Ей десять. И мир так бескраен: качается облако луга, и алое небо сияет, как гаснущий отблеск заката.
«Нашел тебя, милая Танис. Зачем убежала от брата?». Шаги — и прохладные пальцы сжимают дрожащую руку.
Вздыхает. На бархате неба — серебряный свет Сильпиона, и воздух так чист и прозрачен, что грустно при мысли о доме. «А впрочем, что может быть лучше, чем пряный июнь на изломе?», — и брат опускается рядом, на корень тенистого клёна.
Ей двадцать — беспечное детство, в венке — одуванчик и клевер, и росчерк июльского солнца на вьющихся змеями рунах. И Финдэ, конечно же, рядом, прекрасный и сказочно юный, журчание лиры, и тучи, ползущие с юга на север.
Ей тридцать. Искрится над свечкой метелица мраморной пыли.
«Срезай аккуратнее, Танис, скульптура не терпит небрежность».
А в мраморе — тонкая Несса, эфира весеннего нежность, и лёгкая ткань сарафана — букет распустившихся лилий.
Полсотни — прекрасная юность, и кажется солнечным ядом тоска бесконечных уроков, гербарий и вышивка гладью. Под вечер — широкие брюки на смену летящему платью и меч в огрубевших ладонях.
и Финдэ, конечно же, рядом.
…Над морем сгущаются тучи, и в воздухе пахнет железом, и чайки тревожно кружатся над алым песком побережья. Ей сотня. Ей хочется верить, что скоро всё будет, как прежде, но путь среди льдов и метелей багровыми пиками взрезан, и всходит горючей полынью кровавое семя раздора, смеются холодные звезды в зените небесного блюдца, и эхом — проклятие Намо.
Ушедшим домой не вернуться.
А сзади — родительский домик и песни эльфийского хора, и пряная горечь тимьяна в кислинке остывшего чая, и нити жемчужного света сквозь плотно закрытые ставни, и гавань закатного солнца — застывшая музыка камня, и дремлет у гребня причала ладей лебединая стая.
Пути разбегались, как ленты — кто мог бы помыслить об этом? Недолгой была передышка под пологом снов Дориата, и Финдэ, шепнув на прощанье, ушел по дорогам к закату: «Война не годится ребенку, мой лучик отжившего лета». В огне пожирающей мести, как свечка, сгорал Феанаро, молчали холодные валар, а Моргот смеялся на троне, и Финдэ у ленты Нарога впервые примерил корону — а сердце разбилось на части, восстало и снова пылало. Ей было здесь скучно и тесно, под сенью мэллорнов и кленов, под пологом чар королевы, средь хмурых и чопорных взрослых, и этот несносный мальчишка, чьи очи — горящие звезды, а песни в журчании лиры — весенних ручьев перезвоны.
… В венке — среброцветия лилий, а платье из лунного света, и мягко воркует баллады гитара в руках менестреля, и ветер, качая в ладонях пьянящие травы апреля, сдувает с волос покрывало, а в воздухе чудится лето. И пальцы в прохладной ладони, и хрупкая нежность во взгляде, и этот несносный мальчишка — и кто в целой Арде прекрасней? И Финдэ немного печален — он тоже приехал на праздник, он, будто навеки прощаясь, по золоту локонов гладит, и в тихом: «Будь счастлива, Танис. Нескоро увидимся снова», — мерещится горечь потери — но счастье коварно и слепо.
…И, будто воочию — вереск под сводом застывшего неба, и Финдэ, навеки уснувший под сенью лесного алькова.
А битва — уже у порога. В висках — серебристые пряди, и кажется, что в одночасье на сотни веков постарела, и холоден меч из мифрила, и остро заточены стрелы.
Ноги сыновей Феанаро не будет вовек в Дориате.
А тень наползает с востока, скребется в закрытые двери, и серые звезды на стягах окрашены солью и медью, и больше не юная нолдо, а гордая светлая леди, и битва бушует в долине, рычит обезумевшим зверем.
В дыхании тисовой флейты — ветров бесконечное рондо. К востоку уносятся тучи, в низинах ложатся туманы, эпохи летят чередою, сменяются люди и страны, и годы стекают сквозь пальцы, как струи песка в Альквалондэ.
И камни кольца так сияют, а сила — почти на ладони, а блики на гранях алмазов — зловещий огонь Сильмариллов. И голос, чарующий голос — манит, разливается в жилах, и в зеркале — кто-то безликий на выжженном каменном троне. Ей много холодных столетий, усталость ложится на плечи — как груз из потерь и печалей, и снег в волосах у супруга, так ярко, мучительно ярко мерцание звёздного круга, а сердце трепещет, как птица, и рвется в закатные дали.
И в миг, когда маленький хоббит уносит проклятье с собою, когда перестала молиться, устала, утратила веру, и в небо срывается шепот: «Прощай. Сохрани тебя Эру», — ей слышны рыдания чаек и призрачный рокот прибоя.
И доски скрипят под ногами, и птицы срываются к югу, и ветер вздымает, как крылья, серебряный парус фрегата,
И, будто в безоблачном детстве, качается облако луга, и алое небо пылает, как гаснущий отблеск заката.
«Ну вот мы и встретились, Танис. Ну что же ты? Леди не плачут», — и Финдэ — прекрасный и юный — сидит на камнях у причала,
и теплые, теплые руки — и мира мучительно мало.
«Конечно же встретились, брат мой. А разве могло быть иначе?»