Папа умер. Привыкаю к новой реальности. Очень обидно. Пять недель. Мы уже поверили в скорое выздоровление. А так…
Затрудняюсь сказать, сколько раз за каждый новый день в моей душе сменялись надежда и отчаяние. В то, что мама будет жить, я окончательно поверила только к концу второй недели. Примерно тогда же почти полностью включился и мой мозг. Хотя, до сих пор иногда то зависаю, то притормаживаю. Чего уж от мамы требовать. А так…
Первая неделя пролетела как один день. Один безконечный кошмарный день. Вот оглянулась – а уже неделя прошла… Вторая – примерно так же: каждые сутки, особенно у папы, были непредсказуемы. Состояние полубредовое. Изредка удавалось провалиться в кратковременный сон. Как я рвалась к этим сновидениям! Мне нравились мои жёлто-сумеречные с багровыми закатами сны. Раньше никогда таких не видела. Там не было страшно. И там я была не одна. И родители. Мне легче было видеть их в той реальности, чем страдающими здесь. Маме тоже снились сны. Она видела моего дедушку. Она погрузилась в мир своего детства, а мы с Целительницей уже здесь, дома, в четыре руки вытащили её оттуда. Но краткосрочной памяти у неё всё-таки нет. Боже! Дай мне терпения (с моим-то характером).
Оправдались и мои предыдущие мытарства с антибиотиками. Язвы в горле залечиваются маслом. Могла ли я подумать, что в ковид-госпитале может не быть противогрибковых препаратов! Оказалось, что может. И это при длительном применении антибиотиков.
И мои вынужденные фокусы с азитромицином тоже пригодились. Нет, у папы были другие препараты. Просто что-то шло не так. Разгонялся пульс, росло давление, капельницы провоцировали сердечные приступы... И ведь он не умер тогда! Зачем его удержали? А мне ещё нужно было вычислить и убедить.
Сначала я попросила убрать никотинку. Затем после вечерней капельницы ему резко стало хуже. Пентаксифиллин! Измеряю давление – прибор показывает что-то невообразимое, потом и вовсе отказывается измерять. Вызываю медсестру. Измеряет она – давление уже приемлемое, но пульс 145. Потом мне скажут: делайте, что вы в таких случаях делаете! Но у меня не было таких случаев. Я понимаю, что это давит сердце, и что помощи можно не ждать. Даю корвалол (дочь уже принесла мне кое-что на всякий случай, хотя могут самолечение припаять), четыре глицина и, вспомнив свои сердцебиения, таблетку цитрина от аллергии (хотя гормональные препараты, которые нам вводят, должны быть сильнее таблетки). Папа спит.
Утром лечащий врач воскликнет: но эти слова вообще никак не сочетаются - тахикардия, антибиотики и таблетки от аллергии! Я устало смотрю в окно (эту ночь практически не спала). Поймите, я говорю вам о том, с чем столкнулась сама. Когда стоматолог назначил мне азитромицин, после приёма первой таблетки на утро у меня начало покалывать сердце. И я таки выпила вторую таблетку! И вот тогда меня по-настоящему затрясло. Пульс успокаивался после приёма цитрина (и то не на сутки, а часов на 20 (зодак сдался часов через семь)). И так все шесть дней, пока полностью не вышел антибиотик. Но пентаксифиллин не антибиотик! – восклицает она. Я вздыхаю: да какая разница! Забудем про азитромицин. Главное, что во время капельницы у папы резко заболела голова, а затем ему стало плохо. А вводился только пентаксифиллин. Там не с чем путать! Аллергия может быть на всё. Пожалуйста! Уберите пентаксифиллин. Он боится этих капельниц, потому что ему от них плохо… Она косится на мои дрожащие руки (да, я всегда была довольно эмоциональна). И решительно говорит: но всё остальное мы оставим и антибиотики тоже! Я слабо улыбаюсь: конечно! Вы думаете, я не понимаю, что вы единственный наш шанс? Она сперва хмыкнула, мол, не преувеличивайте! Но промолчала, глядя куда-то в сторону. Точно также глядя в сторону, со слабой улыбкой, кардиолог впоследствии скажет, что да, это всё-таки пентаксифиллин разгонял серндце! Фактически, признав мою правоту.
А папа слёг ещё в мае. Тогда я его отколола антибиотиками. А через время опять вылезла небольшая температура. Лечиться папа отказался. Фактически, с той поры он медленно умирал. И я ничего не могла с этим поделать. Сейчас действительно был его последний шанс. Очень жаль… Но я ведь знала.
Помните? Наш первый этаж и открывающиеся окна. Как-то я услышала, что молодая женщина из соседнего бокса жалуется навестившей её подруге на жару, а окно по ночам она открывать боится! На что та хохотнула: да к вам все сами подойти боятся! И правда, разговаривали обычно на приличном расстоянии. Не боялась только Целительница. Она подходила вплотную к окну. А маску с дистанцией соблюдала уже я. Потому что боялась. Заразить. Хотя на восьмой день мой ПЦР уже дал отрицательный результат. Но судя по мозгу…
В первый же наш «зарешетчатый» разговор у Целительницы внезапно испортилось настроение. Я заметила: она перед этим посмотрела в сторону папы, промолчала и быстро ушла. Следующим утром в телефонном разговоре она осторожно спросит: а что, если папа не выдержит лечения? Что будет, то и будет! – только и могла я ответить. И я догадывалась, что с ней происходит. Незадолго до нашей «ковидианы» она говорила, что видит над человеком «коридор», если тому предстоит умереть. И даже рассказала историю про своего незадачливого соседа, который вечером ликовал, что его машина наконец-то прошла техосмотр (и Целительница впервые разглядела тот самый коридор), а наутро он умер от счастья.
Я спросила её только теперь, когда всё закончилось: ты уже тогда видела коридор? Она призналась, что да. Но ты так была уверена, что всё закончится хорошо, что я промолчала, решив: может быть, так и будет? А тот коридор два месяца открыт! И в любую минуту человек может уйти.
Могла ли я говорить что-то другое?! Но я не умею побеждать смерть. Это дано врачам и Целительнице. Надеюсь, папа простит меня за эти пять недель. Могла ли я бросить его больного дома и бежать спасаться самой?..