6.08.21 Сейчас, когда слова снова переплетаются с Желанием, и Желание диктует свою волю так, словно в его власти изменить ход событий, многое предстает в новом свете.
Жили они долго и счастливо. Финал всякой истории предполагает и финал испытаний, выпавших героям, даже если они, как Пушкинская старуха, вновь оказались у разбитого корыта. Она прошла огонь, воду и медные трубы, гребла жар руками незадачливого муженька, и нигде не сказано, что хоть на секунду пожалела о том, что не остановилась “вовремя”. А вернувшись в привычную среду обитания, кажется, вернулась и к привычной скуке, и ничто уже не может нарушить сложившийся уклад. Но не тут-то было. У неё теперь в памяти три непрожитые жизни. Воспоминания, которые возвращают к покосившейся избенке и разбитому корыту. Всё только начинается. Но что именно?
Я прощаюсь с сюжетом “Незримого Собеседника”, убежденный что мой выбор “Быть” ведет меня к новым увлекательным диалогам. Но я растерян также, как в начале пути. Я медлю, я примирился, но не полюбил этот опыт. Что он даёт мне в будущем?! Спасибо, что отпускает. И хочется уничтожить все мосты, что ещё связывают меня с прожитым. Но не рано ли?
Считается, все мы умны задним умом. И будь мы с новым опытом на старом месте, никогда б не совершили прежнюю глупость. Мы ж знаем теперь, как оно обернулось. И то верно, совершили б нечто, ставшее почвой для ошибок иного рода. И как не играйся с прошлым приходим-то мы к той же версии себя, что видим сегодня в зеркале. То ли дело с книгами. Их нельзя прочесть раньше, чтобы понять то, что понял сейчас хотя бы потому, что раньше ты и отреагировал бы по-другому.
Родственники подарили мне книгу Дины Рубиной “Одинокий пишущий человек”, когда я заканчивал свою “Незримому Собеседнику”. “От писателя писателю” подписала Наталья Михайловна, наверное, полагая, что диалог с Диной Ильиничной придаст мне вдохновения или равновесия. Как бы ни было, я отложил книгу до того дня, когда обрету способность поговорить с кем-то, кроме себя. И день этот настал после того, как моё послание миру увидело свет.
Более всего к тому моменту мне не терпелось услышать острую критику в свой адрес, чтобы понять, сумел ли я раскрыться так, чтобы больше не возвращаться в пережитое или меня снова и снова будет тянуть в прошлое, постичь, что же мешает сегодня строить будущее. Но за не именем таковой, я обратился к опыту Дины Ильиничны, с первых строк предположившей, что эта книга не будет интересна обычному читателю. Я скептически улыбнулся. Возможно, обычному читателю и не нужна инструкция, как стать писателем, но он частенько живо себе представляет, как это происходит, а потому ему любопытно сверить ощущения. Иначе, не писал бы Автору отзывы и замечания к прочитанному. И тут же почувствовал сам, как увлекательный текст вызывает во мне отторжение.
Через несколько страниц я ощутил нужду нелюбить Автора всеми фибрами. Просто так. Я не читал Её книг прежде, но по уже прочитанному мог легко представить, насколько занимательны неведомые мне сюжеты. Равно занимательным мне показался и этот поворот в отношениях с “Одиноким пишущим человеком”. Я понял, что должен дочитать через не могу, через раздражение, через изумление, что чтение меня отталкивает всё дальше и настойчивее от историй Рубиной. И там, где по логике восприятия прочитанного, я должен был бы уже выписывать названия Её книг, чтобы составить список “а потом я прочту то и то”, я маялся от негодования, что вынужден всё это впустить в себя и сохранить. Маялся той маятой, которую описала Дина Ильинична. Я всё это уже прочувствовал, когда писал свою книгу, и возвращение к ней мне было настолько неинтересно, насколько не интересно подобное возвращение к исчерпанной теме и самой Рубиной. Но перекличка эта нисколько меня не утешала. А свежий приступ осознания себя как того, кого больше не желает себе радостных путешествий в кем-то созданные миры не сегодня и не завтра, только усиливал потребность в боли утраты себя, не привязанного к своему слову обязательством расти. Но расти там, где росла Дина Рубина, я не могу, и мне от этого тоскливо.
И эта тоска настойчиво уводила меня от Неё к себе, гнала прочь, не позволяя увлечься, не допуская мысли, что я полюблю хотя бы Её Иерусалим. Нет, я там был уже с другими, и теперь, когда нет Мамы, которая за несколько лет до кончины назвала его своим несбыточным путешествием потому, что это слишком трудно по состоянию Её здоровья, и отмела всякую возможность начать воплощать свою мечту. Предо мною Иерусалим моей боли, и он нужен мне сейчас таким.
Я уже предчувствовал, какая моя надуманная нелюбовь к Ней вернется ко мне и заставит меня говорить о том, о чем я так много лет молчал с собою. О том, что я уже много лет живу так, словно нет ничего важнее слова, выходящего из-под моего пера. Что меня совершенно не смущает разница в аудитории между мною, известному в узком кругу своих родственников и друзей, и известной писательницей. И единственное, чем я готов измерять свое право на высказывание, это острота и меткость моего слова.
Я в своем праве, когда я дружен со своим словом. И как же легко себя убедить, когда ведомый витиеватыми тропами сюжета приходишь к финалу, где ждёт тебя освобождение от тяготившего душу груза! И как же легко мы всякий раз верим именно слову, а не подтексту, не глазам и не жесту! Разбитый неожиданным осознанием, что всё, к чему я так долго шёл, в чем жаждал совершенствоваться, и никогда не считал ремеслом, теперь для меня не является верхом совершенства, я смотрю на прочитанную книгу и вижу свой новый путь из мира всемогущего слова в мир абсолютного безмолвия, мир иных тем, переживаний и глубин.
И вот в моих планах роман-пьеса в стихах “ М И Ж”, что выйдет под названием “Поговорим”, и “Осколки” - снова проза и отдельный сборник стихов. И всё это уже не ради утонченного звучания Голоса и Слова. Я уже не вижу себя мастером слова, которое настолько завораживает, что уводит в свои миры и не отпускает окружающую реальность прежним. Нет. Я вижу себя Словом, идущим в окружающую действительность, чтобы трансформироваться и навсегда изменить эту реальность.
Амбициозные планы. Дерзкие. Но что мне теперь терять, когда я утратил связь с тем человеком в себе, что определял себя достижением нового уровня, а вместо него встретил того, кто эти уровни программирует? Что мне терять теперь, когда критерием поступка выступает контекст события, а не внутренняя дискуссия с собою? Когда одни аргументы наслаиваются на другие и рисуют картины, в которых не суждений о правде и лжи, но есть представление о том, как такое могло зародиться, развиться и куда оно вырастет? Только страх быть не услышанным. Но и это пройдет.