Александр Брунько был настоящий поэт, уж поверьте!
Лет на восемь старше меня, он годам к тридцати стал законченным алкоголиком. Так иногда случается с настоящими поэтами. Он скитался по забегаловкам и пивнушкам, по местам в парках, где скапливалось алкашество, искал знакомые лица, а при отсутствии таковых заводил новые знакомства. Представлялся поэтом, читал стихи и просил похмелить. Свои стихи читал редко, чаще – Галича. Не то, чтобы выдавал галичевские за свои, но Галич на алкашей действовал сильнее, а для Брунько вожен был быстрый результат.
Члены ростовского СП СССР, естественно, его ненавидели, но что касается молодых, литстудийных поэтов, то те в своей массе просто благоговели перед сашиным пофигизмом, и, судя по отзывам, некоторым из них, особенно, склонным к мистике, Брунько представлялся огненным ангелом или, как посмотреть, демоном, не менее огненным.
Однако молодым стихотворцам разговор с Сашей, длящийся больше пяти минут, грозил известной опасностью. То есть душевной травмой. Сначала Брунько называл тебя выдающимся поэтом, затем убеждал, что ты написал великие стихи, мог назвать даже гением. И всё ради того, чтобы ты купил ему сто, а лучше двести пятьдесят граммов. Но в итоге, выпив стакан, он в корне переменялся, начинал материться – материть и тебя, и всё твоё творчество. Все знали об этих его разводках – и всё равно, как ни странно, что ни день наступали на те же грабли.
Кто-то сказал бы, весёлая жизнь у Саши... Но несмотря на то, что все ему наливали, возникало чувство, что жизнь его не пресыщена эйфорией. Так и было, уж я-то знаю. Мне не однажды перепадало от неприятностей, написанных на роду нашему, так сказать, мэтру.
Я, кажется, даже свыкся с его злосчастием...
Как-то раз Брунько зашёл к моей маме, чтобы выпросить денег. Я сто раз говорил ей:
– Не давай ему ничего. Пропьёт моментально!
Но она меня никогда не слушала. Вымогательства продолжались до тех пор, пока Сашины посещения не достали других жильцов дома, пригрозивших сдать бескомпромиссного служителя муз в каталажку. У них со светочем ростовской литературы были свои счёты. (Но соседи – это из другой оперы.)
А в тот момент мамы в квартире не было, случайно присутствовал я. Тем не менее, Саше всё равно повезло. Настроение было такое, что не хочу описывать, каждому знакомо. А тогда почему бы не взять провожатого? Вот мы и отправились в путь, как Данте с Вергилием, только не на поиски Беатриче, а так, на обзорную экскурсию. Вот посетили одну наливайку, потом другую. А когда, подобно уже героям Ярослава Гашека, двигались к очередному заведению и переходили трамвайные рельсы, перед нами возник луноход. Менты решительно пригласили нас прокатиться.
Да, два пьяных поэта, спорящих на трамвайных путях о судьбах русской литературы, наверное, представляют собой необычное зрелище!
Опорный пункт – так, кажется, назывался невзрачный одноэтажный домик где-то напротив РИЖДТа. Довольно просторная комната, где посерёдке стол, за которым менты пишут свои искромётные рапорты, а в углу загородка, за которой сидим мы.
Старший мент, не отвлекаясь от писанины, кивает на нас и приказывает:
– Разберитесь с этими.
– А чего разбираться? Я вон того знаю, – один указывает на Брунько. – Мы его на Сельмаше не так давно забирали. Это поэт.
– Тот самый?
– Ага.
Все менты (их, кажется, четверо) с любопытством разглядывают Сашу, сразу же приосанившегося.
– А это кто? – спрашивает у Брунько старший мент, кивая в мою сторону.
– Да, так... Мои стихи любит. Привязался.
С этой минуты на меня ноль внимания.
Я на всякий случай помалкиваю, а между ментами и Сашей завязывается некий разговор, прерываемый то телефонными звонками, то писаниной. Кто-то куда-то уезжает, потом возвращается... Менты отпускают в адрес моего собутыльника иронические реплики, а тот отвечает с достоинством, не обижаясь, и с редким для него юмором. Впрочем, что мне до его юмора? Сижу скучаю.
Часа через два или три старший мент вдруг подходит к нашей загородке, распахивает дверцу и возвещает:
– Проваливайте!
Я вскакиваю и сразу же понимаю, что протокол не составлен, штраф не выписан. С проснувшимся интересом к окружающей жизни оглядываюсь. А там со стола уже убрали бумаги, вместо бумаг разложены булочки, всякие закуски. Наверняка припрятана где-то бутылка, причём не в единственном экземпляре. Ясно, не хотят пить при свидетелях.
– Саша, пойдём, – потеребил я своего напарника.
Но тот и не сдвинулся с места.
– Я, пожалуй, здесь останусь. Всё равно идти некуда, – он вопросительно посмотрел на мента.
– Как хочешь. Но тогда оформим тебя по полной.
Брунько лишь пренебрежительно отмахнулся.
И тут на меня снизошло поэтическое прозрение. Свет высшей мудрости, дарованной мне богами, яростно вспыхнул и осветил самый мрачный колодец Аида, где я увидел Александра Брунько, с победным видом сидящего за пиршественным столом – за одним столом с ментами и ловко раскручивающего их на второй стакан водки.
Всё стало ясно...
Сказав ментам полагающееся "спасибо", я пошагал домой.
А утром, ни свет ни заря, меня разбудил телефонный звонок.
– Это тебе из милиции звонят. Приезжай, забирай своего поэта.
– С ним что-то случилось?
– Нет. Просто отдаём тебе на поруки. Нужно расписаться.
Чертыхаясь, я помчался туда.
Выйдя из ментовского пункта, я спросил этого новоосвобождённого Нельсона Манделу, которого, кажется, вовсе не опьянил воздух свободы:
– Ты что, сам не мог за меня расписаться?
– Понимаешь, я нарочно попросил, чтобы тебя вызвали.
– Как? Зачем? Ты разве не знаешь, что я раньше двенадцати не встаю с постели?
– Да похмелиться бы надо. Ты ведь меня похмелишь?
Я проклинал его минут десять. Он слушал, покаянно понурив голову. Потом повторил вопрос:
– Ты меня, значит, не похмелишь?
– Да чёрт с тобой! – запнулся я, переводя дух. – Куда я денусь? Пошли поищем, где наливают!
Вот и всё.
Мы пошли по второму кругу.