С лёгким сердцем, товарищ, можешь пропустить эту "чепуху", т.к. эта сага - слишком личное, адресована моей семье и выложена здесь для возможности легкого доступа к этому тексту моим близким и друзьям нашей семьи, может быть, случайно заглянувшим сюда. Для постороннего читателя эта семейная история не предсталяет интереса, в том числе ещё и потому, что очень многое в ней будет непонятно.
Ниже в списке моих более ранних "произведений" есть другая "баллада" – "о расстрелянной Совести", которую я действительно рекомендую для прочтения, особенно – внимательного ознакомления со сносками к ней, ради которых она и написана.
Как мы Бога порой ни просим,
Не вернуть нам прожитых лет.
Время мчится из лета в осень,
А из осени в лето – нет!
Все, как будто, предельно ясно:
Нашу юность не возвратить,
Ведь из фарша не сделать мясо,
Даже, если назад крутить.
А была бы такая возможность,
Я б в любые долги залез,
К чёрту всякую осторожность.
И даёшь временной экспресс!
Тело молнией бы метнулось,
Башмаки бы стёр о перрон,
Но на литерный "старость-юность"
Заскочил бы в последний вагон.
Этот шаг в никуда опасен,
Но чтоб в юность попасть опять,
Я на общий вагон согласен,
Или в тамбуре постоять.
Сергей Исаев 911
но даже, если время вспять
метнётся, всё с пути сметая,
осколки вместе собирая,
нам память сердце согревает,
и оживёт душа опять.
сосуд затейливой огранки,
в нём сокровенное храним,
он мягок, ломок и раним,
мы умираем вместе с ним,
оставив в память фото в рамке.
Олег Вайс
«Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше»
(Мф. 6:19-21)
"И удаляй печаль от сердца твоего,
и уклоняй злое от тела твоего,
потому что детство и юность - суета".
Книга Екклесиаста
Я воспоминанием спасаюсь,
Ухожу в любимый день иль год.
Силами в минувшем запасаюсь
Против всех сегодняшних невзгод.
А. Дементьев
Время наших жизней тикает упрямо,
уводя нас стёжкою от Детства далеко,
в нём остались наши молодые мамы,
на руках носившие нас тогда легко.
Краснопитерская, ставшая – Чуйкова,
Аллея Героев, фонтан "Дружбы народов" –
ареал обитания Детства,
наших игрищ и "дальних походов".
До сих пор моя память слух режет,
то – тележек подшипников скрежет
инвалидов Войны обезноженных,
на асфальте, увы, расположенных,
они смотрят задумчиво – прямо
и ползут по жизни упрямо...
Война гулким эхом своим
в детских душах ещё грохотала
и казалось, что – несокрушим
Мир, который страна созидала.
Хочу я – в Детство, хоть – кричи
(где обезьяна Чичичи продавала кирпичи,
а в полёте – пусто, выросла капуста),
как здОрово в нём было жить!
Там – баба Валя – у печи,
ораву, чтобы накормить…
Со мной намучилась она,
прозвав меня – "мешком г…на"
за то, что «НАКОРМИТЬ меня!»
была её повестка дня,
одна была во мне черта –
не ел я в детстве ничертА!)
Хотя звучало романтично:
в армянском так - "меджювал кхак",
но я считаю – не этично
прозвать так внУка, как-никак..!
И, чтоб я хоть чего-то съел,
открывши рот от изумленья,
там Вовка творчеством кипел,
на кухне ставя представленья.
Сдвигая у баяна мЕхи,
он резко зонтик открывал,
чтобы баняня без помехи –
мне ложку – в рот, и я – глотал.
Ах, если б видел, кто из вас
как он почти впадал в экстаз,
словно шаман-колдун скакал,
когда я пищу принимал!
Как он крутИлся и вертЕлся,
что б я, хоть чУточку наелся,
как Эсамбаев танцевал
и зонтиком жонглировал!
Но я как мог терпел – не ел,
не потому, что не хотел –
дух твОрчества в нем пробуждал
и технику оттачивал!
Все детство я недоедал,
но режиссера – воспитал,
что б вы могли сказать мне просто:
"спасибо, брат, за донкихотство,
не зря ты в детстве голодал -
искусству этим помогал,
чтоб мог прославить Вова джян
клан сталинградский – Казанджан"!
Зато на фоне, на моём,
Андрей, сметавший всё подряд,
был назван зОлота мешком,
чему до сей поры он рад.
Воспитанник – мой брат Андрюша,
любивший очень в детстве кушать,
амурчик пухлый, златокудрый,
(теперь юрист – ужасно мудрый,
а был – сопливый мальчуган!)
в придачу мне когда-то дан.
Пантелеймоном назван дядей,
который сам был в Ленинграде,
когда на Свет явился Пантик,
в оправе золотой - брильянтик
моей, да и его мамани,
которая считала «mani»
от дня аванса до получки,
но не дошла она до ручки,
не проматалася вконец,
как то – Онегина отец.
Да, что я всё – о матерьяльном,
пора сказать о самом главном,
как был разочарован я
(здесь я пишу всё без вранья),
как был душевно потрясён(!),
когда с роддома принесён
комочек красный, весь в зелёнке,
из распахнувшейся пелёнки
представший взгляду моему
и, как Герасим на Муму
смотрел, и в толк не мог я взять,
как на ТакОе (!) мог сменять,
при приближАющемся лете,
мечту я – о ВелосипЕде?!!!
Но, слава Богу, всё ж купили…
«Салют» мне к лету подарили,
плюс, мне коляску доверяли,
по пустырю мы с ней гоняли,
в неё Андрюшу положив,
себя конем вообразив,
каких мы с Мишкой виражей
не вытворяли только с ней(!),
когда ж младенец вылетал
из перевёрнутой коляски
(а был при этом он без каски!),
его обратно водружали –
гонять мы снова продолжали
по пустырю на пару с Мишкой,
ну и само собой – с братишкой,
что мирно дрых в своей коляске,
не замечая дикой тряски.
Бог идиотов, верно, любит,
и потому он нас не губит.
до сей поры, с нами играет,
нам испытанья посылает.
Мой златокудрый младший брат –
(спортсмен, курсант и адвокат,
тогда – воспитанник мой был,
в него я всё, что мог, вложил)
мог отжиматься бесконечно,
подтягиваться с уголком,
садиться на шпагат, конечно
и сачкануть – не дураком.
Он на одной ноге свободно
присесть мог шесть десятков раз,
наш труд с ним не пропал бесплодно,
о том ещё мой будет сказ.
Баняня – воплощенье Доброты,
грозила нам: "как приучу я руку бить!",
но не было для внучьей детворы,
примера лучшего – как надо нас любить!
Хоть стрёмным прозвищем меня
баняня в детстве наградила,
я знаю – больше всех она
меня из внуков и любила.
Я дался ей большОю кровью
и нервов кучу измотал,
зато баняниной любовью
своё я Детство пропитал.
Когда любимый мой пирог
один на всех она пекла,
рассчитывать я твёрдо мог –
мне б половину отдала.
Пирог лимонный «Правдой» стал,
когда из печки «Сталинград»
был извлечён, как нелегал –
как я ему тогда был рад!
"Серёжа, ты – с работы, кушать будешь?"
из года в год я слышал от неё,
да, разве же такую позабудешь?
Баняня – счастье детское моё!
У ней для каждого из внуков был припас,
конфеты – Варту, Димке – сухари, мне – квас,
мы принимали всё, как Божий дар
и пили Детства своего нектар.
"Тёть Валя, женщина – друг человека!" -
однажды Петросик над ней подшутил,
"да хватит хвалить тебе, Петька!"
он тут же бессмертный ответ получил.
Всю жизнь – в работе, рук не покладая,
Валюша всех кормила неустанно,
теперь со Стёпою следят они из Рая,
как жизнь переменилась несказанно.
А деда Стёпа – наш педант
улыбкой был вооружён,
одет и выбрит, словно франт,
ел только вилкой и ножом.
Логарифмической линейкой
нас с математикой мирил –
смещал стекло и двигал рейкой,
ответы вмиг нам находил.
Стихи дед помнил на французском
те, что в гимназии учил,
в кругу семьи, конечно узком,
из них фрагменты приводил.
"Онегина" дед знал дословно,
тогда казалось это – нормой.
Русский язык стал мне основой –
и содержанием и формой.
Всегда со всеми он шутил,
скандалы превращая в смех,
и всяк кто знал его – любил,
у всех наш дед имел успех.
На всех родительских собраньях
дед скромно страждущим вещал,
что только "собственным примером"
он воспитанье освещал!
Курил дед сигареты «Шипку»,
читал газеты скрупулёзно,
как будто в них искал ошибку,
лишь это делал он серьёзно.
Играть равно – «беситься» было,
когда нас Ирка заводила –
всё ходуном вокруг ходило,
и всем казалось это – мило…
Но было нам дано мерИло,
чрезмерно, чтобы не скакать,
нас слово деда просветило:
во всём, мол, "меру надо знать"!
Брат Ханчурам (Вартан) с братаном Митькой,
крутили уши младшему – Андрюше,
за то, кАк был кудряв красавчик наш,
был ими прозван он – Бурнаш.
Был наш Андрюша для братов –
(Бурнаш, Пантюхин, Сианук)
предметом для экспериментов,
хлебнул он Бонивура мук.
Но став по боксу чемпионом,
он старшим братьям мстить не стал,
стал – оптимизма эталоном,
бьёт его юмор – наповал!
Всё детство мы с Вартаном провели,
за нами младший Митька увязался
и эти двое дружбой проросли,
Вартан меж нами просто разрывался.
С Митьком модели клеил он,
со мной модернизировал квартиру,
мог разобрать он синхрофазотрон,
съесть три кило конфет и два – зефиру.
Все фантики конфет, которые он съел,
я у себя в карманах находил,
всё это я, конечно же, терпел,
лишь в шутку только кулаком грозил.
Он с детства – «самоделкин» был,
всё, что ни попадя чинил,
затем на зубы перешёл
и в них профессию нашёл.
Когда б руками золотыми
его не наградил бы Бог,
кто бы красивыми зубами
из нас похвастаться бы мог?
Поставив зубы всей семье,
конечно в т.ч. и мне,
он руку на родне набил
и лучше стал ещё, чем был!
Нас балует его искусство,
клянясь, могу я «зуб давать»,
во рту моем не будет пусто,
приду к нему я зуб вставлять.
Охваченный мирской заботой,
я часто вспоминал тебя,
жуя свой хлеб твоей работой,
мой брат, конечно же, любя.
Лишь добрым словом «за глаза»
мы все Вартана вспоминаем,
как минимум, в день три раза,
когда мы пищу принимаем.
Имея золотые руки,
ему грешно Судьбе пенять,
ведь наш Вартан не знает скуки –
всегда есть рот, что б их занять.
Но когда ему всё пообрыднет,
то берёт Вартан ледоруб,
и уверенно в гору шагает,
хотя, вовсе Ханчурик – не дуб.
Его горами заразил
наш самый младший дядя – Вовка,
потом Варт сына приучил
ходить в горах легко и ловко.
"Варт дышит полной грудью,
живет он многотрудно,
стихии подставляется,
не прячась в городах,
с Вартаном мне уютно,
где кажется безлюдно,
хотя порой бывает –
совсем даже не ах".*
Ведь, даже я в восьмом году
дал заманить себя на гору,
мне не забыть, даже в аду,
как звал на спуске маму Флору!
За тО на память знак мне дан,
мол, альпинист я – СССР(!),
вручил его мне брат Вартан,
как мастер спорта и тренЕр.
"Все звезды небосклона
к Вартану благосклонны,
усердно ему светят,
хоть – с фонарем, хоть – без,
спускаются на плечи,
когда идет по склону,
ах, только не прожгли они
бы фирменный комбез"!**
И когда, было так, провалился
он в расщелину между льдин,
хоть от звёзд он слегка отдалился,
они, вдруг, засияли над ним.
Искать на ж..у приключенья
его любимое занятье,
и сноуборд – не исключенье
хоть не бонтон – сие понятье.
Пройдя дорогою тернистой
острейших жизненных коллизий,
оставил Вартик душу чистой,
после утраченных иллюзий.
Давно для всех уж – аксиома,
Вартан – прелестнейший субъект,
в семье, с друзьями ли вне дома,
всеобщей он любви объект.
Он, словно черноухий,
по жизни, Белый Бим,
и мухи не обидит
и всеми он любим!
Писклявый Димка был в пятнадцать лет –
соплёй перешибёшь – на вид,
в шестнадцать стал – красавчик и атлет,
ну, словно, Микеладжело – Давид.
Прислал мне в часть он кучу фото,
где сам блистал мускулатурой,
дивилась им вся моя рота
и восхищались все его фактурой.
Я ездил к Димке в Пушкин – навешать,
с ним обошли мы вместе Ленинград,
никто тогда не мог нас разобщать,
был он мне, знаю, как ему я – рад.
Прощаясь, помню, мы всплакнули,
я – в тамбуре и на перроне – Димка,
нас братства чувства захлестнули,
плечом к плечу глядим мы с фотоснимка.
Он, до сих пор, в любое время года
с утра бежит рысцой и – не стонать...
прохожие косят на сумасброда,
а Митьке – с колокольни наплевать!
А д.Эдик наш, мне ставший дяпой,
был нам, как пионер-вожатый,
он строил нам умы и души,
висели мы на нём, как груши.
Да, Дедик наш – Авторитет,
учил и помогал нам постоянно,
создал "Воскресный Университет",
где мир мы постигали многогранно.
В нас к приключеньям тягу зародил –
то "Китоход", то "Мэзэрэт" водил,
к хорошим книгам вкус привил
овчаркой Диной детство осветил.
Служил солдатом, офицером,
два раза долг отдал стране,
во всём был для меня примером,
и до сих пор тАк дорог мне!
На стреме он, хотя и не в седле,
"Маруськой" бросил уж давно он править,
найдешь такого, разве у Тарле,
да тот был меньше ростом, что лукавить!
Один - на город, значит - на мильён,
второй такой, быть может, - в Ереване –
Ерванд*** - забытый в памяти времен,
словно близнец, его на голубом экране.
Он – лучший дядя, чем иной отец,
он нам пример являл свой, как науку,
надеюсь я, что не познаю скуку,
что знал Онегин – редкостный подлец.
И младший – Чанчлик, Вовка – дядя,
отметить надо, правды ради,
хоть не был он в авторитете –
всегда у нас был на примете,
наш самый творческий колосс
чуть-чуть пораньше всех нас рос.
Но всё ж Высоцким и битлами,
сказать по правде, между нами,
ему обязаны мы были,
сие, до сих пор, – не забыли!
Семейную снял сагу «Репку»,
где показал – какою крепкой
семья была у Казанджанов –
на зависть всех семейных кланов!
Теперь-то он – в авторитете –
заслуженный культур-мультур,
his «Подиум» – the best на свете,
он там – король и трубадур.
Кроме премьер калейдоскопа,
где каждая всегда – аншлаг,
галопом Вова снял Европу,
иначе он не мог никак!
Люстра души моей – Маняня,
одна тащила меня с братом,
своей любовью, сердце раня,
нас осыпала словно златом!
Мы в этом золоте купались,
росли как будто бы в Раю,
воспоминанья те остались
и согревают жизнь мою.
Как мама, приходя с работы,
несла нам в сумке лимонад,
вмиг растворялись все заботы,
жизнь шла на лад, и я был рад.
Я "бредил музыкой" всё детство,
мечтал стать только скрипачом,
не знал, лишь, как найти мне средства -
купить где скрипку и почём?
Когда ж Судьба мне подфартила,
вдруг, детской скрипочкой в комке,
мне мама скрипку не купила,
сказав - таланта нет во мне!
С тех пор по скрипке я вздыхаю
и этим маму "укоряю",
всё время ей напоминаю,
что я без скрипки - "пропадаю"!
Так мама Флора нас растила –
уча, кормя и одевая
и, между делом, подарила
нам Детство – воплощенье Рая.
Харьков – моё дошкольное лето!
Вадик в нём Вовкиной был мне заменой,
меня он разыгрывал часто. За это
я постоянно с ним был «на измене».
Я вил верёвки с тёти Шуры,
она ж –– мне гоголь-моголь била!
Не знал добрее я натуры!
За чтО она меня любила?
Я в памяти Детство листаю,
любовно мусоля страницы,
на каждой из них, точно знаю,
есть образ Каргуши сестрицы.
Писал в двухтысячном я, Ир –
мой детский остров Альтаир,
наперсница забав и игр,
ты Детства моего – кумир!
С тобой мы ссоримся, как прежде
и, кажется, давно не те
все наши веры и надежды,
что были в детской простоте.
Назло размолвкам и печалям
тебя люблю, моя Карга,
пусть – мчим по разным магистралям,
одной реки мы – берега.
Но Детство мое Золотое,
теперь может мне только сниться,
в нём образ ушедшего друга
и твой – ненаглядный, сестрица.
Пример дружбы явили нам Павлик с Петром,
крепче многих родных, два кузена дружили,
в шутку «ящиком» звали друг друга, потом
эстафету любви мы от них получили.
Мы любим Б-бск, жаль нет там Яшки,
к нему в Воронеж ездит Пашка,
что б брата старшего обнять,
тоску сердечную унять.
Да, было дело, мы с Вартаном
в Б-бск на каникулы валили
и с Пашкой, Яшкой – меломаном,
чего там только не творили!
Я, даже, брал с собою гантели,
и братьев заставлял «качаться»,
правда – насильно, не хотели
они, увы, тренироваться.
Чтоб откупиться от гантелей
мне Яшка рисовал сраженья,
Вартан же с Пашкою потели,
не видя от меня спасенья.
Там хлебосольный дядя Петя,
коль за столом откроешь рот,
мгновенно в рот тебе – котлету
воткнёт он от своих щедрот.
Пашка – круглолицее Добро,
Яшка наш – апофеоз таланта!
в памяти всё жИво – не старО,
бережно храню свои брильянты…
Одних уж нет, они далече,
в лЕту ушли наши предтечи.
Золотой окаём наши души хранит
и скрепляет семью наших мёртвых гранит.
И, может быть, ты встретишь их или они тебя,
там, где уже нельзя сказать, что каждый – за себя,
где мириады душ парят, как бабочки во мгле,
и детским всё покажется, что было на Земле…
Пора сказать о дяде Паше,
после Валюши, он – ВСЁ наше!
Умней меня он во сто крат,
в семье у нас он – как Сократ,
хоть был – простой рубаха-парень,
потом был – дед-рубаха он.
Павлюнтий наш – Наполеон,
хотя гражданский – без погон,
он, безусловно, чтил закон
(здесь от меня ему - поклон),
и каждый вечер телефон,
крутил он, начиная "шмон",
и мы, услышав этот звон,
заране зная откель он,
ему задорно отвечали,
спокойных снов ему желали.
(Обычай превратив в закон,
продолжил тот "вечерний звон",
его последователь – Зон,
чем радует Флоренсу он).
Хоть диссидентом он не был,
но вольнодумцем всё же слыл,
и либеральным был папашей,
прощал всё (не в пример мамаше)
он детям, любящим его
сильнее ока своего!
Хотя читать их заставлял
и, даже, план им составлял –
сколько страниц им в день прочесть,
в общем всё делал - честь по честь.
Мой дядя – самых Лучших правил!
Красиво тосты говорил,
политбюро он в них хвалил,
конечно, не всерьёз – шутил,
он с юмором всегда дружил,
как мы его – он нас любил.
Любил он всех – плохих и добрых,
красивых, умных, благородных,
и, даже, всех – наоборот,
любил, короче, – весь народ,
который, тем же отвечал,
в любви наш Павлик пребывал.
Народ желал: «Так будь здоров!
Живи хоть сорок сороков!
Будь с нами до скончанья века!
Не знаем лучше человека»!
В нём внутренняя красота
удачно сочеталась с внешней,
а мощь ума и быстрота
казалась вовсе нам безбрежной.
Наш дядя Павлик – чемпион
в раздаче прозвищ всем подряд,
в семье без клички был, лишь, он,
никто не встал с ним в один ряд.
Лишь в склоне лет детьми своими
был прозван Павлик – Римским папой,
за то, как был привязан к Римме,
словно, к депо – вагонвожатый!
Ведь в жизни этой – кутерьмы,
средь лета, осени, зимы,
она была бессменно с ним,
был он за ней, как херувим,
заботами её храним,
ею обласкан и любим,
был от неё неотделим,
в прямом и переносном смысле,
он без неё буквально киснул.
Так и живём мы – заклеймённы:
Карга, Зон, Пантик, Ханчурам,
Холера, Чанчлик – поимённо
кто есть кто? Ясно только нам.
Дядя Павлик (избранным – папаша!)
прозвал Генштабом отчий дом,
пока жива была Валюша
мы часто собирались в нём.
Пришли иные времена,
всё поменялось кардинально,
прошла, как будто бы война…
жизнь стала вовсе ненормальной.
И рефреном слова продолжают звучать,
те, что дядя мой Павлик любил повторять,
в них – надежда народа – на последний редут,
"Придут НАШИ, порядок они наведут"!
И батумский моряк Павлик – дядя другой
вторил тёзке братишке, тряся головой,
видя – как дураки своей гибели рады:
"что творят чубайсята – дегенераты"?!
Сквозь боль в сердце память листаю,
любимые глажу страницы,
хоть трезвым умом понимаю,
ничто больше не повторится.
Теперь мне душу греет фото
где все ещё мы – только дети,
спасибо Яшке за работу –
плюс двух Петровичей в портрете.
Жаль трогательной Юльки нету
на фото в семьдесят седьмом,
через два года только летом
услышал крик её – роддом.
Алёнка с Анкою успели
и на колени бабы с дедом
они в младенчестве присели,
то было в час перед обедом.
Смотрю и вспоминаю, дыханье затая,
ах, как же переменчивы изгибы бытия,
как вместо коммунизма, свободы культ пришёл,
в котором каждый для себя то, что хотел – нашёл.
Одни, душою просветлев,
немного ближе к Богу стали,
другие, словно, в клетке лев,
живут на дне своей печали.
Но есть и те, кто ловит кайф
средь жизни этой – жижи мутной,
боюсь, закончится вся life,
как и всегда в России – смутой.
...
Порушена, осыпалась страна –
что была дОмом, крЕпостью для нас,
пришли, увы, другие времена,
с лицом похожим на противогаз…
Ах, какая была страна!
И, что стало с нею теперь?!
Наша Родина, словно – рАна
и терзает её хищный зверь.
…
"Мы живём, под собою не чуя страны",
лишь в ночном забытьи видим детские сны,
когда Родина наша, равнялось – семья,
тогда ВСЕ были ВМЕСТЕ и счастлив был я.
Благодарю Бога за дарованное мне счастье родиться и произрастать в России, в моей семье – сталинградском клане Казанджанов-Мулкижданянов, основанном в Сталинграде Казанджаном Маркозом Павловичем и его женой Ануш, их сыном (моим дедом) Казанджаном Степаном Марковичем (наполовину, по матери, Мулкиджаняном) и слившимся с ним родом Мулкиджанянов - моей любимейшей, до боли в сердце, бабули Валентины Михайловны. Светлая память им и Царствие Небесное (в чём ни у кого, знавших их, нет ни тени сомнения).
июнь 2021
Сноски:
*,** - фрагменты из песенки, написанной в 2002г. к 40-летию Вартана в приэльбрусье.
***Ерванд – персонаж, учитель французского языка, представитель интеллигенции, в армянской сватовской делегации из телефильма «Невеста с севера».