Эдмунд Спенсер Вергилиев Комар-3
Диана помнит этот уголок.
Дочь Кадма, в исстуленье, нетрезва,
Свершила здесь что Вакх простить не смог.
У матери вскружилась голова:
Агавой был убит её сынок.
Она попрала сушность естества.
Вакханки превзошли все меры зла.
Жестокость их все земли потрясла.
Soone as he them plac'd in thy sacred wood,
O Delian goddesse, saw, to which of yore 170
Came the bad daughter of old Cadmus brood,
Cruell Agave, flying vengeance sore
Of King Nictileus for the guiltie blood
Which she with cursed hands had shed before;
There she halfe frantick, having slaine her sonne, 175
Did shrowd her selfe like punishment to shonne.
Но роща та не стала пустовать.
Там часты игрища сатиров и дриад,
И много фей приходят танцевать.
Да сам Орфей всегда бывает рад
К реке явиться с песнями опять,
Чтоб слушали его и стар, и млад,
Чтоб очарован был и бог Пеней -
Немало было там весёлых дней
Примечание.
У Спенсера упоминается здесь бог реки Пиньос, которая течёт в Фессалии,
У него названа здесь также фракийская река Гебр.
Here also playing on the grassy greene,
Woodgods, and Satyres, and swift Dryades,
With many Fairies oft were dauncing seene.
Not so much did Dan Orpheus represse 180
The streames of Hebrus with his songs, I weene,
As that faire troupe of woodie goddesses
Staied thee, O Peneus, powring foorth to thee,
From cheereful lookes, great mirth and gladsome glee.
Все эти рощи - радостный приют.
Здесь в воздухе целебный аромат
Когда устанешь, силы вновь растут.
Живётся без печали и досад:
Недуг излечится и горести пройдут.
Здесь строй деревьев - будто дивный сад.
Миндаль в цвету - чудесная краса,
И ветви бодро тянет в небеса.
The verie nature of the place, resounding 185
With gentle murmure of the breathing ayre,
A pleasant bowre with all delight abounding
In the fresh shadowe did for them prepayre,
To rest their limbs with wearines redounding.
For first the high palme-trees, with braunches faire,
Out of the lowly vallies did arise, 191
And high shoote up their heads into the skyes.
Но скверен лотос. Это сладкий яд.
Он превращал отведавших в свиней.
Улисс лишь чудом выручал отряд.
А боги знают зелья посильней.
И тополи зелёные стоят,
Как память тем, кто был всего верней -
Живые изваянья Гелиад,
Где умер Фаэтон, их юный брат.
And them amongst the wicked lotos grew,
Wicked, for holding guilefully away
Ulysses men, whom rapt with sweetenes new, 195
Taking to hoste*, it quite from him did stay;
And eke those trees, in whose transformed hew
The Sunnes sad daughters waylde the rash decay
Of Phaeton, whose limbs with lightening rent
They gathering up, with sweete teares did lament. 200
[* _Hoste_, entertain.]
В той роще Демофонт, несчастный царь
уже в беде, всё каялся в слезах
в своё коварстве, бросивив на алтарь
невинное созданье впопыхах -
свершил не часто ведомое встарь
и обратив своё же счастье в прах...
И дуб всё слышал, тот от чьих шедрот
кормился желудями весь народ.
Примечание.
Здесь римский автор и Спенсер вспоминают древнюю легенду о царе фракийского города Элеунта Демофонте. Пифия предсказала, что горожане должны ежегодно приносить в жертву Аполлону одну невинную знатную девицу, иначе несчастья в этом
городе не прекратятся. Царь спрятал своих дочерей, а в жертву по жребию приносились дочери других почтенных граждан. Один из них, Матусий, был возмущён
несправедливостью царя. Когда жертвой стала его дочь, он выкрал царских дочерей
и поднёс Демофонту чашу вина, смешанного с кровью царских дочерей. Матусия тогда
утопили в море. Городская гавань стала называться "Чашей". В небе появилось созвездие "Чаша". Два века спустя после Спенсера, в XVIII веке, итальянский
либретист Метастазио использовал эту мрачную легенду для оперы "Демофонт", но
убрав трагический конец и найдя счастливую развязку. Многие европейские композиторы создали свои оперы на этот сюжет. Среди них была и первая российская
опера "Демофонт" композитора Максима Березовского, тогда же с успехом исполненная
в Ливорно.
And that same tree*, in which Demophoon,
By his disloyalty lamented sore,
Eternall hurte left unto many one:
Whom als accompanied the oke, of yore 204
Through fatall charmes transferred to such an one:
The oke, whose acornes were our foode before
That Ceres seede of mortall men were knowne,
Which first Triptoleme taught how to be sowne.
[* I.e. the almond-tree.]
И лишь потом изведал Триптолем,
Как сеять всевозможное зерно.
Церера угодить сумела всем.
Сосна - для мачт ! Ошкуривать бревно -
От коробля Арго до всех трирем -
На пользу, чтоб не ринулись на дно...
У падуба съедобные плоды,
А кипарис для нас - лишь знак беды.
Here also grew the rougher-rinded pine,
The great Argoan ships brave ornament, 210
Whom golden fleece did make an heavenly signe;
Which coveting, with his high tops extent,
To make the mountaines touch the starres divine,
Decks all the forrest with embellishment;
And the blacke holme that loves the watrie vale; 215
And the sweete cypresse, signe of deadly bale.
Повсюду вверх карабкается плющ.
Он цепок и проворен, как паук.
И кажется порой, что всемогущ.
Обнимет тополь - ветки вроде рук.
В своём лихом проворстве - всемогущ.
Всё в зелень красит, где взберётся вдруг.
Где мирт его закроет хоть чуток,
Плющу, как будто, делает упрёк.
Аmongst the rest the clambring yvie grew,
Knitting his wanton armes with grasping hold,
Least that the poplar happely should rew
Her brothers strokes, whose boughes she doth enfold 220
With her lythe twigs, till they the top survew,
And paint with pallid greene her buds of gold.
Next did the myrtle tree to her approach,
Not yet unmindfull of her olde reproach.
Кустарник многих птичек приютил.
Все дружно пели на различный лад.
Серебряный ручей заговорил.
Смешались звуки всяческих рулад.
Лягушки, вороша болотный ил,
Заквакали вдобавок невпопад.
Застрекотали и сверчки в траве.
Все звуки мельтешили в голове.
But the small birds in their wide boughs embowring 225
Chaunted their sundrie tunes with sweete consent;
And under them a silver spring, forth powring
His trickling streames, a gentle murmure sent;
Thereto the frogs, bred in the slimie scowring
Of the moist moores, their iarring voyces bent; 230
And shrill grashoppers chirped them around:
All which the ayrie echo did resound.
Любой пастух не прочь и отдохнуть.
Кругом немало тихих славных мест.
И по жаре, проделав долгий путь,
Брести без перерыва надоест.
Приятней лечь и на часок заснуть. -
Порой и птице надобен насест. -
Пастух устроил маленький привал
И у ручья прилёг и задремал.
In this so pleasant place the shepheards flocke
Lay everie where, their wearie limbs to rest,
On everie bush, and everie hollow rocke, 235
Where breathe on them the whistling wind mote best;
The whiles the shepheard self, tending his stocke,
Sate by the fountaine side, in shade to rest,
Where gentle slumbring sleep oppressed him
Displaid on ground, and seized everie lim. 240
Он ни богатств, ни свиты не завёл.
Улёгся поудобней на траве -
Сказали бы, что голый как сокол -
а он - без тяжких мыслей в голове.
Далёк был от соблазнов да от зол
И не внимал назойливой молве.
Доволен жизнью, хоть и не богат,
Без зависти, чему и очень рад.
Of trecherie or traines nought tooke he keep,
But, looslie on the grassie greene dispredd,
His dearest life did trust to careles sleep;
Which, weighing down his drouping drowsie hedd,
In quiet rest his molten heart did steep, 245
Devoid of care, and feare of all falshedd:
Had not inconstant Fortune, bent to ill,
Bid strange mischance his quietnes to spill.
Туда же, сквозь сырую непролазь
Огромная пятнистая Змея
В недобрый этот час подобралась.
Её влекла кристальная струя.
В ней от жары укрыться собралась.
Раскрыла пасть, блестела чешуя.
Озлилась, увидавши чужака.
Ползла к нему, готовясь для прыжка.
For at his wonted time in that same place
An huge great Serpent, all with speckles pide, 250
To drench himselfe in moorish slime did trace,
There from the boyling heate himselfe to hide:
He, passing by with rolling wreathed pace,
With brandisht tongue the emptie aire did gride*,
And wrapt his scalie boughts** with fell despight, 255
That all things seem'd appalled at his sight.
[* _Gride_, pierce]
[** _Boughts_, knots]