Эту повесть много лет назад услышал я... Уж и не припомню сейчас, от кого именно. Годы, а их было немалое число, заставили забыть имена, однако сохранили в памяти младенческие мысли, чувства, поступки, при этом они сумели под старость наглядно мне доказать скоротечность времени.
Девяносточетырёхлетний мужчина (для удобства моего повествования назову его Андреем Фёдоровичем) сидел в своём кабинете на мягких подушках глубокого кресла и памятью истязал себя.
Когда его звали просто Андрюшей, и он только что научился понимать и запоминать, его совсем не интересовала и не тревожила какая-то смерть.
В это время весь день напролёт его постоянно окружала огромная беззаботная, увлекательная, неразгаданная Вселенная. Всё вокруг живо возбуждало любопытство, и всё вселяло в юною душу радость и покой.
Никаких волнений, только забавные веселые игры.
Разве что мама пожурит Андрюшу за беспорядок в его игрушечном царстве, да папа в ответ на непослушание сына легонько, для проформы, подшлёпнет, – это никак не могло испортить безмятежного детского осознания лёгкой и счастливой жизни.
Все дни маленького Андрюши, наполненные новизной и открытиями, не приносили ни смятения, ни тревог.
В летнюю пору своей жизни он бегал и прыгал, играл в песочнице, катался на велосипеде, купался в реке.
Когда было настроение, ловил он бабочек и стрекоз, ловил и тритонов.
Поймав детским сачком бабочку или стрекозу, Андрюша накалывал пойманных на булавки и украшал ими обои загородного дома.
Насекомые на стенке красиво трепетали крылышками и весело шевелили лапками, потом импозантно замирали, грациозно расправив свои усики.
Пойманных тритонов Андрюша сажал в банку с водой и любовался их резвым жизнерадостным плаваньем, а также их жёлтенькими в крапинку брюшками, гребневидными вертикальными и плоскими, словно у сказочного дракона из книжки, хвостиками, с интересом разглядывал маленькие, как у человека, пальчики на лапках.
Водяные ящерки жили у Андрюши в банке не больше недели, доставляя ему радость от познания красоты и общения с живой природой, а потом безмолвно затихали.
Андрюша тогда выплёскивал тритонов в канаву и ловил новых.
В мыслях Андрюши это были не живые организмы, а самодвижущиеся лесные безмолвные игрушки.
Зимой Андрюша катался с ледяной горки на санках, лепил из снега всё, что в данную минуту придумается, со сверстниками кидался снежками.
Когда игры на снегу заканчивались, Андрюша приходил домой, и мама раскладывала на горячей батарее детское пальто, варежки, носочки, промокшее насквозь; там они сушились, чтобы завтра вновь от снега вымокнуть. Мама не ругала сына за слишком прыткие зимние игры, в которых постоянно страдала одежда, – ребёнок должен резвиться.
Долгими вечерами Андрюша играл на полу у тёплой батареи.
Когда мама зимним вечером укладывала Андрюшу в постель, зажигала тусклую ночную лампу, гасила верхний свет и уходила из комнаты, прикрыв за собою дверь, мальчику еще не хотелось спать, и он, лёжа в постели, некоторое время перед сном продолжал играть: то указательным и средним пальцами изобразит идущего по одеялу человечка, то с вытянутым средним пальцем обопрётся остальными четырьмя о край подушки и представит, что это загадочное длинношеее существо (о динозаврах Андрюша пока что и понятия не имел). То мальчик вообразит, как он, подобно Бибигону, летит на Луну в космическом корабле, сложенном из двух ладошек.
Но порой, – не нельзя сказать, часто и регулярно, однако постоянно, и всегда отчётливо – в эти первые годы сознательной жизни, в разгар ночных игр вдруг неизвестно откуда в душу мальчика внезапно и резко, как острая металлическая заноза, врывалась холодом неизбежности обжигающая мысль:
– Я смертен, я обязательно умру, может быть, умру прямо сейчас.
Это чувство неминуемой, бесчеловечной смерти поглощало мальчика всего, и наполняло детскую душу нестерпимым и беспощадным страхом.
Чувство реальной смерти в ребяческом сознании было настолько сильным, настолько выпуклым, настолько пугающим, что мальчик в эти ночные мучительные секунды в ужасе весь под одеялом сжимался, не смея пошевелиться, и еле-еле дышал.
Позвать криком маму Андрюша то ли от душевного смятения не догадывался, то ли от страха не мог, то ли с волнением понимал, что объяснить маме, приди она на его зов, он ничего вразумительного сказать не в силах, а чувство смерти и в присутствии мамы, это Андрюша отчётливо понимал, не пройдёт.
Через долгие секунды пребывания мысль о смерти уходила из сознания мальчика прочь, сразу и полностью; и уже ничем до следующего своего прихода о себе не напоминала: ни чувством страха, ни чувством беспомощности, ни чувством неизбежности.
Андрюша тогда вновь с увлечением двигал по одеялу пальцами,
Когда же сонливость притупляла интерес к играм, мальчик поворачивался на бок и засыпал.
Андрей Фёдорович, сидя в кресле, хорошо помнил свои детские ночные страхи, но никак не мог взять в толк, откуда у него, четырёхлетнего, было такое чёткое, яркое, реальное понимание неизбежности смерти.
Пожалуй, думал Андрей Фёдорович, это объяснить не сможет никто: ни медик, ни психолог, ни теолог, ни философ, ни агностик.
В школьные годы окружили Андрея не только новые впечатления, но и новые заботы.
Установление дружеских и не очень дружеских отношений с новыми товарищами, преодоление трудностей учебной жизни, с каждым годом всё отчётливее и многообразнее проявляющихся, первая юношеская хоть и наивная, а всё-таки любовь, иные (теперь уже не детские, почти взрослые) отношения с родителями – всё владело умом и сердцем Андрея.
В эти годы были книги, музеи, театры, они пробуждали фантазии, питали знаниями, воспитывали характер, созидавали личность.
Будучи школьником, Андрей о смерти мало думал, почти не думал.
Тем более, что жгучая мысль о реальности смерти в вечерние, предночные, часы уже к Андрею не приходила.
Видимо, другая мысль, мысль о долгой-долгой жизни, оказалась в эти годы сильнее мысли о неминуемой смерти, и последняя до времени умерла.
Тем не менее смерть, как одно из понятий реального мира, естественно, присутствовала в сознании Андрея и в эти, школьные, годы, но она, если и тревожила Андрея, то… как бы это получше сказать… как-то отстранённо, не соотнося себя напрямую с жизнью Андрея.
В книгах и художественных кинофильмах, в живописных полотнах авторы показывали смерть театрально, как образ, как проявление и раскрытие своей творческой идеи, или при помощи всего арсенала искусства подачу и выявление людской драмы.
Художественные фильмы и тексты о Великой Отечественной войне, о гибели миллионов соотечественников на фронтах войны, в блокадном Ленинграде, при обороне Москвы, в окопах Сталинграда, на полях Курской битвы, при взятии Берлина, конечно, были волнительны и трогательны, но такое – художественное – освещение и понимание смерти не имело никакой связи с реальной жизнью, тем более с жизнью Андрея.
Рассказы папы и мамы, письма дедушки с фронта, слёзы бабушки при воспоминании потерь в военное время родных и близких – сильно трогали ум и сердце Андрея.
Он разумом и душой ощущал весь трагизм, исходящий от смертоносной войны. Он ясно ощущал нежелание воина умирать, он отчётливо ощущал реальную роковую для воина неизбежность идти по приказу в бой – на смерть. Он постигал и скорбь воинов при потере фронтового товарища, и горе родных при получении похоронки.
В рассказах взрослых фигурировала не киношная, выдуманная смерть – реальная.
Андрей понимал, что смерть не абстрактное понятие, она существует доподлинно.
Да, умирает всё.
Умирают растения, насекомые, животные, люди, народы. Умирают дома, деревни, города, страны, государства. Говорят, умирают планеты и даже звёзды.
Умрёт и он, Андрей это осознавал.
Однако, рассуждал Андрей-школьник, всё это сейчас не имеет к нему прямого отношения, он молод и вся жизнь у него впереди. Если и есть где-то на свете его смерть, то она от него очень и очень далеко и по времени далеко, и по расстоянию. Стоит ли теперь о ней всерьёз думать?
Андрей Фёдорович припомнил, как в школьные годы, уже в годы средней школы, при нём учительница биологии вместе со старшеклассниками, членами «Живого уголка», приготавливала наглядное, предназначенное быть расположенным на полке в классном шкафу, пособие.
Учительница в своей лаборантской комнате на глазах у своих учеников умело придавила голову змеи к полу клетки, двумя пальцами взяла гадюку за шею (если так можно выразится, если у змеи есть шея; говорят, правда, что есть) и смело извлекла извивающееся будущее наглядное пособие наружу. Затем она открыла крышку длинного и узкого стеклянного сосуда, заполненного, как пояснила учительница, «чистым» спиртом, выпрямила змею вертикально хвостом вниз и быстро опустила гадюку в банку со спиртом, молниеносно закрыв за змеёй крышку.
И тут Андрей увидел, как в тесном пространстве демонстрационного сосуда, змея стала танцевать свой быстрый и нервный, как тарантелла, предсмертный танец: то совьётся сразу в несколько колец, то выпрямится и тут же вновь изогнётся, то нырнёт головой вниз, то высунет голову в крохотное пространство между верхним краем жгучего спирта и крышкой банки, то вновь погрузится с головой в свою прозрачную жидкую могилу.
Тарантелла в исполнении змеи длилась довольно долго. Андрей, глядя на танец змеи, успел соскучиться.
Но тут движения гадюки стали замедляться, её танцевальные па через какое-то время стали напоминать сначала то ли медленный вальс, то ли столь же неспешное танго, а потом танец змеи перешёл в пульсирующий ритм полонеза.
Наконец, змея последний раз судорожно дёрнулась и замерла, превратившись одновременно и в объект для изучения живой природы, и в памятник жертвам науки и просвещения.
Андрей потом видел в классе биологии новый экспонат с табличкой, как на кладбище: «Гадюка обыкновенная».
Но, как и прежде, увиденное Андреем в лабораторной комнате школьного биологического кабинета в его сознании не возбудило и малой доли чувства личного страха перед смертью или личного в виду смерти отвращения.
Именно потому и не вызвало никаких чувств, что увиденное не имело никакого отношения к Андрею, но имело лишь касательство к одному из представителей класса пресмыкающихся: ведь наглядное пособие приготовила учительница и приготовила она его с обучающей целью.
После школы Андрей был призван в армию.
Школьные мысли о смерти у него и в казарме не изменились. Он по-прежнему был молод и силён, а поэтому ему не было ни нужды, ни желания думать о какой-то смерти, в первую очередь о своей.
Если и посещали Андрея мрачные судьбоносные мысли, он старался их от себя отгонять.
Но армия регулярно привносила в сознание молодого воина свои эмоциональные оттенки, услужливо предъявляла солдату свои недобрые ассоциации: вдруг, думал Андрей, стоя в ратном строю, отправят меня в горячую точку, а там прикажут – в бой? Как это было в годы войны. Ведь я принял присягу, а умирать ох как не хочется.
И холод смерти в минуты непрошено нахлынувшего фатального сравнения бежал по спине Андрея.
Но в своё время пришёл приказ о демобилизации, и гвардии сержант вернулся домой, чтобы продолжить жизнь.
Начал он продолжать с того, что поступил в институт.
Институтская жизнь, если кто не знает, заполняет собой суточное время настолько, что на сон хватает от силы часов шесть. Даже время обеда порой приходилось совмещать с чтением конспектов или с переводом иностранного текста.
Однако, как ни странно, институтского времени хватало и на ухаживание за любимой, и на свадьбу, и на рождение сына.
Андрей Фёдорович припомнил, как однажды в месяцы летних студенческих каникул он недели полторы-две провёл в деревне, снимая комнату у одинокой старушки.
Как-то бабушка попросила гостившего у неё студента зарубить топором парочку кур, сама она уже не могла справиться одна, стара стала, руки слабые, а соседи как на зло уехали в город.
Топором Андрей владел, но раньше никогда ему предложенное им не вершил, и в первую минуту он решительно отказался.
Однако осознание скорого и быстрого обретения опыта в новом ремесле, неизвестно откуда возникшее любопытство, желание испытать себя: «Смогу ли?» – все втроём через пару минут взяли над студентом верх, и он согласился помочь беспомощной старушке. Тем более, что ему, как объяснила бабушка, и делать-то совсем не много придётся: она будет держать курицу на пеньке, а Андрею нужно только топором по куриной шее – тюк… и всё.
И квартирант взялся за топор.
Когда после удара топором на пеньке осталась лежать куриная голова, внимание Андрея привлек круглый жёлтый птичий глаз. Он смотрел на Андрея одновременно недоумевающе, вопрошающе и осуждающе.
Секунд через пять заметил Андрей, – куриный глаз сначала потерял блеск, а потом остекленел.
Глаз второй бывшей курицы смотрел на Андрея совершенно так же, но внимания Андрея он уже к себе не приковывал.
Когда Андрей положил на пенёк окровавленный топор и отошёл в сторону, он понял, что минуту назад был для двух куриц Судьбой, Роком, Богом.
Андрей не испытывал угрызений совести. Куриц без головы он и раньше видел много раз в магазине; они не ассоциировались ни с жизнью, ни со смертью; они лишь усиливали чувство сиюминутного голода или воскрешали воспоминание о былой сытости.
Если сложить вместе всё, что со студентом Андреем происходило в стенах института и за их пределами в период обучения в вузе, то трудно не прийти к мысли, что это были самые яркие, самые удачные и самые счастливые его годы.
Да, студенческая жизнь была трудна, насыщена разными событиями, мыслями и чувствами, но и была очень интересна.
И если бы сейчас Андрею Фёдоровичу предложили вернуться в молодость, то он выбрал бы именно эти, студенческие, годы.
Однако именно в годы институтской молодости Андрей стал напрямую соприкасаться с людской смертью, – Андрей в эти годы не единожды стоял у гроба.
Хоронил он друзей, умерших от болезней или в результате несчастного случая. Хоронил он родных и близких, скончавшихся в преклонном возрасте или от неизлечимых недугов.
Похороны были тягостны, мучительно долги, сопровождались они женскими слезами, мужскими ворчанием и вздохами, безучастным к происходящему нудным пением заупокойной литии.
У гроба смерть ощущалось предельно отчётливо, лик её был безжалостен и отталкивающ, мысли Андрея в присутствии смерти сковывал холод неминуемой бездны.
Андрей, стоя у гроба, искренне скорбел.
Но скорбь, вызванная потерей родного человека или друга, как и прежде, не ассоциировалась с жизнью Андрея, но была лишь удручающим чувством.
В тридцать лет всё внимание Андрея было поглощено двумя проблемами.
Во-первых, нужно было найти работу по душе, а найдя её, приложить все усилия, чтобы завоевать авторитет у сослуживцев, продвинуться по службе, а может быть, и занять хоть какую-нибудь руководящую должность.
Это была нелёгкая задача. Она требовала от Андрея в дневное служебное время всех его сил, напряжения всех нервов и внимания, проявления в коллективе такта и изворотливости, хитрости и ума, выдержки.
Осложнялось всё тем, что в производственном коллективе во множественном числе из одного кабинета в другой и обратно бродили разные по духу, настроению и целям идеологические течения, бродили, так сказать, местные партии.
Избежать участия в служебных межклановых политических играх, непременным условием которых являлось личное участие на стороне какой-то одной партии, было крайне затруднительно.
Если учесть, что эти внеслужебные межпартийные игры, занимали всё свободное от работы время, движение по карьерной лестнице вверх становилось делом чрезвычайно скользким, а потому очень опасным.
Впрочем, избежать участия в межпартийных склоках, не примыкая ни к одной воинственной группировке, разумеется, было можно. Но при одном условии: тогда надо было забыть о личном авторитете в коллективе и о мечте занять хоть какое бы то ни было начальственное кресло.
Политико-идеологические мытарства, почти кровавые клановые баталии разрешились через несколько лет тем, что Андрея назначили начальником отдела.
Но тут же в голове Андрея родились новые желания: захотелось ему продвинуться по службе ещё чуть-чуть, то есть стать заместителем директора. А вслед этому новому желанию последовали и новые, ещё более сложные, бескомпромиссные клановые игрища.
Во-вторых, именно в эти годы на плечи Андрея как отца легла забота о воспитании сына. А через два года и дочери.
Когда дети ползали по полу и на полу же играли, когда они были круглосуточно под присмотром матери, заботы о воспитании детей не слишком тревожили сознание Андрея. Тревожили лишь тогда, когда дети заболевали, когда им нужно было купить новую одежду взамен разодранной в играх или ставшей по возрасту тесной.
Но когда дети стали активно бегать и через чур много задавать вопросы, тогда Андрей счёл, что пришло время включиться в настоящее, отцовское, воспитание детей.
Воспитание детей было приятно, но оно требовало к себе и усилий воли, и времени, и изрядной физической и моральной нагрузки.
Общение с детьми: чтение книг, хождение в театры и музеи, просто совместные воскресные парковые прогулки – всё отвлекало и от служебных забот, и от досадного чувства после домашних (неизбежных в любой семье) сцен и скандалов. Отвлекало и от мыслей о смерти, вообще от любых мыслей о смерти.
К сорока годам как-то невзначай рассудок Андрея потревожило мучительно пронзительное и весьма отчётливое осмысление: полжизни уже реально прожито, а кажется, жизнь только вчера началась.
Все сорок лет, думал Андрей, ушли по большому счёту лишь на подготовку к настоящей жизни: на учёбу, на создание семьи, воспитание детей, на завоевание авторитета у сослуживцев.
Если оглянуться назад, то он, Андрей, что такого необычного, своего, личного, чего никто до него не делал, сумел и успел в жизни своей смастерить?
Говоря откровенно, ничего.
Ну, выучился. Ну, детей родил. Стал мелким чиновником. Поступки заурядные, и для многих людей обыденные.
Сорок лет – уже позади, полжизни незаметно промелькнуло.
А что принесёт ему вторая половина его жизни?
С каждым годом сил будет всё меньше и меньше. Чувства и желания притупятся, появятся и разовьются разные болезни. Интерес к жизни пожухнет, проявится и обострится старческая сварливость.
И через тридцать-сорок лет, что пролетят столь же быстро, как и первые, – смерть…
Думать страшно.
Дети выросли, выучились, обрели семьи, и подарили Андрею Фёдоровичу внуков. Именно в это время – на шестом десятке лет жизни, – когда малышня научилась обходиться без материнской опеки, Андрей Фёдорович стал активно заботиться о внуках.
Дедушек и бабушек хлебом не корми – дай повозиться с внуками.
И опять (как десятилетия ранее) Андрей Фёдорович был примечен за чтением вслух детских книг, за покупкой билетов в театры и музеи. Его можно было увидеть часами бродящим с внуками по парковым аллеям.
И рядом с родной юной порослью забывались нарождающиеся хвори, не так явно ощущалась усталость в руках и ногах, не сильно волновали мрачные мысли, связанные с семьёй или государством. Да и чувство смерти в присутствии внуков, хоть и посещало изредка сознание Андрея Фёдоровича, сильно его не тревожило: жизнь продолжается, а чему быть, того не миновать.
Но именно в эти годы стали умирать вещи.
То одна – любимая и незаменимая – испортится, и её приходилось хоронить на помойке. То другая, взятая соседом или лучшим другом во временное пользование, с миром упокоится в человеческой забывчивости. То третья в родных стенах куда-то ни с того, ни с сего навсегда затеряется, будто отойдёт в мир иной.
Каждое прощание с любимыми вещами внутренне напоминало Андрею Фёдоровичу похороны.
В следующее десятилетие, а за ним и последующие, Андрей Фёдорович стал пристально смотреть в сторону Бога, смотреть по собственной воле, заинтересованно.
По воспитанию и убеждению Андрей Фёдорович был всегда светским человеком и к догматам церкви всю жизнь относился как к национальной многовековой мировоззренческой традиции.
Но на старости лет Андрею Фёдоровичу почему-то захотелось узнать тайну притягательности Евангелия, и он стал читать тоненькие тексты Нового завета.
Помимо примитивного житейского любопытства подтолкнуло Андрея Фёдоровича к чтению благой вести ещё и явно ощущаемое в его реальной жизни присутствие сверхъестественного.
Силы нездешнего мира, с разумом и физическими законами земного бытия никак не связанные, порой – нельзя сказать, часто и регулярно, однако постоянно, и всегда отчётливо – стали в последнее время выказывать себя Андрею Фёдоровичу.
То внезапно на расстоянии многих километров Андрей Фёдорович всей душой ясно осознавал наступившую кончину своего родственника; а потом из официальных медицинских и государственных документов узнавал Андрей Фёдорович, что смерть к родному ему человеку пришла именно в тот день и час, когда он неестественным образом почувствовал роковое событие.
То Андрей Фёдорович, стоя над могилой родителей, отчетливо ощущал, как от отца или от матери в его сознание входил явственный ответ на давно терзающий душу вопрос.
То, вспоминая и оценивая события прошедших лет, Андрей Фёдорович и в своих, и в чужих поступках (следовательно, и в мыслях) видел не случайное, сиюминутное отражение или воплощение людской воли, а продуманную, целенаправленную и неопровержимую власть высших сил.
То он (в свои-то девяносто) ясно осознавал, что смертен. Реально смертен! И это осознание, как и в раннем детстве, у Андрея Фёдоровича вызывало нестерпимый, всепоглощающий ужас. Но в ту же самую минуту, когда страх смерти проникал в душу Андрея Фёдоровича, из иных физических сфер в сознание Андрея Фёдоровича внятно подавался сигнал, что его приход в этот мир был далеко не случайным, был он заранее неким высшим разумом продуман, одобрен и воплощён, что его «Я» будет продолжено и после пребывания на этой Земле.
И, уловив свыше посланное, Андрей Фёдорович, уже совершенно не сомневался, – он после смерти непременно обретёт своё новое и иное жизненное воплощение. Какое именно – это уже Андрея Фёдоровича мало интересовало.
После таких явлений, приходящих извне – свыше или сбоку, или параллельно? – не только связь с потусторонним миром, но и сам потусторонний мир для Андрея Фёдоровича не были уже воззрениями умозрительными, какими-то отвлечёнными, иллюзорными, были они для него уже субстанцией реальной.
Посредством наблюдений и раздумий пришло к Андрею Фёдоровичу не только постижение действительности загробного мира, но и осознание, что ни в мыслях, ни в чувствах, ни в повседневной жизни смерти как таковой не существует. К Андрею Фёдоровичу пришло осознание четвёртого закона диалектики: всё сущее переходит в свою противоположность.
Теперь Андрею Фёдоровичу смерть представлялась некой таинственной и пугающей драпировкой, до времени скрывающей от физического мира мир духовный.
И чувство смерти уже нимало Андрея Фёдоровича не тревожило.
Сегодня, сидя в своём мягком, удобном, глубоком кресле, Андрей Фёдорович не заметил, как умер.
2021 г.