Санкт-петербургская поэтесса Зоя Эзрохи, много чем занималась в жизни ради хлеба насущного, и воспитания двух малолетних сыновей, матерью-одиночкой, в лихие 90-е годы: уборщица, посудомойка, окномойка, почтальон, подсобница на Ломоносовском фарфоровом заводе, подсобница на мебельной фабрике, продавец игрушек у метро и на рынке, китайского изготовления.
До перестройки, Зоя Эзрохи работала лаборантом в цеховой лаборатории, техником, инженером, в Государственном институте прикладной химии (ГИПХ), перестройка принесла массовую безработицу, с закрытием повсеместно рабочих мест.
Слабый росток бизнеса Зои Евсеевны был скошен жёстким серпом августовского кризиса 1998 года, когда рубль упал с 6-ти до 20-ти рублей за доллар, в конце года.
И всё это время Зоя Эзрохи писала стихи – во всех этих цехах, на всех этих рынках, стихи кого-то восхищавшие, а кого-то возмущавшие».
Дважды по радио, в лихие девяностые, незнакомые ей люди называли её любимым поэтом… И в то же время её стихи не раз подвергались яростному неприятию.
На публикацию стихотворения «Я–посудомойка» в журнале «Юность» пришли и добрые и возмущённые письма.
Даже от вроде бы своих читателей ей приходилось слышать: «Почему у тебя так мало стихов о Родине?» или «Слишком много о кошках».
Как будто объявлен лимит – столько-то можно писать о кошках, а вот о «большой любви» и прочих высоких материях можно писать нерегламентировано.
Вот оно, это стихотворение посудомоечное, из журнала «Юность»:
«Я – посудомойка»
Ныряют в тёплый океан
Тарелки, ложки… Но сначала
Тарелку, ложку и стакан
Я принести должна из зала.
А в зале - скользкие полы,
Посуды звон и лиц круженье,
И люди, стулья и столы
Мне затрудняют продвиженье.
Но я петляю, как в лесу,
С небрежной грацией вакханки
И тряпку мокрую несу
И полощу её в лоханке.
Я вижу стол. Он говорит:
«О, горе мне! Я залит щами
И макаронами покрыт
И им подобными вещами.
Стаканов грязных миллион,
Тарелки, крошки, вилки, ложки…»
Так горько жалуется,
Ко мне протягивая ножки.
Я подхожу. Нет, я не трус:
Я оценила обстановку
И вот уж маленький Эльбрус
Сложила весело и ловко.
Крутая хрупкая гора,
Угроза звонкого обвала
Стояла смирно – так добра! –
Покуда стол я вытирала.
Потом, как в цирке, ловкость рук
И никакого нет обмана –
Несу тарелок 20 штук,
15 ложек, 3 стакана…
Я ухожу. А за спиной
Сверкает стол преображённый.
И чей-то взгляд летит за мной
И чей-то шёпот восхищённый.
Зоя Евсеевна Эзрохи (по мужу Буркова),( 21 июля 1946, Ленинград-24 июня2018, Санкт-Петербург), русская поэтесса.
Родилась в еврейской семье химиков Евсея Захаровича Эзрохи и Лидии Львовны Эзрохи ( урождённой Шик, 1910-1997).
Получила среднее специальное образование в Ленинградском химико-технологическом техникуме им. Менделеева.
В 1967-1987 годах работала в Государственном институте прикладной химии и подрабатывала неквалифицированным трудом.
С 1987, в 41 год, по 1997 год, – пенсионер по инвалидности, далее по возрасту.
Затем пенсионером, в перестройку, в 90-е годы, занималась частной торговлей, продавала китайские игрушки на батарейках: попугайчиков и кошек. Член Союза писателей Санкт-Петербурга с 1991 года. Состояла в браке с поэтом Константином Бурковым, разведена.
Одна воспитывала двух сыновей: Матвея-1983 и Дмитрия-1984.
Свой поэтический голос, Зоя Евсеевна обрела уже во второй половине 1960-х годов.
По признанию Зои Эзрохи, на её становление как поэта влияние оказала её мама, Лидия Львовна, которая и сама оставила после себя книгу мемуарной прозы «Осмелюсь возразить», посмертно изданную дочерью.
С властями Зоя Евсеевна не дружила (даже в комсомоле не была – многие ли могут этим похвалиться?), но преследованиям серьёзным не подвергалась.
Сменила фамилию на Буркова - по мужу, с 1981 года, жить с такой фамилией стало легче, в быту и при приёме на работу, но продолжала печататься под девичьей фамилией, по отцу – Эзрохи, (Эзрохи-на иврите - «гражданский).
Некоторое время Зоя Эзрохи посещала ЛИТО Г.С.Семёнова а также ЛИТО А.С.Кушнера в библиотеке фабрики «Большевичка».
В советское время стихи Зои Эзрохи почти не публиковались, но были достаточно известны в кругах неофициальной литературной культуры Ленинграда.
Первый сборник стихов «Зимнее солнце», Зои Евсеевны вышел только в 1990 году. Стихи Зои Эзрохи публиковались в журналах «Нева», «Континент», «Часы», «Новый мир», были включены в антологии: «Остров»-1982 год, самиздат, «Поздние петербуржцы» и «Русские стихи 1950-2000 годов».
У Зои Евсеевны выходили книги: «Зимняя солнце», «Шестой этаж» и самая главная для неё – «На всякий случай», где собрано всё, что она хотела сама: и стихи, и пьесы, и немного прозы, и фрагменты переписки с друзьями, и пародии.
Этой книгой она очень дорожила – потому что впервые ей удалось подержать в руках не обычный тоненький поэтический сборник, а именно то издание собственных текстов,600 страниц, с фотографиями и рисунками, о котором она давно мечтала.
Будучи за несколько лет до кончины очень больной, Зоя Эзрохи всё же согласилась рассказать о себе журналисту. Она говорила, что уже давно перестала думать о стихах.
«Я просто устала. Ведь кем я только ни работала, в лихие 90-е, - всякими уборщицами, и 7-мь лет на рынке отстояла, ездила за товаром, на стадион, в Лужники ночными
автобусами, закупать оптом для себя товар для продажи у метро и на рынке.
Но тяжелее всего было писать стихи на заказ – поздравления, рекламу. У меня получалось хорошо, но как это тяжело! Это такая ответственность, так страшно подвести людей.
У меня хорошо получалось, мои дети даже спрашивали, что мне скажут – «прекрасно» или «чудесно».
Но я писала по ночам и от усталости теряла сознание, в общем, врачи мне это запретили. Так что я от стихов устала.
И потом, мне иногда до сих пор пишут, случается, и когда хвалят, это меня не радует. Я перечитываю свои стихи – хорошие. Хорошая работа осталась неоценённой, невостребованной, не дошедшей до широкого читателя.
В 4-е года первый раз что-то сочинила – как все. А ни о каких ЛИТО (литературно-творческих объединениях) я до 26 лет вообще не слышала, ни о литературных институтах – что такие бывают.
Когда я впервые увидела свои стихи напечатанными – я была потрясена, бегала с этим листочком. Это я подумала – вдруг напечатают, и я денег получу – вечно денег не хватало.
Прошлась по редакциям, но нигде свою тетрадку из рук не выпустить не могла, стеснялась. А в журнале «Аврора» Лидия Гладких, она из меня буквально вынула стихи, похвалила.
Но главное кого я вспоминаю, это Нина Альтовская, она в Союзе писателей была приставлена к молодым поэтам, и вот, она и стихами завладела, и слово нужное сказала.
Помню, я к ней прихожу, она отодвигает кучу каких-то стихов и читает про моих кошек и собаку Альму и смеётся: что делать, я от этого больше удовольствия получаю, чем от всех этих гениев.
***
Сидела Альма, нос отворотив
И глядя вдаль печальными глазами.
А бабушка - пред ней, колени преклонив
И орошая пол слезами.
Она твердила: «Я сварила суп.
Прекрасный суп! В нём плавают сосиски.
И только через мой холодный труп
Ты, стерва, отойдёшь от миски!»
Так повторялась каждый день.
Так повторялась каждый вечер.
Но вот она встаёт с колен
И говорит другие речи.
И говорит: «Довольно! Стыдно мне
Пред гордою собачкой унижаться!
Вот посидишь на хлебе и воде,
Так перестанешь издеваться»
«Постой! – вскричала Альма, - наконец
Я слышу речь не девочки, но бабки!»
И съела всё. Такая молодец!
И облизала нос и лапки.
А я только такие домашние стихи писала, для своего круга. Поэт Глеб Семёнов, замечательный педагог, сидел в той же комнате, и она ему, наконец, сказала – что делать, есть стихи Зои Эзрохи, стихи хорошие, но она только о своей собаке пишет и о кошках.
Он почитал и позвал меня в своё ЛИТО. Ходила к нему, потом к А.Кушнеру меня позвали. Но я думаю, что если есть в моих стихах что-то хорошее, то это маме надо спасибо сказать, а к ним я попала уже сложившейся.
И Глеб Семёнов при всей своей мудрости и педагогическом таланте тоже пытался меня причесать, сделать, что ли, более печатной. А поэт Илья Фоняков сказал, что стихи мои самой природой сопротивляются печати.
Как меня, в редакциях, уговаривали поменять фамилию на русскую, но я упёрлась – не из национализма какого-то, а просто из упрямства.
И стихи потом переделывали так, что мать родная не узнает, и к фамилии как-то в журнале «Нева» приставили «на» - «Эзрохина». Но это не спасло, всё равно их печатать не стали.
Там такой Игорь Михайлов поэзией заведовал в журнале, вот он выходит из кабинета главного редактора обескураженный – хотел ему показать, смотрите, как она про грибы пишет, а тот как закричит – грибы, грибы, не там она темы ищет.
И брат меня тоже уговаривал – пусть пишет, о чём надо, ну, вот она же не хочет, чтобы была война – ну, и пусть пишет об этом! Это было в порядке вещей – «паровозы» всякие в начале сборников – идейные стихи, чтобы за ними напечатать остальные.
Страшно сказать, даже у Ахмадулиной они были. А у меня никогда ничего подобного не было. Я пыталась, но не сумела – у меня просто не идёт такое.
Я совсем не тусовочный человек. Ссорилась, с кем не надо, очень глупо себя вела. И все лучшие мои стихи ни по радио читать нельзя, ни печатать. Хотя, может, это и к лучшему.
Ведь у нас есть немало поэтов, в которых – как бы два поэта, с прекрасными и ужасными стихами. Первые книги прекрасны, а потом всё идёт по убывающей – и оканчивается позорными вещами.
Надо сказать, что и вполне официальные стихи бывают очень хорошими. Поэт Глеб Семёнов привёл тогда хороший пример – «Стихи о советском паспорте» - ведь это агитка, но шедевр. Так что я не против – славьте что угодно, лишь бы стихи были хорошие.
Моих любимых стихов, у других авторов, примерно 30-ть. «Если я заболею, к врачам обращаться не стану» - Ярослава Смелякова, и его же «Хорошая девочка Лида». Стихи Владислава Ходасевича, Марины Цветаевой. Владимира Набокова, стихотворение «Расстрел».
Я писала стихи в самые трудные времена. Одну свою поэмку я написала под дверями кабинетов детской поликлиники, и во время всяких тяжёлых работ – уборщицей, подсобницей на мебельной фабрике, в самую запарку я сочиняла, это не мешает.
Наоборот, когда я смогла не работать, вот тогда меня всё это и покинуло. У меня есть лестный отзыв о моих стихах от торговки яйцами из нашего двора. Я ей книжку подарила, потом смотрю – и подруга её такую же просит.
Я говорю – надо же, я думала, стихи уже никому не нужны, а она говорит – что вы, такие стихи, как Ваши, всегда будут нужны.
Журналист, спросил у поэтессы, в интервью:
- И всё-таки, Зоя, почему у Вас было столько тяжёлого труда, столько мытарств – детей одной пришлось поднимать в 90-е годы?
- Да не только у меня – мне кажется, тогда вся страна торговала. Помню, приезжаешь в Лужники в 6-ть утра – бескрайняя дикая толкучка, маленькие столики, огромная очередь у входа – люди со всей страны, делали оптовые закупки, для своей розничной торговли по месту жительства.
Однажды я что-то забыла или потеряла и вернулась, когда торговля уже почти закончилась, меня еле пропустили милиционеры. Я жалею, что тогда не фотографировала, - позже увлеклась фотографией: это настоящее море, где не видно другого берега – все эти опрокинутые столики, ящики, ряды, ряды.
Там стояли учителя, разные интеллектуальные люди – а что делать-то? У меня всегда были очень маленькие зарплаты, позорно маленькие.
Первая работа в ГИПХе после техникума, в Институте прикладной химии: это ночные смены, это вредные вещества, амидол – мы даже без тяги работали, без вентиляции, безо всяких средств защиты, на ежегодных экзаменах нам говорили, что токсичные свойства этих веществ не изучены.
Пока я работала в этом цеху, там 8-мь человек от рака умерло. И первая моя зарплата была 62 рубля. Потом оказалось, что я и на пенсию-то могла уходить в 45-ть лет из-за этого амидола, но я этого не знала.
Никогда денег не было – но я ни в коем случае не жалуюсь. Жизнь, в общем, счастливая была. И как приятно, когда что-нибудь купишь, - правда, всё время прирабатывать приходилось.
Молоденькая была, как на танцы ходила – столько ухажёров было. Пока ещё в техникуме училась, подрабатывала на фарфоровом заводе – руки до мяса были стёрты – я должна была керамические обломки в бак относить.
На мебельной фабрике я двигала шкафы, на тележке их возила, а в конце смены надо было убрать цех – собрать мусор, подмести и огромный ящик с мусором, куда три меня могло поместиться, выволочь во двор и опорожнить.
И вот, как конец смены, я начинаю бегать и подкатываться к мужикам – кто бы мне его вынес. Там был такой Митька по прозвищу Митя-зверюга, вот он вынесет ящик, а потом целоваться надо, а я бегаю по всему цеху, а он за мной.
Окна мыла, когда была уборщицей в кинотеатре «Арс». Помню, меня вывели на улицу, дали всё, чем окна мыть, и поставили на табуретку. Как я стеснялась, боялась, что кто-то из ГИПХа пойдёт и меня увидит!
Работала в Приморском парке на аттракционах, билеты продавала, так там я на горка этих американских могла уже и стоя. И задом наперёд, по-всякому кататься – свой человек была.
На качели меня ставили, когда не было пары – помню, как я там целыми днями качалась, сейчас я смотреть не могу даже на эти качели.
- А когда началась перестройка и массовая безработица, пришлось торговать?
- Да, у меня и стихи об этом есть. Сначала мы с соседкой ходили торговать, просто на земле клеёнку стелили, она. Помню, даже зубными щётками торговала, тогда, в 90-е, всё было дефицитом, не понимаю, как выжили.
Потом я нашла такую золотую жилу – чирикающих попугайчиков, на батарейке, сделанных в Китае. Меня торговцы гоняли, и я их понимаю – они стоят, а я у них над ухом чирикаю целыми днями. Года два я только на этих попугайчиках и держалась.
А потом я раскрутилась, сначала у метро, потом на рынке. Два раза меня судили – мы же бегали от милиции, нас ловили.
У метро на Сенной площади было моё место работы, там куча людей стояло вдоль стен, выскакивал милиционер и хватал, кого попало, потом всех отвозили в комнатку, отбирали товар.
Первый раз в милиции как-то поняли, что я одна, больная, с детьми, советовали, что в суде говорить, но вот в суде-то на это вообще не посмотрели. Я четыре раза была в судах – это фикция, а не правосудие.
Как я потом ревела после первого суда, как меня тётки утешали! А один дядька, который рядом тапками торговал, сказал – ну, разве Вам можно бизнесом заниматься!
А когда второй раз на нас налетели, так пока другую тётку трепали, я всех своих попугайчиков под зимним пальто своим спрятала и ни на какой суд больше не пошла. Про торговлю у меня много хороших стихов, никто так не писал!
«Чириканье»
- Наша мама ходила чирикая, -
Будут дети писать обо мне, -
Хоть была поэтесса великая
И витала мечтой в вышине.
Шла ли, ехала, быстро ли, тихо ли,
На трамвае, в метро ли, пешком –
Попугайчики радостно тикали,
Если мама качала мешок.
А потом у метро ли, у рынка ли
Свой товар доставала она.
Птички дзинькали, дзинькали, дзинькали,
Словно вдруг наступила весна.
Шёл народ равнодушно, неласково,
С выражением хмурым лица,
Но под звон сувенира китайского
У прохожих теплели сердца.
Макарон покупала на выручку,
Маргарин, мандаринов кило…
А бывало – от бублика дырочку,
Если ей в этот день не везло.
А ещё я кошек, сувенирных продавала, которые ходили по дощечке, и непрерывно кричала:
«Ходим, мяукаем, сверкаем глазами!»
Народ у нас жалостливый. Вообще-то продавщицы из магазинов меня гоняли. И вот однажды выскочила одна и схватила мою кошку. Я – за ней, обливаюсь слезами.
И говорю ей – вот, я инвалид, у меня дети дошкольного возраста, и так её разжалобила, что она потом сама бегала по магазину, предлагала всем мою кошку.
А у нас и, правда, не всякий день хлеб был, иногда по 3 дня его не было. Были дни, когда мы жили под лозунгом «Едят только кошки», которые жили в квартире.
(N.B.На момент интервью, Зоя Евсеевна жила с младшим сыном Дмитрием и имели на содержании 8-мь кошек).
Я всех зверей люблю. Были у меня и собаки, и сейчас душа просит собаку, но мне не потянуть прогулки. Так получилось, что дом у нас, как говорил сын, «кошачий». Кошки – это нечто особое в мире животных.
Кошка и только кошка так ярко сочетает в себе «домашность» и «дикость». Дело не в том, что она может быть то дикой, то ручной, нет, я постоянно наблюдаю одновременно хищность, звериную суть и любовь к хозяевам, потребность к ласке.
Эти сочетание не перестаёт изумлять и восхищать меня. А какая эстетика! Я вообще не понимаю, как может человек, не лишённый чувства прекрасного и чувства юмора, обделить себя настолько, чтобы не общаться с таким чудом, как кошка!
Я бы, скорее, жила без газа, без электричества, чем без кошки. Я всегда подбирала несчастных с улицы, - большую часть наших кошек сыновья принесли.
Любовь к животным – это крест. И передаётся она по наследству. Моя мама оставалась в блокадном Ленинграде, с двумя детьми. Были эвакуированы, только когда открыли Дорогу жизни, через Ладожское озеро, по льду.
Отец воевал на Ленинградском фронте, делился с семьёй пайком. Сначала долго держались на запасах крупы, которые были сделаны, так как семья собиралась летом выехать на дачу.
Горстка крупы кидали в кастрюлю с водой, и каждый член семьи, включая детей, должен был ложку этого «супа» из своей порции отдать собаке. Потом собака пропала, вернулась почему-то обритая. Потом пропала навсегда.
Читала недавно, что женщина не только пережила блокаду, но и кошку сохранила – я этому не верю! Кошке выжить в блокаду – это из области фантастики.
Помню, как мы с детьми, двумя мальчишками, стояли за минтаем огромную очередь, для себя и кошек, в известном магазине на Невском. А оставлять их дома – себе дороже. Старший у меня был хулиганистый.
Помню, я мечтала о люстре «Каскад» из пластмассовых висюлек. Купила её, наконец, повесила, пришла домой – эти висюльки – по всей квартире валяются, я рыдаю.
У меня и пожары были, и наводнения. В кухне вон до сих пор пол сожжённый. Старший, Матвей, был заводила. Как я услышу: «Митя, давай…» - и я туда несусь.
На старой квартире прикручивала его цепью к кроватке, которую бывший муж сам сколотил, - жили в жутких условиях. А Митя говорит – ничего, всё равно Матвейка что-нибудь придумает.
- Когда торговали, приходилось оставлять их на целый день?
- Нет, они мне помогали, приносили товар. Особенно младший, его ещё много лет спустя все на рынке помнили.
Мобильных не было, у меня была рация – такое мученье!
Всё я прошла – и рэкетиров, и ворьё. Я там ящик устроила запирающийся, оставляла в нём товар. Однажды прихожу – он открыт, всё украли. Я ни слова не сказала, встала на своё место и стала торговать тем, что с собой принесла:
«Торговля игрушечными птичками»
Семнадцать градусов мороза,
Не то, что дома у плиты
(Читатель ждёт уж рифмы «роза»,
Но мне нейдут на ум цветы.
Доступны розы мафиози,
Мне совершенно не до роз.
До жизни, адекватной розе
Мой скромный бизнес не дорос).
Во граде, снегом запылённом,
Стою на площади Сенной
И пред прохожим изумлённым
Трясу озябшею рукой.
«Купи, купи, прохожий, птичку,
Послушай, как поёт она!
Пусть у тебя войдёт в привычку,
Восстав от утреннего сна,
Взять безделушку эту в руки
И за резиночку качать,
И под щебечущие звуки
Счастливый новый день начать».
- Зоя, Вы жалеете сегодня, что Вас мало издавали?
- У меня когда- то издали книжку в одной кассете с Кривулиным, Охапкиным, и это такая глупость была. 8-мь книжек продаются вместе – и получается, что у любителей Охапкина валяются мои сборники, которые им не нужны, а у моих читателей – сборники Кривулина и Охапкина, которые им чужды.
Это было единственное официальное издание, а потом я издавала свои книги сама, хоть денег совсем не было. Я занимала, выкручивалась, но зато делала так, как я хочу, - меня никто не издал бы так, как мне надо.
И я очень довольна, что успела хоть это сделать – издать книжку «На всякий случай», в 2002 году. Она и в магазине продавалась, и по рукам расходится.
Были такие приятные моменты, когда я видела в Доме книги, как люди листают и покупают мою книжку. А однажды мы разговаривали с Людмилой Левиной, знакомой продавщицей, в Доме книги, подходит парень, меня отпихивает и протягивает чек:
«Две Зои Эзрохи». Мы с ней переглянулись…
Не славы ради, я хочу – пусть бы даже имя моё исчезло, но стихи бы жили…
У поэтессы Зои Евсеевны Эзрохи , при её жизни вышли в свет книги:
- «Зимнее солнце» Ленинград. Советский писатель. 1990 год. В кассете «Октава».
- З.Эзрохи, М.Аникин, П.Фадеев. «Кошачья переписка» Санкт-Петербург. 1993 год.
- «Шестой этаж» Санкт-Петербург 1995 год.
- «Ослиные уши царя Мидаса» Проза. Санкт-Петербург. 1999 год. 2-ое издание 2002 год.
- «На всякий случай» Санкт-Петербург. 2002 год.
Скончалась замечательная российская поэтесса Зоя Евсеевна Эзрохи, в Санкт-Петербурге, где и родилась, 24 июня 2018 года, не дожив меньше месяца до 72 лет.
Зоя Эзрохи – самое своеобразное дарование в российской поэзии ХХ века, не самое крупное, не самое глубокое и значительное, а самое своеобразное.
Попробуйте день за днём пересказывать шёпот своей жизни, жизни копеечной, по – советски нищенской и убогой, ничем не замечательной, - и делать это занимательно, с горькой и счастливой – сквозь слёзы – улыбкой.
Тематически русская поэзия состоит из стихов о любви, стихов о стихах и стихов о природе.
Поэтесса Зоя Эзрохи – добавила в традиционный список ещё одну тему: её герои – часто кошки и собаки, а не люди, она обожала животных, не могла пройти мимо бездомного котёнка или щенка, держала и кормила дюжину кошек сразу.
Зоя Евсеевна, шутливо утверждала, что: «Поэтом можешь ты не быть, но кошку ты иметь обязан».
О поэзии Зои Эзрохи с большой симпатией отзывались поэты и критики самых разных направлений.
Поэт Виктор Кривулин назвал стихи, поэтессы Зои Евсеевны Эзрохи, особым миром на карте русской поэзии.
Из поэтического наследия Зои Эзрохи.
«Поэзия»
Так описать осенние отлёты,
Последних птиц высокую печаль,
Чтоб все стихи – тетради и блокноты –
За ними следом улетели вдаль.
Так описать людей, сожжённых жаждой
Там, где пустыни жёлтая беда,
Чтоб все дожди, сверкая каплей каждой,
Дрожа от боли, кинулись туда.
Так описать несчастье и разлуку,
Утрату, холод, вечную тоску,
Чтоб чёрный револьвер, сжимая руку,
Сам потянулся к белому виску.
«В цепочке»
У метро нахожу я пугливую стайку бабуль
С колбасою, расчёсками, стельками и свитерами.
Становлюсь рядом с ними, себе говорю: «Карауль!»
И вполне органично смотрюсь в городской панораме.
По цепочке тревога: менты! Рассыпается ряд,
Разбегается стайка, потом собирается снова.
Покупатель клюёт, мои верные птички звенят,
Я легко подсекаю, и вытащить рыбку готова.
И слежу машинально – меня не застигнут врасплох,
Не отнимут товар, не составят чреватой бумаги.
Я стою и торгую на стыке веков и эпох,
Равнодушия, хитрости, силы, терпенья, отваги.
«Барельеф»
Однажды в поисках столовой
Я шла по улице Садовой
И увидала барельеф.
Несчастна дева из гранита:
Отколот нос, щека разбита,
Сама – лохматая, как лев.
Её лицо сифилитички
Служило унитазом птичке,
Циничной птичке городской.
И вновь дождями очищалось,
Жестоким светом освещалось
И переполнилось тоской.
И на снаряды артобстрела
Она испуганно смотрела
И не умела не смотреть.
Ей снег на волосы ложится,
И ей не спрятаться, не скрыться,
Не зарыдать, не умереть.
Ура, что я не из гранита,
Что нос мой цел, щека не бита,
Что я – из плоти и души,
Что мне дорога в рай – открыта,
Что мне дорога в ад – открыта,
И все дороги хороши!
«Повторения»
Поэт! Не бойся тавтологий,
Окольных троп не проторяй,
Пусть негодует критик строгий,
Ты удивлённо повторяй:
«Какое масляное масло!
Какой на свете светлый свет!» -
И ты поймёшь, как много смысла
Там, где его, казалось, нет.
Пусть химик видит фтор и стронций
Тебе же – истина видна:
Какое солнечное солнце!
Какая лунная луна!
Среди полян, машин и башен
Броди восторженно один
И бормочи: «Как дом домашен!
Как дождь дождлив! Как зверь зверин!
Как ум умён, как дело дельно,
Как страшен страх, как тьма темна!
Как жизнь жива! Как смерть смертельна!
Как юность юная юна!»
«Короткое знакомство»
Познакомилась с чувашем,
А быть может, с чувашом.
Говорили мы о нашем
Деле главном и большом.
Нёс он мой мешок тяжёлый,
Был немного под хмельком,
И, воспитанный совшколой,
Он поддерживал обком.
Мол, сегодня без обкома
Беспорядки захлестнут.
Это было мне знакомо –
Что народу нужен кнут.
А в мешке моём консервы
Дребезжали на весу.
Был апрель, и дождик первый
Нам дарил свою красу.
И важнее всех политик,
Актуальней всех проблем,
Вылезал из почки листик,
Листик новенький совсем.
Я поплакалась чувашу:
- Ходит «Память» у метро
И заваривает кашу
Очень нагло и хитро.
Он утешил: - «Память» ваша
Просто чушь и ерунда!
Мол, когда терпенья чаща
Переполнится чуваша,
Он рассердится тогда.
Он тогда на «Память» эту
Замахнётся кулаком
И сживёт её со свету,
В чём поможет и обком.
Шли да шли – за словом слово,
В лужах плыли облака.
Обсудили Горбачёва,
Обсудили Собчака.
И признавшись, что обкома
Я на дух не выношу,
Я сказала возле дома
До свиданья чувашу.
Тут сверкнула мысль живая,
И опомнился чуваш,
И, мешок мне отдавая,
- Дома ль муж, - спросил он, - Ваш?
«Конференция»
29/11 – 3/12
Прочтя о нелюбви моей к работе,
Мне так сказал сердитый Фоняков:
«Такой интим зачем читать даёте?» -
Сказал, принципиален и суров.
Сказал он, излучая бодрость духа:
«Сии стихи альбомные совсем –
Как если б у меня чесалось ухо,
А я б спешил сказать об этом всем!»
Я к Фонякову испытала жалость.
Пока не поздно, пусть бежит к врачу:
Не дай Господь, чтоб ухо так чесалось,
Как я, увы, работать не хочу!
***
Господи! Умоляю:
Сделай ещё планету
И подари лентяю
Лодырю и поэту.
А на другой планете,
Там, где работать надо,
Пусть проживают – эти…
Люди другого склада.
«Мудрец и инок»
Ушла бы я, как некий инок,
За дальний горный перевал,
Чтоб надвигающийся рынок
Меня никак бы не задевал.
Я повернулась бы спиною
Ко всем превратностям земли.
За монастырскою стеною
Они достать бы не могли.
И тишина, природа, чётки
Забыть помогут кавардак,
Где скачут взмыленные тётки,
Зажав талончики в кулак.
Но где ж теперь найдёшь такое –
Тот монастырь, пещеру, скит,
Где бы оставили в покое
И радиация и СПИД?
Где отыскать такую точку?
Среди каких укрыться стен? –
Хотя б какую-нибудь бочку,
В которой жить как Диоген?
Чтобы в один прекрасный вечер,
Прибыв ко мне на край земли,
И Горбачёв, и Буш, и Тэтчер
К замшелой бочке подошли.
«Что хочешь ты, Эзрохи Зоя?
Любую выбери страну!»
А я в ответ: «Хочу покоя.
Не заслоняйте мне луну».
***
Не могу я уехать из этой страны,
Не могу, не могу, не могу.
И смотрю сквозь туман, и строений видны
очертанья на том берегу.
Вот уж мост наведён и налажен паром,
И приморские ветры свистят:
«Если кто не желает убраться добром,
Тот получит коленом под зад!»
Как спокойно ушёл несгибаемый Лот!
Так, наверно, и мы не должны
Сомневаться и в море забрасывать лот,
И разгадывать шёпот волны.
Если долго смотреть – не в пример остальным, -
Как морская вздымается грудь,
То застынешь навеки столпом соляным –
Ни туда ни сюда не шагнуть.
«День, проведённый дома»
Сегодня я сидела дома,
Боясь еврейского погрома
В честь христианства на Руси.
Собака мне с немым вопросом
На дверь показывала носом,
Я отвечала: «Не проси».
И было мне с утра тоскливо,
Как в безнадёжный час прилива
На нешироком островке.
Держа кулак наизготовку,
Антисемитскую листовку
Сжимала Родина в руке.
В борьбе жестокой с пылью, молью,
С душевной и телесной болью
Я обессилена давно
Теперь мне «Память»* треплет нервы
При попустительстве Минервы**
Которой, видно, всё равно.
Быть может, мы и впрямь наглеем?
Уж сколько благ дано евреям,
Мне – ямб послушен и хорей,
Евреи всюду – в каждом споре,
И даже в православном хоре
Поёт знакомый мой еврей.
Но я Христа не распинала!
И даже этого финала
Не одобряла никогда.
Немало я взяла на плечи,
И, умерев, из русской речи
Я не исчезну без следа.
Сегодня я сидела дома,
Боясь еврейского погрома.
Была на улице жара.
И никуда я не ходила,
И посидела очень мило,
И даже что-то сочинила –
Ведь нету худа без добра.
5-го мая 1990 года.
*Общество «Память». В 1990 году в стране, на волне гласности, стал открытым антисемитизм. Дмитрий Васильев (1945-2003) – российский монархист, актёр, создатель и председатель центрального совета национально-патриотического фронта «Память», открыто называл себя русским фашистом.
Общество «Память» имело отделения в городах России, возникло в 1980 году в Москве.
Фашистское общество «Память» устраивало митинги с лозунгами «Евреи, убирайтесь вон», - в более жёсткой, унизительной форме, рассылало по почте угрожающие письма.
В Ленинграде на 5-ое мая 1990 года готовился погром.
Разумеется, это явление не поощрялось властями, но официальной борьбы с потенциальными погромщиками не велось, хотя тогдашний первый секретарь ленинградского обкома партии Борис Гидаспов был достаточно прогрессивен.
Выступая по радио, он сказал, что погрома, конечно, не допустит, но советует евреям в этот день не выходить из дома. Так что, Зоя Эзрохи, вняла убедительной просьбе первого секретаря ленинградского обкома и 5-го мая 1990 года осталась дома, о чём и написала в стихотворении: «День, проведённый дома»
**Минерва – древнеримская богиня мудрости и войны, покровительница ремесленников, писателей, актёров, поэтов, художников, учителей, учащихся и врачей.
Богиня Минерва – признаёт только благоразумную войну, ведомую по всем правилам военного искусства и имеющую определённую цель, этим она отличается от мужского бога войны Марса, которому приятен вид крови и который любит ужасы и смятение.
«Кис»
Кис пришёл под одеяло.
Жарко мне, а выгнать жалко.
Как прогнать такую сласть
И в глазах её упасть?
Пусть меня ругают строго,
Что пишу про кошек много,
Я – то знаю между тем:
Нет на свете лучше тем.
«Кот»
Чует он интуитивно,
Что будить меня пора,
Ведь недаром так противно
Он мяукает с утра.
Наблюдаю я спросонок,
Как он шкодит. Например,
По-хозяйски (поросёнок!)
Открывает шифонер
Бледный нос пихает в щелку
(Преступления стезя!),
Лезет весело на полку
И садится где нельзя.
Там когтями он бряцает,
Потеснив слегка фарфор,
И глаза его мерцают,
Как зелёный светофор.
«Безымянному коту»
Было градусов двадцать мороза,
Серый кот ничего не сказал,
Словно верящий в силу гипноза,
Он стоял и смотрел мне в глаза.
Грустный хвост изогнул коромыслом,
А потом распушил, как павлин,
На хвосте его важно повисло
Много длинных, замёрзших пылин.
- Милый котик, пушистый, ушастый,
У меня – лишь безмясые щи.
По столовой ты ночью пошастай
И чего-нибудь сам поищи.
Я надеюсь, что Пётр Иванович,
Наш сердитый измотанный зав,
Закрывая столовую на ночь,
Вдруг уйдёт, шницеля не убрав.
«Мурка»
Почтовая кошка, тоща и пища,
Гуляет, по ящикам, место ища
Для будущих маленьких серых котят,
Которые в ящике жить захотят.
Совсем непонятно, откуда и как
(Она это держит в секрете),
Живя среди писем и разных бумаг,
Она постоянно в декрете.
Главпочтамт.
«Кот»
Интеллигентный милый барсик,
Поющий песню перед сном,
И – кровожадный леопардик
При виде птички за окном!
«Топси»
Блестящий, чёрный, гладкий словно клавиш.
Но в каждой лапе спрятан ёж.
Ишь, выгибаясь, клянчишь и лукавишь.
И жалобную ноту издаёшь.
О, как при виде ароматной туши
Варёной куры на столе моём
Вкруг ног моих, заламывая уши,
Ты обовьёшься плющевым плющом!
«Джинка»
Приятная на ощупь и на вид.
Имеющая милые повадки,
Зачем она частенько норовит
Рожать котят в хозяйкиной кроватке?
Зачем она моё сломало бра?
По кухне растаскала макароны?
Трепать пальто – любимая игра,
Хоть создаю различные препоны.
Зачем она написала в туфлю?
Зачем она свершила то и это?
Зачем я так проказницу люблю,
Что от неё не требую ответа?
«Шутик»
Он вдруг вспоминает, что тигра потомок.
Мерцают глаза из зашкафных потёмок.
И ходит он боком, и съесть меня хочет,
И когти о коврик резиновый точит.
Иль, заднею лапой обои срывая,
На кухню летит, словно рысь молодая.
Летит, издавая воинственный клич
И лампы высокой пытаясь достичь.
О, прыть леопарда и львиная спесь!
Игра ягуара и грация тигра!..
Опомнится, бедный, и видит, что здесь
Не джунгли – увы! – городская квартира.
Лежит на диване, в тепле разомлев,
Как миниатюрный, но царственный лев.
***
Пол подметая, задела кота я,
Чёрным покрытого лаком.
Хвостик, изогнутый как запятая,
Стал восклицательным знаком.
«Сын»
Беру в охапку эту крошку
И в ротик ей пихаю ложку,
И крошка чмокает вовсю
И есть подобно поросю.
Туда-сюда летает ложка,
А чуть задержится немножко,
Дитя, как маленький паша,
Бунтует, ручкою маша.
И извивается Матвейка,
Как будто толстенькая змейка,
То стан совьёт, то разовьёт
И быстрой ножкой ложку бьёт.
Но вот окончена кормёжка,
Лежит измученная ложка,
И, двести граммов уплетя,
Замолкло сытое дитя.
***
Сперва на улице на нашей
Назвали вдруг меня мамашей.
В трамвае, полном, будто улей,
Назвали вдруг меня бабулей.
Вот интересные дела!
Я незаметно забрела
В такие возрастные дали,
Что даже место уступали!
Я им ещё улик подкину:
Платок – на лоб, согбенней спину…
Ведь место мне дороже,
Чем – выглядеть моложе!
«Одна»
Я живу сейчас одна.
Чистота и тишина.
Страшно, страшно понимать
То, что я – плохая мать.
И совсем уже невмочь –
То, что я плохая дочь.
Сжалься, Боже, надо мной –
Я плохой была женой.
И, наверное, снохой
Я была совсем плохой.
Я, конечно, создана
Для того, чтоб жить одна.
***
«Что ж! Камин затоплю, буду пить…
Хорошо бы собаку купить».
И.Бунин.
Одиночества сладкая суть –
Отдохнуть, отдохнуть, отдохнуть.
Книжка, и хоть какая еда –
Никуда, никуда, никуда.
Телефон отключу, буду спать…
Хорошо бы собаку отдать.
«Ночью в больнице»
Проснусь, лежу. Не хочется вставать
И наклоняться к тапкам и халату,
И покидать скрипящую кровать
И спящую молчащую палату.
Но я иду в далёкий туалет,
Как будто на соседнюю планету,
И тихий-тихий нереальный свет
Дорогу осеняет к туалету.
Я одинока в ласковой ночи,
Как одиноко судно в океане,
И крепко спят больные и врачи,
И медсестра на кожаном диване.
Вплываю я, подобно кораблю,
В приют конечный – тесный, безоконный,
И в грязном- грязном зеркале ловлю
Знакомый облик, встрёпанный и сонный.
Как романтичен мой ночной поход
Качающимся длинным коридором!
Иду обратно. Облако плывёт
Перед моим не слишком трезвым взором.
Любой предмет пленяет, как сонет,
Все закоулки тайною объяты,
И тихий-тихий нереальный свет
Меня сопровождает до палаты.
«Противостояние»
Кому не надоест атака за атакой!
Да, я доведена. Да, я разорена.
С двумя детьми, тремя котами и собакой
И тридцать восемь лет, и я совсем одна.
Меня сшибает с ног на каждом повороте.
Я плачу, я больна. Я женщина, я мать.
Ругают продавцы, ругают на работе,
И всюду я должна гореть и успевать.
Безденежье, скандал и грязная посуда,
Потрёпано пальто и сапоги подстать.
Но вам меня не взять, я счастлива, покуда
Есть в сутках пять минут, чтоб книжку почитать.
Да, я доведена. Да, я погрязла в тине,
Но вам меня не взять, нет, я не так проста!
Я счастлива, пока
есть в кошельке полтинник,
Чтоб рыбой накормить голодного кота.
Я, право же, хочу страшнее опуститься,
И ношу – тяжелей, чтоб мне не по плечу.
Ещё, ещё, ещё – и лёгкая как птица,
Сейчас я – запою, сейчас я – полечу!
Как странно: лишь тогда, когда плетусь уныло
И вызываю лишь сочувствие и смех,
В груди моей поёт восторженная сила,
Я счастлива, горда, и я прекрасней всех!