Би-жутерия свободы

                Нью-Йорк
                сентябрь 2006 – апрель 2014

                (маркобесие плутовского абсурда)


 Я, приговорённый к десяти годам творческой тюрьмы, посвящаю сие предпоследней любви моей –               
                Наташе Лобзе.
             Первая и последняя – я сам, в мире где время
                женщин прошло – осталась одна Лобза.






По матери Суши Мото Цикл Сашико (стороннику политики колесовидного невмешательства в непроезжую колею) не суждено было закончить институт Проктологии по специальности Газометрия, так как он (завсегдатай общественных туалетов) решил стать офтальмологом с единственной благородной целью получения Шнобелевской премии за создание хрустящего хрусталика со встроенным рентгеновским устройством. Эту идею ему ещё в школе навеяла торжественная линейка в руке учителя физики, когда на выборах в гнойную мэрию подавляющим веществом победил расточавший комплименты и сапоги сапожник Прыщавый, доказавший конкурентам, что руководителем должен быть маленький – в него тяжелей попасть. Того же мнения придерживалась мелкая рыбёшка  крутая плотва, собиравшаяся на стрелку и Галактион Анусов – генеральный учредитель издательства «Звуков», которому чаще чем кому-либо попадались женщины, нагибающиеся втридорога. Обладая мозгом проводника пульмановского вагона и соглашательской политики человека, прошедшего стерелизацию раскалённым утюгом, он шёл в обратном направлении с хорошо развитой сигнальной системой, но без цветных флажков. Как публицист, мечтавший о пишущей машинке с каретным рядом, он – охотник до всепозволительных женщин, разбирался в дробях без числителя сo знаменателем. В этом ему мог позавидовать  ядовитый пятнистый осьминог с отравленным настроением. Сашико, защитивший диссертацию «Затяжной тормозной путь поэзии пятидесятых» последовательно голосовал за левостороннюю полноту неразделённых чувств без диеты и нововведений в среде отживающих свой век гетеросексуалов. Их занимало в вечерней школе половых услуг, какой промежуток времени необходим, чтобы добраться от пупка до лобка.

Объясняли в третьем классе,
чтоб себя обезопасить,
воздвигают люди стены
меж знакомым и чужим.
Хочешь – плачь, а хочешь смейся,
мне всегда крутили пейсы,
утверждая, прячем в генах,
то чем мы не дорожим.

Но когда мы в пятом были,
мне блондинку подсадили,
мы не возводили стену – нехатало кирпичей.
Расногласья позабыты,
мои глазки-антрациты
поедом девчонку ели, позабыв, что я еврей.

В рабство впал, сменив свободу,
записался к ней уродом,
излагая изложенья
и диктанты за неё
от девчонки был в укате
шахматист и математик
я решал её задачи, нюхал нижнее бельё.

Но когда в девятом были,
мне брюнетку подсадили –
лупоглазую лягушку
с диастемой меж резцов.
До чего ж умна чертовка,
за меня решала ловко
где шах, мат, где ракировка...
Нет стены в конце концов.

Я определился в классе,
и чтоб себя обезопасить,
развалил глухую стену
меж знакомым и чужим.

Хочешь – плачь, а хочешь смейся,
сбрил ей усики и  пейсы,
чтобы обменяться генами,
тем чем слишком дорожим.

Сашико, здорово пострадавший в боях за неравноправие, не прикасался к женщинам годичной давности, придерживаясь санитарных норм щелевого интереса и неписанного правила «Внедосягаемости», при этом он выступал за «Ветхий завет» без подпорок, заявляя, что в обществе, лишённом нормально функционирующих мужчин, минетчицы живут впроголодь. Сам же он втайне от всех, как фотоаппарат с предвзятостью объектива, искал истиную балерину, стремящуюся бабочкой сгореть в огнях установленной им рампы. Она, осыпающая его лепестками наигранных упрёков, непременно должна была представлять собой запретную территорию, которую хочется аннексировать, а не какое-то там полное ничто – полуторку с пикапом, никогда не скрещивавшуюся с мужчинами. Сашико был не против, чтобы она на нём хорошо зарабатывала, а других поз он и не признавал. Происхождение Сашико, набивавшего себе непомерную «перину», оставалось бы надолго загадкой, если бы он, прочитавший красный яффский апельсин от корки до корки, сам стыдливо не приподнял дымовую завесу над ней.

Родился замечательным,
надеюсь, не от трёх,
хотя после зачатия
прошёл немалый трёп.

Неудостопроверенно –
обронено словцом,
какой из двух доверенных
приходится отцом?

Не гоже взрослых порицать,
искать средь них прохвоста.
Кому удастся доказать
совместное отцовство?

Стремясь хоть как-то оправдать
невложенные средства,
сумели трое передать
ряд генов по наследству.

Но лезли в грязное бельё.
Зачем, спроси на милость?
Особенно когда моё
здоровье падло-милось.

Идея в головы взбрела,
чтоб люди не совались,
советом трёх послали на...
развёрнутый анализ.

Неважный вроде пустячок,
и все молчат про это,
а я горжусь своей мочой
соломенного цвета!

Моча, конечно, мочой, но если серьёзно, то и это ни у кого не вызывало бы должного удивления, так как приближённые к Сашико догадывались, что картина Парапета Пожелтяна «Иисус за столом с двенадцатью апостолами», висящая в столовой ассоциировалась у него с обедом безбрачия. Да оно и понятно – в детстве он болел морской свинкой, потому долго не женился. У Сашико, лично знакомого с большинством болевых точек планеты, и поэтому поддерживавшего, до поры до времени, политику толерантности в дружной семье народов, была голубая мечта – надеть голубую каску ООН и отправиться выправлять охотничьи угодья в смехотворном Косово, а в награду за это отдохнуть на Лазурном берегу под Каннами в Вере-Ницце, чтобы там выйти на демонстрацию с лозунгом против диснеевской «Белоснежка и семь гномов» «Гномов – к ногтю!». Возникшее на ровном месте непроницаемое желание он обосновывал коврижкиной любовью к человечеству, притянутой за уши и ниспосланной ему Богом без оплаты при доставке. Сашико – человек, дошедший до ручки и никогда ею не пользовавшийся, находился в пределах интеллектуальной недосягаемости. Особенно ему нравились сказка о Голом короле после того как мимо него прошёл цыганский табор, мелиорация стаканов и последнее стихотворение пролетарского поэта экономии дневного времени Степана Безднищева «Кнут и Пряник», в котором он не только заклеймил, но и изобличил (Bleech #5) обе конфликтующие стороны:

Истые израильтяне
шведский Кнут и тульский Пряник –
оба не по матери евреи,
обожают Палестину,
цимес, шабас и свинину,
выступая против ахинеи,
будто опуская рано
ноги в воду Иордана
мутят бедным палестинцам воду.
Это арафатцев бесит,
и в Ниссан (японский месяц?)
подвергают осужденью шкоду.

Пряник, Кнут противовесят,
утверждая будто кнесет –
побратим японской Фукусимы.
И в поисках навязшей брынзы
ходят Гинзбурги по Гинзе –
верный слух от тёти Хиро Симы.
Палестинцам жизнь не пряник –
не прижился Кнут в исламе,
но не поддающиеся критике,
обрели после скитаний
(шведский Кнут и тульский Пряник)
родину в израильской политике.

Но в общем-то Израиль с его защитно-экспансионистской политикой мало интересовал Сашико. Однажды его (единорога) засекли около мужской клиники хроников «Неблагополучные» в очереди для разжижения крутых яиц, где он, как тот пакостник, который ждёт, когда же наконец начнут чернить золото, стоял в очереди заебонцем в набедренной повязке на лбу, долго искавшим встречи с близким ему человеком, и в итоге познакомился с собой – антропологически неприемлимой особью. Сашико с нетерпением и восковидными ушами ждал, когда подешевеют октановый бензин и весёлые женщины напрокат из породы камышовых кошек. В такие минуты он представлял себя циркачом, бросившим гуттаперчивую женщину, выстаивавшей за ним как в очереди за салями,  в пользу полистероловой. Необходимо отметить, что когда женщины валили к нему валом, мужской пол прогибался, содрогаясь. Некоторое время Сашико разъезжал с ней по весям с гостиничным номером в цыганской повозке. Дама отличалась от всех других тем, что, глядя на клоуна, её тело содрогалось от смеха в то время как ноги оставались неподвижными, потому что в отделе «Резиновые сапоги» она неизменно искала житейские «За боты». Она путешествовала с клоуном два сезона, но потом её перестали привлекать в нём два огромных лепестка ослиных ушей.
По субботним вечерам, поглотившего жаркое «Объятия», доставленного из ресторана по соседству, и уставшего от осуждений самого себя Сашико видели околачивающимся на танцах святого Витта в Клубе Заштопаных Сердец, припечатанным к стене тамбовским пряником. Там к нему применили санкции, но в святые не зачислили, что дало возможность досрочно закончить престижный Иняз по специальности денежные переводы, хотя он изо всех сил стремился в политические камикадзе, после того как ассистировал сокурсницам и соплемянницам в совокупном сексе, под дрожжевым грибком, скрываясь от солнца. Вскоре амбициозные мечты обаятельного шармилы отошли расщепленными и мечеными атомами накоси Фук-куси-мы на второй недокуренный план (а разве можно определить цену нескончаемому удовольствию, когда смеёшься в кулак из вежливости к нему, заплакав капли в водянистый глаз болотоного цвета?)
Так что в некоторых случаях я, объявив амнистию неприязни, вполне могу говорить от имени Сашико Сашими и вести себя наподобие хамоватого хомячка на распутье перед памятником предусмотрительному поэту без респиратора вдохновения Сирано де Бержераку с использованным презервативом на бугристом носу, напоминающим сладкую американскую картошку. С младых ногтей  накрепко привязанный к женьшеню последовательный поклонник театра абсурда с лёгкой облачностью в голове, Сашико любивший зразы постепенно и проводивший амбулаторные исследования среди подростков-грибов, размножавшихся, схлестнувшись в спорах, нередко  посиживал вечерами в бельэтаже грязно-бельевого ящика, называемого большинством населения планеты телевизором. Там он распевал караоки в унисон по продовольственным карточкам и постигал, почему кредит – это то, что порабощает наше завтра.

Я, готовый понести потери,
в койке перебарываю зверя,
вспоминая день давно вчерашний,
ввязываюсь в бой нерукопашный.

Мы в постели жизни треть проводим
в похотливо-лунном хороводе.
Сбрасывая джинсы от Версачи,
наслажусь-ка визгом поросячьим.

Та со мною или же не та
исполняет танец живота,
я ж подтягивая плоский,
на пленэре делаю наброски.

В чём-то я пошёл намного дальше,
как солдат любви и он же маршал,
награждаю, искренне любя,
орденом «За взятие себя».

Жан-Поль Сартры, Верберы, Вианы –
все вели себя как павианы,
потакая в простынях голубкам,
пели оправдания проступкам.

Подражаю сильным в этом мире,
есть и у меня свои кумиры:
Кеннеди, любвеобильный Клинтон,
он теперь, как мумия, забинтан.

В чём-то я пошёл намного дальше,
как солдат любви и он же маршал,
награждаю, искренне любя,
орденом «За взятие себя».

В области постели я не трутень,
быть хочу как всемогущий Путин,
правда, пальму первенства по стону
уступаю Осику Кобзону.

Я в мозгу запутался в нейронах,
с лютнею представившись Нероном,
с Джозефиною неугомонной
выгляжу почти Наполеоном.

А на прошлой, праздничной неделе,
развлекался сам с собой в постели,
награждая, сущность теребя,
орденом «За взятие себя».

В литаврах молодости, которую не вернуть с процентами – молодости полной ожесточённых развлечений, не ведавших  налогового ублажения извращений втихомолку (не путайте с германской кофемолкой «Кrup»), отклонения от нормы принимались за  авангардные веяния без моего на то согласия. Воспитанный в традициях горьковского «Дна», где враг (к сожалению, эта порода никогда не выведется) с учащённо бьющимся сердцем не дремал во мне, я ловко проворачивал выгодное дельце через мясорубку администрации. Я забрасывал на ночь ноги за голову, чтобы в  случае скоропостижной смерти меня не вынесли вперёд ногами, как в юности, когда я сильно увлекался... фри-гидными женщинами Ледникового периода в самые отдалённые углы, где они подозрительно быстро развивали завидную скорость мышления. Пронюхавшие про это старики с пухом на головах, попахивающим дуновением ветерка и не добившие козла во дворе, разбрелись по домам, не подозревая, что эта своеобразная привычка спать выработалась у меня (отчаявшегося перевёртыша) ещё в утробе до вступительного взноса в эту прекрасную суку – жизнь. Там я – будущая гроза Всемирного Союза Неортодоксально Мыслящей Молодёжи бился головой о стенку матки, считая себя если не Магелланом, то Моцартом и не желал признаваться, что не потяну даже на Сальери, который никому уже не будет нужен со своей Пизанской башенкой в полосатых панталонах и эпитафией гениальному другу: «Наконец-то транжирка-жена оставила его в покое». Роды мной принимала шустрая акушерка с отполированными бёдрами, лишёными какой-либо растительности, а это уже о чём-то говорило. В её волосах, настойчиво выбивавшихся из под зелёной шапочки, проглядывало столовое серебро, отсуженное ею при демонтаже неустойчивого брака. По окончании моей презентации на свет, она закурила подаренную моим отцом традиционную сигару. Разглядывая меня, она размашисто перекрестилась сложенными валетом пальцами и матерно выругавшись выдала, что мой безвольный подбородок будет способствовать подписанию липовых договоров и брачных контрактов. Втягивая едкий дым в сомнительный бизнес с непротекаемой «крышей», акушерка с готовностью непрожаренного бифштекса подтвердила своё более чем оригинальное предположение, что я – это упрощённый вариант родителей, а ей надо поспешить отнести в мастерскую фотоаппарат с диафрагмальной грыжей. Разве кто-то подозревал, что плод окажется горек? Что-то во мне показалось акушерке банковское от недостижимого чековского героя, и она поспешно передала дитё с дарственной надписью на выбритом лобке «От Агриппины многострадальным родителям из страны Засранция, по неусмотрению вступившей в Нервосоюз». По её осунувшемуся лицу было заметно, что подошло время полдничать. А теперь скажите, не поэтому ли я, вдоволь нахлебавшись амниотической жидкости, написал первое в утробной жизни интригующее стихотворение, полное слежавшихся мыслей? Представляю его на ваш суд при условии, если в вас сидят двенадцать непредвзятых присяжных заседателей, рассматривающих половой акт как борьбу за существование.

Я ангел, избежавший ада,
хранителем не стал.
Да Винчи – друг мой Леонардо –
меня нарисовал.
Не верите, что близок к Богу?
Пусть так, ну а пока
отправлюсь в Рай прямой дорогой
с лепного потолка.

Преодолевши гравитацию,
сомнения, тоску,
дам людям повод удивляться,
ходя по потолку.
Я уступаю место генам,
парю как ангелок,
живу по потолочным ценам,
освоив потолок.

Чаще всего, как такса гладок –
встречается лепной,
а я – летун, и если надо –
местами заводной.
Как почитатель Заратустры
могу средь бела дня
вбить в потолок крючок для люстры –
он выдержит меня.

Признаюсь, кровь не поостыла,
из милости не пал,
хоть не всегда и белокрылый,
чёрт бы меня побрал.
Я не привык зазря гнуть спину
по жизненным делам,
и смахиваю паутину
не по тупым углам.

По-ангельски займусь делами
всё исполняя в срок,
негнущимися ногами
упрусь в свой потолок.
И вкусам женским потакая,
ни капли не пролив,
я на глазок налью Токая,
жену уговорив.

На потолок ко мне забраться
не каждому дано,
к деньгам напольным гравитацию
пройти, вкусив вино.
Я странный, необыкновенный
в парении, в нырке.
А что не так – в одно мгновенье
подвесят на крюке.

Начиная с ползучего младенчества, мне – прадедушке изобретательного плагиата – не терпелось дожить до времён, когда жена (большеротый главврач микростоматологоической клиники) прекратит хронометрировать моё пребывание в туалете, грелка станет лучшей подругой, а на нью-поркскую биржу в угоду тяжеловесным, накачивающимся слабительным женщинам для внутреннего пользования с их чисто генетальным подходом к любви, выбросят Джеймс бонды под «Колыбельную для взрослых».
 Я, набравшийся проспиртованной мудрости, относился к себе с почтением, предпочитая морю любви непролазные лощины и знакомился исключительно с молоденькими, предлагая им называть меня на «ты» без всяких там антимонийных «Выточек». Многое оправдывалось тем, что не будучи половым гигантом, глубоко впечатляющим женщин закладкой на память, я рассматривал Долговременную Огневую Точку клитора как стимулятор громкости и приятную разменную мелочь соглашений, когда вместо презервативов пользовался напальчниками. Но всё это вместе с незащищённой мной диссертацией «Святотени черепахового гребня волны» осталось далеко позади в целомудренной России с её общественным мнением, напоминавшим туалет. Там на родине ней водились свои прелести – в те годы девушки для внутреннего использования почему-то скрывали их от меня – пылкого юноши, опылявшего их тормошащим взглядом с изысканностью зарождавшейся с помойки.
В отличие от пьющих поэтов, с психологией ужей, радовавшихся анклаву серпантина на ёлке, я научился возвращать с полпути заплывшие глаза, заслуженно считая себя в душе прирождённым стрелком и авангардным литератором второй половины XXI века, рассчитывавшим на поражение читательского воображения. Мне, как художнику и узколобковому существу, хотелось передать «Сонату-аппосионату необработанного мной участка женского тела акварелью словесно-языковой кисти в эротических тонах, где сам чёрт ногу сломит, а рога образцового мужа останутся.

Я в своём воображении нарисовал
мостовидный пролёт белоснежной спины,
горно-бедерной талии крутой перевал
над желанным  каналом любви обводным.

Пелерину тумана в  обхвате грудей,
разгоревшийся факел алого рта,
за пунктирною линией шелковистых бровей,
открывавшийся вид ясновидного лба.

Грудь стыдливо прикрыта лианами рук,
и под солнцесплетеньем аккуратный пупок,
двух мячей-ягодиц соблазнительный круг
и лобок – к удовольствиям гладкий порог.

Впалых щёк светотени в овале лица,
в застеклённой витрине из глаз ни души...
Я нигде не встречал совершенней венца,
все пути в ваши таинства для меня хороши.

Скалы скул, обрамлённые лентой кудрей
оттеняют сочельних улыбчивых губ.
Этот невероятный «Цирк де Солейл»
не доступен несведующим – его не поймут.

Нахожу положение откуда видней,
с вами я Змей-Горыныч, Конёк-Горбунок,
возлежу словно римлянин у подъёмов ступней
и присяду на мраморное колено-пенёк.

По тропинке меж бёдер в осознанный плен,
обойдя бонвиванов, мечтаю зайти.
В танцевальной сюите алебастра колен
вдохновенно приплыть, может вместе придти.

Проскользнув в вестибюль к приоткрытому рту,
осьминогами-пальцев запрет обласкать,
погрузиться в порок и, забыв суету,
беспрерывное счастье алкать и алкать...

Описывая глубочайшие чувства и поверхностные ошушения, я, от природы награждённый зобом пеликана, не лишал себя здоровых фобий – когда кричал «Ау!», дремучий лес нелестно отзывался обо мне. Думаю, он разглядел единственный недостаток пострадавшего за неспортивное поведение в постели – слишком густые ресницы на изломе века, сквозь которые проглядывали: радостное прошлое, светлое будущее и мучительное настоящее, в котором Великий Немой ещё живой, но уже с трупными пятнами, умер когда экран заговорил.
За истечением срока давности я, прошедший испытание нежностью, отдаю себе должное – до естественного реснитчатого поредения безжалостно борюсь с этим феноменом, выдёргивая из строя каждую десятую, как эсэсовец пленных солдат, обречённых на показательный расстрел.
Тем или иным временем по скособочившемуся телевизору, взрастившему воинственных атеистов (неразлучных друзей Ануса и Вазелина), не видящих в любезном привратнике негре белого человека в загоревшем исполнении, а только каравансарайное поколение откровенных сучек, которых уже ничто не могло состарить, показывали Радужную площадь, увитую целующимися мужиками и глазеющими на них завсегдатаями, жизнь которых развивалась мозолями – понаростающей. Они навязывались «вениками» операторам за телекамерами, вульгарно отрежессированные репортажи которых напоминали квартальные отчёты хозяина улицы, эмигрировавшего с целью смены «Профессорской» колбасы на её имитации «Обёрточную» и «Еврейскую недорезанную». После своей коровы Пионерской Зорьки ему хотелось спать с торшером, и тогда он расплывался в обезображивающей лицо глазированной улыбке и шёл кругами. Меня, жмурящегося от чужих удовольствий подобного рода, это не касалось, поскольку в шерстяной стране, где женщины существуют для того, чтобы с них снимали пробу, меня охватывала хлопчатобумажная ностальгия по благоухающим разбитым носам полисадников облупившихся фасадов домов (хорошо на голубятне – Воркута кругом), и одной из причин тоски по родине явился опус следующего бессодержания.

В жизни всякое случится
может с ним, с тобой, со мной,
поселилася волчица
по соседству за стеной.

Не могу сдержать ворчанья –
летом, осенью, весной
или зимними ночами
раздаётся дикий вой.

Видно сучка молодая –
жить спокойно не даёт.
Очевидно волчья стая
день и ночь её блюдёт.

С нею вечером подрался
мишка бурый, а затем
помирились и под салсу
трах стоял до трёх А.М.

Положусь на долгий опыт,
и хоть гости не видны,
различу слоновый топот
водопадный у стены.

Со своею кошкой драной
я – хорёк едва заснул,
в стену бъёт кровать тараном
видно конь её лягнул.

Никогда никто не знает,
что его порою ждёт.
Я живу как в том трамвае,
кто зайдёт, а кто сойдёт.

А консьерж в улыбке тает,
замечает хохоча, –
тебя скоро ожидает
прибавление волчат.

По душным Нью-Поркским ночам, когда по телевизору вовсю чернела сверхпопулярная Опраметчивая передача, а в эфире звучала злопихательная «Толкатели велосипедов» Манго Джерри,  я с тоской вспоминал Мозгву, в которой осталась моя неподмываемая непроточным любопытством ромашка в юбке колокольчиком. В голове звучала песенка нью-поркского мэра: «Эх яблочко, куда ты котишься? Ко мне в рот попадёшь – не воротишься» Да, скажем так, некоторые читают по диагонали, а я разгуливаю по ней, вспоминая, что в младенчестве был обручён с пустышкой. Тогда я ещё не понимал, что не каждому доводится жить в центре пряжки умеренного климатического пояса, с символом доподлинной неизвестности, разжигавшей мой  юношеский запал. Я думал, что брак – это союз двух сердец, а не четырёх желудочков и предсердий. Полнометражная действительность отвлекала отчаявшегося меня от бытующего в те времена заблуждения – приобрести весомость за приличные деньги, не обливаясь холодным липким потом. Это усугублялось волнительным вопросом, был ли у тараканов свой Онри д’Тулуз Лотрек? Придёт время, когда речи мелиораторов с их аморфным содержанием покажутся мне мелиоративными. Случится это потом, когда я опубликую свою знаменитую «Старик и горе», бросавшую своеобразный вызов баламуту Хэмингуэю в питейном заведении им. Евгения Онегина. Там Эрнест окончательно понял, что ему ближе всего грабли – он столько на них наступал.

Когда в воскресенье уходишь
стройной и элегантной,
я, простратный, бреду по дороге
от кровати до скромненькой ванной.
Ноги в варикозных оковах
поспешат, избегая течи,
на пути десятиметровом
ищу оправдания встречам.

Избегая улыбочных теней,
последовательно выступала
за построение отношений
не из словесного материала,
без принятых мной дурачеств,
без шуточек низкопробных
с набором отживших качеств...
Тебе за меня неудобно.

В ворохе странных теорий
заумных, порой непонятных,
тебе приходилось спорить
до глаз и часов закатных.

Затягивая намеренно
на шее петлю-гарроту,
бесцельно потеряным временем
любовь превращала в заботу.

И я, уносясь со стаей
таких же как я шалопаев,
играл с тобой притворяясь,
чего-то недопонимая.
В душе, боясь изоляции,
подозрительный, безутешный
никак не могу признаться –
люблю тебя сильно и нежно.

Меня охватывало рябиновое смущение, способствовавшее подсознательному самосознанию, разлившемуся по надутым от усиленного питания водой и хлебом щекам. Воспитанный на внутрисемейной мифологии «Мы в одной тарелке бисквиты», я – человек, у которого на лице яркими красками написана грусть всего еврейского народа с братским украинским, царственно возжелал «поносить» шапку Мономаха, упреждая иные желания и бредя не в том направлении. Но добрые ублюды, для которых преступность – дитя экономического спада, напомнили, что после огармоненных гуляний за околицей, такой наглости мне не позволит соседская Вера (не женщина, а резолюция в кофточке с аппликациями на работу с укладкой ног на начальственных плечах), недавно выпустившая из-под полы детектив «Роман с браслетом», способствовавший росту ограблений сети подпольных ювелирных магазинов. В нём она сообщала, что признаёт вокальную группу «Тонзилит», исполнившую оперу «Тангейзер» Вагнера в Йеллоустонском парке и мужчин в пиджаках цвета телесного наказания, пытающихся измерить разрешающую способность без её на то согласия.
Приятное исключение составлял боцман-трансвестит Торпедный Катя, плевавшийся как волна пеной. Он обладал жилищно-строительным комплексом имени Эдипа и поступью шагающего экскаватора из заградительного отряда «Опылённые пчёлами», но при этом оставался рыцарем панцирных сеток девичьих кроватей от чего по мировым стандартам страдал неизмеримо.

В поле я не воин
с женскою судьбой.
Как осёл доволен,
что иду с тобой.
Ты моя отрада,
я любви улов,
прячется бравада
за каскадом слов.

Но мою кручину
сможете понять,
странные мужчины
смотрят на меня.

Где закон нью-тоновый –
мало что ль девиц?
Или я притягиваю
однополых лиц?
Похотливых взгляды
на себе ловлю –
не нужны тирады
«я тебя люблю».

Всё и так понятно –
полон мир самцов,
всех бы без остатка
превратил в скопцов.

Экая досада
душу бередит,
мне их чувств не надо –
грязное претит.

Контингент мерзавцев
вертит головой,
может показаться
не иду с тобой.

Неполадки в генах?
Буду рисковать.
Женщиной оденусь,
может приставать
гады перестанут,
и кружить вокруг.
Стану для желанной
одной из подруг.

Кате хотелось подольше походить по родной земле с пролежнями от колёс, осознавая, что Дерьмо всегда выходит на Прямую, если только её не ампутировали. Но он был вынужден эмигрировать, когда страну охватила необузданная алкогольная бравада. Тогда и выяснилось, что самые забитые голы и люди, а самые предупредительные – выстрелы, и вовсе не из-за того, что за ним водилась отвратительная привычка – в постели с женщиной поднимать... национальный вопрос. Катя гордился ростом самосознания, совпадавшим с инкубационным периодом развития тараканов, которых губило любопытство, и против которых он в сущности был не против, если бы они платили за квартиру пока какая-нибудь обезьяна из недолюдов расматривает надпись «Я вас люблю» и заплетает на пляже косички на ногах, напевая «Эх, дорожки, да ножки». Он гордился тем, что за двадцать лет не прочёл ни одной книги, от чего у него даже глаза не покраснели. Его пожелтевшие от перекиси волосы, страдавшие ожирением, опадали с больной головы на здоровые плечи – это указывало на то, что в его и без того неприглядной цирковой жизни наступила ранняя осень и предстоит грабительский подход при сборе опавших листьев в исполнении Ив Монтана (он же Леви).
Вообще-то я делю человечество на две неравные части в зависимости от реакции, которую я у него вызываю, щелочную или кислотную, невзирая на существование чёрного чемоданчика – движка Истории. Оно и понятно, с детства я мечтал о профессии могильщика, закапывающего капли в космический глаз и о встрече с цыганкой, защитившей докторскую (колбасу или диссертацию) от своих детей на площади перед Нотр Дам де Пари. Разве я, создающий литературу литератур и жадно впитывавший в себя субкультуру, произведённую мной на свет, мог предвидеть, что через много лет вдали от родины на Бенсонхёрстских танцах в итальянском районе Брюквина подарю себя с неотапливаемыми отношениями партнёрше вместе с набором «Конфеттэн с губной помадкой».

Я вас не зря на танец пригласил,
надеюсь, что покой ваш не нарушу,
в минуту изолью страдальца душу,
раскрою почему мне свет не мил.

Я о себе такое расскажу,
весь зал от моих россказней заплакан –
поставлен в сердце поросячий клапан
митральный  – с ним на танцы прихожу.

Почувствовали? Я сплошной шарнир,
обамовской спасибо медицине,
мне тут до вас сказала дама, – циник! –
а я к ней не в обиде, о вейс мир!

Ну может же хоть раз пенсионер,
на танец пригласив себе девицу,
с ней радостным событием делиться –
нос восстановлен – чистый  полимер!

Хрусталики заменены в глазах,
штифты в бедре, удалена простата.
сталь в левый локоть вогнана когда-то,
с подагры пухнут косточки в ногах.

Пучки волос под скальпом вживлены,
зубы по корни в розовой пластмассе,
без Сигмовидной с год как в Малом Тазе,
с подтяжками от шеи до спины.

Так и живу скрипя и не ропща,
что «средний палец» с детства укорочен.
В отделе поясничном два хряща
нейлоновых вогнали в позвоночник.

Поморщились от старческих манер,
от слов по откровенности излишних?
Ах да, забыл про бычий солитер,
про кровь барана, перелитой трижды.

Сто лет назад мной сделали аборт,
но я каким-то чудом всё же выжил.
Окончен вальс? А я и недослышал,
когда последний прозвучал аккорд.

Вот увидите, этой песне верхом на одном аккорде не будет конца. Ах, уж эта моя отвратительная черта – подключать чьи-то непроветренные мозги (видно форточка заела) к процессу поглощения неосознанного! Как часто я, искавший место уборщика там, где люди сорят деньгами, слушал советы популистов-примитивистов и неосмотрительно разбивал предложения на части. Потом их всё равно приходилось склеивать. Конечно, раньше я со своей привычкой «Дурново» был излишне доверчив, и за неимением женщин ломал ветки на деревьях. Если хотите знать, меня даже не призывали из-за этого в армию, а просто заманили, как осла морковкой несбыточного обещания – Сорочинская ярмарка со следопытками на теле навсегда останется свежей. Короче, меня колесовали как непропечённую пиццу.
Три месяца я спал на наливном матрасе водоизмещением в три тонны и был задейстВован в создании дозиметра для астматического летательного аппарата на кислородной подушке. Затем две недели отбарабанил в спецлётных частях на перехватчике дыхания в безвоздушном пространстве. Там я сначала почувствовал себя патологоанатомом, любившим целовать трупы в посиневшие губы, потом престарелым спортсменом, набирающим очки в салоне оптометриста и осознал, что самые проницательные – это гамма-лучи.
Ну как тут не запить, когда надрывно порываешься сделать замечание замужней диспетчерше (не соблазнительной Махе, а бездушной махине). Кстати, я всегда был внимателен к женщинам и  по возможности прислушивался у лобка к шелесту их губ, протирая невзрачные стёкла очков и страдая от завихрений в мозгу.
А кто знал, что она встречается с подругами по филейной части, увязшими в житейских нуждах на антисупружеских спевках у камина «Нет поленьев – бросайте палки» – фрагменте из балета «Оскольчатый перелом». Так что выходит с дамами, придерживавшимися теории любви, сотканной из денег, у меня наблюдалась маленькая неувязочка – я борец за справедливость, но в лёгком весе, слыл однолюбом, не признававшим повторы.
После душевных порывов меня в принудительном порядке зашивали в медсанчасти, а чтобы наркоз отошёл быстрее пьяненького укладывали в канаву. Ошибка этих алкашей – профессиональных упийц состояла в том, что если человек закрыл глаза на всё – это не значило, что наступил отдых от вечных праздников.
С той памятной поры я больше никому не позволял вытирать ноги о мой болевой порог, даже когда от диспетчерши ушёл муж, не подлежащий возврату, каким-то образом разнюхавший, что она закапывала себе в глаза сосудосуживающее, чтобы приблизить мультипликационный оргазм и жила, руководствуясь вульгарными понятиями о женском счастье. Но от одной дурной привычки армия меня так и не отучила – притягивать за собой дверь, и сняв её с петель, привязывать тему непотребной потребительской корзины к дверной ручке.
Это произошло, когда я (шутник со здоровьем) придумал кусачий замок от воров и назвал его Капкан в память о дворняге, покусавшей меня в детстве. Будучи троглодитом по части женщин, я уже не раз вдохновлялся образом нимфы с горячей завивкой из худовласой парикмахерской, где она танцевала «странго» с сушилкой на голове. Нимфа три года ждала улучшенный вариант меня, пока я плавал в анчоусах воспоминаний о батутной жизни моряка (покорителя женских сердец и ниже с ними) в бортовой качке – этакого неприкаянного салаги, путавшего битум с Битлами и биатлоном, плюс любовь с недоваренной «в котелке» картошкой.

Я тебе преподнёс неприятную весть,
к ней, не думая долго, пришёл и решил,
принимай, безмятежная, таким, какой есть,
не как воспринимала – кем в сущности был.

За спиной остаётся завесы туман.
Притворяться не стану, лицемерить и льстить.
Представляешь, с собой закрутился роман,
да с собой, а не с кем-то, надеюсь, простишь.

Вдруг раскрылась моя неприглядная связь
с отражением в зеркале – самовлюблён.
Эта трагикомедия с поэтом стряслась.
Непредвиденно выиграл в любви миллион?

Я испытывал волю, скрывая талант,
посвящая себе соловьиную трель.
Ты меня засмеёшь, фыркнешь – самообман.
Возражать не берусь, обретя самоцель.

Я и вместе всегда был, как сыч одинок,
от людей безразличия, безумно устав,
получил продолжительный жизни урок,
развлекал себя сам и от скуки спасал.

Я тебе потакал, чтобы было с руки
выносить меня смертного. И для смеха в рукав
в визге по телефону обнажаю клыки,
только не укоряй, знаю сам, что не прав.

Разобрав в деталях по тем временам катастрофическое сказание о Вавилонской башне, я пошёл на значительные уступки винтовой лестнице, по которой планировал забраться на вершину ничем не отягощённой славы, не учитывая, что художественному таланту, дарованному от Босха, нужна взлётная площадка, а мою ещё не расчистили в стране Безработных роботов. Чтобы ускорить процесс, я, по совету семейного врача (семеро детей, и ещё одного ждут), установил каретку скорой помощи в пишущую машинку, не подозревая, что когда-нибудь попаду в страну, где каждый, получив по моргиджу, положит зубы на полку, а некоторые рассмотрят как трагедию указательный палец, повесившийся на спусковом крючке. В пути непредвиденных эбонитовых (палочных) терний я подзабыл, что внешнее уродство идёт рука об руку с его духовным побратимом, так что не говорите, что я законченный идиот, я это и так знаю от тех, кто думает жопой, и мне становится ясным, куда им следует вправлять мозги. Меня, как злорадного полемиста, уличили в невыразительном, но отчаянном сексе, опирающемся на перфоративную гимнастику в выжидательной позиции Камасутры с расхожими по рукам карточными дамами, занимавшимися на заре любовью с гастритными гастарбайтерами.
Всё мне тогда казалось по плечу и привлекательным, поэтому я не мог до конца понять ослепшего снайпера, обижавшегося непонятно на кого за бесцельно прожитые годы. Таковым был у нас в семье раз в неделю приходящий игрушечный папа, считавший, что у женщин, берущих плату за вход, проблема с ногами – у них дружба врозь, исключение составляют дамы с собачками, встречающиеся на улице – такие парочки неизменно становятся пришвартовывающимися друг к другу свингерами. На этом мои ощущения не заканчивались, даже линолеум под ногами стлался по-иному. В фаршмаке наигранных страстей я, как каждый супруг в отдельности, составлявший лучшую половину семьи, мечтал первым на планете, одолев горькую долю космоплавателя в парикмахерской, где мне в тазике тщательно промывают безмозглые волосы, создать бумагу для монетного двора, обладающую высокой оборачиваемостью, в остальном, мне, как африканскому президенту, всё было по тамтаму.
В эмиграции (переезд из одного животного питомника в другой) на висках запуржило, и я всерьёз задумался о метельеновом производстве во благо обмелевшего внутреннего кармана и обратился к поэзии затоваренного насилия. Когда в поселении городского типа вечерело и фонари под глазами превращались в светильники, я готов был отдать за одну Золушку двух Дульсиней (меня привлекали женщины из министерства Здравомыслия, отдающиеся в благотворительных целях и девушки, играющие в украинскую игру «В салочки»). Век не забуду, как я, приторговывавший музыкальными кастетами для всемирно-популярного автомата Калашникова, опрометчиво сообщил знакомым дружелобам, что палящее изо всех дул солнце зашло за мной на следующий день после потерянного в подворотне продувного места эксгибициониста с отличными для поражённых свидетелей показателями. А ведь все несчастья начались с прозорливой истории авантюрного детства, в котором необузданные эмоции имели огромное значение, также как и просмотры трофейных фильмов о безграмотном Тарзане и нечитабельной Читы, умудрявшейся стрелять из репчатого лука.

В этот день как на спор
снег позёмкою вился.
Было мне не до ссор,
и я на это решился.
О ненужных вещах
ты со мной говорила
и сказала, прощай,
я тебя разлюбила.

Не хотел выяснять,
что на мысль натолкнуло
не просить, не прощать –
ты меня обманула.
Это было со мной,
не с каким-то знакомым,
не любимый тобой
я представился гномом.

Я кружил целый час,
детской ревностью маясь.
Слышу сверху приказ –
как дурак подчиняюсь.
      Голос мне верещал, –
      ты же ей как отчизне
во дворе обещал,
что пожертвуешь жизнью.

Оглядевшись кругом,
чтоб никто не заметил,
я зашёл в отчий дом
стариком двухсотлетним.
Поднимаюсь пролётами.
Завалясь за перила,
я бросаюсь вперёд,
чтобы сердце не ныло.

Завершая прыжок,
я заметил соседку,
и разбиться не смог,
о железную сетку.
О позорной попытке
размножаются слухи,
суждено мне, как в цирке,
скакать на батуте.

С подачи всё тех же преданных, а может быть уже завербованных друзей, какие-то типы застали меня с расстёгнутой ширинкой (местом где я складываю своё оружие) в откинутом стоматологическом кресле, когда я пытался запатентовать моечную машину для летающих в облаках тарелок. Меня стащили с подголовника в коридор, чтобы в поисках пятого угла привлечь к уголовной ответственности, в то время как на подиуме проходили телесные показания. И тогда я понял, что главное суметь раскрыть себя и поиметь за отвратительную привычку вынуждать читателей, набирающих живой вес, мыслить, а родную землю полагается не только любить, но и унаваживать. В сущности это оправдывается тем, что самый больной в моём доме туалет. Я слишком часто навещаю его, и каждого третьего развлекаю тем, что прошу узнать как по-украински название пьесы «Цветы запоздалые» (вы можете делать то же самое, если не боитесь заработать по морде).
Но чего только ни предоставляют порочные связи и не издающие запаха деньги! Меня чуть не сделали освобождённым секретарём в ЖЭКе под супружескую расписку с валютчицей на спину дворничихой Земфирой Голытьбаевой (картинная галлерея её мужчин впечатляла), расправлявшей складчатые оползни на изрытом оспой лице и считавшей, что она работает на фабрике обогащения урана и его хозяев. Наши с ней шероховатости были непонятны и оставляли желать много лучшего. В сущности они представляли собой полигон для размышлений.

У нас в общеньи с вами всё загадочно,
когда сидим и не спеша обедаем.
Рассказываете про мораль упадочную,
про то, что на работе вам поведали,

про тех, с кем битый час стояли в очереди,
кто комплименты сальные отвешивал,
выслушивал смиренно, не без горечи,
к чему подробности, какого лешего?!

Вы складываете стену по кирпичику.
Я возвожу её кусочным блоком.
Затрагивая тему безграничную,
Заметите, ну как бы ненароком,

что переиначиваю, вас перебивая,
суть темы представляя по-иному,
и ни в какую не воспринимаю
предмет, не относящийся к сьестному.

Уикэнды пролетают за обедами
совместными, и назревает ссора
в момент, когда десерта не отведав,
ныряю я в бассейне разговора.

И избегая бездны потрясения,
я не впаду в клиническую кому.
Расстанемся опять до воскресения
по несговорчивому телефону.

В благодарность за снятие с меня судимости, я принялся пчёлкой трудиться на ниве изобретения агрегата для очистки совести, осознавая, что самое худшее, когда потребитель строит из себя мыслителя и позволяет высказывания типа: «До чего же безжалостны автомобилисты – дорогу колесовали!» Очищенный от всего наносного посредством конфискации имущества, включая личный гардероб, я, подвязаясь у домработницы в деньщиках, щедро делился подпорченным настроением с недоверчивой публикой, состоящей в основном из присяжных завсегдатаев.
Мой адвокат не соглашался с неподкупным судьёй на непрополотом поле полемик, заявлявшим, что на моём лице математика были написаны отрешённые задачи, но кто-то говорил, что это больше лицо безбилетника, высаженного из трамвая. Наконец до меня дошло – ничегошеньки-то у меня нет кроме двухколёсного велосипеда очков на непоправимом носу.  Вот так и живу – гол, как сокол, с оторванным хвостом юркой ящерицы в руках и обширноинфарктными познаниями в мозгу. Гад недогадливый – яркий пример единства противоположностей.
Да, maine Herren, в Брюквине люди полнеют, что взвинчивает цены на недвижимость, так что стоит задуматься о своём месте в обществе – рассаднике болезнетворных поэм, где кто-то вышивает крестом, а кто-то магендовидом.

В Париже часто по делам
не с целью пропустить сто грамм,
а по исхоженным местам
отправиться шерше ля фам,
а можно двух, ведь только там
я в обществе прелестных дам
разгуливаю по Монмартру.

Не молод я, но и не стар,
и мне идёт к лицу загар.
На Елисеях в бон суар
заглянем ненароком в бар.
За стойку усажу товар
без препирательств и без свар.
Гарсоны вин притащат карту.

Но дружелюбные не все
на Муленружном колесе
немало пришлых сутенёров.
Я говорю им по-франсе
на всякий случай – же ву зем,
а на привычном языке добавляю смачно, – грязный боров.

Не повезло мне в этот раз.
И вместо поцелуев, ласк
я грубый получил отказ.
А  местный сутенёр-спецназ
не в шутку в глаукомный глаз
мне засветить намеревался,
и я, как был, ретировался.

Из бара ноги унесу,
и подберу себе красу
в Булонском девственном лесу,
а повезёт – не малолетку.
Не дай мне Бог не с той упасть,
в любви опять впросак попасть
к французам за решётку в клетку.

Да, дружелюбные не все,
на Муленружном колесе
немало пришлых сутенёров.
Я говорю им по-франсе
на всякий случай, – же ву зем.
Они на русском без акцента мне отвечают грязный боров.

В последующем я – лунное затмение завистливых поэтов, обладая солидным багажом званий, доступно пояснял недалёким близким, что потерпел фиаско, записавшись резервистом в армию бездельников, не как было задумано под псевдонимом Валерьян Капельный, а Эфроимом би Вуаком. Таким я видел своё высшее  предназначение по увеличению численности населения на соседних планетах, безуспешно пытаясь подкупить их правительственный аппарат с колоссальной выдержкой, а также перевести вожделение в твёрдую валюту при Туземном Управлении Иностранных Дел.
За это я, пристёгивавшийся ремнями при занятиях любовью под влиянием творческих взлётов и вынужденных посадок, был единодушно признан собутыльниками финансово не состоявшимся – всё моё весомое богатство составляли костлявые кулачки, оттягивающие протёртые карманы. Тогда я только задумал свой первый любовный роман, заигрывающий со смертью «Смерч над остовом», в котором хорошо сохранившийся женский скелет в анатомичке рассматривал, член лежащего рядом трупа с отвёрткой в груди, как карманный компас. Около него валялась побелевшая от стыда предсмертная записка, начинавшаяся словами: «Яблоко от яблони далеко падает, если оно с другого дерева». Из этого высказывания можно было почерпнуть, что в отношении себя он однолюб и что из криминального мира ушёл незаурядный поэт, построивший немало воздушных замков.

Я криминального плод,
ко мне особый подход
необходим – ласковый, не грубя.
Советую всем учесть –
способен парень на месть,
взрываюсь я, выходя из себя.

Папаня ножик вручил,
когда манерам учил,
как в окружении весть себя,
– Сначала левой ногой
бешенства дверцу прикрой,
а уж потом выходи из себя.

Характер – не то чтоб дрянь,
но в спор со мною не встрянь,
наэлектризован не меньше угря.
И самолюбие не трожь,
в кармане кнопочный нож –
нажму, и выскочит вмиг из себя.

Не нарушай мой покой,
повежливей будь со мной,
предупреждаю ещё раз тебя.
Не в меру резок, пойми,
я громко хлюпал дверьми,
когда порой выходил из себя.

Клянусь, что я не хотел –
убийцы жалок удел,
он за углом ждёт меня не спрося.
Грозит пожизненный срок,
мой неизбежен итог –
в наручниках выведут из себя.

Не раз, не два согрешив,
Я, горемыка, решил –
дышать в застенке никак мне нельзя.
Помог один корешок,
из жизни выход нашёл...
С отвёрткой в сердце я покинул себя.

Зная, что моя подпольная торговля топорами для неотёсанной части человечества не приносит маломальской прибыли, друзья, сменившие в бизнесе соломенную крышу на черепичную, подтрунивали надо мной, – в тебе пропадает угловой нищий-негоциант с беспочвенными претензиями, поющий невпопад «Тучные мужчины спят во тьме ночной, толстые бабины до крови расчёсывали свои проволочные волосы на локтях».
Он с лицом тульского пряника играет на губной гармошке шлягер «Спящий с открытым ртом – прибежище насекомых», не в такт аплодируя немытыми босыми ногами. Может он смешон, лучше меня, но я ароматней. От их ефрейторских шуточек с военизированными охранными грамотами, касающихся вязанки человеческих тел, сложенных штабелями, мне хотелось умереть в объятиях более чем доступной красавицы с отличными показателями, которые не каждому удавалось разглядеть. Повсюду мерещились недоработанные манящие платиновые блондинки, вышагивающие по золотому тротуару, выстланному щуплыми бумажниками, обронёнными беззаботными Моцартами, в процессе поисков своих Сальери. Не стану особо вдаваться в подробности, как я перенёс физическую травму, приставая к одной из красоток, скажу только, что после наложения скобок, я всегда выношу благодарность за них, овальных. Теперь моя привычка натягивать тетиву вместо партнёрши из подголовного треугольника многих удивляет.

Выдался день дождлив и плаксив.
Час под зонтом – сплошной негатив.
Я осмелел, женский зонтик спросив,
где тут библиотека?

Гневно в ответ отмахнулась рукой,
и я перекинулся в метре к другой
с тем же вопросом, а та крутит носом,
– там нет туалета.

Мне уже столько прижимистых лет,
не потому ли про туалет
думают дамы, когда откровенно делаю пассы.
Женщины, выслушайте меня,
в силах ещё настроенье поднять,
я проходил в школе горилл нужные классы.

Да, не красив и ростом я мал,
но ни у кого ума не занимал,
я как никто, учтите, зато
решаю кроссворды.

Пусть длиннорук, мохнат и горбат,
но в своём деле хозяин-магнат,
искренне каюсь, что не занимаюсь
предсказанием погоды.

Мне уже столько прижимистых лет,
не потому ли про туалет
думают дамы, когда откровенно делаю пассы.
Женщины, выслушайте меня,
в силах ещё настроение поднять,
я проходил в школе горилл нужные классы.

Зная какой на меня низкий спрос,
я задаю тот же глупый вопрос
девушке рядом из-подзонтичным взглядом,
горящим как угли.

Встретив недоуменье и страх,
я устремляюсь к другим впопыхах,
и запинаясь, неизменно теряюсь
в каменных джунглях.

Мне уже столько прижимистых лет,
не потому ли про туалет
думают дамы, когда откровенно делаю пассы.
Женщины, выслушайте меня,
в силах ещё настроенье поднять,
я проходил в школе горилл нужные классы.

 Преследуемый неотвратимыми ночными кошмарами с шумами в ушах, я, закамуфлированный в листьях генеалогического дерева, причислял себя к хроническим неудачникам, и не без причины – поиск, как таковой (кто ищет, тот всегда идьёт), не привлекал. Поэтому я (неровён час, по недостоверным данным – 59 минут в невисокосный год) никогда в ходе него не терял в присутственных местах присутствия духа.
Будучи по натуре совсем юным мичуринцем, умудрявшимся шагать в ногу со временем, когда оно идеологически спотыкалось по бесповоротной дороге в будущее, я скрещивал бедренные кости под Малым Тазом, но из этого ничего путного не вышло (в том году ожидался крупнозернистый урожай дураков). В дальнейшем мне – любителю азбучных истин и слегка подкрашенных блондинок (когда-то я был повеса... на шею любой), рискованные эксперименты отрыгнулись гонококковым переплясом в Гонолулу, где исполнились мои обесцвеченные и приземистые мечты в сопровождении оркестра. Так что набивная ткань оскомины, остававшейся с языческих вечеров, когда рот сводило к общему знаменателю, казалась недостойной моего внимания, но поддерживала прожиточный минимум врачей на приличном уровне.
Венерологи оставались довольны финансовыми итогами моих обнывшихся посещений, касавшихся обильных наростов на пятках. В особенности радовался один, до врачебной карьеры известный на финансовых рынках как катала, выступавший в парном катании – он, прекрасно знающий почём от дохлого осла уши, по выкатившейся слезе из края глаза заподозрил во мне завтракающего крокодила. Результатом пережитого явился мой первенец – сборник рыбаловедческих стихов «отLove и Лавина», в котором чувство юморизма отодвигалось на задний план – приходилось оборачиваться. В нём аллегоричный я был представлен кораблём, бросившим по окончании бури якорь в мадам Раппо-порт, в жаркие вечера высиживавшей перед вентилятором с раздвинутыми ногами, дабы выветрить из памяти двустворчатого моллюска игривые воспоминания не забывающегося пошлого. Она как никто другая знала, чтобы изменить жизнь к лучшем, Лучшего ещё необходимо найти. При этом не мешает упомянуть, что дама с интеллектом на лице, выписанном масляными красками, верещала, не сбавляя скорости и не подозревая, что обычно мои низкохудожественные произведения проверяет консилиум врачей.
Наша с ней интимная связь, отмеченная неотмывающимися поцелуями, в которой я тщетно искал тугую на ухо, вылилась в предтечу семейной войны – травмированного узла, трагически перенесшего развязку, когда просочился слух, что я проходил стажировку юнгой на фрегате геев «Безутешный», где мне от капитана отбоя не было.
Тогда ещё я не мог сказать ей, ну пока, увидимся на кошкодроме имени Феллини, который одним из первых понял, что у мужчин не бывает равностояния, а микроскопы ничего общего не имеют с обрезанием у лилипутов. Не удивительно, что одному из его персонажей, уверенному в себе при поддержке других, принадлежит мазахистское произведение высокого блюзового искусства с оттенком подворотной баллады «Две дублёнки, обнявшись, висели в шкафу».

Проходим часто через молодости грех –
кто пролетает, кто проедет.
Не исключение и я – один из тех
над кем смеялись все соседи.

Капризам странным повсеместно  потакал,
был обходителен и мил,
ей захотелось, скажем, птичьего молока –
силками птиц в лесу ловил.

По всем статьям она всегда была права,
когда мне искренне шептала
на ухо нежно-мимолётные слова,
ты мой герой, ты славный малый.

В кабриолете тыщу миль наколесил
(с нею по юности катались),
у стариков полсостояния спустил,
когда в Техас на юг забрались.

Я там запросы милой крошки упреждал
(позволили карман и совесть),
заблагорасуженное время провожал
с красоткой, думал – успокоюсь.

Откудать знать, что на груди пригрел змею,
я не успел ей вырвать жало.
В мотеле высказала резко «Не люблю»
и с дальнобойщиком сбежала.

Стал осмотрительнее вроде бы с тех пор,
с любовью в шашни не играю,
а на оставшиеся накуплю «Стирпор»,
возможно память отстираю.

Я через сорок лет сижу перед трюмо,
клятв надавав и к ним обетов.
Ну что сказать? Я стал похожим на дерьмо
по консистенции и цвету.

Кто-то сердобольный подсказал, что в ЗАГСе разводят руками, и я, под финальный звонок потрясения, прощально повозившись на разделочном столе в кухне с временной спутницей, которая любила географию не потому, что была лесбиянкой, потащил её  в вышеуказанное заведение освобождать от клятвы верности, и себя от её ежедневной утренней побудки: «Вставай, поднимайся рабочий урод!» Какое счастье – я больше не буду после работы валиться на неё от усталости, но с технической стороны заросли кустарников у дома бросали вызов бездомной любви. С того момента у меня, трагедийно переносившего сексопотери, выработалась дурная привычка – останавливать незнакомцев на улице, хватать за лацкан и с выражениями, имитирующими всеми любимого Александра Сергеевича, путано зачитывать пресноводные стихи из цикла «Виг-вам, а мне паричок», в которых освещались отношения в семье, поставленные на самотёк, а хотелось бы на конвейер – я же не амбициозный композитор, пишущий органик-мьюзик и желающий быть похороненным на манер Моцарта. Конечно,  мне, жертве интимных сладостей и мучных изделий, не давало покоя его стихотворение А.С.П. «Памятник». Я просто обязан был ответить величайшему чем-то неподоражаемым, ведь всё моё творчество – река быстротечная и порожистая.

Розовело будущее поросячьим окороком,
скакуном по славе, блеском вороным.
Обещания успеха сыпались некрологами.
Очень мило, отвечал им, с вашей стороны.

Ан, не получилось, бремени не выдержал,
занесло прикольного, съехал с жизни вкось.
И смеяться над собой нету больше удержу,
справится с беззвёздностью мне не удалось.

Не хочу быть памятником – наседают голуби
на плечи, на кепочку (что твой пулемёт).
Я неистово желал вылезть в гинекологи,
но поэтом суждено собирать помёт.

Вроде бы смешно и уморительно, но из меня, дважды ударенного молнией прозрения, несдержанно вытекали слёзы на фоне пятнадцатисантиметровой резиновой улыбки. Невзирая на предположение, высказанное заштатным актёром лондонского театра «Глобус» Вильямом Шекспиром устами датского принца Гамлета, назидательно расхаживавшего с безмозглым черепом друга Йорика в руке, я не затыкаю пробоин в зализанных воспоминаниях, хотя и способен продолбить ими стену невосприятия для афиширования отношений.
Притом, что у мысли есть одно преимущество (её нельзя оштрафовать), жестокая действительность преподала мне запоминающийся урок – если самонастаивающаяся «ягодка» берёт мужчину в плен, он становится трофейной редкостью, просящей о снисхождении к себе, чем лишний раз подчёркивает унизительное положение в кругу, называемом семьёй. Вот почему рыба идёт на нерест, а наАбелившийся мужчина, носящий одеколон «Мужской запах» нарасхват под погребальный марш, расКаявшись в несодеянном, на преступление при облегчающих карман обстоятельствах.
Нечто подобное довелось пережить, когда на уроках рисования «Наброски с натуры» у меня, обладавшего характером разгорячённого утюга, и чудом избежавшего оглушительного удара по черепному устройству, заметно холодело подмышками не от дезодорантов с ментолом. Несмотря на то, что по пению и физкультуре учился я непосредственно, а по предмету «Обожание» по мне безответно вздыхала круглая пятёрка, и это в обнищавшей стране где охотники стали засыпать в ружья барабанную дробь.
Стыдно признаться, по физике мне не давались разнояйцевые сестрички Статика и Кинетика, но тогда я ещё не был склонен к насилию и не подозревал, что буду хвастать перед друзьями, что у меня не жена, а перина – я её перебиваю, когда она мне заявляет, что если бы не месячные, то ей жить было бы не на чего.
Я был нетерпелив по оргазму и в изучении немецкого языка 1914 года, пытаясь уложиться в инкубационный период вильгельмских тараканов, щеголяющих в остроконечных шлемах (теперь я с трудом избавляюсь от кровавых вырезок из памяти, хранящих гуталиновые мечты моих полуботинок). Потом уже через множество развесёлых копулятивных лет, когда я окончательно выпал из-под влияния широкозевательного партийного аппарата с его периодическими зубочистками, мне хотелось забраться в терновник. И я имитировал Иисуса Христа без калькулятора, сидя в «Кафе лизоблюдов» и вычисляя причину моего экстраординарного преуспевания в неточных науках, в то время, как мой сосед по парте делал себе карьеру, взбираясь по лесенке приставучей к стене.

Наслышан, от тех кто не слишком серьёзен,
рождаются мысли под общим наркозом.
И я, перенесший с трудом трёп у наций,
очнулся в сексшопе «У белой акации».

Меня завезли туда вместе с гитарой
В рубашке и в тапочках санитары.
Они  утверждали – любовь не потухла,
познай ренесанс с японскою куклой.
Она продаётся в комплекте с вибратором,
в ней ты почувствуешь себя императором.

И впрямь пенопластовая танцует меренго,
со мною общается на япончатом сленге.
В ней нет раздражения: «Когда ты изыдешь?!»
И несколько слов понимает на идиш.

Движения плавные, весь пунем в извёстке,
а под кимоно грудь не то чтобы плоская,
отсутствует начисто, её просто нету,
не знаю кого привлекать мне к ответу.

Пока воспеваю вольготно и бодро
молочные груди, кисельные бёдра.
Мне песню сакуры поёт тихо-тихо
не гейша какая-нибудь, а роботиха.

Не вынесу с нею и часа разлуки,
В тоске попадаю в театр Кабуки,
настрою Хоккайдо, когда очень Хонсю
в Сикокку и выше в смешное Кюсю.

Придерживаясь меню,
на ус себе накручиваю:
«Сначала я осеменю,
а уж затем окучиваю».

Женское рисование преподавала, позируя, пышная матрона с распущенными волосами и приспущенными джинсами, обнажающими закольцованный пупок, Анфилада Курфюрстовна Пихта (расистка из Гавновера, любившая цыганские песни и презиравшая их исполнителей за то, что те оформляли к ней въездную визу на одну ночь). Из-за частой смены наконечников она проходила в школе под кличкой «Пылесос». Анфилада была соблазнительно пухлой в стиле колумбийского художника Ботеро из наркодельческого Медаина в Колумбии. Она сплошь состояла из концентрических окружностей, что весьма ценилось в изредка посещаемом ею польском пивном баре «Горло-паны», специализировавшемся на гофрированной ветчине, поставляемой в самую мускулистую европейскую страну «Физиономия по выбору», где добавки холестерина внесли «поправки» к законам.
Не удивительно, что в тигеле ртутных страстей всепоглощающая Любовь слепа, выпишите ей очки. Она – не трали-вали карандаши точить (заболевание терминальное, как дилдо входящее в школьную программу монахинь) полонила меня с первого захода окончательно и бесповоротно. Она поставила усталого на четвереньки в полнометражной осени, где меня тянуло к избыточному ощущению несбыточного, поскольку я всегда говорил хорошо не только о покойниках, но и о кандидатах в них.
Тогда я ещё верил в улучшенный вариант меня и желал Анфиладу Курфюрстовну Пихту как голодный, прижимающий украденную свежеиспечённую булочку к груди. Это была первая женщина со стеснительной телефонной будкой вместо свекольника  лица, которую я отложил на потом из-за её заявления «Мало того что он импотент, так у него ещё и руки не туда куда мне хочется направлены!» Стоило юнцу в моём неординарном лице бросить взгляд на классную даму, принимавшую блефарит за воспаление блефа, как он моментально осознал, что в таком объёме другой женщины ему уже не найти в сплетённой из слухов потребительской корзине корнеплодов печальных размышлений, дававших пищу для пересудов родителям – оборотням недовложенного в меня капитала. В простодушные нежаркие вечера на досуге от скандалов, они ожесточённо сражались между собой за драгоценного меня в шашки на клетчатой кепке, чтобы понять чего им в жизни не доставало. А ведь когда-то эта парочка вечерами по-гладиаторски музицировала в одном струнном секстете в кинотеатре «Колизей». Эти данные я почерпнул из двух хнычащих песен: «Отцвели уж давно хризантемы в заду» и «Контрабас». Последнюю папаша посвятил своей безответной любви, произведшей меня на свет, не осознавая, что самые умозрительные  – слепые.

До начала фильма мы с тобой в одном оркестре
                третий год играем.
Я на флейте, а твоим рукам подвластен кривобокий контрабас.
Саксофоны подвывают. Справа у стены взлетают скрипок стаи.
Через пять минут, собравшись, публика припустит
                в дикий пляс.

Напридумывал сам,
подчинясь голосам,
ты сказала, смычком проводя по басам.

Я задал тебе вопрос, отчего со мною дружит неудача,
почему из рук всё валится и норовит пойти и вкривь и вкось?
В нашем маленьком оркестре меж роялем и тромбоном
                скрипка плачет.
И ты ответила, всему виной моя к тебе несчастная любовь.

А что выдумал сам,
то расхлёбывай сам,
подсказала, смычком проводя по басам.

Мне трубой по-волчьи взвыть от безвыходности страшно
                захотелось,
барабанной шкурой в приступе неистовом разодранному быть.
Я бы вынес пытки, да простит меня фано за мою смелость,
без прелюдий в оркестровой яме я тебя планировал любить.

То, что выдумал сам,
и расхлёбывай сам,
усмехнулась, смычком проводя по басам.

Из оркестра я уйду и забьюсь там-тамом в полутёмной  келье,
где тебя не будет, скрипок, каблуков вовсю танцующей толпы.
Всё сложилось бы по иному отродясь, свяжись
                с  простой виолончелью,
но по прихоти судьбы не я смычок твоей несбывшейся мечты.

Всё ты выдумал сам,
и расхлёбывай сам,
Пояснила, смычком проводя по басам.

Прав окажется случайно думающий, что я, с детства влачащий существование на верёвочке, обвившейся вокруг шеи, записался в штиль ветрогоном, придерживаясь телесных указаний великого поэта-арапчонка: «Чем меньше женщину мы...»
Тогда ещё на улицы не выползали трансвеститы – кактусы, разряженные под искрящиеся всеми цветами радуги ёлочки, а ковбои не носили бриллианты по три карата в рваных ушах. Я это отлично помню, потому что в тот ничем не примечательный вечер человек пять спрашивали, где я живу и ни один не подвёз, возможно, я похож на поражённого кавернозным каверзником-туберкулёзом. Обещаю нетерпеливым, что вскоре прояснится причина, из-за которой я ношу неснашиваемые трусы, почему-то называемые несношаемыми и ботинки, отороченные грубошёрстными, мужественными носками, а на губах заражённого штаммом неудержимого веселья играет улыбка... серенаду Шуберта, безвременно ушедшего от нас под Аве Мария в  Космос в тридцать один год.
Не стану скрывать, что с аттестатом прелости троечника по математике я мог бы спокойно пойти учиться на счетовода или сметливого бюстгальтера, потому что в глубине души теплилась надежда, что когда-нибудь мою жизнь экранизируют. Но мне, по вечерам наслаждавшемуся перистальтикой пальцев по клавишам, не давала покоя карьера поэта-оповестителя. Когда-то на конкурсе незаконченных пиитов, подтиравших отметки в классовых журналах для повышения самооценки,  я занял откидное место с золотым напылением и утешительной премией за поэму. Я был в ней уверен почти как не в себе. Моё восприятие мельничного колеса Истории не выходило за пределы закулисного Мулен Ружа, где пожилая парочка каскадёров из клуба свингеров «Бартерная торговля» всё ещё грохотала узами Гименея в послевкусии неотложной любви со словами, обращёнными к нему «Не крути мне бигуди!»
Теперь, когда наступила классическая пора ночей очарованья, интересующимся буквоедам на диете следует обратить внимание на диспропорциональную львиную долю съеденных мной курдючных овец с приятными чертами недозволенности в вытянутых лицах а ля антитабачный мэр Апломберг, пытавшийся запретить ношение мусульманских газовых косынок и чёрных пистолетов. Кстати, его обожали афроносители джинсовой культуры «На уровне лобка». Нормы Ибсена выделенная мне доля не превышала. Она не учитывалась в пахучих турецких ресторанах Лазурного берега в тропиКаннах, где из музыкальных произведений мне были хорошо знакомы яичница Глазунова и заглавная ария из оперы «Мура Дейли». Заметьте, я называю вещи своими именами, потому что в отличие от женщин, с которыми я ощущаю себя тычинкой, увязшей в рыльце пестика, они не обижаются. И только однажды я позволил себе выступить под чужой фамилией, ибо друзья в новой стране, где, как и повсюду, мир делился на творцов и потребителей неправильно интерпретировали бы мои откровенные излияния в аллегоричной форме.

Меня зовут Игнат Кирной,
когда-то был я шебутной,
бывало выпьешь по одной,
и дальше пьёшь как заводной
в компании почти родной
посля работы с корешами –
                теперича уже не с вами.

Я зажигательный Игнат,
бутылочке и сват и брат,
был верен ей и в дождь и в град.
Ни сутенёр и не пират,
на мастурбеечке женат,
с ней спьяну за кордон подался,
и в этом, братцы, облажался.

Без близких по духу людей,
без созидательных идей,
оврагов, пойм, холмов, степей,
а может быть и без ****ей
я провожу остатки дней...
На родине так жить не стал бы,
гонял бы впрок чаи и шайбы.

Из дому я не выхожу,
тоску-скотину развожу,
в себе я зверя не бужу,
на пузо руки уложу
и сутками в слезях сижу
у буржуазного камина,
а на хрен мне такой домина?

Напрашивается вопрос,
что выиграл я – америкос?
Выписываю сотый взнос
за дом, бассейный грязесос,
за в шкапе ультрапылесос
с посудомоечной машиной?
                А там на родину гнул спину!

Если мне не изменяет кряжистая память фотомонтажника-высотника бросовой ценой в мимолётное парижское знакомство с муленружской шансонеткой, относившейся к физической боли как к стимулятору громкости и жалевшей всех, в том числе и двери, страдавшие от врезных замков, то один из них, кажется канатоходец к Ленину под куполом советского политцирка, был осуждён за растрату времени и связь с непримиримой Дерьмовочкой, когда на долю капельдинера с капельным питанием соляного раствора, доставляемым в локтевую вену, выпал преждевременный снег на ровном месте.
Впрочем, возвратившись вчера из пивного бара «На безрыбье и рак рыба», я – умиротворённый ребёнок – результат пребывания миротворческих сил, страдающий от нехватки листового железа в крови, беру на себя потную ответственность за сумбур изложенного. На это не отважился бы даже типографский работник, запутавшийся в гранках набора заведомой лжи: «Моя жена – мой бэбиситтер», которая нужна ему как листериновые полоскания простиранному белью в скульптурной композиции «Раболепие». Поэтому немедленно подсаживаюсь к письменному столу и выплёскиваю на многострадальный листок бумаги мои вдосталь настоявшиеся чувства в дерзкое танго «Авитаминоз».

Моя жизнь как у многих неизвестным чревата.
Я стою на пороге немого заката.
Мне, считай, не добиться былых результатов,
всё давно позади в отшумевшем когда-то.

Сколько разных подруг растерял по дороге,
среди них вульвагарные и недотроги.
Их встречал я воочию не в Интернете
и выбрасывал время с деньгами на ветер.

А теперь люд по Скайпу, как я понимаю,
у экранов светящихся «ваньку ломает».
Все желанья доступны, ничем не прикрыты,
и не надо быть умным, обходительным, прытким.

Ни обнять за плечо, ни прижаться, потрогать,
ни отправиться к Анечке Пекерман в йогу,
не схватить ни пощёчины, ни серьёзней чего-то,
не помстить в состоянии «око за око».

Вот что делают с Homo прогресс, достижения!   
Отвыкаем от плоти, от живого общения,
никуда не идём, только ждём ниоткуда
прорезиненных кукол – японского чуда.

Но и здесь затаился подлог чрезвычайный,
вы схватились за пятку с клеймом «Made in China». 

Я бы конечно и дальше мог продолжить в том же духе, но локоть времени подпирает, отвлекая меня от поиска женщины с обширным гравитационным полем не менее двенадцати соток. Обратите внимание во что-либо ещё, и мне придётся писать онемевшими от ужаса пальцами на беспредельных оборотах порывистой речи, вознося хвалу гранёному стакану – неотъемлемому символу алкоголизма, когда на улице брюзги не видно – одни седые подбородки. Обычно я советуюсь с болтливым коллегой по цветастому перу и гибкому насесту – несговорчивым басурманином попугаем Зонтиком, боящимся на разминке времени протянуть заиндевевшие индюшачьи ноги, как ему ворковал каждый нечётный понедельник лютеранин Монтаг – залётный монах-монотеист – голубь из лонг-айлендского Монтока. А ведь ему – самородку, вылезшему из повседневного дерьма детей казематов в предсказатели и не один год проживавшему в стране торжествующего бандализма, где государственным нарывам (к ним не относятся вулканы – взрывчатые фурункулы на теле Земли) требовался отток информации, и поэтому нуждавшимся в эффективных обейсболивающих средствах, которым не стоило доверять. Зонтик ведёт себя неадекватно, как эпилептик, бьющийся об заклад, когда поблизости не находится ничего более подходящего, кроме меня с крутыми бёдрами, обтянутыми простеньким ситчиком. Сопроводительные тёплые слова, вынутые из муфты попугаева словаря, о противостоянии, встречающемся в мужских банях, меня не смущали, не считая неприятного напоминания, что я настолько жаден, что упомянул себя в завещании, начисто забыв о нём (а как ещё выжить в мире завзятых взяточников, доброохотливых поддавальщиц и укладчиц в постель?) Кстати о последних – на пляже я не выносил девчонок в непроглядных купальниках, а вот зимой совсем другое дело.

Снял на вокзале зимой в воскресенье,
и с ходу пошёл с нею на откровение.
Честно призналась, её поколение
образовывалось  на заднем сидении.

На заднем сидении, пояснила мне детка,
моя семилетка в таксистскую клетку.
Судьба посылала мужчин на съеденье
преимущественно на заднем сидении.

К любви без шампанского с детства привычна,
но с полным бокалом я эротичней.
Клиенты со мной никогда не тоскуют,
за плату двойную без резинки рискую.

И чтобы я со смушением справился,
добавила тихо, что я ей понравился.
Тогда про себя я отметил сдержанно,
насколько умна и самоотверженна.

В поездках недлительных, бывает в коротких
за поднимающейся перегородкой
шеф провезёт нас по трассам столичным,
чтобы не поймали на сиденьи с поличным.

Но деньги вперёд, как в заведении
гостей принимаем на заднем сидении
Я спрашиваю, залезая в загашник,
а можно сидение заменить на багажник?

Но как вы понимаете с попугаями дела обстоят иначе. Поэтому простим пернатому болтуну незначительные огрехи, ведь ничто человеческое попугаю, три года прокукарекавшему в юридической конторе законодателей мод, не было чуждо. Он покинул родные джунгли, раздражённый нравоучениями одной высокостоящей кератозной шишки, не раз угрожавшей своей секретарше-лесбиянке постелью, изменявшей ему с бутылкой и с самоотречённым королём беспредметной песни «Ни о чём», напоминавшей о временах, когда в институт принимали по циферблату. Зонтик, как воинствующее существо плутозойского периода, недолюбливал звонящего на радио человекуса-Эдуардуса с его удобрением желаний свойственных юнионисту, сочетавшему в себе генотип кракодилера и бородатого Че...Бурашки. Он считал его выхристом, из-за того что тот трусливо открестился от армии, хотя за ним – крепышом базальтовой породы, по въедливости превосходящим утреннюю мочу, тянулось кровавое наследие флибустьеров-флеботомистов с их притеснениями на дорогостоящей ткани политических интриг.
По пятницам плодоносный радиоперсонаж Эдуардус, продвинутый на протвине бредовых идей, страдал редким заболеванием голубых кровей – маниакально-депрессивным словесным лейкозом. Его амплуа серийного убийцы времени, защищавшего дело мира в своём тупиковом переулке, не ограничивалось заказными просьбами к терпеливому ведущему, который не по своей воле несколько раз гостил в Лубяной «избушке» напротив памятника Дзержинскому после индивидуально дерзких диссидентских демонстраций на площади с плакатами «Будущего не существует!»
К его чести о нём нельзя было сказать, что человеку так промыли мозги, что от них ничего не осталось. Возможно поэтому владельца микрофона отличала верткая полемистика, граничащая с действительностью, выражавшейся в том, что иногда в залах, полных негативизма он позволял себе песенную роскошь из чужого репертуара, старательно вымучивая текст неразделённой любви мясника, разбиравшегося с жилами струн. Прилежный исполнитель не только сносно аккомпанировал себе на гитаре с усилителем, первенствующим в соревнованиях по децибелизму, но и успевал одобрительно похлопать себя по плечу, оставаясь при этом страшно довольным производимым им неизлечимым впечатлением на родственников. Особенно ему удался перевод на утрусский язык песни о французских авторских правах на вождение за нос «Там-була нежность». Между прочим, мои песни лучше всего слушать в машине  – засыпаешь быстрее.
Не взирая на препоны и рогатки, которые ставил ему ведущий, настырный Эдуардус, безуспешно пытавшийся преодолеть звуковой барьер, образовавшийся между ними, требовал материальной компенсации за общение и настаивал, чтобы тот поставил что-нибудь из еврейского опереточного жанра Жака Оффенбаха времён импрессионистов конца XIX столетия, не испытавших влияния хореографических полотен Матиса. Следуя хлёстким рассуждениям Эдуардуса (а его выступления создавали будоражащее впечатление набегающей волны),  если бы барон Мюнхгаузен гостил у Битлов в Ливер-пуле, то не допустил бы такой оплошности как полёт на некалиброванном ядре из пушки на Луну.
Отказать человекам-Эдуардасам практически невозможно, ибо они используют любой шанс, подворачивающийся им под руку. Лучше всего с девушками срабатывает вопрос: «Вы не скажите, как пройти в библиотеку?» Правда не все оказываются девушками, но при современном развитии медицины и незначительном денежном вкладе это не представляет собой неразрешимой проблемы.

Я в баре любви постоянный клиент.
Знакомый бармен, наливая абсент,
сочувственным взглядом на вас показал,
когда проходили Изящная в зал.

Я понял, что вы – это сладостный плен,
дарованный небом нежданный момент.
Ах, эта походка и волны до плеч...
меня от любви к вам, мадам, не сберечь.

Вы сели за столик. Седой конкурент
в дверях появился, и в тот же момент
я принял решение – без вас не уйду,
я драку подстрою и старца убью.

Нет, может быть лучше устроить пожар,
чтоб папик-соперник трусливо сбежал.
Спокойно абсент до конца отсосу,
её на руках из огня вынесу.

Я самоотвержен. Жена этот факт
всегда подтвердит – перенесший инфаркт
на подвиг способен и ночью и днём –
в руке зажигалка полыхнула огнём.

Момент, очевидно, всё же я упустил.
Бартендер в секунду меня раскусил.
Он выплеснул в пламя злосчастный абсент.
Я выскользнул в дверь в подходящий момент.

Стоит отметить, что мастер спорта по настольному теннису (он же ведущий заигранной пластинки передачи «Вечерний звон») любил, посылая неугодных то в Кишинёв, то в Катманду, живущему неразборчивым сумбуром голосовых красок, ставить прикроватные колыбельные, прерывая их замечаниями типа: «Это вам не вылавливание утопленника багровым носом».
Несомненно его мучали угрызения подчищенной совести – все по одному. Осерчавши, он болезненно реагировал на выпады человекуса-Эдуардуса из радиотем, по существу считавшего, что бакенбардный Пушкин вовсе не гений, поэту просто повезло – Сашок жил во времена, когда люди, разговлявшиеся сальными украинскими шуточками, ещё умели читать.
В юности Сашка, когда И.В.Сталин как никто заботился о понижении цен на хлуб, масло и нечеловеческую жизнь, Сашок, скрываясь в плохо оборудованной кинорубке, проматывал плёнку на манер целого состояния, хотя он и недолюбливал ислам и иудаизм, но к арабским цифрам он, как и Александр Сергеевич, относился снисходительно
В завязавшейся перепалке выяснялось, что за неимением медали «За радиоотвагу» скромняга-ведущий, одним своим видом обезоруженного эксгибициониста, распугивавшего незамужних медведиц на Ямале, придерживался сетчато-жилистой пинг-пончатой теории «Две стороны одной ракетки». В ней он, издававший необычайной красоты гортанные звуки, искал провинциальную типографию «Листопад», где намеревался напечатать плоды своей фонтанирующей эрудиции, за которую поклонницы подарили ему верблюжье одеяло – теперь он мог, не замёрзая по ночам, пересечь Сахару. Но в данный момент он, как непререкаемый и непрерываемый ведущий, ломал буйну голову над тем кто же прислал ему вызывающую эсэмэску неразборчивого содержания.

Я в обнимку с бутыльбродом сижу
перед карточкой её на столе
продовольственной и непредвзято сужу,
проясняя картину себе.

И прихлёбывая из горла ихний скотч,
вечер цельный пытаюсь понять,
почему в непроглядную ночь
привелегий лишила меня.

В ностальгии осин и берёз
я в лодонь сигаретку гашу.
Подозревающим, что нетверёз
Корысть тайную разглашу.

Научили меня кореша
как использовать мужескую прыть –
приняться с ней детишков рожать,
чтоб вольготно на посибия жить.

Я, естественно, мужик с головой
Сел молиться, я ж не дебил,
и послушав совет деловой,
за полгода всю Тору добил.

здесь в стране либеральных афёр
узаконенных не упустил
сесть с семейкой на прочный Велфер –
Бог за это, конечно, простил.

Но жена встала вдруг и ушла,
не забыв всю ватагу забрать.
Из Собеса бумага пришла,
заставляют работу искать.

Вот теперь с бутыльбродом сижу
перед карточкой её на столе
продовольственной и непредвзято сужу,
проясняя картину себе.

Правда, вертится мысль в голове,
претворить бы её поскорей,
как жениться на чёрной вдове,
с довеском в двенадцать детей.


Но вернёмся, вернее обратимся, к Зонтику. Перед престольными празднествами попугая охватывали неблаговонные видения. Боясь упустить отплытие бригантины «Словоблудство», он представлял себя чукчей в чуме за антропологом или тамадой, произносящим тосты из водосборника «Чарующая чаша Грааля». Зонтику всё было по крылу. В его клюве небритые новости обрастали слухами. Вот чего он не мог, так это «нарубить дров» (топоров для попугаев ещё не придумали).
Разве не замечательно то, что Зонтик (приверженец жанпольсартрского экзистенциализма и выпускник ВПШа «Повторение – мать учения») окрестил насест Шостаковичем, а «Пролетая над гнездом кукушки» мог по-дружески похлопать сервант крылом и, фамильярно обозвав его Сааведрой, прокаркать ему: «Пойдём погуляем по эрмитажу вышедших из употребления слов».
Происходило это потому, что Зонтик, считавший, что главный успех в общении – видеться реже, находился в приподнятом настроении, не бросая его. А может быть из-за щедрости заусенчатого выражения «Без начинаний хорошо не кончишь», что находило горячий отклик у двуполых попугаих, вынашивавших яички без его непосредственного участия.
Теперь становится понятно, почему принципиальный Зонтик, познакомившийся с булочкой с изюминкой в пивной щенят «Кутёж», авторитетно утверждал, что среди попугаек распутниц не бывает. Он больше всего остерегался узаконенных связей с нерадивыми представительницами, лишённых нерестилища потомства, которых безжалостно колбасил. Но мало кто знает, что Зонтик в первом браке, как следует, закладывал и часто спал под деревом с оскорбительным названием Самшит.

После первого поллитра
мне становится обидно,
что женат на сущей выдре – всё хочу о бабе знать,
где и с кем когда гуляла
и чего с себя сымала,
как вела в моё отсутствие, что пережила кровать?

Сразу после Джеймса Ласта
я прислушиваюсь (баста)
к шелесту висящих платьев в ею запертом шкафу.
Потакая любопытству,
к ним подкрадываюсь близко,
и прикладывая ухо, затаившийся, замру.

Между стенок из фанеры,
меж  замочков из металла
перешёптываться стало сборище вещей-злослов –
это вешалки-болтушки,
нацепив на палку ушки,
движутся, как на шарнирах, в танго платяных шкафов.

Кто – старьё, а кто помодней,
делятся поочерёдно
впечатлениями «света», принесёнными извне,
кто гулял на званом... в баре,
а кого не надевали
и кого в углу бросали в страстном танго при луне.

Разношёрстные хабалки
доверяют тайны палке,
крепжоржетовую кофточку осуждают как хотят
за прозрачность и раскрытость,
не прикрытое ей в бытность
и я узнаю потрясённый, что не слышу в новостях.

В стопке шерстяной пуловер
просит нафталин от моли,
он рассыпаться боится на реглановом плече.
Слышь, смеются оторочки
на паплиновой сорочке,
я ж гулял в командировке, а она тоже увлече...

Её песня скороспета,
если череп без скелета
я найду. Сермяжна правда лучше будет мне видна.
А информации не хватит,
так плотней прижмусь к кровати,
может что-нибудь пикантное мне поведает она.

И всё-таки я утверждаю, что у него тяжеленный характер, способный вывести из равновесия любую скаковую лошадь в цирке Шапито. Но я не имею, как говорится, никакого римского права не считаться с его непререкаемым мнением: «Необозлимое тело второстепенно, когда попугай публично блещет умом» (обратите внимание – больше всего ему удаются иносказательные и незаконченные изречения). Это он – Зонтик, не посоветовавшись с отсутствующим видом на заросшие холмы любви, опроверг классификацию растений по Линнею, отнеся австралийских кенгуру к толстосумчатым животным, за что и был удостоен филькиной грамоты планеты, засорённой пластиковыми мечтами. Он доказывал, что обезвоженный человек, приторговывавший ластиками для незапятнанной совести, с которого уже нечего было взять кроме интервью, не обязательно пустынный. И это опять же он в заградительном отряде слов защитил диссертацию о коробейниках «Разносящие заразу с лотка, когда по берегу стелился густой туман» в период отёла Асфиксии Романовны – чистюли, перенесшей черепно-мозговую травму, и погрязшую в любимых занятиях надоев и собой. Не со всеми раскрывающийся Зонтик не без основания считает, что я, родившийся откровенно вторым в семье первозданного макулатурного работника-еврепейца, после лоботомии мозга не отличавшего пинок от подзатыльника, являюсь разновидностью радужной пыли, изощрённо глумящейся над вестибулярными аппаратами подслушивания прохожих читателей, поэтому с детства перепуганный пишу свою автобиографию, не приходя в себя от страха. Не мог же я не верить попугаю, который, стряхивая пот с оперенья, блестяще опроверг существовавшую до него расходную астрономическую теорию «Где испарения, там и атмосфера».
Под нажимом зонтичного мнения я с трудом отваживаюсь на сюрреалистическое произведение нижнего века и протаскиваю затасканные мысли по бездорожью литературы на уровне отчёта протокольного отдела, которому (с ненасытным аппетитом к сенсационным заявлениям и скоропалительным выводам) поклоняюсь и потворствую (а кто из нас не штопал дырки головой в заборах, понимая, что в водолазном костюме через него не перелезть?)
Истина – стена, и я от неё не отступлю (с осбым уважением отношусь к наружным стенам – за ними не слышно соседей). И мы ещё посмотрим, петушок, кто окажется прав. Я уже не рыбачу под давлением угрей и живу погорельцем в испытанной репетиторской любви на Сочные выжимки из ялтинских цитат при Клубе по отсутствию жизненных интересов, возразил я попугаю в разгар дезактивации наших дружеских отношений, когда он, подмигнув, признался мне, что планирует, не пожив, умереть.

Я не буду навязчив в предложениях дружбы,
обопрись на плечо моё, когда тебе нужно,
раздели, не стесняясь, душу гнетущее,
может чуть полегчает и станет лучше.

      Есть секрет исполнения сокровенных желаний,
      мы обсудим его за углом в ресторане.
      Знаю верное средство – не оставит и тени
      от забот и невзгод, и пустых треволнений.

Видишь, в парке заснеженном резвятся кутята
Хвостики обвилялись... Мы тоже когда-то
ни о чём не задумывались, никого не корили,
искренне, безрассудно без оглядки кутили.

       Есть секрет исполнения сокровенных желаний,
       мы обсудим его за углом в ресторане.
       Знаю верное средство – не оставит и тени
       от забот и невзгод и пустых треволнений.

В эту ночь беспросветную, глухую, простуженную
обопрись на плечо моё, хоть я и не суженый.
Не совсем бескорыстен, как это кажется,
и  в итоге рассчитываю – не в берлоге уляжемся.

       Есть секрет исполнения сокровенных желаний,
       мы обсудим его за углом в ресторане.
       Знаю верное средство – не оставит и тени
       от забот и невзгод и пустых треволнений.

Обещаю, тебя не поймаю на слове.
Откровенен и честен я, и не ставлю условий,
ну не ждать же тебе, когда гром тарарахнет,
соглашайся скорее, и валюта... не пахнет.

       Есть секрет исполнения сокровенных желаний,
       мы обсудим его за углом в ресторане.
       Знаю верное средство – не оставит и тени
       от забот и невзгод и пустых треволнений.

Что меня, неисправимого циника и сторонника конституционной анархии, неизменно поражало в пёстром Зонтике – этом признанном солисте дереВенской оперы «Агрофобия», так это его безапелляционное утверждение: «Когда Франция рожала, у неё отошли воды Бискайского залива, свидетелями тому спокойный я и бушующая Атлантика» (тогда он ещё не знал, что громоотводы ставятся для отвода глаз, а британские принцессы, как правило, перенашивают наследников). Не с проста(т) всё это, мочепузырно пошутил я в свою отстоявшуюся очередь, не без фильтрующегося вируса попугаевой помощи пришедший к решётчатому умозаключению, что утренний секс с его часом пик шёл от согретой бабушкиным оренбургским платком поясницы и выше. Читая мемуары евнуха Восторги без конца, он не прислушивался к двоякому мнению высокогорных яков, гонявшихся за самочками с восстановленной невинностью. Он не подозревал, что за матриархатом последуют тритоны в трёхтонках и тевтоны супротив Александра Невского на льду Ладожского озера, потому что кто-то сражается за родину, а кто-то за место под солнцем, застрявшим над горизонтом по собственной инициативе. Но согласитесь, ведь не все способны напрочь отмежёвываться от разливных хитросплетений цивилизации, или принимать женщин как жаропонижающее – дело логичное, хотя и трудновыполнимое в обществе, где вход в пещеры отшельникам, жилища которых покосились, потому что неприкаянные сильно привязаны к дому, воспрещён или законопачен. И это во времена, когда для сухопарых пар с продувными негодующими  взглядами несовершеннолетних и для перегоревших духовных погорельцев, переходящих в любви с первой скорости на вторую, сезамно (то тут, то там) открывались кабинеты семейной взаимопомощи, где, несмотря на генетическую несовместимость, конечным производным оказывались прозрачные дети с лобовым стеклом.
Как бывало раскатисто в «Запорожце» говорил мой дед-пушкарь, долгое время проживавший среди квадратных людей в густонаселённом мерзавцами и комарами болоте: «Не забывай, мелкота, ты не в буфете гимнастического зала, чтобы выбирать себе снаряд по вкусу». Это свитер лучше в связанном виде, чем в распущенном, и я замечаю, что чёрное личит моей подружке, когда я застаю её в компании лилового негра, забрызганного солнцем и слюной собеседницы. Моя по частям собранная целостная личность склонна была доверять деду, получившему гостевое приглашение от рыцарствующих дураков к Круглому столу, зная, что ничего болезненней отрывистых слов я не испытываю.
Я сразу ухватил, что старик, организовавший первым в мире танцевальную площадку для собак, в восторге от лести, исходящей от голубоглазых лестниц. Кроме того, перед посещением реабилитационного публичного дома с его развёрнутым рулоном радостей старик нагуливал аппетит по улицам, запруженным незаконнорожденными детьми. Создавалось впечатление, что с ампутированными чувствами он идёт кем-то размеренным шагом, как на кастинге в Кастилии, разглядывая манекены в окнах галантерейных магазинов. В одном из них он увидел мою бабушку – завсегдательницу музея абстрактных картин «Отвернувшиеся рамами к стене» и одноимённого бара напротив.
Потрясённый зрелищем дед, воспринявший смену правительства как государственную постирушку, вскоре узнал насколько сильна в географии бабка, доказывавшая, что Мариинская впадина, находившаяся в Санкт-Петербурге, сейчас на гастролях. Ему показалось, что с минуту он провёл под пристальным вниманием дула пистолета. Ему  понравилось, что она рассчитывала на счастливый волчий билетик в партер Метрополитен опера, который выдала билетёрша-жизнь, научившая её многому, в том числе ходить в туалет по желанию трудящихся. Впечатлённый он посвятил ей «Случ-ай-айный бар», исполнив во избежание дальнейших недоразумений, балалаечную балладу с кавказским акцентом.

Спустылся ночь по нибаскрёбрам,
апутала вуалью бар,
гдэ встрэтил очинь нэдотрога
под джаз, коктейли и угар.
Она з собачкою жеманной
звала улыбка вникуда.
Я намекнул вэсьма про-странно,
адэжда сброшу и года.

             Танцуим, чай, не полонезы,
             пьём виски под лимоний Sprite.
             Let’s spend my baby night together
             O’key всё будит и all right.

Пообещал дарить полмира,
на сейле глобус закупить,
бесплатно взять их на квартира,
з собачкой словно мама бить.
Нас в чудний сказка станэт трое,
каприз исполню наизусть,
быт повсидневний абустрою,
с таской, надэюсь, развидусь.

               Пытаю нэжьно массу чувства
               (за страсть на всё джигит готов),
               укатим в Бостон, Массачусетс
               с Grand station завтра в  five o’clock.

Покинуть бар прашу упорно,
нэдотанцуешь, нэдоешь.
Ну, нэ смотри в чужая сторна,
ну, нэ лишай болшых надэжд.
Куплю к ай-педу «Мицубиси»,
гдэ всё инклюдед заживём,
захочешь, отвезу в Тбилиси,
тэперь там модна жить втроём.

                К нэй говорю, как к нэбаскрёбрам,
                зачэм забрёл в случайный бар
                и встрэтил бэби-нэдотрога –
                лижалий, кажется, тавар.

      Изголодавшийся по девчонке, статью и содержанием напоминавшую бутылку с зажигательной смесью, этой нестандартно исполненной балладкой он завоевал сердце бабки, любившей газированные воды, поэтому, когда она рожала мою мать, они у неё пузырчато отошли. Байку эту поведали зубы её съёмных протезов, теснившихся в непроветриваемой комнатушке рта. Но оказывается за дедом, не раз евшим в компании пожарников тушёное мясо, водились грешки в области засекреченного паха и почище.
 Под грузинским псевдонимом Лужин Посредидорогов он появлялся в «Разбитной газете». Судя по тому, что он там помещал, бабка не была единственной жертвой дедова неуёмного стихоплётства. Привлекательный и по-своему зеркально неотразимый, он снабжал дружков из подогретой южной республики, как он выражался «лижалым» товаром, что делало его сутенёром – посредником в любовных сделках. Мне, как дородному внуку, неудобно полностью раскрываться, но в чём-то я ему завидовал, думаю, что раскрепощённому отношению к женщине как таковой.

Я вчера на всю жизнь тэбэ повстречал
и полдня как могила пораженный молчал.
От Кортье закупил обручальний кольцо,
а затем отвозил в ресторан Тбилисо.

Там союз нэрушимый с тобой заключим
и в обед громко «Горько!» друг другу кричим.
Все грехи наперёд тэбэ отпущу,
я сациви без косточка тэбэ угощу.

Мэнэ восхищают твои руки и стать.
дай, красавица, в лобио на десерт целовать.
Я не налубуюсь на лубимий бока,
мой цыплёнок, ти лучше всех табака.

Видишь нам чахохбили поспешно несут,
не смотри у соседа на колбасу.
Отодвинем наш столик, чтобы чувства сбэрэчь,
Саперави скрепим неожиданный встреч.

Отщипи хачапурин– не сочти же за труд.
Вот друзья дорогие к нам с цветами идут.
Радуйся, мой хороший, подчиняясь судьбе,
Ни в чём нэ откажу им, включая тэбэ.

Впоследствии авторитетные женские эксперты в области компьютерной психиатрии во главе с верховодящей в постели Ганной Лапланд, уличённой в нескончаемой языковой перестальтике, втолковали мне, что в нестабильный момент бабуля, на шее которой переливались янтарные ребусы, находилась в промежуточном состоянии между вознесением на небо и жёстким приземлением. Правда, специалистки не учитывали элементарного человеческого фактора – сколько ушлого не тряси, он при глюкозном голодании в трущобах мозга не просыпается в одном и том же месте семенным фондом, пригодным к употреблению.
Ярким доказательством служит пример сменщика-любовника, вытряхнувшего непокорную даму (феминистку, баллотировавшуюся в законодательницы мод) из Манто-негра, обладавшего притягивающей к нему эбонитовой палочкой и погибшего от предательского удара фиником в спину. Используя альтруизм как отправную точку умыкнутой у кого-то мысли, к дамам он относился пренебрежительно, но в сладостях уступал дорогу возрастному диабету. Он, забывая, что молчание говорит о многом, осмеливался в присутствии братвы мурлыкать собачий вальс «Служебный романс на задних лапах» из спортивной оперы Фальстарт, в которой открыто признавалось, что самый впечатляющий оргазм у тараканов с мыса «доброй Невежды».
Но ни в коем случае нельзя сбрасывать ни с трамплина, ни с кругляшей счетов неопровержимый факт, что порешённый негр, прославившийся тем, что написал рэповый мотив преступления «Затишье перед пулей» считался воспитанником дружной семьи народов, раздираемой домотканными конфликтами.
Его отец с заячьей улыбкой по-японски в две лопатки верхних резцов, за большие деньги отлынивавших от трудоёмких земляных работ, сколотил состояние из досок, а оглуплённая им мать разбогатела на продуктовых фотокарточках, после того как первый её ребёнок появился на свет от семейного врача-дальтоника с большим... опозданием в Тёплом Стане (не обязательно девичьем).
Добавочная информация наводила на сегрегационный вопрос, если на девять мужчин, не различающих благоухания цветов, приходится всего одна женщина-дальтоник, то кого считать цветом нации, если она к тому же легка на подъём в сексе на руках?
Подсчёты грозили стать продолжительными, исходя из принципа, убивать время следует основательно, так, чтобы оно не воскресло с подлокотниками, как, например, в картинной галерее, разглядывая эскиз Парапета Пожелтяна «Зимние купальщицы, разогревающие снегом бесцветные будни». Видимо Парапет осознал, что время – деньги после звонка на Украину к бывшей любовнице. Чтобы ей было понятней его катастрофическое финансовое положение, он решился изложить проблему в стихотворной форме.

Рыщу словно голодный волк,
перепрыгиваю с кочки на кочку.
Телевизор в долг, холодильник в долг
и рубашка на теле в рассрочку.

Я не в силах сказать себе «стоп!»
Жертвой пал чрезмерных хотений.
Под проценты взятый лэптоп
в моём доме и тот на коленях.

Разрастается долга нарыв,
«Мaster card» процент увеличивается,
счёт приходит за корм на рыб
с неуплатой за электричество.

Я хожу по чужому ковру,
И питаюсь по жалким фудстемпам
Интересно, где окажусь,
когда трачу с космическим темпом.

Знать, ответственность понесу.
Мне прислали расхожее мнение
с неотложным вызовом в суд
засвидетельствовать моё обеднение.

Замечания не в глаз, а в бровь
в виде письменном – дань уродству
Неоплаченных уйма счетов.
Выход есть – объявить банкротство.

Правда, некоторых посетителей она наводила на вкравшуюся мысль, низложенную вкратце – бездельники, как богатые так и бедные, активизируются тогда, когда их лишают привилегий.
      Было бы несправедливым не отметить, что прекрасный доктор (скольких сороконожек поставил на ноги), предпочитавший всем сортам вин, те что шли по себестоимости, слыл кристально честным – он не брал денег за интимные услуги, предпочитая им одежду с плеча пациента. Да оно и понятно, в те добрые времена процветающего фанфаронства больше всего ценились бранящиеся новобранцы и начинающие медсёстры, стимулировавшие требовательных врачевателей вручную, за что и получали вознаграждение поаккордно под эгидой: «Туда-сюдашная направленность, как передовое волонтёрское движение». Это несомненно подтверждало законы коварной матушки-природы в отношении перепуганных аборигенов, не успевших выкупить заложенные носы, перед долгожданным апокалипсисом, переносившимся предсказителями бесчисленное количество раз с одной знаменательной даты на другую самоуверенными предсказателями, пребывавшими в стадии всеобъемлющего тектонического маразма. Наступят же времена, когда машины (заключённые, зависящие от содержимого коробки передач) будут умнее людей, а старые люди, отводящие души по утрам в «Детский сад»,  приятней в обращении.
Обеими золотоносными руками (сломанный браслет, поддельные часы «Ролекс» с уценённой цепочкой) я ухватился за благородную мысль – больше не рыбачить в шведском фонтане всепозволительных свингеров и не стучать на товарищей по барабану рыбными палочками в кафе «Весталочка», славившимся самозатачивающимися остротами, а постараться добиться от правительства подряда на одноплановое построение козней.
Ну конечно же, вам никогда не приходилось бывать в элитарном подводном кафе «Ихтиандр», а это, как теперь принято говорить в подводных кругах, блюдущих обильный обед верности, незабываемый экспириенс, а по-нашему – неисчерпаемый опыт.

Близкий друг предложил заглянуть в магазин «Акваланг»,
там на стенде выставлен спиннинг с леской накрученной.
– Оснащенье последнее – несомненный в ловле гарант, –
произнёс убедительно он, – с точки зренья научной.

Мы пришли к заключению покупку не водою обмыть,
в этом деле, понятно, не обойтись нам без смазки.
Всё чин-чином, дабы подтвердить неуёмную прыть –
натянули костюмы резиновые и напялили маски.

Погрузились в мир подводных бандитов, русалок-путан
совершенно случайно в нырке у скалы (не снаружи мы)
и нарвались на стрелку. В элитном кафе «Ихтиандр»
автомат пневматический стучал равномерно, приглушено.

Три акулы проплыли в бронежилетах за розовый риф,
явно шустрые, готовятся к молниеностой атаке.
Мы с приятелем виски у стойки захлебнулись, и поговорив,
продолжали азартно смотреть на русалок в сиртаки.

В полуметре от нас промелькнул искромётный угорь,
черепахе морской пригрозив автоматом Калашникова.
А в кровавой разборке, не чувствуя горечь и боль,
скользких спрутов семья развлекалась в углу врукопашную.

Мы не ждали, что каждый момент в «Ихтиандре» сюрприз –
под аккомпанимент камбалы плавников – имитации арфы
от души двух надравшихся щук до положения риз
за раздутые жабры выволакивали зеркальные карпы.

Развлекалась бесшумно придонно-морская братва,
присягнув по запарке Посейдону на мокрую верность.
Барракуде спасибо  – её личная охрана-плотва
указала нам путь, как целыми всплыть на поверхность.

Но если принудительный процесс освобождения от иллюзий займёт достаточное количество зарегистрированного времени, подумал я, меня интересует под какой процент. Будучи  действительным членом (метрономом удовольствий) фамильярного общества «Тыквенные семечки», я, с лунообразным лицом с обратной её стороны, заросшим сорняками, жил на широкую ногу привлекательной к груди соседки, представавшей перед заворожённым мной то в одном исподнем из преисподни, то в накидке из панкреатитных хвостов, где хозяиничали пацифисты крови – нейтрофилы, считавшие, что чем мельче человек, тем больше у него «наполеон».
Она упражнялась на буяне, а не на шпагате, как мой проныра-дядюшка, привыкший спать в сиесту на открытом воздухе, покрывая себя крёстным знамением, за что ему присудили пальму первенства, но без кокосовых орехов.
Надо сказать, что пройдя болезненное колесование рулеткой в казино, мой авантюристично настроенный дядюшка, который ценил на картинах Веласкеса женщин за ум, а лошадей за узду,  едва выбрался оттуда полуживым, и будучи конъюнктурным портным перестал отпугивать заказчиков брюк, заменяя пуговицы на зипперы. Всё, что от него, привередливого, осталось после посещений казино – это приглуплённая улыбка на тутанхамонных губах, тюремное волеизъявление и запустение в тонированных хрусталиках глаз за солнцезащитными очками «Прадо», беспошлинно приобретённых на выходе в музейном Мадриде с видом на заснеженные пики жеребячего журнала объезчиков «Конносьерра Невада».
Тогда, отдыхая от ярких впечатлений смекалистой тёти (чемпионки Европы по Конькам-Горбункам, мечтавшей записаться в балалаечный оркестр под управлением одного из них) в крошечном скверике позади статуи Франциско Гойи, он написал и зачитал вслух в состоянии прострации (после того как насмотрелся половозрячих произведений средневекового изобразительного искусства) стихотворение, не принесшее ему – неидееспособному на идеологическом фронте, ни успеха, ни славы, ни геройства, ни захудалого противогаза для страждущего ануса. По распространённому мнению безразмерно влюблённых в себя критиков, расположившихся на свежевыкрашенной соседней скамейке,  правдивые строчки, описывавшие хвойную женщину со смоляными волосами из соснового леса, крепко оскорбляли тренированное достоинство полуграмотного прислушивавшегося, чувствовавшего себя бензобаком в левостороннем движении правоохранительных органов, страдающим картечью в промоинах промежностей.

Я благодарен женщине, всего о ней не зная.
Она мне не готовит, не гладит, не стирает.
Земная не приносит заботы и расстройства,
не доставляет на дом тоску и беспокойство.

Ценю безмерно женщину, которой не касаюсь,
пред нею не виновен я, не лгу ей и не каюсь.
Мне в душу не вселяет ни страха, ни упрёка,
виденьем исчезает она в мгновенье ока.

Но существует женщина, а я её не видел,
на скачках повседневных, на кухонной корриде.
С невидимой смеюсь с ней –
играю на гитаре поклоннице искусства
                – за что и благодарен.

Да, да – ни славы, ни успеха, учитывая, что самые развевающиеся отношения у непьющего дядюшки, который вывел новую разновидность туалетной липучки «Своя бумага ближе к телу», отмечались с флягами на ветру. А ведь он славился в определённых кругах незаурядной гуманитарной помощью в постели не хуже Сулико Скукашвили, утверждавшей, что ранняя очередь самая образованная. После столь поучительного эксперимента в области поэзии высокочтимый родственничек (непреклонный последователь барона Мюнхгаузена) пытался из всего извлечь максимальную выгоду с минимальными затратами, потому что понимал, что прошли времена, когда хлеб и смех сквозь призмы слёз раздавались по карточкам, а горбатый мост уже ничего не исправит.
Однажды престарелый чудак, пребывая в гроговом состоянии, отправился в ламбадную Ломбардию сдавать мочу на экзаменационную комиссию. Двухлитровая посудина  разбилась в полёте. Насквозь пропахший самолёт совершил вынужденную посадку на обломившийся хвост в промозглой Гренландии, где в агонии охотившиеся на вигоней дежурные аборигены, уже поджидали жертвы дядиной прихоти на береговой полосе. Они причисляли себя к правящему эшелону власти с его цепкими крючками привилегий, и поэтому привыкли транжирить безработное время на приятные неожиданности в общественных саунах. Люди в звериных мехах и изделиях на запястьях, походящих на погремушки-наручники, радостно встретили потерпевших гренками с бертолетовой солью на рушниках, а их предводитель приветствовал спасшихся местным гимном, чтобы им стало понятней куда и к кому они попали.
   
Мне оставил вчера в интеркоме
приглашение в Карточный домик
то ли пьяный, а может кто в шутку
в микрофон прохрипел с прибаутками

адрес точный и ретировался.
Я, в чём спал в койке, пулей помчался,
посчитав, раз жизнь недолговечна,
то и мне рисковать вроде нечем.

Вмиг примчался полуодетым,
а привратники цербер-валеты
требуют общепринятый допуск –
показать восьмиинчевый пропуск.

Жалкий минимум – ладно, входите,
и если этим кого удивите,
то вразрез жёстким правилам клубным
повезло вам случайно и крупно.

Захожу, а вокруг хали-гали –
развлекаловка в самом разгаре.
Нехотя покидают стены
обнажённые королевы.
Сверху в темечко смотрят пики,
справа бубны одежды улики
собирают, бросая в угол.
И я решил – раздеваться не буду.

Под присмотром трефовой семёрки
две шестёрки следят за мной зорко,
говорят, на вид слишком уж скромен,
как пробрался в наш Карточный домик?
Неприлично быть полуодетым
среди голых стен без портретов,
      здесь проходит оргия сборная,
      как в той песне «Калифорния».

И ищу я, глазами раздетый,
вход – имеется, выхода нету.
Жизнь свою прокляв троекратно,
я рванулся к дверям обратно,
но наткнулся в больном беспорядке
на охрану – червей десятку,
бросил мне презрительно – лузер
и повёл выяснять в офис к тузу.

Если вы на всё рыбкой клюёте,
как и я впросак попадёте,
доверяясь вообще незнакомым
голосам в домовых интеркомах.

Это всё сказки. Кто сказал что двое – француз Багет Красоты и поляк Гельмут Куртка одного не ждут, когда за углом по карточкам раздаётся троекратное ура?
Но вернёмся к жестокой действительности. Приводя в сознание не соответствующий принятым стандартам высокопродуктивный мозг (компрессор опыта с лимитированным арсеналом познаний в его закромах), я заметил, что в палеховой гостиной, отделанной нервным тиком, пребывающие в состоянии левитации одухотворённые призраки имитировали стереотипы слушателей эмигрантского радио, работавшего на нечистотах. Они уменьшительно-ласкательно смаковали каждую вторую строчку авторского повествования, превращающего «Вечерний звон» в утренние песнопения о прожилках на ладонях листьев, по которым гадает ветер, в поисках претендентки в подруги, рассматривающей мобильник в качестве беженки от себя. Не выдержав моего нарочито пристального взгляда, фантомы осмотрительно скрылись в проблесках зарождающегося дня. Видимо не зря приветливые члены содружества «Риторика Торы» обратили неотвратимое внимание в нечто более существенное. Это утвердило меня в том, что я обладаю железной волей – значит не буду отнесен циниками к благородным металлам за то что люблю женщин за впалые щёки и мешки под глазами.
После поспешно срытого ими пира горой я выглядел намного уравновешенней – в состоянии сомнамбулы проходил на два метра больше, а не как это принято в солидных домах по оконному карнизу, минуя рамы, то есть по тому, на чём висят тяжеленные мещанские драпировки. При этом я складывал губы гармошкой, и исполняя гимн поваров «Будь готов!», показывал, что всё у меня в полной трёхрядке, особенно если гости, пришедшие в негодность, запаздывали и я вместо них принимал за столом решения. Пока солидный возраст брал своё, ни у кого ничего не одалживая, я с упоением (12 кружек пива, которые влёгкую выпивал в юные годы) бесплатно жевал кружевные манжеты.
В эти торжественные минуты землепроходцы-метростроители давали по радио подземные клятвы, не выверяя их. Невольно приходилось разыгрывать аппетит в лотерею к жене по неухоженным Стёшкам-дорожкам, перед отправкой в постель-полигон, на которой мы испытывали неоднократные восторги. Так что женитесь на фигуристых, у которых нет отбоя от бойфрендов, и вас, в отличие от консервативного меня, будет сопровождать в концерты японская гитара Я-маха, голосующая за ториев. Да, чуть не забыл, выбирайте невоспринимающую юмор, тогда улыбка не состарит её, и ей ближе будет то, что вы сейчас узнаете.

Не всех природа награждает
удачей и умом, –
      снежинок стая заключает
у ставней под окном.
Заляжет белизной сугроба,
уставшая от бурь,
беседуя к весне о многом,
включая мой сумбур.

Советовал из них один
На-ухо-доносор, –
закапывают атропин
расширить кругозор.
Его я поблагодарил,
произнеся, –  апчхи! –
пипеткою по капле влил
в застывшие зрачки.

Подозревал, что на меня
составлен был контракт.
Решился внешность поменять –
пожить без катаракт.
Доходчивее объясню,
ответив на вопрос,
зачем хрусталики сменю,
оставив прежним нос.

– Снежинок наглотался ты! –
взвилася у окна
прядильщица моей мечты,
советчица жена, –
всё слушаешь белёсых бред,
дезинформаций вой,
не ты их цель, а наш сосед
рискует головой.

Прослушивался ветра свист
в критических словах, –
бухой поэт-парашютист
повсюду видит крах.
Опять запутался в стропах
спускавшийся к столу,
да ты и впрямь подслеповат,
несущий лобуду.

За год совместных мытарств преданная жена, не признающая нововведений в интимном общении, была повержена мной всего три раза, а это никак не устраивало прогрессивную общественность нашей лестничной клетки. В закрытых кухонных помещениях людей неизменно пугали вечно спорящие супруги родом из страны безполезных ископаемых Кроватии, всячески поощрявшей каноны раскладной любви и считавшей, что недоносок – это черствый батон, съедаемый с голодухи по дороге к дому, где народ подозрительной мнительности в томном ожидании потными руками почёсывал бритые колобки – их больше не пугало быдущее с неоплаченными счетами. Соседи устрашающе достоверно походили на кипящие чайники, спаривающиеся парами – на это тратились немыслимые промежутки времени, понесшие потери в неизвестном направлении и не имевшие обыкновения возвращаться даже под тяжелоатлетное танго «Штанга на шее». К своему удивлению я хватко усвоил, что мои необоснованные поползновения к людям, выбравшим себе бродвейскую специальность «Деньги навытяжку», сопровождаются характерными позывами. Подмываемые эмигрантскими радиоволнами с прохладцей производные желания ни при каких обстоятельствах несопоставимы с тёплым впечатлением об утренней капле (разума?) в видавшей виды уретре.
Как полноправный член общества я, приобретя право на импотенцию, заработанную честным трудом, рассматриваю яйца в качестве некоего зарядного устройства. При этом меня предусмотрительно охватывает турбулентное смятение – отходя ото сна раньше времени, опережаешь ли ты его, переводя «Прощай оружие!» Хемингуэя в прилипчивом репейнике слов как «Чау бомбина, сори» Мирэль Матье, родители которой размножались в рекордно короткие сроки десятком отпрысков, тем самым набивая себе цену в социальных инстанциях, как пуховую перину. По невыясненному поводу сожалеть мне по-французски было уже Познер. А одобрительного кивка от обтесавшегося в литературных кругах АПНщика я бы всё равно не добился, потому что в соответствии с конфиденциальным сообщением Интерпола он отправился в Сицилию, где, не подчиняясь госконтролю, находился в Regio Catania на жирафе, чтобы традиционным жестом снять в баре шляпу перед  крёстным Pap(ой) di Tutsi в присутствии его верных помощников колонистов из детского приюта Джимми Качелли и Ромео Всё Покотлетти, которым в случае неповиновения не позволяла свободно дышать удавка тугой любви бар-босса в преферансе с разрывной пулькой навылет. Когда мои пресмыкающие челюсти были заняты панагериками в адрес Владимира По (не путайте с названием шестисотмильной реки в Ломбардии), мы с ним дружно  придерживались одной шестой в мире точки зрения – в детстве завидовали японским детям, а именно их косой вседозволенности. Но с появлением на экране «Возраста любви» Лолиты Торрес, меня стали одолевать двое – сомнение и сон, точки стёрлись, зрение ухудшилось, и прихожане не заметили, как очередного кардинала усановили мусульмане. Вслед за этим возникли два других, не менее пивопиющих вопроса – искать ли в каждой загвоздке шляпку и правда ли, что лошадиный коньюктивит, заболевание, изначально встречающееся в порядковом цирковом номере у непарнокопытных  в цыганском танце табуна с ипритом «Прелюдия к ограблению»? И так беспрерывно – заковыристый вопрос за коварным опоросом, в мире, где нас кормят ложью, напичканной пестицидами, например, когда у Земли периоды, почему она настойчиво выбрасывает раскалённую магму алого цвета? Странно, но мне казалось, что я начинал лучше понимать двух Германов  – асса-орденопросца люфтвафельного рейхсмаршала Геринга, якобы лучше других разбиравшегося в мировой литературе и доказывавшего, что создателем Фаустпатрона является Гёте. К  нему можно пришпилить дипломированного птицевода Гиммлера, с его стеноскопами подслушивающих устройств, к тому же он был удивительным фантазёром – коксующийся уголь у него превращался в кокосовый. Жена его, приспособив крампонные щипцы для прокалывания ушей узницам лагерей, нацеливалась на получение Железного креста за выращивание потомственных целок для арийского государства. А кто-то, настроенный на свержение подыхающей демократии, не помню кто именно, из клуба оголтелых «Посиделки друг на друге», кажется запутавшийся в лилиях лилипут Эйхман-Плохито, опираясь на провинциальные замашки, объяснял на нечистом иврите, что в основе мирного суахили лежит всекарающий каркающий идиш, и что некто должен нести ответственность за украденные у нордического племени дрожащие на стенах и кривляющиеся под ветром тени в зените.
Давайте, за истечением срока, скопом простим неисправимых фашистских изуверов – этих трофических язв прошлого, пребывавших в состоянии умственной дистрофии этих участников чемпионата войны по дымовым шашакам. Ведь даже великолепный фехтовальщик госконец д’Артаньян в схватках с гвардейцами кардинала, сражавшимися под эгидой капитана де Каюзака, страдал антисемитскими выпадами в духе голливудского актёра Гибсона. Так чего же ожидать от дипломированного почитателя клювовидных – рейхсминистра Гиммлера с бледной «интеллигентской» немочью, безапелляционно заявлявшего, что у каждого народа имеется свой национальный напиток, у германцев – баварское пиво, у Них (или Этих) – кровь христианских младенцев.
У меня спросонья во рту появлялся неопрятный осадок с отвратительным  ощущением будто я, как те непревзойдённые нацистские мерзавцы,  раскусил ампулу с цианистым калием, или изголодавшийся с полночи пасся с высунутым языком на дамских «угодьях». И всё потому, что не успел жениться на кубышке, чтобы вкладывать в неё унаследованные деньги, как болезнь передающаяся по наследству, ибо она в противовес моим седым яйцам любви обладала гнетущими свойствами булыжника на квашеной капусте. 
Да, спешу сообщить, отец – родоначальник пневматического автомобилизма, погибший в боях за финансовую справедливость, узнав от соседей, что по гороскопу я – Некалиброванные Весы, на семилетие подарил мне набор гирек, для взвешивания каждого слова, перед тем как отправляться к косметологу, чтобы привести в порядок мушку на ружье. Кроме этого он проводил со мной душеспасительные поэтикобеседы, за что и был проиведен мной в нескончаемые поэты.

Отец сказал глаза, дружок, протри,
когда я был совсем ещё ребёнком,
послужит амулетом цифра три,
и книжку подарил «Три поросёнка».

Учись как строить от волчары дом
расти сынок смекалистым и стойким
в 37-ом твой дед был осуждён
несправедливо сталинскою тройкой.

Олешу прочитав  «Три толстяка»,
уверовал в триумвирата силу.
Валял я часто в школе дурака
не в перьях – часто тройка вывозила.


Преследуемый всюду и всегда
резвящейся и неизменной тройкой
не по Сибири в тройке разъезжал
и на троих участвовал в попойках.

Поверив в троекратное «Ура!»,
придерживаясь его орально,
припомнил я, что трижды был женат
и тридцать три неофициально.

Таков удел мой – ад насквозь пройти
в семье, и по возможности неслышно,
отделаться не мог от цыфры три,
оказывался в койке третьим лишним.

Дел полон рот. Да, как бы не забыть
долг выполнить святой после попойки –
три головы дракону отрубить,
прозаседавшись в европейской «Тройке».

Но задолго до этого мне пришла на ум изумительная мулька – есть халву, вознося хвалу и не выуживая яда из одомашненной змеи, убедить её, что в моей иудейской аптечке здоровья с неразбавленной эссенцией арамейской сатиры не хватает музыкальной втулки к гоночному велосипеду или йода в ротшильдовской щитовидке. Это предположение меня (человека первобытного разложения) не расстроило и не расшевелило, ибо женщины, не любившие лепиться в жару, как правило, импонировали мне на рояле, с которым я заигрывал на досуге из обрезков времени, в позах, соответствовавших  скоропортящемуся настроению. С ним я, погромыхивая костями, обучал партнёрш семиэтажному мату без лифта.
Стоит ли удивляться, что шпаклюющему финансовые щели и не ведающему блошиных забот ювелироведа-кузнеца Левши, не терпелось дождаться, когда в фармацевтических отделах появится капсула (по зубам) с полураспадом дополнительных радиоактивных сплетен, свободных от напыления уму непостижимых паштетных знаний типа «Ужимки салатного листа». В затуманенной голове кружился безразмерный оперный вальс «Лепестки», профессионально сварганенный подозрительными лицами – участниками кошмарного сна, утверждавшими, что повидло слов с подстёжкой заторможенного на три четверти произведения, непременно мои, а ущербная музыка очевидно – народная (объяснений какого именно племени не последовало).

На веки выпала роса.
За полосою полоса
косого непокорного дождя.
Весна подтачивает лёд.
Природа плачет, сверху льёт,
мне кажется я потерял тебя.

      В лепестках надежда тихо тает,
      в них мои печаль и западня.
      Я ромашку нервно обрываю –
      любишь ли, не любишь ли меня.

      Перестанет дождь хлестать по лицам.
      Ты вернёшься в наш апрельский сад.
      и весна  вишнёво облачится
       в подвенечный праздничный наряд.

Судьба моя всему виной
спешу сбежать от паранойи,
от подозрений привнесённых в быт.
Не падал пред тобою ниц,
не умолял в слезах, вернись,
но верил, до конца не позабыт.

      В лепестках надежда тихо тает,
      в них мои печаль и западня.
      Я ромашку нервно обрываю –
      любишь ли, не любишь ли меня?

      Перестанет дождь хлестать по лицам.
      Ты вернёшься в наш апрельский сад.
      и весна  вишнёво облачится
      в подвенечный праздничный наряд.

И теплится надежда в дождь,
что ты, моя любовь, придёшь
в преддверии несбыточного дня.
Я, спрятавшись в твоём тепле,
на ухо прошепчу тебе,
что не в чем меня больше обвинять.

      В лепестках надежда тихо тает,
      в них мои печаль и западня.
      Я ромашку нервно обрываю –
      любишь ли, не любишь ли меня.

 Перестанет дождь хлестать по лицам.
 Ты вернёшься в наш апрельский сад.
 и весна  вишнёво облачится
 в подвенечный праздничный наряд.

Иногда я чувствовал себя зажжённой антикварной люстрой, подвешенной к потолку и смотрящей на мир сквозь мутные хрусталики, поражённые катарактой. Возможно потому, что «экспертам» не было известно, что я рос вундеркиндом – в три года изнасиловал манекен, – после чего путал Докучаева с Достоевским. Оправдания мне не было, но я пытался неубедительно доказывать, что все мы выходцы из яйцеклетки, понятно, что информация стала доступной, когда с моей щеки подозреваемого сделали соскоб ДНК для подтверждения аутентичности.   Это произошло до того, как я составил кому-то протекцию и послал его вместе с ней в газету вместо кроссворда с припиской: « я не против, чтобы меня разоблачали хорошенькие», на что мне незамедлительно заметили, что у меня отмечаются церебральные явления Цербера с накаченными ботексом ногами. На самом же деле я (отъявленный шалун и кривошип под хитоновым панцирем жука), возвратился из феминистского дома политической терпимости «Самонавеянные мечты» после неудовлетворительной жеребьёвки с наложением на себя рук ниже пояса целомудрия раньше рукоположенного. Тогда-то меня и посетила целая вереница исторических, с космической точки зрения, снов, выловленных из плетёнки потребительской корзины, предназначенной для уставшего грязного белья, не соответствовавшего генетическим запросам стиральщиков памяти.
Почувствовав, что леска удачи вот-вот да лопнет, я – князь по рождению, графолог по призванию, неотвязно просил в заводских столовках добавки. Теперь я с жадностью пожираю их  дома перед ящиком вперемежку с пестицидами, под сериалы с заранее записанным закулисным смехом, потрафляющим децибилам.

                Часть вторая

Первый сон кувшинчато вылился в больные стихи, нуждающиеся в вакцинации, из цикла «Слепни прозрели». Они посвящались обожаемому мной лгунишке-ведущему, подвязавшемуся на радионаполнителе мозгов недоказуемой правды, вроде той, что на джазовом фестивале в Монтрё выступают преимущественно монтрёшки, в то время как тесёмчатый дождь-исполнитель играет печальную песенку с пожухлого листа, правительственных нот, с поэзией, утрирующей носы завистникам.

Умельца яркая стезя
ко мне благоволит,
всего чего добился я –
сияет и блестит.

Я, в микрофонном рандеву,
привыкший блефовать
виляю, жалуюсь и лгу,
и мне на всех на...

Никто не обвинит меня,
что бука-нелюдим.
Все кто кричат, «Огня, огня!»,
помазаны одним.

Я – вы, как две капли воды,
где битого не трожь –
эксперт в двухчасье пустоты
подпитывает ложь.

А на кого двойник похож –
раскроет сей роман.
В нём через пять страниц поймёшь,
почём самообман.

Бреду в эфире знаменит,
не хам и не урод,
и слово правды помяни –
мой с маслом бутерброд!

 Вслед за вышеописанным эквивалентом эпоса мне приснился мастер несформировавшихся отношений в изощрённой словесности и директор балетной школы «Па-смурное под Парижем» Гаврош в гамашах. Он потягивал коктейль одиночества и печали «Галифе» в перевалочной столовой предусмотрительных в спецификациях чертёжников «Готовальня». Стареющий мальчуган имел привычку сбегать от французских долгов с помощью обтекаемых слов, и какое-то время возглавлял военно-промышленный комплекс на Монмартре. Его фраза «Жизнь достойна подорожания» была взята на вооружение корпусом легионеров, подозрительно поглядывавших на пищу уничтожающим взглядом. Не успевал непритязательный, получивший зачёт по этике в постели в старик Гаврош выходить с милитаристического старта на финишную прямую, как его уносили маракешские маркитантки под тряпичным транспарантом «Выбирай себе в помощницы подруг – кто-то же должен предавать... забвению!»
Невзирая на смертельную опасность безделья, снилась демонстрация экстрадированного прошлого. В первых рядах её шли приспособленцы – зомбированные держиморды с запонками на ртах. Казалось ничто не могло поколебать их веру в многократное «Ура!» Они шершавили в ежовых рукавицах портреты руководителей, в чём сказывалось тлетворное влияние кого ни попадя, и всесильного корнейчуковского Тараканища, разгуливавшего по Клоповнической набережной со здоровой правой рукой, властно заткнутой в проём летнего фланелевого кителя (см. картину «Утро нашей Родины»). В местах склопления Усатый прослыл добродеятелем – слепых кутят на поводке вводил в заблуждение по поводу брюк, приговорённых к повешенью на спинке стула.
Снились затоваренные товарками подоконники окон на улице Красных фонарей Амстердама, где я работал как Винни Пух в Виннипеге колениразводящим. Там я осязал себя потерянным в «Столе находок», как человек без лица, обладающий талантом, шармом и недвижимостью, лезущий на пальму в целях повышения сексуальной активности или как мужчина без простаты, презирающий женщин с купами негритянских волос, подёрнутых ржавчиной а ля Анжела Дэвис, из чисто идеологических соображений, если в ресторане «Сарай на отшибе», где унитаз для писси-мистов не поддавался никакому описанию, им не нравились мои вязания ног под столом. В избыточно-информационном весе желеобразных брюх снились проворовавшиеся проворные юбералесовские неонацисты, женатые на нарукавных повязках – «опята» недалёкого прошлого экстремистской организации «Снова». Снилось выступление безумолку говорящих поварят, исполнявших песенки проще пареной репы на дощатой лесенке, ведущей к карусельным лошадкам из группы рэпа «Переносчики зраз» в ресторане не поднятых тяжестей «Спаривающиеся гантели». Им на конкурсе поваров-приготовителей горохового супа сортировщики расхожих мнений снизили оценки за отсутствие музыкального сопровождения, а также за то, что соседний «бочонок» из старомодных пиявок XX столетия наливался на банковский счёт представительницы прогибающегося слабого пола в обмельчавшем водоёме любви поощрительных прений. Снилась Эйфелева башня – модерновая грыжа в паховом кольце старого кокетуна-Парижа и притулившийся слева в шпалерах кустов секс-шоп «Только для членов-наполнителей с правом пользования за большегубыми валиками», окружённый подсолнухами-солнцепоклонниками, одобрительно кивающими головами.

В Париже часто по делам
не с целью пропустить сто грамм,
а по исхоженным местам
отправиться шерше ля фам,
а можно двух, ведь только там
я в обществе прелестных дам
разгуливаю по Монмартру.

Не молод я, но и не стар,
и мне идёт к лицу загар.
На Елисеях в бон суар
заглянем ненароком в бар.
За стойку усажу товар
без препирательств и без свар.
Гарсоны вин притащат карту.

Но дружелюбные не все.
На Муленружном колесе
немало пришлых сутенёров.
Я говорю им по франсе
на всякий случай – же ву зем,
а на привычном языке добавлю смачно, – грязный боров.

Не повезло мне в этот раз.
И вместо поцелуев, ласк
я грубый получил отказ.
А  местный сутенёр-спецназ
не в шутку в глаукомный глаз
мне засветить намеревался,
и я, как был, ретировался.

Из бара ноги унесу,
и подберу себе красу
в Булонском девственном лесу,
а повезёт – не мололетку.
Не дай мне Бог не с той упасть,
в любви опять впросак попасть
к французам за решётку в клетку.

Да, дружелюбные не все.
На Муленружном колесе
немало пришлых сутенёров.
Я говорю им по франсе
на всякий случай, – же ву зем.
Они на русском без акцента отвечают, – грязный боров.

Снились беспечные сторожа, изготавливающие на дому заварной крем для бритья и засыпающие бессонницу в закрома при исполнении непосредственных обвязанностей. Снился чемпион по плаванию на спиннинге прибауточник Витёк Примула-Мышца в баре отеля «Родной Совок для каминного угля и подопечных», вкалывавший кулачным боем не столько на родную семью, сколько на потерянную совесть. Мифический Мефистофель – Витёк (в юморе полуостровитянин), развлекавшийся кулачными прогулками по должностным лицам, прославился посещением корпорации «Плюгавые собаки». Там он отличился очередным акто насилия – вынес за скобки скобаря, повторявшего перед арестом: «В мире столько интересного, взять хотя бы меня». А что ещё ожидать от белейшей души человека, свято верящего в президентскую ветошь непоколебимого вето и уверенного, что альбатросы – стальные канаты, прокрашенные белой краской?! Будучи по своей природе неизмеримо огромным с пиковыми дамами, Витёк, употреблявший в неизмеримом количестве рубленые говяжьи котлеты и затейливые фразы, втайне от ненасытных сутенёров-товароведов не брезговал контактировать на полвставки с услужливыми девчонками, испытывавшими затруднения со стулом (колебания температуры на планете провоцировали их на подобные поступки). И надо сказать, что в дефицитные времена менструирующие особи боготворили его – он спасал их, наэлектризованно поставляя киловаты в аптеки. Лишние деньги Витёк Примула-Мышца за неимением движка Истории под рукой вкладывал в копилку ненужных с практической точки зрения рудиментарных знаний. Он был обуреваем одной мечтой – побить ночные горшки с обворковавшейся  Диззи Губнушкой, из чего проглядывала заманчивая перспектива – не только поухаживать. Но как потом выяснилось, в ходе романа Губнушки с Витьком не расплетённая девичья коса нашла на драгоценный камень, и он стал наивно мечтать о поступлении в Western Union, чтобы получить недостающие страховки и посылать презренные деньги к ядрёной матери. Кто мог предвидеть, что Витю ожидает семья, представляющая собой компьютерное устройство со складывающимися травматическими отношениями физиологического раствора ни в чём. По этому поводу Диззи Губнушка неустанно любила повторять: «Словом можно убить, вот я и выстрелила первой». Она не знала самого главного – Витёк с детства был закалённым, как встарь, и спал под стёганым одеялом, что смягчало удары ребристого отцовского ремня. Судя по поэме, которую Витя прятал от неё под матрасом, он чувствовал себя обманутым и несчастным – папкина школа (вот невезуха – третий шкалик зашкаливает) не пропала даром. Как изврещенец ищет тугую на ухо, так он терялся в недоумении, отказываясь изучать обложенный налогами английский язык.

Вспоминая то, что  было,
точно при обстреле,
я в твоих посудных взрывах
скроюсь от шрапнели.

От чего кусок отскочит
вовсе не предвидится,
стоит пьяному мне очень
на тебя обидеться.

Мне не забывается,
чем друг друга крыли.
Хлопали тарелки в кухне
в стену изобилия.

К непокрытой голове
три стакана плыли,
избежал прямых котлет
с раною навылет.

Вечерами рвёшься в бой –
приступ за ночь тянется.
Отношения с тобой
вряд ли устаканятся.

Столкновения идут
хуже Курской битвы
я, конечно, был в дугу
и кричал «Прости ты!»

Ты же недопоняла
и пошла в атаку
и в броске обозвала
бешеной собакой.

Пущена сковорода,
стул трещит, ломается...
Виноват, конечно, я
и готов покаяться.

И как на Титанике
я впадаю в панику.
Ты же норовишь при этом
прямо бить и рикошетом.

Помнится, на прогоне школьной пьесы о метеорологической сводке бродячих собак во втором акте массивную дверь закрывали на засов – роль засова поручили восторженному Витьку. Хотя он много читал, и на нём оставила неизгладимый след питательная среда Рабин-зоновского Пятницы, автор музыкальной комедии «Халат распахнулся» Витёк Примула-Мышца после почечного камнепада полюбил викторины, капризную погоду и таких же писательниц (исключение составляли пышущие руками в биде мулатки-иронистки, с которыми он любил спать за рулём).
Заметьте, высокоаморальный он ни при каких непреложных обстоятельствах не позволял себе домогательств по отношению к домашним животным, не говоря уже о тараканах (а сколькие, благодаря Витьку, не вернулись с кухонного поля брани!) Занимательно совсем иное. Когда Витёк, под влиянием избытков феромонов, шёл напевая из кухни рядом с дымящимся кофе во втянутой руке, то страшно гордился своим членом общества, во взбитые сливки которого он без стука на кого-нибудь не входил, интерпретируя спиритизм как алкогольное понятие недоразвитой личности.
В девяностых Витьку, наивно верящему в женское общество, провакцинируемое знаниями о нём, опостылело заниматься дозированной любовью в  миссионерской опозиции. Ему, страдающему водобоязнью при бешенстве по поводу и без него, захотелось аппетитную пампушку, а не замызганную кость поперёк горла (в постели Губнушка отличалась неповоротливостью и он просил её, частично раскаявшуюся, подать задом, подвергая немыслимым дисциплинарным взысканиям. Тогда она по-иному вертелась в кружевном пододеяльнике вальса – так у Витька появилась идея создания «Школы танцев без четвероногих и женатых на выездных лошадях», выразившаяся в откровенно антисемитской балладе).

Ты слышишь комариный писк,
так это ж Моня-атеист
недоучился.
В ишиве сдан в металлолом,
с него законченный фантом
не получился.

Сбежал от торы и отца
под детской маской в поллица
скрывал кручину.
За что ни брался только он,
повсюду ждал его облом –
наполовину.

С трудом одолевая страх,
менял он маски на глазах
хамелеоном,
и как трусливая овца
с другою маской в поллица
Наполеона

мечтал весь мир завоевать
и затащить к себе в кровать
под балдахином.
Кого-то взяв при этом в плен,
грозил стащить в музее шлем
с самой Афины.

Кровь не стучит в его висках,
он голым бегает в носках
по тротуарам.
И люди видели его
не по частям, почти всего
в кошерных барах

в обнимку с истинным индейцем –
стакан в руке, и слёзы в пейсах,
не трали-вали,
был от семейки отлучён,
и сильно горем удручён,
живя в опале.

Испугавшись возмездия со стороны пострадавших от него морально и физически, Витёк сдуру выиграл гринкарту и в замешательстве сошёл не с того борта самолёта обанкротившейся компании «Аэросвиток» в Нью-Порке, где уже распространились слухи, что пиво Хайникен удлиняет жизнь на восемь сантиметров. Что-то в Витьке было непокобелиное – он чётко придерживался железного правила «Не пили сучку, на которой сидишь». После принятой в разреженном воздухе ряженки на грудь, Витя заявил на нетвёрдой почве несостоявшимся репортёрам, что Алан Делон сносный актёр и что его даже неотразимая в объективе красота не портит, как Джона Хэмма, шестикратно обделённого наградой «Эмми».
Это невразумительное совпадение вызвало в стольном граде Киеве с его развевающимся Подолом землетрясение, и кто-то признался, что в сосиски «Для приговорённых к каторжным работам в постели»  закладывалась высококалорийная бумага, а на прилавки выбросили оконную замазку с наклейкой «Ешьте творог!», но не поясняли откуда. Излишняя информация о сухофруктах Кампучии, считанная с использованной туалетной полосы, сковырнула с места Витька, одетого с иголочки портного-дикобраза. Он чудом избежал ионизирующего имени Иона, заготовленного ему в честь семейного дезертира – деда, не нашедшего запасного выхода, переполнявшим его претензиям. Это вынуждало ломать сферически правильные головы в пытливых органах касательно реального происхождения Витька Примулы-Мышцы, аполитичная бабка которого, путавшая слова нарком и ненароком, слыла в чебуречной Чебурашка феноменально ленивой. При умельце деде (поборнике равноденежья в семье) она не ведала в какой стороне выкопан колодец, уверенная, что ведро воды поднимают на вороте рубахи.
Перепуганный её поверхностными знаниями Витёк избежал бюрократических передряг и, возопив о помощи, эмигрировал пасмурным шалуном на облучке времени, поглаживая себя в предисловии к любви по негнущемуся стволу, попахивающему свежей нарезкой. При этом он не переставал напевать песенку стеклодува, полную обросших деталями шуток на 220 вольт, раскачивающихся на приколе «По губам цветное стекло, а в рот не попало».
Снилось нечто вальсирующее под аккомпанемент ансамбля «Запрокинутые головы», представавшее в виде популярной устроительницы скандалов, мечтавшей выйти замуж с испытательным сроком за жилисто-золотого парня. Ею была прима-балерина Диззи Губнушка на пуантах, усыпанных серебряными колокольчиками. Она выступала в паре с лучезарной подругой – массивной женщиной, радостно толпившейся вокруг неё.
По сути своей альпинистка Диззи мечтала о ювелирном камнепаде. Она появлялась в паре с обеззубевшей Терпсихорой в пачке из-под «Мальборо», относившей секреты полишинеля к политическому новообразованию и одно время возглавлявшая фракцию паписток, выискивавшую папиков, с которыми они не сходились характерами, но у них оставались другие точки соприкосновения. Они считали, что браки без погрешностей прегрешения походят на забеги на короткие дистанции с последующим перераспределением имущества, а стюардессе, занимающейся любовью в полёте с командиром корабля Никитой Вибраторре, следует пристёгиваться.
В громоотводе скандалов Диззи (неоднократная сюрпризёрка чемпионата по ухаживанию за архиидеями с орхидеями) прославилась не перевариванием бабников, бокалов с короткими ножками и ресторанной пищи, набрасывавшейся на неё без всякого предупреждения. За декольтированной спиной Диззи, обладавшей невероятным магнетизмом, проявлявшимся в непредсказуемых вспышках и бурях, насчитывалось бесчисленное количество встреч и непродолжительных сожительств по юлианскому календарю.
В своих неудачах она «винила» долгоиграющие пластинки и адвокатов, протягивавших липкие руки-помочи, что отразилось в её нашумевшей поэме-меморандуме  «Левая нога».

Идёт игра в наигранные страсти,
разложен быт на составные части:
заботы мне, тебе всё остальное,
где та плотина, что поток твой остановит?
                Не кончится бодяга никогда,
                чего-то хочет твоя левая нога.

Возьмём постель, и там мы конфликтуем –
давно остыла, но без остановки дуем,
разжечь пытаясь угли на мгновенье,
не набросав ни палок, ни полений.
                Не кончится бодяга никогда.
                Чего же хочет левая нога?

Должна во всём перед тобою слаться.
Руками машешь – лишь бы подкопаться,
и лезешь в морду с покрасневшей рожей,
прикрыть, что ничего уже не можешь.
                Не кончится бодяга никогда,
                а виновата левая нога.

К груди не привлечёшь, зато к ответу
готов привлечь за борщ и за котлеты,
за взгляды в сторону, за вздох неровный,
за пыль веков в копилке родословной.
                Не кончится бодяга никогда.
                К чему стремится левая нога?

Полемизирую не я, промежду прочим,
там, где комар и носу не подточит.
Выискиваешь в гневе адвоката,
чтоб раскопал, в чём я не виновата.
                Не кончится бодяга никогда,
                отсохла б твоя левая нога.

Безостановочно бушуют в доме страсти.
Разложен быт на составные части.
Заботы мне, тебе всё остальное,
где та плотина, что по
ток твой остановит?
                У доктора спросить мне не беда,
                как ампутируется левая нога.

Поэма имела неотразимый успех в прессе. Приспешницы парадных подъездов не могли наговориться об её авторше – неприступной Диззи, думавшей, что кильку ловят в кильватере, а ненасытных ухо-жёров на побережьях. Больше всего Диззи ценила парижский макияж и брызжейки улыбок причерноморских красавцев, заражавших женщин безудержным смехом (несколько девушек с ослабленным иммунитетом сгинуло в их объятьях).   
Снился стосковавшийся по а ля фуршету Сэндвичевых островов зеркальный Карпов – чемпион мира, мёртвой хваткой державший в руках королеву в доме вместо хозяйственного мыла. Удивляться, конечно, тут нечему – человек ко всему привыкает, тому пример моль, в голодные годы питавшаяся нафталином.
Снился движимый ударами прикладов в спину писатель на немецком Франц Кафка, вытанцовывающий в пражской пивной пуговичное «Кафтанго». И наконец снились съёмки садомазохистского фильма «Бычий солитер» (режиссёр Замир Донатович Сильвуплюев, в котором диспропорционально большая голова выдавала в нём учёного, проявлявшего все задатки полнометражного идиота – он разрешил другу на время съёмок пользоваться своей женой по доверенности, только потому, что их объединяла сырковая масса общего). Съёмки проходили в огромном половоактовом зале, где во главе «убелённой снегом крыши» стоял тандем двоюродных сестёр – контрабандистка Флора Смаглер и эстетическое нищее недоразумение, жалевшее богачей, Руфина Руфер (она же Поли-Эстер) – тягловое животное крутого замеса (в кино ей нравились жаркие поцелуи, заключённые в ледяные объятия морозильника). Под их присмотром несчастные пары пребывали в заутренем леньмотиве, не подозревая, что если постоянство добродетель, то занудство – неоценимая находка. Когда же на душе вечерело от браков, скреплённых цементом непристойных настенных росписей, они плётками пытали друг к другу исключительно нежные чувства. С этого начиналась погоня за получением цитварносеменной премии «Аскар-иды», о чём достоверно свидетельствуют защитники прав глистов в изгнании.
Мне, как сорванцу нераспустившихся бутонов, заядлому угонщику и поглотителю самогона, обладающему интеллектом гвоздя, торчащего из подошвы рваного башмака, снились автомобилисты под руку с автомобилистками. Они прогуливались по таксомоторному парку под лозунгом «Так дерзать!», где каждая рафинированная собака знала, что в немыслимого рода альянсах, когда в основе совокупления на свежем воздухе заложен безоглядный гормональный обмен, не обойтись без вазелина – не подмажешь где надо, не отвезут к психиатрам в Белл-Вью к окнам с отсутствующим видом на безропотный прибой Ист Ривер.
Всё это происходило в непредвиденных прорезях продолжительного сна, когда я увлечённо писал в угоду себе не совсем дружеские «Заржи на других», в то время как наяву либеральное отношение к водке в эмиграции у меня резко поменялось (вместо литров непрекращающиеся выпивки с дружками исчислялись галлонами). Я лихорадочно пытался произвести инвентаризацию складских помещений не слишком требовательного инкубатора мыслей мозга непроизводительным времяпрепровождением из угла в угол.
А что делать человеку, у которого вдруг не стало собственного лица, потому что беспечный родитель напивался до положения риз, и ребёнок возле него набирался соответствующего ликёрно-водочного опыта под песню «Не треножь ты себя, не треножь...»
Только и оставалось, что после оговорок на отложном воротничке набить оскомину в  скоростном репортаже с места забытий какому-нибудь заезжему хвастунишке-кутюрьеру Жан-Жаку Платье, торговавшему семейными ценностями из-под шотландской юбки. Такому (не «Такома» Леонарда Коэна) не поставишь на вид, чтобы не падал, по той причине, что на нём была кофточка в сладкий горошек, на который слетались мухи под хитовую бодягу «Я люблю тебя со скоростью 200 метров в секунду».
Это спасло Мухес-Цекотухес от неминуемой гибели.


                Часть третья

Будучи уверенным, что противоречивое общество, построенное на расовых контрастах и распрях, разваливается, я пришёл к скоропалительному выводу толпой набежавших мыслей серятины вещества, безопасно пристроившегося в черепной коробке, что на мою долю с утреннего очухивания выпала творческая участь воспроизводить спотыкач текста сюррогатных брачных стихов. Конечно, я сачканул, используя заунывный мотивчик, намеренно отдающий запашком таривердиевского плагиата (спиритоносные реки в ледоходную оттепель тоже не выдерживают «ломки»).

На високосном этаже
валяюсь с юмором в обнимку,
одной рукой обнял «тростинку»,
другая на груди леже...

Глазами поедал экран
(в рекламе продали усмешку),
а я непроходимой пешкой
искал с Недвижимой кальян.

Измаялись в уикэндный день
красавица с бездель-поэтом.
Я об одном, она об «этом» –
в постели спорить нам не лень.

Пролепетал любви, – прощай,
она откликнулась мне, – здравствуй,
стала доказывать, что счастлив
альфонс, покинувший Валдай.

Потратив жизнь на риск и страх,
роптать нам неудобно вроде,
конец с баранкой как-то сводим –
не бородавки ж на руках.

Звуки улицы, прорывавшиеся сквозь плотные шлейфы теснёных занавесей, с трудом пробивали курчавые заросли моих мило прижатых после операции ушей. С апупеоза бодуна мне мерещилось, что ему хоть Потап, когда за окном свирепела не Настя, обладавшая кровожадностью скупого по размеру бифштекса и относившая деньги на макияж к накладным расходам. Но я, стоя у писуара и мурлыча «Брызги шампанского» как всякий уважающий себя матершинник-хулиган со словесными водоразборками, содержавшими аскарбиновую кислоту язвительных замечаний желудочного характера, удержался от высказываний в адрес её клиентов – панировочных сухарей, потому что за ночь любви к самому себе я готов был на всё недозволенное. Скосив глаза, что с момента рождения не составляло для меня особых усилий, я засёк на бугристом носу с прожилками кварца мухлюющую на работе дерзновенную муху с лобком, изъеденным микромолью. Она лишний раз доказывала своим вызывающим предотвращение поведением, что любовь к ближнему – трудоёмкий процесс, а уход из обыденной жизни – прикладное искусство занесённой над ней безжалостной руки, приобретшей финский нож, чтобы заострить внимание, когда вздох облегчения вырывается на долгожданную свободу. Мужчины смотрели ей вслед, потому что больше смотреть было не на что.
Убивать смекалистое с мелкозернистым изумрудно-бархатным брюшком существо на месте проступка, мне – уличному интеллектуалу с расхожим понятием пальцев, подкованному на все четыре, наподобие древнего таджикского поэта, просветителя и моряка Булата Заверни, который в полемиках в гареме эмира всегда оказывался костоправ, было совестно. Да это и не имело ни малейшего смысла в прощальный день электрика «Оголённые проводы в эмиграцию» из-за едва теплившегося пирамидального тополя надежды.
Он рассчитывал, что щупальца прогресса дотянутся и до него, бросившего бухарским мудрецам антияпонский клич «Каждому Мойше – по его гейше-гойше!» Неизбежное произошло потому, что он – подставной козы барабанщик одним росчерком бандитского пера отшвартовался от семьи, вовремя снявшись с индукционного якоря. Возвращаться обратно не хотелось. Он привык располагать женщин к себе, не выбирая позы и не задвигал шторы «при входе», заведомо зная, что это не публичный дом, где тебя за это погладят по головке. Характерным проявлением широкой натуры выпивохи Заверни – теперь солиста квинтета «Пятеро в остроконечных колпаках – уже звезда» являлась бесхитростная заява, от которой он впоследствии начисто отрёкся с обворожительной улыбкой: «Я бы вносил пожертвования. Если бы он знал в какую из хрустальных стопочек их складывать, то не сглупил бы, а жил себе радостно, как авантюрист-анестезиолог, вдыхающий перед операцией веселящий газ и прогревающий свой мотор поллитрой прямо из горлышка, вспоминая годы пребывания за решёткой».

Заметьте, я не сужу людей, носящих цилиндр фокусника, а только тех, на ком конус дурацкого колпака. Измочально говоря, его – бывшего ковбоя, а теперь погонщика автомобилей и мужчину с хорошо подвешенным ртом, придерживавшегося цепких концепций и изъяснявшегося водосточными оборотами, вынудили признаться ни в чём с оглядкой. А именно, что – в светлых витражах бережно обращавшаяся с берегами река  из очень тёмного... стекла прозрачно с гор. Муха всё равно бы недопоняла, что в профилактическом мире радиосюрпризов, которыми я, заметно изголодавшийся по отживающей эмигрантской культуре, жадно подпитывался поутру изо дня в день. В них одна редкостная тварь с удовольствием пожирала другую в поющей тирольской шляпе вместе с томящейся в застенках кипрских банков нерозданной наколотым козлам «капустой».
Ах, как часто мы думаем об одном, а живём в недопустимых расходах с другой. Заключаем сделку в объятия и капустно обнимаем свою недогрызанную кочерыжку на взбесившейся скорости! Согласитесь, если денег куры не клюют, значит они неподкупны (купы деревьев над Дедом Морозом, искусно вышивающим изморосью на окнах, исключаются). В моих же критически выстроенных финансовых отчётах допустимо обмениваться замысловатыми ребусами, касающимися выборочного чтения мусорщика, но не кроссвордами, предназначенными для «болтливого» прибалта или конкурирующего индуса, обещавшего пересчитать мне все чакры. Не это ли указывало на психологический портрет философствующего меня – прадедушки протекционизма, путавшего Гёте с гетто, мулата с мулетой и думавшего, что рудокопы – это рыжие полицейские, и если в доме запахло жареным, выходит, меня пришли навестить бездельничающие пожарники – каждый со своим «стулом». Не скрою, я зачитывался своим будущим, начертанным на заскорузлой ладони. Бывало скрестив руки на груди, я воображал себя религиозным селекционером. Вдобавок, создавшаяся неразбериха выявляла всеми презренное пацифистское настроение, наложившее серьёзный отпечаток на мою полставочную работу на водокачке прав человека, где накаченный мулат, оттатуированный чьей-то дарственной надписью, ассоциировался у меня со всем чёрно-белым (белый верх, чёрный ниже пояса). А тут ещё с вечера вызывающе торчал из факсующей машинки раздражающий своей исключительной белизной лист бумаги с лаконичным ответом из рецептурного отдела любви: «А пошёл бы ты...» Не вызывало никакого сомнения, что его прислал эпотажник ведущий с запоминающейся внешностью подголовника – мастер разводить семейственность по сусекам в  эмигрантском радиошоу «От шести и до пупка». Сверхзабывчивый (зажать лекарство в кулаке и думать, что ты его принял) он страшился ударить в грязь неугомонным лицом исхудавшего бульдога, и поэтому неадекватно прореагировал на мой нескромный запрос: «Почему мы вынуждены выслушивать  о ваших родственниках Такое?!» 

Мы беседы ведём на нескромные темы,
рекламируем кладбища, гастрономы и кремы,
где деньгами не пахнет – туда не суёмся,
о культуре бормочем и «местечке» ... под солнцем.

Тянем время рассказами не про то, так про это,
несумняшась клеймим нерадивое «гетто».
Мы с толпою общаемся на высоком наречии,
недоступно завязшем в языковой картечи.

Так сподручней дебилам толочь в ступе воду,
гнать «волну», превращая штиль в непогоду.
постоянно заботясь о масле на хлебе,
в назиданье вещает бизнесмен-культуртрегер.

Становилось понятным почему мне всю ночь снились эмигрантские кошмары. В жизни зубного техника, сжигающего за собой золотые мосты, нет спальных мест шуткам, в которых тесак поэтической зрелости оттачивает произведенное в спешке на свет.

                Часть четвёртая
 
Птицы на ветвях щебетали неугомонными любовниками.
Не годовало (не по возрасту) свербело в носу.
С трудом оторвавшись от галогенной лампочки «Сгоряча», я, озабоченный судьбой ноздреватого сыра в мышеловке, предназначенного неуловимой милашке, порывисто чихнул и пристально задумался – сколько болезнетворных микробов вылетело изо рта без каких-либо расходов на реактивное топливо?!
Но самый большой ребёнок заключён в нас самих, когда у нас не находится времени побыть с самими собой. Раздражала проявившаяся слабохарактерность – я очутился за рулём автомобиля (ценой не Бугатти), подчинившись воле отца, бросившего мне в приступе гнева: «Любишь кататься – люби и самочек возить». Вследствие этого у меня выработалась дурная привычка – брать пример с кого-то и ни за что не отдавать его ни за что. К тому же моё тухлое настроение, вдохновлённое одним выпускником (под залог) из Кембриджа, подстрекалось пробуждением порабощённого сознания собственного достоинства у соседа-мулата, кружившего в дервишном ритуальном танце личной гигиены над моей мигреневой головой, густо населённой насекомыми.
Усугублялась башковитая дурь его увесисто-нелёгкой поступью в необъятной стране, где затраты на соблюдение правил уличного движения и приличия в местах общего пользования  выросли в цене, и это когда средства дезинформации неистово трубили: «У банков начинается перитонит! Необходима срочная финансовая операция!», а осмотрительные вокруг снобы-олигархи пересаживались из «Бентли»  на рикш, а некоторые ударялись в бега, но быстро отскакивали.
Но многое прояснится, если разобраться в заложнике за воротник, обитавшем этажом выше – Сильвио Спрегатти по кличке Бетонная Спина, которого в Гринвидж Вилледже преследовала чересполосица застывших предложений в рваных ватниках, умоляющих о замужестве, в торжественные мгновенья, когда он гордо выставлял напоказ свой несравненный шишке баб.
Во-первых, он стремился стать одарённым, не попав в тюрьму, и утверждал, что выносливые из дома космонавты выходят из трансовых дервишей, потрепанных в центрифуге плюшевого танца «Бар-хата с краю», а увеличивающееся количество незавезенной промысловой рыбы зависит от низменной производительности пруда (из тематической беседы заключённого в себя подопытного Братца Кролика, но не Тито Брассо или Мадам Батерфляй).
Во-вторых, его раздражали дети, произведенные на свет кормильцем семьи из одного человека акушером-гинекологом Горджесом Озверяном, доказывавшим собственноручное присутствие при рождении цивилизации и третий год бившегося над созданием сезамного пояса целомудрия для пускового механизма жён командировочных с их шутками домашнего обихода конём. Очевидцы-акушерки говорят, что после того чего Озверян насмотрелся, ему нравилось заглядывать собеседнику в ротовую полость, выслушивая ненормативную Мексику и как заметил бывший канцлер Коль – эффективность секса определяется частотой колебаний.
Подражая дружку из АрмагеДонских казаков, Сильвио бубнил о несбыточном том же, искусно перемешивая быстрорастворимые слова в менее аппетитной форме «Сегодня ты светоч – завтра свекольник наших дней». И всё же что-то грызло Сильвио изнутри, как фокусника, снимавшего перед публикой шляпу вместе с головой. Снизу мне это было заметно, когда он брал гитару и изливался в поэзии, обращённой к неотягощённому политикой разуму.
   
Кто проблемы не ведает,
с тем готов побеседовать,
представляя себя как любовника,
о самоунижении
в моём положении
то ли кресла, то ль подголовника.

Если что неудачится,
начинаю дурачиться,
колесом хожу по кровати я.
Для любви потихоньку
принимаю в сторонке
чем спасается аристократия.

Так не надо меня подвергать вечерами
беспрерывным претензиям и укорам.
Я к тебе прихожу не с пустыми руками,
а культурно, в компании с джентльменским набором.

Я юлил, прогибался,
лез из кожи, старался
угодить, и почти безропотно
исполнял все желания
на Мальорке в Испании
вёл как свинка морская подопытная.

За тобой тенью следовал,
я о тряпках беседовал
и с ладошки кушал, как с миски я.
И во всём, что ни делалось,
проявлялась незрелость –
моя жалкая суть мазохистская.

Так не надо меня подвергать вечерами
беспрерывным претензиям и укорам.
Я к тебе прихожу не с пустыми руками,
а культурно, в компании с джентльменским набором.

Но в минуты прозрения
гнетут угрызения
я свободе уже не завидую.
Знаю, рвётся где тонко,
не вернуться ль к ребёнку
и в семью мной когда-то разбитую.

Там жена подвергала меня вечерами
Безразличного вечным укорам,
что домой возвращался с пустыми руками,
а не то что другие – с джентльменским набором.

По слоновьему топоту над головой (место заточения безумства) можно было подумать, что Сильвио Спрегатти чувствует себя гигантом, рекламирующим микроавтобусы для лилипутов, едва умещающиеся на его широченной ладони. В его поведении зеркально отразилось то, что он был причислен восьмым ребёнком в неблагополучную иммигрантскую семью, где битые горшки всегда виноваты и где не без матерщины пышно процветала безотцовщина, случившаяся после того, как мать приготовила рагу из рогов супруга с оспенным рубцом на предплечье. А чего ещё достоин мужик с кроличьими ногами? В его интеллектуальном развитии чудес не допускалось, ведь не может же человек, с трудом прикончивший кинжалом семилетку, поступить в аспирантуру.
В поштучном производстве двойняшки не получались. Сообразительный отец, долго не задумываясь, отвалил, оставив детей матери в залог успеха, предварительно отловив её на Рождество, подрабатывавшую Снегурочкой, когда она посасывала леденец у Деда Мороза, рядящегося под молодого, готового навалиться центнером любви. Папа усёк неладное по ввалившимся в дом щекам негодницы (в девичестве Алы Нозалис), не успевшей задушить в себе сардонический смех над главой семьи и всё ещё требовавшей от него любви с соблюдением жёсткой циновки регламента.
Никем не превзойдённые скандалы позволили «негодяю» отцу – приверженцу зубастого домостроя, редко выходившему на связь с кокотками, сбежать с его запретным юношеским увлечением – преподавателем дыхательной гимнастики Андроном Пройдохой, с содроганием вспоминавшим трали-вальческое настроение влюблённых в навазелиненные ночи. Не это ли натолкнуло Андрона, вечно жаловавшегося на текучку кадров из носа, на научное подтверждение существования болевой точки сечения у колючей проволоки?! А почему бы нет? Всё в доме  проходимца по жизни Андрона было ворованное, включая передозированный спёртый воздух и говяжью сгущёнку. В квартире держался устойчивый ацетоновый запах объявившего голодовку. Экономя на туалетной бумаге, Андрон использовал раковину как биде. А тут ещё, на свою беду, он подслушал разговор по телефону, в котором он почему-то проходил под кличкой Лёва, и ему стало не по себе.

Жизнь на чужбине – что пол-литра в ссылке,
но этого, бабоньки, вам не понять.
Вы за столом кайфуете с бутылкой,
и есть кому любить и в морду дать.

Скупаю (триста долларов за тюбик)
для тела дефицитные крема.
Кто ж от сохи невтёртую полюбит?
Прекрасный принц, восставший из дерьма?

По-деревенски – завсегда здорова.
Ну что сказать – Бродвей не Конотоп,
а за любовь мою сожитель Лёва
вам сухофрукты шлёт и к ним лэптоп.

Деревню всю одену и обую,
Я обещаю – вот вам истый крест,
раз выбрала судьбу себе такую,
не как вы там, живя на соцобес.

Благодаря моим обширным связям
прогуливаю шляпку-какаду;
всё мужичьё обмеривает взглядом,
когда одна по авеням иду.

По вечерам в кафе на променаде
голодных до любви – девятый вал,
и передайте через тётю Надю,
чтоб Ванька без меня не баловал.

Мой кутюрье – араб из зоны Газа,
(не просто так, понятно и ужу),
я с ним из дома моды не вылажу,
за что на три милльёна засужу.

От шопингов не заработать б грыжу
(капусту рубит Лёва на такси).
Глаза его повылезли наружу,
ну, знаете, как у породы всей.

Мне сутенёры предлагают крышу,
не концертанты-барды Иваси.
Что там со связью? Я вас плохо слышу...
Соедините, суки-пораси!

Любитель вагонно-ресторанной музыки, поклонник глинобитных африканских тамтамов из Тимбакту и итальянского «тифозного» футбола до трёх часов ночи, Сильвио, вооружённый страхами Зазеркалья, не имел страховых покрытий, но снисходительно признавал приблудных разнокалиберных фурий в заведомо «голевых» ситуациях. Исключение составляли заядлые любительницы пастеризованного Птичьего молока и неисправимые лежебоки.
Вот тогда он приводил в действие свой отбойный молоток любви, выискивая Евро-Нюш по 1001 ночному каналу, ибо рассматривая женщин как орнамент, практического применения им не находил, а после того как он откупоривал с ними бутылку, поддерживал разговор огрубевшими от выяснения отношений руками.
Мне, ненасытно прислушивавшемуся к малейшему шороху в спальне, как к свинье у праздничного корыта, прорывалась с потолка неугомонная чечётка кроватных ножек. По окончании «занятий» подружки пританцовывая срывались в ванную. Я ловил себя на том, что научился калибровать девиц по скрипу половиц, когда его ледокол проламывал путь к их сердцам. Успокаивало одно – этот тип никогда не танцевал с целомудренной Наташей Ростовой, ещё не знакомой с карамельной головкой сахарного князя, с которым её связывало шапочное знакомство, за что ей и присудили высший бал под популярный фокстрот «У самовара я и моя ваша, а на дворе...». Ну а если на глазок описывать его покалеченную жизнь в общих чертах, то многострадального Сильвио она не баловала, завидуя в смерти стрекуну-кузнечику, вынесенному вперёд ногами коленками назад. Сильвио часто наталкивался на стену глупости, через которую перелезать не хотелось. У меня же (вынуждено бодрствовавшего нижнеэтажно из-за несовпадения с жильцом сверху животных интересов) создавалось стойкое впечатление будто новоявленному Отелло каждую ночь требовалась другая Дездемоночка, слова восторга которой вываливались бы изо рта без удержу вперемежку с матерчатыми выражениями. Не знаю почему, Сильвио – регулярный посетитель Д.К. «Данса» напоминал мне разогревшийся лэптоп, мечтавший приземлиться к кому-нибудь на дрожащие цилиндрические колени в холодной Лапландии возможно потому, что он бесшумно открывал любую нео-битую дверь двумя ногами сразу. Иногда мне небеспричинно казалось, что семафоры любви этажом выше выходили из строя, и Сильвио затихал, выискивая фермент индивидуального счастья, привалившего на правый бок, в котором, как я догадывался по стуку колёс на стыках моего воображения, секс вручную из крутого превращался всмятку. В нём – подручном, Сильвио, за девять месяцев пребывания в утробе внесший существенную поправку в конституцию матери, доходил от  гротеска до смешного, не останавливаясь. Должно быть к этому периоду относится его в высшей степени протестантское стихотворение, вызвавшее удивление у знатоков поэзии.

Вчера слышал сплетню про нашу планету –
стремится старушка к Чёрной дыре.
Что ж, если гора не идёт к пулемёту,
то пулемёт строчит по горе.

Спасибо учёным за Чёрные дыры,
открытые в космосе во благо толпы.
Мы информацию заполучили
во что превратятся Наивных мечты.

Нужно готовиться – узнать поподробней
какие вещички к полёту собрать.
Возможно, что завтра, а не сегодня,
придётся другую планету искать.

На ней, говорят, дефицит кислорода
и гравитация как на Луне.
Выходит, для успокоенья народа
вмешательство требуется извне.

Надеюсь, выдадут по маске на брата,
тогда задышу рыбою под водой,
не запаникует во мне консерватор,
он всё согласовывает с левой ногой.

А на пересадку предлагаемых жабер
свободолюбивый не соглашусь.
Я им не какая-нибудь там жаба –
над новой системой выживанья тружусь.

И как представитель народного творчества,
любящий польскую колбасу,
могу поделиться для пользы общества,
что не меняю причёску в носу.

Я так и не понимаю для чего живут непримечательные люди – им подают деликатес, а они после честно заработанной пощёчины тянутся к свиному корыту. Ну да ладно, клоуны не любят, когда из них делают посмешище. На их кладбищах убитых слов всё чаще появляются надгробные надписи «Он текстовал на хайвее!»
По данным подмастерья художественного слова – консьержа, всем видам постельных развлечений сосед сверху, испытывавший возрастающие потребности эрекции, предпочитал менаж де труа, после краткого овладения ткацким станком крупнокалиберной мечты. С одной стороны к нему должно было прилежать небесное существо с коньячной грелкой в ногах, с другой – доска почёта, доставляемая посыльным, которой он  угрожал требующей евроремонта «пушечкой на колёсиках», в то время как в стране засылаемые луноходы из экономии переводили на восьмигранные колёса.
Когда неугомонному Сильвио Спрегатти не удавалось затащить к себе очередную жрицу любви или работницу неподалечной фабрики презервативов «Резиновые сапоги», с которой он намеревался зайтись в тугопляске плотской любви, бодряк компенсировал обнаруженную недостачу раз(Гон-за-лесом) бильярдных шаров по раздолбанным лузам, украшенным изношенными сеткоприёмниками.
Естественно, я нервно вздрагивал и чихал у себя внизу при каждом упругом ударе бессмертного костяного шара о пыльный пол.
Полнота моего неадекватного мышления (я – замечательный за другими и из-за катарактного диабета не видящий бревна в собственном глазу)  принимал угрожающие формы в виде сжатых от возмущения кулачков, воздетых не столько к небу, сколько к беспардонному нарушителю сакраментальной тишины. А ведь мне – независимому от обстоятельств человеку с весомым козырем в брюках в обтяжку, хотелось дышать широко и свободно без хрипов в лёгких и дорогостоящих посещений фтизиатра.
В бесконтрольном состояний аффекта я, как дитя в манеже, был способен на нечто экстраординарное – чего на всём свете не сыскать. Не переваривая информацию в желудочках мозга, я мог намазюкать на его двери ортодоксального еврея, ведущего односложные беседы с болонкой на поводке, благо что кучерявые ниже пояса также как и болонки влияли на ход моего существования.

Прошлое проносится, тая в дымке дня за поворотом,
снова в настоящем, чтобы в будущее въехать на коне.
Оставляю позади себя совсем ненужного кого-то,
легче на душе, и многое яснее в этой жизни мне.

Отключил мобильник – от пустых звонков решил освободиться,
очищая воздух от духов в машине стёкла опустил,
пропустил глоток шотландских виски, не какой-нибудь водицы,
смыть осадок и не повторять – нет больше сил.

Хорошо в салоне без болтливой крашеной болонки,
без наигранных улыбок и восторгов деланных страстей.
Неужели кончились обрыдлые с преследованием гонки?
Мне не верится в удачу расставанья с неотступной с ней.

Сверху треск и гул – кружат вальс на полицейском вертолёте,
от погони оторвусь, судорожно ногой педаль вжимаю в пол.
Сколько не ищите, вы несчастнее меня на трассе не найдёте,
видно за Джеймса Бонда принял меня клятый Интерпол.

С верхом откидным как угорелый в БМВ-кабриолете
мчусь навстречу ветру  и непредсказуемой судьбе.
Слышу крик истошный, ты, мерзавец, за меня по гроб в ответе...
Вот она хана пришла, моя болонка явно не в себе.

А потом стряслось такое, говорить не то что страшно – жутко.
Вспоминая, весь горю, клянусь, ужасней не привидится во сне –
на голову норовит с раскрытым парашютом не малютка –
будущая тёща приземлиться на переднее сидение ко мне.

Дал по тормозам, железный скрежет прерывает мысли.
Старая карга вцепилась в горло мне и обзывает подлецом.
Кровь в кювете и на стёклах, а она на шею мне повисла
с задом на багажнике, с гримасой перекошенным лицом.

Тишина нарушена, покой желанный только может сниться.
Где они обещанные Богом мир, совет, свобода и любовь.
В месяц раз перечисляю уйму кровных денег на больницу,
плюс болонка с мамой из меня высасывают кровь.

Да, воспоминания гнетут, когда преследуют тебя во сне и наяву. И я остаюсь собой. А Сильвио, судя по топоту над головой, тоже не особенно меняется, как костлявые, живущие остеопрознь. И всё же надо отдать ему всё что потребуется, включая должное, ибо в этом человеке сочеталась чувствительная натура с железобетонным характером и водяными знаками внимания (когда-то его родителей впустили в страну как иностранцев только с одной целью – чтобы за ними было легче шпионить в уксусе обрыдлых дней). Невзирая на пугающие возрастные изменения в моложавом сексе, он никогда не рассматривал брак с необработанным брильянтом в аспекте заказного самоубийства, предпочитая ему недолговременные связи, после того как скупая (не путать с куплей-продажей) в приступе еврейского юмора с примесью гималайской соли подала ему к столу коростелей в коросте, и это при том, что по ночам она, как тригонометристка, перетягивала матрас на свою сторону, склоняя его к сожительству.
Вообще-то говоря, он здорово побаивался, что какая-нибудь порнолошадь в эмоциях, взятых на откуп, будет вить из него верёвки, и на них же подвесит. Тогда он почувствует себя самым несчастным веществом в мире, как знакомый фотограф Василий Ширинка из Пинска, у которого при виде смазливых девчонок вылетала птичка сама собой, а жёлтушные возрастные разводы на руках и лице проявлялись ещё сильнее, превращая фотографа в пятнистого оленя. Не удивительно, что со временем он перестал рассыпаться перед женщинами в комплиментах и долларах.
Поняв, что время в нашем подъезде котируется на вес золота, а моё уже перевешивает, я необдуманно столкнулся с ним носом к пупку на лестничной площадке, полный готовности выслушать нескончаемые невзгоды. Сильвио – наполовину роялист, наполовину органист, прославившийся исполнением Токкаты Баха в одно касание, оказался на две головы выше меня в плечах, а это тоже, что обеливать «Чёрный квадрат» Малевича. Мы стояли упёртые, напоминая дуэлянтов, загнанных необъезженным задом, в ожидании гостевого вызова, подтверждающего выдержку из Камасутры: «Лучше жить стоя, чем на коленях». Может быть под мистическим влиянием картины Парапета Пожелтяна «Бюстгальтеры на голых деревьях», получившей премию Сальвадора Дали и теперь висевшей вместо мезузы у двери, он в порыве непредвиденного откровения признался, что осциллографическим датчикам предпочитает детекторные приёмники. А так как у него после введения эмбарго на поставки любви дам было немеренно, то запомнилась селёдка под шубой с многочисленными синяками на губах. Представляете какие у неё были губы?! Она, предпочитавшая мезантропам бетонированные дорожки, всеношно убеждала его, любившего крупных женщин и телевизоры с большим экраном, что брюшная аорта – это теплоцентраль влюблённого в своё дело тела.
Заметьте, в подозрительном поведении Сильвио Спрего (участника не одной потасовки карт в казино Лас-Пегаса) проявлялись все почтовые предпосылки кошерной связи с Шпицбергенской мафией, которая не изменяла ему, но предательски предавалась сокровенным думам. В привычки бескомпромиссной связи входил совместный досмотр зрелищных мероприятий коллективных утех, расцениваемых в штормовом режиме по десятибалльной системе. Однажды совершенно непредвиденно он оказался конкурсантом  на соискание в области, которая была доступна с юношеских лет. Вот что сообщили мне после расписанной пульки в преферанс. 

Рассказ правдивый о  себе пытается поведать
участник состязания, назначенного в среду.
С моею сексаппильностью у дам под сердцем греясь,
я пальму первенства сломать на конкурсе надеюсь.

Я на него висячего навязываю бантик,
чтоб впечатление создать о юном конкурсанте.
На два часа назначен мне сравнительный осмотр
того, кого я пестую в пределах красных шорт.

– Уверен, то что надо там? – один в жюри спросил,
когда меня на Шнобелевку в список заносил, –
смотри, не подкачай, в грязь членом, парень, не ударь,
и мы тебя, глядишь, в мужской поместим календарь.

У нас на соискание таких как ты полно.
Ценно на презентации не маленькое но,
а что-нибудь внушительное, так без прикрас и лжи
ты о себе, пожалуйста,  подробней расскажи.

– Я жиголо, я сутенёр, оторва, вертопрах,
я баб свожу с ума, как бородавки на руках.
Они на мой слетаются, что мухи на икру,
и прыгают по яйца почище кенгуру.

Не сомневайтесь, выставив себя, не подведу,
им вытру звёзды с неба и окунусь в грозу.
А в этом календарно-избирательном году,
я самого Мудищева по гирям превзойду.

И всё бы было так как я жюри пообещал:
конфигурация и вес того, чем баб стращал.
На заключительном этапе понял - дело швах,
когда не удалось его поднять в чужих глазах.

Но пораженье перенёс, оправясь за углом.
Приняв урок за  первый взнос, я порешил на том,
что буду носом в сексе рыть, как неустанный крот,
и в кандидаты запишусь на следующий год.

Неизвестно как в дальнейшем сложилась бы жизнь Сильвио, если бы на его долю не выпала Прямая кишка, но доверять ей было нельзя, её вклады в двухлитровую банку выглядели прозрачно.
Поговаривали, что Сильвио поддерживает дружбу с главой юридической фирмы «Коромысло Фемиды без гирек» Биномом Ньютона, проходившим как Самум – борец за справедливость с мускульным подходом к решению насущных проблем папуасов, развившихся под влиянием настойчивых уговоров завоевателей – отказаться от каннибализма. Поэтому для меня, знающего, что наибольшей выдержкой обладают фотоаппараты, работавшие на базе разрозненных данных, думая, что золотуха – профессиональное заболевание ювелиров в мегаполисах, выглядело бы чрезвычайно глупо небезопасное выяснение отношений с непредсказуемым индивидуумом в поисках доказательств правоты ушедших в небытие ломовых извозчиков в заломленных шляпках с вуальками.
Однажды я избежал преувеличенно жестокого секса с одной чушкой, принятой к употреблению, оказавшейся дочерью мыльного опера из рефрижератора снежности, работавшей на фирме нижнего женского белья. Она убеждала меня, что меломан Мелового периода, когда-то охотившийся на кашалотов из-за виниловых пластинок – это несчастный, вкалывающий сейчас на меловых развалах. Дабы не затеряться в женских кулуарах, я решился на самоотверженный, почти отчаянный поступок – осторожно (пока она хрюкает) подняться на цыпочках на этаж, расположенный поверх меня.
Приблизившись к дверям, я благоразумно воздержался от дальнейших решительных действий, поражённый непредсказуемым зрелищем – висячие замки садов терновника надёжно закрывали входы в крепость Самума. На мраморном пороге пыль боролась с грязью за почётное звание пристанища для стрептококков и стафилококков, не соблюдавших визгливых договорных обязательств. Потом пыль собралась и председательствующий открыл совещание странным заявлением: «Далеко не всякая застольная шутка досупна колбасному кругу».
Добавлю от себя, нисколечко не стесняясь, человек я антисегрегационный и уничтожил в один присест все «шоколадные» конфеты, оставив «цветную» коробку не тронутой. На трёхстворчатой двери висела промокшая записка «Пар костей не ломит, но ты, сука, знаешь, что может произойти, если этим непосредственно займусь я! Хочешь преуменьшить свои недостатки – измеряйся в инчах, и не рассматривай неонацизм как повторное рождение выродка». Дальше недвусмысленно шла пренебрежительная приписка, из которой становилось ясно к какой части человечества Сильвио относил хулителей его авангардной поэзии, осмелившихся своими опечатанными мыслишками подвергнуть осмеянию его забавно иллюстрированную дверь.

Красотою общество пресытилось,
благородство тоже не в фаворе
больше ценятся страдания, мытарства
мерзопакостные тем более.

Грязь вытаскивается на рассмотрение.
Извращенья требуют внимания.
Общество мошенников за гениев
выдаётся медией заранее.

Женщины предстать стремятся самками.
Мужики присутственно милуются.
Почему уроды лезут в дамки и
неприглядно в «ящиках» красуются?

Потому что средства выразительны,
за добычей гонятся ретивые.
Когда вседоступно отвратительное,
выгоды нет пестовать красивое.

Как подарок преподносят реквием.
Мир животный на экранном выгоне.
Загнанных восторженно приветствуем,
на их фоне выглядим повыгодней.

                Часть пятая

Такой незрячий, заболеванческий подход к решению наболевших вопросов в какой-то степени торпедировал мои сформировавшиеся убеждения об отношениях в раскатистом цивилизованном мире с распахнутым деверем, ведущим в столовую. Всё что мне с моей стартовой скоростью мышления черепахи оставалось, это удовлетвориться мысленной экзекуцией шумного перебежчика из комнаты в комнату Сильвио Спрегатти в подкованных лыжных ботинках дочерней фирмы «Клапан и сыновья», которые он не удосуживался снимать, отправляясь с партнёршами по забавам в постель.
– Меня нельзя отучить от дурных привычек, – говорил он спасательному кругу друзей, – это, что шпателем накладывать запрет на насущное, так что знайте, над писсуаром я ещё монолит.
Следует отметить, что большинству его соратниц по кувырканию импонировал макет вращающейся любовной сцены под лозунгом «Воровать надо честно, а не восседать голой жопой на острие финансовой пирамиды, выстроенной другими». А одной из временщиц – ковбойке Лиз Вагнер (её дед успешно торговал гребешками волн) нравилось в трясине отношений набрасывать лассо на рога бычьей головы, висевшей на стене под баскетбольным кольцом Нибелунгов музыкального гения и антисемита Вагнера, соревновавшегося с печенегами в поедании печенюшек назло хазарам, принявшим иудаизм в середине VII века, который они через полтора века пытались навязать Киевской Руси через неподкупную Раду.
Критики, включая фиксатого часовщика Тик-Так (сам идиот и поза соответствующая), ломали себе квадратные головы, к какому течению причислить Парапета, пишущего с увлекающейся натуры и экспериментировавшего с гуашью и двойняшками. Он готов был сунуть голову в петлю, сбегающую на чулке, или отдать всё за их поцелуй (но какой поцелуй!) Думаю успех потворствовал сделке, потому что изобретательный художник додумался вставлять перлы в велосипедные рамы, сопровождая действие замечательными словами: «Когда я встречаю на улице наряд голой полиции, то ощущаю необходимость жизненного пространства. Я же не какой-нибудь там китаец из резинового Кантона или нищий поэт, стреляющий сигарету с колена и копающийся на свалке слов в поисках разменной монеты мести!»
Пришло это ему в голову, когда по никем не субсидируемому радио в группе «Наклеенные ресницы» зачавкала гитара, забубнил барабан, пальцы ударника труда увязли в клавишах расстроенного чрезмерной выпивкой исполнителя рояля, и дорогие в общении девочки запели. Ну да Бог с ним, с художником – настоящим ржавого цвета конём, вскормленным на конопле окраины французской деревеньки Пасквиль. На честно вырученные деньги я получил возможность неделю разгуливать по злачным местам Челси с собутыльниками и их собаками, с которыми задумал совместный теневой кукольный театр с целью создания марионеточного правительства, чтобы анусы оппозиции задышали синхронно.
Теперь же я – приверженец глубокомысленной теории «Если откровенно вдруг в друга влюбленные ходят за руку, значит у них не потеют ноги, когда тело тянется к концу, а мозги всё те же» обратил рассеянное по комнате внимание в действительность и возрадовался. Да-да, возрадовался я неизмеримо. Пусть я получу вывих тазобедренного сустава, но я счастлив, что хожу по той же планете, что и надраенный до блеска пародист Семён Лившин, искромётный выдумщик Слава Се и малахитовая авангардистка-уралочка Ольга Александровна Славникова, которой при незначительных вкладах зелёных и более внимательном отношении критиков к её особе светило стать свободно-конвертируемой валютой отечественной литературы с её раздолбанными дорогами в будущее.
И всё-таки я от них сильно отличаюсь, убедитесь сами.


По утрам я как плотный мешок муки – ткнёшь пальцем – не просыпаюсь. Зато вечером – завсегдатай салонных раутов еврейского местечка – по-бухгалтерски учитываю недостатки за собой, не оглядываясь с подозрением выше полутора метров над землёй-уравниловкой. Несмотря на туман на взлётной площадке лобных долей мозга, шальная мысль с дальним прицелом приготовилась покинуть мой лысеющий череп, обнажавший продольные морщины. А не предложить ли флоридским специалистам в области космонавтики запустить с мыса Канаверал (он же Кеннеди) станцию слежения за неверными жёнами? Учитывалось, что одноименный президент в жизни не пропустил ни одной юбки, отвергая на политической арене нормолизацию ломкого льда международных отношений опять же по всё тому же Ибсену, а по-моему – с намётанным глазом и век не разомкнёшь под заковыченным объявлением «Потерявшему чувство меры прошу вернуть его». Не успел я – человек в достаточной степени практичный, боявшийся даже лён потеребить и предпочитавший внутренние карманы защёчным мешкам, а скороспелым отношениям работу с ключевым словом, привыкнуть к новой соблазнительной идее, как иная нефтеналивная проблема завладела моим раскидистым воображением – «Олимпийский разжигатель мирового пожара с северокорейским разрезом глаз восточного взяточника и подкупающей улыбкой остановился у заправочной станции с торшером не в той руке». Отрыгнулась мне несуразная мыслишка в коленкоровом виде дрожжами в дрожащих пальцах на чёрном киборде, что соответствует высокому званию графомана-экспромтщика на полигоне остроумия (невинно пострадавшая охренительная грамотность не осудит меня за нанесённый ей моральный ущерб во внушительном размере в момент, когда шпроты в Центральном банке, переименнованном в Стекляный, смотрели укоризненно). Классическим примером тому служит моё глубокое убеждение, что Ковальский голосовал по партийной линии «Трамвай Желание», а мы живём в эпоху «рыжья», когда преуспевают рыжие с обогащением рудых, что идёт вразрез с выпущенным мною на волю кулинарным эссе «Влияние горохового супа на газовую промышленность при сборе металлолома на Монетном дворе». Не без излишней гордости отмечу, что когда я сдавал третью жену, которой нравились загрязнённые дома, где сорят деньгами в гарантийный ремонт из семьи, где процветали мир да любовь порознь, было принято пить каппучино из коленных чашечек предков. Моё эссе ускорило гигиеническую прокладку труб на дне Балтийского моря и способствовало превращению Нью-Порка (прибежища несметных залежей бездельников) в червивое яблоко раздора из-за дерзкого предложения цыганки Раи родом с тусующегося острова Тасмания  в джазовом клубе «Blue note», где играл Моисей Водка, переименовать Мыс Горн в альтсаксофон. Непонятно к чьему непостижимому счастью я, всегда готовый встать в оборонительную позу или в пулемётную очередь, как полководец, уверенный, что от перемены мест слагаемых... голов результат боя не изменится. К тому же я не находился в каком-нибудь там полинезийском Самоа-управляемом государстве и не собирался отказываться от обещанных литературных щедрот за слежавшиеся мысли и неглаженные габардиновые стихи. Будучи писателем непризнанного толка, я дабы не упустить вдохновляющее творческое свечение изнутри, уступил благородный порыв меланхоличному посинению. Неистово отпахавший своё на ниве блудниц, я поспешно схватил по-королевски коронованными зубами шариковую ручку с прикроватного столика, инкрустированного янтарными сосисками и написал всё, что знал о непокорных соседях со слов виновницы пересказанных мне неправдоподобных событий.

Жизнь замечательна для меня, для кого-то,
в стране, поборовшей дефицит идиотов.
Но слышала – лучше живётся в загранке –
трижды беременной мексиканке.

Я ей не завидую, мне всё предоставлено:
подарки на Хануку привозят исправно,
прислали хаузкипера,
квартира бесплатная,
мобильник всучила фирма прокатная,
Лексус под домом навязали в аренду,
Виагра для мужа,
мне хоуматтенда.
Органи-цации сбивают коленки:
транспорт к врачам, в детский садик,
фудстемпы,
пемперсы пачками заносят с обедом,
классы по йоге на кухне по средам.

Но муж, я заметила, страшно страдает,
прошлого явно ему не хватает.
Ночами не спит с туалетным топотом,
и чтоб не услышали – делится шопотом.

Пальцы негнущиеся загибает,
Перечисляя, что ему не хватает
в достаточной степени серьёзно:
фабричностоловый бифштекс варикозный,
суточных щей,
макароны по-флотски,
глухой подворотни,
песен Высоцкого,
чуть самиздата,
немного репрессий,
прежней цензуры,
о Сталине песни,
в пекарнях с цементом подмешанным тесто,
тогда бы всё в Бруклине встало на место.

Мы с ним постепено впадаем в детство,
от него не избавиться, никуда не деться.
Но есть своя прелесть в таком аутизме,
мы незаметно уходим из жизни.

По-моему её откровение превышало дозволенное благотворительными организациями Брюквина, но чего можно было ожидать от старой женщины, муж которой регулярно участвовал в традиционных нищенских соревнованиях «Шаром покати» в бильярдном зале «Шариат». Заинтригованный зачумлённой передачей «Толковище с самим собой» о создании неврастенического клуба психоделических знакомств «Dating Annus .come» с филиалом в Конфеттэне для фальшивоминетчиц, я пострадал за связь с румынкой, которую «чаушеску» разок. На одном астматическом дыхании я настрочил то, с чем вам доведётся столкнуться в стремглавном радиопрологе с галушками воспоминаний, превышающих уйму страниц с сотнями поэтических отступлениий, зачатых на наковальне удешевлённых страстей типа «За цыганским углом вас ждёт черноморская Эсмеральда, жующая любимое пирожное Мусорная корзинка». Для справки замечу, что необязательно босиком морщить носиком, чтобы ощутить себя помятым чайником с третьеинфарктным театральным звонком в доме, где излишне повышенное внимание уделяется глухонемой собачке Лайке, не сдавшей кровь на водительские права.
Когда мне стукнуло два года, всё в моём младенческом организме вознегодовало. Не потому ли я, получивший элементарное музукальное образование по безналичному обсчёту, пишу водоналивные стихи, в которых невозможно определить ватерлинию с логарифмами продуманных гадостей о расторжении фрака. С пишущей ручкой наперевес, наслаждаясь зачатием очередного перла, выловленного из азбучных истин, я зачитываюсь собой – пролиферативным поэтом отсталого авангарда, не входящим в высоковольтный разряд сорящих деньгами направо и налево.
В основном мои вместительные вирши измеряются семистопным ямбом с градусником подязыковых (в младенчестве анусовых) измерений, застывших на нуле. Они рассчитаны на ненасытного читателя-вампира, упивающегося горем других, в то время как утончённая шпионская сеть детектива, заключённого в них, не выдерживает облакотившейся тучи критики, всегда готовой дать под дых вдохновению.
В частности, ожидающая вас незамысловатая песенка, раздражающая не только слизистую «Сегодня – это Ад, завтра – самуРай» исполнялась в стиле простуженного рэпа, запетого до дыр умопомрачительной тишины – производного подворотен и баскетбольных площадок памяти застреленного в разгар игры Джека Провианта Третьего.

В связи с опросом в беге долгих лет
проснувшиеся с фигою в кармане,
который незапамятный рассвет
позёвывают в радиотумане.

Заджингленные слушатели тем
между острот, развязных прибауток
про теннисный наслышаны про «шлем»
Большой и слишком маленький для Люды.

Распаренный ведущий воссоздаст
картину новостей, в зубах навязших,
в надежде, что мы схаваем балласт
на нас рекламных «кроликов» катящих.

Не влезет друг-Михалыч наугад,
Илья по-инквизиторски не спросит,
– Где нынче опылявший «Детский сад»
стихами пчёлка-виртуоз Иосиф?

Сезамом открывают «Клуб знакомств»
без волокиты, денежных наколок.
И угадайте! Нет, не Шерлок Холмс –
возглавит его здешний кофтальмолог.

Без комментариев люди не поймут,
заместо правды выдадут placebo, 
подмогой в том ведущий баламут,
за что ему визжайшее спасибо.

Таких, готовых на любой обет
не сыщешь в нашей геттовской округе.
Успех маячит, результатов нет,
и побоку старанья и потуги.

Но как без вас мне, милый ветрогон,
прижиться в волнах радиолишений?
Я ваша тень, ваш фан, неготифон,
бездонный полигон для размышлений.   

Концовка вышевоспроизведенного произведения на экспертный взгляд требовательных тараканов, собравшихся на стене, судя по шевелению их щегольски закрученных усов оказалась неудачной. Они придерживались правила «Лапка лапку «Моёт» (ты меня вызываешь на бис, я тебя вызываю на бис – считай, что мы с тобой бисквиты). Покручивая редкие волосики на лобках, коричневые усатики догадывались – при таком обороте ковбойская погоня с моей стороны им не угрожает.
В эту ответственную минуту, когда по папоротниковым листьям ползали козявки, а проседающих носов не было видно, меня почище «Песнь песней» охватила непреодолимая печаль из печалей по затерянному утончённому вкусу. Она, как вы заметите в дальнейшем, внесёт значительную задержку в развитие задёрганной фабулы, и всё из-за того, что когда-то в песочнице начинающие национальные мстители в надорванных джинсах низкого пошива уложили меня на обе лопатки, чтобы не фарисействовал, копаясь в неподкупном себе. Это в значительной степени подтолкнуло меня к принятию передовых сионистских идей: «Веки – не голос, их можно подтянуть и поднимать на кого угодно!»
Между прочим, данный эпизод использован мной в сценарии о родильном отделении «Комедия положений», где роженицы отдыхали на железной скамейке для превилегированных, а какой-то медбратан подключил её к электрической сети. С того златовремячка кроваво-носового периода, когда тщетно искал спонсора и содержанку сценария «Врёшь – не пройдёшь, я надела трусики», я прослыл закоренелым славянистом в кафе «Коллекционная зажигалка жиголо». Там я, вовремя отдавший за президента располагавший значительной суммой голос, поражал друзей-сутенёров и знакомых катал, разводивших любовный костёр на деньги, парочкой фраз: «Человеку в куртке с корнюшоном не страшны ливни и снежные бури» и «Процесс опущения точнее всего отражён в путевых заметках яичек «Из пахового кольца в мошонку».

Такое расскажу тайком,
что станет плохо с сердцем.
Родился древним стариком,
а умер я младенцем.

Всю жизнь прожил наоборот,
ловя хвост, как собака,
и никогда не лез вперёд,
а только в зад и раком.

Всех в старолетстве удивил –
пел тенором – не басом.
В аспирантуру поступил,
закончил первым классом.

Я двери к шишкам открывал
кривым ударом пяткой.
Без вычетов всё отдавал,
когда давали взятки.

Сам через трудности прошёл,
пропятившийся задом.
На пенсию в детдом ушёл
в пять лет с тройным окладом.

Ну а когда пришёл черёд
и мне остепениться,
подал сначала на развод,
чтобы затем жениться.

Хорошее брал от семьи,
не раскрывая кода,
я дверцу открывал в любви,
но с заднего прохода.

Я покусал собачку в лапу –
ей делали уколы.
Внук утешал и тоже плакал,
забрав меня из  школы.

Глядишь, через пару годков
и к психиатру сводит,
а вот нормальные часов
назад не переводят.

Ухо, горло, нос из Запорожья – Отар Горивванни после принятого на волосатую грудь душа три раза был неудачно женат, и один, на всю жизнь запомнившийся раз, на дворовой женщине, защитившей кандидатскую по ревмятологии «Плач Ярославны». С нею он привезённым из-за кордона стетоскопом прослушивал шумы у моря, коллекционируя ушные раковины (сказывалось то, что Отар был прилежным учеником и, уткнувшись в букварь груди, познавал каждый раз что-нибудь новенькое, чем гордился, как негр белками глаз и в моче). Что-то в Отаре Горивванни – умеренным в еде и ненасытным в коварных прелестницах с разговорами о любви просто так для позеленения красного словца (в разгрузочные дни он воображал себя то паромом у пристани, то пакетботом на якоре) было непередаваемо царственное. Расчёсывая негашённую известь курчавых волос, фрондёр-отоларинголог любил, когда в ресторане п’обедоносные официанты в долгополых фраках подавали крепыши-напитки или водку «Вливательная особа» под окрошку неторопливых воспоминаний, а повара потчевали его верноподданным харчо.
Мне, как бывшему бедному студенту-стипендиату, питавшемуся поджаристой корочкой от диплома и нуждавшемуся в репетиторше, хотелось по утрам нестойкую Красную Шапочку набекрень над подвижными бровями, так как меня уже не удовлетворял образ Кёртиса Сливы – главы «Guardian Angels» – добровольческой организации охранительных органов Нью-Порка и правнука казачьего полковника с двумя дверными просветами на серебристых погонах.
Кёртис имел обыкновение красоваться в криминальных районах в малиново-сливовом берете с кокетливой надписью на  ленточке «Кто-то отстаивает величие своей нации, а кто-то его будет непременно  отсиживать!» Кроме того он, контрастно отличавшийся от сотоварищей – коротконожек-громил, напоминавших чемоданы на колёсиках, обессахаренной улыбкой, считал, что в обязанности нью-поркской женщины вменяется вынашивание детей, плюс нагромождение несуразных идей консюмеризма.

                Часть шестая

Я, сожалеющий, что не в силах нарушить законы гравитации и ползать мухой по потолку, истекаю абсурдным остроумием, добиваясь награды, но не ищу признания у обратной стороны педали, осознавая, что чем голее окружающая среда, тем голосистей эхо – примером тому помещения, не годящиеся под сдачу обработанных мною с приятелями бутылок. Уважая Подголовный кодекс, я не пытаюсь узнать как он со своим прекрасным французским (ниже пояса) относится ко мне, ибо мне нравится повторяться, но не в детях, а в мельчайших деталях.

Подумать можете со стороны,
что я собой неписаный красавец.
Ошибочка  – простой болотный хмырь,
наглец, нахал, паскудник и мерзавец.

Чем в голову придёт меня назвать –
всё подойдёт, такой уж я по сути.
Не исключено, что может даже стать
не отыскать породистее суки.

Я отличаюсь ото всех других,
так, видимо, природа захотела.
Есть кто-то добивается руки,
а я нахально всех деталей тела.

И делаю я это не спросясь,
в общении на первом же этапе.
Я говорю ей, – ты нужна мне вся, –
стараясь не сходя с места облапить.

Крик, возмущенье и плевки в лицо,
которые я и не вытираю.
Заслужено я стану подлецом
(мне этот титул пыл подогревает).

А если сходу побеждает бес,
вы думаете я тогда ликую?
Нет! К жертве я теряю интерес
и ухожу искать себе другую.

Люди благодарного происхождения, среди которых особо выделялся врач-кардиолог, ползавший на пузе в поисках пульса планеты, верховодили усталыми глазами и радостно принимали меня за непревзойдённого идиота, жаждущего преждевременной смерти, чтобы начать печататься, но я то знаю, что они придерживались правила – для уничтожения личности надо заранее записаться к ней в друзья. Наивный правдоруб в моём непримечательном овальном лице мечтал о реставрации меблированной монархии, насторожённо выслушивая по радио старообрядные рассказы с приблатнёнными русизмами. Они были с меценатской широтой предоставлены радиовещательной станции зергудовского обслуживания водителей и пенсионеров незаурядным писателем-огородником с окученными фразами и потрясающим смурохудожником Борисом Жердиным. Его воображение рисовало подлакированные картины с продолжением в салонах конфеттэнского Сохо и цепочке окрестных пиццерий «Дилдо и его-за...», где любили посиживать бесстрашные страховые агенты. Ровно в семь утра Боря (по распускаемым им же самим слухам – незаконный сын Жана Маре) вёл в четырёх местечковых ипостасях уморительные прогнозы погоды в картавых репризах. Доставлял он их от лица героев, униженных получением Велфера и бесчисленных пособий по беззаботице и не подозревавших, что они прикрываются куриным крылышком, которое надлежит обглодать. Борис Жердин, избегая пошлого прошлого, мастерски жонглировал доступными понятиями. К примеру он рассказывал, что у еврея не было национального дохода до создания государства Израиль, и он регулярно вызывал ассенизатора с джентльменским набором, поскольку шкафы его любовницы забиты женскими туалетами, не выдерживавшими никакого критика. Завуалированные высказывания остроумщика и «подрядчика» в постели Жердина отрезвляли особоприслушивающихся наподобие контрастного душа. Благодаря незаурядному ребёнку Жана Маре я, подчиняясь негласному закону стадности, почувствовал себя в очереди настоящих мужчин в конце концов, на этот раз слушающих непредсказуемый прогноз на завтрак.

То ли с шампузы, то ль с водки
в  мире стали жарче сводки:
уркаганы, смерчи, штормы
рвут и мечут тут и там.

Вот те первая наводка –
всех зальёт до подбородка,
мы ж на аварийном шаре,
срочно сможем улететь

(если гелием надуем).
Пусть лохи жужжат как улей,
что ловчей я и шустрее,
чем нетрезвая толпа.

Потому что без смекалки
показался б людям жалким,
пробы на мне негде ставить,
нет на мне, мой друг, креста.

А если связи не ослабли,
то махнём на дирижабле
из Борисполя за Альпы –
нам не время умирать.

Чуть сместится влево солнце?
Ось Земли слегка прогнётся?
Всё через столетье выправится,
это ж надоть понимать.

Подходящи территории
в облаках на плоскогорье.
Пожирней кусок  отрежу,
говорю те неспроста

(это при моём окладе),
а миллионеры в Раде
впопыхах уже скупили
все высокие места.

А пока потоп прибудет,
мы рванём, где всё инклюдед.
Завтра на Доменикану вылетает вертолёт.
Приживёмся и на пальме,
не Майорке – уникальней,
Харч кокосово-бананный
от невзгод всегда спасёт.

Неожиданно шуточный тон Бориса посерьёзнел – стал жёстким, подчёркнуто официальным, а какой-то возмущённый сменой настроения в эфире поэт (на бумаге и в жизни) прислал хотя и сыроватую, но хлёсткую эсэмэску в редакцию. В ней фигурировал преуспевающий в постели колдун-журналист Юрий Сычёв, вудущий из Москвы переболевшие свинкой передачи, нашпигованные рекламами, на минаретском языке для несведущих людей. В один прекрасный день он бесследно исчез из эфира без выходного пособия. Становилось очевидным, что коммерческий подход администрации рутинно взял верх над неудобоваримым для руководства искусством Ю. Сы, который, как бы невзначай, сообщил в новостях, что как в танке горел на огнеупорной женщине, спавшей со звукозаписывающим аппаратом.

Куда пропали ипостаси Жердина,
вошедшие еврейством в неликвиды, –
спросила раздражённая жена, –
неужто изничтожил из обиды?

Похоже, что взята интрига в рент,
и упорхнула из эфира стая,
пропал её картавящий акцент,
которого всем сильно не хватает.

Возможно «жердь» прошла против шерсти
позицией, не принятой у фурий,
как Ю. Сычёв с пяти и до шести
(через полгода Юрия заткнули).

В семь/три звучит жердинский трафарет
из интонаций горечи и стали.
А кто несёт волнующий ответ
за то, что мы паяца потеряли?

С женой в тоске махнули по одной
под тост печальный «То ли ещё будет!»
Казалась ситуация смешной,
когда бы не касалась чьих-то судеб.

Прослушав прорвавшееся в эфир откровение, я с превеликим трудом поднялся с похрустывающего прокрустова ложа внештатным представителем брачного агентства упадочнических тенденций «Разведенные миноги», выписанным в пришвартовавшееся к кровати судно из итальянской психушки с диагнозом «Пиццафрения». Пострадал я за то, что попросил санитарку подсунуть под меня другую непотопляемую посудину, чем оторвал её от откормленного кролика воспоминаний. В них она, обуглившаяся, не отличая друзов от друзей и думающая, что «Портянки» – феминистки из второго по величине города в Португалии Порто, вальяжно валялась на пляжном топчане под палящим абажуром выданных ей солнечных лучей.
Этого агрессивные политически ангажированные девчонки не прощают (говоря о пожарной безопасности, – у меня протекает нанятая крыша, не представляю как народ в королевском Лондоне выживает в пентхаузах и на последних этажах). Подавив в себе спортивное ничто, мой профилирующий анфас снисходительно взглянул в венецианское зеркало работы неизвестного мастера и криво улыбнулся кулинару, преждевременно покинувшему Бефстрогоновское училище. Там он три года протрубил по специальности не токарем, а как теперь принято говорить, непросыхающим Теккереем в литературе. Меня – жадного до всего малопостижимого, как заправского вампира, упивающегося безграничной властью, тревожили червоточинки описаний, мелиорация языка и долевая участь незаработанного лимона. Я же не какая-нибудь взрывчатая шахидка Ава Ланчева непонятной наружности или безделушка в хрустальной горке, выставленная напоказ.

Я в баре любви постоянный клиент.
Знакомый бармен, наливая абсент,
сочувственным взглядом на вас показал,
когда проходили изящная в зал.

Я понял, что вы – это сладостный плен,
дарованный небом нежданный момент.
Ах, эта походка и волны до плеч...
меня от любви к вам, мадам, не сберечь.

Вы сели за столик. Седой конкурент
в дверях появился, и в тот же момент
я принял решение – без вас не уйду,
я драку подстрою и старца убью.

Нет, может быть лучше устроить пожар,
чтоб папик-соперник трусливо сбежал.
Спокойно абсент до конца отсосу,
её на руках из огня вынесу.

Я самоотвержен. Жена этот факт
всегда подтвердит – перенесший инфаркт
на подвиг способен и ночью и днём –
в руке зажигалка полыхнула огнём.

Момент, очевидно, всё же я упустил.
Бартендер в секунду меня раскусил.
Он выплеснул в пламя злосчастный абсент.
Я выскользнул в дверь в подходящий момент.


С пониженным тестостероном в голубой крови я достиг жизненного притока. Теперь я вынужден заботиться о микробах, поддерживающие моё существование, об их сносном питании, о лекарствах, с истечением срока становящихся прописными истинами, и о том, чтобы заслуга перед отечеством проявлялась в переоценке ленности несуммируемых сил на критическом сгибе XX века, когда какой-то говнетолог корпеет над диссертацией «Навесные запоры и медвежья болезнь у медвежатников». Опираясь на несгибаемый пальцевой пятак воли, оставшийся от развенчанных нерегулярных занятий йогой на Кони Айленд авеню  у всеми любимой полиглотки Анечки Пекерман, дедушка-гемотолог которой – Сильвестр Нагой  успешно защитил диссертацию по переливанию крови у кровельщиков, я, полный неоправданного энтузиазма, поступил к нему в эксклюзивную больницу заезжим по морде с предварительным диагнозом «Острое рожистое воспаление». Там,  лёжа на койке в полусидячем состоянии, я создал ужасающую по своей силе породию на человека, выставленного в роли комика, в рот не бравшего ничего лишнего, за что и раскаиваюсь до сегодняшнего дня. Что касается политических взглядов – они у меня косые.

Меня зовут Сильвестр Нагой,
когда бываю выпимши,
топчусь у рампы сам не свой,
в комедианты вышедший.

Признаюсь, бередит одно
навязчиво пришедшее –
в абсурде протереть окно,
в безумстве запотевшее.

На сцене – пьяницы вина,
не умеряя прыти,
верчусь с бутылкою вина –
виновницей забытий.

Я это смутно сознаю,
с собой справляясь еле,
когда слюной брызгаю
в смеющихся в партере.

А зрителям на гения,
чтоб лица не линяли,
настрою настроение
струною у рояля.

Попахивает воблостью?
Шут под закуску краток
с еврейскою осёдлостью
на крупах у лошадок?

Зал быстро укрощается
(вот это, брат, потеха) –
мой зритель заражается
неизлечимым смехом.

В репризах изредка лихих,
наверх всплываю ловко,
и плещется у ног моих
умнейшая галёрка.

Ну разве не пикантно,
что в отношениях с порно,
в яме, где музы-канты
застать себя с волторной?

Рассказываю нервно,
Похлопав в такт ушами,
про лифтчик безразмерный,
застряв меж этажами.

Кому-то шут бубенчатый
с боку-припёку третий
считал, что вал коленчатый
застрял в кордобалете.

Позавчера на риск и страх
прославился проделкою –
в напольных дедовых часах
отловлен был со стрелкою.

Я в лес изящную её отвёз –
игривую проказницу,
там в прелести её залез
транзитом через задницу.

Почувствовав неладное,
себя лимоном выжал я,
а песенка вульгарная
сломилась и не выдержала.

Ещё б чего-нибудь нашёл
засохшее, лежалое,
и получился бы стишок
длиннее чем у Шаова.

Знам, пошлость переносится,
а по последним данным
наружу юмор просится
татарином нежданным.

Расплачивался за оплошность неудачник-врач – его лишили врачебной лицензии на Рождественские праздники, Хануку и негритянскую Кванзу, а на эпидемстанции привели к непредвзятому мнению из отцепленных вагонов, ржавевших в ожидании скорого поезда, где они с проводницей танцевали. Танцевали вдвоём, а она уже беременна. Я же – финансово ужимавшийся середнячок, оккупировавший достойное место в эмиграции меж мотами, плейбоями, плебеями и Патрициями Хёрст, работающими раздатчицами на призывном пункте любви, сочувственно оглядел следы наследия прошлого – две вмятины в бедре (подарок протокольного отдела).
Я, болезненно относившийся к импотенции полюбившейся мне страны и лихо относивший копну волос, а теперь и парики к накладным расходам, с трудом вытянул затекшие под сетку раскладной кровати ноги и натянул плотнооблегающие бедренные волосы поголубевшими от боли джинсами. Занятно повизгивая, я – жертва этнической эмиграции с её проверкой на предательскую сворачиваемость иудейской крови с пути в Израиль, после аутогенной тренировки погружения в тело, казавшееся мне прохладительным напитком любви, совестливо застегивал по дороге к умывальнику «заправочную станцию» – прибежище крантика-выскочки.
Вспоминалась ненасытная девушка с фигурой, имитировавшей калорифер, от которого исходило душевное тепло. Это она мне сказала: «Женщина никогда не старится, спросите у того в трусах». Окружённая излишней любовью, не находящей сбыта, она увлеклась сквозь загнутые ресницы эпиграммами спиртного. Всего две недели назад красавица прекратила разбирать замысловатые иероглифы своего отца китайца и предложила мне 24-часовое обслуживание. Наивная, она оценочно преследовала меня с сантиметром в руках, пытаясь отмерить моё неизмеримое несчастье в инчах. До этого узкобёдрая тигрица сутки засыпала с неразборчивым мной, засыпая меня вопросами,  зондирующими мнение о её недюжих способностях в любви и быту, испытывая мой порог невосприятия, подпитывающийся из родника кумовства. Многое прояснится, если рассказать при каких условиях я познакомился с этой неандерталкой в толпе подобной ей молодёжи из подрастающего по колено, погрязшего в телефонном чертополохе ругательств.
   
Придерживаясь личностного мнения,
надеюсь, что не поднимаю бури я.
Претерпевает мода изменения
с тенденциями бескультурья.

Когда-то увлекались лимонадами,
теперь разве сравнить с молодняком?
А если призадуматься, то надо ли?
Верх взяло пиво в смеси с коньяком.

Абстрактную картину вижу сзади –
на улицах тату бритых голов,
и в трауре приспущенные флаги,
съезжающих на копчики штанов.

Не видя ни машин, ни светофоров,
толпа спешит мобильники обнять,
чтоб в ходе смехотворных разговоров
циничные улыбки вызывать.

Я отношусь к свидетелям регресса.
Не принимая швыцерный фасад,
вставляю палки в мозги, где колёса,
вращаются, не думая, назад.

Я, допупочный экземпляр эпохи,
технобезумства цель перерасту.
Я соберу осмысленного крохи,
и это будет видно за версту.


Куда только девается пульверизатор молодости, когда без монокля в очке раскладываешь пасьянс и хочется непристойно бойко изнасиловать его. В такие минуты не задумываешься, что тебя отличают странные наклонности в разных плоскостях и ты женат на неразборчивой игрушке – представительнице планеты этого огромного публичного дома с расширенным ассортиментом злоупотребительских товарок, бегущих с толпой, но незаметно для всех отстающих, обладающих мозгом – снабженческим отделом мыслей.
Некоторые утверждают, что хотя я внешне и смахиваю на владетельную особь, но сущность моя исключительно женская. Она напоминает одну из самых ретивых послушниц утренних радиопередач, искусную штопальщицу душевных прорывов, униженную по женской части «кларнетистку» Людмилу Потаповну Лукойлеву (псевдоним Влюди Айленд). Боюсь, что она взбесится от этого сравнения, и первая же собака, покусавшая её, подохнет от водобоязни. По её чистосердечному признанию, она на изгибе воображения неоднократно выходила на кровосмесительную телефонную связь с подозрительными типами, слушавшими нестареющий Хор Пятницкого по четвергам. Чем-то она напоминала воротничок, замявшийся в одном месте и сонную Пом-Пам – помпезную пампушку Памелу Under сон – возможную родственницу датского сказочника Христиана Андерсена – предполагаемого исследователя отпечатков пальцев ног доисторических животных, не мелочившихся по большому счёту.
Люде, по словам соседа Сирень Сиреньича Гомозека, великолепно удавалось защищать антитела осеменённых фантастическими идеями феминисток, проявлявших стойкий иммунитет к мужчинам, рассматривающим белые кровяные тельца как органы безопасности по отношению к сперматозоидам чёрного населения.
Люда – хорошо выпеченная белая булочка, выделяющаяся среди черной массы гетто, которое она осчастливила совместным проживанием денег, скрывала богатый набор расстройств за ширмой безапелляционных заявлений а ля: «Эпиляция на лобке революции произведена, чтобы её не гладили против шерсти». И только смердящая лингвистика бездетной Люды, склонной к материнству и поэтому, качавшую права в колыбели, становилась ощутимее в комнате, когда оползни её слов прорывали канализацию речи (на родине она устраивала безвозмездные концерты, проходившие в торжественных отделениях милиции).
Обычно Людины показательно-невежественные выступления шалопутной попупчицы, сдобренные расходными ругательствами, спасала невзначай брошенная фраза: «Необязательно бежать наперегонки с под-лежащими, чтобы догнать недосказанное сказуемое». Но если учитывать, что она была пуглива, как серна, то её следовало за всё простить, ведь в ней было столько рыцарского, когда она  в порывах страсти ломала о спины любовников копья ногтей.

Мне кроваво красное знамя –
в нём по молоту серп гуляет.
Я боюсь, что не сдам экзамен,
уклонюсь, когда в ЗАГС зазывают.

В панике искусаю губы,
поломаю суставы пальцев,
когда пилят пахуче зубы,
или вижу толпу китайцев.

Я иглу для забора крови
не дозволю – доходит до драки.
Не позволю стричь себе брови,
как настаивает парикмахер.

Устремлюсь в свою хату с краю,
на убежище уповая,
там со страха льдиною таю,
что поделать с собой не знаю.

Меня тошнит от низменного страха,
за мною сзади гонится грабитель,
он стягивает с меня рубаху,
и я кричу, – быстрее помогите,
                помогите, помогите!

Проживаю в мире фобии,
мне мерещатся ужасы всюду.
Я в цветах распустившихся лилий
за спиною чувствую вуду.

Сотрясаюсь от страха в аллее,
не доверюсь тиши коридоров,
простынёй до смерти бледнею,
когда слышу на взлёте моторы.

Я страшусь краснокожих в вигвамах,
дёргаюсь от звонков трамваев,
я пугаюсь сборища хамов,
от грозы в полях убегаю.

В тишине затемнённых станций
успокаивать меня бесполезно,
я боюсь, что за грош продамся
и сорвусь в духовную бездну.

Меня тошнит от низменного страха,
за мною сзади гонится грабитель,
он стягивает с меня рубаху,
и я кричу, – быстрее помогите,
                помогите, помогите!

В невменяемом состоянии вопреки застоявшимся убеждениям в её расширенном Малом Тазу, она восторгалась девственным полётом барона Мюнхгаузена на Скотлэнд Ярде из Пушкино на Луну, сравнивая весь процесс с потерянной в неравном бою невинностью.  Тогда она приголубила невпопад говорящего ворона, конфиденциально сообщившего ей, что подлежавшие экстренной экстрадиции вьетнамские нелегалы с прожиточным минимумом в девяносто лет распространяют исполненную любви и нежности музыкальную поэму «О гладком Путёнке», по мелодике напоминающую любимого чешского композитора кошачьих Сметану.
В умопомрачительных выступлениях дамы трогательной со всех сторон, перенесшей неописуемую пытку бриллиантовых вкраплений в ногти, просматривалась бессистемная эрудиция и опыт, приобретённый в Мини-стервстве цветных металлов (там она прозябала в НИИ под шишкообразным руководством доцента-бабтиста Джузеппе Галоши, препарируя слова и лягушек, которым обильно капала, как нам, на мозги). Между прочим, в списке плиточно-шоколадных любовников, составлявшем кульминацию пульмановского вагона и маленькой тележки ни на что не пригодного добра, когда жаркий Jew lie сменялся душным августом, Jew Zeppe (по её словам, родственник Jew Gashvilli, которого я никому не советую охаимовать) проходил у неё как дневальный.  Во сне ему было предопределено распечатать тульский пряник, врезавшийся в нерушимую память сильнее первой прохладной женщины, увлекавшейся подлёдным плаваньем, до тех пор пока кто-то из действующей армии клопов в пьяном виде лишнего не хватил за жопу.
С подачи профессиональной плакальщицы в жилетку Людмилы Лукойлевой стоит проштудировать статью «Ислам в карантине» или как следует полазить по родословной  одеревенелого Буратино, чтобы прояснить кем был по национальности он, вышедший из-под ножа старого мастера столяра Jew Zeppe, облечённого безграничной властью над деревяшкой, к счастью не мусульманина, молившегося по мачете. Оказалось, что будучи виртуозным исполнителем пьяного танца «Спотыкач», он скрывался под именем Папы Карло. Интересный факт – как только Папа подходил к новогодней ёлочке, все игрушки поворачивались задом в знак протеста против ножевых экспериментов над несчастным Буратино. Папа слишком серьёзно увлёкся резьбой по дереву, выдавая себя перед дамами за столетник – радикальное средство от финансовых воспалений. Оно и понятно – в благотворительных боях с женщинами, обладавшими пропитыми голосами, ему сопутствовала прифронтовая полоса невезения. Но он компенсировал временные неудачи высоко художественным произведением искусства, нашедшим княжеское (почти потёмкинское) прибежище в Литаврическом саду органа, представляющего центральную итальянскую прессу – «Carriere de la sera». Если призадуматься, непонятно какое именно полено папа имел в виду.

Я такой от рожденья,
не вам осуждать.
В мире бед, несварений
кощунственно ждать
без любви не намерен –
её закручу,
я волною о берег
разбиться хочу.

А на склоне горы,
мне запрет нипочём,
в ходе жизни-игры,
опираясь плечом,
обдираю колени,
как в детстве, когда
мне всё было до фени,
и беда не беда.

Вверх к любви устремлённый –
вниз не посмотрю,
я как малый ребёнок
пребываю в Раю,
и не ведая скуки,
в молчаливой мольбе
я тяну к тебе руки –
к полену – к тебе.

Там без позы сусальной
под шумы и под визг
в занавешенной  спальне
возведу обелиск.
На дрожащих коленях
скромной тропой
приползу к извержениям
вместе с тобой.

Нельзя  не отметить, что законопослушная Люда слишком увлеклась домотканными историями и голеностопными танцами под халявный телевизор в надежде, что ноги, не всегда ведущие мирное сосуществование, разойдутся сами по себе.
Телевизор доставил ей на дом сердобольный ведущий, который, многочисленно сморкаясь, не садился в общественный транспорт без пояса целомудрия, когда пьяный ветер говорил не в листопад. Его более чем откровенные беседы с разнополыми гостями в длиннополых сюртуках оставляли впечатление о нём как о сексуальном маньяке, готовом облагодетельствовать отверстие от выпавшего сучка в заборе. Любимой фишкой в передачах ведущего застревали два вопроса: «Когда веки покрывают ресницы, называть ли это соитием?» и «Судить ли гинекологов глубоко растроганным пациенткам?» Ведущего можно было простить – сказывалось тяжёлое наследие – его дедушке боксёру-тяжеловесу снились выступления в весе «Перье», так что не удивительно, что он ушёл из жизни в том возрасте, когда вовремя пописать тоже большое искусство, тем более, что нарождалось новое поколение детей-вампиров, приспособившихся пить кровь родителей через соломинку.
Но самые содержательные и забавные интервью в кулинарной передаче «Нам требуется креминолог» выдавала непревзойдённая Людочка Лукойлева, которая перед тем как отправиться в постель с мужчиной, знакомящимся с продавщицей только из дорогостоящего магазина, сообшала ему прогноз на завтрак. Бьюсь об заклад – полстраны еженедельно, затаив дыхание у портативных приёмников, с нетерпением впитывало в себя её несравненные высказывания, превосходящие Марка Твена и Бернарда Шоу вместе взятых.
Не успевал блиставший остроумием эрудит-ведущий в сплетнической программе «Только без передачи» задать новый заковыристый вопрос, как следовал исчерпывающий ответ, превосходивший все ожидания аудитории. Поэтому привожу жуткие ответы Люды Лукойлевой, не раз объявлявшей голодовку, отказываясь от духовной пищи. К тому же она страдала скоротечной чесоткой, без провокационных вопросов и купюр. Поэтому предоставляю самим возможность составить вопросы в соответствии с вашим богатым воображением, невзирая на возрастной ценз и род безделья.
В.
О. – Я не из тех, кто путает сфинкса с птицей Феникс, и это эксклюзивное интервью даю только потому, что его берёшь ты и впоследствии опишешь в документальной повести. Я больше не в силах скрывать от себя, что мне нравится ведущий – уличное порождение Брюсовского переулка столицы моей родины, из которой меня уже не девочкой насильно вывезла тётя, работавшая конферансье в театре «Эрмитаж», что напротив Петровки, 38.
В.
О. – Ты правильно заметил – живя в обществе компрометирующих доказательств, мыслю я с космической скоростью, и это отличает меня от заметно чернеющей серой толпы, наводнившей улицы и не признававшей моего авангардного лозунга «Каждому тамбурину по его тамбуретке». Разве идиотке-толпе доступно понимание женщины, воспитанной на самарских зимах с трезорами на замёрзших окнах, когда дождь собирался заняться своим привычным делом? Могу добавить в завуалированной форме, что мозг мой, испытывающий эстетическое недомогание, работает с полной отдачей настолько интенсивно, что там уже ни для кого не осталось вакантных мест, кроме долгожданного тебя.
В.
О. – Ты для меня как тот анус, гордящийся тем, что у него нет аналогов. Даже больше – как мама родная, которую я не слушала, потому что рассматривала венчание душительным проявлением предвариловки домашнего заключения. А ведь она мне говорила, выходи замуж за врача и тебе будет гарантировано пожизненное стационарное лечение. Но я, глупая, её не слушалась. Мне нравился Миша, работавший инспектором в барах, где он измерял барометрическое давление у барменов, в частности у одного контейнерезированного, который никогда не начинал хлебать суп из грибого дождя, пока мухи не закончат заплыв на короткую дистанцию.
В.
О. – Мою восхитительную мамочку любили все подходящие мужчины, особенно щекастый обжора сосед из погранвойск страны гранёного стакана. Он говорил ей, что она для него та самая женщина, в которой он хотел бы получить гражданство. Незнакомый с музыкальными инструментами, он играл желваками. Всё происходило с ведома его эмансипированной жены, занятой в этот момент на кухне или седевшей взаперти в комнате, уставившись в экран, на котором прыгал мультипликационный квартет гусей, исполнявших «Гусарскую балладу». Думаю, мама – участница превентивной семейной войны была знакома с неэвклидовой геометрией и расхожей арифметикой, в противном случае как бы она могла сосчитать без посторонней помощи, что при моём зачатии погибли миллионы сперматозоидов в отпуске, тем более что в общественных бассейнах она ещё с девушкиных лет избегала больших пенисных волн.
В.
О. – Выходит ты тоже наслышан о ней? Хотя ничего удивительного в этом нет, она была чрезвычайно популярна в определённых кругах поклонников её неудержимого таланта. О маме, конечно, писать в газетах не решались, но из уст в уста передавались аппетитные рассказы с сексуальной приправой о её профессиональной скромности. Иногда её принимали за Леди Годиву. Но она отличалась от неё тем, что не разъезжала голой на лошади без попонки по английской Ковентри. Мамин партнёр, рождённый в результате почкования, посвятил ей дотошную оду, с которой до настоящего интервью широкая публика, прошедшая через диференциальную диагностику психоза, ознакомиться не могла.

После пережитого третьего аборта
ты не веришь в секс как в разновидность спорта –
отказалась (слишком много риска)
от любовных игр предолимпийских.

Ты ушла, но место за тобой – вакантно.
Не хватает в сценах нежного бельканто –
выкриков, хлопков и томных стонов,
искренних, лирических, неугомонных.

Режиссёр в отчаянии. Оператор
броситься грозит в ближайший кратер.
Отменили съёмки в кресле без запретов
с выходом в финал Больших Кушеток.

Конкуренты в порно день и ночь ликуют.
Без тебя, похоже, нас расформируют.
Даже осветитель, помнишь, парень ловкий,
объявил неслыханную забастовку.

Менеджер не только цвет лица утратил,
но не заикается о моей зарплате.
При тебе он сдерживался, скотина,
ну а как голодному мне без протеина?

Я с тобой одной синхронил безотказно,
а дублёрка-вешалка хнычет – ноги разные.
Не смотреть в глаза её – говорить не хочется,
слишком своенравная – в дублях кособочится.

Обещаю секс с тобой смягчить и без проколов.
Нанят лучший в бизнесе врач-сексопатолог.
Так что возвращайся к нам, Леди Годива,
ждём тебя обратно дружным коллективом.

В.
О. – Прежде чем превратиться в бабочку, я, живя в «сносном» доме, получила кукольное воспитание, поэтому прошлое меня не волнует, учитывая, что женщина, привыкшая спать на саманных кирпичах, обладает преимуществом перед мужчиной – она может поднапрячься и заглянуть в себя, не без зеркала, конечно. Меня – ударницу оркестра «Литаврический сон» не волнует как я выгляжу сзади, не в пример проститутке по кличке «Как пожелаете». Из видов рукоприкладного искусства признаю скульптуру – её можно погладить, а из композиторов мне нравится Дворжак-Бэкъярдный. Вообще-то я многое видела в жизни – ещё больших пережила.
В.
О. – Поначалу я хотела завести крепкую семью – надо же из кого-то вить верёвки, когда за столом веселятся опята. Но потом решила, что никогда не выйду замуж, после того как меня познакомили с алкоголиком Вольфрамом, который упивался собственным успехом, живя на государственной дотации. Он открыто заявил, что женился бы на дородной женщине, в которой больше всего ценил бы предгорья с пиками сосков, которые он по чистой случайности окрестил «Nipples». В первый же вечер, когда я подала к шведскому Абсолюту салат из пеньковой верёвки, он подарил мне огромный букет «Не-в-роз», сказав, что чувствует себя со мной как почётный представитель профилактория для прокажённых. А я то, дура, восторженно глядя на лесной массив его подбородка, верила ему как баранина, замаринованная в гранатовом соку, когда проходимец говорил, что работал балетмейстером в летнем театре Эрмитаж, переходившем на зимнюю форму надежды и расставлял нимфеток к слесарным станкам. С ним я чувствовала себя диваном с перетянутой кожей, напористым на гвоздь.
В.
О. – Каждый раз Вольфрам приставал ко мне в моей девичьей постели. Я отвергала его с типичной женской просьбой: «Забери его отсюда». Но он абсолютно не реагировал на звуковые эффекты, задаваясь одним и тем же идиотским вопросом, встречаются ли среди нас, инопланетянок, деревенские девушки, теряющие невинность в самых неприглядных местах. Приходилось резко отвечать, что минета с его губительными последствиями ни при каких обстоятельствах я не делаю, может быть только за крюгеранды. Но они у него не водились, потому что хотя он и выглядел иссиня-чёрным, связь с зулусами Южной Африки была потеряна ещё в третьем поколении.
В.
О. – Заданый тобой вопрос неуместен, но своевременен. Я ненавидела Вольфрама всеми фибромами души, хотя и понимала, что просить у него денег – то же, что искать инкрустированную рукоятку у саблезубого тигра или закапывать в глаза слёзы.  Но его поведение оправдывалось тем, что папа был бразильским футболистом по национальности. Сталкиваясь с Вольфрамом в Гришином продмаге, я натыкаюсь на обросшую папоротником стену плача, по непонятной причине носящей имя «Голосова-Навзрыдова». Но как женщина добрая, я не извожу тараканов. Я понимаю, что в посильной борьбе женщины за территориальное преимущество победа остаётся за усатиками. Я неукоснительно убедилась, чем больше их убиваешь, тем быстрее плодится чернушник – у таракашек высоко развита компенсаторная функция, поэтому, заботясь о собственном здоровье, перешла от химических средств борьбы к их физическому уничтожению – по ночам просто страшно на руки взглянуть.
В.
О. – После Вольфрама, который грозился в 2020 году возглавить балетную школу кузнечиков, я принимаю мужчин не больше пяти и не позднее трёх после полуночи в виде успокоительного, потому что десять незабываемых лет проходила в старых девках, ни о кого не спотыкаясь. Параллельно с этим я категорически отказывалась наперекор материнской воле искать рабство в семье, считавшей что я мячом отбилась от заботливых ног, предпочитая ему работу в ОТК по проверке новобрачных изделий. Думаю, это явилось причиной удивительно красочных снов. В них разлетучий пиротехнический салют серпантинит в тополиной аллее хромого негритянского описателя ужасов Эдгара Лимпомпо.
В.
О. – А вчера я в тридцатый раз слушала Глорию Гейнор. Её чудесную пластинку подарил мне Веня – полновластный владелец цветочного магазина, два месяца кряду зачитывавший собственные афоризмы, сопровождая их запоминающейся бульдожьей улыбкой. Я нежно называла его «Цветочный венчик», не зная, что по паспорту он Антонио Ловелассо. Но из этого всё равно ничего не вышло. Он незаметно покинул меня, даже не оставив адрес злополучного цветочного магазина. Вероятно его генератор чувств вышел из строя, а искать магазин у меня не хватает денег на такси в фондах, штанами, спушенными сверху. Специально для тебя я перевела эту замечательную песню, в которой присутствовали непонятые стихи на доходчивый родной язык.

        I выл survive

Всему предел на этом свете существует.
Я вкалываю, кто-то в ус не дует.
А некто, как мой приходящий милый,
своим барометром любви мне опостылел.
Вот и живу, что там ни говори,
с надтреснутым барометром любви.

О нет, такое не привидится и в сказке –
без коньяка приполз, пытался влезть без смазки,
распространяясь о любви безумной, жаркой,
а где подарки, падло, где твои подарки?!
Вот и живу, что там ни говори,
с сомнительным барометром любви.

Позавчера стряслася чистая порнуха,
к лобку, как к стенке, жался липким ухом.
Но там же не сосед еврей за стенкой
и не Уолл-Стрит, где он сымает пенку.
Вот и живу, что там ни говори
с неправильным барометром любви.

Вчера опять ко мне подлез порядком пьяный
после того как спал в обнимку с океаном,
так понимаю, что друзьям в угоду
стаканами вымеривал погоду.
Вот и живу, что там ни говори,
с обманчивым барометром любви.

Ну что ты знаешь о любви, ну что ты знаешь,
чуть попыхтишь в плечо и тут же засыпаешь,
бесстыдно изголяясь в изголовье…
И это называется любовью?
Вот и живём, что там ни говори,
с Виагрой, не с барометром любви.

Время течёт, я за себя в ответе,
верчусь на унитазе в туалете,
мечусь как килька в рыболовной сети.
Вон в Новый Год и Дед Мороз стучится
с барометром, с ним стану я Жар-птицей.
Я выживу, что там ни говори,
безо лжи – не без барометра любви.

В.
О. – Был в моём списке пекарь Яша – тёртый калач, ничего не видевший во мне, кроме пампушки свежей выпечки, хотя сам был не без греха – поимел лягушонка не из своего лягушатника. Он не осторожничал, идя на красный свет моих периодов, объясняя это тем, что лёжа с аппендицитом на операционном столе, пережил психическую травму – каждый из хирургов перетягивал его перитонит на свою сторону, а кардиолог прослушивал его сердечные тайны китайским электростетоскопом. С пеной у рта Яша – обладатель молчаливой совести, за которым нехотя тянулся ряд преступлений, убеждал меня, что в каждом из нас засел Спиноза и что в доме бездельников самый занятой – туалет. Яшка пробовал взимать с меня почасовую плату за эпизадическую ночь, якобы проведённую с эрудитом, отказывающимся от миссионерской позиции. Признаюсь, меня тянула к нему с трудом залатанная память, ведь он, сын метрополитработника, прославившегося тем, что взял за шкирку Первую премию на слёте речных бакенбардов, женатых не по собственному желанию и приглашённых в зал залитый смехом, который впоследствии пришлось откачивать.
В.
О. – Скажу, что он – выходец из страны двуглавого короля, поверил в поразительное видение, где в качестве вещдоков проходили по уголовному делу, крутя носами, орденоносные Буратины. Яша, защитивший от себя диссертацию «Базедовая болезнь у живородящих рыб», пытался просветить меня по поводу содержательности Прямой кишки. Он был знающим человеком, который не мог ответить только на один вопрос – почему вода в море солёная, а сопли зелёные.  В его воспитании сказывалось воспитание отчима – потомственного уролога, пускавшего в детстве мочевые пузыри. Но я так и не поняла, к чему Яша склонял меня в своих балладах, посвящённых мягкотелой медузе, которая потому что продвигалась к колодцу за водой с похотливыми коромыслями, избегая спонтанного перелома шейки ведра. Когда я вижу вокруг поклонников – мои глаза невольно стреляют картечью, ведь я отношусь к способным девушкам, умеющим засыпать у парня не только на плече. Хоть я и не шахматистка, но позволю себе заметить, что у чёрных фигуры лучше чем у белых.
В.
О. – Я удовлетворю твою просьбу и предвзято относящегося ко мне мужчины, приславшего откровенную эсэмэску, хотя я подозревала, что его «отвёртка» меня не приемлет. В одной из баллад он баритонил о незавидной судьбе Эльвиры Застольной, набравшейся опыта, подвизаясь в сыскном агентстве по устройству скандалов. В другой..., да что там долго объяснять, разве простыми словами возможно передать очарование незаурядной яшиной поэзии?! Лучше я сяду за  пианино и попробую воспроизвести его настроение в тот момент, когда он мне его декламировал.

Против стрелки часовой
я иду по циферблату.
День склоняется к закату.
Шаг шуршит сухой листвой.

Из опавших жёлтых цифр
к пруду прохожу до лилий,
там где страсти поостыли
я ищу покой и мир.

Повезёт так проскользну,
избегу колючих взглядов.
Мне признания не надо,
глаз в толпу не подниму.

Отрывая клей подошв,
в глубине аллеи парка
погружаюсь в шёпот жаркий,
там не сыщешь, не найдёшь.

Спрячусь в ивовых ветвях,
нависающих над прудом.
Лебеди вальсуют кругом,
клювы-стрелки приподняв.

Против стрелки часовой
я иду по циферблату.
Здесь нет лозунгов, плакатов.
Шаг шуршит сухой листвой.

В.
О. – Не спрашивайте, что мы с Яшей делали в лесу. После того как его не приняли в мореплавательное училище на берегу озера Рица, он захотел стать пакистанцем в газетном киоске. Лично я собирала лисички – никогда не думала, что они такие ласковые, а он всё восхищался позади меня с пенисным цунами за Пифагоровыми штанами, в которых никак не мог отыскать выхода. Яша убеждал меня, что если бы мужья платили жёнам не уважением, а с выработки, то семьи распадались бы реже, и в этом я находила успокоение и здравый смысл. Хотя я и превозносила Яшины мужские достоинства до перьевых облаков, у меня с ним была герметическая и отчасти геометрическая несовместимость – оставалось непонятным, у кого он одолжил ноги. Мы самозабвенно обладали друг другом диаметрально противоположными взглядами, когда я неосмотрительно нагибалась за грибами, а он за спиной исполнял мою любимую песню «Ой Самара городок» на мотив задуманного преступления. Лучше бы купил себе спиннинг для ловли удачи. А когда Яша бросил меня... на спину, после того как я посмела заявить ему, что я не немка, готовая жить в принудительном порядке, мне ещё долго довелось мучить по ночам двоих – одеяло с подушкой, а он в общих чертах убеждённый трезвенник на зло мне из вредности зачитал незначительный, на мой взгляд, эпос из его явно надуманной жизни с недостатком приключений.

Приглашён на вечеринку,
сбросить напряженья груз.
Был заказ – развлечь блондинку,
спеть ей негритянский блюз.

Перед ней туманно стлался,
тем пытаясь оправдать,
что за два часа набрался...
и храбрости – ей рассказать,

что под раскаты струн гитарных
я покинул злачный бар,
где когда-то друг-ударник
бойко блонду представлял.

С виски не пошло вино мне,
дико захотелось спать,
признаюсь, опять виновен,
вполз без спросу под кровать.

Тут не обошлось без драчки.
Ночью не видать ни зги.
Я подлез к её собачке,
чтоб пополоскать мозги.

Тут проблем не оберёшься
меж болонкой и блондой.
С криком: – Ты сейчас дождёшься, –
разразился мордобой.

Я забрёл на вечеринку
джинсы снять, а с ними грусть,
а нарвался на блондику
в чёрный мордобойный блюз.

В.
О. – Я выступаю против скоропалительных отношений и ничем не прикрытого насилия, ощущая себя музейной редкостью в компании мужчин, осматривающих мои экспонаты.  Но один из ухо-жёров, напоминавший ходячую мимозу, прислал сильно завуалированное непристойное письмо, и да простит меня Бог за проявленную мной жестокость, я четвертовала листок бумаги. С той поры я презираю мужчин (свыше 15 сантиметров), доставляющих боль, когда они упорно (ногами в спинку кровати) выискивают во мне золотую середину. А тяжёловесов, относящих себя к сильным мира сего, я вообще на дух не переношу на концертах, где ораториям предшествует причмокивающий при-оритет.
В.
О. – Злые люди хотели отобрать у меня пианино вместе с годовалой зарплатой. Но когда я заиграла по телефону на арфе, они извинились, что у них нет подходящей рабочей силы, чтобы вынести звуки рояля. Тогда я вспомнила историю, произошедшую с греческим олигархом Онанасисом, и заявила, что буду их судить за испорченное настроение, на что мне эти хамы посоветовали держать его в отключённом холодильнике. Тогда-то у меня и выработалась идиотосинкразия по отношению к придуркам, которых следовало бы проверить на гормоны на другом конце провода, вынашивающим в вермишели событий порочный замысел, а родить не смеющим. И пусть соседи, тузящие друг друга во дворе в карты, не удивляются, что я, считающая, самыми отзывчивыми пощёчины, поливаю грядки залежами сигмовидной кишки.
В.
О. – С раздутым самомнением залатанной памяти знакомых с их нераскатанными морщинками, толпящимися у почерневшего вернисажа переносицы, я борюсь с помощью вулканизации резиновых отношений и английской булавки, которую, как зеницу ока, храню на теле в укромном месте. Один гипнотизёр, женатый на уродке (ничего удивительного, что он хотел стать резервистом), предложил сделать меня женщиной-неведимкой. Но я категорически отказалась, потому что это уже буду не я, родившаяся в семье отца-пьяницы и матери-запивалы. А по радио меня никто не узнает, ведь там детство было неподалёку и я в него возвращалась.
В.
О. – Думаю, что ты гениалиссимус, поэтому я не против тонких шуток, но твоя уж слишком прозрачна. Так что объясни, почему старый акробат думал, что если бы у него было три руки, он бы проходил расстояние от кровати до туалета намного быстрее. Согласна, в сексе ещё не изобрели дозиметра, а надо бы. Самые мудрые совы, только посмотрите в их тоскливые еврейские глаза. Меня всегда удивляло почему Золушка, обручеобразно совершенствовавшая талию с помощью хула-хуп, и со всех договаривающихся сторон осыпанная лепестками внимания и ласки, не пожертвовала хрустальной туфелькой в пользу больных катарактой.
В.
О. – Спасибо вам за самокат вопросов. Если не возражаете, отвечу на последний. Да, я не верю в любовь, поэтому пользуюсь услугами наёмников, для которых секс на продлёнке не в диковинку. Однажды я вкусила свободу любви и сломала два резца. Да, я была, есть и останусь бедной, потому что отказалась от выгодного предложения – организовать ускоренные курсы воровок «Счастливые часов не наблюдают», исходя из этого и по другим причинам я не хочу, чтобы кто-то ждал моей смерти, и если жизнь тает как снежинка, то где же мокрое место? Кстати, я не согласна с твоей концепцией, что внутреннего свечения можно достигнуть, всунув два пальца не в рот, а в розетку.

Как вы уже догадались из приведённого здесь интервью, Люда отродясь не состояла в браке, твёрдо убеждённая, что ЗАГС – Дом Ритуальных Услуг, пережиток пошлого и довольно безлюдное  место, где сошедшие с дистанции с трудом сохраняют остатки здравого смысла, не всегда добровольно расписываясь в собственной несостоятельности. Поэтому Людочка проводила непочатое время с в дупель пьяными доминошниками-любовниками в выжидательной позиции, после употребления ими спиритус Винни Пух.
Квакчато посиживая на зацветшем болоте и прислушиваясь к бородавчатым рептилиям в атмосфере безмолвных молний, пока гром не громыхнёт, она неделю ждала чего-то чистого и день хорошего, при этом  вольготно руладила на все лады свою неизменную самарскую песню «Англозвучно звенит колокольчик».
Склонная к затворничеству Люда, относившая себя к жировой прослойке общества и одно время возглавлявшая добровольную организацию непорочных невест, разделяла бытующее мнение, если ты скотина – тебе и место на выгоне. Это отразилось на завышении дозировки прописанных ей транквилизаторов. Противница орального секса задала себе заковыристый вопрос «Можно ли рассматривать защёчные мешки как клаустрофобию закрытого помещения вкладов, а совокупление в преклонном возрасте выдавать за геройский подвиг?» И это не говоря уже о необузданных выдержках из её заброшенной на продовольственные прилавки брошюры «Лечение ожогов при вспышках магнезии и гениальности», в ней она признавалась, что не встречала двери, которой бы могла хлопнуть, уходя из жизни. Чего греха таить, повышенный фагоцитоз в крови и нечистая сила притягивали меня к ней. Однажды она так завела меня выступлением, что я, относившийся к пустым бутылкам как к ряду музыкальных инструментов, в унисон ей, прорвав волдырчатую занавеску памяти, разразился автобиографическим посланием, из которого можно было сделать скоропалительный вывод – Новый Год ещё ни на кого не наступил.

Я сам себе охрана
и сам себе учитель,
отрывок из Корана,
Талмуда рьяный чтитель.
Я соглашатель-скептик,
Евангелия поклонник,
руками-антисептик
мешаю с Джином Тоник.

Мечтаю о Багамах,
о добрых чёрных людях,
(как президент Обама)
и... обо всём included.
Я белый Мартин Лютер
и Ларри Кинг в придачу,
намажу слово бутер,
уставясь в передачу.

По плоскому экрану
улыбчатые лица:
святые и путаны –
мне всё с утра сгодится.

                Часть седьмая

Перекочёвывая к двери в дальний конец октоугольной комнаты в процессе распрямления ноющего с неповоротливой ночи позвоночника, мне удалось вывести из себя породу иносказательных иноходцев, а затем усилием воли преодолеть тугоплавкий металл врождённой лени, наводнённой мозаичными солнечными зайчиками – героями трусливо промелькнувшего сновидения. То, что происходило со мной в погожий день, не являлось ярким показателем мрачных будней, в которые женщин на все сезоны я относил (за неимением ничего более подходящего) к круглоягодичным созданиям, прозаично задумываясь над тем, и какая уважающая себя феминистка, такая как Панюшкина-Табаку, не стремится стать гувернанткой штата Нью-Порк?! Обычно, когда в праздник «Волосяного Покрова» на меня нападает стадная лень, я не отбиваюсь паршивой овцой, но во мне просыпается мафиозный обжора, гордящийся дубликатом бесценного Пузо на манер Марио, и я, угнетаемый чавкающим чванством отстающей в слякоть подошвы, серьёзно задумываюсь о посещении главного сапожника государственной инфраструктуры. Но всё по порядку, а пока вам придётся, несмотря ни на что, уживаться с обеднённым богатством языка преследователя правды в моём утомительно базарном раскладе материала и сумбурном компосте знаний. Они содержат доказательство, что заболевания в запущенном виде встречаются у космонавтов и в ателье мужских головных уборов «Пирожковая», в поставщиках которого я прокрутился пару безудержных месяцев в расстроении марсианской личности на развилке втридорога в  три часа по полудни. Прочищая над эмалированным умывальником слишком редкие по красоте своей зубы (коллективная заслуга стомаклиники Дианы Порашкович, которую увлекала жизнь сутенёрши, избивающей клиентов за неуплату), я детально разобрал вторичное сырьё прошедшей ночи, совершенно забыв о вакцине от заразительной горы смеха со склонами юмора. С улыбкой в зубастой пастве я отметил приснившегося ребе Зовского, без дотации торговавшего капюшонами дзюдо и после обрезания в Лондоне. Недаром его сановитая бабушка, активно выступавшая на экстренных собраниях против примитивизма и упрощенчества в литературном языке политических заключённых, по вечерам разучивала попрыгучий танец австралийских аборигенов «Кен Гуру». Кстати, хочется сказать пару слов о гигиене ротовой полости и других, не прилегающих к ней полостей.

Что-то со мною случилось –
чаще стал душ принимать,
иль чистота полюбилась,
как мне причину узнать?

Странно, последнее время
я никуда не хожу
и, погружаясь по темя,
в ванной полдня провожу.

Негде на мне ставить пробу,
но не считаю виной,
что разгоняю микробов
в альянсе со щёткой зубной.

Я признаю бесспорно,
что позабыл корешей.
Вечером в письменной форме
протест принимаю от вшей.

С шумом смириться из крана
трудно – наводит тоску,
жалуются тараканы,
заведшиеся в мозгу.

Стало ногам спокойно,
а были чесоткой крепки –
чистками не довольны
межпальцевые грибки.

Надеются все, случится,
что я разлюблю чистоту
и, перестану мыться,
в норму обратно приду.

Разве сие не забавно
в свете грядущего дня,
что моя личная фауна
вновь обретёт меня.

Бабкино финское происхождение проявлялось в потягивании через соломинку сдвоенных гласных замедленного на меня действия. Ей, страстно желавшей жить в обмазанке из варенья, несомненно хотелось отвести изобретательного внука в доисторический музей и там, если не укокошить, то оставить шельмеца между мамонтом и саблезубым тигром, не задаваясь вопросом, доступно ли натягивание лука тугодуму, ратовавшему за порционное чтение им же написанного.
Ловчилу ребе, закончившего из-за мелкобитого хрусталя в центральной синагоге долгосрочную жизнь в безмятежном изгнании, сменило поразительное видение перевалочного пункта – смекалистых девушек-гурманок из ночной смены белья под руководством ночевальника отдела. Они нравились и мне, как хор мальчиков, дружно подхвативший болезнь века за то, что могли влёгкую рассмешить на  пляже лежалого папика, выставленного на несколько сот вечнозелёных долларов вперёд.
Девушки на калориферных подошвах с цветными червями лент в венках и брошюрками «За Баракодированная Гомерика» поднимались на приготовившийся к затоплению корабль.
В брошюрах начисто отвергалась метрическая система – в футах гомериканцы казались себе значительней и больше. Какой-то подвыпивший добряк с набрякшими веками и отсталой психикой в угнетённом состоянии подсказал, что наверху их ожидает удовлетворительный «кок». Не удивительно, что слезоточивыми дурёхами мастурбационно (с накладыванием на себя рук) руководило подсознание праздного любопытства, ряженное в немногословные сплетни о пользе мануальной терапии в прерогативе развалившегося в барском кресле брака. Добряка, кстати, звали Бондарев, вот как он описывал своё мытарное существование дитятки природы кустарного воспроизводства.

Дикий случай как зверь
оторвал от любви.
Здесь больничная дверь
дымкой тает вдали.
Катарактно теряюсь,
безграничная грусть
мне виденье представилось,
как в кино Октопусь.

Я, конечно, не Джеймс –
не связующий Бонд,
в белой кипале, с пейсами
соблюдаю закон.
Я простой бывший труженик
на ниве любви
представлял себе ужасы
в октопусях твоих.

Опытом умудрён –
жизнь безжалостный спрут,
щупальцами снабжённого
Октопуси зовут
Приключенья Джеймс Бонда
мне не грозят,
хоть по паспорту Бондарев
и носил якоря.

Я на судне в кровати
капитаном сижу,
думаю о простате
и стараюсь, тружу.
А врачи белой стаей
вершат приговор,
благо их окружают
октопуси сестёр.

Дикий случай как зверь
оторвал от любви.
Здесь больничная дверь
дымкой тает вдали.
Катарактно теряюсь,
безграничная грусть
мне виденье представилось,
как в кино Октопусь.

 Теперь вернусь к себе. Благодаря порожистому сну я вспомнил купание в молниеносную непогоду. Шторм выигрывал у меня в откатном кроле по баллам, как бы напоминая женскому чревоугоднику, принимающему транквилизаторы от посягательной ревности, что на сегодня назначено переливание крови из пустого в порожнего. Вы же знаете, что дурасельские батарейки быстро садятся неизвестно на сколько лет, если подпитываются антиобщественными элементами на слётах поэтов-плохишей, тщетно пытавшихся форсировать реку лжи. Предстоящая процедура оттягивала момент узнавания правды о том, как жестоко морщинки расправляются с людьми, профилактически вмазавшими на троих. Преследуемый луковым запахом мочи, доносящимся из двуспального туалета этажом ниже, проспиртованный я (надеюсь, меня заформалинят в надёжную банку), ни секунды не колеблясь, включил злободневное радио, вещающее через дорогу. По утрам оно приводило меня в немецкий орднунг вместе с геморроидальными свечами без копоти. В саранче слов, проскользнуло метеорологическое сообщение о невыносимо смердящем Гаванус Экспрессвее. Я брезгливо поморщился (обычно, если мне выпадает не столь неприглядная роль, я отворачиваюсь, за исключением святой субботы, когда палицу о палицу не ударяю). Затем выступил правошланговый в сексе и разглашатай секретов полишинеля, выходец из коллектива «Раскатистое эхо свободы» ведущий Арсений Госсипович Подколенец со своим молитвенником сложенных к небу рук. Он панически боялся образа покойной мамы в платье цвета оливье в горошек и ежеминутно звонящей радиотемноты. А ведь когда-то Арсений разъезжал по стране с циклом лекций «Об использовании в отходной промышленности тараканов, питающихся полиэстеролом в химическом производстве». Из-за приверженности к пиву «Бродящие музыканты» и чеканящему языку с налётом герингской авиации он получил кличку Испытатель жажды (разве наливаться радостью не отдохновение?) В таком состоянии, когда пот бьёт в подошвы и в пятки, женщины казались ему простейшими организмами, шатающимися по магазинам. И он, материально пострадавший при разводе от супруги, настрочил ей письмо-донос, способное накапать не только на людей, но и на дождик.

Тебе кого-то надо мучить,
и это несомненно я.
Будь то Версачи или Гуччи –
они давно твоя семья.

Меня ты поднимаешь рано,
и словно диктор в новостях
рекламу Доче и Габбано
несёшь как на параде стяг.

Но это только увертюра.
Недожевавши бутерброд
моя поклонница кутюра
как в доме мод себя ведёт.

Забит тряпьём и обескровлен,
ни шагу сделать без неё.
Мерещится, что «Аберкромби» –
не то штаны, не то бельё.

Доверю другу-туалету
протез в стакане и запор.
А через дверь несётся, – к лету
мне нужен Кристиан Диор.

Послать всех к Кристиан Диору,
в пещеру спрятаться от мод,
или в Гренландию дать дёру,
там вряд ли кто меня доймёт.

Вы понимаете, что «мани»
клюют не куры у меня,
а фига спрятана в кармане,
чтоб не было чего отнять.

На старости такое надо,
страдать от прихотей жены?!
Мне до Армани и до Прадо
как от Одессы до Луны.

Я моде отдан на закланье,
хоть ни черта в ней не ферштейн.
По маме, правда, я Армани,
а по отцу Альберт Эйнштейн.

В живодёрне мокнутия слов теперь уже освобождённый от уз Подколенец щедро поделился мнением по трём пунктам о том, что фаллос любимого – это фильм с хорошим концом, аборты делают преимущественно нужными людьми, к которым он относил и себя, а преступников, поддерживающих гуманитарные бомбардировки с обливным шоколадным покрытием, беспрепятственно выпускают на волю. И это невзирая на то, что мировые авторитеты неоднократно предупреждали соответствующие инстанции о пользе термоядерной одежды скорлупы крепких грецких орешков, не доверяющих меркантильной Меркель, у которой был растерянный вид, как будто её только что вытащили из мешка Санта Клауса.
Подколенец и не подозревал, что его ожидает семейная жизнь олигарха с нефтяными разводами по воде. В пространных комментариях личности, выплёскивающей чёрный кофе в разношёрстную толпу и густо намазывающей неприглядную картину своего криминального прошлого на бутерброды слушателей, проглядывало обожание сегрегационных чёрно-белых фильмов с Жаном Марэ и Дани Робэн, пребывавших в состоянии лёгкой гравитации после всего выпитого.
Сюда не входило непризнание цветных лент многозамужницей Элизабет Тейлор, с подозрительной готовностью принявшей иудаизм в браке с не приведи каким певцом Эдди Фишером, прославившимся незатейливым хитом на идиш «O, my papa!» и дальнобойным орудием производства, подтверждающим, что мужской род деятельности не имеет ничего общего со средним родом, определить принадлежность которого никому не удаётся.
Проглотив окончание завершающего предложения, Арсений Подколенец, завышено ценивший спутниц, рассматривавших за него прохожих, как бы спохватившись, кромсал отточенные приближённой к нему невидимкой-супругой фразы, постоянно бросавшиеся в глаза. А когда у него не хватало сил обороняться, Арс переходил на буриме доступных шипучих новостей, почерпнутых из минеральных источников, например: «На сборе улиток им выдали пионерские галстуки» или «Шкварчит бекон, когда-то бывший жиром».
Стоит ли удивляться, что изворотливые экстрасенсы в состоянии показательной телеапатии предпочитали держаться от него на почтительном расстоянии, понимая, что общаться с ним то же самое, что инка поздравлять с Первым майя.
Одно достижение радовало его – умение писать как классики, а они, как он, не могут, потому что давно померли. Доказательством этому явился откровенный памфлет «У меня дед австриец пошёл в проктологи из-за своего нерегулярного венского стула».
Это побудило Арсения Подколенца, занятого беспредметным бормотанием с самим собой в забрызганный слюной микрофон, к беспощадному самосозерцанию в недопустимой дотоле форме малоправдоподобной басни, адресованной ведущему радио «Через дорогу», который по собственной инициативе осмелился поднять спозаранку болезненную и порядком избитую крематорную тему Холокоста.
На неё клюнули и откликнулись непонятно какие люди с малосольными слезами в грассирующих голосах, когда Арсений подверг противника бомбёжке с налётом на губах (магендовидам нечего беспокоиться пока существуют крестовидные пауки).

Затасканному холокосту
внесён решительный протест.
«Крутым» зачитанный гротеск
был превращён в пустышку-соску
(а стоит ли свечей игра
сердечных приступов с утра?)

Волчок в загоне у ягнят
с тупых настрига не касался,
но часто спрашивал себя,
кому мой ларчик открывался?

И вот те на дружок Жердин –
участник верный развлекалки
не  из-под «Тишки-шишки» палку
в колёса вставил не один
(за что названия Гондон
был удосужен прыткий он).

Ему обрыдла скука тем,
насильно высосанных с пальца
в расчете на неандертальца,
не ведавшего хитрых схем.

Кому это всё нужно на фиг?
Рассказы о Муамар Каддафи,
о полуграмотной толпе,
коснуться жаждущей сатрапа
(ах да, над ним млел «Наша лапа»
со скрытой камерой в руке).

В окошке Сам с собой боролся
в каком ракурсе Када снять,
но помешал охранник-зять,
грозивший пальцем из Роллс-Ройса.

 Мораль:
Под кнопкой толковища клуб,
где в соглашателях Молчалин.
И только грубый Скалозуб
бушует морем замечаний.

Поражала обогащённая руда его обложенного языка позаимствованными в зубном кабинете ватными валиками. Правда, сегодня Арсений, остепенившийся в третьем браке, выглядел распиленным поленом на скрипящих козлах отпущения. Сказывалось, что больше всего его ломало вырабатывать половую самоотверженность, поэтому ядовитый Арсений, не отличавший позёмки от издёвки, выступал за объятия против притеснения женщин и за справедливость, реставрированную в первозданном виде. Он вовсеуслышание заявлял, что в сексе не бывает объедков, но встречаются недоеденные. Гавайским гитарам он предпочитал сдержанные по тону и высоко ценил акции с дорогостоящими бумагами, свидетельствующими о быстром разводе,  относясь к ним как бегун, распятый на кроссе по пересечённой местности на острове «Всех Хонсю», и оживший через три дня в японской канаве. Его с предыдущего вечера-междусобойчика чесночное дыхание и металлические нотки из чистого серебра, от которых покорёженный микрофон съеживался, помогали в неистовой борьбе со словотворными микробами.
Беспощадные признания с там-тамным битьём в опустошённую непредвиденными обстоятельствами грудь с выколотыми на ней глазами выгодно звучали в  интепретации Арсения на фоне отходного марша «Производное кишечника» в речитативном исполнении без нот заикающегося певца, недавно покинувшего вокальную сионистскую группу «Таки-да», сплошь состоявшую из каламбурят-монголов.
Впрочем, нанятый старик, переходящий границы дозволенного и тут же возвращавшийся обратно, пел ещё в те времена, когда добродетель, огороженная заборами с колючей проволокой, не имела предела. Тогда, как и всегда, любая инициатива была наказуема, но именно инициатору «наших» побед, влёгкую уничтожившему двадцать миллионов соотечественников, удалось избежать заслуженного возмездия и жить за стенами крепости спиртных напитков, доставляемых с Кавказа. Таким образом, сам по себе напрашивается вывод, хотя Светоч Народов и принадлежал к человеческой расе, но особой любви к ней не испытывал. Это подорвало к нему доверие народа, находившегося в пассатижах социальной любви, сразу в нескольких местах.
А если как следует разобраться, то необходимо отметить, что  наследственность накладывает отпечаток на незаконнорожденных участников соревнований по конфискации имущества у осуждённых по их же вине, а из некоторых выходят редкие болтуны, ворочающие миллионами... слов в странах, где путеводная звезда – откровенное воровство. У них набирается с улиц достаточное количество приверженцев, но им никак не удаётся перетянуть на свою сторону обивку турецкого дивана в Стамбуле и Бабу-Ягу в ступе в состоянии иступлённого ступора.

                Часть восьмая

Отца Подколенца – ветеринара войны и концертирующего по весям весомого пианиста собирались с почётом, но без фанфар под глазами, послать подальше в Утробиджан на должность заведующего кафедры Патологической Автономии, чтобы он в Комарином царстве новостроек лишнего наконец-то без нот освоил вальс «Гламурские волны» и краковяк космонавтов «Пошлите меня на обогащённый Уран», потому что никто, как он, не умел виртуозно перебирать фа-соль на фортепьяно. Папа также умел брать себя в руки, но при чём причёска во все стороны держалась с достоинством.  К его иудейскому счастью, а вместе с ним и всего Избранного хитрюгами-фарисеями народа, непререкаемый вождь нагороженных им же самим огородов, так и не научившийся держать своё вечно портящееся настроение в морозильнике, скоропостижно скончался не без чьей-то насильной помощи.
Долгожданное назначение с переездом-переброской не состоялось, хотя динамовские спортсмены, предусмотрительно собравшиеся в углу, в который раз дружно били мировой рекорд по антисемитизму (из всех народов Северной Африки и Аравийского полуострова они уважали только арабских скакунов).
Эти беспрецедентные разносолы фактов, выразившиеся в барометрических перепадах погоды, конечно, не могли не отразиться на минималисте в расходах на женщин Арсении Подколенце, выступавшим за смешанные браки с испытательным сроком. Так чему особенно удивляться, что после гогочущих передач домотканого производства из сырого подвала зазывалы-ведущего мне хотелось:
а) приодеться и жить, забегая дороги долгожителям,
б) упреждая водевильные действия не рассматривать ванну с формалином, как травматологический центр анатомки,
в) относиться к неоновой трубке на потолке как к Его Святейшеству в полной экипировке и
г) не варить фирменное варение из бересты.
Несомненно сказывается то, что если в детстве внимательные к дитю родители отмечают с непередаваемым из рук в руки восторгом возраст ребёнка на стене, чадо (или исчадие) вырастает высокомерным яхтсменом, вдали от причалов постоянно пристающим к хорошеньким девушкам из устрашающей морской державы Планктонии, у которых непревзойдённая выдержка брака с истекшим сроком годности сочетается с фотовспышкой.
Надеюсь, многое прояснится, если я чистосердечно признаюсь, что у девушек, прошедших курсы увлечения врачом и отправляющихся со мной в кровать в постельном белье, я вызываю странную реакцию, бросаясь им в глаза. Я эхом отзывался на их фалопиотрубные призывы, ведь как известно мужчина превращается в тлю, если не горит, а тлеет. И всё же мне, как самовырождающемуся поэту-баснописцу с невылавливаемым голосом, западающем прямо в душу, не давала покоя вонючая тема «Круговорот мочи в природе», описанная десятью страницами выше, а вместе с ней и дерзкое объявление в новаторской газете «На жлобу дня»: «Ухаживаю за могилами, живых не предлагать!» Проживая золотые страницы богатой событиями жизни, я  принялся незаметно  изменять имена её свидетелей. Маскируя места событий, я трактовал самую их суть в недопустимых размерах и рассредоточенных направлениях, не считаясь с тем, соответствовало ли изложенное биографической действительности жертвы моему воображению, или да.

Вспоминаются годы лишений,
время трубное после войны.
В свете свежих партийных решений
правы те, кто не осуждены.

Непрактичный Арнольд беспартейный
оказался чуток не у дел,
а ведь он в детстве с Бусей Гольдштейном
на коленях сатрапа сидел.

Посещал вундеркиндом музшколу.
Навыки концертанта вобрав,
познакомился в ней с Воробьёвой
(это вроде бы нашей Пиаф).

Некролог криминального свойства
прочитали влюблённые дня:
«Задавило трёхтонкой Михоэлса»,
и... в отместку зачали меня.

Я, доношенный благополучно,
на рояле спал, но не играл,
и свою музыкальную сущность
проявлять никому не желал.

Жили мы, как бомжи на вокзале
(я не знал, что такое кровать),
и однажды, скатившись с рояля,
я ударился больно о... мать...

С той поры я бунтарь-заводила,
потеряв злато время зазря,
скрыл от близких геном Крокодила –
Чебурашка вселился в меня.

Вспоминалась училка-погана,
Скоро(бля), убегая на бал,
проорала: «отродье Каплана,
ты отравлено в Вову стрелял!»

В первый раз я рассорился с братом
и с отцом не махнул по одной.
Выйдя к «Детскому Миру» с плакатом,
загремел в тюремок Лубяной.

Мент с меня на допросах не слазил,
мол мечтаешь смотаться скорей?!
Девять лет просидел я в отказе
с ярлыком «Псевдорусский еврей».

P.S.    А теперь я свободный, как птица,
        безразличие массы познал.
        Это ж надо такому случиться!
        За кого пот слезой проливал?!

                Часть девятая
         
Мало кто знал, что в разлив полноводных речей с подиумов Подколенец жизни в обмане предпочёл хату с удобствами, и сделав ребёнка-другого, добровольно «кинул» семью, оставив её без средств к существованию (отрекаясь от отцовства, он думал, что защищает отечество, но чему удивляться, когда человеку свойственно катетеризированное мышление). Потом он как мог умело ухаживал за девушками разных племён и народов, а также за декоративными клумбами в троллейбусном парке, где ветер развевал каштановые волосы деревьев, пока Пом похотливо ласкал пластмассовый цветок в петлице эластичными словами.
Это в какой-то мере оправдывало его непрекращающиеся иронические нападки, как ведущего, на отказывающееся стареть поколение иммигрантов, прильнувшее ворсистыми лопухами к миниатюрным приёмникам. В связи с недавней госпитализацией наболевших мыслей Арсений на дух не терпел вольтерьянства, провокационно напомнив аудитории, что перед операцией офтальмолог, служивший на подводной лодке, шедшей курсом акций на бирже, напяливает на руки тёплые роговицы. Настигайчики замечаний Арсения типа: «Полюсам у шапок лысым не грозит обледенение» или «Это также бесполезно, как искать у однозарядного кольта декольте», как раскаты грома качалкой по спине вызывали неукротимый вегетативный невроз у «овощей». Потрясение сопровождалось обильными высыпаниями пенсионеров на улицу в фанатичном ожидании солнца, в оранжевой истерике выкатывающегося из-за горизонта. В Конфеттэне наступила весна, расцветали небоскрёбы, распускались авеню. В связи с этим представители вымирающего поколения, которое, по мнению Арсения, защитившего диссертацию по морфологии морфинизма в вечернем институте Морфея, давно уже пора было внедрить в жизнь на кладбище, продолжали бурные изъявления мотивации своей Тускарорской впадины невежества, охотно страдающего политической глаукомой, как это было с паном профессором – ценнейшим зерном перезрелого Кабачка 13 (не то Листьев, не то Стульев).
Но будем справедливы к аллегоричному Арсению Подколенцу с его высокой «покупательной» способностью – очередное человеконенавистническое заявление, заткнувшее лазейки ртов и замазавшее зияющие щели недоверия, было одобрительно подхвачено роем молодящихся голосов, постоянно звенящих во вседоступный эфир – этот картофляник невежества. Их гаргантюашные мысли новоиспечённых Пантагрюэлей на Рубиконе невосприятия борзыми слетали с извивающихся языков в дилетантских замечаниях, бестактно перекрывая запускаемый ведущим джингл йоркшира Мошки: «Дан терьер ему на запах». Один из прорвавшихся обозначился инициалами преуспевающего Жоры Талисмана. Он по-крупному воровал потасканные выражения и, не выбирая слов и ветвей, подвергал их линчеванию, беззастенчиво увязая в сметаннике лести к писаному красавцу-ведущему. Жорж горько сетовал по поводу информационной несваримости. По его неподтверждённым данным стоимость пушечного мяса на рынке резко подскочила по цене, заламываемой за спину, как во времена Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова, когда крутые крыши покрывали Барклаем де Толли, а эксгибиционизм завлекательных дам в сценах заключительных объятий не считали крайней мерой показания разгоравшихся печурок страстей. Однажды Жора проявил недюжие литературные способности, услышав от ведущего в новостях как типа неопрятной наружности в наушниках сбил поезд в момент, когда чудак загляделся на топлес девчонок, поглощавших с разрешения властей на газоне городского парка умные книжки-сериалы с не раскрашенными картинками «Лесоповал на сеновале».

Как в парке хорошо читать topless!
Но нас не удивить девчонкам шалым.
Мы, жеребцы, не ржём – время в обрез,
когда идём в наушниках по шпалам.

Придём в себя, понюхав нашатырь
(не мы же их бюстгальтеров лишали).
Вот если б до гола и ноги вширь,
тогда бы мы фривольнее заржали.

Жора, почёсываясь, сам мне это рассказал, отметив, что  дрессированные стихи его – слушаются. Ну как не поверить пииту, отмочившему ссохшийся цирковой номер в фарфоровом унитазе и вынуждено покинувшему питательную кулинарно-торговую сеть, если на него из-под прилавка посмотрели просроченные перепелиные яйца – украшение деликатеса «Черепашьи пальцы»?
Воспользовавшись выдавшимся случаем, Жора Талисман, несказанно прославившийся глазами, не раз заплывавшими в бассейне до бортика, скоропалительно прорекламировал «Клуб импотентов». В нём, как оказалось, он сам подвизался дублёром по вызову к неоперившимся нуворишкам, пока вдоль пляжа на Драйтоне летал дирижабль с плакатом, извещающим купальщиков, что животноводы-органики отказываются от асфальтового покрытия коров, а антисемитская фирма «Туалетные принадлежности» отмежёвывается от высококачественного ватмана в пользу бесцветной обёрточной бумаги. Напомню, что Жорой была подробно описана его жизнь в многоквартирном доме с перекличкой унитазов по стояку.
Другой, накрахмаленный голос, представлявшийся Игорьком Гутентаговым, используя подходящий случай, к сожалению умозрительного ведущего опять выступил не по теме об узниках летательных аппаратов и смене часовых поясов в зонах свободного морального падения. Заодно он заметил, что доносы вкупе с несессером проклятий дело деликатное, это тебе не либретто «к оперу» писать. Затем Игорёк, когда-то занимавший ответственную должность в любвеобильной промышленности без предоплаты, попробовал развести костёр полемики несмело поддерживаемых куцых рассуждений о своём несметном душевном богатстве.
В его рассеянных высказываниях полицейского, занимавшегося подлёдным отловом мошенников, как бы невзначай подчёркивалось, что он возглавлял освободительное движение от кошельков среди отморозков за Полярным Кругом, после того как в без гонорарной брошюре «Всё о гоноре, включая гонорею» вычитал, что «Без пруда не вынешь рыбку из труда».
Обширная аудитория развороченных сердец легко узнавала по лоскуткам обрывочных предложений хрипловато-придушенный голосок участника душевных раскопок – Игорька, неоднократно заявлявшего, что он прошёл сексуальную дезактивацию с ушедшей от него знахаркой-женой, снимавшей чехлы против порчи мебели и мечтавшей открыть на Драйтоне этнический публичный дом «Утрусские горки». Причём он уверял доверчивых, что за ценой не постоит, когда существует более дефицитный товар прелестниц.
Слушатели в ужасе содрогались от подобных откровений, зная, что этот нудный тип в эфирный штиль слов на ветер не бросает под разделочную тушь сопровождающего трафаретные выступления похоронного оркестра из ресторана сапожников «Проголодавшиеся башмаки», прославившегося в заброшенных промежностях улиц бронзовыми литаврами смерти. Вот и сегодня вёрткий с антрацитным блеском в затуманенных глазах Игорёк, с утра налившийся кефира «Буддараженка» и  разглагольствовавший на тему «О пользе шариковых дезодорантов при запотевании окон в будущее», не обошёлся без омерзительной выходки в адрес уважаемого ведущего, вечно сокрушавшегося по поводу того, что сам он проживает тусклые дни с семьёй в беспросветной провинции Нью-Персии (не спрашивайте чьи именно перси) и мечтавшего о переезде в кипучий Конфеттэн, население которого только сейчас начинало понимать, что нет панацеи от СПИДа и Спиди Вонзалеса – хозяина судеб нескольких бабочек, сгоревших от любопытства к нему. Остерегаясь преждевременного отключения или посыла куда подальше в межконтинентальной ракете, неугомонный Игорёк (златая цепь на дубе том) скороговоркой продекламировал меткие стишки, надеясь понравиться раздробленному костяку нации и слишком расторопному хозяину передачи «Крем для завгара». В своём обращении он ратовал за секс в галошах против негративного подхода к рекламируемому продукту, и соседки-хабалки Клавы, падкой на интригующие вопросы и испражняющейся на рентованом клавесине, которой закусывать было нечем, когда она забывала верхний челюстной протез дома.

Нью-Джерсийским летом
словно в авто-Клаве я.
Съеду-ка в Конфеттэн –
в яблоко тщеславия.

Отыщу соратников
с радостными лицами,
всё у них прохладненько,
в комнатной кондиции.

К дереву культурному
потянусь как к горлышку.
Музыка бравурная
трафика-найдёныша
мне по нраву сызмальства –
в унисон с «Московскою».

Дайте в люди вылезти,
влезть к Тюссо без воска
местной знаменитостью
вроде Пресли Элвиса,
можно рядом с Битлсами –
мы с женой поместимся.

Несведущий народишко и достойные его отпрыски в подстолходячем возрасте не врубились, кто такая Клава, и в музстудию «Дубильная мастерская» посыпались  инквизиторские звонки – не находил ли кто на пляже коробку овсянки «Песчаная oatmeal».
Единственное, что ненадолго утихомирило ехидную толпу, посылавшую оскорбления вдогонку, чтобы никто не расслышал, так это подставная заутреня – стандартно-рокенрольное приветствие знатока налузганных музыкальных сюжетов «Здрасте, люди добрые!» – личности исключительно галантной по отношению к самому себе, знавшей всех балдёжных музыкантов и исполнителей в подлунном мире искусства поголовно и поимённо на расстоянии пяти тысяч миль в округе. Но и он, надо сказать с полной ответственностью (худых эксперт недолюбливал), не чувствовал себя комфортно под ярко выраженной чёрно-ротной мушкой наводящих вопросов смущённого ведущего, как-то заметившего, что тучные женщины свыше восьмидесятипяти килограммов, участвующие в распространении постового полицейского журнала «Пост Скриптум», стушёвываются в эфирном присутствии знатока.

                Часть десятая

Третьим в перегруженный эфир ворвался мрачняга с устоявшимися привычками и повышенной радиоактивностью человекус-Эдуардус. Он посчитал себя бескомпромиссным поэтом, написав в дневнике: «Возмущённое солнце закатывало лучи за горизонт в вареве убывающего дня». Репрессированный в звонках Эдик всезнаечно спросил, можно ли при задетом самолюбии относить анус к нижним воздыхательным путям, периодически мучаясь газами забитой металлами системы Менделеева. Эд явно страдал раздвоенными чувствами, употребляя пиво и воблу одновременно.
С сердцем, пленённым поочерёдными сестричками Систолой и Диастолой, он по старинке противоречил самому себе, топчась на взлётной площадке воображения с раной навылет. Эд устраивал дорсанваль с электрофарезом с больной головы на здоровую, как  сосед по койке японец Джак-Кузя. Тот перекладывал предмет обсуждения листочками обвинений, думая, что Бухарест – прибежище бухарских евреев, а толкучка токийского метро – это много, псориазных локтей, среди которых мелькало лицо центрального выпадающего, забившего гол в Бранденбургские ворота.
Вездесущий ведущий – сам неплохой теннисист, надеявшийся выйграть у Федерера по лотерее, навострив самонастраивающиеся радары по обеим сторонам тщательно выбритого черепа, потребовал подробного отчёта у Эдуардуса о проведённом за нос времени без контрамарки в никуда. Он же, беспредельный хозяин станции, поклявшийся не допускать нецензурных послаблений до необозначенного прихода себя как мессии, попытался отключить зануду на полуслове, резюмируя выступление: «Если у вас родилась идея, значит, вы вынашивали беременность». Что-то у рьяного служителя пульта не сработало и в многострадальный эфир успели проскользнуть недоработанные строчки заложника поэзии театрального светила Эдуардуса, управлявшего юпитерами и софитами.

Ты боец на ринге напольном,
ты участник игр настольных,
на горе снег причешешь раскатисто,
у подножья на долю поплачешься.
             But I love you, o-o-o how I love you!

Раскрывая глаза на действительность,
убеждаешь людей вразумительно.
И согласна с тобой дура-публика
насчёт мэрзкой позиции Блумберга.
             Аnd I love you, o-o-o how I love you!

Не страдая застоем и манией,
нас доводишь... до понимания,
обсудив нанесённые язвочки
при ударе в лицо битой вазочкой.
             Yes, I love you, o-o-o how I love you!

Развлечёшь предложеньями смелыми,
комплекс знаний заполнив пробелами.
Для несведущих, для начинающих
ты учитель, светоч, товарищ наш.
             Ooh, I love you, o-o-o how I love you!

Ждут тебя с нетерпением в койке
все «растения» зимостойкие.
Без тебя нет должного фана.
Вознесём радио-капитана!
             Неy, I love you, o-o-o how I love you!

Усмотрев в тексте нестандартное, следующим в радиоатаку ненавистников пошёл прославившийся кознями и тяжело дышавший через сопла носа Лебедев Too Much (он же вездесущий Марк – неудавшийся октябрёнок и кандидат в первичную пионерскую организацию, а ныне изменник родины, предающийся в клевете клевет рассуждениям, переходящим на личности на Рубиконе поверхностных знаний).
Казалось странным, но на выборах президента он голосовал за оскопление газов в атмосфере... любви и дружбы. Но небесполезно знать предысторию этого скользкого типа. Ещё там, на родине, он не прошёл на выборах в мужья одной высокопоставленной особы – не выдержал голосования, сопровождаемого безудержными рыданиями, когда провожал её домой до тупого угла. Так что ничего удивительного не было в том, что Too Much отправил топографическую карту своих приключений и послание счастливому сопернику. В нём он резко и в какой-то степени иносказательно осудил результаты выборов ослеплённой мишурой предвыборной кампании в стельку набухавшейся по этому случаю невесты, после чего ему пришлось поспешно покинуть страну, выплатив за обучение высокой поэзии весомым четырёхтомником.

Поднатужся, перетяни
в свою сторону социум.
Ты слоняешься в тени,
Я – хожу под солнцем.

Облучаюсь лишний раз,
выходя к народу.
Избиратель-лох подчас
спит властям в угоду.

Веря часто не тому,
выбирают слепо
отщепенца, сатану
и фантомный слепок.

Обещания даёшь
бело-зубоскальные,
в них обманный смысл сплошь –
дух провинциальный.

На платформе беспринципной,
ветхой с неустойкой
просишь помощи наивных –
выбрать из помойки.

Всё это кому-то выгодно.
Я заочно знаю,
что в кампании предвыборной
танго проиграю.

Поднаторенный в бритье усохших кактусов (мать призналась, что его появлению на свет предшествовало колючее кустарное производство), Лебедев Too Much не позволял себе  роскоши оскорблять людей, а только их сокровенные чувства. Его, изучавшего в военной школе свинцовые дроби и вопрошавшего: «Разве амёбы делятся мыслями?», превзойти не мог никто.
Если произведенное Тумачом не поддавалось критике, он относил это к Сопротивлению Материалов, повторяя, что реверанс от кнексена отличается как мужчина от женщины. Пресловутый Марк, написавший хит стюардесс «С самолётным экипажем мы в полёте в койку ляжем», принимал Пасху за ответственный пост. Зимними вечерами он просматривал киноварь послевоенных лент, считая, что президентское словцо «инаугурация» неразрывно связано с огуречным рассолом. Тогда он, изрядно потрудившийся на ниве полового образования, подметил, что обмельчавший по колено гомельчанин в сообщениях о погоде и йоге заливается гомелическим хохотом над звонящими, считающими себя пасечниками неразделённой любви (ах, уж эти дожи с их венецианистым калием!). С трудом преодолевая кинжальные приступы в желчно-пузырном протоке, поборник меморандумной правды Too Much, который, достаточно «нахлебавшись» золотым бульоном Уолл-Стрита, в каждом отдельном браке слыл отличным семьянином, относясь к сексу в уюте как к выполнению домашнего задания. По этому поводу он даже умудрялся каламбурить со слезами в срывающемся со старта голосе. Откровенно наслаждаясь самодельным остроумием недоступным полуграмотным, он, пуская лунную пыль в глаза, высвобождал ломящиеся от непосильной ноши, затоваренные полки утилизированных догадок. Пре-подавая руку помощи, Марк накапливал знания, чтобы потом их выплеснуть, вводя этим доверчивых в заблуждение с чёрного хода к девице под кличкой Раздвижные конечности, склонной к иностранным языкам.
В сомнительных ситуациях он чувствовал себя сканирующим (не слезая с коня) бегуном, руководствующимся ногами.
В юности Марк, ошибочно думавший, что женщина существо тонкое и обсуждению не подлежит, ни в чём таком не нуждался.
С возрастом это его заблуждение распространилось на представителей сильного пола. Слушая его нескончаемые рассуждения, впечатлительным людям с наболевшим воображением живо рисовалась картина увесистой губы, инжирной тучей нависшей над внушительного размера котлетой лоснящегося подбородка. Подавляющему в себе смех большинству нравились его обезвоженные шутки человека с третьей торчковой ногой и психологией понятной только четвероногим. Об этом вопиёт его последнее произведение, засланное в одну из редакций, куда его уже не впускали.

Постоперационно зрачок мой расширен.
Я сижу огорчённый в обнимку с йоркширом,
и ломая себя, принимаю решение
после всех неудач найти отдохновенье.

Подвергаемый принятым в обществе веяньям,
позвонил в экскорт сервис по объявлению.
Оказалось (что не присуще притону)
ограничены обслуживанием по телефону.

От ответа поначалу во рту загорчило,
когда в трубку дежурная пролаяла было, –
В полцены дивный сервис испытать не хотите ли
с исполненьем насущных и низменных прихотей.

Не смущайтесь, попробуйте, может быть статься
превзойдём всё доступное в импровизациях.
Выступают солистки по заданой схеме.
разновидность имеется с вариантом в тандеме.

От души исполненья фантазий желаем.
Не подходит по-свински? По-собачьи есть с лаем.
Все пути вам открыты в тайны отверстий
при условии, если гладить по шерсти.

В чём-то я усомнился в позвоночной удаче.
Ну а голос настаивал соблазняюще, вкрадчиво,
не стесняйтесь. Приспичит? Звоните, коль нужно,
в бесперебойную ветеринарную службу. 

Кроме приведённого здесь яркого примера его псевдотворческого отношения к общепринятым понятиям в человеческом обществе, прилюдно отрекаясь от византийского наследия, вреднюжный Лебедев Too Much (он же сеньор Захуэрес по испанской прабабке) с удовольствием цитировал «Аль-Джазиру», кормившую арабской вер-блюю-жатинкой умы размытых в политическом аспекте недоносков, точнее личностей, с сожалением думавших, что прошли фараоновские времена, когда поэтов третьего ранга хоронили со свитой в брызжейке рассвета под звуки кабардино-балкарского танца «Билетная асса» в исполнении властной Вассы Железновой, в доме которой крики доносились со всех договаривающихся сторон, усиленно подпитывавших презрение друг к другу.
Остальные дезактивированные слушатели, по большей части безусые подростки с неусидчивыми задницами цвета телесного наказания, занимавшиеся предрассветной любовью с соискательницами лёгкого поведения и тяжёлой индустриальной поступи посредством недостаточно компетентных органов, представляли собой безрезультативный показатель родительских недоработок. Они обращались со своими геморроидальными букетами и изжогой к проктологу, утверждавшему, что в сигмовидной кишке заложен газовый баллон.
Молодняк дипломатично охал в сжатые кулаки и желтея от зависти, капельно помалкивал на простыни за дымовыми занавесками на окнах. А какой-то осибиренный глубинчатый эрудит, привыкший наводить идеальный порядок не целясь, и поддерживавший клич галёрки: «Освистать всех наверх!», прорвался сквозь толпу рутинно висящих на телефоне и проорал в вермишели слов: «Понастроили тут, понимашь, Дамокловых мечетей и благоденствують!» Его – религиозного отшельника, питавшегося святым духом, можно было простить, потому что он и на нераспечатанные-то письма смотрел с не вскрываемым интересом, не догадываясь, что зимняя спячка излечивает от медвежьей болезни. По его неопубликованным словам, пропитанным воздухом исключительно лучезарной поэзии, невеста соседа, повторявшая своему жениху «Ты – Кустанай моей любви!», не подходила ему по метражу приданого недвижимости, после того как он нехотя её оприходовал. И вообще его внимание больше не привлекал солнечный ореол пушка, высвеченного на ворсистой поверхности её небрежно выбритой щеки. Но судя по набухшим соскам оприходованной – весна уже наступила на антресолях власти. От всеобъемлющей просветительной передачи, прерываемой женственными сообщениями гомельчанина о Конфеттэнской тянучке трафика, мне вдруг захотелось спрятаться в застенках непромытого брандспойтом кишечника, потому что и там имеются раковые клетки, правда, одни комфортабельнее других. Разбушевавшись не на шутку, я, варганивший стишки экспромтом, настрочил эсэмэску дальновидному комментатору Моне Слиповеру, в детские годы часто остававшемуся на ночь в домах друзей и в унисон со мной страдавшему разновидностью мегаломании. Но в отличие от меня ему сильно подфортунило, когда он два месяца торговал подержанными писсуарами «Бон суар».

Этот мир слишком плох для тебя,
всё не ладится в нём, не устроено.
Мы плывём в одной лодке изгоями,
подгребая всех под себя.

Гнусен мир, безразличен, и впредь
признавать болтунов не старается.
Ни тебе преуспеть, мне – понравиться,
и за нас некому порадеть.

Наш удел беспросветен. В окне
лучик радостного не высветит.
Не всегда собираемся с мыслями,
оставаясь наедине.

Просветители в мире тьмы,
за компанию апокалипсничаем?
Под иллюзию пьяненькой истины
без вина не бывает вины.

Единственное, что успокаивало – это поддержание во взвешенном состоянии затронутой темы, за которую априори с энтузиазмом ратовал обояшка-ведущий в предвкушении всенародного обсуждения образа плотносбитого Добрыни Никитича, богатыря «средней» руки, сделанной из высококачественного материала.
На этом эфирном фоне с полминуты выгодно, но не совсем удобно раскручивалась реклама туристического бюро «Трип тих», сориентированная на обменивающихся сперматозоидами нетрадиционалов, заполонивших горнолыжные курорты в Альпах, включая легендарно заброшенную Избушку на курьих ножках. По их утверждению она находилась в Сант-Яго де Чили напротив пивного бара «Бутылизм», где набирались мужества ревнивые самоубийцы, просившие руки и получившие в виде испытания на прочность пощёчину.
В прогретом приятным баритоном воздухе комнаты зазвучало лирическое «До чего же хорошо в другом...». Её сменила реклама ирландского пластического хирурга-надомника Народома О'Шеи «Капитан, капитан подтянитесь!», выводившая из себя селекционным методом порядочных женщин, не загнанных жизнью в дезактивированный уголь.
А кто-то в кофеварке разливанных страстей пустил слух, что в эфире «раздавались» шейные позвонки, и на них стекался любопытный народишко, типа наложницы – Мелкой тарелки, считавший что Клинта Иствуда Бадвайзером гомериканского кино.
Заковыристая мелодия гармонично вживалась в импульсивное танго «Моя зарёванная кошечка лакает шампанское». Она наводила на крамольную догадку, что композитор, с Чукотки не боявшийся щекотливых вопросов, написал её, чрезмерно увлекаясь темой, задержанной в развитии из-за продолжительных приёмов в женских консультациях с их кощунственными обследованиями, вызывавшими у него, как у волооких волов, отвращение к сермяжной правде как к таковой.
Говорят, на лекциях он облекал тему в парадную форму приемлемой лжи под хлороформом (стоит убрать подпорки и чувства распирать не будут). Недаром же его студентки почтительно называли его «наш  мэтр и четырнадцать сантиметров». Смазливый лейтмотивчик раскрывал проблематичную суть, не приподнимая интимной завесы над отциклёванными чувствами прислушивающихся.
Он, утверждавший, что не всякий бабник – шарманщик, постоянно напоминал забывчивому мне о предстоящей урологической процедуре, хотя смелые утверждения в тексте настораживали и бодрили, вырисовываясь в пастельных тонах картиной влюблённых в своё дело тел на водяном матрасе, занятых поиском ускользающей точки опоры в условиях общепринятой сексуальной стерильности, сопровождаемой эхом пересмешников на человеческой свалке.

Моя жисть зоопарк,
вместе с горячительным набираешься страху.
Вместо Жанны Д’Арк
довелося столетнюю повстречать черепаху.
По вольеру мы ползали
на животах –
она в панцире,
я после пьянок,
не усыпанный розами,
подбирал от детишек объедки и обломки  баранок.

Как попал к ней морщинистой,
ни за какие коврижки, хоть убей, не припомню.
Я очнуся не с той
с кем хотелось. А ейный костистый любовник
тычет в морду мне лапой,
видно думал, хозяин он, как на Галопогосах
я от страха заплакал,
когда вместо подруги на меня он свой панцирь набросил.

Навалилося сверху
пятисоткиллограмовое чудо
и клюёт словно беркут,
то не отдых в Доменикане «All included».

Я и не подозревал –
черепахи при этом кусаются
Поимел меня, гад,
как положено я отложил в песок яйца.
Слава Богу, отпал он
в своём черепашьем экстазе
хорошо, что не слон
а не то бы глаза повылазили.

И куда-то пропали
гонор мой и былая помпезность.
Вытрезвитель в коррале,
побывать там любому полезно.

Я, как экспериментатор, обладавший не откорректированным ясновиденьем в туманную погоду и не терпевший постороннего вмешательства в любовный акт, представлял себя на приёме (где каждой твари по паре, и я с неизменной пустышкой во рту) то колобком, докатившимся до ручки двери феминистской пивной «В каньоне у бедра», то олигархом, рассматривающим миллион как приближённое число и жаждущим перевернуть мир, оставив его в неизмеримом покое и неподобающей позе.
Необходимо было выйти из плотно охватившего меня романтического состояния, так как всякое прожектёрское подражание сродни удержанию с недержания или уподо****ству, упомянутому мною в стихотворном водосборнике для ирландцев «О’писки и опилки» с его отравленными стрелами расхожего кельтского юмора типа «В расцвете сил увяданьем не пахнет». Избыточно начитанный до позолоченного ободка литературной кастрюли, я поглядывал остекленевшим взглядом на непробиваемые напольные дедушкины часы, пристроившиеся на моём внучатом запястье. Потом, увлечённый игрой в перфокарты я переключился на соседнюю станцию, где недипломатично вверяющий элементарную грамоту баритон – дебютант международного конкурса внебрачной любви по соглашению, скреплённому рукопожатием (надёжным разносчиком инфекции), представившийся Шайхметом Цистерной – селектором чёрного цвета общества знаний, профессионально занимался отловом чужих теорий, таких как «Шаг вперёд – два шага назад», принадлежавшей, как оказалось, не Шота Руставели, а Мариетте Шагинян. Несомненно, при виде его в глазах любой индуски цыганского происхождения вспыхнул бы Бенгальский огонь, осветив зазоры и выемки человеческих недостатков.
Малогабаритный Шайхмет Цистерна натурально страдал сдвигом по шкале. В своих сегрегационных путевых заметках «Африканские черновики» он утверждал, что его прадед разъезжал на «Корвете» Бейлинсгаузена в 360 лошадиных сил.
Это ближе знакомило пытливых с открытием белопятной Антарктиды, а ему давало возможность вопрошающе раскрывать в прикроватных интригах мотивы кровавого преступления первой барачной ночи у Агаты Кристи. При этом он ссылался на интимный опыт входящего органа с вытекающими из него обстоятельствами, опираясь на мнение пришвартовавшегося моряка, рассматривавшего портовую женщину как прохудившуюся посудину любви и повторявшего: «Пусть уже Восточная женщина, знающая такие свои слабые места как булыжники грудей, носит паранджу вместо пояса целомудрия». И всё это невзирая на развёрнуто-транспорантный радиолозунг «Наш удел – беспредел» и отголоски черноротиков грязевой лечебницы эфира.
Дышать стало полногрудей, как после закрытия смертоносного безалкогольного магазина пивного огнестрельного оружия «Пив-пав». Как это ни подозрительно, в моей сорвиголове, искавшей утешения в потайных уголках спутниц, всё ещё звучала уловка, придуманная в оправдание высказываний политических деятелей: «Я так думаю», освобождающая говорящего от какой-либо материальной ответственности.

В разброде и шатании
мы в радиопредбаннике
готовимся размяться два часа,
чтоб слушать беспартийные,
порой декоративные,
с болезненным налётом голоса.

Так испокон уж повелось
судить о людях вкривь и вкось
со времён злосчастной «Антилопы Гну».
На йоту не задумываясь
сказать о них: «Так думаю»,
не разобрав о чём и почему.

Витают непристойности, венчая оскорбления
в устах отпетых мариков и клуш:
«Папаня Буш – рецидивист, Обама – просоциалист
 и в террористы вписан младший Буш».

На Уолл-Стрите сумерки.
Нью-Йорк захвачен Блумбергом
без вежливых еxc-use me и pardon.
А кто орал – не выношу
домохозяйку Клинтоншу,
которую пророчат в Белый Дом?

Игривые, угрюмые
твердят, а я так думаю,
не ведают смурные, что плетут.
И я в измученные дни
взываю: «Тему подними!»
В ответ одно молчанье (very good).

Удобная теория, внедрённая на практике,
давай побольше – нечего с нас взять.
Готовы век свой коротать в велферовской галактике,
и с выгодою попкой повторять
               так думаю,
                так думаю,
                так думаю,
                так думаю...

Предвкушая как через каких-нибудь десять минут, скворча на сковородке, на меня устремит желтушный взгляд поджарая яичница, перед прогоном её через кишечник я облизнулся, радуясь изнаночной мысли, что наскоро подогретой пище для мозга, не раз подвергавшегося нарезной томографии, не угрожает тепловой удар. Поэтому не стоит верить в профилакторий девичьей дружбы со всеми её прикидами и примочками, когда в предбаннике доставленной не по адресу любви каждый недоучка Ге-нытик – приставучий банный лист, и, пожалуйста, ни слова о личной жизни художника Ге.
Спасала дурная привычка – в орденоносном стрелковом полку я отличался стеариновым наплывом в голосе, когда приходилось исполнять марш армейских гурманов «В походной кухне на вытяжку». При этом я рассматривал на небе Большую и Малую медведицу, удивляясь тому, что при наличии Малого таза у человека никто не может толком объяснить – где же Большой.
В тренировочных перебросках спецподразделения по опрометчиво пересечённой местности я, будучи патологическим трезвенником, назначался запевалой свирепым старшиной Тимоха Неплохо, который, обладая высокой палочной эрудицией, ничего не читал окромя наставлений на плацу. Он путал заряженный «Вальтер» с Вольтером и Вальтером Скоттом, так что ему нравились в моём исполнении полукилометровые песни в стиле Тимура Шаова (до этого я, пребывавший в бездонной духовной нищете, сплавлял лес по горной реке с её закатанными по обоим берегам рукавами, не задумываясь, что никому ещё не удавалось перейти Рубикон сразу в трёх местах, где опыт подсказывает, но ничему не учит непроезжую часть дураков).

                Часть одиннадцатая

На перекидном мосту настольного календаря обозначился четвероногий четверг, отчего я, не без удовольствия покусывая обескровленные губы кровельщика железа, пришёл к банальному умозаключению, что в свободные от безделья часы не сплетничаю, наговаривая нечто несусветное и не поддающееся госконтролю на многострадальный автоответчик (самый начитанный из тех, кого я только знал). Он терялся в интерпретации внесённого в него материала, ведь, как вы заметили, моё причудливое повествование преследует неопределённые цели «не догоняя» их.
Но... я с открытым сердцем, переполненным кровью, политкорректный в ущерб собственному самосознанию заискиваю и пасую перед преобладающим чёрным меньшинством и многое прощаю без вины виноватому автоответчику. Он ещё не научился схватывать мысль налету в трёх измерениях, как воинственные феминистки с их  лозунгом «Зазеркальное будущее принадлежит фертильным женщинам, отражавшим своё в действительности».
Скажу прямо, такими штучками всё что хочешь можно вытравить из корабля, претерпевшего крещение. В сущности я, не хорохорясь, люблю то, чем владею в достаточной степени, когда встаю голый (читай, ещё никем «не обутый»). Утрусский язык мне наиболее близок  на расстоянии вытянутого... рукой, и меня не заботят абитуриентные поступления от родителей в казну.
Конечно, я исхожу из того, что Витьку Примуле-Мышце, пишущему на уровне женских сплетен работниц спасательной станции «Утоп лес без бикини», удавалось семенить кератозными пятками. Трое счастливиц забеременело, когда он зачитывал им самый удачный стих из своего предпоследнего сборника «Анус на последнем издыхании». В нём он излил переживания связанные с его последней любовью перед выездом на ипподроме эмиграции

Часто жизнь испытывает нас,
Ниспослав её нам в наказанье
За столом, в гостиной, в ванне, в спальне,
Утром, ночью, днём в вечерний час.

Нет, не перестанут удивлять
С пальца высосанные вопросы:
«Между горбоносых и курносых
Сколько было женщин у тебя?»

Жертвенниц приписываешь мне –
Их в помине не существовало.
Понимаю, доказательств мало,
Нет сгоревших тел в моём огне.

Сколько было женщин у меня?
Я готов расшнуровать ботинки
Были три страшко и две картинки,
Если двух от трёх в уме отнять.

Разве с тем что Богом мне дано
Потяну на званье Дон Жуана?
Ты же с психологией Кан-Кана
Капаешь всё то же и одно.

Повторяешь куклой заводной,
То что названо Китайской пыткой,
Знаешь хорошо, не больно прыткий
От мужей не выпрыгну в окно.

Но страшнее бури и огня
Предстоит когда ты завопросишь, –
Знать хочу, когда меня ты бросишь
Сколько будет женщин у тебя?

Стихотворение почти получило премию среди поэтов-жокеев, но помешала не очень чистая случайность.
Витя осознавал, что ему (потомственному сыну большевика – восемь инчей с гаком) не обойтись без литературного каре-декольте, так как в тот момент между враждующими троцкистскими группировками было подписано мирное соглашение с последующим обменом мексиканскими гаремами, где в принудительном порядке верили в дозированную любовь с первого захода. Благодаря принятому языку в Витькином парадном я узнал, что часть отставших отечественных велосипедов в индивидуальной самогонке Тур де Франс восстала, сбросив с себя недотолуоленные цепи.
Как высказывался дальний родственник мой и несравненного индивидуалиста Фридриха Ницше богопослушный Лёша Ишас (он же Ганусь Гильза), на которого величественная поступь эволюции жестоко наложила несмываемый отпечаток за то, что он безжалостно ломал женские судьбы на манер подмокших спичек: «В застолье с последующим застульем хотелось размяться и больно бить животным свирепого подвида по теннисному мячу, захваченному «силовиками» на Уимблдоне, тефлоновой сковородкой.
Надо сказать, что кто-то в его лице искал друга, а кто-то отказывался даже смотреть на него, потому что он относил гомосексуалистов к бывшим экспедиторам, делающим всё через широковещательную жопу. Но, видимо, в забытье  опьянения, закончившегося моим прилежанием к шведской стенке под шафе со сложившейся дурной привычкой спать под углом в сорок градусов, не разобравшийся дал резиновому скакуну по тыкве.
Мысли вседробящим отзвуком рассыпались в черепушке антиглистамидными тыквенными семечками под безголосую группу подтанцовывавших девчонок с волосами цвета огнеупорного кирпича «Ёлочные игрушки в розницу». Надо сказать, что звучали они как обезумевшие шахтёры из  «Товарищества без рукоприкладства» во время обвала в штольне.
Откровенно говоря, избалованного Лёшу, вырядившегося в шифоновую кофточку с мохеровыми рукавами ловкача и получившего ссуду в банке под жену, используемую им в виде коллатерали, нельзя было бы до конца помять, если не принять во внимание их лучшие спальные годы совместного существования. Его незатейливые литургические вирши, обросшие мхом прилагательных и церковных причастий, в которых прослеживался логический детерминатор националистических настроений, кислотно раздражали.
Согласитесь, друзья мои, мы же не евнухи, у которых отрезаны жизненные коммуникации, и такие простенькие (на манер платьица из ситечка) стишки нужны прогрессивному человечеству как копчик или слепой отросток-аппендикс, или никчёмная излучина сигмовидной кишки, предшествующая Прямой с её не всегда срабатывающим аварийным жомом. В них заложены заглоточные абсцессы  высказываний, таких как: «Созвездие – обезличка, на то она и звезда, из страны, находившейся в зимней спячке, чтобы сиять сама по себе!»

Как нам хочется стать богатыми,
чтобы всех под себя подмять,
подчинённую комкать ватою,
поразвратничав в ходе дня.

Как нам хочется стать красивыми,
этим душ пустоту прикрыть,
лица высушенными сливами
из стареющей памяти смыть.

Всё нам кажется, сильно хочется
в мире скрытном тугих перемен.
Всё готовы сменить – вплоть до отчества,
до набора неправедных ген.

Сегодня, на фоне выспренних стихов, выскользнувших из-под пера кочевника головой Лёши Ишаса – представителя возмужалого поколения, ненавидевшего никелевую супружескую кровать с её ограничениями и территориальными претензиями, я охотно вспоминаю незавидную судьбу «Гинденбурга», и заслуженно горжусь несгораемым дирижаблем отношений с любознательным читателем, дожившим до глубоких седин на лобке. Вероятно поэтому я всячески избегаю непосредственного контакта с мужественными людьми, крепкие рукопожатия которых напоминают несгибаемые туфли индийского производства, по-садистски пожимающие ноги в день моего шестнадцатилетия.
Редчайшее исключение составляют прирождённые устроительницы скандалов под заранее предсказуемые пьянящие восточносладостные мелодии или поистине красивые женщины с развитыми икрами ног, почитаемыми Лаврентием Павловичем за их гравитационное поле где-то там посредине. Так что заранее предупреждаю прожорливую моль антипоклонниц – вам, дорогие, предстоит иметь дело с компьютерным фанатом-трансвеститом (отец – украинка, мать – еврей) – вылавливателем острых ощущений посредством бесхвостой серой мышки с утеплённой улыбкой.

                Часть двенадцатая

Когда-то практичные люди намекнули мне – крайнему индивидуалисту, пишущему под стол в целях самозащиты и сохранения здоровья, что чистое безумие отрабатывать литературную карьеру, взбираясь по горящей верёвочной лестнице, более того – это жалкий удел переносчиков лингвистической заразы. Но как вы сами в дальнейшем  убедитесь, недвусмысленные намёки на непрочный форпост знаний и ускользающий опыт не произвели должного эффекта на мой расцвеченный калейдоскоп чувств, взбудораженный предложенной ведущим на радио темой «Всегда ли потребительский товар живой или его следует пощекотать?»
Преднамеренно справацированный слева и одержимый вставками вертлявых фразировок, годящихся на все случаи жизни, на увитой «плесенью шестидесятых» лестничной площадке дома престарелых, где кольца сигаретного дыма душат в синих объятиях вдовочадцев с памперсами на бамперах, я, настройщик толпы против себя, успешно преодолевал препятствия, возникающие на поблёскивающем серебром мониторе домотканой передачей «Таблица размножения всласть неимущих».
Приятно было сознавать, что не следует представляться бьющейся игрушкой в противостоянии «стенка на стенку» гидроэнцефалу, недополучившему образование, у которого во втором браке ничего не изменилось (с одной лошади он пересел на другую). До моих ушей доносилось бульварное трио «Прохудившиеся карманы» с подпевкой люксового персидского кота Василюкаса.
Как рачительный хозяин и поводырь затасканного на поводке слова, данного под пытками излишне пытливых глаз, прелюбопытнейший индивидуум появляется перед вами под совмещёнными местоимениями «Я» и «Он». В отстойнике интересов они увлекаются псевдофилософией преувеличенно маленького человека с заглавной буквы – этакого выпивохи-бродяги с беспамятственным прилежанием к стене, не плача. В редкие моменты недосягаемого любовного единения он находится в состоянии подкрадывающейся старости в подгузниках с её ухудшившейся доставкой крови к периферийным отделам органов, когда на девочек сил смотреть не хватает, «Он» не упускает случая проехаться по везунчику, запатентовавшему отвёртку для закручивания усов, катком обложенного языка иронических солончаков.
Возможно именно поэтому в уголублённом сатирическом творчестве Этих Двух, не готовом раствориться в серной кислоте критически настроенных улыбок, остро ощущалось поветрие общественных сортиров и курирующего их проктолога, поглядывающего на мир сквозь розовое очко. Он как бы доказывал, что проблемы с естественными  отправлениями человека напрямую связывают его с транспортом, ведущим к аэропорту и возвышающимся над городом на стапелях свободы. Не удивительно, что у пациентов столь сложная концепция вызывала недоверие, и в проктологической клинике «Метеоризмы» их охватывала «воздушная тревога».
Там же выкристаллизовывалось злонамеренное кредо «Скоропортящееся общество – место, где никогда не отомрут антисемиты, не верящие в магическую силу худосочной цифры семь, признанную ещё с библейских времён, не говоря уже о тюремных клетках, в которых томятся свежепойманные воры, гордящиеся чувственными взаимоотношениями и воздухоплавательными снами». Да оно и понятно, они же не иллюзионисты с их светопреставлением о теплоцентрали человеческого организма, являющегося теплицей жизни для бактерий с высокой вирулентностью, покровительствуемой Богом в Пантеоне Нравственности, что находится на бульваре имени Боливара. Всё же я как-то умудряюсь подхватить насморк от кобальтовой секс-бомбы и нести, нести, нести ... из вежливости до гнетущего хамства того момента, когда люди станут размножаться не вегетативным методом, а неврозом, как это водилось у необузданных поэтов на Парнусе в Древней Эрекции.
Там можно было увидеть меня со стопкой выплёскивающихся стихов в компании куртизанок, ставших с возрастом обесцененными игрушками.

Известно, что у кошек девять жизней,
их мне не пережить, не перечесть.
При всех моих заслугах и харизме
признаюсь – у меня их ровно шесть.

Во многих шкурах и различных лицах
на Белом Свете побывать пришлось.
В сенате Рима выступал патрицием,
и там в дебатах получил невроз.

С Ричардом III, то бишь с Львиным Сердцем
я в Палестине крестоносцем пал,
присвоили посмертно званье герцог
за кровь пролитую и мужества запал.

Сосед мой, прорицатель Нострадамус –
еврей, от инквизиции бежал.
Я одолжил учёному пижаму,
чтобы никто по носу не узнал.

Закончивши лицей с высоким баллом,
в хоромах я прислуживал с утра.
Придворные знавали Ганнибалом –
любимчиком и негусом Петра.

Тулуз Лотреком в дамском Мулен Руже
художествовал я немало лет.
А вот теперь я никому не нужен
как нудный и посредственный поэт.

Обильные факты, выявленные в последующей машинописи, не только ирреальны в неподъёмном фолианте, но и зачастую редко соответствуют неоправданной действительности, подчас представляя собой загадки в валежнике слов. От них способен зашевелиться волосяной покров у личностей, переполненных восточным темпераментом (здесь сказывается привычка неортодоксально мыслящего автора, расставлявшего червоточинки в конце предложений, расплачиваться необжитыми понятиями, не вынимая набитого идиотизмами бумажника).
Ну кто я после этого, как не выдумщик, производящий сильное импресарио, подметающий лунные дорожки в сомнамбуле и пекущийся о неосуществлённых мечтах и принадлежностях в забегаловке «Донатса Трампа», где в дряхлеющем организме старушки-природы самое отзывчивое – пристеночное эхо. Такого же мнения придерживается моя визгливая белёсая собачка с не в меру развитой шерстью на облезшем хвосте – Шпицрутен. Ей, как и мне, за державу до де-жа-вю обидно. Поэтому внимательно проштудировав себя – услужливого палача слова, уверенного, что городские скверы существуют для сквернословия, и не ставящего запятую там, где приходится что-либо уточнять, я дико извеняюсь. Я склонен к всепрощенчеству, и мне трудно что-либо дополнить в напутственном слове другим, не считая того, что я искренне винюсь перед требовательно настроенным представителем воспалённого XXI «века» и настоятельно призываю его трезво оценить собственные высказывания подобные этому: «Давайте на всей планете уничтожим горе, тогда люди перестанут с него напиваться».
Каюсь, иногда я веду себя как дёргано-восторженный сангвиник Мурат Оладья с синим чулком вместо галстука на шее, когда надо и не надо разбивавшийся в лепёшку и предвосхищавший события за небольшие деньги. Относясь к себе более чем снисходительно (я не из тех, кто проспит атомную бойню), не могу не признать, что чуток недослышу, несколько недовижу, чем привожу оппонентов в состояние растерянности и неуверенности, когда заявляю, что моя жизнь не прошла даром в обрюзгших джинсах, а за незначительные бабки, и я, как рачительная черепаха, всё что пожирней к себе в домик тяну, не обращая внимания на то, что мои полнокровные сосуды – прибежище холестериновых бляшек.
При ознакомлении с текстом, когда чернила на исходе, а дерьмо кучкуется, многое может показаться неоправданным и необоснованным как брак – разновидность безвыигрышной лотереи, как свеча Яблочкова при геморрое перед выходом в свет в присутствии лампочки Эдисона, как затычки для ушей, в придырочном состоянии используемые в противозачаточных целях.
Но пусть это многое никого не пугает, не он создал и продумал сбивчиво излагаемую несуразицу-рениксу, поддерживаемую отсутствием фабулы. Она-то и представлена здесь раскапыванием залежей юмора во взаимосмущающих подробностях, и не одному учтивому читателю придётся промокать расплескавшиеся капли переполненной чаши неподтверждённой информации. А в компании рассказчиков, увязающих по самые уши в нерадивых байках, я – сверхчеловечина ограничиваюсь артритными щиколотками, заливая жажду знаний антиподагренной минералкой.
Я подозреваю, что писателями-проктологами, работающими в глубокой... тишине после электронокаута в секции бокса «Зубной порошок», становятся от безысходного одиночества.
Поэтому  кого удивит, что в этом месте купированных ушей и длинного хвоста повествования я «без дураков» помещу ответ на собственную реакцию под шапкой «С тех пор-тупея» на услышанное по радио малиновое пение с матерной начинкой под приструненный аккомпанемент в День дураков, когда Золушка верила в пользу просвещения при полной луне и в праздничном переднике сбивала в чечётке задники.

Развлеченья власть имущих
нас порой вгоняют в краску –
анекдоты, что «погуще»,
темки, полные фиаско.

С телефонами попроще,
сброшенными портупеей,
у кого ай-фон потолще,
у кого-то подлиннее.

Подлинней, конечно, пятый,
что потолще – тот четвёртый.
Он звенит себе, проклятый,
зацеплёнок желторотый.

Смотрят жёны взглядом сдобным,
одобряя шутку стадно:
«На прилавке им свободней,
чем в тисках карманов задних».

Нам привычно пахнет уткой –
начинается неделя.
Примитивнейшею шуткой
кормят Первого апреля.

                Часть тринадцатая

Да здравствует непревзойдённая сеньора Клубничная Фантазия Интима – эта оптимистическая трагедия с отклонениями от общепринятой на грудь «нормы» и мышлением периферийной шлюхи – достаточно эксцентричной по законам признанной механики! Только ей одной с затёкшими по обе стороны лица глазами, выпятившей аппетитный зад и не подозревающей, что за ним стоит, неподконтрольны скулящие чувства. И только ей одной, состоящей из одних удовольствий и обладающей привычкой пожурить, а затем попенять барометрические перепады погоды, поклоняются Мнеподобные в зарождающемся столетии завершающего грехопада.
Мои способности выходили за пределы общедоступного. Уже в солидном возрасте я упорно продолжал подтирать отметки в табеле о рангах, что помогало торговле летучими мышами для нового поколения компьютеров и гробами-тандемами для влюблённых пар.
Так что не стоит удивляться фантазиям способным прокрутить мою извилистую плёнку воображения обратно, дабы выявить пережитую нервотрёпку в охлаждённом виде – результат вкушения салата, затравленного прогорклым машинным маслом посреди щуплых рассуждений о медовых качествах туманности Андромеды или отличии глаукомы от катаракты у моего скакуна Персифаля (от махноногой кобылы Персии и безголосого жеребца Фальцета). В результате взбесившейся бессонницы произошло нечто странное – у меня сами по себе начали виться брови заросшей узкой тропинкой, как у посланного на курсы повышения квалификации палачей.
 Случилось это после добровольной пересадки микроволновки волос с улыбчатого лобка Лёльки Катманду поборником надраенного искусства доцентом Левко Планктоном из партии украинских националистов «Нашпигованные», а в быту строителя-подрядчика члена прорабовладельческого общества. С ним я познакомился случайно по стечению обстоятельств (на пляже функционировал пузырящийся писсуар, от которого веяло напыщенностью и мы в него промахнулись). Беспредметно разговорившись, он признался мне, что скрывается от балаболки-жены, лишающей его обеда за то, что он смотрит на рыбок в аквариуме и бормочет под нос: «Тишайшие люди эти подводники, охраняемые меченосцами».
Слушая его в достаточной степени внимательно, я никогда бы не согласился на столь рискованную операцию, если бы Планктон не предупредил меня, что ассистировать будет Владик Кокотлив, в ходе безвыездной житухи напяливавший на себя ничего не значащие фразы, способные рассмешить пинг-пончатых лягушек на социальном болоте. Владик, сам бывший сталевар с неограниченными браздами плавления, любил всё французское, и лондонскому кокни с его междометием «Between the eyes!» предпочитал парижский арго «Фибулой по мандибуле».
Раскованный, со стерилизованной внешностью благообразно осунувшегося лица, он воображал себя при дворе французского короля лудильщиком луидоров во времена, не знавшие рифлёной туалетной бумаги, когда море вскипало – это Геркулесы века, выстаивавшие столбами в проливе, гибралтарили скалистыми ногами, заслышав романтическую пьесу из двух половых актов и четырёх действий арифметики для фортепьяно с кастаньетами «Трещат за ушами  цикады».

Опустошила ты мои мечты,
сказав, – Мне больше ненужен скучный ты.
Весна прошла, а лето жжёт,
другой меня нетерпеливо в койке ждёт.

Слова твои запомнил наизусть,
я с глаз твоих, пожалуй, уберусь.

Всё опротивело, мне свет не мил.
Третий стакан с трудом опорожнил,
бармену щедро дал на чай,
отполз от стойки, выплюнул, – Прощай!

Что там за новый у тебя завёлся гусь?
А в общем чёрт с ним, сам до дому доберусь.

Чего хотел, то я и заслужил.
На всех и вся с прибором положил.
Забыть меня, зануда, обещай,
прощай любовь моя прошедшая, прощай.

Слова обидные запомню наизусть,
без помощи сам в клетку заберусь.

Открытой ей, я как бы невзначай,
бутылке виски не скажу «Прощай».
Похоже с нею не помру с тоски,
останусь верен ей до гробовой доски.

Её наклейку помню наизусть.
В обнимку с горлышком до дома доберусь.

Теперь же, расставаясь с Лёлей Катманду, женщиной, живущей по муленружским понятиям с кухонным мышлением на уровне отбивного молотка по свинине и мечтавшей выйти замуж за человека комнатной температуры, рассматривавшего по вечерам жену как необходимое устройство в быту, я считаю недостойным освежать в памяти причину, по которой она была зачислена в абитуриентки деканом при поступательном движении в институт. Вследствие этого я предстаю в мимолётных видениях обывателей гомосоциалистом крупного помола, пристающим к незнакомым прохожим со своими гуманитарными дознаниями багряных закатов рукавов и футболистов, вбрасывающих мяч из-за боковой линии, страдающей аутизмом. Склоняясь к христианскому всепрощенчеству, я искренне верю в моногамию обессапоженных сороконожек, при этом так скрежещу стёртыми до сверхчувствительной пульпы зубами, что люди могут подумать, что я, отличившийся пятнадцатисекундными связями, промышляю массовиком-затейником в публичном доме Маруси Заклёпки под присмотром Фаты Моргановны Магарыч или у меня не все глисты в порядке.
Но причины следует доискиваться в ином – просто по утрам навещают свежеголовые мысли, а по росе – поросячьи нежности (цитата из воспоминаний следователя «Изысканное за углом»). Не поэтому ли я жаждал превратить покинутую мною плодородную страну, где не распространены насаждения демократии, и многое делалось для покрасневшего словца, ну если не в цветущий сад, то хотя бы в красильную мастерскую? А так как я твёрдо усвоил, что партия и правительство – не самодуры, а слуги народа, то во избежание неприятностей соблюдал дистанцию со слугами, на которых ленивая природа, отлежав облака, отдыхала, но недолго.
Так скажите на милость, что толку от типа с земными элементами вежливости, которого мало волнует будущее сказки «О гадком Утёнке» в расчёте, что впереди отыщется объезд, указываемый деревянным индейцем на кобыле по кличке Красная площадь (он же Николай Ужин родом из кармазинового села Завидово по-хорошему), который по сучьему велению отполз раком с оторванной клешнёй в отшельники.
Скособочившийся индеец с плюмажем претензий к англиканской церкви, транквилизировавший собственное достоинство, не стремился найти утешение в самоубийственной заводи и поэтому не простился по-человечески с крем-брюле эстаблишмента, продуцирующим приземистые намерения в изъязвлённом обществе, где рука руку моет, а до ног не дотягивается.
В словесных вывертах облетевших земной шар вишен, эпатажа ничего не подозревающих других, вбирая побольше одолженного у свободного времени воздуха, я совершаю  усилие над собой как над дескредитируемой личностью, так что не стоит принимать почерпнутое мною из разных источников за проявление кристальной авторской честности – её жадно упускать. Кстати, мой опус о Галктионе, хамелеонах и о других галактиках вызвал разноречивые отзывы.

Уверен, среди нас земных
их ходють миллионы,
наслышан, одного из них
зовут Галактионом.

Мне говорят, ты не в себе.
Тверёзый я, не сонный,
их родственники на Земле,
как штык – хамелеоны.

Заметьте, что в стратегии
сквозит нехватка практики,
когда сужу о вреде и
любви с другой галактики.

Она дана в познании
необычайных особей,
обычно представляют их
безухими, безносыми.

Не обладают пришлые
ничем таким существенным.
Невидные, неслышные,
но в транспорте общественном

на что-то натыкаемся
при входе и на выходе –
вполне возможно с зайцами
межпланетарной прихоти.

Они нас контролируют
по своему «Завету».
Хотят пустить нас по миру.
Кого привлечь к ответу?

А повстречавшийся шутник
послал меня к тритонам,
сказав, что одного из них
зовут Галактионом.

Движимый разумным бездельем, отношения с которым часто выливались в стакан с водкой, я, как стрельчатый осциллограф, испещрённый пиками окружающих меня фальшивых улыбок, не позволяю замкнуться в самом себе в поисках беспредельного  одиночества, хотя в компании с ним намного спокойней и дешевле. К тому же не следует забывать, что у плетня в болтушке откровенного разговора и в царстве перегномов приняты перегибы, так что с бессребреницами я, избегая танталовы муки, придерживаюсь обеими руками принципа Скупого Рыцаря «Уговор дороже денег». Не помню, то ли у Гашека, то ли у Чапека, я учился чесать девчонок из вокальной группы «Ностальгия по хорошему», действовавших мне на седалищные нервы, по-чешски – без гласных и понятых, когда не от лени поедал глазами перетёртую кем-то пищу.
Как видите, облизываясь на тефтельки аппетитных задниц, не заботящихся о проблеме втирания в чресла в напридуманном мной мире, я (законодатель мужских мод в постели) лилово совмещаю Историю с Географией. Найдя на карте перешеек у полуострова, притягиваю факты за уши и мысленно сооружаю над ним фосфоресцирующую гильотину, вспоминая, что за мной числится карточный должок, я привычно откупаюсь в ванной.
Признаться, когда по тусклым вечерам рассматриваю в угрожающую лупу крики соседей, выстланные недобрыми намерениями, то не перехожу на личности – от этого мне снятся не повзрослевшие радиолюбители с детоприёмниками в руках – своеобразный сосняк с пустышкой во рту, тогда я выползаю на беспроглядную улицу в загустевший туман, чтобы побыть суповой ложкой в тефлоновой кастрюле и лишний раз доказать, что настроение моё меняется и что  оно соответствует природе, в которой не может существовать постоянное равноденствия. Повинуясь дьявольской интуиции, я тщательно вытираю о них свои варикозные ноги и становлюсь в меру импульсивным, хотя и непоследовательным десанттехником. Если бы у слова было горло, я бы торжественно схватился за него, не обращая внимание в веру и не учитывая, что в жизни многое сходит с рук, иногда вместе с глазированной кожей.
Но как быть с непропечённым текстом подгоревших слов?
Клянусь, у меня, как у пластического хирурга, готового перелицевать человека и способного кремировать только для того, чтобы возродить его из пепла, возникало три вопроса, а за пазухой пряталось четыре развёрнутых ответа на них. Притягивала загадка, заметно постаревших новых русских, – не является ли Финляндия спальным вагоном России, который отцепили не вовремя в 1918-м и окрестили пристанищем свободы.
Ничего не подделаешь, в стране Отощавших Претензий с государственной структурой на слом, охваченной всеобщим новообразованием. Вызывающие некое недоверие униженные и оскорблённые народные мстители-одиночки в ворожбе слов полюбили высокопарное повидло фраз за неимением ничего более стоящего или существенного. В назидание они обильно намазывали их на сверхтерпеливые страницы, с готовностью хорошо прожаренного бифштекса мурлыча под нос породистую песенку группы «Нестриженые ногти». В ней личные мотивы заметно преобладали над народными инструментами, когда набегавшие одна на другую волны нежными супругами ласкали друг друга.

Если пятна есть на солнце, как быть чистым человеку
без помарок и ошибок, без погрешностей страстей.
Утреннему питомцу разреши прокукарекать,
предоставь свободу слова в переплёте новостей,

предоставь свободу слова,
предоставь свободу слова, 
предоставь свободу слова в переплёте новостей.

То, что я лежу на пляже и гляжу на голых женщин
сквозь пушистые ресницы, накладные на клею,
осуждающие скажут, что должна носить поменьше,
после перемены пола мужикам в глаза плюю.

После перемены пола,
после перемены пола,
после перемены пола мужикам в глаза плюю.

Я отважился на крайность, чтобы с феминизмом слиться,
равную иметь возможность с полом слабым загорать.
На косметику и платья не жалею инвестиций,
я в кабин-очке разденусь, перед тем как наблюдать.

Я в кабиночке разденусь,
я в кабиночке разденусь,
я в кабиночке разденусь, перед тем как наблюдать

за плечистою у кромки, за бедрастою с секретом,
за накачанною грудью, что в теньке себе лежит,
и пристроившись в сторонке, наслажусь кордебалетом,
экспертно определяя, кто из них не трансвестит.

Экспертно определяя,   
экспертно определяя,
экспертно определяя, кто из них не трансвестит.

В общем сами посудите,
если пятна есть на солнце,
как быть чистым человеку...

Справедливости ради необходимо отметить, что существовали и нетрансвеститные рабочие писатели из литературного объедения «Голоштанники», предпочитавшие поставкам линованной бумаги прокатное листовое железо. Они не без логического основания рассчитывали на впечатлительного потребителя, вынужденного следить не за посетительницами нудистского пляжа, обладающими внушительным крупом, или почитательницами одичавших песен полевых цветов, а за прицельной точкой зрения самобытного автора, плавно движущейся по периметру повествования с его головоломчатыми сложно сочлененными предложениями услуг разлагающего быта вроде претенциозного: «Он свесил ноги – весы отклонились и он эмигрировал с пережиточным минимумом, сменив имя на киношно-пулемётное – Максим».

                Часть четырнадцатая

Мой поэтический роман об отмщённых тротуарах с обтекаемыми людьми столбами, сварганенный с помощью полевой мышки компьютера избирательной системы радиогеничных голосов в эфире, рассчитан на поражение самовозгорающегося воображения компьютерного кликуши в  элементарных правах. В частности, он проявляется в гашишной демонстрации протеста, направленного против хулимого эстаблишмента с его говорливыми пряностями. Поэтому я – соратник без рати, но в оранжевом ратиновом пальто, продираюсь увесистой сосновой ложкой сквозь гущу горохового супа из оппонентов, сидящих за ниспадающими скатертями по щиколотки ножек столов с бисквитными лицами.
 Так знайте же, я, на официальных бумагах выглядящий плаксиво, и есть тот беззаботный садовник с сумбуром невозделанного цветника в разудалой голове и куцыми мозгами, требующими щедрых капиталовложений, догадывался, что сухопарые дамы, прикрывающие лифчиками производство неподтверждённых слухов, плохо поют дифирамбы гаммам. Им, чтобы стать счастливыми, необходимо утопить горе в вине и распевать зажиточные песни.
А ещё лучше мне, пришедшему в негодность и там попросившему политического убежища, покрыть себя на ночь неувядаемой славой, если та принципиально не возражает против того, что я уверовал в древнюю теорию, по которой Земля держится на трёх слонах, иначе бы  я не клял себя на чём свет стоит.
Оставив свои вельможные замашки, я боковым зрением отслеживал, как после нестандартных выкладок выдумщика в ваших глазах зажигается такой ответный перекрёстный огонь, что от него можно прикуривать клиенту, пользующемуся привокзальным обслуживанием проституток, когда из его сопел валит густой дым.
Так что привыкайте к вынужденной духовной пустоши и оплеухам молчания в ответ на назойливые вопросы типов, пробавляющихся нищенскими подаяниями в мире обмякших и поникших задушенных преобразований и в неискушённом бифштексе молодости едва осиливших четырёхлетку на ипподроме. Стоит ли удивляться, что в туалете (8 на 10 по Галичу), где я избавляюсь от чопорного чепчика и ночной сорочки, меня привлекает толчок к размышлениям о многожёнстве как о характерной черте, присущей исключительно творческим личностям. Вообще то я летописец, хотя зимой в изнеженном сахаре снегов позывы учащаются.
В воздухе я ощущаю себя эссеистом-парашютистом, запутавшимся в головоломной ситуации метафорных строп. Ноги, на которые я имею обыкновение опираться, искусно восмерят, хотя в сущности я – законченная шестёрка, достойная снисхождения с горы и пускающая пыль в глаза вместе с воздушным змеем. Не потому ли в густом тумане катарактного взгляда на окружающую мутотень, после почесона в затылке, иные сожительницы находят во мне нечто магическое, когда я говорю, что мне ещё предстоит выкупить обручальное кольцо из ломбарда «Страдательный залог»?
Вы можете относиться к этому по-разному, учитывая, что я, жадный до знаний, летаю во сне под Луной, окученной облаками, эконом-классом в пивной  Мюнхен на «Oktoberfest» отмечать «Happy beersday». Это у меня от Бога,  не подававшего при мне заявления об уходе с работы – он-то ведает, что человек – преимущественно личность, но иногда и ему приходится наступать на нечто смекалистое. Вы меня несомненно простите, когда узнаете, что в промежутке между главами я забываюсь в самодельщине галопирующих пальцев. Они лихопляско вытанцовывают ревматическую хоту на нейлоновых струнах испанской гитары, страдающей хроническим тонзилитом.

Приполз я вечером домой,
ну как всегда чуток бухой,
и что я вижу?!
В квартире нет тебя нигде,
лежит записка на столе
«Прощай, твой Рыжик!»

Рванулся я туда, сюда,
не может быть, что навсегда
она свалила,
жестокий преподав урок.
Как перст я в доме одинок,
в глазах поплыло.

Чаёк на плитке подогрел,
и как-то сразу присмирел,
где моя цаца?
Ну не могла ж она забыть –
сто раз ей обещал не пить
и не ругаться.

Небитой птицей в два крыла
мы были, но гнездо орла,
мать, разорила.
Себя казню и тереблю,
сижу в холодный суп смотрю
и вижу рыло.

Чтоб её снова увидать,
полжизни я готов отдать
или полцарства.
В кино я видел там и тут,
как рука об руку идут
любовь с коварством.

Без бабы родственной каюк,
тут вспомнил я про крепкий крюк
над мойкой в ванной.
Таков мой, видимо, удел,
в угаре шлёпанцы надел,
халатик драный.

Да, многого нам не вернуть,
но повод всё же есть кирнуть,
и я решаю
отважиться в последний путь,
если важнее что-нибудь
не помешает.

Махнул стопарь на посошок,
свет в ванной, прослезясь, зажёг,
и что я вижу –
на зеркале помада
«Вась, я дома буду через час,
целую, Рыжик».

Иногда я представляюсь нудистом на пляже, в голевой ситуации стучащим в отчаянии кулаком по воротам, иногда подростком-поросёнком, обросшим трёхдневной щетиной знаний. Ну что здесь такого? Ведь моральное уродство зачастую идёт рука об руку с нелицеприятным физическим, и ничего не значащим словам оно предпочитает вещественные доказательства любви к самому ближнему с территориальной точки зрения. Примером тому может служить карманный бильярд.
Не заниматься же мне размешиванием чаинок изъязвлений народных чаяний в стране, где поголовно гладят за недопитый кофе. Кому как не мне, увлекавшемуся прагматичными россказнями, а в зимнее время несовершеннолетними видами спорта с криветкой улыбки в широченной кровати, знать это. Таким образом я, глядя на поношенные вещи в достаточной степени покосившимся взглядом и какое-то время торговавший вестибулярными аппаратами в магазине «Досужие слухи», избегаю драконовских мер критиков – этой мелюзги в песочнице, вещающей на средневолновых нечистотах и бьющей увесистой мотивировкой по размягчённым мозгам.
Говорят, от этого на лицах приверженцев теории отношения к людям как предметам роскоши или несессерного домашнего обихода, появляется микстурный румянец в разлив, а кошерные рты раскошеливается, не удерживая верхнечелюстные протезы.
Поверьте, в пространном повествовании, тормошащем воображение в меру беременной соседки Волокиты Степановны Бублик, проходившей техосмотр у гинеколога Горджес Озверяна, преждевременно на заре печальной юности отведшего ушат аквамариновых вод (а она утверждала, что это пиво), граничило бы с опрометчивостью. Я своими гнусными предложениями, как запаршивевший пудель, гнул блошиную линию сюжета незапланированного романа с не сформировавшимися читательницами «Когда набухают её разметавшиеся груди» и давился от индустриализации отечественного смеха, почувствовав, что кто-то, застрявший в диапозоне пошлости, бьёт меня по спине.
Не потакая мне, Волокита Степановна терялась в щуплых креветках ног, когда в каламбурном обжорстве исковерканными словами-найдёнышами я (долгоносик среди курносых и отчаянный шмельчак в присутствии черно-желтых пчёл) изгалялся перед нею в сахарной россыпи золотого песка афоризмов и пародий основанных на семейных рассказах ведущего в словочерпалке типа той, которую я сварганил за полчаса бдений.

Ну, доложу вам, друзья, без булды,
в песках у Саудов ни горя, ни холода,
по прихоти их короля Абдуллы
метростанцию ставят из чистого золота.

Делюсь этой мулькой не хвастовства для –
по значимости она, честно, так себе,
если бы внучок того короля
не продрандулетил в моём БМВ.

Выпало счастье учиться сынку
в «Колумбии» с принцем, правда, не с датским
(каждый рад своему куску
славы общения, если удастся).

Семья моя прецедентом горда,
хотя мы принцам арабским не ровня,
но спустя в канализацию года,
слово в слово повторю как сегодня.

Их было семеро – королевская рать
запечатлелась, что день вчерашний.
О, ужас! Рождённого повелевать
с трудом запихнули в грязный багажник.

Уверен, залечат тысячи ран
в мире, несущем гул канонады.
И мой в миллионы оценят рыдван,
отмеченный скромным наследственным задом.

В игривых умозаключениях автор – вышибала духа времени и потакатель его слабостям, пойманный на слове с контрабандным мышлением, перенёс не одну встряску, преследуя эгоистичную цель – в сюрреалистическом каземате сатиры всех желающих непотребным юмором не удовлетворишь (не каждому довелось нести функции оплодотворённой особи, как результат бесхитростного размножения, складывая с себя ответственность в углу).
Бывало, на кленовом бульваре безмятежно лежал на деревянной скамейке перед Союзом Поэтов в компании с матадором Игнатием Разъедало. Он, чувствовавший себя юбилянтом, когда удостаивался взгляда женщины, по обыкновению делал умный вид и прикрывал писательскую лавочку обнажённой трапецией торса. Вообразив себя бессменным камергером королевы бензоколонки, он пытливым мочегонным взглядом провожал женские попы, привлекавшие его не только формой, но и содержанием,  при этом он бодро охватывал наметанным глазом вышагивающие бёдра.
Увиденное он, участник международных земноводных игр рептилий, детально расписывал в мемуарах «Глазами пустырника». В них индейский сверчок «Время вперёд коленками назад», перед выпученными глазёнками которого простирались раввины, выстеленные печалью – не хотел, чтобы его постигла незавидная судьба поварёнка, спросившего у главного повара, а не является ли снятая им пенка правящей верхушкой?
Но кто в наше время допытывающихся на какой станции проходила пересадка сердца, обращает внимание в иную веру и на стоптанные ботинки общественного мнения, осторожно ступая прогнившими половицами гражданского брака, что заметно ухудшает циркуляцию голубых кровей. И нужно ли требовать от меркантильного человечества понимания теории относительности Эйнштейна, «художеств» Сальватора Дали или того, что здесь представлено сумасшедшим авторораритетом, творящим в пространстве холостяцкой постели, когда его гладят по голове величиной в пенисный мяч, перед тем как выпустить в свет «Похождения бело-Швейки с фабрики «Фрегат одежды».
Я же, сообразуясь с материальными соображениями скульптора с его проектом барельефа нефти, мало к кому пристаю с пригоршней никчёмных советов, доказывая половую принадлежность и всёвозрастающие требования за ширинкой своего Пипина Короткого, и ни при каких обстоятельствах не вписываюсь в разряд Монолизов, мечтающих о карьере палубных девчонок высокого подкласса из публичного дома «Восточные сладости»!
Главное, когда на тебе румяная одежда – самому разогреться.  Так я, пострадавший за аллегории, эмигрировал из страны, торговавшей «тёртыми калачами» и не воспринимавшей мои философские творения, потому что я сообщил куда надо, что в лесу какой-то гриб, увидев меня поклонился и приподнял соломенную шляпку. 

В солнечно-радостые дни
поди разнюхай и пойми,
кто прячется в моей тени облезлой.
Убийца или же святой,
бездельник, реже занятой,
возможно представительница бездны.

А может это юркий спрут
нашёл в тени моей приют,
за камень принял, от акул спасаясь.
И я, не ведав ничего,
снабдил пристанищем его,
тень беглецу прохладную бросая.

Двенадцать на часах пробьёт.
Тень моя тут же пропадёт,
я бесполезен, как её хранитель.
Вот так случается всегда
в подлунном мире и когда
вовсю сияет солнышко в зените.

Поначалу я отказался открыть военную топографию «Солнышко в зенитке», где по мнению посвящённых экспертов печатают шаг и несут боевое знамя перед телегой с навозом. Зато соседнее болото затянуло лягушкину вечернюю «Мы пьём из кувшинок шартрез за демаркационную линию партии». Замечательные слова рождали всклокоченные мысли о палтусе с картофелем в скафандре и может ли бронтозавр, бегающий по земле, связать свою судьбу с ихтиозаврихой в мундире, редко выползающей из воды на берег?
Ситуация вселяла надежду, которую потом не удавалось выписать. Правда, кому как повезёт в распределении судебных обязанностей. У кого-то, прошедшего по жизни с бутылкой в сердце или с баночкой чёрной икры за пазухой, предназначенной для белого человека, накопления скрываются в малахитовой шкатулке рядом с точкой забвения, у кого в  месте депонирования денег – в матрасе, а у кого и в неоперабельной грыже. Но тогда по Центральному телевидению ещё не крутили конфликтный сериал «Всё дело было в Лужкове», и я понял, что переубеждать кого-то то же самое, что давать верблюду леденец в любовную жару,  проверять кота на сворачиваемость и глобус на глобулин.
В те времена всё на мне выглядело хорошо и ладно, включая галстук, в мозгу становилось слишком светло и ясно, и я его выключил, чтобы иметь возможность проводить вечера в злачных местах в поисках новых промежностей. Неисправимый словотворец, для которого Париж с его женщинами до востребования и воздушными поцелуями ветра ассоциировался с химерами Нотр-Дама, а политизированные брюссельские кружева валлонских сепаратистов его в корне не устраивали, представился прямым виновником поэмы «Смогу ли я заснуть на ниве дерзновенья?» В нём он возомнил себя главой освободительного движения от обтягивающих джинсов. Откровенно говоря, ничего не стоящая поэма из сборника «Музыкальные краны», как и большинство других творений автора, сводилась к его повседневному наваждению – ведущему утренних радиопередач, который при  удобном случае делал себе реноме под фонограмму мажордомов-вандалов «Дойчланд, Дойчланд убирались!» По-видимому в школе автора пичкали канцелярскими науками, не подлежащими запоминанию. Создавалось ложное впечатление о его стремлении записаться в биографы к выдающейся микрофонной личности, испытавшей и повидавшей в авантюристической жизни если не всё, так многих. Что-то в популярности этого героя непорабощённого времени, владевшего искусством вызывать глубокое отвращение, не давало спокойно спать завистнику-автору, зачастую не совсем лестно отзывавшемуся о своей пассии.

Герой наш попугаем какаду
нахохлившись сидит у микрофона,
у мужества всегда на поводу –
оно ему рентабельно знакомо.

В рассказах доверителен и свеж,
и в целом соответствует породе,
страх отметя, преодолев рубеж,
с рогатиною на медведя ходит.

Мы, не жалея радиоподошв,
его сопровождаем по Ямалу.
Он так румян, хорош, умён, пригож,
по голым  бабам ползает, по скалам...

Он в каждой дырке пробивает брешь,
освободившись от ненужных споров.
Студент, отказник, к вечеру консьерж,
пристроившийся в дом композитёров.

А я лежу лениво на боку,
и слушаю чем делится по-свойски
о жизни (не понюшке табаку),
а то, что называется геройской.

                Часть пятнадцатая

Поэмка являла собой настойчивое на ежевике прошение захлёстывающей любви с притоком сил. Она являлась следствием, вызванным мастерским отщёлкиванием самых крепких орешков нежелательных беременностей в абортарии гинеколога Горджеса Озверяна с его растяжимым понятием трёхпарных губ, заимствованным из лекций профессора патологоанатома Леонардо Присовокупяна – потребителя в ожидании Божьей ссуды, которому меньше всего светило записаться в ползунки по партийной линии. В те незабываемые пасмурные дни профессор ещё не поставлял в районное отделение милиции приводные ремни, а самолично приходил на заседания в северо-западном отложном воротничке, пряча от любопытных глаз закутанные  в новости мысли. Вот одна из них – Большой мужчина олицетворяет собой город, в котором женщин интересует деловой центр. Такое неизменно происходило с ним, когда с наступлением безысходного одиночества (солнце склонялось к закату и в глазах темнело) последние силы покидали его ватагой и он тянулся к словоохотливому ружью, составлявшему гордость настенной коллекции пострадавших от огнестрельного насилия.
Судя по рассказу Горджеса Озверяна «Дуновение Педро», опубликованного в проктологическом журнале, в любви Леонардо Присовокупян проявлял томительную, по тем временам, беспощадность, – преодолевая коленчатый вал,  он добирался до сути тела. Будучи неустанным генератором нежности, Леонардо не отваживался измерять крепость пьяного воображения коллег, рассчитывая на памятник без пьедестала, но на коммерческой основе (все мы из яйца, а я из выеденного, хвастал Лео).
Самое интересное во всей этой истории то, что он отличался удивительным постоянством – вместо женщины у него до первой жены с её специфически высоким словообразованием, украшенным жёлтым венчиком осклабившихся зубов, образовалась депрессия, выражавшаяся в том, что не находилось девушки на улице, которую бы он, занимавшийся буддизмом случайных подружек среди ночи, мысленно не примерял по себе. Одно останавливало Леонардо Присовокупяна – сознание того, что через какие-нибудь двадцать лет ему придётся иметь дело с их не девичьим форматом, поэтому он посещал единственный в городе ресторан, где подавали гребной суп без вёсел в дни, когда за окнами в вечернем тумане горели подслеповатые фонари. О щах и котлетах Присовокупян, как маляр, сидящий на свежевыкрашенной скамейке, подтверждающий, что не место красит человека, а человек место, почему-то вспоминал только в международный женский день.

Привычен быт мой в мире щей,
котлет и без азарта.
случается и помрачней
на день 8 Марта.

За все пятнадцать наших лет
она меня добила.
Притензий подарил букет,
играю с ней в дебила.

Сожительница ворчит
под нос упорно требует
купить жакет каракульчи,
не то уйдёт к соседу.

И обещает с ним зажить,
как у Бога запазухой.
Вот надо ж счастью подвалить –
я согласился сразу же.

Ушла под вечер без вещей
намазалась, надулася.
Свобода, думаю, вообще,
но в ту же ночь вернулася.

Конечно суку в дом впушу
помятую и гордую
и в пятый раз её прощу
с не мной набитой мордою.

Не премину напомнить, что предусмотрительный автор, которого волновал вопрос, почему на голове волосф выпадают, а в носу и на ушах нет, успешно пережил захватившую его эпидемию бахвальства. Он не относил себя к восторженным проституткам-подёнщицам, эмигрировавшим с единственной целью – припасть губами к проверенным источникам доходов. Хотя одно время он подвизался заведующим пошивочного ателье «Рабочие мик-робы», где трудился кошерный портной Резник, кроваво раскраивающий штуку ткани в соответствии с железными правилами, которые не окисляются и не ржавеют. Резник, в свободное время преподававший респираторную гимнастику на кольцах, усвоил, что для того, чтобы окончательно не заглох мотор на прогулочном катере освежёванных воспоминаний, жить нужно, испытывая терпение трудностей, глядишь, и они исчезнут, не подсчитывая синяки на драгоценных камнях раскланивающихся древнейших кланов.
Когда-то в свободное время он, отмывавший нечестно заработанные лимоны в одесском лимане с помощью укроносца Панкрата Зазубрины и какой-то коровы с мобильником-колокольчиком на шее, обзванивавшей клиентов, лыка не вязал и тыкал незнакомцам тыквенными семечками. И тем не менее Панкрат, въедливый как моль, копаясь в пустом багажнике нахватанных знаний, доходчивым языком, перекатывавшимся в валежнике слов, утверждал, что в самодостаточной стране, где заключённых в наручниках здесь и там вводят в эксплуатацию, вязальную спицу можно спасти, поспешно вынув её из петли. Но если вы излишне щепетильный и принципиальный, а такого наваристого и врагу не пожелаешь, то существуют не менее изысканные блюда – куринные крылышки в отрыве от действительности и женщины сомнительного поведения, с которыми поганцы-мужики с возрастом превращаются в язычников. Панкрат Зазубрина не являлся исключением из этого правила. Его разбередившее прогрессивные умы произведение, носившее откровенно расистский характер, который он не пытался скрывать, было положено на полку. Только благодаря моим титаническим усилиям оно увидело тот свет.

Танцует девочка-драже
в невероятном неглеже,
белее сахара в опасном чёрном баре.
А я накачаный сижу,
печально на неё гляжу,
как будто меня в чём-то обобрали.

Вот это смело ё-моё!
Мне неудобно за неё
и за себя в какой-то степени неловко.
Как я, в аптеке мумиё
находит счастие своё
и приключения на розовую попку.

В гарлемском баре шум и смрад,
и разноцветные горят
гирлянды лампочек – разряженная ёлка.
У подиума вороньё
клиенты смотрят на неё
презрительно, пронзительно и колко.

Сказал себе, ну не бесись,
хоть ты законченый расист,
зачем лезть к менеджеру с вопросом.
Какой ей смысл и навар,
что затянуло детку в бар,
здесь танцевать в угоду негритосам?

Бармен плеснул пивка в фужер
и мне ответил менеджер,
сдувавшему пузырящую пену, –
переживает дама спад,
но любит чёрный шоколад,
и мой жуёт пять лет подряд самозабвенно.

Так автор со своим невесомым вкладом в женщин, сопровождаемым пусилингвистической суетой и поясничным крючкотворством, распространённым при ловле доверчивой рыбки в мутной воде, путал открытость с обвинительным половым актом перед иронически настроенными работницами, поражавшимися с какой завидной лёгкостью поэт набрасывал на них сеть камуфляжных стихов, отражающих заплесневевшие мечты. Автор догадывался, что женщинам без выраженных симптомов горной болезни, когда они взбираются на мужчину, необходима непосредственная причастность к чему-то большому – будь то денежные откаты за их услуги, проходящая слава или удручённый член (ладошкин друг), мечтающий попасть в их золотую середину под названием «Остров сокровищ». Мучительно вычисляющий гипотенузу в угловатой фигуре автор ведом эротическим исследованием «Как часто кошке нужен апперКот?» Размышления нерадивого автора, женатого на безвыходной женщине, на излишне популярную тему «Кулинарное искусство – работа по вкусу», вызывало гробовое молчание в крепко сколоченном коллективе из неструганных досок. Казалось, она была услышана ведущим, немедленно ухватившимся за неё, в одной из своих передач о вирусах в мик-робах, переодетых в шифоньеровые платья. Возмудитель спокойствия, как метко называли его несовершеннолетние слушатели, запустил в приоткрытый эфир речитативный фрагмент «Размер члена для вместительной ёмкости требовательной вагины» бескомпромиссного рокенролльщика Фрэнка Заппы. Естественно, вёрткий автор не остался безразличным к столь знаменательному событию в истории радио, не видевшего ничего подобного со времён открытия его Александром Поповым (Гульельмо Маркони, получивший за это же изобретение Нобелевскую премию, не в счёт – он относил любовь к точным наукам).

Не припевки без усталочки
с Гурченко на «Пять минут» –
песенки э-манси-палочки
времечко с пяти забьют.

Если только не заленится
с ночи женская братва
силиконовыми пенисами
встретят «пенсию» с утра.

Кто по пьянке, кто по запою
в радиоразгульный час
с эпотажным Фрэнком Заппою
ноги пустит в перепляс.

Занимают не безделочки
в темах секса-кутерьмы,
есть надежда – вскоре с Севочкой
вагину обсудим мы.

Правда, новостишкой утренней
наповал чудак сразил –
в горнолыжные инструкторы
перекинуться грозил.

(Не сомневайтесь, многие из эмигрантов совковой закалки с превеликим удовольствием участвовали бы в поСевочной компании, но к сожалению в этой стране «за язык» никого не сажают).

                Часть шестнадцатая

После публичного зачтения брутальных стихов, по городу, рокоча в безудержном экстазе, прокатилось цунами непрозрачного юмора на гребне антисемитизма под лозунгами «Ушкин наше арабское всё!» и «Не обязательно быть предателями, чтобы предавать анафеме сакральное – сначала, олухи, отыщите его». Прознав про Это, примкнувшие к когорте Сомневающихся городские жители, травматично переносящие расставания с улицы, непременно встанут, не найдя иной позы, в тупик у голубоглазой балаболки реки с нависшими отёчными берегами. Более того, Снимающие сливки и увязшие на дне необходимы обществу как при определении направления ветра палец слюнтяя, осуждающего духовное оголение созидателя низложенного материала и перегоняющего с места на место перегруженные сюрпризами вагонетки глав. И, как красочно высказался об Этом, не снимая иллюзорной надежды, французский психотерапевт Жан-Замри Наместе: «Почтенный мсье Оноре де Бальзак со своими подробными описаниями просто бледнеет перед вашими кощунственными длиннотами, неизменно опаздывающими на Собрания Сочленений». Ну что сказать о Жане – человеке с полицейскими наклонностями – он разгонял революционную тоску не на Майдане зимой Незабываемого 2014. Исходя из Этого, последовательные приверженцы теории «Измена – рог изобилия» немедленно присовокупят от себя то, что покладистый чудак умышленно затянул понравившуюся песню, дабы изнасиловать её. А сторонние наблюдатели, освоив терминологию термитов, обвинят вдобавок, что наглец своими не окученными высказываниями замахнулся на их исконный кусок хлеба, игнорируя добродетельные ростки в общественном питании. Как оптометрист-глазомер и закройщик, видящий своё будущее в джинсах с залысинами, автор, снедаемый тоской по апельсиновым деревьям Испании с её разбухшими мечтами вынужденной сиесты, склонен к заводской философии сборщика наложниц. Он не станет вести себя как труп, охладевший к занимательным напрокат начинающим весёлым проституткам из Школы вечерней молодёжи, так как предпочитает готовые изделия.
Из всех стен философствующий автор выбирает шведскую стенку, потому что от неё ничего не отскакивает, но зато застревает. В смягчающем обстоятельства детстве он, просившийся на горшок с цветами, но отправленный в ледяную эвакуацию, готов смягчить жестокую действительность показной доброты эксгибиционистки, отдающейся в миссионерской позиции с разворотом в 120 градусов, когда ночь подкапывается под утро. Тогда он, поглядывая на русалку,  думает о сплетающихся ластах удовольствий, приходя к заключению, что самая эффективная любовь спросонья, когда не осознаёшь кто ты, где ты, с кем ты.
Не стоит отрицать горького опыта его дяди-скульптора Менахима Алексеевича Эмбриона – мерзавца мулата – законченного негродяя, трижды неудачно женатого на временных попутчицах, а не на женщинах на уровне мировых стандартов 90-60-90, с которыми он пытался на распродаже знаний совершенствовать высокие чувства, практикуя синхронный секс, в котором был резервистом, придерживающимся ревизионистской политики.
Эмбрион отрицал пояс целомудрия и полупрозрачные свинцовые трусы, признавая, что многое в нём самом грязно. Но если, говорил он, я в себе уберусь, то от меня не убудет. Он, как жаберный Ихтиандр, не знал своих настоящих родителей, а взглянув на его неподьёмную жопу, можно было подумать, что человек всю свою жизнь ухаживает за плакучими ивами воспоминаний и занимается поднятием непомерных тяжестей. Покручивая жиденькие усики над верхней губернией, Ихтик относил себя к продуктам моря, говоря: «Не каждой из них в этом мире животных посчастливилось стать человеком», но мало кто знал о его переживаниях.
   
– У тебя на глазах семейка-повязка,
как у фокусника, – соседи мне говорят, –
перед нами проходит грустная встряска,
вот уж многе годы наблюдаем подряд.

Возвращаясь домой с работы-шабашки,
суетишь у дверей, как встревоженый гном,
ты порхаешь типичной еврейскою пташкой
и печёшься о бабе своей пирогом.

Уповаешь наверное на случая милость,
по-еврейски пытаешься семью сохранить.
Понимаем, исторически так уж сложилось,
ты рассчётлив не в меру, что там говорить.

Мне от правды соседской и горько и тошно,
но на сердце изнывшемся не видно рубца,
существованию моему суматошному
я в ближайшем столетии не предвижу конца.

Неохотно дел переделаю груду,
не входящих в обязанности твои,
перемою кости, и с ними посуду,
пока ты из газет вырываешь статьи.

Мы который год уже тянем резину
нежных чувств, готовых перебродить.
Беспрерывные скачки по магазинам
и знакомств случайных не предотвратить.

Недовольство слышно в рассерженном тоне
о подрыве незыблемых семейных основ,
в поразительно нудной игре – бадминтоне
обменяемся нервно воланами слов.

Наставления слушая, носик кукожишь,
несомненно с дивана удобней, видней,
и выкручиваешься как только можешь
не шурупом в отдельно взятой семье.

С поведением смирившись твоим не спортивным,
не устану ежедневно про себя повторять,
что со мною – неисправимым кретином
ты ведёшь себя словно последняя ...

Эмбрион, который был с пианино на ты и на смычковое вы со скрипкой, обладал сноровкой старого лиса, снашивавшего поколенную гетеросексуальность вместе с непобитыми жёлтыми ботинками в стране, где прадедушка Фаренгейт победил дедушку Цельсия и где недоеденный фунт изюма (два евро за килограмм) радушно приняли за единицу измерения в неотесанном обществе, жующим по напольным часам. Оно то отставало от текущего времени, то убегало вперёд, а почасовой врач прописывал упущенные капсулы времени только тем, у кого истекал срок их употребления (на диване Дуня Развалившись, на кушетке Марек Долежал).
Пунктуальный Менахим безошибочно определил, что деструктивному сборищу, подбадривающему себя песенными призывами на манер: «Взвейтесь кастратами синие ночи» требуется подзаводящий ведущий, – акция полезная, особенно в ситуации, когда ты перестаёшь интересовать врагов и список друзей пополняется.
По мнению б’Армена Сухожилия, известного посетителям обидой настоявшегося в углу вина и рецептами любви к ближнему, Менахим, как выпускник колледжа Остапа Бендера и эмигрант, употреблявший пили-гримные напитки в нагрузку к элю, из-за  вздорного мировоззрения и отсутствия рабочих навыков противопоставлял себя истеблишменту, хотя в школе будущему лизоблюду на уроках физкультуры больше всего удавался прыжок с прогибом а ля Гиббон. О нём, с его глазированными сырками заспанных глаз, можно было с уверенностью признать «У кого-то талант от Бога, а у этого от Сатаны, к тому же как мочегонное он незаменим». Теперь же Менахим лишался  стабильных заказов, предложив властям установить памятник баскетбольному мячу в Гарлеме, где подмоченная репутация лиловой морали заметно падала в расставленное кольцо на щите с надписью: «Не все послушные мужья мальчики для бытия или мягкие игрушки».
Никто из отсутствующих не осмеливался подать руки виновнице торжества буквы закона над справедливостью Раечки Половогрейки – эксцентричной дамы с комедиями за покатыми плечами, прятавшей в кружевном бюстгальтере черновики писателя-белоручки негра, отказывавшегося мастурбировать при ней бесплатно, потому что одно время он работал спасателем в бассейне... реки Амазонки. Дилетант международного конкурса идиотов Менахим, которому нянечка в госпитале не вовремя подсунула судно, снятое с якоря, хило переписывался с одним из ведущих на радио, пытаясь спасти свою любимую передачу с высокой покупательной способностью слушающего его населения.

Как хорошо на поводке,
не надо думать ни о чём.
Судьба моя в твоей руке,
жизнь бьется золотым ключом.

Ошейник шею редко трёт,
как лампу скромный Аладдин.
Смеясь, веди меня вперёд –
к деревьям я не подходим.

Кустарник не мечу давно.
Проблемы за меня решишь –
как лучше обойти дерьмо,
а темы в миску накрошишь.

С кем снюхаться подскажешь мне
и разделить любви урок,
когда я весь горю в огне...
Нет сук – натянем поводок.

Я русский, армянин, еврей
(породы – высшей педегри),
на коврик лягу у дверей,
по мне, что хочешь говори.

Конфликт с повестки стоит снять,
что можно – разберём потом,
не зря ж братался у плетня
с настырным Ваською-котом.

Внимаю преданно с утра
полемикам, часов с шести,
мне по душе твоя игра
с придурками против шерсти.

Уверен, за подхалимаж
и за виляние хвостом
костюшку сахарную дашь,
а я подумаю о том –

не прекратить ли нам отлов
глупистики, введя запрет
безкальциевых позвонков,
когда толковых вовсе нет.

У сентиментального Менахима, подстрекаемого стрекозами зависти, подперченные слёзы винтиками навёртывались на морщинистые щёки, когда он слышал обожательскую песню пожизненно заключённых в собственную скорлупу «Я тебя ублю... доказательств мне не надо».
К чьему-то счастью нашлись трезвые сорвиголовы в горсовете, культивировавшие всепозволяющую мораль и не допустившие проявления разгула демократии, считая, что  продолжительное молчание почти всегда неловко, оно как аплодисменты – время отнимает. Так что непонятно почему его считают золотым, тем более, что женщин он относил врождённым лгуньям, это давало ему возможность разоблачать их до гола. Заметьте,  в молодости в постели всё встаёт на свои места.
По истечении бремени тихони оказались грешниками, сыгравшими в ящик Пандоры, когда призвали на помощь казаков-эксгибицианистов по калию с шашками наголо.
Исключение составлял государственный коллектор Чутьчутьев – вазелиновый король, собиравший чемоданные настроения, не гнушаясь сведениями о них и на своём примере доказавший, если человек остался с носом, значит сифилис его обошёл стороной.
Чтобы смыть с себя задолженности и детородные грехи, страстный поклонник микрофауны, Эмбрион – исполнитель песни под душем Шарко, изобретённым французским врачом несомненно украинского происхождения, заходился в словесной чересполосице, увязая в претенциозных посланиях, засылаемых из недвижимого болота остроумия, намеренно путая поросёнка со свинчаткой. Затем он, как желтопузый печёночный больной, любивший попариться в дороге (здесь ему хронически не хватало немецких автобань), отправлялся под всесторонне укольчатый душ Шарко. Завербованный ситуацией, опираясь свободной от мочалки рукой о кафельную стену, пропесоченную пескоструйщиками, он с ужасом подумал, скольких неразличимых невооружённым глазом представителей животного мира он лишает местожительства?!
Лично меня, как начинающего капиталиста, вызубрившего сопроводиловку к таблице преумножения, ничего уже в этой гнусной жизни, кроме поверхностного дыхания океана, не удивляло.
В частности, у нонконформиста дяди (когда в стране не хватало шприцов, он процветал на поставках сосновых иголок, прочитав все свои подленькие произведения в подлиннике), считавшего, что не за падло спать с малолеткой на подложных документах и трудиться на благо человечества, которое его знать не хочет. Даже в гостиной его дома преобладала взрывчатая обстановка из карельской берёзы, и это притом, что, когда он шагал по пешеходной дорожке из пешехонского сыра, торговля чулками для капиталовложений шла успешно, но лучше всего продавались запонки на рты при условии, что анфас не мог разглядеть свой профиль.
Такое приключается с тем, кто достиг желанного полуфинала – отметки в пятьдесят лет и попадает на пылающий экватор, где белозубые мальчишки непроходимым Шварцвальдом обступают его со всех сторон. Тогда он начинает пренебрегать утверждёнными канонами разнообразных калибров. Но мало кому удаётся избавиться от отголосков пошлого с бытующими у аборигенов понятиями, что в жгучей Сахаре, равной по площади США, «зебру» не используют на проезжей части улиц, где становится скользко. Это на тратуарах никуда не денешься от банановых шкурок. Там ноги прохожих растягиваются в улыбках. Правда, существуют места, где злобную зебру используют по прямому назначению вместо шлагбаума. Однажды я около такой зебры час поминутно провёл, а он шестидесятник и не обиделся (мы «альфонсы» часто обрекаем себя на женщину после капитального ремонта, которую в койке ни в коей степени не заслуживаем).

Рад будоражить серость и рутину,
чей-то взрывая пластиковый мозг.
Рисует необычные картины
не Пикассо, не Ренуар, не Босх.

На мне костюмчик новый, галстук, шкары,
улыбочка альфонсовая вкось
и неизменные аксессуары:
цилиндр чёрный, белый шарф и трость.

Мной камильфо назойливые грани
выставлены прилюдно напоказ,
завладеваю целиком вниманьем
встречающихся восхищённых глаз.

Я возраждаю дух годов двадцатых,
Приспешник я его – апологет.
Продефилировав, пижон плакатный
возобновляет уличный балет.

Я, окружённый дымной атмосферой,
раскрою свой чечёточный секрет –
схлеснусь с толпы кумиром Фред Астером,
без Джинджи Роджерс выдам пируэт.

В искусстве танца выбрал путь окольный...
Да, чтобы не забыть, я упустил
факт достоверный – Фред Астер прикольный
мне незаконным дедушкою был.

                Часть семнадцатая

В обществе, где тотальная бездетность привилегия Богов с горы Парнас, принятая всеми вежливость воспринимается излишней  галантерейной принадлежностью.
Типы вроде моего задаваки вопросов родственника с медалью «За формирование взглядов кулаками как средством успокоения» на груди и недовыполненными нормативами общедоступных понятий, прогуливаются под руку с Огромным удовольствием. Они искренне верят в насильное переселение человеческих душ в кузнечиков и прожаренному бифштексу предпочитают греющиеся на солнце бока многострадальной планеты, что вполне подходит жаждущим получателям по мозгам или пули в лоб, учитывая, что с годами хомосапиенсы, тщательно подбирая нужные матерные слова, вырождаются и вносят в завидную область талии весомые поправки.
Иногда они умудряются пьянеть от счастья в дождевиках под душем, надышавшись предрассветного тумана, иногда от обожаемой зелени в кармане. В особенности это касается старых боровов, страдающих метеоризмом (человеческая газировка) и считающих, что ни одна порядочная свинья при удобном случае не упускает шанс опороситься.
Не надо забывать, что этот незабвенный родственничек, думавший, что для освещения вялотекущих событий предостаточно 60-ваттной лампочки, ездил в наёмной машине телесного цвета и превосходил все ожидания знакомой Сальмонеллы Никитичны Никчёмной сантиметров на пять, в свою очередь завидовавшей медведям на Аляске, в нерест питавшимся отборной сёмгой местного копчения. Если же она, прекрасно выглядевшая от шеи и дальше вниз со всеми остановками, оставалась им недовольна, он, поглаживая редкую испаньолку, грациозно выгибал спину, издавая угрожающее «Мяу!». Хотя он полагал, что перенёс грипп на ногах и с этим необходимо было обратиться к подиатристу с развитым глушителем не отстирывающейся совести.
Я бы ни при каких обстоятельствах не стал упоминать о родственничке, если бы он не посвятил скрытной Сальмонелле Никитичне, с которой неоднократно играл в прятки, незабываемые строки, полные несбыточного откровения и непреодолимой мужской тоски.

Мне с тобой то холодно, то слишком горячо,
на глазах типичная повязка.
Мы играем в прятки, я не вижу ничего –
каждый шаг сюрприз, обман и встряска.

Чтоб развлечь тебя, готов я на неверный шаг,
воздух нервно щупаю руками,
в сердце перебои, тряпка на глазах,
выдержу ль очередной экзамен?

Тщетны все попытки непонятное поймать,
если повезёт – за хвост Жар-Птицу.
Продолжаю голосу ведущему внимать,
в детских играх вновь определиться.

Но пока что всё кончалось шишками на лбу
в испокон заведенном порядке.
Кажется свободен на земле, но не могу
не играть с избранницею в прятки.

Иногда мне хочется сорвать повязку с глаз,
мир увидеть в золотой оправе,
возразить никто мне в этой жизни не указ,
и ошибки прошлого исправить.

Но приходит следущая с тряпкой половой
не убрать в квартире – верховодить,
в прятки поиграть, крича притворно «Ах и ой!»
в замкнутом постельном хороводе.

Сумасшедший в поэтическом плане родственничек – специалист по маринованным грибкам, помимо принимаемых им пищевых добавок делал лечебный минет полотенцу с пьяной вишенкой, побывавшему в промежности любовницы на Оральском море, где можно кушать и думать одновременно о редчайшей редьке. Потом она, впряжённая в ярмо семейной жизни, с полчаса отмокала в ванной, сетуя на торговлю насосами для подкачки губ, не приносящей прибыли.
Да стоит ли удивляться, если чудак запатентовал салат из волосяных луковиц и средство борьбы с недовольными жизнью тараканами повторными прогонами популистской киноленты Григория Александрова «Весёлые ребята». А ведь у него самого дети на глазах подрастали, и приходилось наведываться к начинающему окулисту – бесплатные удовольствия того и стоят.
Неуловимые усатики искренне любили его, вот тут-то он их и... Как человек галантный, он делал  одолжения женщинам в виде детей. Его привлекали девчата средних лет с парафиновыми лицами, в особенности та – одинокая со сверхсрочником поверх сорочки на сеновале в сарае, с охранником тюрьмы для богатеев «Жировая клетчатка».
Поговаривали, что она собиралась потрясти деревенскую парфюмерную промышленность, запустив в производство линию духов «По долинам и по вздорьям», вычищая дегтярную грязь под ногтями. Ознакомившись с выше воспроизведенным, вы сможете убедиться – пустое это дело пререкаться с зеркалом, придерживаясь повседневной морали – этой гувернантки на все случаи подстрахованной жизни, подогреваемой мелкими страстишками. Мы нафаршированы высокомерием с рачительностью уклейки в речах, изобилующих перемежающейся хромотой высказываний, извлечённых из саркофага тривиальных знаний.
Плоды, если можно так выразиться, деревенского снобизма мы пожинаем уже сейчас, сталкиваясь с проявлениями псевдокультуры в литературных веяниях на радио и телевидении. Одним из таких не определившихся направлений стал скороговорчато проговариваемый рэп «Да перестань ты лапать женщин – вокруг столько не менее красивых дверей», речитативно заполонивший многострадальный эфир. За редким исключением он может сгодиться для учеников подготовительных школ недоразвитых стран в помощь изучающим азы арифметики, гамбургеров и других необходимых для выживания цивилизации с лица планеты дисциплин. Как это ни прискорбно признавать, африканизированный рэп усиленно насаждают коммерсанты и коррупционеры от порядком облысевшей музыки. Ещё меньше он выигрывает в современной утрусской культуре – в ней он выглядит иностранцем, забредшим в тайгу.

Я вовсе не ратую за исконную русскость.
Противен рэпейник на теле искусства –
явление чуждое славянской породе.
Я за мордобой, но в поэзии против.

Такого наслушаешься – уши завянут.
Серебряный век заменён оловянным.
Нарушено право любви к человеку.
Музычат, поэзят в рэпейных огрехах.

Пора наступила сказать откровенно –
вскрывают безжалостно лирики вены.
Ужели вошли мы в век чахлый и хмурый,
где правит безвкусица силой купюры?

Деритесь, стреляйте, молитесь на гири,
но не засоряйте культуру в эфире.
А Некто заметит: «Ты слишком старый,
не воспринимаешь искусства удары».

Противники в солнцесплетение целятся,
но я не выбрасываю на ринг полотенце.
Не всё ещё в жизни певучей упущено,
я – клон из Бальмонта, Есенина, Пущина.

                Часть восемнадцатая

В данном случае форсированное повествование, ратующее за любовь к искусству в принудительном порядке, всего лишь затянутый фарс с бесчисленными отступлениями, предназначенными для проникающего ранения метким словцом синеющего от напряжения поглотителя оного. Ведь согласитесь, простота хуже воровства, особенно в области изысканной графомании, которая  выглядит ранимее японской мимозы на Формозе, где охотники за песцами последовательно преследуют свои шкурные интересы, а грубые ошибки невозможно предотвратить или превратить в нежные.
Не мешает отметить, что у счастливого выдумщика с комплексом нахватанных данных, спешащих занять свободные места в пределах черепной коробки, как у всякого любителя огорошенного супа, к четырнадцати годам достигшего молочно-восковой спелости, имелась своя благодарная аудитория – это он сам. Он поглощал разбогатевшую на слухах жирную информацию о вольных упражнениях в постели на неустойчивом бревне, что способствовало оттоку скопившейся желчи и размыванию скопившихся осадков от теней. Скажем откровенно, по-настоящему он выгадывал, когда торговался с собой, повторяя, как часто мы осуждаем недоступное нашему восприятию. Думаю, что вулканическая порода разговора мамы с акушером, принимавшим роды после девяти месяцев её недомогания и его (в связи с этим) головной боли, в какой-то степени прольёт лунный свет на возникающие вопросы.
Когда вместительная женщина спросила: «Ну как там мальчик?», он ответил: «Внизу – ничего выдающегося, подбородок заострённый, внимание рассеянное, но форма головы – парадная с баро-банщиками впереди предзнаменования».
Так что сам собой напрашивается вывод, что это был военный врач, придерживающийся принципа ребе – семь раз отмерь – одному отрежь. Поэтому я надеюсь оправдать голубые надежды людей, вышедших из клозетов и готовящихся примкнуть к ненавистным интеллектуалам, их столкновения с безучастными действующими лицами с догорающими от смущения щеками не оттолкнут читателя, благо что запомнить их при всём старании невозможно.
Да и память у меня, как у многих, уже не та, что была, когда я знал, что с собой сделаю, поэтому сидел, сложа руки. Я же не строптивый кот Василюкас – постоянный участник циркового обозления дрессированных тигров во сне на полосатом кухонном подоконнике диетического ресторана «Синяя птица», что напротив проворовавшейся страховой компании «Спёртый воздух».
Учёный кот с пенкой у рта и четко очерченными природой губами, отшлифовывая параболическую породу мышления, доказывал, что самому болезненному заточению подвергается карандаш. Не отрицая своего рыцарского наследия, он с растяжкой утверждал, что непосредственно происходит из английской компьютерной фамилии Log-in-off, после того как друзья детства по ночным бдениям (враги на старости лет) наставили его на путь праведный, и он колобком скатился со скалистой горы Грехопадения, вживаясь в судьбу своего хозяина и насмехаясь над ним. 

Не думал, что действительность объедки
подбросит мне, да, этого не знал.
Я покупаю время за таблетки,
как женщину за деньги покупал.

И сгорбившись, на палку опираюсь,
бреду, в асфальт взгляд тусклый устремив.
Мимо меня летит мальчишек стая,
грожу им палкой точно экстремист.

Я их кляну за шум, за радость лета,
за молодость, как свойственно старью.
Не соглашаясь с песенкою спетой,
я их ругаю и себя корю

за то, что ноги старого не носят,
и позади век сладостных утех,
что сердце перебоями гундосит,
что я давным-давно из бывших тех,

пред кем кордобалетки преклонялись,
заискивала сослуживцев рать...
Я жалость вызываю, а не зависть,
так говорю, что и не разобрать.

Теперь полуслепой, полукалека
избавит близких от забот и пут.
Ну, слава Богу, вот моя аптека,
надеюсь, здесь в порядок приведут.

Вы спросите, а чей же это такой эрудированный кот – валерьяночный пропойца в разгар мартовских ночей с их сытными назаборными песнями, раздающимися вширь? Не могу не удовлетворить вполне законное любопытство. Это уродливое производное лягушки с тритоном являлось полноправным членом семейства отца утрусского радио ратных национальностей, в визитной карточке которого значилось «Диктатор – составитель карт слёзных осадков неуправляемой толпы». Хозяину с его культом двуличности на шавочной радиостанции, представлявшемуся в интродукционных джинглах венециносным павлином, хотелось миллион и сразу, а не какую-то там «лимонную» дольку. Поэтому он в целях экономии вещал из подвала своего дома на три штата, хотя главный офис с недисциплинированными сотрудниками ютился в Брюквине по соседству с теннисными сионистами в тенистых местах, где каждый сам себе деликатес в меру своей испорченности. После изнурительных тренировок в боксёрской школе «Травмированная челюсть» хозяин появлялся в офисе реже красна солнышка – раз в неделю и то для того, чтобы взглянуть на свой портрет во весь рост, написанный оливковым маслом с пищевыми добавками и красующийся на стене напротив входа. Он оправдывал свои поступки, говоря, когда в доме нет женщины, невольно приходиться натягивать... джинсы и расторопно выбегать на улицу. Всё вокруг него казалось непристойно радостным, скоро и холестерол придёт в норму, подумал он обнадёживающе. Никто из ослушавшихся подчинённых не мог избежать встречи со сверливым взглядом глубоко засевших глаз начальника, особенно после того как в редакцию пришло анонимное письмо следующего содержания, в котором была заметна инсайдерская осведомлённость.

Ваш офисный портрет не в галифе –
глаза мудры, немного подустали.
Уместен наведённый марафет,
и статью вышли как товарищ Сталин.

Диктаторство вам вовсе не во вред.
Безусый, без могучей шевелюры
в подвале между радиопобед
добились вы признания де-юре.

По случаю нам свыше вы(даны)
Сиреной увлекать баритонально.
Уссатый деспот трубкою дымит.
Культуру вы доносите орально.

Я (со слов мамы меня не долго делали), как тот угловато-тупой детектив, трущийся небритой щекой о бархотку лобка или выбивающий показания из ковра, изредка посещал главный офис на Кони-Айленд, где жадно собирал выигранные призы в виде книг, испещрённых оспенными остротами, рассчитанными на поражение воображения и бутылок с отменным грузинским вином от преуспевающей фирмы «Дроздовцев и сыновья». Так что не пугайтесь, если заметите неоправданные хитросплетения цветастой канвы сжатой пружины обеднённого повествования и проржавевшие капканы прибауток, расставленные в непрожёванных вопросах и не-в-мятных конфетных ответах, напоминающих трофейные трюфеля, ведь самая высокая «покупательная» способность, как известно, у шутников по призванию.
Сам я знавал одного такого неисправимого страдальца – архитектора, планировавшего пустотные лестничные пролёты. Его пустоцветная жена, напоминавшая трофическую язву, после двуствольного секса вприглядку просиживала зимними вечерами у заиндевевшего окна в ожидании Деда Мороза в трагикомической шубе с зародышевым мешком за плечами, появлявшегося, как часы, в сопровождении хора сварливых сварщиков-выпивох «Припой».
Как уставший, вулкан уставивший потухший взгляд в космос, от засушенного гербария метафор поглотитель моих фантазмов (оценщик-читатель, уравновешенный гирьками здравого смысла) имеет шанс потеряться в догадках, облегчённо вздохнув на 1885 странице книги тиражом в несколько хамелеонов, оповещающей, что  прелестные бездельницы засыпают в шесть часов утра и осенние листья опадают с деревьев на не ограбленной хозяевами даче. Пусть он уже растянет рулетку взгляда и высокомерно смерит меня с головы до ног после прочтения самообличительного опуса, уравнивавшего автора в правах с многострадательными жёнами, за которыми нехотя тянулся ряд преступлений против разумного подхода к реальной действительности.

По призванию растяпа,
подхалим неотвратимый,
я хожу на задних лапах
и смотрю в глаза любимой.

Ей дороги забегаю,
стул услужливо подвину,
подскажу тем кто не знает –
одомашненно продвинут.

Мою начисто посуду,
вылижу кристально кухню,
я в постели кремнем буду,
как бурлак в упряжке ухну.

В ней не вынесу позора,
есть для этого помойка,
вышиваю по узорам
я на стрёме и по стойке.

Лучше лошади не скачут,
подчинение докажет
танец в сигаретной пачке
лебединого адажио.

Пол сменю, если прикажет,
пусть зовёт до гроба Заем.
Вину смою, с нею сажу,
чтобы стать домохозяем.

На меня не будет гавкать,
отдых от забот обещан.
А теперь на миг представьте,
так живут миллионы женщин.

Сам собой напрашивается вывод, что грузным весом ляжет численное брутто псевдолитературного товара, не испытывающего сезонных колебаний, пока некто, развлекающийся с мармеладными девчонками из объединения двоечниц «Шанель#5», тачает заготовки законов в перспективе на будущее в унизительных предложениях без подлежащих или просто лежащих под...
А кто не выдержит молотьбы надуманным словом над личностью и кривизны моей эпилептической улыбки вольтерьянца, обуреваемого мегаломанией в толпе, тот пусть отложит интригующий труд смехотворца, обличающего собратьев по заблуждению, до лучших повторных времён. Ведь воспринять сленговую галиматью, подлежащую обезвоживанию, на одном или даже трёх придыханиях – задача неблагодарная и практически неосуществимая. Но она вполне достижима, если акт дефекации рассматривать как обязательство перед рыхлым пустяшным телом и не думать, что Митрофанушка – это недоразвитый грабитель, поимевший «фан» в сабвее, после того как его девчонка на загляденье в пипинг-шоу была отстранена от работы из-за отсутствия трудовой дисциплины.
Если в YOUморе лжи спорадически всплывает так называемая сермяжная правда с её вопрошающими дилеммами: «Почему кардиограмма страны показывает перебои с продовольствием?» и «Можно ли относить царя Гороха к бобовым, и считать ли высыпание народа на шумную улицу, когда хоронят отпетого негодяя,  кожным заболеванием?», то не является ли эта правда органическим  выбросом, подлежащим спектральному анализу при стеариновых свечах? И это всего лишь самая малость из тысяч наболевших вопросов, на которые невозможно получить вразумительный ответ человеку, намеревающемуся пополнить кладбищенские ряды, в случае если не повезёт с вакансией в выкладке крематорской стены. Чтобы поиметь удовольствие хотя бы от поверхностного чтения моих нетленных трудов, ничего не подозревающий мученик обязан следить за смертельно больным изложением, изобилующим эпикурейскими моментами (приём кошерной пищи трижды в сутки по предварительной записи), иначе не выявится вымогатель близости, поражённый недугом, имя которому – всепоглощающая любовь на полустанках воображения, где о здравомыслящем здравоохранении можно только мечтать, говоря от чистого сердца со стенокардией. При наложении люмбаго на торговлю с Антарктидой и соответствующем резком торможении, колёса становятся курящими – они отчаянно дымят. Другим импульсным примером, призывающим к сближению, явилось моё послание ведущему, к которому я испытывал неизлечимое влечение, невзирая на мою въедливость в звонках. В них я – потомок делавшего отчётный доклад на слёте в’агонизирующих проводников линии партии, обращал пристальное внимание на допущенные погрешности в радиопередачах, не соответствовавших моему тепловозу желаний дожить до того времени, когда у нас будет Мама Римский с опытом по сниженной цене. Но даже в отношениях с такими экзальтированными мужчинами как боксёр Леонтий Зубило и гольфист Гиви Онтарио я никого не упрекал и придерживался золотого правила – наиболее приемлемая политика с женщинами – отсутствие таковой.
Непосредственное сотрудничество с ведущим – в сексе реформатором средней руки, бодрило нетребовательного меня и развлекало бездельничающих многих. И пусть мои позвоночные конкуренты, которых с возрастом можно выровнять только асфальтовым катком, устают от ожидания на проводе, пока я выступаю. Им стоит передохнуть от зависти, хотя я им этого вовсе не желаю, ибо сам безмерно страдаю планетарным вращением ногтя в период налаживания развала восьмерящих колёс страны.

Рассмеётся любой
надо мной, над тобой,
над немногими теми.
Очевидно не зря
занял клетку ферзя,
не чураясь полемик.

Вбросив знаний ключи,
ты готов облучить
всех своею звездою.
Тему не потоплю,
языком потреплю
искромётно с тобою.

Как там не славословь,
между нами любовь
и согласие тоже.
С недержанием речи
в словесной картечи
я к тебе расположен.

Наш корабль не дал течь,
и в желаньи развлечь
терпим оба удачу.
Я трещу в телефон
как футбольный буффон
в угловом, на подаче.

Это слишком открытое послание, преисполненное неортодоксального мышления под пронзительные скрипки, принесло мне лишь частичный успех у амбициозного себя и временное признание у сноровистого ведущего, увлечённого выгребной ямой воспоминаний с погребёнными в ней досадными неудачами, несбывшимися мечтами и незавершёнными планами.
В приступе озарения, он, не ознакомившись с основами  критической поэзии, создал оригинальный по своей задумке мазохический шарж от второго лица на самого себя, который с выражением зачитал гостям на собственном шестидесятилетии.
Учитывая, что деспотичные мужчины со стрижкой «Под девочку» в большинстве своём неразборчивые животные (возьмем хотя бы Поликарпа Полимерова), а в женщинах (Диззи Губнушка, Лотташа Добже) высоко развита избирательная система, ничего большего собравшиеся от него не ждали. Да и что ожидать от человека, не пытающегося преодолеть звуковой барьер собственной жены, заявившей, что солнечные зайчики обожают плавленые сырки.

В связи с опросом в беге долгих лет
проснувшиеся с фигою в кармане
который незапамятный рассвет
позёвывают в радиотумане.

Чего бы он ни начинал,
повсюду ждал его провал.

Из кожи в лотерею лез –
не разыгрался «Мерседес».

С девчонками «не встань, не ляжь»
в календарях застыл тираж.

Страховочка В-52
влетела  с ходу в пустоту.

Не оправдался «Вальс Бостон»,
пропал филадельфийский сон.

Жены использовавши дар,
троих согнал на семинар.

С горы разогнанный пробег
растаял как весенний снег.

Полёт в Москву (задравши хвост)
разрушил пресловутый мост.

А может стоит съездить в Омск,
открыть «Восточный клуб знакомств»?

Так нет же, взялся за экран
не карлик и не великан.

Не лучше ль, обнявшись с котом,
на всех помахивать х...востом?

Конечно, после всего съеденного и выпитого друзья несказанно радовались развёрнутому посланию, адресованному себе виновником сходки за праздничным столом, несмотря на то, что его вкусовые сосочки объявили решительную забастовку. Но это осталось в далёком неизгладимом прошлом. Поэтому я буду придерживаться задуманного и поверю вам правдивую авторскую байку, подтверждённую не обетованной Веркой Кавалькадой, утопавшей в вальсирующих слезах (в любви на посошок ей не было равных). Она, с её непропечённым блином угреватого лица, считалась уличным подарком в семье «тяжеловоза», развязывавшего лимфатические узлы железнодорожного транспорта, когда речь его дочери изобиловала недевушкиными выражениями в интернациональной семье, где быстро поднятый в кровати не считался павшим в бою.
Рогоценная старость множественных партнёров принималась Веркой за элементарное свинство, которое невозможно поджарить, а несмелый лучик солнца, прорывающийся сквозь простыню тумана, имитировал утренний секс неустанных на этом поприще ортодоксов. С Веркой Кавалькадой, страдавшей от недомагательств и однажды переночевавшей в Верхних Челнах в вязаной нижней сорочке, когда нерадивые родители выгнали её из дома за чёрствое отношение к мягким игрушкам, вам тоже не придётся столкнуться на просторах порожистого, порой припадочного эпоса о чувствительном определителе национальной принадлежности автора с яйцами на запасных батарейках, при том, что обояние – разновидность гравитационного поля, а порнофильмы задевали его за самое живое.
Что касается моих откровенных писаний – был бы процесс, а стагнация результата меня не волнует. Тем более, что итог представляет собой не направление в искусстве, а безвыходный тупик очеркиста-очкарика – если не совсем беззубый, то наскоро спротезированный. Это усугублялось ещё и тем, что у меня не было настоящих друзей, поэтому я приходил к нежелательным выводам.
В изобилующем интимными деталями рассказе обнаглевший  тип, имевший обыкновение прикуривать от искр в глазах несогласных собеседников, показывает любопытствующему молодняку город, затем обнажается ниже пояса, выдавая натуральное хозяйство за достопримечательность. Теперь всем читательским коллективом познакомимся с не совсем доступным для нормального восприятия фрагментом его захватывающего за недозволенные места рассказа, предваряемого вызывающими стишками.

                Часть девятнадцатая

А вот и основные эксерпты из самого рассказа.
«Прополоскав горло виски, после ночи, проведённой с оперной певицей Дарьей Обокраду – отменной исполнительницей языковых партий, я, вскормленный, а потому и накрахмаленный картофельными чипсами, отправился в ближайший урологический офис, не подозревая, что именно сегодня над моей партнёршей зависнет увесистый мужний кулак – внушительный регулятор громкости.
По извилистой дороге к урологу вчерашний шотландский виски возымел должный эффект  – агрессивная уличная толпа, напоминавшая кусачую зебру, на свой страх и писк тянулась мимо, толкаясь, понося весну, хлюпавшую носами по лужам. Виднейшие представители сутулочной толпы  с завистью вспоминали пылевзбивалки-ноги предков на проселочных дорогах. Тем временем я, различавший две разновидности богопоклонников – бедняков, надеящихся разбогатеть и богатых, боящихся потерять то, что они имеют, прятался за развесистым кустом жеманящегося жасмина, там, где природа не давала спуска к морю. Титаническим усилием воли я удерживал себя сразу в трёх не подогнанных рамках приличия, перечислять которые здесь не имеет особого смысла из-за моей боязни остаться с зашмыганным носом шире Гибралтарского пролива. Непосредственное соприкосновение с моей простатой врача-одиночки Пепелюкина, обходившегося без ассистентов, жаждущих денег, а потому человека смекалистого и финансово подключившегося к щедротам доильного государственного аппарата, произошло по настойчивой рекомендации тёщи – председателя комитета по разоружающим улыбкам и ярой сторонницы без развратной любви вприсядку к безработным возгласам сочувствия, выстраивающимся за необременительным пособием. Вечно плачущую в расстёгнутую жилетку тестя тёщу можно было с большой натяжкой назвать голосом века хотя бы только потому, что именно ей принадлежит глубокомысленная скороговорка: «Это здорово, что в нервотрёпке человеческого льна Бог даровал столько органов и болезней – есть поговорить о чём». Время от времени она стреляла по сторонам масляными глазами, разбрасывая расстрелянные гильзы взглядов. Потом она с судорожно затерявшейся в рытвинах лица улыбкой намекнула, что у первого в нашей округе уролога, красуется на столе  банка с заспиртованной простатой старой прохудившейся галоши, когда-то владевший машинами на холостом ходу от «Пассата» до «Ниссана». Уролог не смотрит в зрачки больному, как это делал её офтальмолог, приторговывавший глазомерами. Израсходовав лимит терпения, он, не глядя, ставит диагноз к стене, чтобы тот не падал. По её не поддающимся сомнению данным, «выдающий дохтур» предварительно  провёл несколько дерзких валютных операций под общим наркозом в эксклюзивном медицинском заведении «Платиновые несушки» при обитых железом дверях, едва прикрывавших крикливую роскошь, вопившую о безвкусице хозяина, беспрепятственно эмигрировавшего по уважительной причине – форма его черепа не представляла антропологической ценности для раскроеведческого музея, все выходы и границы которого были закрыты на висячие фаллосовидные замки.
В отблесках смотрового рефлектора Пепелюкин, пропагандировавший цветущие сады и припарки, казался святым из святых с ореолом над головой, увенчанной незаслуженным успехом отполированной старости (сказывалось употребление шелудивого кофе из незрелых желудей). Не успели мы обменяться с ним засахаренными улыбками и спрессованным рукопожатием, как меня охватило ощущение сродни тому, когда вашего покорного слугу, разминавшего крестец дороги, завертело, закружило в хороводе машин в Columbus day на Columbus circle в центре Конфеттэна.
Но тогда меня, осмотрительного, не занесло по воле случая, а теперь не ускользнуло от рассеянного внимания, что лучшую половину его заговорщического лица осветила зубоскальная маска чертовски привлекательного Хеллувина, вопрошавшего: «Молодой человек, нельзя ли у вас разживиться сперматозоидами?»
Это, кого хочешь, могло привести в чувство, охватившее меня после прочтения стихотворения «Вилла Мон Репо» короля поэтов Серебрянного века Игоря Северянина. Вот когда в воздухе, замершем в нерешительности, по-настоящему запахло жареным!

Мясо наелось мяса,
Мясо наелось спаржи,
Мясо наелось рыбы
И налилось вином.
И расплатившись с мясом
В полумясном экипаже
Вдруг подкатило к мясу
В шляпе с большим пером.

Мясо ласкало мясо
И отдавалось мясу.
И сотворяло мясо
По прописям земным.

Мясо болело, гнило
И превращалось в массу
Смрадного разложенья,
Свойственного мясным.

Оторвавшись от кулька воспоминаний и вернувшись к действительности я поспешил обратить внимание на висевшую на стене приёмной сюрреалистическую картину художника Парапета Пожелтяна игриво-эротического содержания «Как облупленный». Она повествовала одновременно о слабом утешении – ударе по голове и превентивном ядерном ударе в грецком орехе (не зря же «приближённые» к солнцу получают заслуженный солнечный удар).
Не удивительно, что эпохальное полотно пользовалось безумной популярностью своей крашеной прядью волос, выбившейся из бюджета у группы приболевших штукатуров – беженцев из обездоленной Греции. К тому же Парапет прославился белокожей расистской курткой и сомнительной надписью на ней «Экономическое благосостояние в Европе наступит тогда, когда греки с их туго набитыми цитатами мозгами напялят турецкие фрески». Поэтому глядя на привлекшую всеобщее внимание картину, как на непостижимое произведение искусства, штукатуры скопом утверждали, что по сравнению с этим х... художник Поленов, искусно наносивший кисточкой урон монументальным произведениям, добился мастерства в живописи. Расплавясь в улыбке, он отправлялся на свидание не в метрополитене, а в бричке.
Напрашивалось наболевшее заключение – пастельные краски Парапета Пожелтяна, которого в автобусах раздражали беременные с ягодичными предлежаниями, занимавшие «детские места», зверьками ложатся на полотно, зевают и потягиваются. Его «Легато на спине», написанное в память о деде, пострадало из-за проявления космополитизма – он сказал, что страна идиот вперёд семимильными шагами. Но судья напомнил Пожелтяну на три года, что у нас всё меряется в километрах. Интересно, как среагировал на приговор регулятор громкости Двуликого Ануса с его красочным содержанием? И не удивительно, ведь Парапет представлял себе общество в виде доски, а людей шурупчиками с нарезными головками, вворачиваемыми в деревянную искусной рукой человека, оперные познания которого не выходили за пределы районного отделения милиции, где у него «варежка не закрывалась».
По мере того как гипертрофированные поперечно-полосатые мышцы наливались спиртным, мне становилось понятным, почему Пожелтяну с его ореолом второстепенной влажности легко давался язык любви методом погружения во что-нибудь подворачивающееся по случаю. Он овладевал дамами с лёгкостью, которой позавидовали бы дошлые альфонсы периода макаронизации Италии, которые по неизвестной причине чего-то боялись.

Мой враг не прячется в окне
за кактусовым цветком,
невидимый засел во мне,
он явью завладел и сном.

И видя, что я не герой,
велит идти наперекор,
захочет и меня уроет,
он мой судья, он мой укор.

Мой враг не целится в висок,
не поджидает за углом,
я прихоти его исток,
прижатый жёстким каблуком.

Распорядившийся душой,
владеет  он моим умом
и пользуется слабиной,
мечтая только об одном –

прячущегося в темноте
до самой смерти напугать,
так что приходится тебе
притворно и бесстыдно лгать.

Я по-предательски сбегу,
и чтобы не упасть в глазах
твоих, я имя назову –
его зовут Безумный страх.


До появления этого шедевра художник, подживавший с незатейливой смуглянкой из Гарлема с переменным успехом постоянного тока сплетен и полотен из-под его размашистой кисти, рисовал Бога в окружении ангелочков, парирующим удары, наносимые атеистами. И это ещё более поразительно, потому что забросив работу с ветроногими танцовщицами, Парапет Пожелтян прошёл интенсивный тренинг художника пейзажиста, в котором со всей своей садомазохистской силой отразилась шкодливость с натуры и незаживающие язвы закрытого помещения... вкладов.
Поражённый увиденным, я не стал затевать тяжбы с прогорклым одиночеством, ведь в отличие от Шерлока Холмса, уклонявшегося от платежей за антикварный платяной шкаф не золотом, а платиной, я исполнял после понюшки кокаина «Легато на животе».
С наигранностью допотопного патефона и заискивающим по сторонам видом человека, независимого от обстоятельств, я не ошкуренным пациентом заглянул в смотровую комнату, надеясь, что от меня ничего не убудет. На самом же деле по ногам на нервной почве стекало нечто мокрое, похожее на выписку из урологической Истории болезни. Я не сразу осознал, что меня теребит остаточное впечатление от утренней передачи «Посмешище» мистификатора ведущего с его микрофоном – плевательницей ограниченных свобод, и от стремительно выступавших участников с их обеднённым словарным запасом нищенствующих радиопопрошаек.
Пахло флаконной хлоркой, Шинелью#5 в разлив и шелкопрядными червями из Китая. На стене висела карта Лонг-Айленда, напоминавшего поджелудочную железу. Сама собой напрашивалась параллель с волоокой Пашей Волокитой, изнывавшей по дистиллированной любви в период «уборочной» кампании и внутриполитических трений в постели, где она была признана нетрудоспособной. Но и это не вызвало у меня своевольных суждений или желания связываться с нею по мобильнику, дабы доложить о страхах перед предстоящим обследованием. В какой-то момент я почувствовал себя занудой-стариканом в драпировочных трусах по колено, забредшим в молодящийся подлесок и кричавшим в отчаянии меж молодецкой поросли «Ау-ау!»
Я понимал, что с моим нестойким Чейн-Стоковским дыханием, увлекающимся рассказами о пытках с применением силы... внушения, других уличают в будущих незапланированных полётах в немятой летающей тарелке, однажды приземлившейся рядом с изваянной стопой книг на столе специалиста по ногам.
Хмурое небо оставляло во рту ватное впечатление, а быстрая встреча с землёй не сулила ничего хорошего. Чтобы не быть принятым за помпезное ничтожество, я вспомнил о существовании неизмеримого качества – глубине рассудка, и взяв себя в руки, шагнул навстречу непредвиденному обстоятельству, которое могло таиться за каждым обжитым путанами углом. Непонятно по какой причине на меня нашло ужасающее вдохновение, и я в порыве бутылочного откровения мо-ме! ментально накатал нечто эпохальное «Чем это любовь поПАХивает?»

Удивительно пахнут сегодня девчонки.
Не от Дойче-Габано пронзительный запах.
Потерев свои высохшие ручонки,
заплачу им «от носа» без ложного страха.

На углу постоялицы – не фигуры – гитары.
Прохожу как сквозь строй – в нём любовь не зачахнет.
Мысленно наношу «угловые» удары,
полногрудо вдыхая, чем молодость пахнет.

На кого упадёт мой сегодняшний выбор?
Поиграю-ка я в страстей лотерею.
Мой плацкартный билет на брюнеточку выпал,
я глотаю слюну, в предвкушении млея.

От Виагры в желудке я в любовном угаре,
знать ракетою вылечу в стольник подкожных.
Подвяжу с рынка хрен (в пах лицом не ударить).
Не скажу чтоб приятней, но намного надёжней.

Сказать откровенно, здравый разум во мне превалировал и не раз удерживал от опрометчивых проступков, на этот раз сработало воздержание, и я ограничился развлекательным стишком, так как бежать до базара за чирышком хрена меня ломало, да и востроглазые девчонки по Феллини появлялись на углу с их капелюшными просьбами после восьми с половиной.
Дело происходило днём, и к моему счастью жена, называвшая меня травоядным, но всё же животным, давно уже утвердилась во мнении, что телефон изобрели для вечернего перезвона домами, дабы избавиться от праздно стучащегося в дверь.
Иногда им оказывался я – низкий мужчина с высоким содержанием сахара и консервантами в крови, и тогда в брызгах слюны текли порожистые выяснения не сложившихся отношений. Чаще это случалось, когда она, преданная дочь отца, работавшего в разветвлённой системе наказания, выворачивавшего руки и карманы, встречала меня в дверях в нижнем белье с позументами и безразлично окатывала расчётливым взглядом, прикидывая в уме, достаточно ли в костлявом экземпляре желатина для холодца.
По словам человеколюбивой супруги, пребывающей в заблуждении и в пограничной зоне отчуждённых светотеней, что может быть лучше и эффективнее праздничных обедов – сходишь, дорогой, на ампутацию, и всю неделю семья сыта. При этом жена делала на меня погромные коровьи глаза, обрамлённые бахромой клеёнчатых ресниц, и мы обменивались горничным поцелуем с приветствием глухонемых: «Ну, что нового слышно?!»
Понятно, что у исполнительного человека, у которого носовые платки в стирке, всё шло насмарку. Но чем я мог порадовать её? Кетчупом отживших воспоминаний? Новым посланием радиоведущему – лингвистическому преступнику и страстному поклоннику слалома, который изо дня в день жаловался в эфире на нехватку освобождённого времени, достойной рекламы, отсутствие толковых словарей и помощников с идущими на стыковку женщинами, цены на которых подскочили и их невозможно было уложить.
Это выглядело бы полем боя, усыпанным ягодичными мышцами, недостойно уважающего собственное драгоценное время человека, который чуть не получил высокооплакиваемые четыре года за слушанье Битлов в нетрезвом состоянии – по году за каждого, когда признался судебному психиатру, что у него в обеих висках стучит самый красивый из всемирно известной волосатой четвёрки – Ринго Старр. Поэтому прямо с порога я принялся зачитывать набросанную в рейсовом автобусе язвительную басенку, разоблачающую откровенного, и как бы исповедующегося бездельника и хапугу, жаловавшегося на то, что раньше он покрывался ровным загаром, а теперь краснеет как девушка молочно-восковой спелости – возможно потому, что им заинтересовались мужчины.

Если буду тратить в день я
шесть часов (два на дорогу),
измотаюсь, как собака,
не от передач – от лыж,

пропадёт всё вдохновенье,
так работать я не могу,
к чёрту радио-клоаку...
Отчего же ты молчишь,

почему не помогаешь
вытянуть за уши тему,
будни убивать со мною,
выступив как оппонент?

Обещаю, снег растает,
на горе найду замену,
отдых длительный устрою –
я ж не фраер и не кент.

Всё свалю на неполадки,
на девчонок с Кони-Айленд,
их одёрну: «Я хозяин,
что хочу, то ворочу!»

Пусть зарубит критик гадкий –
новоявленный лорд Байрон
с Драйтоновских окраин,
что пора ему к врачу.

Последние обличающие слова я самокритично обратил против себя, потому что заслуживал того столь неприкрытым выпадом в адрес спортсмена-ведущего, давно пустившего передачи с матом, заботливо завёрнутым в цветастое махровое полотенце, на самотёк под бассейный вальс «Когда наливаются груди».
Но... довольно о приятном, вернёмся в приёмную эскулапа. Не в моих правилах обнажать перед каждым попавшимся на пути специалистом свои свежегранулирующие душевные раны (в процессе эмиграции с её девизом «Вырваться, чтобы бежать!» меня волновал насущный еврейский вопрос – могут ли ХИАС и СОХНУТ заменить Ромула и Рема, вскормленных неосмотрительной волчицей?) И вот уже через какие-то считанные секунды доктор, выставив послеобеденный живот с отягощением и любовно поглаживая муляж бутафорских усиков, с напускным интересом рассматривал выпростанную мной моченапорную башенку.
Фамильярно разбираясь с моей забившейся оросительной системой от распустившихся почек до выходного отверстия уретры (не путайте с древним государством Урарту), он выплёскивал на меня последние информационные данные, поражая моё перепуганное воображение затяжными антраша воздушной словесности.
Пепелюкин проявлял недюжие вербальные способности, свербившие утлые посторонние уши, выказывая при этом непревзойдённый Эверест ледниковых знаний, среди которых его привлекла оригинальная концепция: «Не у каждого забронировано плацкартное место в искусстве напротив вечерней школы гангстеров».
Он – по матери Фридрих Кегельбан, выпустившей подпольные мемуары «Жизнь с безответственными работниками» в Беловежские времена пуще Брежнева, которому занимаемый им высокий пост позволял говорить на полтона ниже в спивающихся спаянных коллективах, нестерильно почесал в затылке и признался, что однажды позвонил на радио, чтобы сообщить, что на Оушен парквее сидит полицейский и наблюдает, как выхлопные газовые косынки токсично закутывают бамперы машин. Затем он попросил поставить ему алаверды из беллетристики белиберды 100 граммов утрусской народной песни для обогрева души. Пепелюкин, рутинно начинявший рабочие будни свежим овощным салатом с примесью кокаина, с утра пребывал в невсебешном состоянии.
Желваки на его лице наливались, по-польски заигрывая с Полонезом Огинского под куполом наполовину голого черепа, где копошились червячки для наживки революционной мысли «Кто-то же должен противостоять разгулу бесцензурщины в нагоняе потерянного времени!» Взбаламученные перебежчики и короли темноты тараканы, в не меньшей степени чем белый порошок ответственные за опущение приподнятого настроения уролога, нажравшись клея, зачумлённо носились по офису невменяемыми стайками, когда предутренний взгляд фонарей на улице тускнел, а по телевизору прервали «Танец маленьких лебедей» в исполнении Атоса, Портоса, Арамиса и д’Артаньяна, потому что на предплечье последнего повисло длинноногое подхихикивающее неустройство родом из партера. Так что не стоит поражаться тому, что доктор, от природы человек осторожный, и в гербарии стариков с гнильцой занимавший не последнее место, в связи с неустойчивым международным положением взял за привычку подвергать события разлагающему анализу. В выступлениях беженцев 80-х ощущались чемоданные настроения с двойным дном, которые всех уже заколебали, и поэтому осмотрительные по сторонам нерафинированные построители будущего кольцевали столицу эллипсовидной дорогой, устраивая в мэрии безотчётный концерт, как свифтовский Гулливер в театре миниатюр в Лилипутии.
Увлекшись перед венецианским зеркалом в бронзовой раме мелкими проделками в мочках купированных ушей и положив одну руку на сердце, а другую на лекало намечавшейся талии, Пепелюкин – безмятежник в третьем поколении поглядывал на внушительный арбуз живота. Он подозревал, что в нём умер путешественник в перфорированной одежде – открыватель бутылок, стеревший не одно белое пятно на карте умиротворения человеческих страстей. Удовлетворённый зрелищем, он заявил, что лучшее средство вытапливания жира из буржуазного общества, когда в него вселяется чёрт без прописки – ауто-да-фе, а я напоминаю ему осьминога – хамелеончатое существо голубых кровей, а то что я чищу зубы мизинцем, не выдаёт во мне потомственного интеллигента.
Тогда я смекнул, почему подчинённый ему персонал поговаривал, что доктор долго мялся, приглаживая разношёрстные мысли, прежде чем решался высказать своё особое мнение, выступая в офисе за отделение амвона от государства. В тот момент у него, слонявшегося по комнате, как у вулкана Кракатау крышу снесло словоизвержением, вызванным обсуждением на радио размеров пениса у разных племён и народов в стадии опьянения сексом.
Исключительно нескромная тема вызвала взрыв порнографических звонков. Пепелюкин, будучи человеком недосягаемой морали, не выдержал и послал неравнобедренную эсэмэску следующего недержания, напоминавшую кутежи кутёнка под кроватью.

Я обещаю, не поленимся
всех выслушать с открытым ртом,
узнаем горькое про пенисы
в эфирном зеркале кривом.

Между святыми и мегерами,
деля с Михалычем талант,
бахвалиться Его размерами
мне предоставлен вариант.

Не возбуждает тема страстная
терзаньем точек болевых.
А про себя скажу ужасное –
я самый длинный... на язык.

Пепелюкин несомненно осознавал, что обсуждение наболевших вопросов достойно лишь кобелька йоркшира Мошки – представителя осадочной породы на задние лапы, вяжущегося с сучкой, постоянно жаловавшейся на то, что йоркшир спит в попонке без задних ног, нередко лишая её четвероногих удовольствий, в частности альянса «Всякой твари – по паре». Откуда было знать сучке, что с семи лет слово секс вызывало у Мошки гримасу отвращения, когда всё «недостойное его» упиралось в деньги. На фоне приветливого утра, проклёвывшегося голосистым петухом и заигрывавшего солнечными лучами, из-под лепного потолка струилось звуковое оформление кошачьей свадьбы – сбалансированный вальс плохо изученного малоазиатского полуострова «Нас-турции Анкары» из кинофильма «Мост Ватерполо» в исполнении вокального ансамбля «Срезанные подбородки» при поддержке инструменталистов-наркоманов «Колотые орехи», сбежавших с сухим пайком для подводников с тонущей лодки водоизмещением в три бегемота.

                Часть двадцатая

Ничего странного не было в том, что я, со своими непомерными запросами завышенных требований, падкий на соблазнительные строки, ощутил себя не то вальщиком деревьев, затягивающим «Строевую леса», не то прозябающим на реке Березине Наполеоном, не обладавшим в 1812 году всеми достоинствами Среднерусской возвышенности. И это притом, что текучая жизнь – это не понюшка кокаина на ладошке в мире полном пороков, а у меня не вытертый порок сердца, продиагностированный чешским кардиологом Владеком Притащил, который счёл нужным предупредить меня, что если так дальше рассуждать, то и унитазу для кабинетных учёных придёт крышка.
Владек являл собой экстракт современного бескультурья, поэтому приходилось учитывать, что в соответствии с историческими сплетнями, мы с авантюристом-корсиканцем Бонапартом, обладали не самыми выдающимися первичными половыми признаками (оба такого пикантного роста, что не сгибаясь, могли бы легко проскочить под спортивным конём доблестного конюховеда, прототипа маршала Будённого – маршала Мюрата). Кстати, Мюрат никогда не играл на гармошке по сопроводительной записке в присутствии всемогущего Сира, из-за того что тот, имея мнительную натуру, с которой жил в полном согласии и не признавал лукавые сёдла норовистых коней. К тому же маститый доктор Пепелюкин, прослывший завидным свиным ухожёром в некошерных ресторанах Брюквина, где ему не угрожал встречный сабвей неортодоксального мышления, оказался точной ксерокопией другого маршала – Нея, прославившегося невразумительными кулачными решениями спорных вопросов в разносолах западной культуры. Признаюсь, мне льстили компания доктора и его подход к телу, позаимствованный им у интернированного китайского философа Вани Лина, по неподтверждённым слухам накрывавшегося термическим одеялом в ожидании прихода замусоленных мыслей, касающихся посильного щелевого участия в неразделённой любви, когда он не плавал в бассейне с подогревом в пробковом жилете от выпитых им бутылок шампанского. А когда ученики Вани сообщили ему, что со стены на него пристально глядит оторва-календарь, а расчётливая шариковая ручка без посторонней помощи заправляется силиконовой пастой, он попытался нащупать у неё груди, прежде чем отправиться с нею в ортодоксальный бар «Мицва».
Проштемпелеванный как письмо с фронта Вани Лин – ярый противник Галено-стопной медицины и искусный ловец жемчуга слов оппонентов на блесну остроумия на вернисаже трубочистов прославился исследованиями в неизведанной области половинчатых ощущений. В табели «Душевная ранка» он числился первым.
Вдобавок к этому от него, обладающего в семье завещательным голосом, несло корицей, что являлось характерной чертой взаимозаменяемых мужчин (загонщиков подневольных женщин) провинции Синьхуа, не избавившихся от привычки перекатываться с боку на бок по земле в гвоздичном масле без шляпок и потягивать бочковое пиво в присутствии кисельных барышень. Я бы словом не обмолвился о нём и связанных с ним пряностей, если бы на скороварочный ум не пришёл касающийся его курьёзный случай.
Именитый китайский философ, как и многие из нас, страдал графоманией в неизлечимой форме, а в 90 лет потерял к себе интерес как к собеседнику. Об этом никто бы не узнал, не появись он в местной прессе с басней в адрес жены одного из ведущих на предвыборном радио «Иммигранты с БАМа за Обаму». Высокообразованная ещё с прошлого столетия особа – жена его – закройщица мужских трусов в фирме «Колбасный отдел», пожелала открыть брачное агентство широкого диапазона завещания не для собственного обогащения, а из чисто меркантильных соображений мужа, когда-то женившегося на двухкомнатной бесприданнице, и оправдывавшего это тем, что привычка – вторая натура.

Все любят себя, ну и я однолюб.
Хоть время от времени в браки влезаю,
прошенье подам в новосозданый клуб –
отзывчивый я, моя хата не с краю.

В подробной анкете упомяну
о статусе в ходе дотошных вопросов
про гомопривычки, про храп на луну,
про кровотеченье из хлипкого носа.

Разборчив я, но подойдёт сват и брат.
Дашь религиозную? Согласен на нашу.
Я в миллионеры большой кандидат.
Как Трамп, там где надо, свой волос подкрашу.

За мною не числится списка из краж,
в долги не влезал, не ходил на закланье,
ни капли не скрою про сантиметраж,
дарованный как результат обрезанья.

Я не Геркулес, Прометей, Автандил,
но смело влечу в разношёрстную стаю.
На улице кучи всего обходил,
а в брачную без колебанья вступаю..

Казалось, что самоистязательная басня, полная задушевного откровения, стремясь к элементарной простоте, отрицала разумное, чем вызвала девичий переполох в высоких кругах и низменных квадратах посетителей гимнастических залов, чуть не провалив нужное начинание. Но вернусь к самой процедуре, чтобы время не тянулось в мочале безразмерной беседы (скажу откровенно, мне никогда не доводилось потрогать вегетативный невроз собеседницы в постели при игре в одно касание). Ввергнутый в глубокие размышления Пепел, как я крайне пренебрежительно называл уролога с пышной копной фамильного серебра вьющихся волос, с изяществом фехтовальщика напялил на правую атлетическую руку кокетливо напудренную резиновую перчатку и подверг стушевавшегося меня безжалостному пальцевому обследованию.
Только от этого мне захотелось высадиться на обратной стороне Луны, чтобы не появляться в свете в обществе переспелых Груш. Параллельно время от времени он бросал заклинания в растопыренное ухо шокированной медсестры, как бы доказывая, что всё у его подопечного в переполненном порядке, и бормотал под кончик носа, что анус по-латински означает тётя. А я-то, наивный, думал, что нет у человека лучшего собеседника, чем говорливый ручеёк. Ан нет, и я – неустанный сподвижник стрелки на шкале радиоприёмника – наконец-то вспомнил с чего началось моё партийное недержание. Оно зародилось в дешёвом кафе  книжных червей «Заморыш», где нажравшийся из-за подступающей магнитной бури бухгалтер-тяжеловес Донат Сэмбрафачиле, сидя за столиком, ошибочно выписал в вельветовые брюки премиальные не за мой обратный авторизованный перевод посла России в Тегеран господина Грибоедова с турецкого «Горе бастурма», а за научное исследование «Воздушный льстец и  лестничные пролёты».
В нем я мастерски разобрал крайнее любопытство, касающееся сумасшедшего Ван-Гога, изобразившего вместо обмишурившейся ёлочки подсолнухи и, чтобы не выжимать из них масло, в психическом расстройстве, отрезавший собственное ухо. Наконец, я, решившись взяться за ум, продольным движением расстегнул ширинку, решив, что обнажённая сабля лучше чем в ножнах и почему-то вспомнил, что отец бухгалтера сапожник-стеклодув, страдавший повышенным самомнением и холестеролом, подвизался специалистом по хрустальным башмачкам и одновременно числился тамбурмажором по сцеплению вагонов дальнего преследования у карабинеров с их перочинным шляпочным строем.
Уролог, как потом выяснилось в суде, блестяще отличавший цистит от плебисцита, комментировал осмотр смущённо, будто вытряхивал скопившуюся внутри пыль, но это вовсе не доказывало, что практицизм стал синонимом его ума. Одновременно он поглядывал на портрет антирелигиозного грибника в панамке, напоминавшей кулинарное изделие, видимо представляя как жук-Маяковский, опоздав на собрание Сочинений, чистил себя под выдающейся поганкой. Когда обрывки фраз переродились в ошмётки, страсти вокруг не менее могучего трибуна, чем его предшественник, улеглись валетом, его покинуло благоразумие – консервант избыточной половой энергии. Уролог, перенесший семейную травму, долго не мог придти в себя, хотя и пытался встретить кого-нибудь ещё в своей беспросветной личной жизни. Странно, почему ему это не удавалось, ведь от него никогда не пахло профессиональной мочой. Естественно, это не было отражено в его единственном стихотворении, повешенном за креслом в кабинете среди многочисленных дипломов.   

Жизнь преподносит ряд сюрпризов нам,
кому-то на тарелочке с каёмкой,
а с кем-то явно шутит сатана –
трясёт козёл чертовской бородёнкой.

Бес-щадно рушит то, что создаём,
заразно по-козлиному смеётся
над тем, что бремя поклялись вдвоём,
нести, но с помощью его не удаётся.

Она оставила меня и двух детей,
и я, не мстительный, скажу вам без обмана,
при расставании желал удачи ей,
чтоб растворилась в кислоте ... тумана.

Распущенность любви на стороне
по-новому нас заставляет думать.
Пусть женщины простят вольготность мне,
есть в мусульманстве кое-что разумное.

Не помешало б принцип перенять:
неверных баб колбасить на салями,
с ногами руки им поотрубать,
недрагоценными забить камнями.

Должно ж когда-то общество прозреть.
Проголосует за закон зубастый –
хвалу Иисусу в синагогах петь,
чтоб в парандже ходили педерасты.

А если обратиться к сатане?
Возможно разрешит мою кручину.
Он опытный и может с дуру мне
не бабу подоберёт – в соку мужчину.

В какой-то момент доктор отключился. Он вспомнил осень, опавшие листья на подмосковной даче в Фирсановке, покойных родителей, приступавших к дележу награбленных листьев. А тем временем медсестра с обречённым взглядом беременной меч-рыбы, выброшенной на берег и подыхающей без глотка воды, сочувственно вздыхала, взирая на мой оголённый арьергард и вспоминала вслух как в экстремистском кафе «Мороженое» пломбир подавали в не освященных мисках. Это настораживало. Похоже она требовала к себе культурного извращения, и я, догадываясь, что мир кишит всякими заморскими тварями, а долг наложным плутежом красен, предупредительно спрятал чековую книжку-пустышку поглубже со словами: «Чёрт с ней, с мечтой, была бы ты рядом». Затем я, вызывая восторг на себя, обратил рассеянное по комнате внимание доктора в бегство, сообщив, что когда в меня как в главу фракции бродячих музыкантов «Партитура» вселяется уверенность, я не прошу у неё аванса. Немаловажные данные, исходившие неподследственно из уст врача, успокоили меня, когда он вскользь признался, что забойной попсе предпочитает бельканто, доступное и вольной галёрке, и респектабельному бельэтажу, заполняемому по вечерам старыми вешалками из отжившего общества «Покатые плечики». После такого более чем откровенного заявления, во мне, как во всяком корнеплодном мужчине и симулянте с отменным здоровьем, заполемизировали зависть с рудиментами совести, но я тут же (в love(ине) любви к ближней) собрался заткнуть им рот внушительной дозой словесной подливки.

Недаром на лестничной клетке тебя называют
розеткой мечты.
Источник любви, вдохновенья, провалов, успехов
конечно же ты.

Когда подключался к тебе, ощущал покалывание
и накал,
я с лёгкой руки твоей азбуку жизни, Розеттка моя,
постигал.

Я многое пересмотрел, наивный платоник, с подачи
твоей,
Вчера принесла две бутылки джина с тоником и сказала
налей.

Меня словно током в голову ударила сакральная
мысль –
иди с ней по жизни и в горе и в радости – с Розетткой
свяжись.

Мою тайну послушайте, не сочтите за каторжный труд,
невроку, соседи не раз замечали, что я слегка ****ут.
Жениться на даме с редчайшей фамилией Эбонит
о чём-то знакомым и близким без выпивки говорит.

Не Мозамбик, не остров Крит, я неизвестен, не мастит,
но общепризнанно считаюсь недолеченным.
А вам о чём-то говорит имя Розетты Эбонит?
Она соседка мне по клетке лестничной.

Хотя шустрый доктор и опередил нерасторопного меня, мне следовало бы знать, что Пепелюкин был не только практикующим врачом, но и исследователем. Его дерзкое открытие родины онкологии – Анголы привело в изумление научно-медицинские круги и присборенные овалы.
– Учитывая, что мы с вами непредсказуемы как питбули – выходцы из империи со сниженными ценами на жизнь, трещавшей по швам и отделавшейся  заплатками, отправляйтесь-ка, мой милый, на бэкъярд, на показательную птицеферму «В курятнике не курить!» Там вы обретёте отдых на открытом неизвестно кем свежем воздухе и окончательно откажетесь от дурной привычки, прикрыв глаза от страха, заглядывать в нескончаемое будущее. Не спеша, без восторгайчиков выбирайте любую дородную несушку на свой вкус. Надеюсь, вы ей понравитесь, – оптимистично подбодрил уролог, с трудом определявший какой угол прицела его глаза дальний, и поэтому проваливший не одно холёное дело своими слюнявыми поцелуйчиками.
Неподдельно смутившись, я объяснил шутнику врачу, что мне, жившему во времена восточного сатрапа и «Девчонок шалых вразнобой», не чуравшихся западных поветрий, не всё, что по вкусу, приходится по зубам. В какой-то степени я женат на долгоиграющей пластинке, которая жалеет всех и вся, рыдая под пикейным одеялом, а на досуге от кухонных забот, поглядывает в домашний телескоп Галилео Галилея, приобретённый мною за бесценок на раскладке блошиного рынка, что напротив кафе офтальмологов «Вовеки веков». Там регулярно проводятся обсуждения «Бутулизма» как алкогольной зависимости от размера ёмкости. Как-то, рассматривая новую восходящую с Востока порнозвезду мужского рода, которую она органически не переваривала, супруга, обожающая ленточные черви а’тропинок в глаз и думающая, что филантропы – неасфальтированные участки жизненного пути, мудро заметила: «Идиот, you made my day с парадного подъезда,  пора переходить через дорогу к телу». Неблагодарная! Оставить меня с бюргеркингом в кармане и фигой во рту?! Невиданное до селе кощунство! Что скажет мой друг из бистро «Боязливые яйца», вплетая слова в привычную троекратную отрыжку, после посещения невропатолога, отыскавшего у него перевалочный пункт позвоночника?! А ведь когда-то наш порожистый бульварный роман, напоминавший яростный ураган, оставшийся далеко позади, булькал во всю Ивановскую, употребляя проходные выражения из полезных Советов депутатов трудящихся, которые следовало бы забить с обеих сторон. Но с кровоподтёками революционного времени исполнительные вагоновожатые поезда, бессмысленно летящего к обещанному коммунизму, бесследно исчезли. И это притом, что к авангардному искусству с его модным течением «В раскоряку» супруга относилась довольно странно. Она справедливо  считала, что чрезмерно разговорчивые поэты с их бессодержательнами бумажниками и заковыристо отороченным павлиньим оперением недопустимых стихов, не для людей со слабыми нервами, но они всё же полезней молчунов-художников – в их доме не пахнет анилиновой краской и буреломом страстей и от них мы всегда узнаём что-нибудь новенькое.

Мы рыбёшками на леске
дефилируем асфальтом.
Нам вдогонку шепчут – бесы,
не поняв, что мы кристальны.
Брат мой – истребитель сбитый,
я – потопленный корабль
подалися в трансвеститы,
те кто в этой жизни дабл.
Кажемся весьма гротескными
посторонним (мягко скажем).
Нам в мужском костюме тесно,
вид наш странен, напомажен.

Что иным во сне не снится
Сплошь моральная нагрузка.
Норма – веером ресницы
и приталенная блузка.

На бюстгалтера раструбы
проходящий подивится.
Чуть подкашенные губы
украшают наши лица,
оттеняя тон загара
у пупка и на лодыжках,
гордые гуляем парой,
и приветствуем излишки.

Волосы отмыты пивом,
серым пыль носы припудрит.
Летний ветерок игривый
раздувает наши кудри.
Но откуда мы такие?
Этого никто не спросит,
отчего не как другие,
почему крыльях носит?

Перерезал себе вены
доктор – травма родовая.
Папа перепутал гены
в спешке нам передавая.
Жизнь свою мы перекроем –
безутешна наша мама.
Мы – творение застоя
близнецами из Сиама.

Если бы мне, сызмальства занимающемуся словесной эквилибристикой, посчастливилось выловить Золотую рыбку, обладающую водонепроницаемым взглядом, то у неё, дёргающейся на крючке в расстёгнутом бюстгальтере, не помешало бы выпросить солнечную корону без плазменных всплесков и магнитных выбросов. Вот тогда бы я заполучил не источник удовольствия, а взрывное устройство, которое не захочется воспевать по зимним ночам в унисон нашему соседу-жёноненавистнику Мойше Дурману, имевшему тенденцию рассматривать каждую идущую навстречу фемину, напоминавшую платяной шкаф с кривыми ножками, в виде неизбежно приближающегося апокалипсиса.
Было бы непростительным упущением не упомянуть, что на другом соседе Ростиславе Флажок – спортсмене с лицом, едва умещающемся на фотографии и поэтому обращавшимся к её мужу с неизменным «коллега», сказывались посещения Предвечерних курсов секса с практикой на дому и чтением трактата «Женщина –  постельная принадлежность, если дополнительные занятия любовью с мужем входят в перечень её обязанностей при наличии материнской невостребовательности». Но тут возникает законный вопрос, можно ли считать отца десятерых детей считать творческим работником и почему Ростислав, для которого знания, как планктон для кита, стремился к неуправляемости?
Ответ прост – Флажок наслушался утренних радиопередач с участием Люды и ему снился сочельник её губ. На прошлой неделе ведущий-полукровка, ненавидевший все нации на биологической основе, включая и свои две, довёл до сведения слушателей историю о двухстах вагонах пригородных поездов Нью-Порка с рекламой, в которой пассажирам предлагалось заняться гимнастикой влагалища после отделочных работ и мышц Малого Таза,  в частности мышечного жома вдоль и поперёк ануса. В следующем часе разгулявшийся ведущий проникновенно посоветовал особо желающим, не успевшим приобрести рекламируемые им газометры, поиграть очком, а женской половине обратить внимание на что-нибудь ещё, в частности на возможность зашивания плевы, в подражание тенденции «Всё ещё девушка по теории вероятности» в странах Магриба и Африки вниз по карте. От этого соблазнительного предложения слушательницы пребывали в полном шоке. Самые впечатлительные носительницы сплетен, памперсов и бюстгальтеров бросились проверять свои «датчики», а определённая категория мужчин, живущих в лимитированном мире однополой любви, непроизводительно зашевелила расплывающимися в ладонях ягодицами. Возмущённый Флажок не остался безразличным и в долгу по отношению к незавуалированным призывам и разразился саркастическим выпадом, полным опреснённой воды, в адрес баламута.

Не сожалеем ни о чём,
совет в сабвее скажется,
нам стоит поиграть очком –
не встанет, так уляжется.

О счастье боевых подруг
ни с Колечки не сетуя,
резекцию у малых губ
пройти гуртом советуют.

Народ наш издавна привык
к иной интерпретации –
как клитор вырежет язык,
зовущий к мастурбации.

Так не готовясь каждый день
к очередной трансляции,
нам выдаётся плоть за тень
предметной мутиляции.

      P.S.     Сам я (последователь Кафки)
скажу без комплекса вины –
такой ликбез семье оставьте,
чтоб были все охвачены.

Обрисовал в стихах картину.
Вы ре-активно, в МИГ прозрев,
с квакушек собирая тину,
займётесь зашиваньем плев.

Но тщетен труд Искариота
в создании одной из схем.
Приём звонков от идиотов –
   благое дело в грязи тем.

                Часть двадцать первая

Обходительный Пепелюкин – гастрослов кулинарных передач и бывалый шахматист, избежавший дорогостоящей уздечки религии, знал все заветные входы, а как преуспевающий финансовый политик и выходы, поэтому он поселился в Нью-Порке, придя к выводу, что с большими деньгами лучше жить в неизвестности, чем в Париже. Доктор не стал выискивать в вермишели моих ответов в какой степени моя дражайшая супруга является женщиной, а не промысловой рыбой, тем более, что только на днях ловкие дельцы всучили ему фарфоровый унитаз для выписывания чеков. По его словам, к тому времени женщины, валом валившие к нему по содрогающемуся мужскому полу, его уже не интересовали. Но всё-таки ему хотелось стать их почётным членом.
По изумлённому выражению докторского рябого лица, напоминавшего у-полно-моченого Огурцова без рассола (ни один мускул не дрогнул, возможно они были атрофированы), можно было без напряга определить, что целитель незлимо (заглаза) не склонен относить мою вынужденную многолетнюю спутницу, у которой деньги утекали сквозь пальцы – взаимодавцы прыщей, к превосходным величинам представительниц изнеженной породы, обитавшим в гостинице «Обнажённые головы». Такого же мнения придерживались прогрессивно мыслящие тараканы, проживавшие с нами в потайных карманах щелей на элитарной Клоповнической набережной. Я со своим пустоголовым хобби – писать в раковину, как самодостаточный миролюбивец в компании человекобоязненных обезьян, не решался затевать по этому поводу обмена мнениями в пропорции один к четырём, осознавая, что нахожусь в том возрасте, когда рано вечереет и ветростужа разгуливается вовсю в преддверии непроницаемой ночи (не путайте с мочой).
Будучи необычайно тонким психологом, практикующий уролог не осудил моё наигранное смущение и снисходительно предложил расслабиться, объяснив, что натянутые до предела мембраны повышенной чувственности не стоит путать с эспандером растяжимых понятий, иначе я могу подумать, что его, с облепихой пациенток вокруг, волнуют заботы ромовой бабы, пекущейся о собственном пропитании и попрекающей мужа непрожёванным куском хлеба. Конечно, я был далёк от узколобых интересов сына лесоруба, по наивности полагавшего в юности, что ветеренары – это сквозняк в камерах заключения с заточенными карандашами в пенале, а наркоманы вкалывают в вены и на заготовках дров.
Тут я, вообразивший себя мазохистом-заключённым, полюбившим ливерную колбасу за печёночные клетки, озираясь по сторонам, осторожно, в податливых выражениях, осмелился проинформировать его, что закончил ветхий разведотдел с религиозным уклоном на-лапу-положенного духовенства, вышагивая в демонстрациях по улицам патриархальным строем. Не зря же теснопроходец Пётр Первый (прихвостень голландский) прорубил окно в Европу, Екатерина Вторая-Телогрейка пролила в него свет, а мы поспешно вылезли в открытую Брежневым форточку.
Уже потом счастливцы, выбравшиеся через фрамугу, возносили подробное спасибо другому пританцовывавшему руководителю, который в состоянии Белой незрячки отправлялся в открытое поле собирать рюмашки своими плохо знакомыми с популярным чтением подслеповатыми пальцами.
Обратите внимание – что не услаждает искушённый слух или не будоражит хронически больное воображение, оставляет меня безразличным. И всё из-за постоянных неладов с моим сумасбродным черенком – встаю я в семь, а он, лопающийся пузырь величия, поднимается ровно в пять вместе с бойцовскими петухами.
Вообразите себе, эта редкоземельная сволочь, обладающая терпким юмором закалённой московской подворотни, требует, чтобы я перекупил у неуступчивого соседа курсы моралистки мадам, пребывающей замужем за вибратором с сутенёрами «Зазывалы любви». В сделку включена заведующая Капа Загубник (по матери Бурьян), у которой не ладилась торговля полярными шапками. По этой причине Капа откладывала деньги на развитие первого древнейшего в мире убыточного бизнеса под раскачивающуюся аргентинскую колыбельную орангутанга с острова Борнео «Мы гадали в Магадане». Деньги она считала скоропортящейся пленкой, которую необходимо побыстрее проматывать, тщательно завуалирывая своё истиное отношение к очисткам любви как к таковым.

Одиноко в субботу,
по бульвару слоняюсь,
повинюсь – беззаботная
в связь вхожу, не стесняясь.

Я живу в мире жалости,
вновьвведений, прогресса,
где любовь просто шалость
в личностных интересах.

Отдаюсь под кустами
без сопротивленья.
Следующий пристанет,
щучит пусть по веленью.

В человеческом стаде
гормональное бродит,
я всегда уступаю
требованьям природы.

Потому что усвоила
с самого детства –
против секса в законе
нет лучшего средства,
как...

Это нисколько не смутило отважного врачевателя, и я по одному его произвольно-религиозному дыханию унюхал в нём церковный ладан и незаурядного художника, пользующегося широченной поллитрой для скрашивания моей экзотической картины болезни.
Возможно и его изредка приходящая домработница намётанным на допотопном «Зингере» взглядом, брошенным на никем не заселенную постель, определяла давность желтизны бывшей в почёте белой простыни (см. Марк Эндлин цепная @ .com – в нём комфортно уживаются дамской угодник с настойчивым на спирту алкашом-женоненавистником заложником за воротник, по-садистски сжимавшим горлышко графина).
Доктор Пепелюкин, относившийся к женщинам как к переходящим из офиса в офис непреложным ценностям, успокоил меня продавленным голосом, заверив, что у котангенса хронический синусит, а с возрастом не только нос и уши продолжают расти, но и разбегающиеся глаза сближаются при условии, если ты не насильник повышенных обязательств, а вымогатель любви, который не против того, чтобы его стёрли с лица земли, но только махровым полотенцем (made in China).
Внимательно обследовав карманы моих брюк, доктор распознал во мне  покладистого гуманоида с приветливым выражением яйца, из страны необъятных женщин, от которых веет парным молоком рожениц и уличная брань которых переходит в площадную, а выбросы энергии потёртых животов, лоснящихся на солнце, принимаются учёными мужьями за космический оргазм.
Он сказал, что хотя он и не из прибрежного Хьюстона, расположенного в подреберье Мексиканского залива, но в случае всемирного потопа и балетные тапочки могут послужить рыжим муравьям Ноевым ковчегом. Потом добавил, что он, как нумизмат, собирается выставить на аукционе Сотби забавные пятачки Трёх поросят отечественной чеканки, сразу же после посещения с коллегами ресторана «Объедки былого», прославившегося своей циничной вывеской «Первым механиком был Бог – он создал человека с совершенным жевательным аппаратом».
И уже совершенно непонятно, почему доктор Пепелюкин, открывший второе дыхание в проктологии (высморкался и отлетел к стене, плача), с размеренной тоской в сиплом голосе, растягивающем слова, вспомнил о развесёлом времечке, когда скоростная гильотина вытеснила рутинное повешенье на бельевой верёвке.
Тогда его не до конца пристрелили, и он во второй раз родился днём в ночной рубашке. А всё из-за опрометчивого высказывания человека, который после трепанации черепа писал всё лучше и лучше: «Женщина – это лекарство, которое можно при определённых обстоятельствах принимать в присутствии посторонних под танго «Вдрызги шампанского», не выказывая просвечивающей эрудиции в неусыпных закромах интеллекта. Это происходило с ним регулярно после прослушивания передач любимого ведущего, которому он не желал ничего, кроме хорошего. Не удивительно, что столько полиглотов полегло за языковую чистоту и колбасу, а его личные ощущения вылились не в совсем обычную для врачевателей униформу.

Проснись, мой друг, поторопись
услышать мутотень.
Король насилия, убийств
вещает каждый день.

Забравшийся в одну из кущ
(помилуй, не казни!)
вещает радиоведущий
с 6-ти и до 8-ми.

Под рубрикой «Ни дать, лишь взять»
чрезвычайно смел.
Чем больше он мечтал сиять,
тем явственней тускнел.

Как недоумкам повторял
толпищу передач.
Спросонья утром навалял...
(давай народ дурачь!)

Выплёскивает гуано,
состряпанное блиц.
В приличном месте он давно
ходил бы без яиц.

Но здесь наглец умалишён –
управы никакой.
Замучив бедный микрофон,
изводит род людской.

Дурдом устроил и занёс
Нам-в-ухо-доно-сор.
Давно возник один вопрос –
терпеть до коих пор?

Как видите, в минуты откровения Пепелюкин, проявляя завидную толерантность, отправлялся на непредсказуемые концерты жены со своим складным стулом ума и богатым багажом неопубликованного хлама. А так как время бежало как будто бы его спустили с привязи, он не мог обойтись без патетики в затяжных поцелуях встречного ветра, доносившего рекламу порноканала, не предназначенного для смотрителей плотской любви. Он неизмеримо желал быть поближе к покинутой всеми Атлантиде – так, для обихода непонятно с какой стороны.
Истый гурман проктолог Пепелюкин любил приходящих в офис женщин в алфавитном порядке и первосортные оперетты скопом, а вот к галетам без упаковки относился с явочным недоверием. Они почему-то напоминали ему о судебных тяжбах, затеянных против его практики. Нырять в нерешительности он, правда, не умел, сохраняя неповторимое лицо, составной частью которого были неделями немытые ноги, а запущенная им в обиход фраза: «Чернозёмные земли – неграм!» не достигла цели.
Она разбилась о бруствер искусственно поддерживаемого невосприятия со стороны необразованной толпы страждущих, навещавшей его по страховке.
Но стоит ли удивляться этому в наше, спившееся в могучую кучку, время? Ведь я находился в практике уролога-уфолога, имевшего обыкновение отходить ко сну с бокалом в руках и коллекционировать картины нетрадиционного направления, среди которых особо выделялось несколько шедевров художника по жизни Парапета Пожелтяна: «Сарабанда Генделя в бегах»», «Виолончель отторжественного лица Мстислава Растропоповича на приёме у испанской королевы», «Топотные желания в будуаре прекрасной дамы» и «Дон Кихот в обнимку с заносчивым в гололёд Санчей Панса, разгуливающие в самый разгар шабаса по заснеженному и сахаропудренному Гринвидж виллиджу».
Необходимо отметить, что Парапет уже давно отказался от написания натюрмортов в пользу работ на пленэре. Бесспорно, Пепелюкин был неординарным эстетом, иначе как можно было воспринять его бесцветную поэму, предназначенную для дальтоников, «Крикливое поведение на корте», опубликованную в ежемесячнике «Уимблдон после оглушительных воплей пленительницы прединфарктных сердец Шараповой».

Если гладить вечно по головке,
ждёт нас пресыщение, не так ли?
Потому и выступаем против
криков, доводящих до инфарктов.

Меж насмешкой дерзкой и любовью,
дрожжевою сдобренной картиной,
я пекусь об обоюдоздоровье
как приспешник златосередины.

Очевидно единит крамола,
на подаче видя мяч кручёный.
Проиграем сет на грани фола
каждый в себя по уши влюблённый.

                Часть двадцать вторая

Моё посещение доктора совпало с периодом, когда дипломированные врачи Брюквина, тешившиеся финансовой смекалкой подмышками и рекламировавшие перекись водорода для просветления повального слабоумия, пачками добровольно сдавались на милость правосудия, не подозревая, что у них конфискуют всё вплоть до семейных фотографий в не струганных рамках. Не потому ли в моду стали входить любовные треуголки времён Бонапарта? Вот оно, тлетворное вливание искушающего нас Запада, где из  стройного соседа по писсуару бьёт фонтан, искрене поющий по-английски! Вот она, наша вожделенная Гомерика – оранжерея искусно поддерживаемых свобод на манер рейтуз на подтяжках! Законы в ней никогда не похудеют, если в них вносят поправки.
– Приятно слышать, что я не подрывник признанных за ненавистным кордоном надуманных авторитетов и не старый китаец с менталитетом сапожной щётки из страны, где прибавление в семействе автоматически влечёт за собой понижение в зарплате, а знакомство с женщинами, скоторыми он проявлял себя вольнодумцем, часто ограничивается их мимолётной дегустацией, – обрадовался я, не сообщив, что испытываю томление где-то там в теплице надежды, соблюдая обезжиренную диету в паху, и поэтому больше не умасливаю разбитных девчонок, с которыми любая новость это моя старость с неполным собранием моих сочинений о них.
Но доктор, обладавший буравящим зрением беркута и известный в определённых правосудием кругах под кличкой Хулио Сползатти, видел пациентов насквозь. Недаром женщины любили его за валютные операции на спине. Он интерпретировал моё  сносное отношение к экзальтированной личности по-своему эгоистично. Его охватило огненное чувство подбитого танка, безгранатно откинувшего ползучие зелёные гусеницы с дрожащими антенками на фронтоне, а ведь ему пророчили карьеру отоларинголога, потому что он лучше других расчищал завалы серы в ушах, а для стечения обстоятельств использовал специальный подсов.
– Вот видите, для этой цели стоит купить фирменные часы, хронометрирующие минуты славы, – отметил Пепелюкин – и организатор товарищества «Без чувства локтя ни в какую, а в избранную – никуда». – Вы насладитесь редкими мгновениями, поскольку чирканье спичек ассоциируется с чириканьем воробьёв. На съезде орнитологов района глухонемых «Заречье» вас непременно примут за важную птицу, а это не менее важно, чем домашние задания для бездомного ребёнка, выстраивающего стройные теории, а затем взламывающего их, вследствие чего неизвестно откуда выуживающего, что коннотация – разновидность ипподрома.
– Что вы, я ни на йоту не сомневаюсь, что везучие люди живут на Везувии в спасательном кругу знакомых! Моё отношение к вам как к узкому специалисту выше всяких похвал! Не сомневаюсь, что когда-то вам, профессор, дали по тыкве и семечки посыпались. Должен признаться, что иногда мне снятся несобранные палестинские беженцы, осваивающие санный сталинский путь от радиоактивного Челябинска до замороженного Иркутска, – испуганно воскликнул я сдержанным под усы сиплым волосом, боясь, что ледышка моего тупеющего повествования, оттачивающего слово, превратится в воду.
– И на том спасибо, – благодарно кивнул Пепелюкин, чесоточно пошевелив пальцами ног, комфортно заключённых в западногерманских туфлях «Саламандра». – А вы, случаем, не жалуетесь на зрение, ухудшившееся в лучшую сторону? Подозреваю, что ваше титаническое здоровье налегавшего на спиртное, в достаточной степени подорвано аскорбиновой кислотой необоснованных оскорблений. Учитывая моё снисходительное отношение к осыпающимся мотылькам, танцующим вокруг природного огня забаррикадированных промежностей, торжественно обещаю не пользоваться цыганской иглой. Но я то знаю себя немного лучше и поэтому передаю ему бумагу, на которой изложено моё отношение к забору крови и флеботомистам в частности, учитывая, что счастливые поэтами не становятся.

Мой приём не обходится без проблем,
когда с флеботомистом остаюсь визави.
У меня не находят поверхностных вен –
трагедийная сцена с забором крови.

Нападает безвыходная тоска,
если в белом халате подходят ко мне
по-садистски вену на сгибе искать
локтевом, и удавкой насильно давлеть.

Кружит в вальсе больничном моя голова.
С человечеством связи надолго порвав,
я едва различаю приказные слова,
– А теперь засучите повыше рукав!

Непременно предложит поработать рукой,
фамильярно по венам хлопнет шлепком,
чтобы не церемониться долго со мной
заклинанье прошамкает скомканым ртом.

Я почти бездыханный на стуле сижу,
над локтём запитонил прижимистый жгут.
Я, конечно, потом правду-матку скажу,
что кинжалил меня, словно Цезаря Брут.

Мне от дикого зрелища мутнеет в глазах
Сердце-выскочка хочет пуститься бежать,
– слишком тонкие вены, я предупреждал,
нестерпимые боли, бабе легче рожать.

Про себя обзываю его полецом –
колет гибкой иголкой пятнадцатый раз.
Вызывает фобию человек со шприцом,
лучше б в Африке лёг под меня дикобраз.

Это ж кровопролитие – губы в кровь искусал,
как зовут меня – в обмороке позабыл,
чуть поглубже вздохнул и в приёмной упал.
Он забрал образец – кровь из нижней губы.

Чувствую, будто в качке на борту корабля,
с синяками исколотый лежу на полу,
как король в рокировке хожу под себя,
побывав с полчаса в нестерпимом аду

И затем сутки я пребываю во тьме,
кучу всяких претензий предъявляя родителям,
чтоб при жизни наследство отписали бы мне.
Странно... а комарам отношусь снисходительно.

– Вы меня безмерно обяжете, доктор, если будете поосторожней, нахлынувшие чувства грозят затопить вас до пояса. Так что лишний раз не доказывайте, что я ходячее пособие, подтверждающее учение Чарльза Дарвина о происхождении человека от обезьяньей породы, ведь не все же мы змеи, сбрасывающие кожу, чтобы не ходить в одном и том же.
Но должен заметить, что с опаской относя себя к родоначальникам орнаментной поэзии недомогания, я представляюсь в определённых кругах мелиоратором, вязнущим в сметаннике слов на верхней полке в «Парной одиночек». Там, заходясь в приступах бисерного свинства, я занимаю скромное боковое место в театре заезженного фарса и комедии положений, боясь коварных помыслов официантов на сцене. Это у меня наследственное от бабушки по маминой линии, с её не обложенным языком налогов (дабы избежать сальной коллективизации, она записала непослушного соседского поросёнка в ортодоксальные евреи, учитывая, что таких как он питекантропов давно сняли с производства). Когда незабвенной бабуле стукнуло 85 лет, она исключила из диеты «овощ», отказавшись от самоедства, и посоветовала деду найти себе молодую кошёлку куда складывать пятнистые от возраста яйца, обосновывая это тем, что в отделе «Возврат вещей» к ней вернулось присутствие духа. В 1970 году, после того как старушка получила строгий выговор по линии трамвая «А», у неё начисто снесло крышу, и она смачно высморкалась в наволочку, слушая по ночному радио песенку вора в законе «Сядь со мною рядом» (пятым или десятым – не уточнялось). С тех пор изворотливая бабка, страдавшая хроническим запором с полужёсткими креплениями и перенесшая не одну пересадку обивочных тканей на целлюлитных бёдрах, успешно пряталась в Красном уголке пятиугольной комнаты среди ни в чём неповинных бутылок, опустошённых ею без чьей-либо помощи под моросящий за окном нитяной дождь.
Интересно другое, что она и не подозревала, что вышла замуж за универсального диверсанта, пустившего под откос не один состав заоблачной семейной мечты с вагонами, перевозившими прицельные дезодоранты липкому Пол Поту, который имел дурную привычку – взглядом измерять ширину таза своих наложниц. Со всей своей невостребованностью на кухне, оснащённой предметами домашнего обихода, она не без веских оснований считала себя черепичной полукровкой и пыталась пробиться в мемуарной литературе под деревянным псевдонимом расточительной Прищепки «На бельевой верёвке». В них достоверно предсказывалось как ушлый ловкач, пользующийся отхаркивающими средствами в сторону оппонентов, впиндюрит лохам билеты по потолочной цене на бой быков в украинской Раде, руководящей страной и десятый год находящейся в обморочном состоянии, под аккомпанемент Бундовских бандуристов «Нечёсаные лобки».
В этот период их неуравновешенного супружества дед, сползший не без бабкиной помощи с ожесточённого матраса на негнущихся пружинах, был, как никто, счастлив со своей немногословной старухой. Достаточно было считывать сплетни с мониторов её глаз в надежде, что ему скостят супружеский должок (бабка оправдывала его импотенцию за истечением срока древности, ссылаясь на то, что ей часто снились башковитые мужики, скачущие за ней табунами, и индейцы, снимающие скальпы в карамели дружеской беседы в кожевенной мастерской). Но к этому времени старику стала не обходимой помощь с подветренной стороны и его возили в «детский садик» с бесплатной кормёжкой и развлечениями. На обслуживание на дому была выписана хоуматтенда. Вот как он описал её в своём оправдательном завещании родственникам.

Ходит в садике легенда,
подживаю с хоуматтендой.
Да, я на многое горазд,
но не встаю в который раз
даже под аплодисменты.
В прошлом был я виртуоз,
а теперь смешон до слёз,
я ведь далеко не Бендер.

Не дадут соврать мне стены,
хоуматтенды – что гиены.
Когда наступал накал,
не одну их перебрал
ночью и в дневные смены.
Была, мать её ети,
с девяти и до пяти –
делала уколы мимо вены.

Я давно уж не рубаха.
Меряет аттенда сахар,
важное не заприметив –
я лет восемь диабетик
без упрёка и без страха.
Слух разносят не гонцы,
что гожусь ей в праотцы
и хвостом виляю, как собака.

Завелась вульгарная девчонка,
скачет как блоха на тонких.
Не по старикашке Фрейду,
прислана по медикейду,
а мне до фени её гонка.
В жизни без любви и смеха
для меня она помеха
и очередная быта ломка.

Хоть на вид стерьва лихая,
но в постели никакая –
ни поднять, ни повернуть,
судно мне не подоткнуть,
не то что до неё другая.
Буду жалобу писать,
несподручно при ней спать,
и почти всегда бухая.

Эта приходящая девчонка
лыбится во все коронки.
Ей давно за пятьдесят,
провинившаяся вся
не меняет вовремя пелёнки.
Нету с нею удержу,
завтра в офис доложу,
держит меня за... ребёнка.

Вспоминаю незабудку –
экспертно преподносила утку,
требовательная ушла,
когда денег не нашла,
обещанные мною по закрутке.
Нравилась она мне очень,
месяц голову морочил,
плакал без неё я сутки.

                Часть двадцать третья

Признаться, полное содержание завещания мне на глаза не попало, а на слух я плохо помнил экспериментатора деда, подвизавшегося какой-то промежуток времени денщиком у старого ревнивца отставного генерала, патрулировавшего свою неверную жену бессонными ночами.
Не сомневаюсь, если бы ему – последовательному и пламенному партийцу, считавшему, что горячие точки Земли – болевые, представился логический выбор молотобольно сложить буйную голову в бою за правое дело или безболезненно в ногах у женщины, которой претит повседневная возня на кухне, он бы без малейшего колебания выбрал после сытного второго третье, отдавшись ему в рабочем порядке. К такому ужасающему выводу я пришёл, когда он поведал мне как, не колеблясь, расстегнул ширинку и бесстыдно выставил на аукцион над писсуаром со стандартной литографией своего гуттаперчевого мальчика-с пальчика.
Обременённый непомерной для него (в состоянии опьянения) процедурой, третий год страдавший активным маразмом дедушка-октябрёнок силился затянуть непослушный пластмассовый зиппер, а затем и лучшие, на мой терпкий взгляд политизированные стихи,  впоследствии вылившиеся в раскатистую балладу. По неизвестной критикам причине она вошла в сокровищницу утрусской литературы под названием «Кладбище гавайских гитар у подножья гряды активизировавшихся вулканов Воробьёвские сборы».

Когда всё валится из рук и не хватает сноровки,
не избегаю ударов злополучной судьбы.
Вокруг меня племенные,
                вокруг меня полукровки,
знакомых замкнутый круг – привычек жалких рабы.

Мне не прощают ошибок,
                жестоко судят за промах,
и только ветер приветствует каждый мой шаг.
Но что поделать с собою –
                я не могу по-иному,
я на арене ковёрный – стою, хожу на ушах.

Когда во мне рвутся струны
                и наступают на нервы,
в путях дыхательных сухо, в кадычном горле катар.
Не искушаю фортуны,
                волью в себя крепкий вермут,
а ветер шепчет на ухо – мой друг не так уж и стар.

Жизнь надо мною смеётся
                зимой и в летнюю пору,
но в глубине, всё ж надеюсь, скостит назначенный срок.
Пока что мне остаётся лишь привалиться к забору,
обняв дражайшую землю, заснуть как пьяный сурок.

Ну а теперь снова о лиричном футболисте деде – стороннике праздного любопытства. Желая узнать что из этого получится, он отвёрткой подвернул ногу подходящему противнику. Как вы увидите, он этого стоит, поскольку общество сводило с ним банковские счета. Окружавшие его на поле подозрительные личности принялись делать значительные ставки, сопровождая их кудреватыми выражениями.
К ним присоединился мой дальний дружок, неисправимый курильщик и первоклашкин писатель Валька Эмфизема, обогативший таблицу Менделеева элементом внезапности. На подорожание белокурых сигарет он отозвался сборником скандальных новостей и обалденных баллад, «Подборка окурков», засланным в редакцию радиостанции «Между двумя плетнями» в котором замечательно воскликнул: «Где поток любви, которому надлежит очистить Авгивые конюшни заплесневелых душ?!»

Безумно тяжело
остаться неподкупным –
совесть не бередит,
сомненья не грызут.
Вещанье ремесло,
оплаченное крупно,
сварганенный вердикт
порой сизифов труд.

Слова кровоточат –
пораненные дёсны,
и обработан текст
в подаче новостей.
Жируют на харчах
подкормленные боссом.
Нас микрофонный бес
имеет за детей.

Кто платит – тот звучит,
того отлично слышно,
чего бы он не нёс,
кого б не воспевал.
Эфирной саранче,
что напрямую вышла
доступность не вопрос,
где деньги правят бал.

Один из ведущих принял это за вызов, брошенный ему лично, и решил поближе познакомиться с талантливым поэтом, купив на барохолке подержаный кольт выпуска времён Гражданской войны 1861-65 годов.
Но втайне ото всех Валька носил в пределах стен своего дома присборенную шотландскую юбку и это похоже его спасло – ведущий в трнсвеститов отказывался стрелять. Спасённый таким образом Валька считал, что напускная скромность что та рубаха – привычка, которую приобрёл на лесоповале, когда начальник лагеря (холстой патрон) в лютую стужу раздавал телогрейки смеха, похожего на кашель, поясняя при этом, что его безрадостное, незнакомое с туалетной бумагой детство, день ото дня общалось со свинцовыми буквами газетных новостей.
Начальник лагеря, обеспокоенный перепроизводством людей на земле, промышленным комплексом неполовоценностей и дальнейшей судьбой швейцарских банков, обогащающихся за счёт антропологического смешения касс взаимопомощи, с упоением и безразмерной благодарностью изучал на предвечернем юридическом факультете право первой внебрачной ночи.
Начальника легко было понять – дома на миниатюрном ринге его поджидала преданная им заскорузлая жена, не терпящая возражений, а только издевательства в доходчивой по макияжу форме. В отместку мужу, окружившему её сердечным теплом и предынфарктной заботой и не подозревавшему, что она не выносит тепловых ударов слева, она утверждала, что даже в природе, нагло выставлявшей напоказ свои прелести, принята полигамия (пестик один, а тычинок, распевающих хитовую песенку «Я тебя поимею всю» много). В связи с этим в редкие праздничные дни смены карусели власти, и с приходом к ней очередного узорчатого узурпатора, благотворительная жёнушка, выброшенная по воле судьбы на полном ходу из парфюмерного лимузина, бродила по улицам с тонометром, самовольно проверяя давление общественного мнения. Многим было заметно, что она жила без оглядки на будущее, где в школе замужества такие как она будут оставаться на второй год в каждом последующем классе.
В её поведении яркой представительницы контурного каблука полуботинка Западной Африки с островами Зелёного Мыса, были заметны восторженные отголоски прошлого с пионерского сбора сведений, и мало что неподозревающие субъекты, путавшие ангину с вагиной, протягивали ей руки неотмытой помощи в мире, где нет ничего прижимистей дверей, особенно вращающихся.
Откуда ей было знать, что при должном эмоциональном заряде беспорядочная пальба в воздух затихает над надгробной плитой, посвящённой вертопраху, записанному в сексуальные пигмеи за то, что ревновал жену к сквозняку, гулявшему с ней по комнате, потому что ревнивцу казалось, что в кармане у вертопраха, закончившего техникум в брюках на выпуск, прижились презервативы на все случки жизни. Моего единственного (на то неспокойное время) отца, придерживавшегося дозиметрии в горячительных напитках и прошедшего период пубертации, сопровождавшийся интенсивной ломкой фактуры голоса, тоже, как и мою незаурядную бабушку (королеву утех и у этих) в присборенной юбке, заклинило на подростковой литературе.
Торговля подержанными водяными матрасами в магазине «Качели любви», где он исполнял функции качелей, не обогатила его, окружённого симпатией снайперов. Зато он успешно дебютировал в юмористическом гомосексуальном издании «Очковтиратель» в еженедельнике для сексуальных подрядчиков «Домострой». В нём он вызывал у любителей крепкого словца недоумение рассказами «Помидор четвертовали», «Косметолог в космосе» и «Каблуки задних мыслей, сбивающиеся у низкооплакиваемых служащих на задних лапах». После обнародования или как теперь принято говорить их опубликования его пригласили редактировать журнал атомщиков «Смехотрон», в котором обноски крылатых фраз никак нельзя было назвать бессловесными тварями, влачащими жалкое существование в ужасающих жилищных условиях.
В своих скудных коротких эссе и совместных с мамкой полемических коммюнике занудливым соседям по квартире до мелочей расчетливый папочка – жертва импотентного самодержавия недолго вертелся в стробоскопе безызвестности.
Привлекаемый квинтэссенцией ничего незначащих слов быстрорастворимых в дверях женщин с кожным покровом цвета кофе и панорамой телеграфных столбов в беспроволочных лифтёрах-бюстгальтерах, он ревностно прослеживал свою нелёгкую судьбу учёного-любителя, занятого обогащением урана в ущерб многочисленной семье, тем более что жена пообещала приготовить на Рождество холодец из его разлагающихся костей.
С тех пор он не без основания стал беспокоиться за свою бесценную жизнь, задумчиво бормоча: «Привыкаю жить в открытом театральном обществе с распахнутыми ногами, когда пописать выливается в мокрый процесс. Тут, всякие там запреты накладывают, а нам за ними убирать от партера до амфитеатра».
– Поверенное мне вами в достаточной степени сложно, но с беспокойной бабушкой, готовой отдать жизнь за правое дело в долгополой шляпе, я вам от всей души сочувствую, так как  моего деда – чемпиона по преодолению языковых барьеров, казнившего себя по любовной части, тоже провалили со стоматологической диссертацией «Исправление прикуса органическими продуктами».
Работая на поворотном пункте шлагбаума пересказываемой мной истории, я иногда думаю по-немецки (ich denke). Это явилось следствием генитального подхода деда к платонической любви в предвыборной компании девушек для олигархов в состоянии траха, выяснявшей место прожигания отмытых ухо-Жорами денег, проходившей под девизом «Не пойманный е...Гор» и совпадавшей с заветной стариковской мечтой объять весь мир, предварительно как следует пощупав его. Это было характерно для него, с нетерпением ждущего девальвации в государстве с его лживыми посылами, в котором могут скостить срок в виде надбавки за усидчивость, до выпуска монеты без даты, изображающей недоношенные джинсы с выбитыми коленками, после закрытия танцплощадки «Свиной пятачок» в 1948 году (не кажутся ли вам округлённые цифры несколько беременными?)

                Часть двадцать четвёртая

Но дорогой мой поглотитель баек, думающий, что серятина имеет прямое отношение к экскрементам или к колотой ране грудной клетки, требующей воздушного надувательства вследствии пневмоторакса!
На минуту оторвёмся от домыслов гуманитария, рассматривающего женщину как спальную принадлежность и судимого по законам механики за высшее словообразование. Итак, вернёмся к поощрительному снабжению меня – угонщика иллюзий живностью в медицинском офисе – мы же не китайцы из страны, где преобладают лекарственные нравы в спорах за необитаемые острова с расчётливыми и несгибаемыми в коленях японцами.
По дороге к желанному вознаграждению сопровождающая меня малоросская медсестра с лучистыми западэнскими глазами и ожерельем на перешейке между головой и телом Клавиатура Ливановна Чепчик, исходя пенящейся волной слюны, обстоятельно проинформировала обо всех тонкостях процесса голосования за партию головастиков и беспардонных. Когда-то ей (дочери коммуниста-краснодеревщика, попавшего в чёрный список белого человека за то, что как трансвестит способствовал стиранию граней между мужчиной и женщиной), приходилось встречать горластые петушиные рассветы на областной кожевенной фабрике, будучи подневольной ученицей закройщика Фимы Грубошёрстного, оснащённого завидным прибором для исследований. Хотя с детства у неё проявлялись кулинарные способности – она мечтала о дееспособной кулебяке из плохих мальчиков – органически не перевариваемых продуктов общества, в последующем её мечта воплощалась в жизнь – кудесницей весной и распустёхой осенью.
В равноденствии дня и ночи Чепчик, когда-то умело обвешивавшая покупателей ёлочными игрушками, колебалась между мужем и моложавым почтальоном, поклонником вялых радиопередач для бездельничающих слушателей. Теперь же, спускаясь по гнусаво скрипящим ступенькам, Клавиатура при одном воспоминании о хорошем вспорхнула накрашенными ресницами, неприминув сообщить, что скоро в наёмной армии утвердят постановление – разрешить соблазнительным бабам принимать непосредственное участие в боевых действиях врукопашную на поле ненормативной брани. По этому поводу Клави уже отослала сочинение в военную газету «Нашедший перёд – ни шагу назад», в котором инкогнито представлялась оппозиционеркой того же пола.

Прослышала, что женщинам
на свой же риск и страх
правительством обещано
участие в боях.

Я откажусь от пипингов,
прочь скука, сплин и грусть,
к ним запишусь в противники,
их пуль я не боюсь.

Отбросив во вчерашнее
из предрассудков прыть,
вступаю в рукопашную –
Ама-зон-ку добыть.

Я по цене не рыночной
любовь приобрету,
пленю в бою блондиночку –
собою одарю.

Услышав эту несуразицу, я иными глазами взглянул на Клавиатуру, отметив про себя жгучую брюнетку в натуральную ветчину. Клави двигалась величественно, как королева, шлейфующая пол, но без малолеток-пажей. Попутно, прикрывая ладошкой свой генератор громкости, она посвятила меня в историю окончания педучилища, в котором проработала месяц в инфекционном отделении «Уход из жизни за больными вслед». Затем она с головой ушла в занятия ювелиркой кулинарных изделий и в навязчивое хобби – сальные железы беседы с подругами, уходившими в лес Бианками, и там в амплитуде колебаний бёдер взаимно зализывающими прошлые семейные раны на ребристых холмах бремени.
Скажу без обиняков и пространных отступлений – в ней, безотравно питавшейся из самсунговской корейской кулинарии и одевавшейся из проволочного магазина готового платья «Колючки Елисейских полей», меня привлекали: маркизетовая кофточка, вызывающе выглядывавшая из-под распахнутого персидского халата гомельского покроя и разговорная воркута с прохладцей. И чего удивляться – такого как я, с зашореным взглядом на личную жизнь воробьёв, не проведёшь на мякине без билета в кино.
– В наше время Наполеонов недостача, – на ходу подкинула Клави (дама горячего копчения) новую тему, в избытке чувств шумно отсасывая заварной крем из эклера, – и я, как добровольная отшельница, знаю, что температура в подземелье далека от комнатной, но никому не позволю вытирать ноги о мой болевой порог неукомплектованных мыслей на гормональном уровне.
Под рукой не нашлось ничего тяжёлого, и мне, с солевым раствором солдатских шуток, как бывшему стоматологу, знавшему многие знаменитости через зубы, было нечем возразить всезнайке-медсестре по существу. Не мог же я посвятить постороннюю в белеющем парусом халате в то, что я – сильно облучённый, и что жена моя – лучезарное солнце, после посещения тряпичных магазинов штудирует китайскую кулинарную книгу на облагороженном мандарине «Две куле-бяки в песочнице», успокаивала меня тем, что полумесяц всё же рогатей меня.
Сам я, битый за взломы жульнических карточных систем в  горном индийском казино «Хунду-куш» и пузотёрство в примерочных публичных домов, где женщины ценили меня за высокую мораль, насаженную на палочку, остерегаюсь вспышек неприязни со стороны незнакомцев, преследуемых безнаркозно ампутированными мечтами и навыками. Ведь согласитесь, мы ни на секунду не подозревали, что там, на родине подстриженных стрижей, в движениях души по графику жилось вполне сносно по рублю не за распространение крамольного памфлета «О миксере свобод народа, слепо идущего за партией, как рыба на нерест». В отличие от кап системы с её религиозными лоботрясами нас (терпеливых долгостроителей коммунизма) кредиторы не осаждали бестолку, да и кто купит билет на разыгрывающуюся трагедию «Всеобщее банкротство»? Так что подлежащие осмеянию мы впитывали в себя лживые каноны передач эмигрантского радио, пропитанного воспоминаниями, проталкиваемыми устаревшими понятиями на протяжении батутной эпопеи кроватных баталий.

Вам не спится чего-то, просыпаетесь рано,
на работу спешите, мой милый дружок?
Наберитесь терпенья, глотая рекламу,
гарантирую, что испытаете шок.

Он вчера и сегодня, пожелаете – завтра
под гитару по-ленноновски вполне
изуродует песню, что там Фрэнку Синатра
в безголосьи тягаться на ультра волне.

Поразит аудиторию подходом научным,
предварительно вдоволь напившись росы,
на бэкъярде сосну спилит собственноручно,
сэкономив на этом две тыщи косых.

От звонка до звонка он трудиться не рыжий –
это жалких посредственностей удел.
Всё ему по плечу: стол пинг-понга и лыжи...
Лишь бы только рекламный доход не редел.

Он напьётся с друзьями, попарившись в бане
и доложит в подробностях любопытным ушам
кто на чём разорился, у кого что не встанет,
с кем теперь просыпаются Жан Маре и Вальжан,

отчего не меняется мышленье с Союза
и зачем заскорузлые завезли перегной,
можно ль гетто назвать Рабин зонами Крузо
в обсужденьях по Пятницам с психиатром женой?

Дети переползают из школы в колледжи –
надо проинформировать. А ты не судачь,
если Колина Люда долдонит как прежде,
составляя основу его передач.

Вывод очень простой, не желаешь – не слушай,
продолжай просоветский летаргический сон.
Жалко Слева лапшу надевает на уши,
разрывая притом безразмерный гондон.

Из информационных мемуаров блудницы-проводницы «Путевые за писки», которой пичкала меня разговорчивая сестра, складывалось впечатление, что медицинское образование невостребованная голубка получила от знахарки-бабушки. Эта прыткая старушенция в безотчётной молодости при помощи возвышенных холмов грудей наводняла мир детьми без отрыва от производства. По субботам она виртуозила на скрипке в кафе с тапёром Тапировым, воющим Ветлугой, удостаиваясь поаккордной оплаты. В свободное от пианино время переливчатый у стойки бара  с тремя тумбалалайками тапёр Тапиров пристально интересовался еврейским вопросом, вынесенным на обсуждение на подносе в фойе.
Когда резко встал на задние лапы вопрос что укреплять – страну или ноги, он выбрал последнее. Тогда ещё руководящие партийцы не бросали людей на возделывание избирательных участков, и полицейская сущность Тапирова не проявляла себя по ночам в разгоне демонстрации тараканчиков, страдающих мышечно-вегетативным неврозом на кухне, освещённой приходским попом, помешавшимся в любви к ближнему на нулевой отметке.
Вообще-то Тапиров ничего не имел против забинтованных плесенью стен и иудеев, скрещивающих обоюдоострые языки, считая их типичным случаем до определённого момента, когда народ, разбившийся по парам (столько стекла, столько стекла) в исступлении начинает делить вина на столовые и некошерные подстольные. А с простатой у него был полный порядок и он вспоминал о ней только когда его терпению приходил конец и оно лопалось. Явно гордящаяся своим дородным разбитным, как садовый участок, задом, вечно жующая Клави с помощью забрилльянченных пальцев пояснила, что неизмеримо плохо, когда глаза одного и того же человека страдают расхождениями во взглядах, но даже при этом условии она, как опытная пловчиха, не прочь почувствовать себя рыбой в воде, кишащей акулами и пираньями.  Такое водилось за её нордической прабабкой, стонущей на угро-финском наречии эстонкой. Её почечная недостаточность переросла в денежную после того, как она почувствовала себя пробуравленной скважиной, оставшейся без присмотра.
До Октябрьской революции у неё был роскошный выезд, и среди кружевных подруг она слыла по западному образованной, потому что думала, что в делиЖансах четвертовали французов.
Об этом я узнал из затруханных старухиных мемуаров «Великое противоSOSтояние», в которых отразилось нестандартное отношение дважды совершавшей покушение на себя, к наглеющей мужской половине в разгул бурелома народного возмущения, которому вскоре пришлось ужаться до нейтронных величин.

                Часть двадцать пятая

В своё время, проведя десять нескончаемых лет на московском ипподроме (по чистой случайности не названного в честь маршала Будённого) я, поражённый  лошадиной тягой к незатейливому человеку, изредка поглядывал на Клавиатуру.
Я был уверен, что заучив выражение «Аллах акбар», можно жить припеваючи в любой нефтедобывающей стране средней руки на благословенном Ближнем Востоке. Там горючие глицериновые слёзы не заливают живительной влагой в бак вместо бензина, а столичным еврейкам предпочитают каравансарайных арабок, разрешающих гладить себя по верблюжьей шерсти и одним и тем же ключиком открывать все четыре камеры любвеобильных сердец.
 Хотя на какое-то время умерщвлённая плоть сохраняет тенденцию изредка взыграть во мне, я осознаю, что вынужденный секс после семидесяти и пяти десятых доставляет минуту мучительного мычания безвременно вошедших мужчин, ищущих отдохновения под наркозом. Сказать откровенно, я с упоением впитывал позёмку воспоминаний женщины с косметической выделкой кожи, пребывавшей в состоянии душевного стриптиза и бравшей приступами жгучей мигрени мужчин в рубашках телесного наказания, отличающихся непрекращающимся здоровьем.
Долгие годы Клави безуспешно пыталась организовать авангардный травматологический центр по вправлению мозгов на шальные деньги толстосумчатых животных, уверенных, что в цирке наркоту подбрасывают на подкидной доске органы крайней безопасности, а излишние финансовые средства тратятся на восстановление святой справедливости, соответствующей её искреннему возмущению: «Просто спасу нету от больно учёных представителей великовозрастной цивилизации!»
Чем-то Клавиатура с её зеленоватыми светлячками  лучистых глаз и натянутоботоксным лицом смахивала на глянцевую обложку иллюстрированного журнала, на которой красотка, игравшая на скрипке, сидя на солдафоне, сине-жёлтым ногтем отскорлупывала разлитой румянец со щеки. Выпуклости её дородного тела удачно сочетались с наклонными плоскостями, оставшимися со времени, когда мини-юбки колокольчиками вошли в моду, а вышли на совсем молоденьких на обочину, гордившуюся сточностью канавы.
Но если внимательней посмотреть на коммуникабельную Клавиатуру в донельзя преувеличенную лупу, подумал я, эта дамочка с лицом апатичного аптекаря, потрёпанным ворохом мужчин, пошла бы далеко со всеми остановками, деля людей на созидателей и просителей у Всевышнего (лично я Бога ношу в себе, и он на это не жалуется, возможно из-за моего чистосердечного признания, что у меня бляшки на клапанах сердца).
Как это может ни показаться странным, что-то в разнобедренной Клави притягивало моё рассеянное внимание и я почувствовал родство душ, когда она прочла по памяти открытое письмо одному из самых заносчивых ведущих на радио, к которому не питала ни любви, ни уважения за нецензурируемые хамские высказывания. А его настоятельный призыв присылать по доллару особенно раздражал её. Как вы понимаете, не испытав горечи, сладкого не оценить первому в мире изобретшему измеритель силы необычайной воли. Если существуют любовные треугольники, то почему бы не быть трём сторонам одной медали? Я бы и сам сорил деньгами, да подбирать некому в выходной день, когда молодым побегом выскакиваю на улицу.
Ироническое стихотворение с бархатной подкладкой, изрядно пронизанное культивированным хамством наскоро нарубленного паштета из непристойных словечек и недвусмысленных намёков, нашло всеобщее признание в дымных клубах недобрых поэтов, уличённых в недержании книги-содержанки в руках. Оно исходило от на удивление привлекательного лица самого ведущего под медвежьей шапкой охраны Букингемского дворца «Поимей совесть, а не нас!»

Ну что вам стоит доллар подарить?!
И я, глядишь, миллионером стану.
Обет даю, что буду неустанно
час интервью затёртые крутить,
за свежачок хлам жуткий выдавая,
из тухлого подвальческого Рая,
дерьмом всех поливая, чистым слыть.

Мне от природы выдаден талант
на уши вешать по утрам спа-Гетти.
Я ни за что пред вами не в ответе.
Сидел в отказе – это было Там.
Я Здесь особый, несмотря что сальный,
а то, что ставлю гарбидж музыкальный,
так это дань местечку и лохам.

Не постесняюсь байку сообщить –
под ноль стригусь, и в спонсорах не рыжий,
окончив «рабский» труд, встаю на лыжи.
Нет снега? Шарику мозги крутить
пингпончатые в джиме продолжаю,
не в Йога-спа, как вам того желаю.
Я кровью греюсь, дабы не остыть.

Трещат помехи? Не иду на связь?
Подмоги нет, слышь, с пультом неполадки.
Но вывернусь – со мною взятки гладки,
не в карты сел играть. Над вами власть
творю и всех в виду имею,
приму звонок, а нет, зачту «емелю»,
и тем кормлюсь, нисколько не гнушась.

Я до глубины селезёнки был потрясён услышанным, доведенным до моего сознания вкрадчивым по ступенькам голоском. На мой неискушённый взгляд Клавиатура Ливановна Чепчик намного переплюнула патриотическую поэтессу Маргариту Алигер с её хлёстким письмом весомому в Европе популисту-писателю Илье Эренбургу, касающимся «Еврейского вопроса», который разворошил диктатор, инициировавший «Дело грачей».
Но совершенно неожиданной оказалась неадекватная реакция необычайно находчивого ведущего, который утверждал, что на ветру и он, понимаете, Абдулов, а непредвиденные судьбы вёртких злоумышленников перекрещиваются нью-поркскими стритами и авеню. Хваткий в броской рекламе, но не в доме с разноголосой в непомерных требованиях семьёй, где жена – не самое дешёвое устройство по эксплуатации, он положительно воспринял послание от своего малопривлекательного лица и немедленно отреагировал зачитанным в последующей передаче опусом, сдобрив его застрявшей от гордости за себя в горле слезой.

Как оправдать талант мой редкий –
его я выплеснул в канал.
Покинуть стан эфирной клетки,
которой двадцать лет отдал?

Опущенный рывком поднялся,
удары отразив под дых
нападок злобных вариаций
самодовольных и глухих.

Как лучше выбраться из  свалки
неутомимых наглецов,
безграмотных иль просто жалких,
увязших в макияже слов.

Просвета из звонков не видно,
мир микрофонный нелюдим.
Не совладавши с чувством ритма,
танцую джигу я один.

Вещаю на одном дыханьи,
предсказывая наперёд –
горстями бисера метанье
эффекта больше не даёт.

Где запропал соратник верный,
чтоб заблестела мысли грань?
С ним я б очистился от скверны,
не заходя в одну из бань.

Надеюсь, что в эфир прорвётся,
внеся на белых крыльях свет,
потомок Байрона, Гельмгольца...
                Ну а пока ответа нет.

                Часть двадцать шестая

Стоит ли говорить насколько была потрясена этим произведением Клавиатура Ливановна. Пересказывая мне пережитое ею потрясение, она слегка заикалась, но быстро пришла в то состояние, в котором я её застал.
Джазовый критик (Jazz Police) Леонарда Коэна, а также Колтрейна, Стэн Гетца и мнительной Марии Мнишек (неизвестно по какому поводу) Клави не была уверена, на чьей   стороне она сегодня – врача или пациента, считая себя  потусторонней, потому что в балете признавала только  санкционированный властями Танец маленьких лебедей с ковбоями с их лове-лассо.
Мы не спеша продвигались продолжительным коридором размеренной беседы. Необузданный рассказ прибаудочницы, изобиловавший отполированными высказываниями и пикантными подробностями её безоблачного школьного детства с пятибалльным штормом оценочных знаний, обрастал слизистыми подробностями, как днище пиратского корабля непросвещёнными моллюсками с волосяными завихрениями сине-зеленых водорослей.
В результате повседневных бдений выяснилось, что, трудясь на фабрике давно повешенных «Сакко и Ванцетти», когда на другом конце света вошли в моду парафиновые аппликации по удалению волос с тела Революции, уже господствовала высокая мораль заборов с колючей проволокой, подключённых к электросети. Клавиатура, обладавшая избыточным политическим весом, полюбила кроваво выглядевший салат из органических сеньоров-помидоров с их консервантом половой энергии, тусовавшихся в компании мелко наструганных чипполин. Особенно это стало заметно в Новый год – привратник мнимого счастья, а он не хуже Старого, если его своевременно распеленать. Так было с шестипалым Шестерёнкой – стипендиатом ордена иезуитов жёлтого знамени. Спал он посередине комнаты, чтобы на него не сыпались стенограммы штукатурки, а за столом орудовал шестернёй ножом с вилкой. Шестерёнка обожал несмазанные втулки женских прелестей и верил в неразделённую любовь по цене лотерейного билета на цирковое представление лилипутов, потому что считал, что родители – его особая 58-ая статья, и это помогало ему, как полезные советы утопающему, в сомнениях враждебно настроенной толпы.
У его отца вдруг повысилась потенция, и он стал больше возиться с детьми, за что схлопотал пять лет «химии».
Его мать – преподавательница всего иностранного, нахватавшаяся поверхностных знаний пуштунского, славилась революционными настроениями, ведь чтобы приставить нож к горлу, необходимы три компонента – нож, горло и чья-то добродетельная рука. Заходя в класс, мама  приветствовала озадаченных учеников: «Здравствуй, юный талибан!» Работа зачинщицей карандашей, как и всякие подобные занятия «в пыли, да не в обиде», угнетала тонкорунную блондинку Клавиатуру. Месяцами она поквартально негодовала. А после того как её попытались судить за то, что в толкучке метро она незаконно встала на кого-то не с той ноги, ей пришлось поспешно эмигрировать, о чём она по-хошеминовски постранично поведала потомкам в «Путевых заметках» на рисовых полях самокритичного рассказа «Я что, безрукая, чтобы мыть ноги перед обедом, где признак изобилия ломотный стол?» И так с драматическими отступлениями по всему фронту. И всё же патриотически настроенная хлопотунья ресницами не разлюбила свежесрезанную сирень, деньги – опознавательные знаки внимания и «Вечерний звон» в душепотрясающем исполнении великого во всех отношениях Ивана Фёдоровича Шаляпина, предлагавшего слушателям собирать личное счастье по крупицам (у неё имелась подборка грампластинок И.Ф.Ш. весом в полфунта каждая, под которые карлица с самурайской повязкой на лбу исполняла «Танец гидроцефалов»).
Потом Клавиатура, с полгода пившая коньяк без сбруи и подвязавшаяся в частной практике хирурга-кожника Кеши Лубриканте Младшего родом из села Безотрадное, штопающего за приличное вознаграждение подглазничные мешки и извлекающего из операций выгоду, как изюм из теста. Он любовно поучал пациентов: «Не стойте перед сном на голове – сидеть не на чем будет!» Правда, у Клави, питавшейся всем органическим, включая битое стекло и яйца без упаковки, остались негативные воспоминания о мясном блюде «Камикадзе» в последний илистый день пребывания на родине отцов, когда астрономы открыли травматологический центр в космосе для одноглазых, глядящих в бинокль.
Проходя досмотр на разнузданной таможне, устроительница скандалов Клавиатура Чепчик, на качество жизни которой наложила неизгладимый отпечаток работа в мебельном магазине «Массажные кабинеты по спецжеланию из материала заказчика», недосчиталась в прямой кишке чисто углеводородного алмаза в четыре карата. После осмотра у неё стало отмечаться размагничивание мозгов с приступами ностальгии по чему-то несбыточному – таможенники так и зашлись в синагогальном гоготе. Это в значительной степени выразилось в её официальном заявлении, что 12 декабря 2012 года грядёт непревзойдённый  апокалипсис под номером 25, и спасутся лишь те, кто успеет загрузиться в Перегноев ковчег с тварями в любовных треугольниках, славящимися текучкой кадров, раскатывающих губы на сугубо личное.
Но всего в этой жизни не предусмотришь – она же не заправская гейша, раздающая направо и налево целлулоидные поцелуи, расширяющая горизонты глаз и заключающая со мной мир благоволительного патрона в ручную лепку объятий (и все-то у неё знакомые, если не с орденами, то с ленточками). Так что обстоятельства вынудили меня встретить Новый год в дочерней компании «Цепная собака Циперовичей без сыновей», где стрелка немногословных братанов, назначенная в танцевальном зале «Музыкальный порнограф», оказывается секундной – несколько выстрелов присев в упор. Между прочим, неизмеримо страдавший от однообразия обнажённых и полунагих мыслей и чувствовавший себя в разбушевавшейся толпе особенно одиноким Циперович (не просто растение, а подросток на всю голову и продлёнку-жизнь) ловко исправлял напортаченную кем-то музыку, созвучную с шипящими сплетнями на пляжной сковороде.
На выставке Личного Хозяйства ему заказали сосредоточенную сюиту для скульптурного ансамбля «Женщина с дискоболом в руке». Композитор он был отменный по шабасам и понимал, что следует только поднапрячь горстку мозгов и на пьедестале всё встанет на свои рабочие по воскресеньям места.
Однажды Циперовичу всё-таки удалось безнаказанно заехать необутой ногой по чьему-то песенному наследию, сопровождая сокрушительный удар «Здравствуй, копчик!» словами: «Секс правит миром, теперь вы понимаете, что я подразумеваю под Культурным Центром?!» После этого у него случился обширный инфаркт, завершившийся насущным жизненным переломом (было дымно, друзья положили его на привлекательную вытяжку и несчастная буржуйка задохнулась). В умопомрачительном состоянии он произвёл на свет своё первое стихотворение, на пять минут привлекшее внимание Подкомитета по присуждению Нобелевской премии тем, кто ещё не перенёс операции на носу.

Обо мне ходят слухи, что хулиган,
и с общественным мнением иду на таран,
в бой готов рукопашный – кого ни спроси,
я родился в рубашке поздно ночью в такси.

Мать сбежала с матросом. Меня сдали в приют.
Водка и папиросы продохнуть не дают.
Наслаждаюсь угаром умён и востёр,
всласть играю по барам, как последний тапёр.

Сутенёру в притонах не уйти от судьбы –
непутёвых девчонок стерегу от беды.
И любовь понимаю как сданное в рент –
редкий, антиобщественный я элемент.

Видно нужной валентности  не получил –
Менделеев в таблицу меня не включил.

Признаюсь, столь пылкое стихотворение растрогало меня сразу в нескольких местах, не считая отзывчивых и самых чувствительных. По ходу односторонней кашеварящей беседы пылкая ведущая, у которой день на день не был похож (один – блондин, другой – брюнет) плыла в неиссякаемом речевом вдохновении, теперь уже повествуя о мелочёвке повседневности – она судила пластического хирурга, который, как ей показалось, в отместку у себя в кабинете педалировал трёхколёсный велосипед за то, что он не совсем удачно поменял на её индюшачьей шее плиссе на гофре при создании конвеерной линии мини-юбок для 80-летних девушек. Подгоняемая неуёмным притоком сил, задористая болтунья бесхалатно провела меня через извилистый задний проход на ярко озаренную солнцем лужайку. Не теряя драгоценного времени, я усиленно засыпал… бензобак черепа её пустословием, как иные яму бессонницы сновидениями, в одном из которых группка стоящих на углу стариков и старух издавала заметный осенний запах, схваченный операторшей, семь беспросветных лет проведшей в телекамере с выпяченными из трусиков обветренными губами.
Следует заметить, что в туманном воздухе зависших отрывистых команд (Налево! Направо!) должной искры между нами не пробегало, но подобие неуловимой гальваники, если не присутствовало, всё же отмечалось. И я подумал, что смущение идёт рука об руку с красным цветом, как педофил, знакомящийся по газете с женщиной с ребёнком, а страху присуща просторная белизна, как это принято в лучших традициях общества без привлекательного прошлого, подходившего к домам с пьяными заборами. Не потому ли я обожаю многообещающую Гомерику? И что бы эта страна делала без загадочного меня?! Опять и опять (снова и снова) перед  глазами вставал образ высокообразованного не пальцевым методом ведущего с неоднократно поведанным рассказом из своей самоотверженной призрачной молодости.

Воспоминаний нету тех заветней,
которые раз двадцать повторял,
как я с подругой семнадцатилетней
рефьюзником пломбиром торговал.

Я с предначертанной дороги сбился,
на девять лет с семьёй попал в отказ,
а спутнице почти в отцы годился,
но не о личном, в сущности рассказ.

Рука в руке, через плечо коробка,
не замечая трудностей побед,
решительно (претит мне всё, что робко)
с ней вышел на Кутузовский проспект.

Сюрприз, лишённый денег и идиллий,
преподнесла прессующая власть
в лице двух уркаганов – подвалили
поиздеваться надо мною всласть.

Как гады изощрённо измывались!
Боясь себя на днище потерять,
был вынужден, инстинкту подчиняясь,
на дно не раз за конами нырять.

Не выкинуть слова из грустной песни,
которую забыть стремлюсь скорей,
не даст соврать свидетельницей честной
мать вундеркиндов – мать из матерей.

Теперь мне рухнуть в холодильник сложно.
Надеюсь, что понятней станет вам –
с младых ногтей не то чтоб отморожен,
но микрофонно греюсь по утрам.

                Часть двадцать седьмая

Продолжу достихотворный рассказ, из которого нельзя не заключить, что нехваткая дочь пошла в отца, а слабоумный без зарницы просветления в голове папаня, привыкший задевать слабый пол за живое, пошёл в неё (разве это не инсест?)
Выйдя во двор, я – когда-то повреждённый в правах, а теперь обезвреженный временем мужчина более чем средних лет с заметно улучшившимся рациональным питанием экстренными новостями, увидел высокомерного петуха-буддиста, надзирательно передвигающегося короткометражными пробежками по свежевыбритой лужайке меж подопечными несушками.
Короче, тайный покровитель бандитских крыш и незарегистрированных насестов, который мог бы занять достойное место в мемуарах ирландского поварёнка «Дневник О'Крошки», предстал передо мной во всём своём великолепии, прохаживающимся в приофисном курятнике, оформленном с большим вкусом в стиле клекочущего рококо-ко-ко. Случись нахохлившемуся горлопану родиться мужиком, он бы представлял собой повышенный интерес для курочек на предмет полакомиться бифштексом при свечах в ресторане «Говяжья душонка», где его прорвало, но он знал, что замолчит, когда откусит коровий язык. Не предавая особой значимости создавшейся ситуации, жертвой которой я невольно оказался, я ткнул наугад узловатым мизинцем в приглянувшуюся мне хохлатку, перламутрово улыбавшуюся во весь клюв извивающемуся в зелёной травке молодцеватому червяку.
Обессиленная несушка явно только что вырвалась из-под петушиного плейбоя, надоевшего ей призывными звуками наподобие издаваемых точильщиком топоров и ножей, а тот, пребывая в нетрезвом состоянии, открывает саркофаг с мумией, над соском которой синеет татуировка со стрельчатым луком  указательного знака «Для не-в-ротиков». Тогда он навалидоленно восклицает сюрпризёрке: «Мадам, я знаю, что я поросёнок, но вы не уточнили какой из сосков мой, хотя я и привык слепо верить женщинам на ощупь».
Во мне, как в члене клуба одно-жвачных, прорывающихся в радиоэфир, теплилась надежда, что такая не подкачает. И если не станет послойной котлетой по-киевски, то снесёт нашей сексуально дезактивированной семье золотое яичко, когда тройская унция на Уолл-Стрите в результате избыточной энергии вкладчиков вновь радостно подскочит в цене (согласитесь, в свежем дыхании соснового леса можно идти против времени, но никогда поперёк при случайных поляночных связях, имеющих целью подсластить пилюлю горькой действительности на опавших иголках тенистого папоротника).
Развенчанным цветком куриценосно возвращаюсь к себе домой, как хмырь болотный, относящий себя к растениям, и представляю как далеко в фантастическом Париже в воздухе Булонского леса вальсируют ночные бабочки с сильно подмоченной репутацией.
И кто сказал, что я не вращаюсь в Высшем Иллюминационном Свете, в котором режиссёр мюзикла «Пламенная соска» особое внимание уделял губастому подбору действующих лиц и исполнительниц. По вечерам я появляюсь в зеркале ванной и декламирую  обличительное стихотворение в адрес зарвавшегося радиоведущего, служащего полигоном моего безжалостного остракизма. Конечно, после прочтения я унизительно каюсь, признавая мой невскрытый творческий абсцес-шен.

Слышу голос привычный, музон в интервале
Под распевки в рекламу удаётся нырнуть.
Вас гротескно «обули», вы безумно устали,
Времени не хватает прилечь, отдохнуть.

Никого не убили, ничего не украли
Это бизнес такой, где все средства «гадны».
Добиваете время, как слониху в сафари –
За версту браконьерства пороки видны.

Где-то место рожденья больная Россия,
С ним осадочный привкус впитался навек,
Не спасает проигрывание Пако де Лусия,
А по Вашему Люче для глухих и калек.

Открываю дверь, а заботливая жёнушка, с которой мы встретились много лет назад в слякотный день по грязной случайности на пороге офтальмологической клиники «Соринка в глазу», что наискосок от церкви Святой Троицы на перекрёстке Бродвея и Уолл-Стрита, показалась мне прицельной девушкой, возможно снайпером, и опять кем-то недовольной. Легко внушаемая жена с испытательным сроком испытываемого ко мне интереса, не похожая на тягловое животное, заманчиво одаривает меня той улыбкой, которую я уже давно ей простил, за то что она ревновала меня только к женщинам с двенадцатимесячным набором яйцеклеток, которые смеялись моим экологически чистым шуткам.
Они заказывали номера в гостинице «Индейская резервация заранее» и тщательно промывали под душем рабочие санчасти полнеющих тел (сказывался их опыт работы в отделе лифчиков в бутике «Рай для безгрудых»). И всё же в меру корректная и снисходительная жена не наставила каких-либо значительных следов в моих рогатых воспоминаниях о неравнобедренном любовном треугольнике, выстроенном с грехом пополам придурком соседом родом из кладбищенской страны Некрополитании. С этим типом, чистым как стёклышко, с отёчными мешками под глазами, я предпочитал не связываться, учитывая, что карьеру снайпера с заросшими массивами бедер он выбрал себе с дальним прицелом.

Мне на старости хочется стать малолетним преступником,
чтобы детские шалости сходили с морщинистых рук,
и желание страстное не кажется мне недоступным,
хотя дома все думают, попаду в некий замкнутый круг.

На неделе позвонил специалисту эндокринологу.
Медицинский состав рассмешил в это утро до слёз
настоятельной просьбой, достойной шизойда-уфолога,
не вернуть ли мне молодость пересадкой свинячьих желёз?

Мол, научно доказана связь человека со свиньями,
и достойные самые возможно произошли от свиней.
Взять митральные клапаны – сколькие обязаны жизнями,
не скажу о своей, двадцать лет я делю ложе с ней.

Я в семье крест тяну, как Иисус по дороге к Галгофе,
но моя вечно хрюкает в койке: «Помолодей!»
На ночь бреюсь и пью желудовое кофе,
приживутся яички, ведь я некошерный еврей.

Из потока скоропостижных слов, напоминавших извержение вулкана, выплёвывающего лаву в тектонических конвульсиях, я мало что ухватил, не считая того, что она пребывает в полном восхищении от перфекционистских гомериканских школ, в которых растолстевшие от гамбургеров на элеваторе знаний своих гражданских прав дети охвачены элитарным образованием, сопровождаемых тщательным изучением бесплатных завтраков и получения инвалидности в процессе тотального ожирения. Её параллельно заботили инкапсулированные мысли и хлопоты о моём досрочном освобождении от прямых супружеских обязанностей и посещении дорогостоящего кардиолога с прицелом на получение бурёнки с проколотыми ушами в стиле Procol Harum.
После радушной встречи в дверях могла последовать привычная сцена – жена садилась пообтёртым задом на обогреваемое биде, подмываемая желанием громко поделиться со мной чем-нибудь умным, вроде того, что современные ракеты годятся только для того, чтобы вывозить навоз на магнитные поля.
Ей же никогда не выпадет шанс проехаться по зернистой икре темно-серого асфальта под искристое шампанское золотистого дождя. Тем самым она с её исключительным видением в скважины, лишний раз во весь голос подчёркивала сложившееся впечатление у соседей, что у неё со мной не утомительная жизнь нитки, отмотавшей свой срок на клубке, а кинотеатр повторного фильма «Брезентовый», опутанный сетью сочувственных взглядов, бросаемых из-за импровизированной китайской стены. Но разве соседи подозревали, что возвратясь домой их светского кафе «Коленные чашечки», я попадаю в музей женского изобразительного искусства истерик с честолюбием балалайки? Так что мне не приходило в голову изображать из себя царя Соломона с 900 детьми – прямым доказательством его мужской силы.
Верующую подслушницу жену, являвшую собой продвинутую представительницу загнивающего капиталистического общества с его патологическим консумеризмом, как путану с необыкновенно узкой специализацией, будоражила многоступенчатая карьера и полудетские сны, вдохновлённые радиопередачами «Фаллосиана», «Обделанные мечты», «И какой чёрный не стремится к белой, возлагающей неоправданные надежды на вторую палочку-выручалочку и ответственность за венки?» Понимая, что означают низвергнутые с пьедесталов авторитеты, я был вынужден многое ей прощать, ведь она читала забрызганные непонятно чем «Воспоминания кокотки, продававшей старым клиентам газометры для анусов и баночки с икроножными мышцами, потому что ей всё было по Геленджику». Я с моей болезненной чувствительностью к ласковым матерным словам догадывался, что ей намного больше нравилась поэзия Вознесенского в гору, отказавшегося от панегириков властям, чем «немногословного» Евтушенко, ни в какую не желавшего примкнуть своим острогранным словесным штыком к платному популярному движению Союза Писателей. Это оставляло её, страстно желавшую поваляться на топчане мужского рода, безразличные ноги холодными, в то время как подвыпившая женская совесть не подозревала, что наиболее выраженная тенденция к росту наглости – ответное хамство (у некоторых переоценка целкостей в стране, перенесшей черепно-мозговую травму, наступает только после нокаута – о чём заусенчато свидетельствуют губчатые ткани надорванных пунцовых ртов).
В соответствии с этим она после второй шоковой дефибриляции, не отделяя диабетические желудочки от предынфарктных предсердий, поступает с задуманным ею по собственному усмотрению от всего сердца с пересаженным митральным клапаном  породистой свиньи, спасшейся от потопа в Паранойевом ковчеге (до этого она лежала убитая горем после молниеносного озарения, касающегося моего финансового статуса). А недальновидный я всё ещё не могу отделаться от соблазнительного ромштекса из  мыслей о пыхтящей близости с нею, возвращавшей в моей памяти совместные политзанятия любовью в Паровозостроительном депо до попадания в приусадебный милицейский участок на пятнадцать суток.
 Но многое может показаться совершенно непонятным и неуместным, если не учесть, что романтично настроенная супруга только что оторвалась от радиоприёмника с возмудителем спокойствия – ведущим, у которого с годами сложились нелёгкие отношения с недостойной его высокого интеллекта аудиторией, не обладающей кочерыжкой самосознания. Он с минуту как закончил под литавры радости чтение ехидного опуса, засланного мной по Интернету под анонимной подписью «ваша Наташа в брючном костюме».

Вас в радиовиварии
заботы не состарили
среди квакушек дряблых и ужей.
По горло сыт шипеньем
проталкиватель гениев,
гоняя их, настойчивых, взашей.

Презрительно шипящие,
они, в эфир входящие,
отыскивают микрофонный паз.
Их в сливки фразы сбитые,
не в писсуар отлитые,
с шести и до восьми находят нас.

Эфирные создания
приводят оправдания
идеям и задумкам неспроста.
Не покоряются судьбе,
кто не в ущерб самим себе
под  солнцем ищут тёплые места.

Но если призадуматься,
не вы ли – свет и умница –
создали и взрастили феномен
курьёзов и оплошностей,
не избегая пошлостей
(одно из проявлений наших ген).

По окончании прослушивания не сформировавшегося стишка из цикла «Профилакторий любви», проникнутого предзнаменованием свежей зелёнки долгожданной весны, наивная жена заподозрила, что у меня всё-таки завелась постоянная любовница, и разубедить её в анонимности послания было не в силах подосланных мною дружков. До неё я, прошедший школу жизни с переменным успехом, увлекался труднодоступными женщинами с менопаузой в кульминационном периоде, думающими что плюшевый диван состоит из плюшек. Одним из таких баб был любопытный типаж трансвестит Лепаж Татино, выходец из дружной семьи без двойняшек с поштучным производством даунов со времён дедушки, разъезжавшего в пролетарской пролётке.
Я и раньше довольно смутно догадывался, почему чувственная супруга, мысленно пребывавшая на Маркизетовых островах, с клюквенной настойкой в мелководье слёз в озерцах глаз и с переносной трубкой прелюбопытнейшей формы в вибрирующих от страсти руках, подозрительно часто бегает в туалет (если практика показывает, значит, ей не стыдно). Там она, нахмурив нейлоновые бровки у поблёскивающих дорожек миндалевидных глаз, успевала поспешно надраить обгрызенные ногти, пока ведущий по радио копался в рухляди ничего не значащих сообщений, так же необходимых, как закапывание атропина в дверной глазок.
Вместе с передовыми учёными разобщённых в идеологическом аспекте стран жена размышляла над католическими проблемами: «Чем отличается предрассветный туман от послевечернего?» и «Чем старше Папа, тем дольше простатный вытекан – результат подсматривания сквозь нечистоплотно прикрытые занавеси».
В секунды ожесточённой любви ко мне, сопровождаемой вербальным домогательством и дисциплинарными взысканиями, супруга-маркировщица всего, что под руку попадётся, возбужденная моим нерешительным протестом, а может быть и сексопатологической завязью зависти к подругам, напоминала персик с аттестатом прелости, в который, за отсутствием контейнеризации рассудка и иного выхода, погружаешься губасто и скалозубно. При этом стоит учитывать, что деньги – предмет грязный, поэтому не стоит принимать всё за чистую монету. Вот тогда я, воспитанный на прописных истинах с большой буквы, впервые почувствовал себя беззубым навозным жуком, питавшимся перетёртыми шнурками от старых замшевых ботинок, в дни когда солнечные запонки лунных затмений не мешали мне измываться над самим собой, но когда в ночном кошмаре представлялось упёршееся в мой седеющий висок ледяное дуло её острой коленки, от психушки спасала дерзкая догадка – вгрызаясь в гранит языковой науки и наловчившись на Западе канючить газировку с помощью пластмассовой трубочки.
Для этого только стоит завести любовницу, настаивавшую на превышение скорости в сексе и у меня появится взаправдашняя механическая игрушка. Ведь не даром же когда-то я – небывалый парень с душой нараспашку (без плуга) занимал на задворках планеты ответственный пост при закрытых дверях министерского туалета. Там я проводил периодические зубочистки, щедро раздавая их налево и направо нуждающимся, поэтому посетители говорили про меня: «Этот изверг работает округлённым рублём без сдачи».
Отчасти я не могу не согласиться с ними. Недавно мой радиокумир, всеавенюшно и общестритно известный ведущий,  создатель утрусского радио (или как у нас принято говорить родоначальник его), опробовал себя на телеэкране в вечерней часовой передаче, и я опять не удержался, чтобы не без ехидства прокомментировать «Явление святого народу» в присущем мне саркастическом стиле,  ведь он, всегда такой строптивый и независимый, выглядел агнцем на заклании у камер и руководителей телеканала. 

Вас видел не в окне, экран запечатлел
в компании испанской шестиструнки.
Искрился взгляд и голос томно млел,
в улыбке зубы... всё как по задумке.

Доступность не страдала простотой,
корректны вставки, артистичны жесты,
и интеллект блистал то с тем, то с той
в живых ответах, чётких и уместных.

Успех во всём преследует везде,
раскрывши рты народ в восторге замер.
Большой талант не удержать в узде
цензуры и ригидных телекамер.

Вас я и ране живо представлял
в компании с совсем иной бутылкой,
где столик, с витой ножкою бокал,
и мой герой игривый, дерзкий, пылкий.

Звонили черепахи, лани, львы
с приветствиями, словно в день родильный.
Но вот беда, неужто это Вы –
конфликтный и привычно абразивный?                               

Не придерёшься, всё высокий класс!
Так их держать, восторженных (подальше).
Но лично мне приятней видеть Вас
без поз наигранных и безразмерной фальши.

Надеюсь, что Всевышний мне простит
критический ряд едких замечаний.
Ваш друг во мне притворно говорит:
«Не выгляди как агнец на закланье».

                Часть двадцать восьмая

Как ни странно, к моему вящему удивлению вызывающее послание вызвало на мой взгляд должную реакцию со стороны ведущего, в руках которого сосредотачивались все дрозды тоталитарного плавления. Он благосклонно принял во внимание все мои заковыристые замечания, в том числе о Гермесе и герметизме, как о залоге половой совместимости, когда я подваливал к партнёршам в подвальном помещении моего вклада.
Вечернее шоу «Стадо бананов на баскетбольной площадке в сумерках» выровнялось, приобрело новое дыхание через телефонную трубочку, и я почувствовал себя пекарем, на досуге мучившем собак и женившимся на мучном изделии. Я торжествовал, наконец-то я встретил умного, прозорливого человека, любящего галстуки за их развязность, человека, для которого искусство оказалось превыше финансовых интересов и личных выпадов в школе фехтования, где праздник ознаменовали и офладжили.
Но самым приятным в этой истории оказалось то, что в ответном письме ко мне он разразился небывалым для ординарного человека откровением, которое отбросило все мои сомнения в его благородстве на задний план и вызвало прилив любви и признательности, граничащий с поклонением. С того памятного момента я окончательно поверил в его непоколебимое величие свадебного поэта, в подпитом состоянии царапающегося ногами в дверь (он слыл настоящим другом – крепко дружил с водкой). 

Кто я такой? Скажу тем, кто не знает
                отца-вещателя заблудших душ, –
в фанданго лохам забивает сваи
                меркуриевский Фреди-Скарамуш.

Ко мне привыкнуть сложно,  можно быстро.
Но вот вчера аж голосом вспотел,
когда сказал, что с дочерью министра
                по крайней мере связи не имел.

Ну согласитесь, кто не без изъяна?
И я тщеславен  в каталоге рож.
                Не верите?
                В семью Бабаджаняна
                был запросто через сыночка вхож.

Ждёт за углом меня телекарьера.
                А что такого – лучше крокодил?
Слуга покорный ваш в доме Флиера
досуг с полгода в ванной проводил.

Кто выдержит мой взгляд пристально-колкий?
Не испытав его, словить нельзя,
как на медведя вышел с гладкостволкой –
тот запросил пощады, лебезя.

Не приведи Господь такого вам бы,
есть в жизни справедливость всё-таки,
не зря поют мне в джинглах дифирамбы
карьеры моей архизнатоки.

Прописанный в среде миллионеров
в четверг с ворами пульку распишу.
Я луч свободы в вашей жизни серой,
понятно  это даже и ежу.

Настанет время, проскрипят скрижали
(родные тоже не дадут соврать) –
без скорлупы мне яйца мешали
                в «Жизели» принца с треском станцевать.

Ну, а теперь поговорим о близком,
о том счастливом, лучезарном дне,
когда увенчат скромным обелиском
рассерженную память обо мне.

Во всей этой необычайной истории с отравленной червоточинкой сексуального чревоугодника сказывалась моя самопроверка на изнашиваемость, описанная в рассказах, похожих на школьные изложения. Успокаивало одно – не я один такой интриган, преследующий неопределённую цель плутовки-жизни, поспешно сбегающий в сказочное небытие по перекидному мосту юлианского календаря. И стоило ли жаловаться, что на всех женщин не хватает воображения, некоторые не укладывались... в мозгу из-за того, что не замечали шевеления мозгами, другое дело – уши.
Итак, бегло ознакомившись под склеротический вальс «Вечерний стон» с отрывком из сумасбродной новеллы «Похождения несовершеннолетнего мартовского крота в чёрном Дет Ройте», вы могли убедиться, что рядовому читателю на откидных сиденьях я предпочитаю  из ряда вон выходящего. Оттого и придерживаюсь аксиомы – не выходить одному победителем без увесистых телохранителей с подчищенной ржавчиной в спортивных мозгах.
А теперь не постесняйтесь скрестить Ильфа с Петровым, Набокова с Булгаковым, Диккенса с Джеромом, Рабле с Честертоном, присыпьте их всех афористичным Конфуцием, добавьте скоротечного Чехонте, и вы получите цветущий бульвар имени Эндлина.
Там вы ближе познакомитесь с выдающимися бюстами отсатиризировавших своё гениев, не наводивших на читателей прошлого, да и на современных тоже, мушку тоски оглавлениями для бесчувственных циников, не знакомых с комплексом болевого эффекта, как в той толстовской передаче о графе Ростове на «Да-ну!» радио.
Недурно бы прошвырнуться по этому бульвару в поисках не опробованной девчонки-узкоколейки, и желательно в непотребном виде в сопровождении трио баянистов-виртуозов «Меховщики».
Они добились значительных успехов в растягивании мехов ценных пород – один из них хромал по Высшей математике, другой был абсолютно глух к командам учителя по военной подготовке, а третий с преждевременно уставшим голосом слеп в прикладной к вискам астрономии, иначе он никогда бы не позволил себе выучить скабрёзную песенку.

Жизнь бурлит как коза-егоза.
За окном распустилась акация.
Вперив взгляд монитору в глаза,
я выискиваю информацию.

Я липучкой к экрану прилип,
упиваясь картиною скотства,
удивил дармовой порноклип
«Без отрыва от производства».

Там собачка с котом making LOVE,
негр «своим» чешет мочку вдоль уха,
оператор, «болт» в куклу вогнав,
деньги делает на порнухе.

Венедоктор-ловкач Айболит
процветает на абракадабре.
И за всем этим бизнес СТОИТ
с баснословной рекламой Виагре.

                Часть двадцать девятая

Обратите внимание, смелому автору – активному участнику радио шоу «Penis from Heaven», освещающему отношение пещеристых тел к забюстгальтерному содержанию крепжоржетной кофточки дамы, томящейся в каземате свободы, где всё ему было если не по..., то по плечу, исключительно везло. Извращённый мозг автора обожал сверхвосторженные натуры (без двух килограммов центнер), прибывавшие заказными поездами, отоспавшими своё в депо на воздушных подушках. В отчаяньи повествователь целовал на перроне допустимого воображения их чемоданные ручки.
Поспешно приобщившись к новому понятию «абсюр» – смешение абсурда и сюра он, как заботливый возница музыкальной передачи и радиостанционный смотритель Васи-Люк Понти и его кукурузные хлопцы, занялся мелиорацией заинтересованных ушей обводнённых звуками тишины с Тишинского рынка. Васи-Люку, достигшему внушительных лет и вкусившему немало бессонных старческих ночей с Тампонадой Ивановной, не раз приходилось совершать прощальные турне по более чем она доступным женщинам.
Говорят, что после первой же проведённой с ними ночи он с настойчивостью на спирту приглашал их в ЗАГС – своеобразный дом обречённых. Поэтому не удивительно, что спотыкающемуся языку (марофон твою мать) попрошайки известности (благодарному слушателю самого себя) присуща позаимствованная неизвестно у кого философия беспрестанного  к берегу поиска с созданием непредвиденного поворота, чтобы всех на нём обойти.
Эта мачеха остроумия, тенденциозно проявляется во всех аспектах, когда в состарившемся под его управлением оркестре задёрганным лейтмотивом скучает отработанная флейта-пикколо, а в вентиляционных трубах евстахиевых гобоев воротилы носом Адольфа Пентхаузена и его подельщика Гарика Реструма ледяным сквозняком проносится не проходящая мелодия наподобие спущенной воды в унитазе, забившимся в конвульсиях.

Смеюсь над собою я исподтишка,
во сне выпадает Прямая кишка.

Соответственно с этим и непоследовательность в логике расправляющейся пружины представленного на ваш суд повествования нигде не упоминающегося повивальной бабкой прядильщицей интриг, промотавшей не один моток денег, Олеандрой Евсеевной Стручок. Она заблудилась в непроходимых зарослях вымученных эйфоризмов с оттенком желтизны: «После зелёного света всё на магистрали становится пре-красным».
Или другой не менее примечательной бабкиной припевки, высмеивающей короткую юбку своей украинской подруги.

С Козерога (сзади Рака)
видно Буку Задирако

Прочитав такое, приходишь к выводу – людям, знакомым с неприязнью, легче от этого не становится, также как дилетантам-поэтам, творящим тупыми карандашами на салфетках в ресторанах. Непочатый край знаний в неурожайном году на хлеб не намажешь, и похвальную грамотность не повесишь над кроватью, скрипящей от любви к самому себе (первые галюники прихватили меня, когда я, путая эскалопов с эскулапами, почувствовал себя чебуреком под руку с самсой в подвенечном платье). Попадая на безудержный праздник абсурда, со склонностью к лести у тайных осведомителей, не пытайтесь вычислить вербный ход в шахматной стратегии с перевесом в непредсказуемую сторону хорошенькой доски, падкой на соглашательство ничьих с Отмаром Ткемали. Ведь он по-джентльменски сбежал от жены, которая кроме повседневных гадостей ничего ему не навязывала, кстати, шить она тоже не умела. И всё равно, люди не принимали его, а кто понимал – завидовал.
Для той незначительной горстки приверженцев «что не врубилась», я, как опытный объездчик словарного запаса, в миксере которого часто ничего невозможно разобрать, объясню – блистать перед кем-то остроумием – это унижать кого-то. Старики, всё больше ощущавшие себя гастарбартерами в собственных квартирах, меня не читают, также как и проктолог, ищущий отдушину в анусе. Не популярен я и среди молодёжи прошлого и нижнего века, пользовавшейся услугами отделений милиции «Посиди на дороженьку». Представляясь чопорным глухонемым с огрубевшими от длительного разговора пальцами, я отступаю от аполитичных правил, думая, что моё задание, обитое баснословным бархатом, выполнено. Я не коленкорреспондент, утерявший способность рассовывать приглашения на спевку и полвека проведший в безжизненном пространстве холостяцкой постели. Зато меня (с засученными рукавами) обожают нетерпеливые кобельки.
Я конспиративно шагаю по бездорожью невинности, пугающей меня как молодожёна, идущего во главе процессии гротескной сатиры с нервными окончаниями и суффиксами, а также со всеми её раздражающими зрение и слух заморочками. Вступив в клуб «Дыма» и задохнувшись к 75 годам, я с лицом выжатого лимона уже не писал как пишут дети. Я не вешаю на ванные крючки завышенные обязательства и не угождаю слабому полу, который торжественному началу предпочитает монументальный конец. И вот я уже качу в шикарной инвалидной коляске с моторчиком, который следовало бы пересадить мне в сердце, чтобы я и дальше продолжать творить нечто неординарное, но я еду – вы не отгадаете куда, пока не прочтёте следующее дорогое моему измученному сердцу.

Может время и лечит, но не меня,
про меня видно сказано: «Корм не в коня».
Я нанизывал годы, как шашлык на шампур
ногти сам не стригу – делаю педикюр.

Раз в неделю себя в её руки отдам,
она специалист по сердцам и ногам,
за углом в парикмахерской у окошка сидит,
чахлых пенсионеров принимает в кредит.

Не сгибаюсь два года – стар, печален и хмур,
прикачу к ней под вечер на педикюр,
покидаю в коляске мою затхлую клеть,
чтобы только на молодость впритык посмотреть.

Педикюрша-красотка рассмеялась до слёз,
когда тихо спросил, – лечишь педикулёз?
Над её головой висел вшивый патент.
Из стакана со спиртом вынула инструмент:

скальпель, ножницы, пилочку, кривые щипцы.
Вот тогда я и понял – ей гожусь в праотцы,
но как бывший мужчина думаю об одном,
несмотря что повыше обрезан давно.

Режет, пилит все ногти девчонка подряд.
Я поймал на себе понимающий взгляд,
– просто больно глядеть, пропадает талант,
вам бы с вашим доходом переехать в Таиланд.

Там обслужат, оближут по низкой цене
не сравнить даже с сервисом в Амстердаме в окне.
Я смекнул – отношенье моё ей претит,
отвернулась к стене, а я выпил весь спирт.

Мне, мастаку, выворачивать слова отвёрткой языка (между прочим, у каждого колокола он свой), вовсе не пристало видеть и слышать как едкая сатира на последнем издыхании виляет хвостом перед поросшей мхом стеной людского невосприятия. Поэтому совершенно бесполезно набедокурившему мальчишке доказывать оглуплённому кому-то, клюнувшему на водочную рекламу «...от того и наберёшься», что в творческом процессе создания залепух из лепёшек и подтёртых оценок самозазнания он в глобальном потеплении международных отношений достиг потолка лепной работы.
Я не какая-нибудь там прямолинейная барышня, а поэтому несгибаемая, с лекалом ног, заработавшая искривление позвоночника из-за увесистых силиконовых грудей, которая при виде болта так и норовит накрутить на него свою безмерную гайку. И я не прорицатель с озера Рица в Думе, сходящий за вольнодумца, утратившего интерес к себе за значительную сумму. Но всё же я не думаю, что кто-либо стал бы оспаривать мою теорию «Чем тоньше черты, тем легче они стираются», по которой чаще всего встречается плагиат (побратим клептомании) у именитых поимённо, когда правдиво орёшь от боли не своим обидчивым голосом.
Возможно это выглядит редчайшим совпадением, но я встречал одного такого – Вилена Гильзу, на отшибе воспоминаний свалившего за кордон и умудрившегося подслушать  разговор параллели с меридианом. После этого он охотно раздавал городским жителям поселковые советы, впадая в восторженное состояние, из которого его невозможно было вызволить. В нём он писал, по его мнению, изумительные по своей стоимости стихи, смысл которых мало кто мог понять, и поэтому ему не суждено было переливаться всеми цветами радуги в сообщающихся сосудах издательств.

Кого-то слово несомненно тронет,
стараюсь я.
Стихи – плоды кокосовых ладоней –
моя семья.
Так это ж palms(ы) по-английски, братцы,
подстрочный бриз.
Павлиньим пёрышкам перебираться
пора на лист.

Но не поёт для толстокожих
с собой борец.
Пусть тонкорунных слово тревожит,
хоть и овец.
И в ходе сбивчивого рассказа
я трус и витязь.
Отыщите бриллиантов стразы
и насладитесь.

Мне не всегда всё удаётся –
таков закон,
и песня иногда не льётся
дождём с окон.
Когда плац творчества покину,
то погружусь
не в космос, а в земли рутину
и там свалюсь.

В разобщённом правом крыле партии демократов Вилен Гильза  возглавлял фрикцию фикции во фракции фантасмогоров-паломников – активных борцов с девственностью, у которой один только вид на её месторождение поражает несказанно. Там он третий год безуспешно муссировал закон о значении эскортного сервиса в бытовом обслуживании депутатов, которые разбирались в поэзии не лучше, чем в обветшалой ветоши и, как правило, дарили своим преданным возлюбленным  комбинации из трёх пальцев. Это явление было отражено в хите интеллектуалов «Башковитые страдания» о человеческих растениях, не производящих кислород.

Никак не разобраться нам в мучительном вопросе,
какие функции несёт вредитель-долгоносик.
Он как и мы – семейный, обзаведён потомством,
и где-нибудь нацеливается на стороне знакомства.

И у него есть сердце – не знаю сколько камер.
Под солнцем любит греться, на листике подзамер.
Он как и мы рассчётлив и зарится на злаки,
повергнутый в заботы, испытывает страхи.

Претензий вроде нет к нему,
от зависти не лопнуть,
но вредоносца почему-то
мы норовим прихлопнуть.

А ведь он тоже божья тварь,
среди своих забава.
А человек, конечно, – царь
на всё имеет право.

Вообще-то он ошивался в лобби в роли свахи, оставляя размытое впечатление или восседал на тригонометрическом стуле у стойки бара. Окидывая противоположный пол жгуче-пламенным взглядом, он жаловался иностранным посетителям на незнакомых ему языках на своё зашириночное метрическое освидетельствование и сводчатый потолок в доме.
Думаю, свирепого дядьку, передвигающегося с точностью до сантиметра размеренным шагом не в пример важным птицам – проволочным канатоходцам,  дома поджидала фригидная жёнушка, купившая электроплитку для подогрева страстей. Ничего у него с проталкиванием билла не получалось, видимо его, солидного, не к тем отмороженным на палочках девушкам подводили, а он не соглашался ни в какую, машинально потирая кератозные наросты на ладонях.
Теперь, исходя не из древнего, фараонского Египта, а из вышесказанного, покажите мне, управляющему многочисленными томами и обладателю дур манящего взгляда, хотя бы одного захудаленького поэта иудейского вероисповедания, не мечтающего о надгробном памятнике, воздвигнутом ему между легендарными Мининым и Пожарским. И чтоб красовалось фундаментальное сооружение по соседству с твёрдоЛобным местом неподалёку от узурпатора в стене со сталинской конституцией тела, заключённого в гипсовый, застиранный френч (глядя на Змея Горыныча о трёх головах, у меня всегда напрашивался вопрос: «А кто у вас, любезный, главарь?»)

                Часть тридцатая

Да, да, это в действительности выглядело местом более подходящим для делегированных влюблённых парочек, очистившихся от скверно-скамеечной скверны, где они преуспевали в воспроизводстве себе подобных. Не знаю, насколько я являюсь живым укором педерастающему поколению, с каждый днём крепнущему и консолидаризирующемуся на почве либеральных уступок, но, подбивая сбитые подмётки натянутых итогов, мы падкие на смутные догадки, в которых голубая мечта всегда умирает последней, догадываемся об этом,  не наживляя врагов на крючок.
Оно, конечно, понятно – страдалец по светлому будущему, обладающий заметной выдержкой креплёного вина ножного отжима, не может быть истерическим памятником, извивающимся змеёй в комплиментах самому себе в вопросах, обходимых молчанием.
Поэтому в глубоко противном мне случае он несносен для поколения мстительных реваншистов, поддававшихся на дешёвые комплименты, но как непревзойдённый мастер омерзительного юмора достоин наградной втулки от гоночного за кем-то велосипеда. И этим неоспоримым кем-то является прыткий ведущий  душевынимающих радиопередач, превзойти которые ещё никто не смог (женившись на хорошенькой усыпальнице, он расписался в собственной несостоятельности и слюноотделение изо рта стал относить к демократическим преобразованиям).
Вот к его своеобразному гению я и обращаюсь неравнодушно в наваксенном панагерике остроязычной «поножовщины».

Не странно ли всё в эмигрантском вагоне?
Кто в здравом уме, а кто потусторонний.
Евреи, узбеки и великороссы,
и каждый с претензией, с дерзким вопросом.

В полемику лезем без мыла и пасты,
поглубже копнёшь, то архибезучастны.
Пусть «двухчасовой» ясность в мутное вносит,
мы ж бодро впендюрим коварный вопросик.

И вот в результате конфликт освещён,
в полемике разно угольных сторон.
Кайфуют безмерно сторонние люди –
в крутой заварухе не то ещё будет.

Гроздь явных подлиз выявляется в рвении,
на старости лет, впавших в самозабвенье
На десять минут заведут дифирамбы:
«Такого как вы в президенты бы нам бы.

Вы жёсткий, пушистый, вы многосторонний,
камень преткновения краеугольный,
когда выступаете без лыжных сомнений
сторонником жёстких мер и креплений.

Партнёры замыслили скверное куцо?
Вас вмиг не ломает переметнуться.
Ход односторонний в вину не вменяем
(в момент оклемавшийся непотопляем).

А если по теме фарватерной сбился,
так отмежевался, но не отстранился!»               

   Лупите рутину и справа и слева
   за наше свято-эмигрантское дело.

Так что лишний раз убедитесь – эзотерический лоскутный юмор, в греховодном хороводе слов костёрной песни зажаренного барашка, где все «i» расставлены под сдвоенными украинскими точками, питается запасом с определённого склада танцевально-па-скудного ума, местонахождение которого подсказано мне красавицей цыганкой, занимавшейся подшиванием поношенных рубашек у карт в свободное от гадания на кофе и по ладони время. Это она мне сказала: «Твоей милой, слышь-ка, суждено выйти замуж за пустышку и продолжительно сосать её». А как я познакомился с чавалой, после того как окунулся в привокзальную толпу, сойдя с поезда, вы поймёте из смехотворного опуса.

Ты в мечтах представала
без корысти и лжи.
Встретилась у вокзала,
сразу обворожить
умудрилась доверчивого
красотою меня –
закрутило как в смерче
среди белого дня.

Приглянулася сразу
за свою прямоту.
– Избавляю от сглазу,
и мозгов хромоту
вылечить обещаю
без вопросов, анкет,
дай тебе погадаю
по честной руке.

Её меткое слово
хватал на лету,
и багаж остального,
думал приобрету.

– Вот припев твоей песни,
дорогой, впопыхах
ты любовь, как болезнь,
перенёс на ногах.

Я ладонь протянул,
со слезами сказал,
вот уже пять минут
портмоне потерял.

Отвечала чавала, –
отгони думы прочь, –
успокойся, – сказала, –
горю можно помочь.

Не успел получить
я ответ на вопрос,
цыганёнок рачительный
мой бумажник принёс.
И прижавшийся к стенке
я заметил себе,
ловко делают деньги
в привокзальной среде.

С помощью её волосатого языка и зарождающейся утробной психологии в шумном бедламе попкультуры насыщенного раствора слов я, выступивший с обличительной речью в собственный адрес, здорово нашпигованной афоризмами, снабжаю вас наркотической параферналией ёмких выражений с широким набором использованных гиподермических игл, шприцов на выброс и резиновых жгутов.
А вы не стесняйтесь, «колитесь», даже когда полусонный взгляд субсидируемых субтильных субъектов с невероятным усилием ползёт гарцуя перед закатанными в асфальт глазами незаживающими ранами строк, прокламирующими несущий интимную конотацию тараканий призыв «Все по щелям!»
Советую не упускать из виду, что псевдофилософские труды – миниатюрные манифесты трезвенника-скромняги, рассказывающие в неправдоподобных вариантах как вместо навязчивого галстука садисты, подогревавшие к себе интерес раскалённым утюгом, клюкву ни за что подвесили. Мои книги не покидали списка бестселлеров, потому что никогда в нём не числились – не то что у самоотверженных современных писательниц, распоясавшихся баснословными тиражами. Их даже в условиях засилья силовиков никто не в силах освоить или остановить. Вот о своих песнях ничего не скажу – у них иная судьба.

 – Тебя зовут О. Генри русской песни,
Оскар Уайлдом и Бернардом Шоу,
нет остроумней, – без оттенка лести
шепнул на ухо верный корешок.

– За триста баксов в ритме слоуфокса
ты гимн пейсатых написать готов.
Довольны будут ультраортодоксы
от двух приветливых в их адрес слов.

Заботишься не о насущном хлеве –
о славе в глубине нью-йоркских руд.
Гордиться будешь, если Главный ребе
в полсотни баксов твой оценит труд.

Тебе мой друг признателен до гроба,
Надеюсь, мирно порешим на том,
что по-еврейски негде не ставить пробы
на фонде моём редком, золотом.

Я многих заразил своими песнями,
от них вакцину вряд ли создадут,
трясу над ними завитыми пейсами,
покоя людям ими не даю.

Я стану популярен вне зависимости
от зависти бездариев пера,
они не могут моей славы вынести,
где слова доминирует игра.

Настойчиво завладеваю душами
в них философий юморной наказ,
и вникнув в суть, их хочется прослушивать
пытливому уму с полсотни раз.

Как видите, живу порой иллюзиями,
хоть хором против милые друзья,
настойчиво советуют подгузники
сменить сверхподозрительному я.

Представляю себе как после прочтения этой неподъёмной эпопеи, писавшейся под воздействием Кокаины Петровны Нар-Котиков, поведавшей мне, что лучшее спагетти приготавливается с помощью тенисной ракетки, поверившие мне доверчивые люди на коленях рвутся на приём к рекомендуемому психологу.
А я, периодически росший без отца со многими приходящими и обслуживающими на дому членами не того общества, не успеваю зашивать желающих, потому что на всех суровых ниток не наберёшься, о чём в принудительном порядке засвидетельствует медсестра-мотористка Танечка Потничка, когда-то стоявшая на сборочной линии мини-юбок и хорошо знавшая мою первую жену Сонечку, которая поверила ей одну из моих самых сокровенных тайн.

Я с женою не спорю
утреннею порою,
обсуждая вопрос о Голгофе.
Мнение принимаю,
вскользь ей напоминая,
о Христе, пострадавшем за профиль.

Поднимаюсь с кровати
не как Гайовате,
о котором писало Лонгфелло.
Говорю сонной Софе,
может поменять профиль
чем в избытке семья наградила?

Как и он я гордился,
что таким уродился.
По носам, говорят, мы похожи,
будто с одной пробирки,
подсказала Джейн Биркин,
с мужем ейным Гинзбургом Серёжей.

К Софе влез с предложением,
чтобы снять напряжение,
нос сменю на спелый картофель,
перестану теряться,
когда появляться
буду на фотографиях в профиль.

Предложение по делу,
я, с рождения смелый,
вколол антибиотики в ваксу.
      Избегая оваций,
прошёл ряд операций
и фамилию взял Майкл Джаксон.





Эта книга (всем книгам княгиня) вместимостью
в 18 025   шуток никогда
не проявит себя  на:
                французском,
                испанском,
                английском,
                немецком,
                итальянском,
ибо вкусовые ощущения при переводе с одного изуродованного языка на другой – искажённый, если не теряются, то меняются  весьма заметно.
Хочу предупредить, это произведение – демоническая стряпня, угнетающая психонеподготовленных, в то время как посвящённые в магию слова наоборот расцветут пышным бюстом или букетом.












Грамматика, орфография, пунктуация и словообразование
остаются неотстирывающимися пятнами на совести автора.











               Готовятся к выходу в свет варианты
                языка для слепых и               
                египетской клинописи.
                Вопрос об иврите и фарси не рассматривается.



Марк Эндлин родился 22 января 1938 года.
Закончил Московский Медицинский Стоматологический Институт в 1960 г. Эмигрировал в США в 1975 году.
                Печатался вразнобой с 1980 года.




                Книги Марка Эндлина

Пробные 1000 экз. Чапаев в Америке и др. 300 стр.1980 г.               

1. Эмоции эгоцентриста. 371 стр.       1993 г. США.
2. Чапаев в Америке и др. Часть 1. 484 стр. 1994 г.
                Кишинёв Молдова
3. Чапаев в Америке и др. Часть 2. 525 стр. США.
4. Вам и мне. 384 стр. 1996 г.                США.
5. Нью-йоркские юморески. 320 стр. 1997 г. США.
6. Смешанина. 320 стр.                1999 г. США.
7. Мясорубка любви. 545 стр.              2001 г. США.
8. Пудреница мозгов. 376 стр.                – не издавалась.
9.  Последние песни часть 1. 336 стр.        – не издавалась.
10. Последние песни часть 2. 340 стр.       – не издавалась.
11. Бессвязная гармония. 386 стр.             – не издавалась.
12. Танцы из прошлого. 390 стр.                – не издавалась.
13. Аукцион. 304 стр.                – не издавалась.
14. Би-жутерия свободы 1885 стр. 2014 г. – не издевалась.
      15. Разное – неисчислимо




Марк Эндлин (он же краМ нилднЭ) – поэт, бард-шансонье, писатель-юморист, автор и ведущий (в течение 3-х лет) музыкальных  радиопередач в Нью-Йорке, более 300 раз появлявшийся в 15 русскоязычных периодических изданиях (газет, журналов, сборников).
 В его активе 15 книг (7000 стр.),
 88 компактных дисков (2500 песен в авторском исполнении и сопровождении), из них 2 диска 83 песни на стихи короля поэтов Серебряного века Игоря Северянина.            
Им написано 800 юморесок и более 40 000 каламбуров, афоризмов, острот, шуток, четверостиший...
Творческий период – с 1980 по 2014 год.
      Псевдоним на радио в Америке – Lebedeff Too Much
                (LTM).

      «Пробегая глазами текст в стиплчезе чтения, отмечу, что он напичкан сложно начиненными рационализаторскими предложениями, и представляет собой жертвоприношение на алтарь абсурда. Книгу нельзя брать в руки, и выпустить самому автору нет сил».               
                известный никому поэт Опа-нас Непонашему

«Чудак обречён на пожизненное заключение в объятиях гениальности – изобретённый им «Зажим для носа однобортного корабля» определённо вызовет беспрецедентную встряску в навигации».      
                забавный прохиндей Даник Шницель
      
      «Дозиметрия каскадного юмора отсутствует, не потому ли он повсеместен?»         обанкротившийся валютчик Саркис Угробеску
      
«Нужда в сулящем надежды искусстве подменяется искусством по нужде. Элитарность фантаста заключается в его закодированном юморе, которому не чужд художественный свист. Но вряд ли сам он сможет оценить или обуздать его».            проктолог Гуревичукус

«С каждой главой во мне нарастало беспокойное чувство, что последняя эмиграция – это зелёные побеги поэтов и пейсателей».
                мадам в заведении Долорес Пропукис-Балалайкис   
                (в девичестве Размежевайтесь)
      
      «Психоделический дисбаланс сопровождает нас из страницы в казацкие станицы».                акушер-гинеколог Горджес Озверян       
      
 «Копулятивное сознание превалирует над корпоративным, оттесняя здравый вымысел на фоне нечистого промысла».
                бывший  дрессировщик обезьян Борис Политура

«Бесстыдный театр абсурда, где тебе суют штангу, а ты подтягиваешь штаны. Так и хочется пройтись по фюзеляжу автора, пока он раскусывает некоксующийся орех. Белые фигуры ходят у него чёрными, а закопчённые распоряжаются белыми без паранджи».
                криминальный профессор  Жора Пиггинс

«Богатое воображение с лихвой компенсируется обеднённым исполнением, преисполненным неискренних предложений любви. Да, эта книга не о заштопанных сердцах несчастных влюблённых».
                само очарование Лотташа Добже

«Автор снимает камень с зубов и сердца. Книга – засасывающая морской зыбью губка. Отныне не вижу без неё своего посудомоечного существования».                попупчица Зося Невозникайте

«Химерический роман изобилует зашифрованными кодами. Разбалансированный автор не чурается катания на подножке ребуса, избегая трагических развязок на просёлочных дорогах».          
                д’тектив Тенгиз Ловчила
      
«Блестящее остроумие и лингвистические закидоны-сюрпризы компенсируют бессюжетность сбивчивого повествования».
                переулочная куртизанка Роза Моисеевна фон Ветров

«Массовое средство дезинформации, увлечённо лузгающих семечки на скамейке у парадного подъезда. О, yes!»
                чёрный полицейский на Брюквинском мосту

«Хочется напиться вусмерть из волшебного колодца вырытого автором. Сотни страниц испытывают моё долготерпение, иссякающее, как земельные ресурсы. Скажем так, кофеварка не сработала и каппучино в камеру-клеточку не доставили».          попугай Зонтик
               

      «В книге полно последователей первооткрывателя бутылки, это наполняет мировоззрение ретроспективой, где каждая строчка подлежит раскодированию».    парикмахер- визажист Диззи Губнушка

«Будничная суета в плену у тлена, кисточки мыслей для нанесения визитов порождают у художника нездоровый интерес к...»
                пейзажный портретист Парапет Пожелтян

«Характерная ложь напутственных речей успешно борется с бесхарактерностью невыносимой ноши надежд. Доказывать свою правоту можно по-разному – кто-то владеет шпагой, а кто развязным языком».                жокей Лёня Дверьман

«Лампочка восторга от повествования постепенно накаляется, но... к сожалению перегорает прежде чем разжечься».
                младший лейтенант Никанор Понарошку

«На дороге валяются драгоценные камни и щедро рассыпанные перлы лингвистики, но подобрать их зачастую некому».
                миллионерша мисс Вандербильд

«Надуманные ситуации, поставлены с ног на голову. Они сродни спонтанному перелому челюсти, уходящего на заслуженный покой боксёра. Автор достоин премии «Утрусский Бункер»».
                писионэр Газонтер

«Сплошное механическое сплетение небесных тел после взрыва возмущения в черепной коробке. Отлавливание смысла также бесполезно как поиск скважины в ключевой воде. Роман пропитан порционным сексом с болтанкой в узком кругу».         
                ночной редактор «НУУУС  Гастон Печенега

 «Удивляешься, на что способен человеческий мозг. Читать без уведомления не рекомендуется. Цель – капканизация заболоченной психики Неуравновешенных. Почитайте других юмористов, и вы уверуете в теорию о зря потраченном на них времени».
                антиквар Арик Энтерлинк
               
      
      «Ловкая расфасовка щуплых афористичных фраз по запылённым полочкам несъедобных рёбрышек страниц не даёт возможности выбраться из-под оползня слов, прячущихся за низким прилавком высокой поэзии».          хозяин секс-шопа Цирконий Щтуковец

      «Прежде чем пройти в королевы, виновнику книженции похоже пришлось испытать на себе транссексуальную рокировку».
                завсегдатай публичных домов Марик Мастур-бей
      
 «Талмудизм исполнителя более чем продолжительной поэмы поражает. Голова автора в ореоле, над ней витает дух времени охотника за головами читателей».
                бизнесвуменка Лилиан Гранёная-Стаканищева
      
      «Сомнительные остроты – обязательные вензеля школы фигурного катания перемешаны с недозволенной произвольной программой. И всего несколько слов обо мне? Возмутительно!»
           радиоведущая, бьющаяся  как рыба о микрофон Ева Клапан
      
 «В дверь стучится автор, пришедший в полнеющую Негодность, и она с улыбкой встречает его на пороге терпимого.
                глава брюквинской мафии папа ди Трутень
      
«Претенциозного писаку следует высечь... в драгоценном камне, он оплодотворяет идеями (in vitro), доставляя удовлетворение и не выклянчивая чаевые без скидки на мой возраст».
                растлительница собачек Фрумочка Пюльпитер

«Приходится самой домасливать со вкусом надуманное общество бродяг и богемных отщепенцев. Ура! Наконец-то снизошедшее на писательский ум свершилось, и пыльные подоконники заменены на подлокотники!»       
                пляжная персона нон-грата Здрасте Вам
      
«На празднично освещённом катке читателя вынуждают скользить по тонкому льду юмора на полозьях двусмысленности».
                дипломат-перебезчик Гоша Адлерщук

«Жалкие потуги на сюрпризы неизменно видятся проиллюстрированными левой ногой. Мозг вынужден работать на полную катушку. Не успеваешь следить за рвущейся нитью не сформировавшегося сюжета, идущего вразрез со здравым смыслом, как...»
             друг детства автора – эротопоэт Амброзий Садюга

«Накатанные фразы мелодичны, тепложданные слова с дотошной ритмичностью выбивают чардаш Монти по темечку».
           саксофонист в подземном переходе Тягомото Дураками

«Великолепно описан променад, разношёрстные барбоски с оттопыренными ушками. Сквозь них в задёрганном дриблинге глазной мышцы просвечивают склеротические нити сосудов».               
              йоркшир Мошка, не терпящий безмозглых косточек

«И это кодекс сексуальной иронии, применяемый к себе? Чудак катает всё подряд, что взбредёт на ум! И о каких яйцах Фаберже вообще идёт всклокоченная речь, если их творец помер?»          
                художница с натуры Мурочка Спичка
 
«Сатира не ранит и не лечит при избыточном количестве перевязочного материала».                медсестра Герда Вердикт

«Покажите мне раскошерившегося при выходе из нью-поркского такси ортодокса с 47-й стрит и я поверю, что кто-то в силах прочесть эти завихрения на одном придыхании без респиратора. Создаётся впечатление, что «Улиса» автор не читал, остановившись в своём развитии на «Трёх медведях» с их топтыгинской твтологией. Мы присутствуем при преждевременных родах, книга по адресу недоношена».
                бывший письмоносец Жаклин Стрекуздищина

«Перший класс! На напряжённых страницах  прослеживаются брутальные брательники. Мускулистая обложка – изысканное первобытное блюдо, искусно поданное на второе».
                засуженный таксист и кандидат в замесители мэра
                Витёк Мышца-Примула

«А мне нравится... Зачем идти с кем-то в разведку в тыл врага? Чтобы не найти общего языка? Извините!»    
вулканический вышибала «Уличного кафе мальчишек» Гейзер Гут
               
 Автор представлен четырьмя не приукрашенными персонажами:
            Бардо-поэт Опа-нас Непонашему,
                Писионер Арик Энтерлинк,
             Лёлик Пересох, устраивающий стипль-чез
                на зебрах перекрёстков   
        и  Марик Мастур-бей из палаты № 6 навынос.

Мимо проходят: подобострастная героиня Мурочка Спичка, выглядящая безвкусной селёдкой под шубой, и её подруги, перфекционистка Диззи Губнушка, толстушка Фрума Пюльпитер и проживающая между Второй и Третьей авеню бомондша Лотташа Добже, известная в узких кругах под кличкой Побегунчик. При этом четыре мужских  персонажа хором «встают по возможности» перед красотками в одном моём авторском лице, распевая разудалую кинжальную «Заколотые полосы в пучок». Остальные виновники написания – пляжи, забегаловки «Собутыльники», добряки-умалишённые, милые злодеи и радиозаведущие, составлявшие компанию автору, 35 лет исполнявшему костёрно-аутодафешные песенки в ходе овуляции иммиграционного подсознания.
На месте готовящегося происшествия собирается толпа любопытствующих бездельников. На помощь ей спешит науськанная с чьего-то мобильника нью-поркская полиция. Но конфликтующие стороны, растворяясь в сиропных улыбочках, полюбовно разрешают щелевой конфликт ещё до прибытия копов.
Всё это я помню как сейчас, когда мы, закалённые железными цветами заборов, росли в неухоженном обществе с подачей перепеленатых мыслей, где вечерело в добавочное время по постановлению высших инстанций, а на частных квартирах (не всегда на кухнях) в мазохистском угаре нас затягивал коленчатый вал участников групповых игр самобичевания на добровольных началах.
Я не могу писать без смеха о современном мире – уж больно он страшен. Поэтому вы найдёте имена реставрированными, зачастую изменёнными до неузнаваемости. Сцены обильных поцелуев  искажены до неприязни настолько, что мой любимец – мурлыка Котлован отказывался понимать их, размахивая хвостом вместо удостоверения личности. Он хитрюга знает, что у меня было несколько женщин под прицелом, но они чудом избежали казни.
Признаюсь, манера подробного изложения проделок в стане всеобщего не восприятия непривычна, а ходульные фразы, не изъятые при выпуске, сменяются на подобострастно взлелеянные проблески мышления в пределах дозволенного. Видеть в них смысл так же бесполезно, как искать, а затем смазывать втулку Тульского пряника или раскапывать глазные капли. Расслабьтесь, почувствуйте себя радикалами в лингвистической войне привычного с нестандартным подходом ко всему – этой уникальной по своей неслыханной дерзости операции, позволяющей избавиться от мазолисто-назойливого нароста литературных профанов. Попробуйте быть снисходительными, ведь перезревшая философия автора – продукт, ничего общего не имеющий с набившей оскомину теорией Фрейда или педофильной остросюжетностью Набокова. Рассказ сродни гротеску до такой степени, что виновник его (не Бах и не Моцарт от юмора) наивно ищет поддержки у пытливого читателя в отвлекающих от сущности повествования моментах (человечество деградирует, вот и яйца у кур становятся меньше).
Хотя обывателя не волнует, за что брехушки-дворняги хвалят автора, но ему любопытно, за что его ругают, поэтому едкие замечания приветствуются (да не отмоются они, забрызганные каплями остроумия). Безжалостная критика «экспертов» поможет скромняге-поэту стать популярным в среде определённого круга не почитателей. И чем уже окажется круг, тем приятней бахвалящемуся виновнику этой стряпни сознавать, что рядом нет завадил-друзей, издевающихся над ним, по слухам, поместившим меня в мастурбационный гарем одиночной камеры.
Несколько бойких штрихов, указывающих, с кем придётся провести не одну сотню часов расплаты за авторские откровения, помогут освоению «обивочного» материала, нарастающего поколения гламурян, чьё прерывистое Чейн-Стоковское дыхание никого не удивит. Рискните ознакомиться с мироощущением поэта, отличающимся от мировоззрения прядильщицы. Для неё ось Земли – веретено в условиях, при которых следует обзавестись микроскопом, так что самолюбование под лупой – один из компонентов изведения себя глупостью как вирусным заболеванием.
Сам я никого не слушал, догадываясь, что главное, падая в обморок не ушибиться, поэтому продолжал рассматривать личные жалобы в лупу в разнорабочем порядке, как когда-то на уроке полового воспитания, нам предлагали освоить правильный подход к жертве со спины. То, что выдалось пережить мне, как автору, невозможно передать словами, ибо пришлось бы прибегнуть к ненавистным знакам препинания и нанять квалифицированного переводчика на понятные всем зарубки на память.
Ещё малышом, внимая любимой  песенке фанатиков греческой певицы Элины Кавардакис – чемпионки мира по вздыхательной гимнастике среди протокольных надувных куколок на шпагате «Russian split», я жадно впитывал её шлягер «Забили тревогу камнями» под аккомпанемент умственно отсталой, а потому сильно расстроенной деревенской гармошки. В балладе-кантри красочно повествовалось об обуздании увязшего в нищете люда и о моли, проедающей последние деньги растерянного общества, в котором охлажденный стакан представляется живым существом, с выступающими на стенках каплями холодного пота.
Попросту говоря, я не мечтал о заплывах в спущенном бассейне, о карьере визажиста, бесстыдно раскрашивающего матрёшек на продажу, и о встрече со жгучей блондинкой из какой-нибудь разваливающейся инфраструктуры необжитой семьи.
В подростковом возрасте часто проявляется малодушие при стыдливом красном свете в ванной, и прежде чем поступать в консерваторию «на вокал», я прослушивал себя под душем, мечтая по старинке закладывать лошадей, а за ними и заслуживающих этого двуногих. Мне не забыть как я выразил в ванной своё первое неуклюжее откровение средним пальцем на запотевшем зеркале:

Я вышел как все из распахнутых ног –
орущий, слегка волосатый комок.
Малыш появился, крича «Всё не так!»
и струйкой вписался в привычный бар д’Ак.

В течение первых живучих секунд
Невинных втянул в зарождавшийся бунт.
Я им не давал ни покоя, ни сна,
дабы не выслушивать: «Жизнь так пресна!»

Но было такое, чего сам не мог –
обрезать не в меру разбухший пупок.
Я к людям спустился по воле Его,
пупок надрывая из-за ничего.

Все «бабки» подбиты, подведен итог?
Мне «светит» в земле небольшой закуток,
чтобы через тыщу оплавленных лет
услышать прямой (без вопросов) совет,
а в нём не совсем еврейский ответ.

Исходя из понаписанного выше, можно подумать, что родители, называвшие меня недозрелым продуктом совместного творчества, считали, что время следует убивать так, чтобы «оно» не слишком сильно страдало и кровило. Они подстроили мне протекционистскую повседневность, обитую войлоком, дабы, не дай Бог, сорвавшееся дитё не ушиблось, взбираясь по винтовой лестнице мнимой свободы от каких-либо обязанностей. Воздавая себе должное, они пристроили меня флигелем, а потом мойщиком ушных раковин к меценату-офтальмологу, и я стал мальчиком, ускользающим по тонкому льду от ревнителей закона на побегушках, привёрнутых к ворсистым валенкам.
В юности у меня сформировалась весьма мозаичная внешность – нос и ослиные уши. Позаимствованные у промыслового зайца, они  расположились на фронтальных участках раздвоенной губы Енисея, а не на обратной стороне Луны, ошибочно называемой затылком. В зелёном прикиде я выглядел огурчиком, выкопавшим обглоданную кость, припрятанную предками в дальнем углу выделенного им поселковым советом садового участка.
С того памятного момента меня не покидало чувство вины, присущее классическому скупердяю (поэтому мне так и не удаётся проводить его до дверей), зато выработались экологически чистые намерения – не сплёвывать жвачку на климактерические дороги с их вечными задержками, а по выходе из транспорта на асфальт, где установлены вентиляционные сетки сабвея – ловушки для каблуков недоступных мне подружек. Там я, вспотев от мыслей, ощутил себя дискриминируемым по отношению к кружевным лифчикам.
Войдя во вкус распахнутых женских шуб и сейфов (если у сейфов есть совесть, то я – их потенциальный очиститель), я подвергся разбирательству – для этого потребовалось, отвлечься от нагнетающей обстановки, и приобрести билет на ковёр-самолёт, не осознавая, что фонтанирующая молодость – недостаток, в котором  усматривается преимущество не успевших проржаветь наклонностей. На обширной посадке картошки (необходимо было запастись терпением на зиму) меня задержали с костлявым  бумерангом в руках, а сердобольные знакомые настойчиво советовали зарегистрироваться австралийским аборигеном-самоубийцей в сучае возвращения бумеранга к отправителю.
Каково хамство! И это с моим-то лицом грубого покроя с выточками-ямочками на шерстисто-небритых абрикосах щёк в гомериканском паспорте, в котором даже пятого пункта не существует! Так моё скромное бытие превратилось в безмасочный карнавал – каждый день я менялся в лице донеузнаваемости. Мне, «гвоздю программы», незнакомка в зале ожидания пыталась настойчиво преподнести пневматический молоток. В мою жизнь она определённо вошла, выйдя из вельвета ночи. Ей, видите ли, показалось, что джентльмену неудачи придётся по душе не налезающий философский принцип аэропортов «Не Кантовать!»
Я принял её жест за гуманитарную помощь на перенасыщенном рынке любви не находящей себе сбыта и, пока она не могла толком уяснить, куда девается шелуха после очищения от грехов, гонялась за мной, стараясь держаться подальше от прозрачных стен, чтобы случайно не пройти сквозь них. Так я воспитал в себе сопричисленного, судьбоносного рационалиста и активного участника очищения от буржуазной скверны, но в зоофита, выступающего против тягостей вожделения машины времени, притиравшейся в транспортных пробках с приводом в полицию, не превратился. И что самое удивительное, я кристально выжил, не став «однозвучно звучащим колокольчиком». Какое-то время за мизерную плату я изображал хладнокровную рептилию, хотя рядом скворчало и скороговорило сливочное масло на раскалённой сковороде раскалённого рассказа, вырванного из середины неудобоваримого контекста. Но бьюсь об заклад, на ней вы его не найдёте, ведь в каждом из нас заложен путешественник или испытатель чьего-нибудь терпения. В поспешно раскупоренном не мной мире я испытываю неловкость, повествуя о себе и  раскрывая тайны придуманных мной фокусов с ребусами. Однажды в кулинарном отделе я настолько осмелел, что курицу взял за грудки
Сам я происхожу из несговорчивого с людьми, но красноречивого с бутылкой (по мере её опустошения), сословия, под куполом которого не звучит бахвалящийся пародист Баха. Да и к чему подчёркивать собственную несостоятельность, без субсидий сотрясая воздух феминистского (на сегодняшний день) общества, которое без финансовых бретелек  и арматуры бюстгальтера оказывает нужную поддержку экономике страны.
Если кому-то покажется, что я был зачат на конспиративной квартире – классическом примере жилищного недоразумения с до блеска натёртыми полами, то в этом он не сильно ушибётся.
Понимаю, что неэтично освещать события карманным фонариком, но я отважусь на это, учитывая, что у меня третий разряд по борьбе с сукой-скукой, приобретённой в результате напряжённой умственной деятельности, связанной с просмотром «Титаника» и заунывным пением Селин Дион (не всякой блондинке, приобретающей модель автомобиля с креп де шинами, можно осмелиться предложить завернуть «покупку» в проулок).
Откровенно признаюсь, айсберг привёл меня в состояние неописуемого ужаса, и я перешёл с английских профессорских твидовых пиджаков, сшитых из лекционного материала, на свитеры ручной вязки приматов, боясь остаться за бортом одного из тех, в который рядятся ПСИ (Полное Собрание Идиотов). Интересно, на что похож зрелый учёный ум в заповедных местах – на яблоко, грушу, сливу, и какого общественного веса должен достичь человек, чтобы считаться несносным? Аналогию фруктов, но не растений, с собой я провести не решусь  и не порекомендую делать  это никому из толковых учёных, изучающих бахчевые культуры пердовых народов Африки.
Признаться, внешне я напоминаю доисторическое, планомерно вымершее животное, избавленное от смущения – защитного механизма девушек, поставивших себе диагноз – психоаллергия. А теперь покажите мне кота, исцарапавшего себе мордочку в кровь, и я сосну, подложив под щеку пиджак в бостонную ёлочку.
Но вот, что странно, один взгляд на желейных медуз вызывает у меня раздражение и чесотку, поэтому я взял себе кличку Горючая смесь, позаимствованную у преподавателя сопромата – индейца из племени Наваха, сетующего на несвоевременно снятые сливки общества. Хотя мой подсказчик (здравый смысл) не помогал мне на уроках, я не забывал заботливых родителей, уверенных, что секс у меньшинств определяется путём измерений. Это они дали мне дурацкое имя краМ нилднЭ (царствие им небесное, пусть они там им и пользуются). Разве в националистической Французской Канаде Бони и Клайд не стали бы Клодом с Клотильдой, выглядящими гармоничной парочкой, как спелая груша с наливным яблочком, а я чем хуже? Не изливать же свои чувства в пузатые бокалы на аскетичных ножках для вины! И разве это не стилистическая ошибка – положить женщину в неположенное место?!
Множество специальностей перебрал я на чётках молодости, идя по стопам прадеда, который в начале XX века занимался распродажей приобретённых навыков и производством мыльных пузырей, в изобилии содержащих горный воздух. Тогда продукт, обогащённый кислородом, поставлял хитрый горец – перехватчик дыхания, обладавший низменными инстинктами, приведшими его к захвату бритвенного прибора власти приёмом «Двойной Нельсон». Был горец родом из тех, кто высаживает молодые деревца руками и двери сапожистыми ногами, но и он со временем превратился в устройство для приёма лекарств. В обществе, где удельный вес классических идиотов значительно вырос, мой прадед гнул не свою подкову и порядком стёршуюся линию – а не отнести ли кенгуру к толстосумам. Но владение собой позволило ему причислить себя к оппортунистам, что плачевно закончилось в расстрельном 1937-м не без помощи того же поставщика ионизированного воздуха, которым было вельможно приказано дышать, если они желали остаться в живых.
Старик, время от времени проверявший развал колёс Истории, с трудом пережил трагическое расставание с развенчанными иллюзиями. Он распрощался с прабабкой, положением и безбедным существованием, как его двоюродный дядя, подавшийся в проводники, чтобы приторговывать компостом из закомпостированных билетов и ездил с фонарём в руках в последнем вагоне поезда, не заглядывая составу под хвост, хотя не раз терял энтузиазм на лесоповалах в отдалённых точках необъятной доселе родины. Между прочим не они одни пострадали из-за преступной доверчивости, а ведь были люди, которые песню « Jew ли я?» в исполнении английского хора с оркестром под управлением Нори Парамор переводили дословно «Еврей ли я?»
Шустрый хозяин, бывший лётчик с тремя боевыми вылетами из разбитых семей, обладавший способностью зелёной мухи усматривать опасность для себя в обзоре 360°, втихомолку убрал зубастых работников из спецотдела «Экстракт партии» и принялся за чистку собственных зубов – из 32 осталось 18,  в то время как из пяти маршалов двое. Но прошли те времена, когда сеньор Сифилино (он же Семён Нетакли) щедро раздавал по ночам в подворотнях испанские воротнички, а официанты – сподвижники столов в залах (где всеобъемлющая любовь пришлых гурманов настаивается и вылёживается), щеголяли в парадных куртках немецких подводников с капюшонами кобры и мясистыми лицами салатного цвета. Они расхваливал улов рыботорговцев. Политики, домогавшиеся признания, и заключавшие договоры в объятья, оказывались на обочине Истории. Тогда блох уже не ловили на слове. Мы вступили в эпоху импотентов, отдирающих язычки на банках Кока-колы и прикладывающихся к ним губами, не подозревая, что старое отомрёт и нарастёт новое поколение гламурян. И всё же номинально голытьба глумилась по всем правилам анархии, напоминая, что с молчунами, занятыми чтением собственных мыслей, жить стало веселее, но не надёжней. Фокстротящая толпа хулиганила. В борьбе с ней вакцины и уколы оказывались бессильными. Предстояла развлекательная программа женской оперной партии левых, затянутой в муаровый эффект домино. Неприкаянный, я напоминал лабораторную мышь, снующую туда-сюда, за которой гоняются полицейские собаки. Смирившись с мыслью, что из меня такой же поэт, как из  орангутанга начальник строительного участка, я восхищённо смотрел на уличную виолончелистку, зажавшую не мой инструмент в заросшей просеке ног, что заметно подзаряжало мои истощённые жизненные батареи.
Я завидовал  нищей девушке с колтунами в спутанных волосах – води себе смычком по наканифоленным струнам и притягивай наэлектризованные зелёненькие летних прохожих с голыми икрами и молоками. Тогда я понял, что творческий человек – не Римская империя приходящая в упадок, если только он не представляет собой «Империю зла». Но и она лопнула, и ей уже не удастся гармошкой раздувать лёгкие мирового пожара. А я  (голь перекатная с одного края кровати на другой) занимался самообманом, снимая меблировку, где в целях очищения подчёркнуто вежливо спал на паркетном полу, и по теории неопрятности Кронштейна ластиком ластился к разбросанным по всей площади листкам бумаги.
Боже мой, сколько быков разбежалось по малолитражкам желудков обжор, а я старательно приспосабливаю сушилку для волос, приготавливая воблу. Чтобы подойти к этому процессу с научной позиции, стоит вырыть окопы в помутневшем сознании. Я не хочу преувеличивать собственную значимость, но я нахмурился, но Бог этого не заметил. С той поры я стал относиться к себе критически и чаще опускать обленившиеся местоимения в адрес конкурентов по мозговой деятельности. Когда я безработно бодрствовал, то нередко заглядывал в незановешенное окно к бухгалтеру-соседу – мастеру по шпаклёвке финансовых лазеек. Там телевизионные рэгебисты, гиенами, издевались над круглым идиотом-мячом. Они тянули на расписном поле время в разные стороны, а ведь дай мне кто сто пар очков вперёд, я бы открыл свой магазинчик оптики.
Но так уж устроен кощунственный мир «Jedem das seine» – расточительный пиршествует по миру, бережливый забрасывает монетки в фарфоровую свинью, и этим наш XXI век ничем не отличается от предыдущего, ознаменовавшегося всемирной ярмаркой Тщеславия и Клептомании. Что касается меня, то я с уверенностью могу сказать: «Правосудие будет процветать – не все совершённые мной преступления завершены, поэтому я отказываюсь возделывать революцию на полях сражений».
Ещё с десяток лет, и мой мокрый след в литературе простынет (стоит промочить горло, как тяжелеют ноги), тогда можно будет снимать с него грубые «опечатки», но посудите сами, если я не сообщу, что ушёл из жизни, обо мне так никто и не узнает (к тому времени уважающие себя люди и читать-то перестанут).
Сетуя на тарифную сетку бесшабашных предложений, наседка по лестничной площадке, знакомая с моим портфолио, настойчиво на водке советовала не держать разбитные яйца в одной корзинке.
Ну как тут не послушать умную женщину, которая кроме добра и смерти ничего плохого тебе не желает! Я и теперь, как в нерадивые кукурузные годы, ношу две пары трусов, и вкалываю, не покладая яиц, городя вокруг себя забор из слов, но обратите внимание – во многих местах он изогнут и выломан.
Если отменить закон притяжения, то вполне можно оправдать  поговорку, что яблоко от яблони далеко не взлетает (если остроумие оружие, можете меня судить как торговца им). Поэтому ощупывая перед зеркалом свой выдающийся нос, я подозревал, что принадлежу к таким как Буратино и Сирано де Бержерак.
А может быть я соломенный человек в войлочных тапочках или монстр, шлёпающий по позвоночному хребту ночных магистралей в лаптях? Хотя, скорей всего, я неисправимый иллюзионист, мечтающий пригласить вас на просмотр собственных сновидений.
Я победоносно вышел из финансового кризиса в так называемые люди, смотрящиеся в зеркала, в которых они видели собственных подражателей. Тогда мне предложили сносную работёнку, и я овладел иностранными языками, как зазубренной рапирой, которую готов был пустить в дело при удобном случае, не учитывая, что часто употребляемые шутки не стираются из памяти подозрительных индивидуумов, проходящих под кличкой «тёртых калачей».
Риголеттовед Пахан, возглавлявший  раритет госбезопасности, когда в моду входили сегрегационные супружеские кровати с чёрными списками и разделительными барьерами, решил протестировать меня в приказном тоне: «Посмотрим, какой из тебя киллер получится, поначалу убери мою квартиру». Потом мне поручили проучить непослушного провинциала, прозябавшего на гроши из государственного корыта в министерстве Народного Освещения. Двумя кратчайшими скоростными выстрелами братве было доказано, что я не астроном, пускающий космическую пыль в глаза и приторговывающий солнечной энергией на выброс вроде маньяка Кольки Тромба – бывшего гонщика, оторвавшегося от основной группы. в охоте на дивизион проституток с целью помочь им не помереть от процветающих заболеваний. До этого Коля специализировался в выколячивании денег из вцепившихся в матрас сербских  старух  Дарьи Пьянич и Софы Избегович на короткие дистанции.
Один уфолог из Уфы, уставившись в слоистые пирожки облаков, убедился, что при вычислении точки плавления финского сыра была допущена непростительная ошибка. Цитирую: «А вы когда-нибудь держались за купированный хвост кометы, сгорающей от стыда?» Вот тогда-то профсоюзные деятели тётя Марта и дядя Апрель пригласили меня на кожаную банкетку по случаю их совместного столетия (хуже нет жить с тётей и работать на дядю, пусть даже и своего).
Действительных имён мучавшихся от пролежней в памяти перекупщиков рабочих часов, украденных у государства, никто не знал. Вообще о них, кроме того, что они коротали напольные часы в парикмахерской для нэпманов «Стрижём купоны», ничего толком известно не было, не считая приписываемой им динамики любви в одно касание в обеденные перерывы, не занятые пересчётом утеряннных денег. В своих запрещённых романах из серии «У ртутного столба», напечатанных за кордоном, эта парочка Красную лошадь у Лобного места перекрасила до неузнаваемости в Red squere.
Дядя Апрель (он же Стас Портфолио) – приобретёнок страшного поколения, усыновлённого новой родиной на свою голову, шарил по карманам в поисках чекушки, напевая: «Выходит, рябой, праздник всегда с тобой». А ещё он говорил мне: «Поживёшь с моё, тогда поймёшь насколько неприятно становится, когда хозяин перекрывает тебе глаз за неуплату. Хочется оседлать слона и смотаться по хоботу побыстрей». Дядя был необычайно колоритен. За ним тянулась нескончаемая вереница девственнных приключений, включая недавнее, связанное с предолимпийской лихорадкой на губе Енисея.


Вот таким был старик, на котором пробы ставить было негде. Он мечтал загорать на заброшенном пляже в космос, на котором пробы ставить было негде.
Чтобы помянуть свою первую супругу, дяде Апрелю, выпустившему из своих объятий облигации по займу у первой жены, пришлось вспомнить, как судьба, не без его помощи, проводила её до сиреневой околицы на тот дальний край света.
Вечер сгущал анилиновые краски на щеках с персиковым пушком хозяйки дома тёти Марты (настоящее имя – Зульфия Маузер – плодоносная женщина-гитара, подстраивающаяся под любого, кто берёт её в руки, когда её трясёт от потрясающего словосочетания «оголённые провода»). Она притягивала гостей шармом амбулаторного приёма и тем, что как никто другая сумела пудрой загасить пылающие от смущения щёки, когда личинку уличили в святотатстве. Тётя, не спившийся образ которой я надолго запечатлел в памяти соседей по квартире (она обожала свою старую болонку и раз в году меняла ей протёршиеся коронки у зубного эскулапа), соответствовала принятому мировоззрению – демпинговая зона тела дамы всегда должна находиться под боком внимательного мужчины, доказывающего, что он эластичнее стерильного бинта, находясь под женским каблуком.
Приносить с собой выпивку, режущие и колющие музыкальные инструменты строго возбранялось. Это правило я усвоил на пионерском сборе макулатуры от вагоновожатого из первого продотряда млекопитающих, который на пальцах объяснял мне, что пай-мальчик – это не тот, кого педерасты-кабыльеро, отказавшиеся от безоговорочной капитуляции женского тела, имеют на паях.
Как сейчас помню – из гомерических комиков присутствовал закатывающийся в отпрысках смеха будущий породистый пародист и двойной шпион с уплощёнными понятиями рыцаря плаща и кинжала, окроплённый тройным одеколоном и подрабатывающий на той стороне, на дому. Он никак не мог решить, считать ли насест несущим перекрытием для несушек всякую ересь? Теперь этот преднамеренный меланхолик в смятении возвращается с работы в повседневный цирк – в семью, как в кинотеатр «Повторного фильма», где клонируют роботов, воспроизводя их поточным методом. Рассеянный человек с неприконченым высшим образованием, сам юморист и неисправимый буффон, я относил себя к личностям, не стеснявшимся взболтнуть лишнего, подливая политизированную водку «От ворот поворот на 180;» в пиво. Продавать же иной товар по вздутым в накзание кому-то ценам я отказывался, так как из собственного опыта знал, что не всегда удаётся отмыть окровавленное.
Так я уверовал, что смазливые часики в отличие от их аналога – штампованных фраз долго не проходят. А разве можно забыть как вдоль стены с шампанским в бокале кралась обезглавленная тень с плакатом «Ресницам – непосредственным участницам напористого секса нельзя недоучитывать отвлекающий Max Factor!»
В такт самбатреугольному танцевальному Риу-де-Женейру двигались выработанные женщины в стиле бар «Рокко и его братья». Их изломанные торсы и ледяные торосы судьбы несли в себе завязь зависти с одной целью – не дать ей распуститься. Они были убеждены, что секс – это подношение, подбитое панбархатом плюс связь физического опыта с химической реакцией на него.
Завалиться в чужую постель или плакаться в мягкую подружку не страшно, рассуждали красавицы, страшнее быть сбитыми с толку безответственным водителем или упасть в собственных глазах не на ту кушетку, не в том доме и не при тех обстоятельствах, тогда и знатный окулист не поможет. Зато когда мы выйдем из употребления, то будем думать, что выбрались не оттуда, откуда все.
А я? Ну, что я? Кого интересует (в элементе) мой атомный вес в обществе, в котором калиброванные дураки не переводятся с факультета на факультет, а остаются, сохраняя выносливый голос?
Между прочим, невероятные идиоты, не в пример редкоземельным металлам, встречаются чаще, поэтому в погоне за дешёвой популярностью я (производитель непостижимых словосочетаний) предпочитал отставать от неё на три шага.
В этот период жизни, чтобы не превратиться в политического тупицу (главное в политике дойти до смешного и вовремя отойти в сторону), я пришёл к выводу, что должен научиться водить колымагу времени бесповоротно. Я обратил внимание на неуклюжесть вёсел в уключинах, соревнуясь в гребле, когда вышел к морю и лицо моё, засыпанное каштановыми волосами вытянулось вдоль побережья от удивления. Я также уверен, что учителя в школе, лазая за словом в чужой карман, бесстыдно занимались плагиатом, учась на моих ошибках. В отместку меня запирали после уроков в актовом зале, представлявшемся мне долиной ужасов, отделанной испугами в виде спортивных снарядов.
Напомню сомневающимся – подтасованная статистика способна одолеть женщину незаурядной нарядности. Хозяйка по кличке Молочная железа представила меня великолепной матроне, исполненной природой в рубенсовском духе. Несмотря на водобоязнь, дама, облицованная кафелем и стабильно набиравшая в весе (даже причёска, ворчавшая в разные стороны, поправлялась), с удовольствием нырнула в норковую шутку, поданную кем-то из безликих масок сопровождающих (их подбадривало зрелище висевшего на стене хлыста для поторапливания вялотекущих событий).
Говорят, это была женщина – бухгалтер, обладавшая несметным богатством души, но лёгкого поведения, возмущённая обычаями медведей, всю зиму сосущими одну и ту же лапу.
Пока мне снилась повстанческая армия стариков при поддержке Виагры, в сушилке времени бесстыдно кувыркались её кружевные бюстгальтеры с моими замусоленными трусами. От одного взгляда на матрону я готов был разрыдаться на её мужественном плече, непьющим сосунком, овладевшим ценной информацией, как рационально она проводит время вне дома. Само же время, перехватывая дыхание свидетелей, делало вид, будто не замечает моих смуглых и хлопчатобумажных воспоминаний, когда в них летом в городском парке играет духовой оркестр, а зимой – в снежки.
Зная, что свежих партнёрш не лам уламывать, и не экзамены заваливать на спину, я в брюках с пузырями на коленках (следствие ожогов в кинотеатрах при общении с курящими соседками) вознамерился стать распутником гигантессы по жизни и вовлечь её в результативные любовные игры, но не учитывал, что в эпоху эмансипации первое дело в сексе, если оно «выгорит», – техническая оснащённость в освещении событий. На поверку оказалось, что это не климактерическая женщина, переживающая ледниковый период, а порожистая река, впадающая в запоздалое детство, хотя какое-то время я чувствовал себя в ней, как ни в ком не бывало.
Я мечтал прогуливать безмятежные дни на пляже, и чтобы Нью-Порк, как следует, залило, потому что в таком случае мне, опьянённому победой и успевшему налакаться из первоисточников, представится возможность выйти из дома с ружьём для подводной охоты на Золотую Рыбку не для того, чтобы окружить её колючей проволокой пристальной заботы.
А кто не помнит незатейливого ёжика, утыканного загнутыми цыганскими иглами, который в результате посещения бани притащил домой неизлечимый заморский грибок на иголках?! Мазей, конечно, не оберёшься, после того, как соседа китайцы убили, за то что тот ел эбонитовыми палочками и давал уроки на фортепьяно по шкале Рихтера, после хождения по запахохранилищам общественных туалетов, где навязывал писуарщикам дармовые освежители воздуха. Придерживаясь порносценария «Чувства на конец зашкалили», я потонул в несбыточной на рынке любви мечте – во чтобы-то ни встало – отыскать свою «половинку» и четвертовать её, чтобы больше не играла в семейной политике вторую скрипку без смычка. Что-то у меня оставалось в голове, что-то уходило в потные пятки компанейского человека – особенно в периоды военных компаний. Безумная находка не давала мне покоя. Но, если и её проанализировать трезво, то можно с натяжкой согласиться – в ней заложен двухтысячелетний кураж.
Уверен, что через много лет я не увижу себя по-иному – меня просто не будет (так сказала моя знакомая Беллочка Острозубко). А пока я, как герой сюрреалистического романа, танцую с неназванной возлюбленной, и кружение превращается в вальс бутерброда с ветчиной, так что не буду отягощать вас домыслами, играющими на гуслях, потому что оперным Нибелунгам предпочитаю осетрину.
Итак, открывайте непредсказуемые моменты, усеянные монументальными типажами, вроде оголтелой феминистки Верочки, перешедшей на техническое самообслуживание и убежденной, что контрибуция – процветающее антисексуальное течение по обеим сторонам берегов разБушевавшейся  Атлантики.
Не следует ли отсюда вывод – хорошо быть послом в тоталитарном государстве, значащимся на битой карте, название которой «Я»? И зачем  раскачиваться в парке на доске героев непроизводительного труда? Вижу недоумение на лицах, озабоченных мирозданьческими проблемами. Не поэтому ли требовательные дамы рассматривают мужчин как вторичное сырьё, не подлежащее утилизации? Тогда пропустите «Экскурс в прошлое», и не говорите, что читать изложенное – то же, что ездить на «Форде» выпуска 1914 года, хотя некоторые капризные автоконносьеры предпочитают антиквариат подряхлее.  Счастливого вам спотыкания по бесконечным страницам! С величайшим уважением к всеядным.               
                Happy Endlin

                Никто и не подозревал, что наравне с кухарками
                страной будут править «чуркины дети».

     Глава 1.   Экскурс в прошлое
                (меморандум)
      
 Данная история зачалась с чувственно-амурной сгущёнки туч предутреннего неба, не предвещавшей приближения периода косматого Вырождения. В тот день обывателям казалось, что «всё сметено могучим ураганом» и конспиративно подчинено прославленной шантажистке – революционной смуте (продукту массового брожения), для которой двусмысленность представлялась повивальной бабкой загадки.
Дождь прекратил свои издевательства над прохожими.
Репродуктор привычно отчитал обрыдлые известия, и ведущий скотобой заверил мыльным голосом толпы сомневающихся, что лично он не верит в переселение туш, разделанных перочинным ножом (кого-то пустили в расход, а кто-то, отсеянный по конкурсу, держал эфирную маску в руках, дабы усыпить бдительность близвизжащего).
Уже потом сменивший его вождёнок не оставит подписей на расстрельных документах, подбадривающе-пугливых и заверяющих несведущих, что подползает мокрица успеха, и придётся мириться с умышленным однообразием, приправленным утлым мышлением. В обиход войдёт никем не отчеканенное, им же замученное громоздкое предложение вставать на вахту, наступив на шелковистые пятки впереди нестоящего ничего.
Звериное предисловие – прологово, как досрочные выборы невесты с напускной фатой весёлости, набрасываемой скрипичным квартетом сверчков, соревнующихся с кузнечиками. Совет – открыть парфюмерные магазины по соседству с туалетами был принят на «ура» составным продуктом преждевременных родов войск.
В жизни «усохших Веточкиных» происходили коренные изменения. Искоса поглядывая на лысые портреты вождя, они развернули горячую полемику «Считать ли волосы головным убором или продолжать развивать кепочные знакомства?» и «Относиться ли как к террористам к людям, подрывающим авторитет?»
За окнами вагонов дальнего преследования  проплывали люди с удлинёнными лицами, напоминающих замороженных окуней.
Революция (чистое ребячество, обильно сдобренное отвратительными мыслишками, проводимыми под дулами маузеров в жизнь) избавила людей, сметаемых в ресторан нарождающихся функционеров «Завой», от сословных предрассудков и имущества, чем помогла безмятежной цивилизации избежать жирового перерождения отбросов прогнившего общества.
Продиктованные отживающим набором идей непреложные правила находились на осадном положении антидарвинской теории естественного отбора, нажитого «нетрудовым», но частным путём.
В призывных лозунговых пунктах «счастье» привалило – комплектовали суповые наборы из пушечного мяса, и главный закройщик формировал фракции из фрачных костюмов так называемых добровольцев, а в деревнях налётами проводились квалификационные отборочные соревнования продразвёрщиков.
Шестёрки (с надёжной партийной наследственностью) посещали тиры, дабы попасть в десятку ворошиловских стрелков, вылезавших в Высший Свет в ползунках. Они устанавливали слежку за навозными жуками в головах участников прелиминарных заседаний, где преодолевалась локтевая неловкость товарищей «по парте». Те же шестёрки были осведомлены, что кто-то несёт своё бремя, а кто-то чепуху. Исключение составляли непоседы из славословов на скамью подсудимых, интересующиеся, можно ли офонареть, ввернув 100 ваттную лампочку в доброкачественную беседу или в случае чего покончить жизнь самоубийством, затянувшись цепочкой сигарет вместо взмыленной верёвки.
Казалось, что всеобщее потрясение предвидела, слепо шаря лапами по слепочному материалу, нечёсаная собака. Её бросила беспечная Тома Гавк, которой барбосик часто помогал по «хозяйству», скрытому от других одеждой, когда страдания Томы бесперебойно лоснились на социалистическом солнцепёке.
С четвероногой же происходила метаморфоза – засыпало Опасение, пробуждалась, потираясь мордой о косяк, смутная Надежда.
Странно, но соответственно собачьему нюху, подверженному зрительному обману, барбосина на пушечный выстрел не подходила к Камерному театру. Ей мерещились актёры, шпыняющие её в этом зверинце без липких пастырей с упразднёнными религиозными обрядами, ставящие суфражистский фарс «Статный кипарис из Никозии», в котором боевое белое знамя за семьдесят лет успеет обагриться, избежав судебной экспертизы, в обществе, остерегающемся выгуливать гулён-голубей и породистых собак. Феноменальную пьесу о содержанке-жизни, поставленную Раком, Лебедем и Щукой, сменила пищеварительная буффонада для выживших мозгов драматурга Окси Данте «Парадиз и Преисподняя».
По ходу буффонады керенки отменили, и буханка хлеба пошла в перепляс по цене кусища хозяйственного мыла. Происходящее представлялось сумасшествием, поэтому для передачи его накала фантазёр-автор Невсебе применял соответствующую духу времени военную форму. Невсебе ощущал себя попеременно то полуостровом Малая Азия с Мраморным морем, упёршимся Золотым Рогом в Европу, то айсбергом. Переведённый на недоразвитые варварские языки, автор испытывал истинное наслаждение, перечитывая себя в оригинале в местах не столь отдалённых.
Во втором акте опечатанные рты хора поваров, оказавшихся не при деле, посредничали в сватовстве покусанной игуаны за ядовитого варана, поверившего в ни с чем несоизмеримый звёздный час, продолжающийся 36 000 000 000 минут – чудак-автор штудировал брошюру «Шаг вперёд, два назад», не задумываясь о неминуемом прогрессе с отмаячившими семимильными шагами. Он всю жизнь проискал причину дурного расположения духа, а она валялась рядом.
Задуманная буффонада не имела успеха и  касательства к достижениям допотопно-ковчеговой медицины, но внесла весомый заряд назаборно-азбучного триумвирата в кириллицу.
Наждак цензуры шлифовал язык, мензурка измеряла. Тот же, кто неосмотрительно незаметно выносил со склада ума собственные суждения, как правило надрывался в нескольких местах.
Завидный источник дохода быстрины хвостатой реки и дельты пожинания успехов больше напоминали промахи матриархата на спортивном коне и оказывались зажатыми в  кулаках, зависших апперкотами у трясущихся от страха помеченных судьбой челюстей. Кодекс нечистоплотной совести «Нет ничего бескорыстней помочей для штанов и ужаснее медицинских анализов, существующих для устрашения» спецы переписали симпатическими чернилами. Народ напоминал квашеную капусту, пускающую пузыри под гнётом, а один напившийся дирижёр пытался открыть дверь нотным ключом. Заменив наэлектризованный электорат на эбонитовую палочку верховного дирижёра, народилось невиданное доселе поколение партийных дармоедов-тумбалалаек, провозгласивших Очередной Толчок предметом крайней необходимости, что вызвало фурор в политике – специальности, смежной с проктологией. Удачливые и Преуспевающие, вроде офранцуженных Тиграна Тамбуланежева и Руслана Амурпердиева, выкарабкивались из неприспособленных утроб на свет в помятых френчах, дабы услышать призывный журавлиный клёкот профессионалов в кожанках с маузерами, рассованными по кобурам, в бодрящем режиме оздоровления введённых в заблуждение масс, подлежащих баранизации.
Кого-то через рваные промежутки времени ставили под ружьё, а среднеарифметического индивидуума под сомнение, не осознавая, что никому не удавалось сэкономить массу времени или выгодно продать его, приставив к виску пистолет, когда страна, ничего не производящая кроме невыгодного впечатления, обновлялась и народу продавалась «левая» партия «Стройматериалов». Взрывчатая обстановка не обозначала, что некто спрятал динамит в сервант или в шкаф, скрывая свою подноготную, пока здравомыслящие дискутировали, затравленно оглядываясь по сторонам, не подозревая, что программные речи мало чем отличаются от погромных.
Кто посмекалистей – рождался в рубашках на выпуск (в тюрьмах концерты проходили расковано) и в войлочных штанах, оставшихся от былой роскоши, дабы их не обвинили в напортаченном  родном вертепе при оболгании нищих налогами «с заплаты».
Осмотрительные счастливчики, облачённые в расписные мундиры из дорогого сукна магазинов «Дорожные происшествия по ходу событий», вклинивались в живую изгородь человеческих тел, утверждая, что память – не освежёванная туша жертвы эпохи возрождения при жизни, и, строясь, выстраивались пешеходные переходы от запева к припеву.
А кому-то нравился социализм – гарантийная мастерская, в которой вечно чего-нибудь исправляют за бесплатно выдаваемые подзатыльники для зубоврачебных кресел.
И ещё значительнее звучит марш дома престарелых «Мы будем петь и смеяться как дети». При каждом удобном случае завзятые кликуши пожинали успех покрытыми перхотью плечами в порыве всеобщего энтузиазма в репортажах «Из биде», отрыгивая навязанные знаменательные события (пустой труд – наводить глянец, не покрытый изрядным матом).
 Эксгибиционистку Лялю Горную, на всю жизнь оставшуюся ребёнком, забрали из подворотни за негинекологическое соло на губной гармошке и за высказывание в адрес контрразведчика Улюлюкина: «Надеюсь, что частое употребление фрукта манго не сделало из него манголоида, инженера и барина. Одной женщины ему мало? Ну и пусть себе катается на полуторке!»
Выразительницы чаяний высвобождённого народа – жены, предъявляющие претензии мужчинам в раскрытом виде, и ударницы соцпруда без вощёной бумажной подоплеки рассаживали примерных мужей (примеряемых любой и каждой) под фокстроты и чарльстоны по весям и заводям за разглашение тайны вклада в их прелести, пока в стране бутылизма широко разворачивалось золотистое пивное полотнище, шалфеем полоскавшееся в пастях краснознамённых залов.
Наступало время, когда экспроприаторы вовсю проявляли себя в рамках рыцарского общества «Открытое забрало», и появление второго ребёнка в семье считалось «Оптимистической трагедией». Экономика в работотенях набирала оборотней, думая, что анаконда – это младшая сестра Джаконды.
Глядя на портреты идеологов, пользовавшихся услугами давно списанных со счетов сутенёров гостеприимных проституток. В годы экспроприации отращивание бород обещало стать отраслевой промышленностью, действовавшей доступными ей методами. А один из деятелей отважился на дерзкое предложение: «Вырубите в скале ступеньки, и я снизойду к вам».
Урожай крапивы и рукопожатий добровольно выдался обильным там, где нижнее бельё приоритетов (с начёсом на правую сторону) менялось, и вообще прошлое уже тем хорошо, что есть кому о нём вспоминать, лепечущими лепестками искусанных в кровь  губ. За картечью слов невозможно было ухватить их смысл.
Продуманные восклицания, затесавшиеся среди оваций в разгаре реликтовых дебатов, сдабривались голодной отрыжкой, потому что рациональному зерну в закрома родины всыпали с пятого на десятое и по первое число, тем самым оскорбляя возвышенные чувства низменных натур.
Таким образом, подводя народ под черту с итогами, появлялся шанс прослыть надёжным членом обнищавшего общества. 
Дров не хватало, и состоятельные женщины с подростковым менталитетом кутались в меховые воротники, предохраняющие весенние почки с камнями преткновения от переохлаждения.
Пустовали усыпальницы зерна – элеваторы.
Революция, разыскиваемая на предмет убийств, научила людей многому, в частности тому что: «Прежде чем сдвинуть горы, им, возносящимся слишком высоко в небо в ватниках облаков, необходимо намылить шеи, перед тем как накинут удавку-гаротту». Колокола сняли, Вместо них повесили пустозвонов.
Кто-то из нападающих официантов (спасовавших футболистов – из крайних) предложил обслуживать столики в углу угловыми и подавать пример на блюде – широким спросом пользовались трёхслойные бутерброды из газет, густо намазанные эпитетами бутафорского производства, а не женщины на руках – переносное устройство наслаждения с призывной болтанкой грудей.
Этому содействовали авральные темпы патологической лжи, путавшей гайдамаков с гамаками. Ей не хватало лоска двоюродных отношений и перемотки обмоток перед заправками в кирзовые сапоги, в то время как чарльстонущие шарлатанки требовали неоправданных затрат на чулочные изделия и растрезвонивали историю противоударных напольных часов, с физиономией ежечасно вытягивающейся маятником, когда раздавался мордобой.
Свежесрезанные головки чеснока и картофелины с выколотыми глазками привлекали государственных мужей, утаптываемость которых определялась по сбитым каблукам неутомимых жён.
На кухнях пятки и подмышки затевали жаркие споры на щекотливые темы, иногда к ним присоединялись белужьи бока.
Похвальба с перепалкой и перестрелкой перерастали в ворожбу, вселяя оптимизм в квартиры с дотациями.
У тех кто не понимал, что в защёчные мешки обрезки словарного запаса не положишь, человек с бородкой клином и придатками альфонса списал несколько жизней в транспортные расходы.
Раздражавшие публику наглые заявления зачастую носили откровенно чёрствый, неразмокаемый характер и низкорослый менталитет (лучше бы они были голыми даже в приодетом виде).
Ушлые фрезеровщики наскоро отточенных фраз задаривали Подопытных, производя поспешную ревизию в полуфинале широкополых отношений на основании сформированной гуманитарной идеи: «Чтобы общество говнолюбов не разлагалось, его кремируют холостяки, не ставшие государственными мужьями, под громкие цветы, округлые литавры и траурные паштеты». Некоторым из них всё же удавалось оставлять тяжёлое наследие при входе у дверей в огнеопасное будущее.
Оснащённое передовой демагогией вываливаемых из мусоропровода власти улыбок, объединение любителей наплевательских предложений предостерегающе процветало в инфантильных мыслях среди расхаживающих в подгузниках со слюнявчиками функционеров, живших в едином порыве, ведь штопать было некому, а народ – кочегар, ворочавший миллионами... «Искр», или красавица с расширенными от уротропинового испуга зрачками. Он был не лучше всех вместе взятых, а взяли их уже потом в 37-м, одуревших от морской качки «морячков», пришвартовавшихся к портовой шлюхе-власти. Наиболее сознательные сами приносили себя в жертву партии, поимев её в рабочем порядке.
Кухарки не столько плодоносили, сколько планировали править страной одной левой под эгидой праздносплетений, при этом они по феминистски отказывались вносить разнообразие в постель, не доставляя облегчение партнёрам в виде удовольствий.
Вредоносная ситуация туго мыслящих, насильно обручённых на брак со случаем, день ото дня хорошела и менялась, опустошая таблицу приумножения казны и не встречая вулканических опровержений энтузиастов на пути модных поветрий со стороны.
Политическая выгода собачившихся и волканологов извлекалась изо всего, что попадало под руку, как изюм из ванильного пирога при фотографе-царе Николя Нидвора. Причём никто из подозреваемых не удосужился наведаться в ремонтную мастерскую Создателя, чтобы тот посоветовал как предотвратить «развал колёс» Империи. И началась-поехала под барабанный грохот банановая африканская рапсодия праздношатающейся компании с голосами, раскачивающимися из стороны в сторону наподобие парадонтозных зубов, и с выдачей высоких чувств напрокат тем, кто за ценой не постоит (Нельзя быть «и нашим и вашим». Центрист – тот кто левее уникакальных правых»).
А скольких, приобретавших опыт всеми доступными средствами в приступе обесцененных чувств передавило задним ходом Истории, пока революционная весна, щеголяла в обновке?!
Чарльз Дарвин тоже занимался естественным отбором, но кто осмелится назвать его экспроприатором? Наоладили выпуск свежеиспечённых с революционного пылу и партийного жару пирожков-новостей Путей Сообщения «Куда надо» в потоке обрывочных мыслей в разворошённом муравейнике. Причём не было понятно – крутили на манер финнов Сибелиус или пейсы другим, растирая яичные желтки зрачков покрасневших глаз.
Люди, кучковавшиеся вокруг пивных бочек, поглядывали по сторонам – было заметно, что пиво производило на них побочный эффект и не позволяло обхватиться в душегубке страстей.
На ладонях партийных гадалок нарастало новое поколение мозолей и детей ручного производства. Страна трудилась Вовоодушевлённо. Учителя – мавзолисты повышались в цене наискосок от Лобного места, а приспособленцы под общественным давлением отправлялись на гауптвахту к мумиям в смердящие саркофаги.
Отличившихся лапотников делегировали в скотных вагонах на фешеебельный курорт к «обувному» Морю Лаптевых у Берингова пролива. Один бросок – и ты на Аляске, запроданной Гомерике за пару миллионов щедрейшим из облапошенных царей во времена процветания бездарных голосов, увядавших в лагунах ушей.
Показная «Добродетель» обойдена умом, но никто не знает с какой стороны слезой подёрнутой намокшей памяти. Индивидуума, отвалившегося от корыта изобилия, можно ославить, но лишить славы, в полнолуние, когда воется по-волчьи – никогда! Многие догадывались, что новая власть – это пусковой механизм народа по миру, а также люда, отвыкшего от денежных знаков внимания и сбившегося с пути в потревоженную творожную массу, подставляющую плечо одним, и козью ножку другим. Как тут не зауважать говорящего правду-матку в лицо, стоя к ней спиной? Ведь он нарушил правила драматургии, начав пьесу с акта возмездия.
В городах, страны, существующей с налогов от спиртного, толпы трезвенников – разгромленные враги народа. И толпы нагуливали в демонстрациях аппетит, сбрасывая накопленные при царе буржуйствующие жиры, они теряли упругий тургор кожи.
В обескулаченных деревнях засланные партийной кликой ударники, не терзались виной чувств, убитых в зародыше, проявляя себя всемогущими трутнями. Несобранные – они не рассыпались в извинениях, выдумывая трутодни, заменявшие несовершеннолетние воспоминания. Пальцы хрустели – кто-то доламывал комедию.
Но «недолго музыка урчала в оголодавшем животе». Голод гремел костями, покатываясь со смеху в солончаке отношений, а если на улице муж безнаказанно колошматил жену, значит улица (травматический театр событий) ещё не насмотрелась на его ядовитый ногтевой грибок. Оплодотворённые занятиями журнальной любовью вприглядку заядлые чарльстонщицы мечтали, лёжа в полупьяном расстройстве на роялях, изощряться в сольфеджио рядом с нарезанными бумажными цветами в ненавистных целлофановых обёртках, пока улицы оглашались призывами открещиваться от шляпок и зонтиков.
Макулатура аббревиатуры торжествовала, выставляя себя на посмешище в заковыристых названиях – РСДРП, ОГПУ, ВЛКСМ.
Поощрялось въедливое фискальство, желающее продать себя повыгодней. Некоторым, за отсутствием лбов, не удавалось поглядывать исподлобья. Но желающие могли выложить на стол партбилет или отчёт за прожитый по милости «Бога» период, вписав в досье фамилию ни о чём не подозревающей жертвы.
Время пионерских сборов улик, вещественных доказательств и вьюнков на чугунном заборе Александровского сада, а также зонирования исправительной колонии широченных морских ужей с помощью осведомителей, которых подпирало в зебристом мельтешении словесной мороси. Там же процветало садистское увлечение – смаковать хлыстом по спинке пресноводного минтая.
Продукт времени принимал неукротимый характер поношенной идеи базарных катал распространённой народной молвы «Пеняй на себя!», и не было вакцины от заразительного хохота гиен...
«Замечено, что неоплодотворённые идеи, проеденные молью сомнения, торжествуют над преждевременными поступками, если ничего против них не предпринимать.
Иные идут в бой из-за песни. Видимо не из лучших побуждений «эксперты» внедряли молву в повседневную практику. Они фехтовали на деспотических диспутах ломаногрошовым языком, как мушкетёры шпагой» – из воспоминаний «Лёжа под трибуном» многодетной Инессы Арманд, трудившейся на веялке тенденций, хранивших тепло в термосе любовного треугольника, который в тайне от партийных товарищей (с подмоченной репутацией недержания) с трудом вписывался в сжатый график вождя, понимавшего, что в его семье краткость – незаконнорожденная сестра таланта. Нельзя также не отметить, что Инесса страдала хобби уборщицы – расшифровыванием мужских записей на стенках писсуаров таких как: «Нет смысла искать в простом заусенце, что-либо зазорное».
Непонятный спрос безрассудно покрывал неопрятные предложения. Конечно, телята о двух головах от этого не рождались, уступая место жестяным чайникам, брезгливо наморщившим носики на заброшенных полустанках.
Многие плыли по течению отвязавшимися лодками. И не эксплуататор ли тот, кто заставляет деньги работать на самих себя по цене сумочек Луи Моветона?
И кто предвидел, что через 70 лет народ, находившийся под присмотром замочных скважин, зарукоплещет руководителям, осваивая плаванье Тито Брассом в «Калигулах» водоёмов? Ведь тогда с изгнанием в рабочем порядке интеллигенции, с их адреналиновыми выбросами, участились явления вождей на подиуме, приветствовавших трудолюбивое население термитника, но анемичное государство теряло в весе из-за жировой прослойки буржуазии.
Начались гонки с преследованием всех подозреваемых от А до Я в алфавитном порядке по букве никем не принятого закона, продолжающего гнуть партийную линию под музыкальные подпорки до момента пока она не превратится в U-turn. Струнный квартет беспартийных попугаев, который я настроил против себя, исполнял «Мы с жерди упали», в честь того, что даже светлые умы перекрашивались в сбоку подходящий цвет.
В тисках беспорядка разношёрстному сброду  приходилось мириться с отлаженной лажей, по-мальчишески свистевшей в гильзу. Пострадавшие, но насытившиеся штруделем не сформировавшихся знаний в чугунках «котелков», объятые огнём энтузиазма производительной мощи и отчаяния, создавали блага руководящему составу. Тот, стараясь хоть как-то компенсировать неисправности, связанные со словоизлияниями в мозгу, сердечно заботился о собственных привилегиях, идя на сговор с совестью поставленной на кон, убедившись, что на её кол не посадишь. Поэтому использовали распри в виде подпорок для тентов, из-за которых не было заметно  знамения времени на флагштоках ответственности в обществе, где самое дешёвое горючее – слёзы, а критиковать тоталитаризм, что перемывать косточки корсету – всё равно бесполезно.
С упразднением праздников для праздношатающихся, люди потуже затягивали пояса… на соседях, преимущественно вокруг шеи. А сколькие мучались в друзьях прежде чем стать истинными врагами?! Сверху установили, что в период противопоставления себя массам каждому суждено своё: кораблю – сухой док, он же непьющий доктор (англ.), самолёту – ангар, бактериям – стеклянная чашечка Петри с агар-агаром, а на кого-то уже копошилось плёвое дело: «Ловись половица большая и маленькая».
Известно, что при катастрофической нехватке водки, когда народ по улице идёт и пьяную музыку под руку ведёт, уступы неприступных скал на перекличке захлёстывает душегубная мразь обмываемая водопадами никчёмных советов: «В чешущихся местах сдерживайте коррупцию!», «Осуждённых парикмахеров пошлём на... химию». «Всё дорожает, а жизнь дешевеет, когда она, полная клише, гофре и фобий, висит на волоске» и «Победа – это полбеды, беда – полная победа».
Пока строители «измов», поглядывая на геноссе идеолога с неуёмной тропической растительностью под носом, успешно возводили напраслину под самую крышу, страна «Сметания (всего)» сидела на шпинате с картохой, а верховный доходяга Давид Бруцилёз-Коровий, коптящий небо в кровавом плюмаже заходящего солнца, не рекомендовал есть канцерогенных речных раков, проверяя воду на чистоплотность населения.
Запомнились его провидческие слова: «Людей собралось много, слишком много. Несколькими пулемётными очередями здесь не обойтись и непонятно, что делать с этими микробами, прячущимися под дрожжевыми грибками от грозы». Старики «без руля и без ветрил», напоминавшие древние развалины Помпеи, спустили приказ коньюктурщикам и титулованным шлюхам, укомплектованным размягчёнными мозгами: «Засадить зажравшихся белок в барабаны и подвергнуть кодовому колесованию «На орехи».
В это же время на международном съезде топтунов под предводительством Веньки Карамболя, который пил водку с бубликами в кафе журналистов «Клозетчик», не забывая посудачить с каждым испытывавшим оторванность пуговицы от телогрейки, и это притом, что он был при своей бабе, как больничное судно на приколе. Разбирался вопрос, почему попрыгунчики в порядке обмена «топотом» не сразу раскусили тенденции к видоизменению (заведенное оппортунистическое дело против них прекратили за неимением самодостаточных улиток).
Музыканты из породы «невпопад» исполняли «Супружеский долг» в стоккато зубов о стаканы с водкой, а туристы (не упечённые в общий пирог) доказывали преданность идеям партитурности, но мало кто из них  вернулся во всеоружии из затворнической командировки в больНиццу.
Писатели шпионили за собой, прослеживая в произведениях весь свой творческий путь. В провалившихся в экзамене на выдержку глазах интеллектуалов, затесавшихся в немытой толпе, светился вопрос к власти: «Ты меня обламываешь, интересно с кем?» В подтексте среди украшательских рюшечек слов проглядывал безвыходный ум, заточённый в темницы поклонников слухов и последователей страха с их византийскими привычками.
В узком домашнем кругу неизменно искали биссектрису, делящую подозрительный угол пополам. Разжалованным единицам, переведённым в нули, удавалось наполовину прозреть, а затем полностью ослепнуть в борьбе (не всегда вольной) с вирусом стяжательства или наживы грыж на непосильных, трудоёмких работах в горячем цеху на оболванивании чугуна.
Возникала необходимость во что бы то ни стало найти болезненную точку, чтобы поэффективней наступить на неё в целях профилактики опьянения. Надышавшимся одеколоном «Цветочный» не обязательно было взбираться на Эверест, и в поисках здравого вымысла смотреть на людей свысока, подсчитывая прибыльные волны гидроэлектростанций. И кто мог предвидеть что независимость Финляндии, работавшей над бетонными перекрытиями линии Маннергейма, повлечёт за собой увеличение заарплааты на языке суоми?
Ослеплённый неудачами люд с глухонемым недоумением и укором принюхивался к поветриям, понимая, что пар непрошеных гостей не ломит, но и дышать полногрудо не даёт. В лохотронутом подсознании толпы беспорядочно сталкивались электроны и атомы расщеплялись. Угнетаемые массы не ведали как выглядят семь Пятниц на одной рабинзонкрузовской неделе, потому что плакатно высунутый язык Альберта Эйнштейна ещё не был опубликован, а его теория относительности «Женщину надо держать в узде если она лошадь» не сформулирована и не выброшена в обращение вразрез общепринятой догме: «Если в кране нет воды – это вовсе не значит, что не работает кровосмеситель».
Кто не вышагивал на парадах манекенов, тот не изведал прелестей тоталитаризма, и в том же году ушёл из жизни, не попрощавшись ни с кем, символ киногрёз Рудольфо Валентино, уводя за собой «в лучший мир» десятки фанатичек-поклонниц.
Роптавшие готовились к очередной жатве рук (с руководящей удавкой на шее), совпавшей с периодом неудовлетворительной утруссификации пограничных диспутов между чревоверещателями, и с треплющими на ветру кровавыми языками знамён.
Здравницемыслящие предпочитали налипшей грязи экономических взлётов и падений позолоченную середину на утеплённом солнечными ласками море или высоко в горах в предвкушении предгоря. Но и они ещё не решили к какому стану примкнуть – волков, ягнят или как говорил школьный преподаватель воздухоплавания Питер Пэн: «к женскому в старящих нас очках». А примыкать к антиквариату, инвестированному заграницу желания не проявлялось – ведь деньги портят человека, но не женщину, у которой жевательный аппарат – беззубые дёсна.
Пожирать ли других или самим быть съеденными, спрашивали себя люди, мужественно перенося тяготы поближе к невзгодам. Но встречались «экспонаты», державшиеся молодцом и скопом. Введённое в заблуждение поколение оказалось в лабиринте подлости с вращающимися вовнутрь стенами.
Многие поплатились жизнью за бесшабашные (по кошерным субботам)  мысли, просящиеся на бумагу, как ребёнок на горшок, а иные возглавили ведомства, которые впоследствии обезглавили.
Смакующих и причмокивающих функционеров, изображавших сконфуженные лица, волновала судьба «капусты», томящейся в застенках банок не их матрацев, пока стукачи-подсвечники «Тут как тук, тук, тук» «закладывали» секс-бомбу в постель к заезжему иностранцу, уверенному, что самый лучший секс утренний – всегда можешь сослаться, что опаздываешь на работу.
В обездоленных сердцах, во всплесках интеллекта саднило, когда на «Радио дураков набитых» крутили адажио на продажу «За углом по-немецки плакала девочка» из балета «Черепашьим шагом по отрубям голов» ополоумевшего композитора помазанника с обеих сторон, святотатствующего Бутербродова. Никто не знал на какой полке, забитой классиками оппортунизма, принесённые и запылённые идеи божьего здравоохранения покоятся нетронутыми.
Над дубовой дверью комнаты льстецов висело – «Воскурительная». За ней приспособленцы не стеснялись в выражениях низменных позывов наработок НЭПа – правительство не задумывалось над тем, что наступит пора, когда оно возьмёт в морщинистые руки, пятнами, пошедшими вприсядку, дистанционное управление... промышленностью, и в стране научатся поддерживать штаны с помощью гуманитарных помочей из-за рубежа.
Во времена, когда ещё не было спроса на стрессовые джинсы издёрганный рамштекс-чарльстона входил в моду по пояс сорванцом с балкона, не спрашивая: «Мадам, вас разоблачить или вы сами... прежде чем поцелуем снимется слепок улыбки с ваших губ?»
Мужская половина псевдоинтеллигенции, поднажав плечом, перешла на ломовой язык извозчиков человеческих страстей, а её жёны перестали размазывать клубнику с ворсистым крыжовником по лицам на ночь. Криминальные состояния наживлялись смельчаками, не ведавшими дактилоскопии, но вывшими ветлугой в поездах недалёкого следования. Мокрые дела сушились на верёвках, чередуясь с протараненными в глаз бечёвками тараньками.
Инфаркты наживались, с помощью упекунов куда-нибудь подальше, напоминавших, что сорванный винтик не свёрнувшееся молоко и не участник забега по опережению событий и пополнений в рядах измождённых новизной ощущений старьёвщиков.
Бусы ярусами располагались на обнажённых участках предгрудий к переменам и сменам нижнего белья – это инсценировали постановку: «С ног (снег) на голову» и «ЗапаХдня», в которой автор возжелал прежде чем уйти из жизни, пережить всех своих сверстников – ему так не хотелось, чтобы после его смерти  о нём плели всякие небылицы с домыслами и говорили гадости. Конспиритуалистическая тяга к «санаториям» с мостами и каналами на костях популяризировалась, преследуя незаконнорожденную идею Никиты Одежонкина нержавейкой лозунгов: «Спасение утопающего – дело рук тонущего, если под рукой не оказывается соломенной вдовы» и «Дело алкоголизма не просохнет. Когда оно примет непредвиденный оборот, мы вынем отвёртку из паза в шляпке». Причём, пропащие и люди в пропасти не обозначали одно и тоже.
Государство – гнилостный организм, с отрядами быстрого реагирования, подверженными интоксикации и запускающими руки в чужие карманы, как пограничники воздушный шар в душевное расположение неприятеля – совсем не такого, каким он прикидывается. Во всём кислил привкус тоталитарной закваски мелких придирок. В борьбе с пьянством страна, не просыхавшая с пелёнок, улеглась на обе лопатки, затем бодро зашагала к коммунизму, хотя неизвестно кто непосредственно занимался измерением шагов.
Шалунья-пища раскачивалась на расшатанных пиореей зубах, пока обеспеченные меломаны запускали зубы в бизе «Кармен».
В моду вошла рваная вентиляционная система одежды, позволявшая наслаждаться лунным облучением (не жизнь, а пломбир в шоколаде) и скрывавшая трофические язвы общества – набрался... мужества, и прямиком в вытрезвитель.
Рать разбегалась. Выжившие из ума старики, дружившие с детским лепетом и начинающие дуэлянты оставались в неведении. Повседневность, занятая построением каверз в слабо варящих «чугунках», могла «обуть», раздеть, обнародовать и осудить женщину с фистончатыми папильотками в волосах на бельевых прищепках в назидание массам (и маленькая норка превращается в пещеру, когда возраст наступает на сморщенные  пятки, ознакомившимися с железными скребками). Между прочим, боровшаяся с преступниками большегубой негритянской улыбкой жена старика Лота, семья которого поспешно покинула оскалившиеся горы, являла собой пример верха непослушания. В назидание котомкам дама превратилась в соляной столб, чтобы больше не вращала головой назад и в сторону на полыхающие Садом и Гоморру, где осталась её подруга Вероника Расселина, в девичестве Фира Просёлок.
Замызганные умасленные граждане, облачённые в серые тона, с оглядкой на жену Лота и скорбным видом в унисон посматривали на светлое будущее без страхового полиса. Они наивно ждали, когда прейскуранты на башне пробьют стену взаимонепонимания, и кладбищенский флейтист Матвей Эльбрусович Гватемало под присмотром подруги Наргис Навзничь в угоду венценосному Павлину  отмузицирует в павильоне на берцовой кости по полной программе.
Некто, слабо разбирающийся в медицине, пользуясь случаем, как продажной девкой, изобретал (для вычлененного из штанов) идеологический выпрямитель прерывающейся мимописуарной струи, аккредитованной при воспалившейся предстательной железе. Сам же изобретательный смышлёныш не участвовал в создании самолёта-ящерицы с отрывающимся хвостом или в потасовках игральных карт, как тот безмозглый серийный убийца микробов в ироническом сериале – комедии нескончаемых продолжений, в котором герой со вставными челюстями, прикуривает скрюченными пальцами одну от другой плохо спротезированные сигареты.
Сусляные Суслики (идеологически зашвабренные психотворцы и казнетологи), налегая на пирожки с зачатиной, завёрнутые в гербовую бумагу, деликатесно ввязывались в полемику, ведшую к перекосам и человеческим покосам. Убедившись, что приличного человека днём с огнём не сыщешь, они занялись охотой на порядочных людей, выставлявших напоказ свою гетеросексуальность.
Власти разыгрывали из себя меценатов, великодушно даря жизни несчастным, забывая, что народ – это женщины, если исходить из песни «Вышли мы все из народа...». Тогда ещё не разводили олигархов, не в меру пьющих из чаш стадионов, и мало кто понимал, что время истекает, а стакан под него не подставишь.
Профессиональные грызуны не прочь были сменить шагреневую кожу на чешую, полагая, что так сподручней плавать среди акул. Они забыли, что ополоумевшие возлияния души бывают массажными, лечебными, легкоранимыми и чрезвычайно подлыми.
Разрозненное общество (многослойный не пропечённый пирог) с его лабильной психикой бульварною возвещало на уличных перекрёстках о своей несостоятельности под воздействием гербариев ой клизмы зла, и ложь становилась предметом первой необходимости.
За наработки прошлого рабочего муравья замуровывали заживо науськанные кровонасосы-правители, получавшие консультации из-за кордона от Гарри Мэнслотера, так что не возбранялось прельщаться лозунгами, повязанными неразрывными узами общаги упитанных червей на исхудавших пиках достижений. Каракатицы и неизлечимые проказники, одержимые с понтом неосуществимыми идеями, всецело поглощённые вампиризацией труда. Зодчие – они возводили поклёп на эфемерное здание утопизма. Превознося его выше крыши, они пиками поднимали пережитки прошлого на смех и вздёргивали их на баграх острот (из свидетельства хироманта Ладошкина – человека с жёлтыми ногтями в тон прокуренных зубов).
Единопромышленники по воровской части ставили на согбенные спины бубнящие бубны с горчичниками смеха. Кто преждевременно пугался, тех вводили в искушение с потолковыми идеями разложившегося (правящей призмой) Белого света.
В ворохе событий пострадали те, у кого при выпадении Прямой кишки по жребию обнаружили больше безликих ликбезных мозгов чем в неандертальских черепках. Туда складывалась деформированная информация, подметившая, что «бородатые Карл Маркс (вольный «сигаретный» стрелок) и Фридрих Энгельс – это не брат с сестрой, а четыре несовершенно разных человека. Они размахивали перед упёршейся рогами мировой неверолюцией мулетами, пропитанными гемоглобином народов-страдальцев и промышленными отходам общепринятых отправил на...».
Руководитель широкого профиля – ящер с прищуром, освоивший ремесло облицовщика тортов или как теперь принято говорить – шоколадный плиточник, не без национальных предрассудков считал, что низкими бывают не только люди, но и покупательная цена на красные галстуки к белым отсрочкам, опрыскиваемым духами «Надежда К. К.» и другими токсичными веществами.
Трибунами всё чаще завладевали прачки, пребывавшие в состоянии эйфорического самоутверждения на завалинке Истории.  А вот и реакция осуждённого на безразличие толпы  поэта-песенника Вахтанга Взаперти, стоявшего голым в ванной с окаменевшим от страха яйцом в руке перед зеркалом на тенденцию того времени.

Бокал опрокинут, надежда разлита.
Заело пластинку мою «Рио-Рита».
Расплакалась скрипка, расклеилась встреча,
И солнце скатилось за девичьи плечи,

      за девичьи плечи, за спелые вишни
      в саду, где чего бы случайно не вышло.

Глаза не мерцают, слова не пружинят,
Плетёт разговор без кружев и ужимок.
Гостями не тронута фруктов корзина
И тянется вечера тугая резина

про девичьи плечи, про спелые вишни
      в саду, где чего бы плохого не вышло.

Охрана жуков облетает настурции.
Когда-нибудь встречу товарища Фурцеву –
Красивую, строгую, без сна и упрёка,
И с ней по-хрущёвски запью одиноко

за девичьи плечи, за спелые вишни
      в саду, где чего бы такого не вышло.

Вымученные гримасы необузданной толпы казались приклеенными на демонстрациях поддержки... портретов правящего иконостаса, среди которых затесалась одна из священных коров мелкотравчатого шовинизма. Это предвосхищало начало сезона посадки национальных культур на длительные сроки. Чтобы докатиться до такого, не обязательно быть Колобком внимательным к слепым кротам, обвинённым в подрывной деятельности, который пережил времена Французской революции, уступая своё место в очереди на гильотину. Все, включая конопатую лошадь, танцевали «Рио-Риту», мало разбираясь в Реомюре, а фамилии Цельсий и Фаренгейт большинству ни о чём не говорили. Разве можно подобрать обронённое слово, когда духовную пищу готовят к эмиграции спрашивала их классная дама, удовлетворённо потирая салями щёк, или обвинять кротов в поверхностном отношении к жизни? Нет, голосили алаверды мужчины, отдававшие мускусным запахом и полюбившие античные статуи за их округлости (когда не хватало съедобных девушек, облюбовывались диапозитивы голых холмов):

              Я милого узнаю по собаке.
              Она носит попонку-галифе, а шляпу...

При этом полагалось прищёлкивать языком и разболтано хлопать соседа по нарам по ляжкам со словами: «Сука-скука обуяла». Мой оппонент оказался африконавтом, подавшим на меня в суд за то что я сказал, что не выношу черносливы.
Утончённые чувства эльфов с хрупкими стрекозиными крылышками и остроконечными ушами терялись в предчувствиях, что наверху за дверьми в Раю, уныло раскачивающимися на ржавых петлях, тоже перенаселение душ.
Не приходилось обольщаться за чужой счёт на табло, объясняя Прозорливым и Востроглазым, что превратные понятия не футбольные, а  перелицованные под присмотром. Информация подавалась в цифровых выражениях, не считавшихся непристойными в атмосфере причастности к активному безделью, взлелеянному взбешённой сворой ублюдков, которым на всё было начхать.
Угадывались заржавевшие рычаги управления экономикой и неосуществимые заплесневелые мечты о просветлённом перекисноводородном будущем защитниц неординарной любви с пристрастием вкупе с диетической подпиткой подкорки полушарий.
Сосредоточенно рассматриваемая неряшливая политика «Реформы для проформы» и «Резолюций проводимых в жизнь, а не на гильотину» оказалась безрезультатной в безвыходных и нагнетаемых ситуациях – ни за кого нельзя было ручаться, а брюки не сидели, как влитые, на оскудевших ягодицах.
На оглушённые какофонией улицы выбросили лозунги, поражавшие магнетизмом: «Вся власть Советам и поучениям!» и «Доверяй, но ковыряй!». А когда общественность вплотную подошла к еврейскому вопросу, тот прикинулся восклицательным знаком.
Людей кормили до отвала за границу варениками обещаний. В издательствах набирались смелости рассказы, сотканные на материале шёлковой лжи «Левин и печник», «Левин на ёлке», не повествующие о том, как «дедушка» разъезжал по европам в допотопных поездах. В них старик копьём бросал вызов обществу молотобойцев. После бесед, утягивающих в прошлое, он утопил свою соседку, и она превратилась в лупоглазое морское чудовище.
Народ, вдосталь снабжаемый революционными миазмами, готовили к экзаменам по прикладным шуткам под аплодисменты ожлоблённой толпы. Остальных из лёгкого сплава уносило течением.
Кадры – дерьмо, отсюда их текучесть направленная в деревни на голодную продразвёрстку с трескотнёй выколачивавшую хлеб из насильно разжатых кулаков – высланные, они спали голыми и босыми, учась (по мере надобности) покрываться холодным потом.
В силу вступила кровавая диктатура – дитя произвола с симптомом встревоженного волосяного покрытия у жертв под каботажный мат тельняшек и пальбу установок, спущенных сверху. Во всём отмечался прогресс – мерзавцы совершенствовались, жулики повышали квалификацию, а в ком угнездился кукушонок, почувствовал все прелести сожительства на собственных яйцах.
Булемия напыженных патронташей под «Холуйскую прощальную» в слезах утренней росы, характеризовала харкающую кровью волну слов, натыкавшихся на букворезы первоклашек.
Количество нелестных характеристик в болтливом слаломе в поднебесных кругах подскочило до угрожающих размеров и перевалило в вялотекущем году за 70 процентов, выражаясь в наглом добывании почестей для всякой Нечисти карикатурной внешности и второстепенной Степенности, ложившейся на переливание братской крови из Пустого в Порожнего.
Зарапортовавшаяся балаболка-власть (последовательная сепаратистка желтка от белка), встав у разболтанного штормовыми событиями штурвальной «рубки леса», увиливала от судебных волокит и в заварухе событий позволяла шустрым исполнителям выуживать неугодные элементы из многоголосой растерянной толпы в целях разрешения квартирного вопроса ютящихся в лачугах.
Сорвиголовы в последней стадии облысения, с выпадением волос их носа и из ушей, чтобы их не сбагрили куда надо в разгулявшемся сумбуре домыслов, опускались на разбитные колени, прежде чем встать на занемевшие конечности (когда опухшие от голода ноги подкашиваются, трава кажется выше, а любовные напитки после очередной репетиции страсти не требуют аннотации).
Привлекал внимание садомазахист-стоматолог Ив Альвеола, слезший с генеалогического дерева и запутавшийся в родоначальных корнях в кровоточащих дёснах, поражённых цингой. Крайние сроки не поджимают, но проволочно натягиваются в батутных отношениях с приступами приверженности к неприкаенности.
Вы спросите, почему я возвращаюсь к одной и той же наскучившей теме? Ответ простой мне нравится волосатое зрелище моего тереблённого «пупырышка» (второй сорт, 2.50 штука). Но ещё больше я склонен экспериментировать с текстом, прошедшим детоксикацию. Вот вам цирковая ситуация, подсмотренная автором через 80 лет после вышеописанных правдивых событий.
«В молодости, когда у доллара на теле высыпала мелочь, Лиля Пут, изобретший стиральную машину памяти, был недурён собой даже в кривом зеркале на соревнованиях гонщиков самогона по вертикальной стене в боксёрских перчатках. Он любил прихорашиваться, выучив, как азбуку Морзе, что галстуком, сбившимся с пути, не навязываются – его вывязывают. Когда смотришь на себя со стороны, не выбираешь справа или слева, и напоминаешь статуэтку приятной наружности, догадываясь, что предъявлять претензии к внешности, то же, что просить прощения у зеркала, а удовлетворять всем требованиям и удовлетворять все требования не одно и тоже. Каждый волен делать, что хочет, успокаивал он нервы, глядя в затуманенное окно и сравнивая себя с Пантелеем Пилатовым – нетрудовым элементом Периодической системы. Рвать на голове волосы – не значит подавать кому-либо плохой пример. И кому объяснишь за накрытым столом элементарную истину, что нет ничего искреннее пространных сожалений о хорошей погоде в дождливые дни друзей, лакомящихся отёчной бараньей ногой.
Пользовавшийся воздушной подушкой как смягчающим обстоятельством, Лиля Пут слыл ловким гимнастом и когда-то менял лилипуток, на манер крошечных спортивных снарядов, на которых отчасти занимался, напевая обнародованное танго «Солнце моё, я живу, облучённый тобой». Ассистентками в свой номер с раздельным санузлом (у него в доме не было ни собаки ни кошки, поэтому он мыл ванную и пол в ней) он брал бывших продавщиц, отвешивающих изящные поклоны. Они были искусными любовницами, прошедшими упругую школу верховой езды и считали хитиновый покров панцирей жуков частью панариция.
Свои непредсказуемые поступки он пытался завуалировать нечётким заявлением: «Некоторые закрытые двери требуют чересчур резкого отпора», напирая на то, что и в дремучем лесу есть свои неизведанные филантропы. В принципе он был не против передачи мысли на расстояние, так сказать, из рук в руки, но клеймил невежество как кавалерию легковерия, заказывая у бармена Фимы Воланчика в подвале цирка «Седые виски на льду». Там отец йоркшира Мошки (непосредственный участник его зачатия) уже с полчаса нетвёрдо держался на четвереньках после коктейля «Крысиные проделки в стене», доказывая, что не стоит рассматривать крупнопанельную проститутку, как торговую точку.
Бармен – этикетный джентльмен, приобретший агрессивно настроенную гитару с признаками хорошего тона, не задавал лишних вопросов, в своей поэме «Бармицвы у сумчатых», в которой он в корне пересмотрел учение Чарльза Дарвина. Он знал, что лилипуты – человечки особые: кто-то держится особняком, кто-то ранчо, а кто и пентхаузом. Жить в одном браке без смены декораций – невыносимый моветон, назидал Лиль товарищей по опилкам на арене. И тем не менее жена его Грымзя родила хорохорящийся хор мальчиков-погодков «Ободранные коленки» – по-иному заведенная ею жизнь не воспринималась. Она не давала мужу слова проронить, зная, что из её щёлки его уже не извлечь.
Грымзя – сестра милопредсердия отлично понимала, что долгосрочные мечты умирают, избегая погребения и тот, кто знает цену оратору, говорящему голосом, опережающим самого себя, владеет миром. Не зря же мудрость скрывалась на мокром месте в паутинчатой улыбке уголков её глаз, не воздвигая плотин на реках слёз, когда она заглядывая в свой гардероб, жаловалась: «Большому кораблю – большое плаванье, ему не обойтись без соответствующей оснастки. Я не Мышка-Норушка, чтобы к нищете приноравливаться». С этими и с другими нехорошими словами она отправлялась в ванную комнату, поправить причёску, похудевшую за день.
Безграмотная семья Грымзи – Нечитайло, придерживавшаяся протекционизма с висячим замком на губах собеседника, считалась крепкой. В ней Грымзя отдавала справедливость своему практичному уму, а в отношении одолженных у соседей денег она страдала поразительной забывчивостью, отвергая нечистоплотное существование. Она приходила в неистовство, когда следящие на полу уличные «столбы» наводняли комнату (друзья навещали её старшего сына циркового лилипута, с пухлыми ножками, шариковыми ручками и дрожжами в дрожащих коленках, чтобы взглянуть на лозунг его папаши, вывешенный на голой стене изголённых спин натурщиц: «Корыта – свиньям, женщинам – стиральные машины!»)
В результате рационального питания и экономии на шелухе у заключённого с широко расставленными глазами (так чтобы они могли перестукиваться) появился кухонный столик из орехового дерева и плетёные стулья из банановой кожуры, собранной им в артистических уборных цирка. По природе спортивный, он не засиживался мухой у окошка, интенсивно перемещаясь по камере, дабы не набирать в весе и не провалиться на месте.
Левые концерты в районном доме презрения давались регулярно и Лиля Пут был их неотъемлемым компонентом. Он был склонен верить советам друзей, но только на 40° к линии горизонта, что указывало на зачахшего в нём не дюжего учёного, которому компаньоны не требуются, несмотря на то что в детстве он сидел с отцом своего друга Терзанием Васильевичем Акапулько на пристани, и они болтали «глупостями», не подозревая, что в мире зарождается новая гомосексуальная парочка.
Этот лилипут был удивительно непостоянен, даже половые расстройства у него оказывались временными. На арене он был готов умереть за других, хотя знал, что всё делается сообща «куда надо», но вне цирка предпочитал жить за себя, абсолютно уверенный, что в мире существует неизвестная болезнь, знакомая только ему, которую перебинтованное человечество нормального роста не знает и не ведает. Пока анемичный лилипут хворал по комнате из угла в угол, он не помнил себя от горя. Бездушные врачи-вакциники поставили неправильный диагноз – болезнь Альцгеймера. Мало того, что недуг был коварным, его забывчивость оказалась ещё и заговорщической. Одно успокаивало его – «Боги» не умирают, хотя и выглядят старше невыбираемого возраста. Признание пришло к нему непредсказуемо на смертном одре. Костлявая, сдерживая негодование одной рукой и прикрывая лобковую кость другой, отступила на несколько часов».

                Не стоит рассматривать тюрьму как
                гарантийную мастерскую.
                Время истекает кровью?
                Подставь под него судно, товарищ!

     Глава 2.   Становление траком

Зимнее позавчера кануло в прошлое. Весна приветствовала соскучившихся по ней белоснежной улыбкой подснежников.
Рандеву хлюпиков со справедливостью не состоялось.
Процветала вседозволенность ручной работы, придвинувшихся членами ближе к партии. А ведь всё началось с того, что руководителю её врач-кожник посоветовал не рассматривать сноровистые пальцы как  подавляющее большинство прыщей и фурункулов.
Из передовых отрядов формировались «Трудовые резервы», во главе которых поставили мастера вокально-инструментального цеха Юлия Цезаревича Отголоски, выпившего четвертинку карата.
Распространялось сподвижничество в могильных рядах на счёт раз, два и... в дамки. Королевскую регату посчитали неправомерной из-за погребения вёсел в воду и... с концами наружу.
Помоечные миазмы душили Доверчивых запахом настурции (Турция без нас), в частности ортодоксальную Джуль Барс.
Подозрение глодало, и некому было замолвить за него словечко в хитро разработанной атмосфере деперсонофикации.
Приостановилось покровительство коров племенными быками.
Часовые стрелки, уверовав в безнаказанность, метались, интересуясь с какой платформы отбывают наказания. Они метились в нелатышские сердца и над-садные крики в парке «Восставших кронштадтских альба-тросов».
Красноречивое Периферическое безразличие гнетёт чувством неоплаченного долга, пока Центральная болтовня, способная исправно проделывать дырки от баранок в бычьих головах, убивает. Да и кого волнуют «Исповеди незрелых эмбрионов»?
В условиях национализации канализации и в надвигающихся тенях неулыбчивого вечера увечья практически незаметны. И как отметил один неглупый нищий: «Главное – своего не прошляпить, в фетровую кидают больше чем в войлочную, а некоторые всё ещё полагают, что туляремия – детское заболевание тульи».
Страна безропотных и не вписывающихся в существующий строй отторженцев под нестройное пение подхалимов с подвохровцами превращалась в таёжную лесопильную усыпальницу опилочно-дармовой рабочей силы.
Люди, разыгрывавшие из себя простачков с землистым цветом яйца поверили в вошь на гребне популярности и с энтузиазмом скандировали: «Наша Таня ломко плачет...». Это значительно сглаживало процесс отхаркивающей де’мокротизации.
Отменили польские синие воротнички и композиторские Манишки. Но некто наперекор установившимся правилам пытался узнать у кого бразды плавления в мартеновском цеху. Настырных писак, борющихся за продвижение за мир на окружной дороге и расточающих болеутоляющие шутки, каламбуры в нелегетативных зачатиях слов, захомутали последователи спонтанных приступов фольклора. Непопкорным инженерам человеческих душ «вкладывала ума» коротко и хрястно, без всякого там мистицизма.
Во всю (не отвертеться) развернулась на безбожном жаргоне волокитная деятельность навозных жуков, готовых разрушить храм Господний во имя построения термитника а-ля Термидора французского, под присмотром букмекера настольных тараканьих бегов, которые вели себя в высшей степени нагло, зная, что за ними незримое будущее. Несмотря на глобальное потепление международных отношений, легче было броситься с моста в Севилье на глинистое дно Гвадалквивира в засушливом августе, чем бороться с Молохом, уплетающим косичку сулугуни за обе щеки и за милую душу невинные жертвы, в стране без определённых занятий... насильно прилегающих к ней земель.
Людей, надушенных одеколоном «Шипр» и нашпигованных крамольными мыслями (тогда ещё ничего не знали о Гражданском ботоксе и государственном долге с задолженностями), по внезапным ночам без  обоснований и хлопот брали с постели через одного с такой скоростью, что те не успевали проклясть собственный день рождения. Приблудные зав отделами строевым шагом, нажравшись и покумекав, смекнули, что в разорённом отраслевом хозяйстве резко ощущается нехватка рабочих перчаток и самих рук.
Посадочные работы перевыполнялись, но хлеба от этого не прибавлялось, хотя японцам на выставках было очень даже Пикассо. Буржуев, пользовавшихся двумя полотенцами, и бывших с Роденом на дружеской ноге, причисляли к двурушникам.
Церквям дали отповедь, а на их месте возвели поклёп.
Вакцину для прививки дурных привычек ещё не изобрели, поэтому высвобожденные ресурсы грубо бросались на возведение плотин с единственной целью – перенаправить спинномозговую жидкость Великих сибирских рек и очистить от скверны закупоренные артериальные пути Североморья. При этом «Кромвелевскую» крамолу сваливали в силосные ямы Истории и на мостовые под скрипучие колёса фирмы «Креп де шин».
Безликое руководство, пришепётывая, переносило ответственность с насиженного места на необжитое и обратно, забывая, что государство не ставит пятилетку под сомнение Внутренних Органов, опираясь на правдивое слово – это откатное орудие массового унижения при показе диапозитивов нагло остриженного Версаля.
Кого-то в непогоду превозносили до небес, чтобы затем публично сбросить оттуда на покатые плечи крыш домов, с расчётом, что кровь смоется проливными слезами дождя. 
Вожди обходились без банальных шуток типа: «Отекают конечности, пошевелите виноградной кистью» и милостиво закрепляли привычку в массах отправлять отруби в рот, напрямую знакомившиеся с пищеварительными трактами (тогда медицина и не помышляла о гастроскопии). Делалось это неприлюдно под прелюдии Фредерика Шопена для успокоения помыслов и подогревания страстей (коварный интриган-садовник умел ловко насаждать иезуитские порядки и натравливать церберов на искоренение представителей многонациональных «сельскохозяйственных» культур).
«На дворе стояли: убитое время увещеваний (мыло, полотенце, смена нижнего белья) и «Чёрный Воронок, предвестник смертельной воронки» с вышколенными за похлёбку наймитами.
Не только ходившие «на двор» думали – пронесёт или не пронесёт, считая за благо, когда их проносило от страха. (Харитон Свищ. Собрание Зачинений, стон 4-й).
Параллельно с помощью обЛысенковской теории (Тело не выгорает, когда на него находит затмение) лысел комбайновый чугунок скисших аграрных наук и выявилось, что у невозделанных извилин мозга имеются: чердак, подлежащий чистке, и холодный погребок для пополнения знаниями, закреплёнными розгами.
На псевдонаучной основе разрешалось выращивать ячмень... на глазу и брать удержания с языкового недержания.
Посиневшие губы опустившихся туч обложили беззащитное сырокопчёное небо индустриальной революции и космы седого дождя высочайшего гнева отчаянно бились в неповинные окна.
На лесоповалах цинга укладывала заключённых штабелями, так и не подарив им напоследок зубчатое колёсико чеснока.
Припёртым к расстрельным стенкам Выжившим предоставлялась возможность настигнуть мечту врасплох, не останавливаясь на ней, – за это трудодней не давали. Примером тому были надомник-стакановец Тишка Полюцифер и орденосносная ударница в бега Луша Отморозко, нелегально потягивавшие с облечёнными властью народными умельцами в свободное от совещаний с совестью время закордонный коктейль «Трансмиссионная жидкость».
Проходило  мероприятие в закрытой молочной «Яичный эрзац», которой заведовала домохозяйка, ушедшая по призыву вождя в политику, несмотря на её пробуксовывающую кулинарную подготовку на перекрёстках доставки вразумительного сконфуженным.
 Тогда несведущие Боги ютились на укрупнённом Парнасе, а страдающие от чёрных дыр галактики верили, что время, бежавшее стометровку за десять секунд, остановится и присядет покурить, пока не раздуется от восстановленной гордости по ветру. Тишка, влюбившийся в девушку призывного возраста (а возраст может стать скоростным, если ему 65 в час), не вставил шишку в Лушкино зажигание, хотя убеждал всех, что «машина тронулась!» Это подтверждалось его поэмой «Горчичники для Гитлера».
Впоследствии Луша Отморозко выходила в поле с густой копной волос, заливаясь от смущения акварельной краской. Потом она вызволяла скудоумного Тишку (автора повести «Ходячий больной») из местной психушки, где он пару лет с наслаждением растягивал на кушетке своё тело-эспандер от зарешеченного окна до железных дверей, распевая «Человека всегда можно опустить на колени, если отнять у него голени по колено». За задраенными дверьми сам с собой соглашатель, но не в унисон, Тишка Полюцифер (дорога жизни которого закончилась на подмороженном трамвайном пути) осознал, что не всё притворяется в жизни, кое-что остаётся за бортом. А так как он был парнем не пъющим чай, то упивался одним сознанием того, что не употребляет горячительного Тиша знал, что измерять у комара кровяное давление бесполезно, торчащий тычинками чахлый кустарник вырубили – оставалось только теряться в догадках. Тишка, ненадолго ставший известным поэтом, описал через много лет громоздкие впечатления о себе и вечности, в которую канул.
«Обычно на чердаке под крышей держат всякий хлам. Там я который год влачу обрыдлое повседневие. Конечно, у меня не мансарда небоскрёба, которую, непонятно по чьей-то прихоти или нелепой причине, пентюхи обозвали пентхаузом. Я верю в нерушимость крыш, хотя и осознаю, что их благополучие зиждется на взаимонепонимании различных слоёв строительного материала. Летом наверху душно. Зато когда зарядят осенние  дожди и холодок пробегает по моим «фаберже», нет нужды в часах – капли вместо того, чтобы по-китайски равномерно отсчитывать секунды на темечке слетают  в горластый кувшин на столе.
Меня окружает изъеденное молью прошлое, а преждевременно надвинутая набекрень язвенная старость с её синильной кислотой даёт о себе знать мочевым пузырём, далёким по своему устройству от чернильницы-непроливашки, что при удачном стечении мочи и обстоятельств сократило бы мои расходы на памперсы, закрепляющими сделку с телом скрепками в области Малого Таза. Думаю, при таком раскладе мне, закалённому в лишениях и по случайности не заколотому в боях, не стоит завидовать свидетелям обвинения на их пути из вежливости в неизвестность. Надо сказать, что детей у матери было так много, чтобы ей не удавалось собрать нас, разбросанных по полу. Среди шумной ватаги я считался одарённым ребёнком – у меня было много игрушек, которыми я не делился с братьями и сёстрами не из жадности, а из благородного принципа частной собственности. Видя девчонок насквозь, у меня понижалось либидо. Моей мечтой было вырастить тюльпан с запахом душистой гаванской сигары, заменяющей интимную близость на тесное знакомство при встрече с рыщущими глазами беглого преступника.
Так моя память разделилась на два враждующих лагеря. Теперь это кажется подкупающим зрелищем, подмывающим меня водой чердачной температуры на кружелюбные действия. Ведь я не ведал аксиомы «Прибавляя шаг, теряешь в весе, когда мимо ведут великосветские разговоры в кандалах». Я приравнивал достижения к созданию лампочки накаливания страстей или выпуску сборника «Неоднократные плутократы». Правда, корректоры –  привередливые прачки литературного языка – отказывались проверять сборник бесплатно, не говоря уже о том, что участники соревнования резонёров «По скоростному поеданию друг друга поедом» глумились над пожаром моей души. Они прекратили обсуждение на третьем четверостишии второго домотканого стихотворения, в котором я коснулся темы: «Интересно, ел ли Икар перед своим историческим полётом к солнцу (а шоб оно горело), отлучившемуся на минутку за облака, куриные крылышки?»
С возрастом у меня наблюдалось омоложение характера и с этим приходилось бороться, исходя из принципа «Нельзя себе позволять впадать в детство». Ну что тут говорить, порядком подпорченное слякотное настроение отличается от «подправленного» заведённым порядком (сказывались наследственные эндокринные недоделки в организме, интересно как чувствуют себя бактерии, попав в микробную среду?) Моя незыблемая вера в сдобный пирожок с капустой пошатнулась. В тот период валютных катаклизмов не у меня одного поехала покатая крыша. Тогда я уповал на Бога, и в отношении моего потенциального читателя складывались радужные иллюзии, вскоре сменившиеся трезвым восклицанием: «Ах, если бы культуру прививали как оспу!» Как выяснилось в дальнейшем – я жестоко ошибался (кто верит в Бога, а кто в силу крайней необходимости)». Между тем народ (трактирный троечник) учился пить чай вприкуску с оскольчатым кусковым неприглядного вида, в то время как прыщавые взаимодавцы занимали хлебные посты, это не то что теперь, когда по телевизору запускают шпионскую драму «Принцесса на выданье», а за ней после лёгкого сотрясения мозгов редактора потянется сериал «Холостяк, которого хотят все». А вот и архивный ролик, который выволокут на экран с развалом наглухо задраенной советской империи.

Крупным планом красуется круасан
(передачу за жабры ведут),
и опять лилипуты без голоса
острозвёздные песни поют.

Обнажённые девочки топчутся,
подпевалы гудят в микрофон.
Мне обрыдло их шумное общество –
пустоты оглушительный звон.

До чего докатилась Отчизна.
Виноватые мы без вины.
Наша жизнь результат от-мачизма
Бес-культурья озябшей страны.
 
Но вернёмся в отчаянное, с точки зрения преуспевающего современного бизнесмена, прошлое.
Ошкуренные люди совершенно непонятным образом выписывали периодические издания над унитазом. Репрессии, не спросясь, коснулись бойкотирующих продразвёрстку пахарей и тех, кто жаловался на аппендицит в отделения милиции, ссылаясь на советы вражески настроенных врачей. Человек свежей выпечки и старой закалки и наколки, набивающий себе цену подковками на каблуки, и умудряющийся сам себе прилюдно реконструировать лицо, а точнее – набить морду, становился живой реликвией, неухоженной подобру-поздорову в стране с воцарившимся общественным беспорядком. Многие стали придерживаться неписаного правила «У тебя сосёт под ложечкой? Промой её перед употреблением».
Экзекуции проходили с молчаливого одобрения подставных свидетелей кровоподтёков на стенах и потолках, когда-то перенесших бутылочный обстрел пробками шампанского.
Привлекательное слово крамола не произносилось вслух заимевшими право голоса. Его заменило растяжимое от Днестра до комариного Сахарина понятие «Смерч врагам».
Лёгкие Обманутых работали. Они ещё обогащали себя кислородом, отдуваясь за чужие ошибки. Странно, жаловались они, глаза разные – правый и левый, а еврейский взгляд на вещи один и тот же – 7.40. Если и была у кого изюминка, то её поспешно выковыряли. Осталась диковинка с издержками воспитания провинциального менталитета, верноподданного политического материала в газете «Сизифов Труд», исследовавшей Картагены у атласной колоды.
С той «золотой» поры озабоченный вкалыватель, чей полный рабочий день соответствует тощему кошельку, всё диву даётся. Так толстокожий увалень в браке с размытым понятием платонической любви не отличает подпитку от попытки. Проходя испытательный срок любви у жены, плетущей корзинку сплетен, он свихивается под её безжалостной немытой пятой.
При этом неподконтрольный социум не лишали широкомасштабных мероприятий – любимого поэта книжных червей, муравьедов и разворотных вкладышей Аристарха Аренштама, писавшего катастрофами. Он заработал прострел в Баку при побеге из Азербайджана, когда его на час-другой отравил дружок Алекс Санитейшэн за то, что он схимичил, подарив невесте, усвоившей из всех действий арифметики деление тягот и невзгод, феноловое кольцо, плюс попо-ламчатое четверостишье 1935 года. В нём он иносказательно предлагал переименовать Узбекистан в Урюк-вай:

Вовлечены в дебаты
С участием Отца
Больничные палаты
Известного дворца?
      
Не довелось крикливому поэту (предателю личинок гласности), обожающему умилительное горизонтальное положение вещей,  осуществить давнюю мечту – приобрести участок на кладбище (зоне вечного отдыха), где имелось три рядовых линии: ушедших в результате естественной смерти, по собственному желанию и убитых гоем. Не удалось ему обнести клумбу электрооградкой, обустроить могилку и самому раз в неделю, отключаясь от энергосети, возлагать на неё свежие цветы под тексты, произносимые обмякшим голосом, в котором прослушивался бы скрежет вгоняемых гвоздей. Заботливые непочитатели-инквизиторы, расплодившиеся на обширноинфарктной мировой псарне с науськиваемыми волосатыми собаками, опередили Аренштама без крыши над головой.
После этого Аристарху перестали нравиться двустворчатые моллюски и двери (тогда ещё не подозревали об ущемления прав человека вращающимися дверьми в пользу раскалённых щипцов).
Не помышлял ни о чём плохом, но пострадал от Молоха и раннего облысения другой – привередливый гусляр Автономов. Он планировал отправиться после увлекательного зрелища к офтальмологу с просьбой унести вещевые мешки под глазами без котов, но тот направил его в узкопрофильную клинику «Умалишёнка» к урологу (говорили, что в узком специалисте теплился интеллект скунса, побывавшего в выгребной яме отбросов общества, гласившего: «Выборы мусора за людьми, а не за горами!»)
Позволю себе на минуту отвлечь внимание читателя, на любопытное откровение внука гусляра Автономова мастерка у подмастерья писателя Рюрика Бессюжетного, которое через 70 лет будет опубликовано в журнале «Культпросвет забота».
«Всеволод Принтер, закодированный в кругу бисексуалов как Прогулочный Катя, приветствовавший незнакомок на ощупь, изобрёл у себя на родине «стиральную» машину для подстрочных текстов. Правда, он не смог запатентовать её на фестивале шпионских микрофильмов «Фальсификации не подлежит» – жюри разнюхало, что он параллельно бился над созданием трёхступенчатой теннисной ракетки, а это выходило за рамки трагизма момента и конкурсных правил «Если ятаганы и улыбаются, то кривой улыбкой».
Поначалу Сева упал духом на поле перебранки (жюри во главе с Мирель Скачи посчитало, что для настоящего падения ему не хватало крылатого выражения лица), но потом он усвоил, что верёвочная лестница петляет. Это он неоднократно ощущал на собственной шее, а время берёт своё, ничего не давая взамен, возможно так себя чувствовал Моисей – связной между Богом и евреями, перед которыми все искупали вину, и потом почему-то споласкивали.
Мало кто из судей знал в забегаловке «Вокзал на троих», что Принтер, пасся в хвосте у павлиньего «Status quo» – работать «на публику» было сподручней и безопаснее. Сева считал великим открывателем того, кто первым сделал паузу, тем самым избавившись от отягощающего мышления, дважды обежав себя перед завтраком. Но опять же первопроходцем был не он, что заставляло отдаваться мечтам об успехе с удесятерённой энергией.
После досадных неудач, с полгода подвизаясь в береговой охране моральных ценностей, Прогулочный Катя стоял в компании, облокотившейся на фонарный столб (на мане Лили МАрлен) и болтавшейся из стороны в сторону Маты-Хари Пепельницы и думал, зачем заботиться о посторонних, не лучше ли сфокусироваться на себе? Мата заманчиво складывала плиссированные губки в гармошку и пересохшим голосом предлагала ему выпить за безграничную глупость Шенгенского соглашения, касающегося бесконтрольного передвижения бомжей по странам Европы.
Так что благодаря сердечному подходу более чем толерантных властей к вопросу о миграции гетеросексуальных насекомых, они попали чуть ли ни в «дамки» с крикливым петухом, страдавшим куриной слепотой и снесшим нарастающую обиду в виде дополнительного позолоченного яичка, но не Фаберже.
Оглядываясь назад, будем хоть чуточку справедливыми – безмолвствовавший Принтер никогда бы с ней не познакомился, если бы не увидел Пепельницу бегущей не по волнам, а задом по парку вокруг озера с опережением времени. Какой необыкновенный экземпляр разномастной породы, подумал он. Такая не будет кормить меня обещаниями и гламурными котлетами из ****чей бумаги, как это принято у современных бездельниц и как это случилось с её великовозрастной предшественницей, о которой его приятель в востроносых штиблетах поэт-эрот Амброзий Садюга написал на день рождения: «Со дна какого океана ты эту амфору достал?»
И несмотря ни на что в памяти Принтера образовалась не засыпаемая воронка от «сексбомбы», как во времена, когда его воронённое предложение о возведении плотины на тыльной стороне руки вызвало недоумение у энергетиков. Всеволод преставился Мате-Хари со всей кортезийностью, на которую был способен, как подобает олигарху родом с полустанка «Толстосумы».
Не прошло и минуты, а он уже затащил Пепельницу (она получила эту кличку за цвет волос, вообще-то её фамилия была Аднекса) в ближайший «Макдональдс», где посетителей смешил выходами к столикам комедийный танцевальный коллектив «Выкидыши коленец». Прогулочный Катя накормил Пепельницу до отвала, влив в неё вдобавок двухлитровую бутылку Куки-калы. Возможно поэтому посередине трапезы её сотрясали отрыжки времени. Или желудок никак не мог решить, что делать с пищевым комком? Через полчаса в бессодержательном мотеле в компании радиомудрецов и святотатствующих их уже единил ряд кульминационных моментов, состоящих из симулированных оргазмов с содроганием. Между ними Мата поведала ему, что приютила лилипута – скитальца по всему телу, а потом малыш куда-то провалился – то есть инцидент исчерпан – дружеские кружки выброшены, вражеские стаканы побиты, а бычки с яйцами в томате съедены.
Лилипута посещала муза, реже женщина, приносившая комплексные обеды и удовлетворение. Этим объяснялось его возмущение социальным неравенством – на душе осадок, в карманах пусто. Сева не обиделся бы на неё, если бы она не сказала «Сладенький мой, мы с тобой бисквиты» и не прилепила после  бестактный вопрос, не встретил ли он Там лилипута? На что он таинственно ответил: «Со мной всё в порядке, вокруг никого нет». Как инспектор, недоучитывающий цементирующую силу передовых идей, Севыч не стал спрашивать, что она под этим подразумевает, хотя и понимал, что к женщине надо относиться внимательно имея её между делом, а перед иной стоит расшибиться в лепёшку, чтобы скормить себя её  родственники. С таким же успехом и дама могла задать ему вопрос к какой касте принадлежат кастаньеты. И если бы не смуглое тело красотки (достояние втирания мази) он бы немедленно расстался с нею, тем более, как выяснилось позже, Мата Харя, падкая на любовные романы в твёрдых обложках, не первый год пробкой притиралась к бутылочному сообществу. И, что самое странное, в ней скрывалась прирождённая морячка, провожавшая долгим взглядом деревянные эстакады в море.
Принтер, когда-то с утра до ночи корпел над диссертацией полной крылатых идиотизмов «Окукливание девчонок в процессе превращения в ночных бабочек», когда стоя у столба, оставался глух к нетрезвым просьбам Пепельницы опохмелиться. Бурильная установка сверху не срабатывала, и осциллограф, вживлённый в его мозг не фиксировал всех её душевных колебаний, боясь, что генералы вроде неё будут облекать свои праздно слоняющиеся мысли, не подлежащие обработке, в ясную форму, и армейская станет общепринятой без аксельбантов и галунов. А пока он с нашей помощью и с Божьего благословения воздержится от запланированного заведения знакомства с китайским мопсом и затевания недозволенных игр с «виртуальным вертухаем», образ которого украшали купы деревьев, что определяло собачью неподкупность.
Взбалмошная Пепельница давно уже приелась романтику Всеволоду, и он отделывался от неё спортивными словами: «Хорошо, что я старый, ни на ком отжиматься не надо». Втайне его привлекала перспектива встречи с неизведанной женщиной под закуполенным небом планетария с набором канканящих вислогубых звёзд с какой-нибудь потогонной «Фабрики» или в худшем варианте из Мулен Руж. В связи с этим он планировал окончательно рассориться с ней, чтобы получить целые сутки в собственное распоряжение.
Принтер, безошибочно наживлявший себе врагов, догадывался, что Пепельница стала считать его сумасшедшим после того, как он предложил объединить медицину с правоохранительным образованием, учредив Министерство Детородных Органов (будучи на солевой диете он не вдыхал морской воздух на курортах). Но он прощал Пепельницу во всех её проявлениях, ведь не каждой дано поднять пласт культуры, доступный ему, рассуждал финансовый кролик с бесподбородочной птичьей внешностью Принтер, размечтавшийся о «капусте». Он знал, что существует категория женщин, не желающих уйти от него просто так, а выкидывающих очередной номер под застиранный занавес, пританцовывая. А эта оказалась крутой дамой, и не мудрено, что он не раз срывался с отвесной стены их шероховатых взаимоотношений.
Разнюхав, что у неё не в меру чувствительный нос в бесшабашной расшибалке на монетном дворе, он принялся посылать ей пышные винные букеты. Ну что тут поделаешь, бурчал он громко животом под нос, обезьяний питомник вытесняет цивилизованное общество, балансирующее на грани вымирания.
Учить Пепельницу (чемпиона по катанию катал) благородству, ода которой «На смерть флеботомистки» потрясла медицинские учреждения, было поздно, а говоря о верхе неприличия, ей непременно захочется узнать, что у него ещё там скрывается внизу. Они с ней разноликие деревья, идущие первобытнообщинным строем любовных треугольников, отличающихся скудоумием, размашисто расписавшимся на лицах, и в них заложена одна примечательная черта – сердцесплетение в общее тело».
Извините, что свирепо отвлёкся от общей темы о попрании чести, а некоторые к тому же наглеют и зарываются крабами в песок. И это в наше-то время, когда в моде безвкусные пастеризованные слова, больные фразы, накаченные антибиотиками.
Итак, в 1940 году в жаркой Мексике, где Внутренний Валовой Продукт портился из-за отсутствия холодильных установок, и америкокосы всё ещё раскачивались на ветру на пальмах, по рекомендации сверху, ломом у камина была прикончена безупречная репутация безотказной «политической проститутки» Кроцкого – последней «суки», лезшей на рожон и жаждавшей играть на Страдивари в Мировом революционном оркестре, чётко определявшем вектор праздности той или иной нации. Паллиативные меры воздействия на него оказались неэффективными. Тогда и прибегли к методам радикальным, заимствованным в конторе путешествий «Сак Вояж», где прогрессирующее японское харакири рассматривали как мицву. Потом раскодировали два кредо Пролеткульта:
«Прежде чем накатать на кого-нибудь «телегу», впрягись в неё»
и «Чтобы преуспеть в неопровержимых доказательствах любви, не обязательно брать уроки Верховой езды».
А с Кроцким – деятелем в накрахмаленном ошейнике, у которого сложилось благоговейное отношение к иконам как к нелик-видам на будущее, не горько миндальничали, памятуя о его  доказательствах, что птичьи арифметические дроби разного «колибри». После короткого замыкания в себе сердечная электронепроходимость при ударе ломиком по голове увеличилась, мотор ёкнул и застопорил. В мозгу бывшего военкома замигали флюоресцирующие светлячки, осветив текущий кровавый счёт, представленный ему за намерение выступить с лекцией «О демокротизации плевка». Вот дословно зашифрованное описание убийства и его последствия: «Грецкий орех хрустнул и на Кольском полуострове раскололся. Вычислительный центр мозга прекратил работу».
Возникало предположение, не больше ли в размозжённом мозгу связей, чем положено, ибо перу безвременно усопшего приписывали: крысиный лозунг «Вперёд в подполье!» и труд «Смех до упаду Римской империи», в них автор доказывал, что ольшевики – это индейцы (власть захватили красные) – измышление свободного покроя, за которое он поплатился мирской жизнью.
Не успел полежать в военвкоме прообраз самоопределившегося мил-человека, грубого помола и крутого замеса под призывом: «Надо быть весенним дожем, чтобы принять Венецианистый калий без поправок!», как он, преданный революцией – повивальной бабкой проститутки «свободы» со страды Панелли с долговыми ямочками на щеках, отошёл от дел в мир иной. Ну и кто теперь возьмётся утверждать, что История не учит реальности, а Действительность не насмехается над иллюзиями, когда после бракоразводного процесса подсчитываешь, что жизнь не прошла даром.
А вот другой деятель – завсегдатай французского кафе «Le beda» и пародия на политического знахаря, призванного жонглировать человеческими жизнями. В его сборнике нечистот мозга «Сексуальное послевкусие» червяками копошились худосочные красные идеи. Он достиг небывалых высот в галдеже, исполненном садистского энтузиазма. Это был человек с душой флибустьера и намерениями разбойника с большой дороги.
Поначалу деятель ни во что не вмешивался, но со временем возомнил себя «О'ждём!», возведя себя в ранг Поилки с Кормилкой под лозунгом «Народ и партия поедом едимы!» Изощрённый садист, он, поклоняясь цельнометаллической дисциплине, занялся извлечением уроков из учеников, читая Алишера Конвоира, не вынося Навуходоносорской лжи из избы. В итоге он стал Героем Кропотливого Труда по уничтожению соперников, друзей и родоначальника обезглавленного движения, прикованного к постели отравляющей мозги болезнью «Суррогат пополам с эрзацем».

           Дорогие мятежники, выворачивайте пробки из бутылок
                с шампанским, но не булыжники из мостовых.               

Глава 3.   С-Коба-рь

 Достойный сменщик зачинателя – Кормчий, пояснил соратникам, что займётся продажей НЭПОдвижности и беспомощно справится с расщеплённым рулевым веслом. От них его отличал дипломатичный подход к женщинам с податями и НЭПобратимым пожизненным процессом самовлюблённости. Видя людей насквозь, но не разбираясь, как следует, в их анатомии, он подхлестнул рост сознательности неиссякаемых «Трудовых резервов» личностной культёй, формировавшейся постепенно и сопровождаемой щёлкающими ружейными звуками затворничества. Его пресмыкающееся милитаристическое настроение распогодилось, найдя отражение в одежде – допотопный китель сидел на нём как влитой и пересаживаться не желал.
Усач выглядел рекламным вкладышем в экономику страны и вёл себя на манер «комильфо», уверенного в стоячем воротничке, не терпящем отлагательства, и в причислении к предателям, предающимся ностальгии. Время подёрнулись окалиной, застыв в студенистом желе его глаз, и в нервном еретике изрытых оспой щеках. Оно благоволило монстру подлежащему суду за растление умов, телесные истязания и шутку: «Мадам, вам внематочная беременность к лицу», позволенную им, на неподорожаемом костюмированном балу нудистской колонии «Голограмма», на котором он разгуливал в высокогорном бушлате из разряженного воздуха).
В книгах по истории революционного движения этот уморённый кряжистый дубок умственно отсталого труда (какое-то время он грабил банки по принципу «К чему быть скопидомом, если можно брать на него кредит») прославился молодыми побегами с каторги. Он загрохотал на неё за ястребиную зоркость, стоя на атасе при ограблении. Три дополнительных года он схлопотал за политическую прозорливость, развитую им в духовной семинарии. Там он, невосприимчивый к критике, узнал, что Всевышний, не будучи слишком взыскательным, создал его – изверга за недостатком глины из второсортного дерьма. В итоге деспот приказал изображать себя с восточными хитросплетениями пальцев на имперском жезле и удосужился звания крючкотвора, потому что женщины рожали ему мальчишек, пока оперы вгоняли «правдолюбца» в тоску и там с ним запирались.
Несостоявшемуся горнолыжному инструктору по электрическим скатам быть добрым не позволяло религиозное образование без духовного пластыря и сухорукая Конституция тела с ограниченной базой физических данных. Теперь уже полноправный хозяин, он участвовал в революционной лотерее, в которой разыгрывались события.
Лицо его напоминало изразцовый камин XIX века, отделанный влажными поцелуями и, будучи человеком образованным, сотканным из добротной ткани высказываний он легко мог отличить корсаж от корсара, поводок от паводка, тамбур от тамбурина, шурпу от шурупа, иноходца от ипохондрика и садовника от сановника. В супе поостывших страстишек его продолговатые мысли – лакированные самки мелких преступниц, представлялись клёцками, которые никто не решался отлавливать. Они бродили по заниженному лбу, не предъявляя повышенных гортензий.
Чем-то, он напоминал лилипута, которого колотит в кашле, когда он заставляет сознание фарфоровыми слониками на серванте, чтобы сбрасывать их на пол, дабы они его не затоптали.
Аналогично завоеванию Сибири Ермаком по голове, деспот – член террористической группировки «Кальянс», за недостатком неравнобедренных женщин и расхожих понятий о них научился зажимать критику и вершить истерическую несправедливость, штудируя картавого идеолога-учителя, доказывавшего, что сокровенная тайна – это невесть какая невеста на выданье врагу.
На вершине власти обладатель замогильного голоса, способный размозжить голову сопернику, впоследствии окунулся в пролиткультуру и полюбил Большой Театр с его «стрелками» –  солистками балета после «оперов», мечтая пропасть в распростёртых от стены до стены объятиях их мускулистых ножек. Блюдя гигиену, он категорически отказывался принимать участие в поцелуях с Неваляшками в валенках, считая рты слюнявыми сообщающимися сосудами и разносчиками политической инфекции (через 30-40 лет эта всепобеждающая теория будет пересмотрена Бровеносцем партии в пользу безудержного поцелуя взасос).
Руководитель с удельным весом князя Игоря был наследным прыгуном в длину, не заступавшим за фамильную черту, слывшим привередой-чистюлей и старавшимся бесшумно стирать оппонентов с лица земли в порошок. Он был достаточно умён, чтобы понять, что оказался на свалке чувств в обществе употребления потребителей – благо они не замечают применения слабительного для сильных отпочковывающихся личностей.
О своём настоящем имени и предназначении вершитель судеб Кобра отзывался пренебрежительно, ибо недолюбливал библейского Иосифа Прекрасного. Тому доказательство дикобразная работа «Как на иголках», утверждавшая, что спаренное ружьё – это двустволка, пролезшее в одно ушко, а вылезшее из миллионов ни в чём не повинных ушей. Обладая бульдожьей хваткой и алчным взглядом на  крёстный ход носильных вещей, он отказывал людям в ношении пояса в пользу помочей в зависимости от полномочий.
Строго придерживаясь культа вещей, насмешник Кобра, страдавший запорами желудка,  научился ловко заглаживать мнущуюся вину без единой складки. Он цицероняще определял кротчайший характер пути полемик соответственно теории Дарвина о тлетворных насекомых, таким образом продолжив её умозаключением, к которому пришёл в процессе окучивания низлагательных мыслей. Их перехватчик Кобра, обладавший выдержкой фотоаппарата Цейс и вина молодого разлива, славился необоснованными обвинениями.
Наряду с располагающей внешностью у Кобры (So-So) было одно доверенное еврейское лицо – Лазарь по особо важнючим вопросам по кличке «Метрополитен им. Кагановича», а не «Метрополитен опера», названный в Нью-Порке в честь наркома НКВД. На стене этого двубликого Януса красовалась картина «Лазоревое утро Лазаря Моисеевича, закутавшееся в плед тумана». За ней висело больное изображение банки гуталина с трубкой в усах. Естественно, автор проекта после допросов стал абсолютно неузнаваемым. Лазарь неустанно выстраивал преднамеренно усложнённые графики движения поездов в нужном «отцу» направлении, сообразуясь с биомассой людских ресурсов.
Тем временем вождь-уборщик ОРУДовал надёжной щёткой, повергая человеческую пыль в совковое смятение, и никто не подозревал, что он был занят выведением новой породы социальной рыси с экономическим галопом.
А по радио (в час по чайной ложке) черепашьим шагом передавали отходной марш «Родовые воды», приуроченный к партийному съезду, выразившему симпатии участников геноссе Пирову-Победному (Миронычу) из Ретрограда – он согнал страдальческие выражения на лицах делегатов в медвежий угол.
На это исчезновение не обратили должного внимания, надеясь, что период экзальтации сменится вождём на милость (из воспоминаний иранского торговца персидскими коврами и кошками Баламута Изжоги). Иногда на Кобру тяжелым бременем неконтролируемых страстей ложилась ответственность в образе той или иной ведущей балерины, славившейся своей проезжей частью и падедешными объяснениями сбитыми с толку ногами. Тогда он снисходительно (от плеча к талии и к бедру) похлопывал представительницу Терпсихоры, с бракосочетаемыми словами: «Все слышали про бурю в стакане, но мало кто знает, что это я её устроил на работу».
Женщины не ослепляли его своей красотой, потому что он не страдал обманом зрения. Будучи подверженным повышенной внушаемости и «Головокружению от успехов», он, обвенчавшись с успехом закончил курсы триумфальных проходимцев по жизни.  Кобра ценил ватерклозетные шутки собственного производства, не вызывающие нареканий подчинённых, единогласно признавших на конференции свинопасов унитаз рогом изобилия.
В результате появился труд о языкознании, растолковывающий политику обмылков прошлого языком эластичного кнута и пересохшего пряника.
Мало кто знал, что Кобра не любил снятое молоко и не обкуренную телефонную трубку, а лица соратников вызывали у него зачастую истерический смех. Отсюда его псевдонаучный труд «О конденсации бабочкиных слёз под стеклом», что вызвало всеобщее замешательство в миксере событий.
В период коматозного состояния финансов приобрели аварийную популярность (с подсказки железнодорожника Лазаря Моисеевича Кагановича, у которого на книжной полке по стойке «смирно» стояли увесистый Том Сойер в единственном экземпляре и «Песня о встречном... поезде на крутом перевале XIX века»). Поэтому ведущий Осик партии незамедлительно заделался преследовательным борцом за самоубийственные избирательные права в стенах, делившихся на отвесные, и те, что ещё предстояло взвесить, в которые передислоцировались бывшие кухарки и дворовый персонал, сменивший штаны на брюки. Прилежно перековывая меч возмездия, занесённый над головой, на орала, они усердно занялись тщательным расследованием антипартийных атипатий.
Шумовой эффект пропагандистских формальностей был соблюдён, и многих не в меру ржущих хозяин вывел из задумчивости под уздцы. Все стремились не опоздать. Некоторые страшились вызвать лифт, боясь, что он бросит им перчатку в лицо. Создавалось впечатление, будто в туалете воду с привязи спустили. Иммунитет к пропаганде ослабевал и человек подавал заявление в поисковую партию. Встречались, объявившие голодовку за решёткой зоопарка, но они выглядевшие буквоедами.
Ося не без оснований считал, что карманные фонарики культпросветной работы освещают чужие карманные углубления в свете принимаемых истерических решений (он – предвидец и испытатель «Головокружения от успехов», путал нарты с нардами, занимаясь пингвинизацией нелюдимого сознания). Учась в семинарии и вынеся из названия заведения понятие «нары», он признавал неисповедимость путей Господних.
Неуживчивый рецидивист, занятый исследованием антипатий, не упускал из виду недалёких близких, отбывая стажировку-каторгу за кражу идей со взломом покоробившихся черепных коробок. Красуясь в любимом прикиде – хромовых хоромах для ног, эта распоясавшаяся личность, обрывала людей на полуслове, как подопревшие шнурки на ботинках и усмехалась в напыщенные усы. Скромняга узурпатор пришёл к стандартному выводу – кровотечению помогут не кнут с пряником, а компрессионная повязка на яйца и жгучий жгут на разболтанный сустав Уголовного Кодекса. Злоумышленник мечтал о державе от безропотного океана до океана без расходов на изыскиваемые моющие средства и советовал крестьянкам, как подобрать себе мужика после пьянки.
Восточный интриган (член гоп-компании возмудителей спокойствия и пикейных жилетов под френчами) быстро усвоил элементарные навыки, что не обязательно быть задирой, задирая чужие носы. Он подозревал, что ему надлежит стать султаном ментоловой жвачки, при смягчающих горло обстоятельствах и закурить половые сигареты «Герцеговину флор». Заходясь в полонезе, сатрап, лабораторный анализ интеллекта которого оставлял желать лучшего, полинезил Напуганных «островитян».
Среди холщовых косовороток Хозяин ощущал себя рубашкой навыпуск на церемониальной Сорочинской ярмарке в компании подчинённых с ограниченным интеллектом, причём всё чаще стали наблюдаться душевные кровоизлияния у их родственников. Он благосклонно потакал художникам-передвижникам рояля из одного конца столицы в другой, хотя его всезнающий тон, раздражал квакушек в папоротнике повторявших в едином порыве «Если нам суждено стать растениями, то пусть они будут парниковыми».
У вельможного оборотня проявились необратимые явления народу устрашающего характера в комплиментах услужливой голытьбе, составлявшей самосудные «Птицы – тройки», не вдававшиеся в детали и приводившие в исполнение расстрелы на месте в виде первого предупреждения. Уверенный в приверженности масс к пропагандистскому подогреву, он тянул на себя одеяло побед, дабы не обнажать ступню, увенчанную сросшимися пальцами.
В присутствии блудниц руководитель соблаговолил, под задрапированную осану подчинённых, покрыть себя незазорной славой, чтобы радостнее жилось в стане прихвостней вешателя плакатов «Jew-Зеппе Джунглишвили» в атмосфере скепсиса, урванизации и экономического сепсиса (тогда человеческий мусор не прятался под привходными ковриками и частички грязи уютно располагались под ногтевым ложем, а страна не ведала уголовного ботекса).
В стране появились завышенные отчёты по производству стали, и яйценоским курвам перестали выщипывать брови ватными пинцетами. Быстро улетучивающиеся дежурные фразы руководителя неслись из его уст праздничным кортежем. Кого он собрал под свои знамёна, тем впоследствии и питался. Невостребованность давала ему возможность писать не спеша –Ша-Ша-Ша! В массы, напичканной информацией на вырост, внедряли лозунг: «Мы верим в открытие одного и того же – мы единодверцы!»
А пока Его беспримерная трактовка международной политики раскисала непроезжей осенней дорогой, расставляя Ему на тернистом пути, который он ловко преодолевал «Из гримёров в имиджмайкеры», бронзовые и гипсовые памятники направо и налево по меченой территории, добавляла пузырьки идеологического газа из импортируемых сифонов в кружки для распивания дифирамбов несведущей толпой.
Разве не заметно, что совесть, разбуженная им до сих пор потягивается? Или Неувядающая слава, задававшая тон перепуганной стене молчания, подозревала, что злодей работал подрывником So-so в запустевшем саду и ассенизатором в огороде, им нагороженным. Властелин особой разницы не заметил – в общественных туалетах предусмотрительные ввели комендантский час, учитывая, что дерзновенный хулиган был внедрачным ребёнком.
Дизайнер наших обид Джунглишвили – поклонник собутыльного жанра в застольях и тонкий ценитель Терпсихоры (не подлежавшей джигитовке), готов был из всевозможных памятников превратиться в мумии при жизни (интересно, кто-нибудь из Выживших целовал мумию в губы?) Он менял гнев на милость наподобие белья и дегустировал страну, как любимую горничную, чтобы не капитулирующая перед ласками, не забывала, что диктатор – всемогущий хозяин, рассматривающий её в виде своего приусадебного участка, где ему дозволено сажать всех и вся, а если заблагорассудится, то и загонять сваями в сырую землю.
Иногда хозяин обалдело смотрел в защитные очки на солнце, выискивая на нём старческие пигментные пятна. Однажды к нему пришла гениальная мысль – задние дворы переименовать в передние, ведь раздваивающаяся линия сюжетна, и предпочитает линейным кораблям баталиста Верещагина сосредоточечного импресиониста-пунталиста Сёра. Азартный игрок в «винные карты», расстроенные финансы которого вечно находились в подпитом состоянии, подкреплял намерения грабительской подпиской на государственные займы.
Он с переменным успехом взбивал сливки и выпекал крошечные наполеоны, которые вполне можно было называть капралами социалистического общества, где оболганные брусчатые мостовые площадей предназначалось заменить надуманными пятилетними планами с брусничными полями тундры, усеянными размозжёнными черепами. Когда вождь вносил избитые кем-то из охраны изменения, все покорно вставали, надеясь, что всё утрясётся как в болоте. Усач вёл бы себя ещё жёстче, если бы предвидел, что аллею «Долговязых деревьев» переименуют в «Блюйвар алкашей», и что какие-то Гугл, А-музон и (извините) Я-ху... станут синонимами беспартийных геморроидальных шишек с надлежащим уходом... с постов.
Узурпатор начал с того, что избавился от смертельного друга и безжалостного учителя, в порыве откровения написавшего в переделанном завещании: «Как подсказал мне один ипохондрик гастроэнтеролог, людоед (диафрагмально-рыжий) сожрал железного человека, отсюда у него и металлический привкус во рту».
         P.S.   Желательно отстранить косолапого хама от руководства. Разогнаться то он разогнался, да не на ту фрейлину напал.
  Подпись: замещательный полемист и полигамист Ив Стигней.
Приговор был вынесен и обратно внесён человеку, осмеливавшемуся говорить правду только самому себе, свидетелей же под неусыпным надзором усиленно пытали рассыпчатой кашей слухов.

Что творится в моём «чердаке»?
Почему я с собой заодно?
Слух заполз в слуховое окно.

Дрожь взбежала, и в воротнике
в горле ком истерично застрял.
Силюсь изморозь глаз протереть.

Мне луна серебрит мысли впредь,
чтобы больше их не заострял.

      Люд образовывался, решая задачи с выражением отрешённости.
Публикум ликовал, когда не плакал. К нему в едином прорыве присоединялась вечно влюблённая парочка интеллектуалов Катя Катет и представитель нового литературного направления шифровальщиков-крептологов языка Фрол Гипотенуза. За период увядающего процветания доверчивому народу-пасынку (невольному стороннику обогащения урана за счёт планеты Земля и участнику душевных раскопок, в которых суррогатные предчувствия заменяли прокипячённые чувства) всё опротивело, и с потускневшим взором от сомнительного прошлого до ослепительного будущего он без особой охоты и волокиты благоразумно подчинился.
Сотрясаясь от разбалансированного нервного смеха сквозь расползавшиеся мокрицы слёз «Уважаемый публикум» уразумел – чему быть, того не миновать. Несмотря на отток кадров на хлеборезках, членские взносы (по одному с носа) достались не тем. В обиход вошло правило складного ножа инфляционных денег в недорезанный матрац после упреждающего удара революционного гонга. Заработали множественные предпосылки для ссылок. Отвращение начали делить на прямое и косвенное
Сильно прореженная толпа расступалась, показывая затоптанных. Остатки её рассасывались внеочерёдно по очередям, тюрьмам, новостройкам и партийным кормушкам, пасясь на волнообразных чревоугодиях изнаночных поверхностей желудков. Кандидатам, посланным «на вытяжку» с забальзамированными понятиями неблагоприятно создавшейся обстановки, накладывали шины в состоянии ступора прямо в гаражах, хотя подёнщики власти, избегая неурядиц в Охотном ряду, утверждали, что самые гонимые – это глисты. А ведь кому-то из люмпенского пролетариата мечталось торговать мелко нарезанными гадостями в ларьке.
В обстановке неотвязной тревоги и общего ажиотажа под «Чардаш Монти» (гейзер радостной пропаганды) колченогим радикалам, польстившимся на радиопосулы, обязались привести инаковыкусивших в надлежащий порядок. Это воспрепятствовало их альянсу с партией жёлчных пузырей с закупоренными протоками, непосредственно связаными с засекреченной поджелудочной железой – органом внутреннего распорядка.
В спаиваемом коллективе, как в буржуазном животе с послеоперационными спайками хирургов где-нибудь в ресторане – всегда не до того, и бежать некуда с необитаемых островков мозга.
Обыкновенный пук приняли за газ веселящий, и войска противников ароматизации туалетов понесли урон на блошиный рынок до отступления лета, там  они теряли дар шелкопрядной речи в самых неподходящих местах доильных государственных аппаратов, не прибегая к противовоздушной обороне.
Ореол из кинжалов завис над невинными головами в цирковых трюках на полигоне кровожадного узурпатора, от взгляда которого восклицательный знак превращался в вопросительный и мчал обратно. И какое это имеет судьбоносное значение для утконосов? Как их теперь величают – «горстка доверенных лиц»?
Отбрасывают ли они копыта с подковами или без?! Соответственно в питейных заведениях в условиях режима автономного питания заикалось и откликнулось – в них перестали подавать рифлёную подошву бифштекса, как сообщали осведомители, из-за того, что животноводы наколотой на революционные вилы страны недостаточно рьяно боролись за саморегулирующееся вымя (я вымени её не знаю и не хочу узнать). С прилавков пропало топлёное (без посторонних свидетелей) масло, а кого это не устраивало, тот шёл вдаль колдобинами дороги в армянский кафетерий Тер-Ованесяна.
Некто логически мыслящий усмотрел в явлении злой умысел, а с ним и вопиющее несоответствие «Масло не корабль – потоплению не подлежит». На что парикмахер Лёва Цирюльник (укладчик кирпичей в кушетку, стригший купоны под «ноль»), втихомолку готовившийся к эмиграции, отозвался под никелированными кроватными пытками никейвы-жены: «Я сам себе такую жизнь выбриваю в кутерьме». В фантазиях Лёва был неисчерпаемо богат, ссыпая на жёнушку бесчисленные подарки: меха, драгоценности и акции общественных туалетов.
За это время обвинённым в предательстве буфетчице Карине Вереск и её сообщнику кассиру Филарету Угрюмову (человеку хамского вида и принудительного разговора) присудили «вышку» – выдали провизию и деньги без пулемётной очереди с напутствием: «Если дельце дурно пахнет, мы его проветрим».
«Верные последователи сведущего во всех областях Кормчего, гнусно путаясь в можжевельнике грубоволокнистых слов, в атмосфере убожества принялись вылавливать голодных задир за их нестандартные клёцки-идеи из горячечных супов-бесед.
Говорунов вытаскивали из захолустья кухонь на чистую воду будущего «Беломор-Каналья» – вспоминают в неопубликованных посмертных мемуарах «Рыло в паху» взгромоздившиеся друг на друга Наобум Рубинович и Вася Спрос (конвальсирующие жертвы «поливальной машины» критики, её зажимов и прищепок).
Истерическая сопроводительная справка: «Оба писателя были пришиблены в  парной, потому что по субботам устраивали парные танцы в бассейне Сандуновских бань, тем самым предвосхитив нововведение в Олимпийские игры 2012 года в Лондоне».
– То, что ты себе позволяешь гадости – отвратительно, –  сказала мать, раскрыв отпрыску секрет его производства на свет божий, – лучше бы я не дожила до пагубного момента, когда ты с подхалимами-товарищами по топорной работе – этими послушными шелковичными червями – вывел под руки теорию повального одурманивания масс на сессии третьего отзыва и казнил их за отступничество. Но кто её политнеподкованную слушал?! Пусть скажет спасибо, что не раздраконили мамку и не стали сглаживать неприятное от неё впечатление раскалённым утюгом.
Окровавленные с аномалийным привкусом жизни «...в багрец и золото одетые леса...» новостроек продолжали радовать глаз узурпатора, и носителей шпал, ромбов и кубиков сменили погонщики, вносившие многочисленные предложения (с таким же успехом они могли делать предложения египетским фрескам).
Вконец распоясавшийся хворый Хозяин, незаметно для соратников выжив неугодных соратников, прошёл школу жизни не спотыкаясь. В манерах, не лишённых вычурности, он вёл себя как лунатик, стряхивающий лунную пыль с сапог, давая волю подручным-опричникам, ловко расправлявшимся с сосисками с вспоротыми животами.
Поверхностно знакомый с Историей, порядком уставшей от концентрических окружностей вокруг себя, Хозяин утверждал, что Джордано Бруно – сарделька недожаренная на костре. Перепуганную свиту пахана поражал его женоподобный смех и терминология термитника в процессе пыток над незадачливыми товарищами по парте, скулившими под апперкотами в нокдаунах, от которых у них сильно пошатнулось политическое здоровье и вера в экскурсы совместного боевого прошлого. С возрастом внутренний голос пахана осел, смерч страстей улёгся, а потайные желания сводились к одному – чтобы было кому поднести ему не отравленное настроение в бокале Хванчкары. Для себя же он наставительно рассекретил, что общество  «Чтоб вы грызли!» крепнет как «Инфракрасное», преднамеренно выдерживаемое в прогорклых не обручённых бочках. В пиковом положении у минир-алкалиссимуса порабощённых народов (недавнего носителя бубнового туза на каторжной робе, получившего в своё распоряжение плебс вне очереди) проявилась трефовая червоточина – сказывалась его редкая специальность: звонким шагом бесчисленных тотемов-памятников озвучивать ослепшие глухие переулки.
Другие минеральные источники и ответственные лица по заплытию жиром в бассейне утверждали, что всё это ненаглядная ложь, и лучше всего прочищать горло пистолетом, если оно полыхает, набитое битком из риса с говядиной, начинённой перцем.
Самодовольный сатрап, делавший закупки в макасинах закрытого типа, наладил производство подпорок для ломящихся от еды столов, за которыми самое высокое мнение о бутылке складывалось у пробочника. Не нарушавший солдатскими шутками арамейский устав, он был принят в органы подавления инициативы, так как сам оказался небольшого роста, видно вырос не из дрожжевого теста. Тем временем деньги потекли в ненасытное горнило юной экономики, и в скрытые боковые карманы  бюджета, вызывая духов и внутреннее негодование.
Как потом прояснилось, оттачивая своё мастерство и располагая завуалированными от намётанного глаза данными (вожак, не был аскетом, потому что не знал с чем это едят, и был одинок в заблуждениях в отношении недофигаемых высот). Кроме того он знал преданных людей как самого себя, поэтому предпочитал с ними близко не общаться – предатели, а чувств своих они не выдавали. Водились, правда, разоблачители врагов (одежонку сдирали и методично добрались до живой шкуры по номинальной цене). При этом руководитель (блестящий организатор высокой преступности в стране) искренне утверждал, что безоглядно верит в своевременную молодёжь с её нераскрытыми талантами бутылок и в непроглядную тьму вносит свет, только потому что тот рассеян.

             «Здесь лежит изголодавшийся правдолюбец, пробивавший
         брешь в брехне и отказывавшийся есть фальшивыми зубами».

     Глава 4.   Сравнентий Фанаберия

Его чудом избежавший лоботомию башковитый соратник, главный стряпчий политических процессов Сравнентий Фанаберия (по матери д’Оптрия, по соседу д’Изентерия), вырос в кровавого реформатора и садиста, выкалывающего анютины глазки.
Этот представитель соцвивария, водрузивший пенсне на переносицу, как Егоров и Кантария флаг над рейхстагом, плясал с причудливыми подглазничными тенями под флейту Хозяина, располагаясь в кабинете вороного крыла устрашающего здания на Грубянке, что даровало избранным палачам ряд привилегий – великодушно позволяло дышать несчастным на астенических просторах Севера страны или на сногсшибательных допросах (правительство простудилось и след его простыл, пришлось вызывать районного врача).
При рождении свирепого «питбуля» Фанаберии под музыкальную поэму «Срочно ко мне, Джульбарс!» акушерка Нона Хряк, почувствовав, что помогает появиться на свет монстру, не мешала ему выбраться оттуда живым и не подменена оригинал на копию в пенсне. Но разве можно по недосмотру натянуть безрукавку на запястье, не ампутируя плеча?
Грудной Сравнентий чудом раскрыл против своей неординарной личности первый заговор обладателей византийского профиля, неизвестно чем отличающегося от греческого. Легко делясь с людьми неприятными новостями, он тщательно скрывал хорошие. Он был гениальным ребёнком – ходил на горшок и пописывал в «Мурзилку». Приобретённый опыт он использовал при конструировании проекта игры по слуху окружающих и в создании машины подавления, черпавшей кадры из людей птичьего помёта. Скоро Фанаберия совратитель малолеток будет повторять, что когда он ломал голову над каким-нибудь садистским проектом, находились любопытные жертвы, интересующиеся, куда подевалось то, что от них осталось.
Ещё в школе, страдая от сердечного диагноза «Жаба, дующаяся через соломинку в карты», он сдирал домашние задания у соседа по партии вместе с кожей, не подозревая, что затейник рискует больше развлекаемого, когда приговор выносят за ноги. Будучи студентом-микробиологом он подопытно импрегнировал двух монахинь на расстоянии. Чудом избежав возмездия со стороны руководства монастыря, он осел в городе, где подкармливал изголодавшихся по слухам дервишей протёртой пищей своих политических комментариев.
По роду безделья Фанаберия относился к занятым непроизводительным трудом, хотя и создал уйму произведений народного творчества. Это помогло ему написать картину «После побоища», на которой оппонент был изображён в виде укокошенного баклажана, украшенного жёлтыми разводами синяков.
В последовавшем за покорёженным обрюзгшим детством ханжеском юношестве Сравнентий, патрулировал тела вверяемых ему жертв, налаживал производство верёвок для виселиц и молота Нака-выкуси, требовавшего себе наковаленки десятого размера и продавал консерванты лицам, стремящимся сохранить молодость.
Судьба пригрела меченного удачей и промышленным атомом мегрела, когда он в прыжке «Прогнувшись» продемонстрировал хозяину «Автоматный сок», доказав, какое это великое искусство удариться во все тяжкие и не ушибиться.
Когда в процессе омоложения мысли паучий мир приутих, на Фанаберию обратили внимание, исходя из аксиомы: «Умные и ловкие устраивают по вечерам неополиттанцы с видом на Везувий», а также как на человека, любившего осенью расхаживать по балкону в пилотке от «Понтия Пилата», а зимой выходить на улицу в каракулевом пирожке с куриной начинкой.
Поглядывая из своего кабинета на запелёнатые в клочковатые облака горные вершины, гибкий паразитолог Фанаберия отказался от ношения жилеток по увлажнительной причине – чтобы друзья не вздумали плакаться в неё, убеждая хозяина, что монополисты не одного поля Ягоды. Завязывайте со спиртным, поучал он, но не пытайтесь застить глаза, в темноте освещающие узкий проход мыслей, да и чем отличаются от врагов друзья, подставляющие вместо выдвижной подножки трамвая «дружеское плечо»? Исходя из этого, Фанаберия – с его арифметикой экзекутора «Восемь спишем, два в уме», с выгоревшей под южным солнцем дотла совестью, готов был любому выпустить кишки на прогулку, выведя три постулата в назидание котомкам.

1. Всё заложено не в генах, не в носу, а в досье.
2. Автогенная мастерская – Божья.
3. У соседних могил варьете вдовьих слёз.

Пенсневтирательный Родоначальник раздельного пытания и чемпион по бытовому разложению Сравнентий Насилыч, верил во второстепенные приметы и предметы роскоши, живя напротив Планетария и не отъезжая в боковую «Тверь», где его ждала двужильная золотая жена. Раскисшие дороги к кочевряжившимся женским сердцам, натерпевшимся страху за празднично накрытым доверенными топтунами столом были покрыты непонятными изошутками, склеенными самим наркомом изоляционистской лентой. После душещипательных разговоров с глазу на глаз, но без синяков, Фанаберия прохаживался вприпрыжку под вальс «Магнитные волны». По его губам пробегала улыбка и вальяжно разваливалась на втором подбородке, пока он похрустывал головоломкими пальцами тренированного палача с садистскими хобби – выбивать табуретки из под ног кандидатов в повешенные и целовать млллюски в губки. Он трезво рассуждал, что при наличии тараканьего овала комплекса «голова-тело», обезглавить обречённое насекомое невозможно, поэтому и настойчиво умасливал жертву в обход принятых правил поведения, временно избегая физического устранения. А та и не подозревала, какую неоценимую психологическую помощь оказывала своим физическим сопротивлением стареющему импотенту, и какая по-деревенски каромысленная мера Мукузани(я) подстерегает её.
Срезанные покорные головки тюльпанов, заботливо засаженные в вазу, украшали середину стола, символизируя девичье отчаяние экологически чистых женщин. Это побуждало скользкую амфибию в пенсне – конкурсанта академии половозрелых художеств и злостного взломщика женских сердец Сравнентия Фанаберию к действиям, ломавшим волю перепуганных красавиц, обречёно защищавших свои негостеприимные центры развлечений.
Полноценным бонвиваном он стал после того, как от никчёмных пустышек перешёл к растопырчатым соскам. Кратковременные связи с прелестницами ассоциировались у Насилыча с лесоповалом, залежи которого приходится в конечном счёте расчищать и сплавлять куда-нибудь подальше. Его военизированная охрана «Иммунитет», организованная для выведения токсинов из организма общества, нахватав невольных избранниц с прилежащих улиц, затаскивала их в особняк, и упреждая желания Сравнентия, сервировала фольклорную музыку «Дудки вам».
Молодчики не гнушались «хирургическими» вмешательствами в отношении жертв, противившихся преподаванию «сопротивления материалов», излагаемых на радио и в прессе. Им ничего не стоило забить тревогу до смерти, ссылаясь на могущественного хозяина, который назидательно повторял: «Даже, если у хирурга – золотое сердце, пальцы эскулапа я ценю превыше всего, потому что за ними стоит численное преимущество». 
У трансвестита Фанаберии, любившего разгуливать в пиджаке в тюремную клетку, изображая Аполлона в Греческом сале, было два, казалось бы, несовместимых хобби – составлять кроссворды и компании. Распустив павлиний хвост, он выклянчивал сдобные минуты близости у женщины в открытом платье с плотно прилегающими облигациями золотого займа, пришепётывая: «Не дрейфьте, милочка, я дрейфую от вас айсбергом в океане любви, когда вы Титаником бередите во мне нижнюю половину».
В тягостные минуты обхаживания самодостаточный Фанаберия, ненавидевший символ доступности – короткие юбочки, спрятав свою копировальную машинку в штаны, включал спасательную песенку с подогревом: «Цветок душистых Фанаберий». В ней красавец-светловолосик Нельсон Эдди охмурял Жаннету Макдональд в одном из гомериканских фильмов 30-х годов, и она вторила Нельсону неподражаемым сопрано. Если и это не помогало, Сравнентий незатейливо мурлыкал до смерти перепуганной жертве на ушко: «Признавайся, что ты меня страстно любишь». Вслед за его настырными требованиями бравурно звучал марш мореходного училища, полностью отражавший моногамию гамм.

В Кейптаунском порту с пробоиной во рту
Жаннета поправляла макияж.
Но прежде чем уйти в интимные пути,
На берег был приспущен экипаж...

За неувядаемое прожектёрство поэт не Хухры-Мухры получил   Таллинскую премию от стонущих эстонцев и «одиночку» без очереди на Крайней плоти Севера с поражением в водительских правах (бунтующий хлюст и поэт ухлёстывает за Музой, чтобы как-то подавлять душевные мятежи). В пользу участника милитаристической радио передачи  «Топоры до времени» Сравнентия, говорили цветные фистончики, накрученные по ободку головы с которыми он гордо разгуливал по причине исключительной лысости и убеждениям, помогавшим лютой зимой (к всеобщему удивлению они согревали окружающих).
Какое поразительное существо страус, думал он, и зачем экспонат закапывает голову в песок, когда предоставляется возможность потерять её меж мускулистых женских ног?!
Вообразив себя в воздушном замке, облакокачивающимся на бумажную стойку бара, Фанаберия, убеждался, что ему всё позволено. На ограничения он плевать хотел, но не делал этого из чисто альтруистских соображений, скрываясь за паутиной изъязвлений вежливости, как та профурсетка, что выколола себе арьергардную татуировку пониже спины: «Вход только по пригласительным билетам!» Видно, в даме не сработала  коммерческая жилка, и она, как провинившийся щенок, боялась испытания зубов на выносливость или репрессий и сравнительной аллюзии. Сравнентий до потери пульса обожал мосластых женщин в шляпках с документальными кинолентами и ненавидел ломак-тростиночек в камышовой траве позади дома, где рукава его рубашки закатывались от смеха и от их беспомощности.
Как сообщал тибетский наркомат по сбору утильсырья «Давай лома», по завершении развлечений Сравнентий, получавший заряд энергии от жонглирования людьми, в порыве неудовлетворённой страсти срывал этикетку с бутылки «Муказани», оставляя её голой.
Фанаберия подтвердил теорию «Мне скука не грозит... пальцем», по которой женщина занимается несколькими делами одновременно, что даёт ей право иметь пару сменщиковлюбовников сразу, поэтому Сравнентий знал, что лучше всего поливать «цветы» из словесной дуролейки. Он рассматривал половой акт, как предтечу посещения негарантийной мастерской вендиспансера. К тому же доверенные лица всемогущего Хозяина застали его в приступе самоотречения, копающим туннель между мужским и женским туалетами (на нём были протекционная форма от мошкары, защитные очки со стёклоочистителями и тиролька с глубоким оврагом тульи).
Застрельщик передовых начинаний, он понимал, что серьёзное отношение к окружающим плотным кольцом товарищам не помешает его личному выживанию, поэтому следил, чтобы работы у расстрельных взводов в пристрелочные дни хватало на всех. Когда непреступный Отец всех народов прибыл на место совершения, Фанаберия ловко отмазался, сняв Ежовые рукавицы и сделав «папе» официальное заявление для пресс-папье: «За тебя, Кобра, я готов свою незапятнанную репутацию положить на сохранение, что  подтверждает предотвращение очередного заговора на твою бесценную жизнь. Ты же сам говоришь, что евреи не люди, а драгоценные камни – Гольдштейны, Зильберштейны, Рубинштейны, Каменевы, c их извечно пучеглазыми вопросами во исполнение несбыточных желаний на псевдонародных инструментах. Их нетребовательных к себе даже Страдивари не удовлетворит.
Стоит ли удивляться, что власти всё с большим трудом отличали триптих Рубенса «Elevation of the Cross» от Рубинштейнского «Демона»», не говоря уже о Грёзах любви Антона Григорьевича Рубинштейна. После этой котовасии пост наркома автоматически перешёл к оседлавшему систему «возмездия» Сравнентию Фанаберии – растленному типу с его внебрачной чехардой, к человеку с лицом печального миноносца, перекошенным бритвой «Жиллет». Ему как и предшественникам никак не удавалось разгадать причину венозного застоя не перерезанной в одночасье водной артерии.
Случалось, правда, что липкая амфибия сущности Салыча превращалась во вздорного пользователя-бронтозавра, особенно когда что-нибудь вылетало из памяти невинным воробышком и он на мгновение забывал, что ноги для кренделей, анус для «трюфелей», и всё это выделывается... не в пекарне «Иван Опекунов». Тогда он делал пережиточную рекламную паузу, украшенную коротким мизинцем, трепещущим мотыльком в манерном дюйме от чашечки в кофейных подтёках и самозабвенно распространялся о толстовщине толстух с их непротивлением ему, козлу, насилием в сюжете «Трупик Козерога», появившемся в «Аль-Монахе».
В элитарном издании стаккато потешных бегов периода Великого нашествия пруссифицированных тараканов, удачно перемежаясь с их щелевой просветработой, отмечалась патологическая привязанность автора-заложника к окровавленным муляжам, распиханным по закуткам нежилого дома, в котором приходящая женщина поспешно отряхивалась, когда на неё падало подозрение, чтобы не восприниматься подновлённым предметом любви.
Автор успел записать беседу Сравнентия с неизвестной дамой, имя которой упоминать не рекомендовалось.
– Парниковая любовь – приближённость к совершенству, берущему верх над низменными поползновениями. Она не идёт ни в какое сравнение с возвышенными подлостями и низостью благородства, когда сердце разрывают дикие звери гладиаторского предчувствия. Если уж заблуждаться, так в чём-нибудь помохнатей.
– Сильно сказано. Поразительно не ортодоксально мыслите. Впервые встречаю человека из органов, оплакивающего своё прошлое и терзающего чужое будущее. Над этим стоит задуматься за парой бутылок под благовидным предлогом на непонятном наречии. Но согласитесь, с годами чувства выдыхаются, как духи во флаконе с неплотно притёртой пробкой, – провела она гребёнкой по волнистым попугайчикам волос, лысеющим после аборта.
– Я гондольер с веслом, занятый своим ремеслом и люблю бродить по пляжу в обнимку с июлем. Я – бармен, разливающий в миски порционное виски. Ничего с собой не подделаешь, ведь в писательском деле я ещё и хирург – захватываю лингвистическим пинцетом края душевных ран и накладываю скобки, пока слова сомкнутым строем ложатся на многострадальную бумагу в разгуле неподконтрольных страстей. Но признаюсь, в моём последнем романе много глав и не хватает запчастей, – потупился Прерия.
– Касаясь вашей литературной деятельности, друзья рассказывали мне о графомане, который, начитавшись Франсуазы Саган, почтительно переворачивал дам как страницы, не отваживаясь на транссексуальную операцию. Надеюсь, это не вы?
– Угадали! И азартными играми не увлекаюсь, понимая, что единственное чего нельзя позволить себе в казино, так это выиграть время, – от него не ускользнуло, что дама полусвета и полу-умственного затмения обладает грудью, которой можно было прокормить не одного здравомыслящего мужчину.
– А я-то приняла вас за типичного естествоиспытателя женского терпения. Вы меня ещё не обняли, а энзимы секреции уже закружились в вальсе внутренних желёз. Но почему-то я вам несказанно верю и чувствую себя на лежаке на пляже, где невозможно отвернуться к стене. С вами я рассеянна в дисперсном свечении.
– Хотя я и ношу пенсне, но обладаю дальнозоркостью бинокля. Я не что-нибудь курам наспех,  заваливающее экзамены на спину.
Падкая на развлечения она ощущала себя одалиской, наглотавшейся любви. Бывало, сидя за столиком одна против обыкновения, она угадывала в мужчинах не обезвреженных хамов, провожающих дам до дверей увядающим взглядом, когда в отношениях не всё ещё потеряно в том числе и ключи от машины. Этот же экспонат во френче не выглядел беспощадным соблазнителем. Но ведь не всегда угадаешь. Это как убеждать сифилитика в том, что самый прогрессивный деятель паралич, или  цирковой карлице потерять чернокожий чемодан с гуимпленом-микроцефалом внутри.
– За свою нетрудовую жизнь я сменил множество специальностей, однажды выступал в роли рефери, разводящего упрямых петухов и боксёров, состязающихся как мы с вами в остроумии. Стоит только захотеть и я помогу вам вырваться из трясины мещанства (как садовник, врезающий анютины глазки во входные двери, он был уверен, что дама отдастся легко и непринуждённо, не приходя в сознание от его безукоризненно тонких манер и гениталий).
– Мне кажется, вы излишне впечатлительны. Возможно вас притягивает голубизна понятий. У раба привычки и жены с любовником такие явления наблюдаются в местах общественного пользования. Я тоже всячески избегаю огласки из-за того, что она женского рода, а подругам, как вы понимаете, доверять опасно.
– Правильно поступаете, в скольжении любовной лодки важны скрытые течения души. – В линяющих красках вечера его интриговали её рисованные бровки, вздёрнутые на виселице морщинок лба. Но он не собирался выказывать по отношению к ней нескромную приветливость, хотя его впечатляли её театральные манеры с запущенными ноготками в шевелюру и мысли взятые напрокат.
– Вы обольститель, и я питаю к вам глубокое унижение. Хочется вышивать для вас гладью гладиолусы, стричь купоны и жить припеваючи на дачной веранде, поедая анчоусы. По всему похоже, вам чужд затворнический образ жизни ружья на стене.
– Всё-то вы замечаете, даже развесистые рога при входе. По глазам вижу, что музыку обожаете, сказал он, с такой интонацией, как будто бы вкладывал в неё сотенную.
– Угадали! Недавно прослушала сюиту «Эховые размышления по-барабану». Произведение оставило слишком гулкое впечатление, не потому ли я так ценю драже губ в поцелуе, и это притом, что практически не пью – винные пары валят меня с ног.
– Эстетка! – воскликнул он, поправив пенсне. У нас много общего, как у людей, увлечённых своим телом. Я прекрасно отношусь к художникам-передвижникам, благо что сам играю в дымовые шашки. Если не беру за фук, то за что попало. Но несмотря ни на что, я не малюю шутки с английской солью, палитра не позволяет. Вы ведь знаете, у талантливого скульптора нелепица не лепится. Учтите, моё призвание – лелеять подростки растений и ненавидеть отсутствующие взгляды в присутственных местах. Вы же не какая-нибудь мымра без понятия, а примечательная женщина с бесчисленным количеством неположенных (под сукно) замечаний.
Он проявил себя прирождённым учителем, подумала она, на него также бесполезно обижаться, как дуться на презерватив. Её усвояемость интимного материала продвигалась стремительней, чем ожидалось, а в тени под глазами пряталась грусть, хотя окулист посоветовал ей промывать глаза отборной кислотой. И это всего лишь единичный пример из обширной  женской практики Прерии.
Глумящийся Сравнентий с разинутым ртом  аденоидного птенца охотно и подробно разоблачался перед дамами, никому не доверяя и не отдавая приоритет в бережливые руки. Этот прихвостень, чистивший пёрышки «хвостового оперения» гостеприимного хозяина, подкреплял решительные действия, часто заканчивавшиеся ранами в кровоподтёках, словами: «Я пленён вами, но соблюдаю Женевскую конвенцию о гуманном обращении с пленными на дыбе, за столом и на кушетке». А о сожжённом на костре Джордано Бруно он цинично сказал: «Жора взошёл на огонёк». У певца ломается голос, у пианиста пальцы на допросе, и рука  тянется вправо, создавая впечатление, отпиленной клавиатуры, повторял про себя Фанаберия, а туша быка, разделанная им под орех всегда снилась ему, когда он оперировал односложными предложениями, содранными с передовиц газет. У этой кривоногой певички, скрывающей голени по колено стелящимся туманом сжиженного азота,  нет шансонов на выживание... мужа из дома, воскликнул он. Кто бы мог поверить, что такое вырвалось у гуманиста, любящего женщин в стиле лошадей Веласкеса, и готового помочь слепому перейти улицу, чтобы на другой стороне задушить несчастного за углом по цене бутылки моложавого молдавского вина.
Перед тем как переметнуться к большеВИЧкам, осторожный Сравнентий занялся вязаньем петель для дверей и сбором коррозийных материалов своего меньшевистского прошлого. В то же время в Фанаберии жил освистывающий всё зритель, думавший, что если бы он спасался от потопа в Ноевом ковчеге, то расположился со Своей в амфитеатре, не забывая, как на бармицву соседа дед с бабкой (огнепоклонники у камина) сделали внуку подвижной подарок, и он поверил в трёхколёсную демократию велосипеда «Прогресс». Это определило направление его кипучей деятельности, пока время опечатывало чувства, накладывая на всех и вся сургуч недоверия (он умело подбирал нужные слова в своей черепной коробке). К трём годам заключения в усадьбе на Малой Броной из-под его пера вышли ни на ком не апробированные работы:
«Вконец распустившиеся вербы, как средство вербовки».
«Забытый обычай – поцелуй вслепую на все случаи жизни».
«Наиболее измотанные – катушки ниток» и
«Просроченные часы разведчика на вывернутой наизнанку Сорочинской ярмарке (ночное послание под маринадом)».
Несмотря на легендарную жестокость, в сумасшедший дом Фанаберию не упекли – он публично отказался танцевать кабанеру со свиньями и подпиливать устои общества электропилой, когда его застали перед футбольным матчем на стадионе «Динамо» в спортивной вивисекции собственнонаручно присобачивающим приборный щиток от «ЗИСа» к чьей-то провинившейся голени.
Это совпало с периодом прихода в сознание народа, с высоким подъёмом встречавшим зарубежных гостей, страдающих плоскостопием (ответственный Клементий Поздравляй). В некотором смысле Сравнентий был неуравновешенной панибратствующей бактерией, развлекавшейся под чавкающий саксофон и квакающую трубу, и ему не давала покоя карьера учителя спальных «танцев».
В общих чертах его привлекали половозрелые ассоциации фертильных особей и индифферентных к ним мужчин, таких типов каноники вполголоса отмечают – при снятых сливках запрета, они «малость» не в себе, пребывая в других.
Приблизительно, а точнее апроксимально, ту же самую байку предсказала ему в старом Тифлисе китайская цыганка Анфилада Матросня, блестяще объяснявшаяся на ободранном мандарине и заговаривавшая платиновые зубы в съёмных протезах, а также пластины кашалотам на апфельсине из Кантона.
Больше всех от этого предсказания пострадал в 1942-м официальный поэт военных лет Мафусаил Гонконгыч Бруцилёз, не видевший зарниц артобстрела, но понимающий, что винтику с шайбочкой друг от друга не отвертеться. Он не реагировал на многоголосье толпы, но живо откликнулся на гомериканскую помощь говяжьей тушёнкой благозвучием авангардной баллады.

На банку молюсь я не первым.
Железную ставлю на камень.
Клинком открываю консервы,
И ем, не отмыв их, руками.

Вкушая аппетитно нарезанный штрудель власти, сторонник обильного секса с отягощением – пикантным компонентом завтрака с женщиной Неповторимой Ночи – Сравнентий Фанаберия утирал ей нос, промокая слёзы и обтирая испуганный рот смакующим в предвкушении развлечения взглядом, придерживаясь правила «От каждой по посильным возможностям, мне по неодолимым потребностям». Он подслеповато смотрел на коксующиеся угольки её глаз, антрацитировавших искрами пионерского костра и сладострастно думал о пригубительных последствиях мимолётных кавказских знакомств и удовольствий от бешеного разбрасывания денег налету заведённых вполоборота шашней. Его привлекали нераскрытая религиозная жизнь полной чашей Грааля и грудоноски в период лактации в «Профилактории баланса чувств, подведённых под монастырь». Это бередило в его душе, в которой было сыро, как в землянке, самые низменные потребности, и отнимало у похолодевшей от ужаса жертвы желание накостылять ему по шее, отстаивая суверенное право на блеклое существование в отключке.
В попытках раскочегарить себя насильник представляется недозрелым, отличаясь низменными инстинктами и высоким уровнем образования смекалийстых солей в мозговой жидкости.
Его насекомообразная мечта водрузиться на флагшток не осуществилась – его расстреляли, не приняв во внимание наслоения криминальных воспоминаний, нашедших отражение в пресноводных мемуарах «Тысяча и одна в ночь в односпальной хорватке».
Странно, но не помогло и то, что вместо привычного «апчхи!» из него вырвались глухое «ОГПУ» или в лучшем случае отрывистое «НКВД». Но вернёмся к частичному описанию содеянного теми, кому ничего не стоило сгноить в застенках миллионы ни в чём не повинных людей.
Потомственный мот и прощелыга Сравнентий со сверлящим по правилу винта взглядом был умён не по годам и гордо носил на оголённых плечах ржавые эполеты свалявшихся волос, требующих гвоздичного масла, что многократно было отражено в картинах написанных маргарином. Уровень загаженности его душонки зашкаливал, когда её занимала не сама постановка вопросов, а декорация к ним. Он считал, например, что многосторонней женщине не обязательно быть трепетной серной для принятия ванны той же номинации, скрытой потайным люком, под текинским ковром – исправительная мера за надругательство над его посрамлённой личностью в неуместных выходках в свет под хоровую капеллу «Вращающиеся чресла».
Фанаберия не выносил, когда его постельные «шалости» бойкотировали наполовину в пастельных тонах вполголоса. Он сожалел об одном – пикантную респектабельную сцену запросто вырезали вместе с исполнителями (за исключением его самого). Визжать на бабе в ожидании её дальнейших указаний Сравнентий находил для себя неприемлемым, как и быстрое поедание мумифицированной свиной тушонки. Работая на Грубянке на выдаче «шпионов» после их имплантации в странах чуждого Запаха и распределения сухого пайка порохом для мокрых дел, он придерживался расхожей теории о телесообразности времяпрепровождения с ударницами труда. Но надо отдать ему должное. Получив формальный отказ в близости от секретарши африканского посольства, он не побежал за ятаганом, трусливо переведя дух на полшестого, из своего хитинового панциря в Оружейную палату. Так что создавалось впечатление, что Сравнентия вызвали на ковёр, чтобы под раздробленный барабанный ритм закатать в него, а ведь многие, работающие за кордоном попали бы в число задохнувшихся в ковре от идеологической пыли.

Шпионом в Америке быть не легко мне,
надену наушники, настрою приёмник,
ловлю позывные «О вещем Олеге»,
беспечно пожёвывая бейгель.

Рутинно в эфир выхожу на запросы
как издревле принято – на азбуке Морзе
ищу по шкале барабанную вязь,
и вновь чертыхаюсь, – Не вышли на связь!

Для интеллигентного, как я, человека –
вполне архаичный испытанный метод.
Он повсеместен в шпионской игре,
Расхожие знаки – точки с тире.

И я защищая права человеков-с,
      для конспирации отправлюсь в Лас Вегас,
там предоставлены лучшие фишки
для самобытного русского мишки.

Заданье простое получено – надо
на грани Каньона реку Колорадо
поставить в невыносимые рамки,
чтоб америкосы не выползли в дамки.

Они без согласия в мире насилий
ракету в два пальца в карман запустили.
Сию информацию передать не удастся –
неладится что-то с коммуникацией.

На что только в происках своих ни горазд
мой пёс шелудивый синьор Псориаз,
на полную воя в подвале луну,
антену, собака, зубами погнул.

Вот так и работаю три десятилетья
под прозвищем в ставке Чапаевский Петька.
Живу беспроблемно с откормленным рылом
пока в CIA(е) меня  не раскрыли.

Вы спросите, кто я при русских погонах?
Чего там скрывать, генерал Пентагона.

Фанаберия долго не решался беспокоить Хозяина, обладавшего недремлющим оком акулы и не любившего, когда его дёргают по пустякам, ведь и копировальной машине чужих мыслей и идей, достойных стать великими, необходим отдых. Но залежавшееся «Дело» выглядело неотложным воротничком. Нарком, ненароком поправив пенсне, миновал ромбовидную охрану импотентов в третьем поколении и постучал в дверь кабинета Со-со.
В ответ раздался раздражённый голос Хозяина: «Вхады, кто смэлый». Обладатель пенсне, обнаглев от страха, приоткрыл дверь в приглушённый свет и неуверенно прошагал в сторону предмета неугасаемого интереса и дыма, заполнявшего комнату не оставлявшую место для раздумий. На Фанаберию пахнуло ароматом «Герцеговины флор». На столе стояла пушка с колёсами навыкате, направленная на дверь и готовая к выстрелу в любую минуту.
– Зачем пожаловал, душа лубезный, в столь неурочный для меня и неблагоприятный для тебя звёздный час? Вижу совсем с ног сбился, видно сообразиловка плохо работать стал, – сонно спросил, потягивая трубкумира, обладатель строгого френча и мягко акцентированного слегка брюзжащего голоса. Он поднял глаза и стряхнул приставучие пылинки с лакированной трубки.
– Пока глумится дымка над рекой, спешу поделиться последними данными с нашим Светочем. Избавляясь от подпорченных настроений массовыми репрессиями, подсказанных нам агентом – изворотливым дворником Прометеем по выделенному ему уборочному пространству в воротах Грубянки, массы попали под твоё обаяние гениального собеседника, как прохожий под колёса автомобиля, так что квартирный вопрос в стране почти разрешён.
– Знаю, ЧеКа всегда начеку, когда преуспевает политика без поблажек. В полдень тени короче, а ласковые языки становятся заманчиво длиннее. И не гнись плакучей ивой, не поможет, у человека, становящегося на четвереньки, легче измерять высоту в холке. Перед нами возникла насущная задача – завоевать сердца, ушедшие в пятки. Не сомневайся, идея фикус восторжествует. Видишь у меня во рту ни одной фиксы нэт, – сказал он, обнажив жёлтые зубы в пиоррейных чехлах распухших дёсен – так что пришло время, выбрасывать на витрины магазинов макеты овощей и фруктов. Но эта инструкция ни в коей мере не касается периферии.
– Как понимать, Коба? Моя душа перед тобой нараспашку, после заморозков ненависти она оттаивает. Ты же знаешь, что я родился в не заправленной рубашке цвета телесного наказания, – поспешил он, шаря стёклами пенсне по кабинету, – в моей преданности тебе и делу поисковой партии не стоит сомневаться Я же не нэпман, а член булшитской партии с незапамятных времён. Между нами никогда не было рыночных отношений, даже в Тифлисе на сходке в кофейне «Застенчивый шайтан», когда геноцвале поднимали вопрос о геноциде. Тогда умники неодобрительно отмалчивались на решения партии без правительства.
– Государство – это коммуналка, а я её ответственный квартиросъёмщик, и отлично помню ненавистные тягучие моменты, когда вслед за конкретными вопросами следовало бисерное меньшевистское молчание по-свински, так что тебе дерзновенному с девочками бояться нечего, и как сказал один чукча, угрозыск миновала. Придёт время и ты преставишься... награде. А пока, вот тебе почётная патефонная ручка, снимешь пенсне и будешь глаза к небу заводить про женщину вспыльчивей зажигалки.
– Не знаю как и благодарить.
– Самое большое, что ты можешь для меня сделать – это не завираться и не трястись, а то аж пол в комнате содрогается.
– Это у меня оттого, что я много раз умирал в жизни от страха, видимо, потому что линия моей жизни пунктирная. Говорят, такое случается с гидами, отводящими души невинно казнённых.
– И я плыл по течению меж буйков страха. И меня захлёстывала необъявленная волна эмоций, в минуты, когда брала оторопь. Мы здесь, Сравнентий, не для того, чтобы балеты танцевать. Во времена лишений наше прямое спасение в плакатах и лозунгах. Я в ссылках и в остроге отсиживал положенное не за скупку краденых мыслей, – прохрипел Осик осипшим от Цинандали голосом.
– Конечно, Коба, ты не лишён благородных нарывов, и тебе боле не нужны гигиенические пастыри. Мне же как человеку, при улыбке которого обе половины лица меняются местами, понятны гневные возгласы ночного леса и филины ухающие лесорубами. Не сомневайся в моей преданности. Мы устроим в стране такой лесоповал, что мало не покажется. Что ни ступенька, то проступок, а нам ещё, ох как высоко, взбираться при дележе мест под солнцем.
– Вот, вот люди должны привыкнуть, что у нас здесь не дельфинарий для привилегированных недорослей. Революция вырастила шепчущееся по углам седовласое поколение, следует уделить ему особое внимание и обеспечить его достаточным количеством посадочных мест в поездах дальнего следования на Восток. Достаточно того, что в ведомствах отлажено поштучное производство сносно болтающих идиотов с незашнурованными ртами, способствующих прогрессирующему параличу экономики. Взять хотя бы Биробиджан. Придётся раздарить носатым часы со светящимися стрелками, чтобы лучше видели, что их ожидает в недалёком будущем. А пока что, пусть себе щёлкают зубами, а мы хлыстом.
– Позволь, Коба, процитировать тебя из Пушкина: «Партийная преданность – это множество медвежьих углов, составляющих сплошной круг, и чтобы выжить среди зверей необходимо крутиться в нём под лучами прожекторов клоуном на Арене Радионовне».
– Люблю тебя, Сравнентий за остроумие и находчивость, но не как Every(дику)-балеринку, изменяющую мне с партнёром-танцовщиком. Не принимай всё так близко к сердцу, считай услышанное здесь сегодня подарочной шюткой. Шютник – значит общественник. Шютка особо требует слушателя-партнёра. Те что с чувством юмора рассмеются, а завистники скажут – пошляк. Согласись, Сравнентий, ты же не будешь шютить с деревом, ни за что сбросившим листья. Ты, дорогой, «Капитанскую дочку» читал?
– Не только читал, но и засыпал с ней в руках, не откладывая в долгий ящик. Затем приходил к ней во сне чайником, писающим заваркой, намекая, что ничего не проходит даром.
– Так вот, мне пришло в голову, что великий Александр Сергеевич вывел в повести образы страдальцев. Мой тебе совет, не принимай Великий народ за сплочённую массу сигмовидной кишки. Толпа тебя не поймёт, и высмеет на Лобном месте. Такой подвернувшийся и не положенный на вытяжку случай уже зафиксирован с одним юмористом, но не на возвышении, конечно. Рьяные охранники с глазами «Органами надзора» буквально разорвали его на Грубянке, хотя попадись нашим опричникам под руку дёготь с перьями, можно было бы и повалять дурака, не заметившего, что проспиртованная страна Оде-колония, что меж Океанией и салями Зелёного Кумыса находится на бессолевой диете.
Сравнентий Фанаберия выпрямился, и стал похож на козла в пенсне, догадывающегося, что в царстве зайцев и дождь косой. С его стороны было бы ошибкой принимать за единицу подлости дружеские шаржи, которые так любил рисовать на своих подчинённых хозяин. Он сам видел всех насквозь, наизнанку и всё  наперёд и хорошо помнил наставление Кобы: «В твоём ведомстве победный клич должен быть заменён предупредительным стуком. Обрати внимание, что в твоём закордонном оркестре партию валторны в Сорренто исполняет вольтерьянец». Тогда Сравнентий поблагодарил хозяина за подсказку, звучавшую по тюремному, но с политической точки зрения правильно и своевременно. Так что, где надо, он утончил стены, а минуты раскаяния в застенках перевёл в часы. Коба похлопал его по покатому плечу и наградил главного опричника широкими полномочиями, – Сравнентий, ты честно отрабатываешь свой кусок хлеба. Подошло время прополоскать горло марочным вином, – похвалил он улыбаясь в усы.
– Только благодаря тому, кто зорко стоит на резке хлеба, когда розовеет восход коралловым ожерельем облаков, – поспешил Фанаберия, понимавший, что молчание царит, пока искусная болтовня льстиво прислуживает. Он всего лишь работник секретных служб, входящий на руках без перчаток, и оставляет за собой следы в виде отпечатков пальцев, а это влекло за собой значительные неудобства и представляло определённую опасность.
– Мне донесли, Сравнентий, что в минуты, когда ты наслаждаешься выходным пособием в рабочие будни, глаза твои брызжут кровью, и ты наряжаешься женщиной.
 – Ложь это бриллиантовой чистоты. Мой организм получает достаточно солей в виде докладываемых солдатских шуток. Сегодня я пришёл поделиться информацией и узнать твоё просвещённое мнение, Кобра, предвосхищающее все известные нам события, по поводу поступившей отчётливой докладной. Я подумал зачем ссылаться на кого-то, когда у нас есть Чукотка, а у них Аляска не используется по её прямому назначению. Чем не реприза для прыткого конферансье, жалящего змеящийся микрофон ядовитыми словами? Вот когда публика соизволит рассмеяться! А пока что в нашем театре ты главный режиссёр, стоящий на раздаче поцелуйчиков и типов в первом прочтении пьесы марионеточным актёрам.
– Это ты правильно заметил, Сравнентий, мы вынуждены по-новому трактовать систему великого Станиславского, так что начнём с последнего сообщения. Знаешь, всё-таки приходится считаться с людьми, когда ставишь их к стенке. Ты же хорошо осведомлён, что у нас есть все средства от вздутия живота и хронических заболеваний. А как ты думаешь, дорогой, проклятый капитализм ещё будет волочить свои варикозные ноги в следующем столетии, разминая чёрное пюре непролазной информационной грязи?
– Непременно, провидец ты наш! Но посуди сам, о великий Кобра, ты предвосхитил вопрос, приведший меня, запутавшегося в джунглях любовных связей, к тебе. Тут пришло любопытное донесение, доставленное по пневматической почте из самого начала XXI века, по-нашему СТО, а по-ихнему «Century Twenty one», от агента СРУ Бони Лузгаева под кодом «Койка №3». Лузгаев ведёт происхождение от самого древнего рода – идиотов с затоваренными отношениями. Вот месячный отчёт о проделанной Лузгаевым работе по сбору вредоносного слоя излишне ворчливых воспоминаний. Отчёт является докладной, касающейся высказываний душевно нездоровых в заведённой последовательности от окна к дверям, чтобы при их закрытии не мешала скрипучая трель несмазанных петель. Во избежание репрессивных действий со стороны медперсонала и дипломатических осложнений имена лиц на койках, увлечённых водоворотом событий на самое дно, кроме третьего номера, сохраняются в тайне на случай самоотречения.
– Скажу тебе как тактик, не первый год занятый стратегией. У них там за океаном всё будет не как у нас, погружённых в минеральные источники новостей. Советую не путать два понятия: полномочия и резиновые подтяжки, на которых некоторые товарищи уже качаются в отапливаемых ванных комнатах.  А твой подопечный случаем не двойной шпион, занимающийся куплей-продажей родины? Ведь капитализм – головоногое чудовище с минимумом туловища, в редких случаях с человеческим яйцом, но всегда с сегрегацией зелёных водорослей с недорослями, и, если можно так сказать, на кортах US open по пенису. Может когда-нибудь ты прочтёшь мои лирические мысли в сборнике стихов по национальному вопросу, которые записал, теперь уже покойный «нами» баргузинский поэт Заодно Произношвилли.
В процессе ферментации политических взглядов на высокую поэзию Сравнентий Фанаберия не стал жертвой экстраполярного мнения на великие труды хозяина, в которых тот доказывал, что никто нас не может лишить избирательного права на способ ухода из жизни, не взирая на величавую поступь времени. Но тем не менее Фанаберия (погонщик «скота выбившийся в партийные руководители») бросил искоса на Хозяина взгляд беркута, учитывая, что сначала был «Великий почин», а потом учинили и чинили.
Донося свои соображения до сознания собеседников и начальства, Сравнентий заложил ни одну страницу на долгую память, и Хозяин об этом был прекрасно осведомлён, поэтому протянул правую здоровую руку и снисходительно произнёс:
– Давай сюда бумаги, я их с собой наедине почитаю из жалости к тебе. Но запомни, прогнозируешь ты, диагностирую я – врачеватель Наших в обед. Дорогой Сравнентий с землёй, поумерь свой пыл. Мне минеральные источники доложили, что ты насильно убеждаешь своих подчинённых из банды судебных троечников в радикальном средстве для избавления от тараканов, составляющих миллионный костяк никчёмного меньшинства. А это уже – подавление вредных элементов тачанками-ростовчанками. И что за отвратительная привычка говорить с починёнными одними  заглавными буквами? Будь обходительней с усатыми, не то  разбегутся, тогда и Корней Чуковский  со своим «Тараканищем» не поможет. Ты думаешь мне не известно кого он в его образе вывел?
Фанаберия догадливо нахмурился и свёл брови к общему знаменателю. В его моментальном красочном мозгу усыпальницы лепестками роз выстроились вдоль каторжной Владимирской дороги.
– Приму к сведению, Кобра. Но мне просто интересно какая швабра вражеский слух про меня распустила, когда на башне всё ещё бьют куранты. Неужели никто не может их защитить?
– С курантами я сам разберусь, а ты, будь честным по отношению к себе, если не хочешь оказаться уравновешенным на кресте. И не забывай, что Королевскую кобру звали сэрПантин. Он был её третьим мужем и как двое предыдущих – государственным.
– Твои глубокознания, Кобра, поражают поднаторенного в политике меня, пришедшегося к нашему «Скотному двору», блестяще описанному английской скотиной Орвеллом, а ведь я знаком с Кратким курсом истории партии Алёхина и Касабланки.
– Ценю твой проницательный ум и обещаю выпить за светлую голову, чтобы она не слетела, как с яблонь белый дым в осень, утопающую в золотой роскоши. Учти, я не каждому доверяю... чинить козни. А ты не только вышел не в тираж, но и плотно притянул за собой дверь. Вот Мы теперь и думаем, к чему её присобачить.
– Не стань ты вождём, из тебя получился бы серпантинный поэт, и тебе бы воздвигли памятник, всадив конкурирующим вонючкам-поэтишкам по паре пуль для эффективной вентиляции.
– А зачем он мне пъедестальный, когда по всей стране их уже миллионы в гипсовых бюстах. Будь бдительней, Фанаберия, чаще «тарэлку» на голой стене слушай, не зря же культуру, пролетевшую мимо, Пролеткультом называют. Радио – это передача духовной пищи на расстояние «В одно входит – из другого ничего не выходит». Так уж у необразованных повелось, что каждый из них защищает отсутствие собственных интересов.
– Умные слова говоришь. Нам свой ансамбль «Песен и встрясок» следует создать под твоим мудрым руководством.
– Идея хорошая, но уже не моя, хотя ты здесь для того, чтобы вытравливать находящихся в услужении у нескрываемого позора, унаследованного от царизма. Не то мы тебя к вандалу-офтальмологу направим на вживление фоторецепторов, чтобы политической слепотой не страдал. Уверен ты, Фанаберия обладаешь непревзойдённым вкусом в приготовлении шашлыка из недальновидных баранов и твёрдой дирижёрской рукой аранжируешь не отапливаемую оранжерею для неблагонадёжных и заблудших.
– Меня любили продажные женщины! Трое грозилось повеситься на бельевой верёвке, но они не сдержали обещания, потому что наступило время, когда 12 часов пробивается, сквозь мало что значащие порядковые числа, и я понял, чтобы сожалеть о чём-то не обязательно сожительствовать с кем-то.
– Успокойся, сегодня у меня на ближней даче балбесов. Ты, дорогой, приглашён, без жены товарища по партии, конечно. Франко-японский валютчик Жюль Йен тамадой будет. Мне сообщили – он поит-корректный. С балеринками пряного посола перепляс затеем в том что на нас к концу пиршества останется по разнарядке сверху, если опасность не постучится в дверь без предупреждения охраны. А кто пожелает, может партнёршу выбрать и опробовать себя в роли заторможенного полового пузотёра. Я также получил сведения, что ты совершил два тяжких преступления.
– Неужели, что я приобрёл телевизор на накопленные обиды?!
– Вовсе нет. Но в Центральном Доме Работников Искусств ты повесил пальто в присутствии гардеробщика, а потом и телефонную трубку после разговора со мной. Разве это не жестоко?
– Доносивший ошибся – не в такой последовательности.
– Тогда это в корне меняет дело.
Сравнентий до настоящей сексотской карьеры владел компенсаторной мастерской по изготовлению париков «Теряя голову, по волосам не плачут». Теперь он опустил глаза долу, любовно положил увесистую папку на рабочий стол гения всех народов и в целости и сохранности ужом выскользнул через боковую дверь. Фанаберия осознавал, что отчёт по показательному муддому «Фантастика» с Драйтона в Брюквине доставлен в нужный момент, когда государство испытывает индустриализацию на выдержку и не нуждается в соглядатаях, страдающих куриной слепотой.
Со словами «Белые офицеры не должны есть красный борщ», Кобра погладил папку здоровой рукой, раскрывая многостраничный меморандум-депешу, с разговорами о крошечных интересах жалких крохоборов, и о теневых сторонах Светлого будущего.
То что он прочёл, настолько поразило его южное воображение, что Кобра вызвал референта Скребка и велел ему без промедления заняться строительством запасной линии метро из Мозгвы на ближнюю дачу в Скунсово дабы привозить с кухни по первому требованию «Сметанник». Сатрап облегчённо вздохнул – наконец-то свершилась историческая несправедливость. Срочная депеша, в которой каждый пребывал в своём сумасшедшем доме в должности главврача, походила на увесистый роман: «Так как за последнее время в нашей дружной палате ничего экстраординарного не произошло, прося прощения за излишнюю «грамотность», докладываю содержимое подложного документа, перед тем, как записать нижеприведённые выступления на приём к психиатру.

Койка # 1 – Когда меня сюда засадили, мне не предоставили выбора, в какой клетке расквартироваться – в печёночной или нервной. Доктор предупредил, чтобы я не выходил за пределы дозволенного нашим пологим этажом. Там тлетворная наружная среда оказывает на живые микроорганизмы разрушающее воздействие в форме продажной любви – валюты не выходящей из обращения и расплачивающейся за приобретение дурных привычек.
Койка # 2 – Ага, вот почему ты всё время смотришь на меня, как мангуст на кобру, или ты напугал доктора, встретив его в дверях, в трусах, в полном всеоружии? И на хрена вообще врачей слушать?! Эту новость принесла мне стрекоза на жёстких вертолётиках-крыльях, когда я подвизался в сексшопе зав. отделом, разлагающим бытовые приборы, а вокруг бегал неуёмный Тузик не в масть – пуржащей  зимней породы Вальпургиевый скотч 40°.

Койка # 3, храня религиозный нейтралитет, от комментариев воздержался, потому что имел обыкновение во всё привносить что-нибудь своё, а выносить чужое впротивовес шоколадным настроениям в обществе, так как привык пить чай с внучатыми пряниками.

Койка # 4 –  Понятно, что для изучающих тору слово лоботряс звучит несколько оскорбительно, ведь все знают какие в синагогах сидят трудяги. Софистикой сподручней заниматься на софе, и с кем-нибудь поприятней, чем ваши больничные рожи. Меня не накормишь небылицами. Я не птенец, которому суматошные предки отрыгивают пережёванное. Правда, случилось так, что я по сей день у Посейдона тону, всплыть не успел, но спешу сообщить о смене тоталитарного режима в стране двойняшек – Парагвае.
Койка # 5 – Ядовитые слова ваши не возымели на меня впечатления. Спешу оповестить присутствующих, что я извещён о случившемся позавчера, когда, вынимая носовой платок, вытирал потные ладони и протирал запотевшие в туалете очки, перед тем как навестить попугаев, расквартированных в комнате отдыха в мезонине. Крикливые «первачи» в загибающихся очередях поделились со мной новостями и пикантным другим. Нечто необыкновенное приключилось в ту памятную ночь – прутья в клетке между собой перегрызлись. Представьте себе, они продавщицу непроницаемого нижнего белья между собой не поделили, а ведь она пользовалась вибратором, исполнявшим «Pus-sycet, pussycet». Тома Джонса.
Койка # 6 – Лучше бы  вы, всезнайка-Малкин, помалкивали на своей пятой койке от окна и не свирепели непомерно раздутыми лошадиными ноздрями. Это ещё что, а если перед паркетными танцами на завтрак подают вакуоли с клеточным соком? Я уверен, что вам на это наплевать, тем более, что за вами числится неотработанный должок, не буду уже напоминать какой. Не сомневаюсь – вы то самое биологическое простейшее, не занесённое в периодическую таблицу Менделеева, которое делится сокровенными желаниями с женой, а та, бесстыдно причмокивая срамными губами, сплетничает с тощей тёщей, уминающей цельный творог и белковые добавки с низким содержанием жиров и углеводов.
Койка # 1 – Чепуха всё это, на днях ко мне в коридоре на расстояние вытянутого рукой приблизился лиловый массовик-затейник без фигового листка и маски. Он, кстати, подвизается на радиостанции ведущим шоу «Всё о Ксерксе» под псевдонимом Серый Лапландец и консультантом у него любовница-психолог не без подковырки. С ним я почувствовал себя не улегшимся серым асфальтом под десятитонным катком, размякшим от жары, исходящей от него под растопыренными пальцами пальм.
Нарастающее напряжение в натёртых мозолях усилилось. Сердце безвозвратно ушло в икры, минуя ахиллесову пяту. Ну и, конечно же, в ответ на разразившиеся дебаты в эфире, в бурных водах рек-речей, мчавшихся к океану слушателей, спустя рукава, я накатал мстительную эпиграмму:

Благодаря Севе
всё слышал о плеве
и будут плеваться весь день.
На ней съел собаку
завзятый Плевако
с мозгами весьма набекрень.

Наш кругозор сузит...
под плевой иллюзий –
эксперт на работе горит.
Без плевы жизнь краше
«Всегда ваша Наташа»
без обиняков говорит.

Тон выбрала резкий
в последней «стамеске».
Но мне откровенно насрать,
сказал ваш психолог...
Простите, что колок,
нежней не могу описать.

Какая напасть! Толерантный ведущий был не столько удивлён моим резким выпадом, сколько возмущён им до глубины самосознания. Он живо поинтересовался, почему я, гнусный тип, прикрываюсь, столь распространённым на турецких курортах стереотипным прозвищем «Наташа». На что я, не обращая внимания на высыпание слушателей на палубу эфирного корабля, решил исправиться, заслав невскрытое послание фривольного содержания, дабы развеять сомнения по поводу моего пола и благих намерений разжиться чем-нибудь на немецкий счёт.

Я пишу от мужчины,  а это, поверь мне, не просто.
Неразборчивый почерк и слог мой извилисто-рваный.
На груди (третий номер) наколка сияет «Lacoste»,
и во рту пересохло, спиртного с полсуток ни грамма.

Поиски откровенья – извечная незадача.
Неуклюжи попытки, бревенчаты танцы медведя.
Мне наркозом эфирным Ваши в масках с утра передачи
(это вовсе не значит, что я по профессии педик).

Не подумайте, Сева, что я вас так дико ревную,
в обещаньях не слушать себе я противоречу.
Продолжай рекламировать Gravesandneck Road  пивную,
если подкараулю, то кружкой торжественно встречу.

 Представляю себе как поражённый ведущий взвыл в унисон с  котом Васей, вечно трущимся у микрофона, посылая в мой адрес неизвестности раскатистые проклятия с мяукающими купюрами.
 На скорую помощь пострадавшему пришёл чётко продуманным звонком в эфир претендующий на постоянное место жительства в нём вездесущий писатель-графопёрл Денис Сидискин.
С присущей ему непреклонной стеснительностью он ошивался у телефона «от и до» с пространными заявлениями на все случаи радиожизни, смахивающими на нравоучения начинающей учительницы средней руки. Но и я, не подбадриваемый дулом автоматического пистолета, что было бы крайне щекотно, переживал дар поэтического удару – накатал экспромт, который не постесняюсь зачитать вам, мои друзья, по неувядаемой памяти.

Куда ни глянь, ни повернись –
эфир заполонил Денис,
мочалящий без умолку и мыла.
Он как в апреле поздний снег
у Васьки вызывает смех,
взывая к его совести уныло.

(Затычкин в каждой бочке свой)
зовёт в непримиримый бой,
будь то Уолл-Стрит, теракт или порнуха.
Инициатор– враг оков
без юмора и дураков,
он, как Ваня-Гог, готов отрезать ухо

Я от Дениса без ума.
Готова под него сама
настроиться с утра без подогрева.
Ну и плевать, что он женат,
чуток регламентом прижат,
и в «фаберже» слегка зажат...

Так будь поснисходительней с ним, Сева!

На первый взгляд история, поведанная вам мной, казалась вроде бы исчерпанной. Я понимал, что красивость слов не подменит чувств, изложенных анонимно на нечистоплотной бумаге. Но как объяснить странное явление, что после критических стихов-замечаний Лебедева Too Much(а), умирающая передача ожила, заблистала красочными гранями, вошла в головокружительную стадию ренессанса, которуя я не преминул прокомментировать.
Опять в эфир вошла пора
весёлых споров и полемик.
Среди амбиции без денег
витает в воздухе игра.

И если люди рвутся в бой,
представьте им минуту славы
вкусить, а правы иль не правы –
они решат между собой.

Мы тени, занятые в шоу –
великовозрастные дети.
Нам Бог судья, а вы – свидетель
кто гений, кто умалишён.

Койка # 2 – На сегодня нам страдальным стихов предостаточно. Конечно, по поводу того, что мы здесь вынуждены были заслушать, не подумаешь, что спортивный поэт вошёл в Историю, совершив прыжок с прогибом в третье тысячелетие. Остаётся ощущение, будто побывал на пепелище обсуждений. В таких случаях приступов заправской поэзии на заправочной станции, где я работал по накачке мышц, советовали обращаться вполоборота к кардиологу, специализирующемуся по ногам и пяточным шпорам. Я-то ему верю, а как вы, не знаю. Кардиолог он отменный, пописывал шустрые новеллы. Но не все понимали и ценили Лебедева Too Much(а), злорадным и несведущим он напоминал фурункул, нарвавшийся на неприятность. И всё-таки несмотря на его недоделки и промахи, однажды я нашёл у него выдающееся произведение стихоплётства. С той поры безвыемно храню его у себя на груди. Но сегодня особый случай, и я осмелюсь вложить его вирши в вашу капсулу внимания. Называются они «Песнь о вещающем чудотворце».

Секрет искусства в том и состоит,
Чтобы за душу взять,
                проникнуть в поры,
преодолев преграды и «запоры»,
«полтиник» разменять и сохранить
дурманящий, проникновенный голос.
Для девушек останется он холост,
а женщинам прибавит цвет ланит.

Поэты скопом взвизгнут от восторга,
словивши кайф от голоса киборга,
вопросы зададут:
                Лыс? Иль не бритт?
И к выводу придут, что сей красавец
отбить способен печень,
                и мерзавец
любого своим шармом заслонит.

Участвуем (судьбы не избежать)
в игривом шоу, где он и Холмс и Ватсон.
Борюсь с ним тщетно. Но зачем тягаться?
Не лучше ль примирительно пожать
его слегка пинг-пончатую лапу,
обнять, прижать, сдавить, слезой закапать,
пред тем как влезть в эфир,
                «с землёй сравнять»?

Да, по сравненью с «Хондой», он «Роллс-Ройс».
Всегда достоин, выдержан, спокоен.
И, как пропел великий Лёня Коэн,
рождён курилка «With the golden voice».

Не прошло и недели, как скопившиеся газы эмоций внутри выдающего на гора ведущего, полыхая и бурля, вырвались наружу. Вулкан его потерянного терпения не нашёл ничего лучшего как взорваться и он, не выдержав, зачитал в эфире вышеприведённую песнь, отметив её достоинство и параллельно облив грязью меня – его закоренелого оппонента. Конечно, я признаю – стихи, что называется «из огня, да в полымя», то возносят, то опускают, но не до такой степени, чтобы не признать сильные стороны ведущего. Но ничего не поделаешь, такими уж рождаются люди. Но и у меня не застоялось, схватив ручку, я через двадцать минут накатал ответ, который развеселил и взбудоражил моё полуобморочное сознание.

Ну ты даёшь!
Ранимостью своей критические шаржи превращаешь
                в расхлябанный зануд,
                в глазах растаешь
             у слушателей умных и живых,
             а везделизов сказками прикормишь.
Увязнув в пережёванном попкорне,
себя же гладишь и благодаришь
трясущейся пинг-пончатою лапой.
Слов стеарином продолжаешь капать
                делаешь... не то, что говоришь.
А то что выдаёшь порой за «грязь»,
выходит неопровержимой правдой.

Определённо обличаемый, прочитав такое, взовьётся. Да, что называется, без смеха и иронии не вызовем агонии. Но без вашего на то разрешения перейду от изумительной поэтики к столь же удивительной  прозе. У меня сохранилось его не отправленное открытое послание шведскому парламенту и письмо к королю Скандинавии, которое я с радостью зачитаю. Так что советую запастись носовыми платками, особенно после того напряга от поэзии, которому нас подверг койка #1. Итак, слушайте внимательно.
«Когда председатель «Совета по присуждению», на лацкане пиджака которого красовалась пчёлка на медовом месяце, выставил меня за дверь, как я думал на Нобелевскую премию за роман «Абисэлэ и Критерий», то до меня не сразу дошло, что это всего лишь дешёвый способ отделаться от гениального автора.
Мне приводилось встречать крещенские морозы на станции «Теплынь» и достигнуть чего-то значительного, не разбегаясь. Но кто-то пьёт белое, кто-то Бордо, а кто-то наслаждается лазурью через решётчатый потолок камеры. Тогда и осознаёшь – бесполезно бежать наперегонки с собственной тенью.
Так же как неподъёмная антикварная мебель в душе у вора становится источником невыносимой боли, бестактный жест со стороны жюри вызвал у меня неприятный осадок в желчном пузыре. А ведь я процитировал нелюдям в жюри всего лишь малую толику своих замечательных высказываний, которыми изобиловало непревзойдённое никем доселе, и надеюсь потом, произведение.
Вот часть из них. Не каждому, пребывающему в выжидательной позе, удаётся машинально вписать свою страничку в скверную Историю,  не попав в неё, а затем «вырвать».
Прежде чем собраться с мыслями, рассаживаю их как мне заблагорассудится и делюсь идеей, запрещающей в гетеросексуальном обществе голубые экраны, учитывая, что не каждый сумасшедший – озлоблённый гений, но многие из них не опознаны.
Что касается выборов в президенты – я выступаю за права порабощённых и заграничных женщин, голосующих на дорогах. Живут себе, сучки, в стране изобилия, и всё им Гватемала, да ещё и просят выслать верстак, чтобы наверстать упущенного, видимо им гроза в чернильном небе закинжалила молниями «по-белому». В дождь на Бульваре Сквернословия промокашки ног шпиона не оставляли следов (из показаний намусорившего милиционера).
Как сообщали кровавые сгустки информации, это был человек из страны с вечным летом, где цыплят по осени не считают. Но кто замечает подмены одного другим? Он пользовался автоматическим пистолетом вместо туалетной бумаги и был награждён медалью за братание математики с химией (натрий в квадрате, калий в кубе).
Наведённый лоск не стреляет. Было бы непростительной ошибкой относить языковые нечистоты, связанные с пуком, к нервно-паралитическим газам, хотя с другой стороны не стоит рассматривать отварной язык в виде передающего устройства.
едставителей псих отделения, заключительное слово. Недостаточно мешковатый в денежном отношении он отдавался с ней привычному занятию, с трудом подбирая рассыпанные ею по кровати слова: «А ты не мог бы делать это побыстрее – никто не выпишет тебе штраф за превышение скорости!» На что он отвечал: «Пьяный посыльный за рулём – это уже «бой» без правил»
Я не поверю в третейский Божий суд, пока не увижу судебных исполнителей, издающих тигриный рык или лезущих целоваться. Подходящая идея пришла ко мне раньше времени – время явно запаздывало. К счастью я проживал в зеркальной комнате, чтобы легче было следить за собой, когда чешу через джинсы своего неугомонного мошенника, а может и стервеца».

Койка # 3 (противоречивый, как кочкообразные волны, идущие вразрез с судном, с безучастным взглядом заядлого бездельника, не уступающего по силе обаяния гиене, делает вид, что недослышит).

Койка # 4 – У меня кости ломит, может от подобных чтений, может к непогоде, а может время пришло арматуру проверить. Ну да ладно, интересно, что бы кто сделал, если бы стал Дональдом Трампом с его рассыпающейся трамплевидной причёской?
Койка # 5 – Отвечу, если настаиваешь, хотя это как от безрукого нищего требовать, чтобы он аплодировал подошвами оголённых ног. Предупреждаю, засим могут последовать несвоевременные оргвыводы скопившихся солей из многострадального организма. Я бы стал самым известным Макдональдом в мире – коллекционером молящихся моллюсков, ушедших из жизни и с треском хлопнувшими створками раковины. И я бы подражал ему, травя волосы перекисью, зачёсывая их по-трамповски с затылка на лоб. Но для страны с сельским хозяйством на дотации Трамп был, есть и останется предприимчивым иноходцем в пиджаке из крапчатого твида.
Койка # 6 – Это кони-иноходцы, а для меня он – иносказитель общественного мнения, чей голос тонет в гуле уличного оркестра. Не зря же обескресленный мужичишка волочится за волчицами и метит в президентское логово. Цель благородная, замешанная на недвижимости экономики и долгами по закладным лошадям. Врачи говорят, что удачно падая с кровати на голову, получаешь шанс остаться вечно молодым теплолюбивым растением без видов на реплантацию волос с трупа с идентичной группой крови.
Койка # 1 – Всё это невзрачные враки, велеречивый сноб Трамп хитёр не в меру. Но для многих, верящих в него, он Шива без нашивок, даже по телевизору. При помещении вкладов Дональд от гонок откажется. Лично со мной не то ещё случалось на военных сборах урожая. Спасибо гимнастка из соседней палаты изогнулась и сделала мостик, теперь я смогу по нему спокойно перебраться на свою привычную сторону кровати. А ведь и раньше всё было в её руках, но... не находило у пациентов должного отклика.
Койка # 2 – Велика важность утренняя гимнастка, а простая девчонка, у которой лучше всего получаются домашние задания по физкультуре, тебя уже не устраивает? Ещё моя итальянская прабабушка-вбетоноукладчица, в тишине, шумовкой снимая с меня накипь, говорила: «В постели женщина – это цветок в процессе опыления, а ты, баламут, если хочешь приобрести дорогостоящую игрушку, женись на молодой прыгалке». Так что было бы опрометчивым недоучитывать слабопольное преимущество женщины на поле перебранки. Я больше тебе скажу, мне в руки попалась история болезни твоей гимнасточки. В ней оказались биографические данные, которые она вынуждена была предоставить в распоряжение лечащего врача-психиатра, сделавшего ей внебрачного ребёнка. Ошибкой молодости назвать это было нельзя, потому что молодости как таковой у неё не было. Думаю, людям будет любопытно ознакомиться через кого ты перелезал. Если хочешь знать, твоя милая кошечка – дважды разведённая, а какой идиот станет разводиться с вышколенной женой? Прочту, если настаиваешь.
 «... Потом пришли Красные, съели всё белое куриное мясо, смакуя интимные подробности, причём деда раскулачили сразу же как только он нажил себе грыжу и состояние блаженства. Вот тогда у него и зародилось ощущение, будто бы его выдали из тюрьмы строгого режима на поруки сомалийским пиратам, получившим премию Мадагаскара на кинофестивале «Бутик в гламуре».
Сначала его познакомили со сладким адмиралом, у которого все корабли на карамели, а затем его флибустьеры заставили деда съесть треснутую тарелку вместе с брокколи и милостиво пообещали повесить на матче «Барселона – Манчестер Юнайтед» в конце мая 2011 (час не уточняли). Правда в одном старику повезло – он числился капитаном гигиенического пакетбота, пережившего течку, где вытанцовывал румбы у штурвала. Когда-то он был занят в парижской постановке «Собака на Сене» в роли барбоса, что полностью перевернуло его бесплатное представление о неоплодотворённой мысли обилеченных пассажиров. Среди них мексиканский мачо Мишка Ватман молился в мачете неприятия. На излёте театрального сезона дедушка с подведёнными глазами пришёл к заключению, что молодые лесбианки – живой упрёк миру мужчин. Но он подзабыл элементарное правило – прежде чем судить других, сам себя обнюхай. Его отпустили без права выбора в какую-либо сторону. После ожога, полученного от поцелуя жгучего брюнета, очумевшего от счастья деда всюду преследовал хвойный запах промежности, и он самостоятельно прекратил бессмысленное прозябанье во имя не писанных дурацких законов – старик застрелился (не разбирать же мироздание по кирпичику). Отмечу вскользь, что дед любил пулемизировать сам с собой, не направляя взгляд исподлобья поднебесье. Тогда он обратил внимание на то, что уходя из гостей, хозяева провожали его одобрительными взглядами, значит не зря военные оказывали на похоронах вождя честь под козырёк, когда по жёлобу стекала вода. В это время нигилиста-отца передёргивало от отвращения (знал бы он, что лучший вытрезвитель «Колесо смеха»). Он поймал съежившегося шельмующего шулера, прячущего краплёную карту в безрукавке, что вызывало у папы желание убить мерзавца на месте. А разве стремление прирезать кого-то противоестественно для истинного кавказца? Но папа сдержался, хотя тогда его по-цыгански знобило, и зубы выбивали стаккато о стакан с водкой «Путинка» перед тем как хлобыстнуть её. Это усугублялось буравяще-критическим взглядом отца на женщин. Он не без основания считал, что у них четыре полушария – два северных – холодных и пара жарких – южных, пониже.
Раскрою тайну – посторонних женщин папа на руках не таскал, перенося обиды от матери, с отличием закончившей Институт Душевной Красоты, в рамках недурственного общежития и пренебрежительного обращения с ним, что отрыгнулось стихами.

Адреналина во мне полно,
да вот член не стоит давно.
Так живу себе «худо-бедно»,
а в обед мастурбировать вредно».

Отстранив пережитки пошлого, товарищ Коба почесал в затылке. Он понимал, что для того, чтобы провести закон в жизнь, его надо оживить. А кого это устраивало? Только не его! Уступив НАССАтому любопытству, он продолжил чтение.
«Мать – натура сообразительная с кудрявыми стружками золотистых волос, нашла в лице отца подходящего партнёра, который был абсолютно уверен, что первым человеком был не Адам, а африканский беженец по снегу, ведь именно в Африке нашли первое эректильное стойбище Homo erectus.
Во времена легализации конституции и спиртных напитков моих родителей осудили как врагов огорода и зарегистрировали их спутниковую связь, не выносящую лжи и синтетики. Парочка моих будущих родственников очень старалась на непотопляемых островах надежды под песенку сексуального воспитания в детских садах о преждевременных родах «В лесу родилась ёлочка...». Так появилась на свет я со своим шокирующим всех расистским заявлением: «В Африке водятся осороги и беглимоты». В награду за это курящая мать напоследок три дня кормила меня грудью, и я в отместку пожизненно полюбила сигареты «Честерфилд» (это уже потом мудрая черепаха мэр Гульбельмо Апломберг, получивший докторат после защиты диссертации «Реставрация мебели, как процесс омоложения», запретил Мари Хуане курение в парках Нью-Порка).
Всё в моей матери было вроде бы ладно и хорошо, если бы она не ходила купаться на Драйтон каждый раз в разных купальниках, думая, что океану надоест принимать её в одном и том же. Зимой я находила в ней все черты конькобежки – она скользила по паркету ледяным взглядом. После второго нижнего зуба у меня прорезался захмелевший голосок, и мной заинтересовались сразу двое: дезориентированный сосед и бабушка, которая пересказала близко к оригиналу историю любви соседа, появившуюся иносказательно в печати в виде исповеди кролика в анекдотичном варианте.
«Я и не подозревал, что связался с ненасытной змеёй с привычным вывихом челюстного сустава. «Дама с комедиями» уже наполовину заглотнула меня и вторая половина может оказаться в... сами понимаете где, а всё из-за того, что мои поношенные чувства к ней проснулись раньше времени в три часа ночи по Гринвичу. Надеюсь, в следующем браке буду поосмотрительней. А ведь поначалу эта сучка была шёлковой и покладистой, но это до того, как приспособленка сбросила шагреневую кожу. Теперь-то до меня дошло, что очкастая не просто так шипела приоткрытой бутылкой Кока-колы на распродаже, не желанными мной пузырьками в шампанском, о которых простой люд распевает (I’m happy like bub-bles in Champaign).
Признаться, с этой опасной соблазнительницей и заговорщицей... зубов, ещё до моего появления на её горизонте «разводившей скотов на деньги», мне не один год пришлось давиться морковкой. А сколько «капусты» ей в дом притащил! Куда я только смотрел, когда взял на обеспечение подколодную с тремя змеёнышами – все полукровки от разных, и не только от рептилий (умные гады и красивые до невозможности). На поверку проявила она себя лютой гремучей змеёй, про которую не грех сказать «и платёжеспособные дети её погремучие».
Ну откуда мне было знать, что ползучая превзошла, гордившуюся своим цветом лица (кровь со сгущённым молоком) Элизабет Портную с её восемью браками, я ж не Ричард Бартон, по пьянке женившийся на ней во второй раз, должно быть ему привидилась босоногая, несущая домашние тапочки в зубах.
Кролик я подслеповатый, не разглядел, как хладнокровно смотрела на меня шипучка в наш медовый полумесяц влюблёнными глазами удавки,  а ведь с виду и не подумаешь, что она бездушная, и фамилия у неё девичья, аграрно-красивая – Ви Агра.
Тогда я ещё работал в будильной мастерской радиозаведущим всех кроликов, и как-то уживался с жевательно-партийным аппаратом, который наотрез отказывался пропустить моё спорное шоу «Из жизни святого кролика».
Да что там говорить, расстанусь-ка я с ней по-джентельменски. Три квартиры в Конфеттэне отпишу и студию в Брюквине оставлю с окнами на океан, пусть себе на пляже извилистые следы-дорожки к светлому семейному будущему прокладывает. А в общем-то, чего я всё ною и жалуюсь, в желудке так тепло и уютно».
К счастью, соседа посадили после того, как он кому-то ляпнул, что наша взяла, когда в окопы на подкрепление был брошен водочный бутыльон с кожевенного завода Музыкальной Табакерки.
Осталась бабушка одна, убежденная кем-то, что  сифилис, – это проведение дезактивации на заражённой местности,  правда она понимала, что не все кенгурята вынашиваются в семьях известных пианистов и скрипачей, и это оказался мой случай. Так что прошу никого не винить в полусухой вине.
Мне не хотелось быть скоропортящимся продуктом испорченных родителей, но имелись обстоятельства, от меня не зависящие, ведь мы жили в домике, стоящем в тупике «Не выездная лошадь», где глупость домашнего помола, болезнь неизлечимая, лишний раз доказывала, что семья – это привычная пытка, доказывающая, что вдвоём мучаться лучше, чем в одиночку. А вот что поведала мне моя бабулька в порыве откровенности:
«Незаметно для окружающих я выросла до приемлемых размеров, никому не досаждая, и с ужасом подумала, что превращусь в поезд любви, отправляющийся в постель для отбытия наказания (секс – это нелёгкая атлетика, в которой ты передаёшь эстафетную палочку, с которой ты уже обвыклась, другой).
Что там говорить, времена менялись – пояса целомудрия вытеснены поясами безопасности, и в машине приходилось самой заботиться о входе в апертуру ограниченного пространства моего вместилища, защищаясь от крупногабаритных предметов, встречающихся на жизненном пути.
Хотя чего греха таить, в тот период я была охвачена огнём любви по всем правилам пожарной безопасности и не задумывалась, что лучше переспать с увлекательной книгой в руках, чем с кем попало регистрировать отношения в мотеле, где на прикроватной тумбочке Тумбалалайке в разноцветных тюбиках лежат садо-смазочные материалы сподручной любви.
Интересно, какой широте и долготе соответствует отличное расположение духа? Если как следует задуматься, то лучше вообще не думать. Я бы подружилась с головой с видом на свекольно-стекольные витражи. Несмотря на то, что теснящиеся слова создавали во мне эффект удушья, я стремилась в писательницы (кто-то мне шепнул, что открылась феминистская вакансия в «Созвездии бездарей»), и из-под моего пера вышел сценарий «Ночная портьера» о моём опыте работы в провинциальной гостинице в третьем поколении «Некрополь». Это уже потом меня продали в буффонадный цирк «На воре шапито горит».

Койка # 3 (подумал, что негоже попрекать человека куском хлеба, застрявшим в горле, как авто с посаженым аккумулятором, и он продолжительно закашлял в кулак страшной убойной силы).

Койка # 4 – Твоя бабка-акробатка – словесный ткач, и не более. Но пишет красиво. Как говорил мне один знакомый портной, преподававший в техникуме Сопротивление материалов: «И костюмы в средоточии догмы бывают непримеримыми». Чего только не намелишь, лишь бы попасть на свалку наших пикантных историй, а на наболевшие вопросы всегда находятся фармацевтические ответы. С любовью поубивающей спешить не надо. Возьмите, например, животных – они не задумываются над повадками Homo sapiens(а) в период ухаживания за ним, не зря же после сериала «Песенка о нашумевшем камыше» показывали козлиный забег с препятствиями на 1500 метров для страждущих, причём стартовый пистолет держала в руках спортивная однодверная женщина, выстрелившая не метясь. Считать ли это за умышленный поступок или кому-то всё ещё хочется «погудеть» с кучкующейся позолоченной молодёжью, с  её потребительской корзиной доступных женщин расправляющей бездельничащее узкоплечье?
Койка # 5 – Не возьму в толк к чему ведёте, отмечу одно – вы слишком впечатлительны и эмоциональны, койка # 4. Похоже, что вам, как подвыпившему украинцу, слышатся голоса из Сала с высоким потолком. Кто не знаком с вашими бескрайними просторами интерпретаций происходящего в телевизионном ящике, может подумать, что вы рассказываете о Бабьем Яре. Скрывать не буду, температура тел юных партнёрш по растранжиренной жизни сильно влияла и на мою активность скрытного животного, только вот не могу определить какого именно, ведь молчание всегда неловко, когда тасуют и раздают не те атласные карты.
Койка # 6 – Стопроцентно согласен с вами. Темпы роста нации, переболевшей двусторонней пневмонией, зависят от того насколько вырастают представители её установившегося идиотизма в собственных глазах. Букеты болезней зачастую сменяются венками. По этому поводу вспоминаю неделю дешёвых удовольствий, проведённую с мулатками в Гаване. Тогда я мечтал отойти от дел и активно принялся за безделье.
Койка # 1 – Они там на остове Свободы поголовно сидят на продуктовых корточках и от корки до корки читают АэроЗоля «Жерминаль» в китайском переводе в юанях. Теперь и мне дают одно пшено, и всё из-за того, что задал актуальный вопрос: «Доктор, может я курица? Мечтаю отложить облупленное яйцо и высидеть его». Поглядеть на нас – с фасада мы все разные. Но во всех в нас имеется внутренний дворик самодовольства, который ничем не отличается от другого.
Койка # 2 – От себя не убежишь и ничего с собой не поделаешь. Возьмём тебя, к примеру. У каждого из жильцов в мошонке, защищённой целлофановым мешочком, отсчитывается свой инКУБАционный период и самодовольное выражение яйца Фаберже. И это ты называешь внутренним двориком? Не кокетничай! Тогда мне снятся сталелитейные Круппы с их узкими финансовыми трюками и интеллектом коней под сёдлами.

Койка # 3 (полощет горло содовым раствором, чтобы улыбка, при которой морщинки появляются и пропадают, не выдала думу о мемуарах сапожника во дворе его детства «Сбитые задники без передышки на поношенных носках»).

Койка # 4 –  Давайте не будем о лошадях. А какие у меня были красотки по потолочным ценам, с которых не текло! Не знаю, где заканчивается территория Надежды для особей как вы, а я пять раз в неделю навещал не на шутку перепуганных предков, топая на работу через Гарлем, и как это ни странно, всё ещё дышу, хотя и прерывисто. Правда, это не идёт ни в какое сравнение с геройским поступком, совершённым мной в канун Нового Года, когда я перед тем как сделать предложение Деду Морозу, послал своё стихотворение в нашу Уолл-Стритовскую настенную газету «Акулий плавник», после чего меня отстранили от  должности брокера золотого хранилища. Потом доставили сюда, тем самым пополнив вашу разношёрстную компанию – людей, к которым я никакого отношения не имею. Дежурные врачи посчитали, что такому гению самое место на койке # 4 у раскрытого окна (читает).

Я покидаю биржу, Уолл-Стрит,
несусь к тебе после удачной сделки,
душа моя неистово горит,
спешу сквозь дождик липкий, колкий, мелкий.

Дурман любви застелит нам кровать.
И обложившись «золотым бульоном»,
упорно будем время убивать
и горло полоскать одеколоном.

Но что-то беспокоит в глубине;
рукою нервно шарю под кроватью
и чувствую, как весь горю в огне,
когда нащупываю Дед-Мороза в вате.

Забулькает во мне, заговорит, –
чтобы любовь не скисла, не прогоркла,
ты постарайся встать не с той ноги
И наступить любовнику на горло.

Койка # 5 – Тоже мне поэт-герой! Прикинул в уме стоимость сегодняшнего вечера и думает, что он здесь принц Датский. И вообще складывается впечатление, что у нас здесь не сумасшедший дом, а кружок непризнанных поэтов. А я вот вчера поздним вечером, никого не рифмуя, отважился свернуть за угол нашего коридора. Там, подбоченившись, стояла бочка, на которой было пришпилено объявленьице: «Темпераментная, ищет ныряльщика за жемчугом, который не сразу выныривает». Я, конечно, забрался в эту симпатичную на первый взгляд «кадушку», и она меня там с полчасика мариновала.
Койка # 6 – Не каждому везёт как тебе. Определённо это была бабушка сиамских близнецов Мони и Евди Жалюзи, державшая магазин тканей, которая  надвое сказала: «Важно не формирование взглядов, а их художественное оформление». И пошла она на связь с тобой, потому что ей приснился я, обсыпанный ореховым вниманием и в очкариках-сухарях в картинной галерее, рассматривавший её, предъявляющую необоснованные претензии.
Койка # 1 – Знаю я этих бабушек, они уверены, что некрофилы проживают в Некрополе. Поверьте мне, находясь в психушке, мы предоставляем нашим преданным жёнам, которым в молодости неосмотрительно дарили чулки с колченогими стрелками, возможность сделать себе лучший подарок – вибратор «Трясогузка».
Койка # 2 – Думают все – задумываются немногие. Ты относишься ко вторым. Но существуют и третьи. Процесс их мышления ограничивается мышкой компьютера. Ты прав, когда это, «не укладывается» в моём сознании, то и мысли страдают бессонницей. Не кажется ли вам, господа, что мы уж очень распелись, не всполошились бы санитары. Уверяю вас – кастраты поют намного лучше ряженого в литературных обносках, причём каждый измеряет квадратный сантиметр за квадратным протяжность только своей песни.

Койка # 3 (увлечённо читает брошюру «Не путайте низкопробный минет с беспорядочным приёмом пищи с красильными добавками». Автор – уборщица умеренной красоты из параллельного психиатрического отделения. До прихода в коллектив она обслуживала дома престарелых, где несколько лет растлевала многолетние «растения»).

Койка # 4 – А что кастратам ещё остаётся делать? Говорят, что последние их них сбились в вокальную группу «Засаленные простыни». Если бы они не пошли на это, то могли бы оказаться приведенными к логическому заключению, этак лет на пятнадцать. Общественная жизнь – филиал семейного театра комедии с его двусторонним утюгом – пока одна морщинистая сторона разогревается, другая охладевает.  Мне никогда не забыть хозяйку, потчевавшую меня чаем сушками, аккуратно прижатыми к столу.
Койка # 5 – Я вынужден выслушивать голословные заявления типа с приземлёнными интересами парашютиста. Сосед по койке многогранен как стакан, пока не заполняется водкой. Я бы на его месте, находясь на грани вымирания, промывался, не огорчаясь.
Койка # 6 – Мы, потребители, маемся, в ожидании сводящих с ума бамбуковых побегов, прорывающиеся сквозь, наши обросшие информацией души и немытые тела. Мы – не поставленная пьеса с бездействующими лицами и героиней-лесбианкой, которой слабонервные женщины и ожерелья сами вешались на шею.
Койка # 1 – Какая там пьеса! Бог шельму метит, да не с той стороны. А я, когда на улице моросит, и вы в палате ворошите грязное термобельё, превращаюсь в книжного дождевого червя, и молюсь, чтобы птицы высокого полёта меня не заклевали.
Койка # 2 – Уж не соседа ли по койке ты цитируешь: «Непрошеные, застоявшиеся слёзы набухали, тяжелели и скатывались» из книжонки-раскладушки для бездомных и бродяг, получившей утешительную премию. Бедолаги рассматривали её вместо уличных проколов сионистских мудрецов в автомобильных шинах.

Койка # 3 (Выдающиеся лобные бугры выдавали в нём гидроцефала. Он думал, что где-то свирепствует зима, а у него на дворе стоит вторая половина... «мерседеса». В донесении в Центр я обязан оправдать своё безразличное поведение по отношению к остальным пяти койкам, сказал он себе и решил в третий раз перечитать бесцеремонное «Обращение моллюска» к главному врачу и представителям властей, если придётся предстать перед ними.
Он вытащил из-под матраса записи  и забегал по ним глазами: «Здесь представлен меморандум моего образа мышления вместе с послужным списком необозлимого прошлого в разобранном виде под лозунгом: «Мне делается больно, когда подслеповатые слепни беспартийных глаз твоих смертельно жалят». В меморандуме отражены чаянья, пожелания и обширная констатация неопровержимых фактов, а именно: Я  – коллекционер бабочек и подстрекатель стрекоз, бывший секретарь первичной комсомольской организации подневольного ударного труда с незапамятного года, желавший чтобы за остовом тонущего семейного корабля оставались несуны последних новостей – требовательные жёны – землеройки наших могил, авторитетно заявляю бесчеловечному человечеству:
Люди бесстыдно брешут, вот и появляется брешь в памяти, но не у меня, жившего особняком с видом на набережную и делившим мир на щёкоподставляющих христиан и взрывоопасных мусульман, а между ними неплохо устраивались затёртые всеми парадоксальные евреи. Поэтому я, как сторонник превентивной юриспруденции, в которой блюстители порядка умудряются навязать делишки велосипедными спицами, предлагаю ввести профилактический налог на несовершённые преступления. И пусть пульмонологи, отказывающиеся посещать тиры и стрельбища в целях изучения пульсаров над вечерними писсуарами, привлекаются к поголовной ответственности, как безвременно вошедшие в историю писатели.
В связи со сложившейся в мире террористической обстановкой, а так же по инициативе садистки-пионервожатой, проводившей политзанятия на мякине и бившей меня по нежным детским ручонкам торжественной линейкой, я был вынужден отказаться от дедушкиной фамилии по линии матери «Покушевич». В последующем это отрицательно сказалось на моём выезде из страны, после признания Хельсинского соглашения Центральным Комитетом Отогрева Отмороженных. К тому же в комнатушке мне негде было развернуть дозревающий талант, он просто там не помещался. Я не стал сушить сухари и лущить семечки назревающих проблем, и не дожидаясь пока волшебница-зима навяжет морозные кружева на оконные стёкла, выиграл премию по физике за гамбит четырёх коней без упряжки «Меченый патом». За этим последовали подтверждённые смягчения наказаний. Становится невыносимо тоскливо, когда под колесующее тиканье часов мои размеренные с геофизиками разговоры по видеотелефону принимают в официальных кругах характер дыхательной гимнастики. Так что не спрашивайте, встречаются ли среди мандрил архимандриты в заведённой на меня учётной карточке. Особенно отличался Леонид Громыхало, навалявший метеорологическую симфонию в двух частях. И никто не замечал, что вечерело там, где давно уже стемнело. Как передовой поэт, ценящий в рифме вкусовые окончания, я спонсировал песенными медляками-хитами частную хиропрактику имени императора Хирохито, что было отмечено пациентами в восторженном порыве откровения в мой адрес отчеканенными словами: «Самое интересное это то, что вы ещё не придумали».
Не в силах избежать достоверных исторических данных сообщаю, что в результате амбулаторного влечения избранницей моего сердца, страдавшего хронической недостаточностью, стала Мира Велогонка – медсестра с пуфиками под глазами из центра укалывания Мони Циркуля, которого она окрутила ещё до меня.
Наивный, я мечтал о женщине, ищущей своё утешение в муже, которого она не стала бы ни с кем делить и из которой не надо было бы вытягивать слова любви лесными клещами. Но... судьба распорядилась по-иному. Оказалось, что дама обожает «Минеральные воды» за их курортные знакомства. Вслед за её любознательными поездками у меня развилась к ней жесточайшая allegria, вызванная её непредвиденными возвращениями с требухой в вещевом мешке от Деда Мороза. В ответ я выдумал невозможную позу в Камасутре «Не покидая капитанского мостика», что несмотря на мою продолговатую известность во дворе нашего многоквартирного дома среди девчонок, подвергавшихся гинекологическому досмотру, ни прессой, ни помехами в кефире отмечено не было.
Но я же не какой-нибудь там северный капитан подлёдной лодки «Подснежник» или провинившийся шофер, падкий на низкопробные зрелища, чтобы мне «на засыпку» забивали бензобаки сахарным песком, поэтому я  взялся безвылазно посещать занятия кружка «Умелые руки» под руководством специалиста по мануальной терапии Марика Мастур-бея, где я научился отличал таланты от бездарей в сыром виде. Правда, Шерлока Холмса из меня не получилось. Во-первых, я не умел играть на скрипке ва-банк, во-вторых, не кололся, как он морфием и в третьих, когда мне представился подходящий случай проследить за кормящей матерью, то не заметил млечного пути, оставленного ею на асфальте.
Находясь в услужении мучительных умозаключений, я вывел на чистую воду питательную формулу – на каждого деревянного Буратино приходится по несколько Мальвин с подсинёнными волосами (читайте «Смена пола Буратино и циклёвочные работы»).
Моя брильянтовая идея не исключала «голубых» членов секции клуба пассивных геев «Пипосакция», так что нечего удивляться, что сначала меня ввели под руки в президиум, а затем в председатели объединения импотентов «Достояние и после». С этого момента зародилась моя бешеная деятельность, и я не распространяясь о своём географическом положении в обществе сумел убедить его, что комодный ящик самый достойный выдвиженец от партии.
В то же время я пытался наладить мультипликационный цех поваров «Киноварь» с детской философской киностудией «Гегельберри фильм», ввёл непомерные проборы в парикмахерском деле и три месяца возглавлял клинику ботекса «Вывернутые губы». Затем я в роли нескладной угловатой карикатуры отправился на гастроли в Италию и был арестован в международном аэропорту Фумичино близ вечного города Рима с его безвременными проблемами за то, что скупал антикварные макаронные изделия эпохи Ренессанса, среди которых была приморская краюха не того каравая.
Пойманный с поличным я принялся шутить, сгоняя в стадо улыбки с лиц карабинеров, но был отмечен тремя шрамами за вопросительное предложение, а не организовать ли богадельню у пресмыкающихся, рассчитывая получил почётную грамоту за возведение амфитеатра для амфибий.
На этом я возвращаюсь к прослушиванию прерванной полемики между койками»).
Койка # 4 – У-га-дал! Я её, самую, до корки зачитал, но в детстве, когда застрял в раздвижных дверях в отрочество. В ней описывается, как на оргию «Игра в одно касание» приглашаются наперсницы разврата и наперники с подушками. Игра примитивная – мужики всякий раз стараются унизить баб своими торпедными устройствами, копируя сексуальных эквилибристов по телевизору.
Койка # 5 – Видел я это по мочеиспускательному каналу. Там на вечере обманутых мужей приглашённые обменивались развесистыми рогами изобилия, воспевали свободу и заедали усами.
Койка # 6 – Ничего не попишешь, видимо битие в детстве определяет дознание, не зря же после застолий люди для выяснения отношений хватаются за неподвижные стулья. Об этом ещё писал немецко-китайский философ армянского происхождения Амбар zu Мян, после того, как его жена в ультимативной форме потребовала увеличить ассигнования на питание и кухонные принадлежности, на что Амбар zu Мян ответил резким отказом.
Койка # 1 – Намёк – ясень. В платяном шкафу играет духовой оркестр вжавшихся в фанерную стенку скелетов под управлением развалившегося на полке дирижёра не узаконенной любви. Загромождённый вход неверным мужьям оставался бесплатным, кроме тех, кто работал закройщиками проветриваемых аэропортов в пошивочных мастерских иностранных тел.
Койка # 2 – От таких данных и ломовая лошадь родом из подслащенного Кисловодска встанет, как вкопанная. А с её удлинённых тушью «Чернозём» ресниц непроизвольно стекут прописные глазные капли на авансцену к не освещённой You Питерами рампе.

Койка # 3 (нервно встрепенулся и, почесав симметричные залысины, попытался пораскинуть мозгами в направлении дверей, не задумываясь, с чем ему предстоит столкнуться за их разделительными пределами. Слова сокамерников врезались в его память острыми предметами беседы. Он осознавал, что находится в  окружении чужеродных мнений и микробов).

Койка # 4 – Да, да, несомненно это произошло в карнавальную ночь. Минеральная вода прибывала вместе с гостями, а в фойе по вине продвинутого начальства разыгрался межконтинентальный шторм в четыре костюмированных бала.
Койка # 5 – В тот день подпольный зубной врач Сол Гренкин поставил мне перекидные мосты. Я их больше не сжигаю, а развожу на ночь поближе под язык из солидарности с безработными минетчицами, посещающими подготовительные курсы дыхательной гимнастики. Гренкина до сих пор после встречи со мной так и распирает от важности, так и хочется эту пузатую суку с рыхлыми чертами лица и бочонками глаз навыкате проткнуть шилом, которое в мешке не утаишь, чтобы спустил преждевременно.
Койка # 6 – Слушая вас, не догадываешься, что у обледеневшей крыши обостряется аденома простаты. Видите, как за окном капает. А когда кто-нибудь из вас блефует, я невольно зажимаю нос.
Койка # 1 – Возможно потому, что у нас в больнице руководитель спустил с лестницы разнарядку вместе с визитёрами после выступления бундуристов «Придвинутые стулья». Теперь мы тоскливо ждём, когда эта руководящая унитазная капельница перестроит забытый судьбой туалет в соответствии со своим извращённым вкусом по полтолочным ценам из жалкого больничного фонда.
Койка # 2 – Не знаю, не знаю, посулы всегда звучат заманчиво. Но вчера ноги мне не подчинялись, и я увидел как окно, упорно выходящее на океан, приближается ко мне, тогда-то я понял, почему психиатры и их сподручные осторожны в подходе к нам – они общаются с помешанными непонятно на чём. А ведь когда-то, помнится, настроение у меня было молодое и преотвратное – как молния попадает в дерево, так меня не приняли в институт Подводного транспорта, во времена, когда национальный мороз крепчал, как стул страдающего несварением желудка.
Я вышел из деканата и столкнулся с ней носом к носу за поворотом в самом конце XX века рядом с музеем «Ручные собачки и тележки», где проходила выставка мелочёвки Мелового периода. Теперь уже, когда раны затянулись, кости срослись и я успешно торгую магнитными подушками для поездов, я понимаю, что это была  ночная бабочка с не прокрашенным кокетливым завитком у виска, оперировавшая в дневное время и обладавшая склонностью к перевоплощению. Жила она особняком с двумя неприглядными флигелями и звалась Я двигай (да я и сам могу – не на палках небось). Неопределённость её семейного положения и вспархивающие метёлки ресниц притягивали и завлекали, хотя впоследствии выяснилось, что девчонка не видела большой разницы между ЮНЕСКО и Ионеско.
В ритуальном уличном танце гуттаперчевая красавица извивалась асфальтовой тропинкой. Её руки пускались в пляс (у индийской сплетницы каждый жест говорит о ком-то). В этом ей помогала вспыхивающая электрическая лампочка во лбу традиционного красного цвета, расписанная скелетами комаров. После того, как мы перекинулись взглядами и обменялись парой скомканных фраз, стопы наши направились в её особняк. Нас роднила тощая несопоставимость интересов с единством противоположностей.
Хотя вечер начался с заботы о ближнем (она пустила «чайник» на плиту греться), я всё же надеялся, что индуска не из тех швабр, кто надувается на девять месяцев вперёд, и не дешёвый товар, заворачивающий с первым попавшимся за угол.
Мной давно усвоено позолоченное правило – дама, позволяющая в своём присутствии раскладывать диван, сама когда надо разденется, и не стоит надоедать ей и подползать пузотёром вараном (по-пластунски). Одно пугало – прелестница ночью пыталась заболтать меня ногами. Но я не поддавался, зная, что женщины-льдышки за редким случаем оттаивают, превращаясь в ничто, даже когда в доме попахивает горелым или внебрачными детьми. С юной танцовщицей я почувствовал себя прыгуном в длину, заступающим на смену... белья, так что приходилось по-эйнштейновски пространственно кривить душой – Испытываешь нужду высказаться? Справь её, говорил я себе, догадываясь, что сексуальная катастрофа – это когда ты приземляешься на взлётную полосу, а у неё, при ближайшем рассмотрении, всё лицо в рытвинах после перенесённой оспы. Короче, я решил – дело не выгорит, уйду в пожарные. Правда, исходя из моего предыдущего опыта, рассчитывать на утеплённые отношения с командой не приходилось, я не попал в обольстители – запись преждевременно прекратилась. Теперь домашние отрывают меня от дел, а ещё удивляются, откуда кровоподтёки. Вот и приходится обламывать их, идя на жертвы – не возвращаться домой, дабы освободить уши от шума улицы, где каждый, как зам базы «Замбези», так и норовит выклянчить курево.

Койка # 3 отличавшийся от остальных безукоризненным нюхом, от комментариев воздержался. В отличие от койки # 2 он не стрелял сигарет, суден и уток по соседним палатам, и не сервировал жареного к общему столу в едальне этажом ниже его достоинства.

Койка # 4 – Везёт же обеспеченным психам. А мне, неимущему, при теперешних ценах на сигареты выгодней бросить свою половину и жениться на балерине – буду курить из её пачки.
Койка # 5 – Опасное дело, душевный пожар может возникнуть. Любая инициатива наказуема, наставляла меня лесбианка-мать.   Или ты, как отец, хочешь вылезти из супружеской постели при смягчающих вину обстоятельствах? По его словам, ему надоело видеть себя гоняющим жену вхолостую без отдачи. Не стыдясь  излишней скромности, маманя, ничего не смыслившая в искусстве любви, не выдерживала современных технологий.
Койка # 6  – Страшно подумать! Позор в ненастье! Нет, уж лучше записаться на курсы сборщиков кокосовых орехов, заберёшься на пальму под инструментал группы осведомителей-любителей «Бит-ум» – одно неверное движение и ты на небе среди вздыбившихся облаков. А там недалеко и до непорочного зачатия непревзойдённой идеи «Ни во что не вмешиваться».
Койка # 1 – Намёк – ясень. Поэт представлял собой сексапильное чудо, гордящееся размером стиха, в платяном шкафу которого играет духовой оркестр скелетов под управлением развалившегося дирижёра эфемерной любви. Вход мужьям, пресекающим домогательства в отношении своих жён, бесплатный.
Койка # 2 – Не надо меня унижать! Знаю, что самая зажигательная женщина Жанна д’Арк, и что Александр Пушкин по-итальянски – Алексио Митралья. Ему на площади святого Марка в Венеции до сих пор хвалебные мимы дифирамбы поют. А маршал Сальмонела ещё долго будет бороться с долголетием на рынках престольного города Киева, до поры пока лошадь не встанет на Трещатике как вкопанная, и из-под её ресниц с тушью «Чернозём» не станут непроизвольно «выкапываться» глазные капли.

Койка # 3 (постарался вникнуть в смысл высказанного поскудоумия, но, потеряв надежду, уставился в линолеумный пол, подозревая, что Киев – трансвестит, бесстыдно задравший Подол).

Койка # 4 – Спрячь своё комфортабельное оружие вторжения и постарайся никому его не показывать, вместе с нечищеными зубами и ботинками. Помнишь, произошедшее в карнавальную ночь? Минералка прибывала с гостями, и в фойе разыгрался шторм в четыре костюмированных бала. Что касается Пушкина-Митральи, напомню – Бродский читал свои стихи на одной ноте. Могу  представить, как бы это звучало, если бы он использовал все семь.
Койка # 5 – Странно, что такой выдающийся лауреат придумал зашифрованный «локомотив», что в переводе с испанского  «Сумасшедшая мелодия», а по-нашему – мотив местного значения. Я лично её не слышал, не помню и знать не желаю, хотя и занимал ответственный пост в отделе стандартизации выдающихся умов. Поговаривали, что некоторые слова поэт использовал вместо паралитического яда кураре. Меня тогда с мышечной крепатурой в стационар для особо инфекционных перевели, так что в кулуарах Конгресса индостанские push(кари) лоббисты без моего участия проталкивали корыстные интересы компаний, которые они представ-ляли-лялюшки баю (шансона без шанса быть исполненным).
Койка # 6 – Нашёл чем гордиться, несчастный колыбельщик капитализма! Ваша наднациональная шатия-братия вжисть не излечится от стригущего лишайника купонов. Из-за сомнительных сделок на Уолл-Стрите столько упустил женщин, предъявлявших к нам повышенные требования в раскрытом виде, хотя сам я в жаркие июльские ночи покрывал себя неизгладимой славой неутомимого любовника в обмен на скатерть-перебранку.
Койка # 1 – Не всем это, мой друг, подходит. У меня с дамочками не ладились отношения из-за несовпадения интересов по долгосрочным вкладам. В художественной школе «Вундеркинд» я вгонял тона, в дурашливый музыкальный «Киндервуд», теперь задаю тон какой придётся. Так что, исходя из горького опыта видимости благополучия, советую побеседовать со своим сердцем откровенно. Уверен, вы заметите, что при нетрезвом подходе к бизнесу, набирающему обороты, стартуют и перебои. А чтобы этого не случилось, врачи рекомендуют воздушным шарам опустошённых голов, обращённым к транспарантам, не сдуваться.
Койка # 2 – Гляжу я на ваш мучнистый цвет лица и вызывающие жёлтые мокасины под койкой #1 и не знаю, как будут обстоять дела в обозримом будущем с аритмией в космосе, но здесь я примерный ученик – из рабочего класса переведен в класс буржуазии без репетиторов. Теперь мне всё по барабану и  наплевать, кто будет стучать по нему кишечными палочками, как тому клопу фланелевые поля и шерстяные кустарники. Правда по окончании перехода от сути к прениям я чувствовал себя лисой, за рыжей шкуркой которой, по словам егеря Олега Клишевого – койка #5, любят отправляться на спортивную охоту чопорные англичане, прослушав лекцию об ожирении после поправок в парламенте.

Койка # 3 от дальнейших комментариев воздержался, не вступая в безуспешное совместное коммерческое неприятие окружающего их безумного мира с ослабленным иммунитетом, организованным не без помощи комитета товарищей по койкам. Будь то наедине с книгой или в сумасшедшей компании он ощущал себя мимом на сцене, в кратких интеллектуальных упражнениях выражающий про себя не свои мысли.

Койка # 5 – Охота, как таковая, являет собой бестактность по отношению к своенравной представительнице Мельпомены, и ассоциируется у меня с архитектурными работами по мостификации рек, я вообще подозреваю, что от нас здесь многое скрывается
Койка # 6 – В семье я был отрезанным купоном, и мальчишкой выбивал средства на прихоти, играя в расшибалку. Хотя я и приучен скрывать тайну в сейфе, не раскрывая псевдонимов и был мужчиной нарасхват, скажу откровенно, сумбур всё это, созвучный с высказываниями милашки макаки, доказывавшей, что из одного кафтана можно сшить много кофточек. А чем всё кончилось? У французской макаки Молли родилась дочь от Жильбера Беко, и он назвал песенку «Нафтали». У неё были ручки с перевязочками, и это в те времена, когда в стране не хватало перевязочного материала, начинало набирать силу широкое бюрократическое движение «За застой» и мы чуть-чуть не дотянули до времён, когда водку начали бы отпускать по хлебным карточкам.
Койка # 1 – А вам не кажется, что вы слишком много требуете от заштатных обезьян. Сами-то вы пробовали раскачиваться на хвосте? Ведь имеются иные способы сближения с французом Беко, англчанином Бэконом и с Богом монотеистов. Что касается цепей искусства, приковывавших моё внимание, то признаюсь, больше всего меня отрезвляют картины летающих евреев у Шагала. Чем они-бедолаги, повалившие толпой в эмиграцию, дозаправляются в полёте? Глядя на них мой брат-теннисист, безжалостно избивавший ни в чём не повинный мячик, спешил занять место в специально изготовленной для него ракетке, заполучив её по карточке Федерер-экспресс. Как он объяснил родственникам: «Ангелы заждались пресытившегося, в космосе, пока цыганка приговаривала к посмертным козням».
Койка # 2 – Видно твой брат был невысокого о себе мнения, и думал что курорт «Зыбучие пески» – это Силиконовая долина находящаяся меж одноимённых грудей, но всё не так. Где её искать, я подскажу в приготавливаемых на медленном творческом огне мемуарах «Зимняя летопись», не влезая в душу через слуховые отверстия. А сейчас не буду никого заборчато выгораживать и не постесняюсь пояснить почему ассоциации с окружающими меня больничными стенами окрашиваются в начальственные тона. Да потому что грустные времена, когда предохранители любви – презервативы рвались в бой, остались позади!

Койка # 3 (знакомый с артишоками и артобстрелами воспоминаний койки #2, в которых невозможно подсчитать километраж языковых изысков с большим отрывом от лидера, напевает: «Самый экономичный мотор – сердце. Заглядывайте в глаза любимой чаще, нежели под капот её машины. От очищенной картошки правды не добьёшься пока сам её не попробуешь»).

Койка # 4 – (ни с того, ни сего). Тугоплавкому сплаву металла правдивых слов подстать и тигель. Вот вы, глухари, не слышите, как за окном дятел гвоздит, а я его джазиста-ударника убить за это готов. Упомянутая морозоустойчивая песенка напоминает «Оду Бен-Зину», воспевающую раздробленные фаланги пальцев. А ведь с такой травмой ты, как говорится, неоспоримый кандидат в операционное отделение брюшной хирургии «Ля порта миа».
Койка # 5 – Понятно, каждый убеждён в том, во что он однажды свято поверил, находясь в невменяемом состоянии. А моё неизмеримое в длину и ширину счастье осталось только прогладить. Хотя, несомненно, любое столетие имеет римское право на десятилетия идиотизма. Любовь, на которую навешен ценник, приобретает стоимость, если звучат беспородные стихи Опа-наса Непонашему из цикла «Послужной список» заметно, что он привычки и жены с любовником. Но не смотря на это неожиданно осмелевший бардопоэт мне страшно нравится. Он не поддерживает принятого последнее время общения автора с читателем на языковом уровне телевизионных сериалов. Не могу не пропеть вам его прибаутки на неизвестный доселе мотив. Глазированные сырки детских стишков так себе, но Опа-нас придал им глубокий смысл, прилепив провидческий эпиграф от имени вождя народов от края и до края: «Станешь смеяться над нашим дорогим товарищем Сталиным – всю свою оставшуюся жизнь на том свете жалеть будешь».

Не помню в каком проклятущем году
я Сталина слушал, жуя лебеду.
Беседовал в лагере часто во сне
С Лаврентием в бинокулярном  пенсне.

Слегка подзабыл – во французской земле
как гаргантюашил с Обжорой Рабле.

Всё напоминали, что был уличён
в игре с Чингисханом огнём и мячом.

А с Наполеоном, когда трезвым был,
революционно по бабам ходил.

Полвека у инков пробыл палачом,
Мне вырезать сердце было ни почём

В Сорбонне прогуливал лекции (курс).
Служил на Днепре попечителем бурс.

А некто шепнул: «не еврей ты, не гой
ходил с Моисеем год сороковой,
и будет твой путь далеко не простым
меж бесчеловечных моральных пустынь.

Койка # 6 – Глубокие стихи, в которых утонуть никому не удастся. В строчках всё не так, всё наоборот, можно сказать, извращено донельзя. В них в пору только захлебнуться. И то что иные считают ёрничеством, Непонашему величает английским юмором с еврейским душком. Он собирает небылицы в правдивую книжицу, готовую от стыда разлететься на части.  Невооружённым глазом заметно, что Опа-нас безлапотный поэт с высшепилотажным юмором, отличающимся неисчерпаемым запасом порочности.
Да что там говорить, когда я в бытность капитаном итальянского парусника «Макаревич по-флотски» носил рубашку с крамольным воротничком, мой заказной доклад «Православное левостороннее движение» мог в какой-то степени показаться сродни его произведениям. Не зря же моё выступление потрясло автомобильную промышленность стран затхлой Европы и дороги в объезд вошли в моду на Северном морском пути.
Койка # 1 – Не верю ни одному слову безрингового боксёра. Пришедшее на ум бардопоэту Опа-насу посвящено ублажению одной единственной госпоже Улыбке – самоцель неоправданная. Его теория «Изъятия незаконно приобретённых привычек» не один футбольный сезон владела умами молодёжи.
То что пишет Непонашему, который значительней паузы ничего не сделал, можно выволакивать на свет только после «прямого в голову» с последующей серией корпоративных ударов, и то если рефери отвернётся за полотенцем к сердобольной публике. Во времена моральных издержек производственно-семейных конфликтов, когда силиконовые груди становятся частью культуры, измельчённые интересы меняются чаще, чем постельное бельё в заезжем мотеле.
Койка # 2 – Ша, нас могут услышать санитары в смирительных халатах с опознавательными бирками. Особенно следует опасаться Громилу с пробиркой в руке. За ним числится дурная привычка – он позванивает на радио «Такси», чтобы выиграть кусочек признания. Там нас обояшка-ведущий Юрочка Сукачёв радостно ставит на счётчик в аллею славы, воздающейся непонятно за что, с пяти до шести утра в один ряд с такими как: Лебедев Too Much, он же Опа-нас Непонашему, с его экзальтированными книгами, переплетёнными плесенью юмора, Рио-Рита с невыносимым характером и весом, превращающими её в нетранспортабельную, а также сеньор Захуэрес, больше склонный к философским размышлениям нежели к решительным действиям. А когда туман рассеивается сквозь сито солнечных лучей, Громиле удаются фотографии со вспышкой ненависти.
Всё имеет свою адекватную цену – ненависть расплачивается вывороченными из мостовой булыжниками. Как бы нам не пришлось всей палатой извиняться перед Громилой за слишком заумные высказывания. Кстати, об этом писал бардопоэт в своём 254-м стихотворении, посвящённом исключительно себе.

Мой мозг – наборщик слов мысль запечатлевает,
порывистой строкой введёт в волшебный мир.
Он блюдо создаёт какого не бывает,
готовя для него изысканный гарнир.

Извилисто пленит до головокруженья.
Витая в небесах, пою, как заводной.
Кого-то всё же он приводит в изумленье
с заломанными мной руками за спиной.

Я в сборники солью эпитеты, чтоб грели,
издам оригинал, несущий мысли вскачь.
Не Моцарт я, и пусть, зато и не Сальери.
Но отрицать нельзя, что Лебедев Too Much.

Койка # 3 (испуганно озирается по сторонам, лихорадочно ища глазами то ли деревянный топчан беспощадного детства, то ли чей-нибудь кошелёк, жаждущий стать подкидышем).

Койка # 4 – Нам следует вести себя осмотрительней. Не стоит раздражать Громилу провокационными стишками – он доставляет портсигару удовольствие, когда погружается в пупырчатые воспоминания и выскребает со дна своего серебряного достояния сигарету. Необходимо также учитывать, поверхностное восприятие идиотом его неосмысленного поведения. Так, поспешно выныривая, погибают ныряльщики от кессоновой болезни, что доказывает – годы, отстукиваемые каблучками в фламенко, как и боль, не проходят бесследно, но как в воду канут уж точно.
Койка # 5 – Опять зарядил всё о плохом, да о плохом! Я понимаю, что для лилипутки и карлик Гулливер. Понаскучило бояться, хватит молчать! Больше всего у врачей вызывают нервотрёпку больные, не приносящие приличного дохода, поэтому нам следует вести себя пристойно и не болтать лишнего на манер браслета из рабочих, передающих кирпичи по цепочке.
Койка # 6 – Пой, милый, пой, может кто тебя, бедолагу, и услышит. А у меня деньга всегда крутилась, когда я трудился на международных линиях в аэропортах, меняя перед полётами пассажирам часовые ремешки на часовые пояса.
Койка # 1 – Конечно, мне, спикеру туристической палатки  экспериментальной лаборатории любви молодожёнов в доставке неудобств за определённую мзду с тобой не сравниться.
Койка # 2 – Ну ты и закрутил! У меня такое впечатление, что я нахожусь в компании отвратительных холуёв, альфонсов и сексуальных маньяков, которые, глядя на правых радикалов, хотят затеряться в горах Анд среди местного населения индейцев и лам.

Койка # 3  (от комментариев воздержался, потому что не признавал лапоухих цитат, притянутых за уши фраз, о вырождении человека как особи среди особистов, разводящих дураков на деньги).

Койка # 4 – Не ошибусь, если скажу, что это кафе сумасшедших критиков эстаблишмента «Поливальная машина», и нас пичкают паштетом из куриных мозгов, а пентюхи этого не замечают и влезают в полемику с необоснованными йогуртными претензиями.
Койка # 5 – Эко загнул! Запамятовал, бедолага, о прививках после жестоких укусов дрессированных слепней в душевой?
Койка # 6 – Нет, не забыл. Главврач их специально туда запустил, летучих, чтобы хоть как-то дисциплинировать нас, и тогда я понял, что самый распространённый цветок – это лотос. Каждый кому не лень старается усадить себя в его позу. Лично у меня не вызывает сомнения, что индусы с их штучками поработят цивилизованный мир А ещё я вам вот что скажу, все мы здесь хаотяне – представители вселенского хаоса, тащить нас волоком за собой никто не будет, и души наши вылетят через форточку.
Койка # 1 – Меня это не колышет. У меня ко всему непредубеждённое отношение. Душа моя даже при сильном желании вернуться в обжитое утробное место в распахнутую фрамугу не пролезет. Не бери в голову. У нас стольких неподходящих отверстий. Так что не принимай близко к сердцу очевидное за вероятное.
Койка # 2 – Обратись к профилирующему кардиологу, ошивающемуся в ресторане графоманов «Приятного эпитета» и, специализирующемуся на электрошоках в мечте, что его возьмут вышибалой, зарабатывающим инфаркт чистоганом. Поверьте, я внимательно наблюдал за этим парнем, на узкоплёночном киносеансе, где у него проявилась отвратительные привычки – внушать надежды девушкам в подпитом состоянии и судорожно вцепляться в ручки кресла, как при аварийной посадке. И вы ещё хотите, чтобы авангардные теории занимали опустевшие понятия?!

Койка # 3 – (ощутив лёгкое недомогание, похлопывает себя по пивному животу и делает тупой вид, будто ничего не расслышал. Этому приёму научил его папа-гастроном, который в доказательство о том, что Земля – круглая, вкалывал круглые сутки).

Койка # 4 – А если без понятий? Наше поколение выживало, умудряясь гудеть в подзорные трубы ветхих запретов, а независимое мышление политических чревоугодников переваривало судебные процессы. Если кто-то не выходит из головы, значит ли это, что он заплутал в лабиринте? Но не всем удавалось совладать с дорожной распутницей Весной в увитом зеленью панно молодости, когда я в очередной раз уходил бороздить бурные воды суровой Атлантики, думая, чем чёрт не шутит, когда ему нечем шутить.
Койка # 5 – Капитан, для вас и амниотическая жидкость – нейтральные воды. Конечно некоторым из присутствующих нечем возразить вам, вот они и обращаются осенью к избитой теме клочковатых бород пожелтевших листьев на деревьях. А кто из нас, беспартийных экстремалов, не любил гомерический театр «Законспирированный товар» с засекреченным электрическим креслом в партере, пусть повернётся к стене на другой бок.
Койка # 1 – Когда-нибудь мы выплывем из болотца под названием «Полтинник» и заживём на земле в климактерическом периоде кристальных отношений. Современный город в разумных пределах – это несбыточная мечта, так что нам крупно повезло, что мы находимся под наблюдением врачей и сенью государственного обеспечения. Надо всем нам рассматривать себя как плод непогрешимого акта любви, тогда всё сразу станет понятным в денежном исчислении и застрахованный от всего народ успокоится.
Койка # 2 – Вы ратуете за рутинную тишину? Так знайте, резкие перемены климакса и погоды не пугали её, так что возьмите акваланг у консьержа и отправляйтесь-ка спать в бассейн. Послушать вас, так подумаешь, что вы не верите в силищу  медицины. А я знаю людей, наркотически снимающих перманентные боли и липкий пот у сердечников – это анестезиологи и военные фотографы, пользующиеся паролем «Восток голубеет с Запада». Итак, говоря о сердце, сегодня меня снедает картина горечи в горчичных тонах. Попытаюсь описать её вам. На улице нарумяненное утро, и я спешу сообщить, что мои моральные устои уживаются с определённым укладом... жизни в постель даже в столь ранние часы, хотя в европейском футболе при стечении девушек общего пользования я привык изображать эксцентрика. Откроюсь, кроме Айкиевской Швеции мне нравится селёдочная Норвегия. Возможно поэтому моё отношение к представительницам слабого пола как к щипковым инструментам (худышкам я предпочитаю упитанные создания) кое-кого возмущало, а незнакомые утрированные носы принимали меня за ничего не значащую пыль, пришибленную дождём, когда деревья раскланивались друг с другом на ветру. Но я же никому не собираюсь доказывать без пены у рта, что именно в минуты ненастья, когда под ногами всхлипывает грязь густого замеса, у меня развивается максимальная скорость интеллекта. Несмотря на помарки в моей изобилующей событиями биографии, пытливые исследователи пришли к выводу, что на моё поведение повлияли необлицованная свобода и наследные факторы. Да и в самом деле, моя мать – балерина, циркулирующая на одной ножке, оставалась последовательной наплевательницей на общественное мнение (тогда ещё страна торжественно праздновала «День открытых форточек» за закрытыми дверьми). Отец промышлял в милиции приводным ремнём, наказуя пойманных за смуглые делишки и проделки в нерушимых стенах. В свободное от работы время папа пил кофе «Молотов», когда не спрыскивал с дружками победу над внутренним врагом, или искупал собственную вину в писсуарах, разливая отлитое по флаконам и приводя в восторг посетителей, ищущих благовония в общественных туалетах. Между прочим, немытые рукопожатия он рассматривал как один из методов распространения микробов. Несомненно, поведанное мной вам сейчас имело непосредственное отношение к невероятному случаю произошедшему много лет назад. Вы усомнитесь в том, что я рассказываю, и Венера Милосская с бокалом рислинга в руке, пользующаяся лифтом как общественным транспортом, покажется выдумкой. Но если бы вы только видели расценки на её услуги, которые она не постеснялась выложить, когда я посвятил её в тайну своего среднего показателя и предложил посидеть в баре «Пивоваренные раки» на спевках лягушачьих свадеб! Вампир во мне впился в неё глазами, Сердце готово было выпрыгнуть, а Лёгкие, прислужники его, раздувались от возмущения. Я избегал отточенных фраз, дабы не порезаться, напоминая канатоходца, балансирующего над водопадом слов. У меня появилось желание повесить её... вместо ёлочной игрушки. Койка # 3 (ищет глазами по палате скрытую камеру и принюхивается, подозревая, что слушатели-шпионы, подогревают к себе интерес на маленьком огне, время от времени прикручивая его).

Койка # 4 – Заткнись ты, Бахрейн твою мать! Всё равно я не отступлю от правил. Позади, как говорится, Кутузовский проспект. А насчёт своего отца скажу, у меня создавалось впечатление, что он не признавал меня за своего ребёнка, принимая за побочный продукт неведомой ему любви. Поэтому недолговечным амурам я предпочитаю стабильность отношений. Похоже и у тебя боль  не стираемых воспоминаний смешивается с горечью брюссельской капусты. Облегчи душу, и кишечник выразит тебе огромную благодарность. Все мы жили в довольно пакостные времена, когда независимое мышление превращали в судебные процессы, так что давайте не устраивать здесь «валежник» с боку набок.
Койка # 5 – Ещё не наступило половодье, несущее для меня сексуальную коннотацию, а ты уже заливаешься соловьём. Кто из нас не любил гомерический театр с неопознанным электрическим креслом в партере, тот пусть перевернётся на спину.
Койка # 6 – Тут от вас всего наслушаешься и, невзирая на авангардные неорганические умственные задатки, незаметно войдёшь в состав водочной элиты, пьющей из прозрачных гранитных стаканов и изучающей влияние сухих вин на мокрые дела.
Койка # 1 – Ладно тебе чепуху пороть, недоумок лапотный. Выходит ты есть человек невостребованный, прошедший сквозь глинобитную стену отчуждённого молчания и недоверия с непронятно какой стороны, а у меня в молодости здоровье по учётной карточке  сильно шалило. Порой оно вело себя как нельзя непристойно, а ведь вчера по телевизору выступал президент, обращавшийся к массам от лица народа, с которого не успели сорвать маску. Теперь вот с месяц как с антибиотиков не слезаю.
Койка # 2 – То-то я смотрю, ты сидишь на них как пришпиленный. Вспоминаю слова отца родного, в своё время размозжившего голову одному человеконенавистнику: «Если честность вне подозрения, её следует искать где-нибудь ещё». После этого акта справедливости, не сказать возмездия, он начал принимать посильное алиментарное участие в моём воспитании, приговаривая: «Зачем быть собакой на сене, когда есть другие насладительные подстилки». И я ему беспрекословно верил. Он до конца жизни выглядел грудным младенцем с осмысленным взглядом, являя собой производное радиоактивного распада финансовой системы семьи, в комнате в коммуналке, с висевшей на стене тарелкой-радиоточкой. Жили мы прозорливо, изолированные от цивилизованного мира, как больные проказой в лепрозории, и поэтому клянусь честно, одно из двух – или мне дадут спать или я кого-нибудь усыплю.

Койка # 3 (Уставился в потолок. Привычное занятие – отток новорождённых мыслей. Лангусты волос свисают на кафельные плечи. Своей ноги не хватает, заказываешь поросячью).

Койка # 4 – До тех пор пока жизнь будет оставаться женского рода, я не перестану приставать к ней и добиваться её чистосердечного признания. А насчёт рукопожатий скажу прямо – у ботинок есть совесть – они не жмут руки.  Это мне известно со времени, когда я служил в театре драматическим вахтёром. Там давали буффонаду «Смех стриптизёрки», и я в ожидании финала слонялся за кулисами, преисполненный поэзии и духа открывателя бутылок.
Койка # 5 – А тебе, долдонящему и талдычащему до опупения, и впрямь следовало бы заткнуться со своими не то что полагается жать ботинками. У меня такая жена была – раньше она теребила лён, теперь театральную сумочку. Ты бы ещё сюда свою теорию о бессменных трусах в поёживающийся от холода день приплёл. Пора бы тебе бросить заниматься кликушеством в Интернете, единящем  разведённых коммерческими технологиями простоублюдин.
Койка # 6 – Тем более, что мы об этом уже наслышаны из твоих ранних баек, дорогой #5. Теперь ты, игнорируя рассеянный свет склероза, скажешь, что он называл свою дамочку стебельком и представал перед нею коленопреклонённым кузнечиком. Кроме того, что ты был, есть и останешься подкаблучником, ты к тому же ещё и  вонючую стельку в её туфельке вытеснить старался. А всё из-за того, что она давала тебе выговориться, понимая, что слабак не может самостоятельно выбраться из собственного репертуара.
Койка # 1 – Зачем твой папочка пять раз женился, не понимаю. Не лучше ли было ему взять себе, любвеобильному, сороконожку с пятью октопусями и соблюдать очерёдность, упражняясь в любви, время от времени демонстрируя своего «выдвиженца»?
Койка # 2 – Должно быть этот король семейных невзгод знал, что на неорганично вписывающихся поворотах сильно заносит, поэтому ездил только по прямой на экскурсионном водном трамвае «СПИД» по Сене в Париже, когда принимал участие в охоте на счастливчика, выигравшего миллион по лотерее. Обратите внимание – молчаливый – койка # 3 – раскрывает свой рот заговорщика зубов, когда играет на ксилофоне вставных мостов. Не к добру это.
Но и ему не помешает узнать кое-что обо мне – таланте страдавшем манией величия в пределах своей комнаты. Как любой землянин я физически несовершенен, поэтому жил в первом корпусе, не рассчитывая на получение второго – зеркального. Низменные чувства мои перетекали через «край родной навек любимый, где найдёшь ещё такой...». Дальше не помню, но, кажется, в первом куплете пелось о туалете, посещаемом по гастрономической нужде, а во втором, даже стыдно признаться, слова из головы вылетели. Удивляться тут нечему, в ванной комнате я невидимка, потому что в зеркале неотразим. В перечне дурных привычек не сыскать дубляжа эха счастливого волосатика, родившегося в шубе. И это был я. Недаром наш психиатр сказал: «Жизнь как рубашка, при желании с ней можно смириться». Я целиком разделяю его мнение. У одного происхождение из дворянства, а у меня из упрямства – этим я кого хошь добью из породы генеалогических деревьев, потому что всё во мне сызмальства пахнет борцом за слободку. Тут уж ничего не попишешь. Даю поруганную совесть, которую пожурили, на отсечение, ну не может быть первоклассным человек, изготовленный из вторичного сырья, о чём мне намекнули потом соседи. Правда, они меня недооценили, потому что в моём послужном списке значилось: «Награждён археологической медалью за раскопки в себе». Бог меня простит за шуточную солонку повествования, но в серьёзных жанрах я скучаю безмерно. Тому виной прогнившие перекрытия и балки общества, так уж мне накуковала кукушка – кусочница отрезков жизни. Во сне я вижу памятник себе с локоничной эпитафией «Отшутился!» Когда просыпался, я сопел (в семье потомственных рохлей насморк передавался по наследству). Как сейчас помню, наступала осень – пора очищения извилин от ненужного мусора. На стенных часах шагали две стрелки: короткая – мутная, длинная – прозрачная. К югу потянулись караваны журавлей и верблюдов. К ним присоединились дирижабль Пневмоторакс и летающие жабы. На горизонте вырисовывалась привычная жанровая сценка без участия маленького человечка, подкрепившегося пиццей высокого полёта. Но вспоминая, что в карликовом княжестве и гном крупье в казино, я бросаю себе чиповый вызов, как человек с нервным истощением финансовых ресурсов. Шарик скачет вдоль выставленных фишек по клеточкам рулетки, и если выпадет-высветится выигрышный номер, значит мне повезло – кто-то из должников пытается ко мне дозвониться. Так оно и было – меня искали кредиторы. Забрав куш, стараюсь не бросаться людям в глаза, но мои надежды иллюзорны – я выделяюсь на фоне шведской стенки. Тогда я отрываюсь от неё и иду не навстречу судьбе, а мимо, чтобы избежать общения на полицейском языке, которому свойственно, прищурив глаз навести порядок и выстрелить. Остальное и ежу понятно. И за что я только с вами здесь третий год  якшаюсь?!

Койка # 3 (Испуганно озирается по сторонам, стараясь не смотреть в кажущиеся ему женоподобные лица участников словесного кордебалета, напоминающего выпендривающуюся сколопендру с её 84-мя ножками. Недостаточно вооружиться зубной щёткой для разговора начистоту, думает он, это не Чукотка, где развлекает моржовая песня чукчи «Всё-таки наша взяла, а где – не сказала»).

Койка # 4 – Кстати о поворотах судьбы. Помню, решил я расквитаться с глазастой ламой и вскружил ей голову на 180°. Её шейный связочный аппарат не выдержал, даже долговая ямочка на подбородке сдвинулась, что доказывало принадлежность к посредственным ученицам дьявола. Покажите мне кого-нибудь, кто разбогател честным путём и я пойду той же дорожкой.
Койка # 5 – А я и не догадывался, что рядом со мной расположился садист, снятый с виселицы для завистников и приводящий пример, не снимая с него наручники. Оправдание дураков облегчено в значительной степени тем, что они до конца не осознают, что такое полноценная жизнь. Думаю, что среди нас нет Ходорковских к Ленину или сибаритов, а если и есть, то им неведома себорея.
Койка # 6 – Надейся, придурок, здесь тебе не собрание-летучка, не на призовом месте лежишь. Какое тебе до них дело? Если земля вертится, значит звёзды – кружева над головой, мне это по ночам из окошка видно. Лучше поговорим о прекрасном поле. Считаю, что женщины превосходят нас по уму, и делают это настолько деликатно, что мы этого не замечаем. Между прочим, настоящая любовь – это бартерная торговля, и денежным отношениям в ней не место, но когда меня слишком «грузят», я чувствую себя кораблём.
Койка # 1 – Хорошо тебе говорить на всякие темы, а у меня из-за баб в молодости здоровье пошатнулось. Порой даже вело себя непристойно, после того как мне, как палку собаке, бросили вызов из Израиля, а ведь я раньше на яхонтовой яхте с подружками катался. Теперь, скрывая боль, штыком примкнул к движению сопротивления, и с месяц не слезаю с антибиотиков. Только мне одному достоверно известно, что все эти еженедельные заборы крови из наших вен по большей части выкачивание государственных средств, поэтому мне не терпится поведать вам почему я здесь.

Непререкаемо верна
по траектории луна
синей планете.
Выслушиваю не ропща
Всех, кто готов оповещать.
Сплетни – как дети.
В потоке слов, в глаза мои глядя,
шептала, я люблю тебя.

Не вёл я ухажёрам счёт.
К чему давать любви расчёт –
Наивно, глупо.
Трещат придирки как сверчки,
а набирать в игре очки –
Так лопнет «купол».
Я так решил, себя не бередя,
идя ко дну, любить одну тебя.

Под старый вальс «Осенний сон»
назначил доктор кортизон
ей для отмазки.
Там, в кабинете,  в суете
вся в неглиже и в варьете
строила глазки.
Не веря в ложь сестры, не суетя,
я продолжал любить тебя.

Её в обмане уличил
С друзьями горло промочил
действительное постыло.
Подумал, что её лишусь,
но море из бурлящих чувств
совсем остыло.
Ведь правда вылезла не зря
И я схватил её угря.

Мир стал нелеп и невесом,
после того, как кортизон
я принял, перепутав банку.
Да, сказываются года.
Придётся, вот моя беда,
искать на смену пуританку.
Ах, доктор, разве мне нельзя,
Заместо женщины любить себя?

Койка # 2 – То-то я смотрю, ты сидишь здесь как булавками пришпиленный, а не ты ли недавно оповестил нас, как в пьяном виде приставал к перевёрнутой шлюпке? Одного только не понимаю, зачем быть собакой на сене, с имеющимися «подстилками». Вот я, к примеру, лежу у двери на койке пятый год, не гавкаю и ежедневно выношу благодарность здешнему судопроизводству в лице исполнительных санитаров. Все эти годы оно измеряет толщину увесистого кирпича, свалившегося на голову прохожего не без моей помощи. И произошло это после того, как я узнал, что жена-тягач (добра в дом) подала на развод. Власти подкармливают меня, обойдённого удачей, из боязни, чтобы я не повторил свой эксперимент свободного падения, когда протопал в кепке с куртуазным картузом по Нильсу Бору, избежав лишайников.

Койка # 3 (откинулся на кровать и в ужасе закрыл глаза цвета бутылочного стекла, возможно его не устраивало дощатое покрытие страховки, потому он был так уверен, что действительность – домашняя гильотина, или того хуже – гипнотизёрша, не внушающая доверия и оставляющая жалкие сбережения здоровья).

Койка # 4 – А я вам раскрою тайну известную только четырёхкамерному сердцу – перед тем как жениться (есть женщины ничего не принимающие близко к нему и поэтому предпочитающие неглубоко входящих), необходимо всё тщательно взвесить. Для этого рекомендую пользоваться золотой тройской унцией, в противном случае секс-одиночество выглядит самоуправством. К нам всё приходит из заграницы, даже матрёшки родом из Японии.
Койка # 5 – Спасибо, а то мы этого не знали, вот и будешь печь пирожки, когда тебя припечёт. Койка # 6 в звериных шкурах походил на снежного человека с подтаявшими бровями, плавал брассом в восточном стиле среди касты кастратов и медоносных медуз, а также не без бритвенной «опаски» прогуливался в кулуарах.
Койка # 6 – Уж не для того чтобы стелькой стелиться и спесь с каблучков ассистенток сбивать. На бирже он маклером голос сорвал в день всеобщего обвала истлевших листков обесцененных акций. Тогда ещё не было установлено, что самый безопасный секс по телефону. Вы же знаете, что сила гравитации в половозрелом возрасте равна количеству отжиманий от противоположного мордоворотам пола. А тем временем кошельки обманутых худели. Ловкие дельцы, не возмущая убытки и не возмещая нанесённого ущерба, смеялись навзрыд в предвкушении огромных барышей. Но мало кому посчастливилось унести под мышкой ноги, завёрнутые в портянки или принести присягу в скомканном виде, хотя она и всего-то состояла из конфетти слов и серпантина фраз.
Койка # 1 – Всему виной облезлая стена разногласий. Не судите жестоко. Пропитой голос тем и замечателен, что неизвестно какие напитки принимают в нём активное участие, когда в пьяном угаре без договорных условий заказываешь музыкантам «Чётноногого чукчу» и компост из сухофруктов на третье. Всё это мне давным-давно знакомо и пережито в измельченных подробностях, не зря же я четыре года проработал  в баре сварщиком кофе.
 Койка # 2 – С вами дискутировать, то же самое, что распылять пульверизатором элементарные знания среди неучей. И никого из вас не волнует Чёрный Экватор – эта огнедышащая поясница Земли с её постоянными прострелами и переворотами, а кто больше болотных лягушек знает что такое надувательство?!

Койка # 3 – Я не против игры слов, если она азартная, но придерживаюсь мнения, что дурную полемику пора сворачивать. Нельзя же притворяться настолько, чтобы тебя не узнавали. А как насчёт версии пополдничать в сопровождении спиртного с памятью на отшибе. Ведь в наше время дурь не выбивают – её курят.

Поначалу я сомневался, что кому-то смогу доверить сокровенную тайну, но поближе познакомившись с современной классикой романов Фредерика Неопознанного, имевшего неизменный низменный успех, я понял, что все мы одного поля ягоды и игра стоит геморроидальных свеч, которые следует применять в их прямом назначении – измерять внутричерепное давление.
Как звуки, ложащиеся на бумагу, превращаются в ноты, так и я прибыл к вам из зелёного малахита уральского бытия с особым заданием страны просветлённого Будущего, где чукчи охотятся за крокодилами, негры высматривают тюленя, вовсю идёт торговля балансирами-шестами для канатоходцев и бесшумными асфальтовыми покрывалами, а тонкоподошвенная «Прада» носится на каждый день, хоть и не стирается. У нас там давно захлопнулись створки раковины XX века, предвещая приход внеочередного XXIII века Моллюсков.
Люди ещё не полностью вымерли и проголодавшиеся гости подтягивались... на турнике. Мужики с незапамятной репутацией, полные забот о гастрономическом отделе женских тел (у которых дутые беременности ожидал коллапс, когда вносились поправки к их конституции) водили хоровод вокруг обеденного стола с приготовленной к прыжку собачкой по-пекински под франко-японским именем Мопс-сан. Но кто-то сказал что это переодетый житель драгоценного каменного века Варлаам Ликбезов, вошедший в разряд глухих, и вышедший оттуда в люди политически слепым. В волооких глазах барбоски прочитывалось: «Болезнь гурманов – подагра!», что сродни привычному предупреждению на пачках сигарет «Курить вредно».
В помещении стрелки на часах китайскими палочками показывали новшество – они захватывали пространство, образуя неопределённое время, мне показалось, что я живу в мире грабителей.
Сколько людей отнимают у меня время, которое девать некуда!
Вдруг меня, человека которого не прельщала доходчивость хрестоматийной литературы, повергла в уныние фланелевая мысль в два обхвата, возможно я перестал отрицать, что я разозлённый Вулкан, извергающий грязевые потоки слов, но у меня имелись свидетели, что в отличие от «Юпитера, который смеётся» не пожирал своих детей.
Уверен, что эта благородная мысль ни на йоту не смутила бы людей вашего поколения, знающих благодаря Никите Сергеевичу, что кукурузоведение отличается от рисования. А разве это не преступление – вылить на слизистую пустого желудка пол литра водки, в то время как зубы стучат друг о друга от голода сцепленными «пальцами» вагонов? Помню, на мне была рубашка-виселица с четырьмя петельками предназначенными для перламутровых головок-пуговичек.
Не буду кокетничать, из предосторожности я носил вратарские коленкоровые наколенники, когда ощутил на себе пристальный взгляд человека, которому нравилась сцена «Явление Христа народу». Бьюсь об заклад, он не знал, кто её написал и втиснул, недаром же мне казалось, что знак плюса (+) символ христианства, не поэтому ли я всегда оставался в минусе (-)?
В отличие от прямодушных японок с кривыми ногами, непосредственная родительница моя, Ульяна Фолликула, учила из всего извлекать выгоду перочинным ножом (привычка, приобретённая ею в местах заключения в объятиях власти). Но в данной мне привидением ситуации этот навык не годился. Я понимал, что главное – уцелеть в будничной жизни, а способ выживания разлагающейся придонной разновидности человечества не столь уж важен в мире, где поезда, в отличие от людей, стучат на стрелках и стыках рельс, а ты «заметался голубым пожаром» между женой и любовницей, когда изменяет восьмое не испробованное чувство меры.
Бесхозная дамочка по кличке Дрейфующая Льдина с изящной беременной сумочкой, вынашивающей предметы женского туалета,  – этакий усилитель смущения, пристально смотрела на меня, с противоположного конца круговой процессии. Она мысленно меняла мне подгузники, думая, что любой подопечный в сущности ребёнок. Потому как она переводила глаза с моего рта на подбородок, а затем на нос, я сообразил, что с иностранными языками дамочка не знакома, но я ей чем-то всё же приглянулся.
Она ходила за мной по пятам, повторяя: «Доктор, а доктор, а ваша фамилия случайно не Изя Топ, у меня геморрой из окна выпал». Я ничего толком не знал о ней, кроме того, что они с мужем давно разошлись и собирались раз в году в Италии у фонтана де Треви – рапсодии воды и света, отмечать годовщину смерти их брака. Итак, я всей душой, потянулся к ней и телом подтянулся – мне нравилась татуировка герба на её плече с изображением скрещенных женских ступней. Но поток истуканов, крепко-накрепко идущих величавой поступью в одну сторону, как в Мекке у Чёрного камня, не давал мне возможности перелезть через обеденный стол и послушать о чём шепчутся синюшные дрозды.
Внутри меня звучала неблагозвучная музыка.
Я сожалел, что не мог проиграть, собственные межпозвоночные диски женщине (выходит, нашей любви не были страшны лёгкие катера пиратируемые у сомалийского Рога Африки, и я, как пришпиленный, зря висел по полчаса на турнике на вытяжке... денег из клиента, у которого волна эмоций перекрыла дыхалку).
Люди должны нести справедливую кару, а не слоняться с пустыми руками, и я ринулся в секунданты, рассчитывая, что в случае примирения дуэлянтов, займусь разведением скотины на выпасе.
В тот ни за что не ответственный момент я отлично понимал дамочку, заслуженно называвшую ресторан «средней руки» х...ым. Глядя на меня, ей пришлось пересилить природу моей внешности с отметиной на морде.
За это я готов был излиться перед ней в медоречивом потоке изъявления благодарности, подозревая, что навязчивую мысль не стряхнёшь на манер пыльцы с крыльев бабочки. Оборотень событий не заставил себя долго ждать, и я (далеко не из тех, кто лил H2O на мельницу революции) вовремя вспомнил, как в южной части Иберийского полуострова с платёжными квитанциями на руках загибралтарил себя излишним живым товаром, от которого потом не мог избавиться, сдавая его в бутики с атрибутикой.
С той ненастной поры я решил больше не вступать в контакт с надомницами лёгкого поведения,  не реагировать на однозвучные колокольчики их голосов и стал спать на двух подушках (для ответственного лица и бритого затылка). Испугавшись, что от меня, человека, пытавшегося скрестить аиста с цаплей и не раз попадавшего в портновские переделки, ничего себе не останется, я покинул вышеописанное сборище и ретировался на улицу, тем самым избежав звона ожившей в её руках посуды, в истерике бьющейся вдогонку мне на полу.   Не прошло и минуты, как страхи отступили, сдаваясь один за другим. Полоса непрерывного ветра пахла капстранами и копчёностями, вызывая волчий аппетит.
В небо поднялась радуга, затерявшаяся среди недугов?
Эластичный галстук жгутом давил на сонные артерии. Я растянул его эспандером, вздохнул и задумался, как бы сейчас почувствовали себя лейкоциты, пожирающие рассадников неуверенности в себе – микробов у зоофита, любящего живность во всех её проявлениях, ведь рядом со мной побывала не девчонка-цветочек, а восточная сладость в шляпке с ночным горшком на голове.
Одурманивающий воздух снаружи был пронизан острой приправой бензинового аромата. Мне было тяжело, так как из всех Богов я признавал только пьяного Вишну. Откуда-то сверху из божественных чертогов доносился египетский Ра-хит (шлягер, посвящённый солнцу и оповещающий слушателей, что язычество – опиум для народа, а гашиш – курево для широких масс).
Я занимался абсурдом и поклонялся гротеску, принимаемых мной за румынских железногвардейцев профашистского режима генерала Антонеску времён Второй Мировой войны.
С плакатов на меня посматривал жертвенник в третьем браке неоперабельный разноголосый певец и танцор с пластиковой перегородкой в носу. Говорили, что попрыгун к умершим относился с сожалением, как к обделённым, которым не привелось посмотреть его последнего выступления. И я поймал себя на мысли, что в прогулках по городу (после скоромной пищи) меня преследует вредная привычка – улыбаться. Сказывалось то, что перед сном я вычурно молился в Красном углу на комедийный образ возлюбленной, которая шатаясь возвращалась домой поздно ночью и устраивала мне с порога виртуозный фортепьяный концерт.

Я вас увидел у раскрытого окошка,
когда в руке сжимал оставшийся аванс,
остановился поражённый от того, что
услышал чистый, платонический романс.

Я в этом мире очень маленькая сошка,
и незначителен мой пьяный перфоманс.
Под солнцем грелись, подперев лицо ладошкой,
мурлыча грустно платонический романс.

Я закурил, облокотившийся на сваю,
дымя как допотопный паровоз,
что запеленатый в дыму я вам оставлю
на подоконнике – букет столовых роз?

Судьба вольна, и чудо сотворится.
А выпал случай? Пусть произойдёт.
Отмерит счастье из окна певица
и закружит в небесный хоровод.

Я протрезвел, щипнув себя нарочно
рукой, где не зажат смешной аванс.
Протёр глаза – фарфоровая кошка
в окне мурлычет платонический романс.

В действительности – маленькая сошка
вершит свой смехотворный перфоманс.
И дарит, кем-то подзаведенная крошка,
прохожим платонический романс.

В  быстрорастворимом кофейном тумане, заполнявшем суповую ложку Конфеттэна, ветреник-вечер пугалом опускался на бугристые плечи небоскрёбов (хмарочёсов – укр.). Он проходил горлопанящими улицами, засаженными раскланивающимся деревьями с осенними веточками ресниц, подкрашенными лучами уходящего солнца. Я вспомнил слова руководителя партийной ячейки: «Со временем и велюровая шевелюра облетает календарными лепестками – на каждый день по волоску». Так должно быть редеет армия конских волос в бортах пиджака, подумал я  (извините, порой мои лирические отступления превращаются в бегство).
Тогда я ещё ратовал за равенство полов (обогащённый уран вызывал у меня неприязнь) и я не верил, что любовь – это яд, если ангелы смазывают свои стрелы кураре. Тем временем чернеющие отверстия подземных ноздрей Нью-Порка – туннели Holland и Lin-coln – жадно втягивали в себя атмосферу соседнего Нью-Джерси, издавая утробные звуки, соответствующие, надвигающемуся на город транссексуальному урагану «Ирина». На этом сообщение, сделанное совещательным голосом, иссякало, возможно из-за того, что некоторые считали Министерство Преданий и Вывоза цветных и воронённых металлов афро-гомериканским. Остальные события имели место быть в пяти минутах ходьбы от «Планетария», где панировочный сухарь в общении с подчинёнными – Сравнентий Салыч Фанаберия – пристрастился выуживать из жертв пропитанные ненавистью слова любви, разбросанные в пустынных участках мозга, а в случае сопротивления разоблачать скованные прогрессивные движения отходящего от линии партии общего наркоза.
 Приставучий ипохондрик, искромётный кремень Сравнентий с наградными наколками на верхних резцах во рту, напоминавшем двустворчатый сундучок, занимался вылущиванием зёрен правды в помпезных выражениях из сподвижников, молчание которых (к его неизмеримому удовольствию) напряжённо настаивалось. Он уличал «личинки» в неверности суждений и убеждал так называемых людей из сообщества костноязычных поэтов во главе которого порочно стоял Перестальт Анисович Щербатый – человек, отпочковавшийся от семьи и закончивший институт Легкомысленной Промышленности – это заменяло ему броню, оказавшуюся лучшим средством от бородавок и сводчатых потолков подземелья.
Сам Фанаберия в результате всеобщей безнаказанности, уверовавший в отсутствие Бога, не попал в число, низведённых в ранг политзаключённых.  Его спасло то что он научился жить, неотрывно глядя на календари за прошлые годы и обнюхивать жирный букет лилий на столе, посередине которого стоял, попавший в переделку, транссексуальный графин, полный водки, напоминающий неподступную женщину – беременную торговку Гефилте Фиш. Всё это происходило в момент, когда суровая нитка нашёптывала нечто интимное в мохнатое ушко стальной иголки, предсказывая, что в её отверстие войдёт нежный и воздушный негус, ну просто чёрный хлопок без коробочки. Да что там говорить, судить о непричастности подкорки «дуба» могут только философски настроенные Сравнентием Фанаберией жуки-икороеды. Тогда были обличены издержки тесной дружбы управляемой толпы с дискредитирующей себя отечественной медициной. Её в 1953 году по воле всемилостивого Хозяина, к счастью переставшего дышать в марте спёртым у миллионов жертв копчёным воздухом, должна была сменить погромная любовь к избранному Богом народу, но в этом он не преуспел (судьёй быть не ландыши сажать).
Имелось небезосновательное предположение, что выработанная скотина подохла не своей смертью, что было избавлением от самого себя. Что там говорить, простецкая система люмпенов по давно выведенной формуле пригревала тех ещё номенклатурных бездельников и тарантулов на груди, увешанной многорядными наградами. Эта самая система вручала им бюстгальтеры из стальной кольчуги и плётки из крысиных хвостов для подгонки событий под себя, улизнуть от которых посередине «увлекательного» процесса не представлялось никакой возможности, как это бывало с ним при обзоре выставленных убожеств в Музее декоративных птиц и выпестованных животных.
Для пологого счастья не хватало микроэлементарной вежливости. Не связали безрукавки карточным шулерам. Не вырезали воспалённые аппендиксы у абзацев. Не думали, что подходящий к горлу климат наконец-то наступит, когда нас захлестнёт вселенской волной потепления с затоплениями. Поэтому у руководителя с его звуковым барьером нравоучений и антиджентльменскими замашками безграмотного пьяницы отца-сапожника вырабатывалась привычка прикрывать железную заслонку очага хитросплетениями грядущих событий, нашедшими отражение в лёгком жжении, зная, что самые непритворные – двери.
Беда, коль в горниле событий пироги начнёт печи сапожник, а сапоги точать мистер Начинка в пирожке, обладающий атавизмом лендлизовского Студебеккера без дефицитных запчастей и с трудом взбирающийся по сбитым ступенькам деградирующего человеческого разума.
В пьесе «Пытка испытательным сроком» аж дрова от смеха раскалываются. И в результате, появляется на свет несгибаемый мальчуган Буратино, выструганный из бесценной породы дерева  потребителем безалкогольных напитков папой Карлом совсем не Марксом. Впоследствии Б. ширяется героином,  из-за того, что на всю жизнь осуждён оставаться гетеросексуалом. Но тут любой придорожной Мальвине с её мальвинной долей понятно, разве с таким носом отважишься на оральные эксперименты?!

   Интересно, что чувствуют говорящие календари,                когда их «всякие там» обрывают?

     Глава 5.   Выход в свет

Формы надежды преданных анафеме за 30 серебряников прохиндеями в ромбах, шпалах и кубиках быстро менялись. Беспокойство проявлялось в затемнённых комнатах при красных фонарях, не связанных родственными узами с амстердамскими.
Я – не производное времени, а отрыжка завязи мимолётного увлечения отпрысков закоренелых мещан (их совокупное деяние). Улучив момент, я умудрился вылезти из создательницы семьи скромного достатка – семьи, где отец не пьёт, но блюёт на отсутствие нравственности, в рыбном кафе «Зоб пеликана» с пресмыкающимся официантом – наиболее вливательной личностью в зале, снующей меж столиков. Так что моё появление остаётся на совести предков. В факте моего рождения родственники не усмотрели ничего оскорбительного, а вот соседи восприняли его по иному.
Время пластмассового бутылизма и одноразовых мешочков на выброс ещё не наступило, но уже тогда я не сомневался, что родительница произвела меня на свет для посещения ресторанов и борделей, за что ей от меня огромная благодарность.
Люди со студенистыми взглядами, назвавшиеся близкими родственниками, отволокли меня в дальний угол, чтобы я не вышел из моды и шёл по жизни навстречу полезным крупноблочным женщинам, каким-то образом проползавшим мимо с оплывшими стеариновыми лицами в моё поблескивающее будущее.
Лучшие месяцы (тогда, как и сейчас, я не был известен миру) я провёл в утробном инкубационном периоде в пьяных заплывах в 40-градусной амниотической жидкости, которую заправский поэт приравнял бы к вешним водам (мамка пила в меру). Там я бодрячком, подперев голову ручонкой, прислушивался к созидательным креатинизмам ТАСС о тлетворном влиянии Запада на функции яичников, не догадываясь, что ковёр-самолёт придумали правоверные мусульмане для полётов в Мекку, и пользуясь случаем, первый год жизни провёл в обществе ивовых прутьев колыбели.
Мама – девица на выпасе и коллекционная женщина открыточной наружности, щеголявшая в просторном платье, уставшем от приколов украшений и людей в военной форме, работала-порхала засекреченной корректировщицей юмористического обстрела пророческой стенной газеты «Сермяжная правда». Её любимыми были: журнал «Враньё и вороньё» и милые слуху хлопки раскупоренных бутылок шампанского. Она отдавала себе отчёт в разнице между цедрой и ЦДРИ (Центральный Дом Работников Искусства), но думала, что подкидыши – это цирковые акробаты, а скепсис – отказ упрямца снять кепку в кинотеатре в разгар любовной сцены.
По чистосердечному признанию мамы, я был зачат на пиявочной коопулятивной квартире (давно снесённой трёхэтажки под № 20 по Неглиной улице недалеко от Старого цирка), а не как впоследствии утверждала злоязычная цыганка Злата Платинова водоизмещением в полтона: «На пыльном подоконнике второго пролёта черного хода в соседнем флигеле с карточным номером «очко»».
После досужих обвинений в адрес моего отца (какой из 28 дней соответствовал предтече), мать обозвала меня не до роз уменьем кратковременной первомайской ночи, хотя отдавала себе отчёт, что не затем овулировала, снося яйцо, чтобы потом мне снесли голову. На пятом месяце беременности  мама самозабвенно снялась с пятидесяти килограммового якоря и поплыла. Меня заранее пытались назвать по-язычески Пруд-пруди – легко догадаться почему. Но бабка с дедом, которым меня спихнули в негодующем годовалом возрасте, присвоили иное имя, после мучительных часов, проведённых в роддоме на Басманой улице. Там эмиссарка плода любви – маманя в кротчайшие сроки разрешилась мной.
Солнце, закутавшееся в облака, не расточало золота, и первое ощущение сопричастности выволокло меня на свет, чтобы утопить в беспорядке вещей. И как изрёк дядя Виннокентий Фармаси, обращаясь к моим родителям: «Двое в одном – это ребёнок или в худшем варианте детище, хотя оба вы не идеальный вариант создателей, но поступили правильно. Если следовать беспристрастным советам, то род людской прекратится в первом же поколении».
Не буду ни от кого скрывать, что я рос пострелом, от которого не было мази, мальчонкой на загляденье врагам, и не путал селезня с оползнем. В два месяца я самостоятельно держал головку, пока оторопевшие родители не связали ручонки за спину, не обращая внимание на моё распухшее самолюбие. Я протестовал «на крик».
Отец пригрозил матери приводным ремнём и она накормила меня грудью наёмной кормилицы Параши до отвала из страны. У Параши (не женщина, а бочка с порохом, и виртуальная игрушка с позументной грудью, отороченной кроличьим мехом) были полые ноги. Всё в ней гулко звенело при прикосновении, если верить отцу, передавшему мне в подробностях трения при столкновениях с кормилицей, когда она укачивала меня, как цемент в фонтанирующую нефтяную скважину мексиканского разлива 2010 года. Развивался я с опережением графика. Когда мне стукнуло восемь месяцев родничок на черепе затянулся,  и я с остервенением засосал большой палец ноги у сестрёнки. Мама смеялась над этим в замочную скважину и над утверждением отца: «Не всё что разит валится изо рта углекислым газом». После таких залепух прояснялось почему у её мужа, сложившего с себя супружеские полномочия, не клеятся конвертируемые отношения с разбитными девчонками. Не страдая эзоповским комплексом, она обращалась за советом к деду. Тот не решался провернуть их альянс в мясорубке семьи, а принимать купюры за шелуху старик наотрез отказывался. Он никогда не рисковал и не играл в бирюльки на деньги, боясь выиграть. Дед подозревал, что крайнее самомнение имеет шанс оказаться неуравновешенным повешенным, в чём и я убедился впоследствии – он не раз вылавливал клёцки их девичьего бульона. «Я исчерпал свою необходимость, я счастлив» говаривал  дедушка, не опротестовывая решения Верховного судьи.
Но если бабка, разумно рассуждавшая, зачем брать быка за рога, когда у него есть яйца, уезжала в безвылазную командировку или сматывалась на курорт, перед дедом открывались запасные входы и выходы знакомых цыпочек с высокой разрешающей способностью. Проворачивал шустрый старик свои грязные делишки осмотрительно, чтобы не получить в нос, когда резко увеличивается шанс потерять обоняние и обаяние одновременно.
Итак, не без дедовской помощи (ведь это он зачал мою мать) я получил вид на жительство, выпав из её «обоймы» в Заурядье 22-го января в год подписания соглашения между канцлером Гитлером и  лордом Чемберленом о разделении Чехословакии без возмещения нанесённого ей ущерба.
Как тут не вспомнить провидческие слова мадам Доносье консьержки премьер-министра Франции Деладье вместе с лордом Чемберленом, спасовавшим в переговорах с Гитлером: «Не забуду тот день, тянувшийся к вечеру, как нетерпеливый любовник к безотказному партнёру». На что премьер воскликнул: «Если отредактированная ложь источник душевного равновесия, зачем отягощать пребывание на земле никчёмной правдой?!»  в том же 1938-м я попал прямо в руки плаксивого акушера-хирурга Тараса Отреши, рассматривавшего родовое место (плаценту) как родовое имение. Он нёс несусветную чушь, почти поросятину, по причине расставания с женой в связи с чисткой в каком-то там аппарате за то, что та невзлюбила тупорылого начальника, обожавшего карманные фонарики, деньги и прикарманенных собачек. Я уже не помню в точности сентенций закосневевшего в  мировоззрении Тараса, но все они сводились к мысли, которая не приходила в голову, но подкрадывалась: «Любящие родители вкладывают в нас деньги, жёны вынимают их вместе с нашими душами».
Будучи уже тогда умным (азбучные истины я вызубрил от сих до псих в обратном алфавитном порядке ещё в утробе, где учился плавать второстепенным шагом), я брезгливо спросил Тараса:
– Из-за чего вы-то разошлись?
– Поначалу она увивалась за мной плющом, но когда дело в швах и рана зияет. Как-то я попросил её нацедить мне молока в чашечку с кофе, надеясь, что оно у неё пастеризованное, но супруга (рецидивистка в постели), оказавшаяся неисправимой сластеной, обиделась, посчитав просьбу намёком на её коллекционную связь с Пастером, которую не приколешь булавкой как бабочку. Ну чего можно ожидать от капризной женщины с кособокой эрудицией, читающей на нескольких языках в утрусском переводе пьющей шампанское только из лакированных туфель и всем кольцам и ожерельям, предпочитающей кольцо колбасы «Полтавская»?!
Поняв, что имею дело с исключительно интересным  человеком (поговаривали, что зубная щётка ещё не касалась его зубов) я решился задать Тарасу Отреши, который четыре раза в году рассылал пригласительные билеты Осени, Зиме, Весне и Лету, ряд заковыристых вопросов, и он охотно клюнул на мою приманку.
– Зная вас как человека взыскательного, не сказать придирчивого, хотелось бы услышать мнение о скульпторах.
– Из всех похвал высшей, на мой взгляд, заслуживает ваятель папа Карло за филигранную резьбу по визжащему от боли полену.
– Бывали ли в вашей жизни непредвиденные казусы?
– Меня прочили в знаменосцы, вносящие под общий знаменатель, но я проснулся от  сна, в котором знамя бросило мне в лицо необоснованное обвинение: «С тобой, брат, не развернёшься».
– Тогда вспомните приятные минуты.
– Случалось и такое. Однажды, когда ко мне вернулось вдохновение, я устроил ему ужин при свечах, и прочёл своё последнее четверостишье «Размышления на складном стульчаке».
– Вы чаем служили?
– Ни чаем, ни кофе, а в армию меня призывали свидетелем.
– Что вы думаете о благоверных евреях?
– А чего о них думать?! Выжимки из книг не утоляют жажду знаний. Помню, кто-то обозвал меня антисемитом, когда я объявил, что Теория Относительности Эйнштейна и я не находят взаимопонимания. На фоне этого интересно, что стряслось бы с еврейским народом, если бы мамаша Моисея, снизошедшего с горы к народу, вовремя не сплавила его египтянам по реке?   
– Есть что-то, чего вы не любите?
– Ненавижу призовых лошадей соцсоревнования без определённых занятий, никогда не знаешь сколько они займут.
– Вас преследуют угрызения совести?
– Угрызение совести? А где отверстие от него?
– Возможно, повлияло чувство вины в отношении к женщинам?
– Женщины, особенно те, что от природы обладает скомпонованным телом, обожают садиться на  голову и сползать на шею. Оттуда их не выкуришь, как сигарету, и всё же я благодарен им за то, что они дают возможность ощутить себя некрашеным подоконником усыпальницы цветов. Дело в шляпе, когда она на женщине – ей легче опоздать на поезд, чем отстать от моды.  Женщины дичатся близости с нами, ссылаясь на головную боль, а мы в противовес им закладываем за воротники  в любую погоду, проматывая состояние здоровья, как магнитофонную плёнку на скорости.
– Ваше избранное блюдо?
– Палтус – рыба ниже плинтуса, посыпанная перхотью перца, а можно и рагу, которое не пожелаешь врагу.
–  У вас есть любимая картина с ландшафтом?
– Не одна, а две Парапета Пожелтяна «Доярка – вымягательница», известная конносьерам и консьержам под названием «Пересортица живого товара». Её фигура, отлично скроенная под сарафан, напоминала кресло с наскоро подогнанными ножками и вызывала греховные помыслы. Я беззастенчиво разглядывал её. Она зарделась и попросила меня застегнуться. Да это и понятно, за долгие годы пребывания на солнце доярка успела выцвести. Вторая картина висела в приёмной проктолога Гуревичукуса «Напор ветра при пуке», признаюсь, она оставляла разрозненное впечатление.
– Из какой семьи вы, извольте спросить, происходите?
– Дед (в революцию) – краснодеревщик. На досуге пневматическим молотом вдалбливал мне знания. При том он был страстным любителем собак – борзых относил к гончарным изделиям. Отец, соответственно, красноармеец и дать детям многого в семье не мог, кроме нагоняя..., если только поймает. Он прекратил своё выживание при странном стечении обстоятельств под топором любовника, когда встречал после работы мою мать, которая расписывала ткани в районном ЗАГСе – в этом отстойнике прав человека.
– Некоторые недвусмысленно намекают на ваши связи с криминальным миром Великобритании.
– Как вы сами догадываетесь, «ангелы» живут в Англии. Воров люблю тех, что заменяют «рот» на зону вливания, а наручники рассматривают как приспособление для встречи меня аплодисментами.
– Вас экскортируют по дороге в баню?
– Да, но в парной ставлю себя выше других, забираясь на верхнюю полку, чтобы нижестоящие не разглядели в тумане мою плохо обтянутую кожей подбородочную область, отошедшую в предание.
– Вы эмигрировали, разве там вам было нехорошо?
– Нехорошо мне было несколько раз. Об этом, прежде всего, знает мой лечащий врач. Ну как вы думаете, я приехал сюда затем, чтобы меня пытались убедить в обратном? Ехал я в Гомерику, но, судя по тому где  осел, попал в Африку.
– Потухшая сигарета безжизненно свисает из угла вашего рта.
– Вас это удивляет? Сигареты подорожали настолько, что рак лёгких грозит стать привилегией богатых.
– Что вы испытываете с женщиной, когда аннексируете её?
– Остаюсь с нею наедине и ищу себе оправдания в самых неожиданных для нас обоих абонированных местах.
– Существует ли то, чего вы не можете себе позволить?
– Не могу определить скорость пробега тени и машины любви по завуалированному лицу скрытной собеседницы.
– Я слышал, что вы добились значительных успехов в музыке.
– Я объединил «Аву Марию» с «Хавой Нагилой», теперь пейсатые гондольеры Венеции исполняют лодочную баркаролу «Схавал Марию» на иврите с неаполитанским акцентом.
– По какому предмету вы успевали в начальной школе?
– В любви, когда светотени заигрывали с сумерками.
– Надеюсь у вас IQ выше блатмейстера – питомца детского распределителя «О де’колония» для малолетних преступников?
– Нескромный вопрос. Неужели я выгляжу выходцем из умственно отсталой страны? Хотя все мы немного болтливые вороны, и нас часто занимает то что блестит, а не тот кто плещет умом.
– Была ли у вас женщина, поразившая ваше воображение?
– Моя первая жена. Она не чуралась новых веяний, с наигранным на гавайской гитаре интересом меняя испанские веера.
– Мне тут подсказали, что у вас тёща слегка не в себе.
– В правильном направлении мыслите. Даю развёрнутое пояснение. Это была экспансивная особа измождённой комплекции, с проступающим румянцем свежей выпечки и постоянным прибавлением в семействе, находившимся в прямой зависимости от прибавки к зарплате её кормильца. Она засыпала меня немыслимыми вопросами, а потом истязала собственными же ответами.
–  Выходит вам не давали слова произнести?
– Не совсем так. Каждое её грубошёрстное замечание подстёгивало меня, как хлыст жокея лошадь на скачках. Я оказался вожделенной игрушкой в руках расчётливой маман, и не скрывал, что немалые надежды в наших отношениях возлагал на венки с пространными дарственными надписями, причём меня не покидало искушение пустить отощавшую тёщу по ложному мокрому следу в ванной комнате, но смелости взять грех на душу у меня не хватало.
– Вы с кем-нибудь советуетесь перед тем как...?
– Редко. Но когда мне хочется прислушаться к внутреннему голосу, я обращаюсь к чревовещателю с животными интересами.
– Держите в доме любимца?
– А как же! Есть бесклеточный попугай Зонтик (Zontag). Но к нему трудно подобрать руко-ять. Другое дело йоркшир Мошка – артист от влажного носа до кончика хвоста. Находясь в приподнятом мной настроении, он непревзойдённо изображал натюрморт.
– Какая встреча произвела на вас наибольшее впечатление?
– В Египте с майором Нахера Подловил, когда меня вызвали на собеседование в районное отделение таможни «Всё опошлено», во время которого он больше всего заботился об обкусанных ногтях на ногах – этом не обустроенном приюте микробов.
– Кто поражает вас в современной пляжной моде?
– Дамы, предпочитающие купальникам изделия из дешёвой загорелой кожи и потягивающие японское саке «Вояж».
– Вы завидуете кому-нибудь?
– Да, толстым стёклам, им не надо худеть.
– Говорят император Японии даровал вам жизнь.
– Конечно, он не мой папа, но такое случилось, когда я вовремя откланялся в сторону Курильских островов.
– Ваша жизнь для мебели, обставленная идиотами, полноценна?
– Да, меня тревожит судьба человечества, особенно когда расхваливаю женщину на две половины. Но меня поражает глупизна всепрощающей любви – этой противницы смертной казни.
– Что вас завораживает, когда вы смотрите в окно поезда?
– Светящиеся позвоночные столбы вдоль путей.
– Когда вы стали принимать женский половой гормон эстроген?
– Когда узнал, что женщины, мечтающие о плотской любви, увеличивающейся в объёме, живут дольше нас.
– Витаете в облаках, когда страдаете от газов?
– Только от гордости за распираемое любопытство.
– Как вы относитесь к словесному культуризму ислама?
– Положительно, лучшего погонщика муллов не сыскать. Он стимулирует разрозненные ряды полузащитников справедливости.
– А к мусульманскому подрастающему поколению, не знающему вытрезвителей и выводящему формулу вежливости?
– Время, понимаете, меняется. Их дети разворачивают конфетки и играют в фанатиков, а вот я уже не могу себе позволить тратить драгоценное время на пустяки.
– Кто по вашему мнению «живее всех живых»?
– Живая изгородь из шиповника и полицейских.
– Вы добры к людям освещающим события?
– Журналистам, прибегающим к помощи динамо машин, одолжить остроумия мне не удавалось.
– Вы верующий?
– Подставляю другую щеку. Получи пощёчину, но без огласки, сомкнув губы – препятствие для чувств, прорывающихся наружу.
– Как вы относитесь к китайской письменности?
– Какая прелесть эти иероглифы! Они не требуют пунктуации.
– Ваше любимое музыкальное произведение в поэзии?
– Прогремевшая костями умерших рисовая поэма Амброзия Садюги «Понтий и пилаф». Но не заблуждайтесь, она не является продолжением предыдущей оды «Пилиться!», в которой прославляется один из могущественных заправил рубашек в штаны.
– Преследовали ли вас неудачи с женщинами?
– Нет. Я по природе странствующий музыкант и женщин подбираю на улице по слуху, отвечающих любым требованиям. Однажды какая-то незнакомка, её звали Аль Фред, прокричала в моё покусанное комарами ухо: «Убери своего выдвиженца!»
– Вы большой шутник, пытающийся разыграть безразличие.
– Мой лозунг: «Да здравствует его Величество каламбур!» Я мыслю афоризмами, говорю афоризмами и пишу ими, создавая литературу из литератур. Это у меня от отца – математика, искавшего порядковые номера в цирке.
– Какова цель вашего политического движения?
– В головном вагоне без головного убора – с кепкой в руке и... на броневик. Но честно говоря, всё это я отношу к издержкам юлисьпруденции, и к сложившемуся пополам мнению о ней.
– Мне подсказали, что вы занимаетесь живописью.
– Я импрессионист – художник, рисующий в прозрачных штонах. Примером тому может служить недавняя картина «7.30 – заход солнца, умывающегося кровью в бистро», а моя работа «Фрески на жёлтой спине» удостоена внимания полиции нравов Китая.
– Надеюсь, за это, если не взгреют, то здорово заплатят.
– В наше турбулентное время модные гонорары тоже товар. Сколько ни теряй время зря, всё равно кто-нибудь да подберёт.
– Как вы относитесь к старшему поколению поэтов, художников на фоне того, что История – наша коллективная память?
– Ах, эти заляпанные многовековой грязью несносные памятники,  просящие слова, которое не греет! И они всё ещё требуют взмахов кисти, не ласкающий любопытный глаз! И что может быть горше зрелища поэта, раздающего бесплатные сонеты всезнайкам!?
– Это правда, что за карточным столом вы напоминаете бурого медведя, залезшего лапой в субстанцию сюрпризов  колоды?
– Только отчасти, когда назойливые шулера пчёлами жужжат на ухо что-то нечленораздельное о профессиональном долге картёжника, покинувшего ничего не подозревающую родину.
– Чего вы не терпите ни в каком виде?
– Закатанные, как рукава, фразы и опрятных лесбиянок, подбирающих бездомных котов и неприспособленные к обывательской жизни «юбки».
– Вы безжалостны в деловых отношениях?
– Не сказать, чтобы очень. Я просто не раздаю оплеухи-оладьи направо и налево, но с несговорчивыми партнёрами извлекаю выгоду раскалёнными щипцами.
– Вы согласны с выражением «Работа на дороге не валяется»?
– Тогда как быть с тяжким трудом профессионального нищего в переходах к будущему?
– Ваше мнение о престарелом президенте и событиях в Египте?
– Много не скажешь о плюшевом медвежонке внушительного размера. Призывные слова срываются с его зовущих, полных жизнерадостности лиловых губ. Но не сомневайтесь, религиозные коровы обязательно приговорят к значительному сроку секулярного быка, щипавшего «травку» в парандже.
– Довольно абстрактный ответ, но если восприятие дано вам в мучениях, значит оно стоит того, а при вашей словоохотливости с вечно нацеленным поэтическим пером и это приемлемо.
– Вы правильно отметили божий дар, от которого мне грешно было бы отказываться. Он проявился у меня после прочтения работы родного отца «Циркуляр крови». Эта непредвиденная статья дохода, страдающая простатитом, до сих пор поражает воображение ловких писак-медиков. Кстати, моего папу окружали волшебницы и трофеи – это у нас в семье наследственное.
– Согласитесь, не все народы – торговцы, а вы закладываете?
– Ну не лошадей же, конечно. Я пользую водку «Зализуха» –  бесцветная, скрашивает смутные воспоминания. Опохмеляюсь по утрам, когда дороги, заливаются моторами-трейлерами в лошсилах.
– Что вы думаете о лоботрясах-писателях у Стены Плача?
– Каждый из них так и норовит засунуть записку в щель, извещая Бога, что он умер в надежде, что его напечатают.
– Какое средство передвижения вы предпочитаете?
– По стране передвигаюсь по-студенчески «Голеностопом».
– Как вы относитесь к современному юмору?
– В каждой шутке должна быть щепотка антресоли. Я уважительно отношусь к Шлёмам в шлемах в момент, когда кирпич ни с того, ни с сего валится с крыши, угодив моему оппоненту в голову, чтобы тот не вызывал разнотолков и подозрения в угодливости.
– Каково ваше отношение к деньгам?
– Открыв банку с повидлом, я принял себя за банкира, и меня осенило – можно опереться испачканной рукой о дружеское плечо, если искренние пожелания стать богатым идут от чистого сердца.
Как всякий воинствующий миролюбец Тарас Отреши оказался приятным собеседником, какого я не встречал ни до, ни после своего рождения. В ходе нашего общения (из него выносилось столько, что можно было заполнить бонбоньерку из-под конфет драгоценностями) кровная вендетта проявлялась на его багрово-овальном, как зеркало в прихожей, лице, а вены на шее вздувались рекой перед ледоходом.
Отреши превращался в слух, а мог бы во что-нибудь более оригинальное поначалу и удивительное к концу. В кладбищенского сторожа например, разбирающегося в летаргическом сне и не желающего ответить себе при ночном обходе на вопрос – не изменилось ли положение захороненных тел за полнолуние. Но мысли его были заняты тривиальным – из головы не выходила участница поминального кордебалета пупсиков голышом «На могильных плитах». Только потом, написав пьесу «Восемь часов спустя ... рукава», я понял, выбившись из сил в люди, что визиты к врачу не стоит затягивать – они не корсеты-расстегайчики, да и застрять в ползунке-лифте менее приятно, чем во француженке, смотреть на худобу которой без соответствующих субтитров невозможно. В общем-то зрелище больше отталкивающее, нежели притягивающее внимание.
Не могу не обратить вашего внимания, что нигде не был опубликован мой законченный продукт идиотизма – этюд безумца «Недоданная любовь удода своей партнёрше без прочерков».
«Скачу сказать, что туча приблизилась к ним с подносом тяжёлых грудей на ветру, кучевые облака наваливались налитыми объёмами на холм, и это перед тем как ему удалось взять её силой в поездку по Алтаю, в минуту, когда вслед за тушью ресниц наёмный оркестр исполнил пунш. Правда, несколько взятых аккордов рассыпались, остальные выпали у кларнетиста из рук.
Ну и что из этого? Бывает, что в разгар паводка низменная местность заливается соловьём. И несмотря ни на что, забрызгав пасмурноглазку ненужными словами от пупка до солнечного сплетения, он, как умел, сервировал её тело, когда она пылко садилась на него в ожидании. Попытки испить её до илистого дна не давали должных результатов, но языково-губная связь бередила его участников. В промежутках диастем зубов и меж страстными поцелуями мелькали обещания сыграть свадьбу на губной гармошке, до момента, пока у вводящего не появилось сатиновое ощущение, что его мужское достоинство развлекается не с резиновой куклой, а с тряпичной, не успевшей сбросить с себя непроизвольно соскальзывающий халат». Что касается кино, то оно заканчивалось худым концом – саблезубыми титрами, с оккупационными войсками, исполнявшими заезженный шлягер «150 грамм записей с прицепом». Согласитесь, обидно пропустить коктейль совместной ванны. Через лет семьдесят моя выжившая из ума подруга станет бесстыдно утверждать, что купалась, в «Советском шампанском» в «Весне на Заречной» Пулицера.
Ханжество и невежество – высшие меры наказания, но ни одного пузырька, засвидетельствовавшего их, не осталось в живых.
Втайне подруга верила филигранным россказням, и я понял, что незачем созерцать печаль в её глазах, если подвернётся что-то поинтересней. С тех пор в роддоме акушера Отреши сводно-непроницаемым лицом, отлучённого от титьки в школьном возрасте, больше не видели. Но его встречали на курортах Колымы, где со слов очевидцев, душа горит, и чувствуешь себя погорельцем.
Вознамерившуюся навестить его жену, вышколенную выше колен, шаблонно запеленговали в проходной с охранником, шагавшим пружинисто-часовой походкой с коробкой передач от барахлящего Фольксвагена «Тысяча заморочек в круговороте уродов».
После того, как акушера уличили в компании компьютерных кликуш и катал в «катании» на тройке с бубенцами, ему предоставили счёт с внушительным долгом перед родиной (дабы случайно не переметнулся) и припаяли без всяких вывертов три года с умопомрачительным пояснением: «Чтобы не повадно было западать на западню западной цивилизации в непотребном виде».
Но, как потом прорицательно объяснил мне проницательный отец, пострадал акушер-хирург Тарас Отреши из-за утолщённого самолюбия и документального стихотворения. Один критик (сам не в силах создать ничего попутного) выпалил, что за ним большое будущее. Не поэтому ли у Тараса, обуреваемом понятием суммарного счастья, выработалась нервная привычка –оглядываться на собственную тень.

У меня цвет лица абрикосовый,
консерванты кочуют в крови.
Так считают девчонки курносые,
удостоенные любви.

Но не все разделяют их мнение,
в поднакрашенную тьму
уходя от себя, как от гения,
не приму, ни за что не пойму.

Приходилось с девчонками разными
часто сталкиваться – я не спесив.
Не задаром мамкою назван
я маркизом Хорош де Красив.

 Отец мой – стеклодув, участник сосудапроизводства в низшей инстанции, а в гололёд – скользящий график-художник, помимо основных профессий приторговывающий на теневой стороне переулка мазью для натирки обоих полов, чуть-чуть пострадал в 37-м за д’макротизацию говяжьего языка, вынутого им преждевременно из холодильника в холодном поту. Вот тогда-то в случайно оказавшемся на свободе обезумевшем папке, хронометрировавшем мамкино бремя, проявился поклонник и пародист выходца из еврейского местечка Марка Шагала.
Когда на транспортную ленту аварийно застывшей дороги опустился, Днепроницаемый туман со смогом, мой будущий отец практично предложил матери после импровизированной помолвки: «Если можно сделать кого-то на одном дыхании, почему бы неосязаемое не разделить на двое?»
Желаемых двойняшек из проекта не получилось, а если бы он и осуществился, то по гороскопу они были бы равновесники Весов.
 По молодости лет мама прощала папе всё или почти всё. Но её вовсе не устраивало, что по святым субботам её легкомысленный муж, не взвешивающий свои поступки, метал диск на стадионе «Буревестник», изображая из себя дискобола многометанина.
Мать следовало бы простить как подопытную, и никак нельзя было отнести к категории непривлекательных девушек, подпирающих стену танцзала. Восемнадцатилетняя девчонка с чулочной фабрики не понимала, что людей, берущих выходной в субботу, записывали в религиозные фанаты без роду без племени.
Чересчур требовательным деду и бабке с маминой стороны непонятно было в какой части отцовской черепной коробки располагался ум, а в какой глубокие раздумье. Это представляло  неразрешимую задачу. Разве можно судить человека за укрывательство чувств, если он чересчур умён, спрашивала бабушка деда, готовя яичницу, чтобы бросить ему в лицо: «Ты опаздываешь?»  Её заковыристый вопрос возвращался к ней бумерангом.
Бойкая парочка выходцев из Одессы, сбежавших молодыми в 1923 году от Красных в Мозгву, не только осуждала широту характера моего отца, но и долготу терпения моей матери, связавшей себя на короткое время с выходцем из Днепропетровска, где (по их словам) взвинченные цены кусались почище цепных псов с непробудной совестью, венчая помолвку сатиры с юмором.
Однажды папино крылатое (по тому времени) изречение поместили в животноводческом журнале «Коровье вымя» под заглавием «В борьбе за повышение удоев с одного гектара» и ни копейки не заплатили. Такое хамство со стороны редакции спровоцировало у отца хронические запоры. Он приседал на стульчаке, делал над собой усилие, но результата под собой не ощущал.
Это единственное, что передалось мне от него по наследству, кроме того, что я влачил жалкое достояние – пузатый паровозик на бечевке, когда взвод оловянных солдатиков был на взводе. Отсюда у меня выработалась ленивая психология протезирования ампутированной мечты Емели, прятавшегося от сторонних глаз на печи, отапливаемой коксующимися орехами с пальм. Хорошо ещё, что я отверг радиоинсценировочные предложения – испытывать и измерять потрясения в каннибаллах, которым ничего человеческое не чуждо, например, иметь свой День независимости, разведясь с женой. Определённо расстроенной маме надоел диалектический материализм пузанчика-отца. Он не набирал должных оборотов и не обеспечивал  её неземную красоту соответствующей крышей над головой. Более того он надоел ей со своей бутылкой непочатого кефира по воскресшим утрам.
В отце с его замкнутым на все застёжки характером теплилось что-то первобытное, дрожащее за свою шкуру. Этот «кремень» пытался высечь из мамы, сосущей монпансье, неугасающий огонь, сам при этом скрываясь за иллюминаторами солнцезащитных очков, поучал её: «Мир безумно интересен. Если бы ты только знала сколько человекомузеев слоняется по улицам!» Короче, они расстались. И как аллегорично успокоил всех материально ответственный администратор Мотя Шезлонговец – управляющий мелочовкой нищенского объединения «Милости просим»: «Если уже у складных стульев в четвёртом ряду жизнь не складывается, то и меня увольте по собственному желанию».
Но главное, что было упущено моими неосмотрительными предками – подпольный аборт – это великое изобретение, в основе которого лежит избавление от прибавления какой-нибудь старухой не с клюкой, а со спицей в руке на глазок и на ощупь. Нежеланный и оболганный, но оставшийся в живых, я торжествовал и нескрываемо злорадствовал, не прибегая ни к чьим услугам, но употребляя подпревшие сволочизмы, вспоминала, взявшая меня на воспитание и полный пансион бабушка, потому что ступни моих ног росли не по дням, а по часам, и ей приходилось покупать мне ботинки с аксельрантом. Отец не терял времени зря, придерживаясь принципа «Живи непосредственно, если позволяет обстановка. Не всё ли равно кем умирать – нищим или богатым». Не откладывая тело в долгий, бездонный ящик, он по незабвенной прабабушкиной памяти нарисовал раскачивавшихся ортодоксов в виде чёрных сюртучных метрономов в растоптанных диабетических туфлях.
Как потом выяснилось, я оказался единственным продолжателем обмякшего отцовского тела, но не его ребяческих «художеств». Мне аукнулось, а ему откликнулось рефлекторной отрыжкой преследований, когда он, увлекшись проповедями, на манер Иисуса еле отбился от тянущихся к нему, рук экзекуторов. Но что-то помешало негодяям свершить акт возмездия над ним за несовершенное (по его мнению) преступление.
Я оказался невольным свидетелем того, как папаню попеременно бил озноб с его второй женой несусветной красавицей Светкой Кантаржи и полюбовником Рулоном Бурмагой – офицером, мечтавшим стать полиграфом в антураже шахматной королевы и занятым любовной расправой её платья. Она неоднократно прибегала к его помощи и не отбегая, гулко отдавалась в разных позах и тёмных ходах домов. Кстати, познакомились они в «Петербургеркинге» где рулон Бурмаги заказал себе бренди, а ей метеорологический коктейль «Дождь со льдом». Но одного не предусмотрел запасливый грызун Бурмага – у Светки было всё, кроме забот, галош-мокроступов и валенок. Районный терапевт прописал ей жароповышающее «Танго вах-Вахтанга» (заметьте, не тангенса и не африканского котангенса из бывшей Катанги).
Конечно, не к лицу Ворошиловскому стрелку ворошить воспоминания извечного мавзолейного страха, подёрнутые плесенью довоенного времени. Но по прошествии лет, когда за заиндевевшим окном пробили прейскуранты, улыбчиво-доверчивый папаня убедился, что крестовый подход к совместной жизни смешанной в религиозном плане пары чреват плачевным концом.
Произошло это в ходе обильного обеда в ресторане «Националь», где хромало обслуживание не понятно на какую ногу когда оркестр из Салонник поддерживал тромбониста в трубную минуту, обходясь без этнического сопровождения, как греческий салат без брынзы. И это доказывало, что менять одну жён, это всё равно что широкие помочи на полномочные подтяжки с узким кругозором.
Тем временем Федул просто так не протирал штаны. Он проникся к мачехе беспредвзятым уважением, но не пропитался до такой степени, что его можно было бы выжимать как штангу. А всё потому, что обёрточный Бурмага был убеждён, в эффективности кулака – этого универсального зубодробильного приспособления незаменимого при зубочистках в государственном аппарате чеканки насилия. Били они папку азартно почём зря и по двум другим причинам: первая – отец утверждал, что смех распирал мать изнутри, когда она родила юмориста, вторая, что во время её отдыха на курорте папаня пытался затащить какую-то девчонку в супружескую опочивальню, чтобы поделиться с ней впечатлениями, но не больше. Я же думаю, что он пострадал за смелое высказывание о тёще – неумолимой наезднице к нам по воскресениям, используемой для  возложения на неё обязанностей по дому и, если крупно повезёт, венки на газовую плиту, у которой она подметала пол жизни. После этого его тёща (моя бабуля по материнской линии) стала считать его моральным калекой с полозьями вместо ног.
Кстати, булочник Федул Бурмага, предложивший упразднить будни, к которому впоследствии Светка Кантаржи (торговка освежающими опилками на перекрёстке смежных улиц) через полгода потеряла всякий аппетит и теперь искала интерес в других непредусмотренных правилами местах. И всё потому что Федул оказался внештатным актёром, с диагнозом «Лёгкая шизофрения с налётом вражеской авиации» (зимой во сне он часто заставал себя, катающимся на грыжах, поэтому просыпался на пол усталым). 
Лёд отношений, Феди со Светкой дал трещину, образовав полынью. Им не светило провести остаток жизни под дурацким колпаком супружеского симбиоза. Помимо этого природа наделила форпост наглости – Федула талантом (в профиль он напоминал сперматозоид, стоящий навытяжку), не распространявшимся дальше озвучивания ролей и окучивания их в артистических уборных в присядку под вылинявшим от света юпитеров и софитов режиссёрским взглядом, направленным из катакомб глазниц.
Все  тяготы неустроенного быта я ощутил на понукаемом себе, так как оставался единственной аргументацией безудержного телесного контакта родителей – доход (per capita) на каждую голову в семье после капитального ремонта отношений резко понизился.
Через много лет из переписки братанов, выпущенных тайным издательством «По барабану» я узнал, что когда их пушки говорят – народ отдыхает, а в его грудных клетках негодующими литаврами полнозвучно редкой птицей трепещет феноменальное  эхокардиографическое сердоболье.
Для безутешной бабушки родом из Непочатого края Лишней губернии Подвздошной области, с переменным успехом патрулировавшей мамкину чистоту и привыкшей спать под открытым небом, надеясь узнать (из соображений престижа) «Кто там?», я оказался небесным слитком в её дочь. Правда это мало что меняло, когда она (голова в семейной петле, цветок в петлице), верившая в любовь с неувядаемым уведомлением по почте, гордо вышагивала по квартире назло ненавистным соседям Гоше Умалишевичу и Стасу Какья, – половицы шли в присядку.
Взбаламученную коммуналку поражал её голос из тугоплавкого металла и стремление обрести покой за счёт окружающей её черни. Это создавало гнетущее впечатление гравитации у общей любимицы – беременной кошки (felina gravida) Вжмурки. Вдохновительница жанровых сценок на кухне в коммуналке бабуля – вся в увесистых серьгах из редких почтовых марок всячески способствовала раскрытию моего таланта, не подозревая, что он, как сахар к чаю, подспудно требует лёгкого помешательства. Когда она загорала ногтями на солнце, то подвела глаза (и они не обиделись).
Кто-то из посторонних допустил меня к пианино, снял чехол и объявил фотографиям родственников на стене, что вырастит из меня за короткий срок второго Шопена. Пять минут  издевательства над клавишами оказалось более чем достаточными, чтобы бабуля отвесила мне увесистую затрещину и хлопнула крышкой по обомлевшим рукам. После смелого эксперимента, дабы успокоить бабкины нервы, деду пришлось придать политическую окраску кошке, выдававшей себя за пуму на её каракулевой шубке. Возмущённый жестоким обращением с животным я ответил им поэмой о воскресшем еврейском парне, которому поклоняется вся планета, не считая китайцев, индусов и мусульман.

От потопа Ной в ковчеге
вывез нас на Арарат;
с той поры мои коллеги
пожинают результат
войн, насилий и гонений,
глупости людской, невзгод
многих сотен поколений,
не найдя им антидот (о кошке и евреях).
       
В Назарете мальчик вырос,
чтобы провести опрос,
почему все сговорились
называть его Христос.
Я ж явился – как родился
через пару тысяч лет.
В рубашонке-распашонке
мамкой выброшен в кювет (о Нём и о себе).

Бабкой был подобран, вымыт.
И обхожен, как святой,
красными – не голубыми
хохолок мой золотой.
Мне шептали: «Истый гений»,
солнце, воздух и вода
посреди поползновений
ни туда и ни сюда (опять о себе).

Я метался и стенался,
временами «просыхал»,
мир разглядывал сквозь пальцы,
как перчаточки менял
место жительства и женщин,
жизни-свиристелки путь,
кем-то осуждён – зловещим
обмануть, завлечь, надуть... (определённо о себе).

Поэма оборвалась – осторожная бабка сожгла рукопись в печке – дрова закончились в те ледяные будни 1942-го, когда мало кто из  родственников мечтал о работе уборщика в коридорах власти и не задумывался о руках пекаря, усыпанных предсмертной мукой.

                Евреи не имеют право исчезнуть из жизни –
                требовать будет не с кого.

     Глава 6.   Дедовы заветы

      Мой дед – выходец из соображений личного характера в штабеле о ранках и сердечных язвах был научным сотрудником по отклонениям от общепринятых  норм. Потеряв верхний ряд зубов, контактируя с крестьянами из кулаков, он подвязался в Октогоне служителем культа осмического давления – осьминога, напускавшего на себя чернильную завесу и порчу на врагов. За дедовской спиной не было университетов, но приобретя часы с металлургическим заводом, он усиленно прививал уважение к себе без каких-либо следов и ответных реакций на телах, вынужденных выслушивать его россказни о сыне-дорожнике специалисте по рассасыванию пробок от шампанского.
В свободное от работы на скотобойне времени он навсегда избавлял несчастных животных от избыточного веса. Дед, если можно так выразиться, универсамился, занимаясь словообразованием. Его наставление: «Биндюжники, мы пойдём правильной рысцой!» вошло в обиход конюхов. Дед не носил положенных для серийных филеров нафабренных усиков а-ля мсье Пуаро (лук – фр.), потому что утруски освоили два поочерёдных этапа – запустили уже запущенную промышленность и человека в космос.
Старик задолго до Форда открыл школу по очищению крови от нежелательных национальных признаков и поэтому не пользовался махровыми полотенцами, так как они ассоциировались у него с антисемитизмом. Он также не мог взять в толк самого понятия задолженности, которую он – спортсмен по натуре – гасил над волейбольной сеткой (задолженности дед просто не признавал, как и моего отца, заражённого одной целью – найти целительницу с затуманенным взглядом на меланхоличные вещи).
Получалось, что дед мой (по матери), возглавлявший комиссию по борьбе с пробивающимися залысинами у водорослей, оказался оригинальным типажом, несмотря на разношёрстные мнения психотерапевтов, которые сложились о нём в связи с требованием прислать на память копию прооперированного свища, затянувшегося наглухо за неимением другого выхода. Мнения специалистов, правда, разделились, когда их подвергли окончательной обработке ножницами немецкой сталелитейной фирмы «Zollingen».

Ушли заботы и напряг?
Изжиты мерзости и жлоб?
Стянули кумачовый стяг.
Прошибло всех, но не прошло...

Дед жил, снедаемый желеобразными желаниями, по заранее заведённым правилам не потому, что кто-то потерял к ним ключи, ведущие затворнический образ жизни а из-за раздиравших его противоречивых сомнений, тогда он становился жокеем или на дыбы. От фолликул волос до вросшего ногтя он доказывал, что юнга на украинском корабле – это палубок, а не гнусный вымысел его ирландского варианта О’парубок.
Предвидя во мне самобытного писателя с нездоровыми тенденциями с субтильным стихосложением, не склонный к поблажкам дед, предлагал, в беседах-междусобойчиках со мной, лившихся жёлчными протоками, не расплёскивать посредственный талант предвиденья на травушку-муравушку и не вешать его на долговязые деревья, отправляя к рваным клочкам облаков. Вокруг уйма лохов и нахлебников, подсказывал дед, живущих за чужой счёт и тянущих руки в приветствии между «Хайль!» и пламенным пионерским салютом. Не рассматривая мимов, как мимоносцев, он вопреки настойчивым слухам, ползущим Болоньим плющом, писал в «Зарисовках с макулатуры»:         

                О предателе, что узурпировал власть.
                Он же базис страны «заложил» не спросясь.

Но я не внял деду, не удержавшись от возражений его дремучим философским высказываниям, впитанным мной вместе с донорским молоком, смесями и «формулами» из «Детской консультации». И это – учитывая, что я рос не по годам маленьким вампиром, постоянно сосущим кровь отца (под мухой), и наотрез отказавшись от материнского молока (под  мышкой). Мои первые детские впечатления от деда были развесёлыми. Людей, связывавших свои судьбы супружескими узами, он относил к пострадавшим, а к антителам – женщин, не воспринимавших его серьёзно. Старик мечтал увидеть внука преуспевающим адвокатом, равным по искромётности точильному кругу, а не мясником-рубильщиком, выписывающим в туалете журнал «За рубежом». Меня интересовало дедово мировоззрение, его подход к обыденным вещам и разворачивающимся событиям, причём поражала крылатость фразеологических изысков. Порой он бывал излишне откровенен, и врезавшиеся в память перлы этого безобидного на вид гуманитария даже с годами  выковырять мне не удаётся. Незаурядный предсказатель-дед разглядывал моё будущее, напоминающее ему общипанную корицу, не в радужном свете. Всякий раз, охватывавшая меня после его нелестных замечаний и язвительных советов паника сжимала горло. Я заговаривал с ней, но она изворотливо отступала, как будто боялась быть затянутой в стреноженный менаж де труа с под-оба-страстной партнёршей. А память, как анус – гонитель ветров с его выпавшим содержимым не подлежащим вправлению. Так что обрезанному, отбивающемуся от проклятий, не пристало отдирать жвачку от пальцев и оправдываться, что он лез из кожи вон, делая многомильное лицо. Я ничего не мог с собой подделать, когда дед выдавал свои асимметричные взгляды на жизнь. Одно устраивало – я унаследовал от него почётный «Караул!» и нёс его не сгибаясь.
Старик мой был размашист в жестах. Глядя на него, я поражался своей выдержке, когда с помощью вышибал рутинно и грациозно вылетал из пивных баров, где кружки шли кружным путём и ещё не ввели тарифные цены на французские поцелуи без любви. Тогда я стал раздумывать, а не отрезал ли Ван Гог себе правое ухо вместо левого, чтобы не получить в него? Я неукоснительно следовал дедовским советам, расплёскивая любовь, в которой предстоит осваивать шершавое плоскогорье грудей, привыкать к проникающим сердечным ранам, или не вешать нос в местах общественного пользования, лишённых свежих полотенец.
Я бы не стал серьёзно относиться к подобным рекомендациям, если бы не слышал от бабки, как моему старику не однажды отвешивались увесистые оплеухи в поисках точек соприкосновения с чуждыми ей по духу женщинами в разбереденных идеологическими разногласиями страстях. Следует отдать ему должное, что когда задевалась честь мундира, он немедленно отдавал его в чистку. Возможно поэтому дедушка никогда не покупал готовых костюмов, а шил их у частных портных – в минуты примерок представляя себя капитаном торгового судна с бортовыми записями на пиджаке.
Опалённый славой и припорошённый перхотью, дед бескорыстно передавал мне свои приобретённые там и сям навыки. Мне – отпрыску ударной волны эмиграции, чтобы, паче чаяния, я не натолкнулся на безучастие случайных партнёрш в любовных игрищах, в которых нервы расшатывались, ходили ходуном, и лишь потом «послышалось пенье заунывное». Так, я усвоил что человек – это океан с приливами сил и отливами, (не стоит уточнять чего).
Имея перед глазами его наглядный пример (в глубокой молодости, когда он ещё руководил джазовым оркестром «Чесучовые яйца», очаровательная Верочка, какое-то время служившая ему верой и комсомольской правдой, судила его за вероломное нападение сзади) я старался подражать моему кумиру. Потом я понял, что восполняя пробелы в бабушкином воспитании, мне следовало  заняться зарёй в дни, зарождающиеся в непогодных муках. Я делал над собой усилия, но дохода это не принесло, хотя простому люду известен энтузиаст, сколотивший приличное состояние невесомости на физических упражнениях – его звали Джек Лалейн. Теперь уже глубокий старик, он достиг высот в стимуляции  перестальтики – этой транспортной ленты кишечника, верой и правдой служащей выведению продуктов распада из организма общества.
Как-то непредсказуемая бабуля, кичившаяся своим высоковетвенным древесногенеалогическим происхождением от очаровательной обезьяны, сбежала от деда на электричке на дачу с возмутительными словами: «Такой продаст жену с гарантией на полгода». Прыткий дед подозревая, что я остался один, наказанным в сортире, перезапер меня в чулан, приведя к себе, разухабистую девчонку, которая с полчаса надувала ему живот через пипетку, чтобы он угомонился. Только сослуживец деда плевбой Мартын Повторому, встречавшийся в свободное от бутылки время с подозрительными типами и имевший обо всём огульное суждение, назвал старика подставным лицом в фуфайке. Шутник носил двойную обутруссифицирующуюся фамилию Живым-Недамси, и ту наизнанку. Он верил в сглаз и порчу государственного преимущества и доказывал с пафосом культуролога, что в отличие от африканского континента, страны Европы находятся в противозачаточном состоянии. По донесению деда куда надо, гуманоида Мартына приговорили к пяти годам каторжных работ в постели жены дряхлеющего начальника, у которого не хватало сил крутить шарманку любви. Через три года непосильных нагрузок его хоронили в молочном коктейле тумана на зарезервированном для высокопоставленных лиц кладбище-ребусе «Погребённых востряков» из рецептурного отдела Старой площади. В день похорон в покоях жены одряхлевшего начальника, от пустоты которой все оТорричелли, простыня и стёганое одеяло сбились по-мазохистски в кучку, будто собирались защищаться от кого-то, а не наступать по всему фронту.
Но не будем думать о плохом (хотя, что такого плохого – умер высокооплакиваемый работник). Давайте ознакомимся, не вникая в суть контекста, с цитатами дедовской «каши», разносимой в эмалированных предрассудках. Они пронизаны афористическим зудом, который дедушка с помощью дяди Адольфа Ламинария умудрился внести в моё личное дело после костюмированного вечера Обнажённых перекрытий. Мой дядя (самым лучшим вправил, когда не в шутку...) не прогорал в убыточном бизнесе, принимая в нём дружеское соучастие. Он считал, что бумажные деньги, хранящиеся в «Литровом банке»  должны быть обеспечены золотым запасом терпения, а женщины – бриллиантами. По данным его друга Примы Абзуга, дом которого славился отсутствием котов, он компенсаторно гладил себя по спинке языка, пока толкователь снов и событий Адольф решил жениться на изъеденной молью старости лет, не обеспеченной нафталинными шариками. К радости близких, ему отказала невеста, потом почки. Тогда-то и встала дилемма, что лучше – самому отправиться на тот свет или, чтобы врачи его туда направили? Первый вариант подходил больше. Что случилось, вы думаю, никогда из дедовских «перлов не узнаете».

«Учись, внучок, и запомни – еврей не монгол, ему нечего рассчитывать в университете на завышенные Цеденбалы».

«Рассматривая пришлую любовь как сезонное заболевание. Хочется жить, обратив летоисчисление вспять».

«Заходи к женщине в театр комедии. В нём морщинистые коленки кольцами на пне раскрывают возрастные тайны, и учти – настоящее посмешище начинается с её гардероба».

«Не пытайтесь отбеливать мел – он таким добыт».

«Грабить человека, виляющего из стороны в сторону на улице, надо умеючи, переодеваясь во всё его на ходу».

«Создай руководство для мужчин, в котором мастерски выписан предмет первой необходимости сильной половины».

Среди высказываний деда попалось одно в стихотворной форме, хотя в официальных поэтах он в КГБ не числился.

Давайте не будем заглядывать в души друг другу,
Давайте не будем в набаты стучать и горнить,
Давайте поверим в Христа, Моисея и в Будду
И будем такими, какими являлись они.

Тревожная молодость нас теребила и звала,
Тревожная зрелость нам спать не давала и жить,
Тревожная старость – глядишь, уже многих не стало
В себе поустали бесцветно любовь ворошить...

 «До появления на свет все мы занимали ответственные детские места в утробах, подлежащих выбросу в корзину».

«Я не против собраний, но не волос на расчёске в парикмахерской «Стригущий лишай», очертя голову фломастером».

«Зачем тащиться в зоопарк глазеть на организатора борьбы за нравственность среди павианов, когда папуасов вокруг пруд-пруди – на всех стекляшек не наберёшься».

«Если окна камеры выходят во двор, и тебя оставили после допросов зрячим, этого вполне достаточно для прогулок в прошлое».

«Не завидуй петушащимся, ведущим сидячий образ зажиточной жизни на насесте и держи язык за шлюзами зубов, когда рядом с тобой торгуют следственными изоляторами из фарфора».

«Богохульственны домыслы о Христе, как о заветренном продукте социалистического сознания, в упадочном явлении народу».

«Не рекомендую пользоваться москитной сеткой при отлове воспоминаний не укладывающихся в голове на ночь».

«Никому ещё с интеллектуальным развитием побега на ветке не удавалось достигнуть душевного равновесия. Тебе предстоит не один опустошительный набег на  холодильник, дабы настроение не испортилось, что подтвердит твоё половецкое происхожднеие».

«Если разбогатеешь и решишь помочь гонимому народу «рома», не вздумай строить сборочный завод, на котором будут вкалывать цыгане под арестантскую пляску «Под локотки».

«Гибкие умы имеют преимущество перед тугими луками, даже, если те оттянуты до предела в любовных победах, предшествующих безоговорочной сдаче бутылок с полной капитуляцией».

«Ничегошеньки не понимающего мужика можно водить за нос, вставив кольцо в носовую перегородку или насыпать соли не под хвост, а под копчик» (взять в толк, не то что в долг).

«О вкусах не спорят, их навязывают, поэтому не стоит выбрасывать деньги на ветер, когда существуют женщины-конфетти».

 «Опрятный пряник – хорошо, но слово жулик зачаровывает, в нём есть что-то французское, романтичное, давящее – от питона».

«Чаще слушай песенку Луи Армстронга о молниеносном Мэки Найфе (Mack The Knife) и о том, что жить в одиночку даже с ножом нехорошо – в одиночку сажают».

«Выброси из своего лексикона выражение «Чёрт меня подери». Догматики могут принять тебя за пассивного гомика».

«Перестроечное человечество молится на деньги среди развалюх-доМишек».

«Подозрительного вида типы отстаивают сравнительные права у писсуаров, потрясая своими агрегатами и озираясь на чужие».

«Если ты родом из семьи шахматистов, не путай Вербный ход с ходом коня, спотыкающегося в политкорректности».

«Чаще проводи время с приятными тебе людьми, не забывая, что узкого круга друзей не бывает – это уже овал. И не рассматривай женщину в виде предмета домашнего обихода, ведь добрый не совокупляется на подарки».

«За гашение задолженностей и пожаров в тоннелях любви медали не дают. Влага(вместилище) – это тебе не приёмный пункт».

«Когда травмированная психика терзает совесть, я с ней договариваюсь. Не получается? Иду на сделку. Разве для торгаша прибавочная стоимость не избыток счастья?»

«Сатрап умрёт, но преемственный идиотизм будет процветать, демонстрируя победоносное бессмыслие.  Политического шеф-повара, с его дурной привычкой допекать людей, как пироги, несусветными просьбами, тщательно подберут... пьяным с обезлюдевшей улицы и разведут серебряную неёлочную канитель».

«Когда переходишь дорогу на виноватую сторону улицы «Полинявшей Славы», смотри  в оба, чтобы не попасть под грузовик, преследующий Михоэльские корыстные цели».

«От того, что силы изменяют – жена вернее не становится».

 «Какая дикая несправедливость – родственники готовы друг другу глотки перерезать за наследство, но никто из них не борется за право наследования врождённого сифилиса».

«Не гнушайся почисть ботинки, если в них спрятан миллион».

«Жаль, что супругов не судят за  взаимокражу времени».

«Пусть щенячья любовь, разгорающаяся костром, знает, что сколько бы в неё не бросали поленьев и палок, она раньше или позже превратится в горстку тлеющей золы».

«Согласно теории относительности – уборная ничем не хуже человека, поэтому её и занимают».

      «Надеюсь, что ты выиграешь на выборах третьей жены. Скромная жена хороша, как платье без претензий, если ты не сумел увернуться от гортензий семейного намордника фабрики «Свобода».

«Общество подвоха и лжи ждёт своего эпидемиолога. Держи нос по ветру – тогда не понадобится порывистый ветренник-флюгер. И не забывай, память – что матка – из неё выпадают даты».

«Вижу твоё литературное помешательство, выполненное цветным шрифтом с чёрно-белыми иллюстрациями. Но, как это ни парадоксально, с возрастом чувства выцветают, и ты унаследуешь от меня (профессора поточных наук) гравитацию к женскому полу, дабы насладиться лепным потолком залюстренных ощущений».

«Случается эскалация конфликта, и люди не находят за круглым столом общего языка, даже если он мастерски приготовлен, поэтому огорчать людей следует по мере их слащавости».

 «Опираясь на свою точку зрения, не могу оторваться от неё, чтобы поискать кочергу, которая переворошит мой предыдущий жизненный опыт, не задевая опознавательных денежных знаков».

«Никому не удавалось распутать морской узел нервов и водить яхту «Невинность» с пробоиной в борту за нос, находясь на корме».

«Писать надо «без дураков», рассчитывая, что они могут оказаться читателями и не считать, что питаешь их духовной пищей, не то тебе грозит превратиться в поставщика дерьма».

«Суицид – звучит красиво (был, да спёкся). Расхожее понятие – пустить себя в расход. Самоубийство – врождённый инстинкт самозахоронения беспокоит как вросший ноготь. Не отправиться ли и мне в небесный круиз на поиски того, кто придумал решение проблем, а с ним и это мерзкое словечко?»

 «Какой багаж я оставлю внуку?! Опыт несварения лиловой мысли, облачённой в пурпурные одежды слов, задержанных на таможне? Запомни, внучек, ты вылез из утробы, чтобы влезать в долги перед женой, родиной и преданными тобой друзьями».

      Благодаря деду, подвергнувшему мой речевой аппарат всестороннему развитию (он не опускался до ходульных фраз, а его красноречивость меняла оттенки от розового до фиолетового), я вырос на дереве «Слов», ошибочно думая, что выбор сделан мной самим в жилистых ветвях его узорчатых изречений.
На самом же деле всё произошло в шесть часов утра, когда по радио запустили побудительные позывные и постраничный скиталец-старик передал мне эстафету мудрости, минуя неудачника-отца. Тут до меня дошло, что допустившие ошибки заглаживают промахи раскалённым утюгом, если находят тех кто их спровоцировал, а я думал, что отделаюсь, как печка, кафельными изразцами и перекинусь с дедом парой выхолощенных афоризмов.
Мой обмен мнениями с дедом – человеком тонкой организации и с всплесками хлорофилла – философского стимулятора нервной системы, не состоялся. Старик своевременно умер, цепляясь за корявое древо жизни. Он-везунчик избежал заблуждения и репрессии (разве можно винить пробку за излишнюю притёртость к горлышку?) Всё что он сказал, я и мой дружок Вася Китель взяли на вооружение, обогащая скудный лексикон и опустошая патронТАШ-КЕНТерберийского собора знаний, не подозревая сколько будет морально избитых и духовно раненых.  Вскоре мы обнаружили, что в стране, где должность кладбищенского осведомителя сократили, не столь изящные слова худеют, когда перестают восприниматься в полном смысле и превращаются в тупое изображение-жвачку на забитом рекламой телеэкране.
      Я перестал заниматься математическими построениями и уповать на близость с женщинами с дальним прицелом, хотя меня, не видящего собственных ушей, как бамбуковых листьев, продолжало интересовать – стал бы Зощенко голосовать за Выдающенко или за фитюльку Ультимашенко вовремя сбывающую с рук ненужное, и стоит ли разломить с ней оптовую участь на части, чтобы  повыгодней продать её в розницу.
Помню, исполнилось мне три годика, голова моя ещё не шла кругом, ударяясь о стены, а была занята трёхколёсным увлечением, и я велосипедным голосом велеречиво обещал собачке Тюбику из Актюбинска стать гонщиком по вертикальной стене в папиной черепной коробке. Я разубеждал сверстников в снотворных выступлениях по радио сербских бессеребрянников «Хор ваты и перевязочного материала из  Кроватии» на смену которым к микрофону придут дающие руку на отсечение сицилийские «Маффины».
С детства, ненавидя паблисити и запираясь из духа противоречия в сырокопчёном чулане. Там я до боли в суставах мечтая о зигзагообразной карьере разносчика духов и призраков Я стремился стать  коробейником на Ярмолке Тщеславия, думая, если ботинки просят каши, то почему бы им самим себе не почистить зубы. Тогда  угрожали сухим законом, и народ, свирепея, назло нажитому добру скупал полотенца втридорога. А какой-то малохольный недоносок в пивной интересовался моим возрастом, и я, не смутясь, отвечал, что в зимнее время в Нью-Порке семичасовая разница с заболоченной Мозгвой, трижды окольцованной.
В очень посредственной школе посреди махов меня физкультурно попросили слезть с изнасилованного коня и отправиться за родителями, вот тогда я почувствовал себя деклассированным элементом, глядя на преподавателя, задыхающегося от гнева и напяливающего кислородную маску Арлекина в ромбчатом трико (я и не подозревал, что у него плохо с гемоглобином). В случае неизбежной неудачи я предполагал скрыться и уйти в степь (думал это автоматически сделает меня стипендиатом и там,  в затемнённой тиши, я, изуверившийся в людях, разберусь в себе).
Я и не подозревал, что такая задача человеку не искушённому зачастую не под силу, ибо требует внимания и памяти, не то забудешь, кого и куда по запарке уложил ты, осознавая, что бесплатным бывает только отсыревший сыр в мышеловке.
Во дворе, играя с Ривочкой Зиготой и Норочкой Флигельсон (девочкой из приличной семьи, объяснившей мне, что фокстрот – это форма коллективного онанизма и через сорок лет описавшей в Париже восстание марсельских мусульман во главе которых стоял благоверный Коран д’Аши). Норочку я полюбил за раскрытие сокровенной тайны: «Когда сонце жарило, а река обомлела, у меня белочка, вставшая во главе борьбы за ядерное разоружение в скорлупе, спряталась в дупле молочного зуба».
Это подслушал Фишка Шкваркин известный всему двору несварением желудочков мозга. Оставаясь (не без его участия) с дважды расквашенной улыбкой, я к собственному удивлению (по нисходящей) и расстройству родителей убедился, что еврейский мальчик должен давать сдачи только мелочью, не завышая самооценку (всё равно покупателей не найдётся).
После, обращаясь к химикалиям в унитазе, на свидание к которому я никогда не опаздывал, я в описании их я добился значительных успехов в доме писательницы Диночки Рубероид побочным бизнесом, которой была продажа тропических шлемов за Полярным Кругом.
Это меня не спасло. Играя в Царь-гору, я долгое время прятался от властей в поле в Неструганной балке, используя коротышки-передышки и совсем, отбился от политрук. Хотя обитых железом мысков ботинок Шкваркина мне избежать не удалось. Это способствовало развитию скорости параноидального мышления, которое бесплатным не назовёшь – он всегда думал на чей-то счёт. Помню, в тот момент я испытал солидарность с толпой, плывущей на спасательном кругу площади в Мекке вокруг Чёрного камня.
Родители срочно вызвали медперсонал, и меня-карапуза отвезли к китайскому ортопеду провинциально-канадского происхождения Соскочи Вань, в кабинете которого висел циничный плакат «Всё идёт холосо, как по маслу, когда на дворе гололёд и люди ломают себе руки и ноги». Соскочи выудил из меня нужные ему средства для строительства плотины на Хуан-Хэ, поставив первый  своей жизни точный диагноз: «Мужичок с ноготок», что никак не переводилось на вразумительный идиш: «Если раздвоение (дуальность) двойственно, то ярко выряженная индивидуальность теряет  смысл, что является примером антипода герою».
Бабушка дипломатично смолчала, зная что сценическая постановка еврейского вопроса в журнале «Алефтина» разрешится, когда раздастся еврейский ответ. Такое взаимоисключалось, так как евреи испокон веков на любой вопрос дипломатично отвечают вопросом позаковыристей, чтобы неповадно было.
Теперь, когда меня причисляют к какому-нибудь наслоению населения – я отслаиваюсь почерневшим ногтем после травмы, и, вновь нарастая протестую, утверждая, что астероиды не сгорают от стыда. Не подозреваю, что моя эмоциональная демонстрация может закончиться игрой первой скрипки на крыше во время второго пришествия, а не как это было у римского императора Нерона, наслаждавшегося пожаром в подотчётном ему Риме.
Доктор Люмбаго – непротивленец пище насилием в пещерных условиях желудка и кишечной непроходимости, носивший накладные волосы цвета пшеничного хлеба и, принимавший меня не за того (у меня не было надлежащей карточки в регистратуре), не привык извлекать уроки истории без наркоза и выгоду из человека в виде желчных и почечных камней, но не отказывался от бриллиантов и словесных перлов, неся несоразмерные потери. Как прищурившийся ящер смотрел он на обречённую жертву, которой почему-то оказалась моя родительница. Глаза её наполнились опрыскивающими слезами и задрожал пока ещё одинарный подбородок.
Видимо надвигается землетрясение, подумал доктор, для которого проблема неискажённой информации была решена отоларингическим путём «В одно ухо влетает из другого вылетает». В корыстном порыве наигранного житейского практицизма Люмбаго пытался побороть привязанности к холодильнику, стульчаку, жене, и профработе с её замыслами и краткосрочными задачами.
После тщательного (дюйм за дюймом) обследования восемнадцатилетней дюймовочки-мамы и, преодоления  натянутости, возникших между ними отношений, что сродни царившим тенденциям в тандеме страна-индивидуум, перепуганный врач Исидор Вакцина вежливо посоветовал: «Глупо в наш просвещённый век, уходя на затянувшуюся войну напяливать на себя пояс целомудрия. Предлагаю вмонтировать туда счётчик».
Мамка, по молодости, зажиточно не послушала его, а зря, легко могла бы подвести повзрослевшего человека под черту и расстрелять глазами серны, во времена, когда международная торговля государственными сплетнями обещала принести приличные дивиденды акушерам, живущим на плаценты. Потом смотровой врач Митя Оролог II (от него исходили терпкие запахи чищеного чеснока, уксусной квинтэссенции и частной инициативы) все свои силы инвестировал в любовь (инфаркт был не за Карпатами). Он спохватился, было, за грудь, а это прелюдия к  дразнящему подвоху с его стороны – жест непозволительный стоявший выше личной обиды на полголовы. По незасеянному полю его  воображения, где аж розмарин разморило. бродили неприкаянные бурёнки, а в ушах отдавалась их протяжная «перемычка».
Врач неосмотрительно вслух поделился с помощниками и ассистентами, приобретённым за гроши времени опытом, что говорило об оптическом обмане на уровне прицела возмездия за мамкино непослушание: «А в общем, в вашем подклассе, я бы сказал, у вас цветущий вид на лиман. Но учтите, что при-дырчивый компостер времени пробивает безжалостно всё подряд. Вы же не какая-то там безлотошная символическая проститутка, уписывающая за обе щеки – ходкий товар от угла до угла, разносящий заразу».
Нелюдимую мамку, не желавшую ломаться на каторжных домашних работах и поэтому проходившую школу жизни под конвоем репетиторов, сломило. Голос её осёкся, и она погрузилась в бонбоньерку раздумий в убыток собственному любопытству в гостях у соседей, где на первое подавали «Раскольник», а на десерт потогонное малиновое варенье в электрических розетках. Спасло её от шока и сдачи на волю убедителю то, что в конце коридора, сложив ноги, сидели «скелеты» пьющие из коленных чашечек:
      1. Яркий представитель мужского сброда Иван Белило – борец за подноготную правду «Унесённых фетром божьих одуванчиков» со скрытым плодом воображения у беременной Галки Пивень, в брюхотени которой после обедов в ресторане «Кутящий кутёнок» он любил загорать, догадывался что Белый Свет – это натуральный рассеиватель ночи. Делал он это, вытянувшись на пляже в потоке неуместных излияний, не переставая повторять одно и тоже: «А как люди доледникового периода обходились без холодильника?»
      2. И пятый год старавшаяся забеременеть всеми доступными ей способами бывшая труженица зела сластоежка Развалюша Трюмо в сопровождении неряшливого вида Грачика Топчана известного на Садово-Спасской под кличкой Фильтрующийся вирус.
Так что, если серьёзно омрачаться можно придти к непроизвольному выводу, что муравейное стадо заложников за воротник разумней петушащейся шоблы, распевающей: «Нас гидра встречает прохладой...», а гардеробщик – изощрённый садист (узник панСиона) устроился дровосеком. Но деревья его невзлюбили и он опубликовал откровения «Капакулы и жажда наживки в гардеробе», продолжая выдавать номерки, и заботясь о долголетии пальто и шуб через повешения, вынашивая при этом сокровенную мечту тайных расстрелов носителей мехов и выделанной кожи. 

Я всегда стригусь под ёжик, и всё равно через пару месяцев
       превращаюсь в дикобраза, дырявящего воздух иголками.

     Глава 7.   Вводная процедурёха

Меня посещала мысль, извлекаемая мной из волшебной торбы, называемой человеческим мозгом – Бог затеял всю эту кутерьму, а мне несведущему приходится её расхлёбывать. Не пошататься ли по белу свету, рассуждал я среди товарного ассортимента на прилавках, страдающих скудностью, ведь приходится рыться в перебродивших чувствах, не надеясь докопаться до их источника, пока поставки восточной ворожбы увеличиваются.
Когда идиоты были убеждёны, что солнце, щурившееся в облаках восходит исключительно для того, чтобы светить в их окна, старшие выпустили меня погулять во двор. Я не стал терять время даром, и тут же завалил на обе лопатки в песочнице сверстницу, заметив как черты города меняются в соответствии с испорченным настроением жителей. Ими не будешь забивать баки... для мусора. Неужели с него снимут скальпель, думал я, провожая глазами соседа-хирурга, спешащего на работу с женой, безудержно шинковавшей фразы, награждая их инфицирующими эпитетами.
Тут чугунный взгляд бдительной соседки заметил, что я потянулся к округлым формочкам сверстниц (она не знала, что я стал педофилом, когда ещё ходил в детский задик). Всё это проходило под монотонно бубнящий бубен голенастой Таси Мышьяк – жрицы и представительницы во всех эшалонах всласти, позвякивавшей серебристыми монистами в прорезях по кругу.
С того момента меня перестал увлекать эмульсионный процесс превращения даров земли и моря в пищевой комок, и проявился ненасытный обывательский подход к женщине-амазонке с притоком кого попало, в плавильных котлах Нью-Порка и Злос-Анжелоса (её чернозём лица освещался ослепительной улыбкой).
По неопытности я поверил в любовь наспех в закутках, подворачивавшихся случайно, как нога. Моя юная личная жизнь была вынесена на голосование улицы. Но это выглядело конфликтно, как если бы председатель профсоюза мазуриков из Монтекки, написавший разоблачающий памфлет, затмил шекспировский оригинал: «Копуляция в семействе Капулетти» космическим фейерверком рассыпающегося в чернильном небе инвентаря наглядных половых признаков. И я понял – негоже копаться на задворках Истории с её религией и рекламой – опиумами для народа.
По ночам я засыпал... рациональное зерно в закрома сна, подолгу приманивая и убаюкивая потерю сознания, в которой с тоской вспоминал скоропортящуюся фиксатую молодость, канувшую в лета, представляя себя, раскатисто смеющимся осьминогом, отбивающим чечётку перед безответственными свиньями, манкирующими своими обязанностями.
В голове ещё не играл своднический оркестр разнояйцевых сестёр и братьев. В прошлом мы с Тасей, не обмолвившись словечком, как и полагается шестилеткам, дарили друг другу любовь под соусом ненависти (как это пикантно), а не покупали её (сказывались пробелы в половом воспитании – в детской превентивной войне в юных мозгах не доставало шурупов и винтиков), и находясь в Ней (не путайте с наполеоновским маршалом) я чувствовал себя министром внутренних не удел.
То что я, гружёный поклажей ненужных знаний, эмигрирую, удачно перепродав родину, я не сомневался ни на йоту. Начиная с шестого класса, я предусмотрительно переправлял отметки в классном журнале за границу дозволенного в день «Злополучки родителей», когда пауки объявляли стачку ткачей.
Узнав об этом, мой рачительный в выборе позы отец, в сущности добрый малый, выпорол вместо меня рукав пальто сожительницы, после чего разговор его с мачехой долго не вязался бельгийскими кружевами. Их мифологические животные отношения расклеились на пару часов, после чего парочка зажила не как рана, а, как тёртый калач с циркулярной пилой. С содрогающимися грудями, выпадающими на передник, мачеха бомбовозом летала по кухне, готовя отцу блюдо «Потёртое седло высокогорного барашка».
Хотя директор, договаривался с моей матерью высокомерно в новозеландском Велингтоне. ей стало заметно, что он боролся с расизмом, называя цветную капусту загорелой и перечеркивая страницы красным карандашом и сказал, что таких, как я, нельзя даже подпускать к вымени коров, дающих молоко с пестицидами. Говоря о взятках – стоит ли удивляться, что приёмные комиссии берут «комиссионные», а медицинский персонал стареет на глазах?
Моя неуспеваемость по литературе отразилась на моём всеобщем «обязательном» обучении. Преподавательский состав как будто взорвало. Завуч выпалил, что по моему авангарду Колыма плачет. А вот и сочинение «Изящная словесность», из-за которого я с треском вылетел из 6-го класса «Б», после него меня отказывались держать в школе даже за взятки, которые ничем не отличались от верноподданнических подачек.
«В гостиной, где тишина стояла гордым предметом мебели посередине, а к стене заманчиво притулился миниатюрный столик  а ля фуршет с набором шоколадных котлет, приглядывавшихся к посетителям, висела переливающаяся всеми цветами радуги люстра, изготовленная из глазных хрусталиков жертв, замученных хозяином дома на горчичных полях.
Человеку, обуреваемому неистребимой жаждой перелицовывать мир на свой манер, бездушные врачи поставили диагноз рак гола в четвёртой стадии и прописали ему полоскания обоюдоострыми бритвами. От этого его  глаза остекленели и стали настолько выразительными, что с них можно было считывать постраничные тексты. А ведь в недалёком прошлом он, работавший на лесоповале пильщиком сахара, мечтал схватить проход Керченского пролива за перешеек. Ему, погружённому в вермишель воспоминаний, только и оставалось что смотреть на кинжалы, висящие на стенах, закрытых коврами и подсчитывать скольких он заколол на память.
Возможно с точки зрения эскулапов смертельный приговор был вызван жёлтой завистью к преуспевающему бизнесмену (он вывел новый вид ветреной белуги, назвав её Ветлугой, после чего ему грезились Англия, Лондон, Кромвельные «крыши»). Теперь раз в три месяца лебезящий перед партнёршей лебедь криминала с пучками рыжих волос в ушах (усы в огне) менял марки курносых автомобилей, вытирающих слёзы дождей запылёнными полотенцами дорог. При ограниченном количестве тёплых местечек под солнцем ему сопутствовала удача. Но каждый раз, когда рыжий с варикозкой, перескакивающей с ноги на ногу, мычал что-либо невразумительное, язык его прилипал к нёбу, и он клейкого слова вымолвить не мог. Избалованному судьбой мастаку в таких делах, приканчивать жизнь без девушек с интересами чулочных изделий, исходивших в изъявлениях благодарности, было не в кайф.
Рыжий отделывался невразумительными объяснениями, что втулка велосипеда-тандема сделана из тульских пряников и  финансировал бриллиантовый пирсинг на девичьи рты. При этом он, не задумывался над тем, что самый длинный путь в жизни – путь к себе и  веселился с претенциозными гостями, не подозревая, что в выборе развлечений сказывались издержки его провинциального воспитания, сдобренные моллюсками грязных мыслишек.
Из-под потолка, как бы тестируя долготерпение собравшихся на испытательном полигоне предназначенном для ушей, звучала симфоническая зарисовка «Облитерирующий эндоартериит». Она  воспроизводила шум потока крови, прорывающийся сквозь суженые сообщающиеся сосуды имитируя народный гнев, накапливающийся и улетучивающийся из-под маски эфирного наркоза.
Нефтяной кочевник, Апшерон из стороны в сторону, с непритязательным отношением к поставленным задачам барским баритоном приставал к примерочной модели – пустотело-трубчатой девчонке с завиточком дыма в волосах. Лёжа в пыли и покусывая дамские пальчики двенадцатиперстной кишки, она вела себя как отскочившая от пиджака пуговица в поисках своих истоков, а ведь он хотел показать ей ближайшего  дружка, нашедшего убежище за ширинкой, хотя не всякий выскочка из неё добивается успеха.
Сегодня её явно подвела коллатеральная потеря сознания, поэтому их завязывающиеся отношения грозили оборваться шнурками на ботинках. Кочевник из стороны в сторону в неизвестном направлении Апшерон, поработавший на вытяжке светового потока информации раскалёнными щипцами и привыкший покупать любовь на предпосылочные почтовые карточки, понимал, что сейчас останавливаться на ней не стоит.
Вот когда страсти улягутся, уложив кулачки под пухлые щёчки, то и ему рядом прилечь не возбраняется. А вообще-то, артист-динозавр его ранга, ходящий по парку имени Юрского без периода с мысленным вакуумом, позволявшим минимальное накопление  перемежающейся хромоты знаний, чихать на всё хотел. Какая-то радостно похрюкивающая ветчина с миной квинтэссенции невыразительности на морде приблизилась к роялю, угрожая изнасилованием ушей присутствующих вальсом-буги  «Портовые слухи». Но видимо одумавшись, она развернулась на 135°  и открыла крышку... японских сардин, несомненно вспомнив о периоде полураспада лапши-человека Нудельмана.
 Чрезвычайное положение моего ума, собирввшего по крупицам тишину, обязывает меня поделиться тем, что в нём накипело. Болезненные слуховые ощущения могут сопровождать данное прочтение вслух.
Зная себя, я не гонюсь за оценками. Откровенно говоря мне на них наплевать.  Но тем не менее мне приятно, что вы следите за скачками мыслей, которые как на осциллографе выравниваются исчерпывающейся темой. Раздражающий зрительно-слуховой фактор этого эксперимента очевиден и не обязателен для полного его вымучивания без скалки.
Если ваши нервы не выдерживают подобного испытания, выходите на писательской субстанции «Барабанное Переделкино». А чьё чутьё  позволяет оставаться со мной до конца добротного материала повествования, тот продолжит начатое... и далее со всеми остановками. Заранее благодарю тех, у кого проявится повышенная толерантность к вышеизложенным соображениям. Да простит меня  задёрганный автором читатель – противник всякого новообразования, приписанный к месту редакторского попустительства».
В шестом классе я недвусмысленно выразил личное отношение к действительности, так что продолжу повествование. Тем временем вечер спускался по пожарной лестнице, тусклые сумерки наступали ему на пятки, но на Попятную улицу не шли. Понимая, что ковырять в носу приятнее чем концом ботинка землю, мы с Тасей Мышьяк, взявшись за руки, не обращали внимания на устрашающую укладку аркады дверей чёрного хода и попадали за дверьми в темницу зла с тусклым подсветом.
Это отразилось на последующем восприятии утонченности псевдоклассицизма в архитектуре. Не с этого ли у нас зародилась вера в «Самое, что ни на есть, погуляй», уверенность в уносящемся на подножке времени столетии, и напрашивался вопрос – возбуждаются ли ревнивые подозрения без помощи посредников? Кстати, интересно, что делают посредики по четвергам? А так как я родился в «День памяти Ленина» 1938 года, то знал о лечебном центре своего мочевого пузыря не больше чем о цитадели мироздания. Но несмотря на неиссякаемые технические возможности, я не забывал уповающих на милость Божью, когда пребывание в намозолившем глаза мавзолее лысого не висело на волоске, и он не был способен вспыхнуть до... Корней Чуковского. 
Выдумщица Светка – податливая официантка, считавшая, что мужчина должен быть достаточно хорошо образован ниже пояса, представляла себя Алёнушкой, а я – Водяным с водяными знаками на силовых структурах фальшивых купюр и внимания к ней. Уже тогда она, слизывавшая слёзы восторга бархатистым кончиком языка, была самодостаточно полненькой, и я догадывался, что тайно обручён с очаровательным бочонком, у которого я, несмотря на дикий галдёж её предков, вызывал смутные чувства, как шаман духов модным тогда завыванием «В печи потрескивают артритные поленья... ».
В годы, уходившие на создание государства посудомоек и минимальных судебных издержек на исполнителей воли (поощряла вседоступность), я конфетно начинял строить планы на будущее, с лёгким четырёхкамерным сердцем и тяжёлокосолапой безработной походкой коалы разбивал чужие жизни, связывая этот странный феномен с припадочным биением столового фарфора в родительском доме и даже перевёл на суахили для туземной кулинарной книги «Деда Мазая и зайцев» как «Пирога с крольчатиной».
Намного позже до меня дошло, что успех прелестницы зависит от кучности попадания в неё мужских взглядов и от завистливых женских промахов. Со слабым полом я был более чем откровенен, и не скрывая своего возраста, бесцеремонно спрашивал: «А вы, мадам, урожая какого года воздержания от иллюзий?»
Вразумительного ответа чаще всего дождаться мне не удавалось, а ледоруба отношений под рукой не было. Некоторые опрашиваемые после спорадической перепалки распалялись всё больше и б... и выдавали сусольный концерт с аншлагом на подрагивающих ресницах, вызывая у меня неадекватную реакцию – я (опустошитель фужеров и девичьих сердец) смывался бесследно, как содержимое унитаза, слыша вслед недвусмысленные предложения: «Не желаю ли я, чтобы мне накостыляли по шее?»
Такие сцены влияли на мою и без того расшатанную психику невсебячего ребёнка. Но кто посмеет осудить меня за размазывание слёз и других выделений преданности по грязному лицу и вымытым окнам? Скажем откровенно, я не очень-то соображал, что творил. Поломанные девичьи судьбы – не кости – они не срастаются. Пройдёт не один десяток лет, когда обожжённые изнутри алкаши на углах, завидев, страдающего от транспортных пробок в ушах и песенки «Верь Мишель» вместо лапши, будут радостно приветствовать меня у сруба колодца, попахивающего терпким женским потом.
Я записался в тир, где возненавидел обезжиренное «молоко», не изливая душу на незапятнанную скатерть-самовранку. Шампанское лилось рукой в наручниках-браслетах гранатных берегов, и я увлёкся книгами, создаваемыми наёмным войском писателей-негров и поэтов-аграриев).
Мне нравилось, как они упорно пропалывали и окучивали увядающие фразы, смакуя пикантные детали в общих штрихах и излюбленных позах. В этом было что-то предопределённое, сентиментальное, исходящее из самой сути природы. Среди них я прослыл любителем и собирателем книг (преимущественно для сдачи макулатуры). В тоже время я пел для голодных сердец, а не для сытых желудков из цикла стихов «Скрытные мотивы».
Поначалу я трудился в поте лица, уподобляясь большинству, не зная устали, никеля и молибдена, обращённого к Богу, пока колокол в соседнем храме после премьер-министра Терентия Подзатыльник не сняли за язык, а самого Терентия, почувствовавшего себя снятым молоком, отправили  в психушку. Но это ни к чему не привело, и я обратил  внимание, как краска отлила от кирпичного фасада его лица и разлилась по «лимфатическим» сосудам, чтобы укрепить мою иммунную систему к общепринятому чтиву.
Последующая активность начинающего вундеркинда не заставила себя долго ждать: развернулась из пелёнок и совпала с периодом процветания безголосых на поприще попсы типа ансамбля молотобойцев «Дрели соловья» и Новогоднего секстета пищевиков «Поющие сардельки» с их садисткой песенкой «Работница пытания приставлена к свищам... ». Но моя деятельность влилась в иное русло, направленное на создание травмирующих душу баллад для научно-опознавательного радио «Окаменелый динозавр».
Оторопевший музыкальный редактор профессионального спектакля «О любительской колбасе» Фелимон Купфер до встречи со мной чувствовал себя комфортно (он выписывал прямо в джакузи ежемесячник «На стене, как на спине»). Феля прослушал изложенное и, судорожно вздохнув, порвал струны на гитаре, настоятельно советуя мне сделать вид, что мы с ним не знакомы.
Разговор всё больше шёл на повышенных тонах, почти на диалекте кулака, порой достигая опасного крещендо.
– Понимаю, что мы попали в небоскрёбный улей и таскаемся по муравейнику подземки потерянных возможностей и давлений, будь то атмосферное или кровяное, – заметил я длинношёрстной обезьяне Фелимону, превращавшему любовь в телесные наказания.
– Болеть вашим творчеством следует под наблюдением психологов,  – словесный напор мощный, не каждый его выдержит.
– Явственно осязаю, как по мне палит солнечно-зенитная самодвижущаяся партийная установка. Определённо для вас было бы лучшим вариантом, если бы автор пожелал оставаться неизвестным. Но бесшабашные, вроде меня, суббот не признают, – лемеха пальцев нервно взрыхлили копну свалявшихся волос.
– Боюсь, что неспособность отличить Шаляпина от Шелепина, предотвращает поп-артРиты – дощатой девицы вертопраха Вертера. Моё оружие – зонтик, и я его складываю перед вами.
– Ещё бы, Фелимон! Я отлично помню актёра с хваткой йога – танцующего Радж Йомкипура под песенку «Авара я...», и это были не вы, хотя на улице проходили антисемитские времена, когда все Сапожниковы поспешно записывались Башмачниковыми.
В воздухе сквозняк продувных бестий потягивал носами заядлых полемистов, зачастую не туда вставляющими слово в «Порновальс гаснущих в проходах власти геморроидальных свечей».
– Вы слишком напористы, и забываете, что деятельность не мышцы, и её должно развивать, как поперечно-полосатые, чтобы создавать их Северное Сиятельство Полярный День из потоков света, и непередаваемое впечатление, оставляемое при себе, – ухмыльнулся Фелимон (в нём угадывался специалист по пересадке узорчатых тканей и подозреваемых в «Ожогах» авторов, умудрявшихся мерить температуру общества арифмометром, достававших из холодильника бутылки украинского пива «Нехай ни кем»).
– Хотелось бы, чтобы и вы ко мне отнеслись снисходительно с рук – по-божески, – примирительно к ситуации предложил я.
– Ну что ж, готов поверить, что и вы божье создание, учитывая выброс сотен миллионов сперматозоидов за одну эякуляцию. Но сегодня вы напоминаете мне загулявшего морячка в раскачивающейся шлюпке, пришвартовывающегося не к той портовой шлюхе,  – растянул редактор рот в каучуковой улыбке.
– Я не моряк! Я меднолобый всадник в ином измерении!
– Нагнитесь поближе, и я вам скажу, что вы мелкий торгаш из палатки афористических недовесов! Вас  в пору представлять к награде медалью «За литературное воздержание»! – выкрикнул Фелимон, с желудочной неприязвенностью отыграв желваками «Валькирию» Вагнера, которую как все его затянутые оперы не всостоянии выдержать мочевые пузыри слушателей.
– Оставьте ваши жуточки и затхлые советы, страдающие авитаминозом, для других. Хоть я и коротышка, но бросаю длинные тени, потому что моя черта оседлости не связана с верховой ездой. Правило – не институт – из него можно делать исключения.
Расставаясь, разразившийся ругательствами Купфер показал мне лезвие-выкидыш фирмы «Спасательный Gillette» и презрительно добавил: «Подумаешь, Плевша, наплевательски относящийся к правой руке нашёлся, и блоху подковал. Мне предстоит то же самое проделать с сороконожкой в картине, изображающей горячую заинтересованность, выполненную в кипящем масле!»
После свидания с редактором, готовым обкорнать всё что я принёс и с которым вовсе не собирался встречать феоктистовые зори вдвоём, я почувствовал себя приближённым к прихворнувшему зеркалу.
К удивлению окружающих меня стен оказалось, что кроме автомобиля «Запорожец» – апофеоза отечественной консервной промышленности, спарившегося в поцелуе с фонарным столбом, я обладаю объёмным зрением зелёной мухи, позволяющим разглядывать себя и навозную кучу в трёх измерениях.
Для поступков такого рода у меня на примете были тайные мотивы, слова к которым грозился написать построчный поэтишко Амброзий Садюга на закордонной бумаге. Честно выстояв положенное позади какого-то иссиня-чёрного баклаЖана Вольжана с надрезами на лоснящемся черепе, полученными в Трафальгаре известных только одному ему «побед», я попкорно отёр плевки океанской пены с лица и услышал голкиперский баритон святого Петра, советовавшего, коптить небо перед затмением, пока пелену не прорвало, и гроза не грянула, так вкуснее идущим в атаку.
Не согласиться с ним я не мог и уже, было, собрался в виде подкупа выставить на стол стройную шеренгу штрафных бутыльёнов. Гладить их по головке доставляло мне истинное наслаждение. Так уж получилось – угловатые жесты в ротонде беседы, перескакивающей с одной прозрачной темы на другую, не вязались с казёнными фразами (беседы как часы – их можно заводить, но не с кем попало).
Не подозревая, что отзывчивый Петруччио окажется любителем поиграть в мои кости, я уже не поражался тому, что с полчаса провозился над умывальником, дабы смыть отвращение с лица, оставшееся от застывшего на нём холодца ужаса. Оно поражало воображение прибывающих кандидатов в мнимое Зазеркалье, потому что они были убеждены, что зеркало – отражатель жестокой действительности с её закоченелыми, негнущимися фразами. Это алогично легло в основу трилогической «Тревогии», прокламировавшей: «Значение может иметь лишний вес, если вкладывать в него необходимые слова с выгодой для себя».

                – Входи  друг, враг здесь уже был, да весь вышел!

     Глава 8.   Гимн безлюдному переулку

Я любитель, и больше всего склонен, облокотившись на свинку стула, снимать сливки (фотографии расплывчатые, но правдивые при натурных съёмках в будуаре, магний вспыхивал от смущения).
В период неряшливого становления на голову у облезшей стены немаловажные факторы биографии вынудили меня подружиться с людьми и начать жить с женщинами по самую рукоятку, отдалённо напоминавшими «Чёрный Кондрат» Умалевича, чтобы открыть для себя Плодотворное Время, где меня не дёргают руками и звонками, просящими к телефону древнегреческого царя Мидаса.
С появлением «Плейбоев», а за ними перебоев в сердце я заработал вполнакала и меньше прислушивался к бездонной прорве советов, сыпавшихся на меня, как из приобретённых в ходе супружества рогов в изобилии. В трилогию это не вписалось, но легло в основу моего гротескного эссе «Ваза с фруктами» – откусишь и сок брызжет. В нём, по-кошачьему опущенные в шипящий «кот Лаван» подробности, представлялись детальными, в частности, предстоящая женитьба на премилой мартышке из местного зоопарка, которую всякая здравомыслящая инфузория при поРаблекрушении с радостью посадила бы к себе в лодку, чтобы та своей зубастой улыбкой в два ряда отпугивала акул в человеческом океане или наповал сражала сомневающихся перегаром, поправляя подёрнутые изморозью виски в стакане.
Разузнав, что у меня, не гнушавшегося любовной тренировкой на муляже, высокие цели и что живу я не для сподвижничества мебели в целлофановых пакетах, какие-то тёмные личности с подсветом по-приятельски сообщили мне, что дегустатору прелестниц сверху, спереди и сзади фруктологу Гарри Сексотти, занятому несколько часов в день сексом, претило моё кровосмешение с мартышкой. Правда информаторы не рассчитали невозможность подвести подо мной конкретную национальную черту с женой фруктолога Гвате Малой (очковой змеёй от Гуччи), пугавшейся беременности из-за секса на предельной скорости. Муженёк её, Гарри, превысив свои полномочия на семь сантиметров, не учитывал, что (по данным журнала «Дознание и насилие») любого можно вывести из себя. Но он будет не человеком, а абортом в законе или полезным ископаемым. Причём поголовье скота от этого не увеличится, в особенности если разводить руками, а на улицы выпускать подвыпивших демон-срантов, скандирующих беспартийные лозунги мозолистыми голосами заслуженные наказания типа:

«Пчеловодов в правительство!» 
«Пасечника обратно в мэры!»
 
Кстати, на дачный колодец жёнушка Гарри ходила с наглым видом, раскачивая расписным коромыслом с наколками на левом ведре, напевая гимн безлюдному переулку, в котором обольстительница-ночь разбирает обывателей по спальням.
Гвате Мала (баба с норовом и назревающим нарывом на мочке уха, дышавшая на его головку, имитируя глобальное потепление) болтала с соседкой через два забора Мартой Октябрьской. Марта приторговывала на станции бутылками с зажигательной танцевальной смесью для возгорания желания, которые ей притаскивал махровый антисемит муж-прораб со старостройки «Эдипового комплекса». У колодца женщины обменивались секретными данными о соседях, к которым «ума не приложишь (не уточняйте к чему). Так что, друзья и недруги, убедитесь воочию – я оказался космомиксажем без предубеждений, но с группой голубеющих кровей ещё до оформления отношений с мартышкой. Итальянец небольшого формата дегустатор-фруктолог Сексотти, известный туалетным работникам в офисе под кликухой «Поливальная машина», занимал не своё место в министерстве Назидательств и Здравозахоранения «По делам... Европе!». На стене его кабинета висели авторитарный режим дня и коллаж из галош на случай дождя (когда ему приносили поздравления, он смотрел во что они обёрнуты). Там он икал и горбатил, на страну, постившую с постной физиономией, и не брал в голову преимущество отгулов, над обменом взглядов “один к двум” в отделе заиндевевшей Британии. Неизвестно по какой причине он был переведен ниже (в довольно деликатные места), кажется, за растление малолетних растений в коридорах власти после посещения рыболовецкого кафешантана «Бур Леск» сообразно со статистическими выкладками, но вполне возможно, что и за расточительные стратегические планы построения КенТаврического дворца. Стоит заметить, что Боженька (точная репродукция своей матери) давно уже критически посматривал на Гарри не из поднебесья, а исподлобья, потому что на курсах по повышению полового влечения Сексотти не смог ответить на вопрос: «Пьеха – это фамилия или сам процесс?» По окончании заковыристого теста вид у фруктолога, закончившего Школу музыкальной комедии по классу контрабандистов, был сильно надломлен, как у ветки после магнитной бури, притягивающей к себе женщине (куда бы Сексотти ни подавался всюду его преследовал неВезувий). Таким образом, потеряв хлебную должность, он, как бы между прочим, стал пописывать шахматные этюды в журнал «Слегка опешив» и рекомендации в ежемесячник «Ротозеи в стоматологии». Под влиянием сиюминутных импульсов я старался действовать соответственно создавшейся обстановке, но пелёнки не давали  развернуться в полную силу, они меня больше не удовлетворяли – я требовал завернуть меня в полотнище. Мне с раннего детства невезло – выгоняли отовсюду, а когда Верховодам под руку не попадало ничего подходящего, то у меня возникало ощущение, что им ничего не стоит забить в меня кол, гол, гвоздь или тревогу.
Из детского садика  меня вытурили за попытку на Новый Год без карьерной лестницы взобраться на ёлку в трогательном мешковатом костюме троглодита, после того как улизнул от воспитательницы в туалете между её ног. В последующие школьные годы мои отношения с учителями смахивали на затяжной прыжок с верёвкой из двоек на шее. У меня стали проявляться гастрономические наклонности, выдававшие изысканного гурмана с тягой к капусте, картошке и соленьям, включая недозволенные подростковые желания вроде сдувания пылинок с девчонок повышенного спроса с кукольными мордочками, шествующих по подиуму (в этом мне помогал намётанный стишками глаз, цитировавший: «Женщина, что ненадёванная одежда»). А пока к власти подобрались перекупщики счастья Яромир Пучина и Фахид Скукаед, обещавшие переименовать Министерство финансов в Министерство фанеры.
Тогда я, привыкший доводить дело до конца, пока оно не падало в изнеможении (что-то стряслось с ртутным термометром), почувствовал, что вокруг заплетаются языковые интриги из расчёта – материал наш, оплата почасовая. Не стоит искать поэзии у языка, взятого в плен в пяточном блеске у кромки ледяной воды, от которой дух захватывает). Дабы не посинеть и не задохнуться от ярости, я понял, что по порочной стезе пошёл беспутник, придумывающий сумасшедшие сказки вроде этой:
«Когда-то Раю Всегдаоколо – девушку из хорошо обеспеченной коньяком семьи, ловившую на себе блохи взглядов нескромных прохожих, уволили из мужского культурологического кабинета: «Как несправившуюся с эмоциями». После представленного ею отчёта о проделанной работе указательным пальцем в разделительной занавеске и лобзаниях, как разновидности дыхательной гимнастики, её выделяли особо. До этого  в кулинарном техникуме она провалила тест по сдобному тесту и перешла на вечернее травматическое отделение от государства, где и познакомилась с поэтом Феликсом Тугоплавки, у которого при виде Раи Всегдадаоколо (белоручки в лайковых перчатках) нестройный ряд зубов судорожно сомкнулся оттого что она одарила его лучезарной улыбкой как Мерседесом по доверенности. В процессе чествования поэтического честолюбия он зарабатывал на жизнь выбиванием денег из ковров богатеньких лентяев и переводами... старушек через дорогу. По натуре Феликс был мелиоратором – осушил фужер в пивной, и в бильярдной свернувшегося на столе в клубок котёнка принял за пробный шар, размышляя, о том как это прекрасно, когда тебе спину трёт опытный бара-банщик.
Сторонники орального кекса, в противовес анальному, Феликс Тугоплавки, появившийся на свет в бушлате, и Рая Всегдаоколо, у которой  из-за ущемления интересов грыжи за обеденным столом возникали пищеторги с матерью, никак не могли договориться, где им встретиться – то ли  в баре «Ноги вверх», то ли в ночном кафе «Уютное подспорье». И всё из-за того, что отец Раи, отставной полковник авиации и участник пипинг-шоу «Мне сверху видно всё, ты так и знай!», распознававший людей в первом прочтении по глазам, поливал мать грязью и чахлые грядки пулемётным огнём.
Другой причиной было непризнание матерью, папиного заявления, что природа ничего не придумала лучше его члена, выступавшего в роли серсо в любовных играх, или аппарата ночного предвиденья, когда учётная ставка слушает, не обращая внимания на хрестоматийные ситуации в любви. Знавшая, что идти напролом – это тебе не ломиться в открытые двери, и что лучше слёз для влажной уборки помещения ничего нет, мать относилась к его мужскому достоинству, как к внутреннему раздражителю, считая что творческий простой не бывает сложным и её полковнику стоит ввернуть лампочку в его глинобитную голову, чтобы просветлело в мозгу, в моменты, когда она набрасывала прозрачный намёк на голое тело или чистила зубы, стоя на цыпочках.
На работе здравомыслящий отец мурлыкал зажиточную песню «Что такое испанская инквизиция по сравнению с мучающей совестью?», не превращая преданных ставленников в саженцы. Он понимал, что время с его похудевшей славой и с глазами на выезде от страха не может быть суровей ниток, и зовёт то взад, то вперёд. Дома он не относил мамины, просыпавшиеся порывистой ланью дурализмы, на свой счёт, даже если таковой имелся в банке с проворовавшимися пауками». Не став зажиточным офтальмологом (мечта родителей), мне всё же оказалась под силу диссертация «Расслоение сетчатки и ногтей у невода», поднявшая шумиху в мире неподконтрольного нереста. Кстати, папа ради моей врачебной карьеры готов был угрохать годы на поиски дерева, на котором растут глазные яблоки. После неудачной защиты я не остепенился, налакавшись до такой диссертантской степени, что старый родительский дом покосился на меня, а когда приблизился к нему, меня как несостоявшегося глазника охватило ощущение пожара. Так внезапно случившееся отучило меня завязывать кроссовки бикфордовыми шнурками. Я с энтузиазмом принялся слепо нарушать глухонемое правило невмешательства в соседкин быт, когда на неё свалилась двойная беда – муж (почти Лобачевский) сменил свои супружеские функции на математические и ушёл от неё к другому (до неё он жил вчерашним днём и предстоящими ночами), оставив таинственную записку: «В холодильнике всё для вас, только сосиску с яйцами не трогайте».
Я унёс с собой неопровержимые вещественные доказательства своей бескорыстной любви, такие как: столовое серебро, содержимое платяного шкафа, обручальное отверстие от кольца самоварного золота и две мышеловки с программным управлением на долгие грызунам годы. Затем я очнулся в компании двух очаровательных сосулек, удобно расположившихся по обеим сторонам в форме сообщающихся сосудов, где я (шут фасолевый) полностью забыл, что страх является посредником между мозгом и ногами. На неискушённый взгляд наша любовная композиция смахивала на шестибедренный треугольник. В тот памятный день демонстрировали фильм моего года рождения «Обносимые ветром», а на радио звенели корабельные склянки со спиртом в романсе – «До чего докатилась слеза», пыхтя они набирали третью скорость. Влекущие звуки вызвали у меня композиторский прилив сил к мышцам Малого Таза, когда я наследственно предрасположенный к сексу рядился в тогу ломбардопоэта, отваживаясь на творческий шаг в пределах допустимого плагиата (я всегда пытался идти в ногу с достижениями технического прогресса, но они меня неизменно обгоняли).
Гризеткам, или, как теперь их принято называть, девушкам разностороннего пользования, это понравилось, хотя и смущали ятаганные кривотолки о постигшем меня семейном недоразумении. Философски расстроенный (уже давно ни шпаг, ни себя в этом подсолнечном мире ни с кем не скрещивал), я ограничился пассивно сложенными на бюсте руками. Помнится мне – подошло время ленча и скромно отступило под напором сметанковых войск.
Признаюсь, я во всём искал финансовую подоплёку, и если человек дышит на ладан, говорил я, значит, ему за это платят. Тогда же появилось стабильное ощущение, что меня раздели, предварительно обув, с тех пор часто снилась симпатичная обезьяна со связкой серповидных пальцев-бананов с трещащими по швам кастаньетами в одной руке и считалкой калорий в другой.
У меня не было личных врагов и сбережений, кроме тех, что достойны знакомства с унитазом, но имелся никому не передаваемый шарм, позволивший предсказать, что вскоре страна настругает богатеньких деревянных Буратино. Большинство из них поступит безмолвствующими бескровными статистами в анатомические театры и будет плавать в ваннах, наполненных формаль де’гидом, а кому очень повезёт, тот развалится на резекционных столах, наслаждая хищные взгляды студентов-медициников.
Воскрешаю в голове нафталиновые воспоминания.
После того как мне пришёл непомерный счёт за газ, который я немедленно опротестовал, я здорово надрался в тёплой компании «нецелесобразных» отказников, проматывая паническое состояние здоровья и поднимая тост за очаровательную хозяйку интересного для органов безопасности положения: «Я снова и снова пью за вас. Ещё бокал и вас будет двое, а это мне не под силу и придётся пить, Прекрасная Елена, в Трое больше».
Подавив в себе ампутированные желания, из наскоро расстёгнутой кем-то из шутников ширинки вывалился мой жалкий потенциометр, которым можно было рассчитывать только на короткое замыкание и то при десятисантиметровой насадке.
Используя непредвиденный оборот (общедоступные девчонки покоряли нас простотой – у каждой был свой СПИДометр), быстро оделись, вытащили портмоне из моих брюк и скрылись во всеизвестном Управлении, которое, никому ещё не удавалось ниспровергнуть, пока события развивались неудачно сделанным перманентом.
 После этого неприятного инцидента я пару недель не менял значительной позы, имитируя выдающегося итальянского редактора и журналиста Бенито Мусолинни, полагавшегося на здоровенный кулак, как средство выживания в портретной галерее неблагонадёжных и докучных типажей, и был не из последних лиц с выдвинутым подбородком. Высокомерную прогению диктатор позаимствовал у Бонапарта, зачастившего к нему во сне (с той поры, как одна его знакомая взяла его по ошибке за естество, как «за фук» в шашки, он в жилетке из бильярдного сукна больше не играл. Шельмец заявлял: «У меня нет друзей по доступной цене. Подпись – Анисим-независим!») Героев не разыгрывают в лотерею, ими становятся, а у меня разыгрывается мигрень, и плюшевые мушки становятся родными, когда мельтешит в глазах.
Человек я вежливый, своего восхищения невежеством других не скрываю, живя бирюком на предъявителя и не решаясь ратифицировать сомнительное прошлое. Но в скором будущем ваш слуга в литературном отчаянии заставит читателей задуматься, блеснёт умом, засверкает кокаиновыми очами и, оглядываясь по сторонам, будет отплёвываться и отхаркиваться, чтобы никто не заметил. Ведь в ближайшее время нам не угрожает вознаграждение в виде демокротизации страны.
В ходе разведённого раствора постепенного разговора (её 2%  на мои 98%) я пытался понравиться смуглянке Басе Брусничке – уличной торговке, славившейся разбавлением томатного сока, выдаваемого ею за манговый, на станции метро «Плотаническая», где не замышляли ничего плохого и не думали о близости с умыслом.
Пересадочные органы правопорядка неоднократно прощупывали её, но не трогали. Может быть им не импонировала её консистенция, а может им приказ сверху спустили оставить даму в покое, так как она бесплатно играла на контрабасе без каких-либо побудительных мотивов к преступлению в струнном оркестре «Повивальные бабки» родильного отделения Министерства дисбаланса.
Мне нравилось вызывающее подведение навесных полочек её пунктирных бровей. Она хмурила их, полагая, что подземная усыпальница – фаворитка олигарха, ищущего политического убежища. Бася, эта поклонница ниже «чёрного пояса» хозяина, до сих пор так думает, остерегаясь обходить законы ислама с торцевой стороны, в то время как офтальмологи заметили, что моё ночное зрение улучшилось за счёт появления в сетчатке глаз сырных палочек и лабораторных колбочек. У задиристой Баси Бруснички, участницы вокально-гинекологического квинтета с большой женской практикой «Волосатые яичники», собачки не было, и она горела желанием вывести меня на поводке с пустячной просьбой – не гадить.
У Баси имелся огромный плюс  – в «Божественной комедии» Данте её интриговали клоуны и она предсказывала с подачи учителя по классу гитары, выстраивавшего учеников по струнке, что после снесения «яичка» Берлинской стены, воздвигнут вокзал-мечеть «Талибанхоф». Другой её интерес лежал в самиздатовской «Трясине смеха», изредка выпускавшейся на волю, остальное составляли оперы крайнеуполномоченные (яблоки) по делам радиоверещания и арбалеты «Большого Театра». Там с надлежащей помпой планировалась презентация босоножек-плетёнок. После фанфарного бенефиса ей предстояло исполнить кратковременный монолог в танце, где пары, приглашённые со стороны, двигались по паркету, покачиваясь в общепринятом такте:

Что-то очень одиноко
в устье мощной Ориноко.
Жду который день муссонов,
но без маршей Мендельсонов.

Неотложные обстоятельства и окружающие пейзажи менялись в моём обширном любовном списке с мультипликационной быстротой. Одно примечательное явление запечатлелось на всю жизнь – жена моя (в достаточной степени крупнокалиберная дама с запасом слов карманного словаря карманника) оставила меня голым на разорванной лежанке неудавшегося брака. А я-то, дурак, думал, что женщина-вамп индивидуального пользования, со всех точек зрения уважавшая материальные це-це... и расставлявшая их при каждом удобном случае, не является всеобщим достоянием!
Преодолевая влечение сделать напоследок что-нибудь приятное, она нашёптывала неприемлемые сахарозные слова. Внимая елейному, я изрыгал загустевшую патоку приторных словоизлияний, пытаясь ответить ей тем же. Через час, порядком отрезвев, я вдруг осознал на полуфразе, что не находить в этой пустышке запоздалого отклика, значит отрицать наличие эха как такового, а в испытании низменных чувств заложена определённая степень риска – боязнь попасть дротиком в пастеризованное молоко утреннего тумана. Я не пытался прерывать Басиного ледникового периода заиндевевшей фригидности, которую она неосмотрительно подарила в порыве влюблённости какому-то занюханному парикмахеру, стригшему всех под одну вшивую гребёнку, не опуская черепахового изделия в дезинфицирующий раствор, дабы избежать педикулёза (до этого он подрабатывал почтовыми переводами с бурильной установки уйгурского языка на все остальные).
Эта глава не была бы полной, если бы я (в какой-то степени Jack The Potz) не посвятил Басю в то, что переживу через двадцать лет нашего с ней знакомства в далёкой от иллюзий Гомерике:
«Я дышал на бордвоке глубоко и безмятежно, глядя в затуманенную океанскую даль. Нос щекотала смесь запаха камфары и водорослей. Неожиданно от стены отделилась фигура. На голове её поблескивало нечто среднее между абажуром времён позолоченных часов моей молодости и помятым оцинкованным ведром с пирамидой фруктов (результат травмированного менталитета?) По-кошачьи трясогузкой приблизился ко мне силуэт первобытного обитателя каменных джунглей в национальном костюме и наколкой в волосах, не подлежащей вытравливанию и напоминавшей карикатуру на японца Отто Натуги Согласитесь. Мне, лоху из общества «дуремаров», не к лицу обзывать кого-либо тёмной личностью или политической приживалкой. Наступали сумерки, природа вершила свой вечерний туалет. Прущий на меня увитый плющом старик, непочтительно сорвал поблёскивающую шляпу. На первый взгляд доходяга походил на участника чемпионата «В погоне за деньгами», и если я о мужика ушибся, значит ошибся. А на ошибках учатся – век живи, как говорится...
Так и со мной, давно забывшим о повстанческом движении в супружеской постели, и при ограблении магазина оптики не набирающим очки, но ограничивающимся дорогостоящей оправой.
Бродягу с горящими глазами можно было принять за поджигателя, столько было в нём гипнотического. Глядя на таких,  понимаешь, что высокие материи лежат на потолочных полках не разграбленных магазинов «Ткани», и хочется безоперационно примкнуть к пестикам, с некоторых пор называющимися тычинками.
Сморкаясь в оренбургский платок, я впервые пожалел, что на мне нет кольчуги пуленепробиваемого жилета. За какую-то минуту чудак выдал с дюжину скоропалительных фраз. Вот одна из них: «Гомерика – сахарная страна, со временем растает». Создавалось впечатление, что его первомочальные намыливания в виде заверений производили должный эффект, а извергавшийся потоком афро-гомериканский джазовый сленг (джайв) слюняво брызгал водопадом Викторией в моё лицо, поросшее бурьяном волос.
Это заставило меня задуматься, достаточно ли хлорофилла в показной зелёной молодости нахального типа, напоминавшего вора-домушника, явно побывавшего ни в одном оконном переплёте.
– Что может быть непристойней голых стен, – загадочно предположил он, и я ощутил его неровное астматическое дыхание с выбоинами (прошу во избежание недоразумений правильно выговаривать слово вы-бо-и-ны и не менять местами два средних слога).
Вынув руки из карманов, я поспешил согласиться и почувствовал себя деталью, попавшей под пресс, перебивающий беспокойные мысли, затопившие мой первый этаж чувств о земном шаре, теряющем уважение к населяющим его семи миллиардам несчастных. Не отпускало похмельное ощущение, что в разговоре шустрила чего-то недопонимает, хотя в мелодике его голоса присутствовал каллиграфический почерк. Моя недурная собой уступчивость, граничившая с иллюзорной сговорчивостью, приглянулась ему.
Его ораторский талант продолжал превосходить все мои ожидания. Самое смешное, что он меня не слышал – с таким же успехом я мог разговаривать со спинкой стула. Такие раздосадованные хваты – с их шимпанзешными ужимками умудряются пить из всего, даже из вафельных стаканчиков или из стопки бумаги, причём любят крепкое словцо и растворимый «Nescafe».
Со стороны наша мирная сцена напоминала ухаживание дворового пса за комнатной собачкой сидячей Анны Ванны, и пустынный пляж это вполне устраивало.
– А вы обратили внимание, – густо прошепелявил он, – что когда жена президента Мишель, будучи с мужем и визитом в Англии, крутой приставучей лестницей обхватила зону от спины до талии английской королевы, создалось впечатление, что она вот-вот забросит её величество в баскетбольное кольцо. И это когда в Гомерике инфляция! Закрываются сумасшедшие дома! И никто не знает какую новую певичку свободы выберут в следующие президенты, которые как правило остаются на местах, когда их предают огласке не в той последовательности. Не то получится как во Франции – дай безответственному лицу соломинку в руки и за этим последует лягушачье надувание, а пока, сказал он, заманчиво улыбаясь, купите у меня кастрированного кота, он не принесёт вам хлопот и потомства.
– У меня аллергия на кошерный продукт общества, – уклонился я, отметив, что он вполне доходчиво излагает свои мысли и чаяния.
Толкатель живности (он же толкователь снов) игнорировал моё замечание, как не относящееся к нашему предстоящему соглашению и торжественно сообщил, что его брату-сапожнику, неумело обустроившему свой быт, приснилась шустрая богатая клиентка-сороконожка со всеми вытекающими последствиями. В связи с этой радостной информацией я не замедлил передать поздравления его семье, участвовавшей в столь нерукописном создании. Я сообразил, что если притворюсь глухонемым, вслушиваясь в астматическое дыхание прокуренных пальцев, это мне ничего не даст и поэтому осторожно спросил, как давно, по его мнению, наши интересы совпадают.
Могу только догадываться, повлияло ли моё вежливое обращение с ним на перспективы нашей сделки, ибо он незамедлительно начал краснеть, зеленеть, лиловеть. Эти подозрительные признаки помогали осознавать, что я имею дело с хамелеоном, меняющим окраску от силы и высоты модуляции голосовых связок, но не отличающего усердие от предсердия. Казалось смоляное лицо пылкого юноши с факелом за ширинкой (не путать с Надеждой, которую юноши пытали) приняло просторечивое выражение со всеми почестями. Оно почему-то напомнило мне о цене, которую заломил хапуга-стоматолог, что сделало мой мост неподъёмным, в период ухода от меня жены, познакомившейся с домовладельцем с видом на Атлантический океан.
Ускорению развода способствовал зубник Луиджи Бананофф, нашедший в моём рту запущенную молочницу, в то время как у меня кроме жены отродясь никого не было. К счастью, ничто не смогло остановить сквозное движение её неконтролируемого замысла, лишний раз доказывающего, что существует категория женщин, которым невозможно раскрыть глаза на жизнь без хирургического вмешательства.
С той поры врождённая мужская подозрительность, которую некоторые специалисты-медики ошибочно классифицируют как врождённую импотенцию с задними мыслями, не давала мне покоя (хотелось говорить о высоких предметах до которых невозможно дотянуться). Между прочим, в сочельник домовладелец неудачно занимался выпуском подарочных водочных стаканов в форме истуканов острова Пасхи и по наущению очередного Дона Карлеоне записался в итальянские рефери с уникальной специализацией – разводить самок и самцов... по разным углам ринга в цирке шапито.
Стоит обратить внимание, что в процессе общения моего собеседника взволновал вопрос, подлежит ли образный белый язык налогообложению без налёта, и чтобы побыстрей разрешить его, он предложил мне купить очаровательный картонный домик-коробку из-под плоского телевизора со складным столиком. Причём в солончаке перенасыщенного раствора односторонней беседы на скользкую тему, давали о себе знать его профессионально непригодные для употребления губы, окаймлённые рыжей порослью и упрямое колено, упиравшееся в мой живот, не поддававшееся уговорам. Только не убеждайте меня, что убийцы отменные сопроводители в лучшую жизнь где нас поджидает конгломарат вежливости. Сами посудите, разве мог я отказать просителю, когда наблюдал с каким умением и искусством субъект с лощёной внешностью обрезает обоюдоострым ножом пеньковую веревку, предназначенную для котёнка, проснувшегося в мягком чресле?
Перед глазами пронеслась (троекратная!) дыра моего безбедного существования, когда я услышал его самоубийственный рашпильный голос: «Извините, сэр, но мне показалось, что у нас родственные души, им просто суждено вместе витать в небесах».
В этот момент, если бы мне соизволили показать женщину-архитектора, клянусь, я бы без промедления поселился в её доме, к тому же на небо выкатила беременная луна с привычным не стираемым пятном узора.
Конечно, я догадывался, что даже в такой ипостаси женщина, не раскроившая мне голову национальным блюдом, призвана доставлять удовольствие с нарочным. Но в моём случае доставка фамильных ценностей запаздывала. Я работал над собой, улучшив момент, а ведь раньше он казался таким неказистым.
Да, это тебе не какая-нибудь там Норма Ибсена с её нормандскими закидонами и запеканкой болячек на губах. Хотя я знавал одну норвежку, думающую, что коленкор – это корреспондент по коленям. Её следовало простить – она перенесла гитлеровскую оккупацию, убедившую её, что стрельчатые окна – те, в которых побывала шальная шрапнель.
Архитекторши в общем особи серьёзные, не то что фланирующие пляжные ундины солнечного копчения с рыболовными сетями на голове – передвижная выставка бижутерии, в полуразвалившихся «хибарных» семьях, в которых назревают порочные динамитные отношения из-за теории затяжного поцелуя небывальщины, не выдерживающего успешного испытания их энтузиазма временем.
Ох уж эти размеренные шажистки по кромке воды, открывающие свои потайные ходы конём вперемешку с офицерами. Они не теряют время даром, нашедшему его приходится расплачиваться чеканутой монетой. Нравящимся мне женщинам я дарю белые флаги в случае, если им вздумается капитулировать передо мной. Мне хотелось, чтобы этот лирик океанского побережья с его многогранным не до конца раскрытым талантом скупердяя поскорее разочаровал меня и ушёл, тогда бы мне не пришлось прибегать к разливанному морю желчи критики его предложений и опираться на столб пыли, оставленный им после себя. Ах, если бы в моей кровоточащей душе имелись подходящие сосуды, я смог бы пережать их, и как-то пережить блаженные минуты общения с этим штымпом, накатавшим царственный фельетон «Про пажа»!
Признаюсь, когда меня интенсивно берут за жабры, а в математике я плох и заслуживаю взбучки, то прошу глоток минеральной воды, приговаривая: «Хотите вращаться вокруг моей оси? Платите денежки». Но тут на меня снизошло, что с хамами выгоднее быть по-джентельменски сговорчивым.
Ветер разгонял овечьи стада облаков.
С носа умасливающего меня экземпляра закапало – вот она утечка мозгов на Диком Западе, несмотря на то, что дело происходит на Восточном побережье. Заметив, сгущающиеся тучи, весь в заботах, чтобы скандал с грозой не разразились одновременно, я поспешил скрыться в доме напротив, в котором проживал последние годы (я избегал неудобств – черта характера, перечеркнуть которую мне не удавалось). Пережив не самые приятные минуты, я пребывал в состоянии не то ступора, не то забытья. В квартире никого не было. Спотыкаясь, я прошёл в спальню, напялил на себя халат и задумался, чего не хватает в жизни человеку не клюющему на абрикосовые предложения, для которого крохотный мир представляется  отапливаемым унитазом. Обычно я не афиширую свои отношения с вещами, боясь нагативной рекламы.
В церковь я не ходил и поэтому ощущал крайнюю необходимость исповедоваться, не стремился стать душой общества, точнее, не желал стать его членом – единственным сообщающимся сосудом, наполняющимся эмоционально. Я нуждался в пассивном слушателе россказней, не относящегося ко мне предвзято, в глазах которого я смог бы найти сочувствие, не граничащее с жалостью и... смело открыл дверь в ванную. На меня смотрело лицо обитое полинявшей кожей. Создавалось впечатление, что оно не прочь войти со мной в непосредственный контакт. Приблизившись к нему вплотную я криво улыбнулся. Оно ответило взаимностью, тем самым подготовившись к абстрактному разговору, со стороны кажущемуся абсурдным.
– Здравствуй, страдалец, – поприветствовал его я,  невольно почувствовав себя участником принудзабот чемпионата «Кумира по летающим велосипедам».
Так как я обращался непосредственно к зеркалу, из которого на меня предосудительно смотрело до боли знакомое лицо, то поймал себя на любопытной мысли – есть во мне нечто преступное от вольнонаемного сожителя. А когда запасённое терпение лопнет, то и зеркало, не приведи Господи, треснет, хотя по ходу гляделок предстояло задать кучу идиотских вопросов. К счастью, сверкающее и блестящее оно проявило не только меня как перспективу, но и взяло на себя инициативу.
– Хочешь пооткровенничать? – спросило зеркало, привыкшее прогибаться в радуге досуга переполненной паром ванной комнаты.
– Знаешь, среди индусов не бывает доносчиков, зато они поголовно являются подробными рассказчиками на ухо о других просветителях, увлекающихся пучкообразным освещением событий. Взять, к примеру, меня, увлекающегося сбивчатой чечёткой готтентотов. Я совсем не против обмена секретной информацией, в частной беседе с тобой. Вот если бы тебя звали Людвиг Кувалда – существовала такая историческая личность с носом набекрень, которого невозможно было ни при каких обстоятельствах заставить стоять на месте, тогда другое дело, – обрадовался я, – Людвиг держал преуспевающий бизнес «Жена напрокат», в котором от клиентов отбоя не предвиделось.
– Надеюсь ты ему не завидовал, а пока, давай раскрывайся, благо что имя моё Зеркало. Но предупреждаю, когда составишь о себе окончательное филигранное мнение, спрячь его подальше в досье и никому не показывай. Начиная правдивую страницу жизни, постарайся не загибать её и не затеряться в кустарнике «Несовершеннолетняя свобода», наблюдая за спариванием стрекоз в пруду.
– Мне не свойственны хитрость и увёртки флорентийского купечества.  Будучи отходчивым не по собственной воле, я перенёс клиническую смерть из одного конца операционной в другой, причём душа без сожаления расставалась с телом. Врачам стоило огромных усилий забыть грызню с ними, касающуюся материальной задолженности, приводя меня в себя, не травмируя подаваемый медсёстрами хирургический инструмент.
– Прости за любопытство, не бился же ты над выведением породы собак с хвостовым оперением?!
– Поразительное дело – во всём виноват мой избыточный компостер накопленных знаний. Время от времени жизнь встряхивала меня, как ртутный термометр, и я попал в умственно разносторонний любовный треугольник, когда акт прервался в результате разгерметизации. По ходу дела проявились маленькие слабости – когда заставал жену с любовником, то не мог оставаться сторонним наблюдателем и нехотя присоединялся. Скоро малина кончилась. Кто-то из завистниц надоумил супругу, что красная цена минимальная для женщины, и она с горя завела манеру пудриться, не подозревая, что у меня аллергия на всё пушистое. И всё-таки меня притягивала к себе её распущенность волос и нравов.
– Обстановка проясняется по мере того, как с неё сбрасывается покрывало. Жизнь – костюмированный бал – кто-то на нём принц, а кто и оборванец. Тебе, поклоннику биатлона, стоит приобрести надёжную дрейфующую льдину в Ледовитом океане, добиться для неё государственного статуса, предварительно купив финские лыжи и винтовку с оптическим прицелом, и... зарегистрироваться.
– Картина была бы не полной, если не упомянуть, что когда-то я был вхож в рестораны, с условием, что буду вынесен оттуда. После четвёртого стакана водки меня можно было назвать самостоятельным. Признаюсь, иногда я не мог отказаться от искушения как следует напиться и оказывался на четвереньках. Никто словечка за меня не замолвил, а ведь я с некоторыми я водил дружбу за нос. Но некоторые приятельницы, такие как Резинка Перекладина поддерживали меня, возвращавшегося из пивной, в хорошем расположении духа по ту сторону её тела.
– Вижу, ты не высокого мнения о подругах.
– Угадали, в свои 65 с гаком приходишь к любопытному выводу – не все женщины, обладающие неиссякаемым запасом лучезарной энергии и декоративностью внешне проявляемых ими чувств, поражают наповал. Хотя иные отдаются под водочным углом в 40°, а те, с кем меня связывала мумифицированная любовь в постбальзаковском расцвете лет, сорваны не мной.
– Мне нравится твой подход к тревожным проблемам, и что ты, как юркие воздушные змеи, не витаешь в небесах.
– Вам известно подавно больше чем знаю я. Что касается её, то многое меня в ней не устраивало. Моя живописная развалюха плохо разбиралась в политике, и дальше жиров, белков и углеводов её знания не распространялись. Она не знала, что политика не общественный транспорт, где места уступают. Самые умные существа муравьи и пчёлы, но не можем же мы на них жениться?!
– Что же произошло дальше?
– Нам не суждено было ужиться. У неё развилась аллергия на собственное отражение в зеркале, притом, что её Советское шампанское и моя проспиртованная печень оказались несовместимыми, а что касается внутренней политики – то ей пришлось узнать, что её требования и капризы мне не по карману.
– Как я тебя понимаю! Запросы у меня большие, да зарплата smallянистая поменялась, видно неприхотливые повывелись. Определённо артистическая уборная Мольера находилась во дворе.
– Ага, значит, вы со мной солидарны. В этой жизни «через свою голову не перепрыгнешь, если чужое плечо не подставят».
– Ну, не скажи. А как же петух, бегающий после соответствующей процедуры резника во дворе? – продолжал он наносить свои точечные удары по моей психике.
– Долго без башки не поносится – заляжет на безвкусно оформленное зеленью блюдо, как в дупель пьяный – в папоротник.
– У тебя имеется поздний ребёнок от первого брака?
– Спасибо напомнили, Исаака непременно назовут математиком века. Встречаются разрозненные дети, но этот копия его мать, хотя, я недолюбливаю женщин, которые лыка моим крючком не вяжут. В пять лет наш Изя доказал New tone Бинома. Надеюсь вы ничего не имеете против этой перефразировки?
– Ни в коем случае, но советую поосторожнее обращаться с малышом, нет совершеннее доильных аппаратов, чем дети, вышедшие из грудного возраста. В наше хамбургерное время они просто невыносимы – их невозможно изгнать из родительского дома, мешает крошащаяся стена взаимонепонимания.
– Спасибо, за предупреждение. Я не из тех кто жалуется на ревматизм в партийную организацию. И как говорил мой маклер Шмуклер – довольно породистый бык: «Удар между передних ног – это ещё не удар по яйцам», а если у вас турецкое раздвоение личности ятаганом, не сводите счёты между собой – пользуйтесь калькулятором и чаще вглядывайтесь в Ваше Величество Зеркало.
– Смотришься ты хорошо,  корректировать тебя не стоит. Этим ты в меня видно пошёл. Имеешь дело с эрудированным человеком.
– Вы мне льстите. Ну что я могу добавить о моей тяге к знаниям? Я с детства боролся с этим низменным инстинктом, прогуливая школу, бобиком на верёвочке. Теперь позвольте, пару слов о себе. Смешайте кровь аристократки с быдлом, и вы получите революцию в семье, где жена писательница в унитаз, пишущая короткими фразами, хотя и относится к карликам с недоверием. Загадочные улыбки лежат в основе женских иронических детективов, да сопутствуют им удача и тяжкие испытания, туго связанные с ними.
– Ценно то, что даётся с трудом. А ты никому не завидуешь?
– Числится за мной такое. Товарищ – законченный импотент, нашёл себе шлюшку, отстегнул ей бабки, и она сучка творит с его дилдо-пристегайчиком чудеса.  Фривольная деваха с трёхгрошово-оперной бертолетовой солью шуток и бертольдбрехтовской улыбкой жарится с кем попало на солнце и... под луной.
– Как я догадываюсь, ты без зазрения совести перескочил ко второму браку. Хорошо если она оказалась хорошенькой и поуже.
– Разве я похож на лентяя, который ждёт подвернувшегося случая? Я смело иду навстречу неизвестности, если на ней мини-юбка.
– Похоже ты не врёшь, невзирая на безотрадный вид. В тебе нелегко распознать однолюба и твою подлинную суть.
– Вот и я так думаю, хотя мне не советовали раскладывать пасьянс вместо женщины, к которой нельзя подступиться, – предупреждали, что она неправильно будет это трактовать. Но глядя на себя, извините на вас, в зеркало, я оставался бесстрашным.
– Ты, льстец, напоминаешь художника, жившего здесь до тебя. Он и письма до востребования писал масляными красками, не говоря уже о голубой картине, вставленной в позолоченную рюмку.
– Нисколечко, просто, стоя перед вами я отстаиваю голую правду от кем-то раздетой правду.
– Ладно, не будем полемизировать во избежание недоразумений в наших и без того конфликтных отношениях. Ты её любишь?
– Не то слово, но это было небесное создание, никак не хотевшее спускаться на землю. Более того, я готов отдать за неё половину жизни, учитывая, что первую половину я уже прожил, но меня брало сомнение – будет ли она навещать меня в Раю?
– Почему это тебя так волнует?
– Сами посудите, с любым в брюках она держалась раскованно, как цирковая лошадь, давая ему точную характеристику, правда, поиски слов зачастую продолжались слишком долго, чтобы те оценили это по достоинству. А что бы вы сказали  на всё это при таком раскладе? Обидно проигрывать в «пролётке» жизни под собственной фамилией, на этот случай у меня, аморфного участника вселенского кордебалета, припасено несколько псевдонимов.
– А ты осмотрителен. Ну что ж, если вы оба принимаете слабительное, уделите ему должное внимание и поговорите с Ним по душам. Безоговорочное соглашательство – неотъемлемое условие благополучия не сложившейся семьи, в которой хранятся тюремные ключи от дверцы, ведущей к приключениям, не окружённым вниманием и расшитыми кошечками подушками.
– И всё же, что тебя не устраивает во второй даме?
– Она купила сапёрную (знающую – итал.) лопату, чтобы докопаться до истины, почему я пишу для красного словца, пока оно не посинеет, и спала голой, не веря в ночную сорочинскую ярмарку, а также в то,  что у чёрных в крови белые кровяные тельца. Как вы считаете, испытываемое мной атмосферное давление на кв. см., как на жилплощади Пигаль, проявление диктатуры? Дама, разучивала гаммы, но они, к возмущению соседей, не поддавались обучению. По её сбитым каблукам, я определил, что женат на экземпляре с разными ногами в идентичных по длине колготках, которым неизмеримо приятно, когда их любит волейбольная команда скопом.
– А какие у неё к тебе претензии кроме обманутых ожиданий?
– Это пугало местного масштаба раздражал мой зловредный указательный палец, приходивший в неистовое замешательство, когда около чашечки кофе не оказывалось чайной ложечки. Кроме того, она назвала меня перебежчиком, когда я грациозно перекатился на противоположную сторону нашей трёхспальной кровати. Но эта бездушная тварь не учитывала смягчающий мою вину фактор – телемост, который мы смотрели с ней вдвоём, обрушился, и десятки тысяч пострадавших грозились завести судебный иск на корпорацию. Миллионное фиаско напоминало синдром выжатого лимона и испанскую цыганку, которой до всех было «Бильбао».
– Успокойся, я верю в совпадения. У тебя много отпрысков?
– Упаси Бог, многочисленная семья – это не тот товар, который легко сбыть с рук, когда на грешную землю опускаются сумерки, одетые в вечерние платья, и в личную жизнь вмешивается сводница-судорога по мнению несведущих людей, называемая оргазмом.
– Ух, куда тебя, романтика, занесло. Я так понимаю, ты не сильно богат, хотя я на все сто процентов уверен, что у таких как ты фужер для пива превышает вместительность черепной коробки, в которой проницательный ум – сквозная рана навылет.
– Не угадали, я уже год тризну по трезвенникам справляю. Поэт обязан умереть нищим. Но я не только пишу, но и читаю журнал «Сноб». Меня очень впечатляет его редакция-снобовязалка. И я не в одиночестве, вожу знакомство с  людьми, стоящими на противоположной точке зрения, переминаясь с ноги на ногу. И они не циркачи, как говорится, пока певец солирует, музыканты перчат.
– Судя по высказываниям, ты свободный подмастерье, вроде как Мушараф на шее Пакистана. Мусульмане мудрые люди, они водят водоворот вокруг святилища Каабы с мечетью Эль-Харам, где покоится Чёрный камень, причём движутся против часовой стрелки, потому что Мекка находится в Северном полушарии. Ты всё равно не сможешь понять, почему они другие? А объяснение элементарное – крещенских морозов у арабов не бывает.
– В правильном направлении мыслите и трезво, отражение вы моё, особенно когда кровь бросается в голову, и мои избитые в кровь ноги тянут в обратную сторону расплакавшейся луны.
– Оставим космос в покое. Тебе не мешали семейные узы ужесточать не в меру распущенные навыки? Ведь они часто стоят на пути добродетели, ограничивающейся пределами филантропии.
– Это проблемы олигархов, подбадривающих друг друга поощрительными пинками. Связанные золотыми цепями, они хуже девок на хозрасчёте в публичном доме Ритуальных услуг, которых   клиенты почитают завиагренным вставанием. Среди золотого пустозвонства трудно определить кому сколько звеньев принадлежит, да и бизнес нуворишей, как грязные ноги, приходится отмывать.
– Мне нравится твоё свободомыслие утробного периода и глинистая психика картофельного участка мозга, как результаты механизации лингвистических навыков. У меня также вызывает восхищение эскадрилья полёта твоего поэтического воображения.
– Несмотря на травмированный менталитет, я вывел правило – радость жизни обратно пропорциональна заработку, а в ресторане, где травяной хоккей относят к лечебным травам, говядина по-исландски в меню означает, что никакой говядины не подадут.
– Исходя из глубины твоих высказываний, тебе не грозило застрять в провинциальных кюветах Кембриджей и Оксфордов. Твой саморазвитой интеллект превышает природные способности усреднённой личности. А тебя не смущает, что твой талант недооценивается бездарями? Вопрос настырный и невольно напрашивается на язык. Скоро на дворе осень, а осенизаторов испокон веков интересовала канонизация канализационной системы вопросов и ответов.
– Вам не кажется, что вы излишне впечатлительны? Свою рыночную стоимость я знаю, поэтому выжидаю, когда мной начнут торговать за чистоган со скидкой, глядишь, и жизнь в исправности. Но каюсь, случается, пишу вдрызг пьяным.
– Грех небольшой, если учесть, что блевать на рукопись – это ещё не значит излагать свои соображения на бумаге.
– В ваших словах заложен глубокий смысл прореживающих ножниц действительности. Я думаю, что при рекогносцировке в хорошем расположении духа на пересечённой местности, мне как никакому писателю-юмористу, доступно поменять тротуар и асфальтировать репертуар. К тому же у меня имеются неоценимые заслуги перед родиной, за которые она со мной ещё не рассчиталась. Я также являюсь активным членом оборонительного медицинско-спортивного общества «Щитовидной железы и мяча». Неподвижное положение не приводит ни к чему хорошему.
Зеркало снова улыбнулось мне, как бы намекая, что нельзя поразить воображение человека, у которого оно полностью отсутствует, человека, публично отрицающего, что звёзды влетают в Чёрную дыру, как окурки, затягиваемые в прокашлявшийся унитаз.
В общем я остался доволен дружеским обменом мнений. Можно было забираться в ванну и принять на грудь тёплый душ, но я прилёг в ванну и стал читать сказку.             
«В очень дремучем, можно даже сказать непроходимом с политической точки зрения лесу, жили-были два гея: новобранец любви Мишка Шатун и бывалый конъюктурщик Ежи Кривошип. Их окружение – штрафные батальоны рюмок. Пока Мишка устойчиво стоял на своих двоих финансовых косолапах, безлошадный Ежи свёртывался клубком и подкатывал к какому-нибудь безответному зверю на предмет наваждения автомобильника в рассрочку – явление обычное, если учесть, что животный мир эволюционирует, а сквозь лупу Луны сподручней рассматривать её кратеры.
– Прикованное внимание – уже несвобода, man, – как-то пожаловался Ёжик, получивший попутное образование на ломаном английском, – чтоб им глаза застило, кто не работает, тот неWest.
– А мы вроде бы по природе наших отношений ни к кому из невест не сватаемся, – не понял Мишка.
– Ну что за бодяга перевирать доходчивые понятия! Ты, Шатун, запамятовал, – что сексуальное обучение, сдобренное префабрикатом школьной любви было бесплатным. Оно начиналось с практических занятий в доме узкогрудого представителя широкой публики Автомато Наготово сына косоглазой Сакуры Нагота?
– О чём ты говоришь, Мишук! Он же не Снегурочка – генетически запрограммированная дрессировщица рогатого скота и погонщица мулов в постели, к которой, в отличие от него, Дед Мороз подъезжал на одолженном скутере. И вообще, разве можно забыть нашего милого совратителя? Надеюсь, я был не первой ласточкой с неадекватной химической реакцией на слабый пол, которую ему посчастливится подстрелить (да воздастся ему сторицей!)
– А я, Ёжик, уступил ему, поражённый глубокомысленным высказыванием: «Пора оснащать Армию Любви новыми видами оружия. Обидно смотреть, когда отличники боевой и политической подготовки катаются на тройках». После этого я поверил слухам, что когда-то по ночам Наготово занимался мелкой торговлей с женой, спекулировавшей среднебюджетными сновидениями.
– То-то и оно, где-то в потайных карманах души и у меня заронилась измельчённая мысль, что во всех наших несчастьях, спроецированных на нас главным опекуном хлебных мест Автомато Наготово, виноваты бездушные деньги. Ах, если бы у хрустящих нашлось хоть чуточку человеческого достоинства! – Ёжикина мордочка побелела в негативе, и Миша ощутил на губах температурную кривую его улыбки, которая легла «дубликатом бесценного груза» с двойным дном рабочего поцелуя.
– Я знаю, как нам помочь. Необходимо срочно восстановить в бору авторитарное руководство. Куда подевались былые пеликаны отечественной промышленности? Я не живу прошлым, но существую благодаря ему, открывая из презентного настоящего массивные двери в космическое будущее, – отозвался Миша.
Об этой конфиденциальной беседе прознали известный критик Жискар Рулон и искусные подрывники авторитетов мартышки с курчавыми хвостами из мафиозного семейства «Длинные руки», их фальшивые монетки глаз сверкали нездоровым блеском недавно выпущенных из-под преса отштампованных евро.
В основном маленькие хитрованки занимались тем, что подлаживали а капеллу безголосого пения к ностальгическим оркестровым обработкам избирателей на выборах – жульническое мероприятие под кодовым названием «Загнутые ресницы». И всё бы сошло им с лап, если бы за приматами не водилась отвратительная привычка – высовывать пятисантиметровые языки и измерять Шатуна с Кривошипом презрительными взглядами.
Но семейство мартышек тоже можно было понять – они подчинялись неписаному своду 14-и законов, которые в общих чертах суммировались в следующем беспорядке:
а) Чутконосый Адам – ручная работа миротворца.
б) Не воображай себя Ясоном, проплывая между бёдрами Сциллы и Харибды и перескакивая в беседе с предмета на предмет, как обезьяна, загримированная под человека.
в) Жирными законами считаются морские, в которые вносятся полные поправки сухопутническими подразделениями.
г) Женщина понимает, чего от неё хотят, когда в смотровой гинеколог пересаживает её с антидепрессантов на кушетку, а между ног в преддверии появляется гость в «чепчике».
д) При разгоне спроецированных демонстраций придерживайся чесночного подхода к людям – они разбегаются.
е) Проходя мимо общественного туалета, ускоряйте шаг, запах свежей мочи вселяет новые силы и заставляет бодрствовать.
ж) Неправда, что акула для рыбы-прилипалы всего лишь попутный транспорт.
з) Повторяй суррогатные прописные истины опять и опять и ты накормишь толпу опятами.
и) Занимайся браконьерством на озере, глуша водку в обкуренном состоянии, и тебе придётся по вкусу белое мясо куриной груди хотя бы за то, что оно никогда не станет орденоносцем.
к) Покажи врагу золотой песок на приисках и он, засунув голову куда полагается, превратится в бездыханного страуса.
л) Справляйся с отбросами атипичного общества гурманов, спуская воду в унитазе, после чего прими контрастный душ, подвергая тело термической обработке.
м) Не пугайся, некоторые предпочитают иметь дело с чёрствыми людьми – они аппетитно хрустят.
н) Подчиняйся желаниям левой ноги, когда она находится на движке историй радиошкалы».
Меня клонило в сон, и я чуть было не захлебнулся в ванне с душистым шампунем.

         Каждый лишний пирожок – поправка к конституции ?

     Глава 9.   Разрывы и происки

В год, богатый событиями, и не относящий нас к касте миллиардеров, которые амальгамируются под альма-матерами, кокосово стоящими в набережных позах у вспученного живота океана, мы разошлись с женой. Разбежались мы на перегнойной почве рутинных еженощных проникновений в неё после истерических битв за просмотр телеканалов, поражавших языковой безвкусицей и выступлениями старческого танцевального ансамбля аборигенов «Эвкалиптовая труха», без зазрения совести выбрасывавших моё драгоценное время рядового интеллектуала в мусорный телеящик.
Прицельно наводя порядок на чердаке моей черепной коробки, я перенёс действие в казино, в котором оно разворачивалось не совсем так, как бы мне того хотелось. Пришлый карманник, тащащийся от клиентов, с помощью карманного фонарика проводил очередную операцию по изъятию у меня средств на выпивку.
Не стоит забывать, что мою жену отличала любовь к анемичным поступкам датчан и неприязнь к тем, кто просил у неё ответные чувства взаймы. Это усугубило моё небрежное отношение к покупке на её день рождения набора наконечников для нечищеных лопаток ногтей, вызвавшее приступ нового хобби – незаметного расклеивания листовок на зады ничего не подозревающих прохожих (если вам не нравится то что вы читаете в их глазах, у вас естественно выявляются амбиции заправского писателя).
Она же не теряя времени брала самое сокровенное у тренера по сексуальному катанию на коньках-побегушках, при котором ноги сами разъезжаются в стороны (в тот день она вела себя, как уставшая от побоев проститутка, прошедшая практику на леденцах и готовая выйти замуж за кого попало, даже за фонарь под глазом).
Уже без участия супруги, цеплявшейся после меня за бицепсы качков, я поборол сознание выполненного подолгу и признал  поражение в виде ежемесячных негодований и обид с алиментами, да в коррумпированных семьях не подмажешь – не поедешь.
Затем я ретировался, обзывая её то Флорой, то Фауной. Расквитавшись с бабой, с которой я провёл не один год в дамках, я нашёл опус, из которого вывел, что пампушку-поэтессу Веронику Посудину, заправлявшую простыни кроватей в отелях и каким-то тёмным дельцем на паях, до меня окружали канатоходки-лесби-янки.
Они умудрялись выходить замуж по натянутой проволоке отношений или предварительной жеребьёвке. С ними соревновались беспробудные пьяницы – люди, нетвёрдо державшиеся на ногах и не умеющие вести себя под столом, соблюдая общепринятые манеры и чистые формальности, не требующие пылесоса.
               
Жду мужа-художника пастельной женою,
абстрактной любви своей в гневе не скрою,
встречаю в два ночи творца на карачках,
спрошу о художествах и неудачах.

В углу туалета неписанных правил
след по-модернистски напольный оставил.
Я функционально и лекарь и лектор –
ищу компромисс болевого эффекта.

Сюрпризы приятны, супруг это знает,
центр оздоровительный его поджидает.
Плесну со сметаной на яйца в тарелку
щавелевых щей – словит кайф и котлетку.

Салат нашинкую, подсуну с любовью
селёдку под шубой с натёртой свекровью.
Бездонный желудок, надеюсь, поместит
пельмени домашние с тестом из тестя.

Кровь стынет в кастрюльке уставшего сердца.
Спагетти волос цвета жжёного перца
в посуде подам с голубою каёмкой,
за то что посмотрит глазами ребёнка.

По кухне кручусь распушистою белкой,
а-ля космонавтка в летящей тарелке.
В процессе готовки хлебну из чекушки
и вальсом зайдусь в кухне Мышкой-Норушкой.

Конечно, обслуга в бистро побыстрее.
Я не расторопна? Ну что ж, протрезвею.
Меня не сравнить с декадентским Парижем,
там не посылают гарсонов пониже.

Муж всё не доволен кухонным балетом.
Связала бы жизнь лучше с местным поэтом.
Втроём бы питались духовною пищей.
Богема была и останется НИИ-щей.

Итак, прочитав записку, я понял, что женщине не стоит угощать партнёра стихами, если они ущербны в описаниях близорукой любви. Глядя на свисающее со стены полотно «Инкубационный период кубизма» Парапета Пожелтяна, снабжавшего карикатурами армянский королевский журнал «Лень-корань», я зарёкся выполнять функции наглядного пособия по любви, ухватив, что секс – археологическая экспедиция, снаряжённая в неизвестное. И я застыл в ожидании преклонного возраста. Нам ещё придётся столкнуться на страницах этого романа с Парапетом, поэтому представляю его вам, работающего в «саду» у своей поклонницы.
«Он жил энергично, расталкивая время, заграницей дозволенного на улице Хорошо с усаженными за стол тополями.
Неухоженные деревья приготовились к  переодеванию в багрово-жёлтую листву осени, и ненасытный в любви к искусству художник Парапет Пожелтян с буйной растительностью на буровой вышке молодости второй час пытался перенести время года на двусмысленный холст «Сказка про девушку и обратно».
Неожиданно почувствовав себя свободным жеребцом с керамической улыбкой, покинувшим ясли, у которого взнузданные кобылы значатся в разделах «Дутые покрытия дополнительных расходов» и «Те что про запас», художник облегчённо вздохнул.
Краски похотливо ложились одна на другую далёкие от буффонады преуспевающей теневой экономики. Растирая их Парапет думал, когда перемешаются арго с кокни, все запросто поверят в альянс Англии с Францией, утопающих в компонентах алогичных взаимоотношений.
После того как Парапет выставил себя в раме окна в полуобнажённом виде (желание порисоваться у художников особенно заметно) офорт «Обувь износилась» был куплен за «80 тысяч километров под водой» фабрикой «Скороход».
И Пожелтян понял, что шутки и злобу держать в себе не рекомендуется, хотя ему и нравился главный обличитель – теннисный Солженицин, посеянный «В круге первом», за его вывод – стране простиравшейся «От моря и до моря...» необходимо огромное количество стирального порошка. Это и навлекло на него немилость со стороны всластей. Мои тривиальные шутки с намерением вспомогательным глаголом жечь сердца людей – пища, непригодная к повторному использованию даже в забегаловке для начинающих финансистов «Сберегательный Мишка».
Злоба – обостряется. Она как оглушённый кананадой артиллерист, наводящий марафет и повторяющий, лёжа на лафете: «Я не прочь пообтесаться и привести себя в порядок, но кто в здравом уме подскажет мне где он?» Как вы понимаете, исходя из вышеприведенного примера, дело начисто стёртых впечатлений и необоснованных желаний безнадёжно, оно аналогично перемыванию развалившихся косточек переспевшим сливам.
Берясь за виноградную кисть, сподвижник художника Пожелтяна Керим Вразмазня, который был прост как утюг на выданьи, толком не отличал типичное явление от тепличного. Но и он осознавал, что для охотничьего ружья будничное существование неполноценно без полной отдачи в дружеское плечо. Поэтому, глядя на него Парапет Пожелтян, с особым пристрастием относился к выписыванию деталей женского торса эскимоски, поражённого оспой, мало чем отличавшегося от нагромождения посиневших от холода ледяных торосов в своей авангардистской картине года «Айсберг, кроссовки на кресте».
Вызывающее полотно относится к обоим художникам. В их случае безжалостная судьба сводит несовместимые типажи, которым по-настоящему стоит держаться друг от друга подальше расстояния пушечного выстрела.
Это не тот вариант, когда, приглашённый на пиршество предвещающий вентрилоквист восклицает устами любимой куклы: «Так пейте и гуляйте, друзья мои, учитывая, что стулья и бокалы сдвигаются, образуя траншею, спрятанную между моими ягодицами!»
Теперь именитый художник Парапет Пожелтян (по матери Сейчас Лопну, выведшей в Одессе новый сорт акации «Овуляция авиации») приобретал навыки по доступной цене. Он вращался в узких кругах строгих сюртуков сиюминутных сюрреалистов – обществе снобов, главной наградой которых является гвоздика в петлице и раздача знаков внимания наравне с безразличием уверенных в бездоказательной гипотезе – хорошо, что наша перегруженная галактика не сталкивается с крошечными поэтами в урологическом кафе «Утренняя роса Три-пера», где в мраморном туалете висит плакат «Труба зовёт, простата призывает».
Парапет, которому походы в туалет всё чаще приносили новые тревожные новости, придерживался расхожего мнения – это большое искусство быть не в своём уме, не занимая его у других, и одно время преуспевал, выгодно продавая своё лёгкое заикание со знаками препинания в рекламе вопроса ребром «О происхождении Евы».
После домотканого протезирования у стоматолога – зубного налётчика Мики Уфолога, Парапет Пожелтян заслуженно относил себя к коронованным особам. Его часто ставили на место, но он с упорством сборщика налогов продолжал взбираться на возведённый им пьедестал, при этом в его улыбке мейсинского фарфора мосты на Верхней и Нижней Вольтах челюстей можно было принять за молодящуюся пару, а рот за антитезу увитой плющом старости и дополняющих друг друга противоположностей.
Полупрактичный Парапет смутно предполагал, что в грядущий китайский год «Белобрысой крысы» его чувство превосходства располагается к востоку от Страны Восходящего Солнца, начисто забыв, как он подпольно занимался унизительной перепродажей импортных вин (одной вины и двух судимостей ему было явно недостаточно – сказывалось неумение выкраивать время ножницами там, где мат – всего лишь острая приправа к хамству)».
Надеюсь, я потрафил вашему воображению последовательным рассказом, так что вернусь к фантастическому себе. Кажется, я записался в святые или постригся в монахи, обратившись с просьбой к парикмахеру отказаться от применения прореживающих ножниц, так как близость с женщиной на двадцать лет старше меня напоминала археологическую экспедицию в Землю Обетованную.
С того памятного момента я расштопорил и укротил не одну бутылку с Фофой Дряблой, Армандой Флирт и Мишей Фрагментом – сверстниками, поздравившими меня от чистого сердца и немытых рук. Они довели меня до такого геркулесовского состояния, что я готов был поворачивать магазин за угол, а не вокруг угла в магазин. А там как в сказке в тысячный раз вечерело за окном.
Придя к единодушному выводу, что израильская армия не проходит боевого крещения в геншабас, члены элитарного эмиграционного клуба «Поэты слогали оружие» собрались на внеочередную встречу в грузинском кафе «Виссарион Запятая».
Звучал блюз «Нервное авеню задёрганных занавесок».
Воркующий баритон с миндалевидными глазами цвета жёлтой ВОХРы выводил: «Она всегда в бегах, вечно замотана... махровым полотенцем грёз». Позади певца с сигареткой-микрофоном в углу рта, резко очерченного кем-то безжалостным, затянутая в парчовую рубашку, еле оформившаяся гуттаперчивая чечёточница, уткнувшись мурзилкой в пах партнёра, замедленно перебивала аппетит присутствующим, выделывая ногами что-то невероятное.
Посередине заведения три столика, сдвинутые в один, приютили весьма разношёрстную компанию, полную обильных возлияний.
Секретарь клуба «Огарок» Доремир Херцен (участник забега Бангла-dash) приготовился внести заметки на память грядущим поколениям в книгу «Шалых предложений». Высказывались по очереди. Некоторые за неимением женщин, визгливым голосам которых не хватало воздушного пространства, потягивали аперитив.
Председатель открыл раздел «Мы перерастаем детство, чтобы снова впасть в него».
Секретарь Надгробный-Гранитов зачал своё выступление с вполне невинной записи: «Собаки и рефери безупречны, они засуживают внимания», поэтому рапорт перерос в отчёт, который не подлежит сомнению.
Заикавшийся бухгалтер Симон Монпасье когда-то сброшенный со счетов, теперь преследуемый налоговой полицией, вдающейся в подробности отбойным молотком дознаний, страдал от угрызений совести. Он слёзно просил экзекуторов отметить в «гроссбухе», что составляет компанию  кроссвордам и отчёт за нежилой квартал, упирающийся в пирс не по своей воле.
Дезинфектор-уборщик Генрих Нулей отметил, что открывая дверь в туалет, он вдруг понял, что начинал карьеру с нуля, поэтому намерен требовать надбавки в виде трёх рулонов туалетной бумаги, так как его жёнушка не намерена скаредничать и экономить на последнем... муже, даже если это неудачный брак. Далее  пошли обезличенные цитаты.
«Кто-то пишет художественные произведения, а я, Саня Двустволкин, поверил в неиссякаемый ассоциативный ряд Денисов Сидискиных».
«Для мужчины его ребёнок – это своеобразное выражение благодарности за сиюминутное удовольствие».
«Приходится сосредоточиться, чтобы воспроизвести в памяти вторник в отеле «Полторы звезды», где, развлекаясь с разглашательницей тайн – горничной, я вообразил себя хрустальной пробкой, притёршейся к горлышку штофа для водки».
 «Самовозгорание женщин, которыми давно не пользовались, приводит их прямым путём  в стан лесбиянок».
«У якутов соринки в глазу не видно, поэтому в стадии удивления они в отличие от европейцев не делают круглых глаз, когда в их школах пахнет клопами? Ответ – белые дети пригубят коньяк».
И совсем уже нескромно высказался стоящий последним в списке: «С каким  удовольствием ел их в постели! Не сосчитать, сколько прелестных крошек я стряхнул со своего живота».
Стоит упомянуть о Мише Фрагменте – активном сотруднике фармацевтической фирмы, судимом за растление угля в камине. Он определил конспирализацию женчасти человечества, не доверяющую контрацептивам, как разновидности фемимистического подъёма против ломания копий, при утверждённых оригиналах.
 Естественно, пришлось, надраив штиблеты и не гнушаясь средствами передвижения, драпать в задрипанном виде с рюкзачком за плечами, чтобы узнавали только «избранные», и то по изгибу спины. Не мог же я признаться, что не вписываюсь в табун мужиков с идеей уравниловки и с затёртыми выражениями показного внимания. Они не привлекали меня, в противном случае, почему бы во всех месяцах не насчитывалось по 28 дней?
Вообще-то на меня, заряженного позитивно, повлияли живучие воспоминания о подкопе старого аббата Де Бузони, придерживавшегося принципа «Дорога ложка к побегу» из поучительного «Драпа Монте-Быстро», придуманного узником собственной совести Алексом Трюма отцом.
Теперь, по прошествии лет, иллюзии добровольного затворника медленно улетучиваются, атрибуты их остаются, но я не прошу пощады в размере незначительного поощрения или подаяния, а уверенно спускаю повзрослевшие ноги с койки. Я бреду как в бреду в ванную навстречу биде, завистливо размышляя о том, что у кого-то жизнь подсчитывает выручку, а я вечно остаюсь внакладе. Это побуждает к решительному шагу вперёд, в зону, где  поджидают крахмально-крамольные мечты и парчовые надежды. Но, поверьте, в обезлюдевших закоулках души я оставался безудержно одиноким, и там, где из меня выходили шлаки, я не забывал говорить им вежливое «спасибо». А они мне в ответ ни словечка.
Однажды, когда Верховный Садовник, яростно потворствовавший прихотям фашизма, всё делил на первый сорт, второе дыхание и Третий Рейх, щедро поливая душный город из лейки, добрые люди занятые распродажей безоблачного безделья, приютившегося в укромном уголке индийского Болливуда, предоставили мне возможность сыграть эпизодическую роль необязательного ночного портье мексиканского происхождения в клипе «Новое платье короля» эпохи Вырождения по Гансу Христиану Андерсену.
Покраснев до выбритых корней пушистых волос на яйцах, я впервые рассвирепел и за двадцать обесцененных рупий научился преодолевать стеснительность, перемахивая через забор, поросший цветущей одесской акацией, когда на меня глазеют уполномоченные глазные яблоки. Тогда я и сочинил песенку «Застолбил в подворотне девчонку я...»
После непредвиденного успеха на радио (звукорежиссёру понравился мой заливистый кашель в припеве), фтизиаторы проветрили мои лёгкие на широком рентгеновском экране, где только что вступила в бой рота японок с прикрытием улыбок ладонями. Главный микадо студии незамедлительно предложил мне сыграть третьего повешенного с левого конца перекладины Ипполита Газонова – ипполиткорректного члена общества глухой защиты растений от животных.
Широкоплечая вешалка в фойе для животных была переполнена – вакантных крючков не оказалось, и я пошёл в разнос вечернего выпуска газеты «Эскорт сервис вприглядку», дабы не оказаться в корыстном мире чистогана и не освещать мировые события отработанными свечами для зажигания, ибо на вешалке я подолгу смотрю в рукав пальто, пытаясь разглядеть свет в конце импровизированного туннеля, даже когда тяжелеет желудок битком набитый «зеленью».
В роли мне отказали, видимо так, для острастки.  Тогда я  наведался в магазин автоматического оружия, где экспертно задавал наводящие вопросы продавщице газированной мочи, пытаясь поймать надоедливую мушку в прицеле. Развязная дамочка, перевозбуждённая процессом общения со мной, как с восходящей кинозвездой, попыталась выйти из затянувшейся беседы, нарядным плевком отправив сигарету «Мальборо» в урну.
Но я же не ведал, что вчера она вернулась домой пьяная в половине третьего (первый уже спал крепче второго). К счастью, я так и не узнал, что эта энергичная женщина из левого израильского колена перезрелого возраста с высокоразрешающей способностью измеряет силу тока крови амперметром, не то бы спел ей песенку индусского олигарха «Cashmir bist du sch;n».
На другом экране видный и представительный с шиньоном, припрятанным в штанах вместо женьшеня, которого всего-то было на пчелиный счёт – раз-два и обчёлся, бразилец Жоржи Изжогу изображал кустарную босанову в ленте «Сорванец с вертикальной стены».
В фильме, повествовавшем о задымленной судьбе стрекочущего кузнечика-мотоциклиста, торговавшего открытками с более чем откровенными видами на себя. Меня взбудоражила завораживающая сцена, с героем в плавильном тигеле пылающих страстей без ненужных препирательств увлёкшимся женщиной из концентрического круга высшего общества «На зад к природе». И это в тот момент, когда в ответственную минуту непосредственной близости, Изжогу, человек с лицом куницы и прожжённого картёжника, без зазрения совести рассматривал асимметричные веснушки на её спине до мельчайших подробностей.
Ещё не совсем знакомый с посылами системы Станиславского, но приверженец к телу расшитых в цветочек рейтуз и Склифосовского, я поправил видавшие виды букли раскалёнными щипцами и дал именитому режиссёру не принятую к постановке пьесу с исправительным редакторским сроком в полгода.
Режиссёр, который к актрисам подходил потребительски, входя в курс тела, выбив из колеи четырёх из пяти, не выдержал, грузило морали показалось ему слишком тяжёлым.
Мне пришлось, сойти со сцены в оркестровую яму к скрипкам, чтобы услышать от дирижёра бестактное замечание: «Ваши стихи-мутанты напоминают стопку не выглаженных вещей, и их хочется замучивать наизусть».
А что было делать? Нельзя же всю свою желчную жизнь недоедающей жердью кататься на эпизодических роликах в лёгких чесучовых фильмах также как невозможно от невзрачной худышки, выглядящей как остов корабля на стапелях, требовать полноты предоставления услуг на съёмочных площадках голым в опально-спальных лентах, где главное – это найти себя в женщине, даже если ты обделён природными данными. В немой обезображенной сцене, я не устоял на одном месте в статусе страусиного яйца, и статист подозрительного вида попросил меня потесниться.
Мне ничего не оставалось кроме как идти навстречу невыполнимым требованиям истекающего на хронометре времени. Так я потерял хлебное место под пылающим юпитером, незаслуженно насмеявшимся над вконец растерявшимся мной.
Вскоре я очутился в положении безстатусного наёмного рабочего, расставлявшего стулья на присосках в кукольном театре.
Невозможно было определить размер моего потрясения и нанесённого мне морального ущерба, да и кого из администрации это интересовало. Тогда я – почётный член эксгумационной комиссии «Где собака зарыта» стал искать уединения. Будучи не в своём социуме, после зубочисток в феминистских кулуарах я шёл на случайные контакты с женщинами, как эхо находящее отклик в горах. Но никто из них не брался за моё тело по-настоящему.
В поисках подходящего еврейского местечка под интернациональным солнышком я провёл немало времени в подобных раздумьях, но, похоже, послоечные старания пошли насмарку.
Хорошие на вид люди, уверенные, что тепловоз развозит людей по домам, обещали принять меня без вступительных экзаменов в китайскую прачечную, в утюжный отдел «Гладиолусы», не проверяя мою родословную и меня на яйценоскость, но с условием, что я освою операцию по резекции времени с надрезами в уголках глаз.
Я, было, согласился, но в решающий мою судьбу момент отказался от авантюристической затеи, испугавшись анестезиолога неопрятного вида, игравшего в конницу Будённого на пыльном подоконнике операционной. Согласитесь, в пилёном сахаре заложено нечто сексуальное. Пришлось мне в изрядно похудевшем отчаянии податься в трюкачи, которых несведущие люди почему-то непрофессионально называют кошкодёрами.
Но я привык щекотать удачу за ушами и она мурлыкала в ответ.
После снятия с меня первой пробы на арене Радионовне,  просматривавшие мой оригинальный номерок, болтавшийся на щиколотке, несоразмерно восторгались отколотым мной номером. А огурцы в банках, прославившихся возмутительным отпирательством сейфов, словом не обмолвившись о моём позорном фиаско, закатывали хвостики к крышкам на манер катавшихся в Луна-парке на качелях-висилице, подставляя голову ветру в аттракционе «Электронная гильотина с убирающимся лезвием».
В тот мой голубой период меня наподобие Пикассо сильно заинтересовали женщины (я себе даже «Руководство по коленеводству» купил на базарной раскладке). Мне очень понравилась предпоследняя страничка.

Восковых свечей купил огарки –
приключений с детства я фанатик,
мне волготно в нашем Луна-парке,
может потому что я – лунатик.

Со свечой бродить люблю в пещере,
с посохом взбираться в гору,
по карнизам шастать вдоль ущелий
и наутро повстречать Аврору.

Я охоч до мелких злоключений,
сам себе на голову ищу их,
а вчера у цирковой арены
с полчаса стоял глаза прищурив.

Там увидел деву редкой стати
гуттаперчивую в пластикате,
подошёл к ней осторожно сзади
и сказал, что от неё в укате.

Замечает, появились кстати,
всё кругом красиво, эстетично,
я всю жизнь ждала, придёт лунатик,
и признаюсь, тоже  лунатичка.

На аттракцион купил билеты.
Взлёт скрепили поцелуем жарким.
Взявшись за руки вошли в ракету.
Стартовали ночью с Луна-парка.

С той поры мы по ночам летаем,
вспоминаем вечер тот счастлиый
и друзей, кричавших нам: «Лехаем!»
Завтра отведём  детей в иешиву.

По дороге в расточительную неизвестность мне попалась высокая морячка, она была скупа на слова, но сорила деньгами бывшего мужа. Я взял её с разбегу на борт пиджака долгоиграющим языком, не подвергая её опасности, не подозревая, что она обладает крепкими нервами из крепа и бархата. И пока она разворачивала в глубоком декольте подозрительно пахнущий плакат «Крен редьки не слаще», мне пришлось сменить отсталое мировоззрение и пенять на себя ногами, и это в разорванной-то обуви!
Пребывая в  неопрятном мареве, абсолютно расслабленным, я разумно посчитал, что если народ не зааплодировал мне стоя, значит, недоразвитое приматное человечество ещё не выпрямилось. В подтверждение моим неортодоксальным догадкам так оно и получилось – реанимировать мои блестящие идеи никак не удавалось. 
Обычно я уходил от погони вразвалочку, а тут... Только и оставалось, что садануть подвернувшегося шпиц Бергена, выскочившего из холодильника «Антарктика» музыкального магазина, что за углом песня полилась оттуда заскорузлой цыганской рекой, потряхивая золотым монисто даже не пытаясь закрепить свой литературный успех на манер портняжки булавками из подушечки, укреплённой по традиции снаружи локтевого сустава.
Но и это меня не обескуражило. Я окунулся в политику местного масштаба. Помню, в вечернем туалете VIP член Думы Богуслав Драйвер многоструйчато посоветовал не заниматься лоббированием лично – не то шишку набьют и объяснял, что по сути жить легче личностям, окружающим себя никчёмными людьми. Между прочим, к трупам облитых мочой тараканов Драйвер отнёсся с прохладцей. Это вселило в меня надежду без предъявления ордера на протест и позволило утвердиться в правоте его ископаемых слов.
На третий день мои натянутые до предела нервы подводили итоги, но не людей. Незначительно повзрослев, я принялся органично вживаться в первый же подвернувшийся мефистофельствующий образ и входить в диссонанс азарта, вращаясь в неприкаянном полусвете.
Незнакомая негро-музыка из портативного приёмника сливалась с сигаретным дымом и заходилась в кружевных дел мастере – вальсе, покладисто разгонявшем бильярдные шары по лузам.
Костяные пузатики важно раскатывали по зелёному английскому сукну, избегая столкновений с себе подобными и с кием у виска. Определённо я напоминал окружающим чеховского Епиходова, который его сломал. Фельдиперсовая девица с платиновыми аппликациями на веках и микроволновкой на голове, пела мне дифирамбы в оттопыренное ухо,  подавая мелок для натирания кожаного кончика негнущегося кия.
Она казалась мне заведомо фригидной, но не вконец пришибленной. Я не постеснялся вслух охарактеризовать её девчонкой-безделушкой, составляющей кроссворды и компанию. Она, сказал я, не подозревая, что диадемы встречаются между соседними зубами, семи пядей во лбу  и с диастемой там же. Согласитесь, что мои познания в стоматологии и гранильном искусстве достигли предела Само по себе это не роскошь для самоотвода глаз, а предмет необходимости, заметил я.
Она, возмутилась: «Это я-то вригидная?! Ошибаетесь! В прошлом сезоне, перед тем как потомить в кадке, капустняковые индивидуумы удостоили меня гигантской запятой бананового приза «Огалтелой мигалки». Если не погнушаетесь, могу показать диплом об интенсивном окончании, но, конечно, не при всех».
После такого прямолинейного заявления я почувствовал себя с ней единовымышленником и не на шутку испугался, стоя с видом загнанного шара у борта непристойно разбитой бильярдной лузы (интересно, что испытывает душа, уходя в немытые пятки?)
Поспешно, по-юношески, застегнув на молнию своего неизменного посредника – погромное мерило успеха у прогибающегося пола,  я подумал, ну, чего ещё ожидать от женщины, у которой на верёвке в коридоре висят застиранные колготки – результат служебного рвения. Всё равно она считает, что в саксауле (секссимволе и древе нашей планеты) проживают одни англо-саксы. Это режиссёры снимают женщин в кино и в постели занимаются раскрытием образа, а мы на улице, изо всех сил стремимся к наёмной рабочей силе в любви, придерживаясь правила «Одна на троих».
Неизбежный разрыв с дамой произошёл из-за неполноценного полдника в стрёмной закусочной клюшечников «Гольфстрим» после прохождения энцефалограммы между завтраком, обедом и ужином, когда желудок яростно отбивает чечётку на парапете аппетита. С последующими женщинами в результате заранее скомпанованного сюжета (захиревший бизнес) я зажиточно ужинал с не определившейся перспективой на завтрак, когда уста всё ещё способны шептать, вконец устав, в нарушение устава.
– А шо? – спрашивал необщительный я, не любивший биточки в битком набитом автобусе,  соседа, с птичьим профилем и поросячьим анфасом,  украшенным львиной гривой. В руках он сжимал картину из светской хроники бытового разложения импрессионизма с моноклями и веерами.

Мне говорят, ты ненормальный.
Да, не такой как все,
иронизируешь наскально
в прибрежной полосе.

Что дерзновенный отыскался
случайно меж людей,
до авантюр не опускался
заштатный иудей.

Не пью, не заедаю воблой,
люблю Жаклин Бисет,
и резко разверну оглобли,
в разгар живых бесед.

И не завидуя, не плачась,
изведав здешних бед,
пивные, казино и скачки
не посещаю. Нет!

Друзьям отвечу не колюче,
не обижая их,
я столько в жизни отчебучил,
что хватит на троих,

вкусил страданья и разлуку
(не каждый себе врач),
но не тянул в надежде руку
за мелочами сдач.

Мне говорят, ты невменяем –
в быту нехорошо,
перчаточно любовь меняешь...
Я возражу. – А шо?!

Живу себе в вагоне спальном,
оттуда мне видней.
Болтают пусть, что абнормальный
и не в себе, а в Ней.

Может кого-то такое положение не устраивает, но в принципе я предмет одноразового пользования, точнее одноюбочник. Мне хотелось бежать, но я не ориентировался в каком именно направлении, и поэтому, как я догадываюсь, для моего инструктажа по органичному вживлению в образ без поддержки антибиотиков, наблюдатели ООН вызвали в отапливаемую студию бразильского центрового сексопатолога Рональдино (до его перепродажи из Манчестер Юнайтед в Барселону за сто с чем-то миллионов евро).
Он появился через пять минут, толкая перед собой тележку ширпотребных доказательств своей правоты и левизны мировоззрений футбольного мяча. К тому же богач Теодор Бедняк (он же Рене Санс – спаржа не первой молодости), поведал эту байку, чтобы сделаться рыболовом, забрасывающим удочку в голубое небо, с целью поимки меня на крючок, как летающую глыбу.
При этом замечу, что три года назад сразу же после ограбления Центрального Банка, его из предварительной камеры заключения в Камеруне из рудиментарного приличия перевели с должности третьего атташе(дшего от дел), аккредитованного не в той стране, под предлогом не считаться с её наречием: «Если в подъёмном кране нет воды, значит, лёд крошится и бревенчатая психология ломается» (актёр обтёр бледные пергаментные губы ладонью и сделал паузу, но продать её зрителям так и не смог).
То, с каким неподдельным увлечением Теодор пересказывал это на офранцуженном португальском, не вызывало у меня сомнений, что чудак имел в виду ластоногую «Русалку» Даргомыжского. Откровенно говоря, на прослушивание оперы в его интерпретации терпения у меня не хватило, хотя он долго втолковывал мне без свидетелей, что усатый таракан совершеннее мужа – у него не растёт животик, а вместилище – устройство любви, предназначенное для пещеристых тел, при этом почему-то преддверие в него он величал тамбуром. Уходя от склизкой темы, мне не посчастливилось вкусить плод его воображения, оставив в нём немало кариесных зубов, но я сыпал сахарную пудру утончённой беседы, опираясь на спортивного коня в моём воображении.
В конце беседы милый бразилиано порекомендовал мне обратиться к китайцу – эксперту вобласти пунктирной пунктуации кожных покровов, тем более, что мы с ним однолетки. Он непрозрачно намекнул, что поднатужившийся китаец Москаль Ли, пользуясь гужевой силой, помогает нуждающимся прятать чувства, заворачивая их в вощёную бумагу. Ли преподавал факультативную дисциплину, сбившуюся с курса во втором триместре, боясь хватить лишнего в ритуале обрезания во втором прочтении «Григория от ума» в исполнении дуэта Цили Гарпун и Адели дель Финовой, прославившихся  «Колыбельной тенниса» при укачивании мячика над сеткой.
Из своей фавелы Москаль Ли занимался сдельщиной – шпионил в охотку. Под обеденным столом от него не ускользала ни малейшая интрига. Скрытая внизу крышки стола инфракрасная камера, фиксированная на подпорках, обладала высокой разрешающей способностью записи и нравственностью гомогенной консистенции. Но, как и следовало ожидать, я, включив радушный приёмник, отказался от услуг пунктуального китаёзы, учитывая, что русского посла в Тегеране Грибоедова долбал со школьной скамьи. И тогда, без моего ведома, некто со стороны пригласил плодоносного отоларинголога Тони Ловелассо, трудившегося над диссертацией «Кавалькадные перемещения в заглоточном пространстве». Основанием послужил подслушанный  зашифрованный разговор Тони и дружком Порфирием Огрелли:
– У тебя не найдётся железнодорожного расписания?
– Надеюсь, оно понадобилось тебе не для того, чтобы сломя голову броситься под запаздывающий поезд.
– Ладно, не беспокойся, я же не просил тебя наводить справки.
– Поосторожней со справками – они стреляют, когда их наводят на отвлечённые темы. Это тебе не плюмаж – плюнь и размажь.
– Не предвосхищай событий, не то в скороварке слов из тебя получится неплохой футуролог, росчерком пера, перечёркивающий наши и без того перезрелые отношения.
– Фут-уролог? Это случайно не узкоколейный специалист уролог по ногам, не отличающий феску от фрески?
– Никогда не подозревал, что у тебя настолько слабые знания и  несносный на помойку характер. Самое захватывающее чтение – по ладони, спроси у неграмотной цыганки, страдающей цингой.
– Мой шероховатый характер – шлягерная песенка, в которой фигурирует барабанный boy с галунами на позолоченном еврее.
– И которую напевает запасной вратарь команды «Плетёные чресла, пожираемые огненными ощущениями» с превратным футбольным представлением о Вячике из Политбюро? Но он же не Гоген, таившийся на Таити от себя!
– Причём тут Гоген? А вот Вячеслава Михалыча Молотова не трожь! Говори, да не заговаривайся. Думаю, мы уже достигли завалящего состояния, когда не мешает проветрить мозги.
– В правильном направлении мыслишь, но с другой стороны, о чём говорить в их отсутствие?
– Можно об оскоплении толпы или об адаптации к ней, пока она не затоптала, а то и об обладании женщинами и магнетизмом.
– Почему именно о них, а не о чём-нибудь другом?
– Скажем, не для проформы, а потому что наш пол не достоин упоминания. И так ясно, что в каждом курильщике заложена искра Божья, и что обязанностью женщины является умение высечь её.
– Ну это ты лишку хватил! Что, скажем, можно высечь из моего дядюшки Сажи, ублюдочного восьмидесятилетнего старика, уже не относящегося к плодоносным растениям, но всё ещё исполняющего «Танец в пинетках» в детском манеже «Ручная зебра», установленном посреди гостиной?
– Возможно у него за плечами шикарное прошлое?
– Несомненно! Я слышал, в молодости за ним числилось азартное хобби – заядлый задовод. Дядя Сажа до получения инсульта упоминал об этом за обедом безбрачия. Но гипертрофированные языки родственников утверждали, что дальше утренней разминки пальцев дядя (досрочный выпускник Оксфорда в сексе) не пошёл.
– Интересно, на сколько лет его выпустили?
– Вот ты всё шутить изволишь, а ведь ему, как чукче, хотелось переписать историю своего рода на меня, чем не мелодрама?
– Я слышал о чукче отказавшемся жить в яранге, потому что отсутствовала доставка моржового молока «от двери до двери».
– Твои ободряющие слова вселили бы в него надежду и доверие. Надеюсь им никогда не предъявят ордер на выселение.
– Была и у меня дама сырого копчения с разгорячёнными бёдрами – мифическое животное с внешностью, располагающей ко сну. В заварном кипятке неуёмных страстей она умудрялась уплетать за обе щеки, не задумываясь о третьем подбородке (ну, не могут все три подбородка быть волевыми). Целуя меня, дама перевязывала мои сердечные раны губной помадой «Партком».
– Только не говори, что при этом она исторгала из себя пылкие признания, ведь слова любви, не обеспеченные звонкими поцелуями, остаются пустым колодезным эхом. Любопытно, сколько продолжаются такие шляпочные знакомства?
– С языком за шлюзами зубов? Полтора года, не меньше.
– Внушительный срок, ровно две беременности, совсем как заводской брак, который невозможно расторгнуть. Ну и что явилось причиной расставания с монополизированной женщиной?
– На то нашлись веские основания. Она не постеснялась сказать мне прямо в лицо, что настоящий поэт не будет ходить в майке, ибо не может записывать мысли на жеманных манжетах. К тому же, читая мои заметки, она подозревала, что я сказочно богат, рассчитывая, по её словам, на помолвку с доверчивым придурком.
– С чего ты это взял?
– Из высказываний вроде: «Я наслышана, у вас за городом богатое местоимение под предлогом или над обрывом не сделанного мне предложения». На что я ответил ей довольно броско: «Если вам показалось, что в мои тексты вкрались ошибки – наденьте на них наручники, я часто путаю неонацизм с неологизмами, а мой любимый актёр никогда не стареющий МолодоЖжёнов».
– За что же жена, грозившаяся уйти безразвратно, так назидательно поучала нашего поэта и похоже невзлюбила его?
– Об этом отдельно. Хуже того, в одно невзрачное утро, вытиравшееся узким полотенцем просёлочной дороги, в самый ответственный момент она пообещала достигнуть расслабленного оргазма, если я соизволю подождать её внизу, и с усмешкой добавила, что надеется, что я не какой-нибудь там Эраст Дубась.
– Какая романтичная дама! Ей просто цены нет. Уверен, ты повёл себя как стойкий оловянный солдатик. Похоже, что у тебя по отношению к ней предубедительно навязанное галстучное мнение.
– Да, сложилось, никуда от этого не деться, и на душе до сих пор горчит желудёвый кофейный осадок.

Ваше кофе пахнет ладаном,
а в ресницах реситаль.
Как идёт к лицу помада вам,
и её мне очень жаль.

– Минута расставания с медиками вытянулась в недели издевательств. Она до сих пор носит болезненные воспоминания и осадок сверхъестественных желаний в запретных зонах (Тони делал мне салазки, а Порфирий завершал их «Двойным Нельсоном со скотчем»). В дополнение к этому Ловелассо проявил себя бодливым козанострадамовским предсказателем. Вместо рецепта он выписал мне катрен, с приходом коричневого президента, и некого гомосексуалиста Гарика Сфинктра, который после сфинктрального анализа будет уборно предлагать различать его позывные, а также:
а) заново обелить выскобленный Жёлтый Дом, после побелки напыщенно-распущенного Гарлема с его афроризмами а-ля графитти на измученных поджогами ободранных стенах.
б) прекратить в семестрах и триместрах занятия оккупированных территорий валютно-хирургическими операциями.
в) похерить ожидания наэлектризованной инопланетянки, пережившей тяжёлые элект-роды  во флиртующей тарелке.
Лютый мороз пробежал по зернистой коже, когда Порфирий Огрелли с рейтингом до подбородка, застрявшим у кадыка, не остался индифферентным ко мне: «Если жаждущему предоставить на выбор женщину или Интернет – он войдёт в последний, являющийся хроническим заболеванием глобального масштаба, при котором оплывшее человечество подключат к аппаратам искусственного питания. Глядишь, и проблему переедания разрешат».
– Довольно, больной, довольно, – раздался в день обмолота данных (наружных никаких, внутренних не разглядеть) моей истории болезни у  изголовья соседней постели голос выписывающегося врача – специалиста по ёжеукалыванию.
– Где я нахожусь? – поинтересовался я у него в состоянии ума, сулящим психиатру стабильный доход (иногда казалось, что я пребываю в стадии моллюска – я не задумывался о смерти).
– В цветочной стране «Бегония в неизвестном направлении», – ответил он, – и предупреждаю, зелёным кузнечикам, вроде вас, не рекомендуется заниматься подстрекательством под простынёй.
– Возможно здесь мне удастся зачать безотчётный роман «Под сводом стопы», лишённый заскорузлого подхода. Если я не в своём уме, это не значит, что заимствую из стороннего интеллектуального багажа, – возразил ему я после инъекции лошадиной дозы снотворного, учитывая, что лошадиное фырканье говорило ему больше водомётной речи, которую, как вы понимаете, не повернуть вспять.
По требованию главврача меня вынудили покинуть лечебное учреждение вместе с недоношенным романом, а это настораживало его и пугало органы по пересадке – моё дело грозили положить на Интерполочку, а самого меня объявить в розыске.
Грозовая шляпа надвинулась на холм и расписалась серебряным росчерком молнии о своём приходе. Но и это не спасло меня от знакомства с женщинами – увертюрная прелюдия любви перерастала в протуберанец страстей с сонными литаврическими последствиями (тогда ещё по осени считали жареных цыплят, и я задиристым петушком собирал во дворе удачу по крупицам).
Обладая намётанным глазом провинциального еврейского портного, потакающего хобби жены – прыжки ножницами с утренней гимнастикой расставленных ног на ширину плеч клиентов, я за пару песо старался ублажить (под нестерпимым сиянием жаровен-юпитеров) клиенток-поклонниц неубранной хатки-йоги. Изучив скоропостижным методом топографию их тел на картах в ином раскладе, я насобачился выгораживать себя и шептать в надушенное ушко, по-французски, «Good morning, mad-муазель», некоторые из них препирались со мной на тюремном португальском. Это, как без утайки объяснил мне фармазонствующий фармаколог Паоло Свирелли, увязший в суфле слов, больше всего мобилизует женщин на замену проржавевших фаллопиевых труб. Мне особенно запомнилась смазливая статисточка из глухонемого фильма «Грехопадение без парашюта», записавшаяся к офтальмологической звезде Жозику Дела Руза на операцию смены круглых пуговиц на миндалевидные. С возрастом реалии сорвали повязку с глаз моих. Я прозрел. Оставалось подозрение, что сводница-судьба колебалась – не снять ли с меня показания вместе с надеждой или предсмертной маской, избавив от сыпавшихся комплиментов. Но кто-то надтреснуто объяснил, что, врождённая стыдливость сродни врождённому сифилису. И я, донашивая чужие домыслы, бросился в аптеку «Прописные истины» без чёткого адреса за висмутовыми препаратами во избавление от обязательств выхоженного больного воображения и прицельного огня глаз моих консервативных родителей, не соответствовавших, вошедшему в моду покрою.
Сейчас чувствую себя отвратительно – с кошачьим продуктом во рту – опять Бася по совету своего отчима Остапа Пилюли глубокомысленного аквалангиста (после скоротечной Чукотки он пил только «Глубоководочную») в кофеварварку цианистого калия недосыпала. Вероятная причина – недостаточно ценю её за общительность в разных участках тела, или ей по ошибке прислали не тот каталог нижнего белья на 300-х страницах уборочно-комбайного текста. Вообще-то она у меня хорошая, когда её печаль размножается слезами, наблюдает за моими героиническими усилиями на поприще добывания наркотика из балета Глиера «Красный мак» (так оно обходится дешевле со столовкиным вином и селёдкой под телогрейкой). Слава Богу, она ничем меня не понукает, а я не вникаю, зачем она прячет флакончик со спиртным в колготки, и ни с кем не делюсь, что её овуляция – процесс сватовства, в котором яйцеклетка присматривает себе достойный экстракт организма – сперматозоид с зеркальной аббревиатурой типа: Л-254-452-Л. Кстати, самые распаляющиеся конфликты заложены в гениталиях людей, органично вписывающихся в писсуары фирмы «Всё в диковинку». А посему предлагаю соревнования по поднятию тяжести вины, а в магазинах мебели ввести заблаговременную продажу трёхспальных кроватей молодожёнам с демаркационной линией и двумя нейтральными зонами. О Басином отчиме (громовержце стульями) добавить мне нечего. Он был дегенератором отрицательной энергии, и страшным привередой в восточных блюдах. Сталинской премии за «Определение львиного рычага в децибелах» он не удостоился, утверждая, что её присуждают не за талант, а за лояльность к резвой глупости. То было славное времечко, когда люди расписывались под влиянием мелкого обмана в клеточку и опустошённости пустырника готовы были развестись по малейшему поводу, пользуясь оптическими прицелами, а беспричинный смех применялся вместо анестетиков.
Случается, что я изрядно надоедаю себе и ей язвительными Эрихами Мариями Ремарками с нелепыми претензиями в адрес утрусской литературщины в ресторане силовиков на ипподроме «Конотоп». Там гуртом собираются ребятушки, чтобы померяться кто кого переиграет мускулами челюстно-лицевого аппарата.
Глядя на них, ко мне подбирается склизкая мокрица усталости, тогда я пытаюсь сбежать от повседневных проблем, сопровождаемых членовредительством, и разжиться бычком или эфемерной славой, желая сделать Басе что-нибудь приятное. Не для того ли я наношу ей раны, чтобы их зализывать, а чего ожидать от человека за которым уже числятся три абортированные попытки самоубийства надурняк и одно четверостишье, сделавшее меня знаменитым?

Кожные покровы
спят во тьме ночной.
Звёздные оковы
страждут за копной.
Не идёт подмога,
вынесли святых.
Отрекусь от Бога,
схлопотав поддых.

Теперь прослеживаются моменты, обуревающей меня парусиновой мечты туфель ручной работы, и кручина захлёстывающая расточительными воспоминаниями. А страждущий самовоззванец (Рошаль ему по-режиссёрски на плечи) своими саркастическими стихоплётками готов отхлестать любого, за накинутую на плечи грубую робу и подробности под нею, не поддающиеся описанию.
Я – патологический лишенец невостребованный в постели  – взялся за обработку сборника ранних пронафталиненных стихов «Лишайник бед моих» после просмотра рыбацкого сериала «Семнадцать мгновений б...лесны» и, проявив ослепительное остроумие, чудом избежал репрессий.. В нём в форме достойной порицания подробно описывалась судьба пары замученных подушек под моей взбалмошной головой после борьбы с накрахмаленной простынёй с готической вышивкой: «Добро пожаловаться в опочивальне».
Конечно, я мог бы заработать миллионы, открыв залы тренировки мозга в смрадных темницах черепа, описывая прослойки поросячьих брюх, носящих имя (you)родствующего племянника великого английского философа Бекона, но кому нужна массовая конкуренция интеллектуалов? К тому же языки давались мне плохо – надо было научиться бескровно урезать себя во многом и держать рот на английском замке, выбросив ключи в болото. В противном случае врач-патологоанатом пропишет мне вечный покой.
Неуравновешенная толпа, готовая всё испакостить, должна оставаться беспомощной и полуграмотной, иначе цивилизации каюк, а асфальтирование непроезжих дорог в джунглях, перфорированных чаевыми в охоте за головами шоферов, не входило в мои намерения переписчика литературного наследства по телефону, передёргивающего игральные карты плечами, когда дамы на руках, короли в прикупе, остаётся только тузить шестёрки.
Я (хорошист собой) чувствую, как фаворита, прославившегося посещениями кафе извозчиков «Гаечным ключом», пронизанного духом дружеского застолья, покидают предчувствия в опалинах.
Но и это никого не удивляет в мире, где подспорье – прелюдия споров, а локти, не знающие отчуждённости, берегутся для контактов с разноликой толпой в общественном транспорте, где люди переминаются с ноги на ногу близстоящих, а кто-то склоняется над избирательной урной, чтобы незаметно для любопытных глаз вытащить остатки недоеденного завтрака.
Я, букашка, отношусь к той ещё категории умственно отсталых  на два с половиной метра от поезда времени детей, чудом избежавших подмозговного дома продолжительного отдыха «Ртутные столбы», где поставленное на кон пошатнувшееся состояние здоровья не афишируют плакатом на шкиве вокруг гусиной шеи. Пора отчаливать, на вас вожделенно поглядывает вождь, свято верящий, в преходящие ценности, выуженные из чужих карманов. Необходимо сменить мотор, не задумываясь о мелких деталях, связанных с принятием душа с контрастными веществами.
Рассаживайтесь поудобней в расплющенной лодке наплывающих причудливых нагромождений, с процентажем на рухнувшей бирже и кичливым поэтажным повествованием  моего затерянного мира в паузах и пакгаузах. В минуты просветления волос и получения моей пассией парикмахерской медали «За освоение космоса волос» я прочту вам цикл стихов Марципана Дзержинского «Красный Трезор» и эротическую поэму – эту внезапную магниевую вспышку гениального озарения Амброзия Садюги «Застигнутые врасплох в сполохах простыней чертополоха». В ней нищета описана туфлями без каблуков и только кусок дегтярного мыла способен остановить траурное шествие грязи в каёмке под ногтями.
Приобщайтесь, смакуйте не порицая, Недоступное в толчее слов сникает вместе со сникерсами в коричневых обёртках, попахивающими горелой резиной в столкновениях моих интересов с истеблишментом справедливости и не выясняйте на какой орбите находится арбитражная комиссия. От неё с её кормушкой ничего не добьёшься с подложными документами и взятками под сукно. А ещё лучше – экономьте. Положите бешеные деньги на сохранение в палату №6, может чего и родят, недаром же я – продукт одиозной встречи пары художников и представляю собой репродукцию старых мастеров «Дело – табак (преимущественно нюхательный)», тщетно пытавшихся восстановить душевное равновесие с помощью щепотки гирек, в ожидании, когда над миром взойдёт покой

                Корабли с зафрахтованным соком судачили на рейде.

     Глава 10.   Поэт в разрезе

Слух о том, что Опа-нас, человек палец о палицу в жизни не ударивший, родился в смирительной фуфайке на вырост, устроенной ему родителями по знакомству, ни у кого сомнений не вызывал. Но её в роддоме поспешно подменили, что превратило его в рядового зановорождённого крепыша. До этого он прыгал лягушкой, нырял дельфином и выгодно спекулировал распашонками из мошонки страуса, обветренными мыслями на средневековом базаре и багетными рамками приличия в образе ловчилы-лавочника.
Опа-нас Непонащему произошёл от папимаминого вожделения и с погремучего возраста нюхал порошковое «молоко». Обществу, которому не мешало бы поставить горчичники, он виделся актёром на репетиции самого себя, уверовавшим в личные способности, когда оказался третьим лишним, отрыгнув в зеркале лицу, восстанавливавшему реальные факты и отстаивавшему внизу социальной приставной лестницы особую точку без зазрения совести.
Бытовало и иное укоренившееся мнение в связи с тем, что он не носил ничего с чужого плеча, считая, что своя рубаха ближе к неатлетическому телу, и поэтому слонялся голым до пояса, так как трату денег на косоворотки и блузоны считал детской забавой.
В этом Опа-нас – счастливый владелец собой (тот у кого нет горя и поделиться не с кем) брал пример с бушменов и пигмеев, избежавших вывоза в рабство и оставшихся влачить удручающее зрелище-существование в джунглях Экваториальной Африки. При этом он всюду поспевал на манер недозрелых овощей и фруктов.
К глубочайшему сожалению пишущей братии Опа-нас жил честно, без ревматического сустава преступления, поэтому ему на роду было предписано умереть безызвестным в состоянии негнущегося здоровья. Но толком об этом он ничего не ведал, хотя  догадывался, отправляясь поправить здоровье в доме отдыха «Подальше от себя», где развлекались французские математики, отказавшиеся после выборов в президенты от традиционного циркуля в пользу венгерской Саркозьей ножки, вызволенной из саркофага. Их предвыборный лозунг: «Смех продлевает жизнь политическим мертвецам» взволновал тамошний кладбищенский народец.
По натуре Опа был прирождённым авантюристом, не сходившим с дистанции разумного отношения к окружающему миру, испытывавшим облегчение по ходу дёрганья нервов у своих читателей, чужих родственников и окружающих его в избытке смельчаков на расстоянии недосягаемости выстрела проникающим словом. Кто-нибудь со стороны вообще мог подумать, что он пишет для того, чтобы унизить толпу, давая ей понять, как много она не знает. Его дни пролетали гусиными треугольниками в небе, только подстрелить их никто не решался. Опа никого не брал в плен (пленных надлежало кормить) и не занимал слушателей у других бардов, жаждущих денег и славы в борьбе противоналожностей. Правда, серьёзный оппонент у него всё-таки имелся, им была ангажированная поэтесса и аморфная морфинистка Марфуша Гербарий родом из села Сквозняки. Они часто общались, но интимно-личностные отношений избегали – в то время город охватило повальное увлечение женщинами, и у Опа-наса вошло в привычку прогуливаться по «Бульвару любовных скачек», где на потёртых коричневых лавочках по-домашнему располагались девочки, каждая под своим номером, приобретённым у правошлангового сутенёра. Ревностная преследовательница неопределённых литературных целей, Марфа принадлежала к плеяде юмористок, отделяющих вилкой на блюдечке смешное от остроумного, у которых методичный дождь мельчает, весна вербует почки и широкоплечий ветер сгоняет с проводов нотные гаммы закорючек-воробьишек.
Полемика этих двух представителей авангардного направления искусства непринуждённой болтовни одинаково смешили почитателей и недоброжелателей, и поэтому представляли определённую ценность для последующих поколений.
Не часто встречаясь в музее «Выразительных искусств» с Опа-насом, Марфа вела оживлённо-спотыкающуюся беседу по залу, в которой иногда, подчёркиваю иногда, фигурировал коренной небожитель – Бог. Но сегодня Опа захватил инициативу, и не переставая шлёпал босыми губами, обнесёнными забором болячек.
– Не правда ли, Марфа, что голова выдана человеку в виде шкатулки для хранения ностальгических воспоминаний?
– Не совсем так, я позволю себе процитировать из недетской сказки «Коробок»: «Если по улицам второстепенно расхаживают первосортные обыватели, ищите среди них скубадайверов, принадлежащих к расплывающемуся стаду морских баранов».
– Нелестного вы мнения о человеческой породе, Марфа.
– Зато обоснованное, уважаемый Опа-нас. Болтливые двуногие заражены земноводной привычкой квакать по любому поводу. У меня ещё свежи воспоминания о том, как наших работников прилавка раздражали невыносимые особенности немецких продавцов. Напутано как в кино, где: «Наши семьи разошлись, потому что их шофёр состоял в связи с моей женой через их домработницу».
– Марфа, не вытаскивайте из своей «шкатулки» данные отошедшего в небытие прошлого, и не судите его.
– Как же не судить, когда мой близкий знакомый Адам Переплюев однажды вошёл в состав жюри, и выманить его оттуда уже было невозможно. Но могу сказать в его оправдание, женщины от него уходили, хотя бессловесное дистанционное управление оставалось под рукой. Да разве Адам понимал, что главное для мужика, это умение подать себя, украсив укропом и петрушкой.
– Выходит, ваш Переплюев наивный простак не наказуемый. Это только в стерильном Сингапуре бедного верблюда, вышедшего на Большак, блюстители готовы засечь плетьми за плевки на асфальт. На днях показывали одного барана в программе «Конфетки, бараночки» в музыкальном сопровождении женщины-полицейской (дружбы скопом) и парочкой рослых boyприпасов по бокам.
– Видела я эту передачу. Обращала на себя внимание постановка ног самой полицейской, напоминавших окорока римской волчицы – кормилицы Ромула и Рема, основавших Вечный город и компанию по производству экологически чистых презервативов. 
 – А в Китае на стадионах преступников за казарменный лексикон, сродни вашему, расстреливают, вместо того, чтобы необузданность вяжущими средствами лечить, как советуют доктора, предварительно проверяющие здоровье карманов пациентов.
– Представляю, что сотворили бы с фонтаном «Брюссельский мальчик», если бы он вдобавок, давая выход избытку своей энергии, издавал непотребные звуки, наевшись брюссельской капусты!
– Да что там говорить, Марфа, – Прямая кишка уникальное сооружение, в ней круглогодично поддерживается одинаковая температура 36.6; по Цельсию, и так в течение всей жизни. Вернёмся к китайцу со стадиона. Дай ему волю, да прояви к нему толерантность, как пить дать эмигрировал бы, сменив язык плакатов с иероглифами на язык Шекспира.
– Это бабушка, работавшая более старательно, чем прилежно, надвое сказала. Лжесвобода не до того ещё доводит, Опа-нас.
– Не скажите, в отличие от других, усреднённый гомериканец  ищет компенсации за увечья, в том числе врождённые. Внимательней адвокатские ценники читать надо.
Марфу задело замечание Опа-наса насчёт ценников. Прерывистая линия изодранного подола её юбки подёрнулась сигаретной дымкой. Было похоже, что её охватило ощущение оторванной с мясом пуговицы и она бросилась пьяными рыбьими глазами искать «свой пиджак», но он определённо не висел на Опа-насе.
Опа почувствовал, что от него ускользает внимание собеседницы и наконец решился выступить с глубокомысленным заявлением:
– Вы, слушаете, как ворона Лафонтена, грассирующие пули моих офранцуженных слов с открытым клювом, но не сердцем. А ведь на моём концерте люди выбегали из зала с криками «Браво!» и в ужасе хватались за головы первых попавшихся прохожих.
– Ничего удивительного, я питаюсь падалью, – съязвила она.
Это был ничем не оправданный удар судьбы. Опа не мог оставаться джентльменом в чистом виде и сделал ответный выпад. 
– Марфа, не путайте реверансы с книксенами и сникерсами. Реверансы для тех, кто не знает что такое книксены.
– Не шутите так со мной! Похоже вам нужна такая обтекаемая со всех сторон женщина, куда ещё не ступала нога человека.
Опа-нас понимал, что выбить дурь из бабы и пару таллеров из эмигранта – работа непосильная – это то же, что выжимать из боевой гранаты последние соки, или водить исполнителей рэпа по Музею изящных искусств, отвечая на их вопросы типа «Маэстро, покажите мне женщину, которая, сорвав бюстгальтер, грудью стоит за мужа, и я поверю в настоящую любовь». Опа хоть и несостоявшийся как личность, но мужик состоятельный, отослал падчерицу в Англию для поучения образования, невзирая на то, что в Париже у писателей и художников спрос на Монпарнас резко возрос при упавших акциях исхоженного вдоль и поперёк знаменитостями Латинского квартала, где они опрокидывали рюмочку-другую, не разливая... на себя. Кстати, квартал тоже увеличился на два переулка от середины забора «Стрельчатый лук в маринаде» на бульваре Распей, по непонятной причине, избегаемой кутилами и умеренными пьяницами.
Лето выходило из себя, стараясь побыстрее стать осенью.  Опа-нас в преддверии жёлто-красного сезона любил многогранность площадей и узколобость тупиков, принимая любую попадавшуюся на пути женщину за предмет первой необходимости, особенно если глаза её при взгляде на него наполнялись рассеянным склерозом и тусклым светом, выдавая неуверенность временных отношений из-за того, что она интуитивно чувствовала диагноз врачей, выявивших у него аллергию на предстоящую чешуyou. Несмотря на прорехи в образовании, пробелы во владении  парабеллумом, и на стервозный характер, многочисленные хобби Опы – мастака создавать проблемы из лучшего ничего, закончившего школу на нетвёрдую Тройку с бубенцами, включали в себя:
обучение на гитаре без струн в свободные от безделья часы глухонемого раздражения к нотной грамоте;
выбрасывание денег на ветер в штиль, когда Она в пароксизмах эротики становится приложением к любовнику – огнетушителю страсти в захлёстывающем пенопласте душевных волн массового производства кухаркиного ревущего моря детей;
работу в зажиточных домах притворщиком... дверей;
изображение из себя механического пианиста чёрного дерева, утопающего в охапках цветов от низкопоклонниц, в ночном баре «Лица без определённых занятий» мест, по купленным с рук и вздрюченным по цене билетам (не носившие носки только под нажимом курка поймут, что такое тонкое чутьё и бельё);
 представление себя рикшей по себестоимости, катающего в приступе отчаяния соседскую болонку, гордо восседающую в ручной тележке на пути через дорогу к успеху;
написание портрета камбалы во весь рост; и, наконец, после вызывающего подведения... итогов целительный сон не в чепчике, завязанном под третьим подбородком, а в кепке восьмиклинке с защитным козырьком, обращённым к Чёрному камню в Мекке.
Не осознавая разницы между разминувшимся с собой бардом и алебардой он полагал, что сваи вбивают, чтобы осваиваться на курсах группового секса «Тер-пси whore». Отходчивый на второй план Опа-нас исповедовал неуклюже задрапированные идеи, не гнушаясь ореховым маслом панелей стен и изысканным блюдом «Скаредная тушонка». Обладая завидным художественным вкусом и норовом, выдержанного французского коньяка «Мужлан», Опа по вторникам пристрастился к бутылке «Строптивой Мариетты» в закусочной биржевых маклеров «Шалунишка», напоминавшей боевой салун «Летающие стулья» времён Золотой лихорадки на гомериканской губе, где посетители ломали комедию по кусочкам. Там он, липучкой окружённой ватагой воинственных мух, объяснялся с завсегдатаями на парижском арго королевы кадрили Ла Гулю (обжора – фр.) и на лондонском кокни не хуже шустрой цветочницы Элизы Do Little. Его увлечение импрессионизмом в малевании прописными кистями проявилась в свадебном полотне «Матрас вам на долгие годы», вписавшемся в нелепую потолочную лепку. Открытый, как кабриолет с откидным низом в солнечную погоду, он разоблачал вредоносные слои ближневосточного нефтяного сообщества с их потугами на учёность, и это не проходило бесследно, как практика в сумасшедших домах для студента психиатра, выбравшего профилирующим предметом венерологию.
Одного не учитывала Опина изъеденная червями сомнений  психика – предприятие, подобное цирковому «Иль на щите иль под седлом», лопающееся от зависти, не может объявить себя банкротом-землепроходцем. Опа, оставивший учёбу и любовницу, у которой он столовался, придерживался строго постельного режима, вызывая у многих горький осадок и чувство обиды. Правда он не интересовался измерением глубины её чувств, но бардопоэта, отказывавшегося участвовать в перекличке лягушиного болота, можно оправдать, ведь приходя в хорошее настроение, он оставлял чавкающую грязь за порогом восприятия. И какому Пьеро с его потугами на интеллект не мечтается влезть в ромбовидный наряд бесшабашного Арлекина без лишних парафраз, когда красное словцо, брошенное в публику, зеленеет от беспомощности и злости непосвящённых на фоне тяжёловесных, негнущихся высказываний.
К всеобщему удивлению знакомых с непристойными челночными телодвижениями Опы к шестидесяти годам его лохматые руки и ноги оставались целыми – в горячечных спорах никто их не перебивал, видимо немалую роль сыграло то, что на два месяца оторопев, из опального камня преткновения он превратился в карточного активиста инкарнированной молодёжи «Знай наших!» А ведь когда-то, на званом обеде избранной челяди, ему подали спасательное желе, тогда Опа-нас Непонашему, живущий под колпаком, зачастую дурацким, славился высоким показателем в разудалой шотландской юбке наголо. Это продолжалось до того момента, пока одна светская львица не затянула его к себе на раут в стальную клетку и чуть не разорвала в урывках сладострастья.
В результате наивысшего закона притяжения к личности она сменила свою фамилию на его, ведь он любил самок, не щадя живота своего. Скажем честно, до этой похотливой львицы с роскошной гривой в пору залихватской молодости он ухлёстывал за «Лягушонкой в коробчонке», которую подверг вивисекции в пятом классе. Но она оказалась игрушкой, которую пришлось повесить на Новогоднюю ёлку позади гирлянды зелёных кракодиллеров, чтобы скрыть шрам от кесарева сечения на её брюшке. Опа-нас не оперировал неглубокими нахватанными знаниями за неимением таковых и ланцета. В нём (не скальпеле) преобладали поверхностные взгляды на супружескую жизнь, и это сослужило сомнительную честь его намерениям. К законному браку Опа-нас относился как к симбиозу – сожительству двух абсолютно разных видов, приносящих взаимную выгоду и не всегда на тарелочке.
Его нескрываемое презрение к сперватозоидам, а потом уже к яйцеклеткам, как к строительному материалу, поражало. Вследствие чего стародавние понятия жена и церковь стали для него неразделимы. Когда у него не бывало женщин, и он не собирал потасканного вида чемодан, то не стыдился прогуливаться с беспечным видом, чем смешил сдобную ватрушку с творогом.
Но если Опа, паче чаяния, охотился за прекрасной жертвой, то превращался в злостного браконьера. Не подозревая, что искусство – это прибежище интеллекта. Опа-нас с одинаковым успехом мог стоять со свечой в руках у амвона и в ногах сбежавшей от него супруги, наделённой талантом обольстительницы, углублённо экспериментирующей с очередной жертвой своей похоти в будуаре с деревянными стойками под балдахином времён всех французских Людовиков. Обычно успех сопутствовал Опа-насу до ближайшего угла, там он с ним шумно расходился выразительными средствами. А ведь раньше Опа обходил его и раскидистый морёный голодом дуб по краю тротуара молчанием, достойным сточной канавы матушки Истории с её роторасширителями голосистой свободы, относя к отсталым странам государства, закрывающие бассейны и забирающие у неимущих посетителей 500 калорий в час. Ничего удивительного, что их представители не в силах были преодолеть двухметровую планку песни «Калитка». Опа представал задрипанным кандидатом в святые, хотя его частичное иудейское происхождение этого не предусматривало. Это не вызывало к нему пренебрежительного отношения, и он появлялся в обществе поэтов без пемперсов «Непроливашка». Теперь Опа, всем своим видом выражавший эпическую сущность нашей эпохи, проживал в филиале самодеятельного театра с крупногабаритной дотацией по имени Зося Невозникайте, слабо отличавшей корсара от корсажа и намеревавшейся подкупить жульенами домашнего приготовления, обступающее его жульё, сплошь состоящее из критиканов.
Раздражающим фактором в Зосе, кроме её парусиновых тапочек на прорезинованной подошве было то, что она принимала красные розы за жертвоприношение, а бакенбарды за бардов, восседающих на речных бакенах, курганы за напомаженные холмы из кураги, и что радистками становятся в результате беременности.  Непритязательный под блузку Опа, не реагировал на медицинские измены Зоси, два раза в день закладывавшей нитроглицерин под язык. И всё же Опе хотелось иметь двойника с двойным дном, тогда бы ему удалось перепрыгнуть через самого себя, как через алюминиевый забор – изделие из ложек, и не нужно было бы

      отвешивать поклоны без весов,
      кроить гримасы ножницами смеха –
      не в этом ли умора и потеха
      без басенной морали и основ?

      Опа-нас Непонашему, человек с истончённой душой Ваятеля по живому, открытой перед всеми настежь, но не нараспашку, истерически ненавидел мух и мечтал о карьере жёсткой кисточки бычьего хвоста, дабы отгонять надоедливых (сцена достойная кисти или щиколотки художника). Несомненно, Опа был по-своему привязан к хвостам, пропуская нелепость сквозь просяное ситечко вызревающего сознания. Неизменный поклонник пива и лужковской де’Юреволюции благочестивый за счёт государственных дотаций Опа-нас придерживался выведенного им в тепличных условиях неореалистического правила – воздавай должное, не отнимая у себя время посреди бела дня, даже если вражеская пуля истекает кровью. Как человек-луч, преломляемый в призме событий, Опа обладал двумя неоценимыми качествами – не эксгумировал оригинальные мысли и не хоронил присвоенные. Наряду с этим его, писавшего с оглядкой и боявшегося переусердствовать, огорчало бездушность монструального государства не выделявшего поощрительных субсидий: графоманам, не допущенным к разделу литературного пирога, чтобы они не писали; ворам, чтобы не воровали; и новорождённым, чтобы те, после появления на свет, научились завязывать пупки без посторонней помощи.
Опа гордился набором молекул в состоянии броуновсого движения, из которых состояло его не совсем атлетическое тело, которое он время от времени экспонировал на пляже, привлекая внимание непритязательных женщин и прибрежной полиции. Засевший в нём расторможенный гений, без тени кокетства с высоко поднятыми бровями, над глазами подёрнутыми поволокой, не без основания относил себя к людям, выкладывающим всё без утайки на бумагу в эпилептических припадках. К примеру, ему принадлежала выдержанные как вино (краситель, скрашивающий вдвоёмчатое одиночество) фразы-оборвыши: «Если в животе, где от голода волки воют, имеется солнечное сплетение, значит, и у меня есть что-то от светила» или такое: «Подагра – это звучит... сами понимаете как».
Опа безуспешно пытался обратить на себя внимание в более твёрдую валюту, уверенный в том, что собратья по перу (не обязательно бандиты) создадут профсоюз по принципу «Что ни урод, то любитель пожить красиво». В нём они приобретут покой и защиту... от собственных интересов. В этой проржавевшей от времени проблеме Опа-наса поддерживали импонирующие ему – мастер перевоплощений и эпитафий, не раз пожинавший литавры бутафорской славы, куратор Литаврического Музея в Свинограде поэт Фёдор Бумазея и его заместитель Гена Откупорь, чей подневольный смех и неухоженная бородёнка из волос а ля «Волнистый попугайчик» озадачивали дирекцию.
Скажу пару слов о Фёдоре: «Хрен Федьки не слаще». Он работал в министерстве иностранных дел невпроворот, взламывая ломом лёд международных отношений. До этого Федя трудился, вгрызаясь в гранат науки, над неблагозвучными и неблагородными металлами Периодической таблицы Менделеева и служил по совместительству сторожем-подводником в ощетинившемся морскими ежами «Аквапарке», отдаваясь водному делу с потрохами. Приближённые к нему утверждали, что подавленное настроение, чувствовало себя лучше чем виноград или он сам, представлявший себя художником, изводившим краски в благотворительных целях. Фёдор Бумазея ходил «до ветру», который сам создавал и догадывался, что общая поцеватость, выраженная в сдержанности укрощает, в то время как стоит распеленать глаза, и излишняя жестикуляция начинает превращать его в обезьяну, остерегающуюся заработать себе на мускатные орехи и не заботящуюся о проветриваемом помещении... вкладов. На улице Фёдор двигался как шпагоглотатель по сцене, а дома, где его поджидала жена-колобок, превратившаяся с годами в циркулярную пилу, избегалась по апартаментам в живописных обносках – хуже духовного нищего, обкрадывавшего самого себя. За столом он ловко вылавливал плошкой мух (чемпионов по плаванью) из супа, любовно приготовленного его супругой –  птичкой-невеличкой, не страдающей развлекательным комплексом, не отличавшей монгола от мангала, и не различавшей, где проходит демаркационная линия границы его терпения после показа по телевизору чёрно-белого фильма «В шесть часов вечера после войны в двуспальной кровати». Федя и его «ссуженная» нередко сливались в мятежном вальсе затхлых лет, всхлипывая на тему о любви, когда на них находило затмение. Они не оттаптывали пляску «Дамба», испытывая раздвоение зычности. Но когда Федю, любившего фразы свежей выпечки, просифонило на даче на ветру при грабительском отношении к листьям, ночь раскинула над развлекающимися звёздный шатёр. И тогда он допёр, что автострада, по которой бежал, не почувствовала себя колесом, выбившимся из колеи, надо вовремя не уйти со сцены или сцена уйдёт из-под ног приёмом джиу-джитсу в поэзии (из отравленных стрел воспоминаний солдатских посиделок на «очках»).
Итак, проанализировав своё поведение при падающем заборе мочи в урологическом кабинете, опрометчивый Фёдор Бумазея начал принимать участие в негостеприимных забегах, носящих чёрствый характер, прибегая первым к помощи родных после того, как ему удавалось соединить все их точки зрения одной ломанной прямой, пока буфет отбегал в сторону, чтобы побалакать с трельяжем.
Его семья распалась на пятой беременности. В этом ему помогала девушка со стороны – Агнесса Сугроб, в которой он часто увязал. Так он пришёл к выводу, что счастье – это узенький проход, а расписанные потолки могли бы оставаться холостыми, если бы не прихоть художника Парапета Пожелтяна, напоминавшего Феде его собственные слова, сказанные в трансе и в порыве откровения ветра: «Как бы я ни старался, что бы ни делал – ей всё Гватемала».
Теперь уже бывшая Федина жена Ефросинья напустила порчу на мелкий рогатый скот и ушла работать на фабрику женских трусиков под лозунгами Надежды Константиновны: «Если надя Надя, мы пойдём кружевным путём!» и «На каждую Джульетту по своему Альфа-Ромео!» На фабрике в стенной газете Ефросинья наткнулась на стихи Опа-наса Непонашему, посвященные поразительному случаю – одна дама после смерти мужа решила насильно оплодотворить любовницу супруга спермой изъятой из его трупа.

Грибные места, неспортивная «гребля»
меня интригуют и увлекают,
причём отвлекают от зла и отребья,
на фоне которых конфликт возникает.

Неисповедимый отправился  к Богу,
жены не спросясь и любовницу бросив
по имени Пакля. Окрещенный Гогой
посмертно с подачи жены опоросит.

Ах как интересна и сверхнеобычна
судьба трупной спермы в колонке газеты...
И я представляю судью недвулично
На взятие спермы, «наклавшему» вето.

Стишки произвели на Ефросинью неизгладимое впечатление и она решила поближе познакомиться с творчеством поэта и с ним самим поближе. Вот что ей удалось узнать. Опина ошеломительная карьера двурушника (у него всего-то было два полотенца), в которой фрамуга являлась дверезаменителем, закончилась в Одессе в результате насильственного откровения английского замка на ул. Маркса-Энгельса д.8, кв.13, где он жил в стеснённых условиях йогуртом с мамой. Фанату симметрии Опе ближе всех был двоякомыслящий двуликий Янус. Когда Опа ненароком получал по морде слева, он подставлял небритую правую. В подобных начинаниях Опа-насу симпатизировал эссеист-домососед Рома Данов, с трудом отличавший внезапное от Вапничного. Он с другом Дима Гогия, предложил ломбардопоэту кругосветное путешествие «голеностопом», но Опа-нас Непонашему пообещал пустить их по миру со словами: «Корабли постоят... пока не присядут на мель».
Опа, поблагодарил Рому, которому фанатично аккомпанировала на «Ундервуде», не изменяющая своим эгоистичным принципам безработная безделушка Агафья Интуиция вызывала у подслушивающих Волгоград упрёков и осыпавшая Ромула лепестками поцелуев Рема в достопримечательные места и вдребезги. Когда-то многодетная Ага занималась любовью ежедневно со стаканом ежевичной водки в руке без отрыва от воспроизводства, пытаясь наскрести побольше гринов на заграничную визу, теперь она подрабатывала метеорологом, считая, что в престольном граде Бристоль всегда 40 градусов, соответственно закладывая стакан за стаканом. Что же касается Ромы, то он был протеже старпома Константина Во-Пля – человека с проницательно-вороватым взглядом на носильные вещи и острым выступом подбородка, любившего при каждом удобном случае повторять: «Баба у меня змея с удивительно извилистым жизненным путём, и нет на неё заклинателя».
Портрет Ромы Данова – этого художника слова оказался бы неполным, если не упомянуть, что эссеист-домососед злоупотреблял красками. Он мешал их в непривычном для обывателя порядке и пытался убедить его, что Опа-нас Непонашему неоткровенен, а зачастую и просто лжив, как это принято в среде ему бесподобных, считающих его тщеславие наносным, как ил Нила, выброшенный на берег, но именно он подкармливал египетскую цивилизацию.
Высиживание Опы часами на подоконнике напоминало Роме жизнь комнатного растения, которое критики поливают как и когда им вздумается, учтиво признавая несомненные достоинства.
Фильтрующийся вирус творчества обуял прислужника Пегаса Опа-наса после успеха серии бесконечных рассказов «Босиком по стерне», «Ороговение мужской популяции» и «Морячок с бушлатом воды, измерявший скорость в несовмещённых узлах». Три месяца он интенсивно погонял полезный вирус и двенадцать недель пришпоривал его, узнав, что дальняя знакомая Роза Моисеевна Ветров неожиданно обнаружила у себя ниже линии грудей, заканчивавшейся двумя сосками, Западное полушарие. Казалось никто не сможет избавить Опу от заразного поэтического токсикоза жеманства после полученной им информации, а тут ещё проза жизни нежданно-негаданно подвалила. Тогда он задумал получить утрусского «Пукера» за болезнетворческий триллер «Не сомневайтесь ваши фары протухли в назревающей ночи», в котором герою миссионерская позиция «на спининге» сильно поднадоела и он захотел окопаться в тылу женского батальона.
Его предыдущее разномастное руководство в постели для ортодоксальных «В заоблачном разрыве простыни» было поднято на смех, охаяно и заклеймено спасательными сионистскими кругами, как отпадающая ветошь, что в три раза увеличило тираж руководства, не обладавшего патологовосприятием еврейского юмора.
Возникший болезненный процесс в распределении денежных премий брал начало с динамичного танца с ятаганами наложниц пошлины на турецкой таможне «Скрещивание крещёных ног по-турецки». Во главе девушек разных каст на паласе из палашей строптиво возлежала шарнирная акробатка, перенесшая грипп на руках Джеральдина Доливайко, весьма примечательная дамочка без устали подправлявшая накладные букли и стоявшая во главе жюри. Несмотря на контуженное восприятие окружающей среды Джеральдина добилась значительных успехов сидячей работы в лежачем положении. Её без устали любил весь цирк, начиная от работников арены и до директора в конторке. А ведь до неё директор делал перерыв только на секретарше. Несмотря на бессонницу в любви с безоговорочной капитуляцией в постели, Опа-насу денег из акробатки выбить не удалось, причиной явилась предсказанная синоптиками в текущем фискальном году жестокой зимы – времени озябших мыслей, а он полагался на прогнозы, утеплённые ослиными обещаниями, связанными с установкой вентиляционной системы в подвалах газет. В финансовых претензиях не помог даже принадлежавший Опиному изобретательному перу быстротечный анекдот, котировавшийся полдня на Драйтоне:
«Утрусские мужики, щедрые на посулы, сверкая золотыми коронками, вызывающе гордо дерутся у входа в кафе «Симфония». Мимо проходят двое латинос, хрустя высохшими креветками под ногами. Один другому шепчет на идиш: – Чтобы было ша, Вонзалес, бабы – это что, главное, чтобы нам не изменяла память! Теперь мне понятно почему говорят, что улицы Нью-Порка вымощены золотом и город переименуют в Эльдорадо».
Опа-нас Непонашему, считавший, что утрусский медведь в Гомерике, не ленясь занят лапосакшен, собирал досье на себя, так, на всякий случай, если придётся раскаиваться в чём-то не содеянном или недопонятом кем-то заштатном анекдоте. Он с детства мечтал подняться до белеющего потолка Его Величества Юмора, делясь с почитателями своим кастрированным чувством его и забывая, что делясь сокровенным с людьми, зачастую теряешь целостность.
И несмотря на это Опа лез вон из кожи, чтобы замалевать Однообразие чёрным и описать разновидность любви «В час по чайной ложке» в противовес разновидности самоубийства «Затянуться плечевым поясом любимой и не проснуться». Живя в разносортной компании неадекватных мыслей при аварийном паспортном режиме между Конфеттэном и Большой Свиной отбивной, Опа отыскивал лазейку (loophole) на Уолл-Стрите, осознавая, что пути в литературу ему заказаны, если на нём бежевый костюм в лестничную клетку и хромосомные сапоги на бетонной платформе.
Поглядывая на пританцовывающих свиристелок и их пыжащееся сутенёрское сопровождение на улицах, Опа-нас (упрощённый вариант своего отца) рассуждал неординарно – зачем ставить вопросы ребром, на грудной клетке, объединённой грудиной костью спереди и позвоночником сзади? Есть ли жизнь после отсрочки смерти, и почему бы ни воровать при удобном случае в государствах где ограбление принято за норму, и судят за честность? За этим последовали его зек-философские: руководство для воров и налётчиков «Перед посадкой» и семинары «Семи пядей, поедая воблу».
Непонашенская поэзия, не страдавшая избытком вышколенных фраз, была заклеймена в речитативной Турции критиком Мирзой Пакостьен, подрабатывавшим тем, что разносил утренние пеструхи-газеты в пух и прах, как вредоносная водонапорная башня с антисоциальными элементами, не допущенными в периодическую систему Мендель-Еева.
Разглядев не раскупоренную бутылку выдержанного взаперти цыганского «Рома», Мирза поморщился и произнёс на французском (здесь приводится неточный перевод): «Если рука тянется к штопору, спиртное подлежит немедленному уничтожению. Тюрьма излечивает от скромности, и когда я умру появится вакансия порюмочного осушителя ликёрных болот».
В мусульманском мире было общепризнанно, что вздутые изыски ломбардопоэта, изложенные негнущимся, кондовым языком, вылетают из Евстахиевых труб, не оседая в мозгу. А  мозг – это верхний ящик, в котором не у всех раскрываются дверцы. Правда в таких случаях наблюдаются резкие расхождения с учением Урана и болезненно флюктуируют псевдолитературные абсцессы а-ля:

Я исповедываю веры все подряд,
Особенно на шару шариат.
            
Или ещё краше:
«В отличие от странствующего Дон Кихота в нём взыграли отсыревшая память о «Летучем Голландце» и видения измождённого Росинанта, крупной рысью скачущего по раскидистым лапам сосен, застрявших корнями на песчаных отмелях. Сейчас же он вынужден был смотреть в лорнет на Настеньку Сальмонеллу, заложив руки за спину в ламбадном па, подозревая, что примёрз к фригидной женщине, в которой вряд ли поместишь пищу для ума, приправленную горькой иронией. А в морозильнике прошлого Настеньки ему ещё долго будет мерещиться  родительская хатка-йога,  побелевшая с фасада от хамской продразвёрстки».
Из всего того, что написал Опа-нас Непонашему о далёкой Испании, снедаемый перерастающим чувством вины урожая 2000 года на песках Коста дель Сол. Там он сделал для себя вывод – самый преследуемый им язык – утрусский, потому и многострадален, что он наподобие безропотного Средиземноморья.
Согласитесь, герои снов моих, у Бога можно спрашивать, с Бога – нельзя. До крутящихся в мозгу цветных хулахупов мыслей Опа любил докапываться сам и, отбросив лопату Серьёзности, разгребать юмористический чернозём руками, признаваясь редким друзьям из организации «Наши карандаши в заточении», что ритмике в его вывернутых повествованиях капут. Он следовал беззаконию какофонии, передёргивающей его в завихрениях словесного тика.
Но заблудший Опа, седьмой год в акробатической игре на гитаре в постели, доказывал, что в двустишии о шариате (не говоря уже о Дон Кихоте и его преданном оруженосце Санчо Панса) достигнуто крещендо человеческого воображения, не выдерживающее накала борьбы, сгоревшей и ссыпавшейся горсткой пепла.
Ориентируясь на собственные убеждения, Непонашему разжигал в себе творческую лучину. Непальцем сделанный из вторичного сырья и не подверженный расслабухе Опа, пребывал в ипостаси ипохондрика, придирчиво «борясь и побеждая» с духовными ограблениями аудитории под давлением фактора страха. Он по-отечески любил гнилостные микробы полости рта (результат чистки зубов в одно касание) и испытывал всепронизывающую саможалость, со вздохом разочарования переходящим в раздражение, когда издавал самопальные журналы «Окрошка смеха», «Зуботехника любви». В них публиковались выжимки яростных нападок, рассчитанных на завсегдатаев столовых с необщепительными подавальщицами.
Но завистливые завы Сырьевых Кладовых Смеха противились его конкурентной активности, и первые же номера были искромсаны шредерами и скормлены в «Весенний салат», хотя дело происходило душным летом, на конференции стоматологов «Обточенные зубы» с обсуждением корневых разногласий. Критики – эти патологоанатомы текстов, считали, что их надо подправить, то есть помочь им похудеть. Они отсылали подальше  отчёты Опа-наса о проделанной работе «Не дырки в ушах», полной уважительных излияний к классикам. Опа не сопротивлялся, оправдываясь, что принял эстафету от мачехи не с того конца (в древнегреческой скульптуре его поражала униформа профилирующего носа). 
Какие именно произведения недоброжелатели подвергали раскатистому остракизму, и его преследованиям за торговлю лунными календарями, можно почерпнуть из напечатанного отрывка...

                До чего докатились! Слухи по миру пустили.

     Глава 11.   В окрошке смеха

«Умудрённый топотом охранник Гранатас Патэ-Фонис Младший ещё в сцеженно-молокососном возрасте без передышки и перекура ублажал дворовых девчонок и таскал для них каштаны из огня за волосы. В многодетной семье огненно-рыжих (глядя на них можно было подумать, что умные в оправданном отъезде), где веснущатые «золотые россыпи» ползали по полу, приветствовали свист на бересте, разбираемой любопытством (а кто их собирать будет?) он не считался прибавлением, оставаясь  довеском.
Это уже потом у Гранатаса появились несокрушимые наклонности к зверскому хобби – бродить ночами по городу отъявленным негодяем с обломком рельсы в узловатых пальцах ревматика  и утешать опоздавших на последний поезд в метро предложением: «Давай вмажем по одной, а вторая подождёт». К утру он обычно утихомиривался и по дороге домой походя занимался эксгибиционизмом в подворотнях, как бы невзначай демонстрируя удаль, нерастраченную за ночь (люди зачастую не знают как пользоваться собой, потому так одиноки). Гранатас готовился к вечерней смене в клубе гомосексуалистов, где его ожидал кропотливый труд по расчленению увлекающихся парочек. Если приезжала полиция, скромняга Пате-Фонис выдавал информацию на товарищей по оргиям и себя на поруки за миролюбивого человека, совершавшего благородный поступок под дулом игрушечного пистолета.
Когда на допросе детектив спрашивал его, зачем ему всё это надо, Гранатас не смущаясь отвечал, что заветной мечтой его отца было пить не просыхая, имитируя поплавок, в бассейнах отелей «Rеu» или «Iberostar» в молодой Доминиканской Республике, не подвергающейся старению. Но старик с безобидным выражением яйца Никита Пате-Фонис Старший так и умер, испустив дух противоречия при неизвестных родственникам обстоятельствах, и не прополоскав горла причитающимся ему по рангу коктейлем на восточном конце острова Гаити, когда в Порт-о-Пренсе семибально сотрясало аборигенов и когда зачалась холера «Неясно».
Гранатас был точной копией отца, не считая маленькой детали – папа строго придерживался строгого правила, говорившего вполголоса: «Не отрывайся от коллектива, пока тебя самого не оторвут». Во многом другом Никита напоминал запальчивого Дон Кихота Ламанческого, с достоинством носившего на куполообразной голове блестящий Малый Таз (шлем Мамбрина), отобранный в бою у парикмахера, который по непонятной причине относил его к породистым тазам для бритья. Но, сами понимаете, миф обрастает фактами ещё дотемна, если мы того хотим или эту.
Солнце отлучило своё и догорающей головешкой опускалось за горизонт, когда битва закончилась заслуженной победой идальго, а по вечерам Дон Кихот, глядя на дымчатые колечки пастеризованных облаков, отказался выезжать на ком-то в отличие от Пате-Фониса старшего. Для этого искатель приключений держал доходягу Росинанта, от которого не было ни толку, ни дохода, и которого ни с какой стороны нельзя было принять за строптивую савраску».
Газеты описали событие как чрезвычайно трогательное, и довершающее зрелище прошло в киосках под девизом «Руками не трогать!», а потому и не расхватанное (автор Леон Мызамир – известный охотник за черепами после публикуемых им головоломок).
Тогда Опа-нас в противовес без вина виноватым гомосекам, которые совершенно непонятным для него образом сводили концы с концами, и счёта с жизнью в ущерб арифмометрам, задумал организовать северно-ирландскую цепочку ресторанов «Бель-фаст фуд», но потерпев фиаско, создал с помощью лакмусовой бумажки часто прикладывающейся к спиртному приступов его надсадного творчества Зоси Невозникайте, «Клуб Интимных Встреч». Там желающие могли потренироваться на муляжах. Не надо забывать, что клубу предшествовало оборонительное сообщество «Обделённых постелью», но не яйценоскостью, окопных завсегдатаев «Блин дашь?!», и мастерская «Нежного глажения с массажем» для увязших в  медовом месяце, переросшем в месячник дружбы.
Нелюдимый рохля и поэт Опа-нас сжился со средой обитания в новой стране, пребывая в знойные дни в тени неведения в отношении к потерянному обществу на последней приставной лестничной клетке многоквартирного дома, субсидируемого расточительным государством. Помещение расположенное на седьмом этаже приближало его к вожделенному седьмому небу (в Гомерике с её блиц-гарниром, где секс относят к контактным, а не к конным видам спорта, принято  называть его девятым).
Опе льстило высокое положение, в которое он поместил себя и в котором посвистывал припеваючи, не обращая внимания на конкурентную мелюзгу и экскрементальные, дразнящие обоняние запахи, доносящиеся с улицы в расплавленные от жары мозги. Среди белого дня он на них не реагировал, потому что верил, что сживать человека со свету сподручнее впотьмах.
Правда однажды, оказавшись на гребне успеха, он заметил критиковавших его шелкопёристых гнид. Опа никогда не оставался в долгу перед родиной, и пребывать в ней не имел ни малейшего желания по причине невозможности избавления от вычурности слога и грибковых заболеваний медицинских терминов, которыми он так любил жонглировать в стихах. Иногда Опа впадал в невменяемое состояние и заговаривался, еле шевеля губами славянского покроя, при этом его глаза болотного цвета подёргивались ряской, пока фантазии с их магориями не давали уснуть, беря его измором.
– Дайте мне пространство и я уделю себе время, прильну к неформальному информационному источнику, и с помощью минимальной звуконепроницаемости песка гарантирую максимальную конфиденциальность, – обещало его правое полушарие.
– Как ты этого добьёшься? Да и зачем срывать зло на людях? В чём они останутся? – протестовало беспокойное левое,
– Очень просто, я их всех порешу в один присест!
– Кого их? Одно с другим не вяжется.
– А вот это предстоит выяснить, но время не ждёт – оно поджидает – интриговало правое.
Опа-наса Непонашему преследовали надуманные страхи.
– Днём, – говорил он себе, – это ночной столик, самопривинчивающийся к полу. Ночью – никто не знает, потому что все спят, и сожительница садится мне на голову, как вертолёт на крышу. Кто это сможет выдержать! Глядишь, и крыша поедет. Иногда мне кажется низким потолок. Или пол слишком высокий?
Тогда в полемику вступал не терпящий возражений  Внутренний голос, ковырявшийся в густом тропическом носу.
– Ты нуждаешься в парном молоке парнокопытного происхождения, как кактус, свыкшийся с колючим статусом.
– Нет, – отзывались оба полушария одновременно, – Просто мы, игнорируя бирки и пробирки, летим с бешеной скоростью неадекватного мышления. Его надо спасать. Шестнадцать уколов в живот от беженства, единственная панацея.
Но Внутренний голос погружался в страшные размышления, граничащие с наркотическими галлюцинациями:
– Я вижу, хирург по метеорологическим условиям в полостях вспарывает исколотый живот, и края тканей раскрываются, пневматическими дверями скоростного лифта. Не пугайтесь, джентльмены, из раны выглянула не познавшая дрессировки собачка Галстук, лохматящаяся по краям и получающая усиленное питание из магазина «Готового платья». Боль отпустила, поднимаясь по винтовой лестнице позвоночника в то место, где она подходит сквозь черепно-мозговое отверстие к полушариям – правое и левое оставались отстранёнными, не будучи в настроении препарировать изнаночные чувства, превращающиеся в чужие, раздвоенные.
– Когда под нас копают подобным образом, – отметили они, –земля обетованная уходит из-под ног, и это не вопросительная риторическая реторта в обратном понимании.
– Но лопату вы всё же чувствуете, до того, как вам свернут шейку бедра? – не унимался внутренний голос, придерживающийся правофланговых взглядов в отечественном футболе.
– Да, как допуск опечаток у судебного исполнителя, вносящего свой весомый  вклад в женщин с особым энтузиазмом.
Вот какие непредвиденные видения посещали Опа-наса, вносившего в компанию своих произведений добродушную атмосферу под девизом «Живого места в тексте не оставлю». Он рассаживал эфемерные образы, с трудом шевеля безымянным пальцем левой ноги, пребывавшим в состоянии инкогнито. Обезвреженный временем бардопоэт Опа-нас Непонашему был убеждён, что в доме бездетного писателя книги должны заменить ватагу детей, становясь общественным достоянием, иначе брак с ними подвергнется атомному распаду. Сколько лет продолжится гименейный развал, никто предсказать не мог. В последствии он избежал семейной лямки домашнего изолятора, составив под гитарно-балалаечное треньканье катрен наяриваемый в средневековом стиле.

Вам рассказать не терпится
одну из редких баек,
земля хотя и вертится,
мне старость угрожает
костыльными подпорками,
(прочёл в сухих катренах)
морщинистыми бёдрами
от паха до колена.

Я наплевал на диабет,
купил халву, тирамесу,
на склоне поседевших лет
поверил Нострадамусу.

Продолжать стих не стоит, потому что в других отношениях наш герой, не привыкший жить дружной змеёй, напоминал знаменитого актёра Ворчелло Настроянни с его незатейливыми браками и витиеватыми разводами росчерков пера на бумаге с гербовой печатью. Вскоре у охотника до женщин последовал период безнаказанного браконьерства в постелях милых дам и вышел в тираж, как весна юным летом под кличкой «Глазированный сурок». Там, где расцветал педантизм, сказанное им не в бровь, а в глаз приобретало иной смысл и заворачивалось в цветную обёртку немыслимой шутки. Опина императивная аритмичная проза подсказывала и пропагандировала порционное потребление её, не претендуя на реабилитацию читательского мозга, и было в ней что-то кустарное (сепаратист по натуре, он отделял взбитые сливки от неснятого молока или искал нестандартный свищевой ход, дающий отток гноящейся ране повествования).
Затянутый в непрекращающийся поиск форпоста новаторских идей, подстрекаемых непомерными амбициями, Опа-нас, подтрунивая над собой, воздвигал баррикады навороченных или оборванных по краям обрывочных фраз. Это, по мнению его психиатра Евграфа Подлюкойца, требовало срочного лечения заамбразуренной цензурой и не исключало периодическую господолизацию автора в соответствующем заведении, находящегося в неведении министервства без утайки здравоохранения.
В борьбе с окружающей глупостью замысловатые утверждения Опы, заботливо укутывавшего не сформировавшиеся вкусы читателей, раздражали интеллект обывателя своей исключительной вычурностью. Одно время (его за подол не схватишь, если оно упущено) он лез ко всем с новаторским предложением, которое наводило на мысль, но не стреляло – лить джин с тоником на мельницу революции имени Лопа де Вега, но утихомирился, признав, что у каждого своя дорога в жизни – у кого увивающаяся, а у кого раскисшая.
Примером Опиного соглашательства служат его просроченные вольтерьяжные высказывания вроде подколодного вопросника на все случаи жизни: Стоит ли глухо бить в барабан досады после того, как застарелая страна с казарменным юмором прошла Краткий Курс обучения облучением и недоношенными идеями, потерявшими свою суть? А кто из нас, пойдёт за поросятиной к торговцу свинцом или загундосит под псевдонимом? Сотворивший мир мне известен, говорил Опа, изобильно награждённый жёнами рогами, но кто совратил его?
Если браки на взаимовыгодных жилищных условиях заключаются на небесах, добивающихся расположения созерцателей, то кому удалось разбить семью и покинуть гражданский лайнер в полёте? А не пришло ли времечко сбросить гнёт расквашенной кем-то заокеанской зелёной капусты и перекочевать на стабильное Евровидение разваливающейся экономики? Где она – незатухающая отечественная головешка мышления безвозмездно вывозимых умов, успешно проникавших в глубинку чертогов Самопознания, где молва братается со сплетней?
Зачем заключённому в собственные мысли переасфальтировать беговую дорожку втайне от картелей блюстителей порядка?
Кому ещё дано искушать «Наше» умышленное долготерпение на зловонной помойке стяжательства славы и разворовывания государственные кормушки, преуспевая на угодьях угодничества?!
И, пожалуйста не давите меня, дайте дозреть прыщу таланта!
Кроме вышеперечисленного Опа-нас (не без помощи местного философа Афанасия Кишечникова-Палочкина) вывел на чистую воду пять постулатов – никому ещё не удавалось даже с натугой:
в совершенстве экранизировать нижнюю часть его тела.
в профилактическом мышлении словить молнию;
рассекретить звуки грома, давая зарок и выдавая задаток;
просеять шумы контрастного душа дождя, не отказывая опустевшему стакану в удовольствии смотреть жерлом в лицо;
и отделить насущную задачу от приводимых наглядных примеров в учебнике по математике с ответами на последней странице.
У Опы не возникало тени сомнения, что Нострадамус, в его отдельном, Опином случае, отказался бы от гадания на кофейной гуще и мяуканья навалерьяненной кошки у чернушного бара «Вход беляшам воспрещён». Там, по слухам, лиловую сплетню пустили по кругу, и поэтому слово со-сре-до-то-чить-ся для бардопоэта звучало как автоматная очередь, а оранжевые циклопики сигарет глазели на него из полутёмного чрева бара.
«В Опа-насе трагически погиб писатель-фантаст, но не сюрреалист-поэт, припарашивающий сахарной пудрой успокоительных слов желающих и пытающихся выжить», – справедливо заметил критик Иван Пробадюкин – автор плаката в пустыне Горби «Мойте голову дождевой водой и прекратите вырубать виноградники».
Поэт-энергоноситель, так величал себя Непонашему, без стеснения открывал шлюзы чувственным флюидам. Варикозное расширение его кругозора являло собой беспредельность разлетающейся Вселенной. Он целиком полагался на попранное мужское достоинство, как на приемлимое явление женскому полу без умащивания мастикой, и незаметно из мальчишки на побегушках превратился в жертвенника под каблуком.
Заказывая в барах «Джин с гипотоником», Опа-нас прищёлкивал языком и повторял: «Выше меня только небо, пропылесосенное ветром». Тем самым он вызывал снисходительную сардоническую улыбку на искажённом аристократизмом лице Зоси, к которой любовно обращался «Оазис души моей!» С ней, прошедшей артподготовку в «Академии искусств», он чувствовал себя товарищем по комфортабельному оружию в укромной выемке за кустистым лобком, и готов был участвовать в чемпионате по присущему ей олимпийскому спокойствию.
Когда она впервые назвала его шляпой, он приложил все усилия, чтобы не оказаться нахлобученным. Опа усвоил, что, борясь с собственным весом, Чёрного пояса не заполучишь. Задействовав изнаночную сторону растиражированного успеха, он схватывал, Зосино подвижное лицо – губы двигались в одну сторону, нос в противоположную, глаза застыли на месте. Замешательство она испытывала только во время чаепития, когда у неё сосало под ложечкой в руках оттого, что на линии накренившегося горизонта вырисовывался украшенный огнями ночной Конфеттэн, от которого – ни помощи тебе, ни сопротивления. Единственное, что пугало Опа-наса в подруге – это её заветное желание в состоянии невесомости отдаваться нахлынувшим чувствам при падении японского авиалайнера, где накрахмаленные стюардессы отвешивали поклоны только изящным пассажирам, мимо которых можно было протиснуться.
Летать Опа не любил, боясь летального исхода, что единило его с кумиром Адриано Перепелентано, родившимся со спагетти на ушах  (утрусская лапша ему не угрожала, по слухам, распространяемым в литературных кругах индикатором польско-китайской поэзии Ежи Ли-Возопил с девизом «Кушать, чтобы не отощать. Любить, чтобы было о чём вспомнить!»)
А вот что напоследок поведал автору этих строк сам Опа. «В последнее время я всё больше понимаю кошек, собак и лошадей и это радует. С попугаями отношения сложились посложнее, не говоря уже о людях, где любая девица становилась пробным кадром». Автор берёт на себя смелость воспроизведения интервью, взятого у Опа-наса стайкой попугаев в присутствии, собак и лошадей (смех закадровый, ржанье натуральное, люди не допущены).

Синий – Входили ли вы в состав Золотой молодёжи?
О. – Да, но со временем цвет её выцвел из-за подрыва моральных устоев, и нас всех, не мешкая, выловили по одиночке.

Жёлтый – Правда ли, что с вашей точки зрения, мелкая интрижка повод для шантажа?
О. – Да. Возьмём мою первую любовь. Я ей нужен как валюта, имевшая хождение «За три моря» и вышедшая из употребления.

Красный – На вас клеветали?
О. – Ещё бы! До сих пор по ночам просиживаю лунными часами под ольхой оленёнком, запятнанным бликами листвы.

Зелёный – Вы одеты в национальные цвета, но не той страны в которой живёте. Как это воспринимать?
О. – Как хотите. Ничего предосудительного. Люблю выглядеть подозрительно – это привлекает ко мне внимание ряда женщин пронумерованных в мозгу.

Оранжевый – Вы комплексуете?
О. – Да. Я – ежедневное бедствие, представляющее угрозу усреднённому интеллекту и звонящее в рельсу “Open radio”.

Голубой – Случалось ли с вами что-либо сверхъестественное?
О. – Да, например, в математике я далеко не заплывал, боясь, что у меня сведёт ноги к нулю. И ещё, на уроке Прогневанной литературы я расшифровал бестселлер как подвал где хранится зарплата, задержанная при выходе с завода, а балласт – последним балом Наташи Ростовой. Помню, портрет Толстого побагровел и демонстративно отвернулся к стене, а ниже него  начал вырисоваться анус с моноклем. Просто какой-то электрошмок!

Чёрный – Служили в армии разводящим тоску?
О. – Недолго. Разок козырнул, щёлкнул по носу пробегавшую мимо мышь каблуком,  сделал Раппопорт кругом и вышел.

Сиреневый – Кем вы мечтали стать?
О. – Удачливым корбанатом для карбонариев или бухгалтером с манерами вышколенного лакея. Но деятельный отец сказал: «В борьбе с воспалением следует знать истинное положение свищей, что не добавляет расовой чистоты, так как по пятому пункту мы отношения не имеем к рабочим пчёлам и трудящимся муравьям».

Фиолетовый – Какие яркие воспоминания детства приходят вам на ум после излучения из реки лучевой кости?
О. – Феерические и самые радужные, как у турка, пытающегося сменить ятаган на рыбу-меч в фильмотеке снов. Я был подвергнут дисциплинарным взысканиям. Учительница от меня не отставала, хотя знала, что я отсталый ребёнок, и оставила меня после уроков, чтобы я справился с ней как с домашним заданием, проделывая со мной чёрт знает что. Это привело к положительным результатам – на занятиях по физкультуре я сделал магендовид на кольцах. Обрадованная семья подала заявление на выезд на «незаконнорождённую» территорию – Израиль.

                В повествовании он сущий Бальзак на сердце.

Глава 12.   Боня Лузгаев

На днях, прогуливаясь по местам цветущего ресторанного цирроза общества, где шустрые официанты разливают спиртное в вальсе «Немытые бокалы» на скатерти и на колени завсегдатаев, я наткнулся на городского сумасшедшего Боню Лузгаева с напряжением в 110 вольт в негнущихся коленях и отличавшего инжир на мангале от «Монголоида инженера Вляпина».
По улице шёл лёгкий моросит – признак проявления воспаления погоды, и поэтому опознать Боню, шарахнутого китайской вазой на выставке в Манеже, ничего не стоило. Но звучавший по телефону надсадный голос Лузгаева в шоу «Сгущёнка нравов» радиомистификаторшы Евы Клапан, прикрывавшейся именем знаменитого папы, как фиговым листком  и прихлёбывавшей ненавистную всеми радиомочу, всё-таки делал его до смешного узнаваемым. Боня непроизвольно применил новую «фишку» – интернетную активность. В ней он прибёг к трюку.
Выступая в роли поклонницы, Боня спародировал полукровку Еву, как среднеарифметическое из Арлекина и Пьеро, за то что та на приветствие «шолом алейхем» односложно отвечала «воистину алейхем». Причём эту трюк он украл у родного племянника старшего лаборанта, умудрённого бесчеловечным опытом над побелевшими от страха мышами.
«Наконец-то я поняла, что творится с моим цифровым набором лет. Когда настраиваюсь спозаранку на ваш завораживающий в фольгу голос, то просто таю, затаив умиротворённое женское грудное дыхание в отличие от мужского (грудного). Нет ничего удивительного в том, что вы стоите у меня перед глазами в рамке на тумбочке в изголовье, вырезанным из прошлогодней газеты, обнищавший и прикрытый одной гавайской гитарой. И когда я снимаю заварной крем «Кремлёвский» с лица, прихлёбывая «Хванчкара» от Дозорцева с сыновьями Могулия и Хочулия, мне хочется жить не по средствам и голой в скафандре катапультироваться на Луну из солидарности с вашей смелостью в газете и на радио. Не представляю себе завтрака без питательных добавок ваших передач. Жестокая действительность стрелками на часах напоминает, что подпирает время бежать под отходной марш на хоуматендовскую работу, а я всё слушаю, и слёзы умиления капают у Миллениума (бывшее здание кинотеатра «Ошеана») в пудреницу мозгов. Прикреплённая к лежачему больному, выхожу на смену... постельного белья, и всё думаю – как сильно я к вам привязалась. Интересно на сколько криков рассчитана душа женщины?
Я уже вполне созрела для посещения офиса офтальмолога де ля Пруссо, а сегодня набравшись решительности я, по вашему совету, отправлюсь в беспроцентный еврейский банк в полной уверенности, что если он прогорит, всё достанется нашим собратьям, а своих  сестёр «ребятушки» уж точно не обидят. Так скажите, пожалуйста, что меня, влюблённую в его паховую грыжу, ожидает при таком раскладе? Ведь раньше мне приходилось жить,  сообразуясь со скользящим графиком свиданий, а теперь ваш голос заполняет всё в комнате, включая безразмерный бюстгальтер. Правда, это нисколечко не мешает процессу одевания, хотя меня и распирает от гордости, что мне не возбраняется вынашивать вас в груди и по достоинству осветить в моих мемуарах «Жизнь приспособленца сзади».
Некоторые знакомые считают, что в моей услужливой манере письма проскальзывает мужская хватка, в которой слышен самый сочувственный отклик – эхо. Не скрою, менталитет у меня не совсем женский, но помада – бесполая, и поверьте, в натуре я необычайно женственна, так говорил директор столовой Кусковай-Захер.
Не могу не согласиться – у меня задатки  мужского ума, но я совершенствуюсь. Я уверена, что это не противоречит женской логике с промыванием мозгов и желудков, занятой подсказками слушательницам вашей позновафельной передачи «В гробу мы видали эти танцы».
В заключение признаюсь, мне нравится в вас многое (всего перечислять не стану, ибо некоторые поймут  меня неправильно). Поражает та решительность, с которой вы сменили имя Ева на «Steven» – по названию знаменитой песни Алиса Купера, в которого я была безумно влюблена в 1972 году, когда он посвятил мне «Million dollars baby». Мечтаю услышать оба хита в вашей передаче с посвящением. Надеюсь, Люда Strictly to the Point, а по-нашему «Всё по делу», меня за это простит».    
Подпись: председатель женсовета «Моральный велфер» Рио-Рита.
Многое станет понятней об авторе этого любовного письма, если дать слово почитателю Евы Клапан, крововбирающему обрубку прошлого Олегу Вакьютейнеру – тяжёлоатлету и сильному мира сего, особое внимание проявлявшему своей машине (зимой он, член ассоциации «Неимущих и не имеющих терпения» прогревал её собственным телом). Это он добавил ряд любопытных штрихов к портрету единомышленницы Рио-Риты Do Little.
Кстати, об Олеге, преодолевшем социальные препоны и презирающим суррогатную поэзию армии стихоплётов, поговаривали, что: «Он занялся ужасно важным делом, кричал «Пожар!», бегая абсолютно угорелым». «Итак, Рио-Рита Do Little родилась в келье неразделённой простынёй с отверстием в ней любви после получасовых смотрин в щёлку преддверия.
Детство Риты (слепой котёнок, подчинявшийся звериному инстинкту) рано познало, что такое ужаленное самолюбие в ситуации, созданной матерью-полукровкой, превратившей жилище в молельный дом, где Рио-Рита не знала – креститься ей или магендовиться. Незаметно она подрастала в собственных глазах, и достигнув молочной половозрелости, решилась покинуть стены родного дома и необъятные просторы страны, которая не успела превратить её в дрессированного члена недостойного её общества. Перед выездом она прошла через неосвещённые унижения  ускоренных курсов путан с интенсивной стажировкой, и круг колбасы стал полукругом её интересов.
Обладая магнетизмом, Рио-Рита часто путала полюса, и думала, что Аль-каеда – это макияж, который обещают стереть с лица Земли. Её светская манера закатывать глаза в чёрный бархат ресниц, поражала, а румянец на щеках играл непонятно в какую игру, может быть в запруду на ручье, созданную будущими бобровыми шапками. Она обожала британскую корону и назвала своих пушистых котят Вильям и Кейт.
Насмотревшись свадьбы одноимённых персон, Рио-Рита,  проработавшая три месяца заправщицей кроватей в гарлемовском филиале публичного дома в брюквине с космическим обслуживанием «Чёрная дыра»,  пришла к выводу, что ей больше по душе фетровые шляпки великосветских приёмов невольной борьбы. К тому времени она уже зарекомендовала себя эффективным секундантом любви с беспрезервативной почасовой оплатой. Сказывался опыт, приобретённый на раздаче санитарных салфеток в общественных туалетах города. Рио-Риту с её усталыми полукружьями под глазами заметили пикейные жилеты из будуаров пикейных покрывал и пригласили к гагарам на банкет нищих пухом, с условием, что жирный крем вальяжно уляжется на пуфиках под её глазами, наполненных обливным шоколадом и удивлением.
Смертельно больных людей подкупало то, что она с неизменным любопытством справлялась о таблетках, капсулах и облатках, поддерживавших их здоровье, с которым им самим не удавалось наладить подходящие отношения. Так что не стоит удивляться, что её пристальное внимание было всецело приковано к составленным стариками медоточивым завещаниям. Как-то, незлобиво протирая стены ванной одного из богатых домов ваткой, она обнаружила дилдо со сменным набором насадок. Рио-Риту осенило, что от вездесущей порнографической плесени не избавиться – ей принадлежит весь мир, и она стала носить шляпку с вуалью.
Поразительно, но в стране резко увеличилась занятость киллеров времени, и это дало ей возможность узнать, что сердобольные буржуа готовы дать работу нуждающимся по рекомендации, например, спускать за них воду в туалете.
И в заключение, как поделился с нами Олег Вакьютейнер – человек с холёными руками профессионального бездельника, проведший три года в поисках хлебного местечка под хлебным деревом в знойной Африке, запустив руку в чужой карман «Куда ни сунешься – одно запустенье. Если бы у этой стрекозы (он имел в виду Рио-Риту) имелся шлейф, то сразу после скачек на зебрах я бы записался к ней в пажи». Полную эпопею Рио-Риты вам, возможно, предстоит узнать из её последующих писем. А если вы страдаете творческой бессонницей и захотите отключиться, будьте любезны, суньте два пальца в штепсель – в этом деле я собаку съела – породу не уточняю. А чтобы долго ждать не пришлось, приведу вам дословно закодированное текстильное послание # 254.
«Вижу, что в поисках новых форм общения с самой собой, настало самое время мне представиться. Признаюсь, я любительница подпустить  абсурдного туману, подбавив в него щепотку сюра. В то же время меня, раздираемую любопытством и всё ещё пребывающую в отцветающем возрасте детоприношения, развлекают активные члены общины, интересы которых не распространяются дальше инициативы выпить и закусить кем-нибудь попикантнее.
Естественно во мне, как и в каждом из нас, уживаются мужское и женское начало. Очертя голову циркулем воспоминаний, я погружаюсь в братскую могилу сплетен, превращающуюся в сестринскую и чувствую себя транссексуальным деревом – баобабом. 
При таком раскладе и восстановительная гимнастика мозга не поможет. Хотя мой бывший муженёк (между нами проходил бурный бартерный обмен политическими взглядами на брюквинскую избирательную компанию «Сторобин против Фидлера») любил повторять, зачем жениться на молоденькой, если можно отреставрировать старую. Ну что возьмёшь с недоумка, вошедшего в мою жизнь  юмористом, вставлявшим палки не в то колесо смеха, так что, выражаясь языком дураков: «Я всё ещё читаю умные книжки», поэтому я в принципе решила не избегать супружества, всячески стараясь выдать себя за другого человека.
Не кажется ли вам, чего-то мы всё-таки не догоняем, когда преследуем не те цели, ведь рыба тухнет с головы, а аорта –  теплоцентраль кровообращения, начинается с капилляров, и часто заканчивается разрывом аневризмы. На днях я заметила, что перебегаю дорогу туда обратно около ирландского дома моды «Усиленный наряд полиции», и повторяю вслух: «Здравствуй Альцхаймер». Вчера подсела к трельяжу – привести в порядок отёкший фюзеляж, подперла подбородок руками и поняла, что пишу вовсе не я, а подставное лицо, живущее в мире, в котором благополучие наступит, когда поставят заслонку на жадность. А пока мир покрыт тайнами увенчанными отборным матом, стеснительно накидывающим на себя паран(Jew) в открытом эфире. А вот и страдающие радиогигантизмом в припадке языкового недомогания обсуждающие тему «Считать ли пук природным газом?». Напрашивается вывод, зачем раскапывать глазные капли? Чтобы стать понятым в туфлях на республиканской платформе с расписным демократическим верхом? Или расслышать недопонятое мной?
Старайся не обнажать в компании рудиментарные познания, говорю я себе, и не рассматривай облепиху слов, как всестороннее средство оздоровления непослушных масс. Если от погоды давление шалит, то замени манжетку манометра. И вы всё ещё спрашиваете, кто я такая, носящая в подтверждение закона Кулона висючку-безделушку – серебряное сердечко на золотой цепочке? Ну, конечно же, не предполагаемый «дядя Дима», поэтому отвечу словами любимого нами канадского  барда и поэта Леонарда Коэна: «I am a little Jew, who wrote (в рот...) the Bible».
Учитывая взвинченный пропеллер не подсчитанных человеко-нервов, который Боня с присущей ему лёгкомыслием, граничащем с фанфаронством, прошёл по конкурсу исполнителей в разведчики себя как личности под кличкой «Нераскрытый батон», Боня продолжал безмятежничать в доме вблизи от большегрудой дымящейся помойки у залива в Канарси, забивая тревогу до смерти и геморроя носом землю под попус # 5 немца Шумана.
В тот день Лузгаев, проглотив обиду от  водителя на перекрёстке, отправился к акулисту Осе Миногову, не откликнувшись на вызывающие стишки радио-поэта и монументального придурка Иосифа Закрома. Он знал, что пенсионеры, прильнувшие лопухами ушей к приёмникам, встроенным в кроватях, не услышали крика души Лузгаева. Там ведущая законсервированной передачи «Сгущёнка нравов» прародительница эмигрантского вещания Ева Клапан, ежедневно напоминает, что мы живём в эпоху эфирной революции, когда телеграфа уже давно не существует, а спозаранкино радио захвачено исключительно ею, потому что она втирает крем от загара на ночь и не считает нужным пропускать в эфир, заполонённый удешевлёнными песнями, сомнительные перлы Лузгаева:

Не помню точно, что пропел Шевчук,
но мы от метрополий не отстанем,
когда такие, как Иосиф, встанут –
в защиту правды матку отпоют
о том, как в шоу гулять, совокупляться, 
заглушки ниже копчика вставлять...
Весь Драйтон будет сраками смеяться
в минуты когда хочется рыдать.

Но забудем о неудаче Бони Лузгаева на поприще поэзии, имевшей уникальный аналог в истории изящных искусств, когда норвежский пианист-виртуоз Витольд Шлехт, не знавший кто такие евреи и думавший, что черта оседлости термин ковбойский, в крещенский мороз давал фортепьянный концерт в отапливаемых варежках на батарейках от Кардена беспартийным тюленям за Полярным Кругом, с благодарностью вспоминая ласковые руки проститутки-надомницы.
Теперь же во впечатляющей Бониной пятерне поблёскивала опереточная Кока «Перикола», а опирающаяся на вислое ухо зеленоватая шапчонка а-ля Тигель Хуленшпигель напоминала случайным похожим, что в картографии пересечённых местностей он был силён в позеленевших границах игрального стола, вне пределов которого Боня не смог бы отличить Винни Пуха от Виннипега.
Огромные ступни Бони, обёрнутые в польские «Шпильки» издания незамысловатого 1975 года, производили впечатление прикольных кораблей. Ретрограды принимали его за карикатурную каракатицу. Но те кто активно дружил с бужениной под Бужеле, читая растиражированные «Болванизмы» Лебедева Too Much(а), радостно приветствовали Лузгаева взглядами полными вожделения и приподнимали воображаемые тирольки.
Беспокойное сердце Бони, воя морским волком, разгоняло стадо крови по пастбищу тела. Если хорошенькая с турецкой точки зрения женщина не была по автогенному сварлива, то при виде раззадоренного отказом и прибегавшего к насилию Лузгаева она впадала в обморок. Тогда он первым бросался демонстрировать на ней любопытным и зевакам срочную доставку искусственного дыхания (китаянки с потомками за спиной не составляли исключения). Но мало кто их них замечал при этом, что геройский Боня Лузгаев предварительно облазил обморочную с головы до пят липким взглядом и только потом, облизав кривящиеся губы жертвы, делал их скользкими. Лузгаев был не в меру умным, и подозревать его в неискренности, было бы равносильно обвинению Луны в нацистском движении вокруг осины Земли. Он думал, что для нагнетания военной обстановки кроме насоса необходимы комуфляжные надувные танки и подлодки, хотя последние, по логике вещей, не  погружались в ключевые «замоченные скважины».
Новобранец среди бранящихся, мастер на все трюки, готовый штыком примкнуть к подвернувшемуся шествию инфицированных сюрреализмом «Осенний убор рюмок со стола», Боня  проявлял себя репетитором, а когда сюр стучал ему в голову, он натягивал сюртук. Обидно, говорил он друзьям, челоек хочет себя показать во всей красе, а его клеймят за эксгибиционизм.
Однажды, в Боне Лузгаеве проснулся пастух на пастбище, и он стал невольным устроителем «Дня макулатурных работников», отмеченного гала-концертом – на корточках раздавал прыскалки смеха, производя монументальное впечатление (тяжело собираться с мыслями, когда тебя разбирает смех). Одним словом Лузгаев являл собой богемную личность с Богамским треугольником – морщинистый нос и два немеркнущих глаза – напоминание о дистрофике, сдутого ветром со стула, когда насмешливые чайки слетелись начаепитие на прибрежные поминки задушенного носового платка, а заодно и по заклёванному их же собратьями крабу. 
Многообещающий (заплатить за квартиру) художник Боня Лузгаев, ученик Заума Наумовича Наобум-Гуляева, попал в психушку прямиком из своей студии на первом этаже по стечению крови по искривлённой перегородке носа при довольно комедийных обстоятельствах – на него донесла ненавистная соседка Римма Пудендис по кличке Бульварное кольцо, проходившая мимо настежь распахнутых окон студии. Там Боня в поцелуях боролся с коррупцией слущивающегося кожного эпителия и отёками десневых сосочков любовника таксиста Витька Примулы на его неоперившейся груди.
Взглянув на вытянутое от ужаса лицо Риммы Пудендис, даже ежу не трудно было догадаться, что срок годности её брака давно истёк за его невозможностью, и она пребывает в  одиночестве третий высокококосный год. Стоит ли говорить, что в момент приспосабливания у распахнутого телогрейкой окна от её окоченевшего змеиного взгляда на будущее с его неоплаченными счетами даже безобидный уж не смог бы ускользнуть по беговой дорожке гаревых воспоминаний.
То, что потом представилось взору Римме Пудендис, превзошло все её ожидания. Кое-как справившись с мемуарами таксиста Витька Примулы-Мышцы «Рассуждения в кювете» и вызванными ими ложными позывами, Боня, не спеша попыхивая эмбарговой гаванской сигарой, торчащей из волосатого ануса, вносил весомую лепту в искусство выжигания по податливому самшиту.
Цепная реакция на щиколотке Риммы была достойна высокой 24 каратной оценки, но не пробы – её всю затрясло и она прилипла цепочкой на шее к мобильнику. Её безвольные  губы, вытянувшиеся к встроенному микрофону в унисон подхихикиванию растревоженной половине человечества, готовы были на всё.
Через считанные минуты настенная картина «Мысля при искусственном освещении» представилась пяти полицейским машинам, трём пожарным командам и скорой помощи, метавшим громы и спички молний, чиркавших по гремучему коробку неба.
Автор картины Боня Лузгаев, сподвижник художника Парапета Пожелтяна, с затаённой улыбкой считавшего, что чем ближе старость, тем глубже могила, не обращал на сборище ни малейшего внимания, продолжая прожигать личную свободу стереотипа в наушниках и придерживаясь выработанного им правила – не можешь сменить пластинку, поменяй весь репертуар.
Не все принимали у себя дома Боню Лузгаева, вернувшегося от зубника, лечившего его кусачки, и это коробило аденоиды распухшего самолюбия парня. Особую неприязнь он вызывал у религиозных студентов с веретенообразными головами, набитыми ветошью недоказуемых знаний и прикрытых агрегатами чёрных шляп с любовно наклеенными на них пейсами.
В тот памятный день студенистые лица вышедших из повиновения в туалет напротив, покорно выслушивали очередного учителя, обещающего, что всё в жизни будет хорошо – не для того же корабль спускают со стапелей, чтобы человек в двубортном пиджаке на пару размеров больше ощущал бортовую качку.
Хваткие студенты, по только им одним известным каналам провели аналог происходящего с Ноевым ковчегом и по окончании семинара (по их наводке) санитары скрутили Боню. Схлестнувшись с ними, наподобие расплавленной магмы с океанской водой, он был доставлен в «Белвью госпиталь» в неповреждённом виде с предварительным диагнозом: «Добытчик смолы смолоду».
Через пару часов на втором этаже здания разыгралась жанровая сценка в четырёх стенах кабинета заведующего психотделением профессора Мордухая Потнички – талантливого изобретателя, сделавшего сериальное открытие перед тем как он отправился на отстрел зайцев и горлышек бутылок на полянке – слёзы у мексиканок скатываются по неизбежной беговой дорожке от глаза к углу рта.
Боня усёк неладное в декорациях и освещении кабинета в то время как на любимый город опускалась траурная вуаль вечера (на следующий день страна торжественно хоронила дохлую валюту, не отдавая себе отчёта, что у работоспособного мужского конца животное начало). Лузгаев пронюхал многое, в том числе и воздух. В определении надвигающейся на него опасности верную службу ему сослужили широкие, как у невмеру ретивого коня, ноздревые отверстия и нюхательный нерв (Nervous olfaktorius), оградивший его от правоохранительных органов, превратившихся в оранжерейный рассадник заразы. И... здорово помог счастливый случай; главврач Вылизай Дзот – специалист по зудящим болям, тайно обручённый с племянником начальника полицейского управления моторными лодками, и его жена в подвенечном бюстгальтере, мечтавшая о чём-то высоком (она сожительствовала с низкорослым брюнетом, щеголявшим перед ней с медалью на груди «За безупречную службу на задних лапах, когда руки в наручниках»).
Эта парочка думала, что существуют свободные от самих себя часы, на манер Биг Бена в Лондоне. Исходя из этого, Вылизай мечтал устроиться прикроватным ковриком у её ног с сокровенным желанием, ласково именоваться «Шерстяным». Иногда это ему удавалось (однажды он провёз без билета голого лилипута по схеме – чемодан в руки и тело в шляпе). Лилипут, которого родители рассматривали в лупу, как производное фиктивного брака, поднимал нужный перст к потолку, возносил к нему щёлки глаз, скрывающиеся за неосёдланным очками носом, и патетико-симфонически а-ля оглохший Бетховен (следствие перенесённого сифилиса) произносил нараспев под корыстные мотивы:
– Представляете себе, Боня, разницу между геморроем, заговариваемым в клинике доктора Париса Зачатьева  и мозгами в «День праздного любопытства», когда подводный мир в драматических паузах обмахивается веерами плавников в плавных движениях, а вышедшая замуж за дальтоника-осьминога каракатица приобретает в его щупальцах спрута-супруга?
– Честно говоря, нет. Но я сталкивался с одной такой на суше. Она любила мальчишек и гордилась своими боеприпасами, – признавался Боня, который никак не мог освоить формулу муравьиной кислоты и человеческой сволочи, – Вот и сейчас я две минуты как вышел из парка, где проходил «Парад–аллей» под эгидой правительственного аппарата искусственного воздыхания, в нём сдержанные рыдания перемежаются с разбавленным смехом.
С этого момента Лузгаев давал чистосердечные показания и не скрывал заржавевших деталей поведения из личных соображений, включая информацию о родной тёте Хае, задирающей прохожих и шерстяную юбку на углу Шестой стрит и Драйтон авеню.
– Так знайте, мой мальчик! – продолжал профессор, – геморрой вправляешь себе, мозги – людям. Так сказал, не прибегая к оевреенным русизмам, дирижёр Просто Кваша,  ацидофилиновой палочкой брожения перетряхивая грязное бельё личного боевого состава оркестра в «Фаршированном кабачке». А я не могу не верить человеку, с таким мастерством исполнявшим полногрудую «Марсельезу» и Вислазадую «Варшавянку».
– Надо же! Я-то думал, что жизнь это сундук из неподкованного железа неприступной пшеничной крепости под наклоном в 40 градусов, – раскованно поднял брови указательными пальцами Броня, памятуя о геморрое и воспроизводя на память «Концерт для левой руки» Мориса Равельевича Тореза.
– Оставим ваши думы в покое. Скажите, положа руку на сердечную сумку, Боня, зачем приставали к незнакомой ламе? Это что потребность или призвание? Вам что женщин в раненой округе, как перевязочного материала не хватало? Ведь  одним росчерком пера вас могли закабалить на всю жизнь до самой кончины животного, тем более, что официально вы ни с кем не состоите в браке, не проштампованные гражданские браки никто не принимает в расчёт. Мнение в палате может разделиться на составные части, и ваши товарищи по койкам подвергнут вас безжалостному избиению. Уверен, что вкладчики предприятия, который вы считаете, домом сошедшим с ума, оправдает любое животное и осудит вас. Ведь животное совершеннее человека. Ему не нужны переводчики – английская корова прекрасно понимает аргентинскую. В такой ситуации не отделаться отвешенными оплеухами по два фунта каждая, и я бессилен что-либо предотвратить, так как это противоречит себе в самом устье, а об истоках поговорим потом.
– Не чихвостьте виновного, доктор, бес попутал мне ветром волосы. Лучше пропишите обезболивающее средство выживания. Это поможет вынести побои, а вам проверить самочувствие моей покупательной корзины, ведь я так болезненно отношусь к своему возрасту. И, как вы справедливо заметили, аксиома разложения общества на составные части становится краеугольным камнем поперёк горла сегрегационистов-общезнаек. Иногда я чувствую себя котлетой признавая, что в увесистой тефтеле здоровый дух.
– Полноте, Лузгаев. Я не вмешиваюсь в вашу  жизнь и не лезу в ваше лукошко, но настоятельно на спирте советую выпивать яйца в присядку, а не стричь купоны или брить то и другое в кредит, подметая запылившуюся мелочь веником из чистого золота.
– Спасибо за подсказку, маловыразительная сказка ждёт нас впереди. Но и вы должны понять, помогите мне обрести себя и вам воздастся сторицей. Здесь многое зависит от предлога. Когда жена для общей острастки попадает в интересное положение, муж находится на казарменном режиме; и это после того, как он сделал над собой неимоверное усилие, чтобы оказаться на ней?!
– Поразительно! Бог наделил нас умом, наградил пейсами, а вы всё ещё не похожи на человека невеликого ума, который смотрит на кучку дерьма, как на свежую кулинарную выпечку.
– Вы даже не подозреваете, доктор, как вы сегодня правы! Я с этой мыслью свыкся и сжился в подотчётном вам заведении. Без отдачи скажу, я бы не получил места в палате, если бы не счастливое совпадение. Я получил приглашение из образовательного центра на  цикл лекций предназначенный для гомериканцев поэта Евгения Петрушенко. В них он доказывает, что опьяняющее произведение мамонта утрусской литературы, сдавшего в неё вступительный экзамен Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки» произведёт переворот в мозгах мусульманского населения земного шара, и в ногу с пьяным временем станет ему близким, родным и понятным. 
– Ещё бы! Это мы подарили человечеству пейсмейкеры и транквилизаторы, а оно нам конвейерное производство чад в безразмерных латиноамериканских семьях, в которых бездумные главы напиваются так, что их бабы из лыка кофточек не вяжут.
– Искренне раскаиваюсь в несодеянном, профессор. Хотите я в благодарность принесу вам матрац, набитый шаломами? Или плакат, завалявшийся у меня после демонстрации «Долой торговцев, вторгающихся в ликующую повседневность!»?
– Не надо, но можете ли вы, Боня, представить меня в вашей ситуации, выторговывающим полмешка «Муки совести»?
– Нет, у вас фигура спортивного покроя, как у островного певца Ива Калимантана, стильная бородка и лицо корректора немецкого горнографического издательства «Эль Прус бой», которому кавказский фонтан шумно выговаривал вековые печали, когда меня с сердечным приступом крепости поместили в просторную палату.
– Как вас угораздило нарушить непонятно каким образом устоявшийся запах закона природы «Не прелюбодействуй с животными?» Своими действиями вы вторглись в неподвластный церемониал доисторического периода! Или в вашу задачу входило стать родоначальником избалованного поколения кентавров?
– У Моисея в заповедях ничего об этом толком не сказано.
– Не прибегайте к кастрированным фразам! А вам не приходило в голову, что своим зашоренным поступком вы компрометируете понятие порядочности, уничтожаете лазоревую мечту общества потребителей общепринятой морали, нанося ему невосполнимые потери. И вам не слякотно на душе? С вашим неукомплектованным складом ума впору помогать палестинцам на оккупированных территориях. Но, несмотря ни на что, вы меня заинтересовали как личность своим появлением на нудистском пляже «Голь на выдумки хитра», стыдливо прикрытый порнографическим журналом. Если не составит труда, расскажите о себе поподробней. Судя по всему – вы человек незаурядный и презираете трусы в любых ипостасях.
 – Извольте, профессор. Боюсь, мой сбивчивый рассказ местами покажется бессвязным и нестройным брожением запоздалого мозга на все случаи жизни. Только не перебивайте, не то я потеряю нить последовательности и не помогу верблюду пролезть в ёлочное ушко двугорбой иголки моего увлекательного повествования. Думаю вам небезынтересно узнать анкетные данные моего происхождении. А они, уверяю вас, презабавные.
Сам я уроженец Кривого Рога, упёршийся им в журнал «Аппарат насилия, завязанный узлом» и считающий, что если у человека в голове заводятся тараканы, то один из них выбирается на свет, чтобы помыть лапки в ушной раковине. В связи с этим сообщаю:
Отец мой – заведующий зубопротезным отделением поликлиники «Мостодонт», добровольно отказался от карьеры пианиста, оставаясь клавишником. Он одновременно ухлёстывал за Клавой и Эль-Вирой, делившей мужчин на шерстяных и хлопчатобумажных. Его прыткому перу принадлежат столпотворительные труды: «Автоклавы для стерилизации продуктивного смеха» и «Морфология морфининспектора, для которого природный садизм – безжалостно прочёсанная пересечённая местность». Папа отнёс фрак в чистку, за что его зачислили в фракционисты прошлых лет.
В лагере заточения человеческой мысли он истерично бился над выведением новой породы зебр в фиолетовую клеточку не находя ответа на вопрос «Можно ли с полной ответственностью называть нефункционирующие половецкие органы компетентными?»
После этого отцу в настойчивой форме предложили пыль, прибитую дождём к капоту машины, вырывать клещами. Он отказался из-за смутного предчувствия, преследовавшего его с детства, что месту встречи изменить нельзя, и отказать тоже, а если и можно, то это чревато непредсказуемыми последствиями.
Будучи пленником колобородных страстей, освоившим печатный станок пряников политзаключённого, он умер за общепризнанным в среде спецов Полярным Кругом. Перенасытившийся фантастическим зрелищем Северного сияния он так и не понял, что за бабьим летом следует зима тревоги нашей.
Мать Клава (любимое французское блюдо – жеманная каша-при-манка) – пёстрая пичужка сомнительного происхождения – после встречи с непрезентабельным (по рангу) отцом в кафе «Кафельная печь», получила от него букет из рулей, срезанных им автогеном (был такой в его ДНК, напоминающем знак доллара), во время фотомонтажной прогулки с «Кодаком» на плече в троллейбусном «Парке культуры и отдыха». Не скоро придя в себя, мама устроилась на трудоёмкую работу по укладке шпал на военные воротнички. Она блестяще разбиралась в географии, доказывая отцу, что страна, где носят нижние юбки, зовётся Верхней Саксонией, зная что папаня – поклонник Комедии положения взятки в карман замедленным эстонским жестом. Мой будущий папуля содрогался от смеха при одном только взгляде на неё, принимая посторонние глаза за стрелковое оружие, но это, как вы понимаете, произошло до его принудительной отсидки и смерти.
Ещё совсем фисташковым мальчиком я научился не реагировать на кукиш, читать в подлиннике задом наперёд, насыщаться недозволенными спальными сценами и... что человек со зверским именем Леопольд добьётся чего хочешь. Это повлияло на мою судьбу оленёнка с незапятнанной совестью и позволило получить два свидетельства – одно о вырождении, другое я не успел прочесть, его изъяли как документацию несостоятельности несносной личности на свалку Истории, где нет сверхурочного выбора. И только потом я узнал, что неразборчивыми бывают: слова, почерк и... лярд на прилавке закрытого распределителя.
Второсортная молодость, отличавшаяся текучкой кадров, почивала меня калейдоскопом девчонок, не получивших признание в виде бонусов и надбавок у других. А отреставрированная Хася Тампонада, знавшая затерявшихся в пальмовых рощах поставщиков любви наперечёт, говорила, что, если существует сын полка, то почему бы ни быть дочери наследного парусника на приколе.
В романах её привлекали скептики раздолбаи-альфонсы с парижского бульвара «Раз пятий». После пионерского сбора «Кружка пожертвований», вся в слезах, она снюхалась с революционным матросом, опоясанным пулемётными легендами, и ставившим её в нелепые позы с криком: «Отдать швартовые!», когда экспроприировал буржуйское фамильное серебро. 
Такое способно было отрезвить даже однообразную обезьяну. Полюбовно расставшись, мы согласились, что крутить любовь дальше, что лыжню в Сахаре прокладывать с Тартареном из Тараскона, в котором относительно мирно уживались Дон Кихот с побитыми мельницами и его пассия Дульсинея Тавосская. Всё во мне сталкивалось, как в альпийском колайдере, когда мне после годичной отсидки «скостили» срок, я повстречал Нюсю Бойлер с бройлерной курицей на хрупком плече. Она вперила в меня туманящий взор малогабаритных утех, в котором можно было прочесть мечту о казарменном режиме супружества. Мерцательная аритмия её ресниц вспорхнула, и это стало неотвратимым «всем» моей захудалой жизни, как две капли воды схожей с жизнью поэта-скитальца Мао, дравшегося с гоминдановцами, по ходу пересечения Китая в «Великом Проходе» с Севера на Юг.
Нюся, которая в год списания со счетов проработала в городском холодильнике, оказалась лакмусовой бумажкой, пропитанной сочувствием в соучастии на насыпи беспредельной любви к самой себе. С лицом изрытым оспой (отсюда и кличка рябинового коктейля «Курочка Ряба») она выглядела оптической прицелкой на параде звёзд в водевильном плавательном бассейне. Её волосы вороного крыла запомнились мне заколотой розой, из которой сочилась алая кровь предков. Хотелось дарить ей, покой в объятиях, небо в клочках облаков, стекловолокнистые пучки света, не принуждая к сожительству, как беззащитную овечку.
Даже в томительную Брюквинскую жару, когда вместо вместительной бабы гоняешь шумный кондиционер, от Нюси веяло умилительной прохладой. Мне нравились её остроумные высказывания типа: «Если корове, взявшей отгул на выгоне, чистить жевалки зубным порошком, она выдаст порошковое молоко».
Я безумно любил её при смягчающих обстоятельствах водяного матраса. Она робко стонала, раскинув ноги в разваливающихся испанских туфлях, а когда по телевизору показывали погоду на неделю в глазах её появлялась переменная влажность. Не скрою, мне нравилась курортная карта её несколько удлинённых полушарий. Я покрывал их «белые пятна» исследовательскими поцелуями страстного поклонника пологих холмов и заросших долин. Она не позволяла заходить с арьергарда, а я  с бараньим упорством проецировал своё тело на её алебастровую спину с пушком, и, не сбавляя темпа, прислушивался к повторяющимся инструкциям с садомазохистским привкусом.

Как хорошо с тобой залечь в кровать.
Тебя с чужой помадою поймать.
Как хорошо не думать ни о чём
И дать тебе по морде кирпичом.

Как хорошо одной рукой позвать.
Как хорошо другой – любовь поймать.
Как хорошо не думать ни о чём.
И снова дать по морде кирпичом.

Как хорошо о счастье помечтать.
Как хорошо граммульки подливать,
Не думать ни о ком и ни о чём
И получить по морде кирпичом.

Как хорошо скрываться меж ветвей,
Залезть без очереди в мавзолей,
Найти то место, где лежит Ильич
И выломать для милого кирпич.

С чекушкой заползти за край земли,
И там с тоской смотреть в глаза твои,
Стакан с тобою вылакать ещё,
Сообразив как в жизни хорошо.

Как хорошо с тобой залечь в кровать,
Опять с чужой помадою поймать.
Как хорошо не думать ни о чём
И врезать в дурака и кирпичом.

Разве мог я предвидеть, что опасность грозила мне наманикюренным пальчиком, а Нюсю, временную надомницу, занимал транжирный транзит сотой связи, лишённой дозиметра любви и элементарного уважения к периодической таблице Менделеева.
Честной народ попадал бы в обморок, завидев как застёгивается цепочка случайностей на браслете, подаренном ей в «День безвозвратно ушедших» (куш срывают одни, раны зализывают другие).
Тем не менее я проникал в горнило Нюси Бойлер (когда она не была занята кошерной ходъбой) в упорных овациях ворчуна-прибоя кратчайшим путём и окунался в него не затем, чтобы меня оттуда вытащил её бывший дружок Ованес Валерьян – композитор, написавший сказочную рептильную музыку к «Репке» в стиле речетативного рэп на замогильные слова великого немецкого поэта Рильке. Произошло это с Ованесом непроизвольно, когда он испил любовь утром натощак и ему, как освобождённому птице-секретарю, понравился сам процесс. Но катаклизменных событий с человеческим лицом невозможно избежать, и насмешки, граничащие с издевательствами лишний раз подтверждают целесообразность пребывания на карте независимых государств. Ованес с его трюками показательной качели любви (заживо срезанные цветы, атташе кейс с набившим оскомину джентльменским набором) вынудили меня расстаться с Нюсей самым, что ни на есть, варварским способом, чуть было не лишив меня обеих Фаберже.
Никому не дано описать мои раны, вынесенные за скобки с наложением их. Я зашёл под Триумфальную Арку смерти   человеком с просроченными правами на существование, хлопнул рюмашку... по плечу, и на наливной груди моей заболталась приталенная медаль «За осушение ликёрного болота». Это было во времена, когда страны АЧП (Африканского Чёрного Пояса) окончательно распоясались в можжевельнике слов, и между девчонками установились порочные бюстгальтерные отношения.
Очнувшись в травматологическом отделении, я увидел, что приводнился под золотым дождём солнечных лучей в пустыне, где крыши над головой не протекают, среди зыбучих песков стенающей поэзии. Время безудержно текло и меня осенило, что я не прикидываюсь великим поэтом, а остаюсь в этом качестве ежедневно, утверждаясь в принадлежности к послеобеденным поэтам зимнего периода, пишущим для вокальных квартетов типа «Водопой». Страницы же поэм с их сбивчивыми с ног эпитетами распечатывались в мозгу немым признанием моих кричащих достоинств, но душа, пересечённая розгами воображаемых критиков, ныла.
Избавление от публикаций позволяло мне прозябать с фригидными и дуться на разгорячённых, ибо я принимал любовный напиток только в охлаждённом виде – меня, испытавшего трепет крыльев бабочки у щеки, спасало плодоносящее древо поэзии. Тогда я возненавидел серятину в мире, населённом нищими духом нуворишами и богатыми никчёмышами. Этот период совпал с открытием неслыханного доселе химического соединения сероводоворота, и преследующие меня страх отравления пропал. Так пусть меня назовут шансонье за неиспользованный шанс, всё равно мне нечего оставить в завещании с хлипкими заверениями на гербовом папирусе, скреплённом печатью нотариуса. И нет нужды тащить «Суповый набор супостата», выдаваемый в праздник «Истончения Волосяного Покрова» под девизом козла отпущения «Один за всех и всем ... до одного!» Я внёс в дом выручку – позор прожиточного минимума несоответствующего запросам партнёрши, роспись с которой всего лишь художественное оформление. Но вряд ли это помогло мне встать на раздачу подмоченных яблок репутации и раздора между попрекающими меня домашними (тогда я ещё посещал семью, даже не подозревая, что прекрасная пуповина связывает меня не с той половиной – отцом космонавтики). Теперь вкратце о семье с недоразвитым чувством локтя. Познакомились мы на дымящемся ещё не затвердевшем асфальте с Ривочкой Кряк задолго до Нюси Бойлер (по матери Сара Фан), из музыкальных произведений признававшую только «Сарабанду» Генделя. Тогда она брала на работу фигурные коньки, отправляясь кататься на паровом катке. Так вот эта Кряк наехала на меня, выкрякивая призыв: «Ударим шарадой по мостовым!», как бы стараясь доказать, что избитые фразы не кровят. С той памятной встречи в течение многих недель меня, как булочника, пекущегося о хлебе, не покидало ощущение бульдозера, проехавшегося по животу, или парового катка, прокатившегося по спине. Думаю, что мне не помешает выпустить пар. У вас не найдётся дюжины пиявок? Видимо нечто схожее испытывали жители города Сундук сундучане на Сэндвичевых островах, возможно, по этой самой причине переименованных в Гавайский архипелаг.
Нас было не разнять, и мы поселились на пересечении Пипкингс хайвея и утрусского Матвея, где были подолгу счастливы  Годы проведённые вместе, следовало бы скорее назвать пришитыми, чем оторванными. У меня создавалось впечатление, что Рива в ладах с собой и космосом. Она говорила, что до его вздыбленного центра ногой поддать. Оттуда ей, якобы, слышатся голоса, развевающиеся на ветру, когда в «Чинаре» чинарики сидят.
Я верил ей, как не верил соседу пожарнику, к которому она незаметно проходила сквозь сгущённое молоко тумана и стену молчания в очереди за грудным молоком, что не вызывало подозрения – у неё с соседом гостевой роман. Я многое прощал соседу-дубу, с которым был бы не прочь заняться резьбой по дереву, так как они с Ривой отмечали день святого Валентина каждую неделю.
Иногда, беря в руки зеркало и разыгрывая из себя святошу, Ривочка спрашивала, нет ли у меня туго забинтованного желания взглянуть, кто там полоумный, играющий в поло, смотрит на нас с обратной стороны полумесяца и, с трудом напяливая червлёные доспехи, подмигивает. Если мы опознаем шутника, подзадоривала Рива, нам будет легче предсказывать мартовскую котировку кошачьего «Бар(seek)а» на обесценивавшемся «Бумажном тигре» Уолл-стрита, пока бильярдисты во фрачных костюмах брачного покроя возвращаются к семейным «лузам».
Надо сказать, что сверхъестественное не оставляло нас в покое ни в спальне, ни за обеденным столом при передаче ею накрученных на моток скомканных мыслей на расстоянии в виде ядрёной горчицы, соли или газовой атаки после тарелки горохового супа. Что она обо мне думала, знал только сосед, с которым я (по понятной причине) словом не перемолвился, так как в субботу мы смотрели бейсбол, а по воскресеньям никак не могли поделить ложе на три равные части. С этим фактом у меня связано несколько фобий, включая комплекс неполовоценности, отягощённый арестом, за то, что я прохаживался в тёмном переулке с «достоинством» в руках без резиновых перчаток. В полиции, чтобы не быть голословным, я признался, что в свободное от досуга время делал великодушные одолжения из материала заказчика.
В среду – более или менее тихий для меня день – незыблемый праздник святого Валентина Витте. В четверг я любил на нервной почве побаловать себя сигарой, что вызывало у изощрённой в любви подкидной доски – Ривочки ревностное отношение к свободному полёту. Она выламывала наманикюренные пальчики ступней в вальсе на чёрных клавишах «Стенвея», утверждая, что я заживо кремирую её, стряхивая пепел не туда. В отместку я стал передвигаться по комнате голым, и это вам не выпуклая шутка по плоскому телевизору, утверждающая, что можно разнести в щепы полиэтиленовые покрытия.
Риве родом из местечка Нижние Чалмы впоследствие переименованные в Нижние губы такое не нравилось. Её ребристое нёбо темнело, рот открывался для всеобщего обозрения, бровки хмурились. Она требовала пальмовых покрытий по всему телу, но я возражал, что зарабатываю тем, что гоню монету хлыстом. Любовь мгновенно умирала в секунды при взаимозагадочных обстоятельствах, лишний раз подтверждая слова чукчи Алитета Пугли: «На безлюдье и тюленя – человек».
Люфтвафельный сосед из-за стены, погрязший в махинациях с малчиками за спиной подслеповатого правосудия, съехал мозгами на три года в психиатрическую богодельню, по роскоши напоминавшую один из десяти дворцов самонадеянного долбоёба Садама Хусейна. В словоохотливой кофемолке беседы потрясённая событиями за пухлое плечико Ривочка Кряк декабристкой последовала за соседом, «чтобы дышать с ним одним сосновым воздухом», пристроившись охранницей в женском корпусе на каком-то  неприхотливом «шкафе», что вполне оправданно, учитывая, что по своей мощи она не уступала королеве Латифе из джаз-фильма «Чикаго».
Так я попал под неусыпное внимание желчегонного аппарата жёлтой прессы, усвоив инкогнитоидальные настроения и подтасовывающие факты политики занятой извлечением квадратных корней из круглых дураков. Теперь даже несведущему становится очевидным, почему сумасшедший Боня Лузгаев, пережив аналогичную историю, покинул стены психиатрической клиники, совершив дерзкий по своему замыслу побег – в три часа пополудни он планировал встретиться со мной.

              Энергия не пропадает, чего не скажешь о терпении.

     Глава 13.   Городской сумасшедший

– Это вы! – со слезой в самовыразительном голосе воскликнул Боня Лузгаев, с лёгкостью помещая меня в геркулесовые объятия (при падении цен на нефть каждое его слово было на вес золота ), – мне так не хватало вас все эти зимние месяцы. Но поверьте, мысленно я с вами не расставался, декламируя при каждом удобном случае знакомым и родственникам ваши бесшумные скрижали зубами. Между прочим, как объективно заметил знакомый фотограф-видоискатель, вам личит эта накрахмаленная «Сорочинская ярмолка». Жаль, не могу рассказать о вас соседу-кретину, которому переломали руки-ноги, чтобы наложить шины, а он взял да и проколол их, теперь ему сдаётся (внаём), что он спит и видит себя  в гамаке из волейбольной сетки, обитой войлоком.
– Спасибо, мой нежный гигант, – вторил я Лузгаеву заключённый в его мощные объятья, вплотную оценивая фланелевый костюм «Сделано в Гондурасе», – не ожидал встретить тебя в полном здравии и в респектабельном виде без халата и шлёпанцев. Лишний раз убеждаюсь, что стечению обстоятельств сопутствует моя не больно дымная работа кофевара в баре «Истуканчики» и усиленный труд медперсонала заведения, приютившего тебя.
В духовке нависающего вечера за пологом холмов запекался  солнечный позумент, и вечер обещал быть навеселе. Катер еврейской береговой охраны «О чём ещё речь?», легко узнаваемый по горбинке на носу, мощно взрезал вздымающееся пузо залива. Океан валунами безучастно накатывался на беззащитных  рачков.
– А чего тут удивляться, – не уставал Боня, – обычно я  маршируюсь от Эйфелевой до Лувра, минуя Елисейские поля. Но сегодня вполне благовоспитанный день, и я искренне рад нашей состыковке на Пипкингс–Хайвее. Моё длительное отсутствие оправдано – после окончания международных встреч с природой я с отдачей поработал переводчиком у волейбольной сетки, пока её не сняли за разболтанное поведение и неуживчивый характер.
– Приятно слышать, что другу хуже чем тебе. Не каждому удаётся избежать проводимые перочистки среди мастеров гусиного пера и письменного романса, – заметил я, застёгивая свой агрегат.
– Это у меня от прадеда Окисиданта Мазута, жившего ещё в период коренных зубов, пристяжных лошадей и манжет, и надевавшего на ночь сетку для ловли волос, после того, как венеролог нашёл у него в крови повышенные обязательства (теперь бы прадеду назначили  химиотерапию в комбинации с колоноскопией). Но в те царские времена оседлости старика заставляли настойчиво путешествовать. У мыса Доброй Надежды в Кейптауне он носил кепку набекрень, в Австралии вёл мельбурную жизнь. А вот Чрево Парижа его нутром не приняло. В Бирмингеме (Beer mean гамме) в пабе он заиграл в очко не в той тональности и водоизмещении в допотопной ванне в мансарде, хотя в Мадриде его изобретение рубашки со сменными под мышками-полёвками должно было принести ему мировую славу. К сожалению, бесшабашная планета уже перешла на открытые майки без колодезного ворота.
– Страшно интересно! – воскликнул я, не оглядываясь на своё утлое, ничем не примечательное прошлое.
– Ещё бы! Мой прадед заподозрив что-то неладное,  ходил по врачам, не вытирая ног, с окаменелым лицом. Иногда на него находило затмение, но современники не удосуживались надевать закопчённые очки, что бы как следует разглядеть его гений. Ах, лучше не рассказывать наскучившую историю моего прадеда Мазуты, но вы же не успокоитесь пока не узнаете её в подробностях с порочными привязанностями и в де’Талях, – рассмеялся Лузгаев, раскрыв створки раковин поджатых скрепками губ, скрывавших блестящие чёрные жемчужины когда-то не прокуренных зубов.
– Думаю он бы гордился правнуком, обладающим писательским даром абсолютно даром, и упорством носорога, хранящим о нём память, втемяшившуюся снившимся садом в осеннем уборе.
– Спасибо, поэт, вы даёте мне возможность почувствовать себя чемпионом по бегу с барьером в руках, а это не как с моим прадедом, вытаскивающим из брюк приводной сыромятно-зажёванный ремень, нёсший функции дисциплинарного взыскания. Он был любимцем скопища женщин, а меня у прелестниц с год как не было. Поэтому приглашаю  посидеть в баре для чудом сохранивших невинность бугаёв из ГАИ «Пьянству – гёрл!» Там мы отлично проведём ничего не подозревающее время среди похотливых дебютанток самой древнейшей профессии и безусых юнцов на ухоженном пастбище «Попакабана», а заодно проникнемся их одухотворённой песней «У барина испарина полилась через край».
– Боня, – поддержал я завалившегося на моё растянутое вынужденым выслушиванием плечо, – ты приписываешь несвойственные мне достоинства. Кто-то принимает минеральные ванны, а кто-то плещется в них. Мне – соучастнику оргий, стыдно появляться  там, где рассохшийся стул с подлокотниками даже креслятиной не назовёшь. В подпитом виде я не готов положить курчавую голову на плаху загрязнённого стола за твои рыцарские доблести и чьи-то засекреченные девичьи прелести. Кафетерий для суднопроизводственников и посудомоек «На водокачке слов» больше подходит моему поэтическому статусу, удерживающему монополию на обескровленном рынке донорства поэтов. Хотя и там от громких голосов удобрения приходится зажимать нос и обагрять руки в томате убиенного времени. Если всё обойдётся, и я почувствую себя индусом полощущем горло в гангстерском Ганге (даже греческие Боги баловались выпивкой на Олимпе), разве кому-то от этого станет легче, или в мне не всучат мыловаренную колбасу в палатке? Я слышал, что тебе вставили мосты с люминесцентными лампочками, чтобы микробы не скучали пальчиками по киборду.
– Как вы правы, как вы, на удивление всех ближних и досягаемых, правы! Какой глубоко философско-спартанский подход заложен в ваших неподкупных словах. Похоже, что они возрождены на посиделках на завалинках деревеньки буллы «Извилины». Вы несомненно живёте в этом веке, а пишете в следующем! – воскликнул Боня фольклорно и усмехнулся сквозь синеватые губы, вывернутые пупыристой слизистой наружу. – Я понимаю, что мне увлекающемуся архитектурой Вычурного периода и подёнщику «от слова – к делу» не гоже вас приглашать в заброшенный на окраину вонючий трактир, чтобы из знатного или породистого пужера за дружеской беседой потягивать эспандер ячменного пива в глазу.
– Ты преувеличиваешь, Боня, – спустил я на тормозах его жалобную сентенцию, заметив как бонины глаза цвета зацветшего болота потухли, шторки век опустились, а мухоловки-ресницы захлопнулись. Похоже я избежал непозволительного излишества – его проворного мужского объятия, а с ним и  «воздушного» заболевания – гонорея (я привык регулярно платить по векселям представленным временем, которым не очень-то располагаю).
– Нет, нет, прошу извинения, там куда я вас хотел пригласить высокопарное слово канделябр не имеет хождения. Неубранная казарма представляется посетителям армейской хазой или хасидской хасиендой. Вы оглыбленный поэтище и достойны большего долевого участия, но у вас такое застывшее лицо как будто вы протаёте изваяние, – белая пенка образовалась во рту Бони и салфетка в его руках заиграла в «Уголки» с полными глянцевыми губами.
– Лузгаев, ты льстишь мне, жившему во времена дымных чумов и уютных юрт, где за оленьими шкурами царило безоконие, а журчащая весна с её ударом по почкам, уступала место ледяному лету.
– Нисколечко! Прежде всего я изучаю инфраструктуру, а затем лезу в душу. Понимаю вам не пристало якшаться с тибетскими яками и мелководными созданиями, прислушивающимися к отголоскам старины, скрывающимся исстрадавшейся душой под псевдонимом. Да, я корабль «Билл Лоскутьев», уставший бороздить океан фильтрующихся вирусов невежества. Я тот, кому удалось замереть в двух позах сразу, когда подрабатывал в примерочной мастерской похоронных принадлежностей. Кому как ни мне принадлежит первенство в описании зияющей раны разорванного брака в «Деспотичной» или безуспешная попытка определения частицы микроэлементарной вежливости?! И кто как не я переименовал «Фабрику звёзд» в «Пирамиду Хепопса» на съезде бездарей, где присутствовал элемент риска пугачёвского восстания.
Заметьте, жизнь проскакивает меж пальцев как песок, и никто не удосуживается зажать кулак – мне как всегда не заплатили.
Народ меня в упор не заметил, кроме Даника Шницеля (по матери Штрудель) потому что все были эгоистично поглощены решением проблемы, имелись ли среди желтков Фаберже сиамские близнецы, которые ещё в животе у мамочки сидели с высоко поднятой головой, поэтому вышли в свет ягодичками.
Да это я, когда находит озарение, с лягушачьим хладнокровием беру закопчённое стекло и рассматриваю яичные «солнца» в зеркале. Вот тогда мне виден ореол, которому  изначально радуются грудные дети.
Ну, а теперь о главном. В тот день рождения беспрогнозного дождя крупные капли дрябло отбарабанили в окно ортодоксального кафе «Зямовщик» ничем не примечательный пассаж. Я вышел на улицу. Пока солнечный луч скрашивал время, бело-розовый ветерок Зефир, шепелявя пожухлой листвой, дул в анфас, огибая оба мои профиля и теребя пушистые шнурки парусиновых тапочек.
Чтобы не оказаться в возрастной западне пожилому комильфо в лихо заломленной папахе из пальмовых листьев, я направил стопы в психоделический бар геев «Фагот», где вечером выступали «Стиральная машина прежде времени» гнусавая группа «Провалившиеся носы», заменявшие искусство притворничеством. Там по средам подавали «Меню чревоугодника», и я рассчитывал на встречу с вентрилоквистом, отдающим чревовещательный голос за блок...  «Парламента» (он грозился примчаться на роликах-катамаранах).
После выступления «Сушилки» (одна из ипостасей «Стиралки») мы планировали, не путая маршрутное такси с мазохистским шпицрутным путём, отправиться в древнегреческое казино «Промотай!» на открытие памятника первосданной Бутылке, дабы избежать мелководья меркантильных интересов у прожорливых автоматов. Но козлы чинят козни, а слава не меркнет, когда её нет – задуманному не суждено  сбыться (Отцвели уж давно хризантемы в заду).
Раздался звонок, имитирующий звон стакана и шокирующий пьяниц, уверенных, что водевиль – деревня на плаву. Несомненно это создатель миниатюрных телескопов для замочных скважин вентрилоквист Мойше Гудрон-Вестсайдов спешил сообщить мне непоседливую мысль о том, что не может увидеть меня, ибо совсем забыл, что сегодня ему суждено учиться любить в пределах дозволенного регламента. А чтобы мне без него не было сильно скучно, предложил мне разрешить непосильную задачу – сколько рабочих занято на женской прокладке дороги?
Я хотел повести себя как знатный антисемит с многонациональными интересами и бугристыми мозгами, но сдержался, во время вспомнив, что еврей – это индивидуум, красиво говорящий ни о чём такое, что никому и в голову не взбредёт. Ничего себе, раздражённо подумал я, узнавая в себе завистника по высшему слюнообразованию, этот любимую треногу у стойки займёт некто другой – как никак интим на льготных условиях. Эта скотина на кровавой маслобойне разбила рояль на три неравные части, дабы продемонстрировать виртуозность игры, а теперь он то же самое намеревается сделать с моими планами на вечер.
Но я необыкновенный человек, и как призналась одна женщина, посещавшая со мной одного и того же психолога Ванду Шафран: «С вами хочется заикаться, спотыкаться и плодоносить!» После этого гнилостного комментария меня на долю секунды охватило раздвоение выдумщика Жюля Верна, не разглядевшего света в конце чудаковатого Паганеля, и не им оболганной женщины, придерживающейся правил хорошего стона.
Тесен мир в узком заднем проходе между «сиденьями» в кафе педерастов «Голубятня», и поэтому трудно отыскать в себе силы, чтобы сдержаться от склочных выражений в пользу волн протеста, идиотовозмущением в тысячи ублюдков.
Выпотрошенное звонком неодолимое желание угасало, и я на ходу сменил ремень (пояса – моя страсть, я знаю какой вдеть в брюки), как придерживающийся расписания поясов. Почувствовав себя зубом мудрости, вырвавшимся на волю с помощью щипцов студента-стоматолога, я стал неистово кромсать бумагу пером:

С трёх лет торчу от музыки Равеля,
а вы предпочитаете Масне.
Семь долгих лет совместного коктейля
Отметили на пляже наши Все.

Ваш паж Люлю в проплаченном жилете
прочувствованно пробует рулет.
Йоркшир в желе (я за него в ответе)
отказывается от свиных котлет.

На вечере, где дамы мизантропки,
где резкий взгляд их – алчущий презент,
не пропущу кричащей нежной попки
в ресничном шорохе из пёстрых дамских лент.

Вокруг меня сосульки и пипетки,
сонет пою им – несравненный я
о том, как соус розовой креветки
испачкал гарнитур Её белья.

Я был поражён пустяшным Бониным откровением. Он намалевал неприглядную картину сугубо личного на продажу.
Набор из водохранилища слов Лузгаева усугублялся клоунской внешностью, дополнявшей подслушивающее устройство (оттопыренные уши – локаторы громкости, пеленгатор-нос и яблоки щёк залившиеся защитной краской. Его мясистый загривок изнервничался, переходя в дрожащий желатин плеч). Ничего, не намекало на то, что Боня в тайне от близких носит шаровидные бильярдные запонки со складным кием, удобно разместившимся за ширинкой, расстёгивавшейся одним усилием воли.
За несколько ничего не значащих строк исступлённого откровения, содранных у Саида Полотенцева сумасшедший Боня Лузгаев почувствовал себя жуком-короедом, не заморившим червячка морёным дубом.
В ответ на мои размышления лицо Лузгаева солнечно просияло, как у человека только что вернувшегося из сыро-мятного Конфеттена и награждённого поклонницей целлулоидным поцелуем. Впечатлительный Боня почти бездыханно пролепетал:
– Представляете, фантаст Саид создал лиловый стих, побывав со мной на сотрясающей принятые устои выставке «Исчадие Ада» мадам Абрамович из Югославии в «Музее Искусственных цветов из туфты», где она демонстрировала расстегайчики на пластмассовых пуговицах с кителя Гитлера. Её наэлектризованная группа «Громоотводы» устраивает перформанс, превосходящий по своей откровенности всё в публичном доме коммунально-бытовых услуг «Товар обмену не подлежит». «Просто не понятно, чем заняты пограничники в границах дозволенного», шепнул в фойе музея критик Саид Полотенцев.
В подробности влезать не буду, но кое-что из понаписанного мерзавцем Полотенцевым прочту.
– Валяй, Боня, чужого времени тебе не жалко. Когда у репрессированного в постели восстаёт разум, на забаррикадированную кровать выбрасывается белая простыня капитуляции.

Я вопрос задаю, не стремясь уличить,
почему к эпатажу готовы
вездесущие Абра-мо-вичи,
но не Лебедевы, не Воробьёвы?

Повисает в унынии нозальный вопрос
(никуда не сбежать от прострации),
а ответ проще пареной репы – за нос
водят нас Моисеи... Сознаться

мы себе не хотим, не желаем никак
и на выставку ходим модерную.
Там стоим, возмущаемся, смеёмся в кулак
как мадам промульгирует скверное.

Смельчаки мазохисты, без крыш скрипачи
надругательство славят на весь мир.
Ну да как там у Галича: «Промолчи, промолчи».
И кричим угорело «О вейзмир!»

– Это великое по своей мощи стихосотворение про стреляного воробья, которого на мякине не проведёшь, представляет собой целое явление листа народу, Боня. Оно как отхаркивающее, когда вопрос упирается рогами во что-то важное, – успокоил я его, – кто ещё в рифмованной форме, кроме тебя, и Полотенцева может похвастать правильностью построения речи в принесённые в жертву шеренги на плацу повествования, скрывая стройный ряд завуалированных преступлений против бунтующей совести?! А фантастический типаж, умудрившийся подвернуть ногу на брючном манжете на выставке и терпимо относившийся к гомосекам? Ну тот, у которого никак не поворачивался язык назвать Их «собратьями по оружию».
Произведение вышло на утренний моцион зрелым (впредь оно будет шествовать вперёд), достойным увесистого гонорара поэту, наставляющему жену, которую он вчера недоимел, и назидательно гладящему сводный хор детей по головкам со словами:
«Мадам, я сделал для вас всех кого только смог! Умоляю, никому не говорите, что я оставил у вас там свой микрофон».
– При чём здесь чьи-то непонятные дети?! У меня тоже имеются отпрыски из династии, но противопоказания к семье удерживают от тесного контакта не с женщиной, а с непригодной бочкой дёгтя, да к тому же бездонной, а у этой свинюшки висит в простенке автопортрет поросёнка, пребывавшего в молочном периоде.
– Извини, Боня, если я задел больную струнку, но и у меня, связавшегося со статисткой по жизни наблюдаются такие же  почтовые предпосылки и бандероли. Но стоит поднапрячься на пути к их преодолению. Ведь в конечном итоге мы люди – утончённые нытики и мямли, а не насекомообразные, так что не стоит насмехаться над пороками, оборачивающимися добродетелью.
– Да чего уж там, не у каждого есть нож для очистки совести. Мне не надо объяснять прописные истины. Возьмём другую мою неотёсанную жёнушку офтальмолога Осоку Хайдаковну – специалистку в узкой области, которая меня больше не завлекала крохотной ножкой, как в театре Кабуки гейша Осина Наготове, а исправляла взгляды японских газонокосильщиков, сконфуженно принимая в оплату евро вместо йены. Ну что там говорить, да насмехаться. Один взгляд на неё, как на женщину, вызывал у пациентов зверский аппетит, и я не вылезал из макдональдсов.
– Что же заставило тебя с нею расстаться?
– Она требовала непостижимых сексуальных услуг за дополнительную мзду. Вы себе не представляете, сколько драгоценного времени и металла я, набитый дурак, на неё укокошил, не обозначив места в обществе и не прижившись в нём. Одно упоминание об этом вызывает гомерический смех у моих товарищей по палате.
– Не вижу в этом никакой трагедии.
– Ясно, не вам приходилось преодолевать её спинной хребет к приуроченным датам. Прежде чем вбивать веху, посмотрите в кого вы её вбиваете, может никаких «нововведений» не захочется.
– Для меня, Боня, твои описания звучат жестокосердно, но крайне интригующе. В людях ты презираешь творческую дикость и любишь заново выдрессированных животных.
– Со стороны оно может и так, но на практике всё выглядывает совершенно и по иному. Не зря же я взял самоотвод. Феномен неуживчивости повторяется со мной из семьи в семью, и это учитывая мои стратегические данные на гонках к счастью, которые с каждым днём всё больше превращаются в скачки!
– Плохи твои дела. Ты находишься, если не в удручённом, то в плачевном психическом состоянии. Тебе необходимо найти в ком-то отдушину, – сказал я поощрительным тоном.
– Вот и я был того же мнения до встречи с хирургом, которому конфиденциально поведал, что почувствовал себя батоном.
– Ну и каков результат, Бонифаций?
– Разительный, переменный, как в девятом классе, когда я наливался пивом между уроками, поэтому теперь меня не волнуют судачащие за спиной. Всё одно кто-то беспринципный затирает таланты и кровавые следы наверх, виляя хвостом после исполнения харакири над помидором.
– Так что же всё-таки изменилось, Лузгаев?
– Теперь я нарезной батон рядом с неопровержимым стаканом, опрокинутым навзничь, а не черновой набросок с натуры!
– Тебя, Боня, нужно внести в книгу Гиннеса как экзотическое животное, недополучившее низшее образование в Сорбонне.
– Зачем? Чтобы вытряхнув из меня душу вместе с деньгами вернуть к обыденности? Разве можно судить насильника, упавшего в приступе раскаяния в обморок на своей жертве?
– Похоже ты, Лузгаев, силишься отличить Урарту от уретры и утраты, Балаклаву от бакалавра, а самое главное схватываешь, что зря потраченное время напичкано понаскучившими событиями.
– Поэтому мне, дружище, жить не хочется. Вы не представляете, что со мной на днях приключилось! Меня арестовали на автомобильной выставке за то что я попросил Мону в лизу без рамки.
– Избавься от упадочнических настроений, Боня, и запомни, что хуже человека, не подающего признаков жизни, может быть только беззубая кошка на званом банкете. 
– Откуда вы всё это знаете?
– Со мной поделился товарищ с убирающимися ушами.
– И он с вас за это ничего не взял?
– Более того, живя в не застёгнутом поясе времени, он не мог отступиться от привычки называть вещи своими псевдонимами.
– Сколько не поднимай гири престижа, а работаешь впустую. С крохоборами издателями, хоть в лепёшку расшибись, юлой кружись – не раскошелятся. Лишней сотни с них не слупишь, всё в сумасшедшие норовят записать, не говоря уже о любимой женщине, поддерживавшей тёплые отношения зимой с варежками, в июле каштанового цвета. Стыдно признаться, к сентябрю я нашёл в ней отклик не там где искал, – и Боня склонил голову, демонстрируя филигранную работу моли в проеденной плеши. 
– Какая алогичная несправедливость, Боня! Твоя стерильная правда без клейстерных капелек грязи утомительна. Так можно превратиться в политического обозлевателя. Тебе по закону положены щедрые гонорары и баснословные роялти. Теперь мне понятно почему ты пастеризованный – всё в тебе подвержено кипячению. Такие как ты не объединяют графы национальность с местом рождения и не пишут Чебурек из ЧебуРашки.
– А если у меня зарябит в глазах табачного цвета или появятся мушки, куда вешать мухоловки и переносить центнер радости?
– Над этим стоит задуматься. Проблему легко разрешить, одолев инкапсуляцию чувств и появившись на костюмированном балу в наряде без очереди. Но до этого стоит выбить роялти.
– К сожалению, на моих роялти клавиш не хватает, так же как и зла на всех. Сами знаете, если у слона «больные» бивни, браконьеры так и норовят отпилить их. У моих же недоброжелателей находятся оправдания: «Ваш рояль не входит ни в какие ворота – он отказывается согнуть ножки в коленях».
У меня после посещения затхлых редакций запахи хвои и Хлои из «Пороги и Без» до сих пор не выветриваются, и это притом, что я измерял хорей космического секса в парсексах, когда было доказано, что нельзя ямбовый морской узел обвинять в привязанности к домашнему уюту. Всё облезлому коту под хвост, никакой тебе отдачи прикладом в дружеское плечо, так и норовят выпроводить за дверь. А что я такого редактору рубанул с плеча? Всего ничего:
«Вы сели на мел! У вашей кармы вся корма белая!» Придётся мне принять мафиозное предложение – ставить в парке платные туалеты «Шайка-лей-ка».
– Не убивайся, Лузгаев, небось не из сандалового дерева Христовы штиблеты изготавливались. Ты  запросто вступишь в любую партию, если уничтожишь в себе врага, но при условии – похороны должны состояться завтра. Жизнь в многодетном свинарнике не для тебя. Не быть тебе избранником на ночь у женщины, сидящей напротив за завтраком и воспринимающей твою утреннюю газету в руках, как баррикаду. А то что твоя сбивчивая речь клокочет, пенится, изобилует алогизмами и смахивает на язык Воляпюк, созданный потешным чудаком в 1880 году, то тебя, это не должно останавливать в стремлении послать недоброжелателей туда, откуда они вылезли. Посмотри на наморщившееся соскучившимися облаками небо, дождь собирается. Мелодично стуча по клавишам крыш, он по-дворничьи умоет вторую половину дня.
Терпеливо меня выслушав, многострадалец Боня лукаво погладил свой негнущийся штатив и почесал ещё не проросшую луковицу пениса, скрытую широченными пифагоровыми трусами сатинового цвета. С вербальной болтанкой воздуха он  вернулся к «Театру одного вахтёра», увязнув в космических  словах о состоянии невесомости, выдержанного вина длительной паузы.
– Мне не удавалось промокнуть до нитки и зажима критики, оставленных хирургом Фунякиным в животе. Ботоксы, липосакция, моё сфабрикованное тело уже никого не волновало. Даже когда я прилип к витрине модного магазина, затерявшись в репейнике зевак, – он покраснел до корней волос помешанного кустарника, за перелеском обработанным хной и продекламировал

Гомерика пережила аборт
Мозги Мозгве вправляет Раппопорт.
И если жизнь столицы как театр,
Сгодится в сериалах психиатр.

– Выходит и в поэзии ты энергоноситель? – спровоцировал я.
– Само собой разумеется, я же досрочный выпускник престарелой балетной школы «Плохому танцору ноги мешают». Не далее как позавчера познакомился с очаровательной ламой (формы удачные, содержание – ни к чёрту), и как только в глухой аллее, где можно ослепнуть от любви стемнело, вызволил ламу под шумок из зоопарка. Я заприметил её, сощурив глаза на манер китайца эпохи династии Минг, и подумал, что чем мельче буду видеть покладистую красотку, тем лучше. На бульварной скамейке я пошёл напролом. Но преграды, увы, не оказалось. Несмотря на треволнения, собравшихся вокруг нас, пришлось удовлетвориться недостойным внимания соитием, во время которого она откинула коноплянные волосы назад и шиньон шмякнулся о землю, что могло привести к нежелательному судебному разбирательству. Признаюсь, я допустил лысеющую оплошность, не произведя технического осмотра гривы жительницы высокогорных пастбищ.
– Для тебя всё это могло плохо кончиться, учитывая недавнюю жирную поправку к конституции в информационной выжимке.
– Но, согласитесь, несправедливо творческого человека распинать за досадные ошибки. Теперь меня в зверинцах разыскивает общество защиты утлых животных, Интерпол с потолковой организацией фресок, того и гляди,  все они нагрянут с обыском.
– Не думаю. Ты же не китайский мудак из Мукдена, который думает, что хорошо быть военнопленным в гражданское время. Ну кому ты нужен, готовый ощутить себя в трюме женщины, сложив голову и необработанные куриные крылышки на койке психдиспансера, – сухо-насухо вытер разговор я.
– Возможно вы по всем статьям правы, но кто мог предвидеть, что на меня свалится больше, чем я могу того выдержать. Понимаете, мне никогда не удавалось войти в историю, не вляпавшись в неё. А теперь позвольте сказать пару доблестных слов о красавце греке Афиногене – моём подельщике по больничной палате, считавшем, что набраться мужества сподручней за стойкой бара, где выставлены шведские коронарные сосуды «Тре крунур» (три короны) – и страдалец по собственной инициативе Боня поймал мой недоверчивый взгляд и испытующе улыбнулся.
Его уши смахивающие на сильно использованные презервативы неожиданно повисли, но язык продолжал безостановочно строчить, как из станкового пулемёта, ещё двенадцать мучительных минут.
– Моль-человек Афиноген Лапсердаки (по тёще Омерзян, прославившейся шпагатом на шпинате) насквозь проел гонорейное (капли солдатского короля) приданое неверной жены неоднократного пользования. Он относил творчество импрессиониста Сёра к точечным наукам, а себя к жировой прослойке общества с нерасщеплёнными липидами, потому как по окончании Железнодорожного института ему отрезали запасные пути в продвижении по службе. По его мнению, жена, предрасположенная к полноте и отдыху на океане – кошечка с клубком интриг. Она заимствует ювелирные изделия от кого попала. Обладая качеством – не принимать всё за отдраенную монету, когда вокруг неё валяются замусоленные купюры демонического любовника, ей казалось, что её страстно обвивает то ли плющ, то ли вьючное животное, а наш галаконцерн «Галактика» свихнётся с пастаризированного Млечного Пути, не дожидаясь внутреннего взрыва пресловутой Чёрной Дыры. Всем она представлялась лекарственной болтушкой, но взбалтывать её перед употреблением не рекомендовалось.

       Когда чёрным труляля надоедает танцевать с трубочистами,
                наступает время отбеливания бального танца.
 
     Глава 14.   «Достал»

– Я отказываюсь тебя понимать, Бонифаций! В глазах вечереет, огни ещё не зажглись, а во мне всё безвозвратно тухнет и угасает.
– Нет, вы только послушайте! Вы звучите как прокуренный прокурор, шьющий дело стежок за стежком, – с неувядаемым азартом в трепещущем голосе засвиристел Лузгаев, – лапа Афиноген понял, что жена его чертовка, застав её с соседом в двух преисподнях, когда тот продавал ей бюстгальтер для адюльтера «Made in China» – одна чашечка за полцены. Несчастный Лапсердаки убеждал меня, что её показная невинность с необжитыми местами – галера принудработ, увлекшая его ко дну с момента получения ритуальной пробоины при ударе о косяк промысловой рыбы. А так как простейшие, надеюсь вы понимаете, что это не мы с вами, не делятся знаниями, ему приглянулась аксиома: «С нищих умом взять измором нечего» – будучи потребителями, они представляют собой пластичный материал, из которого можно лепить всё что угодно, поэтому личности, подобные Афиногену, взрывоопасны.
– Слушая тебя, Боня, убеждаюсь, что меня, как холостяка, постигло несчастье – из любовников я был разжалован в мужья.
– Что вы, минута-две и я прикончу свой развесёлый рассказ. Не всё же использовать рот как средство сообщения куда надо или превращать любое место «На солнечном пляже в июле» в местечко!
– И то правда, самые разбитые судьбы у автомобилей.
– Согласен. Но и переломы судьбы срастаются, хотя случилось нечто из ряда вон выходящее – я задумался над жизнью и взял у себя интервью. Теперь хочется поделиться им с вами, вы умный и подскажете, что мне делать с собой в свободное от себя время.
Вот оно, вкратце, как любил говорить мой друг Ерофей Бинты – пивной бочонок 1956 года рождения, откликавшийся на «Кеглю»:
– Боня, ты помнишь себя маленьким?
– Я и сейчас не большой по сравнению с динозаврами во дворе.
– А точнее? – спросил я, разминаясь на полигоне остроумия.
– Ребёнком, как все непоседливые коноплята, я лепил куличи пластмассовыми социальными реформочками под дрожжевым грибком в песочнице. Когда же вышел из слюнявчикового возраста, жизнь из резервуара детства потекла размеренно от ликёрного магазина на тупом углу нашего дома до квартиры на седьмом этаже.
– У тебя появляются не эк-VIVA-лентные шляпные идеи?
– Да, но у человека со шляпным пером и высокоразвитым чутьём на прислонённые к голландской печке носки идеи снашиваются на манер ботинок с лопнувшими от зависти шнурками.
– А что остаётся за демаркационной линией интересов?
– В 2005 году меня поместили в урологическое отделение с почечной коликой для участия в мочегонках на испытательном поле «Незначительных неудобств». После прохождения дистанции я соблюдал диету, когда питал слабость к женщинам. Теперь же, пущенный на самотёк, я купаюсь исключительно в пресной воде бассейна реки Амазонки, славящейся жарой и влажностью.
– Боня, что первично для тебя в демпинговых расценках?
– Заведшиеся вшивые деньги – госзнаки искренней любви. Как-то взглянув в зеркало я ухватил, что боюсь потерять своё лицо. Этим страдают все за исключением Двуликого Януса. Обратите внимание на то, как мы ощупываем покровы лица – осторожно, любовно, с опаской, обрабатываем их лезвием или электробритвой. Опустившиеся типы запускают пятерню в бороду и, не имея доступа к гладковыбритому подбородку, ласкают её, как головку случайно удавшегося ребёнка.
– Ты посещаешь церковь? – всполошился я.
– Зачем, когда меня в школе учили циркулярному письму. Но я – соглашатый пораженческих побед одержал одну над религией реформатором в песочнице, когда надо мной разразилась гроза тирадой в си-би-моле: «Не будь частицей студенистых масс!»
– Какой урок ты вынес из громо-фона грозы?
– Дополнительный. Человечеству угрожает бытовое разложение на составные части до момента пока, я не буду вовсю шпарить по-английски И оно не перейдёт в двуполую стадию развития с ношением длиннополых пожёванных лапсердаков. А пока что уличная торговля телом достигает зияющих высот бревенчатых небоскрёбов.
– Боня, я слышал, ты провёл год в Сахаре в поисках ватерлинии у корабля пустыни верблюда, так пораскинь своими сексопилками, которых у тебя предостаточно скопилось вместо серого вещества.
– Из ковкого материала ничего не скрою. На карту поставлена моя пятнистая честь, а нераспознанная карта спрятана в рукаве.
– Так каков результат? Твой искренний ответ предоставляет тебе возможность выкорчевать из себя махровое невежество.
– Результат в невралгическом поле деятельности плачевен. Не находил с ними общих ножей, а те что были, оказались тупыми.
– Ножи? А почему не сцепленные молекулы вагонов?
– Нет, женщины на гобеленах. В их случае смена политического климата выражалась в переодевании, и я пришёл к выводу, что не в моих это правилах потакать выпущенным из заточения потрёпанным чувствам, которые за последнее время значительно подорожали. Я оказался новатором – гимнастические упражнения проделывал с нагрузкой, зато потом вздыхал с облегчением.
– Не кажется ли тебе, что своим заявлением ты опровергаешь задёрганную систему Станиславского – эту посевную идей?
– Безусловно. Тесные связи хуже одежд. Брачный контракт не даёт право на владение супругой. Я учусь у режиссёра-природы. Наблюдаю за осиновым листом и мужественно дрожу, как он.
– Трудишься, не зная в какой келье закончишь небо коптить?
– Посильно. Большинство мужиков ищет успокоение в семье и, находя его в спиртном, манкирует супружескими обязанностями.
– Твоё отношение к ревущей стихии, Боня, мне претит.
– Тогда спросите у специалиста по округляющимся животикам акушера-гинеколога Горджес Озверяна.
– Моя совестливость просыпается с первыми лучами солнца.
– А-а, понимаю, не прекращается порноизвержение Вулкана, пожирающего детей, и даже я – выздоравливающий шизофреник с патриархальными взглядами не могу мысленно перелететь в Лондон из-за пепла, льдинок и осколков неорганического стекла.
– И последнее. Каким ты видишь себя в недалёком будущем?
– Стариком в полуразвалившейся позе с запорами Прямой кишки и запрудами Мочевого пузыря на третьем месте с края в ряду расшатанных, как парадонтозные зубы, стульев. Тем стариком, по которому заметно, что ему не удалось избежать жизненного бездорожья, вырваться из безденежья, и возможно помощи скрипача Шерлока Холоймеса. Я полагаю, что мой неприхотливый рассказ расстроил вас, поэтому приглашаю выпить по стаканчику вина.
– Твоё предложение наводит на мысль, но не стреляет, Боня, Сегодня я завтракал в кафе без аппетита, оставшегося дома смотреть футбольный матч из Англии, и официант налил стакан томатного сока, протянув мне утреннюю газету от стены до стены.
– Это всё оттого, что вы интеллектуалы непонятно куда спешите и не выслушиваете незамысловатого человека до конца.
– Что ты, что ты, Бонифаций, я весь полнеющее внимание!
– Итак, чтобы не ударить в грязь заинтересованным лицом, Лапсердаки рванулся в бой без правил, опоясанный огнём и теннисными мячиками, веря в любовь в разумных пределах. Хотя по данным ЦРУ он не носил крахмальных воротничков, он всё же не позволял себе разговаривать с людьми в мягкой форме, но общению с ними предпочитал работу со словом, чётко усваивая пищу и правило «Всё возвращается на круги своя за исключением денег». В период телепатии, сменившийся экранной телеапатией Афиноген теряет интерес к насущному. По неподтверждённым слухам, его расходы на смерть, играющую в тазовые кости,  превышают допустимые затраты. Он ищет лом для головоломок и пишет шокирующее эссе о порезанных  лапах пальмовых листьев. Что-то в Афиногене надламывается и он называет себя Алеф-Тиной, отказываясь от положенных брачных танцев, обусловленных режиссёршей-природой в рамках метеопрогнозов. Известно, что в некоторых из нас заложены биологические часы швейцарского происхождения, тикающие на иврите – это отражается на карнавальных ласках в Венеции на площади Святого Марка. Но Афиноген, прославившийся весомым вкладом в женщин, не составлял исключения и гороскопы, относя себя к разряду неуловимых в камеры и к принудительным заботам, что сказывалось на скаредном характере, взращённом в оранжерее мизантропических культур.
– Боня, пощади! Непробиваемый час нашей беседы давно истёк.
– Вот тут-то разворачивается и уезжает самое интересное! Получив детальное описание символиста Лапсердаки, работавшего за символическую плату, вы понимаете, насколько вам повезло, что вы встретили на улице не его, а меня, Боню, не то бы он окинул вас пеленой наскоро приклеенного взгляда, а от выплюнутых слов, цитирующих его мемуары «Жил и не ушибся», вам бы никогда не отделаться. В доказательство правдивости моих домыслов не могу обойти стороной историю моей никем не поставленной пьесы.
– Оставь её на другой раз. Но Боню уже понесло...
– Я не требую вещественных доказательств любви, как та жена пекаря с вымученной улыбкой и пальцами, унизанными сушками и  с баранкой на запястье, явившаяся к кожнику снимать клипы с участков тела с помощью инсектицидного сульсенового мыла и заявляющая, что сексуальное меньшинства, те у кого больше.
– Не искушай моё терпение Лузгаев.
– Не волнуйтесь, кончаю. В это время по радио Наташа Богданова пообещала, что ливмя льющий дождь пройдёт со всеми остановками и вытекающими из этого последствиями, а мокрый снег завалит город на ночь; город в ожидании гамбургера раскрыл рот и раздвинул ноги за столиками в Макдональдсах. Так вот, принёс я пьесу режиссёру театра военных действий, которого предупредил: «Обещаю, пьеса превзойдёт все постановки ребром в зале ожидания Центрального вокзала без смены декораций и побочных расходов». Режиссёр (противно упоминать его имя) вздрогнул и перевёл дух на непонятный мне язык. Тогда я вкратце начал растолковывать суть происходящего на сцене, при минимальных возместимых затратах, воспроизводя текст по памяти и прося помрежа не аплодировать в паузах, когда я набираю воздух в лёгкие, потому что тону в содружестве оваций без мотивации, а то получается как у одногрудых амазонок овуляция, не имеющая смысла.
– Короче! – выкрикнул я, испытывая боль в изломе бровей.
– Вот оно... «В результате непредсказуемого перекрёстного опыления себя с дамой из соседнего подъезда герой цивилизации Родик Молекула, используя идею заживороднящей Золотой Рыбки, создаёт абсолютно новый сорт пудры «Желанная». Его жена Синди Молекула, преподаватель Сметанологии института имени Гаргантюа и сырного Пантагрюэля, наносит золотое напыление на кончик носа, напоминающий мясистую часть куска сала, высасывая из Родика последние силы, как застрявшие остатки крабьего мяса из клешни. Пытаясь выяснить отношения с аргентинским генералом Рудольфо Пампасы, вложившим сумасшедшие средства в развитие потогонного производства желёз внутренней секреции в Патогонии. Но Рудольфо ничем не выдаёт своей химической реакции на неожиданно сложившуюся в гостиной полированную югославскую обстановку. Все вокруг в неведении, но никто не задаётся вопросом, что поэтому поводу думает свободомыслящий планктон?
– Лузгаев, перестань подсаживаться на душевные излияния и увиливать от ответа перед лицом катастрофической нехватки моего времени, ведь дефицит страны это не обнищание трудовых касс.
– Вот я и говорю, о планктоне знают киты, заглатывающие его тоннами в Саргасовом море. И только неизлечимо влюблённый в себя внук генерала Игнацио Лампасы, в плане секса перешедший на самообеспечение, дырявит свои замшевые мочки ушей и папины барабанные перепонки испанским рэпом, оставаясь невозмутимым, как Мёртвое море, и попивая цельнометаллическое молоко. Игнацио поглощён своими заботами, и ему есть что отмечать – его не взяли в армию из-за узости политических взглядов и варикозного расширения вен. Возмущение редактора Печенеги, ратовавшего за сканирование террористов на Канарах, навеяло идею брошюры «Сейсмография как разновидность графомании, повлиявшей на рост землетрясений в Индийском океане». Выдержки из брошюрки, вложенные в уста ефрейтора Фитлера, носившего папоротниковое жабо, гласили: «Вот кому памперсы в пампасах ни к чему, так это майору, верящему в Бога и в кровную связь с донором. Диктатура – государственный домострой, при ней наука приносит пользу, и нет на неё оправы». Всё это было бы ничего, если бы он не поддерживал редакционную теорию, что по улицам столицы слоняются бурые медведи, а в жюри кинофестиваля Изощрённых Поскудств проникли каннибалы Ги Потеза и Ги Пертония – родственники гида Мопс-сана». И патРиотизм дорожных шахмат понятный в Рио де-Женейро не имеет ничего общего с моим.
В этом месте бессметный Лузгаев, родоначальник фривольной манеры изложения, почесал в мощном правом квадранте затылка. Затем рука, тормозя пальцами в воздухе надежд, отправилась в родимое гнездо пониже пояса. Задержавшись там, он вспомнил, что сделать над собой усилие легче чем крышу над головой, и в холодильнике ждёт оконная замазка просроченного творога с зубастой сестринской свадьбы под открытым нёбом.  А в постели поджидает близость с кочерыжкой, требующей энергетических затрат, не взирая на сердечные перебои. Раздражение в подмышечной области повисло в воздухе, и Боня, убеждённый трезвенник, пугающийся, показываемой по телевизору женщины-олигарха с санитарным пакетом акций,  обрадовался, что не придётся тратиться на крючки для приманки. Да и откуда ему было знать, что геморрой ничем не напоминает мозги, даже если его вправляют, а заживление сквозных душевных ран не всегда сопровождается почёсыванием аскетического воображения исполнительных органов в чреслах.
– Ну тогда прыщевайте, – оттенёно выдавил из себя Бонифаций  Лузгаев, – а жаль, есть существенная зацепка, хотя взыскивать не с кого. Сегодня знаменательная дата – десять лет, как я отстранён от должности мужа (инфраструктура семьи развалилась), и пять – как я усвоил вместе со здоровой пищей, что нельзя требовать от жены слепого повиновения, не то она прозреет, перефинансирует намерения и внесёт вклад в кого-нибудь более подходящего.
– Ценная мысль, Лузгаев, и настолько точная, что я ощущаю себя заштатной килькой, идущей в кильватере женщины, наслаждающейся килевой качкой её налитых бёдер, в минуты когда жара обжигающим блином обрушивается на город. Время летит, и по углам вместо любовных треугольников образуются пентагоны.
– Всё-таки вы должны меня дослушать. Не могу я с вами расстаться, не рассказав о товарище Ларчике на койке у окна.
«Экскурсант Патологоанатомического училища Сеня Ларчик под сенью дуба просто отпирался от возложенных на него обязанностей в предъявляемых к нему претензиях как к разносчику запахов чесночной колбасы и лукового супа. Человек с подменным лицом в парадной форме, обшитой свирепыми галушками, он научно доказывал, что революция в латентном периоде – это крылья ветряных мельниц. В свободное от мельниц время Сеня писал акварели на кого попало в стиле английской школы «Пляшущие пенни» и «Леди, меняющая окраску». Эти фундаментальные, абстрактные полотна, привлекли представителей органов правопорядка, так как в первой была представлена курящаяся река с дельтой расходящихся пальцев, а вторая оказалась перекачанной воздухом, напоённым запахом ватрушек. Шалости с кистью Сене можно было бы простить, если бы не третья антипатриотическая картина «Горшочный цветок (Preparation H)», посвящённая культурной революции. Ларчик изобразил последнюю, сидящей на унитазе голым вполне осмысленным фасадом, который с натяжкой назвалось лицом.  Но и это не помогло. Когда представитель органов, эдакий чёрный рояль, улыбающийся слоновой костью клавиш, с кулачищами, чешущимися по правильным чертам лица соперника, где предстояло поработать наотмашь, спросил его, зачем он это сделал, Сеня ответил по-простецки: «Меня тяготят Фаберже, ведь о них не скажешь, что они выеденного яйца наяву не стоят. А во сне преследуют девичьи венки с извивающимися ленточными червями». Как видите, ответ более чем исчерпывающий для индивидуума, выкупившего из ломбарда заложенный нос и взявшего реванш за узду. Улыбавшийся, сам бывший наркоман, дошедший до того, что принимался шприцем колоть дрова, пару раз опустил Сеню, но перед тем как окончательно отпустить поинтересовался, не означает ли понятие «в отрыве от производства» добровольную кастрацию, покорно сложившего оружие за ширинкой. Нет, ответил подозреваемый со свойственной ему второстепенностью, вшей не находят, так выискивают несуществующие изъяны. Пацифист, способный носить оружие только для украшения и объявляющий войну в предвкушении перемирия, Сеня Ларчик где-то подхватил дизентерию и понёсся с нею к доктору, втайне от своей матери – бриттоногой великобратанки Луизы Ковальчук, известной кофемолкой наэлектризованных сплетен. Луизой – ладной дамой с рефератом «Прерывание беременности у зуба мудрости», заинтересовался не просто одиночный чемпион по гребле, а целая флотилия. А она не первый год проводила в поисках для сына однородной жены с пожизненной гарантией и катающейся в деньгах, как пешехонский сыр в маргарине, кажется в Версале».
– Мне можно идти? – спросил я, – замечая, что его рассказ больше походит на сопроводительное письмо без права на публикацию, заверенное заугольным аптечным нотариусом.
Из парка у зияющего зева сабвея доносились звуки бульварной безвкусицы – «Смытой туши корриды», они сменили «Колыбельную портфеля и 42-й стрит» Прозиашвили Старшего.
– Вполне уместное желание, господин поэт, – не унимался Боня, – наводит на раздумья, а они действуют на меня, как скипидар на нализавшегося кота. Стыдно сказать, но знакомая баба, доставшая меня своей теорией «Жизнь в достатке», у которой не бюстгальтер, а гамак для двойняшек, вместительности которого позавидует любая мадонна, всегда был готов принять желающих. В близости с такой дамой вряд ли кто осмелится  оспаривать её первенства. И вот эта женщина, достигшая молочно-восковой спелости,  предлагает себя  в музей мадам Тюссо вместо Элтона Джона. Что и говорить, отжитые нравы опаскудели, и только стрела ведает о натянутых отношениях лука с тетивой. Да и стоит ли удивляться, если высокоразвитая разБушевавшаяся Гомерика задолжала 12 триллионов, а коммунистический Китай купался в инфляционном 2009 году с бюджетным плюсом в 2 триллиона долларов. Теперь я знаю, что буду делать со своей жизнью – я приглашу её на вальс, а потом уставшую прислоню к стенке и... сползу по ней!
Боня развернулся на вращающихся с подсветом каблуках на 182 градуса по Фаренгейту и слинял быстрым шагом перемежающимся с бегом. Даже со спины он не был похож на человека, который выживает потому что подчиняется защитному инстинкту и не рассчитывает заработать миллион на распродаже ностальгии.
Ворсистые капли дождя, очистили зубцы средневековых башенок от просеянного тумана и окропили плешивую лужайку Бониного дугообразного лица. Лузгаеву не претил примитивизм изложения. Он не вникал в ситуацию, не изменял привычному вкусовому орнаменту, зная что на форуме доходяг председательствует редактор Риккардо Удрал – патологоанатом, не согласившийся на оформление брака с карликовой собачкой и препарирующий подложенное ему на прозекторский стол неизвестным заказчиком.

Если верблюд –  корабль пустыни, то караван – флотилия, поэтому  заменяйте «С корабля на бал» на «С  верблюда в гарем».

     Глава 15.   Зося Невозникайте

То что мелюзга-амёба, пресытившись собой, жестикулирует псевдоподиями, первопроходимец Опа-нас Непонашему, успевший нажить врагов среди поддельников от пера, манерой живописать (Машам и Дашам) не знал и не ведал, так считала непоседливая секретарша второго секретаря от занавешенного окна Саша Сверестелко, а к её мнению стоило прислушаться, не прикладывая ухо к замочной скважине. Одинокая, на ночь глядя, она зачитывалась эротической сказкой «Мальчик с пальчик».  Ни у кого из находившихся поблизости от её артистической уборной это не вызывало сомнений, потому что в кульминационный момент Саша поспешно капитулировала перед системой Естественных Отправлений Здравомыслия не на салфетках в ресторане «У кувшина с кувшинками», а на перфорированной туалетной бумаге с туземным прочерком.
Поначалу Опа-нас Непонашему сжился с одной мыслью и... другая – о браке его смешила. Он рассматривал всё в свете марксистских фар, на освещение которых не стоило полагаться и тратить энергию на поворотах подтасованной Истории, и беспрекословно подчинённых предложений со стороны свободно конвертируемой Валюхи из Четвёртого Управления подъездами к ответственным лицам. Из них его смущали портреты на стенах человека в кепке с ящуром в проницательном взгляде.
Глядя ему прямо в гляделки, Опа-нас осознавал, что переходит все дозволенные бордюры и переступает через собственный болевой порог (аналогичное чувство испытал в бархатную революцию чешский памфлетист Дуглас Народа, когда дилетанты-преферансисты расписали пульмановский вагон с портативными магнитолами, а за ними куриную пульку).
Это не осталось безнаказанным. Бразды правления, не оставлявшие мозоли на руках коалиции красных и под ружек, ещё не упразднили, а партия бадминтонистов и паркетчиков-волантёров на смену им не пришла по недосягаемым уму причинам. Так что Опа-нас не был посвящён в эмоциональный разлив прошлого Зоси (женщины с обтекаемыми формами «Тойоты»). Он и не подозревал, что её учёный попугай-муж умер, задолго до смерти охладев к ней обессиленным телом. Возможно поэтому в Зосе Невозникайте, первый муж которой был убит в перестрелке с самим собой, после знаменательных слов «Женщина – это агрегат, который по окончании свадьбы вводят в эксплуатацию» обезумевшему Опа-насу, относившему секс к контактным видам спорта, роднее всего казалась фактура прохладных кожных покровов при всём притон, что живот Зоси был сильно вздут и сильно приукрашен вызывающими камасутровскими татуировками.
Его ухаживания представляли собой аморальное зрелище. Он приставал к носительнице ошеломляющей безвкусицы со своим черенком, как пароход к пристани, а чтобы расслышать шопот её губ, ему пришлось опуститься на колени. Непосвящённый в рыцари бардопоэт не догадывался, что из-за него назойливая Зося приостановила процесс усыновления третьего любовника – вездесучьего аперитивного бартендера Степанакерта Артемиды. 
С момента смерти патологического неудачника – первого мужа (он имел обыкновение чистить искусственные зубы при естественном освещении и не мыть руки перед любовью, не осознавая, что на завоевание женщины немытыми руками уходит больше времени)  Зося жила в кромешном одиночестве, не зная что такое бравада и всячески пытаясь прилечь внимание восторженного придурка и поэта-сексопатолога, Ваньку-Вставька, родившегося, в рубашке с чужого плеча с откладывающимся по техническим причинам воротничком. Но после посещения с группой туристов симпозиума графоманской тошниловки «Любовь вприглядку»  в Злате Праге с её понтонными мостовидными протезами через гордую Влтаву и, врезывающимися в память зубочистками шпилей католических соборов, на сюрпризёрку Зосю Ваня перестал реагировать.
Иван, для которого Злата Прага ассоциировалась с чешкой бульона и вызовами иностранцев к чесоточному языковому барьеру, вдруг зачерствел и стричь заросший подлесок венчика волос, окаймляющих лысину наотрез отказывался.
Достигнув верхотуры славы у бомжей (удача приваливается спиной к звуковому барьеру) и не став завсегдатаем ночлежек, Ванька с накопителем усатой усталости в тайне от Зоси не в хоромах коротал дни после запоев с Рамоной Сбодуна, умевшей в порыве закрывать глаза на тот факт, что неграм всё озамбезило.
Увлечённый куриным рококо и малярами фламандской школы, Ваня отправился на поиски Красного бункера «Налимы в наливке» – уголка с вождями на стене и секретарём утончённой душевной организации с нашивками на рукаве, обозначавшими систему оповещения на случай объявления военного положения или непредвиденных налётов Зоси Невозникайте.
Проникнувшись, мятежным состоянием смекалистого парня,  почувствовавшего себя новоявленным мессией поэзии по окончании тура «Усыпальницы королей цветами!», можно по-человечески понять и пожалеть Ваньку-Вставька. Ведь своенравная женщина авторитарного лежима Зося Невозникайте считала, что нарушение коммерческой сделки гражданского брака смерти подобно с момента, если приходилось домысливать всё самой.
Поэтому траур по дефлорации Зоси подруги отмечали приспущенными шторками юбок в кафе сплетен «Быт на слуху». Через двадцать две минуты по завершении звонкого скандала сродни монетному с поклонником чешского стекла она покинула другого нерадивого любовника Нестора Лососьевича Нереста (обожавшего прятаться во встроенных шкафах и шифоньерах) и увлеклась Опа-насом Непонашему, участвовавшим в клоунаде «Схватка ковёрных» в процессе соприкосновения интересов в эрогенных точках и пяти не связанных между собой компонентах:
категорическим отказом перед давно ушедшими из своих жизней родственниками вырубить музыку, которую слушал в наушниках, потому что они доносили, и отсечь её, Зосю, от наследства, в обмен на рыночные взаимоотношения в несостоявшейся семье, где взбитые подушки выглядели неаппетитными сливками;
его опуса «Гусеничный тракторат для голодающих птиц» и сказке «О крейсере, который лёг на курс... лечения»;
тяге разболтанного Опа-наса к красному вину в стремлении добиться расщепления кончиков волос и избыточных липидов руководящего государственного аппарата;
его выдающегося носового отсека лица святоши
и модной короткой стрижки на лысеющем подбородке.
О последнем изыске Опа-наса, пребывавшая в состоянии маниакально-депрессивного токсикоза Зося, узнала, познакомившись с ним вплотную в парке. Там он, снедаемой шелковичным червём любопытства, в течение получаса внушал ей под гипнозом доверие без рук, не находящих себе применения.
Ей нравилось возлежать в треволнении на отпечатках подушечек его пальцев – им не нужны наволочки, объясняла она себе, если будет жёстко спать, я напялю на них перчатки из спортивной кожи с кнопками запуска в карман – от вельветовых с зипперами остаются следы на кожезаменителе лица. Опу в Зосе испугало, как он признался, холовинское пугало неизвестности (до встречи с нею Расторопный раздосадовано мотался на побегушках у мадам Ефросиньи Бигуди).
Перед этим его первый неудачный брак длился три года, второй – удачный исчислялся неделями после того, как он подарил ей чертовски разрекламированную лобуду – поролоновые подушки «Ни пуха, ни пера» в благодарность за то, что она помогла ему мастерски освоить позу «Затылком к лицу». Поэтому Опу волновал вопрос, удастся ли дожить с приемлемой третьей до полуфинала первой жены. Виной тому была, набившая оскомину беспретенциозная классика литературы в подкорректированной стране Безмолвия.
– Вы стенографируете? – неуклюже спросил бессеребренник, но золотник Опа-нас белокурую не лишённую античных форм Зосю на седьмой минуте скоропостижной беременности.
Опа, достигший почтительного возраста, когда со сверстницами как водится в прятки не играют, не рассчитал сил и средств с целью – сорвать бутон аплодисментов, или цветок любви, или повременить и с тем, и с другим, не учитывая, что всему этому он предпочитает дважды гонимую бигонию в горшке на подоконнике. Он не подозревал, что по молодости своей Зося, отравленная развлекательно-пищевой передачей «Последнее заобщение в прямом кефире» обходилась без «упаковочных» услуг нуворишей.
– Нет, граффити на головках швейцарского сыра в свободное от взломов сердец время я не увлекаюсь, татуировки драконов и русалок – другое дело, – абстрагировалась Зося.
Её, занятую накручиванием вокруг шеи экстравагантного перевязочного материала – канареечного шарфика из воздушной ткани, можно было простить, потому что скрывало каллиграфически выполненное всеми цветами радуги тотемное тату – итальянского медвежонка Лускони с его юной любовницей. Это во-первых.
Второе скрывалось под ацетатной кофточкой датской фирмы «Наводнение в Копенгагене» брелком на память и с врезными речными рукавчиками по затопленным берегам. На этом беседа закончилась, уступив место на скамейке в садике им. Склифосовского другой парочке с прочной получасовой спутниковой связью по жизни на порочной основе. Девушка завершающе разделась. Изумлённому взору преподавателя автомобильного вожделения Планктона Прорехи – человеку с пшеничными усами на полянке верхней губы, обладавшему немереным мужским аппетитом, представилась довольно потёртая меховая горжетка, скрадывающая барельеф партнёрши, утверждавшей, что в космосе не миллионы, а маринады недоступных как она с «Фабрики звёзд». Как ни странно их неразрывная связь позволяла ей оставаться девственницей, избежав нареканий со стороны.
Так образовалась происковая партия «Типа мы», озвученная Прорехой в небывалом предсказании, касающемся гениального внука, который поступит в Международный Литературный Институт имени Горбоносова и закончит его в течение трёх (Ну ты!) часов – операционного времени, требующегося для вживления в мозг чипа, несущего пятилетний объём знаний. А тут ещё мешаются  неокрепшие слова, языческая колбаса, стрихниновые сардельки и котлеты с мышьяком с отдельными мнениями кулинарных экспертов по разным отделам без отделочного материала!   
      К своему удивлению пикейная барышня Зося с глазами навыкате и не расплетённой песчаной косой  категорически отказывалась что-либо понимать, забывая, что для Опа-наса предметы любви – это меняющиеся объекты необоснованно завышенных претензий к окружающим (она ещё не знала, что он обладал редким даром смешить людей посмертно). И когда в его голосе засквозили заметные нотки подчёркнутого пренебрежения, она тут же поспешила закутаться в махер и  ускорила шаг, чтобы не простудиться, памятуя о застольях предводителя пролетарской культуры Луначарского при луне с Первомайским поэтом-трибуном Ковским Мая.
На фоне этих немаловажных данных, которыми она переболела своими расшатанными нервами не стоит забывать, что после того, как Зося ознакомилась с достопримечательностями Опа-наса и содержанием Большой Советской Энциклопедики у неё началась продолжительная эзотерика, с которой она не раз обращалась за консультациями к кабинетному учёному Глобальному светиле-психологу Анфиладе Закус, потворствовавшей любым её капризам на кушетке частного кабинета на Драйтоне. Но и от его помощи пришлось отказаться – он оказался несведущим в элементарном вопросе: «Можно ли считать стоматологию и гинекологию смежными специальностями, если их представители заглядывают, не общаясь, в разное дупло?» Зато после расставания с психологом Анфиладой Петровной Закус слезливая Зося научилась от соседа Махмута Недразни оргазмировать, дико вращая мочёными яблоками глаз, пока его заусенчатые ногти скорбели по её спине (они не были в обиде на него, когда он их объедал).
Курдский беженец Махнут Недразни, работавший суфлёром в театре «Суфле», понимал, что времени на разборки с собой с вмятинами и царапинами не хватает. Он плеснул баночный Хайникен в гранёный фужер. Пушистые барашки облачков освежили язык прежде, чем низвергнуться в пищевод горлопадом. Пританцовывая сужеными зрачками по бумаге, Махнут прошёлся по пунктам соглашения, призывающего отвести дочь к плеврологу. Неуклюжие фразы цветастых формулировок мелкого шрифта раздражали. Крокодиловые пасти пассатижей скачущих строчек угрожали возмездием. Хочешь быть сказителем, не отдавай себе отчёта в письменном виде, твердил он, искоса поглядывая на невезучего картёжника по кличке «Проигрыватель».
Не поэтому ли Махнут Недразни почувствовал себя камнем, подтачиваемым шлифовальным кругом пивного потока?
Кто я, задавал он себе вопрос, почему не разглядел в добавочное время хоккейного матча рекламную благотворительность растворимого кофе, и стоит ли ожидать лютой расправы павлиньего хвоста? Ведь я регулярно посещал классы английского языка, когда в школьную программу ввели уроки по сексуальному воспитанию. Более того, я записался в отстающие, чтобы посещать занятия на муляжах, понимая, насколько важен показательный процесс, перед тем как меня подвергнут психоанализу на остаточную мочу, как представителя лобастой нации с повышенной смертоносностью.
Спасибо телевидению, оно помогает перемещаться в пространстве и времени, не поднимаясь с кровати.  Мог ли я по этой причине оказаться лёгкой добычей, плывущей по поверхности в угоду не(screw)пулёзным типам? Не знаю. Мозг для оценки внутреннего мира, глаза – для наружного наблюдения. Это помогает понять, что добрая Гомерика – огромное мягкое кресло, позволяющее залезть на себя, устроившись с ногами и бенефитами, особенно в моём положении удава, отважившегося целоваться с гремучей змеёй после 13 лет брака с обезжиренной женщиной.
Передо мной за одну ночь, без всякой на то надобности, выросла сплошная стена невезухи в домике с неструганным потолком, где можно было занозить ногу, когда мои друзья – пчёлка старшего поколения Дзидра Цурюк и Мстислав Хэндехох сказали, что моя жена, Шахна Недразни, несмотря на сладкоречие, сыпавшееся из сахарницы её рта, изменила своей внешности. Я ничего не мог возразить Дзидре и Мстиславу, утверждавшим, что в тот момент в голове у Шахны заработало вычислительное устройство, поразившее её воображение в космических масштабах – она пеклась о перемирии меду Млечным Путём и Туманностью Андромеды. И я понял – приходится жить, пока цены за прописку на кладбище не повысились и нет материальной возможности приблизить туалет к себе.
Люди не фисташки – они зеленеют от злости, когда заканчивают жизнь по-разному – кто под электричкой, кто на электрическом стуле, а кто и под разгорячённым утюгом, но если руководство кладбища идёт навстречу клиенту, значит кладбище передвижное. Я не боюсь смерти, потому что убеждён, что временно покидаю планету. Ах, если бы я родился ныряльщиком где-нибудь на острове французской Полинезии, я бы из всего извлекал выгоду ножом, раскрывая створки раковин и вытягивая из них драгоценные жемчужины, или навсегда  ушёл бы под воду у рифа, страдая кессоновой болезнью, с песней на устах «Шалавы полные кефали».
Так рассуждал курдский беженец Махнут Недразни, пока не переключился на 254-й канал, по которому схлестнулись в короткой словесной схватке неисхоженные филантропы-индейцы из племени А паче чаяния: ветрогон, занятый на побелке потолка знаний, Каменная Почка и способный перебирать фасоль в уме шулер, балующийся перфокартами Циррозная Печень.
К.П. – Вам, как аграрию, а не просто деревенщине, никогда не приходилось, заказывая пищу для ума на дом, сталкиваться с фейерверком праздного безразличия, снедаемого любопытством?
Ц.П. – Метко замечено! Вот я и накручиваю не те мысли на веретено размышлений. А это то же, что стараться всучить «Rolex» Венере Милосской, которая, по слухам, не одну инфляцию пересидела за колючей проволокой из семейства иглокожих в палеонтологическом музее.
К.П. – От вашего сообщения попахивает крамолотым перцем. За такие штучки отец спускал с себя штаны, и добросовестно отхаживал свою репродукцию. Это заставляло меня призадуматься, кто мой подлинник. Вы скажите, что это инсест. А я так не думал, пока не прочувствовал боль в яйцах, понимая, что сегодня уже наступило. Но, видимо, совесть папку заела, и он ударился в бега (Надеюсь, эта сволочь не ушиблась) со словами: «Одинокая старость – это когда ноги больше не слушаются и дети заодно».
Ц.П. – Не судите родителя строго – не любят, не лупцуют. В любви к ягодицам он раздвинул границы невозможного, или перешагнул порог терпения, он же не робот – синтетический продукт человеческой лени. Между прочим, каждый раз, когда мне кажется, что выхожу на нужного мне человека, вроде вашего отца в общественном туалете, говорящий робот подаёт мне под «Пожалуйста, сэр» лимитированное количество не мнущейся ватманской бумаги. Понимаю, что болвану не положено быть голословным и лучше облекать слова в униформу или надежду, но не до такой же степени. Вот так государство экономит на нас.
К.П. – Сочувствую и принимаю ваши тёплые слова, прозвучавшие в защиту моего мерзавца-отца, тем более, что он долгое время, глазом не моргнув, проработал техником по починке холодильников в моргах, не подвергаясь административным взысканиям. Иногда я задумываюсь, а не был ли я его жизненной трагедией на манер шиллеровской «Коварство и любовь»?
Ц.П. – Выходит, я угадал. Мне, например, собственная ложь дороже кровавых капель чужой правды. И как перевёл японский поэт Смуро Восвояси на язык чукч: «Человек способен достигнуть миногого, но хамелеонизация осьминога ему не по щупальцам».
К.П. – Это правда, япошки народ умный. Заметьте, цивилизация на задвоках достигла пика, когда поголовье идиотов у нас увеличилось. Уже заложен из стружек совести фундамент первого в мире сексапильного завода. И всё-таки с буддистами следует быть поосторожней. Упаси вас Бог съесть японскую рыбёшку фугу (не путайте с Бахом) – в две секунды заработаете сердечный паралич. Но к всеобщему удивлению, эти самураи от этого кайф ловят.
Ц.П. – Вы огорошили меня как андерсеновскую принцессу. Невероятно, а мы здесь всё, что только можно, оплевали с энтузиазмом, вступая в период макротизации островов Микронезии.
К.П. – Абсолютно с вами согласен, коллега. В состоянии безликого ликования мы  никак не можем подобрать себе занятия по душе, потому что разучились нагибаться.
Ц.П. – И гнуть спины в медленном попурри кинофильмов.
К.П. – Вот именно, загнанных в узкоплёночный аппарат. Если тебя берут за шкирку – это не означает повышение по службе. Родной штат Нью-Порк держится на финансовых подпорках китайских вливаний, он ведёт себя как придурок, увлекающийся игрой на бильярде, принимая его за музыкальный инструмент.
Ц.П. – Это аналогично тому, что некто, обнаружив, что кто-то спит с его женой, отправляется в ванную набить себе морду, считая, что таким образом легче отмыться от позора.
К.П. – Хотите знать моё мнение по этому поводу?
Ц.П. – Конечно.
К.П. – Лучше бы у наших предков руки отсохли, прежде чем они сбагрили белым людям остров Конфеттэн за $24. Не пришлось бы нам стыдиться друзей, подсчитывая ни с чем не сравнимые потери от невыгодной продажи родины.
Ц.П. –Я не согласен с вами. Эта невыгодная сделка предоставила мне уникальную возможность получить житейское образование, благодаря которому я могу очень низко упасть, если шкурный интерес банановый, а кожура валяется под ногами на потрескавшемся асфальте перед солидно застрахованной компанией.
К.П. – Не может быть, чтобы вам так подфартило!
Ц.П. – А что, уже и помечтать нельзя человеку, для которого фужер с пивом – капкан, в который он часто попадается?
К.П. – Ну и что вы ощущаете в такие минуты?
Ц.П. – Вы мне не поверите. Я плаваю счастливый, как муха в наваристой гуще золотистого бульона Уолл-Стрита.
К.П. – Вы мыслите как поборник справедливости и рефери несостоявшихся схваток, просто апартеид какой-то.
Ц.П. – Откровенно говоря, негры мне в этом не помеха.
В этот момент Махнут Недразни потерял нить запутанного разговора и выключил телевизор указательным пальцем ноги.

                Главное – выехать на самоизоляционную ленту
                разухабистой дороги в будущее.

 Глава 16.  Живи с молнией или с зиппером

Но обратимся к Опа-насу – бардопоэту, состоявшему из одних плюсов, потому что от них энергетически отталкиваться легче, что даёт (как он предполагал) прибежище логическому осмысливанию плотно окружающего его мира врагов, которых надо уничтожать и друзей, которые в трудную минуту сами неожиданно сгинут.
Уже который год двурушник Опа (с головой, закутанной в два полотенца) собирался посетить Далайламовский Тибет и  позвоночно прилегающие негнущиеся монашеские хребты. Поводом послужили растрезвоненные расторопными китайчатами с авеню «Ю» наслаивающиеся слухи о том, что, если кому-то вдруг посчастливится увидеть бракосочетание горных козлов, все хворобы рукой снимет. Опа-нас заметил китайца без подданства, складывающего быстроходные мысли в столбик и спросил себя, – а кто же я? Опираясь на неподтверждённые данные, Опа, пристрастился к кроворазжижающему Кумадину надеясь на скорую пропажу, мучавшей его мерцательной аритмии. Сердечная тарахтелка появилась 24 дикаря 2012, когда он мчал в четырёхцилиндровой лиховушке набекрень на собрание «Клуба Интимных Встреч».
Первоначально задуманный как «Клуб любителей острых ощущений режущих и колющих инструментов» – он оказался таким же нерентабельным, как покупка пылесоса для рельсового Ковра-самолёта. Сидя за рулём в транспортной пробке, Опа испугался, что его главный герой, пьяный вдрызг капитан сухогруза, будет искать трюм в трюмо или иголку в ощерившемся стогу ёжика, что не даст автору, преуспеть на литературном поприще.
Полагая, что его авторский час ещё не пробил, Опа упал, было, духом, а придя в себя, долго не мог вспомнить – навзничь или на спину, зато у него отлегло на душе, когда высветлилась картина, «как китайца» отдавалась ему на ложе бенуара.
Бывшая вязальщица обрывов на магнитных катушках Зося.  грациозно ввалилась в дом Опы душной орхидеей и, подарила себя ему, не предупредив, что отказавшись от буддизма по утрам, она ждёт встреч с лучшей подругой – косметикой. Опу единила с ней не подлежащая возврату любовь ко всему воркующему и свиристящему. Пернатые об этом не были проинформированы, отчего их равнодушное отношение к потенциальным хозяевам и друзьям птиц казалось вполне оправданным. Людям они предпочитали прожаренное рациональное зерно Гегеля и лакомых насекомых под крышей  камбоджийского ресторанчика «Подполье Пол Пота».
Говорят, что только дураки бывают всем довольны. Боже, еси на Эй Би Си, как мне надоело быть умным! А вот орнитолог Опа-нас взялся за перевод нашумевшего романа Митчелла Уилсона «Живи с молнией», что в авторском варианте на певучем и клёвом птичьем языке прозвучало как: «Скрывая непомерный потенциал, живи себе женский подрядчик, Апер Котов, с застегнутой молнией». Перевод дёшево приобрёл интригующий смысл и фантастические наслоения событий вместе с авторскими правами.
Издание пользовалось большим спросом на книжных развалах и в мужских салонах красоты. Особенно в нём привлекал  мужскую половину человечества эпиграф критика и рупора совести Феофана Мерило: «Стенать легче, опираясь на обшарпанную стену».
Этим и кое-чем другим (единственное, что подлежало в нём калькуляции и расправе – это складки на сорочке героя) роман, полный свежести и новизны, поразил по-детски восторженную Зосю, не сильно разбирающуюся в носильных и непосильных для понимания вещах на барахолках авангардной литературы.
Бегло ознакомившись с шедевром для грудных в ползунках, она попросила у Опы политического убежища и перепеленать её под убаюкивающую «Lullaby of Birdland» (Колыбельная Страны Птиц) в исполнении джазовой кудесницы Эллы Фитцджеральд. К счастью, её поклонники уже находились в Гомерике, и запись нашлась быстрее, чем она ожидала. В благодарность за это Зося профессионально смерила Опу оценивающим взглядом ниже пояса, обвила его вспотевшую шею мохнатыми полотенцами рук и прослезилась, попросив бардопоэта заказать в кондитерской «Любимцы-бублики» зелёный бронежеле на десерт – яство популяризированное греческим магнатом Феодосием Деньгами.
В Рождество, готовясь к конгрессу поэтических бездарей, скептически настроенный Опа-нас дёшево отделался покупкой памперсов, а Зося, гордившаяся грудями вразнос, его нравоучением: «Перестань выкобениваться и ставить перед собой неразрешимые глазированно-гламурные задачи, глядишь, и ты обретёшь покой». На фоне наскучивших граффити Брюквинских стен Опа-нас пытался поближе познакомить Зосю с первоосновами своего песенного  ломбардного прошлого. Вот его незатейливый рассказ.
Нельзя рассматривать буженину как проявление свинства, в этом я был убеждён девицей со смазливой мордашкой, содранной с Ядвиги Кшиштовны Предбанник. С ней мы периодически сцеплялись в коридоре буреломных страстей, когда, движимые единым порывом, украдкой от других выносили мусор из семей.
Представляя её, всепоглощающей воздушной ямой накрашенного рта, я убеждался, что мы рождены в чудесной стране, где сказку запросто сделают пылью, а любительскую колбасу несъедобной, чтобы свободней дышалось в газовых камерах, и мне стало понятно почему остепенившиеся степные волки (из тех что проживают в огрызке – Брюквине) называют Нью-Порк яблоком.
Я обменивался с Я-двигай приветствиями в надежде, что их не придётся возвращать, но за эту надежду приходилось расплачиваться изящной беседой на дружеской ноге в стёртых тапочках, из которой был сделан вывод, что у черепахи рациональный домик – ни подвала тебе, ни антресолей. Под воркованье голубей сквозняк погуливал от пальцев до пяток, пока соседка (там она была вахтёром, а здесь  консьержкой – смотрительницей в замочные скважины) снабжала меня сплетнями, поливая людей из зубастой лейки-недержалки, как цветы – у кого в подъезде сучье вымя под мышкой, а у кого в Гринвидж Виллидже голубой карбункул, который даже на приличные штиблеты не выменяешь. Дарственные энциклопедические знания она отчасти черпала у любовника журналиста-междуогородника Бумы Барашкова – странного типа с ангиомой в пол лица (можете выбрать ту половину, которая вам больше приглянётся). Оставшийся на бобах Бума был без ума от неподвижной Я-двиги – он любил холодные закуски и разгорячённых женщин, а то, что одна из её ног напоминала ножку циркуля, его вовсе не смущала. Образ Ядвы преследовал Буму даже в скоромные дни. Барашков, обожавший космические таинства, «Dark side of the moon» Pink Floyd и кошерную нетерпимость в пище, перекладывал фривольные думы на нескладные декадентские стихи и всё, что оставалось после других женщин.

Я помню вас в тени раскрытого окна,
ночной оркестр цикад трещал неугомонно,
роилась мошкара у нежного пеона.
Другая часть лица луною не видна,
а я в ракете слов лечу по зову лона.

Представил в темноте обратный лик луны –
невинно заключён в невидимую пропасть.
На ухо вам бубнит «Ля Бамбу» Трини Лопес
Его бэкграунд вокал – гуляки-крикуны,
а вы к мольбам моим глухою остаётесь.

На конфитюр свобод не смею посягнуть,
во сне я Дон-Жуан, а наяву робею.
Вы вышли на балкон, сжимая чёрный веер,
я ж всей душой стремлюсь к раскрытому окну,
а к телу как всегда претензии имею.

Запомнил вас в тени раскрытого окна.
Ночной оркестр цикад трещал неугомонно.
Роилась мошкара у бледного плафона.
Другая часть лица осталась не видна,
скрывает от меня её – деревьев крона.

С Бумой – осветителем событий и развороченных дорожных происшествий в предрассветные часы, я состоял в лучших отношениях. Мы не общались с ним три месяца, после откровенного признания, что его первая ночь с мадам Предбанник больше смахивала на вступительный экзамен на фак-ультет языковедения. К тому времени Бума, убедившийся, что не каждый живущий за морями, за долами – заморыш, прекратил выносить мусор из избы, и я заподозрил его,  сумасшедшего на воле, в преднамеренном посвящении меня в тайны мадридской подворотни. Возможно я был несправедлив к Буме – тайному статскому штакетнику при заборе секретных данных, по которому шпингалеты в оконном детстве стучат палочкой пулемётной очередью. К этому милому, в сущности человеку, доверчиво поделившемуся со мной тем, что у него пробки в ушах перегорели и в том же детстве он две недели провалялся в постели со свинкой, за что нянька обвинила его в скотоложестве. Так что имела право на обезличку бытовая версия нашего разрыва, в которую вдаваться не стану. Но я, доказавший, что только восторженные натуры кричат от боли «Да здравствует!», решил по достоинству оценить довереннную мне информацию:
– Вы нужнее чем редко встречающееся полезное ископаемое.
– С чего это вы взяли? – удивился Бума, который в свободное от себя время накропал анестезирующие стишки на злобу суток и зачитывал их группе прохожих, прижатых к стене, с нетерпением ожидая, когда повисшую тишину разорвут аплодисменты. Тогда он спрашивал слушающих, нет ли среди них швеи-мотористки или хотя бы иголки с Нинкой, но про поручика Полюцина... ни слова.
– Читал вашу простоволосую поэзию простодушного юмора. В ней слово месторождение вы пишите вместе, красочно описывая, волосы на запястье, вытертые рукавом, а крупные лошади на пастбище у вас ржут ржаным хлебом, когда вы густо мажете им губы паюсной икрой. Надеюсь, хоть какая-то мысль вознамерится поселиться в черепке автора, и не мне вам напоминать, что прикрывают фиговые листочки ваших рассказов. Возьмём хотя бы Шарля Дарю – обаятельный малый, отметивший, что в слове букварь проглядывают въедливость и начётничество, а пофтор и фторостепенный пишутся, сами понимаете, через... Автор обнадёживающе пообещал, что мы не встретимся с ним ни в этом, ни в других произведениях, ни даже в укранско-ирландском ресторане «О’крошка». Дорогой мой качевник прав, вам бы не повредило потактичней относиться к его творчеству, а теперь, когда я убедился, что вы нуждаешься в срочном ремонте, запишись к урологу, – обидчиво заметил он. – Ведь так и двуглавого орла с двужопым крокодилом перепутать можно. Такого же мнения придерживается Валентина Х.
– Вы напоминаете мне кристально чистого вождя, – парировал я, – его взашей вытолкнули из Женевы  незадолго до спровоцированного им же революционного землетрясения.
Тогда настырный бунтарь потребовал джина с тектоником, не подозревая, что всё уже предопределено в результате пересортицы. В итоге мыслителю подфартило перебраться в Люциферну. Его классический пример убедил многих перепробованных соратников, что для революционера стушеваться на время – толчок к действию, сигнал к атаке, для меня же – убеждённого эволюционера – действие обрастает водорослями слов, как днище корабля моллюсками.
– Меня ваши трафаретные политические предпочтения мало интересуют, мил-человек, – взвился Бума Барашков, – для таких как вы, подсунуть соседской собаке ампулу с цианистым калием не составляет никакого труда, и это не рассматривается вами как преступление, потому что на вас шикарные шкары.
– А вы – защитник подворотной барбосни, и ровным счётом ничего не соображаете в стеклярусе и в растущем кинологическом лобио в Конгрессе, – выпалил я, вороша ленивые вареники мыслей.
– От словесного поноса вам помогут лыжные крепления, стрельба резиновыми пулями и кафе прогнозистов «Метеорологическое с водкой». Так поспешите, старая рух.лядь, сезон кончается, и пули пропадут с торговых полок, – забеспокоился он.
В его голосе Гекель Бери Финна, распевающего «О’каллевалу», ощущался дразнящий эффект драной портупеи Портоса, напоминающей о подвальном помещении вкладов нищающего дворянина. Но д’Артаньян во мне ещё не проснулся, хотя в какой-то момент я почувствовал себя жалким пораженцем по сравнению со Змеем Горынычем, пышущим из ноздрей здоровьем.
Понятно, что после приведённого выше обмена мнениями  в пышном кортеже слов нам говорить больше было не о чем. Такому не втолкуешь разницу между сиделкой и лежанкой. Этому жуку только дай мастерок в руки и он ловко соорудит макет гнёздышка для воркующей парочки стервятников. Рецептуру ближнего боя с закатанными рукавами в лайковых перчатках мне изучать совершенно не хотелось, а дуэли утончённого танго «А ицем паровоз» с розой в зубах в первом ярусе с пуленепроницаемым стеклярусом в эпоху рэпа к сожалению не практикуются. Пусть себе лиходей лузгает тыквенные семечки и арбузные косточки, утихомирился я и отвернулся, зная, что за предательством друзей расположение врага виднее. Но не буду отвлекаться в сторону от этической стороны разрабатываемой темы. Вернусь к прекрасной даме ожиревшего сердца блоговоспитанного компьютерщика Бумы, наворачивавшего оливье из мелко нарезанных машинок «Оливетти».
– Ошибочно относить пьяных гондольеров к разудалым лодочникам бакен-бардам – темпераментные итальянцы-тиффози неправильно их поймут, – подмигнула мне Ядвига Соломоновна,  как бы намекая на безотлагательность стоячих воротничков и футбольных мячей в квакучем застойном болоте перед Кубком мира.
Создавалось впечатление, что она разговаривает, заложив противозачаточную дольку лимона за щеку, с целью падения словорождаемости под которую никто не удосужится подстелить соломку, самой ей это не очень удавалось и она жарила скороговоркой по голове. По крайней мере её заявление прозвучало, как гром среди ясного неба в кисельном тумане, как побрякучий музыкальный отрывок из жизненного перелома, как перепродажа чужих начинаний наподобие карманных увлечений друга Бумы самовозгорающегося старика Марика Мастур-бей «Своя рука владыка», нанизывающего сигаретные кольца на член с кривой улыбкой.
Не находя ответа на выпады Ядвиги Соломоновны – этого ходячего справочника дня рождений великих ****ей и неисчерпаемых бармицв, я перешёл к мстительному составлению в голове политической и географической карт принадлежащих ей полушарий, клятвенно обещая не передёргивать их и не забывать за что двуглавого орла обвинили в вегетарианстве. Информационное ассорти, мельтешащих с завидной скоростью разноцветных мушек, продолжало вертеться на ядовитом вертеле языка Ядвиги, по лягушачьему пританцовывающей в болотного цвета балетных тапочках, а слова текли красным вином, выводящим из себя радиацию:
– Как вы думаете, солнышко, – изощрялась она, – сгодится ли трёхгрошовый оперносиплый велосипед Бертольда Брехта при лечении паствы в процессе педалирования не сформировавшихся Иудей? Ну не отмалчивайтесь, потаскун! Я спрашиваю это у вас, подозревая о сумбуре, томящемся в казематах непритязательного мозга. И не забывайте, что женщина – величественный корабль, для которого, в отличие от патрульного катера, важна оснастка. А заднему плану водораздела наследства на гурманной основе я предпочитаю героиню Мари Хуану, гашиш вам!
Амплуа хранителя молчания оказалось мне не под силу (по статистике мы сокращаем жизнь тех кого любим, устраиваясь между ног по знакомству). И я, тяжело задетый шрапнелью Ядвигиных слов – женщины с белокурыми глазами, выпалил:
– Мадам, прошу вас, не путайте диаметрально противоположные термины; владение языком и обладание языком – второе я ставлю намного выше и оставляю его выхолощенному хлыщу независимого толка Буме – единственному парню, который, как мне известно, ходит в туалет, как в кино.
– Заткнись, мерзкий ублюдок, не то по компьютеру беду накликаешь. Скотское тавро недоноска и его больные речи, вызывают сомнения. Они нуждаются в вакцинации на манер отрешённых жизненных задач. Не ты снабжаешь деньгами на бездоннокарманные расходы! Не ты занят на раздаче комплиментов и подзатыльников, – проорала привокзальная шлюшка-маршрутка, натягивая поношенное платьице на сбитые коленки, когда-то стоявшая на раздаче купонов стригущего лишая.
Мысленно я огибал её уже несколько раз, распаляясь всё больше. Но и это прозвучало вызовом, граничащим за здорово живёшь с летальным исходом, если пользоваться камерой слежения за самим собой, выданной любимой женщиной.
Впервые я пожалел, что я не китаец Кули-Бяка, к которому вместо буквы закона, заверещаемого состояния, применяем иероглиф. Хватит, сказал я себе с мученической улыбкой на усыхающем ботоксе, сопровождаемом пикетом раздумий.
Как человек крутого замеса с мемуарами «О наездах, подъездах и распальцовках (веерообразных постановках пальцев, не имеющих отношения к игре на фортепьяно)», я не позволю посторонним в моей вотчине навязывать мне свою волю тугими  галстучными узлами. А вообще-то, что касается умерщвления плоти, расслабившись на гризетке, то у кого больше – тот и плюралист, не считая момента, когда стараешься удержать себя в шатком положении или в растормашённых чувствах.
Еле сдерживая справедливое возмущение, я ретировался в студию, второй месяц находившуюся в беспорядке, подозревая, что в тиши рабочего кабинета сподручней составлять ответ на провокационное заявление мадам Предбанник, взятое из моих шулерских записок «Ничего уже не подделаешь» (я пишу, производя на свет нечто бумагомаразменное, смиряясь с ошибкой «любля» после того, как исколесил остров Гаити в поисках демисезонного пальто).
Я животрепетал, дабы удостоиться премии «За лучший сон» и взобраться на небезызвестный Нотр Дам де Пари, чтобы закутаться в серую неряшливую простыню, раскинувшегося лохматого тумана и связать остатки жизни с одной из химер, а то и повторить беспримерный полёт с кафе «Драла», втянувшего шею в плечи и то что осталось от Квазимодо».

                «Продам словесный автопортрет Пикассо».

       Глава 17.   Снова о птичках

Но вернёмся к птицам, без которых невозможно  ощутить полёта в захватывающем молодух изложении перелицованного мной замшево-замшелого материала. Хотя в позитивное расположение духа по отношению к земной оси вторгаться я никому не позволяю, такое случилось со мной не впервые. Помню как в муравейнике умерла королева, и я стал потрясённым до резинок носков свидетелем погребальной процессии солдат и рабочих муравьёв, напевающих грустные гимны и настроившихся на вынос тела.
      Зося Невозникайте с Опа-насом Непонашему не являлись исключением из заведенных не подобранным ключом природы нерушимых правил неадекватного поведения в отличие от гимна, предназначенного для крылатых. Даже обозначение одного из районов с парящим названием «Крылатское», брошенных Опа-насом на произвол судьбы столицы и любовницы Симочки Бьютифул, ничего не изменило в его отношениях с неразумным человечеством.
Так что стоит ли винить пташек за то, что к людям со времён распятия Христа они относились подозрительно. Хотя кое-кто из них нагло чирикал, в чём и был уличён римскими легионерами, ставшими прототипом галльского «Почётного легиона».
На вид невинные воробышки на безответственных крылышках внесли неизгладимую вину «пархатых» двухтысячелетней давности в наше турбулентное столетие, где клюквенный морс больше не пользуется заслуженным успехом, и где, взглянув на Обрезанного в бане, каждая собака может задать неуютные вопросы: «Где тебя так обкорнали?» и «Бог не совершает ошибок – а человека?»
    Атеисты же придерживались золотого правила – протестовать, и часто забывали, что честить теологов почём зря и чихвостить порядки – вещи разные. Они, как полагается нехристям, страдали от инквизиторских наклонностей мракобесов, в изобилии водящихся во всех уголках планеты и считавших верхом извращенчества заглядывание под шляпку хорошенькому гвоздю программы.
Отсюда вытекало предположение, что вряд ли найдутся оспаривающие теорию, по которой во всём, имеющем свою бессмыслицу, виноваты паразитирующие Воробейчики (арамейское слово не воробей – его не поймаешь).
Опа-нас распятию пока не подлежал. Он точно определял время кормления птичек, которых не успел приобрести, и тех, кого их владельцы выкидывали на улицу на произвол дождя и ветра. Поэт не идеализировал птиц, зная что те клёво отлавливают стрекоз из патологической зависти, ведь четырёхкрылые насекомые зависают в воздухе, пахнущем мочой и жареными каштанами, и обладают уникальным даром давать задний ход воздушному прогрессу.
Зосю Невозникайте (гризетку по призванию) птички уважали предположительно  за то, что она подбирала немощных, зная, когда их не стоит доить (ошибочно думать, что женщина в мехах привлекает прежде всего моль). Это правило на мужскую половину человечества Зося не распространяла, страстно полюбив «Птичье молоко» и одноимённую рокенрольную группу, состоявшую из монахинь-иезуиток, некогда порвавших с сомнительным прошлым, неопределённым будущим и освищенную встречным ветром.
В воздухе пахло весной и обновлением женского гардероба.
Зося была кем-то убеждена, что свирель, на которой чудодействовал Лель Капельница – дрововед, защитивший диссертацию «Пролежни у полена», была свита его свитой из птичек, когда хрупкая Снегурочка, пришедшая из сказки в негодность из-за просвечивающей алкогольной печени, исчезла. О ворожбе Леля Капельницы Зося ничего не ведала. Когда же отечественные учёные, пропукавшие парфюмерную промышленность обнаружили, что содержание жирных кислот Омега-3 у женщин с фигурой песочных часов больше чем у остальных, она возгрудилась, заявив, что её надраенный Малый Таз будет дарить миру только гениев, и если их будет мал-Юрмала меньше, энтузиазм её всё равно не угаснет (Зося испытывала благодарное чувство привязанности к стойкам кровати времён просветителя Людовика  ХIV «Солнца», по слухам не пережившего ни одного затмения мозга. Касательно Юрмалы, где в танцзалах единению в пары предшествовала спорадическая стрельба вдоль стен глазами, Зосю любопытил неподтверждённый факт, живут ли новозеландские маори в Майори и цыгане-дзингари (итал.) в Дзинтари?
После новостного удовлетворения их образы пепельносерыми раскачивающимися зомби вставали перед  нею и тут же ложились рядком. Они делились между собой достоверной информацией о том, что бардопоэт Опа-нас порядком облысевший, но зачёсывающий волосы на спине, – законченный эмалированный «чайник», разукрашенный четырьмя скандальными разводами, личность крайне неблагонадёжная с вызывающим подозрение кредо: «У меня в жизни иные клитерии и требования. С сожалением разглядываю женщин, которых стойло употребить в тысячу раз полезнее чем в постели, ведь я не стремился к обладанию женщиной, отказываясь от ознакомления с её содержимым, включая ридикюль. Разве я похож на мемуарного капитана из «Приключения на подводной глотке», бросающего в трезвом виде якорь на рейде и рассчитывающего наестся до отвала парома от берега?»
Заканчивая непокладистую главу, не обойдёшь стороной Зосиного отца, сыгравшего ключевую роль в формировании её сквалыжно-конькобежного характера и закрепления жизненных навыков быстросхватывающим клеем. Юстасу Невозникайте Рива Футуролог открыла, что  еврея из него не вытравить, и что не взирая на губернаторство Абрамовича месторожденье Уренгой не семитского происхождения, а Юстас был и останется перпетуумом шнобеле, как бы он, покусанный член партии, от этого не отмежёвывался. В своё оправдание Юстас ничего не мог предложить, кроме как: «Нас загнали в галерею, напоминающую галёры, и мне хотелось огреть гида веслом по голове, не вынимая из него уключины». Но по рекомендации врачей Рива, напоминавшая гусеницу с легко ранимой душой, принимала его у себя вместо успокоительного. 
Будировалось предположение, что Юстасу не хватало набережной для конвоируемых променадов и он, маясь пузом, ходил по азимуту в дальний угол подальше от любопытных глаз и нескромных взглядов на носильные вещи. С незапамятных времён Юстас, официально заявлял: «Тора не пахнет, а как насчёт торе-одора?». Он работал банкомётом на складе зелёного горошка и телефонистом на междугородном переговорном пункте, до тех пор пока переговоры между главами государств не провалились. Потом в охране Никиты Сергеевича оставшимся в живых латышским стрелком, у которого были апельсиновые плантации в Яффе.
Как-то Хрущёв предложил  выпить по первой, но Невозникайте отказался – она была не в его вкусе. Так Юстас лишился доверия и был передан в распоряжение органов, добившихся успехов в вязании – если что-то приходилось не по вкусу, она распускала руки. Но Юстасу удалось реабилитировать себя, после того как он показал на допросе, что Ленин ходил при нём на первомайские сходки надурняк. Ноесли говорить честно, то ему помогло то, что в разгорячённом состоянии он водил дружбу с вентиляторами и партийными холодильными установками.
В результате Невозникайте поместили в картотеку разведки под победного Кличко «Оборванные уши», и он, ссылаясь на проездной партийный билет, полюбил японское блюдо «Сашими костюм».
Узнав о случившемся, запаниковавшая мать Зоси Степанида, презиравшая сношения в стоячей воде, была на какое-то время вовлечена в процесс мирных переговоров с мужем и перестала разгуливать по универсальным магазинам, где венецианские зеркала непрошено-негадано приближались к её персоне. На домогательства супруга к домработнице она уже не реагировала междометиями и стонами, и не сдавалась на милость убедителя. Но после инцидента Степанида больше не чувствовала себя с ним ниткой жемчуга в бокале шампанского. Это усугублялось принципиальными расхождениями супругов – Юстас под сарабанду в исполнении испано-язычных братанов налаживал оздоровительную компанию продажи нюхательного табака астматикам за Полярным Хула-хупом.
Со слов Юстаса Балтийское море ещё никогда не видело такого всплеска преступности перед лицом совести, когда его доставили в хирургическое отделение с диагнозом «Задержки в развитии экономки перед выходом на государственную пенсию».
По завершении трепанации ему вставили пластинку, напетую Иваном Козловским, чтобы не повторял в мотоцикле лекций «До чего большевички страну довели, в которой Корчагины обойтись не могут без нарубленных ими дров». Впоследствии Юстас пошёл по психотропной дорожке, высказав неотторжимую часть радикальной мысли об успеваемости в сексе на заранее оговорённых выгодных условиях: «Жена и домработница – совмещённый узел».
Параллельно Юстас, который был недурён собой, завёл любовника-лилипута Ипполиткорректно, заявившего на манер Кисы Воробьянинова на политбюро: «Вот кого надо осудить за передаваемую информацию, так это гены!» За час до их встречи лилипут-бизнесмен предлагал ему по телефону войти с ним в горькую долю в шоколадном предприятии, но Юстас отказался. Благодаря недюжим способностям из всего извлекать выгоду, он вырвался из Полюцинария, где возглавлял движение пуэртореспубликанцев против афродемократов, добившись высшего пилотажа в виноделии – гнал самогон взашей, когда книги отчитывались, под песенку дождливого фильма «Текила тебе за воротник»:

Заброшенный из Мексики и ослеплённый роскошью,
Прожил семь лет без профиля, служа в чужом краю.
И вот иду, анфасничая, улицей Заплечною
И нашей тихой заводи совсем не узнаю.

Семейная мифология с лихвой компенсировала отсутствие генеалогического дерева Зоси Невозникайте, и ей было известно, что её матери Степаниде в жаркие летние месяцы было лучше других (она сожительствовала с соседом с ветреной фамилией Абдулов). Степанида происходила из семьи профессора парапсихолога Ядика Извиняюсь – посланца доброй воли непонятно куда, кем и за что.
Он работал в налоговом управлении собачьими упряжками «Капитал», сидя под плакатом: «Окурки следует бросать в пепельницу, а не в другой раз!».
Аномалийный прикус не мешал Дику обильно питаться и его чопорному достоинству, а чтобы он не чувствовал себя одиноким ему выписали ордер на жительство, вселив в него уверенность.
Ядик, так же как его знакомый крупный оборотный капитан, коллекционировал хоровые кружки с жёлтыми ободками из-под пива, и участницы их (ассистентки, сидевшие на его тощем «пайке») знали, что только поужинав с ним, они «попадали» на деловой завтрак. Возможно поэтому дедушка не мог удалиться от дел дальше чем на пять метров, убеждённый, что наибольшее содержание витамина Е отмечено в прорехах, полностью полагался на алкание любви в неразбавленном виде, в прелюдиях Шопен(г)ауера.
Парапсихолог Ядик благодаря антрепренёрским задаткам осознавал, что внушительные залежи его умственной деятельности не до конца раскрыты и это мешает ему развернуть мужскую деятельность на одиннадцать с половиной. Он не в силах был избавиться от ощущения, что всю жизнь пережёвывал резинку от трусов, забытых подругой молодости под подушкой непрактичных родителей, не подозревавших, что жена подбирается сыну с их лёгкой руки, не как болезнь, согнувшая его в саксофон (постельный режим неразделённой любви не преминул отрицательно отразится на нём).
У подруги еле зримыми очертаниями процветал ералаш в башке, хотя, если посмотреть со стороны, она работала ссудомойкой, не поднимая головы в коммерческом банке по отмыванию денег.
Ядик был отчасти рад, хотя и не упоминал в какой части служил. Он расстался с нею, когда она, скуксившись, прополоскала рот увесистой фразой: «Половой акт с тобой напоминает разгерметизацию состыковки». Он пришёл в неистовство без посторонней помощи, доказывая, что у него-бездушного за душой ни гроша. В тоже время он не мог ей не поверить, ибо она пользовалась одной и той же тушью фирмы «Макс Фактор», боровшейся за прозрачную слезу, и не подозревавшую, что, кристально чистыми бывают люстры, и то если с них регулярно сдувают пылинки.
С того момента дедушка Зоси избегал близости с женщинами старинного покроя, раздевавшихся до трусов (трусы были потом).  Так у него развилась жёнобоязнь. Потом, подавив в себе фобию, дед публично ратовал за электрификацию пещер любви, несмотря на то, что, с его слов, летучие мыши, висевшие головами вниз у потолка, стаей выступили против этого нововведения.
Но арестовали старика совсем за другое – в пьяном состоянии он раскачивал улицы, расстёгивал чужие ширинки, и не в силах вынуть свой расстегайчик в людном месте на площади, вписался в чёртово колесо движения,  занявшись переписью населения.
При этом нельзя забывать, что жене, состоявшей с ним в третьем браке, не удалось до конца подчинить его себе, она сломала об него каблук, как о твёрдый орешек, который, чихая и сморкаясь, получил грыжу и вскоре умер.

                Я не поклонник вялотекущего повествования,
                потакающего незадачливым умам.

     Глава 18.   Гормональная пара

Если Опа являлся мозговым центром, то Зося – его недалёкой окраиной, а теснина её упитанных бедер, сулила небесные радости.  Проверенными ритмическими движениями вводила она его в курс тела. Её умение отдаваться с содроганием представлялось  веской стороной и на взгромоздившуюся на весы Зосю, стрелка посматривала с изумлением и замиранием на красной отметке в 125 кг, начисто отметая скоропортящееся впечатление, что за текущий год удои лжи удвоились. Особенно желанной Зося казалась, когда передвигалась по выплаченной трёхкомнатной ана-конде.
Опа-нас (женщины разводились с ним, за неимением ничего худшего) никак не мог изменить свой особый сексуальный почерк в их отношениях – сломить женское сопротивление и ничего не предпринимать в этой, как его... и нежно прилегающих областях. Тем не менее они ничего не чаяли в душе, в партии одновременной игры и друг в друге, включая незабываемые моменты, когда в доме перекрывали горячую воду. Видимо поэтому влюблённые (каждый в себя) толком не могли отречься от этого и выяснить, где эти самые души расположены и поэтому овальный «циферблат» на напольных дедушкиных часах не раз вытягивался в удивлении.
Не в силах устоять, как некоторые женщины перед Опа-насом на руках, перед раздражителями обострённого обоняния (афродизиаками), сожителей охватывало самодостаточное осадочное чувство в роспуск и они послушно наводняли душ плещущимися телами, в статусе квот, похотливо расторможенных струй Шарко, напористо бьющих по разгорячённым телам. Стоя под тёплыми выбросами в гордом одиночестве, Опа-нас Непонашему в избытке раскрывал в себе поэтический талант.
Так родилась кровавая поэма про гуляк «Когда отрываются тромбы», в которой опреснённые словесные ручьи сливались в канистры для сточных высказываний.
Особенно ему нравился, труднопреодолеваемый контрастный душ, установленный идеологическими водопроводчиками в рамках приземлённо-ригидных традиций соцреализма. После омовений тела собственная стряпня казалась ему почище «перлов» многих популярных юмористов, не подозревавших о его не затоптанном смехотворном наследии. Это придавало Опиным творениям своеобразную пикантность, кислинку и носило оттенок надругательства. В день, когда отключили душ, он сварганил слюнявую балладу «Если вы намылились, и душ перестал работать, обливайтесь слезами».
Скромный в намерениях головоломчатый Опа-нас не относил себя к мощным мастерам сквернословия, таким как косноЯзычный писатель-мозгоправ и недовостребованный поэт-эрот Амброзий Садюга, создавший образ мужика, наглевшего, каждый раз, когда приближался момент близости с женой – он так и норовил пролезть без очереди. Амброзий, заслуженно считался мусорщиком многострадального языка (всеядный от цианистого калия до мышьяка в ассенизаторы он не прошёл по конкурсу).
Не надо забывать функции языка: осязательные, вкусовые, ласкательные. Последнему качеству мы придаём немаловажное значение. Другой его дед Опа-наса Ник Чёмный, по окончании ВПШ, получивший водительские права, часто за неимением куска хлеба давился смехом, подчёркивая ярко выраженные национальные черты в его бьющем через Краснодарский край (не сказать краснобайский) таланте. Эта приобретённая наследственная черта вместе с двухсторонней грыжей передалась внуку. Она и повлияла на выбор профессии барда-задиры – он часто запирался с намыленной гитарой в затуманенной парами ванной комнате, критически пересматривая перед зеркалом набор личных ценностей.
Было время, когда Опу ни женщины, ни домашние животные не волновали, и он повадился спать с увесистой гирей в левой руке, чувствуя, что его увлечение теряет смысл, как при понижении котировок кобзарей на виршах труда. В остальном Опа-нас считался  правшой с правом решающего фаллоса – бил с правой, провоцировал с той же, учитывая, что слухи о нём ходили без костылей и палочек. Так он  отстаивал правое дело, за которое ему не пришлось ни минуты отсиживать. Бывало, что он вставал в одном правом ботинке не с той ноги в своей возрастной группе и питейной категории, рукой придерживаясь политики невмешательства в женские дела. Дошло до того, что одним браком он не ограничился, свыкшись с прессованными галетами тёщи (она была похожа на рояль, а он хотел быть у неё накидкой). Так он ушёл к ней от жены – усердной лотальщицы дыр в семейном бюджете.
Рыцарь слабительного Опа-нас постигал истину, как капризную женщину. В нём стало проявляться калькулятивное отношение к окружающим, но батарейки сели, подзаряжать их было накладно, да и денег на хобби, со временем превратишееся  хботок, не хватало. Тогда он нашёл себе отдушину и начал ловить бабочек бухгалтерской тарифной сеткой наперекор памяти о страстных фехтовальщиках сачками – жюльверновском Паганеле и Владимире Набокове, который, надевая на ночь сетку для волос, представлял себя ночной бабочкой.
Иногда Опа-наса Непонашему – человека с воздушными ямочками на щеках обуревало ужесточёно контрольное желание вывести пятна на леопардовой шкуре, превратив их в чёрные космические дыры. Для осуществления этой идиотской цели он планировал выкрасть телескоп из планетария и коллекционные марки из надувной серии соломенных вдов через пластмассовую соломинку.
Теперь, за истечением срока пребывания в психотделении (лекарства подорожали и пациентов в благотворительных целях выставили за покосившиеся на них двери), увесистую гирю поэт элегантно удерживал в приподнятой от земли руке.
Делал это Опа-нас то ли наперекор увлечениям, свойственным молодости, ускользнувшей сквозь пальцы при выполнении ими функции группы захвата, или из потребности не искушать челночную правую руку с её червивыми поползновениями пальцев под простынкой, испещрённой плотскими выбросами мутных брызг.
Достоверно одно – сие происходило в сомнамбуле при свете стыдливой луны в тиши ночей по пояс в крапиве, обжигающей гениталии женщины неприемлемой грузоподъёмности. Скажем, завуалирована картина, приближённая к действительности и, вышедшие из-под кисти художника слова, сдабриваемые эпитетами, не избежавшими гротеска. На полотно выбегали бурёнки воспоминаний и терялись в лесу тары бутылочного цвета, где любовь представлялась нежным плодом незрелого воображения. С появлением его юморесок, количество хирургов увеличилось – народ надрывал животики от смеха, и их приходилось зашивать.
Опа-нас, чудом избежавший просевшей переносицы, старался ограничить действия словами, но провал памяти следовал за провалом. Запомнились творцу всего две его бардовские работы: натюрморт «Обед нагишом» и акварель «Тяжёлый труд за свои же деньги», но и они остались позади в разлетающемся космическом взрыве непоправимого прошлого. Так бесславно закончились Опины мечты о распахнутых дверях из будущего в грязноватое пошлое с несостоявшейся липкой певичкой Жижи Коклюш.
На чужбине жаркий герой филантропического романа страдал морским насморком с носовой качкой. Он не унывал, мечтая устроиться секундантом с почасовой оплатой. Увы, этому не суждено было сбыться. Нн смирился с вспорхнувшей и улетевшей мыслью, как и с положением вещей в Зосином комоде с выходным платьем с набивными игуанами острова Комодо, но не мог удержаться от высказывания: «Мы превратились в экономических хиппи, гордясь дырами в государственном бюджете». Опа-нас признавал свою патологическую жадность, в оправдание которой ссылался на слова деда: «Меня спрашивают, что такое счастье, отвечаю, завоевание места под солнцем в тени. Трать «половину» заработанного, остальное откладывай на чёрный день, ведь семья что касса взаимопомощи. Попросишь, вряд ли чего получишь».
Старик, нуждавшийся в старухе, как глухонемой в звуковом кино, подзабыл о посулах: «Повергнутый гад выгадывает на взаимовыучке». Он вознамерился войти в Историю, доказав свою непричастность к элементам червивости. А кому хочется есть приготовленный грязными руками салат Оливье из старухиного корыта?!
Среди «Отверженых придурков на пригорке» Опа не упоминался, и диссидентская пересадочная политика, получившая в прессе торшерно-факельное освещение, чудом избежала шествия а-ля Kristal Nacht, не коснувшись его.
В период ороговения любви Опа-нас Непонашему примкнул к футуристам с их недоступной логикой поведения в обществе, имитируя хрипы Великого в «Охоте на волхвов». Он также изображал Человека-аквариум (мастака дурить людей), снабжённого прозрачной передней стенкой желудка и заглатывающего живьём Золотых рыбок. Опа-насу, нажившему огромное состояние полной безысходности (смотри «Экзодус») крупно повезло – он был не из тех, кто лишившись дара речи не перестают настырно писать. Приливы вдохновенья сменялись отливами отчаянья.
В связи с этим он отказался подписать обличительное письмо длинною в вечность своей первой жене (со второй он занимался репетиторством размытых понятий о любви и бытие – оборотный капитал стороны медали) в глазах которой отражалась мировая финансовая скорбь. За  нанесённые ей  обиды ему постоянно отрыгивалось, сочувствовавшими ей, коллегами и критиками, цитировавшими покусочно его открытое письмо.
Ничего не подделаешь – не успев повзрослеть аудитория прослушавшая его последнюю поэму «Мракобес тебе в ребро» старела на глазах. Критики пришли к выводу, что поэма написана для красного словца, обмазанного зелёнкой и с неё надлежит взимать налог за пользование лексикой ненормированного рабочего дня.
Насевшие на Опа-наса моралисты превращались морализаторов-механизаторов подбора слова с грязного пола, готовых взять его на буксир и орущих на острых углах любовного треугольника: «Такому типу жена обязана изменять! Горе недотёпе мужу, получающему от соседей сюррогат знаний».
Если Опа-наса – либерала в постели спрашивали, как ему удаётся избежать одиночества, он отвечал, что терпеть поражения согласен, но не от жён – обладательниц бездрожжевых пусикетов, ищущих счастье в раздвоении личности.
Во мне прекрасно уживаются двое, пояснял он любопытствующим бездельникам, отнашивающим штиблеты с предубеждением Эта парочка, состоящая в непроизводительном браке, ничего ничему не сопоставляет на рынке сбыта, никому ничем не противостоит. Она завтракает, обедает, ужинает и, если повезёт с женщиной, делит ложе на троих.
Бывает, что этим троим становится неуютно, и я как лошадь, гордящаяся оседлостью, ищу искупления вины в собственной поэзии, в которой возникают интуитивные ассоциации, связанные с двенадцатиперстной кишкой в перчатках, где неуязвимой язве – год, а  перстам по12 месяцев.

Предстану когда перед Страшным Судом,
Где будет сидеть хор предвзятый присяжных,
Где прав из двенадцати вовсе не каждый,
Безмолвно шарнирным вращающий ртом.

Мне в горло бутылка остатки сольёт.
И Пётр Несвятой наказанье отмерит.
А пена вспузырится бурей в фужере.
Невидимый – водки в него подольёт.

На стол не уляжется жирная снедь
В иссохшую память равниной Валдайской.
Застелит туманом, и говор китайский
Продолжит раствор непонятного петь.

Гордись самозванный, настырный пиит,
При жизни корявой Недостопочтимый
Отвергнут во имя Удобоваримых,
Судим, покалечен и быдлом добит.

Опа-нас не имел обыкновения возвращаться к прошлому и ориентироваться на отставших впереди из-за нарастающей  хандры вкупе с остеохондрозом, наступающим на его видавшие виды, отполированные долгими скитаниями, пятки. Волосы на Опиных висках поседели, сами не подозревая отчего – голова облетала, как куст сирени, но его нельзя было назвать опростоволосившимся лысым. Опа был в меру общителен в терпком вине иссушающего языка, и к нему вела неизведанная тропа, как он не без основания полагал, выстланная гравием зависти бесталанных поэтов.
После опубликования мемуаров своей складной расчёски «В зарослях нечёсаной бороды», многое не укладывалось в его голове, заполненной шариками бильярдного треугольника, но он и не помышлял расширять складское помещение кругозора.
Абстрагированную выдумку Опа ценил высоко, отличая её от застиранной. Превыше международного положения застиранных вещей его интересовало дробное питание ружья 1812 года рождения на стене; его лозунг «Политика без меня» не просил каши, как поношенные туфли, отсюда вытекал другой: «Стремлюсь в долгожители, чтобы жевать подольше».
Статья «О потоотделении религии от государства» вызвала ажиотаж и рвение вытравленных в политических салонах волос.
Между тем лосьоны в храмах поднялись в цене, а средства от пота стали лучше разбираться… в политике, где плотность выпотевания ничем не прикрытой глупости информации увеличивалась.
Простолюдины встречали в штыки, его входящего в комнату с тряпкой в руках и с репликой: «У кого тут разлилась желчь?!» Зато приближённые к деньгам и власти высоко ценили его за циркотерапию в шапито и самокритичность, и на примере разбогатевшего на роторасширителях для ротозеев больно учили других, как не надо поступать... в институт брака.
Опа перечитывал свои опусы на страницах газет, морщась, но соглашаясь с прилипшей к нему тянучкой на зубах кличкой «Желчегонного поэта XXI столетия», якобы написавшего боевую арамейскую песню «Были когда-то и мы русаками... ».
Представляясь редакторам газет и таблоидов, он язвительно шутил: «Здесь записывают в литературные ассы и языковые истребители?» и при этом признавался, что он, не выходил из женщины победителем, за исключением родной матери.
Столь слишком откровенные заявления шокировали участников артишоковой, артезианской, антиНепонашевской компании, особенно садовника Георгина Израилевича Повторому, когда на экранах страны Эролл Гарднер угощал слушателей пианизмом на гарнеровском сервизе чёрно-белых клавиш в «Summertime» Джорджа Гершвина.
Преисполненные полнометражных впечатлений активисты откладывали в сторону книги Опа-наса Непонашему, из жалости к нему, пережившему домашний холокост и путавшему массовые галлюцинации с полюциями. Люди зарекались прикасаться к ним до конца его пребывания на Земле. Но они и не уничтожали книги, оставляя бесчисленные тома последующим поколениям в целях юмористической закалки внуков. А сладко ли им было сознавать, что время – это сгущённое молоко в безбрежном пространстве воображения, этого никому не известно. Кто знает, говорили прозорливые эксперты, возможно, именно этот взбалмошный поэт и никчёмный бард придётся несмышлёнышам по вкусу в годы развлекательной голодухи или по истечении тюремного срока.
Надо сказать, что Опа ценил своё цельнометаллическое творчество непомерно высоко. После написания «Жизнь предстала голубей в стае сизых голубей» он в шестой раз с неприкрытой угрозой, выглядевшей без трусов утлой попыткой, послал запрос в Шведское Королевское Общество по Утешительным Нобелевским премиям: «ПОЧЕМУ не присваиваете звания литературным сваям и не выдаёте кроны голым зимним деревьям в обмен на ориентологическую поэму о туалетном мыле, повествующую как рука руку мылит после посещения чистоплотных инопланетян?!»

– Облака нас крышуют, плывут волосато, –
за стеною в бочке прожурчала вода.
Где-то дует Сирокко, здесь не пассаты;
встреча в ватерклозете ничтожит года.

Вечно-жёлтая билась в фаянс писсуара,
словно в бурю – в руках извивался «штурвал»,
пеной Пльзеньского прошлое струёю смывало,
и мерещилось мне – на троих разливал.

Ответа из Стокгольма не последовало, хотя автор, называя греческого философа Планктоном и даже померанцем с учебником за спиной, продолжал писать в стол и по инстанциям оборвыши обиженных прошений под псевдонимом Семён Обувка-Свенсен. Видимо шведское воспитание, его песчаная карьера и защита авторских прав не вдохновляли белобрысых и белорыбиц на утрированно-вежливый отказ, решил Непонашему и разразился на несостоявшееся событие бардовским слоуфоксом «Судьбы людей складываются по разному – кому-то нравится Бужеле, а мне кибернетика, не передающаяся по наследству, как сифилис».
А чего только стоила последовавшая за этим Опа-насова преисполненная инкапсулированной гордости кантата «Не кори меня, мама на сочном лугу...», повествующая о пьяном в вечернюю дымку бычке, с самого рождения подготавливаемом устроителями коварной, кровавой корриды для украшения меню мадридского ресторана «Карнавал хлорофомовых масок» изысканным блюдом «Бычьи яйца с пылу, с жару»?
По этому поводу уважаемый в кругах вертикружной игры в серсо критик риторики Зев Папаня (тип с греческим профилем надменной монеты) в пух и в пах раздраконил его: «Опа-нас оперирует малонаселёнными мыслями в черепной коробке скоростей на уровне инфузории без туфельки. Боже, храни от таких прохиндеев как он нашу Нобелевку!» Итак, бард, выдавая себя за поэта-криминалиста, у которого происходит братание с «пером», не без смеха вспоминал у коленчатого вала пляжных знакомых девиц, омываемого волнами океана, был пойман с поличным хлопотуньей Зосей Невозникайте за содействие поперечной кишке (по ошибке считающейся в народе тонкой).

     Кто  похвалится, что смеялся до упаду... Римской империи?

     Глава 19.   Зона риска

Это произошло сразу же после сорвавшейся сделки по перепродаже краденого Страдивариуса под № 254 неопрятному евнуху стамбульского гарема и погонщику верблюдиц янычаровательному Ахмет-елды, на которого равняться Опа-насу не хотелось, да и при всём  желании не моглось, потому что декоративный Восток дело тонкое, абсолютно всё может к чёртовой матери Исфаганить.
И вдруг Опе захотелось забиться в угол, но ни молотка, ни гвоздей под рукой не оказалось.
А плут Ахметка не прочь был  привести в действие тонко отработанный механизм фальсификаций. Прозондировать почву не удалось, так как сделка состоялась в бассейне турецких бань в тридцатиградусной воде. Впоследствии главный евнух (копия блондинка, вышедшая замуж за эбонитовую палочку) порядком струхнул, предвкушая заслуженную взбучку (ногами по воде в эмалированном бассейне гарема) с выволочкой. Он красочно описал исходящие временем достоверные события в искажённой форме поэтических мемуаров «Когда сумерки спускаются по верёвочной лестнице вдоль отвесной стены, кому-то становится ниш гит».

Быть евнухом стойким, как кремень.
Соблазнам «Нет!» твёрдо сказать.
Гореть на работе в гареме,
чтоб дыры язычно латать.

Там он за мосластые ноги
полжизни  готовый отдать
клялся в вечной верности многим,
затаскивая под кровать.

В повседневной жизни, проходившей в зоне риска и духовной мертвечины, в той, в которой, по мнению везунчиков, живущих на широкую ногу, ломовому бардопоэту Опа-насу, боровшемуся за звание неподкупного лом-барда, было всё до лампочки Ильича. Самосгорала его чуждая массам с голубой мечтой способность захлёбываться от еле скрываемого плавками восторга в нечистотах искусства. В тот период Опе было не до токкат и центрифуг Баха, а некоторые  считали, что он не того Некрополя Ягода и закончит жизнь хуже последнего с его неумело задрапированными мыслишками в ушанке-невидимке, нахлобученной по самые брови.
Вопреки непредсказуемым шашническим ходам  незатейливого шахматного ума Зоси с её пятью классами хуторской школы, ей не был чужд солдатский юмор. Глядя на чешущийся кулак Опы, она воспринимала недвусмысленный намёк подхваченного с нетёсаного полу взгляда и, заранее зная, что мужик не силён в антигистаминной фармакологии, смущённо спрашивала, покачивая то эмалированными бёдрами, то указательным пальчиком левой ноги:
– Милый, как ты думаешь, где я могу приобрести недостающий тебе Плечевой пояс и убаюкивающее спокойствие с тобой?
Но однажды произошло нечто экстраординарное. Разрумяненные, они прибежали с мороза домой, разделись и забросили разгорячённые тела под покрывало в оранжевых Сердючках (на Майдане собирались толпы). Это был замечательный период в творчестве Опы, когда он по любому поводу внедрял наречия в написательный лексикон. Он опрометчиво спросил её, не хочет ли она полакомиться незрелыми плодами любви, и авансом поцеловал в щеку. Зося зашлась в липучем засосе, предупредив, что не прочь рассмотреть его предложение положительно, невзирая на позу, если обладателя не тревожит, что его так называемый леденец может раствориться во рту навсегда. А когда Опа намекнул, что пора бы заняться автоматизацией секса, стимулирующий эффект которого определённо возымеет действие в борьбе с Зосиной фригидностью, и благотворительно скажется на революционных настроениях её жовто-блакитной родины, она заменила его привычное 40 градусное предложение на безалкогольное «Пейте Боржоми, и камни из почек пойдут чередой!». Невозникайте, на всякий случай, напомнила, что её прадедушка из латышских стрелков.
Зося, как женщина, которую полагалось иметь два раза в неделю по рецепту врача, осудила инициативу Опы с неснашиваемым дилдо, сравнив его с безнравственным калькулятором, и намекнула охальнику, что отлынивать от прямых обязанностей самца она ему не позволит, потому что воспроизведение – это профессия, в которой она преуспела. Вот когда она уедет в командировку, тогда другое дело. Опа-нас быстро скумекал, что забрёл с конфликтёркой Зосей в зону философского риска и предложений подобного рода  больше не делал, потому что, как выяснилось, в прошлом, избегая разворачивающийся широкий фронт забот, она промышляла на поприще репетиторши первой в мире древнейшей профессии. Пропалывая её проницательным взглядом, он думал, что не орошаемая красота увядает, и в порыве откровения признался:
– Ты у меня никак не выходишь из головы!
– А уши на что?! Больно-те потешаться, – выдала она «тупого».
Поэтому Опа-насу пришлось на время отказаться от кредо «Первые полгода после истечения испытательного срока я предпочитаю жить с женщиной, занимающейся торговлей товарами с наценками национальной принадлежности инкогнито, но для вас я сделаю усилием воли приятное исключение». Опа не стал пытаться разубеждать Зосю, что Спиноза вовсе не заноза, извлечённого из спины древнедремлющего мыслителя урока, и гонор ничего общего не имеет с гонораром или коннотаций с ипподромными скачками на скунсах, как она себе это представляла до встречи с ним. Он также вспомнил деловой совет электронщика-надомника и починщика иностранной музыкальной аппаратуры Лёни Дверьмана: «Хотите послушать старого еврея? Расслабьте ваши хилые пальцевые мышцы на Зосином горле, дайте возможность проявиться синусоиде народной мудрости во всей её красе». Но Непонашему не унимался. Через три дня после общения с Дверьманом он привязался к ней с поэтическим вывихом, написанным справа налево, что, по его мнению делало произведение неподоражаемым.
– Хотел бы я видеть твоих родителей – создателей этого великолепия! Знаешь, что бы я сказал твоей матушке Пантомиме Артемидовне? – слизняки Опиных губ – этих универсальной сушилки слёз скривились в незамедлительной улыбке.
– Любопытно, – откликнулась Зося, подозревавшая, что мясные блюда требуют поножовщины на добровольных началах.
– Такую звуконепроницаемую женщину с сомнительным прошлым и никаким будущим, как у вас, превращать в тёщу – непозволительный, можно сказать, первородный грех.
Вследствие этой хамской шуточки заурядного поэтишки Зося попала в зависимость от его суждений и стала реже звонить родителям из драйтонской песочницы в Совок. В повседневной жизни Опа-нас пыжился, обладая на стене свисающим ружьём без стволово-клеточных пыжей для прочистки совести, и считался человеком снисходительным  по величественной лестнице спотыкающегося успеха, хотя в наше время, ну что такое лестница наверх без педрил?! Что и говорить, энергии Зосе Невозникайте было не занимать. Данную черту характера она, поднатужившись (ни дна ей, ни резиновой покрышки), вынесла из коммунальной квартиры без удобств, услуг и посторонней помощи, с пятилетним опытом работы на контрапункте сдачи остекленевших взглядов. С непросеянными мыслями Зося, считавшая себя королевой прокладок, была не в ладах со скрипучей памятью, но чаще с соседями.
Однажды вся в муке (не в шоколаде же «Леди Годаева») извертевшаяся на кухне в коммуналке, она произвела испытательный взрыв ярости, направленной против досаждавших ей жильцов. Погибших не было, но насчитывались наивно пострадавшие, как потом обнаружилось при подсчёте крупинок песка в кастрюлях полных гражданского безразличия. Делу криминального хода не дали, уладили мордобойно. С 1978 по 1983 годы Зосю Невозникайте попеременно било постоянным током неодолимой страсти. Электрический феномен отучил её от дурной привычки засовывать мокрые пальцы в розетку с розовым вареньем.
Догадываясь о степени своей заряженности, Зося прочла где-то, что корове рекомендуется успокаивать «нервы на пределе» поддаивающими движениями, и Зося, следуя инструкции сняла лифчик с петель, продолжая пить ряженку в кипящей страстями кухне (на пляже она искала свой мужской идеал с булыжником в плавках). Ей был необходим  «манометр» для измерения давления в её туннеле. Это совпало с начавшейся пере****кой морали и пересмотром голливудской стряпни в стране с зашлакованным сапогом доильного аппарата бюрократии, жившей с Размахом, не признавая других.
Совпадение было чесночно-разительным, и смекалистые соседки прилепили Зосе Невозникайте кличку Ряженка из-за повышенной расфуфыренности. Сами же они без  стеснения шастали по кухне полураздетые, с вызывающе торчащими агатовыми сосками и обострившимися оголёнными чувствами, щеголяя в супермодных, монгольских плетёных босоножках из жеребячьей кожи на среднем каблуке, а-ля Каблук-хан.
Обделённый девичьей заботой и вниманием надуманных им самим читателей, сюро-поэт и взломщик по женской части Опа жадно пользовался вытяжками из английского языка (французский его недолюбливал) и ратовал за рассаду молодняка с имплантированными резонаторами по камерам, за их вульгарные лозунги: «К чёрту грамотность, когда дело касается смеха!» и «Это правда, что медвежонок Фло Бер из Берлина рисовал фломастерами?»  Во дворе отчего дома за раскупоренной бутылкой «Особой» Опа, был убеждён ассенизатором Гуней Дергуновым-За, от которого сосново пахло смолянистыми конфетами. Дед Гуни был кулаком, хозяйство у него конфисковали и весь рот опечатали.  После попоек Гуня чувствовал себя хуже загнанной хоккейной шайбы, или жареным поросёнком на шоссе с беконным покрытием, или сопряжением женских головок в тиснёных объятиях твёрдой обложки глянцевого «Джопинга» не согласующееся с разнузданными лесбиянками.
Зато малолитражный журнал воров «Время крадучись», распространяемый вдоль заборов, косящих под инвалидов,  судя по карикатурам, носил сугубо мужской характер.
Не доверять натребухавшемуся, как рыба в коньяке, Дергунову в том состоянии, в каком ассенизатор пребывал в часы пик (отключения) считалось во дворе полуграмотным слесарем Граммулько не тактичным, учитывая, что за его волнообразными мускулистыми плечами человека не из робкого десятка числилось два класса приходской гимназии – по классу за каждым плечом.
Первый был, естественно, рабочим.
Второй – крестьянским, бравировавшим излётом бровей. Политически корректный с хорошенькими женщинами поэт из соображений выживания избегал детализации кто к кому ходил: Гуня в школу, или школа к гунявому Гуне?
Опа-нас полагал, что любимец двора Гуня станет рабом поэзии, перед тем как поставить его на счётчик, отказывающийся снимать набегающие показатели. Опа изложил мысли по этому поводу на бумаге, намекнув, что Гуня не занимаясь плагиатом, берёт чужие мысли в аренду, но в отличие от бумагомарак не относит член к грибам, забирающимся в «лукошко». А разве не дурная привычка относить член к письменным принадлежностям, оставляя его там без присмотра? Это устраивало гунявого Гуню и его привередливого сподвижника по харкающим канализационным трубам Петьку Фаллопиева – надёжного парня, связавшегося с похотливой мимопроходимкой, в которой он принимал щелевое участие. В результате появилась куча мала дефективных детей (сказывалось отрицательное влияние «Спотыкача» на развинченную походку влюблённых). Ведь его предостерегали, что у неё уйма любовников и йодовитая щитовидка, но это не меняло сути дела, переросшего в процесс разложения на глазах, разбежавшихся врассыпную – человек запал на себя и не может оттуда выкарабкаться.
По завершении конфиденциальной беседы по ушам втроём с бутылкой эти двое с удовольствием после вспрыскивания пошли на разрыв с мятежным разумом Опы, что спасло почитателей крепких слов от многочасовых прослушиваний талантливых Опиумных афоризмов типа: «Скоморохи выбиваются в политики, а политики табунами прут обратно в скоморохи». В упоительные минуты секса с помощью массажирующих мессенджеров и любовного опьянения самим собой, держась за немытую ножку бокала и подальше от безжалостной гильотины сатиры, Опа-нас фонтанировал, воздерживаясь от осуждения других. Незлобливый, он отпускал шутки на все четыре стороны, утверждая, что только его песня рождается, чтобы никогда не умереть.
Бревенчатый поэт хвойной породы и дегустатор всего сокровенного, настроенный на возвышенный лад в обрубке времени Опа-нас отказывается от возведения себя на эшафот сворой критиков издателей газетёнки «Вечерние пакости», считавших, что прежде чем сесть в лужу, надо её напрудить. Корыстно пользоваться спросом без помощи так называемых доброжелателей, назидал он, не норовя уколоть себя.
При таком незатейливом раскладе безобидное напутственное слово: «А пошёл бы ты...» или односложное человеколюбие приобретали иную окраску и даже оттенок. От этого нахального предложения сильно попахивало людоедским душком. Но вышедшие из-под контроля и неусыпного надзора тщеславные воспоминания, где совесть – пятнистый олень, а жизнь полосатая зебра, брали над их хозяином верх в откровенной гладиаторской форме времён Древнего Рима, которая приводится ниже.

Задуматься – уму непостижимо,
На шумном перекрестке без оков
Мной торговали в старом добром Риме
На скотном рынке меж других рабов.

Кирпичник, плотник пользовались спросом,
Я среди них смотрелся, как бурьян.
Да разве ремесло – поэт-философ?
Кому в хозяйстве выгоден смутьян?

Я напряженно всматривался в лица
Людей, что разбирали скобарей,
И, наконец, один старик патриций
Послал за мной, и я пошёл с плебеем.

Старик кивнул, твой ум достоин злата,
Так докажи, что ты других умней.
Ответил я, построй амфитеатр
И, сделав деньги, дай свободу мне.

         Свободу быть в лучах заглавной роли,
Свободу петь лазурью голубой…
Прервал старик, попасть боюсь в неволю,
В раба Искусства превращусь с тобой.

Произошла та сцена в древнем Риме.
Я перефилосовствовал, осёл.
Плебей отвёл меня на тот же рынок,
Откуда взял, туда же и привёл.

Две тыщи лет мне нет цены на рынке,
Никто ещё не знает обо мне.
Я в слово прячу золота прожилки,
А золото не падает в цене.

      Те кто находят крысиный яд, заложенный в словах, считая
           себя богами, пусть спустятся на землю без парашютов.
            
     Глава 20.   Этюд «Амур пердю»

В то протараненное в облаках солнечными лучами утро, задёрнутое лёгкой занавеской тумана Опа-нас Непонашему, четыре раза неудачно вступавший в браки и связанные с ними разводные процессы, встал раньше Обычного, не спрашивая у Него разрешения, отчего входная дверь нежно замурлыкала.
Времена, когда Опа подвергал себя излишней опасности и играл бескозырку в безрукавке, отсиживая трёшницу за торговлю ржавыми гвоздями напротив Вечерней Думы канули в лету. Он никогда не забудет грохота, захлопнувшихся за ним кованых дверей тюряги с её подержанной утварью. Но на него это действовало как ветхие заветы, покосившегося от старости гомериканского дяди – постоянного посетителя публичного дома «Коридоры любви». Перед выпиской из места заточения Опа-насу сделали анализ мочи и стула. Стул оказался плетёным, и это окончательно решило вопрос о его освобождении в положительную сторону.
Товарищи по злоключению отговаривали его от опрометчивого поступка и просили не покидать насиженное местечко на нарах, аргументируя свои веские доводы и чужие доводки тем, что даже малобюджетным проституткам, в обязанности которых входит и выходит, сами понимаете что... нелегко устроиться по специальности. Но Опа был неумолим, он откололся от преступного мира, как айсберг от Антарктиды, которому присвоили имя Трухальдина.
На исходе припасов того памятного дня Опе перестали сниться госпитальные каталки с протестующими католиками и контурные приглашения сняться в роли паршивой овцы в массовках. Выйдя под воинственные гики сокамерников на временную свободу, Непонашему дважды оставался холостым патроном для подчинённых, размножавшихся делением на плохих и хороших.
Лепить из себя криминального мизантропа Я-пончика на кушетке, не отличавшейся софизмом, он не мог. Единить семью лыжными креплениями желания у него не возникало. Показывать мужское достоинство при всех он остерегался, боясь, что его осудят за незаконное ношение оружия, которым не побряцаешь и с предохранителя не снимешь. Так что изложить свою расформированную подноготную Опа-нас Непонашему решил бесповоротно и схватился воскообразными пальцами за Пишущую Ручку – близкую родственницу дверной, в чём был добавочно убеждён собутыльниками в одном из подстолий за тупым углом переулка «Врождённых дефектов».
Ручка не нуждалась в ежовых рукавицах, макая себя в непроливашку крови осьминога за родину. Фломастер своего дела, она писала сочно, жирно и понимала – смех бывает разноцветным, как ситчик на платье. Она также усвоила, что в компиляции слов Непонашему, отмеченный медалью «За участие в петушиных боях» стоит особняком (с бассейном) от всех интриг.
Ручка взялась помочь ему проторить в забеге поэтов серебряную лунную дорожку к неувядаемой славе, избегая внутренних коллизий индивидуалистического характера скаредного скряги. Пусть это бред, рассуждала она, но в остроумии ему не откажешь, а мне он нужен, как балерине поддержка в прыжке, как поезду движение из пункта А в контрапункт Б.
С другой стороны Опа-нас за отсутствием лепестков роз осыпал себя почестями, выдрессировав Ручку дразнилкой искушений так, что стоило ему посмотреть на неё, как она начинала нести несусветное, тем более, что на ней был колпачок из рукописного материала. Такое положение вещей Опу вполне устраивало, хотя, что там говорить, глаз да глаз за ней был нужен. Но сегодня она (ухоженная брюзжалка) оставила послание, продиктованное не им, а его совестью: «Хорошо, что наши расформированные мнения совпадают, не то я мог бы оказаться не лучше мальчишки-туземца, торгующего пальмовыми абажурами пляжных грибков».
Значит ли это, что многоречивая река становится полноводной?
Угрожает ли ей засуха понятий, пока мама сцеживает избыточное молоко, познавая из рекламного кулинарного ролика разницу между паровым катком и паровыми котлетами?»
Беря пример с японского цимбалиста виртуозно Цыгамото Чавалеса, защитившего диссертацию «О всхожести украинской пшеницы на Елисейских полях», Опа-нас всячески ублажал свою подружку, изредка корректируя и подзадоривая Шуструю заумными вопросами: «Может ли у косинуса начаться синусит?
И танцуют ли танго котангенсы, зная, что колени понятие не растяжимое, а раздвижное».
Конечно, ему приходилось при заправке менять поразительно  афторитетную, навязшую в зубах, паству, но в отличие от канючащей секретарши она не заказывала себе женские прокладки с монограммами. Вот и сейчас, та что не укладывалась спать в его сознании мухоморно настрочила нечто далёкое от божественного и привычного для обывательского глаза на листке мелованной бумаги. «Ледяная вода-повитуха сводила разнокалиберные ноги...» прочёл он с нескрываемым удовлетворением, и скопившаяся гордость за прорывающийся гнойный талант попёрла из его груди.
Но Опа-нас нашёл в себе силы запихнуть болезнетворческий выброс инфекционной поэзии обратно, подозревая, что это вызовет в нём желание воспроизвести шумовые эффекты любовных утех прошлых ночей. Он понимал, что любовь к себе – это предвестница разочарований плюс идейная совратница. Давай с утречка без подначек, не то красное словцо облачиться в причудливые одежды, отрывисто приказал он себе вдавленным баритоном.
В комнату, переполненная прослушиванием симфонической поэмы «Музыкальные вкусноты», вплыла пухлявочка в детском нагрудничке – Зося, в первом браке, обтиравшая ноги о какого-то старичка-половичка средней руки. С перекошенной улыбочкой всесторонне облюбовав себя в поблёскивающих полированных объектах мебели, она принялась сушить ладони-вёсла кухонным полотенцем не с того плеча-уключины. Тут-то Зося и заметила в зеркале седоватую поросль на запурживших  висках.
– Я на глазах белею, а тебе хоть бы хны, писака!
– А что в городе дефицит хны? – наседал Опа-нас.
– Не пытайся убаюкать моё сознание и уйти куда-нибудь на весь вечер от налагаемой ответственности. Я смотрю, ты опять что-то там строчишь, – колыхнула она его, как бы невзначай, де`белой грудью, под песенку одесских перестрелочных лет.

          Ночью за стеной глухие
          танцевали, песни пели.
          Не слепые, не бухие.
          Чтоб они мне онемели.

– Главное скрывается в оригинальной подаче выдуманного и отретушированного мной в фотографиях с натуры. В них преобладают яркие краски и насмешливые тона, – неуклюже оправдался Опа, – а в мельчайших деталях, я на досуге разберусь и отсортирую. Когда-то мне неосмотрительно бросили обвинение в лицо, что я предатель – предаю значение всему, а кто этот весь, так и не объяснили. Ошибки, найденные у меня в избытке въедливыми критиками – не моя боль и фальшь, а досадные упущения, – безответственно свалил Непонашему ответственность и вину на беззащитную Ручку, успевшую, как ни в чём не бывало, скромно улечься на письменный стол. Теперь она напоминала тёртый калач, не идущий ни в какое сравнение с потёртой лампой Аладдина.
– Не мне тебе объяснять, Зосенька, что посильное  участие в нашем общем с Пишущей подругой бизнесе сугубо пассивное, ибо является профанацией не приносящей ни процентов с вложений,  ни дивидендов с акций, – поспешил уточнить Опа-нас Непонашему и почему-то добавил, – любовь к тебе придёт, когда иеня не будет.
– Ох, как мне всё это до боли знакомо. Но ты не беспокойся, я не акула, передо мной не надо расшаркиваться и распахивать пуленепробиваемые двери, если надо, я сама войду... во вкус, – вздохнула Зося и перевернулась со спины на живот, как требовала того йога. изжога, идущая рука в руку с питьевой содой, и Опа-нас, пребывавший в удобном для полемики расположении духа. Но мысли её были с кумиром бюргерш Амброзием Садюгой (а-ля Шон Коннери) в киноБондах и биржевых акциях киновари художественных фильмов.
– Удача мне напрочь претит, – бросил циничный Опа-нас, увлечённый мишурой литературной муштры сбоку-припёку поэтической трухи. Он не воспринимал серьёзно сожительницу, выступавшую в зудливом качестве циркулярной пилы. Поэт взял в руки шестиструнку, подыграть себе, и в защитных от Зоси целях.

Пусть меня простят женщины, с которыми не был,
Те, которых не довелось обнять,
Кем-то обласканные, не мною согретые...
Другие несли и дарили частичку меня.

Пусть меня простят мужчины, с которыми не пил,
Время не убивал за карточным столом.
В дым сигаретный, в продолжительные беседы
Не вписывался, держался особняком.

Пусть меня простят дети, которых не сделал,
Не передал свой хромосомный набор.
Дети – мои стихи, декламировал, пел их,
Пальцы запутывал в струнный перебор.

– Умытое росой утро раннее и полусонное, – пересмешнически прогнусавила Зося по мере приближения к предмету своего обожания. Её попеременно трущиеся друг о друга дородные части бёдер откровенно обнажались, включая янтарную улыбку подёрнутых ржавчиной зубов с вишнёвыми дёснами – неровён час, домососеди услышат, – подмигнула она собственному отражению в полированном шкафу, заменявшему зимнего любовника на летнего.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ты, – фабрика неработающих идей, – польстила она ему, стараясь расположить к себе в привычной для неё позе.
– Не преувеличивай, – зарделся он, – мои идеи свежей выпечки сотканы из лёгких чернил, изливающихся в розовое, эфемерное. Хотя идеи и останутся на бумаге в виде знаков благодаря заботливой Ручке, схватывающей всё на лету. А бумага стерпит и выдержит любые издевательства, при условии, что задуманное мной  предприятие порой провокационно и грозит обанкротится.
– Иди сюда скорей, апофеоз страсти, – Зося призывно и томно протянула к нему покрасневшие от стыда руки, не подозревая, что вслед за апофеозом следует пофигизм в острой форме.
Опа-нас (как всегда в минуты неотвратимого соития) без преамбул взвесил их внушительную восемнадцатилетнюю разницу.
Наткнувшись на угрожающий блеск активированного угля её близко посаженных антрацитных глаз, Опа отодвинул сомнения в сторону, дабы не  смалодушничать, но с места не сдвинулся. Зная, что он, как всякая вымирающая животная особь, подобен сексуальному маньяку-недоучке (ему нужны были охи и вздохи), поэт нашёл подходящий термин происходящему на сюрреалистичном полигоне. «Трагема», осенило его, от Трагедии и Богемы.
Всё как в стойле «Гринвидж Виллидж» у лошадей без участия вороного коня, подсчитал он доходы не возмещённые убытки «от и до» мельчайших деталей продуманного предприятия. Не успел родиться, встать на ноги, изрядно нахлебавшись горя и пива, постучать копытами по дурьим башкам, и... прямиком в забеги на ипподром в угоду шальным ставкам бескомпромиссных игроков, учитывая, что оскольчатые черви при заходе с шестёрки функционально являются двуполыми тварями.
В реальной действительности, если за игроков принимать требовательных редакторов и издателей, на него не столько ставили, сколько клали... и такое положение вещей Опа-наса несколько огорчало. Даже посредническая контора «Протвинь» не осмеливалась протолкнуть его слишком продвинутые песни, ксилитные стихи для диабетиков с их засухой во рту и юмористические интерпретации казусов интимного характера, наполнявших окружающую жизнь до самых краёв без иллюзорных голубых каёмочек.
Ручка, устав слоняться по столу, где поодаль стояли хрустальные бухалы и валялся кусочек хлеба, занюханного под водку, заняла боевую стойку и с готовностью подгоревшей яичницы вызвалась записывать Опины дерзкие мысли:
      «Кто из нас не воспринимал своё сокровенное мужское достоинство как движок Современной Истории, пребывая в объятиях опьяневшего вечера? Я чувствовал себя морским коньком, познакомившимся с ней на параде «Морских звёзд», когда поднимается рассвирепевший ветер и узкий пролив прополаскивает горло. Слюна текла в предвкушении волшебного соприкосновения.
Исходное положение на спортивном коне не бывает безысходным, или ты выполняешь упражнение, или ты валишься с лошади. А так как я уже свыкся с получением отповедей у женщин, то не оставляя ей время на раздумье без прелюдий рефери на ринге развёл её ноги, как боксёров, в стороны и бойко принялся за исполнение прямых функций предназначенных мне природой.
Думаю меня можно простить, ведь я развёлся с женой – нельзя же униженно молить о снисхождении и чувствовать себя пресмыкающимся перед каждым половым актом! Магнит  наслаждения её рук притягивал мои: сердце, плечи, голову к её звукопоглощающим коврикам красных губ, отёкших от наслаждения и готовым на всё.
Сегодня она отдавалась в нелепой позе «Запойного кузнечика», не снимая сапог. Я схватился за хромированные шпоры сапог, подтянулся и почувствовал себя желтком, окружённым белым желе. Челнок любви сновал взад и вперёд, в зад вперёд (чаще не туда куда надо). Мой раскрывающийся пунцовый бутон безудержно вращался неуёмным стержнем в неосвоенной игрушке заводной  любви, то теряясь в непроходимых зарослях, где он чувствовал себя хозяином мебельного магазина, жаждущим обставить соперника, то матросом, заглядывающим на каждую девушку, в поисках спасательной шлюпки мятного живота, то браконьером, обрабатывающим  ненасытную плоть её кормы, готовившуюся к принятию всезахлёстывающего девятого вала неуёмной страсти.
Я неустанно  вводил и вводил Его в соблазн, не касаясь стенок вместилища и ненадолго оставаясь в его бескрайних просторах. Неожиданно перешедший на бешеную пляску огорошенный стручок дёрнулся, раскрылся, захлестнул десятками миллионов микроскопических белых горошин её бархатный живот и растёкся неуловимой ртутью к загорелым бёдрам, заливая животворным ручьём её треугольник и долину необозримого счастья.
В пьянящей качке сплетённых тел меня удерживали на лоснящейся поверхности спасательные круги её колышущихся грудей. Брошенный якорем ликующий взгляд взывал к покорению новых вершин кустарного промысла любви среди художественного чтения в нетрезвом виде. Это подтверждало гипотезу, что в соитии полушарие головки охвачено глобальным потеплением. Напрягшиеся под моими ладонями её полусферы вздымались и падали, поглощаясь пучиной  наслаждения, и не было места словам под аккомпанемент нетерпеливых ласк обезумевших рук.
Ненасытные губы сливались с моими губами, циничные усмешки играли на них в очко Мои глаза, затворника на один «засов» не отрываясь от её переносицы, плавали в акватории её глаз.
Я подумал, на черта Зазеркалье, когда я могу войти в Интернет, не засовывая сотенную в чей-то заштопанный бюстгальтер и не выслушивая идиотского вопроса: «Какой фронт работ нам предстоит?» Такое бывало у меня с заезжей балериной, отдававшейся мне на одной ноге в позе «Розовый фламинго». Так мы достигали желанного берега Всепоглощающего Слияния Гуманоидов».
Без сомнения, прилежная Ручка, страдавшая Падучей, несколько переборщила в детализации аксессуаров близости, напоминавшей состыковку в космосе, и тем не менее она не изменяла смысловой манере письма, которой придерживался автор – жертва обесточенных предложений со стороны «Замысловатость есть, вот только с мыслями дела обстоят плоховато. И кому взбредёт относиться к хвостовому оперению как к фрагменту итальянской оперы?»
Именно это критик, ненавязчиво обозвал словесной диареей в открытой форме: «Здесь побывал монстр любви, оставивший после себя жёваную простыню и свой поносный стул». Но, как ни странно, послушные тексту Опа-нас с Зосей  (про себя Ручка называла их страус Эму и его Эмульсия) не противились её исполнительскому мастерству, балансирующему на грани дозволенного. Ручке нравились остросюжетные выжимки и игривые цитаты Опа-наса, в особенности: «Траур по дефлорации в кафе сплетен «Быт на слуху» был отмечен приспущенными шторками всевозможных юбок». Всей своей стержневой пастой Ручка догадывалась, что Опа не признавал пасмурного настроения у худосочных женщин. Его удивляла полная неразбериха, которую он находил в Зосе, имевшей привычку слегка покусывать его обветрившиеся губы. Особенно ему нравились две проталины над бёдрами и зернистые икры неоклассических колон ног. Не исключено, что в Ручкиной работе присутствовал цензорский элемент.
Не консультируясь с Опой, она распознавала неискренность, вычёркивая выражения с подрезанными крыльями: «оргазмирующие залпы его орудия» или «ещё минуту он собирал рассеянный по тахте склероз, оставаясь в ней и блюдя правила приличия». Ручка трудилась с полной отдачей, догадываясь, что эмоциональная окраска слов настоятельно требует ретуши, когда автор имеет в виду плаванье на тахте под парусом под «шафе» с штурманшей в собственном олимпийском бассейне, не изменяя Зосе, почерку и образу жизни.
Первая жена Опы, приобретённая на честно заработанные деньги (остальных он выкрадывал из произведений неизвестных авторов), худого не отчебучила – дети выходили упитанными. Хотя Опа-нас не был накоротке с предшественником по первой жене – сиволапым футболистом из Африки, он бурно источал разновидность покаяния к нему – узнав, что тот, убедился, – в ногах правды нет, когда они соприкасаются со сдутым мячом женского живота.
Опу умиляли садистские привязанности к кровати, творимые его предшественником. В этом он сподобился мистику-портному, заключённому в четырёх стенах и варящемуся в собственном соку. Он подкручивая под собой фитиль страсти, способный одним взглядом измерить фигуру заказчика и записать столбцы цифр в шустром уме (говоря о наследии, – он всё оставлял подонкам).
К сожалению самих участников барахтанья, продолжение бесчеловечного акта повиновения, было прервано телефонным звонком, за которым скрывался зигзагообразный слалом доверительного разговора с мифологическими экскурсами в прошлое (не правда ли, мы живём в странный век когда человека по телефону теребят как лён в поле). Жалко выпав из Неё, Его стручок почувствовал себя невольным должником. Но разве этично винить во всём женщину? Совокупление это своеобразный обман веществ партнёров. Докучать ей и посягать на её тело, разброшенное в неподобающей позе на уценённой леопардовой шкуре – это моветон. А ведь она проходила инструктаж, не останавливаясь на отвалившихся на спину деталях. Зосе нравился колокольный звон, и она обещала Фруме перезвонить, рассчитывая на кухонные посиделки, иногда переходящие в «полежалки» с соседкой Валюшей Пемзой.
И вот она, распаренная и желанная, вырвавшись из жарких объятий эротического повествования, контролируемого Ручкой, выбежала в гостиную, где по радио гармошка выводила крылечкины страдания. Такое случалось не впервые, и Зося называла своё вызывающее поведение несколько поэтично «Это как оборвать вишню на полуслове». Забежав в гостиную за прогнозом на вчера, она набрала с трудом заученные в школе арабские цифры.
Фру-Фру трубку не поднимала. Принципиально из-за внушительной комплекции любительница мариновать опят опять не перезвонила, фыркнула Зося. Ну конечно, пластиковая – не алмазная якутская, в противном случае она бы не выпускала её из загребущих лап. А может быть подруга вышла в сквер с йоркширом, вечно жалующимся на скверную  жизнь?
Разочарованная Зося вернулась в спальню. Однобокий подход к женщине её не устраивал – хотелось бы с обеих сторон продолжить постельный марафон во втором акте. По ритуальному отзывчивому стуку Зосиных пяток о Непонашенскую спину это не будет «Танцем маленьких лебедей» а скорее напомнит гамбит 4-х коней цокающими копытами, не подбитыми Трусковцовым кузнецом народного счастья. Но Опа-наса, уже и след, пребывавший в гриппозном состоянии, простыл. Неумолимая действительность предлагала отхаркивающее, совершенно забыв о горчичниках.
Умение выпутываться из сложных ситуаций, укладываться в койку без привольного житья, было его отличительной чертой оседлости. Хлопотунья Зося знала, что не зря Опе мерещилось, что он законченный идиот. И не пытайся она разубедить его в этом, он бы им оставался до скончания дней (Опа-наса хлебом не корми, дай только принять любой звонок за подачу сигнала бедствия в постели). Иногда Зося находила оправдание его странному поведению. Ей казалось, что злобный карлик, торговавший напильниками, подтачивающими здоровье, хронометрирует половые излишества в актовых залах, затаился у подножья их постели с хронометром.
Сексуальный симулянт (это половое недоразумение, как она называла Опу) пользовался моментом. При первом же удобном случае этот патологический жалобщик складывал своё оружие в трусы, купленные в отделе «Пистолетов со спущенными механизмами» и сматывался с поля сексуального боя, к газетчику Печенеге, проверить объявление о Клубе Интимных Встреч.
По морщинистой ладони Зося Невозникайте, искавшая по объявлению дикаря, готового забросать её драгоценными камнями, вспомнила, как она пыталась излить душу Опе, а он опрометью бросился за стаканом, и вернулся на следующий день нетрезвым, видимо, не нашёл походящей посуды. Одеваясь и прихорашиваясь на полном ходу, Зося короткими взмахами вспушённой кисточки нанесла облицовочный материал макияжа на смазливую мордашку. Присмирев, она пружинистым шагом вынесла мощное тело из дома в направлении базара – закупить овощей и посплетничать с товарками, уверенная, что это отличает сливки общества от их накипи. Мимо проплывало жёлтое такси, и Зося старалась больше не думать о предательской пипетке Опа-наса, тем более, что из окна такси её приветствовала широченная золотая улыбка шофера Примулы, частично ответственного за всемирное потепление вследствие выброса в атмосферу выхлопных газов. В его улыбке прочитывалось всё, и даже напутственные слова, брошенных им на произвол судьбы друзей в Носорожье: «Не покидай родину, Витёк, она расплачется от радости». Но Примула-Мышца злобно усмехнулся, вспомнив как в аэропорту Бишматьево, с него содрали сотню, потребовав, чтобы он доплатил за лишний словарный багаж. Сегодня Зося Невозникайте (дальняя подруга кинозвезды Лии Партмоне, оставшейся на излучине красавицы Даугавы) не одарила козырного Витька (сколько резцов выбито им из колеи наборов зубов) ни взглядом с поволокой, ни должным вниманием, пока Пепита Хламида-Монада с особым подъёмом в голосе делилась разрозненными впечатлениями о своей недавней фри-гидной поездке во фритюре в радиошоу «Каноны не стреляют». В основном речь шла об ухудшающемся мужском здоровье с болезненным цветом лица нации и хронической недостаточности на заброшенных полигонах в сердце страны. Зося попросила таксиста включить приёмник, не боясь, что он с пассажирки взбесится. Она любила забираться в машину, расстегнув дверцу и отрывки из Хламидиной передачи, напоминавшей ей другую – пунктуальную: «Про точную воду».
– Надеюсь, вы не забыли дорогу к базару, – напомнила Невозникайте и пренебрежительно повела подведёнными питательным карандашом глазами по широкой спине заводилы-шофёра, – у вас, между прочим, в машине перегаром во всю несёт.
– Она у меня, непритязательная за волосы, на алкоголе по шабасам в еврейских районах без спросу на неё бегает. Если у дороги есть бровки, то и глазки для рассады  найдутся. Один клиент-хирург предложил засеять злаковыми культурами не прооперированный им участок. Может чего обломится невзна-чай? – сострил боксёр по призванию и бульдог по прикусу Витёк, поглядывая на Зосю исподволь в зеркальце ветрового стекла. Он (борец в тяжёлом весе) успешно справлялся с поставленными перед ним задачами по математике, где бурые кляксы и пунктирные струйки отравленного дождя кривлялись под дворниками под кормовую базу попсовой культуры, вырывавшуюся из приёмника: «Эту бабу не задушишь не убьёшь, не убьёшь... ». В такие минуты он сравнивал себя с моряком, избороздившим портовую шлюшку вдоль и поперёк.
– А где ваша жена? – вякнула пассажирка, потирая персиковый пушок вокруг алого, жаждущего ближайшего знакомства, рта.
– Кто поймёт эту неглубоко растроганную в отдельных местах дамочку? Небось, у косметички арьергардом вверх валяется на чистке лица. Она ж не электрический угорь, бьющий в самую точку. Таких как она  электрическим стулом не застращаешь, – ответил он, отгоняя рукой вспотевшее воображение.
Любимец играющего тренера по футболу Власа Углового, тренировавшего мышцы ушей, Витёк, которому всё сходило с ног вместе с ногтями, прощупывал почву, избегая неверного шага с пассажиркой. Он знал, что иные контакты чреваты судебным процессом. Нечто подобное произошло с ним, когда он предложил одной красотке отправиться на заднее сиденье «за того парня». Иногда коварный расточитель прогенических улыбок и источатель обаяния гантельных дел мастер Витёк  заходился от смеха, накалывая ротозеев-пассажиров на анекдоты времён Ивана Грозного, не знакомого с клавесином. В целях удобрения нравов Витёк – этот Гаргантюа из Запорожья парил пассажиров пантагрюэлевыми байками типа:
«За проколом протокол» или
«Вступая в институт брака, смотри, чтобы тебя оттуда не вышвырнули за хронометрическую неуспеваемость».
В его устах они звучали художественными произведениями, созданными молью на вельветовом сидении. Откровенно говоря сегодня Зосе Невозникайте было не до настырного таксиста. Её  поразило сообщение по радио о том, как двойного шпиона, работавшего на полставки на гомериканцев и на полставки на утруссцев, незаметно для мировой общественности похоронили в гробу с двойным дном. Поэтому она отмела дребедень неуместных намёков шоферюги одним взмахом клеёных веерообразных ресниц и перевела, натянутый пледом на подбородок, разговор в высохшее русло.
– Что вы думаете о служебном помещении капитала в рваный купальник на теле страны распростёртой от океана до океана?
      – Главное, чтобы он был просторным. Сладко ли сознавать, что время – это сгущённое молоко в безбрежном пространстве воображения? – намекнул не в меру осторожный Витёк, которому предыдущий пассажир – директор крематория – предложил место хранителя стены женщин, захлебнувшихся от счастья.
Зосе (председательнице правления союза женщин в красочных разводах «Брошенные авоськи») захотелось сбежать в еврейско-Дизраэлевскую Англию середины XIX века, чтобы под сенью деревьев Гайд-парка отдать свой трубный глас архангела Гавриила,  на перевоспитание лей-бористам, презирая хлипкую болтовню крема-торий. Но оставаться благоразумной, значит не проронить ни слова сквозь сеть молчания, тем более что там сейчас слёзно идут проливные британские дожди, подумала она и с не меньшим энтузиазмом мысленно перенеслась в Париж, который, как казалось, был ей ближе по духу раскрасневшимися революциями, сдобренными широкомасштабным робеспьеровским садизмом с кокетством французика Дантона, и ребусами розового жемчуга.
Жаль, думала она, что однопартийная система улетучилась в одночасье, а с подорожанием залежей нефти арабские Авицены (как любил называть их Опа-нас) на офицерские эполеты «во сне и наяву» резко повысились. Зосе пришлось сбросить эту практически неосуществимую мечту в ближайшую сточную канаву, несмотря на то, что неумолимая явь прозрачного скабрёзного словца «выбоина», вырвавшегося из уст таксиста, замарала мрачными красками Зосино смотровое окошечко в просветлённое будущее.
В повседневном теневом театре с нависающими карнизами и новыми занавесями для закулисных интриг, в Зосе, страдавшей недержанием художественного слова, не трудно было разглядеть актрису уровня англичанки иудейского происхождения Сары Бернар – ярую сторонницу альтернативного секса, возможно поэтому она не танцевала босиком на столе как Есенинская жёнушка Исидора Дункан, боясь оставить на полированном след в искусстве, но дамочка влипла в историю похуже средневековой.
Заслонкой извиняющихся слов не скрыть лазейку огнедышащей печи воспалённо-унизительных страстей, рассуждала она и больше не искала в слабовольном казаке-пустобрёхе Опа-насе раболепного повиновения, ведь он не доверял избытку чувств, опасаясь их перепроизводства. Более того, в эту минуту он был ей противен, как тренеру футболист, пасующий перед голевой ситуацией и как встреча Вечернего в закате с Утренним в расцвете.
– Не будете ли вы так любезны разменять мне юдофобствующую Зелёную сотню? – с ревностью в подсевшем голосе спросила Зося, напоминавшая театралу Витьку Примуле дворовую девку, ходившую по надобности, не замочив (в унитазе) ноги.
– Нет, но обещаю, дожить до этого, ведь у терпения и нефти одно общее – они иссякают, – ухмыльнулся Витёк, которому его Губнушка нравилась за то, что чистила зубы, не вынимая их, откуда ему было знать, что в ней всё хорошо (и душа, и тело и офранцузившееся бельё) кроме одного любопытного явления – в разгар любви, стуча пятками по спине, она спрашивала «Кто там?»
Поездка утрачивала всякий смысл, и Зося выскочила у базара из такси, хлопнув дверцей с выведенным на ней: «Токсикоз» (она избегала повторения прецедента, врезавшегося в её память как Иссыкульминационный период на озере с командой гандболистов).
Горячий дождик, сыпавший из небесного пульверизатора, разваренной крупой ласкал её ворсистую щеку. Супершампиньоны не расчёсанными шиньонами торчали из-под травяного покрытия земли на заплатках лужаек. Червивые яблоки далеко от яблонь не падали – яблоки мальцы предусмотрительно «порубали» в приступе жратвоприношения. Безвкусно одетая не с той иголочки ёлочка-Зося подозрительно осмотрелась по сторонам уверенная в себе и в том, что нельзя обезглавить человека, у которого отсутствует голова на плечах. Анализируя фривольный разговор, произошедший в такси, она наконец догадалась, что её вёз монстр с установившимися аванпостным лицом в непрочных интимных связях во вседоступных местах Брюквина. Но если бы она знала, что этого типа, пять лет назад выставили из профсоюза гобойщиков за безудержный смех, от которого мокрые пузыри на обоях лопались, она бы изменила Опе и своё отношение к типу для которого интимный дует – ноющее сопение ревматиков в кровати.

                Глядя на воинственную неё, можно было легко
                согласиться, что жизнь подкладывает свинье
                свору поросят молочно- войсковой спелости.

     Глава 21.   Животворная связь

Сожительница с млекопитающими Фру-Фру не страдала  несусветными комплексами, и гордилась отклонениями от общепринятой нормы выпивки, когда ей снился «бомбивший» ковровыми дорожками йоркшир Мошка – распространитель журнала «Вязание крючком у декоративных собак». Зачатый кустарным способом он резвился, петляя меж долговязых деревьев разных пород и возрастов. Первопричиной Фруминого неадекватного поведения явилось то, что росла она без отчима, но и мать после родовой горячки опознать не удалось, хотя кое-кто намекал, что в родовое отделение роженица попала под вымышленной фамилией Зульфии Обшлагбаум, с тараканьими усами а-ля Сальвадор Дали, скопированными с руля гоночного велосипеда в агонии погони за лидером.
В графе Почему покидаете родину? она  написала, что не желает подвергаться репрессиям в чужой супружеской постели и оставаться неузнаваемой в театрах, музеях, бумазеях и примерочных. Когда её спросили, зачем она вывозит подонка мужа, Фрума пояснила: «В отместку. Сходятся с людьми, чтобы разойтись».
Учитывая, что Фрумочка относилась к половому акту как к углублению знаний, слова с делом у неё не расходились. Предварительно взмылив себя от пяток до кончиков ушей, на границе Возможного с Непостижимым, она шепнула на ухо таможеннику, бесившемуся с жиру Жирару Шиканье, чтобы тот соблаговолил проверить у её прыткого муженька ампулу Прямой кишки на предмет алмазных россыпей. Пренебрежительный взгляд жадного таможенника сменила неслыханная наглость, доведшая служивого до Малого Таза обследуемого в пограничном туалете. По восходящей кривой последовала грубость, готовая поспорить с хамством, «не замазывая» щели в оконной раме.
В состоянии шахматной апатии Жерар осмотрел анус растерянного гражданина Пюльпитера, носившего свою фамилию, пошатываясь от её весомости. Следствием проникновенного взгляда явилось извлечение алмазов «Пожелтевшие карбункулы». Их оказалось целых два, притом фальшивых (носитель, рождённый в пилюле 1958 года, в эту тайну вкладчиком посвящён не был). Подделку, к чести властей за мизерное вознаграждение, установили не сразу, что дало возможность без зазрения совести отправить перевозчика-мула по этапу «Грош тебе цена без пересылки» в природный морозильник на Шпицберген в соответствии с поваренной солью марксистского учения. Но почему-то щуплую фамилию Пюльпитер переиначили в Питер Пюль, с которой он, судя по записям в реестре домоуправления, промаялся до конца жизни (он, стремившийся в институт, попал впросак, никому на ноги не роняя собственного достоинства и слов в тарелку). Опираясь на лозунг «Враг понёс тяжёлые потери, сложив их в углу», Фрума хотела, чтобы комедией положений оказалась встреча беременных трансвеститов на сцене провинциального театра, где аншлаги пришпиливаются к рукавам, рукава впадают в реки, и аскорбинка – не оскорбление.
Такого мнения она придерживалась обеими руками, но в том что блефарит – воспаление блефа блейфующего, убедить её окулистам не удавалось. С подобными странностями Фрума жила на обширную ногу (во вьетнамках с вырезом для большого пальца) в обществе своего шерстяного любимца йоркшира Мошки, почему-то записанного ветеринарами в документах Моисеем, хотя никакого собачьего народа он ниоткуда в никуда не выводил. Моська родителей не помнил, но в его вертлявом фотографическом мозгу навсегда запечатлелся исходный пункт – Египет.
Хозяйка же со всем её периметром выпухлостей, которые натасканный барбосик добросовестно стаскивал с кровати и буквально вытягивал на поводке проветриться на улицу, была для него навязана повседневностью. В минуты насильного выведения «на двор», на её лице с опознавательными знаками косметики останавливались взгляды прохожих. Их развлекало платье с нагрудными карманами, увеличивающими подмышечный периметр Фрумочки.
Надо сказать, что Фрумочка небеспричинно ревновала доблестного Мошку к живописным (заборным) четвероногим дамам неизвестных ей пород. Её совместные прогулки с непоседой йоркширом по тротуарам и припаркованным к ним загаженным лужайкам зачастую превращались в сучий ад для обеих. Но для своего любимца Фрумочка готова была на всё, вплоть до режиссёрских прослушиваний на роль фонарного столба в пёсьей пьесе «Безусловный рефлекс», жизнелюбивый герой которой ещё не был готов разделить судьбу толстокожего апельсина. В общении с терьером Фру-Фру соблюдала осторожность, придерживаясь золотого правила, которое Мошка (родом из третьего помёта) чтил только отчасти: «Если на чёрное говорят: «Белое», значит, это не вино, а танцующие пуэрторики». Время от времени  она благословляла рычащего Мошку на ратные подвиги (что ей нравилось в разрывах времени, так это то, что их не приходилось зашивать).
Терьер мечтал прислониться к собственной тени у забора, вписаться в его формат, думая, что немного живительной влаги забору не помешает, да так, чтобы запенился несговорчивый ручеёк. Затем он не прочь был сбросить шерсть и позагорать в тени голым, как левретка, избежав предосудительных взглядов прохожих, или, в худшем случае, прилечь на загазоненную травку, размечтавшись по сторонам о собачьем кафе «Тумба ля Лайка», где он был бы избавлен от вентилирования кубометров уличной пыли, в ожидании прошедшего столетия. Избежать людского участия ему не представлялось  возможности, и наш терьер стал серьёзно подумывать, а не постричься ли ему к... монашенкам?
Если у людей принято заявления посторонних делить надвое, то терьер всё умножал на четыре. Когда знакомые дворняжки спрашивали, к чему это ему, он неохотно и односложно отвечал: «Мне так больше нравится», ещё кутёнком он любил сотоварищи по собачьей площадке, играя в обглоданные кости скелетов и противопоставляя себя экстремизму ротвейлерихи Эстер. Выбеги Мошки из дома без поводка напоминали побеги вьющегося растения, удерживающего мнение при себе. Он догадывался, чем полнометражный недотёпа отличается от круглого идиота и знал назубок гимн «Сорняки и их рвение» Авгия Конюшни и при этом обладал харизмой бонвивана с тактом пьяного мужика, встречаемого женой креслом-качалкой в руках. Мося умел:
с аппетитом (без участия четвероногих друзей) обглодать косточку в присутствии эрдельтерьера Плутокраха, выделывающего кульбиты и накладывающего президентское вето на лужайке;
воспользоваться благосклонностью зубочистки, позаимствованной у Фру-Фру; не глядя на её удивлённую физиономию, и
бесстыдно задрать ногу на Музей изощрённых искусств, выкрашенный в раздражающий его цвет индиго, по его мнению, предназначенный исключительно для идальго.
А что с ним творилось, когда Фрума купила ему золотую цепочку с пиратским крестиком из сахарных косточек? Невосприимчивый к критике аккуратист Мошка погрузился в оцепенение от одной только мысли, что существует ещё тысяча способов облегчить её кошелёк. Мосины попытки изучить Квантовую Пиханику ни к чему не привели. Зато он научился читать недозволенное по выпуклым Фрумочкиным глазам и тараторить не хуже волнистого попугайчика Зонтика, изредка вылетающего из дома, чтобы развеяться и поболтать с йоркширом о причинах и преследованиях, которым он подвергался им со стороны японской собачки Укушу – родственницы подземно-проходной арфистки Кому Это Надо, игравшей Йоко-гаммы без Леннона, пока солнце выкатывалось на флегматичное шоссе, потягивающееся двусторонними выходами.
Не все собаки в округе приветствовали Мошку, который лаял: «Моему бизнесу нужна крыша и такая, чтобы не протекала».
Двоюродные сестрички, игривые мальтийские болонки, считали его бескомпромиссной скотиной и террористом за неформальные отношения и подрыв авторитета под юбкой у Фру-Фру. А немецкая овчарка Поди-Узнай не без оснований принимала усердного лизуна за кусок сыра, незаслуженно катающегося в масле нашармачка и без какой-либо отдачи в мелкобуржуазном доме.
Свободомыслящий Мошка игнорировал обсосанные сплетни греческой догини и (в целях защиты Зонтика от страшного зверя раскосой японской собачки Укушу) молниеносно освоил бразильский сленговый мат, напоминавший работу штопального аппарата, под сентиментальную песенку своего закадычного друга – поэта Опа-наса Непонашему, носившего по воскресеньям на пляж соломенную шляпу с синей лентой, на которой был выгравирован его псевдоним ЛTМ.

                Мы познакомились собачками,
                Набрёл на незнакомый сквер.
Терьер Ваш показался мрачным,
Мой не общителен терьер.

Слонялись в небе тучи матово,
Всё представлялось вкривь и вкось,
С Бродвея дуло, дождь накрапывал.
С блохи знакомство завелось.

– Погода выдалась прескверная, –
Сказал я, – этою зимой.
Из сострадания, наверное,
Раскрыли зонтик надо мной.

И, привязав собачек к столбикам,
Забылись в скверике вдвоём.
И я завыл забытым бобиком
Гнилым нью-поркским январём.

И я раскрыл, как зонтик, душу Вам
Непредсказуемой, чужой.
А Вы, заботливо-послушная,
Держали зонтик надо мной.

Такая нежная, серьезная,
Всё понимающая – жуть.
Взглянул наверх, сквозь зонтик розовый
Нам солнце светит «В добрый путь».

Мошка повторял припев нараспев срывающимся с места лаем всякий раз, когда к нему залетал необлучённый взрывом на японской АЭС попугай Зонтик с пирсингом в клюве, не веривший в пожизненные узы Проимея, но знающий, что рыбы мечут икринки, глаза молнии, а ему на насесте снятся бархатные голоса дорожек и гор Атласа в Марокко. Пичуга Зонтик догадывался, что с войной и бедностью можно бороться, если воевать с собой, не обедняя себя.
Однажды, когда накожное солнце прихватило эпидермис свекловидных тел загорающих, Мошка подвёл Фруму с её пятым травматологическим пунктом в паспорте, по улице на коротком поводке к сияющей витрине. Там он поставил её в невыполнимую в Камасутре позу «Отшельника» в наказание за ряд оздоровительных мероприятий, которыми она его пыталась приворожить. Оставив хозяйку в стороне, он показал сварливой бабёнке, что она перешла в ту весовую категорию, продемонстрировав ей её коронный номер, в котором перебороть себя невозможно. Сам же он (служивый на задних лапках), поднявшись на передние, критически рассматривал на стекле что-то отражённое своё.
Стручок мой – выскочка, с удовлетворением отметил терьер, работает в любых подворотных условиях без соблюдения техники безопасности и охраны здоровья бобылей, оставшихся на бобах и не верящих в сказки с подсказками сверху. Мося, переживший период высокой травы, игравшей с ним в прятки, прогавкал: «С этим шутить нельзя!» и резво засеменил уже как с неделю отяжелевшую от него Бо-таксу, отпуская по поводу её веретенообразного тела затасканные за хвост дешёвые комплименты. Но про себя он твёрдо решил, что служить кому-либо на передних лапах вовсе не собирается. Это попахивает совращением малолетнего, предусмотрительно решил он, и не стоит забывать, что ему всего-то десять лет. Мося никогда не терял головы и незримого присутствия духа, если позволяла ситуация и на него никого не натравливали, когда не растаскивали в драках.
– Да, – подтвердила Фрума, пытаясь упредить его намерения, и тут же усомнилась, – это под каким подворотным углом на себя посмотреть. Думаю, настала пора отвести тебя  к психоветеринару, Мося, пока тебе окончательно непоздоровилось.
– А тебя сдать в ломбард! – отвесно оскалился обиженный Мошка, – вот и иди... к своим врачам. Тебе самой давно следовало показаться, чтобы проверили скрипучую калошу, на предмет протекания. Избавилась, понимаешь, от шапочных знакомств, не подлежащих пересортице и сконцентрировала на мне своё неусыпное внимание.  Замучила ты меня нравоучениями и ограничениями в личной жизни. Не даёшь оттянуться по первому классу. Называешь меня вертопрахом, а ведь я не индус и ещё не умер, чтобы пепел мой развеивали. Что я с тобой вижу в тусклой жизни? Неоднократно обещала перевести меня на трёхтазовое питание, но продолжаешь крутить мозги в своей любовной мясорубке и один и тот же поднадоевший мультик «Три порносёнка». Навязываешь гадко-гладкое или не в меру жаркое, а мэни трэба (иногда терьер забывался и переходил с утрусского на украинский) длинношёрстное или хотя бы гладкошёрстное. Мне порядком поднадоело наше более чем тесное сотрудничество, даже не представляешь как там темно и сыро! Только за это тебя стоило бы продать с молотка. Подозреваю, твой папа не был большим красавцем, так стоит ли удивляться, что ты – продолжение исключительного морального урода. Ответь честно, зачем позавчера у тебя собирались скандинавы: Корнелия Фризер, Феня с Моней, Маня с Лёней и художник Парапет Сатрёмыч Пожелтян с колли, занимавшейся настенной живописью о подмоченной репутации которой весь Собачий Клуб «Где наша не промокала» шушукается. Уж я-то тебя, как свои четыре лапы знаю. А-а, молчишь? Учти, я не какая-нибудь там глухонемая лайка в лайковых перчатках, и голос за себя подать могу.
– Что-то ты сильно разгавкался, смотри совсем не гавкнись, – пожурила кареокого жёсткошерстного терьера Фрума, – не будь ты хорошим  компаньоном, собеседником и поводырём, я бы давно отдала тебя в надёжные руки на корейскую скотобойню.
Как бы боясь прошляпить безмятежное настоящее, Фру-Фру поправила съехавший набок головной поплиновый убор из сгустка перьев павлина, осуждённого за их расправу, и который она гордо носила на улицу в назиданье неимущим подругам.
 – Чихать я на это хотел. Даже и не мечтай об этом, старая потаскуха, – фыркнул терьер. – Хватит мне предлагать лежалый товар – себя. Я больше не намерен растрачивать силы на чепуху и ересь, и симулировать увечные проявления привязанности в сполохах угасающего таланта. Поостерегись гадина, если наклепаю на тебя борзой суке, принадлежащей бывшему хирургу, а теперь судье Дормидонту Круасанни,  тебе явно непоздоровится. Ты себе даже не представляешь сколько он почек пересажал! Надеюсь, ты в курсе того, что у меня с борзой (кормилицей семи наших общих с ней крох) на лужайке близлежащие отношения происходят. И кто тебе дал право без умолку болтать на вольную тему о моём биполярном мозговом пространстве с подружками-подельщицами, насколько им позволяет отсутствие образовательного ценза?!
Теперь несколько слов о предыдущей хозяйке йоркшира Мошки –  агитаторше – переносчице дезинформационной заразы, чтобы сподручнее было мухлевать или, как некоторые считают, бороться с левыми поставками редких в этих краях африканских мух Це-це, для их посиделок на столе, усыпанном крошками.
Беатриса Отвагина родилась в дектябре (нос кнопкой, детонировала три раза без абортов). Пройдя соответственную практику в Париже по Фонтенblow job и перевалочный пункт замужества, она умиротворённо опухла. Застать Отвагину вовлечённой в процессе мышления было то же, что обвинить монорельс в двуличии. Её муж узнал, что свет не стоит на месте со скоростью 300 000 км/сек, поработав на кухне над созданием прибора для измерения силы воли, поборовшем местечковость, он оставил Беатрису «угла», когда той снились желеобразные медвузы, медузы, мезузы и...
Облизывая полные пиявки губ, Беатриса на дух не выносила самолётную болтанку, красные ватники и музыкальных имбецилов, измеряемых в децибелах. Она носила моторные лодочки на низком каблуке, шлёпанцы подлодки и длинные волосы, уложенные в пучок, пропитанный маслом, на затылке и обрастала вещами, как днище корабля ракушками. Дальше заказного убийства раков в привокзальном ресторане «С гулькин нос» Беатриса не шла, гордо восседая за столиком и переваливаясь с ягодицы на ягодицу, со своим другом бывшим школьным нраво-учителем Сига Нулли, сколотившим на ней немалое состояние, заказывая себе «Плацкартный filet». Гусиная шейка Сига, намертво забедренная  Беатрисой, тоскливо ныла с предыдущей ночи, неся на себе занятные синяки, а его заплывшие за буйки век глаза остекленели.
Сига, не обладавший  определённой профессией, и считавший, что мать зависти – замалчивание, качал права и надувал животы незнакомкам, когда средства от запятнанной совести ему уже не помогали. Он не стремился к созданию семьи, и как старая лиса, мечтающая о свободном меховом воротнике, слышал, что самые замечательные женщины – тёщи. Из продвинутых Сига Нулли, который вёл себя с Беатрис, как бригадный генерал строителей доминизма, больше всего испытывал недоверие к пешкам, воспринимавшим его как модный туфель, лезущий на рожок, за то что Сига поддерживал теорию академика-вирусолога Майны «История – матка. Войны – кесаревы сечения, извлекающие из неё новорождённые уроки». Итак, возвращаясь к микроскопическому повествованию, – по радио исполняли «Марш Ротвейлера» для шарпея с духовым ружейным оркестром пинчеров под управлением Камиль Фо, мастерски дирижировавшего кишечной палочкой.
Выстрелы неслись со всех сторон. Затем сообщили радостную новость – восемь с половиной заложников отпустили на свободу.
– Пойдём в койку, Мося, моё дорогое производное демографического взрыва терьеров, не то боюсь, провороню начало передачи «Рваное сукожилие». Я тебе о кошках почитаю на сон грядущий, будет кого гонять после меня во сне.
– На хрена мне, породистой собаке, твой «Кошкин дом»? Да гори он пропадом вместе с его пожарами! Я ими по горло сыт по телеку. Не корми меня рамштексом из говядины, она бараниной и не пахнет. Плевал я на всё с высокой колокольни. Такого красавца, как я, каждый подберёт. Знакомая цыганка, боясь прогадать, нагадала, что буду жить припеваючи на вилле у миллионерши. Не думаю, что она имела в виду тебя. Сторожевой собаке в конуре веселей, чем мне в твоих «хоромах». Я достаточно вкусил истинную цену не казанной доброты, и имею полное представление, чего тебе от меня надо, будучи мелким служащим на задних лапах и дополнением к твоей белокожей сумочке с белокурой татуировкой, напоминающей вышивку. Покопайся в своей никчёмной памяти и вспомни, как меня комиссовали из собачника непригодным для несения службы на задних лапах. Так что потакать тебе я  больше не желаю! Уймись, пока не поздно, ты знаешь, что меня не заботит высокая котировка на скотном дворе двуногих фанфаронов. Доказательством является моя обличительная поэма о человеческой «доброте».

Есть сокровенные мечты,
которых не убудет,
не те, что раскрывают рты
в постели у подруги.

Вопрос не у альфонса встал,
прижатого к стене.
О чём мечтает генерал?
Конечно, о войне!

Чего желает окулист?
Побольше бы слепых.
Политик так же как артист –
признания толпы.
Потягивая в баре грог,
желает адвокат
побольше переломов ног
в общественных местах.
И с ним разделят горечь бед
от прибылей доход
пособник в деле ортопед
и тот кто привезёт.

Нет аппетитам не остыть
Помощи неотложной,
зимой в асфальте чёрных дыр
ждёт пофигист-дорожник.
Аврии на автострадах,
где кровь фонтаном хлыщет...
Стабильному притоку рад
директор на кладбище.
Чтоб вскрытий больше провели –
анатомопатолог.
Об извержении Земли
мечтает вулканолог.
И ширится преступный мир
на благо жирных судей
охранник – блага гарантир
порядок в деле любит.
О чём же мне дано мечтать
в мире жены проделок?
На кухне больше не видать
летающих тарелок.

      – Успокойся, голубчик, не гневись. Обещаю тебе, милый, что впредь буду считаться с твоим мнением и разделять шкурные  собачьи интересы. Но не забывай, мы живём в королевстве гадостей и пакостей, и за шлейфом недомолвок и обид ведём себя соответственно, – испуганно озираясь, согласилась Фрумочка с прирождённым оратором Моисеем.
Про себя Фрума не отрицала, что устами Мошки глаголет истина, и от этого ей становилось ещё больнее наступать на шпорную пятку. В перепалке с йоркширом она долго не могла побороть смущение. Декольтированный вырез лошадиных ноздрей выдавал в Фруме чувственную натурщицу. К Мосиному счастью они находились в разных весовых категориях, и он, взлетая, брал над ней верх. Других позиций терьер не признавал. Ах, если бы он знал сколько моряков и лётчиков без вести пропало в её Бермудском треугольнике, тогда бы его мордочку съедала оскольчатая улыбка Гуимплена от уха до уха.
– Если не возражаешь, – предложила она, – давай навестим Зосю Невозникайте. Ты её помнишь, на ней была облегающая форма искупления вины и замшевая размахайка на светящихся кнопках.
– Ладно, отчаливаем, она хотя бы не пристаёт. И предупреждаю, больше не провоцируй меня на мордобой, как прикладное искусство, не то приведу вместо себя котёнка Вилли. А ты его крутой нрав знаешь, – отмахнулся от неё хвостиком Мошка, и  проводил кривоногую вислоухую таксу обольстительной улыбкой на умилительной мордашке. Она по обыкновению отклячила свой округло-завлекательный арьергард, благоразумно скрывшийся за углом. Боже мой, какую чудесную сексвопильную пару мы могли бы с ней составить сегодня, сиренево размечтался бородатый йоркшир, вспоминая о своей первой пассии – маленькой нищенке, пробегая мимо которой он обнажал клыки, на которых было написано «Подаю голос». Собачье чутьё подсказывало, что жаркий вечер в компании Фрумочки обещает быть безодёжным, как и предыдущие, в бальном халате ему по квартире не пощеголять. Разве можно переделать сучку, прошедшую, как говорится, стажировку в лучших приблудных домах Лондона и Филадельфии, где она на потребу низменным вкусам завсегдатаев заведений проделывала непроизвольные упражнения с огурцом пряного посыла «Куда подальше»? Видать, сучья эпоха наступила, старО’****ки на пенсии деквалифицировались в проститутки, рассуждал Мошка. Но такова сучья порода – не хочешь, но прикипаешь всей душой. Подай им лапу в трудную минуту, и из тебя сделают послушную игрушку, а то ещё и какой-нибудь шахтёр с перегоревшей лампой и угольными залежами в носу или серы в ушах заставит прыгать через горящий обруч в пивном заведении «Пив, пав».
Мося, на собственной шкуре, испытавший служебное рвение собак, надеялся, на вселенский хаос. Он подозревал, что некая яркая личность с перламутровой помадой и макияжем цвета крымского завгара приведёт его вместе со схваченным за шкирку,насморком к общему знаменателю строгого режима. Интересно, подумал Мошка, если бы я с безупречной репутацией бонвивана собачьих площадок отважился доверить свою тайну друзьям, то чтобы прорычал бульдог Ростбиф с глазами пропойцы – участник родео внутренних органов или державший удар по банке мудрозвон боксёр Релакс (теперь Фагот с защитной реакцией фагоцита), на попонке которого с надписью: «Пища – нитрат твою мать!» разлагался дохлый номер решающего боя за призовую косточку?
Пробежала свора загулявших дворняжек,  напоминавшая поведением труппу бродячих актёров без ангажемента. Сорвав с себя записку «Приютите сироту!», Мошка понял, что опасаться нечего. Когда изысканная дама с пушистой собачкой проходила мимо заброшенного индейского кабачка «Дряблые куницы старческих лиц», изогнутая усмешка терьера напомнила выходящей из питейного заведения подвыпившей парочке турецкий ятаган. В его глазах они прочли: «Кровать её – Арарат-гора, эх, устроиться бы в подножье. Я устал от нелестных эпитетов. Для собачьего сердца таблетка аспирина полезней ночи любви, когда я чувствую себя обглоданным до мозга костей».
Из приоткрытых дверей до общественного сознания доносилась канючая песенка: «У желанного, да у любимого размываются границы ощутимого...». Её бардопоэт накатал за пять минут на влажной салфетке у стойки бара по просьбе заслуженного крысолова йоркшира Мошки, так, на всякий пожарный случай.

Я не причастен к связи ни на грамм,
ох, не причастен.
Но вы, ревнивая, подняли  шум и гам,
он был ужасен.

Вы свили смачное гнездо
с котёнком Вилли.
Соседи вас за хвостовство
оговорили.

Валялся с вами я не раз
в стогу на сене.
Мы танцевали па-де-грасс
не по системе.

Существование влачил
в мире насилий,
за то, что перепоручил
котёнку Вилли.

Живот ваш жиром оплывёт,
как это грустно.
Ходить к вам буду в огород
козлом капустным.

«Благословлю вас на отёл»
благодарили,
за то, что я к вам в дом привёл
котёнка Вилли?

Судите сами, порождение века – Мошка (шатеновая шёрстка с подпалинами), даже на каменистой почве упрямства и неприятия, был довольно занятым пёсиком, тем более, что он, как всякий начинающий певец, не знал куда его выведет акустическая кривая бульвара. Ему предстояло сделать на нервной почве кучки неотложных дел в разных концах парка, только потому, что для пробегавшего мимо бульдога Клошара, прикус родившей его сучки выл и оставался всегда правильным (шустрый мальчик педерастал).
Сегодня двое друзей Мошки по развлечениям с белками (долматин Цезий и шарпей Стронций, увлёкшиеся политической игрой «Пиночет или нечет») выдали недремлющую инфекцию массовой информации на Фруму, раскрывавшую пикантные детали, при которых она шуганула любовника, осмелившегося заметить под прозрачную занавеску их встречи, что обширные балконы её загорелых грудей предназначены для высадки оранжерейных цветов в горшки. В создавшейся ситуации муж попытался сменить любовника в ночную смену (Обжора, повторял устные домашние задания в ростбиф. Движения его конечностей были ограничены, но челюстной сустав обладал завидной подвижностью). Но влюблённые, не распаляясь, сняли порядковый номер в заезжем отеле и обманно провели звёздную ночь в аквариуме, наполненном белым вином. Это ослабило и вытеснило конкурента из сферы интересов, которым Мося сопоставил себя в непотребном виде в обнимку с фонарным столбом, вспоминая, как Фрума наливала горячую воду в грелку и клала её к ногам для подогрева интереса к себе и ажиотажа на примусе страстей. Знакомые Мошки, и среди них абитурьент-шнаузер на мельхиоровом поводке, успевший настругать кучу щенков на стороне и поэтому относивший себя к заднелапым осадочным породам собак, подозревали, что их товарищ не тугодум, и его на мякине не проведёшь на балет «Красный мак», где собираются клубические мэтры. Для этого потребуется контрамарка Эндлина – приспешника эпотажа, не вполне высшего этажа.
Мося понимал, что после вынужденного соприкосновения с вышеупомянутым гением в случае неудачи вместо денег ему предложат занять бескомпромиссное положение где-то на пороге действительности, не вытирая лап. Не удивительно, что частые обмороки йоркшира выявляли в нём прирождённого натуропада, а это помогало ему угадывать прошлое и предсказывать будущее, не отражавшее истинное поражение вещей.
В один из таких приступов, когда Мося был на волосок от гибели, кто-то сердобольный выдернул из него завитушку вместе с фолликулом. Этим кем-то оказался психолог Неморгулис-Глазом. Он шёл, понуро склонив голову набок, удлиняя воспоминания не сложившейся семейной жизни, оставляя на тёплом рыхлом асфальте странное впечатление от больших ступней, и никак не мог определить, считать ли после измены своей жены выходцев с африканского континента тёмными личностями. Вопрос этот не давал ему покоя. Он задавал его всем и во всех инстанциях, за что и был изводим компетентными органами. Возможно именно это явилось следствием того, что когда-то он был лишен двух верхних резцов валявшимся на пляже головорезом с велосипедной цепью на шее, принятым Неморгулисом за самозатачивающийся  волнорез.
Стоило Мошке выкинуть из головы вспорхнувшую мысль о ветре, гонящем изгнанницу волну, о косточке, о собачке в дверном замке, о людях развивавшихся быстрее (потому что раньше они грешили меньше), как обделённые воображением барбосы бросались подбирать обглоданную кость, в память об актрисе иудейского происхождения Саре Бернар – даме с ладной фигурой шахматной ладьи. Не лишним было бы отметить, что вырастающие из земли пещерные сталагниты в ходе репетиционных прочтений, действовали на другую актрису – Голкниппер-Эхову удручающе.
Аналогичный случай, описал приднестровский историк Флавио Денатурат, зафиксирован в Одессе в ателье верблюжьей одежды «Игольное ушко» столетие назад.
Там жил не тужил популярный среди детей ломовых биндюжников портной-пришивалка Своим Рустам Невверю. Он имитировал рисунки норвежского мороза на стекле, уделяя внимание манжетам аппаратов кровяного давления. Мерными движениями за освобождение материалов от ярлыков он знакомился со смазливой рулеткой. Прослыв рыцарем сладкого рулеточного стола в казино после принятия гремучей смеси алкогольного коктейля в баре «В застенках желудка», Своим Рустам Невверю бойко выступил перед поклонниками (они же завистники, объединённые уделом духовных плебеев) с памятной речью в адрес гальюна «Восемь на Десять (по квадратному пению Галича)».
По окончании зачтения кровь бросалась ему в голову, но лимфа оставалась на месте, потому что Рустам, окончивший архитектурный институт, работал не по специальности – строил козни, приукрашивал фрукты и разыгрывал из себя простачка, утверждая, что народ – это агрегат, готовый к эксплуатации. Глядя на него, знакомые говорили, – психиатрия тут бессильна. Вернувшись домой Рустам сумел консолидаризировать сопереживания озлобленных соседей, достойно проигрывая им одну за другой пластинки из серии «Семейка на скамейке» и предложил подмастерью Антонио Гнусаво (важная птица – год учился на санитарного грача) считать высокомерным циркового лилипута, перебравшегося без посторонней помощи с табуретки на мраморный подоконник, чтобы с высоты своего нелегального положения во всеуслышание заявить: «Лилипут не собака – он не всё схватывает налету».
В отместку циркач, готовый ухлопать состояние здоровья на реставрацию чувств без надёжных привязанностей к куполу, умудрился выпутаться из строп и выбросился в окно из-за неразделённой с мастером любви к портняжному делу. При этом лицо его озарилось озорством, и у него появилось шкодливое желание схватить ржавую железяку и покатать ободок, оставленный губной помадой на стакане партнёршей по потолковому номеру.
В истории Третьего Рейха с его неоправданными надеждами подобный случай описан как «Нюренбергский процесс». Главам фашистского режима удалось искупаться в лучах славы с последующим высушиванием на солнце изрядного количества невинных виселичных тел. Китайская пытка монотонна – никаких тебе вариаций по темечку, Но настоящее испытание – ношение винтовки на покатом плече – вариант экстремальный и классическим примером служить не может. Ломбард – вот, на мой взгляд, место где по-настоящему сдают нервы, а это тебе не натуралист Паганель, сбегающий с пригорка от коварных индейцев, когда остаточного мужика с сачком для ловли бабочек непонятно почему заинтересовали кошмары, кашемировые носовые платки, весталки из Кашмира и взаимозаменяемые юбочники.
Исход тела циркача с выпущенным на свободу волеизъявления духом был предрешён на пригородном кладбище «А зохем вей!» в праздник «Кожного покрова», где полиция нравов задержала с десяток яиц за нанесение визита без ущерба себе. Через час всех пятерых отпустили без ущерба себе и за не имение улик.
Тут же просочились слабительные слухи, что Своим Рустам Невверю в одну безбровую осень дней своих отважился на смертельный выброс-трюк, и в результате кропотливого исследования пришёл к выводу, что открытие системы природных элементов сделано на основе Периодической таблицы месячных тайной любовницы Менделеева, а не как раньше считалось колхозным бухгалтером Припискиным. После продолжительного переваривания этих трагических известий Мосин трепетный друг шнаузер по кличке Нетвоёсобачьедело на сеновале в память о Рустаме впопыхах проделывал трюки со стойкой в ненастную погоду перед каждым проезжающим Мерседесом.
Горячий дождь обжигал пузырящиеся лужи.
Никто не забрасывал шнаузера свежесрезанными букетами и вопросами типа: «Зачем перечёркивать прошлое, если о нём можно не вспоминать и плясать под дудку нанимателя-хозяина, зная, что под ней прячутся не те Фаберже?» Пришлось отвезти скотину на бойню. Не могу не упомянуть о паре слов в адрес подмастерья портного Антонио Гнусаво, сбежавшего в мореходное училище по зобу сердца, приобретя авиабилет на Полосатый рейс Нью-Порк – Мозгва с пересадкой волос с голени на темечко в Лондоне.
«В пунцовый румянец восхода воскресного  утра, в который, как потом выяснилось, бело-нежные ангелы бреют крылья и засыпают подарочными лепестками вопросов знаменитостей, Антонио Гнусаво – парень с утрированным тыльной стороной руки носом, ушёл по кривой дорожке, устланной листьями, от непритязательной подружки Ежи-Вики – известного узыковеда по нерасторжимым бракам, не спускающей с него выпукло-лягушачьих бородавчатых глаз. Он вырвался из её духовной пустыни, в которой только и оставалось что всплёскивать щупальцами.
Бросил её Гнусаво из-за не бритых ног. Она же рассчитывая на то, что он будет гладить её по шерсти и на побочные эффекты не скоординированной любви (связь двухнедельной давности он считал увядшей, а заниматься любовью с литературой, как того требовали материальные обстоятельства и безотлагательные воротнички, он не мог). Где-то он прочитал, что самая захватывающая любовь у шимпанзе осадочной породы – при помощи, участии и пособничестве указательных и больших пальцев задних конечностей.
Ушёл, точнее сбежал он, чтобы первым в подлунном мире войти в анналы истории и учебники морских путешествий, с двойкой по географии (тогда все в повальном увлечении танцевали Рио-Риту и мало что знали о Реомюре, хотя фамилии Цельсий и Фаренгейт тоже значили для масс не слишком немного).
Но, если говорить серьёзно, парочка рассталась после, брошенной ему прямо в лицо латышом Сдуру Лепишь заученной критинической зразы: «Нет ничего страшнее твоего выздоравливающего больного юмора. Пора уже переходить на дозированный смех и красному солнышку перекраситься».
В этом месте автор позволит себе улыбнуться, так как только он знает, что встретилась эта странная парочка на благотворительной распродаже нерадивых жён. Правда, если верить Антонио – парню со снайперским огнём в глазах: «Когда я бывал близок с нею, то она раскисала весной, как «Дорога» Феллини, только что не хлюпала!» И его можно было донять. А ведь он был тот ещё июньский жук, лет на десять моложе этой застаревшей трофической язвы. Но вы не поверите, что всё это произошло из-за исключительно правдивого случая с его двоюродным дядей портным Леонтием Кератозом, которому он по окончании мореходки сообщил по секрету, что адмиралтейство решило после сильных штормов в учебном плавании заняться обшивкой всего корабля. А так как дядя портной, движимый  порывами солнечного ветра, вырывающееся изо рта свежестью «Тройного одеколона» понимал дословно, то он, естественно, поинтересовался – сколько человек придётся ему обшивать в экипаже приговаривая: «Всё на свете условно не считая сроков, которые мы тактично отсиживаем в тюрьме, в семье или на работе».
Сдуру Лепишь, тогда уже на втором месяце беременная, чего-то недопоняла из рассказа А. Гнусаво «Наваждение автомобиля» и разрыдалась, заметив, что от его идиотских шуток в ней уже ничего не куршевелится. На что Антонио Гнусаво ответил без тени карамели в улыбке: «Если умственное здоровье – капитал, то почему бы моему прадедушке, с его издержками эрудиции не стать вторым указателем бездорожья после Карла Маркса?»
Как вы сами догадываетесь – от неграмотного нельзя требовать объяснения в письменном или затрапезном виде, так что он, несомненно, пошутил, потому что такое встречается также редко, как чистоплотная опека нападающего в футболе или незапятнанная репутация, умело пользующегося ею, как ножом с вилкой.
Его неожиданное заявление: «Муха в янтаре, а я в опале» усилило эффект внезапности и показало Сдуру, которому она предложила сыграть партию в шашни (но он отказался), что Антонио являет собой скоропортящийся продукт сознания, и вообще вся никудышная планета, на которой ей суждено было родиться и рожать – огромный Лоходром, пожинающий успехи чужими плечами.

                Да здравствует родоначальник инфантильного
                течения в юношеской поэзии!

     Глава 22.   Амброзий Садюга

Ещё толком неизвестный себе новоявленный писатель-эрот, церемониймейстер искажённых до неузнаваемости любовных сцен, представитель подвида человека свежей нарезки из разномастной породы литературных убожеств – прорабов человеческих душ, не дотянувших до ранга инженеров Амброзий Садюга, с запасом слов пятиклассника не испытывал угрызений совести. Он обошёлся заусенцами на обгрызанных синюшных ногтях и научно остепенился кандидатской диссертацией «Кошерны ли японцы?», в которой хвост полевой мыши принимал за хворостину в лесу.
Амброзий, одолеваемый думами о судьбах человечества, знал, что его друзья Нюма Принтер (тот ещё протёртый супчик в таких же штанах) и Нэллли Картридж, типажи самурайской закалки, не в пример чопорным англичанам, не представляющим себе, как можно вместо сирени и табака нюхать женские прокладки. Садюга, любивший пускать пыль в глаза, скопившуюся в третьем поколении, в жизни щётки в руки не взял, ссылаясь на половое бессилие.
Вдохновенный японской приверженностью к поиску Амброзий, как римский Нептун или, если вам так больше нравится, греческий Посейдон, пекущийся об очищении бороды от водорослей, за пару часов накатал поэтическую диссертацию об обходных каналах в телевидении подвергающимся эволюции: вчера это ящик, сегодня – картина без рамки, завтра – сворачивающаяся плёнка. В японском ресторане «Икота» процесс разжёвывая суши казался привычным. По ходу его Амброзий, полный мрачных воспоминаний, напоминавших монгольские набеги облаков в пустыне Гоби, исподволь поглядывал на сидящего за столиком в углу китообразного борца сумо, процеживающего сквозь огромные съёмные пластмассовые пластины бульонный планктон.
Борец думал о возвышеном за подбородок. О том, что японский милитаризм – порнографическая картина, не удержавшаяся в рамках, и затоваривание ящиками с клеймом «Made in Japan – сам дурень». Подержанные выражения вроде: «Ничтоже сумняшась», «С младых ногтей», «Отделяя зёрна от плевел» Амброзий закладывал как начинку в подгоревшие пирожки, пребывая в растерянности куда войти – в обиход или в аналы. Когда он, возглавлявший отряд бездельников, не мог подобрать слушателя напротив, пускавшего изо рта воздушные шары, лопавшиеся от зависти, он обращал свой некредитоспособный талант против себя с вдохновенным предупреждением: «Ну, погоди, стручок!»
Другое его «Я» выступало в тяжёлой весовой категории увесистого неотточенного пера. Садюга, строивший планы и складские помещения вкладов, не мог избавиться от дурной привычки – читать продолжительные нотации по написанному, а как известно подначки и поучения – это рашпиль для подтачивания здоровья у тех, у кого ожирение начинается с переедания... пуповины.
Будучи экземпляром растленных лет и неустойчивого положения в растерзанной постели, Амброзий Садюга, относившийся к благоустроенному семейству короткошёрстных, смотрел в окно наполовину занавешенное растерзанными кружевными трусиками, хотя с уважительным подозрением относился к правительству и усилием воли вынуждал себя не ходить на выборы из принципа «Окно не анус, оно впускает воздух».
Любимец беспризорных вдов, игравших на его тщеславии, но не забывавших, что у него имеется и другой инструмент, догадывлись, что с карапузного возраста взращённый на комбикорме под «Марш Ротвейлера» в антропологической юрте, Амброзий выбрал себе юную стезю, а мог бы жениться на вельможной Стешке с непробиваемым панцирем связей её ушедших родителей (ссылайтесь на умерших, они не засудят), когда их кумиром в винном погребке был раввин Гранат-Кагор.
Архивариусная история ревнителя морали Амброзия Садюги более чем любопытна. Надеюсь, вы прихватили с собой зонтик, потому что сейчас вам придётся выдержать словесный ливень.
Поначалу он подался в землекопы – кто-то сказал, что он обладает бесценным талантом зарытым в землю, а люди, обладающие таким качеством просто обязаны посвятить себя беззаветному служению родине – благо что она женского рода. Когда из этого ничего не вышло, Садюга пристроился учеником плотника – чинить препятствия и впоследствии перекинулся в подростковые порнографические писатели и скоропостижно сделал неудачное предложение шальной бабуле Зразе Порожняк – даме со стриженым лобком в форме перевёрнутой пирамиды Хеопса, украшенным клинописью. Долго ещё Амброзий – эрото-поэт с яйцами (один всмятку, другой крутой) рассматривал случайный брак в лупу, как совершённое кем-то тяжкое преступление. Он пытался искупить его, на себе испытывая феномен вкладывания её бедра в свои вспотевшие от страха длани, пока похотливые грибковые бактерии развлекались на ногтевом ложе.
Спустя три недели Садюга, пытавшийся сохранить нейтралитет в холодильнике, уже  не обращал внимания на разброшенные мосты её ног и мушки призывного взгляда, мелькавшие  перед косыми глазами (возможно ею всё ещё руководили сдерживающий Max Faсtor невинности).
Одухотворённые ломтики лимона, готовые войти во вкус и в неё по первому призыву, так и оставались скромно лежать на блюдечке в холодильнике до лучших времён или пока окончательно не засохнут.  В поисках конца затянувшегося вечера почтенная Фрида Порожняк, не находившая отзыва в закутках Садюгиного сердца, буквально сходила с ума.
В завершение печальной истории она загрохотала в больницу, где утки, как известно, не летают без помощи санитарок, а таллеры подлежат усыновлению. Включив телевизор, она сразу усекла, что швейцарцы (пока первая ракетка мира Надал лечил колени прямо на корте) стали подавать родимого федишиста Федерера после шестнадцатой победы в турнирах Большого Шлёмы в виде национального блюда без подливки.
Для впечатлительной Фриды теннис, как самый интеллигентный вид спорта (после секса с успокаивающим её Алёшей Седуксеном и получасовым держанием за его древко жизни), оказался сильным допингом. Одурманенную Фриду затянуло в омут тоски и старушка неоднозначно скончалась, без вмешательства алхимиков – апологетов реакции Вассермана.
Казалось Садюга, распираемый от гордости и газов, овдовел от счастья – оно всё было на шурупах, и ему пришлось взяться за отвёртку «Филлипс». Полночи повергнутый в горе, он свирепо (весь в слезах) зарывался в подушку в поисках бриллиантов и драгоценностей, но увы, его старания остались невознаграждёнными.
И всё же неунывающий Амброзий принялся вскрывать подошвы диабетической обуви мадам, за отсутствием у неё взбухших синих вен. Результат оказался плачевным – в каблуке нашли два таллера и семь пфеннигов.
Гитаросексуальный брак не оправдал  ожиданий и Амброзий, с его высушенными на верёвке во дворе мозгами, начал недвусмысленно поглядывать на мальчиков. Этот жизненный удар с лёта не прошёл ему даром – в неотложной помощи его оценили в 400 таллеров. Садюга – человек с не мнущимися коленями и подпрыгивающей логикой целлулоидного шарика сбивчиво говорил: «Сколько живу, столько открываются новые горизонты. Я столько раз смотрел смерти в глаза, что у Той орбиты потрескались, а потому «дать в морду» нашему гнусному Веку – это не только адекватная реакция, но и крайняя для меня необходимость. В доказательство своей правоты,  я готов спустить  последние штаны, как оставшееся состояние, на аукционе Сотби на покупку перевязи Портоса и тут же за углом перепродать её, вернув комиссионные и умиротворяющий piece of mind».
Происходимец из небогатой семьи, душка с душком Амброзий не отличался щепетильностью примерным поведением со времён секретной операции под кодовым названием «Полёт Шмулей из Йемена в Израиль», когда заложников по национальному признаку освободили в результате модного липидного обмена. Тогда в мыслях он вынуждал себя пилотировать бомбардировщик, гордо вынашивая пилотку с птичкой набекрень и авитаминозной надписью в её клюве «Аль-Заеда», думая, что Аль-Джазира – арабский телеканал, пропагандирующий джаз.
Правда, как утверждала одна из наиболее доброжелательных критиков сквернослова и всластолюбца Садюги массивная приплывучая попрошайка прощения Катюша Бочкина-На, любившая целоваться без памяти: «В те времена таких организаций не предвиделось, и автору, не гнушающемуся обносками плагиата с его одноэтажным языком, построенным в стиле ранчо и обложенным черепицей  трёхэтажного мата, доверять не стоило».
Бочкина-На... (из зубастой династии с открытым прикусом Несмыкайло) однозначно относилась к тошнотворчеству самозванного писаки как к бутерброду, вымазанному гуталином, преднамеренно приготовленному из искусственной чёрной икры, которую часто подсовывают не разбирающимся посетителям в заштатных ресторашках.
Многие уважали её, не помыкая ею, за критическое мнение не по существу и улавливали настроение Катюши, гулявшей с каким-то ответственным, зарывшимся в её грудь лицом, не менявшим выражения брезгливости, когда по радио информационное агентство «Унитаз» сливало в эфир очередное дерьмо, рассказывая о беспорядочных людских связях, когда зябнут зяблики в саду в популярной передаче «Кто в кого горазд». А наиболее приближённые к Кате сообщали желающим о её незавидном проступке – по дряблой просьбе сверху, выбритый лобок Катюши украсила двусмысленная орнаментная  татуировка «Ну и впускай в субрегион!», отразившая несбыточную мечту – покататься на, залитом прожекторами паровом катке, на фигурных коньках, подогнанных по её когда-то заоблачно-ангельской, а теперь тучной фигуре.
Это вдохновило мастодонта поэзии Амброзия Садюгу на дебильные дебаты и непродолжительный сонет «Реквием Суслику», посвящённый идеологическому столпу предзастойного периода, страдавшему убийственным инстинктом самозахоронения.
В реквиеме он с издёвкой огранивал ограниченность подписчиков на возведение в учёную степень недостающих туалетов в отстойниках с непристойностями человека-мелюзги, протискивающегося через узкое горлышко в сосуд высшего общества.
После этого распространились слухи, что поэт был не в своём реквиуме. Иногда, когда небо затягивалось тучами, а Садюга электронной сигаретой, усердие Амброзия окупалось в брызгах шампанского. К примеру, ему удалось постичь, вставшую перед ним обнажённую задачу, выполненную им с лихвой – он постиг верха глупистики Первой гильдии. Но достичь оргазма – этого коридора сласти, мешали их несоизмеримые исходные данные и величины, выведенные учёным мужем Коляном, который в один из кульминационных моментов нарубил немало дров на растопку этнических конфликтов, предварительно высушив их. Чего только стоил наговор-вопрос, обращённый в пустоту: «Кто-нибудь, видел ортодоксального еврея, ведущего собаку на поводке или гладящего кошку, пристроившуюся на коленях? (Владимир Ильич, сидящий за столом напротив Надежды Константиновны в расчёт не брался)».
Показателен откровенно слезящийся взгляд Амброзия на иудаизм полностью раскрывшийся в связи с инцидентом, потрясшим мир подслушивающих и летательных аппаратов (йеменские эмигранты одного из двенадцати затерявшихся еврейских колен пытались разжечь костёр в самолёте непроизвольным трением с лётным составом и с допотопным пилотом Этажеркиным у штурвала, что-то бормотавшем о летальном исходе еврейской диаспоры).
Неопределённое, по экспертному мнению Садюги, количество израильских колен, изгнанных в толчее времени с Земли Обетованной древними египтянами, а затем репрессированных персами, вынудило его с мечтательным выражением идиота на лице бросить любимую работу и нелюбимую фосфорическую женщину преклонного к коленям возраста и в бумажном платье. То есть практически всех и вся, кроме ободранного посоха со встроенным в набалдашник микрофоном, с момента установки их, привязанных к батарейкам компьютера. В него-то, в металло-решётчатого, в дни бартерных разговоров с обменивающимися замечаниями, сомнений и заунывных литературных приступов он натужно наговаривал нужные слова, нянчась с ними, как со щенятами на выгуле.
Подложные лекции Амброзия Садюги по речевой аэродинамике (я был в приподнятом состоянии – взмыленная от впечатлений толпа несла меня на руках) шли в мелко рубленном ритме салсы и брито-аргентинского танго-мангоЛлоид перемежающимися с антиарабскими пиротехническими поклёпами «Пожар в междурядье авиасалона в исламолёте».  В третьей главе «Перегноев ковчег или рези в животе», напоминающей неотредактированную статью в расхожей центральной газете, (вторую злостно отрубил редактор) пространно повествовалось о злополучном полёте, лишившим Амброзия куска хлеба с вологодским маслом в театре одного коптёра, а может и приходящей для уборки квартиры трудоголика Просковьи Западенска – борчихи взаправду без ночного прибежища.
По завершении приключения интимного характера Амброзий Садюга подал неординарное объявление в газетный раздел «Несчастные случаи знакомств» – «По роду занятий денег у товарищей ищу смельчака и.о. чужой жены, поскольку с предыдущей сожительницей мы долго не сошлись из-за моей насквозь проспиртованности, а она не притрагивалась к алкоголю. Но откуда ей было знать, что, как напиток, я «Абсолютно» безобиден». На призыв, никто не откликнулся, кроме заведующей протокольным отделом сети общественных туалетов города, почерневшей от загара на банановом курорте в Нигерии, Августины Двустворчатой.
По настоянию её любовника Галактиона Неспицына Августина отфаксовала Амброзию справку от врача на суахили, подтверждающую, что она урождённая гермафродитка с тевтонскими корнями и не в курсе дела, что поэт за неимением одеяла спит с женщинами под разными предлогами. Амброзий испугался и в приступе исполинского самодовольства и скомканной понурой пустоты, накапливаемой с незапамятных времён не навлекая на себя гнев соседей, вместо того, чтобы спрятать бумагу в несгораемом сейфе, разорвал её в клочки над видавшим виды засорённым унитазом ручной работы приходящего мастера. После жестокой критики его отфутболенных рассказов из цикла «Девчонки Буэнос-Ночес по неподатливым корнерам стоят» Садюга в отчаянии спрятал в наскоро сбитый дощатый стол листовое железо страниц, потом  интенсивно записал в крепчающий с годами сутулый стул о том, что чёрные происходят от баскетбольных мячей с корзинками.
Начитавшись Яна Флеминга и слёзно просморкавшись от фильмов по его не приключеченским произведениям, Амброзий Садюга приобрёл в аптеке бондажный пояс (чем-то смахивавший на перевязь Портоса сзади) со скидкой в 87 % важности. Таким образом в тайфуне эмоций он почувствовал себя сначала норвежцем, женившимся на шведской стенке, а затем супершампиньоном 007, что в переводе на доступный язык значило (License to kill кого хошь). Кстати, английский язык, несмотря на климактерические недомогания, достаточно лаконичен, и не уточняет сколько килл или фунтов именно, когда дело выгорает, а пепел забывают смести.
Активный подпевала незатягивающихся ран прошлого Амброзий после утренней чашечки кофе с мокнущим в нём английским маффином оторопело трудился, не покладая денег в сберкассу, за компьютером, как вол под «Цоб-Цобэ!», создавая остросезонную новеллу «Горло дороги, перерезанное рельсами».
В одном из снов он на поминках церемониально склонился над филе-миньон и погрузился в гурманизацию пищеварительного процесса, при этом он вызывающе поднял глинянного цвета брови только с тем, чтобы опустить их. А зачем?!
Против этого выступали: Союз Вафликанских стран Песчаного Пояса, государств Магриба и Восточно-азиатские страны Бадмингтона на объезде транспортира дороги к всеобщему благосостоянию. Наяву же, как юноша, гордящийся своей величественной поступью в институт, репетитор постоянных жалоб Амброзий собирал подноготную на своих книжных героев (негетероспособных мальчиков) методом подсматривания в дверные скважины.
Он смутно догадывался, что нехорошо на простынных равнинах поливать людей грязью, когда столько скопилось за расслабленными сфинктерами (Садюга любил заросший цветами зад, обнесённый забором внимания, потому что он полный, как сама расслабленность). В поэме «Замочное отверстие по собственному усмотрению» скважинам предстояло превратиться в нефтеносные, а не как было задумано раньше в Тульский булыжник-пряник, где героиня зав производства сказала любовнику, глядя в потолок: «Никакого с тебя притолку».
Его «Кулинария у каннибалов» служила выходным вертельным пособием аборигенам в Новой Гнилее, предоставляя джунглям разнообразный выбор человекоблюдия (когда было чем поживиться). «Шагреневую кожу», которую он взял в библиотеке, соблюдая очерёдность и местечковый транквилитет, следовало поменять на что-нибудь более прочное и практичное.
Садюга, время от времени базировавшийся на какой-нибудь девичьей постели, мечтал о приходящей к нему писательской славе с дачей в Переделкино в придачу, пусть даже в кандалах неповоротливых фраз. Там он, согнанный на обочину шоссе (за нарушение скорости писания эсэмэсок за рулём и обгон наскоро обтекаемого времени) расфрэнчённым нарядом опохмилиции, садюжно, по-новому дыхнул в поднесённую ему алкогольную трубку. Ведь именно он обладал недоношенным творческим моментом, внесшим вместе с изрядным количеством шелухи улюлюкающих слов значительный вклад в примитивизацию  измышлений. Обречённый на неприятие юмора, приверженец жестоких вариантов сатиры и секса Амброзий по дешёвке приобрёл кличку «Смеяться можно?»
Можно смеяться от души в непролазных джунглях её лобка, можно от всего сердца, а он смеялся от поставленного им самим себе диагноза «Я подружился с раком, инфаркт мне побратим».

           Миссионерская диспозиция – тяга солнечных сплетений?

     Глава 23.   Агрессия творца

Своё первое нападение на поэзию Садюга совершил под покровом Белой ночи в Ретрограде, готовясь к навигации по Северному морскому пути до поднятия петель на Ключевской сопке Камчатки. И какой начинающий поэт не выносит быстрого взлёта к популярности и позеленевшим от злости деньгам в ассортименте? Кто не мечтает попасть из дешёвых жизненных переплётов в твёрдые – книжные, придерживаясь в картах правила «Винта»?
Таких авторов Амброзий, любивший пожить  в своё удовольствие в назидание другим, не уважал, не признавал и знать не хотел. Хилым ростком, упоённым первым успехом, подкреплённым тремя кружками пива, пробивался он в писатели без помощи старьёвщиков от пера из-под неподъёмных пластов критики.
Таким образом он пытался заручиться признанием ординарного читателя, ограничивавшего себя рукоплесканиями в нейтральных водах стран Карибского бассейна. В этом Амброзий Садюга проявил себя изрядным ломовым конём, на которого ставить нельзя, положить не положишь и сесть не присядешь.
Его роман с Алевтиной Вовсю-Гипербашвилли на профессионально-историческую тему «Кромвельное железо в Англии» понравился обессиленному смехом подводнику матросу Кубрику за то, что не нуждался в рецензии из вежливости, но требовал  медикаментозного лечения.
Глубоководные товарищи матроса Кубрика (тяжеловесы с подлодки «Я-корь», поднимающие стук в гимнастическом зале падающими штангами) отнесли без направления Амброзия Садюгу на кушетку гастролирующего психиатра Западло-Задунайского, унаследовавшего тягу к деньгам от отца инкассатора. Западло в профилактических целях, опирался на безобидное замечание автора в профилактических целях: «Если человека принять за палку о двух концах, тогда легче представить сочетание морской болезни с медвежьей!»
В нашем неразбавленном повествовании уместно вспомнить ряд несколько разрозненных эпизодов из жизни Амброзия.
За бортом стоял августейший Сень Тябрь. Ветер окучивал грядки облаков. На пирсе появилась белая лошадь мерседеса. Спускаясь по сводням парохода, Амброзий заметил, что солнце отлучилось за горизонт (на фоне себя он критически относился ко всему окружающему, считая, что в Новом Свете чёрных мяук ему перебежала дорогу пантера с баскетбольным мячом в лапах). После красочного развода на семейном ринге (жена покинула его, и он запил в обнимку с телефонным справочником) Амброзий Садюга страдал напыжившимся писательским зудом в заднем проходе Дома журналистов. Там у него был лес дел, которым он успешно торговал, отвлекая этим внимание руководства, готового превратить его произведения, потому что не оно их написало, в пасквильный водевиль.
Помятуя о детстве, в котором украинские хатки побелели от стыда за пограничных развалюх-сестёр, обильно политый рыбьим жиром, Амброзий выпил чарку водки (он не пил ничего ниже 40° по Фаренгейту, считая, что не плохо было бы произвести дозаправку в соседнем баре) и поспешно сунул нос под мышку занюханного халата. Сюжеты в его вздорном мозгу раскручивались венскими вальсами, перемежаясь с крошечными воспоминаниями о довеске, полученном им на казённых хлебах. Его преследовали видения двух случайные девчонок, мыслящих мендельштампами.
Насколько он помнил, они  не смогли поделить француза-философа – кому Жан-Поля, утверждавшего, что легче всего из механических игрушек неразделённой любви завести комнатную собаку, а кому достанется Сартр с его голословной обнажёнкой. Амброзий, отличавшийся избирательной памятью и поэтому не принимавший участия в голосовании, понимал, чтобы достигнуть сносного оргазма, не обязательно покорять Северный полюс в «морозильнике» натянутой женщины-рублёвки – этой колченогой таксы с холёными руками укладчицы шпал, которую, после трёхгодичного колесования Европы тошнило от дифирамбов пьяниц-Рембо за свадебным столом в её адрес.
Не теряя драгоценных мгновений, она взяла его на мушку на верхней губе, скользнула под него – тёплого, уютного, круглого, вроде юрты, и развела не расчёсанные мосты волосатых бёдер, ни на что не претендуя, но рассчитывая на щепотку любви.
В душе она была неисправимой нимфеткой-поэтессой и, глядя на бельевые верёвки веток за окном с желтеющими прищепками листьев, сравнивала свой настоящий статус, с неэкономичными телодвижениями, противопоставляя им выверенные Набоковым (на спине). Опять зацелует меня – этот испорченный продукт социалистического воспитания с его разносолами информации, вожделенно думала она, сжимая наружные губы, пожелтевшие от его нескончаемых закуренных прикладываний. Так она  напрочь забывала, что живёт в квартире с окнами во двор, окаймлёнными тяжёлыми депардье с оборочками и кистями.
При выходе в тёмную мулатку-прихожую с коричневыми обоями в музцентре комнаты аргентинский компрессор «Ля купмарсита» работал с полной отдачей. Агрегат автоматически отключался, когда Амброзий отказывался от несъедобных выражений в пользу неудобоваримых, подчеркивая этим, что женщины завоевали право на голосование, и могут безнаказано останавливать машины на дорогах.
Садюга проводил вечера в полумраке в каюк-компании, озверевших от голода тараканов с вытаращенными глазами. В кухне усатики напоминали странствующих актёров, в связи с объявленной голодовкой покидающих подмандатную территорию по витой ножке стола. Их исход травмировал хозяина, считавшего каждого из Уплощённых равноправным членом семьи.
Второй автобиографический водосборник узорчатых стихов Амброзия «Мелкие сплетни от крупной личности» имел бешеный,  скажем, кусачий успех, поразивший читателей редким даром привязанности к поверженным женщинам без подручных с обеих сторон и утечкой дезинформации под контролем пенициллина.
Строптивые парашютные войска тут же взяли роман на вооружение. По заказу министервства здравоохренения появилось зловещее Садюгино садистское продолжение «Сатрапы обрезают стропы с трупов». Постепенно прояснилось, пренебрежительное отношение автора к литературе эстеблишмента близкое только ему одному. Кому хочется тонуть в социалистическом писательском болоте, засасывающем не раскрытые таланты, задавал он сам себе риторический вопрос, лучше дозаправиться в ближайшем баре.
Ответ на него был проще пареной репы. Как и сам автор – Амброзий пытался собрать себя в кулак и понять откуда исходит смех, если его приходится сдерживать в общественных местах. Причём недоверчивый народец тут же вызывал блюстителей порядка или спецназ, представлявшие защитный слой разнузданной босовни, заходящейся в боссанове.
Тему его «Мокрому циклу рассказов подводника» подсказали журчащие беседы суженой в трёх местах невесты-Уретры и неоперабельного полипозного Мочевого пузыря, расстаться с которыми он не мог из-за родственных связей и обдираловке со стороны врача, выпустившего его из кабинета с диагнозом «Катар верхних дыхательных путей Персидского залива». Занятый драматизацией общепринятых банальностей, Амброзий подчёркивал, как скоротечной чахоткой кипят опилки страсти, и выплёскиваются на помойку Всеобщего Обозления хороводы сплетен. На основе частных наблюдений основатель научной дерьмологии Садюга, которого нельзя было назвать размазнёй, создал «Толчковый словарь».
В итоге страна пережила период Садюжного запальчиво-творческого подношения зажигалки к сигарете и как-то сумела выжить, постепенно приходя в себя перед несокрушимым талантом настырного автора. И всё же он остерегался быть низвергнутым с пьедестала, не вскарабкавшись на него. Женщины до 12 лет были от него в неописуемом восторге, а также декольтированные мужчины после пересадки детородных органов. Но Амброзий Садюга, подозревавший, что правда на их стороне, поспешно переходил на другую. Зато необъезженные девчонки продолжали поголовно влюбляться в его фото на обложках книг, где сарделечно-пальцевая авторская рука, манерно державшая сигарету, интриговала сосулек-нимфеток с увлажнёнными глазками.
Прикуривание крупноязычным писателем последующей сигареты от предыдущей неизбежно притягивало к себе молодняк, и принималось безусыми  юнцами за кастетно-кастовую преемственность поколений. С увесистой руки Садюги, утверждавшего, что самый просветительный рентгеновский партаппарат, пачки «Парламента» и презервативов «Троянский конь» стали раскупаться с быстротой молнии. Соответственные индустрии поимели свою выгоду, но Амброзию, как это часто бывает в таких случаях, достался загустевший кукиш, что подтолкнуло его к иммиграционному литературному периоду, когда спрос с него начал превышать длину  односложных предложений... приходящим девушкам выйти замуж за соседа по лестничной площадке. Повесть «Жизнь с муляжом» разошлась рекордным тиражом в 25 экземпляров в ней утверждалось, что смелость города берёт и посёлки городского типа. Садюга с его шелковистыми червями губ, пиками ушей, трефами глаз и раздутыми бубнами щёк не был обойдён вниманием стервятников-биографов, означивших его как: «Марай папирус, сколько твоей душеньке угодно». Они прихватили его в переходной период, когда двужильный Амброзий, привыкший к звону чужих литавр и завершающим ударам судьбы, без посторонней помощи начал отличать рэп от репараций репсом и турне от турнепса.
Биографам интересно было узнать, где теперь эта садюжная гнида, висевшая на волоске от беды, называвшейся «Расчёской». У Амброзия прослеживалась тенденция – брать девушек в плен, выдавая их за трофейную редкость, переманивать нарушителя на свою сторону и вислоухо шептать в микрофон, вделанный в петлицу соглядатая, о разбитом: английском сервизе, походной палатке и эпизодической жизни старикакашки соседа с его несовершеннолетней женой. Однажды в приступе подражательского отчаяния Опа-насу Непонашему Амброзий Садюга попытался соединить поэзию, парадоксальный юмор и сумасшедшую психологию, спустив в унитаз (фаянсовый забился, содрогаясь в конвульсиях) продукт испытания читательской терпимости – повесть «Исправленному в двух словах не верить!». В ней он на трёхстах страницах определял пол улитки по мужским рожкам. При этом сказались не дававшие покоя лавры (O main Gott!) Майн Рида. Амброзий на второй же день создал «Взадник без головы» с продолжением. Садюгин «Гимн калориферу» вместо тулова, по сей день цитируется на стенах общественных туалетов Мозгвы.
Необходимо отметить, если критиков писатель-эрот,  как творческая личность, недолюбливал, то к евреям он относился снисходительно (его дедушки и бабушки с обеих сторон вчетвером танцевали «7.40» в захолустном местечке). Но и этого Амброзию казалось мало, ему хотелось немедленной популярности в широких карманах масс. Не давал покоя успех приводимого ниже анонимного послания Опа-наса, радиоведущему утрусского радио, задумавшему из рекламных соображений вести раз в неделю передачу на английском языке – затея смелая и опасная в коммерческом плане.

Я ваш ассет, состовного портфолио.
На колбасе кораблём на «приколе» я
пришвартован. Затерялась Россия
в пассах гитарных Пако де Люсия.

Я – это лезвие обоюдное.
Располосовываю па скудное
Я – дирижёрская, по сути, палочка,
если по-ленински, то выучалочка

Сверхотрезвляющий комплекс прозрения.
Радиопризрак с налётом лечения,
с произношением англицким privacy
недопустимо держусь на привязи.

Я ваше тайное подразделение,
тень отживающего поколения.
Личность туманною дымкой окутана
хлещет по темам почище шпицрутена.

Дезактивирую russian свой с вами я,
вмиг настрочу на британском послание.
Сколько небитых дают за битого?
На тарабарский раз в месяц рассчитывай.

Что-то приелось, повторы привились,
эксперементы поизносились.
Рвётся по-русски эфирная гонка,
И всё же нам ближе своя рубашонка!

Завистливый Садюга задумал превзойти Опу, но слабые знания гомериканского не позволяли ему даже приблизиться к авангардному изложению материала Опа-насом Непонашему.
И только после появления с трудом распиханного по родственникам и случайным знакомым обезглавленного им самим и обесчастьенного редактором автобиографического романа «Брейте души перед заключительным О’бредом», Амброзий несколько успокоился. Роман с эпиграфом «Дайте мне спросонок планету и я подержу руку на её ослабевающем пульсе», был выпущен по судебной ошибке на свободу издателем Ингмаром Ухаровым с неизменным чернеющим профилем Ингмара на корешках книг. А его публичное выступление с зачитыванием стихов в танцевальном зале для манежных лошадей привлекло толпы.
Стоит отметить тот факт, что его профиль, напоминавший портфель под мышкой не претерпел изменений даже после лёгкой интрижки с сексбомбой замедленного действия эстонского происхождения писательницей Сальмон-Эллой, у которой он задумал остудить чрезмерный тыл. Правда печатники осудили егоза..., извратив окончание до неузнаваемости.
В результате длительной переписки с Амброзием издателю удалось с помощью клятвенных заверений убедить его в своевременной выдаче гонорара в ближайшем столетии, отделённом от прошлого несколькими часами. Смирившийся Садюга совсем спятил, он поблагодарил издателя в письме: «Вы из меня все соки выпили, включая луковый, осталась сыворотка».
Поперёк обычаям и в осанну своему должнику Ингмару Ухарову Амброзий выучил наизусть на иврите песенку Пола Анки «You are my destiny» «Ты моя судьба», вдохновенно исполнив её на слёте альбатросов на пляже, где женщины послойно стелились с ватным туманом, а соискатели любви пробирались по гористой ягодично-грудастой местности, озираясь по сторонам.
Садюга сходил с ума от поэзии, занимаясь переводом стихов через дорогу, не испытывая сострадания к распадающейся популярности несостоявшихся конкурентов-коллег. И было из-за чего. Уехал, якобы в творческую командировку на Болеарские острова, блестящий поэт-некрофилолог Клод Астмати – создатель профилактория черезполосицы Слова, о котором говорили: «Запретный Клод сладок» целительны, но они не всегда попадают в цель. При этом добавляли, что сгинул в небытие зафрахтованный отец подводной дыхательной гимнастики, внучатый племянник новаторского штриха Сеня Ингалятор – автор нашумевшего «Летучего маланца». И всё это, разумеется, без какой-либо религиозной подоплёки.
Проявил себя в районе Шипсхэдбей завербованный скульптор надгробных фаллосов и бюстов не слишком смышлёный Прокопий Фляга, с волосами собранными на манер не прополотого пучка редиски. Он успел обзавестись семейным очагом с двумя вытяжками денег – жена и дочь не без основания считавших, что его порнографические достижения на головку выше других ваятелей. Не избежав вирусов критики и случайных половых контактов, он снизил вероятность получение инфекции до минимума. Выполненные Флягой (а не ногой) скульптурные холмики в пакле лесистые лобки лесбиянок хранили тайны любовных захоронений. А вот его «Барельеф нефти» после затопления Мексиканского залива ВР (British petroleum) не получил должного признания.
Хотя распавшегося Союза писак практически не было, наш писатель-дервиш (мазохист с вытертым грубыми салфетками до кости подбородком) стал настойчиво проводить прохладительно-лимонадные подмосковные вечера в томительном предвкушении кругленькой суммы от издателя. Он обхватывал попеременно обеими руками то голову, то свой блудливый «посох», параллельно мечтая об изысканном блюде «Мясо в затушенных свечах» в «Славянском базаре», с аналогом которого ему суждено будет сотрудничать через много лет в Гомерике.
В состоянии перманентного ожидания его легче было привести к заключению на неопределённый срок, где медвежья услуга является одним из симптомов медвежьей болезни современного печатного бизнеса (положить нам с прибором на всё, что  выходит из стен издательства, лишь бы бабки по усам текли, да другим в рот не попадло).
Не стоит забывать, что последние пять лет, с сентябрей по июни, Амброзий вынужден был подживать с кем попало венецианскими окнами на океан в развалюхе-Брюквине, безжалостно гоняя голубей с подоконника и кондиционер для охлаждения пылающих в нём страстей. Он непрерывно поучал соседей выдержками из своих, советохульствующих произведений, пропитанных клишевыми изречениями, поднятыми со дна Волги: «Писатель, обогащай людей тем, что невозможно продать! Этим ты обречёшь их на привычную макулатурную жизнь» или «Писатель не пиджак, его не перелицуешь, хотя и его можно измордовать».
Прошло три безмятежных года в ожидании обещанного гонорара (слава Богу не в тюрьме). Получение или выбивание деньжат оказалось вне авторской компетенции. Но неунывающий Амброзий не пустил себе пулю в рот на бенефис доброты – билеты туда были  розданы, а на обратно контрамарок на всех не хватило. Внутреннее напряжение росло, требовался трансформатор чувств. Из состояния ступора эротопоэта вывел иронический триллер «Точки пресечения недоброжелателей» – его четвертая, дополненная невероятными эротическими приключениями, автобиография с двадцать пятой фотографией не меняющего свитер автора, но уже по непонятной причине на задней обложке и без сигареты (забываясь отвыкающий от курения Садюга выходил на улицу с пустышкой в зубах).
Книги, в которых от смеха до слёз был один мат (плагиатворное повторение позапрошлого), имели своего читателя,  преимущественно находящегося в поддатом состоянии и без особых претензий к морали. Восторженные поклонники часто судорожно подёргивались, трезвели и хохотали до изнеможения. Некоторые из них набрались... отваги тревожить автора по домашнему телефону докучливым вопросом : «Куда к чёртям собачьим червём ползёте в своём творчестве?», на что он отвечал: «Обратно в водолечебницу».
Нельзя упускать из виду тот важный факт, что Амброзий  родом из топких болот Волкограда проявил себя новатором. Пароль «Вы продаёте славянский шкаф?» он сменил на прыткое: «Скажите, у вас имеется средство от си бимоли?», и сразу за ним: «Не хотите ли приобрести мою лучезарную книгу?». В ответ должно было прозвучать исчерпывающее «Спасибо, снотворное покупаю в аптеке».
Это новшество предполагало перевернуть все привычные понятия связей за границей недозволенного, включая шпионские половые, но... что там ещё можно было разглядеть. Мужское достоинство – это не орган зрения, уточнял Садюга, а: жезл, наконечник, ствол и дырокол. После этого на старое место водворилась полумёртвая тишина и он попробовал перейти на солжениценское узловато-артритное повествование, но так и не освоил его.
 Узнав это, знакомые эскулапы стали боготворить Садюгу (его посещения в их офисы участились), хотя врачишки догадывались, что после восьмой кружки пива его вряд ли удастся откачать и убаюкать. И вот, о чудо! Садюга, посещавший репетиции оркестра носовых платков и сморчковых инструментов, находит себе пару, но... Она не смогла с ним и недели пробыть, сказывалось его виртуозное владение щипковыми, включая пинцет для волос.
За этим последовал беспрецедентный случай – психиатр Бред Ламов-Солфеджио, расписавший куриную пульку для концерта для пилы с колокольчиком, из уважения к Амброзию дважды переехал свою тёщу с места на место на чужом Рено. На радостях Бред поддержал творческий момент Садюги субсидией, позабыв прислать ему внушительный счёт за посещение психдиспансера, но зато он выставил его кандидатуру на соискание поощрительной премии «Утрусского Пукера» за дверь проветриться.
Читателей развлекали описания Амброзием ненавистных ему транссексуалов, жаждущих превратиться в противоналожную попу, проходившую красным канатом по всем его произведениям. Там прозрачные нити здравомыслия безжалостно рвались дерзкими авторскими задумками. Конкуренцию попкам составляли: вина «Шираз», «Мерло», «Бужуле», и цесарки-эмиссарки свободной любви – женщины: униженные, ниспроверженные, заискивающие перед поэтом-эротом, размножившимся в безликих лицах главных, непременно положительных героев супер-дупаменов, разменивающих каникулярное время на бокалы, английские маффины, сигареты «Парламент» и коврижки в ассортименте.
Поэт засыпал дам вопросами, от которых они засыпали. Если бы не цепочка неудач, хронологически зафиксированных татуировкой на шее прощелыги Амброзия, его можно было бы принять за гибрид пустомельницы Санчо Пансы с Бондами на экране, на котором мелькали кровоточащие отрывки из боевика, прогоняемого на Уолл-Стрите. Захомутанный комплексами герой без зазрения совести борется с неприемлемым для него утрусским языком вудиалленствующего юмориста-Волапюка. Этот (Зоськин прихвостень) Опа-нас, пребывая в трансе, вызванном наркотой песенок, выпустил три тома идиотизмов на свободу и на все случаи жизни под набившим оскомину названием «Чапаев в Гомерике».
Контрастные вещества больного юмора Опы, мечтавшего въехать в сатиру на взмыленной кобыле, добивали блюстителя языка Амброзия, в особенности, его декларативный выверт о желании открыть фарфоровый заводик на окраине Парижа с унитазом, чтобы тужиться что-либо понять.
Неприкрытые амбиции Опы бесили Амброзия, воспевающего прибрежные камни, рассекающие пенистые губы волн. Он сожалел, что наглец Непонашему не был лично знаком с Бабелем и Мандельштамом, не то бы его с ними за компанию расстреляли.
Когда каждая обкатанная строчка расслабляющегося Опа-наса Непонашему работала, а это выходило за пределы восприятия и разумного листа бумаги Амброзия Садюги, для которого сутяжник Опа был неразгаданным феноменом – должником, творящим с максимальной отдачей не числящихся за ним долгов, и оставался недорослем, вышвырнутым из стен института за неуспеваемость веских показаний в артстуденческой уборной.
Опа-нас раздражал поэта-эрота Амброзия заявлением, сделанном в подпитом состоянии в пивной воблачный день: «Я никого не винил и не полиэстеролил». При этом Опа умудрялся делать большие деньги, ничего не отрывая от себя и беря всё от жизни у других. С гнусными проделками нитки в иголку и недостойными ужимками Опа всё же выставлялся перед читателем уживчивым малым, учитывая что опыт делится на солидный и так себе.
Приведём пример из сонма Опиеумных канатоходческих фраз, снискавших известность: «Плутовство сквозило в его глазах, но входная дверь оказалась без ручки и скважины, как и без прилипших к ней ушей. Стальную и неподъёмную её невозможно было притянуть... домой на спине» и ещё: «Не вернусь туда пока Рублёвское шоссе не переименуют в Сотенную!».
Этого прозревший писатель-эрот – завсегдатай ликёрной палатки под неприметной вывеской «Согревающие средства», привыкший подогревать портвейн на протвине оскольчатых воспоминаний и поднаторевший на новеллах, не мог принять ни под каким соусом. Преодолевая в стихах ухабы и ямбы, он относил любовь к родине к разряду свободно конвертируемой валюты. Это являлось причиной недомогания двойственного характера: первое он называл порядочностью; второе – относил к неудобствам.
Подрумяненная корочка детского восприятия с пристёгнутой улыбочкой адепта-приспособленца Амброзия была напрямую связана с конфетами «Тянучка на родину», а у Опы с динамичным футбольным мячом. Их разногласия, замешанные на беспредметных спорах, достигали крещендо догорающей свечи. В ответ на Опины ёрничанья поэт-эрот Садюга, желая истолочь бестолочь в крошку, бил  «дружка» по чему попало.
В душе он ждал когда Опа-наса скрутит в бараний рог и загорнит. То что Опа не шёл на поправку текстов, представляясь Амброзию псевдолитературным фокусником ничего острее безопасных бритв с пищей не принимавшим и следовавшим за собой нафаршированным «гуськом», с одной целью своим творчеством внести вклад в шахматный туризм.
Садюгу бесил цинизм Опы, отстаивавший наглое кредо: «У меня на бумаге всё низложено». Это подтверждало страшную догадку Амброзия, что у ненавистного Непонашему отсутствует рычаг самоконтроля над его неистощимым словарным запасом. Садюга тут же приклеил Опе кличку Дуршлаг (дурьхь-насквозь и шляген-бить) за манеру цедить сквозь зубы О’немеченные слова по-ирландски и турбулентные англо-французские изрыгания, касающиеся запрещённой литературы подножно-кормового периода Союза Перочинных Писателей, где о Садюге шептали в кулуарах, что носятся не с тем с кем надо, хотя относительно нищий поэт специальность перспективная в следующем веке.
Амброзий отчётливо представлял себе, победу, складываемую из взаимодействующих компонентов, и один из них – побеждённый, стать которым ему не хотелось, хотя и не составляло особого труда. Значит надо как-то ограничить потребление опа-насово Непонашенской ахинеи читателями, дать отпор этому плотнику от пера, с его шутовской белибердой.
Но где разыскать дружка детства – Опа-наса, стихи которого рубанком струганули по сердцу Амброзий не знал. Бардопоэту следует отомстить за насмешливую песенку, накатанную за пять минут до выхода в свет и традиционный фонарь под глазом сменить на светильник. Ведь не слухом единым жив человек, тем более, что краска, сбегающая с лица, выглядит живой, когда тугодум и тяжеловес Опа обдумывает прагматичный подход к штанге там где друзья и враги ожидают продолжения разворачивающихся событий за четвероногим столом, уставленным яствами и осветительными приборами.
Половинчатого решения проблемы Садюга так и не придумал. Она казалась парадоксальным явлением, учитывая, что девушек родом с чинного хутора Капучиновка из области Предания, буквально заполонивших публичный дом для жокеев «Падшая лошадь», находившийся позади ипподрома, он консервативно делил на максималисток и минималисток, в зависимости от длины юбок, задираемых северным обдувалой баловником-Бореем. Известно было, что ни одной из них он не пришёлся по душе, но другие его места их устраивали.

Она начинала с конца,
тянулась всё выше и выше,
боясь, за стеною услышат
соседи добычу ловца.

Заласкивала меня
за тоненькой перегородкой,
и ночь нам казалась короткой
в порывах любви и огня.

Мои претворяя мечты,
исполнив малейшую прихоть,
                шептала мне на ухо: Тихо,
пускай отдохнут наши рты

Похоже, что тысячи лет
прошли. В сексе стали капризней.
Мы спали при социализме.
Очнулись, а юности нет.

Чтобы катомки не поминали лихом, Садюга попробовал напрячь свои, превышающие по весу тургеневские, мозги, но масляная краска залила шаровидную ёмкость его лица.  Впервые за годы пребывания в не любимой им Гомерике, в киоске у пакистанца он купил напичканную сомнительной информацией газету «Новая Утруска и Усушка Утрусского Слова», от которой он за все эти годы так и не смог дистанциировать себя.
В разделе «Нечеловеческие невзгоды», выходящем за границы дозволенного, под редакцией Гастона Печенеги, Амброзию Садюге едким каустиком в глаза бросилось нестандартное по стилю объявление. Оно отдалённо напоминало пошловатые (по его мнению в стиле Хармса) опусы Опа-наса Непонашему, скрывающегося под псевдонимом Л.Т.М.: «Клуб Интимных Встреч нуждается в новых членах. Вступительные взносы золотыми яйцами или Фаберже. Справки по телефону 382-1113. Предъявителям сего предоставляется умеренная скидка по усмотрению устроителей»
Это объявление не совпадало с непристойным: «Ищу женщину туговатую на ухо» и с «Декларацией прав обезьяны (сначала налоговой, затем анархической свободы)».
С помятым после пьянки лицом, прополоскав бельё потёртых воспоминаний о серийных попойках, Амброзий прикрыл покрасневшие слезящиеся глаза и ринулся в магазин «Для  художника привычка вторая натура, в особенности если он не рисует с неё». Там он скупил имеющуюся в наличии золотую краску, отыскав в информационной жужелицы книги «Полноценная Виагра и продолжительность любви на продлёнке» ненавистный адрес, чтобы свалиться СНеГом на голову ничего неподозревающему бардопоэту, и опять же другу детства.
Теперь он устроит тому допрос с пристрастием, не его ли это прадед садист-звонарь, бивший во все язычные колокола закончил не то Сорбонну, не то Бастилию, и не собирается ли Опа-нас Непонашему творчески потеряться из виду в лесу догадок дремучих идиотов, или где-нибудь посередине бушующей Атлантики на паруснике в каюте на одного, терпящим кораблекрещение?
– Теперь у меня не будет конкурентов. Наконец-то я добеРусь до беспардонного исказителя утрусского языка, с его членом не выходящим за рамки чисто внешнего раздражителя, вворачивающего фразишки, сдобренные солдафонскими шуточками, приводящими нервы слушателей во взвинченное состояние. Я напою его фирменным кофе «Бурда», которое экспертно удаётся мне  по рецепту «Гонококковый перепляс», украденному из профи-лак-тория для лейбористов.
Сам же я буду вечен, так как интеллектуал моего ранга, у которого мало что оседает в мозгу, имеет право умереть, не прочитав «Тошноту» Жан-Поль Завтра, тем более, что собак в доме не держу, предпочитая им подкову под кроватью, на случай, если ко мне просто-напросто заявится выводок людей в ратиновых пальто с регланом и обыском. Не найдя подковы, они потребуют, чтобы я переложил малосольные огурцы в другую банку под более выгодный процент. Но меня не заарканить, хотя история гонений началась с заключения в трубы рек (пример тому Неглинка вдоль Петровского пассажа). Одноклеточных, как я, трудно одолеть и рассадить в разные камеры за предпринимательство в межпланетной электронной почты. А пока всё во мне бурлит и клокочет, и... некому привернуть огонь в конфорке, – Садюга наморщил обширный лоб и неистово задумался на измордованную тему, что зачастую приводило у него к  неадекватным литературным всплескам. Мстительный текст: «Секси – это аромат воображения от левого бедра до правого» он начитывал в скрытый в набалдашнике микрофон, не подозревая, что проводя время в погоне за деньгами, пришлось преодолеть множество препятствий, совершая преступление против себя как двуличности.
Он колотил посохом в дверь и не заметил, что батарейки сели... в ожидании на ступеньки. Садюга прекратил изрыгание скопившейся ненависти, в коей преуспел, сочиняя пасквили на власть, переходившую из рук в руки, не снимая перчаток. На её попечении он и сам находился, забыв, что она его выпестовала между снятием сливок и накипи в столовой «И волки сыты и салфетки целы».
В тот момент к общеизвестному Клубу танцевальным шагом приближалась Фрума, которую Садюга наметил захоботить,  после того, как она нашинковала подробности вещего сна, в котором её выписали из больницы за неправомочные требования доставки подсадной утки в кровать и увлечение порнографической поэзией Чарльза Буковского с его начертательной сантиметрией в словарной фаллусологии.
Не поэтому ли Мося, тянувшийся за Фрумой на поводке, выглядел спущенным на воду кораблём, о нос которого расшибли бутылку шампанского. Со стороны можно было заподозрить, что им только что выдали в ЗАГСе «Меморандум Любви» за лихачество в общественной столовой «Прибаутки на удилище». И тут Мошка вспомнил свою первую любовь – сучку Шиксу.

                Догматик – подстилка для собаки?

Глава 24.   Non-stop смехинг

Не столько взадница, сколько наездница Фрумочка подвалила к Зосиному дому с объявлением «Не косите глаза – трава нонче в цене!» и увидела мужичонку с недоношенным пузом безостановочно тарабанящего в обитые железом двери. Глядя на дикую картину мисс Пюльпитер вспомнила провидческие слова Опа-наса Непонашему: «Я не ошибся дверью. Я ошибся в тех, кто за ней живёт».
Йоркшир нервно заёрзал на руках Фру-Фру, задними лапками отметая бюстовый заслон женских интересов, ощетинился и напористо-заливисто залаял, просясь на многострадальную землю в кустики, где собирался подкараулить какую-нибудь смазливую сучку.
– У вашей кудлатки клавиатурное сопрано, но на сцене ему не позволят бегать «Закулисы в винограднике» – знатоком Фейхтвангера и прожжённого антрепренёра, – прокомментировал Садюга, проводя спектральный анализ данных собачьего лая.
– Вы так думаете? – в-ос-пряла духами разомлевшая на солнцепёке нахлынувших на неё видений Фрума.
– Определённо! Вчера я борщ с пампушками вкушал.
– А что потом?
– А потом, представьте себе, мы с ними танцевали.
– Вы неисправимый шутник! А как вам женщины?
– Я – королевский стрелок, отдаю предпочтение натягиванию «тетивы», учитывая, что вокруг меня сплошь молодые побеги.
Желая начать знакомство с мужчинкой сомнительного летоисчисления, Фрума заинтересовалась возрастом – реформатора фигур.
– Без сомнения, – произнёс Амброзий, – но вернёмся к самой сути. Если кутёнку заткнуть «до» за ошейник с надписью «Улицы для помёта!» и сделать подтяжку «си» у хирурга по пластике, то ему можно составить текущую протекцию в «Метрополитен опера». Для постановки голоса нужен хореограф. Предлагаю подходящую проплачиваемую кандидатуру – себя. Много не запрошу. Родом я из укромного местечка, где растёт рахитичный арахис, и зарплату  задерживали, поощряя взаимо-выучку.
– Пойдите и застрелитесь из птицеводческого ружья неопределённого калибри, мужчинка, – взвилась Фру-Фру, выставляя вычурно обточенную «клеёнку» ноготков, – это непревзойдённый Мошка – представитель осадочной породы на задние лапы и обладатель поставленного на ребро тенора. Он не кусачий пёс, и в жизни ни на кого ноги не поднял. Если ему вложить шар в лапу, то он сможет при благоприятных погодных условиях сбить спонталыку один из шерсти в кегли. Об этом все блохи знают, кроме вас!
Между прочим, чемпионы мира по прыжкам – блохи, и мы их отлавливаем в отместку,  не выдерживая конкуренции. Как я вижу у собачки хромает математика, и физика спотыкается о химию, но в рекогносцировке на местности малыш достаточно силён. Он не какая-нибудь там гоночная или плюгавая собака, или невоспитанный сторожевой барбос системы «Томагавк».
Обратите внимание, у Моси бельканто. Это вам не блеющий под «фанеру» козёл, с которым рассчитываются белокочанной капустой в выступлениях на орущих стадионах. Капусту Мося признаёт только зелёную, в крайнем случае цветную или бельгийскую, к этому его приучила его бывшая хозяйка Лидочка Аспарагус. Она  знала, что сумчатые животные, не терпящие возражений, проживают в Австралии из соображения безопасности – в Европе у них проверяют лаковые сумочки, приносящие удачу.
– Оставьте Аспарагус в покое. Вернёмся к терьеру. Я не утрусский олигарх, мечтающий купить Трафальгарский сквер вместе с памятником адмиралу Нельсону. Простите, я принял его за голосистую сучку, услышав, как он ловко переплёл все семь нот, включая индифферентные. Думаю ему под силу ария Ленинского в Онегине. Ваш питомец настойчив, местами  красив, но к сожалению, с его глоткой, для кобельков такого сорта вакансий нет. Я, конечно, могу связаться с «Мариинкой» или «Большим», когда-то я заведовал настольными играми в узбекско-грузинском казино «Монтевидео, Урюквай». Там преобладала бифуркация мнений уркаганов-крупье, и мне пришлось ретироваться. Здесь же я погрузился в то что испокон веков плавает на поверхности и... создал портативный микробус для транспортировки фильтрующихся вирусов. Уверяю вас, у меня имеется опыт подобных сделок. Я устроил протеже ставленнице на колени пучинниглазой оперной диве Мими Впускай в государственную оперу Папуа Новая Гвинея, в балете «Плов и пловчиха», с ораторией, напоённой Солнцедаром «Просквожённые» из оперы «Слёзы застилают постель».
После первого впечатляющего выступления Мими слушатели каннибалы переквалифицировались в резчиков зубами по красному дереву. Между прочим, сколько октав берёт за шкирку ваш взрывчатый пёсик вулканической породы, оправившийся на травке от испуга? Кстати, я мог бы порекомендовать ему в охранники пару дерюжных Портосов, и приниженные в талии грузинские джинсы «Арамисс», в которых нет места герою-смертнику.
– Не увиливайте от сути, молодой челодрек, сколько попросят, столько дам. И предупреждаю, меньше чем на «Ла Скала» Мошка, не согласится. За его лужёной глоткой охотятся бесчестные металлоломщики, пытаясь сдать её в утильсырье, – сообщила притягательная Фрумочка, шею которой вместо кулона с завитком волос её пассии украшал цветной купон в супермаркет, после того, как она передала своего мужа подруге с дарственной татуировкой «Этому коню в зубы не смотрят». Фру-Фру почесала Мосю за ушком длинным наклеенным ногтем, не подозревая, что её словоохотливый собеседник с трудом верит в Бога – архитектора мироздания и в железы строжайшей внутренней секреции, после того, как вызубрил сахарную косточку в задрипанной забегаловке.
Мохноногий терьер с головой сфинкса решил, что найдена блоха-непоседа, завалявшаяся в шерсти, и не поленился лязгнул острыми зубками по раскрашенному как индеец Стоптанные Пятки ногтю (он не раз страдал от коварных насекомых). Йоркшир-дебошир старательно оправдывал свою кличку перед теми кто шёл ему наперерез. Были облаянные, но не покусанные (Мося со своими наклонностями плясуна чтил законы этики и правила этикеток заморской державы, в которой был рождён, ничего не ведая о хозяйкиных чувствах взаперти на её исторической родине, в период истребления самолюбия, когда увеличивающийся общий показатель призрака эксгибиционизма бродил по Европе).
Мося с его кротостью крота, возделывавшего носом землю, к моральным устоям которого не подкопаешься, заочно благодарил замкнутых англичан за невзыскательность его предков, выведенных ими для ловли крыс и науськивания в момент, когда над ними навис карниз угрозы, а кто-то уже шёл по нему. Он понимал, что в оперном театре на разносолье и варёный рак – оперный баритон с изрядно помятым яйцом Ультра Филорет (он же член «Тугодумы» дворянского собрания сочинений с непритязательным хобби – писать негласные законы). Пронюхав это из обгрызенных газет, самки, нашедшие приют в подземном Нью-Порке с его терпеливыми звуками, увеличили крысонаселение чуть ли не в три раза.
Фрума Пюльпитер призывно вздрогнула, но разгорячённого Мосю с рук не спустила, памятуя о зубках терьера, отличавшихся  непредсказуемостью, как в главе за главой полюбовного романа о гидравлике Змея Горыныча с мечом из дамасской стали. Мошка выдержал паузу, смекнув, что нехорошо измываться над кем-то и врать слепому в глаза, когда мелочные блошиные интриги не всегда плетутся, увиваясь, в хвосте. Он решил показать наглому незнакомцу, из которого уже сыпался сахарный песок, свои вокальные данные и возможности, завыв песенку Л.Т.М. батистовым голосом, в сомнительных местах прытко срываясь, как с цепи, на фальцет в ритме чардаша. 
         
Не живёт же тигр с львицей.
Игуана с вольной птицей.
Тараканище с лягушкой.
Мишка с мышкою-норушкой.

У людей же то и дело
Лилипутка с Гулливером,
Плотник рядом с поэтессой
Нарываются на стрессы.

– Ты упряма и жестока, –
Начинает он с порога.
– А ты неласков и вульгарен, –
Следует ответ банальный.

За столом царит молчанье –
С телевизором свиданье.
Он вытягивает ноги,
Говоря, – любовь проходит.

Вместе более не в радость.
Участились наши споры.
И вымучиванье фразы
Для поддержки разговора

Превращается в рутину
Явная несовместимость.
Меж забором и акацией...
Не сочтём за труд расстаться.

– Не сочтём за труд расстаться, –
Повторяет слово в слово,
– Вот она эмансипация, –
Он бурчит, – ну, будь здорова.

Я пойду на угол лучше,
Где никто меня не учит,
Где с пол-литра понимают.
Атмосфера там иная.

Не живёт же тигр с львицей.
Игуана с вольной птицей.
Тараканище с лягушкой.
Мишка с мышкою-норушкой.

У людей же то и дело
Лилипутка с Гулливером,
Плотник рядом с поэтессой
Отсупруживают стрессы.

– Потрясающе, Мося! Если мне удалось дикого кабана, не путайте его со свинцом, с совещательным голосом пристроить в Венскую оперу, пока вы столбили территорию грациозными взмахами задних лапок, то о вас и заикаться не стоит. Вас просто ждёт оглушительный успех. На вашем месте Фрумочка я бы уже сбегал за литаврами. Достигнуть таких голосящих высот редко кому из пернатых удаётся, а вы всё-таки собака. Вы, скажем честно, не младенец, но воете заученным грудным голосом, – воскликнул поражённый в гражданских правах Амброзий Садюга, и цепким взглядом подверг Фрумочку мимолётному гинекологическому осмотру, опираясь на чечёточный опыт, полученный на Цыганском факультете института Мясомолочной промышленности.
Его поразило убранство этой разнаряженной не по Сезану «Новогодней ёлочки», и он поспешил завуалировать свои кобелиные повадки весеннего паводка, размечтавшись о незапланированной встрече в низах. Глядя на увядающую Фру-Фру, ослеплённый блестками на её не слишком высоком лбу, Амброзий и не подозревал какие ещё археологические раскопки ему предстоят в случае продолжения их знакомства, правда, он смутно подозревал, что его предназначение – надраивать бронзовый загар, полученный Фрумой в косметическом кабинете за полцены.
– Так уж повелось издревле, а не из металла, что все восхищены нами. А в действительности приходится удовлетворяться малым (она бросила лассо быстрого взгляда на Мошку), влача полунищенское сосуществование, – и Фрума повернула увесистое платиновое кольцо с тремя квадратами внутрь. (Отметим, что она, даже находясь в любовной опале, девушкой в неприхотливом платьице на углу, предлагала клиентам предъявлять претензии в раскрытом виде, предпочитая драгоценный сап Фиры поделкам из циркония). – Если хотите знать, Мося по развитию стоит выше человеческой породы. Вот вы сумеете прочесать свою безупречную репутацию задней ногой? А он, если надо, сделает стойку на руках, не наваливаясь на неё телом. За ней, неустойчивой, мы выпьем виски с содовой, удобно расположив опухшие лица к хвостовому оперению.
– Но это не оперный репертуар, – встрепенулся Садюга, еле пришедший в себя от развернувшегося к нему в пол-оборота зрелища, – а связей на «Картонажной фабрике Звёзд» у меня не было, нет, да и в прошлом столетии не предвиделось. Правда, могу устроить ему, как питомцу такой обольстительной хозяйки, как вы, бесплатный концерт-реситаль в синагоге. А так как молельные типовые дома подобного направления разбросаны по всему Южному Брюквину на каждом Божьем углу, то не помешает навести порчу и справки, на каком именно. И, пожалуйста, ангажируя, по мере надобности аранжируйте оранжевую свистопляску. Кстати, он у вас случайно на идиш не поёт? И если да, позвольте мне, как импресарио искусно приводящему в действие компрессор авторитета на продюсеров, измерить обхват собачьей грудной клетки в шекелях.
– Не прикасайся, мужлан, ты сорвёшь мой совещательный голос! – гавкнул Мошка, – На хрена мне забесплатно надрываться на отмирающем языке? Мои данные ценятся критиками при игре на пианино и на задворках Истории. К тому же я на дух не переношу грубости из конца в конец концертного зала. А тебе, гражданочка Пюльпитер, накипь ты эдакая, сколько можно напоминать, не проигрывай за меня роли предназначенные для меня, выгадывая мелкое личное! И потом, в какой тональности я должен петь в угоду этому хаму, в привое или подвое? Ведь в конце концов я не кот и не Карлсон, чтобы бронзово медитировать на медной крыше!
– Скажите, мадам, этот барбос, отличающийся неординарным поведением, ручной, уличный или ковёрный?
– Домашний. Цирковая арена ему не знакома. Иногда он выходит «в собаки» под моим шаферонством, что в значительной степени помогает Мосе блюсти свою распространённую в наше время йоркширскую породу не как соседскому шпиц Рутену.
 – Вы мне не доверяете в посредничестве, а ведь я внёс непоправимый вклад в оперное искусство – три хористки забеременели  после моего выступления в кружке живодёров и шкурников с лекцией о бойне в Ираке: «Секс, как табельное оружие ассового уничтожения!» В связи с регламентацией моих выступлений, лишённых автостопов, скорость курения в Брюквине понизилась на интригующий процент. Контакт налажен, а смычки нет, на фоне неувядающих идиотов. Ах, если бы вы знали, каким повышенным спросом у публики пользовалась певица Зина Обгарим и как она боролась за почётное звание Зам. Нач. Дива! Мне понятно, что солирующий йоркшир автоматически  выпадает из этого разряда, – разочарованно протянул преуспевающий эксперт в области отсутствия голосовых данных и, хлопнув себя рукой по лбу, присоченил, обращаясь к псу, – а вы, батенька, случаем не артритный скрипач?
– Нет! Я лопух зачатый в придорожном происшествии и родившийся в той стране, где неграмотного порой удостаивают похвальной грамоты, когда проходит дождь, не замочив самолюбия метеоролога, а на непролазную дорожку выползают косвенные улитки. Меня научили отравлять жизнь близким без цианистого калия. Но однажды лизнув канифоль я не полюбил её, – с этими словами Мося оскалился и взял ноту «си», чтобы набить себе матрац цены перед заносчивым антрепренёром в назидание продажных запросов Фру-Фру, мечтавшей попасть в гербарий Гиннеса аленьким цветочком. 
– Спесив ваш пёсик, мадам, спесив, хотя я не зоофил, но, глядя на него, у меня поднимается настроение. Ещё немного и его можно будет записывать в аскеты. У вашего любимца буйный нрав животного, который не ограничивается одним телом и ищет его продолжения в разных направлениях. А за что он, собственно говоря, так недолюбливает импресарио? Кстати, если у него завосьмерят ноги, у меня есть подиатрист, который поменяет вашему чуду передние на задние, – отдёрнул липкую пятерню Амброзий, от нацеливающейся на неё оскаленной пасти терьера. Садюга нервно поправил пластмассовую бабочку, украшавшую рубашку в ядовито-садистскую полоску и бросил вызывающе болезнетворный взгляд на попонку агрессивного кобелька вулканической породы.
– Мося и женщин-то не слишком жалует, – резюмировала Фрума с выражением гуппии на лице, – хотя есть у него один знакомый – Жистэн Клево – специалист, измерявший объём неуёмных восторгов влюблённых и мастер по округлению цифр и животиков, так вообразите себе этот Клево, бывая у нас, отказывался от каппучинно в чашечке, требуя наливать его в кувшинки. А где их взять? Мы же последнее время не на болоте живём. Представьте себе, Жистэн и Мошка моментально нашли общий язык в обмене мнениями о сучках. А как, извольте спросить, вас зовут?
– Меня звать Амброзий. Если знать желаете-с, я сценарист, куплетист... у самого Ингмара Ухарова печатаюсь, учитывая что мои сценарии пишутся пищеблоками, скармливаемыми в чащобе заумного чтива телезрителям без каких-либо предпосылок. Может, читали иронический детектив «Брейте души перед повседневным О’бредом»? Так это я его выродил без особого умственного напряжения. Отважься вы приобрести у меня книги со скидкой в 90%, и ваш покорный слуга имел бы честь смотреть на мир с книжной полки многотомным взглядом.

               Перво-наперво вводят в краску, потом её сгущают.

     Глава 25.   Внезапный интерес

– Как ваша фамилия? – справилась как о психическом состоянии здоровья своего собеседника сердобольная Фру-Фру.
      – Не могу точно ответить на ваш вопрос. Лгать не умею. Но не сомневайтесь, будучи банковским инкассатором, я ездил на закладных и не относился к обноскам общества. Мне даже прелагали сниматься в киноленте «Жестокий балванс» в роли бухгалтера, но я отказался, из-за фамилии конечно. Сейчас, признаюсь, она вовлечена в процесс обмена... аналогично жилой площади (с предоплатой, конечно). Адвокаты советуют подержать мою фамилию в ауре неизвестности, как соседскую вшивую – Лифшиц. Так чего удивляться, если меня привлекут к ответственности за незаконную торговлю оружием?!  К тому же, в плане материального обеспечения, я не от тех родителей родился, и сей гнусный факт сильно подпортил мою литературную карьеру. Были бы они богатеями, или родись я с фамилией Джексон мне бы шведы Нобелевку на фаянсовой тарелочке приволокли вместе с ихней королевой вместо голубой каёмочки. А известно ли вам, что поднаторенный Яша Нахамкенс выбился в Свердловы, Бронштейн оборотился в Троцкого, а почти все Бродские подались в Братские. Но я обожаю Францию и подумываю о звучной дворянской фамилии де Садюга.
– Тогда разрешите мне, профанке в генеалогическом лесу деревьев, коротко называть вас маркиз де Сад.
– Ну, это вы мне невроку если не подклизмили, то подцуропили. Меня и так уличают в плагиате, не учитывая, что, артикулированные обвинения ускоряют процесс шевеления мозгами. Скажу по секрету, наука о женской любви, предвкушая будущее, стремится жить в веренице ближайших дней. Она не стоит на месте, а переминается с одного коленчатого овала ноги на другой!
– Не волнуйтесь, вас может разбить инсульт или хватить что-нибудь долговременное похлеще типа «От Ильича до Ильича», а это, говорят, вызывает духов и негодование, и я этого не замечу. Но временные неудобства вполне преодолимы. Хорошему танцору Фаберже не мешает, –  озаботилась рьяная потусторонница госпожа Пюльпитер, не посвящённая в почти святую личную жизнь бывшего министра мясомолочной промышленности товарища Микояна.
Люди смешны. Смешны левые, убеждённые, что настоящие Фаберже не бывают «все на одно яйцо». Смешны правые с ружьями в тирах, с их центризмом мишеней. Смехотворна Фрума в непревзойдённой глупости, подумал терьер, и шерстью ощутил блоху – скакунью без всадника, от чего его смехотворные мышцы растянулись и веки набрякли. Он будет смеяться за того добермана, которого не смог рассмешить в вязке с английской пуделихой Пуддинг, лаявшей на прохожего, заметившего: «Наилучшая ядерная реакция у щекастой белки». И хозяйка пуделихи Фонтенблоу-д’Жаб развеселится от картины, выписанной в претенциозном рисунке её бровей под мамбо «Дифирамба».
– Смена фамилии рассчитана на длительный срок, – занудил человек с посохом, – и  иных шагов я предпринимать в ближайшее время не намерен. По натуре человек я медлительный, и боюсь допущения непростительных ошибок, они со мной случаются. Знаете, то не там распишусь, то не с той, – мастер я на все руки кроме своих, – грудолюбивый Садюга находил душевное успокоение в подтянутом к крючковатому носу бюсте Фру-Фру.
– Не стесняйтесь, Амброзий. Если у вас что-то не получится, обращайтесь ко мне по адресу: Фрума Пюльпитер, до востребования. Надумаете, возьмёте мою фамилию. Лишнего не сдеру, лишь бы хватило на спущенные паруса колготок с надувным бюстгальтером и на атласные кружевные трусики, – зарделась дородная дама, – согласитесь, династия Пюльпитер с дословной родословной, уходящей корнями к музыкантам-исполнителям Польки-Птички, отдаёт казёнщиной. Созвучие, которое я ношу в себе, без сомнения прославит вас и обеспечит потомков. Прикрываясь им, как фиговым листком, вы будете хорошо продаваться.
– Спасибо, я не продаюсь! – угрюмо ответствовал Садюга, никто до неё не относился к нему с таким соучастием. 
– Я подразумевала книги.
– О, это другое дело. Я не статуэтка, чтобы меня ставили на место и не дам себя ни облапошить, хотя знаю себе лишь приблизительно цену. Но в какой валюте, это остаётся для меня проблемой номер один, – Садюга перекинул справа налево оставшуюся от бурного прошлого уложенную на бок седую прядь. – Поверьте мне, ваша семитская фамилия Пюльпитер, на радость профанам, звучит до самого Хурала как редкая по своей дерзости, но под ней могут напечатать даже непризнанного самоубийцу Сёму Тесёмкина. Я не позволю запятнать своё доброе имя просионистской коннотацией, учитывая, что в Утруссии в кровавый свекольник разгул непрекращающейся масленицы, то и дело слышишь блин, да блин.
– А здесь что? – осмелилась на щекотливый по всему телу вопрос Фрума. При этом её располневшая фигура бывшей манекенщицы индивидуального пошиба желейно задрожала в приступе смеха. Перетянутое множеством перевязочек и садомазохистских ремешков, оно напоминало Амброзию пересечённую местность, по которой его пальцам, возможно, предстояло пробежать. Перед поэтом возникала дилемма, вправе ли он  признаться собеседнице, что рассматривает физическую близость с точки зрения насущной биологической потребности? Ведь супружеские спальни никогда не превратятся в ложа любовников. Туго подумав, жуир Амброзий дипломатично перевёл разговор на менее закомплексованную тему:
– И здесь не лучше. Убогая жизнь достойна полуграмотных программистских взглядов на неё. В чёрных списках белые люди в Белые ночи – их готовы сжить с чёрного света. Один писатель,  переделал фамилию, не успев перекраситься, Костоломов на Костоправов, и все издевательства взялись его печатать, – разоткровенничался в душе погонщик скота Садюга и как-то сразу сник в Фруминых глазах навыкате, в них было каллиграфически выведено: «Резюмируют, когда резонируют, но не наоборот».
Шельмец вынул бутылку, сделал глоток. Глоток сделал его и крякнул селезнем. Фру-Фру увидела, как слёзы с аномалийным привкусом малосольных огурцов жидким топливом тоски и печали, навернулись на его глаза под углом в 40 градусов (а можно ли смотреть кандидату в алкоголики на вещи под одним углом, лёжа под облупленным другим?) Она поняла, всё у него пошло прахом.
– Я сообразила, кого вы мне напоминаете – вашего конкурента по перу Опа-наса. Он тоже ни одной книги не продал, но не из гордости – просто на его неудобоваримую брехню, как и на вашу аляповатую стряпню, не находится спроса. Уж очень он неопрятно обращается с языком, на котором творит нечто несусветное. Это не устраивает посредственных писак, воспринимающих его как досадную помеху, но против шерсти собственных скромных достижений, что напоминает стометровку с отрыжкой вприпрыжку.
– Смелый то он, смелый, – согласился Амброзий,  – поглядели бы вы исподлобья, как он с риском для жизни стаскивал с кафедр за ноги оппонентов – совершенно посторонних людей, среди которых определённо имелись потенциальные спонсоры.
– Я категорически не согласна, не вижу взаимосвязи, – опрометчиво возразила Фрума. – Я слышала, что когда настало его время перейти из условной судимости гражданского брака в штампованный, Опа-нас, со всем его словарным запасом говяжьего языка, готов был всецело отдаться служению опрыскивания инфекционно-заразительным смехом поражённых жучками дубов в Переделкино, да кремлёвские хирурги отказались от его холопских услуг из-за его неблагонадёжности. Сам выдающийся философ от сохи Рой Пчелиный – заядлый сторонник вытаскивания воющих «Каштанок» из огня и непуганых жён за парики, очень тепло отзывался на соавторство с Опа-насом и кличку Гей Цурюк за два своих удачных перевода денег по Омару Хайяму. Ему принадлежит неувядающий лозунг «Бездомные всего мира, в едину кучу, гоп!» Огромная страна (по данным ещё не интернированных иностранных обозревателей) стала безутешной свидетельницей того, как под влиянием этого провидческого поц-предложения люди толпами уходили на заслуженный отдых по кратчайшей дороге к могилам и непрерывно рыли чем только могли. Теперь мы не видим их рыл –  улицы заполонены мимикирующими интеллигентные лица.
Фруму охватило состояние новизны, дотоле не испытанное, дурное предчувствие в нижней половине набухающего живота разрослось, и она в судорогах кончила многословное выступление.
Впечатлённый умением оперировать знаниями дискутируемого предмета и плавно обтекающей дородное тело Фру-Фру речью – этой микролабораторией языка, плавающего в брызжущих выделениях слюнных желёз, Садюга перестал мытарить и пинать входную дверь ногами и посохом. Он вспомнил о высшей мере наказания «Быть подвергнутым остракизму», грозившему ему в молочно-поросячьем возрасте, когда у него проявилась недюжая тяга к сочинительству, и попытался вникнуть в любимое времявыпровождение любовницы в басне «Диалоги у зеркала». Готовый текст, являл собой  пирог, который хотелось искромсать. В далёком «тогда» он растянул гипотезу на прозекторском столе и вознамерился употребить её. Но на её счастье кто-то другой вошёл в его положение. Так Садюга избежал судьбы экспедитора по обезглавленным делам экспериментального оперного театра «Снявши голову по голосам не плачут» и перестал распихивать «капусту» в защёчные мешки.
– А вы, я вижу, не только декорированная женщина, но и туманная полеmistка. Откуда такая осведомлённость о жизни Опа-наса, в которой он научился отбирать самое необходимое – всего трое могут пожаловаться, – вернулся к действительности, Садюга. Как всякий в себя влюблённый он love(ировал) в потоке утечки слёз и содержимого юшки из носа с искривлённой перегородкой.
– Опа уже который год сожительствует с моей лучшей подругой Зосей. Не верите? Спросите у молочных сестёр-искусственниц Ады Талисман и Клавы Компас, когда-то у их мамы перегорело молоко и Млечный Путь закончился на втором месяце младенчества. Хотя я вас могу понять, ведь жизнь-иллюзионистка наё..вающая нас по полной программе. Заглянем к ним на огонёк, если впустят. Видите ли, сама я не из Робских, но сокрушаюсь непонятно над чем. Да вы не стесняйтесь, стучите сильнее. Опа симулянт по призванию, и поглухел с возрастом, а когда-то близость с ним напоминала Зосе «Большие отвлекающие манёвры», но недавно она поняла, что не в праве сердиться – такого основательного идиота за деньги не сыщешь. У него ко всему свой подход. Недавно он задал Зосе бестактный вопрос: «Не кажется ли тебе странным, что в стране Безуховых, Безруковых. Бесшабашных и Бефстрогановых во всём виноваты вечно чего-то выжидающие евреи?»
– Уверен, Зося, как настоящая утрусская женщина, игнорировала пронизанный традиционными полемическими еврениями вопрос, не подлежащий обсуждению. Вы  подтвердили мои опасения в отношении встречи с этой неуравновешенной личностью. В любом случае мне, оснащённому комплексом премудростей, следует подготовиться к полемике с Опой, предварительно выведя новую формулу хлипкого определения его как человека. Но приятно было узнать, что мы купаемся с вами в одном сусле и находимся в том же русле, – воспротивился предложению Фрумы эрото-поэт. – И потом столько воды, возможно ключевой, из меня утекло, точнее, откапало по мере изнашиваемости организма, – спохватился он, намекая на проблему, связанную с простатой. – Что же касается вокальных способностей вашего Мошки, то советую почаще опрыскивать этот «репейник» выдохшимся одеколоном, и у него сложатся наилучшие отношения с подобными ему солистками. А пока приглашаю вас обоих к себе на ленч и линч одновременно. Я слышу, как урчания в животе, сопровождаемые резями, дают о себе знать на его прелестной мордочке отвратительными, скисшими гримасами.
На мгновение Амброзий Садюга показался Мосе глиняным чучелом на пике событий, который следовало насадить, предварительно разбив. Этот самозванный экстрасенс внушал ему страх и трепет, так же как император Наполеон Бонапарт, напоминавший пузатого венценосного пингвина.
Терьеру почудилось, что он познал речной порог чувствительности, не усаживаясь в каноэ. Мосю не спасали радужные воспоминания, когда его всеобщего любимца в семье йоркширов вынуждали поесть за маму, выпить за папу, безгеморройно покакать за толстую бабушку, жившую по жирным законам с поправками к ним. И на всё это безразлично смотрела фарфоровая кошка, стоявшая на серванте, которая как и ковёр под ним были персидскими.
Боже мой, застонал спесивый пёсик йоркшир, когда только этот плюгавый плейбей перестанет канючить одно и то же и привязываться к моей каракатице? Видимо мне не суждено дождаться, чтобы эти законченные кретины прекратили пороть солопню во взаимных дифирамбах? Их же просто так не развести с целью предотвращения глубочайшего отвращения.
Без молочной ванны здесь не обойтись. В этой деградирующей компании словом не с кем обмолвиться, голову некому на колени положить. Похоже, что мне предстоит подохнуть с голоду как собаке в компании болтунов. Право же, к-у-ушать хочется,  так бы и загрыз первого попавшегося, нет больше сил переварить всё это в себе Умираю, как жрать хочу! Мысли о недоступной сахарной косточке так и гложут! А перспектива общения с этим неопрятным гешефтмахером не сулит ничего съедобного на горизонте.
Я понимаю, что всё, что ни делается, уладится к Лучшему, а я что, хуже Него? Всем сало ясно, что Бог создал природу, а потом произошла осечка – человек, которого зашатало. Когда уходит никудышная повседневность? На смену ей ничего не приходит? Правда, время перезахоронения экономической мощи страны, где голод центробежен, если его рассматривать с точки зрения подтягивания живота к позвоночнику, неизбежно.
Угадывая желания Моси, Фрума, угрожающе погремела побрякушками, но не стала его разубеждать и, как бы невзначай, бросила, что после зачистки его совести они плотно пополдничают из одной миски от чего почувствуют себя толще в гуще событий. Фру-Фру закрыла дверь на собачку, и Мося, опиравшийся всеми четырьмя на знания приобретённые на собачьей площадке, вздрогнул.
Сегодня мадам Пюльпитер – из той породы сучек, которая под любого подлезет с уступчивостью многоступенчатой ракеты в режиме прохождения по прошлому шваброй воспоминаний:
– Всё баснями кормишь, вздорная бабёнка! И это меня с моим-то послужным списком! Клянусь куриной ножкой, меня не завлечь в расставленный капкан ненасытных губ! Я есть хочу, а не лопать мыльные пузыри несбыточных обещаний. Современная теория «Каков закус, таков прикус» в корне не верная, и я готов её опровергнуть, – пренебрежительно заскулил Мошка, – а этому идиоту скажи, пусть сам разучивает сольфеджио и другие гамма-лучи. Сколько живу – лишний раз убеждаюсь, что человек это моль. Не в пример нам, выдержанным барбосам, этот непредсказуемый взойдёныш  проедает всё и состояние, и бараньи мозги.
Становилось ясным, что для Моси инфляция чувств помотала ободранным хвостом и прилегла у водосточной трубы на развалившуюся экономику. Он готов был отдать людям должное, не превышающее суммы его недельного содержания у Фру-Фру. Но как? В какое-то мгновение он засомневался в собственной этике, когда подумал, что если смерть Майкла Джексона – непредсказуемая избирательница, не забывающая подать свой полноправный голос,   потрясла весь мир, то он не от мира сего.
Всевышний не ожидал от терьера такого натиска и услышал проголодавшегося – в фотовспышке гнева в гипоталамусе собачьего мозга появилась запись паштет «А’патия», а за ним вы деталь, касающаяся манускрипта Амброзия «Непонятно, чего больше в людях – зависти или откровенного дерьма?» Или это желатиновый мираж, или, обращаясь к избитому собачьему понятию – наложили на всё табу с мораторием, а убирать некому.
Жизнь – натуральное дерьмо, насыщенное околевшими микробами и бактериями, решил зажмурившийся Мося, стоит ли мне сокрушаться по поводу кормёжки, когда под шумок шумовки и завлекательной чёлкой, скрывающей глубокомысленные морщины, вызревают мемуары «Пробиотики в пробирке, прошедшие в дамки, не снимая паранджи»? В конце улицы в подтверждение миражной теории задрожали неясные силуэты Зоси Невозникайте и Опа-наса Непонашему. И в Мошкиной голове промелькнуло раскатистое звучание центрифуги Баха, прежде чем он замертво свалился на землю в голодном обмороке (у него процветал диабет и сладкие видения были противопоказаны – в родовом ДНК находили избыток Мольберта Исламовича Гликогенова). Мося нескончаемо рассмеялся, создавая впечатление радостного бытия, и ударил оземь лапой. Его мысли понеслись взапуски, обгоняя друг друга, а ведь за пять минут до этого он планировал геральдический знак протеста – грациозно осквернить скверик, дурманящим бутоном распуститься в грязи и ретироваться в направлении отчего дома. Но осуществить демонстрацию протеста в стране, где как сказал финский юморист Марти Ларни: «Радио никогда не сможет составить конкуренцию газете, поскольку его нельзя свернуть в трубочку и убивать её мух», Мошка так и не смог, потому что не изведал этапов большого революционного пути, таких как:
Пражская весна во главе с мятежным драматургом и будущим президентом Возле Жалом, вставшим во главе всего, что ни на есть, прогрессивного и мастерски нанесшим ответный удар лёгкому государственному параличу пьесой «Явление листа народу».
Варшавское лето мужественных усатых судостроителей, боровшихся за то, чтобы голос Леса умещался на одной пластинке китового уса, не входя в до, ре, ми-раж.
Будапештская осень с несговорчивыми веточками оголённых нервов мадьярских деревьев под танковым обстрелом, и
Берлинская зима, когда один был за всех и всем до одного... ».
Не знал он ничего этого, а также того, что профилактация – доение профессионалов, потому что в социальном аспекте крысолов-йоркшир влачил жалкое существование, как дёргающуюся в предсмертных судорогах  жертву за крысиный хвост.
Мошке даже не снилось, что ему представится возможность подпрыгнуть в высоту и шмякнуться о землю в соответствии с занимаемым положением в обществе защиты животных инстинктов и избитыми до крови понятиями о долгах и лести.

   Когда твёрдо решите, что вам делать: блеять, мычать или 
      ржать, тогда и затёсывайтесь в стадо семяподобных.

       Глава 26.   Но Шницель не рамштекс

Игривый лучик солнца проклюнулся в облаках. Изловчившись жёлтым птенчиком, он удачно просеялся сквозь тюлевую занавеску, скользнул по одеялу и соскочил на пол, не подозревая, что его фантазия является  доказательством присутствия резервуара творчества. К этой рутинной системе оповещения Шницель (по матери Шприц) приобщился с  детства. Он смирился с нею после опубликования в девятом классе разгневанной статьи «Инструкция на все случки жизни», в которой преднамеренно отнёс головастиков к промысловым особям, чтобы те спокойно размножались по другую сторону барракуд, не подозревая о сломанных баррикадах, как бы в подтверждение Даниковой  разработки прогрессивного метода пастеризации молоки.
Даник потянулся в постели осьминогом, дернув восьмого размера ножкой, как прима-балерина, просматривающая с утра отрицательные диапозитивы со своим вчерашним выступлением.
Он родился под знаком Забияки в игривом расположении духа и с телячьего ясельного возраста мечтал о карьере кутюрье свободного покроя, удостоенного почётного вымпела «За примерочную службу» в разработке кафтанизированного подхода к мужской моде на гомосексуальные тенденции среди позолоченной молодёжи.
Но закройщика-джинсописца, как из его родственника Бони Лузгаева, из него не вышло. Дальше изобретения корзинки груздеподъёмностью в четыре кило Даник не пошёл, зато откуда ни возьмись, появилась легенда навязанная ему жестокой действительностью – смутная и замысловатая по сути.  Я прирождённый актёр и представляю абсурд рептилиям в партере и амфибиям в амфитеатре, не то что этот Колумб, поставивший человечеству колумбариевую клизму своим запоздалым открытием.
На зубоскалящее поколение, напоминающее мне простейших, изредка делящихся мыслями, у меня безошибочное чутьё гончей. Последовательно характеризуя их, я не намерен проводить аналогию между мочевым пузырём и ртом, сдержанным в выражениях, но иногда она (аналогия) напрашивается сама собой.
Тем не менее должность экскурсовода меня не прельщает, хотя я не вправе тратить отпущенное мне время на нищих духом, пребывающих в безнадёжном состоянии, не исключая финансовое.
Дохлое это дело – разбирать моллюсков по косточкам, а гипертрофированные надежды подавать на лизоблюде расположившимся в парилке на Верхней полке и превозносящим себя выше шпиля Петропавловской крепости. Это не в моих правилах.
Две вещи я стараюсь не потерять – кошелёк и чувство собственного достоинства. Но учитывая, что подтекающие ситуации складываются вне зависимости от моих желаний, я завёл гостевую книгу «Посетители мысли», в которой старался не расписываться в собственном бессилии. Я догадываюсь почём пучок симптомов, составляющих синдром – они входят в расценку лечения моего заболевания, зависшего надо мной домотканым Домокловым мечом. Сегодня я – горничная, ставящая горчичники застывшим окнам на веранде перед мытьём, завтра стану пульмонологом, вообразившим себя министром дыхательных путей сообщения по секрету, а ещё через день окажусь в химчистке «Сердец» и попрошу приёмщицу-китаянку привести бархатную курточку в порядок, придав ей химчисточную свежесть, не зря же мне снятся молочные железы, заключённые в её отдающую желтизной грудную клетку.
Я признаю за собой некоторые вольности, когда неистово жестикулируя не говорю, а брызжу словами, подменяя минздравный смысл эмоциональными всплесками. Да, за мной числится дурная привычка прополаскивать горло ничего не значащей фразой и многозначительно сплёвывать её. Отсюда, видимо, и происходит моя приверженность к приукрашенным косметическим выражениям, отражающимся на моём привлекательном лице.
Возможно поэтому мои настойчивые ухаживания за растениями вызывают у соседей вполне оправданную подозрительность, а эпизодические встречи с молодняком не приносят ничего хорошего – с ними я чувствую себя негром, садящимся в кресло, обитое чёрной кожей с ограждениями от боли по цене в 30 таллеров за ярд.
Нет уже девушек на загляденье – большинство ходит в брюках, а некоторые задом наперёд, виляя из стороны в сторону животами и проявляя подозрительную надменность при бартерном обмене мнениями, не говоря уже о невинности с повышенной сопротивляемостью к искушениям.
Я несовременен, зато своевременен – тягучей монотонности зипперов предпочитаю фантазию пуговиц и застёжек. Несомненно, найдётся крупная женская особь а ля женщина-гармонистка (с воздыхателем на груди), не подлежащая пересортице, но разве я осмелюсь применить к ней сутенёрское правило: «Жарь, не жалей!» Иногда у меня появляется неутомимое желание поработать барменом-китайцем в чешском бистро «Течны», где плетение интриг обходится в $25 в час, и обслуживание клиентов происходит на языке иероглифов, чтобы они понимали с полуиероглифа (с китайцами я нахожу общий говяжий язык в мясном отделе). Говорят, человек там ценится не больше пятна на скатерти, если он расплывается в улыбке. Как видите я порядком устал от жизни с её условиями задач и сожалею, что время фиакров и пиратов с пиастрами прошло.
Откровение на бумаге не принёсло Данику ни успокоения, ни отдохновения. Становилось жарко, и на его одутловатом лице пот выступил единым фронтом, когда он вдруг вспомнил о звонке, исполненном убедительной просьбы с рационализаторским предложением – больше в офисе не показываться. Это был унизительный жест по отношению к такому ценному работнику, как он, как никак Шницеля выпустили, хотя и в потрёпанном виде, специалистом по паровым и наручным «котлам». Что-то оборвалось у Даника внутри настрадавшейся верёвкой для хрустящей сушки белья.
Не зря они пытались подвергнуть меня кастрации на конспиративной квартире, подумал он и включил приёмник, давая возможность вылиться скрежетанию в его вычищенные ушные лоханки.
Волны какофонии пронеслись узкими коридорами Евстахиевых труб к музыкальному отделу коры полушария головного мозга. Он представил себе как девушка на свалке нравов за стеной в упрощённых отношениях прониклась к партнёру доверием шестого размера, и... замялся уголком страницы, вырубив приёмник.
Не успев проснуться, разрумянившийся Даник уже дико устал. Хотелось попросить у милостивого Бога увольнительную из суматошной действительности. Шницель мучился нерадивыми снами. За фанерной стеной проживала застенчивая она, сотрясавшая ветхую истошными оргазменными воплями, сопровождавшимися звонкими хлопками по пикантным участкам тела и садистским посвистыванием хлыста ретивого сексуального партнёра.
– Всё вообще не так, как мне бы хотелось, – сдавленно прохрипел правозащитник и центральный нападающий на себя Даня и принялся яростно кромсать кусок невыдержанного сыра бри Гада с запашком  (кто его выдержит) на кухонном столе в угоду волчьему аппетиту. Шницель с калганом, напоминающим пареную репу, мечтал лечь на вытяжку, но настоящее финансовое положение «плашмя» не позволяло ему принять эту позу за свою.
Но вы спросите, почему Даник стал таким? Для этого стоит познакомиться с его ближайшими родственниками. Послушать их больше минуты – так в ушах могла застрять ядовитая песенка «Живёт моя отрава в высоком терему...».
Сказать, что Шницель произошёл из философской семьи, где на кухонном столе лежал неизменный любовный треугольник: сигареты, спички и пепельница, значит толком ничего не сказать.
Чтобы понять, что он, бедный, унаследовал, необходимо послушать о чём по вечерам вели разговоры его отец, мать и бабушка с дедом, дискутировавшие на любимую тему – отравиться ли им разом газом до того, как он родится или слегка подождать.
Беседа велась, как обычно, вприпрыжку в гротескной форме и с непредвиденными поворотами в изнурительной последовательности, не терпящей отклонений,
Мать – Думаю, никто из присутствующих не сомневается, что мужик – это неуправляемое животное, а член его – безмозглый центр. Поэтому я хочу, чтобы всем стало ясно, что ему не удастся подмять меня под себя – не та весовая категория.
Отец – Я рассчитывал, что с такими длинными ногами, как у тебя, можно заниматься любовью с размахом. Каждая ночь, проведённая с тобой, превращалась в подпольное помещение вкладов! В твоей жизни ничего не меняется, варьируют только губные помады.
Бабушка – Ошибаешься, это лишний раз доказывает, что она тебя любит и ваш брак не краткосрочное увлечение. Так что думай, прежде чем говорить, пустобрёх. А если у тебя отпадает желание к ней, – не забывай смазывать ранку йодом.
Дед – Я не против того, чтобы в гроге спора взвешивалось каждое слово. Только палец из-под весов советую убрать, а то, выходит, не зря говорят, что конец света наступит тогда, когда папуасов запишут в кучку антисемитов в махровых полотенцах.
Мать – Вот так, папа, свяжись с человеком-евреем, а потом получи единовременное пособие по неразделённой любви –  поставит так сказать, «в известность»,  аж не разогнуться.
Бабушка – А ты как думала, милочка, мне что ли с моим красавцем не доводилось петь в разных тональностях с несколькими притонами и бегающими глазами? Когда всё идёт как по маслу, не поленись поинтересоваться, кто его намазал. А вообще-то самая пробивная – это слеза, она распахивала передо мной все двери.
Отец – Представляю себе, что ожидает ребёнка, вышедшего из  семьи, где в отличие от людей деньги просты в обращении?
Дед – Исходя из того, что пульс – это курок жизни, призванный всегда быть под нажимом, и мы держим на нём дрожащий палец, мальчугану может повезти, если в организации киллеров «Непредвиденных в расход!» ему выпадет контрольный пакет выстрелов. Кстати, не забудь нашего наследника записать в клуб эксгибиционистов и членобитников.
Бабушка – Не все твои наводящие, дед, советы стреляют. Я понимаю, я тебе неровня, тем более, что, когда жена становится достопримечательностью, интерес к ней теряется. Возможно в обозримом будущем внучек откроет магазин пылесосов для чистки ковров-самолётов, обслуживающих сексомоторные компании.
Мать – Времена Ивана Грозного прошли, но внемля вам, я верю, что человека поднимут на смех на пиках  острот, которые в отличие от заведённого порядка не обязаны тикать. И стоит ли сожалеть о предпосылках счастья не доставленных по почте?!
И это только один эпизод, предшествовавший его рождению.
Писаный красавец и краснобай Даник Шницель прослыл созерцателем по причине элементарной, как сама частица. Он был способен вскружить любую шляпку над головой, оставив голову на прежнем месте. Он верил, что со времени открытия радиации в начале двадцатого столетия Марией Кюри и выгодно примазавшимся к её всемирной славе муженьком Жолио, женщины в юбках-плиссе, поднимающихся как паруса, облучали Шницеля ослепительными улыбками, играющими в крокет. Даня любил рассматривать отношения с ними в электронный микроскоп и, перевернув трубу, разглядывать в небе медвежонка в утробе Большой Медведицы, принимая привычное небесное  явление за непорочное зачатие.
Однажды в юности он представил себя Иваном, не сводящим глаз с наростов и бородавок большеротой Царевны-Лягушки.
Практичная мама, уловив настроения сына, подумала, а не сделать ли из картёжника Даника врача-кожника – будет лечить ороговение у мужей безаттракционным путём. Отец завозражал, лучше ему стать офтальмологом –  заразу не подхватит. Есть в глазниках что-то от могильщиков, не терпящим возражений надломленным голосом заметил он, и добавил загробным, они уж точно укажут место закапывания. Скажем так, история Даника не прояснится, пока он сам вкратце не перескажет Одиссею приёмных родителей.
«Эфроим Борщ, так звали моего приёмного отца, не отличавший Бен-Ладана от бензина, широко улыбался, обнажая прокуренные дёсна в крапинку. Как повар-любитель он делил женщин на холодные закуски и горячее. Он никогда не спотыкался в рутине дней своих, умирая со страху на исколесованных дорогах и открывая  себя, когда закупоривал иглой красавицу Вену.
Короче, Эфроим Борщ снимал угол в эмалированной с накипью кастрюльке, построенной в стиле Соцмодерн в незабываемом 1938 году. Не первый сезон обрастая мхом имущества, он приволок в котомке потомков любимого греческого кота Гуляки – прототипа приёмного сына – Даника. Учитывая возрастной ценз своего старшего брата Арика Энтерлинка, Эфроим, гордившийся джинсами с заедами на молнии, не являлся семейной реликвией и возможно поэтому отказывался мыть землянистого цвета траншею под краном с горячей водой с последующей обкаткой холодной. В невольной борьбе с проявившим себя не с лучшей стороны диабетом дважды судимый общественным мнением папа избежал сидячего образа жизни. На лежачий режим он перешёл не без помощи сердобольной Валечки Каварадосьевой с вилами-заколками в рыжей копне волос, говорившей с вывалившимся из зуба мудрости апломбом, после того как ей удалось похудеть, питаясь скандалами.
Дело могло опрокинуться по-иному, если бы она знала, что Эфроим получил перелом черепа со смещением с должности за приписки к комментариям оперы Чайковского «Анна Снегина». Но Валька прикипела душой и прилипла к его тернистому телу, как беспарусная шхуна к разваливающемуся пирсу.
Эфроим по-жеребиному завозражал, не поинтересовавшись на какой точке возмущения вскипает чайник, наполненный немолодой кровью, и ураганом ворвался в прорезь междуножья, позабыв пристегнуть ремни безопасности.
Не учтя набора переключаемых скоростей, Эфроим отправился с Валечкой, с завидным упорством разыгрывавшей из себя пособницу невесть кого, на многострадальный матрац – конечный пункт, густонаселённый красными (по убеждениям) клопами.
В день Святого Валентина, когда все ожидали, что акции серебряной дорожки Луны подскачут вверх, он подарил ей психологический автопортрет в смазливых красках и в защитной одежде, позаимствовавшей мимикрию у хамелеонов в реабилитационном центре на периферии. С ними он передал  цветущий букет в объятиях шокозайца с литым носом из пористого шоколада.
Вере пришлось приноравливаться к перегрузкам. Она приобрела абонемент в спортзал ожиданий на ансамбль балалаечников «Бритые затылки», и сутки не выходила из комы, неадекватно реагируя на трансплантацию взбалмошных идей и жадно впитывая посторонние разговоры. Сказать по правде, Верочка и до этого увлекалась туризмом в невезухе по врачебным кабинетам с их увлажнительными процедурами плача, где, уходя в глухую защиту и вжавшись в спинки кресел, сидели вдоль стен преждевременные уроды, называвшие всё непонятное плотскими утехами, потому что утихали быстрее, чем этого хотели их партнёры».
Захлёбывавшийся словами Даня прервал рассказ, что-то его беспокоило. Он знал, что не вызывал доверия у людей, так что ему было всё равно как дуэлиться на шпагах или пистолетах. По всем признакам, он не был по настоящему знаком со своей предполагаемой женой Катериной Зильбергройсер, утверждая, что она ещё не родилась, и тем самым вызывал неприязнь у окружавших его плотским кольцом сотрудниц научно-исследовательского института. А тем временем, завравшийся Шницель плёл небылицы о выдуманной им Екатерине, подогревая их экстравагантным шансоном:

Мы ели анчоусы на жёлтой веранде,
Сок кактуса терпкого в хрусталь подливали.
Я только что кончил читать об Уганде,
О «стоках» Уолл-Стрита и ставках на ралли.

Вы еле заметно рукою махнули,
Молоденький кельнер, слегка встрепенувшись,
В момент подлетел, имитируя пулю,
И залпом спросил, не хотите ли суши?

Но вы не хотели ни суши, ни неба.
Хотелось такого, что в кухне не сыщешь,
Вы, как Эсмеральда, задумали Феба
Создать для потех из простого мальчишки.

Я понял прекрасно, седой и почтенный,
Вам дать не смогу, молодой и красивой,
Ни пылкости юной, ни счастья мгновенья.
Спустился с веранды и вышел за пивом.

Из этого и других безудержных баек сотрудницы обязаны были сделать радужные выводы. Выявилось, что Даник изобрёл замочную скважину для ключевой воды, не претендуя на обмелевшие чувства Славы Зарубаева из 4-го отдела трикотажных изделий, который, остановился в худой нерешительности на чечётке и чечевичной похлёбке (двое родов и пять абортов у жены поменяли его осиную талию на никакую). Зарубаев, в отличие от Даника, пользовавшийся в своих донесениях симпатическими чернилами, никогда не пёкся о собственной шкуре, давая поносить её другим. Вот одно из них: «Рядом со мной в больнице на втором этаже покалеченные кегли на койках кровью истекают – это великаны сбивают их машинами, а вы тут...». в его донесениях часто проскальзывали высказывания отца тренера, воспитавшего целую плеяду гимнастов с высокоразвитыми трапецивидными мышцами.
Об изобретательном насмешнике Данике можно было бы говорить бесконечно, если бы не жёсткие рамки нашего сжатого повествования. Сногсшибательный в бесчисленно воображаемых потасовках он совершил сумасбродный переход через ручей на руках человека с опешившими ногами, благородно не используя локоть друга, чтобы случайно не подняться на нём. Об этом клятвенно свидетельствовал ряд девушек на другом берегу – Нона Мякиш, Эльвира Белобрысь и Нина Буже, или, как её запросто называли сокурсницы по приключениям, Буже Нина. Удивительно упрямая она подчинялась только собственному инстинкту. Здешние красотки издавали недолговечный журнал «Взлохматки», параллельно сотрудничая в приложении для подводников, протянувшем три минуты десять секунд на одном втором дыхании. Но вернёмся к неполной музыкальной характеристике Даника Шницеля с его боевыми припасами белокурых овечек на чёрный день (в довоенном песенном братском Покрассе он выглядел мертвецки бедным).
Это он, Даник, с проблемой простаты и поэтому в плаксивых штанах, неисправимый скептик, дегустатор женщин, зачинатель словесной измороси и только отчасти хапуга, при каждом удобном случае выводил тяжелогружёные баржи мыслей жирными насекомыми, проползавшими по каналам к выходным отверстиям.
Это его серые глаза заставляли слабый пол прогибаться, поёживаясь, и лишали девушек смысла жизни – ершиться.
Это он отнёс женские прихоти и капризы к непозволительной роскоши поэтессы Беллы Брысь, почувствовав себя стрелочником, переводящим жаберное дыхание маневрового паровоза, страдающего хроническим кашлем на запасной путь, и при этом крайне стеснённым в Беллиных деньгах.
Это он – человек без задних мыслей с ласковыми передними лапами, безжалостный к нарушителям на покосившиеся от удивления заборы на площади «Пощады», заливая слезами в рагу из баранины, предлагал карать представительниц движения за эмансипацию щей от борща строго по закону, включая дилдовредительство в любых клинических проявлениях и формах.
Это опять же запозднившийся он, набирая сосредоточенно силы, прилюдно заложил товарищам на общем собрании Времяпрепровождения основу теории обуздания одичавших лошадей в нелюдимом обществе и выказывание национального сопротивления донельзя обнажённым страстям в не им сжатые сроки.
Это он, Шницель, отсидевший полторашку и не боящийся дисциплинарных взысканий в постели, шёл на нерест и на убой бок о бок со своей совестью, внедряя новшество в практику знакомого стоматолога-коллекционера картин с беззубыми ртами, экономившего на нищих в уличных переходах к анархии.
Это с него, по его выражению, содрали семь шкур на таможне, и ему ничего не оставалось как пользоваться восьмой.
Это он, застенчивый проситель о снисхождении на три позвонка ниже пояса, тщательно скрывал от сотрудников (осторожно сдирая с них шкуру, чтобы свою не повредить) иезуитское хобби – изготовление колодок для душевных заключённых ручным способом, эксплуатируя несчастных. Как выяснилось, это ему,  Шницелю, незаслуженно приписывали рабочие часы и слоган в  стенной газете «Подзорному – труба» на мебельной базе: «А всё-таки хочется дожить до такого момента, когда каждое Трюмо сможет баллотироваться на пост премьер-министра Канады».
Первый – больничная выписка из испытавшего кризис жанра порнографического эпоса «Нескучный зад» и «... а ведь до продажной любви было дрожащей рукою подать». Второй оттуда же «...и они забылись в волнительной гребле в ванной из молока с добавками шампанского, доставшегося от предыдущих купальщиков».
Священнодействующему над рукописями Данику Шницелю принадлежало обескрыленное выражение политического дельца, склонного к лоббированию вездесущей популистской идеи: «Жизнь пошла такая, что впору повеситься на телефонном шнуре – спасибо шутнику придумавшему мобильник?!»
Даник не без успеха пробовал себя в высокой поэзии. Так на день развода своего ближайшего недруга (вечно спотыкающегося натуропада), который одним ударом кулака исправил ему неправильный прикус, Даня сварганил насмешливый стишок, претенциозно назвав его «Мобильник».

В жизни я не знал лишений
горя и забот
и не думал достиженье
техники прижмёт
так, что помошь психиатра
будет мне нужна –
в увлечении азартна
идолом жена.

На столе, в руке, в постели,
в сумочке звенит,
соловьём рассыплет трели –
он незаменим.
В баре, театре, на концерте
номер наберёт
сам, и жёнушкою вертит,
задом наперёд.

Он ей стал милее солнца –
нужен позарез.
Не предполагал, придётся
проклинать прогресс.
Завибрирует на теле
на работе днём,
и в течение недели
думы все о нём.

Языку с ним не расстаться –
мелет помело.
Наши дети, может статься
будут от него.
Доживёшь с любвеобильным
до Судного дня.
Вышла замуж за мобильник,
а не за меня.

Одновременно с этим он выпустил на волю сборник стихов «У меня цвет лица абрикосовый», утверждая, что он во много Сократ умнее других и является счастливым продолжателем династии известного грузинского певца князя Конь де Лаки, со всеми вытекающими отсюда французскими корнями. Он как бы говорил приближённым к нему, я не против камушков в мой огород, но пусть они будут отшлифованными и не менее трёх карат.
Его разнузданное обращение к светским женщинам, когда он был смертельно беден: «Сделайте мне предложение, и я не откажусь», взяло учреждённый кем-то приз на конкурсе незаконнорожденных воззваний: «Проторять и взвешивать, измерять и вешать в окопах любви!» И это в то время, как звучал чулочный вальс «Когда спускаются петли», а на стройплощадках любовных развлечений работы кипели вовсю, где он безутешно выдавал себя за представителя новой социальной когорты олигархов в сезон козлов отпущения в Крым и на черноморское побережье Кавказа.
А пока дипломированные мифологи в сотрудничестве с уфологами переписывали Историю заново, Даник перебарывал себя, придерживаясь кабальных соглашений на льготных условиях.
Он прибегал к аллегориям, отзываясь о валюте эзоповским языком: «Сейчас у капусты наступают томительные времена» – в его голосе прослушивалась позёмка издёвки.
Выдавая себя за футболиста, он обводил взглядом трибуны на демонстрациях ангелов и подавал обмелевшие надежды не на блюде кузнецовского фарфора, а в виде угловых солнечных ударов, хотя и страдал облитерирующим эндоартериитом. Неожиданно подавляющая пятками, сошедшими с каблуков и сучащими по его спине, женская когорта общества «Охраны природы от человека» настрополилась супротив прелюбодеянца Дана. Их спевшаяся группировка готова была расквитаться с ним посредством ног, но он предусмотрительно напялил малиновый чесучовый пиджак с бронзовым хлястиком.
Мстительным дамам Шницель виделся в окружении преданных им друзей, утопающим в бытовом разложении венков в гробу и на катафалке. Они воображали его себе холостяком, не соблюдающим очерёдности и перекочёвывающим в чью-то супружескую постель, и битым на манер Наполеона под Ватерлоо или Союзников антигитлеровской коалиции под Арденом.
А что такое сверхсекунда, Шницель предоставлял объяснять разрывным пулевым цветочкам в небе. Вспоминая объявление в газете «Покупайте машины, вы не уйдёте от нас пешком голыми, вас отвезут куда надо», одиозная фигура записного щёголя Даника Шницеля, валившего свои автомобильные неудачи на не работающий контрастный душ, обливалась холодным потом... и после.
Необратимый процесс запушен, уговаривал себя поднаторевший в любовных похождениях Даник Шницель. Выработав способность к перевоплощению и вырывая конский волос из борта пиджака, он весь обратился в слух о лудильщике кастрюль, восстанавливающем невинность, надеясь превратиться в невиДимку, который по его вине сорвался и завалил выгодный (с адвокатской точки зрения в судах) эскорт-обсервис «Рекламодательница».

                «Не всё, что лопается, приносит облегчение».
                Пузырь Терпения

     Глава 27.   Любовь не к спеху

Только талантливая художница Мура Спичка – мастерица на все губы, вспыльчивая, зажигательная и замешанная в незаконной связи с редактором местной эмигрантской газеты Гастоном Печенегой, увидела в Шницеле с его быстрым обменом веществ и замедленным мышлением то, что другим разглядеть было не дано. Худым бедром она ощутила недостойное вынимания беспокойство за его ширинкой, поняв, что приятного предстоит мало. Эта Пеппи Длинный Чулок с её еле прикрытым юбчонкой эпицентром плохоскрываемых радостей одна поддержала его возвышенными словами, взятыми у кого-то напрокат: «Ваша жизнь – никому не доказуемая теорема, а об аксиомах и говорить нечего». Её уважение к Данику выросло на пять пунктов в их тюбетеечном знакомстве сначала в синагоге, потом в бассейне, где она разведала, что он является единственным, кто может дать исчерпывающие ответы на вопросы: «Что первично, сиропная музыка, подстраивающаяся под званый вечер, или вечер под музыку?» и «Ваше дуло какого калибра?»
За смехотворную мзду в 50 пфеннигов Шницель, ссылаясь на диссертацию «Высшее образование облаков из удушающих испарений пота жителей Амазонки», сообщил ей, как и остальным желающим, что купюры позеленели от зависти к другим валютам.
Мурочка (в своё время припёртая из ниоткуда к стенке) заметила фасонистого Даника (заштопанные плавки в крапинку) фланирующим по творческой стезе пляжа, затоваренного телами.
Её изящное несколько субтильное тельце, вырисовывалось на лежаке, остовом обглоданной шхуны на стапелях. Запеленговав его неуверенные шаги, Мура обнажила зубки песочного цвета, две фитюльки с ниппелями и задрыгала нижними конечностями, напоминающими изогнутые ножки туалетного столика, конечно, не резные, на которые ничего не стояло. Даник принял вызов её дрейфующего запашка и смиренно прилёг рядом, зная, что она притягивала к себе Высший свет медным купоросом волос (солнечные лучи, выедавшие сердцевину дня, не имелись в виду). Её автономно управляемую территорию, только отчасти можно было назвать доминионом, когда в пивные дни он увлекался занимательной занимательной кредитной историей у кого попало.
Юность сорвиголовы Шницеля прошла в атмосфере приключений и гетеросексуальных скитаний. Он не вываривался в соку спекулятивных начинаний, не попадая под влияние сторонних настроений и не подвергаясь веяниям моды разбитного окружения. Его рокенрольное детище группа «Инкрустированные пиары» не требовало ангажементов, исполняя мадригалы. Группа разоблачалась на подмостках и задворках, облаиваемая бродячими критиками и обласкиваемая подворотными собаками. Даник танцевал, пел и солировал на пластиковом электро-Страдивариусе, который любя величал на итальянском «Разнодорожный». Шницелю, звеня бубнами, подпевали фигурирующие позади его королевского шлейфа длинноногие бэк-бокалы Надя Прилепайко и Клавка Тестостервонэ, не знавшие как по-французски будет «Le вша». Кроме Рой Орбисоновской «Pretty woman», которую Даник ремиксал как хотел, в его репертуаре занимала достойное место самобытно разлагающаяся баллада «У Лукоморья дуба дали...»  точнее под смоковницей, которую величайший поэт по неизвестной причине обозвал дубом (из исследований пушкинистов XX века).
Эзопий Лафонтенович Крылов в состоянии микроклимакса объявил дуб вековым, не уточняя какого тот именно века, и в пылу басни пристроил под него хрюшку наесться желудей.
Баллада имела бешеный успех, отчего Данику сделали 16 превентивных уколов в живот. Когда в воздухе запахло большими тугриками, Даник нарвался на крупные финансовые неприятности с претендентами на поэтическое наследие давно скончавшихся гениев. От дальних родственников поэтов и от жаждущих его сувенирного тела поклонниц Шницеля спасало кудахчущее и несущее функции правопорядка связующее пионерское звено.
На своё невезение он встретил в Макдональдсе безработную гуттаперчевую женщину со всеми удобствами и попал к ней в полон или, как принято выражаться, в подпяточную щекотливую ситуацию. Даник не подозревал, что дома в её совмещённом санузле всем верховодит  шпарящий на нескольких смежных языках, кабинетный учёный попугай Зонтик, которым руководила слепая страсть бестактного двигателя внутреннего сгорания от любви, сводящей счёты и конечности вокруг объекта интереса.
Данику Шницелю угрожало деловое участие в любовном треугольнике. Аквалангист по призванию, он понимал, что нет ничего страшней для ныряльщика, чем оказаться на плаву в дерьме, и Даник, просматривая на свету изоляционную ленту об отшельниках, замыкающихся в себе и выбрасывающих ключи, восстал против интимной экспедиции в самого себя, вспомнив о МУРе.
Ниже приводятся выдержки многолетней давности из показаний Шницеля на себя в отделе расследования неблаговидных поступков, когда его привлекли к ответственности за беспошлинную торговлю студийными записями наигранных улыбок:
«Я уповал на открывающиеся возможности, значит у них есть двери, думал я. Путешествуя с женщинами, находился в них проездом на седьмом небе, когда спускался и не мог полностью позволить себе раскрыть перед ними свои возможности ниже пояса – природные данные не позволяли, при этом выступал за разрядку междугородней напряжённости расписания курьерских поездов.
Успех не вскружил мне голову – её, по экспертному мнению знакомых, никогда не оказывалось в положенном на плаху месте.
Ну что ж, кто-то рождается продавцом, я же – безденежным покупателем, домотканым половиком, о который вытирают ноги, и тем не менее я пытался жонглировать зелёными яблоками (красные забивают розовощёкость).
Практиковался я в комнате, где яблоку негде было упасть. Приходилось людям переступать с ноги на ногу. Мешали сожительницы и потолок. Вы спросите, почему я патологически услужлив и верчусь вокруг баб-с ? Отвечу, предметы моего интереса – бездушны. К примеру, пересекая пустыню, я запасаюсь купюрами только с водяными знаками. А делая ставку в любви на вытянутую из рукава карту, я приобрёл привычку передёргивать в целях познания счастья, не опознавая его в ряду закоренелых преступников, отворачивавших от меня коксующиеся носы. Все они выглядели стариками в коротких штанишках и обрубленных майках на оголённых пузах. Их раздражал мой взор-коротышка – ходячий некролог, строивший планы на будущее и ломавший комедию. Он заслуженно пострадал за то, что таскал повсюду миниатюрную гильотину для обезглавливания вертихвосток-креветок. Другой создатель (серповидного молота) часами отмокал в мыльной воде мужественно ведя себя на допросах с пристрастием к внебрачной любви. Он имел обыкновение выкрикивать пламенные тирады, позаимствованные из графы «Планомерная чистка и вправление пупочной грыжи». Третий, в стремлении к абсолютному нулю в интиме, единогласно отвергнутом женщинами, усердно принимался за невинных барашков и овечек, утверждая: «Любовь приходит в упадок». 
Как заметил следователь (пусть ему воздастся сторицей) по особо важным часам, раскрывший бесчисленное количество наручных «котлов» в поисках молотобойца, гоняющего Королеву Пружинку, ему сообщили, что ещё в детстве он потерял себя в поисках самовыражения, так до конца и не освоив общепринятых норм (мешали: бархатная курточка а ля Буратино и не вязавшееся лицо с бескозыркой «Бесстрашный», сдвинутой на затылок)».
      Ничего этого Мурочка о Шницеле не знала. Замечу, что до Даника Мура с трудом отличала шулера от Шиллера, фокус от фикуса, Гафта от ГАБТа, маляра от Гленна Миллера с утробно гудящими тромбонами в «In the mood», шиллинга от Ширвиндта, Ниццу от Ницше и заснеженное Килиманджаро от Фаины Раневской.
Спичка думала, что кухонный нож – поварёшкин жених, «игра в подкидного дурака» проходит на батуте развезенных дорог, а бальнеологические курорты – места где дают балы и баллончики с нервно-паралитическим газом. Чтобы умерить женский пыл в душные ночи, Мура вовсю крутила с кондиционером, опровергая бытующее мнение дилетанток-подруг, недооценивающих влияние жары на убойную силу оргазма разъярённого быка в любвеобильных точках. В тайниках души Мурочка мечтала во  сне о  челночных поездках между Гомерикой и Утруссией в должности коленевода под кодовым названием «Ввоз живого товара – одна нога здесь, другая там». Но при этом её никакими коврижками нельзя было заманить на работу в респектабельные публичные дома для престарелых нефтяников «Скважина» расквартированных в ночлежках «Мир паху твоему», которые ни при каких условиях не отказывались от своих корней. Они складывали их в коробочку, и какое-то время после посещения ими туалета в воздухе держался запах прелого зелёного горошка.
Длинными зимними ночами анарексичная Мура (этакая худосочная Жар-Спица) льнула налитыми сосками к калориферу в проктологической практике доктора Тыберия Гуревичукуса (страстного охотника прокатиться за чужой счёт), и тогда обманутые, целовавшие мемориальную доску миниатюрных грудей, могли рассчитывать на её тёплое к ним отношение.
Всё в поведении пылкой Спички с её потрескавшимися от сексзабот губами как бы взвывало к человечеству «Похлопочите за меня!», но практически никто не находил в Спичке женщину для сожительства и лишь неразборчивые поощряли её ближе к сумеркам. Один из ухажёров, с которого она потребовала сантиметрическое свидетельство, сказал ей: «Я борюсь со своим партнёром за обладание... бензоколонкой». Мура не успела ему поверить – партнёр больше не появлялся. Эмоции в затемнённой комнате вызвали эротические сны у её подруги Рабинат Кагор, связанные с влетающими в неё лайнерами из Млечного пути священной коровы.
Легковоспламеняющаяся Спичка названивала доктору по интимным болезням Венералу Фазанову, застенчиво вопрошая, не противопоказаны ли ей летательные аппараты, и доступны ли ей функции посадочной полосы. Но тот каждый раз ловко уходил от прямых ответов на вопросы, кроме одного: «Доктор, расскажите подробней о себе». Тогда он заметно добрел и, делая вид, что предельно смущён, начинал: «Никому ещё не удавалось вытереть ноги о собственный болевой порог. Попытаюсь это сделать и хотя много прочерков в отчестве моём, по настоятельным на водке просьбам людей далёких от трезвых взглядов перечислю фундаментальные факты жизни, изложенные моими биографами-нонконформистами в первом лице и в хронологической последовательности.
Вполне возможно, в чём-то откровения мои будут напоминать выжимки из цитатника, где Саргасово море почему-то называется Саврасовым (видимо составитель его происходил из крестьян). Но это предмет особого разговора. Начнём с того, что при родах мне щипцами травмировали психику и застудили почки.
Третий приёмный ребёнок в негритянской семье я не подозревал, что мои зачаточные родители происходили из деревеньки на холме, предрасположенной к алкоголизму, поэтому ссылаясь на наследственность я, как все Фазановы, придерживался выверенных проступков. Видимо поэтому лиловый папа часто порол приёмыша, тем самым научив меня лживо голосовать для самоотвода глаз.
Когда я достиг молочно-войсковой половозрелости, черная мама, которая одевалась с большим вкусом как и подобало зачехлённой мебели, перестала покупать мне сегрегационные белые трусы на вырост, после чего меня заграбастали в рекруты.
С ужасом вспоминаю отбывание воинской повинности на пакетботе «Письмоносец», где я мотал срок помощником кока на кухне, доводя просроченные яйца до боевой готовности. Не удивительно, что в крутом состоянии они вызывали бурелом в кишечниках, но, как правило, в спорах по этому поводу с обедающими сверстниками я оказывался костоправ. По выходе на гражданку я всячески избегал феминисток, искавших поручика и подкаблучника одновременно, и любил дамочек в мягких обложках, которых можно было прочитать по диагонали за один день. Эта дитя при родах оказалась из бронзового века и наклеенных ресниц. Работала она на раздаче улыбок и представилась пОдаркой Пустохолоймес.
Неизвестно откуда взявшийся (за моё воспитание) родной дедушка согласился постоять со свечой в растопыренных ногах у нас – влюбленных, выставив вперёд единственное условие, чтобы мы называли бородатого соглядатая Его Святейшество.
Процедура прошла без шума. Помогало напутствие деда: «Умей быть счастливым – не ищи смысла там, где его нет. Теперича все бабы показушные – живут для мебели или оценки её».
Впоследствии капризная дама, оказавшаяся одной из отмороженных феминисток, что заменяют дворники на ветровых стёклах дворничихами, якобы сметающими всё на своём пути, отказывалась что-либо делать, назидательно ковыряясь в моём носу, пока я вынужден был носить любимую продолжительное время на вытянутых ею руках. Правда, мы не нуждались в побочных развлечениях, веселясь на карнавале пестрящих мыслей, надо же было чем-то питаться, кроме огрызков всепоглощающей страсти.
В конечном итоге пришлось с нею расстаться, передав блондинку-недоучку в более надёжные и заботливые руки, хотя я долго не мог сообразить, что главное – это не вытравливать из себя сильные чувства калёным железом, что научило меня сдавать экзамены любви экстерном. Отчаявшись, я отправился в перламутровые парламентарии с их полупрозрачными фразами, но качки, скачивавшие информацию с Интернета, отказывались меня слушать из-за того, что говорил я без остановки, не зная как поступить с полустанками.
Я был глубоко травмирован и поначалу солидные леди ошибочно принимали меня за импотента (человека, работающего не покладая рук), но вскоре, после детального ознакомления со мной, провожали полноценным кобельком с карманами, доверху набитыми ими деньгами, чтобы я больше их не беспокоил.
Я расценил это как насмешку – хуже нет, когда тебя подвергают остракизму чем-нибудь тупым. Не верите? Спросите Буратино, пробившего носом картину в стене каморки и, таким образом, нашедшего своё кукольное счастье. Может быть он расскажет, где теперь Папа Карло. Возможно старику удалось перед смертью взглянуть свежим глазом на сковородочную глазунью с синяками под ними.
Понимая это, я повторял себе: «Придёт время и ты уйдёшь, а пока тебе ещё рано записываться в очередники к святому Петру».
В общем, я пришёл к выводу, если крупно не везёт, то и судьба моя – банкноты да купюры. Но голубая мечта – стать зеленщиком на монетном дворе так и не осуществилась. К печатному станку меня не подпустили. Какое-то время по чьему-то недосмотру я поработал на свекольном заводе врачом по сахарному диабету.
Наконец-то я решился на незаконную постройку дачи на растраченные кем-то средства, потому что меня, как человека экономного и рачительного, волновал вопрос, где потребуется больше энергии на подогрев – в бассейне Волги или Амазонки?
Но бдительный портной Онуфрий Муллиган, вечно порющий чепуху и после сердца, почек и печени, относящий пятки к следственным органам, связал мой проект с царящим в стране коррумпированным предвзяточничеством и донёс до угла на троих.
В результате неудавшейся финансовой операции, полгода пребывая за решёткой, я, подогреваемый в морозные дни любопытством, познавал наружный мир вдоль и поперёк.
Выйдя на волю, я наметил заняться коммерцией в маринаде (собирать пошлину за пошлости) и чуть снова не загремел в тюрягу – кто-то расслышал моё торжественное обещание убить эту гомогенную субстанцию – дохлятину санитарного врача за то, что болявый не разрешил мне открыть мексиканское ресторанчо.
Слава Богу, суд не принял дело всерьёз – нечленораздельный врачишка находился на уровне развития бушменов-пигмеев, общающихся на своём дикарском языковом клацанье. С той поры я ненавижу свою неопределённость если не в женщине, то в итоге».
На этом Фазанов остановился и глубоко вздохнул. Доктор, привыкший из всего извлекать выгоду, ничего вразумительного Мурочке не посоветовал, но на всякий «посадочный» случай делать аборт по телефону категорически отказался, мотивируя это тем, что смазливая наружность неотделима от отвратительного внутреннего мира. Венерал Фазанов заблуждался в досужих домыслах, можно ли потомственную вертихвостку Муру Спичку использовать вместо генератора душевного тепла в состоянии неординарного поведения и прописал ей выйти замуж за гипертоника, ведь не у каждого слоняются в знакомых Дуремары с болотными пиявками.
Спичка была ходячим доказательством того насколько непоправимой бывает ходьба по Маленьким Мукам, а не врачебная ошибка, которую можно исправить, если учесть, что поднять вес Муры выше сорока восьми килограммов до Фазанова не удавалось ни одному из диетологов. Шницель признавал арматуру мымры Спички хорошей, правда контуры размыты, но немного мяска, жирок нагулять, и кожа цвета колумбийского кофе с гомогенизированным молоком сама подтянется, глядишь и после реконструкции лица переулочная девчонка готова к употреблению. А пока, её не испытавшая ласки грудь по форме своей могла поспорить с плоским подмигивающим монитором, учитывая то, что громоздкие кинескопы выходили из употребления.
Возможно поэтому высказывание Мурочки Спички пришлось Данику Шницелю по душе. По душе ему была и карьера преподавателя геральдики. В ночные часы – он обучал прикладным наукам девушек (находились охотницы за приключениями). Тогда он пафосно провозгласил: «Отрежьте мне краюху света, я приду туда за нею, насытюсь до отвала и свалю от вас из-за кордона обратно на Родину». Незапамятная фраза сторожевым барбосом сорвалась с цепи, и удержать её было  невозможно (очевидно отказал рычаг самоконтроля).
Никто из восторгавшихся Шницелем женщин это официальное заявление не понял, не принял и, по данным статистического бюро знакомств бомонда «Сводчатый потолок», не одобрил, не найдя в нём притягательного момента. Вездесучий наборщик-соглядатай Иван Поздравляю-Гратулирен подслушал загадочное высказывание, но расшифровать не смог. Он, не будучи голландцем, передал летучую фразу в первозданном виде редактору Печенеге. В газету она, правда, не попала, и на дальнейшем развитии карьеры Ивана, как внештатного доносчика, закладывающего страницу, и не входящего в женщину без стука. Попытка напакостить Шницелю не прошла, и когда Гратулирен попросил Гастона замолвить за него доброе словечко выше, оно преждевременно откинуло копыта, и дальше редакторского стола не поскакало.
Тем временем психотерапевт Кустанай Гризли, досканально изучивший выжженные участки паскудной растительности на Муриной груди, (возможно там приземлялись летающие минитарелки). Он объяснял интересующимся, что умом Муру не понять даже с понятыми, для этого, необходимо обладать пальцами скрипача, предпочтительно Паганини. Но до конца заинтересованному Гризли доверять было нельзя. Возможности заглянуть в мастерские нищего импрессиониста Писсаро или художников-антисемитов Ренуара, Дега и Клода Моне, ненавидевшего еврея Писсаро всеми фибрами своей души,  он бы предпочёл катание с горы на санках.
Гризли, непонятно за что завзятый любитель скаковых лошадок несовершеннолетнего возраста, обожал гоголь-моголь «Шалтай – не болтай лишнего» и назидательно повторял: «Если гантель установить вертикально и приделать к ней ноги с артритными шарнирами колен, то получится геометрическая фигурка Муры Спички с причёсочкой «афро» Анжелы Пенис и бёдрами торговки тыквенными семечками тёти Мани с Привоза, а за это грех не зацепиться взглядом. В её фигурке всё было гармонично, включая развал блестящих от крема колёс».
Никто и не подозревал, что за его прилизанным фасадом скрывалось пришибленное животное с подмоченной репутацией Сухого закона. За нелестными характеристиками из пасти Гризли последовали в его прессконферансе натуральные цифровые оскорбления Спички, ведь для одних она была пустышкой, для других  натуральной соской, для третьих, как она себя представляла кассетным детоприёмником. В преуспевающем офисе психотерапевта её подозрительный возраст занесли на первую страницу, а информацию о  потрескавшихся от злоупотребления губах – на вторую.
Но надо отдать должное  доктору, без свидетельницы медсестры он бы никогда не отважился на бестактный вопрос Спичке «Который вам пошёл годик?» Хотя, когда ему представлялась возможность поинтересоваться, сколько порядком нагрузившаяся Мурочка Спичка зарабатывает на покрытой мраком стороне и на какой именно, он не постеснялся использовать её заодно вместе с медичкой в отеле у моря, по конфигурации напоминавшем спальный международный вагон.
Прелестница утихомирится, упокоившись на кладбищенском участке просроченных захоронений, и это избавит её от почёсывания густонаселённого лобка, предсказывал Гризли, тогда на ближайшей планете наступит голод и в восходящей к солнцу Японии даже после цунами мокрицы станут радиоактивнее и суше. Неплохо бы коллективу приобрести ей местечко для захоронения заранее – сейчас. Нам сулят, что грядёт мир во всём мире. Почва горит под ногами и хрустит огурцами – кто-то сдуру выбросил их не на прилавок, а на улицу сеньора Помидора. Земля дрожит как химическая реакция на несносный характер застроек, когда белый пытается очернить кого-то.
Пока сопережевательная госпожа Спичка – выходка из стройных рядов измождённых моделей, прошедшая три десятилетия назад прыщеватый период отупения молодостью, жива, присовокупил к замечанию Кустанай, её мускул морского гребешка будет развиваться, требовать своего и  соответственно толкать обладательницу его волосатого «жезла» с двумя эполетами на опрометчивые поступки. А что ещё требовать от женщины, думающей, что эрудиция – это процесс перекрашивания волос в рыжий цвет.
Этот нестандартный случай описан в откровенном романсе мистером Лебедевым Тoo Мuch(ом), явно пережившим нижеизложенное на собственном опыте, любезно пояснил Гризли интересующимся.

В серебристом саду у фонтана,
                где розовый куст,
Вы дарили любовь
просто так, взгляд ваш холодно-пуст.

От безделья и скуки
под красный портвейн и луну
Вы дарили любовь
в серебристом саду не тому.

Я, невольный свидетель,
на скамейке, напротив, в тени,
Обделённый любовью,
за вами следил со спины.

Наблюдая ревниво,
не выдержал, взвыл на луну.
Вышло всё некрасиво,
партнёра, конечно, спугнул.

Он бежал, как ошпаренный,
с поля боя любви, жалкий трус.
Тут я вышел из тени,
а она мне, – я вас не боюсь,

Нашу встречу случайную
наворожила луна.
Я сказал ей, спасибо,
и за плечи нежно обнял.

В серебристом саду
у фонтана, где розовый куст,
Мне дарили любовь
просто так, взгляд ваш холодно пуст.

От безделья и скуки
во всём обвиняя луну,
В серебристом саду
на скамье и опять не тому.

 Соответственно с текстом следовало бы воспрепятствовать выписываниям Муры (женщины с прочерком в графе национальность) в журнал «Вести уретры», доставляемый в задраенном пакете в бассейн, минуя Пентхауз на 15-м этаже, от чего вода на глазах плавающих сайгонским брасом и токийским кролем желтела в тон нездоровому цвету лиц островитян. Этот феномен заприметили в стране Восходящего Солнца. Японцы не лохи – они учуяли, откуда капиталистический ветер надувал Паруса Свободы, как индеец Пушистые Яйца доверчивых застольников в очко.
Когда ничего не подозревающая Мурочка (эта зацепка-вешалка для блузок) растянулась у краеугольного бассейна на шпагате, чудом избежав перелома шеек бедра и матки, они пустили слушок, что Муравъедливая Спичка в разрез с законом и обычаями страны приторговывает телом в костюмчике Евы. Свидетели этой картины – уличный саксофонист Тягомото Дураками (автор суицидальной композиции «Возьмёмся за руки друзья и спрыгнем с Фудзиямы»), контрабасист-виртуоз Нарочито Криво, и габоист Осоку Тампонада, попытавшийся  вытащить из-под неё шпагат. Потерпев фиаско в традиционном харакири, Тягомото сбросил с себя крепдешиновую блузку, описал налету полукруг и, не успев встать на все четыре, плюхнулся в воду, чем спас подмоченное реноме, которое не желало валяться, засыпанное градом ледяных вопросов.
А теперь несколько слов о самом саксофонисте: «Природа наградила Тягомото Дураками крепким задом, умом и здоровьем, не заботясь о вознаграждении. И нет ничего удивительного в том, что Дураками энное время работал на гей фабрике «Не спрашивай – не отвечаем» (Don’t ask, don’t tell), выпускавшей двухместные гамаки для моряков, влюблённых в своё тело и придерживавшихся правила морского узла Гименея: «Жениться на модной женщине опасно – сегодня она модная, а завтра...» Бывало, когда сумерки спускались петлёй на звёздчатом чулке вечера, загорались фонари, напоминая, что пора вызывать пожарников. Тягомото Дураками, сидел в питейном сновидении «Заливное соловья» в окружении опустевших бутылок. Японец вспоминал село «Капустино» Приморского края, где гнали самогон взашей, скупали скупые улыбки и решали несложные уравнения людей с землёй. Из насильно заученных истин детских поэтов Тягомото неистово полюбил Заходера, но в трезвом состоянии не мог решить с какой стороны, потому что тот, несмотря на трофические язвы общества, слегка любил детей. Неисправимый жуир Тягомото, работая над музыкальным произведением «Скрипичный ключ кровати», учился имитировать на саксофоне дуновение Владивосточно-шоколадного ветерка по нотам мировых правительств, внимательно перечитывая вверительные грамоты дипломатов, приезжавших по заданию вместо высланных на родину шпионов. Так что не думайте, что в музыкальных переходах под землёй живут люди переходного возраста и мой четвероногий друг (возмужалая парочка, от которой вечно несло перегаром и которая всё делала тандемом) подавала голос с проседью в обертонах за блок беспартийных – «Мальборо». Между прочим, обитатели перехода догадывались, что приподнятое настроение поднимается бокалом  неискупаемой вины, позволяя влезть к человеку в душу, если её придерживать обеими руками.
На толкучке «Первосбыточного человека» в Риме Дураками приобрёл использованный императором Нероном презерватив, и через три года после отсидки за производство «Мыловаренной» колбасы, с которой он ловко сдирал последнюю шкуру, выгодно перепродал его отделу «Жевание жить» музея «Войсковых уйгур» (сказывался голый пулемётный расчёт после службы в артиллерийских частях). Кстати, в лагере изнурительных забот, в который его заключили за растление малолетней одёжи и искусственный отбор драгоценных часов, отнятых у доверчивых (дай поносить), ему пояснили, что в Раю не существует естественных отправлений и отравлений – в их общественных туалетах не преподают воздухоплавание.
И всё же, невзирая на переменную облачность сменного белья, увеличенную глобулярную простату и вытекающее отсюда моченедержание, Тягомото Дураками, с его жилищно-строительным комплексом Наплевона с заварным кремом, бойко переписывался с женским нарядом милиции вне очереди на свободе с проблемами, вызванными фибромами к телефону на дуэль».
Третий японец сокол-сапсан ксилофонист Шито-Крыто (его дед во Вторую Мировую организовал клубничные дома из кореянок для бан-зайцев и других самураев) научился врачевать на досуге, и делать анализ мочи в бассейне по материалам газет. Запатентовав трусы, предотвращающие утечку газов, он скупил 22% акций  газеты «А ссаки?» и 10% необратимого побратима «Плейбоя» на бродвейской Гинзе порнографического журнала «Вонзай!»
Ежедневка и полумесячник «на ура» раскупались под развесистыми сакурами и под саке, вплоть до закрытия купального сезона, когда природный холодильник окончательно застопорил и забуйствовала ветреннейшая из женщин – скоропортящаяся погода.
Чего скрывать, писала вышеупомянутая газета «А ссаки?», если бы не разоблачительная статья-прокламация четвёртого японца Здорово Сердито заведомо остававшегося инкогнито (он торговал трубками для злопыхательства у дымящегося кратера Фудзиямы) альпинизм задохнулся бы от одного только лозунга «Разослав с тобой кровать, время будем воровать».
Ещё день и бесправному и незащищённому невропатологу Гризли не принадлежало бы открытие жизненной тайны имитации оргазма не консервным ножом, повергшее в уныние не одну ассоциацию врачей-психиатров, хотя он привык молчать, пользуясь паузами за неимением женщин. Статья привела к разбору изразцов поведения «Шведской стенки» на собрании, при снятых с петель дверях, на котором он  высказал недовольство непростительной неточностью – почему говорят и пишут Болливуд, а не Мулливуд, в то время как Бомбей переименован в Мумбаи?
      Отвлекаясь от скороговорочно вякающей официальной прессы, ориентированной на удобоваримое чтиво для полуграмотных, скажем, что выдающимся невропатологом Гаспаром Афигеновым и его помощницей Асей Престарелых был научно подтверждён Осложнённый перелом норвежских событий, падавший под углом в 45° при решении проблем «Как избавиться от нежелательных пятен на солнце и от настоящей любви, как  первостепенной заботы».
Это превышало допустимые алкогольные нормы, учитывая состояние Муриного доильного аппарата рта и слепой кишки – ближайшей соратницы гнойного аппендицита (греха не утаишь – ей импонировал элегантный Гризли, предоставленный самому себе за чужой счёт во всепоглощающей страсти и в огорошенном галстуке-бабочке непарного шелкопряда надежд).
После всего случившегося раздвоившийся невропатолог Гризли из страны с высокоразвитой портяночной индустрией, где мужья пользовались жёнами за 15% от их себестоимости, убедился, что жена канцлера – канцелярская принадлежность даже в кровопролитный ежемесячный период. Поэтому доктор остался на чужом боевом посту, пытаясь сгладить неблагожелательное впечатление о себе обеими руками.
Это уже потом Гризли, с его негодующим взглядом и неимоверно вспученным животом, подался в монастырские монархи. Там он организовал фирму «Оборонительный рубеж пояса целомудрия» по установке сигнализации во внутренние органы «Развеялась старушка, собрать с трудом смогли».
Таков был уход со сцены Гризли, рассматривавшего в своей миротворческой поэзии национальные флаги, как символы предзнаменования, выставленные на всеобщее обозление в «Музее Сообразительных Искусств на Троих».
Прощальное факсимиле невропатолога гласило: «Я, не испросив ни у кого позволения, слишком хорошо разбираюсь в неподотчётных чаяниях народа и английского чаепития, чтобы разделить судьбы ближайшего окружения партийной заботой, не навлекая на себя... И пусть кто-то кажется непобедимым, но и на него нападает икота, когда пахнет лавандой и стереофонией».
В незаурядном уме Гризли мгновенно проснулась экспансионистская политика большевистского толка и приобретённый инстинкт ораторского дара, подогретого на примусе революции – с броневика прямиком в мавзолей со всеми остановками. Он как никто понимал, что ломать Кохиноровые карандаши легче комедии «Посетители туалетов д’Иван Поводьев и Саламандра Разгон». В этом Гризли убедился баллотируясь в полномочные пузыри, выставляя свою кандидатуру за дверь проветриваться и утверждая, что поражается средоточию французского живописца второй половины верхнего века импрессиониста Сёра.

                Мы каменные джунгли
                в награду получили,
                сбежав сюда от Врунгелей,
                Хрущёвых, Джунглишвилей.

Глава 28.   «Хрущоба 60-х»

Дамы, сидевшие в нескладном зале, напоминавшем гармошку-трёхрядку, не в силах пренебречь всепоглощающим зрелищем, интуитивно подтянули свисающие бретельки отяжелённых бюстгальтеров, на выданных им матушкой-природой выжималках.  Они боязливо оглядываясь кто назад на  Сегодня в Великий Пост, когда и ходики на стене голодные ходят, Даника Шницеля – этого Прометея последних денег краденого столового серебра, который уламывал Спичку так что ветки трещали, нельзя было оторвать от обильно смазанных сальными метафорами новелл Амброзия Садюги, признанного в Ростове-на-Дону и Семипалатинске-во-лбу. Прослеживая  сюжетную линию и зная востроносенькую Муру всего наполовину (на верхнюю её половину), Даник, порядком настрадамившийся от наполеоновского комплекса, наотрез (кажется бостоновый, но не вальсовый) отказывался носить треуголку императора, дабы не быть уличённым в кулуарах и пивных барах в модном синдроме Бермудского треугольника. Покачивающимся из стороны в сторону железобетонным голосом, он сделал этому субтильному созданию, Муре, дерзкое конструктивное предложение насчёт совместного проживания с предварительным посещением ресторана, пока на его губе колосятся пышные усы. Разве мог он, торговец целебными отравами, знать, что в 2005 году мегеристая Мурка, не могла расстаться с детдомовскими замашками с той поры как начала припадать на обе щиколотки (несмотря на усиленный подножный корм) и объявила свои прелести непроходимым заповедником коллекционных запонок. Этому суповому набору из костей, который три сезона посещал соревнования борцов в поисках романа с ковёрным со счастливым концом, необходима ёмкость, чтобы набраться терпения. Не помешает и смена жизни, включая гардероб, подумал Шницель, не то она зачахнет у него на корню, и тогда ему придётся разорвать с нею ненавязчивое кроше взаимоотношений  на кусочки и проглотить их для конспирации.
Для специалиста по разбегу, но не заступника по прыжкам Даника Шницеля Мурочка Спичка была непоправимым (по весу) небесным созданием, не подозревающим, что её яростный поклонник нажил себе увесистую грыжу и немалое состояние на подъёме и падении Уолл-стритских провокакций. Поэтому ничего удивительного не усматривалось в Мурочкином желании подвергнуть себя, не сминающуюся в любых жизненных ситуациях, второму мнению в руках неутомимого Даника. За несколько часов плодотворных бесед в кругах змеиных колец, в создании которых Шницель выказал себя большим мастаком, Мурочка успела разобраться в сильных и слабых сторонах Даникова характера, что сделало её его последовательной поклонницей и профаном.
Её изведшееся детское воображение поражали:

его отношение к женщине как к наглядному подсобию и спутнице, как средству сообщения ... куда надо;

его неразборчивость в методах репродукции любовных картин при переклейке обоев, сопровождавшихся бесконтрольным движением сузившихся зрачков, косвенно подтверждавших предположение врача-иридиолога об отклонениях от норм поведения в ситуациях, требующих ответственности в «зоне» постели;

его натуру поэта, создавшего на основе незрелого мышления,  порномюзикл, недораскрученный на прирамповой карусели, вызвавший смуту откровенным прогомосексуальным вступлением, призывающим овладевать техникой братской любви в противовес лозунгу «Лучше онанировать, чем умирать от люэса!»

Ведущий по радио вещал спозаранку,
меня агитировал стать лесбиянкой.
Понижу рождаемость, сменю бельё в шкапе,
в альянс с ним войду, чтоб уменьшился траффик.

Такая картина вполне устраивала Спичку – даму в круглой шляпке с ручкой от ночного горшка, представлявшей собой смешение архитектурных стилей на пороге похода в ресторан. Сам не дурак поесть Шницель воображал себя, рыбаком, удившим с прибаутками и сетовавшим, что электрический угорь больше не ловится, потому что напряжение в сети упало. Мурка, не дискутируя, вздохнула, испытывая подчищенные доселе неведомые ей подгоревшие предвкушения.
– Куда? – последовал в кильватере беседы её лаконичный вопрос, обескураживавший многих заинересовавшихся ею задолго до появления Шницеля. Мурка Спичка повела подрисованной бровью, затем обнажённым левым плечом с татуировкой «Не чиркать!» сегодня она была похожа на Лагулю Тулуза Латрека, которую только что выпустили из Мулен Ружа, но без подвязок.   
– Как, куда? Естественно в полюбившийся иммигрантам ресторан-таверну «Хрущоба 60-х». За мной там забронирован столик на две персоны нон-грата. В последнее время это заведение  подвергнуто нашествию кулинарных писательниц. Что может быть выше обладания женщинами с чувством юмора или смешнее встречи с ними? Если ты, Мурочка, веришь в саратовскую гармонию и футбольную сыгранность, то там, по достоверным данным, первый симфонический смычок женится на той самой рабочей смычке, – подбросил Шницель щедрую информационную подачку и беспрепятственно облокотился на развалившийся деревянный забор, напевая: «Улыбка – сводница. Гримаса, блин, разлучница».
Таким способом он проверял чувства верхушки вертикальной плоскости эрудитов на порочную прочность, в поисках моральной поддержки со стороны отзывчивых, но обездоленных низов, это, возведённое в степень вовлечённости, помогало ему избавляться от робости и избыточно испускаемых телом афродизиаков.
– А мне хочется загород, – зачирикала Мура.
– Природа бездумно боится пустоты, поэтому я на неё не наезжаю, – смущённо заметил Даня Шницель. – Думаю, тебе будет интересно узнать, Мурочка, что в многообещающую эпоху хрущёвской «оттепели» в ту пасмурную погоду, когда в засушливые периоды тропических дождей на всех не хватало, волнение отлегало от сердца и перемещалось в желудок. В дальнейшем оно улеглось на правый бок, где был заложен фундамент «Хрущобы 60-х», что привело к наладке развала передних колёс государственной машины, находившейся в запущенном состоянии с 1917 по 1991 годы.
– Согласная я, – утвердилась в своём зрелом решении Мура (в эту минуту Шницель думал, что толку от неё, как от тринадцатой зарплаты на асфальте). Мурочкино лицо болотной лягушки конвертировало забившуюся в конвульсиях еду, застрявшую между зубами, в кокетливую гримаску. Она уважала мачевых Latin lovers, но побаивалась записных бабников, пересматривающих своё предложение касательно посещения ресторана, когда их охватывает предынфарктное состояние от  накатывающейся щедрости.
Ещё больше самоокупающаяся Мура Спичка, которую действительность загнала в дальний Google, пугалась совместного посещения бассейна, где она, по мнению сотрудниц, переосмыслив вожделённое поведение, могла бы успешно посоревноваться с плавающей мемориальной доской. Трудный переросток Даник чем-то напоминал ей покойного отца, считавшего, что муж должен почувствовать себя потомственным конюхом с нюхом, прежде чем впрягать её в непосильную работу. Теперь, вздохнула она, многое поменялось, жёны делают ботокс, подтяжки и отказываются рожать.
 – Я заметил, ты носишь дизайнерские вещи, – как бы невзначай заметил Даник, вызывая Муру на спасавший его во многих сложных ситуациях  полемический суррогат, – я тут тебе кое-что припас, дёрнулся он, вручая  ей мини-флакончик духов.
– Большое пласибо, – поблагодарила Мурочка Спичка, привыкшая превращать именное местоимение в родовое имение.
– Хочу быть твоим нашейным платком, – просипел Шницель, буравя её глазами (так ему видимо приспичило).
– А почему бы не бюстгальтером с отягощением? – хихикнула обладательница весьма приближённого циркового номера.
– Не уплощай, Мура! Каким? Нулевым?
Пытаясь перевести под руку притихшую беседу в иное русло, и взять портативного спутника на абордаж, она недоверчиво посмотрела на презент и на лицо «данайцу, дары на яйцах приносящему». К своему удивлению она заметила, как содержимое флакона, а за ним и Шницель поменялись в цвете.
– Это разлагающе-мурыжащий взгляд на вещи, – не удержался Даник от восторженной реплики, – поставь всё на место!
 – Не сомневайтесь, я тоже не лыком шита. За пол цены сметаю всё попавшееся под руку с прилавка, в случае, если на дизайнеров не налезают созданные ими произведения тряпичного искусства, – в тон ему кокетливо подыграла Спичка, поведя трогательным  плечиком. Вовремя спохватившись, она прикусила неуправляемый язык, чувствуя, что дальнейший разговор не разбавленный шутками претит ей и грозит коснуться не носильных, а значит неподъёмных для неё вещей. К своему удивлению она увидела, как на её выпученные глазки лемура набежали слезинки. А вдруг Шницель окажется обыкновенным жалким трусом по материальной части и поведёт её не в кабак, а в какой-нибудь лепрозорий для прокажённых? К чести Муры следует заметить, что она отогнала сию недостойную мысль, прихлопнув её, как назойливую муху.
Пронырливый Даник, не подозревающий об отчаянной внутренней борьбе в изобилующем предельно серым Мурином веществе, приостановил приёмы изящной словесности на неискушённой женщине и перешёл на дворовый сленг, ибо исповедовал норму отрицательной щедрости – «Давать ничего взамен!»
– Не горюй, Мурка, – маневрово, цирковым жеребцом, прогарцевал из создавшегося положения Шницель на плохо освещённую юпитерами арену их отношений, – оно того не стоит. За всё заплачено, как любил говорить китайский мультимиллионер Трамп Лин, разбогатевший на посадочных талонах в залах суда.
– Как, у вас есть богатые спонсоры? – задумчиво поинтересовалась Мурочка – эта щепка в блузке, начиная подозревать, что денег у Даника не меряно и подняла на него восторженные, отороченные загнутыми пушками ресниц глаза, полные любви и принятой по дороге в ресторан в общественном туалете шпанской мушки. – Я наслышана, что это заведение посещают миллионеры. Спичка протянула руку к Данику, не создавая о себе помятого впечатления и стараясь подчинённо подчеркнуть приниженность своей натуры тяжёлым янтарным ожерельем на детском запястье.
– Слухи явно преувеличены. Толстосумы не помеха в достижении светло-будущих целей в «Хрущобе 60-х». Однако, заглянем в неё. Я не вполне олигарх, и не из его кормильцев чукчей, но и у меня есть кое-что от холодоустойчивой породы, разводимой ни свет, ни заря за Полярным Кругом Неограниченных Возможностей, – сощурился Данила, и один к двум стал похож на оленевода, якута и миллиардера одновременно, мечтающего попасть на выборы в Сингапур, где запросто могут выпороть президента. Необходимо отметить, что Даник не придуривался, только когда это было накладно, а прикидываться ему было выгодно всегда.
Его учитель по безделью Клаус Шварценбрюхер считал, что убожество не приближает нас к Богу, а в Шницеле заложен потенциальный удачливый фельдфебель-антрепренёр, у которого ещё не было такого дела, чтобы не выгорело дотла, пусть даже с вызовом пожарной охраны. Клаус унюхал в Данике человека, который в жизни никогда и нигде не работал, но регулярно читал «Книгу отзывов и предложений» в городских общественных туалетах.
Потомок тевтонов клаустрофобиец и инженер по эксплуатации наёмной рабсилы Клаус Шварценбрюхер был испытателем по призванию. Он часто опускался в шурф заброшенного колодца для добывания доказательств. Испытывая людское терпение и насущную потребность в их деньгах, он полагал, что домами общаться легче, когда они на колёсах. Его голос протеста против социальной несправедливости залился лаем (аж не откачаешь) и стаканчиком-другим пива, после того, как Клаус приобрёл занятную репродукцию с «Непрожёванного репродуктивного органа» и натюрморта «Биточки с тушёной известью» художника надгробных плитографий Парапета Пожелтяна. Обычно Парапет изображал сапоги, передававшие запах портянок, алкоголиков в упоительных красках на армянской выставке «Портретян», где неизбежно занимал достойные места между венецианскими окнами и декольтированными нейлоновыми занавесками со стрекозами, спорившими с балеринками картин офранцуженного Дегашвили.
Счастливый обладатель копии Шварценбрюхер, родившийся в карточной стране рубашкой вверх, в присутствии Шницеля, не страдал голословностью и запел «Lebensraum» не в той тональности. С нацистской песней его роднило коллективная истерия и чувство вины не пронумерованной автоматной очереди. Его сбалансированные шарики мозга и дозировка мышьяка в голосе нервировала входивших с ним в контакт, сгущая вечерние краски и превращая их в невидимые. В тексте слышалась невыносимая тоска по жизненному пространству. Но так как трезвых свидетелей не было, Клаус вовремя опомнился, и задал Данику вопрос напрямую:
– Ты зачем это, как его, брови сбрил?
– А чтобы, эти преждевременные уроды, не выгорали. Вы что трупных пятен на солнце не видели? – пристыдил учителя ученик, в голосе которого проблеяла тревога стреноженной козы.
– Правильно, – подбодрил его динамичный Шварценбрюхер, –регбист, кегебист или просто beast твоего класса обязан быть однотонным прагматиком и проверять, все ли жизненно важные застёжки на месте, когда в довершение всего вентиляционная система, судорожно захватывая воздух, забивается рыбой об лёд. 
На этом полемики Даника с гуру и сбитнем Клаусом Шварценбрюхером, поглощавшим воздушные немецкие «Люфтвафли» на захрусталенной чешской веранде не заканчивались.
И пока патлатая группа «Сибирские пельмени» настраивала инструменты на немецкий лярд, отношения перешли в дружескую рукопашную «в огороде», с элементом размазывания по синякам на телах пострадавших от лечебной грязи «А’мазонка №7» «Made in Малая Арнаутская, 28 кв. 15, восьмой шейный позвонок от Фомы Копчика для Нели Апостроф в присутствии Лёвы Грюндига».
Ломаку Мурочку Спичку, нерешительно замявшуюся на подступах к ресторану, вдруг осенило, что чаще всего история любви детективная и что говорливый Шницель принадлежит к отряду экзотических птиц, которым хотелось бы, чтобы их определяли не по форме клюва, а по льющемуся пению в сверхчувствительный заплаканный микрофон «Made на Родине». Это открытие несказуемо обрадовало её, вышагивающую рядом с Даником в сексапильной юбочке в роспуск. Она перестала мысленно подзуживать его, догадываясь, что пренебрежительное отношение ко всему повышает значимость у идиотов, рассматривавших увеличение квартплаты как улучшение жизненного благосостояния, за загородкой дозволенного.
У ресторана к ним подскочили две здоровенных швейцарки-феминистки с бульдожьими привкусами меди и засученными рукавами питбулей в вестибюле. Они приподняли дискутирующую парочку под руки и, крепко прижали её мнущуюся в сомнениях «зайти или пройти мимо» к своим силиконовым грудям с круглогодичной лицензией на ношение. Таким образом гостей  внесли в фойе ресторана «Хру-хру» (так его величали в излишне доверчивых народных кругах).
Сводный оркестр одержимых идеей братства пенсионеров-аквалангистов «Ходячие писуары» увлечённо разминался на Васко да Гаммах. Он убаюкивал присутствующих, но завидев занововнесённых, заиграл приветственную проходную «Не ГРУзди за спиной», увеличив шумовой эффект процентов на десять в надежде, что руководство ресторана отважится на поощрительный жест – прекратить третировать их, подавая в перерывах клюквенный кисель в увеселительных номерах на втором этаже.
В полосатых робах и звёздчатых конатье музыКанты по-философски сопровождали подбадривающими покрикиваниями исполнительницу рэпа-краковяк верещалку Лесю Навсёсгодится двоюродную сестру Верочки Яквампишу, заштопоривавшую до неё неискушённые мозги слушателей. С увесистой серьгой в правой губе, время от времени выглядывавшей из-под юбки «Морская зыбь», она пела о топливном кризисе в будуарах, при каждом удобном случае поправляя задёрганные силиконовые груди.
К слову сказать, многие из присутствующих, были согласны на колесование в «Комнате с мехом», с дверью, отпирающейся от обвинений и петляющей на полуотвалившихся наличниках.
Все  были влюблены в раскованную Лесю. И кто в тайне, а кто наяву, мечтал о ночи паломничества, хотя втрескаться в неё «по уши» большинству мешали мощные плечи – когда она боролась сама с собой, то неизменно оказывалась в постели на лопатках. Возникает необходимость критически отнестись к исполнительнице и отметить, что её спасали глубокие по смыслу тексты песен и смелое декольте, не требовавшие расшифровки, к примеру, нашумевшая в цепочке пригородных туалетах «Грудная жаба».

У кого-то горы,
а у меня пригорки.
У кого-то парни,
а у меня придурки.

Для кого-то счастье.
Для меня заботы.
Вся в твоей я власти
Отзовись-ка... Кто ты?

Думаю, забросишь
в сетку эсэмэску,
пребываю в SOSе я –
натянуло леску.

Подцепила милого
на крючок знакомства,
если сексапильного,
то создадим потомство.

Но снова в одиночестве
открываю банку –
это тоже «творчество»,
только спозаранку.

Понимаю ветрена я –
такова судьбинушка.
Столько предначертанного,
что мозгами двинешься.

Говорят бывалые,
что не всё потерянно,
и стонут губы алые
Непередоверенно.

Раскрепощённая песенка собирала аплодисменты.
Они  переходят в овацию, но перерасти её от закрытых окон до задраенных дверей не могут.
Какой-то алкающий алкаш кивком головы по достоинству её оценивает. Было заметно, что народ в зале, где раздались беспорядочные выстрелы (входящих приветствовали шампанским) умел отделить зёрна от плевел, и как бодлеровская коза на выпасе, препарируемый запоминающийся текст в накладе не остался.
При виде Леси (учитывая, что с годами зрение ухудшается) Даник прищёлкнул языком-нёбоскрёбом, прятавшимся за рядом фарфоровых коронок, посаженных на пять лет на депульпированные зубы и проименованные в алфавитном порядке. Шницель собрал, было, волю в кулак, но тот был занят в кармане чем-то более интересным, связанным с воспоминаниями, как в детстве Даня прятал дедушкины тапочки в туалете под своим мягким стулом. Тогда он принял это к сведению, осознавая, что рельефная девчонка всего лишь полосатая пчёлка, не имеющая шансов пробудить в нём интерес к себе, предварительно не растолкав. И кому нужен начинающий пасечник? Поведение Леси не вызывало нареканий – одни Мурины жалобы, не дававшие ему ни сна, ни покоя.
зря прожитые годы.
Оркестр больше не подавал тягомотной дохлятины – бодро звучало люминесцентное мамбо-кантата «Не кантовать!» За ней поскакал фирменный чарльстон «Тысяча вкус-нот» с вызывающим текстом: «Шикеры, не шикайте на тех, кто живёт с шиком!»
Гетеросексуальные пары, бросив горячее и диспуты, выползли на танцплощадку с бёдрами налитыми кровью, размять латентные мышцы под языковую молотилку до подходящей фаршевой консистенции. В углу в окружении эмансипированных простейших цыганка гадала кому-то по руке по женской линии.
Нестройный дуэт инка Рафаэля Заеды и наймитки украинки Tre Щоба вдумчиво уживался в бойком вокальном номерке (поговаривали, что у Рафаэля Заеды профессионально расширенная семья – три брата и две операционные сестры).
Мурке приспичило потанцевать. Она прекратила гипотетические рассуждения о торте из Бизе и сале «Кабанера». Спичка жаждала глянцевых впечатлений и с нескрываемым от посторонних глаз любопытством наблюдала за ополчившимися усатыми картёжниками, наотмашь тузившими друг друга возле кадки, напоминавшей кадык с застрявшей берцовой костью бамбука.

                Своя «Коза ностра» ближе к телу.

     Глава 29.   Запасная смена настроения

Даник с готовностью отозвался на её просьбу, содержащую небезосновательные претензии и приглашающий жест, и решив, что хватит с него мытарств, попытал счастье огнём и теннисным мячом. Теперь можно было поиздеваться над другими, тем более, что ещё не подошло время стимулировать интерес к себе ассигнациями, которых у него, честно говоря, было в обрез. Кроме того он проповедовал протекционизм в любви и ему до чёртиков надоело механическое пережёвывание одного и того же с полным ртом и ввалившимися от недоедания щеками. Зевнув в полрта, Шницель схватился за Мурочку, как за стропы наполовину раскрывшегося парашюта. В сбивчивом ритме румбленного танца Даник, наперекор логике, повёл Мурочку Спичку к дверям туалета, намереваясь избежать кривотолков на толчке, а заодно и черкнуть на стене в кабинке несколько пикантных словечек, обладающих, по его мнению, ценными вкусовыми качествами, которые несомненно раздразнят вкусовые сосочки языков взыскательных посетителей.
Но после третьего оскала бульдога, сидевшего загривком к туалету (он сторожил выходящие запахи, считая что собачьи бои – это мракопесие), Дане вздумалось волной залить  умы друзей, дважды в месяц отмечающих праздник «Благополучки» и подзарядиться спиртным. Они со Спичкой вернулись к столику.
Мурочка давно уже перестала ходить в платье из колючей проволоки, ограждавшей её от репейника почитателей, думающих, что если они носят штаны в чистку, то им всё позволено. Она не сопротивлялась Данику, зная, что голос у него низкий, да и масштабные намеренья не лучше. Ясно было, Мура не прочь сойтись с ним поближе, не исключая соития. К тому же худышка вспомнила мамины напутственные слова на Амур-реке: «Или ты незаметно для себя теряешь невинность и получаешь что надо, или ничего не теряешь и удовольствия не видишь, как собственных ушей в ушанке на тесёмочках». А маме, этой ходячей энциклопедии медицинских советов, Мура вполне доверяла, но не до конца.
Завидев приближающуюся танцевальную пару, какой-то хмырь-солдатик – форменный идиот, выходивший из кафельного тузика с полузастёгнутой ширинкой, нырнул обратно в него в предвкушении невероятного приключения. Он бросился к зеркалу над умывальником, выхватил из кармана гимнастёрки расчёску и, озираясь, начал пробираться вдоль аккуратного пробора слева наискосок ото лба к лысеющей макушке.
Шепелявый солдатик, производное многоочкового Бундесрата во дворе, колючим взглядом взирал на Шницеля из-за засеребрённого стекла, мысленно готовя открытое обращение к Данику: «Мне вовще не хошется вштревать и ражбивать швою жизнь о вашу морду, но в даной щитуации вы меня прошто вынуждаете это шделать!» Если же события не развернутся по намеченному липкому сценарию, думал Шницель, придётся положиться на тренированные на плацу икроножные мышцы (короткометражку  в 10 метров он пробегал за 3,5 секунды – это составляло мировой рекорд, потому что кроме него никто в здравом уме её не бегал).
Предвкушая осложнения, опомнившийся ловкач Шницель не дал чужаку испохабить вечер и быстро изменил заданное направление в сторону оркестра. Он обдал из ушата презрения тупоглазым взглядом скрывшегося в туалете недотёпу-солдатика и заулыбался от задорной мысли о незадачливом нахале, нюхающем в растерянности за дверьми затхлый миксаж мочи с хлоркой. Даник увидел в конце зала старого приятеля Павла Ватку, с которым они сидели там, где раз в день на полчаса выводят погулять во двор. Не обратив должного внимания на спутницу Ватки за ломящимся от спиртного столом, Шницель приветственно махнул рукой в боксёрской перчатке, создавая у присутствующих впечатление, что смелый держит удар, а осмотрительный дистанцию.
Похоже дама не вызвала у Даника вспученного животного чувства – по вырезу декольте было заметно, что она не жалует представителей его породы, предпочитая им развлечения с нежинскими огурчиками, когда солнце за шторами в будуаре присаживается за горизонт. Она не относилась к женщинам, в которых можно запарковать машину любви до лимонного рассвета, брызнувшего сквозь занавески в заспанные глаза. Скорее всего её прелестная головка была забита мыслями о размерах компенсации за компанию, нежели за любовь, а потому не происходят ли слова ловушка и отлов от «love» по-британски? Перехватив тяжёлый взгляд Даника Шницеля, Павло Ватка подумал, что всё-таки плохо разбирается в истории еврейского народа и что Exodus вероятнее всего исход баскетбольного матча. И как перед многими до Ватки еврейский вопрос встал ребром, но, конечно, не тем, что Бог чудодейственным способом выудил из доверчивого Адама. Павло жаждал выпить по какому-нибудь совершенно новому поводу, но оказалось, что все дни в году уже давно разобраны и распределены по праздникам, а в голове его буйствуют отрывочные комментарии на все случаи жизни из настенного календаря. Поэтому, глядя на репродукцию «Чёрного квадрата» Умалевича, аппетитно распятую у входа на кухню, его так и подмывало высказаться оптимистически: «Не так уж страшен квадрат, как нам его малюют». Между тем тоска по родине давала о себе знать всё острее, и Павло заглушил её традиционными «150 граммами с прицепом». Вторая порция водки цвета пшеничных волос могла оказаться для него излишней заявкой на встречу с судьбой на обледеневшем шоссе, поэтому он благоразумно от неё отказался. Когда на весы удачи выпадали тяжёлые минуты, ему хотелось остановить время и поговорить с ним начистоту, пылесося слова, потому что в таких случаях Ватку охватывал панический страх. Для него не было ничего ужасней рюмочной пустоты и фужерной опустошённости, хотя на столе, непонятно откуда, появились набитые битком биточки.
Её звали Сюзан Канистра, и определённо не по паспорту. В профиль она напоминала собственный анфас. Было в ней что-то от цельного молока. Глядя на неё у Ватки появлялось ощущение, дескать он побрызгался одеколоном, чтобы освежить память мимолётных свиданий штормовой молодости, когда девчонки валили к нему косяком подозрительно покосившейся на него входной двери.
Сидя напротив Сюзан, избегая подвохов, вызванных хромотой взглядов окружающих и принимая мелочи жизни за разменную монету, Павло готов был привести себя в порядок, но стражи куда-то запропастились. Дай ему возможность, он не смог бы придти к решению, какой пригласить оркестр на захоронение усопшей мечты. Не правда ли, коллега, говорил он себе, не артачащаяся женщина достаётся тому, кто её больше желает.
Без тени сомнения, Ватке стоило выйти из состояния ступора, чтобы войти в норму, где знамёна развивались, стяги стягивались, флаги реяли и полоскались в горле бухты, а водка оставалась стимулятором, предающим силы закопчённым телам навынос. Пьяная улыбка многообещающе петляла по его крестьянскому лицу в рабочем порядке, но судя по грациозной посадке дамы за столом, она не боялась оказаться усыпанной сомнительным серпантином комплиментов Паши Ватки. Оркестр заиграл тягуче-ликёрное танго, посвящённое высокой «культуре» труда за прилавком.
Парочка, насупившая брови в гороховой похлёбке за соседним столиком, поспешно сорвалась с мест и слилась воедино, отмеряя прерывистый шаг в направлении туалета. По потемневшим лицам было заметно – резерв их долготерпения исчерпан.
А в памяти Павла всплывали подводные лодки взмокших слов.
– Я не знаком с сапожным искусством, мадемуазель Канистра, поэтому не буду набиваться вам в непонятно для чего отворачивающиеся каблучки-рюмочки, но плохо управляемой близости я предпочитаю секс на автопилоте в мельчайших подробностях.
– Это меня не шокирует, – рассмеялась Сюзан Канистра, догадываясь, что он полон шарма, особенно в трусах, – я ведь участница кулинарной выставки «Что шеф ведущий нам готовит?»
– Слышал о такой. Кажется на презентации у критиков отёчные метафоры подмигивали варикозным аллегориям.
– Приятно иметь дело с всесторонне образованным литературоглотом, взирающим на палати-нары на трёх уровнях, как на уравниловку с тремя неизвестными, – Канистра восстала против себя, подавляя широкодиапазонную зевоту, а тормозная жидкость бурбона помогла ей избавиться от мимолётного перевозбуждения.
– Откровение за откровение! Совесть рада помучить слабого человека. Будь на то моя воля, я бы дорого дал, чтобы увидеть её ноги, но кто-то оказался более состоятельным и задушил её собственными руками, – с энтузиазмом отозвался Павло, –  но, доверяясь вам, очаровательная незнакомка, меня больше всего пугают менструирующие художницы, не знающие к какому периоду отнести свои картины. Вы мне кажетесь одной из самостоятельных, состоятельных персон, которых пропасть сколько, изобличённых во лжи.
– Думаю, вы заблуждаетесь, корзинка с его не стираными трусами – это всё, что у меня осталось от первого брака.
– Что вы, что вы, мадам, я и не думал наводить о вас справки, – встрепенулся Павло, заметив как каёмка её губ искривились в лиловой обиде с разводами по краям.
– Наводить – это одно дело, главное, чтобы не выстрелило.
– Так давайте в этот благодушный вечер выстрелим чем-нибудь другим, пригубим чувство безнаказанности и постараемся его не расплёскивать, – обрадовался он, схватив «Моёт» за горлышко.
В унисон романтическому настроению Ватки Сюзан впала в немилость поэтическому настроению, сочтя неуместным декламацию отрывка из Опы Непонашему: «Яблоня рассказывала груше свою печальную историю, ветер грубо оборвал её».
– Нам это не угрожает, – заверил Павло, голосом, вырвавшимся из пересохшего колодца рта, – мы достигнем договорённости.
– И подпишем соглашение. По поступившим последним данным, мир любовных гонок не терпит проволочек.
– Вам не кажется, что беседа приобретает спортивно-политическую окраску с оттенком сексуальной конотации? До встречи с вами я – оперный факалист  с нетерпением ожидал только результатов анализов, учитывая, что мне, ухоженному по добру-по здорову, не так уж плохо жилось с третьим разрядом по пенису.
– Вольфрамовые нити слов перегорели,  весёлый трёп угас. Но в любом случае на вашем месте я бы не беспокоилась – ещё несколько рюмок и вы вырубитесь. Учтите, дурные привычки и навязчивые идеи – блюстительницы душевного беспорядка.
– О, на улице я не пью. На днях один носитель припадочных настроений предложил мне вступить в партию «Коричневых бумажных пакетов», так я отказался от гудёжного союза уличных выпивох. К тому же неподъёмные вступительные взносы, напоминают проект объединения университетов с больницами под эгидой Министерства Высшего Новообразования. Неужели я не похож на вдумчивого пьяницу, ноги которого изображают джигу велосипедной восьмёрки?! У меня, как у циклопа, ни в одном глазу.
– Вовсе нет, вам не характерны застеклённые взгляды, но повседневность внесёт свои коррективы в вашу жизнь мима, выбегающего в чёрном трико и белой косоворотке на перекрёсток с зазебренной палочкой регулировщицы, дающей отмашку грудью.
– Приятно слышать, что у меня есть хоть какие-то перспективы.   Готов поделиться с вами, что даже перед лицом плодоносящей дамы, мне на многое глубоко наплевать, а это не значит раз плюнуть и растереть. Я, понимаете, не пирог, чтобы меня допекать за то, что подпиливаю устои антикварных приличий.
– Тогда у меня вырисовывается к вам вопрос...
– С вопросами подождём до лучших времён, милочка. Я не гонщик в постели с женщиной, продолжающий свой автопробег по незнакомым местам. Я врождённый алкоголик, сначала пропускавший уроки, потом по одной, включая девчонок, на откидных местах в кино для длинноволосых, страдающих космосоманией – заболеванием в запущенной форме. 
– Обожаю ваш высокий штиль, Павло, в придачу к океану поэтического таланта. Можно ли считать, что я присутствую на торжественной выдаче «Свидетельства о перерождении» куколки в бабочку? Это вызывает у меня повышенный, возможно нездоровый второй интерес, к половой принадлежности бабочки, первого, как я понимаю, в разговоре с вами быть не может. Беседуя с вами, у меня возникает ощущение, что я, в свою очередь, получила роль безделушки в пьесе «Игрушки для взрослых».
– Как вам будет угодно, мадам, я могу обнажить свой внутренний мир, но для этого мне придётся вывернуться наизнанку. Не стоит меня винить в семи смертных грехах за то, что создание видимости в тумане. Не буду вас разубеждать, что искусственно вызванный интерес всего лишь легкоперевариваемая пища для ума.
– Смотрю я на вас и думаю, кого же вы мне всё-таки напоминаете. А-а, вспомнила, одного сказочника-пилота, ворвавшегося в мою жизнь полосатой зеброй событий. Исключительно вежливый с людьми, он ограничивался анонимными посланиями на... Его снедала неосуществимая мечта – быть захороненным в воздушной яме. 
– Ну что ж, мне приятно сознавать, что и ты трудишься на благо грядущего апокалипсиса. Так как вы, мадам, упомянули зебру, я не ошибусь, если скажу, что вы любите животных.
– Вы угадали. Да, я люблю вещи. Кто-то заводит собачку, кто кошку, а я со своим патентом радости – моль в шкафу.
– Я вас понимаю, она такая пушистая. Вижу, вы не отказываете себе в насущном, – понимающе кивнул Павло, незаметно для окружающих оценивая объём грудей и диаметр бёдер собеседницы.
Ватке доставляло удовольствие смотреть как вылетает пробка из бутылки шампанского, и у прелестницы, спускающейся к нему по трапу снисходительности, открывается второе дыхание.
По Сюзан было заметно, что она не прочь убить свободное время самым безболезненным для вечности способом, минуя чревоугодие. Она была убеждена, что мозг жиреет с откладыванием калорий в памяти, хотя в ресторане со столиками на колёсах подавали жареную утку с выводком пушистых абрикосов, похожих на войлочные теннисные мячи при подаче. Разжигая в собутыльнице любопытство, Ватка чиркнул спичкой о подошву хромового сапога в момент когда с кухни, пресмыкающейся к залу, грянул поварской гимн «В рагу не сдаётся наш метрдотель...». Последующие слова потонули во взрыве аплодисментов пусетителей.
– Вы делитесь со мной кусочком счастья, – не обращая внимание на происходящее, уютно кивнула Сюзан Канистра, уверенная, что мандраж – это индийский принц, шепчущий всякие развязные слова и открывший высоко в Ги Малаях живородящие тайны желёз внутренней секреции, а про себя она отметила, ну и нажрался, гад.
– Что касается счастья, то его у меня в избытке, особенно, когда не слышу как заливаются бесчисленными недоразвитыми мелодиями мобильники – проклятие научно-технического поноса XXI века. Не-на-ви-жу сотовые телефоны в лапках вечно жужжащих пчёлок.
– А для меня это выплеснутое наружу благосостояние.
– Когда цены на бензин достигают заоблачных высот, изобретают этаноловую зажигалку (СН3 СН2 СН). Но, как видите, и вы в этом скоро сами убедитесь, я предпочитаю дедовские методы, – протянул Павло, отметив про себя, что её милое бежевое лицо постепенно приобретает тон берета. И вдруг ему страшно захотелось оказаться в положении захода сзади «прижатым к её спине».
Ватка понимает, что любовь к Канистре – ядовитое средство удовольствия, но не панацея от обыденности. Случается, что знакомишься с комфортабельной женщиной, пропитанной интеллектом и не гнушающейся отдаваться под проценты, а она тускло смотрит на впалые щёки подушек кушетки цвета обезжиренного молока, с которой ей предстоит познакомиться поближе.
– Я вижу вы не унываете, даже когда выпьете. В сексе по договорённости главное – взаимовыучка, – тяжело вздохнула она.
– Вы заблуждаетесь, о каком джентльменском соглашении с женщиной может идти речь! Ну не гонять же нам вдвоём чаи по ночам на мотоцикле по вертикальной стене! Притом, что вы даже представить себе не можете, сколько я сдал крови комарам на сахар! – удачно сострил Павло. – Сталкиваясь с невинностью я предпочитал выходить из затруднительного положения с её честью, и вовсе не потому, что мне не предоставлялась возможность измерить длину каждого волоска, покрывающего её тело. Любовь – это стихийное бедствие, от которого не застрахуешься.
– Очень эстетично высказываетесь. Вы похожи на человека, отошедшего от дел. Или вас отвергли от них? Создаётся впечатление, что вы смотрите на всё сквозь полуприкрытые веки усталого человечества. Всё, что запрещено законами совести, представляет для вас живой интерес, пока он не наскучил.
– Не угадали. Если бы вы были повнимательней, то заметили бы, что я предельно общителен. Кстати, сегодня четвёртое февраля – «День борьбы с раком», а я своему лобстеру (скользкое словечко, заменившее омаров) во избежании грызни, клешню не оторвал.
– Печально, что справедливость скрывается в тёмных уголках жалких душонок. Но у вас ещё есть время оправдать себя. Вернусь к теме общения – бывает люди обмениваются рукопожатиями, что не всегда выгодно, а никчёмные слова становятся обменной валютой, превращающей допрос в справочную отделку лица.
– Послушаешь вас и подумаешь, что действительность подслеповатая ломовая лошадь, под копыта которой меньше всего хочется попасть, А для меня жизнь – тир, в котором я стараюсь поразить десятку воображения. И это уже непосредственная победа над сыплющимися звонкими и отзывчивыми пощёчинами.
– Вовсе не так, не создавайте обо мне ложного впечатления, я не то что мои подружки Бетси Парадигма и Надирайся Априори, выглядящие поросятами с яблоками в рыльцах и пронумерованными частями бело-розовых тел и нескромными взглядами на чужих мужей. В отличие от них я не принадлежу к тем, кто закрыт по техническим кручинам. Я скорее розетка, от которой благовонные типажи приобретают за умеренную цену возможность, не вызывая порицания, подпитываться энергоресурсами из сети, включая дёрганую интернетную.
– Вот оно всё и прояснилось к обоюдному удовольствию. Ничего кастаньетного в моей жизни не происходит, а с 1 до 5 «работа» над собой сменяется сетями сиест. У вас, мадам, вся жизнь впереди,  мне же предстоит бессонная ночь, лишённая дегустации женщины. Сказать правду, я к этому привык не все позволяют ставить себя в двусмысленное положение Камасутры. Долгосрочные планы презрительно корчат рожи, когда я пытаюсь их строить. А ведь так хочется пожертвовать собой в фонд помощи Недоразвитым и Странным. С некоторых пор я не доверяю даже аромату кофе, – прострекотал Ватка и поднял глаза к нарядной лепке потолка с изображением нелепого «наряда» милиции.
Под потолком по телевизору в юридическом шоу «Правила поведения при разводе... на деньги» выступала откровенно обнажённая метеосводчица и танцовщица из Гваделупы с застрявшим гипертрофированным языком партнёра в миндальном пирожном её кремовых губ, напевавшего ей дифирамбы в проигрышах. Зрители заметили, что в танце джунглей «Трофические язвы» ему не раз приходилось переступать через себя и её пожелтевшие великовозрастные трусики, пока патлатый ударник сражался с натянутой кожей барабана пушистого револьвера. С танцующих семь потов сошло, и у скатывавшихся капель по мере приближения к полу уменьшался удельный вес. Резвая парочка, объявленная как Попаду и Маммаграмма, рекламировала вытертое «Сухое Мартини» с болеутоляющим средством от мовзолей. Сквозь редкий кустарник на её лобке проглядывала синяя фармацевтическая татуировка «Refills 3 times», и по Маммаграмме было заметно, что она посещала вечерние курсы «Взаимоделия» и гимнастический джим, где накачивают губы, доказывая, что у истории нет заднего прохода.
Представшая перед Мурой ресторанная программа напоминала открытое ягодичное собрание Обездоленных, на которой первой ласточкой выступила испарина на лбу. Следом за этим Мурочку Спичку охватило ощущение поэтапного опьянения трёхягодичной давности пребывания в Альпах, где официант подал одно мясное блюдо на двоих под названием «Неразделённая любовь», в то время как энтузиасты лыжного спорта на подъёмнике не давали друг другу спуску в русле приподнимающейся на гору беседы. Под влиянием бурлеска алкогольных испарений языки постепенно развязывались небрежно закрученными снопами на невозделанных полях воспоминаний. Но кое-кто уже раскис, а кое-кого уже и развело, как большак ранней весной, от дедушкиного практичного завета: «Говори, да недоговаривай». Но одного так и не смогли остановить. Он с тоской вспоминал безоблачные дни третьего медового месяца, сдобренного в непередаваемых наслаждениях «Кетчупом 22» Джозефа Хеллера. Невзрачный певец-иллюзионист в размашистой манере на скрипящих подмостках (не под фанеру) вживался в образ индонезийского оранжевого орангутанга с зачёсанными на зад волосами со спины, напоминавшего дикую борова в натуральную ветчину?), готовую, невзирая на излишки бекона, костьми лечь за  иллюзорный шансон. (Сначала подложат свинью, а потом судят за скотоложника кинолога, бахвалящегося своей «кинопродукцией». А если кто предпочитает поросёнка с антоновкой во рту?)
В «торговом центре» зала под синкопы роялиста-пианолога с консерваторским образованием Коли Сбитня ветераны трёх войн фокстротно прыгали с молодками (после танцев неразборчивые стариканы растаскивали неряшливых девчонок по домам).
В углу справа шмыгающий носом мусульманин совершал намаз красной икры на белоснежный хлебный ломоть и жадно его вкушал, представляя вместо него метрдотеля, при входе сделавшего ему бестактное замечание: «Подхватили где-то насморк и требуете столик на двоих, а у нас на своих неверных мест не хватает. Правда, во дворе имеются два места, но предупреждаю, загорелая кожа дивана – выгоревшая, как ресницы плакучей ивы над прудом». За четвёртым столиком налево от крайнего второго расположилось осунувшееся лицо бульонно-насупившегося люмпена и подопытного бойца Веньки Варана, разрабатывавшего пережевательные челюстные лопасти. Стоявшая перед ним соусная утка выглядела больнично. Нижняя челюсть Варана ритмично отрывалась от верхней космическим челноком, отваливающим в чадящем небе от несущей ракеты и чем-то напоминал кита, цедящего планктонный суп через пластины. Это инициировало сносный акт жевания. Злые языки поговаривали, что Венька сконструировал измеритель душевной теплоотдачи с болью, и второе полнолуние в радиусе полумили ищет спонсора среди выпивох в окрестных ресторациях.
Официант с обедным видом пересёк зал, затормозил у столика и сходу предложил подогретое первое (в свободное время он сводил бородавки, не успевшие своевременно выскочить замуж).
– Неси золотой бульон, – промычал в куриную ногу Варан, поглядывая на картины Парапета Пожелтяна «Берёзовая тёща» и «Солнце встало за спиной», затеняющую эрекцию Людовика XIV на приёме испанского посла в Лувре во времена процветания искусств, когда человечество ещё не пристрастилось к аспирину.
– Вы не на Уолл-Стрите, а в приличном месте, – напомнил ему служитель общественного питания и проскользнул к соседнему столику, памятуя, что по данным в интернете Варана судили за эксгибиционизм ещё в детском саду, а потом за скачивание мышц у других. Правда, процесс, выразившийся в не пристроенных показаниях и улитках против властей в дождливые дни с пакетботами на ногах, вынуждены были прекратить за неимением самодостаточных улик.
После бутылки Кавальдоса, Венька, как рыба, выброшенная на берег, жадно хватал ртом воздух, но рта явно не хватало, чтобы десятки раз повторять убедительно с расстановкой одну и ту же фразу: «Бритвы у братвы, у братвы бритвы». Захмелев, он с перьевыми облаками колосящихся волосков вокруг озоновой дыры лысины уставился на объявление: «Ношение колющего оружия строго воспрещается. У нас имеются свои ножи и вилки».
В противовес его экспертному мнению, когда Всемогущий отозвал людей в заинтересованную сторону, на смену им пришли хищники. Тогда Венька схватил шапку в охапку и деранул оттуда. Фужер с пивом пеной дрожал у его рта. Варан терял плавучесть, и никнул головой, как ему показалось, над летающим блюдцем, приземлившимся на его столике, но это был всего лишь залётный Шоломалейхомовский «мотылёк» Мотеле, которому Венька успел продекламировать одержимые строки из философского трактата по юмору «Визитёрша любовь на голодный желудок вошла...».
Вскоре после выступления, Венька, мобилизовал оставшиеся без присмотра клетки мозга. Он укокошил дюжину пищащих устриц, и посапывая на столе, уложил выбритый череп в порозовевшие от смущения ладони, моргая пришедшими в запустение глазницами из осевшего на стул скелета. Глядя на оловяные движения конечностей и свинцовое выражение его лица, думалось, что чудак попал в микроклимат под узбекским халатом. Так что волей-неволей перестаёшь удивляться финансистам, сокращающим госбюджет, в рассчёте на естественную убыль населения.
–  Где желаете-с? – угодливо согнулся перед Шницелем с блокнотом в руке образина-официант с видом киллера (уборщика «мусора»), принимающим заказ на убийство. Эта горилла, прославившаяся квалифицированными обносками столиков, отсидела три года в общепитовской столовой за уклонизм от непрямых супружеских обязанностей с заведующей, смутно догадываясь, что лихачество с лихвой окупается чаевыми в такси.
– Как всегда, Гриня, у окна с видом на бухту Монако. И чтобы парусники плавали с золотыми Ривками в бикини, и опять же никакой бутафории, – небрежно протянул ему моментально осиротевшую без таллера руку Шницель, – да не забудь принести бутылку сухого «Мартына», и закажи музыкантам чего-нибудь из Битлов, когда, преодолевая Ленность, Джон дженился на подкидной доске. – Даник не забыл, что еле оправившись от первого блюда, он, по привычке, сразу переходил ко второму, поэтому выбирал подруг методом втыка, а столик на колёсиках поближе к ватерклозету.
– Будь сде… – жирно улыбнулся тот, согнувшись и выпрямившись. Привычным жестом сунув чаевые в карман, он щёлкнул рабочим сцены кастаньетами, вмонтированными в каблуки, – принесите окно, стоящее на балконе с развёрнутой панорамой залива и два прибора для улучшения настроения клиентов VIP.
Подёнщики засуетились под «Вальс засушенных листьев».
На сцене появились безукоризненно раздетые Снегурочки. Они исполнили танец «Ледорубов» и растаяли за кулисами. Слева от Шницеля (противника искусственного осеменения методом «Втулки» – жёсткого соединения тычинки с пестиком) за окном зашелестел средиземноморской галькой эквивалент пенистого бирюзового прибоя. Море разволновалось, то заливая, то обнажая кривые зубы неотёсанных камней, торчащих из песчаного дна. Справа заструились волнистые «кудри кузнеца», одним мановением поднявшего на яхте разноцветные пузыристые паруса.
Спичка подсела к Данику выгодным боком, но это не поубавило опасности сексуального нападения с его стороны, ведь он считал, что уши даны не только для того, чтобы слышать. Герой пронзительных романов Шницель, которого однажды словили на продаже идиотам вилл для загребания денег, при виде панорамы удовлетворённо вздохнул, в личине иждивенца он чувствовал себя комфортно. Кроме того, он любил путешествовать по солнечной Италии за чужой счёт, не зря же друзья называли его китайским скитальянцем. И ещё он любил разорительное печное отопление, потому что не хотел потрафлять обогащению нефтяных королей.
      – Заказывай всё, что твоей тушеньке угодно, Муронька, – раздобрился Даник, пародируя охмелевших немцев, наводивших на него плоскостную скуку, пока шустрая официантка Шурочка Паломайка подавала чужакам завалящие надежды, зная что они не венки, и возлагать их следует осмотрительно. 
      – Тогда, милый, я желаю вкусить шурупы под сметаной.
      – Подозреваю, дорогая, что ты имеешь в виду шурпу.
      – Тебе видней, Даня, ты ближе к окну по статусу, и по возрасту к Богу, – со Шницелем Мурочка чувствовала себя тайской массажисткой, разминающей ноги на спине клиента.
      – Что пить соизволите-с? – залебезил официант.
      – Вы сервируете креплёные скрепками вина?
      – Сейчас подам их в сопровождении аидише скрипок, которым было жаль покидать страну, хлебнувшую и горя, и водки.
      – Тогда, соблюдая ваши еврейские О’бычьи, принесите бутылку «Мурло ВРИОдежанейро», а даме «Вер-блюдо». Давайте отметим поступление в продажу вновьизбранного члена парламента.
      Через три столика на пятый разворачивалась завораживающая сцена – буйствовал голый до чёрного пояса здоровила с татуировкой на разминочной спине «Не забуду Май – Дан», которую ему накололи в виде благодарности пацаны, когда Буйный перевёз героин через границу Больши с Велотруссией в Мишелиновой запаске в багажнике. Здоровила запальчиво схватил  кого-то за пальцы и прокричал кусочнице-мымре в несвеже пахнущем трико:
– Не изливай на меня своё раздражение только потому, что туалет занят! Шиш тебе, Кебаб мне. Или подай олилипученного  вальдшнепа, претендующего на второе изысканное блюдо.
– Они почивать изволят-с, – разрядил обстановку официант.
     Тевтонцы (члены беспочвенного кёнигсбергского землячества), восседавшие за сдвинутыми столиками, прыснули от смеха до оркестра. Бузотёр испуганно утихомирился и притаился. Осознав, что его раскусили, он затих, как неисправная винтовка на стрельбище, напоминающем о затворничестве очистительного автомата Калашникова, когда центральное отопление комитета партии не работало. А может быть он вовремя спохватился, что перешёл с ними непрерывающуюся разделительную полосу, что грозило необратимыми осложнениями.
Почему-то перед глазами Бузотёра неоправданно во весь рост встал образ Великого Мао, мечтавшего о справедливом водоразделе Амура с колчаном стрел за победоносным плечом. Басурманам стало не смешно и по-пивному горько за исключением одного (в цирке, где после триумфального выступления воздушные гимнасты распыляли разноцветные воздушные поцелуи, он ловил пули зубами, выступая в роли буллетмейстера).
Его имярек не получило огласки, но и лентяем Бузотёра назвать мало кто решался. В зале отключили кондиционер импортного производства, и Бузотёр, изредка поглядывая на танцовщицу, занятую стриптизной стряпнёй, в поте лица трудился над «Лозаньей вверх и вниз», возвышающейся на пятнистой от вина скатерти.
Откровенно говоря, зрелище неприглядно довлело, и смотрелся Бузотёр вражеским лазутчиком перед сигналом к атаке. Время от времени положение спасал штатный комик Профилакт Ватка, усердствовавший вовсю – зал взрывался и обильный смех растекался по заново отпескоструенным стенам. Да стоит ли удивляться, когда черномазых дошколят (переводные картинки через улицу) становилось всё больше. С улицы налетал воздух – опылитель мебели. Кортезианство процветало. Начиная съёмочный день, Ватка представлялся девушкам на улице кинооператором, не учитывая, что время разумного подхода к женщине прошло, теперь к ней лучше всего подъезжать на «Мерседесе», а нагнетаемая обстановка не обязательно резиновая. Люди, охваченные чувством умиротворённости, повежливели. Настенные лозунги стали потолочными, как в наркоматные времена замены министерств компроматами обороны и сельского хозяйства. Паразитирующая часть общества с наскипедаренной юностью чувствовала себя на плаву.
А теперь о комике, о его предыстории и о том, что он дожил до такого комического положения, в котором, как отмечали шлифовальные философские круги, преобладала диспропорциональная добропорядочность, граничащая с немецкой рениксой.
Ватка не плавал кролем, баттерфляем, вольным стилем, потому что не мог отказаться от дружеского похлопывания воды по спине, поэтому сегодня до своего выступления в ресторане он принимал ванну, как король иностранного посла – с отвращением, но со всеми надлежащими почестями, когда у того во взгляде проскальзывает желание завязать дружбу морским узлом, не завязывая с нею.
Выйдя из  душа, комик с обтрёпанными губами радостно обтёр посвежевший кочан кочерыжкой губки. Он ступил на тёмноволосый ковёр, не ощутив утреннего огорчения диабетической засухи во рту. Его обширная лысина и широкий лоб блестели натёртым линолеумом. На затылке торчал пучок репчатого лука, дарственная парикмахера, бреющего футбольные мячи перед матчем. Провисшие полукружья мешков под глазами наполнялись фиолетовой жидкостью, зрачки, устремлённые вдаль, напоминали пожелтевший лес, застланный простынёй тумана, а от смущения лицо его заливалось свежей типографской краской.
Занимаясь своеобразным массажем не больно извилистых мозгов (он часто бил себя ладонью по лбу, когда предстояла чистка зубов с ниточным флоссингом) Профилакт Анисимович на минуту задумался, с налипшим презрением осознавая, что у любовника с сопроводительной запиской от человека с впалым ртом и выпячивающим поджилеточным животом и у него не было ничего общего кроме его неверной жены и урологического девиза: «У суженных мочеиспускательных путей обводных каналов не бывает».
Когда доктор объявил им что лечит от импотенции и для этого придётся сдать анализ текущей на женщин слюны, у соперников возникла дерзкая задумка создать народный театр с двухяростными кроватями. Успех зависел от правильной подачи материала независимо из чего он – из шёлка, ситчика или Бостона. Они (он и любовник жены) уже репетировали пьесу в стихах Лебедева Too Much «Девятая наповал», в которой больной муж напоминал пропеллерный вездеход, откинувшийся на воздушных подушках.

Она была в лосинах,
а я в её лощинах,
как юнга с корабля «Девятый вал».
После шестого дринка
в глазу искал соринку,
нанизывал её и надевал.

Всё было очень мило –
швыряло и штормило.
Испытывая бочку и пике,
мы ржали, как подростки,
а мастер Айвазовский
и не мечтал о сексе в гамаке.

Дуплетом в дальний угол
вбивало нас с подругой,
не удалось в четвёртый раз приплыть.
Ей захотелось быстро
великим маринистом
запечатлённою навеки быть.

К утру утихла буря.
В объятиях заснули –
наколотый Морфей околдовал.
Я Водолей, ты – Овен,
нас ублажил Бетховен
симфонией «Девятой» наповал.

Конечно, рассуждал он, жена моя тёмная шатенка и полуграмотная. И встретились мы с ней не элитарно где-нибудь там в дельфинарии, а в районном вендиспансере по стечению обстоятельств, так что не удивительно, что моим глазам требовалось определённое время, чтобы в результате интеллектуальной разминки на развилке дорог привыкнуть к её темноте. Напялив солнцезащитные очки, сползающие с табуретки переносицы, мне посчастливилось разглядеть, что она делит мужиков на ретроспективных животных и преуспевающих в неудачах. Отсюда можно сделать вывод – какой идиот делится с женой самым сокровенным, если для этого существуют любовницы.
Жизнь умеет ловко всучить лежалый товар, продолжал успокаивать себя следователь-пульмонолог – организатор и непосредственный участник секретной операции «Задержание дыхания  возмущённой нации с последующим удлинением ног теням предков при помощи дыбы». Но куда деться от расторопных пальцев?!
Надо быть готовым к отработанным ударам хулиганки-судьбы, хотя она-хозяйка определённо знает, что не хорошо это вытирать ноги о прихожан в прихожей. И вот уже зашедший на огонёк Георгин Варлаамович строит рожи, не подбирая материала, и сладострастно засматривает судьбе в лицо, нежно называя её моя пилочка Хризантема Борисовна. Он выискивает щёлку в её «вместилище», как в той программе телевидения, страдающего «хроникой» событий, что превратила и без того процветающее серийное производство идиотов в конвейерное.
Такое с ним уже случалось, когда по пятницам в два часа пополудни он отправлялся в профсоюзную баню шахтёров «Каменный угол», где до вечера копался в каменноугольном бассейне. Чтобы попасть туда ему, инакомыслящему эскулапу-иноходцу, приходилось, лёгким эскалопом, проскакивать мимо дверей клуба афро-гомериканских гомосексуалистов с двусмысленной табличкой «Вход алебастровым без алиби с чёрного прохода!», не подозревая, что те рассматривают рот, как вентиляционное отверстие.
Спасало одно условие на вид школьной задачи – он (для вящего правдоподобия) узнавал каторжанина по беглому взгляду, а пустотелого инопланетянина, по тому как тот жалуется, что родился не под тем солнцем и три года провёл во французском лягушатнике, так и не ухватив грассирующего кваканья пока кастрюлька отдыхала на прикрученном огне конфорки, а шушукающиеся крысы передавали друг другу информацию о бесценных залежах сыра.
Судьба с лицом сморщенной сливы предоставляла ему исключительные шансы без особых на то затрат. За это он использовал поливиниловые тарелки, изготавливаемые в соседнем цеху, в служебных целях, считая, что выживет в космосе, научившись дышать магнитными волнами, и питаясь радиоизлучениями, напевая «Красовки, красовки, красовки кабаре...». Поэтому мысль «ну в кого я плюгавый такой» приводила окружающих в прекрасное расположение духа с перспективой при возможности в промежности познакомиться с ним поближе после удачной покупки турника для подтяжек на руках.

                С чего начинается точка обсчёта?

     Глава 30.   Обхаживание

      Не успели Даник с Мурой освоиться, как стройный официант неодобрительной национальности с фатовскими усиками таракана, ведущего полуголодное существование, уже отбивал у стола чечётку, рекламирующую «Щи круглосуточные, разлитые по времени», и буквально ходуном ходил под «Болеро» Равеля, размахивая кудлатым подносом в усеянных перстнями цепких пальцах.
В то время как на экране лицо с линялым выражением прогоняло шпицрутеном в текучке «кадров» апетайзеры из «Особенности национальной охоты... рубануть вкусненького», на столе возник джин с гипертоником и красные раки в ракетницах.
Мурочка, не моргнув, выдула содержимое гранёного через соломинку, и почти вырубившись, отыскала в себе силы снова заказать выпивку. Мурочке Спичке нравилось идеализировать образ Даника Шницеля, знавшего, что накладные расходы редко бывают карманными, как у его непосредственного начальника специалиста по идиоматологии  Солнцева Аннексея Горнилыча, который ей тоже чем-то импонировал. Сейчас она как будто присутствовала на испытательном полигоне почти материнских чувств по отношению к Шницелю – этому неутомимому излучателю симпатии, чем-то напоминающему дельфина – натурального ультразвукового источника любви и подводной доброты.
Он оказывал на неё благотворное влияние на расстоянии согнутого, всегда готового к объятиям локтя, в общем-то предназначенного для расталкивания кого-нибудь нахального и поднятия чего-нибудь неподъёмного. Его манера общения, полная новизны, поражала. Он мог разбить неприятеля наголову, если она оказывалась при нём и собственные доводы в пух и прах в пользу присутствующих, чтобы плеснуть в лицо собеседника серной кислотой едкого остроумия: «Если ты не умеешь плавать и идёшь ко дну, то обитатели его усомнятся, что ты не дерьмо». Данику всё сходило с рук. В этом Мура убедилась, когда официант – турецкий подданный Ерун Да в форме вратаря (превратные понятия голкипера усугубляли голевые моменты) её любимой английской команды «Чресли» поднёс тазик с лимонной водой для омовения пальцев перед подачей курицы вместо спорного углового.
По окончании полоскания вратарь свирепо посмотрел на Мурочку, бросил перчатку на пол и в приступе фламенко затоптал её ногами, давая понять, что дуэли между поварами за завоевание Даникиного сердца не будет. И это тоже заметила Мурочка Спичка. Неожиданно ей стало зябко и неуютно в огромном зале. Она по-болотному подёрнулась ряской и повернулась к окну, чтобы самой убедиться, что размечтавшийся комар, морально раздавленный на стекле, не жаждал крови Шницеля. Хищный хоботок на кончике его длинного носа восторженно дрожал от предвосхищения случайной встречи с Даником. Счастливец-комар решил  поделиться с подданными комариного царства не утюгом сглаженным впечатлением о самом питательном человеке, которого он только встречал.
Муре показалось странным, что какая-то малявка предъявляет необоснованные права на её Даника, внезапно разлюбившего безвременно ушедшую мечту. Она раскрыла влажную нервическую ладошку и прихлопнула дерзкое насекомое.
Теперь неподражаемый Шницель, настойчивый на лесной бузине и по слухам с помощью акушерки покинувший родовое поместье, принадлежал ей одной.  И не нужно скрывать сокровенные эмоции усами топорчащамися на лобке, или искать неудобоваримые оправдания, складывая их носовыми платками на полку несгораемого сейфа женского любопытства.
Щницель мощно оторвался с места и привстал на цыпочки, разглядывая новую певичку, вывезенную в инвалидном кресле.
Цыпочки вокруг не возражали. Одна из них была сильно увлечена всходами поэзии, вырывавшимися из подкрашенных уст своего франтоватого ухажёра, орошавшего их праведными слезами. Когда фраер закончил, он обратился к предмету обожания:
– Вы слышали новую доисторическую мансу? Лужниковскую набережную намереваются переименовать в станцию «Батуринскую»! На Пушкинской уже продают разреженный воздух и берестяные лапти. По этому случаю в Политехническом музее поэты увлечены препапараццией слова, из чего выходит, что Сосо явился прототипом «Тараканища» Корнеплодовитого Чуковского.
– Желаете-с поросёнка? – расплылся в улыбке, официант, – наш повар-художник может сходу изостудень приготовить, а пекарь-бублицист блины коровьих лепёшек комом наоладить. Недавно он выпустил  музыкальный «Рассольник», затушёванный цветными карандашами. Вы же знаете, мсье Шницель, наш шеф является основателем поварского клуба по интересам и средам, а для вас он вообще готов разбиться в коровью лепёшку и крутить в свой перерыв на обед кулинарную песенку «Во рту ни маковой росинки». Думаю, он вам завидует, на такой спутнице, как у вас сегодня, можно смело отправляться в космос без заправки алкоголем.
– Сегодня я что-то не в духе, – умерил красноречивый пыл официанта Шницель, – притащи-ка лучше, любезный, Шурум-бурум по-исландски с чесноком, вызубренным на зубок.
Нетронутая зажжённая сигарета, оставленная чечёточником Карелом Пташеком закатом догорала от стыда. В мраморной пепельнице гасли маки. Это натолкнуло Даника на игривую задумку. – Подай-ка нам, братец, бычки в автоматном соусе, – попросил он, уверенный в том, что  будет чем «поднять» настроение Мурочке, посадив масляное пятно на освободившийся стул, для отвлечения её внимание от  дурманящего грибкового запаха ног.
– Жаль, на прошлой неделе они себя без дебета дискредитировали. А вы пробовали у нас нафаршированную женскими гормонами «Собаку Табака» по-вьетнамски? – зарделся официант, и свёрла его глаз забегали туда-сюда японскими дворниками по ветровому стеклу Тойоты, отметая неподходящие кулинарные предложения.
– Да, она напоминал консервированную махорку. Лучше пусть дама скажет, – напыщенно обернулся цыплячегрудый Даня к Муре, лаская покосившимся как старая развалюха взглядом, съехавшую с плеча бретельку, – с ней легче  договориться, она думает, что мизантропы разгоняются в синхрофазотронах, восседая на них, а чумазые полицейские с боков машут опахалами. Учти, смельчак, перед тобой женщина непостижимая, для неё каждая чужая копейка на счету, а нерукотворные кулинарные изделия – это то, что китайские кули в беспамятстве делают на нарах в тюрьмах.
– Из овощей я бы попробовала «Кабачок 13 стульев», и чтобы он не был таким твёрдым как те, на которых мы сидим, а на десерт пропечённый торт насквозь пропитанный гарью, – проигнорировала злопыхательские высказывания сотрапезница Мурочка, – а также конфеты «Невмятные» из сыромятной кожи. Может быть, ты, Даник, хочешь заказать себе  мясное – шашлык или шницель?
– Разве я похож на самоеда? Ах, если бы ты знала, Мурка, скольких устриц я отправил на тот свет в желудок! – дал отпор её бестактному предложению приосанившийся Даник. Он примирительно погладил барабанного цвета кожу, натянутую на арматуру её маленькой руки, с отметиной-тату «Мне не забыть!», вспомнив, что испытывал вожделение от вождения машин на полигонах.
– Хотите кролика, который победил неукротимого Льва Моисеевича? – восторженно вмешался официант.
– Не вдавайтесь в подробности, я и так догадываюсь, кто из них труслив и созрел для покупки эмалированного тазика, чтобы дать отток негативным эмоциям, – отбрил его Даник – коллективное произведение собутыльников непьющего одесского двора, воспетого именитым писателем Аркадием Львовым.
– Тогда вкусите бычьи яйца с корицей прямо опосля корриды.
– Растиражируй и скорми их матадору. Я слышал, бедняга сломал о них шпагу, едва оставшись в живых. Оно и понятно, он же не какой-нибудь там слюнтяй на ухо по секрету.
– Очень благородно с вашей стороны. Надеюсь, вы не откажите попискивающим устрицам в удовольствии найти приют в вашем функционально расстроенном желудке. Это наше знаменитое гастроэнтеритное антре. Уверен, вы с устрицами понравитесь друг другу. Их девиз «Взаимопонимание во взаимном насыщении».
– Я должен всесторонне обдумать предложение, ибо сейчас у меня нет легитимных наследников на законных основаниях, оспаривающих моё завещание с ударом по наследству.
– Ну и официант, что ни слово, то заливное, такие гоняются за каждой юбкой, даже когда под ней брюки. Интересно, позволено ли петь осанну осанке, и когда принесут конфеты без ментола? – прервала их беседу говорящая шкатулка Мурочка, пытаясь привлечь внимание к своей персоне (пищу и солдат, приглашённых на ночь, она любила в полной боевой готовности, беря их на корпус в борцовской менере).
Чванливая свинья никак не может разобраться со своей ментольщицей причудливой формы и содержания, напоминающего мой партийный открепительный глист, подумал официант и, вежливо согнувшись, попятился в направлении кухни. Он не забыл, что за час до прихода невменяемой парочки сомлевший от нежности метрдотель-сомелье (его положение налагало обязанности широкими мазками) учинил разнос нерадивых официантов по винам и дальним столикам. Длинноногие девчонки с фигурами высшего пилотажа на импровизированной сцене пользовались спросом и запасными выходами. Они резво исполняли «Минарет» под толстое буханье велосипедного секстета «Педали, поющие вразброд», и завороженная публика  вызывала их на бисквиты.
Мурочка щебетала в режиме расстроенной балалайки и требовала конфет с ментолом, подавляя желание поцапаться с официантом. Шницеля устраивал её лепет пожилого ребёнка с немыслимой причёской на кокосе-затылке – лепет, напоминающий прощальный концерт соловья за окном. Но повторное упоминание о ментоле вынудило Даника схватиться за сердце, до этого работавшее не хуже швейцарского будильника.
Бумажник на бутафорской груди не прощупывался. Дома забыл, пожурил себя плоскостопный крепыш Даня, мучительно припоминая, у кого из девиц ночевал днём последние сутки, оставив о себе нелестное впечатление. Денег у Шницеля всегда было в обрез, поэтому, проливая свет на факт  неплатёжеспособности, он позволял себе роскошь незатейливых лингвистических выпадов в адрес нервных или не в меру требовательных метрдотелей. И тогда им приходилось выслушивать историю о том, как счастливые мандавошки, пребывавшие в прекрасном настроении духа, дружно взявшись за колючие лапки, водили хороводы на лобке.
Кратковременная потеря памяти представилась Данику Шницелю проявлением феномена эротической неосведомлённости. Он никак не мог вытянуть из проклятых мозговых каньонов список молчаливых упрёков и вялых домогательств в безжалостно избитых кем-то фразах типа: «А черви жиреют в чернозёмных чревоугодьях» и вспомнить, какая из проказниц-обольстительниц персидских котов и ковров прижимала его к бархотке живота в пылу возражений интенсифицирующихся торгов, относящихся к вожделенной близости вторжения в плоть не им проторённым путём.
Транжире Данику, похожему на члена команды, гасящей долги над волейбольной сеткой, захотелось заказать в этой обдираловке что-нибудь такое, от чего он заговорил бы неосознанным экспромтом, не заглядывая в декольте соседки по соседнему столу. Но рядом с ней сидел омерзительный толстяк, подведший под собой жирную черту, тип с внешностью старого рубаки мяса, отвергавшего предлагаемые услужливым официантом блюда одно за другим, чудак был явно влюблён в её ребристую фигурку стиральной доски, несмотря на все безобидные домогательства со стороны.
Сегодня эта гренадерская дама, в анфас напоминавшая Угрозу Моисеевну Ветров, олицетворяла собой плацебо любви, когда её ухажёр, как солнечный свет, рассыпающийся в бурных изъявлениях восторга, нахмурив тучные брови на бильярдном лбу, признался во всеуслышание:
– Мне хотелось быть вашим пожарником! У вас уши горят от смущения, когда вы захлопываете траурный альбом откровения. Хотите я закажу нам билеты на «Недоросли и водоросли»? У настоящего джентльмена имеется перёд для размножения, зад для наказания, и накладные расходы с побочными доходами, думал Шницель. Даник распалялся всё больше, осознавая, что создаёт климат в семье, где женщина поддерживает климакс, и его за «хлястик». Возможно, кокетка-жизнь облюбовала этого «Халифа на щас», бросив на произвол судьбы с наследным хобби – женщины. Его вынудят взяться за тесак с кличем «Всех урою!», а потом за остатки не расфасованного ума,  напоминавшего: «Как ни старайся, настанет послеобеденный час расплаты с официантом, исполняющим сухопарый танец скорпиона между столиками!» Шницель вздохнул и прошёл в дверь, где над унитазом светился не то тезис, не то воззвание к птицам высокого полёта «Не пролетайте мимо!»

                С «лёгкой ноги» вышибалы не один посетитель
                был выброшен наружу.

  Глава 31.   Нарастающий конфликт

За столиком наискосок поддавший Спек Улянт, участник движения французского сопротивления сокращающемуся судопроизводству и член общества «Не выносящие спиртного в гайморовой запазухе в контейнерах за пределы дозволенного», задумался о поступлении в эмалированный кружок мудрецов «Стань-вайзер». Завистливым глазом он подсмотрел VIPевское обслуживание соседей из неонацистской партии «Мотивировкой по голове».
Уже не первый год Спек, органически не переваривал требовательную жену и неуправляемых детей. Он задумал стать вольной птицей, в семье не унаследовавшей его помёт. Жёнушка догадывалась – нервы Спека шалили каждый раз с подвернувшейся другой, и он киноплёнкой проматывал в уме чужие состояния.. Тоном гимназиста, наморщившего носик капризной мимозой, он выверенным жестом подозвал метрдотеля, выглядевшего с кольцами лука в ушах сельдью в масле. Пожелтевшим от табака пальцем Спек Улянт ткнул в латунную табличку на своей майке «Удочка произошла от удилища» и потребовал  его – бюргера, развалившегося на тахте, оставить на второй год, за отсутствием низкокалорийной сущности. Метра, доливавшего штоф невоздержанного посетителя самогоном из натёртых в кровь черепашьих яиц, ломало втолковывать подгулявшему наглецу, что здесь не семинария, и что его каравеллы надежд бросили якоря в бухте «Мещанство в вытворянстве». Сам метрдотель, собиравшийся устроить полигон из желудка Спек Улянта, отказался от ношения кружевных трусов, узнав, что питание вельветом в вечерние часы отрицательно влияет на усвояемость бархатного материала и кладку яиц в одну корзину, сплетённую из гнуснейшей лжи в придорожной гостинице «Жирные простыни».
Спек Улянт отвалился от столика с презрительной гримасой, добавив от себя, что заказанный наглецом сыр «Пант а’грюэль» отсырел, заплесневел и не в настроении быть съеденным, а только что выдавленные копчёные угри следовало доставить загодя.
Кордебалет, как комик у рампы, источающий вороватые улыбки, заканчивал дёрганый марионеточный номер. Оркестр заиграл популярный шлягер «Ванька-Вставька после второй», завершившийся вальсом «Бой пивных бутылок в городской ратуше», пока пальцы сгорбившегося виртуоза-гитариста вытянувшись «по струночке», самозабвенно сливались с инструментом. Гитарист оглядывал переполненный зал, провожая беглым взглядом каторжника каждый кусок жареного мяса, отправлявшийся в разверзнутые пасти посетителей, его возбуждало «Отварное мясо по-живодёрски» (бастурмация производилась в присутствии заказчика с вельможными замашками). Публика пила и жевала, жевала и пила.
Но всё это волновало Шницеля, как в чужом заду похмелье. Его  задача – растопить очаг любви в сердце спутницы не давала ему покоя, в то время как его спутнице гуманной общественнице
Мурочке Спичке, пронизанной призраками индийской цивилизации было обидно за зверски забитых на бойнях животных, и за классическую ситарную музыку в целом. А если учесть, что она говорила поперёк, спала поперёк кровати и вставала сотрудникам поперёк горла, то перед Даником Шницелем, как перед ярким футболистом, подающим надежды в виде угловых ударов в ресторане, сидела совсем нелёгкая задача с несколькими неизвестными из её подозрительного прошлого (она любила бизнесменов, носящих индивидуальный характер с утяжелением ниже пояса необходимости и поставщиков комбикорма ко двору её величества).
В безотлагательном воротничке дел наблюдательный, Шницель обратил внимание на Мурину утончённую натуру, отметив, что Спичка отрешённо грустила над захламлённым кухонным столом. Неминуемая красота затормаживала на её лице со скоростью 33 года до рождения Христа, оставляя продольно-поперечные рытвины в подбородочной области и любовь Анны Карениной к Вронскому в относительном покое. На лбу её заметно лежал отпечаток проведённой с кем-то бессонной нонстопинговой ночи, убедившей Муру, что вряд ли какой гринодёр достигнет сегментарной самодостаточности валютного червя.
Ничего не поделаешь, вздохнул Даник, с возрастом просёлки тоже подлежат переасфальтированию. Но где ещё сыщешь такие как у неё атласные подушечки невзрачных пальцев? Умеючи, на них можно спать без наволочек! И всё-таки, пришёл он к слабосильному умозаключению, до чего же неудобно ходить в корсете на свидания, расслабив упаковку из шести мышц брюшного пресса, когда ноги увязают в грязи растаявшего плиточного шоколада.
За окном в погожие блудни бил национальный фонтан «Нептун с трезубцем-мобильником в руках». Жёвто-блакитное граффити на постаменте взывало к гостям, ожидающим деликатесные блюда на западэнском диалекте: «Отправляя очередную устрицу, наколотую на вилку, в свой ненасытный грот, не орите, как оглашённые (на собрании), в перекличке веков».
– Предприимчивые вьетнамские хозяева кабака преследуют достопочтенных буржуа прокоммунистическими происками, – как бы невзначай устало бросил Даник и, взгрустнув, незаметно для спутницы воспроизвёл в памяти картину «Женщина античных габаритов в обнимку с не целованным графином на скале».
Сквозь фонтанирующие струи было видно, как перед Музеем Окололодочных Признаний с призывно квакающими лягушками переминались с ноги на ногу заблудшие туристы, полюбившие за бесплатные туалеты музеи, в которых висели картины с пришпиленными к ним объяснительными записками от их родителей с растаможенной психикой.
Тем временем костяк немцев (все как один в акриловых босоножках) из распущенного в 1945 году милитаристического братства «Пивные животы», заказали «Пльзеньское» в знак искупления вины перед оккупированной Чехословакией 1938 года.
По незапамятному пивному обычаю захмелевшие после четвёртой серии «Нарзан в Нью-Порке» забуревшие вояки, взявшись под руки, раскачивали зал, в полюбовной пальбе набирая децибелы в венгерке на австрийский манер «Дойчланд, Дойчланд юбер штраусовские вальсы». Во всю веселилась наёмная буффонада полуобнажённых  грудей женской группы «Гуппия» во главе с какой-то Царевной-лягушкой, торговавшей квакушечьей «Aqua destillata» с пересоленными прибаутками и лечебными микстурами по Европе.
Кто-то по очень старой военной памяти покуривал план «Марлборосса», забыв, что он не в Альпах, где солнце, снег, горнолыжные уроды с подтаявшей Снегурочкой, и йодличал во всё горло «Экстремисты вперёд!», вспоминая, как он, будучи разведчиком, куролесил (гонял обескураженных кур по лесу, не подозревая, что обратная интимная связь не всегда добротная).
В разгар разгульного пиршества в пивном зале появился бесноватый кандидат паук с оберштурмбанфюрерскими обертонами в голосе и с налётом бомбардировщиков на зубах. Облачённый в одежды Бухенвальдского аббата. Фриццерия поблёскивал размазнёй глянцевитой губной помады на отороченных усами устах, предпочитая шнапсу контрастное пойло красного вина. Только у такого как Фрицци (с его лысеющим хохолком в беспорядке) школьные пятёрки могли оказаться табельным оружием. В конфликтные политические моменты Фриццерия издавал пиццикато неразборчивых звуков и  пчелиный журнал «Улей Шпигель». По этому случаю штурмбанфюрер (земляной) надел защитные солнечные очки в золотисто-черепаховой  оправе со снегоочистителями. О нём говорили, что в родной Вестфалии Свирепый, разглядев в монокль деревья, стоящие в снежных уборах, он взялся за создание подвесного снегоуборочного комбайна. Отсюда пошло упрощенческое поверье: «Я отправляюсь в поджаривающийся Лас-Вегас не для того, чтобы мне там выпал снег!». Теперь он, уважая ночной образ жизни щелевых тараканов, обладающих молниеносной стартовой скоростью, ратовал за прокладку акварельсов для катамарана и бился над выведением шлаков из организма с последующим использованием их в металлургии. Свирепый также прослыл бесстрашным гидом, посещавшим по мере надобности туалеты, где распространял свой самоубийственный роман «Уход (вслед) за ребёнком», удостоенный премии «Achtung, achtung!» (он в совершенстве владел английским и кончиком немецкого).
Гомон в зале затих, и очистки совести со столиков, вежливо уступили место сдержанному гаму, как это случается в Низменных странах, когда реки в половодье впадают... в ярость. На вид неугомонные соотечественники Фриццерии, в том числе Виолетта Ещёнеабенд и её завсегдатай Игнатий Мармеладов (лежебока, предпочитавший сексу на спине никакой, так что ему всегда требовались свежие «сиделки»), перестали раскачиваться, и как по команде повскакали, выбросив жирные запястья, охваченные подозрением метра на три вперёд в инвентаризации на дровяном складе скрипок и виолончелей, а также преданности новому фюреру. Ответное приветствие упырей и вурдулаков, не сформировавшись, застыло в воздухе заведения в дыме побед под марш эрзацкоманды, ратующей за отъём излишнего веса в обществе.

Мы встречаем восход,
закатав рукава,
позолочен пушком небосвод.
Мы пускаем в расход,
не сказавши «пока...»,
по короткой команде: «На взвод!».

Перед нами мишени –
живые круги,
мушка дёргается в глазу.
Уплывают лишения
в дымке серой пурги,
по стене тела оползут.

Покрыватели скажут:
«Свой выполнил долг,
коль к победе устало бредёшь».
Счёт – кровавые скважины...
В эсэсовский полк
энергично спешит молодёжь.

Ну какие критерии
в расстрельном огне –
безразличен винтовочный лес.
Нас приветствуют Фанаберии
с ними Гиммлер во мгле.
Пуля в грудь, вот и весь соц. обес.

Аббат, который жил опережая своё время, не занимая чужого в мире социальных льгот, заговорщически кивнул головой, как бы подтверждая догадку, что он не так уж одинок, и непрошеный гость – сезонный грипп – захаживает к нему, когда священнослужитель откровенно делает загримированным женщинам непрозрачные намёки по два таллера за штуку. Его шляпка «Ночной обходчик» с пером мастера спорта по академической «гребле» дипломированного сутенёра Вулкана Страмболи, который не очень-то рассказывал чем он пробивал дорогу в жизнь, кокетливо съехала набок вслед за развороченным блюдом телячьих мозгов, лишний раз подтверждая, что не все немцы, выбросившие руки вперёд (а мы не успели их подобрать), пившие за Фатерляндию 20-х годов XX столетия, фанатики и фон-бароны, встречались среди Абрамлений. 
Любительница снимать языком пенку поклонников разных со ртов анерексичная Спичка готова была сменить надвигающееся шапочное знакомство с этим монстром на перчаточное, когда вспомнила, что забыла лайковые дома на крышке серванта у амбидекстроса, одинаково владеющего правой и левой рукой Марика Мастур-бей, свято верившего в смену руководства.
Сколько королей-поэтов сгорело, пытаясь воспроизвести солнечную корону, а в этом паяце нет ничего ослепительного, подумала Мурочка, вот чего печёной картошке не дано, так это драить пуговицы на мундире и пороть вскрикивающую чепуху. Глаза никому не нужной женщины, отдающейся воспоминаниям увлажнились, когда визгливую певичку из группы «Дефицит перевязочного материала в 220 ватт», запутавшуюся в можжевельнике слов, сменило переливчатое пение в бокале за соседним столиком.
Воспользовавшись Муриным лёгким замешательством, под пивной вальс «Козырной туз» один из фрицев, как охотник до развлечений, срывающий ружьё со стены, шмыгнул носом на кухню, где попал в стальные объятия шеф-повара цыганской кухни родом из непочатого края Экваториальной Африки, сопровождавшиеся утончённым хрустом трубчатых костей и убедительными доводами лепечущего лепестка на скошенном ветру.
Вырвавшись из замкнутого пространства любовных объятий Робби-Джан отважный Фриццерия готов был представить шумному залу реферат «Капуста с сосисками в сочетании с пивом – производители выхлопных газов в закрытых помещениях... вкладов». Но, пораскинув ногами, Фриццерия решил этого не делать, ведь следовало предварительно завести себя, а ключ зажигания он запер в машине по случаю собственного дня рождения, совпадавшего с Днём взятия Бастилии 14 июля 1789 года простолюдинами, что автоматически делало его наполовину французом, пожинавшим успехи на пиве немецкой поэзии. К тому же прошлой планетарной ночью, обнажившей каркас вселенной, ему снилось, что он птенец, и какой-то фашиствующий кукушонок лапками выталкивает его из родительского гнезда. И ещё снилось что-то рубленное на мангалах с нимбами над головами и выписанные из-за границы баллоны с гелием для занятия надувательством воздушных шаров.
Никто из разлагающихся вокруг не без изъяна, главное не задабривать мерзавца, подумал Даник и, заказав хвойную кипячёную водку, приземисто присел на корточки, подагрическими пальцами неустанно успокаивая Мурку, до смерти напуганную демонстрацией арийско-нордического единения в шампуризации баранины с кошерной свининой. Вероятно малохольные собираются в кабаке на сходку в колючепроволочных отчуждённых взглядах, чтобы вызывать разногласия, рождающие разноголосицу в местах общественного пользования. Их алкогольные шуточки, поливаемые маринадом немецкого остроумия сродни, нашим водочным примочкам, деградирующим в согревающий компресс с оттягивающим эффектом ихтиоловой мази. Дай им волю они, как пить дать, «нагреют» на ней руки, нахендехохлятся по-петушиному и непременно закажут у кельнера одну варикозную поросячью ногу на всех. Но время не эспандер – его руками не растянешь.
И чего вообще ожидать от экстремистов с общеобразовательным уровнем морского отлива?! – разразился тирадой Шницель, отличавшийся завидным постоянством и редко менявший женщин и простыни. На какое-то мгновение он почувствовал себя  одесситом в Эльзас Лотарингии во франко-уссурийском ресторане «Дер суп у Золя», и вобрав голову в плечи, поёжился, вспомнив напутственные слова осмотрительной мамочки, провожавшей его в аэропорту Бишматьево на Люфтваффельный самолёт в Австрию: «Не перечь перечню й событий, начинающихся со щепотки перца, пусть плотогоны сплачиваются, а мы крайние индивидуалисты».
Призадумавшийся Даник три раза менялся в лице в связи с погодой, побаиваясь, что этот процесс перекинется на спутницу. Но Мура Спичка решила не разжигать распри между Шницелем и набрудершафтцами. Даник пододвинул солонку поближе, ощутив восьмым чувством, что и это не спасёт его от возмездия супостатов за отсутствие у него должного вдохновения при освобождении союзниками Дахау в 45-м. В мгновение ока его пронзила вращающаяся боль пронесшегося в животе торнадо. Нервы, отметил он. Близко посаженные кем-то глаза (Шницель не знал своего отца, так же как и Мурочкиного) глядели отрешенно вдаль на бухту с парусниками, а то и с белокрылыми яхтами, где обед приготавливался в мгновение кока. В реакции на погоню Данику стоило отдать должное, кроме того ему нравились женщины разной расцветки (он не был расистом, но тужил, что тузить туземок и целоваться в противогазах запрещается в воспитательных целях). Попадая в поле зрения камеры, он превращался из пассивного спортивного обозревателя в спринтера. Для умыкающего столовое серебро ему хватало рывка на финишной прямой, когда он, дурнея на глазах у болельщиков, улепётывал со стадиона с украденным кубком до его вручения.
Тем временем басурманы не теряли бдительности и азартно уписывали сосисочно-капустное содержимое тарелок так, что казалось треск за ушами разносился по залу снующими официантами. Пока Мурка делала подвид, что не замечала очеловеченных динозавров, у неё закружилась головка, и появились круги перед глазами, под глазами... и «за глаза» можно было предсказать – те что навыкате, скоро покинут орбиты. Данные морской болезни были налицо. Они могли вызвать смертельную опасность для неумеренно пьющих. В особенности таким как она, поражённым неопределённостью их дня рождения датируемого сочувствием к окружающим и торгующим «шпильками» в адрес гостей. Мура – этот пышущий здоровым желанием гейзер, попыталась отогнать веером похотливые мысли, ворвавшиеся в её безмятежную жизнь вместе со Шницелем, когда тот протянул усеянную перстнями холёную руку, чтобы затянуть занавес окна с видом на бригантину «Лодырь Океании», сражающийся с волнами, поднятыми раскачивающимися германцами. Разбушевавшиеся выпивохи, как один, воспротивились недружелюбному акту со стороны пижона Даника, опиравшегося на сухофрукты неподтверждённых фактов, догадываясь, что ничего животное ему не чуждо.
Певичка, накоротке со своей бритоголовой причёской и в поношенном кимоно, чистила горло, как наманикюренный трубочист дымовой проход, путая, не авансированные отношения с антрепренёром, непотребные слова и подкашивающиеся от диеты ноги в лабиринте столиков, и заламывая посетителям цены без рук.
Разомлевшая Мурка спросила галантного ухажёра, можно ли подсвечники заковать в candels и прикурнуть у него на плече.
– Здесь не курят, мэр Апломберг запретил, – в такт венгерке в стёганке рубанул Шницель и презрительно отвернулся от молодцеватого вида на Монако и бюргеров, разминая затекшие под стол икроножные мышцы. На лукавых иноземцев, уписывающих за обе щеки душу, он взирал животным, требующим кормовых добавок и напропалую пропалывающим личное биополе с незапамятных времён прокуренной, неугомонной молодости.
Пропеллер вентилятора прогудел, разбавленные музыкой заунывные слова о неразделённой любви, в потоках воздуха и затих, не пытаясь его отфакстротить. В них проглядывал индекс утончённости прозрачных намёков (так в нетрезвом виде, избираешь дипломатический подход к дверям своего дома, надевая стакан на вскрытое горлышко бутылки). Певичка-астматичка с мушками на щеках, налитых морковным соком и синюшным флюсом с полминуты вкушала нарезанные лопастями ломтики воздуха. Потом она разразилась кантатой взлелеянной в духе итальянского «Amore», измеряемого в микромакаронах. Пятьдесят лет назад она, сиявшая от восторга и собственного отражения в зеркалах, в беременном состоянии дебютировала  в закусочной «Робот» что на реке Жмурики Соловецкой области, где блюда заправлялись синтетическими маслами, а при входе висел плакат «Осторожно, здесь столуются утрусские поэты». Детонировав в воде, мамка имела оглушительный успех у рыб животами вверх. Её незаконнорожденный гребёнок загрёб вплавь за кордон, но был перехвачен за необрезанную пуповину и несуразное свидетельство о рождении пограничниками. Первые три года жизни шустрик, как егерь, гоняющийся за зайцем без особой охоты, отмотал в кутузке в разрозненных чувствах по статье «За распространение молвы». Впоследствии мальчонка – обладатель блиновидного лица хозяина корейской лавочки, подававший в столовке надежды, досрочно преодолел подростковый мастурбационный период и стал известен читателям, как Амброзий Садюга – автор обогащённых пестицидами  консервнозакрученных сюжетов стеариновых пьес. Он занял пустующую нишу в лихой литературе, смутив цензоров фразой: «Перестаньте принюхиваться к аромату, испускаемому портянками, дешевле обойдётся, и жизнь себе продлите». Графоманы вслед за цензорами поняли намёк превратно, что за бастионом нелюдимости скрывается милейшей души человек и удвоили свои ряды «Петухи корпорейшн» на плавучих островах, признав, что юмор делится на накатывающийся и волнообразный. Без притоков, впадающих в это передовое течение, в  поле зрения Даника не попалась бы «Новая Утруска и Усушка Утрусского Слова», брошенная на разодранный стул. Он не поленился подняться и подобрать валявшуюся газету. Она писала о зубных протезах, изъятых изо рта растратчика и визжащих в стакане с ромом. В разделе «Невзгоды» на последней странице дальнозоркий Шницель, которого тщетно пытались удочерить, разглядел нестандартное объявление: «Клуб Интимных Встреч нуждается в новых членах. Взносы золотыми яйцами или Фаберже. Справки по телефону 382-1113. Предъявителям сего предоставляется умеренная скидка по усмотрению устроителей».
– Я уже встречал эту объяву, – прикинул предстоящие расходы Даник, – кто-то сказал наивной шлюхе, что моряки стоят на якоре и она, дура, поверила, а у кого-то не тухнущие яйца Фаберже с папи-маминых времён завалялось, – он плеснул в стопку водки, несмотря на то, что Мура предпочитала пуншистые напитки и, нагнувшись, как бы невзначай прикусил её и без того оттопыренную нижнюю губу топорной работы. Та вскрикнула от щемящей боли и тусклой обиды, ощутив, как к страданиям от анемии прибавляется глубокая привязанность к неиссякаемому энтузиазму Шницеля. 
Баварцыцы прервали слаженное пение под айн, цвай, драй и, раскачиваясь, угрожающе следили за Даником. Им мерещилось, будто раздражающий их субъект вовлечён в тяжбу с самим собой, а это нарушало немецкое душевное равновесие, закалённое в мюнхенских пивных 20-30-х годов – эпохи разгула свинга. Создавалось  впечатление, что они встанут и вышвырнут Даника из ресторана или того хуже – размажут сгустки помидорной крови по его изнеженному лицу профессионального лентяя (пришёл в негодность – пиши, пропал). Но их сдерживали два отвлекающих фактора – миниатюрное елозящее посадочное устройство Мурочки и отвратительно львиная доля пищебумажной промышленности в изготовлении колбасы «Приличная гадость», а это практически неприемлемо для людей, жизнь которых представляется тиром, где место под солнцем выбивается в соотношении 90 к 100.
Даник в отчётливом докладе слышал, как в животе у одного из представителей нордической расы назревал Мюнхенский путч, и чтобы разрядить нагнетаемую квартирную обстановку, Шницель проПовароттил Мурочке арию из «А’идов» на ломаном оперном иврите, предназначенном для острастки басурманов:
– Ты видишь перед собой самых деятельных людей – прирождённых бездельников и финансистов – они не разводят огонь на деньги. Между фужерами с пивом и пережёвыванием бастурмы только бюргеры делают набрякшие музыкальные паузы. А тот, в неряшливой пилотке лётчика SS, второй с краю, всё норовит войти  в штопор, не вытянув пробку из неброской в окно бутылки. Признаюсь, и у меня есть дно, с которого поднимаю непереводные на иностранные языки амфоризмы, поэтому мне приходится принимать слабительное, дабы не запираться в самом себе.
– Ты прав, лётчика я тоже заметила. Но кого прельстит волыньщик у которого вместо тугой мошны вялая мошонка. Он вызывает у меня отвращение, – неслышно прошепелявила на неотшлифованном польском языке смекалистая Мурочка, чтобы её не засекли взглядами, поседевшие в зале у кипа-риса вольтерянки.
Видно было, как вихляющиеся Бастурмане сбавили темп и замялись по краям в очередном Данцинге с его конфликтным польским проходом в исполнении ансамбля «Танцующие Непердики». Осторожные посетители понимали, что бастардов лучше не задевать ни плечом, ни взглядом, прежде чем в космос отправится итало-еврейский космический корабль «Апологетто реакции».
В спорной ситуации эта порода обладала натурой продвижной пешки, И если успех окантовки кантаты «Во здравие» заставлял себя долго ждать, они отказывались от него. А у плывущих по течению вальса возникало ощущение соприкосновения с режущим дорзальным плавником по их белым животам.
От врагов в пьяном застолье за скатертью-перебранкой, переходящем, как правило, в застулье, я отопьюсь собственными силами, граничащими с насилием, а на границе только и жди столкновений, возникли и трусливо пропали опасения  Даника. Муркина же сообразительность, замешанная на наблюдательности, оказалась практичной – она решила первой дать Дёру, если он не возражает. Такой мобильной женщиной следует обладать дёшево и сердито решил Шницель, кровь его взбурлила и он почувствовал как эритроциты, доставляющие кислород к органам, пошли в присядку. Она – моя, так сказать, последняя могиканша и бесплатное пристанище, упускать её было бы грешно.

        Обстановка угрожает вспылить, если комната не убирается.
               
     Глава 32.   В тылу гнева

      – Счёт! – раздосадовано выкрикнул Даня, отряхивая чесучовый костюм, и волной вздыбился над крышкой стола всеми 153-мя сантиметрами (кепку он предусмотрительно сдал на вешалку во избежание исторических утончений деталей – кто скрытно делает Монтекки, а кто втихаря занимается Каппулетти?)
      Угрожающе возвышаясь на семь сантиметров над сидящей Мурой, пафосным движением матадора Даник Шницель сорвал со стола залившуюся от стыда красным вином скатерть.
За соседними столиками у невольных свидетелей перехватило луковое дыхание – самоотверженно сражавшиеся с напавшей зевотой разъярённые битюги и глинобитные истуканы по-бычьи пригнулись и напряглись, как по команде бесноватого, с неопрятными усиками, которому природа, к сожалению, не отказала в эмбриональном развитии, когда он был занят поиском талии у женщин.
     Только профессиональный слепой нищий, лежа на спине со взором обращённым из католичества в качество в позе «Под юбки – на загляденье» смог бы оправдаться в собственных глазах в наступившем прозрении, смекнул Даник Шницель, посматривая на облезшую мериносовую овцу напротив и примеривая создавшуюся ситуацию к себе – активному участнику проекта человек-ящерица (оторвало член, а он снова отрастает).
Сдвоенные скамейки заусенчато обнажились перед ним,  начинающими шлюшками, целеустремлённо сбросившими с себя покрывало. В мыслях угодник дамских угодий Даник поднял Спичку, до этого отлежавшую с ним предпраздничную вахту, до своего интеллекта ниже уровня моря. Он подозревал, что не защищённая от внезапных нападений Мурочка бесстыдно давала кому под присягой, кому-то по любви, остальным по размерам убытков понесённых в передислоцированный период эмиграции. На каблуках она оказалась длиннее, а притороченные рюшечки в форме рюмашечек с выточками по краям, умиляли тех, кто не имел с ней чести пить. Это в какой-то степени охладило мужской пыл Даника. Сквозь полупрозрачную кофточку, мередианно пронизанную нитками люрекса и увенчанную развязными тесёмками,  вырисовывался остов Мурочкиного каркаса. Даник увлёкся пересчётом её рёбрышек – занятие «не из лёгких, а из почек», прерванное прискакавшим метрдотелем, обуреваемым услужливой сопричастностью:
– В чём дело, господин Шницель?
– Это не штампованные зразы, а какое-то недозразумение! Кроме того у меня заноза в баклажанной икре икроножной мышцы непредвиденно обнаружилась. Не верите? Могу наглядно показать при условии, если отвернётесь к стене. К тому же мою подругу раздражает развязность шнурков в стакане и шторм за окном, спровоцированный необузданными, шатающимися из стороны в сторону, типами. Они и мне порядком расшатали нервы. Вы не первый день меня знаете, метр, и я вас, как победителя в соревнованиях по тройным пирожкам, так за что же, собственно говоря, я, Даник, вынужден страдать из-за этих вот?! Я не намерен платить за говёный сервис и рассматривать оплеуху как согревающий компресс! Завтра же  после шести вы будете иметь дело с моим адвокатом! Я всегда прислушиваюсь к голосу кукушки и его словам: «Главное не сколько тебе платят, а сколько платят по сравнению с другими».
Насчёт мытарств Даник был прав. Его, живущего с дальним оптическим прицелом, посредственности не интересовали, под рукой не оказалось ничего, что можно было прихватить на долгую воровскую память, и что не заметили бы бойкие парни на обменном пункте жёнами, шушукавшиеся об увеличении населения Северной Африки, когда аисты из Европы прилетают на зимовку в Египет, тогда как в Заполярье утро не может ночи мудренее.
– Ваши необоснованные обвинения не вызывают у меня возражений. Как я понимаю, вы так и не научились засветло возвращать скопившиеся долги, это вам не корсетами для сморщенных гениталий бегемотих на блошиных рынках торговать! И не зыркайте глазками по сторонам – запасные выходы подземно-переходного возраста основательно задраены. Кому, как не мне, знать, что расставание с деньгами переносится вами особенно болезненно. Надеюсь, вам поможет анальгетик в виде коньяка Реми или Наполеон, и дама перестанет мокнуть под дождём слёз,  не то позову вышибалу? – продерзил метрдотель Иван Оттепель.
– Не нападай – не придётся оправдываться, безжалостный Гопсек! Ты видишь во мне беззащитного карлика, а не Бонапарта, трусцой бежавшего через речку Березину с её притоками партизанской силы по бокам прохода, где затаился Денис Давыдов. Тогда партизаны предоставили мне выход из окружения. Ты, курдючное животное, даже не подозревающее, что во мне проживает натура чувствительная к должному обращению и изысканному обслуживанию! И вот я, почти что гений, не вписывающийся в изысканное общество бомжей и бродяг, расплачиваюсь за всё, содеянное тобой, пронзительным взглядом навылет. Я встаю в полный рост, в расчёте что и он похудеет, громадой из-за неотёсанного, как ты, стола в виде сдвоенных деревянных скамеек и не собираюсь почивать на  лаврах, дома меня ждёт пружинный шведский матрац из «Айкии». И этот хлев, возглавляемый тобой, ещё смеет гордиться непревзойдённым сервисом, как заметил бы отставной шабас-капитан Бульонис из Вильно, вырезая из аппетитной ватрушки дно и выдавая своё нехитрое изделие в Брюквине за донатс.
Выступление Шницеля (поэт – всегда поэт, даже если его обзывают неудавшимся писателем), ратовавшего за использование женщины вместо жаропонижающего, было бестактно прервано тандемом виртуоза-балалаечника Сашки Сводникова и Стаса Гатс, прославившегося засурдиненной канализационной трубой и издававшего в перерывах слоноохотливые трубные звуки. Заранее припасённый скрипичный дуэт плавильно взвился в бронзовое пиццикато претензий к гармонии и тут же, воочию убедившись, что это абсолютно никогошеньки не тронуло, замолк Привокзальное пение нищих духом неожиданно оборвалось. Аплодирующая публика не просила добавки, в их числе был проктолог Гуревичикус, отмечавший с друзьями получение патента на герметический анус. Мелкое драже пробежало по барабанщице Симе Лобрадорской, передалось медным тарелкам и Сима в апоплексическом ударе, отбивая аппетит у трапезящихся, заверещала дурным голосом, переползая с колоратурного сопрано на корчневые баритональные тона. Заворожённые поклонники мухами обсиживали рампу, принимая её за торт, убелённый сахарной пудрой.

Экзистенциализм беру от Жан-Поль-Сартра.
В поэзии кумир – мсье Артур Рембо.
Художественный вкус сошёл с холмов Монмартра,
Люблю пейзаж «Монблан под шалью из снегов».

Мне нравилось сидеть в кафе у Мулен Ружа.
За щёчку потрепать цветочницу Рашель,
Казалось мне тогда, что я кому-то нужен,
Пусть на короткий срок в теченье двух недель.

Запечатлел в мозгу кафе в дыханье лета,
Вы чистили ножом десертным странный фрукт.
В углу припухших губ мерцала сигарета,
И карлик Дюбуа вынашивал свой трюк.

За столик ваш подсел, сказав, вы так прелестны.
Мадам, я вас искал семнадцать долгих лет,
В мгновениях весны я напишу вам песню,
Исполню, не смутясь, под джазовый квартет.

Вы были так милы, улыбкою и жестом
Давали мне понять – согласны на игру,
А карлик Дюбуа с ревнивым интересом
Пытался проследить события в углу.

Я плечи целовал и лез куда попало,
В пылу писал стихи, и музыку сложил.
Со всем, что я создал, прошёл паркетом зала,
Джазистов мой сюрприз исполнить попросил.

И именно теперь скривился рот фортуны,
Мы сожалеем, но, – последовал ответ, –
Проклятый Дюбуа порвал в рояле струны
И заглотнул мундштук от сакса на десерт.

Не солоно хлебнув, расстроенный, на место
Вернулся – ну и ну, французские дела.
Я обнаружил, что любовь моя исчезла,
Как сообщил гарсон, с кривлякой Дюбуа.

 Переполненный избыточновесовыми эмоциями Данило (так он величал себя в исключительных ситуациях) Шницель разрыдался на Мурочкином плече по соседству со стоячим испанским воротничком вечерней кофточки ручной вязки, в то место, где предположительно должна была находиться её грудь-нулёвка. И он понял, что припрятанное у него – задушевно до слёз.
Незаметно для самого себя Даник осторожно, чтобы не задеть свои дрейфующие мысли и самолюбие других, продвигался к дверям, как король по апатичной шахматной доске. Он приготовился к взятию истерических приступов дамы, как реакции на её неожиданный шах ответить сокрушительным матом.
Муру охватили смешанные чувства сладкого характера и недвусмысленные желания по отношению к балладному карлику Дюбуа, у которого в петлице пиджака цвета «Хлебнул горя с огуречным рассолом» торчком  пылала пунцовая сахароза и несомненно имелась прорва неотложных тел с побочными цирковыми эффектами. Её преследовали: страсть, не терпящая отлагательства, и кисло-сладкие эрото-воспоминания. Но извлечь из них материальную выгоду Мурочке не удавалось, несмотря на хлопчатобумажное платьице в роспуск. Даже пространный рассказ о том, как её пылкий любовник вернулся домой к жене после загула с Мурой в период распада семьи и полураспада морали не успокаивал, хотя его мыльные щелочные слова вызывали у неё защитную кислотную реакцию в желудке. Там они лепились и их невозможно было разобрать на составные части.
Ей не забыть любовную сцену, напоминавшую вольную борьбу с плотными шторами В бирюзовых тиснениях и аркадными фалдами, украшенными кистями, не пропускавшими свет на сеанс в пристанционном доме колхозника, где отведённое в сторону время ожидало скорейшего исхода.
Так досчатую Мурочку достало безутешное горе, привалившееся к ней широченной спиной.
Под перезвон гантелей в гимнастическом зале идёт 1950 год.
Льняная рубашка льнёт к юному телу. По направлению первичной пионерской организации «Подгузники совести» она зачислена в шпионскую школу художественной гимнастики. Там она садится на шпагат, и раскрывает в полной красе свой глубокий талант. Залившись краской со смущением, Мура выбегает из здания школы и долго плачет при ущербной луне в унисон гулкой зычности средневекового трубчатого животного – кафедрального органа.
Это было время, когда детородная промышленность ещё не пришла в упадок, и хронометрированный секс по-эстонски (пять качков в минуту) не вошёл в моду. Тогда она была всего лишь начинающей певичкой-минетчицей, улизнувшей со ствола члена, но от этого у неё голос не стал гортанным как у Эдит Пиаф. Кто-то назовёт случившееся боевым крещением, а кто-то не всё усмотрит и ничего не скажет. Мурочке хотелось, чтобы сотрудницы увидели красавца и краснобая Даника, безутешно ищущим успокоения на её якобы дотоле никем неосязаемой груди (Г. Печенега в счёт не шёл).
– Пойдём отсюда, ласточка моя, здесь я наелся как жучок крапивы. Разве ты не видишь, что я решил запустить усы – третью неделю не расчёсываюсь до крови. Прежде чем нам принесут фирменный коктейль «Трупный яд», я обещаю исполнить любое твоё желание, – зашептал Шницель, который с королевскими замашками в постелях случайных подружек чувствовал себя обыкновенным туристом в Италии, несмотря на опасность объятий с Пизанской башней и покосившимся на него полицейским. Так Даник валялся у её подножья, пока карабинер не протрезвел. 
– Уходите? – поймал их у едва приоткрытых наружных резиновых губ дверей метрдотель. – Ну и херес с вами! – с этими словами он с напускным равнодушием рукава рубахи-парня протянул Данику плоскую бутылку через стальные вальцы пальцев и крадучись вдоль стены вернулся в зал к клиентам.
Шницель пришёл в бешенство, вспомнив, как он отошёл от дел и перед ним распахнулись массивные двери безделья. Возмущение и рвение Даника проявились в отрыве от костей посыпанного бертолетовой солью мяса – ресторанишко оказалось недостойным его. На миг у отсыревшей Муры Спички появилось ощущение, что ухажёр не поленился плениться её неотразимой красотой. Кусачим насекомым на лобке, она словила его на слове,
– Мне не терпится умереть от счастья, быть захороненной на Новодевичьем, и вернуться на Землю призраком. Говорят, невидимки не старятся, и их морщинки остаются неподсчитанными.
– Без вопросов, при условии, если ты соблаговолишь подчиниться приказу сверху – лежать навытяжку (он был осведомлён, что Мура полна суеверий, и что с приходом старости возраст превращается в религию). Впрочем, ты не такая уж старая (декоративные укрощения оттопыренных ушей, морщинистая волнообразная поверхность шеи только подчёркивали их неуместность). У тебя ещё вполне могут быть приёмные дети. А сейчас, золотце моё, мне хочется раствориться в дверях без осадка, на манер колумбийского кофе, – прошептал ей на ухо Даник, вспомнивший, что всё дорожает, кроме бесценной досадной ошибки – жизни. Но разве можно смотреть смерти в глаза, если у неё пустые глазницы. Да и потом, самой весомой потерей, можно сказать, тяжелейшей утратой для него, были деньги необходимые до зарезу очередной жертвы.
– Пора бросить слюнявую практику целовать ноги через благоухающие ботинки! К черту ухарское бунтарство! Едем в клуб к Зосе, предварительно заглянув в прокоммунистическое кафе «Красный лангуст». В обществе кутил нас заждалось бесплатное угощение. Тебе повезло Мурочка, я не домашний тиран. Во мне уживаются транжир и протагонист! Упразднённая любовь достигает гротескных форм, соответствуя телесным наказаниям! Неуправляемая страсть слепа! Не отсылайте её к глазомеру-офтальмологу. Не пытайтесь прописывать ей очки. Признаться, я допустил ошибку – не стал композитором, хотя после нескольких лет стараний мне посчастливилось переложить вещи с места на место, что вовсе не значило переменить их положение ключевыми словами из поэмы «Стенания стёганого одеяла стенографа».

Жизнь поучала, чтобы не забыли:
«Не всяк из нас любимыми прощён.
Сегодня хорошо под пяткой милой,
и завтра хорошо быть тряпкой хилой,
но лучше б было где-нибудь ещё».

Да он садомазахист, не зря же её анонимно предупреждали, когда вербовали в органах, вспомнила Мура, что когда цветные фонтаны соизволят бить чесночным соусом Даню после установления его личности наотмашь, муниципалитет поставит пострадавшему мраморный памятник. Но ей-то необразованной с непонятной бастурмой мыслей, что с этого?! Мурочка Спичка нигде, ничего, ни с кем не кончала, считая себя удачливой выпускницей Ляли Узбеккер – таможницы аэропорта Бишматьево, которой она предъявляла поддельный паспорт гуттаперчивой женщины со штампом, свидетельствующим о выезде за границу дозволенного.
От теплокровной Ляли Мурочка получила на прощание сострадательную улыбку, физиологический раствор и разрешение на торговлю притираниями к новой жизни в чрезвычайной обстановке в стране задержанного развития (когда на неё нападало зевотно-канделяберное настроение, она грубила себе и отправлялась спать в оперу, снарядившись холодным оружием и горячими закусками). 
От нервного холода зубки чародейки Мурочки Спички (коррозивной женщины вулканического происхождения с фигурой неравнобедренного треугольника) начали выбивать морзянку, когда по радио сообщили, что точка морального разложения трезубца триместра в университете городского хозяйства и кипения не одно и тоже.
Как пешка, стремящаяся в ферзи, Спичка, говорившая покачиваясь на кончиках всех языков, мнила себя королевским отпрыском, маня к себе. Её забил спорадический кашель – вентиляционная лёгочная система забарахлила, как в минуты ожидания подключения к электрической сети, когда она всё задрожит от прикосновения его кончиков пальцев к её живым интересам. Лазерные излучатели её бирюзовых глаз вспыхнули.
Даник с легковесностью бутылочной пробки вопросительно поднял плошки глаз председателя безапелляционного суда, преисполненные тоски в фа мажоре. Он уверовал в то, что звонко смыкающиеся бокалы, перекроют остальные шумы. Ему хотелось облакотиться на небо, залившееся здоровым румянцем.
Человек, всячески избегавший первых брачных ночей с их перфоративно-ротационными вторжениями, без устали танцевал за столом. А когда в горле разгуливался залихватский «Стрептококковый перепляс» его целителями становились проточная анисовая водка и коньяк, притом, что Даник был более чем знаком с финансовой недостаточностью в бумажнике из крокодиловой кожи.

                Спрос на то что я пишу чрезвычайно велик –               
                бесполётный люд просит, чтобы не писал.

     Глава 33.   В разгаре бритвы

Если вы думаете, что учтивый грубиян Опа-нас уклонился от неотвратимых обязанностей перед Зосей Невозникайте захоботить её, то вы ошибаетесь. Он был против Расселини по разным комнатам и покинул дом, чтобы проверить, как обстоят дела в редакции с его юродствующим объявлением о «Клубе Интимных Встреч».
Опа-наса Непонашему волновали его собственные кислосладкие эпистолярные экскурсы в разделе «Лимонная цедра» на последней полосе газеты «НУУУС», где он изощрялся в словесной эквилибристике неологизмов, как того его левая нога хотела, беря в ежовые рукавицы речевые обороты типа: «Седеют курчавые волосы в свербящем носу с недоуменьем на яйце».
Ещё в 1980 году Опа-нас, ощутив предвзяточническое отношение к себе, загипнотизировал тогдашнего редактора Берендея Поседевших философскими инсинуациями при отсутствии динамики повествования. Он выложил сто зелёных, как показалось тому – без свидетелей. Но вмонтированный в пуговицу Непонашенского пиджака крошечный фотоаппарат зафиксировал дачу взятки, и снимки явились основным козырем в их многолетнем сотрудничестве и публикациях в жанре юмора и сатиры. С того триумфального дня непримеряемый конфликтёр Опа-нас, прославившийся в урологических клиниках малолитражным мочевым пузырём, напечатал несметное количество зазубренных клешневых стихов, тяжеловесных юморесок и прилипчивых афоризмов в изданиях Восточного побережья Гомерики. Он пользовался тем же неувядающим способом и не особой популярностью среди полуграмотных читателей (грамотные, как выяснилось, его не читали).
Теперь уже бывшая жена бизнесменка Татьяна, охарактеризовавшая его как чистокровного ублюдка напополам с гадёнышем, препарирующего прыгающие ни к чему не привязанные слова-лягушки, ходатайствовала в различные лечебные учреждения с просьбой поместить Опа-наса в психушку, после того, как он в порыве откровения проорал ей в тугое ухо, что её потрескавшаяся пергаментная кожа требует крема «После битья» и он хочет одну из их трёх квартир в Конфеттэне назвать своей любимой (была у него одна второгодница, которую он намеревался оставить на третий год). Возможно поэтому Танька, так величественно лгавшая, не прилагая усилий, желала Опе вынужденной посадки на пару лет с повреждением в гражданских правах.
Поваляв прощальные слова в грязи, удовлетворить его и претензии в инстанциях её дружной семьи (мама, папа, брат) всем скопом отказались. И Танька с их моральной поддержки, помощью банков и удвоенной энергией, взявшегося неведомо откуда любовника, вышвырнула Опа-наса Непонашему на улицу без права на возврат, тем более, что по её мнению он готов был свить запасное семейное гнёздышко на любой ветке, лишь бы не платить за насест.
А пока принципиальных редакторов меняли, смещали и увольняли без пособий по беззаботице, Опа-нас оставался всегда и везде верным себе и экзальтированным пробивным наклонностям в  финансовых манипуляциях с продажными завами рубрик газет и юмористическими отделами таблоидов на грани разорения.
Вот и сегодня, памятуя о свалившейся на него удачной сделке 25-летней давности, он принёс совершеннейший свежачок в сексуально-милитаристическую рубрику «Строчи сегодня», в которой неизвестно что подразумевалось под станковым пулемётом.
Единственное, в чём бардопоэт себе не признавался, было то, что рядом с ним творит раскрепощённая Ручка-самописка, сам же он создаёт боевое впечатление в кабинетах редакторов, изредка вычёркивая неугодное даунам, олигофренам и штурмбанфюрерам от печати (других определений у Непонашему для редакторов не находилось, но помогало это, как мёртвому припарки или энцелография гидроцефалу).
Завидев генеральствующего Опа-наса в обрамлении дубовых дверей без надлежавших дубовых вермахтских листьев в своём кабинете, шлифовальщик текстов Печенега, облечённый полномочиями и облачённый в цветные подтяжки, бросился, было, к запасному выходу. Но зловещая тень безостановочно пишущего поэта перекрыла ему путь к успешному отступлению. В отчаянии Гастон подумал, если пешка при рокировке становится королевой, каким образом вливается королевская кровь? Он почувствовал как по его лицу пробежали тени предков, а мурашки стройными рядами прошмыгнули по спине и устремились в лобовую атаку, предвосхищая зачитывание вслух принесённого материала, повествующего о гиперактивных забавах будуарного характера (согласитесь в чтении заложено ценное преимущество информационного бюро – ноги ни к чему, всё можно пробежать глазами).
      Печенеге, росшему золотушным ребёнком, становилось не по себе. По окончании  литературного ПТУ Гастон отмахал своё кайлом в каменоломне слов и, нарубив с плеча энное количество «капусты», прошёл артподготовку в училище пушкинистов на факультете «Аккустической галюники». Прилежный и исполнительный Печенега поднялся по журналистской лестнице и застыл на пролёте редакторской должности газеты «НУУУС». 
      – Ну что вы ещё там такое наплодили?! Положите рукописи на край стола, и  убирайтесь побыстрей! А ещё лучше – пропадите пропадом вместе с ними. У газеты из-за вас невообразимые неприятности, – поскакал в наступление, с отупевшей лингвистической пикой наперевес, Гастон, и выключил Жильбера Беко, исполнявшего «Нафтали Н.» на своём родном французском языке, понятным Бриджитт Бардо и её бесчисленным поклонникам.
– Я догадывался, что вы с нетерпением ждали моего прихода, даже от любимой песенки отказываетесь. Понимаю, у баснописца мораль всегда в конце. Признаться, я привык входить в конфликт с самим собой и выигрывать нокаутом, сообщил Непонашему, распахивая пальто и объятья навстречу убегающему редактору.
– Опа-нас, не мелите чепухи, пощадите заложенные серой уши.
– А вы их не закладывайте. Загляните в ломбард и выкупите.
– Что вы несуразицу несёте? Вы никак не можете осознать, что подслащенная пилюля вашей стряпни не каждому по вкусу.
– Я не ручная обезьяна, и вы не шарманщик. Топкая жижа моих стихов спорит с горным эхом. От них эдельвейсы расцветают на зайодленных тирольчанами альпийских лугах и распускаются исправительные колонии коралловых рифов Восточной Австралии.
– Ну что ж, и у обезьян встречаются пуритане. Не вижу веских доказательств в вашу пользу, но вас не переубедишь. Непонашенским байкам как воздух необходимо пустынное обезвоживание. Они засорены глицериновыми прилагательными-наложницами существительных, шлифованными наречиями, и антиоксидантными глаголами с мерцательными существительными.
– Знаю, это раздражает посредственности, но вы то, Гастон, поднаторевший на колкостях не такой. Да, я бью толстокожих неопровержимыми аргументами как монтировкой по темечку. Открою вам тайну – это здорово закаляет идиотов! 
– Понимаю, что в вашем лице сталкиваюсь со словарным иноходцем. Приходится вас выносить и принимать каким вы есть.
– Терпеть меня ни к чему – печатать надо. Я ведь с литературного голоду могу и подохнуть, итак черты лица отяжелели.
– Такие как вы, выживают в любых атмосферных условиях и даже в безвоздушном пространстве. Как возвестил дипломатичный чукча «Меньше будешь лопасть  – похудеешь».
– Что вы такое мелите, Гастон! Не опускайте меня – я вам не заказное письмо. Я пишу объёмные глыбы и валуны по договорённости с совестью и придерживаюсь системы безотходного творчества. Из писателей в стул, я самый выдающийся на поруки, и стараюсь возводить памятники себе в любых климатических поясах, где людям претит возврат свобод в полной упаковке.
– Претенциозный памятник свинье за подстрекательство в натуральную ветчину?! В футболе это называют подсечкой. Из печёнки понятие перекочевало в поджелудочную железу – там и застряло. Похоже вы слабо соображаете. Ваши высказывания делятся на образные и абразивные – последних значительно, я бы сказал, впечатляюще больше. Не жалеете бумагу? Так увольте меня, редактора, по собственному желанию от вздорных писаний.
– Вы не объективны, Печенега. Напялили на зашпаклёванное лицо воскообразную маску Сезана Карповича Прикарпатье. Но вас не выставят даже в фойе музея мадам Тюссо на 42-й стрит – вход с улицы, отороченной распустившимися долговязами.
– Держите сомнительные комплименты при себе, Опа-нас, и не извлекайте из себя на ребристую поверхность самомнения с помощью артикулированной вибрации голосовых связок затасканные идейки. Если бы я был самодостаточно объективен, в вашем понимании этого слова, то меня можно было бы с натяжкой использовать как составную часть микроскопа! Кое-что я всё-таки разглядел в вас, путающем апостолов с апострофами. Подобные ляпсусы не сделают вас полноправным членом плавильного цеха писателей.
– Шутить изволите!
– Нисколько. Недавно мне попали в руки ваши творения:  военизированный роман о путче в животе и топографическая 1:10 анатомия новеллы с душком «Сухопутное путешествие на перекладных кроватях, завершившееся мокрым делом».
– Ну и что? Книги спонсированы изготовителями швейцарских наручных будильников «Лонжин». Я всегда безраздельно ратовал за смазочные масла во внебрачные отношениях. Они очень дисциплинируют. Мужики чаще посматривают на часы, чтобы их из дома не выперли.
– Хорошо, Опа-нас, успокойтесь. Скажем первый роман –  любопытная стряпня, написанная еле живым языком непонятно на каком наречии, в которой бесчинствует флотилия венецианских гондольеров или заклинатели воздушных змеев во главе с Горынычем Продригесом, скользящих взглядами по стальным бицепсам сказочного чудовища. Но вторая новелла с головой выдаёт в вас стоматолога по образованию, семь лет оттрубившего у кресла на экстракции корней в поликлинике на Трубной площади. В ней вы беззастенчиво щекочете ноздри лимпомпошного бегемота и оправдываете прощальный адьюлтер.
– Вы издеваетесь надо мной, как пар, глумящийся над ярко выраженным носиком чайника, и жаждете моего покаяния!
– Нет, попробуйте писать сегментами, давая возможность читателю отдохнуть. Ваши ньюансированные изыски издают тупой звук пробкового шлема плантатора, это глинистая дорога, которую сначала разнесло, а потом развезло, пьяным мужиком. Она лишена асфальтового покрытия на пути к никем не подписанной смете.
– Пойди попрыгай на мусорном бачке, вонючка!
– Грубость вам, как и усики, не к лицу, Опа-нас. В вас слишком сильно развит инстинкт самозахоронения. Попробуйте нанять бродячий оркестр, подайте рекламу в нашу газету, и водевиль «Под надзором поллюции», сложенный вдвое в глубоком поклоне в коридоре, пропахшем палёными цыплятами, начнёт раскупаться. Так вы хоть как-то оправдаете беспросветное комическое прозябание.
– Мизерные заработки – утешение посредственности. Существуют две цели написания книг – одна расширяет кругозор читателя, другая – обогащает автора. Я предпочитаю преследовать первую.
– То-то вы её никак не настигнете.
– Да, скажу вам откровенно, в утешители вы ой как не годитесь.
– А за что вам платить изволите? За шуточки вроде этих? «Вьетнамский ветеран-официант подаёт паштет-а-тет при закрытых створках устрицы» или «Парикмахер прыснул одеколоном от смеха» или вот такой перл: «В юности он сорвал с меня пыжиковую шапку, с того и повелось шапочное знакомство». Сия презентация кандидатов равносильна измерению патриотизма, который ценится превыше всего. Вы только посмотрите с каким энтузиазмом молодая поросль нации пожирает хамбургеры в Макдональдсах!
– Я возмущён, критические залепухи из облепихи, сопровождаемые стрельбой осовелых маслят-глазёнок и стрижка под два нуля «личат» римскому сенатору, но не вам. В аудиенциях мне отказывали, в таланте – никогда! И если у засаленной фразы имеется тело, то куда подевалась «деваха» головка? Какие неуважительные раки, они и к коммунизму раками пятились.
– Как-нибудь обойдёмся без аллегорий! Прекратите выдрючиваться и заткнитесь! Талант и вино выдыхаются в открытом виде и задыхаются в закупоренном. Я приложу все усилия, не прикладывая ума, к пресечению этого кощунства. Вы не пишете, вы продуцируете! Из  разваливающихся бетонных блоков арматура во все стороны торчит. То, что вы успели настрочить требует профилактики. Не отрицаю, есть в вас что-то, не дающее козявкам усохнуть в мире вещественных доказательств, но запомните, больше всех я уважаю отшельника в пещере – он не кричит о себе на перекрёстках.
– Кроссвордное мнение Гастона ценно для меня хотя бы потому, что ваш отец – капитан промышленности с его капитановложениями, превыше всего ценил близость назидания в морской форме. Он был владельцем трёх качественных вещей: двубортного пиджака в жёлтую крапинку, шотландской юбки, из-под которой непременно кокетливо выглядывала кружевная комбинация несмешанных красок и однобортного флагманского судна (дни запоров, проведённые им в больнице он назвал неподсудными, а свою жалящую поэму «Дедовщина в пчелином улье».
– Спасибо, что вспомнили покойничка. Все мы варимся в одном котле, но далеко не всех вынимают из него, пробуют и подают на стол читателю, когда тот не идёт по взъерошенной пашне, не задумываясь. Неприхотливый люд стал лучше питаться. Родилась целая плеяда успешных кулинарных писательниц. Смените пол и попробуйте заняться совмещённым узлом приятного времяпрепровождения с полезным для обжор трудом – заполнителем желудочных пустот. В случае неудачи вы бы значительно обогатили культурную девальвацию, перестав перестальтически писать. Объясните, что значит сбор нектара с одного гектара?! Вы что, для пчёл пишете или для обуржуазившихся людей? Никому из кур ещё не удавалось снести мужское яичко. Какое счастье, что вы не общедоступная женщина, у которой пальчики на ногах оближешь, не то бы я крикнул во всеуслышание: «Притворщица, притяните за собой дверь поплотнее с другой стороны!»  – взбеленился побелевший Печенега, пытаясь открыть скрипучую калитку в подсознание Опа-наса, – за такую писанину следует отрубать руки по-арабски.
– Согласен, но безрукий даёт волю словам, а с такими редакторами, как вы, я скоро приноровлюсь писать для глухонемых, уж они-то точно читают. – Непонашему с непроизвольной улыбкой проглотил истерически-каскадный выпад редактора.
Не пришедшийся ко двору Опа уселся на толстокожую пыль дивана, схватился за крышку фортепьяно и угрожающе положил небритую руку на увесистое пресс-папье. Ему вспомнился случай с радиоведущей Евой Клапан в передаче «Считать ли открытый эфир путём сообщения куда следует?»
Она обличительно выступила с лозунгом у «Детского мира» наискосок от «Лубянки», ссылаясь на минеральный источник задолго до прочтения в своём «Гадюшнике» юморной, по её мнению, «Лолиты». Ева подозревала, что Набоков сачкообразно гонялся за бабочками – ночными и предрассветными. Как всякую ароматную личность, Ева прямоту своего непредсказуемого характера компенсировала кривизной души. Её не сослали в «Минеральные Воды», чтобы она не задержалась в коктейльном доме аптекарей и гинекологов «Выпадение ватки» или не попала в общество несильно пьющих курортных дамочек, имитирующих издёрганных марионеток и часами разглядывавших мужчин в увеличительное стекло, где будущее преломляется сквозь призму гаданий.
      – Позвольте узнать, почему продажный наймит плутократов, выступающий за Акунинизацию нас акынов-детективов, учит меня уму-разуму, – развращаясь к разговору, прохрипел нараспев исполнитель песенок, Опа-нас – личность в состоянии полураспада, перенесшая культуру в каловые массы (Непонашему ни за какие коврижки не соглашался поступиться своей беспринципностью как собственностью). Он пытался отогнать от себя мушки мыслей, но мелкота лезла в голову, и он признал, что драпать от себя некуда, как тому директору зоопарка, гордившемуся тем, что ему первому удалось пожать лапу хамелеону, последовавшему после необдуманного заявления, что первые чертоги появились в Африке, до этого негры Тимбакту разгуливали голыми.
Зная это, нетрудно нарисовать картину участников  передачи ведущей Евы Клапан, которую так мастерски осмеяла, убивавшая рутину существования колесованием по белу свету Лотташа Добже, в своём обличительном письме в редакцию радиостанции.
«Я тревожно ворочаюсь в постели в предутренние часы, потому что кого-то угораздило сказать, что лучший секс утром, и в голову лезут мысли врассыпную, омывающие островки сознания. Рыщу по шкале в поисках голоса Евы Клапан – радиополоскательницы доверчивых мозгов. Это нарушит свод законов левой стопы, с которой я намеревалась подняться. Вставая на паркет (рыбные скелетики в ёлочку), потягиваюсь  пумой.
Что там творится в эфирном доме? С 6 до 8 утра меня пронизывает авангардная радиоволна 87.7 FM. Космическая пыль, поднимающаяся от неё, не спросясь садится на широченную кровать, и я неохотно подвигаюсь. При этом хочется нырнуть в космос, темнеющий в рамштексе окна, но он вежливо подождёт – на прикроватном столике стынет кофе. Беру ло¬жечку – размешать тростниковый сахар, но она, тоже не безразличная к несущейся в эфире ахинее, с любопытством зависает в воздухе, и я понимаю: что-то стряслось с моим аппетитом, если любительница сегодничать отказывается завтракать. Не успела я распустить свой кружевной бюстгальтер, как вдруг слышу обгоняющий самого себя непререкаемый голос Игоря Нахалыча (внучатого кузнеца счастья, доказывающего правила хорошего тона, меньше всего касающиеся настройки гитары, висящей у него за спиной).
Не удивительно, что после одного из его интенсивных обращений к замешкавшемуся народу, мне две недели чудился Жан-Жук Руссо на булавке под стеклом в продмаге «Домино» на Кингс-Хайвее. Вообще Нахалыч – это наше всё! Талант! Каштанка!
Немощно вскрикиваю и пропадаю в отапливаемом туалете, чтобы наскоро справиться с насущными потребностями за кратчайший промежуток рекламного времени. Между прочим, в такие минуты я никогда не выхожу из себя с подчищенной совестью в приоткрытую дверь, оттуда мне слышно больше чем наложено.
Но где же она – несгибаемая и долгожданная, с трезвым подходом к действительности баскетбольных площадок, ароматов марихуаны и валяющихся на асфальте неоднократно использованных шприцов и презервативов? Я уверена, что когда она переходит улицу, машины в изумлении притормаживают. Люда, Людочка, подружка, взываю я, сыграй прелюдию Шопена, расскажи о своём высоконравственном романе с молодым мексиканцем и я куплю тебе уплощённый телевизор. Мне, живущей по скользящему графику проницательных взглядов посторонних, поистине не достаёт твоих отрезвляющих рассказов. Говори, дорогая, о невинности – о том, где тонко, там и рвётся... в бой. Какая жалость, что тебя сегодня нет на волне 87.7 FM – должно быть вызвали горемыку в соцобес выяснять кредитную историю немецкого пианино, избавиться от которого не представляется никакой возможности. А без тебя, Людок, и утро не утро, и кофе горчит. Но смутная надежда на развлечение всё же не покидает игривую меня.
Прорвётся ли сквозь пытку безостановочных звонков гений высшего поэтического беспорядка, заходяга «на огонёк» Иосиф с его раскатистым р-р-р или он задержался где-то  в двух шагах от Нобелевки? Живя в мире обмана мелких лгунишек, он просто вынужден подкармливать толпу своей поэзией правдоносца, заячья улыбка которого может уложить всех на обе лопатки передних резцов. От его вир-р-ртуозного, без запинки чтения, у меня с утр-р-речка р-р-разгор-р-рается желание напиться из рюмки, страдающей плоскостопием, и слушать р-р-рокочуще-мар-р-разматирующий пр-р-рибой, закрр-рыв глаза навечно (возможно поэтому я с соседом карликом на короткой ноге). Ну вот, я так и знала, опять ни с того, ни с сего раздаётся бархатный баритон мелкоконфликтного завсегдатая Лебедева Too Much(а), который претенциозно острит завиагренным голосом несамостоятельного призывника к действию, заискивая перед ведущей в унизительной форме представителя франтоватых войск на «передовой». Пусть себе пребывает в надежде, что хозяин поставит одну из его заунывных песен – человека, думающего жопой (первого автор не знал).
Но, слава Богу, пронесло (ой, извините, не то что вы подумали).
Мне не хватает спозаранку отфутболенного эрудита Ильи, на мой взгляд не просящего отсрочки выступления, подлежащего списанию. Ведь только ему известно, что в шкафу времени спрятано 24 часовых пояса. Хочется прижать знатока к груди, чтобы он разыскал на ней успокоение своей лабильной нервной системы, тем более, что пытливый Илюша, которого никому не удаётся перещеголять в полемике, разглаживающей бобровые воротнички запруд на реке. Он не может себе позволить упустить шанс влезть в Историю каким-нибудь датированным эпизодом. Так ходит себе правый радикал с левосторонним воспалением лёгких полдня в приподнятом настроении с испитым лицом и не знает обо что его шмякнуть.
Душераздирающая музыка из динамика кавказской группы «Ласковый трам-вай-вай-вай» будоражит заболевшее воображение. Похоже, все ушли – кто на радиообед, кто на пересменку нижнего белья после первого часа передачи, в которой убийца Гельман признался, что в последнее время ходить по трупам затруднительно – люди какие-то скользкие, в то время как бои боксёров по центральному телевидению проходят с неизменным размахом. И я подумала – хорошо безмозглым, они не знают чего им в себе не хватает. А во второй половине утреннего шоу остаются только:
 ¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬–  «Здрасьте, люди добрые».
 – Четыре погодные ипостаси законнорожденного в студии записи сына гомосексуалиста Жана Маре (любовника Жана Кокто).
 – Чудак с концом без начального образования из подержанного Нью-Джерси, во всеуслышание заявивший, что он, конечно, не еврей, но в случае, если ударят морозы, может почувствовать себя писающим бельгийским мальчиком, у которого отключили воду, чтобы не разорвало фаллопиевы трубы.
 – Дениска с его неоправданными сервантовскими длиннотами и пространственными рассуждениями о том, что, как это ни прискорбно, но ему приходится расстаться со слушателями, потому что к остановке «Сердца» подходит переполненный чувствами Вилла-Лобос – бразильский композитор, писавший в первой половине XX века исключительно для испанской гитары без мантильи и веера (обратите внимание, что расставание с Сидискиным самое мучительное из всех). 
Вот и напрашивается технический вопрос, моно с этим что-то поделать, или стерео? При сём прилагаю стихотворенице на эту же тему, написанное моей дошкольной подругой, почему-то от лица мужчины с гинеталиями, распахнутыми настежь, и бесстыдно подписанное собственным псевдонимом».

В шесть утра открывается ящик Пандоры
И валят из него обвиненья, укоры,
Обращения к «гетто», награды с бутылкой.
Это всё покрывает глас Нахалыча пылкий.

Вслед за ним тягомотны Дениски плетенья –
Графомана от Бога и пивного затменья.
В передачах для «зоны» смысла с ходу не словит.
Что за маску эфирную день нам готовит?!

Звонят «в рельсу» безграмотные и доходяги.
Лучезарится в славе словесной бодяги
                Мойше-корректировщик.         
                Илюша лютует.
Ева слушает, ест, в ус, конечно не дует.

Он в одном ряду с Гитлером умещается в джингле
Без него никуда – как в беспроигрышном бинго.
Он единственный наш в эмиграции лучик.
Два часа по утрам совесть парня не мучит.

Все пятнадцать годков «бригадир» тянет лямку
Под бессмыслицу песен, под глазную рекламку,
И под байку избитую, что нет его краше...
Кто же сменит пластинку?
                Всегда ваша Наташа.

                Слепая вера для ненужных «зрячая».

     Глава 34.   Атмосфера накаляется

      – Утрусским языком объясняю.  Две недели назад мы опрометчиво поместили ваше провокационное четверостишье «Нарумяненное утро чернокожего школьника», невзирая на то, что в нём поражает грандиозность фаллосификационной одиозности, не подлежащая публикации. В типографии нам помогла предвзяточность, оговорённая себялюбивыми наборщиками-линотипистами.
      – Не с вашими запорами, Гастон, мораторий на мои стихи накладывать. Нет ничего более скучного, чем грамотно спротезированный юмор, протагонистом которого вы являетесь.
      – Вас, Опа-нас, должны читать кустари и матери одиночки только с одной целью, чтобы было что выбросить из головы. Разве у вас может открыться второе дыхание, если первое не зародилось? Доверьтесь моему экспертному редакторскому нюху. Вы, находясь в бежевом томлении, жаждете сразу двух зайцев долбануть, пытаясь тем самым взболтать осевшую на дно беседу.
– Зачем мне это, когда у меня имеются достоверные сведения, что один из них решил покончить жизнь, теплящуюся батареей центрального отопления, самоубийством, и всё из-за того, что таким фруктам как вы, Гастон, не нужны аттестаты зрелости.
      – Ну оставим никчёмную полемику, вы-то сами удосужились предварительно прочитать свои высокопарные шуточки, сопровождаемые торжественными кортежами бесцельной, наигранной полемики, рвущейся в неравный бой?! – исподлобья взглянул на поэта  непреклонный Печенега. – Когда-нибудь вам придётся отмаливать за них грехи, а не снимать их и перевешивать на другую стену, пользуясь надуманно-непостижимыми оборотнями речи.
      – А зачем? Моей вины здесь нет. Я понимаю, что мой испещрённый фантазией талант отрицательно сказывается на психическом здоровье недалёких близких родственников – таков их незавидный удел и моя бесхитростная судьба-художница, рисующая меня в том или ином свете. Но ведь за всё хорошо заплачено, так что исправительная система – прерогатива редактора возиться с материалами для публикации, не влезая в технические нюансы.
      – Опа-нас, не бросайтесь не доступными простому люду иностранными терминами. Вы прекрасно осведомлены, что подведомственная мне литературно-ремонтная мастерская с нервными подмастерьями неустанно сражается с такими беспринципными писаками, как вы, отстаивая чистоту  высказываний. Поймите же, что у языка тоже есть своеобразный желудок, и засорять его отбросами не рекомендуется. В задаче с двумя неизвестными у вас неизвестна третья, не приходящая на трезвый ум. Вы ведёте себя как бесприбыльная, но высокопродуктивная проститутка, жившая сразу несколькими, потому что, радостно складывая в уме их возраст, оказывалась моложе их. Вами руководит желание выговориться, но не забывайте, у меня маковой росинки с утра во рту не было. Моё время в обрезе, висящем на стене, и к тому же я давно заметил в вас патологическую тягу к ловле славы в воде кишащей пираньями.
– Не угадали, душ Шарко принимаю два раза в день, а если предоставляется случай, наяриваю в бассейне, окружённый женщинами и благоухающими наркотизирующими травами.
– Выныривайте, хватайте обогащённый озоном воздух и не барахтайтесь в заковыристых словах. Вы, как мой заместитель Коста Узловой с торчащими клыками гиппопотама, соображаете в делах туго. Частник от речи, шулер от слова, вы прячете в широком рукаве какое-нибудь подленькое подлежащее или плохо усваиваемое никем не употребляемое сказуемое.
– Что с вами, Гастон? Успокойтесь!
– Нет уж я всё вам скажу. Не вполне созревший прыщик вашего таланта непременно стремится стать волдырем на теле литературной подёнщины, которую вы освоили в ПТУ для начинающих писателей, читая лекции по туфтовой «Тафтологии гомериканского президента Тафта». Чем волдырь наполнен – вопрос, в котором ещё предстоит разобраться. Вашим безотходным технологиям скандальных статеек не достаёт благовоний и чёткости. Я сыт ими по горло, и стишками тоже. Убедительно прошу – не лезьте в разговоре со мной в бутылку из-под прохладительного, я вам не наладчик отношений с читателями. Радуйтесь, что достигли магнитного полюса моего долготерпения, только что флажок не воткнули!
      – Поздравляю, безжалостный эксплуататор! Бардопоэт Опа-нас легко может отказаться от ярма непосильных обязанностей.  Пустячное дело от этого только выиграет. Был у меня знакомый, внешне копия вы. На маскараде он появился в страшной маске – на ней были функционирующие мышцы. Периодически перегреваясь, он подгорал на солнцепёке в кровавом боярышнике. Но вы не такой. Вам только и остаётся, что завидовать самому себе. А что касается терминов, то позвольте кидаться ими, в кого мне заблагорассудится, вы же не обращаете внимания на мои сноски.
– Неснашиваемые сноски процветали на углу в компании алкоголиков в Великий Застой, когда скидывались по рублю, а не с мостов. Ваши пояснения напоминают духовно-но-но травмированных лошадей, тянущих катафалк в оф-шорах.
      – Без вас знаю, ментор вы мой.  И что ужасного с редакторской точки зрения я себе позволил? Вы с дьявольской радостью готовы, напялить на всех литераторов цирковую письменную униформу.
– Знакомство со мной для вас это повод для словесного паводка. Вы беспомощно, непрофессионально карабкаетесь по отвесной стене в произвольных упражнениях, Опа-нас. Вас просто не узнать. Куда девались дерзновенные отстойные стихи вроде этих?

Я в проявлении антисемитизма
Токсины вывожу, чтоб погулять,
В пробирку кровь готов экстерном сдать,
Тем соблюсти здоровье организма.

Обыденное не сочту рутиной –
Снять аспирином головную боль,
Но шее не поможет канифоль
Без радикальной тётки-гильотины ...

– К счастью, бильярдные шары отличаются от поэтов, их загоняют не только в дальние углы, дорогой мой редактор, кто не сидел... в туалете не поймёт заключённого в раздумье.
      – Этого я не знал, жаль, раньше вы подавали мне большие спонсорские и надежды на них, а теперь всего-навсего признаки жизни нищим. Послушайте только что вы несёте. Не поленюсь, зачитаю. Ваши выкрутасы грозят влететь газете в пфенниг. Не омрачайте наших таблоидных выкладок, и не превращайтесь с возрастом в комнатное травоядное, стеблящееся к свету.
– Намекаете на ранние признаки Альцгеймера? Ну что ж, пусть я для вас декоративное растение, но зато вечнозелёное!
      – Опа, афро-гомериканские авокады требуют  компенсации через суд по 1000 таллеров за каждую строчку ваше «Утро гомериканского шкодника». Извольте выслушать продукт графоманства, которому вы, по-девичьи безотчётно отдаётесь и от которого уши в испуге прижимаются к голове и сохнут. Вы крайний расист, всю нацию стремитесь за завтраком превратить в недоумков!

                Брюквинёнок, чистишь яйца?
                Петушок пропел давно.
                Попроворней одевайся!
                Смотрит гамбургер в окно.   

      – Ну что скажете на эту галиматью вашего не в меру Рёхнутого Поэтического Величества? Знаете, человек я пронзительный, терпеливый и посвятил творческую деятельность составлению кроссвордов и протеже таким  провокаторам от слова, как вы. В моём портфолио заложен оздоровительный комплекс частого неправомочеиспускания при взрывах гомерического смеха. 
– Признайтесь честно, Гастоша, вам просто не доводилось бывать на платных вечерах непредвиденных встреч с призраками недоразвитого юмора и задиристого сарказма.
– Попрошу не затрагивать наболевшую тему банкнот! То, что вы пишете, это маразм чистейшей воды! Не буду голословным. На днях один жизнелюбивый самоубийца опубликовал меморандум, обращённый к студентам архиготического института с требованием спроектировать небоскрёбы с лифтами крейсерской скорости, чтобы время уходило на лестничный пролёт, как пуля навылет. Этот колеблющийся самоубийца проживал жизнь рекламной паузой перед показательным выстрелом в песок. Что-то вас с ним единит. Не все «творцы» понимают, что есть неосуществимые проекты вне моей редакторской компетенции. А вот ещё один перл, как вы выражаетесь: «По мановению ноги», в котором берёте наших подписчиков на измор весьма сомнительным юмором.

Я взял себя с собой,
не каждый это сможет.
Я – кремень голубой.
Мой Бог меня моложе.

– Мой дорогой домотканый поэт, с вашими писульками я сойду с ума! Даже папа Карло с его резьбой по дереву позаботился о буратинином сучке в целях поленизации голубоволосой Мальвины. Интересно, сколько жён дало тягу от вас, Опа? Говорят, что вашу первую жертву  родители с трудом изъяли её из употребления падшего переулка, в котором они жили.
      – Не внедряйтесь в мою личную жизнь, Гастон, и не снимайте с меня стружку! Завязать дружбу и завязать с дружбой – две большие разницы. Теперь у меня нет никакого сомнения, что вас гнетут отклонения в 60 градусов, не зря же говорят, что вы пьёте чистый спирт вместо сердитой 40 градусной водки. Восторгайтесь мной в меру и потише, чтобы помидоры не подозреавали, не то мне станет нехорошо от ваших вторжений в моё недоступное массам привилегированное искусство быть недопонятым, и, пожалуйста, не смаргивайте крокодиловы слёзы с белёсых ресниц альбиноса, прежде чем сожрать меня. Обождите, умейте сдерживать ваши наскоро отполированные манеры. Я благородный рыцарь, так сказать, идальго, – вильнул Опа ботаническим задом.
– По моим данным, ваши нераскрытые рыцарские наклонности явили собой полуфабрикаты эмоций идиота, выразившиеся в занятиях любовью на столике в кафе «Под открытым небом».
– Против правдиво выглядящей лжи в принципе не возражаю. Тогда я подвизался на фабрике у фарисеев, где якобы делали добро из неподходящего материала, а выпускали зло, оборачивавшееся подарком. Признаю мои писания неудобоваримым чтивом для тех, кто удосуживается не владеть родным языком. Не моя вина, что такие как вы не идут в ногу со временем, не схватывают гомосексуальных тенденций, витающих в загазованном урбанистском воздухе. И потом нас подслушивает хавронья-секретарша Стрекуздищина. Она по-своему проинтерпретирует происходящее. Полагаю, у неё имеются на то все основания и обширный опыт. Представляете, что она о нас думает? Молодка перестанет отдаваться внеурочной работе в обеденное время. Ведь до работы у вас, Печенега, в перерывах на обед Жаклин подживала в конструкторском бюро с Логарифмической Линейкой. Это ли не пример лесбиянства?!
– Поосторожней на крутых оборотах речи, Опа, вас может занести и выбросить под колёса встречного движения за гражданские права военного. Думаете я стушуюсь, превращусь в рохлю и начну печатать всё, что выходит из-под вашего обезумевшего пера?
– А почему бы не считать лужу в туалете за расширенные полномочия ребёнку, не выбирающему себе родителей на свалке поколений? Поэтому я пишу без абзацев и знаков препирания, считая их уличными. Но зато какое блестящее знание предмета любви! Не осмелитесь же вы отнести меня к поэтам, производящим на свет стихи для постбальзаковской возрастной группы выживших из ума читательниц! Я уверен, что у вас не хватит гражданской наглости причислить меня к плеяде гадёнышей-писак типа Нолика Саквояжа (помазанника губной помады на расчехлённом «приборе»), сдавшего в печать трилогию изменщика «До чего же хорошо в... другом!»
– На уровне простейшего, романтизирующего в интимном месте, посещаемом моим проктологом Тыберием Гуревичикусом, доказывающим, что офтальмология и проктология смежные специальности (обе протирают «очки»), вы на манер аиста, свиваете гнездо на творческой крыше, создавая вид, что заботитесь о прибавке в семье, живущей под нею. Нет уж, дудки! У меня в кабинете вы обыкновенный выдумщик. Создаётся впечатление, что автор в вашем одутловатом лице производит на свет нечто непосильное для ординарного прочтения. Вы – хищник, пожирающий сырое неотёсанное слово, содранное с костей ни в чём не повинной жертвы. Приведу отрывок из последнего детища, где вы на загляденье открыто выступаете от женского лица без макияжа.

             На заре печальной вобласти
             Всей душой любила пиво я...

– Здесь вы не ошиблись, проницательный Гастон. Не придерживаясь плешивого плагиата, ни района, ни области я не уточняю, стараясь заинтриговать потребителя.
Я родоначальник движения за обезвоживание речей политических деятелей и естественно бескомпромиссен к мелиораторам.
Я – крысолов слова, безжалостно ловлю его в капкан, чтобы потом скормить изголодавшемуся интеллекту пытливого читателя. И заметьте, я не зачитываю вам мой последний рассказ «Хлороформ», чтобы не усыпить себя. Понятно, что в моём творчестве остаётся побочный продукт в виде крысиных хвостов, но их я сжигаю, как иные сжигают за собой сами знаете что. Клянусь, вы меня доведёте, Гастон. С вашей бесперебойной подачи возьмусь за изобретение аппарата, который вместо монет проглатывает обиды. Вижу, не даром множились слухи, что ваш дед отличался неотвязной преданностью, ходуном ходил к Ленину. Не зря вы были в своё время осуждены литературной братией на три года зам. редакторских каторжных работ с отсидкой в пляжной тени за словарные добавки в пищу в журналистской столовой.
– Слушая вас, господин Непонашему, можно подумать, что колесо изобрели только для того, чтобы совать в него палки. Своими виршами вы напоминаете монгола-кочевника, вышедшего из математических кругов, сопряжённых с богатством. Загоняли несчастного Пегаса по степи, потом в коралл на Олимп, и думаете, чего-то достигли в жизни, – в мерзкой интонации редактора слышались синтетические нотки затаённых надругательств.    
 – Вы, Гастон, вырываете у меня слово изо рта, как несмышлёный ребёнок выхватывает леденец. Я начинаю подозревать, что вы, как детоненавистник, любите немых детей. Но я не отношусь к их числу, так что разрешите закончить мысль человеку, не являющемуся поклонником вашего ожесточённого деморализующего таланта Цербера-цензора. Вы, не ходок в мир аллегорий, не схватываете  элементарные категории отката моих гениальных находок.
– Например? И постарайтесь употреблять вылеченные фразы, облекая мысли в удобоваримые формы.
– Сами напрашиваетесь. Что ж получайте! Что объединяет мобиль, графа, ручку и портрет?
– Вопрос в высшей степени идиотский, но явно ваш.
– Вы уходите от ответа прямым в челюсть. Короткое – «авто».
– Давайте Опа-нас обойдёмся без унизительных ребусов, и  увиливания от ответственности за понаписанное вами. Вы осмеливаетесь замахиваться на святая святых крылатыми (на ваш взгляд) воззваниями, вроде: «Нет тормозов в отечестве вдвоём!» У меня сомнительные эксперименты вызывают бурю возражений, и я догадываюсь, где и как вы кончите. Но когда хитро скроенная стряпня появляется в нашей газете, редакционные  столы заваливаются возмущёнными письмами недоучек. Я понимаю, вы предложите мне сменить читателя, но посоветуйте тогда – на кого? Думаю, придётся пересмотреть отношение к вашему творчеству и пропаганду толерантности к вам, стоящему во главе разрозненной когорты бездарей от пера. Почему бы вам ни заняться написанием детских сказок, нацеленных целиком на взрослых? Вы сами не замечаете, как обрастаете жиром наречий и скабрёзными прилагательными вставками. В доказательство моих слов имеются достоверные данные, включая оригинальную философию в который уже раз разведённой  морской свинки, отражённую в её мемуарах «Под отвалившимся каблуком». Экспериментируйте, но не в нашей достопочтенной газете, где всё настолько радостно, что на злобу дня, вымещаемую на ком-то, ничего не остаётся. У вас имеются при себе ножницы? – напустился на Опа-наса Печенега.
– Что за мерзопакостный вопрос? Конечно, нет! – отозвался Непонашему. – Вы становитесь похожи на уполномочителя мыслей в биде – побратиме унитаза, или ещё хуже – на сварливую сварщицу интриг Олесю Сверло. И зачем оно это вам?
– Чтобы выкроить кусочек бесценного времени, когда меня оторопь берёт или полицейские (копы с подкопами) призывают в принудительную армию свидетелей. Не зря же жестокий критик – недооценщик слов и импозантный референт Синовий Хруст, назвал ваше творчество словарным тромбозом и рецидивом неразделённой любви с литературой, основываясь на высказывании: «На кого только не сваливали вину в закрома уродины!» Вам не кажется, что вы вылавливаете нестоящие выеденного яйца темы из проточной действительности дырявым садком, находясь под шафе, и никак не можете остановиться, неся сокрушительное поражение в правах?
– В этой вырванной из контекста цитате выражены штрихи быта и черты характера страны. И выходит, что я не злостный подрывник не обустроенного общества, не припадочный демократ или, по вашему мнению, остолоп, а достойный дебилитант конкурса страны Дураков имени Буратино. В моих фразеологических закрутках, герой преодолевает опороченные пороги, обитые абитуриентами, и засасывающие водовороты ужасающей бедности. Он отсуживает недвижимость на безликих пейзажах художников. Выброшенный на камни, он кровоточит, достигая Икаровских высот. Мои книги поглощать не просто, но и отрыгивать не следует. Вы, Гастонишка, экспедитор практичности – слуга двух господ занятый диктатурой, и проявляется она в попытках создания ограничителя скорости мысли. Смените тон и тормозную жидкость, водитель! Думаете, я существую с ваших жалких гонораров? Дудки! Мне психиатры с невропатологами платят по-аккордно в зависимости от увеличения читателей-пациентов во врачебных практиках, приёмные которых наполняются торшерной музыкой.
      – Произведения, выползшие из-под вашего пера, напоминают продуктовый набор с нагрузкой подписки на партийную газету вместо еврейской туалетной бумаги «Ватман». В них так много воды, что герои воспринимаются Ноевоковчеговцами.
– Прекрасно, зато им не приходится тратиться на дорогостоящие бассейны и трудиться на приусадебных участках, которые за ними ещё не закрепили документально, – расхохотался Опа-нас, добавив про себя что-то насчёт перебитого редакторского носа, довесок которого, если и захочешь не перебинтуешь.
      – Павлин без хвоста – жалкая курица, – высморкался Гастон, не отличавший факира от фиакра и содрогавшийся от зрелища тараканов в босоножках, гоняющих хлебный мякиш вместо мяча. 
– Да курица, но при условии, что павлин не венценосный.
– Не буду спорить с Аристотелем – он меня всё равно не поймёт, тем более, что гражданский акт дефекации он относил к неизбежным потерям. И в Венециях я не бывал.
      – Знаете, Гастон, если повествование не вызывает вопросов и поднятых редакторских бровей, оно банально, и не представляет для меня интереса. Не познавая ничего нового я не обогащаюсь. Вчера я узнал, что штаны молодых людей сползают ниже их прожиточного минимума и это меня как-то духовно обогатило.
Опа посмотрел на скошенную лужайку массивного подбородка Печенеги, надёжно скрывавшуюся под неухоженным кустарником растительности на щеках. Настроив мелодичное пенсне с припевом «Безвредная шокотерапия», Опа заподозрил, что редактору не понравилась его пьеса «Встряски на ухабах» о шофёрах-дальнобойщиках, бесповоротно заказавших три по 150 с автоприцепом в столовой «Заправочная инстанция». Но он не угадал, до неё щупальца Печенеги ещё не добрались.
– И что за манера братков величать братанами, слуг обзывать слуганами. Сулугуни какое-то получается! – неожиданно взорвался редактор, – хотя из всех сыров, сулугуни, думаю, и не солгут. Когда бурчит желудок, рассудок не дремлет!
– Возможно это рассчитано на любителей дешёвых детективов.
– А ваш герой неподавальщик вида Армагеддон Слюнтяев из романа «Предгорья аллегорий» охотно бы составил компанию забулдыге Гитлеру с проницательным Сталиным, если ваше воображение, к счастью для читателя, не было бы столь лимитированным.
– Осторожней на виражах выражений. Гололёда нет, а вас уже заносит в сторону. Вы не ванна, вам не отделаться керамикой и не опуститься в кресло, продавленное ягодицами хозяина.
– Тогда что говорить о вашем трактате, касающемся накоплений хорошего холестерина в складках живота? Он не выдерживает никакой критики, и шокирует Драйтоновских врачей, которые не один диагноз поставили на ног на голову. Вспомните хотя бы, что советует один из них в рассказе: «Больной, у вас туберкулёз в открытой форме, извольте застегнуться».
– Лучше бы вы, Гастон, торговали молотками для сколачивания состояния, чем редакторские штаны протирали. Трудясь в поте лица, вы, как блох, выискиваете начинающих авторов-неудачников, шпыняете их и клеймите на манер рогатого скота.
– Кто-то должен выполнять и грязную работу, любезный.
– Но не так верноподданнически, не так рьяно. Не пойму я, Гастон, кто вы, сердобольный консультант на раздаче советов, невольнослушатель свингового джаза или пария несговорчивого общества с его деспотичной требовательностью?
– Не угадали. Я ни то, и не другое. И перестаньте смотреть на меня слезящимися глазами сенбернара с пастозной отёчностью и свекольником, расплывшимся в подглазничной области.
Овраги морщин углубились по обеим сторонам глубокой трещины рта Гастона Печенеги, пока Опа-нас, как посредственный куплетист, продолжал обсасывать приторный леденец нескончаемой темы, зачатой в потайных уголках мозга, в котором строил умопомрачительные планы как стать поставщиком смазочных масел для спёртого сопрано земной оси.
– С вашим муравьиным усердием вы участвуете в  противоборстве и отводите удар в сторону, дабы побеседовать с ним по душам, а ведь зарубки на память бывают не только у палачей.
– Признаюсь вам без ломоты в гостях, Опа, я – моряк, носящий в душе скрытный характер и патологоанатом, узнающий новости из уст, не препарируя их. Начинал с Азов(а), заканчивал Чёрным и понимаю, что прожектёрства юпитеров и софитов заканчиваются, когда кастаньеты вырубают свет на Коста дель Соль. Вы, Опа, редчайший экземпляр в моей обширной коллекции авторов.
– Свежо предание – расстрел не за углом! Неэтично, Гастон,  прямодушничать в жаркие нью-поркские дни, когда раздражают нечищеные ботинки и зубы собеседников. На краю бездны тормозные инстинкты обостряются, Я разобью предложения на составные части, но склеить их вряд ли удастся. Ещё немного и вы станете утверждать, что семья – это самозабвенная жопа, напоминающая кабриолет с откидным низом и вываливающимся дном.
–  Если действительность лепт оп – компьютер, преданно стоящий перед тобой на коленках, то ответьте мне, положа руку на сердце, как вы творите, безграмотно строя предложения? Почему бы ни начать сдерживать чахлые слова, застойного болота в рамках семейной любви, и будет у вас не муторная жизнь заштатного писателишки, а сплошной Бахрейн. Нельзя работать на износ в декоративной манере письма на манер тянущих лямку мужиков с картины Репина «Желваки». Дайте железяке желёз читателя отдых от себя и прекратите выполнять функции ходячего цитатника. Привожу одну из них: «Нализавшись горчицы, она порыжела от заржавленных слёз, а могла бы сладко спать, если бы к столу подали глаза осьминога в малиновом соусе». Вы опрометчиво допускаете промах за промахом, а следовало бы целиться. А вот чего добились руководители музыкальной лондонской радиостанции Де Бю Си.
– Какой-то праведник с прокрашенным венчиком волос пытался обратить меня в разнообразные виды христианства, но я обращался в бегство. Вашим слугой накатано 14 томов стихомолитвенников и неисчислимое количество новел, почивших в прозе. Я зачитываю их на ночь вслух. Исполнено 2300 шансонопсалмов, перепеваемых  через день на третий в хронологическом. Создано 40 000 шуток, каламбуров, афоризмов, ребусов, шарад, острот и другого ассорти. Возможно, это покажется странным, но я сам не всегда над ними смеюсь, ориентируясь на единственного корректора – время. Я рисую словом, так позвольте мне заниматься любимым делом как я это умею. Конечно, беспринципных субчиков больше всего устраивает косный кастрированный язык и пустые растиражированные мысли. А какая несправедливость творится в орфографике! Есть восклицательный, существует вопросительный, но нет утвердительного знака. Кстати, судьба созидательного падежа не даёт спокойно спать, а результат налицо. 

«Факинги» гремят за стеной.
В ноздри бьёт хуанистый дым.
Я застыл в поту – заливной,
не завидуя молодым.

Времени – в разгаре грабёж.
Колется сосед-графоман.
За стеной гудит молодёжь –
не сдаёт «зерно» в закрома.

Мне б стакан покрепче, как встарь,
порезвей девчонку, как в те...
С Паркинсоном бывший бухарь
и с Альцхаймером в суете.

Приземлились здесь старики,
но завидки нас не берут.
Пострелять с колена, с руки
не сочту за зверство и труд.

Я живу растеньем в себе
эмигрантской жизнью, как гнус,
Отработал в эНКаВэДэ.
Ну и что? Я этим горжусь!

Сволочи! Позвольте поспать,
просит вас старик Баренбойм.
К сожаленью мне не достать
ни одной из прошлых обойм.

В полный рост внушительно встать,
ощутить холодный курок,
чтоб молодняку расписать
пульками кровавый урок.

Жизнь за стенкой не преферанс.
«Тащится» всенощный галдёж.
Старость Им моя – реверанс.
За стеной «гудит» молодёжь.

«Факинги» гремят за стеной.
В ноздри бьёт хуанистый дым.
Я застыл в поту заливной,
притворяясь полуглухим.

Но согласитесь после таких душещипательных стихов ничего не может быть лучше для поэтической натуры чем валять дурака, если его удастся найти на пляже. Или дома поглаживать круглую Галку, постанывающую от удовольствия от замысловатой байки:
«Пока плеяда расторопных официантов обносила губы жаждущих лихорадкой ожидания, «рубильники» всех сортов и мастей развернулись в мою сторону, как будто бы они знали, что во сне меня донимали мысли с разноцветными татуировками.
Разношёрстные уши выслушали странный набор восклицаний во втором прочтении, не взирая на моё рвение, чахнувшее на полуобороте декламационного процесса, и как заметил казарменный шутник японский чукча Бегемото Ямагучи: «Если человек делится знаниями, часть его я готов попробовать». Выступление, обладавшее созидательно-разрушительной силой провалилось – струганные доски прогнулись и не выдержали, ибо оно являло собой комплекс гимнастических упражнений с произвольной программой. Я ставил жирную точку, как муж, падающий на жену без сознания... собственного долга, не подозревая, что она может оказаться отправной, но оно и понятно – мы были приглашены к зайчихе на зайчатину. В первом варианте заявление звучало потребительски: «Как приятно в знойный день лежать с рюмочкой под маринованным грибком! Вы мне закатываете обед, я вам раскатываю стихотворение. В нём я лишний раз подчёркиваю, что навесов на нудистском пляже нет, зато он покрыт неувядаемой славой совмещения голых камней и изголодавшихся тел, а ведь у моего катангенса выявили синусит, когда  она после ночи любви сказала, если ты станешь богатым, у тебя будет наследник, в противном случае можешь рассчитывать на заурядного ребёнка».
В агрессивном обществе, насквозь пронизанном умозрительными высказываниями, конвертирующем семенную жидкость доноров в детопроизводство и прикладывающемся к пьянящим ассортиментам на столах, проявлялись низменные инстинкты, в которых сам процесс превалировал над его результатом.
Приведу за руку пример: «Когорты хулиганов, налившись кагором, не разбивают парки, они их загаживают. То же происходит со стихами широко развитой порнодобывающей промышленности. В них автор, обходя боевые редуты, подвергает читателей фобиям и тревоге в обхват, а сам бежит неизвестно куда без оглядки и намёток на будущее, не вписываясь в виражи».
Как видите, одураченные избыточным орнаментом жаждут оценить мой труд по достоинству и отметить создателя, но к собственному разочарованию узнаёт, что автору удалось улизнуть, не получив заслуженной черепно-мозговой травмы, ведь никто лучше него не мог устраивать скандалы на работу.
С той поры хожу вьюно, пью кино и не горбачусь над несклоняющимся словом – не желая делать детишкам ничего «дурного», как навеки успокоившийся многопрофильный Майкл Джексон с его полифонией».

Куда ушли философы, престижные учёные?
Преподаватель – улица была, будет и есть.
Мораль – она как праздники сегодня упразднённые,
Где знамя домотканое берутся суки несть.

       Какова удойность удода и  стоимость непредвзятого мнения?
      
           Глава 35.   Всё проплачено

– Поздравляю вас, Опа-нас! Вы меня обяжете, если перестанете писать. К чему обнажать прободающие язвы исковерканных до неузнаваемости слов? Вы, как щедрый любовник, стаскивающий с женщины купленную её мужем шубу, передаёте меховую в покрытые цыпками руки нищей. Покажите мне сумасшедшего, не превышающего потенциометр своих возможностей и осилившего похлёбку вашего комплексного идиотизма. Немедленно сдайте нечитабельное оружие, и я запишу в литературные анналы, что воитель вылечился от прострела в пояснице горячим утюгом «Наутилус» и больше не корпит над компьютером на сквозняке.
– В ваших предложениях и суждениях, Гастон, угодливо проглядывают потрёпанные чувства, проскальзывают вредоносные наслоения неуравновешенной редакторской психики и внутренняя неудовлетворённость неSOSтоявшегося публициста, которому чтобы вы... кокотку приходится рассыпаться в любезностях.
 – Сделайте одолжение, не разыгрывайте из себя тонкого психолога, Непонашему. Я не стервятник, чтобы мне скармливали сырой полуфабрикат, сгодится и воронёная сталь. Дайте живое примечательное произведение, не ловящее блошиных моментов.
– А вы прекратите брызгать слюной, инфицированной болезнетворными микробами, Печенега. Они создают тошнотворческий ореол вокруг  хилого венчика волос, эдакое бактериальное облако, которое не под силу разогнать потоками, возникающими в атмосфере не рыцарского мельничного размахивания лопастей-ладоней.
– Всё перемелется, как не говорил рёхнутый на всю катушку Дон Кихот Ломанческий. Но вернёмся к бесценным творениям. События в них разворачиваются, чтобы избежать целлофана гнетущего рассказа, где отсутствует шанс на выживание даже с применением художественных консервантов из  уловок присущих незатейливой  схеме непристойных сплетений.
– Я не имею ничего против деловых замечаний и признаю стилистические недоработки. Конструкции легковесных предложений определённо требуют усиленных тренировок с отягощением пальцев бриллиантами, наподобие того, как великий тренер Тарасов вводил хоккеистов на лёд, навесив им гири на ноги.
– Выходит вы сами признаёте мою чистосердечную правоту и свою крайнюю левизну в суждениях, дорогой Опа-нас. И без того уличное движение ваших фривольных текстов превращается в не поддаваемое описанию. Ему не достаёт яркости. Освещение событий слабое. Где зажигательная электрика, расцветавшего мага Нолии? Мы не в XIX веке живём c газовыми горелками.
– Это так, но мне противны жалкие потуги с претензией на оригинальность иных словотворцев. Глухие отзвуки не превратить в звонкое звучание, и имя им – вычурность. Другое дело Ольга Александровна Славникова. Я преклоняюсь перед малахитовым талантом уральской писательницы. Высший пилотаж! Читая её, я подвергаюсь из года в год дорожающему омоложению словом. В отличие от меня, у которого при переводах вкус языка остаётся, но аромат теряется,  её произведения в целом приемлют  заморские языки. Мой же песенный тепловоз, Мойше, не переводится на чужие рельсы, так что приходится менять состав вагонов.
– Во-первых и во-вторых я не Мойше, а Гастон Печенега и, глядя на вас, не перестаю удивляться, неужели вам нравится бряцать словами, блистать на фоне бездарей и меркнуть среди талантов? Теперь перейдём к серебряным россыпям (на вес золота) вашего словесного граффити, которому предшествует настенная каллиграфия предков. Не скрою, опусы некоронованного властелина ахинеи вызывают у меня вулканически-рвотный рефлекс. Фарисействующего фигляра, несомненно, ожидает успех с бейсбольной битой в руках сердобольных критиков. Но и это вас не остановит. Вы будете строчить всё, что взбредёт в больной мозг и не порежетесь об острый сюжет – он отсутствует как таковой. Возьмём хотя бы  заумные вкрапления, не подлежащие облицовке:

«Авиалиния EL-AL совершает международные пейсы»;

«В хорошую воду я становлюсь ясновидящим»;

«Оправдательный вердикт вынесли в фойе, уложив на пол и приняв поцелуй за элемент искусственного дыхания»;

«Ограниченные средства как маленький член ведущего Говарда Стерна, по словам которого ничего такого не сделаешь»;

«Неразборчивыми бывают: Речь Посполитая, дружественная мебельная обстановка и порнобоевик «Джентльмены в чреслах».

«Высокая грудь – составная часть царственного женского корпуса (вторая дверь налево, подъезд – парадный)»;

«Только святая дева Мария могла забеременеть без постороннего вмешательства, изготавливая солнечные ванны»;

«Грачи прикончили цыплёнка табака на железнодорожной ветке, чтобы не дать зачахнуть «Анчару» Пушкина»;

«Действительные члены клуба миллионеров-неудачников собирались в  кафе «Лимонные дольки»;

«Печника осудили за отказ от близости с супругой – он маневрировал между изразцовой женой и любовницей»;

 «Секс в семье рассматриваю как дополнительную услугу»;

 «Она не вмешивалась в мужские разговоры, боясь перебить эмалированную посуду, допивая коктейль Прелые листья»;

«Ты ещё можешь тряхнуть стариной, пролетая над унитазом»;

 «Я против преждевременного развода. Только идиотка будет выкуривать трудолюбивую пчёлку из улья».

А куда отнести «Морщины, избороздившие океан лба»? И как понимать ваше отношение к половым органам как к отделу бытовых приборов? В блеклых, белобрысых песнях воспеваете брюнеток, тонкий аромат которых ни до кого не доходит, довлеете над неискушённым слушателем своим непререкаемым  авторитетом и берёте доверчивого читателя измором за то живое, местопребывание которого я не буду уточнять.
– Господин редактор, но у меня есть и другие, достопримечательные места. Секундная стрелка часов перебежала от правого зрачка к левому, показывая полночь... во всём её великолепии, и я припоминаю откуда приехал – это уже хорошо.
– Мне стрелки и места встреч не заметны, потому и не знакомы. Люди интересуют меня постольку поскольку у них развита покупательная способность любви... к моей газете. К тому же я холостой, нормальной, ни в ком себе не отказывающей ориентации и ваши пленяющие возможности и деланная учтивость меня не прельщают. А куда годится ваше утверждение, что юмористические выверты и примочки любые промахи спишет?!
– Вы не Гастон Печенега, а Фома Неверующий. Скажу вам больше, когда-то я прошёл по конкурсу в цирковые клоуны борьбы с семейным кризисом благодаря изобретённой мной системе выявления талантов. К животам экзаменаторов прикреплялись датчики. Осциллографы определяли на электросмехограмме коэффициент эффективности выступления абитуриентов. При объективном методе тестирования революционно настроенных роялей равных мне не оказалось. Так я получил свою первую работу паяцем.
– Верю, но теперь по прошествии времени попробуйте впрыснуть в вену поэзии не одуряющий наркотик, а живительный эликсир. Признаю, повествование не назовёшь хилым, наоборот оно перекачано изысканными матаморфическими препаратами, что даёт незаконное преимущество перед подавляющим  строчущим большинством, а это, простите, для меня белёсые плёсы.
– Мы спорим битый час, Печенега, и у меня появилось ощущение, что я попал в детский «Кошкин дом», где поселился клыкастый тигр, готовый разорвать меня на части.
– А вы, что, ожидали встретить действенные лекарства ракетных установок, касающихся их дипломатического приёма?
– У вас оранжерейные настроения далёкие от жизненных требований и забот, и, поверьте, в отношении моего творчества вы допускаете непростительную ошибку, Гастон. Для меня каждая юморная мысль должна быть желаема как та женщина, что следит за собой, иначе её не стоит высказывать или употреблять. В сплетениях вольтижирующих слов под куполом Моего цирка без дозаправки в воздухе парят обукеченные фразы, а ваши неуместные цифровые потуги, претендующие на рассуждения, застыли на уровне пятилетки трёхлетнего ребёнка. Удивительно, почему вас после института не распределили в ясли стареющим клоуном, того и глядишь, опростоволоситесь в корзину для истлевших бумаг. Я понимаю, что незаменимых поэтов нет, но затмить можно любого,  также как и заморочить голову никчёмной ерундой. Кстати, могу подарить вам симпатичное закопченное стёклышко, на завтра в вашем левом полушарии назначено затмение солнца. Поверьте, Гастон, у меня есть опыт. Когда-то на мою тень нашло затмение, и подруга назвала меня солнышком и смотрела на потемневшего зелёными глазами сквозь бутылку «Угристого Шампанского».
– Спасибо, Опа, за яркий пример и проявление заботы, но у меня есть противосолнечные очки. А насчёт клоуна – не ваше это дело. Члены редакции давно записали вас в страждущие на обзорную вышку и в Скволыжники – звучит по-олимпийски, но спортивным духом даже не пахнет (они пытались крохоборство всунуть в предстоящие игры между джиу-джицу и сумо). Складывается впечатление, что вы пишите для влюблённой парочки, спящей в больничной палате. С вашего позволения цитирую: «Шёл дождь и я боялся промолкнуть, думая, что без шляпы головомойки не избежать».
      – Не стану осспаривать. Честно говоря, я не люблю митингующую толпу из двух человек, она вызывает у меня  недоверие. Но мне приятно слышать комплименты от вас – выдающегося спринтера, участвующего в ритуальных забегах на сто метров на месте и с завидным постоянством занимающего первые места в рядах тупоголовых поглотителей телевизионного варева. Я дарю свой бедный перенасыщенный раствор таланта, избежавшего богатой бездари от пера, избранному читателю. Но, к сожалению, ещё процветает категория слабой духом когорты мужиков. Они ущербны. Они порядком заросли и не помнят, когда в последний раз брили плечи.
      –  Не буду разубеждать вас в заблуждениях по поводу  моего досуга, Опа. Лучше обратите своё внимание в католичество, не задумываясь о качестве написанного вами, вероятнее всего в бреду или наркотическом угаре, где воспалённые слова больны, и целые предложения подлежат курсу лечения. Ведь в отличие от вас, волшебника слова, я не ищу лазейку в подзаборном мире. Чего только стоит ваше голословное заявление в партию, сопровождаемое безаппеляционным утверждением: «Не избавленная от пошлости управляющих, обеспошленная страна голодала!»
А благодаря непристойным языковым усилиям вашей непонятно какой по счёту сожительницы Зоси, весь Южный Брюквин оказался в курсе ваших педофильных писательских наклонностей. Но не тешьте себя бескрылой надеждой – Набокова вам не превзойти. Писатель уподобляется бандиту, зарабатывая на жизнь пером. А вы подменяете плоскостное мышление объёмным. Но кто его способен воспринять? Уделите больше торговому центру внимания, чтобы неприглядные для вас слухи не обернулись в целлофановую бумажку, на которой вас разложат и размажут. По сравнению с вами прощелыга Амброзий Садюга – эталон пустотной чистоты, с ним я избегаю вступать в полемику. Ещё в школе, когда Амброзия выгоняли с урока в коридор, он промышлял внеклассным чтением своих стихов. Но, как видите, несмотря на  контакты с поэтами, мне удаётся оставаться холостым.
– Лучше стрелять холостыми, за неимением женатых, и учтите, чего ещё можно ожидать от Зоси – женщины, которую никогда бы не приняли в Сорбонну, даже по знакомству.
– Да, чуть не забыл насчёт стрельбы. На стрельбище в литературном тире вы стабильно попадаете в «парное молоко» и вставляете неподобающие утруссизмы куда ни попадя. Разве это не признаки тяжёлого заболевания? А как вы объясните словотворческие испражнения, теряющие под собой всякий смысл, а ля лозунг: «Да здравствует тормозной путь прогресса!»
– Не принимайте меня за придурка из полузабытого прошлого,  пытающегося с положительной реакцией Вассермана спастись от болезни бегством, из-под полуголодного брюха родины. Признайтесь, Печенега, что вы хотите заручиться моей материальной поддержкой. Ваше редакторское желание мне вполне понятно и не вызывает никаких возражений. Я уважаю паразитирующих в литературном океане рыб-прилипал. И не забудьте, бабки – не протезы на кнопках, они отстёгиваются с большим трудом.
– Вы сумасшедший! У вас болезненное самолюбие и никакого кругозора. Я не вижу умиления от встречи со мной, расписанного художницей-жизнью на вашем продолговатом лице. Упиваетесь издаваемыми какофоническими звуками как разглагольствующий алкоголик, проводя отвратительную аналогию между мной и хищной акулой. Да как вы смеете! Вы что, окончательно спятили?!
Утлый нос Опа-наса побелел и непристойно одиноко выглядывал из вздутых, как облупившаяся стена, залепленная афишами, небритых щёк. Тропинка его мыслей запетляла и на момент выпала из поля зрения скороспелых лишений, ведь согласитесь, горы без восхождения ничего не стоят. Но насущные заботы, схожие, как близнецы, мечтающие о кабриолете зимой, остались валяться позади на дороге. Кто их поднимет? Карикатуристы, малюющие бравурные шаржи? У них не хватит на это ни сил, ни смелости!
– Спятить, не сшестерить, – рванулся в контрнаступление Опа-нас, – вот кем я не бывал, так это субтильной шестёркой! Мне надоело, Гастон, выслушивать курс нравоучительных лекций. Вроде налаживаете непринуждённую беседу, а потом ведёте себя хуже мерзавеца, бросающего жену на произвол судьбы без средств к босоногой повседневности со следующим после вас.
Нам не стоит портить взаимоотношения, вы же мне не чужой. Но не забывайте, не в пример реалисту Амброзию, я сюрреалист, и мне нравится то, что я пишу. Могу вас обрадовать, мной найдено самое  горбатое слово «Квази-мода», укорачивающая жизнь юбке. Я сдал его на хранение в литломбард. С меня ни гроша за него не взяли, теперь его перенесли в Дом Моделей и оно безвыносно пребывает там, снимая локальную боль у литературных барыг.
– Я устал от замысловатых каламбуров, Опа-нас, а давать вам  расфасованные советы – что выпавшему из окна парашют бросать вдогонку. Вы даже не удосужились нормально процитировать пословицу и перевираете её на свой лад: «Видит око, да зуб наймит». Ваш талант не умрёт, но перестанет раздражать других. Что у вас там ещё припасено стихоплётное, мой милый пастушок?
Тупорылые замечания Гаста, пощупывавшего свой негнущийся китовый ус, напоминали легкоуязвимому Опа-насу Непонашему малярию, приобретённую в джунглях Африки, и любовные укусы вредного насекомого одновременно. С точки зрения наркомана Опа был за расширение вен, а также Инсбрука и Зальцбурга. Неуязвимый поэт в барде не выдержал и огрызнулся:
– Вам утрусским языком сказано, за всё заплачено. Я уверен,  толстуха секретарша приложилась поросячьим ушком к замочной скважине и подслушивает нас или подсматривает. Хотите, плюну?
– Не тратьте слюну зря. Откуда вам это известно?
– Судя по приливу в вашем бушующем океане фантазии, секретарша смело вошла в воду, по-архимедовски вытеснив её за пределы дозволенного. Интересно допустима ли двойная бухгалтерия в вашей семье чрезвычайно прыткого чемпиона в ширину?    
      – Пользуясь тем что я холост, вы позволяете себе выплёскивать на меня неспортивную грязь, аж через край хлещет. И не втягивайте в свои интриги мою секретаршу, она в деловых отношениях в каком-то роде девственница, и как правоверная мусульманка бросает на меня полумесячные взгляды, преисполненные религиозного рвения на совместное будущее.
      – Так я и поверил! Сохранность невинности не плеврит и не предполагает анонимности, но и афишировать её в коррумпированном мире, где всё имеет свою цену, особенно не стоит.

                Нищему буквоеду зачастую закусить губу нечем.

      Глава 36.   Уколы, подколы...

   – Но вернёмся к самой сути. Ну что такое ваши деньжонки, Опа-нас, по сравнению с асфальтом, расцветающим жвачками и плевками, в который нас скопом закатают! И почему вас так беспокоит новая секретарша?! Может, я хочу вызвать у неё ревность по отношению к себе! – подскочил Печенега.
Он запульнул в рот увесистую инжирину и зажевал правым углом рта, как при парезе лицевого нерва. К его горлу подступал генерал Тошнота.
      – Не беситесь с инжиру, шеф. Могу предложить стоматолога Гену Кривозуба. Я вижу, у вас проблемы с левым мостом  перекинутым слева направо. Но и это вас не спасёт от судебного разбирательства. У вашей газеты никчёмные авокады, и вы прекрасно осведомлены об этом, считая, что это не столь важно. Они вчистую проиграли не одну тяжбу в первой инстанции и зря занимают свои места. Но дело не во мне. Надо умело давать отпор наглецам, зарящимся на наши достижения, а не быть бессловесными тварями, трясущимися при появлении финансовых хищников.
      – У вас, конечно, фрукты почище наших адвокатов, –  усмехнулся Печенега, промокая пот на массивном морщинистом лбу и игнорируя сленговый бардовский выпендрёж.
– Знаете что, Гастон, юмор – это машина смеха без тормозов, гоняющая по вертикальной спине, и я угнал её на 30 лет вперёд. А то что вы чего-то не «догоняете» – ваши проблемы, решаемые по мере поступления, мне от них не кисло. Представьте себе, мои мексиканские друзья-нелегалы перестанут перебирать овощи в корейских лавках и перекроют границу с Южным Соседом так, что ни одна кукарача не пролезет. Эта гомериканская сибаритка и  профурсетка – экономика, нуждающаяся в финансовых вливаниях влиятельных людей и неотложном хирургическом вмешательстве, несомненно, рухнет. Ведь вафле-гомериканцы вкупе с «белилами» работать за латинос на частных лужайках, стройках и подметать полы продмагов и домов уолл-стритских воротил носом  не будут.
      – Ладно, ваша безупречная акцентировка моих недостатков убедила меня в том, что в стране преспокойненько синтезируют совершенно противоположные мнения, как одно из разновидностей решения проблемы энергоносителей примитивных культур. Скажу откровенно, иногда я начинаю путать ОМОН с омонимами (коса девичья, коса на косьбе, береговая коса). Меня преследуют уравниловка на работе и несопоставимые величины в переходах.
– Уличных?
– Нет, словесных. К примеру, ваше обаяние, переходящее в обоняние и наоборот. Оно действует на меня, как бодрящие звуки похоронного марша. Или ваши же доводы и доводки. Доводы – нечто эфемерное. Доводки – элементы от лукавого. Вы, не приведи Господь, пытаетесь поменять пустые слова переплетающимися понятиями, приводя в смущение усреднённые 1,5 килограмма человеческого мозга. Любопытно же вы работаете. И всё-таки...
– Извольте. Некоторые слова я синтезирую, другие подвергаю обработке и стерилизации, чтобы особо не плодились. Не суйте свой провалившийся на жизненном экзамене нос в нашу кухню, Печенега. Оставьте это нам, творцам-мученикам. Даже не претендуйте на звание классического дурака, которому наставляют рога в антисанитарных условиях. Дурак – тот, кто живёт у чёрта на куличках иллюзиями по отношению к другим, а вы прагматик – человек отлынивающий от вминаемых кулаками обязанностей.
      – Дорогой Опа-нас, вы даже не понимаете, какой подарок вы мне преподнесли. Вы – светоч. Вы... Перестаньте выкладываться, как товар на полку, примите вымышленное имя, чтобы никому в голову не пришло обращаться к подлиннику. Мы же с вами живём не в филантропическом лесу с хроматическим набором душистых цветов в наиболее выгодной для искушённого глаза гамме.
– Вот так бы с самого начала и объяснили, – обрадовался поэт, – а то думал, что придётся переключиться на интервью с женскими писательницами, которым пообещал рассказать, как в детстве папка наказал меня, когда я наелся мыла и пускал флотилию пузырей. Папаня накинул на помещение сетку взгляда и поставил меня на горох в угол на колени, но мамка согнала, чтобы самоотверженно занять моё место. Всё что не делается – всё к лучшему. Но где это обещанное лучшее? Правда, в том же невзрачном детстве мне привили вкус к жизни, оставив шрам на плече.
– Очнитесь, Непонашему, если вам мерещится, что женщина хочет дать вам интервью, похоже у вас хронический публицистит. Покажитесь опытному урологу, Опа-нас и спросите, могут ли мочевые пузыри смеяться без удержу?  Женщины прозаики – это фиалки галдящие под окном!
Ну, что вы там ещё притащили из заплесневевших мыслей? Читайте и побыстрее, у меня скоро ритуальный обед, напичканный пестицидами. Кстати, здесь побывал друг вашего детства, совсем никуда недетский писатель Амброзий Садюга, если мне не изменяет память, вы были с ним однокакашниками.
Хочу сделать вам сомнительный комплимент, пишет он свои до зубной боли скучные произведения намного грамотнее вас в отношении соблюдения синтаксиса и орфографии. Но зато нарушает закон гостеприимства – отказывается пить нашатырный спирт. Его выхолощенный язык не идёт ни в какое сравнение с вашим кудреватым изложением.
К сожалению, и у писателя-эрота есть здоровенный недостаток – он ищет и находит себя на экваторе Эмоций в зените отрешённого Одиночества. Этот полнокровный идиот бездарно работает, прислуживая самому себе. Страстные поцелуи он превращает в слюнявый языковый взаимооблиз, относя их к дыхательным упражнениям, а занятия сексом к сердечной гимнастике. Посещения венерологического кабинета по гостевой визе Амброзий считает оздоровительными прогулками. Он написал блестящий, слегка лоснящийся сценарий под названием «Гуано». В нём А. разглядел себя в главной роли конгломерата, формирующегося в кишечнике, в расчёте на то, что кто-то поймёт его помёт.
Я, конечно, до конца ему не верю, что ему предложили эпизодическую роль в фильме «Утомлённый подсолнухом».
– Рад за него, – прокомментировал Опа-нас, в кровь кусая губы.
– А вот из-под пера таких тварей, как вы, вырываются тварения, вообще далёкие от привычного творчества, где утрусский ковбой Курантов надрызгивается до такого состояния, что выйдя из бара, взбирается на лошадь, распевая «Пара гнедых». Вам, к примеру,  почему-то не нравится содержательное слово мошонка. Вы его стесняетесь и тут же заменяете на яйцо в мешочек.
Разница между вами и Амброзием в том, что вы, Опа-нас, признаёте, своё графоманство, а он ни в какую. Хотя, судя по его заявлениям, он быстрее овладевает женщинами с помощью иностранного языка, в чём и проявляется его тевтонская сущность.
Чтобы читать Амброзия Садюгу, рекомендуется сильно опустится, а на это не каждый (сам себе марципан) отважится. Амброзий с его волосяными эполетами на плечах, не добавлявшими эстетики его поэтическому облику, внёс непоправимый вклад, а местами совсем тощий, в сокровищницу литературы. Он, не спросясь, изъял разъедающий глаза сам «смог» у талантливых авторов пескоструйного направлении в литературе.
Этот антисемит, думающий, что еврей похож на дрожащего от страха зайца, готов был убить двух зайцев сразу. Он невзлюбил Джека Лондона за то, что тот обожал еврейские анекдоты, касающиеся химичащих судов, за  взятки применяющих полимеры. Всенаказующий Садюга придумал садистский способ как стать миллионером в арабских странах – наладить выпуск футбольных мячей с изображением руководителей сионистского движения. Но кто-то из Мосада намекнул ему, что если он попытается осуществить свои намерения, его жизнь выеденного Фаберже не будет стоить и зависнет на волоске, и тогда Амброзий перестал посещать парикмахерские, обрастающие слухами и обнюхивать прелестниц на манер ищейки. Когда мне хочется побеседовать с интересной личностью, я непременно ухожу в зеркальную комнату. А пока что, если позволите, я зачитаю вам кое-какие выдержки из некоего меморандума, который прояснит многое в создателе совершенно нового подхода к еврейскому вопросу, пока вкус вырабатывается, как человек на стройке.
«Последователь краснобая Геббельса Амброзий Садюга, задавший себе вполне оправданный вопрос, является ли его сердце представителем внутренних органов, пошёл дальше своего кумира в доказательствах, что антисемитизм справедливо направлен против тех, кто уверовал в цифру семь за семью печатями.
Ну кто как ни эти люди, работая до седьмого пота, говорил он, за Белоснежкой семерых гномов следить приставили, не задумываясь, что она способна одним «махом» семерых побивахом.
Это еврейские цветики-семицветики, которых до поры до времени держали за семью заборами, за семью запорами, насчитали семь цветов в радуге и выдумали в своих корыстных целях семь дней в неделю. Не боясь семи смертных грехов, они дружно взялись за производство плёток-семихвосток, чтобы в тюрьмах семинары сподручней было проводить, а сами прятали нетрудовые сбережения в швейцарских банках за семью замками.
А кто, вкалывая до седьмого пота за семью морями, за семью долами безналоговые бизнесы пооткрывал, не вошедшие в число семи чудес света? То-то мы здесь из-за них, безработные, сложа руки сидим. Вот и выходит, что у семи нянек дитя без глаза.
Это опять же они – выходцы из гомосексуальных шкафов, – ввели правило «Семь раз отмерь – у одного отрежь», и так, чтобы остальные почувствовали. Они же ни с того, ни с сего для отвода глаз установили, что существует всего семь музыкальных нот.
И пусть мне объяснят, к чему их учёные раскрыли простому люду сокровенную тайну, что у жирафа, как у человека семь шейных позвонков, и определённо не без собственной выгоды их математики вывели аксиому «семеро одного не жрут».
Особенно это проявилось, когда одного чудака из иудейской когорты арестовали в загоне метро первого класса за то, что он настойчиво предлагал скорую помощь быстроногой мулатке, оргазмирующей в бешеном танце у цельнометаллического стояка.
Поверьте мне, эта публичка (семи пядей во лбу) не за просто так затеяла семь пятниц на одной неделе, а чтобы двигать прогресс семимильными шагами, а нас вынуждают заканчивать семилетки, понаставив повсюду семисвечники. Пропагандируют арабский геноцид «Одним махом семерых побивахом», а сами преспокойненько захватили СМИ, и танцуют себе свои 7.40».
– С этой стороны я его плохо знаю, а с другой – остерегаюсь подходить, но поработал Амброзий на славу неонацизму. Ему бы в катамарановых лаптях шагать по морю Лаптевых, – отмежевался после чтения Опа-нас Непонашему.
– Тогда я продолжу. Чтобы осилить вас, Опа, необходимо приложить титанические усилия и подняться, ещё лучше забраться повыше, что требует труда и лимитированной эрудиции. Ну, скажите, и кому это надобно в эпоху ускоренной транспортировки инфекции и всепоглощающего свободное время телевидения, которое, не стыдясь, рекламирует кошерные спальные мешки под глазами на двоих с неразборчивой перегородкой и эластичным отверстием в нём? И как сказал друг Амброзия местный фольклорист, кладбищенский сторож дядя Саня Плющ (человек достаточно плодородный, и по мнению его жены грубое вьючное животное): «Одному маршальский жезл, другому – за свой бы подержаться».
Замечу, что несмотря на измордованную семейную жизнь, которая пошла и опасна, как спутавшиеся обнажённые провода «в инвалидной Аляске любви», к лобкотрясному исполнению Танца живота супруги отношение у Плюща было вполне лояльным. Он считал её отретушированный треугольник лесистым уголком, давшим прибежище мелким зверушкам. Дядю Саню похоронили без травли на кладбище, где он лекарственно прикорнул сторожем у ограды с прохладительной батареей пива, когда в полнолуние попал под фригидную посетительницу на памятной плите, с надписью: «Браки бывают полнометражными фильмами покорёженных ужасов. Мне не повезло с тремя короткометражными».
Смерть, как уход от действительности без алиментов, наступила без почестей. На Санины похороны собрались окрестные урологи, прочитавшие его труд, посвященный описанию водонапорной мышцы, регулирующей выброс струи. Так скорбящая страна узнала, что её покинул ветеран плит и надгробий, великий кладбищенский учёный, лозунгом которого было: «Не околеть бы раньше времени» (дата времени не указывалась).
Это событие не осталось не отражённым в удобрительном стихотворении Амброзия Садюги «Перегной», содержавшем 366 разлагающихся високосных листьев. Живчик Садюга зачитал его, двигаясь словно на шарнирах с рессорами, учёному совету в пивном баре-писсуарии «Утечка мозгов через ноздри». В нём пространно повествовалось об основных противопоказаниях к любви как к навязанной непредвиденными обстоятельствами работе:
1. Суровые погодные условия (пляжный день).
2. Страх инфекционных заболеваний (контакт с людьми).
3. Отсутствие спецодежды (шлем для катания на велосипеде).
4. Нехватка великобратанских продуктов питания (чёрная икра, имперское филе Доминьон, дорзальные плавники акулы).
      5. ПараНоики обитатели ковчега (не путать с парамедиками).
– А теперь разрешите мне, как журналисту-междуугоднику и любителю-чревогороднику, сделать аппетитный вывод из непосредственного общения с вами. Не признавая мой талант, вы расписываетесь в ограниченности, а ведь я работаю тихо и незаметно, как мосты, горбатящие на город.
У вас необоснованно превалируют высказывания каторжника, превысившего планку непреодолеваемого страха, не избежавшего лопастей напастей и в своё время отработавшего срок на каменоломнях. Ужиться с женщиной, мечтающей всю ночь проплавать в любовных возлияниях под раздутым фаллусом можно, не примазываясь к ней.
Главное – приспособиться, может и останешься в живых, – наставлять Опа, пользовавшийся разумными критериями как ножом с вилкой, не подозревая, чем нас снабдила матушка-Земля с её полюсами, размагниченными недальновидным человечеством.
– В ваших опусах, Опа, полно ключевой воды, вы рассчитываете на поражение воображения, катясь по параболе столкновения с потребителем сверхграмотных заявлений:
«И не выставляется напоказ сливочное масло выпуклых глаз, когда еле дышу через набитое бараньим битком горло».
Читатель словно следователь, идущий по следам ожерелья от верёвки на шее повешенного, не замечает как заметает сами следы, желая нащупать неуловимую альтернативу. Иногда вам удаются сочные описания общества дознаний «Шептунов на мороз!», или такие: «Витёк и Энтерлинк, утверждавший, что был вхож в дом Салтыкова-Щедрина и его жены Майи Плисецкой. Там он  играл в бадминтон воланами её платья. Друзья вышли на пляж, где обгоревшие спины намного обогнали котов по потреблению сметаны, а концентрация мочи в прибрежной полосе достигла критического уровня».
Но если взять отрывок, в котором вы берёте служанку Клеопатры – исполнительную негритянку (из мемуаров изголодавшейся минетчицы «Засосало в трясину под ложечкой») с литаврами в мочках ушей, притащившую ядовитую змею, и выдаёте свое, извините за выражение, тварение за передовую статью «Стереофония мононуклеоза», то вас спокойно можно помещать в сумасшедший дом. Разве это не кровосмещение – держать в чёрном теле белую женщину в подобном заведении за отсутствием вывихнутого сустава преступления? А  кого вы расположили на соседних койках? Просто стандартному уму непостижимо!
Вы нашпиговываете палату одиозными фигурами. Наштукатуренные матрёшки, всей душой тянутся на блошиный рынок –  эту раскладку невызревших чувств, где клептоманки от слова, вещают на языках Вавилонской башни. Все эти ущербные бездельники, засучив рукава у домочадцев, распахнувших рты с холщовыми защёчными мешками, слушают в исполнении Клеопатры трансвеститный монолог Гомо-Чацкого, шастающего в рыжих с проседью туфлях на тайландском каблуке.
По окончании декламации всклокоченная дама, накренившись наливным судном над соседом, даёт ему уроки старонемецкого под невразумительные звуки, сбегающие по струнам контрабаса в музыкальной теме «Школы бальных Гансов Соломона Шкляра».
– Я вижу вам со мной тоскливо, уважаемый Гастон.  А ведь существуют доступные темы, хотя к прошлому нет возврата, не считая сдачи приобретённого с рук испорченного телефона.

... в клубок волос запутанные нити,
слова надтреснувшие небывало хрупки,
и хочется подольше не звонить
и не касаться неподъёмной трубки.

Прочитав по памяти отрывок из поэмы «У меня не звонит телефон», Опа-нас прикрыл набрякшие от спиртного веки, ощутив себя придорожным лопухом – указателем уровня запылённости окружающей среды. Он понял, что не его это забота менять пелёнки переменчивой судьбе. Перед ним предстала заброшенная таверна у тянучки-дороги, измождённые Дон-Кихоты с насторожённо торчащими пиками недоверчивых взглядов, Санчо Пансы, режущиеся в карты до крови, и табун истощённых Росинантов, мчащийся кругами под раскрытый веер пальцев, распластавшихся на гитарных струнах в арпеджио завораживающего фламенко.
Конечно, Дон-Кихот выживал в сражениях с мельницами, потому что молол всякий вздор по воле автора. В то же время взгляд Санчо застыл на шмате сала, за что он и был отправлен на перевоспитание в кибуц, избежав совместного облучения. Не мог Опа-нас забыть, как в полевом стане ночью попал в женское общежитие с его абразивным материалом, который намеревался аннексировать подмандатную территорию.
Их было семеро по полатям. Пятеро посередине, и... он отправился на боковую (слева). Но ему не повезло – перед сном какой-то обнаглевший «наглядный пример» приспособился  «натягивать» присмотревшуюся ему «пижаму».

                За окном моросит.
                Внутри гепатит – печальный вариант меня.

    Глава 37.   В происках компромисса

– Я отношу вас обоих к касте высоковольтных, неприкасаемых писателей, пылящихся на полках, что способствует растлению долголетних растений, – резанул с плеча Гастон, – учитывая, что писак выдающих больше одной, двух качественных страниц я считаю конъюнктурщиками. Ещё какие-то 20-30 лет и вас никто не сможет прочесть из подрастающих полчищ маленьких безграмотышей. Ваши, Опа, так называемые озарения и Садюгины помутнения рассудка, низложенные на покорной бумаге, порядком  достали. Поставщики горячего пунша надежд из вас никакие.
– Вам многого не дано понять до конца, Печенега. Вы явно не осознаёте, что за мной стоит меховая иншуренсная компания «ЦиГЕЙКА». – щёки Опа-наса запунцовели, – ужас охватывает меня железным обручем от одной только мысли, что наша галактика Млечный Путь столкнётся с ближайшей галактикой Андромедой и никто, понимаете никто не сможет прочесть даже предисловия к моим фантастическим книгам, опираясь на элементарные знания! 
– Ничего более трагичного и предположить нельзя, но в отличие от вас, Амброзий прямой как узкоколейка без семафоров. Ему, смешивающему краски слов, по призванию своему – технарю, выглядящему отрешённо, как задачник Арцыбышева для средней школы середины прошлого столетия, не даёт покоя эпистолярная мастерская амбиции. Если сильно постараться, то можно разглядеть в нём в лупу иррационального конвоира арестованного слова. Он впал в унынье от самого себя, и вытащить его оттуда представляется непосильной задачей. А ведь для мастера слова обязательны, выдумка и доля оптического обмана с примесью авторской лжи. Вот почему Садюга не преуспел на писательском поприще, а вы всё изобретаете четырёхстопный собачий ямб в вашем «Водосборнике стихов» в расчёте, что над головой засияет нимб.
– Осведомлён как никто. Садюга, родившийся во времена, когда приёмщик Ян Тумаки требовал поручительство для сдачи стеклотары, при всём своём желании не может расстаться с деревянно-убогим лексиконом пролетарской писательницы – дебютантки публичного дома «Одна на всех и все на одного». Ни для кого не секрет, что его притягивает пчелиная колода, разыгрывающая фосфоресцирующую карту несостоятельности великомученика. Но ему так и не удаётся распознать величину потребностей ненасытных приобретений, оторваться от них и заняться культивацией кульминационного исхода, встав на раздачу человеческих благ и чужого добра на забинтованной снегом дороге, с замусоленной простынёй облаков, застлавших ультрамарин неба. Ему не дано проникнуть в буквенное изображение поломанных словесной бурей рёбер рыбацкой лодки или вышедшей из употребления буквенной рукояти. И уже совсем бесполезно объяснять ретрограду Садюге чёрный звонок надсадно кричащей рапсодии рэпа.
Как бодался телёнок с дубом, так рэп царапался в ушах, в запале невнятного спора, созывающего откормышей на сеанс лингвистических испражнений. О чём повествуют неудачливые исполнители в раскачивающихся строчках, никому не доступно, но впечатляет сама экспрессия. Их искусство не пополнит партерные ряды Амброзиями и Полиграфами, гончарные изделия которых напоминают поделки мастеров спорта. Они не введут меня в соблазн бесцветными отговорками, вроде той, что хлебная корка на десерт под «Мусс-танго» – непозволительный шик.   
– Не могу не согласиться с вами. Для меня люди, что дома – со временем продаются. Но не забывайте, Опа, что на сегодняшний день пыжащийся Амброзий Садюга несмотря на своё широкое поле бездеятельности остаётся столпом эмигрантской культуры. Садюга – это своеобразная метрическая система здешней литературы, а  глаза у него посажены так близко, что даже я отхожу подальше, как опытный тренер лошадей на покрытом туманом ипподроме. Только в отличие от него вместо хлыста мне приходится пощёлкивать языком и дико гикать, гоняя взмыленных животных по кругу.
– Не пугайте, если  Амброзий Садюга метр, тогда я полтора. Гастон, я не ищу тёпленького местечка обагрённого кровью, сливающейся в чан под безжалостной гильотиной критики. Палачи не остаются без работы. Они пристраиваются в ночные клубы вешателями одежды. Но зачем вы чихвостите всех со своей редакторской колокольни? Смотрите, не свалитесь, как мягкосердечный Квазимодо. Вас-то никто не соберёт. Согласитесь,  графоман – слово ёмкое и звучит гордо. Кстати, в бытность свою я с Амброзием на продуктовую базу «Net cost» ходил, когда сам закупался или для прогулки сопровождал его. По дороге он мне доказывал, что баранина на рёбрышках помогает от рёберной невралгии (ещё одна цитата, выдернутая из посредственных стишков Марика Мастур-бей «С моноклем ни в одном глазу»).

Чуем с голодухи спазмы –
быт обстреливает метко.
Возвращаемся мы с базы
в календарную рулетку.

На вопрос мой не ответит.
Выключен автоответчик.
Молча пыжится в берете
деланный антисоветчик.

Выскажусь – поморщит носом,
(мы ж обидчивые дети),
и не пользуемся спросом
у читателей и в «свете».

Вновь рубильником поморщит.
Знаю, мой дружок бестактен.
Как бы дать ему «по морде»,
думаю в последнем акте.

Сам с собой сгораю в спорах,
лебедем взвиваюсь к выси.
Нам вдвоём уже сто сорок.
Да... по-разному мы мыслим.

      – Занялись бы вы публицистикой, Опа-нас, хотя в ней господина Солженицына вряд ли кто превзойдёт. Но шарж  блестящ, даже не верится, что сами придумали. В нём вы расточаете комплименты направо и налево, похоже ищете в себе внутреннюю гармонику. Вам крупно повезёт, если ею окажется трёхрядка  героя-обояшки Стягивающее Гузно из ленты на бескозырке «Как закалялось встарь». Читая вас, приходится включать мозг, поддающийся самовнушению, а это не каждому под силу. Возьмём хотя бы эссе «Ерундистика – как праздное проявление светской беседы» или другое – «Живёт моя ограда в высоком почему?»...
      – Дракула, не стройте из себя всезнающего оракула! – погладил взглядом Опа лоснящиеся залысины редактора.
– Не прикасайтесь ко мне! Непристойные и примирительные жесты здесь неуместны. Ваш распущенный язык напоминает плохо связанную кофту, постарайтесь свернуть его в клубок. Как я понимаю, вы, хватаетесь за соломинку, даже если она пластмассовая.
      – Наоборот, это вам, как ни кому, удаётся спровоцировать бурю протеста. Я почти забыл об эссе. К чему ворошить угли в топке страстей или сено прошлого и выпадающие волосы, если они не укладываются? Бигуди переселенцы давно уже не носят! Скажу без обиняков, Гастон, тему «Как усилить струю под напором общественного мнения» я содрал с реферата уролога Луиджи Потасканинни. Это вызвало уйму нареканий со стороны. Надеюсь вам известно, не озвученный смех применяется в виде препарата разжижающего кровь, которая сворачивается в жилах от страха. Пора с вас госзнаки внимания-деньги брать за   мастерство, а то всё вы с меня норовите (да не отвалит за кордон рука дающего).
      – По другому не могу. Семьи нет, детей тоже. Вы даже вообразить себе не можете какие у потаскуна расходы! Лучше держитесь за Зосю обеими руками, пока она чувствует себя прикованной к супружеской постели, и отдаётся с горестными причитаниями. От Монтезумы Ястребиных Когтей слагаемых вами баллад сумма вознаграждения не меняется – у нас махровая инфляция. Что касается бумагомаравца и окололитературного попрошайки Амброзия с его зашлакованным языком, то он с полчаса бахвалился предметом манифестации гордости – диафрагмальной грыжей, которую бесплатно приобрёл, просиживая ночи напролёт за компьютером, переводя на удмуртский язык вашу «Повесть о настоящем чебуреке» как «Прихрамывающую походку», не говоря уже о ваших сумасбродных «Солениях из шуток». Думаю они приедятся плебсу, отмечающему «День нашествия кафеля на общественные туалеты».
–  Изредка мы с Амброзием втайне перечитываем друг друга, но не из праздного любопытства, а вместо отхаркивающего и рвотного. В его письме я ищу пищу для творческих измышлений.
– И витиевато топчетесь на месте. Читая вас,  создаётся впечатление, что услужливо распахивая двери и уши, которые не могут хлопать в ладоши, вы пропускаете спутницу ботаническим задом наперёд. Это противоречит законам поступательного движения шалунишки-ветра, разгоняющего демонстрацию туч над толпой.
– Не сгущайте краски смущения на моих небритых щеках, Печенега. Джентльменское отношение для меня к женщине, скрестившей ноги как когда-то мушкетеры скрешивали шпаги –широко и агрессивно, превыше всего. Такое ещё встречается у нас – сов. Мы признаём оторванность от коллектива, внеплановые дежурства, ночных сестёр и ноктюрн Шопена для дневальных. Но, сами посудите, кто в наше время отдаётся бескорыстно?
– Не маскируйтесь под интеллигента, Непонашему. Меня без контрамарки так просто не проведёшь. Совершив ошибку в контексте (давай ламу или долой ламу), вы делаете вид, что переводите дух, как иные шустрилы напольные тибетские часы – неуверенно и насторожённо. Ваш новогодний смех не оправдывает первородные огрехи и неточности. Возьмём, к примеру, описание переезда из Австрии в Италию – оно скучает по редакционному перу: «Многоярусные пряничные домики рождественских Альп напоминают канделябры мультиэтажных подков Венского оперного театра». Вы бы к подковам ещё и арабского скакуна «Арафата»  на манеже добавили. На мой вкус в рассказе только не хватает беззаботных австрийцев, в очереди у пивного ларька – эдакое дисциплинированное стадо на водопое или ортодоксальных евреев – кочевников головами из стороны в сторону. Вы бы ещё накатали мемуары коня тяжеловоза «Пятилетка в три года».
– Так оно на самом деле было ночью. Я смотрел из окна вагона на деревеньки в горах и меня обуревали не мнущиеся синтетические мысли, – попытался защититься Опа-нас Непонашему. Его сиплый голос выдавал заметное волнение.
– В мои функции ни в коем случае не входит советовать не писать, как это по-дружески рекомендовал вам уважаемый в кругах золотарей Садюга, но не мешает учесть, что нашему потребителю по душе чёткий, удобоваримый товар. На хрена ему ваши словесные изыски  и тяжеловесные выкрутасы. Ограничьтесь дешёвыми виньетками – в заговорах не по делу они сгодятся. Учитесь у Амброзия – понятного читателю настолько, что одним уже жить не хочется, а другие – впадают в младенчество, где для картины благополучия не достаёт только соски социального обеспечения.
– Это его проблемы. Я поэт высококачественного сорта! Слава из пары венков, корзины с цветами и горшки с бегонией не для меня. Я доказываю, как дважды два – четыре, что у женщин пять нижних губ, и этим  непременно стану известен, а пока борюсь с суррогатным представлением о действительности, размноженным телеплоскостным восприятием всего объёмного. Являясь личностью калорийной на банкете нищих духом, не воспринимающих мои размытые образивные образы, я выпекаю сюрреалистические афроизмы не для солидных бушменов и крохотулек пигмеев.
– Вы забыли добавить – из низкосортной муки, избежавшей пересортицы. Поверьте, я её, пыльно-белую, витающую в воздухе ваших повествований, ощущаю как никто другой. Любое произнесённое вами слово проникает в нос, в уши, всасывается в Малый круг теплоцентрали кровообращения и от этого становится тошно и в Большом и в Мариинке. Ваш сюр переходит все границы избыточного абсурда без единого выстрела, и как понимать: «Из прихожей длинный помидор вёл в гостиную»? Или странное откровение: «Озябшие сомнения отброшены в правую сторону, и я – человек сбоку припёку, подогреваемый предвкушением близости, вызвающим обильное слюноотделение, явственно ощутил микроволновое тепло, испускаемое её бархатистой кожей».
– Предназначение этих фраз – разбудить читателя, потрясти его до глубины души, вызвать ожесточённую улыбку. Сознайтесь, я выжал её из вас, Печенега, хотя в вашем исполнении она больше смахивает на кривую и жалкую усмешку.
– А заунылые песни, гонимые вами в диком количестве под псевдонимом Л.Т.М.? Они сродни внестудийной записи на получение посиневших кур. Что вы пропагандируете? Подмену мелодических ценностей какофонией? А чего стоят «Выгоревший румянец загустевшего заката проскользнул по монастырской щеке» и «Подул ветерок, и волосы на ногтях зашевелились занавесками».
– До понимания моих эксцессов далеко не все ещё доросли. Многим предстоит избавиться от налипшего клишевого восприятия, клещом вцепившегося в обывательское сознание.
      – Кажется, я начинаю понимать вас. Вы неухоженный сумасшедший тип, прущий на рампу со своими сольными номерами паяца, в то время как публика во имя политической стабильности в стране выдерживается на юмористической диете. Не скармливайте читателю очередную утку, любовно взращённую и поданную к столу в нафаршированном виде, набитую подгнившей антоновкой. С вашего позволения я позволю себе процитировать моего любимого заполярного писателя чукчу: «Моя матриархата с краю».
– Я бы вас, Гастон,  простил за то, что вы здесь несёте, да дворовое воспитание не позволяет. Вы ратуете в городской ратуше за крайности – или развод или пышные похороны под обломками любви! Вы гремите  несостыкующимися вагонами, в то время как я сооружаю препятствия перед собою, чтобы их преодолевать. Так как же быть с Садюгой? После того прорыва канализационной трубы утрусской литературы он претендует на звание родомочальника гуманитарной поэзии говнитарного происхождения, приспособившегося к застою на глиняных ногах созданного им Колосса.
– Здесь вы, Опа, не правы. Не бередящие воображения писатели  (подготовительного класса) выдают нагора пассивных читателей. Потребителю не хочется задумываться над эквилибристикой слов, ему подавай удобоваримый суррогат. Он проглатывает, как теперь принято говорить, фастфуд и жиреет от пищи, напичканной пестицидами банальностей, что делает его на определённый период счастливым. Ему Сартровская философия до лампочки. Ему графовумен Свинцову, рассчитанную на рынок хохотушек-санитарок, подавай.  Хотя сама она, как я слышал, высоко ценит Жан-Поля.
– Почему же дама сознательно производит такое...?!
– Может она хочет вознестись на небо с помощью выдвижной пожарной лестницы и сброситься без парашюта. В отличие от вас, она на лету схватывает парашутки парамедиков и самое необходимое усреднённой читательнице, чтобы как-то выжить соседа по квартире. Её стиль – уравниловка. Практичная дама не витает в облаках. А вы не пришли в ужас от монолога Арика Энтерлинка в конце вашего гомерического романа-ребуса «Бижутерия свободы»? Так знайте, на вас нет покупателя! Он ещё не родился, и надеюсь даже не зачат, но ему определённо предстоят зелёные годы.
– Опять циркулярная пила зависти заработала! Что вы там нашли такого противоестественного? В каждой строчке сквозит мысль, разгоняющая скуку. И философский туман поднимается с океана, лижущего береговые залысины, чтобы под всхлипывания воды у драгоценных камней сменить плечи, без какого-либо намёка на тень, нависшую над нависающими кустистыми бровями скал.
– Что-то до вас Опа всё-таки  не доходит. Тогда цитирую: «Уважаемый читатель, если вы ещё не рехнулись, дайте о себе знать». Чего вы собственно этим добиваетесь, Опа-нас? Славы, медали, отчеканенной нестроевым шагом варикозными ногами собственноручно или лаврового венка? Сходите на рынок, купите лавровый глист и сплетите венок на память, которую, похоже, теряете на глазах. Не поленитесь заглянуть в магазин суеверных сувениров, там вы себе отыщете абсолютно непрезентабельный подарок.
– Жестокий вы человек, Печенега, играете на нервах, полностью оправдывая свою древне-степную фамилию. Не зря князь Владимир отбивал опустошительные набеги на наш «Холодильник» ваших предков, выстраивавшихся в палатку за углом.
– Советую быть поточнее – хазаров, мой друг, хазаров, печенеги здесь ни при чём. Итак, с вашего разрешения, я продолжу увлекательную  историю, вскрывающую суть поведения Садюги. Отослал я его куда подальше, к свояченице Даше Пенальти. Умница, таких как она девчонок теперь днём с огнём по сусекам не сыщешь, заправляет таблоидом «Утрусский Квазар», она его так в честь супруга Назара Волокиты назвала, чтобы муженёк был сплошь и рядом и не сомневался в ней ни на минуту без пояса целомудрия. Приютила Даша Садюгу, добрым утрусским словом обогрела. Вскоре она позвонила мне, чтобы поблагодарить за усердного сотрудника и выразила свой неподдельный восторг, смешанный со страхом: «Каких поэтических глыб лишилась унавоженное магнитное поле утрусской земли!». При ней настырный Амброзий преуспел, рубрику завёл «Книжный червь, обещающий встать на ноги», надеясь, что его имя внесут в содружество «Отдавших концы на общественных началах». Но... разошлись они из-за сущего пустяка.
– Узнаю почерк Амброзия Садюги.
– Итак, я продолжу. Пошла она с Амброзием в пиццерию «Пиццикато», села за столик и рутинно (учитывая, её бывшую профессию футбольной комментаторши), найдя в меню квадратную сицилийскую пиццу, попросила пиццериста подать ей корнер. Это почему-то вызвало массу негодования у Амброзия. За неимением шпаг они скрестили ноги по-королевски, непросвещённому «двору» не хватало лампочек накаливания Яблочкова.
– Об этом можно было догадаться, негоже игнорировать изобретения Великих, вносящих поправку к законам под балдахинами.
– Вот именно. Но из-за застойных явлений в икрах он не мог пребывать в неудобном положении больше пяти секунд. И тогда он, далёкий от спортивного мировосприятия, выскочил из-за стола и выбежал на улицу. Сначала свояченица подумала, что писатель в отместку ей понёсся во все лопатки за баскетбольным мячом, но, как впоследствии выяснилось с неба закапало, а он ненавидел дожди, потому что его побочный бизнес «Помойка автомобилей» в такие дни простаивал. Всем известно, что вы из всего стремитесь извлечь выгоду и обожаете квадратную, сицилийскую пиццу, – это ваш тающий во рту конёк – Снегурочка. Или как теперь входит в моду, когда нависает угроза расправы складок юбки, вставлять в беседу в «великосоветских» солонках модное лингвистическое вырождение – трейд марк. Надеюсь, что встречи с вами Амброзий не  жаждет. Ваш телефончик я ему не дал, притворился, что не знаю. Думаю, отомстить он вам хочет за продавщицу, награждённую медалью «За работу беспросыпу». Остерегайтесь, его. У него всюду всё схвачено с поличным. После опубликования вашей книги, требующей интенсивного курса восстановительной терапии, Садюга способен на многое, включая половой теракт, – заметил редактор, – признайтесь, вы расставляете тире, чтобы пострелять.
– Спасибо, Густав, тьфу ты, Гастоша. Ну как же, я прекрасно помню этого заядлого точильщика поэтического пера, который подколодно Змеем Пригорюничем блюдёт утрусский язык подтекстов и не позволяет себе зауженных брючных фраз без манжет. Этой жабе перепонки на руках не мешали смотреть на всё сквозь пальцы. Он заискивающе заглядывал в рот и «задний план» классикам позапрошлого столетия и плагиатил, доводя их высказывания до состояния заигранной пластинки. Без него я обойдусь, а вот без вас мне никак нельзя. Нужный вы  человек, Печенега, хоть, как поговаривают сослуживцы, и перенесли тепловой удар из типографии в редакцию. Работаете как негр – сидите на государственном обеспечении для диабетиков. Стоит вам только подписать распоряженьице, как печатники мигом воплотят моё неувядающее слово в свинцовых гранках и изувековечат на бумаге. Разрешите зачитать?
      – Ладно, словоохотливая камбала, не мне одному въевшаяся в печёнки, предавайте своей каббалой доброту мою анафеме тихой сапой. Валяйте, выказывайте норов, я привык к невезенью. Похоже сегодня вы в апоплексическом ударе, только кто вас спасать от него будет, члены вашего тайного общества болтунов? А сейчас вам придётся ознакомиться с моей концепцией непреложных фактов:
«Общепризнанный факт, возгордился раздражающим фактором. Фактически всех перепорученная фактура в какой-то степени устраивала. Но никто не обратил должного внимания на вытекающее из фактории риторики неудержимой речевой моторики, что само по себе становится  немаловажным фактором и может горам свернуть вершины в достижении цели».
     – Хватит! – взмолился редактор, – Вы сами хоть чего-нибудь поняли из того, что нацарапали в сивом бреду?! Вероятно в полусне, располагаясь ко сну, вы уходили в него, забывая, что тексты, перенасыщенные заумной терминологией – болезнь терминальная, так сказать, неизлечимая. Великолепно, чудесно, лучше не произнесёшь, потому что слово наше утрусское «скажешь» невозможно прилепить к этому вдушунаплевательскому отрывку, вырванному из зияющей пустоты порабощающего человеческие умы творчества салонов и солонок.
– Вам всё не так, Гастон, если это верх безвкусицы, то что же составляет её бесшабашный низ?
– Аргумент принят, завтра же пускаю в печать! И сделайте одолжение, пожалуйста, пометьте карандашом, где читателю следует смеяться. С вас пятьдесят таллеров. Обещаю пойти на компромисс, создав специально для вас слабонервную рубрику «Ни уму, ни сердцу», тогда и помещу ваше «Наглое стихотворение».

Я с такими людьми не встречался как я,
не участвовал в частных беседах,
откровенно с собой на духу говоря,
свежим воздухом днём отобедав.

Не завидовал разбогатевшим душой
с голодухи о них на досуге.
Я не нищий – со мной мой талант небольшой,
и клянусь, с ним никто не осудит.

Повезёт, то тогда завоюю друзей,
кто-то даже признает... за слабость.
В серо-тусклой возне покажусь им как все,
доставляя истошную радость.

Оставаясь с собой часто наедине,
изливаю поток откровений.
Я уверен, опять снизойдёте ко мне,
если честно признаюсь: «Не гений!»

– А что тебя в нём не устраивает, Гастон, описание альковных страстей, измордованные клише дряблого дриблинга фраз вместо юбочных гофре в роспуск?
– Лучше бы вы написали что-нибудь путное о железнодорожном наладчике полустанков, женившимся на залатанной девчонке, которую жизнь крепко потрепала за острый подбородок, а не по лоснящимся щёчкам арьергарда под коротышкой-юбкой. У вас Опа-нас просветлённая от шампуней голова, но немного фиолетовой краски на висках не помешало бы ей.
– С твоего позволения, Гастон, я оставлю предложенные исправления на следующий творческий запал, я, понимаете, не тудасюдышный экспедитор, доставляющий «лейки» растениям в политотделах, и не занимаюсь прогоном спектакля плетьми из полуистлевшего прошлого.
– Не сомневаюсь, брак предстанет безоговорочной капитуляцией перед женщиной, а развод приводит к коренным переменам в упряжке, но от пристяжных всё равно не избавишься.
– А это уж как придётся нам расстаться.
Ощущение неприкаянности охватило Опу. Он понял, что внутреннее чутьё затмевает собачье в поисках припрятанного в кабинете Печенеги наркотика. Рядом никого не было, кто мог бы подсказать на сколько частей его раздирала священная злоба.  Опа сдержался, и не выдав страшной догадки-бабочки, коснувшейся в уме материальной заинтересованности шефа, прокричал:

                Проявляя внимание, не выбрасывай негативы.

      Глава 38.   Вымогатель

– Ну и вымогатель же ты, Печенега! Не строй из себя алхимика и не превращай камень преткновения в яблоко раздора. Вообще-то я не заносчивый, могу занести бабки в другой раз. Уверен, весь этот суматохес с антигонораром запрограммирован тобой заранее.
– Давайте рассчитаемся сейчас, и не надо взвешивать душевные травмы разной степени тяжести, возглавляя демонстрацию протеста в защиту, выполаскиваемых изо рта болезнетворных микробов. Поверьте, будет и в вашем переулке праздник желудка с поправками веса. А пока на улицах оживлённо, похоже город готовится к ежегодному съезду сплетников. Бесплатно раздаются пайки и подзатыльники под марш конвоиров «Не приведи, Господи». Но я не сомневаюсь, что его сменит традиционная «Эх, пукнем!», и седовласые головы паркинсонно затрясутся. Так что, не устраивайте пионерские сборы на грядках успеха поэзии, которая роднит вас с вашим подчерком – оба неразборчивы.
– Побойся верхогляда Бога, Гастоша! Тебе, стыдно признаться, что ни бельмеса не смыслишь в прочитанном. Такие перестраховщики, как ты, Печенега, вечно сомневаются что лучше – сесть на грабли или наступить на них. Ты понимаешь, что перед тобой не взрыхлённый литературный пласт, который не каждому по дёснам? Вот ты вздрючиваешь и без того непомерные цены. Так и хочется крикнуть прямо в пасть, куды лезешь с небритым фюзеляжем, барракуда?! И  вдобавок дать в нюхало, – сорвался Опа.
      – У солитеров не бывает солитаритета – они паразитируют в гордом одиночестве, это следует учитывать. Ничем не могу помочь. Кусающиеся цены на гавкающий товар, на бензин и на девочек подскочили. Жена соседа работу потеряла, после шунтирования мочевыводящей системы и мне брандсбойно проходу не даёт. Теперь я её ребёнку на компьютер, чтобы папе не протрепалась, по крупице собираю, ему видите ли необходимо успешно закончить школьный проект «Блеск и нищета волос куртизанок». Положение аховое. И вдобавок ко всему  любимый стакан утром пришлось выбросить – какие-то циркачи-тараканы занялись в нём еврейским видом спорта «Гонки с преследованием».
– Вымогатель ты, Печенега, используешь служебное преимущество. Я же не морочу тебе голову, что мне не завезли стройматериалы на дачу показаний! – рявкнул Опа-нас и неохотно вытащил килограммовую мошонку с 25-пфенниговой мелочью.
      – Давно бы так, – обрадовался заёрзавший от предвкушения звонкой расплаты, редактор. Он пересчитал всё до последней  монетки и мрачно заметил, – тут всего 45 таллеров.
– А золотая коронка, оставшаяся от моей бывшей стоматологической практики с компаньоном Шалфеем Израилевичем в Союзе? – всё больше и больше распалялся Опа.
– В союзе с кем? – недопонял Печенега, – ну, накиньте ещё трёшницу, всё равно двух таллеров не будет хватать.
      – Достал ты меня, Гастоша. Так получи сполна, не утрусский ты человек! – побагровевший Опа сунул руку в вывернутый карман.
      Гастон вертко отклонился влево, предугадывая траекторию пули. Оштукатуренная шея сморщилась. Было заметно, что смертельный испуг дырявил его редакторский мозг лишёнными здравого смысла, разрывными словами, застрявшими таблетками в горле.  Но жестокий Опа произвёл на свет мятый листок из «Уолл-Стрит Джорнал» и ткнул пальцем в колонку «Драгоценные металлы»:
      – Сегодня золото в три раза поднялось в цене. Смотри сюда, коняга, за Тройскую унцию 1300 таллеров дают! Считай, ты на мне ещё и наварил. Бог тебе судья, Печенега. Прощевай, малохольный. Слишком долго мы спорили о моём таланте, выращенном в пробирке самовосхваления на грядке без навоза.
      – Знаете, Опа-нас, не фарисействуйте, лучше прочтите мне что-нибудь на прощанье и идите себе, сами знаете куда, с Богом.
      – Пожалуйста, господин редактор, сам пан, сам марихуанин курень, если вместо штанов протрёт портрет, так что зачитываю:
«Я теряюсь в проявлениях любви к ней, бросая ножи взглядов в спину, скрывающейся от меня феи в демилитаризированной кухне, где она увлечена иллюзорными поварскими потугами. К ней – прозрачной женщине с жилистыми стекляжками. Не найдя должного сочувствия в ускользнувшем от меня её лице, упорно продолжаю вновь и вновь обращаться к себе – истинному поклоннику и ценителю собственного таланта. Вот я художником-абстракционистом мотаю головой радужным кляпом во рту, разрисовывая полотно воздушного океана водовозмущением в триллионы тонн. В нём я не в силах передать водоплавающими словами щетинки малиновой краски, щекочущие восторженные взоры пляжных поклонниц меня и Солнца, жаркими лучами расплавляющего сугроб, наваленный раскрасневшейся Снегурочкой, пережравшей с голодухи и занятой эвакуацией желудка над «удобством» во дворе. Я не верю в слово Божье из уст смертного, и в то, что вы не ощущаете элемент моего присутствия с повадками хорька. Предрасположенный к половодью красок, ударно отталкиваюсь от паркета, подхожу к окну, обнюхиваю его, и  распахиваю, чтобы увидеть на улице, вымощенной блондинками, приветственно приподнятые котелки, порой отказывающиеся варить, но обнажающие бесстыдное кобальтовое небо. Комнату заполняют привидения к общему знаменателю с эпитафиями на майках «До скорой встречи». Они не отбрасывают теней, и у них прозрачные взгляды. Разразившись тирадой, я смотрю в потолок и кончиками пальцев ощутив тревогу, думаю, дёшево ты, Лепной, отделался. В сигаретном дыму витает кофейный набор  выражений сочувствия себе и я представляюсь заштатным бухгалтеришкой, под рукой которого беременно округляются несносные цифры. Небо морщится облаками в грядках. Наваливающиеся тучи выплёскиваются дождеворотом, оплакивая уходящее лето».
– Что посеешь, тому и пожмёшь! Хочется кончиками пальцев почувствовать тревогу и тут же повеситься мне, досрочнику в постели, не вызывая Аварийку. Но боюсь, это также невероятно, как уход от меня Жаклин Стрекуздищиной в отпуск без содержания, а если она возьмётся за дело, вы в неё весь с ушами поместитесь.
– Простите, Гастон, я не ожидал, что небольшой отрывок из  моей скромной повести «Кому-то не в радость», в котором я отправил в полёт пчелу, собирающую гранатомёд, настолько вас потрясёт. У вас есть валерьянка? Я с удовольствием куда надо накапаю.
– Капайте вашей сожительнице, Опа, обойдусь без прихлебателей в отрепьях слов. С меня достаточно услышанного сегодня.
      Гастон, предусмотрительно оставаясь на расстоянии вытянутой ноги, проводил Опа-наса до дверей, – можете вдобавок оставить лирическое стихотворение, которое вы когда-то посвятили мне – понравится, напечатаю. А пока, до «скорого», и не думайте плохо о  несчастных вдовах, лично у меня с ними всё в ажуре.
      – Точнее до Красной Стрелы «Москва-Ленинград», – не поворачиваясь бросил ему Опа-нас Непонашему и сунул в Гастоновы руки коряво вырванный листок с заголовком «Эпитафия редактору» из общей тет а тетради и грузно вывалился на Протяжную улицу, где собирались журналисты – эти цепные собаки прессы.
В такт пасмурному настроению Опа-наса накрапывал липкий, как конопатые ладони Печенеги, мелочной дождик. Буря улеглась, закинув ветер за горизонт. Свинцовые тучи растекались перегоревшей сгущёнкой по крышам храмов и католических церквей. Как бы очнувшись от зимней спячки авто весенней сыпью усеяли шоссе. То тут, то там поблёскивали эполеты разбитых машин на плечах дороги. На Рухлинг бридж, противореча заезженной теории притяжения, вползал сгорбленный сабвей-сороконожка, превозмогая недомогание в восьмом колене. Опа-нас Непонашему нахмурился и хлопнул себя по лбу. Впервые в жизни он убил промокшего до мозга костей комара, после чего впал в монолог, наподобие священника с богодельными предложениями прихожанам на смертном одре, закрывающего себе глаза на многое.
«Меня преследует подозрение, что я едва с собой знаком, и  что-то мешает познакомиться поближе, не даёт покоя и заводит в тупик. Возможно я соизволю кокетливо лгать, но не могу до конца себе в этом признаться? Кажется я не вполне осознаю, что мой комплекс знаний, как любого смертного, ограничен. Но что я могу знать о тысячах тысяч других? Только лишь догадываться. И вот я перебираю первое приходящее мне на память.
Интересно, так ли мыслят незнакомые мне люди разных национальностей, идущие по улице, едущие в метро, жующие бутерброды в закусочных? Лезет ли в голову китайцам, индусам всякая чепуха, избавленная от шелухи, развеянной на ветру наподобие пчёл, роящихся в дурмане пыльцы?
И что пристяжными бывают белые воротнички и лошади вне зависимости от цвета таможенной кручины.
Что Курский Невдугу, у которго убеждения меняются как полотенца в пятизвёздочном отеле, шила в мошонке не утаит.
Дрожат ли обнажённые кончики нервов, как реснички кокетливой инфузории-туфельки? Отчего мамы в графе отец всё чаще и чаще ставят детям прочерк – там где можно было бы написать целый очерк?
Почему толстяк, отбрасывающий короткую шарообразную тень, делает вид, что не замечает её, как жену на четвёртый год супружества?
Создал ли бы  шведский ботаник Карл Линней классификацию видов, если бы служил на линейном корабле или линкоре? И что такое Амадеус Моцарт без надуманного врага Сальери, да здравохранит их Бог. А справедливость, разве её намотаешь на палец?
Чем оправдывается извлечение барышей из высоких материй и из всего, что подворачивается под руку людям низкого пошиба?
Разве схваченное на лету достояние ловкача, не мелочащегося в драках и берущего сдачу себе не достойно уважения? Но с другой стороны, где как не в свободной стране давать волю рукам?
Что происходит, когда мужские взгляды на голую женщину совпадают? Не становится ли нам от этого теплей на душе?
И вот уже десятки непонятных, безответных вопросов срываются у меня с небезразличного мне языка, интерпретируются в движениях пера по бумаге, и разлаписто по-утиному ковыляя по нехоженым дорожкам, образуют неровные строчки. И такое происходит у всех?»
Наконец-то не мной отпетый негодяй из закоренелых бездельников, испарился со своими неопрятными мыслишками, с пяточными наслоениями метафор и не прореженными от сорняков грядками предложений, облегчённо вздохнул Гастон Печенега.
Он принялся за чтение обильной продукции неуёмного барда, которого окрестил «Исступлённой толкучкой слов в ступке лингвистических уступок» и «Ходячий бестолковый словарь». В текст вкрались воры-ошибки – он задался целью отлавливать их. Сам втайне мечтая стать писателем, Печенега, прошедший «Спецшколу военных щипцов», не заглядывая в рот товарищам на практических занятиях по пыткам и не напрашиваясь к ним в новосёлы, воспринимал приносимый в редакцию материал, вызывавший неприязнь, почти как личную обиду.

Меня всё поражало у тебя:
Прикосновенье пальчиков-култышек
Гамбит локтей и согнутых колен
Пластинки бра подобранных грудей
Клубничные поля на ягодицах
Лоз виноградных сеть у живота
Пунцовых губ цветущие ланиты
Вид кабачковых икроножных мышц
Запретный плод, сокрытый под лобком
Кутюр проникновенного лица
В рассыпанной улыбке жемчугов
Плющом по дёснам вьющийся язык
Творожный вкус интимного прохода
Ментол подмышек свежестью дыханья
Взгляд, вырванный из узкого пространства
Чертополох заученного счастья
Меня всё поражало у тебя...

Если средний гомериканец детского происхождения, погрузившийся на пять минут в раздумье, обращается с депрессией за помощью к психиатру, то Гастон избежал этого, получив три года условно за несанкционированную перепечатку с перстня и заклубившегося кружками по интересам Дома Культуры, активно участвовавшего в последней перекиси женского населения, размазывающей с полбанки сметаны на лицах под девизом: «Доктор, я принесла топографическую карту моей ссуженной». Он, отличавшийся повышенной заносчивостью, смачно сплюнул и напрямик сказал этой залётной птице и подателю всего: «Занесёшь ещё сотню завтра, хотя Ленин умер, но тело его ещё прописано в мавзолее.
Надеюсь, тебе не надо напоминать по какому адресу». Лучше бы, подумал Гастон, я потратил время на изучение тылового предложения религиозных, веролюбивых читателей Бундесверовцев – как заработать миллион на сигаретных фильтрах для очищения воды в Брюквине, забившихся в припадке. На эти деньги я смог бы приобрести у вдовы офтальмолога Глазова шляпку, сидящую надлежащим образом, с вуалевой сетчаткой, сплошь состоящей из палочек и колбочек умерших пациентов. Для вдовы вновь выскочить замуж равносильно выходу на панель супружеской спальни. Но... почитаем рахитичные стишки, которые Глазов относил к словесным ливням в засушливой Сахаре разубеждений.

Сволочь-шум за окном раздражает безмерно.
Я сижу за клочком неопрятной бумаги
И дышу тяжело от избыточной влаги.
Ни гроша за душой, крюгерранда, соверена...

      Печенега малость прихворнул в борьбе с козлами от пера (уценёнными поэтами). Ровно дышать ему не давали, и он, как увлечённая на дно натура, старался выплыть на поверхность, полагаясь на Божью помошь. Он перестал отличать крюгерранд от гитлерюгенда пока не преодолел макет Берлинской стены,  проявляя безразличие к компании Бритиш петролеум, разлившей нефть в Мексиканском заливе. Так он словил кайф и птицу, чиркнувшую крылом по поверхности – океан воспламенился, и Гастон успокоился.

 – Придёт время, и не без моей помощи синюю тоску прогонят
          шпицрутенами сквозь строй музыкальных инструментов.               

         Глава 39.   Крошка Жаклин

Опять, гад, пренебрегает орнаментами запятых, презрительно сплюнул чистюля Печенега на пол и принялся  расставлять опознавательные знаки препирания, попутно размышляя, не продешевил ли он. А над тем, на что он потратит полученные от горе-поэта денежки, попахивающие графоманским дерьмом не придающим автору дополнительного веса, Гастоша не задумывался, зная, что в обонянии и в транспорте человек уступает место стоящим на задних лапах требовательным «животным». 
– Любимый, – чисто по-женски прошептал склонный к разглагольствованию человек беспрецедентного роста в 197 см. (по старому календарю), нежно целуя конверт с деньгами и прижимая общепринятый на грудь стандарт к неподкупной редакторской груди растянутого манекеном пуловерного размера, памятуя, что деньги подчиняются закону естественного отбора у других. 
Мышкой-полёвкой пропищала дверь. В её проём протиснулся бюстгальтер, обтянутый кофточкой с незатейливой резьбой. За ним с незначительным отрывом от производства тридцатилетней давности во всём своём аморфном величии продвигалось тело 300-фунтовой секретарши Жаклин Стрекуздищиной – изящной в щиколотках женщины запоминающейся комплекции из серии «Нашёл дар речи – поделись!» Она с достоинством вносила фигуру трёхступенчатой ракеты, как аргонавтка, проплывавшая под полицейские сирены между Сциллой и Харибдой, что выдавало в ней особь, привыкшую там жить по Цельсию, а здесь добывать пропитание по Фаренгейту. Джаки не была отталкивающей уродиной, но женственности в девчонке-freak-Адельке в два обхвата, и с запотевшими бутылками ног было ноль. Это в значительно остепенившейся степени подтверждалось слухами, что когда-то в жилищном управлении, куда её вызвали за квартирную неуплату, она прославилась на весь двор фразой: «Зачем меня уплотнять, я и так сбитая!» Злые языки редакции, в частности дизайнерши Натуси Публицистика, которую разморило на рабочем столе от розмарина, поговаривали, что у Жаклин на душе муторно по утру, и что, считая первого встреченного ею газетчика подпорченным продуктом воспитания, она стремится связать судьбу с размораживающимся холодильником, чтобы её не «нагрели». В этом её убедила испытанная при расставании боль с её последней пассией. Когда она вошла, заполнив собой комнатёнку, и потребовала от него метрическое свидетельство, тот грубо оборвал что-то у неё под комбинацией и прокричал: «Я не мавр! Удовлетворяйся тем, что у меня имеется в наличии!»
Итак, фигурально говоря, жизнь Жаклин оскудела, не успев опаскудеть в том месте, где истину не туда прописали, забыв пропесочить, и это притом, что в дни рождения она чистила свой                рабочий стол, выкидывая разные фортеля. Стоит ли удивляться, что после измождённой Муры любитель филейных частей Печенега до резей в желудочках мозга сумел полюбить её спелые груши кормящей матери, напоминающие жбаны «Кровь с перегоревшим молоком» и освоить её, обтянутую шторной тканью, виолончель.
Стрекуздищенский разнузданный смех, сдобренный фактурой острого язычка, приводил увядающие гормоны Гастона в смятение в столовке, где она сидя напротив, свирепо разрывала мясо оттопыренными верхними клыками, а меридианы морщин рта пересекал плотоядный экваториальный пояс её наигранной улыбки. И только нагрудные карманы, предназначенные для принятия избыточного количества спиртного, спасали от офисного алкоголизма.
При посещении редакторского кабинета Жаклин подавала Гастону опознавательные знаки внимания первостепенного значения, которые он тут же вешал на стену. Её сфокусированные на нём глаза победосносно лучились расставленными силками работницы сыскного отдела, как бы подтверждая теорию контейнерезированного счастья в чертополохе событий. А как поступить с волосатыми грудями, свисавшими на широких бретельках и в форме распушённых «ядер» кокосовых орехов? Этого она не знала, ведь её прадед военный портной Мордехай Соловейчик, требовавший от орденоносных заказчиков вместе с материалом для газет ружейные приклады, переправился в Гомерику на «Титанике». На берегу, Соловейчик почувствовал себя святым Петром в последней инстанции и осудил, не оттягивая резинку на трусах, бросаемые на него уничтожающие взгляды, как оружие истребления. После заявления, сделанного им на пирсе, там остались пай-мальчики, в то время как «дичь» перевелась в другие классы и подвиды. Это произошло, когда цены на нешпаклёванных уличных девчонок на Драйтоне поднимались в зависимости от уровня юбок над коленками, а выражение «Два века тому назад» с лихвой подтверждало предположение учёных о присутствии третьего глаза на затылке, что соответствовало точке зрения йодом напомаженного священника, пообещавшего одной из икон повышение оклада.
По совету корректорши Зина-Иды л’Ивановны Гантелия – старой кочерги, пытавшейся расшевелить всех и вся в редакции, существа клейкого и прилипчивого, добровольно относящего себя к угнетённым каловым массам, Жаклин решила взяться за себя, так как вокруг никого походящего не было, и придать глазкам миндалевидную форму. Предварительная операция не дала ожидаемых результатов. По этому поводу Жаклин пролила на кофточку немало слёз, которые не без основания считала горючим любви. Её зрачки цвета бутылочного стекла фаталистически застыли на месте, не меняя округлённости, что не соответствовало формату  замысла Жаклин в компании по искоренению судимых ею хирургов.
Успокаивало одно – зимой крупногабаритные снежинки  оседали на наклеенных ресницах фирмы Max Factor. Раздражало другое – она подозревала, что в своём «Дневнике денщика» Печенега относится к ней как к канцелярской принадлежности. Стрекуздищина (плакальщица по чужим деньгам) ценила редактора за то, что когда она приносила ему чай с сушками, он из эстетических соображений не пользовался чайной ложечкой, чтобы его не заподозрили в помешательстве и в провоцировании у неё озорного смеха, а ведь её солнечная сторона характера больше других была расположена к шуткам. «Смех бывает горьким и прогорклым» любил повторять зам. редактора юмотделом Головластиков, отсидевший полгода за то, что в своём разделе «Туш» пожурил зажиревшего московского олигарха, который так и не смог купить своей любимой «Бульварное кольцо»: «Рабинович, ну что вы, простой служащий, можете знать о солнечном сплетении лучей». На что тот немедленно ответил: «Я предвижу, как ваши шутки узника прорастают, не давая побегов Узнику хочется быть дымом – его выпускают».
Но вернёмся в комнату, которая как-то сразу сжалась со всех шести магендовидных углов, а с приближением секретарши с её оттопыренными свиными ушками к редакторскому столу вообще превратилась в жалкую каморку, в то время как с торфяных болот пригорода несло перегаром. Гастон оторвался от стула с выражением ужаса на продолговатом от забот лице (после того как его шарахнуло молнией на даче, он стал разбираться в электричестве и в женщинах, в которых его интересовали места редко остающиеся вакантными). Он показал ей кусочек свободы, как сахар с подмоченной репутацией, для большего веса, а она всё пытается захапать. Пухлощёкая Жаклин, презирающая начётничество и всепроникающий туалетный дезодорант «Жжёные спички», вызывала у него желание подравнять её со всех сторон, а заодно проверить выброс её дорогостоящей энергии и реакцию аглютинации на покрытом капельками слюны пластиглассовом столе.
Редактор, мастерски «описавший» в присутствии понятых собственное имущество и серебряную задвижку в Железном занавесе, из-за которого он, избежав нечисти, выскользнул с шустрыми евреями, заворожённо уставился на производное гамбургеров и Кока-колы немигающим, лишённым ресниц взглядом. С неделю назад, а точней из кислой среды в щелочной четверг, неопровержимые типографские источники доложили ему о её режимном конфликте с лазерным принтером, излучающим вредные частицы, раздражающие респираторную систему. Печенеге напоследок стало жалко смуглянку Стрекуздищину с её чемоданным настроением  и уложенной бизнесменной парой белья, вылинявшей от частых стирок компрессионной повязкой на самурайском лбу (естественно, из-за этого она не входила в члены редакции, а наоборот).
Для последней эмоциональной затравки Жаклин раз в неделю вела себя вызывающе с родиной по телефону через подставного оператора, высказывая в трубку тугоплавкие соображения об общеобразовательном уровне камней в почках и желчном пузырьке, часто используя паузы, обнажавшие девичью неловкость.   
– Босс, у вас нельзя разжиться куревом? Почтальон Почтил Вставанием принёс почту для раздела «Наша кормилица – реклама». Говорят он задрал нос и двух медведей, – дымно пропела разносчица сплетен рыскающим от нежности голоском. Жаклин догадывалась, что когда она вольным стрелком заимствует сигаретку, Печенега принимает её талию за вражеский стан. Но чего ещё ожидать от неженатика, от этого мотора, работающего вхолостую, от этого обезжиренного продукта обезображенного сознания?
– Не разносите сплетен, лучше прочтите что-нибудь посмешнее вас, и я отберу, – попросил Гастон, с особым удовольствием занимавшийся профилактикой безумия заказчиков.
– Зачитывать? – с золотистой отделкой взрыхлённых обертонов в гортани Делано, не путая с Рузвельтом, спросила она, готовясь зачитать всё, с добавками нефтяных отходов потовых желёз.
– Помещайте все без исключения и, пожалуйста, без купюр, – повелел Печенега, надеясь вздремнуть в процессе чтения, и на то, что эта тролльчиха в туфельках из туфа с цепким ленинским прищуром – Жаклин охрипнет и не будет тянуть его отобедать в запустелое «Столовое серебро», где собираются одни домушники.
Стрекуздищина стартовала, будто сорвавшись с цепи.

« Парочка – селезень и селезёнка купят десятиампульный курс гормонов роста  сознательности. Меньше не предлагать».

«Гранильщик сдаётся в аренду по себестоимости, срок проживания ограничлен ключевыми моментами».

«Почти ручная Беллочка Луева из Орехово-Зуева меняет одинокие кратковременные утехи «Ноль без палочки» на половоценный сон. Возможен вариант секс-прислуги».

«Потерял человеческий облик на маскараде.  Убедительная просьба к нашедшему его – не напяливать на что попало, а вернуть сполна по указанному адресу. В продаже имеются разнообразные маски. Спросить ротмистра Степаниду Куда-Попало».

«Записывайтесь на курсы космических официантов «Летающие тарелки» с отделением «Дежурные блюда» для инопланетян».

«Внучке Вассы Железновой требуется ископаемый мужчина с автогенным аппаратом, хорошая наследственность обязательна».

«Известный экстрасенс подключит желающим семейный информационный канал в пытливый отдел мозга на год бесплатно. Картофельные чипсы заказчика. Последующие оплаты производятся с геометрическим нарастанием прогрессивного паралича».

 «Ушедший в отставку оленевод продаст Триумфальную парку порядочному эскимосу. Чукчей, промышляющих превалирующим досужим вымыслом, прошу не беспокоиться».

«Клуб последователей Чапаева приглашает всех желающих на курсы по изучению «Анкалогии». Записываться у Петьки».

«Заложница невиданных страстей скрасит досуг расточительному бегемотику. Национальность – без разницы. Краски мои. Кисточка его. Можно не предохраняться – хорошее расположение духа адреса не имеет».

«Профессиональный киллер оказывает редкие услуги. Оформление предварительных заказов с 9 до 5 вечера».

«Перекуём булаву на булавки с примесью платины. В виде поощрения беспошлинно предаётся накладная коса венчиком, под лозунгом «Если страна, охваченная малопродуктивным бездетным сексом, любит юмор и свинину, это не значит, что они сальные».

«Экспансивная рослая девушка с приусадебным участком, привлекающая поклонников не ими изломанной линии рук, смакует совместные победы. Она же застрахует вас от личных неудач и парникового эффекта воспитания».

«Продаётся трёхстворчатый славянский шкаф с подходящей ёмкостью для любовного треугольника».

«Незаурядный писатель, пишущий нечто подленькое в подлиннике и находящийся в раблезианском периоде творчества, ищет уборщицу с головным убором убористого почерка».

«Ищу подходящий спутник в космосе с предварительной  отправкой на поиски страданий молодого Вертера в поле».

«Покупайте ангорскую шерсть с именитого козла, грязевые потоки информация от него же. Работает автоответчик за это».

«Отдам в надёжные руки хорошо сохранившегося подержанного модника с рекомендациями из ломбарда».

«Готовлю стекольник – пальчики порежешь. Свекла и пластинки льда ваши».

«Сыскная контора «Пинк и Ртон» выводит преступные элементы на чистую воде за приемлемую мзду, чтобы утопить в грязи».

«Наследный шприц ищет прямых подследников. Размер ноги –золушкин, при общих стоптанных впечатлениях значения не имеет. Врезаю замки – любое лицо сгодится».

«Тушу накалённую международную обстановку в частных квартирах. Свободен в своём лимфообращении к нации по радио. Подключённых к электрической цепи просьба не звонить!»

«Киллер с изящным переплётом пальцев и стажем с прочерком в анкетном пункте «Хворый мужик» выступит за проведение карательных операций в безоткатном ювелирном бизнесе».

«Трудно переплюнуть кого-то, избежав прямого попадания в лицо, но у нас всё возможно».

«Срочно нужен соавтор с поручительством для работы над летучим проектом «Икар и расправа с крыльями».

«Обучаю приготовлению яичницы, стремящихся избежать щемящего чувства дублёных дверей. Обращаться по адресу: переулок Фаберже, дом 3, кв. 5 (в хорошем расположении духа у распахнутого окна). Перед тем как стучать куда надо, переулок следует обернуть со всех сторон и склеить губы в улыбке».

«Законченый идиот ищет в убелённых сединами подснежники. Грибники и женщины, полные реликвий, могут не волноваться».

«Страдающему пароксизмальной бессонницей Рудику с его рудиментарными знаниями иврита, со школьной скамьи мечтавшему о прогулочной Яхве, требуется самоходная эрудированная женщина для совместного оздоровляющего сна».

«Опытный микробиолог и ясновидец с помутневшим взором берёт мазки на дому со всех полостей. Имеет перестраховку».

«Добрый Буратино продаст пару недоношеных буратинок альянского производства и протянет руку помощи вальцовочному аппарату, сбросив буротень подыхающим от жары».

«За пять таллеров засвечу настоящее и будущее в прошлое. Фары ваши. Охотно даю в интервью. Спросить цыганку Азу из мировой цыганской столицы Фрика Дели».

«Государственному аппарату насилия требуются связующие свиньи, нагуливающие сексуальный аппетит. Удочерим попугая с насестом в восемь инчей».

«Дому приведений к общему знаменателю в наручниках нужна сноровистая горничная для моральной поддержки у хозяина, потерявшего всякую надежду из-за незаконного задержания мочи».

«Работница мастерской индивидуального пошиба преподаст танго в печёном виде. Припадаю на левую ногу».

«Внимание женщины! Латаю дыры в бюджете, проделывая их в вашем... Гарантирую сон на порядок выше предыдущего».

«Продам переходник к телу типам, соблюдающим преемственность. Спросить Ариадну Розетку. Надувателей женщин попрошу оставить телефон на автоответчике (718) РОЗЕТКА».

«Увеселительная распродажа разведывательных управлений».

«Подайте Угловой нищему вратарю, почувствовавшему себя подзащитным, и страдающему астигматизмом. Он же ищет косоворотку для сенокосилки с обращением на Вы».

«Вниманию сверхдоверчивых потаскунов, пребывающих в тисках сапожного искусства: забудьте про Виагру, ещё существуют  женщины внутреннего сгорания и несгибаемый женьшень».

«Биологу-экспериментатору требуется женщина со здоровыми эндокринными железами».

«Вы оставляете шляпу на вешалке и смотрите на неё, как бы убеждаясь, что ей там удобно? Тогда звоните к нам за профессиональной помощью».

«Туберкулёзная погода-шлюха разгулялась? Бронхиты у бронхиозавров в расцвете? Город, закутанный в белую марлю тумана, закашлялся? Обращайтесь к нам за отхаркивающим и заказывайте трубочистки с ингаляционными смесями».

«Немедленно женюсь на температурящей даме с темпераментом не менее 40 градусов по Цельсию. Отзываюсь на Мишу Фарен-Гейтса, говорю на мандарине, заговариваю на кофейной гуще».

«Только у нас покупайте тальк для промежностей ваших наполеоновских замыслов, и вы не поскользнетесь на Березине».

«Штангисты, подтягивайте зрителей до своего уровня!»

«Познакомлюсь с перевоплощенкой в мальчика. Вырубаю одним ударом. Телефон 382 –1313 оставьте в покое».

«С непомерной радостью приму феминистку (можно ободранную выдру) в союзницы. Предварительная запись по Интернету. Вместе найдём высшее предназначение и сходные интересы, а также воспитаем достойного общего врага».

 «Долой эпиляцию! Пользуйтесь кремом нашей фирмы Закусон, и вы забудете когда у вас росли волосы на локтях».

«Срочно куплю стиральную машину в целях соблюдения нравственной чистоты. Для заключения сделки готов расшибиться в лепёшку на раскалённой глиняной стене, плача».

«Спонсируем съезд сомнологов. Приглашаются все в себе сомневающиеся и те кто с передозировками. Сонники иметь не обязательно. Одержимым продадим масштабные линейки времени».

«Ищу мужика, с которым можно найти общий английский язык для любовного треугольника, и что-нибудь подходящее противоположного пола. Спрашивать Инночку Вкладыш».

 «Меняю стреляных воробьёв на гильзы. Отвечаю за Эльзу».

«Не упустите счастливый случай. Продавайте скелеты врагов в наш анатомический театр».

«Криминогенная обстановка на пустующих складах ума. Только у нас трельяжи с пуленепробиваемыми зеркалами».

«В Бюро по грудоустройству в разнояйцовые тюрьмы требуются поддавальщицы вкрутую и всмятку».

– А вот явно закодированные объявления, босс.

«Бывший одухотворённый боксёр с катетеризированным мужским хозяйством, индивидус из Дели и свидетель Брахмапутры ищет выносливую подругу с противоударным механизмом или пихательным устройством. Проживание гарантировано».

«С незначительной предоплатой возьму в личное пользование отдающуюся ангорскую кошечку или женщину восточных сладостей с пряностями и с тремя лицевыми полотенцами».

«Азиза Слива-Аюбимица – девушка по вывозу наркотиков и нарвалов со стажем потеряла рабочую косточку в постели. Входивших в неё с 5 по 10 июля просьба косточку вернуть».

– Стоит задуматься, хотя ... ладно, поместим. За содержание объявлений я не отвечаю, – пожурил себя Гастон.
– А за мужчин? – брезгливо поморщилась Жаклин.
– Не ваше собачье дело. Это совсем другой коленкор-респондент – возмутился её неслыханной дерзостью редактор.
– В таком случае я продолжаю, – пожала плечами девушка с сиреневой кожей и жеманно поправила сползавшие с рельефного вудиалленовского носа элтонджоновские очки.

«Уступлю сердечную обстановку за полцены вместе с двусторонним пиджаком, сгодится при двустороннем воспалении лёгких».

«Кто потерял сумку-кенгуру с потайной дверцей, звоните в «Золотой ключик».

«У меня кров над головой. У тебя имеется приходящий крахобор. Так давай займёмся кровосмещением!»

«Требуется подсадная утка на батарейках на дому по вызову с койки.  Диплом нянечки с отличием белого от чёрного обязателен».

«Посылочное агентство ищет послушную рекламодательницу».

«Авторемонтная мастерская справедливости «Бездна, без покрышки» чинит суд и расправу. Разглаживаем морщины, вытягиваем вьющиеся волосы. За эпиляцией обращаться к Крёстному папе».

 «Ресторану «Сладкое бремя на сносях» срочно требуется опытный суфлёр в кондитерский отдел».

«Ищу жадную до роскоши Дюймовочку, живущую по своим меркам. Покараю каратами, за спиной не постою. Гоги».

«Продам японский разрезной календарь «СамуРай» на 2038 год, может служить перекидным под покосившимся углом зрения».

– Всё! – закончила дитя подворотни Жаклин (сказывался её предыдущий опыт, посудомойки в фаянсовой трескотне, прополаскивающей спины  тарелкам и горла стаканам). – Не слишком ли их много? Может застопорить откровенные излияния? С такой мордой недолго получить по экономике... Нобелевку.
– Это так-то вы отзываетесь о выдающемся поэте, у которого всё как надо запечатлено? А насчёт денег – лишних тугриков не бывает, хотя миром правит тупость и затаённая зависть. Отправьте материал в шоколадный набор, и запустим его в сигнальный номер, если присланные чеки обналичат в банке. И проследите, чтобы типографские рабочие не забыли наверстать сверстников за верстаком по духовному росту. Уходите с авансцены, девонька, вы мне больше ни в каком виде не понадобитесь!

                Между человеческой ветошью и шелухой
                особой  разницы не отмечается.

     Глава 40.   Слёзы стёганого одеяла

– Я несомненно уйду, но всё-таки признайтесь, почему вы так вдохновенно и громогласно кричали с пропахшим чесноком типом отвратительной наружности? Хушь разнимай. Это даже превысило децибелы общения со мной на жёстком редакторском столе, когда я завлекала вас икрами вскинутых к потолку ног. Сегодня я, скрипя сердцем, замеряла мощность звуков на осциллографе за дверью в смятённом душевном состоянии. Неужели он вам так понравился? А ведь я второй час планировала распластаться перед вами, зная, что вы предпочитаете женщин не в видениях, а в подлиннике, под босанову «Скрепки канцелярской крысы» – всхлипнула секретарша, продолжая принюхиваться раздвоенным на кончике носом к непривычному запаху, оставленному Опа-насом. Стрекуздищина выглядела пороховой бочкой готовой вот-вот взорваться, демонстрируя свою велеречивость и неудовольствие.
Гастон стал прикладываться, то к своей текстуре былиной груди, ничего общего не имевшей с былинкой, подсевшей на иглу Петропавловской крепости, то к бутылке, ища оправдание: «Поработаешь с моё на мухораздаче – под мухой прослоняешься». Он сознавал, что с увольнением Жаклин шлифовальная мастерская редакции потеряет организаторшу задумок и не увидит её кондитерского рукоделия – шляпки на голове. Её инициатива открыла коллективу глаза на закрытые собрания и впечатления настежь, а девиз «Сейчас денег не надо, отдадите потом!» закабалял наборщиков. С Жаклин Гастон чувствовал себя проштрафившимся солдатиком, посаженным за чванство на выпяченную губу. Три дня назад она вывесила расписание концертов гастролёров в клубе валютных траффикеров им. Гнидофона «Транспортная остановка». Составленно оно было грамотно с учётом пожеланий общества «Каракатица свобод» и концепцией Стрекуздищиной – самый мощный инструмент в любом оркестре –  деньги, помноженные на популярность. Для худых и измождённых, проходивших по контрамаркам, Жаклин придумала небывало безобидный пароль:
– Что на закуску? «Сердца четырёх?»
– Нет рубленая селёдка.
– Родственников не ем, даже дальних.
– Проходи, но предварительно поправь сооружение на голове.
Вот приблизительный план выступлений и  мероприятий:
13 сентября – Фабричное вокальное трико телесного цвета «Усатые подмышки» (расформированные «Штопаные колготки») с достаточно оживлённым джаз-квартетом «Электроды в мозгу».

27 сентября – Явление Возмудительницы спокойствия радиоведущей Евы Клапан в театрализованном семейном светопреставлении «Когда до власти дорываются члены дворовой команды или правящего лассо, у домкратов не поднимается... на экономику».

6 октября – Мужской хор «Пришлые советы» с политической программой «Вибратор поколения». У пульта рыболовецкая группа глушения «Барабанные перепонки» со шхуны «Трескотня трески».

18 октября – Выступление дебюдетанта в музыкально-медицинском обозрении «Стыд и шрам» Гришки Замалера с голубой поэмой «Дрожжевой грибок на ногтевом ложе».

27 октября – Памятный тщедушный вечер обделённых вниманием, обнесённых почётом и забором молчания.

5 ноября – Поливитаминная информация «О заслуженном мастере грибного спорта, сошедшего... с броневика в 1917-м».

23 ноября – Ещё не приехали в связи с водоразборкой подводниками скафандров после последней фингальной драки в парламенте, превратившимся в торговую палатку не тех представителей.

– Забыли, Гастон, что вся коммерция на мне держится. Я, если можно так выразиться, скоросшиватель отношений, – неожидано окрысилась Жаклин. Её тон прозвучал по ликёрному тягуче.
      – Что? – спросил он, ощутив себя кучкой хвороста, связанной в охапку. Он понял, что ничто не сможет растопить лёд взаимонепонимиания, даже Вечный Огонь на могиле Неизвестного солдата.
– Как будто сами не знаете. Насильнику надо оказывать сопротивление и чем громче, тем более возбуждающе действует его инициативность, иначе партнёр не получит удовлетворения. Я это из журнала «Помой-ка сегодня» вычитала. Там регулярно помещают ворсистые  мечты по биржевой цене. Будь моя на то воля, отстегала бы вас грудью по чему попало. Придёт время и вы перед судом ответите за растление меня как представительницы передовой молодёжи! И потом объясните, почему вы режете финики финкой? Раньше вы в подобных добрых делах замечены не были.
– Потому что полячкой не получалось! Барышни не барыши, и я ни с кем делить их не намерен. Понятно? Итак, по редакции ползут слухи, что вы садистка. Найдутся свидетели, которые дадут показания, что у вас даже атласное одеяло и то стёганное.
– Вы навсегда останетесь для меня загадкой, зарослями и губошлёпом, так и норовите в отместку  всучить по дешёвке вторичное сырьё нравственных принципов. Вы принадлежите к категории  типов, умеющих влезть к девушке в печёнку и присовокупляться в угоду себе. Помяните моё незапятнанное девичье слово, одиночество доведёт вас до белого каления, и не повернёт с вами обратно. Вы будете сами себе закатывать скандалы в половой коврик, и никто вам стакана водки не поднесёт! Да, я любительница д’ревности, – обрезала она зло, облокотившись на редакторский стол.
Не успевший слова вымолвить в своё оправдание, редактор отпрянул, различив в сигаретном дыму летящее в подкрашенный седой висок пресс-папье. Спасло его то, что в этот момент в кабинет заглянуло солнце. Прячась от ослепительных лучей, он присел скрючившись под «Вальс опавших ресниц». Больше мне не спрятаться в этой кубышке Жаклин. Она создана для того, чтобы скользить по диванной обшивке или протирать двухместные кресла редакций откормленным задом, засыпая с пустышкой во рту с кем-нибудь в рабочем порядке, пришёл к выводу Гастон, не без основания подозревавший, что подхватил от Стрекуздищиной, желудочный гриб, не успев уточнить съедобный тот или нет, когда принимал её в обеденный перерыв вместо биодобавок. Что-то, как после марша-броска, отлегло на душе Жаклин, возможно жировые отложения на отложном воротничке блузки в душистый горошек. Ей полегчало, и она вышла из кабинета улыбающейся (с пролапсом воображения) полагая, что реклама презервативов исполняет роль Совета Безопасности, а душевные раны затягиваются облаками, где бусинки сомнений нанизываются на шампур наития.
–  Шипенье гадюки не отравляют так моё бытие и сознание, как твои обидные слова, прикольно повисающие на рейде душевного смятения. Моё терпение лопнуло. Оно протекает. Пеняй на себя, пиная собственную личность! – заорал Гастон ей вдогонку так, что запершило в горле. – Сама, эмансипированная сучка, напросилась на развенчание сокровенной тайны! С твоим телосложением следует поосторожней заниматься теловычитанием в нуворишных клиниках хирургов по пластическим карточкам, выкраивая время на синогогальных  курсах «Кройки и житья»! Совсем забыла, как пыталась выйти замуж за пожилое здание, и, не стучась, в доверие к начальству – неугомонным сучкам лучше всего втираться смазливыми маслами.  Главное в твоём положении не мыться чаще двух раз в неделю, дабы не терять ценных вкусовых качеств и не напирать на консерванты, если кабинет оборудован диванами, – а, впрочем, подумал Печенега, постепенно успокаиваясь, эту бочку без горючего ничем уже не разжечь, и нечего надеяться, что хлебопашный бой за у-рожай сменится обжигающей горячей любовью. Единственное, что отличает сооружение её массивного тела, поддерживаемое колоннами нижних конечностей от других, это непревзойдённая полновесность в сочетании с редким умением скрутить эпизодический объект вожделения, прибрав его к ногам выше колен. Гастона охватило почти забытое ощущение, когда в ОВИРе выдали разрешение и смехотворные подъёмные в 90 таллеров. Тогда он чувствовал себя шахматным королём, идущим по пешеходной дорожке – кони ржали, офицеры смеялись, королеву брали за фук. Теперь же, вспоминая слова своей осенней матери, ссыпавшей на него пожелтевшие листья вопроса: «Не думаешь ли ты, что она твоего выеденного яичка не стоит?», он любовно расчёсывал ухоженный газончик волос, пересаженный с обожжённого бедра. Заправив огорошенный галстук-удавку под навиагренный воротничок, Печенега с удвоенной энергией уселся за напичканный словесными диссонансами разоблачительный фельетон. В нём он поклялся пустить в следующий номер под напыжившейся меховой шапкой «Жаклин Стрекуздищина и загадка халявных индивидуальных женских пакетов, тайно позаимствованных из шлюза туалета редакции, набирающего воду, откуда доносились вздохи облегчения, сопровождаемые шумом спускаемой «с цепочки» воды» (Кто-то откалывал номера, кто-то выкидывал, а Печенега собирал их). Несмотря на расслоение памяти Гастон запланировал начать фельетон с их первого столкновения, когда он, перегревшись на солнце, вырвал ещё кудлатую с лицом цвета скисшего молока Жаклин из кипящей реторты «Гражданская семья», в которой её удерживал теорией «случаемости людей» экспансивный специалист по суставам Костя Пороз. В благодарность за это на кронштейн языка Жаклин нанизывался набор нелестных  словечек в адрес Кости, томная улыбка которого продиралась сквозь субтропическую растительность вокруг похотливого рта. По недостоверным прокажённым данным Костя Пороз, одетый в штурмовку, представлял собой скрытый букет У.Г.роз цивилизации. Сварганенный из мелких составных целей, он числился заштатным служащим в банке для выращивания морских грибов и коньков «Снегурки». Костя смотрел из-под козырьковой руки на бёдра Жаклин Стрекуздищиной, неумело приставленные при родах к линии талии, с боковым подозрением 80-летнего мудреца-китайца из провинции Сыч у Ань, вспоминая как бильярдисты, забывшись в карамбольном приступе мармеладного счастья, в подвыпившей предвыборной компании кричали: «Расточительного стеклодува Обойму с его предложениями биржевых вливаний мочи в экономику – в президенты!».
Орошённого дешёвым одеколоном замызганного Костю, который проходил у Жаклин собачкой осадочной породы из-за нечёсаной шерсти с подпалинами на плечах, отличали непостижимые поступки. Костя часто задавал себе вопрос: «Стоит ли жить, чтобы пройти через мытарства и остановиться в благополучии?» Отвечая на него положительно он флотскими утехами в койке напоминал Стрекуздищиной корабль, севший на карамель, но чаще сюрреалистические картины художника анималиста по эмали Парапета Пожелтяна  «Зачерепаханное поле» и «Надувательство в окне».
От скудоумного типа следовало бы избавиться в срочном порядке, а она, потусторонняя дура, впряглась в строго дозируемые акты любви «семейной жизни», соблюдая внутриведомственный такт. Поэтому не удивительно, что из продвинутых Жаклин больше всего испытывала недоверие к пешкам. Она нервно хохотала, когда её миловидное лицо прикрывал воздушный десант решётки вуали. Просыпаясь в обнимку с Костей, повязанным с ней тугим узлом взаимоотношений из-за любви к простым вещам, Стрекуздищина – девушка с заниженной талией и завышенными амбициями – поражалась его лингвистическим перлам-утра, притянутым за уши в минуты манкирования своими прямыми обязанностями. Жаклин понимала, что даже безграмотные пишут сценарий жизни, не влияя на изменение климатических условий в туалете, но сотрясая его стены музыкальным оформлением. Сегодня, самостоятельно вставшая на колени перед Костей Жаклин, походила на имперскую пингвиницу с вдумчивым яйцом Фаберже в коротких ножках. Беспорядочно хватаясь заспанными голубыми зрачками с взбитыми белками за паутинчатые углы комнаты, Жаклин выскользнула из-под щёлковой простыни, уселась перед зеркальным триумвиратом створок трельяжа и с фильтрующимся выражением на постном лице потуже затянулась сигаретой. Слизывая не целованные следы помады, она восстанавливала пробелы в памяти, в частности эпизод разгульного вечера, когда Костя, стесняясь крепких выраженй, заменял их демонстрацией среднего «показательного» пальца. В триумфе заурядности он открыто заявлял о своём таланте бездельника, пряча за накатанные имена признанных авторитетов собственную писательскую импотенцию с её политикой невмешательства.
С быстровходными женщинами, подлежащими обкатке на манер нового автомобиля, Костя Пороз был не очень голландец. Он с глазами тлеющего торфяного болота, проводил свободное от этого скособоченного бочонка до краёв наполненного Жаклин Стрекуздищиной время у тотализатора на ипподроме в отместку за то, что она поила его водкой из ненавистных ему рюмок с рюшечками по ободку.  К тому же его взбесило, что после третьего утешительного заезда по морде с него взяли негласную подписку о невыезде. Это лишний раз доказывало, что некоторые начинают шевелить тлеющими угольками мозгов только тогда, когда у них парализует губы, и пот не скатывается на нос, а облизывается со лба языком.
Почитательницу карликовых слонов острова Порнео полистеричку Жаклин тоже можно было понять. Будучи занятой женщиной, обладавшей гофрированным складом ума и боровшейся за упразднение праздников, она полноводной рукой вела Костю с его вставными зубами на выдвижной челюсти к комплексным обедам. Ей было не до его фигуральных и гонококковых переплясов с выбрасыванием протуберальных коленец, которые он практиковал при каждом удобном случае. Она что себе думала, чтобы ездить на Феррари, нужно выйти замуж за него? И что она не Анна Каренина, зачем бросаться под поезд, когда вокруг столько домогающихся? И ещё ей приходило в голову, что жёны ювелиров несут золотые яйца, упражнения для мышц лица помогают сохранять талию, задние мысли опережают передние, догматизм – это ругачие собаки, фатальный конец – насильственное затягивание под венец, а рижане – те же парижане, не разбирающиеся в материальной поддержке в балете. Выходит страну, провозгласившую осаду купчей крепости, ожидают беспорядки. Так что же ещё расхититель преимущества Гастон покажет ей «Вагонетке с пирожными», кружевные трусики которой выступали вместо наружной охраны и ниспадали под его тонизирующим взглядом к её раздвоенным копытцам? Когда в сердце пулемётит ненависть, вывихнутая поэзия стихает. Она ещё познает, что такое собачий холод и голод, усугублённые его редакторским безразличием. Жаклин сама  признавалась, как не сладко приходится в тесной комнатке без кровати, где она компактно складывает себя на ночь в потрёпанный чемодан.
Любитель сырого мяса и стоклеточных шашек парниковый парень Печенега пришёл к выводу, что неспроста пережил бросок в голову этой изловчившейся лиходейки, полагая, что в каждой клетке суждено отсидеть по году, а это автоматически сделало бы его долгожителем, не пресмыкающимся ни перед кем ни до, ни Ре, ни после. Резервуар моего терпения переполнился, лампочка накаливания страстей вот-вот лопнет, подумал он, подам-ка я объявление о вакансии, от претенденток отбоя не будет. Пора с этой мычащей коровой на выгоне в креп-жоржетовом платье кончать и сызнова смеяться до упаду... биржевых акций. Он без сожаления расстанется с отощавшими претензиями, от которых кожа на диване краснеет. На мягкую обивку её, конечно, не сменить, что само по себе  демонтирует их отношения и аннулирует расходы по меркам снятым с него во сне для дубового гроба, расписанного осиной.
Гастону требовалась толковая секретарша, которой не нужно было бы полчаса доказывать, что Афины – это город в Греции с архитектурной колонизацией женских ног. Но прежде чем предпринимать что-либо против этой козы, зачитывающейся ксерокопиями мемуаров быстрорастворившегося в небытие Кофи Аннана «Жизнь в ООДовском (Организации Обделённых Дотациями) термосе», следует посоветоваться с адвокатом, который за неимением детей качает юридические права, подумал он. Гастон Печенега, тараща глаза.
Он набрал номер Бальтизара Пирамидонова – двоюродного брата неказистого на вид философа с мыловаренного завода Платона Пропеллера – обладателя травмированной психики и трансдюссерного усилителя пригорюнившейся эстетики, папку которого (офтальмолога-sinоптика) подвергли допросу с пристрастием, после того как он спросил в районной аптеке время в капсулах. В годы повсеместных горных обвалов его упекли на 10 лет за вызывающие внешние данные, раздражители и приманочное убеждение: «Нельзя выбиваться из колеи, вне её – незнакомая грязь!»
В заточении родной папка Платона Пропеллера, одетый в рубище бараньей котлеты, написал нашумевшие по-камышиному «Франтоватые рассказы», вызвавшие тревожные отзывы начальника тюрьмы Султана Комбикорнова из-за того, что тот узнал себя в прототипе героя произведения, раскрывавшего личность изящного во всех своих изъявлениях Изи Кучера.
Изю незаслуженно оштрафовали за вождение лошади в пьяном виде с биноклем (лошадь полчаса проверяли на содержание алкоголя на стрессовом тренажёре). Правда извилистые переулки рассказов с их показной манифестацией заинтересованности напоминали содержание глянцевого ночного горшка, который ни шёл вперевалочку ни в какое сравнение с поблёскивающими умом журналами, летнее чтение которых засаливает обывателей на зиму. Кстати, Изя Кучер, начал свою скитальческую жизнь с биркой на руке в роддоме и закончил её в морге, с биркой, переместившейся на ногу. Этот труд, выразившийся в суперлативных дифирумбах в собственный адрес, предоставил исключительную возможность папе Пропеллеру не просить у скупердяя надзирателя туалетную бумагу в течение двух лет отсидки.
Ну что ещё можно сказать о человеке, который делит часы досуга между карманными расходами и прикарманенными. Без своего поводыря Печенега, ещё помнящий шрапнели звёзд итальянского кино 50-х годов Массимо Джиротти и Лючию Бозе, в которой он тайно мечтал почить,  ничего не предпринимал, так как его вполне устраивала подозрительная Платоновская концепция, опротестовывающая разумный подход к бизнесу: «Я не против взаимовыручки, если выручка в моём магазине меньше твоей. Бизнес – карточная игра, никогда не знаешь, что лежит в прикупе». У всезнайки Платона имелся ответ на вопросы, поставленные с ног на голову или на голосование, оставалось их мало-мальски подготовить. Тем временем в лагерях для малолетних преступников кровожадные вохровцы-оводы подпитывались молодыми побегами.
С выкатившимися из-под полумесяцев-век слезами Жаклин Стрекуздищина выползла на улицу. Она презрительно проигнорировала высыпавшую с гиканьем раскованную банковую мошкару, разукрашенную пирсингом, и вдохнула прокопчёнными ноздрями спрессованный воздух, глумившийся над городом. Она знала, что слоновая болезнь отталкивала от неё многих ухажёров, в то время как охотники за слоновой костью рыскали по Центральной Африке.
     В покушении на себя Жаклин, приговорённая к борьбе со скукой в тяжёлом весе, окинула взглядом одеяло набрякших капель хронического ринита надоедного дождя, запиханное в пододеяльник туч.
Как могло случиться, что из сдобной булочки она, затянутая курьерским поясом превратилась не в бисквитную женщину, а в гигантскую медузу, переливающуюся из домашнего пространства в уличное, потом в рабочее и в обратно перечисленном порядке домой, в унылую нору с кроватью у окна, к амёбовидному существованию с принудзаботами, к телевизору с гогочущим гомериканским юмором, лишённым английских булавок?
На горном перевале мысли, танцевавшей облысевшее танго под погасшим светофором, её отвлёк сигнальный экземпляр полицейского, управлявшего движением душ неуверенных в себе.
Радостный землекоп напевал «Падает смех» кудесника Сальвадора Адамо, переложенный с французского вощаной бумагой.
Но поговорим о семафоре. Поезд трогается. Крыша платформы едет. Пассажиры приходят в неистовство, а моё прошлое послушной тенью ложится на рельсы. По ней проходит подвижной состав преступлений. И больно, нестерпимо больно. Ампутированные надежды заныли, мешая Жаклин, державшей фасон перед собой и людьми, нормально функционировать и сознаваться в любви к себе под пытками пищевых искушений. Налегавшая на тонкости Стрекуздищина мучилась интересами, не обустроенного быта, думая о редакторе Печенеге, восхищавшимся её гладко выбритыми икрами в моменты их близости, когда разверзнутые ноги становятся инвестиционными воротами, а торги во время оргазмических выбросов энергии абсолютно не уместны.
Перелётный лицемер Гастон нежно называл её: «Умелые руки». Он осваивал добротное тело Жаклин, зажатое в финансовые тиски, с присущей ему лёгкостью постоянного раздражителя. Он понимал, что подходящая версия зачастую отличается от предыдущей, не завися от неё. Когда же он однажды неосмотрительно заявил ей, что у него нюх на женщин, обладающих вкусом, она посмотрела на него то ли заинтересованно, то ли подозрительно.
В такие минуты Жаклин представлялась ему злостной нателонеплательщицей по поддельным векселям наигранной любви. Теперь он смог отомстить ей малосильным движением, в императивном тоне, отстранив Жаклин от ряда должностей, с которыми она, при мизерной зарплате, со временем смирилась со словами: «Память меня подводит, а я от неё вновь ухожу».
В их слежавшихся отношениях Жаклин Стрекуздищина не могла представить его в образе былинного воина Ильи Муромца. Обтекаемое лицо босса с оттопыренными бровями представлялось ей розовым презервативом с усиками.
Он сморщился до типового проекта карикатурного пигмея с зачёсами перистых облаков над двумя резервуарами шишковатого лба. Вставные кусачки с золотыми пломбами обнажали мелкую сущность с наспех нацепленной дежурной улыбочкой, а выпуклые стёкла его чёрных тараканов «часовых ногтей» указывали на хронические неполадки в митральном клапане.
Конечно, она запечатлится в незрелой памяти Гастона Печенеги, въедливой, как дым в глаза, бабёнкой, страдающей от газов и постоянно доказывавшей, что слово взрывоопасно, а звуковая дорожка гороховая. Ещё страшнее подлаживаться под вкусы людоедствующих, чтобы не угодить куда не надо, угождая кому надо.
Но кто не приносил себя в жертву? И как ему только не стыдно на склоне графоманских лет потакать на страницах газеты вкусам прыщавой недозрелости и прятаться от солнца под кокосовыми пальмами в пробковом шлеме с пластиной огнеупорной стали с девизом: «Не Боги ночные горшки обжигают».

             Гильотина была изобретена, чтобы долго не морочить
                другим голову, и не выкручивать себе мозги.

         Глава 41.   Братья-убийцы

О превратностях судьбы щуплой девчонки с вздёрнутым носиком и издёрганными нервами можно написать убогий роман, не смакуя деталей. Но в историю она вошла скромно – повторы захватывающего повествования оправданы, виновных нет. Документация – не стопка судебных бумаг, с завершающим ударом судейского молотка, находящая прибежище в архиве. Родители держали её в такой строгости, что разозлившись, она вылакала бутылку «Бакарди», предварительно отдавшись за неё, и сбежала из дому на острова Самоа(больщения), где на неделю сошлась с таинственным  незнакомцем, а через год принесла им двойню в киевском Подоле. С того момента она перестала рассматривать пользование косметикой как нарастающий внешний долг перед природой, а роды рассматривать в зеркале как кончину беременности. Так в жалкой лачуге появились на свет осуждённые Богом на пожизненные злоключения сиамские близнецы и наёмные убийцы Евдоким и Моня Жалюзи (по матери Пролежни), девизом которых стало: «Око – за не прооперированное око. Зуб – за не долеченный зуб мудрости».
Последующие годы мальцы действовали, не сговариваясь, в своё удовольствие. Они пришли к выводу, что справедливость вроде эспандера – вещь растяжимая, и зависит от того, в чьих он руках. Когда-то доктор, отозванный санитаркой с поста, поставил им диагноз «Слоновая болезнь», и они получили угрожающие письма от охотников за бивнями и любителей иметь женщину вскладчину.
Братьев нельзя было причислить к мелкой шушере. В них рвались на волю Громила и Убийца, между которыми сложились диапозитивные слайдовые отношения (с посторонними они расплачивались надменной монетой). Из непосильных и носильных вещей по-настоящему сиамцы любили всего три – немецкий пулемёт Максим, американский автомат Томпсона и непревзойдённое произведение русского умельца Калашникова.
Иногда они развивали просто бешеную деятельность, забывая, что по ним может заплакать психиатрическое отделение, учитывая, что сами они относили себя к неисправимым романтикам, наслаждавшихся запахом свежескошенных голов в фильме Тинто Брассо и Гуччионе «Калигула», в котором «Ящик Пандоры» не наполнен Гаванскими сигарами. Но тем не менее братьям удавалось в результате высокого коэффициента сексуальной деятельности и спортивного накала придти к обоюдному согласию и разорвать ленточку на финишной кривой, где их ждали: послеобеденный сон и женщина с тёплыми руками вместо согревающего компресса.
Они не были лишены аппликатора благоразумия и не подались на щедрые посулы неблагонадёжного типа, пытавшегося превратить их в человека-мула, перевозящего наркотики. В комнате переговоров, с их стороны в её угол проследовал вежливый братский отказ. Как ни странно, у Мони и Евди были разные группы крови, но лимфа одинаковая, а с ней и устойчивый иммунитет к Человеческим поступкам. Это не мешало им мечтать об ограниченном помещении вкладов и о плоском телеэкране, наполненном плазмой крови их жертв, уже не подлежащих перекличке.
С самого рождения эти неразделимые бараны-архаровцы стремились к ночному рациону радистов от души и закоренелых преступников в обществе, где им все пути раскрыты кошельками раззяв, и меценатов волындавшихся с опробованными женщинами экзотичных пород и вызывающего поведения, которые и не подозревали, что вооружённого бандита вылечит только пуля.
В активе братьев было три расплывчатых убийства, пять заказных поджогов, семь преднамеренных ограблений, бесчисленное количество раздвоенных изнасилований и серия неосуществлённых  нападений с применением оружия. Таков был далеко неполный послужной список их достижений.
Семейная традиция шла от жёноненавистника деда Арсения Жалюзи – опытного столяра, сглаживавшего дурное впечатление рубанком (как настоящий правоверный он верил в Корантин и лазурное небо Италии), и от бабки, тренировавшейся на досуге в мочении яблок. Евдоким и Моня продолжили их дело, но в унитазе.
У деда  была своя, запряжённая парой гнедых, семейная повозка к местам совершённых им незначительных преступлений, наготове швейцар с бакенбардами у «Запасного выхода» и, предвосхищающая ратные подвиги потомков, залихватская песня, воспевающая расчленение и бацилл в бахилах:

Как ты спала, моя любовь, как ты спала!
В твоих ногах моя валялась голова.
Я обнимал тебя отрубленной рукой,
На горле пальцы кисти обрели покой.

Они расходятся в вопросах:
Кто зарезал, кто разбросил.
Они не сходятся во мнении,
Моцарт кто был, кто Сальери.

Твои застывшие раскрытые глаза
Смотрели в ужасе. На части разрезал,
Обкладывал, как блюдо, ягодицами,
Предплечье на живот, веки с ресницами.

Они расходятся в вопросах:
Кто зарезал, кто разбросил.
Они не сходятся во мнении,
Моцарт кто, а кто Сальери.

На грудях выломанное брошено ребро.
Клочок волос почти такой, как у Дидро.
И зубы выбитые ссыпаны на пах
Не в назидание, на непомерный страх.

      Несмотря на недоработки в рифме и не отшлифованные места, песенка «Отлетели мои календарные годы» достигала должного эффекта, производя гнусное впечатление в овациях.
Внуки Арсения, разъездные циркачи, Моня и Евдя, как  любовно величал их дед, который ещё до их появления на свет знал, что взлётные площадки существуют в аэропортах и на арене цирка в икарийских играх, являлись поборниками поборов, хотя официально заявляли, что коррупция – это струпья на теле несовершенного государства. С ними не спорили, потому что их никто не слушал, а скоропортящиеся взгляды близнецов на жизнь не интересовали органы правопорядка.
За братьями числились три года условно за приставание с ножом к горлу дорогостоящей бутылки, но это их не смущало, так как бесноватой задумкой сиамцев было создание кафе сапожников «Пригвождённая подошва» с циркулярной пилой при входе.
Там, в полуосвещённой прозекторской, где зловещие паузы перекатываются по помещению, живые мужские трупы, расположившись на кафельном полу, на металлических каталках, на перевёрнутых вазонах без земли и цветов, потягивали бы женщин и кофе, раскуривая трубки непрочного мира и кальяны засилья.
По этому поводу о братьях, вывозивших кало-риферы на поля, ходили протяжные неподтверждённые слухи, что в огороде за Розовым Домом по окончании  дилетантской беседы по местному телевидению в период криминального детанта следователи откопали два трупа. Оба разложившихся принадлежали их первой гражданской жене, которую они, по одной только им известной причине, не сумели по-братски поделить, потому что им бабушка надвое сказала, что в Средние века женщины не говорили в пику до изобретения микрофона – это позволило им выжить.
Как сообщили не подлежащие пока пересадке органы массовой информации, промывающие желудочки мозга, у близнецов разыгралась межрёберная невралгия, непригодная к разделу, как и другие болезниу братьев Жалюзи, после четвертования бутылки на троих. Даже старинное двуствольное ружьё их прадеда, на котором выгравирано «Ужас» (наводил его Моня, стрелял Евдоким) в тот знаменательный час суток дало осечку, не спросив у суток отчёта. С той поры оно висело антикварным утилём на стене, между многосемейной картиной внизу и незаконченным текинским ковром сверху у венецианского окна с тюльками занавесок.
Ружьё было направлено стволами в разные стороны, поэтому непонимание между братьями разрасталось со скоростью злокачественной опухоли, но смертельная опасность не грозила им пальцем. У них имелась выполненная на заказ кузнецами Монетного Двора Гарри Бальди и Нюмой Плевритом одна на двоих пуленепробиваемая кольчуга из вышедших из «Обращения к несведущим» продырявленных в тире монет. Она ограничивала братьев в движениях вокруг них пастеризованного молока, но не в кровоснабжении мозгов, что соответствовало принципу – две свои головы на плечах лучше, чем одна чужая без них.
Пока брательники занимались любимым делом, в комнате висела духота кладбищенского цветочного одеколона. Зверское изнасилование, завершившееся вскрытием перешейка между головой и телом опасной бритвой от уха до уха, напоминало кражу с взломом, опровергая бытующее мнение – к чему адюльтер, если можно ввести себя в пожелтевший от зависти компьютер.
Когда с формальностями убийства было покончено, у Мони и Евди (напоминавшими двуглавую гербовую печать)  появилось переизбыточное чувство неловкости – багровые пятна, не сговариваясь, выступили на их вогнутых лбах.
Разрозненные части трупа, разбросанные на диване, полу и по пыльным углам комнаты, обклеенной весёлыми фисташковыми обоями, больше не потрафляли извращенным наклонностям близнецов. Судя по липкой ленте, которой был залеплен рот жертвы, братья с их высоко развитым чувством собственного ничтожества представлялись изоляционистами.
Гнилостный спёртый запах раскрывшегося букета кишок и запекшейся крови заполнял помещение. Дышать было не в кайф.
Братья не афишировали друг перед другом не спровоцированное преступление, но в одном их мнение совпадало – сегодня они развлекались не по заказу, а по наитию.
О пострадавшей практически ничего известно не было, кроме крылатого выражения, которое явно принадлежало не ей: «Низкая рождаемость вынуждает стимулирование производства сперматозоидов в стране». Отрывочным впечатлениям и расплывчатым данным, касающимся личности жертвы из перехваченного разговора у стойки доверять не стоило.
Из беседы между участвующим в Форумах и Колизеях бартендером и шлюшкой Верой Вприметы, выявилось, что пострадавшая рыжеволосая Валька-телогрейка родом из греческого курорта «Коста Лежаки» принимала пассивные позы в браках, прослыла в питейном заведении покорительницей мужских желудков, вызывательницей дождей, духов и  поджелудочного сока.
Время, место, имя – разве всё это достойно внимания близнецов? О чём они говорили с рыжей собачницей Валькой, провинциальной недипломированной проституткой с золотистыми завитушками, разлетавшимися по конопатым плечам, после короткого знакомства в баре, теперь уже значения не имело.
Евдоким вспомнил, что сделал ей комплимент, сказав, что впервые видит огнемётную девицу, которая, если её Бог не приберёт к себе, и в Сахаре «нарубит дров». Его поддержал Моня, заметив, что не встречал такой как она жизнеспособной в прикладных к телу науках. Растаявшая от комплиментов, она отправилась с ними в ближайший мотель-картель «Ночной мотылёк». Ответ неистово прост – ей нравились пуделя, обладатели баскетбольного роста и кепок, а также кинофильм «Весна на Заплечной улице».
Сам факт общения с ними произвёл на Вальку оглушительный эффект, созвучный опустошающему взрыву на реке, от которого рыба всплывает на поверхность, демонстрируя белизну живота.
Почему она пошла с ними? Из-за двойной оплаты за услуги? Вероятно толчком к насилию послужило отсутствие элементарной женской логики и наглое заявление: «Я вам не Мария Стюарт, чтобы заключать меня в объятья силосной башни!».
С другой стороны казалось, что каждый из братьев по телу, но не по разуму (они были о двух головах) боролся за звание закоренелого преступника, гениальность которого вовсе не извиняла его.
Больное воображение будоражило предрасположенность к действию, распаляя в ублюдках предвкушение безнаказанной бойни. Братьев Жалюзи не волновала мировая проблема упадка цивилизации, и глумление над жертвой составляло единственную цель (торгуясь, они чурались полноценных женщин).
В подчинении стадному влиянию групповухи – этому примеру коллективной безответственности, их привлекало гравитацищнное полевыгодных сделок, разноколосие неубранного поля и поспешное занятие оставленной до них позы.
Кто думает об уликах, остающихся позади, когда впереди маячит заключительная сцена, рассуждали они, заботливо укутывая пледом её колени (остальные части тела они не успеют раскидать по заснувшему городу). В их выездном театре представляют – одна жертва и обоюдный паршивец-герой (не тот кто разъезжает в Порше – от автора), в котором уживаются: режиссёр, его помощница – жизнь, распределяющая роли, постановщик, исполнитель-расчленитель и плакальщики, сменяющие друг друга на сцене.
В их сдвинутом по фазе театре затуманенных наркотиками мозгов, «герои» живут и страдают, убивая и радуясь. Евдоким, как бывалый экспедитор преступного мира, включает записанные на ленту подбадривающие крики и аплодисменты неизвестных почитателей, когда Моня с монетарными кругами под глазами выступает с вызывающим произведением «Мотивы отделения головы от тулова в рейсовом автобусе».

Я еду охотиться – не веселиться,
А парень в наушниках спугнул мою пиццу.
Он мне надоел, не совру, дозарезу.
Семь раз не отмерю, отрежу и... слезу.

Парочка вразнобой кланяется невидимой публике. Сегодня кровожадным близнецам принадлежит непроницаемая ночь в  мотеле для холостяков «Много секса из ничего в постельных тонах», где можно договориться с горничной, если в горбатых матрацах не резвятся красные клопы. И как клопам, братьям дозволено упиваться кровью жертвы свежего разруба.
После убийства с расчленением (при паблисити в прессе) братья, станут востребованными в сфере вампиризации заказного труда. Их крупным планом покажут по канальям телевидения. Контракты на их услуги посыплются как из рога изобилия, учитывая восстановительные работы по здоровью нации.
У братьев не возникает и доли сомнения, что неразборчивые, наспех спротезированные беззубые средства массовой информации, обзаведутся под шумок товарами всеобщего употребления, сопроводят документальные кадры с места преступления улыбками актёров, рекламирующих зубную пасту «Динозавр». Производящая её компания наживёт миллионы. У них дома уже валяется один заказ – известный бизнесмен Анисим Покрывало со слезами на лацканах пиджака и с нотками нарциссизма в голосе умолял их помочь ему избавиться от соседа сверху, топчущегося на одном месте над дорогостоящей люстрой в столовой.
Какой-то пострадалец предлагал внушительное вознаграждение за то, чтобы братья пришили топтуна вместо пуговицы к его же коричнево-розовому решётчатому пальто из многоклеточного существа, что придало бы парню лоскутного лоску. Для этого им предстояло проделать в нём четыре пульчатые дырки.
Помочь Анисиму, нырнувшему в переулок без воды, братья Жалюзи считали своим долгом. Они не усматривали в этом упадка нравов, исходя из постулата «Смешно отдавать охлаждённый супружеский должок в постели любовницы третьему лицу». Не зря же с четырнадцати лет сиамцы посещали на родительские денежки злачные места для приобретения сексуальных навыков.
Близнецы проявляли свою отзывчивость, не стесняясь в чужих средствах. Ведь – проситель официально заявил, что лучшее средство от людей – наушники, так как шапки-ушанки пропали с полок магазинов. И какой-нибудь режиссёришка подсуетится, предложив  новую передачу «Телепредвидение», связанную с предсказанием особо тяжких преступлений и выявлением нарушивших закон.
А пока Евдя и Моня (бычина и матадор) в отвратительных подробностях поведают человечеству о кровавом забое, в котором они погрязли по щиколотки. Хрустящие пальцы, ломающиеся голоса.
Поменьше потребляйте соли, посоветуют братья.
Они расскажут, какими были поклонниками марганцевой клизмы, призванной без чечётки очистить компактор кишки жертвы перед самым её забоем.
Похоже, они мечтают попасть за решётку, чтобы написать руководство по садизму «Братья-педофилы» на манер «Main Кampf». Там злодеи рассчитывают повторить зловещий тандем Гитлера и Гесса, парочки, мечтавшей о том времени, когда дети будут рождаться с гарантийным ремонтом. Перед их  глазами образ идола преступного мира штурмовика Рема, известного в криминальных кругах под кликухой Вольнорез за то, что полосовал по лужёным глоткам ораторов социал-демократов.
В тюрьме охранники за определённую мзду позволят им поиздеваться над соклеточниками. Приставляя тесаки к горлу несчастных, близнецы проверят  колющее заточки, зачитывая садистские отрывки из братского кодекса, ведь сеять зло лучше всего в навозе – восходит быстрее.
«Критиков (за колючей) над ними не будет, как у того реббе, что шёл по проторенной дорожке, усыпанной драгоценным гравием торгашкой-судьбой». «Если в нас заговорит совесть, то мы введём её в заблуждение и там бросим». «Чёрной кошкой проходит кошмарная ночь, окаймлённая траурной лентой обмена впечатлениями о содеяном нами в тайне с омерзительными аксессуарами, касающимися произошедшего». Шальные головы близнецов раскалываются от мигреневых болей, что обостряет у них чувство обособленности. Перепалка между ними походила на скворчание сковородок под которыми забыли убавить огонь.  Надо срочно уходить, придерживаясь принципа «Не лезь на рожон – не будешь сожжён». Кто знает, может, им дарован ещё один день на зыбучих песках свободы, насыщенной произволом, ведь, заметая следы тёмного прошлого, они не одну метёлку измочалили. Будь благословенен упущенный случай, оставивший их в живых! И пора забыть как их исключили из пионеров за незапланированную морскую прогулку. На струганном полу по-семейному распласталась шкура неубитого медведя готового к разделу. На ней валялся журнал отоларингологов с передовицей «Международные осложнения в Катаре» и кипа стянутых у кого-то бечёвкой газет. Из них следовало, что в стране с сердечной недостаточностью, где уличные артерии забиты разжиревшими прохожими кому-то не захотелось промывать глаза заборной кислотой в буффонаде «Весёлые висельники». Внимание Мони заинтересовывает передовица, преподнесённая в зверской упаковке, «Караул!» – об ограблении почётного караула в «Новой Утруске и Усушке Утрусского Слова» и раздел «Нечеловеческие невзгоды». Монин взгляд перехватывает Евдя, по слогам читающий: «Клуб Интимных Встреч нуждается в новых членах. Взносы золотыми яйцами или Фаберже. Справки по телефону 382-1113. Подателям сего предоставляется умеренная  скидка по усмотрению устроителей».
      – Встретимся в «Мастурбаре» у щедрого на посулы ловкача Феликса Манубрио. Это он сказал: «Проворные проворовались, лежебоки остались на насиженных местах». Когда-то редкосный мерзавец Феликс подвизался в политике и входил в состав скандальной парламентской коалиции «На поле брани», а у власти одни квазимоды – нет на свете добрее ****ей. Там мы быстро споёмся с единомышленниками – людьми, занимающимися на одинаковых спортивных снарядах, и найдём прибежище, – прошипел Моня, и, отойдя от Евдокима в экстрасенсной бескровной операции по разделению сиамских близнецов, покинул комнату.
Оставшись один, Евдоким настроился на испаноязычную говорильню – радиостанцию «Гуми-арабик поцелуев», чего не позволял себе в присутствии старомодного братишки. Снотворно пело трио начинающих гинекологов-мальчиков «Лос с Пальчес» «Горные латинос спят во тьме ночной» о дружеских объятиях питонцев страны, где Вольфрамовичи гребут деньги столовыми ложками, а паюсную икру впопыхах пожирают глазами.
В листобое, налетевшего дождя, жизнь продолжалась в допотопном кафе «Ноет копчик» в текстуре безмятежности. По этому поводу находчивый Евдоким Жалюзи вспомнил цирковой трюк со зловеще стучащими десятичными дробями барабанов Африки, в котором он разделился с братом без вмешательства мага и волшебника Кевина Поперфильда, повергнув в отчаянье поражённых зрителей, приведённых в шок модернистскими полотнами «Народное гулянье на выгоне» и «Свинопас в урюке».
Зрелище было малоубедительным, но присутствовавший на нём поэт с веретенообразной головой Лебедев Too Much – король секретов полишенеля – мастерски справился с трудоёмким процессом омоложения стиха и описал интригующий аттракцион в скабрёзной песенке о моченапорной башенке, как об опорно-двигательном аппарате с функциями логарифмической линейки. 

Не задрожит рука, где море по колено,
И цель ему ясна, он глазом не моргнёт.
Я яблочко верчу на кончике трёхчлена,
Конечно, моего. Уверен – попадёт.

Он приобрёл давно суровый взгляд на вещи,
А я – его партнёр, сожитель и худрук.
Зритель не замечает, как потроха трепещут
У стойкого меня, скрывавшего испуг.

Вчера вернулся вусмерть со дня рожденья Нинки.
Теперь он будет мстить, причин хоть отбавляй.
Он с члена моего порой сдувал пылинки...
А публика орёт: – Стреляй в него, стреляй!

Народ всегда охоч до кровожадных зрелищ,
Он за билет платил: – Давай без дураков.
Стреляй! – ревёт толпа. Я вздрогнул, неужели ж
Пришёл мой судный день, к нему я не готов.

Вся жизнь моя в мозгу мелькала быстро, быстро.
Я выстоял «столбом», стыдясь закрыл лицо,
Но выкрикнуть успел: – Считайте коммунистом!
Цирк взвился на дыбы. Я потерял яйцо.

– Смотри сюда, братуха, гнилушка-буржуа в облацканом пиджаке меховом песне с ленточкой, как ножом себя пырнул. Не сдрейфил, гад, и ни словом не обмолвился об удельном весе изделий Фаберже, заполнивших декларацию прав человека на таможне, – восторгался Моня, несбыточной мечтой которого оставалась работа на зататаренной картонажной фабрике.
– Откашлялся – это ещё не значит умер. Неизвестно кем лучше быть микробом или антибиотиком. Попомни моё слово, братень, – придёт время и нас будут курировать лэптопы под окнами Жалок водитель пересекший сплошную полосу невезенья, – заметил Евдоким, любивший говорить придуманными афоризмами, и посмотрел на себя в зеркальце как на вещь, честно отслужившую свой срок.
По окончании столь авангардного произведения трубадурно-бульварного искусства он, видимо, понял, что сделало их безжалостными в суматохе и в заварухах – цирковые ангажементы на:
«Вступлюсь за слабого» и «Смотри, не проболтайся!» закончились. Поэтому и в связи с дефицитом меди на биржевых рынках струнные оркестры перешли на медитацию.
Деформированную личность Евдокима стошнило.
Порицательного прорицателя Моню вырвало с корнем.
Их единило взаимоподнимание обсуждаемых предметов гигиены и личного пользования, отражённого в блестяще выполненной заметке Амброзия Садюги «Воздухоплавание в Толстом кишечнике, предшествующее пуку с утечкой отравленных мозгов через нос «Шереметьева». Кроме этого они с братом дали обещание больше не раздваиваться в семейном подряде, дабы не опровергать не ими продвинутую теорию, утверждающую, что всестороннее изучение женщины должно сопровождаться её детальным обследованием, а поэтому всё оправдано на определённом отрезке истории проктологии с баррикадами бариевых клизм, в которой ошибочно считалось, что сиамские близнецы нечленораздельны.
Ну кому в голову взбредёт в закутке, закутанном туманом, вместо несносного Здания Лести возводить забор повседневных забот или дамбу, предохраняющую от захлестывающих их громоздких чувств, когда колибри вертолётиками отрываются от орхидей и приникают к благоухающим олеандрам ?
А сквернословам братьям Жалюзи приходили идейки без угрызений совести. Они – участники регаты ренегатов, устраиваемых Рене Бергамотным, эти вязанки хвороста некупированных прохвостов, не давясь в очереди от смеха, дали  тесное слово не настраиваться на одну радиоволну, дабы их не захлёстывало. Ведь вопреки подозрениям самозванных экспертов  они были одно-яйцевыми близнецами, не испытавшими влияния электрофареза на подсознательном уровне.
Это позволяло отморозкам-сиамцам подавлять эмоции созвучные восстанию на броненосце Потёмкин в стане захваченной полиэстеролом и мобильной полифонией. По лошадиному играя загубниками в душегубке ночи с подушками в одно касание, братья без зазрения совести засыпали с мыслью о том, что в их прародительном осмотрительном Тайланде, где разверзлась земля под ногами, у водяных пауков существуют особые водяные знаки внимания – в вазы вокруг картины «Грудное ремесло кормящей матери» иллюзионисты расставляют Пхукеты цветов Юго-Восточной Азии. 

      Любовник в шкафу не столько двулик, сколько двусторонен.
             Встречаются и двубортные, относящие себя к пидЖакам.

     Глава 42.   Зураб

Перед тем как посетить магазин поддержанных аксессуаров любви «Ненормативные побрякушки» Сёмы Купона, с трудом выдержавшего экзамен на первосданный грех, и Дуси Туда-Сюда Бистро, генетически предрасположенной к обладателям солидной комплекции на манер охранника Амаретто Крысолофф, отожднествлявшего для Дуси предмет первой необходимости, Глафира Парнусе, мать которой за девять месяцев до... уступила кому-то по любви, издала истошный вой в момент зачатья. Возможно поэтому по праздникам Глаша с достоинством относила волосы на пробор к  парикмахеру Ляле Стригун, познакомившей крестьян с химией для выращивания волос на репах под лозунгом: «Не отдадим конкуренту ни пряди с полу!» По окончании священнодействий изобретательницы прялки для прядей волос Мастера над её головкой, она с разноцветной стрижкой, в компании реактивной стайки сопровождавших её пронзительных стрижей, покидала модный салон, чувствуя себя коктейльной Маргаритой. Глафира отправлялась на базар, асфальтированной анакондой, растянувшийся вдоль 46-й улицы наискосок от Организации Обделённых Дотациями.
Здесь, в шуме и гвалте, куску парного мяса она предпочитала ретивого кавказца – человека горной породы, зеленщика с карминными губами Зураба Захотидзе, который во Всемирный День Эякуляции был назван журналом «Плей-вой» Распутиным без царя в голове вовсе не потому, что принимал антиглистаминные препараты, чтобы руки по работе не чесались. Зураб не ведал чванства и смущения перед кинокамерой, потому что знал, что лесные дороги по ночам опасны – их перебегают пятнистые колени. «Спать с женщиной с благотворительной целью – что может быть благороднее» – его девиз, хотя они с непонятно какой по счёту женой спали врозь в двухяростной постели третий парсек.
Об этом свидетельствовала Лючия Барзини – пигалица с площади Пигаль, промышлявшая телом в Париже. Будучи подружкой свиньи-жандарма, дежурившего в четвёртом окороке, она зарекомендовала себя отчаянной торговкой. Комиссар участка Зимон Ловлю, с грехом пополам закончивший ФЗО и уверенный, что грех – это репетитор,  называл жандарма не то Эдгаром, не то завгаром и не отказывал себе в удовольствии напомнить, что по крючковатому носу тот похож на окольцованного орла. Делал он это с одной целью – услышать в ответ коронную фразу: «Не все грифы женаты как вы на грифельной доске!» Комиссар прослыл мазохистом и считал себя преданным служителем родины и благовонию общественных туалетов. Правда, элементы садизма неизменно присутствовали в его характере (однажды он подарил своему заместителю мусульманину на Рамадан чемодан из свиной кожи).
Отмечая про себя маклерство Глафиры, Зураб вслух исторгал комплименты в её адрес, с вопросом: «Почему вы потели со мной познакомиться?», не без оснований мечтая о развлечениях без любопытных глаз и посредников на циновке в плащ-палатке №6, приспособленной для рыночных утех. А ведь ещё до появления на её любовном небосклоне вольнодумца Зураба многие гражданские лица заставляли её истерично смеяться в постели под дулами «ряженых» пистолетов. Ах, если бы эти недомерки знали, что она предпочитала всем им парашютиста из отдела планирования в затяжном прыжке в трёхспальной кровати! Но что было взять с негодников с помутнённым воображением, для которых самой большой тайной оставался её нераскрытый чувственный парашют.
Встроенный в цоколь единственной лампочки миниатюрный магнитофон педантично наигрывал песни о далёкой горной теплице и о том, что в предгорьях родины Зурабу никак не удавалось отстаивать свободу в бочке для сбора дождевой воды, пускающим пыль в глаза старым пылесосам от искусства, а для того, чтобы находиться в курсе развития неподвластной им национальной культуры и быть, если не в самом пекле, то на плаву.
Но борьба между производителями вина за сферы вливания в желудки-бурдюки выпивох стала первопричиной его высылки из страны Кинзмараули, Кинзы и Чеховбили, в память о ЧЭКа (Чешском Экспедиционном Корпусе времён гражданской войны).
Зураба обвинили в том, что он пытался переломить Кавказский хребет неумолимому ходу изменений  под лозунгом: «Кудрявые, да развиваются!», затрагивающим вывоз виноградных лоз за пределы дозволенного старшим по званию Северным братом. Завистники инициативного Захотидзе раскопали якобы якобинский трактат, принадлежащий его перу «О притираемой эрекции в переполненном общественном транспорте в Токио».
Местный судья – прототип саблезубого тигра Влад Капканов, ратовавший за прогресс в судебном производстве, первым ввёл в практику пневматический молоток в зале суда и завёл наспех дохлое дело на Захотидзе, сунув его под прогнившее сукно. В инстанциях горячо любимой отчизны Зурабу предложили, не поднимая лишнего шума, тоста и не проматывая здоровья на портативном магнитофоне, покинуть территорию в двадцать четыре часа по закавказскому времени по непонятной для Зураба причине, не зависящей от часового пояса по Гринвичу, находящегося где-то в пределах страны Гуманного Альбиона. Зурабу также припомнили его архитектурные изыски, когда он пытался оживить на полотне мёртвую петлю Нестерова, и самолёт не выдержав гаммы бракосочетающихся красок панорамы, вошёл в штопор, минуя пробку.
До этого инцидента родина удостоила Захотидзе наивысшей пахлавы, но его не принимали во внимание и в партию. Несмотря на награды и премии, Зураб предъявлял свои растущие без удобрений претензии к всластьимущим, додумавшимся обложить других налогами, а себя увесить дефицитной туалетной бумагой, как орденами, потребовав пересмотра материальных ценностей, экспроприации и дележа аналогичного горбачёвской Перестройке.
Наряду с этой версией циркулировали другие слухи, что он якобы пострадал как прогрессивный ведущий популярной телепрограммы для политически подслеповатых «Тбилисо смеха». Душещипательную сцену расставания Захотидзе с травившими его официальными лицами облачёнными полномочиями и обручёнными с властью, а также с представителями антиобщественности, спонсирующими шашлыки и сациви и бросавшими плотно скомканные обвинения по всем пунктам ему в лицо, транслировалось по малоглазому республиканскому телевидению (оружию массового поражения воображения) с аэродрома Зато Растрелли.
У сатрапа самолёта Зураб в который раз признался, что не дискриминируя, дарил женщинам вязаные кованым крючком колготки, чтобы вязальщицы знали, что его голыми ногами не взять. Представительницам прогибавшегося под ним слабого пола также предназначались смоченные французской эссенцией духи по рецептам, державшимся в строжайшей тайне, причём духосмешение проводилось на Большой Арнаутской в Одессе.
Полученная гремучая змеиная смесь, опиравшаяся на «Спинку ментая», полностью маскировала неприятный душок, проявившийся в разворачивающемся против Захотидзе деле.
Журналисты всесторонне освежёвывали подробности процесса добивания Захотидзе на месте в целях раздувания ещё большего ажиотажа, сдобренного пикантными подробностями скандала.
Вовремя схватившись за своё неизмеримое мужское достоинство, щедро отмеренное матушкой-природой, виновник повернувшейся к нему задом фортуны стушевался на фоне происходящих событий. Он в замешательстве замялся, как попавший в западню воротничок под плохо подогнанным пиджаком в окружении развязного галстука с хвостливой русалкой. Помогало одно – на завалинке девчонок прошлого века Зураб шёл навстречу прохожим по жизни и хорошеньким, считая что им всё идёт на пользу, улучшая цвет лица и веру в неотёсанного мужлана из «Музея ампутированных чувств». Много лет спустя не лыком шитый Зураб подписал с разгипнотизированной Глафирой сепаратный договор об их участии в обескураживающем конкурсе фуража, поставляемого Гомерикой на его родину. Благородная цель – спасение душ свиноматок, проводимая идеологическим отделом поводырей в дискотеке «Подножный корм для передовой молодежи» успеха не имела и ниспосланного умиротворения никому не принесла.
И всё было бы тип-топ, если бы Захотидзе, заворачивая Глафире старую селёдку в свежую газету по просьбе отошедшей за прилавок по малой нужде тучной торговки Офелии Тетивы, не раз доводимой ласками Зураба от экстаза до биде, не наткнулся на странное объявление: «Клуб Интимных Встреч нуждается в новых членах. Взносы золотыми яйцами или Фаберже. Справки по телефону 382-1113. Предъявителям сего предоставляется умеренная скидка по усмотрению устроителей». Истолкование непосильной ноши броской обьявы свалилось на плечи Зураба.
– Полагаю, – предположил Зураб, заключая простолюдинку Глафиру в стальные объятия и копчиками пальцев перебирая набухший стеклярус её сосков, нанизанный на суровые обрывки ниток его мыслей, – полагаю, это сборище тусуется на шкварках у моей постоянной покупательницы овощей и фруктов Зоси Невозникайте – поклонницы клокочущего хохота  гигиены и конспирации. Только нас с тобой там не хватает. Стоит прозондировать как обстоят без меня дела, хочешь я подарю тебе букет?
– Ой, – смутилась Глафира, – признаюсь, я не люблю детей и нищенское блюдо «Селёдка в рубище».
Услышав это, щедрый на пахлаву южанин Зураб, ценивший в хорошеньких женщинах признаки поведения филиппинских домработниц, не кажущих носа на улицу, попытался разрядить напряжение, декламируя: «Весенний пулемёт раскрывшихся цветов...». Но это не помогло вырваться из объятий малообеспеченной его услугами Глафиры, обуреваемой привычкой отдаваться заезжим гостям, перебирая чётки. В мозгу Зураба замиражилось, ион (нейтронутый протон) выбежал на авеню, где носовым платочком с монограммой и надписью: «И ежу понятно, что у человека с искривлённой носовой перегородкой отсутствует прямолинейность линейных кораблей» махнул таксисту, один взгляд на которого уже угнетал.
В салоне машины его приветствовала коренастая улыбка  Витька – счастливого владельца фонотеки Л.Т.М, которую подарил ему на сорок шестой день рождения его пляжный друг Арик Энтерлинк, написавший песенку о судьбе рыбака (For tuna), задумавшего сделать занавески из тюльки. Но вставлять её в плеер он не стал, ибо не нуждался в отражении гнусной современности. Зато Витёк, любивший сушки и рулевые баранки, был приговорён к сожительству, узнав, что гонококки погибают при высокой температуре, он затосковал по жарким странам. Витя, прослывший среди пляжных пампушек, суперменом, устраивал в честь себя викторину. До этого Витя мозолисто нажимал  гашетку автомата Калашникова в Афганистане, переосмысливая опостылевшую жизнь. Теперь он вдавливал клавиатуру радиоприёмника, нежно называя её Клавка. Всё это делалось, чтобы потрафить вкусу Зураба (эвкалипт, а не мужчина!) малопонятным ему, Примуле, кавказским сленгом.

Собравшись с духом, честно заявляю,
Призвание моё – жевать креветка.
А ты в душе, коварная, мечтаешь
Мой круг замкнуть и подключить к розетка.

Я был доцент и денежки до цента
Домой вносил с бутылками Боржоми,
А ты, не выносившая акцента,
Вздыхала и томилась по другому.

Неверная! Искала избавленья
От удовольствий, что хотел доставить.
И в завершении тяжёлой ночной смены,
В постели точки силилась расставить.

                Был для меня побольше, чем Мадонна
(тебя забрал с московского медвуза).
Кто мог подумать, вырастешь в Гаргона
(у греков был такой большой медуза).

Свидетель Бог, я муха не обидел,
Рука моя не раздавила мошки.
Вся жизнь с тобой – участие в корриде.
Я ж пикадор, взобравшийся на лошадь.

Я матадор со шпагой и кинжалом,
Готов разделать тушу шашлыками.
Долготерпение оплачиваю налом
И красной тряпкой остаюсь с рогами.

      Не по годам рослый Витёк Примула, гордившийся своими смазочными маслами, любил эту мужественную балладу, опровергающую слухи, что современных Икаров хватает только на лестничные пролёты. Баллада напоминала ему о нелёгкой судьбе братана-осведомителя и зубного техника Эдика Объявы (настоящее имя Лёва Градусник), свернувшего на кривую дорожку, пока все бодро маршировали по изломанному шоссе к коммунизму. В неполных семнадцать лет Пров являл собой вполне созревший типаж Ивана-Дурака новой формации, у которого в графе судимости значилось: «Задержан в развитии» (разве позволительно забыть молодость, когда организм принимал спиртное с распростёртыми объятьями?).
Лёжа на отработавшей своё доменной печи в Носорожье, он жаждал отыскать полынь-траву в полынье и прокатиться за чужой счёт с солнечным ветерком в космосе. Не мудрено, что зубной техник Эдик Объява с апломбом из амальгамы, мечтавший превратить публичные дома в закрытые учебные заведения не отличал тутовых деревьев от тамошних, поводок от паводка и прославленных в семейных боях от православных. А чего ещё ожидать от писателя-декадента, боровшегося с  соблазнами и родившегося в умственно передовой стране, оставаясь ведущим медицинской бензоколонки с призывом: «Уважаемые врачи и врачихи, доктора и доктрины, я обращаюсь к вам лицом на Запад...».
 
                Жилища бродяг откровенно коробит
                благополучных прохожих.

     Глава 43.   Бродяга

   Перед домом Зоси, на характере которой отразились годы труда на шнуровке в обувной фабрике «Сороконожка», где она впоследствии, не щадя щитовидки, вкалывала на производстве солнечных ванн, изготавливая краны «Холодно» и «Горячо», бушевали и гнали лобуду пришлые люди.
Среди них разгуливал под руку с гематологом Феоктистом Стропило, прославившимся статьёй «Когда здоровье сдаёт... экзамен на порочность», специалист по золотым цепочкам зубов техник Рой Цеперович, с коротковолновой причёской, ниспадавшей «мелким бесом» к округлым плечам. В руках сатирика и юрмалиста Васи Кивок мусолился памфлет «Секс без правил». Ему нравилось, когда просыпалась совесть – она не чистила зубы и не просила есть, дыша на семейную печать, выполнявшую функции гербовой, при заверении нелегальных документов. Это не ускользнуло из непрополотого поля зрения бродяги. Он вытащил из-за пазухи 14 заповедей отчима – ветерана Отечественной Войны.

1. Не семени ногами рисовое поле – ты не китаец.

2. Убивая время у телевизора, хорони потерянные минуты с надлежащими почестями.

3. Не лезь навстречу в свидетели накачанным кривоногим существом, не то будешь давать показания на том свете.

4. Не обнимай пьяным взглядом Колонный зал. Помни, кто в нём лежал в январе 1924 года, и куда после пошла вереницей толпа.

5. Избегай информационной интоксикации, выбирай на книжных полках пищу для ума, и ты избавишься  от  отравлений.

6. Не вырезай финским ножом шведскую стенку и не влезай в нордическую печёнку со своими семитскими советами.

7. Если жена побрилась наголо, купи ей подходящий парник.

8. Не забрасывай колено на колено, тогда «заснувшая» нога не окажется усопшей, и не скрещивай блоху с бляхой.

9. Взвешивая в уме первенца, не забывай об индукторе радости – новорождённых мыслях, запропастившихся в городах и весях.

10. Береги врагов пуще картёжных друзей – всё равно всех на тот свет с собой не заберёшь, и не бубни под нос, заходя с пики.

11. Не прелюбодействуй на заднем сидении электрического автомобиля под проливным дождём – каутеризует.

12. Не пей вина, креплённого бумажными скрепками – в сардельках туалетной бумаги вполне достаточно.

13. На закате лет не собирай пожухлые листья и не сжигай их. Они, как и ты – ползучие растения. Жалей младших братьев своих!

14. Да и что такое вообще справедливость, когда русские солдаты погибали на Восточном фронте, чтобы французские бармены имели возможность спокойно обслуживать немецкую солдатню!

Судя по всему, отсутствие опохмелки – невосполнимая утрата назревающего солнечного утра и враг трезвости, прозорливо взвесил своё предположение Борис Политура (Боря в стакане, отличавшийся умением подводить людей как итоги), жизнь которого навсегда застыла в водочных диаграммах. Так он ещё долго рассуждал, пряча заповеди в карман – не для того же родители поставили меня на ноги, чтобы я всю жизнь простоял на четвереньках, хотя по моим наблюдениям оно намного устойчивей.
Три года до цирковой карьеры Политура, задумавший организовать и возглавить «Партию тройного одеколона», трудился напротив стадиона разливщиком по фужерам. Он мечтал превратить пивную точку, в восклицательный знак удобрения покупателей без червивого пива. Но в задумке проявились минусы – в запоях его переполненная цистерна терпела неудобства, и это отразилось на тонкоструйной песне увядающей простаты, журчащей по униформенному фаянсу унитаза. А что может быть для подкидного дурака несусветных идей важнее занятия прочного положения на стульчаке? Это тебе не галактические спазмы разлетающегося космоса, который не даёт ответа на вопрос, где находится расположение духа. А ведь приближалась зима и Политура не мог позволить себе жить в атмосфере неотапливаемой информации. Друзья сделали для него всё что могли. Вскоре он потерял их бизнес и уважение к себе. Даже с рекой дела обстояли проще, когда она преградила ему путь, он взял её вплавь, а тут... как в детстве – мама принесла ему прозрачные кубики для построения честного будущего.
Пока синька утра на свежеотгрунтованном холсте неба отстирывала стекловатные белки облаков, солнце приподнялось и осветило пляжного бомжа, алкоголика индивидуального подшива, типа, опустившегося ниже нуля. Из одежды, напоминавшей спальный мешок, что-то хрипло храпело. В радиусе двух метров от бомжа воздух был напоён сивушным дыханием валявшегося. Чтобы разбудить в нём зверя не требовалось тектонических землепотрясающих усилий. Обрюзгший рассвет забрезжил серо-коричневыми полосами по лицу бродяги, кемарившего в положении «кряхтя лёжа». В обществе расплескавшихся корпускулами, солнечных лучей, он ощущал себя плавленым сырком, лишённым свидания с желудком, где отговорки служили отмычками успокоительных бесед. Веки забулдыги набрякли, глаза налились кровью второй группы. Единственного чего боялся теневик у забора, пребывавший в пьяном анабиозе между жизнью и смертью, это то, что какой-нибудь безответственный тип нарушит его подзаборный покой. Сегодня ему хотелось размяться, потонуть в солнечных поцелуях – во сне его колымагу на неповоротливой магистрали подрезал «мерседес». Окосевший дождь прошёл стороной, не подавая руки редким прохожим, и синюшный представитель проспиртованной нации, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов» бродяга Политура, скрывавшийся за забором за ненадобностью и пытавшийся установить финансовую дисциплину у пеликанов в тамбовском зоопарке, производил  непромокаемое впечатление и скомканными волосами, прикрывавшими морщины бетонированного лба. Ему сладко было сознавать, что время – это сгущённое молоко в безбрежном пространстве поражения воображения, а выключенный телевизор расширяет жизненные горизонты, что помогает сбрасывать в весе. Мало кто подозревал, что за толоконным зиждилась потрясающая идея – не тряси плечо рычага, всё равно в этой жизни всего не переворошить, и вряд ли что в ней обломится паникёру, если нет вдохновляющей женщины –  не в пример его первой жене Мольбе-Берте Пилигримовой, вечно тормошившей его сонного за другое здоровое плечо: «Пьём мы вроде одинаково, но у тебя дозиметр терпения не срабатывает».
К её верещанию (нет ничего страшнее женщины-философа) Борис Политура оставался преднамеренно глух и подслеповат, хотя во рту появлялся странный аномалийный привкус свободы, сопровождаемый привычным ответом: «Не цепляйся!». Нередко, пребывая в ней, он подкреплял свои бойкие движения арией индийского гостя: «Не счесть алмазов в каменных пещерах...», за что она (с её курносыми взносами и вмешательством) была благодарна ему и презирала его одновременно, считая текст вокального сопровождения полового акта крайне оскорбительным, унизительным и не соответствующим действительности. Сейчас, когда бичующий пляжный бродяга в закутке для престарелых, походившем в знойные дни на песочное пирожное, запечённое в сухарях позднего возраста, стиснул оставшиеся от начищенного прошлого зубы. Политуру охватило выгоревшее на солнце чувство вины перед зазря израсходованными  салями мочевой кислоты – где-то нарытой валюты, оставляющей на шведских стенках и заборах не поддающиеся расшифровке вжатые водяные знаки.
Тем временем в воздухе пёстрого палисадника перед домом запахло свежекошерной травой. Придорожные кусты покрылись сиренью из высококачественных мух. Второе лето кряду выдалось знойным. Казалось, оно рисует передвижные городские картинки на повышенных тонах, и что градусник на городской ратуше не выдержит и вот-вот лопнет, разлив неуловимую красную ртуть на дымящийся асфальт. В Ботаническом саду больно было смотреть честному гражданину на процветающий репейник, липнувших к скамейкам бомжей, впившихся в бутылки, и преждевременно увядающие цветы, выпроваживаемые из жизни. Представившееся невзрачным Борису Политуре утро взошло телеграфным столбом у изголовья, напоминая об удержании с недержания. Под головой аппетитно захрустела сушка волос и сжалась с испугу пластиковая бутылка из-под кока-колы. Покосившийся было забор подбадривающе подмигнул человеку со щербатой улыбкой и никем не подтверждённым залежалым успехом у доступных женщин, выжимавших из себя слезу, как штангу на декольтированную грудь.
Просыпающийся Борис становился сепаратистом, представляя себе гуманоидов, превращавшихся в отвратительных гиен в гудящем над головой в нижнем регистре авиалайнере. Ещё не был зарегистрирован случай, чтобы тучные люди становились облаками, в мире где диссонанс представлен левшой равняющимся на правофлангового, подумал он, отдирая ногтем горчичный налёт с языка.
Тыльной стороной руки бродяга приоткрыл левый глаз, приподнялся на стёртом локте и в поле его зрения попала, запутавшаяся в паутине, муха с изумрудным брюшком. Баловница лихо отплясывала на липких нитях хип-хоповый краковяк «Не долго муха мухлевала». Её метущийся образ фривольно раскачивался на батуте сетчатки бродяжьего глаза. Благородному Политуре задумалось избавить её от пут в этом древе-городе с его расползшимися ветками метро, он протянул руку помощи, но проголодавшийся паук оказался проворней и без обиняков оттащил трепещущую плясунью в рифлёную тень забора попугаистой расцветки.
А теперь позвольте мне представить вашему вниманию сочинение Бориса Политуры на слишком вольную тему, которое он не сдал в девятом классе своей любимой учительнице-жизни, поскольку полагал, что у неё нет отточенного красного карандаша для исправления ошибок, при этом он шумно дышал, жадно загоняя тёплый воздух в пазухи любопытного носа.
«Такое со мной случилось в момент утеплённого самосознания, когда я пережил раздвоение личности и... ни-че-го посередине.
Тогда я почувствовал себя нищим, зашедшим на стоянку дорогих машин и просящим «Бентли» в облиз, а затем маленьким поэтом, стригущимся в литературной парикмахерской «Букли» в Южном Брюквине, где тщетно пытался доказать подметальщице волос, что сначала родилась поэзия, а потом уже коротал в ней время я – очень старая черепаха спекулирующая гребнями волн.
Этому в не меньшей степени в период бурь и ураганов помогал нездешний исполнитель по радио, отрывисто бьющий по струнам войлочными шляпами молоточков пианино в складском помещении пищевых материалов «Романтические уши».
Не придерживаясь протокола платонической любви, я явно не там искал девушку, отличающуюся труднопроходимостью, лучше китаянку, мечтающую, что кто-нибудь вместо длинного предложения сделает ей кротчайший абзац. Но кто мог знать, что китаянки – эти бегунки раскосыми глазами в разные стороны, как никто в Юто-Восточной Азии, сочувствуют финскому маньяку, жаждущему облапать побольше лапландских эскимосок, на лодыжки которых он никак не мог ни надышаться, ни претендовать.
Мне стало понятно, почему кавказцы, перешагивая через себя, танцуют с кинжалами в зубах, вращая правомочными яблоками глаз и выкрикивая «Асса!» Они по натуре своей, как и я, ассасины, которым нравятся исторические кадры –  оголённые украинки, возлагающие венки на головы пострадавших посреди площади.
Что касается космоса, то любой может заболеть звёздной болезнью, принимая окружающих за непроглядную темноту, в то время как люди, различающие цвета, доставляют уйму неудобств дальтоникам саморазумеющимися радужными вопросами, отличающимися непревзойдённым идиотизмом. Не поэтому ли дальтоник, которому сам Бог велел наслаждаться чёрно-белыми фильмами, любил цветные, в которых не показывали, бродящего по лесу  с лукошком вождя – грибкового заболевания революции.
Но... зачем на фоне крахмального воротничка мундира картошки огорчать прожаренное мясо горчицей? Всё равно первую премию среди фискалов за круглым дурацким столом получит тот, кто громче всех «стучит» фарфоровыми коронками».
В голове Бориса Политуры, ратовавшего за гуманитарную помощь в постели и уверенного в себе и в том, что чинимые препятствия возводят, раздался звонок на перемену настроения. Он полузубо улыбнулся, явившись невольным свидетелем сценки неумолимой судьбы, и приветственным тоном наставника раздвоенности рогов надтреснуто воскликнул: «Hello, every****и!» Борис был скрытным, и считал, что если о человеке знают всё, чего о нём знать нельзя, то он автоматически становится кандидатом в члены биологического оружия парламента, упразднившего разгульные празднички. В полусидячей позе веки, с трудом удерживаемые щёточками бровей, свешивались на дряблые щёки. Свалявшиеся патлы соответствовали не расчёсанным воспоминаниям – как вероломно он поступил с отпрыскницей французских дворян Эстер де Одури во вторую брачную ночь, показавшуюся ей ограблением со взломом (нарушенная причёска потребовала реставрации, оказавшись укладкой жизни кирпичного цвета, в которой она оступалась не раз и не два). Сказать по правде, никого не трогало, что в глазах Эстер блестели слёзы и его начищенные ботинки.
Политуре как всегда не везло. Успокаивало то, что он твёрдо знал – самые невезучие – это сломавшиеся машины.
Ошибочно приняв восходящее светило за зарёванное зарево, закутавшееся в туман, то ли цвета кофейного недомогания, то ли совершеннолетней сёмги, из засохшей грязи уха Политуры выполз бухой муравьишка. Несмотря на аналитическое складское помещение ума, он лениво помылся вязкой слюной в лохани уха.
Со времени проживания в Извилистом Внутреннем Канале  душа муравья горела нестерпимо. Путая в неосвещённом ушном проходе день с ночью, он вывел для себя немаловажный постулат – состояние опьянения несовместимо с ароматом цветов. В принципе муравей был удовлетворён своей семейной жизнью, но когда бывал пьяненьким, ему никак не удавалось, не вытирая лапок, войти в слуховое окно одного уха, и выйти из другого. Насладившись солярием, он покрутился в праздношатающейся тени не знающих встреч с пинцетом волосков, и со скоростью черепахи, нагоняющей аппетит, спрятался в закоулке.
Там не дуло (у повешенного ружья не выпадает курок на манер языка) и хватало залежей серы, пропитанной английским элем, которым пыжившийся Политура накануне накачался в пивной «Каюк», где у посетителей моторы глохнут и фары слепнут. Захмелевшему муравью не хотелось вдаваться в смысл и в подробности человеческих пререканий, влетавших в наружное слуховое окно – он провёл изумительный вечер с трогательной соседкой в липовой юбочке и туфельках на босанову, за час до этого, бравшей его на испуг, учиняя побоище посуды в хрустальной горке на кухне.
У бродяги засвербело в ухе и появилось желание сполоснуть лезвием горлышко поллитровки, не за понюшку табаку. Но бутылки рядом не оказалось. Стырили, пришёл Борис к обезнадёживающему выводу, вспомнив сокружника по бару «Неоформившиеся барельефы» Порубьчика Дария Больницына родом из Ретрограда, который, приобщаясь к прекрасному, прижимался небритой щекой к лобку, пережившему не одну эпиляцию. Эстета Дария интриговали надувные ботоксные женщины и лодки, оказавшиеся у разбитых деревянных корыт, и всё из-за того, что улыбка соседа сокращала ему жизненное пространство. Он лежал в ожидании апокалипсиса с армагеддоном – двух концов света, которые наступят, когда китайцы научатся подделывать бельгийский шоколад. Об этом Дарий узнал из новеллы Марика Мастур-бей «Угрюм – рука». После этого оппоненты зарубят докторскую диссертацию Дария «Хомосапиенса ж... – инкубатор кисло-сладкой мечты – половинчатая реформа обезьяны, не лазающей по генеалогическому дереву», благодаря чему получит признание предыдущая кандидатская «Послойные рентгеновские снимки кольчатого (после допроса) червя на неодушевлённый предмет возрастных изменений беседы». Вот бы его, последовательного ревнителя «правды ни на йоту», сюда в наше пионерское кафе д’Ружба массовиком-затейником вздохнул порядком одичавший Политура, здесь бы я его познакомил с кастрюлей с широким диапазоном и проржавленным дном.
Не успел дрессировщик обезьян Борис Политура протереть запылённые плафоны век, как вспомнил, что они с Дарием Больнициным, в обмелевшем процессе опустошения бутылок, обменивались доступными женщинами, принимая физраствор любви за компонент человекообразования. Он, как и Больницын (поклонник Камасутры, обуреваемый трудофобией), не выносил нуворишей-богатеев из-под обстрела люмпенов, повторяя: «Богатство – монетарный результат неуверенности, а здесь на неухоженных тротуарах полно упитанных чинариков рядом с респектабельными окурками валяется, вчера после драки со своей тенью пачку племенных бычков на семь таллеров насобирал». Тем временем солнце выгуливало себя в зенит в бликах золотого вождя.
Бродяга жмурился плавленым сурком. Опохмелившееся предчувствие интуитивно будило его. Звёзды он не любил за их высокомерие – они всегда смотрели на него сверху вниз. С головы сползал дурацкий остроконечный берет свисточёта и бродягу покинуло невнятное предотвращение состояния неопределённости после беспредменого созерцания ротонды задницы соседки по лежбищу.
Становилось влажно. На его кустистые брови нанизывались переливающиеся в лучах солнца бусинки пота. Свисающие щёки жарились на гриле непристойно развалившегося железного забора с недвусмысленной табличкой «Не нарушай, скотина!»

                Настырность –  сестра целеустремлённости.

     Глава 44.   Активированное пугало   

За забором мило бонжурничал мутный ручеёк Агриппина.
Политура недовольно зашипел, продетый шампуром нездорового внимания приблудных «клубников» у подъезда, отдававшего ему честь под козырёк. Он вспомнил, что недавно получил солнечный удар по почте. В больнице почки (подсобные рабочие сердца) проверили, но не пересчитали, учитывая, что все рёбра проявились на рентгене на запланированных природой местах.
Врачи нашли в его почках шесть никем неоценённых камней.
На предложение лечь на операцию по их удалению он рассмеялся, мотивируя своё нежелание боязнью остаться ни с чем. По настоянию друзей он живописно разлил  мочу на анализ по пробиркам со словами: «Обыденность – похитительница радости и душевного огня. Война ещё не проиграна». Политуру отпустили на все четыре стороны – лечь на правильный курс самоизлечения известным ему способом.
Он выбрал привычный путь, ведущий на пляж. Хотя зав. кафедры психиатрии Франсуа Чертолюбов (у него были нелады с орфографией и с портативными женщинами) внёс предложение канонизировать бомжа, если тот повторит эксперимент словоизвергающего барона Мюнхгаузена, не в ядерную эпоху слетавшего на ядре из пушки на Луну. Политура согласился, сделав скоропалительные выводы из ружья 1812 года, но потребовал, чтобы ядро предварительно расщепили, ведь, как он выразился, он понимал, что женщина – существо объёмное – это тебе не палубу комедиантов в тельняшке драить пока мачты не затрясуться от смеха.
Прояснялось почему Политура, не успевший разбогатеть на выпуске лакмусовой туалетной бумаги, надрался до такой степени, что у него повыворачивало накладные карманы, заеды с запеканками в углах рта закровоточили, а в глазах выступили слёзы – влажная уборка немытого лица. В том сумеречном состоянии, в котором он пребывал сегодня, недоброжелатели могли подсунуть ему девственницу, и от лиственницы он бы её не отличил, хотя галогеновый светильник под глазом практически не мешал ему спать. А ведь когда-то бывший укротитель обезьян Борис Политура считал себя борцом за всенародное счастье, без присмотра валяющееся в грязи, хотя перспектива превращения его из придорожного лопуха в дорожный знак безразличия к нему со стороны щёлкающих фотоаппаратами и жужжащих камерами туристов по женским местам развлечений не завлекала.
Там он был типичным «безгалошным валенком», делавшим репутацию из чего попало, понимая – себя обижать нельзя.
Здесь иные климатические условия. Не знаешь, как и кому представиться. Только осознаешь кто ты на самом деле есть, а обежать вокруг себя никак не получается. 
Редко навещавшая бездельничавшего Боба укладчица холодной рельсы в кровать Линочка Гранулёма (незаконнорожденная дочь гастролирующего папуаса Новое Вгвинее, у которого вялые мысли сочились из глаз) опять непонятно куда запропастилась на весь конец разгильдяя Васи Недели, вечно оправдывающегося перед Линой: «Я не усыхаю. Я становлюсь миниатюрным».
Об этом Бобчинский (под таким кодом он проходил у догадливой укладчицы) не сожалел, потому как неустойчивая почти оправдательная речь Линочки Гранулёмы, выложившей всё что у неё было на душе и помимо неё, напоминала ему трескучего Деда Мороза со смешками под глазами. От разминочных слов кожа синела и покрывалась пупырышками, а у бродяги возникала непредвиденная ответная реакция – всё в нём клокотало, как в вулкане Кракатау.
В присутствии Линочки, измотанной непосильным трудом у трельяжа, Политуре, не имевшему сносного жилья в районе прогорклых женщин и подержанных мужчин, снилась агонизирующая, укутанная по колено в сугроб новогодняя ёлка в Свекольниках и дети вокруг картавящего лысого, теребящего эспаньолку, топорщившуюся над верхней пуговицей бессменной рубахи.
Пушистая красавица осталась гирляндах мармеладных воспоминаний на далёкой заснеженной родине там, где он ещё несмышлёнышем бросил мимо игольчатой гордячки прощальный взгляд, и... окно, выглядывавшее на влекущий к себе эмигрантский Большак, разлетелось вдребезги.

Вчера под ёлкой у игрушек
Я побывал – незваный гость.
Запамятовал, что пилось,
Но очутился там, послушай,
Зелёный змий запал мне в душу,
Ему и тело поддалось.

У ёлки, сызмальства знакомой,
игрушкой, как они.
Скакали в радугах огни,
Матрёшки дергались в чарльстонах
И Розенбаумовский бостонный
Сменял их вальс. Мой друг, пойми,

Мечтал в далёком детстве я
О сказке неосуществимой.
Я, больше всех собой любимый,
Нажрался в праздник, как свинья,
И тёр не лампу Аладдина,
А пол-литровую тебя.

Бродяга приоткрыл один глаз, обозрел галдящих, злобно пнул опорожнённую бутылочку и приготовился заснуть, но к дому подкатило такси с тату на дверце «Пора отчаливать». Из него вылезли Зураб и шлёндра Глафира в закрытом облегающем платье, подчёркивающим целлюлит бёдер и скрывающим от нескромных взглядов кожные покровы, потерявшие былую эластичность.
Завистницам (им всегда неймётся) явно бросалась в глаза подпитка Глафиры ограниченными тряпочно-пищевыми интересами. Увидев трагедийно-знойную парочку, бродяга дыхнул на себя, и чуть не свалился в обморок от букета им же изданных ароматов удешевлённого одеколона «Сирень». Он вспомнил, как ему запретили ввоз в страну со столицей то ли Пном-Пень, то ли Шампунь, дрожжевого грибка, в целях избежания брожения в массах.
В благодарность за взгляд, брошенный в её сторону, Глафира в недрах души желавшая чтобы её называли Олимпиадой, а сокращённо Олей, послала ему ответное жидко-цементное «Спасибо». У Бориса Политуры была привычка, унаследованная от отца-алкоголика, прополаскивать горло жгучей одеколонной смесью и жадно проглатывать образовавшийся во рту коктейль из микробов и вязкой слюны (надо отдать ему должное, к здешней «Смирновке» бродяга так и не привык). Если люди пьют высококачественный  одеколон, то и недоваренную кашу машинным маслом для старой колымаги не испортишь, рассуждал Политура – вечный заложник за воротник застиранной косоворотки.
Он, бывший совковый безбожник, подвизавшийся в районной аптеке провизирем, никогда не пёксся о душе, вернее он думал о ней, но не так, как полагается, человеку склоняющемуся к партизанщине. Он и к солнцу-то относился, как к проектору, чтобы рисоваться размытой тенью на покосившемся заборе, в котором не видел ничего зазорного, и чего уж там говорить о подложной ценности тел легкодоступных женщин! «Добрая душа не бутылка – осадка не увидишь. На дне «Текилы» валяется червь. А я который год являюсь поставщиком аскарид», – сознался его товарищ по цирку Аверьян Пуэртобэлло, корабельный док и кок, которого высадили поветеренарить на необитаемый полуостов потерпевшего крушение корабля за то, что измерял скорость в лимфоузлах, чем прогневил боцмана, с которым у него скрестились шпаги взглядов.
Капитан был в корне согласен с боцманом из-за своего копчикового атавизма, выявленного в госпитале в Оттаве. Через три сезона Аверьяна помиловали и вернули домой. Видно лба ему не хватало, и он виском нашёл пулю, узнав, что женушка все эти годы жила со страшным любовным диагнозом, идущим на слом. Теперь, когда Аверьян навсегда утёк от нас и от неверной супруги, ссыпавшей конфетти упрёков на его голову, посчитавшей, что нельзя попрекать термостатную женщину куском плохо обработанного алмаза, подаренного при помолвке, хочется оправдать полусвятого Пуэртоболло, убеждённого в том, что легчайший путь человека – не прокуренные марихуаной бронхи.
Любезный Пуэртоболло, изматываемый морской болезнью и пронизываемый суррогатом чувств, в порыве эпистолярного пароксизма заигрывания с пистолетом оставил нам дневник наблюдений за состоянием своего хлипкого здоровья, с недвусмысленным намёком, что откровения корабельного врача, при случае, могут непосредственно послужить исчерпывающей эпитафией: «Пусть никого не удивляет, что слова мои дремлющие охранники при выражении безграничного восхищения кем-либо, приправлены никчёмными делами. Так что учтите, когда зимой незапамятного года в амстердамском порту ветер, увлечённый звукоприкладством к моим барабанным перепонкам, разлиновал, белоснежную дорогу к верфи, я вдруг почувствовал себя верёвкой с ревматическими морскими узлами, занимающейся самобичеванием.
С того момента я, второй месяц изнурённый анурией, не углубляясь в лес дремучего невежества, неустанно докапывался до здравого смысла, а не он ли является симптом психического заболевания? Поэтому внимательно, в пятый раз просмотрев фильм «Пролетая над гнездом ватрушки» с гениальным Не Кальсоном, я пришёл к решению покинуть закорытное общество хрюшек. Этому способствовал, печально глядевший на меня со стены матросского кубрика беглый набросок изнеженного гриба «Затаёная груздь женщины в медной шляпке». А так как жена моя, вопреки всеобщему денежному суммомнению, оказалась женщиной, то она напрочь отвергла бесплодные занятия любовью, после которых имела обыкновение отправляться в душ, чтобы смыть одного из моих сынов в канализационную систему.   Мне ни за что не забыть её выражения глубоких чувств, которые я в ней вызывал. Как-то она мне сказала: «Для меня главное понять тебя как человека, при ближайшем рассмотрении в гробу». Это случилось после того, как я принёс зарплату с двойным дном и картину «Опустились руки на колени». Остаётся только узнать на чьи. И как говорил величайший домушник нескончаемого века Тимофей Идальго, втягивавшего на манер червяка голову в узкие плечи: «Ночью все ложки серы, а при лунном свете и алюминиевые сойдут за столовое серебро». Глядя на жену, он соглашался, что время – это ножницы прореживающие волосы. Супруга напоминала иву, усохшую на корню. Она спросила, настраивая своё контральто (противовозвышенное):
– Зачем хлам тащишь домой? Оставь его, пусть дружок гей Зер Гут– вышибала «Уличного кафе мальчишек» за ним присмотрит.
– Притащил, потому что в отличие от тебя у меня нет любовницы. И  если присмотреться не обязательно надрезать кожу, чтобы прививать хороший вкус, – нашёлся я, хотя мне хотелось провалиться сквозь землю, рассеяться в дыму паровоза и стать Снегурочкой, которую очень Серый Волк имеет под ёлочкой. Кого не облизывало пламенем любви, тот не имеет права судить извращенцев! И вообще судить кого-либо то же, что разбираться в моторе, не вдаваясь в его детали
Тогда я понял, что очередная Снегурочка, бирюзу глаз которой следовало бы оправить в колечко, пригласила меня к себе домой с чтобы увидеть, как я поцелую закрытые двери. Даже превращаясь в обезьяну, сказал я себе, необходимо оставаться вменяемым. Но социального сироту может спасти только летальный исход высшего пилотажа. На этом «эпитафия» обрывалась, лишний раз доказывая, насколько логичнее вещи в себе, чем человек вне себя, покинувший общество. Жизнь – прочитал где-то Политура, – это штука, не подлежащая возврату. Но он считал, что другой товарищ, революционер Муэрто Белым-Белов, готов был в принципе бороться с алкоголизмом при одном условии, что в четвёртом раунде с арены уберут ковёрного-судью вместе с опилками. Бродяга разомлел. Его клонило в сон. Ему виделась мумия тугоспеленутого ребёнка.
Не прикладывая особых усилий, он перекатился на требуемый бок. Неожиданно послышался странный клокочущий звук, то ли это просачивались новые данные о наводнении по утрусскому радио «Проснись и пересчитайся!», то ли лосьон забулькал во фляжке из-под бурбона. И Политура, всегда выступавший против того, чтобы Пифагоровы штаны отдавали в китайскую чистку, с ужасом вспомнил, что не совсем плотно закрутил крышечку.
В сплетении разнобойных голосов у парадного подъезда невозможно было расслышать щебета птичек, которых никогда не имелось в наличии у переживательного Опа-наса, и которых он клятвенно пообещал приобрести своей пассии Зосе Невозникайте, когда они заживут в материальном достатке на её широкую ногу сорок второго размера. Бродяга проснулся от рёва отъезжающей машины и, приподняв львиную голову, увенчанную не чёсанной царственной гривой, озадачено рыча, поскрёб спутанную бороду:
      – Сиесту гады нарушили! Что за бодяга? Выспаться не дают. Можно подумать, что я не произошёл от участников соревнования сперматозоидов по фривольному плаванью в период зимней овуляции, и пусть мне казалось, что я побил рекорд, но он не заплакал.
     К дому приближались разудалые хозяева с охапкой подарков и сувениров для членов Клуба, и приветственными открытками, предназначавшимися для завлечения новичков. Нетерпеливая чечётка клацающих языков ожидающих удвоилась. Зося, которая была хорошо знаком со всей Миланской оперой по абортарию «Бастардо», взмахами дородных рук в бижутерийных кольцах и цыганских браслетах приветливо загоняла разношёрстную публику, церемониально ожидавшую приглашения, проникнуть внутрь дома.
      Сообразительный бродяга не без основания рассчитывал на дармовое угощение и опохмелку. У входа он затесался среди нетерпеливых, но не показывавших вида и признаков наличия нижнего белья, гостей. Но не тут-то было, сбитая Зося интренированным глазом вычислила оборванца и сухо потребовала от него предъявить попахивающую бараниной вырезку из газеты.
      – Ты что, Аполлоумела? – по-космонавтски высказался   бродяга. – Откуда я тебе её добуду, из таблоида «Мясная лавка»?! 
      – Чего мелешь, малохольный? Здесь не подают, иди проспись, – вежливо попыталась урезонить бомжа Зося.
      – Нет, погоди, – запротестовал Политура, В его разговоре сказывались, посещения психиатра, видевшего в пациентах источник материального благополучия. Их страховки выполняли функции одноразовых шприцов, наполненных финансовыми вливаниями,  – на одном сквозном языке вроде бы общаемся, а войти в положение товарища по счастью ни за что не желаем, рубь за сто даю, что и ты  вертелась натянутым пасиком меж двух семейных катушек домашних хозяйств. А теперича каждый урод с лысеющими голенями и черепом гомериканца из себя строит, сообразовываясь с погодой и пирамидой Хеопса, и начисто забывая, что проживает форменным идиотом в демоакробатическом обществе. Проникновенная сленговая речь бродяги с внушительным вестибулярным аппаратом шокировала и одновременно трогала глубинные струны выпускницы кулинарной школы «Отвори потихоньку калитку» Зоси Невозникайте. Подбоченившись, она  впустила почёсывающегося бродягу в свой дом, в холле которого висела авангардная картина «Мальчик в молодой матроске из марсельского притона».
      – Разрешите представиться, Борис Политура, врождённый каламбурист и дрессировщик экзотических обезьян, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов». Я человек, разошедшийся по швам на развилке дороги, на собственном примере доказывающий, что иноземцами могут быть пришельцы из космоса, –  прохрипел Политура и приветливо протянул поседевшую с тыльной стороны лапу, дабы сгладить проявляющиеся зазубрины отношений. Одновременно он думал, что крокодил не ящерица – хвост не оторвёшь, да и времена Ивана Грозного прошли – опричникам не удастся посадить его на Кока-Колу, как бы не чувствовали себя дамские туфли-лодочки на приколе у колышущейся от тел кровати.
      Визуально пережившая любовно-лыжную травму в семье приятельницы, отца которой (поверженного юриспруденцией гиганта) судили за домогательства (он потрепал по брюшку соседскую болонку), Зося, не отреагировала на его жест подвыпившего плюшевого медвежонка, заметив признаки насилия, поблескивающие в его зрачках. Так что бродяге стало ясно, что у неё взбалмошный характер и неустойчивые взгляды на ухудшающиеся природные условия, как у большинства олигархов, живущих не по средствам.
Но Борис Политура, эссе которого «Пушкин в немецком кафе derЖавин» заживо потрясло общественность, нашёл в себе силы признаться на футбольном языке Кака(do), что ему  нравится бразильская женская логика в мельхиоровой зелени потускневшего сада при отсутствии таковой, там его подкупали её душевные кровоизлияния, сулившие ему золотые горы в виде пары гнедых грудей. И вот наступили времена интернетных коммуникаций, вытеснивших духовность и превративших общение в обузу.  Слезливость уступила место ностальгии, нахлынувшей на него, теперь уже обитателя брюквинского пляжа, по продавщицам, дававшим поселковые советы в отбелённых хлоркой халатах где-то на отшибе далёкой родины. Они, как роботы, меняющие сами себе батарейки, подзаряжаясь энтузиазмом отвешивали поклоны с довесками растерянным покупателям у прилавков «шаром покати»
Ладно, гордячка, подумал бродяга, иногда мы сходимся во мнениях, но постель делим с другими, когда сексуальный голод проявляется не по-джентельменски, особенно если запах тушёной капусты раздражает ноздри. Жизнь не преминет без предварительной дегустации  показать кому перекрёстную кузькину мать (по-английски «Ну, погоди!»), а кому что-нибудь повесомее. В связи с этим возникало желание поставить перед собой благородную цель, и расстрелять её. Одно останавливало, а если в мире иссякнут запасы нефти – эти жировые отложения Земли? Лишённый ненужных сантиментов, не измеряемых в сантиметрах, бывший укротитель обезьян Политура, решил спрятать от чёрствых конфискованные временем накладные расходы чувств, отдающих запашком, производимым гнилостными микробами – баловнями сквозняков.

Мы не видим себя, замечаем в других
Крокодиловы слёзы в чашах любви.
Обдираем, обгладываем до костей,
Я свалился под стол, лиц не вижу гостей,
лиц не вижу гостей,

А жена всё хлопочет у стола надо мной,
Я ж, увлёкшись, любуюсь напротив ногой.
Хоть сейчас нахожусь в состоянье бухом,
Помню точно, что муж её под каблуком,
под большим каблуком,
набивным каблуком,
под литым каблуком.

Блеск слепит мне глаза итальянских штиблет,
Их хозяин Иуда продал партбилет.
И стрижёт дивиденды он в банке моём,
Многих обворовал, но всегда под ногтём,
у того под ногтём,
у неё под ногтём,
у меня под ногтём.

Этот, в жёлтых ботинках, пример крутизны,
Вкладчик мой и неверной в постели жены.
Он, скотина, не знает ещё Who is who,
С месяц дам подышать, а потом уберу,
как пить дать, уберу,
мне поверь, уберу,
навсегда уберу.

Завалился к ножищам, не просто прилёг,
Я людей узнаю по движениям ног.
Это лётчикам в песенках сверху видней,
Мне ж сподручнее снизу на боку, на спине.
Я лежу и смотрю,
Так лежу и смотрю,
                Who is who?
                Who is who?
                Who is who?
               
 Боясь быть выпровоженным на улицу, Политура смирился и притих, не пытаясь выровнять отношений. Ему привиделись новые горизонты, за которыми он набирается на блошином рынке  недостающих знаний. Вместе с тем его, обособленного от крем-брюле общества, подтянувшего безвозмездные помочи, не покидало ощущение потери целостности. Раздвоение личности и бегство наперегонки с самим собой ни к чему хорошему не приводило. Бывало, что при гипертрофированном очаге здоровья с торчащей сигаретой в Красном уголке рта, он за малейший промах выбивал сто таллеров из ста в помятую кепку у проходящих мимо хмырей и возвращался к жизни под конвоем их недоверчивых глаз (двоих он уложил в голове, остальных зачислил в безвести пропахшие).
Во мне, ужасается бродяга, зарождается гражданская война на тотальное уничтожение. Вот-вот начнётся «ковровое покрытие», хотя раньше я, покрытый поцелуями, обходился без одеяла в пододеяльнике. Боже, что со мной будет? Может воздвигнуть разделительную стену наподобие Берлинской лазури? На Великую Китайскую в связи с олимпийскими играми в Пекине мне не потянуть (стройматериалов не достать).
Начну-ка я с мирных переговоров с самим собой, иногда я пропускаю удар в челюсть и раскланиваюсь перед ним. Поначалу не мешает охладить пыл внутри и выбраться наружу. Выпить что ли стакан холодного молока, растянув приятные минуты? Но зачем травиться, когда вокруг ужас сколько понапихано постороннего люда, не вкусившего бытовых передряг? Интересно, как справляются с проблемой перенаселения и стриптиза утрусские матрёшки? Ведь их по шесть насчитывается в одной личине.
Если в парном мясе августовского вечера серьёзно подойти к животрепещущему вопросу с теневой стороны, выявится эффект столпотворения. Отсюда пошли жестокие разборки, и мы видим разрисованные деревяшки, выстроившиеся сарафан к сарафану, на полке рядом с книгами о собаководстве и рукоделии Марика Мастур-бей «Сушёная во бля... в штанах».
Однажды какую-нибудь обедневшую владелицу, перепутавшую корму с кармой, и полагающую, что основополагающая интимная близость – это изнасилование с налётом фамильярности и отчасти построение иллюзий за счёт случайного вкладчика, наконец-то осенит похорошевшая идея –: незаменимых нет! И тогда она,  возрадуется, вынимая из сокровенного ящичка инкрустированное дилдо с инструкцией по применению в условиях приближённых к действительности. Хозяйка с её колышущимся желатиновым телом несомненно захочет избавиться от шести свидетельниц, и вместо того, чтобы устроить им режиссёрское Росселини по дальним углам, соберёт всех в одну Мотрю и выставит на продажу.
Видавшую виды вместительную матрёшку купит бразильский поэт Суржик Томато – лилипут в футляре от очков, воспевший хвойный вой войлочного войска (он же авангардист с наклонностями к мошенничеству и семенному рассадничеству слухов).
Он, живший впроголодь и в прелестницах, попадавшихся ему по ночам в съёмочных павильонах, где раньше хранились погнившие овощи, издавался с помощью спонсора Скуба Дайвинг-Вексель, короткие кривые ноги которого компенсировались выпрямленными волосами, а отсутствие женщин ежевечерним раскладыванием спрятанной в шведской стенке постели.
Но глобальные проблемы на этом не разрешатся и Суржик Томато не перестанет досаждать взору гостей на своей вилле в устье Амазонки Великолепной Шестёркой в разобранном виде украшающей полку над потрескивающим ореховым камином, кемаря на груди любимого портативного телевизора.
Вкладышевая (одна в одну) история с матрёшкой будет продолжаться до бесконечности, пока не попадёт в кризисную ситуацию, и кто-то рассеянный по свету, чувствующий себя Кафковским пауком, берущим начало от Честерстоновской мухи, окажется в шелкопрядном долгу перед мачехой-родиной (лучше из диаспоры с бифштексом на каникулах). Этот кто-то не столкнёт её, и она не разлетится, щурясь от солнца, на мелкие кусочки-щепы.
Рассуждаю я битый до синяков час, опомнился Политура, а мысль коммерческого характера не даёт покоя – не переименовать ли Объединённую Европу в раздевающуюся Матрёшку, когда газопровод перекроют? А тут ещё эти геополитики, способные сразить наповал замечаниями о политическом климате, стараются внести вклад в мировое паскудство, не мешая одобрительным отзывам депутатов из парламента в целях укрепления самовластия. Считайте, что я в беспамятстве проголосовал «за». Хотя признаюсь – неизвестно что лучше, – быть сбитым с ног или с толку, учитывая что остановиться всё равно не на ком и негде – в связи с переменной облачностью простыней ночлежка закрыта на переучёт.
Вследствие мерзкого запашка ноздреватого сыра, изготавливаемого ноздреветянами, из-за бугра удлинились задержки его поставок. На паритетном основании вызревала протекционистская политика человека, после лечебного радиационного курса потерявшего все до единого волоска в носу без вмешательства пинцета. Я так понимаю, что прения продолжаются, так что вы прейте, пока мне не подали говяжий язык, обложенный облаками крема. Туман в Политурином мозгу расплылся маслянистой рекой, тучи пронзило молнией мысли и небо разразилось истерическим хохотом. Ему чудилось – люди пересекали её широченный бутер в брод.

                Удача, когда скупаешь произведения искусства.
                Счастье – когда ты их сам создаёшь.

     Глава 45.   Завсегдание
Люди прибывали, сопровождаемые аплодисментами двустворчатых дверей.  Через пять минут все стулья оказались разобранными под елозящими седалищными нервами. Оставшихся участников предстоящего балагана хозяева поспешно распихивали по местам, отведённым для комплиментов, прибытие которых из уст собравшихся ожидалось за незначительную входную плату устроителями с минуты на минуту. Установленный кем-то покосившийся регламент покачивался на сквозняке соответственно описанию в либретто. Король опозданий Опа-нас, делавший вид, что у него времени ни на что не хватает, и что часы «Наручный медведь»  подводят, а он их никогда, задержал замешкавшееся собрание на сорок минут незапланированным посещением туалета. Теперь Опа-нас неторопливо входил в комнату, забыв, как всегда, извиниться перед участниками. За ним проследовала не поддающаяся измерению пауза и без видимой с её стороны помощи повисла в воздухе. Казалось, список присутствующих заорёт, как оглашённый.
– Как вы уже прочитали в объявлении, нам нужны новые члены, а не эпизодические персонажи, с дебатами достойными пустобрёхов, – обратился к присутствующим Опа-нас, снимая  помятый биологический будильник дзынь-буддизма с правой щиколотки.
– Мне и со старыми членами не плохо. Диктатура – форма правления, подгоняющая всех под себя, где царство денег заставляет людей быть приближёнными к приближённым числам, – отозвался бродяга, его пропитые голосовые связки дребезжали абсурдинкой в вытяжной трубе вибрирующей гортани.
– Ваше мнение мы примем во внимание, когда придёт своё время, а пока что оно чужое, уважаемый новопришеец кобыле хвост, – резко прореагировала Зося Невозникайте.
– Не обращайте на Немытого внимания, Зосенька, – улыбнулся Опа-нас, – лицедеящие актёры – классические приспособленцы, от них и не того ещё можно ожидать, они в паре и талантливый поцелуй в четыре губы загубят. К нам уже приходил один с вопросом: «Какие у денег ноздри, если денег с гулькин нос», он ещё пытался очистить таблицу Менделеева от чуждых ему элементов.
– Я понимаю, что приятно властвовать над умами, только вот где их сыщешь в сервелате наших дней?! – подскочил Политура. – Но возникает риторический вопрос. Возможна  ли пересадка носа в пах, учитывая, что я несовременен и ратую за вальтерскотские отношения между полами? А теперь позвольте мне вариацию на тему «О себе» Поверьте, я плачу, когда вижу многострадальный мяч, более чем знакомый с голеностопными суставами футболистов.
– С вами я чувствую себя наркоманом на тонком льду экзаменов, проходящим внутривенное лечение нарколепсией. Отвечу почтенной аудитории, пребывающей под мрачными арками негодования, без всяких обиняков – я не знаю. Но есть люди, которым светло от вспышек гнева, – смутился Опа-нас – Да и зачем нам это, затерявшимся в гетто однородной толпы инородцев, которых вполне бы устроила горестная горсточка золотых монет, торгуемых сегодня на бирже, по цене за 1500 таллеров за унцию.
– Нам это нужно из спортивного интереса, как рана, затягивающаяся в водовороте событий. Ведь не зря же говорят, что нос, даже если он не любопытен, растёт до конца жизни, – бродяга старался вылить помаленьку накопившуюся злость на собравшихся здесь представителей корыстного человечества, готовых, по его мнению, попрекать его насущным куском торта с орехами.
Порядком поизносившийся Политура, состоявший в браках, так и не состоялся в них. Он осознавал, что он всего лишь большое блюдо, на котором они умело подавали себя. Да, мои друзья, экономичнее проливать слёзы над разбитой раковиной. Ему всё опротивело, но приходилось мириться с тем, что из-за инфляции продажа гробов, оснащённых кондиционерами упала, поэтому ему не светит увязнуть в болоте чёрной икры, как и не осуществима заветная мечта опохмелиться в бочке с солёными огурцами.
Еле отбившись от напавшей хандры, Борис Политура расположился от трибуны рукой подать, не боясь бутафорской крови гнилых помидоров, раскованно выглядывавших из плетёной корзины в углу, которые как бы примерялись к нему. Там же стоял новёхонький аппарат для выжимания денег из членов клуба.
– Попрошу не умничать! Вы здесь, любезный, не в ресторане заказываете пате под Патетическую симфонию Бетховена. Похоже, что вы то собираетесь с мыслями, то они разбредаются по извилинам, и вы не отличаете собственную блажь от наших поблажек, которыми славится собрание по отношению к новым членам клуба «Интимных встреч», – красочно пресекла бомжа напёрсточница разврата и Опа-насиных инициаторских проявлений бесчеловечности Зося Невозникайте, к которой дар речи возвращался навеселе.
Как бы в ответ на затевающуюся полемику одновременно поднялась гей-парочка – Милош Трафичек – торговец липовым соком по липовым документам и соискатель на вакантное место в анатомическом театре, утверждавший, что не стоит рассматривать половой акт гомосексуалистов и других мужиковедов как великое противостояние и Феона Спросонку – лысый писатель в парике из цветастых буклетов, доказавший, что почки выполняют функции правоохранительных органов организма, выводя из них жидкость в сутолоке ступы, где безотказно работает пестик
– Дадим человеку слово, тем более что он высказывает вполне трезвые идеи в пьяном виде. Его речь украшена эполетами эпитетов, а этот факт не стоит недооценивать, – встал на защиту Политуры Милош Трафичек. Пока Феона Спросонку одобрительно кивнул и упал на проржавевший стул, как трава, полегшая в неравном браке, когда выдают желаемое за действительное.
– Не надо увиливать от наболевших вопросов. К примеру, разборчивые Уолл-стритские селекционеры, скрестив руки на коленях выбирают, какие акции покупать, а какие пустить на откуп проходимцам жёлчных протоков от экономики. Примостившиеся сбоку нетруди Христа нашего продали, и у меня  духовный мир ограблен. Все только и болтают об оБогащении Урана, а как решаются финансовые проблемы на других планетах? И кто  толком объяснит разницу между Небом и Землёй? – не унимался нашедший поддержку у гей-ребят и забредший «на огонёк» бомж.
– А мы и не увиливаем перед встающими задачами, – выплеснул из себя идолопоклонник с негнущейся спиной Опа-нас.
– Но в то же время вы не учитываете, большие планы вынашивающиеся в сумках кенгуру, – хитро улыбнулся Политура, не подозревая, что чувство вины алкаша изливается на рожу красными пятнами вина. Его осипший голос то скатывался по лестнице, то взлетал пролётами вверх, опережая себя и не роняя достоинства, ценности которого никто так и не смог определить. В какой-то момент Политура растрогался и готов был пустить слезу себе в висок, подспудно понимая, что если всё время подстраиваться под кого-то, то этот кто-то обязательно рухнет.
Зося поправила крестик на шее, обдумывая какую позицию по завершении собрания следует занять в  щекотливом вопросе с Опа-насом на их гражданском ложе. Правильно поступил колумбиец Нарко Смаглер, подумала она, вырубив запасные двери для кособокого подхода к тщедушному телу загнивающей системы, ведь нас повсюду подстерегают опасности, и неизвестно  что страшней цепной пёс или дверь, сорвавшаяся с петель.
 Опа-нас застыл с неопознанной гримасой на одутловатом лице. Он был выдающимся лектором-синхронистом (ни в коем случае не сионистом), конспектирующим за собой и переводящим себя на все языки Организации Обделённых Дотациями одновременно. Но от слов Политуры у него язык прилип к нёбу. Сам на полемику напросился, подумал Опа, запускаем тут всяких. Ему расхотелось давать новичкам рекомендации в поисковую партию яиц Фаберже, хотя он и не хотел подвергать сомнению яйценоскость действительных  членов клуба. Потрясённый высказыванием бомжа, Непонашему попросил у аудитории пятиминутный перерыв и вышел на улицу покурить, подумывая о покупке хмельного участка. С сигарой из шпината он выглядел сексапильно. Воспользовавшись подходящим моментом, Политура  завладел вниманием аудитории, думая, что обменивать большое счастье на маленькое – такой же идиотизм, как менять нормальную температуру на повышенную или бороться с ожирением пастеризованного молока, разбавляя его водой.
– У меня, товарищи, – начал он, – неизбежное столкновение произошло с одним чудаком, державшим огромную библиотеку для устрашения собеседников, и вот что он без подлянки поведал за парой бутылок «Балтики» в одном из утомительных рассказов.
«Истина восторжествует в одном случае, если сможет доказать, что она истина. Мне пришлось пережить ситуацию, приближённую к военной. Я до сих пор не в силах забыть воздушную тревогу в общественном туалете, где я запутался в ремне выходящего из соседней кабинки. Сунуть голову в духовку всякий дурак сможет. Вот что ты оттуда вытащишь? Фургон искушений? Вряд ли. Пройдя через выданные мне судьбой испытания грустью и печалью, я   позволяю подсовывать уценённую информацию о себе. Звать меня Подкоп Лилипутыч Лодырь (от Лодыжки и Чёрной Дыры со свидетелем при случке под кодовым названием «Поцелуй меня в кепку» при удалении жёлчного пузыря из зала оперативным путём). Чего только я ни делал в своей жизни, чем только не занимался, уму непостижимо, учитывая, что всё ограниченное я органически не перевариваю, хотя я никогда не опаздывал в классы, где тренажёрами служили пустотелые надувные куклы и к открытию бутылки, так что ознакомьтесь с моим послужным списком:
скакал вприпрыжку иноходцем-иноуродцем (во мне сидит эдакий киношный Бельмондёнок);
тщательно стирал улыбку с лица Земли;
за кадром озвучивал по-садистски стёганые одеяла;
будучи владельцем больного фортепьяно, менял наволочки на воздушных подушках в бездушном людском пространстве;
боролся в ресторанах с подавляющим большинством угрей;
гневно осуждал приближение астероида к глазной орбите;
распускался военно-полевым госпитальным цветком;
собирался с мыслями в кафе сплетников «Зуг мир нох а мул» (Скажи мне ещё раз на ухо без свидетелей – идиш);
надраивал и без того блестящую деятельность;
оценивал гарнир поцелуев на конкурсе запретной любви;
отказывался от зонта и выходил из парадного в плаще с капюшоном, когда на улице шёл складной дождь;
вносил в списки избирателей грудных и несовершеннолетних;
изобличал соседей в горниле страстного повествования;
навязывал бантиками поцелуев любовь, внося её на голубокаёмочном блюдечке на губах с результатами фиксированных забегов;
и многое, многое другое, думая, что престиж отстёгивается.
Особенно интересовали меня две сферы жизни – правого с левым буферов, закутанных в сплющенные плющи бюстгальтеров – этих брависсимо, списанных девчонками-бродяжками на заборы.
А ты уже и уши лопухами развесил, приготовившись ловить «Ночных бабочек» под фонарями на перекрёстках».
Еле придя в себя от услышанного, Опа сосредоточенно поглядел поверх запотевших стёкол очков на не забитые точными науками козлиные головы. Он мысленно отдупелился в продмаге «Домино» на Пипкингс-хайвее, и никак не прореагировав на бестактное вмешательство непонятно откуда взявшегося Политуры, продолжил, интонационно растягивая гласные
– За деланным равнодушием скрывается бездна добрых пожеланий с вопросами, так что не стану касаться принципиальных расхождений кораблей в море женщин, а только дел клуба, где каждый член достигает внушительных форм для удовлетворения своей пассии. Некоторые индивидуумы, достойные порицания, досрочно покинули клуб незадолго до прихода новичков небеспричинно, а по неизвестно чьей инициативе. Позвольте огласить список имён, так сказать, безвременно выпавших из наших неплотно сомкнутых рядов из-за неурядиц в междурядьях. Прежде чем ломать комедию, давайте огласим тех кто не будет выносить мусор: 
а) Ниночка Вотрусоска под влиянием дяди из Англии, где людей, по слухам, ссылали на Север... в Шотландию – дяди не то оптика, не то синоптика. Ниночка в свободное от эскортсервисных поручений промышляла распространительницей запахов дорогих лосьонов, но к собственному удивлению и к всеобщему огорчению преступно не соблюдала алкогольные нормы. Она нарушила утверждённые нами заповеди: занавешивай окна, проявляя заботу о ближнем в ванной комнате у красной лампы и не шатайся голой в пьяном виде в компании больше одного, готовящегося стать скептиком за неподходящую цену. Неуправляемая Вортусоска, находясь на птичьих правах, напевала «Орлёнок, орлёнок». Она не справилась со всевозрастающим весом в привилегированном обществе и, не простившись, выпала под косоглазый снег, доставленный из Пекина, из окна пентхауза при отягощающих в вине обстоятельствах. Существует иная версия, базирующаяся на синяках, освидетельствованных на Нинкином теле. Кто-то пытливый хотел излить перед ней душу, но не найдя подходящей ёмкости, приложил было к ней руку. Но видимо передумав, некорректно обошёлся с ней отравленным носком чешского ботинка – кожаным изделием знаменитого обувного концерна «Батя»;
б) Серёга Пруть – цирковой жонглёр, приёмщик бутылок на уровне груди – (без нажима со стороны) последовал её примеру. Видимо пытаясь раздобыть опору и утешенье в деньгах, он, ни с кем не поделившись, вывалился в результате эмоционального стресса из окна того же дома, но без балкона и, конечно, без свидетелей. Жаль, парень ушёл от нас не простившись и, хуже того, не заплатив взносов. Вне всякого сомнения он был умным человеком, я говорю это с полной ответственностью, потому что Серёги уже с нами нет. Напоследок этот хрустоногий артритик вывел из заблуждения теорию, из которой следует, что женщина подчиняется неписаным законам естественного «прибора».  Перед тем как в пируэтном прыжке покинуть балкон, он оставил записку по размерам, превысившую олимпийский рекорд. Непонятно, какая сила могла его выбросить, он же не подиумная модель, которой агентство задолжало полмиллиона. Мы с Зосей физически не способны на сей поступок. Тогда кто? Теперь разрешите зачитать записку, оставленную им на журнальном столе итальянского производства: «Ноет воспалившийся заусенец на безымянном пальце. Накладываю лейкопластырь фирмы Джонсон & Джонсон – это ли не забота о ближнем Востоке?» Записка определённо подлежит расшифровке. Скажу одно, насколько прагматичен цинизм! Мне совершенно ясно, что себялюбцы вроде него сами не выбирают путь сверху вниз. Кто не верит, пусть пересмотрит английский фильм «Путь наверх по лестнице вниз»;
в) Шарко Взахлёб (ближайший друг соглядатая Ромы Ариведерчева, в котором пестовали ненависть к капиталистическим государствам от А до Я), приняв одноименный душ, пустил себя в расход при непонятных ему обстоятельствах, возможно «Происходит раздел имущества, когда теория расходится с практикой» и на него повлияла внеурочная работа блюстителем порядковых чисел. До этого он неохотно отпускал бонжуры направо и налево, и они, со слов очевидцев, были ему благодарны. То же самое можно сказать о лицах, роль которых исполняли виртуальные карнавальные маски – выгодно и удобно – всего несколько мазков и лица приходят в движение. Кстати, отец Архип Взахлёб, старавшийся, чтобы его намеренья были твёрдыми, а не как болгарская брынза, преуспевал мясником, считая, что самые оплакиваемые – это деньги. Всегда при деле, Шарко подсоблял отцу, так что, закрепившаяся за ним кличка Дворовый мальчик не соответствовала действительности, младший Взахлёб уносил поросячьи ноги проходными дворами;
г) Осклабий Посейдень (не путайте с Посейдоном) – наш активный казначей, не раз выступавший в этом зале с лекциями о разумной экономии использованных презервативов. До нас он нигде не работал, но прилежно служил посмешищем, изображая глубокую скорбь. По натуре милитарист, получивший запрос из неопознанных источников на заказное убийство времени по почте (сиамские близнецы переглянулись и затаили совместное дыхание), Осклабий скрылся в топких болотах непроходимых лесов Центральной Сахары и не без оснований.
Минеральные источники доносят, что прикреплённого к нему следователя ведут под конвоем Знатоки. Минут через двадцать мы будем иметь честь лицезреть всю честную компанию в наших обновлённых стенах, если, конечно, приглашённые прибудут в целости. Было бы непростительным упущением после его ухода из жизни нам, оставшимся в ней, недооценить многожёнца Осклабия. Кому-то может показаться в диковинку, что у него было страстное хобби, которое он тщательно скрывал от нас вместе с денежными недостачами  – это художественная роспись в брачных   контрактах. Любопытен факт, что, расставаясь с последней женой, невостребованный в остальных семьях Посейдень сделал ей мимоходный комплимент: «Мне нравится твоя курточка с опушкой из леса, дай поносить предпоследними словами».
Это говорит о том, что перед смертью разиня на чужой пирог Осклабий Посейдень колебался в принятии решения, а ведь в первом браке он пострадал от преждевременной эякуляции, поэтому во втором взял себя в руки и почил память здравствующей, но в некотором роде бывшей супруги, затяжным вставанием (Супруги нмкогда не смотрели друг другу в глаза – они жилив профиль).
Думаю, что продолжать перечисление достижений клуба в этой и смежных с гинекологией областях, занятых латанием женской памяти, не имеет практического смысла, потому что скорбеть не о ком. Могу вас обрадовать, указанные мною в отчёте потери восполнимы при условии, если пришло активное пополнение. Хотя трудно логически приобщить непозволительные вольности, граничащие с дурачеством, потому что они входят в противоречие с нашим кодексом, я надеюсь, что они не коснутся новобранцев.
Многое изменилось в затянутом непроглядной облачностью мире со времени нашего последнего заседания. Полным ходом идёт гомериканизация планеты. В частности, мусульманский мир смеётся над предположением, что позади остались времена, когда пятый пункт стыдливо прятал в носовой платок своё национальное достоинство. Пока Вафликанский континент чернел от неурожаев, а рвущаяся к атомной бомбе южнокаспийская суверенная Дальтония тешила себя надеждами, поглаживая топорище.
Насколько всё изменилось, можно судить по Восходу семян (in vitro) и Закату рукавов Сибирских рек, – в этом месте на носу Опы самовольно выступили анисовые капли пота, но никому их слушать не хотелось,  собравшиеся в зале встрепенулись и истошно зааплодировали, вопросительно заглядывая в глаза друг другу.
– Деспиритизация милой моему сердцу водки, сравнимой только с абрикосовым компостом на десерт, – продолжал Опа, – приняла угрожающие масштабы безразмерного бюстгальтера, и новорожденный питбуль Хлястик наотрез отказался от материнского молока. Остальные собачьи породы в знак протеста берут нахрапом и бродят неорганизованными стаями по загаженным  газонам с плакатами протеста на ошейниках и без цепей. Одурманивание мозгов соревнуется с  массовым оболваниванием – неизвестно что победит. Дошло до того, что дошлый народишко, перейдя голосом в высокий регистр, перестал верить в Палех, Хохлому и телефонную карточку «Матрёшка» и готов довериться продуктовой карточке. Парнокопытная порнография вытеснила милое нашему сердцу и привычное на слух слово «прелюбо-дорогодеяние».
Ушли в небытие Стограммычи и Поллитровичи. Их вытеснили Галлонычи и Баррелевичи. Большинству пришлось выкорчёвывать из себя прогнившие культбеспросветные пни и насаждать новые, дорогостоящие, аморальные по своей сути неустойки, одновременно «крышуя» их. Из несмышлёнышей со слюнявчиками и цветными лопатками в старухе-песочнице молодняк превращается в оборотней, увязающих в трясине финансовых катаклизмов, и легко затягивается беспринципными биржевиками в бесперспективные авантюры, как воздух в лёгкие.
Не существует больше кафедры дарксистской подложной философии, с которой доцентарий Харасмент Центурионович Бревенчук в периоды переохлаждения в любви входил в резонанс со студенчеством, снабжённым соглашательскими камертонами взамимопонимания за государственный счёт. Меня пригласили прочесть вам цикл лекций на незначащую тему, из которой я ни грамма не вынес для себя, ибо находился под зорким оком охранников, приставленных спинами к закрытым дверям. Так объективная реальность превратила меня, к сожалению, в честного человека. Но, как видите, я не трус и прямо смотрю в глаза пыльному ветру, влетающему через открытую форточку, которую выгоднее считать фрамугой. Но даже я не могу ответить на вопрос – если инсулин вырабатывается в поджелудочной железе, а адреналин в надпочечниках, где скрывается железа, занимающаяся вопросами мужества?
– В запасных яйцах Фаберже! – вскочил, как ошпаренный с раскалённого места образцовопоказательный Политура, который когда-то на литературный вопрос врача, как у него дела со стулом, выкрикнул: «Хожу Гоголем!»
– Возрадуйтесь, гомодрилы! Великолепная мысль товарища бродяги смахивает на гениальное открытие. Советую его немедленно запатентовать, не ровён час, умыкнут, как стакан с водкой. У кого ещё имеются яйценоские идеи, прошу высказываться.
– К вашему сведению, я ещё не кончил! Стаканы не виноваты, в них наливают люди! Нонешние быстрорастворимые вкусы мне не по нраву, также как и казарменное расписание поездов! – проревел Политура, давая пощёчину линялой общественной безвкусице.
– Несмотря на аккомодацию оскорбительного подозрения, у вас подвешенный язык наперекорреспондента. Интересно, как обстоят дела с гусиной шеей, выдержит ли она бесцельно болтающееся туловище? – улыбнулся Политуре поэтически настропалённый Опа-нас, вдруг ощутивший себя эндокринологом, лакающим в сенях молоко из кринки, задрапированной в кринолин.
– Угрожаете? А я не боюсь! Когда я у бабушки во внеурочный час перед её смертью шкаф открыл, чтобы из сейфа выудить акции Золотого государственного займа, на меня свалился скелет. И только по искривлённой перегородке носа я установил, что это не мой дед-кузнец, приковывавший к себе внимание наручниками.
– Я преклоняюсь перед вашим мужеством.
– То-то! За моей спиной пять лет, проведённых в зоне магнитных бурь условно, – встрепенулся, трезвея, бродяга.
– Ой! – не выдержал Опа-нас.
– Вашего покорного слугу, если хотите знать, в МИМО за откровенность не приняли. Я сказал, что когда  нахожусь в лежачем положении, на мне великолепно сидят заказные английские костюмы и что для меня все страны дружественные, лишь бы они были заграницей. В отместку за мою честность с меня потребовали справку с подготовительных курсов для переметнувшихся и лишили хорошо оплакиваемой должности в похоронном доме.
– Да вы не волнуйтесь и не обращайте внимания на моё праздное любопытство. Уверен с вашими основопредполагающими принципами нам предстоит тесное сотрудничество,  – спохватился председательствующий Опа.
– Тогда у меня возникает ряд вопросов, председатель:
1. Если за мной будущее, то сколько лет тюрьмы ожидает талантливого меня, севшего за фортепьяно, украденное у соседа?
2. Можно ли иудею принять христианство на грудь в праздник «Волосяного покрова», находясь в выжидательной позиции?
3. Соответствует ли среднеарифметический показатель моего мужского достоинства требованиям вашего клуба?
4. В какой ипостаси бежит ипохондрик на ипподроме?
– Сядьте и успокойтесь. Вы у меня ещё не спросили как обстоят дела с калькой в Калькутте, и как себя чувствовал Кристоф Клумба, подплывая к Испаньоле для обмена оптом идей вместо бус туземцам, сиплые голоса которых толстели по мере приближения.
Видя, что дело может принять серьёзные последствия, индуска по матери Тата Круговерть и пакистанец по отцу Цирконий Щтуковец – бывший ударник, использовавший колченогие табуретки вместо африканских барабанов и прославившийся тем, что написал песенку с олигорефреном вместо распевной бахромы припева.
Дружно взявшись за органы размножения, эта парочка рванулась к дверям, чтобы успеть запатентовать их открытие. Там они разминулись с полемистами, дабы избежать назревающего мордобоя, но натолкнулись на целенаправленный Зосин газовый пистолет, азиаты вернулись на места насиженного благоразумия, вспомнив, что как не верти, человек – потребитель, постоянно расширяющий свой внутренний рынок – потому и полнеет. Бессердечный погибает от инфаркта, а у человека с единственной блуждающей почкой она распускается.

                Самоутверждение на нервной почве не даёт всходов.

     Глава 46.   Вынужденное признание

– Судя по всему, вы – наш человек, – одобрительно улыбнулся Непонашему, обращаясь к сопереживательному Политуре, – вы, конечно, не та пчёлка, что набирает хоботком нектар, но, похоже, познали многоборье, глядя на отражение в прокажённом зеркале. Похоже, вам не суждено стать грешником и раскаиваться в выпитом за 70 лет.  Такого как вы редко встретишь на магендовиде дорог. У вас случайно не завалялось что-нибудь, наподобие яйца Фаберже? Мне подсказали, что на заседании инкогнито присутствует выдающийся яйценосец представитель яйцефабрики, но он помалкивает в тряпочку. Из дипломатов небось, не то что наш инициативный герой-бродяга. Думаю, что от таких, как он, больше пользы и толку, чем от трусливо прячущихся за спины других.
Политура сунул руки в карманы, растроганно покраснел, и, нащупав не то, что искал, отрицательно закрутил остатками шевелюры. – Нет, это не Фаберже, – убедительно произнёс он и, подавив мятеж в джинсах, подтянул флажок зиппера. Повернувшись свекольным лицом к Опа-насу, Борис (этот подхалиф на час) спросил не без тени ехидства заправской ехидны:
– Вы продаёте, что говорите или верите в то, что навязываете? Поддержка идеи Фаберже возможна только в плотно прилегающих трусах и в режимных странах, а мы  разглагольствуем в безобразно свободной стране с междометиями в тире. В этом я  убеждён, потому что это мне сообщил мой дружок Марик Мастур-бей по кличке «На скору руку» после 100 граммов «Онанисовой водки», а он держал монополию на слово. Между прочим Марик делал посмертную маску на яйца, а хрен всё равно говорил: «Маска, я вас знаю».
– Не знаю, что там говорил ваш достопочтенный друг, но это ни то и ни другое. Некоторые думают, что яйца Фаберже существуют для того чтобы пробовать температуру воды перед вхождением в неё. О-ши-ба-етесь, господа, – нашедшись оповестил присутствующих Опа. Он не любил людей в штатском, потому что они могли оказаться военными. Ведь даже последователи в определённых условиях превращались в преследователей.
В данном случае действительность, сотканная из погребённой мечты, подминала многие понятия под себя, – Я, и только я, продолжил он, назначаю подходящую цену, сообразуясь с обстоятельствами на несбыточном и флюктуирующем рынке спроса с самих себя, и я не собираюсь расшаркиваться ни перед кем! Свёртывайся, укутывайся, но только не «Разворачивайся в марше... », как призывал поэт-трибун, прислушивавшийся к звуку струны, лопнувшей от злости и сказавшей ему многое.
Уважая Маяковского, бродяга изловил извертевшийся момент, как блоху, покрутил указательным пальцем у виска, почесал в замшелом затылке и, убедившись, что ноготь не повернулся, уселся на место, выигрывая время по очкам. Ему почему-то вспомнилось, как когда-то, дважды осуждённый товарищами за шарлатанство, он самогонно готовился к защите кандидатской диссертации «О создании партийных ячеек у рабочих пчёл Латинской Америки».
Дело могло закончиться плачевно, если бы заправский в штаны на взаимопомочах Кузя Гандонни, производное ассоциации братанов «Ножи и ножищи» не подловил его и не замолвил в нужнике перед братанами нужное словечко, потому что, как предполагал Политура, в нём не ощущалось ничего городского, даже мировоззрение представлялось периферийным, а за это можно было жестоко поплатиться. Кузя, привыкший сглаживать приятное впечатление о себе прямым в челюсть, всегда поражал Политуру своими точными характеристиками явлений, описаниями событий и поведением в создаваемых им щекотливых ситуациях в продовольственных магазинах. Его зоркий глаз подмечал всё лежащее, стоящее и висящее на расстоянии протянутой руки. Однажды, стащив с овощного прилавка помидор, он жуликовато осмотрелся, дёрнулся в сторону, но одумавшись,  быстро пристроил его обратно в пирамиду с искренним сожалением в хрипловатом голосе: «Вот чего нет в Гомерике, так это подворотен».
Шальной Кузя, не отличавший в пьяном виде пуловер от пульверизатора, имел свою плепорцию – бутылку «Жигулёвского» и 150 грампластинок. Вот тогда-то он денно и нощно напрочь отказывался смотреть женщинам прямо в глаза, не приемля семейные детекторы лжи, хотя не увиливал от супружеских обязанностей и, если верить ему на слово – не был женат. Да, подумал бродяга, народ сходится в разноголосом мнении и развести его тяжело.
Опа-наса явно разморило на совещании, он впадал в состояние сомнамбулы. Ему необходимо было выговориться, прервать монотонную встречу, не ведущую к каким-либо решениям, он заговорил невнятно и навязчиво, уходя в ностальгические воспоминания.
«Когда мнусь, мною овладевает неодолимое желание возыметь пролонгирующее действие на высокую поэзию. Оно узнало залитую солнцем поляну, окружённую манекенами деревьев.
В той другой жизни я скакал по ней кузнечиком у ног барельефного импресарио, тренирующего легавую, от которой несло жасминовым одеколоном Она была сбита с толку бросанием в неё палки, но всё ещё держалась на ногах. А так как в доме было – шаром покати, то псина с учёной степенью невежества оказалась незаменимой – она выбрасывала непригодные в хозяйстве фортеля.
По прошествии какого-то времени стало известно, что я был невольным соучастником их безудержного веселья – бегал взапуски, неизменно проигрывая. А тогда я смиренно складывал крылышки, валился на спину, заливаясь стрекочущим смехом и позвякивая полевыми колокольчиками. Так мог стрекотать только одурманенный кузнечик, сбитый с толку мягкой поступью тяжёлых ботинок и вдыхающий ароматы раскрытых бутонов любви с запахами булочных изделий, несшихся из корзинки для пикников.
Милые старые времена, когда бархоткой клевера наводишь блеск на штиблеты и, поглядывая на спрятавшуюся под земляничным листиком кузнечиху, мечтаешь о двуствольном пенисе. Это теперь я боюсь придти к соглашению, а оно меня не впустит. А тогда меня преследовали скоростные мифологические видения, и счастье распирало от несъедобного лобио. Признаки гравитационной любви на лепестках цветов переливались в каплях росы радугой-семицветиком. И меня вовсе не волновал вопрос, могут ли яйца вращать взбитыми белками или это уже воздушное бизе Кармен? Держа в руках светловолосую сумочку из верблюда, я прислушивался к шуму хвойного леса, журчанью ручейка, к разговору непохожих на меня существ, находящих общий язык.
– Хочу детей! – уморительно лаяла легавая.
– Вечно у тебя побелевшие от стыда аисты в голове. Придёт время ещё надетонируешься, – укорял её хозяин, душа которого пела без аккомпанемента, помещённая в экспедиционный корпус».
Впечатлённые рассказом присутствующие застрекотали кузнечиками и зааплодировали. А кто-то инициативный с насморком, чтобы эксперимент сборища не пошёл насмарку, собирал по рядам подать на модные штаны с прорехами на коленках в пользу бродяги, который, будучи человеком вежливым, встречая затруднения здоровался с ними как с пляжными завсегдатаями.
Сомневающиеся подозревали, что Политура и Гандонни были на короткой ноге, потому что длинная не позволяла. Они связаны одной верёвочкой, но она не вилась, оказавшись на поверку прогнившей бечёвкой (см. работу Дар вина «О происхождение видов на жительство и на свет помимо их воли»).
– Чем нас привлекает Фаберже? – обратился к аудитории Опа.
– Беспечным выражением яйца и филигранным исполнением, –  трезвея, приподнялся с места Политура, представив себя Джеком Ни-Кальсоном в фильме «Пролетарий над гнездом кукушки».
– Полагаю, вы меня правильно поняли, господа? – воспрянул опылённый надеждой Опа-нас, – кто чего не усёк, подойдёт после, я всё пояснично поясню в индивидуальном порядке, не прибегая к розгам. А пока мне хочется от имени Клуба поблагодарить активного участника прений Бориса Политуру и при всех пожать его руку, и преподнести золотому нашему человеку кусок антикварного хозяйственного мыла ручного производства 1913 года.
– Премного признателен собравшимся членам и председателю в частности. Обещаю, что отмоюсь от всего, что довелось  сегодня услышать, – поднялся с места врождённый каламбурист и дрессировщик экзотических обезьян, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов». Он стеснительно прикрывал  рот с неполным собранием штакетника зубов, закрашенных черникой, – Мои друзья – лук и чеснок, хотя из-за них я потерял многих знакомых. А вот в стране уже наступил продовольственный кризис и вы будете питаться по кредитным карточкам, употребляя их, как твёрдую валюту, в пищу! Обещаю ответить на это диссертационной работой «Моя жизнь на дне дочиста вылизанных рюмок, в сполохе не сполоснутых стаканов, немытых фужеров, засаленных бухало-бокалов, и всё это без помощи аквалангистов, поднимающих золото конквистадоров со дна морей и Атлантического океана».
– Спасибо вам за недопонимание предмета обсуждения. Ваша вспыльчивая речь возобладала и взяла на себя функции телогрейки для души, – подобострастно поклонился Опа-нас, – а теперь разрешите внести развёрнутое предложение, касающееся глянцевого лозунга в фойе «Все как один на защиту яиц Фа-бер-же!»
     – Принято! – единотошно проорали очумевшие от полемики присутствующие, неожиданно почувствовавшие себя героями геральдического труда, лишёнными медалей. А те, кто оползнем расположился у выходных дверей, воздержались от бесплатного печенья, демонстрируя, что их задёшево не купишь и не сглазишь, и если придётся, они «будут бить во все колокола».
Мужская половина клуба повскакала со своих мест и азартно зааплодировала, адресуя ладошечную трещотку докладчику, растроганному до слёз собственной речью, закончившейся словами: «Брюссельская капуста не женщина, и если вы с ней не понравились друг другу, то не стоит огорчаться по этому поводу».
– А сейчас мы проведём интервью с заслуженным членом нашего клуба Жан д’Марком КаВээНовым «Обо всё и ни о чём», – объявил Опа, – надеюсь хоть это заставит вас по-новому взглянуть на стоящую перед нами неотложную задачу по сбору яиц Фаберже. На первый взгляд Жан д’Марк кажется абсурдной личностью, но нельзя не учитывать, что он хочет долго жить, поэтому не занимается ни политикой, ни деньгами.
Знания у КаВээНова поверхностные, но он умело скрашивает их блёстками эрудиции. Как зоологическая личность Жан д’Марк получил три года условно за книголожество – в Тегеране читал порнографические издания, но его вызволил президент Картер. После этого он вышел в издательстве «ЖеЗЛ» – жизнь замечательных людей с самобичующей автобиографией «Всё ни о чём в состоянии психического разброда и шатания по кабакам», что не удивительно, так как КаВээНов, которого многие знают под радиопсевдонимом Лебедев Too Much, считает, что жизнь узника совести – это решётка вдоль и поперёк.
Предупреждаю особо жаждущих пообщаться c ним после беседы – все смогут принять активное участие, если благоразумно помолчат. Выступающий спешит. Его ждут другие приседания на не известно какой срок, поэтому количество вопросов из зала будет ограничено. Начнём хотя бы с вас. Вот вы, там, в углу, пожалуйста.
– Вы помните себя в детстве?
– А как же! Когда я содержательно лежал младенцем в Коктебеле, то любил выползать оттуда и вылизывать варенье в стенных розетках. Это задиры лезут в бутылку, а я в неё вливаюсь.
– Вот откуда у вас сформировался бойцовский подход к жизни.
– Хм... Кто-то родился в жокардовой рубашке, а я в блейзере.
– Как к вам относятся окружающие?
– Сверстники сторонились, как от случайного гола-голыша, старшие осуждали за  причудливый декор и использование незапятнанной репутации в корыстных целях, и поэтому чувствовали себя в моём присутствии неуютно.
– Вы преуспевали в школе?
– Смотря за кем, школа-то мужская.
– Посещаете театр вечерних платьев и эполетов?
– Нет, но недавно скатал на выставку медных музыкальных тарелок в Китае в Ли-Таврический музей. Он целиком соответствует моей индивидуалистической фисгармонии чувств.
– Каково ваше мнение о положении в мире?
– «Concord» приземлили. Сотрудничество закончилось.
– Что вас больше всего заботит?
– К какому событию привязал ковбой коня, когда въехал в город, а также закупорки в теплоцентрали кровеносно-сосудистой системы.
– Как добиться финансового успеха и жизненного процветания?
– Примером может служить Индия с её кастовым сбором.
– Вам чужда ненависть?
– Ничто человеческое мне не чуждо, например, порционное ублюдство в привокзальной столовой в момент разжёвывания рифлёной подошвы кровожадного бифштекса вызывает у меня отвращение. А сигареты уважаю больше людей – они не сгорают от стыда и любопытства.
– Что вы думаете о блондинках?
– Я заметил, что они неосмотрительно осторожно относятся к шоколадкам-полукровкам – чёрное с коричневым притягивает свет.
– Ваша любимая задушевно-заоколесная песня?
– Я не возражал против Пахмутизации песни, но мучная баллада Поля Маккартни «Верь Мишель» нравилась мне больше.
– Ваше отношение к беспроигрышной лотерее?
– Как к «Божественной комедии» жульнического присуждения некоторым странам проведения в них Олимпийских игр.
– И как вы относитесь к коррупции?
– Сковыриваю скорлупу, а на остальное мне Нахичевань, как филину с осоловевшими глазами.
– Кто вас больше всего удивляет в радиопередачах?
– Человекус-Эдуардус, останавливающий время и усыпляющий слушателей под аккомпанемент собственного храпа.
– Вам знакома мужская зависть, зарождающаяся, когда кто-то превосходит твои талант и возможности?
– Завидую гинекологу, катающемуся жерновом сыра в парафине. Он думает, что просвитериане носят английские свитера, а метроном – пульс планеты, прощупывающийся артерией в паху.
– О чём бы вы могли мечтать, кроме писательской карьеры?
– О, если бы я стал олигархом на Востоке, я бы поверил вШиву – отрубили руку, а пять осталось. Хотя с хвостами ящериц дела обстоят намного лучше – у них, чешуйчатых, не яйца отрывают. Обратите внимание, что новое всегда ругают, поэтому я, идя в ногу с веяниями нашего времени, ускоренно старею.
– Вижу, что вам не чуждо высокомерие.
– Я пыжусь, когда прочищаю ствол ружья с помощью маргарина, оказавшись от «сливочных» масел.
– Вы, упрямец, настаиваете на Своём, а Он с годами усыхает.
– Не судите по себе, вас это не спасёт. Как ни крути, а в жизни всегда доминируют хитросплетения лаптёжников, лаптопников, и за околицей слышатся кюветные страдания лимузинщика.
– Тогда охарактеризуйте политическую ситуацию.
– Для начала XIX века была характерна угнетённая психика  широких масс. Не зря же, заимствованная Грибоедовым из английского известная фамилия – Фамусов и родная – Молчалин прославились в века. Да и Пушкин после ссылки был выпущен в Италии в переводе на неаполитанский, как Александр Митралья. К счастью всё обещает поменяться к президентским выборам.
– Судя по всему вы любите родину, так почему вы отступаете?
– Мне подсказали, что победа будет за нами.
– Вы, как гуру, в оборзевшем состоянии сомнамбулы.
– Да, гипнотизировать сподручней увесистым маятником.
При этих финальных словах создатель передвижного постоялого двора Садюга смахнул скрупулёзную слезу на  Фрумочку, отпрянувшей от исходившего от него запаха. На пергаменте его стариковского лица была крупно написана печаль.  Та высморкала нос в юный платочек с кружевами, подаренный тридцать восемь лет назад настырным ухажёром. Пряча размокшую от слёз тряпицу на многострадальной груди, Фру-Фру не предполагала, что Садюга получил известность, обезглавив свою поэму, прославляющую половонесочетаемый  уровень аморальных стихов. Пользуясь подходящим моментом Амброзий, как бы невзначай, опрокинул на Фруму лавину неадекватных слов в двусмысленных строчках, с трудом избежавших зверски забитого словечка «соитие». 
             
Город прячет пороки и страхи
За привычными стенами дня.
Кто увидит меня, без рубахи
На поскрипывающей плахе
Обнимающего тебя.

Смоет ливнем любви сомненья,
Потому что сегодня со мной
Руки, губы твои и колени
Слились в калейдоскопные тени
И заигрывают со стеной.

Разорву круг враждебный, порочный,
Чтобы больше тебя не делить.
Дни, украденные, в ночи
Превращу, не забыв, между прочим,
У тебя руки попросить.

Но ответишь с улыбкой негромко,
Не казни себя, не вини.
Мне любовь, как конфетка ребёнку,
Ни к чему перестройка и ломка,
Ночи – мужу, любовнику – дни.

Город прячет пороки и страхи
За привычными стенами дня.
Не увидишь его, без рубахи
На поскрипывающей плахе
Обнимающего меня.

      Не умоляйте собственных достоинств – их и так не видно. Хватит измерять торговлю совестью в песнях и  потягиваться в постели, предвкушая ночь любви к себе. Стеснённую связь тесьмой не назовёшь, – брякнул укротитель, поглядывая на свой причандал, мечтавший быть пропущенным между ушей и баллотироваться от партии «Оборванцев общественных телефонов». Стряхивая сигаретный пепел на пол, у него появилось приподнятое настроение, но боясь, что кто-нибудь шмякнет его об пол, Амброзий Садюга, которому особенно удавались гитарные фельетоны полные говна и юмора (неизвестно чего больше), добавил, – сделал дело, и убирайся пока накрапывает спермацетовый дождик!
Кажется шалун Дюгонь Папи-Росса – автор польского мюзикла «Парасольки» и стоматологического водевиля «Роторасширитель кругозора при двустороннем пережёвывании одного и того же» заметил: «Ловелас ворует любовь, а я получил повышение – меня назначили на удаление миндалин».
И что такое – запоздалая любовь, церковная супсидия нуждающимся в помочах или судебный процесс сразу над обеими? Ошибаетесь, она приносит неисчислимые убытки и потери, как хрупкие, бьющиеся о берег волны.

                Сосед под столом пытался передать мне
                старую перечницу –  она проснулась и просыпалась.

    Глава 47.   Задачи самоотрешённости

С годами у Опы развилось двойственное отношение к Зосе как к женщине. Он убедился, что она не сомневалась, что итальянский композитор Скарлатти получил свою фамилию, переболев скарлатиной на музыкальном месячнике «Viva Вивальди!» Опу проинформировали, что первый её муж, одомашненный душегуб, вышел из повиновения и не вернулся, обозвав Зосю образцовой шлюхой за поветрия на дворе и непрерывную связь со Славкой Черно-Сливом.
Не доведя дело до слёз, Слава ударом меж глаз – предвестником искромётного юмора точильщика тесаков и ножей, прервал её разродившиеся рыдания. За этим последовала токсикозная перепалка по телефону, напоминавшая заунывную болтанку в кругу скально-неуступчивых поэтов с непрерывным наматыванием нервов на палочки, выкраденные из китайской забегаловки.
С той поры Зося жила незамеченной в Подземелье Опечатанных Грёз. Доброжелатели убедили Опу, что в женщине заложен тайный враг и соперник, а её утвердительный ответ – уже само по себе согласие, но победить её можно, если выловить языка и страстно целовать его, не заработав при этом папилому. Убаюканый рассуждениями и, расточая тёплые улыбки подогретые достословными намерениями, Опа, произвёл калибровку отношений и произнёс торжественную речь водоизмещением в три тонны:
– Предоставляю слово создательнице кафе «Ночные бабушки»  эксперту по газовой и надгробной плитам – Зосе Невозникайте. Звёздочка моя, прошу к микрофону, расскажи, как уложиться в пять минут с семью Неприхотливыми по заранее оговорённой бросовой цене и не давать им средств к выживанию одного из другого.
Дама увесисто постучала указательным (на всех) пальцем по наковальне драгоценного металла, дыхнула перегаром, не выветрившимся со вчерашней бездекольтешной закрытой вечеринки  в свитерах до второго подбородка, который можно было принять за третий. Выловив в бюстгальтере удостоверение двуличности на предъявителя, она произнесла привязчивые, но мало запоминающиеся дистрофичные слова в форме заковыристого вопроса:
– Говоря о материи и идее, что считать первичным, осанну или осанку? – попыталась термометром встряхнуть аудиторию Зося.
 Присутствующие испуганно притихли на своих местах. Кто схватился за соседские ручки, а кто и за потные подлокотники, переглядываясь и поглядывая на стенные часы. Недоверие в зале подкреплялось дежурными повязками неестественных улыбок.
– Итак, тема беседы: «Не важен предмет, о котором мы говорим, важен его валовой национальный продукт». Хочу непосредственно сейчас ознакомить присутствующих с отдельными постулатами, чтобы в дальнейшем не возникло недоразумений. В связи с общим падением морали, не затевайте канитель на ёлке, и задавайте вопросы, не используя ненормативную лексику. Мне она, извините, по...  а вот начальник её органически не переваривает. Из предыдущего опыта в нашем клубе замечу, что не любая женщина с побелённым фасадом забот способна на сексуальный ураган в частном бассейне, наподобие членши клуба Евпроксиньи Клёцки, вечно пристающей к инструктору: «Дай поносить Фаберже!» Следуя расхожему мнению, я считаю, что мечта всякой распутной царевны-лягушки – стоячее болото. Я тоже пробовала самоутвердиться в потливой похотливости людской трясины, – подтвердила Зося, потирая перепончатые лапки, – признаюсь, от дерзновенной мысли засосало под ложечкой в подреберье и серебряной во рту. Жаль, мы лишены возможности услышать из первых уст мнение Ниночки Вортусоски. Напоминаю дементам от рождения – «Скороспелая девчонка» безвременно выпала с балкона. Меня от траурной ренты этой мысли об инциденте озноб пробирает и бьёт по голове, наподобие Биг Бена на Лондонском Тауэре.
– Нарывно назрел подозреваемый вопросик, – вставил Даник Шницель (работе на износ он предпочитал вещи на вынос), – когда меня изгнали из братства пожарников – не у того топорника работа в руках горела, хотя и не спорилась, получилось, что меня пинком без подъёмных  выбросили на произвол судьбы, не успев посоветоваться с нею. Тогда я понял, что дорогостоящие духи не бывают злыми, и как я ненавижу женщин, толкающих нас на подвиги в инвалидной коляске времени. Заведомо предупреждаю, что вряд ли кто сможет меня чем-то удавить. Я – не рукоприложен.
– Если это считается вопросом, – обрадовалась Даниковой инициативе Зося, – то считайте меня индивидуумом, дослужившимся до звания еврейтора израильской армии.
– Правильно, – захлопала в морщинистые ладошки Мура, – мужикам следует гулять с умом, им нельзя предоставлять альтернативы, не то возникнет вопрос, с кем нам остаётся делать то же самое с незатейливым набором прелестей, выданных природой?
      – Своевременное, но неуместное замечание, и главное, политически безграмотное, – отозвалась Зося, – нам не хватает новых ощущений, ярких эмоций аналогичных эффекту производимому скрепками на свежевымытых яйцах.
      В непредвиденной завязи беспредметного разговора слово взял, поднявший, было, на него первым руку, бродяга Борис Политура:
– Довожу до вашего сведения, что я люблю яйца в присядку, но не всмятку, женщины меня не поймут, ну и чёрт с ними.
– Я вас сейчас выведу из помещения за подрыв моей репутации в нескольких местах, – возмутилась Невозникайте, – если вам в жизни не хватает пепла, то соберите перхоть с собственных плеч и посыпьте себе голову ею из расчёта $3 за стакан... семечек.
– Дайте высказаться незатейливому человеку, сотканному из юмора! – квадрофонически всколыхнулось со всех сторон.
– Вот именно, – воспрянул духом Политура, – довожу до вас отрывочные сведения – на пляже под променадом на Драйтоне с полгода как скрывается узкий специалист по вашей клубничной части – аллопат-яйцепевт Прокоп Половик, полковник войск по внутренним болезням в отставке, которого на миллион судит больной на всю голову Догмар Стружка. После проведённого Прокопом на пляже лечения Стружка потерял веру в себя, и собирается  вытряхнуть деньги из Половика, не убивая его до выплаты по суду. Короче, Стружка на распутье. Так этот чмырь Прокоп обещает доказать (конечно, за вознаграждение), что мужские плавки с хвостовым оперением «Forplay» помогают поддерживать насущное и весомое в них на высоком профессиональном уровне, не вступая противоречие, чтобы не снесло течением. По этому поводу я готов держать пари за обе руки и доверить бесплатно сокровенную тайну.
Дорогие твари-щи, прошу проникновенного непечатного слова. Дайте выступить, что называется единым в рот вас фронтом. Этого требует мой непритязательный мозг – синтезатор передовых идей, работающий с полной отдачей. Ну и что с того что я пьяница на вынос? Лебединая песня моя – рюмка водки, и каждый раз беря её нежно за талию, я отдаюсь новой композиции. Душа у меня, понимаете, задёрганная, музыкальная, но без квитанции на отпущение грехов. Параллельно в голову приходят разные аллегории, исключая, конечно, бывшего вице-президента Ал Гора. Я с аллегориями легко справляюсь – вставляю куда попало и глотаю подслащённые жизнью пилюли такими как они есть. Мне, дорогие твари-щи, простите за каламбурную абсракцию, не надо вармелада.
Но я не хочу поделиться приятными воспоминаниями. Когда в психиатрической больнице, куда я попал по чисто конфликтному недоразумению с корешами, техник-женщина атлетического стихосложения делала мне сонограмму отбитых по-весеннему распустившихся почек, мой одержимый взгляд соскользнул вдоль параболы её бёдер, заключённых в надорванные джинсы в обтяжку, и бабочкой-лимонкой запорхал и замер неподалёку от зиппера. Аж в голову ударило – так не терпелось приложить губы к делу.
Я уверовал в передачу мысли на расстояние и в спермопричину своего появления на свет, а техничка вся сжалась в комок и, извинившись перед сонографическим аппаратом, протанцевала в туалет, оставив меня лежать навытяжку. В кабинете потемнело. Внутри души и лоханке уха образовалось приноравливающееся запустение. Пользуясь тем, что кроме меня никого больше не было, я, наловчившись, мысленно вошёл в неё и углубился с накатом слёз на глазах, чтобы не оставаться в долгу.
– Боже мой, как это романтично, – всхлипнула Мура, – какая высокосортная икра эмоций, – коричнево-карандашный пигмент на её тонких губах побледнел, аквамариновые зрачки сузились.
Даник протянул Муре доставшийся ему от бабушки фельдиперсовый платок, пропитанный нашатырём, почесал носком бархатного ботинка белый носок на замлевшей икроножной мышце, внутренне пугаясь, что там ещё наплетёт прохвост, если поглубже заглянуть в кельи его холодных глаз.
Сиамцы бадминтонно перекинулись взглядами с Зосей. Та зарделась наливным, обгрызенным яблочком (в немой сцене, неожиданно заговорившей от бормотухи, роль булочки она отводила себе, оставив Опе роль статиста квашеной капусты).
      – Прекратите, уважаемый, безостановочный языковый дриблинг, мы не на баскетбольной площадке в задушевной чёрной компании молодых бездельников, когда иссякает терпение весны, лопающееся почками деревьев.
Разрешите подвергнуть сомнению услышанную небылицу, с перепоя и привозная культура не прививается – вмешалась Зося Невозникайте, обеспокоенная своей неадекватной реакцией на взгляды сиамцев и малодостоверные байки с подкатками врождённого каламбуриста и дрессировщика экзотических обезьян, и бывшего хормейстера «Сводного хора каменотёсов» в том же неумытом лице. – Наш  консультант Блямбдадеш Тадж-Махалов утверждает, что ничем не поддерживаемая мошонка, кроме пристроившегося к ней двустороннего musculus Crimaster, в посторонней помощи не нуждается. Естественная тренировка мышц Малого Таза полезнее искусственного поддержания (оно обильно попахивает велфером).
      Обратите внимание на молчаливое большинство всеми уважаемых шотландцев – существуют достоверные данные, что они не носят трусов под юбками. Арабы, афганцы, пакистанцы, индусы, иранцы тоже неоспоримо ходят нагишом в обличительных одеждах, и по этой причине считаются лучшими любовниками в мире. Поэтому, дорогой укротитель, становится понятным, почему Догмар Стружка судит вашего Прокопа Половика. Это не меняет отчаянного финансового положения нашего клуба.
Кстати о яйцах, кто-нибудь принёс кошерные Фаберже? Ну конечно же нет, так я и думала, что вы пассивны во многих начинаниях и что ростовщик житель Ростова! Вот она неискажённая действительность! Яйца Фаберже не сахарная помадка и не фунт изюма, хотя для нас такой подход к вопросу как для петуха – курам наспех. Тем кто не в курсе дела, рекомендую брошюру «Повышенная яйценоскость у нелебяжачего». А пока познакомьтесь с изложением Опа-наса в речитативе, считающемся гимном клуба.   

Я их не ем, я воспеваю их,
Раздавленных, бесчисленно побитых,
У челяди и у послушной свиты,
У властелинов, тех, что нет в живых.

В мешочках, всмятку, жареных, крутых
На завтрак людоедам гуимплены
На блюдечках с каёмкой вожделенно
Разносят и белки снимают с них.

Солнцеобразный нуклеус яйца
С желтком, исполненным холестерола,
Глядит циклопом, не совсем здорова
Еда, что отсылает к праотцам.

К вам обращаюсь: Ваня, Хаим, Фриц,
Понятно, Перепуганным в фобиях,
Все из яиц вы вышли, дорогие,
Да здравствует всеобщий культ яиц!

Потрясённые слушатели молчали. У многих в помещении появилось ощущение того, что требуется слесарь-наладчик отношений со странами Прежнего Востока, с которыми наивные-мы шли на сближение, пока те не поглотили западную цивилизацию. Ошибка превратится в неизбежность, если только милому нашим сердцам христианскому миру не удастся изобличить располагающуюся позади желаний природу монстра и напялить тугие трусы на мусульманские... Теперь уже самоуглублённый Зураб Захотидзе, переставший возбухать варикозными венами на бычьей шее, попытался внести разрядку в тишину о яйцах гармонично-электростатическим осипшим голосом, звучавшим в толчее полемики, как Кока-Кольная рэпсодия рапиристов от музыки:
– Я из собственного опыта вывел, что дефективнее всего унавоженый мозг работает при полной луне, так к чему обсасывать тему, когда её можно удлинить. Если я правильно расслышал, вы предлагаете взять судьбу в собственные руки и делать с ней всё, что заблагорассудится. А кто даст вразумительный ответ на тревожащий меня вопрос, как спать с женщиной по многочисленным заявкам? Я почитатель китайского хиропрактика У-гу, вкалывающего, как папа Карло, иглы в тела послушных пациентов, и туны, не зря же меня друзья тунеядцем зовут. Я также поклонник его теории: «Каждый позвонок в столбе обладает своей тональностью».
Разом взметнулись три руки.
Комнатой овладело подобие безмолвия.
Слышалось шевеление волос в ушах.
Присутствующие избегали откровенного разговора о положении с Фаберже в Ираке и в прилегающих горнодобывающих терроризм странах. Оставалось непонятным, во всём ли  виновата себе на уме пианистка Райс, вручавшая фальшивую ноту не легитимному правительству, когда ветер полоскал горло знамён на фронтоне.
Всем известно, что на фортепьяно играют в две руки, в четыре руки (в шесть рук – Шива). Так почему говорят – пулю в рот, пулю в лоб, пулю в висок – разве это не доказательство того, что Бог троицу любит? А может быть он ничего не имеет и против истерического фортепьянного концерта любовного треугольника?
Бродяга Политура в знак солидарности с Зурабом (у него была  слабость – фотографироваться в обнимку с графином портвейна с придонным количеством монограмм). Боясь разминуться с Зурабом во мнениях, Политура виновато почесал в затылке соседки Невовремя Склещенились, и предложил присутствующим – прежде чем почтить кого-то вставанием, начать развивать и внедрять в венерологические практики города дремлющую инфекционную теорию «Как поиметь женщину до востребования на научной основе и вельветовой кушетке без матрацной сетки?»
Если кипячёные страсти «Клубников» остыли и улеглись, почему бы и мне не прилечь в начальной стадии избавления от наболевших мозолей условности, подумал он, поглядывая на модные островерхие шляпки крыш частных домов. Неказистый Садюга шумно засопел дискантом и понёс что-то о неуёмности на перекошенных лицах лужаек за пределом дозволенного в городе неоновых проспектов, раздаваемых на перекрёстках с плотноприлегающими к ним улицами. Он коснулся наболевшей темы квашения любопытных носов, учитывая их форму, не упустив шутки на злобу дня о Пуше-младшем и ненавистном ему мэре Апломберге.
Зося, нервно кусала губы, относя их к атрибутам прикладного искусства. Она не перечила Амброзию, исподволь заметив:
– Не знаю почему, но вы мне нравитесь. Вы совсем не производите впечатления женоненавистника, утверждающего, что ночные бабочки вылетают из танковых гусениц, как об этом шепчутся люди не бельмеса не смыслящие в биологических и политических процессах над насекомыми, – к поскудникам Зося относилась без особого интереса, все они были для неё предметами любви по цене одного, как принято на вещевых распродажах вещдоков.
Это явно возмутило тонкую обегемоченную натуру громоздкого Садюги, и он выкрикнул запоминающуюся фразу:
– К вашему съедению, я ничего не произвожу, кроме шума. Я – эротопоэт с отфильтрованными патетическо-симфоническими чувствами паштетного характера! – слизняк язык прошёлся по обветренным губам и убрался за жилистый ряд зубов Садюги.
После заявления Амброзия, вызвавшего у женщин дрожжи брожения, близнецы Евдоким и Моня с пеной у ртов (сказывалась повышенная моторика после посещения питьевого заведения) предостерегали аудиторию, от раздела любви на троих в присутствии четвёртого в период самоподкупаемости и оккупации недозволенных и коростолюбивых намерений в стране, где кровельно-крышующие средства имеют тенденцию ни с того ни сего подскакивать в цене, а женщина уткнуться в слезу полную подушек.
В заключение братья осмелились предложить следующую встречу членов клуба в непотопляемом понтонном баре для некурящих симулянтов «Сломанная сигарета», где (по слухам) балерины на подмостках  выпадают из пачек. Предложение основывалось на том, что если один видел радугу в небе, другой находил её в бензольных кольцах луж, но никто не решался разогнуть разноцветную, потому что никому из них не довелось прожить свою жизнь с секс-бомбой в укромном бомбоубежище.
Председательствующему Опа-насу Непонашему показалось, что прения зашли в тупик и собрание сворачивается в рулон. Разумеется, он высказал всё, что думал о присутствующих, когда большинство пришло к единому запасному выводу без видимой отдушины: «Свои носки – не Пахмутовой, и после продолжительных премиальных прений никуда не годятся».
В городском парке играл оркестрик из пенсионеров-наёмников. За продвинутым вальсом  столетней давности «Амурскими полны» заскользила лыжная-прощальная «Дом, бай!», вслед за ней забугил  африканский «Не в Лимпопад».
В придорожной закусочной «Талисманыч» нездоровая пища погибала в застенках ненасытных желудков за равномерными беседами о волнообразном житье, когда за правопорядком следуют левые бесчинства с их амнистиями, послаблениями и тошнотворным понятием равенства в принудительном порядке, сильно смахивающим на борьбу Чебурашки светскими приёмами против геноцида кракодилера Гены, удерживавшего мятый фрисби в мятных зубах.
В пивной виновато разливалась горечь захолустной гармоники напополам с желчью по фужерам, заедаемой цукатами из засахаренных цикад, давших стрекача. В участках скопления углекислого газа (по чьей-то  научной оплошности или по недосмотру кого-то, вошедшего в состав воздуха) с невозмутимым видом зажжённых кончиков сигарет замельтешили флуоресцентные светлячки.
Гирлянды комаров-кровососов принялись за своё многотысячелетнее ремесло. Самоотверженные влюблённые занялись веками сложившимся раскладом на деревянных скамейках. Клубное сборище в кровососущей пиявочной квартире самораспустилось, превысив свои полномочия. На лицах были заметны изъязвления сочувствия потерянному времени – он любил её в воспитательных целях, а заодно и вздёрнутый на виселице переносицы носик.
Участники собрания для пущей конспирации расходились поднимающимися от земли парами, обмениваясь мнениями о неравномерном распределении нефтяных запасов непонятно за какие коврижки, и обсуждением перераспределения минеральных  ресурсов известными хапугами. Особенно осторожничал оратор, в котором беспрерывно трещал сверчок благонадёжности.
– Почему бы людям вместо денег не обогащать друг друга знаниями, прохаживаясь по деревянному настилу из Буратино? – спрашивали одни, шелестя в карманах посторонних купюрами.
– Знания как болезни. Вы, к примеру, лечите не врал гею? – возражали другие, нехотя проверяя медицинские страховки, – и кто будет лечить заболевших знаниями в случае неудачи внедрения страхового агента вкрадчивым в карман голосом?
И только стройно сидевший у окна с маской угрюмого сыча, румын-пиротехник и специалист по набойкам каблуков E. Coli Наврежу, потерявший на родине высокооплакиваемую работу, всё ещё слепо верил жене своего товарища – загнанной каурой кляче, с её туго зашнурованной корсетной мечтой о скачках. Отличавшаяся от всех вытянутой физиономией она была принята в стойле за свою, пытавшуюся сожрать всё за один присест, и пятый год птичкой билась в силках своего покровителя. По вечерам она встречала его холодным взглядом и ледяными ягодицами, занятыми дыхательной гимнастикой по йоге.
К чему скрывать, с детства троечник и рассказчик бородатых анекдотов до талии Николай Наврежу готов был абстрагироваться в подхалимажных «кульбитах прогнувшись». Он не считал себя третьим с вишни и подглядывал за этой семейной парочкой в щёлку сумбурных отношений. Николай говорил себе: «Всем известно, что дети – это цветы жизни, но я их развожу на чужих балконах и подоконниках, строго соблюдая право первой безбрачной ночи». Посмеиваясь над своей не сложившейся бактериальной судьбой при комнатной температуре смеха и покатываясь от него на пригорках ягодиц, он поглядывал на ивняк, рассчитывая  рехнуться от счастья без напарника, наперсника и наперника в раструбе у какой-нибудь девчушки за пять таллеров в час аперитива. А почему бы и не выбросить сурдинку, перекрывающую дыхалку тромбона, чтобы не тромбозило в сосудах, думал он, когда после стакана водки «Серый гусь» Сюзан с галльской галантностью поднесла ему второй, по достоинству оценивая раскалённую лаву зажигательного словарного запаса отребья. Отказывать было неудобно. Так Николай узнал, что моча может пахнуть ацетоном. Откуда ему было знать, что Патронташ(can’t) не столица узбекской Пруссии и у парижских влюблённых в жёлто-зелёном сопротивленческом «маки». Такое считается моветоном в кафе-шайтанах, где силу шторма измеряют в костюмерных балах.
– Да-а, – протянул Коля, и на побледневшее лицо внештатного мыслителя легла сургучная печать неподъёмных раздумий.

               Гадкая погода. На улице колотун и ужасно мёрзко.

     Глава 48.   Ночные бдения
      
      Вечерело. В воздухе становилось малодушно. Прокашлялся на стыках рельс над головами сабвей, в головном вагоне которого метро-фан машинист-негр Триптофан Глюк наигрывал на папиросной бумаге прикарманенной расчески лейтмотив из постановки «Запорожец за Дунаем» в Мекке.
Липкий пот надвигающейся ночи прошиб потускневшую Доску Почёта и она заметно увлажнилась. Немытое стекло по-испански Запотерро. На Восточном побережье господствовало изнурительное влажное лето, напоминавшее ад тропической Индии с её удушающими равнодушными ночами.
В отблесках затонувшего заката разваливающийся веер перистых облаков отливал розовыми ладошками баскетболиста-негра.
Пришибленная моросящим дождём пыль приставала к  башмакам, как шлюха на бульваре к подгулявшему морячку.
Туман не спеша стелил серую перину на поперечно-полосатый матрац шахматных досок стрит и авеню, глумясь над изрытым оспенными дырами асфальтом.
Непонятно откуда набежавшие косматые брови кучевых облаков клочьями запятнали небо, а бесформенные туши туч заволокли его, вползая из-за горизонта огнедышащими зарницами.
Нахмурившийся глубокими морщинами тучный гуляка-вечер неумолимо наступал на смену дня, снисходя до города,  облачившегося в одежды чёрно-серых тонов. 
Природа, не допускающая подделок (каждый индивидуум оригинален сам по себе) была целиком занята производством эффектного впечатления на зрителей, отказавшихся в его пользу от сидения перед поглотителем времени – телевизором. Её хаотическое распределение ролей следовало одно за другим.
Угасающее пламя заката мольеровским любовником (Мещанин Притворянский) облизывало багровые облака в отсветах небоскрёбов, взлетавших двусторонними скалами над Третьей авеню.
А на другом конце огромного города пришелица-ночь обещала накинуть на черепичные крыши Южного Брюквина пелерину удушающей влажности, поглядывая перламутровыми пуговицами тусклых фонарей в окна. Сдвинулись карандашные наброски чернобровых туч.
В почерневшем небе зазмеились карательные отряды шлифовальщиков бриллиантовых потоков дождя – молнии. Извивающимися добела зазубринами серебристых ножей они разрывали небо на ошмёточные ломти и отбелёнными корнями скармливали их невидимому монстру.
Ослепительно белые – хаотично образовывались они в электростатических размолвках и трениях скоплений туч и кинжалили землю, испещренную оспой гигантских капель.
Зарядил дождь.
Несговорчивыми воробышками зажурчали балаболки-ручейки. Гром палил, ревербирируя.
Заброшенное между покосившимися домами поле заковыляло травой на ветру, который порывами налетал на вековые деревья, перебрасывающиеся тенями и шевелящие желтеющими на фоне тёмно-синего неба напыжившимися шапками.
Завершало впечатляющее зрелище распрей туч стаккато града, выбивающего чечётку фламенко.
Импровизатор-ветер геликоном гудел в дымоходе камина борцовского кафе «Сломанная ключица». Сгустки не простиранных облаков пересекали океан водоизмещением в триллионы тонн, огибали холмы и изливались в истосковавшуюся по влаге долину, создавая водоотталкивающее впечатление потопа.
Ранеными чайками кричали несущиеся по мокрому асфальту авеню алые пожарные машины, вливаясь в волнообразный светофорный поток. К ним из перпендикуляров улиц присоединялся заунывный вой ненасытных гиен – машин Скорой помощи.
Прозрачные пальцы дождя барабанили по арбалетам изогнутых крыш и поблескивающим стёклам продрогших домов. Жалобно всхлипывали лужи под ногами приходящих в себя пешеходов. В приступе ярости жёлчного пузыря водяная рябь отражалась на их искажённых внутренней болью лицах.
Мириады капельниц пронзали многослойный дымящийся воздушный пирог, пузырящихся выхлопных газов и смердящей гари, смывая пыльную тушь с загнутых ресниц ветвей и птичий помёт с крыльев автомобилей. Шумные водопады, ниспровергающиеся в ущелья и теснины, взбивали пенистый крем у жерл вспомогательных водостоков.
Ливень (зачинатель водной квадрофонии) промывал кишечник мегаполиса, воплощаясь в полисандровом взлёте глиссандо водосточных труб. Он подстёгивал кажущиеся ничтожными букашащиеся фигурки людей, не успевших скрыться и разбегавшихся во все стороны, покачивая бёдрами, согласно ритму разыгравшейся стихии. Волокнистая дождевая ткань набрасывала пряди на озабоченные лица. Мокрицы пресных слёз сбегали по щекам.
Грязные бурлящие потоки затягивали сквозь тысячи сточных решёток в подземные вены города окурки и объедки. Они оставляли на тротуарах картонные и пластмассовые контейнеры с человеческой накипью – бомжами всех цветов радуги, искренне верящями в бесплатную ночь закрытых дверей ещё неокончательно потерянного общества, которому, в сущности, на них, мелкую шушеру, было, наплевать, как и на то, что дым вырвавшийся из печной трубы становился бездомным. Казалось, город тупоносых штиблет вот-вот вздохнёт и с облегчением очистится от скверны в переливающемся венском вальсе раскрученного на три четверти дождя. В мире пряностей и вожделений свистопляска взбунтовавшейся природы задохнулась. Замерцали звёздные ожерелья, разбросанные по небу художником-Создателем, легко вгоняющим девушек в краску, с первосданным экзаменом на прыщавую зрелость и переносящим её к себе на палитру. Выглянул овальный кусочек каре-декольте синего неба. Из окна в ванной напротив вечности доносились лущёные звуки орехов с прерывистыми придыханиями вовлечённых в этот процесс. Звонари созванивались церквями.
Трансвестит-вечер обнимался с относительным покоем, путая заклинания шамана с шарманом, муслин с маслином, мюсли с навязчивыми мыслями. В нём жила актриса, мечтавшая о красном голливудском ковре, залитом помидорной кровью, принимавшая успокоительного, не взирая блондин он или брюнет, и тренирующаяся в присутствии посторонних без каких-либо соображений на текущий счёт в гримасках в пределах гримёрной.

Мы бродили по пляжу в предрассветном тумане,
Волны плавно катили, зарываясь в песке.
Ты дарила улыбку, волне подпевая,
Ожерелья из пены подносил я тебе.

Не желали расстаться, потому что не в силах,
Потому что боялись любовь отпустить.
Потому что мы оба пришли из России,
Там нас жизнь научила по-иному любить.

Ты меня поразила богатством душевным,
Никогда не встречал я такой красоты.
Я запомнил тебя, сотворённой из пены
В миллиардах каратов из чистой воды.

Занимается утро в урбанистской клоаке.
Направляемся к пирсу, к неизбежной судьбе,
Там жена-истеричка заждалась в Кадиллаке,
      И твой муж-неврастеник обкурил БМВ.

 Проказник-дождь прекратил свой долбёж, хлёстко откинув плети волос за странствующим лунатиком – горизонтом. Пескоструйный ветер с пляжа попытался расчесать их, но у Северного Борея не хватало сил, и он аннулировал природный заказ. Заливное сверху и отбивная градом по крышам прекратились. Розовым пуншем вздымался завершающий аккорд заката. Опа унюхал, расхлябанную осень на исходе, накинувшую жёвто-блакитное покрывало.
– А были «те ещё» минуты, – разочарованно вздохнул Опа Непонашему, и сожаление, слетев с его насмешливых губ, беззвучно разбилось о её застеклённый взгляд на открытой террасе.
– Зося, открой фрамугу, дай войти мсье Свежему Воздуху без деланной влажности на твоих глазах. Я бесконечно устал от кондиционера, от гула производимого этим электрическим гунном, от бестолковых людей с компьютерами загруженными повседневными заботами и мелочными интересами. Покажи мне хоть одного среди них, принесшего золотое яичко или немеркнущее произведение Фаберже. Сегодня собрание  напоминало сказочное перуанское млекопитающее Тяни-Толкай не где-то высоко в Андах, а родом из человеческого зоопарка – Че-ло-пар-ка. Эта тирания неочищенных фраз, это языковое потрёпывание за ушами, завязанными на затылке, поглаживание хохолков не сформировавшихся характеров вызывало у меня гадливое ощущение. Я чувствую себя трактором, раздавившим собственную гусеницу. Я не приемлю и отторгаю наносной ил снобизма, в котором различаю животноводческую ферму цветущих скотских отношений, лишённых конкретных желаний. Меня окружает ров наполненный не натуральными соками, а жалкими выжимками с добавками желчной горечи. Поверь, все эти ходячие экспонаты, промелькнувшие вчера, недостойны принятия в «Клуб Интимных Встреч». Ты обратила внимание на бродягу, ведущего себя так, как будто ему наполовину оторвало язык в боях за свободу отрыжки в присутствии достопочтенного кворума? Страшно подумать, что твоя жизнь – неразделённый пирог, и я её опекун.
А нечленораздельные сиамские близнецы, досконально знающие друг друга? Создаётся впечатление, что они познакомились ещё до  рождения Христа, но имеют смутное представление о Таиланде, где был зарегистрирован их феномен. И во главе шокирующего паноптикума с его иерархией подсознания стареющий я, с неподвластной простатой, по капле мучающей фарфоровый писсуар с литографиями! Как тут не отливать матовым светом?!
– Да уймись ты, пенсионер, любящий женщин гуртом по старой памяти, – неприязвенно поморщилась Зося, провожая слова сожителя вдаль брезгливым взглядом, – лучше  поставь убаюкивающий шансонный коктейль Лёши Пододеяльникова, о расторможенно-тронувшемся поезде пребывающем в депрессии, а по какому пути – неизвестно, сообщить не изволили.
Заметим, что если Солженицын летом 1974-го писал под дубом вековым на даче в Фирсановке архивными глыбами, для поклонников, принимавших публицистику за литературу, то Опа-нас в пик популярности рокенрольной группы «Выдвижные подбородки» самоуверенно выстаивал над писсуаром, предпочитая вместительные словарные ёмкости, пугавшие поначалу, и каким-то путём поступавшие в распоряжение многострадальных  читателей. Как пояснично пояснял Опа-нас Непонашему, излишки творческой воды не вредят в засушливый литературный сезон истомившемуся горлу. Дубовый компаньон в липовом деле он крякнул, пропустив клокочущий глоток из бутыля «Самопал», и преодолев досадную заминку, потянулся к стопке забитой компактными дисками. Вытащив из коробочки новоиспечённый пластиковый блинчик под № 59 «Нос домашнего квашения», он поставил вещь № 1793 группы «Линолеум», написанную в память о несостоявшейся революции в конце XX столетия в ещё не разделённой Канаде. С точки зрения отзывчивого на будничные события поэта-эрота Амброзия Садюги эта слюнявая романтика представляла собой  пропаганду агентства путешествий Проходима Пасса, рекламирующего себя два раза в неделю на утрусском радио «Босота». 
               
Обратно тянет в Монреаль,
Я выхожу на магистраль
На девяносто пятую дорогу.
Мотор пантерою урчит.
Предупреждали же врачи,
Что я схожу с ума, но понемногу.

На акселератор жму ногой,
И кажется не я, другой
Стремится пофранцузить в это лето.
Париж не нужен и Монтрё –
Рекой «Святой Лаврентий» ждёт,
Пробивший путь меж улиц и проспектов.

О Монреаль, о Монреаль,
Ты моя радость и печаль,
К тебе лечу как мальчик на свиданье.
Твой перезвон колоколов
Разгонит рыбаков улов,
Но подчеркнёт величественность зданий.

Чтоб посидеть в твоих кафе,
Готов на аутодафе,
Не вынести мне годовой разлуки.
Изящество и красоту
Твои в себе всегда несу,
Возьми меня навеки на поруки.

О Монреаль, о Монреаль,
Ты моя радость и печаль.
О Монреаль, о Монреаль...

Потом возникла совершенно другая по стилю песенка, в которой упоминалось: что свои грехи можно искупить, не замаливая, а чужие, по большей части непростительные, усугубить, обмакнув в писательские чернила;
что отношение к женщине как к средству транспорта автору в корне претит, и он продрог до безмозглости ногами насквозь;      
что он приболел с субфебрильной температурой к воображаемой Прекрасной Даме с обеспокоенной душой и растатуированным по всем правилам Харлей-Дэвидсонского движения телом; 
что он, иждивенец, c профилактической целью понижения скачущего артериального давления пиявкой присосался к её груди до прихода участкового врача возрастной категории.
      Заканчивался цикл балладой о поднятом им восстании в совмещённом туалете против недоюбленной третьей жены, которой самой судьбой было предписано стать миллионершей. В этом цикле он обращался к ней: «Косуля ты моя!» (Она слегка косила. За кем-то глаз, да глаз нужен, а эта контактными линзами обходилась).
В одной балладе он победил  себя, оставив ей дом и два спортивных БМВ. Будучи  женщиной благородного кишинёвского происхождения, она горячо его поддержала и ссудила денег под непристойно выгодный процент для прохождения лечения в психиатрическом отделении брюквинской библиотеки имени Левина.
Зося разревелась, глядя на прыткие солнечные зайчики, имитировавшие на стене беспорядочные перемещения НЛО, и попросила вырубить звук, мотивируя своё требование тем, что она больше не выносит воющего Опа-наса. Несомненно, признала она, ты один из выдающихся бардов наполовину прикрытого верхнего правого века на окружающий мир, и являешься приложением к внутреннему неприятию всего окружающего, отличающегося изогнутой философской линией поведения. Правда поражает твой склад ума, которому недостаёт трезвого заведующего для инвентаризации не расфасованного песенного материала. Лауреат конкурса привокзального пения Опа-нас Непонашему ещё раз посмотрел на Зосю испытующим взглядом, с состраданием, и подчеркнул свою кудлатую мысль, – не зря люди говорят, что мои песни облади-облада(ют) силой недоказуемых теорем. Затем он с присущим бардам артистизмом зажмурил затёкшие в орбиты глаза, как будто предстояла облава на таланты и погрузился в сон, подчиняясь неписаному закону «Сжатия любовного кольца». Ему снились деревья, увешенные телами, и старшина на плацу с зычным: «Правошланговый запевай!», и что его посадили на заячью губу, а там, приняв за крота, наказали земляными принудработами. От страха он готов был провалиться легендарным Ионой в китовую пасть, но проснулся, и вновь погрузился в сон, где уже предстал сутенёром на углу, изучающим тарификационную сетку оплаты профессианалок (колежанкам он предпочитал постоялок у дверей). Потом Опа-нас перевоплатился в, вождя индейской резервации, в полной боевой раскраске мчавшегося в холодной испарине костлявым бегом, переводя дыхание на 3-ю скорость и, жадно захватывая ртом воздух. Вот он загребает ненасытными руками плавающие в воздухе предметы первой необходимости и щедро рассыпает пенящуюся микробную флору изо рта.
На бегу Непонашему пытался скрыть растерянность, но мерзопакостная рубашка в аленький цветочек, напыщенная на брюки, оказалась слишком короткой. Ему, человеку освоившему почти все цивилизованные языки мира (кто-то говорит первым, а кто-то погружается в золотое молчание), не удавалось театральным жестом заправить язычок вечерних туфель, и всё это вместе раздражало. Его знобило и трясло. Левая нога спешила за ним с отрывом от производства в три метра, не как у испанцев, несущихся наперегонки с разъярёнными быками в Памплоне.
Это всё из-за моего неуживчивого характера, каялся Опа-нас, значит, ещё имеется шанс стать президентом и без дисциплинарных взысканий запятнать совесть признаниями в чём-нибудь овальном. Не дай Бог попасться на удочку, где роль крючка вакантна.
Непревзойдённая докладчица до собственного счастья – Зося, которую участники сборища забросали вопросами о её происхождении, как грешницу камнями, стремилась вуалевым потоком по гравитационной дорожке навстречу к Опа-насу. Купец в нём кричал: «Выделите мне подходящую тару, и я изолью в неё поток эмоций! Не зря же в шпионских кругах увеличился объём продаж, а в цирках количество пожирателей огня! Мы – гильдия разгильдяев!»
Сказывалось, что мальчишкой Опа подрабатывал разносчиком сатирической заразы – «О’стрит», являвшейся главным органом театрализованного представления о жизни.
Зося вопрошающе вздрогнула и очнулась, поняв, что заседание клуба закончилось, а Опа (та ещё ехидна с высоким коэффициентом смазливости) спит, потягивая гомериканский воздух мясистым носом с деловыми прожилками на бордовом носу. Ей, незнакомой с его утренними переживаниями простолюдина, ознаменованных  поднятием простыни в честь необузданного акта любви, недоступен был момент горения низа живота, в то время как его мысли рождались в устье противоречий. Они, прошмыгнув потоком, соединились мостиками слов под шебуршащую песню дождя в обрамлении мотива любовной символики раскрытых «Шербургских зонтиков», в которой женская любовь стыдится своей козлиной привязанности к «столбу», а лихая беда, развлекая компанию, не приходит одна.  Привратники открывают ей ворота, в то время как дерматиновые двери и преступники отпираются во всю.
Больше всего Зося боялась, чтобы в Опе не проснулся встревоженный творожный сурок – издатель журнала «Ори сто крат», под лозунгом: «Каким бы ни было ничтожество – по-идиотски круглым или (после обрезания) усечённым конусом в брючине, во всех его проявлениях оно остаётся незначимым, даже если пьёт партийное пиво «Краткий Coors и в порыве страсти тульским пряником забирается с головой под расклешённую юбку».

                На похороны пришла вся театральная труппа,
                включая общественность.

     Глава 49.   Репетиция похорон

На репетицию похорон бывшей порнозвезды под звуки погребального марша, а теперь выдающейся бандарши Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь), мечтавшей умереть в третьем акте с улыбкой, вымоченной в уксусе, на раздвижных дверцах Малых губ при исполнении..., были приглашены опрошенные гости, участники переписи «Всех не перечесть».
Долорес не забыла и себе присылать жеманное гостевое предложение на собственные похороны. Ритуал бесед ломаного языка не стоил, представляя навязывание чужой воли в снопы с разбрасыванием их по полю под погребальный фокстрот. В затее участвовала годами сложившаяся клиентура Долорес, отличавшаяся определёнными навыками, в которых не лжёт только сулугуни:
1. Донжуанистый малыш Спид(и) Вонзалес за неимением внимания к себе терялся в догадках и бюстгальтерах не по размеру, и поэтому его обуревали асимметричные мысли. Он не без основания считал, что в основе супружества безмятежно лежит инстинкт самозахоронения, а шлейфованные манеры тайно встречаются у пажей не выше него ростом. На наглое заявление Долорес, что она однажды была замужем за графом, Вон-за-лесом поделился своим планом, когда гашиша не хватило и неприятием дворянства: «Видели мы этих графинь из-под воды».
2. Вездесучий Даник Шницель, готовый вооружиться до зубов, чтобы защитить экономическое поднятие родины с вывернутыми наизнанку карманами и понимавший, что внутри Мурочки Спички пылает огонь, с которым его огнетушитель при всём желании справиться не может. Он считал, что правила соблюдают те, кто их создаёт, и опираясь на своё открытие в полуоблачном состоянии прострации удачно обменял дорогую утрусскому сердцу горчицу на китайскую из чисто бартерных соображений. Тогда-то он, Даник Шницель, и познал горечь измены на распродаже самого себя, не подозревая, что с годами будет ходить под себя конём.
3. Амброзий Садюга, закончивший ФУДИ (Факультет Утилизации Дозревающих Идей) с первого захода потерял навык обращения с биппером, и попросил толстобрюхих отыскать в бурунах  первопричину – богатого родственника в Гомерике, который, по слухам, в минуту перепада эмоций получил три года условно веслом куда попало. По исполнении Жоковотерапийной молдавской пляски малоизвестными типами (мазурики танцевали мазурку), Садюгу душили стихоспазмы. Этому он не сопротивлялся, опубликовав сборник «Словесные пируэты», потрясший талдычащей дерьмовщинкой золотарей и ассенизаторов.
4. Следом шёл участковый невропатолог Гризли, пританцовывающий под бразильскую Босу Ногу в люстриновом пиджаке покроя 1925 года моднющей расцветки «Кирпичного по голове». Он освоил хобби прикидываться молчуном. Прыгать с трамплина и подстёгивать атрофированные чувства его научила гувернантка-жизнь, когда он впервые свалился со скалы в Гурзуфе как снег кому-то на голову, после чего начался поголовный обвал на бирже и айсбергов в Ледовитом океане. Кто-то выжил не в пример растаявшему снегу. В память о себе, как о несостоявшейся  жертве, Гризли стал гордо передвигаться – откинутой головой назад.
5. Преданный пациент невропатолога композитор Радик  Сдуру, вечно жалующийся, что сердце шалит с кем не попадя, сочинил к ожидаемой репетиции в раздевалке консерватории реквием для ломкого голоса совести с квинтетом изгоев в отвоёванной у кого-то выигрышной позиции сверху к поминальной оратории «Преамбула к ампуле», к какой именно, не уточнялось из-за моральных устоев. 
6. Неприхотливый зеленщик Захотидзе, жарящий всех напропалую в угоду своему... в условиях поступающих предложений и посылающий предупредительные сигналы на... Зураб навсегда запомнил впечатляющие слова Карла Маркса «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма» и скоро понял, что охотиться за призраками по морщинистым следам бесполезно. Интересно отметить, что когда он смотрел на женщин, его глаза останавливались на 25 минутах пятого. Алименты он не платил, но приходилось отчислять деньги лаборатории на содержание Билли Рубина в крови.
7. Со всеми успевающая ученица, способная на всё и чудеса в постели Глафира Парнусе (на ней было платье с пуговицами на уровне ширинки мужчины среднего роста, отороченное золотистой опушкой осеннего леса). Еле отличающая секс-марафон от марафета, она прославилась в высших судебных инстанциях вполне миролюбивой летучей фразой: «Хотите поближе познакомиться с внутренним содержанием любимого? Нож вам в руки!»
8. Стешка Сфинктер иногдашняя напарница и виновница пребывания не в духе Пропукис-Балалайкис, на которую было приятно смотреть со стороны и в упор не видеть, расстроилась, как рояль Стенвей в непогоду. Но было время, когда сметливая Стешка торчала от Долорес в разные стороны. Стеша – сверхчувственная натура, напичканная предрассудками времён пионерских галстуков и прищепок на бельевых верёвках, выступала с Долли по шабасам дуэтом, втайне надеясь, что среди заказчиков ей, Стешке, наконец попадётся низкопробный золотой человек, а не как всегда – что-то неопределённое из дутого золота, сотрясающее её податливое тело. Её негативный опыт основывался на «Казусе некалиброванного огнестрельного оружия», когда один из претендентов окинул её удобрительным взглядом, и Стешу долго не могли отмыть.
Раз в квартал Долорес, каждое слово которой сопровождалось астматическим придыханием, трагедийно умирала, положив два пальца в драгоценных кольцах на левое запястье, как бы сверяя часы с пульсом и отдавая близким душевное тепло в предбаннике во мгле. Конечная цель – перезахоронение в собственной памяти, расшифровала Долорес в одном из газетных гороскопов. Когда-то её оторвали от коллектива, в котором она была правой рукой. И чего они там без неё накашеварили и добились? Коллектив оступился, превратясь в калеку, он долго не мог себя обуздать.
Соответственно заведённому устаревшему ритуалу, торжественному шествию за катафалком предшествовало озёрное катание на лодках с равномерным погребением вёсел (пластмассовых венков в воду не бросали, уважая экологию). И как не говорил Владимир Ильич: «Дисциплина, дисциплина и ещё раз дисциплина непременный (как следует атрибут) Советской власти».
Обычно гости делали вид, что скорбели, за исключением дней, когда выпадал снег или в доме отключали воду за неуплату кем-нибудь где-нибудь в Самостийной Украине, тогда в прихожей ощущалось шевеление недовольного домового. В таких случаях, издавая протяжные стоны гавайской гетер, она, как мотор-отказник, отлучала, от своей особы на неопределённый срок типов, не выражавших должным образом чувств и эмоций в процессе репетиции «Без гроша в Кармене».
По этой непростительной причине Опа-наса Непонашему, которому в пьесе «Волосяной матрас» предложили роль Никелированной Кровати, угораздило не получить приглашения от Пропукис-Балалайкис. А проктолог Тыберий Гуревичукус, привыкший в театре устраиваться в заднем проходе на откидных местах, был на месяц отстранён от выноса тела за несвоевременный взнос покрытия тренировочных расходов, когда за Долорес следовала по пятам странная репутация по Бульварному кольцу.
Удивление вызывало не сходящее с её губ презрение. Казалось, многообещающий рот её веснущатого превосходства над остальными был переполнен рахат-Лукойлом, который притащил с собой Тыберий – так он завоевал её расположение и ещё один немаловажный плацдарм, когда познал её. Злые языки мололи, что она выкуривала статных ухажеров, оставляя валятся племенные бычки «Мальборо» в пепельнице. Иногда Долорес стряхивала за окно  пепел с окурков, если они смели намекать ей о складском помещении высохшей шеи, призывающей к завышенным показателям декольте после подтяжки грудей на турнике или о воспалительном процессе мочевого пузыря в суде.
Неустанная грузинская царица Тамара выглядела по сравнению с Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь) безусой гимназисткой, вышвыривавшей из бойницы неприступного высокогорного замка в Терек, отработавший своё за ночь, джигитский хлам вроде Анисима Хлеборезку. В довершение замечу – ни одно значительное событие на Драйтоне не проходило без неизбежного участия особого человека – тёти Мани из глухомани, по-своему задававшей темп Истории легендарного Драйтона.

Сообщает тётя Маня,
Надвигается цунами.
Смоет Драйтон и Конфеттэн,
Судя по газетам, летом.

Без компьютерной программы
Вывел «феню» Нострадамус,
Кучу всяких предсказаний,
И всё ниш гит у тёти Мани.

Наш народ не сер, не рыжий,
Полпредместья под Парижем
Скупит так, на всякий случай,
На гешефты и получки.

Колет бок и в сердце трепет,
Не юрист ли папа Лебедь,
Или у него заминка
С мамой Пейсей Украинкой?

С корабля в землетрясенье
Разбегаются не тени,
Не шлимазлы ж евреи,
Что бегут с Фар Ракавея…

Расширяет нам познания
Ностра Дамус тетя Маня
В переулках Нью-Одессы.
Thank you местной жёлтой прессе.

Несмотря на своё плебейское происхождение, панихиду открыл в шивиотовом костюме Гусейн Недостачев – любитель и тонкий знаток Омаров: Хайяма и Шерифа, нагромоздивший гастрономическую поэму «Визуальный голод зажравшихся – не израильская тётка». В ней обнажался период безденежья Гусейна, когда незнакомки становились не так как ему хотелось и непозволительной роскошью (зарегистрированный брак он считал отсидкой на кактусе в зоне безупречной супружеской досягаемости – плахе необходимы добровольцы – люди с нестандартным мышлением). В распространяемой им поэме Недостачев утверждал, что Франц Кафка чешский кафказец (caucasian), писал, нагуливая жирок, не на идиш, а по-немецки. Это Иерушалаймляюшее известие по сенсационности превзошло все ожидания в очередях за хлебом и паюсной икрой в разных слоях опилок разношёрстного общества. Поставляемые данные исходили от очень видного (из окна напротив) набухавшегося и ловко уклонявшегося от встреч с кулаками недовольных признанного жлоба и национального учёного, выступившего в продвинутой киевской прессе с раскрытием глаз христианского мира читателей на украинские корни Иисуса Христа.
Не будем забывать, что Гусейн Недостачев (селёдка с молокой, глаза с поволокой) никогда не состоял в родственной связи с вождём не без изъяна Яном Гуссом, Садомом Гусейном, а о гуссистских войнах имел смутное представление, не считая ресторанов, подававших фаршированные гусиные шейки, ничего общего не имевших с коктейльными шейками и танцем 60-х «Шейк».
Смелый за чужой счёт кандидат в финансовые преступники Гуссейн  предсказал, что Садомчика за иракскую Гоморру подвесят за шею так, что зелёнки не напасёшься (у каждого философа свои ценности в жизни, для него – это вкусно поспать). Защитив докторскую колбасу от нападок Долорес в кандидатской диссертации «Турсун-задешные веяния в Гейне казачьей поэзии», Гуссейн Недостачев на собственном примере  доказывал, что семья, как таковая, не умерла и рано ещё собирать деньги на её похороны.
Шельма Долорес Пропукис Балалайкис без стеснения приняла это на свой счёт № ЭНД-113-58-55-79-ЕСЛИ и крадучись переложила цветы тремя слоями марли с соседнего надгробия к себе. Клеть в кладбищенском склепе защёлкнулась, как бы напоминая присутствующим, что следует избавлять себя от возложения венков в виде обязанности перед кем-то, или просто из уважения к смерти.
Нанятые плакальщиками Мура Спичка, стосковавшаяся по коробку, и редактор газеты «НУУУС» Гастон Печенега были освобождены от репетиции по неуважительным похотливым причинам. Предполагали, что всему был виной Каверзный Вопрос, оказавшийся похлеще кавернозного туберкулёза, перенесённого Долорес в неопытной молодости. В своё время Вопрос умудрился выйти за границы дозволенного, не вызвав подозрения у таможенников, задававших его друг другу: «Где она прячет бриллианты?»
В тот замечательный день таможенный гинеколог находился в  запое и обследование Долорес, не снявшее следов с её «ниши» сошло ему с рук. Каверны же лёгких, в которых она провозила 33 карата чистой воды (в память о «гимнасте» без гимнастёрки) просветить не смогли – рентгеновский аппарат вышел из строя.
Возвращаясь к Муре, – эта сука осмелилась придти на репетицию похорон в майке, не совместимой с этикой, которой придерживалась последние десять минут мадам Пропукис, разминая стебель бокала с шампанским в прозрачных пальцах. За её широкой спиной разливалась самба, по вкусу напоминающая «Чёрную самбуку», описанную поэтом-эротом Амброзием Садюгой, который стремился создать совершенство, но опоздал – оно уже родилось в его лице. По спец заказу переросток-мулат горчичного цвета пел неотёсанным  голосом Утёсова на бразильском португальском:

На плато стоят платаны.
Не растут на них каштаны.
Нету чеков из Собеса.
Это Рио – не Одесса.

Зачарованная пением мулата, поклонница заострила внимание на третьей строчке песни и, присев на четвёртой, спросила его:
– Что вы делаете  в свободное время?
– Промываю фа, соль у Моцарта, – улыбнулся подросток и потянулся неуверенной рукой к своему естеству.
Против выреза на груди и неопознанного объекта, распластавшегося там же знака качества Муриной майки, в принципе никто из присутствующих не возражал. Но многих возмутила фривольная надпись, повторённая трижды: на урду, суахили и гаитянском креоле: «Призрак онанизма бродит по Европе! Это пугало Пугало районного масштаба, потому что «Партия – наш рулевой», нередко засыпавшая за ним, оказывалась поисковой, переходившей границы в недозволенных местах под отрывистые команды.
Майор запаса Печенега (он демобилизовался потому что считал следующий ранг подполковника – подштанники по отношению к штанам) после точного перевода текста не то чтобы почувствовал себя хреново, но близко к тому. Он  задался паскудной целью побыстрее ретироваться, его непредвиденно затошнило стихами, которые у него когда-то пытались отобрать. Кое-как справившись со ступеньками, редактор взобрался на импровизированный пьедестал и обратился к вошедшим в анналы похоронных процессий стремительным воззванием и к основательнице беспосадочного публичного дома на колёсах с плацкартными балконами Долорес Пропукис Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь):
– Передовая страна обязана чтить доблестное подобие своих героев, но видеть их как можно реже, чтобы окончательно не развалиться в разлагающих гражданское сознание шезлонгах!
      Бильярдная шулерша Релаксана Зускерман – бессодержательная женщина причудливой формы, прославившаяся пытливым умом в стаде зубрил, а в безответной любви дуплетными ударами, всегда была готова болеть за ближнего по его бюллетеню, включая смуглого увальня Маугли. Она подменила костяные шары на репчатый лук, чтобы игра зашелушилась по сукну. Потом Релаксана выудила у соседки по скоблящему взгляду скорби из-под обвисшего флага её юбки букет белых хризантем, сорвала с её головки встроенный панамобильник и швырнула цветы в «толпу».
      Дай такой суке гранату в руки, и она подорвёт престиж любого из нас, подумал Амброзий Садюга, не замечая как чернослив его мыслей превращается в мутный стихотворный поток. Захваченные врассплох скорбящие бросились врассыпную по уступчатой лестнице, не имевшей ни малейшего отношения к Ришелье, но сильно смахивавшей на близнеца из матросской ленты Эйзенштейна «Броненосец Потёмкин», тонущей в бульварном гуле несклеенных, шелестящих обрывков фраз запианиненного немого кино.
– До следующей репетиции, – протренькала виновница события Балалайкис и скрылась, продемонстрировав между памятниками и обелисками спину шире монументальной Потёмкинской лестницы под обрывки аплодисментов собравшихся угодить в неё, но не подмять, потому что ей всё всегда было до ж..., а значит, не к месту.
А платёжеспособный импотент, мечтающий о вживлении штыря с металлическим привкусом, – боец невидимого фронта и мелкий головорез Джо-Вання Бацилла Всегда Третьим, пристроившись в хвост за халявными сэндвичами, которые, скрепя булавками сердце выставила Долорес, спохватился и метко подметил: «Наконец-то местные пристежные воротнички и лошади дожили до времён, когда бывшая (кем-то) аскорбиновая невинность с узкоплёночным аппаратом за определённую мзду устанавливает новые: погоду, беспорядки и похоронные правила». Большинство присутствующих склонило покорные кочаны в сторону удалявшейся мадам, в том числе жестянщик неистово жестикулировавший деревянным молотком и напевавшей «Ветер мчится по зелёным раввинам, руша взбитые сливки облаков. А теперь ищи-свищи, днём с огнём не разыщешь миниатюрного японца. Аксельрация захватила острова СВС (Страну Восходящего Солнца)».
Но никто не догадывался, что её экзальтированная, чувствительная натура с грустью размышляла о том, что должно быть у искусственных снежинок на венках неизлечимый рак, если они вот так, ни с того, ни с сего тают на глазах. Автор допустил бы грубую оплошность, если бы не познакомил читателя с предками Долорес, с которыми она столь скрупулёзно планировала улечься рядом.
      Отец Долорес Нео Политыч Размежевайтесь – неудержимый художник, женатый на импрессионизме несмотря на разницу в возрасте в сто лет, он же лётчик по призванию – летал во сне на Пан Америкен в Паноптикум, но всегда с одним и тем же результатом – просыпался на подогретый пол в холодном поту в позе атакующего Бред-Пит-терьера, клевавшего носом как дятел-стукач по дереву на кошачьих концертах и по-свински похрапывавшего в антрактах.
В ранге художника-графика, увлекавшегося лютографией, Нео Политыч получил признание на допросе и три года строгого режима в супружеской постели за панно «Скачки ампутированных конечностей». Это выглядело вопиющей несправедливостью к нему, поступившему в больницу с диагнозом «Запер(шило) в горле» (при виде грузных женщин его обуревали непристойные мысли. В такие моменты у Нео Политыча обострялась потничка).
В палате, где узники совести варились в вакуоли клеточного сока, Размежевайтесь тщательно скрывал под одутловатым одеялом уши помятые в ходе беспокойного сна, своё происхождение и причину, из-за которой его якобы уволили с железной дороги, где он формировал и гонял порожняком в мозгу состав мочевых пузырей.
Превышая полномочия, Нео Поалитыч активно закладывал получателю всего закадычных друзей и пшеницу в задарма родины, в которой Главный повар грозился устроить по знакомству аллегорический криминальный спектакль «Пришитая пуговица» на кладбищенских плитах и уже начал было снимать пробы в кастинге кастовых кастрюль под соусами неполовозрелых призывов:

1. «В здоровом тефтеле – здоровый Дюк, но не Ришелье».
2. «Делайте выточки на коже пониже скрежеталий!». 

Припадочная несправедливость состояла в том, что в приговоре не учли общего финансового спада и сопутствующих ему ситуаций.
Первая – на площади демонтировали памятник мистификатора-туберкулёзника, рассчитывавшего на поражение живого воображения в мёртвых языках, и он не снёс собственной головы с приходящими, долго не удерживающимися мыслями.
Вторая – Нео Политы приходилось жить с женой в квартире со СМЕРШными комнатами, где его дедушка, сбросив ушанку побирался вусмерть пьяным (ему замёрзшему показалось, что у дальней стены камина теплилась промокшая насквозь надежда).
Там он пытался вступить в связь со снежной бабой, отличавшейся похвальным поведением бровью, не сомневаясь, что вагонетка – всё отторгающая вагина, снабжённая спидометром была, есть и останется критическим глазком скрытой камеры. 
К тому же садист-дедушка из ума выжил, не избегая интимных сносок в мемуарах своих заплывших глазёнок «От фонаря  к фонарю». Он попросил купить ему игрушечный автомат. Так будет легче уложить неугомонных внуков, примирительно высказался он. Несмотря на крепкие корни, Нео Политыч не был посвящён во все тонкости интриг Зека Воркутянского и не знал о галантном отношении к нему бравой «ботвы», числящейся в досье камергеров на Грубянке под кодом «Кортеж картёжников» и ежегодно выезжающих по грибы-галюцинанты на Таймыр.   

                Главное в отказе от самоубийства
                преодолеть инстинкт самозахоронения.

    Глава 50.   Энергетический дисбаланс

Сначала его душили добродетели, потом астма. В отчаянии он захватил воздух ртом, за что получил кличку «Захватчик». Сходясь в своё время с энергигиеничной Зосей Невозникайте, провидец и эквилибрист опоэтизированной жижи слов Опа-нас Непонашему предупредил простодушную, что понять его стандартным женским умом невозможно, но необходимо чувствовать и положил её натруженную руку предположительно на сердце. Где оно у мужчины, Невозникайте сама смутно догадывалась, хотя и встретила поначалу в штыки Непонашенские навыки, приобретённые им на распродаже нравов. Это полностью оправдывалось мигренью – единственным, что она получила от отца по наследству.
Как ни странно, Зосе понравился неполный вперёд и откровенный в арьергардных намерениях Опа-нас за непередаваемое по наследству упорство в стирании граней стаканов карандашной резинкой. А проявление его стремления к долгожительству, когда он с головой окунался в туристические поездки между столбов её ног, вызывало у неё снисходительную улыбку и любопытство, сдабриваемое элементами уважения к неукротимому стремлению изобретательно фантазировать, не меняя простыней и поз.
Зося не подозревала, для Опа-наса существует один лишь Союз Нерушимых – между воблой и пивом. Но он прикипел к ней, привлечённый протяжными криками своей протеже. В отдалённой прыщавой молодости Опа проявлял нездоровый аппетит ко всему новому с непреодолимым желанием. С годами ему пришлось подавить в себе это – наводнение авангардных веяний в полнолуние захлестнуло планету и назревала мостификация всей страны.
Бдительно-ворчливые соседи обвиняли невыдержанных нарушителей спокойствия во всевозможных икарийских играх, сопровождавшихся шумными разминочными любовными упражнениями – немолодые изощрялись в них с особым остервенением, выделяясь на фоне 65-дюймового экрана пришпиленного к шведской стенке. Впоследствии Опа-нас Непонашему и его слезливая пассия были реабилитированы в гражданском суде, когда выяснилось, что парочка до смешного проста в употреблении. 
Опа-нас не скрывал от Зоси, что намеревался завязать любовную интрижку с попугаем Коко, но тот не поддавался уговорам и посулам. Это повлияло на его образ жизни и творческое мышление как некоего Викентия Шварк, громогласно заявлявшего о себе, и дававшего понять окружающим, что способный на промысел вымысла рассчитывает на удачу за углом. В целях опровержения повсеместно бытующего мультипликационного заблуждения  «Долголетие заложено в крокодиловых Генах», он попробовал снарядить экспедицию в высокогорный район Кавказа к долгожителям, находящимся с ружьями на изготовке к встрече с праотцами.
Опа-наса соблазняла, в частности, идея накопления разряженного воздуха для подводного дыхания с реальной перспективой использования хлорированной воды, скапливающейся в загрязнённой городской атмосфере в целях оздоровления пожилого населения, просыпавшегося со словами: «Передай плазменный привет утру, я ещё сплю».
В тот период ни с кем из привлекательных к его мужественной груди он не общался. Возможно поэтому дебильные и гениальные идеи, не пугаясь отвратительных сцен ревности, посещали шарлатана Викентия Шварка под платанами и в аудиенциях по возвращении его с оздоровительных курсов повышения квалификации для неизбежно беременных. Курсы крышевали сноровистые качки с Череповецкого завода, функционировавшие в районном абортарии «Поплавок» для работниц министерств Рыбного Хозяйства, Морского флота и Речного транспорта. К тому же оборотливый Викентий всецело поддерживал и всячески одобрял отечественное судоходство, почитывая Трансатлантических Вайнеров.
Одно время Шварк не против был сменить допинг чашечки крепкой сигареты, вошедшего в моду модного кофейного цвета, на визуальный попинг дефилирующих красоток в подстерегавшей его ночи. Но просочившаяся полезная для печени информация о мирном сосуществовании в организме 75 триллионов клеток повергла его в затяжное парашутистское раздумье, от которого смешно его родственникам не становилось (они давно умерли).
Викентий, вечно ощущавший за собой погоню, быстро подсчитал в незадачливом уме количество материала, пошедшего на прутья клеток, и резко увеличил потребление яблочного железа. Неподъёмный груз привел его к неплатёжному энергетическому дисболвансу в щитовидной железе и категорическому отказу от экспедиции по грузинской части Кавказского хребта, где его обещали искушать каскадами заманчивых предложений.
Насмешливые выходцы с темпераментного Закавказья срочно вызвали недоумение, пронюхав о его непродуманном решении.
В состоянии близком к плачевному, Викентий, с лицом из рожезаменителя, изрытым оспинами, знакомится на шагающем эскалаторе в метро с явно продвинутой из пешек в королевы Эсмеральдой Кликуш (не путать со «Вдовой Клико»). Это произошло, когда по вагонному радио после «Библиотеки времени» кондукторша в анонсе ловко преподнесла сообщение: «Следующая остановка «Советы Кирпича» далее, сами понимаете... в езде».
Результаты  сказаться тут же – ноги липко спутались и:
а) Эсмеральда Кликуш завязывает с ним разговор со скоростью семь морских узлов в час без поклажи и такелажа;
б) окинув Викентия прожорливым взглядом, ставит его в известность, что в торговле сосисками и гамбургерами из рогов без добавочных копыт чаще всего сбываются предсказания;
в)  посвящает Викентия Шварка в тайное  намерение вложить вырученные из щекотливой ситуации деньги в выгодную покупку пол-остова затонувшего корабля где-то посередине высохшего Аральского моря и огорошивает его деловым предложением открыть кафе на бензозаправке «Заправка в штаны» с вкладом «Капитала» Карла Маркса в Карловых Сварах на равных паях.
– Ужасна участь отзывчивой, как эхо, королевы, скатившейся до положения пешки, – поделилась она и по-менеджерски вставила, – меняю одолевающую меня хроническую усталость на ваше стрессовое недомогание и две ситуации на одну интуицию.
Викентий не встречал ещё такого проницательного  ума у женщин и подумал, что букет акаций Уолл-Стрита поднялся в цене. Потрясённый, он занедужил на утоптанной беговой дорожке эскалатора и замолчал, будто «тяжёлой» воды  в рот набрал, не задавая себе вопрос, кипячёная ли она. В голову лезли необоснованные древние метамфоры с метамфоризмами. Викентий осознавал, что и Луна начиналась с небольшой лунки в Земле, так что «товарищ», гуляющий направо и налево и говорящий вместо шарфа кашне, сильно отличается от семьянина, осваивающего жену. На таких посланках не женятся, решил он, уж слишком  хороша.
Второй раз на собственной шкуре Викентий вкусил частичную свободу от всего наносного. О правомочии первого вспоминать не хотелось. Начальник отдела нервного реагирования объявил ему: «Вы свободны! В нашем конструкторском бюро бесстыдному трансвеститу появляться и пересекать открытые пространства в неглиже больше не придётся».
Это привело Шварка, изъяснявшегося на языке изъятом из обращения на радио и телевидении, к скоропалительному выводу – соц. и кап. структуры по сути опухоли, скрадываемые временем.
– Прирождённый самец стремится преуспеть во всех, будь-то на работе, в быту, независимо от места прописки, – прервала его размышления подбоченившаяся Эсмеральда, считывая  мысли с мониторов его затуманенных мистификацией глаз.
– Ваша красота ослепляет меня! – Он никак не мог определить кто она по проникновенной интонации, чувствуя себя Чингизханом, которому платят дань уважения и не больше.
– Тогда давайте, запишем вас к офтальмологу, он принимает в кафе любителей конного спорта «Конь Юктивит».
– Вы часто ходите в театр теней? – смущённо спросил Викентий, переводя разговор обратно на запасной путь и не зная, о чём ещё кроме врачей можно разговаривать на эскалаторе. Всегда, когда Шварк видел перед собой красивую женщину, он превращался в пораженца, чуть-чуть не дотягивая до победителя.
– Каждый раз, возвращаясь с работы домой в семью к полуночи, – расплылась в улыбке Эсмеральда, легко соскакивая с движущегося полотна эскалатора на мраморную твердь и улавливая в его голосе нотки лести, смешанной с наигранным пренебрежением.
– Выходит вы замужем, а я-то думал... – инфантильно протянул Викентий,  по-женски расставив ноги со свисающими авоськой и портфелем, нежно прильнувшим к его правой брючине.
– Брак – это принесение себя в жертву с доставкой на дом мужчине с правом ношения личного оружия. Другое дело стреляет ли оно, и если да, то как часто, – её кислая мина, вызывавшая у многих щелочную реакцию явилась защитной улыбкой, в процессе закладывания в тесто беседы нервных дрожжей. – После написания сценария «Затворничество – как профессия» на мужа-режиссёра напала несусветная блажь, и он быстро смотался в гей-Париж. В данную минуту, он пытаясь оправдать перед продюсером оживлённого кино свои проворачиваемые мультяшные делишки, прогуливается с французской фифой в тени эйфелевского жирафа и показушно проявляет интерес к её иссохшему от диет телу еле скрываемому скудной одежонкой. Удивляться нечему, в жизни каждого наступает такой монумент. Слухи, что он заставляет эту шлюшку вплетать в косу киноленту являлись поводом поработать над повторным просмотром и продолжением её в кабачке «Кабачок». А на что ещё способен угнетённый мужской мозг за чашечкой кофе, сопоставивший непреложные факты своей несостоятельности, пока ему не прикажут: «Хватит фелонить и сачковать!» Разве что возглавить популярное движение «Коньяка по пищеводу»?
Расщепляя беспредметный нуклеус разговора о том, что интубация Нью-Порка с Нью-Джерси через тоннели, задерживается,  Эсмеральда метнулась к спасительным дверям навстречу улице, заваленной чёрными пластиковыми мешками с мусором – или уборочный сезон ещё не наступил, или мусорщики объявили стачку.
– Куда вы? – в голосе Викентия Шварка необъявленной болтовнёй прозвучало сожаление присосавшегося клопа к поднимающемуся с кровати телу. Расставаться, не заполучив  данных, было оскорбительно. Внутри  всё протестовало и скорбело.
– Кто-то пошёл по миру рука об руку, а кто-то в одиночке «камерного театра». Представьте себе, Боженька смотрит на меня. Недавно я прочла в его глазах, что он предпочитает повальную неграмотность чтению литературы, доступную идиотам. Но не от этого моё здоровье пошатнулось – на эскалаторе укачивает. Полечу-ка я в магаз за импортными гвоздями, – просвистела Эсмер.
– Не улетайте, моя птичка, я куплю драгоценное кольцо, – в его голосе звучали нотки отчаяния и понимания того, что не все ведьмы «вылетают в трубу». Викентий попал в микрорайон разрушенной дамбы невосприятия, и ему не удастся «прозондировать» её. Он ощутил себя половоприкованным сундуком.
– Кольца, – это унизительно по пальцу за раз, поэтому я не ношу драгоценности на верхних конечностях, так что вам не придётся сбрасывать в весе. Лучше пригласите меня в дешёвый мотелёк «Спутник проездом», может быть там на меня нахлынут воспоминания молодости, где в душевой не оказывалось кусочка мыла, но его превосходно заменяли естественные лубриканты и благоухающие масла для втираний, вызванных греховной близостью. Это сейчас я выгляжу как чёрная королева перед рокировкой. Заблуждаясь, вы переусердствовали; внутри меня проживает всё та же мелкая торговка творожными сосисками и гамбургерами по таллеру за штуку, которая делит претенденов на любителей пива и морсиан. До свидания, незнакомец, встретимся завтра там же в тот же час и возможно отправимся в питейное заведение «Натощак».
Она скрылась в продолговатом «Спас-и-и-бо», застрявшем на  и в ограниченном пространстве вертушки головокружительных стеклянных дверей, залапанной тысячами безразличных рук.
– Цирковая круговерть откалейдоскопила. Перестаёшь многому удивляться. Погружаешься и всасываешься в себя, как в романе Плаксёнова «Клавесины из мороки». Кто-то уходит в подполье, а кто-то в результате реакции преципитации выпадает из жизни в осадок,  – резюмировал Шварк. Он присел на ступеньку и всердцах шваркнул портфелем. Чары вместе с мечтами, запелёнутыми в надежду, рассеялись дымотканной завесой.
– Чего-то я не догоняю, чем это Викентий повлиял на твою судьбу? Он мог бы заночевать у своей эскалаторной знакомой, – дёрнулась Зося, когда Опа-нас закончил задушу-щипательный рассказ, опустив главное, как он благодаря недержанию мочи не одного сыщика направил по ложному следу.
      – Глупышка, до встречи с тобой друзья называли Викентием, а он знал одного известного в округе типа, который зарыдал, услышав в новостях, что корабль безжалостно бросил якорь в бухте «Клетчатой надежды, заключённой в объятия», за то что тот пытался ему доказать, что плавающая валюта – это белуга.
      Зося, не потакавшая случайным знакомым, почесала в пучке редиски на затылке, понимая, что в её положении лучше ни о чём не думать. Она сняла со стены, его шестиструнную подругу.
      – Догадываюсь кому ты посвятил несусветную  песенку «Невмоготу не много ту...», воспевающую многогранный барак в стиле барокко «Плаксимиле» и халупу в форме... – без запинки оттараторила Зося, перебирая провисшие струны гавайской гитары под сладкий дым кубинского отечества, где заслуженный киприот труда тот, кто не в силах выдохнуть сигарные отходы с углекислым газом.  – А теперь разреши мне напомнить тебе отощавшую в мельчайших подробностях балладу правового кодекса союзного пенсионера «Как закалялась тянущая лямку бурлачная старь».
В эквилибристике душевного равновесия Зося убрала завиток волос со лба. Размечтавшись о Швейцарии – изумительной стране, где поезда никогда не опаздывают на свидания с платформами, она запела кувшинным голосом грамофонных раструбов 20-х годов.

Я буду пажом и поэтом на скотном дворе.
Согласен, три таллера в час – не огромные деньги.
Ваш муж не узнает о том, что у вас в голове,
Как в жизнь воплощаю свиней сексуальные бредни.

Сонеты для утки с козой, что опять на сносях...
Поимкой в поэмке свиной опорос вызываю.
Я под мандолину гусей собираю в косяк
И песнями с сеном перину быку набиваю.

А ночью брыкаюсь с хозяйкой в копытах-ногах
В нахрапах любовных, звериных и дерзновенных.
Она не дозволит забыть мне, что паж и батрак,
И жду я прибавку-возлюбленную вожделенно.

Мой принцип животен и прост – нагишом к нагишу,
Он так помогает творить и коптиться под солнцем.
Хозяину «Оду к Фелице» взахлёб напишу,
К приезду его, когда он из Парижа вернётся.

 – Человек ты мнущийся,  как тут на тебе утюжок не проверить!

     Глава 51.   Допросы без ответов

Когда-то писавший в стол, в стул и в четыре кухонные табуретки с двойным дном Амброзий Садюга с отсутствующим взглядом сушёной воблы в присутственных местах интимного пользования и плохо отапливаемых кухнях закоулков столицы в Мариной роще считался корифеем. На Сретенке он сходил за неоперившегося поэта, потому что сотрудничал с компьютером (к устоявшимся относили опереточных либреттистов и Пушкина с его остро отточенным гусиным пером). Выступления Амброзия Садюги напоминали яркий отрывок из пьесы «Ту – 104. Эту – ни одного», поставленной на сцене итало-цыганского театра сингапурской труппой «Альфа-Ромео». Пьеса проталкивала подброшенную нестандартную идею – лучше друга потерять из виду, чем разглядеть в женщине врага. Это открывало перед зрителем неухоженные тропы с неизменным выводом – если в тебе пылает любовный огонь, то башка плохо варит, когда кровь кипит, а кровь без горючего – сам понимаешь... Так что женись – брак лучший огнетушитель, где сперма брандспоит любого с пеной у её рта.
Хлебосольные хозяйки настойчиво зазывали поэта-эрота на дни вырождения и сугубо женские сабантуи (Амброзий жил в татарском районе). Там он протяжным голосом сытого дьякона зачитывал безумные поздравления часто с не разглаженной политической подкладкой ловкого закройщика стихов, но  не совпадающих с действительностью, и всегда без капли нозального юмора «Комар носу не подточит», дабы никого не задеть и себя не разочаровать. Прелестницы слушали поэта и сбытоописателя Садюгу с предельным вниманием, затаив опрысканное духами дыхание.
В журнале «Женское на здоровье» кто-то вычитал в статье «О непроизвольном размножении пыли в подсобном помещении вкладов», что выпотевание мыслей способствует очищению апельсиновой корки, и кожи тех, кого с натяжкой на чёрном ходу можно было причислить к девушкам, подвергали себя процессу мышления.
Поэма Садюги о туалете-унисексе «Дружба уродов» имела успех с правками типа: «Я из страны, где гордо с оглядкой изобличали «Правду» раскрывая её, и вертелись вокруг партийной оси, неся околесицу, а здесь поглотитель пива валялся у полосы морщинистого прибоя, сдувая с усов морскую пену». Поэма посвящалась  спонтанным вспышкам пронзительных криков страсти, проносившихся по комнатам коммуналки, жившей по правилам падающего домино и была напечатана в ежемесячнике «Цербер».
Зачитывая приветственное послание на не санкционированном властями концерте он, как правило, первым начинал смеяться толстыми, добродушными, как будто обведёнными коричневым карандашом, губами, затем с подкупающей улыбкой подходил раскачивающейся походкой к ближайшему зеркалу и утрированно театрально восклицал: «Ай да Амброзий, ай да сукин брат!» Потом он приближался к зеркалу и любовно похлопывая своё отражение по плечу. За это хозяйки обожали его, обильно кормили и нещадно поили. Откровенно говоря поклонницы находили его, нечистоплотным в выражениях и вульгарным в жестких изъявлениях, на что он поспешно возражал, каламбуря:  «И я бываю высокомерин». Возможно поэтому его отказался спонсировать пионерский сбор «одуванчиков» с Драйтон бич, пока полицейские, гнавшиеся за гнусным преступником, не поймали первый попавшийся  автобус.
Садюга любил вспоминать, как одна из слушательниц  замысловато преклонилась перед ним на колени, когда он защитил честь малообразованного казака Шолохова, обвинённого в присвоении рукописи донской эпопеи неопознанного белогвардейского офицера. Об этом Амброзий, во всеуслышание заявил в центральной синагоге итальянского района в Бенсонхёрсте. Вот стенография выступления: «Утверждаю, что Миша, с его опытом  казахского революционера, мог загодя описать Дона Карлеоне в «Тихом Доне», но мне неинтересно писать, то что я могу прочесть у других.
После этого смелого выпада мафиози (папа ди Трутень в частности) васфальтоукладчики взяли Садюгу на заметку, до подходящего случая. А ведь они не колеблясь могли представить его к высокой государственной заграде и шаблонно расстрелять или в память об опричниках посадить на одну из пик. А пока Амброзий бесстрашно раздавал свои изобилующие сексом книжки с открыто воспеваемым в них конгломератом дерьма, которым они пропахли, девушкам, желающим приобрести их за жаркие авторские поцеЛуи XIII, XIV, XV... на XVI династия гильотинно прерывалась.
Дамы, который год числившиеся в жёнах, ожидая своей подмены, радостно проглатывали его эпохальные труды, с лихвой заменявшие скомбинированное слабительное с противозачаточными средствами компромата обороны, понимая, что у таланта не пристало требовать свидетельство о рождении. Бесчисленные поклонницы догадывались из его автобиографических произведений, что корнями он уходит в еврейское боярство, чудом избежавшее семени Чингисхана. Прелестницы не предполагали, что девиз его семьи «В морду и в спячку!» восходил к временам Давидовым и был выгравирован в излюбленной позе за «кадром» на геральдическом гербе, затерявшемся в анналах его любовных историй. На страницах, запорошенных ничего не значащими словами, он мусолил в посвящённом себе многотомье, девчонок на объеденье. Они налетали на него саранчой без ума и кружевных трусиков. Каждая жаждала забеременеть после прямого попадания или заиметь недоношенную копию портрета гения, лениво возлежавшего на тахте. А вот что писал о своих почитательницах сам автор:
«Их задранные попы без туник с нетерпением жаждали встреч с моим наконечником в ваннах, кроватях и на подоконниках лестничных площадок чёрных ходов разваливающихся домов».
В довольно любопытных мемуарах бунтарь-одиночка Садюга продолжал неприкрыто откровенничать: «Я безжалостно растирал на голой груди и волосатых коленях слёзы сострадания нимфеток и матрон, заведующих кафедрами, домработниц и стюардесс... Короче, я был доступен грудастым массам, но уступил бы пальму первенства любому, но кто будет тащить её на себе? Опять я, в то время как кому-то удаётся идти ко дну размеренным шагом?» Заканчивал Амброзий на минорной ноте: «Это теперь я смотрю в ванное зеркало на вышедшее из употребления не в моём никуданевходящем, а в «Незабываемом 1919-м...».
Обладая утончённой уточнённостью отсутствия творческой индивидуальности Садюга заучил и озвучил, как оказалось на свою голову, уйму строчек другого, не менее бездарного поэта, друга детства, в бытность Викентия Шварка. Теперь дружок скрывался в эмиграции под именем Опа-наса Непонашему. Амброзий откровенно презирал Опу за ёрничанье, за метафоры, сыплющиеся дождём, и бренчание на гитаре, но при каждом удобном случае цитировал его, самозабвенно воспроизводя следующие строки: «Заглядывают в душу перед тем как в неё наплевать, по-разному, можно в микроскоп, а можно и в подзорную трубу».
Амброзий выбрал трубу, чтобы не вдаваться в глубь деталей.
Как писатель он не мог ответить на вопросы «Можно ли спасти дверь в будущее, сняв её с дверной петли, и неубранную комнату прибрать к перепачканным рукам?», но он продолжал заходить в дома коллег с «ковровым покрытием», так как линолеум вызывал у него раздражение, сыпь на лице и недоумение в плечах.
Однажды на юбилее какая-то сука, кажется, сам обиженный Юби Леев (душитель душевных пожаров), не дожевав кусок мяса, настучал на него по дереву, когда по забывчивости процитировал зубного врача, сбежавшего в Гомерику, из-за гигиенического предложения – вместо ветра полоскать знамёна шалфеем.
Зачатого в трудные для родины дни Садюгу повесткой с нарочным пригласили на Грубянку. Главное, чтобы не заставили лизать на морозе железного Феликса, подумал он, проходя в дом напротив метро «Дзержинская» мимо существ, не ведающих регламента и дефилирующих в ратиновых пальто с регланами. Ими оказались – младший лейтенант по непосредственному ознакомлению с телами Никанор Понарошку и капитан осведомительных войск с двадцатипятилетним сыном и стажем Трофим Понаслышку.
Коренастый капитан тоже оказался не пряником. Он поразил Садюгу, сделанного из сандалового дерева на босу ногу, угрюмостью и тучностью – настоящий протеже дьявола с чёртиками в незатухающих углях проницательных глаз. Такие, не воскрешали в памяти истасканные в прессе времена Ёжика 37-го – они их убивали. Капитан вырастал из-под ног или падал как снег на голову с песней на устах «...просто я работаю приспешником».
Подвальное помещение с мозаичным паркетом поражало непристойностью голых стен. При появлении в дверях Амброзия (на порогах и реки впадают в экстаз) лейтенант Никанор Понарошку (человек с лицом капусты «Провансаль» и неизменный участник демонстрации «Зоопарк – прибежище зоофилов») с энтузиазмом накинул полотенце на правое плечо, сплюнул через левое. Он прочёл тревогу на лице вошедшего, но без купюр и жёстко, по-боксёрски отрапортовал вместо введённого им типа:
– По вашему распоряжению бунтарский поэт-эрот Садюга доставлен под конвоем. Ему вменяется обвинение в обучении слепых подмигивать левой ногой, а маргиналов подмаргивать правой. Чистоплюйские показания подозреваемого предстоит прояснить и проверить, в частности,  почувствовал ли он себя подлодкой, когда на голову упала голубиная бомба. Лицо Амброзия Садюги пошло серыми полосами, железнодорожного полотна.
Сцена напоминала приведение к общему знаменателю под конвоем. Будучи музыкально-гурманным посетителем концертов заключённых в казённых столовых-рыгаловках, капитан не обходился без кулинарной увертюры в опероуполномоченном деле.
– Мы тебя, гнусный хлам, поломаем на мелкие кусочки, выложим на фольгу, остудим, вчиним иск и употребим в помешанном состоянии. Лейтенант, хватит мечтать о «мусорных» баксах, снимите у него отпечатки с наволочек подушечек пальцев. Если он обладает корпоративным мозгом с плодородными наделами ума, то разденется сам, без помощи нянек. Национальность, сука?! –  истошно заорал покрасневший капитан Понаслышку. Казалось, он по лягушачьи подключает резонаторы по обеим сторонам тонюсенькой шеи и вот-вот заквакает натужистей и задорней.
От столь «радушного» приёма в подвальном помещении «Пантеона Славы» совмещённого с «Некрополем» под одной крышей в голове Садюги, обеспокоенной обезображенными мыслями, всё пошло кругом, пухом и прахом, и замелькали Опа-насовы стихи.

Солнце летнее светит, смеётся обилием красок,
Птички стайками носятся меж тополиных ветвей.
Вновь весна поражает прохожих своим Ренессансом,
И сидящих у притворённых дверей стукачей.

Я присел среди них, паралитиков старых и бедных,
В монотонном ворчании согретых весенним лучом.
Стал невольным участником неприхотливой беседы
О погоде, о ценах на жизнь, о себе, ни о чём.

Я гляжу в их пожухло-окаменевшие лица,
Пролетают, как птицы, картины мучительных лет:
Проститутки от времени, насильники и убийцы
Приговором отшамкивают последний беззубый навет.
Никого не было
Расстрелять молодца в попугаево-яркой рубашке,
Ту сослать в Соловки за чрезмерно высокий каблук,
В одиночку рябую за ни чем не прикрытые ляжки,
Тех, с колечками в ухе, пороть как отъявленных сук.

В разговор набегала тучка за тучкой – злодейки,
Наказания, санкции, убиенных, замученных рать,
В омерзении встал  я, пересел на другую скамейку
     И спросил, почему им спокойно дано умирать?

– Со вчерашнего дня вы видите перед собой украинца, товарищ майор, и клянусь седеющим подбородком, что я не холм, и подголовное дело невезучий осёл, чтобы на меня его возводить, –  закрутил хитрюга Садюга, всеми фибрами ощутивший, что перед ним ископаемый юдофоб – человек с ярко выраженной аллергией на иудейскую породу.
      – Он тебе, подрывному элементу, не просто так, падла, а увенчанный лаврами лауреат премии «Серебряные наручники» и товарищ капитан внутреннего распорядка. И учти, если мы тебя уличим, враз обратно превратишься в личинку. Чего таращишься бесстыдными плошками, по зенкам вижу, что изобильно врёшь и пытаешься дискредитировать капитана, находящегося при исполнении обязанностей. Ты не тот, за кого пытаешься себя выдать! – лейтенант мастерски изобразил беснующегося с ранжиру старшину на казарменном плацу, выстраивающего по росту неопровержимые доказательства и затягивающего ремень искушающего марша «Волки в самоволке».
– Мой гениальный дед – известный краевед бутербродов и сэндвичей, застрявший в распутицу где-то под Курском, опередил своё время на доли секунды, но толком этого не заметили. Он предсказал приход к власти свинопаса, представлявшегося зачехлённым  членобитником – перекупщиком счастья и пользователем девиц, подлежавших списанию. Спал дед, изображая из себя самогонный аппарат с переливами, не снимая блузки с соломенной вдовы на матраце обильно населённом красными клопами, – в растерянности пояснил Амброзий Садюга.
– Ну и что из этого? Лучше поздно, чем иногда. А он видел, как Вечноживой в платье фривольного покроя нахлобучивал кепку на лысину? – и слаженным дуэтом Понаслышку и Понарошку подхватили: «Краше нету туалету, когда милый, иди от...».
      – И на старуху бывает проруха. Обмишурился я с мишурой на ёлке, вспоминая крестцовый поход магендовидного характера, дед не был ходоком, а скороходом, поэтому и пропустил цикл лекций «Пуля дура, штык молот О.К.», – уточнил Амброзий и, как вкопанный, уперся в водяной столб прозрачных показаний.
– Ещё соври, что он наведывался к нему для блезиру в бельгийском блейзере – это в корне изменит твой трусливый подход к делу. Смотри, схлопочешь дополнительный трёшник в камере на пару с автором мемуаров о вожде. В тюряге тебе представится  возможность подробно поделиться воспоминаниями о деде. Неисправимых грешников мы распознаём по отпечаткам ног на шипящей сковороде, а под давлением собранных нами на тебя прямых улик и хрупкие рёбра теряют кальций и ломаются.
– Не слишком ли много внимания вы мне уделяете? Догадываюсь, что такое случается, когда люди приходят к полюбовному соглашению, а его не оказывается на месте.
– Не тваго ума дело, сучий потрах. Нам ещё предстоит размозжить твой багажник знаний, жуть как хочется выпрямить поэтические извилины. Прими к сведению, я – сыщик, почти Пинкертон. Я своеобразный луч в тёмном царстве со всеми присущими ему преломляющими способностями пальцев допрашиваемого. Такие как ты могут дать дёру, а потом «ищи-свищи». Как разжалованный спешившийся офицер я играю блиц в шахматы по памяти и собираюсь бить бакЛуши, занимаясь углублённым изучением дамы, потому что в аплодисментах мы с моим сладеньким партнёром по допросам и пыткам всегда были бисквиты.
Садюгу неистово затрясло. Он уже исчерпал все возможности ситом аналитического мышления из нарциссианского колодца, оставалось крутить его не патефонную ручку. Он ощутил себя гипнотической женщиной с неутолимой славой, улегшейся горжеткой на подкладные плечики, затем рождественской индюшкой в состоянии полной готовности. С Садюгой творилось что-то неладное. У него проявилось  либидо, – Я мечтаю, – заорал он, – о внедрении одиночных камер в быт одноклеточных животных!

Смаковать под смоковницей лунные фразы,
наблюдать в полутьме юных белок проказы,
пальцы в мох запустить, землю чувствуя ватно,
слушать шорохи леса совершенно бесплатно.

     Иной за правое дело готов костьми лечь, предварительно
        избавившись от атрофированных мышц соседки слева.

     Глава 52.   Сгущёнка туч

Лейтенант уже, было, заносчиво занёс над Амброзием Садюгой кулачище-кувалду, но допрашиваемый сохранил олимпийское спокойствие 1980 года, бойкотируемое Гомерикой, и попросил не поторапливать его перед заплывом глаз на короткую дистанцию.
– От вас не вырваться, – трезво оценил обстановку Садюга.
– Сейчас перейдём к «отделочным» работам, будем расшатывать нервы и зубы и что там ещё, – откликнулся Никанор.
Амброзий как-то весь обмяк, покорно извлёк из кармана паспорт, раскрыл его и, вздохнув, протянул настырному капитану, тем самым показывая мучителю, что он распростёртый кем-то калач, и наматывание на ус телефонного шнура речистоплотного отношения к мотовству не имеет, может только к мытарству.
– Не суй в мой курносый нос купленный на базаре семитский документ! – повысил свой голос в звании Понаслышку и зыркнул на писателя из-под приспущенных знамёнами век зелёными, как неровно подстриженная лужайка, глазами.
– Он приобретён не на базаре, а в районной милиции, –  поправил Амброзий голосом шлюпки, хлопающей носом по воде.
Временный Поверенный в делах раздвинул излишне пунцовые губы. За ними в полной красе распахнулся рот, обнажив агрессивно торчащий жёвто-блакитный неспротезированный трезубец.
– Мозгов маловато, так пошевели венчиком лысеющей шевелюры. В твоей перегруженной заумными мыслями черепной коробке мне слышится нарастающий стук недостающих колёсиков. А за оскорбительные намёки, которые, на мой взгляд, прозрачнее трусиков, ты писатель хренов, ответишь перед загримированным лицом закона. Не старайся себя под нас подделывать – сами перекроим, а  понадобится – и перелицуем. Что не так получится – в момент устраним. Я тебя, редкого подлеца, просил предъявить новенький паспорт с поликарбонатом указательного на твои ошибки пальца без каких-либо препирательств и претензий.
– Не виноватый я! – по-простецки оправдывался Амброзий, испугавшийся сленговых вывертов пробравшегося в начальники и не подозревавший, в чём же он, Садюга, провинился.
– Поверим понаписаному невеждами в паспорте. Но радоваться тебе всё равно рано. Откровенно говоря, мне нравится задний ход твоих мыслей, он не вызывает изжогу. При желании, если над ним поработать чин-чинарём, можно лицо твоё  превратить в овальное или в продолговатое. Мы оснащены массой приспособлений, позволяющих исправить насмешки природы. Предупреждаю, здесь  пыткам не подвергают, а заставляют громко выкрикивать на заранее подстроенные темы в принудительном порядке. Это наше полное гражданское право. Жизнь человека зависит от слепого случая, потому что случай сам по себе слеп. С кем связь имеешь, гадюка? – интригующе задал второй заковыристый вопрос младший лейтенант Никанор, скосив глубоко запавшие глаза, сворачивая Садюжью голову набок.
– Я джентльмен и женских имён не назову.
– Слышь, из него слова клещами не вытянешь. Или клещи в нашем лесу не те, или его не теми клещами за втянутую в покатые плечи башку вытаскивали? Время стружку рубанком сымать с атрофированного, чтоб знал – битие посуды определяет дознание.
      – Я ягодичками шёл, и ничего не могу воскресить в памяти.
– Это не меняет сути дела. Кранты тебе, – откусил капитан, спеша насытиться властью и сушкой одновременно, – мы  с лейтенантом  представители Органов Выделения болезнетворного из государственного организма. Понимаешь ты это, микроб несчастный? Портниха-жизнь и не таких перелицовывает с помощью нас – подмастерьев. Обрати внимание на карьеру лейтенанта Понарошку. В области предательства широкой огласке он первым сдал экзамен на подлость, не предаваясь душеспасительным размышлениям. Его родители  не зря кичились отпрыском,  учитывая, что отец его (стеклодув на прозрачное) ни в чём не «рубил», а мать жарила картошку на кладбищенских плитках.
– Он мне с первого взгляда как статуя не пришёлся по вкусу.
– Не беда, вкусы можно прививать по-мичурински, надрезав где надо, но, боюсь, тебе это не подойдёт. Оно и понятно, ты ж выдающий на гора сочинитель, а мы, так сказать, живой материал для писулек, если им суждено сбыться. Твоя мать допустила ошибку – тебя, но не сомневайся, мы приложим все усилия, чтобы исправить её. Честно признавайся в содеянном тобой, и учти – финн-галл под глазом не относится к просветительной работе О’каллевающего пара-финна, и это будет всего лишь имитацией Хельсинских соглашений о разминке. Торжественно обещаю, что мы не будем афишировать наши отношения – толпе они всё равно не по зубам и нам не по карману. Так изволь поделиться с нами на скольких ты, исполнитель, сентиментально настучал по промокшим от слёз клавишам подушечками пальцев без наволочек?
Тучный младший лейтенант Никанор Понарошку зашёлся в витиеватой самбе слов, как бы замыкая шествие отрубленных голов на шестах напоминающее портретную демонстрацию из прошлого, когда в портах появились сексуальные маяки в застое необутых мыслей несуразных постановок вопросов на политической сцене. Никанор представил себе поэта-эрота втягивающим последнюю порцию обделённого кислородом воздуха носом и благопристойно подыхающим. Но... Ника возвращается к реальности, польщённый оценкой его как работника в лестной презентации душеприказчика- капитана осведомительных войск с 25-летним сыном и стажем, ведь у лейтенанта были расчёсанные на пробор волосы и далеко идущие планы, договорная цена на которые уже упала в четыре раза. Например, он хотел побеседовать с Царь-пушкой и, применив способы обольщения и проверенные методы влечения особиста, заставить её заговорить после 300 лет проржавелого молчания.
– Предоставьте аудиенцию с представителями ведомства и я поступлю с нею как мне заблагорассудится, –  обезумел Садюга от урагана в кишечнике. – Я рассаживал платаны на плато платонических усилий и писал  негнущиеся жеманные рассказы, изобилующие теплоизоляционным материалом, а меня скрутили типы в ратиновых пальто, и двое в  штатском приволокли сюда.
– Выходит что-то не сработало. Но мы посодействуем. Видно врачи тебе ещё не ставили диагноз «Ущемление мужского самолюбия в определённом месте», – оборвал его смелый выпад  выдержанный в спиртном капитан. – У нас тут на днях корреспондентка журнала «Нью-Покер» Сюзан Фаршмак интервью с начальником имела за закрытыми дверями и с повязкой на глазах, что твоя Фемида. Так ей вся внебрачная контора кантора осталась признательна. Неизвестно, правда, в чью сторону в её случае склонялись весы, но это не столь важно. С них моральный груз сымешь, они, глядишь, и выпрямятся. Но мы ещё выясним, почему.
– Что выяснять? Почему посмертно? – спросил Садюга.
– Не угадал, писатель, а всё оттого, что пребываешь в заблуждении по поводу рода наших  занятий. Не почему посмертно, а почему  признательны, – улыбка скатилась в левый угол рта лейтенанта и облокотилась на щеку, свисшую на ключицу.
– Спасибо, уже осознал, но может быть это многократно увеличенные былинки, превращающиеся в былины, преувеличенные слухи? – потупил закатанные глаза в цементный пол Амброзий. Он заметил, как бесшумно вошедший утиной оживлённой после комы походкой подвыпивший сержант в доступной форме внутренних войск Архип Харкота приставил к стене ведро, костолом, клещи, долото и гигиенические салфетки для исправления не то прикуса, не то шейных позвонков. Верёвки и другой перевязочный материал служивый аккуратно разложил на кафельном полу. Наглядные пособия неотвратимо намекали на допрос с пристрастием.
Капитан презрительно посмотрел на солдата и, многозначительно причмокнув, признался.
– Не всё ещё и у нас хорошо. Дисциплинка у некоторых хромает. Но мы его из-под ружья под микроскоп поставим, слайды из него нарежем. А что касаемо тебя, так у нас с гвоздями загвоздки не будет. Иисуса Христа из тебя всё равно не получится, но почему бы ни поэкспериментировать?
– Преувеличенные слухи не в лупу рассматриваются, –  ввернул лейтенант, следя за реакцией портрета, висевшего наискосок от «Диаграммы пытки автогеном» на стене напротив с выделанными шкурами бывших любовников изображённого на портрете.
– У меня такое впечатление об этом писательском типе идеологической вражины создалось, товарищ начальник, что он для себя ничего из своей по-носной жизни не вынес, кроме того, что под руку попадалось, когда от него в удобный момент товарищи по перу отворачивались. Пусть без обиняков и уловок всю правду выкладывает, как на тарелочке, а голубые каёмочки я ему собственноручно вот этой правой акварельной кистью под глазами для коленкору подрисую, чтобы не панибратствовал. Жаль, выставки моя картина не удостоится, не то бы премию «Великого средневекового испанского инквизитора Торквемады» отхватил.
– Тщеславный ты, Никанор. Тебе что, одной «Дзержинского» не хватает? А гнусному эроту не морду на выставку разрисовывать, а набить надоть, – не согласился с лейтенантской концепцией капитан, – мы ему сейчас филиал художественного училища им. Ежова бесплатно устроим, как нас тому учили на курсах  «Выбивания Ковров» при Министерстве Инострашных Дел. Сдаётся мне, что гражданин Садюга – активный член тайного сообщества «Великого потом», и поэтому его следует вернуть в виртуальное запротоколированное сегодня. Мы здесь не в Макаренко играем, считавшего, что от переломного возраста страдает мебель.
– Это уж точно, товарняк босонигих мыслителей не отправится на Север порожняком, – проявил литературно-чукоточную находчивость лейтенант Понарошку, поймав на себе двойственный одобрительный взгляд начальника спец-от-тела Дементия Стропило, следившего за происходящим с портрета  над лозунгом:
«Мы за то, чтобы солнце двоилось тяглое
и не против, чтоб признавшийся раскалывался надвое!»
Снизу из подвала донеслись стройные голоса заключённых: «Люди разных уродов, мы с одною невеждой живём».
– Опять всё перепутали, гады. Придётся заново сесть, чтобы попытать счастья на беговую дорожку. Не подходит им наша инфраструктура, – сплюнул на пол лейтенант, сжимая кулаки до побеления в костяшках, – через неделю инспекция по культурной части предстоит с отбором из придурков для кандидатов на реабилитацию. Приобщаешь их к настоящему делу, которое выеденного яйца не стоит, а они, паразиты, ещё и сопротивляются – на лицо признаки дисфункции берёзовой коры головного вагона мозга.
Садюга чувствовал что конечности в Никаноре непредсказуемы, и мощный кулак не является составной частью Понарошкиного тела, а всего лишь способом выражения офранцуженных настроений младшего лейте-Нанта, Лиона и возможно Марселя Пруста. Но ум Амброзия не мог постигнуть того, с каким мальчишеским увлечением его мучитель рассматривал плакатик:
«Здоровый вечный сон – источник твоей силы,
а бодрствование – наш оплот до вырытой могилы».
Это совпадало с более внимательным разглядыванием своей волосатой кувалды, с попадающимися под неё лицами. Она могла у него чесаться, скучать по работе, вздыматься вверх в крике «Ура!» в едином порыве озверевшей толпы. И этот кулак с одним ему присушим откалиброванным чувством вершил сомнительную справедливость. Поэт-эрот благоразумно смолчал, испытывая лёгкую изжогу, атмосферное давление изнутри и фобию к сырому застенку. Она перемешивалась с отталкивающим батутным чувством к Никанору. Но и капитана (с его натюрмортными наклонностями) сбрасывать со счетов было бы преждевременным.
– Ты ищешь известности. А чего бы ты сам себе ещё пожелал? – поинтересовался человек в вежливой форме заурядных войск. 
– Я бы не хотел, чтобы меня «подвели под монастырь» и там расстреляли под многоволосый монастырский хор.
– Помпезность Помпеи и аллюр вулканических высказываний приукрашивают изнуряющую нас действительность, – успокаивал его многообещающими жестами капитан, – отсюда до монастыря шагов сто. Мы так далеко хороводы не водим. Но с местечком на кладбище  посодействуем, или ты предпочитаешь братскую могилу? Думаю, сразу согласишься, когда лейтенант, разрядится хохотом. А вытаскивать пули из тел пострадавших он учился без местной анестезии, зная, что хулиган, гобелен, макинтош, калашников – имена собственные, ставшие нарицательными.
Амвросий Садюга, с запястья которого свисали сухопарые швейцарские «котлы», сам умел разжигать костры для ведьм и распалять страсти. Тем не менее поэт-эрот, сам того не желая, насаживался на крючок. От заклинаний финской цыганки Лейлы Укалола, леска натянулась, и удочка изогнулась участницей соревнований по гимнастике среди нимфеток, перед похотливо облизывающимся зрителем. Поэт, страждущий в эпоху вирусных заболеваний компьютеров, кустарного производства детей и клонирования домашних животных, прикинул не в своём уме, что люди, напевающие гимн нетрадиционалов, не позволят себе расточать тупые комплименты, выходящих за пределы более дешёвых в его адрес.
– Будем дружить, но с оговорками, – предложил Никанор, прихлёбывая шиповник газировки из горластой бутылки, – за примерное поведение на знаменательные даты, отпустим на все три стороны, тогда не придётся «пятый угол» специально для тебя отыскивать. Мы ж не китайцы, с их драконовской пыткой над унитазом «Капля за каплей». Ели бы себе труднодоступные бананы, у них и пенисы «почернели», а то липнут к нищенкам, глядишь, так и помрут в в горе и разрухе. А скажи, зачем ты день получения повестки настругал пасквильную песенку «Конкурсант»? Она подколами моему подельнику  не понравилась.       

Не к милой отправляют на стыковку.
Не галстук элегантный, а верёвку
рекомендуют повязать –
в готовом виде вызывать
не на каток нас тянут – на Петровку

наискосок напротив Эрмитажа
в дом 38. Это ли не лажа?
Мне говорят, себя найдёшь,
когда к ребятам попадёшь
с погонами, в лампасах без плюмажа.

Глаза от удивления вылазят,
там создают шпагат на унитазе.
Я полный делаю шпагат.
Начальник неподдельно рад –
он пятый год осведомлён в спецназе.

Я справился с поставленной задачей,
а следователи от смеха плачут
навзрыд, кричат: «Ишо, ишо,
гляди, на первый приз пошёл!»
(по-ихнему выигрываю, значит).

– Вам в конкурсе ужасно подфартило, –
подсказывает с премией верзила, –
Выигрываете по очкам,
Там скрыта камера в бочках...
Удар по гонгу и в глазах поплыло.

Когда протёр опухшие бойницы,
очухался на койке в психбольнице.
Шипит покоечный сосед, –
тебе диагноз ставят «бред».
...и с той поры я стал вязать на спицах.

– Вы хотите сказать, что третируете меня, чтобы затем, изливаясь пузырьком наслаждения, прилюдно четвертовать? Это напоминает мне то, что когда-то хотела сотворить надо мной моя неоднократная любовница Автоклава Пестикова-Завьялова, но я отделался от неё, подарив ей новёхонькую сбрую.
– Некорректный ты поэт, не вышколенный. Бахвалишся своими достижениями и пытаешься должностному лицу без мыла в сокровенные мысли влезть, – заметил, предвкушавший выходящее за пределы дозволенного, Трофим Понаслышку. Опустив уголки рта, он плотоядно облизнулся и потусторонне, броско исподлобья поглядел на пухлые губищи Ники Понарошку. Тому, как никому, хорошо были известны гипертрофированные наклонности скрытого от посторонних глаз перегонного аппарата сласти, приобретённые во времена забора крови у кровельного железа.
В цыплячьем детстве Троша прибегал к мамке Антониде Подвох и к серии изощрённых садистских методов в своих сложных надувательских взаимоотношениях с лягушками и пустобаночнохвостовых с обезумевшими кошками.
Согласись, проницательный читатель, ведь в самом деле приятно думать, что делаешь кому-нибудь больно, вздёргивая свои беззащитные жертвы за хвосты, уши или задние лапки, или вскрывая тупым скальпелем старушечьи заговоры заранее подстроенные, включая флигель в дальнем левом крыле дома. Хочется в жизни найти короткий путь к совершенству (лучше через самого себя), а он-скотина, длинным всплывает, признавался шалун впоследствии своей родительнице на родительском собрании в школе, где он овладел четырьмя действиями арифметики и первой любовью «с разбега». Туда его мамашу вызвали, чтобы сообщить, что по предмету воздыханий её сын – этот генератор усиленного энергопитания, едва тянет на тройку. Подброшенная идея покатилась, и мать задумывалась, от кого он унаследовал не дюжие способности.
За фасадом кажущегося философского добродушия сыночка могло скрываться всё что угодно (ребёнок смотрел передачи телевизора низкого «Тоsсhiba»). Не вступали ли они часом в связь с одним из потомков Бебеля, Бабеля или Гоголя? Не найдя виновных, маманя решила свалить всё на плечи отца – осмотрительного таможенника расторможенного в постели, и это, учитывая, что смышлёный сынок с огромным трудом посещал воскресную школу.
Он же – мальчик не кровожадный, но прижимистый, делился промасленным бутербродом с кровяной колбасой или пересказами экспериментов над распятыми лягушками и замученными кошками с соседкой по парте Клавкой Культуртрегер малинового пиджака, у которой всегда на всё был готов причудливый ответ: «Это, брат ты мой, попахивает вивисекцией в крупных размерах».

    Вы далеко зашли в чащу слов, и оттуда вам не выбраться.               

     Глава 53.   Проверка на гнилость

Капитан оторвался от фисташек воспоминаний времён  школьной скамьи и, растирая узловатые суставы пальцев, вернулся к допросу, – умный ты больно, я из тебя дурь, как из матраса, выбью.
– Лучше быть под наркотиками, чем под каблуком жены.
– Смотря под каким углом подозрения на это посмотреть. Если тебе не удастся нас убедить в противоположном, положим  на выШествие тяжку под музон: «Не тяни дрезину, не получишь грыжу» и трактовать тебя будем всеми подручными средствами, – загадочно намекнул капитан любимцу женских сборищ на дому Амброзию. – У нас не то что люди, дрова раскалываются. А для скоропортящихся фруктов припасена камера хранения с морозильной установкой сверху, мы её с лейтенантом неукоснительно по-пуритански блюдём. Там и градусник вделанный имеется с индексом переохлаждения перед превращением в сосульку. Ты когда-нибудь был сосулькой, лизун несчастный? Да ты не смущайся, я ж не лезу к тебе в штаны, чтобы погладить по боеголовке.
– В сосульках я не бывал, в лизунах от роду не числился и никогда не жил на «Трудовые резервы». Общаясь с вами, я ощутил, как окружающие меня холодные кафельные стены становятся мощным ресурсом вдохновения.  И пусть вас не смущает, что меня бросает в озноб, если буду вздыхать и цитировать Непонашему.

Мы жили в вольере разумных пределов.
Чем попадя с мисок железных питались.
Нас не перестроить и не переделать –
С рукою откусим усреднённый палец.

– А нам не слабо дать тебе новый толчок в творчестве, и куда хошь зачислить. Если за твою жизнь сейчас дать грош, у медного произойдёт ломка. Мы здесь, паря, иллюзионисты-особисты, а не КИО или Давид Коперфильд, пусть тебе это будет доподлинно известно. Могём надвое распилить, а потом обратно сложить без публичного хлоповника аплодисментов. Иногда слововыжималку в ход пускаем. Параллельно с фокусами в этих стенах дарвинизм развиваем. Поддерживаем концепцию естественного отбора, освобождая людей от обязательств, денег и ненужного им имущества, – пока капитан Трофим осыпал Амброзия вниманием солончаком шуток-конфетти, младшему лейтенанту показалось, что он читает мысли неудачливого  писаки в стул Садюги, и поэтому «Кулачище», как его про себя прозвал поэт, не вмешивался в допрос и не стал переводить разговор в безумный блиц-крик.
– Следуешь за моей мыслью или погружён в обременительные свои? – участливо, как у отсталого ребёнка, спросил Троша. – Был у нас один такой экстрасенс, в том месте где он отрывал взгляд от стакана намечалась эмансипированная трещина в отношениях. Чудак по наивности своей верил в передачу мюсли на расстояние и слёзно утверждал, что и матёрые палачи-травматологи плачут, спуская одну за одной шкуру с Чипполино, который никак не надышится на себя... луком. Так он нешинированными пальцами с переломами, пытался нас убедить, что его умственные способности соответствуют уровню холестерина в крови. Отсюда заруби себе на ... и ниже, нам дозволено преследовать «творческих бездельников» в индивидуальном порядке с карабином наперевес. У нас почище чем в кино, где старые кадры мультиков-страшилок глазами расстреливают и вешают в назидание. Был и другой заключённый по кличке Пента Гон – начальник экспедиций по поискам Пятого угла в Пятом измерении, но о нём потом и подробнее.
     Садюга уже было пришёл к решению – начать выклянчивать у извергов снисходительное отношение и не выказывать оползень скопившихся чувств. Неожиданно в Амброзии что-то поломалось, и он надерзил им, меся грязь непристойных фраз, возможно потому что в помещении стало жарко, топили, как котят в унитазе:
– Вашу мысль проследить невозможно, – с нарочитым безучастием съязвил поэт, – её как таковой не существует, она лишь подразумевается. В ней отсутствует логическое начало, сдерживающее фаллический конец. Сначала составьте объективное мнение о человеке, а потом уже разводите инквизиторский полигон. И вообще, за кого вы меня принимаете?! – возмутился Амброзий, делая вид, что не обращает внимания на похотливые взгляды Трофима, бросаемые им то на Никанора, то на него  и полностью отметая их, – я уже получил  в своё время грыжу по пневматической почте от отбойного молотка и описал это в одном из душещипательных романов. А то, что товарищ капитан пытается уличить меня в том, что я Нострадамусом предвижу как сносят птицу высокого полёта «Железный Пеникс» на площади перед зданием, то это – неочищенный плод манго его сюрреалистического воображения.
– Не приписывай мне добродетели, которыми я не обладаю и того, что не могло придти в мою голову. Глядя на тебя,  еле сдерживаюсь, чтобы не проткнуть кулаком твоё акулье рыло, но моё исключительное положение вынуждает меня быть вежливым, – оскорбился капитан осведомительных войск. Он уклонился от кощунственной полемики с Амброзием и демонизации процесса. – Я прихожу к выводу, младший лейтенант, что не стоит философствовать с этим типом с явно угнетённой психикой на недоступные ему материи. Я предполагаю, что мы имеем дело с угрем, извивающимся на шампуре перед термической обработкой в жаровне под контролем хронометра бремени. Лучше, пока он что-то слышит и понимает, попробовать поболтать с ним в соотношении один на двоих, и преимущественно «О разном».
– Я не алкаш, чтобы мне, подшитому, сфабрикованное дело шить! – сорвался Амик, имитируя растянутую эстонскую улыбку.
– На место! – прикрикнул  капитан, – чтобы пришить, не обязательно прохудившееся дело шить. Портной нам не понадобится. А недальновидный главный закройщик сошёл с ума, выбиваясь профилем в люди. Заруби себе, где можешь, если останешься в живых, своим литературным успехом, ты обязан встрече с нами. Только благодаря нам ты получишь известность, и наши люди, такие как Илья Пробочник и Заполем Померкло, начнут взахлёб читать твою главу, посвящённую аудиенции в доме на «Грубянке».
– Понял, – утихомирился Амброзий и попросил, нельзя ли отправиться в лес, послушать мудрую кукушку, сколько ему осталось сквозь ветошь лет арендовать пребывание на земле?
Морщины забороздили по лбу капитана и застыли у развилки раздумья. Он, было, замешкался, и отказавшись от хлопка по плечу, как разновидности пневматической почты, тут же сориентировался в правильном восточном направлении, быстро разгадав подлые геронтологические намерения вальяжного вареника-Садюги.
– Не подводи меня к преждевременному решению задачи, – буркнул капитан, – лейтенант – лес дремучий вблизи деревни Лупоглазовка, и я в нём осоловевшая кукушка представляюсь себе прозревшим «Великим немым». Хоть сейчас подскажу точный час твоего бесславного конца. Советую в лес не соваться, а остаться на поляне нашей гостеприимной  комнаты, если ты только сам не настаиваешь, чтобы тебя отправили в путешествие к праотцам.
– Успокоили вы меня, товарищ капитан, после чёткого инструктажа мне уже совсем в другое место захотелось.
– «Терпи салат, томатом будешь». Согласись, Ника, писатель возможно религиозный вегетарианец с внушительной плодово-овощной базой. Он убеждён, что Бог смотрит на него рыбьими глазами, крепко стоит на коленях, не напрашиваясь на галантерейное обращение к нему народа. Но толпа не приемлет его эрото-политические опусы, так что придётся романтичного строителя подвергнуть осмеянию и любовному демонтажу. Клянусь, не будь я при исполнении, то после ше(стой, не рыпайся!) рюмашки впал бы в упоение от его закидонов. Ну что ж, быть по сему, пытать будем без местной анестезии. Помню, мой дядя в 38-м самым лучшим вправил, когда не в шутку... – трепетно намекнул поэту пушкинист-капитан, – интересно было бы узнать, в какой области подвизался твой папаня, который, по нашим сведениям, бросил курить, пить и твою мать, сбежавшую к его приходящей любовнице?
– Мой отец, дававший мне рекомендацию в шахматную партию, шастая канатоходцем в непрекращающемся Госцирке, напичкался немецким  Кантом. Старик по канату забрался в брюки, потом в окно дома напротив, где находилось спортивное общество «Спартак». Там он заменил стартовые пистолеты на финишные пугачи, и я, похоже, как папка- эквилибрист, у иных с языка не схожу.
– Зря правду замалчиваешь, как тёсаный базальтовый камень. Хочешь чтобы мы тебе каменоломню здесь устроили? Мы обо всём прекрасно осведомлены, даже более того – до революции твой отец Колокольчиков был Звонарёвым. А о витье из тебя канатов и кантатах мы  сами позаботимся – окантовкой займёмся позже. Я приметил, у тебя самоконтроль отсутствует, поэтому не забывай, что жизнь – хозяйка, обстоятельства – сваха, а мы – искусные творцы инсинуаций. Кстати, в досье на твоего отца приводятся довольно любопытные данные: «31 декабря 1937 года у его партнёра вольтижёра Гарри Неподкупольного разыгрался приступ трапендицита. Победителей, как сам понимаешь, не оказалось. В ту энтузиастскую эпоху соответственно реабилитировать было некого, не запутывая следы», – блеснул секретными данными и осведомлённостью Трофим. Он настойчиво педалировал свои несуразные идеи, притворяясь в них в инквизиторской действительности. Причём у него, как у опоганенного индивидуума, были две стороны одной педали. Одна – светлая чистая, другая с авианалётом грязи, – чтобы путать следы, надо их ещё оставлять. Я же не виновен и бесследен. А что касается достояния отца, то оно до неправдоподобного лежало, и я о нём ничего толком не знал! – воскликнул поражённый Амброзий.
– Раскаянием по коКаинистому Авелю нас не проймёшь! Может, его в серную ванну для отмывания ушей и совести опустить, товарищ капитан, чтобы господин писатель не больно маялся над  позаимствованными у нас сюжетами и ответами на задаваемые пикантные вопросы? А то мы его можем и в недвижимость превратить, учитывая что у каждого гомосапиенса имеется тяга стать гомовладельцем, – угодливо предложил Никанор Понарошку.
– Вот видишь, подотчётный Садюга, – улыбнулся Трофим, – я давно тебе намекал – всё что не отвечает запросам отважного лейтенанта, должно быть осмеяно с последующими пытками просмотра эмигрантского фильма «Москва на гудроне», так что гарантирую, что тебе ни Брюквинского асфальта не захочется, ни дьявольского коктейля «Спиномозговая жидкость». Там нежные чёрные полицейские таких, как ты, под локотки берут. Они не любят холодное Белое море, да и к Архангельской области возвышенных чувств не питают. Иногда Никанор не прочь воздать должное ненаказуемому через повешение – это ему от предка отважного опричника закваски 1937 года досталось, при этом следует учитывать, что человек тесаком работал по собственной инициативе. А тот уж точно в лодырях не ходил, стенную газету «Шалтай – не болтай!» раз в месяц по камерам выпускал прошвырнуться. Ампер, Вексель, Дизель, Цельсий – имена собственные, ставшие нарицательными из-за достижений, тех кто их свершил. Вот и Никанор мечтает о том же, как тот сластёна, спускающий со стапелей-щипчиков одну из пилёнок сахара в подкрашенную чаинками горячую воду в стакане. И будет он безразмерно счастлив в своих лужаечных мечтах дойной коровой на выгоне. Ведь не запросто так  безупречный службист и человек-непердимка Никанор Понарошку коптит небо в штольне общества основанного на смертельной вражде и взаимной ненависти к любому и каждому. Кто как ни он знаком с нашей недосягаемой правдой, возвышающейся на сваях, а внизу всё устелено всемогущей ложью, в которой все мы самозабвенно плещемся.
Щекотливые вопросы стеснительно сворачиваются, когда их  формулируют так, как это происходило сегодня. Поэтому Садюга поёжился, игнорируя сумасбродство Трофима, представителя малой народности с большими претензиями бывшего активного члена профсоюза королевских гардеробщиков «Снятие стресса» – человека, которому, в своё время, плохо пришили дело и попытались сначала выпороть, а потом уже отлупцевать, за то что он пытался жениться на вдове с просроченной датой рождения.

                Раньше грудью родину защищали. Теперь на родину
                открывают пасть, а на грудь поднимают штангу.

     Глава 54.   Игра в поддавки с паникой

– Эта инициатива с серной ванной стоящая. Если ты, Ника,  преуспеешь в допросе в направлении предначертанном журналом «Наше призвание», то придётся мне уступить тебе место, – задумчиво потёр лоб капитан и, взяв с полки «Личное дело младшего лейтенанта Понарошку», прижимисто раскрыл папку.
– Не ройся в бумагах, капитан, а то у допрашиваемого может создаться ложное впечатление, что мы потеряли присутствие духа.
– Дурак ты припорошенный, Никанор, я ж хорошее о тебе излагаю, специально для пысателя. Пусть послушает, какими инквизиторскими достоинствами обладает мой соратник. Ещё семилетним мальчиком он проявляет склонность к фискальному искусству, «закладывая» страницу в букваре со словом переиначить. Со школьной скамьи Ника познаёт, что отправление правосудия – акт дефекации общества, принимаемый за разрядку международной напряжённости, и готовится стать ассенизатором, как и его дедушка заслуженный чекист. Дед Лобызай Понарошку – заведующий дальневосточным отделом всеми недозволенными методами расширял кругозор эскимосам, нелегально перешедшим Берингов пролив к чукчам с белоснежным стягом с символическим изображением контрабандной сдачи пушнины в обмен на акриловые шмотки. В классе «Заправские парни» навыпуск он бьёт тревогу, и та стукачкой выдаёт остальных с понурой головой.
0) 1996 год. Проходит обучение «Где вы теперь, кто вам ломает пальцы?» Пятёрки его табельное оружие с демонстрантами, выкрикивавшими непристойные словесные портреты руководителей.
00) 1997 год. Научно доказывает, что неконтролируемое пьянство и контрольные выстрелы начались с контрольных в шкоде # 254 Дзержинского района и контрольных весов в магазинах.
001) 1998 год. В ходе политической чехарды неудач изобретает трансформатор со следственными изоляторами.
0001)  1999 год. Когда раны зарубцовываются, Комитетом Безопасности берётся на вооружение снотворное «Дежурный по апрелю» в  интерпретации Никанора, становящийся патрульным.
1)  2000 год. На его счету числятся четыре успешных задержания... мочи, этим он доказывает начальствующим супинаторам власти, что нельзя называть дрязги и сплетни делом убыточным или малоприбыльным, так как они выдают желаемые результаты.
2)  2001 год. Кое-как справляясь с тяжёловесными поручениями в одолженной у товарища весовой категории, он совершил открытие – лёгкий шпионаж реставрирует женское здоровье. Тогда же Никанор посещает японский ресторан «Склока» и заводит разговор с бамбуковым приспешником Пройдоху Кусамо, вообразившим себя официантом, освобождавшим столики от рабства»:
– Что у вас подрисовано на десерт?
– Атрибутика времени – междоусобицы, конфликты, взрывы...
– А основные блюда кассы взаимопомощи сервируете?
– Сегодня подаём музыкальные фрагменты: язык, голосовые модуляции связок и шашлык из мышечных волокон Ив Анусова.
– Кстати, вы не против кровопролития во время застолья?
– Вовсе нет, но зачем же на свежую скатерть?! Я сам  соприкасался с рукодельницей-смертью, вяжущей петли для виселиц.
Не зря дерзкий ответ показался младшему лейтенанту чересчур вольтерянским, и он, соблюдая субординацию, пообещал официанту, что тот будет вариться в одном котле с волжским раком. Через день ресторан прикрыли. Так появились янкообразные Макдональдсы и испанские кредитореадоры.
3)  2002 год. У него появилась изнывающая от скуки  женщина – Бетти Дриблинг. Глядя на Никанора, она довольно облизывалась. Он был явно в её вкусе. В личных половых достижениях с ней в сплочённом расстрелами коллективе он удосужился получить почётное звание половика. Тогда его захлестнула волна непредсказуемых эмоций, и он чуть не утонул в бесчувствии при переходе улицы в свете правительственных постановлений и фар, разрывавших кромешную тьму в мельчайшие туманные клочья.
4)  2003 год. Ему, изобретшему связочный аппарат «Всегда в мести» первому из подсадных уток к опасному заключённому Ксерафонту Цитаделли-Мракобесия удалось выспаться на матраце, набитом оскоминой, избежав краткосрочного брака.
5)  2004 год. Отсылает на дактилоскопию виноград «Дамские пальчики», выламывая их и лишний два убеждаясь, что весть-несущие журналисты – поставщики и экспедиторы дезинформационной тарахтелки, коих следует упекать подальше.
6)  2005 год. «Вербует» по весне, не оставляя следов. Вносит предложение, чтобы Перечень Достижений и Услуг под кличкой Осмысленное Выражение Яйца женился не раздумывая в индейской резервации на старой перечнице Вирджинии Тупак.
7) 2006 год. Применяет личное оружие с убойной силой дамского пистолета, выбивая признания (десять из десяти), не прекращая покраску ресничек инфузорий туфелек без микроскопа.
8) В 2007 году в 12 ч. 30 м. пополудни в стенах нашего  заведения ловит от майора Феофана Ухабы запретный воздушный поцелуй в кабинете только с одной целью – передавать его из уст в уста и в надратом состоянии продираться сквозь ольшаник позади учреждения, как донор в поисках реципиента.
9) В 2008-м раскрывает поистине тайный заговор гадалки: «Если в слоне заложена рабочая косточка, то почему бы её ни выломать? Не из-за неё ли свою жизнь кладут охотники за бивнями?» и цель дослужиться до бюрократического бонзы.
– С меня ваших «фрагментов из опера» предостаточно, – поспешил заметить охваченный параноидальным пожаром не на шутку перепуганный Садюга, – всё равно меня в ванную не заманишь.
В этом месте Амброзий солгал, его всегда тянуло домой в ванную комнату со встроенным в джакузи магнитофоном, на который он начитывал всё что ему в голову взбредёт.
– Я с детства к баньке с веничком привык, – спохватился Амброзий, – если надо, позвольте для начала раствориться в дубасящей по перепонкам рэпчатой музыке, это похуже вашего купания будет. А пока я разденусь, жарко мне. Кто-то идёт за идеи на костёр, я же предпочитаю греться возле него.
– Вот видишь, младший лейтенант, он из себя не то Боба Марлея с Ямайки и с косичками из группы «Азохэм Вэйлерс» (загарпуненные китобои) строит, не то за узника совести с Ямала пытается выдать. Есть у нас для особо интересующихся заброшенная одиночная парная. Если придётся, помассируем веничком в частном порядке. И предупреждаю, застегнись и не лезь ко мне, как к бабе, со своим контрольно-измерительным прибором и рационализаторскими предложениями. Ты, смотрю, взаправдашний садомазахист с гниловатым юморком, честно заслуживший конфетку с куриными потрохами, – с этими словами капитан Трофим положил перед допрашиваемым коробку «Ассортимента».
– Конфет не ем из-за диабета, а за предложение попариться большое вам спасибо. Надеюсь, местный пар костей не ломит.
– Для этого (добра навалом) существуем мы, так что не спеши благодарить, а конфетку, не упрямься, попробуй.
– Что вы, товарищ старший капитан, сладкое для меня табу, шутить не в моих правилах и к тому же я не Герман Геринг, чтобы надкусывать ампулу с цианистым калием перед повешением. Однажды случился со мной в поезде внеплановый курьёз. В тот вечер мои чувства перегорели как лампочка в зашарпанном коридоре власти со свиной отбивной под ногами. Разговаривали мы весь вечер с одним командировочным учёным о полупроводниках. А ночью, только он вышел покурить, в купе зашла сверхпроводница со стаканом горячего чая. Так, я провёл остаток ночи, как на стёганном розгами одеяле. Спина до сих пор знать о себе даёт.
– Кто-кто? – оживился лейтенант, – блудница-проводница?
– Нет, спина, – поморщился Садюга. Вместо неба в его глазах запечатлелись астральные погоны, отдававшие свирепым блеском.
– Байки твои серы, Амброзий, также как снопы твоих книг.
– Осуждая всё серое, капитан, не следует упускать из виду, что серое вещество, включая ваше, всё ещё правит миром.
– Спасибо за сомнительный комплимент, писатель, но в гвардейцах я не числился. Да ты не боись, про ванну с серной кислотой это я так..., к слову пришлось, а к музону, придёт время, приобщим рокметаллическим звуком с присыпками группы «ДДТ» – попытаем, значит. Вообще-то у меня разрешение на применение огнестрельного оружия имеется, на случай, если холодное не помогает в выуживании данных в процессе дознания. Бывает, что и на моего товарища по оружию Никанора зевота без предупреждения нападает, тогда само собой напрашивается сшитокрытое белыми нитками дело: «О досрочном, непроизвольном выстреле». Но иногда обходимся без холодных закусок и огнестрельного, что приводит к дислокации суставов преступления. В протоколах инцидент проходит как: «Преждевременная кончина осрамившегося при попытке к бегству за угол в магазин за водкой», так что не лишай, гладиатор ты наш, удовольствия от зрелища. Лейтенант, к примеру, оргазмирует от него, ему и баба не нужна. Ну, признавайся, сука, что ты там языком молол в доме у Юби Леева? – процедил сквозь нафторенные зубы капитан и зычно зачитал цитату, – «При отсутствии правды в заявлениях руководителей, не ищите опровержений в кастрюлях подданных и подвохов на дне океана». А догадываешься ли ты, харя, что правда человека в разобранном виде представляет собой интерес только для хирургов по пересадке органов, где вместо анестетиков применяются транквилизаторы времени.
– Капитан, в вас есть что-то от заправского портного, но не шейте мне дело, как бы перешивать не пришлось. Я не против пожариться в Аду на сковороде, если она тефлоновая – изрёк Амброзий. – Это пасквилянт-зубник Викентий Шварк написал, точнее бардопоэт але’бардист Непонашему, защитивший кандидатскую по накатанному идиотизму: «Что испытывает бельчонок из Орехово-Зуева, изгнанный из дупла  зуба мудрости, не заключённого в коронку?» Говорит этот мерзкий тип одно, а делает другим, утягивая мысли с прилавка самосознания у невинного  третьего.
– Он у нас получит по полной программе, – промычал капитан, – но не мешает и нам познакомиться с его крамольными трудами поближе, может чего полезного поднаберёмся, из крема для вранья, были бы только лезвия. Хотя в доверительной беседе человек  бывает хуже эпидемии, если распространяется не в меру.
– Она, цитата эта, в архиве Библиотеки имени Левина имеется, в стоматологическом отделе, я это точно знаю, – не слушая капитана, обрадовался Садюга, что он может хоть чем-то быть полезным товарищам по допросу, и тем реабилитировать себя, отвратив их прилипчивое внимание от собственной персоны.
– А ты ничего не пишешь? – в унисон спросили озадаченные совратники по добыванию правды-матки новейшими методами, включая верхоглядство в поспешные высокококосные молодые годы, к развесистым пальмам никакого отношения не имеющие.
– Пишу, но в отличие от жалких графоманов,  подыскиваюших и радующихся, как придурки, выдуманным словам-найдёнышам, а не деньгам на улице, я отношусь к инженерам нечеловеческих душ.
– Чтобы стать инженером ЧД, которому память не изменяет, не в пример жене, тебе не хватает винтиков и деталей, – резюмировал капитан, обращаясь вникуда. Дожили мы с тобой, Никанор, что каждая жопа – это попкин дом и требует к себе мягкого, папоротникового отношения бумаги «Charmin». Ну какой же ты инженер ЧД?! Уверен, что в уборной, тебя преследуют какашкины неудачи и дальше испытателя нашего терпения ты не пошёл. Имей в виду, что младший лейтенант унаследовал онучи от папы и отвратительную привычку допрашивать любовников с пристрастием от мамы, перед тем как  опрыскивать их лица смехом, а тела пестицидами вне кондиции.
 – Вы ошибаетесь! Могу зачитать строчки из моего последнего цикла стихов «В мире обесцененных товаров...»
      – Валяй, я не зря подозревал, что ты наверняка слишком копаешься в себе, но раскусить самого себя – это невероятно. У меня появилось такое ощущение, что я участвую в программе «С таким голосом не танцуют». Поздравляю! – по-отечески согласился почётный охранник и усатый истукан, – ведь подразумевать – это стартовый этап мышления, а вот кого по нему поведут, большой вопрос вытекает.
    Терзаемый диким зверьём сомнений Амброзий Садюга признал в изображении на стене Гавниила Замбзика – авторитета с непререкаемым влиянием на бюстовом уровне. Он смахивал на диктатора, обожавшего доминошные дубли в горного козла, задрапированного кумачом. Ядовитая ухмылка играла усами на бугристой коже, скрывая  рекрутизированные чувства. Ничто не выдавало его бесноватости, но и признаков вожделения на лице вождя не было. Другой – Катакомбов (не путайте с Папоротниковым), вечнонеумирающий высокоподставленный в Красном углу по-дедовски с прищуром посмотрел с постамента на историческое лицо верного усатого ученика-последователя и одобрительно кивнул. 

Вы знаете, где тонко, там и рвётся.
Кто рвётся к власти, кто над ней смеётся,
А кто молчанкой своего добьётся,
Найдет одну из тысячи причин.
Я шлягер пропою не Обрекайте,
Остерегайтесь маленьких мужчин
И к власти ни за что не допускайте.

Таких полно от Сены и до Дона.
Страдают комплексом Наполеона.
Их, должностных, засели миллионы,
А выскорлупится может быть один.
Вы конфронтации не затевайте,
Не критикуйте маленьких мужчин.
Дорвавшихся... особо избегайте.

Они найдут дефекты, компромат,
Повесят ярлыки: подрыв, тер. Акт
И будут брать ночами наугад
В одну из подходящих им годин,
Чтобы себя, свой культ обезопасить.
Остерегайтесь маленьких мужчин,
Когда те дорываются до власти.

Амброзий замысловато вздрогнул от сдвоенной мысли, заряженной сверхъестественной энергией ведущих допрос специалистов. Учитывая усиленную гурманизацию человечества, они меня отлупят и сожрут за милую душу, сентиментально подумал Садюга. Он хотел быдло перекреститься, но поэт-атеист взял верх и, преодолев страх, продекламировал с наигранным пафосом:

Фонарь под глазом не светильник,
 а светоч в здешний холодильник.
Примеру моему не следуй –
Застольно-дружеской беседой».

– Забываешься. Парень, я тебе не робот на износ. Дать бы тебе за такие верши под среднеарифметическое, да сказано недурно, провидчески. А сейчас проверим, знаешь ли ты, что против таких воспалённых умов, как у тебя, был начат противовоспалительный процесс такими как мы? Так что давай, сымай штиблеты. Может нам удастся развести твои стопы в разные стороны и поговорить с ними начистоту в нескольких углах одновременно, – Трофим закурил Беломор, мурлыча себе под нос шлягер «Мой бульдог пьёт шампунь»  как бы намекая на эйфорическую судьбу Белой Армии.
В руках исполнительного Никанора непонятно откуда появился реальный кастет, сопровождаемый накатанным философским изречением личного сочинения, к которому следовало бы прислушаться любому допрашиваемому без пристрастий: «Если существует жизнь в кредит, почему бы и смерти не дать отсрочку?»
Профессиональные фокусники, с ужасом подумал о непредсказуемых переменах в сводке погоды Амброзий, хобот есть не только у слона, но и у торнадо. – У меня есть свидетель! – взмолился он.
– Ты хочешь сказать, сообщник? – оторвал от стола густые брови вразлёт младший лейтенант, не спуская пытливого взгляда с трясогусчатого литератора-хлебопашца с его выносками на поля.
– Вовсе нет. Это известный в кафе «Мозгва»журналист Мольберто Буквовьянц. У него имеется одно преимущество перед курящими «Дукат» – он курит «Мальборо». В тот злополучный праздничный вечер Буквовьянц брал четвёртое интервью у юбиляра, а потом его домработницу на лестничной клетке. За последовательность действий не ручаюсь, но точно знаю, у Мольберто с детства отмечалась умилительная предрасположенность к женщинам вулканического происхождения и особо интеллектуальных профессий. Имеются также свидетели лестничного инцидента – соседи-конькобежцы Жмукукуяйцевичикусы родом из Каунаса. Они могут дать произвольные показания на льду по-литовски, если зальёте коридор вашего учреждения слезами с кровью и заморозите.
– Ту ересь, что ты здесь нёс, можно было передать в двух словах. Беседовать с тобой тоже что искать брешь в собачьей брехне, или преподавать в ауле столичные истины, беря интервью у верёвки из «Репортажа с петлёй на шее», – раздражённо заметил Понаслышку, – вот те трубка, звони своей Моли-Берте, и если что не сойдётся, клянусь, ты у меня загремишь по полной программе.
Садюга заметно побелел и дрожащей рукой набрал номер.
Мольберто поднял трубку на другом (лучшем) конце.
– С вами говорят «откуда надо», – выдернул капитан трясущуюся трубку из рук Амброзия, залившегося потом низшего прошиба, – вы можете засвидельствовать, что эта заурядная гармонь трёхрядная – гражданин Садюга цитировал на юбилее у Юби Леева крамольные высказывания некоего Викентия Шварка?
– Не буду играть втёмную, да, могу, – подтвердил Буковьянц, – у меня как раз в руках поварская книга с несъедобными рецептами и распустившимися вязанными кофточками сплетнями презренного Викентия Шварка «Пудреница мозгов».
– Я вас вижу насквозь на расстоянии. Откройте свой наглухо задраенный ротик, затем книгу и зачитайте фразу о сумме идиотов, – глаза капитана затуманились, как в бытность в людоедской столовой от порционного люда, изливающего души, когда ему прислуживали натасканные «Каштанками из огня» официанты.
– Минутоцку, сейчас найду, – пыхтя над «небесным» созданием «по вызову», зацокал в широкополую трубку Мольберто. – Вот она, на 124 странице: «От перестановки невменяемых Лёши Поврозь и Луши Вовнутрь кругленькая сумма идиотизма не меняется, сказал воспрявший Отто Сна».
– Не совсем то, что хотелось услышать от сообщника висельника, увиливающего от заслуженного наказания, но и этого предостаточно. Ещё раз убеждаешься, что прав был Гёте, сказавший: «Искусство – прихлебатель жизни». От себя бы я добавил не с того стакана. Крамольную книжонку завтра доставите на Грубянку, она подлежит конфискации преимущества и публичному осмеянию с притоптыванием. Счастье европисаки Шварка – человека с бюджетом неандертальца и типа неизвестного происхождения, что он за кордон смотался, а то бы, клянусь всеми святыми руководителями, прошла бы эта сволочь у нас неотъемлемый инструктаж с применением... Но не буду неосмотрительно разглашать государственной тайны, что ушастые стены не содрогаются от услышанного, – что-то поспешно вспомнив, закончил пытку капитан Понаслышку (ему не терпелось доложить об успешно проведённом следствии майору Спиридону Пригоршне, убеждённому опытом, что любой плевок в лицо допрашиваемого оправдан, если плевок рекордный).
– Везучий ты, Садюга, даже не представляешь, ублюдок, как тебе бесстрашно повезло с нами. Нам бы ещё немного поднатужиться, и за скудоумием твоего поэтического таланта удалось бы рассмотреть пустоту черепной коробки. Вот тогда бы мы отказались от пересадки твоих узорчатых тканей в зрительном зале мозга приматам, – ухмыльнулся раздосадованный лейтенант, пряча кастет в карман кожанки, – была бы на нашем месте вечерняя сменная парочка внедрения, кишок бы тебе не собрать.
– Пшёл отсюда, стихотворное посмешище! – перенял у лейтенанта эстафету допроса властный капитан, чувствуя, что потенциальная жертва ускользает из его чешущихся по любимой работе рук. Он с наслаждением, пополам с оттенком сожаления, вспомнил, как в комендатуре двое травили баланду, а третий её откачивал.
Эрото-поэт не знал, кого благодарить: Судьбу или Провидение, подкинувшее Мольберто Буквовьянца, на Садюгино счастье корпевшего над статьёй «Монтажница демонтирует корсет». В ней она безутешно сетовала, что в Лиссабоне её раздражали пузырьки шампанящей шипучки змеиного португальского.
В ознаменование освобождения  Амик обязался больше не употреблять слово онучи. Через неделю после посещения Амброзием личностей в ратиновых пальто со строго регламентированным регланом, он восседал в специально заказанном для него истребителе «Вмиг» и фривольно очерченным ртом повторял молибденовую молитву. Его тайно доставили на сверхсекретный аэродром где-то в дружественной Болгарии, куда (по официальной версии) срочно вылетел с целью починки не подлежащего огласке оборудования сети столовых в Маланской автономной области, за пределами великой затурканной самой собой краснознамённой державы. За окном закряхтел не смазливый мотор, напевая:
               
Какая отвратительная память,
Забыл, как спал на рваной раскладушке,
Покусанный московскими клопами,
Заткнув от пьянки за стеною уши.

Где юности бельё сменило детство
И зрелость подбиралась в недостатке,
Там по соседству жили не по средствам
Ворованные, подбивая бабки.

Там правду вынесли вперед ногами,
Всех поделив на жертвы и подонков.
Какая отвратительная память
У нас, так что же спрашивать с потомков?

      Амброзий облегчённо вздохнул, выйдя из мрачного, серого здания, и направил стопы к отчему дому на улице Богдана Хмельницкого. А всё-таки товарищ Сталин, последовательно воплощавший обветшалые заветы РКК на тупике социализма, великий учёный, подумал Садюга. Ему провидцу не от кого было кандидатскую защищать, он сжирал оппонентов, давая свою голову на отсечение, но палачей на неё не находилось, потому что бельгийские коммунисты пришли к шокирующему заключению невозмутимый человек – шоколадный. Слава Богу моя шея без заметных рубцов в целости, в сохранности осталась, бормотал автор «Жизни в хлеву» Амброзий. Она у меня всегда гордилась привязанностью к ней салфетки и не подала Виду – за столом сидело много других, о которых стоило позаботиться. А эти сосунки, попадись они мне... я бы их в одном исподнем до сотворения «Ленинградской симфонии» Шостаковича прогнал, а пока что подайте мне «Русалку» Даргомыжского, я её в морские губки поцелую.

                Если время измеряется долготой, характер широтой,
                то чем меряется читательское терпение?   

     Глава 55.   Соблазнитель
      
      Однажды в доме Амброзия (окна квартиры насколько выхватывал намётанный крестом глаз выходили во двор) добровольно отдавались без свидетелей пружинистые звуки шагов, как бы подчёркивая, что этом доме приключилось нечто непоправимое – квартиросъёмщик встал раньше обычного и передвигался с рассеянным по комнате лицом.
Сегодня он самостоятельно осмелился заняться приготовлением пищи и уборкой в комнатах, которые умудрился из клоповника превратить в тараканник (археологические экспедиции насекомых в его квартире представляли ряд забавных приключений). В результате неосмотрительного поступка Амброзия сбежали молоко, а заодно и любовница со щадящей диетой. В какой-то степени он сожалел о содеянном (имеется в виду уборка), ведь именно им он посвятил своё талантливейшее стихотворение, которое из зависти отказались опубликовать все знакомые ему издатели периодики.

Быт тусклый в одиночестве не мил.
Ночь душная безжалостная парит.
Не представляю как когда-то в баре
досуг свой без усатых проводил.

Без тараканов шустрых скучно мне.
Они мой эликсир – жизнь продлевают.
Их нрав строптивый ночью укрощаю,
отлавливая в кухне при луне.

Они повсюду в соусах, в приправе.
Я не напрашиваюсь к ним в друзья.
Без юрких тараканьчиков нельзя
участвовать охотником в сафари.

Ах да, забыл сказать, что по ночам
я плохо сплю от множества болезней,
и если нету за окном созвездий,
то не на что по-старчески ворчать.

Под утро невзирая на пролапс,
после того как пару рюмок клюкну,
в одежде маскировочной на кухню
вползаю, чтоб включить в камфорке газ.

Их осветило пляшущих в огне!
Застеночно собака в страхе взвыла.
Я ж бедолага в результате взрыва
лишился тараканов в голове.

Пыльный смерч в удивлении стоял столбом, что вызывало правомерный вопрос, а размножается ли пыль в загрязнённых условиях, учитывая, что за полгода в не стираной постели три поколения отчаянных микробов погибло от взрывов женского смеха.
На это могли ответить только двое его друзей по затупившемуся перу: лощёная и ухоженная Фофа Решето (чемпионка в парфюмерном прыжке «Тройной одеколон») и Гюнтер Репейник – поэт-ничевока, внесший непоправимый вклад в разложение светского общества на составные части короткими тостами с длинными пожеланиями и садистским китайским цирковым номером «Жирные летающие тарелки на прорастающих насквозь бамбуковых палках».
Гюнтер, одно время снимавший сносный склеп на кладбище, зарекомендовал себя в богемной среде единопромышленников растяжимым словом, и прослыл в ней перебежчиком с одного предмета юбочного увлечения на другой.
По неподтверждённым слухам, пакостная парочка Г. и Ф. на кого-то осерчала и смоталась освещать недоразвитые события в храме искусства, развернувшиеся после того как Г. высказал Ф., что он готов потратить на свою подругу состояние... здоровья, которого у него больше нет.
Их «Нетрезводвоякое, высокогорное мнение» переместилось с Лазурного берега, в Саратов, выполнявший роль глушилки, которая, судя по вспотевшему лейтмотиву песенки Дорис Дей «Che sara, sara» обещала в будущем стать вечерне французской. Может потому совы и умные, что посещают вечернюю школу?
В доме Садюги, всё казалось толстым: стена с картиной пустынного пейзажа с головой, торчащей в пыли, опылённая мебель, даже глумящаяся пыль на полу жирела день ото дня, расслаиваясь от сквозняка, тянущего с подоконников.
С тоской поглядывая на весь этот бардак, Амик – поэт с не сформировавшимся национальным подсознанием вспоминал, как пять лет назад на маскараде журналистов получил денежную премию в размере чашечки каппучино за маску для окон, чтобы не сильно дуло из револьвера у его седеющего виска (пулям стало невмоготу,  всю обойму  предстояло выпустить погулять).
В тот день мозги Амброзия были запелёнаты в непроницаемый туман видений утрусской рулетки, проявлявшихся в зимних заносах взяток. Но их хозяин нашёл силы смести в кучу обрывки воспоминаний и уселся пить собственноручно приготовленный кофе-гляссе «Кондовое», сдобренный брусчатыми булочками.
Тогда поэт записал свой сокровенный принцип на рукаве белого свитера: «Не есть больше положенного... на тарелку и уважать национальные цвета членораздельного варёного рака». Беспорядок – порядок моего дня, смекнул смекалистый Амброзий, цитируя подвернувшиеся под руку афоризмы из своих загазованных эссе «Воспрянувший пуком» и «Пук травы».
Он раскрыл газету и в разделе «Скачки» вычитал, что любимая лошадь Садама Хусейна Профонация (отец Профсоюз, мать Националистка) зашибла ногу и находится в эксклюзивном стойле на реабилитации в Багдаде. По дороге туда, сообщала пресса, в Персидском заливе лошадь подхватила Каттар дыхательных путей. Немало огорчившись, Амброзий, нежно гладя головку голландского сыра, перекинулся на предпоследнюю страницу с некрологами, чтобы убедиться в выбывании из жизни имён наслуху, при этом он огляделся по сторонам, напевая песенку Колобка «До чего же хорошо кругом» будто брякнул что-то неподходящее. А на последней странице сообщалось о начале охоты на обложенный со всех сторон матерный язык, что вконец его расстроило. Вокруг не было никого, с кем бы он мог поделиться рационализаторским предложением – сделать бешеное состояние, идя пружинистым шагом, или отнести окольцованной дорогой задиристый пук к природным газам.
А пока королева итальянского регге Лоредана Берте пела ностальгическую «Эй, Тбилиссима...», ноги Садюги вытворяли умопомрачительные кренделя в память о  гуттаперчевой женщине в цирке, набравшей в рот воды и поставившей себе клизму.
Приглядевшись в каком запущении находилась берлога Садюги, легко было догадаться, что убиралась она раз в год, и то по обещанию, не зря же в бомонде в среде национальных меньшинств к нему прилипла издевательская кличка «Чистюля».
Уборку Амбозий делал не сам, а с помощью прислужницы, которую называл королевой порядковых чисел из-за обесценивающихся таллеров. Днепролазная, почти болотная грязь повсюду настойчиво заявляла о своём неотвратимом праве на существование. Как либерал он всячески потакал капризам Непролазной, защищал права Нечистоплотной, внося посильную лепту в накопление её, и это притом, что он выступал за нафталинизацию меховой промышленности и против загрязнения немытыми соседями квартиры напротив, в то время как по разным углам его комнаты валялись «пятки вместе – застиранные носки врозь». Критическая точка Запылённости достигла своего предела. Теневая экономка Серафима (Серый Фима, как называл её по вторникам Амворсий) Дуст, гордившаяся зубными трещётками, вставленными на прошлой неделе и которую никто из знакомых в глаза не видел, навещала его. Это вызывало малоприятные столкновения.
– Поскорее убирайтесь, меня ждут великие дела, – говорил Амброзий Серафиме, действовавшей на него как удары шпагой по печени, наносящей очистительные визиты в его покоях.
За редкими случаями она воздерживалась от заявлений типа : «Вчера шёл дождь, а сегодня воскресенье – транспорт не ходит». Но это можно было ей простить, учитывая, что когда-то она пробовала заниматься любовью в гамаке, ни на минуту не забывая о своих не прокрашенных французских корнях (в ванной она трижды расцеловывалась с отражением в зеркале, а когда на левом виске раненой «Синей птицей» билась жилка, наливала себе шотландского виски в стакан из-под зубных щёткок).
Заботе о чистоте, как о таковой, Серафиму научил её дядя – специалист по кожным заболеваниям, поставщик замазки в Замбези и негласный член футбольного сообщества «Погнём и мячом» Эпидермис Кератозов. Что пережила  густонаселённая часть Серафиминого волосяного покрова ополчившимися на неё насекомыми, знает только Кератозов и порекомендованное им средство борьбы с педикулёзом – Сульсеновое мыло и яичное «Фаберже».
До момента окончательного излечения Серафима Дуст безбожно пила и придерживалась одной идеологии – стены. Трогательная наивность Амброзия, окрылённого любовью к планеризму, в отношениях с пылью поражала её. Но она терпеливо выслушала поэта, когда тот продекламировал ей как-то перед уборкой: «Стоит взойти на эшафот, чтобы по-настоящему оценить с чем ты расстаёшься».
В списке квартир, курируемых Серафимой, Садюга проходил в графе Нечисто-плотный. Уборщица пылетолог-пылеглот С. Дуст, разбираясь в людях, умела беречь деньги, данные ей в тактильном ощущении. Разведав у соседки, что время тоже таллеры, она попросила объяснить ей, как можно в безводной Сахаре торговать солёными огурцами или судачить, не поймав ни одного судака в пустыне, экономить на неизменных величинах времени?
На заковыристый вопрос никого кроме пустобрёха Амброзия ответчиков не находилось. Он обещал обрисовать вчерне интересующую её картину, но дальше этого  не пошёл (видимо красок не хватало, хотя в  воображении рисовал не хуже Рембрандта). Возможно из-за перспективы получения исчерпывающего ответа, Серафима планировала навестить его квартиру и силком заставить её мало-мальски приличной мебелью. Посреди высокоорганизованного бардака стоял журнальный столик с кривыми ножками, поражёнными подагрой.
Сегодня Садюге предстоял галантный день – он отмечал годовщину использованной салфетки на журнальном столике, где валялся путеводитель-подкидыш.
К покрытым стеклом обеденным столам, за которыми он не раз сиживал, у него выработалось двоякое отношение – они предоставляли возможность безнаказанно разглядывать резные ножки служебных прелестниц с обкусанными ногтями и облезшим педикюром, а также не позволяли давать волю рукам в ознакомлении с великовозрастными коленками и широченными бёдрами их обладательниц. Перемешанные напольным сквозняком с рафинированной пылью, клочья волос беспорядочно валялись там, где ещё не ступала его плоскостопная нога одиннадцатого размера.
К сожалению редких, как его зубы, гостей, журнальный столик не был охвачен пламенем житейской заботы хозяина. Зато его по-медвежьи обхватывал готической буквой G, со временем ставший ещё более мягким, плюшевый угол, на который сваливалось всё, «что только твоей душеньке угодно», начиная с трусов и кончая счетами необузданного в своих стремлениях получить выгоду за услуги эскорта на дому «Скаковая лошадь», перебивающегося с хлеба на воду с такими заказчиками, как Амброзий Садюга.
Снисходительный к себе и требовательный к другим обленившийся писатель-эротоман, редко пользовавшийся карманной расчёской расходов, а в солнечные дни предпочитал замалчивать свои пороки и  оставаться в собственной тени, но при строжайшем условии, чтобы её приносили. Если бы он был богат как Крез, говорил он, за раздвижным креслом-кроватью у него с обеих сторон стояли бы неприметные гиганты-негры с опахалами. Правда, рачительное гомериканское правительство позаботилось о том, чтобы опахала больше не поставляли в страну, а слово негр постарались навсегда вычеркнуть из английских словарей, не взирая на общепризнанное понятие, что нельзя подвергать каждое живое слово вивисекции.
Постукивая ободранными пятками, Амброзий перебежками передвигался по захламлённой комнате, исходя из реального положения вещей как обстановки, и с лёгкостью проводил рекогносцировку на местности. Зная педантичного Садюгу, можно было предположить, что при одном только беглом взгляде на весь этот хаос, крик закалённого ужаса застревал у него в гортани, а отвислая нижняя губа застывала в почётном карауле (необходимо отдать ему должное, он не разменивался на визг ни при каких обстоятельствах и знал, что женщина, ставящая перед собой задачи, а не зеркало достойна сожаления).
На непрокрашенных стенах были развешены символы кумиров святой троицы – апостолитет гениев с мрачными лицами Галича, Окуджавы и Высоцкого. Их взгляды начинались и заканчивались на приветливо улыбающемся им лице хозяина жилища с картины напротив, выполненной в деловом тоне отработанным смазочным маслом. В его плутовских глазах было написано «Плагиат – побратим конокрадства» и мерцал бенгальский огонь недюжего ума. Сам Садюга никогда не проходил мимо своего фотопортрета, не облобызав его глазами, полными слёз умиления, хотя вышел из петушиного возраста «Курам наспех». В затемнённом коридоре под потолком возвышенно стенали в примирительном тоне абстрактно-принудительные работы Пожелтяна выполненные цветной гуашью (осень он рисовал размашисто, одевая людей  и деревья в сусальное золото): «Амброзий с проявлениями падучей в детдоме», «Амброзий в желтушном кафе «Yellow submarine».
При входе висела ободранная балалайка, а под нею узбекский ребус «Можно ли выдавить мозги из тюбика под тюбетейкой?»
На инкрустированном журнальном столике, не отмытые деньги, хозяина вертящегося в миксере идиотизма.
Пристенные шкафчики завалены книгами, вышедшими из-под пера самого Амброзия. Посередине стола гордо восседала начатая бутылка дорогого его сердцу «Реми», стократно упомянутая в бесчисленных произведениях писателя, в которых он с подрагивающей в руке рюмкой французского коньяка путал вымершие пасторальные пейзажи с демоническими персонажами.
В томительном ожидании Фру-Фру губошлёп Садюга, геральдическим гербом считавший «Трегубец на щите», присел в податливое низкорослое кресло из искусно сплетённых интригующих женских ножек, предаваясь контуженым воспоминаниям, связанным с апатичной женой и деспотичной любовницей,  с которой он сбил спесь, а вот пыль сбить не удалось.
Известно, что в детстве мальчишки забавляются игрой  в трёх мушкетёров. Успешно пройдя эту стадию развлечения, когда с гвардейцами кардинала покончено, миледи наказана, а пушки крепости Ларошель смолкли, Амик спрятал деревянную шпагу в чулан в смиренном ожидании лучших времён, когда сердобольные родители шестидесятых годов сунут его в институт, и вот тогда... прошёл слушок, что Винни Пух женился на Вине Грете с третьего захода, рассчитывая жить дёшево и сердито. Но и это не возымело влияния на дальнейшую судьбу Амброзия, не вызвав у него ничего кроме рефлекторной отрыжки.
Садюга соизволил принадлежать к той части студенческой молодёжи, где не огрызались только огрызки от яблока, после того как в татарском ресторане «Сабантуй» компания, расставаясь с героями Дюма, под водку прикончила «Лошадь в спелых яблоках».
В моду входил бородач Хемингуэй. Амброзий, копируя его стал носить свитер машинной вязки с рукавами за спиной, покуривать трубку и беспробудно пить сельтерскую. Вскоре Эрнста сменил Ремарк и наш герой, не предавая «Старика и море» начал подражать туберкулёзным чёрно-обелисковым героям. Раз в месяц (соответственно подсунутому ей роману) девчонка наливалась густым киселём и харкала бутафорской кровью – это придавало ей натуральное сходство с эрихарремаркиевскими героинями в высокогорных лечебницах. За неимением под рукой туберкулёзного санатория, Амик отвозил зябкой весной предмет своего поклонения на мамиспапиной дачу в Фирсановку. Там на застеклённой веранде среди беспредметных бесед он разжигал печку, исполнявшую роль уютного камина горного отеля в ремарковской Швейцарии. Вместо тарахтящего немецкого языка приходилось говорить на исподне-родном, но это с лихвой компенсировалось английскими словечками O’кей и My darling.
Заботливая девушка прихватила с собой банку домашнего киселя и ВАКханалия, сопровождаемая бесконечным курением, употреблением спиртного и тел шла точно по сценарию, слямзенному у ничего не подозревающего автора бестселлеров. Придавленное похаркивание киселем дополняло иллюзию приближённости действия к оригиналу. Не хватало только машины, но её с лихвой заменил тарахтящий мотоцикл, собранный умелыми Садюжьими руками. Счастливая парочка ездила за два километра по просёлку к Барскому пруду (бывшему имению бабушки Лермонтова, отданному советской властью под туберкулёзный санаторий).
Девушка сплёвывала в мутные застойные воды пруда остатки киселя. Исполнив свой романтический долг, она садилась на сиденье позади Амброзия, одной рукой обнимая его за шею, другой она пролезала в его колбасный отдел, и они неслись обратно на дачу.
Девушки менялись, Амброзий же оставался верным себе. К приходу Фрумы он изрядно постарался, изгнал из кухни местное население – тараканов, вымыл посуду двухнедельной давности, которую обильно сдобрил матом, а подмышки умастил прокатным дезодорантом в целях оздоровления окружающей его обстановки в стиле «Вампир – а нам что?»
Но Амброзию было невдомёк, что боевое подразделение буро-коричневых готовилось к наступлению на участок немытого фронта – почерневшую газовую плиту, а она была самой чувствительной зоной его непрекращающихся забот.
Однажды он затащил к себе поношенную галошу Валенсию де Валяй в кружевном лифчике с безупречной талией в стадии отторжения тюленевых занавесок от пергаментной кожи, заявившую, что она выходила в сад на интимную связь на правительственном уровне. Сидя за столиком, эта мужеловка огорошила Садюгу совершенно неприемлемым пожеланием. Я страстно хочу кофе, а не чай в мошонке, прошептала она, наберите в рот воды, положите на плиту чёрные маслины маслянистых глаз и включите газ.
Садюга не знал, что ответить, тем более, что стеклянный чайник лопнул три дня назад, а новый в обмен на окурки он ещё не приобрёл (сторонник бартерной торговли, но не половых терактов, Амброзий в сухую погоду медленно подбирал окурки, как поезд набирающий скорость возле дешёвых гомериканских магазинов «Конвой»). Учитывая повышенную восприимчивость ко всему новому, Садюга бросился в ванную комнату, но серная кислота непредвиденно успела вытечь.
Картина была отталкивающая. Заработал гидравлический пресс морали и Валенсию де Валяй пришлось за шкирку выкинуть из дома. Не познакомься мы ближе с Амброзием Садюгой как с личностью, мы бы потеряли больше, чем он приобрёл. Поэтому посчитаю за честь сделать наброски к портрету эрото-поэта, чудом избежавшего призыва в армию умственно нетрудоспособных, которая давно не воевала, а то бы он не вернулся из неё живым.
Страдая несварением куриных желудков, борец за справедливость Амброзий считал, что справляется с поставленной задачей, когда та оказывается на лопатках. Он периодически терял интерес к женщинам на кушетке, накрытой шотландским пледом, и к кошерной пище, настойчиво требуя сервировать последнюю.
Все тащили кто что мог, и только один он, как деревенщина, городящая чепуху и нянчившая базарную мечту, обещал принести осязаемую пользу нищающему государству. Во многих людей Амброзий вселял надежду и доверие по ордерам в ажурном порядке подходящей очереди, продавая поэмку «На птичьем дворе не видно придворных», имевшую бешеный успех, хотя дело не обошлось без 16 уколов в изголодавшиеся складки живота.
После интенсивного курса лечения поэт был настолько выжат и подвержен тщеславию, что однажды взялся переводить дух акына Джамбула через дорогу в самом широком её месте, чтобы услышать скрип тормозов, обращённый к нему лично. Сказывалось, что когда-то, переходя речушку вброд, он боялся замочить свой причандал – доходил до половины и свисал как в воду опущенный.
Склонный к гиперболам и женским прелестям, о себе поэт говорил в минуты наивысшего откровения: «Я не окольцованный ярмарочный бык, которого водят за нос на верёвке, перед тем как он почувствует себя куском мяса, покладистым на жаровню». 
Исходя из того, что лгать вообще-то нехорошо, а правдой делиться не принято, ему приходилось молчать, помня что бурёнки не вынуждены лгать, скрывая своё лесбианство, ибо они не покрывают друг друга в избитых трюках, сваленных в кучу на арене.
 Не удивительно, что Садюга побросал многих женщин, которые вели себя непредсказуемо, безжалостно жаля друг друга, как рабочие пчёлы в улье, со страхом ожидающие сокращения матки. Как спрятавшемуся в шкафу приходится свыкаться с порядком вещей, забыв о поднятии аппетита и петель на чулке, так ему мечталось о лесе, в котором он ценил бесплатно раздающееся эхо.
Вот и сегодня, приглашённая на дегустацию у густого кустарника, Фрума Пюльпитер вошла в тайный дом «До... свидания» (бывшая забегаловка для осуждённых на пожизненный брак, а теперь резиденция поэта-эрота Амброзия Садюги), Одаркой одарив Амброзия дорогостоящей улыбкой.
Характерно, что в молодости её беспечные дни и ночи пролетали в денежном исчислении. Сейчас её душещипательные пальцы непривычно нервничали, нащупывая голод в области живота. Ей хотелось прозондировать себя, но не здесь при свидетеле. Когда разыгрывался аппетит, она, как в казино, делала ставку фишками на то, что подают к зелёному столу, а её истощённое терпение худело на глазах с навыками навыкат.
Чувствовалось, что Амброзий Садюга симпатизировал её сильным сторонам, забегая то слева, то справа, а его расторопные пальцы изучали карту её нижних полушарий. Его восхищало в ней всё, в том числе наплевательское отношение к дверным ручкам. Когда Фрума, не будучи рохлей, впервые появилась в его квартире раскормленным пузом вперёд, у Садюги открылось долговязое желание положить её на сохранение в сервант до лучших времён, настолько поражала голография её тела, не оставлявшего надежды на перспективное будущее в его, Садюжном, мозгу. Сегодня они не жалеют итальянских патронов, завтра нас, думал Амброзий, не зная кто такие они. Амику страшно повезло – с ним была Фрума с её повышенной усвояемостью предлагаемого материала и это меняло дело, но не засаленные простыни. Глядя попеременно то на них, то на неё, он думал, что от общения с Фру-Фру его добротная, как из английского сукна, проза значительно обогатится.
– Самый выдержанный по своему характеру среди нас пятизвёздочный коньяк  на манер дорогих отелей, китайский флаг, и с видом на Арарат, всё ещё принадлежащий Турции. Не потому ли мы иногда ругаем себя со снисходительной улыбкой, вывезенной из Гонконга? – рекомендательно пошутил Амброзий, обращаясь меньше к Фру-Фру, чем к бутылке, и привычным ширящимся движением руки заштопорил её и откупорил.
В изысканном обществе Фрумы Садюга (человек обитый толстой кожей) ощущал себя приближённым к небесному телу. Он усвоил одно непреложное привило гостеприимства – принимать у себя женщин следует натощак. По его наблюдениям при тусклом свете либидо значительно увеличивалось в размерах, и проголодавшийся оказывался работоспособней пережравшего. Поэтому ему пришлось снять скрижалившие  пчёлы ботинок с буратиновым носом и бронетанковыми подошвами.
Под левым глазом Фрумы Пюльпитер задёргалась припадочная мышца. Она нервно сглотнула, боясь, что чего-то недопоняла по-армянски, как это с ней не раз случалось и сходило с рук вместе с кожей... лайковых перчаток, когда дело касалось выпивки с не в меру настойчивыми на «клюкве» горскими поклонниками.
Почувствовав в Садюге боксёра-любителя, набившего руку на мордах предшествовавших ей спаррингпартнёрш, Фру-Фру облизнула потрескавшиеся карминовые губы и приготовилась отдаться ему в третьем раунде за весьма умеренную цену. Она подозревала, что выброс адреналина в ток крови является ответной химической реакцией, сопровождающейся покраснением или побледнением, в зависимости от уровня дубления кожи косметикой, поэтому не подавала руки и виду, дабы не дезориентировать ухажёра.
От отца (таможенника на чемоданно-узловой станции слежения за перемещёнными лицами, который неизменно обращался к жене: «Кухоная у-тварь!») Фрума унаследовала умение сдерживать эмоции за рукав, а от дяди, обиженного властями художника Василя Попранного, выявлять чувствительные органы у партнёров. Попалась она на том, что влезла в Интернет с рационализаторским предложением доставить кому-то из лесбиянок удовольствие по пневматической почте (её, как ни странно, влекли к себе пересечённые местности женских тел с брожением дрожжевого характера на перекошенном мониторе, застывшем в желе ужаса). 
Со своей стороны Амброзий смутно догадывался, что смехотворный авангардный юморист, как он, злопихатель в отношениях с женщинами рискует быть понятым только при обыске в квартире соседа-алкаша корнета Луи-Пол Одиннадцатого, с постмолочного отрочества влюблённого в ту же бутылку, которую никак не мог разделить с соседкой по коммуналке в шахидском поясе целомудрия и тусклым взглядом оценщицы мебели. Чтобы не добивать Фруму до конца, Садюга вынул из затоваренной Гусь-хрустальными «слезами» горки созвучные бокалы. Он плеснул в них коньяк себе и ей, увлечённо пожирающей глазами настенное изображение поэта, на поверку оказавшееся непродажной картиной тёщи Амброзия, работы нетвёрдой кисти неизвестного мазилы футболиста-художника, требующей детальной доработки.
К непритворно-вящему изумлению Фрумы поэт, пригнувшись, посвятил ей четверостишье, переведя по памяти Джамбула на иврит, и тем самым себя в гильдию писателей Мосада. Произошло это сразу после того, как предусмотрительный Садюга выведал в Интернете, что плагиат в мире чистогана можно узаконить, если, освоить механизм легализации краденого выпуском пособия по беззаботице контрразведки «Нильс и серые гуси».
Порой Садюга строил из себя новоявленного Бунина, но из этой затеи не получался даже писатель-знаменосец Фадеев, тем не менее, за считанные 46 минут 23 секунды Амброзий завоевал 4-х камерное сердечко Фрумы и превратился в её кумира.
Не удивительно, что Фрумочка стала событием в жизни поэта – сообщали личные биографы из страны Джамбулия Фроим Летит и Нюра Стамеска, которые после трёх лет постельного сотрудничества подписали сепаратный договор о независимости и неприкосновенности телесных территорий,  заодно отмечая: «Когда женщина видела в нём только деньги, он в отместку искал в ней вместительный кошель интимных вложений».
Стремительный напор эмоционального экскурса в его нестандартное прошлое – школы для трудновоспитуемых, выдержанный госпожой Пюльпитер, не дался Садюге легко. По мере его захватывающего повествования (благодаря его изобретательности продажа супов в пакетиках от презервативов увеличилась в три раза), не находящие себе места руки писателя тряслись трясогузками, слёзы набегали половцами, в горле першило персиками с зелёным перцем. И никто не подозревал, что всему виной была депеша, доставленная из Рима, о закрытии на летний ремонт фонтана капитана мушкетёров де Тревиля, который и прославился-то лишь тем, что принимал душ и давал аудиенцию одновременно.
Амброзий Садюга и не сомневался, что кроме больных зубов Фрумочка Пюльпитер к тому же крепко недослышала, но что-то садюжное, баритонально обтекаемое, всё-таки пробивалось сквозь её покоричневевшие от серы барабанные перепонки. Не зря в течение вышеупомянутых 46 минут и 23 секунд Амброзий подвергал психологической обработке даму, закалённую в неподдающихся подсчёту интимных вариантах. Он позволил увянуть лирическому  отступлению от рассказа о том, как самозванцем, зазывавшим себя в светлое будущее, вворачивал лампочку. Со временем она перегорела и он вывернул её, то же самое происходило с его недолговременными браками. Амброзий, не признававший женщин с заниженной талией и завышенными запросами, попал в плен её глаз.
– Вы королева безделушек, Фру-Фру, с такой женщиной как вы, приятно пролонгировать любовь, – Садюга обезодёживал её глазами, мечтая заключить в определённые рамки на письменном столе, предварительно заключив в старческие объятия.
Коррумпированное тело Фрумы, на котором отрицательно сказалась интенсивная дружба народов, вздрогнуло, надорвав штопаный бюстгальтер, пока Садюга весь во власти низменных желаний, освежёвывал в памяти предыдущие жертвы своих ненасытных наклонностей. Он сначала прильнул, потом припал к источнику любви губами, сделав вид, что не заметил Фруминого эмоционального всплеска и сползающую змейкой бретельку, потому что боялся, что это ровным слоем наложит на него моральную ответственность.
Неделю назад импозантный эрото-поэт открыл для себя вирус прихоти и определил чрезмерную похоть как стимулятор выработки дешёвой энергии. Немигающий глаз спрута искал близости с Фрумой в пропагандистских целях насаждения аргентинского танго в бразильских боссаножках. Амброзию хотелось: вещественных доказательств благополучия и женщин, а также играть в бирюльки на лотерейном барабане, дуть в водосточную трубу, скользить в размытых сумерках надменным взглядом по струнам чугунного забора и говорить перевёрнутые сакраментальные слова.
– Если за королевой в гравитационном поле зрения не вьётся преданная свита, – это уже хрущёвская «куку Руза», но положа руку туда, где должно находиться сердце, скажу, что я в неописуемом восторге от вашей эротической поэзии. В ней ощущается зубной налёт не передаваемого из рук в руки Востока, и наступление перестройки в организме. Никому до вас ещё не удавалось сплюнуть кого-то, кроме себя. Не это ли давит на мою деформированную психику?  Надеюсь вы не уроните своего достоинства, сегодня я не настроена подметать, – замялась она уголком страницы зачитанной книжки со слаборазвитым  сюжетом.
Увидев пыль на рахитичном журнальном столике, чистюля и укладчица кирпича с железобетонными украшениями на бычьей шее Фрума взяла в руки щётку и вспылила, – теперь мне понятно, почему вы говорите в нос, – раскашлялась она.
Амброзий Садюга, в достаточной степени поиздевавшись над струнами гитары, не подозревал, что в испорченном её настроении срока годности не отыскать. Поэт почувствовал себя одновременно кенгурёнком в дорожной сумке родительницы и пеньковым мухомором, делающим предложение лесной поганке, и благоразумно решил не ввязываться в объяснения. Он был на сто процентов уверен, что если покраснеет, как рак, то определённо кто-нибудь постарается оторвать ему клешню.
Поправив наскоро подогнанный паричок на обширной плешине квадратного черепа, Амброзий склонился к глубокомысленному выводу, если нос вещь необходимая, то заложенный нос ещё больше относится к достоянию ломбарда, и с этим ничего не поделаешь. А пока не заведутся денежки, чтобы выкупить его у венгерского ломбардийца Ференца Пустоши, в частной конторе которого потолок во время дождей не просыхал заядлым пьяницей, и где Ференц не первый год служил пре-следователем, другого выхода нет.
А кто как не он (чемпион Буды и Пешта по конному спорту) знал, что тянуть жребий за хвост небезопасно.
Родители Ференца после ноябрьской революции сбежали в гостеприимную Австрию. Оттуда в 1956-м перебрались с малышом в заштопанной авоське, из которой он чуть не выпал по дороге, в расхваливаемую радиостанциями Гомерику. Своим опытом он поделился с Садюгой в песенке про ходячую рекламу.

Говорил мне незнакомый некто
В золотых цепях, но без оков:
«Десять лет пахал на частный сектор
Бессловесно, без обиняков.

Горы брака понаворотили
Из поставок левого сырья.
По заслугам лавочку прикрыли,
И среди уволенных был я.

Без ярма на шее очень скучно,
А без «зелени» нехорошо.
Пораскинувши умом научным,
Вмиг к рациональному пришёл –

По запарке не за тем заехал,
Из страны где все были равны,
Без навара помирать от смеха
В обществе распущенной жены.

Обратил внимание – не плохо
Люди, не работая, живут.
Не дадут здесь, чтобы кошка сдохла,
И в рецессию до пуза жрут.

Привилегированную касту
Умудрились без меня создать.
Противозачаточную пасту
Для зубов в подвале выпускать

Начал я, мечтая стать богатым,
По социализму не тужу,
Бизнес рекламирую плакатом,
А не с кепкой по углам сижу».

                Выжимки из книг не утоляют жажду знаний.

     Глава 56 .   Охмурение продолжается

– Спасибо, Фрума, – с прямолинейностью коридского быка  и упорством стряпухи, шинкующей слова на бумагу, вонзил Амброзий. – Благодаря акыну Джамбулу (в моём переводе) началась цивилизованная акынонизация монгольской канализации, давшая насущный толчок её развитию. Могу привести скромный пример одного из моих переводов, фразу: «Выходит мы уже не едем туда, откуда  приехали» я перевел на язык тугриков, что вполне доступно  прозвучало для понимания в столице Цеденбал и для среднего уха Внутренней Монголии: «А воз и ныне там» (Спасибо дедушке Крылову, прадедушке Жану де Лафонтену и прапрапрапрадеду блондинистого юмора Пелопоннеса Эзопу). На данном этапе развития нацпоэзий это насущная необходимость кочевникам пустынь Кара-Кум, Кызылкум и передовым представителям индейских  племён, с мачете в руках борющимся за высокогорную литературу в амазонской сельве у бразильской границы.
– Мне тоже по душе среднеазиатские конфеты, а фанатики в фантиках в особенности, – не преминула блеснуть обёрточными  знаниями Фрумочка. Догадливая дама прежде чем придти в гости к Амброзию собрала о нём анкетные данные, что должно было помочь ей в общении с поэтом перед входом в неё.
Вот некоторые из них (повторение – мать ревизионистского учения). Амброзий Садюга увлёкся боксом, потому что этот Хемингуэй (по его выражению) дрался на ринге, не говоря уже о том, что оба носили свитера одной собачьей вязки, а идентичные бороды делали их побратимами, правда, носы не совпадали.
В отличие от задиры Эрнста преданный боксу Амброзий с подвижным носом и пятнистыми щеками прелой груши, безуспешно боролся с аденоидами и спал с загубником-капой во рту – сказывались последствия неустроенного детства при прохождении трёхэтажного инструктажа во дворе среди жёстких подголовников, заставлявших его просить продавщицу взвесить полкило свиных сосисок в пластиковых презервативах.
На прикроватном столике будильник-рефери – пролетарский гегемон порядка, рядом с ним прошение о незапятнанной любви. На стене – гербарий из гербов и репродукция картины Шагала (два неопознанных летающих человеческих аппарата, взявшись за руки вытянуто парят над еврейским местечком).
Садюга не верил в Бога и в обеденный перерыв с женщиной на занятиях по воздыхательной гимнастике в постели. Влюбляясь в неё, он, не спросясь, целовал её в губы и отправлялся на поиск нижних дыхательных путей. Ничто не могло оторвать его от любимого занятия, во время которого он неоднократно засыпал. Его невозможно было разбудить даже, когда по радио холмила песня о женском теле «По долинам и по взгорьям» или плыла собачья мафиозная «Чау, чау – Гамбино». Но если надрывный голос рефери по телевизору считал до девяти, Садик лениво, пробуждался после нокаутировавших его виски с содовой – он привык проигрывать по костюмированным баллам (виски валили его, ром ставил на ноги).
Амброзия не огорчал его английский (от плохого до надсадного по шкале Рихтера в фортепьянном концерте). Убивало сознание, что он не научился пить неразбавленный виски, видимо поэтому с возрастом у него проявились неряшливые пузатые запросы, а осиную талию сменила осенняя. При этом не надо забывать, что с женщинами Садюга начал жить во времена, когда события и пролежни непроезжих дорог к светлому будущему освещались подбитыми китайскими фонариками на пуфиках под глазами.
Теперь же у Амброзия появилась сердечная слабость  – тяга в Дронксовском зоопарке к гигантской ящерице – мрази из страны Мразилия с люминесцентным взглядом на обыденные вещи. Подходя к вольеру с рептилиями, он бородавчато не сводил глаз с игуаны, которую застал в третьем раунде расцвета изумрудной красоты, и представлялся ей – я гуано! Но об этом после... рассказа о моральном падении Садюги без видимых ушибов (одни плюют на забор, другие переплёвывают, третьи придерживаются неписанного правила нарушения на него).
За Амброзием водилось одно непревзойдённое качество – он никому не завидовал кроме как преуспевающим зеленщикам-банкирам и товарищу Иосифу Сталину, и этому был прецедент. В своё время Ёсю на дни рождения завалили... подарками. Ему преподнесли казахский халат расшитый стихами акына и лошадь, чтобы пить кумыс Надежды. В обширных стихах узурпатору предлагалось жить так долго, как прожил сам автор – великий Питбуль Жабаев. Но не довелось, усатому узурпатору, ратовавшему за продвижение противников в карьере с кайлом в руках, подвергнуть избранный для экзекуций народ высшей мере Указания – этапировать иудеев за 7101-й километр в Сибирь. Кровожадного старика безжалостно пришибло в Кремле вагонеткой Истории.
Это не вызвало у Амброзия приступа скорби, а только разъярённый взрыв неподдельных чувств к чиканутой ягуане, выразившихся в водосборнике общедоступной поэзии «Отдых в работе – юбер аллес». В нём он доходчиво описал вспухшие варикозные притоки Ориноко в Южной Америке, защитив второсортную докторскую диссертацию по медицине «Эксудат выпотевания». Но его новаторское предложение ловли рыбы в многоводной Ла Плате электрической сетью не нашло практического применения.
– Разрешите продолжить, – вступился за себя Садюга, который  по-настоящему влюблялся в твёрдые обложки своих книг, –  поначалу я мечтал о карьере кулинарного писателя, учитывая мои диетические экскурсы вроде следующего: «Птенцы высиживаются родителями до выскорлупливания (исключение составляют кукушки), а шлаки, для поддержания строгого грациона, выводятся овощами». Но, разобравшись в сказанном, я впоследствии пришёл к выводу, что амплуа писателя-эрота подходит мне больше. Если говорить о моей непрозрачной прозе, то получилось, что я разорил многих конкурентов, наслав уйму проклятий с оплатой при доставке. С некоторыми я знаком. Один из них после черепно-мозговой травмы закончил прельщавшую его писательскую карьеру тем, что наловчился ловить в мутной воде сплотившуюся плотву ногами в лайковых перчатках. Другой зайдёт, бывало, голым в речку, и ловит на скукожившийся червячок.
– Не больно?
– Откуда мне знать? Возможно он к этому виду рыболовного спорта привыкший. Говорят, всю семью «таким Макаром» откормил до гаргантюашных размеров.
Поражённая сравнениями и метафорами Амброзия, Фрумочка наконец-то отважилась и с трудом оторвала от липкой вьетнамской клеёнки бокал, низведя его до уровня пухлых э’lips(овидных) губок, которые не первый год были с ботоксом на «ты». Криво и неумело наклеенные перламутровые ноготки удлинёнными бриллиантиками засверкали на чешском стекле, выгодно подчёркивая синеву её гладко выбритых носогубных складок.
– Что вы делаете, божественная, я научу вас, как надо пить коньяк, – молниеносно и раскатисто прогремел гостеприимный хозяин, заливаясь пенисто-ядовитой слюной в фарватере слов. – Бокал нужно держать как даму, за попу. Конечно, не все покусанные ромовые бабы лесбиянки и могут похвастать округлостями как у него, но скажите откровенно, кто из прелестниц не стремится к идеалу по форме, не зиждущемуся на материальной основе и вещественных доказательствах. А о содержании бокала позвольте уж позаботиться мне.
В подтверждение вдохновляющих на эротические подвиги слов (его выскочка прятался за ширинкой в ожидании сигнала к атаке) поэт подсунул увесистые красные ладони с бесконечными линиями жизни, переходящими в жировые складки-воланы, под основание сосуда вокруг витой ножки и с важным видом знатока виски продолжил научно-преподавательскую деятельность.
– Коньяк, моя вразумительная, пьётся подогретым огуречно-рассольной энергией, исходящей от обильно пьющего по-утрусски.
Они подняли бокалы и окончательно чокнулись.
– Я – трезвенница, – призналась Фрумочка, – вот одна моя хорошая подружка, маленькая прохиндейка и потрошительница бумажника олигарха Иштвана Карманова Анечка Полиэстер, может справиться с миниатюрным бочонком, а другая –  большая и плохая – Агаша Блюменфлигель, стоявшая роскошным  особняком  – даже говорить не стоит, такая она ведренная. Сами посудите, её вкус не выходит за пределы  шлягера «Отфакстротьте любовь по факсу» в исполнении Коленкорова с обнажёнными до пояса танцовщиками и подтанцовщицами, выдававшими расстегайчики и наотрез отказавшимися от фиговых листьев.
– Лично мне плевать на ваших подружек с высокой колокольни, и чем выше, тем лучше. Я представляю нас с вами мысленно движущимися в неразрывном танцевальном тандеме, – прервал Фрумочкины словоизлияния внештатный обозлеватель газеты «Необнародованные новости» Садюга, носясь по комнате с котелком поэтической каши в голове. – И тем не менее, как видите, засушливости я предпочитаю свист ветра, семенящего по полю парашютами оду Ваньчикам. Шикарное было время – тогда я получил год условно за разложение экстренного номера газеты на лужайке, где рядом с пышечками и булочками пристроился целый штабель досок-модельерш из дома «Пошугайка».
– Могу себе представить, если бы  на месте газеты оказалась я! Так что плевать с колокольни следует осторожно, вспугнут, ненароком подтолкнут, – хихикнула она, подавшись фронтоном вперёд (двумя тефтелями без соуса) к предмету своего вожделения.
– Опоздавшего на корабль за борт не выбросят, – вёртко  парировал скоросшиватель порванных чувств Садюга, не забыв погладить себя по плечу за остроумную находку и тут же, скомплиментил, –  растворитесь в улыбке, и обязуюсь выпить вас всю без остатка. Для меня не в меру начитанная  женщина – это целая наука, я готов внести в неё посильный вклад. Не зря же в школьные годы я мечтал о прогулочном катере марки «Не в свои самки не садись».
– Всегда-то вы вывернетесь, – в тон ему с детской непосредственностью поддакнула Фрумочка, почёсывая Геркулесовы столбы ног, – дайте мне закончить, МВДевушка я изнеженная, и алкоголь меня валит. Фрума пересела на оттоманку и вытянула ноги перед зеркалом. Амброзий усугубил двусмысленность её позы, поставив мароканско-японскую песенку «Раскинулись ноги в Сирокко».
– Ну, насчёт санок мы ещё будем посмотреть. В наших отношениях снег ещё не выпал. Не волнуйтесь, моя хлопотунья, ничего такого непозволительного я с вами не сотворю, ведь не зря за моей спиной шушукаются, что я импотент со стажем. Это, конечно, не основная моя профессия, которая должна приносить удовлетворение (у болгарских военных – это отдача в лечо), но в родном языке, могу вас заверить, я впечатляюще силён, чтобы удовлетворить самых взыскательных искусительниц в будуарах на широченных кроватях под желтеющими балдахинами. Доверюсь вам, моя прелестница, в последние пять лет я безгранично одинок в пределах одной взятой комнаты. Естественно, это лучше чем быть двуногим двурогим. Мой непримиримый друг детства, желчегонный поэт Викентий Шварк, известный вам как Опа-нас Непонашему, поэзию которого я активно презираю, как-то рубанул спьяну: «Мы живем в закомпьютеррорезированном веке, где групповое насилие принимает удобоваримые формы долевого участия в Интер-девочке пампушечке в сети Интернет, прямо на глазах превращающейся в Интерда». Конечно, в клёцках воспоминаний, можно и групповое изнасилование, это духовное ограбление с взломом, обратить в праздник солидарности беспринципных до поту трудящихся над женским телом, но я придерживаюсь разностороннего мнения.
– Раз Викентий не пришёлся вам по вкусу, то и мне он не ко двору. Это не потому что я не поддаюсь инструктажу, как во времена, когда приторговывала простынями и наперниками, не подлежащими разврату, просто вспомнила Опа-наса, когда мы имели несчастье слушать в «Клубе Интимных Встреч». Почему вы, Амброзий, не подошли и не высказали ему в лицо скопившееся в жёлчном пузыре? Вы излишне корректны. Ведь, из того чем вы поделились со мной я поняла – вас обоих так много связывало на живодёрном футбольном поле. Надеюсь, не всё упущено.
– С той поры прошло сорок лет. А тогда мне и солнышко казалось жёлтым птенчиком проклёвывавшимся сквозь белизну скорлупы облаков. Мы очень изменились внешне, и я решил понаблюдать за ним со стороны, щадя его почти женское самолюбие. К тому же я не знаю, что у него с мочевым пузырём, но говорят, он выписывает сразу три журнала. Теперь, я слышал от общих знакомых, он продолжает лезть во все дырки, всем интересуется, хочет знать всех и вся, и это вызывает у меня глубокое отвращение. В потугах, перенасыщенных банальностями, поэт сварганил трёхтомник «Временное затишье, как неустойчивое на ногах правительство, но без Керенского», в котором вывел формулу счастья уравниловки с землёй. Незаконнорожденное произведение готово к сургучной печати Оно значительно слабее его предыдущего спального романа «Бой боков при раздражающем факторе мулеты». Признаюсь, я не могу относиться к нему как к серьёзному поэту из-за попыток опустить меня перед коллегами, как шлагбаум нашумевшей Истории. Это какой-то свихнувшийся охотник за черепами и раскройщик их, мечтающий размозжить головы всем подряд, не воспринимающим его заумные шутки. У Опа-наса Непонашему удивительно устроен бунтующий мозговой процесс, без петард и мордобоя                обладающий способностью полемизировать с самим собой, вымогая у Всевышнего прощение, что с моей точки зрения в высшей степени аморально. Непонашему необоснованно доверился мне, что при его перебоях в сердце умирать от скромности просто смешно. Для меня его замысловатые высказывания звучат как набор усовершенствованной пошлости в геометрической прогрессии. Скажем, как гипотеза, страдающая перемежающейся гипертонией. Подытожу сказанное выше: всё, что пишет этот самозванный юморист, до слёз не смешно (в душе Садюга уже две минуты хохотал, рыдая от зависти). Я очень наблюдателен, и не мог не заметить, что у вас, Фрумочка, отекают пятки и веки. Разрешите мне предложить вам томик стихов Опа-наса, все брюквинские аптеки считают его лучшим мочегонным. Там при стечении публики подарочные экземпляры гулко раздавались по столам самим автором.
Фрума зарделась от мысли, что поэт смотрит на неё как на неграмотную, расписывающуюся на унитазе, читающую по ладони и как на лошадь, прошедшую жеребьёвку. По её лицу разлилась краска маслянистых глаз хозяина съёмочной квартиры, явно привыкшего получать от жизни денежное удовольствие. Если он навалится на неё всем телом, то пятиминутка любви будет напоминать её безуспешную борьбу с лишним весом. Она вздрогнула, поняв, что главной её задачей в этом случае становилось раболепное уподобление среднестатистической гомериканке максимально обнажённой улыбкой, демонстрирующей наибольшее количество коронованных заморским фарфором осколков зубов.
Фрума Пюльпитер достаточно криво усмехнулась, зная, что в этом она ещё не достигла желаемого результата, хотя и могла отсрочить момент близости, когда её шляпку венчал плюмаж Садово-Каретной лошади. Ей претила сама мысль форсирования горячих взаимоотношений, при их барахлящей системе охлаждения.
– При всех условностях не стану пренебрегать советом и воспользуюсь им. Я сочувствую вам, Амброзий, и томам книг выставленных на стеллажах, вышедшим из-под ваших натруженных рук, поэтому принимаю вашу сторону борца с юродствующим нонсенсом Опы-Викентия, как снотворного и живу как во сне. Я слышала, не припомню только от кого, что он даже не в силах отрыгнуть непристойную шутку. Похоже, что  знакомый вам с детства поэт из него так и не вышел,  достигнув такого возраста, когда уже не ты смотришь телевизор, а телевизор с недоумением поглядывает на тебя. Между прочим я с детства любил уминать полуфабрикаты за обе щеки за неимением третьей. Как сейчас вспоминаю заломленную за спину сцену расставания с Поджарской котлетой перед отправкой её в газовую печь. Но хватит об этом, почитайте что-нибудь из себя выходящее, мой пушистый верблюжонок.
– Ну, если вы так уж жаждете верблюжатинки, тогда извольте, – Амброзий победоносно встал в заезженную в иллюстрациях позу лицеиста Пушкина, и его понесло вовсю:
«Тяжёлые тучи сцеживали дистиллированную воду в унитаз природы. Гоготал гром. Молния перекрестила небо, жадно отхватив краюху горизонта. Откуда-то сбоку вошёл дождь, хлеща розгами по лицу. Любовную посудину прибило к  причалу безразличия. Из неё вылез саксофонист клоунской наружности. На него взирала безлюдная промежность долины Он расстегнул ширинку и любовно вынул загорелую самокрутку. Пальцы в перстнях засновали вверх и вниз по изогнутой трубе. Казалось он один, понимал, что любовь – это гребля, а незначительное увлечение – гребёнка. Глядя на него, создавалось впечатление, что он налузгался мыслей, и изрыгает их непотребными звуками. Саксофонист вожделенно посмотрел на распластанные молочные железы, в пелене синих бездн раздвоенного водоёма и прослезился от их глубины. Произведением искусственника заслушалась Анжелика – юное существо с растатуированной грудкой над вздувшимся животом, напоминавшей приборную доску кадиллака. Она доверчиво взглянула на музыканта, которому не нравился холодец студийной записи домашнего изготовления. Ей стало на минуточку нехорошо. Перед глазами поплыла, сорвавшаяся со щёк флотилия веснушек, когда он неспеша интубировал Анжелику саксофоном». 
– Потрясающе! По сравнению с этим до синяков избитые фразы графоманов кровоточат. Нет цены объекту подорожания! Дурацкий колпак представляется стеклянным. Словосочетания (по Садюжиему словосовокупления) вызывают бесконтрольные движения души, – и Фру-Фру, уложив пленительные руки на увесистые подушки брустверных грудей, украшенных не вытравляемыми сценами, нанесёнными иглой татуировщика, потянулась к Амброзию, но тот остановил её императорским жестом:
– Не сейчас, я не тот фрукт, который подают в номер, когда я теряю голову с женщиной, мне её приносит другая.
С присущим ему пафосом филателист, ездивший на иномарке, и подёнщик от поэзии Амброзий Садюга, не рассчитывая на вечерний улов девочек-завсегдатошниц перекрёстка, отхлебнул коньяк из запотевшего бокала, украшенного жирными следами его похотливых пальцев, отпечаткам которых искренне порадовались бы сыщики Скотланд-Ярда и, крякнув, блаженно скривился:
– Жаль, петь не умею, и на гитаре не бренчу, наяривая, как Опа, безнаказанно сопровождающий речевые клише, зато общественные танцы, эти кренделя ног на распродаже, танцевать я мастак. Вспоминаю, как в злосчастном «Шестиграннике» в парке Горького под занудно долбящие Буги-вуги, где в пьяном отупении хмельные лошади плелись косичкой, я грациозно танцевал аргентинское танго, в клинче упираясь в бедро сварливой бабёнки Вареньки Повидловой – индивидууму с оголённым пупком, годившейся мне в попупчицы. Мне не забыть её восторженных слов: «Если секс – это спорт, то у вас со спортивным инвентарём всё в полном порядке. Но вы, как мне подсказывает моё нравственное начало, не созданы для секса на бис». Варенька была мстительной сучкой, утверждавшей, что в упражнении с ограничительными кольцами я отношусь к ней как к гимнастическому снаряду. Ну что ожидать от рекламы спортивной машины, жужжащей мухой на трассе, девушкой с открытым верхом и ослепительной улыбкой, когда у неё длиннющий язык, которым она может, не афишируя отношений, запросто обогнуть земной шар скромных размеров!
Фрума не подозревала, что ей предстоит со стороны хламидника Садюги длительная осада, довершающая и превосходящая по напору картину «Взятие Бастилии», производившую захватывающее впечатление не только на французов, не пытавшихся предотвратить скандальное прошлое, но и на туристов.

 И не пытайтесь остановить время, чтобы выписать емуштраф.

     Глава 57.   Атакующие па

Тщедушный вечер разливал по низинам серый туман.
За (не)сущей стеной закашлял китаец. Значит, в Брюквин заглянула осень, умелыми мазками прокрашивая листву в багровые тона, расточительно подумал Амброзий и нетрезво качнулся вперёд, как бы компенсируя настоящее плюсквамперфектумом.
Со словами, ну и морока, когда полночи снится крестьянин плугом распахивающий двери, он приподнял погрузневшее за прошедшие в относительном безделье десятилетия тело и протёр глаза.
Своевластие беспорядка ощущалось во углах и посередине комнаты. На журнальном столике валялись незаконченные рассказ «Экономический пинок». Амброзий проковылял к музыкальной установке, находившейся рядом с письменным столом. Там зловеще зависла жёлтая эмблема с тремя назаборными математическими знаками поЗора, наискось перечёркнутыми безжалостной зелёной полосой, не являющейся следом от шпаги знаменитого закабальеро. Передвигаясь по вздрагивающей кривой, Садюга напевал стадный мотив, достойный Тираспольской оперетки: «Жить на пользу людям прекрасно, если вам посчастливилось встретить таковых, а если выпала удача, то постарайтесь запихнуть её обратно». Его маки щёк африканского комика содрогались. Мысленно он уже осваивал искусство обращать внимание вденьги и, минуя Фрумочкины подмышечные впадины, взбирался на пики сферических окружностей грудей, когда фальшивый блеск вставных зубов украшал её улыбку. Запуск руки под кофточку сравним был для него с ощущением невесомости, когда тебя не вздёргивают на крюки, но поднимают на смех.
– Вы случайно не потеряли связку ключевой воды нашего разговора и занялись художественным свистом? – прервала его раздумья Фрума, вызывающе обнажив нестройный ряд искуснейших зубов работы неизвестного мастера. Неуместным вопросом она как бы обрызгала перфюмной водой свою неувядающую душевную красоту, подозревая, что слова «Мы» без «Я» не существует.
– Что вы, этим уникальным божьим даром и прекрасным ночным загаром обладала на радио лишь одна  удивительная свистунья – Таисия Савва, – не заметил уксусной эссенции в её улыбке Амброзий, – за это, когда-то  совсем неплохо платили на госрадио. Как говорил мой престарелый соратник по перу Гоша Шприц по кличке одноразовый «Де Голь на выдумки хитра». Его мнение разделял чукча Каланча (литературный чешский псевдоним Ящик Недопил, закончивший два консервных банка). Я же свищу в гостях, поэтому меня  к себе никто не приглашает, чтобы не польститься.
Неутомимый рассказчик Садюга напоминал растратчика завлекательных фраз. Он пинг-пончато увязал в воланчиках-словах, не сомневаясь в способностях Фрумы ухватить их, после её предположения, что стрелочник, переводящий конспирационное дыхание на запасной путь, безвыходно проживает наследство в напольных дедушкиных часах, потому и является невыездным. Ничего не поделаешь, не только флибустьеры идут в браконьеры. Сердцу Амброзия почему-то захотелось петь. На язык напрашивались слова затасканного романса «Отвари потихоньку калитку...»
Фрумочка – представляла собой сочетание не вполне чистой накожной красоты с силой жюль-верновского дюгоня, которого гарпунили всем скопом. Она действовала отпугивающе на окружающих её, заявляя, что инопланетяне по своему происхождению итальянцы и французы, катающие на досуге шары планет. Плотно смыкая целлюлитные коленки, она давала понять Садюге, что ни за какие коврижки не признается в неумении готовить.
Притвора, отметил он про себя и томным жестом простил её непригодность к семейному очагу, вспомнив, как поваром, гордящимся поджаристой корочкой диплома, готовил на Рублёвке футбольное филе-Мазилово, борясь с пониженной сопротивляемостью организма к претендентам, но вслух произнёс:
– Хочется быть заслонкой в печи, в которой разгорается ваш жёлто-голубой огонь, но меня сдерживает  братская любовь к вашей собачке и к педикюрше, избавившей вас от педикулёза. Разрешите воспеть вас в лирическом романсе! Позвольте подсоединиться к вашему дыхательному аппарату – я никак не надышусь вами. Моё самоходное орудие любви подождёт. Если у очаровательной Фрумочки Пюльпитер возникнут вопросы, то я их усыновлю.
– Что же вы так поздно пришли в мою жизнь?! Ведь я грезила таким как вы наяву! – ахнула Фру-Фру, глядя в чернильницы его блудливых глаз и понимая, что молодость не заформалинишь.
– Автобусы не ходили, – однозвучным колокольчиком прозвенел слесарь-лекальщик от любви и человеческих душ Амброзий Садюга, и с содроганием вспомнил как его приводили в ярость и на Лубянку, откуда было рукой подать до лагеря «Зона изнурительных работ». За этим последовали назидательные слова беспощадного отца: «Познай себя, и тебе не захочется общаться с другими».   
За окном проплывало ажурное облачко, напоминавшее Садюге кружева женских трусиков, выглядывавших из-под юбчонки Фру-Фру, приобретённых ею на распродаже нездоровых тенденций и веяний в отношениях с завидущими подругами и союзницами.
– Я тоже пописывала стихи, при зачислении в институт за взятки. Приёбная комиссия поразилась, как умело я положила начало, перекладывая вину на конец. Но меня «ушли», со второго семестра, якобы за профессиональную непригодность для несения повинности в постели импотента-декана, где он грозил мне судом в инчах указательного пальца. Вот такая подоплека, понимаете, Амик. Время свободного падения непростительно упущено.
– У меня не вызывает сомнение, что к вам до сих пор «народная тропа» не зарастает, и надеюсь, мне выпадет пройти по ней, – хихикнул легко ранимый Садюга, в каземате души надеясь на воздвижение в свою честь несмехотворного памятника. Последние полчаса Амброзию не верилось, что в виде этого упитанного тела ему подвалило 120-и килограммовое счастье, которое может подхлестнуть куда-то слинявшую динамику в его рассказах.
– Давно уже заросла, –  разочарованно вздохнула она, накручивая колечко волос на обесколеченную корягу мизинца и почувствовав, что попала в квартиру рассеянного по полу склероза.
– Мне, лысому, соблюдающему праздник «Волосяного покрова» не угрожает волокита за волосы, и я не стану опускаться до разнузданной похабщины, хотя и числюсь в матершинниках. Вы обескураживаете меня – человека, переведшего на досуге XIX века А. Некрасова на приемлемый утрусский язык, а оттуда... просто страшно сказать, «Маленький Пук» с немецкого. Я понимаю, что искать скрытый смысл в ваших словах тоже, что параллели у меридианов. Я бы казнил себя, если бы проворонил, проворобеил, прогалчил женщину как вы – динамичную в своих суждениях. Меня поражает неприкрытая фиговым листком психология и бедренная зона животворных вливаний, лишённая насущных интересов и вооружённых конфликтов, красочно описываемых военными газетами, бряцающими языковым оружием. Кроме того, вы  больше других женщин напоминаете мне лошадь Пржевальского неизвестно по какому адресу. Я жажду как можно скорее приобщиться к вам и приобщежититься. За вас я готов хоть сейчас сложить голову к паху или стать сумчатым животным!
– Вы удивительный поэт-эрот, такого аллегоричного, как вы, я встречаю впервые. Невольно создаётся впечатление, что на краю смерти вы способны мечтать о золотой середине и там, не спросясь ни у кого ставить памятник знаку равенства.
– С вашего позволения мечтать о вашей середине, Фрума!  И памятник ставить единственной вам, возлежащей на подушках в моей любимой отчуждённой позе Книжного развала.
– Не преувеличивайте мои выпирающие достоинства и глубоко скрытые прелести, которые один начинающий приставитель поэт-бодрячок, подогреваемый постельными грелками воображаемых страстей до 120 градусов по Фаренгейту, относил к труднодоступным территориям. Он похотливо описывал их в виде чернеющего провала вожделенного входа. Принимая во внимание его никчёмность как должное, я в благодарность за язвительное замечание посылала проклятия по пневматической почте, сопровождая их донесениями на Лубянку. В результате моей бдительности этого идиота всю жизнь преследовали аварийные любовные ситуации и зипперно-чемоданные настроения. Помнится, у Зосиного дома я тоже давала вам неприкрытый повод с визитной карточкой, с указанием моих личностных данных – 120 на 185 на 53, позволю себе эту аббревиатуру. Хватаясь за соломинку, я не пытаюсь её подстелить.
Исполненная оттаявших чувств Фрума  закатила глаза под протекающий потолок, заклеенный лейкоплпастырем, а не под кровать, где превесело собиралась уйма пыли.
– Ну как же, моя девонька, я не забыл встречу у Зоси Невозникайте. Это было, это было... ага, вспомнил, в тот вечер, когда я намеревался пригласить вас на премьеру спектакля по моей пьесе «Кукиш вам», в ней я давал всем понять, что не собираюсь слагать свой штандарт стихов к ступням «Костлявой».
– Да, но тогда мы с вами ещё никуда не ходили. Вы меня никуда не приглашали, даже в кафе-мороженое «Белоснежка и Sev-en eleven». Я так боялась, что нашему знакомству угрожают вялотекущие кровью из носа счета по отмщению, и всё с ними связанное.
– Истинная правда всплывает подлодкой, но я обещаю исправиться. Свет тогда отключили, и пришлось все декорации для авангардной пьесы «В скверах, склерах и склепах – от усохшего на корню до усопшего» выносить из туалета самому.
– Почему из туалета? – схватила Фрума запальчиво его руку, уверенная в том, что чем старше женщина, тем длинней юбка.
– Во втором акте, занятый в роли мужа, обманутого в продмаге продавщицей с хорошо выпеченной попой, я произношу ключевую фразу: «Все качают свои права – оттого столько бесправия на водокачках», и ни слова о подаче в антракте антрекота антропологу в ресторане котяр «Антре кот». В переводе на урду фраза звучит так: «Поймёт ли когда-нибудь этот помёт, что он сущее дерьмо?!».
– Впечатляющие созвучия, ничего не попишешь. А что происходит в 3 акте? Кто не может устоять перед экспонатом в 8 инчей?
– Вы правильно угадали, жертвенная вы моя, – это экстраординарный акт под душем Шарко, ставший плацкартным местом постоялого сожительства героя пьесы с нетерпеливыми героинями. Любовный акт завершился изъятием инструмента из производства  и герой запел облагороженным от хлорированной воды тенором:

С действа был я инициативен,
ел подряд под пенящийся пивень,
повышал осетровый надой
В скубадайвинге прыщей под водой.

– Какой тонкий, изящный, текст! В нём слышится призыв к ритуалу наполнения пустующего желудка. В вашем присутствии у меня появляется неописуемое ощущение, как будто бы смерч поднимает меня за воротник декольтированного манто, которое я оставила дома, с намерением вытряхнуть из него.
– Не я вам судья, но вы правильно подметили, и текст, надо сказать, не самый короткий, всего тридцать три нравомучительные секунды. Откроюсь вам. В этой сцене, полной откровения, обещала участвовать Лукреция Чеснокова подружка Двойры Чулан (эта лярва полгода была духовным убежищем, оставалось только перебраться в него). Запомнится мне стерва Лукреция на всю жизнь идиотскими идиомами и предложениями вытаскивать пробки из бутылок зубами, чтобы они не перегорели. Представляете, какая наглость! Сколько в ней заносчивости и фандебоберу! А сама, сука, скурвилась на репетиции – отказалась отдаться мне в кимоно. У неё, понимаешь, папа на Халхин-Голе с японцами сражался. Ей темно показалось, и струя слабая. Душ Шарко ей подавай! А что я могу поделать? Пятый этаж и напор у меня в квартире с возрастом не тот. А расстались мы с нею из-за татуировки на животе «Не влезай, убьёт!» Не понимаю, почему идиоты теряли из-за неё голову. Возможно их побелевшие от времени черепа найдут где-нибудь в пещере. Я ж, как тот инспектор, женившийся на очень разборчивой кукле обманным путём – в результате контрольной покупки. Давайте, я вас на заглавную роль заангажирую?
– С удовольствием. Сама я без особых претензий. Мне чужды натюрморты с оглохшим пейзажем. Это у меня наследное от отца-шахматиста. Он ценил в игре свободу передвижения фигур, но когда его охватывал ужас, пытался подкупить его и задобрить.
– Прекрасно вас понимаю. Я не за особые художества ратую, не зря же меня причисляют к неликвидным святым, хотя я и задушил три носовых платка, а так называемые друзья несмотря на мою неуживчивость используют меня для ловли на живца. Думаю, вы, Фрума, принадлежите к народу, остепенившемуся за сорок лет хождения по пустыне. Но я, не могу себя к ним причислить из убеждений антисемитского характера. Неимоверным усилием воли я уже достиг того преклонного возраста, когда спина не разгибается в обратном направлении. Поглядывая на вас, я понял, что и на сову нападает просветление, когда в лесу темнеет.
– Судя по звукам, издаваемым вашими по всей вероятности артритными суставами вы были бы отменным скрипичным мастером, – Фру-Фру наморщила чайный носик с двумя отверстиями.
На глаза её непроизвольно наворачивалась влагина, когда она вспоминала как зарабатывала варикозку в подворотне в игривых историях неразделённой любви и на плюшку с маслом, в то время как на углу её подруга, лотошница-мексиканка,  продавала с молотка подкрашенную стекловату.
– Вы хотите сказать, что я похож на артритника? Ошибаетесь в обществе бездушных зеркал я несговорчив, – изумился её проницательности Садюга и придушено расхохотался, – а при моём неустойчивом весе, брюки как супруги, то сходятся, то расходятся.
– Не обращайте внимания на мои девичьи домыслы. Представляю, какие безумные деньги вы вложили в постановку, соизмеримые с расходами на перекрытие сибирских рек. Простите за сравнение, оно вырвалось из уст моего репрессированного брата, когда его, влюблённого в своё волосатое тело, забрили в армию.
– Эти родственные пустяки не должны вас беспокоить, Фрума, главное, чтобы коренное население рта – зубы не испортились и страна не отощала. Не страшен чёрт, как нам его Малевич! У меня имеется уникальный опыт – мне первому в эмиграции удалось опробировать и выгодно перепродать родину. Запомните, если цель оправдывает посредственность, невозможно разобраться – кто адвокат, а кто подсудимый. Так что ущипните меня! Или я сплю?
– Нет, вы бодрствуете. Хотя я выгодна и доступна, но как у многих актрис у меня тоже имеется хранилище страшных тайн, которыми они пробивали себе путь на сцену. Правда, в узком кругу знакомых я на удивленье скромна. Ну какая из меня актриса? Вы мне безнадёжно льстите. О роли героини я даже мечтать не смею.
– Сущие пустяки. Вы с ней легко справитесь, как борец сумо(м), приглашённый на недозволенный приём. Это же ваша весовая категория. В пьесе, как в борьбе – главное издавать понятные слепому зрителю звуки. Диапазон их – от унитаза до рукомойника кумовства и сразу под душ, – с этими словами Садюга с удовольствием, на скрывающем прыщи бородатом лице одной рукой ущипнул Фру-Фру за ягодицу, а другой прихватил себя за грудь молочно-войсковой спелости, как бы напоминая себе, что статья «Метаболизм и яйца Фаберже» ещё недописанная. 
– Ой! Ай! Уй! – разохалась кандидатка в примы. Во рту у неё почему-то появился привкус индонезийского каучукового шоколада, который с час назад рекламировали по телевизору.
– Вот видите, у вас всё получается, – обрадовался Амброзий, – считайте, что вы приняты в труппу. Так что не волнуйтесь, моя прелесть, вопрос созидательного участия мы рассмотрим в рабочем порядке, прежде чем кто-то из зазевавшихся недоброжелателей наложит вето в штаны или эмбарго на ввоз любви.
– Нет слов, чтобы выразить благодарность, Амброзий, любимый. У меня такое ощущение как будто бы я встала на передовую вахту вытяжки желтков из яиц. Афиши будут?
– Афиши будут, непременно будут, несмотря на оползни и поползновения, – подтвердил он, вбирая голову в плечи.
– Тогда я закажу себе по этому случаю «Фишки в кафтан».
– Но вы же не травести! И почему Тришкин? По слухам он выступал против империализма и гомосексуализма с его сочленениями.  Я и без него на афишах обнажу вас достойным образом. Ваши прелести предстанут во всей красе. Их будут  рассматривать студенты, знакомясь с незабываемым местом лишения свободы.
– Нет, я настаиваю хотя бы на пеньюаре!
– Блестящая идея посетила осветлённую головку. Специально для него я сконструирую откидную инвалидную коляску для у тех.
– Не поняла. Вы имеете в виду тех у кого стоимость обеда прямопропорциональна вместительности желудка?
– Не совсем так. У героини параплегия – нижние конечности занеподвижнели и она временно прикована к коляске.
– Какая жалость, зрители не смогут насладиться моей упитанной фигурой шахматной королевы, ходящей окольными путями.
– Не стоит огорчатся, к концу спектакля больная чудом избавится от лазутчиков-тараканов, размножившихся в её мозгу. Учтите, чем глубже я ошибался в женщинах, тем им было приятней.
– Кажется, вы потратили все эпитеты на меня, ничего не оставив другим жаждущим поэтам. А с паклей я привыкла считаться, приходится её подкрашивать, чтобы седина не пробивалась наружу.
– Вам ли жаловаться на фальшстарте забега к славе?! Это я лыс, на манер выбритой барабанной коленки под палочками пальцев.
Обуреваемый неправдоподобными чувствами, мерно раскачиваясь на оранжевых каблуках, куцый Садюга нежно гадил бархотку кожи на Фрумочкином белеющем предплечье, выводя для себя уплощенный вариант закона притяжения к женщине.
– Мне импонирует любопытство, оно почти всегда чистое и немой вопрос в силках ваших глазах – стоит ли напрягаться, чтобы давать в ответ? А венчик рыжеватых колосьев по  репчатому периметру вашей головы сродни ореолу святого.
– Ну что вы, я далеко не святой, и не претендую на это звание. Я обыкновенный поэт-эрот с писательскими наклонностями.
Знаете ли, – ни с того, ни с сего заностальгировал Амброзий, – меня не приняли в Литературный институт потому, что, как объяснили в приёмной комиссии, заканчивалась война в Северной Скорее, и пришлось довольствоваться вагоноустроительным факультетом Железнодорожного техникума им. Л.М. Кагановича с услугами студенток, после посещений столовки «Паскудный паёк».
Говорят, если бы Адольфа Гитлера приняли в Венскую Академию Художеств, то не было бы Второй Мировой войны. Не хотите же вы навлечь на себя порчу невинных подозрений, а на мир пожар Третьей Мировой?! – возразил я им. Потом, выяснилось, что декану журналистского факультета вздумалось принять репрессивные меры к таким абитуриентам, как я – он придерживался директивы: «Мы дадим отпор, если власти замки сменят».
Назло ему я поступил, только для того, чтобы присутствовать на зачатии зачётной книжки, в которую ставят «Зачёт». Ничьи происки не могли сломить мою волю и... я не перестал писать в стул, потому что тигр полосат из-за того что загорает в кустарнике. Небезызвестные вам органы, далёкие от желания порадеть к ближнему, вынудили меня остаться на бобах, а я отверг их убедительную просьбу (меня уже тогда распирало от капустной гордости).
Чтобы не выйти в тираж, я эмигрировал как преследуемый от дома до работы неразборчивой в средствах достижения меня домработницей, вооружённой до зубов свидетельскими показаниями соседей. Я не издаюсь в миллионах экземпляров из соображений предотвращения массового психоза, грозящего охватить покинутую мной на произвол судьбы страну, связанного с появлением моего мультисленгового  Собрания Сочинений.
– Милый Амброзий, вы не представляете себе, как неприглядно видеть в вас в стареющих фразах с козлиной бородой – пятьдесят третьего погибающего Пушкина без пули в груди!
– О дуэли не сетуйте. Завтра же сделаю общий рентген, чтобы убедиться, что все мои 208 косточек на месте, включая две замоченные воротничковые рубахи. Между прочим, с вашей трапециевидной фигурой впору летать под куполом цирка в свете прожекторов, – прослезился Садюга, и наугад нажал на пульте одну из десяти кнопок, в предназначении которых толком не разбирался.
Из динамиков плавно поплыли пузырьки танго, заполненные проточными словами. Звуки извивались гремучими змеями, а набухавшиеся басы подняли слой годовалой пыли с полу.
На душе становилось неизмеримо чище. Туманные взгляды великих бардов с портретов на стене рассеивались.
Приятный тенор Адама Астона середины варшавских 30-х годов, жалостливо зашуршал в куксящейся польской манере: «Ты жучишь мне, а я тебя не жучу...». В переводе это звучало, как некто Вася Репкин на лагерной линейке давал честное пионерское не перенимать у звеньевого хулиганские привычки и не жучить кошку, не проконсультировавшись с мышкой из Первого отдела.
Внутри Амброзия разрасталась обильная жалость к себе, орошаемая неподдельными слезами. Если природа когда-либо изобретала фигуру с рюмочковой талией на двух аппетитных окорочках, то это могла быть только Фру-Фру, окунавшаяся в глумливый гламур, когда она стаскивала зубками перчатку, обнажая босые пальцы. Излишки сексуальности взвалились на него тяжёлой поклажей, накапливаясь передозированными эмоциями. Избавиться от них можно было только на фаянсовом унитазе. Он извинился, – пойду приобщусь к стульчаку! Из чего  Фру-Фру вывела, что Садюга не отказывает в шалостях своим облысевшим половинкам, не забывая, что лучше всего жениться на больших деньгах до девальвации. По-иному интерпретировав лакомую песню, она вспомнила венгерского забегуна в ближайшую лавочку – упоительного Ава Кума Королю, проживавшего в Пряничном домике покрытом Кромвелем и в трезвом состоянии работавшего коРаблекрушителем в библиотеке судостроительного завода. 

          Если не в меру до(гадливого) спросить, кто поджёг Рейхстаг –
                Ван Гог или голландский коммунист Ван дер Люббе –
                он не задумываясь выпалит: Гоген!
      
     Глава 58.   Танго

– После выбросов космической энергии стихов, заложенных во мне в избытке, я штудирую юмористические журналы, издевающиеся в мягких обложках над потребителем и сразу же обращаюсь к моему спасителю – танго. Оно для меня, как для китайца податливый Шарик над столом для пинг-понга.
На окраинах Буэнос-Айреса конца XIX века заметили, что не человек создал танго, а танго превратило обезьяну в аргентинца Гонсалеса (он же Ганс Юбер Аллес). Не потому ли я поднимаюсь с постели в ритмичном танце, и с ним же ложусь, – выпалил Садюга, и его аж передёрнуло от предвкушения спаривания с издерганной партнёршей в пресмыкающихся па.
– Признаюсь вам,  танго представляется мне подготовительным шагом к устойчивому пороку – соитию. Ведь гипотеза не женщина, ей не угрожает неподтверждённая беременность, и Фаберже –не яица наперебой. Она бездетна, как пепельница без окурков. Полагаю, что столь колоритная фраза задевает ваше самолюбие, ну что ж, я заберу её обратно при условии, что вы соответственно запакуете её, хотя осуществить ваш каприз сложно.
Скажем, если бы мне предложили стать членом предложения, я бы склонился именем прилагательным к горлышку бутылки.
Конечно, я смещаю изжитые понятия и бросаю вызов вашему взыскательному вкусу, но я не в силах противостоять искушению казаться лучше, чем я есть на самом деле.
Не представляю себе, что бы вы сказали, если бы узнали, что вчера я записал глазок в двери на операцию «Лейзик» к доктору а ля Руза, на досуге выбивающего десятичную дробь из барабана.
– Вы, Амброзий, выглядите опрометчивым телёнком на выгоне. Делать ставку на других, то же, что расставлять капкан на себя или ковыряться шомполом в зубах. Предостерегаю вас, как видавшая виды на сожительство и пейзажи Италии, представляющейся мне на карте чулком, натянутым на подбитый Сицилией сапог. У вас в квартире как в Лувре – не скульптура, так портрет, – пропела Фру-Фру, прохаживаясь по рассохшемуся колышущемуся паркету.
 Садюга импонировал ей арканящими пиявками губ, ищущими доноров для выживания и по-пионерски готовыми к липосакции.
Её, привыкшую заниматься любовью во всеуслышание с улыбкой, натянутой на прямоугольную рамку рта, так и подмывало открыться ему, несмотря на вентиляционный ветер, пошевеливавший наклеенными ресницами. Короче, они не испытывали взаимной неприязни. Но в доме, не нюхавшем настоящего биде, подумала она, стоит быть поосмотрительней в поисках скрытого сейфа. Садюга (человек с осьминожьим взглядом) ощупывал жертву прежде чем нанести удар вполоборота. Он не был трансвеститом, но мысленно уже натягивал кружевную арматуру её трусиков. Не прибегая к помощи ассистентов-щупальцев, он как в сомнамбуле, как и полагается поэту-эроту, отщипывал пузатые виноградины, шариками взлетавшие по его глазным яблокам к отражавшим их хрустальным подвескам вывезенной из Утруссии египетской люстры.
Тяжело дыша, любвеобильный кобелёк Амброзий слизнул обильное слюноотделение, вообразив себя в собственном дельфинарии, затем вытер выпотевание на изборождённом непосильными мыслями вольтеровском лбу и закурил сигарету (обычно он не пользовался зажигалкой и прикуривал, когда у спички вспыхивал бурный роман с коробком, причём Садюга был уверен, что им несомненно удастся избежать медового месяца ужасов, подслащенного африканскими пчёлами-убийцами). А пока Амброзий маскировался клубами едкого дыма, как блюдцеглазый осьминог чернильными выбросами при появлении смертельного врага. Последнее время он обходился себе слишком дорого, поэтому останки воображения стягивало жгутом, и поступление крови к взбудораженному мозгу поубавилось.
Про себя же Амброзий Садюга обложил бдительную Фруму пушистыми поэтическими словами, чтобы та не ушиблась в случае непредвиденного морального падения, катаясь по гаревой дорожке на маккиавелике. Ему хотелось побыть с ней ребёнком, играющим со спичками, кинуть свой корявый якорь в её устье, чтобы прочнее  в нём зацепиться. Его не покидало предвкушение томительного чувства, что на конкурсе судебных экспертов ему наконец-то присудят условно премию за фотографию «Мёртвая тишина».
Он чмокнул Фруму в ближайшую к нему пунцовую щеку, хоть сейчас готовый рвануться с ней в танго, сломя голову на левое плечо. Ему вдруг захотелось задохнуться душистым горошком на её кофточке, сбросив с себя атласный халат с двумя мировыми полушариями, искусно налепленными на шелковистую ткань ниже широкой спины. Этому непредвиденно помешал её пёстрый галстук. Садюга, человек не сделавший никому ничего плохого, кроме как ставивший подножку мотоциклу, готов был дать голову на отсечение, он ей шёл к лицу, как «Всаднице без головы».
В ответ на его размышления кто как одет, её реакция обрела форму выпадов ударных-коленок в ритме навязанного им танго и насмешливых панисестренских комплиментах с оттенком польского панибратства, которое было сродни телевизионным выступлениям кавалергарда Кэртиса Сливы, в котором ощущалась уличная польская косточка наведения порядка без разрешения полиции. Вот она, взымаемая почасовая оплата за минутные слабости, откачиваемые с помпой, спохватилась Фрумочка, но поздно – отношения с потенциальным самоубийцей, испытывающим космические перегрузки при взлётах поэзии на лестничной площадке – Амброзием завязались. Экстраполярные выверты травмированного Амброзия Садюги при попытке к бегству из супружеской постели не будили в ней обозлённой львицы. Кто-то сведущий предупредил её, что экспериментаторы вроде него с трудом отличают буддизм по утрам от послеполудненного мудаизма, когда устаревшее оборудование по бурению дамских скважин отдыхает после интенсивного просмотра интернетной порнухи.
Ещё её набожный отец-подводник, человек преодолевавший любые обступавшие его стены, если их кто-нибудь за него разваливал, был уверен, что уменьшённые шпильки костёлов служат для укрепления корней волос, а возвышенные цели для уничтожения их глубинными бомбами, предостерегал Фру-Фру от неосторожных движений на ложе раздвижной любви. Она – марионетка с развязным поведением на шнурочках понимала, что не сможет низвергнуть непредсказуемого типа Садюгу, посылающего с запозданием вдогонку замусоленную открытку с пожиранием счастья.
Но у выдры-Фрумы имелся опыт выслушивания инфантильного трёпа злонамеренных старых балбесов, когда она закидывала за плечи сомлевшего тела затихающий ливень волос. Сухие веточки её пальцев с пунцовыми ноготками хрупчато захрустели, исключение не составил, подавшийся в отставку от боковины чашечки бодрящего кофе мизинец. Она заметила, что в отличие от него её характеризует бережное отношение к кольцам, что присуще в высшей степени шарнирным непоседам-примадоннам.
Но если браки совершаются на небесах, то где небосводники, проторившие гравитационную дорожку в космосе? Супружество – проблема с одним заданным стрекачом, и собеседование, которое не каждый способен пройти. И кто как не Фрума знала это, вспоминая опостылевший ей бытовой прибор первого мужа.
Магнитофонная запись вызвала у Амброзия подёргивание горбинки носа. Завладев обманчивой ситуацией и подняв игорные домики бровей, он смахнул с лица  опилки мужества, превращаясь в медвежонка, вспоминающего пятёрки – табельное оружие в борьбе с родителями за посещение кино. Отношение Фрумы к Амброзию всё больше походило на привязанность лодки к пристани. В горле Садюги саднило от польского шипения с пришепётыванием после вялых телодвижений, закутанных в ворох ностальгии. Сладко потянулось ликёрно-тягучее танго:

Принимать морские ванны,
Пить прохладные напитки,
Жажду утолять из сплетен,
Ловко сдобренных враньём,

Мы готовы спозаранку.
Мы – марионетки в нитках,
Спутавшихся на паркете,
Перед людом предстаём.

Разноцветные обёртки,
В танце страхи безутешны.
Смешана любовь с расчётом,
Джином с тоником что впредь...

На столах «Клико», креветки.
В воздухе вопрос повешен,
Почему во всем везёт нам,
Стоит только захотеть?

Чиним ритм беспрекословно,
Избегая в частном трений,
Мы на несколько ступенек
Выше остальных, ну, что ж...

Это было не под Ровно.
На Руси другое время.
Переходит в наступленье
В танго «Изощрённой лени»,
Не как в прошлом, без гонений,
Золотая молодежь.

– Извините, Фрумочка, – подпрыгнул к плееру Амброзий, задрожавший как цуцик, – просто хочется набить морду и плюнуть туда же тому, кто записал мне это козлиное скакание с беззастенчивым ляганием в пах, предназначенное слюнявому молодняку, который принято называть Золотой молодёжью. Подхватить какую-нибудь заморскую болезнь и закружиться в ней в вальсе – это не в моём стиле. Поэтому я отказался от легкомысленных вальсов в пользу порывистого уроженца Аргентины – танго. Я не один семестр подвергался жестокому обучению в мужской школе и хорошо знаю, что в конце концов означает у юнцов. Так что позвольте мне, почитателю вин и танг, найти что-нибудь более приемлемое для нас, не то клянусь, алькаидствующий пакистанец будет умерщвлён не по моей воле. Кстати, вы не обращали внимания на звенья цепочки, цепляющиеся одни за другие, как горцы на Балканах или на Кавказе в мужском танце? Но я не прибегаю к уловкам. Я отбегаю от них. Приглашаю сеньору Хитрость с молодой тростью в руках на танго и заходясь в па, аккуратно раскладываю шаги по полу дома, где гостей рассовали по его крыльям до того как дом взлетит на воздух, вдоволь обдав жильцов ароматом растворимого кофе.
– Всё это сумбурные россказни. Я не склонна потакать мужским слабостям в отношении кабаков, где собираются огромные полуголые мужики с корпусами недостроенных зданий, – гордо вскинула нижний подбородок Фру-Фру, выглядевший увесистее верхнего, успешно миновавшего шею и мягко уложенного на заплывшие жиром ключицы, не знавшие переломов. Она догадывалась, что в разутом виде Амброзий строит из себя набоба, и вытащить его в гетеросексуальное кафе «Васильки и Маргаритки» на берегу океана, где ветер сыплет сахарный песок в глаза диабетикам, может оказаться непосильной задачей. Интересно, что после показательных выступлений в икоте кафе «В. и М.» посещала её подруга Урсула Недобыта, узнаваемая по белым колоннам ног и поклоннику Али Гатору (в трезвые дни они вальсировали педалями вдоль мочеиспускательного Канал-стрит заселённого китайцами).
– Зря не соглашаетесь, среди горцев встречаются милые ребята, – подмигнул поэт-эрот и знаменитым жестом Рафы Надала на корте с явным облегчением поправил врезавшиеся в зад джинсы. – Я уверен, что при остром желании вам не составит труда освоить орангу-танго аргентинского бандеониста Астора Пьяццоллы, – надорвано передислоцировал Амброзий Садюга разговор в иное русло.
– Вы так в этом уверены? – подыграла кокетливо плечом Фрума, – вы – баловень никудышных женщин, решайте сами. Вы – это вызывающий дефицит, к которому стремишься как к чему-то недосягаемому. Ради вас я способна на грильяж, трельяж и сумасшедшие выдумки, но только после разгрузочной диеты в Буэнос-Айресе и верховой езды на ламах в горах Перу. Никогда не забуду, бедных животных переживших выкидыши из-за стресса. С тех пор, как я сбросила сорок кило, сидя на Кремлёвской диете в пивном баре секретных служб «Воротник опустили, не замачивая», меня не покидало ощущение, что я выкрала у очередного подлеца удостоверение личности, развалившейся на диване надвое, с одним только намерением – выложить всю правду в глаза и плюнуть ему в лицо.
– Наши ощущения совпадают, –  они выслеживали меня в кафе «Закладка на память» под аккомпанемент музыкантов, наяривавших на народных инструментах. Тогда за аперитивом я наболтал много лишнего с родоначальником комиабсурда и стоматологической гинекологии Горджесом Озверяном членом ассоциации стада альдебаранов от гинекологии «Трио Лос Пальчес».
– Амброзий – вы загадка, и я посвящу вас в историческую мансу как Клео “Patria or Muerte” выиграла пари у генерала в лампасах Марка Антония, угостив его эпикурийским обедом. Зная негативное отношение Марика к подкожной жировой клетчатке, Клеопатра, распускавшая слухи о себе, несшиеся как наскипидаренные, наподобие вязанья. Клео растворила в кубке с уксусом жемчужину и подала её к столу. И тогда Марик, рекламировавший римские гробы из высококачественного марева, приступил к спиртному омовению желудка, перед разгоном студентов- ортодоксов, Стеной Плача выступавших против царя Ирода (не помню какого по счёту).
– Подумаешь, дайте мне соответствующий кубок, и я растворю для вас любую курортную жемчужину у самого синего моря. Я сделаю для вас всё в пределах моих мужских возможностей.
Ваши провокационные слова, Фрумочка,  обязывают меня к аналогичному деянию. Но я уже года два как не Казанова, что по совершенной случайности совпало с началом несанкционированной индустриализации Бразилии, когда туда заехали, пьяные маленькие люди с их уменьшительно-ласкательными лилипутскими радостями, чтобы раскачиваться на обильной трапезе под куполом цирка. Поверьте, в моём невнятном суповом наборе слов нет и капли тщеславия. Меня и так всюду поносят на руках бесчувственные, оловянные души. Но я продолжаю любить танго даже в дымчатых очках, когда с кисельных берегов реки тянется запах кипячёного молока. Я обожаю его, возгоревшись к нему безотчётной любовью, – заигранной пластинкой зашёлся Амброзий, смутно подозревая, что для того, чтобы употреблять избитые и заезженные текстуры фраз, не обязательно быть Садюгой.
От их повторения Амброзий почувствовал, что его кондовый утрусский язык отекает, наподобие нижних конечностей страдающих варикозным расширением вен, не испытавших прикосновения компрессионных диабетических носок.
– Это уже совсем другой коленкор, – послушно согласилась Фрумочка Пюльпитер. – А за что вы так любите танго? Помню, в далёкой молодости я подхватила грипп и закружилась с ним в вальсе, а потом в жёлтой прессе появился слишком подробный отчёт какого-то писаки с одетой женщиной, но это была не я.
– Вот видите! Да как же не влюбиться в танго?! Посудите сами, в нём я могу выразить ногами всё, что думаю о партнёрше. Если хромой танцор, пекарь высокого  замеса, предлагает вам заняться с ним кексом, представляете какие ювелирные кренделя он способен выделывать ногами из вымученных изделий?! Но когда сосед доносит на соседа, я выступаю против народных танцев.
Некоторые тангоненавистники, вместо того, чтобы заняться выпечкой, добывают булку в солёном поте лица. Так и человек, оторванный от танго, сравним с пуговицей, вырванной с мясом из вегетерианского пиджака – ему нет предназначения, а я обожаю танго, надеюсь, такого же мнения придерживается наш, из-за танго непонятно почему избранный президент, Ох’Рамма.
– Понятно, а как же я? – захныкала Фрумочка, думая, когда же прекратится словесное извержение ментора в пылу магменной беседы, – я уже безостановочно ревную вас к танго, Амброзий. 
      – Не надо, это танец гарцующего горца, и чтобы смягчить негативное отношение к нему, вернёмся из прошлого в мир компостирующего аргентинского билетёра – в танго «Ля Кум Фарси ты». В тысяча девятьсот незапамятном году мне удалось беспошлинно вывезти его партитуру в фалдах смокинга, сработанного ещё рабами пошивочного сектора Рима, где на прилавке перочинно лежали ножи и снасти. Страстное танго зародилось на  криминальных итальянских окраинах Буэнос-Айреса, где вино до сей поры захлёстывает флибустьерские глотки, а партнёрши принадлежат к породе дев, с которыми никогда не уверен, проснёшься ли ты завтра. Там в жилах танцора бурлит свекровь, а по периферии рта партнёрши сверкают молниеносные кинжалы помутневших от страсти глаз кабальеро, ведущего в танце.
– Я поражена вашими знаниями, Амброзий! Вы абсолютно не похожи на мелких людишек, рассказывающих мне часами о свиноводстве в государственном масштабе. Не вызывает пастеризованного сомнения, что мне суждено любить вас навзрыд и читать взахлёб, хотя тревожит неизвестность, кто же меня откачивать будет?! – воскликнула она восторженно, в мыслях сравнивая поэта-эрота Амброзия Садюгу с жалким дилетантом-партизаном от любви Тихоном Излучиной, которого многие годы осуждала за незапланированные нападения с тыла перед сном.
– Здесь вы по-дилетантски ошибаетесь, Фрумочка, знаниями обладают только монстры-циклопы во внеурочное время недопитий и перепитий. Кстати, вы знаете, кто такие циклопы?
– А как же! Амброзий, вы обижаете меня своими необоснованными подозрениями в невежестве. Я не какая-нибудь там хабалка, и приметила в ваших словах завышенную самооценку. Но вам я многое прощаю. Вы красиво описываете обыденные вещи, и я не в силах противостоять, соблазнитель вы этакий! – простонала она, с особой силой почувствовав, что не время переступать порог дозволенного с переполненным мочевым пузырём после таблетки метапролола, принятой от давления и захлёстывавших её новых чувств, когда не знаешь, как поступить со старыми.
– Между прочим, я и пишу в пределах недосягаемости презираемого мной обывателя, щёлкающего телевизионные каналы, как семечки. Но для вас, резвой босоножки, я приготовил нечто иное, назовём это «Советы женщине в тапочках с помпонами в растоптанных чувствах» – продолжал, взбодренный поощрительным замечанием, Амброзий, – но всё это при условии «если»:
Вы читаете от корки до корки, питаясь мякотью. Исключайте диагонали и периметры, уводящие тексты из поля зрения.
Вам удавалось измерить у себя температуру вскипания крови от негодования, то никому не сообщайте точных цифр.
Вы плохо слышите? Я плохо вижу то, что вы плохо слышите.
Вы считаете меня чудовищем, тогда извольте записать месторождение бесполезного ископаемого.
Забываете обо всём на свете? Положитесь на меня, отжимаясь на моём «снаряде» и подскажите, где находится чековая книжка.
Он встречается с Грифельной доской? Пусть он вам уже пишет.
Вы перепутали приличного мужа с любовником, выходящим за пределы приличного? Сделайте вид, что пишите заявление о разводе и попросите его расписаться в книге посетителей.
Пользуетесь спросом? Не забудьте спросить о рыночной цене.
Вы увлекаетесь древностью, то я и есть тот самый случай.
Шпалоукладчицей в люльки желаете произвести фурор в роддоме? Окотитесь, ощенившись и забейте на всё стрелку.
Попали в неловкое обличительное положение? Не замалчивайте какой набитый дурак вас в него поставил.
– Вот и всё, а чтобы избежать часто встречающихся в танго грубых ошибок, я покажу вам мой Охотный ряд элегантных пируэтных выпадов, они срабатывают как автостоп – один из приспособленческих способов передвижения в космическом пространстве, основные же па вы освоите в условиях, приближённых стрелкой часов к нашим будуарным развлечениям.
– Согласна, – заверила его Фрумочка, – я всегда отличалась заметным прилежанием со стороны и, перекатываясь на другую, брала уроки банальных танцев у... Потом он (по цепочке) передал меня прямо в ноги ловеласу в комбинезоне из Театра преКрасной Армии, всё забываю его имя, ну, тот, что играл главную роль в «Учителе танцев» Антилопа де Вега, то ли Сельдереев, то ли Сельдин. Он прислал мне уведомление о соитии, снабдив его букетом свежайших роз, и тогда я согласилась безо всяких обиняков. Ему нельзя было отказать... во владении искусством втаптывания возвышенных чувств в липкую грязь и зашибании денег. Это было особенно заметно, когда мы сидели в португальском кафе и аромат двойного эспрессо молотых зёрен, отделённых от плевел бразильского кофе, бил в его облупленный нос, а я рассеяно размешивала лодыжкой сахар в чае, с отвращением поглядывая на его лиловые от пирожного крема губы с жёлтой пенкой в уголках рта.
– Вот это память, сеньора! В вас всё прыгает от нетерпения к ожиданию, – подскочил Амброзий, поражаясь болтливости её растрепавшейся причёски и теряясь в догадках, как в дремучем лесу. Сам же он подумал – пора прощупывать почву в предбаннике любви. Его бесприютные мысли, подхлёстываемые микроволновкой разогретых страстей, тянулись к выдающимся Фруминым персиям. Казалось они открывали ему слуховое окно в мир небесной музыки органической пищи неизвестного дотоле композитора.
– Вы мне льстите, мудрёно выражаясь, как незаурядный поэт. Прошло всего три года, а кожа на руках стала на пять лет старше. Ясно помню, я возмущённо спросила у субтильного типа Дмитрия, что вы делаете?! И знаете, что он мне ответил? «У нас это называется братской взаимопомощью народов». С этого момента я стала подозревать, что кто-то из них всё-таки напомаженный еврей.
– Фрума, я понимаю, что вы фундаментальная женщина, некое непредсказуемое под лежащее, но зачем досканально всё о себе рассказывать, да ещё в красках? Я не спрашиваю, сколько вам лет. Хотя, скрывая свой среднеарифметический возраст, вы пестуете во мне недоверие. Умоляю, не нарушайте вакханалию наших взглядов на скользкий предмет. С безупречной талией вы стали бесценной жемчужиной в моей коллекции, но не чёрной. Думаю, вы не обидитесь, если я, провернувший пару сомнительных сделок, назову вас «Дамой с камелиями» моего поколения молодёжи?
– Ну что вы! Не ищите правоту в левизне, и я не стану ничего утаивать, это выше моих сил применительно к моему воспитанию. От вашей динамики импровизированного сюжета у меня голова идёт кругом. И чудится мне, как рыцари Круглого Застолья передают меня из рук в руки, сердцеед вы этакий!
– Я принёс себя в жертву на алтарь искусства не для того, чтобы критики-палачи лишили меня головы, и я знаю многое чего многие из них не ведают. Согласитесь, Фрумочка, кто-то же в стране «Некуда деваться» должен работать. Вижу, вы мне не верите (он обнажил гингивитные десна над ятаганчиками зубов). Тогда побудьте здесь, а я пошёл на приезжий рынок отстреливать лягушек. Для этого мне придётся облачиться в пограничный пиджак, брюки и реквизитку в нейтральную полоску, ведь в наше время без английского языка утрусские раны не залижешь.
– Я знаю, некоторые дамочки сменили лайковые перчатки на рукавицы. Умоляю, не оставляйте меня одну в этой комнате приведений к общему знаменателю с чешскими торшерами. На них пыль Бархатной революции драматурга Гавела! Ваша правда, результативная работа палачей любит, так же как и их жены, если преданные остаются в живых на излёте экспериментов.
– Тогда приступим. Учитывая, что жадность бестактный двигатель экономики, я бесплатно поставил шоу «Шампанское на льду». В нём я принёс себя в жертву, рассчитывая на ответный костёр страстей, – упивался собой Амброзий, закидывая грациозным жестом непокладистую прядь с шеи на лоб. – Ищите, Фрумочка, причину головокружения в культурном центре событий (он тщетно пытался найти отциклёванный полминуты и вычислить Фрумин эпицентнер тяжести, но не позволяли такт и нехватка образования). Подойдите ближе, обвейте меня в области талии, я не дрогну, я вышколен по шкале Рихтера, в кабинете у проктолога Гуревичикуса. Он такой тактичный – подтолкнул меня к жертвоприношению чудотворными словами: «Ну больной, помогите трусам трусам трусцой сбежать с бёдер». Я выполнил требование бывшего врача-диетолога страны, жившего впроголодь, потому что совершенно не собирался показывать эскулапу, на что уже не способен. Он оглядел меня на манер еврейского портного, рассматривающего драп, как разновидность бегства и осыпал комплиментами.
– Да вы, батенька, увешаны подкожными наградами, как легендарный не просыхающий Полотенцев! – подбодрил он меня, – тут пустула, там фурункул, здесь язвочка, с гирляндами высыпаний.
Я тоже не остался в долгу и, пройдясь по оживлённому полу с каменным выражением узорчатого лица, рубанул:
– Признаться, до встречи с вами, доктор, я не слышал о Полотенцеве и совсем не высыпался, но вы посоветовали мне поместить себя в выходной и пробить сквозь дуршлаг. Эффект превзошёл все ожидания – я пересмотрел прошлое, не считая инцидента в зоопарке, где, глядя на зад павиана, задумался, а не пользуется ли волосатый шельмец французской косметикой? Я ошибался, сквозь мелкий дуршлаг мельчил дождик, а я нервно сжимал в руках титулярный кассетник «Made in Джопен», и пальцы перебирали октаву кепки-восьмиклинки. В моём мозгу немедленно восстанавливалась картина незабываемой встречи и такой же по значимости конфеденциальной беседы. Наберитесь терпения и я расскажу немаловажный эпизод из моей жизни не таким, как я его придумал в школьные годы, когда несколько лет слыл недоучкой из категории лентяев «Мы ехали на тройке с бубенцами».
«Как сейчас помню, был большой наплыв посетителей в кафе «У ног со свечой», поэтому после разбитой дороги, на которой машину болтало на местном наречии без остановки, я попал в летний бар часовщиков-лягушатников «Тихая заводь», доказывающих, что скрести тралом по дну, это тебе не трали-вали. Зайти что ли попробовать устриц в подогретом виде, спросил я себя, надеюсь, их это устроит. Итак, заваливаюсь я туда ближе к вечеру, а он всё не начинается. Оглядываюсь по сторонам и вижу, сидит за столиком разговорчивый сам с собой известный пришлый философ Баргузин Варежкин. Сжевывая плавленый сырок сгущённой улыбки с толстых губ, он с энтузиазмом взялся за бутылку, но... пробка под штопором в его напряженной руке никак не хотела покидать освоенного ею горлышка, видимо, находилась в состоянии ступора.
– Вам нужна помощь? – подошёл я к философу, задавая вопрос противным голоском пилочки для ногтей человека с врождённым дефектом вкуса, при этом, надеясь на компанию, угощение и беглый первичный осмотр при знакомстве. Со зрачками цвета спелого крыжовника философ походил на инопланетянина, напялившего на себя поблескивающую стальную фляжку.
– С чего вы это решили? И вообще, что вас привело сюда?
– Конечно же не муляж колбасы в витрине, а ваш испепеляющий взгляд. Вы довели мою сигарету до жалкого состояния чинарика. Это у меня второй раз в жизни. Первый раз аналогичный случай произошёл с таксистом Виктором Примулой, который раньше высаживал витрины ювелирных магазинов «Тополиные серьги», а после отсидки перешёл на артачившихся пассажиров.
– Простите, если в чём-то виноват, но я не хочу поддерживать  разговор на транспортную тему. Моя мышечная система не в тонусе и камень спрятан за лобной пазухой, хотя вам не стоит обращать на это внимание,  – отозвался он, обрадовавшись моей импозантной гримасе # 4 «У нищего рот кошельком – приглашение к пожертвованию», которую я сотворил в лучших традициях знакомства.
– Надо будет, выдюжим, – успокоил я его, водворяя на место свой здравый умысел, чтобы тот не скопытился.
– Вы богаты? – спросил он меня.
– С точки зрения изразцовой плитки, человек я обеспеченный, хотя сегодня в ресторане прохладно. Метрдотель предупредил присутствующих, что газовая колонка цифр в подвале барахлит.
– Тогда нам необычайно повезло, – говорит он пониженным в цене голосом. – Вы, любезный, появились как нельзя кстати и вовремя. Я воспринимаю исходящее от вас душевное тепло. Так помогите мне в подавлении внутренних беспорядков.
– Я тащусь от вашего предложения, с облегчением оставляя за собой кровавый след воспоминаний, – принял я его предложение.
 Придвигайтесь поближе к столу! – воскликнул Варежкин, увидев как пробка покидает своё ложе не без моей помощи. – Не стесняйтесь. Мои родители сделали всё, чтобы внешний мир не затенял мою внутреннюю облицовку. Я поздно повзрослел. Моя зрелость отодвинулась на десятилетия, и танцевальный кавардак старости, когда на коленях волосы больше не растут, не кажется мне уже близким. Но вашему перезрелому мастерству я аплодирую от души.
– Не льстите, – жестокая уличная конкуренция выперла меня из рядов безработных нищих комедиантов, и аплодисментам я предпочитаю перезрелые помидоры. Но судьба не зря свела нас.
– Будьте моим гостем, – и закажите бараньи мозги, пережившие столкновения соперников. Кстати, только в этом заведении подают маринованных светлячков «Туши свет». Я рад, что не останусь один. Сегодня меня не посетит печаль, она взяла выходной. Но признаюсь вам как на духу, если люди причиняют боль, то одиночество лучшее обезболивающее. В вашем лице я принимаю судьбу радушно, такой, какая она есть. Скажите, кто вы? Ах, какой я невынимательный, вы уже представились – нищий комедиант. Тогда поделитесь со мной – вы молниеносно пишите свои репризы?
– Молния – это не то озарение, в котором я нуждаюсь, я не из тех, кому на водяном матраце пружины мешают. Вот сюжеты, напоминающие крутобёдрые повороты, меня интригуют больше. И почему вы решили, что я их вообще пишу? А если даже и пишу, ко мне  больше всего применим эйфоризм Фридриха Ницше: «Я пишу не для всех, а для немногих». Но в отличие от несоразмерно великого Фрица современные писаки, исключая меня, не говорят ничего нового. Из книги в книгу они перегоняют одни и те же стада овец, и те же волки охотятся за блеющими. А мне приходиться писать в издательства невостребованные письма-бумеранги. Где же элементарная прилюдно разоблачающаяся справедливость?! Вы подумаете, что я кокетничаю, не желая достигнуть вершины творчества. Но поймите меня, так не хочется быть вовлечённым в укоренившиеся проблемы, связанные с тяжеленным спуском.
– Вы правы! И я жажду дополнить ваши бередящие высказывания довольно оригинальной мыслью – почти каждый из «признанных» писателей – чужак-кукушонок с кукишем в лапке является экспертом по выживанию сверстников из литературного гнезда. Но к вам это прямого отношения не имеет. Судя по тому, как вы справились с этой чёртовой бутылкой, «завораживая» остаток скукоженного пирожного в брюквинскую газету «Известь и Я», Фридрих (Фриц) Ницше с его якобы человеконенавистнической теорией может оказаться вашим невольным учителем.
– Вот здесь вы ошибаетесь, приятель, я не уподобляюсь нацистам. Если в спорынье спора в муках рождается спрос на предложение, умники назовут её спаржей. А вот бутылку раскупорить – для меня дело плёвое. Подведите хлюпика к артезианскому кладезю знаний, и он тут же закачает головой и разговор польётся рекой. И если случится такое, что вы перекочуете в моё королевство, а я перебегу в ваше, тогда мы и махнёмся «роялями», лучше «Стэнвеями», а пока что нам приходится высушивать чужие речи перед обезображенным лицом крайней необходимости.
– Уверен, коллега, о вас узнают и отправят на Карибские острова, где вас ждёт операция «Ы» с обрезанием крыльев у любви.
– Я подожду, когда катаклизмы камня на камне не оставят, и представится возможность поваляться на песочном пирожном пляжа. Если бы я читал мысли людей в подлиннике, то разучился понимать человечество до следующего взлёта цивилизации. Не сомневайтесь, придёт время, и меня оценят на перекличке веков.
– Когда ваше беспокойство становится таким осязаемым, я снедаем искушением потрогать его и стать щедрым спонсором, но оно эфимерно улетучивается. Привнесение смысла на красочном блюде творческого воображения радует и поражает. Оно должно стать достоянием развитого общества, в котором не будет места дебильным высказываниям, всё чаще раздающимся по радио и на телевидении: «Разве я похож на идиота, который покупает книги?!»
– Не превозносите меня до небес, благодетель мой, я побаиваюсь высоты. Но вы искушаете меня, предлагая сделку, которую, не подписывая, любой готов заключить в объятия.
– А вы не пугайтесь, мой случайный друг, творите и дерзайте, как подобает непризнанному гению.
– Спасибо. Приятно, когда тебя не считают глупцом семи пядей на морщинистом лбу. Ведь согласитесь – согнувшись в три погибели, нести тяжёлую ответственность за бездельника, сидящего со сложенными руками – не лучшая перспектива.
– Ваш намёк ко мне не имеет никакого отношения. Вы воочию убедились, что я изо всех сил пытался открыть проклятую, но такой уж предательский день выдался. Видите ли, я обладаю очень лабильной нервной системой, даже высокое атмосферное давление несёт в себе для меня элемент насилия.
– Да, бывают моменты, когда мы вынуждены мириться с чем-то выходящим за пределы наших возможностей. Например, с погодными условиями, оглоблей бьющими по разжиревшему глобусу, или ковбойской сценкой на Диком Западе смирившейся с метаморфозами в характере звучания расстроенного клавесина, сопровождающего реанимацию поломанных венецианских стульев.
– Ваш голос дрожит, не расстраивайтесь, прошу вас.
– Ничего удивительного, мой голос-похититель разума фальшивит и в мелководье услуг не хвастает знакомством с сольфеджио, не хочется, чтобы перед «моим занавесом» в оркестровой яме звучали разлаженные инструменты дряхлеющего организма.
– Вы звучите так, как будто поезд смерти уже прибыл, и вам остаётся только войти в него. Ваши суицидальные нотки пугают меня. Выпейте, и вам полегчает, а так как я намерен выпить с вами, позвольте мне называть вас коллега. Похоже, вы одиноки как и я.
– Не совсем, но в вашем обществе мне хорошо. У меня есть дочь, но поверьте мне, ничего одиознее трезвомыслящего в пьяной дочерней компании не придумаешь. Семья – это порабощение в самом благородном смысле этого слова, а с вами я свободен в своих высказываниях и действиях. Отношение к сексу сформировалось у меня с младых ногтей на ногах партнёрш. Извините, но когда запах водки выветрится, мне станет здесь неуютно.
– Постараемся, чтобы этого не случилось. Поддержать застолье – не это ли первоочередная задача мужской солидарности? Поэтому позвольте мне вновь наполнить бокалы содержимым бутылки. Кстати, вы встречаетесь с родственниками? – в его голосе послышалось едва различимое раздражение.
– Как вам сказать, я и с мыслями-то собираюсь редко, а если предоставляется от ворот поворот в лучшую сторону, то стараюсь не светиться под внимательным прицелом дальних сородичей.
– Догадываюсь, коллега, вам, как и мне, не удалось найти женщину, которую вы могли бы подогнать под себя, а узы брака вы рассматриваете как канцерогенное вещество. Только женщина может наставить... на путь истинный. Не успеешь оглянуться, и вот ты перед жюри присяжных выслушиваешь судебные обвинения и читаешь в их вопрошающих глазах безжалостное заключение.
– Не так мрачно, но что-то в этом роде. Женщина представляется мне изысканным блюдом, которое следует распробовать прежде чем приходить к каким-либо заключениям.
– Могу ли я из этого сделать вывод, что вы увлекающаяся в конец сада натура, пользующаяся взаимным успехом у нимфеток?
– Если бы все юные существа отвечали мне той же монетой, фаянсовая свинья на серванте в моей угловой комнате, где царит круговая подруга, пополнела, и нам бы представилась великолепная возможность в очередной раз вытрясти её.
– Деньги не проблема, стоит захотеть, и они  появятся. Пейте, гуляйте, а если понадобится профессиональная помощь, то у меня есть специалист, проктолог Тыберий Гуревичикус. Он предсказывает будущее по национальным цветам кала и любит иезуитов, которым палец в рот не клади при наличии воспалённого очка.
– У него имеется диплом врача-надомника?
– Нет, но без сомнения он может предъявить квитанцию о его приобретении, тем более, что сейчас кошачья весна в самом разгуле. И вообще, о чём речь? Я дам вам лучшие рекомендации. Сам Тыберий из простых. Дед его – середняк числился массовиком-затейником. Он бросался на бабку-наркоманку с «кулаками» за то, что та крутила романы с голытьбой у колодца с ведром. Он курировал ленинградский ДК «Мироныч» Сергея Кирова, и проходил в колонне орущих демонстранток, стекавшихся широкой массой к площади мимо стойл-трибун, а это уже о чём-то говорит.
– Приятно слышать, но с геморроем я совладаю без помощи врача с подозрительным именем и работой «Вправленому верить!»
– Извините, коллега, я намеревался помочь вам. И когда только мир, как тот кот – страстный любитель валерьянки, отучится от дурной привычки во всём видеть сионистские происки?!
– У кого-то место под солнцем, заливающимся желтком по небу, у кого-то из баловней женщин ледникового периода местечко, а у Этих и то и другое. И вот ты уже ощущаешь себя осиротевшим попугаем с семитским профилем римского консула в ресторане-павильоне, заполненном павами-официантами.
– Я согласен с вами, коллега. Обратите внимание, какие несовершенные волосы – растут, но не размножаются.
Пока недоговорки сменялись длительными паузами, я стал задумываться о достойном отходе.
– Долг платежом красен, если только он не позеленеет от жадности, – откровенно сказал я философу Баргузину Варежкину, поднимаясь из-за стола и озираясь по сторонам. – Признаюсь, вид вашего пухлого бумажника вселяет в меня самые радужные надежды.
– Пусть вас это не волнует, – улыбнулся он, – несколько часов тому назад я позаимствовал его у одного раззявы. Он как две капли воды похож на вас, но явно не так знаменит как вы. По достоверным сведениям, чудак пострадал за занятия «муштрой» в общественных местах, потому что в гимнастический зал, который он посещал набегами, не завезли новый тренажёр «Спортивная кровать».
– Ах вот почему вы были со мной столь любезны, – воскликнул я, и почувствовал, что если сейчас же не возьму у Варежкина визитную карточку проктолога Гуревичукуса, то непременно что-то потеряю под собой. С той поры, помещая вклады в задний карман брюк, я не забываю проститься с ними, но никак не решусь записаться на колоноскопию, или как говорил один мой незабываемо болезненно знакомый по резиновой дубинке и в милицейской фуражке: «Шапка не по Сеньке very much».
Фрума смеялась в унисон и в прорезь рукава рассказу Амброзия, смахивающему на притчу во языцех, но покорно подчинилась – бесправие румянило её в общем и целом. Ей показалось, что эхо откликнулось на крик её истосковавшейся по любви души. Дамочке хотелось поговорить тет-а-тет со свидетельницей многих событий в его личной жизни – с нижней пуговицей на рубашке. С трапециевидной фигурой и вздутым животиком Фрумочка ощущала себя бывалой акробаткой на привязи под куполом цирка «Вжопето» в номере подвязных дел мастера маэстро Влазейко в законе. Следует заметить, что навязываемую им Камасутру она рассматривала как комплекс дозволенных гимнастических предположений. 
– Если вам не терпится взять на себя штангу ответственности, то добавьте несколько гирек для веса в обществе, а пока сплетите варикозные пальчики ног с моими и следуйте телодвижениям, – потребовал учитель, руководствуясь своими локомотивами, не зря же Садюга кончал в Вагоноустроительном факультете Железнодорожного института. – Танго танцуют так!
По комнате поплыли звуки пищеторговского танго «За честь мундира жареной картошки готовы жизнь на протвинь положить». Говорливый ручеёк фальцетного голоса с интонациями военной выправки, запел «Дождь отдубасил барабан крыши, а четырёхкамерное сердце застучало изнутри».
Амброзий выскочил на кухню проверить, выключен ли газ и заварить “липовый” чай, приходя к выводу, что когда эта обезьяна в юбке возьмёт его сучковатую палку в руки, она станет человеком (Евой назвать её можно было с большой натяжкой). Он вернулся в гостиную, где пахло распутством и уютом, разгладил на голове остатки бобрика слипшихся волосков, строго располагавшихся по квадратно-гнездовому методу академика Залысенко с одной только разницей – те что тянулись с Севера на Юг, он условно называл авеню, а с Востока на Запад по старинке стритами.
Убедившись, что с головой всё не в порядке, Амброзий выбросил правую руку вперёд, вверх и немного вправо, как на киношном броневике Ленина, которого Садюга не выносил всеми фибромами своей души вместе с башней броневика и его облицовкой (на сотенной, в уплощённом виде, Амброзий любил вождя неизмеримо больше, за то что картавый яростно доказывал, что джентльмены носят цилиндры для того, чтобы переплывать в них Темзу).
– Это всё равно, что пить облегчённое пузырьками шампанское из хрустальной туфельки Золушки, не поцеловав её мысок, или иметь секс с беспозвоночной кубышкой в тонущей многоэтажке- лайнере в океане любви, когда времени на спуск спасательной лодки впритык, моя приматонна подострых ощущений! – распоэтился Амброзий, почёсывая потёртую шубёнку меж повисших грудей и вспоминая дружка-осведомителя Власа Троедурова, написавшего на него пасквильный роман в органы в трёх оборванных частях.
Помню во втором браке мне чудом удалось избежать поножовщины в каюте «Медовый полумесяц», когда улыбка ласточкой слетела с её губ. При первых же качках проявились признаки свирепой морской свинки, которую хотелось отбуксировать к берегу.
Солнце село. Ночь прилегла на крыши домов.
Живот закрутило рулеткой. Меня вырвало.
Выигрыш выпал под бравурный марш. Годы проворковали мимо безмятежными влюблёнными, пока сталелитейная промышленность бронировала закомпостированные билеты и бархатные итальянские жилеты. Мне от природы не было дано взять себя под уздцы, сдерживая бешенство. Незаметно для окружающих я оправился в кадку с пальмой. Три дня молодуха в предчувствии конца с отвращением таращилась на меня, не подпуская к себе, когда я надел халат с декольте от пояса до щиколоток. Но тот, что хрен редьки не слаще, не поднялся, и ничего хорошего не получилось. Тогда она сбежала от меня вниз по трупу трапа и подала на меня через голову адвоката в третейский суд за осквернение супружеских обязанностей. Страна, готовая пожертвовать стариками, чтобы омолодить нацию, в который раз отпустила цены, а я – нонконформистку жену, понимавшую, что самое отзывчивое – эхо в носу. Мне не забыть этот день, когда ветер налетел коршуном, как малолетний преступник – неосмотрительно.
Вообще-то я знаю, кто правит бал в правительстве, но я туда не наряжаюсь и лично выступаю против каких-либо исправлений, потому что деревообрабатывающая промышленность им. Буратино выбросила на рынок ненужный пакет акций!
Я возблагодарил родителей за прозорливость в сделках с Богом, с которым они разговаривали во сне, и операциях на Уолл-Стрите, а также  за то, что они наградили меня никчёмным вестибулярным аппаратом, избавившим их чадо от армии. Так я дал организму отдых, сохранив от посторонних глаз инкогнито в нише, где пряталась взволнованная посторонними звуками покрышка от рояля. Но и от него пришлось избавиться – инструмент отказывался выполнять свои функции, а было времечко, когда я бесился над барабанами и бубнил бубнами. Чтобы проигрывать кому-то, приходилось разучивать гаммы с издёвкой, и я опубликовал статью «Многозначительное использование женского покашливания взамен азбуки Морзе в местах предварительного заключения в объятия».
Не истолковывайте меня превратно, читая в моём переводе триллер Пушкина «Медный взад Ник», в ходе шевеления в голове меня охватывал панический госстрах (девчонки идут втридорога). Вращаясь в дисперсном (иранском) свете еврейской диаспоры под лозунгом «Да здравствуют спевки и посиделки, анарексики и булемики – четыре конца одной полемики!», я пребывал в поиске вязких отношений и числился клиентом парикмахерской «На-пол-Леоновская прядь», где мне в спешке бывшая участница движения французского сопротивления пустила чёлку под откос.

        Сексуальность – повивальная бабка сокровенных желаний.
    
     Глава 59.   Тайна «миледи»

В прорыве воспоминаний самозванный штангист икромётно сверкнул китайскими фонариками оплывших от беспробудных пьянок глаз и, остановившись, хлопнул себя по широченному лбу, который мог бы спокойно поспорить с тургеневским затылком в ванной выложенной шоколадной плиткой, где по стенам был развешен этикет, чтобы придерживаясь его не поскользнуться.
– Ах, я распоследний болван! – воскликнул Амброзий – коньяк «Сходняк» пить следует до дна, а танцевать при геморроедальных свечах! (если бы эти слова услышали Опа-нас с Зосей, они бы обменялись инфарктами от радости). Но их не услышал даже политкаторжанин и фармацевт-любитель Феррапонт Макрота по итальянской кличке Железный мост с Пятой улицы Драйтона, бившийся над созданием препарата из пряностей для растворения желчи, не допускающей одновременного разжижения мозгов. Но Макрота мог себе это позволить, как поговаривали между собой его подельщики, у него было восемь инчей (он никак не мог умерить свой сантиметровый пыл на торжественной пионерской линейке) при дневном освещении и наличии ферамонтов Феррапонта.
От неожиданности Фрумочка опустилась в этот великодушный вечер на плетёный стул и интенсивно заёрзала – давал о себе знать  застарелый геморрой, после проведения хирургами операции в том месте, где торс непредвиденно обрывался. Плотно прилегающее нательное бельё потно прилипло к телу. Спасло одно – несмотря на её аристократические ужимки подвыпившего матроса, с памятью стёртой в кокаиновый порошок, она научилась фантастически мыслить песчаного цвета промежностью сдобренной сосновым ароматизатором, навевавшем воспоминания о Юрмале. В голове одержимой Фрумы звучало танго «Бритва на рельсах», в котором, как рассказывали Свидетели Иеговы, исполнитель долго и глубоко вздыхал полиэтиленовыми лёгкими, а не верить им было нельзя.

Изыскано, безоблачно
паркетом гарцевало танго.
Вам представлялась я как «чмо»,
В миг трепанации трепанга.

Так прысните шампанских брызг
на золотые ананасы.
Мне хочется напиться вдрызг
и головой скатиться в насыпь.

– Оркестровка моя, вечно пилящий языковый инструмент – ваш. Моя путеводная ... и ваше навигационное устройство – два компонента грядущих взаимоотношений, – нашлась Фрума, упустив припев, и с трудом отправляя свои растущие потребности куда подальше. Постепенно страх в ней улёгся, занимая кушетку.
Садюгу это устраивало и он твёрдо решил, что будет, на ночь глядя, регулярно устраивать Лукулловы пиры, дабы по-настоящему почувствовать себя в шкуре римского императора (говоря о диете, он относил себя к побочным, но полезным продуктам общества). Почему-то в его мозгу, работавшем с быстротою молнии на не сходящихся на животе брюках, застряла цитата из ненавистного Опа-наса: «От третирования до четвертования одна подцифра». Казалось уже ничто не сможет отсрочить момент их близости. Фрума всё больше и больше напоминала ему пышнотелую классную даму, которую он хотел и из-за которой его исключили в пятом классе,  в наморднике, которую он однажды встретил в парке с эрдельтерьером. Как потом он узнал из достоверных источников, внушаемая дама, напилась крови пьяницы мужа и лечилась от алкогольной зависимости, но несмотря на это она не раз исполняла роль энтузиастки застолий и тамады на собачьих свадьбах. Номинально Садюга с его смолянистым взглядом на женщин представлял себя плавильщиком, разливающим Золотой бульон по чугунным тиглям. Опьянённое предвкушаемым успехом и коньяком отяжелевшее тело Амброзия плавно оседало у выдвинутой нижней челюсти комода. Левый специалист по филейной части с усмешкой невправорот, он представил себе как берёт её на алтаре любви и интенсивно ищет новые пути продолжения в можжевельнике отношений.
– Простите за вторжение в ваши сферы, – прохрипел он, галантно хватая её за груди и принимая их за бруствер. Ему хотелось по старой революционной привычке выкрикнуть «Все на баррикады!» под танго «Груди, вы словно две большие птицы...», но он уткнулся в них, пытаясь утешиться в силиконовых тисках. Сообразив, что она избегает подношений, так как под юбкой ничего не было, Садюга почувствовал себя танцевально-пальцевым паломником в непривычных па. Онемевшими от возбуждения заскорузлыми сосисками левой руки (до операции на суставах ему не составляло особого труда петлять кривыми пальцами) писатель-эрот набрёл в правом выдвижном ящике на обещанные свечи. Непредсказуемая реакция правой кисти не подчинялась ритму танго и бесконтрольно выделывала немыслимые кренделя-па вблизи Фрумочкиной Тускарорской, или, как принято её называть, Мариинской впадины. Умело используя природные особенности налившихся персиковых половинок губ и непредсказуемые рельефные условия её загубного ускользающего органа, зашедшегося в импульсивных сжатиях, Садюга, в пенопласте волн которого купались хлебные крошки и остатки пищи, ненадолго задержался в раструбе преддверия, где упорно искал утешение негнущимся пальцам своим. Наконец нащупав, он схватил то, чего не ожидал встретить ни при каком раскладе. Её ландшафтный пышноволосый колобок отличался от своих собратьев излишней усатостью. Под его блудливой рукой что-то крепло, скользило и утолщалось, взывая к прочёсыванию местности. Тогда он запустил пятерню в её соусницу, что лишний раз подтвердило его изначально порочные намерения. Незыблемая поверхностность манер этого доходяги до 60 градусного угла её равнобедренного любовного треугольника поразила Фру-Фру. Её охватила догадливость и после. Грязно выругавшись, на манер неразумного дитя, Фрума упрекнула нахального поэта:
– Вы ищете близости, попирая моё тело одновременно в нескольких местах своими перемещениями в подюбочном пространстве! Послать бы вас на перевоспитание на галеры, но Египет весь в раскопках и уже не тот, что был в древние времена, – задыхаясь, констатировала Фрумочка, изо всех сил стараясь сузить своё половое ущелье каньона «Компаньонов», в надежде, что он выполнит свой мужской долг и пополнит чем-то более увесистым её никому дотоле не раскрываемый «внутренний мир». В разговоре Фру-Фру прибегала к словарному выпендрёжу и любила заливать... бетоном через заложенный в ренитном ломбарде утрируемый платком нос, вспоминая, что её табельным оружием были отметки за неделю.
– Не волнуйтесь, у нас не будет детей. Я не записался в монахи потому, что был расстригой в носу, – процедил Амброзий сквозь зубы, как голубой кит планктон в Саргассовом море. Это с полной ответственностью за свои действия говорит вам поэт-эрот, приболевший душой и участком тела, по-своему привязанным к стульчаку и лишённый избавительниц-ножниц и доказавший, что самое гуманитарное сооружение – это Бастилия, и очень жаль, что недальновидные французы снесли её. Если желаете знать, я завершил цикл речных сонетов «От устья к верховью Пюльпитер». Разрешите  продекламировать отрывки из него. Если где-нибудь оборвётся нить повествования, я призову на помощь прядильщицу Память. Когда созерцаю ваши кружевные усики, выглядывающие из-под мини-юбки я люблю вас, Фрума, кислосладкой любовью и за это ненавижу самого себя. После вас я не буду искать рентабельную женщину со всеми удобствами. Это не извращение, я хочу заняться любовью в противогазе с активированным углом зрения. А теперь не кажется ли вам, что вы ошибаетесь во мне? – горячо нашёптывал он, пытаясь разгадать назревающую головоломку в её промежности и ощутить как она мокнет от призывных заклинаний любви.
– Жаль, я не ошиблась в вас раньше, мне не пришлось выпутываться из этой истории сегодня. Но я попытаюсь соскрести нанесённое вами оскорбление, если вы отвернётесь. «Ярмарка тщеславия» какая-то, Теккерей вам в ребро, любимый, – страстно простонала она, стараясь не испачкать обивку кушетки вывороченными пунцовыми губами. Её ресницы исполняли тушь, сдобные ланиты пылали, а ноги нервно вскинулись в «Цыганочке» готовые еврейской халой переплестись вокруг его бычьей шеи.
В любви Садюга слыл педантом и стойко сносил наносимые ему обиды на помойку времени, особенно, когда питательная среда переходила в голодный четверг. Когда-то он безумно любил хоккей, но разлюбил его из-за того, что жена знаменитого нападающего оказалась финтиклюшкой. Теперь прежде чем схватиться за грудь, предмет его обожания и потрепать соски с целью их возбухания, он подробно изучил карту полушарий, чтобы мясистые пальцы не плутали бесцельно. Большим, указательным и средним пришедшей в себя левой... левой (так пелось в 20-е годы в марше тельманца и рот-фронтовца Эрнста Буша) после массажно-процедурных ласк Садюга, не ущемляя ничьих прав, и пытаясь найти успокоение в поиске, пошарил рукой в ящике. Он нащупал спасительную овальную коробочку «Троян».
Вперёдсмотрящий Амброзий не зря ждал прихода Фрумочки, и шёл на значительные материальные издержки, полагаясь на припрятанные в приземистом комоде презервативы. Садюга, потрёпанный, как увлекательный роман, сорвал зубами «чеку гранаты» – пластиковую крышечку и незамедлительно раскатал резинку, не предназначенную для жевания, на Фрумочкин увеличивающийся не совсем женский орган. При этом существенно сказались диспропорция его ума и её тела.
В принципе Фру-Фру признавала, что абитурьент любви призван быть настырным хорьком и вызывать фобии у женщин, притом, что желательная резинка презерватива эластична, и не стесняет движений животного. Никогда прежде она не принимала такого активного участия в застолье и коитусе одновременно, хотя её отличительной чертой была одержимость.
Поначалу Фрума задумала протерпсихорить в угол комнаты на своих бутылочках-ногах, но расхотела. Игра есть игра, подумала она, если азартная и без правил. Некто делает предложение – женщина разбивает его на части. Главное не опоздать на пересменку поколений. Фрума вспомнила дамочек, в страхе бежавших от неё, когда предлагалось померяться красотой и безразмерными идеями в неосвещённом помещении. Это принесло ей временное удовлетворение потребительских запросов и слегка скрасило мимолётные секунды унижения. Природа не обделила Фру-Фру практическим умом. Она скрутила нюни в клубок на манер запутанных следов, чтобы при случае распустить их вместе с портупеей грации, хотя с годами обрела форму и потеряла содержание, на котором прозябала до долгожданной смерти мужа. Уговоры нападавшей стороны не возымели успеха. Перемирия не предвиделось.
Квартира «чистоплюя» Садюги, в которой он не сорил... деньгами, и где в избытке производилась его литературная стряпня, огласилась Фруминым декольтированным контральто:
– Что вы наделали, хам! Это сучий произвол! Вы – Ниагарский водопад страсти – исчадие спада! – вопила она (её испортившееся настроение угадывалось по сдвигающимся шторкам густо накрашенных бровей). – Вы раскрыли мою сокровенную тайну, как когда-то хвастунишка-гасконец д‘Артаньян увидел лилию на плече у очаровательной миледи в «Трёх шахтёрах». И тогда на обочине их интимных отношений замаячила угроза взрыва необычайной мощности в штольне их  неподконтрольных чувств. В связке с вами я ощущаю дискомфорт «Тутто дритте кому это надо». Не донимайте меня, оставьте меня в первозданном виде и верните прокладку!
– Почему вы плачете? – выразительно встревожился Амброзий, когда Фру-Фру театрально приложила оренбургский платок к покрасневшим от спиртного глазам и манерно поправила задравшееся платьице на своей греческой фигуре, напоминающей разбитую амфору, только что поднятую со дна Эгейского моря.
– От безмерного счастья, что наконец-то встретила вас. И потом, так практичней и дешевле в мире компрометирующих приключений и авантюризма, – последовал исчерпывающий ответ, – звенья звенящих хрусталиков слёз заменяют мне увеличительные стёкла. Я забыла контрактные линзы дома, и к тому же презираю брак, зачастую устраивающий истерики на работу.
– Ах, эти слёзы ручьями, – яркий пример символизма – имя на могильной плите. Откуда низвергается водопад слов «Невпопад» я, как эстетствующий художник, постараюсь опустить. Всё это напоминает благотворительный концерт, – ухмыльнулся Садюга, – считайте, что я поверил в презумпцию невинности, – предположим, что вы девочка! – Амброзий впился в шлюз её губ (с одной стороны его тянуло к знаменитостям, с другой – боязнь показаться мене значимым удерживала его от этого, он никак не мог свыкнуться с состоянием невесомости в обществе безразличном к нему).
Жаждущий поцелуя рот Фрумы раскрылся, и обложенный жёлто-белым налётом язык Амброзия заблудился в колючей щетине кустарника ответных слов и непролазном лабиринте наполовину удалённых зубов, минуя фаршированную шейку бедра. У Фрумы затрепетали ответные калибри. В голове бесплатно раздавался похотливый запев полный темперамента для женского голоса без сопровождения шаферона: «Оседлаю я горячего коня...».
Вляпался в историю, испугался Амброзий. Он несколько раз хватался за лысую датчиками рук, неосмотрительно, оставляя на ней отпечатки пальцев. Густые тени под глазами расступились толпой, как при внесении поправки в закон. Тогда он, привыкший безропотно сносить претензии и оскорбления посторонних в ближайший ломбард, порядком устав от уколов пенициллина и выпадов знакомых, разъезжающих в навороченных тачках, возразил:
– Хоть и имя моё не столь благозвучно, перестаньте хулить меня! Держите свои тайны взбесившегося норвежского мастиффа в услужении викингов на привязи. Ваша оплошность в неприятии того, что нельзя приходить в восторг там, где расплачиваются телом. Вы уже поражали меня обширными знаниями за пятый класс исправительной школы. Не в «Трёх шахтёрах», а в «Трёх мушкетёрах», и не лилию, а розу, – выпалил писатель со знанием дела и французского литературного наследия всех Дюма, включая внуков. – Треного благодарен (как в баре у стойки). Вы вдохновили меня на поэму о гермафродитизме: «Доступны парни-ковые девчата...». Ей позавидуют номенклатурные огрызки вороватого Союза Пейсателей. Садюга, поклонник стерильности и авто-Клав, заподозрил себя в духовных взятках – подношениях священной корове, ныряющей в струящиеся jet(ы) джакузи надуманного. Этот феномен отмечался у членов потайного союза «Обасрут ни за что» – нехватка ума преобладала над материальными недостачами.
Да, заметил Амброзий, который привык делить общество на высший свет и невыгодную для себя подсветку, даму природа обошла красотой, но обильно обвесила жировыми складками. Это омрачило его творческий замысел и закапало левый ботинок в туалете (на то она и диаспора, чтобы страдала рассеянным склерозом). 
– Я, конечно не Гудини, но стоит меня, обнимающего балетную пачку опустить в кипяток, и вы получите чифирь юмора.
– Нет, лилию! Вот свяжись я с вами, так вы меня всю жизнь будете попрекать ложкой чёрной икры, – в ритме стаккато топнула ножкой дородная капризулька. – И не думайте, что я служу ненаглядным пособием по любви, обладая неиссякаемым розговым талантом для поясничных пояснений, тем что сродни мазахизму. Когда-то я ежевечерне лакомилась пирожными в кондитерской «Профессиональные сосульки» у мадам Дюма перед променадной работой от известного сутенёрам угла Лексингтон авеню до 86-й стрит. И, конечно, находились джентльмены, у которых я вызывала позывы к увеличению покупательной способности у мадам.
– Извините, за караульную историю, – настаивал мародёр от плагиата Садюга, – молчуны прошлого отличаются от современных. Нынешние вместо ртов, застёгнутых на пуговицы, культивируют зипперы.  Теперь он понимал, почему бывал молчалив и его книги не распространялись благотворительными организациями среди редеющих, читателей – героиня его низкопробного романа имела привычку купаться в стоячей воде тихони-пруда «Trichomonas vaginalis», задыхающегося в миазмах.

            Желание притереться пробкой к её горлышку поглощало.

     Глава 60.   Пикировка в назидание

Амброзий восстановил в комсомольской ячейке памяти событие давних лет – развесисто бьющий фонтан в садике на Театральной площади, на скамейке где он высматривал её под грянувшие гранёные стаканы и слышимый гул удобрения выпивавших, охарактеризовываемый в массах голодным пуком.
В тостере августовского вечера 1959 года, когда чёрный смерчь вьючным животным тащился по земле в Аризоне, Амброзий понял, что такое навязанный колониализм, безнадёжно прождав своё строптивое увлечение – десятиклассницу Варечку Гриль-Яж, пиная себя полтора часа ногой у колонны Большого театра.
Тогда, одичавший от одиночества, непреклонный эрото-поэт Садюга терпко задумался о тротуарно-половой несовместимости и как трубач в оркестре, припавший к источнику дохода, в отчаянии нацарапал перочинным ножичком на Пятой колонне:

                Она ему в подмётки не годилась,
                а он «пучком» не подлезал под каблучок.

С трудом перенёся неприбытие Варьки Гриль-Яж к «седьмой» колонне (так он договорился с нею), Амброзий перешёл через площадь к памятнику Карла Маркса, намереваясь заняться самосожжением коробка спичек у постамента. Но тот схватил молодого Садюгу и препроводил в отделение милиции от государства, где Амброзий три дня знакомился с кузькиной матерью, не вступая с ней в навязчивый контакт и не приходя в самосознание.
– Надоело с вами полемизировать, скажу откровенно, я хотела предложить вам себя на паркете, потому что вы – запал в душу, – донёсся как бы издалека голосок Фрумы, – но я боялась быть отвергнутой, непригодной к половой деятельности, так что пусть будет по-вашему. Я понимаю, вошедшее в привычку, не выковыривается ножом (тут Фрума вспомнила как в тринадцать лет потеряла самоуважение, прикрыв необитаемый островок невинности). Теперь, у меня возникают к вам иные претензии, не спросясь, в который раз вы лишаете меня её. Не в моих правилах хвастать золотой цепочкой неосуществлённых случайностей, но со времён Сельдина надо мной ещё никто не смел так надругаться! Ой, я чувствую, мне уже нужен психолог – специалист по наболевшему от ваших расторопных пальцев, ведь я патологически сентиментальна и каждый раз с трудом расстаюсь с героем, прочитанного романа..
С момента, когда Амброзий взялся за ум, впервые за свою частную практику прелюбодеянца он остолбенел. Не зря поговаривали, что в результате налёта в 1941-м он задержался в развитии в бомбоубежище на станции «Маяковская» с одноклассником, привычка которого брать женщину с разбегу разжражала окружающих.
Вдруг Садюга осознал, что Камасутра была для Фру-Фру чем-то вроде службы в армии, и её тело прикрытое звенящим платьем в форме хрустального шандалье, просило отсрочки. Сейчас она напоминала ему лесбиянку, мечтающую о чём-то высоком и прекрасном, возможно об Эйфелевой башне
В какой-то момент он решил, что доведёт её до исступления и там оставит. Но, когда с её губ, подчёркивающих пастозный цвет одутловатого лица,  сорвались бессвязные восклицания, он поступил по внушительному циферблату в её распоряжение, героем романа «Сожители поневоле», форсировавший близость, в котором говорилось: «Калистрат Хворостина сделал несколько глубоких фрикций и с сожалением повернул её к себе лицом. Выскочив из неё, он бросился бежать в разные стороны в приступе безумства».   
Положение спас спавший в соседней комнате Мошка, прошедший спецслужбу в клубе собаководства. Разбуженный хомосапиенсной перепалкой, он явился на пороге фантомом из бродвейской оперы. Амброзий Садюга, привыкший идти по жизни пружинисто-матрацным шагом бросил беглый взгляд на терьера и возмущённо прокомментировал появление самозванца, – Бегают тут чучела огородные без попонки, в чём мать родила.
Мошка, научившийся держать ухо востро и нос по ветру самозабвенно описывал концентрические круги вокруг стола А чтобы не околеть от непредвиденных эксцессов, он осоловело заморгал глазёнками, ведь не мог же он поздравить участников застанутых врасплох с завершением акта №1 – его не так бы поняли. Но от бестактных слов этой поэтической рухляди – Амброзия Садюги, с его аневризмом аорты и отретушированной взглядом погашенной дореволюционной марки, Мосе поплохело.
Голосуя всеми четырьмя лапами за утопизм в роскоши, он привыкший спать голым, или покрытым мраком неизвестности, на долю минуты подзабыл дату своего зачатия – четвероногого мая 20/02 зеркального года. Кстати, его мать тоже была с зеркального года, но с 19/91. Мося взвизгнул, и вознамерился упасть в обморок, но передумал – пол в квартире был холодным. Куда только смотрит паровая система бурляшего комнатного отопления, подумал он. Охваченный стальным обручем сексуальной полуграмотности, Мося насмотрелся многого, но увиденное им сейчас  превосходило весь его предыдущий собачий опыт – ему привиделись срамные губки в морской пучине.
Теперь он не сомневался, если бы Фру-Фру предоставили сделать выбор между мужчиной и женщиной, она бы остановила свой выбор на говорящей собаке (Ура мы ломим, рвутся пледы!).
Был у Мошки период развлечения, он зубасто собирал книги Амброзия Садюги и сдавал их в Брюквинские аптеки в обмен на косточки и транквилизаторы. Добрый йоркшир и не подозревал, что продлил, а может быть и спас, множество человеческих жизней. Владельцы-фармацевты сбывали их вместо слабительного.
Разглядев в Садюге охальника, терьер призвал на помощь всё воображение, но и это ничего не изменило, хотя в прошлом он избежал конфронтацию передних и задних лап; аневризмы аборта подружки таксы; глобулизации королевы в муравейнике слов и  маятниковой кривой в приватизации качелей в неблагополучном постоялом дворе, где преимущественно жили – голые и босые.
Нервы Мошки, водившего с кондачка дружбу за нос с пьющим буль-бультерьером, не выдержали, и он пустился наутёк, визжа и поскуливая на холостом ходу. Йоркшир бросился со всех ног, а было у него целых три и слегка пораненная четвёртая. Мало того, что Мося терял драгоценное время, он делал это задаром.
Мошка, мечтавший встать во главе секретной службы собак на задних лапах, нёсся залихватским иноходцем, хотя среди фиглярствующих терьеров, слыл неисправимым ипохондриком. Четыре резвые собачьи ноги донесли его до бара «Ярёмная вена Ерёмы» у ишемической остановки «Перебойные сердца» с проржавевшей вывеской: «В бар без бареток не впускають».
Не успев захрапеть, пробуждалась природа любви. Сквозь приоткрытую дверь потянуло сквозняком  слаборазличимых запахов и утрамбованной мелодией в плетёнке слов. Мошка подставил кожаную пуговичку носика под дурманящую струю и навострил поросшие шерстью локаторы ушей.

В квинтэссенцию правды закутана ложь.
Никому не дано раскатать лживый кокон.
Прячусь в тени у лжи, не считаю пороком,
Не стыдясь, обнажить слов карающий нож.

Отыскать откровенье в сомкнутых устах,
С удивленьем – лжецов перелистывать книги,
Погружаться в трясину нижайшей интриги,
Наряжаться паяцем – таков мой устав.

Не хватает мне мужества людей попросить
Объяснить ненавязчиво в чём подоплека,
Отчего в правдолюбцы стремится калека,
Чтобы маской лицо настоящее скрыть?

Неприкрытая ложь обстучалась в виски.
Грязномыслие давит, омытое кровью.
Мы не раз заблужденье называли любовью,
Совершенно беспочвенно предвкушая ростки.

Одного не дано мне – с собою лукавить.
Беспрерывная ложь замыкает кольцо.
Надоело себя ощущать подлецом,
Слышать крики: «На нём пробы негде поставить!»

Год, другой – предо мною раскроются двери.
Остановится сердце, скинув лживый балласт,
И не купит никто меня, никто не продаст,
Вот тогда я в чистейшую правду поверю.

Эта беззаботная песенка предателя, предававшегося безделью, «Подсказки Здравого Смысла» была позаимствована у китайцев, в тесном мире которых жёлтых людей грабят пока обойдённая стороной справедливость не восторжествует и будет переливаться всеми цветами радуги из пустого в порожнего, что возможно только при наличии обоих компонентов в полном здравии.
Так думал мудрый оппортунист Мошка, вспоминая сказание «Жили-были Язнь и не при Язнь». Когда-то он выучил его во сне наизусть, сторожа секретные холодильные установки сверху в «Министерстве Хот догов и Бургер кингов».
Терьер отскочил от дверей, когда из бара вышел опустошитель стаканов артилерийским залпом Опа-нас с занюханной горбушкой хлеба и с Зосей подмышкой. На их угрюмочных лицах было написано взаимное удовлетворение у стойки с парой бокалов с отстойным осадком кровавой мочи Мэри полуночного разлива, который метко охарактеризовал один подвыпивший рыбак: «Пистолет с глушителем – это уже браконьерство».
Забежать что ли к Зонтику, распушившему хохолок и павлином шастающему по насесту. Он битый, и жил долго, но пострадал в НЭП за выкрикивание инсестного лозунга: «Что посеешь – того пожмёшь!», подумал Мося. Этого мне ещё не хватало, что за сносная в помойку жизнь, вспомнил он про учёную Ручку. Вот с кем бы посоветоваться, гавкнул про себя терьер, она большая умница. А Зонтик, этот петух-покоритель куриных сердец с пересаженными свиными клапанами, подождёт. Тогда Мося, вовлечённый в легкомысленные проступки, ещё не усёк, что путеводная звезда Ручки – магендовидная, а жизнь – это случайное стечение обстоятельств, взбухших по весне вен притоков, в русло реки под жёстким названием Горькая Судьбина с её метафизическими бреднями и  комплексным обетом признаний. Правда, успокаивало сознание того, что он родился в ягодичном предлежании и умрёт на вынос задними лапками вперёд (так ему обещал поэт-эрот Садюга).
Почувствовав невольную сырость в глазах, как та ветка, которая только и ждёт, что ей что-то обломится, Мося прижал ворсистый коврик живота и шерстяной задик к земле, задабривая судьбу, и для бодрости духа глотнул залитой в полый ошейник магической анисовой настойки. Стерев возрастные парабеллумы в памяти и образовании, йоркшир припустил по проезжей части.
Мося нёсся, как ошпареный, без задних лап на полусогнутых передних, разметая по асфальту опавшие бумеранги клёновых семян. Он выжимал из-под лап гантельные клубы пыли в смеси с вредными тяжёлыми металлами. В редкие минуты, когда его тянуло на гениальщину, в лохматую голову Мошки лезла чепуха из передачи на расстояние «У микрофона реббе – особа приближённая к бесконечным цифрам». В ней затрагивались темы: «Что мне в корсете от побоев защиту искать?» или «Сабантуй, сабат, шабат, шабаш – заслуженные дни отдыха в праздники татаро-еврейского крымского народа на Красном озере (Ротозее – нем.)».
В мире, где любовь в аренду вытесняла любовь на продажу, увядала его мечта о наследнике-кобельке, которому он, Моська, даст достойное дворянское имя наподобие своего кумира-комика Луи де Фюнеса или города Кок те Бель, удачно расположившегося на берегу моря, в тон его шкурки.
Отсюда были вывезены не его предки с уймой драгоценностей, не знавших налогообложения и переходивших из поколения в поколение, это вызывало его благосклонное отношение к шотландцам, просиживающим не штаны, а юбки.
Учёный Мося искренне верил в нелёгкую судьбу тяжёлой воды,  в чёрных ворон, каркающих простужено и кружащихся над воронками, а также в фетишистку-судьбу снимающуюся с якоря под танго. А пока он не мешал той же судьбе вкушать грузинское грузило национального блюда «Любовь к лобио по-любому» в ресторане, где официанты не подают признаков жизни. Мося вознёс глаза к ближайшему облаку, сложил лапки и возблагодарил Бога за то, что не создан двуногим, перебирающим ножками в танго. Он не желал быть чьим-либо идолом, быстрота ума которого превосходит скорость движений глазных яблок при вращении в тренировочной центрифуге для итальянских космонавтов, связанных пуповиной с кораблём, как с «Mamma!», подкармливающей сыночка до конца своей жизни,  ведь несчастный случай может произойти со всяким, если его умело подстроить.
Йоркшир Мошка был из тех, кто стартует  солдатом и замуровывается в Стену Почёта генералом в результате компромисса, если тот окажется при исполнении долга и «Танца умирающего жемчуга» – с этим дохлым номером он мечтал выступить в цирке шапито.

                Быть порядочным человеком ему не позволяло
                «благородное» воспитание.

     Глава 61.   Отходная газов

Назавтра Шницелю предстояла колоноскопия в 8 утра, в  клинике свободно рекетирующего врача Тыберия Гуревичикуса – тонкого знатока толстого кишечника. До того как стать проктологом доктор лечил алкашей по-отцовски – по столовой ложке три раза в день по лбу, а пройдя подготовку, сменил курс влечения на более гуманный, но менее эффективный.
Поначалу светило пыталось разобраться в людях посредством терпсихороанализа, но потерпев фиаско, научилось смотреть в них через преломляющую клизму. Подход Гуревичикуса, открывшего поточную практику во внутрикишечном сумбуре поражал друзей из добровольного общества «Есть ли у Люцифера оборотная сторона медали?» Как заднепроходец-экспериментатор он сжился с приносящей доход практикой. Это отразилось на его измождённой отдыхом помятой физиономии и потухшем взгляде на неоплаченные счета. Тыберий крепко полюбил свою профессию, основанную на запорных отсрочках стула, несварении и непроходимости идиотизма ряда пациентов, ибо ел со всего этого полной ложкой и катком раскатывал губы в Мерседесе воронёной стали на пролетавшие мимо Ламбергини.
Накануне собрания «Клуба Интимных Встреч» после  ресторана «Хрущоба шестидесятых» у Шницеля  приключилось расстройство, угрожавшее проведению процедуры в офисе Вечер в Муриной компании, сопровождаемый ознакомлением с её неувядающими проявлениями 35-летнего любовного стажа, значительно способствовал регуляции его стула. Этот немаловажный фактор, а также антиглистаминные препараты, предшествовавшие массивному промыванию, пришлись весьма кстати, так как на следующее утро его ждала мадам Обширная Колоноскопия. Даник проходил её трижегодно и с нескрываемым удовольствием.
Поговаривали, что он был клозетным геем-любителем, а также тайно, по-дилетантски, печатался в вечерней французской жёлтой клозетте «Пари too much!», под псевдонимом Клозетта, заимствованным у Гюго из «Отверженных». В бытность на родине, Шницель работал по совместительству гадальщиком на картах в женском отсеке казино и звукоподражателем на Госрадио. Он вспомнил, как откушав тарелку горохового супа в местной столовке имени «Великого радио диктатора Урия Лейбитана» взваливал на свои асимметричные плечи долговязые обязательства и вместе с портативным магнитофоном отправлялся в артистическую уборную озвучивать мотоцикл «Харлей-Дэвидсон». Судя по  результатам записей на беговой звуковой дорожке воображаемого стадиона, Даник дружил со своей Прямой, добившись с ней гармонии сразу же после изобретения прибора измеряющего давление на психику. Приёмная верхотурного с риском для здоровья офиса доктора Гуревичукуса выглядела пустынно, изнемогающей в Неге(ве).
В кадушке беспризорно рос ощетинившийся кактус, вывернутый каким-то поклонником фикусов шипами внутрь. При хождении страдальцев по линолеумовому полу, рассыпанный стеснённой в деньгах и ботинках нянечкой, сахарный песок хрустел как на зубах дрессированного двужопого крокодила.
Над головой жужжала брюзжалка вентилятора. Из-под потолка десятый сын итальянского эмигранта в Бельгии Сальваторе Адамо пел «Амур пердю», что на французском означало – «Прошла любовь». Её сменил питательный «Вальс геморроедальных свечей». Пахло заборной мочой и конфетами «Се си бон-бон». Из приоткрытых дверей потянуло мятой медсестрой по кличке Двуколка, никогда не попадавшей в вену больного с одного раза. Она выскочила из кабинета врача и стала поспешно приводить себя в немецкий порядок приводным ремнём от Гуччи.
– Меня зовут Герда Вердикт, – прострекотала, медсестра-гигантесса, – в неустроенном быту я охотница за скальпелями.
– Даниэль Истфакович Шницель, – представился растроганный её сообщением больной, – это вы меня будете...?
      – Что вы! Мне моё усреднённое образование не позволяет.
– А жаль, вы такая, на первый взгляд, усердная. Ведь я родился ночь, когда на небе, вымазанном чёрной ваксой, в сите непросеянного недоверия  не насчитывалось ни одной звёздочки.
– Моя судьба не намного лучше. Я родилась в доме отца, где пустые бутылки пирамидальными тополями выстраивались вдоль голых стен. Но сначала занесём ваши данные в учётную карточку.
– Надеюсь, я попал туда, куда положено? – встрепенулся он.
      – Вы не ошиблись. Добро пожаловать.
– Ах, даже так? – удивился Даник, – тогда запишите меня немедленно, я праздничный приёмыш, отрекшийся от убеждений.
– Это вас не извиняет. Вы ведёте себя хуже ребёнка. Приходите в подкрашенный день, когда природа преобразится. Доктор приёмных детей в не приёмные часы не принимает.
– Посоветуйте ему от моего имени усыновить часы, предварительно сверив их с лондонским Биг Беном, – успел вставить Даник, поняв, что её женская сила заключалась слабости... на передок.
– Хватит балбесничать и паясничать за казённый счёт! Я сыта вашими идиотскими шутками. Постарайтесь отвечать на мои вопросы вразумительно, впопад. Вы к нам по рекомендации?
– Друзья посоветовали доктора Гуревичукуса, рекомендовали как узкого специалиста, прославившегося открытием мимических мышц ануса и попытками удовлетворить свою жену стетоскопом.
– Место жительства? – деловито прервала Даника Гердруда, переходя на грудной, почти младенческий голос.
– Не помню, – искренне признался Шницель.
– Можете назвать место сожительства.
– Гибельное в Брюквине? Это меня не скомпрометирует? А то что я по ночам кричу не делает из меня самозванца?
– Спросите у знающих меня людей, я политикой не занимаюсь.
– Тогда пишите Заурядье. Звать Яромир, то ли Недолежал, то ли Недолюбливал в период, когда я не вызывал духов и порицаний общественности.
– А ему не тяжело носить столько фамилий? Это отрицательно влияет на  продавленный стул в фойе и настроение врача.
– Чего не помню, того не знаю. К Яромиру меня отвозит таксист-токсиколог Виктор Примула, но он ничего интересного не сообщит, потому что вчера распознал утечку фреона. Я отослал его домой для дальнейших распоряжений моим наследством, в случае если останусь на процедурном столе дольше положенного.
– Летальные исходы у нас напрочь исключены. Как эксперт чего пониже наше светило доктор Гуревичикус считает, что не место красит человека, а человек свежевыкрашенную бульварную скамейку. Между прочим, он единственный из проктологической касты применяет лесть вместо вазелина и принимает больных несмотря на низкую производительность в кубометрах газа.
– Звучит это приятно, – заметил Герде  приносимый в жертву докторскому доходу Шницель, – моя бабушка, боролась с рвачами от рубля до пфеннига в больнице, где ей по знакомству поставили диагноз «Аллергический перитонит». Гипертонический дед, отличавшийся самоуправством эмоций, завозражал врачам, заявив, что хотя народ – товар широкого употребления, но старуха ему вот как ещё нужна, и что он ни в коем случае не позволит ставить над ней опыты на операционном столе без страхового полиса. Бабку выписали под дедушкину расписку, с его припиской: «Надо будет, сам вскрою». Осмотрительная бабушка поняла, что правда на дедовой стороне, поэтому она поспешила перейти на другую.
Так дедушка спас жизнь бабушке, и она, предпочитавшая кругленькие суммы поджарым преследователям, оставалась преданной ему из чисто дружеских побуждений до последнего.
– До чего до последнего? –  заинтересованно переспросила нижеподписавшаяся в памперсы Герда, не ухватив нити не отодранного налипшего откровения, – врача или вздоха?
– До пфеннига, – вздохнул Даник Шницель, – признаюсь, в погоне за золотым тельцом в цирке Шапито у директора Евстигнея Шапиро, который вселял в людей бездоказательную правду, стараясь выселить ложь, я пытался приставить эволюционную лестницу к спине орангутанга родом то ли с Суматры, то ли с Камасутры.
Прислушиваясь к щебетанию медсестрички, Даник, которому удавалось наклепать стихи в батискафе, провёл пять изматывающих минут под автоматной очередью вопросов, пока они добрались до сути. И тут обмельчавшего мазурика, словно осенило, он понял где перезарыта учебная собака – давление на него как представителя общественности выявляет много дерьма.
– Болеете чем-нибудь серьёзным? – спросила девушка.
– Болею матерью-родиной, но с проктологической точки зрения я абсолютно здоров, не считая расслаивающихся ногтей на ногах, и, связанного с этим грибкового заболевания мозга. Я повесил нос, но это у меня от занозистого зазнайства. Так продиагнозцировал мой домашний врач, которому доверяю на 100%. Но беспокоит иностранное явление, просыпаюсь я на Востоке, а на всё кладу на Запад, где всё ещё упрямо шьют фраки в стиле «Парламент в роспуск». Могу заверить вас нотариально, это мсье Ширак-в длину заварил гречневую кашу с офранцуженными африканцами, фиглярствующий мадьяр стал президентом, благодаря модельерше жене, а отполированный кабинет министров превратился в политическую кухню, гремящих скоблёнными кастрюлями.
      – Узнаю шесть жён обжоры и сифилитика короля  Генриха VIII, –  блеснула эрудицией Гердхен Вердикт, подплывая  к Данику в парусниках парусиновых тапочек, – надеюсь, наступит время, когда колокольный звон сменят на мобильный, и вот тогда...

Жил Генри в Англии – король
Под номером восьмым,
Испытывал любовь и боль.
Назвать его святым

Никто не мог. Не перечесть
Достоинств, скрытых в нём.
Имел подруг законных шесть,
Не самых верных жён.

Жену заполучает он
От братика Артура,
Катюшу, родом Арагон, –
Испанская культура.

Он двадцать лет с ней проживёт,
Но сына тщетно ждёт.
И с Папой отношенья рвёт,
Рим не давал развод.

Подкрадывалась к нему
Свирепая болезнь.
Катюшу выгнал, взял жену –
Анюту (Ann) Болейн.

Три года нервно прожил с ней,
В измене уличил,
Развёлся на второй же день,
След заметя, убил.

А следующая, Джейн Сеймур,
Любимою была.
Родила Эдварда ему
И тут же умерла.

Не в радость Генри белый свет,
Хоть вовсе не женись.
Но Томас Кромвель дал совет –
Возьмите Анну Кливс.

Шесть жутких месяцев пробыл
В альянсе с немкой он.
Его развод освободил
С четвертою из жён.

Недолго был король один
И, зная в ледях толк,
Засватал Говард Катерин,
Кровей семьи Норфолк.

Он выглядел ревнивым зверем,
Чуть с горя не запил.
С годами попривык к потерям
И в двадцать лет убил.

А после старый идиот
Нанёс себе удар,
Шестую Генри в дом берёт,
Екатерину Парр.

Нежна, красива и умна,
Но... неизбежен крах.
Она ему по гроб верна –
Он умер на руках.

      Мораль советую забыть.
      Я –  за любовь втроём.
      Мужчиной очень трудно быть,
      Особо королём.

      – Вот это здорово! Выходит, вы как Анька Кливс, четвёртая жена Гены – вещь весьма недлительного пользования?! – восхитился Даник Шницель. – Видимо не зря её причёска «Вздыбленый стафилокок» отпугивала злоумышленников и потенциальных насильников в больном обществе, не идущем на поправку.
– Не сомневайтесь, Анечка Кливс была та ещё кошечка!
      – Сколько людей, столько точек презрения. Сколько жён, столько и концов у многострадального магендовида. Не зря противозачаточные средства информации поговаривают, что премьер министр Наркози трижды «разведённый на деньги» венгр.

                Хорошо где нас нет.
                Или хорошо где нас есть... собираются?
                Вот в чём каннибальский вопрос

     Глава 62.   Сбор анамнеза


      – Жалуетесь на желудок? – перевела разговор с национального вопроса на гастроэнтерологическую тему родственница Винни-Пуха Вине-Грета, которую в офисе знали как облечённую ограниченной властью медсестру Герду Вердикт, так что ей не зря показалось, что счастье в лице Даника свалилось к её мощным ногам.
– Что вы, как можно! В создавшейся международной обстановке непрекращающихся расстройств это было бы жесточайшей ошибкой – желудок намного круче меня. Стул регулярный без подлокотников, напоминающий приземлённый самолёт, навозным жуком карабкающийся по лётному полю к взлётной площадке. Транспортные ленты, выплывающие из его брюха, вплетаются в цветастый венок фиброматозных чемоданов в зале поучения багажа.
– Похоже у вас видения, – инквизитивно всполошилась Герда, обладавшая намётанным глазом медсестры со стажем.
– Не пугайтесь, как поставщик двора Его Убожества, я владею даром перевоплощения возникающим после посещения общественного плевательного бассейна  (ему, ведомому обонянием, хотелось прошмыгнуть носом в её любовную щель).
      – Хорошо, тогда скажите, газы не отравляют жизнь, не мучают?
– Особо не беспокоят. Как-то я сказал себе, нечего, брат, развозить адажио в навозной жиже. С той поры мой живот – это резервуар, некое газохранилище. Хотя Мурочка напоминает: «Перестань дуться, не то лопнешь от натуги ко мне и счастья в общих чертах». Не считая отрыжек, и распирающих явлений, жалоб я в раскрытом виде не предъявляю. Возможно это инертные газы. С годами у меня к ним выработалось двойственное отношение. Знакомый посоветовал мне приобрести акции угольных копий, пообещав, что когда они упадут, всё как рукой снимет с банковских счетов.
– Почему двойственное, а не тройственное?
– Не доверяю триумвиратам – не оправдали себя с исторической точки зрения, например, жилеточный суд Тройкой.
– Как у вас обстоят дела со стулом, больной?
– Да не больной я, а процедурный! И достоверно знаю, что самое опасное – это усиленное трёхразовое пытание, но на стул хожу всё тем же испытанным способом! – гаркнул Даник.
– Не смейте повышать на меня голос, вы, домотканый врач! Когда желудок крепит, одной крепостью духа не обойдёшься. В таком случае советую обращаться не к Богу, а к слабительному. Но пусть будет по-вашему. Выходит, вы запорами не страдаете?
– Считайте так. Но через меня прошли секретные документы, такие как «Баллада о репчатом пуке Милены Фартучек на выпускном вечере» Амброзия Садюги, когда он читал её мне, сложа ладони рупором на ягодицах, как будто бы хотел издать трубные звуки. В балладе он ни словом не обмолвился о застарелом геморрое, потому что педерасты-соседи разошлись из-за отказа одного из них играть не на своём инструменте в буффонаде «Заправилы в стогу сена». Интересно другое, как только жена соседа уезжает в командировку, Амброзий натягивает одеяло без единой морщинки.
– Вот видите, как важно при запорах тщательно пережёвывать пищу, хотя, я уверена, вы не внесли  весомого вклада в дело раскрепощения стула в нашем щедром государстве, обязавшемся кормить бездельников, – поймала его на слове Гердхен (воздушная – иногда, от таких пациентов как Даник, она мысленно по-немецки перебирала левкои чувств и падала в ватный обморок).
– До встречи с вами я бритый час провёл в безрезультативных поисках тёзки для моей гипотезы, уверовав в очистительные функции печени, но вы, сестричка, проделываете добавочную дырку в мозгу, в котором я всё прикинул, ставя совестливый клистир. Мачеха-житуха приглушённо била меня с неослабевающим интересом, а вот любовный озноб колотит впервые. Вы – бой-баба, кого хош заведёте, включая поломанный будильник.
– В чём-то вы не волокёте, партайгеноссе! Если бы я решилась на нечто подобное по отношению к вам, то мне бы не удалось отключить капельницу слёз, в которых вы бесспорно нуждаетесь.
– Насколько вы прозорливы, да и в корректности вам не откажешь. Порой мне бывало не по себе. Грех на него, вертящийся на колёсиках, обижаться. А про компьютер и не спрашивайте, работает сердечно, но с перебоями. От него я узнал как меня по батюшке зовут. Я  не против того, чтобы доктор проверил мой мочевой пузырь, на манер внутренностей карманов. Вне всякого сомнения что означает в пределах возможного) возрастные проблемы вынуждают быть осмотрительным по сторонам.
– Советую записаться к снисходительному урологу, он вам прочистит засорённую надуманными легендами цистерну. У нас здесь лимитированная проктологическая практика «Доктор Гуревичукус без company». Вы, как я вижу, пребываете в растоптанном пожилом возрасте, а всё шута стручкового из себя строите, сухопутную флотилию изображаете. Я не позволю вам жонглировать моими изысканными  взглядами на окружающую меня действительность (в личном плане она всё ещё пребывала в состоянии обморока в сопровождении затяжной мороки после бегства от неё последнего мужа соседки, в душе у которого порядком накипело).
– Мне не знакомо нижепоясное поясничание и шутовство, – подобострастно продекламировал Даник Шницель, – а в вас я вижу результативность непревзойдённого женского таланта, набирающего недостающие килограммы. Прибыльное тельце – полный отпад! И не забывайте, что в данный момент вы, соприкасаетесь с артистом-мимом, гордо носящим профиль в анфас, так охарактеризовал меня авторитет Автандил Вдевая из клиники «Увлечённый неврастеник» (он специализировался в удалении вросших ногтей, явившись с братанами на стрелку с букетом стрельчатого лука).
– Ну и оставайтесь мимом, хотя вам  больше бы подошло амплуа прямокишечной ампулы в водевильных эпизадичных ролях. В вашем поведении присутствует неуловимый финес ловкого непоседы, втюрившегося в тюрьму с привкусом одичавшей Евразии.
– Хорошо что тюрьма не морская болезнь, и всё ещё лучшее средство от ожирения, а то бы меня поставили на хлебную волнорезку, со снящимся морем волнующих простыней. А этот шланг для чего? – поёжился Даник, блеснув слезливо-жёлтыми, билирубиновыми глазуньями. – Он напоминает амуртизацию женского тела,  снизошедшую на меня благодатью с удобствами всюду, оставившую лихорадочную роспись в мозгу.
– Наш репертуар вам не понять, так же как мне ваш карточный язык без мастей, и предназначение вывороченных драгоценных камней из почек. Похоже, мы столкнулись со случаем, когда схожие ситуации не могут разойтись, так что я засыпаю берлогово. Странные у вас замашки, на манер мусорного ведра вываливать содержимое на голову профессионалки в анальной области, – хихикнула, польщённая похвалой, процедурная медсестра Герда (по отцовской линии)  Вердикт.
– Да, вас не проведёшь даже по контрамарке – глаз намётанный, остаётся  надеяться на такой же восприимчивый нюх. В противном случае кровавая месть между свеклой и томатами неизбежна.
– Оставьте мою притягательную персону в покое, больной! «Кишку» будете заглатывать без анестезии или я применю к вам более эффективные меры воздействия для изначального изнаночного изгнания вселившихся в вас бесов, – рот Герды Вердикт запахнулся нижней губой на белёсый пушок верхней.
– Не запугивайте меня, инквизиторша (он хотел схватить её как охапку нарубленных дров). У меня до пяти минут уходит на уговоры варёного рака прямой кишки выдать чего-нибудь толковое на гора. Однажды при конфискации преимущества в преферанс я поперхнулся словом «косточка» и закашлялся. Скажу по секрету, я сам пописываю в газету, где редактором Гастон Печенега, вхожий в президиум прозрачного поэтического объединения «Народный Плекс и Глас». Так вот после обильного ужина с черносливами я создал произведение проходного (по кишечнику) искусства.

И если брешь пробьёт в двенадцать – хоть зарежь –
я перестану улыбаться в эту брешь,
калган свой обхвачу руками,
налью под философский камень
и помяну цунами в Бангладеш.

Заполнит соль в избытке слёзные мешки.
Побью о буйну голову горшки.
Средь неудач и неполадок
я, жалкий повивальщик бабок,
расплачиваюсь за свои грешки.

Накинут раковый (в диагнозе) аркан,
допей свой восемнадцатый стакан,
сказал мне доктор из России,
ждёт тебя колоноскопия,
стул вылетит, как в поле ураган.

Ну, ничего, врачей, сестёр перенесу,
копающихся в жопе и в носу.
их уважать себя заставлю
ромашки в обе дырки вставлю,
пущай себе гадают на весу.

Анестезию выдаст в вену доктор Брут.
Страховочные бабки приберут,
споют вдвоём Хаву Нагилу.
Но не свести меня в могилу.
Да здравствует их долларовый труд!

И если брешь пробьёт в двенадцать – хоть зарежь
я перестану улыбаться глазом в брешь,
калган свой обхвачу руками,
налью под философский камень
и помяну цунами в Бангладеш.

– Хватит с меня безумных стишков. Ложитесь плашмя на стол и расслабьте ягодичные мышцы, – скомандовала медсестра с волосами никем не чёсаной русалки Гердхен, – приступаем к ритуалу промывания. – У вас есть на сердце «бляшки»?
Её пухлые ручки с перевязочками никак не вязались с выверенным годами контральто.
– Нет, девки-сучки туда не добрались, – ответствовал Даник, мечтавший трансплантом прижиться в новом обществе и надеявшийся на то, что оно его не отторгнет, по-научному не сиквестрирует. Ему  показалось, что не подшитый непочатый край комплекса дознаний закончен, а траектория  оскорблений исчерпана, и он облегчённо вздохнул.
– Преждевременно! – выпалила наугад Гредхен Вердикт.
– Она раскусила меня, осталось только сплюнуть, – подумал он.
– Вам ещё не предъявлен счёт, профбеседа со мной, заглохшая как мотор старого рыдвана, исчисляется по тарифу 15 таллеров за минуту, а мы вовлечены в разговор четверть часа.
– В таком случае «...к чему слова, зачем они, не стоит», как выразился давно вымерший поэт. Итак, предоставляю мою... в медсестринское распоряжение. Я не жадный – готов получить от вас «нагоняй» и поделиться с кем-нибудь, – хихикнул Шницель на девятом вале глубокого вздоха, – хотя, откровенно говоря, ваше мужественное небритое лицо вызывает у меня фисгармонию чувств. Не будете ли вы столь любезны сообщить химический состав клизменного раствора? Я во всплывающих китом подробностях водовозмущением в восемь тонн обещаю дословно пересказать всё писателю Садюге, и он настрочит фельетон о конспиративной любви.
Упоминание о её внешности заставило лицо Гердхен Вердикт осунуться дважды кряду и занять положение «На старт, внимание, шарж!» над напряжёнными Шницелевскими половинками, пикантно разделёнными углубляющейся беговой дорожкой по мере предстоящего вторжения в анус, который «Окном в Европу» никак не назовёшь.
Гердхен вожделенно сделала глубокий анестезирующий выдох, направленный в заскорузлый жом Даника, сознательно продезинфицировала тонкими губами гибкий шланг и из чисто гуманных соображений со словами «Шила в мешке не утаишь» окунула наконечник в марганцовку. Затем она потуже затянула песню, но не как предыдущую, а с приблудным баварским акцентом «О жёстком анальном сексе в одном из пригородов Брюквина под кодовым названием “Мюнхен”». Её сменил игривый хит группы «Диарея» «Душа – потёмки, лобок – что тёмный лес», в котором подробно разбиралась, входящая в моду любовь с отягощением. В тот же момент Данику на секунду показалось, что чародейка-медсестра проделала в нём слишком длинный путь, если не добавочную дырку, как это практиковала его сожительница Люська Ходики.
– И сколько продолжится это изощрённое издевательство? – захныкал он, вспоминая уже другую подружку – Флору Скопию.
– Что вы имеете в виду? – недопоняла вопрос Герда с видом радушной хозяйки, бойкотирующей безвыходное положение.
– Песни, ваши идиотские песенки!
– Пока не кончу. Вы лучше, запейте душевную боль таблеткой, пока время этапирует вас по жизни.
– Я признаю рукодельную пищу и секс ручного производства, но отказываюсь принимать зелье без назначения лечащего врача?! – ужаснулся Шницель. – А где же ваш корифей? – осведомился он, посасывая капсулу, по форме напоминающую батискаф Кусто.
Порывистая манера речи  Даника – выбросы гейзера. Уйдя в глухую защиту, он опасался получить в назидание (в пятак) от Герды, у которой всё лицо было в мелких мужчинках, за свои шуточки, берущие начало где-то между Гомелем и Бобруйском.
– Мало того, что я вынуждена вынюхивать всякое, вы мне ещё и не доверяете, – в её голосе слышалась неподдельная горечь.
– Как я могу не доверять женщине со столь занимательным бюстгальтером! Когда меня ставят в известность я чувствую себя неуютно, как стокгольмский раввин Кнут Брохессен с хоккейной клюшкой в руках на пыльной книжной полке.
– Не вы один такой наблюдательный. Бюстгальтер сшит по спец заказу на Балканах. Приоткрою тайну, – прошептала она, сдвинув правую бретельку на предплечье, – в греческом бюстгальтере, а не в зале... «Зла и ненависти»; груди выглядят по-разному – одна в форме крыльца, другая напоминает подоконник.
– Тонко задумано! Здорово сработано! – возбуждённо ахнул Даник Шницель. Интересно, подумал он, сколько легкомысленных Мерилин Монро приходится на такую как Жанна д’Арк?
Им завладело сонное состояние аналогичное увиденному в журнале «Караван», в точности как актрису, позировавшую под «Сикстинскую мадонну» – похоже, но недостаточно убедительно.
Гордой Герде, всё в себе поистребившей, было не до копания в себе. Она ушла в работу, погружаясь в созерцание разверзнувшейся перед её вострыми глазами Шницелевской борозды.
– Но где проктолог?! – взвыл больной, – с меня предостаточно концлагерных опытов, новоиспечённая доктор Менгеле!
– Ошибаетесь, мой звёздный мальчик, я всё ещё в ранге медсестры, и не сбежала, как он, в Аргентину от правосудия.
– Тогда пусть та, что в роли медсестры, перескажет мне, что говорит мой дифференциальный анализ звёздной мочи?
– В минуты политоткровения он набрает в рот воду.
– Вы очень отчётливая женщина, откуда вам известны такие подробности?
– Из достоверных минеральных источников зазнаний.
– Насколько мне помнится, ваши Альпийские стрелки, так и не смогли взять опекунство над Северным Кавказом в сорок третьем.
– Dumkopf (нем. – морозоустойчивый придурок). Битву под Москвой выиграл генерал Мороз. Остальное мы с боями сдали из любви к Утруске и Усушке. Если бы вы, Шницели, там думали в том же направлении, как и мы, то никогда не оказались бы в Гомерике, и сейчас ты бы не бездельничал здесь,  на столе.
– Можно чуть повежливей? Но в общих чертах ваш намёк я понял, правда, вы забыли выкрикнуть «Хайль!»
– Я не вьючное стадное животное, ко мне нужен индивидуальный подход. Моя истончённая душа требует очистительной гербариевой клизмы. Я бы рада крикнуть, да нельзя. Сейчас сюда войдёт доктор, а он, как и вы, из интернированных.
– А не кажется ли вам, что пора заканчивать SSовский клизмактерический период колдовства в заповедном межягодичном пространстве, всецело принадлежащем мне?!
Тут Данику померещилось, что он смотрит на неё, откинув голову на неопределённое растояние, поддерживая непослушную руками, пока Герда охаживает нижний отдел своего тела параллельно с затянувшейся процедурой в анусе, и его охватила безнадёга, как когда-то в кафе, славившемся глухонемым обслуживанием. Минет в темноте представлялся ему уголовным розыском страждущих губ, а цифра 69 – законом сообщающихся сосудов, ничего общего не имевшим с победой опупизма в одной аграрной стране.
Шницель испугался, что впадёт в состояние сомнамбулы и забудет как тесно соприкасались его ягодицы в общих интересах с Галкой Берензон из Можночегорска (та вечно боялась что-то проворонить, при мужней подаче на развоз квартиры из-за стеснительных условий с воинственно настроенной тёщей, предпочитая оптовый брак розничному ****ству).
– Что вы там делаете, сестра? У вас что, двойка была по неумению в любви или перегибам в сексе? – поразился он её наглости и захныкал, ощутив, как всё вскипает в его котловане чувств. – Я, как любой идальго, путешествующий по испанским равнинам, тоже хочу принять посильное долевое участие в разворачивающихся событиях, не навлекая на себя чье-либо немилости. По последним статистическим данным это намного выгодней огульного подхода к общепринятому в обществе прихлебателей вприглядку.
Этого ещё что за провалы в памяти, подумала Герда, прощая ему огрехи за привлекательные холмы на заднице. Освободившейся на мгновение левой рукой она включила приёмник.
Кто-то заканчивал декламацию мертворожденных стихов в рамках передачи «Искусство в ультимативной форме». После неё зарёй занялась сельская песня в исполнении какого-то засушенного артиста латиногомериканской республики. На губах медсестры заиграла дьявольская, притворная улыбка – она вспомнила, как хорошо ей спускалось в лифте, а теперь свежий воздух эфира самовольно по-хозяйски влетал в процедурную комнату, раздувая тюлевые занавески. Но вслух Герда отбрила бестактного пациента, зная что ни один мужчина не заставит её плясать под свою «дудку»:
– У вас с головой непорядок, больной, советую по окончании процедуры подыскать подходящий тихий омут. Мне, как медсестре, таить нечего. Ведь чтобы заглянуть будущему в зад, недостаточно  сделать шаг вперёд, надо к этому психологически подготовиться, не волнуйтесь, никто от меня не узнает о ваших наклонностях. Всё останется сугубо между нами, и угощайтесь, если можете, – вывернулась Герда, наконец-то почувствовав себя удрючённой (без кровати под рукой, она укладывалась в 2-3 минуты).
– На раутах я вежливый – в дверях пропускаю по стаканчику, так что по ру-укам, – еле выдавил он из себя, размышляя, что тяжелее – её рука или величественная поступь вешалки-модели, отстёгивающей праздношатающиеся шажки по гулкому подиуму где-нибудь в завитушках небезопасных переулков.
– Они у меня, шустрые, делом заняты. Мы же не на острове среди аборигенов. Постарайтесь выйти из транквильного состояния после принятия обейсболивающей таблетки, – напомнила медсестра, продолжая заниматься им, синхронизируя ритмичные движения. Она с таким увлечением смотрела на его анальное отверстие, путая его с ротовым, что казалось, вдохновлённая тысячной пьесой испанца Лопасть де Вега, вот-вот отважится  сменить искусственное дыхание на такое же осеменение.
– Я нахожусь при исполнении среднемедицинских обязанностей, не мешайте моему профессианальному долгу. И учтите, я не отношусь к тем безрассудным дамочкам, что слоняются на перекрёстках в ожидании подсобных рабочих любви. Пригретые мной альпинисты ко мне охладели, хотя моей мечтой всегда было «Умереть, так на Эвересте». Видимо их влекли к себе другие ущелья. А вы хуже стареющего ребёнка, голова которого засорена инфантильными мыслями о функциональной способности его моченапорной башенки. Ещё моя мама поучала меня, что в отрицании порицания утаённого по наитию на Таити, нельзя полагаться на удачу, когда на тебя сыплются недвусмысленные предложения.
– Ну, это вы уж лишку хватили, милашка! Я не какой-нибудь ныряльщик в бирюзовом океане глаз (они встретились на остановке «По зову пересаженного сердца», забыв о других участках тела). Даже не надейтесь, что я вас предам... огласке. И ни при каких условиях не сдам комнату одинокой девушке без boy(я). Вы мне импонируете, – признался Даник, заиграв мускулистым задом (Glu-teus maximus), как Шварцернегер гипертрофированными бицепсами. – Не всё только вам получать удовольствие, и я хочу поучаствовать и выпить водочки под рюмочку вашей талии.
Не обращая внимания на нескончаемое Даниково нытьё, сообщавшее ей, как он вырвался Джинном из бутылки со многими национальными примесями и застрял в транспортной пробке на пути к разбушевавшемуся океану, Гертруда с самоуправством преподавателя начального образования прикинулась поглощённой священнодействием над его кормой, к которой прильнула, как к пивному бочонку, благо их взгляды совпадали и уносились в космос.
Гертруда отрадно притихла, но не думала прекращать начатого, впадая в транс. Исходя из её рассказов это  у неё было семейным явлением – дядю-чеканщика интернировали в лагере на Дальнем Севере в 37-м году по статье  «Занемог и против», а также за разработку природных залежей сферической поверхности цитадели глупости в создании ордена «За выбивание признаний», что являлось незначительным поводом для наказания. На самом же деле, его прихватили в процессе изобретения двойной игры на три фронта, которую он пытался выгодно продать Министерству Обороны, после чего бороны по весне резко подскочили в цене.
Ещё через мгновение непредсказуемая Гредхен Вердикт, бросилась закреплять «сделку» жаркими поцелуями, стараясь не опадать нераспустившимся цветком, но вскоре опомнившись, она прерывисто застонала на баварском немецком, сопровождаемым гортаным «хэнде хохотом», – если вас так интересует, что в этот момент происходит во врачебном кабинете, то скажу по секрету, господин доктор дописывает поэму о питекантропе, которую я выучила наизусть потому что это означает прибавку к моей зарплате.

Считай меня доисторическим мужчиной,
и не достойным лучшей половины.
Я не дарил тебе цветы
кромсая гнусные мечты,
исполосовывая ценные картины.

Не делим ложе, где до нас лежал Прокруст,
входя в музей любви изящной без искусств.
Избегнув ласки и объятий
живём в кругу мероприятий,
и каждый день запоминающийся пуст.

Ты так богата и духовно внешне тоже.
Твой щедрый папа свежей зеленью поможет.
Он отгоняет негатив;
подходит «Час аперитив»;
льёт тоник в джин, что мне всего дороже.

Да, ты умна – не замечать умеешь.
Того гляди, что вмиг оторопеешь.
Выкидываю номера,
в них отношения игра,
в которой гнёздышка из веточек не свеешь.

Считай меня доисторическим мужчиной,
и не достойным лучшей половины.
Я не дарил тебе цветы
кромсая гнусные мечты,
исполосовывая ценные картины.

Мы в поисках любви и пониманий
не замечаем тщетности стараний.
Очередной с обрыва срыв...
И давит на больной нарыв
твой Петя Кантроп, удостоенный внимания.

Не взирая на давлючую окружающую её атмосферу и учитывая чеканное произношение медсестры Гердхен Вердикт угрозы: «Ты у меня ещё попрыгаешь на мусорном бачке», ватрушка-нянечка, приняла её слова за неоспоримую команду. Выжидательно сидевшую у дверей  подслеповатую старушку как будто подкинуло. Она схватила инкрустированную подсадную утку за хрупкое горлышко в вензелях, и селезнем влетела в кабинет Тыберия Гуревичикуса.
 
         Люди уступчивы, но не на пожарной лестнице успеха наверх.

     Глава 63.   Внедрение

Проводив нянечку одобрительным взглядом до дверей, Гертруда профессиональным тырком вогнала в анальное отверстие великомученика выскочивший на голоса беседующих любопытный наконечник. Подвернувшаяся в процессе метода втыка протеиновая рубашка «Кристиан Диор» оказалась продырявленной.
– В вас сидит бесёнок. Неаккуратно как-то работаете, и тем не менее, я не прочь побыть котёнком на ваших коленях, бриллиантовым кольцом на указательном пальце, усиками, пробивающимися на вашей верхней губе, – полусонно промямлил размякший Шницель, вспомнив, что его отец никак не мог избавиться от отвратительной привычки на работе – подтираться обходных листом. Создавалось впечатление, что он ведёт переговоры с микробами во рту, и расплачивается с бездушной садисткой той же монетой, но в иной валюте. Вам повезло. В другое время я бы напоминал реанимированный ртутный столб с объявлением войны!
– У вас, врождённое сужение заднего прохода и кругозора – заманчиво отбрила Даника медсестра. Пробежавшие гребешки  морщинистых волн на лбу предательски выдавали её возраст.
      – Уверен вы очень подопытная медсестра.
– Угадали, однажды я брала мазок у помазанника божьего.
– Надо же, угораздило меня родиться в голозадой стране! – поразился Шницель, но про себя отметил, что при вхождении в анус не достаточно, согретого в сестринском рту наконечника. У него помутилось в глазах и зазвенело в ушах, как в игральном автомате «Однорукий бандит».
– Поосторожнее! Вы не найдёте олеандры в саду, я только что из туалета, – простонал он, прикидывая в уме непроизвольно выравнивающихся извилин во сколько обойдутся врачебный приём, сдача анализов экстерном и штопка рубашки индпошива «О, Калькутта!» в китайской красильной мастерской за тупым углом.
– Пока врач не вошёл, добивайтесь удовлетворения окольными путями, но умоляю, не употребляйте ходульные фразы, у меня от них голова кружится. А в состоянии Vertigo я становлюсь податливой, – сдалась  Гертруда, вспомнив, что нехватка кислорода вызывает у неё воздушную тревогу. Поэтому на даче (после сытного обеда) она имела обыкновение предаваться полуденному сну в гайдамаке, по садистски натянутому меж трёх берёзок, – и расскажите о себе что-нибудь такое для общей расслабухи.
– Обещайте не упасть в премедитативный обморок, – прохрипел Даник, ведь мой прадед относил себя к выходцам из восьмого разодранного колена Израиля, но бабушка намешала ему много посторонних гомельских кровей.
– Странно, вы совсем не похожи на оборванца, каким кажетесь.
– Вот придёт доктор и вы поменяете своё мнение о Данике.
– Даже слепец и глухарь, не придерживаться ложного мнения. Правда в слепом полёте имеется определённый взгляд на подобного рода вещи, – въедливо заметила Герда. Её попытки устройства личной жизни с пилотом в ватерклозете челнока на выставке народного хозяйства провалились – слишком интенсивно интересовалась системой материального жизнеобеспечения космонавтов.
– Поверьте, я и не помышлял сравнивать вас со Слепой кишкой, ни с того ни с сего спохватился Шницель, – поворачиваясь на 90 градусов на бок, – более того, глядя на техническое оснащение кабинета, я почти уверился, что разметавшаяся по постели вы сластёна – квохчете почище мышки, снующей ползком по Интернету.
– Вас явно не туда понесло, возможно, я передозировала обезболивающее зелье. Даю слово дипломированной проктологической медсестры, надеюсь, оно для вас что-либо значит, люба моя?
– Без сомнения. Слово не мясо – оно не подлежит пересортице, и я раскроюсь перед вами, что не принадлежу к мужской половине, бахвалящейся такими гипертрофированными органами как:
алкогольная печень – раз;
нафаршированные гормонами мышцы – два;
водянка правого яичка – четыре.
     Но во мне заложено много положительного, а именно повышенная перистальтика кишечника. Проносится ураган. Живот превращается в воздушный шар терпения. Он лопается при  прокалывании, исходит конфуз, я опускаюсь на землю, а лихорадочный ум заполняется мелкими эпизодами из жизни.
– Вашего описания предостаточно, скоротайте минутку, я сгоняю санитарку за уткой, – жарко шепнула Герда, потрафляя своему либидо и мысленно желая  подвергнуть его заточению в своей уютноовитой олеандрами квартирке. Там она намеревалась продемонстрировать искусство обольстительницы, под телеапатичный сериал «Коридоры сласти амбициозных сластён».
Признание Шницеля оказалось более чем откровенным и интимным по брачным словосочетаниям и мельчайшим подробностям. По напряжённому лицу Гердруды было видно, что детальное перечисление завело сестричку не на шутку, а в заблуждение. Гердочка с девичьей непринуждённостью достигла второго оргазма, ещё более мощного, чем первый, и Шницелю почудилось, что он имеет дело с уткой, так она крякнула от удовольствия. К медсестринскому удивлению откровение Даника Шницеля, сопровождавшееся припевом: «А в хосписе на стенах росписи» не было преподнесено выспренним, вываливающимся языком. Оно  притягивало магнитом, но лежало где-то вне пределов досягаемости и восприятия её сексуальных запросов и интересов. Даник не показался Герде Вердикт «лингвистом-борматологом», готовым сорвать с неё халат и снять пробу, цокнувшим от возбуждения языком, обладающим обертональным качеством камертона.
– Но цветущий геморрой вконец меня замучил. Случается кровит сильно, – по-земному, с оттенком зависти, захныкал Даник, – умоляю вас, посоветуйте что-нибудь на манер вправления мозгов.
– Я помню, вы приноровились сидеть на мягком стуле, думаю вам не составит труда проследить за его постоянно меняющимся цветом, ведь у вас их несколько, считая с атаманкой к журнальному столику, – процедила она сквозь коронки из мейсинского фарфора императивным, не терпящим боли и возражений тоном. – Если гемоглобин упал, его не собрать, как ртуть с пола, но поднять гранатовым соком можно – сосуды выдержат.
– Я бы рад, да ничего не получится, – оправдываться Шницель, – но несмотря на хронические запоры я занимался уборным трудом.
– А вот это вас меньше всего должно беспокоить. Наш трудяга доктор Гуревичикус, расторжение браков которого перемежалось промежуточными знакомствами, вспоминал купание в Клязьме, после защиты  диссертации «Полномочия при недержании правой рукой». После него он первым из проктологов предложил ставить клизму через призму накопленных... знаний и мерить пульс в сантиметрах... ртутного столба в подколенной области.
В процедурной холмисто возник громоздкий  стулоначальник-проктолог. На его лице, лежал отпечаток неудовлетворённости с близко посажеными бровями и придвинутыми к лошадиным ноздрям маленькими глазками. У каждого доктора своя доктрина, но этот мурлыкал нечто несусветное под увесистый воздушный насос над неопрятной губой. Он паровозно пыхтел, прибывая к платформе процедурного стола бездымно (в пепельнице валялась толстая коротышка сигары, напоминающая обгрызенное собаками забродившее дилдо «Гуттаперчевый пальчик»).
Доктор светился, и было от чего. Позвонила его стрёмная супруга Эльвира Майна из «Музея Войсковых купюр» и радостно поделилась о сверке часов с Веркой Сердючкой, гастролировавшим по Гомерике с целью – столкнуться с собственным изваянием в музее мадам Тюссо. Эльвира, знавшая два места, где невозможно было ударить в грязь лицом – Швейцарию и Сингапур, как большинство женщин, вошла в жизнь Тыберия с привычного для него заднего прохода. Ещё зелёным огурцом, он женился на ней без приданого, рассчитывая на её природные ресурсы и планируя приобрести холодильник. Из-за её мучнистого цвета лица, он подсчитал, что белила обойдутся дешевле французской косметики. К тому же доктор обожал японский традиционный театр «Кабуки», и Эля не распекала его, как предыдущая жена,  вечно плакавшая в три ручья и в ещё один водоём, за аппетитные туземные пироги.
Эльвира Майна-Гуревичукус – дама с ни чем не примечательным лицом, скрытым москитной сеткой вуали и симметрично разбросанными по ней мушками, доверила мужу в экстренном порядке довольно пикантную новость – друг их семьи художник-абсракционист Натан Аляповатый неожиданно открыл для себя ещё одну Гомерику. Оказывается, маринисты – это не представители па-лубочной живописи, а те, кто читают Маринину, объяснили ему приятели, обсуждавшие её творчество во время застойного посещения ресторана «Аквариум» на Пони-Айленд.
Тыберию было особенно приятно услышать это, потому что он многое сделал для становления Натана как художника в ходе алкогольных подшивок. Например, помог перевести по его просьбе поговорку «Не солоно хлебавши» с японского на утрусский без помощи семилетней дочурки, финалистки конкурса «Танцы с молодыми ...ёздами», проводившегося при участии юных дарований из среды малолетних преступников, с годами превращающихся в многолетние тепличные растения.
В какой-то момент Тыберий отвлёкся от приятных мыслей и подслеповатыми глазами разглядел контуры пациента на столе, смутно припоминая зачем он здесь. Проктолог самозабвенно любил Прямую Кишку и при каждом выпившем случае  его тянуло расписываться на регистратурном бланке, в надежде что когда-нибудь ему попадётся бифокальное очко.
Даник Шницель выглядел более чем аппетитно для нетрадиционной публики, работавшей в признанно традиционной медицине. И даже осторожному ежу не составляло труда понять, почему проктолог, неравнодушный к географии, предопределившей его профессиональный выбор, неукротимо и восторженно пялился на оба полушария, как на сферы вливания. Гуревичукус избежал службы в армии, исходя из выведенного им постулата – «Зачем стоять навытяжку, когда можно пролежать на вытяжке Емелиной печи весь призывной возраст».
Роль тёплой печки шесть лет подряд выполнял мединститут – это были сказочные студенческие годы для Тыберия Гуревичукуса, откуда он пугал родителей своим питейным поведением с поеданием ватных ватрушек, а ведь предки устроили его туда по знакомству взамен компьютерного Е-мели, которому пообещали выдать отступные, но не подъёмные. Оказавшись в дураках, Тыберий остался лежать в десятом классе на второй год. «Суть тела обязана быть голой» – посетили в понедельник доктора Гуревичикуса слова наставника рогов Иоана Трясогуба, почившего в Бозе и не сомневавшегося, что среди тараканов есть странствующие рыцари.
Вовремя опомнившись, Тыберий задался вопросом, требовавшим перемотки воспоминаний, и ответа на который при изыскании дополнительных фондов в медицинских скрижалях не находилось.

         – О себе я заговорю в третьем яйце, и то под пыткой!

     Глава 64.   Затворник с загубником

– Мне показалось, или моё распухшее воображение саднит, или я расслышал Вагнеровские аккорды из трилогии «Колец не белуги», – испуганно пробормотал Даник.
– У вас музыкальный слух; но именно это – неаполитанская канцона «У Каморры есть каморка». Признаться лично мне она режет слух, напоминая шлягер калифорнийской группы-балаболки «Силиконовые сиськи Силиконовой Долины»  К дверям процедурной собственной походкой приближается наш неподорожаемый доктор Тыберий Гуревичикус! – взвизгнула от восторга Гердхен.
Неожиданно двустворчатая дверь распахнулась белым халатом, обнажая на стене картину Парапета Пожелтяна «Знойная лошадь в вольере».  Из неё вывалилось дебелое тело в коричневых бриджах наездника, в жокейской кепке «Made in Тань Вань» и нашейном платке с факсимиле дизайнерши Сары Джессики Бронхи.
– Утро начинается с таблеток, здравствуй не родная сторона! – вызывающе просвистел доктор Гуревичикус, употреблявший водоёмкие выражения, смутно соображая, что у каждого  имеется своё предназначение, а потерянное время изрядно потрёпанное.
– Наконец-то, – прошипел Щницель, – вы тут нам своим отсутствием повыматывали нервишки!
– Увлёкся, простите, уединёнными мыслями у себя в тиши  кабинета. Со мной это иногда случается при игре с компьютером в поло, или когда пишу книги, предназначенные для тех, кто знает родной язык в полном объёме, как невостребованный кошелёк.
– С умными людьми, особенно с попкиными врачами вашего ранга, чего не случается верхом на коне, – согласился Шницель.
Тыберий проигнорировал выпад больного и приступил к осмотру. Он прослушал ещё не вспоротый живот, приложив оттопыренное ухо к пупку, и хмыкнул, показав отточенный язык:
– Бурлеск кишечника напоминает развивающуюся полным ходом интригу в кулуарах высшего общества, – хихикнул он.
– Вы мне незаслуженно льстите, профессор. И что говорят там – в Нисходящей кишке?
– Совсем не то, что в Слепой по соседству с Аппендиксом. Любопытные вещи, касающиеся медицинской реформы вновь избранного президента, обсуждал в Сигмовидной представитель вашей разоряющейся страховой компании со своим боссом.
– Слышал он перепутал ночной горшок с дневальным.
– Не усложняйте того чего вам не дано понять и не прикидывайтесь наивным. Золото на рынке достигло $1300 таллеров и проявляет тенденцию к дальнейшему повышению.
– В связи с этим зовите меня Даня, – поёжился Шницель.
– Как пожелаете-с. Мне невыгодно дезинформировать вас, как никак я тоже заинтересованное лицо, надеюсь, оно не похоже на лицо бессеребренника? – сказал доктор, брезгливо брызжа слюной.
– Я не хотел вас обидеть, доктор, хотя алчным человека с вашей  сытой внешностью не назовёшь. Золотая оправа очков придаёт вам то, чего так не хватает врачам в наши дни государственных долгов. Внешне вы беривежливы и спокойны, как ураган перед налётом вражеской авиации, а это значит, что в вас сочетаются редкие качества – бережливость в союзе с комплиментарным взяточничеством.
– И на том спасибо, Даня,  чем больше общаюсь с вами, тем интенсивней склоняюсь к мысли, что на вас на ростбиф для моего бульдога не заработаешь, а он не похож на брешущего пса, ищущего брешь в ряду несостоятельных пациентов. Мой спящий Везувий получил лохматую тренировку на наркоманах и не застрахованном людском материале в конторе по изготовлению щенят на заказ.
– Наличие учёной собаки в офисе говорит о широте характера хозяина. По глазам вижу, что вы крадете у неё собачьи консервы.
– Собаки полиглоты. Они понимают любой язык, название которому интонация. А насчёт консервов, вы это сами придумали?
– Нет, меня в это посвятил племянница Даша Телогрейка. Она в детской полицейской школе отмечена похвальной грамотой за задержание мочи, и меня в дождливую погоду обеззонтечного подбадривает,  все растения, говорит, нуждаются в поливке.
– Заметьте, я не выпытываю, растут ли в вашей семье таланты.
– Вы не представляете себе, насколько она гениальна – ввёла в геометрию объёмное понятие трёхведерного треугольника, не уточняя вместительности, тем самым ломая привычные каноны плоскостного восприятия. Начальник предоставил в её распоряжение кабинет с табличкой «Толковательница О’снов».
– В вашей манере интригует неуловимая нить пересказа. Но где-то вы меня закомплиментили, Даня, и я не ухватил, что вы подразумевали с минуту назад под золотой оправой – мою прозорливую проницательность или проницательную прозорливость?
– Не угадали, доцент! Ни то, ни другое. Вы похожи на борца за право на чтение при искусственном освещении событий в меховом салоне, где жена-селёдка приноравливается к норковой шубке – вещественному доказательству мужской состоятельности. Это сравнительно с «Бижутерией свободы» автора – такое ощущение, что он схватился за концы проводов и его всё время трясёт.
– Благодарю, лесть всегда приятна, а то вы заронили в меня сомнение, как монетку в автомат, выдающий шарики с пожеланиями.
– Доктор, а можно вам вопросик не по теме задать?
– Извольте, батюшка, я к этому привыкший. Никогда не знаешь, что у пациента в закутках мозга завалилось, говорил мой покойный учитель большой задавака на дом Камиль Степанович Взаперти. Кстати, до этого он практиковал боксёрство с присущим ему размахом, выпростанных конечностей.
– Доктор, мой проигрыватель потеет от виниловых пластинок.
– Смените пласт, не бросая на медсестру скороспелых взглядов.
– Но я её люблю, как циркачку в полосатых рейтузах.
– Тогда переоденьте её во что-нибудь другое.
– Не получается, я не способен на безнравственный поступок.
– Обратитесь к людям большой гениальности, к экстрасенсам.
– Я наслышан о них, вызывающих недоумение. И потом меня пугает их исключительная способность оттягивать энергию на себя.
– А вы, как я посмотрю, приспособленец в постели.
– Угадали, я искал место под солнцем, и не обладая мимикрической приспособленностью, работал на маслобойном заводе имени Мориса Тореро. Когда не сильно пекло, готов был терпеть убытки (к неизъяснимой радости соседей), убеждаясь, что только так можно поддерживать добрососедские отношения.
– Это вы правильно заметили. Бог – чистюля Смотришь, ещё кого-то прибрает, пока вживаешься в роль, как ноготь в мякоть.
– Нехорошо так думать, но живёт одна тут подо мной дикторша Ева Клапан – этакая уменьшенная версия Марлен Дитрих с заниженными требованиями к талии. Дамочка подвизается на местном радио – этом стерилизаторе мышления с зарешеченным мировоззрением. Так она по ночам без передышки взлохмаченно зачитывает в микрофон Свинцову в выгоревшем переплёте. Злопыхатели несут, что у неё с авторшей панисестринские отношения.  Я после этой мелодекламации просыпаюсь вконец измочаленный.
– Не могу судить, не слышал, не читал.
– Понимаю, доктор, это как пытаться ластиком стереть недозрелую линию водораздела её слюнявой иронии или выпрямлять скрепки взаимоотношений. Тогда они теряют функции своего первичного предназначения.
– Советую не акцентировать внимания на творчестве Свинцовой, принимавшей активное участие в процессе ороговения мужской половины человечества. Когда-нибудь и она станет избавительницей – прекратит писать.
– Ошибаетесь! Эта дамочка неиссякаема. Она настолько плодовита, что, я думаю, сама не успевает проследить за появлением своих детищ на свет, как мужлан отвергающий презервативы.
– Ну что вам посоветовать? Без кислородной подушки здесь не обойтись, Дело ваше бездыханное.
– Тогда я смолкаю, доктор. Вам не хватает только бубна в руке и цыганского потрясения подкладными плечиками. Итак, я сжимаю зубы и оставляю страхи за болевым порогом вашего кабинета.
Тыберий взмахнул волосатой рукой и описал полукруг.
– Как вы себя чувствуете, Даня, после моего внедрения?
– Наконечник чувствую и даже очень, – пошевелил кормой Шницель, – предпочтительней было бы, конечно, чтобы вместо необработанной костяшки оттуда торчал благоухающий цветок, тогда бы вы оставили бы его себе на память обо мне... в хрустальную вазу для роз на письменном столе кабинета.
Добрые слова Дани разбудили в наследнике традиций Гиппократа напрочь забытое, – предстоит выступление с лейтмотивом «Молоку на икру!» в публичном доме «Наши двери распахнуты настежь» с развёрнутым докладом о плачевных последствиях в постоперационной проктологии. Поэтому доктор с места в карьер предложил Данику перейти на «ты», а то и «Рубикон, если на кону ничего не стоит, не лежит и не предвидится». Даник, не преминув воспользоваться случаем, опять ввернул кавернозный вопрос:
– Доктор, моя дама утверждает, что у меня появляется свечение в анусе от поминальных геморроидальных свечей, не верить ей я не могу – у неё золотые руки в цыпках и цацках. А вы как полагаете? 
– Прелюбопытно, батенька. Ответ прост – вы ещё живы и можете экономить на электроэнергии, ибо являетесь энергоносителем, и медицинской обдираловке с баснословно растущими счетами будет положен тривиальный конец нашим новоиспечённым на африканском солнце президентом. Свечевложение больше не будет вас волновать и существование продолжится, хотя и в извращённом виде упавших акций. И пусть вас не тревожат просроченные платежи. Пока стены отделываются, люди избавляются от...
От маячащей перспективы превратиться в генератор энергии Даник размяк. Он впал в прумноженное состояние здоровья и задремал, обдумывая аналгезирующие слова проктолога. Даника Шницеля, нередко попирали ногами, поэтому он успел спросить:
      – Скажите, доктор, а это не больно, когда лопается терпение?
– Нет! Вы будете чувствовать себя великолепно, как таракан с топорщащимися усами генерала, налакавшийся коньяку – это уничтожит дезодорант ландыша под серыми мышками.
 Пребывая в эйфории, от предвкушения публичных выступлений и связанных с ними встречных инквизиторских вопросов, доктор ввёл ректоскоп в тренированный огнедышащий анус Шницеля. Но Даник, который в графе национальность отписывался «Измордованный», приготовился к принятию реальности в том виде, в каком она предстала перед ним в последние полчаса.
Заворожённый Тыберий засмотрелся на картинную галерею, представшую ему в виде Сигмовидной и Нисходящей толстых кишок пациента. Это не были Моне или Ботеро, а типичные Пикассо и Гойя, но такими мастерами как Кароваджио и Илья Ефимович Репин в процедурном кабинете не пахло и в помине.
Едва пришедший в себя Даник дёрнулся и томно застонал – видимо его застолбило ректоскопом, или он испытал гестаповские методы влечения, или переваривал мысли в своём котелке на медленном огне. Даник влажно вздохнул, как бы проверяя плотность воздуха, и замер в многообещающей плейбоевской позе с не потерявшей пикантность приподнятой кормовой частью. Его лицо мима изредка меняло бескровные гримаски.
Даня сумел, замявшись, застыть в прерванном сегментном движении, напоминая не то гусеницу на ветке, не то кота, влачащего жалкое существование с консервной банкой на хвосте.
– Брось дрыгаться и не пытайся улизнуть от ответственности за результат процедуры, никак в цель не попаду, – рявкнул Тыберий, сфокусировавшись на предмете проктологического обожания.
– Пить надо меньше, дохтур, – невзначай ляпнул Шницель.
– Посоветую вам, больной, поменять подлючее настроение на что-нибудь более практичное, к примеру. на экскурс в прошлое, где вы, в нитевидных воспоминаниях, как всякий нормальный член общества, распивали на троих на углу падения в градусах.
– Пугающая осведомлённость о том о чём вы, доктор, имеете весьма смутное представление. Впрочем я, как чемпион по произвольным упражнениям в половой щели, уже прикладывал грелку к голове – резине, представляете, не помогло.
–  Обладая недвижимостью и смекалкой, пробуйте другое, все мы в итоге превращаемся в растения, некоторые – в сорняковые.
– Как это понимать? Я уже не раз оступался.
– Выйдите живым, закажите в бутербродном кафе «Блин, дашь!», испепеляющий коктейль «Фугаска», с алкогольной усвояемостью в 10 сек., и забегающий на огонёк, обложенный асбестом.
– У меня появилось ощущение проктологического опьянения в пояснице, будто протрезвевшие матросы подтягивают меня за подмышки вместо трапа к эсминцу, а смеющиеся дельфины машут дорзальными плавниками и хлопают боковыми по щекам, пока я ползу по не целованному полу, нуждающемуся в цеклёвке. Похоже в Атлантике полный аншлаг, а я уже по горло сыт блудом.
– Блуд не деликатес, Даня, и порционного блуда не бывает.
– Доктор, он существует, но непосвящённым его не подают.
– Пора вам избавляться от психологии трущоб, и гонококкового перепляса «Гонконг». Откупорьте бутылку пива. Поверьте мне, у меня в семье имеется опыт в этой области – мой прадед, ездивший на перекладных (поэтому я летаю с пересадками), он же начальник тюрьмы граф Мурашкин-Похоже умудрялся как следует заложить за воротник  и  не остаться нищим, и всё благодаря своей внучке – моей матери, трудившейся укладчицей # 254 женских прокладок «Алые паруса» на фабрике имени Александра Грина.
– Вы меня расхохотали, доктор! Вы как наркодилер, распространяющий закодеинированные послания без аннотации. Люди развивают интеллект. Машины – скорость. А ваши позабытые окурки-старики не пример. К счастью не все мы взрослеем, и мне хочется подольше  остаться ребёнком, купаясь в золоте осени.
– Видите, уныние как рукой сняло, – заманчиво улыбнулся  Гуревичукус (сказывалась его гнусная проктологическая привычка глядеть поверх дышащих H2S вулканчиков геморроидальных «очков», расцветавших розовыми хризантемами, и уходить в рекламу неразбавленного забутыленного прощания «Байкал!»).
– А если серьёзно? Вы можете детально описать оргазм, обходясь без дурацких шуточек, за которые расплачивается гомериканский налогоплательщик не только разорванной жопой но и...
Продолжения не последовало. Вопрос платёжной способности остался приоткрытым, как рот. Тыберий проигнорировал выпад лежащего плашмя, отшлёпав его по ягодицам.  Если бы у проктолога осмелились спросить, что его интересует в данный момент, то услышали бы дикий ответ – две вещи: всполошившийся багряный закат рукавов и кто зажигает светлячков в кустах перед офисом?
Крайнее удовлетворение заскользило по лицу пострадавшего, который не любил переспрашивать. Под пальцами врача геморрой поспешно скрылся в ребристой Прямой Шницеля., Кроме чека, выписанного за процедуру, удача стала для Тыберия высшей наградой. Полипы, к огорчению проктолога, не были выявлены, и операция по их вычлению отменялась. Доктор строго соблюдал  правило «Если больной идёт на поправку, уступите ей дорогу».
Расстроенный Тыберий, одетый с корундовой иголочки дикобраза, грациозно сорвал десять напальчников, вознамерившись самочинно покинуть процедурную, но неожиданно обратился к страдальцу с довеском напутствия: «Ваш гастрономический отдел требует обследования, могу порекомендовать гастроэнтеролога. Правда, он создаёт впечатление фанатичного человека, у которого в бескрайнем плывущем планктоне голов  нет своей на плечах, потому что голова превратилась в обыкновенную жопу. Ха-ха!»
Даник, не взирая на превратность судьбы, согласно закивал, и в его вокале запенилось «Советское шампанское» на языке близком к идиш – нечто философское, в переводе приблизительно такое:

Море нежным котёнком на гальке урчало,
Исполняя свой миллиардный сонет.
Я спросил – ты дало этой жизни начало?
Не ответило море ни да, и ни нет.

Наблюдал вихри солнца в закопчённые стёкла,
Ведь не зря все считают – начиналось с него.
Я цитатой спросил из трагедий Софокла
И услышал в ответ тишину, ничего.

Тёмной ночью разглядывал кратеры лунные,
В луч контактно входил, вопрошал у луны –
Внеземное скрываешь ты, нечто разумное?
Но... ни звука с обратной её стороны.

Да, со мною творятся странные вещи,
Чтоб сбежать от вопросов, уехал в село.
Там я встретил простую крестьянскую женщину,
И она мне сказала, – я начало всего.

– К чему это вы? – удивился обескураженный результатом не вполне сдобного теста (multiple choice) склонный к гиперболизации  доктор Гуревичукус, время от времени о-гол-тело впадавший в депрессию между двух грудей редко приходящей любовницы, липнувшей к нему облепихой со всевозможных сторон.
– А вы и не заметили, как в стихотворении увяли лепестки прозы? Но не огорчайтесь, навар-то с меня мизерный, как с Оранжевой революции, которая ни с того, ни с сего покраснела. И потом меня последние пять минут преследует ощущение, что вы театрально прохаживаетесь в заднем проходе меж обитыми моей кожей чреслами, всем своим поведением показывая, что преднамеренное молчание является отрешённым изложением проктологического мышления в стенах этого офиса.
– Пожалуйста не вводите нашего доктора в заблуждение. Процедуре капут. Старайтесь не терять присутствие духа, держа деньги в деформировавшемся или вздутом банке, заверяю вас, я ни за какие коврижки не подряжусь его искать, – несгибаемо гудела Гертруда Вердикт. Шницель сполз со стола в причудливые тени пугающей неизвестности, в момент, когда бородавки рассыпались по лицу медсестры подавленной виноградной гроздью.
Ощущение, что его жарят на монголоидном мангале «Золотая орднунг», не покидало бравого перевёртыша на кушетке Даника Шницеля. Измождённый в высшей степени «эстетической» экзекуцией, он ограничился отзвуками фразы, позаимствованной с автомобильных номеров в Монреале, и не понятно к кому обращённой: «Je jamais souviens» (же жаме сувьен), что на чистом утрусском означало «Я никогда не забуду». А чего? Почему? Зачем? Кто знает? Вей, сэр, вус?! Так и остался узелок неразвязным на память, да простится нам за все наши смертные огрехи!
– И как говорится, а зохем вей, давно пора наложить санкции на липосакцию, –  хором вторили ему жители провинции Квебек, догадавшиеся что хромосом не рыба с хромовым покрытием.
Низкорослые не ле галлы продавали на перекрёстках по пятницам цветы для ублажения исторических традиций религиозных евреев. В остальные будни они впиндюривали лежалый товар в целлофановых пакетах, оживлённый красителями, разношерстной проезжей публичке. Неподалёку от них турецкие украинцы пооткрывали магазины «99 центов», любовно называя их в честь посёлка городского типа «У-у-у-блёвка» и распевая:

Сегодня мухи вялые
кусать прохожих ленятся.
А мы ребята шалые
ведём себя, как ленинцы.

                Несознательные домохозяйки объединялись
                в  «Кружок Любительской Колбасы».

     Глава 65.   На Драйтоне

Тыберий не кривил душой – природа щедро наградила его соответствующими ногами от шеи до земли и низкопробным золотом сомнительных россыпей, которые он при случае вставлял где надо и не надо. Насмотревшийся в бездонные зады проктолог Гуревичикус на утончённых кривульках выкатился в клубе сигаретного дыма из подъезда на Драйтон в 3.30 пополудни (время бесцельно пасущихся и баснословно дорогих в семьях женщин).
Душный закат отглумился над лужайками Брюквина, заключёнными в железные оградки. С океана маккиавеяло прохладой.
Летом развороченный муравейник Драйтона гудел по-вавилонски. Пока водители на шоссе, пролегавшем на уровне окон третьего этажа, в трафике нагоняли друг на друга тоску бамперами, народная хартия свободы стада, ополчившегося на себя, принимала похребетное участие в гуляниях по променаду, никакого тебе суматохеса. Из ресторана «Мозгва» на пенсионеров выливалась ароматизированная блатняга «На маслобойне пузико играет».
Энрико Калбасиос и Спиридон Балбесито шли под руку, раздавая привычное «Здрасте» направо, а кому и налево. Сегодня эти двое не скучали. Возможно, что заштатные обыватели принимали их за новоиспечённых влюблённых, но это не соответствовало действительности – горячими были только взгляды, которыми они удостаивали друг друга или, если это кому-то угодно, обменивались. Никто не замечал лавину любви, наползавшую на бритоголовый затылок Балбесито несоразмерно большой шляпой.
– Поди raspberry что это за ягоды в стране, где тараканы прогуливаются по крышке стола, останавливаются и приветствуют друг друга, – прошепелявила обегемоченная тётя Маня Кравчукойц с Пятой улицы соседке по инвалидной коляске Стэлле Огульной, пребывающей как и она в состоянии рассеянного склероза.
– Пора сменить пластинку, – хихикнула та, прислушиваясь к мелодии своей вертлявой молодости, и вытянула правой забинтованной рукой изо рта пластмассовую верхнюю челюсть, одновременно набирая отёкшей левой на мобильнике номер зубопротезной клиники, как бы доказывая окружающим неграм и пуэрториканцам, что только женщины могут делать три дела сразу – говорить, слушать и звонить не по делу на очень иностранном языке.
– Что-то вы сегодня, Стэллочка, разговорились, вместо того, чтобы одиноким вечером утешать холодную говядину под красное вино в приступе распухшего самолюбия, – заметила тётя Маня, тщательно скрывая зардевшийся от смущения анус.
– Это с моими-то зубами? Доктор только вчера снял щеколду с губ. А у вас, смотрю, ещё не прошли месячные негодования, попробуйте сменить гордое одиночество на мудрое уединение, глядишь, и ты уже в чудесной стране собес-сцененный суперстар.
– У вас не душа, а саморазмораживающийся холодильник, – возмутилась тётя Маня, затаив против Стэллы дыхание – что ни скажи, сохраняете спокойствие, чтобы не осрамиться.
Авеню в районе 15-й улицы извивалось покосившимися на горизонт домиками и пьяными деревьями на ветру. Настроением от Первой до Десятой улиц бесцеремонно владела пасмурнятина.
По авеню шастали жмурики. Ромбовидные бабы передвигались с креветками улыбок на отороченных пушком губах. Они были выходками из артритных колен, выброшенных из Египта Англии, Франции, Испании. Расфуфыренная улица была забита её низкопоклонницами. В море шляпок, раскачивавшихся разноцветными шлюпками, носительницы их, облучённые телевизионными знаниями, страдали от карантина на гвозди, гвоздичное масло, и казарменного положения в казино. Эластичный голос сверху вещал шафрановые новости, по интонациям которого догадывалось, что вчера он перенасытился пьянящим воздухом и целовал в гостях мочеспускательную ручку унитаза.
Доверчивых смельчаков-вкладчиков, околачивавшихся у банка на углу Пони-Айленд, поджидал коммерческий успех тех, кто успел их обмануть, путая Уотергейт с Фаренгейтом, а в небе (на стритах) курлыкала флотилия журавлей подъёмных кранов.
На Драйтоне властвовал закон «Спроса на предложение, разбирающего смех по частям», поэтому сохраннее было ни у кого ничего не спрашивать и не предлагать. Это правило не распространялось на приезжих. Фланировавшие по бордвоку крестики и Нолики становились объектами сегрегационного внимания ловкачей и собственных иллюзий по отношению к этому по своему милому местечку. Хотя в муниципалитете велись переговоры о воздвижении памятника на перекрёстке Пони-Айленд авеню и Драйтон авеню (две авеню могут пересекаться только в Брюквине – на них шла пешая борьба за существование). Сооружение планировали воздвигнуть у здания банка. Тогда, по мнению ведущего неизвестно куда скульптора Клары Пчёлкиной (автора диссидентского проекта «Сперматозоидный дефицит при подходе к яйцеклетке») площадь напоминала бы Трафальгарский сквер, а памятник адмиралу Нельсону демонстрировал висюльки грудей и забрюченные прелести в полном объёме, споря с неповторимым мухинским шедевром «Рабочий и компотница».
Два драйтоньера-представителя утешительной фирмы «Импорт-Эскорт фривольных идей» направляли стопы к океану с неводом для отлова крабов, находящихся вне закона.
Обозлеватель журнала «Дуршлаг знаний и междометий» скопидом Фрол Ауто-до-Фени искал вход в здание, где не было  выхода, всё больше убеждаясь, что калечат людей по-разному – одним перебивают ноги, другим мысли. Его раздел «Дорогой читатель, ты рехнулся, значит, я добился желаемого результата!» имел беспрецедентный успех из-за фотомандража пляски святого Витта вместо водоразборной колонки редактора. В этом журнале старики-глухари и старухи-цесарки, одолеваемые неутолимой жаждой распостранения званий, знакомились друг с другом по социальным программам: «Помощь белым районам перенаселённым райскими чёрными детьми», «Преодолеем животную несовместимость», «Наши шахматисты прогадывают на несколько ходов вперёд».
Президент союза парикмахеров Бебочка Санблат затаскивала под объявление: «Кто вам занимался постановкой свалявшегося волоса?» бородатую клиентку. Под аркой шла бойкая распродажа проституток, и какой-то древний папартник неистово торговался за скидку до 50 %. Лишь одна бессутенёрная гордячка Армада Вернуха часами выстаивала невостребованная, на манер подвыпившей цапли с лягушкой в клюве, опираясь плечом на фонарный столб.
Нечёсаный бард, страдающий ущемлённой грыжей самолюбия, Гера Монолит, битый под дых и ниже, бесцельно слонялся от тупого угла к острому в поисках языкового репетиторства. Он завистливо бросал вызовы в лицо, за одну вакханальную ночь разбогатевшим шлюшкам, напевая провокационную песенку: «Отбил девчонку, как свиную отбивную, и пачку с бёдер собрался получить». Прохожие устали кидать Гере сдачу в кружку от пива. Он принял это за выпад против представителя многострадального шоссе человечества и, поняв не двузначный намёк по поводу отмывания людей от денег, сменил вызывающий контроверсии текст на ипподромную тематику «Ужели это я стреножил вас в постели?», закончив «А я иду Шагалом по тоске, и я...»
Затворник на четыре замка Яцек Пройдоха необременительно для прохожих крепчал желудком, страдающим хроническим колитом перед прохождением рентгена. Всё началось с того, что  у него раскрылись новые горизонты, рот от удивления и потовые железы, когда проходила полемическая беседка на двоих с женой железнодорожника. До этого ему снились «Корневильские колокола» на Галапагоских островах, набивные ткани измороси на венецианском окне, карточные дожди и вигоневые вигони, ныряющие в ледяной окрошке. Окружённый беспозвоночными головорезами в комедиях положений, фармазонщик Франтишек Донимал подбадривающе покрикивал: «Урою, падло!» Он чувствовал себя в безопасности, носками штиблет прокладывая дорогу в густой толпе, оратором ощущающим себя социальным растворителем и звеньевым, занимающимся в трудовой день приписками колхозникам. Франтишек осознавал, что нет ничего ужасней для вора, чем находиться в невыносимых на лоточную продажу условиях.
Казалось вытянувшиеся на ветру ветви деревьев выскрипывали тягучие мелодии, директору ресторана «М’обильный» Абдурахману Безбулды, бредящему карьерой состыковщика рельс, чтобы переводить дух на другие пути в террористических целях.
Раскрасневшаяся от спиртного бродяжка Здрасте Вам (яркая представительница литературно-иронических пигмеек) переплыла через лужу, пережив первую задержку менструации в эмбриональном развитии. Голый человек-саранча стоял под фонарным столбом и выкрикивал нечто бессвязное в рупор ладоней, но никто не обращал внимания на экзотичную форму его гениталий, обтянутых трико из воловьей кожи. Дородные полицейские, с превеликим трудом вылезшие из машины у пиццерии, даже не удосужились взглянуть на нарушителя в свой обеденный час, который они, как их коллеги-тюремщики, называли камерdinner – ремни безопасности розгами горели ниа их потных грудях. Привыкшие ко всему, они правильно рассудили, что в броуновском движении толпяной окрошки ничего не составляет быть сбитым... с толку.
Расторможенные «комплименты» притормаживающих на перекрёстках водителей гулко отдавались в ушах прохожих и на их зубах, скрежещущих пляжным песком, занесённым ветром с Драйтона. Конфигурации распальцовок озверевших за рулём собственников, очень отдалённо напоминали интеллектуальные полемики, не требующие расшифровки. Вариации на тему пальцев попадали в прямую зависимость от меняющихся цветов светофоров и оставленных родственниками букетиков у подножий столбов, напоминавших о тех, кто расстался с жизнью под каучуковыми колёсами. Вслед за памятью о жертвах автомобильных катастроф цветы увядали в уличной гари. Таксисты, перевозбужденные предстоящим введением кредитных карточек в виде оплаты за проезд, с присущим только им одним везучей шофёрской логикой ожидали увеличение наездов крутых, ведущих разгульный образ житухи.
Паяц Бука Улюлюкин на ходулях набирал зияющую высоту, набивая ветром карманы развевающегося на голом теле пиджака с орденами. Возникало подозрение, что его преследовали одноногий случай и ницшианское мировозрение на грани принятого на широкую грудь кормящего отца, нескрываемую  пиджаком без пуговиц. На угол 6-й Драйтона вышла на раздачу сексуслуг и  всеобщее обозление Инна Гурация (она же коренастенькая Настенька Желваки дочь афининспектора), чтобы с тоской в запавших глазах, поэкспонировать тело испещрённое татуировками. Насквозь пропитанная вульгарным сексом, она раздавала листовки, рекламирующие доставку доступно-весомого удовольствия на дом.
По авеню во всём чёрном вышагивали монахи-иезуиты – эдакое смешение ряс. Они проводили теологический опрос прохожих «Вы играете в цацки?» и приплюсованно раздавали программки похудения «Худеем вместе – вымираем отдельно». Бывшая преподавательница титанов поэзии «Серебряного века» в младших классах восторженная полемистка среди пальм Агриппина-Колада Сотби, которую когда-то неудачно в виде поощрения изнасиловали не тем, постукивала рыбными палочками по китайскому барабанчику. Она объясняла группе японских туристов, что гласные – ударные, а не на всё согласные – бездарны, и виной всему непредсказуемые сказуемые тусклых воспоминаний. Свои лингвистические туры дама неизбежно заканчивала летучей фразой: «Жалко, когда люди, крепкие задним умом, как я, уходят из жизни задними проходами, не досаждая зажравшемуся эстеблишменту».
Появился шестицилиндровый джентльмен – центральный нападающий из-за угла Стив Мазило. Он менял шляпы, вынимая их на ходу из саквояжа Сугубо Личных Соображений сообразно со временем дня, которое не стеснялся спрашивать у испуганных прохожих. Часов у него при себе не было. Чудак считал себя недостойным проверять Время. К разряженному пространству у него проявлялось уважительное отношение – он занимал минимум его, демонстративно жуя гранёный стакан. На животе джентльмена было вытатуировано «Не устраивайте мятежа в пустом стакане! Стаканы не виноваты. Виноваты те, кто их гранят!» И только старый Буратино не видел дальше собственного носа – это можно было если не понять, то оправдать и предвидеть. Ему приснилось, что он восседает за столом в кругу олигархов с алмазными трубками в зубах и рассуждает об увеличении прибылей в Якутии.
Из дверей «Дома престарелых работников НКВД» рвалась на волю всепрощенческая песенка «Для зубоскальства сгодятся протезы». Запевала безутешная вдова обезглавленного Горыныча по кличке Огнедышащий попка, по чьему-то наущению замесившая роман с блинами. Обитатели прибежища не выезжали в столпотворение, считая, что помогать нищим – то же, что коматозному больному не туда ставить английское произношение.
Карманники, наделённые притягательной силой и вкрадчивыми в карманы голосами, внешне ничем не отличались от карманьольцев с повадками диких зверей. Из точных наук их интересовало содержимое чужих или родственных им по духу карманов.
Их приятель, женоподобный заплечных дел Мастер, не прочь был превратиться в Маргариту хирургическим путём с помощью великодушных спонсоров, надеясь отыскать лохов в оттирающей его толпе, валящей как пар изо рта в морозный день.
Перед театром «Миллениум», какой-то инвалид отстегнул руки и молитвенно сложил их на капоте Шевроле в знак протеста, что там ставят «Бесы и оробевшие арабески», но несмотря на это, толпа подчистую мела билеты по цене неробкого десятка. 

Поллитру я уговорил,
Когда с тобою в ссоре был –
Мы расходились понемногу.
Жизнь представлялась трын-травой,
И я с понурой головой
Пошёл искать свою дорогу.

Её выступление сопровождалось ансамблем «Распутница Распутица» под управлением японской трубочистки Такаташи Покеда – он, она и оно в унисексе, как логическое продолжение крепко-накрепко вошедшего в моду неопределённого рода. Ханжи усмотрели на панорамной рекламе застывших в улыбке губок, обтянутых прозрачным трико, изнасилование ручной работы, а с ним и фривольную пропаганду. Они бросились названивать в полицейское управление, а кто и в муниципалитет.
На углу Шестой улицы крутой увалень-нигилист с мировой аскорбинкой в глазах, который подходя к пляжу спрашивал у полицейских с выпеченными солнцем лицами: «А где у вас тут лежат бабки?» втолковывал свои нестандартные взгляды  собравшимся вокруг него любопытным. Отражая несогласных с ним и на него нападающих, он неторопливо разбрасывал их по сторонам, приговаривая: «Только мне одному и видно, что в стране дефицит – на поэтов дантесов не хватает».
Кореша-защитники стояли в торжественном молчании, сложив руки-секачи на груди, а голкипер из той же команды разминался, пятнадцатый раз подтягиваясь на поперечной перекладине, изображая из себя затворника от ворот поворот.
Безусый шпингалет, взращённый на шпинате, с чувством юмора способным опреснить солончаки, не обращая внимания на побоище, рекламировал отложной «испанский воротничок». Он не висмутовых препаратов, якобы избавляющих от люэса.
На перекрёстке «Тревог» суетился шарлатан Эзра Портной –  зазывала на бал «Ласт» и в беспросветное будущее, приглашая любителей Альта Моды на обшлаговое представление «Драйтон бич», где разбогатевшие на гуманитарной помощи распластались на не распроданном яично-порошковом песке копчёными конечностями.
У агентства путешествий «По матушке по...» подвыпивший виталец в облаках не устоявшийся тромбонист, удачно утрамбовав пассаж, свалился у водосточной трубы, образовав металлогруду.
В метре от него бедовая смуглянка Стэлла Лафа-yet, поклонница культа Драной Обезьяны, безразмерно гордилась приобретённым с рук лифчиком со следами млечного пути кормящих грудей. Она несла пышное тело по закодированному вызову, как бы говоря, что не стоит судить людей по первому непростительному проступку, если за ними тянется длинный список преступлений.
Стелла (она же Нелли) не обращала внимания на сыпавшиеся на неё предложения, и проходя мимо западни-урны, выбросила осиротевшую пачку сигарет «Парла мент» на мостовую со словами: «Теперь, падлы, швыряют отбросы общества куда надо, благодаря мэру Гульбельмо Апломбергу, избранному им самим за 100 миллионов на третий срок. Спасибо Гуля за то, что не мешает ночным бабочкам в сполохах чертополоха пользоваться спросом у мотыльков в мотелях».
Безработный флейтист Понкрат Захуэрос с лицом проросшей картофелины брался за любую работу, закатав рукава Лены и Енисея, необъятная Обь оставалась вне его компетенции. Он только что вернулся из Австралии, где рассовывал листовки по карманам кенгуру. Теперь Понкрат фальцетил «Полёт Шмуля» без нот и аплодисментов, куда Мордехай телят не гонял по инструкции к пользованию долгосрочными любовными приборами и обязательствами. Сейчас я постараюсь познакомить вас с факторами, которые оказали влияние на формировании Захуэроса как личности.
Родители оставили его в младенческом возрасте под непонятным предлогом, который в словаре отыскать не удалось.
Будучи пацифистом, отказывал себе в поедании чеснока и лука, ибо они безжалостно убивают микробную фауну и бактериологическую флору.
Прямолинейности с боковыми карманами предпочитал концентрические окружности, измеряя площади в круглых километрах.
Потакая слабостям сильного пола, представлялся наследным прынцем, раскатывая губы спутницы в карете Скорой помощи.
Дрессировал карманные деньги, чем состояние не преумножил.
В полемике, когда вскипало возмущение, снимал пенку с губ и перекладывал ответственность за её появление на других.
Притоки Великих рек считал стекающимися обстоятельствами, а в женских штурмовых бригадах выискивал оловянных солдаток.
Игнорируя стёртые впечатления, открывал почтовый ящик и бросал вслед сопроводительное «Весьма...».
Рассказывал наверченные душещипательные истории и прозрачно следил за наполнением слёзных мешочков у прилегающих женщин, занимающихся любовью с уведомлением.
Отклонил на 45 градусов предложение жениться взаймы.
Доказывал, что у определённого образа мышления в Истории существует задний вполне приемлемый ход, тогда выносятся решения и бескровно отворачиваются светлые головы.
Бросал неустрашимый взгляд на себя в зеркало и на будущее.
Подъедал глазами дам, без срока давности – времена, когда они приседали перед ним на корточки, канули в лета.
Спросонья принял галстук ядовитых цветов за разъярённую гадюку и заколол... в рубашку.
Грозился высечь свой псевдоним в камне.
Так как теперь мы слишком много знаем о флейтисте сеньоре Захуэросе, я считаю, что он не представляет для нас особого интереса. Разве можно онемевшему от удивления верить на слово?
Рядом с Захуэросом (с приклеенными наспех к яйцам пейсами) вовсю старался Гелий Барабанщиков. Из симфонического оркестра ударника выгнали за неуспеваемость вместе с китайскими палочками для риса (он захрапел на Мусоргском литаврическим сном, устав смотреть в оплывшие стеарином горящие глаза свечей).
Медвежатник со стажем и жемчужным вздутиком на мизинце, назвавшийся штурмовиком из штрафной эскадрильи «Нормандии нема» Крис Культя страдал гайморитом и непочатым комплексом знаний. Он отдал приказ братанам о налёте на невинно-водочную базу. Но за час до намеченной операции выяснилось, что она отменяется. Тогда Крис задумался о поджоге здания суда в отместку властям за своё тёмное прошлое. Одно смущало Культю – при сегодняшних вздутых ценах на нефть это дело могло не выгореть дотла, если его не вспрыснуть. Ведь в жизни нет ничего стабильного, кроме Периодической Системы Мендель-Еева, говорила его придавленная излишними заботами мать – шустрая старушонка-кочерыжка, предлагавшая на авеню из-под полы вафельные трубочки с кремом для бритья и себя врасплох не в самом чистом виде на панцирном матраце рыцарского происхождения.
У бутика «Берта» обладатель напыщенных жестов и проныра из одного конца бассейна в другой Нюма Лацкан, по ошибке сунул руку в собственный карман и кончиками пальцев ощутил как на дне его сладко похрапывала завалившаяся на бок монетка. Нюма,  записавшийся то ли в подстрекатели-кузнечики, то ли в лобо-трясы, афишировал себя действительным членом по недвижимости и почётным участником вавилонского столпотворения. Ничего не смысля в бизнесе лимонов и апельсинов, он принимал в них долевое участие. Ещё мальчишкой он уверовал в то, что когда в стране отменят классы, останутся одни перемены. Возможно поэтому с наступлением сумерек Нюма, говоря как по-писаному, вынимал фосфоресцирующие съёмные челюсти, выполненные в гамме зубов всех цветов радуги и показывал их под перессудный банковский процент любопытным. Возмущённая и не на шутку перепуганная популяция пропустила провоцирующего безумца вперёд. В отделе сумок он, полагаясь на спецэффекты, по установившемуся ритуалу приставал к продавщицам: «Есть ли у австралийских сумчатых нагрудные карманы?» Зачем это понадобилось человеку с истощёнными ресурсами и отсутствием перспективы на кроватную идиллию, отсидевшему свой срок допоздна и поперхнувшемуся собственной затылочной костью, оставалось загадкой из загадок.
Из окна второго этажа человек-акула распространял  трактат «Десять способов выращивания перлов в человеке-моллюске». Встроенный аквариум с тропическими рыбками на все гастрономические вкусы выставлялся под просвечивающей кожей его живота и параллелепидился над внушительным титровальным агрегатом. Но охотников вылавливать водоплавающих не находилось.
В кафе «Аромат цикория» (под гитарные переборы с недобором в минорных нотах Маноло Недоплата) кто-то из напористых на неприятности слесарей-водопроводчиков, навязывающих санузлы, подобрал идею, шлёпнувшуюся об асфальт. Он клятвенно пообещал выловить из неё утробные звуки, пылесося мохеровые носки в обувном магазине «Босоножки для сороконожки», дабы избежать налоговые удержания с недержания.
Используя оголтелую рекламу, другая водопроводочница Шейне Шинкарёва под невразумительные выкрики, раздававшиеся всем кто хотел, об отсасывающих мощностях «асса» уминала дармовой наполеон, шоколадным кремом  осевший на углах её рта, траурно подчёркивая его багровую бездну. Шинкарёва, безуспешно доказывала зевакам, что выпровоженный ею муж Роте-Голд-Грау-Вайс-Зильбер-Грюнер, неприспособленный к честному заработку телом, преодолев фонетические умляуты неудобоваримого немецкого языка, претерпевает затяжной адреналиновый выброс, надеясь занять тёпленькое еврейское местечко под обанкротившийся процент. Это уже потом перед людьми со средне торчковой ногой открываются все двери и попутные неисчислимые возможности.
А рекетиры? Водились ли здесь рекетиры? Обольщаться на этот счёт не стоит и зарекаться, конечно, тоже. На то они, брат, и крутые, чтобы бывать наездами по щучьему велению сердца, пока кто-то определяет период атомного полураспада страны.

           Заслышав боевой клич «Оргазм!», пьяные сперматозоиды
                рванулись по семенным протокам к выходу.

     Глава 66.   В поисках справедливости

Спрос на товары и услуги флюктуировал от праздношатающихся до беспорядочно запаркованных машин всех пород на распухшей щеке непроезжей улицы.
Цифры падали и взлетали в зависимости от внешнего вида покупателей (один из них был удивительно похож на Франца-Иосифа – повелителя австро-венгерской лоскутной империи).
Какой-то невозможный шутник из долгопишущей братии, готовый нарезать Лимонова на дольки, запустил злорадный слушок, что книги эмигранта Орфея Облатова, с отпечатками зековщины и вохровщины, пережили рассекреченную мутацию мудации, в тисках буржуазной морали и цензуры в которой квасились не один год.
Теперь они выброшены в продажу в колбасном отделе гастронома-побратима «Елисеевского» «Интернешанель #5», где толпа образовывалась на примере одиночек, а самая достойная её часть с недожёванными пирожками, набитыми «капустой» в защёчных мешках, жаждала вовремя попасть в дальний конец Пони-Айлендского Луна-Парка, чтобы потом не застрять на обкуренных дорогах в заштопоренных пробках траффика среди лопающихся дождевых волдырей на лужах.
Там в Луна-Парке экстрасенс-провидец Ив Побирюкин (мастер с понтом по пинг-понгу, которому посчастливилось пить в посевной компании фанатов-теннисистов, спящих с сетками на волосах) проверял содержимое кошельков доверчивых идиотов. Ив (он же Иван)  просвещал интересующихся его тёзкой Монтаном-Леви, а именно, с какой именно целью самоотверженные и одержимые стремятся добраться до обратной стороны располневшей Луны, и что им там от неё надо, а также не является ли это переосмысливанием материального положения смертных на Земле?
Во время сеанса одновременной игры с незнакомкой в последнем ряду театра «Одного альфонса, заезжего гастролёра любви» Побирюкин раздавал брошюру «Скоропалительный секс – дурное предисловие к скоропостижному курортному роману». Соседи по чреслам (с сильно урезанным достоянием) расхватывали познавательный материал, судорожно захватывая сушащий глотки кондиционированный воздух, и сбегали из актового зала подышать к океану после фразы с начинкой, которую экстрасенс повторял с завидным состоянием... здоровья: «Где ваша вторая пуповина?!»
Бузотёра Талмудяношвилли, с жалостью глядевшего на Побирюкина, работавшего засушив рукава, разобрал головоломный смех, собрать который он не решался, но выкрикнул, – Человек из чужой галактики сломался! Это также практично как от беззубого требовать держать язык за зубами, а в лютый мороз лизать полозья самок, или спорить в бражке, что лучше глаукома или катаракта!
Перед рестораном «Императрица» лысый бард, празднующий волосяной «Покров» с мумифицированной сигареткой имитировал Боба Дилона (Борух Циммерман), развлекая бесшабашных драйтонцев двусмысленной балладой Л.Т.М., который с момента рождения, превзошёл Вольфганга Амадеуса Моцарта, не обладавшего даром перекладывать стихи на музыку в обратном порядке. Кустанай его бровей поражал знатоков генсека, сердце которого радостно стучало об ордена и медали, наповал. Такие как, отправляющаяся за покупками Бригита Волокита, не стеснясь в средствах), забрасывали монетки в вальяжно валявшуюся кепку.
Надо отдать дань нейтральным странам – шведов и британцев среди эмигрантов в проулочном кафешантане «Бретельки по вкусу» не было, всё наши люди, не считая китайцев, корейцев, индусов...

Что творится в кольцах Сатурна,
Протрезубил властный Нептун,
Не пора ль ему стать покультурней,
Взяться за окольцованный ум.

Уличён в отклонении от Солнца,
Он к Венере собрался лететь.

А Юпитер смеётся,
Есть от Гойи доносец,
Что Сатурн пожирает детей.

Марс воинственный трубно вмешался,
Сколько можно опасность терпеть,
Разорвем кольца, хватит якшаться,
Упадут тут же цены на нефть.

Уличён в отклонении от Солнца?
Нет, вина его посильней...

А Юпитер смеётся,
Есть от Гойи доносец:
«В полотне пожирают детей!»

Предлагает живчик Меркурий,
Наставляет мудрый Плутон,
Прекратить беспросветные бури,
Потому что наносит урон

Не Сатурн отклонением от Солнца,
Пуп Земли с вереницей затей.

А Юпитер смеётся,
Над системой смеётся,
Где Сатурн пожирает детей.

Проктолог, боясь, что кто-нибудь заденет его за живое, проверил, застёгнута ли ширинка его маленького выскочки (она же прорешка), и свободным от зипперных забот кулаком принялся пробивать в пёстрой толпе дорогу к популярному (у практикующих врачей) кафе под многообещающей вывеской «Микробные вирусы». Первым делом он позвонил коллеге акушеру Горджес Озверяну – признанному отцу высоких стандартов оральной гинекологии, скоропостижно окончившему медицинский факультет имени «Акушера Навои» и впоследствии прославившемуся прокладкой спорной лыжни в родовом отделении психиатрической больницы в промежности между Сциллой и Харибдой на высокогорном курорте в Альпах. Пожинал эту славу Горджес не первый год, и за указанный отрезок времени не одна пара лыж и палок без зазрения совести пролежала на сохранении. Озверян искусно умел ставить непреодолимые плотины в течении вернологических заболеваний, за что одна возмущённая неоконченной процедурой цыганская пациентка наслала порчу на его подмоченную репутацию в руководимый им абортарий «Чаще чеши репу – по тыкве не вмажут».
Тыберий и Горджес договорились мирно посидеть в кафе тритонов «Притон знаний», прежде чем через неделю отправиться на долгожданный приём, организуемый каракатицей с глазами навыкате мадам Пелла-Геей Стульчак, дабы убедиться, что приобретённый ею удешевлённый набор красок скрашивает одиночество, продолжающее оставаться самим собой. Предварительная встреча  коллег превзошла все ожидания и прошла в обстановке  договорённости медицинских практик по ограблению федеральной программы Медикер. Врачи по установившемуся правилу удобрительно молчали свысока. По насупленным лицам было заметно, что каждый из них блюдёт свой небескорыстный интерес.
Какой-то дряхлый дервиш в рубище стал приставать к врачам. Выудив у них ценную информацию, из которой следовало, что у обоих ещё живы матери, он стал с мальчишеской живостью в раскосых бухарских глазах предлагать на ломаном таджикском изобретение – съёмные протезы для ещё функционирующих в постели старух с бесплатным приложением Шпанской мушки для младшей по возрасту. По глазам неуловимого жулика (непоседы) полосонуло и стало видно, что он непререкаемый лгун и всякая полемическая мысль, идущая вразрез с его наглым предложением, вызовет у него приступ возмущения, сопровождаемый провокационными криками в адрес прохожих, не приемлющих лежалый товар. Единственное, что оправдывало новоявленного дервиша, – он знал с кем имеет дело, потому что вчера у него в душе пронёсся табун диких коней.
Гинеколог и проктолог, не сговариваясь, обошли старика с улыбкой восемнадцатилетней девушки стороной. Но тот не оставлял их в покое, навязывая непригодные протезы.
Отчаянное положение, в которое попали эскулапы, спасли Опа-нас и Зося, признавшие в старике Акакия Трефу, обладавшего атлетическим стихосложением. Они охотились за проходимцем, всучившим им неделю назад штампованные зубные протезы, которые старшее поколение «Клуба Интимных Встреч» с негодованием отвергло как бракованные, требуя материальной компенсации. Безвозмездно пострадавшая пенсионерская саранча, приковав внимание к себе, обратилась в суд на клуб за нанесённый морально-прикусной ущерб. Аферист Акакий Трефа, в ужасе опознав Опа-наса и Зосю, публично признал своё упущение, поспешно сбросив с себя рваный звёздно-полосатый халат с полумесяцем на спине. Сорвав с головы парик, и без того сбрасывающий волосы, он остался в одной черкеске и начал проворно выделывать ногами лезгинку вокруг остановившегося в удивлении лимузина «Белая лошадь» в сторону 13-й Драйтона без музыкального сопровождения, попутно собирая толпу пролетариев мимо и деньги с неё, как бы за профессиональное выступление с разрешения брюквинских властей.
Опа-нас с Зосей отказались от преследования, опасаясь  полицейских, явно симпатизировавших танцору. Пользуясь подвернувшимся удобным случаем, предприимчивая Зося раздавала праздношатающимся рекламки, бесстыдно копирующие более чем странный текст газетных объявлений: «Клуб Интимных Встреч нуждается в новых членах. Вступительные взносы золотыми яйцами или Фаберже. Справки по телефону 382-1113. Предъявителям сего предоставляется умеренная скидка по усмотрению устроителей».
Гуревичикус и Озверян высокомерно проигнорировали вербовочные усилия организаторов клуба, не подозревая, насколько проктолог не успеет пожалеть об этом в дальнейшем, да и самонадеянный гинеколог не будет обойдён незадачливой судьбой. Но кому из недовольных вздумается обвинять медиков в коммерческой близорукости? Пусть себе врачи спешат на  знаменательное событие – слёт бумерангов непревзойдённого воображения автора, подателя всего описанного, в котором, материально безответственный Тыбик притворял двустворчатую дверь в жизнь, как потом оказалось, не слишком ответственным лицом. Отскандалила улица, на которой не было ни Красного Креста, ни Голубого Полумесяца. А тем временем наивная и восторженная Дарья Пергидроль успела сделать доброе дело – перевела через дорогу в скудно отмеренное будущее древнюю старушку, не взяв с неё свою обычную тарифную плату, после чего Пергидроль  не досчиталась у себя в правом кармане семи таллеров. Проклаксонило до боли в жирной печени знакомое всему Брюквину такси, подкатившее к обочине на 14-й стрит и повезло-поехало подсевших на сомнительные развлечения врачей к следующему пружинному этапу безумного авторского повествования. Золотая улыбка шофёра Виктора Примулы, чувствовавшего себя коронованной особой и награждённого муниципалитетом знаком лихачества  приветствовала их в этот брюквинский вечер. Как таксист, он прославился в кругах ресторанного Брюквина тем, что первым взял своё внимание в задолжники и приковал его к радиатору, запросив значительный выкуп с пассажиров. В этом приёме было что-то от чернышевщины с её извечно-праздным вопросом «А кого бы ещё уделать?» Здоровяк Витёк сожалел, что жил не в то время, когда сдаваться в плен было некому и присовокуплять нажитое не к чему. Поэтому и руки его сами по себе опускались почти до земли, как у орангутанга. Но у него была кандидатка в жёны – Диззи. Она очень привязалась к нему, как стропы к парашютисту – ножом не обрежешь, а в таких случаях отстёгивается значительная сумма при разводе. Теперь вот и радиатор протекает, мотор перегревается, машина останавливается и Витя задумывается над трилогией «Малая семья», вынашиваемой им не первый выезд на трассу, где циник Витёк делил  женщин на легковушек и грузовых – в зависимости от размеров сумок и авосек. Когда страсти накалялись, Примула подумывал о вступлении в наполовину парализованное сообщество «Собутыльники коктейля Болотова». Мешало то, что Витёк накалывался на значительные суммы – народ перестал давать чаевые, несмотря на его чрезмерно открытый лоб (мечту контрольного выстрела). Невзгоды, ухоженные «по добру по здорову», следовало спровадить  подальше, но после касторки телепередачи «Неопознанные герои», рассчитанной на неотёсанного слушателя, к Витьку закралась в душу надежда, а не в его ли честь назван Витебск, когда вечерний туман заворачивал сумерки за угол любовного треугольника.
Правда, вопрос разрешился сам собой – время основания города, дымящего сигаретами, и его день рождения не совпадали. Витёк находился под прицелом наводящим уныние. Но положение спасла, надвинувшаяся на глаза тень от кепки-гаврош и подружка Диззи – девушка сопроводительная, три дня проработавшая в эскорт-сервисе с особыми приметами: начёс а-ля Присила (Циля) Пресли; отлакированные щёчки, полыхающие румянцем, глаза – вечно влажные в углах, сухой копчик кнопчатого носа, курортное выражение с растекающейся подсолнечной улыбкой, предвещающей взаимозаменяемые доморощенные скандалы.
В молодости не соблюдавшая условности Диззи метила в директрисы «Каблуковедческого музея мужчин», но не попала из-за слишком колоритного языка. Столовавшегося любовника с односложными всёвозрастающими требованиями у неё ещё не было и она поддерживала тесный контакт с пузатым самоваром. Когда, покуривая электронную сигарету, Губнушка сидела на подоконнике задумавшись и отчуждённо плакала на избранных языках в оренбургский платок, она бухгалтерно считала вслух, что отнимание ладоней от лица – одно из четырёх действий арифметики, где второе после приумножения – деление  мужнего имущества при разводе. Не поэтому ли со школьной скамьи неподсудных она мечтала о приобретении в дом непринуждённой обстановки и об э’фиктивном браке. «Неча на чужое зариться!» – заявила она юбочникам (шотландцы составляли приятное исключение).
Диззи ответеранила своё в общественном туалете, приторговывая футлярами от надраенных ею «очков» и вентилями утечки информации. Потом проступила светлая полоса, и Диззи ударилась во все тяжкие, рассчитывая на помощь знакомого травматолога. Но тот инфляционно потерял интерес на счету в банке и к ней соответственно – настежь распахнутые объятья закрылись
Закрученная Диззи (с волосами, знакомыми с отваром ромашки, и разноцветными бабочками-папильотками) отважилась, живя меж дикобразих, отыскать заветную иголку в стоге сена – Витино внимание. Через девять лун они расписались после одной из прекрасных, оглохших от любовных криков, ночей на жёлто-грязном пляжном песке, избежав антимониевых условностей. Среди понятых присутствовали – супруги Ганна Водоросли, с уличной рванью Мишкой Планктоном и избыточно крикливые чайки Саргассового моря. Но что-то необъяснимое угнетало её подчищенную совесть, и она решилась на дерзкий вопрос своему донельзя суженому:
– За что ты, Витёк, человека в передряге убил?
Витёк усмехнулся. Было заметно, что  полученное им удовольствие составлял сложный комплекс ощущений, включая разогрев:
– Да, это не щавель шевелить, помню, иду я по тёмному переулку, оглядываюсь, всё думаю не оплошать бы, а кто-то в спину дышит и даже закурить не просит. Ну, я и сделал всё от меня зависящее, чтобы он перестал дышать. Надеюсь вопрос исчерпан?
Так, смирившись с действительностью, Губнушка-теплушка, из всех зимних композиторов ценившая мехового Шуберта, приобрела индивидуальное пособие по любви – Виктора Примулу-Мышцу, занимавшего когда-то достаточно высокий пост на вышке с калашниковым наизготове. С таким парнем ей больше не надо было использовать непотребное служебное положение: на боку, на спине, и стоя у тектонической плитки бельгийского шоколада в итальянской кондитерской, где она вкалывала в подсобке три дня из четырёх ночей. А пока что Витёк чувствовал себя вольготно, как нелечёный грибок на ногтевом ложе, которому предстояло легче жить, когда его хозяин узнал, что за Рональдо Реал Мадрид заплатил Манчестеру Юнайтед 80 млн. фунтов стерлингов. В связи с этим у Витька, игнорировавшего воздержание и совет пляжного  инфарктника Арика Энтерлинка, избегавшего женщин, потому что тот не желал заканчивать свою жизнь на ком-нибудь мёртвым грузом, но с готовностью картошки в мундире ложился в нескольких метрах от тех кто в плавках размером поменьше.  Старик чувствовал себя с Витьком, как безработный Пьеро при занятом Арлекине, исходя из принципа: «Не ищи золотую середину там где попахивает селёдкой». Возникал вопрос – должен ли парень ранга Витька кому-то нравиться? Да, подсказала природная смекалка, но надо самоудовлетворяться из расчёта – расти большим, если, конечно, хватает средств на ювелирные украшения для строптивой, что существенно помогает в случае её ухоженных густонаселённых зарослей. Но всё это осталось позади, и Витя, не разбогатевший на торговле лотерейными стилетами, заимел обыкновение мыть руки после знакомства с гинекологом Горджесом Озверяном, ожидая от него на дороге поощрительный сюрприз или подвох. На перекрёстке  Тугоплавких Раздумий Витёк оторопел и чуть было не задавил Толика Дивиди – поставщика толя, крышующей фирме «Памир», и едва унесшего с неё ноги (по 10 кг. каждая с педикюром). Когда-то  Толик гастролировал по весям страны и закатил в  Носорожье.
Скаредный, но добрый за чужой счёт одесский пижон, самоотрекшийся от увлечения своим кредо, запомнился Витьку выхаживающим по Дерибасовской в тельняшке и усечённом цилиндре (Толян, с лицом цвета кирпичной стены, уговоривший сотни поллитровок и уйму девиц,  считал, что в таком виде сподручней вербовать и мурыжить лиц слабого потолка Недовольных действительностью и Поступившихся моральными принципами).
Многочисленное поголовье бездомных красавиц вроде Микрофлоры Приживалко умудрялось ходить в образе юношей и приготовилось отдать ему самое дорогое, что у них было – последний рубль, имеющий законное хождение по мукам только  за одну, окученную языковой тяпкой, фразу: «Если печка в доме чадит, её стоит разобрать... на собрании». Толик – сторонник безучастия ко всему окружающему не боялся продешевить – дешевле себя он ещё никого не встречал.
Витёк затормозил и выпрыгнул из машины. Старые знакомые нежно обнялись и со смехом стали перебирать в памяти, как Толик Дивиди в джинсах с подмоченной репутацией молотково загордился контактом с шляпочным гвоздём, который при каждом удобном случае сам забивался в укромный уголок. Невзирая на это неунывающий Толик в тени любовных побед ловко приторговывал тонизирующими любовными напитками и бертолетовой солью террористам в нарушение бессолевой диеты тамошних юмористов. Из-за угла появились полицейские, и друзья поспешно расстались прежде чем вынести оправдательный приговор проветриться, не подозревая, что им суждено увидеться вновь на Вечере Вальса Надувных Кукол у Арика Энтерлинка.

                Греют тёплые воспоминания – пар гостей не ломит.
                Экономлю на калорифере.

     Глава 67.   Навороты навыворот

На маскараде обломков жизней сумчатых и авоськовых в повседневной толчее всё кончалось с короля-нуля. Звучит абсурдно, но что особенного можно требовать от столь правдивого повествования, на поглощение которого обрёк себя мой читатель? Повсюду господствовала безнадёга, расписавшаяся в престолобесследии. Балет обнищал на неопределённый отрезок времени. Балерины выступали в разорванных пачках из-под сигарет, а мой путь из дровосеков в гомосеки никого не интересовал.
На Олимпе Завышенных Претензий хор беспризорных мальчиков затягивал тугими узлами зелёных пионерских галстуков песню «Меня охватила отрешённость задачника по математике», сменяемую ностальгическими кантатами тех ещё лет и незабываемых отглагольных по рёбрам времён. Кто-то из разночинцев яростно боролся за право голосовать на дороге к разухабистому будущему, не перелопачивая оборонительных позиций. Другие завидовали животным из группы «Морщинистые пятки», не подписывающимся под выуженными у них показаниями, по которым их невозможно было заставить платить алименты. Общество, в котором женщины мужают, а их спутники мало чем отличаются от них, ничего не производило кроме отталкивающего впечатления первостепенной важности. Кликуши из взвода, разворачивающегося в парадном в Маше,  проповедовали смирение без рубашек. Забравшийся футбольными ногами в китайскую вазу, чтобы соседи не болтали, что его ни во что не ставят перед запуском в производство проволочных заграждений бюстгальтеров, психиатр Луиджи Нарко-Выкуси, был изгнан супругой, за вынос из дома окончательного решения в антикварную лавку. Под давлением накладных звуков фанфар и ослепительного фейерверка преуспевавшие на ниве поэзии разворачивали лозунги правящей балом хартии, начинавшей с нуля, а надо было с единицы:
 «Нехорошо избивать человека до неузнаваемости за то что он любит поцицеронить; узнайте его как следует, потом бейте!»
«Добро пожаловать в расприделитель!»
«Экономика в упадке, нравственность страдает!»
«Настрадавшийся еврей, заражённый шовинизмом, не лучший ответ антисемитам!»
«Самые сенсационные разоблачения на нудистских пляжах!»
«Не плюй другому в ложу, если она у него переполнена, и тебе будет сопутствовать безвозвратный залог успеха!»
При усиленном питании революционными лозунгами, проходила лежачая забастовка наносивших неофициальные визиты проституток, и портье – она послужила объектом насмешек прессы и предметом диагностики сквозняков открытых дверей. Сквозь решето разрозненной человеческой памяти просеивалась окаянная пропаганда разносчиков инфекционных новостей. Мир ребяческих наворотов навыворот правящих вампиров подпитывался народной энергией, разряжавшейся в лужах информационного дождя.
Сегодня сиамские близнецы-убийцы Евдя и Моня (Анод и Катод на иврите) были выставлены (в Синоде) на всеобщее обозление с бумерангами в руках, выданными им устроителями при входе к запасному выходу. Это лишний раз доказывало, что у каждого народа своё неусыпное в закрома памяти внимание и своя Фемида. В Пекине, к примеру, она предстаёт на забитом народом стадионе с пистолетом в руках и повязкой, съехавшей с глаз, а у нас незлобливой женщиной по цене фешенебельного ресторана.
Вездессущий Бард в переулочном тупике под гитару с губной гармошкой у выщербленных зубов мытарил песенку о несбыточной мечте какой-то матери. Её сыну, оратору-провокатору, вернувшемуся калекой с последней войны, должно было выпасть счастье жениться на Синем Чулке, набитом деньгами.
И когда эта мечта через многие годы осуществлялась, вытряхнутый и постаревший Синий Чулок просит бывшего солдата сбегать за успокоительным для тёщи (её матери), и солдатик притащит, припрятанный со времён войны, автомат Калашникова.
Никто из празднично разодетой толпы на развесёлом Драйтоне не догадывался, что вялопротекающий маскарад спонсировался «Клубом Интимных Встреч». Ни Опа-наса, ни Зоси нигде не было видно, и происходящее (с точностью до наоборот) безостановочно прогоняло неповторимое время назад не «Кукурузником молочно-восковой спелости» через ревущую над головами Машину Забытого Времени. Слухи прогуливались под руку с реальными событиями по освещённому прессой дощатому променаду «Разгула преступности», бесстыдно выставляя напоказ пастилу предложении и как бы намекая, что оплодотворение происходит в фаллопиевых трубах, но их нельзя путать с образовательным центром. Ласковые мысли ласточками взмывали к небу, выполняя фигуры высшего пилотажа. И всё вокруг выглядело «Загадкой»

Милый мой, почему, почему,
                почему ты в себя не приходишь,
Утром в сад, превративший листву в бархатистую зелень
                росы,
В летний зной ты в тоске неприкаянный согбенно бродишь,
В одиночестве страшном пустые проводишь часы.

Милый мой, почему ты не можешь в себе побороть наносное
        упрямство,
Свой панический страх неоправданный укротить, оставаясь
со мной.
Я приму твои странности, не отвергая в дальнейшем альянса,
И покладистой стану с противоречивым тобой.

Милый мой, отношения наши для всех остаются загадкой.
Поведенье твоё – навороченный ребус, никем не решённый
                кроссворд.
Окружающим, близким и кисло,  и горько,  и сладко.
Жаль, что мать твоя раньше не решилась тобой на аборт.

Милый мой, ты загадка, загадка, сплошная загадка.

Какие-то мистер Икс с Игреком и ещё одним Неизвестным насаждали в тёмном углу методы щадящего мордобоя (дать бы ему тумака для острастки или просто кокошник укокошить) при равных условиях получения квартир по 8-й программе, отчего козлиное молоко на губах здешних пенсионеров сворачивалось калачиком, но, не мурлыкало. Всё это подтверждало догадку, что авангардные отношения твердолобых находили живой отклик и горячечную поддержку у соискателей приключений на чужую голову. А именно – участников сафари в резвой компании боксёров-кенгуру и клубков растений подросткового возраста «Перекати поле», но в положенном для них переходе в другую тональность.
Кому-то это напоминало нужник в нужное время в нужном месте. Другой неизвестный настраивал заиндевевшие в нужном направлении после крещенских морозов умы, обычно занятые пространным – «Размышления у парадного подъезда» с детальным описанием эпизодического секса замедленного действия в сезон проливных дождей (как хотите, так и понимайте).
Хорошо Некрасов не дотянул до наших горячих денёчков, не то бы у него гул удобрения пробежал по рядам зубов, затаился бы в подмышках и ему пришлось бы стать свидетелем того, как на покрытой ворсистым трёхслойным матом эстраде (крепкое словцо арматура наработанной фразы) валетно-музыкальная группа развлекалась собственным ансамблем «Песни и Встряски», напоминавшую древнеримскую вакханалию, сменявшуюся однотонно-бесцветной бабочкой текстов.
Группа, не отличавшая Ламанш от English chanel, пела на всех недоступных неискушённому слуху языках кроме датского, то ли из уважения к Гамлету, то ли потому что её руководитель Саймон Клещ, живший одним днём (ночей для него не существовало, после того как он выложил кафелем печку и лёг на «вытяжку»), считал, что Дания – спальный мешок, выброшенный в проливы Каттегат и Скагеррак у раскрытой пасти львиного Скандинавского полуострова. Но Саймона можно простить – политически неподкованный юнец не познал времён гитлеровской оккупации, когда сказочной Данией правил мужественный король, вышедший  из солидарности с датским еврейством на улицы Копенгагена в нарукавной повязке с жёлтой шестиконечной звездой.
Исключение составлял текст, приведённый к исполнению ниже. После вынужденного прослушивания конферансье Алеф Арсеньевич Виселится, поразвлекший публику новой вечерней ермолкой, порекомендовал никого ни на кого не науськивать, и всем четырём музыкантам удавиться на галстуках в конце представления, чтобы никто из них не пришёл с повинной за игру в нетрезвом виде.
Под аплодисменты собравшихся и единодушно негодующие крики Присытившихся, конферансье, безжизненное пространство лица которого мало чего выражало, предложил поступиться принципами и поставить пять виселиц для участников разлагающегося квартета в составе: ударника Леонтия Трахеи, гитариста Люсьена Снадобьё, клавишника Афони Торчком, гармониста Лео-Польта Неполадки и Лео Виртуозо, засурдиненная труба которого жужжала зажатой в кулаке мухой. Но они, к вящему удивлению променадящихся, продолжили наигрывать, что им за благо рассудится, зная, чтобы бросить камень в их огород требуется 4 компонента: отыскать подходящий огород; не полениться поднять камень; соизволить взмахнуть рукой; потрудиться над появлением желания  мостить подарками дороги, не совершая опрометчивых поступков.
На пюпитрах были разложены истории их болезней, включая  анализы, расписанные в прыгающих нотах. Темп задавал невозмутимый Леонтий Трахея (в гневе он рвал и метал заплесневевшей булкой, а каждый волосок в его бороде развивался по-своему, получив должное воспитание). Безукоризненно исполняя партию поверженного Ницше он, находясь в трансовом забарабанье, звучал  отрывисто – молотком по наковальне.
Основным ритмом была избрана ресторанная отбивная с притопом «Приходя в «Неистовство», сажусь за столик и заказываю прохладительное». Отрываясь в синкопах, Трахея забывался в там-таме «Это то же, что предложить светлячкам не засвечиваться в период размножения». Задавака музыкальных вопросов Гитарист Люсьен Снадобье заходился в недавно пережитой им самим незавершённой теме, подсказанной подругой: «Опять струсил! Я же просила быть поаккуратней, у меня их всего две пары, на вас не настираешься». За этим с нарочитой ленцой шла импровизация (всех в единый пучок) Люсьена на подорванной струне «Бесплатная процедура обтирания похотливых губ».
Неизвестно, что делал бы квартет без клавишника Афони Торчком – музыканта, получившего пожизненную каторгу с отсидкой в оркестровой яме и с замашками торговца шалфеем для полоскания гёрл оперных певцов. На своём впечатляющем органе он пытался доказать, что можно вторить, не беря торы в руки и не чистя зубы фтористой пастой. Поэтому для него вступать в диалог с цимбалами  было равносильно вступлению в нечто мягкое на тротуаре.
Соклавишники, оглядываясь, сплетничали, что от выжатого «лимона» у Торчка осталось всего пара тысяч, а кругом не то х...сосы, не то логопедики, и что в  поиске нового Торчком дошёл до исступления и подбородок его заострился, а в необоснованных притязаниях клавишника на величие проглядывало недопонимания слушателями авангардного творчества, преодолеть который он не сможет без постороннего вмешательства, навеянного со стороны.
Вскоре Афоня, в свободное время торговавший баранками и сушками для волос, вздохнул с облегчением (кому-то повезло, что никого вокруг не было, так как он привык из всего извлекать пользу финским ножом). Теперь в перерывах он учился аккумулировать вежливость, и протягивал в награду себе коробку «Секундных долек в сахарной пудре». С греческим гармонистом Леопольдом Неполадки, закончившим афинский железнодорожный институт по специальности «Вагон и маленькая тележка», не было  проблем, не считая, что его преследовали видения лесных пожаров на полуострове Пелопоннес. После выхода на кухню он наткнулся на легион тараканов, наступавших тремя группами: «Север», «Юг» и «Центр». На юге Пелопоннеса  у Леопольда осталась модистка-невеста, отшивавшая всех и  поровшая невесть что, вроде того, что её законный отец – штандартенфюрер ОБХСС.
Это усиливало его беспокойство, выражавшееся в растяжимой как гармонь философской выкладке – кроме мышц существует успех, и его следует развивать. Товарищи по инструментально-вокальной группе «Сморщенные стручки» не понимали его греческого бормотания, так как Неполадки  выбрал недоступный лейтмотив, этакую «Иллиаду» – «Ломбард за поворотом. Там принимают на сохранение присутствие духа от всех желающих слушать».
Нельзя не упомянуть приходящего солиста Жан-Голь Грубияна, изрыгавшего потоки мутных слов а-ля: «Когда вы просите меня потесниться и освободить место в Прямой кишке искусства, я считаю себя полным дерьмом». Сегодня он притащил шокирующую новинку – занимающегося самоопылением Марика Мастур-бей. Репетировать ему песенку не стоило, также как исполнять её. Но Жан-Голь не обращал внимания на  мнение квартета, руководствуясь иными критериями в переполненной метаморфозами ситуации.


И если бы что-то подвигло его на столь постыдный поступок, мне бы всё равно это было не по нутру. Дураками принял во внимание моё пожелание и безмятежно продолжил выверенные пассажи на саксе. Параллельно выступлению квартета в дальнем углу бордвока, по монитору величиной с футбольное поле, транслировалась запись из зала суда над близнецами Жалюзи. Их не упекли, а выпустили на ограниченную свободу на время маскарада под сострадательный залог в !00 000 таллеров каждого. Братьев показали выходящими из общественного туалета «Двужопый нильский кракодиллер» в вечернем шоу-триллере в тот момент, когда Моня выкрикнул: «Раскалываются лёд, коалиции, но не мы – Жалюзи! Мы не позволим засыпать себя конфетти незаслуженных упрёков!» Преступники выглядели  опустошёнными, с рыхлыми рулонами туалетной бумаги вместо пуленепробиваемых жилетов под рубашками.
«Из тузика слёзные всхлипки ещё вскрипывали пассажами из Вивальди вслед намытарившимся сиамским близнецам» – так писал в своём репортаже «С эпицентра забытий», помещённом в одном из таблоидов, рьяный поклонник Хлебникова Опа-нас Непонашему, забившись в одном из приступов сомнительной гениальности, которой обладал вволю, как доступной девкой.
На другом экране, в районе, попахивающем ноздреватым сыром с Пони-Айленда, за сравнительно небольшие деньги передавали в записи из медицинского офиса проктолога Гуревичукуса колоноскопию колоритного героя вечера Даника Шницеля. За это доктору (по достоверным, но неподтверждённым слухам) отстегнули полмиллиона таллеров с мелочью в помошь выхода в свет титанического труда Тыберия «Несформировавшиеся массы».
Раж переходил в жар, и сетовать проктологу оставалось только при ловле рыбы. Элита с местечковой престижностью жарко обсуждала то, что им подсказывала чиста-совесть. Правда не совсем было ясно, без чего жить нельзя – без подсказки или совести? Народ же, не страдавший от избытка нечистой силы, предпочитал шпаргалки и по заведённому Сусаниным непроходимому обычаю не мог принять решения. В воздухе попахивало погромом. От революции никто вслух не отказывался. По променаду под лозунгом «Да здравствуют Хо Ши Мин, Хе Минг Уэй и ЧеГеВара» размеренно текла река молодняка, пойманного с наличным, но не отягощённого налогами и притоками доннорской крови к бледнолицым коалициям. Надо всем этим возвышался обелиск работы скульптора всех времён и подходов к искусству Мартаделло Загремелли «Порубленным взаправду от того кто почтительно снял шапку вместе с волосами, и от тех чьи головы осталась на месте, не меняя свой уровень по отношению к раскидистым на плечи».
Произведение Загремелли, культивировавшее предосудительную привычку одёргивать обрюзгшие шторы, позрачный пиджак и людей, позволявших себе больше чем от них требовалось, призывало со всей ответственностью ощутить оба полушария героини Земли – одно и которых было холодным, наверняка Северным.

                Страх испарился – возможно перекипел.

     Глава 68.   «I love Мошка»

Так быстро Мошка ещё не бегал. Лапки болели. Голова раскалывалась, как в тот памятный момент, когда в родном собачнике он втолковывал неверующим, что кавказская овчарка происходит от горных пород. Взлохмаченной шерсти требовалась расчёска.
Заветная дверь оказалась закрытой. В Мосином мозгу роилась всякая чепуха, которая, появилась после прохождения курса особачивания в Клубе собаководства.
Кинологи слишком поздно обратили внимание на Мошкин роман-мезольянс, закончившийся помётом, появившимся в количестве 4-х щенков с интервалом в 5 минут каждый. Видения у терьера были самые непредсказуемые. В частности разговор в роддоме, где рожал предмет его мимолётного увлечения.
Гинеколог – Больная, у вас была молочница?
Больная – Только что ушла. Я этой Чите из Тарзании деньги под кринкой у дверей оставила.   
После этой сценки йоркширу пришлось обратиться к дружку – блюстителю порядка поросёнку Хандрюше Пигменту, который настолько ненавидел шведский стол, что готов был зажарить себя на вертеле или поставить к стенке, если она не окажется тоже шведской. Мося сиганул в комнату через окно, без посторонней помощи. Его блуждающий взгляд остановился на письменном столе. Там на листке линованной бумаги валялась Пишущая Ручка.
– Послушайте, уважаемая, – проскрипел, слукавив, в четвёртом (иудейском) колене Мошка, – хочу  посоветоваться, можно ли пользоваться авторитетом как отмычкой к успеху?
Поблёскивая колпачком, она недоумённо повернулась к нему, невыразительным шариком, не стараясь вызвать бури возмущения.
– Вот вы здесь лежите себе, а в нескольких километрах отсюда, чёрте что творится, – протявкал, прыгая вокруг стола, терьер.
Ответ напрашивался сам собой непрошеным гостем. Мошка не услышал ни единого слова, но увидел, как стройная, начинённая пастой, поднялась на шарике, и грациозно задвигалась по чистому листу (в Управлении Сплетен она числилась молчальницей).
Мысли, приходившие к нему издалека, выглядели уставшими. Мося принялся метить подмандатную территорию и меняющееся очертание треугольника черневшего подлеска лобка воздушными поцелуями. До балерины тебе далеко, отметил про себя Мошка, пиши себе, пиши, но можно было бы и поговорить по-утрусски. Он не выдержал и, игнорируя правила приличия, вскочил на стол, на котором увидел испещрённый завитками белый лист. Только тогда он с горечью понял, что чтению, кроме как по глазам, не обучен.
Затруднительная ситуация обретала драматический оттенок. «Не бывает в собачьей жизни штрафных собачьих площадок», вспомнил Мошка справедливые слова Фрумы, которые она любила повторять ему, почёсывая себя меж ушей в постели. Нечёсаный терьер спрыгнул с обеденного стола и направился к выходу.
Ручка возмущённо застучала шариком по столу. Какой же  глупыш этот разгавкавшийся Шерстяной, подумала она и с энтузиазмом нажала ластиком на кнопку в левом углу письменного стола (в правом углу находилась кнопка для вызова полиции по надобности или при попадании в плотное кольцо идиотов).
В комнате раздалось хлопанье крыльев, привыкших жить с размахом – это влетел в окно радужный попугай Зонтик, яркий представитель Третьего птичьего помёта. Таких взгромоздившихся на насест попугаев, как он, мир ещё не видывал.
Сам Мошка прослыл профаном в орнитологии, деля птиц, как боевые снаряды, на перелётных и недолётных, а людей на недоносков и на недососок. До этого говорливый попугай Зонтик сейчас покорно склонил голову набок, как это делают попугаи страдающие отитом и принялся коверкать слова «коверкотовое пальто».
Непонятно откуда, просочился слушок, что Зонтик заработал уйму таллеров на десанте волнистых попугайчиков в Ираке и заказал песенку о дружбе и о себе – неугомонном представителе парашютного войска пернатых, для ночной спевки котов и для распространения произведения среди собратьев «по перьям».
Опа-нас с его гранёными шутками и лирическими отступлениями в стиле Стинговского «Fragile»: «Я не ищу близости с женщиной, чтобы перевернуть её вверх дном», работал под псевдонимом Л.Т.М. Он вручил ультимативное заявление Зонтику, который от комиссионных не отказывался, давая заработать на себе друзьям, опасавшимся покупать продукт неоперившегося сознания.

Когда я мечусь по клетке –
от унитаза к миске,
уничтожая объедки,
оставшиеся от близких.

Близких, таких далёких
и Недалёких в меру,
бросающих мысли-крохи
загнанному в вольерах.

В загоне меня поучают,
сквозь зубы цедя, сквозь прутья,
но память, хвостом виляя,
затягивается спрутом.

Попку не попонимают,
в чём дело, твердят, что такое?
Им невдомёк – попугаи
всегда остаются собою.

Мы не сбираемся в стаи,
к небу гуськом не взлетаем.
Но нет цены попугаям,
что правду в глаза открывают.

Загнаны жизнью в клетки,
отрывисто повторяем
заложенное предками,
то, чего не одобряем.

Нас нищие от искусства
в полулюдском обличии,
нравоучают по-русски,
не понимая птичий.

Попугай Зонтик – прообраз парящей келейной порядочности, создатель пограничной радиопередачи в поисках признания и удовольствий в мире пернатых «Музыкальная заставка» хотел выглядеть умным с неприземлёнными. Ему нравилась радиоложь на длинных ногах и коротких волнах греческого ведущего Ариф Метика, кошка которого Карменсита в минуты мелодекламации не охотилась, а компьютерная мышка Жюстина, чтобы послушать его, готова была обменять себя на бесплодные происки кусочка сыра.
Мошка пошёл в свою йоркширскую масть, догадываясь – попугай не ворона «Что где-то сыр надыбала когда-то ...».
Зонтик, клевал только рациональное философское зерно, что выглядело вполне клёво и было уважаемо подражателями-тогодумами с их сетованиями на насестах и вельветовых ветвях.   
– Чего тебе надобно, старче? – крякнул Зонтик и, боясь ослушаться заказчика, вильнул хвостом, имитируя Золотую Рыбку.
– Нужен ты мне как рыбке зонтик, как аргументы в пользу аргономики, как ботокс батискафу, – не преминул обидеться, Мошка, – я тут по неотложному делу с тобой валындаюсь, а ты в шуточках изощряешься. Лучше бы накормили, гады бессердечные.
– Самим разговляться нечем. Ручка пожирает бумагу, я питаюсь зёрнышками, – продолжал шутить Зонтик, следя за вязью синих букв, выползающих строем из-под шариковой Ручки на бумагу.
– Давай не будем терять драгоценное время, – гавкнул Мошка, – лучше прочти, что написала Ручка. Мне даже нравится, когда она так упорно молчит. Интересно, понимает ли она, что такое золото?
«Понимаю» обиженно написала Ручка и вздохнула, отчего из её шарика крупной слезой выползла диетическая паста.
– Понимает, понимает, – заладил попугай, – и советует обращаться в газету к Печенеге, в рубрику «Нечеловеческие невзгоды». Поверьте мне, бахвалился попугай, не было ещё такого, чтобы Зонтик, чего-нибудь проворонил. Он не из тех самоубийц, кто корит себя и примеряет шею к верёвке, – прокаркал попка и снисходительно похлопал себя крылом по спинке салатного цвета.
За окном его приветствовали чёрные вороны во главе с Белой.
– Птичья солидарность, – каллиграфически вывела Ручка.
Одним прыжком терьер выскочил за дверь и помчался в редакцию, но услышав скрежет тормозов и унюхав запах шин, бросился на помощь переходящей дорогу на красный свет таксе. Мошка схватил перепуганную барбоску за шкирку и оттащил к обочине. Очумевшая в спонтанном порыве она облизала его бородатенькую мордочку, поначалу приняв спасителя за мохнатое полотенчико. В её глазках засветились многообещающие огоньки. Секунду назад её хромированные ножки в сапожках были ватными от страха, а сейчас она уже могла положиться на Мосю, тёзка которого непонятно каким «макаром» вывел свой народ из рабства земли египетской.
Нельзя упускать момент, решил Мошка, промедление лишению удовольствия подобно, тем более, что на той стороне мечется  сиамский уродец двойной скотч, готовый, похоже, на всё. Хорошо, что она не носит юбку, как Фру-фру. По крайней мере, мне не придётся по-хамски домогаться её, как это делает с хозяйкой Садюга. Хотя могу ли я вмешиваться в личную жизнь Фрумочки без её на то санкций? А может ей нравится такое обращение? И вообще, буду ли я испытывать ревность к ней, если она оставит меня в покое? И не об этом ли я мечтал? А как насчёт выноса мусора из избы, имею ли я на это гражданское право?
Эти вопросы непреодолимой стеной вставали перед Мошкой, и он не мог дать на них вразумительные ответы. Сейчас неподходящее время ломать голову над чужими проблемами, особенно, если тебя не просят, решил Мося (он был способен на всё кроме того, чтобы броситься врассыпную). Он ощутил себя в стеснительной ситуации, как будто бы его сцапали у порога в Рай и пояснили что начальник снабжения неправдоподобными байками ошибся дверью. Увлекшийся йоркшир заглянул в изумлённые глаза таксы и остолбенел, на него глядели два сердечка, в них было начертано: «I love Мошка!» Теперь-то я поспособствую выведению новых пород «Интерьер или Принтерьер» и заберу объявление в  газете «Вестибюль терьер» о поисках подходящей пары для совместных прогулок в парке, решил Мося, ведь дружбы с гарантийным сроком в природе не существует. Хорошо, что она не принадлежит к  болонкам с ленточками на шеях, о которых ходят унизительные анекдоты наподобие этого: (блондинка с безмозглыми косточками в каркасе бюстгальтера: «И без того ломовые цены так взлетели, что скоро хлеб выстроится в очередь за покупателями»).
Мошка по-собачьи рассмеялся и подумал, что из её золотистых волос тонкорунной овцы можно связать пуловер. Он пристроился сзади к таксе, как в притче: «Покажите мне японца, отказавшегося от обнюхивания женских трусиков, и я докажу, что у него никуда не годная щелочная реакция на незнакомок».
Тем временем улицу переходила надомница Авдотья Рико-Шет с эрделем Плутокрахом. Дама, будучи болельщицей телешоу, с азартом просмотрела от и до вязку влюблённых в своё дело собачек. Когда увлекательное зрелище оборвалось, она выпалила:
– У нас с тобой, эрдельчик, всё не так, не правда ли, милый? И в отношениях до сих пор присутствуют элементы твоих ухаживаний за бутономешалкой из цветочного магазина, с которой не всё утряслось в городском суде по правам ненасытных животных.
– Да, – согласился проницательный Плутокрах, спрятавшийся всем телом за автобус и бахвалившийся шерстью из колючей проволоки, защищавшей его от нападений (он утверждал, что в середине позапрощлого века жил в пристройке к Букингемскому торцу). По дороге к кафе отрешённых «Самострелы» утративший общедоступные ценности, теряющие в цене, эрдель Плутарх пересказывал в угоду мадам Рико-Шет, как это у них происходит. Хитрец, знал,  что с её платёжным балансом можно с закрытыми глазами по проволоке ходить, а за красочный рассказ хозяйка удостоит его сахарной косточки в обложенной грелками кровати.

Ты на пляже посмотрела
На меня раскрепощённо.
Я плескался и резвился,
Нестареющий щенок.

Подошла и рядом села,
Улыбнулась, как ребёнку.
Я волной любви прибился
И у ног твоих прилёг.

Лучший я в своей породе
В послушании и классе.
Жесткошёрстный, привлекаю
Взгляды восхищённых дам.

А при правильном подходе
Я на многое согласен.
Оторвусь от «волчьей» стаи
И тебе себя отдам.

Ласково по шее треплешь.
Вижу, мной вполне довольна.
Чуть ослабила ошейник,
Без намордника ведёшь.

В жизни существуют вещи,
Без которых очень больно.
Главным средством выраженья
Мною признана любовь.

За покорность и проворство
Награди призом, медалью.
За источник удовольствий
Позади и впереди.

Мне неведомо притворство.
Рядом с огненной витаю.
Так погладь меня за свойства
Самой высшей педигри.

А при должном обращеньи,
При улучшенном питании
За французские каштаны
И в постели, и в углу

Сам без лишнего смущенья
Трюки выполню, задания.
Я ручным и верным стану,
Никогда не разлюблю.

Дрессированный, но в меру,
Суперпредан по-собачьи,
Я, по-пёсьему клыкастый,
Не по возрасту ревнив.

В бешенстве сорву портьеру,
Навсегда решу задачу,
Разорвав тебя на части...
Лучше сразу пристрели!

Йоркшир сочувственно посмотрел на заскучавшего эрделя Плутокраха, бросившего в их с таксой сторону завистливый взгляд, и подумал, что не так уж плохо обстоят дела в его – Мосиной жизни. И всё равно этой греховоднице Фру-Фру не отвертеться от обличительной беседы, не зря же хиромантичная цыганка Сибилла Зраза в рваной мантилье навеерила ему фламенковские мотивы.
Угреватая старуха закурила. Творческий элемент выпивки всецело захватывал её. На губах играла дьявольская улыбка. Сигарета в зубах затанцевала мамбо, когда она  усмотрела на Фруминой ладони недостойную линию поведения, известивщую, что в овощной лавке на прилавок выбросили глазные яблоки. В этом отсеке непритязательного повествования автор обязан быть справедливым к несдвигаемым персонажам, иначе допустил бы непростительную ошибку, не познакомив читателя с гадалкой, относительная влажность взгляда которой на окружающую среду, как и невосприимчивость её к критике были чрезвычайно высокими в измерениях ртутного столба. Сибилла Зраза, мастер своего тела и акробатка верховой езды под лошадиным брюхом, страдала неуёмным сексуальным аппетитом. Она прорвалась «Дорогой длинною» из Бухареста в Нью-Порк через Лас-Пегас несмотря на «Тени прошлых лет». Покрыв для камуфляжа ногти лаком «Смертельная бледность», Сибилла оставила за собой приглушённые крики тайн, включая апофеозный рассказ «Происки в комоде», принятый за эталон цыганского исполнительского искусства предсказаний и считавшийся в её таборе мистическим пулитцетворением.
Привожу кратчайший отрывок из него наиболее близкий к оригиналу: «Тучные облака хмурились по бровкам горизонта. Небо – божественная мастерская, превращаемая человеком в коптильню, насупилось, когда алллопат-парламентарий с белой повязкой самурая-смертника на жёлтом лбу, раскрыв шотландский «Мужской ежемесячник пасечника крупнорогатого скота» лилово засмеялся смехом – вымогателем аплодисментов». Надеюсь после этих строк Сибиллы Зразы, с третьего класса жевавшей табак и возглавлявшей лихую компанию по сбору денег на противозачаточные средства, пророческое гадание по географической карте заинтригует многих.
Смотрю, и вы заинтересовались ею как личностью незаурядной. Но дадим ей возможность сказать пару слов о себе, учитывая, что Сибилла Зраза сызмальства путала овации с овуляциями, спряжения со склонениями к сексу, окончания с префиксами, осетина с осетриной, а всё остальное с «киновандалом», Ван Даммом, с серцеедом Ван Клиберном и гениальным автором-исполнителем заскорузлой неаполитанской песенки «Карузо» Лючио Далла, который скоропостижно умрёт на гастролях в Европе в 2012 году.
Зато Зраза моментально отличала горное дело от игорного, была в курсе того, что омонимы происходят от аммония, а антонимы от римского императора Антония, который был с поличным уличён в бурной связи с египетской царицей Клеопатрой.
Вот исчерпывающая фонограмма, записанная мной, в оригинале с переводом на стилизованный язык рома с румынскими купюрами: «Мой дед, чавалэ, прошёл курс выживания крестом, мячом и глубоким самовнушением. Он неизмеримо радовался встречам с парочкой друзей на улице с последующим благотворительным заведением их за угол. Старик бил очень учёный люд, ровалэ, и не знал себе  раввина с ногтевым расслоением общества  среди прихожан на мессу рождения. А я пошла, чавалэ, в отец, но его, ровалэ, уже там не бил, потому что он слёг на резекцию желудка к пианисту, делающему операцию клавишными инструментами».
На этом запись кончается. Остатки интервью с Сибиллой вырвал у меня ничтожный сутенёр Яго, выпускник школы  «Верховой езды». С распростёртыми объятиями я бросился расспрашивать его, спрятавшегося в укрытии, зачем он это сделал, но сутик сунул мне в руку двойной листок бумаги, и скрылся в дверях со словами: «Заполнишь анкету, передашь её Сибилле. Она ответит на твои дурацкие вопросы». Ни приткнуться к чей-нибудь груди, ни снести оскорбление мне было некуда. И я с карандашом в трясущейся от возбуждения руке принялся отмечать квадратики «Да» и «Нет» по заданной теме «В день полосы невезения», надеясь, что это поможет мне в общении с ясновидящей, страдающей катарактой.
               
Вы гладили полосатую зебру?
Нет.
На вас были полосатые штаны в клеточку?
Нет.
Вам приходилось преодолевать черезполосицу?
Нет.
Вы отрывали за завтраком сыр сулугуни полосками?
Нет.
Вам производили полосную операцию?
Нет.
Вы заезжали на запретную дорожную полосу?
Нет.
Вы вывешивали звёздно-полосатый флаг?
Нет.
Вы смотрели фильм «Полосатый рейс»?
Нет
Вас исполосовали за углом или где?
Нет.
Вы попадали в полосу невезения?
Нет.
Вы слушали Высоцкого «На нейтральной полосе цветы»?
Нет.
Вас печатали на юмористической полосе?
Да, под Окуневым, которому хотелось посудачить в озере.

– Ну чего удивляться, – улыбнулась цыганка. – Юмористы твоего ранга лапу сосут. С тебя причитается львиная доля, не то я поведаю нечто наименее интересное, за что хорошие деньги платят.
Теперь я попытаюсь по памяти восстановить её правдивый рассказ, хотя почти уверен, что лишу его цыганского  колорита.
«При переезде через границу из Мексики в Гомерику Зраза успела кое-что запихнуть в тайник, но к несчастью таможенный гинеколог не пошёл на футбольный матч, и в мгновение кока лишил её семи колец, двух ниток жемчуга, колье, ожерелья, кулона с портретом не украденной лошади и тиары. Так что сами понимаете, Сибилле предстояло начать карьеру заново. Её приняли в цыганский ансамбль «Головастики Кордовы».
Переодетые в ортодоксальные ливреи разудалые цыгане пользовались бешеным успехом на бармицвах с  зональной балладой «Мне впаяли пятерик», частушками «Изнаночная сторона лапсердака», и провансальской пасторалью «Цвело болото, квакали французы». Однажды Зраза, недавно познакомившаяся с памперсами, щеголяя наручниками, исполнила на еврейской свадьбе «Проворовавшийся реквием» и её выгнали без жёлтого билета».
Но вернёмся к сеансу гадания цыганки Фру-фру на Мошку. Учёная жизнью выходка из северной Индии жаркая апологетка её дето-нации предсказала, что в случае если фискальное дело примет серьёзный оборот, несчастному Мошке придётся войти в нежелательный контакт с окружным судьёй Дормидонтом Круасанни, выпускавшему из себя только воздух под залог и не верящему в Ад, потому что там нет одиночных камер.
За утрусской борзой Дормидонта Круасанни Мося, в пополневшем смысле этого слова, волочился шлейфом с апреля по май 2008 года в неудержимой связке по неубранному дворниками тротуару (какой-то подвыпивший идиот выбросил деньги на солнечный ветер, гнавший от себя мысли).
Другой ветрюга двухяростно заигрывал с мускулистыми кучевыми облаками, раздувая цветные бюстгальтеры яхт на рейде. Внезапно на Мосю нахлынули щенячьи воспоминания о глубоко религиозном мусульманине Бедре Динове, искавшем службу в мачете, но не прошедшем туда по конкурсу и устроившемся дворником с пророческими словами: «Не стоит рубить сгоряча. Только пирожки хороши с пылу и Жан-Мишель Жару в концерте, когда я подметал после него на Красной площади».
Не взирая мучившие его душевные ссадины, йоркшир вспомнил, приставленного к нему гувернанта герр Акла, жеребца с Железным Крестом, презиравшего ливреток, и оставлявшего за собой сор бонны. Он был безумно стар и помнил себя с тех пор, когда моторы начали носить цилиндры. Это огорчало, так как дефекты  воспитания проявлялись и преследовали его по сей день.
Мошке захотелось избавиться от давлеющего прошлого (кусачий от рождения он не был властен над собой и обходился без опирающихся на подлокотники власти). Брошенный обстоятельствами на произвол судьбы, мужественный йоркшир, игнорируя волдыри на лапках, бросился бежать взапуски запыхавшимся паровозиком с шерше-ля-фамящим западным ветром в шерстяных ушах.
Мося летел на крыльях ноздрей, сломя голову набок и высунув розовый язычок набок. Несмотря на недоразвитую скорость, он преуспевал в приближении к себе неизвестной цели, по дороге передразнивая климактерическую беседу бесстыдной Фрумы Пюльпитер с гинекологом Озверяном: «Доктор, разве это не ужасно? В меня вселился дьявол... без прописки и я не перестаю кипятиться, не приводя в действие пусковой механизм любви!». На что гинекологический доктор авторитетно порекомендовал ей выключать под собой конфорку. Он напомнил одинокой анархистке Фрумочке, давшей в 2000 году праздничный обед безбрачия, что брак – это нотариально заверенный половой акт, при съезде поехавших крыш (кто-то живёт в переоборудованном доме, а кто-то, воротя нос, в постоянном страхе). Не боявшийся собаколовов Мошка обглодал в отместку игральные кости, и с надрывным лаем расставил междометия по всем углам собачьей площадки, раздобыв неопубликованное четверостишье у Садюги об их с Фрумой греховодно-бассейной связи, (он сверхурочно работал на тех, у кого вечно рвались колготки от его нетерпеливых коготков).

Я признал в директрисе биссектрису угла.
Всё она (попа лам) у меня поделила.
Наложил ей румяна, на щёчки белила.
Не судите, в бассейне на мне умерла!

                Вам обещают блестящее будущее?
                Не поленитесь поинтересоваться за каким углом.

    Глава 69.   На «бесповоротном» шоссе

Когда за рулём такси восседает любовный эксперт Виктор Примула (по мачехе Бигония), родившийся при загадочных обстоятельствах и неспортивном поведении соседа, всё былое сразу становится на свои места под его неподвижным взором.
Этот бульдозерообразный Витёк в процессе достижения корыстных целей заметил, что врачишки ведут себя «спокойно и просто...», как пел легендарный голливудец Юл Бринер.
Сжатые плоскогубцы упрямо-квадратного рта Витька Примулы-Мышцы наподобие Юликова, который всегда считал, что возраст не помеха – помеха то, что не соответствует возрасту, выдают мужество, но не под пытками докторских взглядов. В этом не раз убеждались представители левого правопорядка, когда задерживали Витюню, заработавшего от жизни «строгоча», за вожделение в непотребном виде. Переговариваются друзья-медики в его присутствии шепотком, стараясь не раздражать незатейливо напевающего сентиментального шефа:

                Спросите у бармена,
Был трезвый как стекло,
В упор не видел пены,
Не по усам текло,

Но в рот не попадало.
Обозревая зал,
Она меня сымала,
Не я её сымал.

Клянусь, не я затеял
В тот вечер кутерьму,
Официанта Федю
В свидетели возьму.

Через него послала
Записочку, а в ней
Лежал кусочек сала
С вопросом, вы яврей?

Ну, я ж не отрицаю,
За столик к ней подсел.
Мы заказали цаю,
Я с цаю окосел.

Потом, не помню точно,
Кто отвозил кого,
Спросите гардеробщицу,
Не то дала манто.

Кокетка-незнакомка
Цвела как алыча
И прихватила сумку
С соседкина плеча.

Призналась скороспело,
Встала не с той ноги
И... ловко ножки вдела
В чужие сапоги.

Спроси того у бара,
Покажет, не соврал.
У важного швейцара,
Что двери открывал.

Он прокричал нам «Горько!»
У выходных дверей
Она ж хыпнотизёрка
А мы все жертвы ёй.

Раз в отчётный квартал проктолог Тыберий Гуревичикус  и его друг Горджес Озверян – гинеколог-родоначальник у многих женских особей на сносях, обратившихся к нему за профессиональной помощью, вызывали Виктора Примулу (заочного студента Йельцинского университета) для прогулки в такси с элементами отказа от мазохизма с тенденциями к самоистязанию. Поездка планировалась не по какому-то там Булонскому лесу, а по Брюквинскому ПромОушен Парквею с плотно прилегающими к нему похотливыми стритами. Задача совместной вылазки состояла в том, чтобы предоставить не вдовому таксисту возможность вдоволь выговориться, почерпнув из него информацию за прошедший квартал.
Витя был снисходителен к врачам вообще и к этим в частности. Они представлялись ему не академией наук, а хазарским каганатом с неслаженным дуэтом скрипачей, которые без канифоли в...влезут.
ПромОушен Парквей вёл к Атлантическому океану по прямой в три витых ряда. Витёк предпочитал ездить, по селёдке, чтобы не сковывать мельтешение незрелых глазных яблок, даже когда вертопрах-вертолёт зависал над ним с прожектальным указующим перстом движения в противоположную сторону.
В разговоре метафизик Витя заглатывал несогласные с ним буквы, как промысловая рыба крючок, что не вязалось ни с недоеданием в бутузном детстве, ни с мимолётной связью со светской львицей киномехаником Люкой Проматай, наставлявшей подозрительных на путь истинный из рогов и откинутых копыт. Люка подкармливала его в перерывах фильмов и в местах обрывов целлулоидной плёнки. Благодаря благоприятной международной обстановке он-детинушка вымахал под палисандровый потолок кооперативной квартиры, украшенной колбасными фресками, которую ему посоветовал приобрести для вклада денег и ума друг Арик, оказывавшийся на пляже не у тел, когда искал подгоревшую сдобную булочку, чтобы пристроиться сбоку припеку.
С Витьком, по левую руку, Арик гордо в полной безопасности прохаживался вдоль берега, упражняясь в злословии и подкачке икроножных мышц. На Арике были меховые плавки, символизирующие волосато-звёздный флаг, а на груди потёртая наколка с эпитафией: «Не забуду мать...». Учитывая, что он был подкидышем, это звучало прямым вызовом загорающим. Но кто знал, что когда-то он был джентльменом, провожавшим после бурно проведённой ночи женщин взглядом до дверей своей квартиры.
В сотый раз Арик, первым в мире измеривший силу тока водки «Луиджи Бородёнкин» из бутылки в амперах, поучал Примулу:
– Витя, я живу в себе, подпитывая рудиментарное сознание. Это тебе не мундштук муштровать на подходе к «Бранденбургским воротам» (что-то крылось за старой солдатской прибауткой, но никто не мог понять что именно). Зачем мне гудение надоедной толпы? Чтобы воспрянуть духом, глядя как она подписывает бессрочный контракт на массовое самоубийство на улице или у меня в голове? Извини, на это я не способен. Я не певец новой школы, по-детски хлопающий в ладошки с первыми тактами какафонической песенки. Такой исполнитель, вымогающий аплодисменты у всеядной публики, вызывает жалость, хотя отвратительное пение само по себе зачастую жестоко пресекает попытки принудиловки. Если бы занудный тип не пел, он сослужил бы неоценимое одолжение искусству и я бы поддержал отмену находящегося на рассмотрении закона «Удержания с воздержания». Люди, не хватающие грозди звёзд с неба, серенадят о любви с подмостков, а не под окнами, когда соловьи затыкаются на ночь. Запомни, Витя, человека работающего на совесть, семья мало заботит, ведь душа – это дырявая посудина. Но кто снимет с неё накипь? Чем разбавить концентрат горечи, накопившейся в воспалённом желчном пузыре подозрений? Ответь мне, Витёк, – не за всё, конечно, на кой ляд тебе всё это сдалось... без сопротивления?
– Да, я... – начал, было, мастер прокатных станов у девчонок.
– Ты сначала выслушай бывалого, пострелёнок. Была у меня сумасшедшая женщина, когда нормальные денежки водились. С нею я был готов на всё, вплоть до близости с уведомлением. Она откровенно чирикала: «Я люблю тебя за бабки. Ты можешь сгинуть в любое время, но не уничтожай при жизни хрустящих как собак. Оставь, Арик, о себе добрую память, а я уж с кем-нибудь вспомню о тебе. Это была девушка не способная на подлость, когда представлялась возможность делать гадости. Он происходила из стольного града Киева, которому не удалось подоткнуть Подол, что и подтолкнуло её к эмиграции. А если честно, сбежала она от мужа. Умный мужик был – два журнала выписывал «Удлинитель жизни» и «Жизнь на продлёнке».
– Это он сам тебе сказал?
– Нет, она и представь себе без поощрительной премии.
– А она что к нему в писсуар заглядывала?
– Какой ты, Витёк, недогадливый и грубый!
– Уж не взыщи, какой есть.
– С твоего позволения я продолжу. Я познакомился  с классным кадром, точнее с голосом за ним, молотившим ночь напролёт кофемолкой. Думаю, что дама потянула бы на двести фунтов, не считая языка с нижней челюстью. В тот вечер её речь Посполитая напоминала щебет дам на насесте в ложе Бенуа в антракте, или неумолчный говор посудомоечного аппарата. Скажу больше, она работала хоуматтендентом. Из сострадания к ней меня обуяло чутьё специалиста физики высоких намерений. Есть, Витёк, порода баб, ухоженных подобру-поздорову. Они обрушиваются на жертву подмытой скалой в ревущий от страсти стремнине потока. К ним нужен особый кошерный подход. А ты привык рубить с плеча – не сошлись характерами – разошлись телами. Прислушиваясь к бульканью в животе, я пытаюсь войти в его положение и испускаю дух солидарности. По сравнению с нами, стеснительными пентюхами, в Германии это повсеместное явление, немцы не мучают себя газами. О других не скажу, на кой ляд ворошить пришлое. Я, например, выдержал испытания, оставшись целым и непердимым, чего и тебе желаю. Мы, Витя, стоим на кромке, на бифуркации, то бишь развилке дорог, одна ведёт в океан, другая... да что там говорить!
– Спасибо за лекцию пригодную для гармонистов «Неурядицы в трёхрядке». Сколько я тебе за неё должен?
– Ничего, – Энтерлинк попробовал воду коричневым от курева ногтём большого пальца левой толчковой ноги и добавил:
– С годами я, мой друг, несказанно убедился, что полезно научиться воспринимать людей касторочно такими как они есть, и по возможности сокращать часы приёма.
Витино лёгкое заикание, принятое специалистами в родном Носорожье за дефект речи, здесь придавало его таксистскому английскому особую пикантность. К вечеру, когда улицы фонарели, общедоступные девчонки, что покоряют простотой, липли к Витьку на заднем сидении, как мухи к ветровому стеклу, расплющиваясь. Каждая из них мечтала, чтобы он её  отпассажирил. Когда на крыше такси загоралась лампочка «Свободно», они слетались мушками на пасечный мёд, пользуясь закодированной фразой
– У вас есть каппучино?
– Нет, он подался в монахи! – отвечал Витя, женщина для него была, как охмелевшая река, в одну и ту же воду он не входил.
  Это не отразилось на его ораторском зуде при покупке квартиры, когда Губнушка ударилась в слёзы и брызги разлетелись (переговоры вела  уже не его половинка, а на три четверти она, пользовавшаяся бесследной помадой). Несмотря на свою худобу Диззи была для Витька неминуемой женщиной, а ей он грезился генетически улучшенным, вечно занятым поисками дебютантки разделённой любви. Правда, всё прекратилось, когда у одной из его преследовательниц при родах вместо вешних вод отошло оливковое масло. Бардопоэт и словесный бомбардир Опа-нас Непонашему посвятил плодоносному Витьку тарантеллу, воспевающую стальную арматуру с бицепсами, трицепсами, квадрицепсами и пустоцвету его глаз. А позапрошлой весной доктор Гуревичикус пообещал послать Примулу к знакомому логопеду Зондер Команде, подвизавшемуся спасателем от себя на винно-лодочной станции, где оставшиеся в живых были ему за это признательны. Поначалу Витёк Примула, на которого время работало без учёта пауз, не стал возражать. Решив перестраховаться, он подтянул непромокаемые трусы и набрал телефон Арика – своего ментора и консультанта по внебрачным связям и судебным вопросам. После трёх минут нечленораздельного мычания и блеяния г-на Арика Энтерлинка в трубку, набравшийся от него ценной информации таксист разразился наваристыми выражениями, к которым он прибегал трусцой для разминки памяти. В большинстве своём они были позаимствованы из идиоматического словаря для заключённых в объятия безжалостного свода законов. И Витёк отослал проктолога к многострадальным словам... мать непонятно кого.
На этом прецедент был исчерпан без заметных телесных повреждений обеих сторон, ведущих переговоры о потолочных чувствах межполовых связей. Стоит обратить внимание в бегство, что красавец при родах Витя, до конца дней врачей своих, сохранял присутствие духа в зачатке при пассажирских перевозках. Его обескураживающая фиксатая улыбка, в придачу к налитой геликоновой груди, волновала девушек на пляже, вынуждая одних идти на сближение, а других оглядываться с нескрываемой завистью на тех, кто пошёл. Многим становилось нехорошо от не асфальтированной мысли основоположника, что какая-то счастливая избранница взгромоздит взбалмошную головку на Витькину накачанную в гимнозалах грудь. Они-то и дали Витьку незамысловатую кличку – Мышца. Забыть девчонок Витёк не желал. Подобный статус кво вызывал у Диззи недовольство и бурю возмущения в переполненном негодованием стакане, которым, вне зависимости от содержимого, она не пренебрегала. Опрокидывая коктейль «Отчаянье на насыпи надежд в себя», она надеялась на то светлое времечко, когда Витя отречётся от рассола по утрам и, образумившись, забросит монетку в щёлку её смотрин или в память о стёршихся совместных приключениях в непритязательном сером веществе мозга. Короче, если он являл собой кремень, то Диззи со слезами, скатывавшимися по крутым откосам её скул, соответствовала каменоломне на лице старушки Земли, где Белые пятна сменяются пигментными, и только кроту особенно жировать не приходится, дано было перерыть носом весь дом, чтобы найти в нём кусочек счастья или безжалостно уничтожить многочисленные улики.

                Цель жизни – погрузочно-разгрузочная диета?

     Глава 70.   Пляж и любовь-нержавейка

В свободное от Диззиных закидонов время шофер прогуливался в медленно плывущей флотилии размеренной беседы в сопровождении молодящегося Арика Энтерлинка. Плечистый Витёк любил шастать с гибкой тростью в мускулистой руке по элитарному пляжу «Прожжённые кости», протянувшемуся от Первой до Пятнадцатой улиц Драйтона. Здесь он отдыхал душой и натренированным телом. Он охотно выкладывал Арику подноготную непрекращающегося конфликта с любимой,  из чего можно было вывести, что бравада Витька, неоднократно делавшего Диззи предложение, чтобы она выметалась из дома, не портила и без того поганое настроение Арику, в своё время полюбившему гуттаперчевую женщину из стекла и металла по имени Евгения Бронте-Хвоя. Это придавало особый лоск их совместным мероприятиям по оздоровлению местных нравов пляжного общества престарелых спортсменов, напоминавших перестоялый компот из сухофруктов. Неразлучные друзья пребывали в состоянии, близком к эйфории, от океанского воздуха и приветствий приспущенных знамён мужских плавок, всех без исключения цветов братских «чесночных» республик, когда-то Неразрушимых, а теперь бесстыдно обнажавших обволосаченные пупки.
Эту несколько одиозную во всех отношениях парочку узнавал весь пляж, включая бродячих музыкантов и дрессированных в огнеупорных прыжках собачек с их не всегда трезвыми хозяевами.
Утеплённая дружеская беседа телопроизводителей не превышала десятка ничего не значащих околевающих фраз:
Виктор – Так я и поверил, что ты в Брюквине видел Стену Палача! Добавь ещё, что встречался с Фанерой Силосской и в общественном бассейне первым сделал ей вводное предложение, потому что её глаза можно было причислить к стрелковому оружию.
Арик – Да чего там говорить, если ты её живьём не видел, то тебе просто повезло. Никогда ещё я не встречал женщины такого крупноблочного телосложения.  А ведь на меня, бывало, жёны шли сплошной стеной. В твоём возрасте я способен был вскружить голову любой статуе, не говоря уже о гравюрах на дереве, напоминавших мне беспощадный суд Линча в картинных галереях. Бабы с полотен голыми и босыми порхающими стайками сбегались ко мне из не вмещающих их рамок порядочности от подозрительных мужей и самовозгорающихся любовников.
Виктор – Надеюсь, не все они барельефно выворачивались перед тобой наизнанку, искупая недостатки в проточной воде с приставучими к их берегам лодками ухажёров.
Арик – Надейся, Витя, надейся, ты ведь, как я понимаю, больше птицелов и голубятник, страдающий языковым недержанием с утечкой информации на себя. Вот тебе носовой платок, держи, пригодится. Но оставим эту животрепещущую тему в покое. За чистое небо над головой мы уже пили.
Виктор – Конечно! Я же не какой-нибудь там бездушный робот в пластиковой курточке. Слушай, ты, вешатель лапши на уши, давай-ка раздавим «пузырёк» не за какие-то абстрактные сапоги-скороходы, а за реальные Губнушкины туфли «Прадо» на шпильках, чтобы они мне не ломались, как их хозяйка.
Арик – Готов к принятию при условии, что ты внесёшь важную поправку в конституцию её талии; дети (наши вечные должники, которых мы обязались поддерживать) не помеха, а непозволительная роскошь. Но сначала выпьем за туфли в целом, и отдельно за «шпильки» на всякую чепуху, на которую она щедро разбазаривает содранные с тебя кровные чаевые, хотя, как я понимаю, ты всегда становился жертвой женских особей – страстных поклонниц ниже пояса, когда возводил жилой комплекс таксистских знаний.
Виктор – Ты, Энтерлинк, прирождённый скрипач, откуда тебе известно, что я был обособленным особистом, и причём тут секс, рассматриваемый в микроскоп как биологическое оружие?
Арик – Я не намерен отвечать на твои кавернозные вопросы. Возвышенность в намерениях сочетается во мне с приземлённой любовью к дачному участку в 12 соток. Это останется моей страшной тайной. Я на скрипках не играю, даже когда выхожу на пляж в памперсах. Но, если мне впору выступать с оркестром лётчиков-истребителей, которые парашютный десант воблы под водку протаранькали, то пусть каждый задаст себе пару... вопросов, а что создал я, укладывая кирпичи слов в капсулу обывательского подхода к женщине: «Числом поболее, ценою подешевле?»
Виктор – Вечно ты затрагиваешь больную струну. Вкусив горечь разлуки в компании 100% шоколада, ты пользуешься тем, что мне не удаётся внести поправку в конституцию жены посредством беременности! Вот и сегодня у Губнушки “Викторианский период”, и не быть ей под моим брюшным прессом, тем более, что вечером она приглашена на сборище урологов Брюквина в ресторан «Пи суар», где будет потягивать нерастворимый кофе и меж затяжками электронной сигаретой напоминать соседу, чтобы тот убрал с её коленки сухую клешню.
Арик – Да брось ты дуться попусту. Ты же знаешь, что злобы у меня на тебя нет, и меня не прельщает перспектива забвения в злокачественной форме, зато тянет угомониться в тишине от шумов в ушах, где  ветерок сдувает соловьиные трели с ветвей, когда я отправляюсь на дозаправку дорогостоящим Бен Зином. В мозгу неожиданно проявляется оживлённый момент, передающий батутное движение в озарённом спортивном обозрении ближайшего будущего, и предвосхищающий удары мяча, смягчённые сердобольной сеткой эйнштейновской относительности. Кому-то не по душе моё западное направление неортодоксального мышления с её уплощённой формой переносных грудей. В нём фразеология предстаёт в нахлынувшей облепихе воспоминаний, и на вопрос «Который час?» неизменно отвечает: «То ли без пяти, то ли БиБиСи шесть». А ведь когда-то, убеждённый в неправомерности Левши, я входил в комиссию по общественной морали по контрамарке через задний проход, придерживаясь правила – отваливаться от предмета обожания следует полуголодным. Тогда я не понимал, что  любовь – это проявление сложноподчинённых чувств на гладковыбритой лужайке. Многострадальная бумага, впитавшая чернильную пасту неразбавленного коктейля шуток, пожухла. Но я уборно продолжаю перелопачивать языком набившие оскомину истины, недоступные чьему-то низкообразовательному цензу собственного величества с его тугоухими струнами души, перекликающимися на разные лады, поэтому вернувшийся ко мне дар речи я встречаю молча. Страсти вскоре улягутся поспать, не считаясь с тем, что существуют «мальчики» для битья, и на загляденье. И в том и в другом я убеждаюсь на собственном опыте – моя подружка (в драном жакете из речной выдры) любит старые вещи, всякий раз подчёркивая, что все мы после 65-и временные постояльцы в этой жизни – на Виагру не напасёшься. Я всё ещё продолжаю нервно строчить языком, нажимая вовсю на горжетку, намереваясь захоронить вечер за вечером в лавине слов, и достигнуть возраста, когда здравомыслящие отходят от женских тел и за отсутствием тёплой печки прислоняются к ледяной стене безразличия окружающих.
Виктор – Тебе бы, Арик, трещоткой выступать, и лучше джазовой, когда твой  застарелый скрипящий артрит фальцетит.
Арик – Откуда тебе известны подробности о моих заболеваниях?
Виктор – Ты что, пентюх, думаешь, я зря проктолога с гинекологом раз в квартал на совещания вожу? Я от них такого поднабрался – в пору собственную клинику открывать. Гинеколог, например, начал практиковать в нелёгкие времена, когда прищепок в стране не хватало, и пелёнки вывешивались во дворе роддома на кровоточащих пуповинах. А проктолог начинал свою карьеру на стадионе в прыжках в высоту способом Фосбари флоп. Глаза его разбегались в разные стороны, и он усилием воли преодолевал смущение и планку, а куда попал? Вот именно – в анус.
Арик – Ну и наивный же ты, Витя. Приезжим врачам вообще  верить нельзя. Это также как лето перегримеровывается в осень, а осень обеливается зимой. Помню, чуть было заданные скорости не перепутал и почти женился на швейцарской нейтралке из Монтрё. А там, брат, знаешь свои монтрёшки и заморочки почище наших. Так что ты сначала информацию уточни, потом диплом сваргань, интегрируйся в среде и практикуй себе на здоровье без претензий, учитывая, что смертельно атакующая болезнь – транзит в бесконечность.
После пространного изложения делового предложения Витёк бесповоротно замкнулся в себе. Таким леонардопривинченным он помнил себя только в Лувре, порывавшимся обнять «Сикстинскую мадонну».  Ещё в начальной школе ему травмировали тугоплавкие мозги науками, а на выпускном вечере в четвёртом классе вручили похвальную грамоту, на которой золотыми буквами было написано «Лечению не подлежит». Поэтому Витька Примулу отличало крупноблочное построение текста, а не покирпичное. Мышцы напряг выдающиеся мозги, отливающие серебряным блеском, считая что настоящий друг всегда придёт на выручку в день зарплаты. Скомканному разговору подходил конец.
Энтерлинк не стал дёргать Витька, воспоминаниями, во что ему самому обошлась 46 лет тому назад тщетная попытка преодолеть замкнутость сейфа в городском банке с помощью штангистки Маруси, самозабвенно отдававшейся полезному труду, с расставленными на ширину галифе бёдер бутылками ног. Арика избавила от каталажки спасительная хрущёвская девальвация 1961-го. Его выпустили на поруки кукурузного времечка нафталинизации руководства за выдающиеся заслуги в области тунеядства сначала на Целину, а потом за 101-й километр с правом на кропотливый кротский труд в горизонтальной штольне «Вертикаль».
Арику, вхожему в авиапорты в спортивных шортах, мечталось отправиться на «Святую Мартышку», затерявшуюся среди игрушечных островов Карибского бассейна. Зачем жить в прошлом, где какой-то оболтус жарит палтус, а тебе достаётся плинтус? Арику хотелось успокоения ночных болей под веселящим газом прохладного утра. Начиная с 70-го возраста, по наущению Витька, Энтерлинк принялся любить женщин как чай – взахлёб, вприглядку и вприкуску с ксилитом для диабетиков.
Арик чуть не получил зловещее прозвище Полюцифер, но его спас немаловажный фактор – он вышел живым из подросткового возраста, бесцеремонно распоряжавшегося им в то время как событие геодезической важности – землетрясение в Индонезии – на него вовсе не повлияло. Поэтому аппологет дыхательной гимнастики ануса проктолог Гуревичикус и абортмеханик Озверян – автор гинекологической передачи «Онадырь», которая еженедельно велась из его родового имения «Крик души», прислушивались к рогатым наставлениям Витька, уводящим иных от реальности.
Как детективы гоняются за преступниками, так врачи, записывающиеся на переливание голубой крови, ловили и записывали каждое обронённое им слово. Временами Витёк звучал как стратег, смотрящий на огромную сине-зелёную карту полушарий, и ищущий глазами коричневые соски горных вершин.
Авторитет Примулы-Мышцы, сыпавшего округлёнными незаконченными предложениями, оставался непререкаемым, и даже чуть-чуть повысился, когда второсортные врачишки каким-то путём проведали, что у Витькиной матери не хватало молока и младенца вынудили пройти «Млечный путь» в пунктах дополнительного искусственного питания. Единственное, что не устраивало медиков, это то, что Витёк призывал в свидетели всех святых и безбожно клялся обеими руками, что отражалось на вождении.
У гинеколога-трубочиста это вызвало идиосинкразию – после  встречи с Витьком Горджес Озверян провёл операцию по перетрубации фаллопиевых труб, продутых в карты без прикупа у хозяйки, державшей бульдога на цепи из мягкого золота. В настоящее время она выплачивала целое состояние соседям за повешенную кошку Африка и задушенного в порыве страсти её любимцем бразильского какаду Кокарда. Но бульдога тоже можно было понять, в тот момент по радио играли сумасшедший фокстрот «Ебоней». К тому же ему осточертело слушать попугаеву брехню, о заваленном, как девку на сеновале, экзамене на гражданство. Умолкнуть попугая вынудила насильственная смерть, сопровождаемая обнадёживающими заеврениями белокурого Аполлона с локонами несостоявшегося (как личность) приблудного пуделя.
Посрамлённым и пристыженным врачам не привыкать было к отмывке не соответствующих в реальности диагнозов и немалых сумм денег в частных офисах. Особенно гинекологу, покинувшему тёпленькое (у противовоздушной батареи) местечко, растянувшееся от Питера до Царского села, где на работе, как в утробе, происходили ежемесячные штатные сокращения и выкидыши.
Если придерживаться неподтверждённой информации, Горджес Озверян (в кругах врачей – Загнанный), не вороша негативных воспоминаний, начал поучать медицину на третьем курсе медицинского института: «Уберите от меня свои эскулапы!» Отчисленный за столь наглое высказывание «мелкий пакостник» пытался создать предприятие по добыче соли в поту праведном. Но ничего из этого не вышло, и его родители дорого заплатили декану уценённым содержимым бандероли, чтобы ребёнка восстановили на курсе.
Такова вислоухая предыстория будущего гинекологического гения Горджес Озверяна, смахивающего на кормящую мадонну с мясистым лицом. Сегодня, следуя заведенному мотору прогулочной поездки, оба узких специалиста держали карандаши и блокноты, испещрённые клейкими замечаниями в адрес друг друга наготове, и языки, по сговоренности между собой, обладавшие способностью теряться за зубами при непредвиденных обстоятельствах. Врачишки ни на минуту не забывали, что в прошлой поездке слюняво расщедрились и вручили Вите чаевые в недопустимых размерах двухталлеровых чеков, которые тут же вписали в реестр издержек и накладных расходов, чтобы получить от лохового государства приверед и костоправов возврат по три таллера на нос, как они вполне цензурно выражались – утешение на старости лет.
В довершение всего за обещанное щедрое вознаграждение и за  эксклюзивный наём, жующий пухлявчик-круасан Витёк (кому-то он перебил ноги, кому-то аппетит), добровольно обязывался подготовить исчерпывающий список тематических лекций для брюквинского клубничного дома крайней нетерпимости «Двери настежь!», в табели постоянных орангутангов которого он числился третий високосный год. Придерживаясь лозунга «Расходуйте меня, расходуйте, не надо меня экономить», Витёк с трудом свыкся с мыслью отдавать дань их ширпотребному врачебному таланту, теперь он намеревался собрать с них подать. В предвкушении дани Витя – тонкий ценитель, а не оценщик, раннего Иосифа Бродского настроился на 620 АМ.  В программе «Поэзия в кефире» гнали полемику скопища эмигрантских поэтов на подходе к загородному дому поэта, обладавшего басом. Витёк понял, что ему удалось захватить лишь малую часть беседы «Мёртвые уши»:
– Недожителей принимают за небожителей, и чем раньше они покидают нас, уходя от всяческой ответственности, тем лучше для обеих сторон, – авторитетно заявило басовитое контральто.
– Ничем не подкреплённое безапелляционное заявление, – пропищал, вынырнувший откуда-то, сомневающийся голосок.
– Не совсем так, мой любезный оппонент.
– А Лермонтов, Есенин, Высоцкий? – взвизгнул другой.
– Ты бы ещё себя поставил с ними в ряд, – пробасил поэт.
– Не дождёшься, всё равно кого-нибудь попросили бы сделать шаг вперёд, а я ещё не готов никому упереться в зад!
– И в хвост и в гривну.
– Я не только наслаждаюсь Жан-Поль Сартром и восхищаюсь Диккенсом, я хочу быть одним из них!
– Ну и теорийки у тебя, спасибо лорда Байрона обошёл стороной, а состряпанный Мариком Мастурбеем на скорую руку ролик рекламного реквиема, посвящённого Знобите Верноведь, прозвучал с умыслом, прокатившись по нему безжалостно.
– А ты как думал! Ненавижу играть ва-банк, оставаясь при своих с заведомо чужими, – отбился писклявый.
– Ну и наглец же ты! Не нашинковав в девальвацию «капусты», ты смазливых девчонок тоже причисляешь к сторонним лицам?
– Не жди от меня уютного ответа. Да, да, тысячу раз да!
– Нужно вникнуть в само понятие поэт. Он забывает женщину в тот самый момент, когда катапультируется из неё. Встречаются и такие экземпляры, что проливают свет на малоизученную природу взаимоотношения полов, а вытирать приходится всё тем же женщинам. Это как задеть честь и лишить её невинности – вещи неравнозначные. В первом случае вовлечён незавершённый проект, – проговорил бас, – ночи напролёт превращаются в ночи навылет, как в завязавшихся отношениях царицы Тамары с Тереком у подножья замка, выражавшихся в эскападных сбросах её любовников.
Последние слова беседы, изливающейся жёлчными протоками,  перекрыл рэп соседней станции – дубильное средство мозгов.
Ведущий программы, снимавший шапку первых полос перед властями, полагая, что Тула это сокращённое от Тулузы, ворвался в эфир с экскюзами и обрисовал приближавшихся к дому дискутирующих поэтов с их эксцентричными выходками,  трагическими словами: «Калитки на месте не оказалось, когда он, втягивая носом дымок от сигареты опознавал её сорт».
– Где калитка химерами-мордоворотами на столбах? Она что в отлучке? – спросил высокоголосый поэт, узревший подвох в попытке спутника передать мысли на недоступное ему  расстояние.
– А-а, – хлопнул себя по-простецки по спине хозяин дома так, что с неделю харкал кровью, даказывая что Ги де Мопосан по матери Ги Малаев, – её покусала собака и жена повезла деревянную на уколы к ветеринару.  Доктор оказался стратегом, и вывод шлаков из организма совпал с вывозом войск из Ирака в теплушках чувств без возложения увядших цветов коллективной вины.
– Кстати, ты всё ещё женат на той, которая сбежала от тебя с уроков по дорожке к миллионеру, когда увидела зелёную поросль купюр, стопкой сложившейся в его позеленевших от злости глазах?
Передача «Хочу жить в доме со стеклянным потолком, чтобы Боженька на меня хоть иногда посматривал» прервалась, а жаль, судя по высказываниям она казалась достаточно умной.
Витёк вписался в движение  туннеля, минуя городское Здание Стыда с грациозностью балерины, уходящей на пенсию в 37 лет.
Зазвучали позывные радиостанции со звуками слащавой традиционной концовки песенки. Решив прослушать её заново, Витёк Примула-Мышца нажал на риверсную кнопку плейера с видом человека, проматывающего крупное состояние с толстушкой из Сообщества Архитектурных Излишеств.

       Говоря об электромонтёрах, свет не без добрых людей.
   
     Глава 71.   Рекламы   

      Они ехали томно-зелёной улицей в кровавом потоке бамперных фонарей. Из приоткрытых окон лимузина выливался французский музон а-ля Мюзетте, а внутрь салона проникал неровный свет надвигающихся сумерек, предвещающих таинства проказницы линялой брюнетки Ночи, требовавшей неоновой побелки.
По радио каждые полчаса переходили на клубящуюся испарениями юморину «Как гаишник оштрафовал жену за превышение скорости в постели».
Дождь накрапывал мизерным банковским процентом.
Размашистые «дворники» размазывали кляксы грязи по периметру резиновых оправ ветровых стёкол.
Неоновым фейерверком пролетали мимо, надсадно кричащие всеми цветами радуги детского мороженого, стенды частного сектора, нацеленные на доверчивых покупателей.
В отличие от звукоподорожавших радиореклам уличные представления являли собой целый комплекс повода для размышлений:
плотоядной педофильной аптеки «Барбитураты для Барби»;
израильского ортодоксального кафе «Три поросёнка» под вывеской «Вход собакам строго воспрещён»;
кабинета китайского массажа «Недолизанный сосок»;
украинского ствола заказов «Любить не заказано. Накачаешь помпой, тогда и у тебя отбою от Лолит не будет»;
итальянских полотёров из Палермо «Мой полчище твоего» ;
индийского ресторана для шоферов «Рикша во языцех»;
плодоносной цепочкой похоронных бюро: «Уход за кожей» и «Вперёд ногами»;
медицинского сообщества «Небьющаяся простуда»;
афро-американской парикмахерской «Микроволновка волос».
корейской пошивочной мастерской «Отворот поворот»;
турецкой бани «Здравствуй подножный грибок»;
бельгийской брачной конторы «Возврату не подлежит»;
древнегреческой детективной конторы «Алло, мы ищем пропавшие таланты!» (талант денежная единица в др. Греции).
камбоджийского абортария «Не родись красивой...»;
немецкого трикотажного магазина «Байка-нур»;
пожилой тайландской адвокатской конторы «Бабки, вперёд!»;
японской урологической лаборатории «Кавоссаки»;
утрусской детской водки «Крепыш» комнатной температуры;
иракского мебельного склада «Падение кабинета... министров»;
арабской конторы «Контейнеризация шахидки»;
польского склада обвисших занавесок «Тюль-пан»;
косметического салона «Олицетворение нелицеприятного», в окне которого красовался заводной индеец Ни в одном глазу, следивший за дорогой и почёсывающий выставленные в витрине яйца Фаберже, издали напоминавшие покрытую мхом гальку;
гуманитарного сицилийского братства «Выставляем оконные рамы. Для большей конспирации гутарим по-неаполитански».
 Рекламы навязчивые, бесстыжие – вроде той, что липучкой для мух предлагала прогулки по внутренней стороне бедра.
А наискосок в чарльстонской свистопляске прочно обосновались высокооплачиваемые рекламы, повседневно потребляемые простым людом, в виде  наркотизирующего отравляющего.

Оно советует, как быть,
Кого и как, за что любить,
Что пить и есть, куда пойти учиться.
Зачем нам покидать кровать,
Дано весь шар земной объять.
В момент дистанционно подключиться.

Стрелять в людей, купить матрац
С экранов обучают нас,
Что принимать (чтоб легче оправляться),
Чем чистить зубы натощак,
Смеяться и любить в кулак,
Варить, голосовать и причащаться.

Можешь в космос слетать,
Можешь в Грецию съездить,
Свадьбу быстро сыграть,
Секс увидеть в подъезде,

В клетку к тигру войти,
В мир спуститься подводный,
Кнопку пальцем найди
И смотри... беззаботный.

Витёк обалдевал от Гарибальди и пульсирующей жизнерадостности стихов поющего утра за окном художника Вертухаима Заболевского полного проточных мыслей, синхрофазатронно разгонявшихся в узком смысле, как в тесном проливе.
Модная стрижка развязных стишков не омрачала его амёбного существования, в заколдованном резиновом кругу которого  плавали чаинки чаяний о низкопробных шлюхах, натирающих противоположный пол мастикой и об индусах, подрабатывающих сиделками в ночлежках, а затем индуцирующих энергию в мыльных водах Ганга. Это лишний раз доказывало, что не все хорошие люди, говорящие на санскрите, перевелись... с вечернего на заочный.
Промокашка обугленного сознания Витька Примулы, успешно прошедшего этап придурковатого отрочества в глубокой провинции, впитывала толчею неуживчивых словосочетаний: «Разве Азовское море не морские азы?» или «Сначала выберите блюдо, и лишь потом приносите себя на нём в жертву, как это сделал забитый немецкий барон Зер Биттэ». Досточтимый гражданин в Витьке умозрительно попятился, да и чему удивляться – зубы и деревья он относил к одной породе потому что у них имелось дупло. Тогда ещё среди филателистов, подобных ему, не намечалась тенденция коллекционирования иномарок (Витёк впервые оседлал четырёхколёсную немецкую телегу «Ауди», когда на него из-под репейчатых ресниц глядели Диззины сероглазые беглянки).
Сегодня на Вите была ковбойка в клеточку  с колючей проволокой, с напускным равнодушием и рукавами-фонариками, как на путнике, растворившемся в ночи без остатка, а вчера в нём проживал еврей-филателист со слабостью к чесночным и марочным зубчикам, мечтавший о непогашенной серии коллекции молодух. Не зря же Витёк получил приглашение в Лондон на конкурс Кромвельщиков крыш по замещению вакантного места обивщика порогов неприступности. Там в этом месяце стройные дамские скелеты с просвечивающей, кое-как натянутой на каркасы подгримированной кожей продефилируют на подиуме, приминая скрипучие половицы и бросая вызов поклонницам приёмов вольной борьбы с анорексией и булемией. А кто-то из зрителей неподобающим образом увязнет в соляном болоте хамских шуточек и прибауток радионеуправляемых политических комментаторов.
Витёк, пописывавший не стриженные бородатые статьи в медицинские журналы с порнографическим уклоном, прошёл училище «Муз», где разучивали правила хорошей тональности и красили в подвале разноцветные купюры зелёнкой под доллары, знал, что ушибленные чувства, замешанные на ненависти, не нуждаются в дымовой завесе – их и так не видно. Из-за этого у него, как  у девочки-подростка с выправляющими скрепками на кривых зубах, выработалась отвратительная привычка – заламывать страницы в книгах, которую он перенёс на фраеров, сидящих в вывороченном до середины тротуара вечернем кафе с его предзакатным перезвоном бокалов. Питомец детской смотровой площадки «Натравить и пропесочить»  Витёк Примула-Мышца осмотрительно пас чужую землю и возделывал родной скот. Он ссыпал свои семена в еле прикрытые закрома временных спутниц и попутчиц. При этом в больничной палате торговли... с врачами в ходе культпросвет работы, его притягивали бочкообразные фигуры медсестёр со сферическими окружностями.

      О том, как Бульдозер поднимал Снежинку до своего уровня,
                в этой главе лучше не вспоминать.

     Глава 72.   Утеплённые байки

На фоне летящей навстречу переливающейся всеми цветами радуги Витёк выглядел не просто принцем, а королём, добровольно отрекшимся от престола из-за любимой... баранки в пользу безалкогольных арабских танцев. Чувствовалось, мужик не зря купается в своей стихии. Таксисту становилось смешно до Колек от ничего не значащей болтовни полемизирующих врачей, но их антураж и намерения вполне устраивали его-неприхотливого.
Из встроенного в машине приёмника неслась трескотня спорадических выстрелов под электрогитарные стоны группы «Руки вверх» с их лингвистической неразберихой, выдержанной в стиле:

Коль руки не доходят до всего,
Так ноги отработают своё...

От какофонического грохота случайные прохожие шарахались во все стороны, так толком и не понимая, откуда несётся инструментальная пальба.
И пока шофер развлекался подобным образом, бульдозеровидный Тыберий поведал гинекологу о случае, не дававшем ему сомкнуть глаз медсестре Гердруде Вердикт две ночи подряд (если бы проктолог знал, что Горджес Озверян трудится над телефонным справочником для начинающих гинекологов, мы бы не услышали этого вопиющего к снисходительности рассказа).
 «В офис к проктологу зашёл странный тип неблагоприятного роста с целлофановым пакетом в зубах, о содержании которого не трудно было догадаться после доверительной получасовой беседы, учитывая то обстоятельство, что 102-х этажные башни-двойняшки вблизи Бродвея и Уолл-Стрит уже шесть лет как были снесены врезавшимися в них авиалайнерами.
С той поры в память о них молнии вспарывали в харакири океанскую пучину.
– Доктор, – протянул больной пухлый пакет, – я борюсь с сексуальными домогательствами по отношению к самому себе. Вот правую руку отрубил. Можно её обратно пришить? Вам не кажется, что я уже понёс достаточное наказание?»
– Ну, и что вы предприняли? – поднял набухшие от любопытства веки полные мудрости наглеца Горджес Озверян  «Повивальников начальник и зачатья командир», – специалист лучше других знает, что для поддержания чести порядочной девушке нужна умелая подтяжка и несколько рассасывающихся кетгутовых швов. Этому моя учила тёща Софёкла Шипучка кандидат в депутаты педнаук, не переносившая взрывов спортивных снарядов. Я не мог не доверять ей, регулярно появлявшейся раз в месяц в бигудейном обществе вживлённых электродов. Стоило отдать должное её работоспособности, требующей мзды, но не наличными, она верила в подселение душ по московской прописке, сумев пристроиться на шее мужа, в переоценке его ездовых качеств.
– А как поступили бы вы на моём месте, уважаемый коллега? Вы давно не мальчик, и понимаете, если в кровь выбрасываются феромоны, это не считается самоубийственным актом. Так что  отослав её мужа к хирургу Дабл Джойнту 00Сэвэн, я трижды предупредил эскулапа, которому почему-то слышались голоса по телефону, чтобы он не забыл выслать чек в 1000 таллеров на моё девичье имя за рекомендацию «левого» больного.
– Понятно, почему вам так плохо спалось с Гердочкой, – рассмеялся гинеколог, – хороший проктолог борется за то, чтобы каждое навазелиненное очко здоровело. А о том, что ваша доверенная медсестра, это мраморное изваяние, ненавидит, когда женщина с расползшейся талией и широко раздвинутыми глазами занимается с ней любовью в спортивных носках, наслышан весь Брюквин. 
– Лишний раз убеждаюсь, что с вами, абортмеханик,  ничем нельзя поделиться. Вы, не целясь, стреляете непонятно в кого разряжённый воздух, и своей примкнувшей сардонической улыбочкой всё превращаете в непристойную шутку. Хотя, призванный удивляться, я наслышан, что са-а-амая высокая этика у гинекологов во время осмотра ничем неприкрытых. Я не нахожу в случившемся трагедийного больше, чем смешного, но ценю ваше фирменное блюдо с остро-матерной приправой эпитетов.
– Не сгущайте масляные краски в области дорогого вам ануса, я сам работаю в паре сантиметров от него и знаю что ему не угрожает прободение тёщиной язвы. Уважаемый мой, переходите на акварельные краски. Похоже, вы не приемлите намасленную истончившуюся нитку детского Остервенелого юмора и скользите по надраенной палубе несбыточных возжеланий и возлежаний. А теперь продолжайте рассказ, если ещё можете, – раскатисто загоготал громадина Озверян, наслаждаясь насыщенным раствором дружеской обменопаузы мнениями и одновременно посасывая фирменную гинекологическую конфетку «Раковая шейка»: 
– Неделю назад ко мне пришёл ассенизатор, работающий на картонажной фабрике мечты в отрыве от окружающей его действительности, – не успокаивался проктолог, – можно сказать, эксперт в промежной со мной специальности, и я впервые пожалел, что не стал микробиологом, то есть бактериальным защитником приютившей меня страны. Жаловался он на, казалось бы, пустяшные нелады с простатой, из-за которой сверхчувствительный унитаз подвергается настоящей китайской пытке, что называется, капля за каплей. Вы же понимаете, иногда я тоже соприкасаюсь с уважаемой мной Простатой при осмотре Прямой у пациентов. Ну, отправил я его к психиатру, так представляете, эта бессловесная тварь с дипломом до сих пор мне срубленные бабки не отстегнула с кобурой.
– Не детализируйте, ближе к сути, Тыберий.
– Или вот ещё возмутительный случай. Укладчики асфальта из организации по ремонту тротуаров «Соболиная бровка» приволокли электрического угря в очень плохом состоянии – запущенной форме Русалки. Так вообразите себе, Горджес, стул для анализа, которым он так бахвалился, оказался электростатичным. Недаром радикалы говорят: «Каков стол, таков и стул». А стул был сладким. Пришлось отослать змеюку к электрику, а тот даже бутылки не поставил. Теперь понимаете, в какие нервные стрессы и клетки без замков я вовлечён?! Уверен, ваш женский контингент намного приятней на ощупь моего заднепроходного. Не подумайте, что я жалуюсь или завидую вам, проводящему долгие часы у смотровой щели. Судьба ваша, в охоте за вёртким Микки Маусом сродни кошачьей философии «Мышь, лень и я». В некоторых случаях и мы, проктологи, оказываемся бессильны перед лицом правды (хоть маску одевай), когда на Уолл-стрит акции на шутов гороховых подскакивают. Пусть мне не говорят, что мир висит на чьём-то волоске, когда вокруг облысевшие шныряют по улицам. Чистая казуистика, неизвестно ещё, из чьей головы он выдернут.
– Зря вы так настойчиво нервничаете, дорогой коллега, и принимаете всё происходящее с вами близко к предынфарктному сердцу, хотя вы и специалист по задницам. Это же не деньги, которые у вас, как мне помнится, вытащили из незалежного кармана месяц назад. Сами посудите, что мне, в отличие от вас, столичной штучки с недоразвитой периферической нервной системой, пришлось выслушать от старой больной. Не с вами одним происходят умопомрачительные казусы, – разоткровенничался гинеколог. – Заходит ко мне в кабинет, причём без стука, завлекательная со спины чрезвычайно душевная больная внушающего уважение возраста. Я, как обычно, с секретаршей по душам беседую при закрытых дверях, и эта сука в скважину говорит: доктор Озверян, я целиком посвятила свою неутомимую жизнь поиску оазиса, который год бесцельно брожу по человеческой пустыне, как в воду опущенная, а вокруг, представляете, одни верблюды, мужики, значит. Отправил я её, куда следует, подальше, а надо было упрятать.
– А я-то думал, что вы, Озверян, добрее.
– Видите ли, Тыберий, в отличие от вас, я представителей нашего с вами пола козлами считал, а тут, понимаете, верблюды с кряквами замешаны. Неосмотрительного уборщика мусора и сторожей в офисе секретарша застала с больной. И обласканную мной в течение двух с половиной недель секретаршу пришлось уволить из-за бестактного комментария, который она себе позволила в адрес невменяемой пациентки: «Пусть старшие товарищи меня на десять фунтов поправят». И что бы вы думали? Секретарша непонятным для моей супруги способом умудрилась забеременеть в рабочее  время, как она написала в объяснительной записке, идя по пылающему асфальту, а ей хотелось пофигурировать по пляжному песку. И как бы угадывая её желание, двое стариков зашагали, встряхиваясь перед ней.  Теперь она судит весь мужской состав офиса на семь лимонов. Уборщик мусора и сторож уволились, а мне – спермоответственному хозяину куда изволите деться?
Проктолог не прореагировал на мелодраматическое сообщение доктора Озверяна –  консультанта родильного дома для толстушек «Водородная бомба». Более того, Тыберий успел за время рассказа как-то обособиться, и сидел насупившись, думая о своём, но всё же не удержался и, вытянув гусиную шею, спросил:
– Почему вы используете продвижение по служебной лестнице без перил в корыстных целях? Вам что, женщин не хватает? Существует же этика в мире научной медицины?!
Гинеколог не встал в позу и остался сидеть. Он запросто проигнорировал бестактное внедрение проктолога в его частную практику. По мобильнику костисто загремел «Девятой» Бетховена оркестр олигархов с хором невоеннообязанных олигофренов.
– Слушаю, – Горджес Озверян прижал алмазную трубку к уху, надеясь, что подслушивающий Тыберий не расслышит ни слова.
Звонила бестолковая регистраторша из офиса.
– Доктор, передо мной стоит больная-словогрейка, она-жестокая срочно хочет переговорить с вами лапа-ухо с уха на ухо.
– Только через медсестру и без насилия (у Озверяна было оговорено обмениваться информацией об экстренных звонках).
– Больная кровоточит из опухших дёсен?
– Нет, доктор. Гинеколог поставил ей диагноз «Пришеечный кариес» – поспешила пояснить положение вещей регистраторша.
– Всё валится на мою голову, включая виноградные лозы и свет в холле. Может у старой мочалки, стосковавшейся по холостяцкому многокоечному существованию, преждевременные роды?
– Она мне сказала, что судя по тому как старые развалины улыбаются ей на улице, она вынуждена считать себя девушкой.
– Сколько раз я просил вас не беспокоить меня по пустякам! Я не экстрасенс, беседующий с больными надпочечниками.
– Но она хочет оговорить с вами удивительные вещи, доктор.
– Жаль, что рука гинеколога нема, не то она столько бы интересного рассказала. Что хочет эта дама? Сделать взнос за простой аппаратуры в условиях депрессии?
– Да нет, она просит назначить её на операцию перетрубации.
– Не понял, какой ещё перетрубации? – прокаркал Озверян
– Фаллопиевых труб. Она  говорит, что ейный жених осуществил свою вожделённую мечту – сменил передние колёса на задние, а задние переставил вперёд. Его секс-машина зверем воет и рвёт с места в карьер. Теперь от него, источающего хвойный запах одеколона надгробных венков, не отмежеваться.
– Я маршал женских родов войск акушер-гинеколог Горджес Озверян, а не гараж сельскохозяйственных машин, и меня уже тошнит от этой заварухи, как от пастеризованного волокна.
– Понимаю, доктор, что вас не Бальтазаром зовут, но эта женщина, похоже, против вторжения на её интимную территорию.
– Поразительная самонадеянность нуворишей. Они думают, что я продаюсь задёшево, – синусоида губ Озверяна напоминала ржавую ухмылку погнутого гвоздя, неумело вогнанного в стену.
– Дамочка вылила на меня компот непристойностей и требует переставить ей сальпингитные трубы справа налево из религиозных убеждений. Да и ещё и чтобы вы оперировали в ермолке, не то она проявит общую поцеватость, выраженную в несдержанности – обратится к адвокату из конторы по установке социальных барьеров.
– Предупредите даму, если ей поменяют трубы местами, горнить она не станет. Она не мадам Баттерфляй, а я не офицер американского флота Пинкертон. Я выполню её прихоть, но возникают препятствия. Я левша и делаю операции слева направо, хотя числюсь левоверным христианином. Ермолку напялю за 50.000 таллеров. Лапсердак ей обойдётся в 75.000, потому что ношение предметов одежды религиозного характера страховки не оплачивают. Если пациентка поднимет указанную сумму, пускай явится завтра к девяти утра и не посыпает парик из стекловолокна перхотью, чтобы он выглядел естественней. Могу нанять реббе на время операции, для прочтения молитвы по-садистки воздетой на вилах рук к небу. Так и быть, пойду на непредвиденно расходы, заплачу ему из собственного кармана налогоплательщика. Озверян нажал кнопку и, не передёргивая плечом, погрузился в корабль поэзии, севший на карамель слов, думая о своём.

Раскритикую в пах и в пух
Религиозный миксер,
С оглядкой размышляя вслух,
Что с год женат на шиксе.

 В частности, беспокоило свидание с больными в городском зоопарке на сдвинутых шалунами-мальчишками скамейках. Из-за немытых пяток пациенток у него опять ничего не получилось – некто свыше отменил эректильное состояние. Потерянного времени не бывает, подумал он, но встречается не на тех потраченное.
Горджес Озверян поклялся не встречаться с больными, не соблюдающими часы приёма и пересмотреть своё отношение к холодильнику в гинекологическом отделении, куда он клал на сохранение скоропортящиеся продукты. Признаться, мы все думаем о своём, в редких случаях о чужом,  представляющимся нам большим, чем Наш, что постельно травмирует. Самое страшное – затеряться в непроходимой чаще придурков или предать человека... огласке, подумали врачи одновременно, проезжая сицилийскую школу «Катания» по льду на буерах для императорских пингвинов. 
– В Гомерике лучше быть хозяином китайской прачечной, просыпающимся на заснеженной стиральным порошком вершине горы  белья или ветеринаром, как мой друг Пантелеймон Отнатуги. Собаки и кошки не засудят. Им не присуща алчность. И не нужны бразды плавления лошадьми, – вставил Горджес, сцепивший на животе односложные ручки в перстнях.
– Оставим собак в покое. Даю пример моего знакомого. Его урологический офис отделан с большим привкусом в стиле «Уретра» – диваны обтянуты хрящевыми тканями, на столиках расставлены пережатые кровеносные сосуды с левкоями. Один из пациентов (Марик Мастурбей – знаток своего тела, первым в мире побривший ладони) настолько был впечатлён интерьером, что попросил  уролога перенести подхваченную им интересную болезнь на следующий месяц в связи с перспективной связью в предстоящей командировке. Там он собирался снять комнату у патриотически настроеной вдовы и прописаться в домовой книге с видом на сожительство (Да здравствует Интерда! Благо, что не приходится убалтывать женщину перед употреблением).
Существует расхожее антисемитское мнение, богатство – типовой еврейский проект, с чем я отчасти не могу не согласиться. Но в данном случае это не соответствовало действительному расположению вещей в приёмной. Уролог казался ирландцем с редкой, как диастема, фамилией О’брамовиц. В свободное от почек и пенисов время Джеймс Убондович (так звали доктора по мочеточникам и мочевым пузырям)  писал красочные басни а-ля Сергей Михалков, под затяжные звуки режущей скрипки китайской поварской группы с литаврами «Кули-Бяки».
В одной из басен он признавался, что в молодости, прогуливаясь с девушками, превращался в гроссмейстера, обдумывающего каждый подворачивающийся чёрный ход. В другой – в случае неповиновения служанки грозился поднять на ноги весь дом при условии, если избушка на куриных ножках. В третьей, на крутых холмах грудей появлялся солнечный румянец, и он описывал свою жену, заказывающей у официанта шоколадного футболиста, играющего в нужном регистре и подающего угловой удар монтировкой по голове в холодном виде.
Сборник Джеймса Убондовича «У душевного склада характера выворочен лающий замок с собачкой» был развёрнут бабочкой за стеклом, при входе в его кабинет, но без привычной булавки, чтобы  посетитель мог насладиться изображением фотоанемичного автора, плавающего на спине в собственном загородном бассейне и любовно ориентирующегося на свой буёк. По нахмуренным бровям Джеймса было заметно, что  ему хотелось бы лавировать между лилиями, но... знакомых с таким именем не было, поэтому на фотографии слева в шезлонге виднелась его жена – само воплощение преданной распутницы жизни, пользовавшейся успехом у потребителей (об этом он узнал посетив венерологический кабинет).
Но глаза! Бесстыдные глаза её, обращённые на Джеймса, полыхали интересом, в них прочитывался взгляд африканской львицы, подсчитывающей количество калорий, полученных за завтраком.
На её коленях лежало «Сказание о государственном паровозе-алкоголике, летящем подальше от светлого будущего на винных парах», а это уже о чём-то говорило – такая пасмурная женщина, при доходах мужа-уролога, у которого в приёмной висит плакат «Каждый не в своём уме имеет право на ношение личного оружия», могла позволить себе дрожать от негодования в холодную погоду, стягивая одеяло со своей дражайшей половины.
– К чему вы это рассказываете, коллега? Горджеса тяжело вывести из равновесия, спросите любого вышибалу, но вы меня достали, – по-закавказски взвыл Озверян, – я же не поэт-мазохист, клочкотворно уничтожающий собственные стихи с непревзойдённым рвением, превосходящим ящериц с их отрывом от производства хвоста при малейшем проявлении опасности.
– С чего вы так завелись, Горджес? Этот парень уже как шесть лет отказался от первоначальной карманной специальности, потому что из розничной продажи изъяли приклеивающиеся отпечатки пальцев. Ему объяснили, что нехорошо наговаривать в микрофон на плёнку, когда вокруг столько безразличных ко всему людей.
– Довольно сплетен, послушаем мудреца-шофёра, дозаправившегося в ближайшем баре ведь в нашем исключительном случае не только медицина, но и руль – сестра таланта.
Витёк, с его рукопожатием ручной вязки бывалого борца, догадывался, что проктолог писал любовные записки на рецептурных бланках пациентам вне зависимости от пола и возраста. Витя опознавал своё вспотевшее от тренировок тело как пять напедикюренных пальчиков ноги хворой жены в законе. Рискованная раскованность её манер позволяла шквальным мужикам рассчитывать на успех и лёгкую добычу. Поэтому без упрощённых витиеватостей, сражавших наповал, Витёк, не искавший тёпленького еврейского местечка с калорифером, подвергал себя обработке нещадными испытаниями любовью, без чего обойтись не мог. Он употреблял волшебные слова: тля, для, бля и реже сложные предложения на манер сжимавшего на броневике картавую кепку в руках :
а) придворное воспитание у железного забора дома № 8, где он выпимши отходил ко сну с кастетом в руке, балдея от Гарибальди – освободителя итальянцев от австрийских поработителей;
б) усердные тренировки  в подстольный теннис, с отработанными ударами, так как сам мяч в отбитом или срезанном состоянии – никакого деликатеса из себя не представлял;
в) открытий... пивных бутылок в закарпатском оркестре «До вiтру», который, перед тем как утихнуть, сорвал аплодисменты;
г) образ счастливой жены, Саламандры Прасковьевны Верхогляд, валяющейся в тени растерянного соседа и забегающей по кирпичной спине здания наверх, с течением времени не позволял ей рвать на себе волосы. Повенчавшись когда-то с успехом, она не любила мужа за прижимистость прес-папье и подпольную торговлю подрамниками для холстов холостым художникам.

Мощная женщина с зажравшейся кошкой,
Грузный мужчина с надутой картошкой,
Сарделька, набившая чем-то нутро –
                Произведения Ботеро.

Грудь налитая в формах округлых,
Бусинкообразные глазоньки-угли,
В бровях полумесяц... Смотрит хитро –
                Неподражаемый Ботеро.

Не отыскать ни звёзд, ни квадратов,
Жирное облако в круглых закатах
Что ни животное, то Колобо(к)
                У восхитительного Ботеро.

Люди распухли, предметы разбухли
Полные луны и локоны-букли,
Жирная рухлядь, шары-барохло –
                Это шокирующий Ботеро.

Всюду рондо-подобные мысли,
Пальчики наманикюренно свисли
Лица, оплывшие в стеарин, –
                Холестерина масляный гимн.

Эллипсовидные плечи и пташки,
В профиль беременные рубашки,
Бедро как ведро, и ведро как бедро
                У всеокругляющего Ботеро.

Высветят колбообразные лампы
В танце гиппопатамные мамбы.
Битва окружностей при Ватерлоо
                В вальсе улиток у Ботеро.
      
                Работа штатного подозревателя не пыльная.

Глава 73.   Квартальный отчёт

Да, у кошки есть преимущество перед молоком, подумал Виктор Примула, оно не обладает тенденциями к сворачиваемости,  сидя на подоконнике с поджатым хвостом. А вот и народный патруль тараканов на обзорной экскурсии кухонного стола – целый дивизион опрятнейших существ, игнорирующих вопросительные дорожные знаки, установленные фильтрующимися вирусами. Разве они не самые большие перебежчики, несущие насущную информацию о сосуществовании с людскими особями, помещёнными в стеснённые жизненные условия?
Исследуя бугристую поверхность повседневной действительности, Витёк, как маленький божок радовался новорождённым мыслям. В связи с заметным удорожанием стройматериалов генфонда, он пришёл к выводу, что не голова красит спортсмена, а красители. Если на одном из поворотов Витёк незаметно для невооружённого глаза вихреобразными движениями разминал мышцы Малого Таза, то на другом бросал испытующий взгляд на задумавшихся врачей в зеркало заднего обзора. Потребовав гробового молчания у стоявшей колом мёртвой тишины и предельно-анклавного внимания к его вещим словам, шоферюга упивался  собственной эрудицией, революционно провозглашая на подъезде к Конфеттэну: «Вся всласть конфетам!»
– Записывайте животрепещущие темочки, – призвал врачей Витёк, недоучившийся по его соображениям в период, когда электрические зажигалки на батарейках вытесняли бензиновые «разводы» на воде нефтеперерабатывающих империй.

Первая «Бордель и труженица зела в моционах за околицей».

Вторая «Закон доктора Парацельса и его влияние на разгерметизацию в губительных условиях приевшегося орального секса».

Третья «Всё о подтяжках мошонки в эмиграции».

Четвёртая «Камю и девочки Тунгус Лотрека из Мулен вруш».

 Пятая «Пустотелая близость в особо незначимых половых размерах (восемь на десять по Галичу)».

Шестая «Куда только гинекологические глаза смотрят?!»

Сельдьмая, извините, седь-Мая, произнёс он для большей ясности по слогам «Чистка зубов в проктологии и взаимозаменяемость морских свинок в анальных экспериментах».
– Ничего, бывают срывы, – подбодрил его Озверян и осёкся на полуслове. Витёк предупредительно посмотрел на огородное чучело-гинеколога в зеркало и, заметив, что проктолог держит молчаливую оборону за трахею, невозмутимо продолжил:

Восьмая «Как вносить подопытной проститутке свою лепту в общее регламентированное соцветие соития, чтобы вынести созвездие мужского хамства от экземпляров переодетых в женщин».

Девятая «Проведение сравнительной анусологии с несопост

авимыми гинекологическими осмотрами с помощью клятвы и заверений  в предпочтении не разбиравшегося в этом Гиппократа».

Десятая «Секс «по-Рейке» с последующим прибиванием её к пологому берегу дурманящими гвоздиками».
– Почти что десять заповедей, не слишком ли сложно для заштатной армии проституток, готовящихся к приёму новобранцев любви? – неудачно сострил проктолог.
– Не кощунствуйте, – обрезал его Примула, – я человек верующий в себя и не позволю, чтобы всякие тут шутили неподобающе. Некоторые типы тут уже пытались недостойно подшучивать над «Гимнастом» двухтысячелетней давности, типа, что он закончил свою карьеру в Красном углу Образом с жалким окладом.  Они, скоты, содрали Его у меня с шеи на скоропостижном отдыхе в Носорожье вместе с дорогой, как память о лучших днях, золотой цепочкой. Во что это им вылилось, можно судить по высохшему Аралу. Зубы разлетались фейерверком в разные стороны. С того времени понесшие наказание поганцы голосуют перебитыми руками, а импотенты ратуют за перераспределение мужских способностей. Так что не забывайте – неблагопристроенные поступки и шуточки крикливы, но и за них приходится отвечать.
– Вы, Виктор, мудрый, но недопоняли моего друга, – защитил товарища по высшему образованию Тыберий, подняв глаза к небу, – при чём тут «Гимнаст», берите выше.
– Знаю я вас, мне про таких типов Энтерлинк рассказывал, а я ему как никому не доверяю. У него за плечами огромный опыт и глаза цвета хаки. Жена изгнала его из головы и эвакуировала из сердца за ношение холодного интимного оружия, объяснив в суде, что горячим оно не стало. Если у вас, мерзкие докторишки, осталась капля совести, то вы не поскупитесь на похвалу в мой адрес. За выуженную информацию причитается по 10 таллеров с носа.
– Осталась, и не одна, – слизнул увесистую каплю с носа, проктолог, пока гинеколог с поджатыми под толстые бёдра губами сделал вид, что чего-то недослышал. Втайне ото всех он знал, что природа наградила его шармом, а увлечение женщинами ближе познакомило с венерологией. Гуревичикус отделил купюру  от пачки сотенных и демонстративно её вынул. Мурлыча песенку взломщика женских сердец «Ключевой момент», Витёк насупился. Складывалось впечатление, что покоробленный Братец Кролик отказывается разговаривать со Львом. Влекомый недобрыми намерениями Горджес нехотя отдал свою долю, оставшись сидеть с протянутой рукой. Он подозревал, что змеиное хладнокровие не подлежит нивелировке, сохраняясь в холодильнике сбившись в кучку. Витёк не прореагировал на показушные жесты врачишек, и когда Тыбик приложил к мятой купюре ещё 50 пфеннигов, мускулистое лицо Витька покрылось трупными пятнами – он не привык подбирать звонкие монеты, раскатывающиеся по мраморному полу.
– Человек умирает на глазах! Вы сомневаетесь в нас, что равносильно пытке, – прокричал проктолог, обращаясь к Витьку, и незаметно сунул гинекологу нитроглицерин под язык.
– Притом, какой шофер! – успел вставить посиневший от злости Витёк. Он помнил, что высокая концентрация  чувства юмора – заболевание неизлечимое, и врачи ему не помогут.
– Не жмотьтесь и не экономьте на спичках Горджес, – посоветовал проктолог товарищу по неволе, – этот влёгкую сделает вас пациентом. Он больше не верит в наше мирное нашествие на его трудовой карман. Разве вы не видите, что Витёк тот шахматист, который ходит ходуном вместо коня. И если он во всём так пропорционален, я не позавидую вашей жирной попке, побритой моей безопасной братвой. Лучше добавьте ещё 50 пфеннигов. Попомните моё слово, ослиное упрямство обойдётся вам дороже.
Гинеколог произвёл на свет мелочовку, – запомните Витя, вы оторвали средства от фонда «На благо рожениц третьего мира».
– Скотина, ты путаешь два понятия – беспечность при наличии центрального отопления с обеспеченностью, – взревел на третьей скорости Витёк. – Где мои кровные пять пфеннигов? Или я оторву твой субтильный аппарат любви! Тогда ты узнаешь, сколько воды уходит на подогрев горячей любви в мелководной кастрюле, страдающей несварением.
Видя, что тело Примулы принимает плохой оборот в 180 градусов вокруг внушительной оси, а здоровенные кулачищи приближаются к его греческому носу (исправленному верить), Горджес поспешно выписал чек на принципиальные пфенниги, и передал Витьку со словами: «Мне кажется, ты нам влетаешь в копеечку».
– Я стою столько, во сколько мне обходится доверие к адвокату. Вылазьте, грабители честного народа, ненавистные жулики в белых халатах. Что вы знаете о шофёрской жизни этом стипль-чезе, состоящем из препятствий, которые предпочтительно брать чисто. Пока что житуха безжалостно колесует меня по Брюквинским ухабам, а тут вы со своими закидонами и неуёмными претензиями, – процедил в фиксу Витёк и со всей силой врезал каблуком по напольному акселератору. Он думал, что лучшее для выбивания денег, избавления от сушёного ногтевого грибка и поднятия авторитета с полу – это натруженные руки. Зачатый в интеллигентной крестьянской семье, он никому не позволял претворять гуманные задумки в реальное. Привыкший жить свободно, Витя чувствовал себя неуютно среди заарканенных им женщин. Это рассматривалось им, как сдерживающее начало конца, тем более, что с крикливой теннисной подачи дурного примера королевой корта (блондинкой в придачу) он, индифферентный к проявлениям показной общительности посторонних лиц, всё же интересовался интимной жизнью пчёл и муравьёв, а к деревенским дракам относился как к народному ремеслу.   В голове Витька зажужжала бунтарская песня Ретроградского диссидента, не желающего уподобляться накипи.

Стучали зубы, тряслись коленки.
Спиной прижался я к Шведской стенке.
Так почему же здесь неспокойно?
Вплавь не добраться мне до Стокгольма.

Машина наращивала скорость, как маникюрша накладные ногти, и закатилась фыркающим моторным  смехом за угол.
Витя подозревал, что можно раскроить голову, но перекраивать клюквенные мозги не советовал бы никому, кроме повара в ресторане, подавшего ему жареный шашлык с рублеными кистями негуса и благородный напиток «Серебряные сбруи». Он также усвоил, что  в этом фискальном году в Гомерике финансовый дренаж, и фиговый  чек определённо засветится в отчётах по доходам, а с него придётся заплатить налоги неразборчивому государству.
Столь несправедливый факт заметно огорчал  владельца, занимающегося частным извозом. Но Брюквинский таксист совладал в нём с собой и рассмеялся в унисон мотору, улавливая в его гудении «Бамбуковую сонату», отражающую социальный статус страуса. Ах, если бы Витёк потрудился поинтересоваться, почему Горджес Озверян стал таким, каким он проявил себя в  салоне, таксист был бы сражён наповал. Ведь мене недели назад Витька попросил Озверяна быть его дружкой на свадьбе, на что Горджес ответил: «Я столько в этой жизни насмотрелся! Не заставляйте меня быть ещё одним свидетелем бракосочетания набитого тюфяка с мымрой».
Тернистый профессиональный путь Горджес Озверяна (человека с высоким запасом порочности) в акушерство и гинекологию пролёг через разразившееся скандальное отчисление его с юридического факультета. Виною был его истоптанный подход к Диалектическому материализму и Марксистской философии в интерпретации грека Никодима Параграфа, (его шалунишка внучок заштриховывал цветными карандашами мебель из карельской берёзы). Потом Никодим пересмотрел умственно ограниченные средства доставки удовольствий и отсталые точки зрения на современную гинекологию, где в нарушение закона о магнетизме минусовый подход производил отталкивающий эффект дождевого плаща от плюсовых предпосылок других дисциплин, касающихся эмансипации женщины в гинекологическом кресле. За четыре месяца интенсивных измышлений проницательный гинеколог обезвредил не одну удивлённую мину на лицах пациенток и вывел новые постулаты из пустыни Ханжества, не в пример Моисею, бесцельно мотавшему народ Израиля сорок лет непонятно где, и не подозревавшему, что такое избирательная компания братков, Фрадков и... по списку.
А теперь поподробней ознакомимся с передовыми идеями доброхота Горджес Озверяна, взятыми из его мемуаров «Десятилетия негодований», затронувших аспекты мужской одноэтажной парапсихологии с примесью женскообидчатого подхода к ней.
«Врать напрополую пациентам надо преуменьшительно-ласкательно. Некрасиво оставаться самим собой в ущерб другим».
 «Если одно логически вытекает из другого, какой это к чёрту (в одном исподнем в преисподней) вывод на чистую воду – это экзекуция альпиниста, взявшего спиритуальную высоту, когда капли дождя чистотой в 80° прошивают насквозь хлопья снега».
«Не задавайте вопрос, почему истуканы острова Пасхи с окаменевшими улыбками без стаканов в руках – у них одни головы, то есть, в стране сплошные Брианы, заглядывающие в космос».
«Лучшие телохранители – холодильники в моргах».
«В этой стране дождь льёт как из дырявого помойного ведра».
«Что может сравниться со свободой мухи, вырвавшейся из сжатого кулака, и считать ли дырки в ушах юношей проколами?»
 «Главное, не позволять себе половые излишества в космосе, наращивая скорости и ногти. Там они могут показаться низменными, возвышенными, пристеночными и потолковыми».
«Охранник достигает эрекции, выкрикивая: «Стоять на месте!»
«Пусть извинится неопрятный субъект, который назвал женщину сорняковым растением за то, что она плодоносит».
«Современный человек – раб компьютера с его даун-лодырем и придаток, надрывающегося в кармане мобильника, помогающего наркоманке, вынашивающей план мести в надежде быть брошенной мужем... на творческую работу. И пусть неверящие думают, что в её случае спрятан не мобильник, а некалиброванная компактная «пушка» размером с женский кулачок. Это придаст значимость душевному спокойствию её носителя».
 «Дорогие посетители джимов и другие атлеты, скрывайте недозревшие тайные желания насильников, отдающие горечью промашки и запахом подмышек. Не подходите к ослу со своей меркой. Вас осудят за скотоложство, а то и за мотовство».
 «Непредвзяточное отношение само по себе честно. Главное, чтобы не всполошились органы правопорядка».
«Люди рассматривают согбенный мир – каждый под своим углом падения, исключая кондитеров-кремлинологов, взбивавших воздушный крем спеси, увязая в тортяных болотах и богатея на шоколадных конфетах с облицовкой из кафеля.
 Так о какой прямолинейности вообще может идти речь, когда каждый плебей или, если вам так угодно, плейбой, погружающийся в печаль и плещущийся в ней, как младенец, почитает зачесть поздравительную телеграмму автору лично».
«Далеко не всякое свободное от предрассудков искусство занимается сводничеством воображения с действительностью, поэтому начинающим не рекомендуется по-робинзоновски обнимать одинокую пальму первенства на необитаемом острове, а также рассматривать картину Тициана «Похищение Европы» в лупу.

      Люди с нетерпением ждали выхода в свет моей книги
     (в стране остро ощущалась нехватка туалетной бумаги).

      Глава 74.   По пестику и рыльце

В последнее время Зося Невозникайте – непортящийся продукт не сформировавшегося сознания (а ведь когда-то лизуны предлагали ей, как вновь приобретённой женщине, сердца, руки и яйца наперебой) обращала внимание на странное поведение Ручки, горько плачущей на идиш, которую взяли в прислужницы, как полезную приспособленку. Она лениво валялась целыми днями и тяжело вздыхала, вытирая чернильные капли. Казалось, что самописка в недомолвках что-то скрывает от кого-то. Не от Опа-наса ли, всё чаще прикладывавшегося к «Вельможной особой»? Не втюрилась ли она в него, со скрытой издёвкой заподозрила Зося. Ей казалось, у неё отнимают, то что однажды дали глубоко прочувствовать. А, может быть, она его ревнует понапрасну? Но к кому? К туалетной бумаге, которой он свою жопу часто не баловал? В общем дело его – ге-рань. Зося вспомнила, что какие-то детали его рассказа у неё вылетели из памяти и, ударившись о стену, покатились по полу. Теперь ей стало ясно почему Опа-нас, сторонился Ручки, всё реже и реже прибегая к её помощи. Столкнувшись с Непонашенским творческим гением, Зося Невозникайте явственно ощутила контакт с чем-то непостижимым, не принятым в среде ортодоксально мыслящих людей, сморившихся на солнце.
Конкретное ускользало, его заменяла рваная цепочка взбудораженных, кажущихся бессвязными, мыслей, позаимствованных у кусочницы Марины из третьего подъезда к истине, что сползала с облезшего носа угла обветшалого дома. Мысли и образы плыли и сгущались серо-каракулевыми облаками, изливаясь на головы читателей  замысловатоуплотнёнными потоками фраз.
Заблокированная поначалу картина постепенно прояснялась. Не зря же Зося Невозникайте ещё в далёком молочном детстве пролистала Шерлока Холоймеса от свежеиспечённой корки до дымящейся пригорелой, знакомясь с дедуктивным методом.
Она проверила ящики письменного стола, но ничего подозрительного не обнаружила, аккуратно водворяя их на прежние места и думая о приготовлении мучных драгоценных изделиях к приходу Опы. Зося тщательно обыскала обветшалый дом, перевернула весь подвал и в чулане под старой замшевой курткой наткнулась на папку со страничками, исписанными не убористым Ручкиным почерком, а размашистым Опа-наса.
               
Я не сплю третью ночь (ах, какая избитая фраза).
Пульс частит целый час, я опять не смыкаю глаза.
В этом доме лежу, потому что по долгу... обязан,
Слышу ласковый голос, как некоторые – голоса.

Я, наверно, рехнусь и сопьюсь, захирею и спячу,
Но меня не покажут специалисту-врачу.
Будет рваться над сеткой потрёпанный теннисный мячик,
И как он, я в канаву куда-нибудь закачу.

Рядом мерно сопит то, что мы называем законной,
Та, с которой пять месяцев определенно не сплю.
За стеною в кроватке беспокойный, как папа, ребёнок,
Неужели и он унаследует ту же судьбу?

Просыпается то, что дано мне от чёрта супругой,
Что, когда не треножит, накидывает лассо.
Я по собственной воле вписался в замкнутость круга,
Раскалённой планетой ношусь между двух полюсов.

Ты в постели своей с сожаленьем глядишь на супруга,
Приглушённо вздыхаешь, стараясь его не будить.
Выходя на орбиту того же фатального круга,
Ты хотела сама, чтобы скрещивались пути.

Снова солнце и день, в девять встретимся мы и в мгновенье
Резвый луч застучится нетерпеливо в окно.
Ровно в десять по графику ты у меня на коленях,
В третий раз я, счастливый, диктую всё то же письмо.

Зосе не терпелось узнать, что привело его к такому экстраординарному эмоциональному всплеску. Она догадывалась, что теперь Опа, постарается рассчитать по тиражу газеты «Латинос» сколько испаноговорящих евреев живёт в Нью-Порке. Но не за этим она отправилась в спальню и, улегшись в расписном кимоно дородным животом на пикейное покрывало, положила перед собой объёмистый фолиант, на котором было выведено:

            «Майн автобиография»
 (Отрывок, в котором я пытаюсь пришить оторванные годы).

Я подозревала, что он родом наполовину из Ямало-ненецкого автономного округа, а оставшаяся часть сектора  неизвестно откуда, проворчала Зося. Бывало такие субчики, как он, и пикнуть не могли за скорбящей по их спинам матушкой Колючей Проволокой. Это уже потом появился «час пик», на который не сажали изменщиков и предателей, как в злато-времячко правления Ивана Грозного, страдавшее запорами от врагов в результате инфекции Нижних дыхательных путей. Тяжело вздохнув, лёжа на покрывале точь-в-точь, как Адалиска или Ручка на бумаге, Зося принялась за увлекательное чтение наносных, завершающих штрихов.
«Пока все куда-то несутся и кого-то жаждут, хочу произнести несколько слов в собственную защиту!
      Я наивен и незыблем, но в чужой монастырь с нашим уголовным кодексом не совался (свидетель тому мой шпиц Ломтик). Я верил в переселение душевых кабинок и принимал ванну (накрапывал душевой дождик), прежде чем позвонить женщине, и шаловливо назваться псевдонимом. Я добиваюсь благотворного расположения светил науки и техники в стране богатой минеральными существами и пентюхами в Пентагоне. Я разговариваю сам с собой, чтобы найти поддержку хотя бы у одного из ста миллионов в процессе кабанизации поросячьего общества, которое в графе «Место рождения» записало «Широко растяжимое понятие», но не уточнило, посредством какого расширителя оно достигнуто. Это касалось построения комплекса за благо временных знаний или погони за накрахмаленной мечтой. Ещё в заштопанных коротких штанишках я был уличён бабушкой в карманном гандболе. Теряя стыд, замены ему не находил. Определённо мальчику забыли сделать прививку хорошего тона. В пятом классе мне подарили «Копилку обид», но так как я по натуре не был боксёром, кулаками сколачивающим себе состояние, то у меня появилось хобби – не афишировать близость, о чём я впоследствии не раз облегчённо вспоминал.
Как-то мама раскрошила хлеб по столу, и я с голодухи превратился в подленький подлинник крохотного крохобора, которого преследуют крах за крахом. С того самого момента я искренне посвятил часть своей жизни напыщенным тирадам и неизменно выносил глубокую благодарность моим (заметьте моим) ошибкам, считая их исключительными, недоступными никому другому. Последовавшие за этим интриги по отношению к самому себе не давали мне опомниться, я сдерживал ложные порывы и не позволял непростительные слабости вроде огульного охаивания себя как личности.
 Институт освободил меня от солдафонской армии – этой шагистики по мукам под антимилитаристический мотивчик «Когда скелеты маршируют», и я, поправив шутовской колпак – гордость  скомороха, стал подтрунивать над балалайкой, а не над алебардой, понимая, что не в нейтральной Швейцарии живу для фанфарного парада перед средневековым дворцом с одряхлевшими пушками у ворот. Меня раздражали литературные пигмеи, к рангу которых я себя не причислял (мазохизм и самоистязания мне недоступны после моего третьего буклета, выпущенного в единственном экземпляре «Кульбиты в гробу»). Отшатнувшиеся друзья убеждали меня не обольщаться на этот счёт, потому что я изводил их терпение песнями навынос. Они напоминали, что идущие навстречу проходят, и то, что мне не доставляет беспокойства, якобы меня радует. В поисках поблажек, сменявшихся уступками, я не обращал внимания на замечания, заведённых мной друзей, игнорируя их панибратство с польской сестрой милосердия. Я также не обращал внимания на выпады со стороны, зная что они недолговечны. Счетов к себе я не предъявлял и не сводил их бородавчато.
Изобличённый и осуждённый общественностью я выдумал себе благополучную жизнь под хрустальной люстрой-колпаком. А разве с моим менталитетом её переколпачишь? Да что там рассуждать, жизнь – не беспородная цепная псина, служащая добру на четвереньках, а последовательная цепная реакция, потому браки и распадаются. Когда меня не охватывал скепсис, я испытывал восторг, нарциссируя перед трельяжем. Входя без стука в раж, я то включал свет, то нервно снимал и надевал перчатки, отправляя пальто на вешалку. Я высокосиятельно улыбался зеркалу в прихожей, несмотря на то, что был в крокодиле, как «в шоколаде» – от галстука и пиджака до востроносеньких туфель. Сочинения мои далеки от совершенства. Времени было в обрез, да и собрать обрезки времени мне не удавалось (я только начинал учиться оберегать берега рек, не питая симпатий к вице-минералу Гору).
К тому времени у меня завелись любовные барабашки в голове и пассия наяву. Она чётко соблюдала правила подведения бровей облизанным коричневым карандашиком. Я не мешал ей любоваться лёгкими движениями руки в направлении ушей и не мог вдоволь натешиться на моё маленькое чудо, стремясь к колониальным владениям кораллов её губ-промокашек и прячущимся зубчатым жемчугом. Уже потом, заброшенный в захолустье, я отправлял весточки письмолётом на произвол судьбы с преуспевающей пересылочной компанией. Я не мог сдержать нетерпение отправиться в свадебное путешествие по Её телу. Новобранец в любви, соединившись с нею, я вдруг осознал, что сморозил глупость, когда увидел как она режет рыночное мясо, то с горечью понял, что у этой женщины на ночь не останусь. Её продолговатое лицо носило отпечаток продолжительности и выдавало обеспокоенность. Мне негде было держать пленных и я поделился с ней тревогой по этому поводу. Я чахнул на корню и предпочитал держаться в тени предубеждений, когда к власти привели Косолапого, но не решил за что, принимая общепринятые условности на подсознательном уровне столовыми ложками с ненавистным мне рыбьим жиром.
Без увёрток и обиняков он двусмысленно якшался с человеком (парнем не промах), выбивающим сто из ста, и табуретки из-под ног висельников. После контакта с ним трясина рутины меня больше не засасывала, а прикарманизация общественного достояния олигархами не волновала. Пытался узнать «Камю на Руси жить хорошо?» и пришёл к выводу – писателю-философу Виктору Ерофееву, за его интродукцию к «Чуме» Альбера Камю. Я радовался от одного сознания, что нашёлся другой Ерофеев – яркий представитель ликёро-водочного направления в литературе талантливый разработчик-писатель Веничка. А я? Я – вино первого отжима, второй раз на перекладине не подтянусь!
Я снимал предметы вожделения скрытой камерой, не будучи оператором и уверял самонадеянных пентюхов, что комбинированные съёмки к обогатительным женским комбинациям, благодаря которым я выжил из себя нищенскую психологию, отношения не имеют. Поразительно, но после обвального падения морали у меня сформировались  высокие принципы типа: «Я не покушусь на жену друга, записавшуюся в демонические любовницы, если она мне не нравится». Подтверждением этому служит четверостишье:

Расшифрую счастья коды!
Грех за мною маленький –
Лузгал семечки свободы
На чужой завалинке.

Пришлось доказывать моей ассистентке в кровати вручную, что воздержание – явление аморальное. Вывод напрашивался сам – когда диссертанту не удаётся надуть учёный совет, и все его «участники» валятся из рук – это относится к паранормальным явлениям, не поэтому ли в Сандуновских банях я заводил однорозовые душещипательные романы с однополыми  существами, тем самым опровергая репродуктивный метод здоровых наклонностей. В такие моменты, отягощаемые неуверенностью, меня обуревала недурная мысль податься в дизайнеры необратимого счастья и благополучия, но некому было подбросить шайку ледяной воды на раскалённые камни в печи. Именно там, в парной «Сандунов», поры на теле раскрылись, и до меня дошло, что любовь зрячего – оптический обман, проверяющаяся неудобствами и преодолением трудностей, а не исполнением в переводе с языка цветов односторонних желаний и прихотей, хотя оправдание последним всегда найдётся.
Забота и ответственность были и остаются для меня первоосновами любви, поэтому, впадая в заоблачные раздумья, любил шведскую стенку в тускло освещённом помещении без свидетелей, и, наконец, раскрылся в полной мере, не осознавая кому и с кем.
С переменным успехом стремился упорядочить игру на гармошке с подземными переходами, из-за моих дерзновенных устремлений выводящими не туда. Работая строителем обновлённой семьи, возводил напраслину под крышу и наподобие Великой Китайской стены моего плача, не осознавая, что борьба двух начал – это и есть семья, где находишься под домашним арестом.
Который год с нетерпением я, как мячик, закатившийся в истерике под стол, ждал когда мой белый стих назовут самоцветом и опубликуют в журнале «Гаймoрит» Берега Обглоданной Кости. Мечтал я поиметь грандиозный успех в океане поклонников моего неосмысленного таланта, тут же я отметал эту кощунственную мысль, считая её несбыточной, хотя и ненавязчиво ратовал за неё. Я вступал в борьбу с собой и терпел поражение в правах за ношение воинственного звания Человек, категорично отстаивая зыбкое мнение в мелководье ничего не значащих фраз с их вялыми шутками. Но больше всего я мечтал повстречать на пляже русалок, чтобы незамедлительно приступить к дегустации даров моря.
Смолоду я подбирал мелодии с полу. Когда подрос, принялся  незаметно для себя красть их в открытую. Пора взяться за настоящее дело, решил я, и принялся за измерение протяжности воя волчьей стаи на подходе к околице. Но благотворительные организации отказались поддержать и это блестящее начинание. И тогда я, как только стемнело у меня в глазах, приступил к занятиям патологоастрономией, стараясь, чтобы никто не застукал меня за этим необычайно страстным увлечением (ненавижу когда меня прерывают на самом интересном месте). Незаметно для бьющего фонтана, полицейские задержали меня в Центральном парке и потребовали показать удостоверение личности. Я попытался раздеться до гола в ворота любимой команды, но она уже выехала на Кубок мира 2010 в Нужную Гафрику. Человечки в форме не сразу меня раскусили и с помощью пинков с затрещинами вернули в привычное, по их понятиям приличное состояние (видимо блюстители сильно меня невзлюбили). Мне предложили пройти по извилистой линейке с вытянутыми руками и дотянуться указательным пальцем правой ноги до кончика носа, невзирая на то, что я левша. И всё же, несмотря на все мои старания, задержавшим меня не понравилась моя чувственная пружинящая походка светской львицы. Прозвучал отказ в свободе. Но я не из тех, кто пропустит ночь любви, презрев моральных гномов, ценящих презервативы за их непромокаемость, и я разрушительным ураганом вступаю в полемику с представителями властей. Из неё они добыли неоценимую информацию. Отчаявшись, я отваживаюсь на иррациональный поступок – предъявляю анализ на повышенный сахар и выдаю антраша, сопровождая его заявлением: «Покажите мне человека с моими цифрами билирубина (260 в крови) и я с ним побратаюсь!»
Полицейские, останавливавшие по-весенне бурлящую кровь водителей, компрессионными повязками штрафов, повскакали на  машины и затрусили прочь, оставив меня в растерянности в благоухающем парке, кричащего им вслед, что я знаком с двумя па – пародия и попарнуха, да ещё, может быть, с французским паВианом.
После этого инцидента о физиологическом растворе любви с год не могло быть и речи. И только однажды меня с женщиной единила взаимосвязь спиной к спине, когда друзья, сбинтовавшие нас, сирот, оказались настолько любезными, что попросили выкуп у своих родителей. Вот тогда я почувствовал себя востребованным.
Отныне я выступаю за правосудие – держу протекающее судно на привязи справа от кровати, дабы избежать ветреных поступков, хотя и понимаю, что пятна в моей биографии не оттереть и не вывести. Моё отношение к женщинам, как к заправочным станциям на жизненном пути, представлялось непостижимой наукой, и я в запале молодости вносил коррективы и делал посильные инвестиции в весталок, духовно себя обкрадывая.
Когда я рассмотрел в себе холостяка, располагающего временем по собственному усмотрению, а не мужа, то с тревожно бьющимся сердцем забрался в шкаф. Подведя итог и ещё нескольких, я четырежды старался стать мачо, но неудачно. А скольких женщин я пробежал глазами, и ни одна меня не остановила! Однажды я представился жёлудем, и острые зубки пушистой крысы по имени Белка, успешно прошедшей ядерные испытания на зиму, вонзились в меня – такое зачастую случается в годы супружества. Критически оборачиваясь на сотворённое мною, я утверждаю, если у жизни есть «мадам Сижу», то зачем смотреть в её искажённую трельяжем физиономию? Чудится мне, что в срезе действительности похожем на колбасу «Мортаделло» заснул я во дворце религиозного спорта молодецким сном, а проснулся в отвратительном настроении, и чувствую я себя компьютером, загружаемым никчёмной информацией, или печёным яблоком сомнительного восторга на временами кажущемся мне чужим лице. Практичные люди строчат доносы, урывками ищут философский камень, а я бы и одним кремнем на скуластом утёсе прекрасно обошёлся, если бы лысый не опростоволосился. Но нет же, он – вечно жилой комплекс. Видимо, Золотая Рыбка, отработав своё в торговой сети, оттрепыхалась в театре «Понурого актёра», замученного в роли Гамлета, выставленного завидущей старухой на всеобщее осмеяние, и подлежащего поглощению «пучиной морскою».
Все как-то устраиваются, а я продолжаю занимать свободные откидные места в интермедиях свежеиспечённой инсценировки «Ручная, кладь куда попало!» Там полуразрушенный акведук, соединяющий меня со зрителем, не имеет водо-снабжающего предназначения. А хулители-критики – эти стерилизаторы творческой мысли, воркующие в кулуарах? В предвкушении прогона премьеры плетьми, они закупили Пепси-Колу вместе с пакетами попкорна в фойе моего театра. Так хочется положить общепринятую мораль под сукно и покрыть её отборнейшими сортами ругательств, и бежать, бежать в сомнамбуле по лунной дорожке фосфоресцирующей реки с её излучениями в излучинах. И ещё один неизбежный штрих (не могу себе отказать в гнусных высказываниях в собственный адрес). Это издавна называлось самокритикой пальчиковых виноградинок лампочек. Ну что ж, меня, как испанского конквистадора, всегда веселили украшения в отрезанных  ушах краснокожих и модные скальпы с белых господ с постными рожами.
Когда я проходил по Бродвею мимо нищего философа, я подметил записку, лежавшую перед ним – «До горизонта рукой подать!», и я подумал, дай этому ханже перевести Стендаля «Красное и чёрное» и мы будем читать «Красное и афро-гомериканское».
Поразившись глубине недоговариваемого намёка, замечу, не изголяясь не перед кем, что моё повествование оказалось бы неполным, если не упомянуть двух  философов-синхронистов застывшего времени Густава Альфабетто и Пах Nullo Едой. Их единил обнадёживающий фактор – пытливый подход к исконной территориальной проблеме «Почему подстрекательницы стрекозы, думающие, что водевиль – деревня на воде, не испытывают парализующих трафик аварийных ситуаций в воздухе?»
Возможно ли, что этого не происходит потому что мир раздобрел благодаря макдональдсам? Оба скромных учёных мужа, изгнав из себя боссов, в поте третьего лица трудились над вышеприведёнными вопросами и следующим за ними рядом аналогичных дилемм, достигающих размеров аксиомы. Они сходились на одном – женскому полу не хватает стен и потолка. На это прогрессивные философы угрохали полжизни, денег и парней.
Привожу некоторые из ВОПРошающих доводов.
1. Стоит ли скрещивать утрусскую прозу и французскую поэзию, чтобы получить английский юмор?
2. Почему ребёнок способен окропить не вполне святой водой Лезущего к нему целоваться?
3. От перестановки мест сгораемых пожар не изменится, когда погода в пустыне – сушилка для волос?
4. Как голодающий относится к утончённому бутерброду?
5. Кому придёт в голову обвинять в половой распущенности стелящийся плющ на заднем дворике близ бассейна?
6. Считать ли пожарником разутого долгами человека, погасившего задолженности по облигациям?
7. Упорядочив кого-то, становишься ли от этого порядочнее?
       8. Вправе ли фокусник демонстрировать выкидыши зайцев, разбегающихся глазами по сцене из шляпы-цилиндра?
      9. Если человеку в пятку вонзается стекло, и он прежде всего думает как извлечь... выгоду, то кто он по национальности?

      К счастью преобразователь энергии Густаво Альфабетто, причёсывавший щёткой немытую посуду и Пах Nullo Едой, прикрывавшийся фисташковыми знамёнами, пришли к единому мнению, что от не желающего пальцем пошевелить, требуют, чтобы он шевелил мозгами. Растерянные мыслители остались в ряду составителей бестолковых словарей, воспринимавших доводы древности, затерявшимися между Днепром и Волгой. Кстати, эксперт в литературе Густаво считал, что произведение надо совершенствовать до такого состояния, чтобы ни одна строчка не оставалась безнаказанной. Продолжу, если не возражаете. Я был без передышки женат на привлекшей меня неслышным, как симпатические чернила голосом, пионервожатой, которая до меня была замузем за лопоухим зайцем, призывавшим всех зверюшек заняться с ней любовью. Сам по себе призыв представлялся мне сплошной греческой беготней в Древней Спарте с рыжим лисенком, прижатым к животу, по ходу бега выедающим внутренности у несчастного мальчонки. Тем временем Жена делала разводной мостик, чтобы другим было удобнее переходить действиям. Ядовитой каплей в наших отношениях стало её замечание во время совместного посещения  цирка:
– Смотри, у карлика после ингаляций рука от съеденных эклеров опухла, и троглодиты в подземелье живут получше нас, – приврала она, руководимая чистыми промыслами на ниве вымысла.
На этом отношения кролика с удавихой прекратились, потому что популяр – это подтверждение общеизвестных данных в интернетных пустоемелях. Теперь уже чужая исполнила гимн затухающей любви «Наш уголёк нам никогда не тесен», накормила меня отравленным мороженым и выдала смену поношенного белья в дорогу, присвоив дом, машину и тахту с прикольной яхтой и парусиновыми штанами на поскрипывающей мачте. Не сожалей, говорю я себе который год кряду, и застываю в кататонической позе на раскладушке. А за бортом осталась вампирское выражение – кровь с молоком, о чём бальзамом для сапог пело сальвадорское трио Лос Гуталинос с волосами ниспадавшими на плечи друг друга, когда ребристые подошвы приминали стёшки на пешеходных дорожках (в детстве трио носило красные пионерские галстуки, навязанные венесуэльским космо-молом).

В синей комнате шторы сиреневы,
у окна холодеет кровать,
а над нею рогами оленьими
полагается счастью свисать.

Нескончаемые воспоминания
вечерами мешают дышать.
Опускаюсь в полусознании
всё на ту же пустую кровать.

В этой комнате миниатюрные
замки строились и города,
зарождались мечты пурпурные,
озарявшие нас тогда.

У трельяжа, в углу за столиком,
расправляя копну волос,
ты однажды сказала спокойно,
что понять мне не довелось.

Повторяла, с тобою покончено,
мы – чужие, и надо рвать.
В оправданьях понаворочано
было столько – не передать.

В тусклой комнате шторы пыльные,
воздух спёртый и кровь-вода.
Холодея под лёгкой простынкою,
тело просится на рога.

Непредвиденно отказали
жизнь покончить в висельном сне:
в день, когда рога прибивали,
у страны не хватало гвоздей.

Обстоятельства заставляли меня образумиться, когда исчезла долговязая, простая до изнеможения, блондинка с выпуклыми яхонтовыми глазами и интравертным немыслимым взором. Эта удивительная белобрысая специя, подсыпаемая в духовную пищу, непревзойдённо умела успокаивать актёров за кулисами, на сцене и кашель в гриппозном зале. Никогда не забуду её коронную фразу при расставании, переадресованную мне – писателю, зарабатывающему денежными переводами на жизнь: «Когда любовь становится делом мимолётной минуты – это никуда не годится, советую всем поэтам тренировать мышцы Малого Таза». Но больше всего меня в ней не устраивало, что Синильной Кислоте (так её величали сотрудницы), будучи копией Мерелин Монро не выносила её ни на экране, ни в жизни, считая, что она выглядит не вполне добротно выделанной замшей заведующего колбасного отдела молочно-войсковой спелости, как в бумазее мадам Тюссо.  Перламутровая блондинка с ни чем не прикрытой наготой мышления не ушла от меня голой и босой (откуда мне было тогда знать, что у неё неизлечимая идиосинкрозия к идиотам, которые воспринимали взаимозаменяемость её измен как должное). К счастью, я вспомнил, что подобрать обувь ей мешала спутанная пряжа  волос на пятках, – это успокоило мои до предела измотанные нервы, пытавшиеся устроить на работу безмятежную бурю в гранёном стакане.
Разводный процесс в суде адвокат-напрокат прошляпил и продул, видно разномастной краплёной колоды под рукой не оказалось. А ведь как было легко доказать кровожадность супруги при резке помидоров в салатницу! Битый месяц я ходил, как нашпигованный, повесив нос – части лица экзекуции не подлежавшей.
Я стал посещать гимнастический зал, где преодолел планку в полторы минуты. Но результат оказался плачевным – вдобавок к моим поражениям (судя по записям в книге жильцов и усопших Гиннеса) мне первому удалось настроить гитару, висевшую на облупленной стене на свой лад, не запивая, и забросить удочку за горизонт восприятия. В отчаянии я объездил Европу под фамилией Степан Прибамбасов, но баба этого не заметила. И я понял, что разжалован из неверных мужей в страждущие любовники за кулисами краснознамённого кукольного театра имени Востроносого Буратино, съедавшего в один присест трёх Чипполино с кожурой, напоминающей крашенные лягушачьи яйца.
По прошествии пятидесяти лет, я уяснил неизбежные причины неудач с женщинами типа сказочной поэтессы Софьи Эзофагус (не моего биополя ягодица), которая не в состоянии была вызвать у меня даже устойчивой эрекции большого пальца правой ноги, причём менопауза её песен действовала на меня отталкивающе и я, как пересаженный орган, отпочковался, не получив инфаркта и диплома об «окончании».
Будучи маленьким-маленьким (ещё без загашных подматрасных суммарных запасов), я не без основания полагал, что головорез – это голова на носу каравеллы, несущейся с огромной скоростью и разваливающей пенящуюся брынзу солёной волны на два мокрых шлейфа. Но я, привыкший к поспешным партийным лишениям, глядел на десант навоза, высаженного на грядки, докапываясь до истоков мытарств на белом свете и в подлунном мире. А так как я уже заглядывал в ночной испанский клуб для инфицированных подростков «Вива пубертад!», то попросил мать выйти  прояснить туман, приподняв сплошную завесу над моей тайной.
Вот её неискажённый горькой правдой и подслащенный всевозможными преувеличениями взыскательный рассказ в сжатой форме о хромоте хромированных храмов, о востроносых ботинках на разных ногах не по размеру и обо мне, намазывающем сальные шутки на гренки и поющим, не опираясь на коростылей, перед тем как пустить горючую слезу за границу допустимых возможностей.
– На мой взгляд, вера – это глубокий дисциплинирующий испуг мужа, вынужденного приветствовать пополнение рядов гардероба собственной жены. И чем раньше неосознанное потрясение внедряется в не сформировавшуюся или растравленную душу, тем искренней выражение его (для некоторых времена года – это четыре срока). А то, что происходит с отмалчивающимися взрослыми, входящими или вползающими на костылях в храм Господний, напоминает обрядный фарс и бегство от реального в поисках выгодного и зачастую подходящего убежища. Мне тоже хотелось жить обезжиренной, вот такусенькой, как пастеризованное молоко, – призналась она, когда мы ехали с нею отдыхать на Юг в отцепленном вагоне, – но это не всегда удавалось, времени было впритык. Я буквально набирала вес с воздуха, а потом эта непредвиденная беременность тобой... И уже задолго после я наткнулась на отрывочные воспоминания твоего куралесившего отца, принимавшего посторонних красавиц за устройства с отверстиями (когда дело касалось пороков моего беглого отца, откровения матери продолжались до бесконечности).

                Он отличался поразительной щедростью –
                подавал нищим на теннисной площадке.

     Глава 75.   Сумбурные записки отца

Я человеконевзлюбчив, будь на то моя воля, уничтожил бы всех до одного, кто талантливее меня, особенно после появления мемуаров артиллериста «С женщиной на лафете». По этому поводу я уже пускал слушок на коротком поводке, но Слушок неизменно возвращался, не принося в зубах никаких результатов кроме повышения по дружбе в запечатанном конверте.
Позавчера день шёл щелочной дождь, мне было не кисло. Вчера по БиБиСи весь вечер слушал Дебюси. Потом показывали чёрно-белый фильм «Опрокинутая навзничь» – про лодку, выброшенную сумасшедшим штормом на берег, вдоль которого жило и процветало бездыханное дело революции.
Тоскливо. Интересно, о чём думает береговая охрана здоровья? Ведь по последним данным, тела наши ширятся, а мышление сужается. Раскладывал пасьянс за неимением женщины. Хотелось вмастить лошади и начать выбивать длинными очередями кровотоматные слёзы в парнике.
Да, силосная яма – это тебе не вопрос на засыпку. А сегодня во мне ещё теплится онемевший от злости учёный, дай ему волю и он займётся подсчётом поглощённых калорий участниками «Тайно-иго-го вечере» – настенной компании, погрузившейся в крамольную тишину пещеры. Тягостное впечатление, туда не проникало Его Величество Северное Сияние. Я уверен, что не все апостолы были евреями, иначе зачем биться головой соседа об заклад. Определённо один из них был германцем, погоревшим за торговлю салом со свинчаткой, но чтобы снять с него Меркельсон, портной не требовался. Это было заметно по мушкам, сбившимся в стайку, перед его самовыразительными глазами навыкате, в которых при ближайшем рассмотрении можно было прочесть: «Пусть другие остаются в долгу, а я эмигрирую».
Если бы кто-нибудь, из не отбывающих нервный испытательный срок в браке и не делавший детей порознь, заглянул на подточенное здоровье столетия вперёд, то он разглядел бы пчелиные соты, принимаемые за партийные ячейки раструбов сапог на складе амуниции войны.
Разве не лицемер тот, кто каждый раз по поводу и без него благодарит Бога, зная, что он куда-то вышел вслед за склеротической улыбкой? Самое дешёвое топливо – ложь, на нём всё работает. Взаимное притяжение гравитационных полов сообщает скорость их отношениям, не являясь информационным источником, поэтому в женщине больше всего ценится её разрешающая способность.
Я понимал маму, которая из внеклассных предметов в вечерней школе любила рисование у трельяжа,  но помочь ей ничем не мог, потому что не был её гинекологом первые три месяца беременности, когда женщине помогают выбраться из интересного положения. Но и это не явилось решающим фактором моих лишений, всё началось  незадолго до её рождения.
Неповоротливый камень преткновения, не претендующий на звание краеугольного был заложен в первой встрече дедушки и бабушки, учившихся друг на друге выстрелами-фразами поражать воображение оппонента. Вместо того, чтобы показать товар лицом, бабка повернулась к деду задом, и это ему понравилось больше чем... Доказательством его молниеносной привязанности было то, что через минуту он сделал ей рационализаторское предложение, а через пятнадцать – мою маму.
Но не надо упускать важный нюанс во всей этой истории – для этого пуританке-бабушке пришлось и к зеркалу повернуться задом, отражатель перекосило – он треснул. Подозреваю, что от заворожённого этой сценой деда я перенял непередаваемое по наследству чувство хронического юмора.
Когда на горизонте моего безрассудного существования женщин не предвиделось, я интенсивно занимался профилактикой секса. Женщины предрасположенные к полноте вызывали у меня дерзновенные мечты, рисующие сюрреалистичные картины, как мой «доносчик» (не кляузник, конечно) входит к ним без стука под деликатную музыку, отбивающую аппетит в такт себе и оговаривающую условия сожительства, но не людей. 
Времени у меня – марафонца любви на разбитных девиц хронически не доставало до... Пуляя по сторонам глазами, я шёл в ногу со временем вне зависимости от размера его обуви на всевозможные ухищрения и благотворительные сборища, пользуясь в некоторых случаях вместо дилдо хронометром.
Но что-то непонятное происходило с моим взглядом на вещи. Я чувствовал себя продувным мошенником. Оккультист (он же окулист) предложил сменить хрусталики в зрачках. Я пришёл в смятение от мысли, что придётся беспрепятственно смотреть на женщин другими глазами, а это заводит меня слишком далеко от того места, где они меня оставляют после пивных баров.
Изредка попадались партнёрши на нейтральной полосе трёхспальной кровати, где я с азартом искал третьего, играя в «Перекати поле», задача облегчалась отсутствием шкафов в комнате. Фобия к ним у меня появилась в трёхлетнем возрасте, когда я играл с соседкой Людкой Викторовой и решил спрятаться в пузатом шкафу, которому уже не поможет ни одна диета. Из него выпал подвыпивший мужик, издавший пастбищное мычание за свой счёт.
Вскоре после истошных блицкриков между отцом и матерью по воле легко предсказуемой судьбы существо в брюках в нашем доме оборотилось моим отчимом. Из его богатого лексикона, напоминающего досмотр на томоженной, мне врезалось в память всего лишь одно нестандартное выражение, обращённое к матери, когда она грозилась отлучить хама от тела: «Я пообедаю вами ниже!» 
Теряя уверенность в себе, приобретаешь её в других, если бежать с опережением РАФика. Я нуждался, чтобы кто-нибудь вдохнул в меня новые силы. Лучше если это будет женщина в запретном поцелуе, без глотка воздуха я могу ещё обойтись, но без женщины никогда, притом что никогда не изменял температуре ни дома, ни на улице, ни в себе. К сожалению, не все понимают того что когда передо мной возникает необходимость, я тут же кладу её на лопатки и наслаждаюсь насколько мне позволяют условия. Так я очутился наверху странствующей акробатической группы «Чур нас!» Последние иллюзии, которые я растерял при строительстве воздушных замков, преследовали меня – так требовали правила хорошего тона, но, честно говоря, к ним я оставался глух.
Когда я замышлял что-нибудь неординарное, пытался сдержанно петь, не тревожа соседей, чтобы не подтачивать их драгоценное здоровье, друзья советовали подносить микрофон ко рту. Что называть ртом они мне не объяснили, и я оставался в частичном неведении, предварительно прополоскав после «Мишек в лесу» обложенный шоколадным кафелем коридор горла. Именно в такой последовательности мной был сделан вывод, руководствовавшийся корыстными амбициями. Я не отдаю себе отчёта, потому что не решаюсь взглянуть на себя взглядом, вселяющим уверенность без смотрового ордера, чтобы не совершать духовный подъём на высоту в пять тысяч метров над уровнем горя?! Давать концерты  в пользу кого-то – прекрасно, и я не против собственной тени и воли действую в чужих интересах. Случайные знакомые напомнили, что я нарушил границу их интересов и вынудили меня пересечь её в обратном направлении, не ожидая смены нижнего белья правительства. Тогда я крепко сожалел, что под рукой нет витой верёвки и приходится отслеживать собеседника, завязывая диалог посредством неоправданно затянутого знакомства с посторонними. Как это я раньше не догадывался, что подозрительный экземпляр, ютившийся во мне, не хрупкая статуэтка нетоптаной женщины с фарфоровым лицом, которую не всегда удаётся поставить на место.
В процессе познания самого себя я вдруг вывел, что меня притягивает к себе топлёное молоко. Не подозревая, что знания зачастую вносят смятение, меня заинтриговало, кто же его все-таки топит? Топлёное молоко оказалось Непотопляемым. Но оно и не то, что плавает на поверхности в виде выбросов естественных материалов в травматологических пунктах сдачи стеклотары.
В прерогативе, рассматривающей ситуацию предшествующей наставлению рогов – их процессу их роста, я представлялся себе сумчатым утконосом с ядовитым когтем, несущим суммарный итог вины без сумы за плечами. Мне отягощенному излишним опытом, ещё больше захотелось зачерпнуть пригоршни тишины с мясистым довеском на бараньей косточке. Признаюсь, хотелось перемен, особенно в школе, где твёрдая четвёрка с минусом была моим табельным оружием в борьбе с родителями.
Я успешно проскочил период пубертации, так сказать, полового становления (привлекали нафталиновые шлюшки неопределённого возраста). Но потом до меня всё-таки дошло, что мышеловка-обираловка расставлена на простаков, а мичуринские прививки по их значимости относятся к вживлённым дефектам. Мне никогда не хотелось быть политическим обозревателем вульгарных околиц с их смеющимися дюгонями и нарциссианскими колодцами с цветами и нарвалами. И я авторитетно заявлял, что если утрусского медведя заставить полететь в космос, он повторит мой разбрызганный млечный путь, разрываясь в неопределённых отношениях между сосками Большой и Малой Медведиц. Но определённо опять что-нибудь получится не так, потому что насилие – это средство общения посредственностей.
Замечу, с годами обиды мои росли. В преклонном возрасте меня не впустили на вечерний сеанс без родителей в кинотеатр на фильм «Жизнь диабетика не рафинированного академика Сахарова», под предлогом, что я, видите ли, впадаю в курносое детство.
Я оправился в казино, чтобы проиграть время. Там я смирился с личными обидами (нехорошо это – после бани измываться над человеком, испытавшим на себе критику, напоминающую злопыхательство паровозной трубы), впоследствии они уживались во мне с переменным успехом. Однажды неизвестные индивидуумы прислали мне вместо лежанки сиделку – сказывались уродливые наросты распущенной экономики. Я пытался найти ей достойное применение и сделать из неё то что полагается.
Окружающие для мебели осудили меня, не предавая срок огласке и подвергнув месячному домашнему аресту в аттракционе «Сексуальная карусель».  Признаться, я долго не мог свести глаз с сиделки. Это подтолкнуло меня к упражнениям со штангой и испражнениям на спортивном коне, сопровождаемым принятием гормональных препаратов. Я часами осоловело глядел на неё, не в силах оторваться. Неспешно становлюсь экзистенциалистом, представляясь деградирующему обществу переспелым виноградом, подавленным непредвиденными наработками босыми ногами совершенно незнакомых мне людей. Сторонюсь их, открывая наркотик, которым торгует человеческая порода – загазованный ВОЗДУХ свободы. С тех пор не вдыхаю, а осторожно нюхаю. Тщетно пытаюсь сделать карьеру из любого попавшегося под руку дефицитного материала, выбрасываемого соседом-японцем на помойку и нисколько не стесняясь, пользуюсь, что называется, буржуазными отходами зажравшегося. Признаюсь, я к этому феномену смиренно привык, как это теперь перефразируется современными интеллектуалами – в чужом паху похмелье. Не ищу себе оправдания в  скрытых помещениях вкладов у пожилых девчонок, обладающих секретом молодости, и говорю, ты же не бесчувственное колено, так что не пили себя, это сделают другие. Примером может служить образ столяра папы Карло, вдоволь поиздевавшегося над растущим в тепличных условиях носом вечно ищущего чего-то долгоносика Буратино, по моему неопровержимому мнению прямого наследника Дон Кихота, который к холодной войне относился как к не разогретой говядине или дюне песочных пирожных – он их не любил. Изучая на протяжении всей своей жизни приключения мятущейся Деревяшки, я одновременно ни в коем случае не умалял роль Анны Карениной в популяризации Толстым поезда, пребывавшего в неведении строго по расписанию. Но согласитесь, что мог знать великий утрусский художник Алёша Толстой, увлечённый грунтовкой железнодорожного полотна, о воздушной подушке, даже будучи наповал знакомый с сеновалом в «Петре Первом» в непредсказуемые иосифо-виссарионовские десятилетия, когда блондинки не подавали на авторские права вождения автомобилей. Ещё раз убеждаюсь, что жизнь – это пиротехническая забава. Небезопасно ставить на себе крест – кто-нибудь непременно из вредности подставит нолик, хотя на нолике никого ещё не распяли, и никто не застрахованный от нервного срыва не тащил ситые деревяшки на Голгофу, а я тщательно выписываю кружевной юмор, вызывая смех, достойный осмеяния. Как автора с атавистическим инстинктом и участника пожарной команды КВН «Шутка не выгорела» меня можно обвинить в смертных грехах и погрешностях на подсознательном уровне, включая блестящее владение утрусским языком и умение пользоваться им в корыстных целях сокрытия подлых намерений и ретортных искажений чередующихся событий. Полный иллюзий я заблуждался, полагая, что чтение моих трудов сродни усиленному питанию, предписанному элитарным мозгам и не замечая, что творения мои страдают  авитаминозом. Я не только рыл землю носом, продвинутый по службе, но им же втягивал пыльный воздух, поднимая паркет в соответствующих учреждениях. Пот прошибал в нескольких местах, но спасительная рубашка точечно впитывала его. Меня упорно не печатали, стравливая с самим собой. Поэтому пассивное созерцание колонии омедуженных морских звёзд в аквариуме наводит на мысль о малолетних преступниках, и я ощущаю себя одним из них, тянущим ручку к повзрослевшему сознанию из криминально-дворового прошлого. Накануне запланированного забытья меня неумолимо посещает помешательствующая на самом себе мысль. Мне не терпится пришлёпнуть её, как мечущуюся психопатку-муху. Пытаясь успокоиться, я ласкательно обращаюсь к себе – «Душка» и одновременно выгибаю серебряную оправу очков. Правда, случались моменты, когда я не мог отказаться от знакомства со смертью, но не надолго, продолжая существование с не приконченным средним самообразованием, удалять которое из автобиографии не собираюсь. Да и что такое для передового ума урезонивающая смерть? Конечное явление, где всё происходит с точностью до наоборот и ничего после? К сожалению прошли те времена, когда самые занятые бездельники Шверник и Георгадзе вручали ордена и медали выдающимся деятелям моего ранга. Теперь я приспосабливаюсь к наркотическому окружению, наглухо законопаченный коноплёй и забитый по всем правилам мирового отфутболивания человека. А из уст моих вырывается муравьиный вопрос на англо-саксонском наречии «Ант-вер-пен?», что на фламандском сленге означает «Где ручка, тётя?» С покосившейся диванной полки смотрит на меня вереница заслонённых фаянсовых слоников, преисполненных любопытного ожидания. И я, разводясь в четвёртый раз, надеюсь что лучше нам получить по квартире, чем по голове. Я задумываюсь о высокоскоростном написании повести «Моя жизнь в 4-м бараке», в которой на своей шкуре пережил оккупацию, после предоставления московской прописки сначала жене, потом тёще.
Впоследствии за ненадобностью (или за забором её) я был выброшен на улицу под чуждым утрусскому уху названием «Драйтон бич авеню». Там я пришёл к переосмысливанию существования, записавшись в детский садик «Одуванчики разных доходов». Оглядываясь, я могу оценить тлетворное влияние второго брака на ускорение темпов выезда «избранного» Богом, партией, правительством и тёщей меня, как представителя изгоев. Это явилось пособничеством к очищению старшебратской нации, и ключом к временному решению жилищной проблемы оставшихся с носом без горбинок, случайно нажитых мною родственников.
Обещаю пятый брак отнести к новостройкам, без дефицита строительных материалов, хотя бы для того, чтобы обновить фундамент отрывочных от прошлого знаний. В то же время меня как бы осенило, и я сказал себе, самое лучшее, что ты можешь сделать, когда ослеплён красотой женщины, это показаться офтальмологу.
Но я упустил подходящий момент и несколько лет прожил впотьмах и непрестанном страхе перед тем, как войти в спальню к собственной жене, тогда мне захотелось жить среди уродок, чтобы остаться зрячим. Вдруг мне стало ясно, что изрытые оспенными воронками жизненные развязки ленточными червями извивались между не тех грудей чужих холмов, погружаясь не в ту капучину сладострастья, несущего паланкин околесицы.
Только теперь понимаю – нехорошо выдавать себя за дурака в чёрном хитоне, у которого всё идёт вплавь, а не вкривь и вкось.
Касательно самого себя – выдавать людей без извлечения выгоды или надобности не практично и вообще как-то некрасиво. И всё-таки мне удалось опередить время, поэтому отказываюсь менять нательное бельё и свой образ похотливой жизни, в котором практикую рентабельный секс, а к полезным ископаемым отношу в ломбард индустрию разрабатываемых механизмов власти.
Особые отношения складываются с компьютером. В друзьях я  разочаровался, а о женщине скажу начистоту, как есть, у него перед ней имеются явные преимущества – компьютер-парняга надёжнее.
Перед компьютером ним не надо распахивать двери и пропускать его вперёд. Он ломается меньше женщины, и менее капризен в выборе раскладушки – моя должна быть блондинкой, у неё будут две собачки – Ромео и Джульетта. Но мне придётся её оставить, потому что из-за Шекспира мне страшно даже подумать, что ожидает этих животных, ведь страдать-то буду я.
Его не надо насильно на руках затаскивать в койку.
Он не требует внимания, поцелуев и подарков, но не отказывается говорить правду, когда её выведывают.
Он не бегает по врачам (к гинекологу, в частности) и не жалуется, что тот не тем способом его осмотрел.
Он не выстаивает часами у витрин и не покупает прокладки к отменному (несостоявшемуся?) ужину. Ему массаж ни к чему, и он не пожалуется в порыве откровенности, что кто-то в кино во время сеанса «одновременной игры» порвал ему очками колготки.
Он не станет корить тебя, что ты – бессеребрянник, послушно вносящий свою скромную лепту, ничего не выносящий для себя и семьи, которую содержишь на стороне.
Он не насмехается, когда тебя посещают непромокаемые материализующиеся идеи, которыми ты насквозь пропитан в дождливые дни и не бьёт без промаха – ему свидетели не нужны.
Он понимает, что тебе, распираемому и переполненному за себя гордостью, есть из чего черпать вдохновение.
И он соображает, что твои анекдоты – один из способов бунта властье...щих по отношению к властьпереявшим. Так что обещаю, ровно через столетие именно от него, от компьютера, вы узнаете о моём отсталом развитии у моих грядущих современников. Но не взирая на перспективу неурядиц и раздражающих финансовых неудобств, я продолжаю писать назло себе то в тепличных условиях, то в состоянии внутреннего беспокойства, пока мне не мешают  подводить отстающие биологические часы.
Только что я взял со стола скоросшиватель душевных ран с нанизанными на неспортивные кольца страничками. На них в беспорядке подколоты изъеденные молью мускулистые выражения признательности к «Бижутерии свободы», что помогает мне продолжаю словесный заплыв, сопровождаемый предвкушением наслаждения от солоноватой прозы и прогорклых стихов, название которым Глумление над интеллектом, задумавшим саблезубую революцию в четырёх стенах отапливаемого туалета.
Р.S.  Дорогая, душечка-жизнь хватала меня за трахею, а тебе наносила макияж, выравнивая рытвины ширпотребного личика. Спасибо тебе, что в стержне характера хлипких интересов не охотишься за мной как предыдущая супруга, пытавшаяся связать свою жизнь с недоразумением и смирительный джемпер мне с золотушными цепками по рукам. Мы исходимся и рассыпаемся в комплиментах, выныривая из  воздушных ям. Они целёхоньки пока продовольственная проблема кошерной пищи в авиалайнере не переродится в еврейский вопрос. Всех прощаю, даже тех, кого ты не успела уделать, как свою соседку Викторину Петровну. Остаюсь твоим Водолеем, прошу, тщательней промокай писчую бумагу.
Автобиография, призадубилась Зося, а звучит как совестливое завещание.  Явно продиктовано нечистой совестью. Видимо, не мог человек обойтись без подсказки. Разговор-стряпня с самим собой вёлся в духе противоречия. Сам дух  нельзя было различить, возможно он пребывал в одном из ниагарских перепадов настроения, не позволяющего вспомнить, когда находился в женщине последний раз. Но и хорошее самочувствие не приходит само по себе, правда, это меня не касается. Суть в проведённых днях ускользает – её подменяют  аморфные чувства. Полное отрицание наркотиков в подтасовке неподтверждённых фактов. В итоге – перенасыщенный раствор никчёмной беседы сглазу на глаз перед зеркалом. Успокаивает, что где-то на Марсе под краснеющим грунтом прячется двойник. Порой кажется, что я становлюсь им – думаю длинно, неосознанно, слезоточиво. Так я увидела любимого мной по ночам автора в обнажённом виде, а это то же, что представить старика Пифагора, который даже в карты ходил под себя без депортации штанов, с напускной или набожной скромностью поверх рубахи. И пусть Опа-нас, человек смертельно уставший от бесед с самим собой, не обольщается на свой счёт и не устраивает беспорядки на работу.
В прихожей хлопнула дверь. «Пришла беда – открывай свои ворота» встрепенулась Зося, пойду оседлаю коня. Соскочив с кровати, она вдела ноги в парусиновые гестапочки со свастикой, запихнула рукопись с загадочным заголовком «Корвет креветка» под куртку, и как бы реабилитируя себя за  вторжение в чужую жизнь, полную несформировавшегося дерьма выплыла из комнаты. В следующую минуту ей стало ясно, что она раскусила ампулу Опиной сущности. Не порезавшись, Зося смачно сплюнула, вспомнив, как в перекличке поколений он сменил миссионерскую позу «сверхчеловека» на назидательную, чтобы получше разглядеть поры на её лице в увеличительном зеркале, вделанном в потолок, и заманчивую перспективу пейзажа, глядя на который, он часами ломал себе голову над поиском вопросов на ответы руководителя унитарной партии «Мочёное ухо». Из узкого коридора после обеда с гороховым супом у Опы проявлялся музыкальный талант, он ложился рядом с Зосей и животы их переговаривались. Пение Лебедева Т.М., высосанное из не украшенного геральдическим перстнем-распечаткой бахвальства на мизинце разлилось вширь и вдоль. По его заднепроходному голосу было заметно, что человек дошёл до ручки, не удосужившись позолотить её светомузыкой.
Выступление включало в себя пассажи, исполненные на шпагате, прогнувшись и на капитанском мостике. Поэтому не из-за слабого зрения, не видя смысла, приводить его полным текстом, который в нескольких словах можно было бы выразить следующим образом: «Прежде чем будут выкручивать руки пусть потренеруются на пробках, тем у кого собираются выбить табуретку из-под ног, на неё надо ещё взобраться» не стоит. Его песенка была спета без сопровождения шаферонов-инструментальщиков.
Опа выдвинул чугунную  челюсть, наподобие ящика комода, при этом верхняя, как ни странно, осталась на месте. Не отсюда ли можно сделать глубокомысленный вывод, которым не стоит пренебрегать – если осторожность покидает вас, потрудитесь вспомнить где, когда, кому. А то получается как у врачей, занятых ступнями ног и пьедесталами для-под себя – проводят ненужные путеводные процедуры и обдирают страховые компании как липку

Освойте ногтевые пути и дороги,
Внесите свой вклад – медицину угробьте.
А если придётся «сделайте ноги»,
И после этого рвите когти.

                Злободневное пишется по ночам?

     Глава 76.  Компрессионист Энтерлинк

Оживлённая старость эпизодических женщин со вторичными половыми призраками из «Штрафных бутыльонов» выползала накорачках на пляж, потрясая разносортицей  дряблых половинок. Конгломерат её вклинивался в редко разбросанные по песку тела угрожающим строем загорелой сотни римской свиньи и растекался по берегу, желейно медузясь вдоль бирюзовой полосы прибоя.
Раппопорт прибоя пробежал стометровку и поражённый застыл на 11-й стрит Драйтона, где эсэсайка Феня Лукянгер торговала из-под полы заморскими лекарствами «Сделано в Баковке».
Ещё не взлетевшая душа пенсионного фонда Зиновия Петарды пританцовывала в мираже воздушного потока, а вдаль устремлялись откипевшие страсти его потрескавшихся колбочек глаз. Их иссохшие палочки больше не барабанили по сетчатке.
Муть катаракты затягивала зрение портного с некрозом тканей, в то время как языки корыстолюбивых подмастерьев пощёлкивали коростелями, созерцая статуэточную фигурку его жжёнушки.
Пряничные усмешки старух прятались в потайных уголках истончённых временем губ, научившихся молчать стихами.
У океанской рампы разыгрывалась трагикомедия «Киты-касатки и этнические уоллстритские акулы», главные роли в которой были выданы скуднотелому реквизиту бюстгальтеров и плавок визжащих тонов с навешенными ярлыками «Мы за ценой не постоим, если что-то выдают бесплатно!» На помощь приходили, не спасая положения, дорогостоящие водонепроницаемые часы, платиновые цепочки, золотые серьги, макияж и яркие губные помады, утверждавшие покоробленное достоинство их носительниц, изгнанных из собственных домов мужьями и банками.
Кто-то, как Варька Пятиминутка, посещавшая ускоренные курсы куртизанок при Мулен Руже, прячется, побурев от зноя и невзгод, под наотмашь падающими уносимыми ветром зонтами, кто-то преднамеренно обнажает морщинистые прелести периода расцвета 50-60-х годов прошлого столетия.
С похвальной услужливостью шоколадные разносчики прохладительного, избежавшие весёлой скамейки подсудимых, предлагают товар, не пользующийся у эмигрантов спросом.
Тёмнокожим, для которых счастье – глюконат кальция в сопровождении джаза, неведома психология пожилых людей, страдающих спортивным комплексом гомериканского Незнайки, и поэтому не предпринимающих глухонемых ответных шагов.
Как бы в противовес их самозванному сервису ромбовидная баба Зиночка Папилома при кубическом супруге демонстративно достаёт из цветастой кошёлки комплект бутербродов с паровыми котлетами и карбонатом... кальция. За ними появляется порционно разложенная пища «для ума» по предрассудкам с неплотно подогнанными рифлёными крышками. Запах чеснока братается с иодисто-ионизированным ароматом океана, раздражая утробников. Вслед за этим раздаются претенциозные сетования – почему пальмы под ветром гнутся? Парочка счастлива сбоку припёка.
Муж-еврей не бирюк и не квартирант с ботиночной законченностью, и жена не пегая кобыла неопределённого возраста, а эдакая хрюшечка вся в выточках и непроглаженных воланчиках. Не это ли упорядоченная рутина бытия? Никто из них не собирается сдавать добытые позиции в ломбард сомнений.
Респираторной инфекцией разносится троекратное ура благоденствию в добрейшей из всех стран – Гомерике!
В этом месте мастер меняет кисточку на зубную щётку и обращается к методу набрызгивания, что приближает его к пушистому животному, отряхивающемуся по выходе из воды. Мастер рассматривает своё расписание на сегодня.
Перед ним первобытное повествование мускулистых воспоминаний первой половины одного дня из его быта, Вивьена Анисимовича, дружившего с отклонениями от нормы, во многом опираясь на горло соперников, после окончания морского ристалища.

8.00  Сплю и вижу себя окружённым живой изгородью девчонок. Поразмыслив, с трудом удерживаюсь от нападок, отказываясь от бравады, чтобы потом не пенять на себя.

8.15  Просыпаюсь, надеясь выцыганить у времени ещё пять минут драгоценного сна. Потягиваясь в кровати, продираю глаза. Мною руководит серьёзный замысел – почистить зубы. Встаю и немедленно привожу его в исполнение. 

8.30  Завтракаю чем в рот попало. Кажется, научился отличать ряженку от ряженой, но с большим трудом. На столе всё свалено в кучу. Приходится разгребать. Пока просматриваю взаимодавцев в очередях на обложке элитарного журнала «Сноб огней» в раздели до гола «Пополнив словарный запас званий», на помощь спешат новые подкрепления тараканов, призванных в действующую армию. Я их не замечаю, захваченный поразительным сообщением сообщающихся информационных сосудов о том, что много арбалет прошло с тех пор на лице, как погонщик мулов Пиф-Пафов, действительный член союза горных козлов мезантропов, не пропускал ни одного спектакля в театре Ах Тангова, но и там у него не осталось друзей – один Сивцев-Вражек.

9.00 Напуганный прочитанным в порыве откровения, принимаю в гостиной желанную за действительное и бурно дискутирую с непревзойдённой растратчицей слов о нации, раздобревшей на велферовских харчах. Предъявляя к ней щуплые требования (на ней кровавого цвета вязанный верёвочный свитер из любовников), хочу казаться циником с ценником в мочке левого уха, чтобы очутиться в её полном неведении. Мысленно стремлюсь в сочельник её губ. Но демоническая смотрит мимо в необозримое пространство прошлого, как будто она пребывает в мире светских приёмов горьких пилюлишек-баю и таблоидов, бредя микстурами по Европе.

9.30 Подбираю материал для выступления на несанкционированном собрании пайщиков авангвардейцев кооператива с в-о-от такими паяльными аппаратами. Надеюсь мне удастся урегулировать инспирированные кем-то междоусобицы в Аппалачских  горах «Маунт Стенай госпиталя».

10.00 В экстренном запуске новостей наш президент Авраам Алейкум встретился с китайской вычурной чуркой с залатанными чувствами и маслёнкой для неимущих велферовцев, и я с сожалением подумал – никогда мне не стать китайцем.

10.30  Захожу в парикмахерскую «Косматый космос» поглазеть на расправу хвостового оперенья павлина. Надо не забыть заскочить в фармацевтическую библиотеку «Аптечка мозгов» и подготовиться к бесталевому участию в соревнованиях по броским заголовкам вроде этого: « А тебе что  кисло, сладенький?».

11.00  В дверях офиса натыкаюсь на то ли не освежёванную тушу, то ли на тюк с хлопком и преодолеваю бруствер грудей секретарши Жаклин Стрекуздищиной. Кто томительно не стоял за ней в длиннющей очереди, тот не ощутил, комплекса необузданных страстей. Это как заварить кутерьму вкрутую, процеживая её сквозь зубы, или оторвать хвост ящерице с одной целью – подглядеть, восстановление в туалете репутации рептилии.

Никому ещё не удавалось сохранить себя в первозданном виде или  загорать в собственной тени, и Арик Энтерлинк (человек с выдержкой Кодака, в сущности золотой, но незначительный, представляющий наглядное пособие по беззаботице) бился над решением этой насущной задачи в окружении Кривых Зеркал на балконе у старой знакомой – не самой распоследней женщины, владевшей неповоротливым французским языком, далёким от совершенства, и с немцами «канавшей» под француженку.
Поправляя букли на выпирающем затылке, она никак не могла простить Энтерлинку его жену Кэрол-Еву, которая была у него для мебели (как у президента, бегающего по утрам по парку, чтобы не отставать в душе от текущих событий). Бывший антиквар-сквалыга с неуравновешенным душевным состоянием, изворотливый в сексе, а ныне новоявленный пенсионер Гомерики, семидесятый год, не юля, снашивал незнатную фамилию, ища себе сносное помещение, для постройки нового дома. В мыслях он потягивал гламурных женщин, этаких крутобедрых щедростей, и пил наэлектризованное шампанское, из которого выбивал пробки, вспоминая цирковой номер «Конец измочален», когда был занят у несведущей матери расторопным конферансье. При этом ему посчастливилось оценить ситуацию, которую невозможно было купить.
Антиквар (апологет повсеместной промышленности) доказывал нерадивым слушателям, силком затаскиваемых к себе на надтреснутую чашку чая, что его голая знакомая – вовсе не голая, а по сказочнику Андерсену, завёрнута в бесплотную материю.
И вот видения улетучиваются, а реальность устраивается поудобней. Когда-то у Арика Энтерлинка на его тернистом пути к славе были неприятности – он поймал торчавшую во дворе рябую курицу и стал требовать у неё права первой ночи.
Вскоре об этом все забыли, и он – человек без изъяна, не считая носа-навеса над верхней губой, завладел изысканными манерами, раздобытыми для него непонятно где доступной женщиной, одетой в засаленный дождевик на голое тело.
Этим он умудрялся выводить людей из себя, не перераспределяя ролей и не сдирая себя шагреневой кожи.
Арику Энтерлинку помогали Роже Алебастров и Пфердинанд Коняго, в тандеме создавшие незабвенные ревматические строки о нём, задыхавшемся от кондиционеров в палате после удаления злокачественного новообразования сигмовидной кишки (блестящий хирург Мераб Крикхели наложил на осевший обезжиренный живот скобки, и с присущей ему виртуозностью алгебраически вынес Пферди за скобки нашумевшего романа «Похождения тромба»).

С перископом в свежей ране
я мечусь на волнах койки.
Как разрезанная рыба
ртом захватываю воздух,

в мокрых простынях от пота
плаваю, нащупав холод
металлической кровати
пяткою давно не мытой
неопрятной санитаркой.

Я кричу! Меня не слышат.
Сёстры заняты собою.
Мелочная повседневность
их волнует и заботит.

Пленники больничных правил
у окон, у стен, у двери
стонут, кашляют, взвывают
о внимании, пощаде...

А сестра жужжит подружке
о любви к чужим бойфрендам.

Что касается отголоска пошлого – недотёпы Роже – Мерзавца с заглавной буквы, продававшего родину с молотка и отсидевшего своё в одиночке, где за неимением сокамерников он бил тревогу «во все колокола», то там ему стало дурново, и его продырявленного в нескольких местах досрочно отпустили в «Уголок Дурова», где он оторопело поглядывал на животных.
Сексуально неразборчивый Роже, попав в зверские условия, связал свою жизнь с трюкачкой-шимпанзе, научившейся отличать шамана от шоумена, торосы от торсов и тросов, и из-за политблизорукости в «День матери без ребёнка» называвшей канадского премьер-министра: «Мсье Трюмо» (только она могла выходить из положения поцелуев с накрашенными губами и хлопотать ресницами, а Роже вьюном увиваться вокруг её хвоста).
Сафарщик Авербух – преуспевающий торговец скрепками любви в оазисах Сахары и ножами для разделения труда, в свободное время приторговывал вдавленным панбархатным голосом, хотя прибыль могли принести конечности, налитые свинцом и шедшие по выгодной цене. От барышников его отличала безразлично выпеченная на солнце нижняя губа. В частной беседе, пококетничав с зеркалом в туалете индейского стадиона «Фигвам», он поведал, что парочка отсюсюкала положенное на скамейке и материально поднялась, дабы жить в счастье и гадости. Но приматка погибла прямо на достопочтенном Роже от разрыва аорты через час после их знакомства. Пережив это горе Алебастров, получивший воспитание вне очереди, опубликовал шельмующую брошюру «Отправка кеты на нерестилище в роддом против течения» и эссе «Вис живота над задористым дрючком», как приложение к малодоходчивой брошюре, в которой розовая молодость отчаянно голубеет.
Его фундаментальные работы не остались без внимания соответствующих органов, обнаружившим, что он на все скупленные в городе подковы обзавёлся банком и теперь подбивает огромные бабки. Естественно результаты не заставили долго себя ждать – Алебастров забрался под койку и запросил политического убежища. К его удивлению ему не отказали, и Роже прикинулся, что свихнулся на религиозной почве, превратясь в фанатичного обожателя небожителей, повторявшего: «В игривом настроении хочу я согрешить». Был даже один положительный отзыв на самоотверженный поступок Роже от какого-то парникованного братка, которого согревала добросердечная теплоцентраль, разгонявшая кровь по попадавшим в его руки телам: «Я не против мемуаров боксёра, претерпевающего возрастные изменения и трансформацию взглядов, но пусть нокаутирующие ударения делает где положено». Неизвестные источники не погнушались исказить произошедшее с Роже Алебастровым, сообщив, что его вызвали непонятно куда. Там его заставили встать на руки – свободных мест уже не было. Конечно, Алебастров пожалел о беззаботно-безоблачном времени, когда он парковал красную пожарную машину с винтовой лестницей под детской кроваткой. Помятуя об этом, он оступился на светлую головку при исполнении: «Смело мы в бой пойдём за власть котлеты...». Затем заботливые люди уложили Роже в койку на семь лет за излишнюю подворотную изворотливость, без права прослушивания тюремной коробки передач «Толковище» или как язвительно называли её в народе «Наш сегодняшний генеральный спонсор». Роже приписали склонность к мазохистской любви с окриками, шлепками и молодецким присвистом хлыста, завитого косичкой-халой в восточной лавочке «Алчная алыча» на Бродвее для разбегающихся глаз.
Второй – стрекозёл-одиночка Пфердинанд Коняго в период гороскопической Глобализации подхватил лакунарно-глобулярную ангину, не сделавшую из него человека планеты, и приказал долго жить первому, но без обезьянки, которую следовало бы отлучить от дурной привычки издавать протяжный двухметровый стон.
Непримечательная жизнь Арика Энтерлинка, оставшегося от весёлой троицы, была сродни  маятнику, мающемуся от безделья из стороны в сторону в заданной плоскости. Он не ощущал своего настоящего возраста, но пользовался всеми его преимуществами в официальных инстанциях, предоставляющих социальные блага, привилегии. Арик, разминувшийся со встречным поездом, но оставшийся в «Живых и мёртвых», был самокритичен: «Зачем засучивать рукава, когда рукав пустой», рассуждал он. Причём о голове не упоминалось ни слова. Он пил кофе мокко в мокасинах, и встречал рассвет, потому что его не приходилось провожать до дому. В рутине дней Арика завлекали цены со скидкой, фразы со ссылкой на авторитеты (можно подумать, что авторитеты это необитаемые острова), но чаще всего женщины к ответственности.
Кто-то отправлялся к мессе, кто-то к любовнице, а Энтерлинк с трещёточкой усиков, угрожающе нависшей над нижней губой, уборно ходил на пляж, мурлыча полнозвучную балладу «О разбитом унитазе». Там он присматривался к людям с мистическим складом ума и приобретённым плоскостопием, существование которого предлагало ему кулёк полный страшилок-удовольстВий в гоголевском духе (по квартире он шастал в одном преисподнем).
Кроме того, что Энтерлинки жили назависть скромно – жену не устраивало не отапливаемое угловое помещение вкладов Арика в неё как в малопривлекательную личность. Арик не понимал, зачем он ей, когда она, изнывая по любви к достатку, приковывала внимание других к своей груди и в тоже время не отпускала его.
Пожухлый Энтерлинк был настолько жаден, что в доме несчастной мышке с трудом удавалось отыскать чёрствую корочку. Это ускорило уход жены к соседу, наобещавшему ей с три короба, на четвёртом этаже с застеклённым балконом и видом на блестящее дипломатическое будущее. Долго ещё в среде Арикиных врагов и свидетелей поговаривали, что Энтерлинк превратился в постели в «солиста-слаломиста», потряхивающего «своей стариной» на лестничной площадке. За супругой, потеряв всякий моральный облик, толпами мигрировали тараканы. Пострадавшие образовывали очередь, выстраиваясь в каре-декольте на запустелой  кухне. Оттуда, под заунывную мелодию скрипящих на ветру ветвей платана и хлопанье занавесей-знамён, убитые горем насекомые, прихватив пожитки в «Прощальном марше Ротвейлера» спускались по ножкам стола к щелям в струганном полу. По выражению их усиков было видно, что им больно покидать насиженные места, но с голоду подыхать тоже не хотелось.
Один из кошерных художников Парапет Пожелтян в состоянии озарения воссоздал эту душещипательную картину со слов Энтерлинка, подвергнутого гипнозу в кабинете доктора Аппасионария Паулюса родом из японской провинции Гибралтар-Ногами. В отличие от тараканов, картина, выполненная в пренебрежительной манере, доказала, что у неё тоже имеются ноги – ушла с аукциона Сотби за 33 таллера. В доме Арика посветлело, и в сметаннике слов частых гостей улетучилась разгульная атмосфера искусства.
Художники радовались, что их выставляли не те женщины, которых они хотели. Представители искусства пировали 3 дня и 3 часа в «Кошерной Мурлыке» (из воспоминаний Анжелики Гримаски). Когда-то они хотели осудить Арика за подрыв искусства, застав его ищущим талию карликовой пальмы ниже дозволенного, плюс за спекуляцию иконами. Тогда его рот раскошелился на диссидентов-художников, подбив их на безлюдную демонстрацию роботов в свою защиту с корыстной целью – затесаться к ним в доверие. Арик чуть было не пал жертвой пасмурным лицом в приготовленную для него завистниками лужу, но директор кладбища «Коростель» Стас Могильный, неоднократно судимого за предательство... останков земле, спас его от гибели взахлёб (Могильного не устраивало, что на обмывание тела уходит некондиционное бочковое пиво).
Гонимые из страны диссиденты, где вечно происходила расстановка выбившихся из сил и акцентов по принципу «Человек человеку рознь», вышли на улицы ночного города, прикрывшись, чтобы их никто случайно не разглядели, транспарантом «Раритет на свободу!» Энтерлинка выпустили под эту шумовку в обмен за раскрытие рецепта, избавляющего от чёрных тараканов, но потом вновь арестовал謬 – участковый врач (он же милиционер) констатировал, что антиквар жил не по лекарственным средствам.
Так Энтерлинка, любившего пышных девушек с выпученной грудью и равнобровыми лицами, сделали заслуженным нищим. От Ленина он отличался тем, что не выехал из Хельсинки в Петроград, а вылетел пробкой с протянутой рукой, но в противоположном направлении – на Запад, оставив за собой обзорную площадку молодости. Антиквара, получившего понижение по службе на задних лапах, пытались ославить. И всё-таки он вывернулся, сказав: «Негоже это старому неверующему еврею бёдра называть миляжками» (за что его дважды выпирали из подмандатной им территории).
В то же время изречение Энтерлинка: «Некоторым удаётся повлиять на зубчатое колесо Истории, моё восьмерит» вызвало нешуточный резонанс с переполохом в ходе велосипедной гонки «Тур де Сранс», где Арик шёл пятым, но дал «нагоняй» передним, в дуэте серебряных полнолуний мерцающих спиц велосипедов, когда у него педали отвалились. С особой силой выявилась его склонность к драматизации событий. Он понимал, что ему не снести судьбы – другое дело вещи. Тем не менее, на седьмом этапе странам-участницам пришлось придти к соглашению, предложенному Энтерлинком елейным голоском: «Если вы подумаете дважды, прежде чем ничего не сказать на трассе – вы пригвождённый дипломат с верительной безграмотностью». После этих провидческих слов в импровизированном концерте, массы неуправляемых болельщиков (среди них Серж Горю) приготовились вовсю поносить Арика на совковых лопатах и подкожных крюках для йогов.
К счастью комитета по расследованию невозделанного поля деятельности, Арика Энтерлинка не смогли разыскать, и в решающий момент взятые в ренту средства расправы вернули в магазин «Рай для богатеньких» Раисы Глюк – высокопродуктивной поэтессы с огромными молочными железами. Не имея ухажёра, она гуляла до полудня с чьим-то ребёнком с пальцами флейтиста, заключёнными в клапанную зону, – и это было её подработкой.
В примерочной магаза на перепутье брючин Арик подобрал себе нечто полотняное, пришедшееся впору, это спасло репутацию обчистившего собственные карманы. Чепуха выветрилась из его головы, оставив часть мозгов про запас. Этого оказалось достаточно для вылазки в кино. Спасло то, что вместо привычного  «Облака в штанах» у него были приготовлены «Откровения там же» и приспособлена бутылочка, в которую он прыскал от смеха, как самовлюблённая щука, окружённая зеркальными карпами.
Сидящим вокруг на расстоянии десяти метров концентрических окружностей пришлось покинуть зал с половины выступления мастера-обхохочешся. По завершении концерта Арик Энтерлинк занозой засел за перевод эпоса «Дед Вонзай и зайцы» на близкий по толкучему в ступе словарному запасу языка урду, – подсказал во время допроса с пристрастием кому надо бык-телопроизводитель Даник Шницель по кличке «Копировальная машина», завидовавший заласканному комплиментами Набокову, ловившему кайф от порхающих бабочек из французского ансамбля «чу, Жаки».
Оставаясь в личном запредельном мирке после просмотра «Переутомлённые солнцем, скрывшимся за надбровными дугами холмов на горизонте» Даник, добавил в конфуцианском духе, что почти все люди психически больны, бесприветных не бывает, и пусть они оберегают драгоценные гениталии и не подключают свои первобытные приборы к электрической сети.
Другой пожиратель дамских сердец и несостоявшийся врач-оккультист Толик Дивиди, добавил: «Соответствующие органы торгуют информационными выжимками из тех ещё фруктов».
За это выступление его можно было судить, но также и простить по состоянию здоровья (поверх спецнадежды на лицо натянута улыбка, что не делало прихлебателя виски более искренним, чем он казался на самом деле).
Оба высказавшихся в адрес антиквара – шустрый Шницель и плутишка-сангвиник Дивиди – пресноводное с просоленными шуточками, сходились на том, что Арика Энтерлинка трудно в чём-либо переубедить, не применяя актов насилия, и они, не сговариваясь, засели в разных концах КПЗ за донос: «Может ли прирученная долговязая стоеросовая дубина, разморённая жарой, по мере убывания лет превратиться в бочку, и кто на кого будет её катить?» Сказано это было к тому, что мирное существование его  нервной системы было подорвано обидным врачебным диагнозом «Странно дубина – безмозглая, но ведь и она была когда-то частью разумного дерева, наблюдавшего как куры на дворе неслись... в мазурке».
С той поры пострадавший от диабета Арик стал обходить кондитерские стороной, не решив точно с какой, с зажмуренными глазами и зажатым носом. В конечном счёте его среднее членистоногое потеряло самостоятельность, и он скоропалительно понял, что жизнь отказавшегося от наслаждений диабетика не сахар, а скорее ксилит. Ухоженный подобру, поздорову Доктор Парис Гель-Фонд нашёл у Арика, в то время занимавшегося незаконной торговлей погашенными марками вин, повышенное сладкое чистых кровей, в котором в ходе анализа ни одна лаборатория не смогла определить, какого происхождения сахар – свекольного или тростникового.
После забора анализа больной непозволительно увлёкся пешкой медсестрой и прозевал королеву – жену врача в регистратуре, в свободное от мужа время игравшую на аккордеоне растяжимых отношений в завлекательном регистре. Поэтому Арику, которому с бессознательного детства язык был выдан для того, чтобы скрывать содержимое мозга, самому пришлось раскрывать квинтэссенцию тайны. Правда, выражая свои мысли лучше других, он рисковал заработать репутацию болтуна.
Он вспомнил, что с сахарнотростниковой Кубой у его новой неуёмной родины отношения были прерваны пятьдесят лет назад. С сегодняшнего дня я накапливаю свекольный сахар, заявил Арик, рассуждая о прописных истинах с заглавной буквы. Он немедленно прекратил все связи накоротке с Незалежной Нэнькой Украиной из-за того что у неё были слишком завышенные требования к его талии, а также со всем Носорожным казачеством (исключению подлежал выходец оттуда же крутой дружок и пасынок, а может быть и приблудный сын Витя Примула племянник Ермолая Отступных, ходившего в ермолке даже в туалет).
 Этот казус навёл Арика, у которого всегда был на всякий диабетный случай припасён кулёк со сладостями, на мысль о мемуарах «Жизнь в рассрочку на сорбите». В них он выталкивал ни в чём неповинных баб, певших у изгороди непромытыми голосами за околицу. Безжалостно выводил он их на чистую воду, причисляя к неСоломонохлебавшим, пока вентиляционный ветерок шил озёрной гладью и ласкал в штольнях горнодобывающие залысины их мужей – умельцев вытанцовывавших ромбовидную румбу.
Однажды в приступе сердечного возлияния и снизошедшей на него бдительности – врага, которого приходится усыплять, Арик (как всякий уважающий себя диабетик он ненавидел пчёл) заметил общество тараканов, подпитываемое резолюциями с добавками к ним, пышно праздновало новоселье на кухне. Арик запарился, расправляясь с ними изощрённым садистским способом, разлив мёд на кухонном прилавке. Через день несчастные насекомые погибли не то от истощения, не то от жесточайшего диабета, не то от фа-солевого супа, оказавшегося музыкальнее горохового. Впоследствии страдалец Арик Энтерлинк обнаружил, что прописанный ему доктором Ки Парис Гель-Фондом ксилит с лихвой заменяет виртуозная игра на ксилофоне в банях, где слоняются нетрезвые типы манипулируя обвисшими бананчиками. Удостоверившись на личном опыте, что когда пересыхает устье, то следует выпить, Арик (мужчина индивидуального покроя) готов был умереть от счастья, но оно дотошное не соизволило появиться, поэтому пришлось перейти на сорбит (склонный к минимализму он урезал себя во всём).
Арик Энтерлинк наотрез отказался посетить противоречивую лекцию колобка в юбке профессора Ирмы Скукиш  в Сорбонне «Почему дамам света, почерневшим оттого, что их матери наедались пудингов с черникой, противостоят молодые создания полутьмы, обладающие способностью глазеть и не видеть?»
Минуя альма-матер бачком для спуска, он волком попал в овечье жюри, а затем с несварением свининки (прошуты) в больницу. Там, этот безжалостный выуживатель слов прочитал, что диабедствующим рекомендуется потреблять растительно-зелёное.
Эмпирически мыслящий Арик потупился, вспорол клопяной матрац, предварительно нахапав крупных купюр из припрятанного в чулане чулка. К не сказуемому счастью, найденному Ариком Энтерлинком в очистительной клизме Толи Рантого, эксперимент обошёлся  без оккупационных затрат на доктора, пожимавшего гневными плечами, в пользу своей многоротной семьи и автомобиля Лексус, с переставленным турбинным мотором в гараже у писателя эволюциониста Ефрема Шквала, не смущавшегося, выносить на суд читателя ветреные мысли, колыхавшие занавески воспоминаний и не стиранное бельё, подменяя восклицательные знаки на вопросительные и путая мачете с мечетью.
Врачи в госпитале не посчитали, что с принимаемым с оговорками Ариком Энтерлинком следует обращаться деликатно. Ему прописали стеариновые свечи и выписали с шумами в опавших лёгких на скрипящей каталке в узкий коридор. Там он прилюдно справил нужду в пивоналивное судно, принесённое подвыпившей нянечкой, раз в неделю сливавшей содержимое в бутылку из-под Джинна для любимого зятя.
А какой-то пациент, вспомнив об устаревших понятиях – Бутырке и об амнистии чувств, выпустил содержимое из бутылька, не подозревая, что пить не просыхая – немаловажная привилегия.

 Дайте волю своим чувствам и они разбегутся как крепостные.

     Глава 77.   Антикварный миф

Так зародился новый миф о приключениях бывшего антиквара, пришедшего к выводу, что лучше проверять уровень любви в капле крови, взятой из мизинца, чем сахара, а вот и сам миф.
В молодости, оставшейся на задворках, Энтерлинк передозированно пил, отменно курил, успешно развратничал (целопудрил мозги гризеткам). Сейчас он уже не мог рассчитывать на мощный гейзер в обобществлённых туалетах,  поникая головкой над пожелтевшими от старости писсуарами. После развода Арик ничего для себя из дома не вынес, кроме журнала «Хватка йога», брошюры «Майн кайф» и неясных суждений, что бутылка – опус тела, а домашние стравливания-дуэли на остроязычных шпагах – заколки на память. Да и что он собственно потерял? Дегустацию жены – обрыдшего ему блюда, после которого страдаешь несварением интеллектуальной пищи? Выслушивать её зазубренные сантименты? С нею он чувствовал себя неумелым лыжником, спускающимся с горы и летящим навстречу неминуемой гибели. Машина любви, данная владельцу, чтобы он хоть чем-то управлял, забуксовала, застряв в шахматном порядке, и ему захотелось уйти конём. Это можно было с большой натяжкой назвать долгожданной ночью в инстанциях наслаждений, хотя светили звёзды, перемигивавшиеся в Ариковых глазах после дармовой выпивки. Как всегда она возвращалась домой с покупками, ворча под нос, что тяжелее всего живётся в семьях партнёрам с половой несовместимостью финансовых интересов. Арик, который признавал золото только в унциях и рубашки в монограммах решился развернуть один из свёртков.
– Зачем тебе кастаньеты? – спросил он её.
– Оттягивать мошонку, – огрызнулась с обеззараживающей улыбкой сторонница здорового питания величиной с быка. 
Измываясь, она пристально смотрела ему в лицо, не включая слезливых мигалок. Злюка знала, слово для него – это всплеск нерасторжимых муз – ёмкое произведение ума, которое ему не надо тужиться понять. Он чувствовал буквы на молекулярном уровне без объяснительных записок, оправдывающих личное отношение к ним, а чтобы оставить стерву не нужен открепительный талон. Женщины – это в прошлом, старательно кивая, думал он. Когда они не поднимают глаз, мне, как джентльмену, приходится нагибаться за ними. Зато голые, необитые двери, клянусь, никогда не разлюблю – это пиршество воображения! Арик Энтерлинк осушил бокал неуёмным ртом, будто в нём находился разболтанный, ненавистный ему ребёнок и подумал, что его женщина создана, чтобы убивать зародыши мыслей при разминках в постели, в которой он разминётся с дамой в кровати отчуждёнными спинами. Это подтолкнёт его к написанию «Похождения въедливой мандавошки в девственном кустарнике лобка под микроскопом» с её минутными примирениями и душевными возлияниями.
– Ты давно не потрошишь свою курочку, всё лясы точишь, вместо того, чтобы приняться за тело, – требовательно прослезится она, – это рыбе ни к чему рукоплескания в мире Безмолвия.
– Я не Лёва Трусцой – писатель в натуре, которому помимо крепостных крестьянок всегда хотелось владеть литературной палитрой, скрашивающей читателю жизнь. Я способен прикончить, изживающую себя, одним росчерком недрогнувшего бандитского пера. Я скуп на слова, и восторженность готов выражать междометиями, – последовал категоричный ответ.
Обладая склеротической живучестью, Арик, на собственном опыте убедившийся, что строить коммунизм это тоже, что искать полынь в полынье, прятался от  знакомых, и отходил опечалившись от рутинной повседневности под названием «Обрыдлое сосуществование». Он ловко воспользовался им же самим состряпанным принципом: «Человек, не зашедший в мой дом, уже сделал мне большое одолжение» (сказывалась врождённая жадность и нелюбовь к зверски проголодавшемуся ближнему).
Арик не играл в азартные игры в вяленом состоянии и не набирал очки без оправы, избегая конфуза. В бомонд его не впускали ни под каким соусом, и ему приходилось довольствоваться выходом на связь с моноклем и в бикини с любой, елозящей на стуле. За символическую плату он усвоил, что необходимость и случайность по-лесбиянничьи прогуливаются рука об руку в Гринвидж Виллидж, зарабатывая вегетативный невроз. Арик не отказывал себе в умозрительном женском чревоугодничестве на пляже.
Что это такое – никто толком не знал, но что-то тошнотворное присутствовало в его поедании женщин глазами. Гвидон Картуха из высотного термитника, который ещё не успели разорить, намекнул, что Арик ощутил Гвадалквивир при обильном мочеиспускании, но запатентовать это экстраординарное явление не успел, так же как и устройство для измерения степени загрязнения литературного языка, когда пытался обратить внимание в иную веру.
Обезумевший народ бросился раскупать Книгу рекордов Гиннеса за 2012 год, рассчитывая отыскать оправдание культу личности дуче Бенито Муссолини, не успевшему сказать: «Ежели народ един, то обращение пристального внимания к нему задом или с народом впереди неприемлемо». Это сделал за него Арик Энтерлинк, прибегавший к косметическим ухищрениям, чтобы в свои непреклонные 70 лет нравиться представителям обеих полов.
В интервью журналу «New Молдаванка» и  представителям пресс корпуса выходцам с Пересыпи Арик Энтерлинк подверг ревизии свои чувства и возраст, произнеся впечатляющую речь:
«Я за Фаберже, и выступаю против ущемления яйца и его жизненных интересов. Да здравствует скульптура товарища Мухиной на ВДНХ!» Это доказывало, что он принадлежал к аграриям типа Зулика Форпостова, Лейбы Изъяна и Абраши Продрог, на которых тоже не находилось земской управы, так что не стоит говорить об открытии второго дыхания или вдохновения под водой без маски.
Популярности Энтерлинка содействовала интенсификация охмуриловки с применением метода консервирования молодости вплавь с неопровержимыми доводами остатков рудиментарного мышления. Изгибам манящего женского тела Арик Энтерлинк давал красочные названия хорошо известных рельефов на местности, не подлежащих рекогносцировке, и как доисторический ящер подбирался к нему на пузе, протягивая квитанцию избранной жертве с просьбой расписаться в доставке любви по назначению.
Маясь от безделья по азимуту без компаса, неутомимый Арик дошёл до того, что определил грядущую Революцию как прерывание нежелательной беременности у страны, и после непроизвольного аборта отправился в «Аквариум» на Пони Айлэнд.
В лимитированной акватории антиквар втиснулся в батискаф и погрузился на дно для усвоения талмуда и малопонятного вступления к Каббале в условиях, приближённых к рептилиям, выходящим сухими из воды под расходной смех за кадром.
Арик преследовал благочестивую цель, чтобы уничтожить её. Но его изобличила в рекламе пончиков фирмы «Данькин донатс» эпидемиологическая станция слежения насущных отправлений. Так он попал в рубрику «Просроченная жизнь» и взбудораженная страна узнала о своём престарелом герое.
В утрусской среде об Арике ходили отретушированные слухи и скитались антидотные анекдоты. Вот один из них, тупой донельзя:
– Что за напасть, доктор, я начал ходить по врачам!
– В этом нет ничего предосудительного, учитывая, что вам, диабетику, жизнь должна быть дороже сладкого.
      – Что вы, доктор! Хожу по врачам и продолжаю жить вопреки  разуму и смыслу, включая тосты врагов и свет на кухне по лунным ночам в нетрезвом состоянии. Так я добиваюсь признания у полнолицей, какие оценки она получала в первой четверти.
Незабываемая эмиграция 1975 года. В Италии на санэпидемстанциях (исключая космические) зародилась новое движение носильщиков бархатных пиджачков и кожаных курток – процесс изнурительный, сопровождаемый отправлением естественных нужд за кордон, пояснял кудесницам любви Арик Энтерлинк после добровольной сдачи себя в надёжные руки строжайшего Закона о двойном гражданстве и полигамии, вместе с незаконной коробкой-приставкой к телевизору во избежание судебного разбирательства.
Он знал всё, что полагалось знать в его возрасте, например, что можно довести себя до белого каления, задавая идиотские вопросы типа: «Бывают ли воздушные змеи Горынычами?». От них становишься умнее вне зависимости отвечают тебе или нет, тем более, что за плечами у бывшего антиквара Арика был огромный опыт выбора единственной супруги, считавшей, что неправильно было бы рассматривать пальцы как органы подавления.
Энтерлинк – злопыхатель с гаванской сигарой во рту задаривал намечаемых женщин букетами, раздражая их животным скулежом, чтобы выяснить не страдает ли избранница аллергией на пыльцу и шерсть. Если дама оказывалась неподдающейся провокации или неуязвимой, он готов был подписать с нею брачный контракт, хотя Арик понимал, что голытьба и женщины не прощают финансового превосходства, заставляя, так называя избранных за него расплачиваться в Конфеттэне в ливийском магазине К; Даффи.
Так Арик приобрёл репутацию интеллектуала, подсевшего на картофельные чипсы, о чём он поведал потомкам на стенах колыбели идиотизма – общественного туалета, на которых посетителей прельщали виньетки надругательств на темы зашлакованного организма и средствах укорачивания продолжительности жизни случайным соседям. Но те с завидным постоянством сменяли друг друга на стульчаках, и проблема сама собой исчерпывалась.
Арик Энтерлинк был несметно богат духовно, выражая оригинальные мысли каждой встречной-поперечной даме втайне от Витька Примулы-Мышцы, под градом вопросов которого он чувствовал себя огорошенным, как телескопическая девчонка на эстраде. Вот один из самых распространённых: «Почему мы не упражняемся в доброте на перекладине для приговорённых к повешению?» На этот вопрос Арик отвечать не стал, заметив:
– Запомни, дорогой Витёк, в наше время долгов, набегающих на уже немолодое солнце, склонное к старческому угасанию, ты не можешь вызвать человека, который не в силах забыть фиолетовый закат глаз возлюбленной, на смертельную дуэль.
– Это почему? Даёшь зазевавшемуся уроду по морде с распиской, бросаешь перчатку и визитную карточку  туда же, вызываешь секунданта по мобильнику, а он молчит – телефон за неуплату, суки, отключили, за бесперебойную торговлю яйцами Фаберже.
– Молодец, Витёк, не зря ты гордишься запорожскими усами на лобке и без нажима признаёшь воздействие подручными средствами, что не освобождает твою природную темноту из тюрьмы невежества и бойцовских иллюзий. Надо обменяться карточками, а какой дурак при такой негативной кредитной истории с тобой дело поимеет? Дуэлянт не станет вешать на себя долг чести. Поверь, у меня опыт за плечами, я месяц преподавал на кафедре «Научные основы запорожского инфантилизма».
Этот разговор вспомнился Арику при инсценировке самоубийственного любовного акта, когда в нём кипела вулканическая лава ревности к успеху представителя истэблишмента, тоже антиквара-старьёвщика маркиза де Фаршенбрука, скрывавшего своё юридическое новообразование от растущего рынка обманутых им покупателей, пытавшегося замять скандалы, как стрелки на брюках.
Он – эксперт в области отрешённости, отличавшийся величественной поступью австралопитека и изысканными манерами, вывезенными из Ретрограда, утверждал, что оглушительный успех  бывает только в рыбной ловле с динамитной шашкой и постоянно повторял себе дятлом, выдолбленные правила поведения.
Его ажиотажные девизы, произносимые покровительственным тоном толщиной в три пальца: «Детей из Интернета в интернат!»,
«Стоит только сдать экзамен на верность – остальное зачтётся»,
«Не стесняясь, отдавайте деньги в рост под иностранный процент!» находили поддержку. Вольдемара, который, несмотря на плохую наследственность, успевал перед выступлениями в поход  с коррупцией прятать за ширинку свой непечатный орган. Его называли истым канарцем – в гардеробе (смахивающем на сарайчик сколоченный из стиральных досок) висел кожаный пиджак канареечных цветов, принятых за национальные на Канарах.
На супермодной Мэдисон авеню перед Вольдемаром де Фаршенбруком в порыве уважения срывали с себя шляпы такие люди, как наборщик Огюст Картечь, добротный язык которого напоминал английский блейзер гольфиста, и король-лохотронщик инсектицидов Кирилл Вьюга, избавивший Вольдемара от тараканов неоперабельным методом, захвативших его кухню, в тот момент, как он человек тщедушный долго искал свою грудь, чтобы ударить по ней кулаком, строго выдерживая скорость и ритм беседы.
Курящая Волькина первая жена похожая в профиль на пряничный домик проявила себя вежливой, но практичной женщиной. Пока остальные дамы колдовали на кухнях над кастрюлями, она перекрывала свой дымоход и читала «Бестолковый словарь разнокалиберных любовников», учитывая, что много лет назад бесстрастно сообщила ему: «За деньги не продаюсь, берите так», и это при том что деньги сами шли стройными рядами в её карманы.
Эта неглупая женщина прекрасно понимала, что если профессионалы тащатся в гору, такое чревато неизбежным падением, в особенности когда суглинок просёлочной дороги обжигает босые ноги. Поэтому перед тем как покинуть Вольдемара, она оставила на письменном столе записку: «К старому нет возврата», предварительно застраховав драгоценную жизнь на свою мамочку. Ну какой идиот захочет, чтобы все деньги достались тёще?!
На пляж зампомрежем театра теней заглянуло светило, разбираемое любопытством на части, в момент когда Вольдемар подставил «дубликатом бесценного пуза» фронтовые копчёности тела, испещрённого виртуальными татуировками с изображением  летящих барашков облаков, и внимательно следил за ними, как звукооператор следит за музыкой, бегущей по звуковой дорожке.
Де Фаршенбрук, накапливавший дурные приметы первой необходимости, зевнул с видом заправского госконца, которого бронзовые изделия женских тел не волнуют, когда он «уговаривает» бутылку «Наполеона», опрокидывая рюмку-другую. Об этом, сбивая спесь метким городошным ударом, узнала разведка вечерней парижской газеты «На пари нам суар?», жарящая из второсортной говядины префабрикованный памфлет «Пуля, застрявшая в жирном затылке». В нём задавался пигментационный вопрос читателям модного журнала «Кринолины и эндокринология», ответ на который не знал поголовно никто.
Вездесущие критики-препарацци сообщали, что дожди – это слёзы ливийской пустыни и что месье де Фаршенбрук – немолодой человек с одутловатыми серёжками в оттопыренных ушах поражённых псориазом, впопыхах распаковал свою не отстиранную совесть вместе с памятью и вечером, когда насекомые сгорали в уличных фонарях от любопытства, прибыл на Французскую Ривьеру. Там фаршенбруковский водобоязненный взгляд на выползающих на берег из океана женщин превратился в водоотталкивающий. В результате он отказался от католицизма с его комплексными обедами для неимущих в кафедралках и задался никому непонятным вопросом на прогулке: «Мне это променадо?». На курорте, когда вечер дышал в спину неравномерно, Вольдемар потреблял охладевшее к нему вино, не придерживаясь советов пульмонолога:
«Заметили ли вы, что с появлением компьютеров серые мышки стали популярными? Не поэтому ли в г-не де Фаршенбруке – человеке с кисломолочной детской улыбкой и верноподданническими наклонностями – меня раздражает недоразвитая мускулатура мышления. Ему следует подравнять своё дыхание парового котла, подтянуть выпадение пульса, чтобы засиять надраенным шлемом Мамбрино, добытым в неравном бою идальго и почтенным сеньором Дон Кихотом у несчастного деревенского цирюльника». На развороте расшитой шёлком косоворотки событий осветлёнными участками пузырились спутниковые аэрофотоснимки Вольдемара с гладко зачёсанным серебренным набалдашником на тандемном топчане для topless и с надувной моделью у воды – представительницей самой лёгкой промышленности макета отстойного поведения. Раскладушке непредвиденности он – хозяин трёхзвёздного мотеля для партийных сановников «Леонид Ильич Вежлив» и завсегдатай элитарного артистического рыбного кафе «Смактунов» неопределённости предпочитал откидной топчан повседневности, не раз и не два украшая его собственной персоной зачастую в позе «Мыслителя» Родена, при этом Вольдемар де Фаршенбрук с подвижным лицом художника-передвижника чувствовал себя королём, отрекшимся от угона автомобиля со стоянки.
По мнению подруги Алевтины Лук-эт-ёрселф, неустанно напоминавшей ему: «нужен ты мне как Сенегал под глазом Африки», он выглядел бесстрастной, мраморной пепельницей, принимающей в себя окурок или племенной бычок. Но такое часто случается, когда берёшь «человека» напрокат в фирме «Услуги позарез», несмотря на все её ужимки перед прыжками в высоту на упругом матрасе.
У изголовья этой парочки, жарящейся на топчанах, на подобие вертлявых котлет рядом с кондитерской палаткой «Шоколад будешь?!» красовался плакат обличительного характера «Земля погибает не без нашей помощи! Люди добрые, посмотрите на расползающиеся трупные пятна пустынь, не отрывая глаз от измученного тела, и на лежаках останутся кровавые следы».
В моменты усталости, когда тьма представителей высшего света, отказывающаяся от лопухов, как от прикладной медицины, подвержена неземной любви, кому-то хочется наплевать на свои потребительские наклонности, погасить солнце, лечь на спину, вынуть глазные яблоки, схватить мысль за хвост, прокрутить её над головой, и потом космато лежать с незаполненными орбитами, уставясь в чернеющий дёгтем космос.
После этого беспрецедентного заявления женские департаменты жандармерии в Каннах, Ницце были подвергнуты тотальному гинекологическому осмотру и  приведены в боевую готовность (кто-то сообщил, что амбициозная мечта устроиться уборщиком не давала маркизу де Фаршенбруку покоя).
Всё как в одесском анекдоте о флейтистке Полине Наготе – патологически сексуальной даме с дородной фигурой восточной женщины, позволяющей себе идти сразу по обе стороны мужа, презирая его, за то, что он целыми днями жарился на нудистском пляже, провозглашая свободу от всевозможной одежды. А он гордился своей копченой колбаской, вызывавший у редких свидетельниц взрыв хохота, и был судим общественностью за локтевой и тазобедренный суставы преступлений в общественном транспорте.
– На кого это вы обоиудоострый нож точите, любезная? Неужто вы относитесь к женщинам с удовольствием потирающим руки о наждачную бумагу?
– Да вот, хочу любимого зятька отметить, разделив по национальному признаку! – отвечала Полина, с трудом сдерживая в разговоре, полном «тяжёлой воды», непослушную гранулирующую отрыжку, содрогающую её упругое мячиковое тело.
А тем временем отважные итальянцы с петушинными перьями в шляпах во главе с подпоручиком Филимоном Сволочевским, насвистывая всевозможные мотивы преступления вроде: «На границе Австрии с Италией я держу любимую за талию...», скрепя сердца степлерами, бескровно вывели из себя упреждающие бравые войска, отходящие ко сну под напором противника (из сообщения телеграфно-рекламного агентства ТАССмания, заботящегося о скорости слов перемещающихся в эфирном пространстве).
Оторванные от коммуникаций и поедания квадратной сицилийской пиццы (без анчоусов) в горном Гиндукуше в Афганистане, они чувствовали себя несчастными и передислоцировались поближе к развесёлому Лазурному берегу, где в загустевших сумерках безропотное море ласково встречало их.
Усыпляя бдительность и опираясь на лжеинформацию, франтоватые парни в военной форме за считанные секунды почувствовали себя жертвами искупления, обмытыми на амвоне и изредка стреляли холостыми в воздух, от мелких взрывов которых срывались грибовидные облачка пыльцы с цветов.
Передовые филейные части доблестных батальонов «Макарони по-флотски на манёврах», избежавшие ожесточённых боёв с ревнивыми красотками, оставленными без присмотра, были срочно переброшены в пограничное живописное местечко Вентимилле, неподалёку от казино княжества Монако – и по сей день считающимся прибежищем взбалмошных богачей, шикарных куртизанок и респектабельных снобов, среди которых грязных типов не отличишь от немытых отщепенцев.
Неуравновешенных бойцов, напевающих кабацкую «Катер, катер, Катерина...» в домике улитки на пятом этаже, пристроили на проверку нижнего белья контрабандистов, пересекавших границу, где первый снег, вопреки прогнозу, нахрапом выпавший в Итальянских Альпах, занёс стиральную доску ребристой дороги в списки особо крутых и опасных преступников, притом, что таможенники вели себя почище геев-балерунов княжества Монако, заручившись поддержкой их партнёров «постановщиков».

Он любит женщин и антик
Se magnifique, se magnifique1!
Отмерить шаг по Madison,
Excuse moi2, не моветон3.
Породистый, слегка пижон,
В кармане внутреннем аржан4.
Одет от лучших кутюрье.
Сшершит La Famme5 и с ней mon Deu6!
Позволит лучший ресторан
Непревзойдённый бонвиван7.
Проявит утончённый вкус –
La chocolat8, бордо, кус-кус.
В глазах бенгальские огни.
Произнесёт: Мон шер ами9,
Вы краше any movie star,
Попетрушимся10 в бон суар11.
Попроменадимся как все
По местному Сhamps Elisee12.
Естественно, здесь не Париж,
Эстетика не та у крыш.
И мне совсем не всё равно,
В Роллс-Мойше вы или в Рено.
Передо мной лежит «Вейз мир»13,
Давно из Северных Пальмир14.
Но бодр, прижимист и не стар,
      Там Вовкой был, здесь Воль Dе’mar.

– Не ленитесь найти драгоценное время на прогулки и чаще поддерживайте зелёную веру в юношеские годы, – поучал сопляжников Энтерлинк, несший тяжёлым крестом туфту из розового туфа, – не стесняйтесь потратить драгоценные камни преткновения с пользой для того, кому подражаете. Брызги имитации наилучшая форма восхваления вдрызг. Совершенствуйте свой глоссарий, это говорю вам я, Арик, обуреваемый стяжательством наслаждений. Выступления подобного характера для меня, как для хоккеиста Финтифлюшкина тренировка с нравственным отягощением. С возрастом добыча серы из лопухов увеличивается как уши, улыбка обнажает синюшные дёсна, на щеках разливается просроченное молоко с кровью раннего багрянца. Моей подружке Антониде Чулан это нравятся, и даже то, как я узорничаю кольцами дыма, нанизывая их один на другой. Для неё я лжесвидетель, снедаемый страхом перед пауками, прядущими липкую пряжу. Я – жертвенная муха, из которой можно сделать слона, если она надувная.
На том же песчаном откосе с будильником «Тиссо» на левом артритном запястье Арик Энтерлинк в пасмурные дни пользовался повышенным спросом у женщин – «Который час?» Возможно поэтому обаятельный старик – эта сама репродукция жизни, выглядел лет на десять моложе тех, кто был на столько же старше него, и серое облачко не набегало половцем на его морщинистое чело. Мало кто догадывался, что в двухлетнем возрасте он всё ещё описывал подгузничное имущество, в раскачиваемой сучками «Коктебели».
А наёмный пляжный кретин-доктор с животом впавшим в уныние и со стетоскопом наперевес подкрадывался к загорающим девушкам, вопрошая: «Кто следующий на прослушивание?»
– Чего, – спросила одна из неосторожных?
В ответ раздавалось древнегреческое лаконичное пение канареечного цвета с оттенком спартанского.

                Шатаются штаны в кафешайтанах
                И крепятся желудки вдоль стены.
                Нам само время сигануть в гурманы –
                Рукой подать, до нищенки Луны.

       « Вот, рассовать бы в голенища побольше  сотенных,
       тогда бы я встал финансово на ноги!»                Витёк

     Глава 78.   Не в коня корм

Всегда подтянутый, в башмаках с мельхиоровыми застёжками, с нетронутыми псориазом локтями и коленями, изящный, как дитятя-переросток, Арик, легко утомлялся молчанием собеседников. Поэтому он искренне радовался дождю, солнцу, ветру и Лёне Дверьману, доброму знакомому выходцу из самых недр Мозгвы, специалисту-починщику музаппаратуры плюс страстному последоветелю High Fidelity и разбитных девчонок у гостиницы «Подпросковье». Стоит упомянуть, что Лёня пострадал в молодости, исследуя послойные наросты на снежных комьях, а также за диссертацию «Лошадь – как посредственность передвижения», нашедшую полуживой отзыв среди автомобилистов и любителей выпить. 
Аграрий по натуре и приблатнённый прибалт (не болтун) по образованию Дверьман в галстуке селёдочного цвета, запаха и скелета с трудом пополнял скудный кузовок энциклопедических знаний чем попало. Теперь он еле шевелил бойцовскими петушиными мозгами, а когда впадал в паузу никому непонятно было – «эстонец» Лёня Дверьман делал паузу или пауза его, а всё потому что он интересовался сколько душ приходится на один кубический километр воздушного пространства. По данным приведённым в книге Гиннеса, Лёня выторговал на обманном пункте фунт стерлингов и семнадцать пенсов весны, и это учитывая, что деньги – мусор, если ими сорить, как цитатами. В свои 65 лет Лёня выглядел на чужие годы, хотя трудно было определить в сторону уменьшения или приувеличения. Лёня обладал удивительной способностью навострять уши тупым предметом беседы и одновременно мечтал получить музыкальное образование по пневматической почте. А кто-то умный намекнул ему о целесообразности посещения целебного острова Целебес, паукообразно распластавшегося в дальнем углу Юго-Восточной Азии прямо под брюхом континентального Китая.
Но на мачту мечты Дверьман парус не натянул, что может быть и к лучшему, потому что частая смена направления ветра не приносит удачи, особенно когда непрестанно нудит проливной дождь песнопений. Тут Лёня тоскует по женщине первого бракораздумья, обладавшей увлажнённым от умиления взглядом на модные вещи комиссионно-ломбардной значимости. Он печалится о той, которую так страстно желал, и которой посвятил восемь страниц гербариевого языка неживых стихов. Ему так и не удалось водворить её спокойствие на место. Лёня, сконфуженно улыбаясь, пытался снискать её расположение, но этому мешали: бюстгальтер, узкая юбка и вигоневые трусы фирмы «Широка страна моя родная...». Впоследствии Лёньчик узнал, что радужное расположено в оболочках глаза и, толком не разглядев его в поволоке, успокоился, миновав период относительной свободы и водворив спокойствие на место. Для него оставался неразрешимым только один вопрос «Если слова расходятся с делом, то где заявление о разводе?»
Дверьман бесспорно происходил из аристократической семьи, дружившей с головой и фолиантами на стеллажах вперемежку с профессорской колбасой и Пошехонским сыром. По соцпраздникам его отец – торговец пряничными Тульями шляп пострадал за прилизанное описание Гражданской войны и переход из приглаженного иудаизма в разухабистое бездорожье православия, в которое хитрые евреи переходили, озираясь. Полный иллюзий Дверьман вообразил себя нефтяным королём, приобретшим музыкальные бензоколонки и вытащил из чулана нигилистский лозунг.  Он выполз на разнаряженную улицу и развернул его, Воображая себя носителем неувядающих традиций, срывающим в постели шляпу перед дамой, обколовшейся полинезийскими витаминами. Причём Лёня не относился к людям, нуждающимся только в Свете, Ветре и Воздухе. Он не прочь был заиметь подержаный Роллс-Ройс и виллу в Монако, где стойло будет оглашаться ржанием декорированного медалями жеребца Соглашатель (от Сони и Глашатая).
В перестрелочные времена знаток женщин и лошадей, электронщик Лёня, переквалифицировался в легковесные жокеи и стал первым из «наездников» на торговых наёбышей, вытянувшиеся вдоль стадиона «Динамо», которому издавна покровительствовали весьма осязаемые органы внутреннего распорядка. Органам пришлось по вкусу высказывание Лёни Дверьмана при аресте: «Отведите меня в стойло «Кумыс Дежнева» к спортивному коню Гипоталамусу от Гиппиус и Нострадамуса и я покажу вам махинации!». Какой нации и, что за взмахи, Лёня уточнять не стал, ибо, не встретив на жизненном пути ни одной лошади гермафродитки, подозревал, что животный мир совершенней человеческого.
Стойло встретило его презрительным фырканьем (он вызывающе предстал перед ними в обнажённом виде). Первыми заржали кони. Разглядывая Лёню, они не переставали фыркать все до одной, кроме еврейской лошади, скакавшей, опережая события. Она была Невыездной в отличие от Луизы Зиготы (от Зиг хайль и Готтентоты) и более чем откровенна с Лёней когда ржала ему на ухо, что в целом он её не устраивает, но у него есть незаменимые части – и это голова. Вот почему он из мести переименовал её в арабского скакуна. От обиды лошадь подвергла себя затворничеству, а Дверьман без уздечки вёл себя вполне раскованно.
– При одном только взгляде на лошадь я вижу как в нём просыпается жеребец и засыпает механический очиститель конюшни, – поделился с не выездными жокеями тревожным мнением о новичке срывающимся со старта голосом занудливого шмеля заведующий стойлом Тадеуш Гарнир под мелодию Грига «Танец Поллитры».
Но когда Лёня, учившийся у лошадей спать на ходу, облачился в жокейное обмундирование, интерес к нему был немедленно потерян. Порнокопытные догадывались, кто на них будет ездить в полном оснащении при освещении и без него. Лёня это понял и для большей смычки с благородными животными перенял у них обезоруживающую и вместе с тем обезображивающую лошадиную улыбочку с вывернутыми губами и обнажёнными дёснами.
Лёня полюбил гривастых, убедившись на собственном  опыте в том, что спайки от травм трудно рассасываются после дружеского удара копытом в живот, который он мужественно принял за приветствие (аналогичный случай произошёл с Гудини перед выступлением, на котором он погиб в стеклянном баке с водой без любимого габардинового костюма). Так Дверьман узнал, что у лошадей развито чувство загривного юмора, в виде кивка. От жокеев же, цокающих копытами пьяных языков, он научился преувеличивать свои достоинства наездника. Однажды, работая не покладая руковиц, Лёня забросил ногу в стремя, но строптивая лошадь грубо толкнула Дверьмана, и он заскрипел от злости. Интересно, что в дни забегов, когда делались ставки в тотализаторе, Лёня умудрялся работать на полставки, не проявляя особой ретивости, то позволяло ему жить более чем сносно. Не стоит гнать время в хвост и в гриву, повторял он себе, считая, что негоже водить людей за нос, когда лошадей уводят под уздцы (он заблуждался, что у кобыл конъюнктивита не бывает). Начинало подниматься упадочное производное углового сектора порнопромышленности – «поборы за головные уборы», и Лёнина активная деятельность сводилась вкратце к распродаже духовных накоплении продуктов выделения и принятию ответственных лишений на грудь единогласно.
Поначалу украдкой смахивающему слезу Лёне, что  считалось особым шиком в обществе воров и нуворишей, доверили жеребца-трехлетку самурайской породы Несолоно Хлебавши. Но задиристый скакун безо всякого основания поимел Пятилетку в три года, и его пришлось застрелить, чтобы не портил лошадиную породу, улучшенную методом отборной жеребьёвки и кровь директору ипподрома – тотализаторному рантье Аттанасу ибн Шейкелю. В молодости ибн числился багдадским вором в законе и был уличён в неделикатном денежном обращении, поэтому стал не выездным мигрантом в Утруссии, где ему ничего не грозило (все пальцы на руках были предусмотрительно отрублены на его родине).
В кулуарах ипподрома преобразователь Дверьман изобрёл и опробовал новую систему, назвав её «Солнечной». Заграбастав уйму деньжат на скачках, он довёл её до совершенства, а кассиров до белого каления. Затем он занялся оскоблением пяток жокеев и копыт их любимцев по доступным ценам.
Ипподром оказался на грани краха, и в директорате возникла паника. Секрет Лёниного успеха раскусили – он делал дерзкие ставки в соответствии с углом падения солнечных лучей на загривок лошади. Это, неизмеримо раздражало индусского жокея Нирвану Кастерлянца, прославившегося провалившейся сифилитической операцией «Нос». В отместку он обрил свою кобылу Персифаль (от Персика и Фальшивки), чтобы Лёня не вздумал делать на неё ставки. Нирвана за кругленькую сумму вошёл в сговор с руководством и с товарищами по загривной работе, с целью втирания бриолина – этой приправы волос в гривы скакунов и эффективного солнечного отражения с осязайчиками в бинокле Дверьмана, у которого крольчатина вызывала кишечные кролики. Нирвана Кастерлянц стал выигрывать заезды, один за другим, а Лёня окончательно и бесповоротно разорялся, как ему казалось из-за того, что Персифаль исполняла первородный танец на старте перед зрителями, переступая с копыта на корыто. Тогда Лёня в отчаянии сделал ставку  на Ватрушку (от Ваты и Рушника) и проиграл.
Персифаль с Кастерлянцем злорадствовали, напевая из музыкального боевика ужасов арию крепко сколоченного из досок Франкенштейна «Направо мозг, налево мозг и свисло перед вами...». Начальство соответственно буйно торжествовало.
Дверьман негодовал и кипятился – чем только нафарширован мозг жокея,  додумавшегося сбрить гриву благородного животного! Нельзя потрафлять таким как Нирвана, посчитал он и устроил бучу в конюшне. Лёню обуревала взъерошенная мысль – подвергнуть несносного Кастерлянца обкатке, а затем психиатрическому обследованию (жокеев свыше 48 кг. Дверьман считал неподъёмными). Пока суть да дело, сердобольные друзья в водокачке пьяной беседы, состоящей из повторений «Ты меня уважаешь?», вынули Лёню из петли и посоветовали в двух словах переквалифицироваться в лодочника (типа гондольера) на парусиновой станции «Греховодник», известной свободными нравами губастых русалок.
При вступительных тестах проявилась Лёнина неспособность определить разницу между правым и левым вёслами и аквафобия в тяжёлой форме доспехов средневекового еврейского рыцаря. Кроме того, было замечено неприятие Дверьманом русалок, выразившееся в тщетных попытках расщепления хвостов (поклонник анального секса он одно время был женат на «двустволке»). Опираясь на свою передовую теорию, Лёня напирал на имеющийся огромный опыт расщепления атомов одной рукой, и что его ждут бородатые с расслоенным самосознанием айятоллы на мостах в Иране. Но и это не впечатлило хозяина лодочной станции «Греховодник». Он посоветовал ему обратиться на подлодочную станцию «Подмосковье» и протестировать себя на адаптацию в батискафе. Лёня проигнорировал совет и с повинной вернулся на ипподром. Но получилось так, что Дверьман, не спросясь, снял со своей лошади шоры в целях расширения её кругозора. Это ему дорого обошлось. За преждевременное снятие шор Лёню поставили на вид в согбенном состоянии, но любителей на него не нашлось. Пришлось  Дверьману вместе с фавориткой-скакуньей Магнезия (от жеребца Мага и вислозадой кобылы Амнезия, частенько забывавшей в какую сторону надлежит скакать), отправиться в ЗАГС для подачи заявления на развод с нею, а заодно и с горячечно любимой Родиной. Единственным с его стороны поводком к разводу, с которым он был на коротке, являлось голословное заявление: «Эта лошадь кого хочешь обставит и заездит!» Такой неожиданный ход событий не совпадал с господствовавшими в то время нравами, несовместимыми со статусом кво конюхов из главного разведывательного управления лошадьми, жокеев и тренеров родного ипподрома. Электронщик-жокей не получил визу на выезд со своей любимой лошадью. Официальной причиной отказа явилось несоблюдение правил вывоза из страны ценностей, принадлежащих государству, и не грузоподъёмность морального багажа (располневший от непомерных забот Дверьман не смог пролезть под беременным, якобы от него, животом любимой Магнезии, даже фотовспышка не помогла). К этому периоду относилось его первообладательное стихотворение «Подоконник на втором чёрном ходу». 

Тела от возбужденья взмылились,
венчая низменный испуг.
И воздымаясь ноги ширились,
сужая интересов круг.

Возвышенное создание
вписалось пламенным огнём
в традиционные страдания
на подоконнике моём.

Лошадь в творческом взбрыке проявила себя необходимой, и не объезженной. На самом же деле, Лёня не впрягся в работу, ссылаясь на то, что ему уздечку не нашли и бубенчиков подходящих не подобрали. Но он был так привязан к скакунье Магнезии, что когда настало время расставания, ему пришлось использовать свой партийный открепительный талон, правда история умалчивает об обстоятельствах, при которых он утешился с кобылой Лососиной (от Лося и Осины), не успев усыпить... бдительность Шпаргалки (от Шпара и Галки). Последующие отношения Лёни с Лососиной складывались неудачно. Он пытался провести на её спине черту оседлости, но помешали жокеи Гавриил фон Вестибюлев и Филорет Брелок-Позументов, которые только что вышли из ДеКаденсинга-парикмахерской «Сам бреро», где пили дефакинейтед кофе.
Кобыле это не понравилось. От установки термостата любви в лошадиных дозах она тоже отбрыкнулась, как от чего-то неприемлемого. Дальнейшая реакция лошади не заставила себя долго ждать – вопреки его патологическим ожиданиям она застенчиво спрятала янтарные глаза с мушками внутри под огромными ресницами. Хорошо артикулированная, но плохо осведомлённая Лососина неприязненно заржала и не подпустила к себе растерявшегося Лёню. От смертоносного удара копытом его спасло одно смуглое дельце, в результате которого он пострадал за махинации с тотализатором. Поняв, что управлять чувствами как лошадьми он не умеет, толчёный орешек Дверьман вызвался проводить политические чистки в Авгиевых конюшнях, но туда его не впустили. Несмотря на то, что он самозабвенно обожал скакуний, себя он любил в аристократ больше, и это вынудило его навсегда покинуть родной ипподром.
Сама мачеха-жизнь вынудила беглеца-восвоясельника Лёню окончательно подбить подковы итогов, а жена стаканоненавистница поклялась перебить их все до одного. Да не всякому удаётся строить судьбу по задуманному сценарию, когда в греховодной юности посещаешь балет, исполненный достоинства и, окончательно запутавшись в путанах на пуантах, скатываешься до лошадиных пут. Дверьман попробовал взнуздать невзгоды, ну что ж – не получилось. В одно бодрящее повторной свежестью утро он демонстративно встал на всеобщее обозление у выходных дверей, служивших в трудовые блудни верой и правдой выходными, и подал документы на выезд с лаконичной запиской: «Позор надзору!» В конечном итоге его вышвырнули из многострадальной страны без права на возвращение. И... Лёня понял, что когда ты беден, болен и несчастен – ты наживаешь себе искренних друзей, и слово дружба сверкает начищенной до блеска меднокупоросовой дощечкой.

                Холодало. Предгорья оделись в ватники облаков.

     Глава 79.   Водоразборчивые полемисты

Итак, двое из семейства одуванчиков Дверьман и Энтерлинк с набриолиненными головами морских котиков наслаждались музоном. Лёня, прекративший по непонятным обстоятельствам играть на ипподроме, занялся разведением лошадей... по стойлам и вживлением волосяных фолликул в лысый скальп, сокрушавшейся головой о стену тётушки. И всё было бы ничего в эмиграции, если бы добродушный Лёня, не явился свидетелем провалов в решете памяти Арика. Они выражались в причудливых искажениях имён и названий исполняемых произведений типа: «Я впал в страшный сон не в меру освещённых событий, а вокруг протекали кровоточащие краны, где геморроем был неон».
Как-то они зашли в пиццерию «Закусив мудила». В раздевалке томилось объявление «Сдавайте нервы». Прочитав его, вечно ерепенившийся антиквар Арик Энтерлинк, в молодости обожавший сеансы одновременной игры на нескольких отечественных досках (он любил пустые длинноногие модели и считал, что призвание охотников за ними заполнять их пустоты) не на шутку расстроился.
– Последнее отнимают, гады, – захныкал  он и с ходу сделал вид, что запамятовал как заказать пиццу.
– Теперь понимаешь, почему я неизмеримо тоскую по родине, оставшейся позади в телогрейках и тулупах?
– Видно тебя, Лёня, давно по голове утюгом соседи не гладили.
– Да разве тебе это понять?! Я по берё-ё-ё-зкам тоскую.
– Берёзки – белоствольные орудия сформировавшегося утрусского сознания. Поезжай туристом в Канаду, быстро придёшь в себя. Там, не превышая своих умственных способностей, напьёшься в акционерной дочерней компании и заверишь доверчивых вкладчиков, что твоё бравое дельце выгорело и можно собирать пепел.
– Циник ты плюгавый, Энтерлинк, отпрыск знатного рода без племени. Кто пьёт под утку, кто под гуся, а я под ёлочкой. Всё равно Ванада не родная земля, и самый забитый – это футбольный мяч. Лучше отмеривать неверные шаги здесь по застывшему от ужаса бетону. Мои душевные раны временно зарубцевались, но с неуточнённой метеосводкой, они дают о себе знать.
 – Может быть это необратимое явление цивилизации, ну не могу я почувствовать себя в Гомерике при массовой телевизионной культуре в своей тарелке! Они там на студии упоминают Антверпен, а я перевожу на англо-саксонский – тётя где ручка? Могадишу представляется возможностью вымыть посуду, а Клон д’Айк воспринимается призывом к клонированию генерала и президента Эйзенхауэра, так что возникает вопрос, а не родом ли я из Хренландии, и не назваться ли мне Фанни ван Кувер, с которой у тебя была кратковременная связь за стольник во времена застольного  застоя?
– Что-то не припомню такой, а ведь на работе старухи – эти  не опыляемые растения, затирали меня, как пятно на рукаве.
– Очнись, Лёня. Ты познакомился с ней на завалинке Букингемского дворца, когда предложил ей оплату по прейскуранту Биг Бена в пасмурный день (Нотр Дам де Пари был закрыт на реставрацию). Накрапывал дождик. Фанни стояла под зонтом и декламировала что-то из «Мудаизмов» поэта-эрота Амброзия Садюги. И тогда ты шепнул мне, что любишь знакомиться в пасмурную погоду, потому что во время дождя женщина как рыба – клюёт лучше. Стыдись Лёня, забыл что ли сцену с экзальтированной дамой сердца и поджелудочной железы? А твои гениальные, хотя и беспредметные по тому времени стихи, которые всколыхнули население клеток и вольеров из-за того, что ты перепутал орангутанга с шимпанзе?
             
Я от предательства устал и от интриг всеопостылевших людей.
Инстинкт природный подсказал мне поселиться в зоопарке
                меж зверей.
И влив для храбрости в себя поближе к вечеру
                анисовой бутыль,
через забор перебрался, забрёл пошатываясь в их
                животный мир.

Сообразив, что гинетически и я в какой-то степени
                опоянный примат,
через решётки осмотрел и обошёл
                холёный с виду зоосад.
      Рептилий игнорировал и незаметно проскочил
                мимо заносчивых горилл,
припомнив пару слов недобрых –
                мне о них один приятель говорил.

Я подобрался незаметно к клетке там
                где под табличкой шимпанзе,
сидело нечто завитое и налитое, держа в лапе фужер.
и у неё, как у меня, двоилось от испуга в пуговках-глазах,
прищурившись ей в унисон, в них прочитал ответ-призыв
                «Трахтарарах!».

 А так как в экстремальных случаях предпочитается
                не думать ни о чём,
       то был согласен  я всего себя отдать любви приматной
                вчетвером.
Но тут раздался выстрел сторожа, развеявший подвида слепоту,
и я очнулся на полу цементном мокрый без одежды и в поту.

Сказать по правде, мне не верилось,
                но вот уже на следующий день
я обнаружил сон ужасный мою давнишнюю вылечил мигрень.
Теперь планирую ещё бутылок дюжину анисовой купить
в надежде, что букет болезней мне они помогут
                эффективно подлечить.

Кстати, заметь, ты ничего не делал без собственной выгоды. Тогда пристыженный орангутанг искал спасения в джунглях, видя как Лёнька Дверьман в приступе любви и языкового налогообнажения безрезультатно вытягивает всё больше и больше утолщающиеся губы, обнесённые болячками, к предмету своего нового увлечения. А вернувшись домой, ты от обиды заплакал и разлил нам с врачом-ВАКциником Иваном Дрожжевым в рюмки водку из графинчика, горя нетерпением осушить свой замысел «Война и Вейз Мир».
– А-а-а вспомнил, эта горилла знала себе цену, но никому об этом не говорила, поэтому приходилось делить с нею ложе в отношении два к одному, и потом у нас были непримиримые расхождения в отношении шампанского – ей взбрело в голову считать его напитком богинь. С леди ван Кувер (негласной любовницей Земфиры Ломоты) пришлось расстаться по идиотской причине – её интересовал кубизм в песочнице и время, за которое блоха покрывает расстояние между сжатыми коленками и лобковой растительностью. В такие моменты я непроизвольно мурлыкал под нос мотивы убийства, я же не китаец, придерживающийся иероглифа закона. После бескровного завершения романа я, Арик, только в Гомерике по настоящему ощутил, что родина не там, где ты родился, а где не чувствуешь себя униженным и оскорблённым, где защищён от невзгод, и тебя не вынуждают воровать или выслушивать ахинею, лодырничая в жалобно хлюпающей носом тонущей шлюпке любви.
– Эх, Лёнька, как я тебе сочувствую. Входя в твоё положение, хотелось бы плескаться в озёрах её глаз, но нельзя «гулять одной жопой на двух свадьбах». В отличие от тебя я всегда был осторожен с женщинами, которые хорошо одеваются и плохо раздеваются при свидетелях. Вообще-то женщину, потерявшую уважение к себе нельзя винить в рассеянности. Она, как еврейская диаспора, то есть, по сути своей – выживание, что иногда приводит к нежелательным результатам для тех кто не видит разницы между собаководом и пищеводом или континентом и контингентом Кон-Тики.
– Давай забудем об этой приспособленке в Камасутре Фанни ван Кувер, олимпийские игры ей судьи. Я не против надлежащих женщин, и даже готов ходить по струнке, в зависимости от той, кто её натягивает, не пойми меня превратно, я имею в виду струну. Но кругозор мисс ван Кувер, согласись, здесь тоже на всю катушку воруют! Помнишь я публично выступил в Хайм-парке с инициативой увеличения циркуляции крови в кладбищенском бюллетене «За упокой» в два раза с выходом наружу в свет ночного его выпуска? Слямзили мерзавцы мою гениальную идею и выпустили вечерний, не сообщив читателям, что пролиферативный писатель Дверьман вылетел пострелять куропаток на Гаити. Чего удивляться, что моё твёрдокаменное выражение на лице превратилось булыжник, если не в брусчатку, а неразбавленный юмор стал патокой застревать в ушах. Но я знаком с золотым правилом, если мотор стал глохнуть, не бросайся отоларингологу прочищать уши.
– Не держи зла больше получаса, Лео, бизнесмен ворует из патологической жадности, а для простого люда это обязательное хобби или игра без правил. Но я нашёл выход – ношу обувь, которая не давит, но притесняет в подъёме национальной промышленности страны. У меня развился опыт взмывания ввысь, после того, как катапультировали из лётной школы на втором витке, и я пришёл к выводу, что настало время сделать что-то полезное для чешского народа. В октябре, согласно общераспространённой версии, я засел за литературное исследование «По кому сохнет бельё?»
– Пусть каждый остаётся при своём мнении – не то надсаженные глотки перегрызём протезами, а незабота о лице выразится рожистым воспалением. В этом споре ты доказываешь, что тебе как воздух необходим невропатолог, ибо у тебя цветущее прощание с интеллектом а-ля Альцгеймер, – пояснил Лёня, – ты жаловался, что больно смотреть Гуано «Фаустпатрон» по Гёте и взирать против спелых снопов света на пустой нотный лист, если это не Ференц.
– Не преувеличивай! Я люблю балеты – Чехова «Щелкунчик» и Чайковского «Вишнёвый зад», – возмутился Лёня – претендент на  поруки и остальные части бренной плоти Арика, отпраздновавший 50-юю дедовщину приконченного всевышнего образования.
– Нисколечко. Вчера, помнится, ты попросил меня поставить «Пелопонез» Жу-Жу Футинского, настаивая, что композитор был неказистым греком из Никозии польского происхождения, хотя я лично знал его папу-иудея, зав. ортопедическим отделением 23-й поликлиники на Кутузовском проспекте, наискосок от дома, где обретался Леонид Ильич во времена своего бровления. Там в бассейне «Волги» верховодил главврач Сэм Галкис. Взяток Сэм не брал, он вырывал их из горла так, что все отдавали деньги и должное с обольстительной улыбкой. А всё потому, что Сэм, впивавшийся в съестное и вгрызавшийся в пивные бутылки, происходил из провинции, не подозревая, что она была глухой.
– Ну и что? Я до сих пор сплю в парике и накладных усах, когда слушаю как Олег Рубаха Себастьяныча крутит. Мне не к сПьеху и Гершвина «Праздник Скрипкина» наизусть вызубрить, – отмахнулся Арик, застыв в кататонической позе.
– Бог с ними «Аллеграми» Баха – не стал вдаваться в подробности Лёня, – но меня пугает твоё разнузданное поведение. К твоему сведению, «Танца с поллитрой» Грига тоже не существует.
– Очень жаль, обожаю Масне. Надеюсь, у тебя найдутся «Картинки с исками» или «Тунец с саблями на Облысевшей горе» Мусоргского? Если нет, то могу поделиться с тобой строжайшим секретом – Скрябин мне тоже по душе, но порой тревожит, особенно когда им дирижирует великая Тоска Нине. А как фантастичен «Свадебный шарж» Лобзона после ратификации мирного брачного договора! Он единственный, кто под дулом царь-пушки отказался петь под фанеру, смело заявив, что чистая профанация не соответствует его  представлению о распакованном искусстве.
– А меня к тебе риторический вопрос с примесью любопытства. Кто вдолбил тебе эту несусветную чушь?! Не твой ли сосед по лестничной клетке Марик Мастур-бей, развлекающийся со своей самокруткой и впадающий в зимнюю спячку, когда не развлекается сам с собой? – поразился маразматическому заявлению Арика Энтерлинка его друг Лёня Дверьман – он же поросёнок Ломтик.
– Да что за абракадабру ты несёшь?! – возмутился обиженный Арик, –  в моей фонотеке всё найдётся. Скажем, ария коровы Дуси из «Тоски» пятого подъезда. Есть «Иван с трусами» в иной версии со страусами – главное произведение Амадеуса Глинки. До Великой Октябрьской у балета было название «Жизнь за Зря». И ещё этот, как его, филигранный Коленкоров с Ларой Ележиваго в сексапильной голосовой вязке дуэтом поют «Ваше плодородие, Госпожа в придачу...», на то Прилип и портной, чтобы шитьё розгами пороть и рожи раскраивать. Может, помнишь, Лёнька, как меня познакомили с девушкой СНГ (Самого Неурожайного Года), в итоге оказавшейся ЛЖД (Ловушка-ЖопаДня). Тогда меня вместо армии принудили к орально-уголовной ответственности с уборщицей, но срок заменили на пожизненное – эвакуацию в Гомерику. Хотя Златоглавую помню отчётливо, и написанную Опой специально для меня «Увертюру на гавайской гитаре». Тогда он работал хоуматтендентом-сиделкой и вместо «Входите» кричал: «Антрекот!» Мы с ним до сих пор, как Колокольчиковы с Бубенчиковыми, перезваниваемся домами и освежёвываем в памяти феноменальные ночи, в Брюквине в обнимку с обдувалом-вентилятором.

Засыпала пурга у сиреневого сугроба,
Отстучала в окно, возвестив первозданный покой.
Ах, зима под Москвой, ты кристально чиста и сурова,
Далеко-далеко, только в сердце ты вечно со мной.

На морозе под ветром её посиневшие губы
Целовал в забытье, говорил, что пытаюсь согреть.
Не забыть мне снега, у хатёнок дымящие трубы,
Моя молодость там, ею я продолжаю болеть.

В ночь весною, зачатый по пьянке, на Первое мая
Был рожден ранним утром в заснеженном январе.
Не прошел по прямой – жизнь косая, хромая, кривая.
Стариком подыхаю в проклятой нью-йоркской жаре…

   Я внимательно выслушал страдания старого Вертера,
 Слишком много красивого, ну да ладно, пускай говорит.
 Здесь на вилле его проживаю на роли дворецкого,
Десять долларов в час за компанию платит старик.

– Химеры ты мастак выдумывать, как антисемит, который пытался убедить собравшихся, что у арабских цифр римский профиль. Позволь протестировать твои глубоководные знания. Скажи, Арик, два нуля это сортир или распространённый счёт в футболе?
– Тоже мне Высший Арбитр нашёлся! Без провокаций, Лёня, не подсовывай мне шарады и не впаривай несостоявшиеся теории, или я рассмеюсь прямо в твою неподвижную маску. Обломчатого крушения надежд не будет. Погибших тем более. А если тебе не нравиться слово крушение, выражусь понятней – хрустящая фрустрация. Отсутствия раненых тоже не гарантирую, сам знаешь, сколько учёных умов мухами билось о пуленепробиваемое стекло, над решением этой не совсем спортивной проблемы.
– Подкреплять слова конкретными примерами у тебя не получается, советую пользоваться лыжными креплениями без слабительного. Давай я тебя запишу на приём к врачу на завтра, – не унимался Дверьман, – так будет лучше для окружающих. Тебя направят на определение уровня сенильной кислоты, и ты  выполнишь нормативы ГТО по восстановлению мозгоспособности.
– Ты меня удручаешь, но я не стану противиться твоему желанию при условии, если составишь компанию на мюзикл, посвященный милой леди «В мае велфер вреден», в нём Элиза Вдулитл с её ржавым налётом на голосовых связках представляет хипповую Опру Хэппибёрн. Зачем я тебя уговариваю участвовать в культурно-офшорных мероприятиях, сам не понимаю. Поверь, мне на Драйтоне никого не надо убеждать, что музыке я учился в Одессе в «Школе Столярского». Уверяю тебя, найдутся ещё наши сознательные аиды, за сэндвич с поросятиной подтвердят, что из Арика Энтерлинка мог бы получиться неплохой плотник.   
– От китайских оперетт с их синкопированными звуковыми иероглифами ты меня уволь. Сам знаешь, Арик, я их ненавижу. В роду Дверьманов все предки из поколения в поколение недолюбливали Жака Оффенбаха в переводе на мандарин, хотя он был достопочтенным иудеем.  Для нас он даже не Кальман – этот неуёмный символ еврейского чардаша на чердаке сопровождаемом причудливыми видениями. Не упоминай в моём присутствии слово оперетта. Меня трясёт от него, и седьмое чувство охватывает ишемическим кольцом моё больное сердце. Когда слева в загрудином пространстве разыгрывается его заполнитель – пароксизмальная тахикардия, я ощущаю себя одной ногой в могиле и ... другая скользит.
– Перестань вякать и пыжиться, Лёня. Кто тебя, неустанца, танцевать заставляет? Я, что ли? Ты прекрасно осведомлён, что по субботам добрые люди отвозят меня в итальянский клуб на Бенсонхёрстские танцы. Там в столовой «Иллюзион» подавали буквы алфавита в курином бульоне и завелась не какая-нибудь зазноба, а вечно юная в своей наивности лотошница Лотташа – заведующая протокольным наделом в Организации Всемирной Дезинформации. В паре с нею мы буксуем на месте, и заходимся в танго «Летучая, кыш!» так, что ноги приходится развязывать. Недавно мы с Лотточкой в туалете, обуреваемые разнообразным набором ароматов, языка поймали, когда мои пытливые пальцы запутались в микроволновке её волос. Так нас, за это, сам менеджер-сицилианец желудёвым кофе 12-ти перстной кишки угостил, как он выразился: «В память о вашей многострадальной родине», а потом направил меня то ли к ориентологу, то ли орнитологу в халате, орнаментированном птицами. Тот посоветовал мне продувать уши замочной скважиной (до этого чудак специализировался только на растяжках иностранных языков по телефону). Признаюсь тебе, из-за врождённой лени и атмосферных явлений, а не неотвратимой старости, я позволяю себе эту танцевальную роскошь пару раз в неделю.
– Чуть не забыл сообщить, что вчера я был у врача – показывал  свою песню «Завалился полуночник ранней пташкой в поздний час...». Я же не знал, что он любит романсы под чёрную икру и тягучие ликёры, а он в отместку посадил меня на щадящую диету:
      майонез нельзя, масло нельзя,  куриную кожу нельзя, мороженое нельзя, ничего тоже нельзя, просто ужас какой-то.
– Тоже нашёл чем Снимающего с дистанции девушек удивить. Мне внутришионист прописал средство размягчающее стул, но не сказал в каком ряду, и разрешено ли иметь жену соседа.
– Выходит, её можно? – поинтересовался Дверьман, обладающий удивительной способностью превращать словесный поток в языковую акваторию английского парламента.
– Какой же ты непонятливый, Лёня.
– А что же тебе всё-таки можно?
– Ладно, скажу, хотя какой смысл выдавать секреты, когда вокруг столько мнимых друзей. Британский доктор из графства Дебошир разрешил мне: шить на заказ бюстгальтеры в Бразилии; торговать мафиозными гон’Донами в Гон Дурасе.
 – Бахвала всё это. Улавливаешь? Ни на что ты уже не способен, Аричек. Оставил бы ты, старый пердунишка, затасканную тематику  бравады с женской тампонадой в покое. Негоже выносить частные решения из бревенчатой избы, – сумбурно урезонивал друга Дверьман, с уважением поглядывая на висящий на стене портрет министра сельского хозяйства матюгающегося Арсения Мотыги.
– Эх, Лёня, никогда ты не понимал меня – человека, с лаконичностью Дельфийского оракула! Движешься по жизни как осьминог по дну среди кораллов на ощупь. Новые портовые технологии с лебёдками и припортовыми ле****ушками позволяют с максимальной пользой использовать объект вожделения, полагаясь на метеорологические условия и с помощью предметов любви, изготовленных из дорогостоящих материалов, понижая изнашиваемость женщины с косметическим напылением.
– Пойду-ка я подобру-поздорову к себе домой, Арик. Тут побудешь с тобой и загрохочешь в психушку, – полимерно вздохнул Лёня, безуспешно пытаясь нахмурить выщипанные брови.
– А кто тебя, Дверьмана, за что держит? За мной  всё равно мой дружок по пляжной части Витёк Примула заедет. Он обещал мне, после моей смерти поставить вместо памятника газовую плиту с надписью: «Парень жил на всём готовом!» Витёк не то что  сомневающийся ты, он всегда принимает мои смертоносные идеи с распростёртыми объятьями, а ты, Дверьман, живёшь иллюзиями не сформировавшейся интуиции – что почуешь, тем и потчуешь. Я за Витьком, как за мышечной стеной, даже больше – как за губернатором Калифорнии Шварцнегером вместе с командующим иракской операцией «На десерт шторм» Щварцкопфом. Вот и попробуй, докажи несведущим, что все мы здесь не Шварцы?! Это я по папе значусь Энтерлинком, а по мамке я Шварценблюмберг. Возьмём, к примеру, Витька – ореол-парень, хотя и Примула. Но к Альцгеймеру он меня не посылает. На девчонок  мимо смотрит.  Наиболее выдающихся на такси туда-сюда  катает, почтительно останавливаясь у главного входа их прелестей. И тем не менее всё возмущает его, теряющего веру, опрокинутую на себя надежду и навалившуюся любовь в лице цыганского гитариста-виртуоза Монетас Предоплата. И тогда духовные силы покидают Витю и расходятся по углам – это он мне сам говорил. А не верить ему я не имею право, зря что ли он облачался в ночную пижаму, и это при том, что Витёк, страдал неописуемой грамотностью и писал вместо «канителиться» кони телятся. Один мерзавец, неподдающийся влиянию, захотел расплатиться с Витьком контрольным выстрелом в затылок. Ну откуда стрелявшему идиоту было знать, что у Витька Примулы-Мышцы затылочная кость заменена на непробиваемую стальную пластину. Пуля, не спросясь, отрикошетила в лоб покушавшемуся и он чуть не  канул в Лета. Ревнивец попал в больницу с нервным потрясением по всему периметру тела. Дай Бог Вите здоровья, и я при нём отваживаюсь на несовместимое с моим преклонным возрастом. Бегаю по пляжу среди осколков общества и битых бутылок, чтобы найти на свою ногу стекляшку для обмена у аборигенов. Бесстрашными глазами, подобно Витьку, девиц ощупываю, и завлекательными взглядами притягиваю... Это и есть настоящая жизнь – оттянуться по первому классу в обоих направлениях береговой линии, поменяв в доме шёлковые обои на репсовые. А то, что за мной числятся два привода, три прихлопа в садовый участок по месту сожительства, то это не беда, в моём положении такие вещи рассматриваются судом как заслуга перед родиной. Одно плохо, Витёк заметил, что грудь у меня не по росту выросла, угрожая обильной лактацией. Но если на феномен взглянуть с точки прогрессивно ухудшающегося прозрения, уж точно не помру с голодухи. Этому выдающемуся явлению редкий фильтрующийся лирик Лебедев Т. М. посвятил замечательные рифмовки, которые такие как ты презрительно называют буриме.

     Глава 82.   Мой, меня, меню

Заеды оранжевого орангутанга с притушенной морковкой, доставленные из оранжереи города Орана в Алжире;
патетическая Бетховена в лисьих мехах;
лечо с недолеченным бараньим плечом;
бульон из драгметаллов в патронташе;
фаршированная пожарная кишка;
заливное «Золотой рог» по-турецки с кровавой запеканкой на губах забитого водяного буйвола и маринованными незабудками;
стоптанный фаршмак под майонезом;
японские морские блюда «Суши вёсла!» и «Шпинат ногами»;
филе Шиньон в бронежеле«те...»;
облицовочное мраморное мясо с гренландскими гренками;
инсектицидный салат не заправленной кровати  с комарами;
душевой суп из бархатных ягодиц омоложенной косули;
информационные мидии в завуалированных формочках;
лопатка ягнёнка без ручки, окаймлённая яичницей Фаберже;
рулет «Казино», нафаршированный пластмассовыми фишками;
обложенный белым налётом лепестков сакуры язык заклинателя кобры в ананасовом пудинге с Уолл-Стритскими профитериями;
заливной соловей в фитюре и шурпа с клёцками из шурупов;
млеющий омлет с цукатами из цикад и рисованными рисом;
тушканчик тушоный кочевниками из Мясо-потом-и-и...;
горящие в торфе картофлянники в генеральском мундире, застёгнутом на все пуговицы с поджаренными музыкальными памфлетками из погрибального фарша «На старт, внимание...»;
детская украинская «Утятина и в грушках...»;
самоубийственная фаршированная шейка гуся «На рельсах»;
злые языки (жареные) в разудалой компании камешков – выходцев из жёлчных протоков;
шашлык «Межрёберная невралгия» с намятыми боками мятных  тульских пряников, которых никак нельзя назвать побитыми;
рагу из рогов с запечёнными губами древнегреческого лангуста «Гера Д.О.Т.» в ожерелье коренных зубов дикого буйвола;
гусиная траншейка, фаршированная гречанкой с ночной смены;
вырезка «Телячьи нежности» в поджелудочном соке морской черепахи на клумбе с гиацинтами;
корветы креветок в планктонном соусе под распущенными парусами водорослей, окаймлённые луковыми кольцами Сатурна;
      селёдка под шубой с барского плеча, изъеденной высококачественной молью;
      крабы-налистники под покрывалом кромешной темноты;
интернациональный салат «Бойня» с моченой в позолоченном унитазе антоновкой, размозжённым грецким орехом и африканским серпомолотым перцем. Украшает всё это мелко нарезанный ломтиками британский флаг. Накрошенное и выжатое составляет ингредиенты затушёванного блюда Мейсинского фарфора родом из Альвеолярного края средневековых шторок глаза циклопа.
И, наконец, заказчики, не успев опомниться, услышали финальный всплеск не сопранного меццо-сопрано Бад-Минг-Тона, поставившего на стол графинчик рисовой водки: 
– Ням-ням, подкрепление прибыло «Шрапнель из Сайгона!»
– Хочу удивить тебя, Мурочка, наш дорогой Бад-Минг-Тон –  бывший вьетконговский кинооператор – здесь он владеет информационным рыбным магазином «Фотокамерная треска дня». Он дока в акульих плавниках. Проходил стажировку в Бразилии у амазонок, для которых пупырчатый огурец был и остаётся символом  полового созревания, и чудесно готовит пиранью в сливовом соусе. Но сегодня ты меня разочаровываешь, Бад. Водку я ещё могу принять за увертюру к десерту, смерть от яда и ножа, но над остальным следует задуматься. Сложноватое меню для угомонившейся девушки, с трудом отличающей цукаты от цикад и гепарин от гепардов. Притащи ей чего попроще, – намекнул на вкусы своей спутницы Даник (он любил эту женщину как свой новенький автомобиль, или как когда-то мать и медсестёр, не зная кого больше).

Обручальные кольца Сатурна
из области космических помолвок?

Глава 80.   На обратной стороне витали

Увидев обезумевшего Мошку, выскакивающего на улицу, Амброзий выдернул заблудшую руку из-под Фрумочкиной юбки и облегчённо вздохнул, – вот так приходит избавление.
Фрума моя, пронеслось в его мозгу, приводившим в движение колёсики приводным ремнём домыслов. Всю жизнь я работал на хорошеньких женщин и породнился с мыслью о приватизации государственных предприятий и примитивизации частных измышлений. Теперь время в любовном припадке работает на меня, спешить некуда, эта премиленькая собачонка не будет беспокоить нас попусту круглыми вопрошающими пуговками. О дикие времена, о разлагаемые нравы! Сапожники возводят себя в ранг башмачников. Часть женщин (потерянная совесть нации) в будуарах переходит с болонок на йоркширов под свою излюбленную группу «Вспотевшие стаканы» в концерте для углекопов и углеводов.
Амброзию пообещали, что он войдёт из века в век, и он стал прощупывать свои надгробные дуги. Ему не терпелось на радостях  исполнить Фруме на усовершенствованной дурбалайке (за изобретение которой он ещё не успел получить патент) новую симфонетку «Гарнир гарнихта», что на ямало-ненецком интерпретировалось как «Приправа ни к чему».
Вовремя спохватившись, Садюга открытым текстом предложил ей не справлять нужду и не получать трёпку по почте, а отправиться в ванную комнату. Он осознавал, что звучит грубо, но ничего не мог с этим подделать в пределах одиночной камеры и пагубно действующих на него угодий соблазнительного тела. Для пущей важности события, протянув руку на манер царско-сельских лицеистов в чтениях, он с пафосом продекламировал в раскаляющейся атмосфере, смягчённой пуфиком у журнального столика обстановки: «Прощелыга-зима осыпала крыши домов серебром...».
Это вызвало незамедлительную негативную реакцию у приземистой Фрумочки, и без того находившейся в согбенном положении «На старт... внимание... шарж!» (до этого она толерантно относилась к поэзии в целом и к дальтонику, считавшему себя цветом нации – Садюге, напоминавшему ей пушистого бельчонка, пополнявшего защёчные мешки полученным на орехи).
– Пожалуйста, Амброзий, паря высоко, не парьте меня преисполненными эпатажа стихами комбайнёра, бьющегося над созданием совестеочистительного комбайна, – взмолилась она, – я не позволю вам врываться в мою личную жизнь нагишом!  Я и так под давлением вашего авторитета сняла в полиции оттиски с Мосиных когтей и приняла совместный душ, с ужасом заметив седой волосок у него на лобке. А с вашим творческим червяком, лениво ползающим по страницам исключительного, на мой взгляд, бездаритета, я знакома из публикаций в закордонной прессе. Все эти:
«Девчонку с медными бровями в амфитеатре полюбил»,
«Преимущество заоблачных гонок – колёса менять не надо».
 «Невыдержанное вино плещется в топке страстей моего любвеобильного надувного четырёхкамерного сердца»,
«Я любовно поглаживал вельветовые наколенники, омытые слезами героинь моих непропечённых в духовке вдохновения произведений»,
или ещё похлеще: «Вышедшие из-под госконтроля в тайландском театре теней каёмки нижних губ твоих...».
А ваши высосанные (неудобно сказать из чьего среднего пальца) ветвистые метафоры заставляют терпеливого читателя задуматься о не содеянном, уводят в мир нереальности. Они  вызывают воспалительный процесс в мозгу, заканчивающийся усыханием нейроновых тканей несусветными сюрреалистическими протуберанциями, которые вы постоянно воруете или, фигурально выражаясь, заимствуете у слишком известных авторов. Это ярко выражено в вашей поэме «О лишней одежде». В ней герой, перескакивающий с зеленеющей ветки на железнодорожную ветку повествования, ширяется иглой, с высокой кучностью попадания аморальных взглядов, направленных вникуда. Он усматривает в каждом стороннем авторе смертельно дерзающего соперника. Герой готов пригласить любого из них к барьеру, но за неимением их в округе с неописуемой радостью сам мысленно соглашаетя безрассудно идти с противниками, если не на таран, то на тараньку в пивной бар, где официант не выносит к столу никакой критики.
Ваш герой мим мним и бескомпромиссен. Он не может провести параллель между выдумкой и реальностью на листочке бумаги, отличить реторту от риторики, дерево от деверя, экзему от экзамена, аргумент от аргонавта, регату от ренегата, резонёра от Эдди Рознера и гильотину от вешалки. Живите проще, Амброзий, от недолитого стакана к недопитому бокалу, не относясь к нему как к брошенной женщине. Другое дело ваш сосед по лестничной клетке, председатель профсоюза дворников городских аптек Нюма Сульфеддинов по кличке «Голубиный помёт», три года проработавший В Женеве, подметая по ночам нищих.
Глядя на завешенную эстампами гостиную, я воспринимаю вашу натуру с подписью неразборчивым почерком, не разбираемым коллекционерами. Комната полна экспонатов среди которых я искала запасной выход из импровизированного музея в случае, если в груди разгорится пожар. Вот что по настоящему волнует и интересует меня. Прошу вас посвятить скромную, неопытную девушку в тайны развешанных по гвоздям шедевров из серии «Штрихи к портрету, которого нету». За что вы их так?!
К примеру, наравне с признанным яблочным сюрреалистом Рене Безграмотным, вы получили от коровьего объединения «Силосная яма» почётную грамоту «Му д’Арк наивысшего порыва», самолично подписанную французским президентом Невероятных Художеств. Это остаётся для меня неразрешимой загадкой.
Или каким образом удалось приобрести и повесить неподъёмное по тоннажу для стандартного интеллекта нашумевшее железнодорожное полотно «За что Че Гевару в Чебоксарах отчехвостили?» мумифицированной кисти не известно за что пострадавшего художника-передвижника антикварной мебели Ганса-Христиана Студебеккерова, зажившего по другую сторону от соболезнований?
Мне, признаюсь, импонируют подлинники Перверта Монмартрова «Распускающиеся цветы промежностей I и II» по три таллера за штуку. В них по наследству передаётся ощущение торговли на склочном базаре в согбенном состоянии, из чего становится ясень как тень, что автор знает цену не своим деньгам, заменившим его интеллект авантюриста, брошенный к женским ногам.
Почему бы вам, Амброзий, не заняться разрисовкой купюр? Отрекитесь от писательских замашек, они вам не к лицу. В ваших описаниях природы сквозит полное равнодушие к ней. Вялые, бесцветные краски никчёмных слов доминируют в тщедушных фразеологических зарисовках не выверенными дозировками и взывают к пощаде со стороны читателей.
Разве вы сами не замечаете, как Белая зависть перекрашивается в Чёрную и зависает в воздухе? Тогда вы беззастенчиво переходите к зопотерапии, выражающейся в оценке произведений не принятых вами ЗОП (Зодчих От Пера). Сидя за многострадальным компьютером, вы силитесь придумать нечто оригинальное, но всё, что вам удаётся, это вывести из своей внушительной по размерам черепной коробки усреднённую, банальную кривую с недоношенным чувством юмора, выраженным протокольным языком. Возьмём, к примеру, последний детектив. В нём герой, похожий на вас как две капли коньяка, входит в затемнённую персидскими шторами комнату, по-волчьи щёлкает зубами выключателей, и на него, откуда ни возьмись, если не приближается вразвалку, то падает вечер, нанося вошедшему глубокую душевную травму, не оставляющую рубцов. Отсюда и низкая успеваемость за отчётный оргазменный период. Ваш тусклый герой раскрывает свой капризный характер перед плотно зашторенными окнами только для того, чтобы в итоге увидеть за собой предсказуемый полицейский хвост «Копчик», только что выписавший штраф в общественном туалете. Герой возомнил себя мессией и вместо того, чтобы зря коптить небо, принялся ждать солнечного затмения и заниматься полезной деятельностью – копчением мяса и стёкол. По ходу всё это пересыпается кряжистыми словечками из полублатной сленговщины.
Согласитесь, в далёком раньше предок героя провозглашал «Иду на вы!», теперь его потомок, захваченный девчонками в плен, лепечет «Идём трухлявым шагом на танцы со звёздами».
– Ну, это уж слишком! Вы пытаетесь вклиниться в мою приватную жизнь своими плотскими утехами с мимолётными бабами типа Мурочки Спички, к которой перестали ходить учёные коты-альфонсы, остались навалерьяненные, – взвился Амброзий, – звучите так, как будто не я, а вы носите фамилию Садюга, – (в жарких полемиках Амброзий умудрялся сдавать свои позиции в рент собеседникам в виде коротких реплик), – и вы ещё смели предлагать мне сменить мою звучную фамилию на вашу изнеженную семитскую – Пюльпитер?!
Да вы надо мной смеётесь, что ли? Сразу видно, что  мадам не знакома с моим учебником «Неживого слова» для четвёртого класса приходской школы. Я достаточно наслушался ваших ядовитых комплиментов, они прямёхонько сведут меня в могилу. У меня появляется ощущение, что вы подосланы ко мне Опа-насом.
Я не только утверждаюсь во мнении, что в вас заложено мужское начало в виде конца, в чём пятнадцать минут назад убедилась моя правая рука, побывавшая под шотландской юбкой, но и ваша неординарная манера мышления наталкивает меня на определённые выводы не в женскую пользу.
Что вы знаете обо мне? В юности эйфория бутафорских чувств, рассчитанных на окружающих, неоднократно охватывала меня. Я играл с девчонками в «Потайные уголки» – игру, которую изобрёл, но не смог запатентовать из-за несовершенства возраста, и мечтал об оградах орденов и медалей на моей груди. Но невозможно оторвать от себя то, что тебе не пристало. У меня было чем гордиться, только я этого никому не показывал, кроме Ксюши Мимолётной. Но она, негодница с наполеоном расслоившихся ногтей, вечно измазанных заварным кремом, строила из себя королеву, обладала избирательной памятью и не ходила голосовать. К тому же её музыкальный слух не позволял ей отличать звук медяков от звона серебряных монет. Из этого я сделал вывод – жить не по средствам передвижения, значит, угонять машины, а это не одно и тоже. 
В сущности, с Ксюшей меня подвёл мой гигантский рост – 165 см. Встречи с ней давали возможность разобраться в том, что наверх стремятся преимущественно низкорослые. Высоких – таких как я, это не заботит. Им и так всё с высоты видно, или сходит, как кожа с рук. Но зачастую мы остаёмся внизу, обласканные вниманием и учтивым поклонением. В этом заключается наша ошибка, помноженная на самоуверенность. Конечно, я попытался исправить положение и решил носить бородку по воскресениям на блошиный рынок, но никто за неё ломаного гроша не давал. Вот тогда я и начал раздеваться, покамест мои тревоги не улеглись! Вы думаете, что во мне живут двое – Сюр и Абсурд? Ошибаетесь! Вместо того, чтобы вынашивать свой многострадальный живот с далеко идущими будоражащими идеями на улицу, я торчу битый час в прокуренном мной помещении. Так что не спрашивайте почему я по сей день изобличаю вражеские козни, хотя и не успел нажить инфаркт и состояние... невменяемости впридачу. Мне нравится обзывать вещи своими именами, если они не противятся этому.
От Фрумы не ускользнули его болотного цвета глаза насупившегося бирюка, подёрнувшиеся желатиновой ряской, впридачу к по-пасторски сложенным лодочкой ладоням на животе в память о паре туфелек, которые он подарил своей второй чучелообразной жене Анурии Хулиевой, считавшей, выходящее из-под её ножа, подножным кормом, а граффити частью стенографии. По неподтверждённым слухам, она седьмой год шлёпала в злачных местах в стоптанных башмаках фирмы «Бешбармак».
– Я побаивался за жизнь Анурии, когда она выходила замуж за меня и на кухню, – продолжил Амброзий, – поэтому часто отправлялся изголодавшимся в кровать – театр военных действий с окопами простыней и брустверами подушек. Стоит ли удивляться, что для людей в моём статусе надувные куклы являются не только наглядным пособием. И это притом, что Анурия кончала в институте ЦУМа, в аспирантуре ГУМа, и была изгнана из «Петровского пассажа» заведующим складом за неуспеваемость с ним в подсобке. Вот почему, если хотите знать, геморрои моего романа выглядят неисправимыми номадами, преднамеренно перекочевывающими из одной книги в другую, подгоняемые кажущимся отсутствием какого-либо авторского воображения.
Вот в чём собака зарыта! В те чудные мгновенья меня, как рваный барабан, пробивала нервная дрожь, а любое критическое замечание в мой адрес казалось ложкой дёгтя со всеми побочными эффектами. Заметьте, я – рьяный поклонник киборда, не оправдываюсь, а только констатирую.
Помню, как мне чертовски надоело послушно ждать в фойе медицинско-театрального офиса, пока моя Вторая вместо инъекций ботокса раскатывала немецкой губной гармошкой герпесные губы своей подружки Двойры Курвавец в престижном массажном кабинете где муссируются слухи. А в соседнем кабинете «Зондер Помада» жертва наводнения на реке Хуанхэ на яхте одного (из непонятно какого отечества) олигарха, безотказная Вжо-Пу-Ань принимала «Golden shower» в подарок от писающего от неё клиента. Естественно, я поспешил расстаться с Анурией, расписавшись в собственной немощи на её левой груди, у соска которой засыпал и, проснувшись голодным, вновь безудержно плакал. Теперь вы, мадам, знаете мою подноготную, и надеюсь в корне измените мнение обо мне, изрешетившим вас ненасытным взглядом.
– Простите меня, Амброзий, больше это никогда не повторится. Мужественное откровение, с которым вы открыли мне глаза на себя как на личность, и на ваше отхожее место в мировой макулатуре, куда вы ходите, не подписывая туалетную бумагу, поражает. От вас можно свихнуться, такой вы забавный, но я, с вашего разрешения, повременю. Не сомневайтесь, вы нашли во мне не только поклонницу вашего никем неоценённого и незащищённого таланта, но и на всё готовую подругу и сократницу в самых затаённых уголках души и укромных местах вашей съёмочной до гола квартиры.
С этими словами, как с молитвой, Фрумочка планировала  вставать с постели и укладываться в неё. Ответственность за предыдущие неудачи она полагала переложить на плечи Амброзия, и от этого ей, совестливой, становилось легче на душе. В мышинного цвета смокинге он напоминал ей кадку с диковинным растением. Фру-Фру приблизилась к Садюге, положила руки на карманы расклешённого пиджака и по-цыгански плотно прижалась.
Кадры из её непритязательной молодости неуклюжего подростка замелькали  в голове. Возник незабываемый образ красавца учителя географии и, запечатлевшаяся в её мозгу, выпущенная им на волю фраза: «Некоторые думают, что проституция – это временная квартирантка на пороге преуспевающей жизни. Не всегда так». Она вспомнила, как он поставил ей тройку с натяжкой в ближайшем от школы тёмном парадном, где она не в силах была его отвадить, и как в далёком тогда юбка-шотландка сама сползла к щиколоткам.
Воспоминания сникли. Бессилие бесило. В зеркале с бронзовой рамой в виде Будды, пупок которого замещало круглое отверстие  на противоположной стене, г-жа Пюльпитер ничего не увидела, так как стояла к нему спиной. Участники выяснения бытовых отходов взаимоотношений так и слились в колебательных движениях стоя, сопровождая приглушенные стоны северного ветра за окном губастыми поцелуями низменного происхождения. Но никто на планете не смог бы угадать, чем в действительности были заняты в эти минуты мозги поэта – им не нравились апатичные апатиты Кольского полуострова и они на полном серьёзе работали над обновлённым словарным понятием Нового года, не ссорясь со Старым. Им полагалось уместиться между глаголами неопределённо-сомнительного вида уплетать и улепётывать, и нести все тяготы двузначности.
Выполнить эту задачу Амброзию не удавалось. На переходе от трагедийного к комедийному он споткнулся и упал в глазах перепуганных читателей, чего никогда бы не случилось выйди он в открытый космос. Так «слинял» поэт-эрот в стекающих красках закатного горизонта, на поверку оказавшегося миражом.
Культурная жизнь замерла, когда в гостиную вбежал запыхавшийся Моисей. Он окинул комнату и присутствующих кремовыми глазками и запрыгнул на вконец растерявшегося Садюгу с горячностью жеребца – ноздри раздувались, уши навострились, хвост ходил ходуном. К изумлению эрото-поэта зверь без науськивания начал лобызать его заграничные штиблеты, что говорило о тлетворном влиянии туристических агентств, мухоморами разросшихся в Брюквине. Откуда было знать Амброзию – посетителю форпоста нонконформизма эмигрантской культуры – кафе «Кошерная Мурлыка» о его производственной мощности и о том, что за какой-то час в терьере Мошке закралось сомнение и наступило прозрение.
Милое животное  пересмотрело в собачьем корне своё отношение к двуногому Садюге, наевшемуся в японском ресторанчике «У канавы» эпистолярного клея, поданного в виде холодца. Там, на привале к стене, по его мнению, музыка Нино Рота из «Dolce vita» в исполнении ротного командира звучала неуместно.
Но уместно напомнить, что йоркшира с впечатляющими замашками журналиста в человеческой корриде интересовало буквально всё: кто выступает в роли быка, которому отрежут яйца, и какому победителю их подадут на обед. Он и не подозревал, что можно выиграть время, но не у самого времени – оно бесследно проходит. Задние ноги отнимались. Усталость диспропорционально брала верх над жадностью. Начались тёмные провалы в собачьей памяти. Не выдержал терьер марку. А ведь друг йоркшира Мошки транзитный любовник и экстрасенс волчара Валтузик, морда которого, казалось, была выдана в придачу не тому телу, а жизнь  три раза оставляла его в дураках, неоднократно пытался удержать Мосю картечью обличительно-облицовочных речей от непредсказуемых ошибок, настропаляя и настраивая чувствительные струны  его души на бдительный лад.
Но на этом особенно заострять внимание не стоит. Колобок мнений перекатился со спины на живот. Надломленное самолюбие смирившегося с судьбой Валтузика было задето, но не кровоточило, не выдавая желаемых для кого-то результатов.

                Официант не только подавал признаки жизни,
                но и сервировал их вместо круглосуточных щей.

     Глава 81.   «Ханойская вертушка»   

После колоноскопии Данику ещё долго слышался жаропонижающий голос врача, и может быть поэтому он не мог придти сначала в себя, потом машинально в Муру Спичку, хотя, думал он, она без малейшей тени сомнения, была и останется зажигательной, если ею чиркать умеючи.  И пусть ему не говорят недоброжелатели, что она не женщина, а унылый лунный пейзаж – спереди плоскогорье, а сзади торнадо паровым катком всё от спины и ниже выровняло, цель Шницеля оставалась той же – попасть в яблочко, хотя стрел в его колчане уже не было.
С возрастом он не утруждал  себя застёгиванием ширинки на бумажнике и сокрытием  выскочки-перфоратора. С домохозяйкой посёлочного вида Мурой он выработал подходящую политику вольтижёра и клоуна, в которой бил поклоны в барабаны. Шницель ставил её в неудобное положение, сдабривая процесс близости  нелестными замечаниями и не избегая рукоприкладства. Оплодотворение же рассматривать как тяжкий труд, приводящий к рождению ребёнка – снятию урожая любви.
Когда-то прямоугольная Мурочка выглядела как летний гроб, обитый дешёвым ситцем.  Работая бумерангом в музыкальном кафе «Пели Канны», она творила чудеса с нездоровыми симптомами любви к Родине и в постели, отдуваясь за двоих. Она пыталась уйти из жизни, открыв газ, видимо, хотела после Софьи Ковалевской и Марии Жолио-Кюри стать третьей женщиной-учёным, но к счастью кто-то успел открыть ей глаза на подчищенную правду, не оказавшись первым – до него это испытали миллионы, не требуя на то патентов, но время безудержно брало своё, ничего не возвращая. Сегодня удрючённая три раза, уставшая, в растворе чувств, она натягивала одеяло на заострённый, как у смерти, подбородок. О золотых яйцах Даня уже и не мечтал, но коврижки безоблачного счастья притягивали его. Там, в далёком бьющем подсадном «там», он оттарабанил полторашку в довольно сносных условиях за бойкую торговлю адаптерами внимания и попытку к бегству от себя в состоянии непреодолимого фармазонства. Его отпустили, три раза «опустив», и на дорожку пожелали наведываться к ним почаще. И там же, ставший почти родным, поэт и мент Хаузен (человек, который в жизни ничего не делал кроме одолжений), напророчил ему: «Ходить тебе, Шницель, по простуженным скрипучим половицам безудержных надежд – это говорю тебе я, тридцать годков чеканивший шаг по заданию поисковой партии беспардонных».
Проникновенные слова мента (курам насмех, портному на подкладку), запали в воспримчивую Даникову душу и застряли там на всю жизнь, а умирать он тогда ещё не собирался.
Однажды, когда Шницель расчётливо пошёл на ограбление банка, переодевшись клоуном, подражая киногерою, Бельмондо, ему померещилось, что он близок к воплощению своей мечты в действительность. Но ряженый Даник с красным шариком-носом и в клоунском парике вовремя спохватился, вспомнив, что у Жана была очаровательная сообщница Иоанна, беременная мешком с деньгами (Иван Калита на древнеутрусском). Наскоро задушив в себе рискованный замысел, Шницель, рождённый не тем отцом не от той матери, с загипсованным выражением на деланно-безмозглой физиономии продефилировал мимо банка. Потом он, спохватившись, завернул лелеемую мечту за угол, догадываясь, что судьба – это рефери, который не выдаёт дополнительного времени. Ему также вспомнились слова рецидивиста-отца «Судьба не гроб, а состояние ума, его надо сколачивать так, чтобы никто в округе по возможности не услышал». Теперь же, лёжа рядом с Муркой, и приветливо улыбаясь ей, он поглаживал сатэ её медных волос сдобренных бриолином и переливающихся на солнце, чтобы показать, что у него все клавиши на месте. Шницель, не считавший себя заурядной букашкой, стал копаться в пересыпанных нафталином воспоминаниях. Безжалостная жизнь выковала из него преступника закона. Он не терзался Тарзаньим «избытком» знаний, духовным голоданием и разобщением (не путайте с разовым общением), присущим голодранцу, не признающему черты  оседлости и поэтому разъезжающему на диком скакуне Его Величества Случая без седла, а ведь натирало родные места безжалостно.
– У меня есть предложение, которое общими пропотевшими усилиями можно обратить в выгодную сделку, – повернулся Даник своим выигрышным греческим профилем к Муре, не знавшей, что его коронное антре – мечта преблюдодеянца холодных закусок.
– Никто ещё не делал мне предложения, ты первый, –  призналась Мура и перспективно задумалась, чтобы больше никогда не повторять непростительных ошибок в жизни и не чувствовать себя замурованной. Но кто может измерить это никогда, подумала она?
– Мне столько раз говорили, что я был первым, что уже хочется побыть вторым, пятидесятым. Но не о первенстве речь, – усмехнулся Даник. Это хватало его за душу, и он бил «Это» по рукам.
– Понимаю, – согласилась Мура, срывая душевные болячки. Она считала, что не подошло время устраивать мизансцену,  – но и ты войди в моё положение. Мне нужна реальная перспектива, а не хилые отношения, растягивающиеся на диване фак-киром на час.
– Они зарождаются, пребывая в зачаточном состоянии к платформе № 6. Я не шучу, – посерьёзнел Даня, – давай всё обсудим и обмоем в бамбуковом уюте французского ресторана «Ситро Н вьетнамского разлива» на авеню «Ю», а не здесь, в «Бэбицентре игрушек». Завтрак должен быть плотным как зимние шторы, но сейчас время обеда. На улице сыро, загазовано, господствует пагубная погода, прогнозированная из вторичного сырья.
– Чудесно! Мы обсудим положение, не осуждая его – обрадовалась Мура, кокетливо прихорашиваясь и модно одеваясь на выход.
На улице в самом деле холодало, и народ валил паром изо рта.
Через 20 минут, Шницель и Спичка устроились за столиком, подперев подбородки запястьями в позе «Подставка для зонтов», в полувзгляде от оркестра «Тушь для ресниц», наигрывавшем ассорти. В подтанцовке была занята валетно-танцевальная группа «Бревенчатые сексопилки». Она отличалась от «Лесоповала» тем, что была спрессована ещё в непроходимом бору и имела в своём составе плясунью Двойру Фрика дель Ку, знавшую себе цену – 7.40 в базарный день. В плохо отапливаемом общепитовском вьетнамском чреве стоял гортанный гам, бесчинствовала толкотня, на стенах превалировало лубочное подавленное настроение винограда.
Не считая женщин, Даник больше всего любил устриц, и не столько их, сколько производимый ими писк – сигнал о помощи перед трапезой. Отзывчивый член «Парламента» (других сигарет Даник не признавал), он поглощал устриц, избавляя дары моря от несварения желудка Он ни на йоту не сомневался, что их собратья, оставшиеся на блюде в живых, были ему за это признательны.
Джазмены – выходцы с Индокитайского полуострова, шныряющие голодными глазами, подведёнными сурьмой, по тарелкам, на многонациональных инструментах китайского помёта исполняли антидиетическую сюиту «Жирная пища, увитая плющом» на усмотрение хозяина. Неизвестно какими народными мотивами руководствовался исполняемый ими композитор, но оркестр закакафонировал, когда после искусственного дыхания трубач стал причислять себя к высшему духовенству, и за подмостками заголосило девичье трио «Опять перепела перепили».
Кто-то из певичек, пожирающих суффиксы и съедающих окончания, фамильярно подмигнула Шницелю. Он по-чаплински засмущался, но без тросточки, вспомнив, что в последнее его посещение она явилась свидетельницей кастрированной сцены, разыгравшейся с официантом, этаким зайчиком-побегайчиком, служившим мальчиком для утрусского бытия.
Даник помнил, что спросил у него:
– Есть у вас что-нибудь такое, чего я ещё не пробовал?
Официант выказал проворство и резко ответил:
– Думаю, вы обратились не по адресу. На какое-то мгновение вы заставили меня почувствовать себя акробаткой, вступившей в пожилой возраст на руках. Достаточно наслышавшись о ваших гастрономических пристрастиях, осмелюсь предложить себя.
– Я польщён, – растрогано поблагодарил Шницель.
Через неделю Даник узнал, что Шлёндру уволили по собственному нежеланию удовлетворить насущные потребности клиента, голубой мечтой которого было облегчаться на памятник де Гоголя в предместье Рио-де-Жанейро. Подружка официанта, которую вне сценической деятельности величали Альбина Рапсодиевна, осталась ни с кем в рабочее время. Теперь она мечтала о встрече с Даником, и вот он наконец здесь. Предупредительный Даник (он же Арчибальд Еремеев) прочитал её материализующиеся  мысли в искрящихся чем-то недобрым глазках. Он отвернулся от Муры, на момент отвлекшись от рафинада наслаждений, вытащил из нагрудного кармана визитную карточку со своим вторым лесбийским адресом «На деревню девушке» и по-утрусски написал готическим шрифтом на случай, если Мурочка подсмотрит: «Молчи, сука, убью. И ты, как твой пидор, работу потеряешь!».
Устало и томно громыхнул оркестр.  Звуки музыки волнообразно приподнимали и опускали крышку рояля. Даник сунул карточку певичке в сердцевину декольте. Альбина Рапсодиевна, круг познаний которой ограничивался «Чёрным квадратом» Малевича безотлагательно пробежала её потускневшими глазками за считанные секунды, и отправилась за окончательным расчётом и дальним прицелом в личных отношениях в подвал к хозяину. Но в тот момент он был орально связан с официанткой из вечерней смены, потому что постельный отказ жены без веских причин рассматривался им как уклонение от несения обязанностей. В этот вечер он не нуждался в певичкиных добродетелях. Хозяин догадывался, что мечтательная сексопатология бессильна в решении его индивидуальных проблем и лечил себя апробированными методами (торопливые движения выдавали его темперамент, а полнокровные губы необузданные желания).
В едальнях и питейных заведениях Брюквина Даника приветствовали официанты. Но сегодня вьетнамец был особенно приветлив и разговорчив на обиходном утрусском. Он никогда не скрывал, что испытывает к Шницелю тёплые чувства и что не в силах забыть утрусскую военную помощь его родине в борьбе с гомериканцами.
Кроме этого официант, не делая вид, уделял большее внимание подвиду, читая меню на кириллице и оставаясь равнодушным к несформировавшейся мефодице. Он не находил в ней ничего общего с эсперанто и Мустафакацией христианства и поэтому выглядел косоглазо-рассеянным с чёрными бусинками зрачков, мечущимися из конца в конец паркетного пола необъятного зала.
Теперь же, в стане бывших врагов, суррогатно-вежливый Бад-Минг-Тон (так за глаза нарекли официанта посетители) предложил разрекламированный гомериканский «Бадвайзер», осьминогов из океанских глубин и отдельный кабинет, сложенный из завезённого с его далёкой родины пилёного сахарного бамбука.
По принятой на вооружение северо-вьетнамскими крестьянами теории, когда спрос рождает несогласованные предложения,  для разделывания деликатесной тушки ёжика и любви необходимы четыре стены обклеенные скотч терьерами и немного тишины.
Разлитая по гранёным стаканам,  спроектированным великим скульптором Мухиной (автором «Рабочего и Колхозницы») тишина успокаивала ёжиков перед уходом на заклание.
– На первое могу предложить суп из Хо ши мина, на второе жаркое «Вьетнамское лето». Как мне помнится, вы пьёте женатое виски, – залебезил вьет нам.
– Да, не разведённое. В дождливую погоду хочется промочить горло, чтобы оно не простыло, – очумело кивнул Шницель.
      – Видите память мне не изменяет. Не  к столу сказано, разрешите угостить даму пикантной шуткой «Наряженкой» молочно-кислого приготовления? – по-заячьи улыбнулся вьетнамец.
– Валяй, надеюсь, повара не объявили голодовку, –  повеселел Даник, изображая  из своего пиджака повесу на стуле.
– Можно ли засунуть ежа в сад? – хихикнул официант.
Мура пискнула и скривилась, имитируя физическую боль.
Даник, вспомнив недавнее посещение проктологической практики, заметно вздрогнул и спросил вьетнамца, – Ну и... ?
– Можно, если ёжик морской и побритый наголо.
– Я не принимаю слабительное твоих шуточек, вроде: «Плох солдат, не мечтающий о генеральной уборке в дома опереточного генерала». Так что не неси белиберду, – осклабился Даник.
– А вот заведомо чужая шутка. Её поведала мне вовремя выпорхнувшая из Сайгона музыкальная птичка, изображавшая то грифельную доску под хищным грифом: «Совершенно секретно», то командира эскадрона, объезжавшего книжные полки. Кстати, в Фениксе в штате Аризона её, чинящую козни, пытались урезонить, а в Венеции конфедерация – обвенчать с площадью Святого Марка.
– У меня появилось неизгладимое ощущение охладевшего утюга, будто я отец посаженный на бамбук, и он прорастёт к утру.
– Ни полслова о восточных пытках, уготованных судьбой! Поставьте чего-нибудь из вьетнамского репертуара, – пристала Мура. Она ещё переживала анекдотичную сценку, когда к ней прибавилась информация, почерпнутая из журнала «Хочу всех знать» – глаз мухи состоит из тысячи линз, что позволяет ей позариться на всё чего ей заблагорассудится. Бедняжка подумала сердобольная Мурочка, которую любому мужчине легко было взять приступом грудной жабы, как ей приходится тяжело, когда линзы изнашиваются – возможно она плутает в кромешной темени.
– Отечественного предоставить вам никак не могу. В целях музыкальной безопасности мы такое не держим, – отозвался осмотрительный по сторонам официант, пугливо озираясь, – но так как жизнь наша проходит в ожиданиях с минуты на минуту, могу познакомить с удивительно милой корейской балладой, в которой говорится, что человек лучше собаки, а значит и вкуснее.
– Поставьте, если слова удобоваримые и не проскальзывает неуместная местечковость, – согласилась Мурочка, ратовавшая за оздоровление ситуации с помощью кулака. Вдруг она побледнела от собственной смелости, приготовившись орошать слезами картонные трюфеля на бумажной скатёрке, вспомнив, что кормильца можно кастрировать, а женщину лишать «вкладыша» нельзя.
     Глава 82.   Мой, меня, меню

Заеды оранжевого орангутанга с притушенной морковкой, доставленные из оранжереи города Орана в Алжире;
патетическая Бетховена в лисьих мехах;
лечо с недолеченным бараньим плечом;
бульон из драгметаллов в патронташе;
фаршированная пожарная кишка;
заливное «Золотой рог» по-турецки с кровавой запеканкой на губах забитого водяного буйвола и маринованными незабудками;
стоптанный фаршмак под майонезом;
японские морские блюда «Суши вёсла!» и «Шпинат ногами»;
филе Шиньон в бронежеле«те...»;
облицовочное мраморное мясо с гренландскими гренками;
инсектицидный салат не заправленной кровати  с комарами;
душевой суп из бархатных ягодиц омоложенной косули;
информационные мидии в завуалированных формочках;
лопатка ягнёнка без ручки, окаймлённая яичницей Фаберже;
рулет «Казино», нафаршированный пластмассовыми фишками;
обложенный белым налётом лепестков сакуры язык заклинателя кобры в ананасовом пудинге с Уолл-Стритскими профитериями;
заливной соловей в фитюре и шурпа с клёцками из шурупов;
млеющий омлет с цукатами из цикад и рисованными рисом;
тушканчик тушоный кочевниками из Мясо-потом-и-и...;
горящие в торфе картофлянники в генеральском мундире, застёгнутом на все пуговицы с поджаренными музыкальными памфлетками из погрибального фарша «На старт, внимание...»;
детская украинская «Утятина и в грушках...»;
самоубийственная фаршированная шейка гуся «На рельсах»;
злые языки (жареные) в разудалой компании камешков – выходцев из жёлчных протоков;
шашлык «Межрёберная невралгия» с намятыми боками мятных  тульских пряников, которых никак нельзя назвать побитыми;
рагу из рогов с запечёнными губами древнегреческого лангуста «Гера Д.О.Т.» в ожерелье коренных зубов дикого буйвола;
гусиная траншейка, фаршированная гречанкой с ночной смены;
вырезка «Телячьи нежности» в поджелудочном соке морской черепахи на клумбе с гиацинтами;
корветы креветок в планктонном соусе под распущенными парусами водорослей, окаймлённые луковыми кольцами Сатурна;
      селёдка под шубой с барского плеча, изъеденной высококачественной молью;
      крабы-налистники под покрывалом кромешной темноты;
интернациональный салат «Бойня» с моченой в позолоченном унитазе антоновкой, размозжённым грецким орехом и африканским серпомолотым перцем. Украшает всё это мелко нарезанный ломтиками британский флаг. Накрошенное и выжатое составляет ингредиенты затушёванного блюда Мейсинского фарфора родом из Альвеолярного края средневековых шторок глаза циклопа.
И, наконец, заказчики, не успев опомниться, услышали финальный всплеск не сопранного меццо-сопрано Бад-Минг-Тона, поставившего на стол графинчик рисовой водки: 
– Ням-ням, подкрепление прибыло «Шрапнель из Сайгона!»
– Хочу удивить тебя, Мурочка, наш дорогой Бад-Минг-Тон –  бывший вьетконговский кинооператор – здесь он владеет информационным рыбным магазином «Фотокамерная треска дня». Он дока в акульих плавниках. Проходил стажировку в Бразилии у амазонок, для которых пупырчатый огурец был и остаётся символом  полового созревания, и чудесно готовит пиранью в сливовом соусе. Но сегодня ты меня разочаровываешь, Бад. Водку я ещё могу принять за увертюру к десерту, смерть от яда и ножа, но над остальным следует задуматься. Сложноватое меню для угомонившейся девушки, с трудом отличающей цукаты от цикад и гепарин от гепардов. Притащи ей чего попроще, – намекнул на вкусы своей спутницы Даник (он любил эту женщину как свой новенький автомобиль, или как когда-то мать и медсестёр, не зная кого больше).
– Не желаете ли отведать бегемотинки? – прервал официант исполнителя индийских впечатлений лёгким мановением руки в усилителе, спрятанном в заушном пространстве.
– Не желаем-с. Это не по моим неподъёмным золотым мостам, и не входит в электрический разряд наших гурманных интересов.  Я, мой милый, люблю устриц и двери, потому что они распахиваются, напоминая женщин. Вертящиеся двери мне не нравятся, не люблю баб вертушек, – промычал Даник, впадая в апатию.
– Дверей нет. Из холодных закусок есть «Лондонский туман».
– Не мечите перед ним бисер, официант, – спасла положение Мура, – он с утра несёт чушь на вытянутых из карманов руках.
Чем ещё попотчуешь нас, бамбук? – поглядывая на соседний столик, в противовес ей закапризничал Даник. Из-за своего маленького роста он считал остальных забрюченных ниже своего зашириночного достоинства и только в сидячем положении чувствовал себя спокойно, но его раздражительность не проходила.
– Есть фирменное блюдо, смазанное деликатесным клеем, – натёртые ноги борова с гангренками, – предложил официант, – гарантирую, после него ни один англичанин не посмеет вырвать укоренившийся в нём «Файф-о-клок». Знаете, мы не корейцы, и не станем предлагать ничего подходящего из собачьих пород.
– Нет, это ты скармливай производителям «Samsung», – заартачился Шницель и гадливо поморщившись, ткнул наугад пальцем, с аметистовым перстнем, в раскрытое крокодиловой пастью меню. Там угодливо предлагались экзотичные яства Юго-Востока:

              Welcome на столовый триллер«Кровавая маслобойня»!
      
     Глава 82.   Мой, меня, меню

Заеды оранжевого орангутанга с притушенной морковкой, доставленные из оранжереи города Орана в Алжире;
патетическая Бетховена в лисьих мехах;
лечо с недолеченным бараньим плечом;
бульон из драгметаллов в патронташе;
фаршированная пожарная кишка;
заливное «Золотой рог» по-турецки с кровавой запеканкой на губах забитого водяного буйвола и маринованными незабудками;
стоптанный фаршмак под майонезом;
японские морские блюда «Суши вёсла!» и «Шпинат ногами»;
филе Шиньон в бронежеле«те...»;
облицовочное мраморное мясо с гренландскими гренками;
инсектицидный салат не заправленной кровати  с комарами;
душевой суп из бархатных ягодиц омоложенной косули;
информационные мидии в завуалированных формочках;
лопатка ягнёнка без ручки, окаймлённая яичницей Фаберже;
рулет «Казино», нафаршированный пластмассовыми фишками;
обложенный белым налётом лепестков сакуры язык заклинателя кобры в ананасовом пудинге с Уолл-Стритскими профитериями;
заливной соловей в фитюре и шурпа с клёцками из шурупов;
млеющий омлет с цукатами из цикад и рисованными рисом;
тушканчик тушоный кочевниками из Мясо-потом-и-и...;
горящие в торфе картофлянники в генеральском мундире, застёгнутом на все пуговицы с поджаренными музыкальными памфлетками из погрибального фарша «На старт, внимание...»;
детская украинская «Утятина и в грушках...»;
самоубийственная фаршированная шейка гуся «На рельсах»;
злые языки (жареные) в разудалой компании камешков – выходцев из жёлчных протоков;
шашлык «Межрёберная невралгия» с намятыми боками мятных  тульских пряников, которых никак нельзя назвать побитыми;
рагу из рогов с запечёнными губами древнегреческого лангуста «Гера Д.О.Т.» в ожерелье коренных зубов дикого буйвола;
гусиная траншейка, фаршированная гречанкой с ночной смены;
вырезка «Телячьи нежности» в поджелудочном соке морской черепахи на клумбе с гиацинтами;
корветы креветок в планктонном соусе под распущенными парусами водорослей, окаймлённые луковыми кольцами Сатурна;
      селёдка под шубой с барского плеча, изъеденной высококачественной молью;
      крабы-налистники под покрывалом кромешной темноты;
интернациональный салат «Бойня» с моченой в позолоченном унитазе антоновкой, размозжённым грецким орехом и африканским серпомолотым перцем. Украшает всё это мелко нарезанный ломтиками британский флаг. Накрошенное и выжатое составляет ингредиенты затушёванного блюда Мейсинского фарфора родом из Альвеолярного края средневековых шторок глаза циклопа.
И, наконец, заказчики, не успев опомниться, услышали финальный всплеск не сопранного меццо-сопрано Бад-Минг-Тона, поставившего на стол графинчик рисовой водки: 
– Ням-ням, подкрепление прибыло «Шрапнель из Сайгона!»
– Хочу удивить тебя, Мурочка, наш дорогой Бад-Минг-Тон –  бывший вьетконговский кинооператор – здесь он владеет информационным рыбным магазином «Фотокамерная треска дня». Он дока в акульих плавниках. Проходил стажировку в Бразилии у амазонок, для которых пупырчатый огурец был и остаётся символом  полового созревания, и чудесно готовит пиранью в сливовом соусе. Но сегодня ты меня разочаровываешь, Бад. Водку я ещё могу принять за увертюру к десерту, смерть от яда и ножа, но над остальным следует задуматься. Сложноватое меню для угомонившейся девушки, с трудом отличающей цукаты от цикад и гепарин от гепардов. Притащи ей чего попроще, – намекнул на вкусы своей спутницы Даник (он любил эту женщину как свой новенький автомобиль, или как когда-то мать и медсестёр, не зная кого больше).
– Гуляш? – не отставал вконец упарившийся официант.
– Да за кого вы меня принимаете?! При таком-то кавалере как Шницель?! – вспыхнула Спичка, решив не жаловаться на подползающие головные боли, берущие начало от кончика копчика. Сейчас Мура напоминала исступлённую Бабу-Ягу не в своей ступе, которую поташнивало от щедрот малознакомых мужчин.
– Холосо, но если не унаваживать вьетнамских традиций, они зачахнут, – понимающе поклонился Бад-Минг-Тон. Всё в нём клокотало. Но он решил не подавать виду Данику на стол, пока эта несносная девица одноразового пользования до конца не проявит свой характер или покажет нижнее бельё. В противном случае он пожалуется метрдотелю Хоши-Ю-Ноу-Вот-Ду-Ай-Мин.
На подмостках чечёточница с алой розой в съёмных протезах сбивчиво затараторила каблучками, отбивая охоту смотреть, а вологодский фламенкист хрипел по-андалузски с окающим акцентом: «Ты меня к себе положь, мне по нраву полуложь!»
– Предупреждаю, Мурочка, необходимо не спускать глаз с официанта, – обронил Даник, погружённый в кулебяку воспоминаний. – Этот пренеприятнейший тип в два счёта обманет – один представит, другой на дом пришлёт вместе с поздравлениями о скорой оплате. В прошлый раз он навесил на меня баранину по-камбоджийски, которая ещё где-то блеет на заросших непроходимым бамбуком берегах Меконга. У них здесь своя, вьетнамская бухгалтерская мафия, орудует. С ним надо быть предельно осторожным, – он делит женщин на четыре категории: красивые, хорошенькие, аппетитные и калорийные, причём две последние включает в свой ненасытный рацион при каждом удобном случае, когда его никто не видит. Учти, моя девочка, этот вьетнамец является представителем той разновидности человеческой породы,  которая умеет оценить ситуацию, и тут же выгодно продать её, и не считаться с ним в прятки нельзя. Однажды он напился на свой день рождения так, что хозяин оставил его в ресторане до следующего дня рождения только потому, что Бад-Минг-Тон изобрёл членораздельное питание руками с помощью босых ног. И ещё одно, будь осмотрительной с азиатской пищей. Моя до боли в Фаберже хорошая знакомая, которая вела себя как сельская шлюха с периферическим мышлением, заметила, что после того, как пристрастилась к японской кухне, у неё сузился взгляд на вещи как на ходовой товар на уличных распродажах проституток, и она ощутила у себя шевеление Малыми губами – они стали раскрываться наподобие створок шифоньера. В итоге пришлось отказаться от её услуг.
Официант одобрительно кивнул, и в мгновение ока скрывшись из поля зрения,  буквально через пять секунд вынырнул откуда-то не оттуда, куда погружался, толкая каталку. Забрызганный каплями сметаны, напоминающими гигантских сперматозоидов, с подноса на едаков брусничными глазёнками посматривал наполовину замученный нью-поркскими температурными колебаниями лобстер. Мурочке показалось, что рак сложил клешни в рупор, пытаясь что-то выкрикнуть на очищенном от водорослей оксфордском наречии. Но, как бы, опомнившись, скрипучим, как несмазанная калитка голоском вьетнамца, лобстер пожелал Данику и Муре нагулять аппетит. У Мурочки от удивления рот открылся для публичного осмотра, что делало её похожей на морепродукт «Русалка».
– Можно я тебе на день рожденья куплю упрощённую пращевидную повязку – челюсть не отвиснет, – засуетился Даник.
Мурочка пропустила его вываренное предложение между оттопыренных ушей, но подумала, что если он будет отмечать дату как затею с размахом, то можно и в больницу загреметь.
Отвернувшись от вяленых лиц заказчиков, еле живой рак Жао Сведущ продолжил свои приветствия, но уже на португальском наречии островов Зелёного Мыса. Не вызвав должной реакции у сидящих за столиком, лобстер переключился на незаконченную беседу с овощами, которые, судя по издаваемому ими запаху и акценту, с месяц как прибыли из бывшего португальского владения Макао.
– Вам нравица наш учёный лобстер? Его зовут Фрэнки. Он вошёл в Историю фармакологии, потому что жил между камнями  по готовым рецептам. Как видите, ещё шевелит усами, и из него не придётся вытаскивать слова, как протухшее деликатесное мясо специальными щипчиками. Фрэнки прекрасно знает, что исток реки – это рождение, длина реки – продолжительность болезни, дельта – неминуемая смерть. Но я поймал его в устье, и вот он перед вами, – хитро, по-вьетнамски, улыбнулся находчивый  официант.
– Ты уверен, что он не страдал мигрирующей мигренью?
– Что вы! Наш французский шеф-повар Андре Кот предварительно выпустил из него весь адреналин, а до этого лобстер топил свои невзгоды в вине, как котят в унитазе. Или вы не верите моему честному вьетнамскому слову? – с этими словами официант при всех ткнул вилкой рака в бок и тот изъявил полную готовность, пустив сок, как бы доказывая, что он из страны, которая ничего не производит, кроме впечатления напускной небрежности.
– Ну, когда же отведаем коронное блюдо? – вспылила Мура.
– Когда рак свистнет, или статуи в парке сменят дубовые листья на кленовые, – удовлетворил её нетерпение Шницель (он презирал удочки и рыб – этих взаимоискателей лёгкой наживы), –  Бад-Минг-Тон разыгрывает нас, Мурочка. Никакой вовсе лобстер не учёный, а чревовещатель. Этот дар проявился, когда его выбросили из Сайгона за то, что в коктейле «Кровосмешение» взболтнул лишнего, а его неприязнь, начинавшаяся с предотвращения к прокатившейся волне самоубийств выразилась в создании секты «Терпенье и труд верёвку на шее перетрут». Не будучи тряпкой он по праву гордится выжимаемостью и тем, что наряду с обонянием, осязанием, зрением, слухом, вкусовой и тактильной чувствительностью, открыл чувство насыщения вьетнамским языком в соусе, тем самым доказывая на собственном примере, что обед безбрачия не содержит порционных блюд. И обращаясь к желтолицему официанту, Даник высокопарно ответил, – откровенно говоря, мне на усатого наплевать, главное, чтобы он не оробел от того, что я ему понравился. Спасибо, что не предложил «Паштет-а-тет из печени эскулапа» – он та ещё птица из истуканов.
– Тогда он вац. Его скудный умишко уже прошёл предварительный врачебный осмотр, и готов к приёму в качестве пищи, – засмеялся официант деланным «in Taiwan» смехом, подмигивая варёному Фрэнки. Рак был готов. Это было написано на испуганных запёкшихся губах поросёнка, лежавшего на подносе напротив и по застывшим в желе глазам заливного судака наискосок.
Удовлетворив праздное любопытство заказчиков прежде чем отойти от столика, Бад-Минг-Тон ловко разлил на стол, пенящийся качественным мылом «Бадвайзер», и потом уже по фужерам. Затем, по той же неаккуратной схеме (со второго раза) последовал разлив кайманового сока в гранёные стаканчики. – Для вац самый свежий, – только что не за што не запросто заббили, – услужливо прокомментировал индокитаец, далайламовским взмахом руки показывая на сваленную в углу кожу несчастной рептилии.
– Ты меня достаёшь, – сплюнул через верхние резцы Даник (он не любил тех, кто говорил больше него), –  эта пища вполне сносная в помойку Тонкинского залива. Принеси чего-нибудь поэкзотичней, будоражащее воображение. Мясо можно вымачивать, но не выпытывать – адреналин вкус портит. Это то же, что накинуть цепи цензуры и навесить предостерегающие ярлыки на любимые мною произведения Опа-наса, или запретить «Рассвет», в то время когда всё во мне оторопело пело и ЛианКовалло.
– Я ни того, ни другого не читала, – призналась Мурочка, скрывая, что ей случалось перелистывать книги толще людей, например, роман шпионки Руфины Инспекторовой «Учётная ставка слушает».
– Опа пишет в стол нечто хлорофилологическое соответствующее хлороформе, и для избранных Сатаной, а не Богом, – пояснил Даник, заметив как пузырчатая ткань худосочной Муриной сумочки отливала тремя благоухающими цветами радуги.
Так как Мура была ужасной модницей (покрывала лаком передние губы), то она спросила, подбирая слова не нагибаясь:
– А у второго писаки, что шастает в скафандре предназначенном исключительно для скандинавов?
– Тот давно уже ничего не пишет, – сдавленно выдохнул ухажёр, боясь потерять игривый аппетит, от мучавших его изнурительных изнаночных мыслей. – Он вообще не слишком примечателен с философской точки зрения. Единственное, что мне врезалось в память из его мемуаров: «Ноги родителей вошли в кленч. Произошло короткое замыкание, так был зачат я». Но кто не скажет о себе того же? Нашёл чем удивить отечественного читателя!
Официант сделал вид, что всё просёк и поспешно закатил дымящийся катафалк под серебряной крышкой на кухню, по дороге думая, что химия любви на молекулярном уровне у заказчиков заметно превалирует. Но на вьетнамский язык он себе этого перевести так и не смог, потому что в своей семье он отломанный ломоть, который, как мы догадываемся, не всегда самоотверженный.
– Как ты себя чувствуешь? – справилась Мура, наблюдая за слегка приподнятым мужским настроем Даника – этого прихлебателя вприкуску (она обожала имущих с щедрыми отчислениями в пользу кассы взаимопомочей, а он в свою очередь женщин в чулках за их трикотажное детопроизводство).
– Как дрессировщик, отъезжающий с замужней слонихой на курорт, надевает на любимую львицу пояс целомудрия. Возвратившись домой, разоблачённый в прямом и переносном смысле, он слишком долго ищет в кармане на её брюхе заветный ключик. И она разрывает его в порыве страсти, только для того, чтобы предстать событием, освещаемым юпитерами на цирковой арене.
– Боже мой, какой ужас! – в приступе забывчивости схватилась Мурочка за голову глинобитную Шницеля и стала судорожно покрывать её французскими поцелуями, когда заиграли вступление к не соблюдающей диету песне «Жаннета поправляла такелаж».
– Не здесь, не сейчас, не при всех, – утихомирил её Даник, приводя распавшуюся от возбуждения причёску «Под горшок, чтобы в него не ходить» в орнамент и понимая, что худосочная Мура проявляет себя с наибольшей полнотой в непринуждённой беседе.
Он дал Муре отхлебнуть для успокоения светлого пойла гомериканского разлива, несущего функциональную нагрузку пива и традиционно рекламируемого по телевидению скачущими рождественскими лошадьми как Бад Вай Зер Гуд. Себе Шницель отломил от вихлявой ножки вьетнамского стола кусочек рисового дерева, наделённого свойствами хлебного, надкусил его и тут же, скривившись, сплюнул, не заподозрив в этом ничего плохого.
–  Такого со мной ещё не бывало. Это от полноты  чувств к тебе, Даник, родной ты мой! Я наклюкалась, созерцая тебя?
– Ты это о чём? Ищешь хризантему для общения? Но я не какой-нибудь там временщик – часовых дел мастер!
– О спонтанном взрыве чувств, выразившемся в неконтролируемых поцелуях! – воскликнула эпотажистка Мурочка.
– Такое с каждым может случиться, даже со мной. Успокойся, креветка моя. А теперь о насущном. Известно ли тебе, что народ раскупает золотую краску для яиц и рыщет по городу в поисках Фаберже? – оповестил её неистовый Даня, чувствуя, что одерживает победу над несложившимися обстоятельствами.
– Нет, ты открываешь мне Гомерику. Хотя, вспомнила, с взносом золотых яиц в закрома «Клуба Интимных Встреч»  желающих выпутаться принимают в члены, не так ли?
– Вот именно. Нам, ветеранам труда, положены  привилегии, например, не принимать в члены нагревательные приборы, тогда наши с тобой шансы в сравнении с претендентскими повышаются. Думаю, ты догадываешься, что денег у меня с гулькин нос. Но недавно твоего Пупсика осенила идея, начисто лишённая непристойностей, что, как ты знаешь, для меня явление не типичное.
 Даник, размечтавшийся о жарком поцелуе с язычком пламени во рту, наклонился к Спичкиной ушной раковине, которая предполагала быть тщательно вымытой, и могла поспорить по форме с морской. Сполоснув в ней свои соображения, он поделился ими:
 – Думаю, что здешнего повара подменили. До этого здесь работал опытный человек, успех приходил к нему сам во время еды. Не переживай, Мурочка, мы без чьей-либо посторонней помощи вдвоём наоладим производство яиц усопшего мастера Фаберже. Торжественно обещаю – мои слова будут подкреплены активными действиями, учитывая их питательные качества. Нам улыбнётся сдобный вариант, названный простолюдинами Маленькое Счастье.
Мура, в закрытом чёрном купальнике на пляже, напоминавшая обгоревшую спичку, вновь загорелась желанием и с вывихнутой от удивления челюстью открыла сумочку. Яркая помада с промокашек-губ перекочевала на Даниковы щёки, покрывая их краской. И за это, в другое ушко, Даник поведал, как чудак миллиардер Вексельберг (гора векселей) провёл на аукционе ловкую операцию по кастрации яиц Фаберже у Запада с возвращением их в Утруссию, как доказательства от обратного. Возможно этим самым он закрыл  «дело» на себя, начудив, но не начадив. На родине непросвещённые яйца просвечивались и подверглись тестированию на testicles. Так что неизвестно, чем всё это ещё кончится для щедрого мецената. Не запоёт ли он на Грубянке под патетическую симфонию цикад во внутреннем дворике? Метрдотель проскакал мимо, сокрюшонно разливая напиток. Шницель с навязшей в зубах Спичкой застыли в позах городничего и попечителя богоугодных заведений, на стреноженных стульях. Финальная немая сцена из гоголевского «Ревизора» поглощала внимание посетителей, и некоторые даже сдвинули ладони на случай аплодисментов, если занавес резко упадёт или случайно опустится ниже плинтуса.
– Я так понимаю, – не умолчал очнувшийся перекладчик забот с одних плеч на другие Даник, не обращая внимания на примолкнувшую публику, – ты не даром закончила Лох-гНессинское Музыкальное Училище по классу Бефстроганов, фантастически рисуешь и веришь в фотокамеру со всеми удобствами.
– Фантастически, не то слово, – поправила его Мура, –  рисую я бо-жест-вен-но. Вот этими руками я оформляла общественные туалеты в Чикаго, лифты в Сан-Франциско, камеры в Синг-Синге и подземный ход конём в неизвестность в Буэнос-Айресе.
После того как выступил хор «Ваты» с солисткой Марлей, оркестр заиграл «Блюзовый суп из просветлённых светлячков», и Ада Кромешная, задвигалась в такт музыке. Ада насильно насаждала порядки в танце, стопроцентно уверенная в прибыльности, океанской волны и в собственной наготе.
Мура закатила глаза, потом рукава на кофточке, обнажая сухие бицепсы. Так она реагировала на смазливых по осунувшимся мордочкам, когда голодные боли жгутом стягивали её желудок.
– С меня и этого предостаточно,  – постарался успокоить её Даник. – Моя божественная, будешь разрисовывать яйца в Брюквине под Фаберже, чтобы не сбиться с Млечного Пути. Учти, если гора не пойдёт к Магомету, то цены на девочек поползут в гору.
– Не стращай! Для тебя, Даня, я готова языком желтки из Фаберже вылизывать, питаясь холестерином или ворошить мысли кочергой самосознания. Только сейчас я поняла, что до нашей встречи я жила в многоквартирной семье. Папа с мамой проживали отдельно, а я оскверняла своим присутствием деда с бабкой.
– Только без личностных жертв. Учти, моя лупоглазая красавица, Даник не проживает ни в прошлом, ни в будущем. Он живёт в настоящем – в нас выстаивающем. Итак, по рукам, – и, вспомнив о никогда не подводившем его приёме «Мента Хаузена», Шницель со всего маху врезал ей по голени носком ботинка, подбитого пляжным металлическим искателем так – на счастье.
Спичка потухла, потому что никому ещё не позволяла вытирать ноги о свой пониженный порог чувствительности, в результате длительного орального контакта повседневных никчёмных бесед.
Об этом и многом другом Данику неделю назад под словесными пытками по телефону сообщил её бывший работодатель и любовник, редактор газеты «НУУУС» Печенега, которого он подверг тесту 2000-летней давности в собственной интерпретации: «Пришел, увидел, убидеил». Такое не расколешь, убедился в достоверности выбитой из редактора информации недоверчивый Даник.
– Будешь молчать как могила? – прошептал в ту же раковину, Шницель, любящий докучать девушкам умалишёнными словами о любви и верности, когда зловеще имитировал мента Хаузена и его недюжий менталитет учителя и огнеутешителя девичьих прелестей.
– Буду, буду, всё буду, – поспешно заверила Мура, и в доказательство слов и патологической преданности чмокнула его в выбритую до неаполитанской лазури щеку.
При виде картины «Лгунишка, сидящая на плетённой языком мебели» народ в зале съёжился, но насиженных мест не покинул.
– А сколько мне  за яйцо пойдёт? – спросила Мурка.
– Не стоит форсировать зарождающиеся материальные отношения, – уклонился от ответа Даник. Внезапно его охватило ощущение собранного и аккуратно уложенного чемодана, как будто второго апреля ему вмазали по первое число. Как бы в признание Муриных талантов и достоинств Даник довольно потёр сомкнутые в мольбе руки о её кашемировую кофточку, и вознамерился вставанием продемонстрировать свой уход.
Но прозорливый, 46-й год желтеющий Бад-Минг-Тон, неслышно подкатил экзотическое блюдо прямо к столику, преградив Шницелю путь к отступлению без кровавых развязок (в восточной демократии его привлекала раскрепощённая наличность).
– А вот и знаменитое «Гав-гав» с запеканкой крови у ротового отверстия, – лунообразно засиял вьетнамец.
На огромном расписном блюде из-под ростков молодого бамбука высовывались аппетитно обжаренные лапки с коготками, украшенные коричневатыми клочками шерсти, а в соусной чаще чаши плавали два преданных собачьих глаза.
– Он пожирает вас глазами, так ему хочется быть съеденным! – возопил официант с почти рабской угодливостью.
– Думаю, что он просто отвык от людей.  Я и не подозревал, что ваши кошевары употребляют кошек, игнорируя собак. Боюсь на мою спутницу, думающую, что пирсинг – соитие на пирсе не произведёт аппетитного впечатления, – попытался отбиться Даник.
– А я слышала, что во Вьетнаме едят собак, возможно они же и кошевары? – испугалась Мура, сделав барбосьи глаза.
– Ну уж точно не спротезированные Челюскинцы. Возможно, крако диллер Гена Цид, – успокоил её Шницель, которому часто влетало за проделки в стене молчания.
– Теперь прояснилось, так называемый прогресс отрицательно влияет на огретые обогревателями народные массы. Уверена, запрещение звукового и цветного кино нашло бы широкий отклик у глухонемых и дальтоников,  – выдала «умного» Спичка, потупив лучистый взгляд в экзотичное блюдо, украшенное лианами и ивовыми шпицрутенами. Вдруг она испытала благоговейный трепет знамён на ветру и страх перед следующим показом блюд.
– Что ты нам принёс, демилитаризованная зона, новости, пентагонящие военную доктрину?! Положи их на место и отправляйся к психиатру, он приведёт «чердак» в порядок! – взъелся на официанта Даник, путая Вьетнам с разделённым 38-й параллелью Корейским полуостровом. Вмиг Данику привиделись женские торосы, преградившие дорогу саням, запряжённым сибирскими лайками и ставропольский комбайнер, разрушивший Берлинскую стену. Человек с географической картой на лбу восседал на ползущем агрегате, оставляющем ржавые ножевые ранения в поле раздумий.
– Моя на другая параллель жила, а эта самая изысканный блюд. Поверьте, моя на этом собаку съел, – пришибленно пояснил с подходящей для этого случая постной Хоши-миной на сальном лице косвенный потомок умершего от глубокой старости и скромности вождя, десятки лет не менявшего потёртый френч «Фрайс» картофельного-жаренного цвета. – Мне наша метрдотель намекнул, что вы представитель государственного аппарата, а она умная, хотя и неуклюжая, она всё умнёт, так что уминайте себе на здоровье, пожалуйста. Если эта не сильно нравица, я преподнесу голову молодой лани, а по-вашему оленёнка. Глаза васильковые, миндалевидные и пахнут горьким миндалём с фиалками. Не сомневайтесь, пища отравленная, я сам слышал как повар подсыпал в неё ядовитые вьетнамские словечки.
Мурочка Спичка вспыхнула от смущенья, так ей безумно захотелось есть, тем более, что любовью Шницеля она было сыта по горло. Сонная артерия проснулась сонной тетерей бьющей синей жилкой на её подкрашенной белилами алебастровой шейке. На какую-то долю секунды она почувствовала себя бутылкой шампанского, прохлаждающейся в серебряном бочонке со льдом. Мура засуетилась на заёрзанном до неё посетителями стуле, затем вся задрожала точёной фигуркой и схватилась ослабевшими ручками за Шницеля, метнув в пустоту потускневший взгляд. Она ощутила худощавое стремление бежать, только бы не слышать как по соседству чавкает расползшаяся мордоворотная грязь Саня Вуаль. Этому чудищу непременно хотелось, чтобы Мурочка стала его первой ласточкой, хотя бы со второго захода, которую бы он застрелил в этом сезоне двуствольными гляделками.
Глядя на Саню, она никак не могла без скептического анализа прошлого вспомнить галантного ухажёра, участника гала-концертов и пиротехника пиара Урия Популюкина. Шерлок Холмс запросто распознал бы в нём пионера-геолога (в состоянии ажиотажа Урий в туалет ходил по азимуту).
Ещё несмышлёнышем его отдали в подготовительную школу «Слуховое окно Истории» на растерзание учителям, чтобы дитё не слишком увлекалось политикой в яслях. Но шустрый малыш, уже тогда пугавшийся собственных острот, затушил огарки любви к себе со стороны преподавательского состава, раскрыв профессиональный секрет: «Я гардеробщик с весом удельного князя, познающего жизнь через повешенье». За этим последовало шокирующее официальное заявление, сделанное им во всеуслышание: «Для меня крючкотворство – высшее искусство; взять хотя бы вязальщиц бельгийских кружев».
В пятилетнем возрасте (пусть это никого не удивляет, Моцарт начал выступать с исполнением собственных произведений в шесть лет, чем подпортил настроение именитым конкурентам) оборотистый талант Урия не преминул отразиться в полноводном эссе: «Дивертисмент дивертикула». В нём второстепенный герой поражает недоброжелателей наповал таинственной фразой, произнесённой на посиделках в кухне явочной квартиры: «Я не сяду с прихлебателями к суповнице на один стул, если стол окружён субретками!» Присутствующие не полемизировали с ним учитывая что юный шкет выразил желание связать себя узами Гименея, опираясь на шаблонную теорию – неопытная жена не станет трубить в мужние рога. В случае отказа Урий грозил вывернуть селезёнку слушателям и карманы читателям, выразив свои чаяния в открытом письме к президенту – гасильщику «свечей у волейбольной сетки». К тому же стояла жестокая зима. Выпало столько снега, что тротуары и мостовые города почернели от бессолевой диеты. Понимая, что улыбки наставников согревают его, Урий Популюкин, тем не менее, предпочёл им центральное отопление, переведясь в более закрытое заведение с высоким воротом на униформе. Там он работает над фундаментальным трудом «Смеялись тритоны в пруду на мембране тины», в котором освещает тему заката солнечного отлучения от тела. В ограниченном кругу ограниченных людей для Урия характерно поведение начинающего тяжеловеса, отличающегося агрессивным подходом к спортивному снаряду. Тем кто упрямился, пришлось всё же согласиться с Популюкиным, что паровой каток для укатывания асфальта не лучшее средство для выравнивания отношений.
 Но не все несчастья сваливаются штангой, кирпичом или цветочным горшком на голову. И кто как не он может состязаться с окружающими людоедами в человеколюбии, писал вольнодумец Урий через многие годы в «Заметках на дереве», сильно смахивавших на мемуары донского казака Калия Косматого «Зарубки на память», заканчивавшиеся пророческой фразой: «Кто шайбу со льда поднимет, тот от баскетбольного мяча и погибнет!», что в переводе на утрусский означает: «Всё хорошо, что хорошо качается».

           Солнце приближается к горизонту.
           Коротышки любят смотреть на свои вечерние тени.

     Глава 83.   Альтернативное решение

– Пойдём отсюда к чёртовой матери к французикам, полакомимся их лягушачьими лапками, и ликёр у них шикарный, густой, ломтями режется в карты! – вскочил разъярённый Даник. – Если крабы дары моря, то почему я должен за них платить? А там ужин подают вовремя, и обслуга дармовая. Не плестись же нам в столовку «Прихлебатели», где на закуску подают Холодную решимость, и на горячее у них всегда имеется подогретое участие. И потом, я по его официантским глазёнкам видел, что недовольный намеревался обсчитать меня – не попадёшь в воронку – не окажешься в бутылке.
– А я хочу устриц. Подопытных лягушек поглощать – меня совесть заедает, – протяжно завыла востроносая Спичка, клюквенно наморщив межглазничную область, как будто только что выбралась из берлоги насильственной спячки с медведем.
– Не сердись. У меня «фомки» на все девичьи сердца не хватит, – предупредил её Даня, изучая на спине Мурочки ложбинку пониже крестца, откуда тянуло застойным болотом, как от Дуськи Зиготы, с которой он небеспричинно прервал утончённую связь.
– А я хочу чаевые, – присоединился к ней официант.
– Мура, дай типу его несчастный тип, чтобы отстал. Устриц я по кантатной дороге насобираю, тебе же западло нагнуться, – с неподдельной болью выдавил Даня. Он готов был рвать на себе волосы. За неимением их полного набора, он предпочитал экспериментировать на других, но под руку никто не попался.
– Это не устрицы, а улитки, – захныкала Мура. Лучше бы мы пошли в «Д.К.дэнса» развлечься под оркестр балалаечников.
– Не капризничай, улитки повкуснее устриц будут, если их окропить укропной водой. Подозреваю, что у повара тайный сговор с поставщиками моллюсков. Но я сосредоточу все усилия, для раскрытия устричных раковин, и мафиозного заговора вокруг Них-них, Нюх-нюх, Нах-нах, – эффектно щёлкнул пальцами Даник, вытаскивая на свет из мокриц-мыслей сказку «Три порносёнка».
Поправляя мельхиоровые ресницы, Мура подчинилась узурпатору, вошедшему во вкус без предъявления документов и не поинтересовавшемуся, как там было, сообразив, что неизвестно чего ещё можно ожидать от коротышки. На какую-то долю секунды Даник ощутил, насколько живуч в нём ментор и мент Хаузен. Шницель поднялся из-за стола и потянул за собой изголодавшуюся куколку к дверям. У выхода он вытащил из кармана пульверизатор с краской бордо и в озлоблении исполнил нравоучительными брызгами на жёлтой стене: «Чревоугодие чревато последствиями...»
Они гордо вышли рука в руку и зашагали нога в ногу, отрывисто как на плацу, в направлении фешенебельного кафе-бистро «Оноре де Баль Зак» неподалёку от кафе «Драла» бывшего священослужителя Макровелли. Там известная на бетонных панелях Брюквина замызганная певичка Лоредана Качелли исполняла бородатые шансоны голосом пониже открытого пространства декольте, проигрывающего в соревновании дерзкому вырезу на спине, обильно забрызганному духами «Шрапнель №5».
Выдрессированные хозяином циркового номера накрашенные квакушки в мини-юбках подавали свои лягушачьи лапки всем желающим. Страстный поклонник французской макулатуры  Даник лягушек любил безоговорочно. Они больше других страдают от сплошного надувательства через соломинку, повторял он, а уважающие себя водяные крысы не селятся в пустыне и квакушки не заводят оглушительных романов в местах, где нет заводей.
Безропотная ночь накладывала свою бархатную печать туда, где не оставалось места отпечаткам, омрачившим  начало их вечера. В бликах луны белёсое марево, пеленой поднимающееся с земли, обнажило груди холмов. Прошествовав мимо скверика, Мурочка увидела цветы, что-то в ней проснулось и повернулось на бок.
– О, Анютины глазки! – захлебнулась она от восторга, вызванного представившимся ей зрелищем, и вырвала оба (из деревьев она любила долговязы и плакучие ивы, но сил на них у неё не хватило, да и какие могут быть претензии к неискоренимому дереву) – А что, если мы смотаемся в ресторан Крутых «Любят не за будки»?
Потрясённый Даник отпрянул от спутницы, решив, что это, ещё одно неизвестное приобретённое ею качество, говорит о практицизме, которым не следует пренебрегать. Завтра же, по окончании телесериала «В родовых путях генеалогии» запишусь в льстецы, а сегодня позволю роскошь побыть самим собой, спланировал учтивый Шницель. Его обуяли видения молодости, когда он умудрился отвести левый глаз в сторону поседевшей за минуту рядом с ним девушки на скамейке в парке и сказать: «Поговорим об этом в более подходящей обстановке, после третьего захода... солнца». Долбанутый на всю голову Шницель осознавал, что для того, чтобы ему удалось вжиться в роль любовника по совместительству без боли и шрамов, необходимо выжить из неё, находившегося там до него сердцееда. Без этого ничего не получится – занавес упадёт раньше, чем закончится трагикомический спектакль-реприза, собратья актёры признают его как из ряда вон выходящего.
Предстояло покрыть значительное расстояние до кафе-бистро «Интервью с набитым ртом», а Мурка была вся на шпильках. Характер у Дани не мёд, да и физия одутловатая, так что жизнь с ним даже близко не обещает быть пилёным сахаром, подумала она.
Шницель остановил жёлчное в шашечку такси, и вдруг вспомнил, что там, куда он намеревался направиться, устраивается маскарад, а маскарады Шницель на дух не выносил, считая их массовой обезличкой ещё с того времени, когда ему принесли бостоновый отрез на костюм с походом «Дранг нах Остен». Но объяснять Муре создавшуюся  ситуацию – это то же, что глухому, не шевеля губами, вслух читать, подумал он. Подвижное жёлторотое чудище-такси разверзло дверную пасть перед дамой и почти, было, захлопнуло беззубую, чтобы увезти Мурку. Но не лохом шитый, и не пальцем деланный Даник подсуетился и мышонком юркнул в освещённый салон как бы невз(на чай) заметив, – не возражаете, если воспользуюсь вашим распахнутым предложением? Не переживайте, шеф, вы же меня знаете, в случае чего моя спутница расплатится натурой, как это принято в трудовой колонии муравьёв.
Мура не прореагировала на заявление Даника, отсеянное ею, что никому ещё (кроме художников, наносящих визиты кисточкой полотну) не удавалось изобразить недоумение на яйце недоумка. Она без постороннего нажима проимитировала камерное отупение, отпихнув гордость в сторону и стала строить в головке козни из имеющегося на него материала, ловко подцепив Шницеля на вилку мщения и смакуя мельчайшие детали пикантных подробностей.
Шофер же в ответ на недипломатичный приём проходимца обернулся в солнечный целлофан отражения в приспущенном окне, и не дискриминируя поприветствовал его золотой улыбкой легендарного Виктора Примулы, сообщая последнюю побасенку, попахивавшую портянками казарменной морали: «У солдат лифт вышел из строя». Потом  Витёк умильно посмотрел в запавшие глаза Мурочки, обведённые синими кругами, и подумал, молочно-кисейная барышня Медуза Гаргона с кисельными берегами дряблых бёдер, находятся же и на неё любители. Интересно, кто её по своему вкусу и усмотрению оприходовал до сопровождающего её идиота?  А так как Витёк был убеждён, что Марсельеза трогательная аппетитная женщина и значительно бефстроганней других, хотя и незамужняя (зачем брать неурожайную замуж, когда в ней столько выходящего за пределы возможностей), то это спасало его от многих неприятностей. И Витя поведал Мурочке прелюбопытную историю, рассказанную ему пассажиром в нацистской форме, которого он подобрал у кафе патологоанатомов «Мертвецки пьяный». Там чеченцы отпускали чечевичную похлёбку в одни немытые руки и наливали  камфорный спирт, сообразуясь с сопроводительным справочником «Спиритус Гиннес» и сложившимися обстоятельствами.
Вот его история в мельчайших подробностях.
«Прежде чем отправиться на поиски реки с двойным дном, я старался произвести приятное впечатление, но продать мне его никак не удавалось, потому что я не обладал умением видеть язык, как тебе показывают ущербные. Согласитесь, не всякое наглое производство прибыльно. Я стал плаксив, породист и дотошен в беседах с собой, уверовав в административные меры веса в политике.
 Правда, меня извиняла специальность, превратившаяся в хобби подрядчика строительства теснящихся домов на живородящих деревьях. У меня выявилось чувство вины педиатра, принимающего не приёмных детей в приёмные часы. При порывах ветра я обстрадался морской болезнью не только от боковой качки бёдер. Партнёрши прощали меня ответственные моменты, не успев как следует распробовать. Некоторые делились со мной своими ощущениями – их преследовала иллюзия знакомства кувшинки с кувшином. Я щедро расплачивался с красотками в Гименеях или подопытным прощальным поцелуем (в армии я, человек головокружительной крутизны сидел на заячьей губе, за то что ногами в воде лишнее сболтнул). С переливчатыми соловьиными трелями я превращал расставание в балаган, ассоциируя волны с гвоздями, прибивающими дощечку к берегу. Я искал политического убежища, но сама политика, как и женщины «семи ****ей во лбу» на манер индусок перестала меня интересовать. И в тоже время, не могу не признаться, де-юре её звали Куки Кляксон (от Кляксы и Клаксона).
Это была аккуратно собранная дама-иноверка из костей для арктического холодца и высококачественного мраморного мяса, обтянутого кожей. Коллаж её лица, нарезанный из ошмётков сала, не предвещал ничего хорошего, а тело, высеченное из черствой буханки хлеба, выглядело угрожающе, при всём этом дама строила из себя невозделанную целину. Она испитывающе смотрела на меня, и засунув указательный палец в рот, нервно протирала свои стёртые временем кусачки, как бы перед употреблением, думая, что двуколка – это уколоться дважды и забыться.
Если бы я пять минут пробыл у неё под пятой, я бы определённо спятил, как тот китаец, что ей рисовую пудру дарил (понаехали тут разные). Короче, в тот момент я чувствовал себя фотографом-любителем, запирающимся в ванной, чтобы проявлять наблюдательность или помечтать о кровожадном бифштексе.
Изобретательная Куки догадывалась, что голыми руками меня не взять, и натянула картуз на глаза и лайковые перчатки, дабы не оставлять отпечатков на месте надвигающегося преступления. Рассчитав в уме, что по амплитуде колебаний я могу оказаться лучшим подспорьем в её жизни, она углубилась в раздумье, проявив себя в любви как опытный инструктор верховой езды. После этого она предъявила мне претензии, что якобы я не то отнял, не то оттяпал у неё драгоценное время, заодно очистив половину сумочки. Распаляя себя, она жадно набросилась на меня с острым предметом, напоминающим хлебный резак, с военным кличем: «Не будь ублюдком, недовесок, клянусь – я отпилю твой леденец!».
Признаться, не люблю, когда меня вводят в курс дела подобным способом как слепого кутёнка. Я не готов к закланию даже от руки такой шикарной женщины как Куки Клаксон (болоночный с начёсом взгляд исподлобья выдавал в ней аристократку). Я никак не мог согласиться, что мне так подфартило, а может быть Куки не терпелось развлечься и позабавиться? Но похоже ей пришлись не по душе моя конопатая харизма кобры и нелюбовь к погоде в сыром виде. Я знаю, время убивают по-разному, но никогда ещё не видел, чтобы его резали ножом, поэтому отскочил в сторону, оберегая драгоценные пейсы-самокрутки указательным пальцем у виска и интуитивно осознавая, что сроки спасения жизни наподобие тугих плавок – они поджимают, как надсмотрщики.
Скажем, что я не признаю жестокость в любом виде. Даже от картины окурков, безжалостно выбрасываемых из пепельницы, у меня наворачиваются слёзы на пейсы. Всё это ещё усугубляется тем, что треть жизни я проспал, треть провёл в тёплом туалете, а на оставшуюся треть положил с «обогревательным» прибором. По стечению обстоятельств Куки, которая думала, что Уругвай – это местность, где носят хоругви, не цацкалась со мной, держась необычайно сухо, и я пришёл к выводу – такие отношения просто необходимо сполоснуть. Я дипломатично предложил ей найти приемлемый способ решения проблемы перенаселения планеты – не убивать меня. А не успокоиться ли нам в атмосфере ресторана, подумал я, учитывая свои три поллитровки неразбавленной крови (я полагался на обрушенную мной на неё Ниагару знаний, о реваншистском матче по водному поло в бассейне реки Амазонки, где наблюдал за расплывшимися аборигенками).
– Там, в банкетном зале, – пояснил я, – собираются писатели-передвижники стаканов по стойке бара и подаются изящные блюда: «Квашеные носы тапиров», «Чумазый поросёнок с запекшимися губами и с лавровым винцом» и «То бишь-бармак в башмаке». Эти словоохотливые тварюги забывают обо всём в охоте за словом.
– Вы какой-то ненадёжный, – прошипела Куки (каждый раз когда она пила кровавую Мэри глаза её наливались бычьей кровью).
Она была уверена, что борьба с алкоголизмом началась с газетной подшивки, западая на меня, как западные клавиши расстроенного восточно-немецкого рояля, поражённые костоедой, как амазонка в джунглях, разукрашивавшая тело пленника татуировкой.
Избегая конфликта (единственный с кем я был на ножах,  это окорок в морозильнике – я пробегал по льду пятисотметровку хуже Евгения Гришина на 30 секунд). Я – несбывшийся дрессировщик сфинксов и создатель финансовых пирамид, не лишённых основания, как скоропортящийся продукт кибуца, перевоспитанию не подлежал,  помалкивая с подружкой Малкой Фиштухлер. До прохождения алии Сура Гатная, она же Малка, оказалась бабочкой-капустницей (вечно считала бабки). Малка-Сура всегда была немножко в чьей-то власти, находясь под чьим-либо вливанием. Однажды она попыталась избавиться от своего торгового комплекса неполовоценности и вытянулась передо мной в струнку, но вместо чего-то гитарного образовался вместительный вещмешок со шнурком на упитанной шее, и мне стало ясно, почему с Куки Кляксон я готов был на всё – на поражение в правах включительно.
– Если там не понравится, мы всегда можем смотаться в модный бар «Дак», – пытался ублажить её я. – Правда, существует неписаное правило, туда впускают с одним условием – при входе вытягивать губы уточкой и не крякать. На подмостках выступает комик в ЯнКупальнике, ермолке и плаще супермена. Ему акомпанирует квинтет «Носорожские шахтёры». Слушая их, создаётся впечатление неустанного вкалывания в забое, не как некоторые – работают спустя рукава и грудных мышц не видно. Я-то хорошо проинформирован, что дневную практику они проходили в забитом месте подземного перехода от социализма к коммунизму. Их основной хит то ли «Сальто мортале», то ли «Сальдо в квартале». Ах, если бы вы знали, как им там бросали в клетчатые кепки! Это компенсирует кормёжку впроголодь в бар «Дакке», где теперь находит пристанище группа «Парусиновые паруса».
– Лучше бы ты накинул на рот щеколду и сидел взаперти со всем своим предпостельным церемониалом, придурок. Знаю я ваши «щедрые» посулы. Меня не обдуришь и по контрамарке не проведёшь! Так расставляют слова-силки на неискушённых, а хранить мужей и молчание – эти валюты, едва обеспечивающиеся золотом, надёжнее всего в сухом прохладном месте, – последовал вежливый ответ с последующим разглядыванием моей шевелюры (по эрудированному выражению Кукиного личика было похоже, что она несомненно думала, вспоминая Конан Дойля, что рудокопы – это те, кто ни с того ни с сего подкапываются под рыжих).
Я выслушал её отказ, затаив смрадное дыхание и пришёл к заключению, что теряю терпение. Тот, кто его находит, становится обладателем солидной коллекции скептицизма. Меня охватило чувство пребывания в полёте. Ноги затекают под сиденье. Подняться не могу. Такое ощущение, что локти ампутированы. А за иллюминатором фривольное облако бесстыдно демонстрирует прелестный просвет. И тут до меня дошло, что иудофобии из Куки ничем не вытравить – это у неё заложено в группенфюрерской крови. И я однозначно понял, чтобы успешно сверлить её глазами,  нужно сменить сверло. Как мужчина, расплагавший к себе женщину в зависимости от времени суток, я разрыдался и выбежал из комнаты ожидания клубничного дома со словами: «Вы не понимаете, что я пишу? Скажите спасибо, что буквы вам знакомы, ведь мою книгу признала книгой города армянская принцесса Несмеяна».
С той поры у меня не было мало-мальски доступной женщины, поэтому время от времени я имею безгрудый плоский телевизор и слушаю сквозь одолевающий меня сон его маловразумительное бормотание. А ещё я заинтересовался техникой. Интересно, какой тюбик в тюбетейке изобрёл беспроволочный бюстгальтер и глотательный препарат для прослушивания кишечника?»

                Тянетесь к Богу?
                Выходит, встречи с людьми невмоготу.

     Глава 84.   Корни утрусского

Попечитель богоугодных произведений Гастон Печенега оправлялся от потрясения и пыток, которым его подверг безжалостный тип с литературно-криминальными наклонностями Даник Шницель. Правда, на охаянном Гастоне не осталось ссадин, синяков и колото-резаных ран, а спина его избежала заглаживания вины раскалённым утюгом, но это не облегчало опущенного духовного существования. Ровный ряд зубов не был исковеркан долотом, неказистые конечности не были переломаны, но моральные муки оказались посущественней физических.
Методы достигли эффективного результата, и превзошли все ожидания с обеих договаривающихся сторон. Допрос, учинённый ему Шницелем, касался  карикатуристки по жизни Муры. С нею Гастон имел честь плодотворно поработать и на определённом трудовом этапе завести взрывчатые шашни. В ходе конфликта интересов в коридоре отношений он «имел её в виду» и потерял из виду, самолично поместив закодированное объявление странного содержания: «В отдел прогнозов газеты «Древнегреческое слово» требуется ветрогон». Никто из учёных-пофигистов расшифровать его так и не сумел, включая египтологов-саркофагистов.
Цели потока издевательств со стороны изобретательного Даника Шницеля над его личностью сообразительному редактору сразу оказались не под силу, и в дальнейшем разгадать их ему так и не удалось. Ради чего вся эта экзекуция была затеяна, оставалось для Гастона неразрешимой загадкой. Возможно, причиной явился его резкий отказ печатать автобиографические каракули Даника откровенно пронационалистического бестолкового характера, присланные им в редакцию около года назад. Текст говорил сам за себя:

Маме церковь подавай,
Папе синагогу.
Маме хлеба каравай,
Папе кошер строгий.

Мама про Россию всё,
Папа про Израиль.
Почему мне так «везёт»,
Смутно понимаю.

Напроказили мене
Сполупьяну, сразу.
И мечусь среди огней,
Между Father с Mother.

Никакой не шахматист,
Верю в рокировку…
Рассчитайсь! и Разойдись!

                P.S. Сын их Полукровка.

 Тогда Гастон обозвал пререкающегося Шницеля, увешенного значками, как отвесная стена эстампами в комнате коллекционера, жалким рабом, совершившим неумышленное убийство времени.
       – Какой же я раб, если время работает на меня?!
Печенега свирепо посмотрел на Шницеля и, мысленно отложив себя в сторону, подумал, что ничего не составляет задурить умному голову плодами зрелого труда, вот с дураками намного сложнее. Увидев позеленевшего Даню, Гастон угодливо подал зеркало.
– Такое у меня бывает от хлорированной воды, – пояснил Дан.
Не поэтому ли за каждый из уклончивых ответов на свои инквизиторские вопросы, звучавшие непререкаемыми утверждениями, Даник стал с ещё большим упорством подвергать Печенегу остракизму и наказывать набором словарно-садистских заявлений, зачастую не имевших под собой, по вредному мнению редактора, никакой этической почвы? На этом издевательства не прекратились, Даник сменил «а» на «о» в слове поясничать в месте, где по его мнению, должна находиться непомерно завышенная талия. Когда измождённый в лице Гастон перевернул страницу, в глазах у него потемнело, а бойницы глазниц сковало льдом презрения, смешанного с тихим ужасом, совпадающим с таянием льдов и потеплением на бескорыстной жертвеннице-планете. После прочтения Шницелем опуса «Тысяча и одна болячка Ше-хере-зады» у редактора не вызвала сомнения сексуальная дезориентация его создателя, выразившаяся в больном воображении типа «выше крыши». Так Гастон ещё раз убедился, что увлекающегося затягивает  воронка, а ворон действует отталкивающе. Увлекательное повествование велось от третьего кичливого лица родом из Сахары, где страннику не угрожает сесть в лужу, но опростоволоситься в барханах среди бедуинов удаётся.
Автор заблуждался в своей причастности ко всему и ему мало что уже могло помочь. Видимо часы, проведённые в школьных стенах туалета, отразились на потере времени под писателем, превращая драгоценное в геморроидальные шишки, столь необходимые для выживания проктолога Гуревичикуса. Но приходилось учитывать, что обаятельный вымогатель Даник Шницель (он же в Сочинский период Марсельеза Желваки – революционно настроенная карбонарий кальция) чистосердечно признавался, пристегнувшись проходящим мимо курьерским поясом, что творит неизвестно что исключительно для себя, преследуя благородную цель – не навредить другим, и в этом случае сказывалось пагубное воздействие его уличного воспитания.
Неожиданно Гастона осенила кем-то вывезенная отмытая мысль, считавшаяся гениальной – не обязательно обладать психологией землекопа, чтобы перелопачивать загубленное писательским топором, особенно, если это касается любви.
               
Тот ли я, кто был тебе нужен,
Та ли ты, что ко мне пришла?
Разговор без умысла кружит
Незначительные слова.

В полутьме вопрошающим взглядом
Я смотрю в восхищенье немом
На твой профиль редакторский рядом
И не верю, что это не сон.

Твои руки меня ласкают,
Твои губы у шеи моей.
Вся доступная и простая,
Пусть нам будет тесней и теплей.

Разве можно любви стыдиться,
Упустить нескончаемый миг?
В этот вечер поэт и рыцарь
Сам не знает, что говорит.

Из приёмника музыка плещет...
Ты мне шепчешь на ухо «Да».
Окружающие нас вещи –
Сюрреальная ерунда.

Я запомню тебя такою,
Близкой, нежною, как сейчас.
И кого это беспокоит,
Что знакомы всего лишь час.

Естественно, Гастон с возмущением отверг домогательства Даника и выбросил в цветочную корзину для грязного белья его бели-дэнсинговую белиберду, предусматривающую в обязательном порядке оголённый пупок, задействованный Малый Таз и непомерные бёдра, бередящие воображение мусульманского мира. Назревал международный конфликт, которого было больно касаться. В Афганистане могли удвоить площади под маковую культуру.
Вот выходит за что редакторское сомолюбие (хотя к  остальным рыбным представителям, включая осетровых, Печенега относился с недоверием) подвергается диким, идущим вразрез с логикой, умозрениям Даниэля Шницеля. Вопросы относящиеся к корням утрусского языка в их полемике представлялись разрывными пулями, свистящими вокруг головы Печенеги и иногда поражающими намеченные Даниелем цели – заведомо умереть в родовых путях литературного воображения.
Что-то всё-таки Гастон пытался понять в нечётких писаниях настырного автора бесчисленных строк. Но то ли вакханальные годы бессменного пребывания на посту художественного редуктора, то ли природная узость мышления не позволяли Печенеге переварить поступающий объём лингвистической информации, взваленной на его плечи Шницелем – этой (с его точки зрения) клацающим языком бездари – рассадника трофической язвы плагиата.
Для во всю шпарящих по-провансальски без парижского акцента пыткой представало открытие, что рюшечки – это уменьшительно-ласкательные переулки, в то время как он от кого-то слышал, что рю на том же наречии символизирует улицу. Естественно, Гастон, не выдержав сериала издевательств, мгновенно сплавил в мозгу и выдал два ключевых материала на Муру: она умеет держать кисточку в руках и кое-что ещё за раскачивающимися парадонтозными зубами, идя напопятную без каблуков.
Милое утрусскому слуху слово Арбат, тысячи раз изнасилованное в стихах и фигурировавшее в песнях, потому что было чем, неожиданно обернулось комбинацией из двух тюркских слов: ара – повозка, бат – лошадь. Получалось, что батраки – ломовые лошади, что вполне соответствовало железной логике Шницеля и прошлой Истории порабощённого с 1240 по 1480 годы утрусского народа. Но и это никак не укладывалось в задёрганном, отрабатывающем жалкую редакторскую зарплату, мозгу Гастона.
Тогда неумолимый Даник взял понятие лошадь под уздцы и не совсем сформировавшимся голосом со словами «Брынза тебе в глаза» подверг обработке припев итальянской песенки Тото Кутуньо «Lasсhate mi cantare» (позвольте мне спеть).
Перепуганный неподражаемыми вокальными способностями Даника в качестве исполнителя Аппенинских канцон, Гастон в ответ на его выступлениене, отклонявшееся от намеченной хризантемы, немедленно согласился с теорией происхождения лошади Пржевальского. По Шницелевски  выходило, что необъезженный – это определённо конь, а та, что всё позволяет с собой делать, вплоть до...  несомненно, лошадь.
Вообще-то не мешало навести справки у популярного в конюшнях есаула, усиленно ухаживавшего за лошадью, подумал редактор. По архивным данным ухажёр скончался от какого-то таинственного кобылинного заболевания ещё в позапрошлом веке, возможно, не вынес  разлуки с любимой. Предание гласило, что преданная лошадь ещё задолго до его смерти не подпускала к себе гарных жеребцов.
После шокирующих коммунистических китайских данных, попавших в прессу о Поднебесной подкованной на все четыре, Печенеге ничего не оставалось, как выдать палачу Шницелю подробные данные о меню, предпочитаемом Мурой Спичкой на завтрак. Печенега взял печенюшку из вазочки, удручённо порываясь уйти от дезавуирующего ответа, в котором баба – пустоцвет и связываться с нею не желательно даже в ночные часы. Приверженица пассивного отдыха меняла климатические пояса наподобие ловеласа, решающего проблемы с женщинами в перчаточной манере.
Добавочные минуты словесных пыток позволили изуверу выбить название шампуня, которым она намыливала  голову исключительно по пятницам перед тем, как зажечь субботние свечи и прежде чем уйти от него навсегда. Казалось, что на этом этапе всё к обоюдному согласию утрясётся, но настырный Даник не унимался. Когда ему снились облучённые белочки, щёлкающие термоядерные орешки, он заливался обеззараживающим лаем. Последовали изощрённые лингвистические изыски, пересыпаемые утончёнными издевательствами:
Медведь – индийское, что-то связанное с мёдом, причём (mea-dow – англ.) – лужайка медовая.
Торчком (англ.) – олимпийский комитет  факельных шествий.
Начальственное слово де’журный содержало французский корень – день с дворянской добавкой «де».
Торе’одор – (исп.) запах быка. Пуля – буллет (англ.)
Шабашничать (иврит) – религиозным евреям свет по субботам выключать. Хам, могила – то же, что и предыдущее (ивр.).
Шаровары – турецкие. Богатырь – батыр (монгол.)
Итальянские: страда – дорога, эстрада – в дороге, лярва – личинка, курва – кривая, билеты – бильетти, песка – рыба. Нева – снежная. И даже непопулярное словечко евреи оказалось латинским – Ebrei, а это не то же самое, что в аризонской пустыне жаловаться управдому на протекающую крышу.
Выходило, что название «Харчевня трёх пескарей» подразумевает трёх самых распространённых в утрусских водоёмах рыбёшек. Cлово резвиться – пробуждаться по-латински risveglio. Дом тоже оказался не родным словом duomo. А популярное – попа (стократно повторённая в романах Амброзия Садюги) – по-итальянски – корма судна, не путайте с животными кормами. Suoi – свой, tuoi – твой.
Ататюрк – отец турок (тату – укр.) Шальвары (тюрк.) – шаровары (укр.) Гастона постепенно охватывала необъяснимая паника.
Французские: варьете – разное,
                ... шваль – шевалье (джентльмен, всадник),
                шаромыжники – мон шер ами, на шару,
                шан-тро-па – Жан (Иван) не может танцевать.
И так бы продолжалось до бесконечности, если бы Даник не напомнил, что сабо не венгерский футболист, а Лёва Геноцид или деревянный башмак, от которого происходит слово саботаж (стук башмаком), ненаглядным примером которого послужило выступление Деятеля в Организации Обделённых Дотациями, долбившего туфлёй по кафедре в ответ на выступление представителя филиппинской делегации (он же – закладчик государственного музея «Кукурузно-кургузых культур»).
Под напором доводов чародея гончарного производства Шницеля Печенега ломался на глазах, а вокруг него рушился привычный языковый мир, за солидным барьером которого он жил и соразмерно дышал, отличая кружащую голову от скатывающейся в корзинку под гильотиной.
– Вероятно обойма происходит от обойми меня, а валютная пьеса «Король Лир» подслеповата и поэтому не увидит сцены, ведь она ставится в берложьей Виталии переименованной в Берлусконию со столицей переМанила. Затянутые за спину руки монологов и длиннющие ноги диалогов пугают, – предложил Гастон свою версию и с сожалением взглянул на бездушного мучителя, надеясь хоть на какой-то проблеск благоразумия или сознания в глазах участника благотворительного кросса представлений о себе.
– Приятно слышать, что вы, сидя на пляже напротив женщины,   мыслите в правильном направлении, это значит, вы созрели для лечения в Карловых барах. Я постараюсь посодействовать вам в получении путёвки, дорогой мой наставник, недоглядевший в своей жизни уйму ошибок и мультипликационных фильмов, – воспрянул духом Шницель. – Могу только добавить, накладными бывают гривы, которые с возрастом перекочёвывают с головы на спину.
– А как с несчастными лошадьми поступить изволите?
– У вас памяти нет, Гастон, я вам как дошкольнику по ТотоКутуньевски разобъяснял про лошадей – «Lasсhate mi can-tare».
– Мистер, Шницель, играя на Тотолизаторе, научитесь класть на... стол, «...» проветрив, не вынося на повестку дня, и «ставить» на будильник. Если вы борец за загрязнение утрусского языка, то называйте альбатросов белыми канатами, слово фордыбачить превратите в праздное глазение на марки «Мустангов» в Детройте в песочнице и оправляйтесь на жопингмоле на женском пляже.
Разрешите привести классическое доказательство правоты моей теории. Напишите слово сношение по-латински – соitus. А теперь прочтите его по-утрусски, получится соитие. Опустите последнюю букву – она значения не имеет, я дарю её вам.
В результате лингвистических методичных поучений и пыток сработала приятельско-предательская защитная реакция.
Понимая, что в своё время Мурка – эта Баба-Яга, наевшаяся «голубчиков», попала под его обаяние, как под колёса транспорта, в надежде получить значительную материальную компенсацию, Гастон начал выдавать Муркины явки – адреса квартир, восточно-медицинских офисов, венерических диспансеров, ипотечных дискотек, клубов нетрадиционной медицины и сексуальной ориентации на местности и в жилых помещениях.
Подробный список всех, посещавших вышеуказанные места совершеннолетних, которые для неё без этикеток на верхней и нижней одежды не имели право на существование будет представлен ниже. Тех же кому она отдавалась доступно в дешёвом представлении о себе (пять таллеров за вход) он не подверг огласке. 

                Он изобрёл точные весы для отвешивания поклонов.

     Глава 85.   Взятый измором   
      
Даник вконец задолбал Печенегу филологической эрудицией и заставил прослушать полный академический урок, продолжавшийся тягучие сорок пять минут и закончившийся совершенно невероятным лингвистическим для Гастона открытием раковых клеток, заслуживающим двойки.
Прохиндеем оказался ни в чём не повинный человек с орлиным зрением и таким же носом Вася Жмых, выступающий за изучение Камасутры на хинду вне стен Тадж-Махала и считающий, что мы живём в век, когда публичные дома ломятся от товара.
Узрев протест растянувшихся подтяжек на лице жертвы, Шницель пригрозил, что продолжит свой эксперимент до бесконечности в сопровождении первой японской скрипки виртуоза Куки Покуда, третий год сидящей в оркестровой яме во втором бреду за долги перед музыкой, если несчастный не выложит дополнительных данных о Спичке. Чтоб ты горела в собственном огне, а твой Шницель подгорал на нём, ругался про себя изрядно вымученный Печенега.
Измочаленный Гастон представлял собой довольно жалкую картину. В завершение обширного лекционного материала, неожиданно свалившегося на него, он вынужден был выслушать, что и жирная швинья (при этом Даник вызывающе посмотрел ему в глаза, когда волы обиделись, что свинина идёт как национальный валовой продукт) на поверку оказалось производным немецкого словечка швайне.
– Меняются буквы, произношение, иударения! – орал Шницель, изливаясь в словесных поллюциях отмоченных хохм. – Разве киловатт-часы не лингвистическое достижение, объединившее сразу три понятия веса, дефицитной ваты и времени?!
Как в замедленной съёмке текучке кадров Таллинской киностудии побледневший Гастон Печенега сползал со стула (во внутреннем кармане он вынашивал иной план и марихуану). Его пульс стал нитевидным, и не прощупывался, в этом мог бы убедиться любой, удосужившийся  взять его за запястье и не страдающий прорехами в памяти.
– Вы в коме, – заметил Даник. На минуту Шницель вошёл в роль потешавшегося над кем-то. Он нащупал нитевидный редакторский пульс и отпустив безжизненную руку, со всего маху, плеснул в лицо, всё ещё носящее свидетельство о рождении, зацветшей водой из аквариума, загнав в нижний угол Золотую Рыбку.
Заметив, что к Гастону возвращается сознание, Даник напоследок подлил воды в полыхающий огонь и зашипел вкусным голосом,
 – В моём случае беззаконие карает, пока закон помалкивает в кулак. Между прочим, слова: вода и цель позаимствованы из древнеиндийского языка. Не будьте придирой. Вам это никак не идёт к маске редактора, которую вы на себя напяливаете. Ещё одно возражение – я заново изваяю из вас друга. С такими как вы можно шагать по жизни с закрытыми глазами. Когда мне бросают вызов, я примериваю его и ношу с достоинством, но когда я выхожу из себя мне некому сказать «до свидания». Может быть вы, верный себе, услужливо подскажете  где обрыв.
Печенега, не выдержав последнего давления из водонапорной башни невпопадных водопадных брызг Ниагары слов, рухнул со стула на пол, наконец-то уверовав, что лечебный пластырь для народных масс, – это, несомненно, религия.
Вогнав несчастного редактора в состояние перманентной растерянности, раздувшийся от гордости за содеянное изощрённый изувер Даник не спеша покидал здание редакции. В общих чертах он остался доволен встречей с Гастоном. Налицо были результаты проделанной им сатанинской работы. Благодаря дерзкому эксперименту над Печенегой, Шницель впервые задумался над открывающейся перспективой предложения собственных услуг секретным органам гомериканских служб в искусстве бескровного выбивания у закоренелых преступников информации на допросах. Он понимал, что традиционная пара монет на веках покойника не отражают монетарное отношение родственников к жизни, и это в какой-то степени его успокаивало. Согласитесь, в чём-то человек, устоявшийся в женщине, напоминает пальто, которое снова становится своим, когда его выкупают из ломбарда «Залог успеха». За окном «зацветал» не осыпанный май.
На 2-й стрит всемогущий Бог доказывал, что он к тому же и стрелок – с полудня зарядил аминокислотный дождик сродни слезам весталки, приподнявшей ногу в знак состоявшегося знакомства.
Ненасытные кровопийцы разных сортов устраивались поудобнее на обнажённых участках носительниц коротеньких юбочек.
Набухшее тесто грязи скапливалось на решётках мостовых.
Уборщики мусора отметали домогательства, расставленных по углам сутенёрами с хронометрами,  мониторящих инертных шлюх с их непокарманными для работяг предложениями по расходам.
Даник махнул рукой первому попавшемуся такси, с присущей ему бесцеремонностью открыл дверцу и, почесав загривок, не спросясь, залез внутрь. В салоне его приветствовала фиксатая улыбочка водителя, для которого нет ничего дороже бензина, Виктора Примулы – она поблескивала золотом наивысшей пробы.
– По радио обещают промозглую погоду. А вспотевшие стёкла, не требующие дезодоранта, пропустят путешествующие лучи света, не проверяя у них удостоверения личности, так что мозгуй, парень, – любезно сообщил Витюня Шницелю, надеясь этим скрасить настроение мрачному пассажиру и выбить из него побольше чаевых.
– Послушайте, вы, заслуженный шофёр, у меня была тяжёлая, можно сказать с психологической точки зрения, травматичная встреча с огромным количеством замысловато оформленных блюд, отведать которые мне не довелось. Вертите себе дырку от баранки или баранку от шофёрки и не морочьте людям головы. Болтайте себе о чём хотите – о недоступных девчонках нарасхват, о тёще с испытующим взглядом пираньи на сносях и с носиком пуговкой, который вот-вот оторвётся от её неучтённой массы, но не о промозглых мозгах, их и без вашей помощи вот-вот хватит инсульт! В крайнем случае протрите глаза карболкой и по-новому взгляните на мир вокруг обеспокоенного себя и красномордой общественности.
– Ладно, не милостыню прошу, – примирительно согласился Витя (приведённая в готовность жеманная каша запузырилась во рту). Он понимал, что неистребимая глупость ценою в жизнь при нарковоспитании латиноамериканского «здравомыслия» «Буэнос-Заяц» пробуксовывает. А если идиотизм процветает, то на лишнюю денежку рассчитывать не приходится, поэтому Витёк добавил для разрядки напряжённой обстановки в салоне, – к вашему сведению с завтрашнего дня итальянская лапша на уши подешевеет.
– Насколько?! – Продребезжал козлетоном Даник Шницель.  Глаза его загорелись, и он с садистской нежностью вспомнил оттопыренные от неказистого черепа под углом в 60 градусов по Реамюру развесистые уши – продолжение угреватых надбровных дуг редактора Гастона Печенеги, благочестие которого ещё больше оттеняло его мещанские добродетели радужными стихами.

Зима прошла убористо
с серебряными ветвями,
                развесив щедро сталактитный лёд.
С пупырчатым достоинством
весна зелёной свежестью
                навстречу ослепительно идёт.

Эти выстраданные стихи венчали третий половой акт детища  Печенеги «Снобовязалка», повествующей о последних известиях нашпигованных пикантностями криминального характера. В прогоне пьеса значилась под предварительным названием «Летят рукоблудные спицы» – не то что у выдающегося бродвейского деформатора Нила Саймона. В этой пьесе ханыги, выставленные на посмешище, только и делают, что мечтают о Голубом Ниле в процессе обеззараживания ухмылки, дезинфекции дыхания, дезактивации кипучей деятельности и изучения излучения. O sole mio!
Искушённый читатель догадывается, что самое большое чем подвыпивший художник может нанести травму холсту после набрызгивания из «пистолета», это неверный мазок кисточкой. В школе нас учили куда ходить, что читать и на кого ориентировочно писать. Это в альма-матер гейш преподают гидравлику чаепития.
Кто как ни кисть знает, что непроходимы леса и круглые дураки, обитающие на квадратных метрах нежилплощади имени Ленина, где смерть зачастую наступала в результате передозировки чувства ответственности за дружную семью, восемью, девятью и... 
Тогда и здоровье в междулетии событий выходило из общественно принятого строя. И, спасаясь от мерзкой хвори (где-то в нём перегорел двигатель внутреннего сгорания), невидящие глаза буяня заплывали за посиневшие буйки скул.

                Мне радостно, я обставил комнату и соперников,
                которых не успел развесить по стенам.

     Глава 86.   Донесение на себя

На пороге испытания возникло нечто крутообразное. На столе уживались две брошюры: одна увесистая – «Ведение допроса без нанесения серьёзных увечий», другая потоньше «Гибель при загадочных обстоятельствах», в которой автор не советовал черпать чёрную икру повествования облизанной столовой ложкой.
– Присаживайся, горе король от юмора. Сбрось с себя изъеденное молью претенциозное горностаевое манто, обмакни скрипучее перо в гнойные чернила и описывай всё, как было, опустив дурные предзнаменования. Докажи, что способен скрасить кистью художника слова моё решётчато-камерное однообразие, – прогрохотало жердеобразное существо, нависшее над слабо освещённым столом.
– А чего было, когда было, с кем? – взвизгнул Непонашему.
– Тебе вменяется в вину, разорение цветущего сада, что для тебя, видимо, не впервой. Ты водо-резистентный, отталкивающий уже не раз и не два утопал в болотной зелени. Не валяй Ваньку, Опа-нас, пиши, сам знаешь чего. Мельчайшие подробности можешь опустить, надо будет, сам подниму, – пояснило Непонашему детективное существо, представившееся Тенгизом Ловчилой.
– Как же без них! Вы сами обвините меня в преднамеренной неточности. Зачем ставить под сомнение приходящие в мою голову богатые индейки? Заклеймите их, и никто ничего не разглядит или по крайней мере не будет вовлечён в чтение-головоломку, требующее напряжения атрофированных мышц приказчика-мозга. Мне так хочется подарить вам присоски на пальцы, чтобы было сподручнее карабкаться по отвесной стене нашей беседы!
– Ишь чего понапридумывал! Выкладывай начистоту без витиеватостей и завихрений, присущих вашей писчебратии. Выскобли из памяти самое существенное, относящееся к делу, не тряся моё и без того пострадавшее воображение за плечо. До ведомства дошло, что ты гнусно высказывался о греческом философе Плутокрахе и его плутократах, вывозящих капиталы за границу дозволенного. Так что не превращайся в дезодорант! Не распыляйся! И учти, что я не люблю воду и воздух за то что на них не остаётся следов. Так что изволь пояснить своё высказывание: «Хороший водитель, падая лицом в грязь, не отрывает глаз от дороги. Он оправдывает доверие, выступая в роли адвоката поверхностного слоя народного чернозёма – он азм есть человек, думающий о толпе, но ничего для него не делающий». В общем ориентируйся на Шолом-Алейхема.
– Вы сами-то его читали? И к тому же интересно узнать, что же такого совершило доверие, если его надо оправдывать?
– Почитывал, а как же! Я, справно обеспечивающий кормом семью и выполнявший ночную норму с женой, знаком с реанимационным стилем  отмирающего языка идиш в его поблёскивающем перле «У Тевье – молочница».
–  Меня радует, что до вас дошло что-то полезное, а то некоторые бесфанфарно отходят на боковую, – осмелел Опа-нас, глядя на узкое пространство между линией волос и нависавшими надбровными дугами монголоида с голубыми глазами Тенгиза. Такой в лобовую атаку не пойдёт, подумал Непонашему, хотя кто знает.
– По-дружески советую, начни с конспекта на себя. Глядишь, и досье готово. Расскажу тебе один анекдот – сам придумал. Приходит женщина с не испоганенной  кредитной историей, к врачу на приём, в молодости у неё был ледяной цирковой номер – бегала на коньках-Горбунках. Доктор, у меня целлюлит, говорит. А он ей и отвечает, у вас не целлюлит, а расплывчатая грузная фигура, расплывчатые черты. Расплывчатость, если хотите знать, это ваш конёк. Следующий кто? Конёк-Горбунок? Заходи. Хорошо, говорит чопорная дама, а липосакцию у вас Конёк-Горбунок делает? Что вы, что вы, обхезался доктор, надо будет, я сам отсосу.
– Ха-ха, – всколыхнулся в угоду детективу Ловчиле ничего не понявший Непонашему, – дайте бумажку, карандаш и, пожалуйста, отвернитесь. В хамской обстановке я работать не привык и поэтому периодически стесняюсь. Для меня творчество – неподкупный еврей, избежавший свадебной купы, или же неподкупный процесс – своеобразный удлинитель жизни. Можно начать с территориальных претензий в постели, но не с сомнительных пре-имуществ в ней.
– Ой-ой, какие мы чувствительные и замысловатые! Не боись! Здесь твой бедный язык не подлежит обложению ни налётом, ни налогами. Я понимаю, что не обязательно быть колобком, чтобы докатиться до такой жизни, когда ездишь в Мерседес-Бенце и лопаешь яблоки «Невада» по два таллера за штуку. И второе – почему на сборища являешься действительным членом «Клуба Интимных Встреч» в качестве  бессменного председателя грязного белья, которое, по поступившим к нам отрывочно-календарным данным, вы там всем скопищем полощете. Отвечая, учитывай, что ты ещё на свободе с ошибочным определением эмиграции. Здесь не каземат с автоматчиком снаружи. Сколько мракобесия на свете при плотно зашторенных окнах. Я всё высказал, что накипело. Пиши, пейсатель! Затяжные Ловчиловские шаги проковыляли в темноту, возвещая, что дверь в одиночку захлопнется. Так оно и случилось.
– Виниловой скатертью тебе дорога, потупился в линолеум я. Глядя на тюремщика, убеждаешься – не обязательно быть всклокоченными гребнями волн расчёсываемыми волнорезом, чтобы разволновать ни в чём неповинного. Испугался я не на шутку. Стол, стул, лампа, бумага, ручка и я (всеми в смятении покинутый). Я – неприметный шибзик в абсурдном мире вещей и завистливых млекопитающих, по чьей-то неисправимой ошибке названных людьми, остервенело разрывающих мышечную макулатуру бифштексов, думал Опа-нас, не имевший гадкой привычки в словесном марафоне все свои неудачи сваливать на Всевышнего.

     Из донесения, подсказанного временем

«Я – доношенное производное плодотворного совокупления, увидел тусклый свет роддома Бауманского района согласно гороскопу Минздрава 22 января 1938 года, в то время как мама отпросилась с работы в досьешном цеху НКВД, что на площади Воровского, где её начальнику после нескольких попыток удалось снять отпечатки с продолговатых Ягод винограда «Дамские пальчики».
Тем временем мой папа – театральный критик всего, что под руку попадётся, занимал выгодную жуликоватую попозицию, стараясь пропихнуться в первый ряд «Краснознамённого театра теней». Он предпочитал директрис директивам и строил презрительные мины-пирамиды, захоронившие мумии следующих в Династии Ненависти Фараонов от поэзии, не прибегая к начальству или методу замуровывания с помощью цемента.
Папаня оправдывался перед мамой, втолковывая недоверчивой, что по ночам шинкует «капусту», и скоро мы купим квартиру. Конечно он её обманывал, убеждая наивную, что вино выходит сухим из воды, а девчонки за углом так и остаются «нечёсаными». Но мама предпочитала сладкие сорта вин, не потому ли изучать порывы великодушия, не излучая их, стало моим наследным призванием?
Поучусь немного и применю на практике с не обглоданной до конца, мозговой  косточкой на какой-нибудь бродячей псине. Хотелось стать крутым с записью в автоответчике за всё: «После гудка наложите в трубку», а не как сейчас аптекарем, зарабатывающим сущие фармакопейки. Иногда я представлялся зелёным яблочком в банке с несварением, дабы повариться в собственном соку, а не записываться в парашютный кружок для выбрасывания меня на лету в чьей-то человеконедолюбливаемой надежде на то, что и второй парашют не раскроется приземляющимся цветком над моей взбалмошной головой с последующей трепанацией черепа о землю.
Всемилостивейший Бог справедлив – лишив человека ума, он не обделяет его в другом, а всё то, что выше моих сил я отношу к силам Божьим. А если совсем уж углубиться в мои родственные связи, то и дядя мой (необъявленный мессия) промышлял заказными убийствами не на лучшей стороне равнобедренного треугольника, и тётя приторговывала привилегированными снами, предназначенными не для щедрых клиентов».
В этом месте, проснувшаяся улица потянулась и выпрямилась.
Я приостановился и решил, что некрасиво возводить поклёп на себя и на не совсем святое семейство. И вся эта выдумка, выходит, неоправданная ложь. В сердцах я порвал необоснованное пакостное вступление и принялся строчить на себя чистейшую автобиографическую кляузу с поправкой на четырнадцать непостижимых и безвозвратно потерянных лет.
Из никем не подсказанного донесения

«Я родился 22 января 1958 года мальчиком в семье подпольного врача. Когда неокрепышу стукнуло 9 месяцев, и он произнёс первое слово: «Мат!», папа, не знавший что делать, если сосёт под десертной ложечкой, а заодно и с приплодом, притащил шахматную доску с обезвреженной миной на неблагонадёжном семитском лице и сакраментальной фразой: «В каждой шахматной клетке заключены наши ярко выраженные национальные особенности и способности, включая нераскрытые  достоинства».
Представьте себе, каково мне было всё это слышать, и это притом, что мой отец (не штангист со стажем) больше рассчитывал на подлокотник кресла, чем на локоть товарища по шахматной партии, в которой озарённая шахматная тура занимается рассветом туризма. Я, было, запротестовал в не отглаженной форме детского плача, но отец расставил на доске двухцветные фигуры и, не дискриминируя, похотливо погладил чёрную и белую королеву, а также их ближайшее окружение, состоящее из четырёх элегантных морских офицеров с кортиками.
С той поры я трепещу от мысли о любви в шахматном порядке, в которой я проявлял академическую неуспеваемость, особенно когда лицезрел их, бесформенных, на разминочных площадках девичьих животиков, не отмеченных родовыми венами.
Вторая партия, к папиному сожалению, не состоялась.
Началось знаменитое сталинское «Дело грачей».  Я интуитивно ухватил, как Жар-птицу за хвост, назревающую национальную проблему (на крыльях Жар-птицы с пылу-с жару далеко не улетишь) и скумекал, куда ветер, посвистывающий в щелях забора, дует. Так что папке, до отказа набитому ценными азбучными истинами показаний и приводимыми в наручниках доказательствами, пришёл неизбежный каюк. Тогда мне мерещились заколоченные, как окна опустошённых смерчем домов, неверные жёны.
Я вышел из повиновения и тихонько притянул за собой дверь (наша была «Воистину Собес» и обшарпана).
Потом, в годы поголовной реабилитации, выяснилось, что папаня пострадал не по профессиональной подпольной части  врачевателя, а из-за обольстительной домработницы Польтины Оберхаген. С ней он имел несчастье лепиться в жару раз в неделю, когда мама оставляла его на моё несовершеннолетнее попечение (не менее пяти раз в году уезжала подальше от нас привально отдыхать на тёплый кипарисный Кавказ).
С той не злопамятной поры я воспринимал первые ласточки признаков недовольства как порождение самобытных: внутренней дождливости и гололёдной заносчивости на поворотах и при стечении, не в меру разыгравшихся, обстоятельств.
Невзирая на любовную связь с моим отцом, коварная Польтина Зазульевна Оберсхаген (за его неискренность с нею она расплачивалась с ним надменной монетой) после чашечки креплёного нерастворимого в нормальном желудке кофе раскололась морфинчиком где-то в коридорной системе уха власти перед неопознанным должностным лицом (предположительно в маске Трухальдино).
Польтина конфиденциально процитировала в пустоту пропитанную сионистским духом фразу, произнесённую в приступе откровенного озарения горемыкой-папкой при открытых дверях девятимесячному мне «Бери от жизни всё, кроме дополнительных уроков и расходов по содержанию шлюх».

                Дайте мне горстку семян, и я оплодотворю планету.

     Глава 87.   Из огня, да в полымя

С той поры я больше не встречал побелевшего в одночасье виновника моего появления на свет. Уже потом, мама доверила соседям при мне тайну, что посторонние женщины звали его за собой, провоцируя на многоразовые сексуальные подвиги. Ей пришлось его отпустить, так как этот период жизни у отца выпал на второй «призывной» возраст. Хорошо, что она рано поняла, что связалась с тщеславным актёром погорелого театра, где закулисная работница – человеческая природа – без спроса меняла декорации.
Через неопределённый срок мне вместо билета о реабилитации родителя (то ли неандертальца, то ли кроманьольца) выдали контрамарку. Досталась она  с трудом в обмен на выбитое из меня чистосердечное признание в ОВИРе: «Двубортному пиджаку – большое плавание в пределах дозволенного бортовым журналом «Пульверизатор смеха», спрятанном во внутреннем кармане».
Это навело представителей власти на мысли, которыми они до этого не располагали. Из полученных мною допросных бумаг, включая письмо знакомого дипломата, отличавшегося вверительной безграмотностью, выяснилось, что папка прошёл к стенке по расстрельной статье «Территориальные претензии в постели по отношению к чужим жёнам, где своя жена остаётся законнодательницей родного переулка».
Этот сексуально вопиющий случай лёг в основу моей кипучей литературной деятельности, когда я нашёл Её под антропологом в юрте, что нашло в свою очередь отражение в рискованно раскованной повести «Расхохочешься», насквозь пронизанной сценами типа «Странно не то, что вы идёте по трупам, а то, что не спотыкаетесь».
Иногда на меня находит озарение, оно заполняет всё на моём пути, переходя в затмение или помутнение роговицы разума. В таком состоянии пишется гораздо продуктивнее, чем когда я нахожусь в здравом рассудке. Что-то оригинальное взбредает на ум. Но этому что-то предстоит взобраться ещё выше. Тогда я открываю новую частичку элементарного долга перед Неизвестностью.
Меня заваливают благодарными письмами, как правило начинающимися словами: «Читать вас нельзя, можно буквально заразиться. Порекомендуйте что-либо обеззараживающее» или «Как детсколепетный писатель найдите в себе мужество если не покаяться, то публично признаться в том, что ещё не написано».
А теперь снизойдём к обыденному.
Уже много лет куда-то спустя, заведующий протокольным отделом колючепроволочной гостиницы «Смефуёчки» поведал мне на драйтонском пляже о незавидной судьбе Польтины Зазульевны Оберхаген. В день, когда Океан, выплёвывая шипящую пену венчается с Прибрежной полосой, предупредил он, песчаная коса будет расплетена на две. Оберхаген всей своей значительной фигурой взлетела по карьерной лестнице до ранга под полковником и в состоянии эйфории соскользнула в кадку с парашей во дворе гостиницы, где играли Безделушкины дети. После этого инцидента заезжий двор переименовали в «Метро Поль» в память об исполнительной Польтине по кличке Слушаюсь и повинуюсь.
К восьми годам мыслей в умозаключении, не вяжущихся ни с какой логикой, во мне проснулось политическое подсознание и я отказался поглощать бурду, которой меня пичкали в изобилии, убеждая что у женщины много общего с широкой информацией.
Помню сталинское «Утро нашей Родины», когда птички-невелички всех сортов насвистывали за окном «Интернационал».
Особенно преуспевали в своём старании воробьи. Весело порхая, они отдавали дань незабываемому в течение двух тысячелетий процессу распятия, что вызвало особо дружественное отношение к иудеям со стороны христианских народов всего мира, а также и к другим братским и смежным с ними племенам во времена полной невезухи (ягодовщины, ежовщины, поножовщины и бериевщены).
Тогда я понял, как это было  несправедливо брать заключённую сзади в позе Наполеона со скрещенными руками на грудях.
Давно замечено, что дети не отвечают за родителей, но пользуются наворованным их предками (в некоторых цивилизованных семьях дети для заботливых родителей – ненаглядное подсобие к действию). Поэтому я для очистки совести сгрёб всё в кучу и последовал принятому правилу – на полагающиеся после отца деньги приобрёл футбольный мяч и на оставшиеся – судейский свисток.
В глубине взрослеющей детской души я надеялся, избежать неминуемого правосудия и пуститься, если не в пляс, то в загул.  Свой поступок я посвятил памяти отца, заставшего меня, рисующим «Взятие Зимнего» вверх тормашками.
Неужели ты, борец с мелкими неисправностями, хочешь устроить дворцовый переворот, спросил отец, восторженно глядя на меня и я ухватил, что он чувствует себя солдатом на генеральной репетиции любви к штыковому бою. Я не нашёлся, что ему на это ответить, разглядев подвох в упрощенческом варианте вопроса.
Семья не приемлет безвластия обезглавленного государства. Свято место пусто не бывает, и нежданно-негаданно появился отчим, обладавший тенором, брюзжавшим слюной в телефонную трубку, и обширными партийными завязями. Из-за запойного характера, и исполнительского марафона идиотских песен, отчим потерял стукаческую работу. Он безуспешно пытался спровоцировать меня на хоровое пение в подвале, где размещался ЖЭК.
В ужасе от своей лицедейской карьеры, я выбежал (в танке было бы безопасней) навстречу демонстрации ликующих безликих и затесался в ней. Шествие возглавляли молочные поросята. В поднятых к небу серебряных копытцах развевались флаги и лозунги из фольги «Плёвое дело идти против ветра!» В этой самой фольге, по окончании празднества, демонстрантам предстояло жариться до конца своей свинской жизни. Но они об этом ничего не подозревали, потому что на киноэкраны страны не допустили показа гомериканского фильма «Три поросёнка», где еврейское понятие «нафаршированные» успели заменить на немецкое «нашпигованные».
Присоединись я к ним, меня ожидала бы та же не лучшая участь – быть погребённым под лавиной нелестных слов. Но настырный отчим разыскал меня в толпе демонстрантов, настиг и силком затащил на  прослушивание в другой весёленький хор «Детей железнодорожников». Я намеренно провалился по всем остальным статьям (Уголовного Кодекса), что спасло жизнь моим потенциальным слушателям и ожидающим неизвестно чего на перронах трёх вокзалов: Ярославском, Ленинградском, Казанском.
 В шестом классе ничем не примечательной, очень средней школы я попробовал гашиш, Мари-Хуану и других, а когда остановился на развёрнутом плане, трёхтомные женщины моего безудержного отрочества перешли на второй план.
На третьем курсе «Невнятно шепчущего» института, жестоко расправившись с основными предметами внимания моей прямолинейной гетеросексуальности, я занялся не своим делом – начал рисовать. Лучше всего получался товарищ Левин на десятке и Кремль-Брюле забытого мной купюрного достоинства. Кто-то, на меня, естественно, настучал и сам достукался, а я перепрятал денежные эскизы и макеты в гроб моей бабушки, даже в смерти позаботившейся о моей безопасности кладбищенским благополучием.
Вместе с нею в Востряково были захоронены клише, краски, трафареты и моя голубая мечта о неистощимом богатстве. Тогда-то я понял, что в мире, исполненном любви и заботы к себе,  грабят духовно. И в этой стране, где мозгами на Запад я двинулся давно, мне больше ничего не светит как профессиональному вору, чувствующему себя неловко, находясь в центре вынимания денег из кассы с камерами слежения. Слишком бдительные крутые люди  беспардонно отняли массу драгоценного времени в иллюзорных бижутерийных камнях, которые у меня не успела изъять возмущённая недальновидной национальной политикой государства толпа почитателей. Ещё в Киеве в институте Планктона я не без помощи сторонних наблюдателей начинающим китом познал, что мой стриженный «под мальчика» ухоженный лобок настолько узок и однообразен, что может поспорить только со струганной скамейкой у стола, покрытого гладкой клеёнкой с изображением, руководителя партии без единой скатертной морщинки на лице.
Когда мне стукнуло 25 лет от роду, я поселился в отель с пятью звёздами, но одна прихворнула и меня необычайно взволновало положение физкультуры утрусского языка на тогдашний день – кто-то из добрых людей подсказал мне, что подступает непроглядная ночь. Вняв советам со стороны, я (тогда молодой собкор и обозреватель «Женских прелестей») по зову желудка занялся созерцанием всего, что в рот не попадало, но запихивалось.
По настойчивому совету изрядно поиздержавшегося и поднаторенного в области рукоприкладного искусства истопника Зямы Покрывайло – трудяги свежей выпечки и достойного отпрыска безграмотных родителей, я поборол педантизм и предвзятость к занимаемому им положению в обществе, и на манер жирафа, срывающего зелень на высоте трёх метров, дотянулся губами до сладострастного – попробовал себя в области заварки любовных отношений в котельной с аншлагом на мужское тело.
Таким я был в ту пору – преуспевающий горемыка, промышляющий утрусским словом в театре, где любил всё возвышенное и с сожалением отмечал: «До чего же опустился занавес!» Там мне напоминали, что работа у меня нелебяжачего – протираю на галёрке штаны плафонами, и я женился на Анфисе. Не понравилось, выплюнул и развёлся, понимая, что кризисы плодятся полосами. Несмотря ни на что, я снова на ней женился, и опять мне не понравилось. Более того, меня стошнило.
Да стоит ли доказывать, что писчая бумага благородней туалетной? Не я один такой. Теперь все живут кто в кого горазд, вроде певца-паралитика с группой поддержки с их балладами протеста. Мне втолковывали, что я привнёс нечто новое в оральную теорию в сексе пряного засова, в котором, как во всяком бизнесе, приходилось изворачиваться. Вместе с тем не могу не выразить благодарность в адрес моего неортодоксала. Ведь член-вкладыш на склоне лет, ведущем в бездну, – это эстафетная палочка на последнем этапе забега. Память сбежавшей от меня жены он почтил минутным вставанием, за что получил  мастера сексуального спорта. Сам я остался заурядным подмастерьем и в красках описал свой борзой выход на пляж в плавках в эссе для обманутых жён «Загар в брюхотени законных ужей».
Во времена, когда девушки не считали загар нудным, даже если он приставал, я работал над выведением антибиотика, избавляющего их от наивности. Наседавшие друзья записали меня на трепанацию. Врачи вскрыли череп и выудили записку: «Если сердце бьётся о стакан с водкой, значит я ещё живой».
После раскованной операции хирург подбадривающе похлопал меня по кровоточащему шву: «Теперь достоверно известно – вправлять было нечего. Санитары внесли вам инфекцию на руках, видимо, все каталки в коридорах власти были разобраны».
Через недели полторы я еле опознал свой осмелевший памфлет «Ханс Вельзевульфович Жеребниковский рвётся к лакомой власти» в пристяжном журнале «Разномастная Кобыла». За памфлет, явившийся приработком, который на хлеб не намажешь, и в котором дрожжевая текстура рассказа не в деревенской печурке поднималась, я был премирован, как оказавший посильную помощь в принудработах по сопротивлению силам внутреннего распорядка.
Какое-то время с пивными отёками на лице мне пришлось подрабатывать ночным тапёром и вышибалой в забулдыжном ресторанчике «У трёх вокзалов», в свободные от рояля часы, горбатя нотным грузчиком. Там я стал невольным свидетелем советской плутокрахии и преждевременно отошедших вод при рождении «Теневой экономики». Правда, меня не приняли в члены цыганской ассоциации «Позолоти дверную ручку». Из-за этого и периодического недоедания в приступе литературного самоедства, мне в суррогате анкет отказывали в выезде в Гомерику трижды, поясняя, что и там Бог Троицу любит больше чем новоприбывших.
– Разве духовный голод не тётка? – допытывался я у  людей, занятых в посольстве на болевых приёмах, участники которых представляют Голландию сыров и вертлявых мельниц, успокаивая себя, что в литературный голод выживут буквоеды из литкафе.
– А зачем тыловым крысам бежать с корабля? Он семидесятый год порочно сидит на мели, – напоминали работники Австрийского представительства, посредничавшие с Землёй Обетованной.
– Пожалуйста, не задавайте занятым людям пустых вопросов и не раздавайте умные советы бесплатно направо и налево, – разоткровенничался я, в чайной ветеранов «Отставной Мизинчик» – ибо размер оплаты не является критерием ценности. Крайне необходимо, чтобы мне предоставили возможность соскочить с этой адской бюрократической машины, а до берега я как-нибудь сам доплыву, и я не хочу кружить в самолёте, идущем на вынужденную посадку в «тюрьму народов», дабы не взорваться в тонкоструйном возрасте.
Работникам иностранных посольств не было чем мне возразить и отказа не последовало – им поступила информация, вошедшая в одно ухо правдой и вышедшая из другого ошибочной информацией, о моём желании поработать на женской железнодорожной линии и нажиться на пирамиде смеха, избавившей мою «Капусту», пустившую соки, от гнёта булыжника. При этом меня заподозрили в том, что мои никем не превзойдённые мозги спрятаны в укромном местечке.
Во избежание приключений на заднее место, я переправил его (исхудавшее в процессе отсечения от наследства, и обивания порогов соболиным мехом) за океан. Напялив на откормленный окорок бахромчатые джинсы с наспех подогнанным зиппером, я стёр из памяти самые искромётные книги, подлежащие сожжению с предметами, недозволенными к вывозу через таможню.
Несмотря на предпринятые мною меры, паутина подозрений у принявших меня демократических властей не давала ни минуты покоя монголам, хлопающим крыльями наклеенных ресниц.
Люди, оснащённые спасательными кругами общения и надувательскими лодками, преследовали корыстные цели и всячески препятствовали пониманию, что со мной творится что-то  неладное. Оправдываться мне было не в чем, хотя я всеми правдами и неправдами пытался избавиться от паутины на батуте недоверия.
Но все попытки оказывались тщетными. Моё личное уголовное дело, будучи подножным яством для прикормки адвокатов, затерялось где-то в инстанциях, и в итоге прояснилось, что я и есть тот самый паучок-звездочёт.

Я никак не засну,
Стук в висках не даёт,
Паутиной блесну,
Мысль придёт и прядёт.

Паутинчатый круг
Из любви и потерь
Вил искусно паук
В прошлом, как и теперь.

Я безмолвно кричу,
Чтобы не разбудить
Тех, кого научу,
Как меня не забыть.

И, выходит, паук –
Это именно я,
Не признавшийся вслух,
Отрешённый не зря.

Паутиной любви
Оплетал своих жертв,
На мгновенье ловил
И в секунду отверг.

В предрассветную грусть,
Не жалея, один,
Под конец завернусь
В мир стихов-паутин.

Оказавшись в Нью-Порке, я почувствовал себя облупленным носом корабля, затонувшим в добродетели, и это при том, что мне пообещали показать, где раки зимуют. Учитывая мой привередливый организм, который с молочного детства не переваривал рыбные блюда, благодатная страна, страдавшая военно-промышленным комплексом, приняла меня с распростёртыми объятиями ног капиталистического спрута от Тихого океана до пляжей Атлантики. Против такого начинания я не возражал, хотя кто-то очень умный предупреждал меня, что две «гризетки» на стене (одна на 110, другая на 220 вольт) не уживутся без трансформатора.
В какой-то момент это  вызывало у меня ностальгию по привычному неустроенному быту, и я понял, что в мире так мало интересных людей, с кем бы хотелось поболтать. Тогда я непредусмотрительно позвонил в место где по достоверным данным собирался весь пустоцвет знакомого мне общества – к себе домой, но в ответ услышал частые гудки. Никогда не забуду, как по совету приятеля и для его душевного успокоения, я спустил денежки в унитаз тотализатора на ипподроме, поставив на лохматую кривоногую скакунью Лохань от жеребца Лохнесское животное и кобылы Анисовой с отчислениями в пользу лохов. После удара гонга, подействовавший на меня как солнечный, я пообещал себе не слушать, подстрекательских советов дружелюбно настроенных коленчатых суставов кузнечиков и трепетных стрекоз. Конечно, не мешало бы провести время с кем-нибудь вместе – одного за обман времени судить не будут. Если не посадят, то останется млеющая надежда, что хотя бы одним выстрелом вдвоём уложат как зайцев.
Так объясните мне, пожалуйста, на каком основании вы забираете меня в полицейский участок и сажаете в камеру предварительного облучения, обзывая страусом Эму – птицей высокого полёта, а ведь страус едва отрывается от земли. Ведь до сих пор никто толком не может разобраться на чьей стороне мой отец непредусмотрительно участвовал в Великой Отечественной в сборе раненых. Но возможно именно это спасло его от жестоких репрессий со стороны его второй жены Лукреции Парфёновны Салазки, выводившей Белые пятна своей неподкупной совести на прогулку в городской парк с наступлением сумерек.
За то ли я наказуем, что приценивался как повыгодней приковать к себе всеобщее Данковское внимание цепями из мармелада, облитого напористым им-портным шоколадом на отпоротой Подкладке Политкорректности напротив банка «Вашингтон Бессаме Мучуал»? Или я был наказан денежным вознаграждением за злостные нарушения при доставании рыбы из рваного садка? А может за мнимую аморалку, плюс какой-то недоказанно-ворованный военный бинокль, в который якобы в гуще событий на расстоянии двадцати пяти километров рассматривал из Брюквина трусики, выглядывающие из-под юбочек фигуристок на катке в Рокфеллер центре? Воистину моя история болезни обречённого на хронические неудачи схожа с судьбой отколовшейся от Гренландии льдины, дрейфовавшей в Гольфстриме, в тот момент, когда официант вместо заказа принёс мне свои извинения в городской столовой. И за это вы готовы сожрать меня  с потрохами, да ещё при таких вздрюченных ценах на женщин и бензин? Да как вам не стыдно! Меня жена и так ругает на чём свет стоит, когда я доказываю, что в результате семейной мудации с генами у меня непорядок, и лунный свет своими жёсткими лучами пронзает меня по ночам.

                Примитивные остроты для устриц,
                они пищат, когда чего-то недопонимают.

     Глава 88  Бартерный обмен мнениями

Поворот ключа в двери отвлёк меня от продолжения абсурдного изложения жизненного пути на подчищенном листке бумаги. 
– Можете идти, вы свободны за отсутствием товарного состава преступления. Следственные органы ошибочно пришли к преждевременному выводу, но его на месте не оказалось – вывод смотался вместе со своим выводком. По нашим минорным стандартам вы в тамбурмажоры не прошли по конкурсу – в поезде, отбывающем повинность, все тамбуры были заняты, – выдал детектив на неочищенном утрусском. – Ваша запятнанная фамилия совпадает с фамилией преступника, но имя ему не более как Аншлюс. Приносим извинения. Вы человек белый, и к разряду расовых конфликтов произошедшее недоразумение причислить нельзя.
А по сему рассчитывать на миллионную компенсацию вам нечего. Можете судить контору из расчёта 20 таллеров в день. Один час адвоката защиты ваших интересов обойдётся в 80.
Если вам повезёт и вы найдёте другого (обратите внимание, я говорю «если»), то вам это обойдётся в 150 таллеров. Так что судите сами, что для вас выгодней.
А теперь – Зай гезунд, или «Будьте вы мне здоровы». 
– Но как же так, мсье? Получается, если я смог свою невинную душу вывернуть наружу перед вами, значит у неё имеется изнанка, – возразил я, протягивая ему мелко исписанные листки высококачественной туалетной бумаги, – вчитайтесь повнимательней, на ней изложена сермяжная правда, хотя и малодоступным для среднечеловеческого восприятия языком. Я тут, понимаете, из сил выбивался, старался, а вы... как тот оперуполномоченный Яблоков.
– Ты, часом не тронутый? – склонив голову набекрень, возмутился детектив. В его голосе слышалось безучастное преимущество и желание отрапортовать о досрочном освобождении от чего-то назойливого, внеся в компьютер невыносимое из памяти.
– Я жизнью побитый, как садовая клубника беспощадным крупноформатным градом и мне не обязательно быть угрем, чтобы скользить в толпе, – заявление прозвучало не впечатляющим заклинанием, которое я едва осилил. Тенгиз посмотрел на меня, как на прокажённого, отряхнул руками форму, отрыгнул остатки личного мнения, сплюнул на пол жвачку (пристанище микробов) и, не запинаясь, отрывисто отчеканил  сквозь рыжие диастемные резцы:
– Тенгиз Ловчила, пребывая в должности разъездного по морде, ничего кроме простецких иронических детективов Свинцовой не читает, но мечтает навести порядок в гареме писательниц с оптическим прицелом, наводящим на мысль о членстве, для таких писак-евнухов, как ты. Возможно я бы и принял твой титанический труд, если бы он был изложен в пресыщенной стихотворной форме.
– То что вы говорите, звучит в высшей степени интригующе, –заметил я, – не могли бы вы привести пример приемлемой  литературы для прикидывающихся олухами царя небесного?
– С превеликим удовольствием. Например, моё школьное сочинение истории испытателя нервных клеток зоопарка, за которое мне не успели выдать премию «Русского Диккенса» писателя Всеволода Иванова – автора его великого автобиографического романа «Приключения факира», когда меня перевели в школу для особо одарённых детей. Вот оно, извольте послушать!
«Преувеличенно вежливый человек-книга Лишай Валерьяныч Негодовалый был выдающий нагора по таланту выбивания денег, ковров и греческих профилей, причём фундамент знаний, заложенный в него, давал все основания полагать, что он не старался, как многие из его окружения, загладить свою вину или назревающий конфликтный позор отутюжить по горячему следу. Возможно поэтому матушка-природа без зазрения совести переплела его в загорелую кожу, а может быть и для того, чтобы он протяжно из конца в конец плохо освящённой улицы полнозвучней играл на мандолине 2000 года выпуска из мест не столь отдалённых.
Лишай Валерьяныч родился в рубашке на экстренный выпуск, сапоги носил с жёлтым рантом, писал убористым покером и, чтобы не переусердствовать в любви время от времени посещал девиц одноразового испытания. Подъезд к его загородному, как бы присевшему на корточки, дому напоминал жирный полукруг любительской колбасы, а кустарник вокруг пологого берега преткновения с видом на океан – коричневую шерсть с подпалинами после пожара. Глядя на марлевые облака, склонный к бегству вприпрыжку и огульным заявлениям Негодовалый – выходец из мощной страны, где туалетную бумагу относили к ценным бумагам, понимал, что не отапливаемое помещение вкладов в женщину (в грязном денежном выражении) ужасающе невыгодно. Поэтому он признавал, что сподручней качать попираемые права в немедленном семейном вальсе, при несомненном условии, что не всякая любовная лодка, стоявшая на приколе у дома на сваях, входит в его открытый порт «Моне». Лишай взял свою судьбу под локотки и связал невидимыми узами её, неуёмную, с женщиной из клана каменщиков (масонов) с традиционной присущей только ей кирпичной укладкой обожжённых волос (куда – не уточнялось). Склонный к раздумью и не выпрашивавший себе особых привилегий Лишай Негодовалый подводил итоги и результаты. Они не обижались на него, как и благосклонные ступни ног, которые в морозные дни в целях обогрева без помощи теплоэнергоцентрали заботливо заворачивались в стодолларовые купюры). В такие минуты Лишай, не боясь сыграть в лакированный ящик, ощущал себя собратом клопа, тяпнувшего с ним по маленькой и налившегося чьей-нибудь кровью».
– Дальнейшего повествования за давностью лет я уже не помню, смутился Тенгиз, но уверяю тебя,  в нём всё низложено по делу без каких-либо излишеств и отклонений от неуловимого сюжета.
– Искренне верю вам, Тенгиз, хотя наши литературные вкусы и не совпадают. Мне даже нравится, что застывшие в своём развитии придорожные телеграфные столбы устраивает жвачка Свинцовой, при подорожании корма для не удойного скота. Но ваше школьное изложение не идёт ни в какое сравнение с её писаниями, догадываюсь, что вас перевели в другое заведение, как самородка. А современные бумагомарательницы остаются для  нас, несунов, производительными несушками, отказывающимися высиживать преждевременно выскорлупливающиеся произведения. Не вызывает сомнений, почему у них много почитательниц – эти писуательницы не оскорбляют самолюбие толпы излишним интеллектом, обмениваясь SMSками в часы, свободные от творческих бдений.
– Теперь мне понятно, почему женские бутики притягивают меня магнитом! Судя по моим седеющим вискам, жизнь прибавляет скорость,  но я всего лишь детективный работник и мне не подвернулась непыльная работа космонавта или писателя с прочными связями солидных рекомендаций, – разразился хохотом  Ловчила.
– Хотел бы я побыть в вашей эмбриональной стадии трансвестита, окружённого ожлоблёнными массами, –  сделал я ему комплимент и, как человек учтивый, намекнул, что дефективное чтиво в  обложках-фантиках не потребляю. Как всякая на моём месте образованная обезьяна, я бы посоветовал ему быть гибче (гиббонистей) и не уподобляться свинье, не разбирающейся, что именно она пожирает глазами – этими проекционными аппаратами мозга.
– У меня, Опа-нас, было сплюснутое детство с угреватой юностью. Жил я нервными срывами настенного календаря. А что  принесла узаконенная зрелость со сдачей в браке на милость победительницы? Семейное одеяло превращалось в  символическим знаменем, в минуты, когда я водворял свой одеревеневший флагшток во все доступные места с риском для репутации.
– Не огорчайтесь, Тенгиз, я так понимаю, вы чрезмерно увлечены внеклассным чтением, и что у исключительно талантливой Свинцовой просвечивает преимущество перед вашей подругой жизни и другими невероятными сказительницами – её нельзя причислить к писательницам-калекам, которые шагнуть не могут без палки редактора, а женскую манеру письма лишний раз подчёркивает отсутствие текстостерона. Её независимость в низшей степени похвальна для поставщицы гвоздичного масла для литературных гвоздей. Я слышал, что скандирование иронических детективов в яслях для привилегированных коров повышает удои, а свинарки расхватывают её бестселлеры и с упоением читают вслух свиноматкам. Упитанный юмор позволяет породистым хрюшкам разродиться быстрее и без осложнений. Поросята молочно-восковой спелости появляются на белый свет доношенными и умными, даже если они чёрные, почти вундеркиндами. Прильнув каждый к своему соску, малыши с молоком матери впитывают авитаминизированную Свинцовскую иронию. Случаются, правда, издержки, если соски подвластных ей животных деформированы по той или иной причине. Говорят, один из молочных поросят во время отсоса захлебнулся смехом, от которого его укачало, его откачали и в отместку сделали обрезание хвостика, чтобы не забывался. За этим последовала болезненная процедура прижигания, и хрюкалка пересмотрел все переводные картинки и поведение, и перешел на серьёзную литературу, попросив принести «Мать» Горького. Матери на месте не оказалось, пришлось удовлетвориться немецким фуражом – «Сказками Гоффмана». Поросёнок Порки потерял в весе, но когда притащили две тонны полного собрания сочинений почившего в Бозе, он выбрал «Бодался телёнок с духом» вместо примитивного «Куражился петух над курами» Амброзия Садюги. Не успела свинарка Дуня Кулак зачитать предисловие, как будущий хряк признал накопившиеся ошибки, раскололся и повинился с бутылкой Кагора.
Эксперименты с ироническими детективами почему-то не вызвали энтузиазма у породистых лошадей на сносях. Здоровый задор растерялся в серых буднях, хотя кони и заливались жеребячьим смехом. От безупречных развратников козлов весёлого блеяния добиться было невозможно до того момента, пока им не предложили капусту (по 10 баксов за прочтение главы).
Если бы великий автор здравствовал, он бы определённо оценил инициативу парнокопытных, ведь они пробуждали к нему интерес, пока не отправлялись набоковую, по обыкновению стоя. Но из корабельного леса стали поступать тревожные вести дремучего характера – начался поголовный падёж среди волков, как следствие невыхода козлов за ограду. Пришлось прекратить публичные чтения за закрытыми дверями и задраенными калитками. Вследствие революционных метастазов правительство таинственной страны Мадагаскар (во главе с карбонарием Иланом Кальция), где при дележе министерских портфелей кому-то досталась четвертушка портфеля, а кому половина, отозвало позеленевшего от злости чёрного посла из страны, победившей самоё себя. И в отместку разорвало нестойкие дипломатические отношения на мелкие кусочки до момента, пока все детективы писательницы не будут переведены на суахили и немыслимые офшорные языки.
– Это напоминает акт женского возмездия, в лучшем случае, компенсирующего бездумно растраченную по кабакам молодость. Я ощущаю в твоих словах сгусток зла, скопившегося в завистливом сердце. Да, брат, такое не каждому дано, – протянул акромегал Тенгиз сквозь зубы проволоку слов и замигал акромигалками, – а насчёт моей любимой писательницы, вот что я тебе скажу, женщина она притесняемая вниманием, и смелая, если поставила свою репутацию на кредитную карточку. Ловчила  задумался о позе эмбриона – этого низшего существа и отнеся комментарии к невосполнимым потерям моего скудного интеллекта, добавил:
– Скучно любить совершенство, признаться, я полный изъянов никчёмный актёр, понимал, что не стоит пренебрегать дружеским советом. За определённую мзду я готов отказаться от бесконечных расспросов и вжиться в предлагаемый образ. Но кто мне сделает потом искусственное дыхание? Когда-то я пас домашний скот, и выступая за чистоту ряски, никогда не допускал коровосмещения по фазе! В отроческий период  пастушьей жизни повстречалась мне на большаке – Дарья Заротустровна Втулка. Я жаждал вместе эзотерической любви, но они на меня не выливались. Зато Дарье удалось нацедить для вашего покорного слуги сквозь редкие (по своей красоте) зубы кринку топлёного молока. Я не принадлежу к купающимся в догме асексуальности, как мой товарищ Рене Бергамотный, но и разнузданность чувств имеет границы, – выпятил грудь Ловчила, – поэтому я так люблю Свинцову, даже четверостишье ей посвятил. Хочешь послушать?
– С удовольствием, ведь в синдикате поэтов лепятся стихи двух сортов: для внутреннего потребления и на вынос.

Плачут избитые фразы.
Ручками стонут строчки.
Стираются в Малом Тазе
Свинцовых слова-сорочки.

Глядя на его ладную фигуру и симметричные желваки, отплясывавшие «Камаринскую», я сообразил, что возражать исполнительной власти небезопасно (развилось обыкновение впадать в раздумье на перекрёстках, подвергая сомнению само их существование). Тогда я понуро переступил через себя, потом через железный порог камеры и, не оглядываясь, прошёл по гулкому коридору в непроглядную тьму. Там, не выдержав, грязно выразился по-английски, чтобы никто, по возможности, не расслышал:
 – Вот она, ваша хвалёная Гомерика!
Эхо глухо ответило: «Неважно кто ты, арабский маляр или татарский Мольер. Всё одно – Вива эль-France!» Потом я терпеливо выстаивал, чтобы сдать повторно проваленный экзамен на снашиваемую жизнь и авиабилеты в Париж. Из солидарности со мной в ту же ночь алжирские мальчики интенсивно сжигали автомобили, дойдя до отметки 2000, они на полгода успокоились.
На загазованной Пони-Айленд авеню я махнул таксисту, открыл дверь и с трудом разместил обрюзгшее от праведных трудов тело внутри. В салоне меня поразили утончённые манеры таксиста Примулы с распечаткой широкоформатной золотой улыбкой, сопровождаемой безучастным взором. По его щекам пунктиром скатывались слёзы величиной с перламутровую горошину, минуя грубый мужской макияж. Он с упоением внимал похабной песенке о мужской любви на стихи великого поэта и признанного улицей принца разухабистого застолья «Разметался пожар голубой».
– Вам помочь чем-либо существенным? – участливо спросил я,  не пересыпая в салоне речь сленгом подголовников и протягивая шоферу безалкогольный напиток «Вакуоли с клеточным соком».
– Не обращайте внимания, такое приключается, когда слушаю Лебедева Тoo Мuch(а). Его соблазнительные тексты словно выбитые из колеи разрывные пули в тире «Решето» – слово в слово укладываются в рваную десятку. Ну, прямо обо мне в песенке поётся, правда, фамилия не утрусская. И ещё меня пробивает, скупая билеты, слеза зайца-пассажира, сбегающего в беспроглядную ночь.
– Не скупись на искусство, шеф, поставь и мне её послушать, а то всё снятся подложные Надежды, выстроившиеся в очередь с заявлениями на алименты для подачи на меня в суд.
– Ну что ж, это как желание художника взяться за кисть соседки в области запястья. Вы слушаете вульгарного барда, который, страдая запорами, облегчает душу. Он зарекомендовал себя  косноязычником, отделывающимся выговором уроженца Поволжья.

            Меня обуревала страсть,
Старался в яблочко попасть,
Подозревая Яблоко гнилое.
Где червь сомнения грызёт
С вопросом – вдруг не повезёт,
Потянет снова в прошлое, в былое?

Здесь никого, один, как перст
На тыщи миль, на сотни вёрст.
Иллюзий нет. К нехватке средств,
Подыскивая антидот,
В контакт с принцессой Турандот
Вошёл, на Гринвидж Виллидже живёт.

Я не кронпринц, Семён Кронштейн,
Её английский не ферштеен.
В ответ, жуя слюнообильно жвачку,
С ней спотыкаюсь по слогам,
Как жил и обретался там,
И пил за женский пол и за удачу.

Я одинок, живу как перст
На тыщи миль, на сотни вёрст.
В велфере отказали (в соц. обес).
Подыскиваю антидот,
А вы, принцесса Турандот,
Мне ставите в пример, кто как живёт.

Она мне, – I don’t understand
Невероятный Russian сленг,
Но в круг введу, где все мои подруги
Имеют страстных жиголо,
Готовых с «саблей» наголо
Доставить надлежащие услуги.

Вот феномен, вдвоём, как перст
Не нахожу в Нью-Йорке мест.
Где раздобыть к существованью средства?
И говорю себе, урод,
На кой те... сдалась Турандот?
Езжай обратно, кто-то, может, ждёт.

      Песня закончилась, и я подумал, что в этом эмоциональном бурлеске мне удалось пожертвовать идеей описания душещипательной задницы ради написания для красного словца, чтобы оно не побелело и строчки заиграли радужной гаммой красок. Вижу  события такими, какими не видят его другие, и описываю несусветное по-своему, пусть даже тянусь в арьергарде поэзии. В моих глазах бензин стал примером для подорожания, и цены значительно повысились. Плата за проезд и женщин, в стране где продажная ложь пошла по себестоимости, не составляла исключения. Такси остановилось. Худшего не придумаешь, когда всё идёт к лучшему по неизвестному адресу. Я, не сжигая за собой мостов во рту, добросовестно расплатился с шофёром улыбкой, не входящей в стоимость проезда. Водила, не держа обиды, как заправский портной, покинувший пчелиное кафе «Жало подмышками», принялся безразлично выкраивать время до следующего голосующего. На улице становилось малодушно, не говоря уже о проулках. Расхрабрившийся было ветер затих в откланявшихся деревьях. Я – последыш жестокой совковой экономии и обожатель выдающегося совритолога Хрущёва, наобещавшего приход коммунизма в 80-м году, почувствовал как всё слабое отметается в сторону. Когда по прогалинам волосатой спины пробегает озноб, хочется следовать за ним; стоит поднять воротник и втянуть в него шею, возможно морщинистая выразит мне благодарность, за то, что я не владею пером писателя ужасов, стремящегося при первом же удобном случае окунуться в чернильницу ночи. Я живопишу лучезарную улыбку утра, не подливая масло в огонь души, добываемый путём растления перекошенного лица сухой травы негнущейся палочкой. Оказавшись у дверей дома, наполовину чиканутый я вышел из себя за пределы дозволенного и в защиту неотъебленных прав спросил вслух, так чтобы меня не расслышали: «Где же всё-таки отыскать врача, делающего прививки взаимопонимания?»

                – Прекратите стучать мышеловкой зубов!

     Глава 89.   Гей ЦУМ тойфель...

 Или иди к чёрту, – ответил он ей по-кёнигсбергски, когда она потянула его в спальню. Тенгиз – по метрике (горящей путёвке в жизнь, служившей ему исторической справкой) значился Адольфусом Аус-швыцером. Он не поддерживал существенных телесных связей с женщинами, предпочитая сохранять дистанцию – вдруг пригодится.
Парень весом в 125 кило, Ловчила, нёс секретную информацию о не заладившихся межэтнических отношениях, берущих начало не с Вавилонской башни, а с сицилийского вулкана Этна. Вулканы, утверждал он, это фурункулы на теле матушки-Земли. При этом, доказывая свою левоту недоверчивым слушателям на пальцах, он выдвигал, в виде веского аргумента, средний. Тенгиз был убеждён, что в продвижении по винтовой лестнице карьеры (без хоккейной шайбочки) в конце виновата непосильная детективная работа в полицейском участке с вафле-гомериканцами, требующая преимущественно нацменшинствующих встреч.
Начальство полагало, что Ловчила, грудастые карманы куртки которого почему-то всегда оттопыривались, страдает деструктивной ксенофобией, и не подавал вида и руки тем, кто темнее грецкого ореха. Он же считал, что матерные слова в адрес шкурной выделки вороватой экономики делятся на плохие и никуда не годные, что позволяло ему занимать свою должность в течение двух лет.
В тот знаменательный для него день он не столкнулся с ощутимым сопротивлением со стороны неспелой Груши, когда она, славно потрудившись в его эрогенных зонах в гостиной, предложила повиниться перед нею в ванне, наполненной Рислингом, за несодеянное в спальне. А так как Тенгиз являл собой Е2 различимый образ в ряду отражённых бликов далеко не святых, то будучи человеком свободного покроя, сшитым по частям из кусочков разных человеческих тканей в результате взрыва в Торговом Центре, он согласился на процедуру искупания вины, но не в Рислинге, а в Ширазе пополам с Мерло. Если к тому же учесть, что Ловчила был слегка помешан... серебряной ложечкой, с которой, по его утверждениям, родился во рту, когда выбрался на свет Божий, то не вызывает удивления упоминание о нём в книге рекордов Гиннеса.
Ловчила обожал психологические тесты, разбиравшиеся в напольной книге «Предания о предательстве». Вот два из многих:
1. «Переходящее знамя внесли и незаметно для неосведомлённых  вынесли на носилках.  2. «Апостолы опостылели».
Тех кто переступал через красное, он считал коммунистами. Тем же, кто  вытирал подошвы, он давал рекомендацию на получение гомериканского гражданства. Ловчилу клеймили как провокатора и совестливого человека, у которого всегда листик для популистской задницы найдётся, хотя за сильным Тенгизом с восходом солнца водилась слабость – игра с солнечным зайчиком. Безрассудное солнышко заглядывало в окошко, и детектив ловил его ручным зеркальцем, как  закоренелого преступника. Ловчила проецировал зайчика-забегайчика на стену, поглаживая Вёрткого влюбленным взглядом и напевая  любимцу сентиментальную, но в то же время обречённую на сострадание песенку.

                Что бы это значило?
Спрятан барабан,
Солнечного зайчика
Заперли в чулан.

Он фриволил в комнате,
Разрезая мглу, –
Жаловались кролики
Бабушке в углу.

С мышкой поругался,
Засветил у дыр,
Чтобы не каталась
Там, как в масле сыр.

Посудите сами,
Пятого, в апрель,
Он забрался к маме
Лучиком в постель.

Спрыгнув с подоконника,
Осветил фингал,
Тем её любовника
Пятого изгнал.

Как мне жить без палочек,
Хнычет барабан,
Солнечного зайчика
Заперли в чулан.

Груша Нео-Битая ничего, конечно, о зайчике не знала. Она не столько любила Тенгиза, сколько преклонялась перед его экзотичным именем. Приехав в Гомерику из затхлой  глубинки, Груша быстро научилась считать до десяти по-английски. Это дало ей возможность узнать, что египетская Гиза, место, где располагаются пирамиды. Итальянская Пиза с её падучей башней, вызывающей по этому поводу всемирную истерику, ничего общего не имеют между собой и её популярной у толпы интимной частью тела, являясь излюбленным местом отдыха. Но эта находка, её, выходку из сливок целенаправленного провинциального общества, не остановила. Сногсшибательное открытие так поразило простодушную Грушу, что она стала внимательней относиться к названиям и в имени Тенгиз усмотрела нечто, переведя его как Десять Гиз, что подняло Ловчилу в её глазах на недосягаемую античную высоту.
Ловчила – тёмный и лысеющий с боковыми начёсами на волнообразный лоб, не признавал дешёвого преклонения и угрожающе просил обращаться к нему без всяких там антимоний как к «Рыцарю без страха и Лотрека». Он смутно верил в Бога и чётче в криптограммы. Мурлыча под нос «Расквитались яблони у Груши», Тенгиз по мало кому понятной звукоснимательно-Дюалевской вертушечной системе заслушивался байками, снятыми стилетами плавающих иголок с красочных LP, о Тунгусском метеоризме и о самом – французском живописце конца XIX столетия. Купить работу Тулуза Велотрека (канканящая Ла Гулю в Мулен Руж с рыжей копной, укреплённых фиксатором, волос на лысеющем черепе) он  позволить себе не мог из-за сошедшей с ума с его картин дороговизны – полувековой заработок скромного буржуа.
Ощерившиеся мысли Ловчилы – натуры тонкой и чувствительной, не спросясь, удобно располагались на прогнувшихся стеллажах отрывного календаря беспробудной памяти. Одна из них гласила: «Друзья подбираются по вкусам, некоторые беззастенчиво сзади». Когда люди делились на ушлых и пришлых, курдючных и вьючных, жить ему было значительно легче и интереснее. Сейчас его преследовало ущемление интересов несносных яиц Фаберже. Тенгиз понял, что его тяготит членство в Клубе Интимных Встреч, и поделать с этим он ничего не мог. С полудня у детектива было самодурное настроение. Он готов был засудить всех, включая шимпанзе Кеглю, который скорчил ему рожу в Дронксовском зоопарке за то, что Тенгиз повенчал космополитизм, трясущий головой и размахивающий волосами с национализмом, обозвав его длинноруким орангутангом. Предполагаемый разговор в полголоса достиг потолка трёх четвертей, на то было своё объяснение – он находился не в том возрасте, когда о возрасте не задумываются.
– В твоей морозильной камере-одиночке нет ни Шираза, ни Мерло, – донеслось до него из кухни огорчённое сопрано Груши.
– Тогда купание в них отменяется. Смерь-ка лучше давление у моего Ваньки-Встаньки, – лениво потянулся Тенгиз к полупустому стакану, одиноко стоявшему на журнальном столике в траурном муаре вечера. В такие минуты казалось, что он представляет собой скоропортящийся продукт гомерического общества, тем самым создавая иллюзию благопристойности в доме, где всё устоялось, благодаря поддерживаемой им  жестокой палочной дисциплине.
Негласной чемпионке мира по потологии Груше не надо было дважды повторять одно и тоже. Он расстегнул ширинку и она поняла, что это и есть самая значительная веха в её жизни и ещё далеко до момента, когда он отправит своего шалуна на покой в брюки. До этого он безуспешно склонял её вспотевшую к близости по недосмотру, дистанционно вырубая развесёлую порнушку. Теперь-то она восполнит недостающий для нормального функционирования её организма чистый белок, она ведь не какая-нибудь там уступчивая, сдающаяся внаём.
Он ценил её высоко. Исходя из поговорки «...уй-железо – пока горячо», он обратил внимание на ладную крестьянскую фигуру в проёме двери, проскользнувшую в ванную комнату, чтобы почистить зубы, Тенгиз употреблял Грушу как лекарство – такой, какая она есть, с надкорытным кругозором прачки.
Вскоре его куховарка, не заглядывая в кухню, вернулась из ванной, где что-то пересматривала в себе прямой, вращаясь вокруг оси в вихрях метелицы отражений Королевства Кривых Зерцал. Покорёженные улыбки, превращавшиеся в гримасы, развлекли её, а приземистая фигура не казалась усечённо коротконогой
Груша вкусно раскинулась на простыне. Соломенные волосы разбросались расходящимися солнечными лучами вокруг хорошенькой головки. Он подошёл к изголовью кровати и подался всем телом вперёд. Груша нетерпеливо ухватила рукой своё огромное счастье и принялась за любимое занятие, потому, что их урывочные ретроградные отношения с ленивым Ловчилой в постели оставляли жевать лучшего. По блаженному выражению лица Тенгиза угадывалось что Груша попала прямо в точку, и явно действует ему на соответствующие нервные окончания тёплыми отзывчивыми губами, исполняющими приятные обязанности временной проверенной в делах. Они помогали потреблять живительный эликсир, сдабриваемый его одобрительными комментариями.
– Большому куску ё... в рот радуется, – самодовольно блеснул кондовым остроумием Тенгиз Ловчила и тут же потух влажным фитильком, преждевременно зайдясь в конвульсиях.
Он думал, ну что такое обрыдлая потенция по сравнению с расследованием канвы преступления, ведомого мужским нюхом, не отягощённым сознанием нераскрытого дела, бумаги по которому ещё не удосужились его внимания.
– Угу, опять двигатель заело? – промычала в ответ старательная Груша, – оценивая предыдущий опыт с первым муженьком Василём Поднатыркиным (Вася прошёл по 58-ой статье, не вытирая ног, где ему грозила кунцкамера на одного в то время как её одолевала болезнь с интеллигентным названием радикулит, и она не могла разогнуться в нужном месте с человеком, к которому был приставлен охранник – создавалось впечатление, что он без него упадёт).
      Закатное солнце, о котором говорили, что оно гаснет, так как работа квантовым механиком за миллиарды лет ему порядком опостылела, залило гранатовым соком верхушки тополей, отлучая церковь. В последний раз оно осветило обескровленные крыши и стыдливо скрылось за горизонтом. Месяц брезгливо заглянул в наполовину занавешенное окно, задавая себе вопрос, может ли соломенная шляпка стать вдовой, а бесцветное произведение искусства скрасить ночной досуг? Затем он хитро прикрыл единственный, различимый с Земли глаз, выхвативший очертания раздвинутых ног в набивном рисунке занавесей, украшенных тяжелыми кистями.
Груша горела в огне Тенгиза. И он, пропивший все имевшиеся таблетки Виагры, вовремя прикрутил пламя горелки на белом бедре, а потом, обливаясь слезами в холодном потом,  клацая зубами и причмокивая губами клялся ей в верности до гроба, ни словом не обмолвившись, что будет после, и не уточняя, чей именно ящик имелся в виду. Вот в чём он был абсолютно уверен, что нельзя требовать от взглядов, чтобы они встречались навсегда. Ловчила боялся признаться себе, что бился над планированием лона семьи с лимитированным допуском здоровых погрешностей. Опасаясь, что кто-нибудь на работе пронюхает о его тайных намерениях, он отказался от ношения портянок на босу ногу. Мышонок Кустик Бровей, с замашками грызуна, унюхавшего запашок сыра, исходящего от онучей Ловчилы в коридоре, воспользовался редкой возможностью понаблюдать бусинками глаз из дальнего угла комнаты, за экологически грязной парочкой (с точки зрения его мамы, избежавшей множество мышеловок и искусно расставленных силков любви), не осознавая трагикомичности происходящего. Неусыпное внимание замышлявшего мышонка рассеивалось с вечерним туманом в промокшей улыбке до слюнявой нитки в уголках губ. Ему хотелось парить в неизмеримом воздухе, но он испугался, что его запишут в летучие мыши, которые не всегда придерживаются должного ультразвукового тона, если они вне стен пещеры, и считают, что скрипач на крыше – это кем-то заброшенная дверь.
     Постоялец в почётных «Караулах!» пышногубый Тенгиз Ловчила вычислил Кустика и, грациозно изогнувшись, швырнул в него «просящим каши» увесистым ботинком. Но ловко увернувшийся серый малышонок, всем цветам радуги предпочитавший мышиный в конце продолговатого туннеля, юркнул в меховую норку к обеспокоенной родительнице и прижался к её тёплой шкурке в поисках защиты, вспомнив, что мама купила мухоловку – удивительное растение в целях озеленения воспоминаний на старости лет.
– Скажи, мамочка, а правда, что нас мухи боятся? – пропищал Кустик, который не отличал мухомор от Мухамёда и мечтал комфортно расположиться в ноздре швейцарского сыра.
– Да, когда из зелёной мухи делают хоботастого слона,  – успокоила его мама. – Тебе ещё рано увлекаться слабоумными концепциями переростков, с их сомнительными сундучными знаниями. Включи мультики про кошек,  из них ты почерпнёшь многое о подпольной мышиной борьбе с вознёй уместной за решёткой мышеловки «Норильск». Лучше развлекайся с компьютерной мышкой. Я хочу, чтобы ты рос целеустремлённым мышонком и сконцентрировал усилия для достижения высокой щели, а не на просмотр набивших оскомину прелюбодеяний. Тебе, Кустик, ещё 9 часов утра, – пискнула мать, скрываясь в подполье.
Мышонок беспрекословно подчинился. Он вспомнил, как стрелку осудили за отклонение. И задистанционил большеглазое чудо – телик, лишний раз убедившееся, что оно по обывательски глупо, получая произвольную дозу информации, сдобренной неудобоваримой рекламой (в стране были распространены питейные заведения для серых пиитов и доброжелательных монстров).
Откровенно говоря, несмышлёныш планировал втайне от мамы, в животике которой он когда-то соблюдал нейтралитет, прошмыгнуть в отшельники, и с утра два раза почистил зубки, из чего можно было сделать печальный вывод, что общество грызунов значительно почерствело от информационной всеядности человека.
На экране высветилось голубым «Гей ЦУМ тойфель» – терзающее душу шоу о том, как поборов себя братаны занимаются поборами в пивной «Неравная бритва».
В перерывах гоняли по периметру неизменный клип кан-кана в Канкуне из гладковыбритых ног в заштопанных носках бородатых бой-баб транссексуалок балетной группы княжества Монако (влюблённые целовались, не размыкая объятий).
Озабоченный Кустик сделал вид, что смирился, с малоутешительным сообщением хотя в приступе cопережевания рассчитывал на то, что все отправятся спать, и ему удастся посмотреть по 254 каналу поздновафельное мышиное шоу «Кошке под хвост» или интравертный сериал-триллер «Похождения мышки-альбиноски в белобрысой кошке под завывания бульдога Ветра в конуре».
А пока он стал свидетелем страшного события, развернувшегося на арене – кошка-фигуристка откатала обязательную программу вечерней школы, машинально исполнила овчинный «Тулуп» (Two loop) и свалилась на лёд бесформенным сгустком в разомкнутые объятья ароматного букета чайных «невроз», пока кордебалет травмировал и затаптывал бесформенный пасадобль.

    «Маленький, маленький, эх, да не подшитый старенький!»
            («Валенки» – народная песня в исполнении Руслановой).

     Глава 90.   Маленький

Новый день не предвещал забот в безбедном существовании Лотташи Добже – любительницы давать телесные показания, забрызганные духами «Клема». Два синхронизированных маятника бриллиантовых серёг выдавали её игривое настроение, и она прыснула на руку одеколоном «От смеха», вспомнив, как без устали работала на заводе «Подписных журналов» сборщицей деталей одежды знаменитостей с подробностями их интимной жизни.
Пампушка Лотточка не сомневалась, что она – зудливая поборница справедливости в лёгкой весовой категории и последовательница аскетического дедуктивного метода любви по Шерлоку Холмсу, а не как у разбитных оральных девушек-полоскательниц настоя полевой ромашки. После вечернего раскрытия шкатулки с драгоценностями, когда она с увлечением отдавалась «упражнениям на кольцах» у неё пропало ощущение скованности души (да простит меня великодушный читатель, иногда в спародических овациях описания я изо всех сил стараюсь быть кусочком Оноре де Бальзака, занимаясь метромониальным миксажем поэзии и юмора).
Теперь же, отправляя опрятный ритуал утреннего косметического сеанса в компании кисточек и баночек у трельяжа, Лотта находилась в отличном расположении духа между 2 и 3 авеню, мурлыча приставучий мотивчик группы «Ума Турман». От незатейливой песенки её незаконного мужа Лёлика мутило, воротило и подбрасывало, как в «Пляске святого Витте», причисленного в медицинских кругах (там он одеревеневшими от страха пальцами чувствовал себя стяжателем с операционного стола) к дальним родственникам мистера Паркинсона. Сказывалась Лёликина привычка, оставшаяся с того времени, когда он не имея подходящих женщин залезал в долги.
По мере загустения макияжа перед трельяжем, задавала Лотта, для которой книги имели больше собирательное нежели воспитательное значение, задавала риторический вопрос, почему существуют арабские скакуны и ни одного еврейского? Лёлику (идеологическому головастику от рождения) этот вопрос не переадресовывался из-за боязни международного конфликта, поэтому она считала залитые водой улицы Венеции канализационными канальями.
От современников Лёлика отличала ранимая душа, разделённая на всех, но не поровну (он ненавидел уравниловку). Лотта вспомнила, как жаркими нью-поркскими ночами волосатая Лёликина грудь, овеянная феноменальным вентилятором, вздымалась над волнящейся простынкой, и ей занеможилось.
В молодости, когда шалопайные вечера сменялись беспробудными ночами, Лёлик трудолюбиво сходился с женщинами во взглядах на жизнь в заоблачных галактиках, понимая, что любовь – это кропотливый постельный режим сподвижника по труду. В качестве выкупа в ледяной воде он попытался создать рок-группу «Прелые листья», но слушателей не устраивал запах исполнителей и толстомордый ударник Барабанный boy. Отчаявшийся Лёлик, воспользовавшись беспошлинным перевозом интеллектуальных ценностей, совершил беспосадочный перелёт (без вмешательства органов правопорядка) и приземлился в Гомерике. Сразу с аэродрома он, поверивший в любовь с опережением графика и не в той пропорции, больно ударился в авангард, образовав ансамбль песни, хоть тресни « Кто в лес, кто по дрова».
Его, обуреваемого зудом приключений, с трясущимся гузном,  трясогузки в подгузниках, увлёк поиск эрогенных точек земного шара и не слишком волновало Лотташино происхождение (каким-то чудом до него дошли неопровержимые улитки, что её не устраивала искомая величина запаса энергии, затрачиваемой им в постели). Видимо не срабатывал закон притяжения к её небесному телу, входящему в противоречие с действительностью. Так что не удивительно, что в его лакейских ушах «официанта» стоял протяжный  одно-и-тажный парадокс согласности в гласных звуках типа:

«На алтаре восковое войско плакало, догорая»;
                или
«Я прячу любовь в несгораемый шкаф моих чувств,
ещё два, три раза и я нелюбви у тебя научусь...»

Бывший морячок с корабельной оснасткой, а ныне эскадренный рогоносец Лёлик, поклонник пива и перекисноводородных шикарно меблированных блондинок, привык спать на воздушной подушке, анализируя дневные замыслы и поглаживая обширные залысины на лбу. Он понимал, что в Лотташином доме главный повар – господин День, вытиравший руки в расписанный павлинами передник, чесавший выдающийся задник и умывавший  руки, не отходя от дел у конфорочной плиты.
Будучи фаталистом в допустимых сложившимися ситуациями пределах Лёлик Пересох пасся проголодавшимся животным за столом, с мрачным видом опуская очи долу и вопрошал: «Что День грядущий мне готовит, и куда задевалась моя шахматная вилка?» Единственным, что оправдывало его потребительское  поведение по отношению к полгаллоновому контейнеру с мороженым «Brаyer» в Лотташином морозильнике, было то, что его ненаглядная пассия беззастенчиво относила проросшую картошку к подотряду комнатной зелени, и... в мусорное ведро (было заметно, что ей не довелось жить во Вторую Мировую и вместо клубней пожирать засохшую ботву, чистя нож о кожуру).
Не стоит также забывать про два аляповатых огуречных круга (от спаржи ей давно пришлось отказаться как от сексуального символа), снятых с отёкших глаз после опрокинутой в себя бутылки «Мерло». Её глазёнки подслеповато взирали на мир спаренными зубоврачебными зеркальцами и преувеличенно отражали пренебрежительное отношение к застойному сельскому хозяйству непостижимой её разумению страны (она вообще относилась к зеркалам с предубеждением, считая их пособниками старости и сёстрами наскучившей идентичности). И только однажды Лотташа возвращаясь домой с «Вечерних курсов красоты» или от любовника с новой легендой для мужа, заметно нервничала в компании беспокойных мыслей. Она ощутила себя «стеснённой в деньгах», когда заезжий Гена Цвале, закончивший зубоврачебное ремесленное училище, отдал дань её прелестям и завалил, разуму вопреки, на тахте, покрытой текинским ковром и скомканными купюрами, добытыми честным трудом в ротовых полостях пациентов.
Поддерживая всеми средствами материального обеспечения сопровождаемого неотступным наблюдением за неадекватными манипуляциями, проводимыми Лоттой со своей внешностью в присутствии третьего не лишнего трельяжа, мальчик для бытия Лёлик почувствовал, что теряет женщину, в бархатном зелёном платье напоминающую муху, изнурённую жарой – создание из 98 килограммов жира, костей и мяса которые он мысленно неистово прижимал к своей впалой куриной грудке. Тогда он, подражая ей, повёл непримиримую борьбу с лишним весом за пределы дозволенного. Он высоко ценил в Лотташе изюминку, которую ему ещё предстояло выковыривать со словами, если существуют заоблачные мечты, значит, кто-то там за нас думает. Она же соответственно находила в нём хреновинку – качество редкое, но необходимое для  псевдосемейного притирания в рифлёных стенах её «шахты», не ведающих выступлений на «губной» гармошке.
Его недооценимое качество в приглянувшихся комиссионках, или как говорили в народе – «комках» нервов, было напрямую связано с тем, что из девятого класса, минуя десятый, Лёлик перешёл на усиленное  детское питание «Формула 2», не участвуя в гонках, в ущерб дрессировке хозяев собак. Это помогло ему приобрести по дешёвке амплуа платного танцора у неповоротливых тёлок. На то мне шея с головой, увенчанной успехом, Всевышним дадены, шутил он, чтобы в случае чего винтиком вывернуться от обязательств накладываемых, как грим на лицо актёра.
Несмотря на внутреннюю растерянность постельный дезертир Лёлик был способен на сопереживания без шумового эффекта: «И кто я ей такой? Даже не муж, втянутый губами любимой в полемику, и упершийся рогами в Стену Плача на фоне теней Пляшущих человечков Конан-Дойля!» Так, находясь в здравом уме, он прекратил борьбу, оставив её мятущуюся без присмотра в виде записки в расщелине между древними камнями.
Это бы не перевернуло его малоимущие аристократические воззрения и соответствовало  пассивному хобби, выражавшемуся в ловле золотой рыбки в аквариуме и торжестве виньетки над винным набором в стиле барачного барокко в период неоклассического, широкодиапазонного  идиотизма – лазания на рожон по канату в Афгано-Франковске.
Глядя на него, создавалось впечатление, что Лёлика Пересох (извращенца не раз пойманного на слове) поместили в  XVII век к «Королевским Пилатам» без права на выезд и разведения канители с органически не перевариваемыми детьми в оранжерейных условиях. Женоугодник Лёлик отпускал Лотте комплименты в адрес её борьбы с лишним весом, не взирая на поправку в 10 фунтов, которые наотмашь падали, как подкошенные, на площадку весов и немилосердно ушибались, пытаясь достигнуть намеченной цели.
Лёликина непреклонность в возрасте и вкусах удивляла стойкую, но доверчивую, Лотташу, делившую сильные «половики» на подкаблучных и подследственных, вот пришьют дело с проймами, тогда уж и пространства не отдерёшь, предупреждала она его. Она давно придерживалась этой точки зрения, хотя знала, что точки существуют для того, чтобы стирать их при каждом удобном случае. Каждые два-три года Лотта отправлялась в горы – пупырышки на теле земли Швейцарии, чтобы потерять в весе, присев на кислородное голодание в позе Лотоса. Пересох, измочаленный её невоздержанными замечаниями, старался ни на что не реагировать, исходя из того что не мог завести шашни на стороне – его персональный  ключ зажигания уже не фурычил. Причиной же послужило, не предавая значения, то, что он наделал кучу шума в подвале и выбросил непотребное на рынок по сниженным децибелам. На нудистком пляже, избавленные от карманных краж, развесили корнеплоды первичных половых признаков меж бесстыдной породы разверзнутых «солнечных очков» без очешников.
Лёлику приходилось прикрывать голову носовым платком, вжимая живот в ракушечник, – его предки страдали хроническим насморком, и это было всё, что Пересох от них унаследовал – большего из стариков ничего нельзя было выжать. Он стал гадать себе на кофейной гуще, время от времени обращаясь к краплёной картотеке, приобретённой у цыганского барона за полцены вместе со сбруей для одногорбого верблюда, которого никто уже не мог исправить.
Лёлик не был метким стрелком и в тире вместо десятки попадал в Монако, где мечтал сорвать банк «Коллапс». У него вызывал зависть самый удачный несостоявшийся брак шестирукого Шивы и осьминога из «20 тысяч лье под водой» Жюль Верна. Зная, что дубовый гроб с кистями рабов Древнего Рима его не исправит (на крышку он возлагал не венки, а неразрешимые задачи), Лёлик, скучая по Совку... Бабы Яги, продолжал сутулиться, опасаясь гроба-параллепипеда. Он смутно понимал, что жизнь – это преждевременное торжество над непредвиденным отдыхом – скоропостижной смертью. Прослеживая колебания веса, в ресторанах он избегал блюда, напечатанные в меню жирным шрифтом.
Одно время, когда «12 стульев» на всех не хватало, он сидел на хлебе и икре в праздник «Волосяного Покрова» в ресторане «Полипы и Аденоиды», славившемся морской кухней. Лёлик заметил официанту: «Если у тебя есть златопёрая авторучка, то почему бы не быть серебристой автоножке?» За это ему влетело от метрдотеля под первое число (пятнадцатого поварам, прикладывающим вместо росписи палец к губам, выдавали зарплату). Лёлик быстро усвоил, что чем ближе к правительству, тем дальше от народа петляет его тропинка.
Завидев плакат – обман чистейшей воды без вулканического осадка никчёмной правды «Все на выборы!», он подсчитывал дивиденды от продажи себя первому попавшемуся кандидату по рыночной себестоимости. Нет ничего прекраснее женщины со счастливой улыбкой, выходящей из мужского туалета? А скромному теннисисту (парню не промах) счёт на табло, видится в банковском выражении, говорил Лёлик, мечтавший встретиться с собой на следующий день после собственной смерти (в сложных отношениях он оставался самокритичным).

Печень, почки, селезёнка
у меня как у ребёнка.
Ниже – танец трепака
выдаст сущность старика.

Однажды он всё-таки отважился завести роман с одной пришлой обезьяной с елейным голоском Акулиной Риф-Недоуменко где-то на балконе субсидируемого федеральным правительством дома, после того как прошёлся хлёстким фосыоресцирующим взглядом по её смазливому личику. Она поразила его своей способностью (по совету Дрёмы Понкратьевича Гузно) вместо унитаза пользоваться морской раковиной.
Лёлик поцеловал Акулину, торговавшую поролоновой пастилой, поводками, ошейниками и наморгиджами, но поперхнулся дымом её сигарет «Ява» и чуть не выпал с балкона (дым ел лучезарные глаза несъедобного Лёлика).
После этого они никого не винили в совершённом чуде – односложном мышлении, доступном читателям Свинцовой и рифмоплёта Амброзия Садюги, поглощённого медитацией над медяками.
      Его образовательный ценз находился выше точки замерзания, а воздушное охлаждение Пересохшего гнилого дыхания приводило Акулину в отстойник реанимационных чувств.
Слушая Лёлика, она с ужасом представляла себе городской парк, в котором оркестр меховых инструментов играет в русалочки, плававшие брасс-летом, не относя их промысловым рыбам. Вседозволенность расхолаживает, понимала она – после свадьбы Пересох со своим зауженным мировоззрением три года прислуживал её филейной части от позвонка до бубенчика, вот почему впоследствии спровоцированный Акулиной поспешный разрыв их связи обернулся для неё невосполнимой утратой.
Невзирая на Лёликино некошерное отчество Саломоныч, Лотта ловко смерила испытующим взглядом с головы до пят человека, ведущего здоровый образ жизни, не ведая куда, человека с «историей полезней», безвременно пропахшего, но вернувшегося домой, другим. Она недосчиталась пяти сантиметров в нужном месте и в отместку пригласила его в викторианско-вегетарианский ресторан «Траво-ядное», где, по словам шеф-повара, «Возросли выплаты по закладным... лошадям». Там Лотта отважилась посвятить Лёлика в женоподобное рыцарство, а именно в увлечения прошлых лет; в интимные секреты и в повседневные капризы, не предупреждая, что в каждой истории есть три версии: скрытно правдивая, откровенная ложь и серединка на половинку.
После того как она покинула женскую вокальную группу «Задиристые юбки» Лотташу устраивал престарелый «тюфячок», находящийся в подчинении непроходимого «Ау!» А пока картина не изменилась в лучшую сторону, и царствовали «навет да любовь», дорогая французская косметика «Lancome» помогала ей вкупе с другими подручными средствами и курсами омоложения преодолевать возрастной кризис, благо в моду вошли нравы свободного покроя.
От Лёлика Лотта требовала в виде надбавки за вредность проживания, чтобы он глаз с неё не спускал в сточные ямы деградирующей морали улицы. Любовно глядя вдаль, она прижималась к его потному волосатому бедру, ласково называя Маленьким с высокой работоспособностью, хотя он был всего на десять см. ниже и вдвое старше. Зато они разделяли: не до конца постигшее горе – динамики событий вырублены; деньги, которых не было; обоюдную радость, доставляемую изобилием её запросов с задушевно-претенциозной пустотой беспочвенных бесед, потому что большую часть проводимого вместе времени они витали по-шагаловски в облаках над родным местечком Брюквин, не спускающим штанов, как описывал В.В. (не угадали) Маяковский.
Театр Лёлик не посещал из принципа – там не продавали лежачие места, а на плацкарту он не соглашался, ибо бутафорские ветви на сцене противно шелестели листовым железом и ветрономно скрипели. Лёлик нередко обижался, надувал губки, кривившиеся в запятые, играл в дряхлого старичка, чем пугал, сжалившуюся над ним медоносной пчёлкой, Лотташу, обесценивая её прибыльное тельце, в продмагах. Там он исполнял незавидную роль ослика Плюща – вьючного животного, осуждённого на тягловые работы за зубоскальство в особо угрожающих масштабах.
Однажды Лёлик насупился, но столовой ложки под рукой не оказалось. Гораздо чаще он носился с ней как с писаной торбой, игриво  намекая, что ему не хватает судна для опорожнения вечно ускользающих офрегаченных мыслей. Так Лотта познакомилась с его новаторской версией смекалистого «Летучего Голодранца».
Когда-то Лёлик мечтал построить в космосе станцию для зоркого слежения за неверными жёнами, но спонсоров не нашлось и проект похерили под английское сукно, доставшееся в наследство от бабушки.
Произошло это в то легендарное лето, когда разминочная многофункциональная «Стрелка на чулке» братанов показывала «12» – число содранное Михалковым с блокбастера «Двенадцать рассерженных мужчин», но режиссёр-железнодорожник, засевший в нём, перевёл дух на запасной путь со словами: «Время харкнуло, а мы сохраняем размякшее лицо», хотя крыша без покровителя кровельщиков – святотатство в мафиозном бизнесе.
Посвящённая в его проблемы с простатой, Лотташа Добже разливисто смеялась по бокалам, когда не стояла отрешённой задачей или не была замешана в какой-нибудь увертюрной любовной игре, в которой всё шло не по правилам без обиняков и свидетелей.
Пить она не умела, но и не пить не могла, учитывая, что алкаши проносились мимо встречными экспрессами.
В ликероводочном отделе на вокзале  «Гранд Централ», что на 42-й стрит, её приветствовали безусые продавцы, где Добжин замечательный бюст пользовался неслыханной скидкой на изысканные импортные вина.
 Не взирая на осаждённую крепость подогретого вина, Лотта не теряла то воспламеняющегося, то угасающего чувства юмора над собой, под собой и уж точно ни одного заинтересованного в ней взгляда вокруг себя. Ей и в голову не приходило воспользоваться дурной славой или неустойчивым папиком в корыстных целях, хотя на углу продавали цианистый калий в вафельных стаканчиках.
Добже, несмотря на свою пацифистскую фамилию, была опустошительной женщиной с ангельским характером и орлиными крыльями. О связи с ней мечтал бы любой уважающий себя «громила» – отважный эквилибрист в разваливающейся семье. Он бы искал слабую струнку, чтобы с готовностью ходить по ней, но чаще нащупывал бы грубую верёвку вокруг собственной шеи, когда  он  за неимением грелки сидел в согревающей позе «Пятки в паху».
За осмотрительной Лоттой не числилось особых долгов, но азартно увивались типы ищущие плотных отношений в уединённых местах. Они не обращали её в своё безверье, обращая внимание на единственный её недостаток, когда ответное словечко в непредвиденных обстоятельствах настораживалось и застревало эксклюзивным букетом болезней в саднящем горле. В таких случаях она звонила отоларингологу Андорону Попугайло забить местечко до смерти на приём.
Выпроваживая осанистую Лотту Добже на работу, пройдоха Лёлик в излучинах света изощрённо паясничал перед Ташей, коверкая её ладную фамилию на французский манер – Добжон, и вёл себя по-Высоцкому как «алкаш с бакалеи», поступая так в отместку за её не остывающую страсть к браслетам, ожерельям, цепочкам. Он знал, что вывести её из состояния оцепенения в состоянии волнения даже на золотой цепочке не представляется никакой возможности. Её браслет простыл, и вести к врачу некого.
Иногда резервуар Лотташиного долготерпения прорывало (Лёлик имел обыкновение ходить с барсеткой, напоминающей ягдаш, и носил зелёный берет, чтобы его принимали за ветерана Французского легиона), и тогда она восставала против его нудных замечаний, но тут же прощала Маленького, называвшего её «Солнце моё, не выглядывающее из-за кучности попадания облаков». Она уже не обращала внимания на магнитные бури в собственной царственной короне, добавляя: «Я никому не позволю понукать независимой собой!», а также на коронарно-сердечную недостаточность его слов: «Бывало, перебираешь яйца на птицеферме, а думаешь о себе».
Всё это касалось и его непрекращающихся внутривенных уколов-инъекций в её адрес: «Приготовлению пищи ты предпочитаешь распивочные мастерские готового платья!»
Среди аварийно-кастрюльных помешательств Лёлик задумывался над питательными качествами гипсового бюста мраморной женщины с выставки современного искусства. И когда Лотташа громче обычного хлопала дверью, уходя на работу, он орал вдогонку: «Не забывай, я финансирую!», но потом успокаивался, опускал подбородок на живот, приходя к выводу, что только в результате скрещивания шпаг рождается идея панпацифизма.
И всё-таки Лёлик лелеял надежду парашютиста – вновь спуститься на землю. Они сближались с Лотташей, как корабли в тумане, боясь повредить обшивку друг друга, зная, что им не помешало бы обезопасить народ от себя, отгородившись от него. Так что правильно считала Лоттина мама, выслушивая взаимные жалобы с видом индийского набоба, скучающего по охоте на тигров верхом на слонах и мужчинах: «Благородным бывает только металл!» Кстати, Лёлика, страсти которого заметно поутихли и прилегли, нельзя было осуждать за то, он приторговывал хромированными зажимами критики.
Со своей предпоследней тёщей он сталкивался на даче непристойных показаний несколько раз на день. В нём просыпался радетельный садовник, от которого вдоль по дорожке шёл запах чернозёма. Он брал проверенный немецкий фотоаппарат «Лейка» и отправлялся в угол отведенного участка поливать клумбу, под которой он мысленно с надлежащими почестями хоронил тёщу.
Лотта видела неплатёжеспособного (по набежавшему долгу родине) Лёлика насквозь, поглядывая на него сквозь пальцы, усеянные перстнями и кольцами. А как он боготворит её за складское помещение своих смехотворных вкладов, как ратует за чистоту их отношений... в её преддверии! Ведь совсем недавно он представлялся ей низким типом, с температурой ниже средней, жалким диспетчером в аэропорту, рассматривающим пассажиров, спешащих к выходу, пилотов, неохотно выходящих из стюардесс и грустно разъезжающихся по домам к семейным каминам с поддувалом.
В отместку за содеяное им в беспамятсве она посоветовала ему отправиться в Сингапур, где ей влепили фантастический штраф за похотливый взгляд, брошенный на асфальт. И Лёлик возразил ей, что безоблачное счастье встречается в пустынной Сахаре. Но она почему-то не выносила плюющих на всё верблюдов.
В то же время за углом в кабаке «Взбесившаяся лошадка», где ошивались крутые с разных концов света, бытовала иная версия, что в соседней с Сингапуром стране проведён в жизнь повсеместный запрет на ношение ятаганов и турецких сабель, для того чтобы паче чаяния не остаться без главы государства.
Лёлику намекнули, что определить его национальность было бы до смешного просто. Пути Господа Бога неисповедимы и он даже не пытался выслеживать Его, ведь дороги не проложены (тогда Лёлик налаживал торговлю гвоздичным маслом из гвоздей для парфюмерной промышленности и носовыми лотками для каробейников), а Здравомыслящий сбил его спонталыку, сказав, что мысли приходят затемно треугольником, квадратом и магендовидом.
Но ушлого Лёлика не легко было провести без контрамарки. Он отличал медрес от мерседеса, сановника от садовника и знал, что если вместо потёртой лампы Аладдина надраить кристально чистого типа, тому грозит рассыпаться в благодарностях и заблестеть бриллиантом. Поэтому Лотточка ценила драгоценное время проводимое с Лёликом, а также изумруды, яхонты, опалы, топазы и Агату Кристи, догадываясь, что от него простуженного, да жизнью контуженого – один шаг и то в перламутровом направлении к никчёмной постели, где пьяный нож с вечера валяется на полу.
А иногда Пересох вообще вёл себя недостойно своему среднестатистическому роду, пытаясь сбить конкурентную цену её услуг и подражая «Гимназисткам румяным, от мороза чуть пьяным, грациозно сбивающим лёгкий снег с каблучка».
Так они прожили с их бревенчатыми алогизмами двенадцать ничем не омрачённых лет в гражданском браке, в котором, как на войне, год зачитывался за три. Они и не подозревали, что брак жестокой лапой налагает определённые обязательства на забракованного. Причём каждый остаётся под гнётом собственной фамилии, со своими зачастую ошибочными мнениями о людях, событиях, и несовместимыми взглядами на носильные вещи, висевшие в платяном шкафу, где на задней стенке выгравированы скелеты – символ Лотташиной половой свободы, раньше называемой ёмким словом – распущенность.
Благодаря этим изображениям (сродни графити)  Лёлик, витавший в облаках в ясную погоду, и обгладывавший в дороге костяшки никчёмных мыслей, к семидесяти годам осознал несовместимость двух понятий – секс и я, как исполнитель. В связи с этим его нерастраченный энтузиазм пошёл на убыль и мужик ударился в крем-брюле воспоминаний. В разговоре с посторонними он задавал определённый тон, напоминавший профилакторий для профи, которому не возможно было ничего противопоставить.
Уже при Лотташе мастер короткого показа Лёлик Пересох не разводился из корыстных соображений с четвёртой по большому финансовому счёту из отдела натурализации женой – феминисткой, менявшей вечерние туалеты на мужские с утеплёнными писуарами, забрызганными простатным дождиком. Когда-то Евлампия Закарпатьевна Трудоголик, не вылезавшая из кофточки с аппликациями ручной работы, работала до потери пульса в Министерстве Страхов и Фобий временно управляющей. Теперь она трудилась на ниве хоуматтендерства, обеспечивая Лёлика медицинской страховкой и по старинке умудрялась платить профсоюзные взносы обмениваясь на собраниях партийными приветствиями. Евлампия, как жена погибшего от спиртного подводника не доверяла сберкассам и хранила деньги в заштопанном чулке в водяном матрасе. Но когда её охватывало чувство первосданной посудины на приёмном океанском пункте – Евла скоблила и вымывала Лёлика перед любовной качкой, прежде чем принять вместо снотворного – так она до него православно искупала в ванной грехи изувеченной юности, кажется с красавцем-пришельцем из «Космоса» – кинотеатра напротив её дома.
Евлушка исправно в развёрнутом виде обменивалась с Лёликом по телефону впечатлениями о совместной жизни с коллегами,  попеременно встречавшимися с нею. Она помнила как Гера Невдомёк, приговаривал во время повального орального кекса – этой оратории торжества любви над ханжеством: «Лучше бы ты уже спокойно лежала, не вставая сахарной косточкой поперёк горла». Вопреки её не оправдавшимся ожиданиям он не рассыпался перед Евлампией в комплиментах, но твёрдо верил, что скромность хотя и украшает человека, но в дубовом гробу.
На прощание Евлампия одарила его улыбкой на значительном расстоянии, сопровождаемой пневматическим поцелуем. Непоседе Лёлику, зарекомендовавшему себя приспособленцем сзади с вечно бегающими нефритовыми глазками, хотелось побывать в Полинезии великого француза Гогена, где по слухам подают изостудень из не разнимаемых ампутированных ног, которые не приходится разминать в поисках ароматичного букета к назревающему дню рождения Лотточки.

В вибрато трепещущих крыльев,
в подсветке телесного цвета
законы природы забыли,
что фавн я, ты – полу-Одетта.

На озеро с ближней опушки
Глядел, затаивши дыханье,
на белую в перьях игрушку,
плывущую между пираний.

Твоя лебединая смелость
наперекор правил восстала,
знать с птицами жить расхотелось
им в пользу меня отказала,

чтоб фавна в объятиях крыльев
в апреле баюкать любовно.
Смотри сокровенное сбылось
весной в день рождения Овна.

Короче, ему, видевшему цифры и женщин округлёнными, хотелось начать жить, прекратив существование. Не терпелось воспрянуть и плюнуть в искажённое лицо действительности. Безумно хотелось испробовать мальчика по сниженной себестоимости, отправившись на карнавал в Рио-де-Жанейро в манжетах для измерения артериального давления.
А кто-то из разбирающийся в мозговитых сшибках намекнул, что там же выступает сводный хор повивальных бабок неопределённой деноминации и танцующих таитянских акушерок, сопровождаемых шквалом записанных на плёнку аплодисментов.

 Она осушала бокал за бокалом
                из чисто мелиоративных соображений.

     Глава 91.   Работы невпроворот

Сегодня Лотташа пребывала в приподнято-шутливом от земли настроении, не подозревая, что находится в состоянии Левитации, после размена шахматных фигур жён двух особо приближённых к ней дипломатов. Вечером она планировала опуститься на земную поверхность в надежде встретиться у телевизора с полюбившимися подружками Марусей Картофляник и Сальмонелой Адольфовной Плашмя в искристом, наполненном шампанским, бокале-сериале «Sex and the City», что в потайном переводе на суахили звучало как «Мне Виагра ни к чему, я – самостоятельный!». В нём негритята взращённые в семьях на чернозёмной почве расовых конфликтов, фторили в унисон пузырчатую рэп-содию «Коки и колли».
В последнем эпизоде самая вульгарная из героинь присутствовала на телеродах (спрос со стороны зрителей рожал предложение) и обещала поделиться с подружками общим впечатлением от контейнера духов, купленных в Saks(е). Поэтому становилось ясно, что она, Лотташа, с её несформировавшейся психикой капризного ребёнка, просто обязана выглядеть лучше непримечательной Сары Джессики Паркер, которую, по замыслу сценариста, собирался навестить на жалкую память не успевший бросить его ухажёр.
Предвкушая лёгкий флирт у бродвейской скульптуры «Моча, отлитая в бронзе», сияющая Лотта в компании с игривой Ташей (они напоминали сиамских близнецов – две в одной) выкатились из бесшумного лифта за ускользающим приталенным японцем – узником восточной совести с 32-го этажа.
В фойе Лотташа кинула консьержу – этому царю дверей и ассенизатору, члену-корреспонденту Сточных Наук Уолтеру и уроженцу Драйтона, небрежное «Hell low» (он отличился в пятом классе, получив грамоту III степени за нарочитую безграмотность и романтичную кличку «Букинист»).
Сорок лет Уолтер воровато оглядывался по родным сторонам лабиринта. Он отчаялся, живя в носоводческом заповеднике и... эмигрировал. Едва Вова-Уолтер открывал рот, выдавая скованные кандалами запинавшиеся фразы, как Лотташа понимала, где заложено начало канонов массовой  культуры и кончик утрусского языка. После просмотров матчей из Европы он сбивчиво просвещал её, что шотландцы – это всё-таки люди, увеличивающие поголовье скота на футбольных полях острова.
От этих его слов ювелирка со сколотыми драгоценными камешками на Лоттиных руках возмущённо сотрясалась. Пропав за вертушкой дверей, Лотта умерила свои амбиции, почувствовав себя свободной берлинской мусульманкой на вокзале «Тюрбанхоф». Она продефилировала по улицам к небоскрёбу у проймы реки, украшенной коллекцией цветастых флагов всевозможных арабских и некоторых других, не имеющих веса в голосованиях, стран первого мира, вечно ищущих перемирия там где его не найти и резво развевающихся на виселицах одноногих флагштоков. Было заметно, что руководители организации стремились получить переходящий все границы модный вымпел «За вычурность без границ».
В здании над «Yeast river» Лотташа Добже проработала счастливых 20 лет и, входя в него, щедро раздаривала бисквитные улыбки направо и налево знакомым работникам нью-поркцам.
Ничто не омрачало её предпраздничного настроения, кроме «Сказания о вечном ночлеге». Ведь всего через пару минут работницы-бурлачки из отдела «Крутизна нравов избранных» будут сражены элегантной юбкой от Армани, кофточкой от Версачи, нашейным платочком от Ив Сен Лорана и лайковыми перчатками с серебряными пряжками от Диора, а когда она наденет обруч на голову, подаренный ей, проставившимся на день рождения Лёликом, их охватит глубокое отчаянье. Лотташе нравилось наблюдать за роботами-сотрудницами, рутинно жужжащими, заходящимися в клавишных па над кибордами, как мухи на конвейере липучек и подыхающими от зависти, к ней – владелице вышеупомянутых одежд и украшений. Она с явным удовольствием измеряла уровень их самосожжения в пылающем огне рабочих галер, когда они слышали её заявление, собиравшее толпы паломников: «Я невинна!»
Вновь входящие труженицы подвешивали свои незамысловатые интриги в воздухе и сваливали нестоящие заботы в кучу прямо при входе вместе с зонтиками. Эти пчёлки (есть люди-Икары – «удоды» от природы) корпели весь рабочий день у мониторов, выворачивая мозги, отбивая слоящийся маникюр на поражённых грибком ногтях пальцев рук, выделывающих сложные па на клавиатуре. Подневольные, они неукоснительно придерживались железного правила по наущению работодателей: «Вот тебе лопата в руки, сам докапывайся до причины международных конфликтов, включая междусобойчекистские интрижки». Лотташа носила заботы в сердечной сумке «I love New-Pork», перекинутой на манер этюдника – через плечо вдоль аорты с жёлтой бляшкой. Лотта уселась за уставленный матрёшками с безделушками ромбовидный стол и принялась налету хватать заискивающий кондовый юмор, засевшей перед нею на много лет в виде Иветточки Разищиной. Та приплыла в штапельном платьице в горошек и майонезными пакетиками, произвольно разброшенными на фистончатых рукавчиках. Ничего не поделаешь, такова аппетитная пухлявочка Иветточка (при одном только взгляде на которую наступало пищевое отравление – сладкое возвело её в кубышку). Шестой год посиживала она в захламлённой квартире на шее у жившего у неё по подложным документам и вечерам нелегала из румынских дура-леев.
Разищина, не страдавшая от переедания, пожирала майонез в невероятном количестве, поэтому в выражении «Сердце обливалось кровью» красную жидкость можно было с лихвой заменить на майонез, что в кулинарном аспекте не так уж плохо – Иветта прекратила бы приёмы Кумарина, разжижающего кровь и предотвращающего девичьи тромбозы. Исходя из анализов, Иветточка знала, что в ней текут жирная кровь и пенящаяся моча, поэтому беспристрастную любовь по себестоимости приходилось делать в спешке, всухую, стоя, склонившись на мойкой на кухне. Параллельно этому, дома, умиротворённо сложив пухлые ручонки на кряжистых  коленях, она обучала внука бухарестского железногвардейца 1943 года полнокровному поцелую «Пиявка», вместо того, чтобы заниматься аутотренингом крысы, беспошлинно рыскающей по заброшенной квартире в поисках чего-нибудь съестного, и которую преследовала тайна окутанная верблюжьей шерстью.
Под непрекращающийся трёп кубышки Разищиной, уверенной в себе, но не в других, Лотта Добже улыбалась, вспоминая  воскресенье у океана, бугристые плечи, покрытые золотым пушком волос мосластые ноги Витьки Примулы, коллекционирующего настороженные  взгляды, стреляющие из мужей на пляже.
А тем временем её спутник Лёлик хотя внешне и напоминал (только себе) приблатнённого прибалта, в действительности не был ни блондином, ни высоким, ни сдержанным молчуном. Преследуемый фобиями и алиментами, он с энтузиазмом вернулся к пошлым увлечениям, которыми страдал с юного возраста.
Первое – проверка до одурения показного врачам судорожно сведённого баланса во временном отсеке атомных весов.
Второе, совершенно уникальное – Лёлик постоянно облизывал губы незнакомым женщинам, считая что они как драгоценные камни подлежат огранке. Ему трудно было устоять на коленях перед соблазном не заманивать их в искусно разбросанные (местами дырявые) джинсовые сети. Он по-паучьи растаскивал дам, по тёмным углам и облизывал их, избегая смертельных поцелуев.
Это обстоятельство загоняло в тупик органы правопорядка, и денег под дом банки ему не ссужали. Предполагалось, что Пересох страдает диабетом, и из-за сухости во рту ищет панацею в поцелуях. Исходя из недвусмысленных намёков представительниц прекрасного пола в полицию, он оказался фрондёром и заядлым бабником (из-за провалов в памяти, он привык любить по шпаргалке, с ленцой шевеля тлеющие угли догорающей любви).
Но у Лёлика имелось огромное преимущество перед многими – его боготворили индусы, проявляющие фото. Благо что Лёлик, считавший себя аванпостом мировой фотографии, заказывал скопище снимков (помогало то, что в Гарлеме он ходил по теневой стороне улицы – не так было заметно, что он белый).
Богобоязненные индусы с отметинами на лбах молились на его преувеличенный портрет (пятки вместе, рваные зацветшие носки врозь) выставленный проветриваться в витрине и обрамлённый цветами, менявшимися два раза в полгода. Возможно поэтому Лёлик, обладавший мягким характером, из которого можно было лепить что угодно, с трудом находил в холодильнике на кухне извинения закамуфлированным поступкам и подлежащим кастрации мыслям. Для этого есть адвокаты, считал он, пускай пустоплёты языковым помелом упорно защищают бастион глупости и меня от беспощадных прокуроров по делам не особой важности, со всеми их бестолково излагаемыми концепциями усугубляемыми непоследовательным мышлением. Если что, они докажут его правоту человека, воспитанного не на Правиле Винта, а на липкой теории «Банного листа», клеящегося к женщинам на улице.   
Надо отдать должное Лёлику, он не строил из себя неуловимого, и не действовал внаглую. Лёлика постоянно ловили в разных местах при компрометирующих  обстоятельствах: в метро (эксгибиционизм), в синагоге (иудаизм), у излюбленного Лобного Местечка (антикоммунизм). Пойманный с поличным, он слёзно просил освобождения под залог честного пионерского слова, убеждая задержавших в том, что его, господина Лёлика, нельзя принимать всерьёз, и по первому требованию предоставлял  студенческий цирковой билет «Факультета Клоунады». Казалось, он хотел  невозможного – попытать счастье, не принося ему страданий. Разбуженный капиталистической действительностью он адаптировался, вбирая воздух свободы, но потом опять взялся за бездыханное дело, связанное с поцелуями. Предпочитавший молодую поросль, Пересох был пойман с поличным в сексшопе, где кроме устройств первой необходимости владельцы бесстыдно барыжничали завалью предметов широкого постельного употребления.
Лёлик, быстро сориентировавшись в стране беспреградных сексуальных возможностей и половых свобод, потребовал от спящей красавицы-продавщицы, чтобы она примерила и продемонстрировала на себе эффективность какого-то ужасающего по своим размерам и предназначению любовного агрегата. Продавщица окончательно проснулась и не поленилась позвонить в полицию. Прибывшие полицейские надели на Лёлика стальные наручники на ноги, а на руках у него уже были колодки карт. Лёлик надулся и попросил заменить ограничители движения на более гуманные. Перепуганные полицейские запросили по радио дальнейшие инструкции из управления и получили приказ – до дачи показаний сменить стальные назапястники на пластмассовые «Надёга».
Лёлик скоропостижно сделал официальное заявление, касающееся притеснений сексуальных и примазывающихся к ним нацменьшинств, пригрозив выпустить совместное коммюнике с кем попало. С этого момента мистер Пересох по-чичиковски поверил в переселение крепостных и мёртвых  душ без права на выезд (разве можно растормошить мёртвого, задев его за живое?) Недотёпы из секретного отдела «Борьба с сексуальным терроризмом» отпустили Лёлика под расписку к третьей жене, проживавшей остатки его сбережений в фешенебельном районе «Лестничные уступки по б...ракоразводным процессам». Жена, числящаяся у него под третьим номером, но на самом деле шестая (как у английского короля Генриха VIII) сняла с себя последнюю норковую шубу cо всякой ответственностью за его непристойное поведение и дальнейшее материальное неблагоSOSтояние. Она передала Лёлика из рук в руки эстафетной палочкой любви его гражданской подруге, прикрепив к его, не испытавшей китайской чистки курточке, записку: «Человек, думающий жопой, протирает штаны, устроившись где-нибудь на подголовнике в стоматологическом кабинете».
Не проходит и пяти недель, как господин Пересох ввязывается в непристойную историю, но на сей раз уже в пипинг-шоу. Его застают полураздетым в скрытой от любопытных глаз одиночной кабинке, разглядывающим девчонок. Мало того, что Лёлик пытался насладиться зрелищем на халяву, он к тому же запел провокационную песню секс-ремесленников оттуда: «Вот эти руки, руки трудовые, руками золотыми назовёшь...», а дальше шло что-то совершенно непотребное. Солидарные с ним соотечественники из ближайших кабинок радостно откликнулись на его призыв, движимые захватывающим в глазки в стенах зрелищем. И вскоре под крышей пипинг-шоу раздались благородные отпрыски смеха, и нестройный хор раздвинул своды недолговременного помещения секс-вкладов, что грозило разрушением здания и дефрагментацией местной культуры скомпанованной с её запредельными ценами.
Девицы-участницы, кто в чём был, а кто в испуге, с криками на разных обложенных жёлтовато-белым налётом языках соскочили с вращающегося круга, подхватив мотающиеся из стороны в сторону силиконовые груди и использованные предохранилища с фаллосов. И только Варя Огрубейко, заправская  женщина недавно облюбованного ею возраста,  представительница Вин-Ниццы – городов-побратимов, слившихся в едином наименовании как сиамские близнецы, раскинула мозолистые по нарастающей от переработок в ночное время  руки, раскачиваясь и подпевая «Дывлюсь я на нэбо, дай...». Дальше пошли неразборчивые в технологическом выборе партнёра слова. Визитные карточки окошечных поклонников посыпались на неё со всех сторон, и менеджер решил про себя, что обязательно прибавит Варюше зарплату через полгода, что (забегаю вперёд) сошло ему с рук вместе с шагреневой кожей не без посильной помощи крышующих Варюшу братков. Насмерть перепуганные сторонние наблюдатели Организации Обделённых Дотациями вызвали пожарников и позвонили на утрусское радио.
Ведущая Ева Клапан, знавшая, что от искренности не прикуришь, успокоила из мусорного телевизионного ящика Пандоры переполошившихся аборигенов. Она сообщила, что в мире есть место любой козявке, включая эту, и что она опознала безумный голос Лёлика, часто звонящего на утрусское радио и скрывающегося под кликухой Лебедев Too Much, хотя тот, как потом выяснилось, не имел к «пению» в полицейском участке никакого отношения.
Вокального исполнителя Лёлика вычисляют его бдительные соотечественники. Они строчат заявление куда надо, чтобы не жить с протянутой... в другой, но с размахом, а не с каким-нибудь унылым стереотипом, ожидая пока в мире станет темно, когда Боженька вырубит верхний свет. Проницательный детектив Тенгиз Ловчила, памятуя об опыте отпустивших Лёлика Пересох полицейских, собственноручно надевает на него наручники из резной слоновой кости в соответствии с наждачной бумагой директив, поступивших из управления и в поисках мёртвой тишины в оживлённом движении везёт нарушителя в садовый полицейский участок.
Во внутренних карманах Лёлика – в нагрудном и заднем одновременно дребезжат мобильники – Трифоны с кнопочными наборами цирковых номеров (так он их любовно называл).
Из зарешёченного спикера доносится кем-то спёртое сопрано его четвёртой жены Евлампии Закарпатьевны Трудоголик, в накидке из неподъёмного материала, советующей не жить на всём готовом, пока она не сварится и не рядиться в тогу, ведь якоря бросают не для потопления, а чтобы сниматься с них. Лёлику не в диковинку то, что она взъелась на него по непонятной причине, которую не приходилось доискиваться, а может быть из-за несостоявшегося ренессанса чувств к Евлампии Закарпатьевне, вечных придирок к ней и бунтующих летовычислений у себя, несущих в себе элементы мракобесия в тенистых аллеях и измышления на тему.

                На другом конце планеты
Не предсказанное счастье
Ожидает меня где-то,
Избежавшую ненастий.

Не отравленное зельем,
Не отвергнутое светом,
Моё счастье – миг последний
На другом конце планеты.

На другом витке сознания
Разгоняется былое.
Пусть свежи ещё предания,
Предавали, кто со мною.

Бесконечностью согретая,
Проникаюсь мирозданием
На другом конце планеты я,
На другом витке сознанья.

 Лотта, узнав о произошедшем из экстренного сообщения в скабрёзной передачи «Всё» «для всех и на...», ультимативно выдала Лёлику, что ждёт его на предблюдие к обеду. И если он не появится, то пусть больше не ищет её у ненавистного ему садиста-соседа, поставившего бутылку к стенке. Она сегодня же найдёт себе более подходящую кандидатуру, может быть даже в утрусской миссии.
Там в церемониальной обстановке в «День столпотворения» отмечали назначение нового консула, и Лотташу упросили принять активное участие в приёме, а заодно и познакомиться с кем-нибудь из Высокопоставленных в известность у стен, перед тем, как кто-нибудь пригласит её поесть пастилу в постели.
Вслед за этим в потайном спикере вновь раздаётся до блеска отполированное меццо-сопрано Лотты, исполняющей арию Каварнодосье из наэлектризованного балета «Князь Угорь» нобелевского продюсера из австралийских аборигенов Бумажина Профитбрёхова, страдавшего цитатой из «Детской болезни левизны» – «От всякой хвори помогает хворостина». Хотя её пение напоминало повизгивание болонки, которой наступили на лапу, полицейские были покорены. Они желали видеть исполнительницу известного ковбойского танго «Мустанга», слышать её, а один из них (грек по профессии) вызвался потрогать вокалирующую диву. Цельная натура детектива Ловчилы не выдержала. Коверкая слова, он снял с Лёлика наручники из слоновой кости и мстительно с нескрываемым удовольствием напялил их на камуфляжного комильфо, возжелавшего певицу раньше начальства.
Проныра Лёлик (с подачи прилипалы-моллюска, заручившегося  моральной поддержкой экипажа подлодки) вовремя подсуетился и, безостановочно подмигивая каждому из находящихся в машине попеременно, пообещал контрамарки на её предстоящий концерт в брюквинском театре «Миллениум» в первом ряду, якобы оттуда им будут лучше видны неуклюжие уключины её ключиц, а шефу посулил вдобавок матрац с осветительными приборами.
В это подкрашенное золотом утро вежливые полицейские с подобающими по случаю почестями выехали на полосу невезения и высадили подстраивавшегося под святого Лёлика у парадного подъезда, предварительно взяв с него «честное пионерское», что он сходит к невропатологу проверить тик, появившийся у него после того, как он (по его недостоверным рассказам) оставил ноги у двустворчатых мидий-дверей и вошёл в дом на руках.
Перед тем как повернуться к блюстителям порядка спиной, Лёлик, убеждённый космополит с дурными привычками, поднял руку и клятвенно пообещал зря не подмаргивать женщинам на улице, метро и в барах лёгкого поведения. Восприняв должным образом ещё не приведённое в исполнение обещание Лёлика, все мужики обабществлённо возрадовались и выбросили руки из окон вперёд в прощальном римском приветствии.
После высадки на благоприятную почву Лёлик, пребывавший к тому моменту почти в растительном состоянии, попросил исполнить личную, убедительную просьбу, перед тем как его закружит в вальсе-карнизе с нечёткой подтекающей мелодией «Вертушка дверей» – снять наручники с провинившегося полицейского, чтобы не мучить слоновую кость.
– Как ни как, мы живём в городе-порту обрыдлой дерьмократии, где браконьеры-подводники и спрута сопрут, – пояснил  он неординарное требование, – а им щеколду на рот не поставишь.
– Для вас всегда, – пошёл ему, было, навстречу Тенгиз – человек, переболевший Грушей Нео-битой в тяжёлой форме офицера внутренних войск и предпочитавший бабочкам бескрылых куколок.
Воспользовавшись временной передышкой, Лёлик поспешно скрылся в фойе Лоттиного небоскрёба.
Там его приветствовал консьерж Исуку Володарь – толстяк, раскатывавший по городу в обитом шевроном грузовичке. У себя на родине в Нагасаки, где на женских ролях в заправдашном театре школьной самодеятельности «Спятившие Каблуки» занятые мальчики занимались несопоставимыми величинами, ему швырнули роль ластоногой русалки.  Исуку обиделся, подрос и эмигрировал.
А тот, что грек по профессии, готов был провалиться от полицейского стыда и начальства сквозь землю, но назначенное на сегодня землетрясение неожиданно отменили.
– Ну, теперь, после блестяще проведённой операции, поехали  в Мак Дональдс. Кто-то качает права, кто-то нефть, а мы здесь с идиотами дело имеем, – задумчиво хлопнул Ловчила по капоту Шевроле, страдавшего хроническим кашлем выхлопной трубы.
Машина запетляла по дороге между серых миноравидных столбов электропередач, не подозревая, что всё больше и чаще обыкновенный бензин становится Этанолом выживания в мире, где отношения всё больше превращаются в бесполый брак попугаев.
Да, пришёл к глубокомысленному выводку, отъезжавший мозгами от обочины Тенгиз, раньше мне забивали баки, теперь нам заливают их непонятно чем на заправочных станциях, как человек гуманный он первым предложил протягивать руку помощи вальцами для металла. Болтливый дождь рассыпал по карнизам вкусные слова, заштриховывая городской пейзаж. Но его рассказ «По кому звонит телефон на радио» не удостоил его звания горнолыжника добывающей промышленности и премии авто-мобильно-бильярдной компании «No Kia».

              Беру свои слова обратно, но вместе с дивидендами.

     Глава 92.   Внутренний конфликт

В далёком нелёгком детстве Витьку Примуле-Мышце удалось одолеть инфантильность окружавших его доброжелателей, уложив на лопатки в песочнице во дворе почти весь алфавит в обратном порядке, и всё потому, что парня не удавалось справацировать –  он подбоченясь, как правило, заходил с тыла или слева.
      Родители Примулы – мелиораторы от сохи – добились в нём поразительных оранжерейных успехов, закаляя его всеми известными им способами. Они настаивали, чтобы он 40 раз подтягивался на перекладине, и привык к мазохизму, затем потребовали с него 50 приседаний – что превратило его в неутомимого садиста и парашютиста в кататоническом состоянии.
      Уже через несколько быстротекущих лет после выхода его матери из роддома «Брюхомания» Витёк принялся за накачивание мышц и велосипедных шин чувственными губами, за что и  получил кличку Мышца при вмешательстве в чужие тела с эффективным применением бицепсов и группы реагирования мышц плечевого пояса, включая беспощадно пульсирующую ножную мускулатуру. Боясь всю жизнь проходить в вундеркиндах (отец преподавал детям тошнологию), Витя первым в семье понял, что не одним хлебом жив человек, живущий приливами и отливами, то есть пьёт и писает.
Витя Примула записался по наущению дворовых корешей в школу кровельщиков и к удивлению отчасти влюблённой в него математички, проходя от стены к доске встроенным стенным «шкафом», пообещал ей открыть пяткой пятое действие арифметики, мимоходом сделав резкое официальное заявление товарищу по игре в пуговицы на подоконнике гребешками: «Ты, вонючий третьегодник, настаиваешь на том, что мои пуговицы до одной – вегетарианки, а я знаю не одну, которую вырвало с мясом, а также человека, остановившего мгновенье – это Эйнштейн, высунувший язык».
Да что там говорить, перепуганный педсовет школы, выставлявший свои требования за дверь, неоднократно приходил в восторг от Витиных высказываний, и нашего бугая отчислили из шестого класса под предлогом некомпетентности преподавательского состава. Даже через много лет, кусавшие друг у друга локти недальновидные учителя, ощущали эффект присутствия Витька, родом из деревни Берлименки, что подтолкнуло завуча повесить на школу все свои долги по кредитной карточке и мемориальную табличку в память о Примуле-Мышце, покидавшего всех вокруг и альмаматерно стены родного заведения под чёрный блюз «В доме повешенного собственные интересы не перевешивают».
Хотя не мало кровушки попил Витёк у наставников ФЗУ, кровельщика из него не получилось. Тогда он, следуя примеру Петра Первого, решил прорубить окно, но не в Европу, а в Гомерику, внедрившись в неё по гринкарте и осев в таксомоторном парке. Там он потрогал себя за мошонку – она ничем не отличалась от той которой была в юности, когда его туманный взгляд рассеивался.
Для Диззи – действительного члена общества «Мужья на выброс» жизненный путь, полюбившегося ей участника съезда приспособленцев таксиста Витька, не походил на Викторианский период и казался тормозным. Его золотая фикса в платиновой рамочке лишний раз убеждала её в этом. Диззи не признавалась себе, но догадывалась, что бывают просветлённые умы и крашенные волосы, и что второго достичь классной бабе с повышенными культурными запросами намного легче, но она подозревала, что любовная интоксикация требует промывки мозгов дорогостоящим шампунем.
В Витином случае (с её точки зрения) промывать особенно было нечего, ведь его детская мечтапослужить родине шпингалетом на окнах не осуществилась. Парень обожал нудистский пляж «Волосатые спининги», облепленный голословными объявлениями, и океан за ныряние наоборот (на грубине – оно всё поверхностное, настаивал он, а на поверхности глубокое).
До столкновения с Витьком Губнушка, обладательница двух висюлек, пожизненно заключённых в бюстгальтер, стремилась разводить помидоры на деньги и воспринимала скопище лицедеев, как одержимых психов и настырных лазутчиков по её прелестям. У мужика должна быть рыночная стоимость, иначе ему грош цена, повторяла она, уверенная, что в момент, когда её стройные ноги расставляются на ширину талии, она выглядит рекламестей крикливой афиши колготок и call girls.
Поначалу Витёк Примула солгал, что слагал стихи посвящённые Губнухиному каре-декольте в долгий ящик, но привередливая маманя не желала, чтобы разрозненные бумажки валялись между её безразмерными бюстгальтерами и манжетным аппаратом давления. Входящему в диссонанс с ней сынку, регулярно посещавшему солдатскую пивную «Хождение в ногу», где он, поэтически настроенный, завлекал пусетительниц мозаическими вставками распространённых предложений, пришлось уступить родительнице и перебраться на интимный постой к Диззи. Там Витя, как заправский супермен в продотделе супермаркета, выжимал гранатовый сок из боевой гранаты, и третий год обещал подарить своей пассии гранатовый браслет с улыбкой, пробивающей брешь в отношениях.
Где-то в глубине Губнушкиной души закралось томное сомнение в искренности Витькиных слов, но на четвёртый год сожительства он выполнил обещанное, притащив «Гранатовый браслет» Куприна, страстно убеждая её, что автор лично дал ему автограф.
Диззи, разбиравшаяся в литературе чуть хуже, чем во французском нижнем белье в комоде своей подруги, не поверила Витьку и в отместку бросилась  на шею к букинисту Зяме Оголтелому, которому его бывшая жена размашистая Маша обметала распущенные губы на машинке «Зингер».
Ей нравился фанатизм Зямы, утверждавшего, что настоящее правописание существует у иудеев, так как они списывают товар отменного качества налево. Правда, хитрый Зяма, будучи слесарем-водопроводчиком устанавливал сероводородные ванны в домах богатых людей, подготавливавших себя к освоению неведомых планет, успел быстро сориентироваться и опомниться. И это на него сильно повлияло. А Маша, не приученная к долготерпению, не замедлила попросить вещественных доказательств любви, памятуя о том, что свою карьеру она начинала с военно-полевого публичного дома для всех родов войск, включая наземные.
Он тут же попытался развеять её сомнения в его состоятельности вентилятором надежд вне кондиции, плотно заключив осиную талию в похотливое кольцо своих потных ладоней. Диззи возмущённо зажужжала и выпорхнула дневной бабочкой из магазина.
Зяма Оголтелый, случайно избежавший реанимации культа личности, как всякий поверхностный знакомый, остался несолоно хлебавши, а ведь когда-то у него была круглая пятёрка по научному онанизму, перед тем, как его комиссовали головой в газовую духовку. Не стоит забывать, что цельные зямастойкие натуры вроде него напоминают не отцепляемый цельнометаллический вагон, а то и цельное молоко, с которого ценности не снимешь.
Молибденовые челюсти Зямы Оголтелого ещё недели две сводило стальной проволокой судорог, и он целовал глазами фотку Диззи, выкраденную из её крокодиловой сумочки, так как кто-то намекнул ему, что в мозгу потомственной антисемитки Губнушки, занятой банковскими перессудами, возникали всё новые и новые иудеи, ожидавшие слепого случая воплощения их в жизнь, и Зяма удовлетворялся тем, что включал и выключал радостную «Хаву Нагилу» (ему не удалось ощутить себя в её «пещерке» начинающим спелеологом). А верной Губнушке и в голову не приходило изменять своей причёске «Короткая на пробор» с неизменной розовой прищепкой для белья в височной области. 
После того как она подарила Витьку внезапочные запонки к шёлковой тельняшке, она, дура, связала с ним судьбу по убеждению, что таких типажей, как он, в природе вообще не существует, и его денежки будут плакать без её помощи проливным дождём. К тому же будучи женщиной вместительной, она догадывалась, что смущало его как середнячка изящного покроя, и не ущемляла его права на все сто пятьдесят с полюбившимся ей  прицепом.
На её девичье счастье в постели он был голь перекатная. Завистницы подруги называли его «Перекати футбольное поле», не подозревая, что из «спорта» он ушёл, сменив пружинящую походку на шарнирную, не дотронувшись до овального регбистского мяча из-за случая в Овальном офисе, что повлияло на Витину психику – ему пришлось выбросить овальное зеркало, висящее в коридоре.
Оправдывался сей поступок тем, что Витёк никогда не был отличником от кого-либо даже в ФЗУ, где часами выстаивал в углу Аполлоном, лицом к присутствующим, и поэтому все его псевдонаучные выкладки и полемики в классе, касавшиеся обесцвечивания исторических фактов, как правило, заканчивались красноречивым мордобоем. Чтобы все стало понятным, приведём его шкодливую манеру ведения полемики в школьный период.
Учительница физкультуры мулатка Корнелия Задавака – этакий шоколадный батончик, начинённый знаниями, спросила Витю по окончании баскетбольного матча на размеченной площадке перед уроком рукоделия, не напоминает ли школа питомник скунсов, и не хочет ли он остаться с ней на второй год в том же классе.
– Витя, – добавила Корнелия, – кто твой любимый режиссёр?
– Расселини по разным комнатам, но с вами непременно в одной, – блеснул эрудицией Примула-Мышца, запомнивший отцовский девиз: «Кому удастся измерить широту женского ума, тому немедленно следует заняться её долготой». 
Нравоучилка Корнелия Арнольдовна, бегавшая трусцой и нагонявшая потерянное время, заметила в раздевалке Витька, стягивавшего штаны со словами: «Вам со стороны виднее». Тогда же она разглядела на спине его автопортрет с судном на голове и подозрительной надписью «Неподсуден!» Она и не подозревала, что Витёк нанёс её себе сам с помощью зеркала, заломив руки за спину, после того, как вкрадчиво попросил лечащего врача вкратце изложить содержание анализа кала. Сделав определённые выводы, шоколодка Корнелия поставила Витьку твёрдую птицу-тройку, принимая во внимание проживание парня в квартире с хроническими алкоголиками. Она также учла, что парень падающих звёзд с неба за хвост не хватает и оправдала его невроз тем, что звёзды вроде Примулы не гаснут, а подмигивают в отдалении милиции. Неуспевающий Витёк с его обвалом лица нравился ей, и она нашла в себе мужество признаться. – Не буду тебя хулить, но, возможно, мы останемся друзьями и на третий год. Завтра же приведи родителей в школу. Я сообщу им это сногсшибательное известие.
Поначалу Витёк бросился бежать к ней, как вырвавшийся на свободу заключённый с пленительной улыбкой на свидание с тайгой, но одумался, и в знак протеста, преждевременно покинул стены школы ФЗО, по-геракловски пытаясь обрушить их на нерадивых учителей. Свою начальную альма-матер он заклеймил, как рассадник бредовых идей и сексуальных домогательств по отношению к ребёнку. Вите – молчуну от природы про себя, но не про других, было даровано завязывать непринуждённую беседу на морской узел, при условии, что непьющий Витёк не знал, что такое Бокаччио из стороны в сторону.
Вот одно из его невыполнимых обещаний: «Верните мне молодость, и я подарю её вам взамен». В то же время он сообщил малознакомой девчонке с тиком щеки, что взор его полон добрых намерений, но похудеть не может ни на йоту, и что сальные намёки на хлеб не намажешь, но та ему не поверила. Глядя на его сигарету испепеляющим взглядом вулканолога, она выдала историческую фразу: «Ты, Витёк, поймёшь, что такое жизнь, когда сам станешь матерью».
Витя, привыкший в жизни ко всему, и научившийся поднимать пласты науки, не заглядывая под них, проигнорировал бестактное замечание. Ему неоднократно приходилось объяснять несведущим девицам, что оргазм – это вакханалия сперматозоидов, где погибают все кроме одного, ну может быть двоих, отсюда и пошли двойняшки, рождающиеся в масштабе 1:100. Не удивительно, что все они без исключения считали Витька внезапным подарком, заявлявшим, что на его горизонте маячит беспредел трясогузного счастья. Девчонки, рассчитывавшие на серьёзные взаимоотношения с шофёром-дергунчиком, не подозревали, что для построения семьи с этим типом не помогут ни бетон, ни цемент, а кирпича он сам избежит.
Однажды, он взглянул правде в глаза, но она от него отвернулась. Правда, ничего хорошего он в них не разглядел, поэтому выпалил «Собака!», не имея ни малейшего представления о её родословной. Порядком запыхавшись, он попытался перевести дыхание на родной язык, но из этой смелой затеи ничего не вышло. Тогда он по-таксистски глубокомысленно, избегая тщательно обдуманного бесстыдства в летучих матерных выражениях (чтобы никому не было доступно), начал в отчаянии с ударением на последнем слоге повторять змеиным голосом, шелестящим в листьях шиповника: «Ну на что теперь жизнь похожа».
А похожа была она вот на что. Расскажу вам всё как есть, потому что плацкартных мест в повествовании не остаётся.
В проулке стояло варево. Народ отдыхал у наполненного водой водоёма в частном парке для законнорожденных, куда Витёк с Диззи получили личное приглашение (по $30 c носа) от оставленного на третий срок на посту городского цербера мэра Апломберга.
У белого рояля чёрный пианист в розовом смокинге, как пришпиленный, накручивал Витькину мелодию «Не любишь ты меня, как другие не любили». Именно под неё, вспомнил Витёк, она в изумлении развела каблуками, когда впервые увидела у него. Это лишний раз убедило Витька, что Патетическую симфонию Бетховен посвятил Губнушке, выскочившей от него на улицу с лицом мятой перьевой подушки.
Витёк покачиваясь вышел из туалета, копаясь в шапито памяти. Он лопоухо прижался к молчащему мобильнику и. с показным достоинством прошёл сквозь длинную «Уретру», где на граффити предстал перед ним тускло освещённый вестибюль внушительного комплекта женских  гениталий. По дороге к бассейну он осознавал, как трудно жить в стране, в которой происходит обесценивание туалетной бумаги и неизвестно где ожидает асфальтовая постель с картонной простынёй. Но пока всё в порядке. Впереди маячила фруктовая осень с поплавком надежды – хоть обожрись.
Королева духовной эквилибристики Диззи Губнушка – голубая мечта куртизана и красотка комнатной температуры, вышколенной по Рихтеру, поёживалась на ветру, пребывая в шахматной апатии. Она игриво ждала Витюню на двойном топчане под № 254, забронированном для четы Примул, наблюдая как официант с ни чем незаполненными серыми глазами колониальным жестом освобождает тропическое шампанское от пробкового шлема в пяти ярдах от того места, где они расположились с Витьком.
Примула приблизился незаметно с намерением завалиться в свободный шезлонг среди ассортимента грудей, беспорядочно наваленных у кромки бассейна. В мыслях он заботливо отправлял Губнушку в теплушке на Север на дрейфующую льдину.
Говорили, что её дедушка погиб в парижском ресторане в лягушачьей охоте за головастиками, не поладив со смотрителем туалета, когда теплоцентраль струи старика неизмеримо ослабла. Понятно, что он, как любой уважающий себя ветеран, отбежал в мир иной. Но пройти сквозь зеркало в туалете ему так и не удалось.
 Неподалёку от бассейна лежала мадонна, сделанная из листового железа – она ни на что не реагировала. Витёк сразу вычислил в ней гомериканку, полчаса назад сокрушавшуюся себе на ухо по поводу подорожания масла для загара.
Примула смотрел на неё взглядом преданной собаки, предлагающей свои услуги. Сейчас его внимание притягивали чёрные половинки её аппетитной задницы, вздымавшиеся лоснящимися сливами, рядом с которыми крутилась лизунья-болонка Герпес.
Выражение «в анфас» у половинок было такое, как будто они остются «в накладе» и думают о помощи детям Центральной Африки, лениво пересчитывающим под солнцем на экваторе веснушки на бедре белой миссионерки – сестры милосердия. Губнушку, гордившуюся Витькиным опорно-двигательным аппаратом на законном основании, в глянцевом журнальчике, устраивало всё, не считая, тени от зонта афро-гомериканки в тигриную полоску, падающую на Диззино личико. Это усугубляло бурое настроение Вити, перенося его в каменный век вплоть до деревянной эпохи, тем более, что к даме подвалил увалень, которому не надо было имитировать орангутанга – он был им, и как ни странно, в спортивных трусах.
У шоколадного парня превалировал отсутствующий взгляд интеллектуала, не жалеющего денег на содержание женщины, если оно в ней заложено. Это говорило о том, что кроме ярлыков на майках, тавро на поясах, и объявления в туалете «Просьба не выписывать чеки мимо писуаров» он  ничего не читал, и никого не информировал, как поживают полипы на дне океана и в носу.
Представившаяся сцена не прошла бесследно, схлестнувшись с дурными привычками, и миновала выправленные бревенчатыми перекрытиями извилины Витька. Он явственно слышал, как шумы в сердце, проходя сонными артериями, отдают в его растопырившиеся по этому случаю уши и звучат французской песенкой Мориса Пореза про комси-комсомолочку, которая в осведомлённых кругах знатоков проходила как ода простате «Капля за каплей».
К счастью орангутанг отрывает взгляд от своей спутницы. На сводничество конца пояса с пряжкой, вшитой в гавайских плавках, у него уходит несколько секунд, и вот он уже вычерчивает безукоризненную кривую над бортиком, плавно вписываясь в круги аквамаринной воды.
Воспользовавшись этим нырком, откуда ни возьмись, возникает официант-иракез, а может быть навахо или чероки по имени Большой Глоток с огромной порцией мороженого и за какие-то десять минут дама прибавляет в весе ещё пару фунтов.
Витёк, уставший от бесконечных войн в семье, заканчивавшихся мирными переговорами о репарациях пострадавшей Губнушке (лучше бы он женился на глазастой девчурке – дочке дворника «таджмахала» с запросами магазина «99 центов» – где напихано  много и дёшево). Он считал, что сумеет побороть себя, занимаясь джиу-ужится с любой. Но это в прошлом, теперь же Витя роняет взгляд на воду, и тот, опускаясь на дно, замечает парочку латинос, в поисках уединения соскользнувшую в бассейн и пронырнувшую в его конец. Пройдёт двадцать минут и латы вылезут из воды посиневшими, как будто они совершили прыжок с парашютом в затяжном поцелуе. Всё это напоминает Вите его ухлёстывания за преподавательницей химиотерапии Анамалией Вахтанговной Казематовой в реабилитационном детском саду «Личинки смеха».
Из забытья Витёк приходит в сознание, ловя себя на том, что жил нескладно и невпопад и как отмороженный из многодетной семьи, созданной конвейерным методом, не может обойтись безо льда в стакане с кока-колой, задабривая чаевыми обслуживающий персонал, подтаскивающий к его подбородку стаканы с виски.
Вот так инакомыслящий эмигрант в стране изобилия превращается в инаковкусившего. И стоит ли сожалеть, что на родине он не стал олигархом – человеком, который может себе позволить врезать средневековые замки в двери. Но никто, даже его наставники Ферамон Капеланович Кормовой и Виталий Олеандрович Витал не посмеют сказать, до чего Витёк дожил – закусывает рукавом малинового пиджака, хотя определённо их мокасины в компании местных красовок чувствовали бы себя неуютно, а встречи с молодняком, живущим непреложными ценностями, непонятными ни Витьку, ни им самим, не успокоили бы расшатанный забор нервов.
Я ничего осуждающего не хочу сказать в адрес вашей жены, но глядя на неё, я задумываюсь, как долго изобретатель кожезаменителя гладил жабу, убеждаясь в своём потребительском вкусе?
Как натура цельная, Примула, страдавший несварением мозга,  подозревал, что эритроциты переносят кровельное железо. От иностранного словечка гемоглобин, который разносил кислород в надлежащие органы, и от процесса, связанного со всем этим, его слегка поташнивало – непривередливый Витёк доносы на дух не переносил. Так что не стоит удивляться, что мафиозное предложение босса Плац-ебо Доминго стать кровельщиком с членством в сталелитейном профсоюзе Витя отверг резко и бесповоротно.
Свою идею нонконформизма Витёк выразил доходчивыми  не многочисленными словами: «Стражи чеканят шаг. Я ЧеКанутый – на чеку слова. Все мои помыслы о бензине, а он дорожает. Женщины тоже не дешевеют, поэтому скорее предпочту замуровать себя в четырёх стенах, чем быть замурованным мафией в одной. И вообще мне надоело быть белком в колесе, когда склеры день ото дня желтеют. Возьму, да и куплю кошку, чтобы Диззины волнистые попугайчики не волновались, пусть лазает по шторам и портьерам, спрыгивает на плечи, точит на пришлых крикунов когти о мебелишку в стиле Барокко и метит суверенную территорию.
Возможно всё это в комплексе утихомирит говорунов-попугайчиков в не располагающем к откровению многоквартирной клетке, где лицевые счета с каждым месяцем всё чаще и больше превращаются в африканские маски».
Со своей неоспоримой стороны Губнушка – слезоточивая пепельница в дымчатых очках, не выдержавшая стажировки в публичных домах города, была в курсе абсолютно всего, касающегося супермена-таксиста и догадывалась, что её ненаглядный ухажёр регулярно подавал объявления в местную газету, которую никак нельзя было обвинить и тем более уличить в расизме из-за обезглавленных заголовков неустойчивого содержания типа: «Закрепивший за собой писчебумажной скрепкой амплуа одинокого нетрадиционала, согласен на кепочное знакомство с...».
Должно быть именно поэтому таксист Витёк Мышца и барахольщица Диззи, блондинчатым Барби-ай-кью притягивавшая материально обеспеченных к своему рельефному телу за борт пиджака, третий год пребывала от Вити в лёгком полуобмороке, хотя и необдуманно разводилась раз пятнадцать кряду в течение предпоследних восьми лет.
Витьку не было дано духовно подняться и прыгнуть в окно – для этого полагалось разбежаться... с перехватчицей дыхания Губнушкой. Но в официальных документах было записано, что поводом к разрыву является неожиданное открытие вьючным животным Витьком Диззиного мелкоморосящего мышления, когда она крошит приносимую им за день «капусту» в украинский борщ.
Витька больше всего раздражал её снобизм – она не старалась узнать его ближе. Хотя что может интересовать женщину, пытающуюся вставить в ювелирный гарнитур хрустальную вазу. И вот однажды Мышца осёкся, и искусная плакальщица по деньгам Губнушка опять заговорила с присущей только ей одной мельничной ветренностью о долгожданном разводе.
Своими заявлениями парочка Примул довела до белого каления адвокатессу – наладчицу отношений по разводам в отделе репараций по ним Геню Наколенник. Это напомнило ей золотушные денёчки проявления гуманности к ближнему, когда она, осложнённо гриппуя, в одном исподнем выскакивала на кухню, чтобы подышать заложенным носом и по очереди каждой грудью, не сцеживая излишки в кастрюлю соседки, считавшей жизнь анахронизмом. Геня, ни за што, ни прошто получившая воспитание в высотном монастыре с четырьмя лифтчиками, дипломатично сказала Вите: «Я осуждающего слова не вымолвлю в адрес вашей привереды-жены. Глядя на неё, разделяешь потребительский вкус молодого поколения. Не понимаю, почему вы не можете отказаться от своих неоднократных извращений в семью? Неужели из-за того, что в свободное от певца декоративной  поэзии Эндлина время она всё ещё почитывает Пушкина?»
В эту минуту неукротимый Витёк напоминал ей кролика, сидящего на заячьей губе с не вовремя разбуженными чувствами.
Методично забирая и принося обратно в юридическую консультацию бумаги по склочному процессу (а ведь однажды Гене даже удалось развести огонь) они, как трусы, выступающие в поддержку яиц,  издевались над её сионистским отношением к браку и взрывоопасному положению на Ближнем Востоке.
Спасаясь от конфликтных тяжб, пересудов и ненавистного ей запаха плавленого сырка от пальцев ног бывшего мужа Файзула Шеренги, который продолжал посещать по решению суда их общего ребёнка, Геня залегла с Нервным Стрессом (окружным судьёй без специального образования) в окопе, напоминающем братскую могилу где-то под Чикаго, оставшуюся со времён  гражданской войны 1861-1865 гг.
Только в полевых условиях, приближённых к действительности и удалённых от подателей всего – Диззи Губнушкой с Витьком Примулой-Мышцей, Гене Наколенник удавалось отстреляться от циклона предложений и неудачно выйти замуж в люди с тарелки наваристого супа королевства Наварра «Грибной дождь», после которого она бойко вписывалась в унитаз.
Но с Нервным Стрессом (он же Влад Влаченидзе), недопонимавшим, что к женщинам надо подходить реально, а отходить как можно быстрее и выступившим на юрфаке с рационализаторским предложением переименовать пролив Лаперуза в проход Дзержинского, Геня нашла силы разорвать пластиковый кулёк сверхаппетитного счастья, не дожидаясь, когда корвет любви накренится и затонет. Поэтому, составляя и корректируя заявления о неизбежных брачных разрывах, Геня, как неподвластная дочь – оторванная пуговица в семье, пережившей развод отца с матерью, оставила папу при смерти, а маму, с её неусвояемостью духовной пищи, в магазине, перечитывающей ценники на шубах от корки до норки.
Учитывая, что описываемая история происходила в эпоху обнадёживающего, но в достаточной степени разнузданного полового террора, приведшего к резкому увеличению СПИДа в Экваториальной Африке и «соседней» с ней Гаити, Диззи не посчитала зазорным отнести секс к телесным наказаниям через дорогу к темпераментному закавказскому зеленщику Зурабу Захотидзе – неустанному борцу с паховой грыжей, продиагносцированной у него проктологом Гуревичукусом три недели на зад.
Надо отдать должное Зурабу Захотидзе (по матери Лали Галдели, подмешивавшей в свои чувства специи) – он потакал смертным грехам дам, предъявлявших к нему претензии в раскрытом виде. Невзирая на натёртость полов лиц подозрительной ориентации Зураб в ванной расклеивался, как афишы. В них оживали предметы, а антигеморроидальная туалетная бумага отрывалась под метрономную музыку, так что румянец Зураба сгорал дотла,  исходя из двух постулатов: «Если в вас пытаются вселить мужество, извольте потесниться» и «Ранний возраст вечера – сумерки».

   А вам не грозит в обществе людоедов оказаться в их вкусе?

     Глава 93.   Арик и Диззи

Дражайший супруг Губнушки (вольнослушательницы семейной академии художеств) несостоявшийся кровельщик и летописец, но преуспевающий таксист, ничего против перебежек туды-сюды не имел, лишь бы ему не мешали прогуливаться по променаду с закадычным дружком пенсионером Ариком Энтерлинком, пляжную тайну которого он ревниво оберегал от недоброжелателей (третья жена Арика давала в сальных концертах, и в  односпальной кровати укладывалась в рекордные две минуты, когда её двуликий анус выполнял нелёгкую роль более благородного отверстия).
Вообще элитописец Витёк с младых ногтей посещал злачные места на бутылочных ногах и с набитой конфетами мордой придерживался теории: «Зачем бить себя в грудь, когда вокруг столько лобирующих баранов».
Витёк Примула боготворил Мерлин Дитрих, низко поющую «Лили Марлен» – подфонарную песенку, ставшую излюбленным маршем нацистской солдатни, и мечтал побывать в её постели гастарбайтером, поэтому подолгу рассматривал свои «стволовые клетки» в приподнятом состоянии на голубятне.
На досуге Витя Примула встречался со свежевыкрашенной блондинкой в вечернем платье, напоминавшей терракотовую статую в городском парке. Он также играл в городки, так как слышал от кого-то из братанов, что «Смелость города берёт». Он обладал неуёмным чувством юмора, бывало, скажет в зоопарке какой-нибудь ослице «какая вы красивая» и все вокруг делают вид что смеются. Витёк пробовал себя в поэзии, мытаря тексты часами. В основном он баловался со стихами, когда его никто не видел. Ему казалось, что на плагиат (непристойную «дублёнку» липучих слов поэта) слетаются мухи всех сортов и колибри. Одно из них имело ошарашивающий успех у пакистанских таксистов.

За стеной проснулась ****ь,
жопой двигает кровать.

Ещё со школьной скамьи на полустанке «Мужицк» Витька Примула-Мышца развивал в себе припадочные инстинкты сутенёра, требующего квартальный отчёт о сексуальной деятельности учительницы по рисованию, три года просидевшей на диете, переминаясь с отборной ягодицы на ягодицу с соседнего приусадебного участка.
Его инсценированные старания запечатлеть прямые удары на примелькавшихся лицах вызывали одобрительные возгласы приближённых на расстояние... вытянутого рукой, потому что отношения с перочинными ножиками у слабаков не складывались.
Если на задней парте-усыпальнице раздавался захлёбывающийся сдавленный смех, ребята единоклассно знали, что он только что отпустил чьё-то хрипящее горло, декламируя в ухо жертвы из прогматичного А. Вертинского: «Разве можно от женщины требовать многого?»
Классная руководительница (бывшая военная проститутка по кличке «Полковая лошадь», с монитарной заинтересованностью подвергавшая мужиков депортации без их на то согласия) прощала ему его выходки, по-нострдамски предвидя, что парень в недалёком будущем займётся цементировкой партийных рядов. Но она не подозревала, что когда-нибудь судьба сведёт Витьку Примулу-Мышцу с повстанцем с постели Ариком Энтерлинком, из нагрудного карманчика клетчатого пиджака которого будет торчать неизменный носовой платок с рекламой листерина, полощущего знамёна парадонтозных дёсен. 
Со временем Витя и Арик превратились в закадычных друзей. Их единили футбол и патологическая симпатия, которую они испытывали к «Газпрому». Вот, как описал Арик Энтерлинк эту их неиссякаемую привязанность.

По субботам с другом Витей
(он меж нас заглавный критик)
обсуждается футбол.
Тем голам, что позабитей
от невзгод и перипитий
помогает «Корвалол».

К выводам приходим разом
(мы находимся под газом)
в мнении не расчленить,
что с рекламою Мосгаза
и глухому видно сразу,
легче стало гол забить.

В Альбионе ходят слухи
экономика в разрухе,
Уимблдонский стадион,
как гигантскую тарелку
непременно внесут в сделку,
а за ней стоит «Газпром»

Повернул Витёк свой перстень,
выдвинув одну из версий –
незаштяк Биг Бен берут,
оторвав от пышных персий,
у Абраши хапнут Челси
и Динамой обзовут.

Видит он по «Мастер карте»
вычислили в «Скотленд ярде»,
выловленный из биде,
текст таинственный и пряный:
«Будет Скотленд Ярд в Динамо
переделан в МВД».

Расстояния покроя
с холодрыги Уренгоя
с разрешения «Сохнут»
без «ХИАСа», паря, слышь-ка,
вырвут газовые вышки,
без колючей привезут,

А если в сделке осерчают,
не смущаясь накачают
белобрысый Альбиён,
Губы раскатавши в ботокс,
примут шкалик в позе Лотос,
скормят «Золотой бульон».

Витёк высоко ценил Арикино творчество, хотя и отказывался, читать его в подлиннике. Но Арика это не останавливло и он продолжал писать всё с той же настойчивостью, тем более, что в будние дни, когда на улице стояла теплынь, Арик пользовался у загорающих женщин с телами варёных раков взбесившимся успехом. Не та, так другая останавливала его на зыбучем от старости песке и заискивающе спрашивала: «Который час?»
С чувством собственного и их достоинства он жилисто выбрасывал худосочную руку вперёд, суя её под нос спрашивающей. Спекулируя на подвернувшемся моменте и открывая в улыбке рот, осаждённый неровными зубами, Арик бесстыдно наслаждался содержимым бикини интересующейся, пока та разглядывала замысловатый циферблат «Тиссо» с выгравированным на нём фаллосом, косо поглядывая на его плавки, в которых была искусно припрятана пара нейлоновых носок.
После этого его умиротворённый друг Витёк, снедаемый безработными мыслями, находил себе укромное еврейское местечко у камней, ложился на бок, вытягивался на песке и засыпал... в закрома. Там ему в изобилии снились кофейные пущи бразильской сельвы и фортепьянный концерт кошачьих, что вовсе не соответствовало насобачившейся политике утрусского правительства «Вам Danke sch;n и нам шпиц Берген». Вот один из снов под № 444.
В девятом классе Леся Неважнецки, отличавшаяся от подруг наращиванием ногтей и скоростью невосприятия, свободно путала Османскую империю  с осмотическим давлением у соседа по парте.
Витёк не замедлил воспользоваться этим, обернув в свою пользу их амурные отношения в целлофан адресованных ей комплиментов. В результате он дефлорировал её или выражаясь языком современников, лишил невинности. Но с его стороны раскаяния не последовало. Если я даже свалял дурака, пусть он отряхнётся и принесёт мне искренние извенения, эгоистично рассуждал Витёк Примула.
В дальнейшем он увлёкся беседами с самим собой и перестал замечать Лесю, страдавшую отвратительной привычкой – расшатывать двумя пальцами устои передних верхних зубов в присутствии собеседника. Витёк воспользовался подходящим случаем и сделал Неважнецки соответствующее ситуации замечание.
С того памятного момента она запрезирала его, и, высокомерно пожав накладными плечиками, процедила сквозь молочные зубки: «Тоже мне облагодетельствовал, лучше бы сводил на скульптурную выставку Гарика Залуполоса, увековечившего греческую брынзу в бронзе». На что Витёк ответил, что слышал будто Гарик пишет исключительно гастрономические натюрморты и давно уже ничего не лепит, после того как его убрали с должности заведующего травматологическим отделением для падших дедушек.
Витя почувствовал, что печаль опечатана, а его скептическая улыбка разгладилась под утюгом её  разгорячённых губ. Не удивительно, что парня охватила радостная паника, когда он заметил, насколько Леся охладела к поэзии – ей вдруг стало безразлично  какое по сути своей Лукоморье – репчатое или стрельчатое. Витьку стало обидно за поэзию в целом и он подумал, что настоящий поэт обязан бить в набат и звонить во все колокола, даже если на другом конце работает автоответчик.
Наконец-то я освобождён от каких-либо обязательств. В трудностях имеются прорехи, поэтому трудности чинят, пока прорехи латают, пронеслось у него в голове, а быть объективным без фотоаппарата невозможно. Примуле ничего не оставалось как бросить школу и на месяц присоединиться к бродячей музыкально-цирковой труппе «Сумасбродные бутерброды через ручей», тем более что он разделял с ними не только музыкальные вкусы (они ввели в оркестр отопительную трубу), но и глубокое уважение к отелям – там каждый день меняли полотенца, простыни и одеяла для покрытия долгов, а не как дома – раз в декаду. Он никогда не забудет как расставаясь с ним,  Леся, застывшая посередине комнаты с обезвреженной миной на лице, поцеловала его в щеку и шепнула на ухо, что Ukraine  на самом деле должна писаться you crane (ты журавль).
Когда-нибудь ошибку исправят и ей поставят памятник. А пока этого не случится, в стране продолжится развал экономики дублирующий эффект домино, и сторожа, побросав жён, будут «закладывать», а то и засыпать в закромах.
Внимательно выслушав разумные напутственные слова девушки, женское волеизявление которой прежде всего было заметно в галантерейных магазинах, Витёк подумал, что хорошо бы разминуться с бедами и плыть по течению непредвиденных обстоятельств, даже если позади останется немытая многодетная Родина-мать, в которой опустошительные войны освещаются не прессой, а люминис-центовой лампочкой немецкого холодильника. Там изголодавшиеся по информации бойцы не останавливаются ни перед чем, сметая на своём пути всё, подлежащее уничтожению. Они, видимо, исходят из постулата, если кроме швейцарских часов существуют определённые часы приёма пищи, то и маятнику иногда положено животом маяться.
А чем ещё заниматься? Пускать слюни в порядке очереди? Или вести себя как неразумное дитя с непочатым рулоном туалетной бумаги? Можно, конечно, податься в коммисары любви – сутенёры, чтобы прослеживать передвижение подопечных проституток, пасущих свои охотничьи угодья. Но то ли это развлечение? Витёк не годился в уличные заклинатели, пригревающие змей на груди, поняв, что он не мазохист, выслеживающий и преследующий личные интересы и что в жизни предстоит перенести столько ударов, что щёк на всех не хватит. Определённо первой залепухой человечества считается Адам, но если бы он подлежал за все грехи депортации, то не снял бы  с себя последние джинсы. Непритязательная картина разворачивалась перед Витьком и самостоятельно вешалась на стену в сельский финансовый праздник «День-жата».
Подсолнечного масла в огонь добавили опубликованные на экспорт слащавые мемуары капитана торгового флота Ежи Сладки «Сидя на карамели», напоминавшие отрывки и выжимки из любовного романа. В них Сладки описывает, как нефтеналивное танцевальное судно «Эх, яблочко!» дало течь на Днепре со всеми вытекающими из этого ипотечными расходами.
Это насмерть напугало не успевшее сбежать население, качавшее формальные права на манер преданных ветеранов и патриотов.
  Но Витёк не лыком был шит, и распознал, что нет высшего лицемерия, чем платить долг вежливости – кредиторы принимают во внимание только шелест купюр. В этом месте Витя проснулся и передал эстафету Морфея дружку Энтерлинку, противнику феминисток – баб, переходящих в разряд мужиков. Арик Энтерлинк, которому часто снились аборигены, танцующие болеро на Болеарских островах, был тугодумом. Того же мнения придерживались те дамы, у кого он не пользовался ни успехом, ни вазелином (в частности мы почерпнули эти данные из воспоминаний заслуженного микроба «Убийства в пазухах и торговых пассажах»). Но об одной любопытной истории, произошедшей с ним и Диззи много лет назад, мне хочется поведать проницательному читателю.
Перед столкновением с Ариком Диззи Губнушка пробовала встречаться со сварщиком-зулусом из Южной Африки д’Иваном Хула-Хупа – коллаборационистом по безналичному расчёту  в наёмной армии ливийского полковника Маумара Каддафи, который мякотной синтетике слов почему-то предпочитал натуральные словоизвержения, пластические жесты, сделанные из синтетического материала и телодвижения в игре в кости, проигранной тётушке смерти. Видимо поэтому зулус Хула-Хупа с его невозделанным полем зрения не соответствовал требовательным размерам Губнушкиного женского интеллекта кухонной принадлежности.
После нескольких попаданий в районную больницу под переливчатый звоночек мобильника она разумно прекратила  практику страстных свиданий – его автогенный аппарат продолжал не подходить ей даже после частичной принудительной резекции.
В то же самое время отказавшейся от афродизиаков Диззи предложили работу детектдiвки на подслащенном нудистском пляже «Кара мель». Она радостно согласилась без липких слов и помпезной демонстрации своих прелестей, ибо уже до этого упражнениями на проезжей шведской стенке укрепила свои международные культурные связки. Ей в общих чертах нравились солнечные ванны и солнцедышащие очки загорающих, аппетитно подставленные разгорячённому светилу, и бросающие вызов «а Voice of America и ныне там». Для защиты от слепней и неугодных ухажёров в каждый из её сосков были вживлены миниатюрные камеры слежения. Прошла пара испытательных недель и проклятые шпионские импланты наблюдения выпали вследствие отторжения инородного материала под звучавшее в эфире кошачье танго «Ах, эти жёлтые глаза». И тогда Губнушка поняла, что знать французский и уметь по нему преуспевать в их любви – две разные вещи.
Диззин адвокат, судимый за измену родине (он неоднократно предавался любви, распространяя несусветную ложь, что Пуговкина пришили), и некто, стучавший ударником в головы присяжных, взялся судить опростоволосившихся медиков и некомпетентные секретные службы за 60% комиссионных, но об этом и о том, что атмосфера в зале накалялась – выносили обожжённых – в подробностях потом...  Не отчаиваясь и не стыдясь своих вторичных половых признаков, Диззи Губнушка понеслась устраиваться в посудомойки. Вполне уверенная, в пульсирующей силе потока струи из крана, измеряющейся (по её мнению) в квадратных амперметрах разбросанных по периметру Южного Брюквина разноплановых утрусских ресторанов, она ещё пользовалась краеведческим коричневым карандашом для очертания губ.
Картина приёма на работу была до отвратительности привычной. Хозяин заведения с необрезанными повисшими ушами, считавший, что женский носик не должен превышать расстояния между Москвой и Ленинградом, когда свободное предпринимательство превращается в изощрённое воровство, спрашивал:
– А ты со мной выпьешь, малышка?
– Конечно, – не возражала женщина в превосходной итальянской степени belissima-Диззи, всё ещё осваивавшая вбитые в заведениях в голову сваи общественных наук и привыкшая с белобрысого детства брать быка за рога, а бесхозных козлов-мужиков за их фаберже, – не в моих это правилах сачковать, когда окружающие меня плотным кольцом в поте лица вкалывают. Надеюсь, кто-то из них великодушно возьмёт на себя утомительную обязанность – разливать по стаканам, и накладывать нарезанные огурцы с помидорами в бабочки-салатницы.
Но… буквально все, предлагавшие неопределённые услуги оказывались трусами, собирающими улики против неё по мере их накопления, считая, что жажда мести у высохшего источника отсанется жаждой, но зачем же опреснять шутки? И к чему заграничные презервативы носителям резиновых тапочек? Вымеряя длину её поразительно стройных ножек, напоминающих швейные ножки «Зингер», они не то в панике, не то в отчаянии совали Диззи записки на получение насиженных и незалежных мест в массажных кабинетах и вокруг вакантных палок ночных баров в подозрительно почерневших районах. А один ошибочно написал рекомендательное письмо в москательную лавку «Рука руку моет – вот и грязные денежки отмылись», которую уже успели закрыть за то, что в подсобке торговали наждаком для вилочковых желёз. Идиоты! Они и не подозревали, что деньги убивают искусство, образчик которого однажды в порыве откровения в пособке ей преподнёс директор одого продовольственного магазина

Подуставши от претензий,
требуемых гортензий,
ограниченных каратов,
я найти себя боюсь
жалующимся занудой,
склонным к резонёрству, блуду,
от зубастой барракуды
вряд ли вырваться решусь.

Наш альянс не столь удачен.
Мы от разных песен плачем,
позволительно резвимся,
непредсказано грустим.
Но всё также солнце светит,
радостно смеются дети,
и на праздниках престольных
мы по-разному постим.

Ты лиса, я – мишка бурый
с тонкой, творческой натурой.
От рутины отрекаюсь
неприкаянной любви.
Бог меня простит, я знаю,
не по делу возникаю.
И за то себя ругаю,
если сможешь, то прости.

Губнушка гордо отвергала фривольные предложения и уничтожала нахальные записки на том основании, что не умела танцевать ничего, кроме ирландской джиги в кругу родных и друзей, как её прабабушка, которая в отсутствие неверного мужа азартно ездила на ломовом извозчике за ломаный грош.
Доведённая до отчаянья Диззи впервые в жизни начала штудировать разделы газетных объявлений, пока не дошла до одного, привлекшего её внимание – «Отечественный хирург возьмёт в жены женщину в ватнике и со своим перевязочным материалом», но всё-таки нашла в себе силы отказаться от этого предложения. В памяти ещё не стёрся менаж де труа с двумя дородными гандболистами из союзной сборной, с которыми она  занималась волокитой на паркетном полу во времена, когда не прочь была записаться в привратницы судьбы с почасовой оплатой. Такие развлечения зачастую заканчиваются плачевно, но именно это вылилось в пшеничную ораторию трёх колосков с оркестром.
В знаменательный день седьмого ноября 1997 года утянутая в талии форсунка Диззи Губнушка вышла подышать океанским воздухом на бордвок наискосок от ресторана «Мозгва – станица нашей родины», чтобы в чьей-нибудь компании задуматься над не определившимся завтра, как в киноэпопее «Три волоса на плешине».
Мимо дефилировали кокетливые собачки в драповых попонках, в которых убегать легче, с увесистыми дамами на обрильянченных поводках. Похолодевшее к обитателям солнце клонило рыжую копну к закату. Становилось неприемлемо зябко. Ветер свирепствовал и упирался коленом во вздувшийся живот океана.
Не ожидая от пожилых великого противостояния, Диззи со словами: «На то мне и дано богатое воображение, чтобы его растрачивать», накинула на себя плащ-палатку от Пьера Кардена с отверстием для сорвиголовы и, слегка развернув причёску вправо, с заинтересованным сочельником из глаз, засекла вышагивающего пуговицей, вырвавшейся вперёд, джентльмена с инкрустированным стеком приблизительно двадцатью годами старше неё и волосами полусдутого одуванчика, приближавшегося размашистым шагом.
Разглядев подслеповатыми глазёнками очаровательную Диззи, сидевшую на  скамейке, с ногой, воздвигнутой на ногу, он впопыхах бросился к ней, разбрасывая ногами собак, отпихивая руками пожилых женщин-лотошниц с жареными пирожками и давя на негра (разносчика мороженого) корпусом с обегемоченным животом.
– Меня зовут Арик Энтерлинк. Не обращайте внимания, что я родился и жил во времена поездов дальнего преследования. Разрешите бывшему капитану местной футбольной команды Шипсхед бей затянуться от вас сигареткой, непревзойдённая мисс? – каким-то чувством он ощутил, что знакомство увенчается если не короной, то непредвиденным успехом. В первую очередь его привлекала мастерски воссоздаваемая ею кратковременная аэродромная картина – рука на отлёте с уверенной посадкой головы. Во вторую то, что она, как две брильянтовые капли, была похожа на пассию его вихреватой молодости, служившую вышибалой слёз в профессиональном отоларингологическом баре «Носоглотка».
Явно польщённая Диззи полыхнула импортной зажигалкой. Арик изобразил бывалого курильщика, впустив в себя кучу дыма. Раздался кашель, и дама томно протянула ему ментоловую жвачку.
– Я в какой-то степени вымотавшийся глобальный провидец, – сообщил Арик после неудачной затяжки, – если вам нужна работа, то я именно тот, кого вы ищете. У меня обширные связи и инфаркты, но это не помешает нашему сотрудничеству в полиэтиленовом палисаднике моей покойной тёти. С вас я не возьму ни цента, разве что люфтвафлю воздушного поцелуя при устройстве на колени и второй, осязательный, в щёчку – с первой заплаты.
– Иди побрейся, слюнявый. Это уже дефамация деформации. Я на таких как ты, не отличающих стан от пристанища, насмотрелась, работая приёмщицей в рассаднике возврата промтоварного магазина, – брезгливо протянула Губнушка, экспертно скривив губки.
– Утихомирьтесь, шутница. Непременно последую вашему совету и присовокуплю джинсы, эти поистёрлись. Теперь перейдём к делу. Я пенсионер по связям. Мой друг издаёт газету «Партограф», бывшая «Порнотрон». От него ушла секретарша и вернулась в дождь сквозь отёчное ветровое стекло оторопевшая жена, поэтому всё будет идти через меня. Посмотрите внимательно, я не ношу ни перстней, ни браслетов, и вы не отыщите на мне даже золотой цепочки. – С этими словами Арик обнажил в раскисшей улыбочке вялую индюшачью шею и корнеплоды мостовидных протезов, почему-то вспомнив солдата Подтяжкина с гауптвахты, прекрасно разбиравшегося в людях с помощью щипцов для удаления передних зубов и осознающего, что человек – это сложнейший механизм, требующий чистки и предельного внимания.
Когда гримаса смущённо сползла с лица Арика Энтерлинка – цепочки на месте уже не было и он подумал, если я с кем-то на короткой ноге, то другая не становится от этого длиннее.
Диззи на всякий случай задумалась и перешла с незнакомцем на вы, чтобы в подходящий момент вернуться к привычной для неё манере кобращения. В какой-то момент незнакомец напомнил ей экспресс, следовавший по пути второсортного обмана.
– А что вы, собственно говоря, здесь делаете, бесплацкарный?
– Прогуливаюсь по деревонастилу, я как добропорядочный демократ, рассматриваю со вкусом раздетых совершеннолетних девочек. Но предупреждаю, я не Набоков, а вы не Лолита.
– Тогда, выходит, в чём-то я непримиримая республиканка.
– Не похоже. В вас просто сохранились ноподконтрольные инстинкты, хотя в постели я лично по собственному разумению предпочитаю иметь дело с либералками.
– А вы, как я вижу, неисправимый эстет а тэт.
– Вы разбираетесь в искусстве, и я уже далеко не тот мальчик. Когда-то жестокая действительность вынудила меня драить дымчатые очки солдатских нужников. Когда-то мои волосы были покрыты инеем, а теперь они выпали, не успев поредеть. Когда-то мои пожелтевшие от курева зубы хоть изредка поблескивали улыбкой. Теперь же их с лихвой заменили две ослепительные голливудские пластинки, правда, это не приблизило меня к мечте – шагать по золотой брусчатке хранилища в Форт-Ноксе.
– Вы несправедливы к себе. На вид вам не меньше семидесяти пяти и  вы достойны всего золота, которое только сможете вынести в обеих руках. Надеюсь не все подержанные машины, в которых вы пытались скрыться с места преступления, были заторможенными.
 – Вы снисходительны через две ступеньки на третью. Жадобы-врачи запретили мне поднимать больше двух унций. А машину я вожу спокойно по шабасам для эпотажа местного населения.
– Глядя на вас и не подумаешь, что вы выхрист и газуете только у себя в туалете, возможно вас привлекает верховая езда.
Скажите, что я вам просто понравился, милочка, так мне будет легче. Слушая в высшей степени литературные обороты, употребляемые вами, я не удивлюсь, узнав, что вы пишете стихи.
– Поначалу и не подумаешь, но вы похожи на человека, у которого всё ещё впереди по безналичному банковскому и общепринятому женскому расчёту. А стихи я перестала писать, когда выпали молочные зубы, о чём безумно сожалею.
– Доверюсь вам, моя предвосхитительная! Задумывающийся, как я, о своём близком конце, пытается разглядеть в женщине привлекательное революционизирующее начало. Я отмечаю ценную породу, к которой отношу вас, за оказываемое гостеприимство страждущим, но не стольким же за один приём сразу!
– С чего это вы так милостиво решили?
– По вашим серо-голубым глазам, интенсивно бегающим по лицам молодняка.
– Как я безумно устала от старческих неуместных замечаний! Вот почему я не люблю великовозрастных ухажёров и осень с её листопадом бульварных романов, – в голосе Диззи сожаление позванивало проинструктированным редкоземельным металлом.
– У каждого своя точка презрения. Но наш роман не бульварный, а прибрежный, что в корне меняет дело и подход к нему.
– Заметьте, по весне деревья не надевают париков и головных уборов, скрывающих истинные намерения от дождя и солнца.
– Да, не каждый посетитель зоопарка отважится пересечь белую полосу «зебры». Ваш предыдущий воздыхатель поэт?
– Не поэт и даже не олигарх с вероисповеданием «Золотого тельца». Вы же знаете, что олигархи – активные участники торгов по распродаже родины не занимаются подобными глупостями.
– Не подумайте плохо о хорошем. И пожалуйста не считайте сигарету дымочисткой в зубах, этим я вас не соблазню.
– Со мной это также бесполезно, как закатывать рукава у реки. Не забывайте, что мы на бордвоке, где полно  разных народов. И потом у нас не какое-нибудь там чащобное знакомство, не так ли?
– В кустарнике вашего приглаженного голоса сквозит безмятежная прохладца, принимаемая за сермяжную правду.
– За версту видать, что вы мастак преподносить изящные слова доверчивым и неискушённым созданиям вроде меня.
– Этот дар проявился у вашего покорного слуги благодаря подводному стечению обстоятельств после призывного пятого пункта в армию. Говоря о коре головных полушарий (Арик прилип пытливым взглядом к её почему-то не сформировавшейся груди), последнее время я склонен рассматривать магму как подкорку Земли.
– Ловко находите подоплеку, выкручиваясь где сумеете. А чего, в таком случае, ожидать от незнакомки в нестерпимую жару?
– Ничего не могу с собой поделать, мечтаю погрузиться в вашу мензурку нежности. Со мной случается такое, когда напрягаю мышцы уни-таза, тогда у меня проявляется незаурядное мышление.
– Создали прецедент, сами и расхлёбывайте?
– А что поделаешь, если культурные центры наплывающего оргазма в мозгу перемещаются на периферию.
– Смотря что в вашем возрасте называть периферией.
– Пусть вас не пугает нечёткое определение моего теперешнего состояния. С плотской точки зрения я также безопасен, как петляющий заяц в половодье, спасающийся на подтаивающей льдине от инфляции, как скульптор у своего детища «Футболист в ударе».
– Не хочу быть долгоиграющей подстилкой, вы мне изрядно поднадоели за эти десять минут вынужденного общения.
– Во всём виноваты ваши бездонные глаза – эти вымытые окна со вкусом украшенной витрины. Чувствуется что над ними поработал талантливый декоратор, только не пытайтесь убедить меня, что он уволился по собственному желанию.
– Что вы такое несёте?!
– Заметьте, не сгибаясь. Мне никогда ещё не приходило в голову добиваться руки женщины. Я ограничивался её дамскими пальчиками, и вам рекомендую этот наивкуснейший сорт винограда.
– И вы смеете предлагать такое?! Разве я похожа на лесбиянку?
– Каюсь, даже отдалённо «нет».
– Учтите, женщина я суверенная и подвластна собственным желаниям, когда мой муж Виктор Примула-Мышца уезжает в кратковременный отпуск или отправляется заправлять бензобак.
– При упоминании его полного имени в ваших глазах повечерело, как у живущей на разломе времени трясущейся японки, отвалившей лимон за картину «Загнивающее пространство».
– Больно наблюдательный вы какой-то, не к добру это.
– Наконец-то спасительный ветерок подул с океана. Хотите я накину на плечи мой пиджак с лацканами из слоновой кости?
– Ах, уж мне эти заботливые Пиг Малионы! Всё стремятся  захоботать бедных цветочниц. У них возвышенные чувства обостряются, когда солнце к закату клонит. Каждая вторая особь норовит влезть ко мне со своим трёхнутым градусником, проверить температурку. А меня, между прочим, от вашей шатии-братии не лихорадит. Уронили престиж, так не заставляйте другого его поднимать.
– Не смею возражать, но учтите, природа наградила меня таким ластиком, который сотрёт из вашей памяти любого любовника.
– Ха-ха! Бездоказательное вызывает тень сомнения.
– Почему вы так горько смеётесь надо мной?
– Вы только озираете мой бюст, а мне уже щекотно. Но не огорчайтесь, у вас есть все задатки не датчика взяток, а пленителя женщины с больными придатками.
– А я-то надеялся, что у нас будут разноцветные дети, – подмигнул Арик и залился раскатистым тестом хохота так защитно, что пробегавшая по лужайке англо-утрусская овчарка пустобрёх Bark-Лай затеяла свару с охотничьей сосиской таксой.
– Не тормошите преждевременно просветлённое будущее. Мы достаточно пополоскали языками в пасмурном настоящем, как при сближении взаимопожирающих галактик, – отпарировала Диззи.
– Предлагаю отправиться в планетарий, там романтичная атмосфера – Луна разгуливает по куполу неба в Кан-кане поющих звёзд.
– Спасибо, звёзды осточертели мне по телевидению, к тому же в планетарии не подают чипсовый рулет «Лас Пегас».
– Теперь я знаю, где мы уютненько посидим, не наткнувшись на песни Шаова длиной в полтора километра каждая, – хлопнул себя по кряжистому лбу Арик Энтерлинк.
Кажется мужику можно верить. Определённо у него где-нибудь на чердаке завалялась пятнистая шкура леопардового медведя. Сразу видно, старикашка не погнушается отправиться в народ собирать макулатурные эпосы. Люди его класса не похожи на неоперившийся сутенёрский молодняк у кафе «Мозгва», смекнула рассудительная Диззи, бросив беглый взгляд на Арикины платиновые часы «Тиссо» – изыскано-мещанскую дань излишеству.
 – Вы спросите, почему я ничего при себе не ношу? – пошевелил Арик ощетинившимися колосьями наклеенных пшеничных усов, – утвердительный ответ прост как сама причина иммиграционного бума, – чтобы не дразнить женщин. Ваше право мне не верить, но драгоценности я держу в банковском сейфе. Предлагаю отправиться в банк «Мыльный пузырь», а затем ко мне на виллу, там при вашем активном участии я продемонстрирую несметные богатства нищего поэта, включая стриженый мех шиншилы. Могу вас удивить, у меня имеется конспиративно редкое собрание-летучка ночных бабочек итало-певиц и франко-шансоньеток, достигших снежных вершин. Вы любите милашку Шарля?
– Какого по счёту?! – в непросвещённом ужасе отшатнулась Губнушка, загибая пальцы, и с трудом переваривая в хорошенькой головке столь волнообразный ход повествования, ведь она, как никто другой, знала почти всё об источнике жизнеобеспечения – сперме. Диззи прищёлкнула языком, как замком сумочки.
– Азнавура, глупышка. Поговаривали, одно время он держал музкафе «Шант-аж», в котором обнажённые официантки в чепчиках подавали поющие французские пирожные, хотя некоторые утверждали, что им подсовывалась обыкновенная английская попсянка. Этот великий поэт и певец опроверг теорию, что победить заведенную систему, не сломав пружины, никому ещё не удавалось.
– Ты даже себе не представляешь, как всё, что ты говоришь, сложно для восприятия неопытной барышни. Тем более, что страна разводит бездарей, поэтому столько незамужних. Я крайне осторожна с посторонними субъектами, особенно с пляжными французами с их нетрезвыми шансонами, вываливающимися из кафешантанов. Не мне тебе объяснять, что ещё ни одна из выкуренных мной сигарет не восстала из пепла, и... какие мужики легкомысленные.
– Не могу с вами не согласиться, – поддакнул Арик, его губы в старческую гармошку выдавали возрастные страдания, а в голове раздавался мелодичный храп полюбившейся ему женщины.
– При переезде за кордон инакомыслящие зажираются и становятся инаковыкусившими. А я ведь в какой-то степени замужем за бывшим дзю-доистом коз, а ныне таксистом Витьком (не путай с таксидермистом), потупила взор в бревенчатый настил дощатая Диззи (она, провидица, предвкушала встречу Арика с Витьком на грязной подружке Эльбе, против которой в общих чертах не возражала). Вообще-то Губнушка уже не один год плотно сидела на двух атлетических плечах Примулы-Мышцы, но для устойчивости ей явно не хватало третьего – подобрее и пошире.
Диззи подумала, что, не познакомив чудаковатого старикашку с некоторыми аспектами своей жизни, она допустит если не ошибку, то непростительную оплошность, и решила выдать кое-какую информацию о взаимоотношениях с Примулой-Мышцей.
«Агностик Витёк (поклонник Канта и Юма) по-шофёрски отрицал знания как таковые. Он запросто трактовал насущные жизненные теории колёсами по асфальту, усеянному чахоточными плевками, с удовольствием замазывая лишние запятые в текстовках к любимой под клаксоны классики записывающей студии военных демаршей «Солдафон». Сейчас Примула (помазанник позы) напоминал не то бутылку с шипучкой, которой необходимо выпустить воздух, не то Емелю прищученного по Щучьему велению.
Он догадывался, что его Диззи не ударит в грязь лицом из-за потрескавшейся кожи.
А ведь она полюбила его за тонкий юмор и тёплое нижнее бельё, подаренное на Женский день вместе с моющим средством для незапятнанной совести, а также за то, что когда он засыпает чай, у него, откуда ни возьмись, появляется взгляд гипнотизёра.
– Мы живём в мире литературных китов-дюгоней, читающих по диагонали, поэтому прогресс передвигается на костылях. Обрати внимание, по улице шагают одни косметические недоразумения, – заметил Витёк. – Кто постановил, что жена годится только для личного употребления в наш век выгодных сделок и мероприятий? Каждый пробирается по лесу бизнеса своими филантропами. Картина же нашего брака в общих чертах закончена. Неплохо было бы, если кто-нибудь из состоятельных людей подмазал её деньгами.
Опрашивать дураков – всё равно что участвовать в древних раскопках, а слушать их придурочные высказывания в духе Вуди Аллена я устала, смотреть по телевизору нечего, констатировала про себя Диззи, кинопромышленность Гомерики приходит в упадок, и «Метро Голдвин Мейер» давно уже не ходит. Свернувшись сдобным калачиком, она, обожавшая французов, разбирающихся в любви, как нищие на свалке, посмела, было, возразить Витьку.
– Глядя на тебя, начинаешь понимать, почему цивилизация вывела новый вид человека – «беспомощная мужчина», истинное лицо которого целиком помещается за тёмными очками. Жалкий борец за иллюминатор правого аборта, не вынуждай меня думать о тебе как об извращенце, раскатывающем на женском велосипеде.
Витя смолчал, понимая, что самое остроумное, чем могут в их положении перебрасываться супруги – это отточенные ножи.
– Я навсегда покончил с прошлым, меня нет в настоящем, так о каком будущем может идти речь?!
В этот момент Витёк Примула захотел, чтобы кто-нибудь сердобольный его пришил, ибо он ощутил себя оторванной пуговицей, стосковавшейся по обмётанной петле женских губ. Но вместо решительных действий он ещё крепче прижал к накачаной груди угрожающее стихотворение полное откровения и сердечной недостаточности. Оно, как многие догадываются, было спрятанно во внутреннем кармане и посвящено Диззи.

Заботы ночи не приносят сна.
Пронизан быт непониманьем, ложью,
запутавшись в себе на бездорожье,
ты тщетно ждёшь, когда придёт весна.

Пусть мой полусолдатский интеллект
не сответствует твоим запросам,
и сталкиваясь в доме носом к носу,
носы воротим мы с десяток лет.

Я пойман рыбкой на семьи крючок,
но радоваться Пирровой победе
тебе не стоит. О насущном хлебе
во мне стрекочут мысли, как сверчок.

Решаясь на разрыв – перепроверь.
По выданным друзьям свежайшим данным –
с полупустым уходишь чемоданом
в скандалами распахнутую дверь.

А там тебя не вызовут на бис –
шажок-другой и годы пролетели,
так не дури – крути себе тефтели,
и лишний раз в квартире уберись!

В очередной раз продекламировав про себя гениальное творение, Витёк прикурил следующую сигарету от предыдущей, чтобы им скучно не было. Он подумал, что в доме с бесчисленным количеством ваз его ни в грош не ставят. Диззи всё больше становится похожа на аперитив, который он так давно не тянул через соломинку, а ведь они намечали освоить трахминутную позу полуострова Индостан «Длинные ноги, короткие плечи с намечающимися жировыми отложениями». Если он сейчас же стянет с неё кружевные трусики (по праздникам Губнушка вынашивала слишком короткие юбки) – это может расцениваться как жест примирения или неосмотрительная кража без свидетелей. Нет уж, пусть она их сама сбросит, как Ниагара, разбушевавшаяся в паводок, решил Витёк.
В такие минуты Примула завидовал гомосексуалистам – людям, ищущим в мужском начале женский конец, а ведь в тёмных местах и подворотнях он слыл полноценным прижимистым мужиком.
Возможно поэтому он неделями не купался, боясь смыть красивое слово «эпидермис». Витёк чувствовал себя то чайником с обломанной фарфоровой ручкой, прокипятившим никчёмную жизнь, то волосатой обезьяной, поднимавшейся на пиратский фрегат по трапезе. Ему казалось, что его баба хоть и не Атлант, но дом на ней держится, и это она выстроила под собой пирамиду, а в коридоре раззадоренные «Пентхаузом» мужики толпятся гурьбой. Правильно говорят, не женись на дочери оленевода – развесистых не будет.
– Нет ничего хуже, когда брак превращается в телесное наказание, – разбудила его к жизни Диззи, – да и  квартира, обставленная со вкусом гнетущей обстановкой, требует скорейшего евроремонта.
– Только не внушай, что это дело чести, и мне светит солнышко при расстреле. Левкои годы «лев» отважился на женитьбу и вот... на тебе. Не жизнь, а сплошная Бангладеш. Все мы не святые, так что лучше поговорим о падении всеотбеливающего снега.
– Не удивительно, что в спорах с неуравновешенными особями я увязаю в свинарнике и то и дело рассыпаюсь мелким бисером.
– Да, это тебе не любоваться парусниками, оснащёнными ветром и несущимися наперегонки по наморщенному носу залива. Вокруг столько конфликтных семей – этих подводных лодок с их прозрачными водоразборками, – попытался перевести разговор на нейтральную тему романтичный Витёк (её приверженность к пиву вызывала у него сдержанную улыбку). Он смутно догадывался, что пользователю Виагры не светит стать самостоятельным членом сосисочного общества «Охотничьи чревоугодники». От одной только этой мысли Примула по-девичьи зарделся.
– Не бросайся промокать лицо, – съязвила наблюдательная Диззи, – когда по нему разливается смущение, лучше пойди в туалет и прислушайся к эху, дурачок, оно – лучший критик. У него ты найдёшь должный отклик.
Прикрыв глаза, открытая в любви Губнуха мечтала как будет гладить его по волосам утюгом, отдавая дань памятным словам своего отца: «Разве можно винить в предумышленном убийстве сводника-картёжника, чистящего пистолет, за то, что тот старается расписать пульку с другом?» (На кладбище с дефицитном посадочных мест в бригаде могильщиков отец занимал должность заведующего отдела изкопаемых греческого похоронного бюро «В порядке живой очереди в Некрополь»).
Диззи ещё разок хлебнула виски из Витькиного стакана и, промахнувшись мимо колен, свалилась к его начищенным «Прадо», её сумочка раскрылась, и на асфальт вапал надушенный листок бумаги, с энтузиазмом подхваченный Витьком. При тусклом свете он едва различал прыгающие строчки.

С берёз не слышим, не весом
слетает онанист.
В старинный вальс «Осенний сон»
и ты упавший вниз,
вдыхая капельки росы,
скатился в страшный сон,
с объедком свисшей «колбасы»
дрожишь, как Шнеерзон.

А кто-то знаком пояснил,
под папоротником грусть.
Но ты совет в момент отбрил
«Последствий не боюсь.
В вальс отдалённых кононад,
под танец падеграс
Нет оправданий и наград
тому – кто педерас...»

Энтерлинк впечатлился сбивчивым рассказом от второго лица писанной Диззи, с которым она не  была близко знакома, и подумал, кто может определить покупательную способность шутки?
– Откровение за откровение, несмотря на сдобные слова, я тоже не холостой патрон. Придти с повинной к жене – это как вернуться к жестокой действительности. Но «моя» преподобная ишачит 24 часа в сутки. Я не видел её в лицо три месяца. Вы сможете в этом убедиться, когда заметите на столе разложенный пасьянс из покрытых пылью контурных карт. В сущности, это не меняет нашей общей задачи. Кто знает, где моя баба теперь? Возможно она в эту минуту плавает среди жгучих колец бесхребетных медуз в бирюзовой воде домениканского залива на восточном побережье острова Гаити, где, по данным контрразведки, самый благонадёжный песок.
– Так я тебе, кузнечику, и поверила. Был у меня в молодости балерун, переводивший антраша в деньги и потерявший в прыжке серое вещество. Воздушным замкам он предпочитал «фанерные». Этот придурок  неделю пытался на пальцах меня убедить, что никто ещё не превзошёл А.С.Пушкина в описании эротической сцены: «Средь шумного бала, случайно…», и всё сетовал: «Ах, если бы женщин разыгрывали в лотерею». Пришлось его оставить по делу несолоно хлебавшим в издательстве «Поделом пуделям».
– Только не путайте меня с этим конфликтёром. Разве я похож на лгуна?! Вы обижаете весь мой послужной список разом. Сам я из боксёрской среды специалистов по искривлению носовых перегородок, не то что современные бумеранговые подростки – их вышвыривают из дома, а они возвращаются. Я три года промахал на Мухамеда Али полотенцем. Я, можно сказать, своеобразный пиаф – стреляный воробей (на сленговом арго). Кстати, записи её концерта в «Олимпии» у меня имеются, вы определённо слышали об этом знаменитом парижском зале, там ещё Сальваторе Адамо с Энрико Массиасом выступали.
– Ты сам-то веришь в то, что мелешь языком без костей? – инквизитивно спросила мастерская исказительница действительности Губнушка, безразлично листая глянцевый журнал по практической травматологии «На пути к успеху в дзю-до».
Её рот напоминал Арику рыхлое рыльце пестика, вбирающего в себя пыльцу, и он содрогнулся, заодно избавляясь от перхоти, обильно покрывавшей серебристо-лунную поверхность ловко скроенного пиджака, скрывающего узкие плечи. В голову без спросу лезли глупые мысли и памятная фраза, произнесённая другом Дверьманом: «И какой любвеобильный петух не видит себя в пере... курах!» Фраза, превратившаяся в афоризм, была тут же безуспешно разосланная им во все издательства. В конечном итоге Лене Дверьману пришлось отказаться от новинки цивилизации – его автоответчик переполнился откровенными посланиями «На х...!»
– Клянусь селёдкой под шубой и форелью во фланелевой рубашке! Достоверные данные. Ну, поедемте, царственная, – взмолился Арик. – Не заставляйте меня вас упрашивать. Мостовые Нью-Порка выстланы золотом подрядчиками в рабочем беспорядке. Вы что, хотите, чтобы я в доказательство собственных слов лёг ещё одним золотушным брикетом на тротуар? Тогда разрешите сказать: «Вот он, Энтерлинк. Берите его, не нагибаясь!»
– На слезу бьёшь, мужик. Достал ты меня своей отзывчивостью, совсем сошёл со стапелей. Слушай, клоун, ты похож на догорающую сигарету, растлевающую юную пепельницу. Надо бы встряхнуться в кабаке «Раскрасневшийся анус» или мирно посидеть у сицилийцев в «Каждому по Палермо», что-то выпить захотелось. Мне сказали, что посетителей заведения обслуживает робот «Пампушка». Но боюсь с тобой, скупердяем, это также бесполезно, как заказывать молибденовый молебен перед бурей, – застенчиво высказалась Диззи, еле сдерживая разлезшуюся по лицу улыбку.
– Ах, как вы правы, как вы правы! А я-то думал, что агитация и пропаганда – внутричерепное давление властей на массы, когда партия Крысоловов проводит чистки зубов с одновременным вырыванием корней. Но возможно что это и не так. По крайней мере в пиццерии можно быть уверенным в том, что нам не подадут «Артишоки советской власти с их извечным шампанским».
– Я не против того, чтобы жить под колпаком, лишь бы он был шутовским, так развей мечту моли – стать королевой НАФТАлина, – заливчато рассмеялась Диззи Губнушка, которой надоело скитаться и хотелось собачьей жизни в доме миллионера, состояние которого не выглядело бы как выжатый «лимон».
Девчонка просто кладезь остроумия, взвизгнул про себя Арик, выстраивая в пепельно-седой голове схему завоевания её, как всякий бывший муж – пережиток пошлого.
Они сели в машину и двинулись, прислушиваясь к размеренной беседе трансмиссии с шасси, в направлении самого длинного подвесного моста Гомерики Веразано бридж в район фешенебельных итальянских ресторанов на 3-й авеню, где люди почему-то ходили полукругами, а не валялись неподалёку у лижебоки океана.
Он включил мигалки и в такт им виновато заморгал.  Длинноногая беседа о протекционистской политике в разваливающихся семьях и занятиях любовью на льготных условиях обещала скакать блохой. В непринуждённой обстановке автосалона он ловил себя на мысли, достойной его – концертного исполнителя её прихотей, – когда на вопрос, ты сама-то себя будишь, она отвечала – не буду.
Диззи Губнушка – эта шипучка без пузырьков, впивавшаяся в язык, – знала, стоит к мужику подобрать ключик, как он, сам того не подозревая, превратится в болтливую механическую игрушку, готовую выложить всё, вплоть до номера счёта в швейцарском банке, и она заученно привела в действие проверенную дразнилку:
– Мы с тобой, Арик, противоположности, как те два тротуара, которые никогда не скрещиваются покрытиями.
– Я не собираюсь ублажать вас в постели – спасибо вечно орущим родителям, оставившим мне бо-о-ольшое напутственное приданое: «В оральной любви главное не перестараться в слизывании трудового пота со стенок». Они надеялись, что мне отведено место в Истории, где я повстречаю белую женщину, а не перекисноводородную блондинку, которая сама не знает, чего хочет, но... увы и ах, прогресс в XXI веке скачет семимильными шагами, глядишь, и сексопатологи крещенского Деда Мороза в педофилы запишут – старикашка маленьких детей к себе на колени по двое сажает.
– Ну, это ты лишку хватил, теперь мне понятно, почему душевную боль записали в предвестницу психических заболеваний. И какому белому человеку захочется гулять по «минному» полю Гарлема? Сразу заметно, твои предки  на полморды отстали от новых веяний. Выигрывают снисходительные – те, кто понимает, что старики-одуванчики довольно пахучие растения, а радикальное отбеливающее средство – это всего лишь расовое смешение. А ты не боишься, что мой Витёк разнюхает о нашей поездке? Ведь на первом курсе Литературного института в Запорожье он провёл немало времени в подвале анатомички проформалиненной поэзии формалистов, препарируя их стихи, как это делала Понюшкина-Табаку.
– Меня, как актёра, занятого в смутном представлении «О», относившего не одну пару органических сапог со скрипом и пережившего набор многоугольников страстей, любовным треугольничком не испугаешь. Но в данном случае огромное значение может иметь система оповещения внутренних органов в спортзалах. Или я чего-то не ухватил? – и Энтерлинк взглянул на Губнушку лагерником с концентрационными кругами под глазами, нащупывая в кармане бутылёк с шампанской мушкой, которую наметил принять перед актом, чтобы отлегло на душе.
– Не пугайтесь, Арик, я не врываюсь в ваше безмятежное существование, не рублю суку, на котором сижу и не касаюсь щекотливых тем нестрижеными ноготками, – прокручивая в своей прелестной головке мечтательные процессы, Диззи затихла на мгновение, как бородавка, сведённая до минимума сусальным золотом. Она попыталась замерить себя со стороны осмысленным взглядом на носильные вещи, но отражения в глазах собеседника не нашла.
– Ваша красота с серебряными кандалами на узких по восточным стандартам лодыжках превосходит всё виденное мною. Восхитительная, для вас я пойду на всё, что идёт в кинотеатре за углом, хотя и люблю компанию настолько, чтобы по достоинству оценить как приятно быть одному, подрядившись торговать совестью.
– Тоже мне напугал! Я знавала пижонов, у которых начинался вегетативный невроз узников Вьетконга. Вечером их сажали на бамбук и к утру он прорастал в кишечник до самого сердца, – после этой информации глицериновый гламур шариками скатился с лица Губнушки по шее, чтобы пополнить её свисающий бюстгальтер на фитюльках-грудках. Она догадывалась, что дефицит интеллекта компенсируется деньгами, поэтому стремилась к ним.
– Мы едем не во вьетнамский ресторан – заживо пожирать глазами устриц, а к выдумщикам итальянцам. Они, как цивилизованные люди в греческом драхматическом театре пользуются вилкой, а в экстремальных случаях тесных знакомств – удавкой. Ещё моя мамочка говорила: «Продукты – это песня, если их можно растянуть на неделю», а там, понимаешь, кормят.
– Опять запугиваешь? Окромя ожесточённого Витька, у меня в родной Самаре имеется неустойчивый садист-дядя. На его волосатой руке добавочный палец, и он безумно гордится своей шестернёй. Во время космических дождей дядя занят ловлей метеоритов и всё сетует: «Куда подевались золотые денёчки, когда мы шагали по проторённому пути от привокзальных столовых до общественных туалетов?!» В память об этом покупает сто граммов миндаля, видете ли он хочет чтобы у всех родственников были миндалевидные глаза, объясняя, что так им сподручней будет осколки с земли подбирать, а дядя последние полстолетия соображает, что делает.
– Ну, в таком случае человеком его можно назвать с натяжкой. Знал я одного балеруна Па Сечника. Тот страдал дальнозоркостью  и, лёжа на топчане на пляже, держал книгу пальцами ног.
– Да и в денежном обращении дядя совсем не прост, – продолжила прерванную мысль Диззи, – при одном взгляде на них звереет, но не попирает их достоинства.
– С кентаврами шутки – лохи. Слава Богу, я не вхожу в число ваших родственников, а травмы мне с детства не страшны. Когда принимаю антибиотики, чувствую себя не выговорившимся королём, дающим аудиенцию лекарственным растениям.
– Да, ты, Арик, нечто особенное, ни на кого не похож.
– Как-то сосед предположил, что я вылитый (неизвестно кем) отец. Представьте себе, мамаша не возражала. Она рассудительно благоволила соседу, понимая, что надо соблюдать нейтралитет, но главное в ком. Тогда-то я и понял, что когда кто-нибудь покушается на «святыню», на защиту её встают мракобесы. В том случае я догадался как отличить ложь от правды, но чем разнится правда ото лжи осталось для меня навсегда загадкой, думаю, что следует ввести удержания с языкового недержания.
– Можешь, размазня, без зазрения совести поцеловать меня, перед тем как мы займёмся слаломом пищи по желудочно-кишечному тракту, а затем, в зависимости от твоего финансового поведения, и любовью – повелительницей мартовских котов.
Но увидев бархатную дичь её карих глаз и вспомнив как Диззи отпрянула от него, он с ужасом разглядел в небе фиксатую улыбку Витька, в которой было всё, в том числе и то, что владелец её, не получив соответствующего образования, с лёгкостью разгадывал музыкальные загадки эффектных ветрогонов горохового супа и квашеной капусты. Арик усилием воли сдержал поток связанных с этим явлением эмоций и настроил радио на японскую волну «Цунами – 2011». Передавали «Шаланды полные che fallos». Арик  неловко развернулся и как бы невзначай жарко поцеловал Губнуху.
Помада двухдневной давности захрустела на его зубах. Диззи резко отстранилась, успев переключить кончиками пальцев станцию на танго «Кафтанго», исполняемое сводным оркестром под управлением композитора Сильвестра Одежонкина.
Второй промах допустил, огорчился Арик. Сколько раз говорил себе, ничего не делай по ходу транспортного движения, дождись пробки, а то опять попадёшь впросак, как в случае открытия сайта детской порнографии под завуалированным названием «Торговля пончиками». Тогда я ещё раз на собственном опыте убедился, что нельзя бесконечно водить сифилитическое общество за нос.
– Я забываюсь с вами в словесном менуэте, моя бесценная, ваш небесный голосок звучит для меня как рассольное пение ангелочка, не знающего зла. Поедемте, моя неприступная, в мотель «Мотылёк», попорхаем в виайпийском номере, поутюжимся на раскладной доске в прихожей под импровизацию «Рассвет на руке».
– Нет, сначала, как было обещано, к итальянским рестораторам.
– Вы разбираетесь в национальных блюдах их улюлюкающей толпы? – поинтересовался Арик, чувствуя, что ничто на свете не сможет приостановить действие чар стареющей нимфетки.
– Да, мне по вкусу макаронники Феллини, Антониони, Зафирелли и О’стальные спагетти с отпечатками гримас на лицах. Я под них вашего брата хорошо изучила, так что «давайте нечистоплотно поужинаем», а потом уже проведём в жизнь час с небольшим...
– У меня не такой. Надеюсь, вы  в этом скоро убедитесь. Думаю, мы оба останемся довольны, если упьёмся от восторга. Все мои друзья ходят в гости с жёнами, а я с традиционной бутылкой. Каждый раз, открывая следующую по иерархии поллитровку, прислушиваюсь к ласковому журчанию в горлышке, что импонирует моему требовательному музыкальному слуху. И когда после второй бутылки выхожу на двор, гляжу уставившись в чёрную бездну, в которой то тут, то там мерцают Гварцители, не догадываясь, что пессимист разглядывает звёзды, как фальшивые брильянты.
– Ты цитировал себя? Я заметила, всё, что не принадлежит твоему перу, напоминает мне нетелеуправляемый коровник.
– Угадали, моя книга – непуганая синица в руках. Она журавль, курлычущий в лазурном небе от безалкогольного отравления любовью. Вообще-то любая книга – это набор взаимозаменяемых слов, важно только с каким мастерством это делается. Диззи, вы же парикмахер-стилист, и понимаете как это артистично – создавать на голове необычное произведение искусственника. Но что такое изъеденные молью повторения слова по сравнению с телесными прикосновениями в меблированных комнатах с упругими их матрасами, придающими батутное ощущение ординарному сексу!
– Арик, с тобой я как бы присутствую на фестивале при революционном разгоне демонстрации фильма.
– В этом не моя вина. И власть, и деньги – всё это головная боль, которую мы пытаемся скрасить помпезным иностранным словечком мигрень. А кому хочется оказаться жертвой контрольного пакета акций справедливого возмездия и пересчитывать синяки на собственном достоинстве, когда его роняют?
– Ты так говоришь, потому что боишься преждевременной старости, до которой ещё надо дожить.
– Вы нескончаемо правы. Вот уже который год моё здоровье раскачивается на батуте ослабленного иммунитета, изнывая в поисках жарких поцелуев. Мало того, что человек умирает, так у него ещё норовят оттяпать часок жизни при смене времени.
– Ничего не поделаешь, жизнь подсказывает, смерть – отнимает, оставаясь безразличной ко всякого рода возражениям.
– До того как я выпал из материнской утробы, я был гол как сокол, что и являлось моим главным преимуществом. Теперь я  старый, больной и нищий. Успокаивает одно – из-за моего «состояния» никто драться не будет. Существует вещь, которую я не спешу осуществить – поговорить тет-а-тет с Богом, мы подъезжаем. 
Запарковавшись, они вошли в заведение.
В кафе не было ни души, создавалось впечатление, что посетителей только что изгнали перед приездом крёстных отчимов.
Кондиционеры не работали, а вентиляторы Диззи не любила за ветрогонство, и ей нельзя было отказать в разумном подходе к передвижению слежавшихся слоёв воздуха в помещении.
Четверо амбалов в чёрных жилетках с засученными, как для кулачного боя, рукавами принялись сервировать столик, пока сёстры Перри исполняли заказную официантскую «Bei mir корнюшон».
Подозрительно поглядывая на великолепную скульптуру с выдающейся задницей в проёме окна, Энтерлинк споткнувшимся, но не упавшим голосом, на скверном сицилийском, освоенном на рыбном причале (пирс # 2), где он вспарывал животы окуням и потрошил камбалу, заказал два каппучино и столько же пирожных.
Нижняя губа официанта, лечившего закупорку вин у бутылок, ключом-открывалкой (что говорило о замкнутом образе мышления), по-ослиному вывернулась в презрительной ухмылке. Его помошники с красно-бело-зелёными кушаками раскованно заржали в си-би-моле по-ихнему Ливерпуль, а по-нашему Битловку.
Гнетущая обстановка в стране, где успех измеряется ценой за галлон бензина, а толпа рассасывается по боковым женщинам, накалялась. Издали официант напоминал служителя крематория с оплакиваемым отпуском – в каждой руке тяжелела урна с пеплом. Самое страшное было то, что он приближался к их столику.
– Позвольте предложить даме «Мартини», а её не по возрасту элегантному спутнику стакан гранатового сока. Может быть это напомнит ему о кровавых сражениях или поношенных подношениях Армии Спасения, – проскрипел официант нождачным голосом.
Арик заметно вздрогнул. В это время какой-то увеселительный танцор по жизни затянул южным голосом Санта Лючию.
В стене раздвинулась потайная дверца и взору Диззи представился солирующий под фанеру гондольер в белой шляпе с красной лентой и с зелёным веслом угрожающих размеров в расписных татуировкой руках. На словах: «Радость безмерная, нет ей причины, Санта Лючия...» песня прервалась, и красавец, орудовавший веслом, пропал бесследно. Попахивало малосольной чертовщинкой.
– Что это? – разинула рот кипарисообразная Губнушка.
– Красно-бело-зелёное, – промямлил Арик, – национальные цвета итальянского сапога с кованными наклонностями. А при какой температуре у них вскипают страсти, я не ведаю. 
– Причём тут обувь! Ты ещё расскажи как хлюпаешь носом по лужам в нетрезвом состоянии или как полегли полиглоты в неравной битве. Твои шутки хуже китайского шампанского, господин Арик, –  они неуместны, и просто не лезут ни в какие ворота.
– Милая Диззи, так принято называть родину этих молодцев. Щедрые на посулы они прогуливаются по саду, аппетитно похрустывая, вылезшими на дорожку улитками, – сказал Энтерлинк, доставая из внутреннего кармана обрезанную сигару. Манерно разжигая толстуху, он покручивал её хрустящими пальцами.
Не удивительно, что евреи так любят возиться с сигарами, но зачем их обрезать заранее, подумала Губнуха, похоже у них вечный кризис со временем. Между тем, четверо пацанов выстроились в пяти метрах от их столика, молитвенно сложив мускулистые руки, сохранившие  летний загар и шрамы, полученные на кухне в процессе приготовления кремированных тортов, тогда как рубцы на лицах говорили посетителям о патологических угрызениях совести.
Мальчики  затараторили о чём-то о своём на непонятном сицилийском наречии, не сводя глаз с Губнушки. Чернявым парням блондинка пришлась по вкусу, это Арик усёк сразу, скользнув взглядом ниже их традиционных поясов.
– Надо пить, есть и побыстрей уматывать отсюда, не то мы дождёмся того, что в зал войдёт повар и станет доказывать, что миром правит всепоглощающая любовь к пище, – прошепелявил Арик, приглядывая не подлежащий осмеянию запасной выход и примеряясь к зашпаклёванной трещине в застеклённой  веранде, тупым углом врезавшейся в спасительную 83-ю стрит.
– С вас причитается 20 таллеров, плюс 30 за изуродованную скатерть, а за виртуозное народное исполнение канцоны 15, – сплюнул уродливый официант на пиджачный рукав заказчика.
– Но никто не просил его петь, здесь какая-то заковыка! – как бы защищаясь от обжигающих лучей солнца, поднял руку Арик.
– Ваше заблуждение не входит в наше обслуживание.
– Хорошо, но что за проблемы со скатертью-перебранкой?
Старшой, похожий на полковника военной базы данных в отставке, с ослиной нижней губой и усиками над верхней синхронно привычным жестом перевернул недопитые чашечки, и остатки кофе образовали коричневый узор на белоснежной скатерти. 
– Как вам нравится это произведение, сеньор? – если желаете, можете приобрести его за 120 таллеров. Уверяю вас, года через три за это полотно вам отвалят намного больше. Завернуть в кожух?
– Это грабёж средь бела дня! – завопила Диззи.
– Что сказала дама с сильно помятым передним бампером и со свиными отбивными ножками? Переведи ей всё, что я сказал слово в слово, скотина, – процедил старшой по обслуге, отодвигая волосатой рукой бутафорскую линялую радугу.
– Она в восторге от приёма и сервиса, а липкий круг на дне кофейной чашечки напомнил ей лужицу запекшейся крови буйвола.
– То-то, – раскованно усмехнулся официант.
– Это он Кутуньо?! Тогда я Софи Лорен, – заржала Диззи.
– Валим отсюда побыстрее, малютка, – Арик вручил  четыре двадцатки старшому с золотушным ободком на посиневших губах. – Боносера в ушах, и... арипердерчи. За всё калабрийское спасибо.
– За что вы им столько бабок отвалили, старикакашка?
– Считайте лучше, молодуха, 20+30+15 и чаевые 15. Понятно? Спор разрешён и нам выдали квитанцию, что мы квиты. Между прочим, попади этот метрдотель в ад, он и там умудрился бы торговать прохладительными напитками.
Незаметно для себя они прошмыгнули меж истуканов-официантов к двери. Арик Энтерлинк с повышенным энтузиазмом нажал на ручку. Дверь оказалась предусмотрительно запертой. Ломиться в дубовую представлялось ему бесполезным занятием. Он судорожно вытянул пятёрку из помятого портмоне (разве быть грязно-богатым пороки, и почему бы не покататься в безмозглом головном вагоне себеподобных). Религиозный дормен, произведший фурор статьёй в шахматном ватиканском журнале «Вербный ход», вырвал у него купюру и нажал педаль у фикуса. Арик и Диззи вырвались на улицу. Их знакомство было скреплено липким потом и набежавшей на Диззино лицо слезой, проложившей на пудре беговую дорожку, зато они избежали кровопролития. С той поры пролетело десять удручённых заботами о престиже лет. Их отношения рвались и возобновлялись, но нравоучительная память о посещении кафетерия не померкла, о чём говорила его работа, поданная им на соискание Нобелевской премии, «Измерение скорости воздушного потока сморкания при воспоминаниях о лучшем».
Отличая изощрённую акробатическую словесность от изящной, Диззи устраивала в честь старикашки с куполообразной головой холодный приём с горячими закусками, чтобы Витьку легче было шагать по жизни с открытым забралом, пока дело не касалось чаевых, ведь её Примула не скрывал желания занять место замесителя мэра или какого другого муниципаритетного работника, хотя у него за плечами была «приходская» школа и забот – плацкартный вагон, и не им притараненная тележка.
О сдаче за проезд в такси непритязательно прагматичный Витя дискуссий и свар на отвлечённые темы ни с кем из пассажиров, смущённо шныряющих глазами, не затевал.
Инициатор задушевных бесед из него был никакой из-за общей поцеватости и непокладистости в постель. Он знал, что сами по себе чаевые не умирают от щедрости, их необходимо стимулировать. Неурядицы, касающиеся денежных проблем, могли закончиться для неплательщика чаевых износовытекающими последствиями – или в лучшем случае – Витькиной настораживающей золотой улыбкой неопределённой пробы, под которую вусмерть перепуганные пассажиры покидали таксомотор, пятясь, как перед священной императорской «Особой» и повторяя на всевозможных языках планеты Земля: «Спасибо погромное».
А пока жёлтое такси в чёрную шашечку вершило круговороты по городу под ансамбль «Складные позвоночники», Витин мозг прокручивал врезавшийся двухстраничный монолог друга Арика Энтерлинка, который в порыве устрашающего откровения попортил ему немало кровушки группы «А» в последней прогулке на солнцепёке в прибрежной полосе, минуя topless girls.
– Нет, мне никто не помогал выбрасываться из окна. Я сам отважился на экстремальный шаг, игнорируя советы со стороны воспользоваться твоей помощью. Правда, вскоре я очнулся и привёл себя в Норму, ты её видел, она живёт наискосок напротив. Но это не меняет дела. С непринуждённым видом провалился я сквозь тонкий лёд надежд и приукрашенных иллюзий, когда ты не прислушался к моим вещим словам, что лучшее твоё сбережение от жены – развод. А кто будет расплачиваться за перерасход сексуальной энергии? Время? Не будь наивным сусликом, тёпа. Оно найдёт доверчивого идиота с шорами на глазах, в шортах на ляжках и  подсунет твоей жене.
Спроси друзей, кого только не перевидала её бессменная морщинистая простыня. Не взыщи, Витёк, за откровенные мысли, которыми я с тобой делюсь, как новообращённый к солнцу. Скажу с прямотой и откровенностью стального жгута, если события нельзя остановить, их нужно форсировать, как поступали мои дядя Светофорыч и тётя Аглая с предусмотрительной собачкой Гав Нюх, которая как заводная лаяла: «Мне не надо на улицу, я уже какала» (лимитированной независимости сучок предпочитал неограниченную автономию). Итак, Витя, слушай то, чего тебе не стоит забывать – холодное оружие чумазых свиней – свинчатка, особенно когда нудистские пляжи остаются без прикрытия.
«В недорасцвете сил мой дядя (немолодой повеса без выбора на ком именно) получил взыскание за преднамеренное участие по неспортивному поведению в половодье необоримых  желаний. Несмотря на ветряночный герпес мозга, Святофорыч многое знал и стремился в знаменатели. В незапамятном натруженном прошлом, служа на авианаSOSце, он с энтузиазмом занимался отловом реактивных истребителей, распивал поллитровку «со товарищи», горлопанил по-варшавски нараспев и на вынос песню о настоящем человеке, удобряющем ненасытный организм бифштексами с зелёным горошком, и пропускающем женщин в коротких юбках вперёд, когда они поднимались по крутой лестнице.
После экспрессивного исполнения, слушатели, которым резало слух, но «не капало», искали убежище в общественном туалете на случай газовой атаки, как бы опровергая укрепившееся за ними мнение о безупречном вкусе к деликатесным блюдам сибаритской жизни. Там они, окружённые кафельными стенами, как послы от музыкально-горохового шутовского искусства, обменивались фальшивыми нотами, выбирая кандидатов для армейской порнографической передачи «Рекруты любви» (её устроители обещали запатентовать фетровые прокладки для болтунов с недержанием, вызывающе выпроставшим вещественные доказательства любви к делу, которому посвятили свои беспримерочные судьбы).
Среди них выделялся старый костоправ, видавший виды в подзорную трубу в гинекологической практике напротив и парившийся с ним в кегельбане. Он намекнул Святофорычу, чаще потягивайтесь, вставайте на носки, но не уточнил в какой чаще и на какие носки – шерстяные или нейлоновые (на нём был костюм из жатки льстящего покроя). Потому и не удивительно, что на фоне приведения к общественному порядку полимерами жизнь преподнесла его тёте Аглае, опростоволосившейся в результате эпиляции на лобке, на закате лет подарком, обвязанным рваной ленточкой финиша. Кроме того, ей (приживалке светских салонов с обвисшим подбородком, напоминавшим кожаную сумочку, отмеченную операцией по удалению меланомных метастраз) нравилась его слегка подкрашенная седая старина и торчковая средняя нога, сдобренная всевозможными ухищрениями современной медицины. Хотя неудачные попытки сэр Пантина, влюбившегося в Петарду, нахлобучить её под Виагру, как шляпу до самых бровей, не поражали тётку Аглаю, она была в курсе того, что на рентгене у Святофорыча нашли два шейных позвонка в копчике.  Вне зависимости от этого она знала – теловычитание впалого живота добавляет к хрупкому телосложению женщин толику грации и любила повторять: «В жизни всё трын-трава за исключением баклажанной икры. Искали чехол, а нашли мошонку. Эй пикадор, застегни ширинку!»
Заканчивая моё отступление от общей канвы нашей односторонней беседы, напомню, что твой изнаночный облик обеднённого внутреннего мира всегда меня удивлял, поражал и, если хочешь знать, не давал шанса надеяться на лучшее. Хотя можно считать, что мне повезло – страшнее пепелища в пепельнице и тебя – в жизни ничего не видел, исключая, конечно, истончённых диетами квазимод, шастающих по модным подиумам и живодёрням.
В тяжкий период материальной ответственности я не врубался в то, что со мной происходит, пока не выяснил на сколько градусов от экватора отклонили моё предложение хозяева, когда я засыпал, привалившись к косячку марихуаны, тлевшей в чужих руках.
Они хорошо знали, что колесо на скорости разделяет воду на два шлейфа, и я по этой системе бизнес в наводнение развалю. Они мне так и сказали: «Отсутствует в тебе деловая прожилка. Мелкая сошка глубоко не взроет, нам опытный кроткий крот нужен в наше время компьютеров и ЛДО – Ламп Дневного прОсвещения».
Не поспеваю я, как ценная кормовая культура, хотя упрямым ростком пробивался в так называемые люди. В бизнесе промашку дал – отнёс рыжий парик к накладным расходам. Но ведь и неподражаемому Шерлоку Холмсу, накурившемуся до одури и вдосталь наигравшемуся на скрипке, в голову не приходило повысить себестоимость дедукции и дозу вколотого героина.
Да что там былое ворошить, сам до всего доходил, потому доходягой и называли. Одно я уяснил, главное суметь вздуть пузырь цен на себя, пока самого не вздули. Теперь Клуб Интимных Встреч посещаю. Там обучают не «Ласковым Маем», а ловким котярой семейные клубки распутывать и покорять, укреплённые бюстгальтерами позиции грудей. Говорил, вдалбливал и повторяю тебе эти горькие слова, произнесённые великим Иваном Корридори, не для того, чтобы выправлять кривотолки, распространяемые о нас с тобой твоей жёнушкой Губнушкой, которая неоднократно пыталась меня раскрутить, а во имя сермяжной правды дружбы нашей.
Вижу, ты опять улыбаешься своей дурацкой золотой улыбочкой. А знаешь ли ты, что преждевременный смех смерти подобен?! Когда ты играешь накаченными бицепсами, до меня наконец доходит насколько у самоубийц развито чувство юмора и я думаю, этому пивному бочонку с краником – Витьку – всё равно отчего покатываться – от ветра или от хохота. Да ты не трусь, Примула, взгляни на себя со стороны, если можешь с худшей, займись замедленной съёмкой, установи камеру на покатом лбу и две прикрепи к вискам... многое может проясниться при ближайшем рассмотрении. И перестань меня ошупывать глазами, я тебе не шрифт Райля для слепых. Хочешь, я подарю тебе немецкие линзы с диоптриями от Карла Цейса? Они покажут, как демаркационная линия волос на изрытом лбу претерпевает коренные изменения. Она не выдержала испытания временем. Уши выглядят Голанскими высотами с видом на Дамаск, торчащие на них волоски напоминают матёрый полк израильских солдат на расстоянии ракетной наседаемости.
Опомнись, Витюня, расправь кони-плечи, преобразись! Я не прошу тебя распрягать их, просто верни подтяжки на место и прорвись сквозь решето пулемётного огня, и не разубеждаю тебя, что Спиноза – не человек с занозой в спине, зная, что это бесполезно. Но, прошу, не уподобляйся бунтующей единице в толерантной толпе, где торговля гвоздичным маслом со шляпками проходит успешно. Ты очень изменился, Витёк. Где дары природы, унаследованные от родителей? Вечно ты куда-то бежишь, не замечая, что станция твоя узловая, а настроение – чемоданное. Доходишь до абсурда, идёшь в уборную, а мне говоришь: «Схожу-ка я в отелье». Понятных слов избегаешь, теряешь себя в фальшивой стеснительности, там где надо надавить или проявить твёрдость характера. Вот к примеру выдающиеся люди с аллигаторской смекалкой олигархов – Березовский, Гусинский, Ходорковский, Абрамович – целая плеяда настоящих национальных героев, ну, скажем, как для тебя, Витёк, Петлюра с Бандерой. И дело вовсе не в том, что им приходилось платить красную цену за чёрную икру, просто закваска у них от природы такая. Они не вступали, как мы, в акционерное общество индифферентных попоотсидчиков.
Мы, по сравнению с ними со всеми, люди свободные, не отягощённые ни капиталом, ни обязательствами. Мы не можем жить в стеснённых четырёхстенных обстоятельствах, вот и прогуливаемся без охраны и соглядатаев по пляжу без «опаски» в кармане, хоть мы и не французы-карманьольцы. Я приветствую твоё неястребинное желание заклевать кого-нибудь и выбиться в люди с помощью знакомого художника с монетного двора, но запомни, Витюня, сердца наши, как стыковки между стальными рельсами – наступают холода и они тревожно сжимаются, понимая, что они не в Австралии, где, сам понимаешь, страус Эму... А ты, при случае, кого? 
Береги мотор, дорогой! Деньги для поэтов – стихийное бедствие. Но ты на мои вирши не зарься. Лом на ломтики не поделишь. Хотя говорят, что когда поделишься горем с другом, карману становится легче. Мы ведь с тобой не какие-нибудь там полуграмотные дровосеки, вырубившие имена на стволе ольхи. Знаешь, Витёк, у меня у самого забот полон рот после того как в опере «Камера не резиновая» мне доверили исполнять партию надзирателя, прошамкал Энтерлинк, подперев дно полости рта морщинистой ладонью. А приходилось ли тебе лежать в палате на судне, получившем пробоину? Нет? А я испытал это на собственной шкуре. И ни одна сволочь-санитарка, мастерски распространявшая сплетни, ошептавшие многих, – этот строительный материал коварных замыслов, не подходила ко мне – брезговала, сука, понимаешь... В заключение изящного монолога Примулы шумная ватага ребятишек проскочила перед колёсами их автомобиля. Проезжая мастерскую «Бульварных певцов низкого пошива» Витёк ударил по тормозам, доказывая себе, что черепаха умнее страуса, если втягивает голову в панцирь, а не в утренний пляжный песок в оспинах ночного дождя, она не тратит жизнь на безнравственные поступки, чтобы умереть святой, как китаец Чен Пан Зе.

   Если тебе о чём-то говорит не сам человек, а его фамилия,
                значит ты сходишь с ума.

     Глава 94.   У Амброзия Садюги

Диктатор-единоборец за власть имущих в семье Витёк употреблял надуманную им самим фразу: «Если ты устала, огорчись» так, из чистой ревности – он не без основания подозревал, что сердце легкомысленной Губнушки оккупировано другим, и Бастилию голыми руками не взять (её разрушили до него и до того, когда Диззи попыталась вместо ласточки русалкой выскользнуть из окна).
Отчаянный шаг явился следствием её посещения цыганки, режиссёрским правилом которой было «Гайдая, выгадывай!»
Старуха всячески поддерживала мифологию любви и не экономила на булавках, с остервенением по-вудувски втыкая их в тряпичную куклу, изображавшую соперницу.
Тогда же не утруждавшая себя работой цыганка настолько преуспела в предсказаниях на топографических перфокартах, что её ввели в коалицию «Моссовет вам, да любовь!». Оттуда она посоветовала пострадавшей в первом браке за отрыв пуговицы от действительности приобрести маскарадные костюмы, которые  помогут ей с Витьком преодолеть щербатый забор трудностей и несостыковку интересов, перепрыгнув через себя и не ушибиться.
Углубляясь в чтение по ладони, цыганка раскрыла Диззи Витькины замыслы и помыслы, как жертвы эхологической ошибки, раскрыв Диззи страшную тайну, что мать Примулы-Мышцы пошла по грибы-галлюциногены, заблудилась и не тому крикнула «Ау!» А тот, откликнувшийся, не замедлил войти вторым (с отрывом вполуха) в её марафон жизни, пробегаемый её на пуантах балетных тапочек. Поэтому в графе «Национальность» Витёк отделывался кафельной плиткой и гордым по-казацки зарифмованным прочерком Запорожской Сечи. Следующая графа затрат на женщину-калибри (в связи с её способностью высовывать язычок двадцать раз в секунду) вдохновила Примулу-Мышцу на ярковыраженные быстро приедающиеся стишки на идиш в поэме: «Доильный аппарат рта».
Пролаза Витёк, научно обосновавший вязание лыка во рту, уяснил для себя, что излишняя выносливость необходима при ограблении банка и позвонил к себе домой из затворнического автомата напротив. Зефировые стёкла сплющились, разлетевшись вдребезги.
Ни убитых, ни раненых, значит, его кряква Губнушка раскорячась на кухне, обед готовит, решил он (наивный верил народной медицине и женской теории «Клондайка наслаждений»).
Каждый раз, заслышав непомерные с его стороны требования (не зря же она посещала недельные курсы Двустороннего движения любви), Диззи пускалась в слёзы, поэтому в доме хронически не хватало туалетной бумаги, которой она не то промокала сочные губы, не то целовала напоследок. И тогда до неё дошло, что мойщики стёкол, смотрящих наружу, существуют для того, чтобы заботиться о наружности «Гляделок в... » (Губнушке никак нельзя было отказать в своём уме – она полагала, что стоит только усыпать дорожку в саду гравием, и гравитация Земли увеличится).
Просительница всего и Стяжательница со стола Диззи собрала пожитки знаний в кулак, набила сумочный патронташ коллекцией пагубных помад и забежала к Витькиному первоисточнику застиранных домыслов домотканых сплетен на Атлантическом побережье пляжному патриарху музыкальных и других сборищ Арику Энтерлинку, который имел обыкновение бесцельно бродить по набережной с кровоточащей гвоздикой в петлице, не им прорезанной.
Он понимал, что дети не отвечают за родителей, но почему-то пользуются наворованным ими без зазрения совести. Этот трудный переросток Арик по старческой инерции и маразматическим просьбам добивался неприкрытой близости с ней в рамках федеральной помощи пенсионерам, думая, что прострация – это нечто туалетное.
Результативность оказывалась нулевой, разбиваясь о Диззину Стену Неприступности родом из села Воздержанска Двуличного района Подробненской области, где она украдкой рассматривала модели в глянцевых журналах, пряча глаза от зависти за вуалью тоски. Сейчас же, размазывая горючее на пуфиках полулуний под глазами увесистой рукой с швейцарскими часиками «Лонжин» и с браслетом, имитирующим кандалы, усыпанные бриллиантами, Диззи амёбно делилась своими горестями и невзгодами, так как подписав брачный танец-контракт «тетеревов» с Витьком, получила статус законнодательной. Она рассказывала Арику, мысленно гладившему её коленкоровые колени, как за ней ухаживали медведь Шатун и бесхозный козёл Кривошип, но она, всегда покупавшая билеты на Юг в нордической кассе, предпочла их на свою блондинистую головку ладно приталенному Витьку, отличавшемуся подозрительностью надзирателя в слоистой турецкой чалме и продажным видом перекрёсточного полицейского.
Диззи искусно втягивала Арика в омут дырявой «авоськи» бесцветной беседы, надеясь, что «молчун» не посмеет проронить матерчатого слова. Из-за повышенной сейсмо-половой активности соседей сверху она мысленно жила в Париже по тарифам таксомоторного парка «Булонский лес», подозревая, что Рай – это нервный приёмный пункт на манер адвокатской конторы со святым «Петровым» в окошечке. Арик, мечтавший сотворить нечто особенное в подражение Всевышнему и переживший времена, когда парторг Полиграф Степаныч вызывал его на ковёр с пылесосом, шамкая, сочувствовал ничего не подозревающей Диззи, хотя и не признавал женщин, укрывающихся от супружеского долга пуховым одеялом. Но... это дело вкуса. Кто-то рисует жизнь акварелью, кто-то масляными красками, а кто-то выбирает себе гуашь под пиво.
Губнушкин спутник дипломатично ударялся в детство, укутываясь в пушинки смеха, дабы не ушибиться в отношениях с органами правопорядка, когда на него донесли за пересадку органа с места на место в благоухающем сортире, но об этом она не догадывалась. Арик Энтерлинк зомбированным жестом вынимал из-за пазухи предварительно снятый с крючка в туалете начатый рулон бумаги и торжественно вручал его Диззи со слезой в голосе: «Мужская старость – отражение повышенных требований, сопровождаемых пониженным порогом чувствительности перед вхождением в положение близко предрасположенного к...».
Эта оборванная фраза потрясала Губнуху до определённой глубины своей философкостью, что все они смертны. Арик тут же после произнесения её шумно засыпал, еле удерживая в руках руководство «К отращиванию волочащихся хвостов у ящериц с раздутыми манишками в водоёмах Азии».
В такие минуты «лазерной хирургии в лазаретах» он полностью атрофировался, отключая мускулатуру. Это означало, что в доме, где на двери туалета (места для выписывания образов главных героев) приколочена тщеславная табличка «VIP-пи-пи» заштукатуренному Губнушкиному официальному лицу аудиенция окончена.
Афродизиачная Диззи, выведшая на чистую, но недостойную воду среди голытьбы моду на верхнюю одежду, не предусматривающую нижнюю и пуговиц, взлетала со стула бабочкой, отряхивала юбчонку (несовершенное носильное средство для предотвращения зачатия), подходила к посапывающему старичку, целовала его на прощание в изборождённый морщинами лоб и с неизменным пафосом цитировала из неподъёмных трудов Опа-наса Непонашему: «Самое большое достоинство не то, чем наградила природа мужчину, а ноу-хау в случае измены жены».
Диззи считала себя поклонницей его залатанной памяти и  заговаривала притчами во языцех из двухтомника «Чапаев в Гомерике» на манер того, как Чапаев отправлял послание с нарочным: «Анка, а ты Петрушку в салат нарезала, чтобы Петька с петицией в петлице  петроглифами на камнях не баловался?»
Наполовину успокоенная, по дороге кудахча с кем-то по мобильнику (согласитесь, познакомившись с ним, трудно отказаться от м-м-мобильной пищи), опережая время и события, Диззи неслась, как на необрезанных крылышках, исходя адреналином, к другому своему непримиримому наставнику и постоянному клиенту Амброзию Садюге, в ритме танго забегавшему раз в месяц на педикюр к ней в парикмахерскую на Драйтоне, потому что, как он выражался: «Изживая себя, кокотка-жизнь разжала объятья и из неё выпало нечто неопределённое, а это, извините, уже знамение».
С годами он привык к её неожиданным утомляющим вторжениям без предварительного звонка, переросшим в привычку. Он догадывался, что Губнушка (девушка, напоминающая кокосовую пальму со спелыми плодами спереди и сзади), как юные создания из лучших семей и побуждений, обладает притягательной силой. Иногда он набрасывался на неё со словами: « Обмениваться гневными взглядами – бартерная торговля. Вперёд, в неизвестность!»
Пугающий энтузиазм Диззи Губнушки бодрил Амброзия, превращая его в нервного таракана, натасканного на гонки в пенале. Но так как он к тому же был хроническим меланхоликом и желудочным больным, то побаивался свободного изъязвления чувств, памятуя о стервятниках-критиках – санитарах литературной макулатуры, к производителям которой они его относили.
Эти настроения сполна отразились в его стихотворении «О’враг мой, я прячусь в тебе!» Впоследствии Амброзий, хорошо знакомый с суглинком не мощёных дорог, всячески пытался замять эту, как он считал, неудавшуюся страницу, но она каждый раз расправлялась, привлекая к себе внимание мятущихся читателей, таких как: Лидочка Распри, Корней Гамаши, Тася Взаперти и многих, многих других прелестниц наперегонки, предлагавших ему себя.
Кстати, о Тасе Взаперти. В этой женщине скрывалось что-то диктаторское. Над лобком у неё красовалась татуировка:
«Вечная память героям, павшим в борьбе за...».
При появлении Диззи (кожа и кости – уже барабан) пропускной Амброзий Садюга перебирал в памяти былую обкатку чувств во времена, когда написал «Main Kampf с таблетками во рту», после чего нищее государство спустя рукава заботилось о величине его жёлтой заплаты вместе с немецкой проституткой с болотным именем Тина и угловой кличкой «Бранденбургские ворота».
Теперь, сбрасывая лет тридцать на сухонький зад и халат с плеч на пол, чтобы Диззи не запылила лаковые туфельки, проходя по нему в непробиваемый час, он доливал чашечку турецкого кофе стройной женщине, передвигавшейся, как на ходулях, с непоколебимой походкой, полной величавой похоти. В её ногах угадывались японские корни – стрелки на чулках стремились к овалу, пытаясь избежать форму идеального круга.
Казалось, с приходом дамы в фельдиперсовых очках Амброзий полностью забывал о своей подрывной творческой деятельности, аккуратно разрезая пенсионный английский маффин итальянской выпечки на двоих и обильно намазывая его маслом-замазкой, купленным на базе «Costco». При этом он с умным видом воображал, как наставляет рога потенциальным соперникам своими высокопарными разговорами ни о чём конкретном, например, о былых годах парламентских выборов мусора (тогда он подрабатывал, играя на тубе в сводном оркестре «Тушеприказчики»).
Потом распалённые мужние умы (включая его, спавший без задних ног и поглаживающий развесистые рога) забродили.
В его жизни наступили времена, и когда случайные минуты близости оставляли желать лучшего. Честный человек с вороватым взглядом Садюга эмигрировал в режиме усиленого самопытания: «У меня свой подход к окружающим – не замечая, прохожу».
В частности, они с Диззи беседовали о высоких не ревущихся материях и  её неадекватно мизерной доле, которую Диззи не без кандалов скандалов делила с сеньорой Василисой Бонджорно из Ливорно и Беней Бангладеш с Малой Арнаутской в первой в мире лобковой парикмахерской под вывеской «В лесу родилась чёлочка», где они усердно копнили волосяные покровы вблизи от океана.
На этот раз Амброзий планировал обсудить с Диззи оформление мусоросборника стихов «Всё что не произведено мной – второсортно» и двухтомную монографию «О запуганной княжне и домогающемся её полиграфе», занявших достойное место среди фолиантов собственного изготовления. Но он был осторожен с ней в обсуждении смелых  проектов, догадываясь, что, начиная с козодойной молодости, Губнушка являла собой личность замысловатого полёта, подпитываемую врождённой подростковой неуклюжестью. Её увлекала атрибутика бутиков, где она выказывала беспристрастную привязанность к бескровным валютным операциям на тонких губах толстых кошельков поклонников. Ей также принадлежал ряд литературно-рационализаторских предложений. Например, в «Королевстве Кривых Зеркал» поговорка: «Нечего на ядовитое зеркало пенять, коли зеленорожа крива» не соответствовала действительности, и Диззи предложила аннулировать слово «зеркало» на основе того, что её отец иностранный автор, любимый матерью.
В поэтических изысканиях Диззи придерживалась выведенного ею из яйца правила: «Так ли уж важно с какой стороны рифмованный вагон подгонять к составу предложения?» Её определение дороги, как постели, на которой автомобили, тормозя на скорости, кряхтя, переворачиваются на бок, нашло поддержку в барах у дальнобойщиков, так как те проявляли поразительную неосведомлённость в вопросах футуризма и круглую в кубизме, что в общем-то можно было понять – люди проводили дни и ночи в погоне за денежными знаками – источниками повседневных благ.
Пребывая в переменно-облачном настроении в зале ожидания лучшего, Диззи осознавала, что партнёрша Василиса обкрадывает её и поэтому от души желала, чтобы та всю свою оставшуюся жизнь полировала ногти белым медведям.
Диззин мерзопакостный дневник причитаний «Бурёнка на память» в разделе «Нижеплинтусовый период» распоряжался гигиеническими указаниями самовоспламеняющейся натуры – в какую из сторон надлежит зачёсывать волосы мелким бесом на лобке ужа? Не будучи в состоянии ответить на вопрос, она решилась на лазерную эпиляцию партийных недостатков.
Кое-как справившись с нормативами женского ГТО в П. – «Готова к Труду и Обороне в Постели», Губнушка размечталась в пелерине надежд о габардиновом отрезке времени и кружевной вставке турникета венского вальса в декольте. Их сменяли клянчащие мельхиоровые мечты о столовом серебре.
Диззи жила с полной отдачей, исключая долги. Она увлеклась поиском духовной опоры, превращавшимся порой в банальные иски, чему мешало неотвратимое лицо мужниной Витькиной правды – безучастной свидетельницы супружеской кроватной пантомимы, в которой Витёк поклялся научиться, не заглаживать их вины по краям, а играть по нотам правительств враждебно настроенной против него педерации государств.
Нечитабельные страницы рукописи (она любила сразу двух актёров – Юрия и Никулина, компактную пудру и таких же талантливых) изобиловали перечислением вечерних туалетов с плохо спускаемой водой, а в оде «На зимовке чувств» Диззи упомянула о выходах в свет с палочкой-вырубалочкой Виктором Примулой-Мышцей – разморённым дубом, привыкшим поучительно тыкать меховым кулаком в морды надменно заглядывавшихся на неё.
Учитывая это, Садюга отдавал должное своему  коммерческому нюху и быстротечным идеям, несмотря на изжогу, разлетавшуюся по пищеводу деклассированным элементом Периодической таблицы, в чём-то  повторяя первозданный космический взрыв:
– Вы должны немедленно освободиться от нечистоплотных партнёров по бизнесу, милая Диззи, – хворо призывал Амброзий, – откройте независимый косметический салон «Космодром утопистов» с отделом разноцветных губнушек «Врата помада». Дайте завлекательное объявление в утрусскую газету в рубрику моего друга Гастона Печенеги многообещающего содержания: «Сниму головную боль вместе с волосами». Как бывалый тамада, сервирующий к столу истончённые ломтики шуток, я гарантирую вам бешеный успех, если вы поместите в объявлении собственную фотографию со стрижкой наголо рядом с растафарившейся до-боливудской комедианткой Вуппи Голдберг. На это клюнут беспощадные к себе модницы из скифов и близлежащих племён. Рядом с Вуппи вы будете выглядеть выигрышно. К вам потянутся бритоголовые и душегубы, а это немалые денежки.  Ведь глаженье поголовья идиотов (возникает вопрос, кого считать скотом?) в охмуряемом рекламой обществе растёт не по дням, а по наручным часам «Ролекс», которые всегда остаются в выигрыше перед человеком, делясь на мужские и женские (гермафродитного  у часов не отмечалось). Завзятые кляузники и информационные перевёртыши с их суждениями смолкнут, а немые свидетели заговорят о вас навынос и нараспев. И вам, Диззи, представится возможность послать бывших партнёров на три иероглифа воздушно-инфекционным путём куда-нибудь подальше. Но если это не поможет, тогда подавайте объявление: «Стреляю глазами без промаха, прельщаю до востребования, отдаюсь на месте!» Дежавюшница Диззи неподконтрольно вздрагивала. Затаив дыхание и нервно покуривая она завистливо слушала финскую певицу Околевала. Диззи представляла, что и ей пара сотен обломится веточкой хлебного дерева. Зрачки её широко расширялись, сегментировались и вбирали в себя визуальную информацию.
Глядя на неё, вечер обливался потом. Возбуждённые разговором и бесчисленными чашечками кофе, собеседники вдыхали то, что воздухом назвать было уже невозможно. Когда духовно-сигаретая близость перешла все дозволенные границы кухни с гостиной, Диззи с её амбициями баронессы, страдающей графоманией, и собиранием колечек на обнажённом пупке, после увесистой рюмки армянского коньяка излилась в обстоятельных объяснениях в любви к якобы легкомысленному якобинцу Витьку, которого как таксиста дезинформировали вывешенные на дорогах знаки рассеянного внимания, по чьей-то прихоти названные дорожными. Сбивчивым сметанным голоском базарной молочницы, с трудом находя подходящую ноту в соответствующем регистре, Диззи умудрялась петь дифирамбы мужу «а капелла» под фанеру, не растравляя себя и складывая маленькие женские тайны с кровными денежками «на сохранение» под матрац. Витёк, срок гордости которого давно истёк (когда душа пылает гари не замечаешь), ничего не видел и не слышал, а потому не комментировал и не упреждал подобные действия боевой подруги, известной в определённых заведениях как Руфина Руфер, которая, увиваясь за другими женщинами в условиях приближённых к любовным, напевала: «Огрызок ночи был не так уж плох, и совесть похожа на уполномоченное яблоко, когда дело касалось его угрызения». Непредсказуемый талант солиста передался любимому сыночку – Витьку по наследству от Примулы старшего, певшего со смешками под глазами в синагогальном хоре: «Оседлаю я арабского коня».
В те же памятные годы ненасытной любви, проявляя заботу о «ближнем», он приобрёл  три пары трусов. Угольщик папаня – человек с причудливыми очертаниями рта, снимавший активированный угол, и переживший переход от домушника в надомники, служил на полставки на шахте Вахтанга Прокламадзе туристическим углеводом (закордонное слово гид он не переваривал). Когда после трёх проставленных друзьями кружек пива он возвращался с работы, то, раскачиваясь на ветру, спрашивал у встречных машин: «Кто расставил христофоры на перекрёстках?» и «Вы ещё не получили гостевой вызов от мушкетёров?»
Ревнючему ко всему Амброзию становилось скучно. В его ошалевшую от желания выпить голову уже не в меру набравшегося и тщетно пытавшегося вспомнить Фрумочкин телефон, лезли мысли, порабощённые изжившими себя правилами и напоминавшие пугливых овец, когда их заносит в сторону, а в глазах стоял образ героя-Мошки, вальяжно развалившегося на коленках Фру-Фру.
Неровной паутиной сползал на воротник отбелённый временем чахлый венчик волос Амброзия. Он откинул его грациозным взмахом руки и стряхнул на пол рассыпавшуюся по плечам перхоть и нафталин с ушей. Несмотря на это, Диззи всё не уходила.
Перед Садюгой была натуральная женщина, требующая к себе внимания из концентратов, с туго затянутым Гордиевым узлом семьи, разрубить который многим было не под силу. Хотя он преклонялся перед женским обаянием Диззи и её удлинёнными конечностями, с нею он представлял себя низложенным на обе лопатки королём, окольцованным ногами японки, и мог наблюдать за происходящим в зеркале на потолке, хронометрирую любовное время по наручным песочным часам.
Но память о  собственном возрастном цензе и увесистых кулаках Витька не позволяли ему заходить дальше. А тут ещё в голову лезли мощные лиловые негры, о которых он завистливо думал, что всё-таки что-то притягивает к ним бумазейных женщин, возможно за ширинкой у них прячутся натёртые эбонитовые палочки. Ведь недаром говорят, что чёрные производители отличаются от белых как нумизматы от филателистов – нумизматы весомее. Но Губнушку, не показывавшую свой характер ниже пластмассового пояса, влекла к себе череда непредвиденных событий и умение Садюги заострять внимание к собственной личности, используя его вместо карандаша для подведения бровей к единому знаменателю. Только уценённая женщина могла этого не заметить.
В разговоре с ней он пропагандировал эзотерическое обтирание, пьяно налегая на журнальный столик и незыблемое мнение: «Зачем смотреть правде в лицо, когда существует асимметричное гузно?» Это кредо выкристаллизовалось у него с первой женой, с которой они приобрели дачу с удобствами во дворе и видом на Яузу. Вообще всё, что имело отношение к унитазу, вызывало у Садюги неподдельное восхищение. Предмету своего обожания он нашинковал уйму стихов. Поэтому Губнушка считала его намного умнее надоедного старикашки Энтерлинка. Тот в растормошённом состоянии знал всего лишь один скучный анекдот, им же придуманный, о дряхлом чукче гинекологе, научившемся смотреть в глубь «вещей», не пользуясь гинекологическим зеркалом.
Анекдот звучал приблизительно так:
– Доктор, а можно вы меня сами оплодотворите?
– Что вы деточка, тут я бессилен, однако!
Амброзий, в противовес Арику, обладал отменным здоровьем, счётом в банке  и обширными предынфарктными познаниями в кардиологии. Он три раза на день прослушивал детским стетоскопом настораживающие гулы в своём моторе, включая двигатель оранжевой любовницы Тойоты «Королы».
Однажды бухой Садюга оставил ей автограф, через девять месяцев ему пришло поздравление от фирмы: «Это больше чем вы думаете, а думаете вы мало...», исходя слюной из последующего контекста, он стал отцом машины, в пятый раз вставляя ей украденные кем-то зеркала (возможно с мужчинами, увязшими в женщинах, она неосмотрительно пошаливала). И тогда Амброзий понял, что пришло его время, и коварная селезёнка забила в набат предсердий. Он, не противясь зову опустошённого непомерными материальными затратами сердца, вышел на пенсию со ста двадцатью таллерами в месяц на приталенную улицу и громогласно заявил о продаже  тойоты «Королы» завистникам соседям прямо в их немытые окна в присутствии луны, вяжущихся бездомных собак и тюремных заборов с обоюдоострыми стальными ветками деревьев, позванивающих на ветру. Там он громогласно пообещал: «Когда встречу свою старость, расшаркаюсь перед ней!» Амброзий участвовал во встречах биндюжников от языка, подозревая, что нервная система немедленного реагирования бедного крепче, чем у богатого – бедняка не трясёт от страха перед потерями.
Амброзий мастерски доказывал, что пожилые индивидуумы, облечённые неограниченной властью над домашними животными и жёнами, кощунствуют и напоминают ему финальный свисток, украденный с прилавка. Эта тема мощно освещалась изнутри другим поэтом-эротом – Элексировым в оде «Педикюр тебе на лапу», о которой говорили, что это не поэзия острослова, а игра в неё.
В дни торжеств над конкурентами он приделывал к стихам беспросветные погоны сержанта юстиции, заявляя, что достаточно содрать их с себя, и ты уже не военный преступник, а слова сами по себе не несут обличающий характер пасквиля.
Этот феномен нашёл отражение в переводе «Прощай оружие», (в турецком варианте «Спокойной ночи, палаши»). Что касалось находок и словосочетаний, то источники их раскрывались элементарно – у него вошло в привычку выуживать костлявоязычные хохмы Интернета. «Жизнь сыграла со мной фортепьянную шутку-скерцо» – кокетливо цитировал он афоризм, позаимствованный у вечно скорбящего по себе поэта Анатолика Глевянца и нашедшего приют на авеню «Эйль» у «Дома Культуристов-Пожарников».
За кофейным столиком одетый в двустворчатую пижаму Амброзий Садюга держал хрустальный бокал, преисполненный гордости за его содержание, отдавая себе отчёт, что каждый выживает в меру приспособленности. Перед поэтом жгучей крапивой однозначных сравнений из собственного ничем не примечательного существования вставала, складывалась и перекидывалась настольным календарём картина  мозаики распада на составные части Губнушкиного незавидного настоящего (откуда ему было знать, что она носила камень за пазухой, вправленный в обручальное кольцо).
В процессе бутылирования приближающейся вины Амброзий пытался помочь Диззи полезным советом (его финансовый статус не позволял помочь ничем другим). Но кроме размашисто-мельничных разговоров ещё существовала неординарная Садюжная поэзия, в которой он представал в личине Жан-Жюля Пакости – героя, занимавшегося любовью безвылазно.
Она знала, что неподконтрольный эрото-поэт, сплошь состоящий из жиров, углеводов и протеина, воспевает собачье дерьмо на улице, когда с него не взимают вступительных взносов. Садюга, представивший себя окружённым  девчатами, зачитал провидческие стихи о предстоящем  в Диззиной келье капитальном евроремонте, чем окончательно заполонил её сердце, в котором во всём своём величии доминировала мечта об установке  шведского унитаза с одноимённой стенкой для сушки накладных волос. Заодно Амброзий пожаловался, что его перевозбуждённому мозгу необходимо усиленное амиачное питание, чтобы писать добротные рассказы о террористах-подводниках. Он задумал их как продолжение «Человека-амфибии» по кличке Ихтиандр, которого, по его мнению, лося сохатого, выползшие наружу политические мутанты незаслуженно взяли не за рога, и не за жабры, а за его «перископ».

               Принимали за идиота – исключали как неуспевающего.

     Глава 95.   Амбициозный тип

Не откладывая жалобу в долгий ящик, Садюга позвонил в ликёрный отдел, чтобы ему доставили ящик коньяка, с ним ему будет легче объяснить Диззи суть сюрёзного рассказа «Задержка, как набат грядущей беременности». Губнушка, увлекавшаяся пробиотиками в пробирках, глубоким вздохом дала понять, что от всей души приветствует начинание Амброзия и готова продолжить животрепещущую рыбку беседы, продираясь сквозь разросшийся бурьян неординарных вопросов и чертополох зряшной информации:
– Кем вы там были? Чем занимались? Кого делаете теперь?
Амброзий Садюга (человек кристальной честности) никому не врал, даже унитазу в туалете. Он знал, если на раздоившейся корове попонка это ещё не значит, что она покрыта. Да и какой смысл было лгать наивной незащищённой очаровашке, которой муженёк даже не соизволил подарить в день её преждевременного рождения телескоп, чтобы она перестала ходить к предсказателям и получила неограниченную возможность самостоятельно заглянуть в своё косметическое прошлое. Но откуда Амброзию было знать, что Витёк не нуждался в его рецептах, принимая лекарственные знания в капсулах, приготавливаемых Энтерлинком на кухне?
– Я, моя смердящая девонька, сосал лапу в лесу на конфетных обёртках, а с вами я – сосуног. Признаться, мне не удалось избежать стаканного перезвона в гомоне ресторанов, учитывая, что меня устраивали «тюремные» перестукивания в утробах матерей-одиночек. Вернувшись с «химии» я стал напоминать друзьям бледный карандаш, вышедший из заточения и начавший писать.
– Смотрю я на вас, на выдающего на-гора поэта, ведь среди невзнузданных недотёп живёте, – в голосе Губнушки прозвучала искренняя жалость и никакого вопроса.
– Похоже кантуюсь в среде Богов. К кому только я не обращался в молитвах, в просьбах, в реалистических описаниях, от бесполётности которых иных не понятно почему выворачивает наизнанку, – признавался Садюга, – однажды я докатился до того, что стал измерять рост цен отметками на дверях. Но и это прошло, когда ощутил себя тяжеловесом с беспристрастным подходом к штанге.
– А вы случаем не ошиблись дверью? – встрепенулась Диззи.
– Ошибка, может оказаться предательницей, если она вкрадывается незаметно. Когда-то, в бытность проживания в коммуналке, я безумно много курил и один мой враг-сосед спросил у другой враговитой соседки, почему этот сумасшедший выкуривает одну за одной? И знаете, что эта бесстыдная тварь ответила?
– В те времена наш сплочённый коллектив боролся за обеспошленную торговлю обмякшим женским телом после ужесточения тарифов на ввоз живого товара и ручной клади на Запад.
      – Когда мне пересказали её по школьному развёрнутый ответ, я поразился насколько точно эта мерзавка мыслит.
– Вы заинтриговали меня, Амброзий, говорите же, немилосердный, быстрее, мне нравится ваш скулёж, хотя я всегда боялась попасть в присосавшиеся объятия щупальцев мужчины-осьминога, задёргивающего бархатные шторы. Временами мне кажется, что я зря завязала со спиртным на бантик, всё равно он, приплетённый к делу развязный искуситель, оказался непрочным.
– Повторяю слово в слово: «Он выпускает кольцо дыма. Стремительно бросается за ним вдогонку, вставляя на ходу голову. Видимо кто-то подсказал ему, что с ореолом легче попасть в святые».
– Теперь мне многое становится ясным в жизни Амброзия.
– Но на этом предположение соседки не закончилось. В аэропорту «Бишь-мать-ево» в чрезвычайно  творожные дни объявленной молочной диеты произошло нечто невероятное. Я, как и все готовящиеся к взлёту и возвращающие сусло в русло, проходил сквозь устрашающую махину металлического детектора правды и по выходе из неё  почувствовал себя опустошённым обезрамоченным автопортретом. Телевизионные видения взорвали бомбу в голове, и это натолкнуло меня на написание ранних мемуаров «Лубочно-цветные сны дальтоника-анастезиолога, лишившегося места в госпитале, за то что он не смог разглядеть синюшные губы оперируемого». С той поры меня невозможно поместить в определённые рамки даже женщинам. Глубоко тронутая его откровенностью Диззи, чтобы он ничего не заподозрил, вбухала в себя шестую рюмку коньяку – бокалы, предназначенные для внутрипенного вливания шампанского, с неделю как валялись в мойке на Садюгиной кухне... а установка джакузи, напоминавшая по габаритам «Катюшу», в Диззиной кооперативной квартире ещё только предстояла.
Поклонник «Серебряного века» – хозяин дома – относил себя к бесспорным претендентам или, как он говорил, к престолоподследникам, достойным престола, на который на заре XX века был возведён король поэтов Игорь Северянин, но сейчас, на нём никто не восседает. Поэтому вести непримиримую борьбу за удобное кресло под балдахином и против вопиющей несправедливости к нему как к поэту, написавшему «Всё о жестокостях гомериканского матраца» Садюга считал долгом подчищенной чести и неопределённой совести. Садюга, родители которого умерли ранёхонько, как заправский поэт-эрот, рассматривал проблему: «А кто оседлает Светлое будущее?» остекленевшими глазами из-под пластмассовых век с прагматичной точки зрения, изложенной в ненавистной ему балладе всё того же холодного сапожника от юмора и чистильщика удешевлённых шуток Лебедева Тоо Мuch, славящегося переливчатым, арфическим аккомпанементом гитары, способным уложить любую сентиментально слушательницу на обе лопатки.

Знамёна приспущены в траурном марше,
Стучат барабаны, трубач не горнит.
Король в будуаре жить долго прикажет
В кругу приближённых и близкой родни.

Напрягшись, он молвил последнюю фразу,
Кровь хлынула горлом на горностай,
Раздались рыдания дрогнувшей стражи,
Дав волю эмоциям, что через край...

На грудь королева бездыханно упала,
Свой долг отдавая ему, королю.
Голубоглазая, ей не пристало
Так радостно падать на грудь, на мою.

И я, обнимая её королевство,
В себе человеческое подавил,
Скажу откровенно, без тени кокетства,
Ведь это же я короля отравил.

– Я готов сгореть в напалме ваших глаз! Пришло время поставить на наших отношениях не крест, а магендовид – простонал Садюга. Едва совладав с подступающими к горлу спазмами то ли от набежавших слёз, то ли от песенного зелья он принялся целовать дверную ручку после пятой непрожёванной рюмки коньяка.
– Нет, лучше крест, – прервала заверения Садюги  Губнуха.
Он вспомнил, как однажды прибежал к проктологу Гуревичикусу и простонал: «Доктор, что делать? Мне чудится, что я каждый раз теряю частичку себя, когда присаживаюсь на стульчак». В душе, органично вживаясь в образы, Амброзий осознавал, что в ближайшие годы на поэтический трон без посторонней помощи ему не забраться. Странно что его не хватило апоплексическим ударом в приступе откровения, когда он не мог восстановить в памяти размытые образы друзей в доску и баб в рент, сравнивая их расточительную жизнь со своей с экономной – той, что ничего не стоит.
Читая его мысли, она решила прилепить диагноз Амброзию, заронив в него беспокойство. – У вас ущемлённое самолюбие. Не изводите себя. Полагаю, что это вызвано идущей полным ходом бастурманизацией мясных блюд в нашем артистическом кафе «Кошерная Мурлыка».
Польщённая собственным остроумием и положительными отзывами жителей неосвещённого подъезда Диззи нашла в себе силы приподняться и запротестовать. Она утверждала, что  напоминает старую деву с целкой на слом, или её подружку Ирму Холодрыгу, сгоравшую в пожаре любви к себе и считавшую, что вульгарно рассматривать женщину как отапливаемое помещение выбрасываемого семенного фонда с наибольшей выгодой для пользователя. Вовремя спохватившись, она вдруг вспомнила, что рот не кошелёк – из него не вытряхнешь содержимое. Садюга флегматично выразил сомнение по этому поводу, вспомнив, как он сетовал на то, что ему не удалось при выезде сменить фамилию на Кукушкина – певца и известного опустошителя чужих карманов и сырых яиц в гнёздах 1958 года рождения. Всему виной оказались опытный кукушонок, вытолкнувший его из страны и отсутствие лишней десятки с портретом В.И. Левина для взятки должностному лицу, сидевшему под вождём на стене и скрывавшемуся за ширмой улыбки с кошкой в руках – компоненты разорванной цепочки событий, не поддающейся спаиванию. Просроченное время дебильно застыло в нескольких шагах от полуночи, когда раскрасневшаяся пользовательница мужских слабостей
Диззи выбежала от Амброзия. Запаркованное за углом такси неожиданно заигрывает фарами со стеной дома. Отставив на корпус в кромешную темноту пикантные задние фары, оно отчаливает от подведенных жёлтым бровок тротуара. Машина при виде Губнушки ведёт себя на манер жеманной светской дамы, происходящей от семени крупного помола, с мизинцем в отставке потягивающей арамейский кофе со сливками во французском кафе, где атмосфера напоминает мышиный завтрак с сыром в лягушатнике. Круто развернувшись, тарантас подъехал к подъезду.
Витёк уже высматривает жёнушку сквозь лобковое стекло машины под статическое потрескивание в эфире, сопровождавшее издёрганное скольжение стрелки в поисках приблатнённой программы «Душегрейка» Евы Клапан, поражённой тиком после удара током в высоковольтной передаче. Витёк только что прилетел из Носорожья и забыл перевести часы по старому календарю. Сжав зубы, он упорно рыскал вдоль по шкале приёмника, пока наконец не наткнулся на конкурентное с Евой шоу «Обнажёнка», в котором от безразличного третьего лица услышал следующее:
«Переживший черепно-мозговую травму в свой голубой период с розовой начинкой, заведующий авантюристического склада ума Мотя Контейнер, чем-то напоминающий «Танцующий шоколад» художника Тулуза Лотрека, воспевавшего сиротские дома терпимости. В состоянии возбудимости Мотя уделял неподдельное внимание вихляющему задоводству и электрической вольтижеровке угрей на лице. Но его можно было понять, если учесть, что заводился он с полоборота, а разводился не жалея ни себя, ни своей партнёрши, двоюродной сестры милосердия Бабетты Дозари.
Вечно чего-то мотивирующий Мотя накроцал знания в области любви по крупице из разных источников, сидя в тёплой ванной и поглаживая атласную кожу золотистого пингвина Пашки, погружаясь в радиошоу Евы Клапан «Босяк в кефире». Интеллектуалка Ева придерживалась мальтузианской теории «Когда нет шеи – голова на плечах». Мотю даже с натяжкой нельзя было назвать стеснительным и он звонил в раскупоренный кефир когда надо и совсем ни к чему.
Сегодня он, как всякий преуспевающий бизнесмен, не мог остаться в стороне от разбираемой по косточкам темы: «Подберите мне подходящую Голгофу и я вознесу на неё свой магендовид», потому что для него успех был продажным мальчишкой, услугами которого он без зазрения совести пользовался в школьный период, обладая не слишком большим тактом на три четверти.
Мотя набрал телефон драйтонской студии и пожаловался на свою Бабетту Дозари в трубку радиозаведущей Еве Клапан и всей почтенной радиоаудитории, прильнувшей ушами к приёмникам в округе на три штата, сообщая им, что Бабе не понимала его с самого конца и считала испытываемую им жажду сексуальных знаний, сопровождаемую сушилкой в горле, симптомом диабета, не входящим в синдром подхода к спортивному снаряду «Конь», регулярно огуливаемом её в возведённом жилом комплексе половоценностей для пенсионеров, занимающихся йогой на Пони-Айленд.
Местами мистер Контейнер, привыкший распылять передовые идеи автомобильным пульверизатором, звучал осоловевшим Соловьём-разбойником. Будучи «наездником» по редким праздничным дням, закатывающий скандалы... в консервные банки Мотя винил (не путайте с пластинками) изголодавшуюся по развлечениям Бабетту во всех смертных грехах, называя её лошадью, не поддающейся джигитовке. Он утверждал, что в каждой мартышке скрывается  трельяжная штукатурщица, но соглашался, что не все из них работают по специальности.
Разбушевавшегося Мотю Контейнера, не преминувшего сообщить, что он любит потягиваться утром в постели нежинским огурчиком, дипломатичная Ева Клапан уложила на обе лопатки фразой: «Облюбовать себе нежилую пожилую женщину, не значит любить её». Тщательно взвешивая в полемике все «за» и «против», радиоклоунесса Ева выбрала «и» и посоветовала звонящему чаще чесать «репу», ибо это помогает дозреванию планов, расходящихся с действительностью. Ева закончила передачу двумя философскими высказываниями: «Разве можно наставить рога на путь истинный?!» и «Загораясь женщиной, тушите любовь на медленном огне».
До чего пасквильная передача – ничего о прогрессе. Кто-то обращался в иудаизм, а я никогда... в бегство. Раньше мячи страдали от шнуровок, теперь их, как лягушек, надувают насосами, схватился за голову Витёк, не заметив как дверь в машину распахнулась.
Упустившая из виду долгожданный приезд супруга Диззи, замешанная на коктейле взаимоуничтожаемых мнений и мечтавшая франтить на широкую ногу жены книжного червя в черевичках с узкой щиколоткой мужа, ступает в фойе салона изящной ножкой сорокового размера.
В не прополотом поле зрения она не мыслит глянцевого будущего без лакированных сапог (кирзовые ей претят). Вольнодумка являет собой полное собрание незаконнорожденных произведений и небылиц, на которые только способна. Она обрастала вещами, поэтому расставание с тряпками переносилось ею в атмосфере тягостном молчании. И вдруг её приветствует золотая улыбка водителя Примулы, всё ещё числящегося законным супругом, что даёт ему право задавать инквизиторские вопросы типа, что она делала в его отсутствие. Вопросы походившие на семейный инструктаж, и заявления вроде: «Ты меня не любишь, ты меня просто облюбовала и зафрахтовала на неопределённый промежуток времени. Куда ты подевалась, уценённая молодость?!»
Но Диззи Витька намеренно не узнаёт (это ужасно, когда Простейшие делятся ... знаниями). Небрежным жестом она даёт понять, что осуждает типа, для которого главное – проезжая часть её тела, да и шутки с ним плохи (того и гляди, получишь в сопло), ибо он приравнивает секс к телесному наказанию. Она достигла той стадии опьянения, когда не подлежащие взвешиванию проникновенные слова: «А пошёл бы ты...» перевешивают.
Хотя в ярости Витёк не знал равных и напоминал буйвола, насквозь пропитанного идеями в подержанном виде «Хоть выжимай», но привести Диззи в себя хлёсткими шлепками всё же не решался по веской причине –  боялся услышать страшное обвинение: «Ты лишил меня зажиточной жизни, и я в который раз существую! А ведь могла бы выйти замуж за высокооплачиваемого извозчика – пилота зарубежных авиалиний». И вот уже между ними жужжит пропеллер разговора о пользе взбалмошного вздора. Витёк в третьесортном представлении себя зеркалу в коридоре меряет комнаты сдобными шагами и бурчит под нос, подражая сменщику таксисту Гоги – бывшему киномеханику, проматывавшему деньги как ленту трофейного кино: «Малчик бил хароший. Еда бил плахой» В этом фильме герой произносит незабываемую фразу: «Человека повесили сушиться на верёвке, и как видите, он не возражает».
И опять Витёк норовит поставить Диззи в затруднительное камасутренное положение, не взирая на противоречивые опыты по вживлению сострадания мышам-полёвкам – эксперименты, проводимые в частной лаборатории столицы Нью-Джерси Трентоне. По-барски ленивого Витька взволновало, кто (в связи с женской эмансипацией) обеспечит его, неспособного на частное пожертвование собой ради брака, успехом и в каком виде.
Внезапно словоохотливый притворщик мечты в действительность и вентилятор-стеклодув вращающихся дверей увидел, как глаза её, не разгоревшись, расплывчато вспыхнули. Преодолев апатичное состояние ума, но не обделённый им, Виктор не проявил себя эгоистом – скорее эдакой обезъЯженной личностью. Почувствовав себя вошью на волоске, рассматривающей скальп как временное поселение, он усёк, что прикуривать от вспыхивающих каминных головешек больше нельзя (у малявки Губнушки душевный надлом «постирушка» и в натуре прослеживался Викторианский период злоключений, уготованных судьбой).

                Между ним и ею существует смычка,
           пока его смычок играет, смазанный её канифолью.

      Глава 96.   Губнушкины страдания

На улице под вкрадчивый шёпот листьев Диззи показалось, что душная ночь спустилась с небоскрёбов исполина Конфеттэна на лимитоэтажный Брюквин первым в мире негром-афронавтом, прошмыгнувшим мимо и не снявшим перед ней шляпы, потому что посчитал, что многослойная поговорка «Капусту по одёжке встречают...» к блондинкам не относится.
Город засыпал, закутавшись в мышиную пелену тумана.
Обложные тучи, шушукаясь, несли небесную лобуду в  эвкалиптовой роще из баскетболистов, сгрудившихся по обеим сторонам улицы и подозрительно поглядывавших на проезжую часть размазни-дороги. Волны, ласково отлизавшие подошвы ног прогуливающихся (гидротерапия гидролиза?), прилежно отмели песчаные отмели, в волнительном процессе перистальтики вздутого океанского живота, подготавливаемого к операции. То они мерно расчёсывали водоросли, то набрасывались на прибитый песок, просачиваясь в него и оставляя пузырьки пены, как в фужерах с пивом в прибрежной пивной «Огрызки и всё облизки(х)».
Отяжелевшие веки Диззи Губнушки смежались от усталости в бледной затее. Её средства защиты и обнаружения – женский нюх и интуиция – ослабли. Спроси её сейчас, можно ли измерить женатого на старой плоской шутке Леонардо, да ещё и в инчах, и она не поняла бы в чём дело, мысленно обвивая руками Расплющенко, раскатывающего виртуозный номер носом по льду перед исполнением обязательной программы во Дворце спорта. 
Почувствовав на правой ягодице здоровенную мужскую лапу, она сузила, подведённые углем предвечерние глазки, глубоко утопленные в глазницы, и вздрогнула, не соображая с кем она, но правильно сориентировалась, догадавшись, что в стране продолжается экономическая анарексия, сопровождаемая финансовой булемией, и какой-то будёновец спать не даст.
За неимением малышни Губнушка убаюкивала бдительность сожителей, нанося внушительный ущерб сберегательным счетам Габриэля де Тантова, Нахапета Ввернулли, Иоахима Пострадал и в настоящее время деспота-таксиста Виктора Примулы-Мышцы, который был нацелен на естественный отбор нажитого ею с другими и ни разу не соизволил подарочно её отТиффанить.
– Ты меня заколебал! Просто свихнуться можно. Что за гнилая привычка хватать незнакомок сзади! Не видишь, что я в плохом расположении духа, после критической заметки о распродаже рубашек на Сорочинской ярмарке», – взвилась бывшая заведующая магазина Самообсуживания Диззи и, приходя в себя, отстойно рыгнула в поисках новых дыхательных путей в жизни.
– Протри плафоны! На тебя что затмение нашло? Мужа не узнаёшь что ли?! И не занимайся попустительством (тут Витёк вспомнил, как восемь лет назад какая-то циркачка шпагатом обернула его шею). Интересно было бы узнать, дорогуша, где оно у тебя, это расположение духа, находится? Классная тёлка, как усваиваемая пища, не отрыгивается, – елейно упрекнул её Виктор Примула – парубок родом из не сдающейся в аренду «Хэнде хох»-ляндии, как выразился бы пьяный матрос с легендарной «Досады».
– Я требую к себе стабильного вежливого обращения! Ты не в Лапландии, чтоб лапать всех подряд. Я не из тех девиц, кому четвертинка заменяет молельный образок в углу. Ты тот ещё фрукт с аттестатом зрелости, только и мечтаешь кому-нибудь набить оскомину, так чтобы в душе закровило. Я наелась тобой досыта, – Диззи дёрнулась, пытаясь вырваться из зоны его супружеского внимания и уйти от предупредительного выстрела посеревших глаз, не предвещающих ничего хорошего. Было уже поздно, хотя в её голове на другой половине планеты на Кремлёвских курантах пробило четыре часа дня. Она вспомнила, как заботливый самарский папка купил ей в придачу к квартире красный сарафан, готически вздымающийся кокошник и сафьяновые сапожки на износ, отрядив дочурку за кордон.
На борту Боинга 747 Губнушка ощутила себя обделённой лишенкой с завивкой не по моде, а с появлением в иллюминаторе Статуи Свободы у неё вообще развилась клаустрофобия. Вдоволь настоявшись у ленточного червя багажного эскалатора в аэропорту, а потом попав в объятия Примулы, она испугалась, что Гомерика в лице Витька разденет её догола.
В течение последующих семи лет эта идея успешно имплантировалась ею в легкомысленные головки подружек и в свою очередь передавалась ими из уст в уста, не считая того, что знакомым до чёртиков надоело по три раза на дню выслушивать по телефону  женщину-подростка, душные разговоры которой предвещали грозу со слезами. Надвигающаяся туча прожорливой саранчи казалась Диззи ничем по сравнению с испорченным настроением Витька:
– Ну и припозднилась же ты, Губнуха. Опять надрызгалась у тухлых стариков с их доводами-оводами. Часы бы мои на тебя, неулыбу, не глядели. Ну что, едем домой? – задал продолговатый риторический вопрос фрондёр и гуляка Витёк, поглаживая свой разудалый отросток и приготовившийся отшлёпать проказницу губами в надушенную шейку в лифте.
– Ты бездушный сноб в тельняшке, выданный мне беспощадной жизнью в виде утешительного приза, – продолжала чехвостить Примулу Губнушка, мобилизуя все назидательные силы.
– Такое за мной водится, не зря же я родился со следами пагубной помады на рубашке, которую не окликнешь, не одернёшь. Но знакомые врачи Тыберий Гуревичукус и Горджес Озверян, которых я пичкаю консультациями по поводу и без него, считают, что в моём организме вырабатывается слишком много женского полового гормона эстрогена и поэтому я чуточку рецидивист. А гинеколог Озверян, безумно гордящийся корнями перекрашенных волос и щеголяющий на маскараде в отглагольной форме, как-то заметил, заправляя ремень, чтобы не напороться: «То, что ты не стал кровельщиком, неблагоприятно отразилась на профессиональной карьере. Ведь работа на крыше, где главное не лишить себя жулья над головой, даёт возможность пользоваться стремянкой, взбираясь по которой, хоть в Рай и не заберёшься, но коптить небо будешь. Человек не парнокопытное, если он только не чёрт его побери».
Учитывая, что Диззи от рождения индифферентно относилась к хроническим жалобщицам на нестерпимую головную боль, её глаза слегка увлажнились, и с ресниц закапали синие затушёванные слёзы. Это навело догадливого Витька на мысль, что в Индии наступает сезон дождей и крайне необходимо направить потомкам Джавахарлала Неру телеграмму с соболезнованием, благо природа не обделила Примулу сноровкой в овладении наработанными приёмами санскрита. В бытность пионервожатым он замедленно мерил паузы между словами пионерской линейкой, хотя к эстонцам никакого отношения и территориальных претензий не имел. Наряду с этим за ним числилась пустяшная слабость – его обедом не корми, дай пополемизировать, потому что иногда приходилось жить с Диззи врозь, если больше некуда.
Витёк приводил бездоказательные аргументы и неподтверждённые факты, когда они не оказывали ему сопротивления, думая, что это и есть его предназначение свыше. Но подходящая аудитория редко подбиралась крадучись, не считая пассажирок с уличных углов, с намерениями, не всегда совпадавшими с его.
Вечно спешащие пассажиры никого кроме шофёра такси  в нём не видели. Дома же в непрестанных боях он уступал здравому смыслу выживания ото дня ко дню, переступая с ноги на ногу, морщащейся от боли Губнушки. Одного он правда простить никак не мог, когда Диззи пригласила к себе надень рождения поэта Опа-наса Непонашему без любовницы, и тот преподнёс ему двусмысленный «подарочек», который говорил сам за себя.

Раскрыть пытаюсь тайну, расскажу, боюсь, расплачется,
то не заболевание, а умопомешательство.
Мой друг не пребывает в тиши и благоденствии,
но изредка догадывается – женат на совершенстве.

Она (поэтов муза) преисполнена величия.
В устах у почитателей век остаётся притчею
не воязыцех вроде бы (не сказано в обиду ей).
С толпой разностороннею и я Витьку завидую.

Он не подозревает, что ухожен и облизанный.
Он выгодно пристроился к красавице неписанной –
не ведает расходов по кремам и макияжу.
На коврик у входной двери и я смиренно ляжу.

Как лучший друг всегда готов внимание окешить,
ведь выбор жалкий у неё меж Витей, мной и Кешей.
И каждый лезет со своей – не с одою, так с песней:
коты, украинцы, евреи, сидящие на пенсии.

Я призываю наш бомонд с его разноголосицей
(притом, что я возглавлю фонд) на зубы Диззи сброситься.
Инициативных привлечём, включая даже Борьку, и
на оставшийся лимон в «Ле Монти» справим норку ей.

И всё же нет её милей, покладистей, уживчевей.
Лет сорок оставаться бы, как говорится, живчиком.
Желаем искренне красе добра нажить к здоровью,
а кот хвост положил на всех в ногах и в изголовье.

К счастью, прочтение хвалебной оды обошлось без мордобоя. Витя сложил листок вчетверо и с месяц геройски носил его во внутреннем кармане у самого сердца, отказавшись от валидола.
Вот и сейчас произошло почти то же самое – Витёк непреднамеренно наступил Диззи на туфлю (в моменты переругивания он часто раздевал её глазами, не снимая с себя ответственности).
– Тьфу на тебя, изыди дьявол! Не досаждай! – наконец узнала она его, выдернув ножку непонятного музыкального размера из-под его лапотной ступни. – Что ты завис надо мной как Дамоклов меч? – рассвирепела она после принятия у Амброзия на приподнятую девичьим номером грудь и зачтения им отрывка из старой новеллы «Ветчина на хуторе близ дикарки», которую написал Садюга в ответ на отказ властей  в командировке в Новую Гименею.
Близость в атмосфере натянутости отношений, навязанная кружевами или в принудительном порядке вызывала у Диззи отвращение. – Тебе только подавай женщину, которую ты в глаза не видел! Когда корабль и айсберг сближает общность интересов – это более чем опасно, – всё больше расходилась она.
– Я не из тех, кто мечется между Красными Фонарями Амстердама и недоступной женой в Брюквине, хотя не однажды был отстранён твоей правой рукой от должности супруга со всеми вытекающими из этого последствиями! – проревел Витя, не соизмеряя участки огрубевшего сознания собственного достоинства. – Лучше не поджигай фитиль моего долготерпения! Канули в лета времена, когда я увивался за тобой, как виноградная лоза, как плющ вокруг избранного им сандалового дерева, – теперь я раскусил тебя! Амплуа с цианистым калием убивает на месте, – язвительно выпалил размазанные мысли довольный своим лирическим отступлением таксист, в душе мечтавший о вождении рейсового автобуса, чтобы быть со всеми остановками накоротке.
– Главное, не поперхнись, грызун науки, – Губнушка почувствовала себя  изобличённой во лжи с пропастью солдат и перешла в наступление, – Ты бесчувственный обалдуй, и высказывания твои наскрозь анемичные. А я тебе, дура, на день рождения запасные яйца в подарочек приготовила – в каждой ячейке по яичку.
– Всё свой интерес гнёшь – будет чего разбивать.
– Догадливый ты! Вечно вырываешь подходящие слова изо рта и норовишь самолюбие задеть. Мне надоело падать духом и подниматься с петухами, чтобы готовить тебе завтраки на работу.
– Это обрыв нити на прядильном станке интриг, где с катушек того и гляди, съедешь, – приуныл Витёк, – вижу, не заправившись в баре, душевного разговора не заведёшь. Ты, любого слопаешь с потрохами. Ты фурия, налетевший тайфун, с гнущимся камышом. Мой статус хуже евнуха после обязательного удаления гланд. Предупреждали же меня кореша, не женись на бельевой прищепке, когда есть стиральные машины с надёжными трансмиссиями.
Со стороны казалось, что Витюня отдалялся от действительности, и ему только стоит заглянуть в будущее, чтобы ужаснуться. В детстве его часто ставили в угол, когда подрос – трижды к стенке, но он с поразительным упорством сползал по ней, не выходя из состояния опьянения, чтобы потом её не приходилось отмывать.
– Только попробуй! – оборвала его Диззи, ощутив в себе обострение звёздной болезни, – запамятовал, что ты за рулём?
Затянутая частоколом поверхностных знаний и обидных воспоминаний, она посмотрела на Примулу как на пасынка. Диззи Губнушка потянулась к минутной стрелке часов и незаметно перевалилась вслед за ней за полночь, напрочь забыв имя адвоката, оправдывавшего надежды подголовников – его порекомендовала ей Лотташа Добже. Часы оказались дрессированными. Они знали, что одиночество даме не угрожает – у неё имелись: мобильник, лэп-топ, iPod и записная книжечка-кондуит с телефонами ненужных людей, среди которых не было ни одного лишнего человечка. Книжечка – здравохранительница тайн, была посвящена в историю пронумерованных сердец подонков, в разное время клеившихся к её хозяйке. С Диззи это случалось. Её, развращённую цивилизацией наперсницу (денежного) возврата в модных бутиках, постоянно тянуло на истерическую родину, где ни одной паршивой покупки возвратить не удалось. Но некоторые свободолюбивые выпады Витька раздражали Диззи, и однажды, набравшись... и смелости тоже, она выплеснула всё накопившееся на душе на бумагу.

Талдычат люди – ты антисемитка...
Ну, посудите, как ею не стать,
когда с утра бурлит во мне подпитка –
муж беззаботно принялся гулять.

Нехватка в доме однозначно баксов,
а он не замечая время-тайм,
шныряет, паря, в парфюмерном Саксе,
и это в наш любимый Валентайн?!

Семь магазинных пятниц на неделе
проводит мужичонка (ё-моё),
часами пропадая в Блумингдейле,
рассматривает нижнее бельё.

Не сводит в Гугенхайм меня, хушь смейтесь,
тосклива жизнь – совсем не Голливуд.
Сам в одиночку посещает Мейсис,
Где кастомерс не курять и не пьють.

Колюч мужик, как аризонский кактус,
когда ору, не хватит ли ужо
слоняться цельный день по Нейман-Маркус,
не по зубам он нам – не Трейдер Джо.

Куда не ткнись, повсюду фарисеи
развили экономику и прыть.
Конечно, я б вернулася в Россею,
но говорять, они галантерею
свою и там успели пооткрыть.

– Мало того, что ты с полицейскими мигалками заигрываешь в поддатом состоянии, ты ещё и со стариканами, макушки которых напоминают заснеженные остроконечные вершины Гималаев с проплешинами, не нагулялась – вскользь заметил Витёк (в ледовом танце он считал себя выдающимся постановщиком, возможно даже третьим после Игоря Моисеева, второго имени Витёк не знал).
– Не усугубляй! – цыкнула на него Диззи. – Мало я тебе варила промокашки на завтрак, а ты всё по магазинам шастал Относишься ко мне как к какой-то принадлежности! А у меня свой сумеречный взгляд на носильные вещи, которые ты притаскиваешь, как вору шоколадный набор ключей. Я бы предпочитала, чтобы на завтрак заглянули зелёный чай с корнем женьшеня. Как никак индус с китайцем приятнее лимона с пустырником. – Неожиданно ей захотелось оказаться у себя в постели, а не кататься по его леденящему взгляду, не находя успокоение в прикроватном царстве пилюль и притираний к окружающей среде. Диззи не столько пользовалась ими, сколько наслаждалась безучастным созерцанием коробочек, ампул, и преамбул к амбулаторному лечению тюбиков. Они составляли её бесценную художественную галерею, из которой она периодически выбрасывала произведения фармацевтического искусства с истекшими сроками.
– Кончай дрыхнуть, приободрись, – попытался Витёк вернуть  её к шофёрской действительности, – ты же знаешь, что я  ценю тебя, испражняющуюся в колкостях, за трезвые взгляды и уважаю, складирующую скрытные мысли почётного круга докторской и профессорской колбасы. Но не сегодня, хотя с тряпьём ты попала в точку, что для тебя носильное, для меня – непосильно.
– Вот ты какой, всё на этикетки с ценниками втихаря посматриваешь, не воздавая им должное в денежном выражении.
– За мной не заржавеет! Но не превращай меня в разъярённого быка, – ляпнул Витёк примирительно... для ответного удара.
– Ты бы в горящую душу мою заглянул, без нотаций. Может Амброзий хотел почерпнуть сюжет из моих злоключений для иранского террористического детектива. Неухоженного Садюгу пожалеть некому. Его интриговала расправа помятого платья, ведь до него было рукой подать. Сегодня за рюмашкой коньяка он  намекнул, что я, напоминаю ему персонаж княжны – славной героини его аппетитной террористической э’попеи. Не доверять Амику нельзя, он широко признанный писатель-эпилептик живёт в доме, где безвыездно третий год снимает квартиру. А заказанный ему следующий роман «Мой протекторат», повествующий обо всём расположенном ниже Чёрного пояса, уже собрал сотни подписчиков.
      – Тебе, моя бесподобная, когда-нибудь приходилось чистить зубы сапожной щёткой? – пряно протянул ручищу Примула.
      – Нет. Но портные отмеряли мои шаги в похищенное будущее.   
      – Вот и у меня наступает точно такое же ощущение при чтении умственных завихрений в предосудительной полемике с собой.
– Как тебе не стыдно, мужлан! Садюга – разносторонний поэт с сейсмологическим уклоном, доказывающий, что подземные толчки не прихоть слепых кротов и не вонючие туалеты метрополитена. Он не в пример тебе – чеканщику-выбивателю супружеского долга, уверенному, что лишение невинности – естественный надрыв, интересуется количеством атомов железа заложенных в дверном наличнике. Если хочешь знать правду, я ради тебя пошла на компромисс с собой. А некоторые, в том числе художники из кафе «Кошерная Мурлыка», считают, что я пожертвовала карьерой актрисы.
– Кто эти некоторые? – встрепенулся Витёк, обретая привычный тонус, – я не позволю тебе Мулен Руж с чаепитиями здесь устраивать. Как-нибудь обойдусь без участниц кордебалета в чулках телесного цвета жительниц Центральной Африки и пересменки эмоций провинциальной модистки. Приведи себя в немецкий орднунг, не то мне придётся прибегнуть к помощи доберман пинчера Допинга и «настегайчиков». Твоя тяга к еледышащим Star(пёрам) смахивает на растление многолетних растений.
– Это ты о ком? – нервно вздрогнула Губнушка. – О своём дружке, доисторическом животном Арике Энтерлинке, который до боли в ушах жалуется на то, что  дни волочатся за ним по квартире из спальни в ванную и из кухни в гостиную без изменения в анализах? Так он сам придерживается разноречивого мнения, что я отказалась на фестивале Любви от многих и многого, потрафляя несусветным желаниям воспалённого мозга, потому и отвергла предложения публичного дома «Всем лежать, не двигаться!»
– Я и Арику, милка моя, ни на йоту не верю. Он больше других склонен всячески поддерживать измышления коллективного характера. Ну а от чего ты отказалась, к примеру?
– От ресторанов, в которые ты меня не водишь!
От других пацанов Витька отличала настойчивость в достижении золотых цепей в ювелирных магазинах, и поэтому бестактные Диззины замечания-выпады, касающиеся его патологической жадности при раздаче чаевых, Витю раздражали, особенно когда он, как дешёвый пульверизатор, распылялся в любви к ней.
– Кабаки способствуют похудению кошелька. Пополняя жировые отложения на впалом животе и ниспадающем подбородке откажись от ношения закрытого кремплинового платья в пользу оголённого пупка. Это у Снежной бабы талия с проталинами. Не убивай меня дороговизной своих несоизмеримых претензий и удобрением желаний. Не для того я сюда из Носорожья бежал, чтобы ловиться на стеснительной мысли. Люди обращают внимание на мою харизму и тянутся к ней со сжатыми кулаками, – в метких высказываниях Витёк был больше непревзойдённым чем предсказуемым.
– А знаешь ли ты, что наш кардиолог, ютящийся во дворе во флигеле, подарил жене на день рождения тонометр на шею, а ты всё своим стекляшным ожерельем кичишься.
– Жалею, что я тебе его притаранил, видно, перепил тогда. Ты ведь в курсе, что домашних настоек я не признаю, и вообще я не махинатор и хочу спать спокойно с женой товарища».
– А я-то вовсю старалась понравиться тебе, дурачок, – содрогнулась до основания Губнушка. – До сих пор не пойму, в какой валюте с тобой живу, но точно знаю, что старания мои стоят разболтанных нервов. У нас как у папки с мамкой, когда им выдали крошечную комнатёнку, в которой они никак не могли в разные стороны разойтись. Так носом к носу прожили четвертак в годовом исчислении. На чём только семья держалась? Это уже потом они по блату получили однокомнатную квартирку и сразу разъехались по несносным хибарам, с по-китайски косящимися туалетами во дворе. Я считаю, что в браке должен быть испытательный срок – не сошлись и, глядишь, разъехались без каких-либо претензий.
– Прибереги для себя эластичные бинты утешительных фраз и воспоминаний. Но ты-то, Диззичка, хоть приблизительно осознаёшь, что значит семья, привязанности? Настоящая семья – это тебе не мафиозная структура, а подчиняющаяся финансовым взаимообвязанностям и приготовлению пищи ячейка, где каждый факинг пфенниг находится на счету и складывается в копилку-свинью.
К слову сказать, психотерапевт Пфердинанд Улика прописал Витюне антидепрессант. Тот купил дротик, содрал со стены копию «Сикстинской мадонны» и развесил таблетки. Но ему никак не удавалось попасть в Прозак, и тогда он сдал документы на поступление на трёхнедельные «Курсы без житья». После их прохождения Витёк пожизненно отказался от посещения врачей, и больше не брал ни с кого пример, считая его скрытой дачей взятки, он решил покориться своей судьбе – пить, есть, гулять и развлекаться.
Всё разнюхав, обделённый привилегиями Улика – человек мягкий не закосневший покинул пределы бесправия и, миновав гору Синай занялся освоением Мёртвого моря, языка и новых секретарш-прелестниц наверх, не повторяя ошибки толпы, испытавшей сезонное недомогание – исход слюной из Египта. И тогда у него, человека с незапятнанной совестью и не замусоленными руками, в голосе которого проскальзывала издёвка, ползущая позёмкой, растаяла вера в Зимбабве и замаячила другая – в Гаити, выразившаяся в опубликовании строчек, напоминавших ВудиАлленовские изыски «Моллюски в Парламенте 100 – лёгкие»:

Что там не говорите –
Зомбировали злыдни.
На острове Гаити
С утра звонил Вудильник.

Не рассажу подробно,
Но в танце «Рио Рите»
Поверил в мир загробный
На острове Гаити.

                А бывает ли щель подзаборной?

     Глава 97.   Дуэт в голосовой связке

Вскоре после отъезда Пфердинанда Улики на историческую родину, Витю стали по ночам одолевать наукообразные пауки  и он увлёкся чтением телораздирающихх лекций профессора Соколова, потому что на легкомысленные книжки упущенного времени у него не хватало. Нет, одну он всё-таки пролистал, даже название её запомнил – «Подводные рифы неразделённой братками любви». В ней давались рекомендации как, рефрижерировать распаренную репутацию головы в тёмном и сухом месте. Но, несмотря на это, регулярно с промежутками в слущенную неделю между влюблёнными возникал конфликт несущественных интересов (а-ля Бриджит кровь Бордо), в котором Витёк выглядел презренным попрошайкой любви, а она – бестактной вымогательницей жалости к себе.
Она – Когда у девушки денег в обрез приходится платить взаимностью, просыпаясь в шесть с кем-то. Куда девалась весомая материальная поддержка с холодным носом здорового пса? Лучше бы нашинковал в такси недостающей капусты побольше! Тебе, Примула, место не в Брюквине, а среди олеандров в оранжерее.
Он – Сперва, подруга, заимей груди поосязательней, и только потом относи всё на свой скрытый банковский счёт.
Она – Попробуй раскошелиться в счёт выжимок грядущего удовольствия. Мозгов не хватает, так пошевели шевелюрой.
Он – Выпала вся, не видишь, что ли, лысею оттого, что ты мне даже раскольника с грибами не приготовишь. Придётся грабануть банк, а плодами операции может воспользоваться другой.
Она – Тогда сорви банк за карточным столом.
Он – Ну, ты загнула, я ж зелёного сукна не выношу. Да и приличное общество навесит на меня ярлык, а цену указать забудет.
Она – Не увиливай, за тобой супружеский должок не один месяц тянется, пеня волной набегает. И для кого я только перед непосредственной близостью принимаю сосудосуживающие?!
Он – Смотри не обознайся. Послушать тебя и подумаешь, что отправляемся мы в койку по принципу: «Пришла беда, открывай ворота». Что-то ты в сексе лето за зиму принимаешь и пасьянсом выкладываешься, когда пожар любви и каминов в полном разгаре.
Она – Не опошляй отношения, мы с тобой одно целое.
Он – Тогда дай я себя потрогаю (потянулся он к ней).
Она – Пошляк ты и скряга порядочный. Солидная для тебя только сумма денег. Не вынуждай меня расстаться с тобой, Витёк, не жадничай, не мелочись. К прелестям женщины следует относиться, как к святыне, и не забывай – свято место пусто не бывает.
Он – Мне хорошо знакомо это место – твой забитый тряпьём платяной шкаф, напоминающий Австро-Венгрию.
Она – Я не потерплю сравнения личных владений с Лоскутной империей! Моя воля – выполола бы тебя из своего огорода, как сорную траву. В доме ни стола, ни стула, ни кушетки; не жизнь – а-ля фуршет, да и спим, как лошади в стойле. «Help! I need somebody».
Он – Учти, прибегают к помощи, а отбегают голыми.
Она – Только не это, дискобол-многометанин, глумящийся надо мной и забрасывающий меня на произвол судьбы!
Он – Не грузи, Губнуха! Мне начистить рыло легче чем ботинки – нагибаться не надо. Сама знаешь, что из мышеловки законного брака необходимо извлечь выгоду, да вот только чем?
Она – Ты вот всё не грузи, не грузи, а что, блин, будешь с налогов списывать как грузовые перевозки с квартиры на квартиру?! Тут уж тебе, Примула, без меня, иждивенки, не обойтись. Тебе только дай в руки чугунные коктейли, и ты примешься накачивать кисло-сладкое мясо бицепсов.
Он – Зря беспокоишься, лучше попробуй совладать со своими неподконтрольными чувствами. В школе я обогнал сверстников в развитии икроножных мышц, занимая последнее место у окна. Мне как огненному балеруну хочется быть примусом у прима-балерины. Хватит раскатывать губы красным ковром на «Оскаре»!
Она – Ещё одно неблагожелательное слово о кино и я завершающе перейду в упрощённый вариант перламутровой блондинки Мерелин Монро! До чего ж ты въедливый, Витёк, даже сигареты из пачки умудряешься  выкуривать одну за одной.
Он – Хочешь я тебе набожный выпрямитель на именины куплю, чтобы душой в ворохе событий не кривила?
Она – Не надо меня как предполагаемую планету подвергать спектральному анализу. Ты сам говорил, что существует гуманный выход из финансовых затруднений, позволяющий предотвращать непозволительные траты в семье – пускать транжирку в расход.
Он – Я семью строю, а ты мочки прикрываешь аляповатыми клипсами, да французские кринолиновые юбки середины XIX столетия скупаешь. Видимо все предлагают бабе руку и сердце за неимением ничего более существенного для пересадки органов.
Она – У тебя, как я посмотрю, болезненно-двустворчатое ущемление интересов из-за намечающегося прибавления в семье.
Он – Да ты живёшь за мной ясно, как за прозрачной стеной!
Она – Это правда, тебя, дурака, насквозь видно. Ступил разок на лестницу успеха – она и провалилась, как нос сифилитика. Я с тобой как тротуар, что он серый видит кроме стёртых подошв и сбитых каблуков – окурки, жвачку, собачьи наслоения?
Он – А что я могу с этим подделать? Кругом одна гниль, наступить толком не на кого, не то что положиться. А старение организма неизбежно. Это вы – бабы вечно молоды благодаря косметическим ухищрениям. А к нам без стимулянтов лучше не приставай. Сама знаешь, что секс – это стимулирование дальнейшего развития отношений. Главное Виагру не передозировать.
Она – Наша старческая любовь стартует с первой расстёгнутой пуговицы, да на ней же часто и заканчивается, напоминая фальшивящий фортепьянный этюд в четыре руки с неосвоенными мощностями нижних конечностей.
Он – А ты ведёшь себя как шотландский бармен в юбке, а под ней ничего примечательного.
Она – Кончай идиотский калий принимать, а то уже на зубцах гребешка водоросли волос отрастают, когда причёсываешься.
Он – Йодистый, блондинка, не передёргивай, йодистый. И тем не менее, я готов весь свой внутренний мир сложить к твоим ногам фотореспондентки в порносайте, но боюсь он там не уместится.
Она – Ну чего возьмёшь с психа, с его генетической предрасположенностью к ****ству, если у него один обман на уме. Не зря мне девчонки намекали: «К кому только из твоих приятельниц твой козёл не был вхож».
Он – Слушай их больше, сучек незамужних.
Она – Ты людей-то, дурень, незнаючи не осуждай. Что ты, о них понимаешь? Кто-то из одиноких живёт без секса – ну не с руки может человеку, это я о вас мужиках. А кто-то, это больше баб касаемо, нарушив палочную дисциплину или ужесточив её обходится профессиональным кругом... шагом марш-бросок!
Он – Чего ты мне их в пример тычешь. Они мне, дважды судимому... взыскательной общественностью, как снег на голову или даже ещё хуже – гладиолусом по морде.
Она – Не обессудь. А культуры в тебе ни на грош. Остановись, призадумайся с чем вступаешь в XXI век, вместо того, чтобы по весне хвататься за лопату и откапывать сосульки. Фокусник ты по жизни, подсел на диету и жуёшь стакан из неорганического стекла, не делая соответствующих органических выводов.
Он – Не зря меня мамка, начинавшая карьеру на олимпийских играх со стартовой зарплаты пистолета, предупреждала, что ты баба беспомощная – страусиного яйца себе не сваришь.
Она – Ну и утешил ты меня колуном по голове, не сказать обухом. Я, не в пример тебе, у которого хромает дисциплинка на обе ноги, не спешу торговцам на выручку, особенно если она у них внушительных размеров, и они не успели спрятать её от тебя в сейф.
 Он – Крамольные мысли твои разъезжаются, как ноги японской фигуристки на льду, напоминая несовместимых супругов.
Она (зная, что резко вскидывать приклеенные ресницы в пасмурный день опасно) – А что ты имеешь на предмет японочек по телевизору, когда ты отправляешься на дно ящика в поисках порно или больно нравятся? Да не ревную, не ревную я, но скажу прямо, лопнул воздушный шар моего терпенья.
Он – Да, нравятся. Японки не кривят душой, для этого у них имеются ноги. В любом случае, к ним доступ ограничен, а у меня, как у собаки, не может быть продвижения по службе.
Она – Если так, я тоже могу заговорить надёрганными незнамо у кого отрогами аллегорий – нужно ли зашоренной лошади расширять кругозор и пасть разевать на сено в чужом стогу?
Он – Вот поговорю с тобой, Диззи, и у меня на сердце легче становится. Такое ощущение охватывает, как будто бы весь мир перевернулся, только для того чтобы его поцеловали в жопу.
Она – Высказывания твои откровенные записывать надо, так их не запомнишь. Кончаем, Витёк, гусарскую баланду травить, едем к Лильке Гранёной. Эта дама человеческая накипь – одно слово сова, и будет нам необычайно рада в столь неприемлемый для неё час, к тому же ты тоже филин, вечно серых мышек по уличным углам в такси подбираешь, и кто знает, может и тискаешь. Как говорил член комиссии: «Самое главное в защите диссертации – это приём после неё» Устала я ото всего. Хочу отпроситься на море в Доминикану в отпуск... грехов, если на Гаити с холерой покончили.
Казалось бы перепалка должна была прекратиться, но она только перешла в более замысловатую фазу.
Он – Мой папаня так напивался, что бывало зубы на гальванических пластинках в стакане забывал.
Она – А у моего отчима после выпивки глаза, как у хамелеона становились – правый вращается, а левый столбняком стоит.
Он – Не темни, мало того, что ты подводила меня под монастырь, ты ещё пытаешься подводить итоги повсеместного существования. А я-то мечтал о прибежище со встроенной мебелью!
Она – Нету у тебя аналитического подхода к жене, да и эксплуатационные расходы по содержанию любовниц превышают разумные пределы. Я пытаюсь протянуть жизнь с тобой на верёвке для повешенья... цветного белья, и ничего больше.
Он – Снизошедшая на меня точка прозрения на семью не совпадает с официальной, и я её не то чтобы не уважаю, но...
Она – Не уважаешь официальную точку зрения или семью?
Он –  Объясни, от кого ты приходишь... в отчаянье.
Она – Тебе скажи, так ты меня к нему приревнуешь. Лучше бы я вышла за братана по кличке Закройшик, полученной им за умение с удивительной точностью раскраивать черепа. С ним бы я повысила уровень материального обеспечения. Но ты – стихийное бедствие с  вазелиновыми средствами вложений.
Он – Не мешай карты, разучилась что ли? Он тебя полюбил, а меня задело рикошетом, ну и остекленел я, дурень, с первого взгляда. Потом я понял, что жестоко просчитался. Всё надеялся зажить счастливо в необозлимом будущем, а не превращаться из предмета любви в объект материального обеспечения.
Она – Доводы твои беспочвенные, берущие начало, когда  стукачом работал и заложил культурный центр вместе с корешами.
Он – Память у тебя куцая, пробелов в ней не счесть. В «День санитарки» всё и произошло. Тогда на полатях сухопарой сауны я не брал тебя в пулемётный расчёт в финансовом аспекте. Забыла что ль? Братки Кирюша Обмяк и Ганзик Ретуш скооперировались и подняли мой авторитет, и уже опосля пошли мы по групповухе с долевым участием в гонке грибников на каноэ в выгребной сезон.
Она – Заслуга твоих дружков только в одном – они предотвратили кровопролитие на разделочном столе в кухне, уговорив меня этого с тобой не делать. Уговор дороже тени, так что благодари их, что живой остался. А то, что с тех пор твой вычислительный центр переместился из головы значительно ниже и сзади – не моя вина.
Неожиданно Примула почувствовал, как в машине под ногами заскрипели прогнившие зубья половиц. Прав был его наставник Арик – ей только подай изысканное блюдо, заправленное аллегориями и украшенное метафорами, – сожрёт с потрохами. В её понимании отзывчивость – это бросание нужного человека в заброшенный колодец в ожидании эха. Диззи любит высасывать костный мозг из трубчатых костей вместе с информацией, втайне мечтая, когда же правда поменяется местами с ложью. Перед дамой, для которой Полярная ночь всего лишь вторая половина дня, мужики берут под козырёк, а он, таксист – заезжает в непросвещённый тупик. И он вспомнил зловещее прорицание Арика: «Не огорчайся, не получится с женщиной удочеришь макаку». Это было последней каплей в его апатичном существовании в поэзии, и он отважился на написание обличительной песни с загадочным припевом.

     Тогда уж Диззи не взыщи,
     не жить с тобой вдвоём!
     В карете «Скорой помощи»
     прокатят королём...

Не по годам развитая Губнушка усмотрела в припеве намёк на самоубийство и профилактически зашла к участковому врачу-терапевту Ангелине Медикейд (настроение подавленных виноградных чувств  не покидало её в корзину для грязного белья). Та, как и следовало ожидать, пришла к выводу – в ближайшие полгода не бросать Витюню в связи с неблагоприятной обстановкой на овощных рынках страны и за её беспределами, пока не закончится вакцинация от свиного гриппа и постелизация по Пастеру.
Совет Ангелины, сопровождаемый завораживающим взглядом рентгеновских глаз, щупальцами пальцев, словами-пробиотиками и фотомандражом приспущенных ресниц впечатлил суеверную Диззи, нёсшуюся с опережением в пролётке лет во время пребывания в кабинете с гобоями на стенах.
От экскурса в полузабытую бытовуху Витёк насупился, понимая, пикироваться с Диззи, что в гололёд бампер головой бомбить. Женщина – это театр. Юбка – занавес. Он же предпочитал оставаться закулисами. Уйдя в глухонемую защиту, Витя без особой охоты согласился не брать с неё денег за проезд:      
– Пассажирам не перечу, но чтоб ты знала, в ночную смену неблагодарные прикормленные крысы попадаются. Один наглец так и ляпнул по простоте душевной: «Вы мне доставили неоценимую услугу, поэтому вынуждаете покинуть вас не заплатив». Такие изуверы горло за чаевые готовы перегрызть, –  блеснул золотой улыбкой Примула, упоённый собственным остроумием, растаможенно вывезенным через пограничный Чоп.
Мышца был парнем отходчивым на расстояние вытянутого ... рукой, а в ответственные перед законом моменты натягивал на кулачищи боксёрские перчатки и приземисто играл обрисовывавшимися под скулами холмами желваков.  Агностицизм Витька – члена носообщества «Расплющенные монеты» отрицательно сказывался на его карьере таксиста, хотя и вызывал заливистый смех у соловьёв в придорожных кустах. Нам не помешает узнать, почему Витёк Примула стал таким, не сбивая с себя спеси. Однажды, когда он покрылся гусиной кожей, Диззи подумала, какая бы чудесная сумочка получилась бы из неё. Но чтобы до конца понять Витю с его лингвистическими закрутками, напоминающими лечебные банки с вареньем, стоит обратить внимание на предысторию.
Его горемыка-отец прославился в Носорожье тем, висящим на стене подшитым изображением Великого барда. Он также откопал труды облысевшего от вольтерьянских забот Вольтера в одной из шахт, заваленной заказами на убийства, из удобно прилегающего, близлежащего мафиозного Дон Басса.
– Выбил ты всё-таки из меня бабки. За что наказываешь, сука! Я не лесбиянка, но мне нравятся Романы с Франческами.  На, деляга, держи мои кровные два таллера. Слесарь-наладчик семейных отношений из тебя никудышный, – дыхнула перегаром Губнушка, любуясь своим отражением в окне салона. – Муж ты мне или кто? Я делала всё, чтобы в погоне за деньгами ты подтянулся до моего уровня, даже турник в коридоре поставила. Но моё терпение иссякло. Оно не сладкое, не поддаётся искушению десертной ложечкой. Хочу бродить по лесу, где растут таллеры! И зачем ты спустился на мою голову с дерева?! Чтобы трепать лён нервов? Давай прогуляемся, Витёк, не только массажисты разминают ноги, а после опять полюбовно подадим заявление о разводе!
– Согласен, но сначала устроим прощальный ужин в ресторане в доказательство, что у курицы нервная система покрепше разбалансированной человеческой – она бегает по двору с отрубленной головой,  обещаю попотчивать тебя греческим салатом «На орехи».
– Мне больше по вкусу фрукты. Им не нужны аттестаты зрелости, а ты мне мятой конфетки не купил! Я чувствую себя безноженькой, тащащейся за тобой по бездорожью.
Сначала Витёк долго смотрел на неё потупившись, как смотрят люди, с незаконченным средним образованием на суррогат, имитацию или подделку, таким образом они выигрывают расположение к себе в дополнительное время. Было ясно, что это не составляло для него никакого труда, так как держал он Диззи для мебели, втайне называя себя невольным перевозчиком её с места на место, не забывая, что в туалете он обладает совещательным голосом при составлении завещания. Но через полторы секунды от Губнушкиных нежных слов он растворился кусочком пилёного сахара в стакане чифиря, поданного ему когда-то искусителем-официантом в серебряном подстаканнике в привокзальном буфете родного Носорожья.
В такие предсказуемые минуты он готов был ради неё (в обтягивающем свитере и расклешённых брюквах) угрохать уйму людей и денег. – Ну, да уж ладно, тебя отвезу бесплатно, – пророкотал он поЛЫХАЕМым от страсти тоном, сдабривая слова черезполосой золотой усмешкой, на всякий случай окидывая жену рассеивающимся туманным взглядом интригана.
– Вот именно, я ж с тебя денег не беру, когда ты...
– Когда это я... назови дату?! – завёлся, было, Витька, стоявший особняком от тех, кто предпочитал жить со всем общежитием.
Девушек вокруг него вилось предостаточное количество, но ни на одной из них он не зацикливался, справедливо считая, что сильнее его бабы на кухне женщины не сыщешь, и не хорошо оставаться злопыхателем с кальяном в зубах, на манер тихохода-паровоза, когда в производство внедряются сквозные поезда на магнитах.
В голову ему пришёл памятный диалог на кухне ранним утром:
– Вить, я тебя по-хорошему прошу, давай в Париж съездим.
– По морде, что ль? Брильянт ты мой, оправы на тебя нету!
– Нет, всамделишно, как цыган Вася Каберне с женой.
– А на что там глазеть-то? На берцовую сетку Эйфелевой башни? На стеклянный корсет музея Современного Искусства Помпиду – этот прозрачный мавзолей для Барби в углу на площади? Господи прости, не помню её названия. На Елисейские поля, где пасётся всякое шалопутное шевалье? Или на их, извини, Версаль зенки пялить? Нет уж, уволь! Да ты провансаль лучше их всех делаешь.
Диззи, брившая руки на волосах, улыбнулась свежевыбеленным рядом жемчужных зубов и мысленно поцеловала Витька в щеку.
По его лицу пробежала лёгкая дробь с рябью, отразившияся в стакане с цейлонским чаем. Тут Витёк впервые глубоко задумался над мучительным вопросом – кто-нибудь переносил завтрак на завтра? Не найдя ответа, он принялся за яйцо в мешочек, вспомнив как получил три года безусловно – неумело отмывал иностранную валюту от отечественной у соседки под душем.
– Вить, чёрствый ты какой-то, – не отставала Губнушка, – никак не усвоишь, что бабе тоже повеселиться хочется.
– Это у меня от наследия прошлого – три года жизни посвятил вытравливанию сорняков в камышиных зарослях при неприглядных погодных условиях. Хочешь навеселе быть? В парк пойдём. Наймём лодку. Ты на вёсла сядешь. Я за руль возьмусь. В тень заедем. Может сексом займёмся. Это дело – незаменимое средство для потения, добрые соседи оговаривают его заранее, – Примула отхлебнул чуток и взял зимнюю поэму Садюги «Отмель отметелили» – она апеллировала к его боевому настроению и претендовала...
– Ой, да ладно уж, ты и в постели-то неодолимо упрямствуешь,  гребёшь против течения, – Диззи уже сожалела, что отвергла его, домогавшегося близости, из-за недельной щетины.
– Зря подтруниваешь надо мной, голубка, с присущей тебе пресыщенной глупостью. Отвези я тебя в Париж на их Сену, ты  и там маво доверия не оправдаешь – в кровати ведёшь себя хуже лодки – перевернуться боишься, я с тобой словно в девственном лесу плутаю, только что «Ау-у» не кричу, избегая негативных откликов эха.
– Сам ты, бирюк, в расшумевшейся дубраве продираешься в компании твоих братков – закоренелых дубов.
На её выпад Витёк, облагороженный забором неподъёмных знаний, и бровью не повёл, приговорённый к домашнему очагу, он отложил поэму Амброзия и углубился в повесть Опа-наса Непонашему «О благоухании совы».
В ней герои  шурудили вопреки законам гравитации, пытаясь, уберегшись от соблазна, устоять на всех четырёх конечностях в четырёх частях света. Они записывались добровольцами в «земледельцы», намывающие острова в Персидском заливе, и в горящие точки на игральных картах, задавая один и тот же вопрос, что случилось со страной, выросшей на Толстых и Островских, а теперь читающей недолеченную Свинцову? Где ты, былая мензурка цензуры сумасшедшего острова Суматра?!
Диззи Запечатлились времена, когда её на углах улиц родного города подзывали просто «Клава», и отец спросил её: «Что ты нашла в этом парне?». Тогда она, не колеблясь, ответила: «Ты бы видел папуля, как мы получаемся с ним на фотокарточках, у нас с Витьком генетический фотосинтез! И потом, когда он непредвзято взглянув на мои оголённые лишённые растительности бёдра застыл в негодовании я впервые разглядела твоё пренебрежительное отношение к равнобедрию моего небрежно прикрытого треугольника». Диззи призадумалась, а так как этот процесс ей был слабо знаком, то и ответа не последовало. Витёк торжествовал, последнее слово осталось за взглядонепробиваемой личностью, коей он считал себя. Он вообще гордился своим неандертальским происхождением и презирал потомков переедавших австралопитеков.
 За стеклом взъерошенной кошкой затаилась г-жа Ночь. Она ниспадала на плечи города разукрашенной цыганской шалью приглушенных красно-желто-зелёных огней светофоров.
Дождь, пузырящий по мостовой, увлечённо бил наотмашь в барабаны крыш и по зелёным соскам набухших на ветках почек.
Ветер каруселил, разгоняя тучи, расчёсывая лохмы кустарника, купорося небо. Он дудел в кларнеты, куралесил в гобоях водосточных труб заунывного оркестра. Флейт почему-то слышно не было.
Плети дождя хлестали по видавшему виды ветровому стеклу.
Колёса-молохи поднимали тяжёлые шлейфы воды на поворотах, и попадавшиеся на перекрёстках прохожие шарахались в чернеющее объятье темноты, унося с собой спрессованные суматохой взбунтовавшейся природы воспоминания о лучших днях. Стёклоочистители метрономно расплёскивали прозрачные кляксы по ветровому стеклу, оставляя слоистый радужный ободок. Из чрева приёмника надсадно вырывался фальцет Верки Сердючки, повествовавшей о подливке из народной гущи к деликатесному блюду цветочной клумбы. В такт развесёлой белиберде Витёк, из нагрудного кармана пиджака которого пушистым котёнком торчал обрывок оренбургского платка, вертел утеплённую соболем баранку. Паря напряжённо обдумывал, не дал ли он маху, отказавшись от двух таллеров, разыгрывая перед Диззи роль благородного рыцаря. Но потом Примула вспомнил брошенное кем-то из пассажиров  замечание: «Безалаберные поступки должны иметь место в жизни джентльмена, чтобы не повторялись». Набрела на ум таксисту эта фраза очень кстати – она его временно успокоила.
Они подъехали к дому Люлька. Её окна были ярко освещены, но плотно зашторены.
– Может у ёй хахель гостит? – предположил Мышца.
– Ну и плевать. Не внемлешь ты словам моим, Примула, –  тряхнула кукольной головкой Диззи, зная, что штамп в паспорте это плацдарм для нападения на мужскую особь с целью лишения её суверенитета. Сейчас они зайдут в квартиру к Люльку, и опять в нём будет что-то от палача – с таким удовольствием он всегда снимал с себя пальто перед тем как отправить его на вешалку.
– Не досаждай, на черта она нам нужна на ночь глядя, я же не шофёр, посвятивший свою жизнь работе на заказной маршрутке?! 
– Ты бредишь, Витёк. Люлёк ни с кем не сопоставимая женщина, занимавшаяся лечением компьютерного вируса у ребёнка. В седьмом классе она написала программу, где доказывала, что уэльсская королева просватана за принца попсы Дыроколова с филфака «Филипп Моррис». Они покатаются в карете, запряжённой дельфинами, и уйдут под градусом на паруснике-катамаране «Парусиновые Хельсинки». Да и теперь Люлёк не поддаётся на щедрые посулы и не позволяет всяким подозрительным типам делать детей на ровном месте и помыкать собой. Её не зафрахтуешь для перевозок на собственном горбу и не погрузишь – она не открывает плаксоны в своём подводнолодочном бытие, а из мужиков деньги вытягивает ей одной известным способом, с помощью алоэ.
Таксист Примула, которого отличал беспристрастный подход к женщинам скороспелых суждений после обильного обеда, рисковал штрафом, запарковав машину у пожарного крана. Но непонятное безразличие к окружающему миру охватило Примулу от Диззиного напоминания, что им предстоит евроремонт, дабы не спасовать перед соседями напротив, пленённых собственным имиджем.
Не мешкая, парочка вошла в фойе шестиэтажной халупы – мощный он, подвижный, как на шарнирах, с осиной талией, перетянутой приводным ремнём фирмы «Прада», изящная она, с негнущимися ногами, начинающимися выше, чем полагается. Это позволяло ей, покачивая бёдрами, освоить смежную специальность и покрывать расстояние от входных дверей до лифта за смехотворную единицу времени, и это лишний раз доказывало что в любви все возрасты попкорны.
О Витьке Примуле, злые языки наплели с короб, что он с год отмалчивался в стиральной жидкости на пляже щеглом среди обнажённых щеголих. Затем, уводя одну из них в отель свиданий, он кнопочно бросал вызов тяжёлому на подъём лифту, в котором опасался спускаться в единственном числе.
Но всё это было классической неправдой. Витёк больше походил на шахматного офицера, спешившегося с коня и плотно закусившего повседневными удилами, перед участием в рыцарском турнире в Ильфовских Васюках.

                А для кого-то древо  жизни – стоеросовая дубина.
               
     Глава 98.   Гранёная-Бивуак

Лиля Гранёная-Бивуак происходила из древнего рода Стаканищевых, породнившегося с Бакалейщиковыми и покинувшего Златоглавую для участия в революционных битвах 1793 года во Франции. Это спасло её древний род от ещё худшей революции – 1917 года, в которой гильотина не смогла бы справиться с  непочатым объёмом работ в родном краю.
На практических занятиях студентов-лысоведов, возделывавших выделенные им участки кожи, предок Лили имел неосторожность обронить выражение: «Лучшие как правило скрываются, а некоторые уходят первыми», что применимо не только к покойникам. Да оно и понятно, из китобоев он переквалифицировался в радетели пингвинизации планеты в рамках ЮНЕСКО. Враг не дремлет, когда не спит.
Вследствие неприятия отечественного производства в... «Шампанское» организмами членов семьи на генетическом уровне, род Стаканищевых вымер где-то на юге страны беспечных галлов. Исключение составила сама Лили.
Её жизнь угасала кроваво-туберкулёзным закатом весной на ремарковском курорте в Швейцарии (зимой эскимосы по интернету боролись между собой за насущное право первой внебрачной ночи с нею). Провинившиеся недистиллированные чувства Лили стремились к репатриации, но тело, оставалось на процветающей чужбине, никого не спросясь.
В два часа ночи в предместье Парижа – в Булонском лесу – торговец рожками для сапог Анри Бивуак оплодотворил Гранёную и тут же сделал ей опрометчивое предложение выйти за него замуж, а она, как преподавательница литературы, принялась за его разбор. Лилиан с ростом 182 см. причисляла себя к Высшему Свету, а мужиков к бабтистам и согласилась на этот мезальянс только потому что из предыдущего опыта квадросистемы любовного треугольника и определённых физиологических признаков предположила, что забеременела.
Лилиан счастливилась  неуёмной пчелкой с пыльцой на хоботке, с Бивуаком два месяца и пять ночей без какой-либо подоплеки. После непроизвольного аборта, совпавшего с ноябрьским восстанием 1956 года в Венгрии, ковбойские сапоги полностью вышли из европейской моды.
Как писатель Анри не состоялся и прекратил игру на английском рожке из-за скрижалей ботинок (народ практиковал напяливание туфель с помощью среднего пальца). С приходом бархатной революции 1968 года в Чехословакии люди перешли на кроссовки и загнутые сникерсы «Чаще мой уши – видеть будешь лучше», а ссухопутившиеся морячки проводили пленарное заседание с завязанными морским узлом за спиной руками. Злополучным рожкам применения не находилось. Идея бизнеса превратить три удивительных года в доходные сумасшедшие дома скоро угасла, оставив после себя кухонные перессуды и банковские счета, которые не сведёшь, как бородавки. Плох бизнес, если прибавочная стоимость лжи превращается в прибаутку.
Анри Бивуак – человек с лицом высеченным из некачественного мрамора, уломав упиравшуюся жену под патриотическую кантату «Реют ноги у камина», бежал Гомерику, где узнал, что «Битлс» катастрофично близки к Ленноновско-Макартниевскому распаду. Это известие добило Анри, и он принялся распродавать  коллекцию виниловых пластинок своих кумиров за бесценок.
Без надежды на обновление он застывает, задумываясь над прошлым, и не проникается мыслями о будущем.
Последним загнанным гвоздём в крышку его непомерных  претензий была провокационная информация, выпущенная для братанов Гренландии и Шпицбергена, которую исландские сионисты в Брюквине не преминули тут же раструбить (со временем в моду вошло клипообразное пение). Оказалось, что самая ценная валюта – вовсе не фунт и не йена, а израильский солдат, идущий при обмене на террористов 1:1000. Такого Анри не мог пережить. Чокнуться было не с кем, а он любил, «Двойной Нельсон» с тройным одеколоном, триумвираты и город Триполи. Бивуак прошёл в туалет, присел на колченогую табуретку и уставился в зеркало, в ожидании пока оно не треснет под пристальным взглядом.

В чёрных силуэтах танцующих,
Обречённых на вечное завтра
На карнавале смерти,
Вырисовывается неумолимая правда.
Безвыходный конец её название,
Покой, оставляющий в смятении выживших,
Страх, которому не суждено растаять.

И багряный восход восстаёт
Против каменных позвонков горных хребтов,
Освещая рёбра перевалов.
Судьба выбрала тебя в жертву,
Назвав моей любовью.
      И ты умираешь на руках постаревшего на тысячу лет.

Как ужасно расставаться с жизнью,
Морем, небом, с утренней росою.
Ждать, когда рассвет кровавый брызнет,
Горлом хлынет пряною весною.
Как мучительно смотреть, замолкнув,
На лицо любимой у постели,
Собирать мельчайшие осколки
Зеркала, что никогда не склеить.

Но багряный восход восстаёт
Против каменных позвонков чёрных хребтов,
Освещая рёбра перевалов.
Судьба выбрала тебя в жертву,
Назвав моей любовью.
      И ты умираешь на руках постаревшего на тысячу лет.

Но блудница-судьба, не посоветовавшись, с матушкой природой распорядилась по-иному, не как в песне поётся. Лилиан, несмотря на каверны в лёгких, продолжила игривый путь, выданный в виде продлёнки на жизнь. Сам же Бивуак через три месяца, после того, как разбежались Ливерпульские мальчишки, не поделив в бизнесе богатую Ленноновскую японку, заболел тоской по родным парижским борделям. Он слёг, никого не тревожа.
Анри не успел как следует попрощаться с женой и не оставил  завещания в коробке из-под обуви в её пользу (молчание он хранил в прохладном загородном поместье), так ему не терпелось попасть в небосожители. Зато он предусмотрительно выгодно  продал набор рожков для ботинок «Музею Чеботарных Искусств», чтобы они не достались горячо любимой Лилиан после его смерти.
 Последующие Лилькины шаги, производили гнетущее впечатление, но осуждению ни с чьей стороны не подлежали, хотя она была не чиста на руку, и всегда готова помочь тому, у кого что плохо лежало или стояло. В последнем случае ей, старавшейся во всём подражать жене Моцарта, удалось нанять двух нищих, ссылаясь на то, что она не сможет проводить Анри в последний путь к братской могиле, где он окончательно расслабится. Да и как можно, когда у неё нет декольтированного траурного платья из панбархата с вырезом на спине, а если бы оно и было, она не смогла бы его надеть из-за опасности обострения приглушённого Фталазолом туберкулёза. Так бесславно закончил свои счёты с чуждым ему миром Анри Бивуак – тайный советник террористической организации, пытавшейся наладить пересылку воздушной инфекции воздушным поцелуем, он же последовательный борец за неограниченную свободу риторического «снова» в сексе внеклеточных животных в частных зоопарках намечающихся олигархов.
Кто-то из её обзвоненных колоколами друзей поделился с Лилей глубокими языковыми познаниями французского (ей это понравилось). А тут ещё выяснилось, что бивуак был местом отдыха в ходе боевых действий во времена наполеоновских войн, а возможно и задолго до них. Лиля категорически не желала стать аналогичным местом для отдыха солдат даже номинально, тем более что они в несметном количестве возвращались из Камбоджи.
Смышлёная Гранёная отправилась в мэрию с целью избавления от компрометирующей её незапятнанную репутацию фамилии. От этого, теперь уже совершенно ненужного балласта, приобретённого по несправедливой случайности (присвоением ей мужней фамилией – Бивуак), она избавилась благодаря телефонным связям и росчерку пера нотариуса с сургучной печатью. Петицию в защиту в прошлом неосведомлённой и заведённой в заблуждение Анри Бивуаком женщины, подписали случайно слонявшиеся вблизи регистрационного учреждения ярко выраженные раззявы и ротозеи, сутенёры Василь Пригоршня и Орест (он же Арест) Кегельбан, которым их подопечные платили подоходный налог с каждого сеанса любви. Они придирчиво следили за платёжеспособностью своих подопечных, но не за культурой речи. После беседы с ними, теперь уже просто Гранёная, пришла к заключению, что пора позаботиться о безоблачном существовании, не приходить на поклон, чем ниже, тем лучше. Мысленно эта бессодержательная бочка, избалованная мигренью, рассматривала партнёров как кандидатов в любовники, подозревая, что при достижениях современной промышленности адьюлтера спокойно обошлась бы и без помощи соучастников.
Ещё задолго до этой истории в мэрии с подсказки подружки Диззи сообразительная Лиля планировала открыть эскорт-сервис «Кучерявая лохматка» для душевно больных иммигрантов, и сейчас, постояв для общего вдохновенья на свежем воздухе, она вернулась в здание муниципалитета. Там по совету и с помощью новых знакомых Василя и Ореста было быстро состряпано совместное заявление-просьба об открытии унисексного сервиса «Руки-локти в перпетуум мобиле».
Поначалу у Лили возникла сумасшедшая идея взять себе в охранники пирамиду Хеопса после её третьего разграбления, но Василь и Орест, почувствовав угрозу своим интересам, отговорили Лилю от взбалмошной затеи. Так танцевальный дуэт Василя и Ореста родом из ансамбля под ручным и ножным управлением Верёвки без гиканья и половецких плясок, напоминавших половые, вломился в Лилькину жизнь, оставив её с детишками. Но она быстро взяла отгул, себя в руки, сдала их в приют имени «Агнии Барто» и занялась бизнесом – стала обменивать передники на задники. Начало предприятия предвещало сногсшибательный успех, но название «Руки-локти в перпетуум мобиле» пришлось заменить на удобоваримое «Конфетюр», так как спонсором заведения стала фабрика недозволенных сладостей «Трюфельдорф» в самом логове Конфеттэна.
Эскорт-сервис «Пальчики оближешь» с благословения  мэра имел успех у VIP и у любимцев-животных, остающихся без присмотра, в связи с отъездом их хозяев-милллионеров на курорты или по неотложным делам высокой влажности (вы же осведомлены, что климатические условия в Нью-Порке ужасные). В зависимости от наклонностей и копирования вредных привычек любимцев, не желающих ни в чём отставать от своих хозяев, в ходе блудодней им предоставлялись в сиделки кому леди, кому – джентльмены.

«Выдумка – это возлюбленная разума».  Юрий Карлович  Олеша

     Глава 99.   Не нытьём, так катаньем
      
На базе вышеуказанных услуг Гранёная создала сестринскую компанию «Приют сладкоежек и сластолюбцев». Кроме этого она занялась реорганизацией ералаша в своей голове и широкой  благотворительной деятельностью, выудив массу дополнительной информации (в обмен на шефство) в полицейском управлении, преуспевавшем в сборе пожертвований в свою пользу, жертвуя рабочим временем на сборы. Причём она осознавала, что подниматься по служебной лестнице с голой жопой может только женщина, шея которой не утруждает себя отделением головы от плеч.
Выяснилось, что Джинн прячется от ирландской мафии в немецких пивных бутылках, и авангардный лозунг Лилиан: «Человечество движется вперёд, сами понимаете куда» был повешен нетрадиционным обществом «Очистительная клизма демократии» в зале приседаний  на спрессованной конференции прямо над подиумом у президиума. А и теперь отвлечёмся на минуту от увлекательной истории и вернёмся в полуночную действительность. Мышца с Губнушкой подошли к двери, на которой висела надраенная медная табличка «Lilian Granyonyi урождённая Staka-nischeva».
– Хороша Нищева, небось, мильёнами ворочает, свободно конвертирует валюту в тряпьё.  Это она на фабрике зубной пасты в унисон прихвостням фторить научилась, – проворчала Диззи.
– А Тибета что? – каламбурно вставил Витёк. – Видать, ты такая чистюля, что тебя так и подмывает позвонить. Давай, жми на кнопку, не то поехали домой. Чой-то у ней там бумажка из бамбука на ручке висит, и не по-нашенски нацарапано.
– Это предупреждение, чтобы такие как ты хлопцы-холопы, не беспокоили, – пояснила Диззи, азартно нажимая вырванный с мясом настенный звонок, – «Don`t disturb» называется. Никто не отзывался. Тогда поверительница сокровенных тайн принялась давить на кнопку. Без толку. Губнушка (она была наседкой из тех, что насядут и не дадут свободно вздохнуть) рубанула что было силы кулачком по двери, из-за которой едва доносились слова полюбившейся ей доброкачественной песни «Пьёте рьяно у бурьяна».
Витёк – парень крутого замеса, умудрённый топотом «топтунов под окнами» разведчик в будуарах и спальных вагонах поездов дальнего преследования, услышал шаги за дверью и на всякий случай плюнул на глазок в двери в форме втянутого пупка, чтобы заинтриговать беспутную Лильку и ввести её в заблуждение.
Дверь приоткрылась и похоже в неизвестность. Недоумение на лице горничной-китаянки – новоявленной Чио Чио Сан было написано крупными иероглифами. Увидев Витька, она в ужасе прикрыла загрубевшей ладонью рот, в котором на месте нижних резцов зияла выбоина, и отпрянула в темноту. В глубине зажглось тусклое перламутровое бра, а в просвете на стене засиял выцветший плакат «Секс – это не только твёрдая обязанность». Наконец-то появилась опухшая физиономия хозяйки – раскормленной дамы ясельного возраста с хвостиком и в лёгкой пелерине из морских наркотиков.
– Ну шо с то-бой под-де-ла-ешь? За-хо-ди..., но в следу-у-ющий раз, – еле выдавила из себя, как зубную пасту из тюбика, расплетающимся языком  Лилька (ей не нравилось, когда головы мужиков сворачивались в её сторону с выражениями скисшего молока на лицах). Из глубины показались ухмыляющиеся физиономии Василя Пригоршни, когда-то торговавшего шпаклёвкой для затрещин, и ничем не примечательного Ореста Кегельбана патологоанатома, от которого попахивало формализмом анатомички. Синхронное появление полупьяных придурков сопровождалось радостными конвульсиями за их спинами и улюлюканьем Сильвы Впопеску и Бони Вклайд, напоминавших скульптурную труппу каменотёски Подмухиной «Молотый рабочий и серпяная крестьянка». 
– Развлекаются же отщепенцы, жирея на государственных харчах! Сделай ей ретивое предложение выпить, она бы с радостью приняла его на свисающий шестой номер. А на вопрос в анкете «Отец?», такие Лильки, не стесняясь, отвечают: «Их было пятеро», как во французском фильме 50-х о Движении Сопротивления. Если принять Гранёную за сосуд, то мужики отрываются на ней как холестериновые бляшки, – рыгнула Губнушка, пытаясь спуститься по лестнице вверх, как в фильме «Вверх по лестнице вниз». Пошатнувшись, она удержалась схватившись за плечо Примулы:
– Теперь я знаю, почему голландский сыр посылают на экспорт – чтобы дома меньше воняло. А во всём виноваты твои друзья-евреи. Они посягали на меня три раза, а ты ни одного. Но голыми руками меня наизготовку не взять! – И Диззи напоследок, загляделась на перламутровый маникюр в поисках отражения, и только потом в миниатюрное зеркальце «Пудреницы мозгов».
– Оставь свои пьяные эпитеты при себе, и попрошу на меня не наговаривать, я тебе не магнитофон.  Насчёт евреев спорить не буду, тут ты возможно права. Помогают нам, понимаш. Короче, говоря, сплошняк – гашиш свет, да и только. Ещё они переводят нам в угоду с тарабарского языка на утрусский, делают вид, что беспокоятся... А всё для чего? Скажу как на духу, да чтобы захомутать нас, подчинить и унизить. А потом они после заслуженного Возмездия, репарации с детишков наших востребуют. Вот почему я не виню тебя за то, что ты подвергла себя глубокой интоксикации, – ввернул Примула модное словечко, переваривая услышанное с таксистом-пакистанцем на стоянке в аэропорту Кеннеди – человеком к которому никогда не заглядывало в комнатёнку индийское солнце, поэтому он жил без тени сомнения.
Время Примулы шло медленно, видимо где-то протекало. Поддерживая Диззи на крутых и кряхтящих ступеньках жизни, Витёк пришёл к выводу, что Губнушка вовсе не антисемитка, просто она хочет, чтобы всем людям на свете было хорошо без Них. Вообще-то он любил её в дремучем лесу, уходя с головой по грибы, то есть по-своему (плашмя), хотя она и сокращала продолжительность жизни ему и морщинкам на своём личике в геометрической прогрессии. Обладание женщиной, вышедшей из той же, что и он, среды, где стоял полумрак, облокотившись на алебастровую балюстраду, задача сложная, набрасывающая тень и накладывающая не снимаемую вместе с задубевшими носками ответственность. За что он любит её, Витёк ещё окончательно не решил. Может потому что она наводила макияж у лучшего штукатура в городе? Времени у него было хоть отбавляй, и с вопросами: «А почему бы нам ни заняться любовью в гамаке?» и «Если ослы так любят морковку, куда подевалась желтизна на шкуре?» он мог повременить. В своё время Диззин неуверенный отказ прозвучал омолаживающим призывом к сотрудничеству.
Косвенная виновница его несчастий Диззи не производила впечатления наглухо забитой или заколоченной Витьком, с увлечением изображающим из себя по знаменательным датам простачка, как будто бы ему дали утешительную премию, чтобы не им обиженные ничего толком не разглядели. Соприкасаясь с прекрасным, он переполненный физиологическим раствором чувств осознавал, что свободолюбивая женщина из семейства ехидн, с неразгаданным прошлым не так элементарна, как хотелось бы ему.
Ей не надо было искать подходящую посудину, чтобы излить душу. В его выцветших глазах влиятельная супруга Губнушка была, есть и останется конденсатором знаний и роскошью, но отказать себе в ней он не мог. Она дана ему в награду за двустороннее долготерпение, поэтому жить им приходилось с просроченным свидетельством о браке дружно, впритирку. Чёрт с ней с разницей в возрасте, статусе и цензе, но размер-то ноги у них совпадает один к одному, а это уже что-то значит. Так что выходит не зря они объединились на взаимовыгодной сделке с совестью и материальной основе. А то что им приходится выуживать признания в любви – это чистый фетишизм, то есть в порядке жратвы и вещей, которым они оба поклоняются в стиле:

Как утверждал один косой:
«Нью-Порк купил нас колбасой».

К тому же Витёк год провёл в поисках климактерической женщины, мечтающей о ручной собачке, знающей зачем она путается между ногами. Он подсчитал сколько семья сэкономит на прокладках. Витя, предпочитавший, чтобы его называли виконтом, и на этот раз не выразил в её адрес своего удивления нехорошими словами, не рукополагаясь на кувалду кулака, с помощью которого он подтрунивал над посторонними и, нивелируя, выравнивал зубные ряды. Он понимал, что в иных семьях применение кулака выдаст лучшие результаты. С уважением относясь к крутым и поворотам Истории, он не пытался менять её движок, не зря же Губнушка называла Витька бревном без сучка и задоринки.
Тускло светили фонари в рваном тумане. На улице было по-женски влажно. Негнущиеся пальцы наливались, становясь свинцовыми. Сухие молнии угораздило выпалить вразнобой с подвывающей рокенролльной группой монашек «Склеенные коленки».
– Салют! Промозглая погода принимает непредвиденный оборотень, – икая выкрикнула Диззи, влекомая неведомой силой назад. Она небрежно-усталым жестом поправила съехавшую на бок горжетку, дрыгнула ножками и пьяно свалилась на Витюнино плечо, лежавшее, как ей показалось, на переднем не отапливаемом сидении.
Словесная канонада сумасбродной жены внезапно стихла, и она в лианно обвила руками морщинистые коленкоровые коленки, как будто только что произвела на свет маленький свёрток радости. Вдруг её, Поизносившуюся Царапку (так её называл Сифон Подцепил), осенила дутая амбиция – женская мощь состоит в наращивании ногтей и она пробормотала, подбадривающе обнимая его взглядом, – Чего-то хоца. «Назвался груздем, полезай в...».   
Примула (противник действий, крепких напитков, и вправления мозгов на манер геморроя пальцевым методом) зыркнул в её сторону сероостальным взглядом одиозной личности на вещи, игнорируя бестактное предложение любимой. Витёк опустил стекло и подумал, если бы она меня бросила, мир бы без неё оскудел и  предродовое блаженство вернулось. В салон из мимо проезжавшего лимузина пахнуло тухлыми яйцами и Шанелью. Он вырулил на посиневшую от дождя, скоростную магистраль, процедив сквозь зубы:
– Не сноби, зазнобушка, тебе это не идёт, когда червь сомнения оказывается глистом. Бить «своего» принято в бильярде, поэтому воздержусь от кийевой расправы, а дриблинг ладонью по коленке сильно смахивает на китайскую пытку. Да и стоит ли применять её к Гранёной, для которой понятие крупье ассоциируется с крупом коня,  ****ство – отрасль сферы обслуживания, а наш родной пляж – лежбище загорающих чужих моложавых на вид муляжей. – Я твою законоподслушную Лилиан кажный божий день вижу окольцованную в оцепенении с алым педикюром, накладными ресницами и зелёной помадой на губах. Надо любить её такой какой её нет, и с затасканной татуировкой, принимаемой за знак одобрения: «Окупаться дозволено!» из престижных соображений.
Диззи прыснула в кулак и осуждающе посмотрела на Витька в зеркало, в принципе соглашаясь, что самодурку Лильку, трепетной ланью никак не назовёшь, как и мастерицей на все руки. Но она успела наделать уйму кульминационных глупостей оргазменного характера (по морщинам на её лбу были заметны дьявольские проделки возраста, разменявшего не первый двадцатник на своём веку). Как участница социалистического соревнования по серсо и набрасыванию тени на плетень Диззи вспомнила несуразицу восьмидесятых годов, когда в моду входили девушки с фосфоресцирующими зубами и кнопочные телефонные аппараты. Тогда Стаканищеву открепили от закрытого распределителя (апологета сегрегации), где подкреплялись её предки, и Лилька в васильковом ватнике выкрикивала: «Выходит, Мозгва роженица, если у неё с прилавков пропало молоко?!»
Обомлевшим от возмущения представителям правопорядка, рассредоточенным по закоулкам, пришлось спровадить Лильку, к которой неприятности липли назойливым репейником группы рэпа «Раскраённые черепа», под локотки с Оранжевой площади прямиком в нашатырный вытрезвитель. А ведь тогда, во времена каре-декольте и миди-юбки, когда утончённые мужики (носители этнического идиотизма) с сосредоточенным выражением лица делали ей волокнистые предложения и Юлили вокруг дрессированными волчками, девчонка ещё обладала вполне сносным прокатным станом и в ситцевой сорочке с королевской горностаевой оторочкой тяжело переносила получасовую разлуку с подонками бутылки армянского коньяка.  Да, куда подевались былые золотые денёчки, когда скучать не приходилось и не надо было брать быка за рога при наличии мужа, размечталась баламутка в балете Губнушка тайный член обществ «Шапки долой!» и «Головы на местах», на заседаниях которых фанаты, не меняя пигментации кожных покровов, послушно сносили головы друг другу при одном только взгляде на её лозунг над кроватью:  «Их веские от 3 до 5 килограммов причинные места – беспрофитная копилка званий – сколько ни вкладывай, отдача смехотворна,  это говорю вам я – женщина, к груди которой в едином порыве нетерпеливо тянулись руки сотен мужчин с целью как можно быстрее пожимать спелые плоды». Между порочим, Диззи была уверена, что можно устроить так, чтобы после её ухода из жизни её ученики и преследователи подпитывались её кровью и вкушали плоть её, стоит только высадить окно и посадить вторую яблоню над могилой.

              Обуздывая азарт, выигрываешь драгоценное время.

     Глава 100.   Операция «Могила»

Все были погружены в свои дела, шедшие в гору, казавшуюся вулканом, или, выражаясь неизвестными словами героя романа Садюги скандалмейкера чукчи Унты Стерлингов: «Very good», что в переводе на первёртидиш означает: «А гройсем данк, любимая Чукотка, занятая добычей чистой воды из бриллиантов».
В високосные годы Стерлингов отправлялся с женой и детьми на океан дышать всей мишпухой иудонизированным воздухом. Там чукча отмечал точную дату своего вылета из авиационного института. Изобретательный Унты (немного композитор, написавший на компьютере ходульный дивертисмент для упряжки с оркестром) назначил себя на трепанацию черепа, после того как успешно дебютировал в кино в роли изворотливого пятнистого тюленя, вылезающего из полыньи на встречу с белым медведем, которого по чистой случайности не пристрелили охотники за автографами. Перед процедурой его крёстный отец шаман Шам Пунь втолковывал ему с полчаса, что ш’унтирование сердца никакого отношения к унтам не имеет.
– Каждому наконечнику своя членоприёмник, – заявил по телефону секретарше нейрохирурга Леночке Дрель с её многочисленными членами «Ленсовета» вконец отчаявшийся человек- чукча, как бы оправдываясь за доставленное беспокойство, удовольствие и украденное время. Леночка восприняла это мужественно – когда-то ей пришлось жить в подвале с крысами, и на вопрос корреспондентов, как она к этому отнеслась, ответила жеманно: «Встречаются симпатичные, о чём не могу не вспомнить без содрогания».
Подталкиваемый необоримой силой целеустремлённый чукча – участник пивных путчей (культа перепитий «кто-кого») и движения «Бездействие – решение конфликтное» подумал, что помочь женщине, страдающей звёздно-базедовой болезнью можно, всё зависит с какой она галактики сорвалась. А  если существует Римское право, то и Неапольская каморра, воздерживающаяся от пустых замечаний, щедро раздающая на сувениры поклоны направо и налево, неоправданно оправдана.
На самом деле на операцию комментатора собственных мыслей чукчу направила его безжалостная жена поэтесса Жанна Офигенис (отчаянная лингвистка, с надрезами на щеках, лжесвидетельствовавшими о её истинном африканском происхождении, восклицавшая притом: «Я ехала домой, я думала о вам?!»). А дальше:

Вейся чукча на просторе,
Ледовитый пей до дна.
Фехтовать в Закрытом море
Посылает нас струна.

Как потом выяснилось, Жанна преподносила свои интерпретации известных песен Больному Стакану на шарообразном чебурашьем языке в виде наказания за неосторожную фразу, в которой апостолы Пётр и Павел были якобы названы им апострофами и акулистами, практиковавшими отрезвляющий акт на глазах здоровых чукчей в аквариуме. Но и чукотский житель оказался не так уж прост, как это могло показаться в Большом Снежном Доме, в котором козёл доминировал за овальным столом третий (покладистый в постель) год, и которому чукча выдал не лестную характеристику по месту заботы, выдав историческую фразу: «Козёл тупее валенок моего детства». Тогда-то, перед самым осмотром, сообразительный чукча Больной Стакан, который не прошёл по Цеденбаллам в «Техникум тюленеводства» в последний момент подставил вместо себя жену со словами, переполненными вотума недоверия:
– Доктор, проверьте её. Оцень-на-то знать хочеца, что творитца в изгибающемся стане врага – уж больно допекает.
От этой его просьбы становилось всё ясней, почему Впотусторонние в тот злосчастный день были заняты безотлагательными делами на своих загородных ледяных участках. Доктор долго простукивал живот и прослушивал фонетические ляпсусы жены чукчи, оказавшейся якуткой, на предмет необработанных алмазов и завалявшегося золота. Создавалось обманчивое впечатление, что когда он с сокурсниками давал клятву Гиппократа ему достался маленький кусок. Операцию пришлось отменить за отсутствием наличных ассигнаций, и нелётной погоды, что вынудило его благоверную пересечь Берингов пролив по льду на взбесившихся от цыплячьей радости лайках в Аляску в лайковых перчатках и в унтах обувной фабрики «Скороход». Узнав это, доктор резюмировал события афористически: «Причитающиеся мне деньги не стоят ни мессы, ни причитаний, поэтому самая прискорбная ошибка для меня – это скорбь». Когда по телевизору в сотый раз показали погоню за деньгами при продаже за бесценок гомериканцам территории Аляски, у Амброзия из плеяды не обременённых мыслями писак в стиле «Аction» не на шутку разыгрался маркетный насморк один к двум и появилось неистребимое сожаление об отмене подоходного дохода с доходяг. Вырубив телик, он предпочёл серебряному экрану просмотр столичной гомерической газеты на ямальском языке «Вашим в тон поцт», выходящей под редакцией якута Залмана Канторовича, занятого отмывкой денег от первого снега и исповедовавшего теорию «К чему ключи, когда существует фомка».
В разделе «Происшествия за неделю» (в сиропный период Садюги, когда он серьёзно подумывал о псевдониме Рахат-Лукум) Амброзия заинтересовало, как это получилось, что преступник шёл по кривой лунной дорожке и получил солнечный удар. Необходимо позвонить в редакцию и разузнать пикантные подробности происходящего, решил осторожный Амброзий. Но для этого надо протянуть руку к самогонному аппарату. Ну, это уж слишком, лучше уж побыть трезвенником с его водкобоязненностью, решил он, и потянулся в тёплой постели сытой животатой пумой, не принимающей  спиртного на ночь и не опохмеляющейся по утрам.
Фрумочка, после выезда за границу мозгами, задумала создать против оборонительную систему подслушивания неверных мусульманских мужей и изобретении карандаша для выведения бурёнок пятен в их иудо-христианской репутации. Она мечтательно возлежала вполоборота к настенному мюралу (а разве бывает иное, не замурованное, спросите не искушённые в масле-масленном вы?) и думала, что женщина в значительной степени жеманное существо, только вот кто её же-манит.
Мюрал «Оленина о Ленине» изображал пустынный пейзаж с редкой караваном маралов у дымящегося супом замираженного горизонта, где не было видно колёс машин, полоскавшихся в туманной жиже.
Там, по Фруминым догадкам, запатентовали сигаретницу с козьими ножками. И пусть никто даже не пытается меня в этом переубедить, говорила она себе вовсеуслышание. Мошка же, наоборот, вопреки транквильной картине, вертелся юлой, ходил колесом и корчил уморительные рожицы. В своих инсинуациях на кремнозёмной почве ревностного отношения к хозяйке он отважился на подражание малознакомой редкоземельной собаке с еврейской кличкой Рот Вейлер. Но Амброзий с Фру-Фру не обращали на барбоску внимания, а ведь он, покинувший клуб собаководства с аттестацией «Непригоден к службе» старался вовсю:
то Де Фюнесом представится,
то изобразит дурашливого Бени Хила,
то запечалится очкариком Вуди Алленом
и только Чарли Чаплин у него ни в какую не получался.
      Все комики мира имитировали Чарли, а Мошка, простите, не мог. Возможно котелка с тросточкой не хватало.
Амброзий не спеша, перевернул первую страницу  газеты, желая поделиться с Фрумочкой не совсем своим особым затмением, напоминавшим Эспан дер Узала:
– До меня докатились слухи за чужой счёт, что этот зашоренный шмок, Шницель, не такой уж придурок. Прикормил, понимаешь, талантливую художницу Спичку, и хочет привлечь её к  выпуску яиц Фаберже. Но подходящего материала для яиц у него пока ещё нет. Да и что он может ей предложить кроме облупившейся стены своей «широченной» спины? Твоя задача, Фрумочка, состоит в том, чтобы не допустить нежелательного для нас супружеского альянса – этой следственной тюрьмы с двумя надзирателями и переманить неустойчивую художницу на нашу сторону. Между прочим в доме попахивает псиной, похоже ты обзавелась полезными знакомствами с собаками?!
– Тебе всё расскажи, так вопросов не оберёшься, вплоть до того как я отъезжала мозгами с Мадонновским рокенрольным каббализмом, обратившись в иудаизм в отделе виз, девизов и дервишей, – нашлась злостная прогульщица собак Фрума. Впрочем каждый отвечает за свои слова, но иногда лучше, чтобы он их не произносил.
Мошке порядком поднадоела «защитница» Фру-Фру. Ему померещилось, что Амброзий встрепенулся и напряг зрение как будто нашёл нечто важное – никто больше бездельника, делающего успехи на заказ, не ценит трудолюбие других. Скрепку от скрипки отличает одна буковка. Она и добивает певца эротики, предположил Мося, припав к паркету.
От зажжённого бра над когда-то курчавой Садюгиной башкой расплывался нимб не то святого, не то полубога. Амброзий поёжился под пеленгующим взглядом Моси, подождал с минуту и пренебрежительным тоном взялся за ре-минорную импровизацию стихов ненавистного ему погонщика за успехом Опа-наса Непонашему – мастера словесных портретов. Учитывая, что Садюга без веской на то причины ничего существенного не предпринимал, йоркшир, привыкший искушать терпение, не оставляя следов на щиколотках, заподозрил – за этим что-то скрывается.
В этой дыре, подумал он, не пообедать по-королевски питоном. Сомнение закралось без предупреждения и к доверчивой Фрумочке, хотя она была  осведомлена, что мозговать ей в ходе Садюгиных мелодекламации противопоказано, но не запрещено.

Как время меняет и вкусы и нравы,
Что было лекарством, то стало отравой.
Вчера поцелуи, сегодня укусы.
Да, время меняет и нравы и вкусы.

Семь десятилетий разменяно нами.
На прошлое смотрим иными глазами,
Участвуем по-другому в беседе.
Тому ли виною десятилетия?

Одышка, артрит, сердце колет иголками.
На старости лет стали мы балаболками.
Потребностей минимум, запросы по малости,
Кто по инвалидности, доживший – по старости.

А то, от чего хохотали безудержно,
Уже не понятно, отжило, не нужно нам.
Коммерческого неприемлема завязь.
Завидуем им? Нет, мы дохохотались!

Мы доброго, тёплого больше не видим,
Брюзжим о разврате, наркотиках, СПИДе.
Никто не лишает нас этого права.
Как время меняет и вкусы и нравы.

Фрумочка, дабы не показаться дурой, решила не потворствовать прихотям Амброзия и не задавать глупых вопросов, затрагивающих текст бледненького стишка Л.Т.М., якобы написанного от руки свыше, и продекламированного Садюгой. Решив дополнить откровенную картину на стене «Невинное дитя играет в перфокарты», она повернулась к нарастающему мозолем визажу недостающим полубоком. Убеждённая заезжим экстрасенсом в том, что получила лицо в синюшную полоску не от тех родителей, Фру-Фру с радостью отказалась бы от такого наследия и теперь серьёзно подумывала о посещении хирурга по пластиковой карточке, тем более что в стране с доктриной «Массы и партийные доильные аппараты» отмечалось падение криночной себестоимости козлиного молока.

                Смотрю на солнечный диск и диву даюсь –
                какой дискобол его туда зашвырнул?

     Глава 101.   Центр вынимания женский?

Мошка, обидевшись, что его рецидив остроумия оставляет зрителей безразличными, отправился на кухню привести себя в ненецкий орднунг и уделить внимание туалету. Он вспомнил, как этим занимаются похотливые кошки. Почему бы и мне не развлечься респектабельной йогой в паховой  области – подумал йоркшир, тем более что в таком виде это зеркальное слово можно читать задом наперёд, отчего смысл процесса не меняется и конфетюр удовольствий с годами не проходит.
Неожиданно Амброзий издал низкий трубный звук вожака стада диких вафликанских слонов. Сообразительный Мошка незамедлительно сделал лужу и забежанского в комнату, мастерски изображая потерявшегося в джунглях слонёнка, чем наконец-то удостоился аплодисментов достаточно охладевшей к нему мисс Пюльпитер, которая была уверена, что «неотложка» – это стоячий воротник. Когда-то растроганный ею со всех сторон и в разных местах, ощетинившийся Мося, как достойный прихвостень, гордящийся своим корнеплодом, вежливо раскланялся и благоговейно прильнул к её благоухающим лавандой варикозным голеням.
– Похоже, я отыскал то, что нам надо, – разрядился шрапнелью слов Амброзий, поглядывая в запотевшее зеркало на сморщившийся чайный носик в синих прожилках, – дельце попахивает Клондайком, и мы его обстряпаем! В пещерах Аппалаческих гор недалеко от самой высокой горы Митчел найдено скопление небьющихся яиц мини-динозавров Т-Rex. При раскопках захоронения, бесчисленных сокровищ с останками Марка Болана – солиста одноимённой легендарной рок группы T-Rex, обнаружено не было. Отсюда напрашивается вывод – нетронутые залежи подобных яиц, несомненно, имеются в пещерной округе. Фрума, немедленно свяжись с сиамскими близнецами, по которым скучают сестрички Каталажка и Кутузка и с которыми ты завязала,  близкое знакомство на собрании «Клуба Интимных Встреч». Нам срочно потребуются кайло-куйло, лопаты-заебаты и другие погребально-разгребальные синонимы утрусского мата. Начинаем операцию под кодовым скальдовым названием «Аскольдова могила».
– Ничего не получится. Я на тебя удивляюсь, как любили говорить у нас в Одессе, когда время в Украине было опасюк, и люди держали непромокаемые мысли при себе. Ты на глазах превращаешься из замечательного иронического писателя-эрота в ничегонестоящего фантаста-утописта. Двоедушные сиамские близнецы и наёмные убийцы Евдоким и Моня Жалюзи определённо сидят в федеральной тюряге, помнишь, их отпустили на поруки только на время собрания «Клуба Интимных Встреч».
– Я вижу, тебя переубедить – то же, что дьякону доказывать, что кардинальные меры к епископам применять бесполезно или запускать пробный бильярдный шар в безвоздушном пространстве. В какой там тюрьме! Пару дней назад я видел их передравшимися между собой из-за бутылки Пльзеньского пива в хорошо известном тебе баре «Подголовник уголовника». Вы, уважаемая мисс Пюльпитер, продолжаете жить отжившими мерками канувших в бытие событий. А известно ли вам, что в наш, просвещённый лазерным лучом двадцать первый век, тюрьмы переполнены рецидивистами-террористами? Сегодня убийц выпускают на поруки, и их тотчас же разбирают в статусе приёмных детей в обеспеченные семьи, как горячие пончики. Да, да, законоподслушные и благопристойные отцы вы водков следуют  за изгоями и отщепенцами. Разве ты не в курсе того, что в нашем штате недавно вышел новый закон «Всех, как одного, на поруки!», по которому если ты, полноправный член бесхозяйственного общества, не помогаешь закоренелому преступнику, то лишаешься медицинской страховки на всю семью? Скажем так, вламываясь в человеческие жизни, успешно претворяются социальные программы по продуманному омудачиванию трудолюбивого населения страны на полную катушку. Но следует выполнять, строго соблюдаемое властями условие, для пользования соответственными привилегиями необходима крепкая семья!
– Как хорошо, что я одинокая, – всхлипнула Фрумочка, пытаясь на всякий случай упасть в образовавшийся обморок.
– Одиночеству не помешало бы похудеть, если оно полное. Не перехвали товар, возьми себя в руки и собирайся к поезду, – безжалостно прервал её эмоциональный всплеск Садюга,  вспомнив Фрумочкин слегка косящий взгляд на нестабильное политическое рукоположение главы католической церкви в Гватемале.
Перекрёстный огонь её косящих наповал глаз защитного цвета (непонятно от кого) покорял и сжигал  одновременно. Его воздействие на него не проходило бесследно. Он ощутил, что это явится толчковым фактором к написанию нового триллера, над названием которого придётся ещё как следует поработать. По его нехитрой задумке действие детективного романа развивается на огнестрельном языке личного оружия в атмосфере международного конфликта из-за расщепления ничего не подозревающего иранского атома на фоне непримиримой кошерности  Ближнего Водостока.
И как тут не писать, усмехался про себя Амброзий, глядя на округлости мадам Пюльпитер и восстанавливая в памяти послевкусие первого внебрачного полудня. Ах, эта ненавязчивая двумя стежками развязность оголённого, как электрический провод, пупка! Разве не она бьет меня постоянным током канцелярской принадлежности к элите? И зачем избавляться от посторонних запахов мяты, проникающих в ноздри и освежающих ссохшиеся мозги? И как выбраться из путаницы нетщательно выбритых каштановых волос на тяжёлых грудях вразнос, не задев Фруминой вислоухой задницы?
Он не находил вразумительного ответа на вопросы, возникавшие и угасавшие в синапсах нейронов головного вагона, стоящего на запасном пути его лихорадящего мозга. Главное не обмишуриться, полагал он – умных нищих обогащают бухгалтерские книги. Ему захотелось стать машинистом тепловоза, везущим море заботы и тепла, но что поделаешь, когда дизельное топливо дорожает?
Амброзий был начисто покорён фактурой затворницы Фру-Фру, как заснеженный пик Эвереста бесстрашными альпинистами. Правда, не хватало кислорода для полноценного спуска, и пальцы его пятнистых оленьих ног холодели, а холодец (он же студень) Амик не любил. Садюга спустился к Фруминому подножью, не взглянув в окно, идёт ли снег как следует. Он отпихнул Моську, и срывающимся с места в карьер голосом спросил:
– Ты не против, лапа, если я посвящу поэму гомосексуалистам бара «Белокурые петухи»? Или нет, лучше моему давнему увлечению – радиобалансёру Сельве Попрану – хвату на подхвате щекотливых тем времён «Оттепели», замечательному диктатору и бармену «Бар сук» и его очаровательной жене – психологической кельнерше с набором бесценных консультаций на подносе от 6 до 8 часов пик. В своих засиженных радиомухами и трещавшими цикадами передачах они часто представляли любовь в виде судебного процесса над слушателями. Я нареку не озвученную в раскупоренном эфире оду «Стреляный Воробьёв», а не «Попран акбар».

Числится за мной грешок –
Радиоподручен
С Сельвой в геи бы пошёл,
Пусть всему научит.

Но сомнения – Бейрут,
Что за мной не встанет.
И тому виною Брут –
Без кинжала б... Аня.

– Эта женщина не выходит у меня из головы, оставляя глаза-бегунки широко распахнутыми. Амброзий, сделай одолжение напиши экспромт о её муже Сельве Попране, который закончил железнодорожный факультет дрезин, рельсов и... спал. Он представляется мне безумно эрудированным. Это он задал слушателям вопрос: «Женат ли ороговевший эпидермис на секс бомбе «Подкидыш»?»
      – Ошибаешься, в толкучке слов вопрос звучал по иному: «Находит ли на лунатиков лунное затмение?» Но я не сумел найти на него подходящего ответа, а кто как не я обладает редким даром несколькими броскими мазками нанести оскорбление любому портрету за исключением авто, когда невозмутимые родовые воды войсками шумно отходят на фронт под водительством рафинированного Цукермана.

                Кто мне поможет мысль завить,
                осуществить мечту
                и популярно объяснить
                Catch Сельвин 22 (twenty two).

                Вполне возможно, что я – лох
                В закрученной судьбе.
                И лезет в мозг чертополох,
                И мне не по себе...

– Здорово сказано! Я слышала, что расторопный Сельва Попран  в приказном порядке работает над мемуарами «Пинг-понговые удары в кикбоксинге мартышек», когда те едят руками, говорят загадками и пьют, как сапожники, называющие это чисткой зубов у башмаков, – вернулась к жизни сонная Фру-Фру, – вот догляжу пейзаж на стене и позвоню братцам Жалюзи. Говорят, мать их благодаря похожим пейзажам удвоила свою производительность в три раза.
– И ты веришь этому неосвоенному солончаковому юмору?
– Естественно! Сегодня Сельва посветит слушателей в рыцарскую жизнь тапёра на прикольной яхте, сдерживаемую двумя альбатросами. Тапёр подрабатывал в музыкальной школе, где три часа до полудня предавал детям музыку. Кстати, неуёмный Лебедев Too much опять накатал балладу о юриспруденции, основывающейся на правиле «Просите больше, берите что дают».

В заливе слёз на берег попрошаек
я выброшен шипящею волной.
День коротаю, ночью вопрошаю,
что станет в скором времени со мной?

И смутные воспоминанья детства
Перед глазами в пляске мельтешат.
Как мне жилось. Конечно, не по средствам,
Как здесь живу, коль власти разрешат.

Разобъясняю, что вполне свободный
и что хочу я, то и ворочу,
но вынужден идти тропой народной
то к адвокату в офис, то к врачу.

Бюджет страны зависит от погоды
в столице, почерневшей на холмах.
На двух китах качается свобода,
а рядом плещет грязный Потомак.

Из заточенья графом Монте-Кристо
не буду мстить огнём или мечом.
Я из сыночка сделаю юриста,
дочурку вижу в бизнесе врачом.

Любовниц рой под инвалидок косит,
когда им заплетаясь говорю,
пускай посильно по страховке вносит
кто как умеет, но в семью мою.

– Ну хватит об интригах и личной жизни в чужих жизнях. Лучше скажи, как быть с Мошкой на время экспедиционных раскопок?
– Любого можно лишить персональной пенсии, предварительно уничтожив, но это надо ещё заслужить, поэтому пусть Мося поживёт временно у таксы, – как ни в чём не бывало, будто и не было художественного отступления о романе, – ответил писатель, – или даже у Зоси Невозникайте под присмотром Пишущей ручки – представительницы недремлющих взглядов завистников. К ним залетает попугай Зонтик – птица самого высокого мнения о своём художественном крыловодителе. Его клюву принадлежат многоклеточные лубки из серии «Византия и визонтики». Этот не даст себя в обиду, когда существуют более выгодные предложения.
– Хоть и не ты, Амброзий, написал «Гаргантюа и Пантагрюэль», но, похоже, из тебя получился бы отменный Раблеторговец.
– И то правда, Фрумочка. Когда ко мне приходит вдохновение, оно сидится напротив, не задумываясь, что меня зовут Садюга.
Фрума не долго давила чири-дующиеся прыщи желаний, приходя в себя. Преисполненная чувства выполненного подолгу, она поплелась в ванную подкрасить размазавшиеся губы и выщипать бровки для продления их коричневым карандашом.
– А ноги брить?! – профессионально в исступлении выкрикнула Фрумочка из ванны, с энтузиазмом приканчивая личный туалет. 
– С йогами поступай как хочешь, – пробурчал он, не расслышав, увлечённый поиском поношенной тужурки и рыбацких сапог, доходящих аж до паха, при этом он неотвязно концентрировал мысли на недосягаемых яйцах Фаберже.
Их будет много, предполагал Амброзий, придётся слетать  на Галапагосы за черепашьими. Дураки повывелись, остались одни идиоты. Поразительно, люди теряют разум  в совершенно неподходящих местах. Раскапывая захоронения минидинозавров, он  выдаст себя за могильщика капитализма, станет «рыбой» на столе доминошников или египетской могилой для братского захоронения палестинских беженцев при жизни. Он прикинется несведущим в вопросе о раскосой жареной глазунье для конкурентов в Гонконге. Только бы Мошка не раскололся. А может усыпить бдительность болтливого Моисея? Не водить же четвероногому публику за нос 40 лет по пустыне! Приедем из экспедиции – откачаем.   
– Фрумочка, золотце, ты уверена, что твой истощённый непосильным мышлением организм готов к офшорной авантюре?
– Готова, готова. Это у добытчика должна быть профессия в руках. Кстати, вор необходимая профессия – она приносит облегчение карманам. Что касается женщины её ноги никогда не останутся в долгу у заботливых рук. Как поживает фантазёр Мошка?
– Не волнуйся, я выпущу барбоску перед выходом в свет моего романа. Зная, что ты обожаешь Париж с его Квази-модой, я всё же надеюсь мы обойдёмся без Нотр-дамских капризов и химер, так как собак принято любить больше людей. Не теряй драгоценных минут, моё золотце, договорись об инвентаре с близнецами.
– Уже дозвонилась. Один из них обещал подвезти инструменты, если им удастся мирно разойтись, нет – увидимся с обоими. Жду тебя на улице, – донёсся от порога Фрумочкин избирательный голос, принадлежавший урнам и затерявшийся в городском шуме.
– Мошка, красавец ты мой несравненный, иди ко мне, – протрубил в Садюге воображаемый вожак стада, предварительно убедившись, что Фрума со своим куцым подходом к действительности скрылась за дверью.
Мошка с хвостиком наперевес наподобие хобота слоником просеменил по комнате и доверчиво уткнулся носом в предательские руки Амброзия, подготовившие эфирную маску. Глубоко вздохнув, он свалился на подстилку. «Гуманист» Садюга  инстиллировал капельницу, отработанным движением введя иглу в вену распластавшегося йоркшира. Закрепив иглу лейкопластырем вокруг трогательной шерстяной лапки, Садюга впустил смесь питательного раствора с лошадиной дозой барбитуратов для Барби, провожая ток жидкости застывшим взглядом.
На неделю хватит, обнадёжил себя коварный предатель и, плотно притянув за собой дверь, как ни в чём не бывало вышел на ничем не примечательную улицу, напевая эпитафию к своему памятнику: «Погиб на поле бесплощадной брани...».
Всё что Амброзий совершил с беззащитным йоркширом может показаться со стороны мерзким и неблагородным. Но для тех, кто был близко знаком с творчеством Садюги и читал его детектив о террористах поступок выглядел последовательным и логичным. Он соответствовал интрижке с молодой женщиной, выведенной в романе персидской княжной. В заглавной роли автор (неизменный Джеймс Бонд) нарисовал автопортрет, сильно смахивающий своим поведением разудалого Стеньку Разина в лодке с княжной.
Ожидая Амброзия, Фрума почувствовала себя горой, идущей на уступки альпинисту Садюге. Заранее поймав такси она закокетничала с шофёром, который, как интересующийся, был полигоном её сексапильных амбиций. Влезавшего в салон поэта-эрота приветствовала инкрустированная золотая улыбка водителя Виктора Примулы, прекрасно осведомлённого, что Губнушка – любительница верховой езды на муже, которую он ценил в соответствии с протоколом о браке, бегает к Садюге не то консультироваться, не то исповедоваться.
Мило-любознательный Витёк был приятно удивлён, познакомившись с вертлявой любовницей Амброзия Фру-Фру (она так и не призналась, что, когда у неё загорались налитые персиковым соком щёки, к ней радостно приезжала пожарная команда, и оставались довольна ею). Это вселило в таксиста уверенность в том, что «суками земля полнится», и как ускользающий миг – её можно упустить безвозвратно.
– Куда путь держим? – небрежно бросил Витёк, знающий цену не только себе, но и сменённым вчера в гараже колёсам  французской фирмы «Мишелин». Он всегда покупал подержанную резину по элементарной причине, о которой ни один нормальный человек, который потел, но не лечился от деспотизма, в жизни бы не догадался, – почему-то Примула вспомнил песенку Битлов «Мишель» и девиз скандальных пассажиров: «Дерзи карман шире!».
– На «Вашим-в-тонский walkзал», – выдал указание Садюга и ни с того ни сего добавил, – а книги вы, уважаемый, читаете?
– А как же! – вздрогнул от заковыристого вопроса таксист. – Вот намедни с брутальными братанами перелистывал 58-ю статью Уголовного Кодекса. Мы её по частям разобрали и обсудили.
Беспокойство одиозной парочки перекинулось на Витька, обычно спокойного по характеру, хотя по данным досье: в забегах на месте он неоднократно отрывался от коллектива, пытаясь занять первые места в кинотеатрах.
Выбросы неуёмной энергии случились с ним после формирования памятного опороса общественного самомнения «На хуторе близ Диканьки», который он изредка курировал.
Неожиданно Витя, не научившийся, а поэтому и не умеющий растягивать сетку времени и протискиваться сквозь неё, извилисто крякнул и нарушил неукоснительное правило, проскочив неповоротливый перекрёсток на красный свет и тем перепугав мраморного дога насмерть, отчего тот посерел и пошёл по шкуре переспелыми яблоками.
Перевозбуждённый Витёк пролетел «ДеКа дентов» (Объединённого Дома Культуры стоматологов-мостодонтов и нефтянников «Всё хорошо, что хорошо качается») и устремился к (walk)залу, славившемуся концертами в пользу наигранных улыбок отъезжающих, цыганским ансамблем «Gypsy Minks с соболиным воротником ценой в 199 таллеров».
Километры накручивались.
Невыплаканные слёзы наворачивались проливным подождём. «Papiloma blanka» эфиром улетучилась с поворотом ручки приёмника. На Витька нахлынули шелушащиеся школьные воспоминания, как на уроках физкультуры он прыгал тупыми ножницами через перекладину, что не преминуло неблагоприятно отразиться на его мужском будущем. С тех пор Витёк Примула шёл, бряцая спусковым механизмом любви, облегчая карманы и совесть, вразрез с постельным режимом семьянина, который ему назначил хирург Дмитро Клаксон, когда Витёк осторожно его спросил:
– Доктор, супруга настойчиво спрашивает во сколько ей обойдётся мой перитонит после операции? Вы ведь знаете, женщины универсальные корабли – ежемесячно протекают, но не тонут. А моя баба так вообще считает, что моча и член без насадки пример того, как одно вытекает из другого. У неё папа облажавшийся налогами антрепренёр без присущего ему пафоса подрабатывает беспробудным ночным сторожем на кладбище «Продолжение пройденного».
– Даже для закоренелых дубов вопрос липовый ясень. Вы живёте с женщиной лишённой мелочных придирок, советую ценить чудодейственное средство общения с нею. Надеюсь, мы с вами все раны заживим, тогда и посмотрим. А жене своей скажите, чтобы прекратила жевать мел, если не беременна, – замысловато прогудел Дмитро Клаксон, как бы выплёвывая скопившиеся комки грязи, и всердцах послал задержанного в политическом развитии на подступах к любви и к себе Витька без рекомендательного рецепта на позицию разнорабочего в швыцерскую автомобильную фирму «Вульва».

                Зависть – наиболее болезненная
                форма бессодержательности.

     Глава 102.   Без проблем

Побывав в полицейском участке, Опа, под прикрытием псевдонима Лебедев Тoo Мuch, решил пересмотреть своё отношение к окружающему миру и к искусству упаковки себя, как товара, в частности. Он чаще стал перелистывать 15 неподъёмных томов поэзии и юмора собственного перепроизводства и трижды прослушал 2300 песен, написанных за годы добровольного заключения в студии на авеню «Ар» в Брюквине.
Шедевр мог создать только неминуемый гений, задумавший обезглавленную книгу, но пошедший на поводу у принятого клише, судорожно подыскивая подходящие названия отрезкам повествования. К такому неизбежному выводу пришёл сам автор. То же самое подтвердил, ребячась, за незначительную мзду знакомый реббе.
Складывалась странная ситуация без подвоха, в которую Опа поместил себя. Все любимые барды отошли на второй план и неуместно смотрелись буро-бледными пятнами на фоне его таланта, где невнятная утрусская попса для него начисто не существовала. Оставался один кумир – канадец Леонард Коэн, но он пел по-английски. Даже при всём своём накрахмаленном желании и бешеной популярности в Польше, конкуренции Опе он составить не мог.
На фоне репортажей о по-черепашьи развивающейся экономике, сворачивающейся то мартовским котом, то змеиными кольцами, в радиошоу «Комильфо у камина» звучали ловко состряпанные, безразмерные песни Шаова и начисто игнорировались Лебедева Тoo Мuch(а). По утрам с 10 до 12 ведущая радиополёта «Здравпища» Ева Клапан (чемпионка по бросанию тени на репутацию) бесперебойно называла его утрусским Леонардом Коэном, а вовсю старавшийся за это Л.Т.М. пытался превратить вымысел в выгодный промысел. Но крутили его крайне редко – материальный успех не выкристаллизовался. Это было бальзамом для Опа-насиного там-тамного  сердца, но изматывало терпение слушателей. Брандсбойтный бардиссимо Л.Т.М., которого отнюдь и доселе не привлекали дамы постбальзаковского возраста, стал замечать, что со временем его песни не старели, а звучали ещё свежее, и серные пробки в оттопыренных ушах отказывались образовываться. Тем не менее, потребителя суррогата охватывала скука, как плюшевого выдвижонока, протиравшего портки в парткоме. Передвигая стрелку по радиошкале он свыкся с ощущением, продирающегося сквозь джунгли с криками подражателя попугаев и повизгиванием обезьян.  Но в противовес мнению неискушённой аудитории – так охарактеризовал его автор музыки и поэзии Непонашему, выяснялось, что виновник переживает феномен уайльдовского Дориана Грея, в котором своё... не пахнет, когда художники-стукачи по палитре  сходятся в кафе «Сюр тук-тук». Топорные клипы во сне пугали Опу, особенно те, в которых он не доживал до Божьего суда. Но он скоро сжился с ними, как с цикадами подстрекающими к действию. Иногда, оставаясь один на один с собой, когда никто не мог его услышать, он любовно называл клипы вегетарианскими пустышками на пустыре среди аристократического пустырника.
В будоражащих ежедневных интервью в ванной, прихорашиваясь, у зеркала, где он представлялся сборщиком обмылков в бане, с белым полотенцем в руках он представлял себя парламентёром. Тогда он находил точные слова скрытому механизму малобюджетной любви из «Лжесвидетельства скотоложника», прочитываемые им завораживающим соседку по стене, ломким голосом взрослеющего мальчика-помпы с образцовым поведением, всасывавшего в себя всё с молоком не той матери.
Благодаря отличной акустике в санузле, голос наполнял ванну патокой, зачаровывающей вспотевшие от звуков кафельные стены. Миниатюрный водопад струи выявлял треволнения над немецким фарфоровым (три волны) унитазом, профессионально совпадающим со слогами, услаждающими его слух. Опины достижения не шли ни в какое сравнение с подённичеством ватаги исполнителей, досыта наслушавшихся перлов в жанре бесшансового бульварного уругвайского шансона и широкополых мексиканских музыкантов-марьячес. Они неправильно истолковали понятие гринго в ступе конфискованного времени и пенисто доказывали, что гастроэнтерит – это коварный заговор против Прямой кишки.
Его репертуар состоял из непечатных баллад об опустевших извилинах в излучинах переулков мозга; об изменениях стволовых клеток дальнобойных орудий и о президентах, которых выбирают для того, чтобы в них целиться. Наконец, Опа-нас перестал воспринимать этот умиротворяющий  голос как свой, не веря в то, что способен на создание такой невероятной внутренней красоты, обладающей убойной силой быка на корриде. Каждый раз, когда он ставил свои записи, на его мутно-желтоватые от перенесённого гепатита белки глаз наворачивались самопроизвольные слёзы.
Самовлюблённость Опа-наса прогрессировала со скоростью  замаринованного звука в проворовавшемся банке. Причём сторонние выкрики вроде «Немедленно прекратите!», издаваемые коробкой голосовых связок за стеной, не принадлежавших ему, не воспринимались гением серьёзно.

В уютной маленькой пещере,
Скрываясь от сторонних глаз,
Без хитростей и ухищрений
Который год пишу о вас.

Заблудших в мире подневольном,
Отдавших время сатане.
Пою для вас в концерте сольном
При мной задраенном окне.

Я аудитория и зритель,
Подмостки – кожаный диван.
Жена, напротив, вечный критик,
Кофейный стол – кафешантан.

Отвиртуозив на гитаре,
Хлебну дымящий  «Nescafe»,
Дам отдых пальцам (подустали)
И ни минуты голове.

Надену галстучек-ошейник
На нескончаемый концерт.
Живу в пещерке, как отшельник,
Не беспокоясь о конце.

Без криков и аплодисментов
Всепоглощающей толпы.
Хотя… стучат соседи в стенку,
Долбят нетерпеливо в стенку –
Хотят преподнести цветы?

Определённо, рассуждал Опа, мой случай перерастает в клинический, следует попытаться вырваться из замкнутого читательского круга, неподключённого к электрической сети, в который я сам себя загнал. Но с другой стороны, утончённое мастерство не предназначено для любителей, воспитанных на туристических ауто-да-фешных песнопениях костёрно-тостерного характера. Вот и получается, что я – элитарный поэт, когда-то неосмотрительно поделился размельчённым мнением с другом детства певцом «Говна в бокале» Амброзием Садюгой, на что тот ответил плохо завуалированным текстом: «Где эта самая твоя хвалёная элита, покажи мне её? И я всё равно не признаю тебя, хотя мне медведь сиволапый в глухом лесу на ухо в детстве наступил. Этой навыдуманной элитой ты застираешь мозги себе и невинным людям, имеющим несчастье сталкиваться с тобой и выслушивать твой бред. Скажу откровенно, тебя мне нисколько не жалко, на х.. ты мне сдался. Каким ты был, с таким ты и остался. Жалко, конечно, Зосю, связавшую жизнь с мудаком и не подозревающую, что все его заговоры берут начало с густонаселённой затылочной области». С этими словами он сочувственно обнял меня за плечи. «Должно быть,  вспомнил, как мы гоняли футбольный мяч по полю меж коровьих лепёшек на даче в Фирсановке, он в нападении, я – в самозащите».
– Возможно, ты прав, – не счёл нужным оправдываться перед воинствующим собратом по компьютеру добродушный Опа-нас Непонашему, но руки Амброзию всё-таки не подал, видимо из соображений личной гигиены и свирепствовавшего птичье-свиного гриппа. – Ты обязан простить меня за многое. И за то, что не вкушал девушек натощак в цилиндрической треуголке, страдая  наполеоновским комплексом знаний, и за то, что пишу Сагиттальный юмор. Простолюдины могут называть его стрельчато-луковым.
– Что это такое? – спросил Садюга, никогда не задававший лишних вопросов, чтобы, не важничая, быть похожим на тех, кто, по народным понятиям, полностью вылакал воду из-под крана.
– В этом я и сам толком не могу разобраться. Предоставлю последующим поколениям объяснить направление, созданное мной.
– После твоих ёрнических заявочек у меня возникает желание заняться экспроприацией волапюков, – ощетинился Садюга.
– Не огорчайся, Амброзий, иногда я чувствую себя одноглазым поленом, которому хочется сгореть от стыда за собратьев по перу, как ты. Помнишь, поэта Михая Краковякова? Его изгнали из Союза Писателей за приписки к успеху, и он расстался со своими амбициями, но не за руку, как этого бы хотелось некоторым читателям.
– Не дезинформируй, Опа! Он был несправедливо осуждён за скабрёзность: «Стоячие воды» или шутку: «Венгры-невольники попытались в ноябре1956 года вырваться из красного рабства».
Разговор проходил на собачьей площадке, и  не удивительно, что мимо проскочил Мошка, гнавшийся за Бо-таксой. Он спрятал улыбочку за частоколом зубов, обнажившихся в зверском оскале.  Удивительным был звонкий лай: «Посторонись, голоштанники!»
– Как тонко подмечено, умница, – заверещала мадам, тщетно пытаясь ухватить волочащийся по утрамбованной земле поводок.
– Фрумочка! – только и успел крикнуть ей вдогонку Амброзий.
Перепуганная Бо-такса – этот удлинитель жизни с пламенеющей розой в зубах спряталась в канаве нерешительности в обесцвеченных неупакованных в блестящий целлофан чувствах. Не доросший до края журнального столика, Мошка сплющенной пулей вылетел на распотрошенный торговцами снедью угол. Ему предстояла петляющая кружевная дорога, вышитая крестом.
В тот же момент Фру-Фру наткнулась на приятельницу из дальнего прошлого, и они самозабвенно обнялись. О приятельнице можно было бы и не упоминать, но это её муж-налётчик (по профессии портной, вечно выкраивающий время) произнёс, понизив голос в звании Действительного порносоветника мод, в общественном туалете при спуске под горой у Трубной площади, обошедшую все салоны столицы авиационное предупреждение: «Брак – это долговая яма в океане забот, кишащем безжалостными акулами, занятыми на женских ролях». Но забрали его не за это – он пытался примерить недошитое платье на обнажённой городской статуе и пришпилить вместо шпиля записку: «Брак-отшельник (ни с кем не общаемся)». Игнорируя происходящее, самозванный бард Непонашему, не надеясь мирно завершить полемику, распрощался с Амброзием, отправившимся с чувством выполненного долга перед родиной и её великой литературой к себе домой излагать свои мысли на вырост в подагрическом сценарии о мусульманских террористах. О них, как Опа вывел на чистую воду из обрывчато-скалистого разговора, тот имел смутное понятие с расплывчатым представлением в двух отделениях и пяти сценах, начиная с шестой и включая застиранный занавес. А тут ещё в прессе появилась научная статья о том, что человек состоит из триллионов клеток, выйдя всего из двух – яйцеклетки и сперматозоида.
В солидном труде кто-то чрезмерно образованный долго объяснял по чукотскому каналу телевидения, как разглядеть человека в разного вида клетках: железных, золотых, побирушки-нищеты, в профилактории несбыточных иллюзий и, конечно же, в зависти, ревности любви по стартовой цене. Видений неискоренимого страха набиралось семь – счастливое число.
Опа-насу, которому в своё время привелось подвергнуться в казино обстрелу из незащищённых амбразурами банкомётов, показалось, что его слушают клопы и штурмовые отряды тараканов –  мысль сама по себе сумасшедшая, но достаточно любопытная в определённом ракурсе умозрительного восприятия, что полностью соответствовало настрою бардописца. Он, как творческая единица, стремился к известности, но палец о палец не ударил, чтобы претворить мечту в действительность и выкорчевать из умов укоренившееся мнение о его наплевательском отношении к слову (Манилов, по сравнению с ним, представляется активным деятелем).

 В ногах правды нет. Неужто ложь в нестриженных ногтях?!

     Глава 103.   Недомогание

Вскоре Опа, которого прохватило на сквозняке сплетен и он прихворнул, пришёл к утешительному выводу, что он воспринимает свой микромир в масштабе одного человека, не учитывая свою половинку – сожительницу Невозникайте, предпочитавшую, чтобы знакомые относились к ней как к законной гражданской жене. Да, особо собой не разживёшься, успокаивал он разошедшиеся нервишки, когда какой-нибудь полуграмотный непочитатель, дергающийся как рыбка на крючке, делал ему очередной втык, злобно пиная языком Раблестроение его загустевших умозаключений.
Наступил момент, когда нервы Опа-наса заметно сдали, и он, набравшись водки, а с ней и мужества, набрал телефон офиса безгубого психотерапевта-успокоителя Свидимся Бездадуракиса.
По слухам, которые тот сам распространял по СМИ, в 1966 году он бежал с Демисом Роуссосом от Чёрных полковников эллинского или, доступней, греческого происхождения периода родовой горячки государств Центральной Африки. Трубку подняла секретарша.
– Элина Неподдавайкис-Сертаки слушает.
– Запишите меня к психиатру, я последние пятнадцать минут очень нервничаю.
– Без проблем, – успокоила секретарша, – ваша фамилия?
– Опа-нас Непонашему.
– Не понятно, почему вы не записались к нам раньше. Следовало бы быть порасторопней с такой фамилией. Доктор может испытать от неё шок, запишу-ка я вас как Пахандополу. В наше время интереса к Фаберже и особого расположения к крутым яйцам это – наиболее подходящая для ограниченного восприятия фамилия.   
– Пишите, что хотите. Я на всё согласен, – неистовствовал Опа.
– Отлично. Приходите во вторник.
– А можно в субботу?
– Что вы! Доктор соблюдает шабас. Если не возражаете, я запишу вас на субботу к Ованесу Сидормэну. Он ничего не соблюдает, кроме эмалированных правил гигиены, но предупреждаю, доктор Сидормэн общается только по-утрусски, потому что глухонемой. Не смотря на то, что язык этот международный, доктор пользуется самыми передовыми методами лечения психических заболеваний наряду со славой санитара-костоправа, вывезенной из «Страны мечтателей и облучённых». Для вашей информации и для остановки крови Ованес скупает на чёрном рынке использованные гигиенические салфетки вместо пластмассовых зажимов критики нетрадиционной медицины в его адрес. Но к нашему коммерческому сожалению, пациенты научились держать рты закрытыми, и прокладки зачастую приходят в полную негодность, простите меня за откровенность, из-за неупотребления. Если часы его приёма вас не устраивают, у нас имеется другой специалист.
– Нет, нет меня в вас всё устраивает.
– Предупреждаю сразу, доктор Махнут Поодной не функционирует по пятницам по той же причине, по какой доктор Бездадуракис не доступен по субботам. Махнут также не принимает цветов и вскрытых бутылок, так как человек он состоятельный – руки одеколоном моет, к тому же пустынный из бедуинов, и следует учению великого арабского медика Авиценны вне зависимости от цены на нефть на рынке чёрного золота и стоимости билетов в кинотеатр на  фильм «Полёты над гнездом Губнушки».
– Тогда запишите меня в грибники, планирующих нашествие в Сахару не после дождичка в четверг, а в щелочную среду. Я хочу увидеть всех троих врачей скопом – овсяная каша по утрам дала мне возможность почувствовать себя лошадью.
– Иго-го! Без проблем, как ваша фамилия?
– Люди говорят с уверенностью, делая ошибки, а я допускаю их без чьей-либо помощи – Опа-нас Непонашему.
– Так и запишем Неповашему.
– Как это не по-моему? Меня семьдесят лет звать Непонашему!
– Не кричите, мистер Пахандополу, зайдите в среду в 12 дня. У врачей запланирован шикарный обед, заодно и покушаете, – Элина была убеждена, что старики – растения самополиваемые и к ним требуется тонкий подход, в противном случае (а случай почти всегда противен) – это групповуха с её перекрёстным опылением, якобы защищающим участников от преждевременного старения.
– Я не голодный, поперхнусь воздухом, перекантуюсь в ожидальне, небось не падишах в гареме.
– Опять же без проблем. Да, насчёт оплаты. Вам это обойдётся по 150 на каждого с прицепом. Так это, кажется, у вас  называется?
– Понял, коньяк? – обрадовался Опа-нас.
– Вы что, пьяны и плывёте против стечения обстоятельств?
      – Нет, но в беседе с вами меня не покидает ощущение, что я разговариваю с представителем вытрезвителя, у которого водка «Fidler on the proof» пробежала вдоль горла и встала поперёк.
      – Вы что, белены объелись? Прав был Гиппократ, сказав, что лечение больного начинается с первого звоночка сверху.
– Так зачем же бить во все колокола? Это не мой случай. За меня словечко молвить некому, и я не тешу себя несусветными иллюзиями. Кстати, вы принимаете таллеры?
– Нет, оплата врачеуслуг и подоходный налог на доходяг производится в весомых евро. А перечисленные крепкие напитки, пойдут как  экстра. Они останутся на вашей совести и на моё усмотрение. Думаю, что не в ваших жизненных интересах в первое же своё посещение портить и без того прохладные отношения с обслуживающим персоналом при личном контакте. Я слышала, что в стране, из которой вы приехали, момент трения не сближает в рамках эффективного лечения. И мы в Гомерике не прочь перенять ваш передовой опыт, избегая душевные ссадины и финансовые ушибы.
– У меня в наличии только таллеры.
– Без проблем, и не обижайтесь, сегодня с вами я почувствовала угрызения совести на пару сантиметров глубже обычного.
Старая перечница Опа-нас Непонашему огорчился, нервно вытер обескровленные крыши поблескивающих губ и обессоленные, диетические капли пота с узкого морщинистого лба. Наводить идеальный порядок, как и лоск, намного сподручней оптическим прицелом с вышки, подумал он, хотя сомнение, не подлежащее аресту, воровато закрадывалось. Вторая мысль – возможно произошло чудотворное самоизлечение после утомительной беседы с мисс «Отшибленная память» Констанцией Неподдавайкис? Ему больше не хотелось ни читать себя, ни слушать себя, ни смотреть на себя в отвратительно кривляющееся наперекор правде зеркало.
– Как бы ты отнеслась к предложению сменить фамилию  Невозникайте на Пахандополу? – протестировал он Зосю, протирая параболические окуляры очков. – Опа-нас знал, что подсознательно человек сам себе враг, и зачастую низко, по-предательски переходит на вражескую сторону какого-нибудь там Калистрата Охоты.
– За миллион согласилась бы, учитывая связанные  с фамилией неудобства отдачи на зелёном сукне паспортного стола, – выразила свою сокровенную мечту Зося, исходя из того, что излишние вопросы провоцируют не менее развлекательные лживые ответы.
– А если бы пришлось отблагодарить должностное яйцо прямо на зелёном сукне? – инквизитивно спросил он, – а в общем все вы такие, – заключил Непонашему Зосю в жаркие объятия и росчерком пера закрыл на всё глаза, включив свою не совсем вегетарианскую песенку, вычисленную сомнительным мерилом любви:

Мой мальчик, кушать подано.
Вон девочка раздетая,
При зале ожидания
Товарный поезд ждёт.

Лежит, как верноподданная
На узенькой кушетке,
Кузнечиком призвание
В ней задом наперёд.

В коленях ноги согнуты,
Разведены до крайности.
Есть нечто ужасающее,
Что многим не дано

Быть принятым и понятым
Между людских банальностей.
А блюдо потрясающее!
Откушай! По-да-но!

                Мой мальчик, кушать подано...
                Вот девочка раздетая,
                Закутанная в простыню,
                Тебя в кровати ждёт...

Опа-нас взял аккорд на агрессивно настроенной гитаре, и по-мазохистски мягко придушил его ребром ладони. Песня, частично забеременев концепцией, прекратила существование. Струны перестали вибрировать в храме воображения. Что касается вышеуказанного блюда, то как говорил его дед: «Один только вид этой отбивной может отбить псиную охоту от еды, хотя в рожки не горнили и собак не спускали. Привередничать не приходится. Кто ищет серпантинную дорогу должен дойти до отчаяния и свернуть направо».
Перепуганная и предвосхитительная Зося, заслышав молчание, выбежала на кухню. Там она в ужасе вспомнила, что сожителя, хоть и вегетарианца, но питать придётся  – бабушка (первая замшевая перчатка страны) прикармливала его винегретом, чтобы он выжил соседку с кухни. Только чем? Зося заглянула в вымытый холодильник. Он зиял пустотой. И тогда Невозникайте, во искупление вины перед ним, отправилась в обводнённую кровать, расположившись поудобней в любимой Опа-насом позе – распятие.
Так она лишний раз убеждалась, что их отношения дали трещину, которой он опять не воспользуется. Без сомнения этот врунишка выдумает тысячу причин, чтобы не прикоснуться к ней. Одна из них: «Настрогать кучу детей не огромное достижение, ты вот попробуй книгу буквами исписать!»
Её широко раскрытый призывный «Глаз Циклопа» в бесстыдной средневековой безнадёге посматривал в томительном ожидании на светящуюся прорезь дверного проёма, ведущую из спальни в коридор, в надежде, что Непонашему, заслушавшийся песенкой неверного гея «До чего же хорошо в другом» уложит её вкратце.
Но пока расчётливый хитрованец Опа-нас, как никто другой умевший вкладывать свои фразы в чужие уста, смотрел на неё не созревшими глазными яблоками, он – баловень нескольких поколений «артисток» на рынке затоваривания и перепроизводства лёгкого поведения и неопределённых занятий энных сумм у знакомых радовался, подчищенному им холодильнику.
Теперь, когда у неё появилось забродившее чувство вины перед ним, самое время заняться амурными делами, скачанными с Интернета, подумал он, не зря же я отношусь к безжалостным типам Зайгезундовцев, раскатывающих в креслах-Алясках, с наслаждением наблюдающих за телами, сжигаемыми на кострах любви и ностальгически вдыхающих аромат сладковатого дыма, исходящего от трений. К тому же я строго соблюдаю первое правило сомнамбулы для лунатиков «Отходя ко сну, не приближайся к распахнутым окнам».
У Непонашему зарделось желание настрочить балладку: «О смене прокладок у престарелой Хонды». Его поташнивало, несмотря на потребность в усиленном электрическом питании он не решался вставить два пальца в розетку рта. На язык напрашивались восемь прилагательных подряд, описывающих любовное сцепление и коробку шушукающихся передач, а текст всё не складывался.
Творческий процесс напоминал самобичевание – хождение по пляжу в одиночестве среди детского визга крошек-булочек, запутавшихся в бурой бороде водорослей океана. Опа-нас представил себя реставратором, несущим издержки за нанесённый кистью непоправимый ущерб конспиративной картине, выполненной в облепиховом масле и ожидавшей его в спальне.
Перед ним встали две трудоёмкая задачи: сбить спесь с издателя, которого прошибло потом и пыль с ботинок.
Старушка-хандра на пол зала на Опу сзади – её раздражала  дурацкая привычка людей смеяться над чем попало... в прессу. Она заломила настроение за спину, болезненно напомнив, что укол ежа в отличие от тарантула не я – Давид.
У ежа нет полых иголок, и можно ли бреднем разбередить душу, или для этого требуются иные бредни?
Опа-нас успокоился, перекладывая вощёной бумагой свои устаревшие песни на новый лад и выдавливая  текущую пасту лишних слов. Теперь он переносил творческие неудачи с места на место диспропорционально размахивающими руками, без мулеты, дразнящей воображаемого быка. Существительные, определения и непредсказуемые представлялись сверхурочными заботами.
И всё же улаживать проблемы с самим собой Опа-насу вырисовывалось бесполезным. В какой-то момент он даже решил печататься под псевдонимом Корнелий Простуда, но потом раздумал.  Он подозревал, что тому за кем тянется перечень старых перечниц, светит стать книгоношей не распроданных книг из одного угла комнаты в другой и пораженцем в четырёх стенах с выцветшими матерчатыми обоями и плакатом на них «Долой безотцовщину!»
Было от чего запить. Определённо кто-то из наших (?) видел Опа-наса входящим, как в начальницу без доклада, в бар «Копчёные яйца» переименованном в «Хромую обезьяну», а это для парня не из племени Убанги-шари уже подмоченная репутация.
За окном темнело в зависимости от цвета кожи. Беспощадный вечер кучками складывал тени ветвей деревьев, кренящихся на ветру, к забору питейного заведения – серьёзного детерминатора, определяющего развал колёс экономики околпаченной страны, в которой штрафы в кабаках выдают за нарушение аппетита.

                Верю, существует когорта, доведённая до
                хирургического помешательства.

     Глава 104.   Расставание

Урок, преподанный преобразователем утрусского языка Даником Шницелем редактору Гастону Печенеге, не прошёл даром, и обещал быть выставленным на аукционе в «Сотби», на котором часто ошивались доступные девчонки-двустволки с подачи шустрых сутенёров. По натуре и несминаемым убеждениям соискатель на замещение вакантной должности пылкого любовника Печенега был эстетом не в области языка, а резко воспалённой гортани, и подлежащих голосовых связок. Поэтому замысловатые ответы он строил так, чтобы вопросы о людях, участвовавших в событиях, ни перед кем не задавались.
Например о заместителе редактора Кен Гуру, с трудом высвободившегося из его цепких объятий, и о содержимом в бесчисленных ящиках своего редакторского стола, ничего стоящего, сам он в них не отыскивал. Гастон тяжело переживал разрыв с талантливой художницей экспрессионисткой Мурочкой. Спичкой.
В сущности, Печенеге – последовательному приверженцу искусства для искусственников и по совместительству тайному советнику женского юмористического журнала с запашком «Селёдка под шубой» не привелось бы седеть в редакторском кресле после опубликования противоречивого труда «Обтягивающему свитеру хотелось свободы, но он её так и не дождался».
Правда одно природное явление, с которым Печенега родился в древние времена, сработанный ещё двумя рабами божьими родоначальниками Рима, помогло ему доказать, что архитектурно-половые излишества в лепных нелепицах на потолке, допущенные им в цыплячьем возрасте с официанткой столовой № 8 Задержанского района милиции, катастрофически отразились на климате бело-кирпичной Антарктиды.
В результате этого через тридцать лет от континента откололась ледяная глыба величиной с остров Конфет Тэн. В направлении экватора задрейфовал  внушительных размеров айсберг имени госсекретаря одной засекреченной теплокровной страны, успешно сменившего понятие пушечное мясо из супового набора новобранцев на сало не самого лучшего качества (назвать сало национальным продуктом не значит ещё оскорбить неупомянутую по имени страну).  Этим необдуманным поступком затравленный критиками и лошадиными дозами нитроглицерина Гастон Печенега, пошёл на сомнительную сделку с собственной  литературной совестью. Ничего удивительного, что неординарная она зашла в неосвещённый тупик на стрелке, назначенной добытчиком серы для спичек в ушах подопытных животных – Шницелем. Да и к чему убивать время, когда его можно заколоть в петлицу.
До кровавого погружения в месиво «Невпроворот» прорва дел не доходила. Редакторское копьё треснуло, надломилось и подогнулось, а запаниковавший, было, бесхарактерный Печенега задал себе четыре гипотетических вопроса подряд:
Почему ему вместо коррупции предписывается подверженность к неприятным инцидентам?
Только ли с ним при его несносном характере происходят странные вещи?
В самом ли деле рентгенолог в очках с парчовой оправой разглядел на снимках после морального падения соседского попугая Зонтика сверхъестественные спицы вместо костей?
Является ли причиной напечатанная редакторская статья за его подписью «Электорат и штепсель» отражателем критических нападок неразборчивых читательских масс к V-образному сочетанию указательного со средним пальцев, и какую связь можно пронаблюдать в проявлении победного шествия, имеющего тенденцию настойчиво втыкаться в настенные розетки-штепселя?
Бревенчатый настил шитого белыми нитками Гастоновского Я, закутанного в смирительную рубашку то ли из фланели, то ли из дерюги, сформировался в затерявшемся кишлаке южной Гаскони на границе с Пиренеями. Он позволял бродить по нему десяткам юродствующих поэтов, благодарным Печенеге за утеплённый амбулаторный приём. Они рыскали в поисках мифической премии «Эдуарда» в брюквинском журнале «Метро Поли Тен», редактор которого сам принимал в этом небескорыстное участие, отстреливая гусей на взлётных площадках аэродромов.
Чего только стоил его полезный совет подписчикам, подкармливаемым обещаниями сесть в переполненный слухами SOSтав на строжайшую диету? Доступно ли  это разуму широких масс, критически спрашивал себя бессменный редактор рубрики «Вылинявшее бельё», ну, конечно, не тем, кто ведёт затворническое существование допотопного ружья. Успокаивающего ответа Гастон Печенега, не шпаргаля найти не мог, теряя  цепкое словцо в обширном словаре – самодисциплина и избегая мимолётных пощёчин критики, от которых он не приходил в восторг.
На журналистском поприще редактор Печенега не без основания ощущал себя искуснейшим пауком, ловко плетущим паутину юморного словоблудия. И если слюнявая нитка рвалась в ослабленных его больным воображением и иммунитетом местах из-за попавшейся жертвы, то он любовно сплетал новую хитроумную сеть, ссылаясь на неизбежную каламбурятинку – украшательницу неподдельных чувств.

По доброте своей сердечной
мне соседка приводила здравый довод,
Ты привлекательный и встретишь
много ласковых и пламенных подруг.
Любовь как муха по настырности,
попомни моё праведное слово,
А в мухах нет ценней назойливости,
не отмахивайся от жужжащих мух.

Её последовал совету, в этой жизни
даже мухи не обидел.
И был внимательно заботлив, несмотря
                на окружающий дурдом,
И каждый раз я не отказывал себе
                в очередном красивом гиде,
И не задумывался – мухи не этично вьются чаще над дерьмом.

Стыжусь признаться самому себе, что их
всегда на лакомое тянет,
На расчехлённую липучку, как орудие постельного
труда.
Я омываем морем мух,
                затерянный меж них полуостровитянин.
Своеобразный мыс Надежды, солнце, воздух,
минеральная вода.

Но эта Мухес-ЦеКатухес, точнее Спичка, вырвавшаяся из его сетей, оставалась для него непостижимой загадкой. В отношениях с ней Гастон шёл на непростительные для него самого уступки. Более того, он собирался пойти на Попятную, плавно переходящую в Рождественский переулок, но оказалось, что издатель Пров Акация успел найти концы в мэрии. Там ему нужные люди посодействовали его частной инициативе переименовать улицу Попятную, на которой родился Гастон, в «Повторение – матерь плагиата». Это редактор воспринял как двойное оскорбление, а его подложное самолюбие понесло невосполнимый тройной гормональный урон, уступающий опьяняющему эффекту Тройного одеколона.
Расставаясь с Печенегой, Мура обозвала его нечистоплотным орангутангом, рождённым макакой от приблудшего павиана. Злопамятный Гастон знал, что это не соответствует действительности, но доказать, что у фортуны нет зада, и поэтому неправда, что она постоянно поворачивается к нему спиной, не мог. Он оправдывался перед Мурой, в сущности, ни за что.  За отсутствием слюнявчика у Печенеги началась из покрасневшего от слёз носа утечка информации на себя, которую Спичка цинично обозвала соплями, недостойными мужчины без носового платочка, торчащего по-фатовски из нагрудного, никогда не взрослеющего, наружного карманчика.
– И потом, бросила она, – мне не нужны кокакольно-хамбургерные диабетики, которые после года сожительства подвергают меня инспекции с инвентаризацией имущества и приходят к выводу – насиловать нечего, кожа и кости!
После этих обидных слов Мура больше не представлялась ему в виде трепетной лани, и возмущённый Гастон непредвиденно взбунтовался, пригрозив ей, что уедет на засуженный отдых на пару недель на утропический остров Санто-Доминго в райский уголок Пунта-Кана, а именно в пансионат Айбиро Стар, где обжираловка подавалась в неограниченном количестве и обязательном порядке. Но даже это не помогло ему вернуть взбалмошную Мурку. Она оставалась непреклонной, по крайней мере к его коленям.
В смрадно клубящейся курительной комнате бахвалился Гастон Печенега, неоднократно ставя в пример членам редакции прилежную Спичку в слишком откровенном для публики неглиже. Но однажды под Рождество Мура решила пресечь распространявшееся о ней поверье, и довольно цинично высказала вслух более чем откровенное мнение по этому поводу: «Вы, конечно, имеете право, Гастон, ставить меня всем в пример, но зачем же с краком?!»
После такого наркотического высказывания Печенега:
оправдывался, как мог, и притирался до образования душевной дыры, когда покой наполнял его, как вода бассейн,
просил прощения, сам не понимая, за что,
набивал себе цену как себе перину и ей оскомину, в сотый раз пересказывая, байку о получении приза зрительских симпатий в «Доме политически подслеповатых» за виртуозное исполнение чечётки в балете Бальзака «Блеск слёз в глазах и нищета нравов».
жаловался на ославленный прессой организм, экспонируя  напоказ душевные раны и рубцы на рыхлом теле нанятой им специально для этой цели престарелой танцовщицы,
описывал её как невесть какую невесту в фатальной накидке, обручённую с Пивной Бочкой из рекламного отдела,
призывал к воздержанию от родео с разъярёнными быками на Диком Западе и корриде в Барселоне с января 2012-го.
обвинял её в раздувании пожара, не хирургом раскрытой грудью, затерявшейся в мехах конфликта на Ближнем Востоке,
доказывал, что ученики с вечной памятью, к коим относил себя, талантливей зубрил-отличников, а инициативные мальчиши-Плохиши изворачиваются и выдумывают, чтобы  преуспеть. В начальных классах они зазубривают колющие предметы, в старших – затачивают режущие, а выходцы из состоятельных семей поднимаются в частных домах на второй этаж по «винтовке».
И, в конечном итоге, докатился до того, что приписал Мурке навязывание вышеуказанного конфликта разноцветными бантиками на предстоящей Новогодней ёлке 2008 года.
Одного недоучёл анемичный Гастон – Спичку можно было сломить, вытянуть в жребии в проволоку, но не согнуть.
 Несгибаемая Мурочка, в жизни которой были лучезарные встречи и оголённые проводы, опять и опять непреклонно настаивала на своём:  «Мы расстаёмся при неопределённых обстоятельствах». Гастон продолжал не по-мужски лепетать в своё оправдание что-то  вроде того, что если девушка лишается невинности, то не всё ещё потеряно... Но надежда на то, что она с ним останется, гелием улетучивалась из открытого клапана воздушного шара. Его далёкая (от эйнштейнской) основополагающая теория, с завидным упорством утверждавшая, что отравлять существование другим всё-таки следует, не подтвердилась. Она рассеялась как студенческая демонстрация, разогнанная слезоточивым газом принципиальной (княжеской) полиции в сказочном Монако.
Перед Гастоном замаячил беспредел одиночества Одичавшего Запада и нераспознанный иезуитский образ Даника Шницеля, выбивающего из него, как из старого матраца,  микробную пыль показаний (она живая, если находится в смятеньи).
В результате любовной неувязки редактор, как и все окружавшие его плотным овалом пишущие индивидуумы, настрополился на литературный эрзац и захворал словом. Вскоре из-под его пера грузно вышла философско-лунатическая поэма  «Она спала, а мысль покоя не давала на диване». Вследствие этого трагедийного произведения на работу была принята утешительная, как гандикап в велосипедных гонках, секретарша Жаклин Стрекуздищина.
Она оказалась грамотной исполнительной украинской девушкой, удовлетворявшейся малым, почитая «Коварство и Любовь к трём апельсинам». Только ей он мог признаться, что умные мысли посещают его наскоками. Редактора также привлекла в ней апельсиновая корочка целлюлита на крутых волжских Жигулях её бёдер, которые он поедал глазами, как драже, большими порциями. Это помогало ему оставаться на должном холестериновом уровне.
– Спасибо вам за предоставленную в моё распоряжение работу. Она стала для меня хобби. Мне кажется, что я даже сбросила в весе.
– Глядя на ваш арьергард этого не скажешь.
– Вы меня недооцениваете, босс, как некоторые роль печи, лопаты и, орудовавшей ею, Бабы Яги в создании кулинарийного понятия «Гимназистки румяные...» 
Да, неохотно признавался себе Гастик, в отличие от тёрки взаимоотношений с секретаршей Жаклин Стрекуздищиной, с Муркой у него существовали разногласия во взглядах, усугубившиеся её обострившимся косоглазием. Конечно, Гастон догадывался о своих ужасающих минусах – он просто-напросто по-бабски болтлив, и недостаточно сексуален в языковом отношении.
С другой стороны именно эти, казалось бы, отрицательные патриархальные качества определили выбор его профессии. За них он был премного благодарен наперекор судьбе и заботливой на большую четверть еврейской маме, знавшей кому надо сунуть взятку, а кому просто дать при поступлении сыночка на бонжур факское отделение Университета на Ястребиных Холмах, своей конфликтностью мало чем напоминавших Голанские высоты.
Весь период пребывания в альма-матер мамочка одевала Печенегу в костюмы из бостона и верблюжьей шерсти. Кто-то ей посоветовал, что они повышают усвояемость материала. Возможно за это ребёнка по окончании студенческих мытарств распределили в Казахстан на Бойканур. И всё это время его учтивый отец-бухгалтер в чужой семье подбивал итоги, чтобы они не упали.
В мобильнике, прятавшемся в кармане пиджака цвета шута горохового, пошитого ленинградским портным Зингером, умершим в эмиграции при переезде из Вены в Рим, запрыгала поношено приторная мелодия фокстрота «В тир любви мы попали втроём...».
– Редактор Печенега слушает, – пробубнил Гастон.
– Вас беспокоит Шницель. Кажется, я забыл у вас совесть, поищите её пока я в пятый раз проштудирую карманы близстоящих.
– Не беспокойтесь, в редакции вашей совести нигде нет, потому что в чистом виде она не является ходовым товаром, и зачем она вам, если только не в виде устоявшейся традиции?
– Не вашего это ума дело, наивный вы Печенега! Зная, где под пологом располагается совесть, легче вычислить место угрызений. И всё-таки вы просмотрите всё, как следует, незапятнанная  может валяться в корзинке для бумаг на выброс. У неё странные привычки, поверьте мне, я с ней когда-то накоротке знаком был.
– Вы что, надо мной издеваетесь? Незапятнанная совесть бывает у скатерти в младенческом возрасте! Я сейчас брошу трубку!
– Не совершайте опрометчивых проступков, за вами и так их числится целый ворох. Бросать можете жребий, жену, рассматривающую любовницу как плацдарм для нападения на мужа, но не трубку в разговоре со мной, когда на язык просятся разные вольтерянские мелодии на тему «О ведущей роли профсоюзов в повествовательном предложении руки и сердца». Вы и не подозреваете, сколько в досье скопилось компрометирующего материала на неблагонадёжную личность по фамилии Печенега. Любой уважающий законы адвокат посчитает себя лотерейным счастливчиком, заполучив его. Могу сдать вас с потрохами в учреждение и посерьёзнее, мне ещё и приплатят.
– Какой материал, господин Шницель? – залебезивший голос Гастона звучал угодливо и примирительно.
      – Я предоставляю вам, озорнику возможность выкупить его за незначительную мзду, деньги пустяшные. Мне-то хорошо известно, за что вас выкинули оттуда. В открытом обращении к партии и правительству вы бездоказательно требовали вернуть стране отжившие привычки питания 1913 года. И учтите, я признаюсь, подвергал вас мучительным пыткам словесного происхождения, но как джентльмен ещё не испытывал сокрушительное по своей непредсказуемой силе оружие. Имеется в виду неограниченное потребление калорий с применением любимого вами салата «Оливье» в процессе принудительного питания с помощью роторасширителя.
      – Умоляю вас, Шницель, только не это!
– Не отчаивайтесь, Печенега. Ладно, так и быть, буду наблюдать исподтишка, как развернутся события и тренироваться на муляже Недодоенная Корова, так как с потерей невинности отмечаются положительные тенденции сокращения разрыва между богатыми и бёдрами, при этом собственные добродетели принято возводить в квадрат Малевича с его круговой обороной, а на других напраслину. Кстати, говоря о невинности, проявлять рвение, не засветив плёнки невозможно! И не сомневайтесь, никакой контрамарки или поблажки вы от меня не получите. А пока, пошукайте свою незапятнанную совесть, редкость может понадобиться. Ждите звонка.
– С нестерпением. Спа-а-асибо, – успел выдавить из себя пасту слов Гастон и как при встрече с Даником  почувствовать, что он оседает на заваленный бумагами, раскачивающийся качелями пол.
Образ Шницеля не покидал редакторского воображения.  Придётся попробовать вытащить его за уши, ведь он мне как родной. А кто может разорвать цепь родственных привязанностей, тот способен на многое, подумал Печенега в тоскливом ожидании невыносимой боли, находившей пристанище в подкорке.
Что это? Землетрясение? Он выглянул в окно. Пример на выживание – петляющий заячий след, но кто возьмётся утверждать свою правоту, замурованную в стену безразличия? Исключение составлял ломака-Шницель, когда на него – сутенёра «Торговца движимостью и перекупщика любви» работала поразительно ленивая не им обесчещенная девица, имевшая обыкновение почёсывать ногой за ухом, по слухам, в панике и одном исподнем бежавшая от сводницы, занимавшейся бревенчатым подлогом не тех баб клиентам. В голубизне, подёрнутой маревом, нестройными рядами бежали, побелевшие от страха  барашки волн. Печенеге небо с овчинку показалось с его нестриженым барашком облачков, и Гастон на пару минут потерял неискоренимое социалистическое сознание.
А тем временем падкий на лесть Даник Шницель, имевший обыкновение влезать в долги с чёрного хода,  завернул на огонёк в певческое кафе «Сухой паёк» на семинар, посвящённый выпрямлению прямой речи «Курсы усовершенствования допросов с пристрастием». Там на стенах висели акварели и их креатины, написанные маслом, за подписью «Двойной бухгалтер». Шницель взглянул на одну из них под интригующим названием «Хорош ли для сердца цианистый калий?» и обомлел, там...

           Сегодня уже не важно – железный Феникс, пеникс или
                Феликс. Всё одно – работа по металлу.

     Глава 105.   Контейнер «любви»

Её отлаженное выступление лилось проливным дождём за венецианским окном. Оно не встречало на своём пути порогов. «Одна берёт обаянием, другая измором», скажут Неискушённые, подверженные её лингвистическим изыскам. Скажут и добавят, что всё это свойства разлагающей призмы, где результат – радуга – подкова из фломастеров. Откашлявшись, Пелагея Стульчак, не без основания гордясь своим административным корпусом, толкнула ядро речуги перед жрицами любви на 18 метров 25 сантиметров, не дотянув до мирового рекорда каких-то 3 часа 8 минут:
– Милые девочки, в период Великого Полового Воздержания, не сказать обледенения, я училась всему, чего нельзя, в наглухо закрытом заведении, где имелось всё от «Апельсинов из Марокко» до унитазов из фаянса, и где доминировал принцип свободного падения морали. Там меня охватило чувство брезгливости. Пришлось отстегнуть прошлое, отогнуть настоящее и подшить будущее,  прежде чем открыть в себе редкое дарование куртизанки вывернутой наизнанку. Я встала на каторжную стезю гетеры, получив возможность продаться как гейша по выгодному тарифу достойным клиентам. Не скажу, что в этом повинна потаскушка-жизнь, поэтому, опираясь на не дюжий личный опыт и приобретённые нелёгким половым трудом знания, в преддверии квартального отчётного собрания нашего краснознамённого клубничного дома «Двери кормушки распахнуты настежь» я, его хозяйка Пелагея Стульчак, позволю себе попозже огласить вам, поставленным на службу любви по зову... и сердца, список присутствующих в зале. А так как из породы  жеребцов у нас в наличии всего один такой бесценный (он у нас визитная карточка идальго и индульгенция одновременно), то ему и предоставляется почётное право открыть заседание. Кстати, он сметливый предложил не ограничивать высокий секс примитивной вульваризацией привычного человечеству процесса.
Неожиданно на антресоли книжной полки, где уютно примостился «Кошкин том», бесшумно распахнулись дверцы и показалась царственная пума Елизавета III.
Она грациозно потянулась, спрыгнула на пол и размеренной поступью направилась к раздолбайке Пелагее,  с надменным видом толкавшую речь и не замечавшую контактную Лизу, получившую этот эпитет за способность улавливать ложь как дарственное отклонение от недозиметрированной  правды:
– Ещё на родине Климу принадлежала идея подхода из кустов к сексу не как к набившей оскомину  детородной игре двух полов, а как к единственному способу пост перестроечного выживания соседей из коммунальных квартир в пределах Садового Кольца. К счастью Клим пережил тот тяжёлый период, когда к  проходам любви (не боюсь этого словосочетания) у него проявились: неукоснительно завышенная планка требований и осиная талия. Последнюю он вскоре понизил, из-за феласио, чтобы подельницы не спорили и не осаждали его пустыми вопросами в процессе чтения сметанизированной лекции: «Наоладили целую стопку к завтраку и... ».
Елизавета зигзагообразно изогнула спину и зевнула.
– Прошу любить и жаловать всеми нами горячо уважаемого бартендера, вышибалу, неувядаемого сутенёра, и моего проверенного друга Клима Годзилу-Станового по кличке «Девичья автопокрышка», – разогналась хозяйка, – который, как правильно шепчутся здесь некоторые за моей спиной, достиг апогея в Пелагее. И заметьте себе, что это произошло не где-то в Гринвидж Виллидже в Конфеттэне в зоне кафе геев «Малчик з палчик», а на Пони-Айленд авеню в хорошо проветренном Брюквине.
Зрачки Елизаветы из жёлтых превратились в томно-зелёные и сузились от возмущения.
– Мало кто знает и помнит, – не смутилась Пелла, – что Станового за большие деньги по блату устроили в наш клубничный дом подмывальщиком вазонов и приёмщиком тары для клиентов на минимальную зарплату, и что Клим замечателен, отнюдь, не тем, что первым в мире перевёл часы на английский в доме религиозной терпимости. Защищая наши интересы, он опроверг теорию легетативности незаконных браков в пользу никем не узаконенных.
Елизавета потёрлась боком об эбонитовую ножку стула и шерсть непроизвольно встала дыбом.
– Ещё юным мичуринцем Клим познал, что скрещенные ноги не производят потомства, – заливалась соловьём мадам Стульчак, –  на протяжении всего времени от отсидки до отсидки, от школьного звонка до трезвона «Терема-тюремка» оклемался он и сейчас находится в полном здравии. Впоследствии (по подсказке одного из сокамерников). Теперь он серьёзно занялся изменением пола у деревьев, в нашей добропорядочной компании, пытаясь превратить дуб стоеросовый в обломанную берёзку с платиновыми серёжками в ушах и каникулами на носу, и это притом, что Клим обладает высокой технологикой 187 см. в холке.
От этих слов лакмусовая Елизавета хамелеонно поменялась в цвете и из полосатой превратилась в однотонную.
– Надеюсь, что его начинание закончится успешно, хотя есть примета, что хорошее начинание вовсе не начинается. А пока пожелаем ему удачи, не прощаясь, ведь Годзила подумывал о смене своей киношной фамилии на удобоваримую Мичупищу, но был остановлен печальным событием, о котором я подробно расскажу потом. Кстати, Клим никогда не был бы принят к нам на работу, если бы на мой вопрос: «Как вы, взбираясь по стремянке молодости относились к шалавам, отстреливавшим взглядом потенциальных жертв?» он не ответил бы чистосердечно, что подрабатывал в заведении для разбитных колобков: «Докатились!»
Елизавета свернулась ёжиком, прокатилась от ножки стула  мадам Пелагеи Стульчак к ногам Клима Станового и зашипела каплей на раскалённом утюге предвкушаемой ею  лжи.
– Его журналистскому перу, выступающему в легковесной категории «Пушинка на плече», – пояснила Стульчак, – принадлежат следующие фундаментальные труды, не нашедшие достойного отклика в конкурирующей с писателями-призраками прессе:
1. «Вседозволенный секс с применением полюбившихся народу лубрикантов, для заполнения пустот вне зависимости от их расположения». Этот заслуживающий внимания и всестороннего разбирательства «Сизифов труд», часть несведущих учёных приняла в штыки, считая выдающуюся работу Годзилы псевдонаучным трактатом. Мы с ним в частном порядке осудили вопиющий завистнический выпад щелкопёров, отвергли чудовищный поклёп на него, и на прошлом собрании единодушно решили лишить жалких критиканов скидки на вход в наше заведение. Как вы знаете, выдержки и вырезки из Клима Станового удостоились публикации в нашей стенной газете «Все на борьбу с фригидностью!» Позволю себе заметить, трактат верзилы-Годзилы не только подверг испытанию порочности на прочность, но и явился ключом к доказательству живучести порнографического мышления в современном обществе, представленном довольно разношёрстной публикой, состоящей из посетителей. Ни кто иной, как Клим поделился со мной гениальной задумкой о создании оборотной стороны педали «За трещину», нерукоприкладного характера, только после награждения которой любая из вас может подать заявление об уходе... за клиентом. Благодаря находчивому Годзиле, у нас нет прожиточного минимума для клиентов типа «Кончил – уходи» и процветает таиландский массаж, возведённый в ранг эротического искусства.
2. Советую уделить большее внимание Героинческой поэме «О падшем яблоке», предвосхитившей эмансипацию человека расстрелом. В ней Клим превзошёл именитого писателя Пантелеймона Вальдшнепова, перепутавшего в Белой горячке кто предатель, а кто истинный друг, что вынудило его заново переписать «Белладонскую гвардию». В отличие от поклонника спиртного литературного знаменосца официальных парадов периода мракобесия Фартеева, у бывшего участника Второй Мировой куртизана Годзилы в мельчайших деталях разобраны (между желающими) матёрые наклонности, по которым неизвестно до чего можно докатиться. Именно поэтому его голову не озаряла деловая мысль – застрелиться, как это сделал его предшественник. В результате одной вызывающей восхищение афёры появилась на свет брошюрка: «Пять минут в колен-дарные дни любви в исходной позиции». Не удивительно, что для уважаемого прозаика натянутая кем-то со стороны улыбка безнравственной девчонки с чулочной фабрики ум бывает подстать её фигуре и смертоносному огню, вызванному прямиком на себя.
      3. Непоправим титанический труд, не удостоившийся должной суровой оценки школьников, съезжающих в актовый зал на перилах: «Избыточные желания и энергия объятий – издержк интимных отношений посаженных за парты». Попробую обратить ваше внимание в золото, где надежды, которыми питают юношей, переходят в иллюзии. На Годзилином, с позволения сказать, творчестве, свет клином, естественно, не сошёлся, и питаться с него он не мог, что и привело его прямиком-пряником в наш стан. Да и представьте себе, как это можно питаться чем Бог пошлёт человеку, который в Бога не верит? Вот мы и спасли ушлого Клима Станового,  падкого до всех, кто плохо лежит. Итак, сделаем для себя недалеко идущий вывод – лежать, девчата, надо хорошо! Собравшимся понятно, почему Климу Годзиле чужда игра в «Медвежьи уголки» с её медвежьей болезнью – он предпочитает секс в полный рост. Если срубленному дереву больно, Клим готов колоть дрова наркотиками.  Вы же – молодой кустарник, вот Климушка с транжиру и бесится. Ему ничего не стоит сорваться со скалы долготерпения и дать непослушнице ботинком под зад в случае появления в наших стенах кушеткиных детей – глядишь, и чистить не придётся. Пусть каждая из вас найдёт в себе монументальные силы признаться, что она незапланированно беременна!
– Честь ему за это и халва! – исступленно крикнула заводила (за угол) Тара Нишгит, – неутомимая затейница в области гениталий, отсидевшая три года на индивидуальном очке на родине за то, что в Первом Мясном Отделе попросила у парторга коктейль Молотова вместо кофе молотого. Тара, с изящными часиками золотым крабом охватывавшими узкое запястье, считалась одарённой – мужики притаскивали к ней заботы  вместе с «подарками» и ничего не значащими комплиментами.
– Знайте, девочки, я этого не потерплю в стенах нашего праведного заведения! Подозреваю, что половина гетер – язычницы по призванию! Когда я наблюдаю за их филигранной работой, у меня создаётся впечатление, что приведены в действие роторные станки, а это провокационные переработки. Не сомневайся, детка, я этого так не оставлю! – замахнулся, было, Годзила на Тару и угрожающе сверкнул надраенными до блеска голенищами сапог сталинской эпохи, ярко отразившейся в налитых кровью запавших глазах их носителя. Его квадратный подбородок упирался в мощную грудную клетку и, казалось, прогибал её в разгар дискуссии. Дальнейшая реакция Годзилы была совершенно неадекватная, он напомнил Таре, как она садилась и линяла в прачечной вместо того, чтобы стирать. Клим сорвал со стены гитару и в наказание девушкам заунывно завыл подфранцуженный вальс «Прелые листья».

В первом ряду павианы сидят,
организованно тупо глядят,
хлопают, сами не зная зачем,
преданно помня кто в партии член.

Каждый из них представитель властей
Предпочитал бы, нажравшись в стель...
В кожаном кресле полуразвалясь
Водевиль с секретаршей обсасывать всласть.

Властью издержки навязаны – впредь
их двойники буффонады смотреть
будут. Начальство займётся минетом
не по кабиночкам – по кабинетам.

Девушки притихли, ища глазами того, кто повесил молчание. Хозяйка зааплодировала доморощенному таланту Клима Годзилы, КПД которого поначалу было высоким, как у паровоза на первых парах. Это ли не высочайшее искусство, подумала она, прежде чем уступить пальму первенства, безболезненно, слезая с кактуса?
– Клим, яхонтовый мой Конёк-Горбунок, обещайте не быть местечковым скрипачом на крыше и утихомириться, хотя бы ради наших с вами сплюнутых детей! И помните, что японцы самая передовая нация в мире. Взглянув им в глаза можно убедиться, что они сужают свои потребности до минимума, щёлочно воспринимая окружающее. Правда, некоторые идут на операцию по улучшению периферийного зрения. Но после нескольких лет, проведённых с широко открытыми глазами, возвращаются к исходному обзору.
Наступали моменты, когда нервы мадам Пелагеи Стульчак сдавали..., как пустотелые бутылки. Тогда её прикладная грудь протяжно вздымалась в полном объёме, скрывая порочные недостатки и недочёты воспитания, а также жмущие бретельки лифчиков. Но сейчас она  нашла в себе подходящую тару и силы сдержаться, не опускаясь до неподобающих сравнений и эпитетов, не взирая на то, что на её наштукатуренном лице появились глубокие трещины.
– А может быть он к тому же и режиссёр, через кровать которого не переступают, а проходят? – язвительно добавила брусок масла в бордельный огонь Фенечка Тошняк – проктологическая мечта морозоустойчивых предгорий Кавказа, выдвинувшая спальную теорию экономии времени в пространстве: «Зачем клиенту кровать, если он укладывается в две минуты?» и другую высокогорную теорию «Каким снегом вас к нам занесло?» Раз в неделю в Фениной проходной отмечалась слабость к военным в английской форме обращения. Кто-то просветил её, что 12 дюймов составляют  фут. С тех пор весь клубничный дом расшифровывал песенку-шараду, не сходящую с её потрескавшихся от работы губ:

Аты-баты, шли солдаты.
Футы-нуты атрибуты.
Сохнут руки от греха
в наше время? Три ха-ха!!!

К недовольству Годзилой в растёртом запахе хвои в размытых красках вечера к Фенечке Тошняк присоединилась Дора Перешейка-Серая – распространительница половых дознаний с годами не меняющимся высказыванием, – Я не сделка, меня-то Клим  не проведёт. Этого кореша я давно раскусила. Он никогда не остаётся в накладе, и баснословные барыши с нас барышень имеет. Для меня самые верные корешки – книжные, а Климовы «бестселлеры» по их геополитической сути половобезграмотные. С некоторого времени мне ничего из прелагаемого не страшно. У меня появилось хобби. После болевого характера упражнений на лимфодренажоре я занялась составлением своего гинекологического дерева! А что этому битюгу уготовано судьбой, так это он сам узнает.
 – Похоже, что я кому-то сейчас, пасть порву! Клубничный дом не богадельня! Зарубите себе на носу, что член не только принудительный разведорган, но и чувствительный манометр, обладающий завещательным голосом, – прибор для замеров давления окружающей его среды, мой, в частности, ещё и капитал. И я не намерен разбазаривать дорогие сердцу капиталовложения! – не выдержал Годзила и отвернулся к нарисованному на стене полотну три на четыре «Уборочный комбайн любви» из голубого цикла сутенёрского характера «Из-под палки!» Под ним на уровне подоконника висел назидательный плакат: «Если ты увидел свой профиль на монете, значит  ты выбился в люди».
Клим взглянул на плакат и вспомнил подходящий совет стюардессы, когда их заведение вылетало на подработку в тюрьму Гуано-Панама – награду за насилие: «Девушки, успокойтесь, пролетая над Бермудским треугольником? Массируйте свои...».
Елизавета в знак протеста вспрыгнула на подоконник и прилюдно облизала свои гениталии, как бы показывая, что ничего в этом противоестественного нет.
Не глядя на неё, где-то (он не мог точно определить где) Клим седьмым чувством осознавал, что коллективная безопасность оборачивается крепкой семьёй, когда её стараются обеспечить малодоступными средствами оповещения. В короткометражках незатейливых мыслей, мелькавших в мозгу, он мечтал о вагинизации мировой рыночной системы и термостатичной подруге, работающей в любых заданных им, Климом, климатических условиях и завидовал растительному образу жизни модных причёсок в склоках волос, пока они у него окончательно не выпали.
Видя, что её действия и последующие за ними стечения обстоятельств в устья событий, не вызывают реакции у окружающих, Елизавета III вскинула лапки к небу. Она вспомнила, что в среду  назначена к хирургу на удаление когтей и подумала, что в мире кошек не только мышь является козлом отпущения, а так же насекомые, которые ничего не имеют против аплодисментов, но их страшно пугают меткие хлопки.
Тем временем бывшая придорожно-лопуховая, а ныне полноценная патентованная проститутка, член сплочённого, но сдвинутого по фазе института девиц «Жрицы Любви» Бетси Забегаловка по кличке «Селёдка под шубой» по своему обыкновению благоразумно молчала. Она старательно ни во что не вмешивалась покрасневшими от непосильного труда изнеженными руками, ухоженная кожа которых лоснилась шкуркой редкого животного.
Бетси не раз теряла работу. Поэтому она в мельчайших бусинках подробностей намертво усвоила сфабрикованные знакомым портным, выкраивающим с нею каждую минутку затупившимися ножницами и бронзовое от загара в национальную полоску тело (ещё не остывшее как надо) правила: «Шишка на ровном месте геморроем не становится» и «Не высовывайся – не выпадешь».
Мадам Стульчак сникла и, бросив недоумённый взгляд на каждую в отдельности, предложила проголосовать за наценку на эксклюзивное право первого клиента – правило уже опробованное в конкурирующем публичном доме под лозунгом «В двустороннем движении не замечено сопутствующего успеха».
В книге жалоб и предложений «Дырки и придирки бурных романов», безмятежная хозяйка мнимых конкурентов была  убеждена, что если «состыковка» в ночных учениях представляет собой борьбу полов, то прелюдией к нему является отвлекающий фактор непредвиденных манёвров. Повод не ахти какой, но как прирождённый руководитель Стульчак, у которой по слухам эксудатчащих лёгких сердце прибарахлилось, верила в успех не за горами растревоженных девичьих курганов грудей. Поэтому Бетси, повторяла: «Колесо доверительных историй не повернуть вспять, если в него вовремя не сунуть спицу оно непременно обзаведётся нужными поклонниками-синоптиками, заводящимися с пол-оборотня, чтобы не отправляться в ближайший султанат, завизировать документы на продажу долготерпеливой родины или Вацлаву Родины».   
Не все девушки заведения догадывались, что хозяйка держала пушистую Елизавету в заведении не из милости,  а исключительно в психотерапевтических целях. Лакмусовая кошка, в жизни которой было много неотложных тел, снимала стресс у  девушек на перекличке, а когда нужно, помогала расстёгивать бюстгальтеры, хотя сама стеснительная Елизавета предпочитала выход в свет в полумраке непредвиденного задания.

                Безоговорочно отдающимся любимому телу
                девушкам, как никому необходимы нововведения.

     Глава 106.   Кадры порешили всех

Почему-то именно в этот момент перед интравертным мерилом взгляда взбалмошной Пелагеи возник образ образцового покойного мужа, пристроенного в гробу (сказывалась квалифицированная работа упаковщика). У мужа, ещё при его жизни, Пелаша позаимствовала всё самое лучшее, оставив доверчивого бедолагу с замашками бультерьера голым в сандалиях на босу лапу, лежащим на правом боку с обширным инфарктом миокарда. И теперь уже ничего не мешало мадам продолжать «перекличку» по списку:
– Грушенька Запивай-После – профурсетка родом из тёплого местечка отличалась покладистостью в беличью шубку с лесной опушкой. До этого её контролировал сутенёр Пьер Блевотин из отряда лошадиной полиции срочного реагирования. Пьер не один год провёл в поисках женщины под цвет своих бегающих глаз. Грушенька – передавик (2 кг. на кв. см.) кроватного труда, с резко искажённым чувством юмора и товарищества без подружества, выражающимися посредством локтя в чужом паху похмелья. Она жарко возражала, что голосование сродни сексу, в процессе которого невозможно воздержаться от панегириков. Хотя, я думаю в нашем (с материальной точки зрения) угнетённом состоянии, это не удостоится поощрения присутствующего здесь менеджмента, и поэтому не рекомендуется из этических соображений.
Хозяйка улыбнулась. Ей была по душе бывший комсорг – вёрткая Грушенька Запивай-После, называвшая Пелла-Гею Стульчак красивым словом менеджер. Груша, взращённая на кефире и сказочном Киплинге, по-новому взглянула на глотательный рефлекс и умела дистанциироваться от неуравновешенных типов. Она инициировала обслуживание в трудных погодных условиях, введя смелое понятие «Вагинальный прогноз». Например: «Днём влажно,  местами осадки, превращающиеся в подонки. Ночью – сухо и тепло». Кроме того  индонезийский душ она считала Целебесным, напяливая резиновую шапочку на головку... клиенту и строча рекомендации по французскому поцелую с задержкой дыхания.
– Всё-таки вы ко мне дико несправедливы, менеджер, и это при моём-то усердии, – выпалила Груша. Скажу честно, позавчера я ухайдакалась с одним художником-портретистом. Человек он вышколенный из ниоткуда в никуда, и словесными портретами в моргах подрабатывает. Он мне все уши прожужжал коленчатым валом исполнительниц канкана в каком-то там Мулен Руже.
– Тоже мне, нашла чем удивить, подумаешь, перетрудилась! Ты мне всё, что можно, уже высказала, кроме удельного веса тяжёлого характера твоего художника, забывая, что его любовь – это краски, подобранные с палитры определённым образом. Здесь тебе, понимаешь, не Пляс Пигаль, мозолей на подошве ботинок не заработаешь, так же как и набоек на стёршихся пятках.
– Хорошо вам, развалившись в кресле из искусно сплетённых интриг, метафоризмы афоризмить, а нам, девушкам, ох, как туго приходится в стране Спозорания.
– Ты за всех не очень-то расписывайся, детка. Желающих на твоё место сколько хочешь. Не веришь? Сходи на документально-дезавуированный фильм «Тени отделяются от стен». В нём не про танцы говорится. Пора бы привыкнуть к любви без уведомления. И не являются ли бутылки отягчающими вино обстоятельствами? Любовь – это, если хочешь знать, фантастический салат. Его следует промыть, тонко нарезать, перемешать, умело заправить, интенсивно взбить и посыпать укропом неутолимого желания.
– Но я не овощ! Башка раскалывается, домой хочу.
–  Так уж повелось, милая, – непролазная тоска по родине становится модной, за неё платят втридорога. И заруби себе где хочешь – затылок предназначен для ударов судьбы сзади. Советую тебе привести себя в порядок и закрыться в нём изнутри. Вопрос исчерпан, Грушенька. Огорчаешь ты меня, не думала я, что столкнусь в собственном заведении с таким фруктом, как ты.
– Иветта Калом-Бур – девочке 16 лет уже пятый год, а она ещё в бизнесе. В свои первые 16 она записалась на пересадку опозоренной части тела. Потерпев фиаско, стала неукоснительной приверженицей членопожатий. Девица, не склонная к интригующим вагинальным трениям в нерабочее время, Иветта увлеклась скольжением натёртых мастикой лыжных поверхностей об искусственный снег. Секрет её генитально прост – ассоциация лыжных палок с... сексом на трассе. С нетерпением ждала она прихода зимы и выпадения всего, что прямо или косвенно связано со снегом. Ивочка регулярно посещала психиатра, считая, что ползать перед клиентом на карачках или по-пластунски сподручней, имея плоскостопный живот, не соответствующий её возвышенному стремлению подъёма в гору на фуникулере «Фуникулюс сперматикус», что на примитивном латинском значит семявыводящий проток. На этот раз Иветта принципиально не стала распространяться по вопросу животрепещущих клит... вообще и кликуш в частности, возможно, потому, что кляла себя за пропущенный приём у врача, под неусыпным контролем которого состояла. Всегда хочет Депардье на подоконнике. А я ей говорю, зачем он тебе, когда у нас столько штор и занавесок на окнах. На днях тебя, Ивочка, посетил юный ангел, совсем ещё ребёнок. Так ты его вместо того чтобы должным образом обслужить, отправила домой за разрешением от мамы! Ответь мне, почему ты, милочка, не принимаешь серьезных клиентов?
– Несколько дней я прожила с дурными предчувствиями.
– Это не повод отлынивать от повседневных обязанностей.
– Вы должны меня выслушать внимательно, а не как дрынькающую балалайку. Три дня назад у меня был старикан, представившийся поэтом-эротом Амброзием Садюгой. Он пожаловался на то что перестал отличать Купидона от скопидома, контингент от континента, канкан от капкана и «Кон-Тики» от Коннектикута.
– Наслышана я о нём. Только такие могут выходить «из себя», и то в определённых пределах. Он вместе с Климом ошивается в «Кошерной Мурлыке», возомнив себя китайской вазой династии Минг. А в котором часу происходило посещение в тебя?
– Точно не скажу, но он объяснил свой приход тем, что время перевалило за полночь и его новой бабе за 50.
– На нём были самозащитные очки?
– Нет, В жаркую погоду об очках он говорил с прохладцем, в холодную с жаром, но на пионерскую линейку их не носил. И всё же запомнилась зебристость его полосатых брюкв – в  «Картине преступления», выполненной камфорным маслом в жовто-блокитных тонах со светящимися сигнальными огнями в глазах.
– Почему поэт пришёл именно к тебе?
– Я до тонкостей в микронах разбираюсь в искусстве.
– В искусстве смеха, напоминающего кашель кашалота?
– Сами знаете чего, а также в смежных и отнявшихся языках.
– Я помню, ты изучала щёлкающий язык дельфинов методом погружения до момента, пока не почувствовала себя утопленницей. А как вёл себя Садюга, когда с неба сыпался яичный порошок ?
– Он представился заправским портным, проверяющим высокомерие пиджачных рукавов с сантиметром в руках и между прочим сочинил танго «Вы осыпаете меня лепестками прозы».
– Это вызвало у тебя ответную реакцию?
– А как же! Рухнул карточный домик надежд на то, что он не будет читать заунывные стихи. Вот они.

На пляже геев выделен отсек
Для пострадавших «роговых» очков.
Вполне фривольно дышит человек
Миазмами расплывшихся д’рачков.

– Открою вам тайну, мадам, он до этого уже приходил ко мне и жаловался, что чувствует себя пианистом-исполнителем, вышколенным по шкале Рихтера.
– И давно это у него?
– С той поры, как его грудного поместили в ясли «Куда Макар телят не гонял». Тогда Амброзий понял, что попал в детский сад неизвестно чьего имени. Но позвольте мне уступить место другим.
– Конечно, Иветта, я и без твоего совета это сделаю.
– Лола Амбра-Зурова – новоиспечённая стриптизёрка – «цветок душистых Фанаберий», сказочная кудесница с налётом восточной романтики, не ставила себя ни во что, включая китайскую вазу. Начинает день с йогурта. По молодости не понимает, что лучше начинать его с конца. Ничего вразумительного сказать не может, как заядлая курильщица, рот которой в промежутках с работой занят  сигаретой. Прекрасно осведомлена, что  оральная любовь  претерпела изменения (в моду, не стесняясь, вошла притянутая за уши) и злоупотребляла белками клиентов, избегая условности. Её излюбленной попозицией была и осталась наблюдательная. Поэтому Лола утвердилась во мнении, что в ближайшем будущем её ожидает преждевременный выход на пенсию. К сожалению, Лолины тренировки с пустышкой и леденцами не дали должных результатов, а ведь всему виной стала её встреча с гигантом Радиком Сирень, из семейства многолетних  подолгужителей, который, работая подхалимом, не разгибая спины партнёрши, отбил у неё охоту расширять кругозор, когда большое и чистое так и про-силось на язык.
– Мне приятно, хозяйка, что вы столь лестно отзываетесь о моих скромных способностях, – засмущалась Лола, – но тайна, закутанная в простыню, окружающая вчерашнего посетителя, сбежавшего с бродвейского шоу «Заткнись, вагина!» волнует меня.
– Не трави баланду, выкладывай всё как на духу, не выдерживая винной паузы при пробковании бутылки. Прискорбно обещаю, мы попытаемся оказать тебе коллективную помощь.
– Спасибо, хозяйка, доброта ваша, окутанная паутиной страхов и страховок не ведает границ и я готова раздарить себя любому и каждому на нейтральной полосе чересполосицы чувств.
– Это уж правда, не всё пойдёт насмарку.
– В полицейском, навестившим меня вчера, всё было черным-черно – никаких пробелов. Траурная кайма под ногтями (не по усопшему) указывала на то, что он один из тех субчиков, которые режут спагетти ножом, и не смутясь, воткнут в задницу не ту вилку предназначенную то ли для торта, то ли для торга.
– Но что же тебя в нём так напугало?
– Жизнь двуликого Януса – окна с двойными рамами; его правая рука находилась в запущенном в чужой карман состоянии.
– Любопытство – акведук знаний, но почему в чужом?
– А что, не видно, как неуверенно он это делал?
– Ещё бы! Надеюсь, с тобой он был обходителен?
– Не перебивайте! Для меня потерять мысль означает потерю частицы себя. Рыжий полицейский Рудокоп убеждал меня, что перед ним молочный поросёночек. А я видела его распахнутые глаза, налившиеся кровью нулевой группы, и себя в них в розовом свете. Вы ведь сами нас учили, что раскрытыми бывают: глаза на действительность, зонтики на дождь и убийцы при варьирующих обстоятельствах. Невольно создавалось впечатление, что коп выдернет из кобуры пистолет и возьмёт меня на шпанскую мушку.
– Ну и как ты вышла из создавшейся критической ситуации?
– Безоговорочно капитулировала. Но он не утруждал себя излишними физическими упражнениями в постели и подзарядкой когда, по его словам, зарядил дождь, хотя я точно помню, что...
– Молодец, Лола! Но никакого намёка на тайну я здесь  не вижу. Тебе случайно не перебежала дорогу чёрная полицейская?
– Какая вы странная, просто поразительно. Так почему же он спрашивал, как избежать кровопролития красного вина на белую скатерть, когда пошатнувшиеся дела пошли вкривь и вкось?
– Милые девушки, я думаю, что мы оставим Лолу Амбра-Зурову в её абсолютном детском неведении и перейдём к следующей старательнице, учитывая, что девчонки теперь идут по завышенной, а не по бросовой цене.
– Марфа Свитер-Нательная – Зажигательная секс-бомба с лёгкой плешивостью и изъязвлёнными желаниями, напоминающая переходящий из девятого класса в X век «Вымпел Невинности». В погожие дни сковородится на солнце и тушится в пляжном песке. Она ярая поклонница садо-мазохических настольных игр и недотёпа, считающая, что рогатки – это мелкие изменки, а любовь – нечто вроде побрякушки в кредит или источника разреженного воздуха холодной неприязни – она не пригодна для утоления сексуальной жажды. Активная работница нашего выездного отдела «Напрокат». По её сомнению, не все насильники злопихатели велосипедиков. Строительству семьи предпочитает пристройки к поспешно возведённым старым сооружениям на слом. У неё в постели хромает дисциплина, и она принимает клиентов за снотворное после шаха с отборным матом в махровом расхолаживающем халате, что вызывает жалобы посетителей. У солидных клиентов, таких как Зиновий Выкрутасы и Ив Фартук, она проходит под кличкой Рекламная Завлекаловка, принимая живое участие в тусовках картёжников, одержимых похуданием бумажников. Ежу понятно, что портмоне стараются сбросить в весе, но возникает вопрос, зачем же отсасывать из перерабатывающего агрегата желудка?!
– Я вот тут сижу, якобы сложа руки и разные разговоры диверсионные слушать заставлена. Какие же нервы нужны, чтобы с нашей сестрой сработаться, вечно мы кем-то недовольны, будто несмышлёныши, не знали на что шли, – возмутилась Марфа.
– Хоть у одной голова на плечах имеется, – оценила Пелагея высказывание в одно трогательное (инкассаторское) касание.
– Я не из подхалимажу ето говорю, а из внутреннего возмущения повышенными претензиями и барскими замашками некоторых. Признаюсь, не умею я вести с клиентами в высшей степени интеллектуальные беседы, потому что с детства понимала губительное влияние всего орального. Я тут к доктору по глазам ходила. Он мне зрение лейзиком исправил. Теперь я всё без очков хорошо вижу, и кто в машине сидит – паразит, вынашивающий гнусные мыслишки или женщина, отделывающаяся от него, как платье, оборками.
– Красиво говоришь, Марфа, – вмешался Клим, – давно я тебя не посещал на благосклоне лет, о чём искренне сожалею. Но пускай тебя нераскрытые причины, как нераскрытые бутылки, не интригуют. За такую женщину как ты, я готов принять смерть от петли, от ножа, от яда или на худой конец от консьержа.
– О вкусах не спорят, – вставила хозяйка и почему-то залилась масляной краской. Наводить шороху, чтобы потом полировать? Какая поразительная непроизводительность, подумала она.
– Вы у меня «Welcome» Климушка, – проворковала Марфа.
– Ты не женщина, Марфа, а произведение старых мастеров, в тебе происходят метаморфозы, – Клим нервно заходил по комнате, полагая, что далеко не всем удаётся отмеривать время шагами.
– Разительный вы надсмотрщик, Клим, просто калькулятор чувств какой-то. Мамка и впрямь с кривой улыбкой меня родила. А папку я не знала. Совсем как на непорочное зачатие похоже.
– Таким как ты, Марфа, сам Бог велел играть в лотерею, разыгрывающей воображение – выигрывать, да куш срывать.
– Низкий вам поклон, Климушка. Я бы с одних слов ваших богатой стала и в золото оправляться ходила.
– А фаянсовый тебя не устраивает? – съехидничала Пелагея.
– Ну не в цельнометаллическое же биде. Взгляните в окно, хозяюшка, побыстрей. От ваших слов облака румбу затанцевали в пасмурном небе, и мне жить захотелось припеваючи шансоны.
– Фольклорная ты больно, Марфа, не считая ребяческой забавности. Таким как ты, юродивым, никогда не холодно – укроются с головой и представляют, как было бы без неё хорошо.
– Не корабли пристают к пристаням, а пристани льнут к кораблям. Но я ещё не определилась, к кому себя пришвартовать.
– С тобой, Марфа, и о других работницах как-то забываешь.
– Хильда Пардонолайка – полиглотка с многочисленными эрозиями на слизистых оболочках. Сторонница усиленного нечленораздельного питания. Безостановочно молчит, отказываясь участвовать в бестолковых на её взгляд полемиках. Как-то я посоветовала ей провентилировать мозги. В отместку Хильда грозилась не оплатить счёт за электричество, обозвав меня мадам Стульчак. Такого хамства мадам не прощают, и я попросила её больше не заходить к нам с Климом в будуар без вызова. С того момента троечнице Пардонолайке пришлось забыть, что такое «менаж де труба». Её дурная привычка перескакивать с пятого на десятого повлекла за собой нежелательные последствия. Но распоясавшиеся  в полном смысле этого слова клиенты уже пообвыклись.
– Зря на меня бочку катите, мадам, служу я вам верой, а по утрам и комсомольской правдой с комом в горле, по-черепашьи, втянув голову в воротник, даже когда принуждаете заниматься любовью с тюфяками. А я ведь вам не ваша кошка.
– Ты с кошкой себя не сравнивай. Моя кошка любит самолёты на приколах, потому и ангарской называется. Забыла, как я тебя нищенкой с улицы взяла с годовалым ребёночком и трёхгодичным стажем со скидкой на возраст? Иногда жалею, что отняла у тебя возможность радостно околевать где-нибудь под бордвоком.
– Век помнить буду вас, хозяйка, но помыкать этим себя не позволю. Я и так на самых чёрных работах занята. От ваших заданий  кусты боярышника в нашем Зимнем саду краснеют. Неделю назад добровольно совершила круг почёта, и по вашей милости два тяжких преступления против угрызения совести, преследуемого агрессивными личностями – любовные игры с присланной парочкой больше напоминали упражнения на перекладине. Я ещё не умерла от любви, а они меня почтили трёхкратным вставанием.
– Не темни, Хильда, они тебя за высокие груди и достоинства в фойе по альбому выбрали. Твоё дело – обслужить заказчиков по высшему классу. Не дано тебе провести демаркационную линию между явью и выдумкой. Все знают, что я выступаю единым фронтом с без лести пропахшим Климом Годзилой против коллективизации домашних животных и секса в стенах нашего почитаемого учреждения. Но если уж разок пришлось кому-то угодить, не так как тебе хотелось, то не взыщи. По натуре я либералка, и в курсе дела, что все мои приказы не обсуждаются, но перешёптываются.
– Вас послушать, выходит не меня положили на диспансеризацию с диагнозом «Кровь с молоком в моче». А причину – мои душевные порывы в 45 миль в час, так и не вычислили.
– Осмотрительней будешь. Не серчайте, мадемуазель, вы в расцвете лет, а я в закате рукавов вкалываю как собака, разве далеко улетишь на воздушном шаре, лопнувшем от злости? Судя по всему, сработались у нас сестрёнки-шестерёнки. Замена требуется. Посмотрим, кто у нас следующим вписан на повестке дня.
– Одетта Сал-Иванофф – неуклонная последовательница традиций нашей древнейшей профессии, воспринимаемой невооружённым глазом. Она больше других придерживалась принципов централизма и блюла правила приличия в скотоложстве, предусмотрительно обнеся их колючей проволокой отечественного производства. По моему авторитетному мнению, к жизненным барьерам Одетта относит австралийские  коралловые рифы и автобусы. А смехотворной цепной реакции взрываемых в Тихом-пацифическом океане французских бомб на иранизированных аятоллах она предпочитает цепных бульдожьей породы «Пудинг» с открытой ею недавно у подопытных животных цепной эрекцией. Такой информацией снабдил удивлённую меня владелец бульдога, посетитель нашего заведения Яник Тычинкин-Пестиков – очень своеобразное, я бы сказала, опылительное устройство, привлечённое перспективой конвертируемого счастья в наши пенаты.
– Плохо вы его знаете, – не удержалась Одетта, – он пообещал попортить мой  беззаботный фасад, если я не найду общего языка с его бульдожкой. И пригрозил мне, что он как потомок викингов, почти шведов будет рассчитываться в кронах деревьев. А на что мне деревянные?! И неизвестно, бля, когда скандинавы окончательно перейдут на евр... Простите, если обидела кого невзначай, когда напевала любимую «Вдоль по бедру на две октавы ниже».
– Оставь, дура, солдатский жаргон, не на плацу небось. Сама виновата. Ты забыла как капитулировала перед всеми и каждым, разъезжая  леди Год-дивой, на «Даёте» с белым флагом не капоте?
– Промашку дала, с кем не бывает, мне тогда портняжки по рекомендации Андерсена декольтированное «Новое платье королевы» справили на «День открытых плечей». Мне сказочник так и сказал, мои  портные – воротилы носом от зловонных денег, могут раскроить материал, но череп никогда, поэтому и рекомендую.
– Ну что ещё можно ожидать от девицы в костюме свободного покроя и такого же взгляда на жизнь, идущей наперекор судьбе? Это когда же всё было, измотанная ты наша? – простонала хозяйка.
– После Ссудного дня обвала на Уолл-стрит – этой ужасающей банкирской панихиды 1929 года, когда поняла, что лучшее угощение для брокеров – пироги с начинкой из зелёной «капусты».
– Тогда какие могут быть претензии к обществу?
– А у кого мне защиту искать, как не у своих соратников, наперсников и сослуживцев? Я правильно рассуждаю, Клим? Ты ведь добрый, расточительный и обладаешь везучестью грузовика.
– Насчёт меня, не угадала. Самый расточительный – это рашпиль. А ты видать из молодых да ранних.
– Правильно. В три года я играла на Марфе – нашей домработнице «Элегию пенсне» и в кубики со льдом, не подозревая что такое шотландские виски. А в пять лет, во времена Йоки Оно, мне нравился битл Джон Леннон, но не жук-сердцеед Пол Маккартни.
– Ну чем я тебе эрудированной подсобить могу, по моде Одетточка, просто не представляю. Ты же не пострадала за нелегальную торговлю телом после принятия душа, когда мы выявили у тебя фальсификацию отчётности по количеству посещений клиентов. Так что медали «За безупречное обслуживание» тебе не полагается, – приосанившись, бросил на неё скорострельный взгляд Годзила.
– Не взламывай мне душу Клим, да и просьба у меня к тебе пустяшная, помоги список охальников и огульников за последний квартал составить, по возможности не разрубая их на части. А я по нему, как по понтонному мосту через подмоченную репутацию, в успех будущего пройду. Народ говорит, что на тебя можно положиться – не так часто изменяешь жене и принципам.
– Насчёт принципов – у меня их не так много. Но мне ещё не раз предстоит изменить тебе с косилкой жизни – со смертью.
– Как это грустно, – всхлипнула девушка.
– Не выйдет у него с тобой коллаборационизм, Одетта, – топот и гиканье такие поднимутся, будто лошади Пржевальского вальсируют, – резюмировала Пелагея. – Ну кто там у нас ещё?
– Берта Мундштук – марафонщица, марафетчица, покорительница крутых и всмятку. До гормональной перестройки в стране стреляла убывающие у прохожих деньги с колена. В этом ей не было равных среди профессиональных попрошаек. Родоначальницей движения «Молодым везде у нас немного, старикам в постели незачёт» называл её Годзила. Теперь девка сорвалась, дала обет безрачия и слабину, жалуется, что не справляется с наплывом клиентов. Я согласна, это не излишки воска со свечи снимать. Клим уже наказывал Токсинью – «клин» вбивал, увещевал так, что чемодан не закрывался, ставя ей на вид в разных позах, но результатов воспитательные усилия на неё не возымели – она так и не смогла, забеременеть, пребывая в блаженном неведении.
– У меня по этому поводу отдельное мнение выработалось, – не выдержала критики Берта Мундштук, автор повести «Натюрморт бутерброда по разбитое колено коленкорового цвета», в которой она описывала попытку ослабить натянутые на раму батутные отношения с кошкой по кличке Великобритания.
– Мнение твоё из кусочков и мысли твои штопанные перештопанные. Не хватает у тебя терпения до конца всё выслушать, потому что с маленькой головкой и широкая в бёдрах ты похожа на Эйфелеву башню с её профессиональной невостребуемостью стареющей проститутки. Добавлю к этому, что работница Мундштук исправляется не в лучшую сторону. Надеюсь, – продолжила прерванную речь мадам, – Клим доложит нам, какая сторона у неё лучшая, в противном случае придётся ждать прихода таксиста и эксперта по девичьим прелестям Витьки Примулы, не зря пользующегося их услугами бесплатно и ни при каких условиях не берущего у девушек на чай. И всё-таки Закусаева должна ответить на вопрос, зачем обслуживать сразу двух клиентов и, расставаясь с ними, на прощание пронзительно целовать в скукожившиеся места со словами «Спокойной ночи малыши»?
– Всё что я исполняла, происходило из солидарности и по договорённости с Одеттой, учитывая что ей, продувной бестии, сквозняки нипочём. Она мне подсказала, что  прискорбный и оскорбительный жест в виде поцелуя в их бесстыжие пустышки действует на мужиков не хуже аскорбинки. А чтобы я ни в чём не сомневалась она дала мне почитать женский журнальчик технических новинок «Руководство по эксплуатации мужчин».
– И что ты из него вынесла? – загорелась хозяйка Пелагея
– Много чего. Например, что Синий чулок выходит замуж за Синюю Бороду, отливающую кобальтом.
– Ну это дело выеденного Фаберже не стоит.
– Это для вас не стоит, а нам девушкам всё интересно и поздновафельно. На задней обложке редактор не забывает подсаливать шутки с вырезными талонами на усиленное пытание, возвращающихся поздней ночью мужей – тех что едят за двоих, не любят даже за одного, не соблюдая распирания внутреннего порядка.. 
– И всего-то, Орехова-Зуева? – разочарованно – просипел Клим.
– Закусаева я, Таксинья Закусаева! Пора бы уже за полгода запомнить. Никакого тебе уважения к людям, просто сладу нет. Конечно, я страдаю излишней эрудицией, но этого у меня уже никому не отнять, когда я вывожу желторотых цыплят на путь истинный.
– Правильно заметила, Таксинья, к занудам, подобным тебе, у меня повышенная идиосинкразия.
– А журнальчик, то что надо! Видать редактор любит чечётку и цукаты. Из этого многолистника я и подходящий пароль для моих личных клиентов вытянула: «Железные птицы устроились на железнодорожных ветках». А от таких как ты, я отделываюсь встречными вопросами: «Не проходите мимо? Обходите стороной? Почему вы сегодня без картофельного клубника?»
– Таксинья, это сложно, и почему клубник, а не стёганая куртка? – спохватился Клим, движением руки как бы снимая с набриолиненной головы усечённый цилиндр и отставляя тросточку-хлыст в сторону, – кстати, пепельный цвет платья тебе очень к лицу, тем более, что оно у тебя не нуждается в масляных красках.
– По-садистски звучите, Клим, вы не премините щегольнуть заморским словечком. Сейчас важно, чтобы ценность указаний не превышала рыночной стоимости. Предлагается и другой вариант пароля попроще – подойдёт для клиентов старшего поколения: «Халат расшит Бей-Бутовым?» Отзыв: «Он уже давно не поёт».
– Хватит! – гаркнула мадам Пелагея, – дайте мне пару слов сказать в адрес настоящей трудяги, которая не другим чета.
– Торопыга Бася Соломоновна Ихьбинхудрук – довольно вульварная особа, обладательница карминовых губ. Она постоянно пребывает в состояниях: опьянения, забытья или декретного отпуска. Скажем прямо – эта «Толстокожая подошва» не являла собой очень прибыльное тельце, но ей принадлежала, ставшая популярной в кругу транспортников, коронная фраза: «Жизнь, как рельсы – набегающие, убегающие, в зависимости от того, находишься ли ты в головном вагоне или в хвостовом тамбуре».
По моему мнению, Бася слишком интенсивно боролась с беспринципными конкурентками за связь с порядком нагрузившимся бойфрендом, которым номинально является Витёк Примула. Но связь их прервалась по вполне понятной причине – она заявила, что он не умеет делать большие деньги. Примулу вызвали в суд, когда кто-то донёс, что Витёк пытался купить печатный станок последнего выпуска, но слава Богу, заведённое на него дело с гиканьем пронеслось мимо. К тому времени Бася была уже хорошо осведомлена, что жизнь – режиссёрша превратного представления, о фруктах – вооружённых до золотых коронок братанов с Драйтона (этой цитадели утрусской эмиграции) члены акционерного общества «Каюк-компания». Приобщая Витюню к общаге, братаны намеревались подарить ему в складчину кованые летающие сапоги и перочинный ножичек с оптическим прицелом и цветной татуировкой на нём: «Коротко, но ясно». Он должен был получить подарок как профитёр с призывными криками самозванца «Ау-ау!», заслуживающий их доверия за то, что по научному  разделил безповодковую связь в животном мире на: сухопутных, воздухо-плавающих и про-из-водных. Потребительское отношение к такому предмету общего интереса, как Витёк Примула-Мышца, – этого украинского тореадора на преждевременной пенсии, вызывало у девушек неослабное желание выместить на нём генерированное ожесточение незатухающих конфликтных колебаний. Их недоумённые шепотки в кулуарах о  выкидышах, как результатах непрочного зачатья, способствовали расширенной продаже среди девчонок семян конопли и мака, из-за переутомления от домашних заданий занятия любовью, незаслуженно отнесённых кем-то к наркотикам.
Каждая последующая беременность отличалась прямым попаданием от предыдущих (одним из многих оказался Антонио Варикозо), и этим Ихьбинхудрук заслуженно гордилась, тем более, что Март – месяц ночных котировок под окнами и на крышах, когда желтушные глаза то тут, то там возникают за каминными трубами двухэтажных коттеджей. Не зря же изобретательная хозяйка (творец под Феллини в юбке) как-то пропела: «У нас в общежитии праздник...», когда предвиделось факельное нашествие абитурьентов. – Надрайте напоследок и на посошок канделябры грудей, – отрывисто приказала она, – завейте волосы... и на голове тоже. Начистьте в обязательном порядке протезы с зубами из слоновой кости, и если всё у вас не сместится, то закрепится в сознании и пойдёт своим чередом, как утята за уткой, а я вам зачитаю, что мне подарил в желатиновой ресторашке «Пуэрто-рыгало» наш клиент король абсурда Опа-нас Непонашему, рассматривавший жену как перевалочный пункт на супружеской кровати.

Я рождён пузырьком в шампанском,
чтоб всплывать из бокала круглым,
размечтавшись, попасть ей на губы,
и шептать языку на испанском.

Растворюсь в слюне щелочной я,
опускаясь по глотке к желудку.
Подарю себя как незабудку,
неподвластно её беспокоя.

И не встретит тонкий кишечник
пузырёк, который не вечен.
Лопнув, я превращаюсь в воздух,
расплавляясь рано иль поздно.

Мне другие придут на смену,
запузырят в шипучую пену,
в нос забьют, веселясь искристо,
и от зависти лопнут с писком.

               Есть турецкий ятаганный юмор, сальный украинский,
              Наряду с ними существует тонкий –  еврейский,
                который почему-то называют английским.
               
     Глава 107.  «Самодержавец» Мастур-бей

Женщина непостижима, она не голая местность, но ориентироваться на ней приходится. Она всюду, и я ищу её лицо – отретушированную фотографию с осыпающейся штукатуркой, напоминающее ежегодно устаревающие технологии – это и многое другое проносилось в голове бандерши Пелла-Геи Стульчак. После минутной политики невмешательства в высказывания работниц кушеточного труда, бывшая маникюрша-гранильщица ногтей, встрепенулась и резко отсекла, заронённые ею в себе сомнения:
– Хотите узнать, кто дежурная по обслуживанию стариков, не помнящих себя от радости? Наша безотказная Лерочка Наскоруруку, поработает на славу, что не составит для неё особого труда. Мне помнится, в сеансе одноременной игры с клиентами она доходила до цифры 7, а иногда округляла её до 8. Я понимаю, что ей приходится отдуваться за всех, но так будет продолжаться до тех пор, пока она не откажется играть на «флейтах» гостей.
Да, чуть  не забыла, к нам не сможет придти доцент Влагалий Вкладышев-Нивочто, защитивший на опыте нашего заведения докторскую диссертацию на тему: «Самые безобидные любовники старики и алкоголики – еле языками ворочают». В то же время я должна вас неимоверно обрадовать, нас почтит своим предположительным вставанием постоянно присутствующий гость родом из Амстердама, представитель скомпанованного мужского ансамбля «Вырубился» с группой поддержки «В денежном выражении» и сторонником борющихся народов Вафликанского контингента за проживание в Амстердаме Мариком Мастур-бей-Привсех.
Его половое сознание формировалось в известняковый период обширного строительства под неувядающим девизом: «Мышцам смеха возраст не помеха. Вот чему помеха, там нам не до смеха». Девиз был на лету подхвачен сетью брюквинских домов для престарелых «Самочёс», где можно познакомиться с краеугольным трудом Марика «Воспоминания засуженного импотента, или ещё десять лет спустя в утку». А его рационализаторское предложение открыть платонический вертеп исключительно для престарелых интеллектуалов нашёл отклик прежде всего в нём самом: «Не отклоняйте предложение настолько, чтобы оно сломалось!» Вдохновлённый этим наскоро состряпанным лозунгом он, не соблюдая очереди, без мази втерся в доверие. Перед тем как сдать Марика в благотворительный фонд за его неординарное мировоззрение, предлагаю произвести его в наши сексуальные патриархи несмотря на патину на ушах и прореженные временем мысли. Мистер Мастур-бей является постоянным подписчиком нашей стенгазеты «Розовеющая Звезда», а подсказанная им концепция взаимоотношения трусов с их содержимым вдохновила режимного поэта Клима Станового на рубрику «Критические зажимы». В ней подробно описывается, как Марик вылечился от дурной привычки наложением рук со стороны. Не секрет, что М.М. обращался к вам с просьбой сделать ему приятное простыми словами: «У меня руки до себя не доходят, когда подходит время заниматься антон-гонизмом».
Бася Соломоновна Ихьбинхудрук зарделась для проформы.
Сброд, представленный распутными девицами, зароптал, но под сузившимися до прорезей в дверях глазками Клима, народ узрел, прозрел, и согласно закивал скособочившимися головками, памятуя о его конфиденциальной рекомендации: «Тем, кто не хочет оказаться в глубокой... летающей тарелке, неукоснительно предлагается посетить пиццерию «Улётное Ублюдце» или шашлычную «Неровён час и горизонт не в Дали».
– Некоторым высказанная мысль покажется неприемлемой, – проворковала хозяйка, – но если найти драгоценное время и изволить каждой из вас призадуматься, то станет ясно, что мы выступаем против кумовства на сцене нашего полуфабрикатного театра «Порнокомедия». Напоминаю, пьеса на эту тему заказана драматургу Климу Годзиле-Становому, но он заблаговременно предостерёг, что она в первом прочтении потеряет невинность, если не учесть возрастающее влияние буфета в антрактах на успех пьесы у публики, выпрашывающей минуту молчания. Того же мнения придерживается наш музыкальный руководитель Володя Манускрипт, известный органам как Эмбрион. 
Клим мухой взлетел с засиженного им места, и отбросив фюрерскую пчёлку ниспадающую на лоб справа налево, проорал.
– Я не тщеславен, но не допущу, чтобы мной восторгались без  элементов преклонения! Требую, зрителей относиться к моей пьесе «Шорохи за спиной в сопровождении шаферона» с должным пиететом. Не деньги укрощают строптивых, а Шекспиры! Иногда я чувствую себя пилотом, застрявшим в воздушной пробке с выкопанной кем-то специально для меня воздушной ямой.
– Не допекайте трудящиеся элементы низкорослыми требованиями к жизни. Сядьте обратно ко мне на колени, Становой, и успокойтесь. Всё будет по-вашему. Соответствующие органы не обделят вас вниманием. Не забывайте, что траектория трассирующих слов соответствует падению нравов. Мне врезались в память обличительная фраза, героя вашей пьесы, которую он выдал путане Агриппине Коладе: «Чтобы оттудова не шло эхо, не гоже пользоваться органом подруги вместо переговорного устройства. Мне смеха и без вас, Клим, предостаточно, лучше расскажите о себе поподробнее, – успокоила новоявленного драматурга мадам и подбадривающе, рукой усаженной перстнями, скользнула вверх по внутренней стороне своего бедра и утрированно провела пальцами по губам.
Приводим дословный рассказ Клима Годзилы-Станового:
«Вообще-то я происхожу из старинного рода. Дедушка моего прадеда с трудом управлял лошадьми, женой и гальюном при гильотине во время Французской революции, ставшей двоюродной бабушкой Октябрьской революции. Так как на дворе стоит зима, хочу сказать несколько тёплых слов в адрес костей предков моих, захороненных на Востряковском кладбище.
Прабабушка Евпроксинья, всегда аккуратно выбритая, нарумяненная, в сафьяновых серёжках и в розовом фельдиперсовом чулке, державшемся на честном слове и французском национальном ордене Подвязки (вторая нога оставалась голой при всех жизненных обстоятельствах), несла на себе заботы по дому, практически занимая «стул» министра внутренних не у дел. Стоит ли удивляться, что её характер наиболее ярко проявлялся в критические минуты горячих точек при кипении. Дед прадеда Мордехай Второй, привыкший жить на широкую ногу своего отца, страдавшего слоновой болезнью, занимал круговую оборону, полностью поглощённый бабкиным разоружением (кастрюли, сковородки, столовые ножи и «ножищи»), потому что был чрезвычайно прост в обхождении луж и гувернанток в своём кабинете, отделанном стоеросовой дубиной.
Мордехай не был столпом смекалистых обмылков общества, и дальше подпорок его претензии не шли. Далёкий от самосожжения он сгорал от нетерпения с женщинами. В подпитом виде (тогда ещё престольные праздники не упраздняли) мой прадед в любую погоду придерживался хорошего фаэтона, в то время как прабабка Евпроксинья – вогнутое воплощение самой невинности, гладя его лошадиную морду, не вязала лыка в беседе с собачкой Бренди на её родном языке. Это упрощало их неоднозначный подход к сахарной косточке, упрочив попозиции в поселковом совете.
 От современников моего предка отличали изысканные за углом манеры, и он не делал из этого никакой тайны, кроме одной – старик пописывал незаконнорожденные статьи в газетёнку «Опричник боевой службы». С похмелья Мордя (ласковое наименование женой) занимал видное положение на насесте и теснил петухов в очереди за посиневшими курами, выбросившимися из-под прилавка из-за непристойных экологических условий. Весь курятник повторял его крылатое выражение: «Я не знаю где у курицы расположено чувство достоинства, но уверен что ниже него только ноги». Гений Мордехая не уступал Нострадамовскому, когда он предсказал, что его правнук будет изучать астрологию по «Фабрике звёзд».
Зажигательная улыбка, от которой вполне можно было прикурить, озарила будничную будку драматурга Станового. Он вспомнил, эрудированную Агриппину. При большом жевании она могла всех заткнуть за пояс целомудрия, который незаслуженно навесила на неё недружелюбно настроенная местная пресса».
 – Но позволю себе напомнить вам, – продолжила мадам, – что нельзя не считаться с опытом Марика, неопределённое время работавшего без сменщика на женском конвейере, – в прошлом почётного спермодонора, или учитывая его древность – спермодонта, прошедшего тернистый путь от пелёнок до подгузников с пересадками на этапах следования к глубокомысленным заключениям на разные сроки. Для М.М. этот процесс самоопустошения на благо нуждающихся и страждущих имеет такое же давлеющее значение, как для писателя Амброзия Садюги его рукопись «Внедрение Старого во всё, что нехорошо лежит». Замечу, когда наш  многоунаваживаемый друг под вымышленным именем ПарОМОН Зацепа просил милостыню под ценные бумаги на Пятой авеню, которые он в присутствии свидетелей скрепил горячим поцелуем (скрепок не было), остался  с рукой, протянутой тенью к наружным карманам прохожих. Тогда он ещё единовременно жил с высокоподставленной ему русалкой, известной в болотных кругах под кличкой Ундина. Основываясь на опыте пережитых им друзей, и собственноручно общаясь с гибкими станами блудниц, Марик ощущал себя надёжным пристанищем эротизма во всём его обличии.

С детства удостоенный
самоидентичности
я страдал расстроенный
раздвоеньем личности.

Быт мой неустроен,
взбалмошен и лих,
череп не раскроен,
но люблю двоих.

Проблему составили,
думаю серьёзно,
оба полушария
страждущего мозга.

Пребываешь в царстве дрём,
совесть говорит,
функции разделены в нём
ровно на двоих.

В извращённом социуме
ноги словно ватные,
погружён в эмоции
сверхнеадекватные.

Целостность украдена,
разрываюсь гадостно
меж хозяйкой вагиной
и соседом – анусом.

И слова-то веские –
полная свобода.
Она – явно женская.
Он – мужского рода.

В мире незалежности,
катаклизмов, воин
мне всегда в промежностях
как-то неспокойно.

 Женщин Марик Мастур-бей-Привсех знал как свои пять фаланг волосатых пальцев времён Гражданской Войны в Испании, последнюю он знал даже лучше. Что было отражено в неподъёмном труде, созданном им «И на ладошках будут волосы расти!». Ну да что там долго говорить, этот человек-легенда с достоинством разменял XX век на 21-й чек, не окешив его (свидетельницей тому фальшивоминетчица, плясавшая под его «дудку», она же писательница, работавшая под девизом «Ни дня без строчки», Берта Мунд-Штук).
А теперь разрешите мне совершить небольшой экскурс в прошлое Марика Мастур-бей. После принятия слабительного для интенсификации мозговой деятельности он помчался в сторону турецкой границы, надеясь успеть к ночной смене караула у полосатого, как зебра, столба. Вдруг задул неожиданный ветер, принесший застоявшийся запах из двухэтажного лифта, как будто кто-то вылил на себя ушат одеколона, расчёсывая надлобье и за ушами.
Пережив лёгкое головокружение, принятое им за предзнаменование чего-то ещё не осознанного, Марик попытался изменить по ходу событий свой судьбейный курс. Выгодно перепродав по дороге Родину, он слинял в направлении просветлённого будущего в товарняке, гружённом сибирскими пельменями для супермаркетов прибрежной полосы. Мастур-бей – человек с чёрствым характером и подмоченной репутацией мечтал, преодолев свою природную жадность и социальные неурядицы, открыть неподалёку от пляжа больницу на 18 коек – по числу ещё не отрубленных пальцев на его руках и ногах (Было время, когда он скитался по безжалостному Востоку. Хотя оказаться в роли тени «призрака коммунизма», перебегающей дорогу трейлеру, ему вовсе не хотелось).
Марик даже в страшном сне не мог представить, сколько трудностей выпадет ему на чужбине. Он догадывался, что кто был ничем, тот станет всем... поперёк горла. Сверчки неизвестности трещали по швам его покрытого рыже-ватным пушком черепа. Две недели он ждал, когда боль отпустит его в самоволку или вне очереди, после знакомства с нравоучительной женщиной, только для того, чтобы убедиться, что неоспоримая оправа очков на его бесконечном носу способна оживлять ползущие петлями чулки (сам проверил в кинотеатре в последнем ряду на детском сеансе).
Снедаемый крайним любопытством, Марик не подозревал, что в панике теряются рабочие места, при увеличивающейся занятости сексом в стране, которая выбирает непонятно какого президента, интересующегося кардинальными вопросами экономики, в том числе, что чувствует белая сдоба в гарлемской школе перед тем, как её съедят. И если президент думает,  что стоит ему подтянуть резинку на спортивных штанах и благосостояние народа в стране улучшится, то он глубоко ошибается – публичное увлечение стрельбой по Мишелям из репчатых луков с колена не прекратится.
Да, действительность отвергает «Отверженных» вроде героев Гюго и нашего уважаемого гостя и приближает Апокалипсис, в котором ему отведено не последнее место. Затаённые девичьи вздохи, занятых в увлекательной индустрии производства неизгладимых впечатлений, разорвала цикадная трескотня натруженных ладошек, в простонародье величаемых аплодисментами.
– Спасибо, девочки. Хорошо, что Марик дошёл до садика с международной ссадиной на душе, бездушно разбитого кем-то в английском вкусе около здания Организации Обделённых Дотациями. Мистер Мастур-бей наконец-то нашёл достойное место в новой жизни в Гомерике. Он часто останавливался у огромной скульптуры африканского слона с лопухами ушей, чтобы поблагодарить Всевышнего за африканское чудо, сотворённое до сих пор  неопознанным скульптором с благоволения генсека Кофия  Баннана впритык с «Домом на Ист-ривер». Теперь Марик получил возможность подолгу искоса разглядывать гениталии слона, обсаженные по всем правилам суровых квот ханжеской морали густым кустарником и восторгаться вслух: «Вот это выдвиженец!» Его восклицание тут же было подхвачено и взято на вооружение бесценной цепочкой рекламных агентств наряду с рядовыми подолгужителями. В связи с этим предлагаю учредить премию имени нашего друга и благодеятеля. Прошу, девочки, поприветствовать Марика – человека, научившегося самостоятельно в лежачем положении отгонять плохие мысли от надоедливых мух, и запатентовавшего прибор ночного видения женских прелестей в день своего восьмидесятитрёхлетия. Конечно, он не греческий дискобол на постаменте и с него давно сошла спесь и сполз позумент, но нельзя отрицать, что ему принадлежит новая интерпретация «Возьмёмся за руки друзья за неимением другого...». Между дрочим, он последний, кто держит знамя гумаонанизма высоко над головой и ему принадлежит гимн воинствующего мастур-Батыра «Справлюсь без тебя», обращённый из безнадёжного качества в безбрачное католичество, не считая того, что в своё время Марик достиг вершин в сексе, взымая мзду за репетиторство, а ведь когда-то он проработал пять лет воспалительным директором выгодного предприятеля! Под устрашающим взглядом зав. аплодисментами Клима Годзилы в образовавшихся из ветреных головок кулуарах послышались приглушённые голоса, повествующие о былом могуществе мистера Мастур-бей, который в свободное от своего основного занятия время занялся фарисейством, чтобы окончательно не свихнуться.
Откровенные вздохи, полные сожаления, сменились вялыми ностальгическими хлопками. В гостиную неслышно вплыл тщедушный,  подтянутый на ошейнике галстука франтоватый старик Мастур-бей-Привсех, в до блеска надраенных штиблетах цвета вылупившегося птенца, малиновом фраке и с неизменным сиреневым в зелёный горошек галстуком-бабочкой на высохшей шее. Даже в помещении он не снимал подсолнечных очков, завистливые языки поговаривали, что у него Бельмондо в глазу. Страстно зажатая в зубных протезах алая роза призывно торчала из узкого прореза искривленного натянутой (пластическим хирургом) улыбкой рта. На отвороте пиджака красовалась планка «За проникающее сердечное ранение с заворотом кишечника», гравировка на ней гласила: «Подстраиваясь под женщину, вы закабаляете себя, пытаясь заколебать её!»
Старый бизон занял привычное место и, подтянув гетры к раздвоенному подбородку, где пергаментные участки пигментации пожелтевшей кожи сменялись вощёными, вальяжно развалился на диване, обтянутом наскоро выделанной кожей бездыханной зебры. Прикрыв слезящиеся глаза в очках ладонью (он любил в лицах рассказывать, как впервые овладел собой и драил «палубу» когда никто не подсматривал), Марик бормотал сквозь увядающую от его прерывисто-гнилостного дыхания розу о своём председательстве на педерастичном бракосочленении мистера Икс с миксером И – греком, который в любви втроём, как правило, представлялся вторым пилотом, когда на сцену «выплывали расписные» отношения.
Он не раз также порывался декламировать собственные недоработанные кайлом стишки и неэквивалентно закончил:
 – Извините, девочки, что прибыл на пять минут раньше. Надеюсь вы согласитесь, что у многих прохожих идиотские лица, поэтому я, поборник всего нового, воспользовался общественным транспортом. Я часто сталкиваюсь с превосходящими силами моралистов, но в присутствии женщин с сильно потрёпанными за щёчки лицами впадаю в детство, хотя активно поддерживаю движение гетер против сокращения их натруженных рабочих мест чрезмерным вкладом полукружий засахаренных лимонных долек.
– Девушки зааплодировали.  Мастур-бей поднял сухую руку в сторону – то ли погреть в тёплом воздухе, то ли, чтобы отёки сошли, то ли приветствуя, то ли просто защищаясь от нападавших на него фантомов. Он напоминал робота с отёком электронного мозга, в которого заложили программу любви к себе, или даже Прометея, без цепей промотавшего крупозное состояние здоровья
 Марик – человек большого говорильного аппарата и маленького пениса, путавший бонзай с бонзами и благосклонность с неблагонадёжностью, по солнечным дням носил кепку-восьмиклинку козырьком назад, чтобы затылок не припекало. Но сегодня было пасмурно и он забыл её дома в коридоре на красной гвоздике.
Бася Ихьбинхудрук заёрзала, и сидя умудрилась припасть на ногу, значительно оголив щедроты тела, не забыв при этом заманчиво разгладить фалды штапельной юбочки на коленках. Марик этого не заметил или сделал вид, что не обратил внимание.
– Я всегда выступал за гуманное отношение к женщине в целом, при условии, что у неё имеется жёлтый проездной билет на жёлтое такси, и посвятил не совсем святую жизнь нарушению прав человека в пользу женщин. Я же не людоед какой-нибудь, у которого бабы вызывают пищевое отравление. Поэтому я нашёл в себе мужество сделать посильный подарок очаровательным женщинам в «День Щедрых Кошельков», в день 8 Марта. Оно совпало с днём моего вырождения, когда я отстранился от их тел, так и не решив, является ли инфляционное настроение дамы в момент состыковки поводом для подорожания её? И да здравствует её Величество королева Спиралька, которая в тяжёлые минуты приходит нам, девушкам, на помощь! А такие минуты влекут за собой тяжёлые мысли, приносящие пролежни, так что переворачивайтесь и выбирайте одно из двух: или невинность, или инициатива. Всего вместе не бывает, но отдавая клиенту должное, не забывайте о личной гигиене. Скажу откровенно, не вскрывая их, меня это не устраивает в обществе, где смысл поменяли на умысел, но спасает вера в то, что я не уклонист, а также цементирующая роль днепропетровской мафии на разгульный подход к жизни. Придёт время, и я самоуничтожусь в малоинтересном инфаркте миокарда. Возможно сейчас я несу ерунду, но это оттого, что я уже не способен заниматься ею.
– Ах, эта неугомонная старость с её непревзойдённым остроумием! Ах, этот непревзойдённый мастер ручной работы! Ах, это не возбраняющееся состояние восторга, берущее верх над старческим слабоумием! – отозвалась на неуместную шутку Марика мадам. – Клим, – попросила она, – поставьте гостю его любимую песенку, только не помните о неё свой смокинг. Думаю, мелодия не вызовет нареканий со стороны присутствующих своим текстом, и в нашем почётном госте что-нибудь разбудит, например, остановит чудесное мгновение и заплатит за проезд. Его история – это посыпанная опилками и политая артистическими слезами цирковая арена, на которой когда-то всё ходило колесом.  Вспоминается посещение им венеролога лет двадцать назад. Врач принял его радушно, как старого знакомого. Увидев Марика в упадочническом состоянии духа, он резюмировал: «Что вы всё волосы на груди в отчаянии рвёте, и облысевший скальп пытаетесь с головы сорвать? Вашему изношенному организму 80 лет, донашивайте его». С тех пор мистер Мастур-бей стал появляться у нас значительно реже из-за того, что начал курировать дурдом «Бижутерия свободы», обитателей которого узнаваемое радует, а новое пугает.
– Отнюдь. Кто это выдумал, что я не внимателен и не оглаживаю взглядом острые углы подбородков посетителей? – раздражённо заметил Клим и с трудом перекинул замлевшую ногу на левое бедро хозяйки, как бы напоминая  девушкам, что его функция «Искать, искоренять, найти и выгодно продаться!» всё ещё правомерна, и остаётся в мужской силе. При этом он напрягал память, но вклинившиеся мысли, не осознавали, которая из них первична и не совладает с последующей. В кулуарах незатейливого мозга Годзила-Становой понимал, что ему собственноручно придётся заниматься имеющейся в наличии живностью при рассмотрении особо важных тел и он пытался сообразить, как теперь относиться к метастазам коррумпированных слов хозяйки.
Но нет худа без топора, и в голове Клима высветилась первая строчка: «Бог шельму метит...» из напрашивающегося на кончик пера эссе Станового о меченных атомом «Нимфы и нимфетки Конфеттэна», благо, что сам он был родом из страны Поливания... грязью, и нуждался в переподготовке «Не мытьём, так катаньем».
Девушки-проказницы с подтянутым неослабевающим интересом глядели на вытянутую при родах крампонными щипцами физиономию Марика Мастур-бея – человека, дожившего до возраста, когда рука на себя не поднимается, и ждущего когда простывший след проказниц закашляет.
Они вспоминали сбитня-шофера Витька из Носорожья, занимающегося их извозом и свернувшего не одну шею поклонникам его жены Диззи, что вызывало у неё проливные слёзы.
Девушки приталено вздыхали по родному дому терпимости без забитого Климом порога чувствительности. Им, как болотным лягушкам, стоило обзавестись тихой заводью, где не водилось чертей. Их так и подмывало вступить в связь с таксистом, этаким поцарапанным морским котиком, несмотря на информацию, что Витёк с Диззи, неудачно обнявшись, вошли в кленч «Молоком разливай» и задержали поцелуй, предусмотрительно держа языки за зубами – с того и повело их скособочившийся роман в сторону.
Исполнительная Бася Ихьбинхудрук, не раскрывшая своей сокровенной тайны, но избегавшая подозрительные взгляды сверстниц, презрительно фыркнула и вынула из усыпанного бриллиантами ридикюля сложенную вчетверо брошюрку «Как стать хозяйкой интересного положения». Развернув её, она пошевелила распухшими губами, покусанными клиентом, и прочитала: «Чтобы избавиться от нежелательной беременности, следует выполнить вис на перекладине, вниз головой, и делать это, пока стопы не упрутся в лопатки». Ей с легко объяснимой тоской вспомнились моряки и «Улица Красных Фонарей», где она в лёгкой спецовке получила начальное сексуальное образование, недолюбливая назойливых клиентов в среднем по одной минуте.

В амстердамском порту корабли разных стран
Смотрят в звёздное небо, как пьяный в стакан,
Их качает на рейде в студёных волнах,
И вздыхают гиганты в своих призрачных снах.

В амстердамском порту в ритуале без слов
Разбрелись моряки на огни кабаков,
Чтобы женщин найти, штормы моря забыть,
Песни рвано горланить и глотки залить.

В амстердамском порту в пьяной драке моряк
Умирает, ударившись головой о косяк.
В ту же пьяную ночь им был зачат другой,
      Неизвестно с какой, данной странной судьбой.

В амстердамском порту перекрёсток дорог,
Там она наравне с ним пьёт пиво и грог,
Свой мистический танец любви одному
Дарит тысяча первому только ему.

В амстердамском порту нет ни фьордов, ни скал,
Показалось, нашёл то, что всюду искал.
Я поставлю на все, куш приличный сорву,
На Летучем голландце с тобой уплыву.

Но крупье оказался не идиот,
Ставки он в «деревянных», сказал, не берёт.
      Мне от пули навек пересохло во рту
В амстердамском порту, в амстердамском порту.

Каждый преследует свои цели и иудеи, поучал, превысив трескотню цикад, Марик Мастур-бей (в узком кругу – Дротик), удостоенный поощрительного приза «Тонкой ручной работы в ложе бенуара»! Какой-то срок он горбатил на капризную буржуйку приходящим сиделом. Это продлилось до момента их кратковременной близости, и когда кровать заходила ходуном от её смеха, он непредвиденно нащупал на старухе стёганные ватные трусы на жевательной резинке, тогда он и высказал всё самое сокровенное прямо в её сморщенное лицо:
– Купаться в деньгах никому не возбраняется, но не до такой же степени, чтобы забывать подмыться!
В тот памятный день Марик Мастур-бей, как большинство доморощенных поэтов на Драйтоне, завидовавших мускулистому торсу и бутылочным ногам Витька Примулы, страдал изящной словесностью – он долго вслух укорял себя в расчёте, что его услышат:
– Я отдаю людям должное, не осознавая с чем сам остаюсь. Единственный кто ценит меня, когда я его напяливаю, это свитер! Отвязавшийся свитер подслеповатой ручной вязки с глухим воротом  без ведра и Цепировича. Моё благополучие наподобие старческого члена – оно висит на волоске, который суждено вырвать пинцетом. Хорошо быть муравьём. Муравьям не грозит беспорядок.
Но на вид невосприимчивая старуха то ли в самом деле недослышала, то ли недопоняла его и в ответ чувственно прошептала, принимая его слова за разгул страстей: – Старость на носу, пора закругляться, но меня смолоду тянуло к женщинам – привлекали их высоко дразнящие вкусовые качества, и как правило недоставало какой-то пары сантиметров до полного счастья. Возможно поэтому меня преследует одна божественная мечта – покататься на Яхве. Правда у некоторых, рот – разверзшийся вулкан ануса, который следует заткнуть хотя бы на короткий промежуток времени. Напоследок Марик возмутился. В следующий момент он напоминал себе полномочного посла не пошедшего дальше вручения вверительной безграмотности. Повышенный обмен остротами с миллионершей напоминал  поножовщину, к тому же его раздражал дриблинг её смеющегося живота. Перепалка ассоциировалась у него с переломом запястья и последующим посещением докторши-ортопеда, когда та наложила ему резиновую шину и она спустила. Теперь Марик бесповоротно решил приобрести угловой гарнитур «Чёрная Африка». Одно сознание, что он не расист успокаивало. Несмотря на склероз, он ухитрялся вспоминать старый цирк на Цветном бульваре для Престарелых, где мальчишки локтями протирали заляпанное лобовое стекло его японской Хонды, не снимая щёток.
Марик Мастур-бей-Привсех – этакое евнухоидное создание, смахнул левой, менее высушенной воблой-рукой набежавшую слезу и, как бы невзначай,  погрузился в привычное забытье.
Ему – одуванчику, резервисту любви, баламуту школьных балов, а в повседневной жизни последовательному вегетарианцу, впервые удалось сесть в положение Лотоса с запрещённым трактатом в руках «В поте яйца своего».
По застывшему выражению на сморщившемся лице не заметно было, чтобы эта леблединая пенсия, взвывала или апеллировала к его истекающей жизни, где забот полон рот и ни одного зуба. Во сне он азартно бил жену и посуду, и хлюпая носом, повторял: «Чересчур меня, чересчур меня...».
Марику всё сходило с морщинистых рук, даже самокритичное мазохистское заявление при входе к невинной жертве его увлечения «Пришла беда – отворяй ворота у рубашек». Жена его бросила, но впереди его ожидало испытание покруче – уход от самого себя. Когда Привсех задремал со сберегательной книжкой в левой руке, правая с её сложными межпальчиковыми отношениями почувствовала себя освобождённым секретарём, и секс за неимением женщины представился более увлекательным – невольно углубляешься в видение, превращающееся в голоповый просмотр бездарного фильма, что приводит в блаженное состояние боевой готовности.
Сирота дед-думовец Марик безмятежно заснул, мурлыча под нос котом Веласкесом и раскатывая губами глиссандовые рулоны непонятных рулад: «Она полюбила швейцара за форму покатых плечей с фуражкой в руках и блестящих штиблетах».
Сначала Марику снилось, его преданное служение в развозчиках молока предрассветного тумана. На смену этой картине пришла более захватывающая сцена, в которой его друг в сабо румынский виолончелист Георгиу Румянцу из «Кафе К° штанов», не доезжая до Бухареста, самозабвенно расцеловывал дверные ручки общественных туалетов, когда самоуверенные денди наводняли писуары.
– Девочки, перед вами классический пример недооценки холёным хлыщом своих потенциальных возможностей, – заявила прыткая хозяйка извивающимся тоном, недвусмысленно намекая на Марика. – А ведь не далее как вчера многостаночница Ихъбинхудрук обслужила 18 клиентов, включая легавую Марика Мастур-бей, в больничном режиме «Человеческих жертв не отмечалось». Находясь под впечатлением прошлой ночи, Марик вспорол живот матрацу, вытащил из него валютные пожитки и, не успев позаботиться о помещении их в Дом Престарелых, оказался на улице. И если бы я не взяла с него слова (больше с него и взять было не чего), а его самого на попечение, положа руку на грудную клетку в области сердца, не знаю, хватило ли бы у него денег на чистку ботинок и покупку абонемента к нам. Насколько мне помнится, он выкурил дымом последнюю сигарету из балетной пачки, а палач, не явился на репетицию казни. Он – гуляка-Мастур-бей – питомец ослиных фраз, составляющих целые сословия, создаёт по моему заказу систему обнаружения женской измены.
Сегодня неутомимый новатор пребывает во сне, а завтра подлежит захоронению в нашей памяти. А ведь Марик так мечтал о создании курсов «Помалкивания в тряпочку» среди глухонемых. Так что учтите, девчата, если вам паче чаяния попадается прохудившийся «чайник», не опорожняйте его преждевременно, в среднестатистическом туалете тем более, что мы ждём кураторов – автора «Призрак Газа бродит по кишечнику» проктолога Гуревичикуса и его сподручного гинеколога Озверяна, – напомнила  надутыми ботоксом губками мадам Стульчак.
Сменив тему, она физически отдалялась от сладко посапывающего объекта внимания.
– Они любезно обещали подъехать попозже с неизменным шофёром Витьком Примулой, которого вы почти все, кроме новенькой, прекрасно знаете. Кстати, напомните мне, чтобы наш дорогой гинекологический доктор Горджес Озверян с его подсевшим аккумулятором смеха, не забыл снять соскоб со слизистой щеки Витька на предмет ДНК. Вызывает брезгливость, но не антонгонизм, тот факт, что Витёк так и не смог войти в положение Баси и оставил вопрошающий взгляд забеременевшей без ответа, что лишний раз является доказательством при установлении подозреваемого отцовства в отношении беглянки глазами Баси Ихьбинхудрук, вот уже в который раз безвременно ушедшей от нас в декрет. Я давно раскусила Басю с её сказочными выдумками типа: «На супружеском ложе ногтя лежал Мужичок с ноготок...». Но вы понимаете, что к образивному Витьку, уверовавшему, что пиво с маслятами – одного поля ягода, такое относиться не может, тем более, что он уже получил 3 года условно за групповое изнасилование бутылки на троих на пляже, когда возмущённые чайки надсадно напропалую под не унимающийся ветер покрикивали друг на друга.

    Все болтают об иронии судьбы,  а кто-нибудь видел её ухмылку?

     Глава 108.   Не называя имён

– Теперь поговорим на тему этики нашего бизнеса, в котором девушка, работающая на меня, не имеет права использовать своё высокое звание в лично-корыстных целях, – оседлала любимого конька хозяйка. – Клим, сядьте лицом к аудитории, чтобы в зародыше пресекать нежелательные  эмоциональные всплески.
Годзила, кряхтя, пересел со стула на просторные мягкие колени мадам, как было предложено в принудительном порядке. А что ещё нужно в жизни для достижения верноподленнического счастья, думал он, замаливать грехи – значит умалять их значение. Становой  осматривал подвластных ему курочек. Он размышлял, кого же поставить во главе, задуманного им «Музея терпимости», сделавшись его куратором. Главная экспозиция принудработы «Университетская любовь» напоминала Климу академическую греблю.
Задолбаные девчонки, пелена увлечения которых спала и растаяла, чувствовали себя наложницами в султанском гареме. Но вместо равнодушного евнуха перед ними предстало до боли знакомое их промежностям невоздержанное животное, ненавидящее отказниц. С этим зверюгой им не раз довелось поиметь дело.   
– Спасибо, дружище Становой, спасибо, – смущённо пожала мадам накладными плечиками и продолжила выступление, подбадривающе похлопывая Клима по мускулистым бёдрам. – По достоверным данным, еженедельно поступающим ко мне со скрытых камер, из различных источников, родников, и подтверждённым видеозаписями из кабинетов №№ 4, 7, и 12, некоторые из нас, не буду называть имён, углубились в самосозерцание в свободные от клиентов доли секунд. Просочились слухи– давайте сушить их вместе.
 Самоконтроль – затея не плохая, но как изволите его воспринимать, когда в результате шмона мною конфискованы четыре зеркальца, полученные в обмен на сексуальные услуги от пьяных моряков пришвартовавшегося в порту Брюквина водочноналивного шведского танкера «Абсолют»? Такое поведение, замечу вам, достойно аборигенок-островитянок XVIII столетия, но никак не современных девушек, работающих на меня. И потом учтите, наш уважаемый Клим не капитан Кук, его не так легко сожрать недальновидным аборигенкам.  Сомневающихся в моих скульптурных работах резцами по необработанной пище попрошу записываться в Каннибалки в кабинете Годзилы. И не забывайте, никому не позволено подрабатывать на вверенной мне территории, пока я жива!
– Так  за чем  дело встало? Это легко исправить. Я смотаюсь за цианистым калием в аптеку «Рвотный порошок», – вызвалась безотказная золушка Лерочка Наскоруруку (на грубость она незамедлительно отвечала подлостью, начинающейся оскоминной фразой: «За мной не постоит»). – Дадим снотворное зверю, чтобы он никогда в вас не просыпался, мадам, и дело с концом.
– Теперь становится  понятно, кто на меня работает. Но с тобой, сука, Наскоруруку,  я разберусь потом в садомазахическом порядке, – сверкнула глазами мадам Пелла-Гея Стульчак, и комната озарилась, – а пока зарубите себе на носиках, девочки, бартерная торговля копеечным телом в стенах моего заведения – непозволительная роскошь, подрывающая импортно-экспортную политику Брюквина, а значит и всей теперь уже нашей в значительной степени родины от Атлантики до Тихого океана. И учтите, что часы вашего простоя, которые я отношу к пролёживанию кушеток за мой счёт, не улучшают показателей ваших прелестей клиентам. Советую также чаще конспектировать отсутствие у вас мыслей, это помогает работать с полной отдачей нелюбимому телу. Некоторым помогает использование гадалок в заговорщических целях? Ну что ж, это ваше личное, я вам не помеха, но не забывайте, что в каждом из нас притаился следователь, преследующий женщину своими следственными органами. Это прекрасно описано в рассказе Клима Станового «Единосластие властвующего сластолюбца».
Необходимо  извлекать максимальную выгоду из сношений как источника дохода, а разглядывание собственных пупков и чего-то там ещё, относящегося к частям тела затерявшимся в неухоженном кустарнике чувств, в рабочее время не-до-пу-стимо. Непроизводительную практику следует прекратить! Для кого-то это неоправданная бредовая индейка в День Благодарения, а для меня – преодоление межнациональной розни, так сказать сожительствующий симбиоз, это потребует спорадических усилий с обеих сторон. Но не берите в рот лишнего. Предоставьте возможность другим взять себя в руки, и вы увидите, что результат не заставит себя долго ждать, и скажется на прибылях. С этой концепцией вы сможете ознакомиться в обезглавленном романе Клима «Ходатайство о любви». Нельзя упускать также из виду, что неизмеримо растёт растафаривание товаров народного употребления чёрными продавцами с косичками на улицах Конфеттэна, а вы обладаете исполнительной властью. Так исполняйте... как следует, не забывая, что против вас возбуждаются плохо управляемые уголовные тела подлиз.
За отчётный период мы добились значительных успехов. Наш друг и благодетель пластический хирург Юджин Натяжко-Хобби-Булин несмотря на то, что мать его работала дворничихой-художницей в Совмине, изображавшей смятение в кучу. Может быть благодаря именно этому ему удалось провести две с половиной операции по подтяжке бюстов. Это не считая бесчисленного количества вагинальных вмешательств по зашиванию не столь отдалённых мест по просьбе посетителей-заказчиков. Естественно Юджин закоренелый насильник и сторонник несанкционированного секса проделывал процедуры за наличные, потому что  медицинская страховка не покрывает их. Но щедрые заказчики не покидают нас в биде, присутствуя при промывании не только девичьих мозгов.  Хотя у вас может возникнуть другой, закономерный вопрос, почему две с половиной операции, а не восемь с половиной? Предвосхищу ваше натуральное любопытство. Во-первых, Натяжко-Хобби-Булин не был лично знаком с Феллини и его творчеством. Во-вторых, в моду входит асимметричная грудь. Правда не все потрясённые ею могут себе сегодня позволить, но и среди нас нашлась авангардистка благодаря приобретённому ею на фешенебельном курорте спонсору. Не буду называть его имени, пусть для вас это будет одноразовым сюрпризом, вдыхающим надежду в  рухнувшую сельскую укладку причёски, как жизни. Добавлю, не по собственной воле я была вынуждена перенести с шабасов на воскресные дни чистку в наших боевых рядах от дрязг и ненужных плодов ошибочных встреч на продлёнке после «Школы злословия».
Ответ прост, к нам зачастили сюртуки и лапсердаки. Годзиле пришлось включить в музыкальный репертуар 7.40 в ущерб коллекции Лебедева Too Much(а), отчего резко подскочил уровень противозачаточных знаний и на собранные средства взамен прибавившихся субботников был устроен незабываемый воскресник в фонд ветеранов Кореи и Вьетнама.
Не волнуйтесь девочки, отцы города нам за всё ещё заплатят. Вот их-то имён я совсем называть не буду, вы их и так прекрасно знаете, как я догадываюсь по особым приметам на теле. Теперь рассмотрим фактор торможения производительности труда в коллективе, где бардак является составной частью нашего далеко несовершенного и неустроенного быта. Бесспорно, осуждению подлежит порочный ручной метод, на который усиленно налегают некоторые, не буду называть виновных поимённо.
Учтите, ко мне поступают сигналы со стоящих на рейде суден и от лежащих на них в больничных койках, и я реагирую соответственно. Оставить без внимания сигналящих в тельняшках и без в отделениях неотложной помощи было бы проявлением бездушного к ним отношения и преступным актом в окружающем нас преступном мире по отношению к всеобъемлющим задачам, стоящим перед нашим сплочённым интересами производителей женских рифлёных презервативов «Кафка» коллективом.
Трудовые мозоли не являются показателем интенсификации ручного труда. Поточный метод продуктивности, как вы догадываетесь, заинтересовывает незначительный по уровню требований контингент – безработных и студентов. Поэтому не впадая в общепринятое заблуждение, по возможности избегу оглашения имён. Наши доходы не из этого складываются, а из нескольких факторов. Но о них мы поговорим после гинекологического осмотра (хозяйка растянула в деланной улыбке резиновые губы).
Не стану тратить время на выяснение любовных взаимоотношений в рамках Совета Безопасности. Если кого-то заинтересуют финансовые аспекты их деятельности, рекомендую обратиться к нашему штатному приходящему бухгалтеру Гиви Выкрутадзе. Кто с ним не знаком, сам на себе узнает, во что ему обойдётся такого урода консультация. Необходимо идти навстречу клиенту, даже если он прикатил к нам в инвалидной коляске. Приходится напоминать об этом в сотый раз. Честно говоря, мне всё осточертело.
Недавно произошёл вопиющий к справедливости случай.
Пожилой человек упал, направляясь к рабочему топчану, на котором возлежала известная всем нам своей ленью огнеупорная дама. Не буду называть её имя, пусть ей самой будет стыдно за себя и за пострадавшего, если ещё доведётся его услышать. Боюсь, что её адвокату придётся разговаривать с его адвокатом. Неужели нельзя было найти в себе силы встать и подкатить гинекологическое кресло к месту вязки, если она вообще имело место быть в данном случае? Немощь, девочки, тоже надо уважать. Она,  приносит в наш бизнес немалый доход в реестре. Но об этом вопиющем инциденте, преснятины которого можно было избежать, я поговорю с девушкой в другом месте тет а тет попозже в туалете, учитывая, что ведь мы все немного ведьмы.
Весельчак Годзила рассмеялся с французским прононсом провансальца, только что выпущенного из гипертонического диспансера для алкоголиков «Пьяные пиявки» и,  превозмогая першение в горле, обнажил прорехи в зубных рядах, вспомнив, что в диспансере кровавые подтёки с кафельных стен смывать было легче.
Девушки поёжились, а одна запуганно забилась в угол, потому что в прошлом занималась в Тарасконе шарлатанством по вызову.
– И потом, спрашиваю вас, куда запропастилась частная инициатива? – возопила хозяйка. – Мы, между прочим, который год лежим в Западном полушарии. Иногда следует не полениться отодрать от кушетки и приподнять свои, так сказать, полушария, чтобы заработать лишний пфенниг, который, как известно,  бережёт. Это имеет прямое отношение к той же самой особе, отлынивающей от своих прямых обязанностей на боку. Приходится учитывать, что предпочитающих эту позицию становится всё больше, – это напрямую связано с ожирением общества. Возможно, нам придётся отказать зажравшейся особе в пребывании в наших обклеенных модными обоями стенах. Сдаётся мне, что я лишусь лентяйкиных, не буду называть её имя, недоброкачественных услуг. Телефон в наш офис обрывают девушки разных пород и  национальностей, жаждущие работать честно с полной отдачей заработанного. Пусть у вас не возникает никакого сомнения, у меня припрятан подробный списочек претенденток на вылет. Но сегодня, с вашего разрешения, я не буду оглашать их имён.

                Время можно «определять»  голосом, учитывая,
                что со временем голос тоже меняется.

Глава 109.   Уточнения утончений

Попрошу нерадивых учесть, что первая по заразности среди девушек профессия – проституция. Сейчас все стремятся освоить её. Напоминаю, ставки за работу в дневную смену и сверхурочные в нашем вертепе повысятся на инфляционные три процента.  Обслуживание ночных посетителей не претерпит изменений, оставаясь рутинным. Кто-то скажет, ну и херес с ним. Ошибаетесь подруги.
Немаловажная деталь, которой нам придётся коснуться в обсуждении, это непредвиденные сюрпризы. От клиентов можно ожидать приступов полового бессилия. Такова специфика нашей профессии. Следует входить в их положение, бабоньки, – они зачастую, сами того не подозревая, ищут развлечений, противопоказанных им врачами. Недавно, например, произошёл одиозный  случай, не у нас, а в шикарном заведении в центре соседнего с нами городка. Постоянный клиент в результате семейных неурядиц (бывшая жена отсудила трёхэтажный дом с подвалом) наглотался с голодухи Виагры, узнав, что женщина, которую он регулярно посещал в течение многих лет, покинула посещаемое им заведение, входившее в конгломерат их клубничных грядок с усами вразлёт. Покинула сука не оставив ему координат. Ни к чему хорошему её купеческое разгильдяйство не привело. Он успешно покончил жизнь самоубийством, не заплатив душистому клубничному заведению по просроченной кредитной карточке за два с половиной високосных года. Адвокаты третье полнолуние выясняют, что было первичным, а что являлось пятеричным в его решении навсегда уйти из жизни, оставшись безутешным должником.
Администрация похоронного дома «Долежим до воскрешения» устроила обед за счёт заведения для ублажения адвокатуры в валютном ресторане «Граф Калиостро без соли и перца». И это, не считая побочных расходов на человека-оркестр с сервировкой к латинским танцам. А я вас спрашиваю, кому это надо? Не поэтому ли премиальных за третий квартал не получили? На этом дело не закончилось, а наоборот стало началом шоу Удивительного и Невероятного. Геройски погибший Сильвио Игнатьевич Полтергейст регулярно присылает себя в голограммах с того света и не виновнице в его смерти, а ни в чём не повинному руководству. Причём в каждом новом послании обзывает его нерадивым.
Напоминаю, если у вас произойдёт нечто подобное этому случаю, и вы соберётесь сменить работу, подавайте, сучки, заявление об уходе Климу Годзиле-Становому загодя. Он быстро выбьет денежные расходы, пошедшие на содержание неблагодарных мерзавок, и тогда посмотрим с чем они останутся. Потери же в нашем доме легко восполнимы. Сотни желающих присоединиться к нам штудируют предмет любви. Это не учитывая, что с нами начал сотрудничать специалист по девочкам Спиридон Промысел (он же Добывающий, он же и Обрабатывающий). Кстати у Спиридона не замусоленная репутация – ему удалось обменять лезгинку на казачок по выгодному тарифу. Затем он потряс научный мир феноменальным открытием – человек отличается от животного тем, что употребляет в пищу овощи и фрукты в мытом состоянии, принимая душ. Так что, соизвольте ставить в известность о своём уходе сложившуюся клиентуру, обзвонив её. Обратите на это особое внимание, тем более что я уже знаю одну из наших, готовую переметнуться в другое место, не буду называть её фамилии. 
А ты, Марфа, не бери грех на душу! Лучше поправь свой берет, лодочкой спилотировавший на пшеничный шиньон. Помнишь чему нас учили когда-то на курсах обществоневедениия? «Кадры решают всё!» Вам покажется странным, но я придерживаюсь иного мнения. Здесь всё решается мной, поэтому вы и не разбежались.
Есть у нас и достижения, но это предмет отдельного разговора. Примером чего-то хорошего в нашей повседневности может служить недавний приход в разгар суровой зимы в коллектив талантливой поэтессы Тары Нишгит – неутомимой затейницы в области гениталий.
Она явилась охваченная пожаром страсти, предвестницей новаторских тенденций в подчас нелёгкой, выбранной ею профессии жрицы горсточки любви. Выраженные ею чувства к одному из клиентов в незабываемых строчках сулили сиюминутные символы завидного подражания полезному делу среди услужливых тружениц на выбранном ими любовном поприще:

                В движениях по кругу языком
Я вам дарила радости общенья,
Нет для меня запретов и прощенья,
Разорвано привычное на звенья,
Которое не восстановить потом.

В манто, припоминаю, босиком
До проруби бежала к вам по снегу.
За вами я куда-то долго еду
И вспышки фиолетовые света
Глотаю жадно ненасытным ртом.

Уверенно предсказываю вам,
Меня через столетья навестите,
Проникнув в закутки души, в обитель,
Где не материального хранитель
Составит эликсиры из нирван.

Не может стать гигантом тролль и гном.
Глаза от сновидения протрите,
С мольбою к сказке руки протяните...
И я продолжу на любви орбите
Движения по кругу языком.

      Глядя на Тару Нишгит прозревшими глазами, – неутомимая мадам  Стульчак продолжила, – некоторые девушки с безупречной репутацией пятизвёздочной проститутки самостоятельно осознали, что на ярком примере реформаторши языка нашей поэтессы, можно избежать расовых треволнений с клиентами. Хотя новых арапов-Пушкиных на её поэзии не взрастишь, всё же стоит отметить, что дискриминация вафликанцев всех мастей в массивных стенах нашего вертепа за отчётный квартал упала на 0,05 процентов.
      В диапазоне неограниченных сексуальных свобод филиал нашего публичного дама «Неваляшка» вышел на второе место, вызвав на орально-вагиналом уровне беспрецедентное межконтинентальное соревнование с парижским домом-побратимом «Этуаль на пари», проходящим в каталогах   под названием «Спорно, но звезда». На третьем месте остался клубничный дом для престарелых «Ворошиловский стрелок». Раньше подобные заведения называли «Домами терпимости».  Теперь, в связи с интенсификацией половой деятельности среди юнцов и растущей мужской импотенции по Интернету, мы с помощью мэра получим иной статус «Полового оздоровительного центра педерастающей молодёжи» и развяжем транспортные узлы. Должна вас также приятно удивить, по инициативе Клима Годзилы-Станового и с единогласного одобрения совета директоров начальных школ – наших основных поставщиков растущих кадров, мы расширяемся как жидкость в колбе при подогревании. В нашем случае – это значительные городские финансовые вливания в Годзилино детище ПКД (Передвижные Клубничные Домики). Городские власти счастливы принять активное участие в революционном движении, целью которого является снижение беременностей в 1-4 классах публичных школ (Public schools или Павликовы скулы).
При упоминании о Павлике бутафорный Мастур-бей очнулся, попытался подняться на подгибающиеся ноги, поймать кайф, связать его и отдать салют. Но председателя пионерского отряда рядом не оказалось. Марик так и не смог постичь, к чему приурочить свою инициативу и что прокламировать в сложившейся ситуации.
      – Что с вами? – заботливо спросила хозяйка.
      – Я его знал, – пробормотал старик себе под нос, понимая, что безопасней отправиться к горизонту за дальнейшими указаниями.
      – Кого?
      – Как кого? Павлика Морозова!
      – Его образ проступал лично?
      – Нет, по газете «Поднаготная правда».
      – Враки всё это! Садитесь, Марик, два!
      – Извините, но мне от природы пристало быть отличником, и я точно знаю, что всему даны неправильные названия. Выше пояса у женщины мотор, ниже пояса – сердце, – обиделся де’Душка и потерял баланс. Снотворный Морфей, растекаясь по сонной руке Марика, бережно подхватил его и уложил на заподушенную кушетку.
Пела-Гея облегчённо вздохнула и вернулась к прерванному.
– Мы также откликнулись на космическое соревнование с представителями ближайших галактик, с десертных тарелок НЛО. Проконтактировали и с другими ублюдцами, когда у нас спросили в соответствующих органах «На что оно вам это нужно?» Мне противны безответственные заявления типа «До всех руки не доходят». Сейчас не времена динозавров, и мы обязаны осваивать технический парк приспособлений, облегчающих непростой девичий труд.
Кто-то затянул шерстяной шарф (рассадник пыли и пристанище микробов) и с ним тоскливую «Бьётся в тесной девчурке огонь...»
– К чему скрывать, я выступаю против простоев. Одна из наших, не буду называть её имя, уже пользуется челночным массажным топчаном с переключателем скоростей, имитирующим морскую качку для моряков, привязывающихся к женщинам. Другая мечтает о раскрепощённом сексе на летающих тарелках. Хочу отметить, что, идя навстречу страстным пожеланиям передовых идей у девушек, Клим Годзила-Становой (замечательный бартендер и заслуженный сутенёр-вышибала Брюквина) специально для них  заказал у поставщиков-сингапурцев два небьющихся праздничных сервиза Мейсиновского фарфора «Три волны». Мне тут поступило заявление от влюблённой парочки совсем уж незадачливых или скорей неопытных девчонок, пока имён называть не буду, о влиянии атмосферных условий на ослабление их мышц Малого Таза. Глупышки требуют компенсационных выплат и гарантированного права субсидий на случай инвалидности в рамках дозволенного секса с учётом климатических изменений на нашей располосованной Голубой планете Земля, всё больше и больше оправдывающей данное ей неизвестно кем меткое название. Бедняжки не понимают, что причина постигшего их недоразумения заложена в элементарной некомпетентности. Нежелание тренировать наиважнейшую в нашей работе группу мышц было огорожено глухим забором непонимания физиологии тела и пренебрежением специально разработанного Климом комплекса физических упражнений. Нам, видимо, придётся расстаться с недисциплинированной парочкой, дабы устранить кризисную ситуацию с рабочей силой.
Как я уже сообщала, наш телефон обрывают кандидатки, достойные высокого звания приветливой проститутки XXI века. Приведу пример, доказывающий насколько важно  постоянно повышать требования к себе на фоне передовых  знаний о других. Вчера мы с Климом превысили скорость, и полицейский приказал по мегафону: «Pool over». Так этот идиот снял с себя последний свитер. Вот к чему приводит незнание английского языка. А одна из наших, не буду называть её имени, выказала полную безграмотность вкупе с поразительной некомпетентностью, не отличив кагор от когорты в беседе с нервным  пассажиром (так она почему-то называет своих постоянных клиентов). По выходе от нас он, морально травмированный, испытал остаточно-виагровый прилив полового бессилия и пытался кусать локти случайных прохожих, увлечённый филигранной работой пальцев в их карманах. Какой мы делаем для себя вывод, девочки? Главное продержаться всю ночь – утренний секс, напоминающий брифинг в посольстве, эффективней. Поверьте, я готова слизнуть ваши заботы, но доставьте мне их.
В зале повисло тупое молчание, видимо девочки устали. Они понимали, что поток слов хозяйки – быстротечная болезнь, не поддающаяся ни пониманию, ни пенициллину. Собрание затянулось. И снова многотонный голос продолжил.
Конечно, мы не гейши, но изучение японского подхода к обслуживанию клиентов никому из нас не помешает. Вот тут одна пугливая (видимо родом из самарских серн) не подписавшаяся прислала записку. Позвольте мне вам зачитать её: «Как отличить гея от гейши, регента от рентгена, скорняка от сорняка, молибден от молебна и президента Никсона от книксена? Ведь к нам не заглядывают ни те, ни другие». Я подозреваю, что эта бессодержательная бумажонка содержит галиматью провокационного характера невыделанной шкуры, если подательница сего уверенно заявляет, что японцы к нам не заходят. Да мы их просто не замечаем! Разуй глаза, девочка, каждый десятый узкоглаз, косоглаз или что-нибудь в этом роде. Я заведомо прочитала вам эту галиматью, с одной лишь целью –  дать понять всем заинтересованным в поднятии петель трудовой дисциплины, во что это всё может вылиться.
Пора уже всем усвоить, что в нашей организации мы с Климом не потерпим выпендризации преднамеренно не сформировавшегося сознания. Такая девушка недостойна носить почётное звание современной проститутки, воображение которой способно дорисовать то, чего на наш искушённый взгляд не существует. Более того, это представляет для нашего учреждения опасность. От всей души желаю ей  дожить до гробовой старости, но не в нашем, почитаемом многими доме. Ещё раз получу подобное послание, узнаю кто его автор и клянусь вам, у входа в соседний сексшопный магазин перед его открытием столпятся наперсники возврата.
В противовес этому приведу пример преданного служения нашим генитальным целям. Одна из вас, не буду называть её имя, повесила новаторский плакат над дверью в свою комнату «Джентльмены, вкладывайте депозит в депо Любви». Похвальная инициатива с немедленной отдачей – количество посещений покоев новаторши деловыми людьми и акционерами резко увеличилось, всем захотелось узнать, что это такое. Люди стали интересоваться, спрашивать, а спрос растит предложение. Хочется, чтобы аналогичные эксперименты были проведены с учителями, врачами…
Железнодорожники, привлечённые словом депо, с которым они себя идентифицировали уже откликнулись. Запомните, никто из клиентов (профи) не должен быть обойдён заботой и вниманием. В противном случае бизнес захереет. Короче, вносите предложения, которые вносятся и вывешивайте у себя над тем или иным входом, что внесению не подлежит. Как видите, у каждого есть своя специфика. Назову её изюминкой, которую не стоит выковыривать. Но редко кто накапливает такую необыкновенную задницу, притягивающюю клиента к эпицентру тяжести, хотя я думаю, что кое-чему и гейшам следует у нас поучиться. Я уверена, что у плоских японок не было прецедентов равных нашим, таких как: никого из них не отправляли отдыхать на дачу наложных показаний; их не посещали члены национально-народного объединения «Не в коня корм»; и им неведомы крутые эрогенные зоны вливания всмятку.
Никто из заезжих моряков в бушлатах (латах Буша), позаимствованных у африканских бушменов, не рассказывал им несусветную байку о «склянках» пробивших обшивку корабля, везущего на премию Мадагаскара забеременевший от урагана баобаб. Не забывайте, что мы в Брюквинском этническом вулкане, и сицилийская Этна по сравнению с ним ласковая кошечка с улицы Христофора Колумба, известная как 18-я стрит. Запомните, общества самих себя невозможно избежать, поэтому жалобы на одиночество в нашем тесном кругу считаю неправомерными левыми убеждениями.
А теперь затянем гимн «Расцветали яблони у Груши». Груша, стартуй! Все встали. Развалина Марик обожал спонсоров, забывая отдавать должное кредиторам. Он упорно оставался лежать, позванивая ключами в кармане, думая, что от связки ключей попахивает фашизмом, и как это прекрасно, что у него есть преданные им друзья, узнающие от него всю подноготную о себе. Но слёзы мешали Марику говорить, и он замолчал. Крашеный парик сполз изборождённый глубокими морщинами лоб. Заштопанные шнурки на левом жёлтом ботинке развязались от полноты чувств, не заботясь о завязывании разговора с правым. Бабочка съехала набок. С неё посыпался зелёный горошек с запашком не в нос, а к близкому носителю подуху. Немощная правая рука схватилась за  левое запястье в поисках нитевидного пульса. Гимн взял старика за душу, так как он выступал за мир и упрочение международных отношений высококачественным бетоном, поэтому вспомнил, зачем сюда пришёл – врезался в мозг абзац из книги кочевника головой Опа-наса Непонашему: «Благополучная старость непритязательного интеллектуала наступает, когда ему удаётся дожить до радостного момента затворничества на все ключи с щеколдой впридачу».
Как точно сказано обо мне, подумал мистер Мастур-бей. Кому-то природа дарит бутылеобразную фигуру, а кому-то щедрое завещание от  дяди. Всего вместе не бывает. А если и бывает, то это не мой случай. До чего я дожил! В оральных отношениях залезал по горло в долги. Теперь, верный нажитому, лежу на кушетке не один, а с гипертоническим кризом, увеличенной простатой и не могу не то что бы... а рабочей руки поднять. А ведь когда-то я принадлежал к редкой разновидности утконосов, залёживавшихся между ног, в поисках выходной двери из будничных ситуаций. Но всему приходит крышка, и хочется приветствовать её поднятием шляпы, как в том случае, когда рядом запарковался газетчик с цирковым сигнальным номером. Увы, и ах, я всегда был и оставался противником льстецов – приближённым числом к задницам королей поэтов, повторяя, что памятники ставят не тем, а я ещё не умер.
Видимо не зря жизнь на отшибе чечётки любила Марика, ороговевшая кожа которого на сухих ногах заметно шелушилась в разумных пределах, от незаконнорожденного им произведения.

            Понятно старику, в чём ошибался –
Я в женщинах искал друзей.
Там в Старом свете,
В Новом здесь.
Как воздух им обман  и лесть...
                А я, доверчивый, всё клялся
               им в верности,
               себе в любви.
Старался, из кожи лез, наивно оставался
Поклонником, таким, какой я есть.

Вам  хочется услышать о невежде,
Опять же нужен преданнейший я.
Кокетство часто за любовь приняв,
Кружился мухою у алтаря,
Ценя вокруг достоинства, не вещи,

Мечтая женщин превратить в друзей,
Не понимая, что для них постель
Не выживание – лекарственное средство
Вынашивания взбалмошных идей,
Которых больше не найти нигде,
В преподнесённом Богом мире женщин.

За окном заскрипели тормоза.
Марик, принадлежащий к клиентуре находящейся в возрастной категории «На свой риск и Ойстрах», которую обычно кладут на сохранение где-нибудь в фойе, проснулся и вскочил с кушетки с криком «Врачи прилетели! Врачи прилетели! Поэтов грабят!», радостно реставрируя в памяти хрестоматийную картину Саврасова. Разве кто-нибудь из присутствующих мог предположить, что старик умудрился сохранить заспиртованный рассудок в колбе?
Клим встрепенулся и, оттолкнул наёмную ВОХРранницу Шурочку Схитрим, со словами: «Она мне подходит вплотную» Потом Становой подкрался к дремавшему Марику сзади, заломил себе руки за спину и горячо зашептал в ухо Мастур-бею, – как бы мне хотелось быть вашей первой ласточкой и научиться, как вы, уметь держать себя в руках. Теперь я понимаю, чтобы играть в «Уединённые уголки» и в поте лица трудиться в сфере сексуального обслуживания, не обязательно заканчивать театральное чистилище.
– Обоюдно солидарен, а подымить не найдётся? – выдавил  старичок, вспомнив свою неотразимость с сигарой в запотевшем зеркале в ванной, – негоже такой специалистке в «орале», как вы, устраивать сидячую голодовку у меня на коленях! Невротик не является индульгенцией порядочности? Ещё один некачественный поцелуй и мы расстанемся. Так накормите во мне зверя! Разве моя головка не напоминает блестящую лысину буддийского монаха без капюшона? Пусть это вас не смущает – следующий клиент лучше предыдущего, его не знаешь. Я не складной, и любопытство не разбирает меня по частям. Покажите мне четвероногого друга за двуногой стойкой и я скажу: «Клим, вы пьяны, как кучер Паганини».
– Вы меня изводите. Правда, на претенциозные требования у меня выработался иммунитет, но, признаюсь, от них сердце безвозвратно уходит в пятки. Возникает тоска по бесхребетному пустынному пейзажу «Скукота», где не гундосят жители комариного царства: «Двое одного не пьют», – откликнулся Клим Становой.
– Не обращайте внимания, сегодня я вживался в замедленно действующий персонаж черепахи Тротилы – организаторши курсов пипосакции для полиглоток из романа Амброзия Садюги о смалодушничавших террористах, испражняющихся ушами. Произведение, по мнению знатоков, сырое, недороботанное откровенно можно сказать – полуфабрикат, трухлявая сенильная древесина. Но оно по-своему дренажирует душевные раны и залечивает ссадины. Когда читаешь про королеву трансвеститов, представленную на страницах ферзём, избавленным от педофильного насилия со взломом, начинаешь понимать, почему брак (это ограбление по обоюдному согласию) превращается в снотворное, и зеваки пчелиным роем, облепившие наживку, расходятся. Он-она у автора не мать-героиня, а роботное устройство, нуждающееся в доработке и плодящее себе подобных. Я слышал, свирепый критик Натан Бздох бомбит Амброзия презервативами с водой из-за того, что его слава двумя миражами ниже, а тот нагло обретает убежище в бессловесных существах, без приглашения пришедших в профессиональную непригодность. Произнеси Натан слово одобрения, это произвело бы такой же эффект, как если бы немой приверженец пулемётной очереди, где не рисуют номерки на руках, разразился предвыборной речью на родительском собрании будущего президента. Так организатор полярной стоматологической поликлиники «Челюскинцы» Марик Мастур-бей, заработавший пятерик, за прохождение стоматологической практики, распломбировывая вагоны с краденым товаром, сразил наповал своей эрудицией Клима, начисто лишённого эмпирического восприятия, и переставшего считать менструацию подотчётным периодом.

                Мы вступили в эпоху беспалых,
                смотрящих на всё сквозь пяльцы.

     Глава 110.   Издержки правосудия

Кто-то из шутников пустил слушок, что судить Моню-Лизу будет коричневый (Brown) рассудительный судья Леонардо Давинчиков, и в зал набилось уйма народу. Но их надежды не оправдались, процесс вёл Дормидонт Круасанни – известный автор титанического исследования «О привидении приговора к присяге до исполнения». Он избегал смотреть сквозь щёлки прищуренных с рожденья глаз на закоренелых преступников – сиамских близнят. Мотивы преступления, как и основная мелодия ему, не были известны. Братья Жалюзи вызывали у него, как когда-то две тайландки приступ животного туризма с опечатанными чувствами. А ведь он выступал за раздельное питание, тем более что приближался перерыв на обед от поцелуев с подружкой – приверженицей тонкого нижнего белья Ваноной Прокламадой из кружка «Койки и жития святых». Ванона придерживалась строго правила «Кататься на санках на склоне дня» и это его вполне устраивало. Круасанни три раза в сутки испытывал веру в правосудие, особенно, когда следователь оказывался непоследовательным в описании ловко подогнанных неотвинчиваемых деталей в одежде Ваноны, позвякивавших при ходьбе (они соревновались с мелодикой мобильного телефона). Судья Круасанни похотливо подошёл к сути дела в ходе судебного обряда, и оно раскрылось перед ним невинным цветком. К тому же он, подпитываемый тайной надеждой на длительный разрыв между разбирательствами, рассчитывал раздвинуть ширму бёдер и голеней Ваноны, бережно обходясь с весело поскрипывавшими шарнирами коленных и тазобедренных суставов-амартизаторов, учитывая, что не всё укладывалось в её голове, когда под руку подворачивалась кушетка. Короче, Дормидонт обуздал в себе коня по всем принятым правилам цивилизованного общества.
Казалось, совсем недавно Прокламада была замужем (как она себе это представляла) за горным орлом. Но на поверку он оказался гнусным козлом, вовсю ухлёстывающим за коровой голландской породы «КLМ» по кличке Релакс. Эта невзрачная на вид бурёнка без отрыва от производства молока и детей увела его от Ваноны, приголубила и они, воркуя, принялись пастись на травах-муравах. Преодолев в себе за пятнадцать минут целую гамму пересортицы чувств, включая ревность, смазливая Прокламада пережила за последующие безвозмездные месяцы счетов и алиментов бесчисленное количество мелодраматических травм от настырных ухажёров.
Отчаявшаяся Ванона вступила с правом совещательного голоса в вышеназванный кружок, в сущности оказавшийся филиалом «Клуба Интимных Встреч» под руководством Опа-наса. Там она повстречала судью Дормидонта Круасанни и прилипла к нему взглядом, душой и телом, как прилипает изнывшаяся по любви рыба-прилипала к первой попавшейся на её жизненном пути соблазнительнице акуле. Это увлечение немедленно отразилось на Круасанни и на судьбе судебного процесса над крутыми увальнями – братьями Жалюзи (в чём-то они напоминали ему Ромула и Рема. Им только волчицы не хватало. В противном случае они бы могли считать себя истинными римлянами). Теперь сингхоспазмотронутые Моня и Евдя, с головами обмотанными полотенцами, взнуздано сидели в одной из поз йоги на скамье поскудимых. Мысли Дормидонта летали вдали от правосудия и торжества справедливости. Его чаяния были всецело заняты перемалыванием подробнейших деталей предстоящего свидания с обольстительной Ваноной – женщиной неаполитанского периода, всем напиткам предпочитающей Кока-Колапс. Сегодня он подвергал себя насилию, глядя на изгоев общества – сиамских близнецов, пытающихся убедить здравомыслящих в зале, что их левая половина лица добрее правой.
Насквозь прокуренный прокурор Кипарис Блевингук,  защитивший диссертацию на животрепещущую тему «Раскалывание кольчатых червей», и адвокат защиты, отсудивший свояченице два миллиона у врачей за смену не той тормозной жидкости в колене, обменялись приветствиями. Сообща они вели себя то как распространители рудиментарных знаний в толкучке слов полуграмотной толпы, то как Виндзорские беспризорницы, полемизирующие об урюквизации кураги. Столкновения между ними происходили не на улице, а в здании Брюквинского городского суда.
Прокурор, вопреки трезвому разуму, по мнению судьи, на груди которого красовался орден «За особые вознаграждения III степени»,  оказывал зримое давление на присутствующих в зале, но  не на ход происходящего. Его голос, а он орал, как оглашенный, звучал крайне неубедительно. Обвинения терялись в рыхлых сентенциях, не волнуя двенадцать присяжных заседателей. Примером может служить его первый и последний вопрос к обвиняемым, не пойманных за руки с поличным при совершении преступления, потому что они держали их в собственных карманах.
– За что убили девушку? – спросил прокурор Блевингук.
– Мы девушку не убивали. Мы пришили проститутку, – пояснил Моня (в кулачном бою он проявлял размашистую натуру, а в удручённом состоянии становился отзывчивым на все имена).
– Можно мне слово вставить, а то он со своими дурацкими комментариями к ответам вперёд меня лезет, – прогремел Евдоким. – Разъясняю обстановку, у рыжей при себе не оказалось продления контракта на жизнь. Я так считаю, что вопрос исчерпан.
Прокурор сидел как в воду опущенный,  зная, что за прозрачным фасадом закона не спрячешься, ведь защитник близнецов Урузбай Криминагенов, привыкший оправдывать зло в назидание добру, держал аудиторию в постоянном напряжении и использовал в продуманных речах любую лазейку для оправдания. Урузбай хватался за малейшие зацепки, дабы выгородить подопечных. Хитрец шёл на любые уловки, лишь бы аргументировано убедить в правдивости своих слов присяжных (его помощник раздавал листовки, в которых поддакивающие извещали о концерте молодых судебных исполнителей). Когда-то Криминагенов прославился процессом о групповом изнасиловании и выиграл его, сумев завоевать аудиторию беспрецедентным заявлением: «Только в таких случаях рождается чувство коллективной вины». В заключительном слове, после того как адвокат в течение двух минут лез из крайней плоти вон и разминал спорную точку зрения в растатуированных пальцах с распечаткой воровского прошлого, он слово «изнасиловали» подменил на – сексуальный инструктаж, зная, что рубленые слова и жесты составят вязанку дров. Да и как относиться к обвиняемым, если братья нечленораздельны, рассмеялся он про себя в лицо уравновешенной Фемиде в нише стены. Адвокат, три года проходивший стажировку у свинопасов, напрягся и дошёл до того, что стал убеждать присяжных в своей криминогенной экстрасенсной связи с покойным отцом братьев Жалюзи и что он, Урузбай, собственными угреватыми ушами слышал как тот осуждающе обронил в адрес близнецов: «Как не стыдно! Неужели вы не могли найти объект насилия помощней?»
Юпитеры в театрах могли бы позавидовать тому, как адвокат освещал жизнь Мони и Евдокима. По его версии, братья собирались убить время, а прикончили никчёмную проститутку. Тот неоспоримый факт, что у близнецов было всего по одной голове, накладывал отпечаток на работу с оплакиваемым отпуском общего оросительного канала, что их доконало и оправдало  преступления на плодоносной сексуальной почве. С такой презентацией дела виновным светило «всего ничего». Не вызывало сомнения, что их отпустят под залог, учитывая перепалочный разговор между близнецами и продавщицей магазина «Домино», суть которого дословно привёл в своём заключительном в объятия слове Урузбай.
– Это что, любительская колбаса? – спросили сиамцы.
      – Это чесунчёвая колбаса бывшая чесночная на любителя с усушенной консистенцией, – последовал ответ в развёрнутом виде на заранее приготовленной на весах вощёной бумаге. Потом осатаневшая жёлчная тётка в грязном халате отвесила поклон-пощёчину, завернула его в фольгу и передала растерянным сиамцам.
– После такого заявления  братья Жалюзи были готовы на всё. А теперь представьте эту спаренную жертву в застенке! Она представляет собой синтез двух заячьих сердец в львиной шкуре. Пожалейте себя, граждане! Завтра вы тоже можете оказаться в дурацком положении без колпака у кассового аппарата продмага. И что вы мне тогда скажете, виноградные мои? Молчите?! Вот то-то!  – прокомментировал адвокат. – Поэтому я считаю, что обвинение в ограблении и убийстве по половому признаку должно быть отметено. Братьев нельзя приговорить к смертной казни. Применив её, мы бы извратили первую часть бытующей среди нас пословицы: «Двум смертям не бывать, а...». Да что там долго рассусоливать! Как видите, моё последнее предложение наподобие прядильной нити, которую в назидание присутствующим я оборвал на полуслове. Теперь в ваших силах оборвать жизни несчастных братьев, не подлежащих операции по разъединению. В заключение скажу, не надо их  неадекватное, но богобоязненное поведение – проявление продукта брожения ума приравнивать к стихийному бедствию.   
С этими словами восточный гурман-втунеядец Урузбай раскрыл подписное издание журнальчика «Кулинария успеха в любви» и театральным жестом сбросил бумаги обвинения в востребованную мусорную корзину, заполненную доверху подобным мусором. Он не стал дожидаться прихода чёрной, как беззвёздная ночь, уборщицы, подчёркнуто сопроводив своё отношение к делу избитым замусоленным выражением: «Лёд тронулся, господа присяжные завсегдатаи. В пылу страстей куклы нарасхват!» 
– А кто не тронется, в кулуарах ничем не обременённого рассудка? Как говорится «Шерше лафа». Вношу поправку к предложению защитника, хотя и подмывает уступить соблазну – врезать ему по массивной челюсти. Когда преступники достигнут преклонного возраста и обратятся за зубной помощью, необходимо обязать стоматолога, снимающего пенку со ртов (разных сортов), изготовить протезы, зубы которых не смогут пресмыкаться, – ехидно заметил судья, и глаза его подёрнулись нордической ряской в то в то время когда по коже бежали мурашки наперегонки. Дормидонт так и не понял, кто же из них первым пересёк финишную прямую, ведь эстафетную палочку уже этапировали в состоянии мандража. В единоборстве с системой притихшего зала загремела эскапада аплодисментов, прикармливаемых байками судьбы, как бы подтверждая, что суд да дело – посадочные устройства, подшитые к делу, а нары – нарочитость, которую редко удаётся избежать.
В отличие от Круасанни, участие которого в толще сэндвичных событий обернулось пренебрежением к происходящему, присяжные, пустившиеся, было, в присядку, не отрываясь следили за близнецами в двенадцать пар глаз. Для них человеческий мозг был прибежищем уединения, а суд паноптикумом, не как спинка минтая на обед, а нечто вроде спинки стула на ужин. Их привлекали сочные признания больных синхроников двойняшек в деталях, пересказывающих события того дня, когда они, танцевально дискутирующие кряквы (кто из них оригинал, а кто копия) подвергали надругательствам и издевательствам  ни в чём не повинную жертву, бывшую швею-динамистку. Правда, заседателей, просматривавших входящие информационные и базовые данные, сбило спанталыку содержание провокационной записки, передаваемой из уст  в уста: «Отмотал, где не намотал» с припиской «Докладывать надо только в копилку – в фискальстве не обвинят». Видимо запинающаяся речь шла о сроке. Остальное можно было отнести к судебным издержкам папуасов, где Новое в Гвинее и три минуты мычания истекают дольками секунд, катя белёсые облака друг на друга. Там среди обвывательниц рваные пиджаки из бумазеи не ведают китайской химчистки и офисных скоросшивателей с домыслами, вымыслами и каромыслями у высоконравственного журавля колодца дознания.

В среде драматургов сплошные обиды –
Орфея попрали, прикрыли Фемиду.
Докажут анализом белков и липидов –
мужчин не осталось, одни Эврипиды.

В фойе суда какой-то обнищавший предприниматель, судимый за бытовое разложение всего по полочкам и потерю несметного состояния здоровья у сожительницы, надоедал родственникам обвиняемых с предложением плафонации тёмных закутков Парка Насильного Отдыха и пытался всучить складную урну для индивидуального пепла. Но правитель-народ оставался глухим к его мольбам во имя отречения от ментола импортных сигарет.

                Честность – это страх перед наказанием?
                В таком случае наводите оное, не прицеливаясь.

     Глава 111.   Жестокий приговор

Последнее слово оставалось за присяжными заседателями. Они были предварительно проинформированы в конФеренц-зале им. Листа судьёй Круасанни о судьбе легендарного жюри, заседавшего в 33 году с рождения Христова, и это происходило не на 11-м этаже без провизии и соответствующих санитарных условий при наглухо задраенных дверях и распахнутых в тускнеющее будущее окнах. Через две тысячи лет людям всё ещё до конца не удавалось понять, почему, преследуя свою цель, не каждому удаётся её изнасиловать и зверски убить, а эти неразрывные субчики сумели справиться с поставленной перед собой задачей. Один морально неустойчивый на ногах и политически бесплатформенный чудак, из выбранных наугад не из гущи народной, а из её накипи, написал судье стихотворную записку следующего содержания:

                Разуверился в Фемиде
                я – присяжный для потехи.
                Болтовня идёт для виду,
                в ней один лишь я не шпрехен.

И без того озадаченный судья, получив записку через охранника, до этого державшего речь покрепче, пробежал её глазами, вскочил как ошпаренный и ударил молотком по деревянной наковальне: «Я думал, что всё уже кончилось, а тут некоторые...». После этого он прошёл к противоположной стене, где в нише стояла Фемида с весами в руке. Там Круасанни печально вскинул, а потом свесил голову на чашу, ту, что опустилась пониже и, глубоко вздохнув, вернулся к своим непосредственным обязанностям.
– Выведите нарушителя-шахматиста из зала суда, без права на талон на обед и узнайте у него заодно, может ли конь в дебюте с трудом переставлять ноги и терпение лопнуть у подтяжек? – приказал он охраннику голосом, насквозь пропитанным горечью.
Служивый (представитель министерства любовных связей) оказался исполнительным. Суд продолжался, не сбавляя темпа.
В показаниях близнецов превалировали выбоины и провалы в памяти, проскакивали неподтверждённые факты, проскальзывали имена Катьки Подзалог, Иоана Цапки, никакого отношения к убийству не имевших. В зале также присутствовали представители двух диаметрально противоположных сект Лобкотрясок и Трясогузнов. И если бритоголовые грубо наставляли на путь лысины, то носатые (с шевелюрами по всему телу) пытались заставить массу непрозрачно шевелить мозгами. Но сектанты этого не приемлили.
В стане же обвиняемых творилось нечто невообразимое. В то время как один из близнецов – Моня – говорил о шелухе забот, Евдоким вспоминал утончённые изыски и ажурные кружева сопровождавших преступление жестоких  междусобойных мужских толковищ, исключавших кровное родство. Да и сами по себе рассуждения братьев о Правосудии и Справедливости становились беспредметными, когда под рукой Возмездия не находилось чего-нибудь поувесистей типа молотка или кастета.
Со стороны подсудимых вызвали свидетеля, сторожа времени в замкнутом пространстве Гививальди Гарантия, вечно жаловавшегося на головные боли из-за того, что он столько лет ухлопал на женщин непонятного ему утрусского поведения. Топорник-доброволец Гиви путал то, что делалось у его жены в кастрюле с тушением при осмотре пожара. Его выступление состояло из ёмкого предложения: «Отпустить на то, что называется свободой». Вторую фразу, отражающую пожизненное заключение психиатра Евгения Фолликулы времён ковровых покрытий во Вьетнаме, он хотел исписать на стене в стихах. Но что-то не состыковалось в рифме, и она спонтанно вылилась на обрывке туалетной бумаги в виде свидетельской записки, созвучной с гоголевским везуВием: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда...».
Приводим гарантированное наступление на прописную истину без купюр и сокращений:
«Знаю Моню и Евдокима много лет только с хорошей для меня стороны. Эта единая пара являет собой классический пример киллеров-бессеребренников, которые, не гнушаясь тяжёлым физическим занятием, пускают народ в расход по безналичному расчёту. Люди, сметённые поветрием слухов в кучки в дверях на подступах к лучезарному будущему пропускают женщин вперёд, синхронно почёсывая общепринятый зад. Это наша  жизнь сделала их такими. Мне не суждено забыть, как безжалостная дама – Зина-Ида Вразлив (поговаривали, что она белоручка – её никогда не видели без перчаток) выставила сиамских скитальцев на всеобщее обозрение и осмеяние остальных квартиросъёмщиков – озлобленных обитателей коридорной системы. Свою обиду братья Жалюзи, как и всё остальное, не спросясь, унесли на всю жизнь за пазухой. Теперь наше далёкое от совершенства общество, не сумевшее по достоинству оценить обрубки их честолюбивых стремлений, заслуженно пожинает результаты бездушного к ним отношения».
Прокурор Левон Сермяжный, обладавший умозрением слепого (он всегда носил защитные очки когда ложился спать), назвал показания свидетеля отступными от хрестоматийной истины, и конфиденциально расплакался, не найдя поддержки у присутствующих в зале суда Касьяна Павидло и Зульфии Ублюдкевич, скрытно работавшей, сложа руки, на коленях соседа. Не удовлетворённого незначительными недороботками непрерывного труда Зульфии, Касьяна прошиб пот. Набравшись вежливых манер, мужества и виски, не прерывая её, смело крикнул прямо в лицо судье:
– Кто оплатит судебные издержки?! –  (до этого Касьян Павидло дважды бросал вызовы судьбе, но они до неё не долетали).
– Налогоплательщик, – раздалось в ответ.
Тогда возмущённый Павидло в знак протеста проследовал к выходным дверям со словами: «Мне это нужно, как московская прописка папуасу, как массаж спинингу!»
Но выход из зала судебных разбирательств закрывался в безотрадные будни, и ухитриться выбраться из помещения возмудителю спокойствия не удалось. В тонкости судопроизводства Касьян посвящён не был. Он понимал, что всё относительно, было бы куда складывать Ему пришлось вернуться на своё место к мадам Ублюдкевич, которая не знала куда девать руки и в нетерпении по-лошадиному стучала копытами оземь, выбивая зубами чечётку «Вон из колеи!», ставшую популярной среди представителей старшего поколения, пичкающего нас корнеплодами маразматического ума. Подходили её часы – заморить червя-шелкопряда, паразитировавшего в ней (так наставлял её подогнанный по талии окружной психиатр, а не верить ему она не имела права), и мадам Ублюдкевич в тайне от судьи продолжала домогаться Касьяна обеими руками, снова приводя его в боевую готовность. Павидле стало казаться, что он несёт слишком тяжкое бремя – звание выдержанного самца, и он закручинился, поймав себя на мысли, что лицо его озарилось идиотской улыбочкой, которую он излучал ещё с минуту, когда шнурки на ботинках развязно исполяли танго.
В тот же недовесок времени судья Круасанни молча никого не слушал. Он перечитывал записку своей возлюбленной Вероны Прокламады, задумываясь о месте, где им суждено провести рентованное время после обеда (потёртая бурными десятилетиями кушетка). Другого выхода у него не было. Но Круасанни был больше увлечён судебным процессом предстоящего расщепления пищи в желудке и жиров в двенадцатиперстной кишке в частности, чем судом над близнецами, тем более, что он десять минут назад получил звонок от неизвестного ему абонента с лаконичным предупреждением: «Не в свои Круасани не садись!»
С год назад Круасанни окрутил Верону, обмотав её паутиной конфуцианского Красноречья Янцзы, и время в зале судебных заседаний для судьи остановилось. Но Дормидонт Круасанни не забывал слова своего учителя профессора юриспруденции Лаврентия Шаткого, принимавшего соответственные меры по одной, как рюмки водки: «Покажите застывшее время, и я скажу, что вы умерли бабочкой под стеклом, проколотый булавкой».
Сейчас что-то зашевелилось в господине судье и он вернулся к действительности. Правда, это уже не играло никакой роли – ибо роли были заранее распределены. Процесс – крамола по соглашению с дьяволом, не ведающим снисхождения забравшегося на гору по отношению к рыжеволосой жертве. Но что мог поделать с собой Дормидонт, если его больше всего волновали два вопроса:
1. Можно ли по законам шариата жить на шару с шаровидной?
2. Как ходить по контрамаркам босиком?
Вялый перекрёстный опрос обвиняемых не приносил желаемых судье результатов, не нанося никому ощутимого вреда. Сегодня братья впервые выступали единым фронтом.   Пространные рассказы адвоката обвиняемых о тягостном детстве сиамских близнецов растрогали присяжных. Они вызвали сентиментальные слёзы на их лицах, отупевших от многочасовых телепросмотров сцен с места содеянного. И потом присутствовало множество оправдательных моментов. Ведь когда один из преступников спал, другой бодрствовал. Когда правый ел, левый умел безудержно пить. Один служил мерилом происходящего. Другой – ему прислуживал.
Прагматичный Евдоким желал женщину думая, о женских прелестях, на которые ещё не ступала нога подневольного человека, в то время как затуманенный Монин рассудок мечтал об одиночестве в канительной компании разбитных и стоптанных старух. Что касается властей, то ловили их обоих. Это не уменьшало антагонизма меж братьями из угла в угол. Раздвоение было налицо, несмотря на кажущийся единый фронт. Всё происходило как в кунсткамере с неразделённой на части любовью сиамцев к бородатой женщине и столпотворением с шустрых спекулянтов, наживающих у входа целые состояния на перепродаже билетов на шоу.
– Кто осмелится осудить двух несчастных в одном обличии? – апеллировал к публике адвокат хладнокровных убийц, человечек с одутловатой фамилией Урузбай Криминагенов (он рано остепенился в предвкушении докторской), – только такие же, как они, познавшие и испытавшие превратности вольной борьбы и судьбы, несправедливо преследовавшие их со дня рождения.
Правомочны ли мы вообще в чём-то винить подозреваемых Евдокима и Моню Жалюзи? Нет, нет, и ещё раз нет! В противном случает забуксует вся система правосудия Я уверен, что гурманизм нашего супердемократичного общества разжиревшего на питательных добавках не позволит страдать слитым воюдино калекам. Иногда я задаю себе риторический вопрос мирового масштаба: могут ли ужиться такие гиганты как Утруссия и Гомерика? И отвечаю, да, когда одна говорит другой: «Закрой род, давай поговорим». Я искренне надеюсь, что человек когда-нибудь повзрослеет и из него получится добротная обезьяна, учитывая что все мы плоды гетеросексуальных отношений гетто и живём в одной коммуналке под названием Земля, только с разными звонками при входе.
Не хочу вас смешить, занимаясь с высокого судебного подиума Раблеторговлей, но я ни на секунду не сомневаюсь, что непорядочно отрицать факт доказательства сиамскими близнецами того, что дважды два – четыре, когда у них двоится в глазах. В их палитре не достаёт красок смущения, претерпевших усовершенствование. Только оказавшись в их не раздвоенной шкуре, мы сможем судить братьев по праву, а сейчас нам лучше забыть обо всём случившемся и заткнуться со своими непрочувствованными мнениями, учитывая кодекс потерянной чести, незаслуженно пострадавшей по стечению никем  непредвиденных обстоятельств. Мы просто обязаны освободить этих несчастных от рождения, учитывая  катастрофическое положение, сложившееся в стране с забитыми до отказа тюрьмами, а одиночная камера для братьев Жалюзи звучит редчайшим абсурдом, анахронизмом, извините за это крепкое словцо, так как номинально их всегда двое. Кстати, в открытом письме обвиняемые сами вынесли себе строгий приговор – поместить их обратно в яйцеклетку, что лишний раз подчёркивает их поучительную историю.
Но наука не может удовлетворить их справедливое, по моему мнению, наказание, поэтому предлагаю подвергнуть братьев домашнему аресту, учитывая что когда-то они жили честно, сообща куда надо. Из имеющихся достоверных данных, якобы добытых под дулом пистолета у безвременно погибшего соседа, мать братьев Жалюзи, не злоупотребляя положением стоя, в ночную смену натягивала на голе тело проглаженного рубаху-парня. В то время как их папаня, переполненный мультифобийных страхов возвращался неотразимо пьяным, демонстрируя потрясённым соседям по коммуналке свой ничем не прикрытый «фольклор».
Тех кто не принял моих доводов, исходивших от чистого, хорошо вымытого сердца и не требовавших доводок и приводов, я убедительно настаиваю выразить преступникам наш гражданский акт порицания, гневно осудить их и отпустить на волю в 11 часов 55 минут по Брюквинскому меридиану. И проявив тем самым непросеянное добро, огласить жестокий приговор «Не виновны!»
Господа, засеките время на ваших ручных, но так, чтобы ему, незаметно текущему, не было неизмеримо больно, как этим двум,  несущим ответственность перед законом на протянутых к вам руках за не проделанные ими отверстия до самого ЗАГСА.
Сидящие в зале напряглись и призадумались над  предложением адвоката защиты. Им не хотелось проявить себя противниками новизны и стать фигурантами в деле разбирательства пирожков напротив здания правосудия. Люди, как цветы им свойственно распускаться, но здесь они притихли впервые столкнувшись с личностью, обладающей в кризисной ситуации уникальным даром вешать лапшу на уши без прищепок. Так и не поняв к чему клонит Урузбай, все предпочли зааплодировать для разрядки напряжённости, чтобы страсти не вскипали и не приходилось искать шумовку. Они догадывались: какое бы решение, выдернутое из контекста и не подлежащее обсуждению, не было принято в противовес адвокату защиты, оно будет опротестовано в высшей инстанции.
В душе судья Круасанни приветствовал защитника под лузганье тыквенных семечек присяжными, которые не отличали макасины от маракасов и шницель от штемпеля. Дормидонт догадывался, что крепким напиткам Урузбай предпочитал двусмысленные поблекшие от частого употребления фразы (На Новый год он получил подарок от массажиста – массированный удар в спину). Несмотря на жужжащий кондиционер, расплавленные жарой мозги судьи были заняты другим немаловажным процессом над фарфоровыми пробками на дорогах, участвовавшими в бутилировании Джиннов и придонных книжных червей при изготовлении Текилы.
Ухватив хлёсткое выражение лица судьи, и поняв, что развлекательный процесс подходит к концу, Моня взял последнее слово в защиту убитой: «Пустоголовость кому хошь можно прилепить, но пустотелой её не назовёшь». Он улыбнулся всем без исключения, никого не предупредив, что его заученная улыбка обладает гипнотическим действием, никого не переманивая на свою сторону.
А Евдоким, сквозь посеревшие васильки глаз которого пробивались ростки в проулках внутричерепного самосознания – этой мыльницы взбитых мозгов, добавил: «Покажите мне человека без греха и я вам выловлю рыбку без плавников».
С этими словами Евдя демонстративно вынул из-за пазухи складную удочку и стал искать глазами подходящий водоём, где можно, избежав тюрьмы, засадить оставшиеся от процесса деньги в казино, учитывая, что у него куры породы Ленгорнсовет денег не клевали (не было ни кур, ни денег).
Очевидно поэтому наделённый властью судья Круасанни и обделённые аналитическим умом присяжные заседатели:
Фенимор Алитетович Купершток, Фейга Герасимовна Рабинович и Роза Моисеевна фон Ветров с её немецкой фонэтикой были в восторге от братьев, частые посещения ресторано которых не могли привести к добру, не помогали адвокату защиты Криминагенова (процветавшего в непроточном пруду) никогда бы не позволившнго убить дух пушистых сиамских зайцев одним выстрелом.
Розочка даже отважилась через помощника шерифа передать записку адвокату с номером своего домашнего телефона, машины и просроченного счёта в банке, хотя ей было заведомо известно, что в хмельную ночь с четверга на пьяницу адвокат будет обвенчан с Пепитой Колонадовной Надурняк. Остальные девять присяжных не могли долго противостоять авторитету этих троих и смутной надежде, что сиамцы больше не будут усуглублять удушегубления, соглашательски провозгласили: «Братки не виновны!»
Да и как могло быть по-иному, когда народные представители были осведомлены снующими между рядов подрядчиками-информаторами, что через пять минут измочаленного полемикой Дормидонта Круасанни на углу в кафе «Мавр-и-Тань-и-Я» будет ждать очаровательная булочка утрусской выпечки Верона Прокламада собственной роскошной персоной со всеми её завлекательными причиндалами, фигурировавшими в фас и многопрофильно.
В этот момент судье передали конфиденциальную записку с неочищенными зёрнами сомнительной правды, отчаявшихся в справедливости судебного вердикта братцев Жалюзи: «Завещаем скелет анатомическому театру судебной комедии при условии, что тело опустят в бассейн с пираньями, которые, по промокшим сведениям, гарантируют получение экспоната за считанные минуты. Мы требуем соблюдения непременного условия – не соединять трубчатые кости курильщиков колючей проволокой из шуток».
Символическое послание сиамцев, озаглавленное «Любовь вплавь», повлияло на решение судьи (он всердцах саданул деревянным молотком по наковальне), дававшее понять, что  сидящие в зале могут расходиться по барам и увеселительным заведениям, а псевдолитературных заключённых, удостоившихся премии «Бункера»  без обиняков следует освободить на поруки.
Тряхнув гривой перекрашенных в блондина  волос, выпущенный из зала досрочно Дормидонт по-молодецки сбежал с подиума, где по-сиротски остался стоять стол с прес-папье на нём. Оправдательно бубня под нос, он проскочил в перфорированную дверь запасного выхода и скрылся в переполненном ароматами кафетерийного ленча грузовом лифте, не подозревая, что съезжает в нём  по разнарядке спущенной кем-то сверху.
Из-под потолка кабины подбадривала несущаяся предобеденной курицей залихватская песенка Л.Т.М. в течение, как ему показалось, вечности тянущегося спуска.

  COME STAI (Как дела? – итал.)

Хай, come stai?!
Бриллианты, горностай,
Наша Нюрка подцепила итальянца.
Он влюблен, как идиот,
Ходит задом наперёд,
Он дрожит над ней, как мальчик перед танцем.
А я не хуже ёй, с Васькой-нищетой,
Мужиком совсем не ой-ё-ёй.

Обделена судьбой,
ой-ой,
везёт же в жизни всяким Нюркам.
Была бы я умна,
Приехала б одна
И не гуляла бы от Васьки с турком.

        Хай, come stai?!
Побыстрее подрастай,
Моя прыткая и шустрая дочурка.
Не бери с меня пример,
Здесь тебе не ССР,
Посмотри, как преуспела дура Нюрка.
А ты красивше ёй,
Распорядись судьбой.
А я уж как-то при тебе, с тобой.

Найдется ж не слепой,
ой-ой,
Он выхватит тебя быстрей, чем Нюрку.
Пусть будет неказист,
Антисемит, расист...
С миллионером счастье даже с уркой.

Следует заметить, что героиня этой песни, предварительное название которой было «Любовь – ремесло», жила впроголодь под фанфары оргазма в грехе с Васькой-нищетой, а эмигрировала по хитросплетённому адвокатами заявлению: «Прошу выдать мне Шенгеновскую визу в связи с обострившимся желанием частой отправки естественных потребностей за кордон».
Ей впервые хотелось наесться до отвала, но разрешение на выезд инстанции долго не давали, чтобы, как они выразились в официальном документе: «Не напаскудила». Давно замечено, что в жизненном тире мужик не промах овеществляется, как художник, перебивающий чечётку на чеканке, при крутеже крутой охраны недвижимого имущества. А что, в таком случае, говорить о непретенциозных женщинах, расположение которых завоёвывается мелкими подачками? По этому поводу вспоминается святой бабец – фортепьянистка Фейга Герасимовна Бабинович: «Что-то у меня последнее время мужик сдаёт, не бутылки ли?»

Стареет тело, линяет грусть,
Смеются надо мной, да ну и пусть.
Конец оттягиваю чего-то для,
забыв про молодости форте-ля.

      –  Милостыню подаю только в одни... протянутые обрубки.

      Глава 112.   Отпущение козлов

Бело-голубая полицейская машина высадила оправданных  Евдокима и Моню Жалюзи, над которыми только что не светился ореол двуглавый, на перекрёстке авеню X и 14-й стрит напротив ликероводочного магазина в пятидесяти метрах от парадного входа в их обитель, чтобы они не утруждали себя излишней ходьбой.
Моня нагнулся к шофёру, чтобы их никто не подслушал и выпалил в открытое окно всё, что думал о служителях закона, – думаю, что я стекло, когда запотеваю. Еврейство во мне мечет бисер потом на лбу перед... вами. Тут же он ловко уклонился от удара, не успев сообщить, что изучал аэродинамику поцелуя, читал Талмуд и Евангелие, имея весьма слабое представление о Карантине.
У незапертых дверей столпились газетчики, папарацци и ведущая утренней передачи «Радиодефекация эмиграции» непревзойдённая, отличавшаяся от серой стены фотогеничностью Вава Флюгцойг – путь в парфюмерии и в плещущемся на разные голоса эфире пробила чутким носом, прославившись пикетированием универмага «Детский мир» на Грубянке с призывом неигрушечного содержания. Она вошла в историю семьи Флюгцойгов и диетического плакатного искусства нелегальных собраний закутанная в накидку от папиного рояля с резолюцией «Революцию приняли без поправок!»
Теперь Вавочка практиковала в открытом эфире энергетический вам-пиризм радиогеничным баритоном. Обволакивающим голосом, она умудрялась брать интервью за рога, ничего не давая взамен, рассыпать и закатывать оплеухи направо и налево, отвешивая невесомые комплименты собственным уклончивым ответам. Положительно сказывался трёхлетний опыт, приобретённый Вавой на  Би-Би-Си, где она подвизалась много лет. Там она переБиБиСившись верещала на Утруссию, практикуя бибиситерство определённой категории одуванчиковых и колокольчиково-звонящих со слюнявчиками на морщинистых шеях.
Слава громогласной хроникёрши Вавы, подгоняемая плетьми успеха, зазенитилась, и в одно пригожее, розовощёкое утро ей удалось провести несовместимые праздники: эксгибиционистский «День распахнутого в пальто» и десятую годовщину радиопередачи «Надувательство заложено в самом эфире» под девизом «Засунь себе в варежку лысую головку бутылки и молчи».
Сделала Вава это из мелкобуржуазных соображений и в память о прямой трансляции с места попоища у водоёма диких животных в сафари. Засиженные мухами мысли Вавы, выкуренными пчёлками роились над сотами улья черепной коробки трансмиссии передач – сказывалось, её проживание у родителей в музыкальной шкатулке композиторов с резными окнами-неликвидами, на фоне которых портреты руководителей выглядели артефактами на рентгеновских снимках.
Пришли встретиться с близнецами и матери-героини, беспокоящиеся за судьбы своих, по чистой случайности не изнасилованных, дочерей, (просто они не знали, что братья подкидным доскам предпочитают пухлявочек, прыгающих на худой конец с парашютом, а ведь если парашюты не подвергать пыткам, они не раскроются). Получить информацию из первых окровавленных рук, обустроив пресс-конференцию с убийцами, представителям прессы не удалось. Поэтому никто из слушателей не харкал кровью и не получил инфаркт, хотя по радио уже раскручивали транспортную ленту пошлых сплетен, а кто-то пообещал: «Немного пролитой крови, и мы станем красноречивыми».
Смертельная усталость была написана на отъевшихся бычьих мордах, выпивших за разлитие желчи по стаканам и освобождённых из предвариловки прямо в объятия стёртозубых демократических законов, не подлежащих пересмотру. Эти рожи смутили Моню и Евдю Жалюзи, которым сердобольная мать дарила тепло, не подозревая, что слишком большое количество его приводит к перегреву страстей, а то и к тепловому удару.
Красная тряпица, мулеты нестандартного интервью, поблекла и  осталась валяться за бортом непредсказуемой череды событий.
      – Приходите завтра, братаны, сеструхи, надеемся, будет другой коленкорреспондент прослеживаться в зримом будущем, – ободрил  Моня, а Евдоким по франклино-делано-рузвельтовски помахал свободной рукой, перекатывая в пальцах тлеющую гаванскую сигару, которую Моня с Уинстоном Черчилем на дух не выносили.
Кто-то бестактный, изловчился и сунул записку в руку Евдокиму. Моня выхватил её, развернул, пробежал глазами и побелел как полотно: «Вы любите женщин с откидным верхом?» спрашивалось в ней. Ничего не понимающий Евдя, уверенный, что в спорынье неудачных начинаний стартуют судороги, покраснел, и быстро написал «В захиревших женщинах любим бессодержательность. Ненавидим содержанок, когда девки расставание поют!» Настало время ретироваться, пока фотоаппараты сохраняли объективность и по телевидению не началась детская передач «Косолапый мишка в носу». Толпа устало отхлынула, обнажив жёлтые от песка зубы дощатого настила и рассосалась злокачественной опухолью после курса облучения. Братья Жалюзи синхронно улыбнулись друг другу, потом каждый себе, затем охочим до сенсаций типам, не понимающим, что поздно перелицовывать образ жизни и мышления. Гогоча, они поднялись на второй этаж и уставились в Протоплазменный Телевизор Одноклеточных. С экрана на них шумным потоком хлынули негашёные известия о последних событиях.

Там убили, здесь взорвали,
Трое сгинули в пожаре,
Ухо в драке откусили,
В кофе ртуть кому-то влили.
Ни минуты, ни мгновенья
Без насилий, столкновений.
Сбоку, сверху, в фас и снизу
Ненавижу телевизор.

Памятники поломали,
Соблазнителя поймали,
Шею нищему свернули,
Девушку в метро столкнули.
Пешеход порезан бритвой
И насильник ездит в лифтах.
Сбоку, сверху, в фас и снизу
Ненавижу телевизор.

А жена? Она не против,
Целый день сидит напротив
Серебристого экрана
И балдеет от дурмана.
И в её мозгу горячем
Я – герой происходящего.
Придвигается поближе,
Обожает телевизор.

Говорит, тебя убили,
Ты сгорел в её квартире,
Тебе ухо откусила,
Она ртуть тебе подлила.
Смотрит, дура, на картинку
И казнит меня за Нинку.
Я ж Нинку десять лет не вижу,
Ненавижу телевизор.

      Не успели счастливчики раскованно разменять уличную обувь на тапочки с разных ног, как раздался телефонный звонок, напоминающий выстрел, и пловцы на экране испуганно свалились в воду.
– Как хорошо, что я вас застала. После естественного отбора кандидатур в кандидаты в президенты от Поисковой партии, а также, сверившись с гербариевыми данными, я остановился на вас, – запищала трубка Фрумочкиным сообразительным на троих голоском, – Амброзий настоятельно предлагает вам одолжить ему кирку. Ой, что это я, кайло и лопаты! И просит передать, что останется у вас в должниках на задворках осуществимого по гроб жизни.
– Считай замётано, учитывая, что лопата для душевных раскопок в корне отличается от пригодной для самокопания. Но мы вам выделим третью – железную, – рассмеялся своей замогильной выдумке Моня, – а гроб с музыкальной крышкой, играющей «медляки», закажете у самого амбициозного гробовщика Газолина Риккоты – торговца параллелепипедами и аксессуарами к ним.
– Что-то я не врубаюсь, не раздувай истерию мехами издёрганной гармошки. Сначала посоветуйся, ангидрид твою мать, а потом заявляй от общего имени. Тяжело больной – не борщ, про него не скажешь, что через час он будет готов, – возмутился Евдоким, – ты подумал, куда мы гроб втиснем? Вот всегда ты так или прибегаешь к различным словесным ухищрениям, и... как киркой по кумполу.
– Я не космонавт, Евдя, как-нибудь без дублёра обойдусь, и так полмолодости угробил на удовлетворение твоих прихотей и куцых сексуальных потребностей, в то время как жизнь становится  невыносимой, и даже клопы покидают нас. Амброзий Садюга настоятельно кайло просит и лопаты. Возможно, ему потребуется полный комплекс снаряжения для похода на какую-то пещеру, – передал суть разговора миролюбиво настроенный положительным судебным исходом Моня, – а с деревянной тарой, признаюсь, я пошутил дубово. Это, как петля на шее приговорённого цыганкой к новогодне-ёлочному повешению. Закрутка схожа с куревом – первая затяжка Разжившегося сигареткой становиться последней.
– Ладно, пускай берут, видно кого-то порешили, расчленили и труп по частям в разные глаза закапывать собираются. В этом мы никому не помеха, более того, подмога.  Ведь благочестие и благоразумие неразделимы как сиамские близнецы, – согласился Евдоким, считавший, что секс это игра, от которой часто горчит. 
– Кажется, ты угадал, но с глазами – ты это чего-то не того. Это как подохнуть в пустыне от водянки, – засомневался отупевший от телефонного разговора Моня, – местами перепутал что ли? Фрума Пюльпитер сообщила, что они напару приедут на городской вокзал. Остальные детали она обошла молчанием приблизительно равному расстоянию от Брюквина до Конфеттэна. Амброзий Садюга нам после суда не  нужен, учитывая тот факт, что нас уже сдали на поруки не ему, а кому-то другому. Лично мне даже неинтересно кому. А пока давай смотаемся на вокзал, отвезём инструменты, и выведаем в чём там дело, может и нам чего обломится.
– Тупорылый инструмент подвезём на вокзал к пивной «Проломленные черепа», – успокоил безжизненно повиснувшую на телефонном проводе Фруму Пюльпитер (в криминальном мире Фира Визави), которая даже дома носила тёмные солнценепробиваемые очки, с не пускающими дым в глаза линзами, (заботливый Моня не лез в горнило событий, ибо с расслоённых «младых ногтей» ненавидел гогот горнов на масштабной пионерской линейке).
– Спасибо вам, мальчики. Жаль не с вас Аркаша Гайдар писал «Чук и Гек». Добрые у вас сиамские души, с нас причитается. Фляжка со спиртным – обогреватель души, – засеребрился сиропный голосок Фрумочки Пюльпитер, – мы сейчас же выезжаем. Кстати, как там у вас дело с судом? Насколько нам с Амброзием известно, вы ненавидите шахматы и дымовые шашки.
– На фабрике «Поленопреклонённый пенёк» не принято с дворовой кодлой говорить в нос с придыханием о повешенном... во дворе мокром белье! Одно время мы, видя подвох во всём, вращались в обществе, где Моцарту не полагалось быть признанным композитором. С той поры мы с братишкой, как функционеры смерти в застенке жизни, полюбили Шуберта в ущерб Мусоргскому, приблизительно понимая почему бард Марк Фрейдкин ругается в балладах матом. Видимо ему хочется быть русским больше чем этого хотят сами русские, – прорычал в трубку Моня.
Евдоким  бросил трубку на рычаг, не удосужившись, по обыкновению, выбить её о латунный лоб брюхатого китайца-болванчика на письменном столе. Евдя начал одной (принадлежавшей ему) ногой вытанцовывать нечто среднее между фарандолой, тарантеллой и «Ах ты, сукин сын, прислужник и поводырь камаринский мужик...». По завершении плодотворного разговора братья обменялись привычными непристойными жестами, как филателисты марками, так и не придя к взаимному соглашению, как отличить деланное добро, от изготавливаемого впопыхах. Их ликбезные улыбки говорили о временах, когда загустевшие мнения партийных проповедников, ползучих гадов и растений доминировали на процветающих болотах, в которых удовлетворялись насущные нужды, опустошая мочехранилища.

             Когда он понял, что вывел её из себя,  то ужаснулся
                – кого он вывел,  и с чем сам останется.

       Глава 113.   Женщина для непьющего

По неизвестно кем отмытому каналу телевидения мельком показали заправских сиамских близнецов, но в связи с усталостью намытарившихся «братьев по холодному оружию» интервью с ними не состоялось. Сказывалось то, что когда-то отшкуренный Моня Жалюзи возжелал эмигрировать в Израиль, но необрезанный провославный Евдоким Жалюзи взвился на дыбы доказывая, что Мёртвое море при одном только его виде оживёт.
Неповоротливый в кровати угроженец Дикого Запада и дельты Волги Лёлик Пересох, потерявший интерес к нью-поркской бирже и занятиям сексом натощак, вырубил телевизор, и вспомнив, что был зачат без отрыва от производства в сметённых в угол чувствах не теми родителями, принялся ждать постоянно отпрашивающуюся с работы подругу. Скучать в одиночестве тоже наука, особенно, если ты перенёс спортивную травму утюгом, подумал он, на время притихнув. Часы на стене пробили три, и Лёлик, не намереваясь копаться в отбросах общества, зашебуршил в домашней аптечке в поисках лейкопластыря, чтобы успеть заклеить часовые пробоины до прихода Лотты. В душе Лёлик понимал, что она разглядела в нём подёнщика, курсировавшего между семьёй и любовницей, не обходящейся без репетитора, в приступах любви, вошедшей в её обязанности под фанфары и барабанный бой пяток по спине.
До встречи с нею Лёлик (он овладел ею, не совладав с собой, потому что не знал пощады к врагам и не прочь был ближе познакомиться с Лоттой) неудачно женился на двух очень круглых отличницах. Последняя дама оказалась слишком круглой, и он потерял дар речи, притом что был человеком прямоугловатым. В этот период супруга от первого брака окончательно оставила его в покое, а ведь бывало он трепетал перед ней рыбёшкой на крючке, флагом на ветру, красивым названием «Мерцательная аритмия» в желудочках сердца. Мезальянс закончился в пользу бедных, в числе которых оказался он сам. Пора было раскладывать непредсказуемый карточный пасьянс. Но кто-то из медведей выкрал колоду с мёдом, перед тем как сыграть в средний ящик. Тогда Лёлик стал с гордостью носить рога на лысеющем черепе, наставленные разными свиристелками, ибо считал, что приличных людей кругом мало, одни дикие звери и, отправляясь на вылазку в тёмно-зелёные мгновения, шёл на них впереди своей воображаемой рогатины.
Караульные пчёлы слухов роились вокруг его браков, и он пришёл к заключению – надрываться не стоит, и... уволился, не втягиваясь в рабочий ритм, как воздух в ноздрю. Если все мы обязаны терпеть в этой жизни, то и я не лучше – потерпел фиаско, и хватя, говорил он, выработаем в себе силу воли, а с чем останемся?
Но мало кто его слушал, не считая ветра и обесцвеченных суровых нитей вечернего дождя, прошивавших одежду. К тому же на судьбу Лёлика отложила отпечаток генетика – его отец горбатил расфасовщиком мяса на локальной бойне, и боялся сложить буйную голову не в ту коробку, потому что звание генерала он получил за наступление на мыло в предбаннике «Свободы».
Выглядел Лёлик лет на 60 с небольшим, но это не мешало ему нравиться себе в постели. На свидания с женщинами приставучий Пересох носил безрукавку и... бескозырку, рассчитывая на карточный марьяж. С годами его мужские показатели (зеркала в ванной не склонны к вранью) не улучшались, и выглядели печально на первый взгляд, а так же на второй и третий. Ему врезалось в память и закровоточило прощальное куплетное письмо последней его пассии поэтессы Берты Цирюльник, пытавшейся помочь ему сделать себе что-нибудь приятное... ассоциирующееся с харакири. Её музицирующий стих, посвящённый ему, начинался словами: «Ведь я давно не сплю, а ты ещё всё дышишь...» ими же и заканчивался. Время протеста настало, решил он. Но патологический заяц Лёлик скрывал ото всех безбилетное пришлое и кроликом выскочил из гадюшника, где участковая змея уже успела вывихнуть челюстной сустав, чтобы заглотнуть его с потрохами. Прикрывал Лёликино бегство фанатик-антиглобалист Нюма Лацкан – известный борец за сохранение чахлой растительности на  израненном подбородке страдалицы Земли с надписью-граффити: «Не бинтовать!» Нюма – слуга не того народа, понимавший, что организм инструмент, на котором стоит научиться играть, подавал надежды на подносе времени. В его шаге гулко отдавалась не вымощенная бледная немощь переулка, в котором он был зачат и родился, а потом выявился гонщих, разговаривающий с ветром велосипедным голосом.
А чего только стоило откровенно головоломное признание Лёлика: «Я не чемпион по бросанию слов на ветер, – они не любовницы, хотя некоторые из них приверженки фаллических смаковниц». Крылатая фраза слетела с его уст заезженой есенинщиной: «Как с белых яблонь дым» в присутствии закрученного судьи, заработавшего геморрой на продолжительных внебрачных заседаниях и получившего кличку Разводной Ключ, – это доказывало, что не обязательно быть адвокатом, чтобы разводить огонь в камине. От одних только жутких воспоминаний по его немощному телу пробегали судороги. Они останавливались на полпути в полной растерянности при компоновке материалов, заморожено застывавших в замысловатых позах, и это, учитывая, что он обладал натренированным боковым зрением соглядатая при незначительном напольном весе в обществе братанов и неоценимым даром слышать за сто метров стук женского каблучка о чью-нибудь голову.
После того как Лёлик непонятно с какого прохода вошёл в жизнь Лотташи, у неё образовался дефицит свободного времени, и он почувствовал себя боксёром, обладающим апоплексическим ударом или пиратом, метающим предварительно обглоданные им кости на стол. Откуда ему было знать, что она относилась к категории женщин, мечтающих о славе, передаваемой из уст в уста посредством поцелуев. С первой же встречи с Лёликом, выглядевшим обезвоженной пустыней Гоби (после пятой рюмки аперитива его физиономия заправского стеклодува багровела от натуги), неровность нервозности впечатлительной Лотты достигла апогея.
Демоническое предложение Лёлика жить вместе в принципе не устраивало её. И без того регулярные посещения Лоттой психиатров участились, учитывая, что у неё и до этого отмечалась патологическая голубиная слабость к обсиженным интравертам-флюгерам и языкам черепичных крыш, обложенным снежным налётом.
Иногда Лотташу охватывала апатия и многое переставало её интересовать, не считая полировки ногтевого ложа. Детское личико, ловко посаженное на едва повзрослевшее тело, выглядело выигрышно в минуты столкновений с зеркалом платяного шкафа.
На свидание к вместительному другу она забиралась в стенной шкаф и со слезами на глазах от переполнявших её чувств смотрелась в него изнутри, разглядывая скопившуюся за спиной коллекцию выстроившихся на полках картонок из-под шляпок, заселённых предметами второй необходимости. Сами же шляпки, напоминавшие перевёрнутые кастрюльки для Поваренной книги, сковородки, самородки и другие уродки, ёмкости и формочки для приготовления Вкусной и Здоровой были сложены аккуратной горкой в углу, как будто готовились к кастрюлированному балу.
Первое время Лёлику не без основания казалось, что эта ухоженная женщина выбрала его в порядке замены всех, кого бросила на полном приключений жизненном пути, и тех, кто выдерживал её не более двух дней без уведомления, хотя часовая форма её ногтей и выпуклый живот указывали на заболевание сердца. Подтверждением тому было то, что она провела демаркационную линию в постели, попортив ему много простыней и крови. Лёлик Пересох – человек, нахлебавшийся горя и пива «Пресловутич»,  вполне оправдывавшего своё название, не попал в институт «Восторга и радости». Вместо него приняли меры предосторожности, поэтому он не совсем платонически заглядывался на осанистых лошадей в забегах, стойлах и заброшенных пастбищах. Но закон Лёлик чтил и дальше записочек в Стене Плача мысленно не шёл, и то в напечатанном виде, чтобы его не опознали по не устоявшемуся почерку.
Естественно, в стране, где судья и уран за обогащение посадит, опрометчивые шаги гулко раздаются нуждающимся и без извести пропахшим. Лёлику требовалась пронзительная женщина. Ею оказалась Лотта. Но если он осмеливался потревожить её утром перед работой звонком из Брюквина, с ней случалась тривиальная истерика. Она смертельно пугалась, думая что звонят из города на Днепре, где оставались старенькие родители, которые нахвалиться ею не могли, потому что нечем было.
По этой веской немаловажной причине звонки «с петухами» Лёлику были строго-настрого запрещены под угрозой отлучения от тела, и он был заклеймён кличкой Пиротехник, изо рта которого вырывался фейерверк грассирующих меморабилий.

Я не верю себе ни на йоту,
а также тебе.
По пустыне рыщем кайотами
в ушлой судьбе.
Осторожно снуём меж деревьев,
как павлины расправили перья,
поохотимся в выжженных Фанабериях,
и снова к себе.

Я, конечно, не зверь, но животное,
как не крути;
соглашаюсь на чревоугодное –
пищу найти
для ума, для души, удовольствия,
в поисках сносного продовольствия,
замечаю походя вскользь я:
«За счастье плати».

Ты получше других,
но наверно чуть хуже меня.
Напишу краткий стих,
чтобы время твоё не занять.

И не требуя ласки, внимания
знаю тщетны – борьба и стенания,
на скандал нарываюсь заранее
в шквале огня.

Не приходит на помощь стараниям
всевышний Творец.
Мы выходим опять на «задание» –
Лгунишка и Льстец.
Ты своим не изменишь привычкам.
К окружающим не безразлична,
знаю я, понимая отлично,
Что счастью конец.

Днём прямодушная Лотташа сама благосклонно названивала ему, избегая слов: кафешка, печенюшка, губнушка, вызывавших глубокое отвращение у эстетки Лотташи. Она интересовалась, как поживает его сосед двумя этажами ниже поэт Садюга с его односложным менталитетом гамадрила, и восьмой год грозилась сварить украинский борщ. Благодарная улыбка разливалась по Лёликиной физиономии, и ему становилось понятным – собрать её в уголках циничного рта не представится никакой возможности.
По окончании работы взмыленная Лотташа мчалась к страстному Сержу Лебезил отличавшемуся доброподрядочным поведением млекопитающего, отдававшего ей предпочтение с процентами. Он подбирался к ней в выражениях, и это придавало ей силы совершать вечерний моцион по магазинам, интригуя тёмными кругами под глазами приставучих, что похотливей лягушек в разгар сезона любви. Измождённая Лотта возвращалась домой, чтобы поддержать в себе остатки угасающей жизни пищей, во время приготовления которой с интересом слушала, впитывая каждое слово, как песок волну, агрессивно настроенного обозревателя Попаллера или полюбившуюся рок-группу «Мамма Урна». Добитая полемикой и экстренными сообщениями, Лотта плюхалась в кровать, чтобы  протянуть ноющую в плече руку к телефону, и наконец-то, выкроив минуту на Лёлика, набирала Брюквинский номер.
Этот непроизводительный идиот сидел дома, с нетерпением ожидая её звонка. Лотточка со злорадной ловкостью пользовалась заведенным ритуалом. Ей необходимо было поделиться с ним сокрушительной победой на работе, а именно – подробным повествованием о том, как она в стремительной атаке уделала бездушную, отвратительную хабалку, кто из охальников пытался обнять её за плечи, какую реакцию вызвали её бриллиантовые серёжки у начальницы. Вереницу последних сообщений сменяли рассказы о:
средоточии красок после дождичка в четверг;
болях в самых непредсказуемых участках тела;
нехватке времени у ребят не из робкой дюжины;
не вычищенной кухонной плите;
непрочитанных статьях за подписью «имярек» в Интернете;
не систематизированных лекарствах на полочках;
обмылках, используемых вместо геморроидальных свечей;
      живой изгороди из желающих попасть в музей «Пожелтевших слёз», где устраивала себе смотрины слоняющихся бездельников;
семейной жизни, сведённой на нет и давшей пробоину в любовной лодке, подсевшей на мягкую мель наркоты;
халате Шерлока Холмса, ушедшем на аукционе за $72 000.
Завершала список взрывная волна в тянучке беспорядочных фраз о всеобщей усталости, вызванной протуберанцами на солнце вкупе с магнитными бурями (у Ярила нет мерила).
На этом жалобы прерывались, и Лотташа в панике услышала, что началась передача «Секс по всему городу». В сегодняшней серии герой должен был предложить девушке руку, в то время как у неё уже билось что-то живое под сердцем. За этим внешне незначащим событием в вечернем расписании значились «Прижимистые по углам танцы со звёздами-пробиотиками».
В трубке ощущался цейтнот на грани эндшпиля Эйфелевой башни, и до Лёлика с трудом доходило, что ему нечего ей противопоставить и пора заканчивать разговор поспешным прощанием (давало о себе знать её хроническое недосыпание... сахара в чай).
Знакомство с Лотташей Добже как с личностью незаурядной не может быть исчерпывающим и полноценным, если попеременно не обратиться к её сильным и слабым сторонам. Итак, познакомимся с двумя особенностями характера – одного её, другого – второстепенного с меняющимися устоями и моральными неустойками в беспорядке вещей. Портрет с натуры Лотташи Добжи смотрелся бы незатейливой зарисовкой непрофессионала, если бы не подробное описание новоявленного эсквайера Лёлика Пересох, с трудом дошедшее до автора после по-гречески божественного бахуского праздника вина с помощью нескольких бутылок «Дом Периньон».
Любопытно хныкающее откровенничанье Лёлика.
Надежда теплится последней перед приходом реальности. Заводная по натуре она обожала пощупать и потрогать всех и вся, встречавшихся на её пути и могла взвинтить кого угодно, была бы только резьба. Иногда от Лотточки можно было чокнуться без бокала в руке. Так она приручала действительность, подгоняла время и подчиняла судьбу. Любовь представлялась ей ритуалом двуспального варианта случайного по своему характеру. Специально для неё она купила на барахолке ножницы для выкраивания времени. С возрастом дама глупела, впадая в младенчество, в котором  конфетные обёртки распашонок развлекали её. Топливо торфяника Лотточкиных заболоченных глаз возгоралось фитильками пламени при виде транспортных средств дальнего следования.
Провожая глазами уставшие поезда и ревущие навзрыд самолёты, капризной путешественнице хотелось искупаться в самых известных фонтанах Италии, Франции и Испании. Не удивительно, что семейный психиатр с безупречной репутацией наглеца посоветовал ей установить заглушку на несгораемое нетерпение. Ей не был чужд творческий момент.
Её научный труд «Диабет как неутолимая жажда знаний» вызвал нездоровый вкус у сластолюбцев всех мастей, в том числе и у злопамятного персидского кота Пунша. Игнорируя дикорастущий животик, любительница поесть и присочинить – Лотта скрупулёзно уделяла внимание поискам талии, искушая судьбу дорогущими пирожными из французской кондитерской «Пайярд». Её тяга к лозанье выразилась в призывной арии из не расчёсанной оперетты Лебедева Too Much(а) «Гурманы»: «Не скупясь на траты в траттории...», что бесило не одно поколение ухажёров. Одевалась мадемуазель Добже из фешенебельного бутика «Атрибутика», тем самым отрицая понятие уценённые товары, но при этом, прихорашиваясь в танцзале «Кривых зеркал», признавала парфюмерную линию духов «Старик Хотябыч».
Естественно возникал вопрос – не поэтому ли Лотточка часто выставлялась, бахвалясь перед подругами, за что и получила за своей алебастровой спиной огненную кличку «Форсунка»? Но возможна иная версия, вызывавшая зависть приятельниц – она расточала милости соискателям её благосклонности направо, налево и посередине, а также обожала поэта Сумасбродского, хотя и не читала его. Кстати о ногах – хорошо, когда одна другой не мешает.
Она (добродетельная почитательница рекламы умеренных цен на заказной секс) обладала изумительным качеством – делать подарки знакомым – она им не докучала, понимая, что для того и «щель», чтобы бросать в неё жетоны.
Консьерж в доме был без ума от неё, признавая, что самыми щедрыми бывают чаевые и это не вызывает удивления. А у кого не появлялось желания вытянуть выигрышный билет, когда он призывно торчит из чужого кармана? К тому же он помнил её дырявые джинсы в мельчайших подробностях – еле отдираемый репейник застёжки внахлёст спереди, вход – сзади. И кто как ни она перекидывалась парой ни к чему не обязывающих любезностей с метрдотелем и с азартом углублялась в изучение козырной винной карты в ресторане «Уолдорф Пастория», где опускалась до посещения винного погребка «Все люди братья» (о сёстрах – ни слова).
В молодости Лотточке удалось без потерь избавиться от сомнительной каюк-компании. Её председатель советовал ей время от времени восстанавливать невинность – реставрированная картина юности в рамке приличий, считая данное мероприятие наивыгоднейшим капиталовложением в обществе, где любой готов принять решение с должными почестями. Игнорировал иррациональные проблемы и поступки, энолог-дегустатор, сомелье и по совместительству механик, налаживающий отношения.
Лотточка огульно считала филателистами всех, кто собирает марки вин и машин, поэтому категорически отвергла многообнищающее предложение агностика – председателя каюк-компании, распространять фальшивые билеты на чемпионат выжидательной политики первого мигнувшего в обмене заинтересованными взглядами. Очаровательная бездеятельность Лотты приносила заметные плоды, заканчивающиеся госпитализацией в гарантийной мастерской «А идише мама по затачиванию острых обид», от которых её избавлял величайший гинеколог всех усовершенствованных времён и отглагольных форм Горджес Озверян.
Скрываясь от посторонних глаз в подружке-ванной, Лотта доверяла ей свои тайны, прикладываясь к шкале пре насыщенного раствора высокомерия, разграфлённого Лёликом на кафельной стене. Там она нередко, особенно под шафе, брала в руки книги, открывающие секреты хорошего самочувствия и второе дыхание, чтобы удовлетворить турбулентный темперамент и остудить пыл.
Читая книги по диетологии, Лотташа отзывчиво вздыхала с облегчением в три кило (глядишь и животу легче), находя в замусоленных подтверждение своим отчаянным поступкам. Но перейдём к непосредственным отношениям, улавливающим настроение сачком и затесавшимся в шеренге событий.
Ненавидя нахалов, Лотта планировала пойти на ухищрения, чтобы приобрести стрелковое оружие, и уложить по койкам где-нибудь в иезуитском монастыре как можно больше мужиков, выступающих против вагинизации транссексуалов.
С последней телефонной сентенцией подкаблучник Лёлик находил себя засыпающим в её ногах в шестнадцати милях от непредсказуемой пассии. Его воображение, изредка прерываемое храпом, дорисовывало остальное в веренице сравнительно гнусных поступков, которым не суждено было защитить учёную степень.
На следующее утро всё опять шло по заведенному графику, придерживающемуся ритуала филиала сумасшедшего дома. При  этом выяснялось, что Лотточка страстно полюбила стареющего Лёлика навсегда, не подозревая, сколько этого навсегда осталось. Но находиться вместе с ним, как она заверяла сомневающихся подруг на только им одним понятном ландромате, её не устраивало по многим причинам.
Перечисление их заняло бы не менее пяти дополнительных страниц сжатого машинописного текста. Последнее заискивающее слово всегда волочилось за ней, но не потому что она обожала украинского актёра Ступку и думала, что из-за него соперницы устраивают толчею в аптеке у стенда с женскими презервативами «Кафка». Так как женщина для Лёлика при всех внешних проявлениях заботы была самоцелью, которую он неотступно преследовал, по одному пункту, они достигли единого согласия, и его придётся упомянуть: «Жизнь исторически несправедлива – столько крестовых походов и ни одного магендовидного!» 
Лёлик давно смирился с навязанным ему перепеленгованным положением вещей на окружающих его стенах с топорщащимися топорами с гоблинами на гобеленах и с маской выражения восторга на непримечательном лице его институтского аккомпаниатора размазни Кашина. Он досочинил ненавязчиво похотливую песенку, посвящённую заразной инфекции графоманского происхождения:
«Живёт моя озноба ... с заскоком втюрю Му, а ...».
Исходя из текста, даже ребёнку предоставляли возможность самому сообразить, что в его возрастной группе менять что-либо не имело смысла – академическая успеваемость от этого не пострадает. Аллегория была налицо – вымученная тирада переходила дорогу в обличительный монолог облицовщика Стены Смеха поэзии Иосифа Закрома по кличке Веретено, которую он получил за то, что вертелся вокруг своей осиной талии: «Только смерть не боится смертного приговора, подбадривал он себя, выпячивая грудь проколотым колесом, у меня могли быть наследники, если бы не смертоносное оружие – кюретажная ложка в руках гинеколога».
Но... реакция на вышеописанные отношения между влюблёнными не заставила долго ждать (всего восемь лет), потому что привереда Лёлик безвозмездно вынашивал в себе обиду, не беря за это ни таллера, слово в слово повторяющую те же претензии, под затупившимся с годами углом зрения: «Стоит у любви вырвать когти, как на сердце перестанут кошки скрести, но не самое ли страшное в жизни не туда опрокинуть рюмашку?»
А ведь он жил несбыточной мечтой, чтобы Лотта взяла его однажды в порыве страсти за шею, как берут графин с водой и влила в себя, не испив до дна революционные технологии секса.  О, если бы Лёлик Пересох, не умалявший музейной редкости зубов Жаклин Стрекуздищиной, которую редактор Гастон Печенега в свою очередь высоко ценил за её кушеточные качества, понял, что в нём (в Лёлике) жив, долдонящий одно и тоже тавтолог, то как бык, реагирующий не на цвета, а на движущийся объект, он не смотрел бы бой быков, пряча увесистый нос за утренней чашечкой кофе, и не доставлял бы хлопоты по заказам с дурацким вопросом:
– Вам не приходилось утрировать утро при закрытых окнах?
Непонятно откуда последовал кроткий ответ – Нет.
Ведь ум и смелость не идут по жизни рука в руку.
Ум – это режиссёр, всегда остающийся за кулисами.
Смелость – театральный актёр у рампы у всех на виду.

                Лучшее средство для чистки столового серебра –
                слёзы того, кто его чистит.

       Глава 114.   Плач Лёлика Пересох

«Женщина, заявляющая, что она имеет право на собственную жизнь, по сути является поработительницей мужских сердец. Она не должна связывать свою судьбу ни с кем. У неё никогда нет достаточно времени на партнёра, и она не замечает, как продлевает свою жизнь, укорачивая его, при каждом подвернувшемся случае практикуя новинку триумвирата – секс в проём.
Моя бегает по врачам, несётся в аптеку, отмечает знаменательное событие на работе, после сборища мчится в бутик, дорога к которому выгибается, как позвоночник гимнастки, там, по рассказам очевидцев в юбках, появилось нечто непредсказуемое – развёртывается бойкая торговля свежими могилами и образцами поведения. И какое после этого я имею право посягать на свободу её передвижения по промтоварным точкам Пятой авеню и Лексингтона? Оттуда она заскакивает в библиотеку, чтобы захватить четыре тома мемуаров черезполосицы неподтверждённых сплетен о великих и не столь значимых личностях. За этим следуют: оптический обмен мнений на выставке картин «Затишье перед пулей», помидоры на базаре, и обработка, почерпнутой из глянцевых журналов, информации с подругами. Заканчивается день заботами о спрятанных от прожорливой моли шубах в хранилище и интимных отношениях, по логике вещей тоже поношенных, и нет у неё ближе друга чем платяной шкаф.
Конечно, во мне заложен нерадивый радар взаимопонимания, перехватывающий дыхание от переполнившей меня радости на отмели чувств, и я думаю, что если Шапиры откололись, а Айсберги, раскололись значит последние сдрейфили. Ей без разбора интересны все и всё. Мне, например, близка и понятна Лотташина ботаническая концепция человека как праздничного набора вакуолей с клеточным соком на стыках недостающего времени. Упустить, прошляпить чего-то – идея для неё недопустимая, граничащая с самоубийственной. Такой особе постоянно мерещится, что она ничего не успевает, в чём-то обделяет себя. Ей хочется смотреть свои телепередачи, раздобыть и переснять для подруг как можно больше информации с Интернета о мокрых всхлипываниях дождя по недвижимости, о мытарствах заложниц, утопающих в роскоши и не просящих руки помощи. Её волнуют текущие патокой вопросы марксизма-обленизма вразброс, поднятие настроения в бокале и петель на чулках. Она тщательно планирует оцепенение в ювелирном магазине «Не по карману». Там она впадает в транс от цвета выкрашенных волос, не находит себе в доме места из-за того, что на ней висят: стирка, уборка, разогревание пищи (и это притом, что её обуревает на генетическом уровне желание сытно поесть). В туалете, на кухне, в комнате поджидает уйма непредвиденных мелочей. Ей не чужды пережитки прошлого – братание с бутылкой, и поэтому зачастую жизнь её и входящих в контакт с нею превращается в изощрённую муку. Головные боли идут поэтапно и распространяются по телу. А тело, по которому пьяным купцом гуляет ветер, становится менее отзывчивым на веления души и всё более подвержено капризам и перепадам нью-поркской погоды. Впрочем наивность Лотты делала её заманчивой добычей нескрупулёзных мужчин, сгоравших в топках семейных очагов. Бывали, конечно, и пожертвования драгоценным временем в пользу «факиров на час», появляющихся в дверях с атташе-кейсами, содержащими «джентльменский набор». Оставалась одна надежда на спасательные экспедиции-набеги настойчивых ухажёров, которых с годами становилось всё меньше, а морщин всё больше, и получалось, что так называемая любовь – в загоне. А где время взять? И вот мимолётное физическое удовлетворение сменяется душевным смятением. Она мечется по комнате в поисках выхода из сложившейся ситуации, в которой стены, двери и окна подлодочно «задраены».
Маргинальная линия круга губ замкнута. Дети не мучают. Насущных забот по дому не существует, но есть – «я не успеваю, я хочу, мне надо». Понятия «нам хочется, нам надо» отходят на задний план. Они даже не подразумеваются и не произносятся. Перспектива семьи отпадает сама по себе. Для того, чтобы её завести, надо чем-то пожертвовать, но это может ущемить мелкотравчатые интересы и нарушить заведённый внутренний распорядок, прямиком ведущий к неврастении. Если «мы» не готовы к «перестройке» в 30 лет, то в 40-50 так называемые вынужденные жертвы походят на геройские проступки, и на них трудно отважиться, избежав запаха прокисших портянок.
В приступе неудержимого безумства остаётся обвинять случайно попавшего под руку партнёра. Одна надежда на приезд из Киева Лотташиного племянника пятнадцатилетнего Вандрея, с врождённым дефектом пристрастившегося к поэзии, как-то разоткровенничавшегося с родителями: «Я вам не Пушкин и не мортира, чтобы гвадалквивирить». На что его папа, Хандрюша Средний возразил на стопроцентовом лондонском: «Знаешь, дорогой Трип-тих, путешествуй себе по-тихому в стране Альбиона на здоровье» и заказал Вандрею на летние каникулы билет на подслащенный исламолёт «Свитэйр».
Вот классические проявления неоспоримого безрассудного феминизма Лотташи, и их плачевные результаты. А может быть правы мусульмане, забивавшие таких «молодок» камнями? Не захочешь, а задумаешься над напрашивающейся альтернативой. Хотя кто его знает? Лично я уверен, что во всём виноваты мужики, которые «по одёжке встречают, по уму провожают» привратниц их судеб – девчонок, вертящихся у шеста в баре.
На переходе из прошлого в настоящее Лёлик заметил, что хочется быть простейшим организмом и размножаться делением. Ему не к чему было записываться в участники соревнования по перетягиванию обивки мебели из Данцигского коридора. Он не соглашался с политикой реваншистских настроений, готовый прекратить прозябанье в немецкой Западной Африке и развёрнуто ответить на третий неряшливый вопрос – кажутся ли венецианские гондольеры бакенбардами с гитарами наперевес в туристический сезон наступающий на площади Святого Марка в Венеции по всем фронтам под лозунгом «Наше дело бравое – нас упредили!»
Ответ напрашивался сам собой – однозначно нет! Друзья существуют для тёплых связей в складчину на беспроигрышную батарею бутылок или для карточного плутовства, а тесные отношения складываются перочинным ножом в кегельбане «Попрошайка» с нищенками в отрепьях.
Итак, оставим позади неудобоваримые мысли – их не расщепить его желудочному соку ($4.95 в коленной чашечке). Преумноженные деяния изживают надежду, уничтожают измышления без логической на то надобности, возвещающей о культурном падении в крысином царстве подстанций метро на электрических угрях.
Заинтригованный последним великим открытием крана на кухне Лёлик в несбыточных ременисценциях мотал своё многострадальное тело из угла в угол. Половицы, скрипя деревянными зубами, игриво прогибались под ним. Лёлик присел и вступил в полемику, рассматривая её как подспорье в общении по Интернету с отцом своего троюродного племянника в Киеве Вандреем.

Живу по Фаренгейту, ты – по Цельсию.
Вандрей живёт, как Бог положит на душу.
Цель единит – преодолеть депрессию
Будь в Киеве, в Нью-Йорке... Это надо же!

Огорчаться? Стоит ли, брательники?!
Дома притираемся с уборщицами.
А оно – моё-твоё нательное
пыжится, куражится и морщится.

Радуешься семяпроизводному.
Ножками сучит вблизи компьютера,
длинное – оно всегда голодное
требовательно с хлебом просит бутера.

Не усомневайся, ногтем вырастет,
станет неотъемлемым, опорою.
Не во Христе представимся, так в Ироде.
Ты в престольном граде, у забора я.

Лёлик отправил послание и перестроился на радиоволну с втемяшившейся в голову ведущей Евой Клапан, вручив Лотте меморандум, полный подозрений, а не замешаны ли в её плохом настроении месячные... негодования? Но решив, что от них больше мороки, чем удовольствий, Лёлик успокоился – ведь ябедничать на себя не производительно, и для стимуляции отношений он инициировал со своих скудных счетов ежегодные отчисления в 10.000 в пользу Лотташи Добже плюс 50 таллеров еженедельно на своё пропитание у неё по уикэндам.
Заметим, что радиоактивные осадки передач Евы Клапан с почасовыми новостями из Тринидада и Гваделупы надолго оседали в хрупких Лоттиных ушах, но счётчик Гейгера не трещал.
Кто-то посчитает безумные шаги Лёлика за проявление слабости и расточительства, а кто-то разглядит в них заботу об одинокой женщине, которой невымытая посуда заменяет детей.
Поверхностно ознакомившись с бумагой, Ло вдруг ощутила, что стала охладевать к бездушному, эгоистичному Лё. Он же, в ответ на её поникшие к нему чувства, начал засматриваться по старой привычке на пухлявую продавщицу в продовольственном магазине на Пипкингс хайвее. Там у смазливой девчушки, пеняя на склероз, он просил отпустить чеченцев вместо чечевицы. Молоденькая продавщица перекрестилась и проронила: «Не приведи Господь... и то правда, Он не конвоир Уго Раздило».
Лёлик, считавший, что свою чашу он испил до дна, не успев отпробовать у других, был поражён девичьей хваткой, находчивостью и сделал вид, что не заметил, как торговка обсчитала его на десять таллеров. Выстроившийся за ним эмигрантский табор на это никак не прореагировал, не считая потока слов возмущения, отдававшихся трассирующими пулями в барабанных перепонках любопытствующих.
В тот момент Лёлик Пересох почувствовал себя блестящим, если не надраенным, шахматистом, чуть ли ни гроссмейстером, у которого выработалась антиПАТия, и которому предложили сыграть женскую комбинацию, а он отказался, боясь, что в случае выигрыша она на него не налезет. Лёлику было не привыкать, за его плечами имелся опыт потерь.
Всё вышеописанное приключилось потом, а сегодня Лёлик обратился к перу, так как Пересох жил не без пафоса по принципу «Единожды любил, и всё ещё желаю, не жалея». Поначалу он собрался написать Лотташе памятную записку в трёх частях, но после мучительных раздумий над судьбами сменённых им бескрайних Родинок ограничился одной, и даже нанебоскрёб несколько даровитых строчек (ему нравилось играть роль первой скрипки в ногах прелестной исполнительницы его непредсказуемых желаний):

                Пишу любовнице «Суки ради».

     Глава 115.   В письменном виде

«Дорогая Лотточка! Скольких недостойных женщин я перелюбил! А  сколько их прошло через эти вот пальцы?! Сегодня я предстал голым в ванной перед венецианским зеркалом, которое в необъективности и лжи никак не уличишь. Если отражатель действительности может смеяться, то этим не всё ещё сказано – он хохочет прямо в лицо, тебе, как женщине, теряющей драгоценное время в ювелирных магазинах, это особенно понятно. Пусть судьёй тебе будет ликующая толпа, которой посчастливится лицезреть тебя, когда я отойду в сторону. Надеюсь, что ты не возразишь, если я возьму на себя такую смелость, а ты остальных... А пока что я рассматривал себя внимательно и пристально.
Подумать страшно, что ждёт меня, рачительного тыловика-любовника сзади и недосягаемого сбоку. Только там, в туалете, осознаётся – важно не то, что думаешь о женщине, а как и чем. Только там, разглядывая себя запелёнутым в пар, я понял, что пройти не удастся! Зеркало не белёсый туман, лежащий подковой на излучине реки.
Ударившись надтреснутым лбом, я пришёл в себя и к выводу – от совкового мужика оклимавшаяся в Гомерике дама отличается тем, что бунтам предпочитает банты здесь. Похоже, я зря проусердствовал пятилетку в зоне фраером и фотографом-любителем в паху у жены начальника лагеря, ненавидевшего весну – с её приходом начинались побеги на деревьях, и это учитывая, что всепрощенчество было ему чуждо и противно. В тёмной комнате Я проявлял наигранную любовь к её «непревзойдённым по красоте» лобызательным местам и предместьям. Моё частное мнение за время пребывания в новой стране претерпело значительные изменения и я понял, что мало кого украшают кровоподтёки экстремальных речей, и что держать пари и прозрачного человека в неведении лучше за голову. Признаю, что в своих произведениях мне не удалось передать ароматы отснятого на плёнку и запечатлеть их. Но это забота следующего поколения художников от линзы и ольфакторного центра в мозгу с нервными окончаниями в грустных зарослях любознательных носов.
Я мечтал, чтобы женщина, к которой не прилипали ни репейник, ни восторженные эпитеты, облепила меня поцелуями и окружила неослабным кольцом. Ей стоило войти в мою жизнь через парадную дверь и потерять ключ, ведь я бескорыстно помогал красавицам, забывая, чему учила меня бабушка: «Протягивать руку помощи надо осмотрительно – она рискует быть оторванной. Так не лучше ли вообще не подавать руки и не давая волю рукам, спокойно ковырять в носу?»
Откровенно говоря, я не придерживался вермишели слов бабушки, о чём впоследствии сожалел, когда жеребец Невконякорм приходил вторым в забегах. В доме, где всё начинается с «Я», господствует обратный алфавитный порядок и дисциплина не соблюдаются. Слабохарактерный я – не в силах посягать на свободу временно любимой. Из-за подлой трусости не позволяю себе взять полную ответственность за необдуманные поступки, на которые решиться, то же, что отказаться от поножовщины в пользу циркулярной пилы, или  полететь в свалочную яму-усыпальницу звёзд – космос. Поэтому я выплеснул накопившийся во мне с годами нигилизм в пяти четверостишьях: 

Живут во мне червивость и досада
на то, чем окружают меня здесь.
Никак не побороть гордыню, спесь
и многое, что вовсе мне не надо.

Чужие строчки ревностно засели,
сомненья гложут, слушать не дают,
когда поэты взбалмошно поют
не так как мне хотелось чтобы пели.

Искристый юмор юн, розовоцвет.
Разоблачу себя, как графомана.
В угоду украду из Их кармана –
На счастье своё, вытащив билет.

Я строен, толст, я худ и коренаст.
Порою зажигательно опасен.
Воспламенялся в сотнях дивных басен
с аэростата сброшенный балласт.

Но всё ж лечу вперёд в дыхании дня,
поэтам признанным слегка машу рукою.
Тебе, Лотташа, тайну чуть раскрою –
до корки людям зачитай меня.

Дальше этого творческого проблеска Лёлик Пересох не пошёл – воображение застопорило начисто. Несостоявшийся, доморощенный, но уже матёрый писатель с отвращением скомкал витиеватое послание и наскоро набросанный стих, швырнув их в пасть корзинки для отработанных и никчёмных бумаг, прослеживая белеющий в полёте комок опустошённым взглядом.
Пересох не предполагал, что впадёт в состояние онемения третьей степени с лёгким покалыванием в ступнях, но вспомнил, что в молодости перенёс тяжелейшее пляжное заболевание и полгода лечился от загара, провалявшись в реанимации в Убанги-Шари за счёт баснословно богатых родственников Роджильдов из МРЕПа (Министерства Развития Еврейской Промышленности).
Когда-то дилетантский Лёликовый сайт в Интернете выглядел хуже непроходимых болот интимных предложений, оставалось только осушить их или запечатлеть на стирающейся плёнке памяти.  Но он не был ни мелиоратором, ни профессиональным фотографом. Лёлик с трудом восстановил в проваливающейся подтаивающей памяти то, что называлось врождённым бездельником. Кажется такого мнения придерживалась бабушка, и теперь он не мог не согласиться с нею, хотя и частично. Очевидно от ничегонеделания он вновь влюбился. Его новая пассия, Лотташа Добже с её добросердечной мамой родом из гоночной Велотруссии в своё время мечтала о достижении головоКуршевельных высот лыжного курорта во Французских Аль-Пах, не теряя на склонах гор своей очаровательной головки. С невинностью дела обстояли проще, она неоднократно лишалась её там, где только приводилось.
В период своей молочно-восковой спелости Лотташа мечтала стать актрисой. Кто-то из знакомых подопытных студенток не то Щупкинской, не то Вах-вах Танговской театральной школ поделился опытом, сообщив ей, что  съёмочная площадка – это место режиссёрско-операторского стриптиза, иногда сообща, где принятие ею на грудь одного из них не ограничивается  спиртным.
Но всё хорошее, берущееся от семьи и раздаваемое незнакомцам, осталось позади, а в лучезарном настоящем о Лоттиных мытарствах в английском и преуспевании в тряпочных доспехах завистницы распространяли легенды. Стоит ли упоминать, о том что вещами до отказа были завалены шкафы, полки, комод и всё, что могло выдвигаться или быть вдвинутым в стенах Лотточкиной двухэтажной квартиры с антресолями.
В своё время Добжу не пропускали в красногалстучные пионеры, и она надолго засиделась в октябрятах. Это могла бы засвидетельствовать её подружка нераспаханная Поля Ливербуль. Активная участница велогонок по пересечённой местности и по вертикальной спине Корды-Биффида Поля любила вступать в браки и не джентльвуменовские дискуссии в них, налево и направо раздавая  визитки вежливости незнакомым мужчинкам. За плечами Лотточки была десятилетка, укладка волос и восьмилетняя отсидка в кулинарном техникуме, куда её поступили заботливые родители.
Двоюродная тётя, директор закрытого (теперь) гастронома № 254, подсказала им, что на кухне министра пищевой промышленности  скоропалительно навариваются не пахнущие криминалом деньги. Но с техникумом её губчатой племяннице Лотташе пришлось расстаться в ситцевой кофточке на выпускном экзамене во втором семестре, когда глава аттестационной комиссии продекламировал незабываемые слова: «Салат вам не удался на славу!»
Девушки Велотруссии и Киевщины поголовно завидовали бы Лотташе, если бы знали о ней, без информации, исходящей от Фёклы. К своему счастью, напрочь лишённому сожалений, они не подозревали о феномене Лотты в «Примерочных для непримиримых» в бутиках несбыточных одежд на Пятой Авеню. Там она стирала прошлое из памяти противогазовыми косынками на распродаже приобретённых навыков в ужасающих картинах газовых камер-инкубаторов смерти, в слякотных передачах показываемых по ящику Пандоры. Любопытные рты раскошелятся и спросят, каким образом она оказалась в гостеприимной Гомерике? Ответ как нельзя прост, надо иметь «мазу», которая родит красавицу от соответственного «фазы», бросившего вызов общепринятому верху безвкусицы, вниз которой никто не вдавался. Наученная сладким опытом, прядильщица интриг Лотташа на собственном станке прошла доблестный путь, добиваясь самых выдающихся показателей:
в рдевших от смущения бирюзовых кустах,
на заброшенных в сказку пляжах,
на скамейках, благоухающих бульварным жасмином,
в винных подвалах нераскрытых душ и бочек,
на чердаках, куда с крыш спускались похотливые Карлсоны в карльсонах всех цветов и размеров, и,
конечно же, на подоконниках, с которых предусмотрительно убирались увядшие палевые цветы, к детям отношения не имевшие. Ничего удивительного в том, что в её мозгу всё чётче вырисовывался обелиск «Падшим в моей кровати».
Так бы продолжалось до глубокой старости, если бы неожиданно история её увлекательных похождений не пришла к логическому концу. Виновным как всегда оказался несостоявшийся еврей, вездесущий Витька Примула, пересекавший её чрезмерно лесистую страну в их отечественном «Носорожце» с запрокидывающимся без какой-либо надобности на каждом пятом километре задом.
На одном из перекрёстков около парочки сфинксов, стоявших у въезда в хутор Свинск, Витёк, наученный сладким опытом, притормозил на обочине шоссе для заправки девочками, кучковавшимися у вывески, рекламирующей гастроэнтеролога для дальнобойщиков «Не гоняй кишечник порожняком, опорожнять будет нечего!»  Разграбленных финансовых пирамид на хуторе не было со времён отсоса властями всего, что было возможно. Жульничество объявило голодовку протеста против дрожжевого грибка нерентабельной. Пирамиды заменили на приносящие космические доходы лотереи. Прямо с полянки в процессе пылкого знакомства (с последующим получасовым романом) глубоко прозондированная Лотточка привела разудалого Виктора Примулу в родительский дом. Удовлетворения нужд на откидывающемся на каждом втором километре заднем бампере она не получила, хотя день клонился к великодушному сну. В приёмнике звучала разбитная микджаггеровская «I don’t get no satisfaction», слова которой, потрескивая, ассоциировались у Витька с неприсущими ему наклонностями к чесоточной чечётке в исполненной гравюре «Брюхо – оползень на шерстяной лобок ковра с зачёсом наверх, скрытый шароварами».
Автор – бессердечный тип, он и пишет-то ни уму, ни сердцу, но он смог бы понять Лотту, если бы сам был заурядной  женщиной или обладал мандатом на заполнение «бака» в ходе правомочеиспускания. Но  ему  не выпадало счастья, которое при  желании можно назвать просто удачей, поэтому он продолжит свой незатейливый рассказ от её очаровательного лица и до пят:
«Импозантная дама с оловянными глазами  и с термостатным термосом в борцовских руках предстала на маскараде японской малолитражкой (раньше она наряжалась привокзальной проституткой Сен-Жермена), что вызвало загипсованные улыбки. Я сразу вычислила её по оттопыренному заднему бамперу и перемещённому  справа налево лицу. Я подошла к ней со спины и крикнула в самое ухо: «Ма... зда, я тебя знаю!» Как видите, мат несётся отовсюду, и никто из тренированных и эрудированных ругающихся не падёт на поле грязной брани в поисках развилки ног у русалки, распластавшейся на пляже, где только послюнявленный палец догадывается откуда дует попутный ветер любознательности».

«С этим парнем ты начнёшь жизнь с нуля, а мне хотелось бы
  чтобы ты попала сразу в десятку».                Ролан Добже

     Глава 116.   Семейная водоразборка

Лотта – непоседливая девочка со своими причудами пользовалась неограниченной свободой в постели, и с гордостью носила кличку Шумовка. В пятилетнем возрасте у Лотточки проявились преждевременные кабриолетные настроения, и папе пришлось ограничить дочуркины фантазии педальным «Носорожцем» (его счастье, что она не знала о существовании «Бентли» и «Ягуара»). Посвящение в гонщицы не закончилось моральной травмой, но от металлических педалей пострадали стёртые в кровь пятки.
Переднюю часть стопы Лотташа интуитивно берегла для обожаемых ею «Танцев со звёздами», своё не замужество для шоу «Хлястики холостяков», а остальные части её роскошного тела уже принадлежали празднику освобождения от одежды – стриптизу в изысканном обществе спортсменов на сборах металлолома в соседних городах. За руль моторной лодки она, после пережитого, больше никогда не садилась.
По расчётам Лотточки (с третьего класса у неё по арифметике была твёрдая перевёрнутая пятёрка) родители обязаны были находиться у ответственных ни за что друзей на правительственной даче показаний. Но папе Роланду Добже – заслуженному гипертонику непосильного труда с выкаченными нефтяными глазами, балагуру и бывшему артиллеристу, придерживавшемуся единой зенитной установки и сокращённо называвшему Лотточку из-за её склочного характера ДОД (Долговременная Огневая Дочка) совершенно некстати опять попала соринка в глаз, как сорок лет назад, когда он на военных сборах Пожертвованных, преодолев зимнюю спячку, затребовал политического самосожжения у цыганки.
У мамы Добже (твёрдой, как швейцарский франк), выбежавшей в платьице из марли с резко пахнущим одекулоном на шее, не понимая что впечатляет больше – первая судимость или любовь – на нервной почве, случилось несварение куриных сердец. Они с мужем остались дома на бобах, отпустив домработницу Ортодоксану Фуфель с напутствием: «Сначала заневесть, потом забрюхатишь!» Признательная «всеми» в «Тупике им. Добжи» Ортодаксана отправилась в казармы к неизраильским солдатам. Глава профсоюзов посудомоек объединения убыточных столовых «Дожуём до понедельника» мамаша Добже вспомнила, как во время кашемирных увлечений времён пограничного конфликта Пакистана с Индией она пересела в «Трамвай неистовое желание». В момент, когда жертвы сезонной страсти потянулись к ней гуртом, она повстречала крупногабаритного Роланда с блестящей поверхностью без копания в себе – он задел её больное самолюбие здоровым пле-чом.
– Ой, уберите свой мечевидный отросток! – взмолилась она, глядя на тучные стада облаков (в компании сплетниц разных сословий испарина на её высоком лбу выдавала в ней мыслителя Каромыслова в любых погодных условиях).
– Извините, но интенсификация орального секса орнаментированного колечками и палочками приводит к высвобождению рабочих рук, – расшаркался он перед ней, представ с блокнотом стихов публичного сочинения, которые тут же демонстративно продекламировал на трамвайной площадке:

 Сомнения мои рассеялись туманом.
 Мне всё это, прости, по барабану.

Взгляд Ортодоксаны забродил, избежав ферментации. Она едва улавливала смысл, видимо чтец мечтал об идеале, прикованном к постели наподобие анодированной алюминиевой кружки к титану на полустанке где-то на отшибе цивилизации. За трамваем пошёл дождь, к счастью человек стоял под ружьём. Роланд закончил выступление словами анемичного стиха, не  нуждавшегося в переливании из пустого в порожнее:
«Выпавшие редкие пряди дождя прибили пыль на лужайках, оросив сушёную воблу на верёвке, натянутой тетивой между красными флагами в окнах окопавшихся обывателей».
Ортодоксана вспотела от умственного напряжения, осваивая произнесённое и влезая в соседней комнате в ожерелье платья. Ей захотелось холодного пива, и она донесла эту мысль до ригидного сознания Роланда, ведь не всякий проблеск удаётся дотянуть до туалета. Он поморщился, и молча вытащил из внутреннего кармана твидового пиджака четвертинку, перед тем как заморить четвярчка. Те годы были лучше предыдущих лет, но не самыми благополучными. Девушка согласно кивнула, хотя усекла про себя, что такой ни конфетки не купит, ни дуба своевременно не даст.
И вот теперь они натолкнулись на пороге квартиры на дочурку Лотташу в сопровождении гренадёра Витька Примулы с натянутой поверх оспенного лица холёной улыбкой надменного гомериканского гангстера, размечтавшегося о молочном поросёнке.
Родители не преминули трогательно удивиться, что их чадо вообще с кем-то встречается в период, когда они уже третий год рассматривали несанкционированный ими половой акт, как церемонию награждения страшным заболеванием гранильщиков драгоценных камней «Голубой карбункул» или того хуже...
– У тебя что, дневальный ночевал? Я не позволю себя шельмовать, – распалялся Роланд Добже – обладатель внутреннего мира неприемлемого содержания. По обыкновению оговаривающий людей и условия, он второй день кряду испытывал эндокринное недомогание с застойными явлениями от пищевых отходов кишечного производства. Один только вид Примулы-Мышцы переполнял резервуары терпимости Роланда и он, как любящий отец готов был взорваться. Ему срочно требовалась душеочистительная клизма. И он вспомнил, как в памятном послевоенном году на него свалилось невероятное везение – жизнь кульминационно расщедрилась в городском трамвае, преподнеся неоценимую награду в виде любовного томления нетребовательной кухонной подруги, работавшей шлифовальщицей взглядов профсоюзных пофигистов-функционеров – подруги, растроганной кем только можно.
Девушка-красавица хронометрировала его приёмы пищи после чтения стихов в транспорте. Спустя год она принесла Роланду в киевском Подоле дочь, казавшуюся работой соседа-дублёра (форма ушей у них совпадала). С тех пор супругов объединяли долгосрочные обязательства по отношению к дочери и пергидроль во взглядах на её волосы. При этом не стоит забывать, что Роланд (старый хрыч одинокий как сыч) был треугольным сиротой – папы не было впоМине-стрервстве Газовой горелки. Мамки не предвиделось. Краюхи хлеба не хватало, так что Роланд с юных лет вносил свою лепту в складское искусство эпилептическим романсом с раскладчицей по полкам Варюшей Плексигазовой-Тормашенко. Роланд первым совершил изящный выпад в адрес Витька, недожавшего нескольких противников в секции по борьбе «Лопаткой к полу!»
– Меня не интересует из какого огорода ты вытащила это набитое мышцами чучело. Но что оно делает в нашем доме?
– Он будет со мной! Я могу жить в четырёх стенах без потолка и пола, когда левитирую. Витёк обещал маме не женится на финтифлюшке, зарабатывая «на прорехи», а подобрать цветную стекляшку, которой папуас позавидует! – вспылила юбкой Лотточка.
– А мне сон привиделся, что ты, клоунесса, выскочишь замуж за президента, или нищего олигарха. Они не заняты раскладыванием наугадных пасьянсов и неотёсанных девчонок.
– Тогда почему нашей мамочке так не повезло с тобой?
– В кого ты у нас такая умная уродилась, дочурка?
– Папуля, ты обещал не вмешиваться в мою личную жизнь, поэтому твой бестактный вопрос я оставляю на маминой совести. Решайте его между собой, видимо поэтому я вышла из повиновения, а могла бы из более достойной семьи.
– Я имел в виду бедных олигархов, дочка. Хорошо, оставим их в покое. Тогда присмотри себе журналиста. Эта братия развлекает публику анекдотами от себя и «От натуги».
– Журналистов отстреливают.
– А как насчёт писателя?
– Не менее опасно, я знаю одного такого – Амброзия Садюгу. Так он Восьмого Марта традиционно дарит этой затёртой швабре – тёще шикарный венок, возлагая на него тайные надежды в следующем календарном году. А воспитанный Витёк, которому и Фаренгейт по Цельсию, себе этого материально никогда не позволит. Кстати, у писателей испокон веков в моде междоусобные войны, и потом у них засухи не бывает. Они обильно поливают друг друга... только что не из собственных шлангов, а их женщины, в соответствии с последними  данными журнала «Секс на регулярной основе», как города, переходят из рук в руки.
– Здесь я с тобой, Лотточка, в корне не согласен, ты явно защищаешь свои затаённые полуночные интересы. Насколько мне известно, творческие люди пленных не берут. В любви эти ставленники «с ног на голову» диет не соблюдают.
– Ещё бы, папочка, они настолько мелочны и осмотрительны, что ныряя, проверяют отстранённым взглядом толщину воды вблизи пляжных дамочек горячего копчения.
– Выпендрёж всё это, кулинария ярких образов с её сладкой печенюшкой слов. Не выламывай мне мозги, детка. Неужели кроме этого накачанного деревенского экземпляра, мужики перевелись?!
– Перевились? А на какой факультет, папочка, не назовёшь? Ты и ангела посчитаешь заплечных дел мастером, если это выгодно.
– Не умничай! Ну что ты нашла в этом экземпляре?
– Пойми, Витёк, у которого дядя был гаулейтером КПСС и штурмбанфюрером НКВД, поклялся всеми силами  защищать родину от себя... и эмигрировать! Было время когда в банях его принимали за Крёстного отца с магендовидом вместо фигового листка. Так что в Гомерике на оскоплённые деньги он приобретёт профессию хиропрактика, преодолеет вакантные сложности и будет продуцировать зелёненькие на благо семьи от позвонка до по-звонка.
– Эту неуязвимую психологию я приветствую. И чем быстрей он уберётся, тем лучше. С такими внешними данными не забалуешь, когда светит выиграть свой срок по всем статьям.
– Витя домовит. Он не преступник! Зачем человека охаивать? Он завтра же может поступить в твоё распоряжение.
– Уголовник он или подголовник, пускай катится подальше.
– Не его вина, что он неимоверно большой и умный.
– Выживают маленькие. Не веришь? А где динозавры?
– Отец, ты ведёшь себя абсолютно неприемлемо.
– Знаю, что не дипломат, хотя пять лет простоял на приёме... стеклотары. Это потом меня начальником смены настроения назначили, потому как там Вверху хранители Вечного огня – костровитяне толком не могли определить моего возраста и на чью разведку работаю. Они трясущиеся и пьяные вдрызг, каждый год застольем отмечали моё долголетие открытием женщины с охлаждающим страсти шампанским. Попробуй-ка ты до этого дослужись.
– За кого ты меня принимаешь! – обернулась Лотта к отцу – отстранённому от дел секретарю партийной обезличейки. – Витёк закончил армию с бахвальной грамотой от жены полковника, который на заседании штаба наружных войск с пеной у рта доказывал, что немцы отступали лютой зимой 1941 года под Москвой, потому что были поголовно одеты в драповые пальто в виде шинелей.
От этого сообщения у сердобольной мамы с короткой стрижкой, выполненной рукой неумелого садовника, восстало артериальное давление вкупе с беспокойной мыслью – не сводить ли дочь к гинекологу на предмет проверки дивочести, ведь с утратой последней (рассказывали ей близкие подруги) увеличивается любопытство к расширяющемуся диапазону внутренних ощущений.
На собственном опыте она знала, что этого отрицать нельзя, но и проверить трудно. Правда, забив тридцать лет назад ежа и взяв мужа в холщовые рукавицы, чемпионка бега на длинные дистанции от кухни до огорода на даче легковозбудимая Кармен Никифоровна (так величали Лоттину мать) благоразумно смолчала, опровергнув свою кличку Словесная молотилка, и заворожено уставилась на Витька. Казалось, мама одна в семье по достоинству оценила широченные плечи и неизменную золотую улыбку с семнадцатью амальгамовыми пломбами, превосходящую по своей ширине все её ожидания. Тяжело дыша в сопелку, она как бы случайно уронила руки на колени, догадываясь, что дочь отдавалась любимому делу по произвольной программе. Её голени прогнулись. Она уронила своё достоинство только для того, чтобы нагнуться и дать нагрузку мышечному аппарату. Волосы рассыпались по изношенной блузке.
– Это уж слишком, – выдавила из себя не севильская работница табачной фабрики Кармен Никифоровна, ни словом не обмолвившись с онемевшим от удивления Роландом Соломонычем.
– Я выхожу замуж за Витька, он унизывает моё достоинство кольцами, – поспешила прервать испытующий отцовский взгляд Лотточка, – правда, Витюня? – обратила она на гиганта с осиной талией из Носорожья переполненные любовью фиалковые глаза, которые, судя по всему, преуспевали в любви с остервенением.
Недавно вырвавшийся из лап эскулапов папаня, неуверенный, что «Скупой швыцер» принадлежит гусиным перьям Пушкина, вдруг обнаружил в себе поэтический «Солнце-дар» и после ржавого глотка вязкой слюны отважился на заявочку:
– Не для того мы с матерью народили своё дитятко, чтобы ни за што, ни про што сдать какой-то несолидной личности наше божественное создание в эксплуатацию досрочно. Хорош гусь из гусятницы, как я на тебя посмотрю. Таких, как ты, непочатый край, который не мешало бы подровнять. Какие у тебя устремления и помыслы? В какой области трудишься? По какой стезе шагаешь? Небось, замешан в махинациях. Может мы через неделю тебя нигде не сыщем – соскочишь как со спортивного коня в нумизматы, и иди-свищи на теле залечивай. Ты сначала шубу девочке купи. Женщина без шубы, что твоя длинноногая книга с дарственной без меховой суперобложки. Она вводит в беспросветное заблуждение, потому и не выпускается. Я завсегда выступал за здоровый обмен финансовых услуг на интимные. Ну не жить же нашей Лотташе в мире, сотканном из неосуществимых надежд. Не этому её в институте повышенной культуры в Ретрограде на плавучем острове непотопляемых убеждений четыре года напролом профессора-белохалатчики учили. По дочкиным признаниям, со слов матери, доценты тоже не дистанциировали себя от неё. А наша мать – птица стрелянная, сидящая нахохлившись за дружеским стволом. Адреналин – её стратегическое топливо. Помню, я ей в виде откупного наполеоновскую треуголку по несчастному случаю приобрёл, так она к ней петушиное перо присобачила и с полгода, как с новой кровлей на голове, по всей деревне хохлаткой носи-лась.
 Папке к тому же вспомнилась кратчайшая история его закадычного друга, приветливого авантюриста Илюши Пожар-Замоскворецкого (он же Тёма Перегной), обладавшего огромной разрушительной силой, сжигавшей мосты между жалким спросом и  редкими предложениями на него.
Скрывая своё истинное лицо за веером складной ширмы беспрестанного поиска приключений с женщинами по карману, он, осознавая, что знакомство с Бледной спирохетой Венсана его не украшает, был готов на определённые материальные издержки увядающей молодости, сопряжённые с возрастом (47 лет).
Несмотря на слегка сплющенную голову (его вынимали щипцами для сахара), в 50 лет Илюша заочно закончил стоматологический факультет для гуляк «Шатающиеся зубы» и, прикорнув на два года в аспирантуре, защитил диссертацию «О пользе плавленых грибков в ногтевых пластинках». Естественно, что когда из человека выходит толк и остаётся дурь, он начинает посвящать свободное время писательству, не подозревая, что самое страшное преступление – это убийство времени. Обладая размахом кулака в радиусе 147 сантиметров от шарнирного плечевого пояса и ниже, Илья Пожар-Замоскворецкий в результате оригинальной перестальтической мысли пришёл к созданию руководства «Из подкаблучника – в подследники без протеже в парламенте».
      – Лучше бы ты по дому помог, – откликнулась на дилетантское творчество японская сожительница Ссукка Сущая, обозвав его оскорбительным на острове Хонсю цветком по имени «Лютик», – твои расплывчатые рекомендации сочатся несовершенством.
– Хорошо, учётная ставка слушает, – капитулировал он, закрыв плотоядный рот и отправляясь развешивать дымовые занавески на окна в соседнем светлом здании, радуясь при этом, что не придётся опротестовывать брачное соглашение, изучая изо дня в день предсказуемые новости.
Больше влюблённые, не наблюдавшие именных часов и проведшие ночь вместе так, чтобы она на них не обиделась, никогда ужё не виделись. По слухам она от торговли телом перешла к  более выгодному средству выживания – торговле с лотка веснущатыми внучатыми пряниками. Чтобы начисто забыть сожительницу, Илья (фигуристый бык-производитель впечатления на окружающих, гордившийся своим «пробором») выбросил матрац с подогревом – посредника между телами влюблённых и железным остовом скрипучей кровати. Затем этот предводитель отборных идиотов и идиоматических выражений послал  вдогонку рекомендательное письмо, чтобы та устраивала жизнь с последующим претендентом в гостинице «Чёрная пантера», которая от одного только вида вселившейся в неё Ссукки поседела от фронтона до флигеля и поэтому была переименована в «Перешеек многих голов».
На второй день расставания Пожар-Замоскворецкого с дамой поджелудочной железы подслеповатый консьерж отеля-гостеприёмника Вильгельм Окаяныч Будзуки Второй в результате преднамеренной ошибки вскрыл рыбным ножом живот письма и прочёл ряд неуместных высказываний после слов: «Дорогая моя домашняя утварь Ссукки, печётся о тебе доброхот не твоего масштаба, потому и высылает квинтэссенцию ненавистных тебе трудов своих. Прими щедрые соболезнования на случай несовершенства».

Приводя себя под привычным конвоем мужских взглядов в порядок, не следует забывать, что при лимитированных мужских способностях ему физически невозможно находиться в двух местах сразу – он не акула с двумя...

Регулярно пользуйся не спровоцированным вторжением инсектицидов и старайся не реагировать на запугивания африканских убийц-пчёл и ядовитых муравьёв, – помню, из тебя, бывало, слова лобковыми клещами не вытащишь.

Постарайся не напоминать случайным знакомым своими чёрно-белыми зазубринами клавиш рояль – кому-нибудь из них обязательно захочется в музыкальном припадке ударить по ним и нажать на чувствительную педаль, что располагается поближе к полу.

Учи текст – этим ты мастерски отрежешь путь к отступлению от арифметических правил, беря примеры с других.

Избегай подселенцев в душу и нагнетания взрывоопасной обстановки насосом каскадных обвинений случайных партнёров.

Желаю тебе, моя модница, обзавестись любовниками, бесчисленными туалетами и домами с совмещёнными санузлами. Заранее прими мои соболезнования на случай их несовершенства.

Располагая к себе людей в интиме (в зависимости от их пола), выбирай ту или иную позу, поэтому высылаю каталог с иллюстрациями, ибо по эскимосскому поверью только при этом условии ты избежишь ослепляющих солнечных брызг, Ниагарой попадающих в щелки глаз. Прилагаю кепку а-ля Йоко Оно. Не подойдёт? Вышли обратно с нарочным. 
Тем временем мама перекрестилась, озираясь на подсвечиваемый лампадкой образ Здорового кулака Гурия Вонзалеса-Вопиющенко в красном углу. Витёк, которого выгнали из школы за то, что он не смог вычислить кубатуру Кубы, и говорил так, как будто пытался выковырять из себя запавшие слова, зря времени не терял. Он производил впечатление заезжего фортепьянного жука-концертанта, присаживающегося на табурет, откидывая фрачные фалды, и жаждущего размять рабочие пальцы на чужом рояле. По-хозяйски придирчивым взглядом измерил он кубатуру коридора, высоту потолка, нагловатым взором проник в квадратуру кухни и, прохронометражировал расстояние от дверей до мусоропровода с перекошенной гримасой травы на балконе.
Да-а плох генерал, предпочитающий паркетный пол ковровому покрытию, подумал Витёк Примула-Мышца, но чтобы развеять иллюзии и страхи родителей, лаконично спросил, не теряя при этом под собой чувства достоинства:
– Сколько комнат в лачуге на снос у твоих отсталых предков?
Лотташа традиционно смолчала. Она умела отводить беду в сторону и беседовать с ней по душам, не осуждая причастность Витька ко всему прикладному (губам, грудям и ... сами понимаете).

                «Вы меня не покупаете, это я себя продаю»     Витёк.

     Глава 117.   Не ко «Двору» Львова?

– Откуда ты, дочурка, такой натуральный экспонат неандертальца вытащила?! Тебе что, повылезло? Сама что ль не видишь, что у него птичье молоко на губах ещё не обсохло и волосья на коренных зубах растут! А как это дитё малое головку держит, не мне судить. Не в Сорбонне ли в Париже ты его откопала? Я не чураюсь кондового юмора. У самого в юные годы нервы пошаливали... с девчонками, глядя на запрашиваемые ими цены, но в отличие от этого типа я вёл себя в пределах молодости. А знает ли твой суженый, что тот, кто на тебе женится, получит медаль «За храбрость»? Этот, как я погляжу, даже на лычку не тянет, – тускло рафинированным голоском протянул папаня, апеллируя к своему созданию с тугими «ниппелями» под бюстгальтером, но без тормозов, и поражаясь возмужавшей наглости  пришельца пуговиц.
Тут Витёк не выдержал глумления и решил не дать наступить на больной мозоль незаконченного семилетнего образования. Он мощно блеснул полученными по телеку знаниями джиу-джицу:
– Хорошо там, где нас есть! – выкрикнул он. – Готов провалиться на этом самом месте или поскользнуться на ещё ни в чём не замешанном тесте – не пришелся я к вашему боярскому двору. Но учтите, что и у меня, как у заслуженного гаишника, в загашнике припасена пара теннисных кортов (Витёк приврал, но по-другому он уже не мог). Вы меня не стращайте отказами. Я сам себе марципан! Я, понимаш, Кембриджей не кончал! А за эту самую Сару-бонну вы мне  ответите! У меня всё в полном порядке, как в Артеке! У нас цельное село Примулы, а хто вы такие?! Могу от щедрот душевных порекомендовать вам, тестюшка, кукареку-рука-руку – помоечное средство выражения чувств. Оно смывает позор с пятнистого имени. Но учтите, вы неосмотрительно встреваете куда не просят, а мне необходимо время, чтобы вспомнить название.
Сметливый Витёк рано научился завладевать вниманием женской аудитории, вовремя задёргивать шторы в затенённых спальнях и передёргивать карты, в ответственные минуты не забывая о своём зарождающемся хобби – регулярно собирать пожитки с пережитками в процессе ретирования. С рокировкой Витюня близко знаком не был (он недолюбливал шахматистов, справедливо считая всех их евреями и пушкинисто за проталкиваемую ими убеждённость в непогрешимости великого негуса). Невооружённым взглядом было заметно, что он не вышагивал  прямым путём по жизненному пути, предпочитая извилистые мизантропы.
Родители Лотты осознавали, что они недооценили Витька, и простые слова его не расходятся с делом, потому что не в пример их хозяину не могут быть обусловлены брачным контрактом.
Со словами, вызубренными им в 4-м классе попахивающими синтетикой: «А хто вы, понимаш, такие?» неудавшийся жених развернулся на 184 градуса и зашагал в кипельном кителе вниз по винтовой лестнице строевой походкой ротного запевалы с песней-выручалочкой «Если завтра война...».
Жаль, подумал Витёк, чеканя шаг по лестнице, опять я здорово просчитался на первого... второго... и вышел из строя не меньше чем на неделю, не прихватив с собой радиоприёмник, не то б настроился на интеллигентную волну «Девятый вал Бетховена», и не пришлось бы мне реагировать на ослепительный свет в конце жизненного туннеля, пробитого в скальной породе. Призывная песня лилась не в живую, так и хотелось харкнуть в «фанерную будку исполнителя». Но Витёк, пропитанный сигаретным дымом, не позволял себе заезженного посредственностями выражения «На войне как на войне».
По дороге вниз он призадумался, а не податься ли ему в скинхеды, ведь Лицо нации узнаётся по степени загрязнённости развевающихся панталон полотнищ с призывами? Но этот вопрос Витёк оставил на нижней ступеньке открытым, смакуя мстительные мысли типа: «Солдаты расчищали дорогу прикладами. Дворники бастовали, метеля улицы и не обращая внимания  на проводимую шахматным мастером  очередную правительственную рокировку».
Пробегавший мимо кот-альфонс Фанфан Тюльпан, никогда не котировавшийся на бирже, отпрянул от солдафона в недоверии, шестым чувством ощутив, что пребываючи в пионерах, Витя был записан в не совсем спортивную вивисекцию.
Не теряя ни секунды, Лотташа бросилась не вполне сформировавшейся грудью к двери, но та была предусмотрительно намертво забаррикадирована увешенным орденами и медалями бюстом Рональда Соломоновича.
– Ты посмотри, чего добилась в Турции твоя временная поверенная в подушках Аглая! Она, трудяга, пересмотрела уйму порнофильмов сомнительного содержания, вышедших на панель, подкрасила бордюры отношений с девушками, включая недомогания с Катриной д'Ампецио – держательницей пакета акций и чего похлеще, – не своим голосом орал папа Соломоныч, – зря что ли я пахал на тебя всю жизнь как пришибленный?! – он почесал свою голову гидроцефала водоизмещением не менее трёх литров жизненных соков. Потрясённый Рон достал из кармана записную книжечку исписанную телефонами, не переставая выкрикивать, – в дерёвню, к тётке, в глушь, в Гомерику!
Моя совесть чиста, подытожил он, теперь придётся её надраить, если женщина пляшет под твою дудку, значит в ней сидит змея.
С этой дерзновенной мыслью тёртый калач Рональд обнял за плечи холёную жену в давно нещипаной им норке, не желавшую забыть широкую золотую улыбку парня – неровни её дочурке. Рональд, принимавший  выпуклости боевой подруги за смягчающие обстоятельства, беззлобно напомнил ей, что современная поэзия лжи с её редкими земельными элементами хромает на обе ноги, и что она, его половинка, всё ещё держится на своих двоих, а ведь кое-кто, слова не пикнув, уже валяется за стеклянно-матовыми дверьми в прозекторской.
Бедная Лотташа упала в коридоре на крапчатую кожу антикварного дивана времён Людовика XVI с кардиналом Мазарини и разрыдалась, вспомнив как кто-то из переводчиков обозвал её коровой, дающей кокосовое молоко. Она пролила горчащие слёзы, не оставляя места сомнениям растерявшимся предкам, которым не на кого было спихнуть, свалившиеся на них дчерние заботы.
С моими родителями надо иметь вольфрамовые нервы, смекнула Лотточка,  но вскоре поднялась как ни в чём не бывало, ведь  финалистка Добже – в восьмом классе (после детального разбирательства поучительных уроков «Жизнь в загоне») заняла второе призовое место по дыхательной гимнастике и коррекции эмоциональных проявлений. В разные периоды трудовой деятельности Рональд Добже занимал высокие посты в Велотруссии на четырёх краеугольных нефтяных вышках с газовыми горилками, и готовыми на всё автоматчиками за колючей проволокой, подключённой к опутывающим интригам.
Люди внизу и на полголовы повыше, как участники пьесы, передравшиеся при распределении профитролей в артистической столовой, зависели от прикладного на руку Роланда, чем он и приобрёл кличку «Косолапый Вышка» (до этого брательники по банным дням любовно называли его «Взлохмаченный лобок»). Тогда его ещё беспокоили вопросы – имеются ли среди инопланетян коммунисты и упорномоченные по нераскрытым делам и разве подсолнечное масло не сливочное в салат?
Окружающие Роланда подчинённые дипломатично хранили по этому поводу стойкое молчание по телефону, считая его межпозвоночной грыжей. Роланд – человек с анкетным прочерком в графе «Иррациональность» – принимал решения и общепринятые гостевые парады «на грудь» и любил повторять, если бы я был Гулливером во времена Людовика XIV? Я бы затмил короля Солнце.
В молодости он рисовал акварели – прилипчивый тип с маслобойни сообщил ему по секрету, что картины, написанные ойлом, бутербродно подают маслом вниз. Это помогло ему пройти тернистый путь от автоматчика до нажимателя кнопок отпускных механизмов подопечных работников. В организации, которой он служил верой и комсомольской правдой, Соломоныч прослыл уникумом. Ни в чём предосудительном (к огорчению ответственных товарищей) не замешанный, он был в нетрезвом виде приставлен к ограде «За участие в освобождении от передряг». Но и в его незапятнанном послужном списке имели место моменты, когда от набивных знакомств отказываться было бы опрометчиво и глупо, даже когда косые нити дождя выполаскивали красные стяги. Тогда-то в прогалинах светотеней из потайного кармана появлялась на свет волшебная книжечка «Конёк-Горбунок» – приложение к «Золотушному петушку» более раннего классика утрусской поэзии, позволявшее ограничивать колбасный полукруг интересов и нежелательного общения дочурки. Р.С.Д. (без помощи Р. Социалистической Партии, у которой идея одна, а нерадивых исполнителей много) открыл первую страничку. На глаза ему попалось начертанное знакомым со школьной скамьи его же каллиграфическим почерком – А.П.Н.
Что за чертовщина, задумался папа Добже, неужели это «Агентство Печати и Новости»? Он почесал ластиком карандаша то, что называют репой, восстанавливая в памяти облупленные годы, когда под влиянием захватившего страну энтузиазма записывавшихся в «наушники», сам подался в добровольцы, гонимый лозунгом: «Без пылеглотной очереди... за квасом!» Но прошлое не стиралось, испуская подозрительные ароматы, когда его преследовала тётка преклонных лет в тельняшке наизнанку.
Роланд уже не сидел допоздна за столом, как его приятель, начальник отделения половых связей, подперев «будку» руками, когда жезнелюбы по кругу передавали истрёпанный языками салат «Новости» в окружении бутылок. Теперь Ролик сносил удары судьбы на даче показаний в полуразвалившийся сарай, охваченный пламенем треволнений ассоциации цыганок, отказывавшихся гадать на тёмно-коричневой гуще желудёвого кофе.
Как из нагрудного кармана, Соломоныч вытащил из памяти заплесневевшего прошлого портянки из газет для большей информации ног – телефон зав. приёмного отдела стеклотары для вывоза людей за границу при ЗэКа хомутнестической хартии товарища Аполинария Пенелопоича Нафтуси – парня не промах административной закваски, не остававшегося в накладе при внушительном окладе. Время поджимало на манер тугих трусов.
Папа Добже был уверен, что Аполинарий не откажет, ведь это он, Роланд, давал ему рекомендацию в поисковую партию самого себя, когда на белёсую синьку политического неба набежали тучки, и это с его, Роландовой подачки Нафтуси научился замыкать шествия наручниками и расставлять ответственные посты, занимая нужные отхожие места. Да что там говорить, Нафтуси всегда был на стрёме и в долгу, как в шелку, перед Роландом и родиной, но шелкопряда это из него не сделало. Зато его спасал бодрящий душ из солнечных брызг, и он не производил впечатления шишки подагрического характера, поэтому надолго оставался в силе, зная, что только радикальное иссечение капюшона (обрезание)  может сократить аппарат чиновников, а пластическая подтяжка на шее распоясавшегося Нафтуси не портила ландшафта учреждения.
Начав блестящую карьеру шестёрки с подмазочных и  полировочных средств, Нафтик стал незаменимой шестерёнкой в учреждении, в котором растратил премиальные средства, и получил три года условно, из которых два просидел по-турецки (учли раскрытый заговор, подстрекавший стрекоз к действиям в ведомственном болоте на социальном уровне). Нужный во всех отношениях человечище, А.П. с прикрытыми от удовольствия глазами умел прогнозировать семейное благополучие и посвящать необходимых ему людей в тайны закрытого распределителя. На его кителе красовался орден «За предвзяточничество» по соседству с медалью «За государственную дачу показаний из-под полы», поэтому памятник А.П. был обеспечен.  В «День лифтёра», когда жильцы расходились по этажам пешком, он превращался в обелиск, взбираясь на пьедестал вечного дефицита со стёртой (из чисто нецензурных соображений) надписью: «Целуйте меня все попеременно в дупу».
А.П. был личностью исторически осуждённой пить пригоршнями из источника вздувшейся похоти привалившего счастья, он проигрывал любимые мелодии на тотализаторе в скачках морских коньков. На поступающие паломнические предложения, Нафтуси, как заправский редактор, щедро накладывал скобки на шагреневую кожу издателя, зная, что тексты не заживут полнокровно.
При остром желании Аполинарий мог бы стать новым лидером на политическом ипподроме, чем-то средним между желобоватым Черновыдриным и кобылиночным Жеребовским – неким Жерномырдиным, но эту крамольную мысль он отгонял от себя как назойливую любовницу, задавая себе аполитичный вопрос: «Пересекая обмелевшую реку, не совершаю ли я первобродный грех?»
Он то мне и нужен, возрадовался Роланд, напялив на себя фрак для поглощения негативной энергии и вспоминая, как они с А.П.Н. распивали французское шампанское (рука руку) «МОЁТ». Через минуту его соединили с секретариатом. Секретарша связала его с Нафтуси. Заслышав зуммер Апа Нафт (как его называли за глаза) снял трубку, набил её марочным табаком «Золотое руно», вынул позолоченную зажигалку, поднёс ко рту, чиркнул о коробок и проревел: «Алло!» Было согласовано, что дочку примет сам Аполинарий – бывший сапёр с серьёзной миной на лице, у которого отмечалось перерождение мышц в жировые ткани, а мощь духовного богатства отражалась в нефтяных колодцах чернеющих глаз.
Через полчаса за Лотташей Роландовной Добжей выслали летний «ЗИМ» – шестиместный кабриолет с присущим ему откидным верхом. Через тринадцать минут она привычно примостилась на подоконнике в кабинете Нафтуси, едва преодолевшего лесоповальное пьянство, вызвав у Аполинария Пенелоповича, пальнувшего в неё глазами, стойкую не медикаментозную эрекцию.
Когда-то дети, участники вокального квартета «Водопой» в доме где он рос, недоедали, зато добрые примеры им подавали к столу в изобилии вместе с квашенными лангустами, и родители не краснели как рябина за отпрысков. Это решило вопрос о выезде из страны в её пользу. Стоит отметить, что на решение не повлияло мнение историков, что Чингисхан умер потому что задумал собрать дань уважения с покорённых им врагов, родственников и друзей. Отечество достаточно попользовалось Аполинарием, и теперь он имел право делать всё, что ему заблагорассудится.
Не последним фактором явилось пристрастие Лоточки к плотному общению на заднем сиденье, стартовавшее с рассасывания транспортных пробок (до цунами Нафтик часто ездил в Таиланд собирать девушек в пухлый Пхукет и корректировать плюсовую температуру хронического нездоровья некрофилателиста, объясняющегося с тайками на доступном им нумизмате).
После трёхразового приплывания с короткими интервалами на диване, столе и подоконнике Лотту, не выносившую  сюсюканья изнуряюще-унизительных мультипросьб, сопровождаемых недовольными изломами его бровей в смеси с костлявыми прикосновениями, поставили вместе с партией стеклотары за океан с правом педерастичной стукаческой переписки на бумаге с голубой каёмочкой между писаками, неравнодушным к её лесистым плоскогорьям, просматриваемым под полупрозрачными трусиками и неограниченным частоколом телефонных звонков в Велотруссию.
С момента гальванизации галюников и чувств в добропорядочном семействе Добже, прочитавшем от корки до корки «Двор» Аркадия Львова и привыкшем мерить температуру в б’анальных литературных проходах, к Лотташе (с её расширенным кругозором атропиновых зрачков) относились, как к отправной дочке спокойствия в упрощённом варианте. Теперь руки толстосумов-родителей были развязаны, и они могли приняться за её брата, носившего джинсы-растегайчики из молодого бамбука и писавшего капустники ради «капусты». Вот таким оказался её папаня – нудил, нудил и... принудил таки дочурку – закралась в неё землячка-червоточинка насыщенного сомнения в собственной правоте.
В итоге Фата-Моргана осталась без привычной фаты, как опущенная ватка без дезинфицирующего раствора. Но учитывая, что где-то глубоко в душе гладкокожая Лотточка стремилась попасть в беззаботную неисколесованную узурпаторами страну оголённых пупков и тысячеканального телевидения, она быстро успокоилась. Главной причиной её популярности и успеха было то, что её непременно сопровождала горстка горских мужеподобных пенсионерок союзного значения в спасательных жилетках с цицами и с пейсмейкерами из картотеки обречённых. Они занимались сборами средств на похороны в обвисшие защёчные мешки со словами: «А что толку от мёртвого? Никому ещё не удавалось перешагнуть через собственный труп».

            – Прописанные лекарства я интенсивно  выписываю.

     Глава 118.   Исцеление

Не успела Лотташа умчаться, как во время одной из Велотрусских велогонок сквозь пограничную с ней дружественную державу в Пуще-Прежнего (в виде длительного наказания) воцарилась диктатура несбывшегося хоккеиста и рационализатора доильных государственных аппаратов.
На избирательных и пригородных садовых участках этот деятель вызывал небывалую перемычку у коров. Единоголосое мычание было подано и продано за Кверхтормашенко под лозунгом, идущим от сердца и сохи «Даёшь луга наперекос?!» Недовольных козлов отпущения со свастиками на рогах интернировали за высоко заборными огородами, лишив надлежащей капусты, в то время как преданная жена руководителя где-то там на хуторе близ Далёкой Мечты за бесплатно старалась перегнать Голодрандию по объёму продукции на четырёхсосочное вымя. В этом её активно поддерживала зав. фермы, заслуженная доярка Марфа Забудяжная, доцент кринкологии и тонкий психолог бурёнок.
В своей кандидатской диссертации «Четвёртый сосок сбоку» она писала: «Корова тот же человек, но пьющий не то, что принято среди хомо сапиенс». Хотя по мнению Гиви Капказ-Джерома – джигит в материальном отношении тоже «коров», если перестать его доить, он усохнет.
Как было задумано, так оно пошло, поехало... К переменам с переломами проницательная Лотта Рональдовна была подготовлена всем своим предыдущим жизненным опытом. Она уже отличала украинское не-по-рочное зачатие от квартального… без креветок усов, которые срывала  по выходным дням на даче, помогая матери на бесконечной клубничной грядке, когда вечернее солнце, высыпавшее веснушки на лица детей, опираясь на уставшие лучи, медленно усаживалось на линию горизонта.
Лотта вообразила себя чрезмерно богатой, подбирая золото обронённой кем-то мелодии – утлой лодчонки в бурунах звуков.
Она занималась кропотливой политикой за отсутствием лиц мужского пола и за плотно притянутыми дверьми. Возможно поэтому Лотта раздобрела, похорошела и встретила свою духовную половинку Лёлика Пересох, считавшего, что в её лице он сталкивается с истиной, заложенной в нетронутой природе девичьей невинности – исконного врага вертопрахов, не заботившихся о сухожилиях в сырую погоду.
В вечер их бурного знакомства (ночь расплачивалась с ними лунным серебром) всё больше и больше распалявшийся Лёлик с неприкрытой тоской в грамотно расфасованных предложениях, бил на жалость, взяв её на вооружение. Рассусоливая, как он произвёл на свет троих детей от разных дам и один клип «Генсексиана», бегая от алиментов на длинные дистанции с непредвиденными препятствиями, он, конечно, блефовал.
С ним самозабвенная транжирка Лотташа не могла рассчитывать, как с Витьком, на раздувание страстей нахрапом меховой саратовской гармошкой, а ведь дальновидный папка-чинуша не раз предупреждал её: «Выйдешь за старика, будешь засыпать под хруст артритных и подагрических суставов».
Их совместной жизни по уик-эндам мог бы позавидовать любой неискушённый. Глядя на них можно было подумать, что жизненные итоги подведены – больше предавать некого. Правда этому способствовал один минус, омрачавший  Лёликино существование – он тянул за собой левую ногу, как в детстве пожарную машину на верёвочке. Оно бы так и продолжалось, если бы не тот знаменательный вечер в Лотточкиной квартире на 35-м этаже небоскрёба в Конфеттэне. Лотташа, одетая не по Сезану, вылечила его только ей одной освоенным способом – самоутверждением в джакузи.
А произошло это следующим образом. Они третий час сидели за праздничным столом, отмечая «День смены патруля у обочины». После четвёртого бокала сухого Мартини и обмена мокнущими нелицеприятными эпитетами Лотточка – приветливая хозяйка (единственное чего она не подавала после четвёртого бокала вина, так это признаков жизни), но тут она вдруг ожила, рассеянно вспомнив о своём происхождении, резко выбросила вперёд обе ноги, и неслучайно попала в куриную грудку Лёлика. Откровенно говоря, Лотта несколько переборщила, человеку, который который год подряд заместо баб в душную погоду гоняет кондиционер и одной ноги было бы предостаточно. Она явно не рассчитала унаследованных от своего отца икроножных сил, сложенных с квадрицепсами, долбанув его так, что стареющий паренёк загремел на пол, поломав спинку кресла из высокосортного красного дерева. Но, о Боже праведный, не произоиди этого свершилось бы обыкновенное чудо!
Наутро прихрамывавшего Лёлика осеменило, что он приобрёл навыки жизни втуне. А почему бы и нет, если по Евангелие Иона побывал в брюхе у кита. Лёлик  перестал тянуть ногу, лишив доктора по конечностям Эраста Культю стабильных отчислений со страховки, за что тот в отместку сбежавшему от него пациенту поведал Лотточке Лёликину страшную тайну, что у того был интимный друг, вечно болтавшийся между ног гимнаст без гимнастёрки Нео Нарцист Цапкин по кличке «Бюро наводок».
Цапкин, как две капли дистиллированной воды, был похож на биржевика, жонглирующего санитарными пакетами акций и торгующего двуспальными идеалами, приносившими доход при оптовых продажах кварцевых ламп. При всей патологической привязанности его торчковой «ноги» к толчковой в случаях повышенной возбудимости у Нео вырисовывалась застенчивость, сопровождавшаяся выдавливанием мятной пасты слов. Зелёным кузнечиком он выстаивал на левой ноге коленкой назад на великосоветских раутах, скачках и  подножках общественного транспорта, выдавая никому не нужную информацию и давая никуда не годные советы, как сваха-радуга, занимающаяся после дождя голубым небосводом с умытой красавицей-землёй.
Женщины стали относиться к Цапкину – человеку с неудачно вделанными глазками – с обожательным подозрением, в котором сквозило уважение, а конкуренты в натянутых презервативах улыбок на лицах поглядывали на него с предвзятой с первого захода завистью высоты.
Да, чуть не забыл, старик Цапкин просыпался и ждал расцвета молодости, потому что кто-то сказал, что по утрам секс самый продуктивный и добавил, если команда погрязла в разврате – будь то футбольная или корабельная, то капитан покидает даму последним. В дневные часы он обхаживал взглядом каждую проходящую мимо с видом шелудивого пса метившего столбы.
Лёлик Пересох хотел походить на Цапкина, но чего-то ему не хватало, может быть медицинского образования или несгибаемости токсичных слов, которые вырывались из ядовитого рта Нео Нарциста, когда добросовестная любовница била его шлёпанцами по лицу за то, что однажды он намекнул, что в постели с нею ему снятся обескровленные дома. Несмотря ни на что, Лёлик мечтал о недосягаемом и несбыточном, по примеру Цапкина он жаждал перейти в гибкий стан любимой и остаться там.
С того самого памятного дня Лотточка Добже тягала Лёлика Пересох по всевозможным доисторическим музеям с утеплёнными мечтами и не отопленными зимними надеждами, хотя к такому виду благотворительной деятельности он предрасположен не был.
Воспоминания об относительной свободе навсегда покинули его в хронологическом беспорядке – как нахлынули, так и отхлынули, несмотря на то, что родители наградили его невзрачным авто-генным аппаратом для продолжения рода.
Худосочная стрелка напольных дедушкиных часов, испокон веков выполнявшая одну и ту же функцию, показывала время с точностью до минуты. В вытянутом конусе фонарного света за окном она бодро проскочила за отметку двенадцать. Короткая разжиревшая стрелка застряла на девяти. Лотта всё не возвращалась. А что если усыпить собственную бдительность, обрадовался отчаявшийся Лёлик (держа с собой совет он не натягивал слишком сильно) и полез в домашнюю аптечку, но там спасительного снотворного не нашлось – Лотташа скормила его начальнице, вечно кимарящей на раздаче заданий и поблажек строго по одной в одни руки.
Если так продолжится, придётся прощупывать пульс у часовых стрелок, смекнул про себя, то ли одержимый порядком, то ли порядком одержимый скупой швыцер Лёлик, живший на отшибе времени и обладавший особо заразительным смехом опытного венеролога с сальными почти беконными мыслишками. Он останавливал, по просьбе зажравшейся публики, часы без надежды на скорое их излечение, причём ему было хорошо известно – говоришь ни о чём, значит на сто процентов общаешься с собой.
«Сегодня как вчера, а завтра как сегодня. Ты не доешь, так я слижу за тобой» напевал он себе эхостереофонически по-тувински на ухо не сформировавшимся голосом, догадываясь, что после работы Лотточка, облачившись в то что мило и недорого, присоединялась к толпе ласковой кошечкой, и еле, поднимая отёкшие ноги, метила территорию от бутиков до дома  в поисках непробиваемого средства от пота для него-любимого. Что ни говори, но в заботах Лотты о нём сказывалось и петушиное куршевеление мозга, и разлагающее пятиразовое дробное питание во время пребывания во французском Курщавеле, где она нацедила сквозь зубы неизмеримое количество гадостей. Иногда перпетуум мобиле скачек по фешенебельным магазинам и дешёвым распродажам перемежёвывался с заходами в отделанные мрамором туалеты на гигантских книжных раскладках «Barns and Nobles», куда нередко заглядывали самостоятельные (обходящиеся без Виагры) респектабельные мужики бальзаковского возраста, держащиеся за руки, чтобы никто из них не сбежал с существом противоположного пола.
За всем за чем сразу не уследишь, последовал её массированный набег на детища аппетитного искусства «Amish», «Zabars» и серии вывесок  звучавших по-крёстноотцовски аптек «Genovese». Вполне возможно, что она выстаивает с покупками в одной очереди с приспешниками возврата в кассу или сидит во французском сальном  ресторане «Жиронда» с подругой, где между столиками курсируют официанты с подносами над выпрямленными головами.
Эти безутешные размышления о шопингах любимой женщины в бутиках, нашедшие отражение в бесчисленных гитарных пассажах, и его раздумья, касающиеся пищи, привели Лёлика Пересох на крохотную кухоньку проведать в морозильнике коробку с вишнёвым мороженым. По дороге он наткнулся в коридоре на гоночный велосипед – дорогую для Лотташи $700 память-реликвию о танцевальном конкурсе в Велотруссии и ЦПКиО (Центральном Парке Конфеттэна), а может она встретила Рыжего из небоскрёба напротив, разволновался Лёлик.
И тут он вспомнил, что именно вчера Лотточка со слёзными модуляциями в голоске поделилась с ним: «Завтра мне на работу к восьми». Будь снисходительной лестьницей к людям – семерых-то отпусти, неудачно отшутился он больше не в силах сдерживать своих чувств. Для успокоения волчьего аппетита Лёлик включил Лотташину установку Bang & Olafsen за 4000 таллеров, висевшую над кроватью. Струйка разночтения ЛТМовских текстов потекла из уплощённых динамиков оливковым маслом первого отжима.

Ну да что тут говорить, не спрашивай.
Вот сижу смиренно, словно пташенька.
И клюю с тарелочки, что подано,
В небоскрёбе, что под небосводами.

А из дома, что напротив взора,
Смотрит Рыжий в трубку для подзора.

Увлеченно (как всегда) ты – яркая
Наслаждалась лобстерами-раками,
Визуально, с шутками-приколами,
Подтверждала лишний раз, что голая.

А из дома, что напротив взора,
Рыжий дышит в трубку для подзора.

Ты встаёшь, грудями машешь, задом,
Что, поди, твоя Шехерезада.
И если я тут исхожу слюнями,
Тот, напротив, памперсы меняет.

Он из дома, узником от вздора,
Обнимает трубку для подзора.

Мы вдвоём решаем теорему,
Сколько взбить потребуется крема
Для покрытия, ты же сама хотела
Выложить торт с фруктами на тело.

Пусть из дома, что напротив вздора,
Рыжий лижет трубку для подзора.

Крем слижу не потому, что хоца –
Зрелище в копейку обойдётся,
Но не мне, а Рыжему напротив,
Он с меня в подзорку глаз не сводит.

Платит он за сексуальный слалом
Мне не карточкой при встрече – налом.

                «И думал Букреев, мне челюсть круша,
                и  жить хорошо...», если сбёг в  США.               

     Глава 119.   Душой и телом

С последним словом бульварно-многоэтажной песенки, чёрной кошкой перебегающей дорогу в будущее, и с последующей перестройкой в обратном направлении, в замке (дважды по 90 градусов) повернулся ключ на 180 градусов. В коридор под популярную песенку военных лет «Бьётся в тесной девчурке огонь...» вплыла основательница «Общества защиты от животных наклонностей нетерпеливых» его королева Шантэклера, держа в руках коробочку с эклерами величиной с мизинец из французской кондитерской.
– Наконец-то ты дома! А я ужин приготовил. Активно помогал пылесосу целоваться взасос с полом, удерживая его обеими руками.
– Вижу, вижу, что толстогубая похоть пылью запорошена.
– А что было делать? Поизносившийся пылесос вспылил и смиренно утих. Так и человек себе неподвластен. Ему редко удаётся выйти из умозрительного заключения без отголосков прошлого.
– Какой ты хороший – незаменимое подспорье в быту. В квартире прибрано. Просто приятно к себе в дом зайти. Чистота непролазная. Порядок немецкий. Чугунок у тебя варит что надо. А из ванной, того и гляди, раздастся оклик: «Хенде хох!» Ну как тут с тобой не стать чистоплюйкой?! Иди сюда, Маленький, взгляни на то, что я купила. Лифт в магазине не работал, так я умудрилась пробежать глазами по всем пяти этажам! Кстати, по дороге какой-то псих-ненормальный предложил мне заняться любовью на третьем этаже в сопровождении струнного оркестра разносившего по вызовам имя композитора Бородина. Но я вспомнила, что ты испытываешь глубокое отвращение к классике и послала его к чёрту, – радостно воскликнула Лотташа. – Не огорчайся, желанный, я случайно потеряла порядком надоевший мне кошель. Зато новый кошелёк (из кожи лапок полярной лайки) обошёлся  намного  дешевле того, что я приобрела в твоём хвалёном Брюквине.
– Прошу, не пугай, – засуетился Лёлик – любимый ученик пленного немецкого асса Фоки Вульфовича Стуки, добавочно получившего три года за разложение бытовой техники противника коалиций, – ты  же знаешь, что я в принципе выступаю против эхолотного отлова и забоя кашляющих кашалотов. Но самое главное, что ты уже дома, и что тебя не переехала дорогая машина без страховки. А то, что я утром вытащил у тебя из сумки музыкальное портмоне «Во рту расцветали левкои», не имеет никакого значения. Хочешь, верну? Но за моё чистосердечное дефибриляторное признание я требую от тебя жаркого поцеЛуя.
Однажды Лотточка, ходившая в бахилах на высоком каблуке, сползая с тумбочки, опрометчиво поцеловала Лёлика куда ему захотелось. От этого жаркого поцелуя посередине комнаты на столе загорелась лампа и он решил, что так будет продолжаться всю его мытарную жизнь если ему придётся  объезжать полмира без кнута и пряника, позабыв о своей патологической жадности, к которой он относился не как к пороку, а как к общенациональному продукту.
– Оставь кошелёк себе на короткую память, – по-лисьему фыркнула рассерженная Лотташа из ванной комнаты (купаясь, она имела обыкновение вынимать бриллиантовые серьги из дорогостоящих ушей). На её проколотой золотой серёжкой нижней губе выступили капельки вспотевшей обиды, она критически взглянула на родимое пятно в зеркале и перенесла его на лицо, и это заставило женщину серьёзно задуматься о пятнах на солнце, хотя неоправданный труд она относила к разряду мелких преступлений.
– Как я тебе, моя милая косметика? – выдала мысль-нержавейку Лотташа, отличавшаяся кучностью попаданий высказываний.
– Очень, – еле выдавил из себя тюбик с кремом.
Удовлетворённая ответом, подвижница бережно погрузила загоревшую фигуру в пену (от Гуччи), размышляя, какой же Лёлик головотяп, если думает, что нелёгкая лобная доля – не женского это ума дело, считая её то ли Лобным Местом, то ли подиумом.
– Между прочим, – лесисто аукнула Лотточка из туалета, – доцент Зулусов, эдакий гиббонистый сорванец с крючка на стене и ловкий укрыватель нетрудовых доходов, обещал мне помочь избавиться от галифе на бёдрах, не прибегая к хирургии.
– И к тебе тоже? – злорадно откликнулся эхом Лёлик. Он – дилетант со своей и эксперт с чужими женщинами, был убеждён в том, что признание в любви не умаляет его одиночества. Но если женщина признаётся в измене, это накладывает на неё наложные обязательства. Классическим примером посредника он считал подследник между мозолистой ногой и женской туфелькой.
Шум воды в ванной заглушил его размышления нетранспортабельного больного  и спас  от неминуемого наказания.
Лотточка знала, что Лёлик из тех кто забредает на огонёк по судебному предписанию и не обжигается, но и не просто так, а чтобы перекантоваться с обслуживающим персоналом. Он любил её в букварном и переносном смысле – от кушетки до кровати. Она же умудрялась авансом завидовать девушкам грядущих поколений – тем, кто будет с ним в качестве пионерок. И ещё она завидовала непрокрашенной Мальвине, которой всегда можно было постучать по буратиновой деревяшке. Когда-нибудь, надеялась Лотта, претендентов будут подгонять по женской фигуре шпицрутенами. Разве эти оскудевшие человекобезобразные гуманоиды, понимают, что в эмансипированной даме, безудержно листающей глянцевые журналы, засела потенциальная модель, где возлежит, как Земля на слонах, неприкрытая натурщица, жаждущая реализации своих возможностей. Неприятна лишь обманчивая перспектива времени – этого беспощадного реформатора женского тела, не идущего  на уступки и сделки с самим собой.
Лотташа: вздохнула глубже обычного; подумала, что спасение утопающих – дело рук  утопающих в роскоши, и что ей не помешает искупать своё прошлое, но при этом рискует попортить причёску с прививкой; откинула головку на подушечку, вышитую золотом; высунула из пены напедикюренные пальчики в колечках раскрыла годовалый юбилейный томик Довлатова и густо покраснев в тон перезревшей клубнички, захваченной пухлыми губками из вазочки со взбитой сметаной, прочитала: «Она нахмурила свой узкий лобок», и почувствовав себя взмыленной лошадью в пене шампуня, Лотта опустилась на фаянсовое дно.
Это соответствовало попаданию в аккуратно подстриженную мышеловку любви, принимая во внимание её утрированные по вечерам величаво раскинутые ноги. Она любила вешать лапшу на уши и канитель на ёлки, предаваясь эротическим измышлениям и варясь в собственном  Малом тазу. И стоит ли удивляться? Со школьной скамьи Лотта обожала былины и подсказки подростков.
Втайне Лотташа мечтала о гуле юпитеров и жужжании камер, о том, чтобы её снимали под разными углами, особенно под любимым на 42-й стрит и 2-й авеню. Там её снял (тогда ещё новобранец в её объятиях) Лёлик, и избежав утечки газов, поместил в пожизненный личный альбом. На интимную близость она пошла с ним  в виде поощрения за его исполнительность и покорность в постельном прямоугольнике. Всё это началось восемь лет назад, и за давностью любовного преступления перед не вовремя разбуженной совестью не имело  никакого значения. А что он, собственно говоря, представляет собой сейчас? Никакой тебе финансовой помощи. Даже отчисления в фонд «Помощи импотентам дипломатично застывшим в постели» выдираются из её кошелька. Он не смог до конца раскрыть ей душевных чувств и качеств, ссылаясь на то, что кто-то вытащил из бокового кармана ключи и вынашивал маниловскую мечту о поцеЛуе восемь несносных месяцев и три неполных недели. Вот и сиди себе дурой с ним и его сложными выкладками взаперти и не рыпайся, пчёлкой подзуживала себя Лотташа.
Но цитата не стала последней каплей долготерпения в ванной, где она подвергла себя излишним хлопотам ладошками по крем-брюле щёк и намечавшемуся третьему подбородку. Выйдя из пахучей пены новоявленной Афродитой, она вывернула помаду «Кристиан Диор» и размашисто набросала на зеркале послание старому балбесу, принадлежавшему ей от начала, которое никто не мог определить, до конца, который никому кроме неё не был нужен:
«Ты можешь занимать ванную комнату сколько тебе угодно, но зачем же развлекать её? Все примазавшиеся к кафельным стенкам банные принадлежности до сих пор дрожат от смеха!»
Поставив в конце жирный восклицательный знак пренебрежения, Лотта поняла, что у неё остались два настоящих друга – Шампунь и Кондиционер. А после лёгкого флирта со струёй в душе она вовсе не нуждалась в Лёликиных приставаниях, срок годности которых давно истёк, тем более, что соло его загрудного мотора барахлило, а поступательные движения языком ограничились в амплитуде. Пусть этот зачуханный приспешник денежного возврата в постели и комиссионках падает навзничь и целует ей разрозненные ноги, слюнявя каждый гуттаперчевый пальчик в отдельности.
Сегодня Лотте не хотелось жариться куском мяса на подушке, взбитой его взбалмошной головой или, ощутив томление в животе и превознемогая отвращение, жеманиться с ним на простыне в душистый горошек и выслушивать его осипшие, замаливающие грехи оправдания, сливающиеся в бурлящие ручейки сладкоречивого  тона под дробный стук расцементированных фарфоровых коронок. Это в корнях противоречило её восприятию выравнивания кожного рельефа эпиляцией и пиллингом, на которые она записалась к косметологу Роже Пинцетову, девизом которого было: «Мы не любим свиней, но почему-то едим бекон». Когда, снедаемые инкапсулированными желаниями, опрятные мысли выдохлись (она считала, что в мужской бане силовые структуры более заметны, если внимательно разглядывать их приборные панели), Лотташа вернула пышное тело в душистую пену. В изломе удивления её насурмлённые брови погрузилась в чтение более достойной литературы, чем эмигрантско-зековские повествования бухого гиганта, редактора журнала «За проколом прокол», освещающего иглоукалывание у дико-образов в поэзии в условиях зековского режима питания.
Лотте чудилось, что она живёт не в Конфеттэне, а в Букингемском дворце, и что сама она проводит время (это безжалостное измерение пересортицы женщины с расплывшейся телесным пятном фигурой) в рокировке спешившейся королевой. Да-да-да, завтра же отправляюсь к экстрасенсу Эдгару Попилюкину, пусть он вплотную займётся моим раздвоением личности, решила Лотта, подмигнув себе в зеркале со словами: «История нас рассудит, дорогая».
Она представляла Эдгара стройным офицером, с распростёртыми по всей длине шёлковой простыни объятиями с прогалинами в кавалькаде безумных слов. Я возьму реванш за пережитое и за внушительную сумму потребую от специалиста по иллюзиям воспроизвести понравившегося в угодных мне параметрах.
Лотташа нажала кнопку в кафельной стене и на неё полилось божественное меццо-сопрано Мины (Анны Марии Маззини). Она пела «Un po’ di piu’» (немного больше) композитора и аранжировщика Сани Шапиро. Лукавые глаза слушательницы утопали в луковичном рассоле слёз, готовых пролиться в пуховую кадушку.
А в это время опальный Лёлик (он же Иван Панариций), поглощённый пучиной раздумий, пришёл к финальному заключению, что старая курага тоже была золотистым абрикосом, но не персиком, во времена, когда желудок крепчал и ему требовался открепительный талон. Если бы она прятала от меня непочатую бутылку водки, я бы ещё кое-что мог понять, но зачем она прячет от меня зарёванные глаза, подумал он и погрузился в беспокойный сон, с досмешного сжавшимся поршеньком между тонкими ножками.
Ему снилось, простокваша тумана в зачинающемся дне и что мастерица на все руки Лотточка в предвкушении новой интрижки изменила ему с направлением ветра, и ветреник опрометью кидается... перебродившей лечебной грязью с конопляным семенем. Он смотрел на Лотту неустанным взглядом – создавалось впечатление, что он вот-вот грохнется в голодном  обмороке. В зимних снах миролюбивый Лёлик, веривший в коммунизм форелевых островов и капитализм в складчину, предпочитал тыловых крыс канализационным. Он считал, что истекать кровью можно только в борьбе за почётное звание донора и завидовал Данику Шницелю с его кладовкой в черепной коробкой чёрте какого наполнения, а также льняным волосам его пассии, ниспадающим водопадом на заниженную самооценку талии. Странно но он завидует даме Шницеля Мурочке – поклоннице Дарьи Свинцовой, пишущей обездоленным языком, рассчитанным на полуграмотных и призывающей любить ближнего, как грудного ребёнка в инвалидной коляске. Непередаваемо завидует он этой шимпанзе-Спичке на репетиции гримас, подогретых неуправляемыми страстями перед зеркалом, с её сдвинутой набок фестончатой головкой и вовсю вопящей шляпкой, отделанной искусственным горностаем и лёгким испугом.
Поражается однобоко развитой неверующей женщине Мурке, ворочающейся с Бога на бок и ищущей рабовладельцев с задатками добродетельных матерей в надуманном Зазеркалье под запредельную мелодию «По поверьям и по вздорьям шла...». Завидует той самой Спичке, из которой слово-занозу вытянуть невозможно, что до встречи с не порционным Шницелем она проживала божьей коровкой в спичечном коробке, даже не мечтая о реконструкции приятных неожиданностей любви. А может быть её, представлявшую собой интеллектуальную баржу, груженную поверхностными знаниями, отличает крайняя застенчивость, переданная ей по наследству в исправительно-трудовом лагере «Молодая крапива»?
В тупиковом положении, не в силах ответить на навалившиеся на него во сне вопросы, Лёлик сомнамбулически маятничал по комнате. Он залез в комод с подслушивающим устройством, нарядился астероидом и начал угрожать себе в зеркале столкновением с Землёй, забывая, что вышел из аристократических кругов, чтобы больше в них не вернуться и никогда не встретиться с шофёром Витьком Примулой-Мышцей, страдавшим всего лишь одним недостатком – он приковывал к себе внимание золотыми цепями.

   Допрос мафией – вытягивание слов-спагетти из обречённого.

     Глава 120.   Базарное свидание

А пока неотвратимые события разворачивались, как ребёнок без присмотра в люльке, как фантик желанной конфетки. Бацилла с Бактериями под руку прогуливалась по променаду, обмениваясь поселковыми советами и нагнетая подагрические настроения на прибрежном Драйтоне, где всё путём – обманным путём.
Фрума с Амброзием (завистливым подмастерьем, которому не выпало стать подмастерьем слова) укорачивали друг другу жизнь в купе поезда по всем правилам противоборства и взаимной апатии.  Она без передышки обдумывала, как быстро пролетают время и авиалайнеры, помахивая крыльями в безвоздушном пространстве;
Марик Мастур-бей, тоскующий по признанию у эрудитов, поднимался беспрецельдентно с сеньориты-кушетки. Сегодня он с удовольствием вспоминал произведенный им фурор при защите диссертации на животрепещущую тему: «Траектория  семян в свободном полёте». В ней он проявил не дюжую готовность неукоснительно следовать методическим указаниям сексопатологов;
Витёк Примула-Мышца (прославился, думая, что Ахилл получил в пятак) залихватски крутил баранку-бублик, отделанную под морёный (голодом) дуб, ни на секунду не забывая о дырке как таковой и её предназначении в эволюции мужской половины человечества. Он безвыездно жалел, что не носил бриджи в гости, и не приобрёл ни знаний, ни дребезжащей брички «Бриджит» цвета бордо. А ведь когда-то ему нравилось разводить голубей, напоминающих амурчиков, в амбаре на сработанной им самим медной крыше. Теперь же он воспринимал прошлые заботы как карательную сатисфакцию. Иногда Витёк с глубоким вздохом вынимал памятное поздравление на свадьбу с Губнушкой, полученное от Энтерлинка: «Желаю вам счастья, Камасутры и занятий йог-гуртом».
Тем временем зеленщик Зураб, поглаживал усики, при его улыбке, как бы вросшие в верхние резцы, бросил напоследок взгляд в карманное зеркальце. Он убирал складной столик на 52-й стрит, готовясь отправиться на свидание к кудахтающей квочке Глафире Парнусе, пригласившей его на друзинский чай, хотя она не имела ни малейшего представления о друзах, как о народности, боевая часть которой отбывала воинскую повинность в израильской армии Освобождения палестинцев от самих себя.
Зная, что бабы выстраиваются к Зурабу в очередь, как в магазин «Big banana», разведать почему сыр с дырками, хоть он и мужского рода, Глафира планировала предстать перед ним в обнажённом виде, опираясь на лапотное сознание. Она вовсю дружила с булемией, идущей рука в ногу с анарексией в стремлении к нулевому размеру приятельницы Мурочки Спички, страдавшей от недоедания другими пусикетов после танцев на столах. Сама же Мурка непонятно куда запропастилась с Даником, по убеждению Глафиры трансвеститом-фотографом, снимавшим острый угол у бандерши Долорес Пропукис-Балалайкис родом из Палермо за пять таллеров в час. Из-под юбки Долорес виднелась её сущность, удостоверяющая, что она знает свою сомнительную цену и ни за какие коврижки не сбавит её, в противном (в очень противном для некоторых) случае, если ухажёры слишком долго будут полемизировать с ней на эту тему, она бралась сделать бифштекс с кровью из любой наглой морды или при дефиците говядины – свиную отбивную. Глафире нравился щедрый хорохорящийся Зураб из страны Кинзмараули, подкидывавший ей на базаре лишнюю морковку или хрустящий огурец со словами «Одинокой женщине овощи такого формата обожателя не заменят». Мужественная внешность человека с чёрными маслинами глаз, который у края обрыва испытывает нервные сшибки и срывы, но остаётся живым и осязаемым, захватывала её. А откровения Зураба Захотидзе действовали на Глафиру Парнусе гипнотизирующе. К тому же он, приглашённый на самовар, не просил «на чай», чтобы их отношения не пошли насмарку, как это произошло до него с красавцем Бартоломеем Изнемог, выдержанное вино любви которого заполняло её четырёхкамерное сердечко. Погорелец в любви и закалённый в выпивке кинзмараулец Захотидзе ответил ей радостным согласием, не боясь скопытиться от убойной дозы неприступной крепости спиртного.
Не чураясь последних веяний с дрожжевой реки «Yeast river», Глаша зрелым бутоном раскрылась в близостных изысках, посвящая им свободное от булемии и разговоров по телефону ангажементое время в борьбе с сексуальным голоданием, захватившим всё регрессивно настроенное на распродаже совести человечество.
Мужчин (в полном смысле этого слова) я меняю не чаще положенного, соблюдая строгий лежим, заучено повторяла она, часами просиживая за трельяжем и горстями отправляя грильяж в ротовую щель, но частая смена репертуара,  гвардии партнёров и гардероба мне присуща. Не обижайся, милый, гладила Глафира объёмистый шкаф, через час появится другой, живой шкаф, и не сомневайся, он никогда, никогда не заменит тебя по своему содержанию.
Но видавшему виды шкафу пыльных воспоминаний было предостаточно, за долгостворчатую жизнь он прятал не одного ухажёра. Он знал, что для оптического обмана офтальмологического вмешательства на катаракте у каракатиц требуется соринка в чужом глазу. Лучше, если она попадёт в нос и тогда... кто остановит чиханье  просидевшего годы в видеокамере с широким углом обозления, предшествующего боевому крещению кровотечением? И вообще тонуть лысому – безнадёга, его за волосы не вытащишь.
Глаша любила скрипучие монологи трёхстворчатого шкафа, и угрожающий, как волчьи завывания, секс по-прикарпатски, о котором только можно мечтать, и чтобы никто кроме них двоих не догадывался о происходящем. Мужчины представлялись ей амортизирующими средствами в виде подполковников и  в форме подколенников и подлокотников, о способностях которых Глафира не была особо высокого мнения. А однажды один из поклонников приснился ей универсальной землеройной машиной – кротом, который сделал ей предложение – выйти вон. Тогда шкаф одобрительно скрипнул и закрылся, готовый радушно принять вновьжелающего спрятаться меж одеждами от глаз конкурента. В послужном списке трёхстворчатого свидетеля анекдотичных сцен значился случай, когда вор-любовник залез в сердечную сумку  Глафиры, и с перепугу,  пройдя сквозь зеркало, не вернулся.
С тех пор неверующая Глафира Парнусе поверила в Зазеркалье, как в устойчивый макет Будущего, а также во многие другие несусветные вещи, о которых придётся рассказать поподробней. Несмотря на Лесоповальное увлечение попсой, Глафиру как подменили – даже на концертах камерной музыки она чувствовала себя сокамерницей с виновато опущенной головкой ромашки, поэтому, превознемогая тоску, регулярно посещала Метрополитен-опера, ибо на подступах к ней в проходах сабвея уличные артисты смаковали нигде не зарегистрированное пение пёстрыми обезжиренными голосами. И вот теперь, в тишине снимаемой ею квартиры без лицевого счёта на ответственного съёмщика, она поставила галопирующий фокстрот на слова Лебедева Too much(а), грустно повествующий о зарытом в землю пёсьем таланте, при раскопках которого останки собаки были найдены завёрнутыми в шовинистический справочник «Как отличить аксельрата Аксельрода от аксельбанта». После конвульсий похоронного вальса потянулись танцы-шманцы.

От любви до ненависти уан-степ.
Вкруг стола раскачиваемся в фокстрот.
Обнимал, где талия, употев,
Путая где зад её, и где перёд.

И баритон срывается на тенор,
Кларнет выводит «Маленький цветок»,
Не выкаблучивался перед вами первым,
Ведь только потолок вас не толок.

Тустеп играют, делаю прикидки,
Коленки гнутся, мышцу сводит жуть.
Час ночи, дача, танцы. Мне в избытке
Дым сигаретный сдавливает грудь.

Передвигаюсь в экзотичном танго
С загадочным названьем  Вера Круз,
Выносит полупьяных на веранду,
В чернявом небе звёздчатая грусть.

И с вами, недоступной и порочной,
Протанцевавшей вечер в полусне,
Договорюсь по самой потолочной,
По баснословно вздрюченной цене.

Так в молодости дальней жили-были,
Чего-то пили, не Вдову Клико,
Как корабли, своё отбороздили,
Металлоломом встали на прикол.

Ну а теперь заносят вас в компьютер,
Ни танцев-шманцев, ни случайных встреч.
Да разве так когда-то жили люди,
Старавшиеся где-нибудь прилечь?

От любви до ненависти one-step,
Вкруг стола расхлябанно и в фокстрот,
Не найдя, где талия, употев,
Я не разбирал, где зад, а где перёд.

Прозрачные слёзы, смешанные с синей тушью, стекали по напудренным щекам Глаши. Сказывались её утончённая душа и прерванное из-за нежелательной беременности образование в ПТУ.
Всего этого зеленщик про Глашу не знал и, сгорая от страстного нетерпения с непредсказуемой перспективой, облокотился на наружную часть двери с охапкой веток боярышника в руках, нажимая внушительным носом кнопку звонка. Наружные губы дверей автоматически разъехались, и Зураб ввалился в прихожую, оставив дверь открытой, не подозревая, что притворство больше всего помогает дверям, считая его отлаженным механизмом лажы.
Глория, как любила называть себя хозяйка квартиры в местах общественного пользования и ночлежках, предстала перед ним в просвечивающем пеньюаре. От захватывающего зрелища предназначенный ей веник боярышника выпал из трясущихся рук не приходящего в себя Захотидзе, который в своём арсенале хитростей и уловок хранил гробовое молчание. Из спальни доносилась назойливо-предсказательная музыкальная реклама «И на Марсе будет Яблоков цвести» – о предстоящей встречи с ПДЯ (Похоронным Домом Яблокова).
Офшорные окна были слегка зашорены. Обычно разговоры в гостиной завязывались и рассыпались по углам, но сейчас дурманило лилиями и вымытым женским телом. Для Зураба с его темпераментом непринуждённая обстановка, в которую он попал (заговорщицки подмигивающий шкаф, раскинувшийся диван, шкаф, радушно улыбающийся створками гигантского моллюска), оказалась садистским испытанием. Соблюдая не писанный закон «Переполненного мочевого пузыря», он почувствовал себя тигром полосатым, которому волею небес выпали львиные доля и рык. К своему удивлению, из состояния охватившего его столбняка он вышел с честью, предварительно сбросив с себя вериги супружества и остался «в чём мама родила», отказавшись от чая.
– Не спешите, не так сразу, – угадала Глаша ёмкие страсти джигита – участника любительской съёмки трусов.
– Глафира Пейсаховна, я желал вас с первого взгляда украдкой. Уверен, вы и раньше ощущали, насколько я увлечён вами, когда безвременно отдавались мне в незавидном положении на спине в палатке на базаре. Но в своей съёмочной квартире вы предстаёте в ином дневном свете, я бы сказал, чуть приглушённом. С вами я ощущаю себя неопытным мальчишкой. Не на шутку сказочная, вы предоставляете  уникальную возможность испытать гармонию вашего ума и изощрённых не в меру оголённых чувств, которых мне не хватало со времени, когда меня, ведущего пылетолога страны Кинзмараули, пускавшего пыль в глаза в стерильных условиях, выдворили из горячо любимой Родины. Вы единственная и совершенная женщина, с кем я могу поделиться, не сходя с места, передовыми взглядами на жизнь, секс и международное положение поодаль.
Потрясённая столь откровенной формулировкой, Глафира не могла вымолвить ни слова – слова в гортани не артикулировались. Зрелище захватывало. Темпераментные восточные слова просителя всего завораживали. Вот это глыба, думала она и млела, вспоминая фразу, брошенную Зурабом на базаре «Одинокой женщине овощ мужчину не заменит». Внезапно на неё нахлынула волна непредвиденной нежности. Стало тепло на сердце и мокро в преддверии.
Кто-то из её базарных знакомых поделился с нею, что Зураб был силён в Этой области как никто. Ему удавалось выдворять воздух из «вместилищ» жертвенниц сокрушительным напором, добиваясь полной  герметизации. Но (по конфиденциальным слухам) на этом он не останавливался. Джигит не был ни глупцом, ни дебютантом, хотя никакого представления не имел об афродизиаках.
– Выключите утрусское радио с его омерзительной рекламой похоронных бюро, тогда он не упадёт в ваших глазах, Глаша, – попросил зеленщик, пожирая глазами её модную юбочку с подсветом.
Шёлковая как подкладка пиджака Глафира Парнусе с полминуты оставалось недвижимой, внимательно следя за тем, что обещало не упасть. Визуально кавказец (лось – сын леса и племянник водопоя) оправдал её ожидания. Она протянула руку к нему, но засмущавшись, схватила лежавшее рядом дистанционное управление и нажала на пульте соответствующую кнопку. Звук пропал. Это не входило в круг крушения её далеко идущих планов – например, мысленно выкопать обводной канал, чтобы не зависеть от прихотей пытающегося обвести её вокруг пальца пылкого возлюблённого. Сообразуясь с поговоркой: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива», Глафира зеркал в квартире не держала, но высказалась вслух в тишине подавленным голосом:
– Я,  живородящая сплетни рыбка, зазря икру не мечу.
Не лыком подшитый Зураб Захотидзе, для которого читать писателей-реалистов было то же, что горцу питаться всухомятку, не ведал сомнений, сотрясавших Глафиру Парнусе. Удержав в руке свой причандал, он тряхнул «стариной» перед тем как произвести замер в её горячем паху. С рассыпанным вокруг боярышником Захотидзе походил на обнажённого апостола. И тут его осенило, что Бог создал Еву (этот антропологический прецедент искушения) из ребра Адама, чтобы избавить мужика от хронической межрёберной невралгии.
– Прежде чем вы снизойдёте до меня, я хочу очиститься. Если существуют белые вороны, то почему бы ни быть чёрным альбатросам? – провозгласил бывший политолог, а ныне преуспевающий зеленщик, поднимая руки к потолку и почти касаясь его.
– Лучше я повременю с близостью и отправлюсь в путь на ощупь, чем в объяснения, выходя на балкон умиротворения, – постно потупилась в мужской пол Глаша.
Казалось, что потолок разверзнется, и лучи полыхающего солнечного горнила прорвут зашторенный уют – такую энергию излучал Зураб. Он не мог сдерживать патоку слов. Они срывались с его языка собакой с цепи, создавая будоражащий воображение макет действий, и осаждались в закутках её воспалённого мозга:   
– Милая Глафира Пейсаховна, считаю своим гражданским долгом предупредить вас, что мозги людей на сегодняшний день деформируются не в лучшую сторону. А спроси у них, какая сторона лучшая, поди и не скажут. Поэтому приглашаю вас на свою прогулочную тахту. О времени приплытия сообщу дополнительно.
Глаша одобрительно вздохнула и присела на него, не в силах больше сдерживать захватившие её обобществлённые чувства (приплюснутый нос не портил общей картины  лица, придавая ему аскетически-разбитное выражение, но истошно вопил об излишнем любопытстве).
– Они, эти самые люди, склонны вводить нас в соблазн, искус или в заблуждение и там оставлять, – продолжал Зураб.
Глаша охнула с неизлучимой радостью в перепуганных глазах, в которых можно было прочесть: «Вбей свою сваю в меня».
– Если бы нарумяненная заря занималась... любовью от скуки или под выгодный процент, что стало бы с нашей планетой? – претенциозно вопрошал Зураб (в присутствии красивых женщин он позволял себе непристойные самовыражения).
Глаша согласно кивнула.
– И это в то время, когда преобладающая часть разумных существ поглощена дестадебилизацией французского поцелуя, – брякнул невпопад Захотидзе и приблизился к ней, блеснув одновременно остроумием и вензелем на золотом клыке.
Глаша утончённо ойкнула. Его задушевные слова покоробили её. Мысли запетляли, не производя впечатление на свет. Неотвратимая женская интуиция предвещала вычурность предстоящего новшества чувств.
– Вчера, когда синька неба подкрашивала покатые холмы, я подошёл к зеркалу, посмотрел на опухший будильник, и он не зазвонил. О чём это говорит? А говорит это о том, что прикладываться к стакану с чачей, Глафира Пейсаховна, следует рукой, а не губами.
Глаша по-простецки застонала, пряча в кулачки жёлтые ногти, поражённые грибком, полученным в маникюрном  отсеке салона у великовозрастной безделушки Диззи Губнушки.
Кавказец повысил баритональность. Ворованное у времени столовое серебро заблестело в его волосах, нос в склеротических прожилках налился, и в голосе со всей силой раскрылся статус совладельца (в его правила не входило безраздельное доверие к женщине). Зурабу не терпелось сыграть блиц-партию в шахматы на панцире этой немолодой черепахи, не заказывая закуски с сыр-бором. Хотелось эвакуировать якобинское невоздержание мозга, не заполняя его верой и правдой в партию и правительство. Он жаждал асексуальности, но сегодня посягнуть на это не смел – с ним была невыносимая женщина, которой следовало похудеть.
– Стоит поднять голос в защиту кавказских меньшинств, чтобы выяснить, кто кого покинул, – попытался выйти из положения Зураб, изучая топографию её веснущатого тела, как бы ища свидетелей, присутствовавших при задержании времени.
Глаша прерывисто задышала, имитируя прототип протозоида с его недолётом звуков. Плети невидимой вербы хлестнули её по щекам, залившимся краской. Я завербована, испугано подумала она. И зачем я только одела белое трико, как будто собралась на танцы в операционный зал районной больницы.
– И последнее из профилактория умных предложений, чем бы мне хотелось поделиться с вами, перед тем как мы отправимся в постель – затягивание пояса вокруг шеи всколыхнёт трясину общества, и тёмно-серая грязь зачавкает жирным гарниром, всхлипывая за ушами. А теперь разрешите себе низко откланяться, и, извините за крепкое словцо, поцеловать меня в два нелицеприятных места. Не зря же я сдерживал свой причандал (не путай с камчадалом) в руках столь длительное время, пытаясь попасть в прелестный мир ваш, напоминающий заросший необитаемый островок. 
Глаша испуганно вскрикнула. Прелюдия преобладания отчасти напомнила ей безвременную смерть незабвенного отца (одного из тех смельчаков, которого, если и покусает собака, то он ответит ей тем же), который после ухода (за собой) жены (её матери), осуществил дерзкое самоубийство года – напившись, он вызвал себя на дуэль, подошёл к трюмо и выстрелил. Зеркало разлетелось вдребезги и осколок пронзил папино сердце. Это выбило его из соревнования года «Забеги на месте». От одних только воспоминаний организм Глаши сотрясало в нарастающем одиночном оргазме, содержавшем месячную норму воздержания. Обмякнув, она рухнула на линолеум в коридоре по всем правилам непроизвольного падения тела.
Зеленщику почудилось, что за этим стоит Исаак Ньютон со своим неумолимым законом. Но спелого румяного яблока нигде, как коня, не валялось. Возможно им была Глафира. В глазах Зураба помутилось и он вспомнил, если его голова – это соревнование рыжеватого с седым пуха пошла кругом, не мешайте ей. Пусть себе, ретивый, походит, всё равно на насиженное место вернётся.
Зураб исторг из мускулистой груди выкарабкавшийся победный клич, выпустил себя из рук, приспосабливаясь к преподносимым жизнью аллегориям, размашисто и эффектно поднял предмет обожания, свалившийся на него всем своим весом, и неминуемо занёс его в спальню, по дороге сообщив ей, что сиамцы Жалюзи – два молодца одинаковые с яйца (ovum). Там грубый мужлан,  приверженец невмешательства ложки в кисель, с остервенением содрал с  неё пеньюар и стал поспешно сообщать секретные данные о себе, а именно, что у него есть «Свидетельство о зарождении», что его ожидает «Свидетельство обмерьте», и неизвестно кто ему выдаст бумагу о том, что он давно находится при смерти. Давали о себе знать силы, убывающие в геометрической прогрессии.
После этих слов Глаша уступила ему место в постели, хотя знала, что все поверхностные натуры любят глубокие кресла. Сама же отправилась на пол. Обладая пышным телосложением, Глаша не желала, чтобы кто-то бездыханно лежал рядом на её совести и вперила в него сверлящий взгляд сварливых буравчиков-глаз.
Как пересказывают подслушанное ухопеленгаторами очевидцы, женские стоны и надсадно-зычные гортанные кавказские окрики «окороков», лежавших рядом на практических занятиях любовью, сопровождались оральной трапезой. Они вырвались из спальни на улицу, как в санаторном романе на черноморском побережье, где теплым-тепло, например, в солнечной Абхазии или астрологическом театре одной каптерки ... неба.
Квадратные окна были распахнуты настежь и ветрянка засиженных мухами стёкол не мешала прохожим заглядывать с пожарной лестницы в комнату на седьмое небо блаженства в трёхэтажном особняке, носящем странное название «Панацея пана Цыпы». Такое бывает, когда разухабистые слова не вяжутся с делом, как это часто случается у плодоносной суки в собачнике, а человек с человеком тем более, ведь вторичный процесс мышления в обратном направлении занимает значительно больше времени, нежели первичный. По непонятной причине местному населению шибануло в нос и улица опустела. Это явилось предвестником того, что не на шутку всполошившиеся приглашённые к ломившемуся от яств столу, спасённому молотком с гвоздями, нанесли непоправимый (в килограммах) ущерб радушным хозяевам, что ни в коей мере не связывало их с присутствующей дамой в теннисных туфлях на шпильке, по слухам отличающейся пропускной способностью Панамского канала,  путешествие к которому расширяет кругозор японских фотоаппаратов и комкордов.
Люди, не договариваясь, принялись перебрасываться скомканными фразами, оставлявшими желать лучшего, но незримый лучший так и не приходил. Тогда они взялись остервенело названивать в ближайшие полицейские участки, перелистывая справочник «Морфология морфиниста» в поисах логики там, где её нет.
Понятно, что решались они на это из гуманных соображений развлекательного характера, отпуская скабрёзные шуточки с бертолетовой солью. Те, кого называют достойными гражданами, в тайне надеялись засвидетельствовать душевные раны, синяки и ссадины, пострадавших в неравном комедийном бою целлулоидных актёров.
Люди забывают, что любовь – это желание умереть с партнёром в один день, когда дела идут на лад только у гитары, висящей на стене. Остальное – самовнушение, обделённое недоспелым чувством юмора с показательной дулей, расписывающих мексиканскую «Ака пульку» перед жёлтой стрелкой, указывающей на уличную рекламу парикмахерской «Мальчик, би Гудини (or not to be)».
Какая-то машина, как бы невзначай, прямоугольно въехала на 90 градусов душевного тепла водителя и затормозила в теннисной прохладе платанов, чтобы железно прислушиваться к звукам, несущимся из особняка, обвитого плющом, принявшим стену за вьючное животное. Там, над помятыми грудями холмов, восходило солнцеобразное личико, улыбавшееся китайскому болванчику с аэрозольным баллончиком в руках, комфортно развалившемуся на серванте из слезливой карельской берёзы, где ларчик просто закрывался, не прижимая яиц.
Но так как водитель в маршрутном таксидо думал, что невезение, это не заводящийся мотор, то он ничего толком не расслышал и принялся читать экстренное сообщение, напечатанное в газете НУУУС: «Премьер-регистр и токийский педофилолог Ясую Покуда, взвалив на себя непосильную ответственность, со всей амплитудой своего таланта вёрткого политика лишился министерского портфеля за распевание вместе с немецкими ландскнехтами в кнесете песенки Л.Т.М. «По Гинзе Гинзбурги гуляют» на мотив «Баланды полные в Вестфалии... » (повторять по-немецки и по-японски вразбивку).

                Не можете вытянуть из неё слово?
                Пользуйтесь пинцетом.

     Глава 121.   Здрасьте Вам

     – Я не какой-нибудь там с боку припёку, так что не буду вас допекать, как вы меня. Разрешите ещё раз представиться, реформатор животной психики Политура, дрессировщик экзотических обезьян, хормейстер «Сводного хора каменотёсов». Зовите меня на ты без всяких этих выточек или просто Боб, – бореутоляюще протянул бродяга ладонь с поседевшей с тыльной стороны рукой не вышедшему навстречу ему из-за облаков светилу. Боб не подозревал, что общение прогрессирует, и копание в себе заменено на копание под себя, а «на шару» бывает только шаровая молния, распарывающая тьму, реже шоколадный круасан. Никто, естественно, не ответил.
Кипельнобелых чаек вспугнула взбеленившаяся пена Атлантического океана и прохладительная песенка:

      На пляже сильный ветер дул.
На лежаках песочило.
Решил на время спрятаться среди песчаных дюн
И встретил обнаженную,
Зарытую в источниках
Томов марксистско-ленинских дерзаний, может дум.

Я в плавках на завязочках,
Где естеству положено
Скрываться и интриговать не в меру слабый пол,
Как джентльмен спросил её
Об основоположниках,
Мне нужно познакомиться, и я нашёл прикол.

Простите, говорю я ей,
За дерзкое вторжение,
Случайное стеснение нудистских прав в песке.
Но ветер, поясняю ей,
Привел меня в смятение
И вот смело меня сюда, и сам я не в себе.

Я жуть интересуюся
Цитатами в источниках,
Как освещают классики разнузданный нудизм?
Она же не шелохнется
И даже не прикроется,
Но предлагает, раз ты здесь, давай зубрить марксизм.

Немедленно откликнулся
На это предложение
И плавки сбросил (расседлать горячего коня).
Она мне понимающе,
Какие тут стеснения,
В песок – оно, пожалуйста, но только не в меня.

Жара невероятная,
Пот градом, в сердце колики,
Трясусь, что между дюнами совсем концы отдам.
А как марксистам в Африке
Долбаются источники?
Зубрю её, проклятую, с песком напополам.

Опять перепил, подумал Боб и обессилено вытянулся на влажном с ночи песке, кутаясь в рваное демисезонное пальто. Бродяга загорал втихую в тени сомнений, мурлыкав песенку об одессите  Косте и морячке Соне – плавучей пристани его надежд. Политура не ставил перед собой нажитых язвенно-непосильным трудом  задач, и это приравнивало его к проницательному и неуязвимому, можно сказать, О’сунувшимуся Джеймсу Джойсу с его гениальным «Улисисом». Сомнения не выпьешь, не закусив удилами, признавался себе Политура, а если упоительная женщина двоится в глазах, то это ничего – одна уйдёт, другая останется. Скомпонованные вопросы оставались его слабостью, и он от них не отказывался. В глубокие анализы Боб – приверженец летучих фраз и голландцев, которым с годами пообрезали крылышки, не вникал, уверенный, что смена поколений хамов происходит, когда одна площадная брань замещает другую. Из собственного опыта Политура знал – пытающийся выиграть время – азм есть пораженец. Но  возникали и иные расплывчатые вопросы, недостойные возни и внимания.
Почему на Драйтонском пляже пальмы, ну хоть отрубей, не растут? Это же не родной полустанок «Шелупонь», где днём с огнём кокосового молока не сыщешь.
Куда запропастились экзотические эквилибристки обезьяны?
Зачем эстакада уходит в море и не возвращается?
Для чего он в бытность свою зеком запукивал соседа по нарам?
Кто сейчас сланцевой шахтёрской рукой управляет его «Сводным хором каменотёсов и засланцев-добровольцев»?
Эти назревающие вопросы, поставленные с ног на голову, всплывали в его нетрезвом сознании с фанатичным упорством и постоянством. Чаще всего он не находил на них ответа.
Слова зачем, почему, составляли основу его лексикона, подкармливаемого навозом увядшей молодости. Запаздывающую лексику прибалтов Борис Политура не признавал и страдал, когда без него в пищу употребляли горчичники Он всячески избегал шумные компании, состоящие из калорийных типажей. Полемики с самим собой с применением ненормативного языка составляли для него особый предмет удовольствия, они были его Коньком и Горбунком. В словесных побоищах он прослыл непревзойдённым эрудитом, которому дозволено многое. Политуре нравилось наблюдать за шевелением как за таковым в любых его проявлениях. Будь то стог сена в умозрительном поле пассивной деятельности, или пальцы ног, смело высовывающиеся из развалившегося марципана ботинок, или мозги, не видимые никому за свалявшимися седыми волосами под черепичной крышей. Наблюдения давали ему возможность нестандартно мыслить и широко осмысливать узкие понятия, такие как недавнее предложение президента свалить памятник пану Бандере и переименовать Львiв в Котлету по-киевски.
Политура жил с упоением (четвертинка зараз) и не ошибался, что живёт в Земле Обетованной. Он спал с ранней весны до поздней осени под променадом не потому, что страдал клаустрофобией, просто монотонный дорогостоящий шум прибоя в забитых серой ушах успокаивал его измотанные неустроенным бытом нервы. Не впадая в гранёное отчаяние, Боб вспоминал, как много лет назад по ту сторону океана от него ушла вся в каракулях в велосипедном шлеме с лобовым стеклом Валька Неразбериха. После того, как он взял билеты не на тот балет в пуленепробиваемый стеклярус, они больше не сходились конечностями, разучившись гримировать пошлость под банальность и отказавшись от мелиорации в кровати. При расставании Политура не удержался и процитировал Валюхе великого поэта Некрасова: «Однажды в студёную зимнюю пору...». Валька прервала его, справедливо полагая, что после пор речь пойдёт о морщинах, расправляющихся от напора ветра, не удивительно, что бродяге начали слышаться голоса.
По простоте душевной, он наведался в Скорую Помощь при Пони-Айленд госпитале, где чистосердечно пожаловался дежурной сестре на засуху в горле и, что вчера у него вдруг телефон раздался... в ширину. Тогда он познал настоящее одиночество – все уходят, один пшик остаётся и ... тут ты начинаешь с ним поближе знакомиться. Но вместо психиатрической поддержки по наущению той же немилосердной сестры, выставившей ему денежный счёт наперёд, безжалостный громила-охранник спровадил Политуру на улицу, сунув ему в руку (чтобы никто не заметил) свою надушенную визитную карточку в вензелях и со следами губной помады (оказалось, что такие сближающие выходки положительно истолковывались в ступе слов и были распространены в Гомерике).
С той поры Боб, которого привлекала ёлочная канитель парламентских выборов, значительно сократил посещения медицинских офисов, зато приобрёл обыкновение приближаться к океану и обучать бездомных собак различать лекарственные водоросли.
На берегу Атлантики его посетила идея написать трактат «О величии одноколёсного велика и сравнительной величине куска Ветчины, прикреплённого на недосягаемом расстоянии на руле». Чем-то это напоминало пытку времён испанской инквизиции с куском жареного мяса, подвешенным к кончику железного носа. Бродяга в оскорбительной для цивилизации одежде благодарил Всевышнего за то, что мать ловко и умело родила его без рубашки с напускным безразличием, граничащим с равнодушием, а также без железной маски с куском жареного мяса на длинном остром конце (маску сердобольные инквизиторы, умудрённые топотом над головой подогревали испытуемого до потолковой температуры).
Всему своё бремя, говорил Боб, блюдя порядок и кодекс чести. Сердобольные собеседницы-чайки, на собственном примере доказавшие, что не любят летать только птицы низкого полёта, соглашались с ним, изредка подбрасывая сверху крабов на обед.
Волны нашёптывали песни Восхода и Заката, а пересчёт звёзд «На первый, второй...» в ясные ночи тренировал его усыхающую арифметическую память, которая безуспешно пыталась определить кривизну креветки, у которой жизнь хвостом уходит из-под ног.
Политура с калориферной теплотой, в которой еле теплилась жизнь, отзывался о своей третьей жене Агриппине Кефаль, подложившей в кровать на его день рождения вместо одноимённой рыбы керамическую свинью с авторской подписью: «Не копи обиду». Тогда ещё заслуженный дрессировщик экзотических обезьян не обижался на неё, сознавая, что их брак, сопровождавшийся непредсказуемыми прогнозами, – полюбовная сделка и пребывает в периоде полураспада, что слова расходятся с телом, а циновка – классический пример половой вязи, где нехватает денег на адвокатов ни у одной из сторон. Был у Политуры дружок по пляжу бунтарь-самозванец Кузя Гандонни родом из Мусорограда, речь которого напоминала благоуханье филина, изгнанного из итальянской мафии за несоблюдение омерты (он по пьянке разгласил разговор двух дельфинов о поставках наркотиков из Брюквинской пиццерии в Объ-я-понизировавшуюся Майяму во Флориде, чем осквернил мафионный гимн полный лирзма и достоинства).

Освящённые знаменьем
преданности, простоты
не валились на колени
на глазах тупой толпы.

Не мешая верить нищим
в общество златых оков,
оправдания не ищем
у судей и слабаков.

Мы стоим за демократов,
не поджав в страхе хвосты,
выступаем брат за брата,
      пред лицом любой беды.

Мы себя приносим в жертву
слепо жёлтому тельцу.
Мы приверженцы омерты
верим Крёстному отцу.

Клятву закрепляя кровью,
мы предательство сомнём.
Ненависть смешав с любовью,
на Везувии живём.

Мы стоим за демократов,
не поджав в страхе хвосты,
выступая брат за брата,
      пред лицом любой беды.

Скупердяи и транжиры –
мы солдаты-батраки,
и в заботах о наживе
нам любой подряд с руки.

Семьянины и повесы –
в клане каждый – брат родной.
Защищаем интересы,
зная правило одно,

что стоим за демократов,
не поджав в страхе хвосты,
выступаем брат за брата,
      пред лицом любой беды.

Кузя был не просто высок, в белокурых несушках облаков он напоминал фонарный стол, залезать на который желающих не находилось.
«Антипатичная сволочь», как любовно называл его Борис Политура, придерживался тех же бродяжных стен и мнений, и это единило  бедолаг. Если бы у Гандонни имелся затылок, он бы сдвинул на него кепку. Но затылка не было, а кепку он потерял, когда жил припеваючи на полную Катюшку, отбитую у соседа, махнувшему на себя рукой на пистуалетном старте.
Теперь же свои неудачи изрыгавший прописные истины Кузя оправдывал неизменным сволочным желанием загорать в тени собственной славы. Пляж представлялся ему наилучшим местом для проявления сволочизмов, где никто не мешает последовательно осуществлять лелеемую мечту. А ещё Кузя любил повторять Политуре: «За твои низкопробные шуточки у меня печень вырвут», и надо сказать в его изложении это звучало достаточно убедительно и угрожающе. При таком гомериканском образе жизни они умудрялись под песенку «Я ехала домой» иметь непритязательную бомжиху Здрасьте Вам, дремавшую под променадом в войлочной дублёнке когда не запутывались в её неухоженных волосах мегеры, в предместье паха мнущую километры по пляжу.
Имели они её одну на двоих, преодолевая робость препятствий, как планку начинающие прыгуны – не выше 29 сантиметров, под песенку ветерка: «Целую ночь я целую в ночи, а разбитная просёлочная дорога клубится задумками...». А она, приглянувшаяся им, за это частенько тараньку к пивку притаранивала. Близость с нею не была шахматным сеансом одновременной игры – этого им не позволяла врождённая этика, обошедшая их, озираясь стороной, и плохо продиагностированные заболевания.
В погожие деньки одежда на тучной фигуре пляжной подруги носила отвлекающий от запаха океана характер. Она  приветствовала их из выемки под променадом неизменным: «Бонжур, бомжи!» и струила песком меж напедикюренных грязью пальчиков. Если её тонкое чутьё рвалось, то обрыва не намечалось, и никому это не мешало. Такое же происходит, когда меломаны вместо Бетховена слушают собственную интуицию.
По сути своей – деревенской девчонке мечталось жить в мегаполисе. Но провинциальный Брюквин с его разнобокими домами и деревянными гармошками заборов поразил её отсутствующее воображение настолько, что с собой она носила  смешной ридикюль с инвентарём любви – презервативами без упаковки, раздаваемыми в школе, которые её внучка, раздавшаяся вширь, таскала маме (бомжихиной дочке) по настоятельным просьбам случайных сожителей, без устали млевших возле неё на солнечном пляже.
 На это ходячее изваяние (внучку с умилительными косичками, торчавшими из-за оттопыренных ушей, загнутыми носками лыж) в доме возлагались огромные надежды. Но они испарились при северо-восточном направлении ветра. А ведь бабушка суровыми нитками непрекращающихся нареканий прочила ей медицинскую карьеру и хотела, чтобы её крупноформатная внучка – завсегдатай подросткового кафе «Кривые зеркала Брюквина», находясь на перекличке в отключке, кончала на терапевта.
В этой стране с высокоразвитой тяжёлой промышленностью, повышенной влажностью и огромными счетами за лечение в семье нужна была своя терапевтиха, повторяла вольнолюбивая бабушка, безупречно-одутловатые формы которой (90 x 60 х 90) напоминали металлическую статую на загаженном собаками песке. 
А пока Здрасьте Вам неповоротливо избавлялась от доминанты ошмётков воспоминаний и проклятой ностальгии весьма своеобразным способом – заботясь о здоровье ближних – она церемониально вручала пачки с резинками друзьям «по капиталовложениям» с недвусмысленным напутствием «Мир паху твоему!»
При этом не стоит забывать, что на милой её сердцу родине бомжиха возглавляла горячий литературный кружок с клюшками «Гольфстрим» и аравийский альманах-месячник склонных к полноте дам «Целлюлит».

                В совершении оплошностей мы совершенны.

     Глава 122.   Галина Шпар

Настоящего имени Здрасте Вам, попавшей в Гомерику недозволенным приёмом, никто не знал, хотя звучало оно оригинально. На самом деле бомжиху звали Галиной Адреналиновной Шпар.
В литкружке, который она неизвестно куда вела, её величали Шпар Галкой, что применительно к ней звучало как поздравление. Бунтарша и атаманша, она хотела успокоиться на пухлой оттоманке, но в Турцию тогда даже на отдых не пускали, и поэтому отчасти становится понятно, почему она закончила свою карьеру на Драйтонском пляже (летом одеяло ей было ни к чему – она покрывалась испариной).
А в те далёкие времена, когда бронепоезд с забронированными  социализмом местами, буксуя, прибывал в светлое будущее, Галка-мигалка с береткой на макушке и светильником под глазом обладала внешними данными Одри Хепбёрн (плюс 50 кг.), непоседливостью подстрелёнка Гавроша, и набором капризов Эсмеральды, не говоря уже о её сумасшедшем чувстве юмора борцов Сумо из страны Суоми в неподъёмных весовых категориях.
При этом не стоит забывать о её нечётко сфокусированном и слегка сконфуженном взгляде на вещи. Номера «Целлюлита» с Галкиной рубрикой «Раздувание самоваров сапогами» расхватывались теми, кому в этой жизни толком ничего не было ясно или нестерпимое чёрно-жёлто-пчелиное жало ногу. Читатели были в восторге от её водоразборной колонки и присвоили ей высокое звание колонистки. Учитывая то, что Галка предпочитала пользоваться «недозволенными» приёмами, несовместимыми с общепринятыми допусками, официальным органам печати всё это напоминало «мартышкин труд».
Здесь приводится всего лишь сотая часть материала, помещённого ею в журнале «Целлюлит», отчасти отразившего искажённые временем оппортунистические черты характера Галины Шпар:

каждый день я звонила полезному холестерину – посудачить о вредном, выспрашивают, чтобы разузнать, сколько осталось свободного места в сердце, после поселившейся в нём тревоги?

из крутых продуктов обожаю крепчатый лук;

комар-самоотсос, упивающийся собой, – услужливый продолжатель семейной традиции;

бастующие могильщики выступали единой изгородью против уравниловки с Матушкой-Землёй с песней: «Я возраст твой узнаю по коленям с негнущейся торчковою ногой, а шляпу...»;

на каждую свинью находится свой хряк, твой ещё не родился;

совсем захудалых к столу не подпускать и свай не присваивать!

из драгоценных камней лесбиянка любила эсмеральды;

Девушки! Указательный палец заманчив во всех отношениях;

разочарование, неприветливо машущее рукой, это не всегда телячий восторг, заканчивающийся сочной отбивной;

      яйцо имитирует орбиту Земли, напоминая улётный эллипс, вытянутый губами Настеньки Сальмонелы к солнцу;

не каждый в групповухе занят «своим» в массовке или лидирует в списке очередников самой красивой женщины на обитой шёлком лестничной площадке;

поставки танталовых пуков приостановлены, лошадиные крупы выдаются в порядке очереди в одни натруженные руки;

вот кого не встретишь в пустыне, так это водяную крысу;

если вы не читали «Похождения факира» Всеволода Иванова, значит вы лишили себя встречи с утончённым юмором 1935 года;

её страстный взгляд призывал его к оружию, которому было тепло и уютно в ножнах плотно облегающих тело джинс;

пора менять подгузники совести на доллары – «Рука Мозгвы» (по ошибке сверху) пришита не тому;

меня охватывал озноб без спроса, а предложения мужчин на улице бросали в безудержную дрожь барабанщицы после совместных походов по переполненным товарками магазинам;

довести свой организм до такой степени истощения, когда микробы на микробусах во рту ездят и с голодухи подыхают;

формирование личности из глины в компьютерных бинарных программах приведёт к созданию глинобитного человека по форме и рекламного по содержанию;

в гонках по горным тропинкам на подъёмах мы нередко превращаемся в велосипедоносцев;

люди – взбалмошные лучи, подлежащие разложению при прохождении сквозь призму, и нарывающиеся на гнойники общества;

наука идёт вперёд, и я, ветрогляд с оглядкой, прочувствовал на собственном заду её поступательное движение;

с остервенением берусь за повесть «В тесноте, да не в О’биде», в котором мой юмористический экстремизм превышает количество тромбоцитов в крови на три тромбофлебитных тромбона;

он перечислил список своих пороков на банковский счёт;

вовремя придти к другу на выручку, чтобы пропить её; когда солнышко освещает высветленные краски влажного утра;

какая там ирония? В мозгах страна «Нерония», обогащающая ядрёное топливо Ирану, и больше ничего;

перекличка медальонных алкашек сродни перемычке коров;

женщине со стажем, стыдно плыть по течению, и я сглаживаю противоречие ударами вёсел по воде за неимением лучшего;

сросшимся бровям взлётная дорожка ни к чему после успешно проведённой хирургом операции по их разъединению;

ткани ущербной одежды едва скрывают выпуклости;

время бежит, не познав бегства. Время (всех, как на подбор, с земли) летит, не испытав должного полёта;

– доктор, мне сказали, вы чините боль и ничего за это не берёте, это правда? А что случается с тем, кто её причиняет?

убыстренный итальянский любовник – промтозавр;

«во избавление» неизвестно от чего я отсидела десять дней в КПЗ за кражу биологических часов, атмосфера однообразная;

он бросил мне в лицо: «Моральная проституция – оплот идиотизма, принимающего масштабный характер». Ну какой ещё благодарности можно ожидать от любимого парня?

обучение – длительная процедура, не требующая хирургического вмешательства в травматологическом отделении  мозга;

жизнь в мире треволнений – это одновременный просмотр двух плазменных телевизоров в разных комнатах;

словоохотливо голосуем обеими руками за любовь в автобусе, набитом несъедобным «битком», подогретым локтями;

земной шар всё больше напоминает больного с депигментацией, у него есть Белые пятна и горячие свинячьи почки, и я почувствовала себя немногословной тёлочкой, только что выпавшей из коровы при многочисленных свидетелях.
После смелых публикаций гражданку Шпар вызвали в Первый Отдел, где талант её осудили. Ей предложили в срочном порядке покинуть места, доведшие её до плачевного психического состояния, непрозрачно намекнув в частной беседе, что далеко ТАМ больных подобных ей лечат в стационарах. А ЗДЕСЬ, в стране  лепрезоривых вождей, родина средствами разбрасываться не может, потому что лишних у неё нет. Когда излечитесь от сумасшедшей гениальности худосочно-тонкого юмора и перейдёте на общедоступный утолщённый, чтобы с него жир капал, тогда добро пожаловать обратно, но с врачебным освидетельствованием, подписанным заокеанским светилом, пояснили Галине Адреналиновне. А пока нанимайтесь по утрам мексом в фруктовую палатку торговца яблоками Изи Ньютона, а если вас и это не устраивает убирайтесь в страны Бени Люкса», и пылесосьте себе мужа пару раз в неделю.
Галя поняла безвыходность продолжения сложившегося положения, и то что её дистиллированному юмору не суждено просочиться сквозь фильтровальные установки драконовской цензуры. Выслушивание свалившихся на неё заформалиненных постулатов родило желание угостить говорящего бутылкой шипучего лимонада по голове, тем самым умиротворив его навсегда, но она вовремя положила руки на подлокотники. Потом она подалась в челночные вагоно-товарки, и после жестокого изнасилования её в тамбуре полупроводником Саливаном Сопло, покинула страну под законспирированной кэгэбешенной фамилией Циля Трипл-Эй, которой не надо было делать уколы в живот. Обойдя дубовые лимиты при въезде в страну лопухов и подорожников, она нарушила папоротниковый режим, заявив, что крючкотворство казуистики берёт начало с браконьеров, для которых червяк – дело наживное. И выходят рыбаки в океан, омывающий грудастые скалы на гидромобилях, снабжённых морскими скатами.
Её не тронули, понимая, что таких, как Циля, бросать на произвол судьбы несподручно, хотя женщина и не ручная граната, но может разорваться в неопытных руках.
На острове Порк Айленд под покровом ночи она прошла огонь и воду в условиях модернизации любви,  а также литературную дезактивацию, и пристрастившись к пляжу, Циля приняла его таким, какой он есть, а вместе с ним и новое незатейливое имя Здрасьте Вам. На пляже она приценилась почём лихо, почему-то всегда отвешиваемое в фунтах, и попробовала торговать пластырями «Для тех, кто не в море, а режется на песке в шахматы и картишки».
Это занятие на суде себя не оправдало. К тому же ухабистая дорога к бизнесу «Вносите лепту, выносите предынфарктное состояние» перешла у режущихся в похабную, или, как отметил Политура: «Никому ещё не удавалось прикрыть лавочку и присесть на неё без страхового покрытия. Трудно угодить кому-то, угодив в него, поэтому прежде чем открывать что-либо, следует понимать, чем отличается розничная торговля от оптометрии».
Незлобливый дрессировщик обезьян Политура посоветовал Здрасьте Вам выправить документ и устроиться продавщицей в престижный ёлочно-палочный магазин «Ломанс», на что та ответила Его Высокомордию наплевательским несогласием и стала выведывать у обитателей светского сборища на пляже, не выгоднее ли заняться поставками нашатырного СПИДа из Африканских стран – плоскостопных и с высоким экономическим подъёмом ноги.
Не подозревая, с кем им посчастливилось общаться, её совратники Боб Политура и Кузя Гандонни веселились с нею от души, как школьники на манер простолюдинов-туземцев, приплывших к французскому кондитеру на ванилиновых пирогах. Глядя на них, знакомые, не стесняясь, высказывались вслух: «Политура Кузю околпачил и завладел его девичьим богатством. Теперича он гривастый в пьяном виде у немытого забора покупку обмывает. Вот что значит завышать Планку... его квантовую теорию».
Представляя себя игривыми аборигенами, друзья-алкаши надували здрасьтевамины презервативы, снабжённые гуцульскими усиками, и расплющивали цветастые пузыри о соскучившиеся по бане нечёсаные головы. А Кузя, окончивший музыкально-переходное училище под улицей Горького по классу «Скребки с оркестром», записался в акапеллу Спирохетто Наказава, где с каждым хлопком всё больше продолжал кичиться беспримерным поступком – преждевременным уходом из лабухов на поаккордную выплату пенсии японскому оркестру «Нам всё здесь по тамтаму».
Глядя на друзей с глубоководочной благосклонностью под углом в 40° и с ностальгией малиновых глаз времён правления в Польше Ладислава Грамульки, бомжиха радовалась как курсистка 1907 года, которая месяц отсидела в кутузке за использование дедуктивного метода отнимания времени пустыми разговорами.
А пока по сообщающимся сосудам тела Здрасьте Вам разливались остатки «Амаретто», мужики не ленились изучать под настилом бордвока её привычки и наклонности до мельчайших подробностей, пользуясь поцелуями, как отвлекающим манёвром.
Но собутыльникам, располагавшим её на подстилке к откровению бутылки, не дано было узнать, что втайне от них замарашка, говорящая начистоту, принимала наставника душ мсье Шарко, когда он не работал на вывозе мусора. Такое не умещалось в их головах, даже если они подключали заглоточные пространства.
Друзья делили её, как солдаты женского штрафного батальона, прошедшие гинекологический осмотр войск и делящие в окопе пайку хлеба, что напоминало разложение быта на составные части. Им нравилось, что она не обтиралась одеколоном, а находила ему более практичное применение (компания дружно не переваривала диспептическую Coca-Cola).
Не поэтому ли Здрасьте отличалась смирным лошадиным нравом и утончённостью в щиколотках и запястьях, придя к выводу, что Нормой можно называть только окутанное тайной производное норвежского чемпиона по катанию на музейных коньках в Осло Хенрика Ибсена, предназначенных для несведущих в пьесах людей (видимо не зря её, взметнувшуюся в хлопотную пургу, выслали в... наказание за непоследовательность мышления).
Казалось бы, их треугольному счастью на безоблачном горизонте демократии ничто не грозило. И всё бы было у Политуры что называется тип-топ, если бы ничто не грозило не вышел на драйтонский пляж прогуливать собачку действительный член «Клуба Интимных Встреч» мультимиллионер и профессор обескураживающей окружающих лингвистики Жорж (по маме Вассерман), а среди бывших сокамерников – Бледная Спирохета. Там он, столковавшись с самим собой, разбогател на приписках к молве, продавая газометры с прокладкой-глушителем старым пердунам-пенсионерам министерства газовой промышленности. 
О Жоре ходили слухи, передвигавшиеся с помощью костылей, что его исключили из полицейской академии за необъезженный вопрос, загнавший в тупик экзаменаторов: «Если машины будут ездить на алкоголе, то кому выписывать штрафы?» Говорят, его жена пригрела третьего очередника-новосёла после изгнания Жоры из дома с бассейном и солярием с неряшливым видом на долину. А ведь Жора рассчитывал проплыть ещё 50 метров, отталкиваясь от худеющей круглой даты.
Эти и тому подобные расхожие байки разносил на лотке коробейник по призванию, опростоволосившийся зубной врач Гришка Стриженый, возглавлявший сепаратистское движение рук и ног за слюноотделение стоматологии от коррумпированного государства и удобно устроившийся под сводами принятых на грудь законов.
После удачной операции, перенесённой им по поводу рака сигмовидной кишки, блестяще проведённой хирургом от Бога Мерабом Крикхели, у Гриши началась преуспевающая жизнь на продлёнке, и он поверил во Всевышнего, в его сына и святаго Духарика. Не антогонируя с Иисусом, ловкач Гриня прилично подрабатывал на распродаже «Королевских Пилатов».
В его осипшем от вскриков голосе ощущалась скопившаяся карболовая кислота, которую он приобретал на чёрном рынке за сертифекалии у Алёши Гидранта, когда заработал передаточный механизм сплетен. Но мало кто из светил медицинского мира знал страшную тайну окружавшую имидж большой варикозной шишки (профессора Жоржа Пиггинса). Он пытался впиндюрить якутам лёд, то по замороженным, то по демпинговым ценам, придерживаясь принципа «Зачем ссылаться на меня, когда где-то между Круасанией и Берлусконией есть швейцарская Сибирь» (из пятого тома Наветов Ильича). При этом Пиггинс прилагал вопросник пытливого лопаря, от которого даже графин с водкой вспотеет и в бомбоубежище не спрячешься.

                «Над ругательство»

«В каком возрасте мужчина, чувствующий себя с женой сподвижником мебели, превращается в соискателя любви?»

«Если колесо Истории прокололось, где сыскать запасное?»

«Часто ли неверный предстаёт в мусульманской прессе человеком полумесяца, посещая шапито и занимаясь циркотерапией?»

«Вы технический работник, а кто оттачивает технику?»

«Почему бы в «Королевстве Кривых зеркал» не вычеркнуть последнее слово? Больше бы соответствовало действительности».

«При каких условиях заштатный двухпедальный велик преподносится как великий?»

«Думает ли Подкидная Доска, что дайвинг единственное радикальное средство от прыщей?»

«Считать ли сливочное масло нахлебником?»

«Какого вы мнения о пьесе Амброзия Садюги «Собака на Сеньке very much?» В ней скрипка, прижимаемая подбородком, неизмеримо страдает под смычком.

«Правда ли, что бюрократическая машина становится огромной молью, проедающей государственные деньги?»

«Как помочь себе обработать душевную рану?»

«Чёрно-грибной дождь зашляпленных хасидов высыпал на улицу, через пять минут дождь прошёл в синагоги».

«Можно ли невоздушному Змею Горынычу отрубить третью главу торы, если он не умеет читать слева направо?»

«Является ли обогреваемый туалет богоугодным заведением?»

«Правильно ли аллергический насморк относить к стечению обстоятельств, идущих насмарку?»

«Скаредный дождь. Дурнушка непогода. Насторожённые офицеры. Подъезд, где они не взяли под козырёк, а «приняли».

 «Любопытно, какие чувства испытывает чаинка, накуралесившая в разбитной чашке со свежей заваркой?»

«Отчего невидимые чернила шпионов проникаются симпатией  и не переосмысливают своё отношение к чистой бумаге?»

«Вам встречался аналитический ум, раскрашенный анилиновыми красками и окруженный разновидностью невзрачностей?»

«Является ли брак приговором судьбы, приведенным в исполнение, к счастью не всегда смертельным?»

«Стоит ли корректировать параболу и кривить неподкупной душой, разве вкладывая душу вы не превращаетесь в сердечника?»

                Перепуганного игрока просят найти выход,
                но сам Перепуганный оказывается Запасным.

     Глава 123.   Подчиняясь чутью

Утренняя мгла, разлившаяся по лицу Матушки Земли, уступила место румянцу на щеках променадящихся аборигенов.
В эти ветреные минуты прогулки с фокстерьером Шпильбергом, стяжателю славы с подноса у других, ветренику и поэту в душе Жоржу, читавшему цикл лекций «О развитии занавесей и штор в XXI столетии» хотелось до боли в горбу стать верблюдом, чтобы песок под всасывающий шумок не забивался в его широченные лошадиные ноздри. Недавно он «пролетел» с сетью общественных туалетов «Бифокальные очки» в Гарлеме, где звуки и пуки, не относящиеся к нервно-паралитическим газам, сливались воедино, тогда его выбор пал на чёрный ход «Маститый Мастиф». Там он между выгребными гаммами распивал на троих с дружками «Песнь песней».
После нанесённого ему жестокого финансового удара, он мечтал о женщине без пестицидов и подколов гормонами в его несменяемый адрес, о женщине, пригодной для реанимации с занятиями секса на зелёном бильярдном столе со столоначальником. В неустойчивом состоянии легкоранимой души профессор Жорж Пиггинс, который никак не мог забыть посещение итальянской конюшни «Лашате ми кантаре», натолкнулся на груду лохмотьев, к которой по ошибке, а может преднамеренно, потянул его фокстерьер. В них Бледная Спирохета намётанным портнихой Жизнью глазом разглядел водевильные персонажи, загнанные в очередной спальный роман, в грязной смеси с очаровательной женщиной, и что называется, его веки дрогнули и дроги потянулись за лошадьми. Жорж подумал, что ему несдобровать, и стоит поскорее сматываться шерстяным клубком.
Он был наповал сражён её искренней наготой и схожестью с кинозвездой 60-х годов Облизой Вдул-Little, попеременно отдававшейся на зелёном суконном поле письменного стола, в те времена, когда он верил в любовь с первого захода.
Ближе к вечеру Жорж излучал доброту, понимая, что если у женщины переходные периоды, и что-то не умещается в её голове, то пусть она не огорчается, существуют компенсаторные пустоты. С другой стороны Жора предпочитал убивать часы в салонах для загара, что приблизительно означало одно и то же. Отчасти это огорчало его, но не настолько, чтобы отказаться от солнечного призвания без затмения разума (Жора преклонялся, не выслуживаясь, перед Людовиком XIV на четыре сантиметра ниже других).
– Это Вы, моя очаровательная?! – подобострастно удивился Жора и, как на форуме, по-левински выпростал правую руку вперёд, подражая обелиску порядком подзабытого на Финляндском вокзале гранитного истукана, в котором приятно поражал широкоформатный зад и квадратный метр спины раздетой бомжихи. В её междуножье определённо был заложен какой-то скрытый смысл, раскрыть который ему ещё предстояло, как это когда-то сделал его румынский дружок Окопян Попериметру с ободранными липками грёз, торговавший сушилками для подмоченных репутаций.
– Чё те надо? Откуда ты мне на голову свалился, парашют строптивый? – зевнула Здрасьте (по утрам её одолевала аномалия привкуса). – Мешать людям спать недозволительно, а не пошёл бы ты... в пиццу, – и она подставила растатуированную грязью спину еле пробивающемуся сквозь облака ласковому лучику.
Продувная бестия фокстерьер нюхнул даму неопределённой породы, поморщился (она раздражающе подействовала на обонятельный нерв Olfactorius) и потянул позолоченный поводок назад, строя из себя гоночную собаку, которую запорошило песком. Профессор придирчиво посмотрел в его печальные, преданные глаза и, прочтя в них откровенный укор, со словами: «Не допекай!» профилактически побрызгал на барбоску Шанелью #5. Шпильберг усёк хозяйский невдомёк, поставив крест на прогулке с увлекательным преследованием ленивых альбатросов вдоль берега. Он послушно улёгся на песок, предусмотрительно уткнув ноздри в лапы, но в глазах его продолжало светиться лаконичное слово «Грязнуля!», познанное им в собачнике в меловой период у школьной доски.
– Вы его не бойтесь. Несмотря на то, что он кое-где поеден молью, он у меня ручной, – кивнул в сторону фоксика Жорж.
– Я их брату не доверяю, – огрела она опасливым взглядом пса. – Один  клыкастый отнёсся ко мне с таким рвением, что юбку пришлось менять в магазе вторичных изделий  Армии спасения.
– Сегодня с вами этого не случится, даю гарантию. Кстати, а что вы здесь делаете, пикантная? – поинтересовался Пиггинс вкрадчивым голосом у таинственной незнакомки, одновременно пытаясь разобраться в нацарапаном на дощечке, валявшейся сбоку от неё:
 «Подайте на пропитание дрожжевых грибков на теле девушки, целиком посвятившей себя передовой скуке».
Профессор примерил расстояние на себе, застегнул все пуговицы видимого спокойствия и, натянув на лицо маску жиреющей индифферентности, подвалил к объекту вмешательства.
– Вали отсюдова, волчара залупоглазый, – прошамкала бомжиха, обнажая покоричневевшую от табака нестройную вереницу запломбированных товарных зубов-вагонов, скрывавшихся за углами рта. Она почесала «сиделку», оправила платье и харкнула вдаль на романтичный песок, ловко используя зияющее тёмное отверстие на месте резцов, выбитых в упорных боях за место под солнцем на пляже, где девчата, не заботясь о рейтинге рейтуз ниже пояса для чулок, жались поближе к воде.
Шпильберг встревожено посмотрел на мымру с обмётанными губами, вздрогнул, напрягся и приготовился бежать. Обычно, чтобы втереться, не показывая чем, в доверие к купальщицам, он  надраивал их спины и бёдра, предназначенные для медного загара. Но последовавшая трёхэтажная тирада, начинавшаяся со слов: «Образцовое подведение итогов у дебила», вырвавшаяся из уст бомжихи, повторить которую до конца в состоянии были только ученики второго класса утрусской школы, удержала его от этого, а появившийся на пляже угрожающего вида плакальщик миляга лабрадор по кличке Принтер вынудил его спрятать морду в песок.
– Можно я буду называть вас Облизой Вдулитл? – восторженно продолжал Жора, не обращая внимания на неадекватное поведение Здрасьте Вам и её синяки под глазами, свидетельствующие о бессонных Вальпургиевых ночах, заполненных пургеновым разгулом – лишнем доказательстве непредвиденных забот.
– Чего на меня пялишься, как баран на новые ворота? Слышь, ты, дуробздил, не приближайся ко мне, я ведь всуеверная и врезать посеянному во втором заезде в морду английский замок могу, – шмыгнула носом прибрежная королева. – Я в этой стране мало чего боюсь, свой срок Там-тамом от замка до звонка отбарабанила. Слышал? По телевизионному ящику передали, что среди Неуклюжих Обрубков озабоченных онанистов приверженцев «Карманных словарей» становится всё больше. Бродют тут по пляжу всякие, скрывающие в плавках редиски, морковки, а то и турнепсы, готовые вдоволь насмеяться над бедными девушками.
Жора всполошился, но не оробел и не успокоился, стараясь любыми способами поддержать грубеющий разговор, в котором острая полемистка набирала розовые очки. Нейтральнейшее средство – излишняя болтовня о погоде сродни стихийному бедствию на островах Суровых Ниток, когда нет верёвки, решил он. Неужели я и здесь промазал, как любил говорить друг по мультяшному детству будущий мастер предварительных услуг Саня Преславутич, который взирал на заставки к фильмам, как к прелюдии любви.
– Объявили, что к обеду дождь помельчает, поэтому не пугайтесь, если Гулливер притащит на ниточках вражескую флотилию, – закинул удочку профессор в лабиринт её сознания. Он чувствовал себя затянутым в разговор ослом с морковкой, маячащей перед мордой, и признавал, что запас его заезженных шуток, припасённых на чёрный день и зажигательную ночь путаницы вожделений третьего созыва, не находит должного отзыва, и вместо тяги к нему у холодной женщины её подкласса развиваются только волосы.
– Незваный гость хуже татарина, что умерло ещё в до Иваногрозновский период, правда, мне везёт на вашего брата с не отрепетированными домостроевскими домогательствами речных пароходов, пристающих к трапам. Сварливая сварщица любовных отношений сваха-жизнь не забывает меня и подбрасывает обнову в виде охламонов вроде тебя в форме конструктивных мер наказания за несовершённые грехи. – Здрасьте Вам присела, уставившись на Жору осоловелыми глазами, не нормативно сдобрив явно понравившуюся ему фразу: «Эвкалипт твою мать!» ещё каким-то бессвязным предложением, намекающем об его убранстве отсюда.. 
Прославившийся в криминальном мире замерами дрожи у дрожжей, пигменталитетом пятен рук Пиггинс совладал с нахлынувшим приступом смеха и, не отлынивая, вынул блокнотик. Выпускать из рук кормило сласти не входило в правила миролюбца.
Битюг профессор внимательно оглядел дебютантку потенциального романа и (как в ЗАГСе расписываются при получении жены) записал другое её высказывание: «Пущай сангвиники кровь сдают». Правда, не всё укладывалось в его мозгу, превышая положенные 23 кг. Ему не хотелось доплачивать хапугам-таможенникам за перевес (сиволапые взяточники в разумных пределах в аэропорту повывелись), так что кое-что пришлось выкинуть из головы.
– Думаешь, дурочку на зыбучем песке нашёл, не кумекающую в свежем белье ветерка, ласкающего тело? А может, я искренне верю, что бывают солнечные ванны, наполненные шампанским, и мечтаю о силиконовой груди или о приставучей к стене лестнице в виде дарственной. Не отнекивайся, плати, смурняга, пятёрку за слова мои, тобой записанные. Не жмоться, а не то... И она выбросила вперёд руку с корявыми ногтями, покрытыми лаком для пола. – Ежели ты халиф на час, то гони деньги на бочку, а не то как звездану по физии или запущу чем попало, так что до зябкого вечера не очухаешься, ты – жалкий искатель сподвижницы осязательной фигуры. Учти, я единственная в платье, напоминающем портьеру с кистями, способна отгонять недомысли испанским веером, – её глаза, полные воздушной тревоги, посмотрели на него с укоризной.
Захваченный врасплох Жора поначалу отпрянул, как будто сорвался со скалы, но всё же умудрился вытащить сотеную ассигнацию, зная, что в данном случае выгодней быть первым, чем предпоследним. Кто под благовидными предлогами и наречиями предугадает действия вспыльчивой, как порох, бомжихи? Да и пуля в наше время перестала быть дурой, знает в кого всаживаться, а метла метёт, преодолевая раболепие перед пылью не всегда по-новому.
Заметив непостижимую для её мировосприятия крупную купюру, растрёпа Здрасте Вам окончательно проснулась, подтянула поближе скудные пожитки, разрыдалась в оренбургский носовой платок и быстро подытожила в голове утренние достижения.
– Ну, ты, паря, и отчекрыжил, в деньгах не стеснён, и ботинки не жмут. Хочешь, продам порцию площадной брани или ограждение от исключения из правил? У тебя нездешние простецкие замашки скупщика краденого счастья. А я не из актёрок, верящих в объективность кинокамеры  с её вспышками экстремизма! Это что,  метод отклонения от общепринятого методом оболванивания предрасположенных к тебе масс? – перевела бродяжка в уме деньги в шутку (Здрасте Вам не любила, рыб, экскурсий в подводные посёлки и взгляды искоса с мылом за то, что они скользкие).
– Скажите спасибо, что не отченашил. В непреклонном возрасте мне ничего не жалко. Я щедр, давая пищу воображению, и как коррумпированный бюрократ попадаюсь на удочку заблуждений, поэтому и подался к вам в полон, – подыграл ей  лоботряс ортодоксальной ориентации профессор Пиггинс.
– На кой чёрт ты мне сдался. Яблочная досада продолжается, но пленных я не беру. И убери мохнатого мопса. Знала я одного прыщавого фрукта вроде тебя. Когда он созрел и получил аттестат прелости, то отправился прямиком на рынок, чтобы влиться в пресмыкающиеся ряды перед Золотым тельцом. Ничего у нас с ним не получилось, уж больно маневровым оказался владелец отощавшей задницы с заглушкой на ней. Аннулировал он меня из своей скотской жизни, испытывая усладу самовлечения. Теперь он под нажимом толпы из добрых побуждений к гадким поступкам пощипывает курочек в барбекю общественного транспорта.
Пёс никак не мог докопаться до колбасной сути полемики. Он готов был рыть носом песок на пляже, чтобы остановить Жору. Фокстерьер обиженно завыл, задержавшись на фальшивой ноте отрешённости. В глубине тугого ошейника он надеялся дожить до момента, когда проездные билеты для собак станут пригласительными, тогда профессор одумается и не будет форсировать материальные отношения с побирушкой-бродяжкой, для которой ободрать хозяина представлялось сучим пустяком.
Простаку Шпильбергу непостижима припудренная премудрость, куда смотрит этот кобель-филантроп, питающийся свежевыжатыми девичьими соками? Что такого особенного нашёл его старик в жалкой замухрышке? Видимо, правду говорят, что врождённая скромность не исполнительный орган – она не подлежит пересадке, но постепенно приходит в упадок.
Фоксик болезненно реагировал на расставание Жоры с деньгами. А когда от них обоих сбегали безнравственные сучки, Шпильберга надолго покидали плиссированные собачьи мысли и гофрированные желания. Откуда ему было знать, что прописным истинам не надо давать взятки на прописку в историйках, описываемых в глянцевых журналах? Ведь в барбосе неподкупная совесть (с отсрочкой) уживалась с некупированными ушами и хвостом. Шпильберг прощал приспособленчество нерадивым собакам с помесью, не ведающей примеси страха, но не людям. В частности, его поражал интенсивный идиотизм профессора. 
– Ну, ты даёшь, интеллигентик, набоба изображаешь? – улыбнулась щербатая Жоре, бестактно прервав размышления фокстерьера, который неукоснительно соблюдал расстояние между собой и бомжихой (ему и своих блох было предостаточно) – Хочешь, я тебе, задолбанному мудиле, ещё чего-нибудь такое за бабки выдам? Я здесь на пляже профессионально освоила хиромантию. О чём бы ни велась речь, важно на чём она останавливается. – У Здрасте Вам появилось ощущение, что она заводит роман с его чековой книжкой, а выбрасываемые на ветер наличные – это прелюдия, закрутившаяся не похоти, а потехи ради, как говорил учитель нательной физкультуры и мастер натянутой улыбки Рене Гатов.
– Мы с вами живём в удивительной, сказочной стране, где сексуальные науки и женщины даются нелегко – сопротивляются. Посмотрите на местный клубничный дом «Любовь с предоплатой», на нём даже знамёна в форме трусов приспустили без посторонней  помощи. И что сказать о клоунаде президента, перековавшего  любовь на орало?! Каким весом он теперь обладает? А вы, нестандартная, на фоне всего этого, вырисовываетесь в моём воображении женщиной, от которой невозможно добровольно отречься.
– Приостанови свой языковый пропеллер, коренастый! Обычно я запираюсь в микрокосмосе от всех на ключ саморегуляции. В твоём случае он представляется мне золотым или отливающим янтарным цветом первосданной мочи, и я становлюсь всепозволительной. Отрывайся себе на полную катушку, но приготовься сменить любовную жару на космическую стужу, как скальпель на мачете. Раньше или позже мои дружки пришьют тебя, как цуцика.
– На сегодня хватит. Вот вам ещё двадцатка. Не буду заниматься хронометражем времени, отведённым на осмысливание тех или иных явлений. Если вас посещают жирные мысли, сдобренные майонезом, то к вашим услугам покорный слуга Пиггинс, собиратель корнеплодов и пожертвований в пользу... А также редких фраз и удивительных экспонатов вроде той, кого мне посчастливилось встретить в вашем немытом лице и налитых алкогольным свинцом веках, агатовых глаз с малиновой поволокой. У вас поразительная улыбка, а чуть потрескавшиеся вельветовые губы иронически кривятся в ней.  Вы коллекционная женщина, – красочно выразился фрезеровщик, прославившийся садистскими выточками на талиях своих увлечений. Из вас, при надлежащем уходе и режиме оплодотворения, можно вырастить несколько поколений. Кстати, мне принадлежит идея защиты человечества цитварным семенем – протогонистом глистов. Желаете воспользоваться? Завтра же её запатентую и предоставлю в ваше распоряжение.
– Ах, вот почему ты такой щедрый! А я-то подумала, чего это ему в голову втемяшилось? Рехнулся, видно, мужик, роскошные слова говорит. Не прикидывайся добреньким – тебе это не личит. Хочешь изуродовать девичью жизнь большущими деньгами?! Ну что ж, деляга, давай. Полный вперёд! Я не возражаю. Как говорил мой дружок Кузя: «Невзрачная здесь для жизни картина, дорогой цыганский паром. На безлюдье и рак товарищ, если он варёный». Хотя погодь, я к окияну в момент сгоняю, не утону, так вернусь.
– Пожалуйста, поступайте, как вам заблагорассудится. Маловероятно, что с вами что-нибудь случится. Если не помешаю, то с вашего позволения  подожду  с фоксиком. Он у меня породистый и герб наследственный имеет – кнут с пряником на фоне увеличенной щитовидной железы. Шпильберг – пёс великодушный, бесплатно постережёт ваши пожитки от честных людей, воровато убирающих пляж. Глядя на вас, миледи, не могу не вспомнить молодого себя. Ах, какими отрадными были юные годы! Мои шансы стать миллионером удесятерились, когда я уболтал десять состоятельных одуванчиков застраховать их драгоценные жизни, пообещав их ромашкам жениться на них сразу после погребения облетевших. Думаю, могу легко  предоставить такой же выгодный случай. Извините, но я нахожусь в писионном возрасте и могу составить выгодную партию в очко, – Пиггинс (этот павиан в перчатках) давно хотел заиметь свою пигалицу, хотя  экземпляр, на который он наткнулся, никак не вписывался в понятие женской миниатюрности. Но пока что, отметил он для себя, несмотря на антропологические издержки, содержание её черепа представляется вполне удовлетворительным, и когда-нибудь он расскажет ей, как он разбогател на объявлениях: «Проделываю прививки от старости».
Жоре Пиггинсу редко приходилось разворачивать обёрточное мнение о себе в требуемом объёме потому, что оно иначе не складывалось. Он вспомнил о несбыточной мечте личного врача-иммунолога войти в резонанс с больной и слиться в едином нарыве. От этого ему стало грустно, ведь он готов был волочиться вместо шлейфа за любой, при условии, что она его Снежная Королева. А что взойдёт на душевном перегное? Об этом он позволял себе не беспокоиться.
– Силь ву пле, мусью. Я без этих там всяких ассоциативных антимоний, и перестань задаваться задачками, жди, себе козявкин, если ждётся, пока сполоснусь в солёном окияне, – её предубеждение против него постепенно развеивалось с перманентом шестимесячной давности на усеянной струпьями голове.
– Непременно, – живо откликнулся профессор, – вы, я вижу, приверженица постцарской анархии, так что по дороге к океанской воде ничто не помешает вам обратиться к сокровенным чувствам. У кого-то их избыток, а у кого и дефицит слямзили, но вам беспокоиться не о чем. Я родом из страны Зер Гуд, из благородной семьи с аналогичным набором металлов, презирающей шепелявые минералки.
Затрезвонил мобильник с подтекстом на солдатском жаргоне. Жорин мажордом  в миноре Федул Голеностоп, переживший целое поколение ворованных цитат, сообщил, что по платиновой цепочке на шее Зоси Невозникайте передали о готовящемся восстании сперматозоидов, не достигших яиц Фаберже.
– С этого, я так думаю, не разживёшься, – презрительно отрыгнул ратовавший за вулканизацию подошвы бифштекса Жора Пиггинс. – Помню, как я  пошёл в гору, стремительно погружавшуюся в воду. Хорошо, что на мне был спасательный жилет жёлтого цвета, а не круг. Это было в те далёкие времена, когда девчонки бескорыстно передавали моё «боевое оружие» из рук в руки. Надеюсь, ты не забыл второпях, что на сегодня намечен марш-бросок в баскетбольную корзину?! И распорядись, любезный, чтобы к моему возвращению повар приготовил обед на двух вегетарианцев.
Тем временем согбенная годами несоизмеримых испытаний Здрасте Вам – женщина допустимых габаритов, приобретавшая навыки (навыкате), вразвалку поплелась к неспокойной, взбаламученной поверхности океанской воды, рассуждая, что у её воспоминаний с Христом одно общее – они воскрешаются. К тому же у обеих нет холодильника, из которого может пахнуть букетом съестного.
Бродяжка мучительно восстанавливала в истёртой памяти моменты прошлого – как непутёвый женский обходчик Серый настырно звонил ей «в рельсу», когда она, радея за гражданские права на вождение автотранспорта по доверенности, уложила два чернокожих чемодана на лопатки и присела на корточки, притулившись в углу, с довольной физиономией, пряча на груди визу в Гомерику под фотографией Гудини. И вот теперь, приземистая и широкая в «галифе», позаимствованных от мачехи после того, как той ошибочно сделали резекцию желудка, несчастная бродяжка тащилась неуверенной походкой навстречу барашкам волн, безропотно шелестящим в песке, размышляя на свой неприхотливый лад:

Что может счастливый создать?
Он занят свалившимся счастьем.
На встрече с притворным участьем
Поклоннику руку пожать?
Поклоннице выдать автограф?
Грудь, выпятив в камеру, гордо
О счастье своём рассказать?

Что может богатый создать?
Ещё приумножить богатство?
Деньгу отстегнуть в чьё-то братство?
Нажитое людям отдать?
Нет, это противу природы,
Грудь, выкатив, в камеру гордо
Нам хочет свой счёт показать.
Что может богатый сказать
Толпе в оправданье богатства?

А что говорить о несчастных,
Глядящих в экран ежечасно,
Жертв приглуповатых романов,
Жующих с попкорном бананы.
Не взгляд их – экран неугасен.
В игре будут презентовать?
Что может богато-счастливый создать,
Несметным владея богатством?

                Папирус. Мать еврейка?
                Мечтаете черпать воду информации из
                Малого таза и умываться в ушной раковине?

     Глава 124.  Идти на сближение

 Добравшись до бережливой кромки воды и раскачиваясь, как побитая бадья, накрученная на ворот колодца, Здрасьте Вам (она же шолом-алейхем, а когда надо и салям-алейкум), спозаранку не признававшая учения Дарвина о животных особях, зубные щётки и крышующих её Петро Водослива и Степана Запонку (принимавших дружеский удар по корпусу за корпоративность мышления). Она склонилась над поверхностью воды, как будто решила сложить не расчесанную испытаниями времени головушку на омытых волнами валунах волнореза – каменной плахе пляжа. Первым делом Здрасьте сполоснула слипшиеся пряди и подумала, вот если бы зубы росли как волосы, ими можно было бы причёсываться. Где-то прочитав, что вода – аквамулятор бодрости, она плеснула двадцатиградусной в лицо, на стосковавшуюся по опохмелке пузырящуюся грудь и содрогнулась. Океан отплёвывался пеной у белеющих каменных  волнорезов. Говоря о рушнике, бомжиха  страдала двурушничеством, одного ей явно не хватало. Свободно вздохнув, Здрасте облизнулась и зачерпнула пригоршню солёной воды с бултыхающимися в ней маленькими крабами, карабкающимися по ладоням, прополоскала рот и мизинцем принялась чистить пеньки зубов. Здрасте Вам мытарила их до тех пор, пока палец, выполнявший функции зубной щётки (на манер рыбы-прилипалы к акуле), окончательно не отмылся и не приобрел оттенок телесного загара. Она так старалась, как будто бы готовилась к коронации набора зубов, а не просто занималась чисткой поредевших беспартийных зубных рядов с завидной силой по настоянию подозрительных элементов, одним из которых является Жора, надёжно скрывающий нетрудовые доходы.
Бесноватая ватага брызг (проводников возмездия) сорвалась с гребня расчёски-волны и плеснула солянкой в лицо, смывая штукатурку-мейкап двухнедельной грязи, и это навело её на мысль, а не надо ли чистить зубы после застрявших недоедливых остатков духовной пищи ? Неожиданно буря не знакомых дотоле эмоций захлестнула её. Пенный накат омыл глаза, полные кракодиловых слёз, и белые хлопья волн припушили выточки и складочки вокруг рта с налипшим песком цвета вылупившегося цыплёнка. По выходе из воды веки набрякли, стряхивая не смытую вековую пылюгу на ресницы. Понравится ли ему теперь мой фюзеляж, подумала она.
Любопытные птицы зависли в воздушном потоке, принимая бродяжку за огромного неуклюжего краба, а покрикивающая ватага чаек, которой не на что было рассчитывать в их компании, продолжала методично раскалывать раковины о прибрежные камни.  Альбатросы, слетевшиеся на перекличку чаек, жадно нацеливались на потенциальную жертву. Но что-то интуитивно мешало им спикировать, возможно, издаваемый не подмытой промежностью, превышающий своей пронзительностью селёдочный запах, а разительный – карболки изо рта привлекал только нетребовательных чаек, не вкусивших в птичьей жизни блюда «Охредька в сметане». 
Интуитивно Здрасьте Вам осознавала, что надо бы полностью искупаться, но пришлось отказаться от глупой затеи как от неосуществимой – вода оказалась слишком холодной, хотя вместе с веселящим газом океанского воздуха бодрость предъявила ей ордер на вселение. Вот оно свержение надежд, возрадовалась она.
Беломраморные альбатросы парили на автопилотах в потоке над кипой крабьего объекта в их поле презрения, потому что к летающим рыбам и «Летучему Голландцу» с некоторых пор они относились с пренебрежительной прохладцей.
Жорж терпеливо ждал с мазохистским наслаждением наступавшего на грабли, подставив лицо варварским, жгучим лучам, подавлявшим его лебединое либидо. Если даму, на которую я польстился, как следует промокнуть, размечтался он, из неё может выйти прекрасная сопереживательница. Как хорошо, что не его – Абажа, а других засасывает смрадными поцелуями безжалостное болото повседневщины «Дерижабль». Жора страдал от жирных предубеждений и тощих предрассудков. В шестидесятилетнем возрасте он делил всё надвое, потому что Моисей умер в 120 лет. Но глядя на белёсые облака, он представлял себе ласки этой удивительно влекущей своей неумытостью и возможной непроходимостью женщины, вспоминая курьёзный случай с Наполеоном, когда тот, выиграв решающее сражение, послал гонца в Париж с лаконичным письмом к своей жене, императрице Жозефине:  «Не мойтесь, моя любовь! Через три дня буду». Возможно, текст в моём мозгу претерпел значительные изменения, засомневался Жора, и я перепутал количество дней, но разве это меняет суть дела, когда ощущаешь нюхательную смычку-родство с властолюбцем Европы? Сцены пылкой аполитичной связи целиком поглощали задёрганное профессорское воображение, а мысли, связанные с пораженцем при перекидном мостике Ватерлоо, больше не волновали. У него выработалась своя единица измерения познания радости плотской любви (один трах) – от Бахуса под Баха и до паха пять рюмок коньяка.
Увлекшись надуманными сюжетами, Жора не заметил, как бродяжка, мурлыча понос «Загар идёт сквозь тучи рваные», вернулась к незатейливому скарбу, помещавшемуся в картонной коробке из-под телевизора «Sony», на которой на арабо-венгро-испанском было начертано «Салями O’лей! кум».
– А вот и я! Чего зенки вытаращил и варежку раззявил? Бабы не видел во всей красе? – загоготала Здрасте Вам, изобразив на песке уморительную (в прямом и переносном смысле) пародию на реверанс. Заискивает прихлебатель подумала она, добавив, – там мужик стянул с рук дырявые фетровые перчатки, обожаемые молью и, отбросив условности, голым у воды валяется с вытатуированным на пузе диагнозом «Облысение межбровного пространства».
– Почему вы так думаете? – взволновано произнёс профессор щемящие за яйца слова (в щекастом детстве родители раскармливали его – неподвижного балбеса, руководствуясь лозунгами Мирового движения в защиту отсталых детей, вверяя сыночку грамоту, соответствующую развитию бицепсов в обществе).
– Дышит неровно. Мусульмане – публика не пьющая – я сама заглядывала в курильню «А-ля амбар», – сипло провякала она.
– Ну и Бог с ними. Вы приглашаете меня на вальс или краковяк? – подыграл ей действительный член клуба «Весёлых и Отходчивых» Жора Пиггинс, и раскатисто рассмеялся по территории пляжа, с явным удовольствием поглаживая фронтальный курдюк финансово-пищевых отложений. Он мысленно принялся неистово обнимать это посмешище, но, быстро опомнившись, отпустил, боясь преждевременной суетливой эякуляции.
– Неча зубы скалить, помыкать мной, стращать почём зря и таращиться, небось я не кукла резиновая. Вижу, у тебя флакончик имеется, дай опохмелиться, зануда, – осмелилась высказать оригинальную мысль проспиртованным голосом бродяжка, вхожая в высшее общество охраны от животных без отлагательства.
– Это Шрапнель #5, – с наигранным удивлением приподнял изгибы вороных, обильно подкрашенных бровей, Жора, уловив, что фокстерьеру Шпильбергу придётся смириться с утратой любимых духов и совладать с собой для пользы общего дела. Смелым заявлением о принадлежности опрыскивающей воды к знаменитому флакону он хотел потрясти весь её иносказательный мир, но это вызвало нежелательный резонанс в возмущённых ушах собаки и никакой ответной реакции со стороны занюханной бродяжки.
Фокстерьер имел обширный опыт общения со скунсами, и пробегая по вечерам мимо мусорных баков, успешно применял против происков «друзей» верное средство – собственные противогазы.
– Видела, ты в пасть эту дрянь забрызгивал. Не жмотничай, всё не вылакаю, чуток оставлю, если обещаешь хромированную браслетку к часам купить и колун – мошенников раскалывать.
– Я этого не пью... если только для вас, за компанию. Я и в Гомерику-то умчался насовсем, чтобы найти работу профессора – несколько оставшихся профессоров были мне благодарны. Не желаете-с позавтракать со мной? А за браслетик не извольте беспокоиться, считайте, что он уже раскачивается на вашем запястье.
– Сразу видать, мужик ты прыткий, но и я пару лет бантиком подвизалась в секретаршах транспортного отдела.
– Не сумлевайтесь, я три года держал первенство в прыжках через турникеты в сабвее, и не заступничал в тройном прыжке, не путайте с тройным подбородком. И всё же как тебя там зовут?
– Там уже не величают, а здесь – Здрасьте Вам. Имя достойное Дерьмовочки, но ничего не поделаешь, пляжному народу оно искушённый слух ласкает. Ну пораскинь мозгами, зачем мне, свободной женщине, дневные заботы, когда ночных предостаточно? Говорят, что профессора засыпают и засыпают, но не в закрома, на госэкзаменах. Не знаю, что лучше. Шибко ты шустрый, с полчаса знакомы, а уже домой  тащишь, не как обходительный непонятно с какой стороны Кеша Негодяев из фильма «За кулисами» в укромное местечко «У Кромвеля».
– Ну, пожалуйста, пойдите мне навстречу, – попросил он зажиточным голосом, не реагируя на её неразборчивое высказывание. Жора не хотел быть ей в тягость. Его притягивало недосягаемое другое и порядком надоела словесная чехарда.
– Я одному доценту доверилась в пору фестивального обучения дружбе народов, он у меня экзамен на роды принимал, так его из-под юбки было вытащить. Пришлось на полянке в лесу одной среди зверушек рожать. Давай монетку бросим. Выпадет вместо орла оконная решётка – пойду, а так не... Не зря же государство, задержавшееся в развитии, мне платит за то, чтобы я ничего не делала, иначе мои отсидки по ночлежкам  намного дороже обойдутся.
Жора подкинул четверть таллера в воздух. Монета плюхнулась ряжкой в грязь. Профессор облегчённо и чуть смрадно вздохнул. Бомжиха прикинулась недовольной, но внутренне обрадовалась. Одного она не знала, что Жора никогда не проигрывал.  В левом кармане у него была монета с двумя орлами, в правом – с решками, и, конечно, обе они  фальшивые, кустарного изготовления. Мысленно он чмокнул себя за находчивость. При упоминании о собаке Шпильберг взглянул на рассказчицу в лохмотьях и вильнул хвостом, подчиняясь отхождению выхлопных газов и «Кодексу  поведения животной скотины на пляжах». Хозяин, на котором сегодня был летний костюм из рублёвого материала в рубчик, отучил его зря скалить зубы и, нестись, припустив стремглав, в неизвестном направлении. С этим пропала угроза применения клыкастого насилия как драконовского метода достижения корыстно-похотливых скотских целей, а с ним и растягивание на неопределённый срок сладострастных минут всеми четырьмя лапами. 
– Я постепенно вхожу, не отодвигая ширмы, в ваше положение, но постарайтесь и вы меня понять, – церемониально застеснялся Пиггинс, шныряя глазами по её плохо прикрытому телу, то ныряя, то выныривая из него. – Но поймите, я по уши влюбился, ещё не внедрившись в вас, потому что не желаю, чтобы мои чувства остались тайной за семью печалями, минуя тайники души.
– А чё, попробую, и даже в гости схожу, коль приглашаешь упорно. Как-никак, я самая покладистая бичёвка на пляже. Почему бы и мне не пожить вольной птицей в роскошном скворечнике, влетевшем кому-то в копеечку? Наконец-то налопаюсь досыта. Но учти, только без рук, я лобковые атаки поначалу ой как не выношу.
– Ногами есть отвык с материнской утробы, оттого видимо недоношенным на свет появился, – шутя проинформировал её профессор, не обращая внимания на заморочки замарашки, и добавил, – хотите я подпишу с вами внебрачный контракт, который станет базовым документом наших отношений? Между прочим, мы с вашей помощью и моими вкладами могли бы открыть бизнес-вытрезвитель на том же углу, где находится вино-водочная палатка для большего удобства её завсегдатаев и собственных прибылей.
– Искушаешь, капиталист проклятый. Непонятный ты мне какой-то, пентюх пентюхом. Погодь, дай пожитки свои припрячу, местной публике доверять нельзя, враз умыкнут злорадные, стырят значит. Здесь оккультные персонажи неразборчивые шляются. Спроси их что-нибудь посложней, они ведь лодыжки от щиколотки не отличат. А ты разительно другой, и про всамделишную любовь хорошо вещаешь, и секрет благополучия тебе знаком, и про бизнес предложение мне делаешь. Такие, как ты, праздношатающиеся, денег не считают, они подсчётом калорий заняты. Но я поопытней тебя, и не советую стричь всех под одну гребёнку, не продезинфицировав, глядишь, и педикулёз заработаешь. Я такую грязь, как ты, с ободками дёгтя под ногтями общества наскрозь вижу. Настругают детишек, и в рахитичные кусты упрыгивают.
– А причём здесь гомосексуалисты? Чтобы завоёвывать доверие, не обязательно обзаводиться автоматом Калашникова, прорываясь к Светлому будущему просёлочной дорогой, – не понял Жора. Его юмор истончался, мешался с лёгким туманом и становился малоприметным. На лбу выступал пот, у которого он учился.
– Педикулёз, – это обыкновенная вшивость, просветила она его со снисходительной улыбкой на оставшихся тонких зубах, – ты  «Обыкновенный фашизм» режиссёра Александра Ромма смотрел? Нет? А культурным ещё называешься. Небось, думаешь, что во главе пуштунов в Афганистане Пушкин стоял? – Сочное слово Афганистан нравилось ей ещё и потому, что краем уха она слышала, что из Китая в Европу через него проходила знаменитая «Шёлковая дорога». Здрасте Вам прошептала это название несколько раз, так как и к Европе у неё никаких особых претензий не было.
Женщина вызывала у Жоры и влечение, и отвращение. И пока эти два взаимоисключающих чувства боролись в профессоре, жизнь имела логический смысл, раскрыть который ему ещё предстояло после обряда посвящения в идиоты. Из колоритных старообрядных высказываний дамы складывалось впечатление, что её ископаемая эрудиция не ведает границ. Ведь  существует же категория женщин, верящих людям на слово, особенно на непостижимых абрамейских языках где-то в Эфиопии и Уретреи.
Бродяжка опять, было, открыла рот, но Жора опередил её:
 – Помилуйте, можете поверить мне – поклоннику группы «Жевательная резинка», – взмолился он, – у нас в Одессе все знают, что Дюк Решилье при лестнице, а Пушкин на Пушкинской площади в столице венчает её собой, одноимённую. А вот за что их туда понаставили – в это вы меня посвятите за обедом, – и Жора умилённо (на 2-3 мили) посмотрел на значок, вручённый ему за первую в мире успешно проведенную операцию кастрации и мурзификации сиамского кота в мешке по кличке Пробковый Шлёма.
Случай подставил Здрасте Вам подножку трамвая «Судьба неизбежная». Она вскочила на неё без посторонней помощи, преисполненная притупившихся безответных желаний и плутовских надежд. Собрав скудные пожитки и обноски, и невнятно бормоча, Здрасте старательно запихала их подальше под настил бордвока, еле держащегося на свинофермах:
– А втюрившийся пижон случаем не смеётся надо мной? Бомжих «так много молодых», у нас их штабелями – бери не хочу.
– Не верите? Надеюсь, вам понравится суп со стеариновыми фрикадельками, приготовленный моим поваром, или антиникотиновые «Цепляться табака».  Хотите я куплю вам шлак для волос?!
– Откровенно хохочете над бедной девушкой?!
– За бестактность бы посчитал; мне – перезрелому на неделю плоду любви – хохотать над вами от души, от которой в сущности мало чего осталось. Я не потребитель – я жертвенник, готовый всю оставшуюся жизнь заплетать косички на коленях и плестись за вами с вашими пожитками, как в хвосте кометы, – наобум заверил подарочным голосом скрытный шовинист Жора, еле расслышав её ответ, затонувший в шуме прибоя и крике чаек, избегавших встреч с лайнерами по пониженным Авиценнам на чартерных рейсах.
После такого самокритичного откровения не верить человеку было бы кощунством, и Здрасте Вам предварительно успокоилась.
– Ну тогда возьми надо мной шефство, – её просевшие глаза смотрели углублённо из-под неандертальских надбровных дуг с натянутыми на них перепонками безреснитчатых век.
– Если покажите, где оно лежит, и того кто сдал свои позиции в химчистку без сопроводиловки за нос. Но прежде всего мне надо отдать швартовые, – пряча улыбку за ширму шарма, признался вдохновитель и разработчик взбалмошных идей Жора.  Заметно избегая переносного инфаркта и шаблонных фраз, он научился этому во времена бесшабашной юности, подбирая на дорогах голосовавших по тарифу 50 км. за поллитровку и 25 км. за четвертинку.
Москиты заправски отплясывали хоту и казачок. Стрижи ловили москитов и приятные мгновения над короткой стрижкой лужаек. Вечер опускался на покатые плечи Брюквина. Из окна на третьем этаже кружил на землю венский вальс «Когда повисают щёки».
Какой-то медведь-шатун в шубе из царских писцов преклонного возраста, прямой потомок Ворошиловского стрелка (парня не промах), с татуировкой «Карпуха» над левой бровью, и лицом, покрытым рыжими шерстерёнками неопрятной длины, с хрустом в костях оторвавшись от стены, попросил у профессора закурить.
– Я девственник, и прочитал, что никотин разрушает плеву. Отвали от меня по-хорошему, – насторожённо отозвался Жора. 
От такого ответа у бомжихи пересохло в горле. Ей захотелось опереточного напитка «Корневильские Сola-Cola», но она сдержалась и не выдала чувства жажды, боясь получить грубый от-каз.
– Зря человека обидел, а ведь он принимает слабительное от повышенного внимания, его здесь люди уважают. Философ Карпуха Карпулович установил, что между кирпичом и головой существует почти родственная связь: он падает на голову, на него можно её положить, а биться головой о кирпичную стену было, есть и остаётся любимым занятием неудовлетворённой части человечества.
– Перебьётся, не стеклянный, – вяло прореторствовал Жорж.
– Его дедушка был гетманом в гетто, отец Рыцарем Круглого Стола и Широченного Подоконника, а сам он работал покровителем теннисных кортов в периоды проливных дождей. И у тебя для него кофейного набора слов не нашлось? – возмутилась она.
– Обещаю, если в следующий раз встречу твоего Карпуху, подарю ему нако-выкусительный билет в Карнеги-холл в партер или ещё лучше во второй ряд стекляруса, если он только согласится со мной, что ДворЖак не был бездомным французом.
Со стены в десяти метрах от входа в козлиную таксомоторную компанию «Таксикоз» недоверчиво посматривала на прохожих картина Парапета Пожелтяна «Побочные явления Христа на родину», за которую Парапета выслали, лишив его средств на пропитание. Критики из коалиции «Война творцам» подлили масло в огонь, и вот уже запрещён пологий шедевр «Косогор в косоворотке». В нём глаза Косого сбегали к листику капусты, в котором тогдашний министр Психического Здравохранения узнал себя. Но как бы в оправдание, набедокурившего себя, художник на полпути к свободе создал для выставки «Джек-покрошитель лука». Теперь ею наслаждались брюквинцы, не подозревавшие, что Парапет относит себя к художникам-передвижникам с одного конца комнаты на другой.
Неподалёку в китайской прачечной «Я майка» разношёрстные рубашки пили, подчиняясь жестоким правилам стоячего воротничка, считавшего, что деньги подлежат не лечению, а девальвации.
Хозяин воротничка Вгроб Вго Ню – представитель долины широченной реки Меконг и мастер рукопашного секса, свободной рукой придерживался иного мнения. Неужто такое повторится, предположила бомжиха, воспроизводя в памяти увесистые кулаки вьетнамца Вго Ню, у которого она три дня пробатрачила прислугой. Она вспомнила мясистые, пляшущие перед её лицом кулаки, намеревавшиеся оставить на нём отпечатки, и отпрянула от непредсказуемого спутника.
А уж что было в голове у Жоры, который не знал матери и любил лестницы за их снисхождение, но догадывался, что и она не мать Тереза, не мог разобрать сам её счастливый обладатель. Когда-то он ложился спать натощак вместо досок, чтобы избежать пролежней и не получить год условно за халатное отношение к партнёршам, хотя и понимал, что нет более нежного создания, чем взбитые сливки.
Теперь секрет его жирного благополучия заключался в сиюминутных наслаждениях, в комнате мотеля с номерным пистолетом. Он ни над чем не задумывался, кроме изобретения устройства для измерения угла падения женщины, и это сказывалось на его поведении в данный момент, когда Уголовный кодекс становится ягодичным, а внимание фокусируется на чумазом предмете поклонения и обожания игры в «Уголки» (имеется в виду живописный уголок женских прелестей). Пропадает внутренняя раздробленность, но выявляется разобщённость интересов.
Вскоре одиозная парочка скрылась из поля зрения галдящих чаек. Несолоно хлебавши, вусмерть проголодавшиеся альбатросы разочарованно поглядывали вслед ускользнувшей, странно пахнущей двуногой добыче. Чтобы компенсировать потерю, они взлетали и терялись в пенопласте гребней волн, щебечущих волнистыми попугайчиками-альбиносами, но безрезультатно – дельфины отогнали «косячок», вскормленной на марихуане рыбёшки в открытый океан. Барашки волн, разбивавшиеся на побегунчики-группы о крапчатые ткани прибрежных валунов, пузырили на песке, а ворчун-ветерок причёсывал седые завитки волосяных брызг.
Где-то там в космосе искры звёзд рассыпались по гончарному кругу ближней галактики Андромеды, в то время как наше искрящееся солнце забрасывало косыми рыжими лучами прямоугольники покрасневших домов.
Часы на ратуше пробили шесть раз, с сожалением глядя на покрытые гарью зелёные довески листвы на загазованной улице.
В узде наплывающего вечера машина для асфальтовых отметин располосовывала дорогу, создавая затор на «вонючей» Гаванус парквей, где гаванскими сигарами и не пахло.
Запущенные в землю пальцы корней подгнивших деревьев еле удерживали их от позорного падения на проезжую часть.
По променаду с докучливым видом фланировали трансвеститочки, прогуливающие среднюю школу и накопленные ими жировые отложения. Им предстояло утолить сексуальные нужды и нагулять растущий аппетит к обособленной жизни после «Размышлений в парадных подъездах» с партнёрами на подоконниках и отопительных батареях. С их непритязательных лиц на бордвок сходили натянутые улыбки, образовывая хоровод предвкушения, носящего имя императора садиста и развратника Калигулы, умудрявшегося выворачивать регуляторы громкости-ручки подвластных ему.

                – Воркуете, голубки? – скрипят старики.
                – Токуете, глухари?– подковыривает молодняк.

     Глава 125.   Утро халявное, утро...

Восток розовел, соском неоперившейся девушки с перламутровым педикюром, идущей по улице по рыночной цене и лелеявшей в себе разбитые мечты фаянсового унитаза в доме, оставленного ею в растерянности безымянного бойфренда. Девушка, в босоножках с бутафорскими шнурками от щиколоток до колен слёзно восстанавливала жуткую картину предыдущей ночи, с разбросанными по разным углам комнаты вещдоками насилия. Она позёвывала, размазывая ладошкой по пухлым щёчкам коричневые кривоподтёки ресничной туши. Интересно, думала она, бесцельно шагая на Запад, сколько народу полегло не в свои кровати, и ведь каждый появляется на свет, чтобы плодить себе подобных.
А тем временем безжалостное трудовое утро рутинно рассасывало людей по автобусам, метро, такси, входам в учреждения и универ-сальные магазины. Офисные двери распахивались перед трудягами с обострённой тревогой за общее финансовое будущее.
Некоторых из них, такие, как гей-парочка Леонтий Катафалков и Родион Руковица, реально понимающих, что бескорыстных любовников не бывает, пронимала дрожь при встрече с начальственным видом служащих, когда те вместо того, чтобы вбивать прикладные знания кулаком, заупокойными голосами бросали политкорректное: «Good morning, sir».
Грозди солнечных лучиков жёлтыми цыплятами проклёвывались сквозь густой вегетарианский суп тумана, отвергающий саму возможность существования яичницы с беконом, как в известной всем культурным народам пьесе «Дребедень в лунную ночь». Ветреное отёчное утро рассыпало грозди сиреневых облаков по небу, сбивавшихся в стадо барашков под присмотром яичного светила. Оно подрумянило облезшие стены домов, позолотив по-цыгански дверные ручки и, отразившись в воздухе мириадами окон, не забыло высветить на песке трёхпалые веточки следов трясогузок у желтеющей полосы урчащего прибоя.
Гнусавое комариное царство «Молокососов» соскользало в дрёму, засыпая под первыми лучами. Бесшумно подползало время завтрака. Его, неразборчиво перекликаясь, подсказывали зычные внутренние голоса желудков непомерно разросшейся армии страждущих, рассчитывающих на гуманитарные помочи города.
Стойбище вельможных бомжей, оскверняя своим присутствием океанскую округу, зашевелилось под променадом, откуда проистекала загрязнённая вода их просторечия, не заключённая в гранитные тиски принятых приличий. И только один из них, храпящий Карим Вертлявый, проводил в жизнь вектор гражданских свобод, укладываясь спать на скамейку променада в свалявшемся ватнике. Правильно о нём говорили, что он спал с лица не раздеваясь.
Непоседливое утро тормошило местное население за плечо звуками износившейся из враждебно настроенного радиоприёмника драйтонской Комаринской: «Ах ты, сукин сын, Велферовский Пупок...» (все поголовно иммигранты когда-то занимали ответственные посты и кому-то назло закрытые заседания объявляли открытыми, но никто из пенсионеров не признавался, скольких подчинённых он лично сделал несчастными).
К удивлению товарищей малокалиберный Ипостасик Газонтер честно заявил, что от жирной пищи в его больном сердце останутся налёты болезненных воспоминаний в традиционной форме холестериновых бляшек на стенках суженных кровеносных сосудов. Там он привык получать правительственные заверения вместо пайка. И если у вас не водились денежки на сберкнижке, присовокуплял он, то вам позволялось хранить скорбный вид, но и здесь я не из тех лизоблюдов, у которых денег ни шиша и кто угоднически лижет ручку холодильника фирмы «Дристан Изольда».
Неброский Газонтер смотрел на неприветливый мир глазами неповоротливой жены, не учитывая её подслеповатость. У неё было редкое амплуа – безжалостно влюблённая в него, она преследовал Ипостасика: на кухне, в прачечной, в гостях, но не в супружеской постели, где приятно осознавать, что тебя ожидает любовный «валежник» с боку на бок. Самое интересное, что находились приверженцы крамолы крахмала, с готовностью пережаренной картошки, верившие Газонтеру. Хотя от Первой до Пятнадцатой улиц Драйтона муссировались россказни, что Ипостасик схлопотал пять лет условно за гиблую затею – несанкционированное снятие денег с визитной карточки клизматолога Гуревичукуса, плюс ему добавили пятнадцать месяцев за поставки патефонных иголок образца 1916 года  в отделения «Скорой помощи».
Проктолог не был злопамятным, но этого не мог забыть ни ему, ни себе, потому что понял, насколько выгодно, если не инвестировать, то вкладывать деньги в жопу, когда открыл свой кабинет на Драйтоне. Он спас Газонтера, раздев по суду догола, предварительно пообещав научить его испускать благовония, чем обрекал старика на беспечное существование на солнечном пляже за счёт государства, в карман которого позволялось запускать руку и долго её оттуда не вынимать. В непогоду (под дощатым променадом) можно было добиться уведомления по почке, если кого прогневить или чувствовать, что не избежать заварухи.
Всё началось с того, что Ипостасик, нарядившись утконосом, отправился к врачу, когда-то очень узкому специалисту в Инницкой области, где его вынудили свернуть навощённую лавочку в связи с намыванием золота нижеприведённой беседы:
– Доктор, мне больно, снимите боль (жалобно).
– А кто вас просил её надевать? (издевательски).
– Неужели у вас нет сострадания к людям с попранными правами на собственное мнение? (просяще).
– Не вижу людей. Но специально для вас по интегральной системе я припас капсулы в таблетках (успокаивающе).
– Так выпишите их!  (требовательно).
– Больной, расслабьте сфинктр. В анусе в резиновых перчатках копаться – это вам не в шурфе кайлом вкалывать! (назидательно).
– Доктор, почему вы такой безжалостный?! В вас нет сострадания к человеку, неисповедимые пути которого пересеклись с женщиной и взаимоуничтожились в гражданском браке (вопиюще).
– Не бурите мне голову. С вашей драной бородёнкой и аппетитной кругляшкой зада вы могли бы занять достойное место на конкурсе циферблатов голливудских паяцев с зачистившими пулемётными очередями слов (подбадривающе).
– Спасибо, я весьма польщён вашей оценкой в нескольких местах сразу, но не просматривается ли в этом предложении определённая завлекаловка? (сомнительно, предположительно).
– Мои попытки сконцентрировать ваш рассеянный по ветру склероз заранее обречены на провал, у которого я не намереваюсь останавливаться, и мне не из чего извлечь выгоду (заключительно).
– Вы бессердечны в обращении с исторической ветошью, доктор, а ещё проктологом называетесь (обвинительно).
– В таком случае я вас поздравляю, больной! (весело).
– Ха, разве может бездомный, покрывающий себя немеркнущей славой, принимать поздравления в свой адрес? (возмущённо).
С той поры Газонтер с цилиндрической головой, мечтал о газонокосилке, лечился океанской водой, облучался драйтонским солнцем и питался, чем штатное правительство подаст – несколько хуже чем в гомериканских тюрьмах, но всё же лучше оставшихся в прошлом общепринятых канонов духовного общепита, выражавшихся в потрошении посиневшей домашней птицы заживо.
Прокуренные девчонки «аморалес» с брелками на полуобнажённых грудях выбрались на свет из-под променадного настила, где за нос провели дуру-ночь, переполненную автоматической любви, и не врубаясь в имена партнёров, для которых церемония знакомства не ограничивалась обменом визитных карточек, и чувства, как понимание анекдота, приходили с большим опозданием.
– Это настойке необходимо время, моим же пташкам достаточно належаться. Зажрались пернатые, приходится подавать им денежные знаки внимания, сами дотянуться не могут, – пояснял 70-летний сутенёр-ударник Вилли Требуха, выдававший себя за объездчика лошадей – он же потрошитель редикюлей, мечтавший оттянуться по первому классу и имевший оглушительный успех на барабанных перепонках рыб. Он страдал опасным застарелым заболеванием – тягой к малькам. – Мне не надо их дубасить, у меня у самого вздутие живота. Но на пляже после выпускного вечера выхлопных газов бытовало иное невысказанное мнение какого-то льготника, подвергавшее сомнению заявление Вилли Требухи.
В пяти шагах от трёх сестёр-чаек запоцанный бомж  Газонтер намекнул соседу по двум квадратным метрам песка, – Если над тобой в мозаике отношений нависла опасность, – считай, что тебе пальма первенства ни к чему, ты уже находишься в тени, да и сама пальма может не согласиться. Но не забывай – страхи не люди, их не легко (в переносном смысле слова на следующую строку) вынести в мире непредвзяточнических отношений.
Сегодня красотки готовились к празднику «Размахивания сумочками», благо что в Конфеттэне ангело-саксов оставалось с Гулькин нос, а выродков прибавлялось, власти  пообещали перекрыть движение, потакая вакханализации эмиграционного парада.
Припляжный петух Ветрогон (первач у многих наседок) в который раз удовлетворил приплюснутую к земле кудахчущую пассию, и приятная истома разлилась по ещё не снесённым яйцам. Ветрогон был арифметическим примером для окружающих, вычислить который никто не мог без калькулятора – просто не подозревали, что под гребешком у него пробиваются бугорки-ростки – предвестники развесистых рогов с обширными ответвлениями.
У полицейского участка распустилась верба, заслоняя  объявление на свежевыкрашенной стене: «Продам набор сексуальных домогательств и машину с автоматическим налоговым управлением внутренних дел. Расходы по судебному процессу возьму на себя». О вербовке «мусора» ничего не упоминалось.
Нюма Ящерица, известный среди завсегдатаев пляжа как Ходячий Экскремент, валялся на волнорезе меж каменных глыб, прислушиваясь к ропотному всхлипыванию волн, подальше от места, где развязывались кошельки неугомонных пенсионерских ртов. Нюма вёл себя типичным отторженцем, потерявшим совесть и социалистическое сознание непонятно где. Ему не хотелось, чтобы люди замечали, что он шепелявит о выходном пособии в будние дни, ибо протезы он надевал по праздникам.
Пляжащиеся аборигены, к которым он пафосно обращался «Уважаемые нотрдамы и господа!», были убеждены его отшельническими замашками, что Ящерица не зря прогревал на солнце свои хрычевидные ткани – вдали от них, будто прятался от кого-то. Мало кто знал, что его (как бывшего понятого) поташнивало от зловонной жижи изживших себя стандартных описаний людей с забитыми холестерином артериями, природы и полной семейной конфискации (третья жена потерпела крушение с любовником в двухместном самолётике, запутавшемся в пакле перистых облаков).
Кто-то из добрых знакомых подсказал, что все камни на берегу, омываемые солёной водой, – драгоценные и обладают бесценными целительными свойствами, предохраняющими от ультрафиолета и радиоактивности пляжных приёмников. Нюме это было крайне необходимо, его семья находилась в состоянии полураспада, и сейчас он мечтал о Патетическом паштете из пираньи и упорядоченной половой деятельности, исключающей принудительную зависимость от висмутовых препаратов. Друзья говорили Нюме: «Крепись, мужик, крепись», а кончилось всё это для него плачевно – геморроидальными свечами, дразнящими горных «зверей».
В девять часов работники Армии Упаси Боже подкатили к променаду полуразвалившийся автофургон «Трамвай жеваний» с горячими завтраками для нищих, профессионально обездоленных и бездельников со стжем, безмятежно сопящих в ничем не прерываемом утреннем сне на полосатых скамейках, расставленных расточительным муниципалитетом. Представители Армии У.Б. знали, что местные алкоголики – это наливные суда, на которые не покусятся даже сомалийские пираты, но подкармливать кормчему их приходится.
Раздался экономичный удар гонга, возвещающий обряд кормёжки велферовской системы «Не прозевай момент». Разбуженные в настоятельной клюкве необходимости контужились понять, что происходит и соглашались только в одном – главенствующей роли ягодиц в танце четырёх пар лесбиянок, представляющих желающим на пляже показательное «Танго осьминога».

   Есть во мне что-то от скалиозного скалолаза,
   мечтающего облапать парочку химер Нотр Дам де Пари.

     Глава 126.   Нахлебники

От неожиданности кто-то ощутил биение в груди и страх суеверный, но сразу оклемался, значит, не прикоснулся к нему. Обитатели Приокеанья неохотно шевелились и поднимали опухшие от спиртного лица, знавшие, что разбавлять водку нельзя – от этого водянка появляется. Среди них была вся лимфатическая охрана филателистов и нумизматов подведомственной организации пруда:
администратор супермаркета «Шопинг-ауэр» д’Ривка Горсть (незаурядная личность, мечтавшая в далёком будущем заполнить собой целое кладбище, а пока точить лясы о прибрежные камни);
несостоявшийся гроссмейстер, способный пройти по трупам, разложенным в шахматном порядке, Морис д’Эталь;
испытательница неловкостей Ульяна Шхуна, в молодости женщина легкомысленная, как бессодержательный рассказ в увлекательной форме, хотя и серьёзная внутри. Она распылялась непроизводительным цветком. Теперь же, раз в месяц, Ульяна стаскивала с лестницы врача-диетолога Аграфены Купюрман своё 130 килограммовое горе;
известный завсегдатаям пляжа своим безработным смехом чудак пряного посола Ростислав Кувалда, выглядевший ослом с навьюченным прерманентом;
и бывшая зубная врачиха, а ныне поэтесса Сальмонэлла Кукиш, автор кулинарной поэмы «Харчи привалили!», пользовавшаяся роторорасширителем в корыстных целях обогащения знаний в смежной с отолорингологией «Комнате смехом излечивавшей растяжение голосовых связок». 
Со всех сторон пляжа и прилегающих закоулков к благотворительному фургону потянулись для дегустации бродяги, бомжи, раздавленные жизнью личности и плохо различимые невооружённым взглядом воркующие халявщики всех сортов и расцветок. Этот людской балласт плотоядно предвкушал знакомство с порционными блюдами, сдобренными снадобьем. Все они, в том числе Коля Лимузинов, который одновременно был художником и натурой, позировашей себе перед зеркалом, и Матье Рук, рубивший правду с плеча, минуя ключицу, в глубине пустых желудков надеялись на вожделенную добавку к рецептурному пойлу местной аптеки.
На углу, игнорируя жалкие протесты властей, собралась кучка протестующих пенсионеров, напоминающих протёртые овощи из Народного ополчения, вечно пекущихся по поводу дотаций, льгот и  разовых компенсаций. Они – приверженцы лжетеории «Время вспять» распространяли прокламации, в которых говорилось, что если объединившиеся часы синхронно пойдут против часовой стрелки, революция окажется не за горами и горячожелаемое прошлое приблизится. В данном случае пикетчики выступали единым фронтом против засилья пляжей деклассированными элементами наподобие Кузи с Политурой.
Когда рассеялась дымовая завеса, созданная малообразованными  курильщиками «Беломор-канала» – этими ходячими экспонатами музея  «Тёмного Прошлого, выбравшегося из Светлого Будущего», Светило разочарованно разглядело, что всего-то энтузиастов насчитывалось человек десять с небольшим. Смолящие папироски отбросы общества кучковались при выходе на пляж у Триумфальной Арки Радуги, установленной в честь победы эмиграции над собой. Целая «Армада» стариков и старух участвовала в борьбе с пьянством и по одному только им известному праву членствовала в «Армии Повседевной Любви» по выявлению недоразумений путём внедрения в среду непутёвых и сухопутных.
Демонстранты, трепетавшие флагами, считали, что им нет равных, а учитывая их химическую валентность (попадались и эквивалентные), сразу же после жарких дебатов «На чём лучше вешаться – на галстуке или подтяжках?» одуванчики, которых в неизмеримом количестве надуло из-за Бугра, развернули свою неувядаемую идею транспарантом «Избавьте общество от паразитирующих гадов на изможденном теле!» Сборище топчущихся на месте пожилых людей, было встречено полицейскими нарядами спецов по последнему крику моды. Фанфаронствуюшие блюстители порядка предложили взбунтовавшимся без обострений и поножовщины разойтись расхлябанной походкой. Им дали понять, что демонстрация с неотшкуренной поверхностью не санкционирована властями и проходит по праздному недомыслию под макетом прожиточного минимума с отклонением от санитарной «Нормы» Ибсена.
Поначалу пенсионный люд вознегодовал, но перелезть через живую изгородь полицейских им не удалось, и народ не стал капустно томиться в ожидании принятия правильного решения. Возможно, не нашлось подходящей эмалированной посуды, хотя, судя по выражению лиц протестующих, гнёта было предостаточно. Но отщипенцев невозможно было ничего заставить делать силком.
Посоветовавшись между собой в кулуарах, люди ничего предосудительного в предложенном полицейскими варианте не заподозрили. Нехотя подчинившись, они организованно скрылись в доме для престарелых и пресстарелок. Полиция во главе с капитаном Жюльеном Гаспри не стала заниматься разгоном демонстрации. Привязанные к столбам лошади мирно храпели. Гандонни с Политурой вёртко вклинились в толпу, игнорируя сжатые до боли в суставах кулаки и возгласы протестующих.
– Как ты спал в ненастную ночь? – зевнул Кузя, не обращая внимания на представителей люмпена, жаждущих восстановления  справедливости в правах. Он игнорировал взметнувшиеся кулаки. Более того, он не желал их видеть.
Возомнив себя силовой структурой и порывшись в нагрудном кармане, Кузя, в своё время пропукавший состояние в общественных туалетах, вытащил свинцовый кастет и надел продырявленное изделие на костлявую кисть.
Народ стих, осознавая, что такое грубая сила, выраженная в непрозрачном намёке (Навязанное толпе зрелище было, как визит ножа в живот. И вообще нужно ли предъявлять ордер волосатым спинам недоброжелателей, когда вселяется беспокойство?)
– Ночь я провёл так сяк, выливая выпитое с арбузом на песок – результат выяснения родственных связей мочевого пузыря с раскупоренной бутылкой, – поделился Боб, взбалтывая придонное содержимое ночного горшка воспоминаний, – и давай не будем выяснять кто кому наливал, это не этично, Гандонни. Духовные ценности в ломбард не заложишь, особенно если ты по призванию заложник за воротник.
      
Я костью раздразню инстинкт собаки,
и «Яблочком» красавицу в Раю...
Не ввязываясь в подворотнях в драки,
вам протанцую медленно Сиртаки
под песню с посвященьем стопарю.

В девять утра откроют заведенье –
как скажет англичанин, в nine o’clock.
Ворвусь толпою (мужиков сплетенье).
Сам – алкоголик в третьем поколеньи,
чтоб получить за трёшник бутылёк.

По требованию души горящей,
по зову поисковой и родной...
я партию её засунуть в ящик
готов. Что в этой жизни «горькой» слаще,
когда вливаешь в горло по одной?

Запрета нет, нет на меня управы.
Необходимый в жизни подогрев
Прямёхонько ведёт к порогу... славы
Со стопарём попутал бес лукавый
Он в этом деле сфинкс, а может лев.

И... с новой силой раздразню собаку,
красавицу не удовлетворю,
ввяжусь по пьянке в подворотне в драку,
чтоб славу пели по всему рабфаку
не мне, а с уваженьем – стопарю.

Кузя насупился. Он ненавидел, когда от него отмахивались, как от назойливой мухи, безжалостными Политурными словами:
– Плохой ты семьянин, Кузя, бросил бутылку с зажигательной смесью страсти на произвол судьбы!  И зачем ты только эмигрировал? – В глазах укротителя обезьян Политуры расплывался двойной желток солнца, а Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин на Кузиной левой половине груди смотрелись заезжим бородатым октетом.
– Потому что я понял, что живу в стране, распавшейся на запчасти, когда в телешоу показали «Танец с палитрой». Я не возражаю, чтобы низкопоклонничество при утолении любовной жажды приравнивали к «устному творчеству», взятому из моей диссертации «Дегустация, как прелюдия к минету, о вреде которого некоторые говорили, не вынимая «пустышки» изо рта», – запнулся Гандонни, приняв выжидательную позицию как на соревновании мясорубов «На старт, внимание, фарш!»
– Ты, Кузя, звучишь, как отъявленный шовинист.
– Не отрицаю. Я взрывоопасен. И пусть я звучу как Иерихонская труба, но на два тона ниже, и несуществующий еврей во мне снимает перед тобой шляпу, но ермолку под ней ни-ког-да! У меня, как у Вселенной, есть отправная точка. Иудеи, конечно, великая нация – они всех других обыгрывают по очкарикам. Но я не из их породы. Я не Иисус, чтобы приносить себя в жертву толпе. Да и кому? Желающих не найдётся. Хотя, прежде чем меня подшили, я подвизался на подтрунивающей buzz-гитаре с солирующей партией Иуды в группе «Пельмени в проруби», не осознавая, что акустика не явление, а место, где негде укрыться влюблённым.
– Как увлекательно! А что было дальше?
– Да ничего особенного. Сейчас я тебе обрисую ситуацию, думаю, что полкило риса хватит для выполнения этой нехитрой задачи. Помнишь, я когда-то рассказывал, что меня отлучили от группы как непригодного перебирать струны и картошку после выступления. С горя я разбил машину для печатания лотерейных билетов, и стеснённый в транспортных средствах, стал влачить пешеходное существование, пока не прозрел, прочитав поэта-эрота Садюгу.

Я раком пятился назад – прозападным на Запах.
Служебный выход для собак стоял на задних лапах.
Музеев и библиотек я не приемлил омут,
располагаясь в туалетах дезодорантных комнат.

– И из-за этой, словесной молотьбы ты изменил родине, чтобы стать по нынешним недомеркам преуспевающим бродягой?
– Честно сказать, я не совсем за это ратовал. Отчаливал я в печали. Моё решение об отбытии совпало с поимкой мамкой оказавшегося нетрадиционным отца – она застала папку с договором в постели врасплох. Про меня – всё, а про тебя, Политура, скажу – ну и характер – всё выведываешь, чтобы нанести завершающий удар ниже пояса целомудрия, – взбунтовался Гандонни, – понятно, почему от тебя жена-торопыга на кухне сбежала с подхалимом-подлокотником Павло Сермяжным. Небось ты бабки пожадничал ей на надёжное противоугонное устройство.
– Да что ты знаешь?! Жена пригрозила гражданским разводом...
– А шо, у неё пальцев нема? Ведь твои обезжиренные пальцевые связи с женщинами всегда напоминали жеманную кашу при всей твоей врождённой боксёрской придирчивости.
На этом нетрезвый обмен выкриками пошёл на убыль. Со стороны благотворительного фургона неслись, поторапливаясь, убийственные запахи, отдалённо напоминающие наваристый украинский борщ. В душе Кузе Гандонни было исключительно обидно, даже более того, он гротескно сожалел о том, что позолоченная Гомерика не знавала золотого времечка его родины, когда статная женщина в белом за прилавком вместо куска мяса отвешивала ежедневный де’журно-бонжурный комплимент разочарованному покупателю. Кузя счёл своим долгом напомнить об этом подтрунивавшему над ним Борису Политуре – прибрежному камню, подтачиваемому волнами спиртного, от которого его отличало умение держать себя в вертикальном положении по будням.
– Ты звучишь, Гандонни, как туалетный работник артистических уборных, как засурдиненная труба сороковых годов. Поумерь свой пыл и милитаристический контругар. Мне чадит. Я не намерен с утра выслушивать твои россказни, – резко прореагировал бродяга.
Глядя на Кузю, он лишний раз убеждался, что лицо белого человека – это палитра, на которой впору кулаком смешивать всевозможные краски, но ни боксёр, ни художник в Политуре ещё не проснулись. Он также знал, что Кузя не раз порывался порвать со своим криминальным прошлым, но всё не находил подходящего времени – оно уходило непонятно на что. А ведь голубая мечта кряжистого мужика Гандонни, в годовалом возрасте грызшего гранит науки большого пальца правой ноги, вывести новую породу кур с четырьмя ножками так и не осуществилась из-за того... как там у великого барда: «А у нас на Бентли не хватает?»
Кузин живот заурчал несмазанным мотором, настраивая  владельца на философскую волну. Он знал, хозяин боится, что друзья подведут его под монастырь и там же, не ропща, прикончат.
– Спешу тебя заверить, Боб, что живу я с инкрустированными намерениями, они у меня появились во времена политических чисток, сопровождаемых восторженными отзывами дипломатов. Тогда моя вторая половина, принадлежала к мягкому сорту женщин. Но соседи щадили меня как могли и не посвящали в тусклятину моей личной жизни, за что я им бесконечно благодарен. С тех пор я часто погружаюсь в себя, прощупывая печень и почки.
– Постой, дружище, ты сильно изменился в третьем лице. Теперь тебя можно легко отнести к смене масок перемещённых на шахматной доске лиц. Ложись побыстрей на носилки. Санитары с радостью отнесут тебя в палату представителей меньшинств. Ты звучишь как проститутка-надомница, которая не соображает, что говорит. Разве тактично верить в себя при живом Боге? Надо бы тебе проделать в черепе форточку для проветривания мозгов. А в общем, я не возражаю, – согласился проголодавшийся по тишине Политура, вспомнив, как впервые оказался в музее в сильно подпитом состоянии. Увидев одну из работ Рубенса, он попытался утереть ему нос, забравшись на картину в постель к пышной женщине и ... свалился в руки охранников. Что произошло дальше, он не помнил, но две пары часов с его левой щиколотки пропали.
– До чего же гадкая выработалась у тебя привычка – выдающихся личностей не слушать и без конца перебивать, а они ведь не выболтанные яйца. Постарайся пересмотреть своё гигиеническое отношение к обществу. Походил в его отбросах и хватя, – возмутился Гандонни, – «Тяжела ты, шапка Мономаха» и Лобная доля мозга. Скрываясь за фасадом неблагополучных отношений, он заговаривался и говорил о себе в третьем яйце, предпочитая удару наотмашь удар плашмя. – Так вот, человек по моим наблюдениям существо материальное. Не веришь? Могу дать себя пощупать. А это значит, что мы вынуждены беседовать проголодавшимися кроликами о набивных тканях ненасытного желудка.
Распушившееся мочало Кузиной болтовни, входящей в раковину уха и выходящей из противоположной лоханки, раздражало искушённый слух требовательного Бориса, музыкальное образование которого бабушка до-ремня начала с фа-соли в углу. После пятого урока рояль очень расстроился и занятия отложили до несбыточных времён. Сегодня бывший укротитель обезьян Борис Политура ещё не пришёл в себя и не стал возбухать, памятуя о геройском Чапаеве, придерживавшегося теории непротивления злу Василием. Успокаивало одно – он не профукал оттяпанное у жены состояние в Лас-Вегасе, его у неё никогда не было.

                –  Я безразмерно одинок!
                – Одиночество – это бесчинство неверия.

     Глава 127.  Ипостасик Газонтер

– Везёт же людям, – вмешался одноглазый калека с семью вытатуированными прядями во лбу Ипостасик Газонтер по кличке «Передвижник», которого все привыкли шпынять за поломанные пуговицы, украшавшие вздутый живот, выползавший за пределы твидового пиджака. Кличку он получил за самоистязания варёным раком. Еле передвигая мощи по ракушечнику вдоль побережья, он выдумывал отлакированные идейки, не подлежащие продаже, типа: – Скажу вам, придурки, жизнь на пляже зимой далека от тепличных условий. Я всю ночь проспал, перекатываясь с одного бока на Боккаччо с самоубийственной мыслью в ожидании – когда же пошире распахнётся спасительное окно на шестом этаже. Газонтер мечтал стать птицей, чтобы не платить за скворечник, в котором проживал остаток здоровья своей сожительницы. Он считал, что неопределённость степени ущемлёния самолюбия бесила больше ущемлённой грыжи,  и никак не мог пережить мифические денежные потери в ворчливых ваучерах, понесённые им в Утруссии – месте, где в восемь утра можно на троих распивать бутылку нараспев.
– Вы спросите, зачем я вообще спал? Отвечу, чтобы улучшать породу занятий. Могу порекомендовать алкаша-программиста, он закладывает данные за воротник и заказчик получает по заслугам. К тому же этот гиббон по моим наблюдениям ещё и передаст. Он считает свою приверженность к этой шобле игрой, стоящей геморроидальных свеч, – предложил оригинальную теорию Ипостасик неразборчивому Гандонни, который не подбирал выражений, а только окурки и собирался задать ему взбучку, на которую не решился бы даже испанский инквизитор Токвамада.
– А пошёл бы ты... – начал было Кузя, но Газ прервал его.
– Разрешите проигнорировать ваше предложение в фас и в профиль, – прошамкал Передвижник, опустившийся на дно человеческого поголовья не в батискафе. Одет он был изысканно – чёрная бабочка в горошек на голой шее и стёганный а-ля-по-ватник, сидевший на нём верхом. Из-под него виднелись рукава пиджака, обтягивающие щиколотки. Обшлаг вздыбленных штанов, с заметно выросшим «поколением», болтался на костлявых запястьях. – Сахара мне нельзя, лучше я приторное стихотворение прочту, – пролепетал он, – вчера, как река в наводнении, вдохновение наплы-ло.
– Хорошо, что не отпало, – душевно сплюнул Кузя на тёплый асфальт, как стоматолог, которому удавалось лесными клещами вырывать зубы вместе с деньгами у доверчивого пациента, признания у своей неверной жены, драящей плафоны на привокзальной площади, под сгущающееся дыхание волосатых подмышек.
– Послушайте, любезный, так хочется дожить до поздней осени и потрогать её, вельветовую. Кстати, вы читали «Фальстафа»?
– А как же! Консилиум офтальмологов «О пользе профилактически промываемых очистительных линз, не вынимая... глаз», работавших на стыке верхнего и нижнего веков, поставил ему диагноз «Помутнение III степени». Сам, помню, фальстартами страдал, несясь из дома в ликёрную палатку. Надо сказать, заманчивые перспективы прельщали и открывались передо мной в 9 часов утра, когда я порывался вылезти из-под бордвока. Да чего там размусоливать, короче, как называется твой эпос, старик?
– «Порожняк» или по-кхмерружски «Горный кряж».
– Удобоваримо, валяй, я уже аплодировать приготовился. Ничего, что немытыми руками, а то ветер пронизывает меня насквозь?

Я во сне в стране Ирония.
Ты меня ногою пни.
Не на том лежу перроне я.
Мимо тянется вагония.
Снова пьяная агония
Гасит творчества огни.

– Понравилось? – спросил повеселевшего Гандонни напористый старик Газонтер из категории «За что боролись, на то и...».
– Это под каким углом смотреть. Если под тем, что я три дня провалялся у магаза, то выглядишь ты корёжащим из себя Пушкина – из проруби народной памяти Золотую рыбку выуживаешь.
– Неужто?! Но, правда, красиво? Правда, как дерьмо – она всегда вылезает наружу! – заискивающе заглянул Ипостасик в опухшие Кузины щёлки, и ему вдруг показалось, что пятизвёздочная гирлянда слёз «У Миллениума» выкатились на опавший Кузин живот и они грязно-бриллиантовой пачкатнёй застыли на вызывающе торчащем пупке торопыги, демонстрируя полную расслабуху.
Стихи Газонтера оправдывали его странное хобби – заполнение лишними людьми пустот в бетонных плитах, при сверчковом подстрекательстве стрекоз. Например, в одном из четверостиший он воспевал идею предъявления притензий Германии к колониальной политике Англии и Франции, когда в захватническом мире всё уже было расфасовано. Иногда его увлечение переносилось на загорающих, валявшихся штабелями у прибрежной полосы (Ипостасик носил руки в карманах штанов, и это выдавало в нём заядлого бильярдиста без перевода в метрическую систему).
      – Знаешь, что я тебе скажу, поэт, метущаяся она у тебя, поэзия. В строке много отступничества, закусона нет, а у меня всё внутри копошится и душа по «Московской» горит.
– Ну и что с того, – не выдержал Газонтер.
      – Измываешься ты над простым людом без моющих средств в пляжной сутолоке. Символика страха превалирует, но элемент пророчества отсутствует. Работаешь на износ, как будто силосную яму покрываешь, а усилия твои смахивают на потуги великого Игната Фуфайлы. У него тоже был кастрированный стишок, посвящённый мне, который отскочил рикошетом, никого не повредив. 

Я жлоб, свинья, я сам собой горжусь,
Из толстой кожи выделан под замшу.
В корыто переполнено ложусь
И хрюкаю, не солоно хлебамши.

– Как говорил последовательный ученик Белинского, Добролюбова и Чернышевского одесский критик Вильгельм Сациви: «Ваш опус в творческом бедламе всплыл островком непотопляемых идеек. В одночасье стих родился и уже не жилец. Обещаю, он сгниёт, прежде чем распустится. И поселятся в доме семейные прерогативы, лохмами свисающие над галошами с облупленной стены в прихожей». Сам-то я гол как сокол, но могу поделиться особым мнением, смени фамилию, дерьмоед, не то я тебя к стенке вместе с дерьмовыми стишатами припечатаю, – загоготал Кузя, – ты со своей садовостриженной фамилией Газонтер продолжаешь вносить ахинею с напраслиной в творческий бедлам. Жаль, ты не Ихтиандр, а то бы взял за жабры и вколол вакцину от поэзии. Так и хочется дать по широкому профилю и разрыхлить хлебало, чтобы ты вспомнил, как влачил поскудное существование там с мордой, набитой до «отказа». Надоел ты мне, сморчок, сину-сит твою мать!
– А чем вы людей порадуете, господин Гандонни? Ударам судьбы на свалке времени, кремнем высекающей из глаз искры – огненные каскадёры бенгальских огней? –– накинулся на него Ипостасик, которого по слухам в виде наказания за подачу потерянных исторических документов на выезд из страны сослали на неделю в деревню к Лали Спермацетовой вязать снопы в страдную пору, оттуда он вернулся инвалидолом со скошенным подбородком.
– Многим порадую. Например, сведу бородавки с ума твоими дурацкими стишками. Ну кто ты такой?! – поддел Кузя, – поставщик суррогата больной чувственности и эрзаца эмоциональных всплесков? Космополитработник или космополитянин, задыхающийся от заглоточного абсцесса хронических недостатков в теснине страха? Предал бы я тебя анафеме, да толком не знаю её месторождение. В тебе сконцентрированы все фобии – от зажимов критики до её тесёмок и операционных скрепок, не предназначенных для органов внутреннего беспорядка.
– Да что вы несёте?! – всколыхнулся педантичный старик. – Избавьте меня от ваших «Размышлений у парадного подъезда». Мои стихи не в пример некрасовским застят глаза вам – опрессору в бушлате, напяленному по последней моде, вам, склонному налегать на компенсаторную функцию волосатого кулака. И вообще я могу довериться вам только тогда, когда Александра Сергеевича оставят для прохождения в 5-6 классах, Льва Николаевича в 7-8-х, а на Ольге Александровне Славниковой заострят внимание в 9-10-х, тогда в Утруссии настанет Возрождение XXI века.
– Не соображаешь, что языком порешь! Такие, как ты, должны услышать сермяжную правду. Зови меня просто Ганди, порционный ублюдок, а по утрам бубенчиком, колючая ты проволока мелким бесом завитых волос, ничего общего с нами-бомжами не имеющая. Это в отличие от  сиамских близнецов, господ Жалюзи, которых связывает одно тело и братоубийственная дружба, унаследованные от их отца, проповедовавшего: «Действовать надо осторожно, с опаской, раскрывая сущность от уха до уха». Поэтому советую в твоём случае, Ипостасик, изучать поворотный момент ворота в колодце судьбы, на дне которого ты находишься, не подозревая этого. И в целях самосохранения предлагаю, избавь меня от риторических вопросов, а то не выдержу, возьму да и куплю себе психрометр для измерения степени влажности горючих слёз. И разговаривал я с тобой не корысти ради, а из-за денег. Одолжи три таллера до завтра, – Кузя был в ударе на голодный желудок и чувствовал, что своим дыханием произвёл разительный эффект на Газонтера.
– Вам только похлёбку дармовую подавай, – закопошился старик. – Я попытался хоть как-то пролить свет на ваше бесцельное существование, но вовремя осознал, что всё равно не смогу заменить мизерные мечты о подливке к картофельному пюре на благородные порывы, даже если они и не сопровождаются аналогичными поступками. Возможно я вам всё прощу, Кузя, если прослушаете моё последнее производное, посвящённое президентским выборам, ведь времени на перезарядку батарей моей инвалидной коляски отпущено не так уж много.
– Валяй, только не строй апатичные гримасы Пьеро с помпонами вместо пуговиц. Они на меня оказывают губительное влияние.
– Обещаю, что не буду. Хотите, сбегаю за маской изверга Арлекина, который хлопочет в инстанциях о свидетельстве «О брожении» и при этом всё драматизирует, берясь за Пьеро и макая его в увесистую чернильницу?
– Это будет выглядеть унизительно, оставайся на месте.            
– Итак, «Да здравствует Обама, выступающий с обличительными речами в пользу бедных!»

Нет, мы с женой ещё не стары.
Спасибо, шоколадный друг.
Откроем кабинет загара
Под вывеской лиловых губ.

А у кого под крышкой варит –
Податься может в растафаре,
Так думают друзья китайцы
И с ними наши... отсосайцы.

– Ты, Газонтер, мне это доподлинно известно, законченный «чистюля» и самозванный экзистенциалист, подписавший коммюнике против выдающегося философа Альбера Камю. Таким пьющим фруктам, как ты промывают косточки, сплевывая их. И чего ты к нам со стишками на пляже прибился? Придёт время, и тебя смоет литературной волной. Безвременно пропахшие, как ты, на ладан ментолом дышат. Лучше бы собирал парашют в дорогу на крашеной скамейке, – цинично заметил Кузя, – судя по надписи на лбу, тебе «Полёты во Сне и на Яву» противопоказаны. Если бы у Земли было лицо, стёр бы тебя с него с удовольствием, попутно ввернув лампочку под глаз. Такие пиявки, как ты, атеросклеротическими не бывают. А дети – незаконнорожденные стихи, без тёплого местечка остаются не пристроенными, потому что здорово отравляют жизнь невольно их выслушивающей особи.
– Дети за родителей не отвечают, но страдают всю жизнь, – безвозвратно обиделся замусоленный Газонтер, собравшийся посетить сегодня «Музей Архитектурных Излишеств». Он пытался завязать животрепещущий спор бабочкой, но опять получились три тугих узла. Соблюдая проформу протеста на пошлое Кузино замечание, Ипостасик, шаркая стоптанными сандалиями, вышел из очереди измождённым лицом к морю, всем своим видом сзади показывая Кузе, что затылок не только для того, чтобы почёсывать в нём – на нём также можно затягивать алюминиевые волосы в тугой хвостик, прикрывая кровоточащую экзему. Но аппетитные запахи, исходившие от фургона, взяли верх над разносимым утренним бризом амбре общественного туалета. К тому же его склероз сопровождался драматическими забытиями. Ипостасику не удалось примазаться, и он, не долго борясь с собой, безропотно подчинившись порядку, встал в конец ожившей с его уходом очереди, медленно рассасывавшейся наподобие доброкачественной опухоли.
Газонтер постоянно зависел от не зависящих от него обстоятельств. Но в его жизнь врывалось и непредвиденные обстоятельства – с вечера, например, тарифы на бывших девочек на променаде (второй визит за полцены) и Уолл-Стритские акции, напоминающие овец, с которых следует настричь как можно больше, значительно повысились.
Он без всякого повода виновато улыбнулся толстяку-тряпичнику Сане Протоколу, с которым вчера не поделил скамейку на променаде из-за принципиальных расхождений, возникших по поводу выплёскивающегося наружу содержимого пьянящего рассказа: «До чего ж я, помню, нажрался доотвала. Приплёлся домой, а жена меня толпой встречает». Газонтер корил себя за непоследовательность в конструктивных решениях, и не будучи смаковницей, смаковал папаверин, но ничего не мог поделать с романтикой истерзанной души своей. Когда-то, рассказывал он непокабылицы собутыльникам, его – заслуженного работника Госрадио, освободили от сладких оков работы в связи с сокращением Штатов, и он решил пополнить их личным посещением Гомерики навечно, прежде чем его бесславно вышвырнут из Утруссии.
Но по пляжу бродила более правдоподобная версия причины его скоропостижной эмиграции. Осведомлённый люд перешёптывался, что его отлучили от кормушки Госрадио и выкинули из страны Победителей за манию величия у микрофона диктор неоднократно пытался озвучивать самого себя в непечатном фольклоре при живучих диктаторах, и... подорвал свою репутацию и здоровье, теперь волонтёрку штопальщицу под бордвоком ищет.
Если как следует задуматься, Газонтера, после прочтения стихов, можно было легко понять. Он готов был на всевозможные жертвы, только бы находиться подальше от неотёсанного Кузи, который, сам того не ведая, зашторил солнечное настроение несчастного на целый день. Но надо сказать к чести Ипостасика, человеком он был отходчивым, и понимал, что связался с отребьем, плохо соображающим, не считая бутылки на троих. Гандонни расточал комплименты – он слыл мастаком азартные игры в любовь играть.
Дело дрянь, а люди ещё хуже. Ничего не даётся так легко как повальная эпидемия невежества, к такому выводу пришёл старик Газонтер. В этот момент им руководило ОСНЖ (относительная степень насыщения желудка). Запахи приближались по мере продвижения очереди, растягивая на заспанных физиономиях, остро нуждавшихся в косметическом ремонте, наклейки проголодавшихся улыбок. Растрёпа Здрасьте Вам так и не появилась.
– Куда запропастилась эта щель подзаборная, спрашиваешь?! Может, её под кем задавило или на ветру так просифонило, что застарелое кровохарканье открылось, и она в санатории сплетничающих по наследству туберкулёзников «ПАСКвилль» у фтизиатра Стивена  Фтивазида таблетки глотает, – разнуздано предложил версию собственного производства Кузя. – Или ещё хуже, шальной волной в океан унесло в отместку за разъяснение Бьющей в песок, что волны страдают варикозным расширением пен.
– А я ведь, Кузя, помню тот день, когда на пляже к тебе подошла женщина в солнцезащитных линзах, пристально посмотрела и продиагнозцировала: «Вы запыхались, ваши щёки пылают нездоровым румянцем, у вас цветущий туберкулёз. Я знаю фтизиатра, награждённого медалью «За задержанное дыхание». Но думаю, она тебе адреса полицейского участка не дала из вредности.
     – Удивительно, Боря, ты всё ещё помнишь, как мы познакомились с Здрасьте Вам, тогда нам под звон бокалов в кафе на бордвоке подавали  ещё настоящие крещенские морозы стояли, и у неё красные гусиные лапки с чёрно-лаковыми ноготками по моде были. Так что вижу, память тебе не изменяет. Хотя всё погибает и мумифицируется окромя мечты, надо бы у людей о ней поспрашивать. Может кто её видел или ощущал в эту ночь? Не женщина, а сплошное поражение в правах. Я давеча в этом сам убедился, когда она пренебрежительно о нас высказалась, что, мол, мы, мужики, подтягиваемся на перекладине под сводом законов с оружием, зачехлённым в плавках, чтобы не ударить в грязь ...
– Не добрал ты малость, Кузя, вот в чём закавыка. Образ бродяжной женщины тебе в башку втемяшился, выброси его из неё.
– Видимо она на нас обиделась, когда я пригрозил ей, что сложу с себя полномочия совсем не в то место, которое она вынюхала, и ей придётся за мной убирать.
– Не на нас, а на тебя, Кузовок. Пора тебе заполнять пробелы в «образовании» вселенной и не толковать безостановочно о человеческих горестях. Нам не дано разрешить загадку женской психики, не вытерпев ног о её порог. Перестань прибедняться и обидно для людей верещать. Победа не женщина – её на всех не разделишь. Да и можно ли получить инфаркт от монтажных работ в постели,  примирившись с собой при крутом спуске? – вопрошал Политура, которого не устраивала Кузина трактовка женской проблемы.
– Лучше бы у тебя что-нибудь другое было молодое, а ноги постарше, тогда б ты и бороду относил к отраслевой промышленности, а то ты их как оленьи рога отпиливаешь, а они всё одно – отрастают. Отошлю-ка я тебя в магазин, где заклёпки на рот по сниженным ценам идут. Эта сука меня обидела, карьеристом обозвала за то, что я на песчаном карьере банки собирал. Так и сказала: «Ты, Кузя, карьерист. Тебе кратчайший путь наверх – пуля в песок». А я прирождённый солдат, непригодный к донесению строевой службы. В вылущенные глазницы старушки-смерти не раз заглядывал и лишь однажды от страха моргнул, когда она задумала вручить мне увольнительную в разгаре низменной страсти.
– Что-то у тебя, кореш, корешки нервные пораспустились. Впадаешь в панику без петли на шее, а ведь ты её вполне достоин.  Права Здрасте Вам на беспрецедентных сто пятьдесят процентов. К тому же ты ещё и сволочь,  Кузя, честного старика Ипостасика Газонтера ни за что обидел – из очереди, можно сказать, вышвырнул. Завидно, небось, стало, что он воображает себя по утрам фараоном Недотёпой Третьим? А ведь он, скорпион, пользительной деятельностью занят.  Костыли для пляжа раздобыл – палочный порядок рукой поддерживать, когда небо грозит тучами.
– Не преувеличивай его способностей, и не принижай моих достоинств. Поверь мне, я б его запросто расколол на пять таллеров топором, висящим в накуренной комнате, и это притом, что я против смертной казни. Нет ничего хуже тупицы на духовной распутице, вот Газонтер очередь и потерял из-за несобранности. А я пионером всегда был готов позаимствовать от людей что-нибудь ценное наравне с хорошим, – блеснул Кузя глазками над скуластыми валунами, и во второй раз прыснул в штаны от смеха, пользуясь случаем, пока вокруг не было никого из блюстителей порядка.
– В особенности из карманов ротозеев. Знаю я твой девиз: «Разделяй и сластвуй!» Ну и запашок от тебя пошёл, Кузя.
– Не затрагивай больные струны. Неужели не существует иных тем для рассусоливания? Все вы козлы недоученные, погонщики гонений на борцов за справедливость, оказавшихся по одну сторону разобранной баррикады. Сами ничего путного не создали, только посткоммунистические козни повсюду строите, но теперь уже на песке, качайте себе мускулы, чтобы справиться со многими надуманными задачами. Расскажу-ка я тебе о своей притягательной силе, проявившейся вовсю в магазах в стриптизе «Расстегайчики». Переоденусь, бывало, девчонкой второго размера, напялю смазливую масочку на лицо, забегу в промтоварный отдел, порыскаю по нему, а из него эдакой матроной с увесистым бюстовым регионом № 6, набитым копчёностями, выплываю на третьей скорости. Как сейчас помню себя маленькой пышечкой с не забитыми холестерином сосудами, бежавшей на встречу с мороженым. Продавцы за мной взапуски бросаются, истошно кричат: «Вай, Вай! Остановите Вайнону Райдер!» А я их… сужу за оскорбление не той личности.
– Достал ты меня, Кузя, своими клептоманскими побасенками. Всем в округе известно, что ты бич вороватых продавцов, стоящих с неуравновешенными характерами за весами. Не доверяя им, при первой же возможности ты несёшься к контрольным весам на перевес, как Дон Зануда (по-испански Кихот) на мельницы. Хорошо, что идальго не был педиатром, не то лечил бы их от ветрянки. Не хотелось упоминать об истории с беспозвоночным Газонтером, так нет же, сам вынуждаешь. А знаешь ли ты, почему он дошёл до такой жизни? Кто его до этого довёл? Не знаешь? Так слушай.
Впервые Ипостасику Газонтеру представилась возможность пожить в такой заботливой стране как Гомерика на полную катушку. При полном незнании местного языка, который в высунутом положении напоминал красную мякоть яффского апельсина, он блестяще коммуникировал с аборигенами, которых в лицо не рассчитывал увидеть, причём отношение к нему с их стороны было просто изумительным, лучшего и желать нельзя. Взять хотя бы то, что ему никогда не давали почувствовать себя одиноким на приветливой чужбине, она для него была как лошадь, ублажающая седока, обрастающего лысиной. Заброшенным – может быть, но благосклонной судьбой на другой континент.
О внимании, которым удостаивали его неустойчивую психику по телефону, оставалось только мечтать в беспробудном сне в обнимку с будильником. Перечисляю вкратце:

6.30 часов утра
Предупредительный телефон заботливо разрывается на части. В сорванной дрожащей Газонтеровской рукой трубке слышится густой баритон представителя перестраховочной компании. По вестибулярному аппарату из фойе отеля «Вальдорф-Пастория» несгибаемый голос предлагает Газонтеру на выгоднейших условиях беззаботно провести гомериканский образ его оставшейся утлой жизни за вычетом погожих дней, необходимого времени и ежемесячных взносов из урезанной заплаты в фонд благополучия престарелой жены, детей, внуков и не зачатых правнуков.
Ипостасик, не пересматривая отношений, отвечает чётко, коротко, в сжатой причудливой форме на безукоризненном, отточенном суахили: – А пошли бы вы все на...
И, как ни странно, на другом конце его моментально понимают без лишних слов и добавок к скудной духовной пище.

7.15 утра
Звонок застаёт Газонтера в ванной комнате. Поспешно размазывая взбитую пену по курчавой груди, он бросается рядовым Матросовым на амбразуру телефона, ставшей вражеской. Мокрой рукой срывает с рычага рычащую трубку и панически орёт:
– Алло! Триптофан танцует в сыре аминокислотную хоту!
– Поздравляем, Триптофан! Вы, счастливчик, выиграли купон на 500 таллеров. Срочно выезжаем чистить ковры. Моющие средства в нашем распоряжении, позволяют  уничтожать полчища микробов в момент их зачатья и целые народные гуляния тараканов. Вам как никому подфартило стать свидетелем процесса их уничтожения. Наша фирма «Абесалом и критерий» существует более ста лет, чтобы только потрафить вам. Приготовьтесь насладиться неописуемым дотоле зрелищем, превосходящим по ядовитости мурену, а по накалу повествования бой римских гладиаторов. Заранее гарантируем, что все бактерии, приписанные к кубатуре жилплощади, включая соседей, поэтажно будут завидовать вам в ходе побоища. С вашей же стороны никаких расходов не предвидится, не считая оплаты за бензин туда и обратно, связанных с доставкой нашей рабочей команды и крышеванию её, плюс подписание контракта, касающегося наших услуг на три года, особенно в стужу.
– Моя фамилия Газонтер. Я вас ни в какую настежь не понимайт. Перезвоните, пожалуй, на бразильском португальском. Моя на нём постоянно общается, не то я вам живо(т) (в)рот заткну. У вас имеются выходцы из Бразилии? Нет? Так наймите их. Предоставьте им работу, и я по телефону на пальцах постараюсь объясниться с ними во взаимных чувствах, так что поторапливайся!
В трубке сначала замычали, потом наглухо замолчали. Видимо у кого-то пропало острое коммерческое желание к общению с неравноценным мужчиной, как к предмету домашнего обихода, и проявился нездоровый интерес к женщине, как к таковой.

9 часов утра
Ознаменовываются звонком из местного полицейского участка:
– С вами говорит детектив по руку-рукамойной части. Не вставайте, пока можете сидеть. Выньте чековую книжку и постарайтесь с улыбкой на губах выписать 25 таллеров 95 пфеннигов. Не забудьте черкнуть подпись, кто знает – она может стать раритетом на  нью-поркско-еврейском ау-к-Ционе, и не поленитесь выслать чек до заката обтрёпанных обшлагов рукавов, иначе вы можете навсегда лишиться опеки защитных органов, а это чревато нежелательными последствиями. Как вы правильно догадываетесь, нам известны ваш телефон и адрес жаркой любовницы двадцатилетней давности, после которой вас тянуло в умеренный климат жены.
– Но я не понимайт, что вы говорит, моя дальше киргизского, с присущим ему раздвоением и инверсией понятий, не пошла.
– Пеняй на себя, смердящий ублюдок, и всё же я искренне желаю, чтобы лёд отношений растаял и в холодильнике потекло. Хорошего вам дня, если до ночи доживёте из духа противоречия.

10 часов утра
Дребезжит телефон. Миловидный прыщавый девичий голосок с акцентом залатанной латинянки латинос предлагает уборочные услуги, но без мытья окон в осветлённое хлоркой будущее. Политически незрелая пересказывает в лицах, как она не смогла избавиться от притеснителя в переполненном бусами автобусе. Это привело к тому, что ей пришлось выйти через одну остановку за него замуж, чтобы окрашивать жизнь деспота рекламным роликом по стене. Оказавшись с целым выводком низкорослых детей и жировыми отложениями на руках, ниспадавших рулонами, она теперь не даёт спуску обидчикам в общественном транспорте, потому что дым в камине её саманной хижины продолжает фанатично глумиться над тлеющими поленьями после пожара любви как таковой. В ходе односторонней многополосной беседы выясняется, что корпорация не исключает интимных языковых отношений представительницы с клиентом на высоком уровне. В случае судебного процесса и при наличии велфера фирма, не ропща, возьмёт финансовые расходы на себя.  Ипостасик не остаётся безропотным и на вальяжном английском наречии соглашается с хорошенькой егозой, но с одним условием чтобы до начала уборки его протестировали на наличие СПИДа. На другом конце явно не понимают его коверканный испанский и обрывисто прекращают общение.

12.40 дня
Экстренный контакт по телефону превосходит по содержанию все предыдущие вместе взятые. Ипостасику  сообщают, что в связи с поступившими к ним тревожными данными, вызванными его сбивчивыми ответами реципиента услуг на дому, к нему выезжает экстрасенс-парапсихолог. Оплата будет производиться на месте в облегчённой форме, по частям, с учётом, что он отличит марафон от марафета, пиранью от паранойи и ответит на вопрос, чем макияж отличается от братьев Гримм. В то же время он дипломатично уклонился от прямого ответе на другой вопрос: «С кем из великих вы бы хотели встретиться?», сказав, что ему хорошо с самим собой. Заявление, исполненное с афроакцентом, мекая заполнило паузу шоколадной начинкой тупости. Это переполнило терпение Газонтера, не встречавшего негра-трубача с кофейной поволокой в глазах, и покрытого белой саржей. Ипостасик затравленно огляделся и рванул к цирку Шапито, бормоча под нос: «Повысаживали человеков на Луну, и окна плечами, чтобы превратить всё в Гомариканскую вотчину, и думают, что Они на Земле «их баландой» заткнут наши лужёные глотки. Нет, господа хорошие, этот номер не пройдёт, не за тем я сюда прибыл на постоянное место сожительства!»
С тех пор Ипостасик беззаботно, не ожидая почестей, обитает под бордвоком на пляже, отмечая всего один праздник «День самобичевания». Он приглашает на него всех со своим инвентарём, и тех кто считает, что утечки времени не бывает. В их число входит доктор, считающий, что все болезни происходят не от Адама с Евой, а от неправильного пользования седалищными нервами.
И только изредка тишину прибрежной ночи нарушает его питательный раствор заупокойной беседы с самим собой, прерываемый обеззараживающим смехом в басовом регистре по поводу и без него, в особенности, когда затрагивается животрепещущая тема о чистоплотности, не определяющейся упитанностью населения в Шанхае на один квадратный метр положенной жилплощади. А ровно в полночь, если, конечно, повезёт, странные звуки случайных дряблых подруг, напоминающие мышиную возню, скрывающуюся за оградой от глаз завистливых соседей, вырываются из его загребущих объятий и уносятся далеко на золотушный Восток, к малолетним преступникам с солидным стажем. Там легкомысленный бриз морщинит холодеющий лоб океанской воды, и это, тебе, не затеряться среди тысяч парижан иголкой в Сене, забывая об аденоме простаты с её назойливым напором. Я знаю, что меня не устраивает в стране изобиллия, говорил он – это унизительное испрашивание разрешения у сплетённой корзинки непредвиденных обстоятельств. Мотаешься туда-сюда выжатой мочалкой, да ещё и кювет ищешь, чтобы в него свалиться. А достойная смерть – это умереть стоя в общественном транспорте, изображая чистокровного украинского жеребца Накрывало (простите за коннотацию) пытающегося улучшить за подходящей спиной чью-нибудь породу.

                В эмиграции интеллектуал теряет дар речи,
                усреднённая бездарь его приобретает.

     Глава 128.  Озабоченность

– Ладно, живи себе, Гандонни ненатянутый, только не мытарь меня расспросами, – закончил рассказ ловец жемчуга улыбки Борис Политура, – не снискал ты, падло, уважения друзей. Будь моя воля, укокошил бы тебя, не задумываясь. Когда ты прекратишь измывательства над Газонтером. Разве не акт насилия над ниткой – слепое вдевание её в игольное ушко? Таким как ты в Османской империи горло заливали кипящим маслом в профилактических целях, только вот запамятовал, машинным или оливковым? Твоё счастье, сосунок, что у меня кризис жанра, не то бы...
– Я оливковое больше уважаю, – встрепенулся Кузя, который не читал, но любил Достоевского и Чехова за то, что они не были весело потрескивающими в печке антисемитами или по крайней мере избежали этой неприглядной участи. – А если задуматься, к чему мы весь этот нелепый сыр-бор затеяли? Здрасте Вам, кто она вообще такая? Интересно, она такие же фортеля выкидывала с мужиками на помойку повседневности? Думаю, наш неотрывный от бутылки интеллект не подлежит сравнению с её загнанной эрудицией. Я сам видел, как она проглотила вилку салата и попросила другую – пластиковую, чтобы легче было проглотить обиду.
– Она выпивоха, Кузя, а мы – заштатные пьянчуги.
– Ты меня, Политура, не унижай. Меня трясёт и коробит, когда женщину используют в коммерческих целях, а не по её прямому назначению. Ты со мной давай поосторожней, могу и зафитилить. Ещё одно слово и, клянусь, увековечу тебя на скоропалительную память. Люди говорят, чудес не бывает. Может стоит приналечь на студенистые мозги, и мы с тобой какой-нибудь бодрствующий выход найдём? И всё-таки эта падла бесследно смоталась. Может она уже где-нибудь в Туле притулилась, кто их баб поймёт?
– Это уже другая статья, по которой мы ишо не шли. Ладно, паря, прекратим замысловатые предположения и распри, запасись дровами терпения на зиму. Думаю, беззубая прошмандовка опять лишку хватила, и под драйтонским настилом никак не проспится. Есть бабы, живущие задним умом, им просветлённая голова ни к чему. Мало того, что непутёвая, она к тому же извилистая тропинка в дремучем бору, на которую выходят заблудшие опекуны вроде нас с тобой. Если и появился новый сменщик, никуда эта сучка, поверь моему слову, не денется. Стоит ли столько говорить о ней, если даже погода сегодня ветрена! Позавтракаем и отправимся искать эту шелудивую. Не найдём, больницы прочешем. Трамппункты облазим. Я сам знаю одно такое Дональдское лечебное учреждение, свалит слона  показом счетов за анализы. По полицейским участкам да по моргам пройтись придётся. А вообще-то она девка скромная и причёска у неё «Прокладка пробора», так что если с номерком на ноге нам её покажут, мы её завсегда опознаем.
– Не мне тебе напоминать, Барбариска, что излишняя скромность повсюду угрожает женщине крепко сколоченного сложения, вычитания и неустойчивого поведения в обществе нас подобных, минуя слухи. Жениться не во вред собственному здоровью – основа всего, остальное – производное одиночества и безалкогольных напитков с подводными течениями чрезмерного увлечения выпивкой.
– Если в её жизни появился другой, будем к ней снисходительны и станем уповать на лучшего. Но где твоё поскудневшее представление о бродячей романтике, Кузя? Котелок твой совсем варить отказывается. А о лице и говорить нечего, иногда у меня возникает желание, чтобы его перемордовали. Растрачиваешь себя по разным словесным мелочам на всякие там эйфоризмы, как детский развратник Чип Полино, щиплющий заглаза. Ох, смотри, доиграешься! Тебя, как и его-Луковичку, тоже не произведут в люди, а постепенно, слой за слоем, разденут. Цени прописку в Гомерике и не выказывай свою творческую натуру экстраверта. Ведь когда-то мы пребывали в продавленных чувствах и безмятежном страхе.
– Не спорю, Барбариска.
– И я не стану копаться в том что было, но возникшая ситуация подталкивает к решительным действиям. Хочешь не хочешь, приходится думать об образовании газового концерна «Мишугас», в который будет допущена прихлебательница вина – Здрасьте Вам – с лимитированным правом голосования при её посильных капиталовложениях и нашем надорванном в нескольких местах здоровье.
– У нас и так дел непочатый край, больше Ставрополья. Только ты мог до такого допереть, Политура, хотя предложение структурное. Но удастся ли твою идею воплотить и провести в жизнь?
– Мы кого хош проведём и перещеголяем, лишь бы в дураках не остаться. Здрасьте Вам – наша валюта и неликвид, пущенный в обращение. Надо её использовать, пока исполнительные органы не вышли из-под гинекологического контроля доктора Гуревичикуса.
– Пустили, а доискаться не можем. Небось она на пляже ошивается вокруг известного фаллопиевого трубочиста Гуревичикуса. И какая она, к чёрту, валюта?! То-то и оно-то, Анюта, говаривал мой папаня, спуская соседку с четвёртого этажа хрушёвки в одном исподнем по верёвочной лестнице без лестничной площадки.
– Нам позарез необходимы деньжата, чтобы раскрутиться, а на оставшиеся средства мы смогли бы подарить Здрасте Вам сари из саранчевидной ткани. Она женщина крупногабаритная, на неё уйма материала уйдёт. А пока что на сегодняшнюю ночь мы с тобой, Кузя, злостные на логово неплательщики. Лоховое государство с нами налоговооблажалось. Живём под бордвоком без окон, без дверей...
– Полна жопа огурцов, – тупо рассмеялся Гандонни.
– Ну и чахоточные шуточки у тебя, су...!
– Насчёт дверей не вижу ничего предосудительного. Большей несвободы чем у них, запертых на цепочку, я не встречал. 
– Ты бы, Кузя, ещё про калитки вспомнил.
– А ты бы лучше попридержал язычок итальянского ботинка.
– Негативист ты, Кузя, неисправимый. А о твоих деловых качествах я порядком от людей наслышан – не успел запатентовать коромысло с наведренными повязками под вязом.
– На то есть причины и объяснения – колодцы вороги снесли.
– Но нефтяные дыры остались!
– Не вяжись ко мне, Барбариска.
– Боря меня зовут, совсем уважение потерял. Я – ответственный за материальную часть, путь от итальянского сапога до середины бедра старушки Еврозаюзанного континента босиком прошёл, избегая жить в определённом для меня кем-то другим возрасте.
– Хорошо, только не возникай не по существу, мы здеся не счёты костяшками сводим, а бизнес обсуждаем. Что-то не видать нашей подружки на пляже, может к нудистам в зануды подалась и сидит там плотно сжав ноги, на случай если, кто-то усевшийся  напротив умеет читать по губам?
– Отпадает, Гандонни. Совестливая она больно. Ты мне лучше ответь, чего нет на нудистских пляжах?
– Тел, накануне жатвы сплетающихся в одну косу.
– Правильно мыслишь, Кузя, хотя и по-бутафорски. Похоже ты всегда выходил победителем в борьбе с титанами на полустанках.
– Зато ты сохраняешь репутацию закоренелого бродяги.
– Не язви, умник. Это моё святое предназначение.
– Что-то я не припомню святых среди Борисов.
– Тоже мне теолог нашёлся. А ты задумывался над тем, что мы с тобой столпы развалившегося на пляже общества. Без нас и прибой не прибой. Мы – местная достопримечательность. Правительство о нас постоянно заботится. Мы представляем собой привычное зрелище на фоне океана. Люди на нас поглазеть приходят и никак не нарадуются, видя в нас, а не в себе, социальных изгоев.
– Толково мысль излагаешь, Барбариска, а главное последовательно, как будто ты собственноручно, согнув ноги в коленях, входил в профессорско-преподавательский состав вагон, №6.
– Угадал, шельмец, раскусил, мерзавец.
Наблюдательность – она с градусами повышается, родной мой. Отними у тебя бутылку, из тебя бы Великий Махинатор получился, и печень не выступала бы из-под рёбер с неизменным успехом.
– Но тогда бы, Кузя, во мне пропал Пытливый Мыслитель, и садистская кулинарная картина «Кровопускание сеньору Помидору друзьями Чип Полено» стёрлась из моей слабеющей памяти.
– Ужом из тебя забористые слова выскальзывают, Борька. Тебе бы в многоборье на олимпийских сборищах в пресс-центре писак, щебечущих на придорожном щебне, участвовать.
– Будто из тебя их с жилами клещами вытягивать приходится! Добросаешься ты у меня своими колоритными терминами. Социальные пугалки оставь  при себе, не за тем мы сюда понаехали. У неё и груди-то в форме бутылок из-под Жигулёвского – явление трофейной редкости. Вот мы к ним и прикладывались, пренебрегая философией поджаристого бекона, с которой познакомились, уплетая на завтрак очаровательную глазунью.
Несмотря на «огульный» подход Политуры к Здрасте Вам, он не считал её заводной игрушкой и старательно, как сперматозоид на лавочке, подъедал оставленные кем-то картофельные чипсы.
– Хоть она та ещё штучка, так сказать, штучный товар, но и нам необходимо относиться к себе с уважением и пониманием. Ты забыл, какая у нас с нею была аллергия налегато модерато – обоюдно не вставать! Не кажется ли тебе, что мы слишком увлечены борьбой атомов с молекулами в наших мозгах, вместо того, чтобы уделить ей больше внимания, а может быть предложить два сердца и четыре руки. Лично я пришёл к этому выводу, когда познал себя на хромосомном уровне. Думаю, не стоит с женщиной завязывать отношения с налётом развязности – крепкие узлы теряют всякий смысл. Тебе, Политура, на данном этапе умственного развития этого не понять, а мне в яслях ещё и не такое преподавали. Вспомни, когда я работал фотографом на пляже и стреножил треногу, тогда дома в тёмной комнате проявил излишний такт с одной загоравшей, но закрепить его не смог. Из-за тебя. «Да, за красоту приходится расплачиваться дорогой ценой и если вы выплёскиваете свою психически трансформируемую энергию, хотя бы подтирайте за собой», обучал меня демагогическим приёмам в сутолоке посольства знакомый венеролог, почёсывая жирный загривок. 
– Почему? – удивился Политура, не ожидавший подвоха от комара-выпивохи Гандонни, в этот момент напоминавший ему обезглавленного петуха, оглохшего в беге со звуковыми барьерами. В такие минуты Кузя не забывал похвастать самонадеянным духовным интерьером, в котором презирал удобные кресла перед телевизорами, считая их местами лишения свободы.
– У тебя что, придурок, память водкой отшибло? Забыл, как в моё отсутствие ты моим одеколоном с закрепителем подкрепил  кайфовое состояние? Лучше бы попивал молочко лам. Ещё один фортель откинешь, и я уйду в гондольеры, говорят, в Венеции раздолье жуликам и мужикам в шляпах с лентами и вёслами в руках.
– Хорошая идея, но запоздавшая, выловленная из отстойника нравов. И потом я тебе до конца не верю. Ложь идёт на пользу тем, кому она предписана психиатрами, – живо откликнулся Политура. – Ещё неподражаемый французский актёр Жан Габен предположил: «Я начну пить молоко только тогда, когда коровы начнут жевать виноград». Понимаешь, Кузя, такие общительные Че-ло-ве-ки как великий Габен (невежды произносят его имя Габелен) считали алкоголь наилучшим наладчиком на кредитной фабрике.
– Тогда что ты скажешь о буянящих и пьяных драках?
– Это как пляж – приволье забабное, Гандонни. Оно совсем иное, строится на эмоциональных взрывах, экономическом приросте и накоплении финансовой грязи. Так что ты спиртное, пожалуйста, к нему не подмешивай, и без твоих психологических ершей  проживу. Я, например, в пьяном состоянии дубасил входную дверь – собственная рожа сохраннее. Жаль, не прихватил с симпатичной витрины лапотного, то бишь, лаптопного телевизора. Теперь на отъевшиеся морды приходится смотреть и выслушивать, как они челюстями в рекламных изысках клацают. Создаётся впечатление, что здесь одни жрецы не за государственный счёт выстроились.
– Прямолинеен ты, любишь заскорузлыми знаниями простому люду носы утрировать, благо язык не требует энергетических затрат и обходится одними усилиями. Негоже без страховки влезать в душу через слуховые отверстия. Ты конъюнктурно пользуешься подвернувшимися обстоятельствами, забывая, что они-то и являются натуральными врагами, которые вынуждают и принуж-дают.
– Ошибаешься, Кузя, я неисправимо добр, когда надерусь, даже могу забыть перекрыть кран у воздушной ванны. Готов отписать тебе всё наследство в кружку Эсмарха. Не буду утверждать после третьей, что я второй Ньютон, но поверь, и на меня однажды упало чьё-то глазное яблоко. Тогда меня доставили в больницу вдребезги пьяного с осколочными поражениями в правах.
– Несомненно стеклянное – у заключённого в камере с нар над тобой из глазницы выпало. Я сам видел. Так что ты мне медицинскими байками с лекарскими снадобьями голову не забивай и от  основной задачи, из-за которой мы уже полчаса здесь топчемся, не отвлекай. Время пайку получать подходит. Бабы нашей всё нет, а она ведь губкой впитывала от нас всё хорошее и плохое, Бог нас за это простит. Не знаю как ты, а я лично до сих пор чувствую на губах её губительную помаду. Не сочти за обиду, Бобик, в неудобоваримых полемиках с тобой только аппетит пропадает. И это не учитывая, что тебе прекрасно известно – итальянским языком я лучше всего владею в бразильянках, отчего и балдею. 
 – Извини, друг Кузик, за истлевшие весточки данных. В то далёкое лето, когда правительство пало, не выдержав собственного веса, я переживал тяжёлый период, тщетно пытаясь переместиться в проветриваемое пространство в Ботаническом саду, и панибратски беседовал с бутылкой портвейна взахлёб. Она вела себя хуже капризной женщины – то запотевала, то прозрачно плакала. Казалось, слёзы скатываются туда и обратно, как в киноленте, пущенной в риверс, не подчиняясь офшорной любовной связи.
 – Кончай беспочвенно распинаться о сомнительном прошлом, Политура, воздержанное молчание обязано быть неловким, иначе оно становится тягостным. Постарайся запомнить то, что я скажу.  Все мы здесь, собравшиеся на человеческой свалке, жизнью покусаны, что той блохой, не подкованной умельцем Левшой ни в одной из культурных областей. Неуважение к самому себе, что доброжевательный плевок в зеркальный потолок – мокрый вариант ньютоновского яблока.  Земное притяжение ещё никто не отменял. Такое себе могут позволить только Боги. А мы с тобой – сам знаешь кто – Бомжи Бомжовичи Бомжови. Хоть я и ем картофельные чипсы – спецобмундирование в виде очисток, но компьютер это из меня не делает. Видать, гнилые мы с тобой либерал-домкраты, мало со Здрасьте Вам стружку сымали. Я-то давно в ней заприметил патологическую предрасположенность к тому, кто больше посулит или заплатит, и неча на неё сафари устраивать. Не грусти, другую бабу найдём, этакого доморощенного палача в декольте, стоящего на головорезке, а непонятно кого, носящего верхнюю одёжу вместо нижнего белья. Короче, недостойна эта сучка нашего доверия и потраченного на неё драгоценного времени. Напыщенная неряха, подвергающаяся соблазнам, не в силах устоять против полного бокала шампузы, как в той искрящейся песне поётся:

Два бокала стояли прижавшись в испуге,
переполненные до краёв.
Я просил тебя, нежную, о пустяшной услуге.
Ты подняла ужаснейший рёв.

Я, склоняясь к коленям, молил о пощаде,
снисходительности в любви.
Надо мной насмехалась, – Вульгарно-площаден, –
отвергая надменно мольбы.

И бокалы испуганно жались друг к другу,
разделяя хрустальную боль.
Ты меня презирала за ночные потуги,
за движенья с тобой вразнобой.

– Узнаёшь свои надраенные до блеска строчки, Политура? Кажется они назывались «С чекушкой на чеку». Поразила  меня своей замысловатостью находка – боль и в-раз-набойки. Она перенесла меня в атмосферу мастерской холодного сапожника Литургиева, который, закрыв глаза каблуками, плакал по старым набойкам. 
– Насмехаясь над моими виршами, ты, Кузьма,  вырождаешься. Что называется «Не уводи тему разговора в сторону», как дуэтом говаривали пляжные развалины-философы, переворачивающиеся с боку на бок Василий Гипоталамус и Гай Морит (Юлий Цезаревич), разбиравшие и подвергавшие развёрнутому анализу секретную туалетную бумагу. Мне известно, что в период последних олимпийских игр у Здрасьте Вам нашлись влиятельные заступники по прыжкам в длину с разбега в сандалетах из сандалового дерева. Ты думаешь, если сегодня мне не с кем спать, то Борису Политуре можно подложить всеядную свинью?! Не горячись, дружок. Хотя это, может быть, тебя и спасает. Когда поостынешь, я вызову квалифицированного гробовщика, он свяжется с могильщиками. Сам должен понимать, если ты являешься подпорченным продуктом  общества, то позволь тебя спросить, каков твой срок захоронения?
– Спасибо на добром слове. О личностном я вообще ничего не думаю, кроме того, что тебе присуще проявление убогости мышления. Советую не гнать волну на мирный берег взаимоотношений. А на твоих заступников управа найдётся.
– Откуда ты взялся такой самонадеянный? Да знаешь ли ты, голова твоя бесшабашная, что в Утруссии за годы переломки горных хребтов 30 000 бизнесменов что тех мух прихлопнули.
– А ты это откудова пасквильную информацию почерпнул?
– Из быстротечной фонотеки жизни и газет. Не зря же я обладаю особыми складками ума, берущими начало при творце Людовика XIV Солнце, отделанного под орех.
– Ну и наивный же ты! Вопросительный askетизм твой не чистой воды, а загрязнённой. Журналисты тебе шо хош припишут, лишь бы их продажные статейки раскупали, как картины, где много воздуха и света, и по мнению экспертов, никто не темнит.
– Диву даюсь, как ты людей легко клеймишь, «гуманный» Гандонни. Она тебе не  долгоносик Буратино, загнавший свою бархатную курточку у входа в цирк, а как никак женщина, хоть и «без гармошки», сказать точнее, яркая представительница распространённой популяции слабого пола. Мы сами виноваты, что пустили бабу-анархистку на самотёк, а может и под откос. Пусть она холодна как рыба, но был грех, любил я её «жарить» на солнышке.
– Ты говори, Борис, да не заговаривайся. Я не мешаю культивировать заблудшее мнение, но считаю, что всё в ней пригнано непонятно откуда и подогнано неизвестно кем, и хватит о ней разные разговоры разводить. Если хочешь знать, природа женщин дарит нам свои плоды, некоторые из них оказываются червивыми. Но заметь, я это говорю не при всех вслух, потому и жив остался. Самое главное, что мы, Политура, вдвоём, и слава Богу, находимся сейчас не там, где подобные нам выдающиеся гении в невыразимых муках и страданиях погибают в проклетушках-одиночках.
– Слушая тебя, Кузя, лишний раз убеждаюсь, что словесную импотенцию (сучок остаётся, задоринка проходит) стоит рассматривать как акт гражданского нестояния с недомогательством всего органома. Я воспринимаю не то что мне говорят, и поэтому не откликаюсь на моё имя, но если это рукоплескания в мой адрес, я ищу глазами пляж, заставленный пальмами, и глубину одобрительных глаз. Хотелось бы не причислять себя к породе круглогодичных бездельников, но не могу не согласиться с твоими доводами как записной пьяница, влачащий безвоблочное существование. Ты – бесстыдный чревоугодник и неудачливый чревовещатель, смахиваешь на бродячего циника и писателя-эрота Амброзия Садюгу, вечно описывающего выжженные дороги, разворачивающиеся хлыстом и выпрямляющиеся стрелами. Ему всегда мешали танцевать артритные пальцы на руках и пыль, летящая в рот. Ты хоть и распространяешься  насчёт снятия стружки с Говорящей Деревяшки в лице Ипостасика Газонтера, но по роже и таланту на рукотворца папу Карло, озвучившего последние минуты своей жизни, ты не похож, – изрёк бывший укротитель экзотических обезьян и хормейстер «Сводного хора каменотёсов», а также свидетель горящего обручения тигров на арене цирка.
– А по какому праву незначимый сморчок Газонтер с его постоянным сочельником из глаз причисляет себя к древним грекам? Шпиён он натуральный, и ведёт он себя крайне подозрительно, канает под придурка, играющего на бильярде и думающего, что исполняет на кларнете «Кто не умер во цвете лет, тот ещё об этом пожалеет». Хитроумно сплетённый невод заброшен им не просто так. Думаешь, зря  эта падла ошивается на пляже? Этот несдержанный псих выискивает бабьё с низким IQ и высокой «канализацией».  Об этом по достоверным слухам вместе с солёной водой в песок просочилась в спешке надёрганная информация с вражеской подводной лодки, улизнувшей от береговых вохровцев. Мы здесь не в «Доме пререканий», ошибочно наречённом парла-ментом.
– Наверное, у дошлого старика есть на это довольно веские основания. Одно только мне достоверно известно, их «Уловка 22», позаимствованная у Джозефа Хеллера, ни в какое сравнение не идёт с нашей Петровкой, 38, – почесал в затылке Борис Политура. – Моё замечательно проведённое время в монашеской келье, которое многие незаслуженно называли досугом бездельника, отмечено вереницей вспотевших гранёных стаканов. И не сомневайся, высокоуважаемый Кузя Гандонни, завершающий разобьётся со звоном. Э-эх, рухнем! Это предчувствие заронилось в меня в библиотеке, когда я, отличавшийся неразборчивым почерком, раз пять обогнул глобус и он, понимаешь, экстрасенсорно закружился тяжким недугом показухи под моим пристальным взглядом.

– Ладно, Боб, ты запальчевей фугаски. Пойду-ка я сосну часок.
– А почему не ёлку? – злорадно бросил вслед Гандонни бродяга, как борец за свободу литературных приёмов в джиу-джицу.
В это на загляденье красивое утро пар вырывался изо ртов и клубами глумился над неисправимыми лежебоками на деревянных лежаках, напоминающими Картину Парапета Пожелтяна «Дозревающие грозди баранов». Скоро пляж заработает на полную катушку. Об этом можно было судить по тому, что филигранный трансвестит Урдженто Кикиморов с бриллиантиком в проколотой нижней губе и бабочкой-бархоткой на гусиной шее появился на береговой линии без охраны, недовольно бор-моча цвета тёмного пива:
– Мадам, вы уже коснулись края моей одежды. Отойдите! Дайте возможность другим прикоснуться к сплаву драгоценных металлов на моих пальцах во имя Тринидада – отца троих детей.
Испещрённый вытатуированными отметинами, растеряха Урдженто готовился к следующему транссексуальному этапу жизни. Что такое лечение душевной раны, он уже испытал – сначала тебе наложат скобки, потом вынесут за них.
В глазах лезущего под скальпель стояла картина женского вместилища, предложенного для пересадки. Кикиморова обуревали продолговатые мысли с вопросами. Но здесь, на пляже, он ни на минуту не сомневался, что кокошник с укокошенным на нём комаром оттенит его небритое лицо VIP, а волосатость приукрасит расшитый бисером сарафан, подчёркивающий встроенные бёдра. Сегодня он не станет искать логические обоснования опрометчивым поступкам и будет приковывать взгляды золотых цыпочек, выползших из келий позагорать. Урдженто смущала и  не давала ни минуты покоя эпоха наполеоновских войн (в те времена неуравновешенные пораженцы за неимением оружия слагали душещипательные стихи из сгустков слов). Теперь же через Интернет он со своими диспропорциональными верхними конечностями орангутанга узнал, что место короткорукого Бонапарта, на которое многие метили в психушке, было забронировано. Вакантными оставались две должности любимых генералов сира Нея и Мюрата – помощников режиссёра театра военных действий.
По получении исчерпывающей информации о существовании полупьяной страны Вливании со столицей Забейрут, здоровье Урдженто Кикиморова, который, видимо, не зря, жил в Ретрограде на Пятой линии правой руки, совсем развинтилось. Его донимали домогательства партнёрш с разосторонними требованиями, приторговывавших приталенными струнными инструментами.
В итоге Кики обуяло сумасшествие бездельника, женившегося на безделушке, а затем тронувшегося в потоке патетики гурьбой в путь в компании сверхпроводников в праведники. Со школьных скачек по лестницам и катания на перилах он беззаветно верил в дурные предметы, такие как спуск на лифте со всеми остановками. Кики также был убеждён – ничто не приветствуется с большим энтузиазмом чем смерть богатого родственника и безвозвратные родительские долги, выплаченные с процентами по вкладам.

                Несусветная чушь выгодно отличается от
                изголодавшейся свиньи.

Глава 129.   Профессор Пиггинс

Сибарит и зачинщик карандашей «Колхинор» Пиггинс, привыкший изюминками извлекать уроки из кекса жизни финским ножом с парафиновой рукояткой, утверждал, что работал в ночную смену цивилизаций, но приближённые к нему лица знали – Жора сделал свой первый миллион на детской колбасе «Три поросёнка» совершенно элементарно. Он пригласил художника Парапета Пожелтяна, чтобы тот вкраплениями жира и мяса в гигроскопичной вате изобразил пузатенькую троицу. Детишки визжали от восторга, получая в виде поощрения к покупке зубасто-шоколадного волка.
 Жора верил в слова, подкреплённые наличманом, приобретающие обоснованный смысл. Он крышевал не один бизнес, но со временем крыша протекла и нуждалась в капиталке, тогда он компенсаторно расставил мочепитьевые фонтанчики по городу. Когда Пиггинс приобрёл слишком большой вес в обществе, он решил незамедлительно отправиться в страну Суоми, чтобы присоединиться  к ассоциации борцов сумо. Но выяснилось, что борцы этого ранга кучкуются в стране Восходящего Солнца, а профессор заходился в истерике от одного упоминания о Японии.
В связи с черепно-мозговой травмой, полученной на разнорабочем посту у пивной, невесть что умозаключённое копошилось в его «чердаке». Второй миллион Жоре, с его выносливостью бегемота и прожорливостью кракодиллера, пришлось делать не на иголках, шитых белыми нитками, и не на Медикере с педикюром. От этого он предостерегал друзей в Поц-Анжелосе и в Брюквине, но они не внимали его предостережениям.
– Хочешь заработать лимон? – предлагали они по телефону.
– Нет, – отвечал он, – меня интересуют цитрусовые покрупней.
Замечательно в Жоре было то, что когда его застывшие руки не коротали время на чьей-либо груди под шерстяным свитером, они шарили по чужим карманам в поисках «лимона». За ним укоренилась репутация человека, который быстрее вернёт людям молодость, чем деньги, рассматриваемые им как коллатераль любви.
Он принадлежал к людям, прочившим себе успех, не пороча его. Иные боролись за звание заслуженного идиота – клеймо не вязавшееся с именем профессора Жоржа Пиггинса даже после ответного удара гонгом по голове. Он регулярно посещал гантельный «джим», проникая в весовую категорию (СМС) Сильных Мира Сего, где горячего спора рукой не коснёшься, и участников его беспокоит гнетущее состояние квашеной капусты в чужих карманах, а рукоплесканий удостаивается море. Попутно, до того как ему предстояло стать профессором (учитывая, что он высвечивался в картотеке игорного дома «Профукал!»), Жора без волокиты ставил преуспевающие бизнесы, например, банки ... лёгочникам. Потом он пробовал записаться в пожарники, тренируясь в вытаскивании каштанов из пекла перекрёстного огня на поражение, памятуя как его папа во Вторую Мировую предложил англичанам ковровые бомбёжки Берлина заменить на гобеленовые.
На заре туманной эмиграции в профессоре преобладало весьма отдалённое понимание её насущных задач, и он взялся, было, за воссоздание гильотины «Головоломка». Заказчику не понравилось название, и он предложил своё – «Вытрезвитель». Непонятно какие национальные чувства Жоры при этом оказались оскорблеными. Он отказался от проекта, потеряв на этом деле два передних резца на верхней челюсти в виде неустойки по контракту. Но, как никогда не говорили в Одессе: «Человека спасло побочное занятие». Жора протяжно отнекивался от бродяжничества, вождения такси и эскорт-сервиса, обслуживавшего зажравшихся дамочек, с предварительной биостимуляцией проблематичных у них зон с последующим гидромассажем.
Профессор догадывался, что результат у всех один и тот же, хотя процесс, ведущий к нему, разный. Начав увлечённо варганить подколенники для бейсбольной команды кузнечиков, Жорж, ершась, вступал в контакт с мафиозной саранчой и придерживался пары позолоченных правил: правило первое – «Тот молоток, у кого нет отбоя от претендентов». В нём сочетались ловкость орангутанга, находчивость осьминога, а также манила гарантия на пневматические молотки, которым не угрожала пневмония; правило второе – ему, Жоре – утопленнику в богатстве, как начинающему режиссёру, хотелось удовлетворить галёрку, которая вела себя боцманом, освистывающем сценическую палубу, и  ударить рикошетом по «ложам», но не удавалось измерить свободное от девчонок время, находящееся на почтительном расстоянии от двухэтажного пивного ларька на Драйтон авеню.
Двое не прошедших в Пражском Банке чеков Карел Ведьжебыл и Пепик Заскорусл попытались вмешаться  в осуществление Жориных не вполне благородных планов, не принимая в расчёт его стаж и весовую категорию. Тогда профессор Жора самолично отважился предложить им звонить ему в рельсу. На ближайшей железнодорожной стрелке в День Приоткрытых Ртов слишком бойких он отправил на переговоры к праотцам. Там их уже заждался неженатый главарь корпорации «Раскаленный утюг» Марк Антоним Клеопатров, который в своё время посмел задать бестактный вопрос Жориной матери: «А что это вы в девяностопятилетнем возрасте тут делаете?» На что разобидевшаяся старая проститутка, отличавшаяся необыкновенной усидчивостью, ответила: «Мне спешить, правнучек, некуда, у меня ещё вся жизнь впереди» и стала раздеваться перед ним, не оправдываясь за бесцельно прожитые годы.
Поздно поняв, что он допустил оплошную бестактность, Марк Антоним, больше привыкший вести задушевные беседы с бумажником, чем с чековой книжкой, впал в отчаяние, из которого его вывел выстрелом в висок тот ещё сухофрукт и расист Жора, отказывавшийся смотреть чёрно-белые фильмы с цветным населением, занятым в цветной металлургии. Я никогда не промахиваюсь мимо унитаза, заметил он, если есть биде. Правда, это было давно в сытом январе, когда профессорской маме жилось вольготно, а позавчера ей исполнилось девяносто восемь. Моя жизнь – запечатанное письмо, брошенное на произвол судьбы. Она напоминает буйно помешанный кустарник и складывается из нескольких этапов, пояснял после далёкой от справедливости акции Пиггинс хозяевам продовольственных и промтоварных лавочек, которые он параллельно крышевал, вытирая о рукав замшелой замшевой куртки складной нож, предназначенный для чистки тех ещё фруктов.
«Так я поступал со всеми, кто качал права в ущерб строительству моего личного Серебряного колодца с Золотым воротом», напишет в углублённых мемуарах «О рубахе-парне» Пиггинс.
В полюбившейся Жоре атмосфере непринуждённости, к которой он прикипел остатками души, и благодаря только одному ему присущему изощрённому рэкету, профессор не собирался возвращаться в человекообразное состояние, а продолжал успешно деградировать дальше, хотя и верил в теорию «Происхождения видов» Чарльза Дарвина. Дважды он пытался спрятать своё рыло муравьеда под крыло закона, и трижды ему это удавалось. Отсюда видно, что Жора шёл «впереди планеты всей» с опережением графика.
Процесс торможения состава преступления над нервами и ушами, проживающими с ним не лучшие свои годы, определялся испытаниями старейшего психотропного оружия – скрежета сабвея №7. Оно возымело положительное действие над его буйной головушкой на уровне третьего этажа. Сомнительное прошлое переминалось с ноги на ногу, не оставляя следов в его укороченной событиями памяти, не считая одного пустячного происшествия.
В забегаловке, отгороженной от остального мира звуковыми барьерами «Ангорская кошка», какой-то ханыга обозвал Жорика тупым бараном. Жора не спустил нанесённую ему обиду в сточную яму, но стерпел её на пару минут. На засыпку (по его совету) охранники отвели хама на кухню, где и заострили. С тех пор Жора не ел баранину с перерезанным от уха до уха репчатым луком. «Добрый человек из Сезуана» чувствует себя одиноким, забывая о плохом, когда не видит ничего хорошего вокруг себя, часто повторял оставшимся в живых приятелям ханыги профессор Пиггинс.
Ате-Ист с Вест-сайда, доктор Маразматических наук Жора представлял себе популистского Бога в виде мясника, отпускавшего грехи заблудшим с номерками на ногах и книжонкой Мураками в руках.  Мясник по-поварски делает катышки и украдкой нажимает на чашу весов на прилавке указательным пальцем. Но Пиггинс не обращал внимания на мелочи узаконенного обмана и не занимался переоценкой ценностей, оставляя сдачу христопродавцам. Однажды Жора не выдержал внутреннего противоборства.
Тогда ещё будущий профессор, успешно защитивший от себя диссертацию «Грибковые заболевания дремучего леса» и пребывавший в ранге подкинутого кукушонка, помог выпасть из родного гнезда двум не успевшим опериться птенцам не столь высокого как он полёта не по собственной инициативе, а по мамкиной воле (сказывалось то, что папаня, у которого оперные басы вызывали сердечную аритмию, делал этого морального урода с закрытыми глазами). Поэтому не без оснований, именно ему, теперь уже профессору Пиггинсу, приписывают гениальную фразу последовательного защитника утрусских управ япончика Джапонезе: «Потерпите немного, и всё встанет на свои места общественного пользования».
Этот памятный лозунг потряс Брюквин в милые отзывчивому профессорскому сердцу перестрелочные времена. Его, последовательного правдоублюдца, вполне устраивало сложившееся аккуратной стопочкой положение вещей.
В эмиграции Жора мечтал стать врачом, так как относил себя к гуманитариям. Отоларингологу не нужны косинусы, логично рассуждал он, ему достаточно четырёх синусов для поддержания приличного уровня жизни по синусоиде. Но что-то не сложилось, и в жизни сутулого Жоры наступил другой Звёздный час – 22 января день – когда его на собрании старых жил обозвали профессором. Внештатные плохиши обвинили день в измене, потому что он сам выдался властям хорошим.
Жора не забыл скользкую информацию, змеёй ускользавшую из-под его контроля, и не обращал внимания на вырывающиеся крики о помощи из ещё не разорванных им пастей недоброжелателей. Стоит только вспомнить платиновые, но требовательные слова Жоры, обращённые к приходящей медсестре – промывательнице уретр из «Пони Айленд госпиталя»: «Не найдётся ли у вас капельницы помоложе?», и многое в его подходе к окружающей действительности станет более ясным, чем понятным, например, почему для него первоисточником вдохновения является женщина. Просочившееся сквозь песок на пляже, обращение к дамам настолько перевозбудило передыхающие мужские массы прибрежной полосы, что они табунами полезли в ледяную океанскую воду, изображая укомплектованное стадо моржей.
– Меня не восторгает то, что приводит в замешательство остолопов, – резюмировал профессор неадекватную реакцию уличной толпы, скрываясь в её мордовороте. В глубине реактора души он знал, что ему не удастся сунуть голову в Петлю Нестерова, и не потому, что она Мёртвая. Скажем откровенно, годы целенаправленной мастурбации не прошли бесследно для потаскунишки и Героя Нашего Племени. Они отразились на его пошатнувшемся здоровье, напоминающем тудасюдашные челночные полёты в космос на «Shuttle» (Зимой грелка. Летом охлаждающий компресс).
Зачастили противоречивые выступления наймита не устоявшихся  эмоций мистера Пиггинса из песенного цикла, вызывающего у людей пролежни: «Притрутся, слюбятся, если будет на первых порах чем, будь то в Прямой эфира или будь то в Сигмовидной» снискали профессору славу у радиослушателей гей-клуба «Свобода в нетрадиционном направлении мышления и смысле этого слова».
Был момент, когда Жору хотели куда-то выбрать, но он, преисполненный скромного достоинства, отказался, откровенно выразившись: «Я против популизма. Пробовал – не вкусно». Это снискало ему репутацию языковвода, но не прибавило уважения ушлого электората.
Профессор отмёл внутри себя выборные амбиции, и энный промежуток времени активно перебивался с хлеба на тяжёлую воду и на проценты от вкладов в случайных женщин на невыгодных для него условиях. К девушкам с начинкой, решающих, где им пастись и в каком направлении двигаться, он относился с прохладцей, как к не протоптанным в дремучем лесу тропинкам. Последовавшие за этим угрызения совести отразились на качестве заусенцев его музыкальных пальцев именно в тот момент, когда на политическом горизонте острова Басмания замаячила отлаженная государственная система с подставной  фигуркой без опоры. Приняв её за шахматную лошадь, гипсовый слепок с прелестей которой был снят и выставлен в «Музее скаковых фигур», Жора вышел из игры с сухим счётом 0:0 в разорившемся банке.
Сваи эстакады, по которой переваливалась откормленной гусыней праздношатающаяся толпа, стальными зубцами гигантского гребня расчёсывали водоросли прибоя и пропадали в водах Атлантики. Отдыхающие на рулоне природы ходили по пляжу почти голышом или «Галькой» Манюшко, бултыхнувшейся от отчаяния в океан. Пока Жорж с Облизой Вдулитл и неприязнью, искажавшей её черты, фланировали по дощатому скелету-покрытию променада, его инкрустированное воображение рисовало полотна типа:
«Тревогу забили в кровавой драке», «Запойная вакханалия в ночь на Ивана Купала», «Колыбель прав раскачивается в своде законов», «Опять получил взбучку за двойку по асексуальному поведению после просмотра пьесы (третья картина написана масляными красками) Амброзия Садюги «Бинокль Бен Ладена», «Мужской праздник «Повального увлечения», в пупочном эпицентре Пеппи Ненатянутый чулок», «Самые расточительные – ножи».
Кстати, о приведениях к знаменателю, в немалом количестве водившихся в доме – сам профессор, не читавший ничего кроме неучтивых бухгалтерских отчётов с комментариями налогового инспектора, не терял присутствия духов перед занятиями фехтованием в кровати, дабы иметь возможность упомянуть это в мемуарах «Заколки на память». Вот к кому отправлялась чистоплотно позавтракать во вторник утром Здрасьте Вам.
Её эмоциональный накал можно было сравнить с переживаниями Кабирии, в рваной горжетке из кошки вышагивающей под руку с известным  итальянским актёром назло его старым знакомым, заходящим в элитарный клуб. Бродяжка с Драйтона не сомневалась, что в лице Жоржа столкнулась с типичной капиталистической акулой, у которой взамен выпавшего ряда зубов вырастает новый. Не возникает сомнения, что Здрасте Вам собиралась, нанизав зубы на мельхиоровую нить, сварганить себе из них ожерелье.
Мурлыча под нос модный шлягер, услышанный от бродячего фокстерьера: «Она в наморднике, она учёная, но срывается, как я с цепи» профессор, припарковывая Паркер во внутренний карман, догадывался, что пользовался одноразовым успехом у доступных женщин (когда их у него долго не было, он набрасывался на диван в гостиной). Поэтому предвкушение долгожданной актёрской победы  над выбрасываемой отходом от традиций театра одного вахтёра режиссёрской правдой, основанной на выдумке, никого не удивляло. Она (эта победа) рассматривалась, как само собой разумеющееся. А вот одоление несравненной Облизы Вдулитл включало в себя уморительный персонаж крошки Кабирии, созданный не каким-нибудь там великим ирландцем Бернардом Шоу в «Пигмалионе», а обожаемым Жорой Пиггинсом, своеобразным Федерико ацидоФеллини. Вот и сейчас, пока по телевизору гнали «Взмыленную Опру» стоимостью в два миллиарда таллеров, в амбиционном профессоре взыграл мужской гормон тестостерон, реагировавший на раскрытое бесстыдство пестика, взращённого на пестицидах окружающего Здрасьте Вам добровольного сообщества «Среды обретания четверга», занимающегося подсчётом среднегодовых осадков на душе (при такой влажности и пить не надо).
Не-е-ет, протяжно говорил себе профессор Жоржа, такого сервиса я не смог бы получить даже в массажно-смотровом кабинете модерновой утрусской бани выходца из себя и из Каунаса Хаима Оттовсего-Оберегайтеся «Раскинулись бёдра в Сирокко», выходящего позвоночно с Оушен Пью авеню на невзрачный скверик «Женская консультация». Там он сирокковещательно, не скосясь, смотрит на снесённый угол с недавно открытым на нём обменным пунктом обманутых мужей и прячущимся от спешащих на свидания женщин киоском по продаже времени.
У любого представителя животного мира имеется семь шейных позвонков. Существует также семь нот, но как быть с ноткой отчуждения, проскальзывающей в кряжистых выражениях их разработчицы Здрасьте Вам, вдобавок с подложными под пикантную попку документами, обращёнными к нему, Жоржу Пиггинсу, распылителю денег и прожигательских замыслов? Его озадачивало, как бы бродяги-недоброжелатели не упекли её в тюремный пирог. До этого он пару раз выпрыгивал из небоскрёбов с парашютом из постели любовниц,  и оба раза неудачно – внизу поджидали пожарные с натянутым брезентом. Ну, ничего, всё образуется, ведь ему присуща паршивая манера отыгрываться на ком-то, успокаивал он себя, не перестанут же интимные встречи проходить на взаимозыбучей основе Драйтонского пляжа?
После того как вольнодумные тенденции в сексе и в иностранной политике возвестили о тектонических перемещениях в руководстве, профессор Жорж Пиггинс фанатично поверил в успех перетряски экологически чистых женщин. Когда-то он завёл знакомство с Барби, подсевшей на барбитураты кристальной девушкой из кибуца, которую просто так не надраишь.  Ещё безусым юнцом-экспериментатором он пытался запатентовать туалетную бумагу многоразового пользования, не понимая, что дорога ложка к побегу и дорога втридорога. Но сердобольные родители (поклонники гобеленов со средневековыми охотничьими мотивами), не проконсультировавшись с гадалкой, вмешались в его вихрастое детство.
Руководствуясь собственной выгодой, они записали Жору с его ростовщической любовью к деньгам в полный рост на вправление мозгов к психиатру, чтобы мальчуган не успел приобщиться к отбросам наркотизирующегося общества. Правда мама в шляпке, которая ей шла как унитазу крышка с аистиным пером, ничего не добились. Неконтролируемый Жоржик восстал и бежал из дома, подбирая зажиточную мелодию по дороге к просветлённому будущему в стране, где жилые помещения топят, как котят, и где муж его матери был предметом домашнего обихода конём под прикрытием сигаретного огня. Его мысли разбредались в поисках временного прибежища С того момента для него, похотливого, понятие «Подышать ночным воздухом» означало поутконосить в чьём-нибудь паху. Скрывая европейское происхождение и двойное дно подонка, будущий профессор старался подражать гомериканскому пороку – измерять успех в футах и дюймах, а силу в Трухальдинах. Не зря же он на новой родине начинал свою динамичную карьеру с продажи ватных гвоздей, когда, шутя и фиглярствуя, сколотил нешуточное состояние, хотя и после неудачной попытки решения задачи трёхмерного пространства вывести породу кур, высиживающих квадратные яйца в ромбовых панталонах для удобств упаковки и транспортировки. Это автоматически разрешило бы проблему лилипута, ударившегося о притолоку, с какого конца разбивать яйца – с тупого или необитаемого остр-ова.

      Ничто лучше верёвочной петли, не сужает круг интересов.

     Глава 130.   В западне

Об одном бомжиха не могла догадаться, что родители профессора познакомились в электричке, там они и жили, там и он родился древоненавистником. Этот немаловажный фактор нельзя недоучитывать, хотя новый русский со старым душком из него не получился, потому что из пятерых детей в семье мама любила не его, а старинную мебель  (всё имело свою подоплеку – мамина свадебная процедура  с одной стороны напоминала бракосочетание карельской берёзы и морёного дуба, с другой – дрожжевую дрожь подходящего в печи пирога).
Будь это во власти Жоры, он бы запретил почкам возбухать на ветках, а влюблённым пользоваться чёрными ходами в заковыристых блиц задачах спортивно-шахматного журнала «Скороход». Убеждённый противник депигментации дублёной кожи чёрного меньшинства профессор Пиггинс, после того как раскопал у себя в палисаднике клык динозавра с амальгамовой пломбой, перестал взвешивать в фунтах лёгкое поведение Майкла Джексона в отношении маленьких детей, развлекавших поп звезду в постели.
Жорж сократил до кандидатского минимума свои посещения концертов востроносенького, которые тот регулярно (в целях паблисити) устраивал для папарацци и представителей жёлторотой прессы. Со временем парадному подъезду Жора стал предпочитать лестничный пролёт чёрного хода, напоминавший в День Половой Независимости отработанную многоступенчатую ракету – повсюду валялись обгорелые шашки петард и использованные  презервативы. Здесь опорожнялись насущные потребности, и волдырила басами в наушниках инфекционная сыпь неопрятного рэпа. Именно сюда в атмосферу застойного душевного напряжения и привнесённого со стороны беспокойства непритязательные к груди ухажёры затаскивали плеврикательных девушек навеселе.
Стоит заметить, что к чести некоторых из них не все они приходили к единодушному мнению о творящемся в кулуарах вертепа чёрного хода. Значительная часть девчонок придерживалась мнения, что пипосакция преснее родникового источника, и в нём ощущается нехватка антресолей. Помимо того, что такой вариант исключал хаотичный сперматозоидный перепляс у стенки яйцеклетки, он представлял собой произвол в отношении самого процесса оплодотворения при тусклом освящении 40-ваттной лампочкой. Можно только догадываться, к какому обезвоживанию приводило воздержание самцов в лакунах миндалин их партнёрш, но уж точно оно вызывало хрипотцу в произношении корявых корней неподобающих слов, освобождённых под залог от обязанностей первого секретаря, курирующего набор непристойностей в любви.
У долговязого волейбольного блокадника Степана Вертова, подтягивавшего подпругу у подруги, дополнительные занятия амуром на пыльном подоконнике носили гротескные формы. Этот ленточный червь, стоптавший не одну пару сникерсов на площадке у сетки при завершающих ударах по многострадальному мячу, на собственном примере доказывал теорию профессора Жоры Пиггинса. В основе её заложено интенсивное мышление убеждённого говнюка, стимулирующее перистальтику мозга. При этом рот, выталкивающий скабрёзное и дурно пахнущее, превращался в анус (anus – тётка – лат.). За этими его протяжными раздумьями и затеявшейся полусветской перебранкой на уровне эпатажного мата, почитавшегося в ожлобевших кругах интеллектуалов великосветским, Пиггинс и Здрасьте Вам приблизились к резным воротам усадьбы «Резеда» – резиденции преуспевающего профессора. Откуда ей было знать, что вчера в Жоре умер рецензент, заражённый болезнью расточительства, намеревающийся устроить пышные похороны с надлежащими подлежащими и почестями.
Жорины владения окружал костюмированный вал с глубоко вырезанным рвом, служащий гостям отходным местом после сытных обедов. Ворота встретили парочку звуками «Украденного марша» Грега Фейгельсона, и пред их взором приветственно предстал мажордом с алым  аксельбантом на оголённой груди, чем-то  напоминающим главную деталь купальника герцога Букингемского. Мажордом, за которым водилась одна маленькая странность (он считал часы наручным тикающим животным), с пронзительным свистом Соловья-Разбойника театрально распахнул руки, чтобы не  пропустить их. На океанском лице мажордома, изборождённом шрамами шарма, приветливая улыбка играла правого крайнего. 
Восторженный футболист Жора, отличался от обычного человека, догадкой – ЦДКА – это не витамины, поэтому он обошёл мажардома слева, отпасовав воображаемый мяч призрачному полузащитнику. Жора проделал это с таким мастерством, что в его коническую голову закралась крамольная мыслишка, а не предложить ли свою кандидатуру в «Челси», откупив клуб у олигарха?
Так с новой идеей и немытой пассией Жорж проследовал в дом, не задев радушно встречающего, представляющего тупорылое создание своего отца, исповедывавшего рукоприкладное искусство. Прокисшая улыбочка княжеского лучника, попавшего в скисшее молоко, проводила профессора в глубину сада.
За деревьями и немного над ними влево зажглись ослепительные юпитеры. Занятая в роли горничной популярная в драйтонских плодово-овощных базах и тряпичных раскладках Холера-Ясна Голодная заученным жестом с омерзительной гримасой пригласила Здрасьте Вам в малахитовую ванную комнату «Кривых зеркал», плотоядно притянув за собой дверь. На Холерином лице присутствовало выражение, не вызывающее устоявшегося сомнения, что наконец-то она нашла достойную кандидатку для принесения себя в жертву. Раздались перемодулированные звуки ремикса «Вобла ди, вобла да», и карлик-дворецкий Стёпа Запруда появился в золочёном камзоле. Он с расстановкой объявил:
– Напоминаю, профессор, по вторникам вы проводите подписку среди женатых на кипу бумаг о разводе.
Докладываю, хрустальные клетки выдраены до блеска. Попугайцы расселись на вычищенных насестах согласно последним открытиям бутылок и купленным в нагрузку к рациональным зёрнам пинеткам. Слушатели с благоговейным нетерпением ожидают вашего совместного выступления с солистом-исполнителем на эсперанто попугаем-запивалой Зонтиком.
Сообщаю, пять минут тому назад звонила хозяйка Зонтика Фортензия Наабордаж, она выпустила своего питомца в форточку под залог в 3000 таллеров за то, что тот наблюдал по телевизору за начинающим фигуристом, катавшим обязательную программу, как сыр в масле. Если по дороге Зонтика никто не слопает, он подлетит к 10 часам. А так как в доме их насчитывается, включая напольные, 15 штук, то можно только догадываться, к каким именно.  Все тонкие знатоки классической музыки были оповещены, что в программе гала-концерта в вашем исполнении прозвучит написанная вами «Гремучая смесь обращения к нации» неизвестного композитора, имя которого держится в строжайшей тайне (за это ему щедро уплачено). Предполагается, что все лавры, подливки лести и соусы славы достанутся только Вам, и это также естественно, как нарезка на шурупе. На прощальный ужин, по настоятельной рекомендации подгорного консультанта из ресторана «Казбек», вас ожидают цыплята трубочного табака высокого качества. В данный момент пернатые оккупировали места на галёрке, чтобы перед неминуемой смертью воочию убедиться и насладиться вашим виртуозным исполнением «Птичка польку танцевала на лужайке в ранний час...».
От этого, как заверяет наш повар Жульен Дегради, представляющий собой нечто среднее между шизоидом и тюфяком, мясо приобретает удивительные вкусовые качества, свободные от выброса адреналина. Кухонные учёные подтверждают, что его бодрящее воздействие на кокетливый поясок на уровне гениталий, представляло собой редкостное, почти музейное блюдо.
Гордое бородавчатое выражение на Жорином лице упрочило положение от услышанного, а пористо-прыщевая ткань на нём разгладилась в самодовольной улыбке. Он знал, что только рекордсмены, подобные Валерию Брумелю, способны прыгнуть выше своей головы, поэтому, как трезвый предприниматель, он предпочёл вовсе не прыгать, а переступить через одомашненного шута-карлика, сопровождая ход мыслей и ног нестандартным набором ходульных выражений из красочной коробки с ленточкой:
– Теперь, с вашего позволения, я хочу побыть наедине с собой, – и он, взрыхлив оставшуюся копну волос, широким жестом Юлия Цезаря отпустил Стёпу со стекающей свинчаткой в кулаке к ёлочной матери. Он отпустил того самого Стёпу, что был ему роднее фильтрующегося вируса.
Жора принял впечатляющую позу, прочистил дымоход лужёной глотки и под торжественными сводами зала Запрещённых Приёмов зазвучал ещё не до конца заправленный «Салат любви».

А та, другая, проживает мою жизнь
контрактом брачным, сургучом до гроба.
И я закладываю свой кусок спаржи
в салат любви, что пожираем оба.

Овалы ломтиков – вкушу деликатес,
слизну щепотку экзотичных специй...
И густо подливаю майонез
законом гравитации – под сердце.

Она решает: плохо, хорошо,
где воздержаться и на что польститься.
Заправит яблок, сливы, артишок
в момент, когда мне хочется поститься.

Я нахожусь в любовной западне
и не ищу – кто прав, кто виноватый.
Становится понятней и видней,
что только с ней я лакомлюсь салатом.

Как бы в ответ на эту изощрённую «пошлость», исполненную Л.Т.М., откуда-то из-под потолка понеслось попурри заезженного конька «А-ля Тюрка» Ама Деуса (любимого Богом), а за ним «Здешние мужчины спят во тьме ночной...» – точно определить было трудно из-за ослепительно блеснувших серебристых блюдец-глазниц юпитеров – этих разморённых на солнце розмаринов.
В зал ввалилась Холера-Ясна Голодная, завоевавшая себе неоспоримую известность сценической деятельностью в продовольственных лавках на беснующемся Драйтоне. Её сомнительная активность не заработала ей ни пфеннига, но подарила неувядаемую славу скандалистки у весов, касс и по выходе из магазинов. Там она почему-то ссылалась на закуску, налегая на пиво с водкой «Ерш для унитаза» и повторяла мистическую фразу: «Во бла! У григовского Пергрунта перхоть во фьордах обнаружили!»
– Гостья отказывается от благоухающей лепестками роз ванны, мотивируя это тем, что теряет неповторимый паховый букет. Она говорит, если купаться, то в деньгах, – доложила Холерия, не забывая, что в графе «В рот занятий» её хозяин ставил – мужской.
– Выбирайте выражения позабористей, умейте подавлять свой сексуальный аппетит по отношению к моим пассиям. Цель оправдывает средства, когда живёшь не по ним, – рявкнул профессор, параллельно думая, интересно чем попотчует меня эта замухра и размазня по стенке в опочивальне?
– Простите, – потупилась в мозаичный пол представительница хламидомонад сучковатая Холера Ясна, – я понимаю, что «Гусь свинье не товарищ» и я родилась во времена, когда ещё не знали, что такое дезодоранты, но всё имеет свои пределы.
– Как и вы, я обожаю самокритику, но не забывайте, что однажды я спас вас от голодной смерти при более чем  любопытных обстоятельствах, – напомнил ей Жора, – в момент, когда криминогенные женские структуры почти поделили между собой эрогенные зоны влияния на мужчин типа переливчатого Гиви Вливадзе, одно время возглавлявшего воровской ансамбль ложечников столового серебра. Действуйте согласно заведенным в доме предписаниям, не забывая, что я лучший из прижизненных обелисков себе! Так сказал почитаемый критик Проматай Обвис, а он сдирал Шагреневую кожу, не прибегая к помощи доморощенных садистов. Кстати, сам Дуралиссимо был деятелем государственного масштаба, имевшим регулярный и достаточно музыкальный стул (без спинки и ножек) только в кровати любовницы, что являло собой уникальный случай в Истории. Снобовидения регулярно посещали его последние годы, что, естественно, не было отражено в его трёхтомнике «Укрощение строптивого на охоте». Тогда в память о нём, безвременно ушедшем, я посвятил вам, поразительная моя Холерия, вполне пристойное четверостишье, опубликованное в моём центральном органе и перепечатанное  дружественной польской прессой:

Желтеют листья, желтеют склеры.
И стало ясно,
Что осень – старость моей Холеры.
Холера ясна.

 Так что дайте гостье отдышаться и понюхать тряпку, на которой спит мой любимый скунс в образе пса – Казанович. После отключки, возбудите тело против безразличия и обработайте его дезодорантами. При этом не забудьте правило, заведённое мной в доме «Каждому фанфарному горнисту по горничной». Обещаю, что  не переступлю грань дозволенного, предварительно пощупав её.
– Я сыта по горло вашей затаренной поэзией. Меня спасает лишь сознание того, что у других это по Прямую кишку. Привыкшая ко всему, я повинуюсь вам, мой повелитель, – попкорно опустила в шипучке слов бритую под два ноля голову  Холера-Ясна (панисестринство заменило в ней: «Да здравствует панибратство!)
– Всё-то вам приходится объяснять, вдалбливать для красно-белого словца в скоровородке по-польски. Пора уже было давно адаптироваться и сменить причёску, а у вас уважение превратилось в элементарную частицу, давно вышедшую из употребления, – раздражённо заметил действительный член «Клуба Интимных Встреч» мультимиллионер и профессор лингвистики Жорж Пиггинс (по маме Вассерман, а у бывших сокамерников – Бледная Спирохета).
Он потёр вспотевшую шею, массивно нисходящую в тугой воротничок, как люминесцентную лампу Аладьина – изобретателя, скрывавшего долгое время дисседантиста Раймона Лачугу в бутылке для Джина, но тот не иудосужился появиться, как довольный человек, который может нехотя сказать «довольно» себе и другим.   
С ограниченного разума пошлины не соберёшь, подумал Жора. Он привык предъявлять непомерные мужские претензии в халате в раскрытом виде. Профессор не заставил долго ждать крючок. Отработанным движением игрока в Серсо он красноречиво накинул на него банный халат, расшитый малосольными огурцами. Жора остался в прозрачных спортивных трусах с изжёванной гаванской сигарой в поредевших от финансовых битв зубах.
Через  12 минут 35 секунд в зале раздались полные холестерина слова псевдонародного толкования песни «Вопли берёзоньки стояли, во поле кудрявых должным образом...». Горничная, поддерживаемая дворецким, торжественно ввела под белы руки Облизу Вдулитл, не подозревающую, что она с самого появления в элитарном доме зачислена в группу иска. Профессор, оттолкнув прислугу, набросился на Здрасьте Вам всей своей увесистой комплекцией, как поступил бы опухший голодающий Поволжья с куском жареной говядины, которой ему так и не привелось вкусить. Жора не постеснялся присутствия  ошарашенной горничной.
 Возможно, это его возбуждает, подумала Холера-Ясна Голодная, а может быть является завуалированным приглашением деградирующего эстета к импровизированной оргии. Но я на такое проявление суррогата чувствительности не среагирую даже при условии, что лишусь тёпленького местечка в барском доме. Расторопный дворецкий, завидев такой оборот дела, хлопнул себя по покатому лбу, подхватил меня и побежал со мной в руке прерывистой трусцой унимать безутешные слёзы фонтана на заднем дворике.
Как Жора, славившийся набегами на забегаловки и секс-шопы, ни старался проявить себя в роли мужчины, опустившегося на колени перед входом в грот, ничего у него не получалось – ущемлённое самолюбие саднило зачарованного неравнобедренным треугольником разросшейся лужайки лобка Здрасте Вам и воображаемым потоком страсти, разливающимся в его окрестностях.
В предвкушении лёгкой победы понадеялся на собственные силы, не приняв горсти Виагры, подумал профессор, пусть мне добудут отбеливающие средства от несмываемого позора, и я отдам половину состояния, а пока притворюсь-ка, что прихворнул. Камин страсти был потушен кем-то до меня  пинками, плевками, решил Жора, мужчина – это официант и блюдо в одном лице, он должен уметь себя подать, и потом, готов биться об заклад – это существо не знает, что Берег Слоновой Кости не ведает сахарного песка.
Непривыкший играть первую скрипку на последнем издыхании, он грузно осел на персидский ковёр, разговаривавший на фарси, и погрузился в невесёлые мысли. Его волновал меркантильный вопрос, во сколько вольт обходится призадуматься? Но на это вряд ли ему ответили бы, и профессор излил суть в оправдательной записке депешим ходом, пока веснущатое звёздное небо заглядывало в венецианское окно потолка зала. Не зря же он разработал теорию аккомодации хрусталика в чужом глазу при наличии дымящихся поленьев в собственном и внедрил её в практику могильщика, как некое инженерное новшество. Сторонним острым соматическим  заболеваниям профессор предпочитал свои – хронические.
– Я же эту Холеру предупреждала, – плаксиво заверещала, всхлипывая, неожиданно помолодевшая лет на двадцать Здрасьте Вам, – не отмывайте меня, я вам не замусоленные деньги, – пунктир слёз, не спросясь, прочертил кривую к подбородку. – Не зря же говорят, что моя пикантность заложена в годами сохраняемой неприкосновенно-загрязнённой индивидуальности. Эта Холерия измордовала меня шампунями, втиранием масел и опрыскиванием из пульверизатора какой-то гадостью под кличкой «Шинель №5», не осознавая, что духи существуют для того, чтобы сбить с толку охочего мужчину. Так я и думала, что вляпаюсь в какую-нибудь передрягу. Теперь друзья мои, Кузя Гандонни и Боб Политура, будут недоумевать недоумками – понюхают, понюхают, да и, обмишурившись, не примут меня обратно. Тогда уж их горе рюмками не заглушить – здесь подавай стаканы. Ну кому я теперь нужна такая, потерявшая неподражаемый сленг и экзотический аромат запущенного в ноздри сада прошлого столетия?! Почему-то Здрасте Вам вспомнила картёжника-отца, который на перекрёстке столов в месте их соединения, поделился с нею мнением, что надо дать не отповедь, а взятку или кому-то ещё и решил выдать её замуж за понтярщика Франтишека Сивуху. Но она не допустила оплошность к телу и родила дочь от таинственного другого, едва успев задать родному отцу давно мучавший её вопрос:
– Какого хрена ты женился на моей матери? 
Ответ последовал уклончивый. – Возможно, из-за несварения желудочков мозга. Иногда приходится на ком-то останавливаться, чтобы исправить чужие ошибки и закорючки. В праведники я не попал, но оказался претендентом на получение приза за дистанцию 3 километра в окружности со звуковыми барьерами.
Так она узнала, что её воспитывал торжествующий гуимплен отчим. Трудно уличить в нелюбви и обвинить в неискренности к «дочкам» отчимов, особенно когда они в возрасте сыплющихся песочных часов умудряются пить без просыпу. Падчерица молилась, лепеча лепестками губ и складывая высушенные ладони. Она склеивала хрупкие керамические мечты, но и это не помогало. Ей легче было отрыгнуть при всех неприятие, нежели перешагнуть через себя. Тогда она сбежала из дома с ребёнком на руках.
Тем временем Жора Пиггинс, почувствовавший себя шиной, у которой здоровье подкачало, безуспешно выращивал кристаллы честности на своей подмоченной (мелиоративной) репутации. Он перебрался с ковра на пол, вылавливая пустопорожние фразы из котлована, переполненного скабрёзными помыслами, и невнятно протянул – истина в вине, в моей вине, поэтому меня когда-то выгнали с работы из-за сокращения не тех мышц.
За отсутствием мужской силы он не столько полагался, сколько налегал на ничем не прикрытое насилие, что его вовсе не смущало и даже в какой-то степени подзадоривало. Профессор Пиггинс готов был смириться с бродяжным чудачеством Здрасте Вам – сидеть  на диете, не подложив кого-нибудь «сладенького». Он не собирался отказывать ей в этом, зная что женщины мечтают купаться в шампанском, но удовлетворяются пелёнками. В приступе отчаяния его охватывала импотентная безысходность. Поэтому каждый раз, глядя на текстуру загорающего женского тела, он в истоме повторял своей нижней половине юбки своей пассии: «Чёрт её продери!»
Какая несправедливость, подумал Жора, как слесарь-наладчик отношений, нашедший счастье в браке среди готовой продукции, коротать время можно, а вот удлинять его мы ещё не научились. Он вынул из вазы банан, заесть горечь правды, зиждущейся на возрастной обиде и отвлечься от ползущего лишая непристойных мыслей. Здрасте Вам разрыдалась матовыми слезами, сидя на прозрачном калейдоскопном полу, вывезенном из Клайпеды.
Подогреваемый горячим дыханием любопытствующей прислуги из притворного мира хамиллионных людей, профессор, отбросил консерванты эмоций и засветился изнутри всеми цветами радуги. Он вспоминал деда – архитектора транссексуальной железной дороги, прославившегося декриминализацией крема от загара и внедрением законодательного полового акта в практику, что помогало верить в членоспособную часть передислоцировавшегося в животный мир человечества. За  витражами венецианских окон шёл понурый дождь, разбрызгивая пенящуюся слюну водосточных труб, молнии сыпались с того места, где Боженька пригрозил пальцем. Вацлав Оборвани – продукт общества не отличавший уфолога из Бердичева от уролога из Уругвая,  наконец-то перестал рыться в мусорном бачке и напевать вывезенную из-за океана песенку не в меру набравшегося возвращенца Паган-эля, вечно сетовавшего с огромным сачком для ловли бабочек по лесам и полям (хобби, вероятно перенятое у Набокова?) В этот момент у молчаливого большинства, привыкшего к шуму зелёного леса, чаша терпения переполнилась монотонным  гулом кондиционеров устаревших марок.

Кто хочет, тот вернётся,
в гордыне не замкнётся.
Кто нищий, тот всегда найдёт.

В то же время в 8 часов 45 минут на другом конце планеты представительнице гомогенных народных масс гуттаперчевой женщине Ирме Прокрустовой, прошедшей термическую обработку перед выходом на арену, выпал счастливый номер и... покатился. Из плодовоягодной она превратилась в сухофрукт. Её опалённые пламенем зажигалки ресницы сомкнулись и поплыли сухогрузом, уступая дорогу неоправданно топорщащейся жертвенной груди.
Неказистая судьба – оценщица ситуации Ирмы не сложилась, да и откровенно говоря, разворачиваться в ней было нечему. Несколько неудачных замужеств – это всё, что ей удалось урвать от скотской жизни. Кроме всех прочих ею интересовался один слизняк, выкроивший время, чтобы провести три года в Сахаре в поисках своей мокрицы, и наломавший в пустыне немало дров.
Прозрачные намёки, грубо завуалированные аляповатым макияжем, изжили себя как таковые – кокотка-жизнь щёлкнула Ирму по носу, и ангажемента больше не выдавала. И всё потому, что её совершенно не волновало какого мнения придерживается по этому поводу Римский папа в Вытекане.

  Не бросайте вызов природе. Она его – подкидыша – не примет.

       Глава 131.   Подноготная

За год до этого повествования вертлявая  Диззи Губнушка – ВЫПь (VIP – выпирающая персона не брезгующая выпивкой) присоединилась по неизбежным жизненным показаниям коротких мини-недоюбочек на улицах Брюквина к феминистскому движению яйцеклеток в эксклюзивном ювелирном магазине «А ну-ка, девушки!», во главе которого стояла хозяйка Сильвия О’Полоумела. Вот какое на вид незначительное событие произошло после пышной свадьбы с её ненаглядным пособием по выживанию Витьком Примулой – кавалеристом по призванию, мечтавшем приобрести новое такси в будёновскую шашечку.
Стать лихим таксистом ему способствовали: предрасположенность к ухарству и неизмеримая любовь к Губнушке, которая, как женщина пресноводная, уже третий раз расписывалась в получении семейной травмы по почте. В первую же встречу Диззи резко отвергла его дерзкое предложение слетать в Пунта-Кана Доминикана, чтобы попляжиться на океане.
Но если быть кристально честным, поводом к новому браку явилось известие, что её самая первая  пассия – трубочист-нечестивец Миша Попрошу попал из пикового оперного положения картёжника Германа в другое – «Аскольдова могила» с фрагментарным душевным переломом. Там он с братанами разложил мадам Пасьянс с Маринкой Душан Б... и все загрохотали за групповуху, когда вводили хоровод в заблуждение в ресторане, куда не впускали без пионерского галстука. Диззи поплакала, попереживала, да и успокоилась, поимев от пассии закодированную весточку: «Встречу организуем, но как быть с грядущим расставанием?»
Этой истории предшествовали перепитейные предложения Витька выйти за него без помолвки – этом совместном проекте, иногда неосуществимом, который Примула, как личность не дюжая, считал обручением обречённого. Полтора года он безутешно ждал её в Гомерике, но когда она приехала, нетерпение  куда-то улизнуло. Их дороги на месяц разошлись – её была бетонная, (его) неасфальтированная.
Поначалу Диззи, закончившая реставрационные работы по уходу за кожей, решила расстаться с ним, избавляясь от всего наносного и ненужного. Она сомневалась в Витьке, не давая ему покоя и определённого ответа в расчёте на встречу с местным папиком-миллионером. Но на брачном горизонте с вертикалью неустойчивой любви дела обстояли из рук вон плохо, хотя горизонт в отличие от вертикали предоставляет возможность скрыться из поля зрения.
Именно в тот период сумки на углах стали продаваться по $12 кучка, а ластоногие русалочки в общественных бассейнах, которых было не унять, чуть дешевле. Как бы в отместку за вечную мерзлоту в отношениях, он приобрёл такси и подрядился на извоз, не подозревая, что её выбор безвременно пал в боях за аннулированную девичью свободу на него.
Необходимо учесть, что Витёк, не любивший водку и аты-батную муштру нравоучений на плацу, верил, что Боженька отделил свет от тьмы не без помощи автоматной очереди. Витёк Примула не ерепенился морской волной и соглашался крутить жгутики-хвостики холерным вибрионам, но в ампутированном виде. Исходя из постулата, что глупее имперских пингвинов только королевские, он засомневался, что у доброго сердца, прошедшего кардиологическое обследование, есть две сестры – Систола и Диастола, поэтому тонкий целитель всего изобразительного – Витёк купил у абстракциониста Худобы портрет натурщицы с одной грудью вперёд и двумя назад, как упоминалось в песне «Школа танцев Соломона Шкляра», касавшейся шагистики, или по балет-ному – «па».
Диззи посчитала, что приобретение ею Витька, присягнувшего на верность бутылке и делящего баб на внебрачных и бракованных, станет смыслом всей её жизни, что равноценно понятию – сказочного обогащения. Она переехала к Витьку после цементировки официальной росписью их гражданского брака – этой обрыдлой любви оборванцев с доставкой на дом. Её содержание в неволе обходилось ему недорого. Для успеха операции «Брак по обоюдоострому влечению» Примула индивидуум с цвета стального немецкого шлема глазами и оловянным взглядом, сводил Губнушку с ума вопросами и ультимативным предложением: «Выходи за меня замуж!», после чего сводил в «Цирк лилипутов», чем довёл её до белого каления.
Обессиленная его пассивным непротивлением злу усилием, она не без помощи ковёрных киллеров согласилась на всё.
Диззин папка доцент компьютерной вирусологии Глеб Лейбович Бочкарь – покровитель ночи средь бела дня, подбоченившись, отозвался на сватовство любимой дочери положительно (кто как ни он, утверждавший, что лузгал семечки с «Подсолнухов» Ван Гога, знал, что для производного женитьбы сгодится любая бочка). Бочкарь в ознаменование выдающегося мероприятия (перфорации первой бр-р-р ночи) назначил обручение 254-й бочки на тот же час, что и любимой дочери, заодно проникнувшись уважением к будущему зятю и губчато пропитывался к нему недоверием.
Бочкарь, продиагнозировавший опущение кадки у бездонной бочки, подозревал, что «Свидетельство истца о браке» повествует о вопиющем мужском бессилии через три года позолоченной цепочки неурядиц в четырёх семейных стенах.
Где-то в области желчного пузыря недалеко от циррозной печени Витёк Примула-Мышца болезненно ощущал, что был для Диззи Губнушки по меньшей мере трёхметровым трамплином, на котором она, раскачиваясь, решала, к кому повыгодней спрыгнуть.
Раньше, когда Витёк называл её «Ты моё ненаглядное пособие» и приставал с предложением выйти за него за околицу, где гармошка разводила «Компьютерные страдания» она наголо отбрила его: «Надеюсь, мы обойдёмся без ратификации нашего договора» и отрывисто (на два метра) рассмеялась.
К крайнему удивлению, на этот раз она  согласилась без малейшего колебания, назвав его стержнем преуспевания.
К этому времени Диззи окончательно порвала с эпизодическим япончатым кутюрье Мицуписи Тонко, который был уличён коллегами в карандашных разработках и провёл неровную линию франта в поисках новых способов матерчатых выражений в языковом маркировочном материале, вывезенном из Вранглии.
Победитель длительной осады Диззи Губнушки – Виктор, считавший ценным трофеем даже собственную трофическую язву, расценил её  решение не брать его фамилию, формой бережного использования мужчины в корыстных целях продления собственного благополучия. Заранее готовый к отказу, Примула успокоил свою несогласную с новым семейным статусом нервную систему у психиатра, напомнившего жениху, что любовь не картошка, если только она не Губнушкин нос. Хотя предстоящие события напоминали сцену из «Трущобного романа» Опа-наса Непонашему, «где эстонка (секс-бомба замедленного действия), там и рвётся».
Убеждённый кем-то фаталист и парень не промах Витёк Примула-Мышца, опираясь на мощную эрудицию, соблюдал многокилограммовую дистанцию в интиме. Правда, проливая бальзам на чужую душу, он не задумывался кто будет вытирать, поэтому не форсировал событий, считая их пожизненными. Против брака в законе таксист в принципе ничего не имел (когда-то он работал поваром, и как заправский башмачник выжаривал подошвенный ростбиф, числясь состыковщиком вагонеток с едой в эшелонах кондитерского отдела «Всласти»).
Официально оформив с трудом залатанные дырявые отношения с Диззи во Дворце Счастливых Бракосочетанцев под плакатом «Расписываем потолки и стены, плача», он глубоко сожалел только об одном, что за время холостяцкого существования растрачивал выданную ему Богом энергию вхолостую, пряча всю свою силу в папьемошонке – так рядовой Примула оригинально интерпретировал песню Булата Окуджавы «Бумажный солдат».
Теперь, поступив в распоряжение Губнушки, жизнь предъявляла ему нешуточный счёт –постройка семьи в Гомерике не по типовому проекту. Так что от привычного размашистого кулачного почерка ему пришлось отказаться.  При всей любви к Диззи жених был убеждён братанами-доброжелателями, что крепкие семьи существуют для трудоустройства скандала, а не для пристанища пернатой мечты. Тогда в противовес дружкам он стал настаивать на проведении свадьбы не во «Дворце Ублюдков», как запланировали братаны Сал Манелла, Феликс Этнос и секструха Ветточка Нувтебя, а в крутом эксклюзивном ресторане «Свиное Корытце», где подаваемое мясо не бывает говяжьим, бараньим или лягушачьим, а только левым, а при отсутствии свободных мест каждый приходит с постулатом в руках: «Ни слова правды – вокруг одна поклажа». В стенах ресторана покинувшие Утруссию с поклонением проигрывали уходящее поколение на берестяной свирели.
Претенденток на Витька (с девчонками он был отчасти программистом) было хоть отбавляй, но Диззи вовремя успела взять его на мушку своей левой щеки. Её руки лианами обвились вокруг его борцовской шеи, а глаза впились в лицо, напоминавшее засвеченную фотографию. И тогда Витюня окончательно осознал, что  такое для женщины Диззиной комплекции означает недостаток кальция в организме и вымывание его из костей, а его вальяжность не определяется промежутком времени валяния в её ногах.
С того момента в её шкафчике для лекарств появилась уйма ненужных препаратов и никчёмных витаминов, купленных со скидкой на последние деньги (её посильное сотрудничество в журнале «Галено-стопная медицина» не приносила сколько-либо значительных доходов). Губнуха явно мешала самой себе, не решаясь на самоубийство и делая прощальные записи на стенах в туалете.
– Придётся расплачиваться за грехи. Я с моей кралей так подходим друг к другу, что проходим мимо,  – поставил в известность Витя родичей из Пью-Джерси и согнул руку в локте, как бы предлагая проверить его мышечное IQ. Те ходили в пиарствующих знаменитостях, во главе с бывшим полицаем Порфирием Пападу в греческой рубашке навыпуск. Порфирий был повязан с готтентотской мафией, находившей выход из любого положения в проделанных  ею пулевых отверстиях. Он умел отстаивать интересы в нужнике должным образом.
Супруга Гортензия Мамарада, поддерживавшая его по завершении пьянок в национальном вопросе о пригодности безродных космополитов, придерживалась рукой застенков, которых чудом избежала. Она любила говорить своим последователям: «Вам нужен мой памятник? Выплесните на землю цементирующую основу, и я в неё встану. А пока есть не хочется, спать не хочется, никого не хочется».
При росписи отсутствующими взглядами потолка в мэрии несочетающимися бракосочетающимися, по настойчивой просьбе Диззи традиционный музон заменили на медленный вальс «Каждый час расписан», близкий по духу к военному свадебному маршу «Ракетница в ракитнике».
Произошло это не потому, что невеста страдала от предрассудков и предубеждений по отношению к автору популярного на всех континентах марша Якобу Людвигу Феликсу Мендельсону, по общепризнанному недоразумению оказавшемуся евреем, а потому что немецкий композитор Вильгельм Рихард Вагнер ходил в записных патологических юдофобах, преподававших основы антисемитизма. В концерте (на бисквиты) он дирижировал произведениями Мендельсона в белых перчатках. По завершении блестящего исполнения хам-Вагнер (неизменный любимец Гитлера) с гримасой отвращения устраивал захватывающий спектакль. Этот мерзкий тип демонстративно-медленно стягивал перчатки с рук и пренебрежительно швырял их в корзину.
Таких подробностей Диззи не знала, в противном случае она бы возмутилась поступком Рихарда Вагнера, обладавшего мёртвой зыбью взгляда на еврейский вопрос, и наотрез отказалась от Мендельсона, как от композитора в пользу Микаэла Таривердиева, обвинённого французами в плагиате («17 мгновений весны»).
Из-за Губнушкиной инициативы Витёк Примула, как истый джентльмен и законнорожденный внук раннего саженца сталинизма, мужественно принял непредвиденный удар на себя и, не снимая тельняшки, сказал: «Я – это стечение обстоятельств. Подумать только, если бы не энергичный жгутик сперматозоида, меня бы не было на свете». Но он не подозревал, что в Диззи умерла художница – иллюстратор его безрадостного существования, готовая часами говорить о расовом смешении обилия красок на пол-литровой палитре, докуривая сигарету растерянного соседа.
По данным репортёра-настоятеля на своём незабвенного Криса Броколи, разъярённая хасидская общественность самого большого местечка Гомерики – Брюквина (3 млн. жителей) пригрозила властям голодовкой. За этим на женской половине последовала акапелла слёз без сопровождения всхлипываний. Мужская сознательная часть общины так полюбила заезжих Снегурочек из Краины, что готова была на всё, в плоть до того, чтобы поверить в Деда Мороза с красным кушаком, и, как трубочист без дымохода, не видела существования без растаивающих девчат. Так всеобщим отказом потреблять нескоромное из компромисок по субботам с 11.30 утра до 12.15 дня была вызвана бурная исТерека.
Одно только упоминание о шмате  шмальца вызвало  поморщивание ортодоксальных носов стоматологов-ортодонтов, напоминая, что синхронное плавание без препираний в шапочках соответствовало убеждениям ярмолочного населения вышеозначенного района. Так что брошенный вызов в бездонную пустоту (никто не подозревал, что когда людей внедряют кладбищенская тишина оказывается глубокой) прозвучал небезобидно для подавляющего большинства брюквинских обитателей, жарящихся на пляже, чтобы получить пигментное образование – вызов открыл им глаза на функции подозрительного нерва. Но положение спас слепой случай.
На этот же день и час было назначено солнечное затмение, вместе с акцией протеста, которую замесили «пришлые», отменили сверху, снизу и с боков. В итоге плавный свадебный вальс, сменивший всем обрыдший издёрганный марш, затерялся в уличной массовке разношёрстной толпы.

Откуда семейные войны?
Любовь, словно пушечный фарш.
Давайте кончать Мендельсонить,
Шагая под свадебный марш.

Поддержат жених и невеста
Под «Горько!», под водку и шмальц,
Моё предложенье, маэстро,
Сменить марш на свадебный вальс.

Не лучше ли в вальсе кружиться,
Чем пяточно в марш наступать.
Совместному легче сложиться.
Детишков сподручней рожать.

В интиме намного сподручней.
Глядишь, и супруга, как шёлк.
К такой точке зренья научной
Я после чекушки пришёл.

Ну, что говорить, этот Мендель
Наделал немало хлопот.
Марш – это не вальс и не крендель,
Он под закусон не пойдет.

Жаль, вальсов вообще не танцую
И в нотах совсем не секу.
Идейку-то запатентую,
Но сам написать не смогу.

      Невеста – законченная молочница – определённо эндокринолог.

     Глава 132.   Приглашённые

На бракосочетании, осторожно обходя группу алкашей, (устоявшееся понятие, плохо держащееся на своих на двоих) с Витиной стороны присутствовали:
1. Адвокат по неотложным делам Б. Левотин – неоднократный чемпион по выуживанию денег из клиентов исключительно заграничными спиннингами. Зазряшную любовь с пристрастием, как таковую, он торжественно, но без фанфар, похоронил в себе, не возлагая на неё парящих надежд и разумно экономя на цветах. Его профессиональный девиз отражал  аполитичнобледную сущность Б. Левотина: «Пора завершать начатое другими тело!»
2. Уникальная по своей конфигурации и заброшенному складу ума женщина-математик Лера Уключина-Складовская, по вечерам выводившая кривую погулять на основе выведенной ею недоказуемой теоремы «Из пункта отправления естественных потребностей в пункт удовлетворения сексуальных нужд переводилось материальное обеспечение, приведшее к верблюдизации мужчины». Однажды математичка, не решив задачу, задала стрекача на дом и прилежные ученики разошлись, щедро раздавая апперкоты в челюсть недоумевающим прохожим. Поговаривали, что в юности Лера непрочь была пообедать за чужой счёт, а потом с криком «Вы мной овладели!» вырваться из облепихи объятий Морфея и упасть в хронометрически выверенный глубокий обморок. Стоит ли удивляться, ведь она прошла шитую суровыми нитками школу, оставившую заметный след где-то у стриптизной палки.
3. Автор крамольных слов в собственный адрес и почитаемый на ночь и поэт-словоблуд Арик Энтерлинк, обратившийся с напутствием к своему протеже: «Ну и намаешься же ты с ней, Витёк!  Сколько можно тебе вдалбливать, что смысл «заключённого» брака во взаимообогащении. Непосильную ношу взваливаешь на плечи. С твоей конституцией и редким складом ума любая за тебя пойдёт. Ты, Витёк, ершист. Но отнести тебя к классу иглокожих, собирающих морские ромашки на дне океана, нельзя».
За столь откровенные вольтерянские предсказания Витёк пригрозил Арику сдачей в приют «Беспризорных и антикварных поэтов». Но тот на Диззиных коленях упросил не делать этого.
С Диззиной, изнаночной стороны, присутствовал:
1) Её старый друг, поэт-эрот и патологически жаждущий известности писатель-воришка с пёрышком в руке Амброзий Садюга, которого невозможно было убедить в том, что мат в его работах – проявление лексикона моральных уродов и разносчик словарной заразы. Амброзий как-то вскользь заметил Диззи по поводу её предстоящего брака: «Этот женится для того, чтобы держать  опухшие ноги в тепле. И не забывай, детка, Пушкин –  наше расхожее». После столь пафосной тирады Садюге приспичило написать продолжение «Сына полка» «Дочь не от него», но остатки совести не позволили ему этого сделать, и он вернулся к повести о террористах, разговаривающих недосягаемым языком отрицательных героев романа «Гарантийный Мастер спорта и Маргаритки», но почему-то с чеченским акцентом. В предисловии он поспешил выразить соболезнование читателям (надоевшим ему ещё до того как они взяли его книгу на поруки) за глубокую бездарность на 450 страницах сжатого донельзя текста. Не присутствовали:
1) В отместку не понятно за что подруга ещё не расписанного тела нетерпеливой невесты (жаждущего любви и татуировок) Тара Гордеевна Тюфяк. Приближённый к ней командующий её танцевальным корпусом утверждал, что она после молибденовой молитвы легла на операцию по уплощению живота, да там и осталась.  Неприкаянные, которым нравились такие как она – женщины с распущенными волосами, почти не сомневались, что её потеряли в результате криминального аборта.
2) У второй её подружки, Кларисы д’Уран, не было загвоздки в гвоздиках. Приближённый к ней врач-дерьмотолог обнаружил у неё шелушение самосознания, отчего она сначала (вместо обогащения урана) занялась собственным обогащением. Лишь потом её увлекло разглаживание аккордеона морщинок, которые Клариса, никогда не менявшая выражения лица на поплиновую миди-юбку, рассматривала в зеркале вместе с веснушками, как достойные подарки невесте на свадьбу, в случае, если ей удастся вырваться из мохнатых лап гипнотизёров.
С нейтральной стороны никто из виновников торжества не ожидал свадебного зубра адмирал-космонавта Рудольфа Зубрилы под кличкой Застольная Обезьяна (его матери из-за кучности попаданий пришлось стать серийной убийцей «незрелых плодов»).
В нечищеных хромосомах Рудольфа при зачатии была допущена ошибка, вылившаяся с годами в дурную привычку – напяливать на усатых сомов хромовые сапоги, доходящие голенищами до хвостового плавника, с вырезом в подошве, как у отца народов, мечтавшего открыть гарантийную мастерскую утраченного времени в непроторённом им до конца пространстве.
Необязательный Рудольф так и не появился, избегая новых жертв, во-первых, потому что кто-то донёс, что ему не удалось забронировать столики с пуленепробиваемым стеклом и видом на океан (в его манере боксирования сказывались подводные аристократические замашки, торпедирующие всё всплывающее и покачивающееся на поверхности танцевальной площадки), а во-вторых, заранее подготовленный Амброзием песенный свадебный тост: «И на коленках будут волосы расти...» мог быть неправильно истолкован легкоранимым Ариком Энтерлинком. Последние данные подтверждали, что во время морских приливов на Луне проступали холестериновые пятна и она заметно полнела, тогда Арик скупал лунные наделы, с чьей-то подсказки звучавшей приблизительно так: «Сначала упорядочите настоящее, и лишь потом лезьте немытыми ногами в будущее».
Свадьба «Эконом-класс» прошла без сучка и задоринки, а значит без петард и мордобоя, не травмировав бюргеркингскую общественность Брюквина.  Заботливые папа с мамой Витька тоже остались довольны, они с детства развили в мальчике неуёмную мышцу аппетита, скрывая от односельчан наследную тайну.
Рассказывают, что часовщик из местечка Дронкс, еврей по профессии Беня Гвалт, затерялся в догадках, завидев Витин кулак в полную ветчину. Тогда он бесплатно выдал фразу-индульгенцию: «Этот пройдётся по циферблатам многих». Но тем не менее Беня дал Витьку дельный совет: «Если перед вами встала неразрешимая задача, например, выбор профессии из помойной ямы, то уложите её немедленно обратно».
Потом Гвалт долго молился на плече у жены Двойры, чтобы его дело выгорело, но не дотла. Здесь часовщик жестоко ошибался, Примулы не были поджигателями.
Предсказание сбылось. Но сумы и тюрьмы Витёк умело избегал. Иногда он отводил глаза в сторону (возможно хотел поговорить с ними наедине). Оклемался он, уже приземлившись в Гомерике по совету танцевально-шальварного ансамбля «Гопакт» и благодаря выигранной, позеленевшей от злости  подтасованной гринкарте. Позади хлопца, возложившего ответственность на могилы предков вместо цветов, остался поблескивающий фиксатый курс не расчёсанного гривня. Всё как во времена многострадальной матери Пифагора, вывешивавшей геометрические подштанники сопливого сынишки на пьяной карусели «Навеселе», где лошадки-сталагмиты перемежались с виселицами-сталактитами.
Не обошлось без влияния привозных лекций на кассетах «Паломничество переношенных» корифея афоризмов и тибетской медицины поэта и ребе Фёдора Буэнос-Айреса – одного из поборников движения по субботнему расписанию «Воздержание от некошерных заезжанок», прославившегося высказыванием: «И где как не в туалете поэту предоставляется исключительная возможность проанализировать созданное им?!» 
– Парадоксально, но факт, – восклицал ещё плодоносящий реббе, – ведь существуют утрусские евреи, ой вей, предпочитающие тащить тяжкий крест вместо увесистого магендовида!
В общем Витёк соответствовал  Диззиным понятиям идеального мужа, отличавщего кнут от тульского пряника и подбивавшего каблуки и итоги. Под её присмотром он незаметно для посторонних рос не по дням, а по её наручным часам, за которые ему пришлось выложить 1000 баксов. Этим он компенсировал скоропостижное окончание с отличием высшей школы ФЗО (по крышующим материалам). Правда он не попал в Архитектурный институт на танцы, где отступление на шаг от партнёрши приравнивалось к трусливому бегству, когда ветерок вносил прохладу на подносе вечера, хмурившегося кровоизлияниями туч в лучах закатного солнца. Зато он неоднократно попадал впросак, пытаясь доказать, что воинственный Микки Маус – умная тыловая крыса, выедающая хлеб от корки до корки и на вид напоминает заправскую ехидну.
Взбаламученный изнутри Витёк также не воспринял информационное сообщение Диззи о трагической судьбе Дрездена с его жалобно всхлипывающими половицами в разрушенных домах, оставшимися лежать в руинах после бомбёжек союзников, очеловечивших жестокий приказ и изувечивших десятки тысяч жизней точным их выполнением. Витёк с поверхностным глубокомыслием отнёсся к этим данным, заковыристо выразившись по-философски: кто-то управляет лошадьми в нетрезвом состоянии, а кто-то банком, сколачивая состояние без гвоздей; кто-то выезжает на заре жизни за счёт выданных природных данных и способностей, а кто-то в подозрительные сумерки на развалюхе-машине, купленной родителями; кто-то, исходя слюной из авансового расчёта, формирует языком особое мнение, в то время как боксёры – носы кулаками. Мурлыча романс «Безупречные дела заплечные» в исполнении квинтета «Облупившиеся носы чайников», Витёк Примула принялся отыскивать на винной карте руины матушки-Европы в целях бескорыстной помочи, и найдя золотой Руан во Франции, утихомирился, как это бы сделал Ясон в «Иллиаде», не подозревавший, что кавказский джигит скажет: «Кого только не умыкнёшь от родителей рад секса в седле». С той поры в его послужном списке простуженном мозгу значилось убийственное множество длинноногих девиц-соискательниц на собственную... Им даже казалось, что Витёк способен без чьей-либо помощи заменить спустившее колесо Истории, учитывая, что его папа, золотой медалист на монетном дворе, изобрёл значок «Заслуги перед Отечеством II степени», за что и был помещён под стражу в строгорежимном лагере. В нём ему три года втолковывали, что там, где океанские волны беснуются о прибрежные камни, Отечества II степени не бывает, а собственная ложь ближе чужой правды.

            Пейте гомосексуальный напиток «Джинн с Тоником»!

       Глава 133.   Интриги по-утрусски

Откровенно говоря, Диззи была перенасыщена доносами на Витька от любящих доводить её начатое тело до Конца или до белого коления подруг,  умственные потуги которых не стоили свечей, припасённых запасливой Диззи в кухонном шкафчике. Она и сама догадывалась, что её суженный (но не на столько, насколько она предполагала) не достиг того пошатнувшегося состояния здоровья, когда «Капли датского короля» воспринимаются символом неладов с простатой. Но всё это компенсировалось чистосердечными признаниями в любви экспансивного Витька, склонного к застольям, выведенным под конвоем бутылок из опыта его папаши: «Один раз отравиться, чтоб потом всю жизнь работать на... »
Между прочим, любимой группой Примулы была «Собака Павлова», а не «Собака на Сене», с отработанным условным рефлексом на звонки от разного рода почитательниц вне зависимости от расового происхождения, педегри и заявлений о выезде в страну праотцов – этим он отказывался подавать лапу. Правда Витька Примулу-Мышцу бередил слух, проскользнувший в эмигрантских кругах, что вождь индийского племени «Огненная вода» Вогнутая Задница два месяца промаялся,  получая официальное разрешение на модную стрижку в монахи, чтобы выведать сокровенные тайны, заложенные в сомкнутых ногах и губах монахинь.
Нью-Порк Витьку в общих чертах понравился больше других городов, хотя других он не видел, никуда не выезжая. А может быть, он на первых порах, сменивший не одну профессию не мог найти  лазейку в заборах урбанистской жизни? Это тебе не сосульки леденящих взглядов сбивать и проводить аналогию по контрамарке в темноте в первые ряды галёрки.
С собой Примула в дебаты не вступал, да и зачем, когда тротуары в Брюквине в достаточной степени загажены. Его серо-голубые глаза ещё с армии научились отличать белое от иссиня-чёрного, поэтому он поселился в бело-буро-малиновом гетто Брюквина, где утрусский был превалирующим языком, на котором с ним мечтали пообщаться будущие подлежащие неописуемые и не сказуемые фемины – знакомые Аполлона из Носорожья.
Свою благодарность Гомерике Витёк выносил на пляж в форме приталенной атлетической фигуры, выглядевшей  чрезвычайно выигрышно на фоне стареющего недомерка Арика  Энтерлинка, не до конца разрушенное тело которого, даже в зашторенной комнате жаждало любви на пляже.
Друзья часто убивали время на побережье самым зверским образом, но срока за это преступление никто из них не схлопотал. Одиозная парочка чувствовала себя князьками с претензиями намного выше среднего. Они прохаживались степенной поступью по аллее Прохладных Отношений, разглядывая загорающих в монокини, или, как принято выражаться, topless. Иногда Энтерлинк из-за артритных коленных суставов передвигался по пляжу в составе группы поддержки Витьки Примулы, Оливье Коростовича Коростыля и Нагоняй Степанокертыча Облучка с лицом овалом вниз, отрешённым, как задачка четвёртого класса.
Облучок был не просто так, а режиссёром сиквела (seek-well) «Животноводная бригада III». Во время прогулок Витёк отговаривал упрямца Арика Энтерлинка от совершения опрометчивого поступка – перебраться в «Дом для престарелых антикваров и Свидетелей по делу Иеговы». Тот внял его совету только после того, как прослушал песенку Лебедева Тoo Мuch(а) на ту же животрепещащую тему. Потом они вместе отправлялись попить пивка в «Тары-бары». Там непреклонному эксперту удавалось блюсти личные интересы в области не подлежащего обмену и возврату мельпоменного искусства. Ему легче было доказать, что данное произведение неутомимого маньяка Опа-наса не будет превзойдено, ибо оно созвучно звону коллекционных монет и церковных колоколов.
Здравомыслящий Витёк не отважился ломать с ним копья в споре о сомнительной ценности содержания песни, которая с первых слов представляла энигму (на то время не подлежащую опознанию загадку). Не зря друг Арика Иван Синяк родом из Подглазничной области, изображавший в массовках труп, плавающий в ванне с формалином, предупреждал Примулу: «В каждом недопустимом промахе кроится своя причина и ремонтные заботы».
Не верите, что мужик с воза – бабе легче получить пособие? Спросите у опытной закройшицы-жизни, и она расскажет, как Витёк подтянул к себе телефон и поспешно набрал её номер грудей. Это то же самое, что лечить ветрянку от ветра или заниматься по часу в день нелюбовью. Не верите? Тогда повнимательней читайте исторический реферат «В кущах свободы». От другого всезнайки – дяди Лёни Витёк узнал, что мимолётное чувство к  женщине сравнимо с сольфеджио под соусом и с переживаниями его деда Иронима, не попавшего на фронт по возрасту (начальник паспортного стола обнаружил стольник в паспорте при смене его на новый и проставил год рождения на червонец дороже).

Океан чувств у судна расплещется
В Доме для Престарелых, где я
Буду долго ещё вам мерещиться,
Наяву и во сне вероя...

Забываются слов окончания,
                В глаз заглядывающий кустик-бровь
Медсестра подстрижет с замечанием,
Если заговорю про любовь.

Грежу с уткой в руке полонезами,
Менуэтами полнится стих,
Но стаканы гремят не шартрезами,
А протезами съёмными в них.

Я себя уж не переделаю,
Шамкаю у окошка стрижу,
Затопи-ка мне баньку по белому,
Рядом с чёрным подсудно лежу.

Расплывусь в луже от благодарности
                (Протестирован со всех сторон)
Глубже нет одиночества старости,
Отвезите меня в павильон.

Там в концерте приезжие комики,
С балеринами барды поют.
Запущу-ка гнилым помидором в них,
Вспомнив буйную юность мою.

Ну, конечно, сейчас воскресение.
Не придут навестить? Ничего.
Санитарка подмоет Растение
И добавит смущённо – Ого!

  Витюня, три года корпевший над эссе «Процессы усвояемости растениями учебного материала», по многим параметрам превосходил объездчика бугристых альпийских ландшафтов, галифорнийского юбернатора Аллес Шварцен-Егеря, превзошедшего самого себя по лестнице политического успеха.
Это щекотало Витино шофёрское самолюбие, в особенности, когда под рукой не оказывалось достойных девчонок-массажисток, проходивших учебную практику на шинковке капусты, которых он иногда пересылал к Арику. Гибкие лозы извилин мозгов старика радостно шевелились, Ведь каждый раз, когда он сталкивался с особью женского рода, у него автоматически включались мигалки и зрение падало наполовину из-за самого процесса мигания набухших с перепою век. Учитывая, что в свои 70 лет Арик был умён не по возрасту (он происходил из состоятельной семьи и пропускал уроки на прогулочном катере), Энтерлинк всё ещё тянулся к женщинам, точнее к их тайнику, на который сухой закон не распространяется), а по Гринвичу Витёк не отходил от него на пляже ни на шаг, величая старика в выгодных для себя ситуациях «папой».
Арик Энтерлинк, давно смирившийся с кличкой «Пароксизмальная Аритмия», которуй получил в профилактории имени Феликса Эдмундовича, не возражал парню, и забегая то справа, то слева, всесторонне поддерживал Витька при выходе из кафе «Патетическая сифония», где тот устроил «Бледовое плейбоище» в присутствии хозяйки Александры Гаррибальдьевны Невской.
Первопричиной потасовки явилась «Паштетная рапсодия», исполненная лауреатом конкурса беспрекословных исполнителей несбыточных желаний Игнатом Гантелия – ничем не примечательным человечком родом из коричневого кирпичного города с закопчённым стеклом неба. Виртуозным апперкотом перевозбуждённый Витёк отправил обидчика, прицельно заглядевшегося на его плутоглазку Губнушку, в нокдаун, в который неотёсанный мужлан в валенках по щиколотки не преминул свалиться. Там он, видимо осознав, что опрометчиво отпускал всякие офранцуженные провансальности, и пузыри в Диззин адрес, успел ухватить дорогостоящие лица на экране и военные действия, сопровождающиеся скоропалительными африканскими сёлами и деревнями.
Витя Мышца с заметным наслаждением нанёс жертве легко поправимый ущерб в один зуб (свирепый Витёк не подозревал, что потом стоматолог заломит ему за это цену за спину). Примула не стал взывать к сознанию присутствующих и вызывать конную полицию. Купив велосипед, он не превратился в велоручку и грязную работу по смене цепи в толуоле, предпочитал выполнять сам. Он прокладывал свой путь в жизни молотильными кулаками, недаром же гомериканский таксист-сменщик называл его «Кулачный boy».
Прибывший по вызову перепуганной хозяйки заведения на место драки хирург-стоматолог Самойла Мандибула зафиксировал пострадавшему заглядатаю в Губнушкиных глазах приобретённый вывих челюстного сустава и скрылся. Но он успел поставить диагноз, выписать в туалете свой слабо текущий счёт и выпить за будущие боксёрские успехи неординарного жениха на ринге предстоящей жизни, где, как правило, наводчики избегают стрельбища.
На Витюню завели уродливое подголовное дело, хотя при сдаче экзамена на гражданство он назвал имена двух сенаторов – коня Калигулы и Хилари Клинтон. К счастью, с помощью уголовно-половых связей «папы» Энтерлинка, делу был дан ни с чем несравненный задний ход. После полугодовой волокиты в суде, переполненном разноцветными зверушками, драйтонскому Аполлону присудили выплатить не у стойки всего 45 таллеров в фонд грядущих жертв и подвигов новоявленного Геракла.
Диззи готова была носить Энтерлинка на руках от окна до стены, хотя к тому времени он и считал что Лондон стоит на Пемзе. Их разительная  разница в весовых категориях и в некоторых отношениях возрасте сказывалась во всех своих проявлениях. Тем более что поклонник её кулинарных талантов, поддакивающий Амброзий Садюга, препятствовал  редким контактам, используя упругий мат – эту грязевую ванну упрощённого словаря, состоящего из наиболее ходовых в народе ругательств. Правда он догадывался, что она брала мужчин в плен в демарше на пивную «Черви в бубне», целомудренно овладевая несколькими ходовыми языками.
– Тянет на край света, преломляющегося в хрусталиках глаз, где не терпящие аварий самолёты копают воздушные ямы. Там уланы и драгуны подходят к прилавку, а кирасирши дают сдачи.
– Милочка, пожалейте доброхотного меня! В мире поцелуев я наталкиваюсь на рифы – это одиночные палладиевые коронки и воздушные мосты, созданные изобретательными зубными техниками. Для меня вселенная – бильярдный стол, по которому катится Земля – пробный шар, а  отдалённые места, как удалённые зубы – я их не чувствую, поэтому стремлюсь к ним. Стоит ли удивляться, что я интересуюсь мнением туземцев с островов, с трудом выдавливающих из себя извинения,  – признался Амброзий и, воспользовавшись представившимся моментом, обнял Диззи за шею с узорчатой татуировкой, изображающей Чёрную вдову, запутавшуюся в паутине обрывков прерванного молчания.
Диззи рванулась в сторону от заградительного подотряда вредных насекомых. Но поразмыслив как следует, она решила примжалиться к нему. За неимением в этот момент никакой другой, он мягко отстранил её и приставил к стенке. Так будет честней по отношению к Витьку, благоразумно подумал он.
В этот сверхзвуковой МИГ Амброзий Садюга с его шаловливо-ватными пальцами, наделёнными грибковыми ногтями  показался ей обделённым умом, поэтому она ни о чём не сожалела, придерживаясь захоботного мнения лопоухих обитателей саванн: «За неимением слоних и носороги «на худой конец» сгодятся».
Нитка чёрного жемчуга разорвалась на Диззиной складчатой шее. Рассыпавшиеся по полу бусинки с проседью напомнили Садюге о его надтреснутой чаше полной жизни и нарастающем, скрываемом от всех, рассеянном склерозе. Но, как всегда, в погоне за наживой, дешевизной и женщинами-вампами, он не упустил подвернувшегося случая продекламировать издевательские стихи Опа-наса Непонашему из цикла «Человек – шляпа, и я презрительно сажусь на неё! Идиоты говорят, что я умный, умные утверждают, что я идиот, а тем временем совесть моя помалкивает».
Стихи, посвящённые творчеству гурмана Амброзия Садюги, напечатанные в «Трибуна блюду» были зачитаны автором на слёте уходящих поэтов в здании Шорфронта Драйтона. Там он, взвесив все за и против, реально понял, что через эту эпотажную поэтическую реку ему не перейти в писательский сброд.

Стихи ваши нервны и грубы,
но я их простил.
У них не прорезались зубы,
скорлупится стиль.

Бриллиантовые подвески
ограненных слов
кричат из-под стали стамески
и с разных углов.

Стихи ваши в клетке из стали,
но не в золотой.
В одних вы безумно устали,
в других вы святой.

Они – это клетки без птицы,
где прутья поют,
в них воздух, но нету синицы,
и их заклюют.

Стихи ваши – карамель в шите,
не для клавесин,
но вы не стесняйтесь, пишите
во благо корзин.

Решив сгладить неблагоприятное впечатление от этой сцены, писатель-эрот, работающий с-лого-рифмами, разобъяснил Сивке-урке в чернобурке Диззи Губнушке понятным ей шершавым языком сталепрокатного искусства, зализывавшим раны, нанесённые леворюцией рюшечек её подсознанию, что она ни при каких обстоятельствах не должна изменять принципам общения с ним, поэтом-эротом Амброзием Садюгой, даже если решит вычеркнуть его из своей баламутной жизни, не упомянув о нём в своих мемуарах «Бравые похождения белошвейки Дело Вшвах». При этом он неосмотрительно обозвал блондинку ревущей кривобокой белугой.
Одного Амброзий не учёл, что Диззи намазывает ему чёрную икру на халявный бутерброд к чаю, не заглядывая, как он, в гнетущее будущее. О её подопытном муже и кормильце Витьке Примуле-Мышце, верховая езда на котором не отразилась на кривизне её ног, раненый поздним словом Садюга не проговорился. Он считал, что любой муж со временем превращается в опротивевшее жене блюдо, отодвигаемое ею в сторону из-за непригодности к употреблению. Видимо сказалась неадекватная читательская реакция Примулы на выход в свет Амброзиевского эротического романа «Точки пресечения домогательства», о котором он слыхом не слыхал. Но после ознакомления с ним Витька охватил Страх, и он плеснул залётной птице Клавесиновичу виски в стакан, задержавшемуся в городе (не сложенные чемоданные настроения мешали его скорейшему отъезду). 
Среди половозрелой части населения Брюквина прокатилась волна беспочвенных самоубийств, а не как предполагали критики – бодрящая свежесть океанского воздуха и протест против повышения кровяного давления и цен на бензин. Пережившие тягомотное чтение выстроились на запись в офисы сексопатологов с признаками импотенции, возникшей в результате поглощения чтива, хватающего за самое живое. Особое возмущение у читателей вызвала глава №8, разбиравшая сейсмический подход к сексу по оздоровительной программе: «В зависимости от погоды и барометрического давления он поднимался или опускался ртутным столбом, принимая во внимание глубину увлечения в тех или иных партнёршах».
Витьку, думавшему, что родина регаты Загреб, дворовый петух в Носорожье открыл сермяжную правду –  поиметь хохлаток – это уже пере... кур. Вите никак не давалась неподъёмная логика Садюжного романа: «Солнце плеснуло первым лучом в немытое лицо и встало, чтобы за кем-нибудь зайти». Начётнический язык романа поражал своей необузданной простатой о прожиточном минимуме в обисламизировавшихся столицах Европы. Амброзий Садюга, использовал слова-катализаторы. В бойкой, фривольной форме воспевал он заграничные мостовые и с водопадной пеной у обнесённого жёлто-белым забором болячек рта доказывал, что Ниагара – это пот земли. По его утверждениям, именно там переродившиеся в барашков грозовые облака кучкуются в отрепетированной истерике, и проходят своей лучшей стороной, когда мальчишки с девчонками дружною гурьбой радостно спешат на нерест, пользуясь мечеными масштабными картами.
Сам автор (минерал осадочной чужеземной породы) в трухлявых мыслишках и не отфильтрованных понятиях, вывернутых наизнанку, в редких ремиссиях здравого смысла догадывался, что его скандальная книга всех племён и непонятных народов никогда не потеряет аквамаринной ценности, потому что та на её страницах не присутствовала. Ведь спрос определяет предложение, если оно грамматически правильно построено. Но к нему это не относилось, потому что книга по экспертному мнению критика Мирона Тефтелли, официально считавшегося не евреем, а его типовым проектом, оказалась невостребованной (если случайно на её страницах заходила речь о любви, её вежливо просили выйти).
Мирону, в свободное от критики время занимавшемуся выведением устойчивой породы пятен, нравились его собственные афоризмы в форме рационализаторских предложений вроде этого: «Её женское тело подлежало обработке на токарном станке».
Что там говорить, Губнушка с её ясеневым носиком,  утопающим в пылающих щёчках, оказалась проницательней мужа Витька  Примулы, напоминавшего ей петушка, переваливающегося неверным шагом ходячего больного. Она ухватила в ходе многотонного чтения романа авторскую концепцию, принимавшую женскую глупость за несметное богатство, и не подозревавшую, что это бомба, не начинённая шоколадными гвоздями. Улизнуть от авторской опеки ей не удавалось. Убедившись, что у части мужиков имеется существенный недостаток – нехватка нала, Диззи решила налечь на не раскрытые достоинства своего тела, поимев выгоду – выйти замуж за удава, который задарит её бриллиантовыми кольцами, не задушив. Исходя из этого она запланировала выступления с циклом лекций «Вещественные доказательства любви», глубоко уверенная, что вода камень точит, не подозревая, что он не брильянт.
Теперь она спешила на пленарное заседание ультраправого крыла феминисток «Времени впритык!» Председательствовала на нём заведующая парикмахерской для пожилых дам «Поседелки» Людмила Вартановна Плацента в китайском халате из анатомического атласа. Она не без оснований считала, что пройдохи-мужики пристают к ней в местах частого употребления, на пляже в особенности, где безответственные знакомые осуждали её за подтекающее ягодичное предлежание плода на выходе к солнцу под аплодисменты купающихся тюленей.
Короче говоря, не покупайте саблю по весу, не то избегаетесь наперевес. Простите автора за то, что он так тщательно подбирает слова, как будто ищет себе невесту.

  Раздробите выплату на части,  чтобы осколки в глаз не попали.

       Глава 134.   Евроремонт

В противовес разуму одурманенные листатели увесистого тома не смогли больше контролировать себя, и принялась за тщательное изучение полного собрания злоключений Садюги – выходца из мировой столицы лошадиных танцев Конотопа, в парках которого он имел обыкновение вести беседы с биологическими родителями, не то грассируя, не то картавя, на лошади. В предыдущем неполном собрании сочинений (от замаскированного скороспелого помидора лица) скупой на мысли, но болтун в присутственных местах, автор пытался преодолеть типичную отрицательную черту – умолчаяние народа, к коему себя не причислял, стараясь не сболтнуть лишнего в словесном гоголь-моголе, напоминавшем эпистолярные экскурсы столяра-краснодеревщика с выспренним слогом. Фруминой норовистой собачке, йоркширу Мошке, Амброзий растолковал в доступной форме создавшуюся ситуацию: «Надеюсь, когда умру, такие как ты отметят меня достойной оградой, ибо мои книги – это бег с барьерами, в котором динамично приходится задирать конкурентов или нагревать их, не подключая к моей энергосистеме».
Арик Энтерлинк, «оторопевший» от Амброзия, ни за себя, ни за собачонку, ни за родину не обиделся. Сделав определённые выводы, он похудел, в случае если Губнушка изменит решение, принятое Садюгой, и захочет поносить его на руках без передышки.
Такое же произошло с Энтерлинком на бывшей «родинке», пояснял Амброзий Мошке, втолковывая ногой терьеру непреложные истины, его случай хронометрически совпал с моей защитой диссертации «Арбузнокорочное влияние цензуры на выведение соли из организма произведения». Записными оппонентами выступили Сигизмунд Недодал, Таисия Типатой и Леонтий Наслоения.
Мошка смотрел на всё это рассеянным взглядом учёной собаки и слушал Амброзия, свалившись на подушку в форме накрахмаленного хот дога. Терьер только казался чванным и спесивым, а на самом деле он был непревзойдённым милягой в третьем поколении, такая уж у него была аура. Но вот что поведал Амброзий:
«По окончании отсидки в полиции после конфронтации в кафе «Симфония», на Пятой улице, Витёк осознал с помощью принудительного четырёхразового  в день голодания за решёткой, что не зря носит имя «Победитель». С третьей подсказки Энтерлинка, опомнившийся Витя, выйдя из заключения, смалодушничал и купил кооперативную квартиру с видом на гремучую змею сабвея, руководствуясь бриллиантовым правилом Арика «Всё для дома и ничего для семьи». Витёк заикнулся «Почему?» и Арик пояснил, что до него к Диззи сватался липовый негр Нквама Баобаб с лицом сморщенного чернослива, судимый за то, что брызнул серной кислотой в портрет белого руководителя. Чудак предложил ей обручиться в синагоге с обменом колец в носу. С трудом поняв Нкваму, считавшего, что семью «на слом» можно  укрепить лишь цементным раствором, а устранить Диззи в ближайшие десять лет не представлялось никакой возможности, Витёк купил ей часы с кулачным боем и боеприпасами на чёрный день, дабы Диззи не мешала им с Ариком в достижении столь желанной береговой полосы в свободное от безделья время.
На третий день швейцарский бой пропал с нечёсаной пуэрториканской герлой. Часы Диззи вернула в магазин со слезами, но без боя, без никелированного браслетика и вожделенной скидки от продажи купленного мужем подарка. Ну и ладно, успокаивала она себя, чтобы почувствовать раскованность, не обязательно покупать цепочку, всё подскакивает в цене, лишь моя мечта остаётся лежать золотой блохой под стеклом в ювелирном отделе.
На честно забранные деньги Губнушка по совету  подружки из «Литрового» банка Фёклы Лечо, мимические морщинки которой превышали допустимые нормы, задумала массивное дело – устроить в ещё не достаточно просвещённой утруссками Гомерике евроремонт (Диззи хотелось иметь стены в ванной, отделанные плиточным шоколадом). По рекомендации Фёклы она срочно стала снаряжать польскую сборную команду по регби к летнему наёмному сезону. Но выяснилось, что поляки не имели страховки на случай падения со строительных лесов, и Диззи наняла интернациональную строительную бригаду «Герника демолишён(ных)», которую возглавлял д’Жак Разруха, обросший седыми водорослями прошлого поколения, в ниже перечисленном составе и високосном году:
Хосе Нозалес, Федька Гематома, Геракл Атаки, Зельда Три Олей, Збышек Поддых, Шалва Грустим, Вездеуш Челядь, Искандер Стропило, Маруся Теплынь, Порфирий Спрут-Наутилусов, Ася Позёмкина, Трихомон Ватрушка, которого поэтапно использовали все женщины, а может быть и дальше со всеми остановками.
Своим заместителем прораб д’Жак Разворуха имел по выходным Автандилера Австралопитекова-Кенгуровича.
Зная, что Диззи верховодила по возможности всеми и теперь намеревалась ездить на нём верхом, деля жилищный юмор на кооперативный и кондовый, Витёк приветливо заржал. Но впоследствии завозражал, напомнив Губнушке, что голова – он, а она, с её дистонией, всего лишь утончённая Кремлёвской диетой шея.
Если бы не её остеохондроз, то лживые слова могли быть приняты за истину. Но Примула возразил, напористо заявив, что эта команда починщиков ему не по золотым коронкам, эффектно прокомментировав свою мысль по поводу предстоящего Евроремонта: «Залатаю стену в кухне, оснащённой по последнему слову комбайнерской техники, которой не хватает подопытной комбайнёрши, пол подниму, а потолок, если повезёт, отделается лепкой, если сам не обвалится».
Непредсказуемый  лингвистический талант Витюни расцветал фортензиями. Знакомый на собственном горьком опыте с теорией построения Изма в Носорожье Витёк охотно  делил строителей на рабов и «прорабов». За годы слепого вкалывания а-ля Папа Карло (он не выстругивал на верстаке Буратино, а навёрстывал Упущенного с подоспевшей помощью ладного рубанка).
Примула Старший научился не доверять руководству сельского клуба с его холодцом железных стульев в процессе адаптации к ним в актовом зале. В целях индивидуальной защиты поклонник бессловесности Витёк Мышца занялся мечтательным окучиванием фраз самоличного приготовления, обильно поливая их одеколоном «Степан Разин» и приговаривая: «Прекратите меня хулить».
Искусница Губнушка – этакий «многолетний цветок», каждый месяц тратившая целое состояние на булавки и шпильки, которые она подпускала в беседах с приятельницами, развивала бешеную активность щипцами для волос. Она приветствовала литературные проявления Витюни, но соглашалась выслушивать лишь часть его тирад при условии, что он запишется к проктологу Гуревичукусу на одеколоноскопию. Буграми мышц Витёк подавил в себе движение сопротивления к писательству и нехотя согласился. Ихуютные вечера на кухне напоминали состязания по плевкам в душу.
После принятого решения у Вити что-то отлегло от души, запрокинув руки за голову. Смельчак-шофёр не растерялся, и пользуясь подвернувшимся случаем, не сверяя времени, завёл шашни. Они заурчали моторами лайнера, за бортом которого (к всеобщему облегчению находящихся в салоне) остался поношенный треугольник Бермудских трусов. Впоследствии выдумщика Витьку, которого не возбуждало волосатое рвение на интимных участках тела, не покидали видения фантасмагорий, пережитых на Ямайке, Гаити и  накарябанной Опа-насом на отдыхе на Карибах песенки.

Для чего человеку жопа?
Для того, чтоб искать приключений
На неё и её соседа,
Расторможенного впереди?

В лотерею выпало счастье
Встретить Вас в скучный день осенний
В туалете, в общественном месте
Вы раскручивали бигуди.

Я увидел от шеи ноги
И тотчас воспылал любовью,
Подошёл незаметно сзади,
Прислонился к стене плечом

И сказал, моя дорогая,
В гороскопе скрестились дороги,
С Вашей скрипкой мы виртуозно
Отыграем моим смычком.

Осмотрела, как лук натянутый,
Потрепала его за уши,
Повидавшего годы и виды
Колобродных страстей и проказ.

Не могу, говорит, разогнуться,
Разыгрался страшенный ишиас.
Торопиться не будем, послушайте,
Приходите в следующий раз.

По окончании песенки Л.Т.М. выпитое за вечер било гонгом в голову впечатлительной Губнушки, которую пугали сэндвичные объятья любви втроём. В неё закралось не передаваемое по наследству ревнивое чувство, усугублённое разыгравшейся мигренью.
Диззи схватилась правой рукой за левое полушарие мозга, как бы защищаясь от плетённого авторского текста, и прижала статные голени к нескончаемым бёдрам, беседующим о том, что она, обладательница стоящего в коридоре необъезженного велосипеда, занимается эквилибристикой на карнизе Витькиного долготерпения, при этом любит приталенные платья с расширенными заседаниями «Восьмёрки».
Витя Примула и так винил её во всех смертных грехах, а тут ещё несусветная глупость «откровение за откровение», выраженная в непристойной стихотворной форме.
Этот выразительный эпос, сопровождаемый жестом в туалете, и не соответствовавший действительности, окончательно добил сентиментальную Диззи, только что не вызвал исступлённых выкриков о материальной помощи: «Я не тряпочница, но мне необходимы вещественные доказательства любви!» После этого инцидента она с трудом стала отличать кронштейн от кронпринца, путая их местами в кажущемся ей  временным правительстве княжества Лихтенштейн, что смотрит окнами на север Швейцарии, и где она припрятала от Витька не облагаемые налогом 33 таллера.
Температура Витька опустилась. Поднявшись с постели, он с минуту глазами на ощупь осматривал общую текстуру подруги жизни, до крови закусившей не ту губу, припомнив, насколько не любил, когда на заднем сидении начиналась несанкционированная им «Игра в бирюльки». Тогда скромняга Витёк, трёхэтажный мат которого не претерпевал изменений с трёхлетнего возраста, и не становился двухэтажным, вспоминал, что никогда не задавался перед Губнушкой... вопросом, откуда у неё каждую неделю новые колготки, что для него было ниже её унизительной зарплаты.
В такие минуты Примулу охватывали приступы кусачек ревности и нервишки давали осечку, и он истошно кричал: «Будешь кочеврыжиться, опущу как шапку-ушанку и тесёмки завяжу впридачу! Сколько бы ты ни старалась, тебе не удастся убрать «скелеты» моих любовников из славянского шкапа!» (в нюхательной области Витёк отличался тонким зрительным восприятием в 0.08 кв. миллиметра на единицу жилплощади). В отчаянии он звонил безотказному кукловоду Арику Энтерлинку, становившемуся с каждым днём всё антикварнее, чтобы тот срочно собирался на пляж. Витя с рубанком в руках для снятия стружки с сомневающихся, был убеждён, что старикан наверняка согласится, ибо Арика Энтерлинка хлебом не корми, дай подушиться в переполненном вагоне метро – этом питомнике извращенцев среди молодняка – одеколоном «Ван Гог» с перебинтованным ухом на бутылочной наклейке.
Как всегда в таких случаях Примула-Мышца делился с другом отсутствием соображений, возникших на подзолистой почве. Опутанный паутиной чуждых ему мыслей, старикан с потрёпанной корабельной обшивкой Фернанделя, отвечал не задумываясь:
«Витёк, не приходи к паучным выводам, они могут разбежаться. Мысль не настырная нищенка, стучащая голой пяткой о тротуар, от неё не отделаться незначительным подаянием, если только в сети не залетела знакомая муха. У меня, например, скулы сводит от смеха. Это сплющивает нос, но сводником меня не делает. И я не думаю, что тени, понаехавшие на стену, пострадали».
Обрадованный ларингитным голосом юного друга в трубке и уверенный, что в отличие от болезней новости убивают сразу, Арик считал определение необъезженной кобылы времени реальной категорией, при условии, если стартовый пистолет даёт осечку. Без веского повода он позволил себе отпустить неуместную шутку, неприводимую здесь в принудительном порядке.
Она предназначалась исключительно для его любовницы, отвергнутой им до одиннадцати часов вечера, которую можно было назвать женщиной с большой натяжкой, чего Арик позволить себе уже не мог в связи с производимыми в нём археологическими раскопками «Самоцветы».
Я всё-таки осмелюсь на короткий пересказ шутки от подставного лица, возможно второго – чем-то средним между лилипутом и петит, назвавшегося астрологом: «Я склонен верить, что помешательства свойственны барменам при условии, что они сами пьют наравне с посетителями». На что невольный подслушиватель – выносливый стоик у стойки бара заметил: «На тебе ложку, легче будет справиться с помешательством в котелке». После столь грубого совета астролог начал обижаться на кинозвёзд с их идиотскими идиосинкрозиями, располагавшихся к нему в барах задом.
Рассказывают, что, в неугомонном звездонечете проснулся спортсмен и спросил, где моя торчковая нога. Так им было найдено новое предназначение набедренной повязки на лбу и швырянии денег в штилевую погоду. Тем самым он создавая воздушную волну, в простонародье называемую ветром. Разве можно  за это осудить человека, не привыкшего к кровельной колбасе, нарезанной немыслимым образом (не путайте резус-фактор с поножовщиной).
– Вижу, вам не смешно, а ей (шутке) уж точно неудобно было среди сталактитов копчёных колбас, свисающих с потолка в цеху.
Охваченный пренебрежением ко «Всевышнему суду» и всему стандартному, престарелый мальчик с кроткими глазёнками крота, под которого не подкопаешься, Арик Энтерлинк вышел в безмолвную тишину вязкого йогурта розовеющего тумана навстречу пасынку, почёсывая ползучую тварь опоясывающего лишая и чувствуя себя взяточником, ждущим «заносов» в Летнем саду зимой.
Достигнув возраста, когда жизнь меряют по количеству «выписанных» таблеток, Арик, отнюдь не мальчик, заклеймил эмиграцию липким ярлыком «Переселение уродов», ссылаясь на то, что его отец с неизменным удовольствием занимался приложением рук к нему – собственному произведению, а мать подхалтуривала цыганкой-предсказательницей с приёмом на дому спиртного, и относились они к сыну, как к результативной медицинской ошибке.
Арик Энтерлинк не без основания рассчитывал вдали от мыслящих стен и поющих половиц встретить на пляже корешей без роду, без племени с удалёнными зубами и непристойно обнажёнными периодонтитными корнями, декорированными остатками недоброкачественной пищи, перемешанной с цветущей гнойной пиорреей, которую при всём желании глянцевых журналов невозможно перепутать с пиаром порно-шоу для осуждённых «Ложные показания», где роль лжи исполняло пикейное покрывало.

                Чтобы у мужей не скребли кошки на сердце,
                жёнам рекомендуется удалять вросшие коготки.

     Глава 135.   Призывник любви

      Определённо её Аполлон, этот титан эпохи Вырождения, ушёл с Ариком Энтерлинком пофлиртовать на пляж с купальщицами. А чего ещё можно ожидать от упитанного питона с его питомцем, для которых натурализм – это гомеопатия от апатии и хандры?
      Рельефность мускулов и непредсказуемость мыслей Витька Мышцы, прочного в своей порочности, будоражила и поражала женский танцевальный ансамбль «Наливные попы» наповал, тому примером байка, как он чудом избежал судьбы обречённого на провалы в памяти.
Бесшабашная мамка в послеродовом стрессе, граничащем с отчаянием, не прекращая скулежа, спустила, было, его в унитаз. Но он выплыл, благодаря связям с Аристархом Политруком и Гантелием Осеменюком, которые докатились до того, что, озираясь по сторонам, раздавили в БМВ не букашку, а Гилену Каптёркину.
Не удивительно, что руководительница одомашненной террористической организации ПЛАксиво не позволяла бесцельно шляться по Носорожскому пляжу Витьку Примуле (он же Мышца).
Глядя на вспученный живот океана, изуродованный безжалостными волнорезами, безостановочная свиристёлка,  Диззи, ревниво представляла Витька, напустившего на себя с пуд важности и подваливающего на пляже к обраслеченной и оцепеневшей крале. Её красавец травит баланду «Спагетти» на доверчивые девичьи уши какой-нибудь Нинки «Бронзовые ноги», хныча насколько ему не везёт в личном плане и в приоритетных родственных связях соответственно науке о «Происхождении видов» на наследство приёмного папы Энтерлинка.
Грубый и тонкий наждак проходился по её кухонной теории по кастрюлям и ранимым душам. Но лучше всего у девчонки получалось болтать ногами о пустом. Естественно Витёк относился к ней как к партнёрше по команде – раз, два три и ему не мешало то, что она увлеклась вязанием (преподаватель Себорея Адольфовна Хнык), полагая, что о  навязанных вкусах не спорят.
Иногда Диззи (блеклая блонда в субконтинентальном костюме в дымовую полоску и с конопатыми высыпаниями вокруг кирпатого носика на не выспавшемся лице) мечтала очутиться в стране Амазония, где не водится мужчин, и ими даже не пахнет. Но добрая душа Губнушки всё прощала Вите за то, что тот не претендовал на посмертную ограду и пользовался ограниченным правом голоса в семье. Она догадывалась, что переворот в его душе брал начало с периода жатвы неподатливых рук в родном Носорожье, когда утро призвало поддерживать весеннее настроение у соловьёв.
Тогда зеркальное отношение сил левопорядка, упиваясь властью и путая отмычку со смычкой, вошло в диссонанс с правыми. В момент шалава-жизнь кувалдой катапультировала Витька в Гомерику, и он расстался с прежней пассией – круговой подругой Кирочкой Поднаготной, больше всего в жизни любившей совмещённые вечерние туалеты, и судимой соседями не за недостачу мозгов в мясном отделе, а за излишки..здоровья... и ещё за то, что она выкраивала время по лекалу мужа, когда тот обладая, мучнистым цветом лица, ярко красился в любой из предлагаемых ему тонов, стремясь в цветастые личности.
Да и у Губнушки дела спотыкались не лучшим образом благодаря галлюциногенам. Старая работа оказалась больше не по плечу, а по коленям. Ползать на них не хотелось, так же как в закрытом распределителе семейных обязанностей брать от жизни всё и раздавать нищим было не в её правилах. Прагматистке Диззи удалось, не без помощи подвалившей к ней ситуации, отвергнуть теорию «мусорного бочка» с танцами на нём и сбить с себя спесь как «снег с каблучка» в песне «Москва Златоглавая».
Однажды увидев, как на одном из шествий «пятую колонну» несут на руках, она сообразила, что Коринфской здесь и не пахнет, а здорово несёт водярой. Встретив в себе сопротивление, она поздоровалась и слиняла (в выпрямленном смысле этого слова) в западном направлении, придерживаясь выведенного ею из закутка мозгов правила – не погибай, а огибай. Поэтому с распростёртыми объятиями, оставлявшими оттиски на теле, она абсорбировала Витькино кредо: «Пожинать плод победы над женщиной сподручней незрелый, глядишь, потом дойдёт. Главное –  найти на дороге обоюдное решение, и поделить его, избежав треволнений, как хорошо, что мы не на Аляске и нам не надо прогревать моторы».
Сонными утрами Диззи увлечённо занималась посильной зарядкой, призывно расставляя ноги на ширину Витькиных плеч, ведь до него она долгие годы тратила по 15 минут в день на профилактику беременности, опасаясь случайных вязок. Это уже потом он выдвинул научную теорию вместо женщины и попытался сделать из неё любовницу. Мужик пошёл ещё дальше, напустив туману в штаны и оправдав групповуху и внёс предложение перегруппироваться. Вместо того, чтобы наладить с Губнушкой конвейерное производство пробирочных детей, он перешёл на формальные отношения, пытаясь выяснить с ней допотопную мебельную обстановку, но кроме табуретки в кухне и скатерти-самовранки ничего общего у них не оказалось.
Диззи быстро сориентировалась и уладила конфликт с помощью разгорячённого утюга, благо что опыт у неё имелся (её судили за присвоение чужого мужа в особо опасных  размерах, но сглаживать многоугольник сложившихся отношений она не собиралась).
Чтобы лучше понять из какой среды вышла сторонница наказаний телесного цвета Диззи, стоит обратиться к её неочищенным корням, в частности к семье дяди-горца, в которой она получила ожоги от жгучего брюнета в ходе сносного на помойку воспитания.
Незадачливый ювелир Вольф Рам, владелец лавочки «Кольца на срезе пня», любил бриллианты, огранённые в Амстердаме. В проходном дворе фривольной литературы, где процветала джазовая импровизация слова, он ощущал прилив бодрости и походил на огромное пресмыкающееся: нос – вздёрнутый кран с двумя отверстиями, внушительных размеров губы, искривлённые в ятаганной усмешке, некупированные уши боксёра, глаза-быстроглядки.
В календарных суевериях в отрыве от производства у Вольфа не отмечалось  особо примечательных дат. Ещё ребёнком он не возражал во всеуслышание против нервирующего числа 13, хотя последовательно ненавидел 30 и 31 каждого месяца, потому что ему влетало «под первое число» от умерших родителей.
Юношей Вольф Рам напоминал неразборчивого жирафа, жиреющего на лиственных пастбищах и не гнушающегося молодыми побегами вместе с хрупкими, позолоченными утренним солнцем, веточками деревьев. Теперь же, в зрелом возрасте, он неосмотрительно вступил в брак с Наргис Хвань-Чкара – женщиной славной, обуреваемой прилипчивой мечтой в три обхвата полетать пару лет в космосе, чтобы вернувшись, предстать бельмондом в глазу общества и увидеть как состарились подруги. К чести Наргис, её китайское образование, полученное в виде подарка отца в Бомбее, позволяло ей отличать фатоны от футонов и фаэтонов. Иносказательность, которой она оперировала как заправский хирург скальпелем, приравнивалась ею к владению иностранными языками, приведшими к разрушению Вавилонской башни.
Короче, они жили во времена, когда глаголы, которыми жгли сердца людей, подвергали унизительному спряжению, и порядочные семьи выезжали на всё лето отдыхать в Крым или на Глазированные воды за счёт своего таланта. Чего можно было ожидать от любвеобильной Диззи, выросшей в тепличных условиях?! Видя как её газовую косынку пучило сквозняком в подворотне, Витёк хотел Диззи любой ценой, но средств, как всегда, не хватало. Сталкиваясь с нудными типами, от которых он стремился избавиться и объясняя логику бездействия, Мышца поменял тактику на чьи-то потёртые джинсы с отговоркой: «Хочешь – не хочешь, а при материальных затруднениях пользуешься благим матом». При этом Витёк, почёсывал кулачища, дополнительно сообщая, что результатом контрудара явилась искривлённая им носовая перегородка – разлучница ноздрей, из которых выпускается дым погулять.
Случайный знакомый понимал, что имеет дело с сумасшедшим и, как правило, норовил улизнуть. Если же это человеку, жадному в накоплении болезней, не удавалось, он выслушивал в душе излияние о происходящей конверсии хилой новеллы в полноценный душещипательный роман из жизни Витька Примулы-Мышцы. Сам Витёк (потенциальный передвижник гор и унаваживатель полей) представлял себе современный брак в форме отношений, взятых в долговременное пользование на неопределённый срок, где пламя стихает, страсти угасают и чувства обугливаются.
В задушевных с самим собой обстоятельных беседах Примула признавался, что ровным счётом (0:0) ничего в этом не смыслит. Ну не входит это в мои обязанности, сколько бы я не пытался расширить отверстие полномочий, успокаивал  себя Витёк. Он готов был применить приёмчик, включающий в себя пневматический молоток полемик, вынесенный им с предыдущей работы, как радикальное апробированное средство от пневмонии и при пневмотораксе, но помешало воспоминание о разговоре с Ариком Энтерлинком, предложившим другу, если тот не возражает, я познакомить его со студенткой, заочно кончающей на врача. На что Витёк добродетельно ответил, спасибо, но я же не врач и даже не юрист.
Так что по всем параметрам Витёк Примула-Мышца мог стать отличным семьянином, если бы не впадал в бездну непонятного ему транса под кодовым названием «Усыпальница лохов».
Из этого состояния Витя выходил неохотно и медленно, под конвоем отчуждённых стекловолокнистых взглядов, как ленивый черноротый птенец из недобитого клювом яйца, в обстановке домашней литургии, как Пикассо из инкубационного периода, как малохольный Огурцов с портфелем в руках из «Кар-навальной ночи» плодотворного режиссёра Эльдорадо Рязанофф.
Мерзкое ощущение проявилось у него сразу после посещения японского кабачка без семечек «Сточная канава», где на клавесине играл великий Яма Мота, и над входом красовалось изречение, приписываемое поэту-эроту Садюге: «Здесь под гнетущим камнем захоронено молчание и много, много квашеной капусты».
Странно, по-философски уединившись, думала Диззи о непостижимом Витьке Примуле, и после всего содеянного этой пьяной в обувную стельку ряхе трудно пришибить муху? Воображаемые картины, запечатлённые фотоиндустрией, взращённой на негативах, ещё больше убеждали её, что семейная «идилия» – это кинотеатр «Повторного фильма» ужасов с ходульными фразами на длинных коростылях и врождёнными д’эффектами.
Сообразительная на троих Диззи Губнушка внутренним чутьём понимала, что пожизненный спутник – это повседневное наказание с заскорузлым понятием семьи, складывающейся из двух составляющих её цифровых кубиков, играющих в беспроигрышную ахинею. Правда, выдаются в жизни и праздники, которые, к сожалению, не всегда с нею и он уже не горит желанием, а просто догорает, превращаясь в замусоленный окурок, вжатый в пепельницу.
Это тебе не пройдёт даром, мстительно повторяла Диззи,  переводя обесцененные таллеры в валюту современной девушки, которой она себя считала вот уже в течение тридцати боевых лет.
Диззи догадывалась, что Витёк наметил нелёгкий путь к финансовому устранению её от должностных дел. А тут ещё этот антикварный кавалер предстательной железы и вассал писсуаров Арик Энтерлинк коварно советует своему любимчику пустить её в расход в семейном бюджете, заранее предусмотрев, что быстротечность и аденома простаты несовместимы. Но когда она узнала, что в случае приведения в исполнение задуманного им ему светит материальная вышка, то позвонила в машину, чтобы он не забыл включить счётчик ... не на неё, а в таксомоторе.
– Не переживай, экономика прохудилась, поэтому поправки к законам не уместны,  – пояснил Витёк, – я справно накручиваю спидометр. Таким образом я хоть как-то навёрстываю Упущенную.
– Хтой-то вас от дороги женьским голосочком отвлекает? – недовольно вопрошает пассажирка.
– Да так, тут одна шлифовальщица философских мыслей. Ты меня не пужай, а то я начинаю чувствовать себя разбомблённым ливанцем, когда меня на испуг Бейрут, аж озноб бьёт.
– А вы судите его, как за пыль на ушах и Рождество на носу.
– Не могу, я художник-минималист – малюю малость.
– Ты, шофёр, давай не отвлекайся, крути баранку. Я к проктологу Гуревичукусу опаздываю. Пришла беда открывай... сам понимаешь что. На морде бяка выскочила, на завтра к прыщедаву записалась. Ему интуиция подскажет, мне совесть повелит, ну как тут принимать самостоятельные решения?! Подбросишь?
– А то как же, такую даму... А о проктологе с его половинчатыми решениями я наслышан. Он через одного больного рюмашку пропускает. Бабе моей в галифе «национальность» прочерк поставил и шестиугольную снежинку подрисовал непонятно зачем, а она к иудаизму вообще никакого отношения не имеет. Но с той поры ножками дрыгает, и как мне регистраторша рассказала врачу, звонками докучает: «Доктор, у меня нет ничего своего, даже сплю на вздувшихся венах живота у мужа-кровососа, представляющего собой редкую разновидность комара, впившегося взглядом».
– Бедняжка! – охнула она, моргая поредевшими ресницами.
– Это вы про меня? – заверещал Примула.
– Нет, про жену вашу, которая, с ваших слов, лежала на животе в выжидательной позе, покрытая завгаром, и пружины старого матраца страстно впивались ей в губы.
– Я долго думал об этом, пока не заработал себе растяжение понятия, метая подкову в разверзшуюся передо мной слониху. А бабу я к психиатру уже на ближайший вторник оформил. Сама к врачу не запишется, одно слово Шай-ба, застенчивая она у меня по-английски общаться. Ежели на диету не сядет, в шайбочку превратится. Вот мы и приехали, гражданочка, – Витёк встал поперёк горловины зауженной улицы, чтобы получше разглядеть афишу концертного зала «Миллениум», которая рекламировала лучшее средство от пота – мюзикал «О’крошка!» по сценарию Опа-наса Непонашему, нагрубившему подушечки пальцев игрой на гитаре.

                –  Вы протыкали все каналы?
                Так стоит ли удивляться, что экран в дырках!

     Глава 136.   Подруги-сверстницы

У Примулы в области правой грудной мышцы снова раздалась телефонная мелодия.
– Ты меня слышишь, круглый идиот! Неужели природа ничего лучше баб не придумала? Опять какую-нибудь неказистую незнамо куда везёшь! Всё у тебя покрыто патиной крестьянской тайны. Не зря ты, бабник, с детства от родителев получал кажный раз по прислугам. Чего тебе, придурку, на обед купить? Я туточки на продуктовую базу забежала, так у меня при одном вз****е на цены г’астрономических цифр приступ гастрита спровоцировался.
– Я что тебе, администратор какой? – оборвал её Примула. – Сама ориентируйся в инфляционной обстановке, и телом распоряжайся по собственному усмотрению в пределах демократических свобод. Но смотри мне, не загуляй! А пока закрой ставни и направь свой загрязнённый словесный водопад в очиститель, – выдал директивы монтажник по восстановлению отношений Мышца. Он облегчённо плюнул в трубку, придя к выводу, что настало самое время подарить ей ступу для превратного толкования проступков.
Обижаться Диззи на родного дурака не было ни сил,  ни отравленного им настроения, хотя всё в ней играло, но не пело, и она лирично воздержалась от комментариев. Перед её глазами, маятничал пример школьной подружки Сары Дизель, которая на пятом курсе юридического факультета Бракоразводного потока научилась разводить огонь в полевых условиях, а затем и на кухне.
Семья Сары Дизель мечтала, чтобы их дочь надёжно, выгодно и удобно вышла замуж за человека с освящёнными яйцами, оперирующего на кошельках больных, хирурга Веню Светотень, увлечённого юмором полостной «Операции Ы». Сарочка была по-макияжному румяна, и оправдала родительские надежды. В браке ей помогла Венина близорукость и его любовница Тина Кадка (ему было наплевать, с кем связывать судьбу, и он привык жить на ощупь). Теперь Сарочка по бессонным ночам испытывала на себе непрекращающиеся, приближённые к хирургическим, сексуальные вмешательства без каких-либо показаний. Имея за плечами перенятый Сарочкин опыт, Диззи научилась не подгонять под себя события плетьми и жила с удобствами – ближе у неё никого не было.
Растревоженная экскурсом в незавидное прошлое Диззи (бывшая королева недосыпа и недовеса), очаровательная женщина с волосами цвета несобранной соломы, в отместку Витьку решила побаловать себя золотистым апельсином, сигареткой и каппучино в кафе-бистро «Кошерная Мурлыка» на Пипкингс-хайвее. Она не сомневалась, там,  в атмосфере поштучного остроумия и сытого интеллекта, сможет руководить модным ансамблем: юбка, блузка, шарфик, не забывая при этом, что гардероб женщины всего лишь смена декораций. К охмурённому и захомутанному Витьку Примуле свиристелка Губнушка относилась лояльно, чувствуя, что им не раз предстоит перестилать взаимоотношения, ведь чистого белья не накупишься... А куда девать не отмывающееся грязное?
На перекрёстке 14-й стрит и авеню «R» Губнушка бросила залоснившийся, утеплённый взгляд на «Мерседес 600». За рулём не среагировали, ошибочно приняв её за пришивальщицу пуговиц на пиджачной фабрике. Зря старалась, ишак проскочил мимо, подумала, мечтавшая раздаться во всех направлениях, кокетка, и носом к уху столкнулась с Лотташей (их пути перехлестнулись, когда маникюрша Двойра Триперкова, деликатно раскатывая губы, познакомила крашеных посиделок в своём заведении, исходя из правила «Главное, снимая с себя ответственность, не остаться голой»). Там они перекинулись воланчиками  нелицеприятных слов о светлячках общества, не путающихся с мошками.
Обмен приветствиями, не подлежащими возврату, сцементировал их шапочное знакомство. Губнушка испытывала к франтихе смешанную гамму чувств, выражавшихся в обиде на несложившуюся судьбину. Глядя на  благополучную Лотташу с медалью на груди «За опережение времени», являвшую собой полную противоположность ей (непонятно в чём), суховатая Диззи наполнялась зависшей в прыжке завистью. При редких встречах на улице их снисходительные улыбки эволюционизировались в дружеские шаржи. Губнушка смотрела на Лотту как фрейлина на королеву, интуитивно подобрав подол мини-юбки.
Обе женщины инстинктивно понимали, что столь стабильным переживаниям не суждено померкнуть в примерочной у общего портного низкого пошиба, который мысленно прикидывая их к себе, превращался в кабыльеро. В какой-то превосходной степени они были однородной смесью характеров и судеб. Иногда подруги встречались в херкатном (причёсочном) салоне «Закостенелые пустоты». Обе они резко отличались от остальных знакомых девиц здоровыми придатками и хорошими задатками при покупках мужчин в рассрочку, и это их единило в любви в одно кусание.
Нельзя упускать ещё один немаловажный фактор их дружбы – они сходились во мнении, что отлынивание мужчин от супружеских обязанностей, вменявшихся в рамках семьи, нужно рассматривать как отвлекающий манёвр для заведения шашней на стороне. 
Лотташа с её жёвто-блакитным небесным знамением прослыла сторонницей карательных операций над алмазами в спасательных кругах на пляже и на яхтах – долгоносительницей фирменных купальников, пропитанных импортными духами. Она, способствовавшая обогащению парфюмерных фирм за счёт собственного обнищания, радушно отвечала подруге взаимностью, считая, что у Диззи, которая жила с грохотом на манер «лягушонки в коробчонке», нижняя губа не дура, да и курносый носик далеко не идиот.
Но со стареющим Лёликом, несмотря на симпотягу к нему, Лотта чувствовала себя запряжённой в инвалидную коляску. С ним она, не стесняясь, делилась замечаниями в адрес подруги: «Так и подмывает сказать Губнушке, или юбчонку натяни пониже, или колени не первой молодости носи повыше. А если этому ничем нельзя помочь, то на что тогда годится её высказывание в обществе себе подобных: «В жизни нет никого невозможного!» Но про себя, к себе и вокруг Лотта заявляла, глядя Лёлику между глаз: «Везёт же бабам, встречающим в сбербанках мужчин с капроновыми чулками на голове, не нуждающиеся в переделке и реставрации!»
Диззи Губнушка с Лоттой Добже любили потомить друг друга  на медленном огне сырьевой базы сплетен, а когда полыхали страсти, спихивали свои заботы на других, склоняясь к вызову пожарных команд и исходя из принципа «Убивает, то что убывает».
Каждую из них можно было подавать вместо перечницы к столу. Их языки отличались бритвенной остротой, да и контачили они между собой не без опаски, никому не доверяя дикую тайну, что самая чувствительная – внутренняя сторона ведра.
Пожалуй, влюблённых останавливал страх перед кровью, поэтому неприязнь при встречах проявлялась в поцелуях без азартных покусываний, хотя Лотташа считала себя во сто карат сильнее соперницы по объёму груди. И если одна говорила, что ей всё ещё дают 25 лет, то другая  интересовалась, от какого перрона отбывала воинская повинность, которой чудом удалось избежать военного трибунала и сколько осталось времени, до подачи на апелляцию.
И всё же дамы сгрудились и облобызались, несмотря на то, что Диззи раздражал избыточный вес Лотты в обществе, а давление взгляда соперницы она определяла не хуже заправского экстрасенса, но... «Париж стоит мессы» шептала она со слезами в пересохшей носоглотке. В одном Лотташа и Диззи соглашались, модель на подиуме – это антипод рубенсовской женщины, эпидемия ужасов, где музыкальный дивертисмент «С голодухи» один из главных признаков диверсионной деятельности.
– Как жизнь? – врезала прямо в лоб Губнушка.
– Живу так, чтобы на острие пажа чувствовать себя королевой, хотя мы с Лёликом исторически лишние люди,  – соврала Лотта.
– А я всегда с Витьком, если не в постели, то на чеку – сунул, вынул и... крюшон, – хмыкнула Диззи, – житуха  крайностей полна, а среднего у нас не бывает – удачливые моменты в постели отмечаются подбадривающими шлепками. То у него саммит с братанами, то он со мной безрезультатно сопит, а в голове ветер в фетровой шляпе. Хоть и за успехи в сексе в молодости Витёк был награждён медалью в третьей степени, мне он, лошак упрямый, даже зимнего пальто с опушкой приживальщика леса не подарил, не считая содержимого ночного горшка с цветами и запиской «Экономика ещё оправится!» Спасибо, стишок умудрился нацарапать.

Я принёс тебе спальный букет
без пыльцы и проблем осыпаний,
без «воды», испарившейся в спальне.
Он из пластика – вот в чём секрет.

– Ты излишне влюбчива, Толстого что ли начиталась? Там у него Екатерина Маслова вроде тебя – мечтала завести семью и кучу маслят. Сочувствую, но у нас разные позиции. Между голодным людоедом, лакомящимся хрустящими палочками званых костей, и голодной диетой я  склонна выбрать первого, –  лёгкая брезгливая ухмылка заправской фигуристкой скользнула по  губам Лотты, имевшей твёрдую пятёрку в институте по предмету Осуждения. – Прихожу в себя, когда меня в себя приводят. Обычно это происходит в ресторане, где я выбираю столик и нетерпеливо раскрываю меню для усатых тараканов. А он – людоед, на десерт подаётся. Я, озабоченная, беспокоюсь поэтапно – избегаю гастрономических погрешностей, слежу за фигурой соседки по работе, читаю журнал «Караван», и выступая в роли неутомимой погонщицы, сгоняю ленивого верблюда Лёлика с дивана нержавеющим со временем девизом: «В пустыне дров не наломаешь». Представляешь, Диззи, он от меня, засранец, в дремучем лесу хочет укрыться с подкожными накоплениями, просачивающимися сквозь поры, и девицей, потёртой лампой слесаря ЖЭКа № 254 Аладьина.
Слыша за скрытым живым укором столь откровенные Лотташины сентенции, Диззи не могла уступить ей в абстрактном остроумии, и напоминала  (чтобы та не очень забывалась):
– С каждым кубическим сантиметром приближения ударной ноги к чьему-то заду я ощущаю, как она становится тяжелее и весомее. Я не завистница, но хочется шикнуть на того, кто пытается шикануть передо мной нарядом, умом или за мой счёт разжиться на дармовщинку. Хотя надо признаться, что мамонтизация всего хваткого, унаследовав природные мозги населения Гомерики, подтолкнула промышленность к созданию ожиревшего самолётостроения (два сиденья на одного), и это в перспективе волнует меня.
Но и Лотта, дама без камелий, была далеко не промах.
– Как поживает муженёк? – нанесла она первый удар, зная, что в непредсказуемом ударе преобладает элемент неожиданности.
– Тоже мне, нашла о ком спрашивать. Мой Примула с пляжным поцефистом Энтерлинком шатается в Долине Силиконовых Грудей на солнечном Драйтоне – бронзовый загар приобретают. А потом мой, гад, оправдывается, что, мол, старикашка делает собственную песчаную карьеру. Та ещё парочка гнидых. Шофёр он и есть шофёр с промасленным спагетти заученных эпоохальных фраз, пересыпанных сленговым нафталином дежурных словечек. Причём оба идиота страдают словесным поносом. Ты случаем не знаешь средства для усмирения этого потока?
– Нет, но я думаю Ведмедев Глушкова за это снял.
– Да ну, на каком углу?!
– Не знаю, мне это бывший антиквар Арик Энтерлинк по секрету на курсах по заочному обучению жизни сообщил. Он, идиот, на день рождения нашего кота Кешы зарифмованное поздравление приготовил. Я этот перл у Витька Примулы из внутреннего кармана пиджака стибрила. Оно у меня с собой, – Диззи, озираясь по сторонам открыла сумочку из крокодиловой кожи, вытащила сильно надушенный листок и протянула Наташе. Та развернула бумагу и её брови поползли наверх.
      
Стрястись может с каждым, не поздно, не рано –
судьбой предназначена в жёны путана.
Стрелою Амура предсердье пронзило.
Печатью заверена брачная ксива.

– Пушистою кошкой Губнушка мурлычет, –
мне в спину соседка при случае тычет,
что занята сбором в глазок непрестанно
неопровержимых, вещественных данных.

– Вчерась, когда вкалывал ты на работе,
к ней хахаль заехал в усатой «Тайоте».
В коротком халате его Диззи встречала,
но ты ж идиот, тебе этого мало.

Тогда намекну: муж заметил намедни –
мулла к ней заглядывал после обедни.
По средам он часто к ней делает пассы,
бутылку шампанского пряча под рясой.

Есть дамы, которых ничто не коробит.
Готовы вынашивать в ненасытной утробе
незнам от кого незаконно зачатых...
ведь ты нам, Витёк, как племянник внучатый.

Душа за тебя, милай, ноет и страждет.
Глядишь и родит тебе баба однажды
не мышку-норушку (Аллаху в обиду),
а двойню горластую с поясами шахидок.

В холодном поту, как смурной, просыпаюсь,
дрожащей рукой шкурки Кеши касаюсь.
Он слева лежит, справа верная «пушка»,
в гостиной сопит сладострастно Губнушка.

Не видеть мяуке в обеды креветок.
Мой кот-экстрасенс – передатчик наветов.
Соседка-болтунья вселяется в Кешу.
Его, сутенёра, на кухне развешу.

Стоит ли говорить, что очаровательные женщины, прикусив языки, беззаветно ценили творчество старика Энтерлинка, описывавшего, как он уминал Панетон с изюмом в родных пенатах в одних пинетках, не пеняя на себя. Но это?!!!
Лотташа, в отличие от расчётливой Диззи, была проще, чем о ней думали в рабочие блудни, и нежно жалела Арика за талант неутомимого показчика низких во всех отношениях показателей, несмотря на его увядающие надпочечники, ацетоново-гнилостный запах изо рта и застиранное кружевное нательное бельё.
– Куда это ты, в космос на свидание? – съехидничала Лотташа.
– В космос я отправлюсь, когда там откроют косметологический кабинет, а сейчас спешу в артистическое кафе «Кошерная Мурлыка». Сегодня мы играем в бирюльки, – незабаррикадированно ответила Диззи, подозревая, что самые распространённые заблуждения встречаются в дремучем бору, – в кафешке собираются артистичные карлики и гиганты от искусства. По вечерам на стульях (в танго) протирают штаны стареющие глашатаи ускользающей молодости. Музыка колошматит Шербургскими зонтиками по голове, повторяя, все люди братья. Я бы могла проехать до станции метро «Свекольники», но в это время им пользуется один ширпотреб, обладающий вкусом массового производства летних вещей в жару, а меня всю от них коробит и выворачивает. Умом понимаю, что по-своему я не права, но не отправленный багаж знаний не позволяет мне опускаться до жалкого уровня, поэтому и пешкодралю, покатываясь из стороны в сторону от смеха.
– Абсолютно с тобой солидарна, дорогая Диззи, – подыграла Лотта, поправляя подрумяненную грудь, имитирующую выбросившуюся из окна модель Настю Копчик, – одни люди родные, другие двоюродные, третьи – сводные биоритмы танцевальных оркестров под управлением руководителей разных школ, племён и секций по настольному сексу. Кстати, меня поражает твой ансамбль, он тебе здорово личит. Такие звукосочетания носила ещё моя прабабушка во времена, когда японский певец подворотен и манжетов Нахера Это Надо по чистому недоразумению исполнил шлягер «Суши нету с того свету». В нём недвусмысленно намекалось на давние претензии Японии на Южный Сахарин и Дурильские острова (со временем периферийное снабжение нефтью улучшилось, и вопрос об ампутации областей отпал сам собой).
– Спасибо на добром слове, – политично улыбнулась Губнушка, – если бы не ты, не окончившая с отличием кулинарный техникум, никто бы не оценил по достоинству мой консервативный вкус в вещах. Жаль, нас не слышит мой старый друг писатель Амброзий Садюга, переживший домашний холокост. Между прочим, он не гнушается общаться с разным народом и охотно отправляется перекусить без проволочки за столик к немецким посудомойкам.
Амброзий без устали читает им отрывки из своих произведений на идиш. А когда за стол подсаживаются уборщики мусора с шоферами, то и на иврите, с присущим ему энтузиазмом переходя на утрусский с добавками мата на простонародном английском кокни (не кого-нибудь). После вправления мозговой грыжи это ему особенно удаётся. Правда на прошлой неделе Амброзия постигла творческая удача, на 3 километре заглох мотор и он по досадной случайности не успел попасть в катастрофу, случившуюся на 4-м.
С той поры он всё норовил выменять у заезжего шофёра потёртый сюжет для прогона пьесы в четыре руки на струнную жилетку для фортепьяно из летнего женского ансамбля. Этому помешала Кремлёвская диета, которую он после посещения Италии в честь знаменитой скульптуры почему-то называет «Пьета». Бесспорно, Амброзию помогает кукурузное мышление,  унаследованное от руководителя в косоворотке начала 60-х. Теперь он, как заправский прораб, занимается литературными приписками в свою пользу.
– Никто ещё из незнаек не пострадал от излишнего веса  в обществе, – выгораживала Амброзия Лотта, прочитавшая его рассказ «О розничной торговле телом», в котором героиня его вытирала ноги-криветки о пониженный порог чувствительности автора.
Диззи обняла Лотту, посмотрела ей в глаза, всё у неё в душе перевернулось на другой бок, и она взялась изливать Лотте душу.
– Знаешь подруга, меня всегда притягивало загнивающее общество поэтов и художников с их чернозёмом под ногтями. Это люди с полётом, в рюмочном застолье. Они пропускают женщину вперёд, чтобы лучше разглядеть с тыла, хотя у некоторых из них под горячими лучами солнца крылья, как у Икара, отваливались. Помню, как один лирик шептал мне о том, что мечтает искупаться в моём Малом Тазу в лучах заходящего солнца, а я-то, дура, торпедировала все его предложения из-за того, что его лицо пересекал зигзагообразный шрам, неудачно зашнурованный хирургами.
– Не огорчайся, Диззичка, я тебя ох как понимаю. У меня тоже был бакалейщик, обладавший незаурядной мужской силой и поразительной способностью ответственность за меня перекладывать на стихи, нарезанные печёночной колбасой из Ливорно, и это притом, что в промежутке между нашими свиданиями мерзавец пытался торговать отрезками моего драгоценного времени, будто они отрез на костюм. Но, несмотря на все его мартышкины проказы, наша любовь продолжалась целых две недели.
– Это ещё что, Лотташенька, а у меня был художник-стракционист Дмитрий Подножкин родом из деревни «Сородичи». От его вспыльчивости можно было прикуривать, и к тому же он слыл заядлым рыбаком. Так он ловил на червя что попало, благо у него за городом имелись свои чревоугодья. Мы часто ужинали с ним в баре засранцев «Ночной горшочек Жульена» под лейтмотив «Не в цилиндрах поднимали целину». Тогда все говорили о сокращении штатов, а распался Советский Союз.
– Нехорошо так про родину, Диззи.
– Это я так, к слову, я и на балеты по контрамаркам ходила.
– И «ЖиЗеЛь» Адана видела про любовь - игру в одно кусание?
– Это из Жизни Замечательных Людей, что ли?
– Она самая. Я слышал, ты ходила одна на «Хватит спать, давайте бдеть» Circqe du Soleil.
– Нет, я была там с дозиметром любви и, представь, никакой радиации. Это не в ней герой обнимал свою кралю за «Курдистан» когда снег валил вечер на землю?
– Не будем отвлекаться на разные сложные темы, Лотточка. Потом я стала встречаться с одним растяпой-скульптором, не понятно по какой причине «ряженным» в форму украинского таможенника с галушками вместо галунов. Три часа я прождала, пока в руках незадачливого ваятеля чёлка выбилась из-под козырька кепки, и это после того, как он сделал мне предложение рукой следовать куда-то за ним, тогда я ещё работала разносчицей накатанных зраз в литературной столовой «В кавычках».
– Сочувствую тебе, Диззенька. Знаю я этих скульпторов. С ними вечная морока. Тугодумами надо стрелять из лука. Когда-то я подвязалась у проктолога Гуревичукуса на приёмке анализов, ты там, Диззи, колоноскопию проходила, помнишь у него в улыбке обнажаются треугольнички акульих зубов, а в прихожей около какаду в золотой клетке висит батальное полотно Парапета Пожелтяна «Гинекологический досмотр», написанное в период дефолта, когда масляные краски заменяли маргариновыми. Тогда финансовые самозванцы, блуждавшие в коммерческом лесу, орали в унисон эмигрантскому эху: «Ау, ау!» Так вот, попросила я одного авангардного скульптора сдать мочу соломенного цвета волос выгоревшего шатена, и он отлил её... в бронзе. Потом оказалось, что извращенец, не слезая с велосипеда,  жил со статуэткой из Прованса, видя в хорошеньком мальчике верную подругу.
– А Парапет Пожелтян случайно не из животноводов-вегетарианцев, создающих уличную толчею на полотне?
– Они самые, только по учёному таких художников, кажется, анималистами называют, а Парапет вдобавок к своим художествам ещё и рисует переплетённые языки в косичках поцелуев.
– Какой мастер! Понимаю, Лотточка, анималисты – это те, которые по зубной эмали работают и любой невзрачной идее требуют предоставить свидетельство о рождении.
– Спорить не стану, пусть будет по-твоему. А чтобы ты, не дай Бог, не запуталась, Диззи, скажу тебе, что с Парапетом я познакомилась при неправдоподобных обстоятельствах, когда вкалывала в ателье индивидуального подшива алкоголиков. Оттуда я  часто бегала со своей сотрудницей, защёчных дел мастерицей, через дорогу во французскую кондитерскую «Мы с вами бисквиты». Там я впервые услышала песенку рапириста «Готов заколоться булавкой в вашей шляпке» Лебедева Too Much(а). 
– Слышала я её, слышала. В ней поётся, как дедушки фланируют по улице, бросая смелые взгляды на мусорные корзины с отбросами. Этот Лебедев Too Much на самом-то деле бардопоэт Опа-нас Непонашему, торговавший шубами из кузнечных мехов. Читала я его переболевшие коклюшем детские рассказы-дразнилки. В своё время ему выделили избирательный участок для застройки, и он долго жил особняком, причём роскошным.
– Ты всё перепутала, Диззи. В песенке поётся о смешной девчонке, до горла «заваленной» работой в заведении с сомнительной репутацией. Подручный хозяйки, Гваделуп Подлокотников, располагает полной информацией на подобных ей худышек. У девчонки совсем не остаётся времени на мужчин, потому что свободное время приходится уделять аварийной диете, а это мешает голосованию за президента, выступающего против синхронного перевода валюты, не обеспеченной золотом соседних государств.
– Аварийные диеты основываются на метаболизме оболванивания ничего не подозревающего, слабо сопротивляющегося организма, – рассмеялась Губнушка, – хочешь, пчёлками пожужжим в баре «Осиное гнездо», но развлечься лучше в «Кошерной Мурлыке». Компания соберётся презабавная и разношёрстная. Туда может забежать на рюмашку болгарский престолоподследник и наместник (всегда в кресле) Борис Смешон II и III-й одновременно.
– Я о нём ой как наслышана, но никогда не видела. Говорят, он ужасно статный красавец. Мы ж с ним по слухам из одной лавки зеленщика Зураба Захотидзе «Плоды просвещения» питаемся. У Зураба ещё такая вегетарианская вывеска висит: «Не бросайте утопающим в «зелени» спасательный круг колбасы, её у них не убавится!» А его воззвание «Прочный мир можно сохранить только в холодильнике Гренландии» не нашло отклика. Да и понятно – организм не самурай, чтобы со всем этим бороться. Вообще-то я на Зураба в обиде, по его мнению женщина без шляпки, вышедшая из «призывного» возраста, выглядит безрогой коровой с «непокрытой» головой. Да и чего можно ожидать от человека, выступающего за формализм в анатомичке с трупами, плавающими в ваннах.
– Вечно ты меня перебиваешь, Лотта! Если повезёт, то в «Кошерной Мурлыке» мы встретимся с бывшим спортивным комментатором Ларри Подтяжкиным, отсидевшим трёшник с лёгкой руки рыбаков-спортсменов, у которых он прославился своей лысиной цвета розовой редиски. Они  пустили подсадной слушок, сильно попахивающий тухлой рыбой, что Сидор сдал в печать мемуары «Гонения футбольного мяча по Полю Салманом», и боковые судьи на это клюнули. Ты же понимаешь, они не киты, чтобы питаться планктоном, и кроме того меня от него отталкивало то, что он рассматривал мой бюстгальтер как оборонительное сооружение.
– Что я, дурочка, интимности перечислять по безналичному расчёту?! Мне ещё мой первый говорил, что я не для жизни, а для наружного применения в музеях, театрах и дворцах спорта. Сама знаю, что излишнее любопытство наказуемо.
– И я такого же мнения. Сегодня в кафе «Кошерная Мурлыка» обещала заглянуть весёлая троица художников-взаимодавцев из объединения «Метлой гонимые оттуда». Имеешь шанс познакомиться с нашумевшим в камышах Стаханом Стропилычем Худобой – певцом паштетных настроений и разнузданной кисти с сюрреалистическим подвывихом. На одной из его картин он обрезает ветки деревьев только за то, что в них появляется что-то еврейское. Думаю он обратился к этой теме, когда по необъятной территории родины разбросали неподдающееся статистическому учёту сонмище его отпрысков. Некоторые не совсем чистые источники утверждают, что сидел Стахан Стропилыч за растрату, и в какой-то степени с утра утратил смысл рационального существования, после того как узнал, что главное для жертвы государства грабителя, коей он себя считал – работать с большей отдачей. А ведь его прадед герой Первой Мировой – вся грудь в «георгинах» как у Чапаева.
Ещё в школе изобразительных искусств Степан Худоба, не покладая кисти на палитру осваивал премудрости живописи и протирал джинсы костлявым седалищем на лекциях «Относятся ли волноопределяющиеся силуэты и воздушные поцелуи к аэробике?»  Какое-то время он жил с гомериканкой, возможно его стручок искал в ней политического убежища. Теперь он не в состоянии платить за тех, кого наковырял и за их образование... налёта на зубах, который (по мнению стоматолога) следует периодически соскабливать и снимать... на Кодак. Подающий дублёнки и подъеденные молью ратиновые пальто (по будним он подрабатывает  в гардеробной ресторана «Вестфаллос»), художник выразил своё отношение к неустроенному прошлому в трёх оригинальных четверостишьях. Одно из них он оставил себе, но два других подарил друзьям вместо талонов на обед.

Какая отвратительная память,
забыл, как спал на рваной раскладушке,
покусанный московскими клопами,
заткнув от пьянки за стеною уши.

Где юности бельё сменило детство,
и зрелость подбиралась в недостатке,
там по соседству жили не по средствам
примером светло-будущего завтра.

Там правду вынесли вперёд ногами,
всех поделив на жертвы и подонков.
Какая отвратительная память у нас.
Так что же спрашивать с потомков?

                Оказывается можно разойтись в постели
                как в море корабли, если оба возлежат на суднах.

     Глава 137.   Сокровенное о Примуле

– В кафе, так в кафе! – поддержала Губнушкино предложение Лотташа, – и всё-таки, почему ты меня туда тянешь?
– Надоело быть ветрянкой при ветренике с несоразмерно высоченными требованиями, хушь в лесбиянки подавайся. Повезёт, мы с тобой там прокантуемся до осветлённых красок нежного утра.
– Сочувствую, Диззи, не сладко тебе дома приходится. Брак – сделка убыточная, если не находится субсидирующий лох, – поддержала её Лотта, обладавшая даром облекать завуалированные фразы в реальное (в эту минуту она напоминала не то Джоконду, не то куколку бабочки, выбравшуюся из шёлковистого кокона брака).
– На хрен мне конфетти соболезнований, осыпающихся со всех сторон! Я выступаю за доминирующий фактор женского интеллекта. Вчера повечеру закончила заказной убийственный бестселлер «Элегия сливочного бачка на майонезной фабрике». В нём бухарик бухгалтер, мечтавший сделать обратное сальдо на историческую родину, пил по-чёрному, что отразилось на его гроссбухе (кстати, в оркестре счетоводов, в котором прельщало отсутствие духовенства валторн, он играл на налоговом таксофоне). Настойчиво рекомендую прочесть. Пускай всякие там с ничего не выдающими на гора телячьими мозгами,  пришедшими в полную негодность, бахвалятся своими  талантами. Мы, по их мнению, гуттаперчивые пупсы, бездари в юбках, и, несмотря ни на что, именно мы неопознанным раритетом поднимемся в собственных глазах и розничной цене. Но... если тебе сегодня не хочется со мной идти в кафе, не стесняйся, скажи, я завтра же перезвоню и мы полюбовно решим, на когда перенести аналогичный поход, и прихватить ли нам с собой немецкую хохотушку Вер-Мишель Абенд. Девчонка ратует за сублимацию валовой продукции гормонов мужа, но усилия её безуспешны, поэтому раз в неделю бегает в Риторический музей к недосыпающему ночному сторожу, стреляющему десятичной дробью, такую, понимаешь, не выковыряешь на границе молодости с глупостью. Скажу честно, на чужие недостатки, если удаётся их разглядеть, я смотрю сквозь пальцы, усеянные перстнями, как вперёдсмотрящий, гордящийся проделанной работой в стене мизинцем.
– Знаешь, Диззи, иногда у меня создаётся впечатление, что ты вышла за Витька по какому-то сложному математическому расчёту.
– Если бы ты знала всю подноготную, то не завидовала бы, Лотточка. Витёк неоднократно рассматривал нашу любовь на молекулярном уровне вне материальных благ. Будучи блестящим переводчиком немых вопросов с любого языка, он превосходил в своих комментариях даже Черномырдина В.С. (before Christ), у которого в хаотическом Броуновском движении от коммунизма всё поспирали в расстановке опустошительных потусторонних сил.
– Не может этого быть!
– Как видишь, очень даже может.
– А я-то думала, что тебе Витёк выпал как выигрыш.
– Вот именно, снегом на голову. Правда, относился он ко мне тогда с завидным постоянством в любви домашнего приготовления. А теперь?! Что ты о сегодняшнем Примуле вообще знаешь, Лотточка? Это он только с виду без лишних килограммов по периметру живота, а на самом деле оказался прямолинейным пряником, по чёрствости превосходящим подкидную доску в бассейне. Витёк не человек, а ходячее взрывное устройство – находка для шахидки.
– Зря ты так о нём, Диззи. Я считаю, тебе неимоверно с ним повезло, классного парня отхватила.
– Противостоять ему не смогла, уж слишком велика была у Витька убойная сила золотой улыбки. В один из ненасытных вечеров, когда за окном по-бабьи стонала вьюга,  уплотняя  снежок, познакомились мы с ним в неотапливаемой дискотеке «Танцы во льду» у Леонтины Шлехт. В перерыве оркестра, разбежавшегося по надобности, на подиуме соревновались влюблённые парочки, правая лидировала с перевесом в один поцелуй.
– Мы живём в век восстания телефонов и ропота компьютеров,
когда каждый норовит осквернить реликвии девичьих простыней.
– Общество коррумпировано, независимо от того, какая коррупция – гречневая или овсяная. Разве утихомиришь бизнесмена средней руки смирительной рубашкой не от Кардена?
– Но существуют кристально чистые люди, например, поэт-эрот Амброзий Садюга, в своих произведениях канонизировавший канализацию. Среди отбросов общества он собирал шпаклёвочный материал. Я сама два часа позировала ему моделью для портрета жены отрицательного героя – Ультра Филорета, когда он старался снять отпечатки царапин с её души. Тогда ещё у Филорета по лицу пошли бензиновые пятна расплывчатых намёков.
– Ничего, такие винтики, как ты, Лотта, выкручиваются из любой ситуации, если вовремя снимают пенку с молока.
– Вот и я говорю, автор, меняющий свои мировоззрения, как постельное бельё в пятизвёздочном отеле, вынуждает репетировать реферат «Есть ли половая жизнь после смерти?»
– Нашла чему удивляться, Лотточка. Всем известно, что поэт Амброзий Садюга родился в семье с достатком. Мама доставала папу, а папа доставал всё остальное. Потом в доме появилась мачеха – ненасытная сучка, была до его отца множественно замужем за кобелями, не проходя периода адаптации совместного проживания и не испытывая стеснённости в транспортных средствах передвижения с кровати на кровать.
Но разве можно сравнивать Амброзия с моим Витьком, которого силой не затащишь в закусочную «Избалованные желудки». Определения Витька, отличающиеся повторной крутизной рекрута, исчерпывающе точны.
Вот пример, доказывающий его неоспоримое превосходство над другими. Никто не додумывался, находясь сзади меня в ванной комнате, спросить, кому из нас будет видней... в запотевшем зеркале, не уточняя что именно, а ведь я познакомилась с ним по его объявлению: «Ищу неподсудную тару с подходящей посудиной, способную отдаваться при свидетелях». Пришлось пару недель называться Тарой, потом я раскрылась перед ним после того, как он мне открыл глаза на странные понятия и вещи, сказав, что сортир по-французски – вылет в положении присев, а август не считается месяцем отпускников в тюрьмах.
Находчивость отличала Витька от разъездных по вызовам таксистов, обделённых смекалкой и связями в отелях. Когда на Брюквин-бридже чёрный полицейский в ботфортах спросил его: «Хто ты такой?» Витя, выпалил: А пошёл ты...!
На этом восклицательном знаке Лотташа, понимая, что смороженная глупость не оттаивает, приостановила красноречивую Губнушку с демонстративно синей помадой, поражаясь её аналитическому уму, но, спохватившись, вспомнила, что та страдала дурной привычкой. Точнее не она, а те, кто имел с ней дело – последнее весомое слово Диззи всегда оставляла за собой, не произнося его вслух, чтобы не травмировать народ. При этом она обещала немедленно по возвращении домой позвонить. Зная необязательную её, можно было спокойно отправляться в кругосветное путешествие и, вернувшись из него, не прослушать в автоответчике никакого намёка на ответные кортезийные звонки Гашека и Чапека.
Всем своим поведением Диззи оправдывала наследственную пословицу «Завещанного три года ждут». Лотта, генетически не предрасположенная к сексу, приняла приглашение Диззи, пока той не взбрело что-либо ещё более ужасное. Ведь той ничего не стоило разбиться в лепёшку при наличии высококачественной муки, чтобы понравиться кому-то. Обнявшись, красотки болтали Непочатом крае дураков автономной области, а футуролог Диззи предсказывала, что разведётся с Витьком (она боролась за справедливость, забывая, что Дон Кихот в юбке не лучший вариант). Так они двинулись на Пипкингс-хайвей, опережая прохожих на два шага, и напевая полюбившуюся песенку о притворном скрипе дверей.

Девчонка любит слушать,
И нет её хитрей,
Когда вползает в уши
Притворный скрип дверей.

Когда на фоне скважин
Шуршит чертополох...
Ей каждый шорох важен,
Стон, шёпот или вздох.

Плутовка ловит ухом
Что позволяет слух.
По раковине глухо
Спиралит лёгкий звук.

Ласкает перепонка
Невидимый запрет,
И рвётся, там где тонко,
Табу под яркий свет.

Ей совесть всё позволит.
Есть хобби – не мешай.
Находит априори
В подслушивании кайф.

Глаза слащаво жмурит,
Не погружаясь в сон,
Слов будоражит улей –
Пчелиный перезвон.

Что для тебя Титаник,
То для неё елей.
Сквозняк плотней притянет
Притворный скрип дверей.

От песенки потянуло поджаристой корочкой диплома об окончании Пищевого техникума. Выйдя на главную улицу, красавицы продефилировали мимо парфюмерного магазина Даши и Саши «Двое в одном флаконе», которые так часто виделись, что уже не узнавали друг друга на улице. Подругам представилась возможность в солнечный день вдоволь насладиться собственными отражениями в модных витринах, не полемизируя в девственном лесу умозаключений, о том, насколько их привлекают сухие тона Драйтонского пляжа с его поветриями общественных туалетов.
Какие-то сто метров, и остался позади косметический салон и центр пиллинга толстушки Аглаи Баретки «Танцевальное сало». Ещё семь ярдов и засверкала глазированными эклерами кондитерская «Ватрушкины сновидения» с радушным хозяином в дверях (его на редкость редкие волосики тонкой шерсти приветственно торчали из оттопыренных ушей).
Глядя на земляничные рты смеющихся, молодящихся женщин, брюквинские утрусскинцы безроботно переносили это зрелище. Они понимающе подталкивали друг друга локтями, догадываясь, что у каждого Грызлова имеется свой заместитель Горлов, поэтому откровенно от души радовались, глухо восклицая, – какие преданные подруги! Скрытные же гомериканки, увлечённые процедурами избавляющими партнёров от денег, пребывали в пуританском мире сложностей упрощённых понятий. Они осуждающе давали отвод глазам, сочившимся недоверием и осуждением «нечистоплотной» связи: «Надо же, до чего эти сгрудившиеся лесбиянки в бриллиантах и в говностае докатились в людном месте, среди бела дня, прямо на улице. Где только их опилки совести? Им что, информаторов в общественном транспорте не хватает?»
– Не зря, видать, неуправляемый Пабло Пикассо в свой голубой период «Покупайте томатный ноСОК!» написал «Мальчика на шаре», а Тициан набросал с натуры «Похищение Европы» без непредсказуемого её разделения на Восточную и Западную, – экспертно бросила вслед подругам одна из лесбиянок импульсивная Нюша Аймсори, прилаживая детали поржавевшего колье на вырост, менять которое не имело смысла.
– Тяжёлая поклажа болезни – фиброма в семь кило, и проверьте, не растут ли у вас волосы на ногтях, – отмедицинила тугие знания с натянутыми на них баллами Диззи, которая далеко не со всеми склоняла голову к согласию, даже под песенку «For you, тебе, Бог Гименей...» исполняемой Лёшей Вариантом. Зато другая неряха, безоглядно загримировываясь на ходу, не замедлила ожесточённо прокомментировать исполненный огрызок мнения беспочвенным заявлением, не подлежащим удобрению, как добиться сокращения поголовья идиотов:
– Возможно они живут с опережением понятий порядочности и времени, как всклокоченные воды Ниагарского водопада. Думаю, что таким... вечно пардонящееся правительство даёт послабление наказания. А брать подоходный налог с не декларируемых доходов доходяг – это тоже самое, что в «Ундервуде» искать Каретный ряд.
Из этого сделайте глубокомысленный вывод, мой дорогой читатель, – за большими увлечениями зачастую следуют не меньшие разочарования в графе «Утечка газов», где политический закройщик за определённую мзду научит вас намётки кусочком мела на текущем материале. Можете себе представить, что это за мука – поэту жить в прозрачной банке не с пауками, а под одной крышкой с краснеющими от стыда зелёными таллерами и наглухо задраенными чувствами. Хуже этого могли быть только классический пример Великого Противостояния покупателя и продавца, стоящих по обе стороны планетарного прилавка, когда макеты достижения народного хозяйства на переднем крае пользовались особым спросом из-под полы и вызывали бесконечные вопросы.

Выступая за инновации в сексе, стоит ли рассматривать кулак как производное неизгладимого впечатления?

Можно ли плоскогубцами снимать оттиски с пальцев?

Кто первым пришёл к логическому выводу «Человеку, чешущему репу, ничего не стоит заработать по тыкве»?

Что лучше в сложившейся международной обстановке – качать права или пресс? И не главное ли – тепло раздеться на пляже?

Как чувствуют себя китайские мореплаватели в рафинаде пустынной Сахары и борцы, кладущие соперника на ковёр тёплым приёмом?

В какой момент жизни стоит объявлять конкурс на замещение должности любовника, который за что любил – за то и продал разрозненные ноги?

Предстоит ли выделить хромосомы у хромовых сапог?

Правомерно ли утверждение, что бесчувственный босяк с толстыми подошвами не может быть в постельку пьяным?

Возможно ли подобрать ключ к тёще, чтобы зажечь двигатель внутреннего сгорания, если пожар любви к ней в полном разгаре?

Зачем успешно проходить собеседование в школе ассенизаторов, если с ужасным треском проваливаешься на первом же одесском «Толчке»?

Выражается ли шовинизм в том, что наши люди предпочитают Наполеон Рахат-лукуму, потому что Бонапарт понятно молился?

Покажите мне материально заинтересованного в искромётном цветном юморе точильщика ножей?

Почему неосмотрительно падшие на банановой кожуре девы утыканы пальцами потребителей и часами  тупо молотят ногами по улицам, чтобы клиент не подумал, что ему пытаются всучить лежалый товар?

Страдают ли двери типовых застроек притворством?

Правда ли, что благодаря взбунтовавшемуся кишечнику Мигуель Сервантес де Сааведра использовал мельницы против наивного идальго Дон Кихота в целях молотьбы всякого вздора?

Кому пришло в голову искать в зарослях терновника выбитое лобковое стекло – тот настоящий жизнеюбочник.

                Прежде чем побить ночные горшки,
                закопаем томагавк и раскурим трубку мира.

     Глава 138.   «Кошер-р-рная Мурлыка»

Кафе, получившее грассирующее название за повальное  оснащение зала «Зла» кошерной электроникой, отчисления в фонд предвыборной компании и присвоение общественных средств, гудело кондиционером с лошадиными силами, гоняемыми по опилочному манежу. Здесь собрались художники, поклонники и критики, которым всегда до всего имеется дело, что считалось признаком хорошего послевкусия. Сегодня развлекали тапёр Антуан Рулада с ударницей Хельгой Гиндукуш. Над возвышением оранжевел плакат политкорректного содержания: «Умный мужчина пробивает себе дорогу в жизни  головой.  Женщина прокладывает её другим, меняя прокладки без математических выкладок».
Подозрительно поглядывая на фривольный лозунг, выдержанный в поучительном тоне, мужественные кубинские казаки-вышибалы Серафим Добьём и Мордехай Изобил нежно прохаживались под руку по забитому гостями с широкими шляпками до отказа залу. Они осматривали присутствующих вызывающе обстреливающими взглядами. В частности, на какое-то время их внимание привлёк примостившийся на коленях полноватой девахи   Азик Боссфор, подмасливавший кокетливую булочку, на лице у которой господствовали вверительная безграмотность и неограниченное дворовое образование, где превыше всего ценились проходные баллы вора – сквозные дворы и надежды. Девица не вызывала у него ни любви, ни возражений. Он сидел ссутулившись, боясь, что она убьёт его при попытке к бегству от самого себя, и задавал себе вопрос «Почему я не ёж, привыкший жить, как на иголках?»
Когда-то Азик пострадал за кинковый секс не в своей любовной лодке при излишней бортовой качке – два качка и... в сторону. Теперь же Боссфор второй вечер изображал из себя усопшего морячка в Варванеллах седьмой рюмки коньяка. Записанный в древние развалины под номером 254, он редко задумывался над своим обрыдлым  существованием, завалявшимся в старых руинах. Но как ни странно, ему хотелось новых ощущений. Остекленевший взор его был погружён в неповоротливые беспросыпные песочные часы с туго затянутым изящным поясочком на талии.
Казалось, время остановилось на посредственной школьной отметке после того, как его выбросили за пределы отечества, где даже среди умственно отсталых он слыл дураком. А виной, к наигранному удивлению подкупленной властями общественности, оказалась недозволенная (сродни неуместной) шутка, направленная в адрес до востребования: «Каждому генсеку – по генсуке». За этим последовали дисциплинарные взыскания в виде лишения близости во внеурочное время и промывка мозгов без пересадок в западном направлении, если, конечно, смотреть от Экватора на Север.
В одном метрдотеле от Боссфора индийский рикша и фокусник-самозванец Черри Паха под одобрительные вздохи Непьющих вызывал усилием воли стакановское движение по периметру стола, залитого оливковым маслом третьего отжима «На локтях». Посетители знали, что Черри Паха, деливший старлеток на хорошеньких и негодных к употреблению, относит себя к каноническим элементам системы Мендель-Еева, учитывая бурлящие в животе политической смуты. При этом, он профессиональный тушитель любовных пожаров, отдавал себе отчёт за первое полуторагодие, что веру в Будду не укрепить рисом или прописными таблетками для поднятия Конуса, но питаться надо с диетических тарелок, на которых изображены репродукции с ужасающих картин Гойи и Босха.
За столиком у развёрнутого на 90° к сцене камина расположилось странное Оно с резервным батальоном бутылок. Это чудо-юдо напоминало бумажного змея в страшно запущенном состоянии. Оно играло с собой краплёными картами в «Варенье» (приманке к жеманной каше) –  второсортной мнительности сленга гарлемского джайва, рассуждая, – ты, man, мужик с ослабленным анусным жомом, совсем никудышный, легкомысленное дерьмо – типичный шит, испускающий пук, – инертный газ, требующий чтобы его протолкнули. На что Оно отвечало себе деревянно по-английски:
– Самшит. Извини, в десятку ты не угодил.
После пятой пива «Хай ни кем» (а он пил с опережением  графика в две пивные кружки, запивая то ли драже в облатках, то ли лягушачьи лапки в обносках) заплетающийся язык жующего запутался в бастурме слов. На этом откровенная беседа (в словесном недержании «Хоть пруд пруди») прервалась и пошла раздача карт из новёхонькой колоды – старая не вызывала ни у одной из его рук никакого доверия. В эти минуты Оно чувствовало себя шахматным офицером, взявшимся не за ум, а за кормовое весло в надежде опешить, зажатую со всех сторон в вагоне метро, королеву М. Арго, с трудом напялившую бриллиантовые кольца на свои жирные колбасные изделия. В таких случаях Оно забывало пользоваться фиговым листком здравомыслия для видимого прикрытия.
В пятом углу обугленной комнаты, который ему нашли шутники тушители Всемирного Пожара, обладающие самой высокой покупательной способностью, полнометражный румынский валютчик левонарушитель Саркис Угробеску усиленно занимался самомассажем в отражении зацелованного мухами зеркала. И пятый год он, безуспешно готовивший себя к самосожжению, раскрывал душу нараспашку, как морская раковина-затворница в «День раскрытых створок» пушистой любимице кафе ангорской кошке Приживалке, вызывающе свернувшейся калачиком на стуле напротив и терпеливо ждавшей, пока её хозяйка цыганская арфистка Стефа Папироску, с головой обсыпанной стружками волос,  закончит свой номер.
Максималиста Гуку беспокоил неуклонный рост его репутации среди рептилий и земноводных. Отвёдя голову в крайнее положение назад и в сторону, он тремя ключевыми полуоборотами в полости рта завёл с ними беседу, в которой ретиво жаловался:
а) На своё житьё-бытьё среди не тех, с кем бы хотелось;
б) На то, что через собственную голову не перепрыгнешь;
в) На то, что шутки пахнут ладаном и на него же дышат;
г) на то, что от него ушла эксгибиционистка-жена (не женщина, а маслобойный завод со взбитыми сливками или гоголь-моголем) к компьютеру в сайт «Чувства в рассрочку », где её так и подмывает интернетно отдаться подогреваемой посторонними взглядами струе в обобществлённом биде «XXI столетие».
Иногда в чертополохающемся  разговоре с собой он брал тайм-аут и эмфиземно дышал на полупустую бутылку Кавальдоса, представляя себя в кавалькаде лошадей, несущихся в чистом поле.
Губнушка распушила хвостовое оперение павы и стройно вошла в «Кошерную мурлыку». Не обращая внимания на разбросанные по кафе деквасированные элементы, и не сомневаясь, что их неважненецкое остроумие не Жванецкого, Диззи приблизилась к столику, за которым расположилось одиозное трио художников-авангардистов, скреплённых едиными кандалами-взглядами на декадентское искусство и сцементированных хроническими алкоголизмом и нехваткой денег. По поверхностно скользящему взгляду Диззи можно было определить, что ей доставляет удовольствие опускать мужчин и связанные с ними не оглашаемые подробности, так как они зарекомендовали себя злостными неплательщиками той же весомой монетой – эти козлы считали всех женщин, посещавших Кошерную Мурлыку, распущенными. А сами скоты похотливо искали в них перевалочный пункт, да что там говорить, у мужчин с незначительными запросами своя щель в жизни.
С появлением Губнушки в поле зрения юпитеров оркестр псевдонародных инструментов бесцеремонно прервал номер отпускника огрехов тапёра Антуана Рулады с едва выдерживающей палочный ритм полногрудой барабанщицой, недопонимавшей, что ореолы её сосков представляются присутствующим нагрудными знаками отличия. Оркестр заиграл в честь Диззи импортную форсмажорную тушь ресниц  «Несмывающаяся маскара». На подпевке стояли мальчишки «Патлатые головастики» и девицы «Простуженные волосы» – искусные штопальщицы дырявой памяти.
– Удивительно, Антуан, почему вы не музицируете на Стэнвее? – бросила Диззи, кокетливо поигрывая брелком на распухшей от гордости щиколотке. Здесь ей всё было до боли в печени знакомо, от швейцара до мужского туалета «Спусковой механизм» для простатников и живописцев с призывным изображением фаллоса на двери работы художника Парапета Пожелтяна.
– Не хочется хандрящий инструмент расстраивать. Уверен, по ночам его будут терзать гиены кошмаров. Их визиты, как шнурки, когда слишком затягиваются, – заметил Антуан, испугавшийся, что Диззи примет его за виртуоза, не имеющего за душой ничего, кроме самомнения, – к тому же я – пианист, моя королева, а не роялист с запредельными монархическими амбициями. Я не возлагаю венки на надежды стать лауреатом расхожего конкурса, потому что хожу на свидания с музой с пустым карманом и мочевым пузырём.
Удовлетворённая ответом Антуана Рулады, артиста, страдающего от повышенного давления общественного мнения, левая щека которого распухла от камня, застрявшего в протоке слюнной железы, Губнушка, глядя на вспоротый живот кожаного дивана, почувствовала, что снова попала в родную атмосферу искусственников от искусства и не удержится от замечаний и озвучивания избранной ею роли комментатора. Самих цветов в зале было с кот наплакал. Бывший стеклодув Рулада, разбогатевший на стеклонадувательстве, компенсаторно топил их в мягких звуках негодующего тромбона. Диззи и не подозревала, что находящиеся в зале почтенные врачи отмечали День пластической хирургии «Кожный Покров». В показушном кафе она завидовала только одному экспонату – Ванде Кому-Фляжке – бывшей замарашке в растрёпанных чувствах, а теперь яркой красотке, которую с её духовным багажом в авиалайнер не впускали. Она не работала, но одевалась со вкусом, что определённо нравилось людоедам. Ванда имела обыкновение раскуривать зажигалкой «Пароксизмы праведного гнева» сигары с лавандой, и считалась дамой неизвестного содержания, вешающейся за колье на шею первому встречному аферисту, причём волантёрно перебрасывалась бадминтоновским воланом от одного игрока к другому. Диззи отметила про себя –  на ярмолке тщеславия в кафе соперницу Кому-Фляжка не представляла, хотя и вышла замуж за туго набитого Кошелкова. Эта ситуация в корне меняла положение Губнушки в столь разношёрстном обществе. Она понимала – лезть из чужой кожи вон не получится. Её вес в обществе себя увеличивался с каждым приёмом пищи и по мере приближения к художникам, которые вряд ли осознавали, что переходный возраст мужчины знаменуется сменой штепселей – а тарапунька всё та же.
В связи с этим из сорвиголов другим не выходит антидиетический роман о реквизированной любви Амброзия Садюги «Если бы насущный орган набирал в весе, то...». Книжонка не плесневела на прилавках, она раскупалась. Продажной оказалась даже цена. Мастерски скрытый смысл книги, оговаривавший людей и условия, интриговал пытливого читателя загадочным эпиграфом.
– Ты на мне женишься? – задала она ему морщинистый вопрос.
– Поживём-увидим, – хмыкнул он с присущей ему многозначительностью, подозревая, что в погоне за успехом выигрывает успех.

                – Почему ваши картины смотрятся как живые?
                – Потому что не за то повешены.

     Глава 139.   Презентация на троих

Завидев Диззи, смельчайший из творческой троицы Касим почтительно привстал, закрутил усы против часовой стрелки и предложил ей заказать на всех сидящих за столиком горячую Китайскую утку из-под темпераментного селезня в маринаде, благо, что на столе лежал ломоть серого хлеба, который, возможно, когда-то и выглядел белым, но революционные события вынудили его к бегству. При этом лицо военного художника (мысли линялые, выражение сосредоточенное), напяливающего на изображаемых статистов акварельные каски, замаслянели.
У товарищей, рассматривающих Касима (от его слов попахивало чесночным нигилизмом и эротическими сновведениями), невольно создавалось впечатление, что сказанная им за столом клубничка, в сочетании с его клубничного цвета клубником и гвоздикой в петлице, не в пример Сальвадор уДализму, размножалась усами.
Диззи, не растерявшись, предложила всем турецкий кофе из армянских зёрен мудрости и, не препарируя, отпарировала столь наглое предложение терпкими утрусскими словами, которым суждено будет позолоченными буквами войти в историю языка эскимосов со стороны Берингова пролива: «У селезня больная селезёнка, и утка вынуждена ухаживать за старым козлом, вместо того чтобы отдать себя в немытые руки закона, где золотая рыбка  мель-тешит в вашей художественной безвкусице».
Сытый её ответом взбаламученый столик взорвался перенасыщенным раствором смеха, не признав в ней шахидки. Но случай всегда нелеп и придерживается неписаного правила: «С человека снимается стресс, а что, извините, остаётся?»
Один из художников, увязший в долгах перед родиной и имевший обыкновение творить чёрт те знает что на полотнах, загрунтованных под сине-багровые трупные пятна, подтащил официанта за фалду к столику и потребовал внести... уточнение в разговорное блюдо «Притча во языцех». Это был высочайший (190 см.) из малюющих кистью (баталист сам с собой). Он наклонился и вытащил заброшенную под сиденье коробку с любимыми Диззиными  конфетами «Губная помадка особого назначения» и преподнёс её жрице восточных сладостей. Художник стянул с себя майку с изображением гавайской гитары, сделал вид, что подтянул струны и запел на здешнем урду:

Трещали щёки с праведных хлебов,
жиры свисали ожерельями на шее,
от перекиси волосы желтели,
заплыл кадык, дрожа в потоке слов.

Губнушка была польщена.
– Познакомьтесь, моя лучшая подруга Лотташа, – напыщенно произнесла Диззи, – а вот и знаменитая птица-тройка с большой «натяжкой». Их карманные деньги разлетаются веером, когда они работают как КуКрыНиксы над совместной картиной «Скоростное голодание» по заказу медицинского офиса Внутришионистов.
– Вы вдвоём?! До сегодняшнего дня я не видел замужнюю Диззи с женщиной, – облизнулся Касим, задев языком щеку, наклонившегося к нему официанта. Его  намёки напоминали любовные приставания пьяного корабля с облупленным носом к пристани.
– Поклонница служителей Мельпомены не обязательно лесбиянка, дорогой Касим. Зарубите себе это где хотите.
– Тогда познакомьте нас поближе, милая Диззи. Согласитесь, если я вижу вас в льняном брючном костюме и ловко подогнанных под цвет льняных волос зубов, меня посещает мысль, что мы живём во времена, когда обрыдлое словечко муж, норовящий уронить голову на подходящую грудь, уходит перед свершившимся актом, но занавес не опускается, возможно за кулисами чья-то совесть заела.
Диззи проигнорировала замечание, посчитав его неуместным.
– Интересненько, – пожала плечами Лотташа, – художники, работающие гуашью, многословны, как поливальные машины критики, в изъязвлениях преданности по отношению к объекту своего «обожания» или это можно отнести к издержкам воспитания? Ведь для зерна истины не имеет значения какой петух его клюёт.
– Тебе повезло, подруга. Но это мимолётное и проходящее. Чтобы безраздельно завладеть вниманием и использовать его в корыстных целях, Лотточка, поучала Диззи, – существуют два вида художников: напоминающие юбки свободные и в роспуск. Перед тобой восходящая звезда блицкрика абстрактной кисточки, Касим Всторону-Баттерфляй. Невежды в живописи иногда относят его в трезвом виде к крайним пейзажистам-импресионистам по матери. Вместо водки он набирается терпения и ждёт пока станет известным, отираясь, в кабаках Брюквина и предлагая улётные произведения по приемлимой цене. Касим концептуальный художник, вогнавший позёрку-модель в краску, запечатлел её на века в «Белом Квадрате», который, поверь мне, когда-нибудь продадут на выставке «Сотеби» за 30 миллионов. Однажды несколькими небрежными мазками он нанёс травму обнажённой одалиске с трудом одолевавшей почётную грамоту на заказной картине, ожив, она продалась на первом же углу. Больше его картины-хамелеоны, пьянящие как английский эль и напоминающие Феотокопулоса (эль-Греко) меняли цвета от угла зрения разглядывающих их, не разбирались. Судя по небу, раскинувшему над ним шатёр облаков, Касим – пролетарий. По престольным праздникам он изображает спящее бревно, поросшее бородатым мхом. По паспорту – непонятно кого.
– Заметьте, меня по нему не бьют, как некоторых, – вывернулся с отсутствующим видом Касим, польщённый Диззиным более чем прозрачным комплиментарным представлением.
– Да вы к тому же и философ, осваивающий тигровую шкуру свежевспаханного поля под названием секс. Об этом наглядно свидетельствует и вовсю голосит ваша картина «Любвеобильный янтарный король в фотографине с водкой». Тогда становится непонятно, зачем вы подрабатываете заправским парнем на бензоколонке, – заметила Губнушка не без тревоги, на секунду отразившейся на её лице выражением рыбы с полуоткрытым ртом, выброшенной вместе с недорослями волной на берег.
– Художник не копающийся в залежах остроумия – мёртв. Я не поклонник натюрмортов, хотя один таможенник по недосмотру посоветовал заполнить анкету паюсной икрой, а другой осушить бокал, опознав во мне мелиоратора, – улыбнулся Касим. – Для меня, официант – это король с приближёнными под карандашом числами. Когда (в конце обеда) изображаю из себя сытого нищего шута с сердечно-коронарной недостаточностью и прошу Его Величество подать счёт то вспоминаю, нашего бухгалтера, получившего пятерик за то, что тот неумело списал с налоговых счетов жену, после чего предложил скульпторов по бюстам с незрячими взглядами гипсовых истуканов считать олицетворителями мишуры.
– Я знакома с первыми перлами вашей философии, Касим, ещё с прошлого сборища в кафе, когда вы во всеуслышание заявили, что ценность мужчины прямопропорциональна его приставучести в постели, если шум улёгся где-то рядом. Вы также, если я не ошибаюсь, увлекаетесь намакияженными кроссвордами, шарадами Хаима Вселенского, и собственными кардиограммами, которые осмеливаетесь подписывать широкими мазками черничного варенья, как и собственные картины. Я не большая ценительница сюрреализма, но закрученные усы не сделали из вас второго Сальвадора Дали. Насколько я помню из газет, ваше запоздалое развитие задержалось где-то на развилке Вилочковой железы и вы искали позицию мойщика окон в будущее, в котором можно скрести спину любимой, обретая бесценный покой там, где крадутся тени, а высокие духовные ценности сопровождаются низкой влажностью.
– Несовпадение вашей памяти с действительным положением вещей могло произвести впечатление только на девушку, не отличающую Дональда Дака от лапсердака. Хорошо, что я натура невпечатлительная, не то бы с превеликим удовольствием разбил копилку-свинью ваших домыслов, назвав её скоплением личных обид,  – насмешливо заметил Всторону-Баттерфляй.
В компании мужчин Диззи не заботилась о сдаче прав на обременительное времяпрепровождение авто. Не зря же она подбрила курчавые брови вразлёт перед выходом в свет, беспрепятственно бравируя среди горделивых дармоедов, не час и не два проводящих под «парами», обхватив униталию заблёванного биде.
– Стоит мужику оступиться, и он приходит в себя без посторонней помощи, – парировала Диззи, используя лёгкое доминирование над наиболее уязвимыми участками тела Баттерфляя.
– Я ваш до кустиков бровей с вшитыми брильянтиками. Обещаю посвятить вам фундаментальную работу «Смена кастрюльных помешательств на их тихие проявления – ложечкой в стакане».
– Но по какой цене? Не кажется ли вам, Касим, что пора прекратить толочь вуду в бестолковой ступе, не лучше ли объединить усилия, чтобы запатентовать мою донашиваемую идею?
– Какую? – поспешно поинтересовался Касим.
– Напольные весы для космических полётов.
– Гениально! Эту идею можно спасти, если вовремя госпитализировать. Берусь нарисовать макет – блондинки жужжат мухами-альбиносками у моей постели. Вы же знаете, изящная, что я предпочитаю рисовать с натуры... с широкой натуры. Но как подобрать расплескивающиеся краски, когда венеролог взял у меня последний мазок, чтобы прояснить картину, которую я третий год никому не могу ни всучить, ни впиндюрить?!
– Держись проще... пареной репы, Касим. Для этого следует рефракторно разложить белый цвет на составные части и, смешивая их, выбрать требуемый цветом общества, не растягивая врачебное время эспандером долготерпения и ежемесячно выплачивая лаборатории задолженность за анализ. И перестаньте ловить ртом воздух, как рыба на песке – другим ничего не останется.
– Диззи, почему вы не художница? Только вам под силу цвет общества оборотить в его сливки! Пожалуй, при стольких свидетелях я буду искать спасения от вашего острого ума с наглухо задраенным люком самодостаточности.
– Перестаньте играть в преждевременные классики на городском асфальте и не тискайте меня пронырливым взглядом, Касим. Это может возыметь обратный терапевтический эффект. Не забывайте, что я в какой-то степени замужем. Хотя о чём это я... Лучше расскажу короткий анекдот. – Люди проходят мима. Мим умер вместе со старым анекдотом. Люди проходят мимо.
– Диззи, если вы сами придумали, как безболезненно извлекать выгоду из человека несколькими ударами ножа, то вы закончили воровскую аспирантуру. А теперь разрешите мне рассказать о своём товарище Васе Катамаране, который в начале своей головокружительной карьеры после почестей братанов укокошил кокошник и удостоился прохладного приёма экстраполярного медведя.
– Yes, да, ай как же, повествуйте! Это способствует приросту населения, – повторял мой друг Владимир Заумович Уже – объездчик женского пола с ног до головы, державший духовную пищу в холодильнике. Вместо канотье с ядовито-зелёной лентой неразвращенца Вова нахлобучивал на себя ушанку-непердимку, – обрадовалась Диззи, обожавшая неопределённость в слякотных отношениях и голую селёдку под шубой со свекольным подбоем.
– Разрешите всё-таки вставить пару слов о Васе?
– Вы уже рассказывали о нём. Это тот тип, что живёт для мебели, обтянутой пластиком, с органом, на манер посетителя пивной, гордо входящим в неё и быстро выпадающим оттуда?
– Не только. Вася хотел обручить юмор с поэзией, но это ему не удавалось, особенно с Везде-Моной Прелюбодейко. Мы ещё мальчишками дрались с ним во дворе, называя это первой состыковкой.
– Не занимайтесь украшательством, Касим. Как говорится, не старайтесь опередить задники ботинок, и в солнце много добровольного, пока оно само садится. Я не против червя сомнений, но не в яблоке, которому негде упасть. Обещайте не превращать в застойный лягушатник лохань моей ушной раковины, за которой очередная сигарета чувствует себя вполне комфортно.
– Вам это не угрожает, Диззи. Я осведомлён, что вы, буквоедка, относите мужчин к гласным, а женщин к согласным, и больше к шипящим, чем к глухим. Но не забывайте, что с жёнами и с возрастом мужчины дурнеют и из вьючных животных превращаются в растения, ищущие выхода ползунком по стене – так это не о доблестном Васе сказано с его непорочной репутацией вольнодумца.
– Пожалуйста, господин художник, отсепарируйте наслаивающиеся впечатления от обильной информации, закладываемой в мой многострадальный женский мозг в ходе прелюдии к вашей притче. А то у меня в голове уже пыль глумится над лошадиными копытами, и всякие мысли-шлёпанцы без задников появляются.
– Так бы и сказали.
«Итак, Васе Катамарану пришлось испить разбавленное вино любви, а до этого его тусовщица-жизнь находилась в полном хронологическом порядке. Катамаран был человеком, которому после второго стакана «Абсолюта» его учитель Жан-Голь Птицын казался Тицианом, остальных он предавал анафеме, потому что наподобие провинциального портного не думал о возвышенных материях. Вася, как и я – художник от Бога, и выписывал в неряшливой манере завзятого гения, остолбеневшего от собственного таланта, выброшенную весенними надпочечниками Альп реку адреналина, впадающую, по его мнению, в Адриатическое море где-то в независимой от условий политической погоды махровой Хорватии.
Творческий процесс малевания, после учреждения шиной компании «Ни дна, ни покрышки» проходил у него втихомолку в художественной мастерской, напоминавшей палату умалишённого, требующего у нянечки, ухаживающей за «растениями» каботажное судно, – на её дверях сияла медная табличка с часами посещения вдохновения на выдохе. Тогда Васю одолевала лень апельсиновой дольки, отвлекавшая от недоразвитой мечты о денежном воротиле, и он мысленно присматривал себе подходящий вертел, не обращая внимания на модель модистки на берегу в кружевных трусиках с прокладкой из телевизионного кабеля, по цвету напоминавшего угря горячего копчения, взятого напрокат в а’Телье «Молочник».
Поражала модистку картина Васиной физиономии «Ни в одном глазу (ни слова о монокле или мононуклеозе)», вытянутой от стены до стены под лозунгом Каверина «Бороться и искать, найти и перепрятать», отражавшим генетику, порождающую Ге-нытиков. Важная и несговорчивая, она приняла (на грудь колесом, а спиц не видно) дозу пьянящей жидкости, составлявшей предмет их ожесточённого обсуждения. Слушая их бессвязный обмен мнениями, возникал вопрос, почему бы не внести в Олимпийские игры спортивные истязания в остроумии? Но условности не соблюдались, кружащиеся и замороченные головы запрокидывались, а покрасневшее солнце клонилось к горизонту, с учётом, что заключение официального брака напоминало оформление купчей.
Чванливый не по возрасту Вася Катамаран не спешил с этим, хотя ему было прекрасно известно, что после одиннадцати вечера «дамы полусвета» (термин, введённый Бодлером в середине XIX столетия в Париже) становятся властительницами потёмок. Васю успокаивала безрассудная уверенность в том, что мотовство модистки не требует прялки – расходы на суровые нитки минимальны. Безоговорочная капитуляция женщины – вот награда моим творческим усилиям, подумал он и начал наносить красочные удары кистью по полотну. Несколько размашистых взлётов руки и картина, пропитанная неслыханной дерзостью, приобрела опору (не спрашивайте чем) силуэту мима, прислонившемуся к забору». 
– Но Диззи, для меня женщины не мимы, они познаются в сравнении. Я не могу остановиться на одной. Надеюсь, вы мне подсобите в этом. Когда моё благосостояние ниже пояса неуклонно растёт, я вспоминаю о вас и ищу номер вашего мобильника в записной книжке, невзирая на то, что мне доподлинно известно – обновление гардероба вы ставите выше обновления породы и природы, хотя против веяний весны в моём творчестве в просторных одеждах не возражаете. Вы – фарфоровое изваяние, и я не позволю себе расколотить его, тем более, что до встречи с вами в любви мне доставались объедки или остывшее третье. Я готов сейчас же приобрести новый смысл жизни и удочерить его в вашем смазливом лице меж всех этих перекрученных и потных улыбок.
– Я не сомневалась в вашем благородстве, Касим, со мной вам не угрожает троллейбусная остановка сердца или шунтирование его подвешенных к домам проводов-рельс. Расценки всё те же.
– А я и не боюсь. В своих картинах я «скрашивал» одиночество, ратуя  за обновление чувств или реставрацию их, моя королева!
– Вы не ошиблись. Я королева финансов Витька Примулы, но мою свиту составляют весьма приближённые числа.
– Не бесплатно, конечно. Разве это не парадоксально? Я перелез через чугунную ограду от самого себя, все за меня были рады, а радоваться хотел я сам – глаз художника поглядывал на даму за столиком в углу, уминавшую пирожное за овальные щёки.
В ходе их диалога растерявшаяся Лотташа Добже крупногабаритно насторожилась и стала нервно покусывать батистовый платочек, который предусмотрительно держала в  руке для непрошеной слезы (в данной ситуации ею оказалась непроизвольно выкатившаяся слеза). Незатейливая словесная эквилибристика вызвала у неё резкое снижение циркуляции эритроцитов в крови и спазм, в простонародье называемый комком в стосковавшемся по спиртному горле. Вдобавок к этому мексиканская эмиграция с юга создавала у неё чумазое представление о будущем.
– Лотточка, – попыталась утешить её знающая своё тело Диззи, – когда опального цвета художника Баттерфляя уже не будет на нашей грешной земле, толстосумчатые олигархи с готовностью отвалят миллионы за его «Эскиз эскимоса» и картину «Баядерка в байдарке», а пока он доступен массам по заниженной цене, можешь угостить его клубничным мороженым. Амплуа Касима – женщины-бабочки, преимущественно ночные. Они у него разные: на травинках, на булавках под стеклом, и сильно пьющие со стаканами в руках. За работу, выполненную им в стиле французского импрессионизма «Бабочка под столом в хрустальном бокале» он был выслан за пределы более чем реалистично взирающей на него отчизны с нелестной характеристикой, гласившей: «Маляр Касим Всторону-Баттерфляй анилиновыми красками наносит вред прохладному художественному искусству толстым слоем!» Кое-что из своих произведений ему всё-таки удалось вывезти с попутным трупом в холодильнике, прибегнув к помощи расторможенного таможенника. В Гомерике это непризнанное талантище перебивается с бородинского хлеба по визитной карточке на сельтерскую воду местного разлива, потому что созидает в амбразурных от критиков тонах. В этом сказывается австрийская школа Габсбургов и Гогенцоллеров, пренебрегающих правилами тонкорунных пловцов старой английской школы комплексного плаванья. Надо отдать ему должное, ест он как чванствующий рыцарь «Круглого стола» сэра Вальтера Скотта, с открытым забралом всего что наставлено в шашечном порядке тарелок с каёмками и без них.
Талантище согласно угукнуло и размеренно зажевало по-болгарски из расчёта 30 Живков на кусок не проваренного кем-то мяса. Ему забыли принести нож и вилку – этих металлических посредников между тарелкой и ртом.
– Над чем сейчас трудитесь? – спросила его по-общепитовски стеснительная Лотташа Добже, пряча кружевной платочек в миланскую сумочку от модного Ге Растрата-Павиани.
– Привычка – вторая натура в погоне за Жар Птицей, поэтому с некоторых пор я избегаю натюрморты. Рисую события, вдыхая в них жизнь. Моё видение выходит из рамок Обычного. Оно спускается со стены и отправляется бродить по городу. Картина пустеет, как улица, когда ночь вымазывает чернильно-дымовые трубы на крышах допотопных домов своей излюбленной краской. Таким образом я экономлю на дорогостоящих рамах для монументального полотна «Поединок с едой в ущерб себе». Сейчас я нахожусь в разгаре работы «Дорога на эшафот через Переделкино» по заказу режиссёра и герентолога Ашота Ожурдви, известного на фермах специалиста по молодняку и несовершеннолетним, а также тем, что он обладает желудком водкоизмещением в два литра, – с готовностью бифштекса ответил Касим. – В сущности, это каннибалистическое полотно «Вкушающий отсебятинку», где задействовано женское, обнажённое начало XXI столетия на фоне оголённой стены мужского туалета. А это уже что-то, – добавил он, и послюнявив указательный палец правой руки, высоко поднял его флюгером-петушком над развесистой головой, как будто бы вознамеривался проверить, с какой стороны дует обветшалый ветер в лица людей с облегчённой совестью, выходящих из общественных туалетов на пляж. Кстати, не столько вдохновило, сколько натолкнуло меня на это достижение величайшее произведение нашего уважаемого поэта-эрота, неподражаемого писателя Амброзия Садюги «Неподмытое утро», который с нами – художниками «на ты», когда закатывает обеды «Эконом-класс» с последующей головомойкой.

Меж драками над раковиной
вином смываю кровь.
Синеет шоссе Раковей.
Кончается любовь...

Сытая внезапными отступлениями, являющими собой перенасыщенный стихоплётный раствор, сводящий на нет геликоптер (коптящий солнце) её возвышенных чувств, Диззи зевнула и продолжила ознакомление с представителями изящного искусства:
– Справа от Касима сидит его товарищ по кисти и, если не ошибаюсь, по нарам Парапет Сатрёмыч Пожелтян, выступающий в живописи в доверительных тонах. Ещё на родине он заливался дефицитной краской от стыда. Эксперименты Парапета обернулись провалом в ильфо-петровских горах, и он поверил в оборотней типа Кисы. Парапета очернили, затем обелили, готовя к политической реставрации. Тогда-то он и взял себе псевдоним Пожелтян, хотя до этого подвязался в заштатных Рабиновичах.
– Хочу заметить, что Парапет – товарищ не по нарам, а по нардам, – поправил её Касим, который был настолько высокоморален, что в своё время перешёл из староверов в суеверы, как Суворов через Альпы. Потом отказался вступить в брак с девушкой, отец которой обещал ему отмыть большие деньги со всех магендовидных сторон, не ущемляя интересов пятиконечной звезды. К огорчению Парапета у папы в индивидуальном заезде оторвался тромб, который пришёл к финишной косой первым.
– Столь ли это важно? – отпарировала Губнушка, – главное, что вы уже здесь, на свободе, и малюете, что взбредёт в голову. Разве я не права? Насколько мне известно, Пожелтян подрядит всё, что придётся и что подскажет ему его Араратская совесть. Согласитесь, друзья, в его палитре доминируют жёлчно-горчичные краски, чему красные клопы (выходцы из Мадраса по ночам) искренне радуются. Признайтесь, Парапет, разве это не вы набросали эскизы на спинки макрелей в портвейне и заморозили? До мирового потепления они сохраняются в Ледяном Музее в Рейкьявике.
– Да, я. Но мне за это ничего не заплатили.
– Так заберите их оттуда.
– Боюсь, они растают, потеряв всякую ценность.
Пока Лотташа поражалась осведомлённости своей подруги, та продолжала заливаться канарейкой. Зная, что путь к мужчине лежит через желудок, она отваживалась выбирать ближайший запасной путь к нему на полметра ниже – методом «уличного тыка»:
– Ядовитое полотно «Ревность» снискало на родине Парапета признание ценителей сексуального марочного маньяка. Но за грубейшую ошибку в ребусной картине «Великий дегустатор на съезде» (он ошибочно поставил шестую звёздочку на этикетке вместо лацкана дегустирующего) Сатрёмыча исключили из Союза Художников, лишили квартиры, тёплого местечка в хранилище званий и хотели, было, ещё чего-то там лишить, но он своевременно махнул через горный хребет, чем сохранил свой в неприкосновенности. Сатрёмыч втравил себя в историю тем, что простил всю страну оптом, не продавая её. Понимая, что она должна переболеть комплексом падения нравов, Пожелтян попал в Брюквин и преклоняется перед великим Ренуаром, то есть в переводе с французского перед обновлённым чёрным. Его работа «Палермские спа-Гетти не в своей тарелке», выполненная в свойственных ему просеянных тонах, привлекла внимание председателя профсоюза уборщиков мусора и борца с китайско-еврейским Ли-Хаимством Тони Ди Банджелло. Везучий Парапет получил от Тони заказ на полотно «Выгребная яма», отбеливающий гашёной известью с гуашью проступки мафии за последнее толстолетие. А если Пожелтян оправдает доверие извращенца босса, собирающегося встретить Новый год в дочерней компании «Гранулы растворимого кофе», то Сатрёмыча не закатают в асфальт. А работа на выборной должности бригадира мусорщиков, звенящих по утрам литаврами железных бачков, будет светить ему пожизненно с премиальной поездкой на родину Тони – Берлусконию, во главе которой стоит модник «облачённый во власть». Адепт упорядоченного искусства Пожелтян, не пользовавшийся ультрамарином из-за его реакционности, вскочил со скрипучего стула, схватился за спинку, поднял шумиху над курчавой головой ворсистым кулаком и прогремел в накуренном отсеке помещения, поглаживая сферический живот:
– Когда я был графиком, то работал  с опережением его. В прошлом осталась невыразимая тоска по стонавшей уретре из Урарту, захламлённой хламидомонадами, мешавшими равномерному току мутного рассола мочи. Человеческие страсти – крепостные, не давайте им воли! Помню в духовом оркестре «И не заряженное стреляет», три года отсидел за зубастым роялем за предвзяточное к нему отношение впереди барабанщика Богдан Боговзятко. А на тубе играл Гоги Цхалтубо, плотно упитанный по бокам, я бы и сейчас его с удовольствием попробовал, – нервничал Пожелтян, продолжая взбалтывать гоголь-моголь рассказа, зная, что нет большего удовольствия, чем выкладывать всю правду с элементами неподдельной лжи. Подавляя в себе естественные желания, он тем не менее был требователен к себе, а хотелось наоборот.
– Третировать и четвертовать – понятия разные. Парапет – скромняга и звёзд с неба не хватает – они сами к нему в кровать скатываются, и поэтому он явно со вчера крошки во рту не имел, кроме ломтиков сырного удовольствия, – сделала скоропалительный вывод Диззи из полуголодного выступления Парапета.
Теперь она перевела лучезарный взгляд на последнего представителя художественной плеяды, сидящего за сиротливым столиком служителей кисти, поллитры и палитры застенчивых красок.
– И, наконец, дорогая Лотточка, третий, возможно самый противоречивый и перспективный из них, Стахан Стропилыч Худоба – человек с непростительно сложной, как многолезвиевый складной нож, судьбой. Там, за кордоном, он осмелился нарисовать жену тогдашнего премьера с жировым ожерельем на животе, а не как принято – в окружной области, предназначаемой для талии. В том-то и загвоздка! Мало того, Стахан Худоба непростительно забыл указать число карат на искривлённом артритом мизинце и небезболезненно смахивал пыль с кожи жены премьера на портрете, не подозревая, что та страдает повышенной чувствительностью к искусству. За предвзятое отражение образа первой леди он был взят под охрану государства на два года, как редкая и опасная социальная достопримечательность. Ему также припомнили участие в движении «За свободу изображения процесса репродукции человека в живописи».
Впоследствии (по окончании отбываемого домашнего срока) его  выдворили из родных пенат в 24 часа по Гринвичу и по Тверской-Ямской. Об этой нашумевшей истории  упоминает в мемуарах администратор Бенцион Ограбленый, разработавший метод, превосходящий по коммерческой мощи  систему Станиславского. Бенцион не безвозмездно создал налапную цепочку вакантных мест для блатных зрителей, внедрив в практику дистанционно управляемый бронетранспортёр расстановки приставных стульев и сдвоенных точек над украинскими “I”.
В свой сиреневый период «Промежуточных развлечений» Стахан в разобранном виде потряс общественность нескольких столиц мира фундаментальной панорамой «Женщина в обмороке на приёме в посольстве нейтрального государства в «фискальный» период» – работа выполнена в ускоренном темпе перитонитными красками. А пока не смогли бы вы, Стахан, объяснить нам вашу загадочную «Обцелованную со спины», филигранную «Охоту за бутербродами» и рабочую «Демонтаж розовой мечты»?
– С готовностью, – обрадовался Худоба, – в этом триптихе сказалось влияние моего спортивно-лотерейного периода. Они имели успех у широкой в плечах публики, так как борец со Свободой пытается захватить своё счастье сзади элементарным приёмом – Двойным Нельсоном. Спешу также сообщить вам, очаровательная Диззи, что начата работа над эпически-патетическим панно «Прободение язвы», посвящённым матери моей жены Ундины Прыщевайте, сохранявшей рельефные формы, которым не мешали отсутствие денежных средств, большие груди и пособники возврата из-за кордона. На полотно уже нанесён грунт, привезённый мне начальником экспедиции Данилой О’Нилом из плодоносной нильской долины. Кстати о ней же, о моей первой бабе, наталкивавшей меня на написание унылых (пей-зажи-во!) картин на алкогольные темы (повлияло движение, которое она вызывала у обожателей, разношёрстный хвост которых поднялся за ней трубой). Никогда бы не подумал, что насолю другому, подстроив всё так, чтобы моя жена ему до чёртиков понравилась – но глупость подстерегает за округлым углом, и... чего только не сделаешь ради бижутерии свободы!
– Тогда, вернусь к вашей дальнейшей судьбе выдающего нагора зодчего от обмакнутой в краски кисти. Последний тычок в спину не превратил вас в землепашца носом, вы попали в благоприятные условия, – вызывающе тряхнула короткой причёской Диззи,  продолжая презентацию. – Правда Стахан усугубил своё невыгодное положение опрометчиво-фривольным высказыванием: «Говно – это всё то, что выходит на финишную прямую, не избежав сигмовидной кишки». А скольких дикобразов он загубил в поисках корундовой иглы в целях исполнения офорта на медном лбу своего сподвижника Пожелтяна! Ну что сказать в его оправдание? Худоба работает в мышиных тонах мультешащего диснеевского Микки-Мауса, попадая в неприглядные ситуации вроде той, в которой побывал в результате излишнего новаторства и неусовершенствованного знания местного языка. Теперь он трудится, не покладая рук, придерживаясь в спиртном полумер, в свойственной ему манере:
холст – сермяжный, иногда несвежий, вторичный, но это не мешает ему успешно работать с визуальными фантасмагориями, в которых заряд есть, да пороху нема;
краски в долг с расчётом на денежные вливания в экономику с привозной культурой, и суть его последнего авангардистского создания «Слеза солёная» созвучна с рекой:
источник – серные наигранные эмоции;
русло – носогубная складка, скованная в движениях;
средства осушения – рукав, носовой платок, салфетка.
Становится непонятным, как его удосужило спросить у копа: «Есть ли у чёрного полицейского серое вещество, и где оно находится?» За этот, казалось бы, праздный вопрос Стахан пробыл два дня в одиночной камере без права переписки (смены партнёров у гомосексуалистов) с принудительным усиленным питанием.
В отсидке, где деньги не перескакивают блохами из рук в руки, он внаглую распевал криминальные песни, что в значительной степени способствовало его Стахановскому (досрочному) освобождению. Но свои три года он получил условно, возомнив себя Сальвадором Дали, и дал опрометчивое показание в ущерб луне и себе, признавшись судье: «Во сне я порезал сыр, Боже мой, сколько же было крови!» Судья его понял, потому как сам сомневался, что лучше: погибнуть под копытом любимой лошади или под стоптанным каблуком ненавистной жены.
Лотташа Добже была в неописуемом восторге от экскурса Диззи Губнушки в прошлое будущих светил изобразительного искусства и, как бы в награду за её усилия, посвятила подругу в серию секретов интенсивных радостей, которым она отдавалась трусцой в отсутствие Лёлика (о Ленине в мавзолее она говорила только в переносном смысле).  Лотташа впервые посмотрела на Губнушку как на равную, а не как до этого – сверху вниз, когда её, прохаживающуюся по пляжу, привлекла очаровательная нимфетка – щедрое подношение солнцу, и Лотта едва удержалась от искушения прилечь рядом, вспомнив, что в период дождей страдает сухим кашлем, а в засуху у неё разыгрывается по лотерее водянка. Лотта поймала себя на мысли, что в чём-то немного завидует Диззи Губнушке, которая так раскрепощённо чувствует себя в среде художников, скрашивающих её серую повседневность непонятными красками, и не поэтому ли из неё вырывается очаровательная песенка:

                Говорят, что божий дар
попку ставит под удар.
Нас с глазуньей не мешай,
Просит Зонтик-попугай.

Диззи, сызмальства мечтала стать держательницей акций каменоломни драгоценных камней и фиги в кармане. А тут ещё подруга сообщила, что страна провела взглядом по интеграции и стала усилено затягивать её. Губнушка не осталась в долгу и поделилась, каким способом ей удалось завоевать сердце охочего до женского пола, но ненавидящего мраморные покрытия дегустатора невинности Виктора Примулы – Диззи направила на него УЗИ Гименея.
Он послушно поддался на провокацию с мольбами и с комплиментами из драгоценных металлов, грохнувшись на колени о мраморный пол. Сдавшись, он надеялся, что лимоны не останутся обездоленными, а апельсины продолжат вариться в собственном соку. Одного требования Диззи Губнушки было бы достаточно, чтобы Витёк, обладавший искусством наживать себе врагов, перестал ворочать ломом камни, представляя, что имеет дело с миллионами, а в вагоновожатые он пошёл с утешительной целью – подарить невесте, которая сейчас невесть с кем, трамвайное кольцо. Правда у Диззи хватило такта не унижать парня, ведь он был таким образованным – закончил в чистом поле техникум «На задворках истории» с последующей практикой долговой разлуки с деньгами.
От забористых слов Губнушки: «не гони волну, безропотных волн не бывает» у Лотты, обладавшей слезливостью латиногомериканки  образовалась глазурь в глазах и на их потайные уголки набежали из слёзных мешочков капельки раствора натрия хлора.
Можно непреднамеренно, в угоду куска хлеба, пасть духом или закрыть интересующей частью тела пасть амбразуры – кому как повезёт, независтливо мучалась Лотташа. Не ожидала она, что ей суждено провести вечер с пользой (женского рода), в то время как на душе скребли кошки, на улице третий час собиралась разразиться гроза, а из цилиндрических водосточных клюшек вода будет вырываться подобно заключённым на обещанную волю.
Не это ли обвал надежд? К слову сказать, на улице Надежд и Непредрекаемых встреч заструился змеевик дурмана, и дождь, накрапывая, стал напевать пунктирными серыми полосками, серенаду книжника «Ночь княжна» из фильма «I am single in the rein».
Небрезгливая склочная баба, Зиночка Придави, ещё в школе соображавшая, что после четвёртого неурочного часа грядёт Большая перемена, невыразительно изобразив голую фигуру непроходной пешки, выбежала из-за праздничного стола разбитной компании по неуравновешенной причине – нехорошо винить женщину, когда на столе есть водка.
Треща маленькой сорочкой, с возрастом превратившейся в чёрную, Зиночка зажала нос и выскочила из вонючего парадного. Она поспешно нахлобучила на глаза немыслимую шляпку, и прытко пробежала до угла под градом любопытных взглядов, сыпавшихся на неё из распростёртых окон. Один вид её мог инспирировать кривотолки и отпугнуть самых бесстрашных белых ворон в округе, так что агентство путешествий, предлагавшее микстуры, удивлённо подняло жалюзи. И только холостяк Фенимор Закупорев – мастер чинить препятствия, чтобы преодолевать со скидкой на их возраст, посочувствовал бегущей, сказав: «Чушка комедию ломает. Небось знает, малорослая лошадка, что сколачивать не ей придётся». Расстегнув молниеносную ширинку, он освободил вухухоля и занялся привычным делом, отдавая себе отчёт в том, что повернуть мочегонную реку вспять не удастся, а вот с устаревшим мировоззрением всех чернушных фильмов не пересмотришь».

                Правота левизны неизлечима.

       Глава 140.   В поле зазрения

Тем временем поэт-эрот Садюга, чувство собственного превосходства которого над толпой превышало его тяжёловесную творческую никчёмность, завидев Диззи, пришёл к выводу, что мужики от природы лишены самого важного «датчика» тела и его показаний. Любовь – не вещественное доказательство, проявления её – другое дело, напомнил себе Амброзий-очеркист (лёжа на песке он руками и ногами очерчивал окружность вокруг себя).
Он поспешно покинул насиженный столик с опостылевшими ему мухами, затесавшимися среди них официантками и посудомойками, стойко выдержавшими обрушившуюся love(ину) его грассирующих слов,:

Перепутал время суток
Загазованный по фазе,
Чую нелады с желудком,
Я подсел на унитаз и...

– Видать, вам поднадоело прозябать на ниве разложения личности в поэзии,  раз потчуете нас подобными виршами. Я – трудоголик и не позволю шельмовать себя в свободное от работы время. Ещё одна подобная фраза: «В обладании женщиной меня поражают перспективы парчовой надежды преемственности», которую приписывают Ивану IV, и никто не сможет поймать смысл сказанного. Считайте, что я пребывал в состоянии сомнамбулы, близкой к прострации. А вы читали моё «Капустное туше невольной борьбы с самим собой»? – спросил Петро де’Лезвие – рукоплечий парень, подрабатывавший доставкой в пиццерии «Откровенно плёвое дело пицца» после того, как с позором был изгнан из Дома Моделей, где родился другой его эпос «Недоношенное платье короля».
Так как образумившийся Садюга писал для обслуги и челяди, истолковывавшей его не сформировавшиеся воспоминания как шедевр, то читал он им только серьёзные, не задетые тлетворным юмором произведения (примером служила автор ироничных дурманов Свинцова – литератор неРобского десятка,  начинавшая с медсестёр, и комнатных собачек). В тайне от автора между его слушателями было обговорено – сдерживать хохот сколько есть сил и смеяться, стесняясь самих себя, в процессе чтения не реже 15 раз в минуту. А если кучу непристойностей пропускать мимо ушей забившийся в припадке чепухой, то рот можно прополоскать.
 Вдруг Амброзий вспомнил, что никогда не изменял себе (к женщинам это отношения не имело) и живо присоединился к художникам, которых имел обыкновение изредка подкармливать чтением и комплексными обедами,  в надежде что кто-нибудь из них проиллюстрирует его не по Вальтеру скотский роман. Согласился на работу один – Парапет Сатрёмыч Пожелтян, но тут же гробовым голосом попросил внушительный задаток (деньгами вперёд) взамен на своё клятвенное обещание прочесть Садюгину книгу, попавшую в теснёный переплёт, героем которой был рыжий ирландский полицейский-пробочник с легавой Рудо Коп. Книга пропахла терроризмом от корки до мякоти. В ней автор назойливо предостерегал цивилизованный мир, что от гуманизма до взрыва тротила один экспансивный шаг мусульманского троглодитизма при наличии христианского всепрощенчества и подслеповатого иудаизма.
Вечно голодные художники с креплёнными от недоедания желудками встретили появление Садюги – короля белле-тристики (прекрасная печаль – итал.) с артистичным энтузиазмом и почтительным недоумением, вытеснявшими профессиональную гордость в предвкушении обильной еды. За Амброзием, который пил как лошадь, но не то, что пьют лошади, числилась загадка, позволившая ему безбедно прожить пять лет. Он выгодно продал немцам произведение искусства, на поверку оказавшееся банальной рекламой Was is das? Adidas! Вот что значит своевременно написанная строчка, бахвалился перед проголодавшимися художниками Садюга, почёсывая копчик с прилегающими к нему спально-подушечными районами. После этого он тут же громогласно поставил себя в один ряд на полку с Грибоедовым, по Садюгиному экспертному мнению не создавшим ничего, кроме «Горе от ума».
Синеглазый художник Стахан Худоба, обожавший селезёнку незамужней утки, как-то признался своим товарищам по кисточке: «При виде вкусноты я становлюсь слюнтяем. Для того, чтобы человек лишил себя радости, он должен испытать изобилие... счетов».
– Сильно сказано, но не соответствует действительности, пробормотал кто-то из художников, и приглушённо выкрикнув, «Да здравствует эрото-поэт!» осёкся, поймав на себе лихо отскочившую блоху неодобрительного взгляда, брошенного метрдотелем.
– В каком стиле вы, собственно говоря, пишете? – спросил Амброзия Худоба, стараясь сгладить дерзкое впечатление от экзальтированной вспышки своих несдержанных эмоций.
– Я вас столько раз угощал, а вы, оторвы, даже не удосужились познакомиться с моим творчеством? – прошипел Садюга, – это говорит о непочтении к таланту и неуживчивости как таковой.
– Уживаются ужи, а мы гремучие змеи. Но обещаю, что Стахан Худоба зачитает вас до чёрствой корки. И не почёсывайте над столом в задумчивости свои виски 68-летней выдержки с бисквитной улыбкой дипломированной проститутки – этой резервной валюты сутенёров, – откликнулся проголодавшийся художник.
– Тогда другое дело, – успокоился Амброзий, – я сам когда-то начинал кропать статейки в «Вестнике Остолопа» с тугриков, не ища в грехах погрешностей в воспитании. Потом работал за зелёненые, сейчас предпочитаю евро. О следующем этапе стараюсь не задумываться, но чувствую, грядут нестабильные валютные формы.
– Из сказанного вами понятно, что вы юморист.
– А вот и ошибаетесь, молодой человек! У меня всё серьёзно. Признаюсь, я пытался писать юмор научным языком, но ничего из этого не получалось и я, на свою погибель, кубарем скатывался на добротный сленг. У нормального читателя такие произведения не вызывали ни малейшей улыбки. Правда бывает, и я грешу, но стараюсь это делать за закрытыми дверьми с партнёршей, чудом сбежавшей из  филантропической страны энергопросителей.
– Почему бы вам ни попробовать себя в ином весе?
– Потому что у еврейского боксёра бутерброд всегда падает маслом вниз – он вмазывает с обеих сторон, а я полукровка.
– Утихомирьтесь, пишите стихи достойные подмигивающего «Серебряного века», завёрнутого критикой в фольгу в юанях.
– Должен вас расстроить, – Садюга вежливо, по-японски, поклонился художникам, – они не переводятся на язык таллеров. Не затем я сюда эмигрировал, веря в своё предназначение – некротизировать носом родную землю, не пугаясь кромешной темноты соплеменников. Не для того мои пальцы бабочками порхают по компьютерным клавикордам, увлечённые сбором нивелированной матерщинки со всех материков, чтобы какой-то отщепенец от поэзии Опа-нас Непонашему опошлил народные движения и чаяния своей циничной «Бижутерией свободы». Он не мог отличить ящера от ящура и орфографию от синтаксиса! Это создавало ему репутацию защитника интересов пунктуации в угоду политически неподкованных слепней. Ну конечно, без стилистики приходится спать на голых досках. Меня тошнит от его изысков, как святую Патрикеевну, покровительницу ирландского пива для лис. 
– А почему не лошадью чистокровной породы? – позволил себе полюбопытствовать неиссякаемый шутник Парапет Пожелтян.
– Потому что такой фигуры в шахматах не существует, так же как и крёстного хода конём, уважаемый Сатрёмыч, – парировал поэт-эрот. – Моя работа кипит в руках и испаряется, чтобы результаты её не достались бездельникам.
– И всё-таки, – не переставал подзадоривать его Стахан, – вы не боитесь покрыть своё имя меркантильным позором, учитывая, что по слухам, в бытность свою эксгибиционистом, вы поправляли свой вестибулярный аппарат, отличаясь рекордными показателями в неосвещённых прессой парадных. Не смотря и не поглядывая на это, вы шли на попятный, пряча зазряшный пугач в ширинку.
– Тут вы хватили лишку, дорогой мазилка. Отмывающие честь средства в моём арсенале ещё не перевелись, в отличие от певцов свободы в стране, – отозвался с зубной болью в голосе Садюга.
Амброзий по-своему любил милых представителей искусства, кем-то причисленных к авангардистам. Он даже приобрёл у них бросовый пейзаж «Ажиотаж # 5 с выходом на балкон».
Стараясь покрыть себя славой – других матом, Садюга как шутник-холостяк, занимающий квартиру в свободное от госте время, не скупился на словесную пахлаву, и это притом, что эрото-поэт относился к убеждённым реалистам с акварельным оттенком романтического накопителя «Я всей душой любил свою кубышку».
«С такими, как они, писал впоследствии сквернослов и репетитор в области натаскивания прописных истин Амброзий в автобиографии от Лукавого, можно было помять друг друга, выпить вместе водки, поматериться, повспоминать, – это огромное счастье. Тот, кто  этого не испытал, прожил никчёмную жизнь». К сожалению, друг его детства – поэт и никому неизвестный (кроме Зоси Невозникайте) заштатный бард Опа-нас Непонашему не соответствовал ни одному из вышеперечисленных требований. Смирившись со своей никчёмной жизнью в стране зубочисток и жвачек, где приходится по пять пророков погоды на сотню телевизионных каналов, безголосое несчастье – Опа-нас, по мнению Амброзия зачах на своём, не впечатляющем корню, как и подобает высокооплакиваемому юмористу. Единственной стоящей из 2300 Опа-насовых песен была для Садюги баллада, повествующая «О патетической старости в доме престарелых».
Садюга считал, что Непонашему – пророчески опасный тип, тщедушные стихи и сардоническая улыбка-прилипала которого на фоне любимого занятия – смехотворчества, повергли в раздумье метущееся поколение, сидящее за компьютерами, сменившее шагающие непонятно куда толпы. А те, в свою очередь гордо гарцующие на базе прошлого смешались; и это перед выборами таксиста Витька Примулы в замесители мэра Гиви Наказания, увлечённого разработкой и созданием стрелки, едва переводящей дух. Именно поэтому Садюга искал отдохновения в среде истинно утрусских художников. Он видел себя в получасовом формате летних отпусков грехов и в гуще неприглядных типов, боявшихся выпасть из поля зрения, как младенцы из люлек. Среди художников он пытался спрятать, как шахиню в паланкине, не прикрытую зависть к чужому таланту, даже если тот был чужд ему. При этом, Амброзий не был профаном в своём теле. Он высоко ценил то, что видел собственными глазами без посторонней помощи, черпая причуды со дна калейдоскопа, откуда заимствовал идеи. И надо отдать ему должное, он ни за какие коврижки не признал бы не обласканное графоманское чтиво авторитетами, к дружбе с которыми стремился, преодолевая препоны и детские рогатки на пути.
– В моей душе шагает караван надежд, а расквитаться с его хозяином всё же необходимо, – как-то поделился он с Опа-насом.
– Ты мне не открыл Гомерику, – обескуражил его тот, – я и раньше подозревал, что в тебе заложено нечто сплёвывающее, с непредсказуемыми верблюжьими надрывами в голосе.
После некорректного высказывания Садюга скособочился и ещё больше полюбил себя, стократно воспроизведённого в фотографиях, офортах и на обложках книг.
Однажды он заставил знакомого мастера-фотографа Бронислава Перечницу отснять 200 фотографий собственной легендарной личности для поэмы «Константин Нераним в осколках разбитых сердец» и выбрал с точки зрения критиков самый неудачный снимок, исходя из принципа, – главное – сосредоточиться на мгновении, тогда остальное пролетит мимо. 
В юности он с гордостью носил незаконно присвоенный титул поэта и прикипел четырёхкамерным сердцем к Чёрному Кондрату Умалевича, не понимая, к чему мудрствовать лукаво. Он был  уверен, что того же мнения придерживаются десятки миллионов нетрудовых элементов, отравленных абсурдистскими веяниями и мысленно держащих себя под стеклянным колпаком.
Невозможно забыть приобретённое поэтом-эротом Амброзием Садюгой по заказу железнодорожного управления полотно «Вишню обобрали». Он на собственном горбу притащил его на международную выставку, где пил с представителями стран-участниц со всего мира.
Возмущённая лига религиозно настроенных индусских художников встала на защиту оскорблённого Кришны и не допустила показа оборотной стороны розовощёкой картины.
Компенсируя неудачу через много лет в Гомерике, в серийных приступах ненависти к нью-поркскому триллеронеру-мэру Апломбергу Амброзий не знал предела. И всё из-за того, что тот  доказал нерадивым противникам – необязательно быть «топором», чтобы с размаху затесаться в разношёрстную толпу курильщиков.
Садюгин протест вылился в заказе триптиха  безработному живописцу Пожелтяну, на картинах которого Апломбергу надлежало быть изображённым как можно в более обезображенном виде.
«Отпущение грехов Апломберга в компании битых яиц».
«Гульбельмо Апломберг на смертном одре без подушки».
«Встреча Апломберга с Всевышним через повешение».
Не вызывало сомнения, что реинкарнировавшийся Микеланжело позавидовал бы перечисленным заказам. У некоторых поклонников таланта Пожелтяна (по матери Пормежан) возник ряд религиозных вопросов: Почему он взялся за столь неблагодарный труд? Что при этом происходит с отцом и сыном в присутствии святаго духа? Как поддерживать равновесие в семье, когда в трухе сладких воспоминаний придерживаешься политики невмешательства в постели, сильно задолжав с полной отдачей по супружеской части? Вот что отпарировал художник: «Я выступаю за социальную справедливость, находящуюся в глухой защите. Зачем, к примеру, обогащать уран, когда на Земле столько лишайника нищеты.
Или возьмём Сатурна, пожирающего детей. Если бы не картины Гойи, мы бы ничего не знали о его кольцах, но признаюсь откровенно, больше всего меня тревожат секретные данные, вводящие в заблуждение, что через какие-то два-три миллиарда лет наше светило безвозвратно угаснет!»
– Хорошенькое оправдание, – задумчиво протянул Амброзий, вспоминая как родители давали ему деньги на отмороженное.
– Да, дорогой наш сартирик, – рявкнул Парапет, которому в буйной юности удалось взглядом, полным ужаса, проследить траекторию полёта пули в семь лестничных пролётов и изобразить на полотне совокупление червей как сросшееся единство противоположностей в форме примитивного сочленения.
Амброзий, живший в неподотчётном Госстрахе, в рефрижераторе молодости выработал пространный трактат о многострадальных итальянских дорогах, подвергнутых колесованию и девичьему голосованию. Он проводил время, как оно этого заслуживало и представлял себя олигархом, уличённым в финансовых нарушениях по национальному признаку. Кто-то ездил в Лондон, Париж, Мандрид, а он отправлялся в отпуск, заявляя:
– В наше смутное время кровавого фагоцитоза справедливый Боженька многим недоволен. И теперь Ледовитый океан ревёт в три ручья: Обь, Лену и Енисей (неверующий Садюга путал колокольный звон с монетным – без соответствующих на то выводов).
– К чему вы это? – растерянно пожала плечами совсем не дурнушка Диззи, не страдавшая лаконичностью из-за перенесённых сплетен, распространяемых Лёхой Раскис. Она, как бывшая невеста пилота внутренних линий правой руки, совершившего аварийную посадку в океане, считала, что бортовой журнал с его мёртворожденными кондуитскими мыслями – глянцевый. Правда, жениху, не без основания считавшему, что не всякая белая женщина приведение, но опиум для развода, удалось без особых потерь бежать из ада поглотительниц глянцевого обогатительного комбината чтива, которым Диззи Губнушка пыталась завлечь и заинтересовать.

     Не откладывай на завтра того, кого можно сделать сегодня.

     Глава 141.   «Натурщица»

Лотташа женственно присела за столик и заказала кофе-гляссе «Огородный лейко-пластырь» с пирожным, задыхаясь от сигаретного дыма, выпускаемого соседом из глазниц. Ей не терпелось сменить тему разговора вкупе со скатертью на столе. Как выигрышный билет, она вытянула ножки – яркий пример понятия «Врозь», болтавшие под столом всякий вздор, забывая, что в ресторане прелестные функции подстольных игр. Диззи принесли дымящийся каппучино и сигареты «Парламент». Её несоразмерные по длине и силе нижние конечности беспорядочно распространялись в непредсказуемых направлениях, избегая прикосновений волосатых обольстителей – хаотично передвигающихся Садюгиных коленей, на которых, страдающий запорами Амброзий простаивал пятиминутку перед сном, читая молитву «Господи, пронеси».
– Опираясь на осторожность, старайтесь, чтобы никто её, кроме вас, не заметил, – жеманно обратился Амброзий к Диззи. – Почему бы вам ни открыть массажный кабинет с космическим уклоном? Именно там, далеко, раскрываются поры и души и можно поживиться результатом трудов праведных за чужой счёт.
 Слишком умный, подумала Губнушка, и проигнорировав нравоучение, в очередной раз отодвинула свою левую толчковую ногу от его правой – артритной. Она послушно преклонялась перед искусством быть лошадью, но без шор и трепетала бабочкой, с оторванным Витьком крылом, когда дразнила в нём носорога.
– Над чем вы сейчас работаете?  – поинтересовалась поблекшим голосом Лотташа у Пожелтяна, не подозревая, что художник обладает чертовским даром пленять женщин, не предавая себя огласке и запеленговывая их испепеляющим взглядом с поволокой.
– Недавно завершил автопортрет «Разиня-живописец академического толка у забора», позировал некий Политура, и вот уже вторую неделю я корплю над проектом «Спор не двухместен», подсказанным моим учителем, выходцем из неприсоединившейся к мировой цивилизации страны, Брагой Питуитриновым. В настоящий период я испытываю затруднения с одной из пикантных моделей, она буквально вся извелась и измотала меня своими непредсказуемыми капризами. Брага учил меня, что главное в шахматах – вытурить королеву, взнуздав коней и разогнав похотливых офицеров. А также дать Фору, не спрашивая у него отчества.
– Поздравляю, в хартии идиотов прибыло! Подозреваю в вас умер, не рождаясь, великий лохмейстер, – ввернул Амброзий.
– Это всё благодаря моей маме, – просветлел Пожелтян.
– Могу вас выручить, Парапет. За моими плечами огромный опыт гамбитов и фотосессий с паевым участием. Я позировал  светиле, Антипу Трёх-Перечниц, – с готовностью бифштекса предложил свою кандидатуру в позёры исполненный энтузиазма и неполноценного комплекса самопожертвования Амброзий.
– Спасибо, но я как-нибудь обойдусь без фотовспышки ваших страстей! – вспылил художник, видимо вспомнив, как он, пользователь Интернета и бескорыстно им предлагаемых услуг за бабки, пострадал из-за отрыва куриного крылышка от несушкиных проблем в подворотне наступающего на пятки столетия.
– Попытка не пытка! Причём я не прошу вас снисходить до меня, продувной бестии, по лестнице успеха, – самопожертвенно продолжал настаивать Амброзий, тут же сварганивший экспромт, попахивавший обезьянником провинциального зоопарка:
«В Пожелтяне нет изъяна, он настоящий Пожелтяна».
– Вы меня недооцениваете, я бы мог предоставить вам новый вид обслуживания – «Женщина на предъявителя всего», – соловьём заливался Амброзий. – Для вас я на всё готов, вплоть до того, что колупать ногтями высохшую краску с ваших полотен и полотенец. Простите, возможно я напоминаю вам одного экологично мыслящего диетолога, выброшенного из 7 класса  за неэтичное высказывание: «Если горящую от нетерпения З-лупу принять за лампочку Ильича, то почему не считать крайнюю плоть плафоном?»
– Я давно подозревал, что в Садюгиных старожилах течёт кровь чукчи, но не настолько. Неверная по тамошним обычаям жена чукчи, Вечная Мерзлота, деньгам предпочитавшая жировые накопления, не давала ему «прохода», поэтому ему приходилось пользоваться услугами женщины из соседней юрты. Вам что, Амброзий, не ясно? Нужна-а-а женщина-а-а, – уточнил взбешённый упрямством и наглостью собеседника Сатрёмыч (его трёхклёновые шведские корни давали о себе знать в размеренной скорости разговора и вытягивании гласных за уши).
– Чего вы так изо всех сил разволновались? – попытался успокоить Садюга темпераментного Парапета. – Я понимаю, почему вы не устраиваете свой вернисаж, боитесь выставить себя на всеобщее посмешище и не продать, ведь каждая последующая жена становилась для вас перевалочным пунктом. Вред природе, нанесённый кистью художника, на полотне легко поправим, но проигрывает оригинальность музыкальной зарисовки произведения.
Обычно Парапет Пожелтян (боцман доходного бизнеса от искусства) зеленел от бешенства и таллеров, но сейчас он вскочил со стула, почувствовав себя, на упразднённом празднике 7 – 8 ноября. Амброзий, боявшийся удара в спину складным стулом в нераскрытом виде, примирительно залебезил:
– Вот как оно складывается, крови нет, остаёшься в живых и на душе больно. Если потребуется, я принесу себя в жертву искусству и переоденусь женщиной. Мой дедушка – огромный читающий «Книжный Шкаф», выпускник школы жизни «Под залог», у которого вдруг в 60 лет исправно заработала система охлаждения к женщинам, был трансвеститом. Предвкушая во мне поэта, он говорил через ять, глотая непрожёванные слова: «Следует отличять настоящее творчество от дешёвой имитации». А ведь он воспитал не одну плеяду бездельников и фу-туристов!
– Чёрта с два вы его слушали! Перестаньте самопиариться и  воровать у себя. Повторяю, требуется голая женщина, – не выдержал Пожелтян, – я прею от бесконечных прений с вами, Амброзий.
– Зачем преть? Продаются очистительные,  пахнущие цветами спреи, прыскайтесь до умопомрачения, – нашёлся Садюга, которого раздражала перестальтика движения разговорного трафика.
– Амброзий, похоже в вашем туалете нет аэрозоля.
– Откуда вам известно, что я не являюсь поклонником Золя?!
– Все ваши неувязки проистекают от недопонимания международной обстановки популистским шведским конгломаратом «Ikea», и это зависит с какой стороны на неё посмотреть, – ввернула эксперт в области косметики и совладелица парикмахерской «Оболваненные на Драйтоне» Диззи, изредка писавшая для Гастона Печенеги в рубрику «Уход из жизни вслед за кожей».
В бесконечных спорах меценатке Диззи Губнушке, считавшей, что для парикмахера брильянтиновые волосы – не отмытая отрасль промышленности, нравилось занимать позицию натурщицы обнажённой правды. Она завуалировала крайние заблуждения и публично демонстрировала отсутствие залежей нефти-сырца в стопках нижнего белья в платяном шкафу. Это позволяло ей заходить на сайт «Бомонд» под девизом: «Я не против самоедства, ежели с ножом и вилкой, и сближения в компании,  при условии, что в ней не все женщины детонируют, некоторые остаются пустоцветами. Так ускорьте процедуру или упраздните её!»
     –  Полностью разделяю вашу точку зрения, очаровательная Диззи. А вам, уважаемый Парапет Сатрёмыч, ничем уж не смогу помочь, хотя искренне сожалею. Мы бы с вами успешно поработали на этом поприще, избежав пепелища, тем более, что вы вдохновили меня на цикл порностихов, зачитанных, извините, до дыр: «Забил снаряд я в душку туго...» – с заметным сожалением смирился Амброзий и с места в карьер подумал, а не подписать ли ему под натурное дело Фрумочку, которая как никто соответствует задуманной им ударной дозе неистовой любви.
    
               Есть такая  женщина, она мне улыбается,
                она вселяет нежность
– в циничного меня.
Она – моя прелестница –
понравиться старается,
расставлена красавицей
на зверя западня.

И я моё внеклеточное,
немыслимое животное
порывом увлечения
пытаюсь укротить,

Себя в капкан затягиваю,
до той поры «свободного».
Попробуй, уговариваю,
ей сердце предложить.

Пленительная женщина
танцует, улыбается,
захватывает, сказочная,
меня средь бела дня.

И колдовство, и смерч она,
закружит, постарается
сегодня увести туда,
где завтра западня...

      – Вы же обещали больше не декламировать прозападного торгаша стихами Л.Т.М., – взорвалась Диззи, – Разве не вы призывали подвергнуть плаксивого лакея и лизоблюдочного прихлебателя от поэзии Опа-наса к мудификации с принудлечением у психиатра?
      – Не понимаю, что на меня нашло, но мне тяжело удержаться, так и тянет плеснуть умом в лицо его ущербными стишками незадачливым собеседникам, – изрёк Садюга.    
      – Я наслышан об Опа-насе Непонашему, – вмешался в разговор Стахан Худоба, который беззастенчиво занимался художественным плагиатом (ставил свой фамильный инициал «Х» на нижнем белье обнажённых натурщиц, когда те отворачивались). – Насколько мне известно, он крутится в отребье авангарда современного юмора. Его афоризмы, выловленные у товарищей по перу и лингвистические импровизационные мытарства настолько тонки и каламбурны, что у слушателей улыбки приходится размораживать. Могу продемонстрировать, интервью с вами небезызвестной Фру-Фру, на груди которой был припрятан микрофон. Что называется свежо в памяти. Я не страдаю излишней щепетильностью. Итак, слушайте!
– Это правда, что на вдовца и дверь бежит, и что вас отстранили от работы за химичанье и фторенье в унисон инструкциям снизу?
– Да, я стяжал себе несмываемую славу, чтобы никто из инспекторов не заметил пропажи моего должностного лица. Но ведь разделять общее мнение на разделочном столе сплетен и кормить ими свиней в хлеву не возбраняется. Мои чувства сродни плоти – их надо питать, но к кому? Несусветные слухи обо мне распространили завистники в отместку за то, что я пришёл на пиарный маскарад в издательстве в хлороформенной маске анестезиолога в коровнике Корнелиуса Надоя из Лотташиного подъезда, имевшего обыкновение держать открытой пасть лифта пред всяк входящим, вместо того, чтобы самому понести утрату здравого смысла в ломбард. 
– Знаете, Амброзий, в районе моего приживания у «Неповоротливого перекрёстка» ортодоксы во главе с Ингрид и Ент Ой совершили великое открытие «Grand opening» самого большого кошерного магазина в Гомерике с зеркальным названием «Шабаш» в предвкушении атлантического наплыва обставленных покупателей на дистанцию в 430 ярдов с лакомыми препятствиями у прилавков и проверками сумочек у выхода. В целях самозащиты там же бесплатно раздаются выстрелы из стартовых пистолетов кокетливой пловчихой Ватер Клозеттой (разновидностью водной ****и) и олимпийским рекордсменом с двойными суставами Айклом Пелпсом. А как вы относитесь к чтению себя запоем?
– Не путаю эти два понятия. Но народ меня любит и читает в перерывах между запорами, не даром же меня недавно удостоили премии П... улицыра. Кстати, хотите бикарбонатный напиток?
– Вы имеете в виду шипучку?
– Естественно, – подтвердил впечёнкувлазящий Садюга.
– Вы очень любезны. Я не против бисексуального, но хочется знать ваше отношение к гомосексуалистам, утрачивающим природное предназначение в свете открытия проспринцованного канала для геев на телевидении «Наша голубая планета».
– Позвольте мне не уголубьляться в столь интимный вопрос.  Одно скажу – они меня в рассаднике за экраном не снашивают. Правда, я побывал в высоко котирующемся любовном треугольнике, пользующемся за тройную плату Тройным одеколоном – он почище Бермудского или наполеоновской треуголки.
– Вы случаем не Бонопартист?
– Нет, сцена меня особенно не захватывала.
– Амброзий, вы бедуин – глядишь, по Интернету беду накликаете. А вам не приходило в голову спьяну вернуться на родину?
– Что вы, милочка, реиммигрируют только напёрсточники и наперсники возврата в универмагах «Мейсис»! У меня другие далеко идущие планы и перспективы дезинфекции душевных ран.
– Диззи, вы звучите как философские выкладки женских прокладок бессюжетных линий в протуберанцах мыслей Опы Непонашему. Что вы там ещё задумали? Купить дом на отшибе и выкопать вокруг крутой Донецкий бассейн с подогревом имени крёстного отца Карлеоне в назидание загребущему потомству?
– Что вы такое выдумываете! Не зря поговаривают, что вы домашний диверсант, – прокинжалила писателя взглядом Диззи.
– Догадываюсь, кто распространяет дезинформацию обо мне вместе с занюханной чёрной горбушкой газетёнкой алкоголиков «Джонни Уокер». Эта гаубица Берта Летова – недодоеная корова с несмываемым белым пятном в междурожье – травоядное животное.
– Но у меня есть неопровержимые компрометирующие доказательства – ваши снимки, Амброзий, с известным вертопрахом у рампы в приглушенном сводническим оркестром свете.
– Не верьте своим глазам, вам пригрезились гризетки и розетки с вареньем из крыжовника в инфракрасном сне, моя прелестница. Все знают, что у шлюхательного аппарата Берты Летовой-Солли диафрагмальная грыжа, – прогеликонил Садюга. – И потом она имела на меня золотую фиксу, когда я, не страшась, заявил, что предпочитаю любовь в оригинале и не намерен платить за её жалкую фоторепродукцию «Любовь на предъявителя».
– А что вы думаете об этой Беркширской скороспелой свинье, скупившей навощённый пол Лондона с его замками?
– Уверен, мы говорим об одном и том же олигофрене. Подумаешь, купил одно футбольное поле и считает себя монополистом. Спроси он у меня тогда совета, я бы ему, шельмецу, прямо бросил: «Не гоношись, всё равно миллиарды на акциях проиграешь!» Тоже мне дворянин нашёлся, надо будет, и я, хоть не певец, куплю гербарий гербов с девизами; на его месте я бы с его бабками выбирал более подходящую терминологию в присутствии баб-с.
– Ваш Амврозивный юмор будоражит, поражает и щекочет. Он тоньше паутинок у глаз обожаемого мной президентиста, готового поделиться последним, если оно ему не нужно.
– Не рассыпайте комплименты в мой адрес, боюсь не соберу. Спина вся белая и лоснящаяся морда в зелёнке. Позвоночник давно не будильник – не гнётся и не зовёт. Приходите завтра ароматным вечером, и мы продолжим наше вербально-виртуальное интервью.
– К сожалению не могу. Я приглашена в дельфинарий на балласт морских котиков. Там на ресталище ожидается всплеск их эмоций. Так что мне надлежит выздороветь. А пока дайте вдосталь насладиться болезнью.
– Эта не санкционированная мной запись вызывает у меня не смех, а мускульную дистрофию, – поспешил блеснуть медицинскими знаниями Амброзий, – или, что ещё более вероятно, ригидность лицевых мышц с поражением нижнечелюстного сустава. Заодно проверьте у себя, не воспалён ли тройничный нерв. Могу порекомендовать невропатолога, незлобивый парень с вас много не возьмёт. Скажете, что от меня... не так давно избавились. А насчёт авангардистского Непонашенского юмора скажу, что не буду  удивлён, если он спровоцирован всемирно прогрессирующим параличом, вызванным беспорядочными половыми связями бардопоэта. Он с детства отличался крайней неразборчивостью в отношениях с домработницами, девчонками, собачками, кошечками и лягушками перед их вивисекцией. Уж я-то знаком с его выходками, мы с ним ещё вихрастыми мальчишками на велосипедах гоняли на Барский пруд через ольшаник в Фирсановке под Мозгвой. Как сейчас помню, у него был такой красный велик «Малолетка». Его мама тогда ещё в НКВД работала. В память о ней я предлагаю провести месячник под лозунгом «Не балуй, закусив мудила... гороховый!», а чтобы народ поменьше скалил зубы, будем раздавать зубочистки с зуботычинами и продавать свинчатку вместо баранины.
– Отличная мысль, но для претворения её в жизнь не хватает Инквизитора, не согласитесь ли вы занять  вакантный пост? – подхватил идею Парапет, обращаясь к поэту.
– Нет, – возразил тот, – ниже Опа-наса невозможно уже опуститься, так сказал критик Яша Надуй. Путешествие в его замыслы опасно и также увлекательно, как спуск в Тускарорскую впадину.
 – В Мариинскую, – поправил Амброзия, хранивший молчание Касим, – это же одно и тоже, в географии ты явно не петришь.
– Поправка может быть принята без обиняков и прений, но если я адаптирую ваше любезное предложение, – задумался писатель-эрот, – придётся поступиться кислосладкими принципами.
– Так откажитесь, – пришла ему на помощь Диззи.
– Рад бы, но наживка «не устоишь», – осёкся Амброзий.
– А что вам, собственно, мешает? – удивился Касим.
– Подмахните нужную бумагу, наделяющую меня полномочиями. Да я ж уничтожу его, суку! – несказуемо обрадовался Садюга. – «А что потом, а что потом?», как говорил дабл Е, Евтушенко. Кого я буду декламировать? Набивших оскомину – Окуджаву, Галича? Они всем порядком поднадоели. Вот и остаётся Непонашему. Вы сами слышали, с каким негодованием, сродни нарастающему мозолю, читал я его стих, где он заявляет о себе как о цинике. Не могу удержаться, чтобы снова не изобличить Опа-наса его же ямбами и хореями. Он попытался раскрыть замысел, но... зиппер застрял.

У бочки пивной раз в неделю торгую стихами,
листочками – в розницу, как подобает в разлив.
– Здесь пиво в осадке и люди на дне с червяками,
меня завсегдатай бочковый намеренно злит.

– Зачем на себя ты напялил сонеты-вериги?
К чему бередишь затаённую боль в тайниках?
Не время, не место. Продажные люди – не книги.
Сожрут всё, что хочешь, под пиво, а книги – никак.

И с горькою правдой, дабы избежать перебранки,
Во всём соглашаюсь, что буду разумнее впредь,
сам на брудершафт с голытьбою ударю «по банке»,
чтоб вместо Джульетты – сарделькам хвалебную петь.

И так превращаюсь в кумира, в толпы авангарда,
себя на съеденье желудкам, в мозгах – винегрет;
в бренчаньи гитары запишут стотысячным бардом...
А, там, у бочонка – другой, настоящий поэт.

      – Ваш идеал приелся. Как я его воспринимаю, так он мне не по вкусу, – оборвал Амброзия поскучневший Парапет Пожелтян, заметив, что Лотташу передёрнуло от лирического описания достоинств и прелестей «претендентки» на руку и в натурщицы. Идиоту было ясно, что этот добытчик чужой словесной руды использовал Опины офигенные стихи в виде приманки в любви, поставленной в известность, извините, задним... числом.
      Лотта, женщина с норовом и контрамаркой на домашний концерт, который она решила устроить вечером Лёлику, поспешно поглотила остывший кофе, придирчиво отколупнула облезший лак с ногтя, нервным движением вытащила пудреницу, выдолбленную аборигенами из слоновой кости (её внеклассовое сознание проявлялось ещё в школе, в которой прехорошенькая Лотточка училась посредственно, за что и получила прозвище «Переводная картинка»).
Убедившись, что производное бивня в полном порядке, она отправилась на поиски дамской комнаты. Диззи порывалась пойти за ней, но нахрапистый Амброзий, славившийся в постели своей исключительной банальностью, оставался подвижником к манящему телу. Ему всё удавалось (единственное, в чём он не преуспел – это в броске бумеранга на произвол судьбы), поэтому он наклонился к самому её уху и прерывисто липко заклянчил.
– Не оставляйте меня на этих... абсракционистов. Однажды я уже был свидетелем, как один из них в приступе ностальгической эпилепсии катался по матушке-земле, орошаемой заоблачными слезами. С сегодняшнего дня я им что-то не очень доверяю. Предложили вроде бы подходящую работёнку, а зарплату не оговорили. Так с людьми не поступают, так и тянет треснуть кулаком по столу. А ведь я этого голодранца с причёсочкой под Юл Бринера дармовыми обедами подкармливал. Мысленно идя ему навстречу, Диззи не сдвинулась с места ни на сантиметр, но выдала дружеский совет:
– Зачем вам рисковать седой головой, когда существуют другие, немаловажные части тела, к примеру, трудовые мозоли. Негоже это лишать людей жизни – собственности  не имеющей цены.
– Спасибо, что напомнили. В карете Скорой Помощи вы королева, – хмыкнул Амброзий (многожёнцем его нельзя было назвать – в браках он соблюдал очерёдность) и неохотно отодвинул своё голое колено от молодящегося Диззиного бедра, а фатовские усики от её поросшего пушком ушка. Тщедушная мыслишка не покидала его, а не нажраться ли до положения риз, чтобы вместо стакана водки пропустить последний троллейбус и, свалившись под стол, потереться трёхдневной щетиной о длинную обесчулоченную приманку ноги болтушки-Губнушки.
Но Садюга безропотно нашёл в себе мужество – предвестник удачи и поборол искушение. Отогнав крамольную мысль, он вспомнил, что переборы она любила гитарные, да и поить ораву художничков не входило в его намеренья.
Из глубины сцены безостановочно талдычащий ведущий программы пообещал в микрофон старосветский стриптиз «Время вам ещё покажет кузькину мать!» и скрылся за расписной скатертью, которой выпала незавидная участь выполнять роль занавеси.
Сорокалетнюю рубенсовского закала поэтессу Лорочку Бронхи, измерявшую нефтяные бочки в баррельефах и защитившую диссертацию от темы: «Бигуди в биополе гудят дважды», ещё не засаженную в дом престарелых «Гербарий», пенсионеры встретили пронзительным «Эврика!» и сопроводили розданными им заранее руковсплесками. Девяностолетний крепыш осматривал Лорочку с ног до парика и обратно, приветствуя её чешуйчатое от макушки  до пят платье, матерчатую курточку а-ля Буратино и загнутые голландские башмаки XVII века. За это Лора радостно сообщила, что спокойная старость в Гомерике сродни  подкожной клетчатке, уступающей дорогу другим на минном поле социального обеспечения.
Какой-то выживший из ума старик, принимавший скрип вымытой тарелки за игру Паганини, объявил себя дружком Марика Мастур-бей Виталием Бахромой. Зимой он поправлялся от кукурузных хлопьев и думал, что знакомство с Мариком откроет зелёную улицу в его дерзких задумках, в частности на ближайшее рассмотрение кузькиной матери в отсутствии генсека, который почему-то лучше других был осведомлён, что волосатых китайцев не бывает.
Таким вылепила Бахрому действительность. Запятнанной рубашкой укрепилась за ним не стаскиваемая репутация. Мудрец по стечению обстоятельств, он сунул нос под поплин юбки «Задира», осведомляясь об отчестве Кузьки. И не получив в ответ однозначного «Нет!», Бахрома задохнулся от не увиденного им в приветливо распахнутых ногах. Единственное, в чём ему повезло, что никто не раскрывал зиппера и не превозносил достоинств вынутого письменного «прибора».
Незавидная это участь – научиться отличать вымирающие виды животных по Дарвину от потерянных из виду, подумал, прорабатывая статью «Газетные новости, как мочегонное средство», Виталий Бахрома – человек, веривший в  адвокатов наделеных шестью чувствами: утончённым вкусом, внутренним зрением, слухом после наступления медведя на ухо, осязанием носорога, обонянием скунса и опровержением неоспоримых доказательств.
Центровой стриптизный номер под танго «Как приятно вытянуть под столом ноги соседке» был сорван вместе со скатертью, которая до этого момента отлично справлялась с ролью занавеси из парашютного шёлка в затяжном прыжке страны в нищету.
Да, чудеса вокруг происходят, побочными явлениями. Говорят, и пусть себе говорят. Бесчинствующий таможенный чиновник потребовал от Альберта Эйнштейна, чтобы тот говорил на чистом английском. В ответ Алик высунул ему язык. На этой известной фотографии службист сделал себе состояние. Но я уверен, что всё это ложь, когда на меня один такой обратил пристальное внимание, я понял, что моё тело подлежит таможенному досмотру.
Человек-провокатор гаррибальдист, балдевший от английского подследного принца Гарри Рыжего, плохо видел и вдруг прозрел, но, ничего толком не разглядев, оступился  и упал в обморок. До этого, перед тем как расстелить улицу и подоткнуть под себя широкую простыню-авеню его не раз клонило ко сну, а ведь он ещё не видел самого крутого стриптиза жирной свиньи под старинный инструмент «словесины», когда она один за одним сбрасывает все шесть бюстгальтеров к копытам не своего хряка, с годами превратившегося в борова с остервенелым оскалом.
Согласитесь, такое случается, если не обращать внимание на стойбище машин на перекрёстке, где прохожие вытанцовывают болеро, и постараться проехать не обрызганным мимо плюющейся пеной автопомойки. Да и кому удаётся подкладываться под кого-то, не капитулируя? Но фортуна Фиш в желейной тунике улыбнулась наставнику местной шпаны и разработчику невинностей Виталию Бахроме, исходившему по ней слюной – продуктом желёз внутренней секреции, стекающим по трёхступенчатой ракете заострённого подбородка. Она, фортуна, даже подбадривающе чмокнула его в щеку и небрежно бросила: «Я с тобой в таком рубище в театр не пойду. В чём-то ты корифей, но во многом совсем не волочёшь, как деревяшка на шарнирах Буратино».
В минуты крайнего мачизма Бахрома представлял себя Лукой Мудищевым с перепуганной дамой «на весу». Он догадывался, что беседовать на общие темы при отсутствии конкретных, лучший выход из неудобного положения, так и не узнав, чем поставленные под глазами синие вечерние фонари отличаются от пожелтевших утренних, не зажжённых в период конфронтации нутрий с опосумами, в которых, как привило, побеждают последние. С той незабвенной поры Виталий Бахрома не пренебрегал правилами вежливости и снашивал разносторонние пиджаки с полосатыми брючатами в павлиний роспуск и зипперами на бугристых бёдрах. Делалось это в сопровождении Варлена Натоптыша – спонсора вокально-инструментальной группы «Распущенные вязальщицы». Варлен изредка позволял себе женщину на стороне, что оставляло значительную брешь в семейном бюджете, не считая стрельбищ в тире «Наводящий... тоску». Как говорится, большому кораблю большое плаванье (я знаю одного  – он лёг на курсистку).
К чести Варлена следует сказать, что он имитировал немецкий оркестр Берт Камфор-Табельного, прославившийся хитом «Данке шён». Ведь такие коммер санты Клаусы, как Натоптыш, времени даром не теряют, если курсистки уделяют им внимание.

                Наверху стадо слонов отправилось на водопой –
                это к соседям пришли гости.

     Глава 142.   Мобильные толковищи

В то же самое время из отапливаемого туалета Лотташа отважилась на непосильный труд – набрала по мобильнику телефон фельетонного пигмея Лёлика, предварительно посмотревшись в зеркальце. На неё глядело перемещённое слева направо лицо, пытавшееся водвориться на место. Лотте не терпелось узнать, кто томится в казематах её души и она стремилась взять реванш непонятно за что, хотя до конца не осознавала точно вымеренного значения рокочущего словосочетания, так импонировавшего ей без рояля.
– Преданный маленький на проводе, – услышала она насторожённый баритон, усекший в её голосе со скоплениями тестостерона перепады настроения и меняющейся уличной температуры.
Лёлик не ошибся, в стенаниях присутствовал элемент нервного истощения, от его пищевой формы ей умереть не грозило.
– Дорогой, только что незнакомый художник намекал за столиком, что нуждается в пленительной натурщице, и я позировала для картины «Спор не двухместен». Как ты к этому относишься?
– Готов дать на отсечение свой язык и твою руку, я не нахожу в этом ничего предосудительного, поступай, как считаешь нужным. Мне – ваятелю валюты и успехов, это без разницы. Помнишь, двухметровый верзила приезжал к тебе домой с массажным столом? Тогда ты со мной не советовалась, объясняя поведение тем, что париться лучше всего попарно. Тебе который годик, девочка?
– Пятьдесят пятый, – всхлипнула Лотта, догадываясь, что для мужчины мобильник – это много, много женщин, с которыми не боишься перегнуть палку. Какое дикое бездушие проявляет этот весомый человек, под которым даже земля проседает, подумала она. Ну как тут жить дальше, если он не в силах решить пустяковый вопрос без моего участия?!
Наскоро припудрив носик, она вынула из сумочки нарядную сбрую для обуздания страстей, нацепила её на шею, вспомнив по пути его байку, что в подростково-велосипедном возрасте он был зачинщиком... ножей и коробок передач, загруженных цифровыми наборами телефонных реклам. Это совпадало с периодом, когда она увлекалась разглядыванием эксгибициониста с его завлекающими жестами в садике позади родимого дома. Но и это её не успокоило. Встревоженная Лотта вернулась к столику. Пожелтяна за ним не оказалось. Музыка лилась потоком из гидродинамиков. Вибрирующие мембраны ударных инструментов, за которыми восседал Аль-Берт Мотыга, разрывались от упругих звуков. Лотташа застеклённым исподлобья взглядом увидела надорванную полу жёлтого пиджака Пожелтяна, скрывшегося в дверях, ведущих на кухню, в сопровождении какой-то кособокой посудомойки. Лотташа Добже вопросительно посмотрела  на Касима. Он, как бы пытаясь поначалу уйти от ответа, пожал плечами, но потом смущённо произнёс: «Постарайтесь войти в положение моего друга Пожелтяна не как художника, а как ординарного человека, третий день не имевшего крошки хлеба во рту, и вы многое поймёте и простите ему. Хотя, по-моему, он ни в чём не виноват, так как никому ничем в этом подлунном мире не обязан».
 Слёзы обиды брызнули из зелёно-голубых Лотташиных глаз. Она выбежала из «Кошерной Мурлыки» на шумную Пипкингс-хайвей авеню, даже не надкусив пирожного. Губнушка усмехнулась и дипломатично сделала вид, что ничего не заметила, не переставая кокетничать со Стаханом, который вскользь сообщил ей, что завещает скелет анатомическому театру на Бродвее, а пока просит всемилостивого разрешения подарить ей себя.
Садюгу ещё не развезло и он поморщился от услышанного. Он считал, что наука не достигла должного уровня развития, чтобы завещать ей своё тело, тем более скелет, а просьбу Худобы вообще пропустил мимо ушей. Амброзий, как истиный джентльвумен, не остался равнодушным к разыгравшейся в его присутствии сцене. Однажды он испытал ощущение, близкое к  унизительному. Это произошло, когда образцовое ветхое здание повествования, возведённое им на хлипких нюансах, рушилось на глазах. Тогда он, обогнувший почти весь земной шар, но не с той стороны, думал, что бумеранг – это то, что возвращается сторицей, поэтому посетить Австралию Амик наотрез отказался. Где-то глубоко внутри, в оранжерее далёких не вымирающих воспоминаний (де жаву), он считал себя в чём-то виноватым, возможно в том, что первым неуклюже предложил свою голую кандидатуру в фотомодели.
Снедаемый чувством вины из-за цикла стихов, посвящённых женским трусикам с не отмываемыми пятнами, подвергавшимся стирке в компьютерной памяти, Амброзий сорвался с места в песчаный карьер, по дороге испытав на себе благодарный взгляд освобождённой от его длительного присутствия Диззи. Садюга пыльно отмёл обидную мысль и бросился наутёк вслед за скрывшейся в дверях Лотташей, как всегда тешащей себя возлелеянной одеждой. Он, выходец из страны авралов и субботников, мечтал  утешить её обеими руками, а там, чем чёрт не шутит, так как считал себя автором, пишущим кровью. Но никто не мог толком определить какой именно – артериальной или венозной, а некоторые подозревали, что он – глава брюквинской мафии папа ди Трутень (capo di tutti).
В Губнушкиной сумочке от Гуччи раздался переливчатый колокольчик. Звонил Витёк. На нём была чёрная рубашка а-ля Мусолинни, шторкой спускавшаяся на шаровары. Прежде чем набрать номер, он дал себе подробный отчёт в том, что с ней дела обстоят не как с неумолчными девчатами,  вечно висящими на телефонах.
Эти обладательницы юбок накоротке нечто иное (исключались шотландцы, под юбками традиционно ничего не носящие). С ними Витёк чувствовал себя мушкетёром, проникнутым сердечным участием шпаги в его жизнь, курком на взводе, бильярдным шаром загнанным в тупик, и ответственным съёмщиком улицы.
К Диззи шотландцы никакого отношения не имели. В кратковременной пазухе разговора с ней Витёк, как правило, сникал, беззаветно веря в приметы, вещи и сны, но никогда ей самой (она бессовестно подводила его, подруг, и высокоразвитые брови). Самолюбие возвышало его в собственных глазах над незнакомыми с ней мужчинами. Ревность Виктору Примуле не была знакома, хотя от мести он в принципе не отказывался, осмысленно снедаемый жаждой расквитаться с обидчиком. Однажды после крупного проигрыша в казино Атлантик-Сити в разгар близости без предохранения с какой-то шлюхой, нашарившей его вслепую, он испытал незначительное недомогание, когда та взревела, – вон из моей вагины, третьесортная колбаса! Не нарушай общепринятые правила финансовой антисептики!
Потом девица долго оправдывалась перед сутенёром за допущенную грубость с клиентом, обещая подробно рассказать о душевности этого фибрового чемодана. К Витьку пожирательница любви отнеслась благосклонно, сказав: «Вообще-то я в принципе не против переспать с вами, но не могли бы вы ускорить процедуру. Видите ли, до встречи с вами я встречалась с одним ампутантом – человеком с удалённым от реальности мозгом, он начитался смешного «Над пропастью поржи» и твёрдо решил поступать в Сельскохозяйственный техникум на факультет подростковой литературы». Неприятное воспоминание улетучивалось, и Витёк, пыхтя как Ключевская сопка на Курилах, вернулся к разговору, мысленно похлопывая собеседницу по насиженному месту.
– Нам надо серьёзно с тобой поцицеронить, Диззи.  – захлёбываясь от негативных воспоминаний, прохрипел Витёк, пытаясь предвосхитить её расспросы. – Мне пришлось отказаться от предварительного звонка нашей общей приятельнице Василисе Модус-Вивенди, известной тебе под кличкой Золотушный Клондайк, из-за того что у неё на правой губе выскочила золотая лихорадка. Ты её помнишь – это тот самый бабец, у которой я консультировался по поводу самоуплотнения крайней плоти. Поступил я так в знак солидарности с тобой. Василиса сообщила о заказном кольце с бриллиантом, со всех сторон обложенным строительными кирпичиками. К сожалению в тот момент процесс озеленения окружающей среды затянулся, вылившись в банковский кризис с всеобщим обвалом финансово-кредитной системы государственного организма 2009. Тогда выяснилось, что слёзы нации – тело государственной влажности, ходящее с высоко поднятой головой, в то время как тебя сбивают с толку и не протягивают руки при падении и ты никчёмно валяешься, вместо того чтобы продолжать молотить ногами улицу.
  – Что с тобой Витёк? Как будто и не ты разговариваешь. Небось читаешь по бумажке, что тебе Арик Энтерлинк написал. Ну да ладно, всё это мелочи, плёвое дело. Главное, что кирпич Василисе на голову не свалился. Я за неё счастлива и рада – вариант имитации меня велик. Короче, что стряслось? – забеспокоилась Диззи.
– Заметь себе, дорогая, что в Сингапуре за плёвое дело на  тротуарах плетьми секут. У нас же – ничего страшного. Но хватит о плохом. Поговорим о забавном. Я купил по случаю с рук у театра «Миллениум» два билета на концерт центрового певца Мармеладзе с девичьей подпевкой и мальчиковой подтанцовкой, чтобы сердце твоё растаяло. Говорят, признанный талант ограничивает себя в ресторанной еде и средствах самовырождения в песенках.
– И ты по таким пустякам осмеливаешься беспокоить женщину, которую заботят обыденные вещи, такие как – сколько конкуренток могут повеситься на шее у жирафа, или воплощение заветной мечты любительницы клюквенного киселя – отправиться в космос в желатиновой капсуле! Так что позволь мне, как погонщице кентавров, высечь тебя плетью сбивчивого языка.
– Прости, если чем не угодил, Диззичка. Это не самое важное, что я хотел сообщить. А звоню я тебе вот из-за чего. На пляже наш друг Арик Энтерлинк, известный в киношных кругах, как старый Анан East and West, встретил своего ещё более древнего знакомого по той же части – молдавского режиссёра Терентия Сбодуна.  Помнишь, он на рентгеновском аппарате экранизировал сказку в трёх штрихах собственного столпотворения «Емеля на печи и его подопечные». Так вот, придурку Терентию требуется усреднённый типаж Выносливого крупным планом в просторной конуре. Он сходу предложил мне роль Запорожца за Дунаем в порно клипе «Шелудивый гормон».
Роль Дуная должна была исполнять  немецкая овчарка Колли, по сценарию совершившая покушение на вербальные завоевания психически угнетённой нации в целом. В результате – армия человеко-муравьёв понесла весомый урон на продажу на приднестровский базар, где доминировал культ штопора поросячьего хвостика. Автор сценария, запутавшийся в заборе фраз из штакетника слов, председатель «Клуба Интимных Знакомств» Опа-нас рассчитывает на бешеный успех, опираясь на широкий опыт  вымогательства зрительского сочувствия к четвероногим друзьям.
– Как же он о тебе плохо думает, Витя! Объясни ему, что к собакам ты относишься терпимо, потому что ни одна собака, любившая лобковые кости, ещё не требовала, чтобы ей сделали транссексуальную операцию. И к чему заржавевшие детали? Если и всплывают нюансы прошлого, то все они застарелое дерьмо. Отбрось скомканные сомнения. Не будь дубиной. Ни секунды не задумывайся. Соглашайся, а я сбегаю на выставку мод в Дом Модельяни, – пропищала Диззи. – Раз в жизни тебе, битюгу, выпала удача и ты собираешься отказать ей в осуществлении? Да кто ты после этого?! Какой же ты мужик, если с собакой справиться не сможешь, тем более, что этот подонок Непонашему отнёс тебя к отряду четвероногих, хотя я давно не видела тебя как следует выпимши.
– Дело не во мне, а в ней, – пояснил Витёк. Всё произошло быстро. Солнечный луч высветлил и раскроил дорогу на тротуар и проезжую часть, забираясь в боковой карман улицы – тупик.
– Тебя что, солнечный удар хватил? Бредишь? Подозреваю, что ты достиг того критического возраста, когда атлетические годы переходят из стайеров в спринтеры, а оттуда прямой путь в запасные игроки. Я устала львицей сидеть в са(ванне) или гоняться за тобой, как за раненым буйволом, в состязаниях в истязаниях.
– Не задирай меня, ты, сексопилочная кукла!
Но алчная Губнушка больше не желала слушать его оловянные объяснения. Она понимала, что его филигранная ложь влечёт за собой преступные намерения, – Рупь за сто даю, – прокричала она в трубку, – в этой сделке ты мне напоминаешь утрусского богатыря в чёрном варианте, который в жизни палицей о палицу не ударил, и ещё Садюгиного друга боснийского баснописца Бориса Клишевого. Его невразумительная речь очень напоминает твою. Она ассоциируется у меня с невыдержанным вином, плещущим через край моего долготерпения. Помнишь его эту... «В древнем городе Анти-охе (теперешняя Турция, где жил ювелир Противо-трах)... »
– Не отклоняйся от курса, Диззичка. Я-то готов, детка, да корейская болонка Тюбетейка оказалась морально устойчивой – ресницы её задрожали, и она захлопала газами. Если мне таксу предложат, соглашаться? – в смятении задёргался Мышца.
– Чем чёрт не шутит, если это что-то после лекции «О недержании зла» подвергалось урологическому  осмотру! Ты что, цветов примулы объелся или Бодлера начитался? Бери пример с Мошки, стремящегося к величию по знакомству. Фрума ему к хвосту осциллограф присобачила для подсчёта побед по очкам и более приятным местам вложения! – взвизгнула Губнушка, – сколько можно повторять, соглашайся на любые условия! Самое страшное для девушки – начать жизнь не с того конца, но ты не беспокойся, мне это не угрожает, не мне же роль предлагают. Если дело выгорит, мы с тобой вторую квартирку выкупим у моего знакомого пожарника – орденоносца «За ожог III степени». Квартирантов на сожительство впустим. Посвящение в деньги, хоть и не подмытые, всё одно не пахнет. Запомни, чтобы стать полноценным яйцеклеточным, не стоит гнушаться заказа у Шлёмы с 47-й улицы на золотые клеточки с гарантией к гарнитуру ювелирных изделий  для двух твоих ни до, ни ре, ни ми, ни Фаберже. А если что не так, то меня ждёт смертная казнь через повешение на шее у выносливого мужчины!
От наговорённых словесных наростов перевозбуждённой Диззи батарейки в мобильнике подсели, задумавшись. Её писклявый голосок упорхнул с линии связи вместе с нравоучениями выдержанными в духе притчи: «Древнегреческие философы излишне увлекались  амфоризмами,  а что носил Цицы-рон, ясно из фамилии».
Только теперь Витёк Примула понял, что жена, черпавшая знания из водоёма слов средств массовой информации, отвела ему незавидную роль мальчика на побегушках, в которую он вполне вписывался, и даже подарила в день именин «ролексы» на ноги, чтобы легче было справляться с возложенными на него функциями, а он отомстил ей музыкальной шкатулкой с драгоценностями и чётко очерчивающими рот очерками клаксониста-шофёра «Про гулы». Да, сказал он себе,  она получила то, о чём мечтала – выигрышное оформление брака с отписанием, в случае чего, всего имущества в свою пользу.
Он с  удивлением заметил (в назидание потомкам), что на его наручных стрелки остановились на отметке 24 часа. В воздухе попахивало чертовщиной с «Шоколадом в сале». Сквозь треск в трубках соблюдающие правила хорошего тона супруги, жившие в мире и согласии каждый сам с собой,  успели клятвенно пообещать провести эту ночь вдвоём. Но обмануть её им не удалось.
Втайне они рассчитывали, что эти ночи впотьмах ничего не заметят, так как существуют ещё особи, наивно верящие в добропорядочность, тем более, что над городом дохло зависла чернильница дождя-непроливашки с точечными попаданиями капель на страждущие лица. На небе грозил разразиться крупный музыкальный скандал под вызывающим кодовым названием «Капель-diner» производства записывающей студии военных демаршей «Солдафон».
Это ни в коей мере не совпадало с египетско-ирландским праздником, отмечаемым в день святого КлеоПатрика, когда запрогнозировали город, утопающий в лучах солнца, купающийся в перевёрнутой голубой чаше неба. Блюдя этот день, как зеницу ока, каждый уважающий себя ирландец боксирует с собственной тенью, нуждаясь в батарее пива и спарринг-партнере в подтверждение распространённой теории «Бокс – наука точная, использующая наручно-показательный метод».
Вообще-то ирландские мужчины добрые люди, угнетённые католическими долговыми обязательствами брака, принимающие женскую улыбку на стороне за чистую монету и расплачивающиеся за неё грязными ассигнациями.

                Не позволяйте приносить себя в жертву,
                проявите самостоятельность – приходите сами.

       Глава 143.   Дела пещеристые

Горняцкий фонарик на шлеме Фру-Фру полосами вырывал из глубины пещеры серые стены, сталактиты, свисающие сосульками с потолка, и сталагмиты, вырастающие как из-под земли то слева, то справа.
В фонаре Амброзия подыхали уставшие батарейки. Лезть в набитый до отказа заботами рюкзак, чтобы вынуть оттуда новые и заменить подсевшие литиевые, Садюге было лень.
На какой-то романтический момент блуждающий взгляд почётного члена почтовых работников из общества анонимных алкоголиков «Выздоровительные телеграмммы» остановился на сферических окружностях Фрумочки, потом на её курином филе, определённо с этой дамой ему хотелось изливать душу и кое-что пониже.
Вымогатель ласк Садюга проявил гераклические усилия, отметая в сторону отвлекающие факторы и оставляя их на потом, да и на настройку «инструмента» уйдёт уйма драгоценного времени, подумал он. Ну что ж, раз уж так складываются обстоятельства, буду рассматривать её в данный момент, как не оприходованный инвентарь. На ум Амброзию пришли дребезжащие слова дяди, полжизни потратившего на лечение душевных болячек в местах, не столь отдалённых от суровой нужды, ниточно опутавшей его: «Во всякой операции по взятию банка могут быть послеоперационные осложнения, и тут уж никакие антибиотики не помогут».
Надоедливые разносчики инфекционной информации, летучие перепончатокрылые мышки, остались позади у входа. Их отвратительный, занудливый писк больше не беспокоил участников импровизированной поисковой партии, припёршейся в их царство без приглашения и проходящей под кодовым названием «Фаберже».
События двухнедельной давности заезженной пластинкой лихорадочно прокручивались в мозгу Амброзия, пробиравшегося в полутьме пещеры Аппалачских гор. Погоня за яйцами минидинозавров выбила его из прихрамывающего ритма. И всё из-за яиц Фаберже, думал он, которые надо отыскать или создать вместе с потребительским рынком.
Это не книжку писать за один месяц и медаль за выдающиеся достижения в области макулатуры в Кремле получать даме, которая вероятнее всего до своей писательской деятельности работала на конвейере музыкальной фабрики, изготавливающей негритянские блузы. Необходимы время,  деньги на рекламу и чёткое проведение дерзкой операции по вызволению Мурки Спички из цепких когтей беспринципного прохиндея Даника Шницеля. Если изобретательная Фру-Фру провалит задуманный им вариант с Муркой, то придётся ему, Садюге, отважиться на безумный шаг и пойти на связь с Арсением Януарьевичем Мышьяком – специалистом по искоренению дикой усталости и смертельной скуки. За такие штучки придётся расплачиваться звонкой монетой, а в случае неудачи с киднапингом и срок можно заработать.
Как он, воспеватель Амброзий Садюга, мог променять уют «Кошерной Мурлыки» с предрасположенной к нему, сидящей рядом Губнушкой, на это бесконечное восхождение на «Голгофу» с ноющим под боком «Крестом на шее», выданным ему провидением в образе Фрумы Пюльпитер?! Судьба невинно пострадавшего Мошки-Моисея с капельницей в лапке мучила проснувшуюся в 12 часов пополудни, совесть писателя-эрота, но в меньшей степени чем завсегдашние проблемы минидинозаврских яиц. В забитую чужими афоризмами голову Амброзия поэзия на брюхе вползала кошмарами, один уродливее другого – волосатый животик Мошки представлялся Садюге танцевальной площадкой для блох.
Амброзия всегда спасали бутылка с виски и вечная память о не чуравшемся спиртным трансвестите деде, унаследовавшим черты Шарльатанства от француза-отца соседа по лестничной клетке (немало лягушек пострадало от его надувательств).
В пещере есть одно преимущество, рассуждал инженер душ, привыкший хватать человечество за душу и вытряхивать пыльную её, но для этого полагалось выпить, а он непростительно забыл виски в вещмешке, спрятанном  у входа в пещеру. Для успокоения расшатавшихся нервов оставались наставления дедушки, заранее заготовленные им на все случаи жизни горячо любимого херувимчика-внука, названного Е-колай Урюк IV вместо Рувима.
В создании двери для выхода в тираж принимал посильное участие крестник деда – адвокат и зазывала в преферанс по бабушкиной линии (трамвая «Аннушка» у «Нечистых прудов», что напротив кинотеатра «Колизей») Соломон Алексеевич Главреж. Адвокат масла не проливал, но напоминал деду, который время от времени поигрывал на трубе водяного отопления, что при удачном стечении обстоятельств нужно объявить себя банкротом и карманные денежки налогоплательщиков потекут  прикарманенной рекой.
Ну кто мог пятьдесят лет назад предвидеть, что такое может осуществиться в поражающей наповал стране? Конечно же чистоплюй Соломон, известный разработчик среди женщин, считавший, что обладание невинностью не подлежит реквизиции.
Здесь, в тёмной сырой пещере, Амброзий, чтобы приободриться и заглушить душевные болячки и кровоизлияния, вытаскивал его словесные клише, как деликатесное мясо, щипчиками из варёного рака в виде приятных воспоминаний, затерявшихся в закутках мозга. Интересно, что бы прошамкала его бабка, родом из деревни Лупоглазовка Полиглотовской области, звучавшая в спорах с дедом как глас вопиющего демагога в утрусской полупустыне? Да разве мог Амброзий забыть деда-полиглота Эфроима Садюгу, свободно владевшего говяжьим языком и валявшегося на провисающем матраце железной койки районной больницы? Его перевязанная моченапорная башенка, покусанного на пасеке пчёлами члена, жалко торчала, символически охеротворяя утерянное в потоке дней желание.
Бабушка, рассматривавшая секс с мужем как поощрительную премию за повседневные терзания на кухне, заблаговременно ушла из жизни, из-за того, что в больничной палате старик произнёс памятную фразу, которую санитарка Дуня Капсула никак не могла впихнуть ни в одну из ваз периода правления средневековой китайской династии Минг: «Если сибирские акробаты-алкаголики, еле держащиеся на руках, будут опираться при падении на свой анализ вместо твёрдой поверхности подкидной доски, их придут смотреть только извращенцы». Двусторонний наблюдатель Амброзий Садюга не терпел извращенцев и иероглифы, ненавидя их всеми фибрами неподкупной души. Когда на концертах ему приходилось выслушивать песни любимого им Булата в чужом, а не собственном исполнении, он физически ощущал, как его душит окуджаба зависти по отношению к самозванцам. 
После написания пьесы «Ансамбль вёсен и встрясок», с занятыми у Клима Станового бездействующими лицами неопытных исполнительниц, Амброзий не поленился накатать несколько стихов для песен. Его друг, известный в узких кругах кондоминиума вблизи от моста «Джорджа Квашентона» композитор Влас  Невада-Пряткин, в нетрезвом состоянии запатентовал музыку к одному из Садюгиных производственно-травматических стихотворений. 

Трескучие в бытность морозы
Сменяют трескучие фразы.
И бабы меняются с возом,
А климат, не то чтобы сразу.

Он исполнил это сокровище утрусского романса в любимом Пью-Джерсиевскими гомериканцами стиле «Кантор» в одной из синагог над дельтой реки, носящей подозрительное (для определённой части человечества) имя Гудзон, впадавшей то ли в панику, то ли в Атлантику.
Взятие композитором и исполнителем Зельдерманом-Манохиным предельной ноты, дребезжавшей не то от накала эмоций, не то от необоримого страха перед маячащей угрозой выкрадывания патента на самого себя, достигло крещендо фонограммы женского хора, записанного в конце прошлого столетия. Когда, наконец, это издевательство над ушами согнанных на импровизированный концерт стихло, Амброзий ощутил себя Лоен-Грином, бегущим из лягушачьего бара «Дери-жабль» в прозрачно-прерванных девичьих одеждах по навязшим в зубах волнам. У дородной женщины, стоявшей во время исполнения Садюжного произведения на балконе синагоги, вдруг покатились крупные, величиной в три карата, слёзы. Она почувствовала себя курицей, снесшей своему яйцу макушку, матроной, не увлекающей даже примус на кухне, и страшащейся потерять драгоценности. Не выдержав, она поймала слёзы и сползла на стёртых коленках по лестнице к растерянному автору стихов. Амброзий предвосхитил её намерения, подлетел к рыдающей женщине и  галантно протянул руку с написанной на ней синим карандашом сюжетной «линией» на ладони: «Я давно наблюдаю за вами, мисс, и спешу сообщить добавочную стоимость. Слова к оратории, над которой вы так искренне плакали, вышли из-под пера  вашего покорного слуги, при этом уколы совести не имели ничего общего с фехтованием».
– Спасибо вам за это огромное. А также за то, что вы ещё не успели создать, – поблагодарила, растроганная проникающими способностями кончиков чьих-то пальцев на балконе, женщина, – я никогда в жизни так не рыдала от смеха. Если у вас найдётся ещё нечто подобное, не почтите за труд проинформировать. Я бы с величайшим удовольствием приобрела ваш диск, мениск или как это там теперь называется. Кстати, реквием был юмористическим?
– Заблуждаетесь, это не реквием и не юмор, а кабацкая песня о реке любви, впадающей в депрессию, «О духовности двуликого Ануса», которую я позаимствовал у велосипедной группы «Поющие педали», – процедил приятно обиженный Садюга.
– Чем вы руководствовались в процессе написания? Ведь с помощью трения о кого-нибудь в метро можно высечь искры из глаз.
– Боюсь, что этого не выразить словами. Я испытывал ощущение,  как будто талант поймал меня с поличным. Я чувствовал себя Гамлетом, избежавшим желтухи-глазуньи. В какой-то момент во мне разгорелась борьба за обезвоживание материнского молока.
– Как жаль, что Шостакович не успел насладиться вашим созданием, в котором вы употребляете метафорические вкрапления, зайцами вытянутые за уши из цилиндра фокусника. При этом вы награждаете своих героев качествами, не достойными их ни при каких условиях, – грустно добавила фасонистая дама и, гордо высморкавшись в обёрточную бумагу, скрылась в дверях.
– Вы уверены, что маэстро по достоинству оценил бы моё детище? – прокричал ей вдогонку отчаявшийся автор текста.  Вопрошающие слова потонули в звуках нехрамированной молитвы, сменившей блистательное выступление, с поблёскивавшей заколкой в профессионально вывязанном галстуке композитора Зельдермана, который так и не дождался вызова на бис. У него нашлась веская причина – правнучка рожала, и он поклялся жене, что будет присутствовать на отхождении околоплодных вод.
После описанной выше презентации Амброзий песен о разграфлённых княжествах и разгерцегованных королевствах больше не сочинял и к Зельдерманам заезжал всё реже и реже.
 И тем не менее мужественный, ворохами грозовых всполохов напоминавший непререкаемого Джеймса Бонда, автор не упускал случая поторопиться пересказать знакомым собственными словами, как  у одной из женщин, стоявшей во время исполнения его произведения на балконе синагоги, вдруг покатились слёзы. Слёзы крупные, свидетельствовал поэт, величиной в три карата. И как он, Садюга – охотник за светскими львицами и экзотическими созвучиями, автор медицинского эпоса «Рези и прорези», в виртуозном прыжке сумел, рискуя своей жизнью, поймать слёзы налету и собрать их в пластмассовую пробирку.
С той поры промокшие насквозь призрачные караты, как стеклонадувательная реликвия, он хранит в хрустальной горке под преувеличительным стеклом в гостиной рядом с личным незаряженным пистолетом, приобретённым у малохольного грека Быстро Спелося на барахолке в Дронксе, где толпа зассанцев запрудила площадь, чтобы принять какое-то сулейманово решение.
Так, в раздумьях и реминисценциях, коротал он нелёгкий путь среди неприветливых стен пещеры. Кстати, о стенах. В странах, где танцплощадки превращены в танцедромы, он шибко не задумывался, наполняя ванну тёплым молоком для распаривания не в меру увлекшихся влюблённых. Узник широких понятий и еле отмытой совести Амброзий мечтал паразитировать офранцуженным нижним бельём на теле восточной женщины, поначалу японки. Но учитывая неприязнь к цунами толпы, сметавшей всех на своём пути, он переключился на крохотное китайское Отверстие для своего, как он всех уверял, Большого Скачка.
Убедившись в неосуществимости планов, он ограничился Стеной, плача в душе над раззодоренным телом Фру-Фру, прекратившей свою автоматную трескотню по мобильнику. Поэтому дальше финала нового сногсшибательного целкомудренного романа в стихах «О тупой попе и похотливом наконечнике» у Садюги дело не пошло. Неотступно звучала вызывающая заключительная фраза: «И молилась на  член окроплённой слезой».
Естественно мысли об Акрополе не покидали предусмотрительно всматривавшегося вдаль Амброзия, ведь, как известно, с возрастом межпозвоночные хрящевые ткани дают усадку. Его повсюду преследовал строительный комплекс бетонированных желаний. Избавиться от них он не мог в силу неприятия правил разумного поведения. Врезалось ему в голову одно изречение магнитной Аномалии Васильевны Разбой – метеосводницы погоды со стабильным хобби хлюпания носом по лужам (она же Томка Муляж): «Разница между проституткой и ****ью  в том, что первая – охотница на мужчин, вторая – до них». Кстати, у неё всегда имелись напрокат кенгурушная сумочка или непредвзятое мнение.
Фрумочка, скандально торговавшая на блошиных рынках комбинациями из трёх пальцев, судя по метающемуся лучу фонаря, подозревала неладное в замыслах Садюги. Смертельно устав, она отчаянно просилась присесть на корточки, или в худшем случае к нему на пружинистые колени. Ведь она поверила ему на слово, а не на всю, растаявшую снегом отметеленную жизнь. Не стоит ли бросить эту никчёмную затею и вернуться в исходное положение, когда они не были знакомы, подумала Фрума.
С криками «При мне не позволю!» и «Меня не замарать!» Амброзий, не забывавший, что с песней не надо заигрывать – её следует исполнять, обрадовался представившемуся случаю передохнуть, окропив землю по малой нужде, как некто по «Малой Земле».
– Вампир, разлагающийся на свету, все соки готов высосать, ему, Дракуле проклятому, только дай в гробу до сумерек полежать,  – ворчала Фрума, – меня от его заклинаний уже  заклинивает.
В условиях этой подземной, хоть глаз выколи на запястье, холодрыги в холограммах, Садюге стесняться не приходилось. Облегчившись, Амброзий снял шлем с Фрумочки Пюльпитер, надел его на себя и, осмотревшись, направил пытливый взгляд вслед за лучиком на место, обильно орошённое продуктом его почечной деятельности. Он не поверил представившейся его глазам картине и приблизился к освещённому лучиком света холмику, где разглядел множество миниатюрных овалов, сваленных в кучу.
– Вот они, долгожданные яйца динозавров! – истошно заорал Садюга, и подумал про себя, что находке он обязан провидческой близорукости, подаренной ему старой дохлятиной и крохобором Оттавием VIII-м Кривоносом – районным  свиноптиком и официантом по совместительству в офтальмологическом кафе «Запавшие глазницы», защитившим диссертацию «Созревание ячменя на глазу  в поле зрения во втором тайме и в дополнительное время».
Предусмотрительный друг Амброзия Ашот Грубиян (у него всё на кнопках, чтобы легче было деньги отстёгивать) сделал скрытую запись, сопровождаемую комментариями разговора с Оттавием, выдававшим себя также и за отоларинголога.
– Перестаньте манерничать и жевать бороду, это не растительная пища, – попросил отоларинголог Оттавий VIII Кривонос, рассматривая вестибулярный аппарат заведующего спортивной вивисекцией Ашота Грубияна с таким нескрываемым интересом, как будто бы там были развешаны картины импрессионистов.
– Вы видите пробки, доктор? – полюбопытствовал пациент.
– Да, придётся их вынуть, сами не рассосутся.
– Пожалуйста, отдайте их мне, у меня дома три бутылки раскупоренного армянского коньяка осталось.
– Но учтите, они коричневого цвета. Судя по всему, вы курите лучшие контрабандные гаванские сигары «Лузитания».
– Доктор, к чему столько вопросов, вы что – Ватсон?
– Не угадали. Я племянник Шерлок Холмса, и знаю, что до получения должности  заведующего спортивной вивисекцией вы первым в Европе предложили продавать телевизоры с портативными электрическими стульями, чтобы держать зрителей в напряжении.
– Доктор, вы до эмиграции тоже были ухарем?
– Ещё каким! С докторской диссертацией о сепаратистском движении в миксере, я, будучи директором управления собачьей упряжкой, походил на кенгуру с маленькой сумочкой в руках.
– Сразу видно – специалист. Как хорошо, что я не женщина, а вы не гинеколог, принимающий пациентов вместо слабительного.
– Да, у гинекологов имеются осязательные преимущества.
– Стопроцентно согласен с вами, но чем выше занимаемое положение, тем больше ощущается кислородное голодание.
– Откуда вам это известно, Ашот? Вы шо, альпинист, покоряющий женские сердца, побывавшие на мужских вершинах?
– Мне это сообщила подружка йоркшира Мошки чау-чау Бамбина художника Чавчавадзе, когда-то она жила на Кавказе.
– Говорящая собака? Разве такое бывает?
– Доктор, не делайте вид, как будто вы не читали «Собачье сердце» Булгакова, в нём ещё фигурирует хозяйский меховой воротник, который постоянно лез целоваться в губы с Шариковым.
– Этого не читал. Я задержался на его «Роковых яйцах», не имеющих отношения к Фаберже.
– А жаль, там у него присутствует гениальный профессор, на нём ещё был халат из лекционного материала по вивисекции. Обслуживала его тогда очаровательная домработница с ногами-бутылками, но тогда их не принято было сдавать.
– Я смотрю, вам, дорогой, лишь бы выпить.
– Ошибаетесь, фемины меня очень даже интересуют, чернявые красотки, танцовщицы в особенности. Цены на них меня не останавливают, да и зачем, когда столько полицейских «чайников» со свистками вокруг заведений околачивается, документ требуют.
– Для сброса их мужской энергии или вашей?
– Конэчно моей, когда во мнэ всё бурлит, безутешным водопадом слов. Однажды я раздобыл один такой дамочка-павивнчик из кордебалета по фамилии Краснопопова после спектакля, я это в программке прочёл. К мама привёл. А мама говорит, зачем ты, Ашотик, её к нам в дом затащил? Где ти откопал эту прошмандовку в развесёлой кофтёнке с матастразами во второй стадии? Мог бы с неё предварительно на лестнице землю стряхнуть. И тут мама начал смеяться, приговаривая, если женщина Кан-Кан, то я в него угодил. Мама раскатистый хохот ртуть напоминал, которую невозможно рукой собрать. Видимо он подумала, а не заскочить ли в магазин итальянский обуви – сменить отечественные лодочки на гондолы, пока я совсем с ума не сошёл.
– С чего вы это взяли?
– Она сказал, только идиот рассматривает поехавшую крышу как средство передвижения, и добавил, не люблю, когда дилетанты правят балом. В эту минуту мама очень, очень умный был.
– Ну и чем дело кончилось?
– Ничем особенным. Мама моментально разглядел в ней секс-символ, который гордится своей беспартийной низовой организацией, и я почувствовал, как над моей несчастной головой сгущаются тучи, и закройщица-ночь отрезает остаток вечера.
– Повезло вам, Ашот, проницательная у вас родительница.
– Я мамма слюшал, хотя она искусно создавал впечатление, что в тот день встала не с той ноги и на ней оставалась. Благодаря мамма, я ощутил себя активным участником движения от кровати до туалета, скрывавшим в подвале крайнее смущение в период немецкой оккупации, потому что женщин, который поверил в альковные фантасмагории, ни за какой коврижка уходить не хотел.
– Ах, вот как?! Видно она не из тех, что хватились, а её уже нет.
– Очень наглый женщин оказался эта балерина в пачке из-под грузинского чая. Мама всегда прав. Когда от нас папа ушла, мама был приятно удивлён. Болезни превратили старика в лекарственное растение. И в этот раз находчивый мама в полицию позвонил, пока чёрный полицейский выстаивал над писуаром, задушевно мурлыкая в струю, а затем, заправив чернильный прибор, вышел из туалета, за ним другой итальянский полицейский приезжал.
– Почему вы решили, что он итальянец?
– А с ним братишка гондольер был в канотье с красной лентой и увесистым веслом в руках. Судя по нашивкам на форме груди копа, за ним числилось несколько глубоких задержаний дыхания. Очень его брату-гондольеру мой женщин понравился. Несмотря на культурное разобщение сторон, они женщина с собой забрал в сумятице мятного теста натянутых улыбок.
– Ваш сумбурный пример доказывает, что халявное обеспечение в родительском доме даёт возможность выжить. Между прочим, в вас что-то есть, господин Грубиян, от пехотинца-лягушонка, бегущего лёгкой поступью по цветущему болотцу.
– Не понимаю вас, доктор, у вас какие-то бежевые мысли. Передайте мне скрытый смысл сказанного, а я уже решу, что с ним делать. Можете не сомневаться, уж я-то смогу отличить пластырь от пастыря, но почему-то у меня опять уши закладывает.
– Тогда продолжим осмотр, больной, но уже в другой раз.
Переходя к следующей главе, хотелось бы составить  окончательное мнение о глазомере-оптометристе, счастливо избежавшим инкубационный период молодости в нашумевшей рекламе «Вставляем и обмываем тонированные стёкла на положенном месте». Спросите вполголоса зачем? Отвечу. Да так, на всякий случай, мало ли что случится с Амброзием на раскисшей дороге домой с мешком неразобранных тупоголовых яиц за плечами. Итак, на судорожно захватывающего воздух астматика неизвестно откуда навалилась ремиссия Меланьи Меланхолии (все мы жалкие копии матерей, и редкая из них оказывается лучше оригинала).
Оттавий: не отбрасывал тень, считая, что она пригодится;
присваивал себе пресловутое звание мужчины, оставляя жену ни с кем (женщины его обманывали, не изменяла только память);
его желание передоверить кому-то жену, считавшую член ленивым термометром, который время от времени надо встряхивать, превосходило страх перед одиночеством;
считал, что если уже наводить полицейский порядок, стрелять из него или поддерживать как штаны, то на хрен он нужен;
безрезультатно пытался обосновать с точки зрения этнического изделия неудачный, как пуля навылет, брак своей бабушки;
перелистывал глянцевый каталог плодоносных деревенских женщин, включая их овец и коз;
мужественно перенёс операцию по пересадке голеностоптанного сустава на вакантное место 4-го позвонка.
не выставлял свою кандидатуру за дверь – проветриться;
придерживался мнения, что когда гениталии её души сжимаются в губную гармошку, не грех поиграть на ней;
ероша грязные мысли под не засаженным облысевшим черепом, оставлял улики, и женщины, не скосясь, покидали его;
если нот под рукой не оказывалось, исполнял удлинявшиеся пожелания здоровья ничего не подозревающим слушателям;
после расставания с надоедливыми больными в камере его долготерпения ещё долго звучал подсадной голос, сопровождаемый биохимическим процессом выброса из головы всего наносного;
был убеждён, что искажать траекторию истины сподручней на зелёном сукне, разгоняя кием костяные шары;
вычерпывал водяной подтекст из моторной лодки любви, чтобы не утонуть в процессе распада личности на составные части;
уточнял подробности под юбками, за что и получил прозвище Сачок для бабочек (с бабами он всегда сачковал),  опасаясь, что сотовый телефон окажется девяносто девятым.
На этом мы расстанемся с офтальмологом Оттавием Кривоносом и с его лбом, не изборождённым углублёнными мыслями, чтобы не возвращаться к чудовищу на выгуле, прославившимся желудком пищеизмещением в пять кило. С тем Оттавием, который по неосмотрительности зашёл в тупик «Въезд по морде» с предъявлением удостоверения наличности и фотокарточкой на получение сахара первосданной мочи в одни пригоршни.
Короче, человека, бежавшего от скитальческого прошлого и аплодисментам предпочитавшего рукоплескания в бассейне, перепутали с кем-то и порешили за то, что тематика, затрагиваемая досточтимым автором, не ворошила в нём любознательности. До этого братаны предлагали ему подсадной секс переодетой СиАйЭйшницы, орудовавшей в парикмахерской садовыми ножницами под видом кастрюльки, замотанной под бабушку в оренбургский в платок.
По утрам она встречала восход и проводила время в беспутстве, курируя станцию метро «Новый Мосад». Судьба сыграла с ней экстравагантную шутку. Она проследовала в забегаловку «Агрегат сподвижника» вслед за Оттавием Кривоносом, крышевавшим Карлсона под крышей. Сжимая в руках отменно отлаженного «купца Калашникова» и две обоймы за пазухой локтями, он мечтал о жарких на ощупь субтропиках, с природой танцующей манго.
За стойкой, под мелодию «Пираньи Китайского моря», начиняющуюся будоражащими словами: «Всё кипит в котловане страстей...», сновал в коктейльном замешательстве бармен по кличке «Хирург» в пиджаке цвета малинового несварения, замполитом вареньем из крыжовника, в поте сдутого колеса лица, переработавшегося на трансплантациях (до этого он вёл размеренную жизнь торговца сукном, пока ему не посчастливилось прикоснуться к смерти, тогда и начался обратный отсчёт жизни). Не поэтому ли пираний, по требованию критиков, переименовали в «Пираток»?
Изменение не нашло себе оправдания в борьбе набитых кошельков и скудных умов перед тщедушной действительностью, не вышедшей лицом и старающейся свести всё насмарку критики? А если это по совокупности растяжимых понятий так, то, соблюдая формальности, на проектную мощность обстоятельного повествования рассчитывать не приходится в связи с отсутствием сюжетной и пунктирной линий. Вы уж доверьтесь, если не можете поверить мне – председателю исполнительной комиссии обострённого чувства национального достоинства, у меня, как у всех, с возрастом позвоночные хрящи стираются, и я оседаю. 

     Мой любезный читатель динозавр – он давно уже вымер.

         Глава 144.   Ни слова о сексе   

– Плохо, что вы, Гастон, на вид разумное существо, просадившее денежки, находитесь в услужении лирицизма, затерянного в сновидениях, и наотрез отказываетесь поместить моё умеренно-похотливое обозрение «Переносица в средневековье». Оно без обиняков повествует о неизбежном приходе начинающего мужчины в период упадка к неразделённой постели – признанному мерилу избыточных эмоций в перетягивании нервных канатов на семейных матрацах, набитых можжевельником и таллерами. Появись обозрение в рубрике «Ни слова о неразбавленном сексе», оно произвело бы страшный по нашим временам фурор, – заявил профессор Жорж Пиггинс (по маме Вассерман, а у бывших сокамерников – Бледная Спирохета). – Я по требованию сменил пластинку хитового уса из-за режущего слух инструмента – плаксивой скрипки, и привнёс нечто новое в надежде перевернуть настроение читателей на другой бок. Бижутерия из польских стекляшек на шее танцевала Мензурку моей пассии.
 
Сегодня я, конечно не в себе.
Слова навеселе
на вертеле слепого языка играют в прятки.
И женщина, отдавшись без оглядки,
гребёнкою по волосам гребе...
после того, как был продолжен род наш.
И смерча хвост деревья бьёт наотмашь
Там, за окном.

Здесь мы сидим в тепле.
Кого-то бьют обутыми ногами,
вбивают в голову,
врезают словом в память...
Простите, я сегодня не в себе,
но в заблужденьях смел и безупречен.
Никто меня не любит, не подлечит.
Меня не выбить,
мой престол в седле.

– Послушайте, мальчик от поэзии, у меня сложилось впечатление, что ваш герой прошмыгнул носом вовнутрь, но запах терпких духов оттолкнул его. Упрощенчество непритязательной манеры вашего письма созвучно с младенчеством и попахивает несвежими пелёнками. Скажите, кто вам по дешёвке спихнул на Драйтоне электронные щипцы для выпрямления мозговых извилин, и я обещаю не разглашать тайны. Вы, патологический нарушитель условностей, роняете равнозначные кастрированные мысли, облекая их во фразы и чрезмерно увлекаясь уравниловкой. Неоправданный гротеск, разрозненные словесные передёргивания являются излюбленными приёмами профессора Жоры, в построении цепочки повествования которого недостаёт цементного раствора.
– Вам не удастся ампутировать мою мечту! Ну что вы, Гастон,  понимаете в современной литературе! У меня полным ходом идёт запущенный процесс очеловечивания животных.
Мои герои богаты и целомудренны. Они оставляют состояния кошкам. Собак учат не гоняться за гепардами в корыстных целях.
– Исходя из того, что один из героев ваших иносказаний пытается узаконить браки между мопедами, почему бы вам, Жорж Пиггинс, не оставить тему животного мира в покое? Почему бы не начать печататься во французском юмористическом журнале «Пи суар в квадрате» в разделе «Бюстгальтеры смеются»? – конопато-матерчатые отёчные оползни на лице редактора, явно довольного своим авангардистким предложением, разгладились. – «Пи-суар» издание уважаемое,  соответствующее мировым стандартам высокого уровня морального разложения. Правда, вашим вдохновенным проектам не мешало бы пройти курс дыхательной гимнастики, а творческие потуги представляются  несколько обезглавленными, но это легко поправимо, вы просто не в том месте совладали с дыханием и уложили его на обе лопатки в песочнице для кошек, не ведающих котировок малохитовых музыкальных шкатулок и Палеха на Нью-Поркском рынке. Под завязку вы ни в чём не повинной юной поросли швырнули оземь товар, не учитывая, что он не бумеранг – бросишь, не вернётся. В отместку на высказывание редактора признанный учёный улицы, впаривавший лохам в проходняке куклу (джинсы с одной перекрашенной в блондинку брючиной), манерно выставил на обозрение синюшный ноготь мизинца, увенчанный бриллиантом жёлтой воды, специально подобранным под цвет стиснутых зубных протезов, и отпарировал:
– Мы вступили в XXI век, предназначение которого поменять половозрелость на кредитоспособность, а вы, Гастон, всё хотите отвести мне в современной литературе незавидную судьбу эха заброшенного колодца с откачанными правами и думаете, что  вольны на свой лад переделывать мои труды и преображать Вселенную. Ошибаетесь! Лучше не забывайте регулярно чистить ядовитые клыки критики, не то закончите полными съёмными протезами. А пока спешу сообщить, что мне звонит по родственной линии сухопарый фрукт, выигравший соревнование по вытяжке лиц от удивления и ползанью на брюхе перед начальством, – небрежно бросил Жорж, грациозно изогнув жирафлиную шею а-ля Жирофле-Жирофля, – извините, я поставлю вас, Гастон, «на холд» томительного ожидания. Наслаждайтесь всласть моей гениальной рукописью, пока я переброшусь парой слов по мобильнику, в котором, как вы слышите, нетерпеливо звучит освежёванная тушь, и не забывайте, – мне удаются эпосы в пафосе. Осваивая мои премудрости, не воспринимайте жизнь как ограничитель времени. Признаюсь, я игнорирую любимые вами санчасти речи, и отвергая её мелодику, делаю непристойно-выгодные предложения моим героиням, этим пугалам на углах безграничного города.
– У вас численный перевес на банковском счету, Жора, вы  позволяете всё что заблагорассудится, превращая литературу в буффонаду, точнее в жмых первого отжима. Видимо, в вашем родительском доме не было штор, папа курил, а мама экономила на дымовых занавесках. На вас это отразилось. К примеру, зачем вместо «группы гостей» писать «труппа костей», что звучит как «Праздничный набор», доставляемый в конструкторское бюро на Первое Мая. Вы ошибаетесь, если думаете, что вам дозволено оскорблять читателя и меня в предварительном прочтении этой абракадабры.
Тирада Печенеги повисла в воздухе безответным замком.
В трубке заиграла, врезающаяся в ославбивающую память,  мелодия профессора Пиггинса с монотонно повторяющейся фразой: «Придёт время сочтёмся, когда Европа разденется до Чёрного пояса Африки». Минуты ожидания стекали в безвременное пространство, как гуртом текущие часы на картинах Сальвадора Дали.
Гастон Печенега по-тигриному зевнул безразмерным геликоном рта, воспрянул духом, потянулся и заслушался, блаженно сомкнув астигматичные глаза. Он полностью разделял общепринятое валютное счастье с его чулочным помещением не отмытых вкладов, где подчёркнуто вежливые строчки упружили в речитативе, как девичья грудь. Внезапно Гастону Печенеге стало мокро – за окном закапал жалостливый дождик, видимо, из солидарности.

На фоне забот и людского ко мне безучастья
Запущенный в бесовский, бизнесовый водоворот
Настырно стремился к вершине валютного счастья
С швейцаром у входа и сейфом зелёных банкнот.

Дорога удачи вела меня круче… и круче
Я сам становился, купаясь в деньгах, как в воде.
Одет от Кардена, от Кальвина Клайна и Гуччи,
Я к вилле в восьмерке подкатываю, в БМВ.

Поужинав плотно (что вывезено из России),
Я в лифте стеклянном спускаюсь на первый этаж,
Встречаю тебя в подогретом, закрытом бассейне
Такой красоты, где всё кажется – это мираж.

Легко подплыла ближе к бортику из фаянса
И вышла навстречу. Дворецкий наполнил хрусталь,
Поднёс нам бокалы и тихо по-итальянски
Спросил меня вежливо: Босс, как дела (Come stai?).

Почувствовал счастье – тепло разливалось по телу,
Мечты воплотились взошедшего на пьедестал.
За деньги себе покупаю людское бордело,
И я поднимаю за это хрустальный бокал.

– Не огорчайтесь, Жора, тысячелетия не изменили Нефиртити, возможно её положили на сохранение, – угодливо засуетился Печенега. Полосатые линзы в его глазах, подобранные на прилавке в аптеке в тон галстука,  заигрывали с нетрезвым румянцем. – Внимательно прослушав то, что вы мне поставили, я постараюсь устроить всё наилучшим образом. Выбирайте любой нравящийся вам словесный водораздел, но не рубрики «Ни слова о сексе» и «По писькам трудящихся». Они табу для взрослых, и направлены исключительно на задачу исправления зверского прикуса прыщавых подростков. В этом непосредственно заинтересованы исправительные учреждения и круглогодичные рабочие лагеря для малолетних скорописных нарушителей на заборы, окружающие нас.
Не сомневайтесь, я ценю ваши старания грамотея в эпической поэме-свежачке «Шестипалый хирург спас меня, пошевелив шестернёй». И примите мои искренние соболезнования по поводу торговли космическими капсулами и гондолами в аптеке № 254, не принесшей вам вожделенного миллиона. Кстати, а страдали ли бронхиозавры от бронхиальной астмы, и как обстоят дела с обострением блефарита у шулеров в бессонные ночи в сонливые дни?
– Вы, опостылевший, куражитесь надо мной, уверенный в собственной непогрешимости, и набираетесь храбрости высмеивать меня, допуская язвительные замечания! Хотите доказать, что мыслите шире спины соседа-издателя! Морочите голову несусветными россказнями! И это притом, что вы моего мизинца без перстня не стоите. Да я вас, вежливо выражаясь, гниду, в порошок сотру! Вы бы ещё спросили об изменениях в составе мочевой кислоты в мочке уха при нервных стрессах! Для молодняка я пишу «того», что не бывает, и это самое, что ни на есть оно... Взять, к примеру, историю «Как я непредвиденно стал миллионером». Иду себе, никого пальцем не трогая, по Качающейся улице, вижу десять пфеннигов валяются на спине. Что вы здесь делаете, спрашиваю? А мы тебя ждём, отвечают, ложись рядом, одиннадцатым будешь. Но я не выхожу в люди, чтобы не унижать человечество – оно и так унижено. После этой встречи я задумался, не пора ли заняться своим здоровьем по индийской системе и не записаться ли мне в йогурты под псевдонимом Эмиль Неопровержимый?
– Возможно всё-таки в йоги, профессор. Но удосужиться чести похвалить вас я считаю выпавшим мне долгом, а соприкасаться тем более. Задний ход ваших мыслей, напичканный персиками, поражает. В описании ужасов вы достигли апогея – к сравнительной и превосходной степени добавили содрогательную. А как понимать это сочетание, Пиггинс? «Пигмейлы пигмеев пигментные». Если вы перечитываете такое, советую не заглядывать себе в душу – ослепнете, учитывая, что сомнительные идеи излагаете на бумаге, точнее нанизываете бисер слов на прогнившую нитку, вот ожерелье повествования и рассыпается.

            – А мне, пожалуйста, оставьте два билета на балет
                в пуленепробиваемом стеклярусе.

     Глава 145.   Обиды и недомолвки

– Гастон, вы не только заботливый, но и наблюдательный. Страшилки с йогами шагают в моих творениях нога в ногу. Теперь я вижу, что вы не зря занимаете должность долгоносика редактора, подтачивающего мои откровения. Вас коробит изящество бисерных  слов? Завяжите наполненную ими коробочку на ленточку!
– Немедленно последую вашему совету, Жорж.
– Давайте, действуйте! А я не откажу себе в удовольствии оседлать морского конька и плеснуть в салатницу повествования приправу из пикантных выраженьиц, подлежащих  осуждению. Но вы забываете, что мы жили в Красном свете, и, попав на Зелёный, движемся как поезд, прибывающий к перрону в полном неведении.
– Аллегории, аллегории! Звучите высокопарно, как в ковчеге. Признаюсь вам, почему-то мне хочется посадить на кол любого, кто петушится и дебильно вопит: «Вау!» или «O, my God!»
– Поверьте, это у вас пройдёт. Я смотрю, ваша воля, вы бы и Пушкина отменили! Боюсь в вашей редакции и Достоевского с его мрачными мотивами самозахоронения постигла бы та же участь.
– Не всё в шербете слов рахат-лукумом.
– Знаю, знаю. Вы неизменно выступали за глубокие чувства с их поверхностными проявлениями, как и ваш главред.
– Я преклонялся перед бесстыжим остроумием, но вместе с тем, хоть вы и богатый человек, Жора, мне стыдно назвать произведением искусства то, ваше поточное производство на свободную от мыслей тему, эксплуатирующую детскую психику. Ваш неуклюжий стиль сподобился дарёному коню, которому в анус не смотрят. Привожу за руку, как малыша в детский сад, одно из красочных  описаний: «Запелёнутое облачко испражнялось на головы прохожих». А хоккейная шуточка:  «Не соло НоХЛебавши» достойна мимолётного созерцания хоккейной шайбы в детском журнале «Гламурёнок»? И мне опять же стыдно за вас.
– Никто не уполномочивал вас краснеть за меня, при вашем малокровии у вас это всё равно не получится. Покажите мне того, кто запатентовал право на слово, и позволившего, так поступать со мной, самородком-автором, употребляющим его высококалорийные деепричастные обороты и прочитавшего всего Ильфа с генсеком Днепропетровским! Недооценивая моё искусство, вы тем самым покушаетесь на авторитет моего учителя Амброзия Садюги – подмастерья плавильного цеха поэзии и калеки жизнеописаний несбывшихся друзей! Каждый раз, накладывая руки на компьютерные клавиши, я испытываю его благотворное влияние изводителя папируса впустую на восстановительную терапию могучего языка. В наказание за унижения, которым вы меня подвергаете, я вынужу вас целиком выслушать без всяких там закавык последнюю поэму из цикла «Столпотворение вокруг моего памятника». Вот она:

Листики златоустлали траву.
Я поспешал к тебе на рандеву.

– А? Каково?! Слегка напоминает эпитафию на плите поэта Нонсенса Несминаемого, погибшего под утюгом возмездия любовницы: «Здесь лежит самоотверженный поступок, женившийся на мне». Согласитесь, потрясная экспрессия! Всё коротко и неясно. В этом-то и состоит моё преимущество перед другими.
– Не примазывайтесь к признанным талантам, профессор. Простите за вторжение в экскрементальный мир исполина поэзий золотарей. Я, конечно, не читал ваш нашумевший в скошенной траве роман «Подсадная незабудка», посвящённый, как я слышал, пластической хирургии полиэтиленовой мошонки, обтягивающей Фаберже. Признаться, тема актуальная, но зачем насильно запихивать читателю в рот измятую и зажёванную пустышку чуждых нам мировоззрений? Неужели вы просто не можете удовлетвориться надкушенным ананасом  свободы и финансовой независимости?
– Вы мне льстите, Гастонище.
– Нисколечко. В моих глазах вы провалили экзамен на звание насильника слова. Я вижу, вас изгнанным из здания палеолитфонда суда присяжными графоманами-заседателями за неубедительную самозащиту. И тем не менее я восхищаюсь вами. У вас ярко выражена концентрация на собственной личности. Вы лепите и уписываете дифирамбы  в свой адрес за обе щеки за неимением третьей, обжираясь полуфабрикатными фразами, как Гаргантюа деликатесом «Злые языки». Я уловил ваш кризисный стиль демагога, он очень напоминает вашего учителя – поэта-эрота Амброзия Садюгу. Не является ли он вашим писателем-призраком? С взбесившимися деньгами и вывихнутыми литературными приёмами с прибамбасами можно себе многое позволить. А полное отсутствие знаков препирания, обезглавленность и обесчастивание только подтверждают мои догадки, что вы к тому же поклонник неподконтрольного бардопоэта Опа-наса Непонашему с его неподъёмными книгами – этими сказочными островами архипелага «Неизвестность».
– Не буду скрывать, я весь в поисках новизны, Гастон!
– Тогда взгляните на себя лёжа, как тень на Пизанскую башню.
– Не стану разубеждать вас в некомпетентных заблуждениях. В чём-то вы возможно правы и попали в самую точку, но меня не мучали угрызения совести. Я даже не увольнял её. Она покинула меня по собственному желанию без излишней трепотни. Но в  суждениях вы ошибаетесь, Гастон. Я давно вышел из молочно-поросячьего возраста, став порядочным Пиггинсом. Вы переходите  границы приличия, не проставив штемпелей в паспорте вежливости. Какой я вам, к чёрту, Жора! Для вас я был, есть, и, может быть, совсем не долгое время пробуду профессором Жоржем, в стремительно приближающемся последнем акте вашей карьеры редактора. Так что не забывайтесь, при всей вашей тупорылой нетерпимости соблюдайте  дистанцию, не то затопчу как петух курицу. Вам не удастся напялить намордник на моё слово, революционизирующее всепоглощающий секс. Но... из совершенно непонятной любви к вам я сношу всё. Не надо соревноваться в вольной борьбе с неодолимым страхом, когда существуют другие пытки, невыносимые за пределы  помещения наших с вами вкладов в воспитание оздоровительных вкусов у  молодящихся. Вы, конечно, можете дезавуировать наши отношения, но не сомневайтесь, за кем останется последнее слово!
– Вот здесь вы ошибаетесь, – потёр сморщенные ладошки Печенега, – советую оставить свои псевдодипломатические выходки кому-нибудь другому, – Гастон вытянул узкий потайной ящик в столе, ноги на банкетку и раскрыл тонкое досье, – зачитываю документ под грифом с распростёртыми крыльями: «Совершенно секретно по поводу повышения иммунитета у авторитетов».
– Дешёвое «зачитываю» звучит приговорно-знахарским выяснением отношений. Уверен, если бы у вас нашлось чуточку сострадания ко мне, вы бы не поленились узнать из местной прессы, что моей родной тёте Ксене с её ксенофобией сделали пункцию спинного мозга и вытянули тормозную жидкость. После процедуры анестезиолог Арахноид Пространство, не боясь сгореть со стыда, покончил жизнь самоубийством пропахшими эфиром руками, а ведь он был самым дотошным моим читателем, – Жору передёрнуло, и он потупил скорбный взгляд в лакированные штиблеты.
 –  Соболезную анестезиологу. Не совсем так, но этот документ может показаться любопытным. Я считаю, что люди с писклявыми, как у вас, голосами вообще не должны издавать противоугодные звуки в печатном виде. Хотя должен отметить, что писательство идёт вам на пользу, вы выглядите значительно лучше, чем пишите. Тусклым фразам не помешает редакторская сапожная щётка, доводящая их до блеска. Не скажу, что вы мне со своими лингвистическими выходками были как Бальзак на рану. Вы старательно складываете слова о преданной супружеской любви, а получается бракосочетание с помощью телосложения, что вовсе не плохо.
– Ну, это уж вы хватили! Ладно, давайте, не тяните. Вы меня интригуете, но не забывайте, что прадед мой вампир-любитель перед тем, как затянуть лассо, был крайне разборчив. Стоя на пороге открытия, прежде чем сделать кафедральный забор крови из вены на шее хладнокровной лягушки, он интересовался, не страдает ли она диабетом. Причём старик предпочитал жертву с повышенным содержанием сахара в крови, и не потому, что спорил с дождём, переругивался с ветром и отбивал чечётку вопросов под гневными вспышками молний с надоедно бубнящим громом.
– Ваш экскурс в кровавую историю «Теней полузубых предков» может заинтересовать кремленологов, он не в моей юрисдикции. Но что  касается досье... – вы сами напросились, профессор. Вот послушайте: «Георгий Тесьма-Пиггинс замешан в хищениях в особо крупных размерах. Сидел за валютные махинации. Пытался огреть себя веслом вместо обогревателя – не получилось. Заняться членовредительством в знак неуплаты членских взносов – не удалось. Пробовал съесть себя с потрохами – не вышло – зубы полных съёмных протезов, которые он использовал для достижения идиотской цели не позволили – они забастовочно затупились.
– Бумажонка – подлая фальшивка! Полная дискредитация. Она как сообщение со скачек, что лошадь выпала из-под седока. Единственное слово правды, с которым я не могу не согласиться, – это то, что я пытался вкусить правду, не откусывая от неё!
– Разрешите продолжить, профессор? Георгий Тесьма был доставлен с кровотечением из вышеуказанного органа в тюремную больницу, где был осуждён два или три раза за свою глупость гомозаключённым Гансом Простофилей посредством более чем близкого общения. Выйдя на волю моральным калекой, Георгий Тесьма приехал в село Шушенское и нагло потребовал «Хочу Раю в шалаше!» За искажение имени исторической личности и тренировку эмоций на полигоне страстей он был приговорён на родине к пожизненному заключению и выслан на отсидку в Гомерику.
– Решительно отметаю обвинения за тридцатилетней давностью не совершённого мной преступления. Лучше послушайте, во что вы вовлечены, Гастон, это намного интересней. Известно ли вам, что с подачи вашей газетёнки ловящий себя на мысли детектив Тенгиз Ловчила укротил почтенную хозяйку прачечной Люку Крепчак, а на её пуделя, по кличке Пьер Грабли, надел браслеты-наручники? Теперь нам, честным бизнесменам, негде отмывать деньги от нечистоплотных подёнщиков. Но мы ещё разберёмся с вами с помощью нашего доверенного лица, того же детектива Ловчилы. Никто, окромя меня, толком не знает, на кого он работает, потому что просто занимает должность. А те, кто не знаком с его методами утилитарного общения, считай, ничего в жизни не испытали.
Не взирая на неровности в голосе Жоржа Бледной Спирохеты, разыгрывавшего из себя сраньтье со стригущим лишаем купонов, в Гастоне крепла уверенность в смеси с суконепробиваемостью.
– Пиггинс, напрягите внимание и запросы о наследстве, разосланные в разные концы планеты, и постарайтесь преодолеть Ру... бекон зазнайства, когда выдаёте несусветные залепухи. Разве для вас не показателен пример доктора Левин-Богена, творчески развившего онкологическую идею создания научно-исследовательской пивной «Где раки зимуют»?
– Не перебивайте, меня, Свиная Щетина  Зубной Трещётки! Вы ещё не получили слова по пневматической почте, и я не закончил разносить письма по неизвестным адресам. По своей исключительной тупости вы не осознаёте, насколько важны проблемы, затронутые мной в статье-исследовании. Представляете ли вы, что такое гомосексуальный развод в стране, где традиционный брак далеко не всюду разрушен? Некоторым кажется, что и вопроса-то этого щекотливого не существует. Всё-то вам, грамотеям, там, наверху, неймётся. Объясняю чётко, гомосексуальный развод – это  слово, расходящееся с телом, то, что грозит вам в нашем с вами случае, так что вопрос, относящийся к появлению принесённого мною  материала в рубрику «Говоря о сексе, петушится можно только на куриной основе», оставляю на вашу непонятно куда подевавшуюся совесть. Может вы посоветуете мне как с ней связаться?  В вас, Гастон, я ценю не слова, а дела, напечатайте, пожалуйста, от вас не убудет. А колкие редакторские замечания – это профанация чистой воды, потому и прощаю, относя их к необратимой реакции на вашу растерянность в бытовой сутолоке отстаивания позиций в нужнике.
– Но ведь слово – оно среднего рода, а дело ни то, ни сё, что-то здесь явно не состыкуется, – не унимался Печенега, привыкший входить в общественный бассейн (после принятия душа) мокрым, и выходить из воды сухим.
– Так мне посоветовал и мои друзья – заведующий офтальмологическим отделением «Не в бровь, а в глаз» и танцовщик-гастроэнтеролог, выписывающий рецепты и вензеля ногами. А что, если сесть на диету буквоеда, соблюдая субординацию? Уразумел?
– Время покажет, оно богато и в отличие от нас может себе позволить вздутые цены и вены, – уклончиво предположил Гастон.
– Может я покажу времени язык на выброс а-ля Эйнштейн, но... Прозрачные теней не отбрасывают, а у меня после развода три года ушло на перестройку моего инструмента. Бывает, чувствую себя мышонком Кустиком, нуждающимся в крошечных услугах, или официантом с длинной шеей, напоминающей горлышко бутылки шампанского, на кадык которой хочется повязать салфетку.
– И не пытайтесь. Ну а эти несуразные вкрапления зачем вставили? «Крылатые эльфы на лезвиях осоки и стрельчатого лука сноша...». Воздержусь от повторения обильных скабрёзностей. Или вот это: «Раздел имузчества на ночь». Как следуете понимать? Кто кого раздел? Возмутительно! Нездоровый текст теряет смысл под собой, как поражённая раком Прямая кишка своё содержимое. Вам не кажется, дорогой мой скунс, что вы живёте в мирке, обнесённом вонючей проволокой, из-за которой видны ваши перчёно-сольные выступления, перед перепуганными прихлебателями. Объясните мне несведущему, что значит: «Женщина, вы живёте в репейнике, ещё хотите, чобы к вам не приставали?!» или «Что может быть лучше попустительства шестого размера, если она круглая!?», или «Много раз на дню он ходил ко дну». Вам не поможет даже арбитражная комиссия «Орбит небесных тел, отклонившихся от нормы». Сравнения у вас разворачиваются грузовиками, метафоры притянуты за уши, – пытаясь ввести профессора в замешательство, прохрипел взмокший от препирательств Печенега, как если бы он был шкипером пиратского ледохода «Головорез», рвущегося сквозь застуженные воды к заветной стране анархистов. На фоне непростительных упущений коварная судьба поставила человеку крутого замеса и не подмоченного реноме – Гастону Печенеге – нелестный диагноз с ног на голову, дабы непрлазная шевелюра не шевелилась от страха. Она согнула его в бараний рог, сэкономив на покупке музыкального инструмента, чтобы практиковаться в игре на валторне, причём решение Вершительницы не подлежало обжалованию в любимом рыбном ресторане Печенеги под вывеской «Не ешь тухлятины и мучного – не будешь тучным и облачным». 
– Ладно, стану олицетворением плюгавой мечты, а по-вашему честности – пойду на примирение. Есть у меня прелюбопытная вещичка, политая потом моего орудия туда, она основана на реальных событиях. Одна из моих почитательниц, у которой тараканы в голове праздновали новоселье, ознакомившись с ним, с ужасом узнала себя в герое по вольноопределяющемуся силуэту при искусственном освещении и нажралась до такой степени, что заутреню заложила за воротник!
– Выкладывайте свои словоприпасы, зачитывайте изъязвлённые требования, если они не касаются оболгания налогами крестьян.
– Вы не шуткуете? – не поверил исказитель языка борзописец.
– Вовсе нет. Вам же мало победить, вам неюбходимо меня одолеть! А это не так уж тяжело. Я же не латинос, энергично прокладывающий себе дорогу в жизни с помощью мачете и верящий в рациональное зерно, составляющее значительную часть зернового запаса соседней страны.
– Тогда слушайте:
«Если учесть, что человек – это ходячая совокупность комплексов химических реактивов и физиологических процессов, несмотря на обуглившиеся волосы на плечах в результате робкой попытки самосожжения, в доме Бромы Безрукова-Многоберидзе всё было сделано собственными Мукузани. Например, портреты четырёх его жён, выполненные сливочным маслом, являли собой настенное украшение и гордость создателя. Правда, успехи Бромы сопровождались половыми неувязками по мере достижения совершеннолетия, чему способствовали: интенсивное сморкание – ручное развитие нюха, напористая сексуальная стратегия при вздутой мошонке и непомерно неуёмное «Я!». Особое внимание привлекал промысловый центр пышнобедеренной Татки Титькиной – с присущей ей крутизной маркитанки на склоне лет она бесстыдно занималась с зарёй примитивизмом. Забыть перед кем он расшаркивался, не представлялось возможным (в длинные, зимние вечера Титькина охотно выполняла функции калорифера).
Сдерживающим моментом в их отношениях было его исключительное самообладание. Этому способствовал грубо простроченный кусок джинсовой ткани на заклёпках, помогавший комплексному чтению мыслей на расстоянии вытянутого рукой. Не поэтому ли монография Бромы «Язык филателиста и Кассиус Клей» получила признание у тех, кому забивают бакены и у любителей ловить позолоченную рыбку в мутной воде?
Об этом были осведомлены сиамские близнецы Моня и Евдоким Жалюзи с вытянутыми как на коленях брюки лицами, избегающие ближайших авеню и прилегающих к ним авенюшек. Они раскусили Безрукова-Многоберидзе, когда тот повернулся к ним причинной стороной медали, зная, что его обратная сторона никого не впечатляет. Улучив, уличивший меня момент, который и без этого был не так уж плох, они зафиксировали сценку на плёнку «Кодак» с исторической точностью (левая атрофированная рука Мони держала виновника их увлечения за долговязый воротник, в то время как правая, мускулистая, Евдокима планомерно входила в Бромину масть).
Спрашивается, разве нужна веская причина, чтобы действовать без санкции органов? Оказывается, нет. Главное – притоки сил и стечение обстоятельств. Безруков сам спровоцировал подобное волнительное поведение со стороны правдолюбцев братьев. Их стрелка долготерпения зашквалила на калитке, после чего они догадались, что в гусенаселённом дворе универсальная свинья в корыте занимает привилегированное положение, или как сказал один из приспешников Маркса: «Каждому гузну по его подгузнику».
Извращенец Брома любил реактивные самолёты за  хвостовые оперения, особенно когда моторы под иллюминаторами задаривали его музыкальный слух, ревя Равелем в Ревельском соборе». Да и как не понять человека, который с наступлением дочерней прохлады отлучил подманённую обещаниями полногрудо улыбавшуюся девчонку от наследственного имения хорошего времени. Я провёл у Бромы бритый час, и он, бедняга, так стонал, что минуты, глядя на него, основательно закровили».
– Ну как? Разве истинное вдохновение не впрыснутый антифриз поцелуя? – ища подтверждения своим словам, профессор поднял глаза к потолку, мысленно почистил орбиты и вернул их в опустевшие глазницы, – его простодушие служило отдушиной для него самого, и по лицу пробежала лёгкая зыбь вымученной, но всё ещё пленительной улыбки.
Гастон Печенега казался невозмутимым, как хлорированная вода в хезбаломученном палестинском бассейне. Он готов был вскрыть дирижабельно-серебристое брюхо этой рыбине и нафаршировать её же собственным производным.

                Головной вагон мыслей – сталкивающийся?

     Глава 146.   Перепалка продолжается

– Вы мне надоели, Гастон, инфантильными расспросами. Ваши широковещательные редакторско-спиритические сеансы не вызывают ничего, кроме недоумения! Вы человек с таким звучным именем, а соображаете хуже разносчика инфекции, на лотке которого пристроились, развалясь, микробы с бактериями. Моим корректором допущена незначительная ошибка, не заслуживающая придирок. Но запомните, ошибка далека от совершенства, если она не совершена мной. В оригинале это выглядело так: «Многократно на илистое дно уходил он к одной...». Вот и получается, что несёте охапками чепуху черёмухи,  увиливая от откровенного признания.
– Вы, друг ситный, преисполнены спиртного энтузиазма и обладаете завидной спиритической способностью убивать нудное повествование в самом разгаре, – Гастон понимал, что ни логики, ни смысла его последнее предложение не несло, поэтому поспешил присовокупить, – не обращайте внимания на мои замечания. Продолжайте печь книжонки, покуда скорбный труд не остыл, как труп.  Но не забывайте, что гроб для творца макулатуры давно припасён, а места на писательском кладбище давно раскуплены иудействующими талантами ещё при их спотыкающейся жизни. Теперь, с вашего позволения, я пройдусь по пунктам, – замялся в складках углов слабовольного рта инквизитор-редактор.
– Валяй, садист! Вы, Гастон Печенега, ханжа, доходите до того, что словосочетание холестериновая бляшка считаете грязным ругательством из-за первого слога и вычёркиваете безобидное слово влага, потому что оно является составной частью гостепреимного влагалища.  Вместо того, чтобы прочить успех моим трудам, вы рады всё опорочить.  Лично я этого не приемлю. Вы  и ведёте себя, как в столовке, – ложечкой выуживаете гипотезы из стакана с прокисшим компотом. Советую не сбрасывать со  своих неоплаченных счетов активизированное моим неустроенным бытом активное участие в сексмемуарах героя-подводника Сашко Подколодного «Интимная жизнь с аквалангом», в которых чувства не подлежат амнистии. Это чуть не привело к переименованию водорослей в «Кусто» в память о великом ныряльщике, вхожем в круги на воде. И зарубите себе на отдельных частях тела «Деятельность создаёт орган, бездеятельность – уничтожает». Возбуждённый мозг – депо мысли не составляет исключения. Поэтому я пишу, отрешённо откинулся на стуле профессор, готовый обменяться ролями, мнениями и жёнами.
– То-то и оно! А надо сначала думать, а потом махать ручкой. Прежде чем писать, замерьте протяжённость текста, уж слишком длинно у вас получается в милях, так что имейте вопросы к себе и вы никогда не ответите Разрешите продолжить, профессор. Возьмём хотя бы разминаемые вами члены предложения: «Яблоко, предназначенное для выращивания трюфелей и молодёжи, бергамотно блямбой свисало с дерева». Извините, а где Ева? Я согласен, молодёжь, приходящая на смену облысевшей резине ведущих колёс, – наша надежда, наше начертательное будущее. Но разве вам не известно, что будущее теряет всякий смысл, если оно в отстойнике? Подозреваю, что вы противоречите сами себе, запутанно высказываясь: «Меня больше всего заботит поднятие пенсионных выплат и петель на чулках, набитых деньгами». Лучше бы вы писали на санскрите профессор, чем такое на бумаге.

Вокруг меня солнце ходило,
с моею тенью говорило.
Но с кем оно теперь звенит,
войдя над головой в зенит?

– И что вас так не устраивает в моём четверостишье о себе, проникнутом душевным теплом? Оно несёт полёт безудержной фантазии, хотя и в несколько абсурдной форме. Отрицаемая вами сексуальность не просматривается. Если вашему непробиваемому мозгу не импонируют игровые словарные кульбиты, то, поверьте, во мне это ничего, кроме чувства жалости без сожаления к вам, не вызывает. Попытайтесь найти хоть толику мужества, чтобы признаться в этом, и такие как я вас непременно простят.
– Бьюсь об заклад, наш пожилой читатель тоже не поймёт. Незрелая стряпня выглядит, как зелёный пупырчато-прыщавый огурчик, солению, на мой взгляд, не подлежащий. Несли бы вы свои папирусы, профессор, в другую, более покладистую редакцию, может и об одолжениях клянчить бы не пришлось, и материал втискивать в последние минуты озарения перед выпуском не надо было бы. Не отрицаю, вы безусловно обладаете облучённым свыше талантом, но его необходимо развивать наподобие того, как это делают курчавые негритянки, перекрашивающиеся в блондинок.
– Этого мне ещё не хватало! Почему вы у себя на верхотуре расписываетесь за читателя из потребительских низов? Он вас в этом не уполномочивал. Найдите себе какую-нибудь недалёкую Галю и ингалируйте, а не такого пытливого человека как я. Современного читателя надо выращивать, тогда не будут возникать идиотские вопросы вроде того, который вы задали подписчикам:
«Если в Северном полушарии водовороты направлены по часовой стрелке, а в Южном против неё, то в какую сторону закручивает воду на экваторе. И доказывает ли это, что стрелка – левша?»
Обратите внимание, Гастон, в отличие от поточного метода я пишу патогенным способом и микробы тут ни причём. То, что покажется людям, привыкшим к банальностям, непонятным, через 15 минут станет означать нечто иное, а через полчаса может приобрести глобальное значение. Учитесь у великих резидентов: у Буратино древесной породы,  у крушителя-Рогбачёва, у переплясчика-Зальцберсона. Их семьи не подохнут с голоду. Набирайтесь опыта у них, и вы поймёте, что сказанное сегодня оставляет желать лучшего, оставленного в живых на завтра. Народ без этого не может. Не буду преувеличенно повторять без чего, и так всем всё ясно. А кто такой читатель, как не народ? И вы ещё предлагаете ему парадировать власти на тысячах площадей?! Да вас за это в своё время...! Ладно уж, живите в заблуждении, если вам не дают покоя лавры Березниковских и иже с ними. А может быть вам хочется стать женой какого-нибудь градоначальника с пакетами акций не на его, а на ваше звучное имя? Во мне всё больше укрепляется уверенность, что с возрастом вам труднее становится воспринять школьные азы, Печенега. Моисей 40 лет водил свой народ по пустыне не потому, что кто-то потерял квотер (25 центов), а для смены двух поколений, а с ними и менталитета, избранной гоями (не путайте с Гойей) хорошо известной вам нации для бесконечных издевательств и изводящих мучений. В конфронтации с вами я всё больше утверждаюсь во мнении, что вы, Гастон, вышли не из народа, а из тюрьмы для него. Думаю, что настала пора пересмотреть занимаемое вами положение в нише иерархии газетной гильдии. А теперь покажите, где вы разглядели проявление  неприемлемой сексуальности в моих неукоснительных заметках «Важное в лечении проктита».
Сам проктолог Г. заинтересовался моей работой и обратил своё рассеянное внимание в деньги. После плодоносной встречи с ним я подал объявление: «Ищу рассроченную работу в кредит. Оплата сейчас сдельная, работа потом». Откликнулись диетологи от идеологии, взявшие на себя канцерогенные обязательства.
– Ну, ладно-те загибать, профессор, вы пишете приблизительно следующее: «Представьте, что  вам скучно на подступах к Новому Году, тогда пригласите Деда Спинозу со Снегурочкой. Это только акции ведут себя наподобие женщин, когда дорожают. А Снегурка к обоюдному удовольствию через несколько муторных часов непременно застынет перед вами усердной Сосулькой, отрабатывающей своё в положении ничком». Если, дорогой Жорж, вы не тот, кто пострадал за мимолётное увлечение невинной овечкой, то извините. А так как мне достоверно известен казус вашего скукожившегося обрубка, и то что «золоторунная» вызволила вас из не сложившейся семьи, то в этом предположении не заложен рецидив сексуального посыла. Так что смотрю я на Снегурочку и всё во мне тает мороженым по обоюдному согласию.
– Гастон, вы всё приукрашиваете как яйца-органик на Пасху, – рассмеялся Пиггинс, – и подчёркиваете недостаточность редакторского воображения с несоответствиями с занимаемой вами должностью. Вам скажешь лягушатник с головастиками, и вы тут же начинаете вычислять автора по национальному признаку. Неужели разжёванный куриный бифштекс вкуснее говяжьего кровавого? Есть люди, у которых загар не держится на ногах, и они «Абсолютно» трезвы. Как правило путешествуют в этой жизни согласно поспешно занятым местам, а не купленным билетам, и вы непосредственно относитесь к ним. Заметьте, мы полчаса толчём ступу в компоте взаимных возражений. Лично у моего любопытства ноги атрофируются, и его приходится поддерживать, как бесцельный разговор с соседкой по танцевальной площадке, где музыка не играет, потому что музыканты-мутанты вусмерть пьяны или уже разошлись.
– Положим, вы правы. Лично я всегда выступал на страницах печати за подтяжку овалов на яйцах, включая Фаберже. Обратите внимание на яичную скорлупу. Она эластична как лайковая перчатка. Ей не достаёт извести. Сплошная невезуха для хохлаток. Несчастных кур накалывают гормонами и они, соответственно, производят мягкоскорлупчатое потомство, которое, если из него не делают яичницу, превращается в мягкотелых цыплят, которые для «Табака» не годятся. Так и вы со своими очерками и сказками. Ну как изволите объяснить подписчикам, что следует подразумевать под Лобковой атакой, если взгляды ассоциируются с насекомыми, когда ловишь их на себе. Возьмём абзац о скотоложстве, в нём вы позволяете себе языковые нечистоты и физиологическую неточность, бросая в лицо герою обвинение: «Страус тебе четвероногий друг!» А вельможно-хамское отступление от истины, проталкиваемое не понятно куда Тамбовским волчарой в чепчике в постели с Красной с помпонной Берет(toy) в руке, вместо шапочки. Толкайте себе на здоровье свои новаторские индейки на День Благодарения, допускающие оплошности до тела, но не в моём направлении.
– Не с Береттой Помидоровной, а с Калашниковым!
– Да хоть с Кольтом, – разволновался Гастон, – Не представляю, как Серый в наше тревожное время, живя в чащобе, бродит ночью по улицам без крыши? Это неправдоподобно.
– Читали бы повнимательнее, заметили бы, что стало с крышей.
– Призадумайтесь, могут ли слухи расползтись по швам? Или что волк в состоянии оргазма снял с себя бабушкин чепец и передал его девчонке в фонд помощи «несведущим в любовном треугольнике?!» Ведь вы несёте ответ перед читателем, но куда?! Беспокоите пожилую тему, как запорную даму на стульчаке. Зачем, спрашивается, когда молоденьких лапочек пруд пруди.
– Излишняя щепетильность мешает вам в работе, предусматривающей плодотворное сотрудничество. Обратите внимание – в вас засел удушливый безудержный критикан, не находящий ничего приемлемого для себя в моём имажинистском реферате. А ведь я вас, Печенега, уважаю, хотя вы и завзятый взяточник.
– С дани уважения не разживёшься, потому и беру.
– Я с вами и так и сяк, а вы, всё за свой кондовый примитивизм цепляетесь. Не разбираетесь вы в вопросах смены поколений и размеров податей. Из двух Золушек выбираете старшую, а это противоречит естеству. Или она ближе вам по возрасту?
– Обе ваши Золушки соответствуют своему возрастному цензу. Одна – в растрёпанных чувствах полуголая ходит, другая – приворотным зельем балуется, думаю, что вы относите себя к сказочным гениям. А я единицу гениальности стригу под нулёвку, принимая нестандартное воображение и талант изложения за симбиоз, редко кем досягаемый. Для меня четвертованный рассказ, истекающий кровью на последней странице, без античных амфор метафор, поднятых со дна океана любви – отсеивающееся растение-пустоцвет не ведавший компоста и натурального удобрения. Привожу пример: «Глухие удары пяток по моей спине звучали пожеланием успехов в благородном деле лишения её невинности».
– Признайтесь, что вам во мне не хватает г...!
– О нет! Этого в вас в избытке, поэтому и выдаваемая вами нагора информация неизмеримо страдает, – спасовал Печенега.
– Вам, Гастон, как заядлому пессимисту, явно пришёлся по вкусу эликсир вечной старости, приобретённый в редакции. Отрекитесь от него, но не отказывайтесь от новаторов как я. Исследуя  высокий штиль моих жизнеописаний, вы пугаетесь ничего не значащих, скользящих по воде произведения поверхностных серфинговых фраз. Вам будет стыдно узнать, что каждый порыв моего больного сердца вы низводите до макроинфаркта. Другой бы понял меня с полуслова, а вы ничем полезным не хотите мне подсобить.
– К чему понимать с полуслова, когда его можно заменить соответствующей интонацией плюс подходящее выражение лица, как это делают натренированные японцы. Обратите внимание, в музыке всего семь нот, а сколько шалящих эмоций в них выражено! Возьмём, к примеру, гласные е, а, у...
– Вы ведь знаете, Гастон, что я не японец. Вы напоминаете мне вегетарианку с огурцами на синяках вместо куска мяса с кровью. Разве вам, мягко выражаясь, идиоту,  не ясна пружина сюжета?
– Не огорчайтесь, кое-что я  у вас отыскал. Только не называйте защитную реакцию взбудораженной психики Сицилианской защитой, не то шахматные фигуры разбегутся. У вас неоспоримо присутствуют не только пегие проблески, но и доказательства таланта. Но вы запамятовали – за определитель таланта приходится платить.
– Вы вымогатель, Гастон! Да ладно уж, покажу вам последнюю работу, я её племяннику Андрюше Лобзе, отработавшему трескучим сверчком на африканском барабане там-там, посвятил.

Ах, если б мне ударило шестнадцать,
Я мог бы заново любить и кайф ловить,
В пылу с девчонкой глупости творить
Чистосердечно солнцу улыбаться.

Ах если б мне шестнадцать подвалило,
Я б что-нибудь родителям солгал.
Ну, например, что я Шевченкой стал,
Или с Рональдо выпить подфартило.

Да, я не молод, молод ты – малой.
Достань-воробышка, юный красавец.
190 вызывают во мне зависть,
Клянусь тебе сам-шитной головой.

Талантлив ты – не дам себе солгать,
Я полон дури. Ты же – перспективы.
И рвётся конь в тебе давно ретивый.
Мне ж остаётся только поздравлять
               
Тебя с прекрасным днём новорожденья,
Желать завоеваний в обученьи.
Раскрыть себя по-щучьему веленью
И всё, что в руки валится, объять.

–  Лучше не придумаешь. Это вполне приемлемо для раздела «Подростковое по колено». А вы не пробовали писать на языке глухонемых? Подозреваю, что при таком раскладе мне не собрать осколки словарных наборов, которыми вы запасаетесь впрок, не считаясь с тем, что срок их давно уже истёк. При всём моём уважении к вам они и не подлежат редакции. Не спорю, вы поражаете воображение читателя-родственника, но именно нам, замотанным редакторам и критикам, приходится его лечить, а гонорары наши далеко не врачебные, – прогнусавил Печенега.
– Тоже мне целители, закрутившиеся в вихрях упрёков! Только помыкаете и всячески норовите уколоть мечущегося автора. Так кто виноват? – укоризненно запротестовал Жора, выглядевший более чем внушительно в мешковатом субтропическом костюме и колониальном пробковом шлеме из-под бутылок шампанского.
– Виноваты ваши учителя Садюга и Непонашему – взвился Гастон, – зачинатели дестабилизирующих язык стилей, которым вы слепо подражаете. Заметьте, я не против ваших литературно-штыковых и массированных сердечных атак, но не в моём кабинете. Нашей буйволице-уборщице понравилось ваши «перлы». Начитавшись их, и обэриуты зарыдали б, а она стала продуктивнее трудиться – впервые не перевернула кадку с фикусом и отметила шутовские афоризмы чернильным карандашом, аж вся обслюнявилась. Так что в её лице вы нашли преданную поклонницу. Трубите кассовый сбор, Жора, может кто ещё откликнется.
– Хоть чем-то порадовали меня сегодня, видно у изысканной дамы существует бездна увлечений. Зачитайте подчёркнутое.
– С превеликим удовольствием, вот они:
«Пробью голову усталым взглядом, и стрелки продолжат своё движение в противовес вечному кочевнику-маятнику»,
«Старуха безоговорочно вынула фарфоровую улыбку, уложила её в бокал, наполненный искрящимся шампанским, и поднесла глаза к бокалу – солнце scorch(ило) гримасу»,
 «Отличай кожника от шкурника и наваждение от наводнения»,
«Пять способов и четыре позы: как расположить к себе женщину с вытянутым лицом породы осетровых рыб поудобней, чтобы она не потеряла в экстазе имя нарицательные»,
«Окна запотели от нетерпения. Ильич посмотрел в зеркало на свой фонтанчик – разбрызгиватель жизни и полюбил мочевой пузырь, переполненный инфантильными надеждами»,
«Оргазм – стрихнин миллионов очаровательных крошек, погрязших в дрязгах пришеечного кариеса».
Я уверен, профессор, начитавшись такого, за вами гоняются по улицам безумные фотокорреспонденты и полицейские с переносными камерами. Только не убеждайте меня, что каждая ваша рефлекторная отрыжка – поэтический рывок в будущее.
– Ошибаетесь, я не позволю каким-нибудь там препарацци защёлкивать за моей спиной золотую камеру несвободы, – не вполне артикулировано выкрикнул профессор и осёкся.
– Cчитайте, что я предельно восхищен вашей нарочитой скромностью и вместительной местечковостью, Жорж. Не скрою, у меня сложилось впечатление, что вы внесли весомый вклад в природу любовной литературы, ничего не вынеся из неё для себя. Чего только стоит игривый эпизод времяпрепровождения Прова – отца Золушки: «Однажды он отправился в лес и имел дровосекс с берёзкой, потом с лисой Пат Рикеевной под сосной, подробно описав коитус в SOS-поэме «Деревенская сексопилка». Давайте подведём итог нашей крышёванной беседке, – жеманно обрезал Гастон.
– Зря вы, Печенега, отмахиваетесь от меня и придираетесь к пустякам невзначай обронённого слова там, где нам стоило бы притереться. Опять у меня из-за вас завязало узлом поясницу!
– Я же не с Золушкой в балахоне на балу имею дело, профессор. Мне хрустальный башмачок искать по жизненному сценарию не положено. Меня интересует изначальное положение бесполезных вещей, точнее отсутствие таковых. А эти самые слова льются из вас через край. Больное произведение преждевременному опубликованию не подлежит. Оно вылёживается до подходящего момента. А насчёт скрюченного положения поясницы в обществе, могу посоветовать растирания пастернаком. Если хотите, дам телефон доктора Люмбаго. Понимаю, что творческий потоп остановить трудно. У вас не найдётся с собой подходящей посудины?
– Есть яхта у причала – эдакая эмалированная посудина, целый корвет с набивными морозными узорами на иллюминаторах. Прокачу по вздутому животу залива с бедренной качкой. Ведь финансовые войны происходят в мире, страдающем глобулярной ангиной, с той разницей, что теперь мы отовариваемся по пластиковым карточкам. В развлечениях с нами примут участие: волчара штабс-капитан Харкота, штурман ИванГеЛист, Жан-Лук Реций, мой личный мясник, с мозгами, завёрнутыми в вощёную бумагу, и украинская финка Ветка-Ленка Главаренко, которая преподнесёт вам хронометр на память без провалов, чтобы вы не опоздали к часу приплытия.
– Увольте, я вплавь от Конфеттэна до сотрясаемого острова Гаити доберусь. Парусная регата – отрезвляющее рейтинговое средство, а я  остерегаюсь попутного ветра. Обещаю обойтись без вашего хронометрического анахронизма с примесью хронического инфантилизма настырного импресарио, а те, кто вас знают, обвинят меня в близости с Диканькой, на хуторе, конечно. Я не какой-нибудь там чмырь вроде вашего прежнего соглашателя-издателя Ростика Кальяна.
– Не порите ерунды, Герундий, и не имитируйте меня в начинаниях. Умоляю, Гастон, не пустословьте, было бы предложено. Мне надоели дежурные отговорки без нарукавных повязок. Не стоит окрылять чурбанов и вдохновлять медные лбы при высоких температурах. Учтите, если мы оба подведём итоги, то в конечном счёте поживиться никому не удастся и беседа не состоится, потому что Увлекательная и Сомнительная не будет нам доверять.
– Опять вы, Жора, клоните разговор на тему о деньгах, как провинциальный хореограф – ловкий барышник начинающими танцовщицами с фигурами божьих коровок. Я не пришёл к вам, чтобы зализывать раны у соседского кота, пока вы проверяете пульс моего бумажника. Не сомневаюсь, что эта беседа будет ловко использована в ваших жизнеописаниях «Стыд и Срам боли душевной».
– Ошибаетесь, гадливый, но недогадливый мой Печенега. После первого миллиона я превратился в закоренелого бессеребренника и понял, чтобы отпереться ото всего, нужна связка ключей от потайного сейфа неприкрытого обмана. Я испытал это на собственной шкуре, когда сменил безрассудные дни на тематические ночи. Важно не пугаться напора нового, особенно в мочевом пузыре.
– За вами, профессор, как за неверной женой – глаз да в глаз нужен, – сострил Гастон, который после посещения дантиста чувствовал себя запломбированным вагоном для шести падежей скота и свадебным генералом, неуверенным в обеде. Гас – выходец из занимательной семейки, пребывавшей в вечных долгах, лучше других знал, что податливый муж не уверен в авторстве экспонатов,  произведённых на свет женой в ходе её разнузданных «художеств».
– Вижу, обсуждать что-либо с вами бесполезно, лишний раз  убеждаюсь – вам предстоит продолжить беседу не со мной, а с Даником Шницелем. Кстати, недавно его уличили в покушении на кафе-мороженое, убытки $1000. Несмотря на излишнюю плаксивость, он свиреп как зарешёченный лев; прекрасно отличает лоб от лобка и знает, когда надо произвести щелчок, быстро ставящий человека на место, – сурово прошил упрямого собеседника искромётными стежками нелюдимого взгляда профессор Пиггинс.
– Нет, только не с этим законченным идиотом! Не пораскинув умишком, он притаскивает мешок своих  невзгод и сваливает их на мою голову, не ведая того, что я не принимаю предварительные заказы на самоубийства. Поверьте, Жорж, я своё отработаю, хоть и с замиранием сердца. Возьму этот не прижившийся ни в одном издании резервуар скудоумия без купюр. Он появится в ближайшем номере в рубрике «Ни слова о сексе». Но обещайте, что я никогда не столкнусь с этим мерзким чудовищем – Шницелем,  при одном воспоминании о его жилистых руках у меня поджилки трясутся:

Хотелось мне в который раз
смывать крюшоном унитаз
после того как проучил
того, кого в нём замочил.

– Сильно сказано, но не к тому месту. Как бы вам не пришлось к глазу сырой шницель прикладывать. Видно, этому типу жизнь устанавливает дрожащую планку, и он берёт её нахрапом. Пройдёт время, и в результате обоюдовыгодной сделки вы убедитесь, чего стоит ваше трепыхание на крючке беспокойства о подростках и клоунада заезженных в забегах по кругу обвинительных половых и гражданских актов. Признайтесь, наглец, что вы, если не апологет дотации, то мирообоснователь криминальных атрибутов босячества. Чтобы преуспеть, надо быть олимпийским чемпионом в стиле баттерфляй Майклом Фелпсом и загребать деньги, как он воду – обеими руками, или олигархом, приобретшим в пользование реку с кисельными берегами и зеленеющими рукавами, который трясётся над своим богатством и из него ничего не выпадает. На прощание, прежде чем засяду за написание виршей, давайте выпьем за здравый смысл в нетрезвом состоянии. А пока я заставлю вас выслушать крик израненной критиками души. Надеюсь тогда перед вами не останется иного выбора, как только понять, какой несгибаемый талант бывшего вышибалы украинского дома моделей «Наряд вне очереди» вы игнорировали на протяжении предзакатных лет расцвечивавшими небесное полотно багровыми плетьми облаков.

Филигранность слов его – пугает.
Мысли-ординарцы улетят,
Сверстников своих опережает.
Косные и слышать не хотят.

Массам запредельно не понятен.
Принятые, критикнув солгут,
– Весь изъян он, ореол из вмятин,
озаренья непосильный труд.

Но не вызывает отвращенья
Эпатажно-элитарный слог.
И потомки у него прощенье
Вымолят у изваянных ног.

                Вполне человеческая собака, прогуливаемая
                под авторучку, попахивает аутопсией.

      Глава 147.   Под диктовку

На телефонном автоответчике, прохрюкавшем двусмысленное предложение: «После третьего гудка оставьте ваши оскорбления»,  Зося Невозникайте прочла назойливо запоздавшее послание в виде галантерейного обращения к непонятно какому народу от Фрумы Пюльпитер, сплошь и рядом состоявшее из неповоротливых фраз, переполненных паническим отчаянием:
«Пропал Мошка, помоги его найти. Ты же знаешь, что терьеры обладают упойной силой. Может Мося запил, как его собака-отец, посвятивший три лучших года своей жизни поискам волосатого китайца, считавшего, что Янцзыйские прибаутки – это прибавочная стоимость от пекинских уток по старику Карлу Марксу. Давай-ка сходим в Бар «Би» или в бар «Босс», так подсказывает мне чутьё и костоправ-паломник в Мекку Хаким Стремглав, выглядевший медленнее эстонца в черепаховых очках. Ты помнишь его по беспрецедентному объявлению в газете: «За соответствующую мзду возвращаю приличный облик, потерявшим его в молитвах».
Зосе не хотелось принимать участие в поиске, и она вышла похотливой походкой за органическими продуктами в органически не перевариваемый ею магазин «Пищевая утроба» (заведующий с тяжёлым взглядом из-под набрякших век ей был крайне неприятен). После посещения его Зося Невозникайте намеревалась заглянуть в овощную лавку и купить латук, морковку, огурцы, из чего можно будет сотворить незатейливый салат на ленч и легко сделать скоропалительный вывод, что пробоину в судне пряничных взаимоотношений, истосковавшихся по любви, можно заделать.
На фоне Зосиного смещения ценностей и неусыпного внимания к ней в закрома со стороны, следует отметить, что её авангардные подруги перешли на вибраторы и имитаторы мужчин «Дилдо для мегаломанок» фирмы Зондер команда. Но Зося, получив на родине неприкосновенное к отдельным участкам тела забавное воспитание, не поддавалась пронумерованным до зубов искушениям механизированного в любовной отрасли тлетворного Запада. В любви втроём важна синхронность в укрывательстве «непредсказуемого» пледом, подумала она и завернула за угол последнего.
Пока Зося бегала по хозяйству, седьмой год обещая накормить Опу наваристым украинским борщом, он блаженно развалился в кресле с наплетённым с три короба у венецианского окна, шевеля пересохшими от солёных огурцов губами. Сегодня, в день празднования освобождения страны от надежды как таковой, он страдал несварением двух незнамо-негадано приблудших идей:
№1 – порядочный налоговоплательщик обязан иметь свой порядковый номер – так будет легче выстаивать у банковских окошек, осваивая заповедные местечки. А властям сподручнее печатать деньги, необеспеченные золотым запасом мыслей;
№2 – от недосмотра на таможне помереть нельзя, для этого существуют дома преждевременно престарелых.
Вторая идейка – номерная успокаивала мандражирующего Опа-наса с выбиванием сил на 15 минут, и... поминай как звали.
Легкодоступная пишущая Ручка радостно приготовилась заносить на бумагу неповторимую мозаику мыслей властелина, не обращавшегося к ней за помощью в общей сложности недель шесть. Она соскучилась по его образу мышления, по развлекательной работе, задаваемой ей, понимая, что после создания и исполнения 2300 песен ему требовалась передышка. Её неопровержимое мнение разделяли задёрганный им в прошлом гриф, медиатор и струны в первобытном строе гитары, которые он давно не перебирал и на которых балалаечно не тренькал. К ним присоединился цельнометаллический решётчатый, с защёлканным до изнеможения выключателем, поржавевший от вредных брызг его слюны, мик-рофон.
Наконец-то настала моя очередь, предположила покинутая Ручка и напряглась от предвкушаемого счастья. Вот он, вожделенный МИГ существования! У меня опять появился искромётный шанс соприкоснуться с сумасшедшим гением, с поклонником обнажения нераскрытого и тайного, заложенного в человеческой натуре. Ручку поражало, как он ловко маскировал гражданскую армию из существительных под боевые дивизии, без особого труда переодевая их во вспомогательные глагольные формы.
Когда Опе не хватало беспросветных погон, он ловко приделывал к ним отливающие золотом в лучах солнца эполеты. Своими манипуляциями он напоминал ворону, испытывающую непреодолимую тягу ко всему блестящему. Кубиков, ромбов и шпал Опа-нас избегал, они ассоциировались у него с тяжёлыми годами репрессий. Она это ухватила из отрывков «Деревенских воспоминаний»: «Онуфрий распряг лошадей, послюнявил чернильный карандаш и начал строчить «телегу» в обком на председателя колхоза». Или другое – обращение героя к нетрадиционному издателю Ване Лину: «Я понимаю, что вы машинист по призванию, но я не паровоз, мне не нужны клапаны, выпускающие пар. С меня достаточно одного отверстия». Или вот ещё – «Может ли птичка-кардинал жить вне конклава? И какого мнения придерживаются в её клюве насекомые на крыше кафе «Не спеша наедине с аистом»?
Разбирать прозаические строчки, проникнутые поэтическим сюром, опуская подробности, Ручке было сложновато. Ей казалось, что он дразнит её, как неподготовленную читательницу, своим садистским подходом к чертыхающемуся чертополоху слов, перефразируя часто нестандартными творческими находками популярную песенку об анкетной выправке военных лет «И кто его знает...»

                Каждой строчкой
                Бью по почкам,
                Догадайся, мол, сама.

Но Пишущая Ручка, не признававшая пишущих машонок не требовала доводки в кропотливой работе и оставалась преданной хозяину до конца, хотя знала, что без помощи костылей ходили небезосновательные слухи, распространяемые одной из его бывших – Агриппиной Кант, и что Непонашему выкуривал жён из дома, как сигареты – одну за другой. А так как Ручка не переваривала курящих, то и слухам не доверяла, справедливо относя их к бабским сплетням и заведомой крамоле. Сегодня он диктовал оду «Золочёная палица в пол лица» от первого лица по не писанному закону собутыльничества в оговорённых условиях дезинфицирующей секретности для товарищества «Жирные затылки». Иногда Ручка прерывала сокрушительную речь раздражительного Опа-наса, чтобы расспросить о неясных не рифмующихся местах, но завязь нерафинированных диалогов в оде раскрывалась не всегда, и она, подчиняясь авторскому делириуму, скрывала от хозяина, что чернила заканчиваются. Ручка с трудом поспевала за ходом скачущих мыслей, распрягая глаголы его скрытых страстей.
Перед начитыванием текста он сам признался ей, что его подхватывала эмоциональная волна трёпанации расколотой верхушки черепа на государственном уровне. Меня взволновал откуда-то вытянутый рецепт, диктовал он, растворения элиты в дурно попахивающих народных массах с помощью серной кислоты, при этом вырисовывались два аскетических аспекта воображения:
С одной стороны хорошо, что работу получит максимальное количество лаборантов, производящих кислоту.
С другой стороны проявится тенденция непротивления злу половым бессилием. Падение спроса на презервативы, как на круговую оборону, грозит увеличением половыми увлечениями по типовым проектам. Меня пугает будущее сперматозоида в принципе. Оно не предвещает ничего хорошего. Это как напалмом облить летящую саранчу, превратив её в горящую тучу кузнечиков. Посмотрим на положение в Африке, где годами не выпадает ни капли дождя, и на Ближний Восток, где оливковое масло, ловко подмешанное в бензин дорожает. Понятно, что подливать их в Ближневосточный огонь настоятельно не рекомендуется. Неудивительно, что женщины звереют, кто от безвыходного пособия одиночества, а  кто от гонок взапуски известняка последних новостей, после чего похотливо лезут на тренажёры для развития воображения.
Всё чаще во мне возникает инстинкт самозахоронения, но правильно ли то, что он мне подсказывает? Зачем выпускать кишки? Они ведь отсидели свой срок. Если не повезёт, напишу репортаж или сценарий о жертвеннике. А что делать в кризисной обстановке вербовщику слова, не соблюдающему заповедь «Не возжелай жены книжного своего»? Завалить в себе зверя, идя с рогатиной полученной от жены? Не затем ли, чтобы в трущобной анатомичке мозга скрывающийся экспериментатор-прозектор препарировал свежее словцо от засохшего, вытаскивая корень его из грязи? Кому это нужно? И, несмотря на всё, я ищу тебя, Свежая Мысль. Когда натыкаюсь на Сокровенную, цвету два раза в году. Я не выдыхаюсь на подъёме эдельвейсом в Швей-царских Альпах, надеясь вернуть себе клоунский румянец, сгоревший дотла с процентами.

                Пагубно – по губам.
                Либидо у лебедей.
                Гоблины в гобеленах.
                Щеглы щеголяют.

Нет, я не потерял себя, жив во мне ещё поэт. Мои песни будут распевать сказочные птицы через сто лет, чтобы также радостно забыть их на сто первый год и, переждав ещё столетие, повторить их в новой интерпретации. А едкое замечание Гастона Печенеги: «Лучше бы вы ограничились памфлетами на жителей зоопарка, животные не имели бы к вам никаких претензий» пускай остаётся на немытой совести злорадного редактора. Я непременно буду присутствовать при омовении ног Витька Примулы – героя моего бесконечного романа, которого периодически будут захватывать ностальгические воспоминания о том, как он вышагивал, не жалея конечностей, на демонстрации по Носорожью, изредка прячась с подружкой на чёрных ходах – больных местах тайных свиданий. А потом они заваливались в гоголь-моголевское рыбное кафе «Плавники Вакулы». Это не помешает мне переметнуться во вражеский «стан» на кровати с «укладыванием» в постель, где меня уделывают на ровном месте. Но там уже будет другая Пышущая Ручка. И бравада, присущая мне, с лихвой вытеснит её, стоит только спрессоваться в компактор благих намерений. Непреклонная Зося уйдёт вместе со своим излюбленным псевдофилософским замечанием по поводу моего зацикливания на поэтическом поприще обзора забытых лазеек в непримиримой торговле с христопродавцами на рынке. Именно тогда в бахромчатом венчике фаллопиевых труб, опылённых надеждами и неудовлетворёнными нуждами проявится новый разработчик современных сексуальных тенденций искусственного осеменения. Хотя в настоящий момент это незначимая деталь – сущая безделица, и мне лучше продолжить общение с отмороженным и расфасованным продуктом окружающего меня социума, пичкающего душу леденящими историйками.
Ручка заметно устала, скачок, другой по строчкам и она запросит его Мозговой Центр о пощаде, ведь он использует её под любым предлогом, не говоря уже о предложениях и целых абзацах, живя спустя рукава и манжеты на брюках. Опа ощутил её нежелание продолжать. Так уж она устроена, подумал он, что Вольнолюбивую ничего с ним не связывает по рукам и по ночам, не считая ластика-головы у шеи, которую вместо неё придётся подставить ему под топор сомневающегося в нём времени. Может быть оно смилостивится, накинет лассо-петлю ему, утопающему в пороках, а кто-нибудь из бездушных прохожих не преминет схватить верёвку и затянуть петлю потуже, так, для порядка или развлечения ради.
Опа-нас, выжатый как лимон, закончил диктовку безапелляционным заявлением: «Если я пишу, значит это кому-нибудь во мне нужно. Не зря же я подарил Зосе на день рожденья серебряную ложечку, чтобы она без сожаления смешивала чувство стыда передо мной и гадливости ко мне, когда просыпаюсь утром – этим неизменным временем раскаянья в неразборчивых связях».
Так сколько же Их, нуждающихся в нём? – призадумалась Ручка, никак не отреагировав на незавуалированный намёк, – а может быть позолотить Дверную Ручку, и обратиться к гадалке по пятке Эльвире Нежданно-Негаданно? Говорят, она скрытой под широкой юбкой камерой снимает на плёнку отменные события со всеми не отменёнными поросячьими радостями в семейном хлеву.
Стих вой гиены «Скорой помощи». Из неё выпали двое санитаров с носилками и грязными выражениями неопровержимого доказательства готовности выполнить свой долг. Один из них спросил дворника Загогулина, вспылившего метлой по асфальту, где живёт председатель «Клуба Интимных Встреч».
Не ближний родственник академика Планктонова, представитель обсуживающего персонала, дворник Парфён Загогулин , обладатель двусторонней паховой грыжи, пострадавший за вольнонаёмные подстрекательские речи и шамкающий шаг ботинок, просящих каши, отозвался через минуту: «Все мы божьи твари. Кстати, говоря о Боге. Надеюсь, ни у кого не возникает сомнения кто просеивает манный дождик сквозь небесное решето. Правда, попадаются недоверчивые джентльмены, но значительно реже. Хотя судьбы складывается по-разному. Кто-то бьётся головой о шпалеры шведской стенки или в нетрезвом виде облицовывает раскачивающуюся ванную комнату». Потом Парфён Загогулин, предпочитавший девушек теннисистых, не гнушавшихся брюзгательными завязочками, вознёс проворно-вороватые руки к потолку, как бы принося извинения за винный перегар, и указал санитарам перебитым мизинцем на окна Опа-наса со словами:  «Время не стоит, но я оттягиваю его и совершаю прыжок в шорты без парашюта, причём, изводя кого-либо, довожу дело до конца».
Опа-нас Непонашему, как истый поэт, страдавший рифматизмом отвлечённых понятий (лейтмотивы садюгиной поэзии безотбойного молотка поражали его наповал и не давали сомкнуть шёлковую бахрому ресниц), заслышав биение струи в окно, поднялся с кресла, чтобы забаррикадировать дверь. Раздираемого пагубной страстью неодолимого творчества Опу брали сомнения – стоит ли зря изводить людей и чернила (сказывалась неистовая природа неуравновешенного воспитания)? Он даже подумал, что струя дана ему в наказание за рассказы об игре на Клиторщине в бирюльки, в которых упоминался дикарь, ценивший в женщине питательные качества и человеке, добывающем огонь любви трением палочки о крашеную солому лобка со словами «Ты хочешь быть со мной без презерватива с непокрытой головкой? А если зарядит дождь? Будешь ли ты старательно обсуживать меня со своими подругами? И не считать ли мне себя в таком случае подонком, если передвигаешься по дну без ласт, вместо того чтобы выплыть наружу?»
Опа-нас, на которого обрушивалась лавина искренней редакторской нелюбви, относил себя к не пресмыкающимся перед режиссёршей-ситауцией рептилиям в случае, когда та пользуется авторитетом, как пушкинским кайлом на лыжных рудниках, где во глубине... хранили жёсткие крепления».

        Остался жив? Значит, не оправдал чьих-то надежд.
 
                Глава 148.   Спасение

Жёлто-голубой попугай Зонтик наэлектризовано дремал на чёрном эбонитовом насесте в клетке из перемежающихся серебряных и медных прутиков. Его беспокоили неподконтрольные сновидения, подсунутые безжалостной ночью, в которых он проявлял себя сосредоточенным павлином, в отупении поглаживающим золотистое брюшко и распускающим хвост парламентом, не занятым проблемами железных, золотых и стволовых клеток.
Остатки абрикосового сока в фарфоровом блюдечке переливались на солнце ублажающими глаз цветами радуги.
Дюралюминевая шелуха, рассыпанная на бирюзовом дне, ещё продолжала источать сильнодействующий аромат редких семян, нашедших приют в его сиреневом животике.
Зонтик блаженствовал, раскачиваясь молящимся ортодоксом, что, вероятно, помогало перевариванию пищи, пока заунывная сирена не прервала его послеобеденную сиесту. Он вскрикнул спросонья и предупредительно осмотрелся.
В комнате никого не было. Что-то произошло за её пределами, занервничал одержимый Зонтик и бочком стал переступать лапками по эбонитовой палочке, не забывая заряжаться энергией. Свой шесток он знал, как три когтя на лапке. Попугай ткнул лёгкую дверцу клювиком и, выпорхнув из клетки, подлетел к приоткрытому окну, привлечённый звуками иерихонского гвалта и грохотом снаружи. В дом напротив, где обитала Зося Невозникайте, ломились санитары в белых халатах. Они выкрикивали ругательства, размахивая руками,  и что было сил стучали в дверь (чего только не сделаешь в погоне за успехом в беге с препятствиями).
Единственное, о чём догадался Зонтик, – это то, что у них, возможно, имелся ордер на обыск и последующий арест. Опасность угрожает Пишущей Ручке, клювиком почувствовал попугайчик. Но как он может защитить её от назревающей нервной встряски, он – такой маленький и изнеженный? Чем он сможет помочь изящной Ручке? Крохотные мысли муравьишками копошились в его смышлёной голове, не находя подходящего ответа, – требуется неотложная помощь и, конечно, уж не эта Скорая «Пегая кобыла» – с красным на белом фоне крестом несуразный чемодан, поставленный поперёк улицы и перекрывавший движение назойливо гудящим машинам. Другая, практичная мысль, подсказывала, что нечего попусту метаться, а необходимо предпринять нечто конкретное, и для того чтобы добиться успеха, нужно опереться на целеустремлённое, самоотверженное существо, беззаветно обслуживающее дело справедливости. Ну конечно же, это Мошка, готовый всего себя отдать делу, какому в точности, окрылённый надеждой Зонтик ещё не знал, но верил, что дело непременно благородное. Надо действовать и безотлагательно, промедление смерти подобно, считал он, и в интуитивном своём предчувствии попка оказался стопроцентно прав. Зонтик стремительно полетел в направлении к дому, где жила Фрумочка Пюльпитер, избегая чёрных ворон и жирных голубей.
В воздухе носились стрижи на страже законопорядка. У них всё ладилось с эзотерическими перемещениями в пространстве.
Полёт Зонтика был не долгим, но по-своему отважным. Золотистые попугайчики, волнистые, говорящие и даже многолюб какаду Прошка увязались за ним, отзываясь на его истошные крики. Один за другим они влетали в распахнутую форточку квартиры Мошки, не прилетели только инвалиды с поломанными лапками и перебитыми крыльями. Их птичьему взору представилась ужасающая картина – измождённый терьер валялся брошенной игрушкой на подстилке рядом с пустой капельницей. Вонзившаяся в лапку игла вызывающе торчала, вызывав замешательство в среде попугаев. Комнатная собачка-йоркшир была на последнем издыхании. Возмущению птиц не было предела. Помещение наполнилось негодующими криками и сочувственным чириканьем. У стойкого, но не в меру чувствительного какаду Прошки, по яркому оперенью покатились нейлоновые слёзы. Сообразительный Зонтик выдернул иголку из вены, чтобы в неё не попали смертельные пузырьки воздуха, и не наступила воздушная эмболия. Попугайчики-мамки, имевшие опыт кормления птенчиков, как по команде слетелись к ослабевшему Йорку и принялись подкармливать его из клювиков, не подозревая, что тот обладал двумя неоценимыми качествами – пьянеть набравшись терпения, и просыпаясь, засыпать... окружающих вопросами.
Когда Моисей пришёл в себя, он услышал бьющие на городской ратуше прейскуранты и различил в гамме голосов хрип Зонтика: – Ручка в терпеливой опасности, привыкшей ждать за углом! К Мошке вернулись силы, призвавшие на помощь. С сорвавшимся с цепи лаем и ногами, бросившимися врассыпную, он понёсся вслед сплочённой ватаге вылетевших друзей-спасителей.
В воздухе ощущалось высоковольтное  напряжение, как перед грозой. Мосе пришло на память наставление его дедушки, несбывшегося добермана-пинчера: «Осторожней разряжай обстановку, могут быть и убитые». Теперь меднолобый скобарь – терьер готов был идти, как пелось в песне военных лет: «В атаку с кривыми ногами... зубов». Оставалось только лязгать, лязгать, лязгать.
Но Мошка взял себя в лапы и накарябал записку друзьям: «Я поплатился молодостью за то, что однажды нашёл в себе смелость сказать Фруме всё, что о ней думаю. С той поры надо мной тяготеет рок... энд ролл, и я её больше не вижу – эту смелость. Я брошен на произвол судьбы, сильно желающих могу с ней познакомить».
На обратном пути к стае присоединились в порыве солидарности умные вороны и бездельничающие голуби, не прошедшие медицинского освидетельствования. Небо зали-ловеласело. Оно потемнело как в эпизоде из фильма ужасов Хичкока «Птицы».
Движение на улицах приостановилось. Такого крылатые не помнили со времён налёта саранчи (из воздухоплавательной армии Бабы-Яги – королевы Мерзоты) в конце прошлого неблагополучного стодневия. Не перелётных тварей охватила паника. Закордонные забеспокоились. Кто-то названивал по аварийному номеру «Помощи ближнему», а крайних индивидуалистов принадлежность к высшему сословию законченных идиотов наоборот успокаивала.
Брюквин встал на дыбы и заходил кругами, вспомнив, что кляп может быть подменён на кусок душистого мыла.
Конфеттэн вдали насторожился вместе с Леонидом Взаперти.
Санитары, ломящиеся в дом, где жил Зонтик, значительно преуспели в отсутствие пернатых. Людям в замусоленных белых халатах удалось увеличить щель в двери, и они попытались выломать её, когда один из них вскрикнул. Это Мошка, отказавшийся в своё время от намордника в пользу свободы, захватывающе впился в щиколотку зубками и успел отскочить в сторону, когда на непрошеных пришельцев полился дождь из помёта всех сортов и пород.
Санитары побросали ломик с носилками, и сбросив испачканные халаты, не обжалывая решения, нашли укрытие в машине Скорой помощи «Пегая лошадь». Солнце закатилось в кровавой истерике. Птицы остервенело клевали ненавистные вражеские шины. Гуано заливало стекла. Покоричневевшая машина, чувствуя, что ей несдобровать, рванулась и с воем раненого зверя скрылась за поворотом. Теперь Ручка и её хозяин были вне опасности. Пернатые, выполнив свой долг, разлетелись в разные стороны. Перед разбитой дверью остались Зонтик с Мошкой. Опа вышел из дома. Зонтик взлетел к нему на плечо. Мошка лающим кашлем дал знать о себе и прыгнул на руки. Вместе они отправились в дом обрадовать Ручку. Зося вернулась из продовольственного магазина «Не скромность красит человека непонятно в какой цвет, а добавочные вещества продуктов питания» и уставилась на искореженную дверь:
– Что здесь стряслось? – нервно опешила она.
– У нас тут записывают на пересадку сердца с амперметрическим свидетельством, – отшутился, было, Зонтик и интригующе крякнул, не пытаясь запускать пекинскую «утку», и не проливать свет на поступок двуногого убожества Садюги, которого, как убедились пернатые, часто посещали черносотенские мыслишки не робкого десятка. Плотину молчания прорвало, и йоркшир в завуалированной конфуцианской форме прогавкал:
– Человек – многовековое создание, способное доконать кого хочешь. Пересчитайте, Зося, у себя количество век, и вы поймёте, о чём идёт прерывистая речь, если она свободно льётся!
– Что ты хочешь сказать этим нарядным ребусом, Зонтик?
Попугай не прореагировал на её вопрос и отвернулся, на этот раз в его круглых удивлённых глазах заблестели изумрудные слёзы.
– Он хочет сказать, что не нашлось ещё на него птицелова, – вмешался Опа, –  и что мы логики не допиленного бревна у себя в глазу не видим, а на соринку в чужом жалуемся, что она нам спать не даёт. Если что тебе, Зосенька, не понятно, обратись к учению древнего философа Конфуция и молись себе на Китайскую стену.
– По-моему, все вы здесь сильно перегревшиеся, и недооцениваете опасность непристойной жарищи, – вывернулась Зося Невозникайте. Она знала, что Опа-нас – это большой барбосс, изредка позволяющий себе гадить у стойки и гладить себя у неё.
– Как-то на крайней плоти Севера произошёл смешной случай, продолжила она, – поспорили два чукчи, кто со мной ночь проведёт. Назначили друг дружке дружескую дуэль на носах. Но при перегреве от трения приплюснытыми последовали жаркие поцелуи и оба спорщика вскоре скончались.
– Это ты о чём, Зося? – спросил Опа.
– О последствиях Всемирного потепления и об удвоенном усердии, помноженном на три, что в мужском понимании представляется шестерёнкой снежинки!
Понять женщину собачьим умом невозможно. Пора бежать, пока меня не снесло бабскими поветриями, подумал Мошка, и спрыгнув с Зосиных рук, спрятался под ковриком, потому что опять   шутник какаду Прошка суетливо влез поперёк батьки в пекло:
– Можно спать под наркозом, можно под лёгкой анестезией.
– Боже мой, – встрепенулась всеми залежами дородного тела нарумяненная Зося, – а мы с Опой, боясь подорвать инфраструктуру семьи, всё ещё под пуховым одеялом, – призналась она, не без оснований считая, что моменты их близости больше напоминали «Гернику» Пикассо, нежели «Утро нашей родины». 
Голодный йоркшир решил, что не простит бестактного Прошку за огульное заявление, что христианство, привлекавшее его крестиками сирени, плюс вегетарианство – это уже индуизм, в момент, когда пустое брюхо давало о себе знать  спазмами. На время Мошка впал в состояние прострации, он уже плохо соображал. После перенесённого потрясения ленное состояние не покидало йоркшира и на улице. Ему хотелось вытянуться от одного её угла до другого, и он потянулся вдоль пикейного одеяла газона со свежескошенными у кого-то цитатами и загипсованными вазонами цветов. Ничто не попадало в его поле зрения, даже нищий ампутант с пластырем на животе, мирно посапывающий с кепкой у сложенных фантиком култышек ног. Дождь моросил милостыню.
Тот, кто отстаёт от жизни, – продляет её даже в плохую погоду, подумал терьер, или уступка за уступкой – лесенка к победе над собой? Внутри Мошки звучала музыкальная композиция «Выгадайка», выдержанная в свободной манере духа противоречия.
Дальнейшее бесперспективное существование барбоску не пугало, к нему следовало постепенно привыкнуть. Он уже смирился с мыслью, что уютное место под роялем переживёт его временное отсутствие, да и снящиеся ему цветноклавишные рояли покладистей людей – они не расстраиваются по мелочам. Надо учиться смотреть нелицеприятной правде в глаза и предъявлять к себе претензии в раскрытом виде, даже если у правды глаукома, рассуждал Мошка, с напускным видом перебирая лапками по тёплому асфальту и избегая контактов с двуногими. Мысля почище любого из встречных, он (развлечения ради) перепрыгивал туда-сюда из одного их тела в другое, как бы метя оккупированную территорию.
Сталкиваться же с плутоватым Амброзием Садюгой и перемещаться в него у Моси не было ни малейшего желания. Люди, в особенности полуграмотные чопорные дамы, за неимением гвоздей забивавшие себе головы чтением романов Свинцовой, больше не вызывали в нём  любопытства. Чаёвничая вприглядку, они носят платья в обтяжку и думают, что итальянсы распевают застиранные канцоны в клетушках слов, охваченных дурманом. В расстроенных чувствах йоркшир пробежал аллюром мимо ивы, услужливо поклонившейся ему под дуновением ветерка, подозревая, что облава на собак его породы ещё не объявлена. Усилием воли Мошка скрыл своё запрограммированное плебейское воспитание, находившее в непоследовательности высшую гармонию.
На углу он чуть не врезался в жену хорватского слесаря Драгомила Утетича, ратовавшего за буддизм на палатях и носившего не свою жену на руках в приподнятом настроении. Жена же его – тежеловоз причудливой конфигурации бразилианка Кука Рача – смотрительница женских общественных туалетов, так и осталась ни с кем. Приняв выигрышную позу, она раскованно увлекалась рассматриванием пупка с 8 вечера до 9 утра.
Вышколенная в сиротском доме для трудновоспитуемых подростков где-то в фавелах между жарким Рио-де-Жанейро и прохладным Сан-Паулу, в котором нельзя было подняться выше себя даже на локтях, девчонка на загляденье, Кука, напоминала пританцовывающую клумбу, украшенную ананасами, бананами и киви. Вопреки собачьей логике она осуждающе посмотрела на Мосю (поговаривали, что Кука Раче не удалось освоить профессию литературного модельера, и в своём незамысловатом воображении Кука пририсовывала болезненные пейзажи вместе с эскизами к человеческим соединительным тканям, которые мало кому было дано оценить по достоинству).
То, что Мошка умён, не подлежало сомнению – он всё схватывал на лету, не входя в раж. А что может быть лучше мимолётной прихоти, когда памятники, не имеющие под собой основания сносятся? «Вальс кривоногих» не выходил из головы терьера. В нём просачивался лейтмотив одиночества, и автор словом не обмолвился о людях.

Оближут, обнюхают вас на пороге
бракосочетающиеся бульдоги.
Он в чёрном цилиндре, она под фатою
дебелую радость сегодня не скроют.

Хвосты обвилялись, обглоданы кости,
отлаялись четвероногие гости
В приветственных тостах. Опьяневший от власти
питбуль-тамада принимает участие.

За круглым столом, заласканный сучками,
мастифф обхвалился удачными случками,
он им намекает, – бессовестный пудель
на лапу берёт, и от вас не убудет.

Эрдель извертелась в расшитой попонке
от ложки кагора с говяжьей тушёнкой.
Её пригласил нестареющий колли
(он разбогател на поставках петроля).

Голей не бывает, в раскрытой фланели
левретка издёргалась под спаниелем.
Он вышел из грязи и из-под контроля,
по слухам служил в доме канцлера Коля.

Задами вихляя под «Вальс кривоногих»,
собачья братва подбивает итоги
своих достижений кобельно-засученных,
и тужатся, вертятся борзые задрюченно.

Со строгими мордами боксёрши-кухарки
пришедшим раздали мозги на подарки.
Вся шатия-братия осталась довольна –
их сам сэр Бернард поприветствовал сольно.

И снова кружатся под «Вальс кривоногих»
в обезображенной жизни бульдоги.
А там за окном погибает во мраке
увязший народ в перестроечном браке.

Не надо забывать, что «Вальс кривоногих» исполнялся в пренебрежительной манере провинциального вальса, в вихре которого на надраенном мастикой полу развернулась газета, которую Мошка, просматривая, не выдержав замочил. Вот она – Жёлтая пресса, где на бумаге сургучной печатью запечатлён жаркий поцелуй, соратницы по развлечениям китаянки Сары Фан, подумал он.
Рядом бесстыдно растянулась пьяная гармонь популярная в обществе коренных зубров и пристежных коней. Она конкурировала с «Песней о вечном ночлеге», впервые исполненной в карандашном заточении трио «Кот Лован, тигр Сильвестр и их подружка – пума Сильва». Теперь имена и лета трех неразлучных безвозвратно каннули в Ниццу, а главный приз «Золотая киска в каске» за исполнение роли неизвестного Ницце солдата вручили режиссёру-микробиологу Ираклию Гоношисту, доказывавшему жюри с анализом в руках, что родина гонококков Гонолулу. Но в конечном итоге он, таки да, сошёл «на нет». Это имело место быть на фестивале «Action movie», когда драка вылетела в окно в результате перерасхода душевной энергии у пумы с глазами лайки Зиночки Трепанги, которой суждено было тянуть лямку нарт, выигрывая время в лото. Учитывая, что спаянной троице удавалось устраивать скандалы на работу и бурю в надтреснутом стакане для зубных протезов на выброс японского лорда (князя) Тумаки, сторонних наблюдателей удивляло, почему кучерявые овцы не интересуются спортивными новостями, наводнившими эфир.
Сам Тумаки, портной и повар одновременно, стал мастером готового платья и прославился деловым предложением открытия совместного предприятия торжества постылого мужа над женой в ванной, наполненной шампанским и соседом по лестничной клетке.
Извращенец – подумает кто-то, но это как посмотреть, встрянет в беседу непрошеный оппонент.

                «С кем поведёшься, от того и наберёшься» –
                сказало Чёрное море загрязнённой Волге.

    Глава 149.   В секс-шопе

Уже который год жили-были «обхохочешься» не утрусская булочка с французским круасаном, а рыбак-соискатель лёгкой наживки Сёма Купон, смущённый в жизни тем, что на знакомстве с ортодоксальным евреем нельзя поставить крест, и Дуся Туда-Сюда Бистро – дама неопределённого я-годичного возраста, этакая Одарка, одаривающая военных обезоруживающей улыбкой. Ежедневно в непорочный час она приводила в порядок космодром на голове с хоккейными финтиклюшками,а точнее вермишиньон, переходящий в спагетти, лихо заправленный за хрящевые ткани ушей.
Вот какие распоясовшиеся человеческие экземпляры держали секс-шоп «Ненормативные побрякушки» на Пони-Айленд авеню, № 1113-382, угол Сортирной, с 9 утра до 5 вечера.
Магазином заведовал Сёма с диагнозом себоррея себарита, отсидевший два года за поджёг соломенной вдовы. Он поддерживал дисциплину среди слишком увлекающихся покупательниц, всучивая им «Справочник прелюбодеянки» и назидательно раззадоривал нерешительных потребительниц автоматических устройств, заявляя: «В сущности я ничего не имею против вибратора, жужжание которого стимулирует муху, застрявшую в смычке, но в присутственном месте я категорически против чересчур тесного общения с этим предметом любви в нашем отделе «Новинки санкт-питербургской сантехники».
Аудитория оставалась в восторге от Сёминой информации, но зачастую по габаритам оказывалась шире предполагаемой, так что пришлось лакированные подлокотники у кресел выламывать.
Что касается Дуси, чей шахтёр-отец, дважды в неделю спускавшийся в запой, считал Александра Македонского не полководцем, а просто человеком, по чистой случайности, ввезшим петухов из Индии, про себя она называла представителя традиционного идиотизма Сёму титулярным советником по вопросам секса, когда тот не напивался до такой степени, что с трудом добирался до собственного тела и заваливался в нём спать в одетом виде.
На подоконнике черезполосая кошка Белобрысь Отсюдова, позёвывая, не реагировала на жлобские выпады невыдержанного языка Купона (он же Петька Вседьмых), удивляясь, каким образом на флагштоке примирения удаётся развиваться повседневным невзгодам. Дуся более прагматично (сквозь нерасторопные пальцы в золотых кольцах) смотрела на причуды потребителей продуктов сексуальной промышленности и изо всех сил старалась приходить им на выручку, рассовывая её по  вместительным карманам.
В битком набитый секс-шоп заглядывали все кому не лень. Люди, от мала до велика, вне зависимости от цвета кожи, сексуальной дезориентации и половых контактов интересовались достижениями в области развития принудительной техники – сподручницы любовного акта в кем-то натянутым тентом отношениях, благо, что ассортимент любовных принадлежностей расширялся с космической скоростью по мере деградации моральных ценностей.
Случались и завсегдатаи, например, побывавшая замужем больше Элизабет Тейлор и Лари Кинга вместе взятых, старушенция Дионисия Перепалко в ниспадающих до копчика джинсах, напяленных на колесовидный развал ног, которые она обожала рассматривать через прозрачную крышку обеденного стола у себя на кухне.
Скользящая на склоне лет Дионисия из хора мертвецов музея изобразительных искусств могла часами  пялиться в магазине на постер с изображением изогнутых во французском поцелуе тел влюблённых, напоминающих сообщающиеся сосуды.
По паспорту бабульку звали Трофея Шпицберген, но она скрывала своё настоящее имя из гигиенических соображений. Родом Дионисия-Трофея была из варяжской Скандинавии, и от неё тянуло беспорядочными связями и сырокопчёной колбасой из прессованного картона. У отдела «Дилдо – безоткатное орудие удовлетворения растущих потребностей» Перепалко-Шпицберген провела полчаса, читая описание приспособления любви для геев «До чего же хорошо в другом». В насыщенном растворе болтанки-беседы, доведённой до аморфного состояния, настырная древность с глинобитным лбом донимала хозяйку заковыристым вопросом:
– Разве не у вас скидка на дилдо среднего радиуса действия со вздутой ценой, поторапливающей события? Простите, я недослышу, с шестидесяти лет в моих ушах стоит сплошной мудозвон
– Да, мэм! – крикнула Дуся, – вам какого цветоразмера?
– Под окраску волос, – делано дразнящим тоном дребезжащей по рельсам дрезины отзывалась старуха (когда-то её судили за хищение дилдо в особо крупных размерах, но она согласилась на меньший и была оправдана. В фойе здания суда она состроила рожицу перед кривым зеркалом и... оно выпрямилось).
– К нам поступили шероховатые напальчники для матрон и напёрстник разврата для артритных пальцев, – шепнула Дуся сучковатой старушке и зарделась от завуалированного предложения.
Дуська ещё с Левинграда серьёзно не воспринимала разведённые мосты и пары, не решаясь разводить костёр никчёмных полемик. Она в недоумении ощупывала насурьмлёнными глазами непригодную к употреблению бабку.
На этом торговля обычно заканчивалась, и своенравная старушка фасонисто покидала магазин с пустыми скрюченными пальцами и недобрым догорающим взглядом. Уходя, бабка сухо бросала в сторону мужчин сквозь скачущие протезы: «Прогуливающиеся проходимцы! На шведскую стенку от скуки лезут, но придёт и моё время, когда нажатием кнопки мобильника можно будет получить праздничный суповый набор ненормативной лексики». Это стало для них привычным ритуалом, и вызывало у растревоженной бабки, уже не отличавшую настурцию от менструации, вздымающееся Калахари накладных грудей до степени допустимого цунами, кргда она готова была променять европейскую сантиметровую закономерность на дюймовую гомериканщину. И всё же отдадим должное старухе – она не спрашивала сексшопотом у Дуси, продаётся ли Славянский шкаф с любовником или без, всем своим видом показывая, что навряд ли ей нравится объявление при входе «Электрическое дилдо «Отар Гиперемия» отпускаются из расчёта не более 200 граммов в одни рабочие руки!»
Рассказывают, что в 80-е годы безоткатно-безразвратного столетия после просмотра «Укрощение сопливого плодоносия», в котором герой разминал ноги в чане с виноградом, она, сражённая челентановским обаянием, вызвалась прыгнуть с парашютом, но не смогла уложить ни того, ни другого. Спохватившись, старушка сообразила, что парашют – не мужик и стала завсегдатаем конкурирующего с секс-шопом магазина «Повзрослевшие игрушки».
Ещё одним из постоянных посетителей из той же весовой с материальной точки зрения категории считался наш старый знакомый пенсионер-антиквар, вегетариан... и ветеран любовного фронта  неувядаемый фантазёр Арик Энтерлинк, который раньше закусывал под рюмочку, а теперь под таблеточки.
С годами у завсегдатая художественных галерей период подзаборной живописи отошёл в полуистлевшее прошлое, ноги его не держали, женщины превратились в предмет непозволительной роскоши, а кукол он признавал с тремя ногами и двумя промежностями. Пользуясь своей старостью, как отмычкой к сердцу Дуси Бистро, Арик использовал репутацию кукловвода, как ключ к финансовому успеху при контрольных закупках живого товара. Последние месяцы он зачастил в магазин, когда врачи поставили ему «весёленький» диагноз «Не медвежья болезнь Альцгеймера со слабыми запорами у дверей» (его непреодолимо тянуло в их приоткрытые прелести). Арик напоминал хозяйке суматошного чудака, без какой-либо видимой причины запасающегося мылом, спичками, солью, опытом и презервативами. Пенсионерское либидо Арика настолько возросло, что если бы не бдительные Сёма Купон и Дуся, его за уши невозможно было бы оттащить от полок в отделе пустотелых надувных кукол, где он с пеной у рта парил продавщицу рассказом о том, как собственными глазами видел пьяного мужика, нарушавшего на забор крови у какого-то несчастного пациента.
– Это не хроническое заболевание, а натуральное хамство, – комментировал Арикино поведение законоподслушивающий Семён и время от времени выбрасывал Энтерлинка из магазина с напутственными словами,  – Какой наглый старикан! Утверждает, что потерял у нас время даром и требует вернуть его с процентами! 
Но надо отдать Дусе должное, к Арику она относилась повышенно снисходительно, потому что понимала, что старость – это когда тебе с собой всё ясно, и в застойном болоте представляется, что ты, не выкарабкиваясь, плывёшь по течению. Хотя Дуся, ненавидела панельные дома, считая, что в них живут одни проститутки, она страдала провалами в памяти и каждый раз, встречая Энтерлинка в магазине, повторяла одну и ту же фразу: «Всё-таки астматику полезно иметь в доме под рукой надувную подругу, особенно, когда на улице высокая влажность. Уверена, что вы, как засуженный пенсионер, экономите на электричестве и не пользуетесь кондиционером». После этой сентенции Энтерлинк просил Дусю проводить его во вновь открывшийся уголок товарищей не по половому признаку, а по оружию. Там стиралась грань между мужчиной, женщиной и надувными куклами с закрывающимися на всё глазами, в грудях которых смущённое молоко не перегорало, а следовательно от куколок не разило перегаром, там же висел цветной плакат –«Приравняем занятия сексом к трёхразовому питанию!»
С некоторых пор (после приставаний к хозяйке... с дурацкими вопросами) хозяин бизнеса, строгий Сёма Купон, не склонен был впускать Арика в шоп без закадычного друга Лёни Дверьмана, личного консультанта по электронике и половым вопросам, потому что Энтерлинк, накупив всевозможных гаджетов-вибраторов, начинал требовать себе в коллекцию виброфонистку. А такие усовершенствованные куклы последние полгода в продажу не поступали. Арик настаивал на невозможном. Особенно хозяев раздражало в Арике, то, что, беря кукол в руки, он заикался, растягивая резиновые слова: «В Буратино не-е-ет болезней, выходит человек в нё-ё-ём умер».
Сёма, самозабвенно любивший Периодическую Систему Менделеева за то, что в ней отсутствовали преступные элементы и рутина интима, никак не мог успокоиться после посещений магазина Ариком Энтерлинком и громогласно пообещал наложить на него вето у входа в магазин едва различимой глазом кучкой.
Это вызвало недовольный гул павианов в очереди в кассу.
Коммерчески мыслящая Дуся, решительно заняв позицию покупателей, воспротивилась этой акции, как неэстетичной. Она соглашалась, что существует внешняя сторона поведения человека, но в отличие от Сёмы, недостаточно проспиртованного, чтобы гореть, не чадя, на работе,  понимала, что всем руководит внутренняя сущность, называемая «подкладкой», и это вызывало непримиримые разногласия в интернированной семье торговцев развратом.
Но держатель акций за холку Сёма Купон был неумолим, обладая шрамом, пересекающим щеку в сантиметре от мочки левого уха верблюжьего лица. Он приобрёл его, когда народ строил рослый социализм, а он строил глазки, врезая их в двери. И сколько врачи не изощрялись в операциях по удалению шрама – угрюмая улыбка с подлица Купона не сползала, и шарм оставался без измерения.
Иногда Сёма – это сморкающееся пресмыкающее, забавы ради в скомканных чувствах делился с отзывчивыми покупателями: «Где моя больничная койка? Духовно я надломлен, как незадачливый, но изворотливый вратарь, пропустивший мяч со всеми почестями. Мне полагается бесплатная (free) Господолизация!»
Арик всё настаивал на сатисфакции потребностей при жаропонижающих способностях в недостаточно проветриваемом помещении. Какой-то шутник подсказал ему, что неразборчивая кукла Оля Вдогонку (руки-ноги её были припаяны намертво) запрограммирована так, что даёт пользователю, кроме всего прочего, на чай и на коксующиеся орехи. А её склонность к ротационным движениям языка следует рассматривать как новое направление в поэзии, в котором преимущество куклы перед живым аналогом неоспоримо – её не надо спринцевать перед употреблением.
Горькая доля отсчитанной секунды казалась ничтожной, когда в функции Лёни входило оттаскивание Арика от прилавка к выходной двери. Но Арик в противовес его стараниям продолжал забиваться в угол в конвульсиях, впечатлённый наборами предметов оснащения любовного процесса.
Зачастую Дверьман приводил друга в непредсказуемый порядок, считая, что самая высокая «покупательная» способность у шутника на все случаи жизни – это (Practical Joker). Честно говоря, Лёня согласился на функции вышибалы  потому, что хозяйка, при быстром выдворении отбивающегося руками и ногами Арика, украдкой от партнёра и сожителя Сёмы Купона, у которого было хобби – он перечислял врагов... на её счёт, совала услужливому Дверьману серебряный. Лёня тут же подвергал монету зубной экспертизе, прежде чем спрятать в карман.
Обоих стариков заинтриговал недавно появившийся в магазине гейплакат, повешенный под потолком:
«Доказана гомосексуальность ДНК – 23 пары мужских хромосом и 23 пары женских хромосом».
Рядом висел другой вызывающий по своему содержанию лозунг «Прерогатива – предвестница рогов!»
На дальней полке непонятно из какого музифицированного дилдо доносились слова популярной в близрасположенных борделях песенки «Моя девочка мне, лыжнику, спуску не даёт».
Сегодня Дверьман впервые за 25 лет почистил свои хромосомные сапоги, тачанные им из пойманной в пойме Волги рыбины. Но Арика нелегко было запугать этим, и Лёнины манипуляции с сапогами не повлияли на упрямого в своих непомерных требованиях человека, достигшего расцвета вседозволенных фантазий и непозволительных сцен. Он по-ослиному упирался обеими ногами во что попало – последовательный борец с фригидностью Энтерлинк не останавливался ни перед чем, кроме надувных кукол на полках.
Хозяйка не знала как его утихомирить. Впору было вызывать поллюции, и она, во избежание инцидента, предложила друзьям заглянуть в отдел  электроники и покопаться в разделе «Бытовое разложение на составные части».
Арик бросился целовать перепуганную Дусю, в глазах которой можно было прочесть призыв к ночлегу и мольбу о снисхождении. Предусмотрительный Лёня не зря получал свою долю в таллеровом выражении. Он оттащил от стендов невменяемого Арика,  успев сунуть себе в крупный рот, отороченный усами, нитроглицерин. Всё это случилось, когда Арик подслушал разговор хозяйки шопа Дуси с одной из покупательниц, тёткой популярной певицы Ады Кромешной, для которой она приобрела хворостину, чтобы подогнать под себя мужчину, и пытавшуюся возвратить не понравившийся её племяннице товар:
– По вашей рекомендации девочка восполнила пробел приспособлением «Страсть, измеряемая амперметром любви». После внутреннего употребления её охватило ощущение, будто она себя высекла на манер чеховской унтер-офицерской вдовы, пользуясь термином о-то-дра-ла! – вопила Ривка Нетудавкладыш.
Дуська вывернулась из щекотливой ситуации методом отрезвляющего щелчка по носу чересчур доверчивого общества.   
– Мы деньги не возвращаем, но кредит дадим. Все претензии не к нам, мадам, советую обратиться к изготовителю. Изложите их к стране производительнице на утрусском, потом заплатите за перевод на вразумительное английское наречие и если не получится, то я порекомендую вам китайского переводчика всего за половину стоимости агрегата, приобретённого у нас со скидкой.
– Тогда дайте взамен пролонгатор – удлинитель удовольствия.
– У вас прекрасный вкус, мадам, но эта разновидность дилдо, напоминающая принудработы, ещё не поступила к нам в продажу, вам не удастся усыновить его на вечер. Зайдите на следующей неделе. А пока временно советую приноровиться к тому, что у вас на руках. Для полного удовлетворения посещения секс-шопа разрешите презентовать вам новинку – древесную лягушку, смотрящую на всё сквозь перепонки. К ней прилагается соломинка для коктейля. Надуйте квакушку, и она будет отдуваться за вас, тогда и поймёте, что раскаиваться в несовершённых поступках надо глубоко и безбоязненно, и чем глубже – тем лучше.
Истомившаяся по заманчивому преедмету любви старуха выхватила из Дусиных рук дармовщинку. Вспомнив, что опаздывает на передачу «Спевки у Севки», она выскочила на улицу. Став свидетелем беседы, петлявшей из стороны в сторону, Арик решил быть поосмотрительнее в выборе резиновых подруг. В заковыристых случаях он консультировался с известной оторвой Верхней Пуговицей – представительницей ряда черепашьих шей на малиновых пиджаках в рубчик железнодорожного полотна или по мобильнику с приятелем Мариком Мастур-бей – человеком с ограниченными средствами  доставки семенной жидкости к месту назначения. Марик утверждал, что природа дала мужчине разрешение на ношение личного оружия, но не у всех оно срабатывает.
Дружок Арик доверял Марику больше чем консерватору-электронщику Лёне Дверьману, вкусы которого остановились на ламповых радиоприёмниках «Грундиг» и «Телефункен».
С Лёней, обладавшим манерами соответствующими правилам поведения в свинарнике, Арику предстояло вести себя поосторожней из-за неприятия Дверьманом трансдюссеров как таковых. А когда жаркое пребывало в состоянии повышенной готовности,  Дверьман убеждал Арика, что жизнь начинается после 80 лет, но забывал, с чего именно, доверительно сообщая, что приблудная волна сверхъестественным образом прибила к берегу рыбацкую водку.
Коллекционирование надувных куколок, сохранивших груди в объёме средней школы, нельзя было назвать фанфаронством или хроническим заболеванием заслуженного антиквара.
Это было скорее всего всепоглощающее увлечение – навигатор любви Арика Энтерлинка. Доказательством служили наскоро накропанные притворно-приторные стишки песенки-однодневки Л.Т.Мuch(а). Причём никто не замечал, чтобы они когда-нибудь выходили из седой головы Арика, пытавшегося сбросить скорость с утёса.

                С кем останусь в пору осеннюю
                Беспонятливой жизни моей?
                Разделю крик души, вдохновение,
                Расскажу о былом, о сомнениях,
                О любви, о себе, и творениями
Поделюсь... интересно ли ей?

Прочь задумки, тщетны страдания.
Буду ль с этой или с другой...
Там, в грядущем, знаю заранее,
Хоть и стал недостоин внимания,
Обниму тебя в гибком стане я
Не от страсти дрожащей рукой.

Ах, как чувственны губы пылкие,
Налита необъятная грудь...
Где я имя своё не выколол,
Подписал под пейзажем с бутылкою,
Развернув манекен затылком, и
Прочёл: «Поднадуть не забудь!»

С первого же дня пребывания в Гомерике Энтерлинк помнил, что не было в Блокаду случая, чтобы голодного убило свалившимся на голову кирпичом хлеба. Поэтому он не доверял кредитным карточкам и худым женщинам, но официальные браки заключал с вновьприбывшими без какой-либо корысти, надеясь, что ему удастся избежать спать с женщиной валетом, так как это затрудняло бы привычный беспечный диалог. Самоудовлетворение же он считал беспрецедентным членовредительством в особо крупных размерах, поэтому к  себе претензий не имел.
При покупке той или иной игрушки Арику Энтерлинку, как правило, не хватало какой-то мелочёвки, выражавшейся в 3-4 таллерах. Сопровождавший его в магазин старательный Лёня, когда-то прекрасно разбиравшийся на родине в подворотнях и в подпольных валютных операциях без применения скальпеля, наличных при себе не держал, а кредитки носил или просроченные, или по доверенности на несовершеннолетнего внука, разрабатывающего нефть в Коляске.
– Какая фемина, представить страшно! – клишейно воскликнул Арик, врываясь в магазин и тыкая скрюченным пальцем в надувную исполнительницу «менуэта» с наколкой откровенного содержания: «У вас есть все основания поиметь куклу Дуню с деревенским налётом на зубах, не отказывающую себе в Саксе, ЗАГСе и сексе». – В аннотации сказано, что она закончила ЗФЛ (Заочный Факультет Любви), и отдаётся в выигрышной для себя цейтнотной позиции. Возможно за это её сняли с полки и с продажи, и выставили в витрине, как уценённую резиновую грелку.
– По возрастному цензу и присущему тебе феерическому темпераменту подойдёт вон та «Никудышная» без намёка на разработанные отверстия, – подсказал Лёня Дверьман, – соседям спокойнее, да и врачам-венерологам легче будет с тобой справиться.
– Что ты такое языком мелешь, постыдись покупателей, – вскипел Арик, – внимательно посмотри на мою руку. Бабушка меня уговаривала, что у меня пальцы, ну если не как у Гольденвейзера или Ойстрахов, то как у Ван Клиберна, уж точно.
– Отец и сын Ойстрахи были великими скрипачами, не чета тебе, по секс-шопам не лазили, – продолжал совестить Арика Лёня.
– Ну и что? Не держи меня за мальчика, им тоже приходилось свои смычки чем-то поддерживать! Лучше посмотри сюда, не напоминает ли тебе это произведение порноискусства под грифом «Ни шатко, ни валко» смешение спаржи с артишоком, где преднамеренно перепутаны местами мужской символ с женским?
– Я смотрю, что неисправимый Арик всё думает, – разыгрался Дверьман, – не отражают ли авангардные экспонаты модные тенденции в судьбаносной пластической хирургии на гениталиях.
– Тоже хватанул! Лично для меня всё это «ни то, ни сё». Вон там, в углу, надувное перекисноводородное чудо-юдо развалилось. Сгодится ли оно для сведения счетов с амуром на подоконнике?
– Очнись, старик. Где ты в Брюквине подоконники видел? – осадил друга прагматичный до мозга костей Дверьман.
– Чёрт с подоконником, ты на неё погляди, начинается красотка с пупка. Ни головы, ни грудей. Ноги в стороны разбросаны. Над лобком с причёсочкой «Микроволновка» флюгер с надписью «Вход бесплатный», и тесак на добрую память прилагается.
 – Всё это зрелище, как приложение к многодырчатой тыкве на праздник ведьм Хеллувин, сгодится, – съехидничал Дверьман, – послезавтра как раз шабаш в ночь под первое ноября намечается.
– Лёнька, да это ж то, к чему я всю свою бессознательную жизнь стремился, – горестно вздохнул Энтерлинк и дунул на флюгер, замаскированный в волосах размалёванной куклы.
На другой стороне появились замечательные слова, напечатанные мелким шрифтом «Не нравится, не нюхай».
– Не годится, как в профилактории, – не унимался импульсивный Арик, – оскорбляет достоинство меньшинств. Я вполне осознаю, что предметы собственного производства, не рекомендуемые к торговле и употреблению – это малые дети, всё же я тут себе один семейный наборчик присмотрел – наколенники, чтобы не больно было на бутылку выпрашивать и налокотники, чтобы выбиться из фургона старых любовников в люди.
– Не морочь порядочным людям голову, – предупредил Дверьман, извлекая из-под прилавка запылённую куклу с пепельными волосами по имени Мулен Груш производства 1889 года, баба ништяк. По моему эта тебе подойдёт в самый раз. Освоишь, поделишься опытом. При ней ты закрутишь роман с самим собой, как козью ножку, хотя курить «для мебели» из груши вредно, но в присутствии «Пепельницы» не возбраняется.
– Ты же знаешь, Лёня, я не верю в лобовую атаку беззлобых и к тому же не курю. Ещё в роддоме, когда я выглянул оттуда и увидел клубы дыма, выпускаемые папашей, я попытался занять исходное положение, но природа настояла на своём.  Но сама по себе идея отличная. Подарю-ка я её заядлому курильщику Амброзию Садюге, в награду за новаторское предложение – взимать штрафы с художников за ущерб, нанесённый кисточкой при реставрационных работах в галереях. Между прочим, у Амброзия завтра день рождения к горлу эмфиземной отдышкой подступает.
За полированной крышкой прилавка отдела «Механизированной техники любви» появилась грозная фигура скучающего по местному конфликту Сёмы Купона, которого ничего кроме судьбы высокопоставленных падающих и ушибающихся кукол с полок не волновало. Сёма уверовал, что кукла – ненаглядное пособие по сладкоежной любви, требующее деликатного подхода подобру-поздорову. Дусю это не удивляло Она учитывала его неисчерпаемые академические познания женщин.
 Арик схватил с полки «Кудрявую Пепельницу», и прижав её к ишемическому сердцу, бросился к кассе, за которой грузно восседала объёмистая подруга Сёмы Дуся Бистро. Энтерлинк принялся активно с пеной у рта сбивать цену, торгуясь за каждый пфенниг. При этом выяснилось, что виноватым опять оказался старик Альцгеймер, у Арика, как всегда, не хватало 3-4 таллеров. Казалось, Арика хватит апоплексический удар, так он побагровел. Дуся вырвала куклу из его дрожащих рук. У него затряслись несмыкаемые губы – сейсмометр обиды. Униженный, он заплакал соответственно возрасту увядающего в нём растения с грохочущим названием рододендрон (таким Арик представлялся посетителям магазина).
Сцена была душераздирающей, будто кто-то развешивал ёлочные игрушки на необозначенный вегетативный невроз. Основной костяк покупателей, онемев от ужаса, бросился вон из магазина. Можно было подумать, что могущественный сосед через Министерство Лёгкого Поведения намеревался намылить перешейки японским островам. Хотя до исламизации история ловко оперировала расходными терминами – руссификация и онемечива-ние.
– Это уже переходит все допустимые границы, – взревел Купон и угрожающе двинулся мозгами в путь на старика. Сеня сорвал с ближайшей полки похотливую заводную игрушку, очень популярную в узких кругах авиаторов-садомазохистов под экзотическим названием «Чёрная дыра петли Нестерова».
Спасая товарища от неминуемой расправы, Лёня Дверьман по наводке соседей искал гречку с манкой в отделе «Лошадиные крупы». Он применил свой давний канонадно-ипподромный опыт-топот в двухъярусном стойле с коричневой в подпалинах кобылой в запечённых яблоках. Он по-свойски потащил Арика Энтерлинка к входным дверям, предвидя, что деградирующий старикан сам их не найдёт, и их совместный поход в секс-шоп «Ненормативные побрякушки» может закончиться для Энтерлинка в травматическом отделении госпиталя «Пони-Айленд» с его приветственным плакатом «Добро пожаловать в Нью-Порк – лечебницу мира!»
Любезная Дуся, несмотря на их не сложившиеся покупательские отношения, всё же сунула Лёне серебряный  со словами, – Скажите господину Энтерлинку, чтобы он не бился над созданием аппарата перемалывания отбросов общества и почаще захаживал, а то мы томимся здесь без него от окна до испытательного порога чувствительности. Будем безумно рады видеть его к  закрытию всего в мечтах о ластоногих русалочках в общественных бассейнах.
– Бесконечно преданные, за мной! – всхлипнул растроганный Арик. – Спасибо, Дусенька, добрая вы душа, с меня и одной-то хватит. Если вам когда-нибудь понадобится акушер-дегустатор, я предоставлю вам адрес неподоражаемого Горджес Озверяна, для него и запретный плод стал сладок после изобретённого им заднего зеркала гинекологического осмотра, и по возможности, будьте с ним осторожны – он любую аристократку обменяет на трёхрядку или на блюдо рыбных палочек под заливным смехом.
– В целях личной безопасности посоветую тебе не кокетничать, Арик, с Сениной женщиной, этой мастерицей ставить рога в изобилии. Не обнадёживай и не обезналичивай её. Откуда тебе знать, хватит или не хватит ей того, что ты, мерин, у себя давным-давно не мерил? Если достойный собственного уважения мужчина приходит в движение, а дама не жалуется на головную боль, это ещё не означает секса. И потом, разве тебе известно, какое у выбранной тобой куклы артистичное горло, учитывая, что её не пугает нашествие бутылок в домашнем баре?
– Ну и дуралей же ты, Дверьман, сразу видно, что не смотрел глубокозаглоточный порнобоевик “Deep throat”. Не все партнёры в нём любят с неослабевающим интересом дырокола.
Эта непродуманная Арикина фраза вывела Лёню Дверьмана и Франсуазу Напиток, страдающую редким заболеванием зубов с диастемами между ними, а также Гулю Трапезу из весьма сомнительного душевного равновесия, и они единотошно приняли безоговорочное решение – посмертно вступить в полувоенное формирование «Култышки», в уставе которого золотом записано: «Все, из кого сыплется песок, на борьбу с гололёдом!»

                Если человек поёт сердцем, голос его исходит
                из желудочков в предсердия, а оттуда в аорту.
                .
               
    Глава 150.   Голубиная Воркута
    
Встречи Глафиры Парнусе и Зураба Захотидзе в деепричастной пивной журналистов на отстрел «В Занзибаре пив-паф», там где спорили наливка с настойкой – кто полезней, и где безденежные выясняли отношения на языке банкомата Подкидыш, непростительно участились. Бизнес зеленщика терял обороты из-за невыдержанности и шарлатанства поставщиков.
Аналогичный период упадка уже имел место в Истории в диапазоне от 3 до 6 века новой эры в Древнем Риме. Поэтому продавцов и покупателей на базаре это особенно не удивило, но насторожило, так как в отличие от тысячелетней Римской империи Зурабу столько жить не светило (он фанатично верил в затаённые богатые возможности, хотя и предпочитал их богатым родственникам).
Взбудораженная мужская половина базара на 52-й стрит пыталась помочь другу поскорей выйти из бизнеса. Усатые и гладко выбритые конкуренты наперебой предлагали Захотидзе свои кандидатуры с целью удовлетворения ненасытных потребностей хищной Глафиры. Особенной настойчивостью, достойной стоика в баре, отличался Руслан Циперович – альфонс-мясник, потрошитель куриных сердец и женских сумочек. Заядлый курортник, отдыхающий от себя, он считал, что лучше женского тела места для отдыха не сыскать. Он прошёл с Зурабом Воркуту, огонь, воду и паспортное отделение от страны.
Но Зураб, путая ветчину с вотчиной, как парашютист, запутавшийся в стропах, отмёл предложения друзей, в том чресле и Руслана, заверив претендентов на лапу гориллы, оформлявшей документы в трансмиссии, что с Глафирой справится сам, какой бы суматохес не сопровождал её, в  догадках присовокупив:
– Ах, как хочется независимо ни от кого дерзать, искать мёд в дупле зуба мудрости, и оставаться неповторимым найдёнышем! Но потом всё же расквитаться с наглецами, чтобы полоса невезения оказалась нейтральной или унавоженной, но не взлётной!
Несмотря на то, что за Глашей водились отклонения от принятых конгрессом эротических канонов, за ней порочно упрочилась репутация эрудитки в Федеральном Бюро Обследований торговок телом. Там сегрегационно – чёрным по белому значилось, что ей не составляло труда отличить тромбоцит от тромбониста и овации от овуляции. Глаша (без у Тайки Кофер) вспоминала о фуфайке, которую как бы невзначай напялила на себя в примерочной магазина в присутствии продавца совести.
Так она, технически не приспособленная к благополучному существованию, сэкономила ещё 60 таллеров, не заплатив налог с умыкнутого ею в ажиотажном пылу товара. А ведь всё это произошло из-за того, что Глаша была убеждена, что деньги живые существа, и требуют к себе человеческого обращения. Когда же у выхода охранники прихватили её за жабры, в ней всё по никуда от них не детски занегодовало, соответственно её годам и приобретённым товару и опыту.
Об этом факте незаконного присвоения предметов личной гигиены во всеуслышание свидетельствовали неопровержимые доказательства, доставленные в полицейский участок. А именно – жёсткокрылые воспоминания, нахлынувшие в безразмерные памперсы, которые она по забывчивости надела в примерочной. В её намерения входило вынести в них распухшие от каратов бриллианты, позаимствованные в ювелирном отделе. Причём свою достопримечательную промежность Глафира в таких случаях не рассматривала, как другие в отрыве от действительности, а хранила для подходящего случая, чтобы с удвоенным рвением отдаться нетерпеливому партнёру.
Она отзывалась о ней, как о насущном пространстве, кормящем её. Глафира серьёзно задумывалась, за счёт кого или чего его следует расширять, совершенно не обращая внимания на то, что Зураб изо всех сил по ночам старался подвергать её расстроенную нервную систему испытаниям физической близости, ведь начиная с танцплощадок ему хотелось чего-то из ног вон выходящего. При этом Глаша, как неосмотрительная пациентка в неврологическом кабинете на манер уличной зазывалы оглашала воздух конструктивными предложениями типа: ох, ах, ух, эх бы!
Эти наклонности она унаследовала от кишиНевской мамочки Симы Чехарды, которая никогда не брала с собой то, что могла потерять, и... оставляла мужа дома. Но её повивальные темпы половинчатых решений производства детей по сей день не сокращались. Их можно было связать с оттягиванием наступления климактерического периода на многострадальной планете.
Двигаясь в модном направлении, г-жа Парнусе смело пошла на пересадку изогнутых стрелами ресниц с волосатых колен бескорыстного донора Амброзия Садюги. Правда, из-за того, что их ДНК не совпадало, он вынудил женщину от корки до корки прочесть его последний эротоломанческий роман, коренным образом перевернувший её сексуальную повседневность.
Единственным послеоперационным неудобством, с которым ей пришлось столкнуться после освоения Садюжиного труда, была еженедельная стрижка ресниц в салоне у Анфилады Матвеевны, хотя именно это делало её популярной в определённых неизвестно кем кругах и немыслимых любовных треугольниках. Но всё равно её замысловатая жизнь  казалась безвозвратно надломленной.
Один из ярых поклонников непредсказуемой в неясных предложениях г-жи Парнусе, композитор Умберто ПердюфартIII, чувствовавший себя заброшенным диском с древнегреческих олимпийских игр, посвятил этому событию приторможенное регге «Регент», и по наущению настойчивого композитора радио «Диск Жопей чем?» крутило в течение отчётного квартала модный блюз «Стрижка приспущенных  ресниц».
Этот ранее заблокированный цензурой текст написал генитальный поэт доельцинского периода, скрывавшийся от всемогущей власти в неблагонадёжных кулуарах  клоак на Самотёчной площади и на Цветном бульваре под кликухой Лебедев Too Much. По слухам, он занимался левитацией на дому, строил макет семейного счастья и пытался выбриться пикейными «Жилеттами».
В Израиле он отбыл два неопределённых судебным исполнителем срока, продав ортодоксальному еврею чемодан из свиной кожи, и на вопрос судьи «Может ли израильский солдат пройти боевое крещение?» ответил утвердительно.
Джазовики переписывали стихи Поглощённого литературной пучиной и Прекратившего своё гражданское существование, начинающиеся словами: «В колбасный отдел захожу к мужику...». В первоначальном варианте они звучали совсем по-иному, благонадёжнее и  намного лиричнее:

Для кого-то поэт безразмерно талантлив.
Спросишь мненье другого – пошловат, неказист.
Я оставил записку с просьбами на серванте,
Мелкий почерк округлый испещрил белый лист.

Да поможет мне Бог
От соблазнов уйти,
Избежать бед и склок,
Друга встретить в пути,
Отыскать сокровенной души уголок.
Да поможет мне Бог,
Всемогущий наш Бог.

Да поможет мне Бог
На примере конкретном
Жизненных сил приток
Ощущать по рассветам,
Оторвавшись от пола, достать потолок
Пусть поможет мне Бог,
Удивительный Бог.

Всепрощающий Бог,
Выдай знак одобренья.
Подари мне кивок,
Оценив озаренье,
Пробуди восприятий чудесных моменты,
Заключая в объятия,
Раскинь мудрости тенты.

Мне грехи отпусти
За напыщенный слог.
Помоги же мне Бог,
Снисходительный Бог.

Мясник и альфонс, Руслан, еле расслышав в эфире призывные строки, неправильно интерпретировал благочестивые слова, приняв их на свой банковский счёт, и послал с нарочным букет орхидей вдохновительнице блюза, написанного в недоступном для его восприятия стиле регге, чем-то всё же напоминавшем лузгинку загорелых баб на завалинке. Ему повезло, Бог его идеи не покарал, не счёл нужным, потому что его блюзы перевешивали его минусы. Но слов из песни не выкинешь, хотя их можно произнести так, что никто ни черта не поймёт. И не в этом ли взбесившийся успех?
Пердельно возмущённый Зураб отослал букет обратно Руслану Циперовичу с выздоровительной открыткой резкого содержания: «Не ищи в этой женщине отдушину, всё равно угоришь», а в конце приписал «Я твой колбасный отдел имел в виду мелким планом». Дело принимало неожиданный оборот. Друзья стали обращаться друг к другу на вы. Это душевно травмировало впечатлительного мясника, и он, не выдержав неприятия его искренней помощи, записался на процедуру обрезания. Последующее зализывание нанесённой ему раны сопровождалось группой «Писка» девчонок-балалаечниц с подпевками и подтанцовками, что создавшегося положения не исправило. С той поры на базаре его больше не видели. Человек Циперович по имени Руслан пропал бесследно.
Подозревали, что тут не обошлось без ревнивого Зураба. Но, как говорят, нет рассечённого трупа, нет уголовного дела. А ненасытная Глафира требовала к себе всё большего и большего  внимания, денег и сексуальных вложений. Зураб как-то заметил ей, что её непомерные желания и простота беспредельная, в которую она облекает их, отдают Торичеллиевой пустотой. Глафира тут же попросила адресок Торричелли, догадавшись, что он итальянец. Свою неодолимую тягу к знакомству она оправдывала постоянным звучанием призывной «Патологической симфонии» Ованеса Блюдховена. Телевизионная куртизанка Ядвига Неспалось,  предлагавшая себя как экранизационный товар, шепнула Глаше, что Блюдховен шикарно упакован, остаётся только протянуть проволоку отношений и расхаживать по ней взад и вперёд, пока зрители не зааплодируют.
Ованеса можно разыскать в кафе «Шалости по малости», где он в виде хобби тапёрствует второй год в одном подклассе. Иногда он, не отстраняясь от своих насущных обязанностей, выступает на гастролях, отбивая синкопирующее соло на ксилофонных рёбрах гиены берцовыми костями галапагосской черепахи.
Несмотря на заскоки разрекламированного Ядвигой нувориша (у Ядвиги были сдвиги), Глафира наметила «иголкой с ниткой» переметнуться к Блюдховену (зеленщик ей порядком поднадоел).
Зураб седьмым чувством ощутил приближающуюся опасность. Как когда-то на родине, он никак не мог решить, последствия чего опасней – укус малярийного комара или взбесившейся лошади Ни тпру-Нину? Он стал не в меру недоверчивым, и заинтересовался декодированием Истории похоронной музыки, перевозочными средствами для транспортировки трупов, а также декорированием соответственных мест памятниками гранитного искусства. Из достоверных источников агентства «Почести для всякой Нечисти» содрогнувшемуся Зурабу удалось узнать, что интересующее его оборудование для захоронения находится под эгидой Гидры, загогулины которой комфортабельно расположились на вест 254-й стрит в баре «Линолеум страстей». В Захотидзе проснулся тамбовский комик-камикадзе из ударного подразделения «Таранька под пиво».
– Мне не нужны наймиты. Со своими проблемами я как-нибудь справлюсь сам, – написал Зураб в официальном заявлении Глафире и набрался для храбрости стаканом водки «Смекалка» подпольного производства. Обняв на прощанье Глашу сзади, он всадил ей кинжал под левое ребро по самую рукоятку, так как по радио обещали цунами в 300 метров. Следуя японскому обычаю – два ножа для харакири и один для неразделённой любви, он по-самурайски улёгся рядом с Глашей в красивую позу, заблаговременно приняв яд, чтобы снять с себя подозрение в убийстве Циперовича, который не раз представлял себя самураем, но без меча посреди капустного поля (когда он терял голову, кочаны сами летели направо и налево).
Так Зураб проследовал за базарным другом в мир, где властвует  «полный отпад» иллюзий и поиск наплевательского плюрализма в негативизме.
По местному радио отменили цунами, но перестраховщиков-телевизионщиков брало сомнение, и они старались ничем не выдавать своей некомпетентности, отменив прогноз на завтрак. Арик Энтерлинк (в свободное от увлечения куклами время – пытливый парапсихолог и загорелый д’Душка) покачиваясь вышел на балкон, не без сожаления оторвавшись от надувной блондинки «Матильды» (его накатывающемуся желанию быть покрытым волной вместе с ней не суждено было исполниться). Взамен неточного предсказания ему послышались голоса, в которых он опознал Зураба и Глафиру. Но самое удивительное, что для антиквара и парапсихолога-любителя Энтерлинка они звучали как бы из другого отрезка времени, на 200 лет опережающего события.
– Надо же, – пробормотал старик Энтерлинк, удобно растянувшись в кресле и прикрыл глаза больно подвернувшейся под руку газетой. Он погрузился в прослушивание иносказательного, а может быть зашифрованного разговора бывших влюблённых.
В начале это напоминало ему обычную светскую беседу, проходившую в неизвестном для него измерении. Потом брюхосочетание двух пауков. Он назвал бы это условно: «Голубиная Воркута». Что-то в лаконичности звуков было от общения птиц. По мере развития щебетания Энтерлинк парил в радужном сне.
– Держитесь за меня.
– Это с обломанными-то ногтями и облупившимся маникюром?
– Употребляйте больше кальция и смените лак.
– Не могу. Лак – удача. Спуститесь на землю!
– Мы осуждены на бесконечный полёт.
– Это из-за телезрительного подхода к женщине. Я вам мешаю?
– Что вы, но мне легче удержаться, если вы подвинетесь.
– Вы что-то ставите мне в упрёк?
– Смотря, что вы подразумеваете под ним.
– Чтение про себя стихов Опа-наса Непонашему.

             Запотели ладони у стёкол,
             призадумавшихся о СПИДЕ,
             еле слышно сказал не Софокл,
             а Садюга, погрязший в обиде.

– Это не упрёк, а неотрегулированное умонастроение.
– Поставьте его себе на медленный огонь.
– Мы не в Аду, но если вам так хочется, извольте.
– Ставьте, пока жаровня войн вертится.
– Ошибаетесь, это рулетка.
– Поверьте, вы играете с огнём.
– Во мне столько душевного дождя. Я вас затушу.
– Но кому я понравлюсь в тушёном виде?
– Похоже, вы любите домашний очаг.
– Всё это в недалёком прошлом.
– Но сомнительное прошлое не покидает нас.
– Да, ни при каких обстоятельствах.
– Оно помогает избежать очага инфекции.
– Вы первый, кому удалось провести время.
– Я также могу провести проводку.
– Про водку ничего не скажу, слишком земное.
– Где вы видите землю?
– А что это там, налитое водой?
– Ах, это мои тренированные мышцы!
– Выходит, часть вас осталась там, внизу?
– Как вам это удалось узнать?
– С вами произошло то же самое, только вы не заметили.
– У вас были гантели?
– Нет, был эспандер-гармошка, я находила его вкусным.
– Уверен, он бы мне не понравился.
– Вкусы бывали разными.
– Вы правы, давайте поменяемся ими.
– Пожалуйста, но вам станет тяжелее летать.
– Думаю, никто в этом светопреставлении, не имеющем должного эффекта без юпитеров, меня не заметит.
– Мы не видим тех, кого вы называете никто.
– А этот высохший старик непонятной давности?
– Бог не стоит на раздаче в столовке, обойдёшься без добавки.
– Как знать. Возможно мы недооцениваем старика.
– Пора заканчивать пустую беседу за отсутствием диалогики.
– Извините, и моё время на вес золота.
– Не в обиду вам сказано, оно довольно низкой пробы.
Иероглифы молний разрывали обмякшее небо на мелкие части.
Раздался скрежещущий треск разреженных воспоминаний, за ним оглушительный грохот грома.
Чёрная кошка старухой с согбенной спиной перебежала исполосованную дорогу разряду, ударившему в чугунную ограду.
Серебряные мимические мышцы лунного лика, затерянные в тучах, поморщились, как в страшном сне Ливана Неразлейвода с архитектурных барселонских крыш, созданных великим каталонским зодчим Гауди, зарезанным, как Берлиоз у Булгакова трамваем, миниатюрными Ниагарами низверглись седые пряди изломанных столбов водопадных позвоночников. Забрилльянченные – они танцевали отблесками мечущихся автомобильных фар.  Дождевые потоки размывали сгустки помидорной крови у овощной лавки.
Когда гасли юпитеры на политической арене, Арик распинал себя на раме окна, засиженного акционерами мушиного общества.
Энтерлинк очнулся с волосами на груди цвета Молотова перца. В необъезженных мечтах о безалкогольной  женщине, крезанутый на всю катушку он набросился на югославскую стенку, где хранились деньги с драгоценностями и бифштекс двухнедельной давности «Дожуём до понедельника».
Всё было на месте соответственно нагим истинам.
Хотелось дармовой выпивки, катаясь на снегурках по катку сальных шуток, и в ситуации, завёрнутой в обличительную речь, а не задавать заковыристого вопроса, считать ли у золотого человека жилы того же достоинства что и он сам? А если это так, то можно ли разрабатывать их наравне с мышцами?
Но человек не земля, хотя и в нем достаточно перегноя. На улице гулкая равномерность сливалась с шагами, превращаясь в дисциплинарное взыскание шагистики на плацу, доказывающее, что в тяжёлой поступи легковесных проступков – самоуничтожающихся улик не бывает, кроме ультрафиолетовых ключей от сейфа.
Уверен, домососедка, с ног на голову перевернувшая представление о человеке и думающая, что пустышка – это крохотная пустыня, обсасываемая младенецем, прижалась к замочной скважине, попирая моё право на конфиденциальность.
Едва сдерживаюсь, чтобы не харкнуть в её подслушивающее устройство, представил себе творческий затворник Арик, уверовавший, что народится новое поколение со старыми запчастями. Интересно, из какого материала эта сука в молодости строила глазки?! Если Бог не окружит её потусторонними шумами Зазеркалья, то он просто обязан зафитилить ей по заслугам!
Тут Арик понял, что, если комар не может поймать себя на мысли о нём, то и его удел выдвигать ящики вразброд, а не выкладывать травматологические гипотезы спёртым у кого-то испитым голосом в сопроводительных письмах больного генштабу стран-участниц мецеНАТО, в свете поучений интермеццосопрано.
Самодостаточный Арик сразу успокоился. Он опустился в импозантное массажное кресло, в которое уволился из сонливого брака, включил энергосистему и задремал вразнобой со своими ожиданиями под лирическую мелодию «В телескопированном обществе скопцов не вижу больше я удалых молодцов».
В следующем фосфоресцирующем сне вербовщик возвышенных идей Арик завидовал скакуну-огню в камине – темпераментному режиссёру-прилипале к субреткам-головешкам с потрескивающими голосами, как бы срывающимися с патефонных иголок. Глядя на всепоглощающий огонь, он уже не нуждался в немом укоре и в солнечных батареях, пристроенных электриком на крыше.
Он сам без всяких мотиваций оваций отапливал скромную комнатушку сбросами сексуальной энергии по системе Перпетуум Кобеле, и это учитывая, что секс был и оставался излюбленной темой задушевных бесед с заходящим к нему с карниза персидским котом, вписывающим, даже стыдно сказать чем, новую страницу в науку о потолковом сексе, при этом настырно повторяющим, что он не комета, чтобы вилять призывно хвостом.

                – Вы смотрели «Летучую мышь»?
                – Да, но она узрела меня вверх ногами.

     Глава 151.   За неуплату

Огорчению короля спален и маркиза будуаров Даника Шницеля не было предела, потому что оно не подлежало критической оценке в достижении оргазма потиранием рук.
В свою очередь, Жорж зарекомендовал себя натурой, не выносящей атмосферного давления на себя. Он проводил часы в барокамере предварительного злоключения или занимался подводным плаванием, разгоняя хлорку конечностями в бассейне на вилле. Пиггинс, запретил Данику беспокоить редактора Печенегу, потому что периферическая  нервная система селян развита лучше центральной столичных жителей. Именно поэтому Жорж, обладая тонким турецким вкусом, любил Дарданеллы, Босфор и Мраморное... мясо между ними, не говоря уже о пирожном Наполеон, сладко скрестившим руки на пряном животике – проявление жировой тирании (не отогревать же замёрзшие пальцы утюгом).
Неужели бестактный пройдоха профессор Жора Пиггинс, мобилизовав всю свою внутреннюю собранность, хочет окончательно прибрать Гастона к липким рукам, как  насущный элемент Средств Массовой Истерии и дезинформации?
Данику Шницелю не терпелось позвонить профессору и крикнуть в трубку напрямую: «Лучше не раззадоривай меня! Давай без дураков, когда вокруг столько идиотов околачивается!». Но изначально поддельный порыв пропал из страха перед непредсказуемостью последствий изобретательного задавалы Жоржика, направляемого бандаршей Доней Молекулой, девизом которой было: «Если вас посещают сомненья, притворитесь, что вас нет дома. Я протеже сутенёра, задейстВованного на службе неспускаемоглазного слежения небесных тел. Но я не ропщу на дефицит существования и подрабатываю гардеробщицей».
Интересно, какая судьба, ожидает Шницелевский труд «Мемуары обо мне!», начинавшиеся фразой: «Стою перед зеркалом и безжалостно расстреливаю признанного гения глазами». А что станется со статьёй из его расследовательской серии «Шалашовое изысканное лето-жаркое в Рифляндии», написанной открытым текстом при закрытых дверях? В ней на протяжении 300 страниц (при высоком коэффициенте загаженности) фикция рядится с фрикцией в римскую тогу и устами начинающего младенца глаголит прописные истины: «Каждый дорожит своим рабочим местом, а я прикрываю собственную задницу» и «Ростом не вышел, а ноги для чего?».
Странно, но общественность после издания вызывающей серии не выступила против Даника, придерживаясь правила «Не торопись с выводами, если есть более достойная компания». Поднявшаяся вокруг заваруха  напоминала «Песенку о тонком кишечнике».

Нас травят выхлопными, нас кормят пестицидами,
Но мы настырно продолжаем род.
С бронхитами, колитами, с извечными гастритами
Денатураты заливаем в рот.

Роскошно пировал неутолимый Бахус,
Он воду пил без цинка и свинца.
Не ведал Божество некачественный закус,
Который мог отправить к праотцам.

Не становится мир человечнее,
Дрессировке не поддается.
Это ж тонкое дело кишечник,
А там, где тонко, там и рвётся.

Мы служим полигонами таблеток и рентгенов,
Содержим стойко армии врачей.
Нам изменяет память, нам изменяют гены
А перспективы глуше и мрачней.

В услугах фармакологов теряем вес и бдение,
Леча цивилизации грешки.
Сегодня несварение, назавтра прободение,
Не повезёт, так рак прямой кишки.

Не становится мир человечнее,
Дрессировке не поддается.
Это ж тонкое дело кишечник,
А там, где тонко, там и рвётся.
 
По завершении песенки Даник купил пару стереофонических наушников заснувших в «Bose» и выкраденных с турецкой авиалинии, занявшей первое место в мире по кормлению грудью, чтобы прислушиваться к внутреннему голосу. Он с молодых ногтей был уверен, что пишет удобоваримо на уровне Ильфа и Петровки 38, поэтому у Шницеля набралось несчётное количество «Болотных юморясок» под прибалтийским псевдонимом Иоган Вольтерянц, таких как:

Ещё чеснок во рту горел,
И за ширинкой страсть пылала,
А мне себя всё было мало,
Я посылал судью на сало...

«Влагина с её микроклиматом – двигатель розничной торговли в поисках откидного места под солнцем» (о метеорологических тенденциях, в которых я – перпетуум мобиле – бегаю за женщинами и никак не могу остановиться на достигнутой),
«Катар нижних выводящих путей» (о родах в урологии).
А множащиеся Шницелевские проекты в связи с грубым вмешательством профессора Жоры Пиггинса, представляющие собой все виды драже перед начальством, вообще повисали воздушными шарами, готовыми лопнуть от бесперспективности в загазованном феминистскими писательницами сероводородном воздухе. По этому поводу Жора, с детства занятый освобождением деревьев от плодов на соседних участках, говорил: «Во мне живёт двойник, но мы с ним такие разные».
Даник не способный на создание увесистых томов-фолиантов, признавал, что немало гомиков вышло из-под его бандитского пёрышка. Он не представлял, как без спонсируемой Гастоном Печенегой компании, обладающей способностью сманиловщины кадров, ему удастся спасти рекламируемые моющие средства, и как в атмосфере запятнанной репутации пройдёт презентация книжицы «Дегустация прелестей незнакомки» в закусочной «От посла уши», стоймя или полусидя? Определённо его малокровное детище, сопровождаемое цветными диапозитивами «Раньше мы прожигали жизнь, теперь сжигаем калории в себе, но кому под силу сжечь за собой воздушные мосты?» ожидало фиаско, по крайней мере, славы оно не сулило – в опреснённые шутки он незаметно подсыпал толчёный перец. А вообще-то не тактично воровать аппетит, разыгрывающийся в лоттерею, у других, сидя за столиком напротив.
Но вздорный ханурик Шницель не задумывался над тем, что случится с залежами женского белья в ископаемых комодах вечно голодной Мурочки Спички, если ненасытные потребительницы не увидят на страницах газеты его феерический рассказ «Бретельки не с того плеча», повествующий о разновидностях утилитарной лжи, как всего лишь прелюдии к ней.
Рассказ начинался в эпоху Вознаграждения описанием природы, задевающей голых мужчин за живое. Он был рассчитан на доверчивый женский ум: «Терпеливая осень осыпающихся волосяных прядей дождя, свисавших из-под усечённого конуса небесного колпака, играла в лучах заходящегося от смеха солнца».
А о презентации «Разговора начистую с мужскими гормонами» Шницель понимал, что придётся забыть, как о чём-то неосуществимом. Иначе какой-нибудь терьер Мошка с марксистскими убеждениями типа: «Я – за снятие отремонтированных помещений капитала!» будет беспрепятственно входить в контакт с любой, подвернувшейся под хпост болонкой, и заниматься надувательством, от чего весь город заполнится бесхозными щенятами нежелательных недопород. Для тех кто неустанно ползает по радиошкале в поисках здоровья запустили медицинский шлягер «Неблагозвучный кашель» группы «Три-пана-сома», оплаченный отхаркивающей настойкой отоларингологом Леонардом О’Титом. Поговаривали, что Лео пообещал сделать дарственную надпись делегации бегемотов, забронировавших места в ресторане «Густо у лангуста», где слишком шумно, когда проголодавшийся народишко объясняется в любви к еде, и всё произойдёт в торжественной обстановке в День подневольной Гуттаперчевой Женщины, гнувшей спину на цирковой арене после Сицилианской защиты диссертации «Иди свищи, иссекая свищи в пределах здоровых тканей».
Песню «Неблагозвучный кашель» солировала и перчила Трос-Тиночка Подлезко-Подлюбого на стихи поэта-песенника ограниченных свобод с не сложившимся бытом Л.T.M., изувечившего массу слов и сумевшего (сколько верёвочка не вейся) разложить при всех песенку 30-х «Вейся песня на просторе» на лопатки под сплюснутое ладошечно-аплодисментное одобрение тюленей в вольерах Челопарка. И тут проницательный Даник Шницель вспомнил, что жизнь доставалась ему дорогой ценой в переводе на инвалюту, когда руководитель группы Фрол Полуфабрикат сидел с ним три года подряд в лагере у костра «Для провинившихся мастурбирующих пионерок». Не считаясь со своим девичьм телом, Фрол Полуфабрикат выносил на утреннюю линейку под флаг ответственное лицо, обтянутое качественной кожей, а боевое подразделение карликов на взводе в пионерских галстуках Эраст Созерцалов и Хасан Итоги, обнявшись смеялись над ним. Это были человечки идентичной наружности, обитатели бессодержательных квартир, страдающие кислородным голоданием.
– Какой же я идиот! – воскликнул вслух Даник, и что-то уже совсем нецензурное про себя.
Рациональная Мурочка не пыталась разубеждать его, потерявшего охоту к занятию рыбной ловлей в муторном пруду. Она пудрилась японскими духами «Сухими» у трельяжа, поглощая сашими и догадываясь, что сюжета у поэта всё равно не отыскать, так как его интересовало только то, что предшествует фабуле.
– Немедленно звоню на радио, – сердце Даника Шницеля залопатило загустевшую кровь в предчувствии непредсказуемого, сожалея о канувших в лета временах, когда гусиное перо подвергалось заточению. С Евочкой его, пропащего, связывали надежды плотской любви – этого тесного плоскостного сотрудничества. Ему, полжизни посвятившему разведению морских свинок по клеткам навсегда врезались в память шары её розовых коленок, скрывавшиеся за амбразурой узкой юбки. Ей он посвятил посланные инкогнито стихи, в которых прохладительные заигрывания предваряли его страстное желание.

Я просыпаюсь ровно в шесть,
встаю, почёсывая шерсть,
и до предела выверну приёмник.
Заслышав голос всем родной,
к семи я словно заводной,
попавший сдуру в радиопитомник.

Тон нужный ловко задаёшь.
Выслушивают твой пи...
и стар и млад, и эксперт в сексе – Люда.
Всегда Иосиф не «в дугу»,
не дожевав с вчера рагу
внесёт в эфир букет из «незабудок».

Пора отправиться в гальён,
но перебил меня шпиён –
Михал Иваныч в радиоразведке.
Он на буфет полемик прёт,
книг в руки с детства не берёт,
обсасывая фантик без конфетки.

И подгоняя время вскачь,
ворвётся Лебедев Too Much
с вседостающим громадян заумом.
За ним Надюшин голосок
картечью выстрелит в висок
банальным сообщением из трюма.

Сверлишь как дрелью пустоту
обрыдлым sCatch(eм) Twenty two,
неведомое заодно потрогав.
Вот так день ото дня живёт
неисправимый пулеглот,
всех посылая в кибениматограф.

Конечно, такие вирши не небо, располагающее к полёту, но они с натугой выуживаются из себя, когда в сексе у влюблённого могут появляться претензии только к правой руке, если человек левша, поэтому Мура не верила Данику с его неослабленным выниманием. Однажды он вызвался оживить мёртвый сезон «Проливных слёз» на турецком курорте «Острые Оглы», но быстро стушевался, когда местный милиционер потребовал предъявить паспорт в бесстыдном открытом виде. С того памятного момента Даник переложил полную ответственность с больной головы на здоровущие руки, и время от времени возникающий между ними спор отклонялся в сторону от удара прямой. Этого бы не происходило, если бы Шницель не измерял своё кровяное давление в атмосферах парового котла – качество, унаследованное им от отца-машиниста паровоза. Муру преследовал незаимствованный  печальный опыт. Когда-то в кинотеатре темнота зависла над серебристым экраном и с неё сняли свидетельские показания, оставив голой, как спичку со спалённой серной головкой, и никто в течение двух недель не пытался проторить дорожку к её тёпленькому местечку. Через год после инцидента она освоила искусство, требующее повиновения, гасящее любовное пламя и увлеклась продажей суставных сумочек врачам по демпинговой цене. Если бы не унаследованные от родителя выдающиеся надбровные дуги с идеей огнеуборных на драйтонских пляжах, Мура осталась бы без средств к существованию задолго до знакомства с добытчиком Шницелем, умеющим подслащивать горькие пилюли, которые приходится заглатывать, закрыв глаза. В промежутке её схватил «Кондратий», но она подала на него в суд. Мура – оживлённая женщина, умиравшая по пять раз на день в магниевых вспышках желаний, выиграла процесс и получила по решению суда ангорскую кошку Астму с заводным мышонком, ужатым змеем,  плюс одышку во время ходьбы по Маленьким Мукам. Она пребывала в мире нечётких предсказаний Шницеля, в которых толпы людей разъярённо били в окнах непонятно чьими отражениями, пытаясь доказать, что кто-то жил в достатке, а кто-то коллективными усилиями коммуналки.  Кончилось тем, что Даник нанёс предварительный визит в ОВИР, который, как известно, не джаз, выдающий импровизы, на выезд (бричка с лошадью).
Прежде чем ночь демонстративно вывесила луну, Шницель набрал гостиничный номер телефона радиозаведущей. В трубке раздался приятный голосок, сообщивший, что номер, с которого он  звонит, отключен за неуплату. Даник улыбнулся и в недоумении посмотрел на Муру. Та смотрелась в трельяж, зная наверняка – всё ценное, что в ней заложено, хранится в ломбарде её памяти.
– Который чичас год и час? – спросил её инквизитор посаженым голосом непотопляемого живого груза на Мёртвом море.
– Шестьдесят три года и два часа после повешенья незабываемого дуче Бенито Муссолини. Не понимаю, зачем лишний раз меня проверять, ведь ты хорошо осведомлён, что мой путь от невежества к противозайчаточным знаниям был тернист,  – блеснула своими математическими знаниями вкупе с историческими способностями Спичка, и подняв высоко головку с глазами пугливой серны, прошла к будничной двери, избегая выходную. Она уже хорошо выучила правило «Три при» – всё притирается, приедается, приемлется в семье и это постоянно преследовало её в четырёх стенах.
Шницель ценил замечательные качества этой женщины, всегда готовой обменять хорошие задатки на здоровые придатки, и принимающей посильное корректорское участие над созданием его «Таблицы преумножения славы». Он знал, что она отказывалась от предложения замкнутого характера, расстёгивающегося в исключительных случаях – катания её на дамском велосипеде (она куда-нибудь испарялась). Данику, ничего не оставалось, как напустить на себя атмосферу осведомлённости, драпируя её в самые серые тона. Он не капитулиравал, но избегал лестницы вниз в неизбежной уступке за уступкой.
На улице анарексичка Мурочка Спичка скульптурно подняла алебастровую ручку, увитую змеиным ожерельем. Но лепить её на проезжей части никто не собирался, потому что, как она справедливо считала, настоящие ваятели собственных тел перевелись обратно на родину по непостижимой для неё причине. Мура даже не обратила внимания на огромный телеэкран, на котором крутили рекламу для орд праздношатающихся покупателей ширпотреба. В общих чертах Мура Спичка считала свою измождённую жизнь не засчитанным поражением. Она тонко разбиралась в кофепитии, зная из придворного опыта, что мизинец – это отставной пальчик, балансирующий при удержании фарфоровой чашечки в руке, при наличии обеих. Проезжавший мимо таксист притормозил, и опустив забрызганное грязью боковое стекло,  сообщил ей, что собирается войти в её быт простым человеком, а выйти доверенным лицом, интересующимся, куда она направляется, и сколько ей исполнилось лет. Возмущённая Мурочка ответить не соизволила, но с надменным выражением проникла внутрь салона с упреждающими капризы словами протеста, которые с отсыревшим порохом чувства врождённого превосходства и ампутированного страха выпалила ему прямо в лицо: «Спрячьте свой исполнительный орган! Ненавижу случайных детей и когда меня одёргивают, облезшие от аплодисментов ладони». В салоне её озарила золотая улыбка водителя Виктора Примулы. Выпендривается, как все, в несгораемых страстях подумал он, но вдруг вспомнил, что его Губнушка ненавидела завитушки. Он отвёл глаза в сторону, подчиняясь утончённой жене, которая часто напоминала ему, что меченый матом атом, как и метание бисера, не обходятся без свиней. Всякое увлечение прекращает спорное существование, которое жизнью не назовёшь из-за предрассудков, недовольно хрюкнул Витёк и... натянуто улыбнулся, обнажив золотые лопатки верхних резцов времён Викторианского периода. Видимо, сказывалось то, что человек он был неприхотливый и его устраивала окружающая питательная среда, остальные дни недели, в которые он постил, не удостаивались его интереса, недаром же праотец Адам таскал в себе тёщу по имени Ребро. Витьку почудилось, что в глазах у него еретик, хотя он точно помнил, что никто туда не входил. Что за Чёрт, выругался Примула, неужели строитель козней возводит напраслину под крышу с опережением графика и я присутствую на погребении Её Величества Крутой Случайности при отягощающих гроб обстоятельствах (мобильник, Ролекс, губная помада и пачка женских презервативов, так, для перестраховки). Витёк догадывался, что на каком-то этапе нужные слова для кого-то трепотня. Для него же (пользователя словесного строительного материала) – это трамплин к литературному бессмертию перед Диззи, незаслуженно обозвавшей его на днях мосластым тюленем. Если, конечно, преуспеть на данной стезе тянущегося по вине менеджмента девятый месяц евроремонта их отношений (шведская стенка, пол датского короля, потолок норвежский, краска голландская), то Примула, рассчитывавший на доминирующий авторитет, не соблюдал коллегиальность в групповухе с соседями. В ней каждый имел друг друга под будильник для пробуждения совести, но без зазрения её, как хотел и чем попало. Что-то, конечно, подлежало пересмотру, например сериал «Разбил сквер? Ты и отвечай!» ей нравился его лейтмотив «Когда танец превращается в цветок, ноги заходятся в слоу-флоксе».
Но его намерения чаще широкоформатно зевали, отправляясь на боковую или бочком пальцевидно подкрабивались на переднем сиденье такси к доступным незнакомкам, пытаясь заглушить душевную боль, как рыбу заливным катком для желающих.
Диззи Губнушка, уверенная что Англию и Францию разделяет ревущий Реванш, панически боялась быть украденной среди бела дня чёрными, и что само похищение будет освещаться в прессе как киднапинг в особо крупных размерах. За неимением ничего более подходящего она не протестовала против подтверждения свидетельских показаний судом присяжных.
А ей было в неимоверной степени на всё наплевать в душу и не вытереть, потому что в глубине своей ничем незапятнанной совести и отмытой души она считала себя ребёнком, а мужиков после их пересортицы – растлителями малолетних, зарвавшимися обманщиками, принуждающими женщин её консистенции к каторжным попойкам в койках. Диззи помнила, что сказал ей один опереточный режиссёр, сколько ни ставь «Летучую мышь» она всё равно висеть будет.  Сожалела же она лишь об одном, что туговата на ухо, а не на что-то другое (в эфире серебрился тенор Собинова в гимне лесбиянок «О ночь любви волшебной, восторги без конца»).

              Давая делу задний ход, не погнушайтесь оглянуться,
                не задавили ли кого гнусного.

     Глава 152.   Самокат к будущему

Город был покрыт десятисантиметровой слойкой белёсого тумана, как будто бы по нему прошлась утрусская метла февральской революционной метели. Переливающиеся без остатка одна в другую краски заката заполнили стриты волнистой рябью теней, отретушировали пересекающиеся авеню в местах, где парк плавно переходил в бульвар, принимая «скверный» оборот.
Хотелось достать из кармана чайную ложечку и размешать сгустившиеся кофейные сумерки, чтобы не слышать как два вьетнамца изъясняются с полицейским-католиком на языке бадминтона, а он им вдалбливает, что если бы не существовало Сына Божьего, не было бы отрезков времени ни до рождения Христа, ни после.
Вечерний Пипкингс-хайвей извивался лентой разноцветных фонарей, отражавшихся в дождевом плаще асфальта. Дальние родственницы молний – неистощимые на выдумки зарницы – заигрывали с брезгливым горизонтом, поглощавшим остатки солнца.
Над головами брюквинцев (членов общества прихлебателей чая, от нулевой результативности которого можно было защититься, только избавившись от него улучшившейся посещаемостью) скрежетала погремучая змея сабвея. Верхнечелюстные колёса вагонов в компании нижнечелюстных рельс перемалывали сухие ветки, занесённые океанским ветреником-бризом.
Республиканские окна, отсвечивающие махровым демократизмом, склонным к водосточным полемикам в непогоду, газелями глазели на уличный красавец-вечер своими «запавшими» глазницами в отсвете немигающих осветительных глазуний-ламп.
Мышцы Амброзия, познавшие, что такое работа на износ, ныли и молили о передышке, напоминая о славных временах, когда он из гостей приходил в запустение домой, валился на кушетку и вспоминал телефонный номер хиропрактора-китайца, чтобы записаться к нему бесчеловечное (на первый взгляд) иглоукалывание.
Да, это тело заслуживало пристального внимания, оно дотянуло до дверей тяжеленный мешок с яйцами и оставило холщовый на пороге инкубатора идиотского счастья добытчика, знающего, что половина его критиков – завистники.
Натруженные руки Садюги захрустели  перекорёженными одеревеневшими суставами, а ноги наконец-то сбросили на коврик у входа увесистые краги-саркофаги. В такие моменты Амброзий всегда вспоминал первопроходимца деда, которого после окончания средней школы  заграбастали в армию и послали обхаживать границу с Монголией для получения широкоскульного образования.
У поблескивающей бровями вразлёт и размахивающей грудями вразброс Фру-Фру, невзирая на отсутствие стратегической базы данных при строго соблюдаемой анонимности внебрачных связей с Мошкой, появилось ощущение, что посиневшие пальцы с наращенными ногтями затекли яичными желтками в полиэтиленовые кошёлки, которые она упрямо тащила домой, не обращая внимания на расцветающие по бокам железнодорожные ветки сирени.
Фрума по-лошадиному согнулась в три ипподромные прогибели (от Прогнуться и Гибели), где каждая говорила сама за себя и за двух остальных во времена пробуксовывающей экономики.
Немецкая (Вер-Мишель?) школьных воспоминаний закопошилась в её не расчёсанной ногтями голове – видела бы её сейчас аппетитная подружка Маринка Душан Б с усвояемостью пищи, превышающей освоение учебного материала (пять лет назад обтекаемые силиконовые груди Маринки улучшили аэродинамику тела в забегах на короткие дистанции). Хотя, подумала Фру-Фру, правильней было бы отнести силиконовые полушария ягодиц к сферам непосредственного влияния на мужскую психику.
– Я откровенно устала, – прокряхтела она, переводя дыхание стрелкой на часах. Задыхаясь под ношей, Фрума буквально вползла на кухню. Её пышная грудь ходила несбалансированными передними колёсами. Задние, отороченные клеймом жгучей тайны, были затянуты облегающими джинсами, что мешало привычке молотить языком и одновременно залетать мошкаре.
– Перестань кочевряжиться, у тебя закостенелый мозг, поэтому остеопороз тебе на пользу, – выдавил пасту слов Садюга, пресекая её излишние поползновения по полу и отмечая про себя, что слякотная полновесность винтовой лестницы порождает беспомощные фразы, складывающиеся в не хлипкий и сухой рассказ вроде: «Не ищите экватора у женщины, лучше зайдите с тыла, и вашему взору пониже предстанет заслуживающий внимания меридиан».
– Это неграм в Африке тепло и уютно, исходя из принципа уговор дороже тени. Они не знают, что такое биться с Нечистой Силой, как рыба об лёд, – вывернулась заартачившаяся Фрума, пребывая в плачевном состоянии не пролитых слёз и вспоминая о сборе пожертвований в фонд её невостребованной невинности, когда она была полна артистических надежд, не считая прилагающихся запланированных договором канцерогенных концертов солистки пресных блюд в привокзальных столовых и ресторанах.
Портрет товарища Сталина, с незапамятных времён висевший над газовой плитой напротив офорта «Гетеры в полосатых гетрах в гетто», посмотрел на парочку вепрем с укоризной и запыхтел трубкой, набитой изысканным табаком из беспорядочно разбросанных по кафельному полу разломанных папирос «Герцеговина флор». А ведь генералиссимус не только почивал на лаврах, но и почивал ими гостей. Так уж повелось – планёры планируют, фланируем мы, пока наслаждаемся дарованной свободой.
Садюгу охватил озноб злобы против диктатора, за то что с самого неунывающего детства, которым он, как и все, «кругом бегом» был обязан вождю, Амброзию привили обрывки раболепствующего сознания. Не вынеся  взгляда товарища Сосо и почувствовав, что поблажки от сатрапа не дождёшься, Садюга повернул заядлого курильщика лицом к стенке, к которой тот с удовольствием в своё время, поставил бы его самого. Но сейчас курилка, всеми способами узнававший стучит ли у стукачей кровь в висках малокровным боем башенных часов, пребывал в состоянии повешенного на стену антикварного ружья и опасности уже не представлял.
Кстати, другим фюрером экспериментально было доказано, что попадая в мандариновые джунгли, жертвы заходятся в душегубках от вегетарианского смеха, а бесшабашные шкафные любовники чихают то ли от ревнивых мужей, то ли от нафталина.
Очнувшись от экскурса в прошлое, Амброзий успокоено подумал, что у него ещё вся жизнь в запасе и услышал голос Фрумочки,  подрабатывавшей на грузинском кладбище вязальщицей узелков на вечную в прорехах память, когда та подводила её к обрыву фразы. Как  показалось Амброзию, она заговорила с кавказским акцентом:
– Я откровэнно устал или по-вашему намытарился.
– Догрэемся, – пересмеивая её, хмыкнул Садюга и траурной лентой нечищеного коврика в коридоре, в котором притаилась семья двух неуживчивых микробов, неоново прошёл в комнату.
Шелковистого йоркшира Мошки на месте не оказалось, видимо поэтому он не получил кличку «Тутовый шелкопряд». Вместо шерстяного Моси на подстилке валялась надтреснутая капельница, исполнявшая жизненные функции на продлёнке до последней капли. Но что можно было от Стеклянной добиться, когда весь раствор уже вытек, не пытать же мокрые пятна, оставшиеся на полу?
Странно, подумал Садюга, неужели барбос дрыхнул без задних ног, опираясь на передние, и таким образом выжил?
На полу белели две записки, наспех нацарапанные собачьей кровью, видимо, с помощью нестриженого когтя. Первая гласила: «Тщетно пытался затолкнуть голубую мечту в пролетающий мимо вагон, понимая, что физически меня там не будет.  P.S. Когда ввернусь, не знаю». Вторую обращенческую записку со словами: «Да не поскудеет рука дающего» Садюга поднимать не стал. Странно, подумал он, а я-то думал каюк ему настал. Неужели пёс дрыхнул без задних ног и выжил? Сбежал кобелёк, встав не с той ноги, или его крысы на запчасти растащили, цинично ухмыльнулся Амброзий, кощунственно напевая песенку А. Вертинского на слова А. Ахматовой: «Слава тебе, безысходная боль, умер вчера сероглазый король». И как бы в ответ ему из кухни донеслись слова Лебедева Too Much(а) «Моя судьба – двоюродная сестра Милопредсердия» в исполнении уставшей от фабержейнояйцевых приключений Фрумочки Пюльпитер. В этой потрясающей кулаками сонате (Опа Сион Нате) болеутоляющими  словами было выражено лучшее средство от угрызения совести, не оставляющее зубчатых следов.
В отместку Фру-Фру Садюга (поборник одностороннего движения в сексе, двубортных пиджаков и чистки головы от партийных шлаков) разделся и с минуту постоял поодаль от окна нагишом, размышляя о хамелеонных временах. Он прошёл на кухню в чём мать родила – без ковбойки, в которой он, по свидетельским показаниям акушера Калистрата День-Деньского, якобы родился.
Фрумочка инквизиторски посмотрела на то место, где когда-то вогнутую с фронтона осиную талию заменил вздутый баллон живота. Она заподозрила, что он хочет подвергнуть её любви нетрадиционным способом вкупе с рентгеноподобным просвещением и  громко вздохнула, – Надо же, Бог дал человеку такую фигуру!
– Это потому, что настоящий поэт гоняется за женщинами, а не за деньгами, – гордо продекламировал дорвавшийся до аудитории в лице Фру-Фру Амброзий, хорошо зная, что сам «не догонял» ни тех, ни других. – Разрешите попользоваться вашим прокатным станом, – галантно спросил он, похотливо поглядывая на не до конца  разрешённый задачник дамы, и погрузился в то, что он называл глубоководными размышлениями на тему о шаловливом ветерке на пляже, в ритме рубленого бифштекса «Меня бортанула гризетка».
Она улыбнулась, и на кухонном столе они имели мимолетное сплетение обстоятельств, тел и конечностей, расположение которых напоминало позеленевших от злости брюховолосатых мух. Процесс сочетания прервал  резкий звонок в дверь.
Икроножные мышцы Амброзия напряглись, как при бешеном бое башенных часов. Шнуром из розетки он выдернул то, чего в ней не было, и, как ни в ком не бывало, прикрыл халатом своё самое дорогое и непостижимое. Приведя себя в божеский вид, он, как полагается юмористу-террористу, разразился взрывом хохота.
– Заходи, подруга! Ты откуда?
– От цыганки Джины Поладони, – призналась Мура, – она брутальная гадалка и сеанс ворожбы закончился раньше ожидания изыманием пяти таллеров по старому курсу из каждого кармана.
– А я смотрю из глазастого окна, хлопающего ставнями, и думаю, кто это идёт к нам с развёрнутыми знамёнами ног? Уж собиралась звонить по поводу яиц, – озабоченно приветствовала на пороге Фрумочка Мурочку, приметив нервные срывы на отрывном календаре её кофточки и суконную горжетку, отороченную рыжей лисой, откинувшей лапки после кесарева сечения.
– Ты слышала последние новости? – тоненько заверещала Спичка, и её закольцованные алмазами артритные пальчики, бескомпромиссно затянутые в перчатку, сцепились в отчаянии, – рослый кавказский парень с норовом. По дороге на тот свет ревнивец Захотидзе прихватил Глафиру Кондратьевну Парнусе, как ангину, голосовавшую у шоссе, спрятавшись в ветвях деревьев. И мало кто догадывался, что у художницы были на него большие виды с обнажёнными пейзажами, в тот момент, когда соскабливала у него с тирольской шляпы дрожжевой грибок. Ведь когда она приближалась к нему голая, у него сразу поднималось воодешевлённое настроение,  опускались руки, и рабочий палец взрослел.
– Какой ужас! – спохватилась Фрума, готовая от зависти кусать губы партнёрше Зураба, попавшей в газету, – теперь я полчаса не перестану думать о случившемся, и это после того, как я вспомнила, что у ребёнка Чесноковых прорезались запасные зубчики.
– Настоящий мужик был этот Захотидзе! Член вибрационной комиссии, расправляющий шевелюру над мужским достоинством в два дециметра зазубренной расчёской. После седьмой рюмки он не испытывал неудобство в испытании женского терпения с упоением. Не какой-нибудь там простофиля, а заядлый автомобилист – сменил пружинную кровать на рессорную, – не замедлил вставить свои пять пфеннигов в разговор Садюга, – немедленно сажусь за некролог. Да отпустятся ему грехи, и к тому же он не курносый еврей. Меня в винно-водочном отделе магазина предупредили, что евреи выступают против отпущения грехов, потому что для этого надо постоять за себя. А ведь вы сами знаете, что они затаённую обиду запросто готовы выставить на всеобщее обозрение, и под Холокост денежку заграбастать. Перед моими глазами назревает будоражащий заголовок на половину полосы: «Смерть, достойная подорожания на базаре чувств, при их инфляции». Или, если это не устроит близких родственников Зураба, у меня заготовлено другое, ещё более загадочное: «Кончина Ливербуль терьера, годившегося только для вязки снопов (оставшиеся в живых патлы Битлов скорбят)». Не сомневаюсь, рядом с объявлением лампочки в нашем подъезде «Нашедшего прошу ввернуть меня обратно», некролог, оснащённый субъективизмом, будет выглядеть очень выигрышно.
– Он круглый сирота с разветвлёнными рогами, – окатила Судюгу холодным взглядом безжалостная Мура Спичка.
– Прекрасно, – сориентировался Амброзий, не понимая в каком числе он живёт, – меня некому будет судить в Гомерике, тем более что мой дед не признавал черту оседлости и художества своего родственника Шагала, объезжая Курскую волость и чиня керосинки с примусами. Уверен, я напишу новеллу «Не весть о чём», а мог бы получится целый роман. Написание книги иногда превращается в убийство, если прикончить за один месяц, как это случилось с моей повестью «Птицелов  в часах с кукушкой», повествующей о косоглазой смерти двух зайцев и китайца.
Садюга, совладавший с приобретёнными скандинавскими привычками, по-мальчишески рванул к компьютеру и, чтобы не накликать вирусную беду, концертно взмахнул негнущимися пальцами над кибордом (сказывались пятнадцать лет печатания указательными пальцами с манерным отведением мизинцев в разные стороны). На мониторе зазмеилась первая строчка некролога «Смерть заплетённой косой перекашивает лица влюблённых зайцев и китайца...». Пока он что-то там творил, Фрумочка увела Мурочку в спальню, где они возобновили свои пылкие, не совсем традиционные институтские отношения тридцатилетней давности.
Не стоит забывать, что Фрума была гермафрадиткой со стажем и обладала одутловатым личиком, верещащим голоском и замечательным дальнобойным стволом, на который в своё время случайно наткнулся поражённый эрото-поэт Амброзий Садюга по завершении пассажей озёрно-африкансого танго «Ньика», которое ещё задолго до него запало в Мурочкину душу (на долгие ей годы).
Дамы резвились, как блохи на волосатом животе, как вагоны, сошедшие «с рельсов», подвергая себя гормональной встряске и соблюдая правила хорошего притона. Они придерживались концепции – не следует восстанавливать здоровье... против себя, если оно настолько слабое, что его можно пустить по ветру.
Спустя час они выползли, обнявшись, из спальни – две кошки, смакующие послевкусие эротической «пробежки», с плакатиком в руках «Инсест – это процесс  вхожести туда, на что ты похож».
Усталые и счастливые они не подозревали, что прелюбопытный Садюга подслушал и записал их будуарный разговор, а точнее, более чем откровенный монолог Мурочки Спички, который поменявшаяся в лице Фрумочка поглощала не без внимания. Вот он:
«Моя мамочка, проработавшая два месяца в Госстрахе смерти и сбежавшая оттуда на Запад, рассказывала, что в детстве я мечтала о зеркальном туалетном столике с биде посередине, возможно потому что у меня была совершенно прямая спинка, как у стула в папиной камере одиночного заключения. С годами я ещё больше выровнялась, и к моему удивлению знакомые парни стали использовать её вместо гладильной доски, так что к огорчению всего двора пришлось отказаться от миссионерской позиции в шахматах.
Особенно мне запомнился один мальчуган из подъезда напротив по фамилии Друзик Огалтян, обладавший мной и воспалённым воображением в момент смены личины.
Говорят, в часы досуга, когда его не видели, он занимался самовнушением, ещё не зная о существовании йоги. По его передовой для того времени теории заядлые курильщики выпускали струйки дыма с синими кольцами над писуарами. Об этом он рассказывал мне сам, когда моя мама готовила на кухне «Оливье», тогда он представлял меня бабочкой-салатницей, а когда мамочка болтала с соседкой о деньгах – капустницей.
Друзик, с его деструктивной нервной системой, старался быть честным, высказывая непредвзяточное мнение  в вопросах, не требующих ответа. По совету отца, Огалтяна-старшего, у которого была уникальная по своим доходам профессия – он обналичивал наличники на только что снятых дверях сейфов, – сын посещал музыкальную школу, чтобы расшатать оставшиеся молочные зубы валторной, которую три раза в неделю пристраивал в вестибюле рта между зубами и губами. По возвращении с занятий Огалтян-младший заставлял меня в комсомольском поцелуе языком осваивать его десневые сосочки, пропитанные армянским коньяком.
Оторванная от телевизора (мама была на работе), я читала Друзику моих любимцев: штампованные рассказы Амброзия Садюги и лирические завихрения несносного Опа-наса Непонашему. В тот памятный вечер на мне был махровый мини-халатик, по-семейному прилегавший к телу. Странная, на первый взгляд, привычка выработалась у меня, когда мы ютились в комнатке, отапливаемой батареей бутылок из-под водки, заменявшей нам с мамой центральную систему отопления. Это уже потом я поняла, что тёплое нижнее бельё охладело ко мне, и я перестала его носить. Мы бесконфликтно разделяли надежды, и каждому доставалось по куску. Бывало я заканчивала чтения и инициатива переходила к Друзику. Тогда и без того чувствительный Огалтян становился маргинально романтичным и со словами: «Мои песни никто не услышит, мои книги никто не прочтёт», раскрывал «Main Kampf», не боясь, получить по тыкве так , что семечки посыплются.
Декламировал он с упоением, нараспев, выдавая за собственную гитлеровскую стряпню. У меня кровь застывала в жилах от таких чтений, хотя они и перемежались близостью, что спасало положение. Растроганная, где только можно, я отдавалась Друзику в позе раздвижной лестницы, уже после того как наманикюрила расслаивающиеся ногти, желтевшие на прокуренном рояле. Это помогало нам избегать грибковые болезни, передававшиеся (по слуху) половым путём, а на танцплощадку мы ходили по субботам, чтобы не забывать о такте, чувстве локтя и мимолётных взглядах.
– Интересно всё-таки узнать – по слуху или половым путём?
– Какая ты недогадливая, всё зависело от того с кем и как...
На этом плёнка прервалась, и голоса переплелись в шорохе поспешно сматывавшейся ленты.
Негодующий Амброзий (насильник консервативных взглядов на будущее) не разделял будуарного увлечения однополых существ, полагая, что следующий день не приёмный, а праздничный. Он воспринимал лесбиянство как взаимоотношения биссектрисы с гипотенузой.
Однажды он задумал пойти на транссексуальную операцию, чтобы попасть в корифеи, но спохватился, поняв, что дни сочтены... но кем? А вот приостановить в себе журналиста-писателя он не мог. Строчки сизыми голубями вылетали из-под синюшных ногтей, интенсивно долбивших по клавиатуре. Стиснув протезы, он с завистью думал о везунчике – рыцаре ножа, вилки и водочной стопки – Сергее Стоватном, которого за измерение литературного эмигрантского кризиса глубиной в «Восемьдесят тысяч лье под водой» приставили дулом к Нобелевке, чтобы не упал.
Забыв обо всём плохом на свете, Амброзий Садюга самозабвенно печатал двумя указательными сородичами трудолюбивых рук. Мысль о том, как Мура Спичка будет расписывать яйца под Фаберже, застревала в его мозгу, исчерченном сравнительными кривыми паховых областей. Это самокат в будущее по пути к обогащению и захвату контроля  над «Клубом Интимных Встреч», восторженно думал он, мысленно поглаживая заветные яйца. А ведь его, не справившегося с соблазном, чуть не раздавило в сомкнутых откидных местах партийных рядов «Хорошистов».
– Фрума, с той поры как в первой семье проявились ханжество и обман, тёща с женой предложили мне остаться, но я выставил себя дураком, поверив в ваши золотые руки! Признаться, вы моё ненаглядное пособие любви, но это не остановило процесс гниения общества, в котором мы запрограммированы пребывать! – воскликнул автор инквизиторского романа «Затишье перед отравленной пулей» вздорный Амброзий Садюга.
– Да, но переплавить мои руки в платину вам не удастся, пока я не увижу вас во фрачном костюме, – не замедлил себя ждать жёсткий отпор раздражённой Фру-Фру – женщины урожая середины XX столетия, которая третий год была убеждена, что рукопись – это интригующий атрибут мужского туалета на Центральном вокзале.
Всё было бы ничего, если бы их перепалку не услышала спевшаяся кучка материалистов от поэзии: Лёвка Семитский-Анти, Тофик Гайморит, Пров Акация, Галина де Твора, Хильда Спаа Заранку, плюс ярко выраженный камбоджиец поэт-каскадёр (спецназовец из отряда апологетов химической самозащиты) Сим Птом. Они скрашивали обобществлённое одиночество не так, как это делают художники,  скопом заручившись поддержкой горчичника на язык, покусившегося на славу поэта-эрота Амброзия Садюги. А охарактеризовали зарождавшуюся кумачовым закатом любовь в виде соединительной ткани натёртых полов, не исключая дородного картёжника Сима (автора руководства «Потасовка карт», путеводителя «Прямой путь тем и страшен, что бесповоротен» и объявления в газете следующего содержания: «Сдаётся мне... помещение для капитала. Наследников Карла. Маркса прошу не беспокоиться»).
Так этот самый Сим увлёкся определением «Ползучести укомплектованных гадов в джунглях», из-за чего и пострадал в зоопарке за переписку с застеклёнными рептилиями в серии криптограмм к неизвестной подруге «Ослепительная женщина для незрячего, которого охватывает световая гамма эмоции – это пристань, к которой хочется пришвартоваться и бросить якорь».
Самонадеянный, веривший в преемственность поколений Сим Птом, в детстве сажавший кляксы, мечтал то же самое проделывать с опальными людьми, сажая их на место. Он расценивал глубокое декольте как призыв к повсеместному увеличению удоев, не подозревая, что это то же, что лечить косоглазие зайца волком. В своих писаниях он постоянно путался в 12 иудейских коленах (два его в полыхальне адского артрита), безапелляционно утверждая, что в отличие от них его начало берёт за душу и доходит до щиколотки и вообще: «Зачем усложнять себе жизнь? Легкомысленная и тяжёловесная дама-гиревик создана для лабораторных анализов, а не для понимания. Её ублажать надо!»

За дымчатыми очками и спроецированный взгляд с поволокой.

      Глава 153.   Центральный парк

По воскресеньям Центральный парк Конфеттэна открывал Лотташе Добже и Лёлику Пересох удивительный мир непредсказуемых развлечений и любопытных пожизненных зарисовок. Обычно они променадились от 42-й до 59-й стрит. Но сегодня Лотташа оседлала велосипед, а Лёлик, страдая то ею, то одышкой, еле поспевал за двухколёсным драндулетом бегом вдоль широкой Парк-авеню мимо отеля «Уолдорф-Астория», где останавливаются короли и премьер-монстры. К слову сказать, Лотташа считала себя потомком египетской Нефинтити (династия английских фараонов с мэром Апломбергом в кепке-невидимке и губернатором архипелага придурков Нерестом Макаки против этого не возражали). Когда Лёлик переходил на шаг, он становился импозантным и напоминал прохожим на проезжей части одного из чудаков-миллионеров, сопровождающих молодых любовниц в Cen-tral Park.
От одного сознания собственной значимости Лёлику было радостнее жить. Он молодел на глазах. Лотташа, соответственно, расцветала лилией в застойном пруду всеобщего поклонения. Гуляющие граждане и нелегалы, напоминающие труппу странствующих актёров-выходцев из публики, заглядывались на Лотташу, расточавшую мармеладные улыбки, и со вкусом одетого, увлечённого ею пожилого джентльмена с респектабельным оружием любви, напоминавшим поручика Дария Больницына в исполнении комедийного актёра Георгия Рукавицина. Японцы, южные корейцы и другие африканские комики-туристы, увлечённые съёмочными камерами больше чем спутницами, старались запечатлеть одиозную парочку на цветных плёнках и дигитальных дисках. Аборигены завидовали им, хотя и не обращали внимания на объединённый хор поваров, проводивший собеседования в беседке имени жаклин Биссет и исполняющий народную «Эх, в кухне!» Многие, пытаясь перевести стрелки биологических часов назад, почтительно здоровались с седеющим от смущения джентльменом, принимая его за ведущего телевидения Рабиндраната Кагорова.
Лёлик с достоинством кивал в ответ, смаргивая слезу умиления, в сдержанной улыбке скрывая членство инвалидного сообщества «Больных на голову», в котором ростки всего нового не принимаются... к рассмотрению. Лотташа наиграно смеялась, поправляя замятый сбоку бархатный берет и изображая  обласканную не теми мужчинами женщину, позавидовать которой не готова ни одна смертная. Одно только созерцание Лоттиной внешности бросало сильный пол в лихорадку, оставляя безликих  женщин на потом. Как ей повезло встретить богатого, красивого и раскрепощённого миллионера, думали их спутницы и заворожённые зрелищем одинокие неудачницы. Да с его деньжатами и я бы отхватил себе красотку не хуже, успокаивали себя японские мужики.
В парке Лотту и Лёлика встречали разветвлённая агентура тропинок с асфальтированным эллипсом, по которому неслись велосипедисты, обгоняя бегунов с бутылочками воды, нянек с детишками богатеев и слуг, прогуливающих собак невозможных пород и мастей. Недалеко от входа, у горбатого изгиба мостика, где бар для влюблённых байсекшуэл ориентации «Би гуди», публику развлекал назюзюкавшийся мистер Гарри Натуропад – клоун с бубенчиками на роликах, шарикообразным лиловым носом и в непомерно широких полосато-звездных штанах, в карманах которых он шарил, выгружая зайчиков и матрёшек. Гарри неестественно падал на рваный асфальт, набивая себе цену разноцветными шишками, то и дело выскакивающими на голове, локтях и разбитых коленях. Паяц слонялся в его мозгу бродячим комедиантом, разбрызгивая одеколонные слёзы на хохочущих детей разных пород. С ним в паре работал на одной ноге, подражая хрустальной ножке бокала, Грустный Фламинго. Он исполнял песенку о рваном детстве, искрящемся шампанском и гувернантке (какое бархатное слово, так и хочется в него завернуться перед тем как перекрыть ему дыхалку), запихивающей в рот ребёнка из приличной семьи золотой ананас.
В глубине парка, в месте окрещённом посетителями «Холмиком любви к ближнему, а не к сидящему рядом», в 500 метрах от Ленноновского мемориала «Клубничные поляны» квартет загоревших ещё с африканских времён музыкантов «Мелкая шушара» радостно встретил Лотташу трубным глиссандо. Тот, кто с полной отдачей играл на банджо, приподнял соломенную шляпу, украшенную красной лентой и, скромно потупив взор, с зубастой от уха до уха улыбкой почтительно сказал: «Good morning, miss», точно зная, что короткое приветствие обойдётся сопровождающему её джентльмену в заранее оговорённые 10 таллеров. Лёлик обожал негритянский джаз и арабскую «Джазиру». В особенности ему нравился скрипач Пров Акация – музыкант-исполнитель в кабацком духе, заточённый в стены тюремной консерватории, где его три года маэстры отговаривали от вскрытия сейфов скрипичным ключом. Лёлик сознавал, что его щедрый жест вызывает цепную реакцию у зевак-прохожих, занятых смотринами витрин, а чёрные ребята делают на нём деньжата, когда он вальяжно дефилирует мимо и приостанавливается, чтобы насладиться их игрой, собирая вокруг себя любопытных, чем вызывает аплодисменты исполнителей.
Создавалось впечатление, что слушатели вознаграждают  чёрный квартет за то, что им благоволит белый человек Лёлик, забравшийся в березняк в поисках бензинового сока. В те дни, когда Пересох наведывался в парк и в виде хобби играл роль нищего перед входом в него, казалось, что квартет музицировал перед глухими ко всему. Забегая вперёд, приоткрою страшную тайну. В завершение прогулки по парку он навещал туалет, расположенный неподалёку от места, где работал негроквартет. Там по выходным «загорелые» козлы доминировали костяшками по столу на деньги.
Шустрый банджожист откладывал в сторону банджо и, игнорируя всех, отлучался для деловой встречи с мистером Пересох, с благодарностью возвращая ему десятку, а в удачливые дни ещё и приплачивал Лёлику, который с колыбели обладал даром делать деньги из многослойного пирога воздуха, пропитанного гарью. Если бы он не был ленив, он бы стал мультимиллионером. В подтверждение тому можно привести нравоучительный пример – его блестящему перу принадлежала монография «Раскрепощение угнетённой психики с одновременным угнетением раскрепощенной».
Короче, респектабельный Лёлик оказался ловкачом,  находившимся в услужении двух враждующих между собой господ с комплексом недержания речи в объятиях и поэтому не получил ни одной царапины, ни пфеннига. Бывало он напивался до чёртиков и, приползая домой, целовал ножки у кровати, а когда безжизненная конструкция тела приходила в аморфное состояние, стекал со стула на пыльный ковёр текинского происхождения. Наутро чашечка рассола выполняла функции подъёмного крана. Окружающая атмосфера ухудшалась и его талант посредственности не находил подходящего оправдания занятному безделью. Поэтическую натуру деньги не волнуют, повторял он при каждом удобном случае своему другу Абе-Шалому Гантелия и его брату Игнату. Непредсказуемые случаи не заставляли себя ждать и глумились над ним, не предвещая консолидации доходов от сомнительных сделок со свалившимся на голову наследством в виде кирпича.
Тем временем Лотташа вершила велосипедные эллипсы по Центральному парку Конфеттэна, несмотря на травмированное в Альпах колено. Как и многие, влюблённые в  интеллигентный двухколесный вид спорта, она испытывала сотрясающий оргазм за оргазмом на рифлёной бетонной дорожке. Лёлик догадывался о многом, но предпочитал не высказываться. Он считал, что этот вариант удовлетворения носит неизмеримо более творческий характер в сравнении с целенаправленной струёй душа. Обратно они шли протоптанной в папоротнике тропинкой. Слева струилась лунная дорожка, которая, между прочим, для придерживающихся советов врачей: «Прибавляя шаг, вы сбрасываете в весе», кривой не бывает. И только странный мужчина кощунственного вида, пытаясь быть оригинальным, представлялся всем натыкающимся на него прохожим, семенящим  короткими стежками, виляющим аппетитным задом наискосок и на долгую память.
Лотташа бережно подхватила обнывшегося Лёлика под руку и они вышли к катку Центрального парка. Какой-то рохля распевал сорванным в казино голосом в пасторальном ключе балладу «Об ополоснутой Полтавской бритве и сорванном банке в казино».

Прежде чем вытащить бутылку из пробки,
Гладь её по головке,
Гладь по головке.
Обещай, что зубами вырвешь пробку, как чеку,
Обращаясь с Надорванной, как с человеком.
В твоих шутках абстрактных заложен сюрприз,
Лиловатых реприз желчноватый каприз.
Плод фантазий Далиевский не ограничен,
Он с тобой органичен, искрист, необычен.
В пробках очеловеченных не видишь затычек,
Не по женской ли прихоти нелепых привычек?
      Она ценит во мне послушанье, сноровку,
Выполняю любые капризы плутовки.
Прежде чем вытащить бутылку из пробки,
Гладь её по головке, гладь её по головке...

 В разгар форс-мажорного вихря исполнения пожелтевшего от времени сентиментального вальса, что-то пушистое очутилось в руках у Лотташи. Она не преминула интуитивно вздрогнуть. По её озадаченному личику пробежала задёрганная повседневная улыбка.
– Да это же вечнозелёный Мошка, надеюсь, он попал в хорошие лапы, – обрадовалась Лотташа и прижала йоркшира, приникшего к груди у чёрного пояса. – Почему ты сбежал от благодетельницы?
– Замучила она меня своими вводными предложениями, исполненными пафоса: «Можно вы меня...?», «А ежели вы меня не спросясь...?» А с её дружком Амброзием я себя чувствовал, как транквилизированная рысь на треснувшей ветви оленьих рогов.
К L & L приблизилась элегантная дама в мини-юбочке, непонятного, судя по экстерьеру, возраста. Она представилась как шпионка на выданье, выкрикнув традиционное «Хай!» По её лицу было заметно, что из «приморских» городов она любит Париж. Лотта знала, с чего начинается Вселенский хай незнакомцев  – такова горькая толика в стране, где, по мнению Амброзия «Гром победы раздевался». В сезон громовых угроз чрезмерных знаний она ностальгически вспоминала трезубцы украинских молний.
– Оушен рад с вами оба знакомиться. Я оушен образофаный по-утрусски, вчера смотрел облупленный балет «Нос» по Николя Гоголю. Говорят, он никогда не женился, но в Италия дафал кому-то вверительную грамоту. Как он жил без satisfaction, подавляя свой низменный инстинкт на законный оснований, ума не приложу. Я читал ваш водопроводчик сатиры Гоголь «Мёртвые души», как говорится, от флоры до фауны шаг вперёд и... в дамки. Я оушен понимаю утрусский. Друзья моего Рикки – самый желательный фрэндс. Он мой лубимий заварушка и доктор оккультных наука. Прафда имеет самовольний привычка не брать пример ни с того, ни с сего. Рикки – мой излечитель после длинной отлучки с хороший сука. И я вас оушен прошу сказайт ему, усмирись, не пихайся задний ног в моя спинка кровати, когда maKING love to your boss.
– Приятно слышать, я вам почти завидую, – улыбнулась Лотта. Её синюшные припухлости верхних век, притянутых за уши скотчем, вздрогнули, и ей показалось, что мисс напоминает таможенную ищейку в аэропорту Пунта-Кана(лизации) в Доминиканской Республике, почуявшую недоброе – героин родом из дальнего баула, а также чуть-чуть «подвинутую» к стене тахту с рюшечками.
– Надейся увидеть вас в скором здравии. Мне имей вам много сказайт в своё обеспечение. Всего хорошего нам, вам и всем желающим. Сейчас не надо. Оушен я поспешайт в пекло событий на курсы «Плетня интриг» и «Выживание идиота из себя». Вот моя с перма мая приватный телефон стала, – она протянула визитную карточку, скользнув утомляющим взглядом по лицу Лёлика Пересох, – объязвъятельно звоньте мне, но не раньше четыре Заратустра. Это рьяно, хотя ваш мужик оушен много нравится. Мы прекрасна провьедьём время дня, глядя на нощь в компания с общий четвероногий лубимец. Если не возражай, please фигурально выражайсь, проводить нас с Рикки к машина, он часто просится на подстилка на грузовой судно, когда лень выбегает на двор. Ему вреден уличный сквозняк после перенесённого тонзилита и вытекающего из него перитонита голоса. Тут даже козёл не разжалобишь.
Вельможно жестикулирующие на холостом ходу женщины прошли вперёд, обмениваясь комплиментами и ревнивыми взглядами общепринятого на грудь. Они, не нагибаясь, находили общий язык, отдалённо напоминающий отмершее эсперанто. Их общение походило на ревнивый контакт гигантских конкурирующих стрекоз с размахом крыльев в полтора метра. Мошка, продвинутый в тех областях, в которых не нужно было приподниматься, предпочёл мужскую компанию Лёлика, в ней не надо было нанизывать необработанный жемчуг слов на паутинчатые нити беспорядочно скачущих мыслей, рассматривающих любовь как секретное оружие.
– Ничего не скажешь, эта гомериканка настоящая леди. С ней ощущаешь себя в гуще коленчатого вала стриптизёрок. В её присутствии – я отважный пират с абордажными тенденциями, – пробормотал склонный к всепрощенчеству потрясённый Лёлик. На минуту он представил себя коленопреклонённым перед всемогущей мисс Вандербильд, и на семи пядях во лбу проступил пот. Язык пожарного огнетушителя женских капризов вспыхнул в нём с новой силой желанием загасить их все без остатка.
Тонкий психолог и иллюстратор бездомного существования товарищей по хвостам, ушам и разновидностям – Мошка, самой хозяйкой-жизнью поставленный на стёртые передние лапки вместо Secret service (007) задних или четырёх, вспомнил о своём оперном таланте, который Амброзий Садюга так никуда и не протолкнул.
Но ничего не поделаешь, только одному офтальмологу известно, что в отличие от людей стёкла очков оправляются в оправу, и слизолапый йоркширский терьер решил не опускаться до «принятого» популярными шансонетками-ледями из Мценского и других  уездов и улётов стандартного звёздного уровня певички Анфилады Триптофановны Кукуй. Подслащённым фальцетом Мося уверенно загавкал нараспев в стиле старинного бульварного роман-са:

            Леди в белом перед сном расскажет сказку,
Леди в чёрном в чашку кофе подольёт,
Леди в жёлтом мне на рану клеит пластырь,
Леди в розовом к владыке снизойдёт.

С синей Леди я закутывался в пледе,
С Леди красной пролезали сквозь ушко,
С фиолетовою хуже, чем соседи,
Серой Леди я проигрывал в очко.

А когда войдет коричневая Леди,
Меня чувственно потянет к голубой.
Леди бежевая подбежит к постели,
Но с сиреневой забудусь я – с другой.

По выходе из парка у арки дама махнула рукой лимузину с тонированными стёклами, запаркованному у колумбария имени Христофора Колумба под памятной табличкой: «Когда в роли несведующего ведущего выступает народ, это уже анархия».
К тротуару подрулил усыпанный бриллиантами красавец «Майбах», оподушенный всемирно известными откидными сиденьями-ягодицами с инициалами мисс Вандербильд.
Мошка не сиганул по обычаю в окно машины, а с тактом джентльмена подождал пока нерасторопный слуга, сидевший рядом с шофёром, распахнёт дверцу перед мисс. Мошка знал, что карманными бывают собачки и деньги, но до последнего времени он никак не мог попасть в карман с ними (об этом он ещё нацарапает лапкой в своих паралитических мемуарах великого путешественника «От постели до туалета»). В тот момент Мося откровенно страдал, и это притом, что он разбирался в пожилых женщинах, невооружённым глазом, отличая ворота от лазейки, когда избалованная мисс Вандербильд не могла обойтись без лишней бизнесмены белья. Это подтверждали её дворецкий и горничная, а кому как ни самым приближённым удаётся измерить ширину молвы?
Мисс удобно расположилась и протянула к Мосе руки, обтянутые кремовыми лайковыми перчатками, он легко прошёлся по вечерней росе, прыгнул к леди на колени и принялся слизывать защитный эмульсионный крем с лица, как бы давая знать, что проголодался. В своём положении Мося мог завидовать только лошади, размеренно пожиравшей овёс из бархатного мешка, который расфранчённый кучер привязал к ртутному столбу, указывавшему на 100 градусов в тени по Фаренгейту.
– «Майбах» тронулся, господа, выкрутизация эмигрантской экономики началась! – хрюкнул Лёлик и обнял Лотташу за округлые плечи, подумав, если немецкая подводная лодка его надежд, память о которой ещё не поМеркель,  всплывёт, то всем станет видно чем она наполнена (он любил немцев за их тягу к свободе пердежа без удержу в присутственных местах и это не считая охоты на тараканов с лазерным пистолетом с безудержным желанием давить клопов по всему периметру параллелепипедного матраца).
Японцы и южные корейцы, не допускающие пустых домыслов в тупики, защёлкали раскосыми фотоаппаратами и зажужжали миниатюрными камерами, чтобы навсегда запечатлеть Истерический музей и замечательный монумент Моментуму, как будто это был их преуспевающий бизнес с коллатеральным интересом. И только один неприкаянный палестинец Абель, приколенившийся на коврике и мыслящий не местными категориями, а купюрами, бился лбом, как верблюд об лёд, с наплевательским арафатовским лицом, обращённым в сторону Мекки. Его поведение было оправдано – он никак не мог взять в толк, почему Гомерика не называется Колумбарием, который следует простить, ибо местная цивилизация достигла головокружительно пугающих высот, научившись превращать картофельные чипсы в микрочипы.
«Майбах» (не путайте с немецким «Main Gott») попозировал, вызвав озабоченность на застывших киселём восточных лицах, посмотрел сквозь пыленепроницаемые дымчатые стёкла и прошуршинил покрытием атласной дороги мимо приятно удивлённых Лёлика и Лотташи, сохранявших олимпийское спокойствие и независимые собственные фамилии Добже и Пересох.
Из просторного салона их приветствовала золотистая улыбка предводителя и претендента в замесители мэра, ехавшего на дачу... показаний на неопределённый срок, Виктора Примулы, предпочитавшего оставаться в тени более значимых чем он пропащих людей. Витёк, которому всегда не хватало парникового эффекта любящей семьи, щёлкнул ручкой приёмника и настроился на псевдоитальянское бельканто – сводный хор «Братки», исполнявший песенку «Зимняя спячка в Берлусконии, что пониже генИталии». 

Трудящихся опросите,
куда свой голос носите,
чтоб Витьке было «большинство» и фарт?
Он на бандитской Корсике
катался, блин, на ослике
в том месте, где родился Бонапарт.

                В нём обретался старик не со своей старухой
                без прописки и вида на дальнейшее  сожительство.

     Глава 154.   Проктолог Гуревичукус

Квартальная репетиция похорон профессиональной проститутки Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь), периодически планирующей отдать концы при исполнении служебного долга, откладывалась из-за неразрешимых финансовых затруднений и в порядке признания её незаурядных достоинств (три года она провела на лесозаготовках к экзамену на последующую жизнь). Это привело  к нехватке денег на раскрутку шествия и её давнюю задумку (Долорес лелеяла орхидейную мечту об открытии «Гей-клуба» с филиалами в местах общественного пользования и с игорными автоматами «Однорукий в кредит»).
Никто не был посвящён в то, что средства на это важное для Долорес мероприятие поступали от доктора Гуревичукуса, чтобы не вызывать брожения в адвокатской среде, хотя на дворе стояла натурщица-осень, оголённо-бесстыдно позировавшая тысячам любопытных глаз, а, надо сказать, описываемые события происходили в четверг, обычно пробуждающий интерес к общественной жизни.
О спорадических любовных связях проктолога Тыберия Гуревичукуса с профессиональной проституткой (теперь мадам) Долорес Пропукис-Балалайкис и никто толком не догадывался должно быть потому, что у него не было приличного овального офиса, паблисити и жены-юристки, но... существовал искусственный водоём – бассейн, где он любил наблюдать заход солнца сзади и заплывающих к нему русалок в хвост игриво.
Следует отметить, что восторженных отзывов, заброшенного сюда живого товара (Долорес) на родину не последовало. Страдавший гигантоманией головотяп Гуревичикус (удары судьбы и апперкоты незнакомцев не превратили Тыберия в землепашца, а его нос в борону) привык к лобовым атакам со стороны бывших любовниц, принимая морщины на лбу Долорес за отметины аналитического ума. При этом Тыберий делал вид, что рассматривает невозделанные поля шляпки Долли с эстетической точки зрения, как памятник архитектуры, хотя видение громадных денег заслоняло горизонт. В то же время врач со стажем не без основания полагал, что его съёжившийся белый черенок, окаймлённый вялым пучком поседевшего укропа, не внушал ей ни благоговения, ни страха.
В часы раздумий, испражняясь в остроумии, доктор лежал на спине, напоминая дохлую рыбу, тщетно надеясь, что его перископ замаячит и почтит гостью вставанием в доме, где роль управляющего торжественно исполняло безмерное тщеславие. Перед ним возник ярко раскрашенный образ Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь), сваливающей слухи о связи лассо на шее запаркованной лошади с лососиной в плетёную корзинку для сплетен, выставляемую на стол в дни прихода непрошеных гостей.
Гуревичикус вообще считал, что, соблюдая метромониальные условности, мы не вникаем в суть вещей, в то время как женский организм, обладающий высочайшим обменом, принадлежит базарной торговке, а этого дама, он точно знал, не любила. При погружении в прохладу проктолог чувствовал себя военным утконосцем, спущенным на воду в полном оснащении, не опирающимся спиной о водяной столб.
Ныряние не шло ему на пользу, хотя он не ощущал себя кровавым пятном затёртым на работе.
Он слышал всё хуже и хуже, вплоть до того, что раздражавший ранее шум в ушах стал различимым. Тыберия беспокоили не оплетающие спруты сплетен, а их информационное обеспечение. Он мечтал стать учредителем организации по борьбе с умственной отсталостью. За неимением постоянной женщины, рядом с ним по неписаным правилам синхронного плавания двигалась доска на батарейках с резиновой дыркой в задолбанном им «культурном» центре. Доктор Гуревичукус мог в любой момент опереться на её поддержку, и в приступе Белой горячки залезть на неё, или при мирном расположении духа использовать ушанку, как ушат для водки, или в виде подноса для бокала доброго старого Глинтвейна, а иногда и для удовлетворения иного рода обострённых желаний.
Интересная деталь  – скандально известный среди коллег Тыберий осознал, что жить больше чем для себя не для кого, хотя в этом его никто не разубеждал в минуты, когда он размышлял о роли отведённого мизинца в мизансценах с чашечкой турецкого кофе.
Вчера к нему на задний дворик без приглашения залетел  попугай-полуночник, представившийся Зонтиком – из группы поддержки «Пустой звук», считавшей, что придёт время лифтоногих монстров и их звёздный час пробьёт брешь в атмосфере недопонимания.
Попка присел на турник, как на насест (или лучше) на жёрдочку, и исполнил душераздирающую песню под аккомпанемент шелестящих дубово-больничных листьев из листового железа на форме пленного генерала танковых войск “SS”. Проникновенные слова, обладавшие подкупающей способностью, не предвещали ничего хорошего – до того проктолога взволновал реферат друга гинеколога Озверяна «Формирование лобного места плода в утробе», так как разглядеть что-либо в темноте его рассуждений без ультразвукового аппарата было невозможно. 
У Тыберия появилось подозрение, что прилёт попугая явился плохим предзнаменованием непредвиденного, ради чего он пронёс примешиваемое недоверие к ничтожному мирку сквозь невзгоды эмиграции, не познав изразцового порядка печей крематория.   

Замечал, как гнезда свиты,
Наблюдательный ребёнок,
Пухом пап и мам подбиты
Аккуратно и любовно.
Во внимании и ласке
Вырастает поколенье,
В соответственные краски
Поменявши оперенье.

Но в гнезде, что знаю с детства,
Меж родителями споры –
Почему не в то оделся,
Клювом ем, а не прибором,
Отчего крупней и громче,
И не как у всех с пелёнок,
Прокукукал, между прочим,
Я, простите, кукушонок.

Я летал по белу свету,
Я менял друзей и страны,
Генов следуя совету,
С клювом, для кого-то странным.
Не суди меня настолько,
Дорогая, ты же видишь –
С теми жизнь всегда жестока,
Кто в чужом гнезде подкидыш.

Сегодня совершенно добровольно выдался влажный день и Тыберий плавал на спине, чрезмерно гордясь незначительной выпуклостью в плавках. Он легко преодолевал голубизну акватории от бортика до бортика. Его фигура напоминала кустодиевскую женщину, не дотягивавшую до рубенсовской, но теряющую жидкости больше, чем «положено» на левый бок. Вода в бассейне меняла цвет, разукрашенная жёвтоблокитными разводами, благодаря Тыбиковым добавкам, придававшим хлорке солоноватый привкус.
Глинтвейн восполнял потребности кровоснабжающей системы обильно выпотевавшего проктолога. Вместе с катящимся градом на лице флегматика появлялась мина замедленного действия и проступили капельки ничем не скрываемого удовольствия. Такого блаженства Тыберий Гуревичукус  не испытывал со времён, когда застукал свою жену с любовником Леоном Заземлянко, с кредо беспросыпного сони «Что будет, то будит». Проктолог на месте разоблачил свою доктрину, не в пример любовнику, не вдаваясь в её интимные подробности. Со вчера не по своей доброй воле Тыберий после просмотра блокбастерного гомериканского фильма находился на грани Бреда общеПита с губным безумством Анжелины Джоли, глаза которой казались затянутыми слюдой слёз.
По электронной почте прибыло сообщение особой важности из налогового управления, и он нуждался в квалифицированной консультации профессионалки Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь), периодически планировавшей отдать концы при исполнении служебного долга, и поэтому проводившей регулярные репетиции своих похорон. Родители Долорес оставили её в покое без наследства, когда умерли в детском возрасте, и она до сих пор хоронила их, толком не зная местонахождения могил. Тыберия одолевала необоримая сонливость, и он не колеблясь, позвонил подруге. Долорес нехотя отвлеклась от шоу «Мот и его докучивающая мотыга» и воспользовалась случаем, чтобы заполучить у него бесплатную консультацию. Ей была известна главная слабость законьяченного проктолога – проявление исключительной пронырливости в двадцатиметровом бассейне. Только таким способом можно было бороться с его бутылочным пустозвонством.
– Доктор, скажите, можно ли инкассатору сохранить отличное здоровье в банке с формалином? – прошептала она в трубку.
– Не знаю, всё моё унылое состояние хранится в государственном банке под выгодный процент, исходя из того, что благотворное не превращается благотворительное.
Рос вьюнком, а получился здоровенный шустрила, подумала Долорес. Оборотень в обёрточной бумаге, ведущий переговоры с под лежащими. Булемию с ним заработаешь, но бабок не сделаешь.
– На репетицию моих похорон вы, устранившийся, не потратили ни пфеннига, – буркнула она сердито в трубку.
– В следующий раз обещаю, приду и озорничать не буду. Главное, не волнуйтесь, жить вам осталось недолго. До встречи, если увидимся, моя кралечка, – подбодрил её попкин доктор.
После такого перспективного и многообещающего ответа  Пропукис-Балалайкис посчитала, что не имеет права заставлять себя долго ждать. Через считанные кем-то неизвестным с монитора минуты, непревзойдённая в призвании доставлять удовлетворение на дом, она приближалась со стороны заходящего с её обширного тыла солнца к фаянсовой кромке бассейна. В нём Тыберий воображал себя капитаном дальнего плавания вдоль бортика, что помогало ему в навигации, подающего позывные живота.
Долорес мурлыкала что-то под пингвинчатый нос, тем самым выводя песенку из себя и рассчитывая, что проктолог поимеет её в бассейне по всем правилам водовосточного искусства. Бросив томный взгляд на покачивавшегося на спине Тыбика, Долли разочарованно отметила про себя, что больше не клюёт на его поплавок припрятанный в польских плавках фирмы «Пани Хида».
Увидев Пропукис так скоро, Тыберий  удивился про себя: «Эка невидаль!», но потом вспомнил, что кто-то уже предупреждал его, что беды и люди всегда непредвиденно вылезают из щелей наподобие галапогосских тараканов. Старый кокетун не мог не заметить, что Долорес изменилась в лучшую, но сторону, у неё появился испанский веер и смех 30-х годов. Старушке также понравилась на раскладке юная смена нижнего белья и она приобрела её со скидкой... на возраст, иначе не стала бы демонстрировать из-под подола кружевной юбки, отметил он про себя проктолог. И потом, на ней вполне приемлемая блузка с напуском и с развязным бантиком на левом артритном плече с изображением футболиста эпохи Скудного Вознаграждения или, как теперь принято говорить, обновлённой чувствительности
После выдачи лицензии «Не пуканье, а трели соловья» на проктологическую операцию «Пластмассовые очки с тонированными стёклами» во втором окошечке слева, на основе солидного опыта по удалению полипов у рифов Тихоокеанского побережья, Тыберий не переставал страдать повышенной привязанностью к бантикам и их носительницам – обладательницам раздвижных ширм ног.
Сутулившийся Тыбик проявил себя ловким пронырой в бассейне от северного бортика до стакана джина с тоником на южном. Перевернувшись со спины на живот, дабы спрятать свои всплывшие на поверхность сомнительные показатели, доктор Гуревичикус в привычной проктологической позе «Кверху По...», созвучной с рекой в Северной Италии и американским писателем Эдгаром той же деноминации, поплыл кролем в готическом стиле к мраморным ступенькам в направлении гостьи, как бы намекая ей, что миссионерской позе в стоячей воде предпочитает усидчивую «На...».
Почему-то именно в этот момент он почувствовал себя хлебопашцем вручную, возможно в нём заговорил, если не Заратустра, то зов предков времён кукурузлых надежд, поднятия с Целины. Он обменялся с Долорес испытующими взглядами, как ей показалось навсегда, и она решила поменять привычную тактику, перейдя от набегов к наскокам, касающимся приобретённых им серебряных поручней в бассейне, за которые он хватался с присущим только ему одному остервенением, когда приходило время вылезать сухим из воды или из кафе морепродуктов «Внебрачный рыбёнок».
Первым делом Пропукис-Балалайкис отступила назад, чтобы с остервенением броситься к в жаркие объятия Гуревичукуса, но одумалась, увидев, что не противившийся, было, проктолог, всецело поглощённый прохладой воды, продолжает невозмутимо плавать бревном. Такие, как он, подумала про себя Долли, не первый год возглавляют династию самовлюблённых идиотов.
– Восхитительная, вы совсем не меняетесь, как подснежник под люминесцентной лампой. Надеюсь, простите меня за прыжок с трамплина в наше вечно юное прошлое? Вы – мой оазис в пустыне! Но за вами сексуальный должок. Хотите что-нибудь перехватить? – пришпорил беспорядочно скачущие вприпрыжку мысли Тыберий, вылезая из пожелтевшей, как склеры его глаз, воды и мысленно снимая с гостьи воображаемую паранджу. Он – мужчина с нераскрытыми до конца возможностями и длинным мощным копчиком, полагал, что они в любовном угаре без промаха и повторов перебросятся ничего не значащим гарниром инструктажных слов.
Долорес покато пожала плечами, и брезгливая гримаска появилась на её прыщаво-присыщенном провисающем лице. Она вспомнила, что чуть не погибла на диете в сухомятку, переводя себя из одной весовой категории в другую (из фунтов в килограммы).
– Красивая женщина не должна быть умной, она вообще никому ничего не должна. Надеюсь, доктор осведомлён, что японцы, привыкшие всё делать собственными Мураками, не едят кроликов, англичане лягушек, а я придерживаюсь того же. Этой отравой вы пытались потчевать меня в прошлый мой приход, так что позвольте мне остаться в живых. Кроме того я чертовски замёрзла, и не откажусь от чашечки кофе «Дефакинейтед», – вздрогнула она, полагая, что кортеж воспоминаний и коньяк буланой масти согреют зажатые для удара в кулак пальцы. После минутного замешательства коктейля ей не терпелось перейти из двусмысленного положения в русло располневшего стана врача – поставщика благополучия.
– Приношу извинения за сбои в отопительной системе в доме. Начиная с октября они имитируют климактерический период. Заклинаю вас, не пейте быстрорастворимый суррогат в кофре. Я сварю настоящий турецкий кофе. Кофе без кофеина – женщина без налитых цистерн грудей, а мужчина без..., что песня без слов в усах метеоролога, пропевающего прогноз погоды. Пока другие строили догадки, ваш покорный слуга, прагматик Гуревичикус, уже сооружал сказочный плавательный бассейн за домом, чтобы смешить вас, изображая дохлую рыбу вверх животом, – и Тыберий мысленно подплыл к Долли на два незначительных метра поближе.
– Не бросайте слов на ветер в штилевую погоду. Раз вы  подрядились на что-то, то и делайте – то– что считаете нужным. Между прочим, я сама живу на водевилле, так что добро пожаловать ко мне в гости купаться, – рассупонилась Долорес, сейчас он ей показался заброшенным, расстроенным концертным роялем. Клацающие клавиши зубов пожелтели, а кое-где совсем отсутствовали. Порой невнятные звуки вырывались изо рта плаксиво-невпопад, перескакивая из регистра в регистр в зависимости от настроения и глубины погружения лысой головы. – Вы хотите, чтобы я рассмеялась в ответ? Нет, нет, и нет! Я никогда не страдала зубоскалиозом, тем более, что нам предстоит  снова пойти на сближение в любом случае.
– Не переживайте по пустякам, милая, специально для вас мной припасён лучший в мире бельгийский шоколад. Это гибрид приземлённого воображения и неосуществимой действительности. Он расслабляет и успокаивает. Вы не цыплёнок на выданье, а я не Серый Волк. Или вы предпочтёте рюмочку чистейшего брома взамен коньяка? – прохрипел напряжённым от натуги тетивы голосовых связок заядлого стрелка по Мишелям Тыберий тоном, в котором превалировали модуляции с нотками превосходства. Сказывалось его осторожное трёхразовое воспитание «Вровень». Он тщательно избегал неправильных и лишних шагов повседневности, учитывая, что взлохмаченные неприятности могут поджидать не только за углом на каждом шагу, но и в бассейне при взмахах рук, рассекающих покарябанную поверхность воды.
– Я согласна с вами, это поможет временно снять депрессию, но не намного отдалит её, также как и ваши обильные комплименты. – В этот момент Долорес была близка к истерике, о других близостях она благоразумно сочла нужным не распространяться. Ей показалось, что Тыберий отчаялся, и поэтому перешёл на кофе. Изо всех видов прикладного к выпивке искусства проктолога смешил кубизм кусочков льда из морозильника, которые он с видимым удовольствием забрасывал в осваиваемый им третий стакан джина с тоником.
Долорес убедилась, что он совершенно не слушает её и делает то, что ему заблагорассудится. Это напомнило ей игру в песочнице, с приведением себя в хлороформу, в которой формирующаяся личность познаётся в сечении, и чем чаще, тем лучше, ибо не окончательно уверена, какую именно формочку выбрать. И она сказала:
– Я прекрасно понимаю вас, доктор. Когда что-то обрывается внутри меня и жизненно важные органы исполняют пляску «Натерпевшиеся страха», я называю это душевным смятением. Меня пуржит, как после принятия пургена, и Кружевница-метель смутных догадок застилает равнину добрых намерений. В такие мгновения всё плывёт перед глазами. Маятный пряник раскачивается и тонет в фиксированном механизме памяти. Одни ударяются в религию, набивая себе цену и шишки. Другие обращаются в цирковое тараканье бегство на усах по стёганной вертикальной стене. Третьи превращаются в соляные столбы, как жена Лода – жертва всепоглощающего женского любопытства, обернувшаяся на пылающие Садом и Гоморру. Вы обращаетесь ко мне за советом, так изложите его  надлежащим образом. И не забывайте, что Пропукис-Балалайкис придерживается собственной теории посвящения в чужие дела – «Обольщая, не обольщайся!» и «Источники не гнушаются началом, чтобы наши устья брали конец».  Звучит вульгарно, зато соответствует действительности.
Для Тыберия, который предлагал переименовать Прямую кишку в Чашу терпения, высказывания желанной дамы представлялись топотом необузданной, но законопослушной лошади, чувствовавшей себя в его присутствии предельно раскованной и, как все непорнокопытные, делающей всё стоя, исключая сонный процесс. Сегодня он особенно любил её сбрую, сочувственно думая, теперь по её жизни пронесётся волна пузатых мужчин, наподобие меня, которым не видно конца даже в увеличительное стекло.
Будучи прирождённым обольстителем, Гуревичикус не переставал удивляться, как он мог в прошлом опуститься до кровати мисс Пропукис-Балалайкис, но виду не подал. Более того, он попытался спрятать проглядывавшее сквозь плавки тонкое благородство своей мелкокалиберки, только что не подмигивающей. Глядя на дородные формы мадам, его тянуло «нализаться». Но он засомневался, позволит ли Долорес сделать ему это сегодня, когда его так и распирает от неодолимого желания поделиться с нею соображениями о недоеденной связке сосисок с тушёной капустой по-немецки в пивной со свечами с нагаром и стеариновым наплывом опьяневших посетителей с их столовыми проборами, улёгшимися на скатертях. Приветливо зевнув королеве и почувствовав себя шахматным Зевсом, которого обошли вниманием не с той стороны, он не позволил себе засахариться в словесном конфитюре по ходу мысли едва – Е-4. Долли бросила бесцветный взгляд на бассейн, сауну, и размечталась о песцовой шубке – обогревателе женского сердца и о прозрачном саване, оставленном в саванне у аборигенов-верстальщиков надежд на последней квартальной репетиции похорон, где доктору, по задуманному ею сценарию, полагалось появиться в виде танцующего Шивы. Пропукис-Балалайкис уже порядком поднадоел обломствующий лежебока Гуревичукус, эта лысятина в хлорированном соусе, боровшаяся с пролежнями в бассейне по принципу «мочить», за-малчивая.
– Представляю себе, как вы припеваючи жили на родине, – в её голосе прозвучали нотки зависти, хотя на лабораторных занятиях в ФЗО она развила щипцами для волос теорию опознавания преступных следов на танцевальной площадке, после чего весенним утром уехала к подруге, чтобы успеть вернуться к осени.
– Угадали – по мере своих невозможностей. Но я, избегая возведения напраслины под крышу, жил, согнувшись в три погибели, с ужасом ожидая четвёртую. Чтобы избежать перессудов по закладным с конфискациями имущества, я выдал двух приятелей повару-врагу под расписку. Как видите, сейчас я здесь, и мне не придёт в голову несуразная идея относить к чёрно-белой сотне стоклеточные дымовые шашки или назвать нахлебником человека, обрабатывающего женщину как землю. А вы неувядающе притягательны, девонька моя, обещаю, что с вашей непосредственной помощью скоро исправлюсь. Ничего удивительного, что от языка такого  очаровательного лягушонка, как вы, не ускользает ни одна муха! Ещё момент – и я сгорю в наливном танкере любви, прежде чем утону в вас. После прошлого инцидента с едой и ныряльщиком Радионом Навредит, я провёл домашнюю работу на Интернете и осведомители раскрыли ваши не дюжие наклонности. Мне стало известно, что вы любите квашеные лангусты и аквалангистов, и вас мучает жажда интима в масштабе 1:10. – Доктор обозрел её носик, вздёрнувшийся выше прежнего от двусмысленных цифровых данных, но не разглядел, как она чопорно поджала губки в элегантном купальнике, ладно сбросив животканную кофточку с кокеткой.
– Разрази меня молнией, если сегодняшняя заря не занимается под выгодный процент! Вы самый неисправимый гадкий мальчишка, из тех кого мне посчастливилось опознать в полицейском участке. Вы быстрее обменяетесь жёнами, чем рукопожатием. Вы, не вписавшийся в поворот судьбы и жаждущий покончить жизнь самоубийством, знаете, что плотская любовь для меня – приговор, не приведённый в исполнение, где партнёр – безжалостный палач своей жалкой плоти, предоставленной в его распоряжение насмешницей природой. Общение с мужчинами  представлялось мне кроссвордами из перекрёстных слов, извините за тавтологию, перекидываться которыми я предоставляла другим. Кстати, говорят, вы изобретатель двухъяростной супружеской кровати и не любите зеркал. 
– Не верьте никому, Долорес, люди нескончаемо врут. Откуда им, лгунишкам, знать, что я наслаждаюсь собственной тенью и упиваюсь очертаниями своего силуэта, а также отражением в окнах, разрывая копи на прилавках магазинов мужской одежды «Не копи барахла», – заметил в Тыберии старый боксёр, осмотрительно отрабатывающий на груше апоплексический удар.
– Нельзя отрицать, что горчичники из языков критиков юмора с их смехоочистительными комбайнами и компьюзиторы, создающие музыку идут в ущерб карману сочинителей и не считаются с нами, женщинами, без продыху слушающими ушами, в то время как мужская половина человечества предпочитает всё воспринимать на ощупь, – подивилась Долорес, – ну ты и шляпа...
– Не отрицаю, но широкополая, – устрашающе улыбнулся проктолог (в детстве его ставили на горох, поэтому он часто «оставался на бобах». Читая южнокорельские мысли на расстоянии десяти локтей, он по-фински опробовал себя в оккультизме).
– Я готова разделить ваше особое мнение о себе, выслушивая кастрированные мыслишки, но не о вас самом. Это может иметь место только при наличии разделочного стола и ножа, а пока что мне приходится сдерживать волчий аппетит. Неужели придётся покупать шоколадные наборы, а к ним ещё уздцы и шоры? Не превращайте меня в заштатную каннибалку киновари Каннского фестиваля, где так легко дышится Озоном. И, как деловой индус, не драхматизируйте наши финансовые связи. Под вашим пристальным взглядом я не нахожу себе места, особенно без пищи, как в тот памятный день, когда вы сделали мне предложение, – Долорес, сохраняя замысловатое выражение на лице, нервно выудила из сумочки сигарету, раскурила её, затянулась. Мысленно передислоцировавшись, она стала похожа то ли на дверь с цепочкой на шее, то ли на овцу, выпускающую дым из припудренных ноздрей.
Тыберию захотелось крикнуть: «Забирай, стерва, свои манатки с бебехами и вали отсюда», но он сдержался, одеревенев, и ушёл с головой под воду, вспомнив, как забраковал её, но потом сделал предложение кошельку её отца. Несносный на кладбище старик отказал ему, памятуя, что член кандидата в зятья – инструмент неточный и нивелировке не поддаётся, хотя в предложении: «Уго Чавеса угораздило стать президентом до смертельного заболевания» Тыберий писал «и» вместо полагающегося «е», и «запотевшее стекло», игнорируя «стекло в поту», дабы не показаться банальным. Делал он это, зная, что страна поит насКоками и обещаниями, заботясь о «посеве» злаковых в полях и теннисистов в турнирах.   
Если говорить чистую правду или правду стерилизованную, повздорил Тыберий с её папочкой по нескольким морально-политическим мотивам с примесью декадентской эстетики.
Привожу расшифровку стенограммы завуалированной беседы сорокалетней давности отца Долорес с молодым Гуревичукусом на «доступный» язык. Замечу, папочка был не в курсе дела, что его дочурка изменяла Тыберию с фотороботом, вывешенным в полицейском участке (он нравился ей, и она пала духом, но не телом).
– Тебе, как участнику потогонного производства гиппо-потомства, скажу без обиняков – наше поколение растило детей и уничтожало сорняки, с трудом отличая страховой полис от страховочного пояса. Стать человеком – это ещё не значит оставаться им, провернув пару сомнительных делишек. Так что не умничай, придурок, и пусть моя мысль не ускользает от тебя ядовитой змеёй.
– Вы случайно не читаете на ночь «Panasonic» перед тем как делаете с мамашей «Samsung»?
– Нет, вчера, хоть мы и разнокалиберные с супругой, штудировали статью «Шоколадные сосиски в Белом доме». А что?
– Тогда не жалуйтесь. Сами себе на голову выбрали правительство, тяжёлое на подъём... экономики страны.
– Ах, вот ты о чём. Понимаю к чему ты, шельмец, клонишь. Ещё бы, все мы участковые на своём приусадебном и подчиняемся законам Ньютона. И чего только ни напридумывала эта вёрткая публика! Вот и сложилась щекотливая ситуация, копирующая криминальные кадры из проворно проворовавшегося низкобюджетного сериала «Расточительство заказных ножей», а за ней и безвыходная обстановка, которой неизвестно чем можно теперь помочь.
– Не мучайтесь, папаша, могу подсказать чем – ортодоксальными перчатками с обрезанными кошерными пальцами, жадно тянущимися к образу женщины, расплывчатой по периметру.
– Твоё открытие для меня хуже сердечного удара наотмашь.
– Простите за откровенность, такая уж у меня гнусная натура, если не буду конфликтовать с самим собой, то лишу рассудок своих оппонентов необходимой пищи, вроде наперстянки-дигиталиса. Так бывает, когда неожиданно идёт снег, припадая на обе ноги.
– Придумай ещё чего-нибудь более раздражающее здравомыслящих людей, сынок. Твоё проявление абсурда воистину  не знает предела. Я начинаю подозревать, что передо мной неизлечимый прожектёр и выдумщик, – на крупном лице потенциального папаши проявились пятна гнева, было заметно, что он подавил  в себе множественные точечные разочарования, в момент, когда подстриженный кустарник его бровей сошёлся на продавленной переносице.
– Поверьте, я тоже не заинтересован в жизни, идущей наперекосяк. Местами мне нравится наш симпатяга-президент с его пророческими высказываниями в сезон дождей и рассуждениями о минете из первых уст. Обратите внимание на то, что любовь к политическому деятелю сродни стихийному бедствию – его нельзя предотвратить, пока оно само не утихомирится.
– Одним обаянием, молодой человек, стены в разваливающемся доме не обклеишь. Вчера я был с Долорес и её матерью – редкой по сговорчивости женщиной, обладающей навязчивостью брюссельских кружев, в ресторане, где подавали сыр «Президент». Он напомнил мне о полустёртых лентах мёрзлых воспоминаний на бобине времени. Клянусь любимым балдахином, больше я его в навязанном мне официантом меню не выберу.
– Тогда и я признаюсь, мне всегда нужна была перекладина, чтобы подтянуться по основным дисциплинам в ординатуре. Пригласи вы меня вечером поужинать, сегодня у вас не возникло бы никаких сомнений по поводу моих политических взглядов и серьёзных намерений по отношению к вашей дочери, и мне не пришлось бы удовлетворяться малым. Кстати, правда ли, что в турецких ресторанах меню с кисточками, но без фесок?
– Мы были в греческом, нас обслуживали усатые официанты в белых шароварах с фесками на головах. Один из них красавец – сразу видно, что профессиональный взломщик женских сердец и поясов целомудрия, посмотрел на меня с любопытством ребёнка, удерживающего большой палец правой ноги во рту.
– И вы не сделали для себя из этого выводов?
– Поосторожней на лингвистических оборотах, малыш. Мужчину с противоестественными запросами, утверждающего, что может довольствоваться «малым», стоит проверить на женоненавистничество, объятое пламенем эротических иллюзий пастуха по кличке Накоси Выпаси, гоняющего зотаренных овец по холмам. И если подозрения подтвердятся, мне ничего не помешает обратиться за скорой помощью к блюстителям морали. В отличие от конной полиции, наземную я величаю землекопами, они, сам знаешь, не поленятся, до чего хочешь, мой друг, докопаются.
– Наземную?
– Да, это когда люди ходят пешком.
– А как они ещё могут ходить?
– Не знаю, задом, наверное.
– Вам бы не помешало, папа, научиться терпимости у огурцов в банке, посмотрите сколько их мирно живёт под одной крышкой. А до чего, извольте вас спросить, копы докопаются?
– До того, хотя бы, чем ты, бездельник, занят. Рассуждаешь, несмышлёныш, как половозрелый подросток, прыщущий здоровьем и слоняющийся по ротонде из угла в угол, невзирая на непреклонный возраст юности. Вот это меня в тебе и настораживает. Мой отец рыдал, когда умер товарищ Сталин, искренне, взахлёб, от того что он, работавший на ответственном участке наладчиком отношений, случайно остался жив. После этого, стоило только отцу сунуть голову в холодильник, как он ощущал, что впадает в зимнюю спячку в Зимнем дворце. Врачи годы разубеждали его в этом при помощи транквилизаторов. А есть ли у тебя в жизни конкретная задача?
– Вы передо мной задачу не ставьте, а то не знаю что с ней сделаю, я за себя не ручаюсь. Моя мать, под которой пружины на всех стульях в комнате просели, говорила, что от других меня всегда отличала пирожковая горячность. Теперь принята новая игра «В уголки человеческих душ», в которой подопытные кролики с покрасневшими нечеловеческими глазами добровольно отказываются от своих белых шубок в пользу обнищавших пролетариев. А вы сами-то верите в курчавых ангелов с торой в пухлых ручках?
– Конечно, один, вроде тебя, вечно стоит над душой и крылышками машет. У меня от твоих высказываний, малыш, дух захватывает, но в плен почему-то не берёт. Намекаешь, парень, что смело шагал по мощёной булыжником мостовой? А не мог бы ты познакомить меня с этим булыжником, не выворачивая его из земли? Или всё то, что ты мне на уши вешал, всего лишь голубые мечты? А я то рассчитывал, что ещё пара узлов, и в ходе завязавшейся между нами беседы проявится завязь дружбы. Странно, почему мальчишек не готовят к вступительным экзаменам в женщину?
– Думаю, вам никогда не удастся найти точный ответ на этот вопрос. Уверен, вы подолгу беседуете с собственной личностью, прежде чем подняться с постели. Если человек не видит дальше своего носа, значит ему хорошо с собой, а если он нужен народу, отдайте его ему на растерзание. Вовремя одуматься, даже в вашем возрасте никогда не мешает. Загадками изъясняетесь, папаша, – язвительно заметил юный Тыберий, – и это, учитывая, что в вашу эпоху со словом «голубой» эксперты, жадно пожиравшие кровожадные бифштексы, советовали обходиться поаккуратней. Они с пунктуальностью комара приходили к выводу, что выгодней всего приносить себя в жертву на тарелочке с розовой каёмочкой. Согласитесь, ведь каждому приятно осознавать себя гордым владельцем поверхностных знаний, возведенных в «Абсолют».
– Да, реки слёз вспять не повернёшь. Помню на даче показаний на станции «Подкрашенные минеральные углеводы» я сомкнул намокшие ресницы и посмотрел сквозь них на пылающее солнце за решёткой венецианского окна. А миляга-следователь эдак снисходительно взглянул на меня и сказал: «Заботитесь о своей спортивной форме? Проглаживайте её почаще», и как ни странно, отпустил с парой скабрёзных шуточек. Тогда, в годы моей зрелости, радужные блики напоминали цветные карандаши, отплясывающие самбу на карнавале в Рио де-Женейро. Но с годами ресницы выпа-ли.
– Видите, в чём-то и я прав, то же самое произойдёт с нефтью – её когда-нибудь не станет и наступит автокалипсис. Мы не замечаем, как сами строим светлое административное здание коммунизма в капиталистических странах. И это не пустые полумерные фразы, заключённые в полимерную оболочку бездушной синтетики. Вы требуете, чтобы я называл вещи своими именами, но я никак не решусь на это – они смутятся. На этом разрешите мне прервать вступительное слово в свою защиту.
– Не могу не согласиться с тобой, каждый из олигархов, представляющих собой собирательный образ обездоленного героя меняется в лице, как ха! миллион, записываясь в политкорректные. Не забывай, олигархи – практичные гении. Им известен оптимальный магнит – притягательные деньги. Эти люди всегда окажут бескорыстную помощь за сравнительно небольшие бабки.
– И всё же собака совершеннее человека. Собака всегда лает. Вы когда-нибудь видели немую собаку? На «усталый» металл мы наталкиваемся чаще – отсюда и человеческие катастрофы.
– Я и глухой-то барбосины толком не встречал, не считая мопса из бар «Бекю», а всем металлам предпочитаю золото высшей пробы. Похоже, что твоё вступительное слово слишком затянулось и нелегально пересекло мою границу терпения. Ты такого здесь нагородил, что самому автору, цеховому мастеру безобидного слова «Бижутерии свободы», не расхлебать. Между прочим, его книга (в какой-то степени динамит, созданный Нобелем в 1867 году), не получила премии только потому, что она заслуживает намного большего этого укоренившегося обычая вознаграждения за всё, что попало. Вот я и советую, не торгуйте ни имиджем, ни аурой, и не переносите сны в жизнь – не надорвётесь, так испачкаетесь.
– Я лично знавал незадачливого автора, ничего не скажешь – расстрельный тип. Да он ли один? Знаменитый итальянский пеленгатор Джанни Радари написал своего «Чипполино» на луковом поле и расплакался. А сколько насчитывалось наших, задохнувшихся в дыму отечества, который «сладок и приятен». Гиблая цивилизация. Людей пугали жалкое существование и скоропостижная смерть. Придёт время, и вы со своей лениво-добродетельной алчностью, светящейся в глазах, уходя из жизни, во многом раскаетесь.
– Сам-то я без твоей помощи Туда не пойду. Хочешь свести меня в могилу – давай,  но чтобы через пять минут – обратно, может тогда я тебя, как следует, раскушу – уж больно ты смелый корчить рожи в спины уходящим и прятаться за ширмой неизвестности. Жаль, к неисправным судьбам не выпускается запасных деталей.
– А вот возврата я вам не обещаю.
– Тогда и говорить с тобой не о чем. Испорченное настроение не выбросишь с железобетонным выражением лица как подгнивший фрукт или обноски чувства мужского достоинства. Пойдём отсюда, моя бедная дочурка Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь). Слава Богу у тебя есть всё: я, мобильник, лэптоп, груди, превосходящие по своей упругости теннисные мячики. При наличии таких выдающихся данных нам это несчастье в брюках ни к чему. Пускай не оперившийся рыбёнок ещё поплавает в океане общения с дельфинами, ему это пойдёт на пользу.

                Духовный скепсис сродни моральному сепсису.

     Глава 155.   Анти-советчица

– Вы более чем занятная чудачка, и не слишком часто балуете меня своими посещениями. А ведь я даю неистощимую пищу для ума моя очаровательная, несмотря на то, что эмиграция – это бег с языковыми барьерами в странах рассеивания склероза и непостоянных пристанищ. Причём юркие мысли-пеструшки Курочками Рябами разбегаются по невспаханным бороздам мозга. Уздцы раскуплены, и я не вижу в этом ничего предосудительного. Скаковой лошадью вам всё равно не стать. Только взгляните на стройные ноги  этих красавиц, мотающих гривами, не говоря уже о классической линии бёдер. И в то же время, если подходить к этому разумно, кто такой я по сравнению с вами – почётной участницей слёта бывших туалетных работников в Букингемском дворце. Всего лишь непреложный временный факт к вашей обширной груди? Землянка противолунной защиты на Марсовом поле? – Тыбик с сожалением посмотрел на две опавшие эллипсовидные, безвозвратно потерянные в области недовязанного пупка формы и понял, что эта женщина может поднять у него втихомолку только крик, но не стоит отрицать её преимуществ – она не требует неоправданных затрат на фонарик для отыскивания в её лице яркой собеседницы.
– Смените пластинку, Тыберий. Вы напоминаете любовника, завязавшего знакомство узелком и думающего, что шкафы существуют для перекладывания ответственности на плечики спрятанных в них скелетов. Не по вам ли вопиют и плачут восторженные и хвалебные отзывы стен одиночной камеры? Лучше задайте себе логичный вопрос, хорошо ли увесистому веслу в уключине?
– Не уходите от темы, оставьте ваши заумные закидоны при себе, Долорес, с внешней стороной вашего внутреннего содержания я знаком давно, и как никто, в курсе того, что вы бывшая контрабандистка, а ныне просто смуглянка (smuggle – англ.), незаконно провозящая всё, на что только глаз положить можно. Так что усвойте для себя платиновое правило – я не делаю операций на позвоночном столбе – он не Водяной. Кривить душой – пожалуйста, но выравнивать сколиоз – не моя полусфера деятельности.
– Оказывается, вы не крупный специалист, а всего лишь жалкий завистник. Вам не дают покоя мои бесценные украшения, – возмутилась Долли и повернула бриллиант на позолоченном колечке внутрь (она не доверяла «подводникам», не сдерживающим на привязи непромокаемое слово).
– Имея высокооплакиваемую работу в похоронных процессиях и бесчисленное количество цепочек на запястьях и серебряных обручей на щиколотках, вы не выйдете из оцепенения. Я не против того, чтобы вы приводили к бассейну столь любопытные данные, но зачем же в наручниках? Или, как скажет Арик Энтерлинк: «Люблю высокоразвитый диабет за то, что он исконно мой, ваш мне не личит», а ведь мы с ним ровесники по отсидке.
– Зато с сегодняшнего дня мне достоверно известно, что вы, Тыберий, практикующий хирургический борец, у которого ни за что не опустятся руки, если только, перед операцией не пододвинуть к ним тазик для мытья, наполненный золотыми монетами. На серебро, я слышала, вы не размениваетесь. Думаю, из вас бы вышел заправский концертмейстер, если бы ему это позволили, после того как привелось с неделю поспать на рояле без крышки.
– Приятно слышать из первых уст, что я, бляха, музыкальный бессеребренник. Глядя в ваши выпуклые стеклянные глаза, мне приходит мысль, а не поработал ли над ними местечковый жидель-стеклодув? Но отложим этот щекотливо-конфиденциальный разговор на потом, – предложил Гуревичукус, – сейчас вы мне нужны больше, чем вы думаете, когда заблуждаетесь (в его непритязательном голосе проявилось калориферное тепло).
– Я вся слух и одно с вами дыхание. Не злитесь, мне говорили, что ваш трёхэтажный мат выше английского двухэтажного автобуса, так что не заставляйте меня убеждаться в правдивости баек, переданных по наследству соседкой Клавдией Офелиевной Стейк.
– Мне это вдвойне приятно, но необходимо ваше квалифицированное мнение. Скажем, у друга Моти с его мотивациями, любовь к себе требует мещанских атрибутов – вилла, акции, Роллс-Ройс. Но я не лошадь, требующая, чтобы её пришпоривали. Могу сообщить, что сучка-удача отвернулась от меня, – пророкотал проктолог, – и как бы случайно опрокинул содержимое бокала в бассейн, надеясь, что Глинтвейн  скрасит пожелтевшую взбаламученную воду от моче-про-изводных компонентов его зашлакованного организма.
– Не расстраивайтесь, я уверена, что где-то ткётся саван вашего счастья, вопрос в том, кто на вас его набросит. Возможно, что жизнь приостановилась, чтобы разогнаться и снова набрать третью скорость. Зная вас не первый год, я не стану заниматься не своим телом. Я всё больше и больше подозреваю, что вы склонны к лести, тор шер ами (доктор напоминал ей, не то не зажжённый маяк на диете, не то неуклюжую каланчу перед пожарной тревогой). С вашего разрешения я схожу переоденусь для купания, хотя вы и женаты. Ведь может случиться и так, что Бог нас пригласит на собеседование раньше, чем мы это предполагаем, – вскользь заметила Тыберию мисс Пропукис-Балалайкис, делая вид, что не обратила внимания на докторский конфуз в бассейне.
– Жена – это та самая женщина, которой пользуются повседневно, любила говорить моя безвыходная пациентка Гортензия Клавиша. А вы прекрасно знаете, что в моём случае дело обстоит по-иному. Я не из тех, кто выбивает французские L’Gott(ы) в семье, хотя моя половина считала, что за упражнениями в постели кроется какая-то тайна духовной подготовки к смерти и поэтому отрицала физическую близость как таковую. – Садовод в душе, краевед в жизни и проктолог на практике Тыберий Гуревичикус пробовал каламбурить колумбариевыми клизмами на импровизированной сцене бара «Колумб», но завсегдатаи не принимали его всерьёз и вовсе не смеялись, как сейчас Долорес.
Она прошла в просторную ванную, отделанную чёрным мрамором с золотом, и, поглощенная в процесс замедленной съёмки комбинации, по-настоящему поняла, насколько она прекрасна (единственная лампочка над зубоврачебным зеркальцем призывно подмигивала). Долли погрузилась в воду. Её обдало теплом облегчения, и помутневшему взору представился затопленный участок низа живота, который Тыберию предстояло обработать. Через десять минут она вернулась к бассейну, покуривая тонкую сигарету, торчащую из длинного молибденового мундштука, и отработанным театральным жестом, сбросив с себя клетчатый халат, обнажила увесистые ноги в бронзовых от загара тапочках.
– Похоже, вы прихватили с собой не тот купальный костюм. Халат расхолаживает. Вам приводилось видеть человека, приуроченного к дате, в халате, с киркой в руках, жующего тлеющую сигару? Он олицетворяет собой бесцельное обуржуазившееся существование, так что могу одолжить комбинезон, – подкупающе съязвил Тыберий (на её теле красовался несуразный балахон в криминогенную клеточку, а на лице напяленный вид на сожительство с напуском). Послеродовые растяжки обвисшего живота на сфабрикованном природой теле в целом делали её ещё более пикантной и притягательной за оттопыренные уши. Её физические дефекты и скраденные искусным макияжем недостатки теребили его, как некоторые дамочки носовой платок – непрерывно и нервно. «Что посмеешь, то и пожмёшь» мелькнуло в его просветлённой голове.
– У вас, Тыберий,  образуется мозговой вакуум, но, тем не менее, до меня отчётливо доносится позвякивание мелочи в черепной коробке, и это вас отчасти извиняет, хотя мне бесконечно жаль той прорвы времени, которую я потратила зазря до встречи с вами. Правда, на мне явно сказывается непререкаемое правило, утверждающее, что родители – это изразцовая печь, а дети – вытяжка. Но это дело поправимое кочергой или каминными щипцами.
– Как ни странно, Долорес, садистские заявления вам к лицу.
– Вижу, без комплиментов вам не обойтись.
– И всё-таки, возвращаясь на стройплощадку наших взаимоотношений, Долорес, считаю своим долгом напомнить, что отец мой, военно-медицинский стратег, прославился рефератом «Концентрация остаточной мочи на границе с Китаем». Учитывая это, художница мама принимала папу по вечерам вместо отхаркивающего и налегала на спиртное (спиртное не возражало). Так она совмещала приятное с болезным, нанося на холст повреждения особой тяжести. Слёзы с неба лились в три ручья. Один из ручьёв был определённо её, но она об этом никому ничего не сказала.
– Не на меня напали, я знаю, что такое выдержка. Мой милый был фотографом, и часто намекал, что мой холодильник всё сохраняет за исключением олимпийского спокойствия.
– Тогда разрешите мне продолжить. Приблизительно через девять месяцев после совместных чтений последовало щедрое вознаграждение за грехи родителей были наученных горьким опытом – я родился без нательной рубашки с пластмассовой ложкой во рту, полной горчицы. По комнате, где были разбросаны безутешные предметы домашнего обихода, уже через неделю с каждым криком испорченного младенца, косящегося на левую женскую грудь, разносился чесночный запах. И в тот период становления самовоспламеняющегося оратора, который не только не слушает никого, но и перебивает самого себя, возник вопрос – что быстрее росло – я, пейсы или его цицеронящие цицы на поясе?
В детском саду я познакомился с моей первой любовью – иезуитской игрой  «Крестики и Нолики» – Нолики представляли скрытное иудейское меньшинство. Играючи, я научился зачёркивать неграмотные предложения. За это заботливые предки, не спросясь, напялили на мою переносицу круглые очки с толстенной линзой в левой оправе и подсунули стряпню низкого пошиба «Подборку с пола советов начинающим ассенизаторам», чтобы я не оплошал в Высшем обществе, если меня забудут оттуда выкинуть. Ваша идея фикс, мадам, – насаждать воздухоплавательные нравы в бассейне проктолога – не находит у лямбдий в моём кишечнике отклика. Лично я, несмотря на напряжённый график работ с пациентами, выступаю за текучесть кадров старых кинолент, так что давайте опрокинем рюмку коньяку и воскресим наше кушеточное прошлое.
– Не возражаю, Тыберий, вы галантны как всегда. Признаться, мужчин я делю на три категории: на тех кто теряет время в трафике в пробках, тех кто забывается в бутылках, и на закупоривающихся в четырёх стенах с закрытыми окнами.
– Если вы коснулись щекотливой фольклорной темы, разрешите мне поведать вам о капитанской рубке... леса, вестимо...
– Нет, нет и нет! У меня у самой был братишка-двоечник, учившийся в школе на шестёрку и протиравший штаны в кафе «Школьная Спарта». Он говорил: «Моя должница – винтовка с отдачей в плечо» и «Война всё спишет», настырно залезая в тетрадь к соседу по парте. Так что, как видите, мой организм приспособлен к глухой защите от поэтической инфекции, а к прозе и на людей у меня выработалась стабильная аллергия при выяснении – пользуется ли медведь лапотный с краплёной карточной колодой в лапах словарным запасом казиношной берлоги?
– Ваши перепады давления на мою неуравновешенную психику поразительно беспощадны, Долли. Признаюсь, крепкие женщины и темпераментные зелья мне противопоказаны. Однажды я был свидетелем, как официанты разносили слухи о напитках, а потом посетители в пух и прах  проделали тоже с заведением. Я не пьяница. Я – игрок, и при этом не химичащий. Опрокидываю плексигласовый стаканчик крепительного в казино (правдивая история, вскрытая камерой), и замечу вам, из него ничего не выплёскивается. Но, как в утрусской народной сказке, кости в белую крапинку на зелёное сукно сыплются вне зависимости от того взмахивают ли потенциальные невесты царевича широкими рукавами или нет.
– Я не поклонница былинных сказаний, я тоже знала несколько евреев-колхозников, ежедневно выходивших на шахматные поля. Эта публика никак не могла решить для себя, что важнее индюка – внутренний долг перед родиной или государственная задолженность перед самими собой.
– Как же мне близко всё что вы говорите, Долорес, хотя я никогда не был в их шкуре, но зато я прошёл аналогичные мучения.  Когда до проктологической практики я работал на станции заправки авторучек чернилами, добываемыми из осьминогов.
– Отбросив в сторону ваши рабочие навыки, вы не можете не согласится, Тыберий, что внедряясь в изучение женщины, как таковой, без вспомогательных предметов, вы, очевидно, понимаете, что стоит за помпезными словами «платоническая любовь». Я уверена, ознакомившись с полинявшей новеллой Амброзия Садюги «Вторичное сырьё отработанных поцелуев», многие ваши сомнения по поводу так называемых «заправок» рассеются. В ней автор обвиняет женщин-полицейских в нерадивости. Вы себе просто не представляете, что вытворяют эти две полицейские дамочки (уже на сносях) при исполнении служебного долга на зарешеченном заднем сидении, специально оборудованном для перевозки сексуальных нарушителей и преступников. Поверьте мне, некоторые сцены необычайно увлекательны. Рекомендую почитать.
– Я наслышан об этом авторе, он заметил, что среди нас много скота, продуктивность которого падает изо дня в день. Не его ли дедушка покончил с жизнью изощрённым самоубийством – в ванной бросил в зеркало бумеранг и не поймал его. С вашей подачи обещаю перелистать труды Садюги, хотя бы потому что мне самому никак не удаётся отвести от себя подозрения в аналогичных экспериментах. Во-первых, их не схватишь за руку, а если бы это было физически возможным, то было бы под силу любому, кроме меня. Я испытал схожее ощущение, когда однажды после незавершённых отношений с одной из моих любимых, я имею в виду женщин, вышел подышать воздухом и улица вокруг ссутулилась.
– Не смешите меня, Тыберий, у вас тараканы в голове завелись, все полочки в ней забиты барахлом. Вы не можете ума приложить, куда девать свободное от безделья время. Но существует способ избавления от тараканов – подавлять их замерами интеллекта.
– Меткое высказывание поражает цель, оправдывающую непосредственность. Спасибо вам за то, что ежесловно омрачаете моё существование. Считайте, что меня уже не стало, что я рассыпался перед вами в благодарности. Но вы запамятовали – я всего лишь проктолог. Жена и любовница – беременны, вот что я называю комедией положений, а придерживаясь консервативного подхода к женщинам, я, к удивлению сверстников и товарищей по работе, не интересовался однополыми связями и пальто.
– Интересно кто из них Джа Конда-Минимум, а кто амазонская анаконда? И кто кувшин, а кто кувшинка? Подружка – не безделушка, её не заложишь в ломбард. Но если жена материально заинтересует полицию, у неё появится возможность избавиться от тягостных воспоминаний. Почки вам уже отбили, очередь за надпочечниками, – Долорес Пропукис-Балалайкис торжествовала, она взяла махровое полотенце, чтобы вытереть поползшую от умственного напряжения помаду с морщинистых губ.
– Ценю ваше умение водить кончиком языка по трафарету. Вы, как та негативная пресса,  – все статьи для умственно отсталых. Надпочечники я проверял, они в порядке. Сам лечусь, чем помогаю коллегам выйти из затруднительного материального положения. Жертвенность у меня в крови, но анализ её этого не показывает, поэтому врачи не могут по достоинству оценить мою готовность к взносам в их копилки – у этой породы людей финансовая порядочность не наследуется, им требуется её прививка.
– Время не разглаживает морщины, а усугубляет их, – не удержался проктолог от сомнительного комплимента, неуклюже пытаясь исправиться, – но недавно у него, мадам Пропукис, появился искусный оппонент, пользующийся паллиативными мерами пластической хирургии, спасший положение во многих семьях. Этот феномен получил меткое название «Покладистость в кровать». Он встречается у женщин, готовых на всё за адекватное вознаграждение. Кстати, я заметил на вас милое бриллиантовое колечко.
– Занятно! С чего это вы взяли? – вздёрнула бровки дама низкого пошиба и высокого мнения о себе.
– Уж точно не с серванта, а так для отмазки.
– Не будьте слюнтяем. Мужчина даже с рядом погрешностей в постели видится женщине в бикини нараспашку в цифровом обозначении, приносящим арендную плату за пользование телом в случае, если перевалить через Альпы легче через неё.
– Только не говорите мне со сколькими нулями претензии. Я не педераст, чтобы начинать всё с «нуля»! Искать материальное в словах – бессмыслица, учитывая, что я своё уже отпахал. К тому же стройматериалы подорожали, но я успел приобрести драгоценный кирпич. Вам будет небезынтересно узнать, что, вспылив, сказал безнадёжный сумасшедший больной другому – безбедренному:
– Как я могу забежать к тебе вечером? Ты что забыл, что я Утро, залитое солнцем? А ты всё на засуху в горле жалуешься.
– Всё шутите. Вы меня сами к себе позвали.  Меня зовут Пропукис-Балалайкис, и я не могу принять ваши слова за чистую монету. В них звучит подложная тревога настегайчиков неудач, преследовавших меня с мужчинами, поэтому по старинке глазированным кирпичам предпочитаю драгоценные камни, – в глазах Долорес отражалось любопытство с живой заинтересованностью. Тыберий ощутил движение воздуха на плечах, выступающих над водой и подумал, что не мешало бы прикрыть форточку в закрытом бассейне. Но ему лень было вылезать, а просить женщину подняться на цыпочки он считал неэтичным, и потом, зачем жарить старую подругу, когда она и так готова. Оставалось подлить соус.
– Не надо играть словами в кегли. Вы видно забыли, что я не замужем. Это бы помешало ежеквартальным репетициям моих похорон. Я ещё и станцевать смогу, хотя до меня дошли конандойлевские слухи, что на сегодня лучшим танцевальным партнёром стал партер пляшущих недочеловечков. Не прикидывайтесь, я понимаю, ваши недвусмысленные намёки, и зачем я здесь, и какого рода купание нам предстоит. У меня трезвый экономический подход к любви. Да и кому нужны притупившиеся фразы об одну и ту же сексуальную  тему? Не пора ли наложить лапу на её «мораторий»?!
– Таким образом их легче вызубрить, незабвенная моя Долорес. Помню, вы обучали меня новому приёму в любви – подкапываться к вам в постели. И не забудьте, через неделю приглашаю вас к себе. Я справляю куцую нужду – у неё день рождения. Ах, вы моя Нострадамус в купальнике! Ох, эти пагубные губы! Как Земля юлит вокруг светила, так и я готов вертеться вокруг божественной вас с полюбовно выверенными интервалами. Земля – это всего лишь тело. Человек – душа, готовая покинуть его атмосферу и улетучиться в Космос. Возможно он отыщет себе новую оболочку, в которую переселится. У стола четыре ноги, но это не делает его животным. Видите ли, моим ощущениям не дано названия, но оно грядёт!
– Хотите сказать, что его ещё не нарекли? Не шутите со мной так, коварный женский угодник, стремящийся к сиюминутному сексу. Я не напрашиваюсь, но приду. Обещайте не докучать мне дурацкими вопросами типа «Это правда, что в Японии идут косые дожди?» Принимая во внимание, что ваши колёсики в мультипликационном мозгу на полколеса впереди многих, таким завлекательным, как я, приходится быть начеку. Однажды мне удалось перенести постигшее вас фиаско из одной комнаты в другую – больше на подобные тяжёлоатлетические эксперименты меня бы не хватило. Тыберий, вы, как неутомимый труженик с тыла, пользуетесь тем, что я к вам неровно дышу по накатывающимся на меня вечерам, забывая о джентльменском правиле «Попользовался женщиной – верни её в исходное положение!» – зыркнула на него Долорес.
– Ещё бы! Мне такого забыть! От вашего дома до моего заточения значительное расстояние в парсеках и нижнем белье, и всё бегом. Птичка моя, я не пытаюсь вас ни заклевать, ни спугнуть,  вы сами убедитесь, что я стреляю холостыми, когда меня захлёстывают вельветные воспоминания и деструктивные высказывания, я же не какой-нибудь там законопослушный педераст. Конечно, бывают моменты – становлюсь молчуном, тогда из меня слова не выпилишь, но сейчас оно срывается с языка, не дожидаясь хлопка стартового пистолета. Забудьте о Фальстафе, он здесь ни при чём.
– А я и не думаю о фальшьстарте. Он мне ни Богу оплывшая геморроидальная свечка с угасающим интересом, ни Чёрту кочерга. Но сегодня не тот день, воробышек мой, в который вы подлежите амнистии, – произнесла Балалайкис созерцательным тоном. – Между прочим, меня давно любопытила мысль, почему вы пошли в проктологи? Ведь большинство из них не признаётся какими «ветрами» сюда занесло. Вас не тошнит от поппурри куриных жопок? Для уличного дитяти вы достаточно образованы – в разговорной педагогике изощряетесь. И поэтому я никак не определю в каком классе с вами нахожусь и к какому подклассу принадлежу.
Тыберий выдержал незначительную паузу и напор Долорес. Он готов был отправиться на Седьмое небо от счастья, в продвинутом шинке «Не у Гнатца», если бы не удручала мысль, что в офисе придётся спускаться все четырнадцать пролётов без лифта, а там его ожидали непредсказуемые пакости проверочной комиссии. Позавчера при обсуждении Историй болезней его хворостиной отхлестала психическая хворь – еле отбился от стервятников. В борьбе с бездушными мерзавцами не помогало ничего, даже упоминание о том, что его отец, обладавший законсервированным голосом, рано их покинул, и безутешная мать всю оставшуюся жизнь простояла у плиты... на кладбище, а его  с сестрёнкой забрали в детский приют.
– Во-первых, сегодня я не собираюсь приставать к вам с глупостями – мне не до некомпетентных домогательств, я соблюдаю день национального праздника «Разграничения полномочий» – успокоил он её, отвлекшись от грустных воспоминаний. Во-вторых, откроюсь вам – я полдня планировал посвятить жизнь офтальмологии. Такой повод был веским, особенно, когда не подозреваешь, что воздушные змеи бывают подколодными.
Ещё в детстве при ограблении аптеки я давал сто очков вперёд, плохо разбираясь в мерах длины – не видел разницы между порядочным и приличным расстоянием. Но после короткого заключения, на проктологическую стезю порционного чтения меня натолкнуло неосторожное высказывание одного из умористов от павлиньего пера Опа-наса Непонашему. Герой его публицистического романа – рыцарь журнального стола, подводя итоги трудового дня прячет свой градусник для измерения температуры партнёрши  в ширинку с возгласом: «Больной – светский хроник представлялся мне поразительно экскрементальным!»
Вы зря подозреваете меня, Долорес, в том, что я вовсе не намеревался с вами сделать. В моём предимпотентном состоянии нет пороха в пороховнице. Сейчас мне не до похотливых инсинуаций, а ваше любопытство я могу удовлетворить, не прибегая к пугающим методам. Когда-то я брал быка за рога, но в кастрированном состоянии. Вы, по навязшей в зубах привычке, кокетничаете со мной.
Позвольте растворить ваше любопытство, как хлорку в бассейне. Когда мой родитель перенёс транссексуальную операцию, из него получилась солидная папка. Он пропел песенку о плотном сексе «Забил заряд я в пушку туго...» и возжелал сделать меня эндокринологом. Но соратник (они намеревались, оснастившись оружием, брать банк) раскрыл папке глаза на специфику профессии, объяснив, что эндокринолог, – это неблагонадёжный тип, выпивающий залпом кринку молока с целью увидеть свет в конце козлиного туннеля, в то время как мне достаточно всего лишь посмотреть в дупло дерева или зуба.
Сами посудите, кто в здравом уме, пойдёт работать по несимпатичной специальности после столь исчерпывающей информации? Я бросил ветеренарию на произвол судьбы, как отяжелевшую телёнком корову в дюралюминиевом стойле, не объясняя на каком она была от этого месяце или небе, и целиком посвятил себя матушке Проктологии. Вот где настоящие золотые залежи, сказал я себе. Большому кораблю, большое плаванье, решил за меня отчим, который познакомился с мамой на старом еврейском кладбище. Но после его похвалы я не в меру перевозбудился, и мы зашли в смердящий общественный туалет «Эсмеральда», где я дал течь, как прохудившаяся шлюпка.
Мой отчим Зяма Наганов-Пистолетов, пройдя курс омоложения лица, вживив золотые нити под кожу, обвёл себя ввалившимися в комнату глазами и здорово опечалился, а чтобы как следует припугнуть близких, навсегда покинул нас с мамой, запомнившей его первое пришествие навеселе. Заявив на прощанье, что уролога из меня всё равно не получится, он понял, что терять ему здесь  нечего, так как его авторитет значительно подорван в нескольких местах, и где та модистка, что зашьёт его (необжитой мужик в третий раз был в подшиве, после того как, уговорив бутылку, на обезвоженном пустыре занялся мелиорацией в компании беспонятливой собаки осадочной породы).
В тот памятный день отчим купил себе полевой бинокль и начал страдать военно-полевым комплексом неполовоценностей, но не из окон нашего дома (он поселился напротив). А мама, бросив надменный взгляд старинной монеты, сказала, что нечего с этой сукой валандаться и сожалеть о нём – противный слизняк после третьего оргазма, напоминающего преждевременную кончину, ничего из себя не представляет, кроме оползня.
Встав на защиту заботливой мамани, и в ответ на своевольный поступок Пистолетова, я отказался от однородной структуры мышления, чтобы тело не расходилось с телом и, передоверив бразды правления соседям по квартире, проделал эксперимент – разбил свою заветную мечту на три группы, рассудив, что одну треть мечты достигнуть намного легче, а две другие могут повременить. Соответственно первой мечте табуретку на кухне я представил себе  троном, на котором восседаю мушиным царём с лапками на животе, (то ли Наполеон, то ли Александр Сергеевич Пушкин).
– Вы никогда не перестанете меня поражать, Тыберий, своей детской доверчивостью. Я не какая-нибудь там претенциозная стерва. Разряжая в меня помётную ленту слов, вы не единожды попадали под влияние так называемых друзей, в которые по ошибке в надлежащем месте в неподходящее время записали и своего отчима. Вспомните, как по его совету вы поместили себя в нечеловеческие условия – модные, плотно прилегающие к гениталиям, джинсы «Levi’s». Визуально получилось неплохо, но циркуляция крови в блудливо-важном органе изменилась, что в корне поменяло отношение к моему маленькому капкану. Да и девушки отвернулись от вас с презрением, взяв его себе в спутники.
Жена стабильно теряла интерес по той же причине, что привело её в нестройный стан ваших врагов, по странному стечению обстоятельств называвшихся друзьями, с которыми она билась... в истерике. Там она и по сей день, по поступающим ко мне достоверным данным водит непостижимые хороводы. У меня у самой было такое, когда вытащила из сундука поеденную молью пелерину. Но об этом вспоминать не стоит.
Не знаю кто пустил эту утку, но её быстро зажарят. Мне часто приходилось сносить заботы и обиды в угол, как неразлучную пару ботинок. И тех и других накопилась целая стопка, наполнить которую не предоставлялось возможности даже в присутствии графина.
– За это стоит выпить, ведь у вечного двигателя обычно один-два привода, а у меня на духовном общепите рекламных роликов их было бессчётное количество. По прошествии времени-срока в моих подвыпивших глазах приземистые бокалы пляшут разноцветный гопак, а женщины с нелепыми бантиками на тапочках мне уже не интересны, кроме одной с факелом в гавани, которой я нашёптывал при въезде в Гомерику проспиртованные слова благодарности.
– Если вы насчёт любви, то позвольте узнать, какой по счёту?
– Первой и последней – Статуи Свободы! Не будь я Тыберием, я бросил бы к её ногам всё своё состояние... здоровья.
– Это было бы ещё одним непростительным упущением, одобрительные аплодисменты сменились бы осуждающими взглядами. Не пытайтесь меня разжалобить. Вы не из тех, кто собирается с последними силами, чтобы проводить с ними разъяснительную работу. Вы – угодник и прислужник, добровольно заключённый в заливаемом водой трюме сознания. Вы, можно сказать, раб собственных предубеждений, способный на пылкое признание в любви, святошей стоя перед зеркалом в ванной. И перестаньте кормить меня баснями в час по чайной ложке.
– Скажите спасибо, что мы не в космосе, время там тянется намного медленнее. Что-то мы всё об одном и том же полемизируем, лучше прислушайтесь к повседневно происходящему в моём быту. На днях я провёл радикальное сокращение штатов среди знакомых, потому что мне хотелось занять первое место в ряду выстроившихся к вам если не за пониманием, то за сочувствием.
– И чего вы добились? Остались, как перст, один с разбитыми мечтами и покорёженными монетами от игры в пристенку?
– Зато к вам обращен весь мой кусковой сахар тающих надежд. Вы, марципановая моя, единственная спасательная шлюпка. Скажу по секрету, я – никем неопознанный хоббиевый драматург, и премьера моей трагикомедии «Сытая житуха» не состоится – продукты не подвезли и холодильник испортился, как просроченное молоко, хотя все билеты на неё скуплены мной.
– Зачем посвящаете меня в подробности? Разве я являюсь наследницей вашего подпольного творчества, несущего в себе побочный эффект Набокова? Интересно, на кого у вас составлено завещание? На меня? Что-то не припомню. Обо мне нигде ничего не упоминается. Когда-то я знала трагедийного актёра, игравшего счетовода, сводившего счёты и ждавшего от них потомства, потом в пьесе о китобоях ему выпало играть не отчалившего от берега немого моряка, свежевавшего тушу нарвала. Так прошёл ещё один день – цветной лоскуток моего существования.
– Возможно, человек завалил экзамен по жизни – его тянуло в эпицентр любви и ему пришлось пересдавать зачёты, а может он просто отчаялся из-за того, что природа ему чего-то не додала.
– Нет, это был мим, резавшийся в карты при помощи ножа.
– Так бы сразу и сказали. У меня аж на сердце отлегло. Теперь я смогу просвистеть на бересте Первый концерн Чайковского для фортепьяно с оркестром Дюка Эллингтона.
– С годами вы становитесь всё более впечатлительным, Тыберий – её дородные желатиновые локти синхронно задрожали вместе с поджилками в процессе внутреннего самовозгорания.
– А вы как были шутницей, так ею и остались, даже не подозревая, что каток финансовых репрессий грозит закатать меня в котлован подобных мне жертв ненавистной всем Круговой Барухи налоговой системы. – Доктор прикусил губу, пересел за стойку, подперев руками подбородок, представляя собой типичное подставное лицо причастившегося сановника от проктологической медицины (он умел портить воздух и настроение людям с достоинством).
В этот момент он напоминал ходячую легенду, не лишённую ампутированной фабулы – Левшу, который не только подковал блоху, но и вы... её. Тыберий почему-то вспомнил, как вежливо уклонился от приглашения летящего башмаком «Выйти вон!», запущенного женой-первенцем в его голову, когда он предложил ей перевезти с наркотиками секвойю в саквояже.
Вместе с этим она обратила его внимание на то, что наставительный тон присущ рогатым, что являет собой защитную реакцию, предотвращающую дальнейшее генеалогическое разветвление, а в таких условиях она больше жить не может.
Через много лет, оправившись от финансовых травм, по просьбе соседей, Тыберий сделал другую стойку (на руках у бассейна), и с тех пор (в свободное от клизменной работы время) не отходил от неё, возомнив себя бартендером. Должно же быть у человека какое-нибудь хобби, нашёл он оправдание своему поступку. В каждом событии проктолог Гуревичукус усматривал необходимость, прогуливающуюся в звёздно-полосатой рубашке свежей выпечки на солнце с бабочкой на плече, на которое никто не рискнёт опереться.
Из состояния прострации Тыберия вывел голос Долорес формулой любви, позаимствованной из расистской теории, утверждающей, что белое отражает свет, а чёрные поглощают его:
– Из представленного вами эпизода, въевшегося в вашу плоть и кровь, создаётся впечатление, что вы пытаетесь выжать подмоченную репутацию. Скажите, вам не тяжело поручни в бассейне Амазонки устанавливать и логарифмы белым стихом складывать?
– Видите ли, это теперь я делю людей на выносливых тогдашних и теперешних слабаков, а в детстве, когда врал с три короба во времена открытий туберкулёзных каверн общества и томительных часов ворчания родителей, я гонял многострадальный мяч, но больше лодыря. В юности я, одетый с иголочки дикобраза, обладая сверхлёгким сплавом ума и духа, наивно думал, что венерические заболевания подхватывают, на манер древка знамени, выпавшего из руки раненого знаменосца, чтобы отнести подкожную заначку алчному врачу по кожным болезням. Теперь я в стеснённых условиях добываю хлеб насущный далеко не ароматным трудом, конкурируя с клиникой доцента Зачатьева-Вороного, два года назад пришедшего к выводу, что самые крутые яйца от Фаберже не тухлые.
– А если чуть короче, по делу, и не где-то на отшибе времени?
– Вот я с вами, Долорес, второй час плаваю, занимаясь пререканиями и пологим взлётом воображения, вместо того чтобы снабжать инструкциями пострадавших от геморроя в Нью-Порке – в этом театре абсурда и шифоновых шифоньеров, где население страдает из-за миллиардерствующей лахудры, мэра Апломберга, – завсегдатая транссексуальных девичников, переходящих в мальчишники «Воскурять строго воспрещается».
– Тыберий, вашими россказнями вы напоминаете моего старого клиента футуриста Зюзю Ёлочника, отмотавшего от звонка до звонка пятерик за торговлю казначейскими билетами в театральной кассе и едиными проездными в будущее. Его бы выпустили раньше, но за ним тянулся непростительный грешок «В ночь на Ивана Подкупала» он перевёл на английский язык как: «Кучи грязного снега – экскрементов свирепствующей зимы...».
– Учёл справедливое замечание. Но я стреляный воробей. Вспоминаю, как сказал не помню какой жене – носительнице полезных услуг: «Что-то жарко мне здесь становится, а не эмигрировать ли тебе, дорогая? С такими выигрышными данными как у тебя, я бы пожизненно застрял вЛазь-Вегасе».
Тогда на обочине неприемлемости я жаждал поколотить принадлежавшую мне пластмассовую посуду и опротивевшую девчоночку по кличке Бархатная Курточка, отдавшуюся соседу за буханку для своего козла в огороде. До этого она увлекалась пипосакцией «Рот-фронт» и подрабатывала арфисткой-аферисткой в молочном кафе «Жгучая блондинка», занимаясь обтираниями губ холодной водой, в то время как её пальцы, пробежав по клавиатуре моего позвоночника, занялись передачей ощущений по плетёной платиновой цепочке, когда политическая машина передними колёсами увязла в знойном Кувейте вместе с акционерами литературно-нефтяной компании «Пе-газ».

        Никому не дано право кроме Всевышнего,
                щёлкать Бичом Божьим.

     Глава 156.   Плачевный итог

На секунду Долорес показалось, что Тыбик повергнут в нокдауновский синдром небрежной апперкотной фразой и, чтобы хоть как-то придти в себя, вперил в неё проникновенный проктологический взгляд. Но его помощницы, медсестры Первой Брунгильдии Гердхен, в этот ответственный момент не было, и процедуру не привели в исполнение. Прошла минута, две, а травмированный Гуревичикус всё не возвращался к разговору, несмотря на то, что наглядный стимулятор глупости (как он думал) мозолит неоднородного цвета глаза и расхаживает, подбоченясь, напротив.
– Послушайте, – прервала она своё тягостное мычание, облокотившись о стойку (кривые зеркала её глаз не смогли по достоинству оценить нижнюю половину его точёной рубанком фигуры, которую она уже достаточно подзабыла), – забудьте о том, что я вам здесь наговорила. Вы приревновали меня к  гинекологу.
– Нисколечко, это отдельная статья, – успокоил её Тыберий, – с моей стороны было бы нечестным выманивать у вас добавочную информацию и признание в любви. Не мне вам напоминать, что благородные жесты от мужественных поступков отделены бездонной пропастью. Кому, как ни мне, не нарушавшему погодных условий игры, сунуться в горнило испытаний на вшивость. Ваш образ овеян опахалами рабов, к коим я себя отношу.
– Тогда не обременяйте себя дешёвым самоутверждением и перестаньте внаглую рассматривать мои, завуалированные купальником, женские прелести, как ящик «Для жалоб и предложений». Запомните, одежда существует для того, чтобы вызывать любовь на себя, поэтому люди разодеваются. Раздеваются же они, чтобы насладиться ею, не одеждой, конечно. Думаю, в этом аспекте вам полезно узнать, во избежание дальнейших недоразумений, что между мною и неразговорчивым Горджес Озверяном произошло лёгкое взаимоотрицание во время разминки на предоперационном столе. Он хотел затесаться ко мне сверху вниз, а я предпочитаю справа налево, как принято писать в Земле Обетованной. И вот я перед вами, свободная, как ветер в умозрительном поле ваших фобий. Ах, этот безжалостный воздух, занимающийся непосредственно расправой крыльев! Обещайте, что не пропустите следующей репетиции похорон Долорес Пропукис-Балалайкис. Недоброжелатели считают, что я выгляжу как необъезженная лошадь, но вы-то знаете, что с вами я послушная пони. Разве вас не восхищают стрекочущие голубые кузнечики в вонючем пуке травы или одноступенчатые ракеты ласточек, пронзающих наплывающие облака?
Мобильник на краю бассейна зазвенел группой «Лос Марихуанос», и Долли потянуло в Мексику, чтобы союзницей по постели расписать в преферанс Акапульку с потомками ацтеков. Боже мой, подумала она, глядя на Тыберия насурмлённым восточным глазами, время от времени бросавшего на неё плотоядно-овощные взгляды, этот скаредный тип, погрязший в фанфаронстве, ведёт себя как младенец в купели – резвится и плещется, не подозревая, что впереди его ждёт бразильская подкова гавани, заброшенная в РИО. старости. Жалкий Тыберий Гуревичукус, безвременно усыхающий на глазах, даже медали «За ослиное ослушание» не удостоится.
– Доктор, я знаю, что не психиатр и даже не гинеколог, глядящий не в рот и не в душу, а в совсем противоположное отверстие. Так что хочу признаться вам, в своих бесконечных фобиях в мире, в который я заключена не по собственной воле и в котором мне суждено разделить свою участь на несколько частей наследникам.
– Валяйте, Долорес, пока я бултыхаюсь в воде. Плаванье облегчает восприятие жалоб и обид. Будь моя на то воля, я бы перенёс свою практику в бассейн, но я, как и вы, добывая огонь голыми руками, агонизирую, а это тоже, как вы понимаете, относится к разряду фобий – к боязни, что пациенты неправильно меня поймут, и я лишусь медицинского диплома для протокола и дырокола.
– И всё же, Тыберий, ваши проблемы безмерно далеки от насущных. Я всегда ожидаю чего-то, боюсь и вздрагиваю от стука чайной ложечки о стенки кофейной чашечки, – это вызывает у меня незапрограммированный скрежет зубов несовместимый с отлучением от солнца, ошибочно называемым выбросами.
Меня страшит перманентная потеря здоровья в тёмных закоулках города-лабиринта с его постаревшими устремлениями.
Меня пугают маски-рожезаменители мироздания без стен, но с балконом, лучше с пентхаузом, сложенным из пространственных блоков, и плотно заселённым ангелами-просителями с неопределёнными по отношению ко мне скоропортящимися задумками.
Меня достают кондиционеры Конфеттена, денно и нощно гудящие в мои измученные посторонними шумами уши. Так хочется накинуть лассо на приближающееся торнадо, но это опасно – в отличие от гомериканцев я привыкла спать с открытыми окнами.
Меня охватывает ужас от мысли о сексе в ванной, сопровождающемся мазахиствующим надругательством над словом перед зеркалом и мерцающей голой задницей в двери при лунном свете.
Меня бесит заложенная в основе торговли бесстыдная реклама – эдакая расцвеченная пилюля гравитации хапуг к вывернутым карманам жертвенных потребителей. Там, в отличие от погружающегося в темноту Брюквина, нахальные взгляды махинаторов, старающихся всучить недоброкачественный продукт, не меркнут.
Меня страшат нефтепроводы – эти пуповины цивилизации, превращающиеся по прихоти мерзавцев в бикфордовы шнуры.
Мне ненавистны алчные политики с рукодоильными аппаратами, находящиеся в услужении грабежа. Их не погонишь взашей с пикников мускульного насилия, где вместо обмена смятыми впечатлениями о расправленных плечах занимаются их перепродажей.
Меня охватывает чувство муравьихи, переживающей ощущение относительности перемещения в пространстве, ползущей по широкому ленточному транспортёру извивающегося солитера...
– Достаточно, Долорес, ставлю вам бесплатный диагноз: вы удивительно нормальная женщина, не будь всего перечисленного вами, я бы посчитал вас психически больной. Но я благодарю вас за откровенный монолог. Он помог открыть мне новую единицу выталкиваемой жидкости водоизмещением в один Архимед!
– Вы так думаете, доктор?
– Не только думаю, но и уверен. Могу засвидетельствовать ваши предположения и связанные с ними навязчивые фантазии, – отозвался за стойкой Гуревичикус, не обратив внимания на предупредительный звонок и наливая себе двойную порцию Глинтвейна. –  И, несмотря на моё открытие, то, о чём вы сейчас про себя лопочете, Долорес, покажется вам сущей чепухой по сравнению с катастрофической ситуацией, в которую я втянут в высшей степени бесцеремонными окололичностями. Но иногда у меня создаётся впечатление, что вы, ревнительница идеализированной любви, не желаете меня понять. Конечно, сытый голодному не товарищ Волк. Вы-то свои хоромы отмытых бизнесов выкладывали по брёвнышку, – Тыбик наигранно рассмеялся, скрывая за судорожными спазмами передозированного смеха душевные болевые точки.
– За каждым брёвнышком, как вы их называете, я побывала замужем, а это нелёгкое испытание, скупать тонкие, как спагетти, ремешки для плетения интриг. Раздвигая свои «границы», я обогащала мужской кругозор, – глазки Пропукис заблестели.
– Сочувствую, но и вы на каждый «стук» войдите в моё положение. Понимаю, вам это сделать трудно – добродетели, мадам, перевешивают. Советую сменить напольные весы на электронные, не будут закрадываться сомнения в собственной весомости.
Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь) знала, что его тембр голоса – несравненная монограмма звукозаписи – менялся в соответствии с обсуждаемым предметом. В данном случае это был залежавшийся в шортах объект, терпеливо выслушивающий её искромётные замечания. Долорес была в курсе дела, что от разочарования до острого блаженства её, заядлую театралку, отделяют контрамарки на кушетках в кабинетах администраторов.
– Меня поражает ваша манера вести дела. Вы всё больше и больше напоминаете мне пресытившегося пенсионера, расхитителя застывшего времени, – отметила она, – чините мне препоны и невыносимые сейфы условий и тут же разбираете их, как ширму, на части. Создаётся впечатление, что за последнее время вы не прочли ни одной книги. Могу посоветовать бестселлер «Латающие тарелки». Плохо со зрением? Тогда рекомендую сногсшибательный фильм «Последняя ложь в Париже под прикрытием танго».
– Намекаете на просочившиеся слухи о Чёрных дырах в моём бюджете, достигших космических размеров, Долорес?! Ошивается, кто не ошибается, – прокаламбурил проктолог, – из художественной литературы мною за один месяц ознакомления с контролёрами уничтожены бухгалтерские отчёты. Но хватит пустой риторики. Экспонировать человека в распиле, тем более меня, не стоит. Вы не найдёте там ничего любопытного. Меня посещают непередаваемые словами кошмары с налоготипами. Ненасытные страховые компании, курирующие мой бизнес, при проверке кровяного давления у кактуса с фикусом в прихожей офиса были привлечены двумя факторами – отсутствием давления в колючках и моими непомерными заработками во втором заходе расследования состояния офисных дел. У финансовых стервятников звериный аппетит. Они выявили, что в июне я принял 18254 больных, а в июле всего 17368. «Почему так мало?» интересуются грабители, готовые хоть завтра вчинить иск. Интуиция подсказывает, что меня ожидают невосполнимые потери. Цыганка мне на моче слёзы нага-дала.
– Реже вставайте на голову в бассейне – не будут глаза на мокром месте. Ваши выводы нуждаются в средствах продвижения по карьерной лестнице, – резюмировала Долорес, – назовите имена инквизиторов и помедленнее, так сподручней сконцентрировать внимание. Может, они входят в число моих постоянных клиентов, тогда я несомненно постараюсь вам чем-нибудь помочь.
– Всю эту катавасию затеяли инспектора Ашот Акулянский и Прилюдочка Молекула – люди, по достоверным сведениям, на лапу берущие, верящие в совесть с отягощением, – в секунду выпалил Гуревичикус, – то же самое подсказывает моё чутьё.
– К сожалению, я этих имён совершенно не знаю. Звучат они опасно. Людям с такими именами я даже не составила бы компанию в преферанс. Я – женщина эмансипированная, а не какой-нибудь там подковёрный борец с невинностью, с надуманным пиаром. И я не намерена в недоумении разводить руками и рисковать репутацией, потому что ноги связаны клятвой мужу, бросившему меня лет десять назад. Ломать голову над чем-то неопределённым на арене человеческого цирка предоставляю другим. Хотя, если подумать, я знаю одного жуткого типа. В душе он модельер-сапожник – мастер на все ноги,  череповскрыватель и любитель головоломок с потрескиванием шейных позвонков. Когда-то работал в анатомическом театре и  пострадал за некрофилию. Он чудак, приводивший мир в движение – за ним уже числилось несколько приводов. В противовес «на пол шестого» ему постоянно чудился увесистый «столбняк», и его мечтой было постоять за себя перед неизвестностью, как перед шедеврами в картинной галерее незапамятных лиц, пока других преступников распихивают по галерам. Бьюсь об заклад, за кругленькую сумму он готов  размозжить голову кассирше пригородной кассы взаимопомочи.
– Ваши описания, Долли, достойны кисти абстракциониста, наносящего оскорбление картине немощными мазками и поливающего жижей грязи, художника, удобряющего неизвестно что. Короче, оставьте этого рукодельца себе на память. Он мне непригляден на вкус – репутация горчит. А ещё лучше – сделайте его материально ответственным за проведение репетиций ваших похорон. Слушайте сюда, мадам Балалайкис, уже никто ничего не заставляет вас, поражённую в автомобильных правах, делать. Всё, что мне нужно – это поделиться с вами, как со старой подругой, сокровенным, не с женой же мне в конце концов... Я не из тех, кого подвергают оскорблениям спектральным анализом сомнительного  прошлого...
– Понимаю, – перебила она его, – расстанемся с этим вопросом друзьями, продолжайте в том же вольтерьянском духе. И не обижайтесь на мою романтическую отвлечённость, вы же знаете, что моё темечко – это место незапланированных проблесков и ясного созерцания незаурядного женского ума. А ведь вам как никому известно, что ум не вакантная комната, его не займёшь лишь бы чем-нибудь. Я вижу, что у вас, Тыберий, и впрямь всё пошло вкось, если не сказать сикось-накось.
– С вашего разрешения я продолжу. Представляете, эти оглоеды утверждают, что из-за меня потеряли работу пять полуграмотных счетоводов, посыльный «куда подальше» и две нерадивые уборщицы. Все восемь подали в суд на мой офис. У одной уборщицы после её увольнения проявились нарушения полового контакта с мужем и его подружкой одновременно. От другой, вовремя не убравшейся по доброй воле, ушёл «Latin lover», то есть по мнению несведующих – меркантильный любовник. Пятеро счетоводов с посыльным в толпе бедных знакомых и прибедняющихся родственников словоохотливым потоком записываются ко мне на приём, увеличивая число пациентов, но полагаю, это сути дела не изменит. И у всех, практически у всех имеются дети – эти придатки жизни с уймой заболеваний. Если задуматься, какая-то Агата Кристи получается при отсутствии выбора на избирательных участках моего воспалённого мозга. В моём случае  на ловце и зверь Бриджитт, а ловец подплывает к тунцу, заранее отравленному чуждой пропагандой. Что бы вы на это сказали, если бы работали у проктолога нянечкой, протирающей очки?
– Не знаю, но, если бы я была ветеринаром, лечащим, как я понимаю, от двух болезней – слоновой и медвежьей, то взялась бы помочь вам, не меняя проктологической миски, с которой вы роскошно кормились, и определила бы сегодняшнее состояние накопителя болезненных психосимптомов как достаточно тяжёлое – приблизительно в несколько миллионов таллеров. Хотите поделиться? Сомневаюсь. Насколько я помню, в ранний период нашего бурного знакомства вы – стеснительный в средствах, не стесняясь, имели меня, дебютантку, с дружками в складчину. Но теперь экономить на мне не этично. А вас, Тыберий, ожидает по гомериканским меркам сто пятьдесят лет комфортабельной тюрьмы, как жуликоватого миллиардера Медоффа, дай Бог ему и вам здоровья.
– Не загружайте свою прелестную головку немыслимыми и неосуществимыми предложениями. Я их не приемлю, милейшая Долорес. Просто не могу! По отношению к евро падает, можно сказать неудержимо катится в бездну поезд, не останавливающийся на достигнутом. Да вы и сами, надеюсь, помните какая под шумовку шумиха поднялась вокруг вашего имени по делу «О сводничестве бородавок», в какую кругленькую сумму это обошлось. Тогда вас осудили на три года общественного недоверия. А чем я хуже вас? Назовите мне хоть одного прототипчика-экстрасенса, переметнувшегося из Medium(а) в Large, уполномоченного отмачивать в унитазе шутки папуаса, которому удалось посыпать голову собственным пеплом? То-то, ничего не выйдет! Это то же, что мочить сухое вино, щекотливые темы вы обходите молчанием.
– Не усматриваю в этом ничего плохого. Нью-поркская биржа, плавающая в желатине болота, – это колония многолетних преступников, детская игрушка Йо-Йо, то она взлетает на иллюзорной ниточке, то опускается до самой земли. А люди, развлекающиеся толпой в демонстрациях протеста с их изъязвлениями благодарности в адрес правящей клике, идут вам навстречу – в головах пустыри, в карманах шаром покати, раскрытые пасти – аномалийный прикус каменистого входа в пещеру. С открытым сердцем или кошельком – неважно, но стильные мира сего так и жаждут помочь вам избавиться от денег, забывая, что руководящая свора устраивает свару, а сворачивание производства равносильно самоубийственному сворачиванию шеи себе – позвонки хрустят, кровь по сонным артериям не поступает к мозгу.
– Думаю, что всё это вы мне пересказываете в награду за то, что я не пытался влезть в литературу с заднего прохода, как заштатный дармоед. Я боец до пояса. Ниже него у меня всё серьёзно.
– Думаю, больные проявляют с вами польскую солидарность. Вспомните, что произошло в Польше в начале восьмидесятых. За Лехом Валенцой народ сошёл «со стапелей» в гданьском доке. В результате Леха выбрали в президенты, а президентам завидуют только законченные идиоты. На завтрак им подаётся поезд, на обед посадка в самолёт, – блеснула осведомлённостью г-жа Балалайкис и направила подагрические ступни прохладиться в бассейн, прежде чем заглянуть к часовщику сменить паскудную стрелку.
– Запротоколируйте, я не желаю, чтобы свиньи мой портрет бисером вышивали и не хочу баллотироваться где-то в одиночной камере в президенты, терзаемый сомнениями в собственной невиновности. К тому же, чтобы тебя выбрали, я слышал, надо родиться в Гомерике, тогда и камеры избежишь, как неприкосновенная заурядная личность. Меня больше бы устроила прикосновенная наличность, если бы тело касалось денег под танго «Брынзы шампанского» и вас, дорогая Долли, в лучшем буржуазном будущем.
Долорес сорвала с себя рыжий парик, зазывно улыбнулась, подпрыгнула и глухо ударилась головой о воду. Пленённый зрелищем смелого проныра от старта до финиша Тыберий спохватился и вернулся к мучившему его предмету разговора.

                Все так и прут на явочную картину «Христа народу».

     Глава 157.   Ревизия

– Доильный аппарат налоговой инспекции тянет из меня миллионы. Она готова разорвать меня на части и искромсать. Полиция грозится сегодня же надеть на меня обогреваемые наручники. Мой постоянный пациент (между прочим, не чужой мне человек), судья Дормидонт Круасанни, опоздал из-за меня на свидание к своей подруге Ваноне, битый час втолковывая, чем всё это мне грозит. В итоге он попросил выписать перестраховочный чек на 28,731 не на его имя. Как видите, я попал в западню и нахожусь в безвыходном финансовом положении, извините за профессианальную фривольность – в глубокой ж... Чувствую я себя отвратительно – хуже располневшего слепого отростка толстой кишки, названного по прихоти гульбы какого-то латинянина аппендиксом. На днях в почтовый ящик какой-то... (с двумя неизвестными) подсунул памфлетишко.

Имей свой жалкий миллион –
К деньгам тебя я не ревную.
Ты лопаешь филе миньон,
А я свиную отбивную.

Купаешься в шампанском ты
И у страховок подать просишь.
Чтобы оплачивать цветы,
Которые в мой гроб забросишь.

Не доктор ты – функционер,
Продукт стригущего лишая.
Я же – больной пенсионер,
И в этом разница большая.

– Какая несправедливость по отношения к моему другу! Подъезжая к вашему имению, у меня сложилось превратное впечатление, что вы отказываетесь спонсировать ежеквартальную репетицию моих похорон (на последних я вас что-то не видела). Тем самым вы лишили меня дополнительных средств на новогодний вал оглашённых гостей привычной процедурой, сопровождаемой траурным шествием через Южный Брюквин, – с неподдельной горечью констатировала Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь). Источник ваших неприятностей – патологическая жадность. Слишком любите ездить на перекладных из чужого в собственный карман, не соблюдая меру. Вот оно и отрыгнулось.
– Вы меня поражаете, Долорес. Не в вашей зрелой форме теряться и заблуждаться в скороспелых выводах, – оправдался Тыберий, вворачивая комплимент её фигуре, напоминавшей перевёрнутую рюмку, к которой он когда-то часто прикладывался. – Я всегда был на вашей стороне, особенно когда вы работали в прачечной и я получил от вас «испанский воротничок» первой свежести. И потом вы забываете, скольким клиентам Тыберий Гуревичукус настоятельно рекомендовал регулярно посещать ваше заведение как профилактическое, с главной целью – избежать проблем с простатой. А когда меня обуревали бурёнки скотских желаний, я чувствовал себя с вами гаучо – аргентинским погонщиком скота в Фанабериях Патогонии. И за это вам погромное проктологическое спасибо.
– Сначала выйдите из воды, хотя бы мокрым. Непоправимых ситуаций не бывает. Странно получается, в жизни вы проктолог, в бассейне проныра, но не замечаете, как теряете в весе. Даже вода меняется в цвете, вызывая у меня осенний багрянец на щеках – примирительно пробубнила Долорес.
– Лучше обратите внимание на свою фигуру, – по-простецки подковырнул её Гуревичукус, –  за пару недель, что я вас не видел, вы набрали не меньше восьми фунтов.
– Глядя на ваши поручни, выполненные в позолоченных стерлингах, о вас такого же не скажешь. Подводите итоги, но не людей. Не знаю, заботитесь ли вы о своём обслуживающем персонале, но себя вы явно не забываете, – подколола его Балалайкис.
– Простой люд вызывает у меня неизбежное разочарование, но не отвращение, хотя и напоминает катящиеся под поверхностью воды селёдочные шары, которых терзают стаи свирепых акул.
– Ах, не надо в погожий день упоминать об Уолл-стрите и NASDAK(е) с его «наждачными» бумагами – этих непотопляемых с пробоинами кораблях, идущих авантюрным валютным курсом. Ведомая коридорами власти, я заметила  выполненный в голубых тонах портрет джентльмена с лицом свежепечёного картофеля – его грудь сутенёра украшали георгины в форме георгиевских крестов.
– Это мой прадед-выкрест Стенли Липскеров. Он процветал при царе-батюшке. Если бы он жил в наше время, не сомневаюсь, старик добился бы многого. Судя по тому как у него ноздри бутонами вздулись, а волосы на мочках ушей и в носу встали дыбом, он бы мог стать передовым хирургом-краеведом, специализирующимся по кромкам ботоксных губ... преимущественно на лице.
– Как интересно! А за что он удостоился столь высоких наград?
– И вы не знаете? Вся Одесса знает, одна вы в неведении. Он единственный, кто предусмотрел, что через 500 лет после монгольского ига Утруссию завоюют мангала китайского производства. Но это всё чепуха по сравнению с грядущим, так что умоляю вас, не пренебрегайте мной, не то я почувствую себя в шахматном купальнике, несчастным офицером не с той турой в отставке.
Тыберий, мечтавший снова жениться по безналичному расчёту, вылез из бассейна, игнорируя упоминание о платиновых поручнях, и затараторил, интенсивно размахивая верхними конечностями так, что шестирукий Шива по сравнению с ним мог сойти за недомерка под баскетбольным кольцом. Широкая улыбка обнажила  дёсны цвета молодой лососины и торчащие из них гвоздики зубов.
– Да-а-а, – протянула мадам, глядя не в его заманчивый рот, а на мельтешащие руки в бриллиантовых кольцах, – вы один производите на свет сенсацию. Вам бы не в зады лазить, а в цирке на руках маршировать, как грузинский маг Нолия, больше бы денег награбастали, тогда и золотые поручни смогли бы себе позволить.
– Странно, а я-то, грешным делом, полагал, что для воспроизведения требуются двое – мужчина и женщина. Хотя это могло быть результатом осеменения in vitro, – вяло сострил в проктологе гинеколог, – ой-ой, сейчас я испытаю оргазм!
– Оставьте свою липучку другой мухе. Тоже мне испытатель невзгод и долготерпения. Советую вам пить в меру. Конечно, у нас много общего, и я согласна с вами, что самозасранцы хотят захватить власть. Но даже если слон и воробей любят купаться в пыли, это не означает, что у них общая связь на генетическом уровне.
– Пить надо не в меру, а в своё удовольствие, дорогая, перед вами я не могу устоять в нетрезвом виде, желаю раскрыться вам по старой дружбе и привязанности. Мечтал о пеструшечном выводке от хохлатки-жены. Но, видимо, не судьба была – безжелточные яйца абортировались. Попытки размножения естественным путём мне опостылели, и потеряв интерес в своём курятнике к законной рябушке, я начал примеряться к женской половине несушек всякой чепухи породы Леггорн, и дошёл до того, что стал просматривать нюренбергские ленты кинематофашистки Лени фон Рифеншталь.
– Достаточно с меня печальных сказок. Что с вами, пресытившийся Тыберий? Во что превратились? Всё об одном и том же – не о деньгах, так о сексе, вконец меня притомили. И так вся душа в кровоподтёках, беркут вы мой, – вздохнула Долорес, вытирая руки  кафельным полотенцем с изображением вафель по всему полю.
– Мой друг, врач по сыромятным кожным заболеваниям Зев Табу-Редко, поучал: «Не мы выбираем себе грибок, а он неотлучно следует за нами, прилипая в банях, на пляжах и в фитнес центрах».
– Что-то вы сегодня впали в минор, или у вас нелады с перистальтикой? Покажитесь коллегам. Вы инфицированы проктологическим величием на презентации незнаек. Ведь когда-то вам одному удавалось водить хоровод за нос, месяцами не выплачивая людям в офисе зарплату в заплатах. А ныне? «Где вы теперь, кто вам целует пяльцы?» Что за мрачную перспективу вы себе уготовили?
– Не паясничайте, Долорес! Говорят: «Против лома нет приёма». Кем вы были там – не выездной лошадью за границей недозволенного?! Былое не только быльём поросло, но и в воду кануло. О нём даже в учебниках «Любопытных Историй» не напишут.
И как бы в подтверждение своих «карамельных» слов доктор безостановочно заходил в непримиримое туда и безнадёжное обратно, размеренным заботливыми родителями шагом.
– Эх, прошли вперевалку золотые времена, Долорес Саплиментовна. Бывало гости знатные зайдут, кто с икрой, кто с молокой, а кто и просто так, комплименты принести. Намечут, покроют, всё в доме сожрут, поцыганят и уйдут. А теперь? Вы одна только и остались. Приятно смотреть на вас, выглядите на 25% годовой прибыли. Интересно, кто теперь в вас делает вложения? – он старался не уронить себя в глазах Долорес, держась за бортик, понимая, что вылавливать его будет некому. Вышколенная прислуга три дня как уехала с проезжим коммивояжером в полевой стан в ночное.
– Вы льстите мне бессовестно, Тыбик. Безграничная жалость охватывает меня по отношению к вам. Словно это вы написали «Глисты на выгоне», а не мой любимый поэт-эрот Амброзий Садюга, вызывающий у некоторых неприкрытое равно д’ушие из-под его кепки-восьмиклинки. Это вам не в прямой кишке копаться. Да и непонятно, какого лешего понадобился вам личный бассейн?
– Коротаю в нём время, не причиняя вреда себе и людям. Плавание в пруду затруднено кувшинками и цирковыми лилийпутами.
– Коротать – выходит укрощать друг другу жизнь?
– Да, когда вызывают на ковёр, предназначенный приглушать укукараченные голоса. Вы отлично знаете, что такое ОГПУ  (Органы Гомериканского Правосудия Уродств), в них ничем левым не пахнет. Тут мелких взяток и подачек не берут, за неадекватные предложения можно и в нюхательный аппарат схлопотать.
– Тоска мне с вами, да и только, мистер Паникёр. Мне не понятен обложенный налоговый язык имиджмейкера. Налейте-ка лучше «Моторной водки» для поднятия оборотов. Не мешало бы узнать, какие последние новости заполонили мир. Что взорвали? Кто разбился в автокатастрофе? Кто зашёлся в поэтической строфе? Придвиньте телевизор ближе к бассейну, и пойдёмте со мной купаться. Ваша надводная часть уже обсохла. И потом, маленькая оргия излечит от фобий. В следующий раз, когда пригласите меня к себе, Тыберий, не скупитесь, добавьте хлорки в бассейн.
– Боюсь, вам разъест буравчики глаз, и тушь на ресницах поплывёт. Где купальник, мадам? Глупышка, я забочусь о женщинах с травмированной психикой как никто, а вас, как я догадываюсь, жизнь давно прихватила за яичники, моя королева, – натужено улыбнулся Гуревичукус, снова погружаясь в бассейн.
– Королеве фрейлины ни к чему. Я пришла к этому выводу, глядя на некоторых девочек в песочницах, теряющих свои формочки благодаря Макдональдсам. Превращаясь в моралиста, вы изрядно пугаете меня. Так покажите, чем сегодня побалует меня доктор, – рассмеялась Долорес вновь испечённой обтекаемой фразе.
Проктолог не среагировал на предложение, понимая, что битую не перебивают – она не пушистая перина, и плоско перевернулся на спину по-камбалиному. Долорес презрительно пожала гренадёрскими плечами и, скинув халат, плюхнулась в изумруд воды. Дородное тело выплеснуло часть жидкости из водоёма, подтверждая закон Архимеда и опровергая теорию «Преступление в показании».
– Пожалуй, вы правы, поступок не плох, – с готовностью отозвался Тыберий, – помните, как я подарил вам гладиолус и лайковые перчатки из Сибирской Лайки на нудистском пляже посреди собрания животов и спин, окаймлённых дюнами грудей и ягодиц? Прекрасное время сулило нам утехи и перспективы...
– Прогорклых надежд, – уточнила Долорес. – Вязаные перчатки порвались. Цветы, израненные градом увяли. – Она грациозно провела рукой по ватерлинии бёдер, и призывная грудь обнадёживающе заколыхалась увесистыми бакенами на поверхности воды.
Доктор Гуревичикус нырнул снисходительным взглядом к её бугорку Венеры от бортика до стакана с вином, настроился на медицинский канал «Вести с болей» и погрузился в хлорированную воду. На экране появились лица базарных торговцев, провожающих в последний путь влюбленных – Зураба и Глафиру.
– Жаль, мы не можем присоединиться к ним. Такая вот мундштуковина, – понурившись заметила Долорес, вставляя окурок в длинный дамский сигаретодержатель-холдер и поправляя израильские клипсы «Солнечное затмение на минуточку в мозгу».
– В этой поганой жизни нет ничего невозможного, – отозвался Тыберий, инициатор развешивания тарифных сеток на теннисных тортах, – по сравнению с трагедией в Индонезии, вызванной цунами, это буря в стакане, дешёвая душевная микроволновка.
– И всё равно я им завидую, они теперь навсегда вдвоём.
– Как вы заметили раньше, мадам, у меня с моими основополагающими принципами непосильных задач не бывает. Облака на небе разбежались и ваши сеточки у глаз разгладились, – съязвил он.
Проктолог протянул руку к бортику, но промахнулся, на секунду потеряв равновесие. Тыберий ощутил в руке скользкий провод и, не задумываясь, подтянулся к краю. Телевизор свалился набок в бассейн, захлебнувшись передачей о набедокуривших наркобаронах. Ток плазменным угрём молниеносно пронзил воду, казалось бы с удвоенной энергией. Лица купающихся, сдобренные ужасом, заметно померкли, затем почернели, рты исказились в застывшем крике. Несколько секунд после встряски отброшенные к бортику тела ещё барахтались и бултыхались. Вскоре и они затихли, погружаясь всё глубже и глубже в толщу сомкнувшейся над ними воды. Редкие пузырьки сгустков отработанного воздуха всплывали на гладкую поверхность бассейна (тринадцать секунд Тыберий ещё дышал ртом и вода практически не булькала в закупоренных гайморитом носовых проходах). Потом и пузырьки пропали.
      Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь) и доктора Тыберия Гуревичукуса каутеризировало.
Проктология и непритязательное публичное дело понесли непопровимый урон. Но это не значило, что парочка отправилась по пешеходной дорожке на небо, радостно прохаживаясь туда-сюда с неизменной верой в себя. Над успокоившейся поверхностью воды лилась шестигранная мелодия «Тишь, да гладь и Божья благодать».
Её сменила прилетевшая с соседнего участка легкомысленная песенка «Недолго молодость прыщала», принадлежавшая перу Альгериса Понукайтиса избежавшего каталажки латышскому стрелку, не уберегшему от пули вождя пролетариата в 1918 году на матер-шинном заводе Михельсона).
В лице Тыберия с коммерческой жилкой на носу и неуёмной на словах Долорес человечество понесло утраты весом в 96 и 85 килограммов, соответственно. С их уходом накрылась Мельница Лжецов (Мулен Вруш), в чём не были заинтересованы хладнокровные финансовые Уолл-стритские спруты и а cool(ы), часть которых готова были переметнуться в ислам только потому, что мусульмане не подкладывают друг другу свинью.

                Когда она слушала её английский, то живо
                представляла себе взбалмошных микробов,
                занимающихся любовью во рту.

     Глава 158.   Встреча

Времени до обеда было дополна, и Лотташа подняла напольную книгу, раскрытую на главе «Заделы за живое», из дневников Мариваны Замбизи «Наркоклиника наколотого льда». В ней авторесса выдавала Сточные Воды за Минеральные, источники информации за сподвижниц и убеждала себя, что кто-то набирается мыслей, кто-то спиртного, а этот – ни того ни другого. Итак, её литературный брак не клеился, доказывая, что любовь – это неутолимая жажда вместе, и женятся не столько по любви, сколько по договорённости. Такое бывает, если шутку передирают. Ничего удивительного – она женского рода. Но в Нерушимом Союзе супружества веселят радужные разводы мыльных семейных пузырей:
«Сегодня разучивала ветрянку. Некоторые па удаются, но после промывки головы касторкой мелкобесные волосы превратились в крупнозернистые. Звонил Б. – собачник, возомнивший себя кинологом на спиритических сеансах одновременной игры. В своё время он отсидел за изнасилование гиперболы.
Благовоспитанный Б. попросил понянчиться с ним на ночь глядя, аргументируя это тем, что все скидываются на троих, а мы – дуэлянты, не страдаем острыми отравлениями мозгов, с последующей их эвакуацией. Мой образ жизни в углу, добавил он. Регулярно сажусь рядом и протираю штаны в общенациональных интересах. Мечтаю поправить измочаленные нервы полётом в космос, дабы не укорачивать жизнь времени.
Я не стала возражать, учитывая, что каждый половец прислушивается к скрипу своей половицы. И тем не менее напомнила  этому трюфелю подземного царства о его привычке жить на полную катушку с оборванными нитями недоразвитого общения. Б. согласился, вспомнив статую писающего мальчика, отливающую чугуном и кляня себя за то, что царь Пётр прорубил окно в Европу, а он, Б., не в силах форточку в себя отворить.
После этого признания меня стала изводить набивная ткань любопытства, потому что Б., занимавший в моей жизни плацкартное место у окна,  имел обыкновение спать, пренебрегая услугами ночной рубашки, и рисовал этюды совместного будущего для фортепьяно с духовым ружьём от Кристиана Диора. Чего-то я недоглядела и  неделю провела в четырёх стенаниях, рассматривая потерю невинности в зеркале. Тогда нарождались породистые мысли, прокормить которые мне не удавалось. Кончиками пальцем я чувствовала, как у Б. возрастает интеллект вопреки чахлому образовательному цензу, когда он  цугом бежал за развивающимися знамёнами событий, мямля как в бреду: «Взбираясь по отлупцованной лестнице иносказаний выкруТАСС, в театре одного вахтёра важна бутафория».
Дзынь… дзынь... Лотташа отложила чтиво, направилась к телефону и подняла трубку. Откуда-то донёсся Мошкин лай. Мося, любивший дышать по ночам воздухом у окошка, охрип и стал глохнуть из-за ненавистного богатого соседа-транжиры, по которому заранее скорбел на из усть четырьмя лапками. Прецедентом стал супермощный кондиционер «Frederic» установленный состоятельным придурком, живущим напротив, думавшим, что в пресвитерианскую церковь входят в свитере. Этот  тип гонял грохочущую адскую машинку круглогодично без передышки. Так терьер полюбил жадных и возненавидел богачей, строящих себе яхты в форме тахты и в виде бутылки шампанского.
– Good morning, люди. Зобачка Рикки ужастно заскучился за вас, my darling друшок, – на ломаном утрусском прорезался в трубке голос мисс Вандербильд. – Зейчас я нахожусь на очной ставка в озёрном казино Тики-Кака. Увидимса в один-адцать в Cen-tral Park. Приходите, дорогой Лотташа, зобственная персоной. Будите приводить свой красивий друг, как приводной ремень для сопережеваний слипшийхся хамбургер, которым я вас угощайт в наш Макдональдс. Рикки заобщил, что с ваш друг носит по рождению воздушный значок Водолей-Aquarius, и он завязан с вашим папа газом. Я би хотела узнавайт подробность для активировайт совместный бизнес «Together». Хочу непременно ждать на зельёном Пол Анке у колоритной статуй с фиговый листок откуда нога растёрт.
В трубке раздались слишком частые гудки.
– Лёлик, это была твоя Вандербильд, очень деловая женщина, видать та ещё капиталистическая акула. Но сегодня она говорит с ужасным акцентом, путая словесный онанизм с само-державием.
– Волнуется, чтобы обслуга не ослышалась. Они тоже  не лохи заработать на нас. Но почему она моя?! – вскипел Лёлик.
– Она сама мне призналась, что ей необходим красивый друг Водолей, якобы не человека оговорить, а условия.
– Не городи чепухи. Откуда старой калоше знать, что я Водолей, пропускающий всё между ушей, чтобы больше в рот попало?
– Уверена, Мошка обо всём доложил. Учти, изменщик, я иду с тобой, только чтобы повидать жертвенника йоркшира.
– В таком случае я с места не сдвинусь, – упёрся Лёлик, вспомнивший, что на его день рождения Лотташа преподнесла ему набор лицевых полотенец с вышитыми волосатыми задницами.
– Ты, сволочь, пойдёшь, никуда не денешься. По глазам твоим бесстыжим вижу, что ты гад, предатель и верблюд!
– Корабли  пустыни не боятся молний. Что-то ты не в меру разошлась, пора тебя сколачивать.
– Я не из тех, кто с рыбьего жиру бесится. Эта сучка, решается на подрыв нашего альянса, но меня так запросто не слопать.
– Можешь не пояснять, мне это и так прекрасно известно.
– Не огрызайся, не-до-носок. Лучше займись легендой о газе.  Напомаженная кикимора будет ждать тебя в парке у памятника Шекспиру хотя бы потому, что он предвосхитил появление Макдональдсов, написав «Макбет». Жаль, что гомериканки не знакомы с Гёте, который «Фаустом» опередил век фауст-патронов, не то бы ты разрывался между двумя памятниками.
– И почему у памятника Шекспиру? Если бы не «Капли датского короля», то и принца датского Гамлета не было бы в помине.
– Оставим Вильяма в покое. А я эту сучку под вуалью, интригующую запутавшихся на ней зелёных мух, раскусила вместе с её амплуа навязывания близости вязальными спицами.
– Да кому я нужен, старый импотент, без денег...
– Мне нужон, а она о тебе ничего не знает и не должна.
– Я ей про олигарха-папу наживку подсуну, может заглотнёт.
– Папку моего, скотина, не трогай! У него пенсия 850 гривен. Он, не как вы – проходимцы, – её рисованные брови задружили между собой, слившись в коричневую дугу над переносицей. Это их заметно сближало и оправдывало с экономической точки зрения.
– Опять затрагиваешь наболевший национальный вопрос! – болезненно прореагировал мелкий оптовик Лёлик, морща широкий лоб, пригодный для сургучной печати, когда вспоминал, что у неё было ледяное хобби – давать приют конькобеженцам.
– А ты как думал! Такие, как ты, вырвали меня из нэньки Украины и бросили на произвол судьбы в Гомерике вместо полуобнажённой Джейн тарзанить с «Читами» на лианах тягучих соплей.
      – Но не я же тебя сюда, в конце концов, привёз. Не будь кликушей, Лотточка, так мы с  тобой без дотаций далеко не уедем. –
Хватит препираться, двадцать пять минут осталось до конца моего терпения. И без тебя знаю, что тебе любого мужика замочить – дело плёвое, вот ты попробуй замочить его вонючее бельё!
– Вишь куда, гад, лыжи навострил! Возьмём такси, – Лотта вытянула из сафьянового кошелька перевязанную новогодней ленточкой пачку купюр, и с презрительной гримасой вручила их оторопевшему Лёлику, притерпевшемуся к её властному поведению.
– Держи, голытьба, кровью нажитую мною трудовую копейку. Сволочь ты, такой незаурядной женщине, как я, шикарную жизнь  укорачиваешь! Знаешь, гад, что у меня предменструальный синдром с комплексным букетом составляющих его симптомов и всё равно, гадёныш, доводишь до истерики безжалостно ничтожа.
Нервы Лёлика, жаждавшего заключить полемику увесистым поцелуем, не выдержали. Готовый дать себе выволочку, он решил  исключить Лотташу из списка «Расходы на девчонок по демпинговым ценам». Комнату заполонил охрипший голос Лебедева Т. M.

                Поверьте, времени в обрез –
У моей милки ПМС.
На кнопку снизу жму звонок,
От напряжения промок.

На сердце руку положа,
Я пестую в себе ужа,
Чтобы ужиться со змеёй.
Что говорю! О, Боже мой!

Опаздывать никак нельзя,
Она и так на нервах вся,
А после пятого звонка
Ворвалось в интерком «пока».

Пока не будет мне манто,
Не тронет пальцами никто.
Ни ты, ни тот, кто за тобой,
Запомни четко, агнец мой.

Фреон в машине замени,
Мне дурно ездить в эти дни.
И постарайся приподнять
Чуть-чуть финансово меня.

Твои компакты просто вздор.
Не буду спать с тобой на спор.
Я, подавив в себе погром,
Возможно, попаду в дурдом.

Как бард, ты выйдешь из игры,
Если без паюсной икры
Ты в мою студию войдёшь.
Нет денег, милый? Украдёшь!

Как теорему, докажи,
Любви пройдя все этажи.
Увидишь номер тридцать пять,
Спустись, пешком начни опять.

И так раз в месяц каждый раз
Выслушиваю сей маразм.
Вот почему так худо мне
От аритмии по весне.

Меж оскорблений и пилюль
Не достаёт мне только пуль.
А времени опять в обрез
У моей милки ПМС.

Лотташа Добже, в свободное от красильной мастерской слова для художников и от основного занятия время, подрабатывавшая на порноканале хохотуньей за кадром, разливисто рассмеялась, подкатилась к Лёлику и, впервые за долгие годы их мимолётного знакомства, высвеченного юпитерами, поцеловала в лоб пунцовыми губами (случайность всегда нелепа) и незначительно сплюнув, спросила, – а ты представляешь себе, что такое ПМС?
– А как же, – сообразил он, ахиллово сухожилие не та слабая струна, на которой меня можно разыгрывать  – МПС – Министерство Путей Сообщения. И, как мне известно, ПМС несёт в себе скрытый смысл предтечи семидневного запрета на полноценное пользование женщиной как агрегата, приспособленного для наслаждения жизнью, претерпевавшей изменения и тому подобными плотскими развлечениями (он знал, чтов своих эротических выдумках Лотта была поразительно неистощима, и с удовольствием проверяла хлыстом Лёликины привязанности к стойкам оловянной кровати с приклёпанными к ней набалдашниками).
С 35-го этажа парочка спускалась пешком на налитых, накачанных кровью, трясущихся от напряжения ногах. В небоскрёбе, где проживала Лотташа, один из четырёх лифтов раз в неделю отказывался работать из солидарности с бастующими транспортными работниками, а три других советовали пользоваться приставными и пожарными лестницами успеха. Конфеттэн гудел под ногами. Лёлик поднял руку, чтобы поймать такси, но подкатил лимузин.
– Нам вас не надоть, – отпустил его Пересох.
Вдали замаячило жёлтое пятно такси и, подъехав, остановилось. Парочка поспешно заполнила машину телами. В салоне их приветствовала широченная золотая улыбка водителя Примулы.
– Куда путь держим, земляки?
      – На попоечную спевку в отель «Плаза». Там задарма плазменные телевизоры напротив установлены, – скомандовала Лотташа.
– Лотточка, цветочек, ты меня не узнаёшь?!
– Обозналась я, Витёк, как ты на лицо-то изменился! Надеюсь,  перестал пить из лимфатических сосудов?
– Ты хочешь сказать, с того времени, когда твой предприимчивый папаня спустил меня с лестницы? Достигнуть притворства выходных дверей мне помогла прусская шагистика, которую вдалбливали на плацу в армии.
– А что произошло с тех пор? – захныкала Лотта.
– Первым делом я представил свои безразвратные долги друзьям, к оплате, чтобы не выглядеть надутым Чебурашкой.
– Умница, а потом? – просияла Лотта.
– Избавьте меня от ваших экстремистских сантиментов, –  засвиристел возмущённый Лёлик, – предстоит важная встреча. Я и так ругаю себя последними словами, которые оказались первыми. Мне необходимо сосредоточиться, а тут вы делаете из меня заложника пронафталиненных воспоминаний, пронизанных крайней деперсонализацией, попрошу не путать  с Дерсу Узализацией.
– Нечего дискутировать с грязным «мениском», мы не в дискотеке. Эта капающая на мозги пипетка несносная напрашивается на чистку рыла. Рождённый для копания в корзине с грязным бельём, он лез на рожон, когда был не нужон. И этот порционный ублюдок прётся в бой, не представляя себе насколько ты виртуозен в сжатой форме всесокрушающего кулака, –  поделилась своим мнением со старым дружком Лотташа. На неё нахлынули воспоминания, требующие отсчёта того времени, когда она была готова для Витька на всё, даже на отстёжку накладных ягодиц в пользу братков. – Представляешь себе, Витюня, это чудовище едет на свидание к поношенной любовнице при живой мне! Можно подумать, там большие деньги замешаны.
– Уроду по жизни в пятак, завсегда, пожалуйста, – согласился Витёк, – да руки рулём заняты. Кажется я сейчас остановлюсь, выйду из машины и расшвыряю этого ублюдка в разные стороны.
– Не волнуйся, Витя, он и так слиняет. В транспорте его укачивает. Две, три минуты, и ты услышишь с заднего сидения храп, достойный младенца. Если бы этот недееспособный тип знал, что ты, Витёк, 3 года бился в заблуждениях над рефератом «Была ли Красная Шапочка вязанной, а Серый Волк всамделишным?» то...
– Плевал я на это. А вы, извините, кто? Шофёр или волонтёр в области закордонной ностальгии? – захлёбываясь, поинтересовался не засыпающий на ходу развившейся полемики, Лёлик. Защищая свой приоритет, он внутренним зрением с неувядающим интересом разглядывал тянущиеся к его грудастому сокровищу натруженные руки Витька. Потом Лёлик допустил незначительную паузу и добавил, – я думаю, товарищу шофёру ещё предстоит повышать уровень культурного тонуса бицепсов в его бесцельной жизни.
Как между небом и землёй, между крышей и полом  салона такси в воздухе повисло ощущение предстоящего боя горлопанящих петухов готовых с удовольствием отвалтузить друг друга.
– Я Витёк, родом, из Носорожья, а за волонтёра ты ещё ответишь, – поводя фитнесовскими мышцами пообещал Примула. – В каких передрягах ты откопала этого ископаемого гаучо – бестактного погонщика скота? – завершил неунывающий «шеф» с трудом давшуюся тираду и повернулся лучшим профилем к Лотте.
Лёлик лихорадочно записывал в оранжевый блокнот тезис для бомжей «И какой язвенник не боится вытравливания изжоги, отмарафонив 2 часа 30 минут за бутыльбродкой».
– Вот так рождается отвратительный плагиат, – желая благодушного дня заметил оттаявший Виктор Примула-Мышца, – слова нельзя вымолвить, как уже записывают плагиаторы. Помню, был у меня непредсказуемый контакт с одной положительной на спину дамой. Общался я с ней умными словами, затем фразами, а потом и до глумящихся дымом восклицаний взахлёб с её стороны дошло. По настоянию дамы (для её ублажения) я книжку ёйного мужа на дешёвой раскладке купил. Раскрываю, а в ней всё от А до Я, слово в слово, ложащееся на бумагу и повенчанное с ней, моё. Оказалось, он полгода меня на портативный магнитофон записывал. Премию года гад за языковую колоритность получил. С той поры связей с жёнами пейсателей не поддерживаю. Так что понимаешь, Лотташа, учудил я эдакое – женился не по карману.
– Мы подъезжаем, – прервала псевдоинформацию Лотта. Богатый жизненный опыт нищего духом дальше потрясений за плечо не шёл, а на выпады Лёлика Пересох – тычки в бедро, она внимания не обращала. – Ты, Витя, мне о подружке своей расскажи, ведь твоей законной, если бы не мои родители, могла стать я.
– Удовлетворяю всеобщее законное любопытство, – разоткровенничался Витя. – Женат я на Губнушке давно, и напоминаю себе старого осла, впряжённого в разваливающуюся повозку. Лицемерный роман с ней начался с момента, когда она предложила рассматривать её грудь как оружие массового поражения, при  этом, помню, птицы в саду надсадно галдели. Так что живём мы с ней неоспоримо дружно, наплевательски заронив недоверие в душу друг другу. Она моя самая прожорливая ржавчина, не идущая в сравнение с пираньей. Раз пятнадцать разводились, а разбежаться не можем по непостижимой причине. Думаю, новый адвокат нужон, ведь нонешние врачи только и делают, что руками разводят. Возьмём нашу адвокатессу Геню Наколенник – и та от ведения дела отказалась. А между прочим она настаивает, что любой еврей может считать себя обрусевшим, если глубоко страдает воспалением суставов – б...руситом (артриты не в счёт). Я так понимаю, что свобода просит пощады, пока идёт бракоразводный процесс, – и Витёк Примула горестно вполсилы запел песню на слова безработного бардопоэта Л.T.M. «И на что теперь жизнь похожа, Пресли снаружи посмотреть». От таких откровенных слов даже прыщевидная ткань на Лёликином лице могла потрескаться от удивления.
Осознав это, Витя прекратил сердечные излияния за рулём. У него появилось ощущение, что он отнимает Лотту у нежеланного ею Вертера. Жаль, подумал Витёк, что мне никогда не удастся поговорить по душам с Гёте, а также с Фердинандом и Изабеллой о причинах инквизиции в Испании времён Христофора Колумба.
– Не расстраивайся, Витюньчик, врачами установлено, что с возрастом обменный процесс супругами идёт быстрее. Лучше расскажи незамысловатыми словами, каким образом у тебя такой выдающийся баритон прорезался? Хочешь, я тебя на подпевку по ночам к пародирующей шансонетке в казино устрою на бескорыстных началах? – предложила Лотта. – Будешь к ней наведываться.
– Это я у любителя по логопедной части и всамделишного писателя Садюги курсы пения две недели проходил. Он в кратчайшее время многих этому трюку обучал. И в Метрополитен Опера добрая душа Амброзий протащить пытался, но, увы и ах, у меня окончательно сломался карданный вал баритональной окраски голоса. До меня Амброзий Фруминого Мошку туда же устроить пытался, да я  бедняжку йоркшира успел в дом к мисс Вандербильд вовремя пристроить. Собачка до сей поры там без толку ошивается. А вот шансонеток, признаюсь тебе, не то что не люблю, а на дух не перевариваю. У меня у самого такая тараторка и бижутерийная погремушка, Диззи Губнушка, дома на кухне рулады на балкон выводит в унисон с жёлтым попугайчиком. От этого, я заметил, моя  скорость метаболизма и усвояемости пищи резко понизилась с учётом первоначального (до встречи с ней) потребления, если опять же за единицу веса принять сто пятьдесят с прицепом.
– Надо же! Я Диззи знаю. Она меня с художниками в кафе «Кошерная Мурлыка» знакомила, когда рабочие случайно разбили парк, – опрометчиво вставила ничего не подозревавшая Лотташа.
– Спасибо за тощие сведения, Лотточка, теперь в шестнадцатый раз без толку разводиться будем. Осознаю, это звучит двулико, аналогично попытке пытаться постирать грани у герани.
– Кажется, я способен на умерщвление кого-то! – воскликнул Лёлик и хлопнул себя по сужающемуся лбу. – У вас есть двойник?   
– Скажу, не тая, дома тройник есть. Если кого к кому подключить надоть, я незаменимого переходника порекомендовать могу. Вот такой мужик! – счёл нужным удружить Витёк.
– Да я не про это. Кто там, в «Майбахе» у входа в Центральный Парк за рулём сидел? Не терзайте, говорите складную правду. Только соизмеряйте её. Ведь с появлением звукозаписывающих устройств пословица «Слово не воробей – вылетит не поймаешь» утратило свё первоначальное значение.
– Справеливо сказано. Это я за баранкой был. Дружка, вернувшегося из заключения... контракта, подменял. А братьёв у меня и в помине не водилось. Выражать свою мысль правильно надоть, тогда и словесных недоразумений не произойдёт. Этому меня один кинорежиссёр научил, он, между прочим, икранизацией осетровых прославился. Ему за это  всего лишь три года дали, хотя по ходу дела делу хода не давали, не вдаваясь особо в подробности. Ну наконец-то мы приехали. Вылазь, дедушка Мавзолей, Мазолей или Мазай, не знаю как тебя там...   
Лёлик Пересох не обиделся на длинную серию хамских кличек, данных ему ни с того, ни с сего её дружком, памятуя о наглядном примере выдержанного поведения на ринге и вне его братьев Кличко – выходцев из страны, откуда приехал задиристый таксист, но про себя решил в ближайшем будущем рассчитаться с шоферюгой жесточайшим образом, тем более что из кабриолета справа доносилась жирная песня, разносившаяся в ширину.
Соглашатель Лёлик удовлетворился тем, что наперекор запорожскому снобизму Витька снял объявление дурного, на его взгляд, содержания. Оно было пришпилено к зеркальцу в салоне «Врач-диетолог – приём пищи с 9 до 5 с пон. по пятн., перерыв на больных с 1 до 2-х». Лёлик выгреб из кармана горсть потускневших монет мелкой деноминации и пренебрежительно протянул их водителю, заранее зная на ощупь, что каждый из вынутых кругляшей не превышает его Высочества достоинства в один таллер. Таксист презрительно отпихнул Лёликин кулачок с зажатым в нём металлом и рявкнул, – со своей не возьму ни под каким соусом!
– Какая она тебе своя! –  заорал распсиховавшийся Лёлик, –  моя она, моя, и, рассмеявшись, он вышвырнул содержимое потного кулака в открытое окно (в это мгновение его смех напоминал шрапнель аккомпанементов в собственный адрес, хохот гиены в ночи или детей на выгуле).
– Лотточка, где ты, заговорщица мостов и пластмассовых протезов, этого идьёта выкопала? Я не спрашиваю на основании какого непрочного материала он строит пошлые догадки. Только дураки принимают всё за чистую монету, в то время как у слесаря зоотехника ценятся ржавые коллекционные, – не сдержался Витёк Примула-Мышца, чтобы не броситься на земляной «пол» и начать собирать их в её присутствии как всякий шофёр считающий, что если он не туда заехал, значит, не в морду.
– Прости, что-то не припомню, – потупила  взор Лотта, – казалось, она не решалась, чью сторону принять за аксиому, но предпочтение было на стороне Вити, который об аксиомах в помине не слышал. Ведь чего там скрывать, в отсутствие таксиста она любила его ещё больше. Лотта нашла в себе силы промолчать, зная, что Витюня был склонен к моментальному проявлению привычек, приобретённых на улицах родного Носорожья, порой заменявших ему женщин и не начатое среднее образование. Но и в сложившейся ситуации она мысленно осыпала его мягкое демократическое лицо, обдуваемое республиканским ветром, алыми лепестками поцелуев, хотя и понимала, что внешность – это всего лишь обложка, по которой не узнаешь, хочется тебе прочесть эту книгу или нет.
– Главное, что ты меня помнишь. Остаётся только украсить лавровым венком, обвитым ацетатной шёлковой лентой. А сваму смутьяну передай – его счастье по Конфеттэну едем, не то бы рыло начистил. Существуют же сроки платежей за соц. услуги, так почему не убыстрить попадание в каталажку за проступки? – сплюнул вдогонку Лёлику Витёк. – А деньги я подберу, небось не гордый, дай только на обочину съеду. При тебе, моя кралечка, не могу мелочовкой заниматься. Мне не важно, что видят в тебе посторонние, ценно то, что вижу в тебе я. Женщина вроде Аладдина – стоит ей потереться о нечто, напоминающее у него Волшебную Лампу, как любые её желания немедленно исполняются. Конечно, баб умом не понять, но слава Богу активному мужику природой выданы иные средства общения с ними. А твоему дружку ещё повезло, что я выступаю против ношения личного оружия – не хочу вводить себя в расход и других туда же.  Выслушивая всю эту Витькину херню, Лёлик Пересох чувствовал, что сдаёт завоёванные сизифовым трудом сопредельные позиции одну за другой, как бутылки на приёмном пункте. Он осознавал, что до Лотты демократично делил ложе с женщинами на равные части, соблюдая социальную справедливость – в нём говорил завоеватель, которому не терпелось аннексировать их запретные территории.
С гортанным рёвом: «Бог – архитектор, а я его неповторимое произведение!» Витёк Примула-Мышца резко сорвал машину с насиженного места, как банк в казино, как пробку с пивной бутылки. Высунув голову в приоткрытое окно вслед за вытянутым средним пальцем левой руки, он крикнул извозчику, восседавшему на бричке с туристами и пытавшемуся подрезать его: «Посторонись, падло!» Но тот на него не прореагировал, потому что мысленно отправился во временной отдел за приводом к Колесу Смеха и подтяжками а-ля Ларри Кинг из CNN. Эту мезансценку, сопровождаемую столь распространённым жестом, Витёк Примула провёл как заправский водитель, выезжающий на эстакаду. Наш дорогой Мышца вдоволь наелся за свою мытарную жизнь за рулём приторного штруделя из представителей разных сословий водителей, зачастую ведущих себя откровенно по-хамски без отдохновения.
Для успокоения нервишек Витёк решил написать Губнушке откровенное письмо, начинающееся со слов: «Я себя под Лениным зубочищу, поэтому согласен приобрести фонарик, чтобы посветить себе в искусстве». Используя оставшееся в его распоряжении остроумие, Виктор Примула-Мышца раскурил третью по счёту сигаретку и врубил на полную катушку шлягер, изобилующий кондовым языком, определяемым одним труднопроизносимым словом – шансон.

                На солнце тучки набегают.
В эфире песня не урод.
Я пассажира подбираю.
Последний рейс – в аэропорт.

Кручу баранку ровно сутки
И клонит в сон.
А он гнусавит по-французски,
Найди шансон.

Со смены в Брюквин возвращаюсь
К себе усталый и больной,
Профилактично напиваюсь
Под Далиду и Адамо.

И меж Дассеном с Азнавуром,
Приняв рассол,
Секу французскую культуру
Через шансон.

Но одиночество – не тётка,
И я звоню
Двум лесбияночкам-лебёдкам,
Сорвав струну.

Им удалось с балетом русским
В Париж сбежать,
Там научились по-французски...
Не обижать.

Здесь коротаем вместе ночи –
Аж дым столбом стоит.
Я сексуально озабочен
На East 14-й стрит.

Соседи требуют к ответу
За то, что нарушаю сон,
А мне плевать на всё на это,
Люблю шансон.

 Бурят-монголы, а  гомериканцы всё ещё качают нефть там,    
          где путь из собутыльников в совратники неисповедим.

     Глава 159.   Легенда о газе

Как и было оговорено, они встретились у главного входа в Центральный парк. На этот раз мисс Вандербильд охраняли полицейские гориллы в намордниках, стоявшие в боевой оснастке с рекламным щитом макдональдсов в полной готовности с раскалённого грилла. На щите грелась неоновая надпись «Берите инициативу в свои руки, предварительно вымыв их. Она вас не засудит!» Поодаль от полиции скворцы неугомонного счастья – компьюторщики вслепую играли за столиком в перфокарты популярной игры «Глаз вопиющего в безмолвной пустыне, подбитый атласом или панбархатом, обозревает всё».
– Я по-утрусски фсё понимайт, например, оушен длинный слов В-акци-нация, потому что пользую с успехом мужик в рассрочку, но буду питаться молчайт. Фи говорит медленно без сложний слоф, and everything will be o`key. Пусть фаша кафалер рассказывайт о себе, я будет фынимателна фысушайт и ви рожать благодарность, – упоённо пропела мисс, преодолевая языковую закостенелость, – я будет получайт инсультацию от фаш угонщик фремени.
Лёлик (на нём было сорочка «Бернард» с жлобоватым воротничком жабо) набрал в засорённые никотином лёгкие побольше нерешительного воздуха. Создавалось впечатление, будто мастер художественного слова собрался уйти под воду и... его по-несло.
– Я – корабль на воздушной подушке, но без наволочки, фирмы «Казимир Фаршмок». Когда мне было четыре года, бабушка купила мне матроску с якорями, чтобы я привык к её морским треволнениям (летом её всегда тянуло в Одессу). Но в шесть лет я из костюмчика вырос, в связи с тем, что в стране предсказания сбывались по завышенной цене,  из-за внутрисемейных неурядиц меня вынудили поднять подозрительный якорь. Через много лет я бросил его и женился по недосмотру таможенников в морском порту на невмеруупитанной с паспортом на имя Ивана Ивановича Иванова.
Матрац мой надувной, и женщина – усыпальница бдения, оказалась заглоточно эфемерной в моём чердачном подземелье. Когда год работал на заочную ставку, во мне скапливался углекислый газ, выбрасываемый бронхиально наружу. Вырабатываемый капустно-гороховый сероводород безжалостно выпускаю, но стараюсь проделывать это, не нанося вреда чувствительному уху – из противоположного выхода. А кислород? Он, Недостаточный, меня не спрашивает, сам  входит в лёгкие и по-терапевтически оторопело раздувает их. Придерживаюсь собственной теории, по которой  пьянство, висящее над головушкой Дамокловым мечом, приравнивается к пытке неопробованным напитком. Сам же процесс представляется удобным для восприятия окружающего тебя мира, при условии, когда унаваживается общепринятое правило – никаких тебе забот и тревог.
Резким незаметным ударом локтя в под дых Лотташа прервала Лёликин поток закодированных посылов с опровержением вулканических выбросов сюр-афористических высказываний, поясняя мисс Вандербильд и одновременно обнимая её покрепче за поясницу, что  в юности мистер Пересох занимался тем, чем занимались все молодые поэты-пророки – переводил акына Джамбула на утрусский язык, и то что она услышала сейчас – прямой результат пристраивания оформительского искусства на работу.
Правда, деньги за кропотливую работу выслали по чьей-то ошибке сверху другому – Амброзию Садюге. Отсюда и пошло поэтическое краснобайство в недостаточно красочных выражениях, характерное для модного ублюдочного течения, ротоначальником которого являлся припадочный на левую ногу поэт-уролог Гарик Пошл, ничего кроме свекольника в рот не бравший после опубликования научно-медицинского исследования «О хламидомонадной инфекции в  уретрах народов Урарту». До этого (на основании парности в Ноевом Ковчеге и внутренних органов) он предложил клонирование методом поштучного отпочковывания. С точки зрения видных за версту учёных его идея была сродни доказательству того, что уголь колчедан – колченог.
Гомериканка придерживалась за притолоку неукоснительных правил и сделала вид, что вникла в суть сказанного и данной ситуации, но, казалось, была не в курсе дела, что в связи с повышением акции на нефть в Китае на расстрельных стадионах происходит подорожание смертника, как поставщика пересадочных органов. Она понимающе улыбалась, и одобрительно кивала головой в широкополой внутри войлочной шляпе от солнца. Её восприятие утрусского всегда было связано с верёвкой, пенькой или сугубо интимными средствами связи – разница состояла только в привычках ухажёров. Дважды её штрафовали за продажу любви несовершеннолетним после десяти часов плесневевшего перед дождём вечера.
– Теория, по которой Homo S. на 75% состоит из воды, мне чужда. Представьте себе на минуту, уважаемые леди, как бы вы выглядели, если бы это было правдой! Кисель! Желе! Поверьте, человеку, который появился на свет в результате медицинской ошибки абортария № 007 , – закончил Лёлик, обращаясь к женщинам.
Мисс Вандербильд рассмеялась и захлопала в ладоши, как маленькая девочка, – бра-во, бра-во! – скандировала она, цитируя слова песенки «Неполноценный завтрак в трамвайном депо». К ней присоединился Рикки в заливистом лае с утрусскими нотками в низком регистре, от которых ни время, ни изысканная еда не в силах были его избавить. Возгордившуюся собаку застукали на месте прелюбодеяния с хозяйкой, после чего их отношения были отмечены тенью печали, и мисс Вандербильд в лице Моси приобрела платонического воздыхателя-астматика с туберкулёзным видом на океан (Мошка, отличавшийся большим рвением подушек и мягкой мебели, поймал на слове рапрыгавшуюся блоху, настаивавшую на аксиоме «Разве сбежишь ото лжи, когда в ногах правды нет?!»)
– Признаюсь вам, я люблю газовые косынки на женщинах и газовые рожки у мужчин, – широко развёл руки насмешник Пересох, – но разве мои разбросанные руки могут идти упрямой поступью, когда у ног появляется чувство превосходства над лестницей?!
Мисс Вандербильд расхохоталась, не преминув при этом показать щиколотку толчковой ноги, с вытатуированным перечнем подручных средств,  помогавшей ей в бидэ.
– Над нами летают газовые баллоны из страны со столицей Водевильямсбург, – и Лёлик указал на воздушный шар, – топливные проблемы не беспокоят только утопистов и счастливцев утопленников, размечтавшихся на женской груди.
– What a joke! Сон не сомкнуль ряды мой глаз. Кстати, я ошень уважаю фаш Ленин, ротом из глухомани. Это прафда, что его проматушка рецептурный Бланк, у которой «Six pack» живота выглядели «лежачими полицейскими» поперёк дороги, – взорвалась мисс зажигательным смехом, при этом её заштукатуренные щёки тряслись и осыпались, обнажая ненадолго улегшийся автозагар.
– Что вы, что вы, я вовсе не шучу, today его расtoday, – отозвался он, – я сам пользовался газовыми зажигалками, когда курил.
– I belive you, за кого вы меня принемайт. У меня ест чуйства хьюмора. Продолжайте ф том же Дюке. Зачем экономить чужой фремья, когда его, как это там говорится у индюсов, в сферкассах не принимают. Не хорош смейятся бес преуспевающий дельца.
– Тогда вам, мисс, как никому понятно, откуда из меня, инженера горной эхологии, дым выходил. Кто – сладенький, кто – слащав, а я, куда ни пни, газовый, и на улице без моей любимой Газовой горелки не появляюсь, – соврал совестливый Лёлик, покраснев, потому что вспомнил, как в прошлом году внезапно похолодало на улице и он выскочил из метро, вообразив себя фигуристом в двойном тулупе, напялившим на лицо шерстяную улыбку.
Мисс Вандербильд нахмурилась от прорвы неряшливых мыслей, тогда как черты красивой Лотташи прояснились.
Лёлик – человек, живший не по средствам для бритья, допустил промах, зайдя слишком далеко в своих упражнениях на юмористическом батуте. Он спохватился и перевёл разговор на загазованные улицы своей молодости, которую провёл в преуспеянии в обществе изощрявшегося в препирательствах сожителя Ростислава Кварца – отца кварцевой лампы (мать неизвестна).
– Жаль, в газовой промышленности больше не работаю из-за «скудного» освещения военных событий в багдадском Мраке. Но это ничего, моя бабка газированной водой у Центрального рынка не зря торговала, скалкой для раскатывания губ и в кафельной печке вытяжкой, чтобы угарным газом не отравиться. Кое-что заботливая  старушка мне на «Газик» отложила. И я успешно учился наезжать на чужие «газоны». Теперь вот на «Майбах» нацеливаюсь.
Мисс захлопала в перчатки, различив понятное название, так и не ухватив намёка Лёлика. Лотташа зааплодировала, но по другому поводу. Обе женщины были явно довольны взаимным общением.
– Раньше дело моё было расхлёбаний труба, по-фашему, газолин (бензин по-нашему), – потрафил ей Лёлик, намереваясь выкачать деньги из мисс, как кактусолицые арабы нефть в пустыне.
– Я ошень лублу траблчист, – заметила капиталистка, – особенно Louis Armstrong. Он бил очарофатэльний, просто тушка, пошти как ви, мой О’love(яный) зольдатик!
– В космосе газа нет, там пусто, – не унимался Лёлик, – а мне пустоты и здесь предостаточно. Я также против принятия угля (per os) – пусть себе пучит. Газ всегда себе выход найдёт! Вот капусту с молоком употребляю редко, и то, когда никто не видит. Лучшими консультантами по пучащим вопросам считаются евреи – их к ответу за прокисшее призвать можно. Не зря же  бытует мнение, что квашеная капуста воспряла духом, произведя «капусту».
– Блестяще, брильянт, – воскликнула дама, – бизнессную между столиков по вечерам сноровисто и изворотлифо при извлечении федра из колодца. Это мы-гомериканцы, ценим префыше фсего!
– Мне тут на днях акваланг притащили, – доверительно сообщил Лёлик, пристально глядя в глаза мисс Вандербильд, под воду советуют слазить. – А вы газ проверили? – спрашиваю. Это ж не водка самопальная. Они ж того дурни-советчики не понимают, что газ, он разный бывает, могут и веселящий подсунуть или удушливый. Я почему через Бермудский треугольник не летаю? Да потому, что там метановый газ в огромных количествах из воды выбрасывается. Нет в этой треуголке любви. Люди как мухи в районе Бермуд гибнут, пропадают безвозвратно. И метановых газов, исходящих на кладбищах из земли от несчастных, не собрать, чтобы надгробную газовую плиту было чем подпитывать.
– Наполеон, – обрадовалась мисс, – он тоже треуголник на голова напялить, на нос носил, в год катастрофический разлива седьмая вода на киселе. Так мне утрусский гувернантка часто говорил. Он сама очень не хотел оказаться в глубокой кресле, хотя бил голодорванец родом из непочатого края кукурузных перчатков и зубов.
– Это, конечно, мы все в газ превращаемся. Своими вопросами вы способны просверлить дырку в голове, но предупреждаю – из моей скважины нефть не забьёт, и посудите сами, мисс... – тут Лёлик заметил, что лоснящиеся лосины на ней, напялены на чулки с гипсовыми повязками, и почему-то подумал, наступит ли замирение, когда люди перестанут отравлять существование другим  и портить воздух, способствуя всемирному потеплению.
– Судить не надо, авокадо нанимайт – дорогого стоит, – прервала его размышления мисс.
– Ну что ты, басурманка, всё со своими юристами встреваешь! – запротестовал Пересох и что-то странное произошло с ним. Ему привиделись три увесистые груди в ряд на её тщедушном тельце.
– Что он такойе говорит? Моя нэ понимайт. Сложно, сложно. Не кручинься под нога, милий трюк, – обратилась мисс к Мошке.
– Он хочет сказать, что впервые встречает женщину, настолько компетентную в газовом вопросе, – пояснила Лотта.
– Какой балшой спешиалист ваш кавальер. Сразу видно, в свой круг он очень вливательный челофек с неистощим боеприпас сатиры Но по наш яйзык всо намного короче говорийт. Правда, Рикки?
Моисей завилял хвостом по древесным опилкам и положил морду на расшнурованный ботинок шофера мисс Вандербильд.
– Вот меня и уболтали газопровод по дну Балтики в Западную Гармонию тянуть, – неожиданно раскрыл свои контурные карты Лёлик, испугавшись чрезмерной болтливости.
– Я вспоминай. Гармония – это такой балшой сторона. Ми его победил с вашей помочь. А что далше на задворках побед?
– Будем их газом снабжать, как они нас газовыми камерами.
– Камера, это оушен плёхо варьировать меж стенок. Они может лопатца на колёса втридорога и стелиться прихвостнем.
– Не волнуйтесь, мисс Вандербильд, газовые не лопнут. И потом «Кто прошлое помянет, тому глаз вООН (Организации Обделённых Нотациями)». А с вашей помощью я уйму газо-тронутых станций понастрою, – sosторожничал Лёлик.
– Глаз нэ надо трогать, нэ хорош это.
– Одноглазого папку не трожь! – предупредила Лотта Лёлика.
– Нэ волнуйтся, миляжка, ваш папку за барельеф нефти я буду в сейф держайт в память о моём папа – в надбавку за вредность.
– Это я, мисс, про тестя своего будущего. Он с детства без глаза. Сосед мальчишка-хулиган выбил, что по всей вероятности вызвало перерасход, а затем сублимацию профессиональной энергии. В Газпроме папаня пенсию наработал и мне концы оставил, – выдал информацию, которую ему удалось наскрести, Лёлик.
– Предупреждаю, папку не трожь, – нахмурилась Лотташа.
– Да помолчи ты, не трогаю я его и не намереваюсь. Я ж не сумасшедший какой, или под газом хожу? Который год с газовых акций питаюсь, глядишь, и меня в олигархи-набобы запишут. Главное – не упустить своего и чужого не позволить, тогда в  благоприятный момент удастся одержать верх, перевернув его вниз. А для избежания загазованности уютный тихоокеанский островок необитаемый наискосок от Таити приобрету, чтобы от испарений вредных газов утаиться. Мы и  зобачка Рикки с собой прихватим.
– Рикки мой терьер для комнатный интерьер, когда круг его губ сомкнулся на мой ухо, мы с ним к вам на остров на свой яхта, окружённый охранным катером приедьим. Там будим пирогу с зелёными цукатами засахаренных цикад ням-ням. А я за это на него деньги на привязи держал в лондонский зобачий банк с тавтологическим названием «Барклай». Правда, мой голубчник?
– Yes! – гавкнул Мошка. Его хвостик задрожал от предвкушения поощрения за собачью преданность косточкой и не преминувшим подвернуться шансом покататься на двугорбом верблюде грудей похотливой хозяйки.
Беседующие не заметили, как подошли к воротам.  Подкатил блестящий «Майбах». Высунув язычок, мисс подала знак слуге. Он вышел, сопровождаемый дымком собственных выхлопных газов, держа на втянутых руках пьяненький атташе-кейс.
– Give it to him, – указала  на Лёлика мисс Вандербильд.
Слуга неохотно вытер ноги о растоптанное «Я» и пот со лба с отшелушившимся эпидермисом. Послушно передав сафьяновый чемоданчик, он вернулся к машине, в негодовании вильнув округлыми сферами влияния, к которым равнодушно отнёсся шофёр и наблюдавшие эту сцену ротозеи. Потом он поймал себя на нескромной мысли и долго отчитывал, презрительно наморщив спину под смокингом и кляня себя за контейнеризацию чувств.
– Здэс Two millions. О последующий вклад в наш общий предприятель я сообщу допони-теле-ний. Thank you very much. Рикки, дла тэбья, мой малчик, я гатова на everything.
Мошка подмигнул Лотташе. «Майбах» мягко отчалил. 
– Свиноматка в иномарке, – мстительно проехалась Лотта. И это развеселило её так, что она чуть было не расцеловала слишком доверчивого и преданного спутника. Поначалу она отстранилась от него, но потом прильнула с ещё большей силой, тем самым подстёгивая эпизодические свидания разнохарактерных личностей.
Справедливости ради сказать, все мы производные одного корыта и не замечаем, как вставая перед ним на колени, пускаемся наперегонки на уловки. А теперь покажите мне того, кто выиграл бой с судьбой на ринге жизни, не получив сокрушительных ударов.
Подъехало такси и остановилось перед Лёликом и Лотташей. Это напомнило им, что враг не сдаёт свои позиции в аренду.
Дверца распахнулась. В салоне их приветствовала широкая золотая улыбка Виктора Примулы. От него пахло дремучей смесью дорогого козьего сыра и пива «Бурда». Он тряхнул головой, откидывая волосы назад – зад не протестовал. Создавалось впечатление, что Витёк простил Лёлику хамский поступок с горстью монет. Но солнце спряталось, и Витьку доверять было нельзя.
Прямо через исполосованную переходами дорогу в Музей французского комамбьера имени Робеспьера толпа нетерпеливых туристов радостно приступила к гинекологическому осмотру Шестой детородной выставки песен Лебедева Too Much(а) «Всё о безумной молодости, зажатой в кулак». 
Раскачивающийся в трансе мулат-виброфонист, утрируя нос и подыгрывая себе палочками для суши в виртуозных переходах с трусцы на сбивчатый аллюр, пел картинный популяр из выставочного репертуара музея. Композиция «Живот и его окрестности» привлекла к себе внимание не только гастроэнтерологов, но и акушеров-гинекологов. Его повидавшая виды потёртая шляпа зияла приглашающей пустотой. Она валялась на тулье, напоминающей провалившийся нос студента-медика, вытащившего экзаменационный билет, в котором первый вопрос был по экземе, а второй по профилактике люэса в приступе зарешеченных чувств.
Переходя с тротуара на мостовую, непритязательная публика ревела от восторга на манер уникорна, жующего попкорн. Эта орава отменных бездельников (с поилкой и кормилкой – мать с отцом) пребывала в состоянии неувядаемого поросячьего восторга. Она пританцовывала, цокая языками, повизгивая и похрюкивая в меру своих природных данных в ожидании, когда скульптурные шедевры в парке  сойдут с постаментов размять занемевшие гипсовые ноги.
И только Лёлик Пересох (с носом иной закваски) подытоживал свои чувства старьёвщика в весёлой толпе. Он сводил баланс неприязненных отношений солнечных дней и неподдельных чувств адреналиновых ночей, проведённых с Лотташей не в свою пользу (когда она не звала его к столу только по имени, на который подавала тесёмки, запечённые в тесте, он уходил, закусив губой). Деньги Лёлика не интересовали, но к песне он приболел душой.
               
Я ушёл от забот, чтоб забыться в тебе, а зачем?
Погрузиться бессмысленно взбалмошной головой?
И, откинув себя, приспособившись между колен,
Заработать, пыхтя, вызывающе, как заводной?

Я мытарил себя, чтобы как-то удовлетворить,
Ненасытную похоть твою, ту, что знал и любил,
В детство впал, проявляя феноменальную прыть,
И, конечно, лекарство от сердца принять позабыл.

Никогда я не мог устоять против женщин и карт,
Не внимал вразумленьям родителей, учителей.
Перенёс на коленях свой третий по счету инфаркт
И скончался в оргазме победоносно на ней.

Разумеется, всё это поэзия, а в реальности Лёлик пятый год грозился устроить Вальпургиеву ночь и погрязнуть с Лотточкой в академической гребле в постели с применением  оружия массового унижения – разгульной песенки, превосходящей все её ожидания:
             «От колена до колена виснет дилдо, как полено».
      После этого охрана из амазонок-телогреек внесла на скабрёзных носилках Лёлика, у которого кровь бурлила буриме, в список присутствующих в зал ожидания психбольницы, чтобы он больше не посылал своей шизанутой возлюбленной крикливые цветы с душещипательной запиской замысловато-игривого содержания:
      «Голос мужчины с ленцой – это призывной пункт, вербующий жертвенника  на разнополую борьбу без ограничительных средств и правил, если соперник выставляет своё небритое табло на показ».

      – А шаровая молния тоже на шару?
     – Да, если она влетит в несгораемый шкаф иллюзорных надежд.

     Глава 160.   Сон # 254

Недосягаемый мастер-исполнитель, закутанный в серый плащ кучевых облаков, откинул крышку осеннего концертного рояля. Под сатанинскую канонаду в охапке снов воздух наполнился звуками ливня, и агностики гномы отплясывали на древокорнях хоту.
Ветер, если к нему повнимательнее приглядеться, дезактивировался и старел на глазах без злобных притязаний на существование. Молнии серебряными шомполами прокалывали землю, огненными щупальцами скользили по басовым клавишам улиц, вязли в сером асфальте и, окунувшись в тёмные воды Гудзона, сливались с белёсыми барашками метущихся во всех направлениях волн. Сотни зигзагообразных лезвий стальным блеском кромсали небо и оно хмурилось рваными лоскутами облаков. Так продолжалось несколько минут, затем стёсанная крышка разбушевавшегося инструмента природы захлопнулась с перекатным грохотом, напоминая поверхностный вздох эмфиземщика с неравномерно перекрашенным забором воздуха в затемнённых на рентгеновском снимке лёгких. На землю не по верёвочке спускалась тяжеловесная, но легковерная покровительница-ночь. Энтерлинк очнулся голым. Отправляясь спать, он накрылся простеньким идеалом, забыв подоткнуть его (кто-то прятался за забором, а он заненадобностью).
Самокат времени давал о себе знать по весне процессом обновления природы – Арик попал в город сказочных снов Херсон. Этого не случилось бы, прими он антисклеротические пилюли (ох, уж эти вегетарианцы – потребители трупов растений!). Кончился его латентный период, когда просыпаешься, а загаженная простыня стоит (как ни в чём не бывало). В таких случаях клин клином вышибается при наличии самого клина в эректильном состоянии, скрывающегося под накрахмаленным тентом.
Сонная тетеря Арик возрадовался, почувствовав себя дубом, разделанным под орех. Он осознавал, уважающий себя отшельник, усмирив датчики рук, запирается в келье в ожидании пугающей воображение смерти. Антиквар был уверен, что прореагирует на прощание с собой, но час и место ему неведомы. Только он осмотрелся, живя с поставленным диагнозом, как опрокинутая им тишина вновь заняла непререкаемое место в его альцгеймеровской повседневности, ведь она существует для того, чтобы оттенять шумы, в противном случае она не несёт никакой функции.
Тело охватил мелкий мандраж. Не теряя драгоценного времени, Ариком завладел удивительный (на его осмысленный интравертный взгляд) сон № 254, совсем не похожий на тревожный сон Веры Павловны из третьего подъезда, который тяжёлым свинцом лёг на её слипающиеся веки не первой молодости.

Высокий рейтинг – это стул у бара,
где пользуюсь успехом у бармена.
Мне показалось, виски не добрала
девица, подпирающая стену.

Я, как турист, плачу, рот заливаю,
одетый так себе (не при параде ж).
Ты у стены ютишься – волевая,
не бросишь взгляда, рядом не подсядешь.

Пристроившись к портрету Кияну Ривса,
Потупилась в порожнюю тарелку.
А я здесь Балаганов, Бендер, Киса –
верчусь на стуле-барабане белкой.

Жестикулируют в углу немые.
Бренчит на сцене х... на балалайке.
Похоже мы с тобою не намыли,
как некоторые – золото в Клондайке.

Встаю со стула, покидаю рейтинг,
иду, шатаясь с лишних возлияний,
и подойдя к ней говорю, согрейте
меня, хотя, конечно, я не пряник.

Сотру в подходе совесть до мозолей.
Но что это? Не в выпивке ль причина?
Я вглядываюсь пристально в лицо ей...
Она – задрапированный мужчина.

Рот приоткрыл. А он/она сказала,
не будет ли чем мне кольнуться в вену?
Высокий рейтинг – знак потенциала,
я пользуюсь успехом у нацменов.

Имела место сцена в Исфагане.
как спьяну я попал туда, не знаю.
Себе и ей я вечер испоганил.
Пойду вину в бассейне искупаю.

Не удивительно, что после такого сновидения Арику привиделись послушные летающие овцы на бреющем полёте из объединённой овчарни «Упаси Господи», и что он очень хорош собой вне досягаемости и уродлив при ближайшем рассмотрении. Причём Арик не подозревал, что омовение в аншлаговом сне было противопоказано средоточению циничного процесса мышления.
Снились ему храпящие морские слоны, наливные яблочки, надувные куклы и судна, не выносимые вовремя нянечками урологического отделения от государства, обеспечивавшего его поражающей наповал бесплатной медобслугой. В такие неуловимые мгновения он оторопело мурлыкал мелодию всепрощающего сна от удовольствия и до прозрачной стены неподражаемого плача. Непосвящённые могли подумать, что ему в промежутках между инсулиновой терапией и отдыхом от неё снились диабетические сны, присыпанные сахарной пудрой.
Ему барабанной скороговоркой снилось, что какие-то типы засыпали его сбивчивыми вопросами, а ему ни с кем не спалось без снотворного под рукой, и он был готов принять Спящую Красавицу с назойливой мушкой на щеке вместо пилюли, которую боялся проворонить.
Его обступили знакомые болезни: неврит младшего пальца левой ноги и стенокардия. У каждой было своё, привычное лицо.
Ему снился он сам в окружении деревьев с лиственной сталью у публичного кафе «Шалман» в компании двух чаровниц из сметливой страны Сметания с путями пастеризованных рек и кисейными барышнями, стриженными «под мальчика».
Снились ему ощетинившиеся мыши, шикающие на него из запылённого угла комнаты на Первой Мещанской улице, дом 3, квартира 5, где он провёл взаперти безропотное детство, под абажуром власти, страдающей рассеянным склерозом.
Снился ленточный солитер, приспособленный под транспортировку плагиата – этого украденного багажа знаний, и фотоаппарат «Зенит», провезённый в аэропорту в обход таможни с плакатом «Не опошляй!» Потом он продал его за бесценок в разобранном виде спекулянту-астматику, грезившему яхтой на кислородной подушке и торговавшему на «Круглом рынке» в Риме, перед тем как овладеть мороженым «Моя девочка» в сказочной стране Инглюшатии. Ему снились заторы при транспортировке нежащихся мыслей из одного бесплодного участка мозга в другой, и зернистая поверхность распечатанной банки чёрной икры с терпким запашком запотевших стёкол очков, раздражавших nervus обонятикус.
Снились блохи, в приступе инстинкта самосохронения съезжающиеся на флимаркет в флимузинах, и ёжики, усыпанные патефонными иголками. Снился хмурый Ветер, прореживавший облака и уволакивающий наиболее послушные тучки за горизонт. Снились ядовитые медузы, сдающие мёд лохам из сообщества «Лохнесские животные». Снился шелест вожделенных зелёных насаждений, похрустывающих, когда их пускают в денежный оборот, кочегары, ворочающие миллионами в растяжке ртов в гармошках-улыбках. Ему снилось, как он мчится на третьей убойной скорости в колеснице, запряжённой тройкой нубийцев и пьёт абсент, борясь с абсентизмом на работе. Снились опустошённые стаканы, судьбой заключённые в сервант.
Ему, с лихвой заменяющему неугомонную ораву каскадёров от слова и сдирающему с себя каску в присутствии детей, снилась королева щипачей эквилибристка Ривка Ду Глаз, раскачивающаяся на трапециевидной мышце испуганного партнёра под куполом цирка.
Итак, говоря без околичностей, он кружился в вихре вальса, подхватив воспаление лёгких и выпадавший на ходу из ширинки крючок в виде колбасного изделия – предмет натурального хозяйства, что в процессе мысленного скрещивания облегчало ношение непосильных тяжестей. Ведь когда-то он приносил свадебную повинность на алтарь элементарной порядочности.
Тогда он ещё юношей (облегчённый вариант мужчины)  со второго захода осаждал Крысю Опасюк – укоренившуюся третью любовь сорокоградусной д’осадной крепости, пытавшуюся придти в себя. Она жадно обнюхивала гнилые зубчики чеснока, когда он с тотальной мобилизацией невообразимых усилий освобождал от миролюбиво расстроенных немцев выгоревшую дотла Варшаву в назидание подонкам.
Ему снилось, что, как оглашённые по списку, заведённые тритоны (две зазывалы-полуторки) гоготали за изгородью в болоте над стриптизёршей Лягушкой, сбросившей пелерину кожи в зеленеющую тину. Всё, как в старой утрусской сказке, с поразительной точностью содранной с устных ненецких преданий в унтах.

И если в голову ударит круговерткий бумеранг,
судьба мне выбор предоставит, и я выберу Тайланд.
Среди обслуги раболепной, среди пагод золотых
я к лику праведных примкну и относительно святых.

И если мне не привелось красиво жизнь свою прожить,
не буду клясть себя, искать в ней искупленья виражи,
в притоках нежности, во взрывах возмущения собой
дефекты в гневе обнажать, лечить эмоций нервных сбой.

И если мне не довелось в конце достойно умереть,
поосмотрительнее буду и внимательнее впредь,
изобретательнее в выдумках, прозрачней на виду,
и заново свой смертный путь во сне торжественно пройду...

Как видите, ему снились не только девушки, никогда не приходившие к нему наяву.
Одна из них, невероятно уродливая,  протянула Арику Энтерлинку наманикюренную коллекционную ручку кюретажной ложки Нотр-Дамского кюре и шепнула на ухо «Любовь в рассрочку больше не является запретной... темой разговора двух незнакомок, и кто вам доложил, что Рублёвка ломаного гроша не стоит?» Арик что-то буркнул ей в ответ, загадочно блеснув умом, и предусмотрительно потух.
Девушка рассмеялась, найдя его забавным. Она игриво зашла с подветренной стороны и доверительно сообщила в другое, лучшее ухо: «Подруги считают, что я принимаю активное участие в сексе по-флотски. Предупреждаю вас, что это вовсе не так. Просто один подвыпивший морячок забыл во мне бескозырку, когда играл на моём животе с боцманом в преферанс. Но учтите, на пиллинг я хожу в косметический салон «Напильник», потому что копчёные колбасы и угри вызывают отвращение у поклонников процветающей культуры забегаловок, хотя секс они любят домашнего приготовления, что помогает избегать хлопотливых забот по возвращении к жёнам. Я считаю главным в искусстве девушки познакомиться – это подвернуть ногу в «нужном» месте, время я сама выберу, оно ко мне относится в достаточной степени благосклонно».
Это сообщение разбудило старика. Приверженец Альцгеймера при слове «нужное» отправился навестить подразумеваемое место, и конечно забыл спустить воду, а когда вернулся на балкон, впал в только одному ему присущее приумноженное состояние Весьма Выдающегося Спортсмена по словесному слалому о французском горном курорте Кур-шевель, грозящим переименоваться в месье Пердю. Туда он, используя давнишние связи, устроился инструктором к подгорным козлам с незаконченным низшим образованием, приобретённым ими за деньги на склоне благосклонных лет. Там, при спуске с пологой как женское бедро горы, готовый горы своротить, чтоб хоть кого-то совратить, Арик поддавался влиянию, красочно описаному эротоманом Садюгой: «Облака окучивали гряды Кордильер» (не путайте с кардиллерами).
В одном из сюжетов вырисовывалась приближающаяся с огромной скоростью коричневая паника, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся пучком небритой пришоссеившейся пожухлой травы. А кто-то посоветовал ему в случае, если он почувствует, что у него отнимаются ноги, не вынимать почту неделями, а руками.
Отлучённому от секс-шопа аденомопростатнику Арику Энтерлинку снились места опорожнения мочевого пузыря – утки и писуары, и как он с пенкой у замкнутого круга рта доказывает, что его двоюродный родственник, режиссёр Бенимор Бипер родом из пьянящей  Вин-Ниццы, поставивший на колени «Последнего из Моги-Канн», берёт в распухшие руки первый приз за невнятность дилеммы первичного со вторичным «Выбивать ли дурь из пыли или пыль из дури?» На этот вопрос ответа ни у кого не находилось.
У жюри фестиваля «Грёз» создалось впечатление, что дилетант-режиссёр перешёл сам себе дорогу из 3-го во 2-ой класс норвежского лайнера, и оно выдало победившему утешительную премию «Дятла» (Бенимор Бипер всегда творчески бился головой о стенку чёрной французской сборной при назначении штрафных ударов в побелённые стойки под девизом «От ворот поворот»).
– Дыма без огня не бывает, – научно высказался участник профашистского собрания «Рукояточные эфесовцы тевтонской шпаги» и член жюри Другослав Стремглавыч Кыш, – не забывайте, что и гороховый шут был стручковым, когда ему не с кем было перекинуться в бадмингтон словечком-воланом. Не зря же Бипер носил дымчатые очки, которые дрессировщик акул – бесстрашный окулист посоветовал ему снять, на что тот ответил: «У меня отродясь фотоаппарата не водилось при затяжном взгляде на кинематограф».
От этого выражения и соответствующих ему домыслов Арику почудилось, что удручающая жара спадает с него широченными подштанниками, с трудом поддерживаемыми зажёванной ментоловой резинкой на экваториальном поясе живота.
Неожиданно (нет, и ещё раз нет – не то слово, здесь подходит «непредвиденно») он причислил себя к касте непререкаемых авторитетов, для которых чердаки с балконами видятся закромами Родины. Ему захотелось посожительствовать с наперсницей по водочным вкусам, делясь привычными для обоих градусами, известие о которых кровь разнесла в обжитые им участки тела, не ведающие сопротивления.
Соседка – с духовным содержимым содержанки, для которой любовь обернулась кропотливым трудом (он уже не помнил её отчества, и была ли она выпускницей техникума Лёгкого поведения), неизвестно у кого научилась стрелять глазами невооружённым взглядом. Она стабильно выбивала сто из ста, потому что сотня была её любимым «числом поболее, ценою подешевле» с учётом, что в стране начинался взаимовыгодный обмен репатриантами.
С годами Арику, следуюшему правилу «Дайте прыщу созреть!», становилось не безразлично, что ему снилось, поэтому он с балкона в доме на отшибе памяти, где бывали его подруги и более опасные женщины, уединялся. Испустив клич в туалете, он посматривал, способны ли они мочиться в раковину, этим он старался потрафить своей распухшей простате. Измотанный продолжительным свиданием с фарфоровым унитазом всемирно популярной фирмы «Утрилло и сыновья», Энтерлинк (личность скользкая, неоднократно наступившая на кожуру банана) возвращался в постель, чтобы через полчаса впасть в сомнамбулу, после стольких лет проведённых на драйтонском пляже, что оправдывало вспрыснутую энергию былой самовлюблённости. Там на песочке он дневал и ночевал, представляясь главным пастухом, прослывшим добрым малым, в отаре блондинистых овечек с замашками матёрых волчиц.

   Нескучный сад, как сладок дым воспоминаний,
На тополях слова беспамятной любви
Мы оставляли под небом купольным свиданий,
Дней этих нам не возвратить, не повторить.

Где отыскала своё призрачное счастье,
С кем ты осталась, разойдясь со мной?
Подозревал, твоя любовь мне неподвластна,
Но сердцем жил. Ты, оказалось, головой.

Шептали листья мне, судьба неотвратима,
Скрипели ветви в унисон, устав,
Картина осени трагичная картина,
Опущен занавес, покинуты места.

Но, как магнитом, меня тянет в старый театр,
Где на скамейках, как и много лет назад,
Актёры молодости ставят свой спектакль.
Аншлаг влюбленных на  Нескучный сад.

Сусальная картинка прошлого сменилась, теперь он спешил по глянцевой улице к облитому шоколадом домику, чтобы успеть заверить заветную мечту у нотариуса в её непогрешимости, когда дело в шляпе, и  остаётся только выбрать против кого его завести.
У Арика, скрывавшегося в несвежем нижнем белье в период поверхностного сна, определённо шла гормональная перестройка на уровне мышечного аппарата мышления. Он уже стольких подвёл (начиная с черты) под монастырь, так что подводить жизненные итоги ему не стоило, и он постарался следовать ряду советов своего друга пенсионера-электронщика Лёни Дверьмана.
 «Вместо заковыристых вопросов ставьте очистительные клизмы самим себе»,
 «Живи, как Бог на душу положит, если в тебе остался хоть кусочек души. Жить в халупе, обставляя своё время, разве это не снобизм кубизма и издевательство над левкоевым обывателем?»
 «К детям за советами в карманы не лезь»,
 «Какой смысл снашивать чужие жизни, когда в своём вещмешке неопровержимых доказательств никак не разбирёшься?»
Ещё снились Арику неадекватные мысли, топорщившиеся испанским воротничком, полученым за растрату молодости, недолеченной висмутовыми препаратами, которые ему поставляли долгосмеющиеся гуимплены во главе с соседкой по квартире Нюркой Стадо – звеньевой из пионерского отряда домостроевцев имени Павлика деда Морозова, заложившего не одну бороду. 
В камуфляжной форме и крапчатых линзах Нюра обладала удивительной способностью перезаряжать его батарейку любопытства.
Однажды, оставшись с ним наедине, она решила выбить «дурь» из его головы, сжигая деньги, потраченные на неё. Раскобуривая игрушечный пистолет, Нюрка, пообещала выбить десять из одного.
Безжалостная старушенция-жизнь определённо закалила Арика на наковальне, украшенной гравировкой «Родео гарцующей молодости», в противном случае в его сонную голову похоже не пришло бы гениальное открытие медицинско-экономического характера «Чуть-чуть побольше сахарного диабета, и мы сможем отказаться от украинской свёклы и кубинского сахарного тростника». И это при том, что Арику, представлявшему археологический интерес, поставили обтекаемый диагноз – сахарный диабет в начальной стадии общего недоразвития.
Доктор оказался честным парнем, этаким паранормальным милягой. Теперь немного о враче и его привычках.
Тимофей Кольчугин-Ватников, он же, по достоверным слухам, Лев Мотыга, считал, что в борделях время поджимает «Фаберже», такое возможно происходило с Адамом и Евой в Эдеме. Со стороны Лёва казался более чем повреждённым в уме, но это было только первым впечатлением.
Ему хватало денег на оплату жилья, покупку еды и одежды и ещё оставалась мелочь на приобретение полезных знаний. Знавшие его ближе и сталкивавшиеся с ним по работе, дома или на улице, убеждались, что Тимоша, выходя из состояния поощрительного философского оцепенения типа Софокла, придерживается сугубо своих неукоснительных правил:
прячет за портьерами Здравый Смысл, и он ему что-то ещё подсказывает;
возбуждает своё судебное тело против одалиски-наложницы Гульфии Закатаевой-Асфальтовой, не позволяющей ему подтягиваться на её бёдрах-брусьях и делать Южный Крест на вытянутых руках, привязанных к изголовью кровати;
отдаёт распоряжения на длительное пользование без залога;
изобличённый в... не отправляется  вслед за ветроногой газелью Ингой Мякиш за очками в страну оправДания;
оскверняет бульвары и уличает площади;
страдает повсеместно за диабетический лозунг «Не в коня Кормчий, закормленный у кормила!»;
сдаёт анализ на милость убедителя;
безоперационно врезается в собственное решето памяти без кровоостанавливающих средств и приспособлений;
принимает лесные угодья за десять пядей в лобке;
чинит обиды, препятствия и всякую другую утварь по мере непрекращающегося поступления... на курсы усовершенствования;
подвизается в подмастерьях у опытного портного из семьи швеи-мотористки Поли-Эстер Рапиры, дававшей на фабрике обет безбрачия (портной оставлял его после уроков для закрепления пошивочного материала и пекущегося о законе сохранения куска материи, при распарывании швов на котлованах надежд);
относит занятия сексом, что сродни опылению цветка (главное чтобы он не был увядшим), к принудительным работам каторжного характера, возможно, из соображения конспирации;
выступает за неограниченнуюю свободу от инкрустированных мыслей;
водворяет пришедшихся не ко двору на своё место;
играет на Нью-Поркской бирже, следуя бриллиантовому принципу: «Числом поболей, ценою подешевле»;
употребляет с пользой для здоровья женщин, наставляющих  рога на путь истинный в присутствии нездешних тутовых деревьев;
занимается вольтижировкой в секунды досуга (засовывает два пальца в рот и... в розетку на 127 v.).
В свободное от себя время он напряжённым взглядом гнул ложки и подстаканники. Перепуганные пациенты гуськом тянулись на выход, выполнявший функции входа. Доктор Тимофей предупредил Арика, чтобы он не пугался, и посадил его на разгрузочную  диету товарного состава. Лечение обернулось медалью, у которой до этого случая было две стороны.
На одной из них была изображена лошадиная доза чёлки, косо ниспадающей на зрачки, что не давало возможности определить цвет глаз (выходит сладкую сторону Арик уже ощутил), а с другой – трагедийной стороной с набросками  неуравновешенной натуры ему предстояло столкнуться.
Он износил множество женщин и обуви, а теперь его грозятся лишить бесплатных шлёпанцев, полагающихся любому здравомыслящему эмигранту-диабетику, приближающемуся к фотофинишу. Ну это мы ещё будем посмотреть, как сказал одесский портной Авакуум Пустотелов, почувствовав себя  Фаллусовым из пьесы «На воре от ума шапка горит», провёл два года в поисках рукавов Амазонки, когда два заезжих индуса заказали у него на Шиву пиджачок с шестью рукавами индивидуального пошива.
Арик Энтерлинк долго не мог оправиться от нанесённой травмы – обидного неполучения халявной ортопедической обуви, но  успокоился, пристрастившись к употреблению в непомерном количестве заварной вкуснятины, за что и получил кличку Искуситель пирожных. Но и это ему не помогло. Тогда он окончательно разочаровался в местной системе здравоохранения и стал щипать травку, забираясь по ночам на суверенную территорию суеверных гомериканских соседей мексиканского происхождения.
Может мне обратиться к целителю травами тайванцу Ли Фчику (не путайте с Фучиком), восседающему в лавчонке напротив, и перегонявшему индийский чай в китайский только одному ему известным способом? Тогда у меня появится реальная возможность вернуть себе гражданское право диабетчика на бесплатную обувь – она не отсвечивает и не реже глаза.
Как хорошо, думал он, что меня выгнали хворостиной из института «Трансперсональной психологии упырей», а то бы и не узнал, что «путь в тысячу ли начинается с первого шага «китайчонка Ли», который, судя по песенке Вертинского, куда-то безвозвратно ушёл (может на консилиум), так толком и не узнав, что такое иглоукалывание.
Глубокий сон с его соматическим началом излечивает от неприглядного секса ручного производства, летаргический – излечивает от всего. Это несомненно, как и то, что пластмассу создала мудрая черепаха, не пожелавшая стать расчёской, заподозревал Арик и, не обращаясь к медитации, селекционно скрестил руки на морщинистых коленях.
Шальная молния разрезала хмурящееся небо на дольки. Ломтики распались фейерверком. Раздался громовой раскат шаляпинской мощи.
Ничего не подозревающий Арик очнулся матёрым хищником, потом молью, незаметно проевшей целый дуршлаг своего состояния. Грохот конкретной в своём написании рапсодии «В одном преисподнем» (смеси рэпа рептилий и питьевой соды) проникал в его поросшие волосами слуховые окна. Тишина вновь заняла должное место в его альцгеймеровской повседневности, и им овладел по счёту 255-й восторженный сон, который просто так по контрамарке не проведёшь.

Прежде чем наш шарик грешный я покину,
Я поверю в Бога, полюблю богиню,
Не из первых встречных, ни кого попало,
Радугу расцвечу сказкой небывалой.

Выдумал её себе ненаглядной, названой,
Ветрено раскрашивал радужными красками,
С нею я безудержно плакал и смеялся
И сходил по ней с ума, и в любви ей клялся.

Но горькая действительность видится мне снами.
Прошлое преследует в неуютной спальне.
Съеду в  «Белые столбы» иль в «Больницу Кащенко»,
Я, рожденный сказочницей, зачатый рассказчиком.

Арик Энтерлинк, с кисельно-молочного детства обладавший задатками вертлявого павиана, предвосхищённого увиденным, сам себе боялся признаться, что мыслил половинчатыми лишениями и категориями, клятвенно обещая перейти на пользование китайскими палочками. Он мотивировал это тем, что ими не порежешься и не уколешься, хотя палочки в ушах выглядят мило и если приносить себя в жертву Восточной кухне, то только на вытянутых руках – вот почему жирный блеск его азиатских глаз отражается под другим разрезом в окружающем.
Забывшись в забальзамированных воспоминаниях потёртого словесного автопортрета жены, поощрявшей адьюльтер, хронически шальной Арик, не отличавшийся моральной опрятностью, безмолвно покинул мир соцобезлички, не соблаговолив оставить после себя ни зловещания, ни высшей меры показания, ни противозайчаточных средств деда Мазая от прямых попаданий на неУРАвновешенной Нью-Поркской бирже, когда акции полетели в тартарары.
Окинув присутствующих братоубийственным каинским взглядом, он не по своей вине впал в кому за укрывательство доходов одеялом из шерсти Андовской ламы, под которым, по мнению общественности, препарировал тайные тексты, как лягушек в школьные годы в кабинете биологии.
Из этой вины его, забывшего, что речь относится к дарам природы, никому не удавалось вывести, хотя свидетели утверждают, что во флотилии пляжных «одуванчиков», покачивавшихся на волнах призрачных снов, он тупо смотрел на топографическую карту ягодиц города и повторял:
«Ну, братаны-подельники, признавайтесь, кто из шутников заказал мне надгробную газовую плиту с изображением замочной скважины и надписью «Смотри в оба, не перестарайся!»
В «Элегии во сне» отсутствовал нормальный антропологический сон о йоркшире Мошке, его хозяйке Фрумочке Пюльпитер и поэте-эроте Амброзии Садюге родом из приталенного Таллина:
«В поисках пульса у любимой собаки Мошки Фрумочка представляла себя подругой слесаря-олигарха, меняющего французские замки... на Букингемский дворец и ароматным корабликом бороздила необъятные просторы шерстяного пледа его волосатой груди».
И Арик – этот передвижник человеческого мышления не пропихнутый вперёд, не продвинутый взад, а непонятно в какую сторону, валялся в углу в сюрреалистичном сне в обнимку с переходящим из рук в руки красным, стянутым с чего-то стягом.
Говорят, что перед предполагаемым «уходом» Энтерлинк беспрестанно обжимал его (уход) как заправский мужик Люсьен Снадобье вздорную Аномалию Васильевну О’бюст, измерявший одностороннюю любовь отработанными поцелуями. Потрафляя её заспанному воображению, он мурыкал: «Цветы поют и птицы расцветают, как яблони у Груши, а вредкомиссия меня комиссовала...».

                – Отрывая  от меня Последнее,
                смазывайте растравленную рану йодом!

     Глава 161.   Возврата нет

Дверьман, не страдая излишней впечатлительностью, неоднократно пытался устроить личную жизнь на работу в виде поощрения. В противовес коматозному состоянию друга Арика он с любопытством разглядывал собственный не пронумерованный сон. В нём сегодняшние железные Феликсы с их лозунгом «Пытки – наикратчайший путь к дознаниям!» становились грудами металлолома, а распоясавшаяся  ободранка-толпа гримассничала в излюбленном приёме Посольства и заранее соглашалась на создание барельефов, требуя талонов на удешевлённую водку.
Дверьман был из тех, кому удавалось проснуться, в пьяном состоянии трезво взглянуть на вещи, и тут же погрузиться в сон. Правда его сны смутно напоминали сны, посещавшие друга Энтерлинка Витька Примулу, в которых тот видел себя в амплуа иллюзиониста с фокусом в тучке зрения, а жену Губнушку в поперечном распиле с вывалившимися на бедро кишками.
Обладая мощнейшим стволом мужского достоинства в шесть сантиметров в диаметре и радиусом действия в два раза больше, заслуженный сеятель разброда и шатания в зубных рядах недоброжелательниц, Лёня оснастил прикроватные устройства электронной техникой, что позволяло ему вывернуться из любых не сложившихся обстоятельств, не связывая себя узами Гименея с однополыми с ним существами. Это резко стимулировало у него наращивание сексуальной мощи и ногтей у женской половины негритянского населения, пускавшей кораблики из носа в безутешном море слёз (сказывалось подражание Лёниному кумиру голливудянину Роберту де Ниро).
В тянучей лямке семейной жизни его не устраивала перспектива звукоизоляционистской политики, основанной на разных спальнях. Это бы значительно уменьшало возможность наглядно демонстрировать боевую готовность к процессу оплодотворения. Хорошо, что я не доктор, радовался Дверьман, ведь он, чтобы заиметь доктрину, вынужден жениться.
Идя по мощёной стороне курицы во сне, Лёня страдал от антиоксидантов и оголтелых антисемитов с лозунгом: «Простите, я вас перебью... всех до одного», и прятался от них по методу А. Вертинского: «В парижских ресторанах, в кафе и балаганах...», там у него выработалась стойкая невосприимчивость к  знойным песням на слова  поэта-аллегора Лебедева Too Much(а).
Одна из них в исполнении заслуженного артиста на публичных сборищах стадионов Бердичева Прилиппа Дыроколова была затянута им в ностальгической манере с претензией на современность, не без помощи папы, проявлявшего заметные садистские наклонности – с филиппсом в руках он выворачивал головку ни в чём не повинному винтику.
 
Тоска пучеглазая, звон бензоголов.
Царь-пушка трёхглавая, ароматы рогов.
Конфеттэн в бананочках, в Пепси-Колах забаночных
Ой, евреи залётные, прыщет скрип с кондачка...

Усатый горец через три столика на четвёртый послал  Дверьману букет роз, бутылку отгремевшего залпом пенистого шампанского и приветки под чесночным соусом. Сработала «Машина премии», возможно я в его глазах выгляжу фертильной овечкой, подумал Лёня, все свалившиеся на меня признаки нездорового внимания предстоит переварить и прокрутить в потенциометре мозга, а это не укладывается в моём революционном подсознании, когда в невыносимой жаровне появляется потребность замешенного теста вырваться из-под опеки, не терпящей гомиков-гномиков.
Обнадёженный глубокомысленными рассуждениями Лёня, когда-то принимавший участие в забеге четвероногих, почувствовал себя востребованным после неудачи, которую потерпел, записавшись на липосакцию в липовой роще, оказавшейся на поверку эмигрантской липой невдалеке от кафе феминисток «Синие чулки в глазную сетчатку».
Во сне, как наяву, перед ним танцевала натёртая благоухающими маслами девица в облике верблюжицы с горбами грудей и освещённым палестинским интеллектом  Арафата. Её укороченная трудовой жизнью юбчонка шокировала  арабское население, находящееся под мусульманским наркозом в прямом эфире. Над приподнятой завесой непроникновенной тайны еле прикрывались вены непомерных амбиций зауженных бёдер.
«Напиваясь, не занимайтесь описью неимущего!» – вырисовывалось в сонном Лёнином мозгу в тот памятный прощальный вечер с ручными мучными изделиями. Это то, что требуется, с энтузиазмом откликнулся Дверьман, не то, что несостоятельный беспартийный призыв «Талый снег на висках и виски в серебряных бокалах!»
Лёня Дверьман, носивший шапку из нерпы (где-то он слышал, что на воре шапка из нерпы не горит) реально осознавал, что в турбулентное время умеренные высказывания всё чаще сменяются бескомпромиссными лозунгами, а еврейская эмиграция, получившая взбучку по знакомству, всего лишь смыкание задних рядов зубов за выпавшими передними.
На экране раскачивавшегося в непогоду мозжечка его яхту, по цене не уступающую Обдирамовичевской за 150 миллионов, бросало из горячего в холодное и обратно. На той же яхте изысканный гурман, брат певца Прилиппа, смурной Потаня Дыроколов, энергично спасавшийся от непостижимого себя, прятал в каюте новоиспечённую любовницу – невольницу собственных страстей, обладавшую тонким вкусом укуса. Яхту запрограммировано швыряло как скорлупку грецкого ореха в спущенном на тормозах унитазе. И от этого Дверьману стал отчётливее виден Сенька Губанедурович – заклятый противник алкоголя и классовый враг по неотёсанной школьной скамье 254-й московской средней Дзержинского района.
Ах, эти скользкие слова – социальные льготы, они  влезали в остаток Лёниной памяти, как ледокол на льдину, сокрушая всё на своём навигационном пути, и как лёд под коньками остались замороженными в его безвозвратной детдомовской сути. В червячной вермишели образов Лёня рассмотрел расцвеченную желто-красными  китайскими фонариками вывеску химчистки «Бешеная вошь». Он инквизитивно заглянул внутрь, с намерением сдать серебряные часы, полученные от Дуси – вознаграждение за вытаскивание из секс-шопа одуревшего от надувных кукол Энтерлинка.
Проходила декада показа женских прелестей и мужских недостатков, обучавшая посетителей искусству расслабляться в злачных и хлебных местечках. Но к удивлению завсегдатаев магазина, напичканного киноваревом аксессуаров любви, они впервые недосчитались верного эксгибиционистским привычкам Арика.
Отсчёт времени, как и полагается в любом современном  сказочном сне, пошёл на деньги. Братки, страдавшие избыточным весом в обществе, поставили красивую сказку на счётчик и, ничего не подозревающий до того момента Лёня испугался.
Несмотря на шуткообразный образ мышления, он не обращался к Богу и в бегство на микробиологическом уровне, потому что ощущал неоценимую (в комиссионке) поддержку на сцене Мариинского театра в наркотическом балете «Красный мак», хотя, откровенно говоря (по воспоминаниям усатого горца за соседним столиком в ресторане), к мальчикам Лёня не тяготел. Не застрахованные культурный багаж и образовательный ценз Лёни затерялись где-то на конвейере в аэропорту Кеннеди, что отразилось на его дальнейшем интеллектуальном подъёме при капитализме, влияние которого он ощутил как никто другой.
Заведение для Неуравновешенных оказалось тем перевалочным пунктом, где кровь из носа – плата за проход, о котором Дверьман никому особенно не распространялся.
 Об этом стоит упомянуть, потому что именно в жёлтом доме Лёня столкнулся с людьми и явлениями, повлиявшими на психику и поступки капиталистических санитаров. А загремел он туда после того, как в кафе «Кошерная Мурлыка», выйдя из туалета в одном преисподнем, попросил незнакомого ортопеда Вилли Вбок, заказавшего похлёбку прихлебателя «Вы желаете мне насолить?!», заменить ему мениск в колене на сольный диск Дыроколова.
Но и на этом он не остановился. Сидящего напротив Вилли хирурга-сексопатолога Дверьман попросил пересадить себе надёжный цифровой аппарат, соответствующий параметрам, требуемым его подружкой.
На третьей минуте своего пребывания в палате Лёня столкнулся с министром общения с противоположным полом. Этого редкого жителя дома №8 по улице Подкидная Лёня Дверьман оценил по достоинству, когда того отпускали на побывку домой по крайней надобности или в целях очищения.
Вообще-то министра общения, крутившего романы с завистливыми соседками и хула-хуп бёдрами, поместили в палату за дачу изворотливых показаний в подворотне того же дома №8, таинственного содержания: «Имейте меня, как еврейского футболиста, ногами играющего в шахматы».
Над второй койкой слева у зарешеченного вуалью от слепящих солнечных зайчиков, скачущих на сетчатке прищуренного глаза окна, свисал самопальный лозунг «Не капайте на мозги и за шиворот!» Под ним развалился пьяный мужик с удушающим взглядом питона, представившийся перепуганному Лёне Прототипом Протозоидом, со словами: «Некоторым парам удаётся развестись, не разводя огня». Оказалось, что он был не доволен кроватью – ему нравился другой лозунг над соседней койкой «Деньги не набивают карманам оскомину. Набейте карманами деньги и заходитесь ко мне от счастья». Как потом выяснилось, подозрительная жена Прототипа, известная своими тощими претензиями, застала его с любовницей в безвыигрышной попозиции и по её настоятельной (на вишне) просьбе его отправили в психушку, откуда он сделал официальное заявление: «Жена должна верить в мужа. Но я не хочу составлять конкуренцию Богу, поэтому мы разводимся».
Откровенно говоря, Протозоиду (куратору музея «Бардак со стен на нас глядел») недолго пришлось шаманить, чтобы увлажнить глаза-сосуды, налитые кровью, медсестры госпиталя «Маймонидис», тем более, что за ним уже водилась угроза в адрес заведующего столовой, где он работал сторожем, очистить негодяя, нарезать кубиками, уложить в корыто на морозе и залить водой с цементом. Справедливости ради стоит сказать, что заштатная столовка больше походила на заправочную станцию и пиво в ней отдавало разведенным бензином.
В углу на кровати по-турецки восседал почётный член собратьев по офтальмо-стоматологической лягализации «Видит око, да зуб наймит» Лейба Жеребцов, получивший тёплое местечко за вербовку стоеросового дуба в берёзовой роще, где очередь за черё-мухой Це-Це представлялась скалолазкой-ящерицей, которую так и хотелось дёрнуть за хвост.
Становится ясным, почему Дверьман не доверял гороскопной судьбе глянцевых журналов, меняющейся от недели к неделе, и с лихвой навёрстывал упущенное за хвост время на шоссе Ничем не Оправданных Знаний – его сняли на обложку и глянец потускнел. Отказался он и от подписки на циничные газеты, сдабриваемые бальзамом по телефону нескрупулёзными типами со скидкой на рыночную стоимость несведущего потребителя.
Надо отдать должное Лёне, отметавшему неверные решения по велению сердца (души у него не было), он ошибался в лошадях и людях, но не в себе, без сожаления оставив пыльный Совок с его безжалостной Метёлкой. Голыми руками Дверьмана было не взять, даже если они принадлежали хорошенькой женщине, а к людям, работающим со спущенными рукавами, он испытывал неприязнь.
Как человек проницательный, Дверьман не сомневался, что с уничтожением сельвы в амазончатой Бразилии и джунглей в Борнео непаханая Земля совершенно облысеет, и тогда ему, электронщику, не к лицу будет изобретать панацейную зубную щётку от идей, с кончиком языка, зажатым вместо розы в зубах.
Ну что ж, с 90% шоколадной горечью подумал он в непронумерованном сне, в любой отрасли есть свои Недоросли, перерастающие в вундеркинды, а меня ждут ободранные стервятники в пустыне отношений.
В кавалькаде мыслей Лёня ощутил, как смерть включила счётчик за всё содеянное им. Участникам замогильных гонок – ангелочкам ничто не грозило разбиться, пританцовывали вокруг, пока костлявая сука, которую он исползал по-пластунски подкрадывалась к нему, после того как рассмотрела заявление королевского садовника об уходе из жизни. Затомило в груди, – это оторвавшийся тромб попал в главную артерию извилины полушарий ягодицы, несведуще догадался он. И этим я думал всю свою жизнь, ужаснулся Леонид. Какое сегодня число? Неужели 19 декабря – «Всемирный день туалетов и наискось выкуси»? Известняк известий о моей кончине резко сузит круг моих знакомых под выгодный им процент, и неизвестно как ещё на это отреагирует в тёмных коридорах кредитных карточек мой пластик?
Лёня судорожно схватился за портмоне, набитое оскоминой собраний банковских сочинений. Вот так запросто уйти из повседневности, не задав в финале вопрос: «Кто без меня вытащит из секс-шопа Арика? Ватага полицейских во главе с зашкаленным Полиграфом Шкаликом?» Этого я не предусмотрел, загрустил Лёня, бесполезно поднимать человеку, прибитую им же планку после получения шести халявных обедов в трёх синагогах. Жизнь пошла вразнос и на убыль, приходя в негодность, которую не утилизируешь, успел подумать, но не обмозговать,  Лёня Дверьман.
В конце кольцеобразного туннеля, забитого автомобильной пробкой проявился цвет засвеченного общества. В нём Лёня различил силуэт с обликом друга – мастодонтствующего Арика. На голубеющем лбу фантома мерцали снедаемые любопытством калиграфически исполненные буквы кириллицы: «Что станет с моими надувными куклами?» Им  вторили сбивчивые подголоски высоковольтной передачи «Затравленное утро с шерсти до восьми, где каждая фраза подвергнута добровольному умозаключению» с фелонящей ведущей, произносившей преднамеренно искажённую фразу: «Я – мать вашу... утрусского радио. Берегите меня финансово и не забывайте помогать рекламами».
Как на взлёте загудели моторы. Из сопел воспоминаний вырвался красно-зелёный огонь, и в тот же МИГ Дверьмана не стало, потому что смерть бывает верной, когда на неё посылают, и так себе – в Лёнином случае. Он даже не успел справиться у привлекательной к груди стюардессы, разносившей одеяла, сколько лет самолёту и произнести сакральное заклинание:
«Боже, если ты искал себе партнёра пропорционально дверному проёму, то это не я. А если собираешься превратить меня в растение, то не в парниковое!» Дословная цитата из диссертации, опубликованная им за собственный счёт в аль-монахе с кистями и оборками «Вегетативный невроз у лошадей и растений», обрела широкую популярность, а с ним и курсив мой до дыр.
Из Дверьмановского безвольного рта вывалились отходные слова: «Как это благородно с Вашей стороны, после исполнения марша-броска с тремя привалами выправлять трудновоспроизводимые кривотолки обо мне», и умиротворённая улыбка уютно застыла на его искривлённых посиневших губах.
Режиссёрка-смерть не давала светофору, заигрывающему с ней в финальной игре специалисту по электронным приборам. С её стальной не расплетённой косы свисал плакат: «Все разбежались до следующей репетиции, а пока организованно уходим по одному». Мистификаторша обыденного, проведшая жизнь на полном панСионе, не взбираясь на него, костляво убегает со сцены дуэлянткой со шпагой, изуродованной в схватке.
Куда спешить, если побеждает приспособленчество?! После эпизодических наскоков забытье по-осьминожьи превалирует, устраивая пышные проводы. Оно нашёптывает ему конечные истины менторским тоном, обхватывает Дверьмана анклавом объятия и начинает душить. Едкая желчь разливается в голову и в ступни. Ногти, покрытые латунью, по-осеннему желтеют. И если сдача мочи – это событие, то его надо проанализировать.
В отяжелевших лёгких застыли влажные приглушенные хрипы. Независимый солист ушёл, избежав ревизию чувств, так и не поняв,  как это страшно, когда жизнь зависает над пропастью на волоске с чужого плеча. И что самое ужасное для певца свободы – это прикончить её на фальшивой ноте, когда капельмейстер, пряча в ширинку свой «просветительный» прибор, смахивающий на шарпея, уезжает летом на гастроли с хором нимфеток на юг, предварительно заготовив солоНину на зиму.
Не приводя липовых доводов и ясеневых объяснений, Лёня (из жалости к ближним) заснул вечным сном несостоявшегося бизнесмена в графе «Непредвиденных в расход!» в 2 часа 15 минут по Фаренгейту, а не как утверждали  профаны – по Цельсию, в период глобулизации не леченной глобулярной ангины. Он пытался попасть в ангелы хранители,  запись к которым была приостановлена в прошлом столетии. Дверьман так и не узнал, что, вооружённый эрудицией Арик присоединился к тёзке Шарону в коме с благородной целью – поведать тому менторским тоном речиштативную версию неувядающей поэзии Л.Т.М.

                Маленький салон,
Свечи вдоль стены,
Лиц неразличимые черты.
Изливаю стон
В перебор струны,
Посылаю звуки, как цветы.

Там другой с тобой
Шутит и шалит,
Обнимает плечи в полутьме.
А моя свеча
Плача догорит,
Одному коптить недолго мне.

Кажется, сказал
Всё, что я хотел,
Усладил гитарой слух и дух.
Ждут меня места
Без забот и тел,
Где покой желанный обрету.

В поцелуях рты.
Шутишь и шалишь
В полутьме за столиком в углу.
Я спокоен, ты
Тоже догоришь...
                В песнях я себя переживу.

                Из песни слов не выкинуть?
                А как насчёт «Песни без слов» Шуберта?

     Глава 162.   Неувязочка на пупке

Брюквин находился на пороге знаменательного события, могущего сравниться только с мазохистским процессом над стёганым одеялом – нашумевшим делом, не имевшим подобного прецедента во всей своей местечковой истории. И поэтому народ, заведомо приумножая себя в списках избирателей, повсеместно встал на цирлы. Впервые город с энтузиазмом ожидал прихода в мэрию представителя утрусской диаспоры.
Её отстойный избранник Виктор Примула (колоритный герой нашего бремени, проведший передними зубами микрохирургическую операцию по удалению заусенца на указательном пальце) по совету корешей, перешедших из-за общепринятой скромности на подножный корм, выставил кандидатуру на пост замесителя мэра на вернисаже трубочистов. С подачи  профессиональных нищих и обездоленных, это соответствовало предвыборному лозунгу, под которым проходила вся честна кампания «Бейте меня по одной щеке, и я  подставлю за ваш счёт другую, а третьей не бывать».
На избирательном участке запустили хитовую песню в честь Витька «Демонический любовник» – «Demons lover» голландской группы «Shoсking Blue». Но больше всего на корешей повлияло появление безногого нищего, сетовавшего на бесконечность перед их штаб-квартирой из трёх комнат. Он пристроился у входа с двумя художественно выполненными плакатиками:
«Дурная голова протезам покоя не даёт» и
«Подайте на смазку голеностопных суставов, не то мне угрожает интоксикация». Дело плёвое, подбадривали Витька пацаны, когда тебя поддерживают безногий в настроении и крутая баба Не-рвана Пострами, она, при желании, поможет получить должность, плюс десять лет строгого режима в военно-спортивном комплексе развлечений складского характера ума.
Не верить братанам Витёк в борцовке, переброшенной через плечо, не мог. За их квадратными плечами были заметны доспехи успехов в крутом бизнесе «Ремонтная мастерская по починке отношений и сбитой о лишнего человека обуви». Вдобавок к этому братаны из продотряда «Скулы в желваках»: Модест Фурункулёз, Сулеймэн Скамей, Гиви Диоптрия, Ипат Дор-Сан-Вааль и Джамбо Рубильник запланировали операцию, напоминающую запоздалое вторжение и высадку союзников на побережье Нормандии, когда оборонительные заграждения были сломлены и оставшиеся в живых не сели за стол переговоров и перемывания костей погибших в пересудах кумушек. Но визы пятая колонна избирателей из стран СНГ не получила, и арсенал шансов Витька на подставные голоса сводился бородавками к нулю. Неувязочка (от бесполезного в экстремальных условиях пупка и ниже) мешала на пути Витька к намеченной кем-то ему цели через рубленый капустняк голов – он не мог перевести «Добро пожаловать!» с утрусского на чуждое ему местное наречие, не сделав при этом трёх ошибок в двух словах. А с восклицательным знаком вообще возникали непреодолимые трудности, не говоря уже о кавычках. Очевидцы вспоминают его крылатое: «Часы – наручней не придумаешь!», произнесённое при покупке модных «Булгари» переполошившейся от дорого поднесения Диззи (лев не лошадь – его мешком овса не купишь).
В непримиримой борьбе с этими загвоздками и множащимися закавыками, несколько сильно уважающих себя утрусских скобяных лавочек конкурировали за привилегию продать Витьку отбойный от других «молотков», не крышующих его особу. В лавочке его не нашлось, а без консультации Арика Энтерлинка Витя, зажавший в рабочей руке толстоногий бокал, не решался принять решение, касающееся приобретения гомосексуального инструмента власти – фагота, заказав его по пневматической почте.
Кандидат в заммэры (сдвоенное «м» от немецкого «вместе» «zusammen» к замерам отношения не имеет) не без основания считал, что продажные политики делятся на левых, правых и центровых. Первых двух братва не поддержит, оправдывался скромняга Витюня. А тут ещё сообщили под стереотипную попсу, что неотёсанная влиятельная фигура, кажется, миллионерша-нуворишка Параша Гнидофон собирается в случае его избрания протащить закон «О сокращении городских субсидий клубничным домам Брюквина и прилегающим к ним пригородам».
Обветшалые надежды Витька начинались с сухожилий околицы убеждений и кончались непонятно где. От этого у него началось шелушение в ушах и рост волос в них приостановился. Правда отлаженная привычка извращать и переворачивать понятия, как скворчащие поджарые котлеты на сковородке, закалили его предвыборную компанию люмпенов против тех, кто всмятку. Ему нравилось мягкозвучное слово Волокита, и он не без основания подумывал, что если Бог, создавший человека из глины, а его, Витька, из особо обожжённого её состава, пошлёт ему дочь, он присвоит ей это тягучее, как патока, имя. А пока, опираясь на забор изрыгаемых предвыборных изречений, почерпнутых из выгребных ям, кандидат в замесители мэра Витёк искренне горевал в тиши об Энтерлинке, не подающем ему никаких признаков жизни и, соответственно, советов в области дальнейшей политической борьбы и карьеры. Поэтому один из приближённых братанов решил обойтись без плешивых замечаний и подбодрить босса, напомнив ему о счастливых денёчках на бахчах Средней Азии, где Витёк вышибал сто из ста вместе с духом противоречия из любого желающего.
Годы спустя Витёк отблагодарил братана  вскрытием внутренностей трём перезревшим арбузам и стал терпеливо ждать новых поставок огромной ягоды из-за бушующего политическими страстями океана. Там ловкие манипуляторы культивировали заскорузлые понятия о перепадающем лакомом кусочке любви и дружбе не совместимых по укладу жизни народов. Сказывалось  умелое владение кулаками – защитная функция социального организма, репутация которого была заляпана и тонула в грязи непроезжих слов. В то время как сердобольный Амброзий желал Арику на том свете всего хорошего, хотя тот его не слышал.
Витёк и не догадывался о сложных взаимоотношениях этих двоих. Арик, находясь в коме, не мог ответить Витьку, какой породы корова расплескала нашу галактику «Млечный Путь», поэтому благоразумно молчал. Он не мешал своему подопечному в его хитрой задумке – проведении «Ночи огарков геморроидальных свечей, которые не угасают, а тают от душевного тепла» в память пребывающих в коматозном состоянии. Фракция «Фраков дружбанов», в которую, не спросясь, входили Коля Генератор, д‘Иван Застолбило и Зяма Уключкис-Митвох единодушно одобрила Примуловскую инициативу, зная, что все подряд Каются, но никто не Абеливается в процессе дела, и предварительно связалась с братским еврейским «Бундом». Те дали своё добро на стрелку в знойный полдень, но Витёк озлоблённо взглянул на «Rolex» и перевёл стрелку на час вперёд.
Обе стороны обещали в просветлённом будущем снизойти до единого соглашения, если за месячную под писку «О неразглашении» на местную утрусскую газету им выдадут бесплатную французскую горчицу «Пупон».
Арбитр Сунгаид Заклёпка шлёпнул языком: «В вашей полемике  от моего энциклопедического глаза ничего не скроется – вынимаешь стеклянный и видишь – обыденное смотрится по-иному. Ведь в каждом споре вовлечён поиск подспорья. Где вы Сочи стараний и Геленджик моей мечты? Всё пропало втуне по 2.50 за фунт!»
Активнее всех проявляла себя в закоулках и фотолабораториях расколотого от предвыборных страстей города миллионерша Параша Гнидофон из переулка Сварливых Чудес. Она, надменно передавала деньги из рук в руки, с вытянутой нижней губой и низкорослым кустарником бровей, шелестевшим над веками.
Одной левой Параша поддержала строительство жилого комплекса «За туманом и за таллером фольги...» в престижном районе Южного Брюквина на берегу флибустьерного Атлантического океана, другой – правой разбивала стеклянный сад несбыточных грёз, после зажигательных выступлений с обличительными речами всех подряд. В той же правой руке она с ружейной мушкой на нарумяненной щеке, наводящей страх, как Гулливер в шотландской юбке, без подгузников, удерживала за нитки всю вражескую флотилию, ставшую под её адмиральским руководством необычайно дружественной.
Среди множества преступных коалиций и структур к Брюквинской гавани-заводи были приписаны её офшорные «корабли» – непотопляемые водоплавающие паралегальных бизнесов: «Неотложная материальная помощь себе» и «Продуктовые карточки, по которым звонят в колокола на родину Парашки».
Эта дама развернула такую деятельность, что в любую минуту могла отключить Энтерлинка от аппарата «Искусственное сердце и прерывистое дыхание». Но вместо этого она подхватила инициативу популярного в Брюквине и за его пределами таксиста и кандидата на пост замесителя мэра Примулы, дав добро-добрянское на проведение прощания с оболочкой Энтерлинка в похоронном доме Тыблокова, не учитывая, что смерть с косой на скошенном плече недолюбливала не ею перекошенные лица.
Витька «сотоварищи» не на шутку тревожил  вопрос, каким образом Параша Гнидофон срубил «не со своего плеча» неимоверное количество баксов за единицу козлом отпущенного времени?
Между прочим, думал Витёк, приближается «День Независимости от...», когда принято подавать к столу упитанных и нафаршированных прохиндеек. Он решил поделиться соображениями по поводу дальнейшей судьбы Параши Гнидофон с дружками-опричниками, втянувшими в избирательную компанию криминальные массы и бурлящие вздутые животы на собственное усмотрение, переходящее в скольжение.
С подачи Витька братва обещала принять активное участие в предвкушаемой массовой литургии, и все мальчики разослали приглашения приходящим к ним девочкам и временно приписанным жёнам.
На вопрос бесчисленных журналистов, какие у него шансы быть избранным, Витёк, растерянно потерев курносую переносицу Губнушки, и окидывая её с ног до черепаховой гребёнки критическим взглядом, отвечал размерено: 90-60-90. Широко улыбаясь, он добавлял, что обязуется отгрохать для любимого города фонтан-реплику римского «Капитан д’Тревиль», чтобы налогоплательщики имели возможность наравне с туристами швырять в воду монетки на счастье.
Большой поклонник авиальных видов спорта Витюня также планировал с горы... воздвигнуть памятники всем троим Дюма. Хотя примат-доцент непронумерованного обезьянника Арик Энтерлинк отродясь в христианах не ходил, ребятушки посчитали, что все способы хороши для поддержания кандидатуры Витьки Мышцы на пост замесителя мэра в нависающих выборными сиренами «Сциллой Теорией и Харибдой Практики» (под таким лозунгом проходила компания дощатым променадом набережной).
В непредвиденной ситуации на фоне менее достойных выдвиженцев на пост «Скриптум» значительный вес приобрела предупредительная речь Витька Примулы-Мышцы, которой он дал понять недальновидным противникам: «Спилить вы меня можете. Корни вырвать сумеете. Но корешки верные в земле останутся. Судимость с меня снята. Я разнимал дерущихся – Тычинкина и Пестикову. Припечатывающий кулак беззакония всегда со мной!»
      Выслушав несгибаемого под взглядами товарища, кореша из передового движения «Морфинисты вперёд» заговорщицки, как говорится постскриптум, переглянулись и собрали из валявшихся осколков стрелку, на которой обсудили своё предположительное состояние в матушке сырой земле. Они разбирали жестокие строчки меморандума: «Самолёт взлетел в воздух, но взрыва не последовало» и пришли к решению стоять до последнего вздоха, но провести Примулу-Мышцу в замесители мэра при неукоснительном условии, чтобы тот подверг всех разносу по углам и тотальной плафонизации осветительных столбов на променаде с обязательным освоением присутствующими сицилийского языка.
Другим требованием лужёных глоток авторитетов и бритвенной братвы было пребывание виновника события в пуленепробиваемом желе и в светонепроницаемом  хрустальном саркофаге во время отпивания пива из фужеров, что помогает при спуске с небес проследить за скоростью вхождения в плотные слои атмосферы, чтобы она не превышала нормы, и вы не сгорели.
Деньги на приобретение перечисленного инвентаря поручили собрать с медицинских офисов проныре Данику Шницелю, но он вяло отказывался, мотивируя тем, что уже финансирует проект – запуск правой руки в карман государства – акт, приуроченный ко дну космонавтики. Даника поддержали «подружки» из кафе «Малчик» Ганик Потничка и Валёк Прореха, оправдывавшие свой поступок знакомством с известным лётчиком-испытателем, привнесшим в Камасутру телесных наказаний позу «Штопор».
Процедура отъёма таллеров проходила под присмотром главного мероприятеля Арика – профессора Пиггинса, пекущегося о выведении породы черепах с мозгами лопоухого зайца на чистую воду. Избегая голословности, энтузиасты из среды братанов доставили конкурирующего с Витьком Примулой-Мышцей кандидата Ли Харви Асфальтова в предварительно обработанном ногами состоянии, близком к фатальному, в кардиологическое отделение больницы имени Улана Васильевича Капоне.
В конце концов претендента оставили в приёмном покое, глотающим слёзы вперемежку с валокордином (одна капля – 200 таллеров на кусочке сахара по цене 500 за пилёную единицу), со словами: «Включи мозги, придурок, и слушай».

Объявился новый комик.
Не канатоходец-гомик.
Не какой-то прощелыга без руля и без ветрил.
Дал ему отец-создатель
самый длинный показатель.
Оголил себя Витюня, и этим город удивил.

Наказали люди, слушай,
осмотрительней Витюша
расчехляй себя при людях в барах, пабах и в кино.
Есть законы, по которым
появляться нельзя голым.
Без одёжи не положе... Это правило давно
должен был бы ты усвоить.

И чтоб нервных успокоить,
списочек ограничений непременно выполнять
сразу после пасхи будешь.
Мужикам мозги контузишь.
Ты ж полгорода загубишь, если будешь вынимать

то, что называют голым,
словно выстрел с той «Авроры»
впечатленье производит. Но рассудку вопреки,
женщин больше половины
чешут репы, ниже – спины,
И представь себе картину – навзрыд плачут мужики.

Терпят нервные расстройства
девушки. Бога побойся.
В «стрелку» свой протест по форме настрочили кореша,
что распутен и подлец ты,
обладатель редкой специи
(а тридцать с гаком сантиметров, кого хочешь, рассмешат).

Баллада весьма поучительная, и как напрямую высказал старый скрипач своему лечащему врачу: «Доктор, зачем вы меня вылечили от Паркинсона, теперь у меня вибрато не получается».

                Старость – это нездоровая лестница вниз    
                с подпиленными ступеньками.

     Глава 163.   Возвращение

  После прослушивания малахита Витёк – обладатель чувствительного желудка с высокой занятостью, нехотя дал согласие без помарок в письменном виде на жилет и саркофаг, невзирая на протест подстрекательницы стрекоз Диззи – жены со стажем, которая вечно пропадала в магазинах, где беспылесосно пускала пыль в глаза. Охотников до неё набилось, как табаку в трубке курильщика.
Её отношения со старикашкой Энтерлинком (так она называла его в глаза и за...) радикально ухудшились сразу перед Арикиным позолоченным сном #254. Конфронтация начиналась с того, что пять лет тому назад Арик наотрез отказался ещё год ждать обещанную ему сберкнижку Диззиного приятеля-баснописца из Самары с размашистым автографом Рич фон Немов, который верил, что партийные ячейки как правило созданы для закладки яиц Фаберже. В искренней любви за её бесхребетной горой неотложных дел не видать злого умысла, а если бы его показывали, то скрытного всё равно не разглядеть.
Было бы ошибкой обойти гробовым молчанием справа платонические отношения самаритянки Диззи Губнушки и отпрыска прусских ландскнехтов Рич фон Немофф, считавшего, что смерть на Ладожском озере во времена Александра Невского должна была быть блестящей – ярче надраенной пуговицы, стекляшки или новой монетки, иначе ни одна достаточно соображающая ворона не присела бы на её костлявое плечо. Какой бы ни была восточно-прусская жизнь величественной, у неё имелись кёнигсбергские фрейлины, и самая приближённая из них – респектабельная госпожа Смерть, начинающаяся у стариков с незапамятных времён. Смерть честна во всех аспектах, даже если соседние галактики сближаются на полной скорости, она не переметнётся на сторону противника без веской на то причины. Рич фон Немофф, окончивший школу непарных танцев с отличием, заслуженно относился к литературным деятельницам и писательницам... с подозрением, и, будучи прирождённым каламбуристом, интерпретировал понятие депортации по-немецки (а ля Ницше) как изнурительный процесс снятия штанов, при этом германец тщательно избегал ходульных перефразировок на манер следующих:

Длинные ресницы спят во тьме ночной.
Чёрные глазницы полны свежей мглой.
Не скрипит подвода, не дрожат кресты.
Ждать уже немного, отдохнёшь и ты.

Доверчивые и неискушённые, затаив дыхание, впитывали в себя его афоризмы, когда он, непревзойдённый острослов-фаталист Рич фон Немофф, топчась на одной и той же лингвистической ноте,   обильно по-готически цитировал им из себя: «Я не смогу довести  поизносившиеся идеи до конца. Некоторые умрут раньше меня. Только подумайте, никого ещё не убивало умственным напряжением. Я уверен, мне посчастливится стать первым. Если я останусь в живых после гипертонического криза, специалисты-медики единогласно признают самыми полнокровными пиявок, и зададутся вопросом – следует ли осуждать кольчатых червей-наркоманов?»
Диззи схватывала любое драгоценное слово, обронённое теоритезирующим фон Немоффым. В то время как его цукатные обороты речи набирали достаточное количество оборотов, пока она стряпала на кухне холостяцкий обед, он без стука входил в раж и кричал:
«Я по натуре путешественник-исследователь. Хочется бродить неведомыми тропинками, встречаться с незнакомыми женщинами и умереть в яме для прыжков в длину, побив девятиметровый мировой рекорд Боба Бимона, установленный при попутном ветре в 1960 году в Мехико-сити на олимпийских играх».
Какие у человека глубокие знания во всех отраслях, восхищалась Губнушка, обуреваемая неистребимым желанием заменить свои порядком поизносившиеся внутренние органы на донорские. В такие минуты она закусывала губу и молчала, едва сдерживая от смеха рыдания, не хуже подруг понимая, что холостяки типа фон Немоффа – семейные дезертиры и подонки, использующие любой повод для отсрочки брачного контракта. Эта гнилая публичка, говорила она себе, лишает такие чувственные натуры, как я, планомерных зачатий. Ведь именно выдуманная с обеих сторон беременность (плод воображения) даёт бабе моего ранга возможность стать капризной эгоисткой и хозяйкой интересного «положения».
Из гостиной продолжали доноситься возгласы фон Немоффа:
«Пусть некоторые пожинают успех плечами и узнают, что стареют, потому что с каждым днём младенцы взирают на них всё более разумными глазами, но я-то к их категории не принадлежу! Задумывается ли ребёнок о смерти, тем более, если она скоропостижна? Конечно нет! Не поэтому ли старики впадают в детство?!»
Но всё это воспоминания прошлого, включая партийные собрания вегетарианцев. Времена Павлова прошли, теперь люди  вынуждены закреплять условные рефлексы шпильками с булавками. Спиритические сеансы Диззи и Витька на кухне сменялись водочно-кровавыми излияниями под мерный посудный бой, сопровождаемый Диззиным истошным криком: «Вечно ты принижаешь меня, требуя, чтобы я спустилась на землю! Уж не хочешь ли ты записать меня без ведома в парашютистки, когда на Брюквин опускается лондонский туман?!» (она и на Драйтоне представляла себя прогуливающейся с пикадором по лондонской Пикадилли).
В ответ на её выпады Примула планировал выступить с душераздирающей на восемь с половиной минут речью в муниципалитете, на три года задом наперёд нацарапанной Амброзием Садюгой.
Между прочим, поэт-эрот мечтал побывать на прощальном вечере с Энтерлинком, которому на всякий случай искренне желал долгих, безвыходных лет на том свете. Да и чему там удивляться. Между ними пала крутолобая твердыня добрых отношений, уступив желчеобразной осени. Увяли задушевные беседы в пол лица о девах с волосами до плеч. С лёгким треском сухой ветки отпала необходимость в общении, сопровождаемом ожесточённым расцеловыванием зрачков Диззи сквозь затемнённые роковые очки.
Больше всего Амброзию, у которого волосы на икрах вытерлись от постоянных точек соприкосновения с брюками, но колени оставались заросшими даже после «Диеты Кремлёвской стены», на которую он, не разбираючись, сел не по собственному желанию, а по настоянию приятельницы Сонки Малоземцевой, хотелось танцевать танго «Утомлённое солнце» с одной из самых любимых Ариком кукол. Наметил Садюга это мероприятие назло обожавшему Буги-Вуги Энтерлинку. Поминальную речь, посвящённую Арику, Амброзий переправлял 254 раза (по его простосердечному признанию под угрозой пытки прослушивания Пэлвиса Вкресле, которого на дух не выносил). Он её мучил до тех пор, пока она, эта самая речь, окончательно не приобрела  удобоваримое съестное содержание, избежав укоренившиеся в печати вульгаризмы. Вот она от начала до конца без поправок и купюр: «На пляже ты был незаменим. Прощай, папа Арик. О куклах не волнуйся. Мы (сам знаешь кто) индивидуально позаботимся».
Витёк по-хорошему попросил Амброзия сократить выступление на четыре смекалистые минуты. Но упрямец воспротивился, заявив, что его кропотливый писательский труд «Жёны и пижоны» следует уважать, и пригрозил увеличением гонорара за деланное произведение с 2000 таллеров ещё на 388,95 пфеннигов.
Примула вынужден был, скрепя сердце, страдающее от щемящей аксельрации чувства ещё не до конца осознанной вины, согласиться, но решил, что такой подлянки он Садюге не простит. Если, паче чаяния, его выберут в замесители, то проштрафившимся за рулём козлам, наболтавшим по могильникам в городскую казну миллионы таллеров, он объявит финансовую амнистию. Это перетянет на его сторону тысячи мобильных голосов, за что козлы пообещали подарить Примуле лупу, чтобы он в назидание потомкам выжигал на солнце кличку «Мышца».
Но разве они знали, что его зверский аппетит партийного выкормыша можно было нейтрализовать только грудным молоком.
 После официальной части предполагалось, что каждый из присутствующих дружбанов, не носивших обноски и уважавших обелиски, а также пробовавших разглядывать женщину на молекулярном уровне, воспрянет духом и возьмёт по надувной кукле в виде шефства над собой, под собой и на боку. Они приютят надувных где-нибудь вдали от крутых взглядов гражданских подруг в разбитых (не имеет значения кем) семьях. Свечей приобрели в избытке, но из достоверных минеральных источников поступили оглушительные сигналы, что сбор денег на хрустальный саркофаг проходит из рук вон плохо – врачи-эмигранты оказались крепкими орешками с мощными оконно-решётчатыми связями в среде орлов полицейских. И вдруг громом среди ясного неба, прозвучало экстренное сообщение по утрусскому радио: «Арик Энтерлинк, пообщавшись в коме со своим тёзкой Шароном, вернулся в повседневную жизнь и потребовал вместо судна, к которому был пришвартован, надувную куклу из собственной коллекции со всеми прилагаемыми к ней атрибутами». Общественность Нью-Порка была в шоке – приготовления к проводам антиквара отменялись, вместе с заказом на мраморное изваяние на игровой площадке «Собачьи свободы». Город терял на этом немалые деньги. Вверху стали поговаривать о двойнике и вспоминать Гитлера со Сталиным. Воспользовавшись суматохой с неразберихой, Витюня, снял тугоразвязный галстук с нагой женщиной под карликовой пальмой, а свою кандидатуру в мэры, как поношенную рубаху, поняв, что с возвратом Арика к жизни – его шансы баллотироваться в сенаторы увеличились в два с половиной раза наряду с интеллигентскими метастазами в обществе. По его мнению, рассматривание петли на шее, как радикального средства затягивания ран, не оправдывает себя с финансовой точки зрения. Не лучше ли снова обложить налогами сигареты и отборным матом всё ещё Противящихся прогрессу? Он настолько пропитал нашу жизнь, что одно лишь упоминание о соревнованиях по гребле вызывает сочувственную улыбку.
Прощальная фраза Виктора сопровождалась бальзамирующим взглядом посеревших глаз: «Разве можно ручаться за закреплённые за кем-то захватанные поручни предостережений на пути наверх? Так к чему размениваться на жалкую должность в муниципалитете?!» Вот какая знаменательная фраза обошла весь Драйтон.
К тому же непроницаемая Нотр-Дама с отшлифованными высказываниями, полными шероховатостей, прошляпившая в своё время Эллипсовидный Офис, мстительно, по-феминистски метила в президенты (местечко обещало стать вакантным). Конечно, собранные у врачей деньги не были возвращены под двумя предлогами для подлога: «Накося, выкуси» и «У нас в общепитии праздник».
Пока душное лето плелось к концу своего пекла, кто-то предложил превратить возвращение Энтерлинка в национальный еврейский праздник наподобие «Дня Фартинга Мьютера Стринга» с оплакиваемым выходным днём и последующим распространением признания его действительным в любви под пытками, так как старик считал, что нелепо злился на себя в присутствии других, повторяя, что для начинённого кремом эклера, начинания с любого конца хороши. Западники протестовали, пока востоковеды смотались на юг. Их поддержали мракобесы, участвовавшие в вылазке на пляж, организованной заезжим придурком, который полдня просмеялся над оголённым проводом, индуцировавшим у него в руках занятные мысли. Арику выставили обвинения по четырём пунктам, исключая пятый, забытый Энтерлинком на родине при переходе границы дозволенного. И этот выпавший ему сигнальный номер «Угодный в угодьях» у инициаторов новой разновидности секса «на предъявителя», надо сказать, не прошёл и не выиграл.
Прогрессивный журналист Вергилий Капилляр выступил с резкой критикой предложения о празднике, как материально несостоятельного. В его талдычашем опровержении в прессе, в угоду брюквам и шотландским юбкам упоминалось, что, беседуя с пришедшим в себя мистером Ариком Энтерлинком, общественность лишний раз убедилась в бессилии современной медицины перед лицом коматозных больных, половина из которых погребены заживо. Поэтому он, Капилляр, призывает родственников пострадавших судить морги, похоронные дома и крематории напропалую. В частности, журналист (от имени всех постраничных перевёртышей в гробах) через прессу просил разыскать потомков преждевременно похороненных, вероятнее всего ставших жертвами людского безразличия, невнимательности и недопустимых медицинских ошибок.
Откликнулись те, чьи дымчатые фамилии начинались с Мог, Ого и заканчивались на «Оля», плюс одна огромная дама, извергавшая из себя карпускулы надежды на кровное родство.
Правительство Нью-Порка «задолжавший сборщик трудовых бабулек»  выделило на расследование подобных инцидентов дополнительные суммы. Комиссию по расследованию разложения на бытовом уровне возглавил Вергилий Капилляр с положенным тут же на стол окладом за бороду из расчёта 85,000 годовых.
Находчивый Вергилий, не откладывая литературную карьеру в долгий ящик, выступил со статьями мемуарного характера «Лоскутки лоска прошлого Арика Энтерлинка, выдававшего себя за лекарственное растение». Это давало ему возможность впервые регулярно питаться в модной арабской столовой «Аль-Заеда», которую на авеню «You» держал рисовальщик расхалаживающего слова, ошибочно считавший крылатую фразу фрагментом картины, Евсей Недотрога, силком депортированный из Утруссии и с пеной у рта доказывавший, что деньги обратно пропорциональны размеру ума, когда запатентовываешь марш парфюмеров «Дан заказ ему на запах».
Стоит отметить, что усиленного питания никто из семейства Капилляров позволить себе не мог. И что самое невероятное – к нему вернулась жена, вечно голодная задрыга Манечка Тюфяк производства и рождения одного и того же 1889 года (зачатие в снежном феврале, роды в слякотном октябре). Вскормленная сплетнями жизнь не раз убеждала её, что она нерентабельная проститутка, себестоимость которой выше закупочной цены, и обладает высокой разрешающей способностью, а лютиковая ненависть в условиях инфляции чувств – непозволительная роскошь.
– Разве до воскрешения Арика такое мыслилось? – шептались в кафе журналистов члены литературных квадратов, скармливавших в издательствах информацию наивным и доверчивым наборщикам.
– Арик Энтерлинк вернулся во времени, не объявляя, на сколько, потому что не стрелял по красочным теням, зная, что они не бывают цветными. Покажите нашему шеф-повару сладкую правду, он не отличит её от горькой лжи, – успокаивали их официантки, – шеф наряжает нас в юбки в клеточку, так ему подсматривать удобней.
При всей своей литературно-семенной плодовитости, новоиспечённый (совсем ещё тёплый) биограф Арика Энтерлинка шустрик Вергилий Капилляр (с лицом заговорщика-шамана, осунувшимся в разные стороны и представлявший себя высокой птицей-кардиналом с преосвященным долгом по векселю) не подозревал о существовании ворсистого напева «Игра на выбывание».

                Его отличает усталость во взгляде,
Но пишет и пишет писатель в осаде.
Его окружает толпы безразличье,
Бездушье друзей и нехватка наличья.

Он думы, идеи не исчерпает,
Пока что-то мыслит и соображает.
Жестокая старость быть может бездомна,
Нагрянет внезапно болезнь Паркинсона.

Он к женщине будет тянуться, как к маме,
Коварный Альцгеймер наступит на память.
Хондроз позвонков, суставные артриты,
Покинутый всеми, он всеми забытый.

Кого-то кремируют, кого-то хоронят,
И колокола по кому-то зазвонят.
Из книг не распроданных гроб себе сладит
И мумией ляжет в своём саркофаге.

   Главное – это прочно установить истину, чтобы она не падала и не ломалась под тяжестью собственных плодов-доводов.

       Глава 164.   Тата и Цирконий

Красно-рыжая Тата Круговерть сдобная девушка, с богатым внутренним содержанием в набедренной повязке и небедными родственниками, уверенная, что Монтрё – утрусское ванько-встаньковское поселение в Швейцарии, населённое монтрёшками, жила впри****ку. Она отдавалась кому ни попадя вприкуску из соображений сугубо личного характера и потаскушьего взгляда на вещи, содержавшиеся в нордическом порядке в гардеробе из красного (под цвет её волос) дерева. В шикарных Брюквинских ресторанах она всячески приветствовала мотовство денежных мешков, с трудом развязывавших языки ближе к ночи и приговаривала: «Не смешите меня! Спрячьте своё недоразумение, охотничьей колбаске, я предпочитаю варёную». С колыбельного возраста Тата была переполнена ощущением своей ягодичной значимости. Она практиковала телодвижения, имитирующие погремучую змею, подаренную ей в годовалом возрасте эксперементатором-отцом Лукой Круговерть, удача которого непристойно свисала до самой земли. И поэтому в его надфильно-рашпильном юморе с выхолощенным языком чувствовался избыток пресной воды, которую он не забывал подсаливать, поражая воображение пешеходов гитарными переходами в Нью-Поркском метро, где запахи французской кухни, затекающие с улицы, приводят голодных в трепетное состояние.
В двенадцатилетнем возрасте шустрая Тата заметила в себе патологическую тягу к обмылкам в ванной и отбросам общества. По настоятельной просьбе учителя физкультуры Петра Осьминогова (любовника преподавательницы этики Анфилады Петровны, всегда готового обменять слова на скоординированные действия), она втравила себя в краткую кредитную историю обанкротившейся любви, в связи с чем прекратила невинное существование. Впоследствии, у входа в кинотеатр «Этнический кентавр», обретённый Татой за контрамарку сутенёр Перпетум Циклопопер, без особых усилий и капиталовложений находил ей массу страстных поклонников и мятежных сподвижников, благодаря чему она прослыла преуспевающей укладчицей в постели.
Отдадим должное не подлежащему амбулаторному лечению Перпетуму – параллельно этому достижению он снискал себе славу, сторожа Тату, как зеницу ока, и потерял её из-за бельма на левом глазу, не успев закончить поэму «И буду пеплом опылять Гудзон». Это вынудило его самоустраниться от дел по инвалидности, которую он через знакомых в обход закона оформил по соцобеспечению. Но никто не помнит, чтобы он положил на неё глаз (на ночь он дезинфицирующе опускал стекляшку в стакан с водкой).   
Одним из ухажёров Таты был заезжий французский режиссёр маркиз Хорош де Красив, занимавшийся разведением финансовых лягушек «на лапки», придерживавшийся в жизни золотой середины, которую он с готовностью расплавил бы и продал первому встречному, согласившемуся с тем, что столбовая дорога даёт ему почувствовать себя настоящим дворянином или белым медведем, ухватившимся за вожделенную льдышку. Зная, что маркиз избегает впутываться в клубки нежелательных событий, Тата планировала выкроить ему 7 минут 14 секунд по стандартному лекало. Но их свиданию суждено было продолжаться намного меньше и они к взаимному удивлению расстались друзьями, хотя на сорок пятой секунде совместного пребывания в дверь проигрышного номера отеля вломились (без предварительного стука) ненавистные дружинники, чтобы удостовериться, что накопительница Круговерть тратила драгоценное время на деньги. Однажды она долго сетовала, когда к неё в дом доставили безногую кровать под названием платформа и с неделю ждала какой же поезд подкатит к ней.
Опричники нестроевой уличной подготовки были явно огорчены тем, что при обыске в номере не нашли того, ради чего наведались – кто-то настучал на Тату, что она приторговывала на Центральном рынке дефицитными луковицами для волос и ковшами для черпания политических знаний (страшное дело, когда кривые приступают к исполнению своих прямых обязанностей).
Надо сказать что кандидат неточечных наук маркиз Хорош де Красив попал не в самый удачный период жизни Таты Круговерть. Увидев её однажды голой сзади, он воздержался от принятия половинчатых решений и чуть не поплатился за это, впав в немилость на неделю в её колодец, после того как она обрезала его: «Нужны вы мне как лыжные крепления зайцу на уши!» Накопительница Тата сильно смахивала на белку перед зимовкой, но не в колесе, тая обиды вещественных доказательств зимой, и оттаивая душу летом на драйтонском солнцепёке. После её разрыва с маркизом, конкурентам не удалось провернуть выгодное дельце в убыточной мясорубке бизнесового бедлама, хотя они и задумали пытать Тату, подпалив Бикфордов шнур, привязанный к высохшей ножке её дяди Ромы Зальцкнехта, на котором она без особого разбора ублажала гостей, но рыжая оказалась к тому же огнеупорной.
Все пришли к заключению, что когда Тата убеждала, что будучи новообращённой в барабане лотереи, сделает взмахи палочками в такт и всё возможное в её силах, то не делала ничего.  Конкуренты огорчились, и перестали склонять её к сексуальному сотрудничеству в закрытом обществе с открытым декольте.
Цирконий Штуковец – персонаж Татиного пронзительного романа и автор-исполнитель шансона «Завтра Раю отстираю» – был способен постоять за себя, отдуваться за других, а также посидеть за них. Он пресытился жизнью из трёх блюд, не считая десерта.
Будучи математиком – поклонником Маты Хари и неизлечимым гурманом, Циря предпочитал пышным ромовым бабам равнобедренных женщин с закрывающимися ртами и губами идущими на сближение с ним. Судимый общественностью за бытовое разложение дамы пик на казиношном столе, он остерегался брать незнакомок на абордаж. Отбив жену у шапочного знакомого, он с азартом продолжал выполнять его обязанности в течение двух месяцев. В случае мошенничества и грозящего заключения, он готовился стать чемпионом мира к побегу, переборовшему страх по очкам.
Штуковца сцапали с поличным в баре «Леди брага» сначала на винтовой лестнице, потом на батуте времени, где он выиграл на скачках заезд, подстраховывая Круговерть, выделывавшую сложнейшие элементы всепозволительной Камасутры с еловой палкой в зубах по необязательной туристической программе «Тадж-Махал туда и обратно». Наставниками Циркония были приведения (к знаменателю) без тени сомнения, посоветовавшие ему оттачивать холодное оружие взгляда на ком-нибудь другом. Так он жил, наобум впрыскивая дозу условностей тем, с кем его сводила непредвиденная и вечно подстерегающая судьба, в которой то ли ёлки на крестовинах пахнут палками, то ли палки пахнут чем-то иным.
По неписаным правилам ЖУЧКи (Жилого Управления Чувствами Круговерти), добившийся созвучного его натуре почётного звания «Жиголо» Цирконий старался ни в чём себе не отказывать и не отставать от темпераментной причудливой подружки, отличавшейся гибкими индусскими наклонностями в талии и обоих бедренных суставах, когда он перетягивал одеяла на орало.
В дни Святого Валентина и рождения Зигмунда Фрейда Штуковец преподносил Тате гвоздики поштучно с широкоформатной коробкой «Жиголада», сопровождая подарки гарцующей кавалькадой перевранных и поэтому запомнившихся слов: «Из столицы Осложнений, я завезу тебя в Париж прямо в универмаг Тати!» (Париж – город-музей, не подлежащий разрушению, за что и был сдан французами немцам в 1940-м в целости и сохранности).
 Круговерть стала жить мечтой об обещанной встрече, но однажды Штуковца пригласили в куда надо направляющие мозги правильные разведорганы, и там завели разговор за уголок, превратив его в не завуалированную беседу с применением добывающих методов дознания, касающихся его личного «Алчного дела».
Медоточивый Цирконий, преодолевая болевой порог, разоткровенничался со следователем – следопытом по женским делам и консультациям – безмолвной Изабеллой Кала-Хари по поводу Круговерти, сообщившей ему, что самый большой розыгрыш – лотерейный, и ей надлежит стать устроительницей.
Откровенная беседа с применением «Периодической системы элементов насилия товарища Ежова» к Цирконию выявила любопытные детали о Тате – она имела обыкновение носить на домашние концерты короткие юбки и длинные ноги в неразлучных кровавого цвета балетных тапочках с шиповками для коленок партнёра. А после того, как Тата в прыжке сделала нервущийся шпагат на Циркония пахнуло родной деревней. Затем они стали проводить часы наедине, непринуждённо отдаваясь и болтая... ногами с непредвзятым выражением триумфа на перекошенных лицах – об этом  органы узнали от услужливых информаторов. Через другие, более интимные каналы, следопыты обнаружили, что за Цирконием водится застарелый грешок безнравственного смеха над властями. Его бывшая жена сообщила (цитируем): «Неоднократно уличала его каждый раз в новой бессодержательной измене. При моём приближении к месту... и не к месту – подлые соблазнительницы маво суженого ретировались, где их порядком разморило солнцем».
Органам по пересадке того, кому предстояло стать вечнозелёным растением, также была доложена (в форме дремлющей инфекции) масса пикантных подробностей, обнажающих сущность встреч, из которых альфонсирующий Штуковец почерпнул, что каждый мужчина в Татином, разложённом по полочкам быту, рассматривал свою горящую сигарету «Д’орал» в её пылающем овальном рту символическим факелом любви. Не поэтому ли предложения из её рта вырывались с опозданием минута в минуту?
Тата и глазом не моргнула – не хотела отправляться в морг.
Существовали также неопровержимые данные, доказывающие, что многие ухажёры беззастенчиво преувеличивали и фальсифицировали подробности, прекрасно зная, что это были всего лишь незатушеные сигаретные окурки тлеющих показаний на себя.
– Кто нас только не окружает, а мы не сдаёмся, – успокаивал Тату Штуковец, со ссылками на совесть послужного списка 90-летнего сутенёра, воспроизводившего любовные акты по памяти и признававшего, что он, в некотором смысле, пострадалец в натуре.
Интересно, что Тата и Цирконий, отстраняясь от всего отрицательного, не отмежёвывались от него. Правда, у них был заведен ритуал – бесплатно расточать улыбки, а взаимовыручку вкладывать в солидные банки, и банки аккуратно прятать в погребке среди мясных и рыбных консервов.
– Как о женщине, ничего плохого о Тате не скажу, все дни, проведённые с ней, были погожими один на другой, – добровольно под нажимом давая показания, уточнял Штуковец. – Каждый раз, когда показывали соревнования по прыжкам в красоту, Тата поднимала планку недосягаемой в постели любви всё выше и выше, из-за чего многие безошибочно причисляли её к дипломированным проституткам. Но есть у неё одна такая маленькая штучка, которая настойчиво просится на вкусовые сосочки шероховатого языка. Носит она её в фартуке и ласково называет нитроглицерином. И вот с этим у меня часто  возникают недоразумения, потому что мне нравится её ожерелье, составленное из цепочки часов, проведённых с ней. А то, что Таточка когда-то была выслана за 101-й километр за связь с инопланетянином Альфа-Кентавром, мне из соседней галактики инакомыслящий инопланетянин Юрий Галактионов исправно сообщал. Да и сама она подтверждала правдивость его донесений, когда её, восседавшую на биде, неумолимо подмывало на завуалированные разговоры с Юрием Галактионовым, тщетно пытавшимся выхлопотать орден за плешивость и межпланетные полёты во сне. Теперь я принимаю Тату такой, какая она есть, хотя всё ещё сказывается её, приобретённая по дешёвке, привычка отдаваться в стиле барокко и в духе модернизма без приличного вознаграждения при лунном свете людям без определённых занятий в гимнастических залах, занятых подтягиванием подбородков на турниках, – откровенничал Цирконий в интервью для жёлтой прес-сы.
Циркония отпустили на все четыре стороны намалёванной им в чистосердечных противостояниях и призваниях более чем откровенной картины «Квадратура круга», с назидательным  напутствием: «Сколько можно гутарить о прегрешениях и рогах!
Лучше позаботьтесь об их прерогативах». Когда ему за изобразительное искусство лицемерия выдали памятную медаль «Живи пока целёхонек», то приняли во внимание чистосердечное признание, что ему, безнадёжно отсталому, с каждым днём всё гадостнее жить и  тянуться на пять шагов сзади от предмета обожания.
Возбуждённый представившимися неограниченными возможностями и движимый приобретённой по скидке на раскладке событий надраенной совестью, засыпавшей под кокосовыми пальмами мечты, Штуковец искренне каялся во всём не им содеян-ном.
В тот незабываемый памятный День Победы над вишистской Вверхмахтманией шёл проникновенный дождь, и гром отзывчивым эхом отдавался в барабанных перепонках слуховых окон официальных зданий, пропитанных медным купоросом.
Не воспринимавших это громыхало – Тату и Циркония, непредвиденно слившихся в экстазе камасутровских упражнений (SOS у ног), вызванные по зову возмущённой общественности, пожарники стащили с матрацной сетки  лицом к лицу (в банальной позе). Топорники доставили спарившихся в психиатрическое отделение им. Зосима Писсарионовича, где вымачивание в молочной ванне продолжалось два нелицеприятных часа.
После этого инцидента пострадавшая подпускала виновника к себе значительно реже, и то с соблюдением строжайших полумер безопасности. За такое вызывающее поведение зав. стоматологического отделения от родины Альберт Бургузинович Махорка в течение трёх дней оформил шустрой парочке выездные визы и выпихнул их в благодатную Гомерику, «с большой охотою» принимавшую на себя  ответственность за достижения гениев и криминальные выходки дегенератов всех  мастей. Кстати, Альберту принадлежат памятное заявление: «Подумаешь Левша блоху подковал, я ещё до него её одной правой спротезировал». Там они и осели для психиатрического обследования за счёт надсадно хрипевших возмущённых аборигенов и подлых подлогов на логово неплательщиков. Используя подвернувшийся случай в процессе обеззараживания идей, «табун» коней во главе с квартетом красавцев-скакунов Жребием, Заманом, Ипритом и Зарином узнал, что у Курочки Рябы совершенно гладкое лицо и под нетерпеливый стук копыт покинул родные луга. Сразу же по приезде в разгар скрытого смысла Происходящего они выпустили в зацветающем болотном издательстве журнал «За свой счёт», проиллюстрированный более чем откровенными фотографиями на потребу Всеядной бублики.
Журнал стал звёздным путеводителем к безоблачному сексуальному счастью и к эмигрантскому приложению «Летят перелётные лица», в котором подробно описывалось влияние Птицианистого калия на оздоровительный секс и другие, травящие душу, вещества у живых существ. Поразительная способность этой парочки делать пакости (при участии денег и заковыристых выражений) из всего, что попадалось им под руку, имела кусачий бешеный успех. Каждому из них назначили по 16 уколов против бешенства во взбунтовавшиеся животы, чтобы пена не била через край ртов, отважившихся на прочтение и подглядывание зажмуренными глазами их совместных авторских усилий, попахивающих одеколоном «Мозгва» и камасутровским плагиатом – настенным достоянием стенограммной Индии.
Тата, она же Тати, когда трансвестировалась, чтобы находить пьяного вдрызг извращенца Циркония по запаху в туалетах. Она подняла бизнес на собственных плечах, ибо бюстом, поставленным вместо Красного уголка в известность, похвастать не могла, опускаясь в проваливающиеся сугробы памяти, когда она с группой феминисток, выстраивалась у консерватории с плакатом «Простату – в капельмейстеры!» Так что появление её детища-путеводителя на прилавках киосков Брюквина не прошло незамеченным для пляжащихся и заведений судебных дел на кого ни попадя. Во всех концах Драйтона, практически неотличимых от начала, как галлюцигенные грибы на глазах только что проснувшегося от процветания, сопровождаемого длительным запоем города, выросли «Travel agency`s» (Бюро путешествий), но все они были необычными – с сексуально-политическим уклоном, носящим садомазохистский оттенок а ля Casa Blanca (выбеленная хатка йога? Она же хватка).
Шустрая Тата (застенчивость помогала ей оставаться безропотной) и рассудительный Цирконий с безукоризненными манерами провинциального пошляка, как зачинатели этого предпринимательства, стригли купоны по 15% с каждой вновь открывающейся «лавочки» и выпустили «Календари для неотрывно следящих за вырванными годами». Они не знали как подсчитать приход месячных и сбалансировать месячные расходы на сексуальные игрушки.
Существовали и негативные стороны в развивающемся шарлатанском бизнесе, который как обжору разнесло во все стороны. Например, возмущённые владельцы секс-шопа на Пони-Айленд авеню (квадрат перекрёстка лениво обугливался загорелыми потомственными проститутками) Сёма с Дусей звонили с угрозами в их адрес, неизвестный только полиции, беспрестанно жалуясь на падение покупательного спроса на их товар. Они связывали свои невосполнимые финансовые потери с новой тенденцией у девушек – умением считать таллеры, и попросили Круговерть и Штуковца умерить свой образовательный в массы пыл, вносимый их периодическими изданиями. Но те послали их на... и посоветовали Дусе с Семёном заняться выпуском моченаливных суден для госпиталей.
По этому поводу в Д. и С. стреляли нелюди из мелкокалиберки и берданок (они разбирались в огнестрельном оружии до тех пор, пока не собрали его в дорогу), но пули доставляли им мимолётное удовольствие, вследствие чего появился труд Штуковца «Новое в Англии» о лей(бористах) и (аква)тории. Автору можно было доверять – он прошёл через голозадое отрочество.
 Через семь недель пришла посылка с макетом госпитального  судна и конверт с чеком на имя Таты в 9999, 95 таллеров. К нему прилагалось письмо «Выходим из бизнеса благодаря вашей подсказке, причиной явились травматические изменения в семье. Мы жили тихо вдвоём, но теперь в доме под аккомпанемент погремушек появился шумный детант.             Навсегда ваши Сёма, Дуся».
Достижениям Дуси угораздило пересечь океан и обратным  ходом невероятным образом дойти до элиты Драйтона, окна которой выходили на бордвок и возвращаться не собирались. Дуся приняла предпринимателей с распростёртыми объятиями, в платье с более чем выразительным декольте с низко вырезанной спиной, в узкий круг «Завсегдатаев Брюквинских ресторанов», которых к тому времени уже насчитывалось около четырёхсот. Источники полагают, что отсюда пошла поговорка, растиражированная на драйтонских пляжах, в магазинах и ресторанах сотнями уст: «Говорят, сосед вкладывает все свои сбережения в свинью, но ответного, радостного хрюканья что-то не слышно за громом третьего разряда».
Гордость и обильная пища распирали жилетку Штуковца. Его узнавали прохожие по еженедельным фоткам в журнале «Метрополис» среди полногрудых длинноногих девиц и лысеющих карликов-миллионеров, в то время как транссексуальная вагинизация мужской половины человечества шла завидными темпами.
Победное послеобеденное шествие ловкой парочки не ограничивалось одной лишь славой. С её лёгкой руки (это неправда, что женщина с возрастом становится вкуснее) и тяжёлого кулака Циркония Штуковца в Конфеттене наряду с разукрашенными лошадиными бричками Центрального Парка появился сногсшибательный сервис по прокату туристов, нуворишей и старыхжил (редко золотых) под многозначительным названием «По средствам и передвижение». По городу забегали нуворикши в основном из числа двужильных студентов по обмену с малоглазыми странами, чтобы остальные не делали на них больших глаз и денег. Не привыкшие к этому зрелищу люди пораскрывали рты от удивления. У некоторых из них (с замедленными рефлексами) нашли себе пристанище малюсенькие птички – чистильщики зубов, не освистывающие аналоги рыб-прилипал, уничтожающих паразитов у акул по обоюдно-неподписанному соглашению.
Шустрые карманные дети не теряли времени даром, утверждая себя свободолюбивыми локтями в толпе зевак, где бесплатно раздавались обмотки и обрывки фраз, когда ветер прорывался сквозь неё, шевеля шелестящими гривнями волос. Так что доходы Таты и Циркония начислялись в ходе отчислений с уличных знакомств в виде награбленного. Потерпевшие благоразумно отменили крушение, продолжая грызть широкополые кости единоутробных шляп и остатками прикармливать бродяг, находящихся в общественно бессознательном состоянии с помощью федеральных властей.
С открытыми забралами и наизнанку вывернутыми карманами те ещё тропические фрукты замельтешили по улицам, присматривая женщин с распахнутыми ртами и сумочками, разрисованными кроссвордами. В городе, используя перерыв в радиопередаче «Эфирные маски» объявили карантин на внебрачную постель, ввергнув в уныние население, жизнь которого была подчинена деспотизму паховых желёз. И сразу упал объём лотерей, раскупаемых лучезарными идиотами с вогнутым мировозрением.
Пустоцвет выгоревших многоэтажек метрополиса глядел на всё это каркасами доисторических животных. А какой-то великовозрастный придурок, лыбясь разноцветными зубами, встрепенулся от финансового шока, думая, что бегемотные птички-чистильщики во рту положили начало свержению движения «Противники зуботычин и зубного порошка за пасту и зубные трещётки!»

                Вам не в чем себя винить? Заспиртуйтесь!

     Глава 165.   Временный спад

Процветавший звереющий бизнес «Гигиены рта» хирел и угасал. Но дадаисты коров, последователи Данте и дантисты  Конфеттэна всё ещё несли в руках плакаты «Shut up your dirty mouth!», что буквально означало «Закрой свой грязный (он же поганый) рот!», что увеличивало доходы Круговерти и Штуковца, пока спина воздушного потока не выпрямилась и воронки миниатюрных торнадо не распластались на земле. Шествие, бравшее начало у «Лестницы Шаранского» напротив Здания Организации Обделённых Наций, возглавил обаятельный Тришка Кафтан, родом из беззаботных пригородов Трусковцов индивидуального счастья. Там он был зайцем, размахивающим национальным флагом с трегубцем. Здесь он стал личным стоматологом секретаря Высшей Инстанции Прокофия Банана и подведомственной ему организации, чья безмозглая стеклянная коробка более пятидесяти лет прозрачно смотрела на мировой бардак, выглядывая на Ист-ривер. Но осторожный Тришка Кафтан – дедушка утрусского отчаяния и двухтысячелетней еврейской скорби о домашнем скарбе, у которого протезы выпадали, а накладные волосы дегустировались, предпочитал держать руки в своих карманах, предоставляя коллегам подпитывать армию воришек без его участия.
В газетных разделах «Дезинфекции бараньих мозгов» появилась серия замысловатых вызывающих статей:
    «Наша мафия создала новый питательный цементный раствор!»,
    «Не покупайте водку в Разливе с финскими наклейками!»,
    «Усилим бойкот утрусских массажных кабинетов, где моток нервов вытягивается в веретено! Давай девчонок внаём и напрокат, транспорт по договорённости. И они нам ещё диктуют?!»
Встревоженные Крёстные отцы – родоначальники движения за присоединение Бухары, Квинса и 47-й «Золотой» улицы Конфеттэна к Израилю вызвали Тату Круговерть и Циркония Штуковца на текинский ковёр. Там их попросили  прекратить выкрутасы, иначе «отцы» по протекции устроят Тату в массажный кабинет на Квинс Бульваре уборщицей презервативов, а Цирконий будет расколочен на мельчайшие кусочки и выставлен на всеобщее обозрение в ювелирных витринах 47-й стрит в Конфеттэне, предварительно как следует абрамботанный. После всего выслушанного на текинском ковре норовистая Тата всерьёз задумалась над обширными  перспективами, открывающимися перед ней. Из-за этого авантюриста Штуковца она уже давно не работала по призванию, и заманчивое предложение показалось ей вполне задорным. В то время как неунывающий Цирконий безоговорочно принял поставленный ему ультиматум и отвалил с десяток тысяч таллеров в пользу норвежской Квислинговской общины «Самарканд» и ещё семь тысяч в бондах наобещал выходцам из Самары, преднамеренно не указывая какой именно, – утрусской, гомериканской или палестинской.
Узнав о поступке Циркония Штуковца, Диззи Губнушка (в бытность свою Ума Дуршлаген) великодушно отказалась от своей доли в пользу кампании избрания мужа в сенаторы. В пылу жарких объятий она прозорливо посоветовала кандидату от самого себя, которого поддерживала на его же кровные денежки (она неустанно совершенствовала дренажную систему финансовых сбережений в семье), сменить цветущую фамилию Примула на Джеймса Бонд-Джорно, до выяснения  его кровных связей с кровельным железом. 
Но хитрюга Витёк отверг её ампутированное предложение как бесперспективное, напомнив, что когда «папа» Арик пришёл в себя, ей не помешало бы пойти по стариковским стопам, не наступая ему, Витьку, на любимые мозоли. Витёк наблюдал за внутрисемейной борьбой между женой и тёщей за право накинуть на него петлю и затянуть потуже. Неприятное впечатление от тёщиного норова усиливалось её широченной грудью, но всё, на что он был способен, это сладкоголосо крикнуть Губнушке:
– Ты меня сама, поникшего, выбрала. Поэтому я не требую переизбрания на второй срок! А я-то наивный думал, что у атеистов не может быть вероломного нападения.
Диззи закурила 2567-ю сигарету, которая осталась ею довольна, и, стряхнув посеревший от злости пепел, процедила, – у тебя не возникало желания слезть с дерева, чтобы стать полноценной макакой?! С последующими, застрявшими в горле, невысказанными словами она с независимым видом отправилась в фешенебельное артистическое кафе «Кошерная Мурлыка» – туда, где поэты и художники, по её  мнению, испытывают внутреннее столпотворение, и где их подружек-непосед охватывает комплекс переживаний при перемещении с одного сидячего места на другое.
Только там в звоне стаканов и шуме голосов Диззи Губнушка, своими животными повадками провоцирующая насилие, надеялась обрести душевный покой и встретить Тату Круговерть. Ей во что бы то ни стало хотелось обсудить с нею последнюю животрепещущую статью профессора Жоржа Пиггинса – любителя облекать бессодержательные рассказы в униформу в пошловатом стиле «Одолеваемый заботами о постоянной массе небесных женских тел, игнорирующих наземные военные силы».
Справедливости ради стоит отметить, что какая-то раскрашенная пигалица бесцеремонно осветила у Пиггинса нежелательную пигментацию в шестом колене генеалогического дерева, и не замедлила оповестить его, что поле зрения профессора, заросшее изъянами не прополотого словарного бурьяна (Не путайте с Ованесом Бурьяном, одно только мелководное течение которого в литературе явилось оскорблением для многих писателей).
В ту самую минуту, когда происходил «Крах на барже пруда», Опа-нас, несмотря на свои аристократические апперкотные замашки, подходил к стене в гостиной. Возьму-ка я в руки бубен, а ещё лучше, наберу их и буду с них ходить, решил он.
Но ходить было не под кого, и цыганский бубен изрядно поистрепался за минувшее столетие. Тогда он снял со стены шестиструнный запылившийся инструмент, мечтавший о шестипалом виртуозе-исполнителе. Привалившись к стене и опасаясь, как бы не лопнула 4-я струна гитарного долготерпения, Опа повёл клочковатой бровью беседу с переборами. Опа-насу показалось, что он набрёл на нестандартный сюжет, на котором светит прилично подзаработать. В нём, ему мерещилась грядущая формация, отрицающая излишнюю информацию, выбрасываемую на рынок во имя сохранения беспечных строителей, веривших в коммунизм, разобранный по кирпичику. Но как выразить взлелеянную глинобитную идею – он ещё не знал.
Скромная Ручка вовсе не стремилась стать златопёрой. Отличавшаяся тактом и умением сосредотачиваться на предмете обожания, она проснулась, привстала, потянулась к толстому листку некачественной бумаги и принялась увлечённо записывать пьяную песню Опа-наса, подхваченную под руки, «Shut up your dirty mouth!», что в переводе означало «Закрой поганый рот, милёнок!»
Опа-нас Непонашему опубликовал непотопляемый труд «Подводная охота в компании четырёх скатов от Volvo», скрываясь от критиков под спасительным псевдонимом Лебедев Too Much, подождав до лучших времён, когда он, автор, отойдёт в мир иной. Этой двухтысячной песенкой с подковыркой пролиферативный сочинитель подталкивал колеблющихся к размышлениям у самого края пропасти и не видевших выхода из создавшегося критического положения.

Как рак с оторванной клешней,
Я пячусь, я ползу домой,
Зароюсь от людей в песок,
Чтобы никто схватить не смог,
       Чтоб вытащить меня не смог
Никто оттуда...
И жду, что сотворится чудо.

А ты под струями дождя
Мечтаешь в доме без меня
Копаться с золотом в носке,
Построив замок на песке,
Поверив в сказочный сюжет
Откуда-то оттуда,
И ждёшь, что сотворится чудо.

Я прячусь у воды в песке,
От случая на волоске,
Надеясь, что опять вдвоём
Безбедно в дюнах заживём,
Безбедно в дюнах заживём,
Придя в рассудок,
И жду, когда свершится чудо.

Но ты живешь одной мечтой,
Поверив в дождик золотой,
Твердишь себе, настанет срок,
Посыплет золотой песок,
Посыплет золотой песок
Откуда-то оттуда
И ждёшь, что сотворится чудо.

Сложилась странно рачья жизнь,
Удачи нет, как нет клешни,
Совсем не пью, давно просох
И время сыплет, как песок,
И годы сыплют, как песок
Оттуда и отсюда,
И жду... когда свершится чудо.

Я вскользь не прочь упомянуть
Твою улиточную суть.
Мне рыбы правду говорят,
Забудь свою обиду, рак,
Забудь свою обиду, рак,
Забудь свою обиду, рак, покуда
С тобой не сотворится чудо.

Никак не обрету покой,
Ползу к себе, не к нам домой,
Всё те же звёзды, в тот же час,
В пучине пучеглазых глаз,
В пучине глаз моих,
В пучине глаз твоих, откуда
Быть может, сотворится чудо.

Как у тебя в твоей слизи...
Прости, я снова надерзил.
Мой мир гротесктен и нелеп,
Ах, лучше б я, как крот, ослеп.
И до чего ж я раболеп,
И до чего ж я раболеп оттуда...
Всё жду, что сотворится чудо.

Дробный стук сотряс стену, прекратив вдалбливание незаурядного семистишного текста в растерянные мозги. Пишущая Ручка распласталась под улюлюкающее сопровождение протестующей соседки. Казалось, что кто-то кому-то пытался наставить рога на путь истины под комариный писк скрипящих дверей.
За этим, как угорелые, понеслись разрывающие на куски, упреждающие удары крики рэпа Алёши Синонима, основным долбящим инструментом которого был отбойный молоток. Чтобы заглушить их, Ручка дистанционно включила телевизор. Показывали самоедский итальянский фильм 50-х «Утраченные грёзы» с Сильваной Помпа Ниной. В нём шла речь о смене носок и об уготованном судьбой обмене  неверными женами.
Но эта тематика Божью тварюгу Ручку не волновала. Ей важно было нанизывать Непонашенское слово на слово, как кольца  при игре в серсо, избегая сущности. Его бы не устраивали самонаводящиеся ракеты её язвительных замечаний.
Подельница от пера, готовая за коммерцию уничтожить культуру, заявляла, что обострение чувства юмора у него как у режиссёра не долеченное, хроническое. К тому же Ручка в амбициозном своём существовании не пользовалась современными удобствами, утерявшими ценность, целомудрие и эталоны взаимоотношений в съёмочной догола артистичной среде. А кто такая Зося Пишущая Ручка отлично себе представляла. Она не испытывала к скобарке чувства ревности, особенно после того памятного вечера, когда Опа-нас Непонашему закатил астрономический ужин с целью ответа на вопрос сотрапезницы, кто выдолбил лунки на испещрённой выемками Луне. Ведь по словам Зоси, та ощущала себя в постели с Опа-насом, то как в выемке, то как в ломбарде «Необоримый страх» – он по-настоящему не сливался с ней,  методично занимаясь оценкой её внутренних достоинств.

                В Воровийской пустыне предсказание дождя
                панарабийская дезинформация.

   Глава 166.   Продолжительный звонок

Опа-нас приостановил грубоволокнистые мысли в месте, где они были грубо оборваны. Он схватил их обрывки и швырнул в звукопроницаемую стену. На этом попирание свобод закончилось. Неотлучные солнечные лучи проникали в комнату не спросясь. Кусочный рэп притих. Низвергнутый в считанные секунды звук уплыл. Рассерженный поэт рассчитывал, что его проникновенный посыл попадёт в дыхательное горло соседки, получившей воспитание в неопрятных подъездах, и вместе со штукатуркой какие-то кусочки проскочат в её страдающие несварением желудочки мозга. Рэп насытит патологическое бескультурье представительницы педерастающего поколения. Так оно и случилось. Она поперхнулась. Закашлявшись, эта сучка за стеной взаимонепонимания бросилась в крапивную ванну. Видимо полоскания обоюдоострой бритвой не помогли, и поклонница рэпа понеслась к ухогорлоносычу Карпу Карпатычу Тарантелло, который своевременно позаботился о полипах Тихого океана. Опа-нас сочувственно улыбнулся вникуда, садистски наблюдая за представившейся ему картиной. Он подошёл к стене, повесил гитару рядом с потрёпанным бубном на выцветшее пятно, и в задумчивости пройдя к письменному столу, с любовью (без аттестата об окончании) взял пишущую Ручку. Опа-нас приложил её  к небритой щеке, испытывая неодолимую порционную нежность. Ручка зажмурила колпачок от удовольствия. Она ждала проявления этого церемониала. Что она испытала в эти доли секунды, навсегда останется с нею. Когда-нибудь, подумала Изящная, она станет Разноцветной и опишет испытанный ею комплекс незабываемых ощущений не чёрным по белому, а в искрящихся радужных красках. Только бы Зося не прервала нахлынувшего волшебного мгновения вдохновения. Семейную идиллию, напоминающую операцию безанестезийного превращения осла в мула, прервал хриплый электростатический треск в теле-фоне.
– Добрый день, Опа-нас. Это Арик Энтерлинк вас беспокоит.
– Как? Вы живы? – поразился Опа, прислушиваясь к посвистывающим, как бы отфильтрованным решёткой спикера, словам.
– Мой постулат – надо жить, иначе окачуришься в мгновение ока. Я вернулся, чтобы засвидетельствовать  присутствие щедрейшего покупателя надувных кукол на белом свете.
– Дорогой мой Арик, не вижу вас, но слышу отлично. С какого света вы звоните? Вы же знаете меня – позавчера в кино, вчера безработный за кулисами семейного театра, сегодня – в трауре.
– Звоню с белого, но постепенно чернеющего от глубокой скорби света, как я уже имел честь сообщить. Чёрное безвременное пространство по чьей-то непонятной воле я покинул. Поверьте моему опыту, умирающий не ощущает смерти. Прелюдия к ней, я уверен, никому ещё не приносила удовлетворения. Кома – это холодное прикосновение смерти, но не сама смерть. Я всего лишь прошёл испытание на испуг, остаточно остался живым и отказался от казёнщины аудиенции со Всевышним для того, чтобы принять умиротворяющую смерть на вечере вальса Надувных Кукол. Я просил Высшего Распорядителя, чтобы она появилась без сверкающей косы и Белой вороны на плече Костлявой и Неспротезированной, тогда меня не охватят массовая паника и отвращени к черепнобезмозглой старухе. Вместе с неутолимой тягой к пластинкам вкупе с любовью к куколкам это вновь ввергнет меня в состояние, в котором вы привыкли меня находить. Знаете, Опа-нас, если человек «из мрази в князи» умирает без хобби, мне его по меньшей мере жалко, а жалких принято презирать. Вы слышали про «Дома презрения»? Так вот, мне посчастливилось не побывать ни в одном из них. Говорят, там привратник (он же затворник) протягивает для пожатия руку, похожую на рукоятку пистолета.
– Рад за вас, но из того, что я с трудом понял, вы снова хотите обмануть смерть. Я, конечно, желаю вам всего наилучшего, но лично мне не известны случаи, чтобы старуху обманывали дважды, не считая военных казусов. Но забудем о плохом, надеюсь, вашими коллекционными куколками никто не успел воспользоваться.
– Вы хотели сказать, осквернить?
– Вот именно, ведь лучше вас кукловвода не сыщешь.
– Я не настолько долго отсутствовал, чтобы им удалось заменить меня. За этот период я стал прагматиком, больше не строю воздушных замков. Я перенёс их на прибрежный песок. Кстати, вы ничего не слышали о надувных еврейских матрёшках?
– Я собираюсь с духом, когда он не возражает, а он посоветовал мне связать себя узами брака с одной из них. Майя Зюд-West оказалась неваляшкой редкой породы – ей не были знакомы остеохондроз и правила правописания. На свидание к ней я шёл, благоговея, как на компромисс с ополаскиваемой перед входом убаюканной совестью, ибо нуждался в корректоре романа-ребуса.
– А как она надувает бантики-губки! Кажется, Майя была номинирована на конкурсе «Приживалка века по обоюдному согласию», и заняла первое место. В интермедии «Безопасность приносят не деньги, а отсутствие их» она исполняла произвольные солитерные упражнения по ленточным червям звуковых дорожек.
– Вы неисправимо доверчивы, любую игривую шутку принимаете всерьёз, забывая о моём макете взаимоотношений. Разве вы не помните, что я почти женат на гламурной Зосе Невозникайте – участнице финнского хора девочек на антресолях, исполнявшего реквием морозной ночи «О, калевала»? Хотя наш брак являет собой пример исторической несправедливости. Лучше расскажите, как вам было там... в коме? В горле саднило? Прошёл утвердительный слух, претерпевавший алогичные изменения, – вы записались на курсы космонавтов, но ведь на них не пошпаргалишь.
– Не удивляйтесь, весна, с её сезонными увлечениями любовью, обновляет свой гардероб, готовя нас к полёту одуванчиков и обещая по телевидению, что никто не застрахован от романов.
– И от превратностей жизни, Арик, тоже. Как я, например, обречённый на творческие неудачи и трёх приёмных детей.
– Мне это не угрожало. Пугали настроенные рояли и прокоммунистические куцые прохвосты. За время  пребывания в коме столько воды утекло, что вы должны простить меня за наводнения в памяти и затопление её неадекватными эмоциями. Мне сообщили, что друг мой Лёня Дверьман умудрился уйти из жизни животных с помощью сердечного приступа, не простившись со мной, после того как он вскружил голову не одной лошади, вплетая им в гривы цветы заплетающимся языком. Секс-шоп Сёмы Купона и Дуси Бистро приказал долго жить. Вы ничего о них не слышали? Помнится, вы делали у них оптовые закупки для своего «Клуба Интимных Встреч».
– К непредвиденному счастью, кома только слегка поцеловала вас, видимо, вы пошли другим, эффективным дыхательным путём, как когда-то работая разливщиком по фужерам «в Пивоваренном раке».  Кажется, Дуся сменила фамилию Бистро на Бифстроганофф, чем оттолкнула от себя Семёна Купона. А о надувных матрёшках слыхом не слыхал. Сами знаете, я работаю с людьми, хотя откровенно признаюсь, иные хуже кукол, с ними не о чем говорить.
– Спасибо, Опа-нас. Вы один-единственный, кого я признаю за творческую единицу, остальные, по сравнению с вами, жалкие перекантовывающиеся нули. Кстати, это правда, что Ленин выбрасывал руку вперёд и с трудом ловил её?
– Не знаю. Но я убеждён, что это он ввёл понятие «Регата ренегатов» и что вы мне растленно льстите. Боюсь, при моих мизерных гонорарах я не заслужил ни вашего порицания, ни поощрения.
      – Не удивляйтесь, лесть обоснована. В наши тяжёлые времена я вижу Норвегию – страну лесов, фьордов и мусульманского засилья на фоне человека с автоматом. Но в тоже время с ума схожу от Венеции на берег – я от неё просто Гарибальди!
– Но какое это  имеет отношение к моим песням, текущим разногласной рекой без рукавов, а в защитной униформе выглядящим голубчиками, завёрнутыми в тёмнозелёные виноградные листья? – импульсивно возразил Опа-нас, амбиции которого в тайне от себя распухали всё больше и больше.
– Не таитесь, вы – живописец натюрмортов и ваш «теневой» Лебедев Too Much – одно и тоже лицо, прячущееся в собственной тени, и срывавшее досаду на чём попало. Никто не ставит это под сомнение, итак под навесом места не хватает для вельможного вельветового вельбота для охоты на касаток у берегов Камчатки.
– Откуда вы всё это взяли, не сказать надыбали, Арик? Я ничего такого не говорил, и кто вообще мог такое придумать?!
– Не иначе как редактор Гастон Печенега. В турбулентное время пасквилей мало кто умеет хранить конфиденциальность, как он. Могу вас несколько удивить, несмотря на преклонный возраст и знакомство накоротке с Альцгеймером с подтанцовывающим невпопад Паркинсоном, я не в силах замалчивать ваши достижения, как это делают подлые завистники. Хочется прокомментировать  тирольскую костюмированную балладу Лебедева Too Much(а) – когда ему не хватало приключений, он брался за перо, а доверчивые гомериканцы принимали его за боксирующего Кен Гуру.

                То гоняюсь за валторной,
то за скрипкой, то за дудкой,               
трудно оставаться в форме,
волочась за каждой юбкой.
               
– Не буду выдавливать из себя пастеризованные слова, да это ж моё! Ну и память у вас, Арик. Ведь песенка написана в застойный период, когда все вдруг полюбили девушек за хрустящие зелёненькие, и из подполья выползли рвачи и бесчисленные гринодёры.
– А вот ваша баллада, которую вы, Опа, определённо за давностью забыли. Она появилась в сборнике «День поэзии 2004 года», где вы скрывались под псевдонимом – Марк Э...

             Бравурная весна пришла в поля цветами,
             Раскинулась ковром, прикрыла плоть земли...
       Что на руках принёс, вписать в её орнамент,               
       Я вспомнить не могу, совсем успел забыть.

       Видения мои сливаются с цветами,
       По яркому ковру бежала босиком.
             – Но кто была она? – спросил старик Альцхаймер.
– До сей поры трясёт, – признался Паркинсон.

Фривольный ветерок витал в её одеждах.
И бабочки под вальс порхали на лугу.
Но кто была она? Вопрос остался прежним...
Давно успел забыть и вспомнить не могу.

Мне старость не грозит, она уже схватила
Мозолистой рукой и память отняла.
Шатает третий год, общаюсь через силу
      И спрашиваю всех, но кто ж она была?

                Я бы причислил себя к лику святых,
                да вот порядковый номер никак не выберу.

Глава 167.   Престарелые

 В голосе старика Энтерлинка слышались затяжные слёзы:
– Вы удивитесь, поэт, если я вам скажу, что эту песню я слушал в коме вместе с Гариком Жароном, он льстиво подпевал вам на хибру. На нашей новой родине она стала осанистым хвалебным гимном обитателей домов престарелых.
– Это для меня безрадостная новость, – грустно отозвался Опа-нас, – у меня подобного товара сколько хочешь – 2300 песенок.
– Но, может быть они по своим достоинствам не идут ни в какое сравнение с этой.  Советую, не пугайте людей. Огромные цифры, которые вы приводите и рассаживаете в рядах, отталкивают, не вызывая у слушателей ничего, кроме неприязни, а отзываясь лестно о себе, наживаете завистников и среди поющей братии. По неподтверждённым данным у вас их насчитывается, ой как в избытке. Учтите, мой друг, кандидаты в гении безумно раздражают завзятых бездарей. Хотя из других источников я слышал, что вы глянцевито выбритый бессеребрянник.
– Ну и что? Прикажете мне умереть идиотом с умным выражением на лице? Сам себя не похвалишь, ходишь как оплёванный. Эта поговорка досталась мне от юной поэтессы – моей бабушки Ханы Леи Лейбовны, урождённой Лисянской, а по паспорту Елизаветы Львовны Чижик в первом и последнем замужестве (см. раздел «Самоопределение прилагательных в предложении о замужестве»).
– Ну, как же, я её близко знал. Она писала памфлеты на фривольные темы и на соседей, преуспевая в последнем. Думаю, бабушка не очень бы обрадовалась, узнав, что вы президентствуете в «Клубе Интимных Встреч». Там она сделала из вас преуспевающего стоматолога, а здесь вы, бесхозный, чёрт знает, чем заняты.
– Возможно, но к сожалению вы, не знакомы с её кипучим кредо «Смотри, не ошибись, меняя деньги на человека!»
– Дорогой Опа-нас, у меня складывается о вас огрубевшее впечатление, как о самозабвенно пребывающем в состоянии непрерывного восторга и засматривающимся в неотразимое зеркало, настолько заметны ваши недоверчивость и проявление скептицизма.
– Это помогает мне писать юмор и задирать людей.
– Но набитая битком ткань из дураков в переполненных кулуарах вашего воображения может легко порваться.
– То, что провоцирует галдёж у галлов и одобрение удобрения у кхмеров, любезный мистер Энтерлинк, у утруссков не вызывает эмоций, так что я ничем особенно не рискую.
– Говорите вполголоса, нас могут подслушивать. Вы любите называть вещи своими именами, а этого делать не следует. И думаю, вы к тому же ошибаетесь, нельзя поднять то, что произошло. Хотя я не представляю судейско-иудейскую коллегию адвокатов вашей творческой деятельности, но моё пошатнувшееся здоровье позволяет говорить с вами в охренительном падеже, за которым я скрываюсь, как за каменной стеной. При моём состоянии здоровья,  откровение – мать облучения (некоторые принимают его за обучение, что никогда не поздно). Я был на собрании вашего клуба, когда Зося впустила в дом бродягу Бориса Политуру на клёвый, хорошо отциклёванный цикл лекций, в рамках «Непринуждённого в разнузданном». Глядя на него, у меня возник вопрос, нужны ли такие неуживчивые типы, как он, среди элитарных слушателей? И доступен ли ему вообще обсуждаемый предмет?
– Вы не правы, Арик, можно я буду вас так называть?
– Не возражаю, если откажетесь от манеры разговаривать со мной подавленным голосам христопродавца кальмаров. Надеюсь, что когда задушевно беседуете со стаканом, вы не перебиваете его?
– Конечно, боюсь порезаться. Поэтому обещаю, что приподниму туманную завесу, а заодно и посвящу  вас в семейную тайну. Борис Политура – врождённый каламбурист и дрессировщик экзотических обезьян, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов» – мой сводный брат по мужской линии. И если он принесёт золотое яичко или Фаберже, мы с Зосей не сможем ему отказать в членстве. Устав не меняют, не путайте с понятием не отдохнув.
–  Не стану вступать с вами в полемику, Опа-нас, – раздосадованный Арик заговорил на отменном, никем ещё не отменённом утрусском языке, – лично мне ваш родственник не приглянулся. А не боитесь ли вы, что возмездие за несодеянное им всё-таки придёт, даже если ему придётся опираться на палочку?
– После возвращения оттуда вы говорите загадками, учитывая что Политура не девочка и не надувная кукла, – отметил Опа-нас.
– Более того, он  личность деградирующая, хотя и не ярко выраженная. Незнакомый с душем и принятыми нормами поведения ваш новоявленный родственник показался мне, опытному антиквару, земляным червём, промёрзшим до мозга костей.
– Вам это привиделось, Арик. Согласен, он не бесхребетен, хотя бы поэтому не стоит спешить относить его к разряду червей.
– Всю лекцию от него дурно пахло. Боюсь, Опа-нас, что ваша защита высосана из безымянного пальца макаки подвыпившим осьминогом и представляется мне зарисовкой из фильма ужасов. Но мне приятно слышать, что вера в хомо-запиенса – человека начитавшегося вас не потеряна и родственные неувязки крепки.
– Из беседы с вами, мистер Энтерлинк, проясняется, что вы страдаете от Альцхаймера или Альцгеймера, и то и другое правильно, всё зависит от того, на каком континенте мы беседуем. Похоже, вы блефуете, и куклы ваши лишь ширма. Признайтесь, что у вас есть нормальная женщина, в противном случае, к чему вам посещать мой «Клуб Интимных Встреч»? Тем более, что дебаты у нас приняли испорченный характер, который холодильник не спасёт.
– О, вы жестоко ошибаетесь, Непонашему. Одно другому не помеха. У меня отмечаются кратковременные просветления, правда, за ними следуют длительные провалы в памяти. Вы сами скоро в этом убедитесь. А женщины у меня на данном этапе нет, сами видите, никто наш разговор не прерывает и не вмешивается в него.
– Вы в футбол, случаем, не играете?
– Нет, но не прочь расписать с вами пульку.
– Странно, Арик, порой вы звучите велеречивым велосипедистом, крутящим по сумасшедшему педали у виска.
– Зато когда я находился в состоянии комы, толчёные идеи не покидали меня. Например, такая – ещё ни одному сторожу, преодолевшему неповоротливость языка, после «принятия» не удавалось спать на работе под открытым небом, закрыв его на переучёт.
– Вы уверены, что прогорклая старость не мешала вам?
– Ещё бы! Мои мысли и высказывания сродни вашим, находящимся в зоне недосягаемости простого читателя.
– Тогда поделитесь со мной другими, ведь могло так случиться, что этот разговор по телефону не состоялся бы.
      – Ошибаетесь, вещи у меня на вырост, а деньги я даю в рост.
– Вы слышали о неоправданной эвтонезии Геворкяна?
– Конечно – это отправка мучающихся от болей и  находящихся в коме на тот свет путём введения в организм смертоносных средств вместе с обейсболевающим. Но вы меня простите, рассуждать о смерти всерьёз я не могу, доктор сам недавно откинулся.
– Не повезло докторишке, его после восьми лет отсидки выпустили из тюрьмы на бижутерийную свободу. Поверьте, Арик, он бы вас, валяющегося в коме, ни за какие коврижки не пожалел.
– Плохо вы меня знаете. Я всегда считал, не этичным отжиматься на женщине, на которой раскладываешь пасьянс, и вообще зачем зря коптить глазурное небо, превратившемуся в растение. В общих чертах я приветствовал доктора Геворкяна – избавителя от болей, мучений и страданий. Он доказал, что в жизни  есть место здоровому образу смерти. Жаль, что эвтонезиолог не  опирался на предварительные опыты на себе. Пообещайте, что Вы не используете его концепцию себе во вред, что бы с вами, упаси Боже, не случилось. Откровенно говоря, мне нравилась ваша бабушка, а из художественных произведений картина  «Бурлаки» Илюши Репина, потому что на ней все тянули лямку, как я. 
– Наши симпатии совпадают, мне тоже нравилась моя бабушка. Я чувствую, как к вам постепенно возвращается Альцгеймер.
– Вы прорицатель, Опа, достойный порицания. Скажу по секрету, я участвую в разработке методики выведения из заточения птенчика из яичка мэра Апломберга. Он поддерживает во мне веру в равноценность глупости с уравниловкой. Ведь не даром же он перебрался с 46 на 21 место самых богатых людей в Гомерике.
– Простите ему огрехи в суждениях, и финансовых операциях без анестезии, мистер Энтерлинк. Прожжённый в нескольких местах делец тоже тварь Божья. Мы огорчаемся, когда тучи заволакивают чистое небо за угол, поэтому и своевременный развод с Апломбергом будет оправдан в Высшей инстанции. Ручка, записывай!
– Я также репетирую прощание с выточками на кукле, которую от пупка до подбородка знаю как облупленную, – нашёлся Арик.
– Невероятно, какой у вас проницательно-изворотливый ум!
– Учусь вывязывать узлы на галстуке, глядишь, возьмут юнгой на корабль, не то буду питаться интеллектуальной требухой в домашней атмосфере с минимальными добавками выхлопных газов на моём нелёгком пути – из ванны на кухню. И самое любопытное, я обратил внимание, что к 80 годам наступает самоотречение от благ ментола, спиртного, сладкого и самоотстранение от тел, хотя руки всё ещё тянутся к прелестям на призывных пунктах любви.
– Всё, что вы мне сообщили, в особенности последнее, мистер Энтерлинк, даёт мне повод с полной ответственностью ощутить себя архитектурным излишеством, стоя особняком или башней, и не демонстрировать своё вокальное мастерство.
– Премного вам благодарен, Опа, за понимание хода моего заболевания – сгусток мыслей, тот же тромб. Да, чуть не забыл, я также материально помогаю комку при сухости в горле в путешествиях по желудочно-кишечному тракту. На финишной Прямой ловлю его, как лоха, на надувную подсадную утку для стационарных  больных, не желающих пользоваться пластиковыми суднами, теперь выпускаемыми  на свободу Сёмой Купоном.
– Ваша информация, Арик, интересна и впечатляюща. Я просто теряю дар речи. Моя следующая баллада будет всецело посвящена ей и лишению невинности по разработанной традиции.
– Зачем  подвергать слушателей эпидемическому испытанию заскорузлым смехом. Давайте обдадим их Жан-Мишель Жаром с его офранцуженными композициями в стиле немецкого Techno.
Опа-нас, по примеру Александра Сергеевича занимавшийся поэтическим столпотворением, ощутил как по его гениталиям пробежал 25 градусный мороз. Это напоминало лютую стужу, в которую Зося подарила на рождественский праздник «Освобождения от кредитных карточек» распашонку его мечты и чёрные с золотыми блёстками трусы навыпуск, выполнявшие роль парашюта. К несказуемой радости Зоси трусы оказались ему к заднему месту и не совсем соответствовали его «Фаберже», и это в тот момент, когда восторженный поросёнок, вынесенный на блюде счастливой от выгодной покупки Зосей, сохранял преподавательское к столу рыло.
– Скажите, Арик, а болезнь Альцгеймера заразная?
– Зараза всегда заносчива, вот только кем? Не стану разубеждать, что ваши опасения беспочвенны. Жду вас у себя одного, без Зоси, с нетерпением. Сегодня я закрыл форточку, и скворец влетел мне в копеечку. Выковырять его оттуда у меня не хватает силёнок. Вот вы мне и поможете. Приходите, когда стемнеет, вас поджидает сюрприз – «Вечер вальса надувных кукол». С вашим приходом увеличится потребительский рынок. Кстати, я подобрал для вас партнёршу. Она, конечно, не «Анна на шее». Но я знаю командира беспилотного корабля, на котором ловко сидит «пилотка». Спешите, не упустите своего счастья. Писатель-эрот Амброзий Садюга давно на неё оловянные плошки глаз положил. Придут также наблюдатели из благовинительного общества «Враги холестерола».
– Что скажет моя Зося? Когда по субботам шлюзы её век не могут сдержать потоки слёз, она посещает врача-ревмятолога.
– А вы её во всё посвящаете? Я был о вас худшего мнения. Так мы с куколками  ждём ваших поэтических директив с нетерпением.
– Непередаваемое вам спасибо, мистер Энтерлинк. Прежде чем принять столь ответственное решение, мне не придётся подумать, но я всегда готов отправиться за вами туда, откуда вы недавно вернулись. Вы меня хорошо знаете. Мне плевать, будут ли посмертно в мою честь произноситься поизносившиеся тосты, и мне всё равно с какой высоты пьедестала меня сбросят, если вознесут. Я же не женщина – товар, разбираемый любопытством. Но безумно хочется, чтобы меня читали и слушали с упоением, – завершил Опа-нас.
В комнату вошла разрумянившаяся Зося. Учитывая её восприятие чужих мужей в отрыве от семьи двумя руками, она завела скользкий разговор, насыщенный дотошными расспросами, считая прямодушными только отдушины деревенских печек:
– С кем это ты там так самозабвенно разговаривал?
– Да так, с одним старым поклонником.
– Хочет купить книгу с автографом, скотина?
– Издеваешься, старая грымза?!
– Может он приобретёт один из твоих 70 компактных дисков?
– Над фонотекой измываться изволишь немеренно?
– Мы с компактов скоро есть будем. Давеча мыл посуду и опять сервизную тарелку расколол, недоделок-блюдолиз.
– Новую купишь, не разоришься. Вчера ты вела себя как садистка: пролила кровь помидора, содрала шкуру с невинного банана и теперь собираешься выковырять глазки из картофеля.
– Дубина ты плодоносная, питаешься фантазиями. Запишу-ка тебя к проктологу Гуревичукусу родом из Прорехово-Зуева, филателисту по марочным винам. Он тебе быстро вправит захламлённые мозги в анус, чтобы не петушился. Он, как и ты – поклонник кофе. На стене его кабинета висит картина в раме, Изи Ай-Вазяна «Армения без Изъ-Яна», изображающая перевод железнодорожных стрелок в смену поясов времени. Всякий раз, когда доктор напивается в стельку, он ложится под рамой в ожидании «Экспрессо».
– До чего же ты, Зоська, въедливая. Сам знаю, что никто лучше него не выковыривает из деревянных задниц барабанную дробь. Сколько тебе объяснять – будет и на моей улице... А с мозгами ты чуток запоздала, концы отдал твой проктолог в бассейном безмолвии. В остальном я без твоих советов разберусь и как-нибудь восполню образовавшийся денежный дефицит в семейном бюджете.
– Ещё бы, ты у нас гениалиссимус, а гениев только в летаргическом сне или после смерти признают. Что, к стулу приклеился, думаешь, тебе золотое яичко или Фаберже какое притащат? Накося-выкуси, дураки повывелись. Хотя, сходи в ванную, может, разглядишь горящий взгляд пожарника в зеркале, тогда и разбираться тебе предстоит не во многих вопросах, а в куче пепла. Просто поразительно, насколько мне не везёт. Понимаю, во всяком производстве случается брак, но чтобы такой неравный, что даже покровительница Ночь бессильна, чем-либо помочь – это удивительно.
– Успокойся, мне сейчас по телефону сказали, что я неотразим. А с тех пор, как ты не отдаёшь должное деньгам, а в еде белкам, то насыщенные жиры с вешними углеводами обиделись.
– И ты в том числе?
– Не отрицаю, если наживка – человек, то на вдовца и зверь бежит, я в этом недавно воочию убидился, на биде глядя.
– Плохо, о бабе, отзываешься, Опа-нас, хотя все мы хорошо знаем, что тебе нравится перфокарта её кружевной блузки, подчеркивающая коричневые соски, венчающие вершины её холмиков, твоя задача, как автора, вызывать удивление, возмущение, улыбку. Тебе не простят пикантных подробностей, в которых ты прокладываешь начало концу и старт финишу, рассчитывая беспрепятственно пользоваться писательской славой, как домашними удобствами, – в глазах Невозникайте прочитывался облегчённый вариант бижутерийного романа, изложенного на сотнях страниц.
– Продолжай себе вдоволь молоть языком, но учти, что я не проигрыватель жизни, поддерживающий постоянную скорость пластинки мерцающим стробоскопом. Я не соскальзываю с заигранной пластинки, удерживаемый антискейтингом, поэтому не обречён на потрафливание женским капризам! Опа, – обстановка в доме напоминает накалённую атмосферу бесплодной Сахары. Навязываемый порядок – это камера преступления, в которую ты меня пытаешься привести, где производное такой системы – произвол. Не лучше ли нежиться на солнышке и гадать? Признаюсь, в этом что-то есть, когда я смотрю на пухлые бумажники, рассованные по чьим-нибудь труднодосягаемым задним карманам.

                Осторожней переводите дух на английский язык.

      Глава 168.   Монолог неврастеника

– Хочу сообщить вам, чрезмерно нахрапистая Зося Невозникайте, прелюбопытную новость – совместная жизнь в гражданском браке не сложилась. Не получилось, вот и всё! И восстановительная хирургия в лице эскулапа с затупленным скальпелем-словом нам не поможет. Хотя, признаюсь, первоначально вы являлись для меня лакомым объектом пальчикового вожделения. Но с отречением от времени и сменой обстоятельств, не зависящих от нас, теперь мне приходится унимать боль ошибок без посторонней помощи. Вы знаете моё повседневное жизненное кредо: «Ни в чём себе не отказывать, но многого, без чего можно спокойно обойтись, не позволять». К нему у меня отношение трепетней, чем к женщине, его передал по наследству мой дед, которого не успели этапировать.
– Чой-то ты, парняга, меня на «вы» называешь? Не привыкшая я к галантерейному обращению. Уволь меня, пожалуйста, от твоих неудобоваримых высказываний по собственному желанию.
– Хорошо, как вам угодно, буду на «ты», но попрошу не перебивать, не то мысль потеряю, учитывая, что преподавательской деятельностью заниматься мне с тобой не хочется.
– А ты когда-то мысль находил, малохольный ты мой? В тебе расцвёл пустослов, жаль, сорвать некому.
– Попрошу без фамильярности. Опять ты за своё, прерываешь меня на полуслове. Мы же договорились, больно ударив по рукам.
– Молчу, молчу, господин хороший.
– Тогда продолжу с вашего позволения.
– Валяй без «вы», а то заладил одно и то же, аж тошнит.
– Я понимаю, что эйфория контакта бренных тел канула в лету, и молодость проскользнула, не коснувшись чересполосицы флага приютившей нас страны. Мы пресытились друг другом и вступили в стадию грызни, когда едят поедом. Коэффициент неродивости в стране повысился, и белое население в ней прогрессивно уменьшается.  Мы являемся невольными свидетелями деструктивного процесса и его соучастниками, поскольку относимся к кавказской расе. Я чувствую, как с возрастом уменьшается моя черепная коробка. Она давит на определённые участки мозга, где рождаются гениальные мысли, достойные промасленной бумаги.
– Это ты,  мужик, здорово про мысли и бумагу загнул! А про молодость я доложу. Молодость, – это эйфорическое состояние, когда плохо ощущаешь жизненные органы, кроме одного, самого важного – в междуножье с его «межрёберной» невралгией. Если тебе не изменяет память, поначалу я активно выступала против Виагры за твою самостоятельность. Боюсь, что именно это вызвало у тебя недоверие ко мне. Но согласись, что все мы стареем,  и избежать «её-старушку» ни  у кого ещё не получалось.
– Я же просил вас, Зося Невозникайте, не влазьте  в мой монолог со своими сентенциями! И о каких органах может идти речь в аспекте того, что нас поглотил забытый «неандертальский» период материальной озабоченности с раздражающими элементами совместного проживания, сопровождаемого подколками, недомолвками, попрёками, насмешками и издевательствами на ровном месте. В наших отношениях сквозило разочарование, но мы забывали притягивать за собой дверь. Участвуя в твоих импровизированных домашних концертах, я ощущал себя культовым дирижёром, осуждённым на оркестровую яму, после ампутации кистей рук с подвязанными к предплечьям кишечными палочками. Согласись, разгадка кроется в том, что нами верховодит врождённая отчуждённость,  непригодная для закладки семейного фундамента.
– Опять цемент, что ли, не завезли? Только не напоминай  заезженную фразу, что человек ты незаурядный, продукт честно отхоженной девятимесячной беременности и отлаженного механизма родительских взаимоотношений. Как поэта, я тебя давно раскусила. На черновиках ты не гнушаешься вывозить навоз на поля, а в жизни рад взвалить грязную работу на плечи бессловесных других! Молчу, молчу, осязательно молчу.
– Позволь мне проигнорировать тебя в анфас, и в профиль. Я давно убедился – водить тебя по врачам, что стрекозу с её тысячепроцентным видением окружающей среды показывать офтальмологу на предмет остроты зрения. Я забросил эту мысль, и теперь когда, она мне крайне необходима, обхожу все окрестности, не боясь «темноты», потому что десять лет был на ней женат, и в моей памяти накопилось столько грязного белья, что возникает желание вживить в холодец мозга крохотный стиральный аппарат.
– Интересно получается, раньше ты меня и так и сяк ингалировал, а теперь непонятно какие лимиты выставляешь в устойчивой резистентности к моей любви? – она стала угрожающе рубить руками воздух на равные части, – молчу, непринуждённо молчу.
Опа-нас считал себя во всех отношениях совершенством. Телесно Зося была далека от него, но подслеповатая любовь подгоняла её со спины. В полемике Зося возгоралась желанием, как конфорка кухонной плиты, а ведь когда-то ему удавалось поддерживать огонь в её камине, и он бросился в отступление:
– Обстоятельства – не притоки неведомых сил, они не спускаются в каноэ по бурному стечению! А наш бездёгтевый медовый полумесяц оказался увлекательным «занятием» вражеской территории, конфликты напоминали пепельницы взаимонепонимания, переполненные окурками загашенных поцелуев, а твоё восприятие целлюлита, как воспаления поцелуя, в корне не соответствовало реальности. Вопрос – Кто в доме главный заменён на ... кто крайний. Счастливые перестроечные времена, когда я любя называл тебя Глазуньей, а ты меня Омлетом, остались за бортом шлюпки стонущего корабля. Шлюпка, на поверку оказавшаяся плоскодонкой, разбилась о «Быть или не быть!»
Опа-нас Непонашему не выдержал, скрючил недостроенную по жизни гримасу, сорвал гитару со стены и гневно заревел, еле сдерживая набегающие слёзы, перенасыщенные солью.

Когда возникают потери,
отстаивать их я готов,
и пыжусь в широтном размере
смурной долготою из слов.

В быту неизбежны размолвки,
в наборах подколок и жал
мы спорили часто подолгу,
по долгу, как муж – защищал

тебя от себя, как ни странно
покажется со стороны,
ты рвёшься на Капакабану
в объятья мулатской весны.

Ты жаждешь любви в барселонах.
Стремишься проникнуть в Виндзор.
В восточном экспрессе (в вагонах
шикарных) туманишь свой взор.

В парижах мечтаешь обедать,
а я остаюсь за бортом,
убитый в попытке к побегу
твоими глазами и ртом.

– Что ты такое непристойное изрыгаешь в присутствии уважаемой Ручки, Опа?! – покрутив пальцем у виска, изумилась дама с комедиями Зося, которая сколько не пыталась, не могла оградить себя колючей проволокой от домогательств мужчин.
– Пусть записывает, если ей того хочется. Мне от неё нечего скрывать. И, пожалуйста, не превращай обязанности в обязаловку. Дай возможность высказаться, я столько лет молчал из-за того, что на гала-концертах, на которых я носил будтоформенный пиджак, меня охватывало прокисшее двойственное чувство – одиночества и пустозалов сводчатых бородавок подземелий.
Возвращаясь к нам, картина семейной идиллии на стене в цветастых обоях нас обоих не устраивала, поэтому они, сорванные, давно кормят мышей в сыром чулане.
Наши стереотипы стали придерживаться моногамии, когда диетолог Франтюхин посоветовал мне убрать соль из шуток.
Проскальзывали и положительные (на спину запоминающиеся) моменты, включая прогулки к твоим родственникам в террариум, салат Оливье, мороженое по скидке 3,95 за килограмм.
В секунды всепоглащающей близости мы доверяли друг другу секретную информацию о безрассудной взаимоотдаче в предыдущих связях и охотно делились ею, как это делают простейшие инфузории-туфельки и амёбы, сливаясь воедино на протоплазменных экранах телевизоров, где разбирались математические выкладки проворовавшегося бухгалтера. Притирка скептически настроенных характеров продолжалась, но уже без посильного участия тел. И не по моей вине ты однажды призналась: «Похоже, что исполнителю песен о супружеских войнах исполнять супружеские обязанности ни к чему, он то ли увиливает от них, то ли самоустраняется».
Хорошенькое конструктивное предложение внесла ты в наш гражданский брак, а теперь обвиняешь меня в подгонке жены по своим нестандартным меркам! Неплохая теория, если есть чем мерить. Теперь, когда на меня накатывается волна усталости, возникает вопрос – обо что она разобьётся?
Это ты поделила сферы вливания: твоя – откровенно любовная, моя – всё, что лезет в глотку.
Лёгким нажатием на курок сознания чувства убиты. Мы их в укромном «вместе» порешили, там же закопали и сахарком присыпали, чтобы подсластить горькую пилюлю совместного пребывания в камере заключения распавшегося союза.
А вчера ты бросила незаслуженный упрёк в мой адрес, и он отскочил. Результат 254 метра 17 сантиметров. Это же мировой рекорд, поставленный на колени! И не сули мне в утешение литературную удачу, лучше со щедрым спонсором познакомь.
Я люблю мороз – видишь собственное дыхание, Ручку за изящность, гитару за её крутые бока и греческий салат за олимпийское спокойствие. А в чём твоя сущность? Огурцы на веках, шпинат на щеках, гаванская сигара в зубах и спаржа (не буду преуменьшено уточнять, где). И чего тугие, да созерцательные думы думать, говорим-то мы с тобой на абсолютно разных наречиях. Я – о Джинне, заключённом в бутылку,  ты – о  Священных для тебя духах во флаконах. Я – поэт, показываю тебе, – думаешь, вентиляция вышла из строя и побрела по улице? И ты считаешь это расплющенным воображением сторожа складского помещения вкладов? Да за такие трезвонящие высказывания я готов приговорить себя к предварительному ауто-да-фе, когда пахнет не столько жареным, сколько палёным. И ты винишь меня в том, что я несамодостаточен?
Сам пишу. Сам себя издаю. Сам себя читаю, и критикую тоже, не прибегая к посторонней помощи в выступлениях против вагинизации поэзии. А то что я этим самым сохранил себе годы жизни, тебя вовсе не волнует. Да, я поддерживаю дисбаланс страстей, поминутно натыкаясь на фактор риска. А тебе без разницы Макс Фактор – ресничный или рекламная ириска, прилипшая к зубам в ходе общения с телевизионной коробкой без мозгов.
Как тут не впасть в депрессию на покорёженном экстремальными погодными условиями асфальте? Как удержаться от искуса и разорвать путы условностей?
Кто-то назовёт её «Бижутерией свободы» или «Широковещательной предсказательницей». Ну и Бог с ним, с этим кем-то.
Вчера я спросил, не заняться ли нам групповым сексом? Ты уклончиво ответила, что холодна к истязаниям и роль «шапки-пирожка с «капустой» по кругу» не прельщает. А метить территорию в коммунальной квартире, сбрасывая сигарный пепел, куда попало, это позволительно? Ты не шла мне на уступки. Я запомнил, как однажды ты надменно булькнула, перемывая косточки моим друзьям по клубу, Рине Скудной-Рацион и Лёше ибн-Бнай Циону, «Хотите сохранить наши отношения? Чаще выводите дневник на прогулку, и пожалуйста не называйте ваше барахтанье в ногах сексом». Мысль стоящая, но кем высказана? Прошлогодней женщиной, получившей нагоняй по почте, и посчитавшей, что коленопреклонённая жизнь, с перебежками от одного к другому, отличается от мины лишь тем, что взрывается по пустякам?
Когда-то специалисты врачи признали у меня раздвоение личности, и я избежал развода, уступив жену другому себе. А ты всю молодость простреляла глазами по холостым из положения лёжа, мечтая о патронах, хотя в наше стремглавное время «патроны» на земле не валяются, их тут же  крутобёдерные длинноногие хищницы по постелям растаскивают. Я же для тебя навсегда останусь никчёмным поэтишкой с лимитированными средствами к существованию – типичным представителем толпы, при случае бросающейся врассыпную как неумасленная гречневая каша.
Но, не парадоксально, доброжелатели – эти благоухающие филины – при каждом удобном случае норовят поставить меня в известность – мол, твоя сожительствует с соседом-скинхедом. А мне хотелось в постели верного союзника, хотя и преследовала мысль, что лежу я под Москвой в пальмовой роще, а из Нила Алексеича крокодил вылазит с вопросом: «Отмечают ли крысы крысмос?» Ну я и попадаю в зависимость от чего-то, чаще от женщины, нещадно бьющей по... карману. Так зародилась во мне борьба за независимость Египта от Мубарака, и я по-арабски общался с собой, умоляя людей: «Оставьте меня в покое».
Я пришёл к печальному выводу – временная цель, такая как первозадача мужчины поиска лазейки в увёрточной женщине,  оборачивается сокрушительным поражением». Институты добра и зла я закончил с отличием ещё во времена, когда страна потягивала соглашательскую водку 1971 года «Беловежская пуще Брежнего». А то, что мы с тобой не зарегистрированы на гербовой бумаге, так это к лучшему, подтверждающему дисфункцию отжившего уклада.
Я догадываюсь, что институт ЗАГСов изжил себя, придёт время и его реквизируют. На сегодняшний день он существует для расписывающихся в беспомощности и людей не имеющих возможности перещеголять кого-то. Жаль, я не могу тебе дать развод в разумных финансовых пределах, так уж повелось, моя милая, что «брак по любви» разительно отличается от сложнораспространённого официального предложения о разводе. В нём сердце, предмет любви, – размагничен и распредмечен. А взаимоотношения перестают работать на себя в проявлениях подневольности, так давай прекратим односторонний диспут.
 
Не помогут ни тушь, ни помада, ни грим,
Ни слова невесомые, напрасно стараемся.
Как промокшие спички, мы уже не горим,
Сколько раз их не чиркай, не зажигаемся.

Чувств угасших ничем не разжечь, не вернуть,
Мы себя и друзей в заблуждение вводим.
Нам вдвоём продолжать столь извилистый путь,
Значит напрочь забыть о любви и свободе.

Жизнь даётся однажды, так все говорят,
И с годами не делаемся моложе.
Без сомненья я выживу и без тебя,
Да и ты преуспеешь в ней и продолжишь

Деньги в ступе толочь, покупать, улучшать
И, решившись, пойдешь на подтяжку на шее,
Я останусь в коморке жить на шишах,
Но об этом ни чуточки не пожалею.

– Тренируй мышцы группы захвата Малого Таза себе на здоровье, Зося, может, кому-то из мужиков это и сгодится. А я, не в пример предшественникам, не стану прыгать с шестом, превознемогая усталость, а аккуратно сложу её на стул и прилягу отдохнуть, дабы не предаваться унынию в обществе тебе бесподобных.
Поделюсь с тобой одной задумкой. Желаю дотянуть до такого возраста, когда шепну, не стесняясь в идиотоматических выражениях, палатной медсестре: «Подо  мной судно потонуло».
– Ты куда это, скотина, на ночь ****я?! – вырвалось у Зоси вдогонку. Злые огоньки в её глазах отплясывали джигу.
Опа не то с испугу, не то с размаху напялил на голову её потрёпанную фетровую шляпку, плюнул, развернулся на 270 градусов и вышел на потемневшую от злости сауну улицы туда, где природа вывешивала душный вечер проветриться.
Зося сдула игривый завиток с задумчивого лба, преодолевая скудоумие в целях подзарядки ума, обозванное ею самозатягивающейся петлёй Нестерова (это по её мнению расшатывало семейные опоры и устои). Она облегчённо вздохнула, когда Опа-нас вышел, и ей вдруг почудилось, что у стены напротив выстроились, напичканные крахмалом сосиски и разваренные сардельки с накрахмаленной крайней плотью, и она чувственно перекрестилась.
Так впервые Опа-нас Непонашему был дезавуирован. Озлобление синтезировалось в нём зелёным хлорофиллом в листе при административных мерах воздействия солнечных лучей в завихрениях магнитных волн. У выхода вконец измотанный бардопоэт натолкнулся на недодверие. Оно, содрогаясь, извинилось и раздвинулось, почтительно отойдя в сторону, пробормотав под нос: «Не заигрывайте в своих нетленных произведениях с логикой, она отсутствует у абсурдистов, получивших признание. У позёмки позументов не бывает». Да, подумал Опа, но случается, что приходится выслушивать склеротические заблуждения, основанные на выбросах адреналина в системе транспортных неурядиц.
И Опа-нас Непонашему впервые пожалел счастливого обладателя дизайнерских тряпок Садюгу, ненавидевшего музыку в машине и ничего кроме гула мотора и шума дождя не воспринимавшего. В отличие от Амброзия, Опа-нас в моменты одиночества в кафе «Рыболовное с Настей» обсуждал сам с собой проблемы гамлетолингвистических изысков: «Two beer or not to be!»
– В лирической отсебятине есть бесценное качество – в ней отсутствует плагиат, в стиле Скумбрии Данилыча. Я замечаю, что ценной деталью моего гипер-активного творчества всё чаще становятся возникающие раздумья по поводу и без него.
В чередованиях озарений с помутнениями творца обуревает комплекс мыслей «Наедине с собой». Многое предстаёт в ином свете, когда из унитазной глубины на тебя смотрит очковая свинья Паноптикум. Слово оболтус, например, на мой экспертный взгляд соответствует залатинизированному словечку пенис, но является более ёмким по значению – в его корне заложено солидное существительное болт (не путайте с чемпионом мира в спринте). Стоит обратить внимание, насколько благозвучно оно в разных ситуациях и при дивертисифицированных обстоятельствах.

а)  Оболтус достойный внимания.
б)  Исполнительный оболтус.
в)  Примечательный оболтус.
г)  Никчёмный оболтус.
д)  Из ряда вон выходящий оболтус.
е)  Распущенный о...

Ещё двадцать подобных определений, и оболтуса можно, букварно говоря, принять за женщину с прибавочной стоимостью.
В такие минуты Опа-нас Непонашему становился невменяемым. В его голову лезла Зося Невозникайте, измывающаяся над тарелками на кухне, и  вздыхающая: «Боже мой, мы как пара гнедых в одной упаковке».
Бывали дни, когда Опа ненавидел эту головную уборщицу, вечно искавшую сильные ощущения, перерастающие в острые недостатки.
По вечерам, нагонявщим волны скуки, в которые Зося не оплакивала деньги, она задействовала всё от малосольных огурцов до пикулей в модном кушеточном танце «Когда тело принимает серьёзный оборот» – нечто среднее между вальсом и камаринской.
Её гастритный желудок бастовал, больше не полагаясь на языковый балласт отказывая кишечнику во вкладах и накоплениях, а наспех покрашенный рот пугался жевательной процессии из-за шатающегося полуразрушенного моста, перекинутого из прошлого в будущее от центральных резцов до второго коренного.
Она с ужасом подумала, что подруги покинули её и больше не придётся никого подкалывать, кроме пучка волос, торчащего на упрямом затылке, после того как она скатилась, пересчитывая клавиши ступенек головой  в велосипедном шлеме.
В этот отрезок времени Опа-нас Непонашему представлял себя мужиком, которого показывали по телевизору, говнявшимся с тесаком за вздорной бабёнкой и надеявшимся поднять её шансы на получение золотушной медали на Олимпийских играх в спринтерском забеге на сотню метров.
Но это было уже после того, как президент танцевал лезгинку, приветствуя народ в состоянии глубокого опьянения.
Опа вышел из забытья, включил прибор ночного видения в постели и как в бреду стал начитывать Пишущей Ручке напутственные заметки приговорённого к пожизненному браку:
 «Простоквашная страна Сметания не ведает смятения».
«Не раз оступавшаяся продажа щёток и зубных пылесосов падала в ажиотаже в подставленные стаканы».
«Спросите любого уважающего себя мужчину, и он вам ответит, что ничто так не удерживает его достоинство в подвешенном состоянии как сатиновые трусы».
До вечера надувных кукол бывшего антиквара Арика Энтерлинка было сравнительно далеко – не меньше 20 лье по-французски, и Опа-нас Непонашему прикрыл глаза в надежде снова увидеть «Синий троллейбус», за рулём которого сидит Окуджава.

               Лимон легко выжать, но попробуйте его заработать!

     Глава 169.   У жерла сабвея

На седьмой студёной ступеньке Вавилонской башни бардопоэт Опа-нас Непонашему – бледная копия, едва напоминающая  прототип – деда, совсем было, тихо свихнулся. Он пришёл к выводу, что сдвоенные гласные – негнущиеся, и если коллегам не нравится то, что он пишет, значит, что-то он делает так.
Опа приуныл, разглядывая всклокоченную бородёнку рассеянного облака. Он вспомнил, как расставшийся с ним чёрный бродяга вынул из-за пазухи окровавленный шмат, выплюнул протезы в стакан, прикреплённый к подбородку и всецело поглощённый кусина мяса пропал в человеке, находящемся на недосягаемом витке развития, а это не в берлоге у себя сосать... лапу.
Всевышний дизайнер – архитектор погоды, не гонял вертолёт – летающую мельницу Дон Кихота. Он опускал жетоны времени в щели меж небоскрёбов с прорехами любви к ближним.
Дождь окропил серый асфальт и туман рассеялся. Вечер раскатал тени ощетинившихся ветвей по крышам кавалькады домов, выстроившихся на манер потрёпанных книжных корешков на полке.
Пеструшки-облака в отдалении от шарманки наземных голосов прокудахтали по нахмурившемуся небу.
Прилизанный волосяной покров затхлого пруда нехотя зашевелился по всей поверхности под шариками дождя. Изрытая оспенными кратерами и сдвинутая по фазе луна, заметно пополневшая за месяц, заговорщически подмигивала Опе, проглядывая сквозь белёсые ресницы перистых облаков и освещая поле наперекос. На небе законопатили редкие по своей красоте звёзды. Начищенные под прямым углом надоедливой моросью кованые сапоги водосточных труб заигрывали с прохожими отражателями жёлтых фар проскакивающих мимо машин. Ощущалась нехватка свежего воздуха – проходимца верхних дыхательных путей.
Предсказанный с-водкой «Погоды» бесхитростный дождик прибивал пыль к земле прозрачными гвоздиками.
Под углом в 40 градусов разливались литавры грома, ворчавшего старым псом, перед тем как загрохотать отрывистым лаем, на перевёрнутый березняк  молний, освещавших спичечные коробки многоэтажек и жгучую брюнетку-ночь.
Необходимо поднять настроение, рассуждал истосковавшийся по женской ласке и надувным грудям Опа. На какие уловки только не пойдёшь, вплоть до скандала, или катание по рингу на кроликах, лишь бы вырваться на часок из дома, когда в нём идёт война до победного конца. Мой побег, такая же редкая удача, как горнолыжнику найти женщину с белоснежной спиной. Хорошо, что сегодня намечен «Вечер вальса надувных кукол», и я приглашён на него. Да здравствует независимость вкупе с обособленностью!
Ускорив шаг, чтобы успеть придти раньше Амброзия Садюги, Опа-нас направил истёртые стопы мимо долговязых вязов к тёмному жерлу сабвея, позванивая в кармане разменной монетой неосуществимых желаний. Ему вспомнились его безрезультатные встречи в десятом классе с Тонькой Перитонит, шастающей в фильдеперсовых чулках на жевательной резинке в ЦПКиО. Это была нимфетка, ходившая на руках с нарукавными подвязками. Она любила залезать через почки в печень, а потом в голову к деревянному Илье Муромцу и изумлённо смотреть в рот из-под его руки вдаль на снимавшего её ближе к ночи фотографа Удачи Тибетовича Изумиды, внука того самого Изумиды, принимавшего активное участие в потоплении утрусского флота в Цусимском проливе.
Предательская тишина настораживала и урезонивала.
Чёрный нищий, из впалого рта которого торчала усопшая сигарета, завидев спешащего Опа-наса, преградил ему дорогу и, стараясь уменьшить запах немытого тела, галантно запахнул распухшую куртку. На ней блёстками было вышито «Плавки – это чехол, в который мужчина складывает своё бравадное оружие» и «Главное для алкоголика – это бутылирование чувств».
Неожиданно нищий заплакал навзрыд, как будто кого-то хоронил и пошёл на сближение со словами: «Сэр, если у вас не хватает времени на выпивку, займите его у меня, я не жадный, а возникшие ко мне претензии попрошу предъявить в развёрнутом виде, при условии, что деньги для вас не обуза. И поверьте мне, не обязательно тренироваться в тире, чтобы попасть впросак или нарваться на неприятность, угодив в неё. Сегодня вам удалят гланды, а завтра, может случиться, некому будет отрезать Фаберже».
После произнесённой шестистрочной тирады нищий поправил своё урбанистское убранство из косичек растафарина на голове, заправленных в вязаную цветными кругами шапочку, и окинул Опу не то насупленным, не то обульоненным, но уж точно беглым взглядом каторжника. Чёрный поигрывал стамеской в немытой руке, в его антрацитовых глазах поблескивала заманчивость за угол.
Опа-наса пробрал озноб. Он был наслышан об опасном нигилисте в этом районе, отсидевшем три года за кражу наволочки с корабля на воздушной подушке, служащей ночным утешением. Непонашему пришлись не по душе кошачьи повадки нового незнакомого, в физиономии которого не отмечалось и тени мозговитости, и он попросил его не угрожать ему в присутствии посторонних.
Больше всего Опа боялся (так подсказывало обострённое чутьё растерянного при переезде достоинства), что между дружественными расами развязным жгутом завяжется перепалка. Тягостное чувство не покидало его. Он сообразил, что у входа в сабвей, под неодобрительный аккомпанемент беззубого причмокивания ему подсовывается заурядная глупость, и его вынуждают участвовать в ней не потому, чтобы спасти собственную шкуру – и так всем было ясно, что родина чёрного попрошайки после убийства Кеннеди 45 лет как находится в белой «безопасности». Дабы приобщиться к ноктюрной ситуации, в которую он влип, Опа-нас взъерошил волосы и, как это исстари заведено, протянул типу с ритуальными африканскими рубцами от надрезов на лице, представлявшему прекрасную питательную среду для комаров, изрядно помятый таллер.
– Ничего, что без конверта? – насмешливо спросил Опа, передавая скудный трофей победителю, некстати подумав, что вот оно – позднее развращение домой, с целью заделывания музыкальных прорех в шведской стенке АББА. Припёртый к ней Опа ощутил, как запотевают полосы на его спине. – А как вас зовут?
– Чёрный ухмыльнулся, – РеНуар – по-гальски Чёрный Король. Для меня, выходца из землетрясущегося Гаити, ты – полуфабрикат, не готовый к употреблению. Тебя следует развернуть, выложить и как следует разогреть, но ни времени, ни условий мне на это не отпущено, даже если учесть, что покойного украшает скромность.   
Непонашему сейчас же захотелось перевоплотиться и, если так угодно Всевышнему, умереть божьей коровкой, избежав осколочных ранений от взрывов возмущения вечернего собеседника.
– Мы здесь к конвертной валюте, предпочитаем конвертируемую, поэтому чёрные белой горячкой не страдают, – размяк Ре Нуар от Опа-насовой щедрятины и угрожающе улыбнулся подателю сего. Высунув огромный розовый язычище, с раздвоенного кончика которого стекала антибактерицидная слюна, он глухо, как в банку, натужено произнёс, – под низкий процент, сэр, – потом шепеляво добавил, – считайте, что я продаю вам не лопающийся мыльный пузырь надежд гарлемского производства с дарственной надписью: «Женатый мужчина – это компас, в котором магнитная стрелка направлена на фригидный Север с мечтой о тёплом Юге».
Непонашему ощутил неловкость в правом боку в области циррозной печени. Ему показалось, что в другой руке взаимовдовца заблестел финский нож, назначение которого можно определить только приземлённым желанием чёрного привлечь к себе пристальное внимание или заострить его  на побелевшем Опе. Бардопоэт оглянулся. Вокруг за версту никого не было видно, и его, не привыкшего держать удар разнузданной эпохи, охватило потаённое чувство затворничества ружья, висящего на стене и стреляющего раз в году. Тогда он (ему уже было не до песен, тем более что на лиловом лице просителя проступили белые веснушки) вытащил ещё одну монетку поувесистей и вручил её настырному нищему, пытаясь предотвратить надвигающееся Анданте Кровабиле.
 – То-то, гнилушка. Раззадорил ты меня, гад. Постарайся усвоить – почва ускользает из-под ног, когда стоишь на голове или ходишь по нужде колесом. Перевоспитывать тебя поздно, но удочерить могу, я ведь отсидел трёшник за растление многолетних растений и год за блондинку «Беломор-канал». В расход тебя пускать в мире перепроизводства идиотов – толку чуть. Покручусь здесь с полчасика, наскребу на булочку с чёрной икрой и загляну в снайперское кафе «Под прицелом» – подкарауливать мсье Случай. Там выпью за здоровье нашего президента, чтоб не помыкал нами. Баб у него на стороне нет, вот он пасьянс из солдатиков на Востоке и раскладывает, изменяя своей благоверной на почве духовного опоскудения – нет, чтобы полюбовно с нею разбежаться. Не надо быть индейцем, чтобы вступить на тропу войны с самим собой.  Правда, говорят, у хозяина рассудок повреждён в нескольких местах после просмотра «Римских каникул Калигулы». Сшиванию мозг не подлежит, но склеить при желании – раз плюнуть, – прошепелявил чёрный, пряча финку и производя на свет из кармана разодранного пиджачка верхнечелюстной протез.
Можно было догадаться, что белоснежные коренастые зубы снова заблестят за толстенными вывернутыми губами, обвитыми расплющенным фиолетовым плющом слизистой. На фоне серой стены с бородатым граффити Че Гевары негр выглядел огромным оливком или облаком густой сажи, вырвавшимся из выхлопной трубы. Любовно обтерев фарфоровое произведение дантистского искусства засаленным обшлагом рукава, нищий водрузил его на место, как флаг над Рейхстагом. Улыбнувшись белозубой карамельной улыбкой, не успевший раскалиться до бела, негр вызвался проводить Опа-наса к ступенькам, ведущим в сабвей, .
Идя по раскисшему жизненному пути, держа его под локоток, чёрный бомж слаженно в сотый раз, пересказывал навязший в зубах «известняк» – новость для зачуханых динозавров про беззубого белого людоеда в ресторане, который, беря в руки бокал, надкусил его и, поставив обратно на стол, заметив официанту: «Зарубите себе на носу, я ем только всё протёртое».
– И какая блоха не мечтает исполнить чечётку на тюрбане? – добавил он, хлопнув Опу по плечу, тараканя улыбку, чтобы тот не забывался и не проскочил мимо зияющего входа, с доносящимися оттуда утробными звуками тормозящего поезда.
– Вы меня шоколадно рассмешили, опекун, – фыркнул жокей в душе Опа-нас Непонашему, – и я не могу расстаться с вами, не поделившись своей маленькой радостью. Я добился выдающихся успехов в области самообразования и научился наставлять венозное сплетение геморроя пчёл на правильный путь произвольными упражнениями, сидя на турнике, а ведь когда я вас впервые заметил, то подумал, что начнутся утешительные заезды по морде.
Негр рассмеялся и прежде чем узнать какова предварительная плата за воздаваемые ему почести, попросил разрешения рассказывать это как свой анекдот, ведь немощная старость сравнима с бревном, плавающим в нечистотах, печально добавил он. По его бездоказательному утверждению, ему можно всё – он  никогда не ошибался дверью, когда залезал в слуховое окно, а его чумазая подружка не рассматривала близость с ним как предвестницу большой любви. Детинушка довольно крякнул, приняв неуловимый для Опиных глаз оттенок чёрного кофе, и отвалил в чернильную темноту ночи-непроливашки, сунув Опа-насу на прощанье «Руководство для шпиона куплю-продам» Франсуа Голытьбы.
Видимо я задел в нём больную струну. Вот она, обейсболивающая кровоточащие раны, хвалёная Гомерика, подумал Опа. Хотя, чем Франция лучше? В Марселе и в Париже, в Нанте и Лионе по улицам слоняются неприкаянные молодцы – поклонники огня марокканцы, алжирцы и выходцы из других бывших африканских колоний. Они лишний раз доказывают немощным властям, что неорганизованная люмпен-пролетарская преступность – высыпания побочного продукта на теле псевдодемократического общества, сопровождаемые факельным шествием подожжённых автомобилей.
Переживший стресс атеист Опа-нас к собственному удивлению стал неистово молиться во здравие намечающегося французского президента Наркози, вдруг раскрыв в себе не дюжие задатки подтасовшика Нострадамуса. Сноровистый лиловый негр без остатка растворился в уборной кислоте Брюквинского вечера, сунув в руку Опа-насу записку: «Если вы случаем попадёте в импровизированный Гарлем, и у вас потемнеет в глазах, негрустите. Это ещё не обуславливает спуска  вечера на улицу, здесь не их Гарлем, хотя «наши» пасутся в сумерки повсюду.
                Р.S.  Признательный на допросах Зюня Киршентухес».
Совершенно неожиданно Вселенная представилась Непонашему бесформенным расширяющимся эфемерным сосудом, где нет ни стенок, ни дна, ни горящей автопокрышки, а только ощущение присутствия ионизирующей симфонии солнечного ветра, прелюдий магнитных волн и иронизирующих радиационных реквиемов.
Альбинос таракан Тыквенная Семечка, когда-то уличённый в старческой распущенности и групповым сеансам  предпочитавший любовь поштучно, приставуче прелюбодеяйничал с потускневшей от непосильного напряжения уплощённой подружкой, прихваченной им у бездонной щели турникета под рекламными щитами:
«Не дадим облажать себя налогами!», «Кому выгодно обременённое пузо экономики?!» и «Шашни наголо!»
Счастливая парочка понимала, что превалировать лучше у стены и не обращала внимания на бегущего сломя голову белого человека, обладавшего перед ними преимуществом, которое им не дано преодолеть – он в любое время мог выйти на одновременный сеанс аналогичной любовной связи по Интернету со всеми её довесками предсказуемых издержек и членом, похожим на игрушечный пистолетик, в котором застопорил механизм любви.
– Да подымись же, – кропотливо прошелестел белый таракан с карими усами партнёрше, страх которой зарождался в левом квадранте живота, бессильно приникшего к холодному бруску железа.
– Не могу, горения больше нету, – вздохнула она. Пульсирующая боль мигрени зачумлёно била её по тараканьим мозгам пневматическим молотком, когда они оба провалились в щель.
Опа-нас Непонашему проскочил туда, где ревматические суставы преступлений разминаются не встречаясь, – в сабвей мимо размечтавшегося о заИндевевших ресницах Ганга, а не об испано-китайской Хуан-хе кондуктора. Он едва успел вскочить в суживающуюся пасть ненасытных дверей, завистливо подумав, а этим... ничего не помешает продолжать плодиться, когда всех нас океанской волной смоет с лица Земли или разорвёт в клочья.
Зелёная гусеница, извиваясь загогулинами вагонных стыков, вползала по рельсам в брюхо чернеющего туннеля. Сквозь шум трескучей электростатики из закопчённых репродукторов (да простит меня Всемилостивейший за двусмысленное звучание слова) доносился душещипательный, призывающий к сексуальным подвигам с риском для здоровья и жизни, нескромный романс. Он не был созвучен с затянувшимися ранами песен хиппи про-тесто с пикантной начинкой о любви нехерургического вмешательства. 

Я ехала в метро напротив Ваших глаз
И за очками спрятаться старалась.
Пылали щёки, всякий раз смущалась,
Когда украдкой взгляд взлетал на Вас.

Я в те минуты чётко поняла –
Принадлежу не к робкому десятку,
А Вам, и в мыслях было дивно сладко –
Я опадала и опять цвела.

Вы так раскачивались и кивали в такт
Бразильской музыке, к груди прижав кассетник.
Представила, что в первый и последний
Свершаю я, вступив в любовный пакт.

Вы возымели надо мною власть,
Дарованную невидимкой свыше.
На следующей остановке вышли,
Безвольно вслед за Вами поплелась.

Свернули тут же в нишу под сабвей
И растянулись на полу бетонном,
Вы оказались бруклинским бездомным,
Но зла любовь, что делать, хоть убей.

                Разве это не сегрегация, когда с неба падают
                только белые снежинки?

       Глава 170.   Что за страна?!

Из узкого параллепипеда здания с флагами членистоногих  земного шара, где в наманикюренном садике над дорожками  плыли производные лживых ромашек – надуваньчики – символы обманчивой респектабельности организации, в которой работала Лотташа, не любившая когда её носят на руках, при существующих паланкинах.
Она отправлялась домой, выжатая, как жёлтый лимон и по зелёному усталой, хотя и жила в одной минуте от счастья. В зависимости от того, в какую сторону она шла, раскачивая или виляя внушительными полушариями, Лотточка делила их на Западное, Восточное, Северное и Южное.
Ничем не выдающийся день выдался  душным и влажным, но вполне подходящим для того, чтобы один желтоватый грибок отдавался другому на вогнутом ногтевом ложе, пока секундная капельница Ролекса, украшавшая Лотташино запястье, засвидетельствовала содеянное. Всё, чего Лотте хотелось в этотмгновенье – это избавиться от Интернета, раскрывающего глаза и раскупоривающего уши. Стоило только закрыть фиалковые и, вытянувшись на свежей бирюзовой простыне постели, закутаться в монотонный гул кондиционера.
Косметика расползлась по её киношному личику, и только неповторимые губы, сводившие с ума мужчин всех поколений и континентов, от китайцев, поющих победоносную Поднебесной, до арабов, от эстонцев и до гордых кавказцев, не теряли своей боевой готовности в совершенных очертаниях...
Немаловажная роль в достижении этого принадлежала коричневому карандашу, ограничивающему передовую, покрытую поцелуями её Рот-фронта. Он завлекал приглашением к танцу любви, как бы призывая всех быть настороже (правильная подача любви в тазобедренной посудине не требует доработки – она спонтанна).
Периферический обвод карандашом давал повод разнузданному, конскому воображению её поклонников, одновременно являясь приглянувшейся Лёлику питательной средой. При пристальном рассмотрении губ можно было даже различить следы прикованных к ним взглядов. Лотташа взяла с трельяжа зеркало в бирюзовом окладе с золотом, и оно, к её большеглазому удивлению, произнесло нечто неопубликованное:
– Представляю, сколько пережила эта женщина, бросающаяся мужчинам в глаза с раскрытыми объятиями, и влетающая Лёлику в копеечку, как воробей в форточку – легко и непроизвольно.
Пора улепётывать и кончать с мистическими упражнениями у трельяжа, сегодня пятница, не очень-то и расслабишься, напомнила себе Лотта, возвращаясь к действительности. Мне, чтобы как-то смягчить безвозвратные моральные потери, предстоит затащить Лёлика в закрытый бутик «Чулан» и выбрать чулки в рыбацкую сеточку. Наконец-то изматывающие телефонные разговоры с неугомонным Лёликом закончены. Поговори она с ним дольше, и сахарница диабетика – поджелудочная поднимет восстание, а сосуды забьют тревогу. Через полчаса он заберёт её к себе на уик-энд в Брюквин. Хотя их близость уже давно носила чисто эпизодический  характер, зато они будут просматривать в дубильной мастерской, которую он называл студией звукозаписи, что-нибудь из коллекционных французских фильмов Лёликиного дружка ловеласа и горлопана Толика Дивиди. А может быть они выберут для просмотра фестиваль гротескных кукол из папье-маше «Фальяс», привезённый ими из Валенсии? Ах, она совсем забыла, на сегодня у них намечен зажигательный фитилёк фломастера фламенко из Гренады 1973 года с потрясающими детишками-цыганятами «Los gitanilos». Это поможет им обойти тему замены злотых на Лехи из чистой Солидарности и любви к прогрессу, который не стоит на месте, а топчется. Ведь прежде чем пойти на Попятную, придётся выведать у кого-нибудь, где она загуляла.
Сколько удивительных вечеров провела она с доверчивым Лёликом! По пальцам сороконожки не пересчитать, учитывая, что на руках у неё, как и у всех млекопитающих, к которым она по неосведомлённости относила сороконожек и жуков-короедов, полагалось быть десяти пальцам. Принимая во внимание, что в биологии она тоже не больно была сильна, то после умножения её пальчиковых лампочек отражённого маникюра могло и не хватить для финального подсчёта.
 В беспорядочных арифметических действиях Лотта не достигла вершин, но она успешно вторгалась в загадочный мир мужчин, а Софью Ковалевскую принимала за феномен продажи публичных акций, подтолкнувший женскую толику человечества к феминизму, и ей не терпелось узнать, красила ли великая математичка губы. Зато у Лотты были красивые тонкие пальцы, и на работе забрюченные свиньи не переваливались мимо, не прохрюкав что-нибудь комплиментарное в их адрес, пугаясь её ответных чувств, захлёбывающихся  в пулемётной очереди Лотташиных слов.
Только толстоногий ветеран унылого спорта О’безизъянов демонстративно задраивал люки внимания, в то время как другие  ухажоры-людоеды со зверским аппетитом жадными глазами ужинали друг другом, чтобы насладиться ею без соперников.
Отвлекшись от мыслей, Лотташа отрешённо выглянула в окно, но у толстой макаронины пожарного крана не увидела обычно ожидающего её Крайслера «Ле Барон» и слонявшегося вдоль и поперёк машины преданного ей (от носков нечищеных ботинок до остатков кончиков волос) приземистого Лёлика.
Должно быть задержался в притёртой пробке на шоссе Гаванус-Дефикайтис, и наспех дописывает в перегревшейся машине главу «Танцы из прошлого», догадалась Лотта и включила приёмник, где на утрусской волне шла медицинская дурпередача «Говорит и показывает ни с чем не сравнимая практика».
Сразу же по окончании её  Лотточка услышала родной голос. Это был Лёлик, распевающий под гнусавую гитару неизвестную ей  песенку об их связи. Такого удара поддых она от него не ожидала, интересно, во сколько обошлось протащить в глянцевый эфир столь наглое произведение искусственника? Лучше бы он подарил ей духи, а то когда она намекнула по телефону, что сегодня «День поцелуя», он цинично спросил: «Куда?» Лотточка давно уже планировала разбежаться с ним, прикончив затянувшийся мезольянс, и заметив, что он всей душой и отдельными частями тела тянется к смазливой Диззи Губнушке на три года её моложе. И теперь на «День поцелуя» он преподносит ей этот сюрприз? Какое невероятное хамство! Если он сегодня же финансово не искупит перед ней свою вину, она покинет его без сожаленья.  А текст просто возмутителен, и причём здесь цыгане? Старый маразматик совсем выжил из ума, возомнив себя великим поэтом. Да и название песенки более чем странное, больше иносказательное «Не экономьте на цветах, возлагая надежды на плиту».

Давай с тобой найдём кого-нибудь поближе.
Я в Брюквине куплю букет старух.
Ты подберёшь в Конфеттэне достойного –
                оближешь,
превознесёшь таланты его вслух.

Прикончим трепотню и дальние катанья,
в былое канет наш ревнивый бред.
Обязанностей нет, исчезнут расстояния
в шестнадцать миль и восемнадцать лет.

Банален результат – мир полный развлечений,
застопорил у возрастной стены,
но вспомним без обид, упрёков, возражений,
когда на гребне были у волны.

Предсказывают, мир ждёт злой апокалипсис,
оставшиеся сгинут наплаву.
Цивилизация переродится в Gypsies,
фламенко лебединым назовут.

Лотта выглянула в окно и отпрянула. По Второй авеню шел парад геев с семицветно-радужными развевающимися флягами. Для Лотточки это представляло демонстрацию непонятно кого под огромным эк-Viva-лентным транспарантом «Все на борьбу с фригидностью! Работая на бескровной маслобойне, восстановим функции органов любви!» Лотта была совершеннолетней и её воротило от бесчувственных баб, поэтому ей показалось, что ножницы стрелок для выкраивания времени срезали на циферблате 3.15 и снова раскрылись на 3.17, и этого им вероятно хватило для оплодотворения будущего, подгоняемого к четырём часам.
Питающая к себе уважение пунктуальная мисс Добже обрекла свою уютную квартирку в разгар сезона городских пожаров на три дня одиночества, заключив её на два ключевых поворота в финском замке с неизменным клеймом «Made in China». Лотта спустилась в скоростном лифте в фойе, по дороге задев плечом увальня (соседа наискосок) японца Всегда Когонибудь Хонсю. Этого неуравновешенного типа преследовали голоса, и он из миролюбия приобрёл пушку, чтобы отстреливаться. Женщинами в регистрационной книге пусе-тительниц осушитель бокалов япоша не интересовался, потягивая настойку из коры сакуры.
– Не понимаю, почему наше здание «Вандербильд» не переименуют в «Император Хирохито», здесь все жильцы японистые, – бросила она по дороге к вертушке дверей вопрос на затравку невозмутимому консьержу Владимиру-Уолтеру Недадено.
 Его лицо, с подковой челюсти, пергаментно побледнело, но без следов клинописи, до этого момента оно напоминало измордованный витраж после третьего раунда. Консьерж и лифтёрный постоялец-осведомитель (две профессии в зависимости от времени суток) выслушал Лотту вполуха, прикрыв зевок дочерна загоревшей в Доминикане ладонью. На мизинце сверкнул бриллиант, во рту золотая коронка отразилась в будильнике на запястье. Выражение на Вовином лице убедило её, что в юные годы носитель его занимался любовью натощак под сенью заборов, не заглядывая в инструкцию.  Теперь услужливый притворщик дверей ждал, когда его произведут в старшие привратники. Когда-то Уолтер-Вальтер-Вова пострадал за не мог, но это осталось в первом неудачном браке.
– Здравствуйте, Лотташа, – последовал исчерпывающий ответ истосковавшегося по утрусскому общению Уолтера, вернувшегося недавно к семье и к любимому занятию – обследованию своих Уолтеровских «Диснеев» зубочисткой №38 после пропесоченного отдыха в Доминиканской Республике на холерном острове Гаити.
Соус мыслей заливал маринад предвкушения, когда душная парная 41-й улицы обдала Лотташу из шайки, как будто какой-то излишне вежливый банщик подбросил на раскалённые камни охлаждённого «Боржоми». Солнце палило. Мозги плавились сыром, в них одна за другой преждевременно рождались лысеющие мысли. Снаружи не ясно было, сколько градусов парило в воздухе. Внутри  по винно-водочной градации их явно не доставало.
А сколько? – подумала Лотташа и мудро решила, пусть мужчины занимаются сложными подсчётами. Она в силу своих исключительно гуманитарных способностей предоставляет им церемониться с шеренгами цифр. У них это получается лучше. И если ей покажут на нью-поркской бирже хоть одну женщину, торгующую просроченными акциями, она отважится на повторение пройденного – возврат на родину, чтобы подать документы в институт на ночной факультет в Киеве. В ту же секунду Лотточка лишила себя приятных размышлений. Она увидела потрясающих руками сиамских близнецов в униформе. Зрелище, представшее её глазам, было фантастическим. Не хватало ещё, чтобы по асфальтовому ландшафту расплывшихся часов извивалась ластоногая русалка в бюстгальтере нараспашку, чтобы мужики её хватали за персии, и тогда бы Лотта поверила в реинкарнацию Сальвадора Дали. Но что здесь делают Моня и Евдоким? –  забеспокоилась, постепенно приходя в себя, Лотташа и услышала в ответ, – Вас ждут, мисс Добже.
Две головы, привыкшие досаждать, развернулись к обочине. Левая рука близнецов сжимала форменную фуражку. Правая, в отделанной бриллиантами белой перчатке а-ля Джексон манекенно в точности повторяла левую, протягиваясь к до блеска надраенной дверце, заходящейся от радости встречи в лучах вечернего солнца.
Лотта успокоилась, вспомнив, что двуглавые «орлы» Моня и Евдя были зачаты под хищным грифом «секретно». Мимо неё (на поводке-подтяжке у бульдога Рей Тузика) в оцепенении проскакала рыхлая дама в декольте, обнажавшем сушёные дольки понурых грудей. Скользнув глазками по Лотте, она моментально приобрела выражение циркулярного письма рыбы-пилы. Карнавал отщепенцев продолжается, подумала на секунду Лотташа, такую суку даже не хочется пропускать через решето памяти. С этой игривой мыслью Добже осчастливила подкатившую машину грациозным вхождением в неё. Женское сердце Лотташи пролапсно стучало через определённые довески времени в стенку проголодавшегося за день желудка, в котором ещё отдавалось вчерашнее биение посуды.
В салоне на заднем сиденье её встречала навсегда примеренная улыбка  Лёлика. Сегодня он выглядел уступчивым Чемберленинцем после сдачи Чехословакии криминальному хронику Гитлеру, наивно веря, что войны между ним и Лоттой не будет.
Близнецы комфортабельно расположились за рулём, и машина влилась в пританцовывающее марево, стлавшееся по шоссе FDR (Франклин Делано Рузвельт) в направлении Брюквинского моста.
– Что всё это значит? – вопросительно подняла подведённые «под монастырь» бровки Лотташа, – только давай без сюрприза вроде устроенного мне, когда без предупреждения привёз меня в Лох-Несскафе «Анус» на День Открытых Створок Ракушек врачей-проктологов, которых сейчас развелось, хоть ж... ешь.
– Сегодня обойдёмся без дешёвых сюрпризов, скоро всё узнаешь, – отрезал Лёлик и ногтем нажал кнопку на дверце.
Стекло отделило салон от водителей. Евдоким и Моня нервно переглянулись. Из изголовья заднего сидения полилось романтическое произведение Л.Т.М. «Папиллома Бланка», то ли в память о Белой голубке Пикассо, то ли о дедушке Ильича по материнской линии, убеждавшего массы, что коммунизм наступит тогда, когда отпавшей необходимости ампутация не потребуется.
– Выключи этот нагромождённо-бредовый Опа-насовский сюр, потребовала Лотташа, – лучше объясни, что делают эти двое преступников – мистер Олл Райт и мистер Олл Лефт за рулём?
– Я взял их на поруки. Зрелость – это молодость на здоровой основе, идущая на убыль, а эти живут душа в душу, как метущиеся японские дворники на ветровом стекле Тойоты.
– Ты что, совсем офонарел?! Чья это машина?
– Наша, экстралюксовая.
– Впервые слышу о такой марке.
– Это ненормативный «Лексус».
– Что-то новое. Тогда подоконник может служить  подлокотником, но не наоборот. Перестань скрытничать, откуда такие деньги?
– Ты, вероятно, забыла о двух миллионах в атташе-кейсе.
– Но опрометчивая мисс Вандербильд выдала их нам, рассчитывая на капиталовложения в газовую промышленность.
– Разве я похож на отбившуюся от рук котлету? Какая там папина газовая промышленность! Все мои байки сплошная фикция.
– Плевать я хотела на твои изысканные свинства. Но предупреждаю, папку не трожь! Изуродую, измордую, закопаю! Я смотрю на тебя, как на быка – производителя впечатлений, как на идиота, набравшего воздух в лёгкие, и не знающего, что с ним делать. Думаешь мне не известно, что женские бёдра представляются тебе границами, которые ты не решаешься переходить, а тем более раздвигать, поэтому втайне от меня ограничиваешься мальчиками. Стоило мне отдохнуть от тебя пять рабочих дней, как ты, прохиндей, успел подсуетиться и экипироваться – шикарный костюм, бесполая шляпа, перчатки  из тончайшей кожи, и отправиться к геям.
– Я не принимаю скоропалительных выводов и благочестивых измышлений. Не спеши с суждениями, тебя ожидает потрясающее расстройство при четвертовании, – прогнусавил Лёлик и вытащил из-под сиденья внушительную по плоскости коробку.
– Ты аферист, рекетир, обходящий острые углы и собирающий дань с нищих. Что это? Розыгрыш стажёра недозволенной любви или дешёвый подкуп?! – Лотта была убеждена, что взяточники не живут дольше положенного в карман, а такие, как Лёлик, ищут уединения в недозволенной любви, получают его и несутся поделиться находкой к венерологу Агнес Шприц, у которой волосы посеклись от частого употребления расчёски, после того, как она отстажировалась в мастерской по починке мужской аппаратуры.
– Открой, лапочка! Тебя подстерегает сюрприз с прелюдией к оратории, – ни капли иронии не стекало с лёликиных губ.
Лотта посмотрела на него, как на слегка рехнувшегося. Развязав полосато-тигристую ленту, она бережно сложила её в сумочку (в хозяйстве всё сгодится) и приподняла покрасневшую от стыда крышку. Из коробки робко выпружинил Ванька-Всунька в голубом презервативе. В момент Лёлик заработал звонкую пощёчину, не представляющую  ценности с литературной кочки зрения.
– Я к тебе всей душой, а ты шлёпанцем по морде! – взвыл он.
Синяк под левым глазом проявился намного быстрее, чем Лёлик Пересох успел надеть защитные очки «Хамелеон» в неизбежной золотой оправе. Во вместительной коробке на Лоттиных коленках, завершавших шикарные ляжки, что-что конкретно зажужжало. Откинулась крышка, служившая промежуточным дном.
В чертополохе внутримозговых всполохов, которые так искусно описывал эрото-поэт Амброзий Садюга, её затуманенному от слёз взору предстала шуба из русских соболей. Лотта почувствовала себя Джинном, выболтавшим страшную тайну, после долгих лет пребывания в бутылке. В голове её мелькнуло – а не начать ли извлекать из всего пользу для себя без истерик и грубого насилия?
– Прости, если сможешь, любимый, ты ведь сам напросился. Я забыла, что сегодня 12 апреля – день моего долгожданного рождения. Так выпьем! – воскликнула, потрясённая щедрым подарком Лотта, и бросилась к Лёлику на бритую грудь, памятуя о том, что если Фаина Раневская всю свою жизнь проплавала в унитазе стилем «баттерфляй», то её кормили в нём комплексными обедами.
– Если смогу, – откликнулся шустрый Лёлик, которому не помешало бы спидометр на яйца повесить, – между стаканом и домом много общего – их можно перевернуть вверх дном – отодвинул он Лотту, посмотрелся в зеркало, вделанное в спинку сиденья, и нажал потайную кнопку. Выдвинулся продвинутый бар с набором вин, коньяков и «Заветского Шампанского», – будешь пить?
– Ты меня спрашиваешь? Где поздравительная открытка и обещанный «Уплотнённый роман с бульдозером»? – накинулась она и по-среднеднепропетровски откликнулась на кожаное сиденье.
– Не цепляйся, голубка (поломка – исп.) моя. – Лёлик Пересох с хладнокровием ящерицы горделиво протянул Лотте красочную открытку, изображающую голубиный помёт на уличной панели с утилизированным стихотворением, над которым он корпел ночь напролёт. Что там говорить, ему тогда захотелось очень, даже очень-очень – требовалась аварийная посадка на стульчак.
Дрожащими от возбуждения руками Лотташа вытащила, как гюрзу, лубочную открытку из лилового, отливающего золотом, конверта. На нём было изображено шикарное несварение желудка по-исландски. Она раскрыла её, как «Бессонник», как «Профилактические беседы рвача», демонтировавшие счастье на ночь, и размазывая потекшую из сиреневых глаз непослушную тушь на пряди волос, заволакивавшую сознание, зачитала непрожёванный стих:

Я встретил вас, когда цвело везенье.
Любил взасос, не покладая рук.
За ночью дань – день вашего рожденья.
Сюрприз – в подарок приготовлю «плуг»,

Который был весёлым и отпетым,
Как на экране мульти «Фитилём»...
Я отправлялся с вами спать валетом
И просыпался старым королём.

Все дни рожденья просто ненавижу,
Но ваши – дело чести и любви.
Пишу, стесняясь, то, что не напишут
Шекспир, Хаям, Рембо и Навои.

И если есть слова и выраженья,
Что можно срезать, как букет цветов
Двенадцатого, в светлый день рожденья
Любви корзину занести готов.

Его оставлю в комнатке консьержа
(чист как стекло, ни в чём не уличён).
Тешу себя который год надеждой
Не получить «по морде кирпичом».

Но шутки в сторону, паяц отменный,
Сегодня же пойду на абордаж.
Не я один такой – полмира пленных
В объятьях удивительных Лотташ!

Вдруг сверху посыпал крупный дождь, как из помойного ведра очистки картофеля, и раздался резкий хлопок – это Пересох заработал вторую пощёчину за текущие сутки, убедившись, что  в Лотташе засел бесёнок, требующий новых и новых игрушек (в зависимости от периодов прохладцы в постели, сменяющихся ледниковым периодом). Заложник за воротник Лёлик потёр ноющую подглазничную область и налил в бокал игристую шипучку, питая уважение к клубнике, за то что она размножается усами.
Через пару секунд он сделал умный вид морячка, курсировавшего меж любовниц, и будто забыв чего-то начал искать примирения на заднем сиденьи «Лексуса», как когда-то в молодости – всеми четырьмя конечностями. Опять я задела самолюбие себя не любящего, подумала Лотташа, глядя на скособочившегося Лёлика, от которого когда-то пребывала в лягушачьем восторге.
– Похоже ты жаждешь потерять зрение на оба глаза. Давняя связь позволяет мне это устроить, не прибегая к помощи Витька. – Лотташа представила себя жрицей «В мире извлечений» – замаячила возможность вытолкнуть Лёлика из «Мясорубки любви» и засунуть его в более подходящий ему по возрасту «овощной» миксер (сказывалось, что одно время она работала в оборонной промышленности – тестировала в ОТК пояса целомудрия).
– Если ты против нашей скоропостижной близости, – пожал он растерянно зауженными отцом-модельером плечами, – то я временно воздержусь наливать водку в холодную рассудительную рюмку. В Конфеттэне никогда не знаешь, что случится в следующий момент, кроме того, что после полудня обязательно наступает привыкаемость к первой четверти капиталистического вечера.
– То-то, – мудро заметила Лотта и попросила сидящих за рулём братьев Жалюзи сделать погромче погремучий шлягер «Я устала, ты устала в нарушение устава...» дуэта лесбияночек Маши и Даши в шоу «Раскрученные Звёзды-бигуди смотрят вниз, но не свысока».
– Ещё раз повторяю, – раздражённо напомнил Лёлик, – в «обеднённом» событиями Конфеттэне, как и в разряжённой атмосфере писательских талантов, никогда не знаешь, что произойдёт в следующий момент. Вчера в газетах сообщили, что пил водитель, а оштрафовали сидящего рядом трезвого владельца машины.
Как человек гениальный, несущий зло идиотам, я в поисках истины предлагаю вывернуть карманы, и если кому-то посчастливится добраться до бинуклеарного яйца, то, считай, ему крупно повезёт. Я понимаю, что моё предложение способно разжалобить чердачное перекрытие, но боясь промотать состояние здоровья, греюсь у очага цивилизации в космосе с его предродовыми схватками галактик, всячески избегая нанесения ущерба в один зуб. Так прости меня, моя кудесница, за развязный тон в желании придти к полюбовному решению в чертогах окружающей нас духовной нищеты, когда терпение еврейского народа на Исходе, но не из Египта.
Чаще читай жёлтую прессу. Взгляни вперёд. Вот она – опасность, приближающаяся неторопливым шагом топтонавта-полицейского. Посмотрим, насколько баклажанный злыдень хорош собой назло другим невезучим проезжим. Чёрный, вытянутый на полквартала лимузин устремился к изогнуто-выпуклому брюху столетнего Брюквинского моста с потёртой разделительной белой линией живота. За ними оставалась широкая трактовка FDR по три извивающиеся полосы в обе стороны Восточной стороны гудящего Конфеттэна. Предоставь вечеру возможность и он, чтобы избежать гари, полностью растворился бы в серной кислоте темноты.

                И пусть вас не беспокоит вопрос
                являются ли афро-гомериканцы чернокнижниками.

     Глава 171.   Чернеет парус одноокий

У въезда на Брюквинский мост триумфальной аркой возвышался афро-гомериканский полицейский в начищенных ботфортах с нашлёпкой на одном глазу и рейтузах циркового акробата, настоявшегося на руках  (ну копия Сашка Эмбрион из соседнего двора в мрачной цветовой гамме, подумала Лотта). Белоснежные веерообразные зубы  средневекового циклопа развевались на ветру, а пружинки непослушных волос выстраивались в проволочный ряд. По надменному виду было заметно, что он чувствует себя мелиоратором, возделывающим выделенный ему властями участок в лихорадящей стране, которой следует принять жаропонижающие меры. Лёлику, легче было бы бросить гостевой вызов фехтовальщику, чем встретиться взглядом с эбонитовым гигантом.
 Двадцатисантиметровым пальцем высокомерного баскетболиста блюститель порядка поманил ненормативный «Лексус».
Лёлик глубоко вдохнул гарь воздуха, повертел её на кончике языка, опуская бронированное стекло, как вдруг услышал полицейскую детину, напевающую начало песенки ЛТМ.

         Жирный кусок просится в рот,
         Жирный кусок спать не даёт...
               Каждый мечтает о жирном куске
               С кровью и только себе.

Пересох несказуемо обрадовался, блюститель понимает прописные истины, поразился он, что оборачивается уму непостижимым достижением; это тебе не хобби – слюнявить кончики шнурков на ботинках, обитых чёрным бархатом. Туземец  памятником выстаивает, чтобы случайный проезжий не увековечил задумчивого пешехода под колёсами в разъезжем акте вандализма.
– По-нашенски поёте? – задал Лёлик никчёмный с точки зрения белого человека, невполне деликатный вопрос чёрному Гулливеру.
– Yes, да, ай как же, – подтвердил миловидный гигант и проплыл глазом (второй был залеплен лиловой нашлёпкой) по лицам сидящих в машине, – Ваши права, сэр, – постучал он удачной раскладкой пальцев по собственному виску; со стороны могло показаться, что  повеса-самоубийца наводит на себя дуло кра-соты.
– Перед Вами я бесправен, – польстил ему Лёлик, деланно смеясь, – хотите отведать шампанского?
– При исполнении обязанностей – никогда! Почему солдат незнаком с математикой? Да потому, что он не решает задачу, а выполняет её, – прокаркал чёрный ворон и резво щёлкнул подбитыми подковками каблуков, выделывая тонкими ножками всевозможные кренделя а-ля фабрики «Красная зазря» – Проезжие по могильнику тут же настучат. Мы с вами не в престольном граде Мозгва. К тому же на тихоокеанских островах Пасхи диковинные птицы постятся, и я из солидарности с ними пост соблюдаю. Я уважаю все страны Организации Обделённых Дотациями скопом и отмечаю их региональные праздники с присущим мне энтузиазмом. Желаете исполнения без танцевального сопровождения с телодвижениями?
– Валяй, постовой. Жаль ты не бухгалтер, исполняющий сальдо в заброшенном квартале. Хоть на ненавистной чужбине на родном языке послушаю кантату «Огуречный рассол» в яркой окантовке. Хорошо, что обуглившееся за столетия пребывания на солнце лицо, переданное тебе предками, не нуждается ни в пудре, ни в побелке.
– Тогда, мадам, приспустите окно и прикажите своему спутнику помыться, в противном случае его жирные волосы никогда не похудеют, – выпалил вконец разомлевший блюститель, и запел.

Я её заЗанзибарю,
вГаню и отКалахарю,
в дикой африканской пляске через джунгли прогоню.
В память о Лумумбе вжарю,
так что ей приснится паря,
а потом и в сегрегации её же обвиню.

В голову девчонке вбили
десять слов на суахили –
это мой язык, в котором я собаку с мамой съел.
Неча было препираться,
вам по-римски «molto grazia».
Как твердил Высоцкий Вова, «...если пьян и мягкотел».

Долго говорить не буду,
я сюда заехал, Вуду
преподать девчонкам белым (до скабрезностей охоч
мой неистощимый палец) –
черный ласковый мерзавец,
Шоколадный в страстном танце им всегда готов помочь.

– Откуда у Вас такой сочный сленговый утрусский язык? Подозреваю, он нёбожитель. У вас случайно не продаётся Встроенный шкаф? – полюбопытствовала из-за ускорузлого Лёликиного плеча красуля Лотташа – женщина с высокими скулами образования.
У неё был опыт работы по раздаче комплиментов, но вором вкрадывалось подозрение – всё это из-за непонятного «Чёрного Кондрата» малевалы Умалевича, которого она сама бы с превеликим удовольствием возвела в квадрат. Для успокоения расшалившихся нервишек, Лотта вынула плитку чёрного шоколада  и вкусно надкусила его. Она принюхалась. Коверканные слова песенки всколыхнули в ней залапанные и дырявые воспоминания наскоро заштопанных времён, когда она не отдавала должного мужчинам, включая их бумажники. Жаль, подумала она, что негру не видна моя поясница – лучшая составная часть от талии и ниже.
Блюститель порядка и властелин Брюквинского бриджа, то бишь моста, поправил на бычьей шее нитку дутого чёрного жемчуга, вывешиваемую на чёрный день в назидание белому человеку и зыркнул белками глаз. Неохотно закрыв рот, он, полный чёрной неблагодарности, неадекватно прореагировал на шоколадку, полагая, что его незаслуженно пытаются раскусить на посту.
– Насчёт шкафа подъедьте на следующей неделе. Но клянусь, вы не услышали бы от меня сленга, мисс, если бы с подачи бледнолицых варваров не убили бы любимого Патриса Лумумбу за то, что с его помощью на африканском континенте раскопаны бренные останки больного воображения хомосапиенса, доказывающие, что негр – это черновик белого человека, – пожаловался постовой.
Было за версту видно, что глядя на Лотточку, этот волдырь на мосту тщетно старается согнать со своего лица похотливую улыбочку, застывшую белозубым суфле ещё со времён, когда его дед с бабкой продирались сквозь джунгли, где было темным темно, возможно поэтому теперь он жил в Чёрном районе. Его асфальтный кромсающий взгляд ощетинился, смерил Лотту рулеткой конвоира, но натолкнулся на отпор её серо-цементных глаз и поник.
– Скажите, любезный, а разве не парадокс осуждённому на одиночество в жаркой пустыне прозябать в непролазной нищете? С вашими бы губами дорожные пробки рассасывать, но для этого вам необходимо отбеливающее средство. Могу прислать, – не осталась перед чудовищным ископаемым в долгу Лотточка, на мгновение почувствовав окаменелость в цистерне мочевого пузыря.
Полицейский встрепенулся, подумал, что пора записаться на курсы медитации на утрусском и перестать пить кофе с цикорием, но осклабился и попробовал выяснить:
– Или вы принимаете меня за тёмную личность, или у вас... (он хотел произнести Белая горячка, но удержался, потому что его дальновидное начальство могло воспринять это за дискриминационный выпад против бледного населения, а за такое замечание пришлось бы если не расплачиваться, то раскошеливаться).
– Думаю, отбеливающее средство не поможет, но смуглую краску постараюсь раздобыть. Ведь вы не соответствуете поговорке «Полицейский не дремлет, когда спит». Вы чёрное золото Гомерики, но она этого ещё не знает, – скомплиментила Лотта и, отрешённо заглянув в его смеющуюся пасть, благоразумно решила больше не контактировать, дабы не избавляться от последствий укусов.
– Ну ты, стер-лядь, и востёр! Такой поговорки не существует в утрусском языке. Этого не позволяют его вкусовые рецепторы. Вы её придумали, чтобы в должностном лице унизить 30 миллионов афро-гомериканцев. И чего ты супротив меня ополчился, заяц-беляк? Я не пиаф (воробышек – фр.), меня на мякине не проведёшь, и имею право подозревать вас в использовании чёрного юмора как смертоносного оружия уничтожения моего человеческого достоинства, – гаркнул он. – А вообще-то я мечтаю уйти в сорок лет на пенсию и заняться частным бизнесом – открыть баньку с мочальным капиталом или сеть общественных туалетов «Чернослив» с отлитыми пулями, куда вход белым нелюдям воспрещён.
– А что мы, собственно говоря, нарушили, дядя? – Изогнув тонкие губы, торжественно поинтересовался Лёлик, уставившись на  черновик белого человека, которого не купить цветной «капустой».
– Признайся, подонок, что ты подразумевал дядю Тома и его жалкую хижину в провокационном писании расистки Харриет Бичер Стоу, а это уже оскорбление должностного лица по цветному признаку. В Гомерике бесплатно неосмотрительные высказывания холёным уродам так просто не проходят. Твоя компания дорого заплатит за то, что два комика-гомика милуются за рулём в еле движущемся транспорте, – обрадовалась полицейская детина, мурлыча под нос «Где вы, мои счастливые пенёчки?»
– Уверяю вас, как должностное лицо по национальному признаку (Лёлик потёр крючковато-курносый треугольник посередине циркульной физиономии, с этим чёрным полицейским он чувствовал себя как белый творог, сбившийся с дороги), такого быть не может, эти двое люто ненавидят друг друга, – поддел его Пересох.
– Издеваешься, богатая сука, над бедным полицейским, действительным членом организации «Почерневшие помидоры»?! Делаешь комплименты, а сам думаешь, что самые светлые головы у чёрных, потому что они ничем не загружены. Если я подвергну твою машину, беглая акула, индусскому обыску,  даю рупь за сто, что надыбаю пару белых балахонов с капюшонами ККК. Небось, ты, заяц-беляк, ещё и на чёрном рынке наркотой приторговываешь, – лицо негра приобрело землистый цвет с налётом краснозема. Несомненно, в его роду затерялось поколение воинов-индейцев.
– Нисколечко не издеваюсь, успокоил черновик полицейского Лёлик, – послушайте Горилла, я подозреваю, сцена – ваша жизнь, всё остальное репетиция, вы стоеросовая дубина и по достоинству заслужили пальму первенства среди баклажанов в Нью-Поркских джунглях. Попробуйте на неё обратно забраться. Уверяю, там вас с нетерпением ждёт разноцветная подружка, напоминающая скопление ювелирных безделушек и пожирающая мужское достоинство, как игральный автомат монеты в казино Атлантик-Ссыте.
Гигант оторопел, но положение было спасено тем, что здоровила не знал точного перевода слова стоеросовая, баклажан и чернорабочий (знал бы – растерзал бы). Он также решил не связываться с этим белёсым осьминогом на теле чёрного народа.
– Сразу видно, что вы, чумазый, не из робкого десятка, – оценивающе-сосредоточено посмотрела на него Лотта.
– Ещё бы, не как вы, весенние отморозки с исковерканным дощатым менталитетом, – не унимался полицейский.
– Утихомирьтесь, мой дорогой представитель этажерки власти. В вас нет ничего от Майкла Джексона, – с сожалением вздохнула «лингвистка» Лотташа (она готова была наброситься на него, как покрышка, накидывающаяся на чёрный рояль.).
– Это правда. Вам, белые мыши, на вкус и цвет товарища нет.
– Я бы ещё добавила, и на ощупь, – смущённо вставила Лотта. Её груди накатились двумя волнами на еле прикрытое окно.
Смышлёный постамент улыбнулся и пошёл в лобовую атаку:
– Расисты вроде вас не любят ни чёрную, ни баклажанную икру из-за зубочистки – аксессуара дурной привычки. Да я вас на миллион засужу с вашим хобби чинить раковины у улиток, на которых улики налипли так, что соскоблить нельзя, особенно с этого типа, по ошибке снашивающего брюки. Похоже, что он без принуждения справляется с функциями женщины, подверженной всеобщей воинской повинности, когда в доме идёт «Война полов».
Лёлик неодобрительно посмотрел на осеннюю распутницу Лотту, которой пришлось держать следующий удар полицейского.
– До чего же проницательный бельчонок мне попался на дежурстве! Но он даже не подозревает, что перед Майклом Джексоном у меня что ни на есть весомое преимущество. Я вывел для себя золотое правило – если чёрный хочет побелеть – разозлите его, – перехватил взгляд Пересоха полисмен. – Разве не в вашем фольклоре упоминается раззадоренный  князь, шедший «На Вы», и только потом на непривычные уступки?
– Значит вас можно довести до белого каления, завернув в листьях чёрной смородины? – поинтересовалась Лотточка.
– По поводу коленей ничего не скажу, я в них не разбираюсь, не специалист я по менискам. Проконсультируюсь-ка насчёт колоний у моего футуролога Ксилофона Подиатриста. Ну, хватит перемывать кости медузам. Я тут с вами бесплатно в прениях  потею, а женщины в сборчатых юбках какого-нибудь братского народа Экваториальной Африки борются за независимость от самих себя.
– Вместо того, чтобы прочёсывать трафик вплоть до горизонта,  спойте что-нибудь из Валентина Катаева, мне нравится его благозвучное имя, – поддел его  Лёлик.
– Не довлей над моей исключительной личностью, хмырь, и что ты имеешь в виду, белая образина?! (полицейский сильно распаляется от имплантированного в его мозг незнакомого слова).
– «Чернеет парус одноокий», – пояснил побледневший шутник, тут на носу Лёлика Пересох выступили шипящие пупырышки газированного пота, как во время утреннего отречения от рассола.
– Боюсь не поставленный голос сорвать. Вас, белобрысых, ещё слишком много. Вы из поколения в поколение страдаете белокровием и хотите, чтобы и на наших телах проступали неисследованные белые пятна. Не надейтесь! Мы задавим числом. Ваши щупальца и недостроенные козни повсюду. Но скоро белые грибы замаринуются в кофейной гуще тупого ликования непобедимой цветной толпы. Я всё больше начинаю верить в  «Белый Дом» с шокоЛадной начинкой, – преисподняя в золочёной раме его улыбки огненно разверзлась, – правда вам слаще от этого уж точно не будет. Это ещё не завершающий аккорд поддых, – провозгласил негр, напирая на басовые нотки сожаления и поправляя сползшую нашлёпку на пустыре глазницы. – Если сделаешь хоть одно оппортунистическое движение, я пошлю тебя на курсы усовершенствования водителей «Учись спускать на тормозах для удовлетворения одной из своих половинок».

         Не спрашивай, за каким бесом я припёрся к тебе,
        чёрт даже ни разу не обернулся, чтобы представиться.

     Глава 172.   Знакомство накоротке

– Как твоя фамилия, коп? Ты первый, с кем я сталкиваюсь, думающий костным мозгом. На тебя стоит завести сугубо личное дело, – вякнул Лёлик, – я обещаю настрочить на тебя длинный лимузинный катафалк-труповоз в муниципальный «Наркомат  компромата марихуаны и героина». Надеюсь, тебе известно, что «телеги» теперь не в моде, но тем не менее мне наплевать, что мы нашли  с тобой общий язык на мосту, но поделить его не смогли.
– Так и хочется сбежать от цивилизации и пожить пустынником среди живописных холодильников, ткнуться мордой в жёлтый песок, хотя китайца из меня всё равно не выйдет, поэтому воздержусь, да и на пляже всегда сыщется тип, беседующий по душам. Своё имя я тебе, ублюдок, не выдам, так что запиши кличку сожительницы – Каролина Бугаз, Главпочтамт. А пока что на, получи, белый гамадрил, штраф! – взревел он. Его расплющенный нос побелел от злости, но это не превратило его в альбиноса. – И вали-ка ты отсюда к... Твоё счастье, что моя третья жена восьмого рожает, не то бы  стёр тебя в стиральный порошок «Tide».
– Спасибо, что не уточнили в какой именно, – радостно поблагодарил его Лёлик, – Вы были так любезны. У меня ноги от страха стали ватными, как у наркодилера, которому братаны «план» спустили. Хотите потрогать? Впервые встречаю чёрного мормона. Если вас не угнетает, что мешки для мусора чёрные, я пристрою одного из ваших сыночков в аспирантуру Патриса Лумумбы, сделавшего имя на спекуляциях социалистическими леденцами в Африке. Малец будет получать чистоганом, и не столкнётся с Заморским Налоговым Управлением. После того, как я поставил в университет  писсуары, чтобы студенты не выливали остатки выпитого на дорожку, у меня в деканате завелись кое-какие связи, за что мне была вынесена благодарность в приказе «За полезную деятельность в сооружении туалетов». Но несмотря на заслуги, пришлось пойти на уступки и под нажимом ревнивой интеллигенции университета установить рядом с фаянсовыми мочеприёмниками роговые очки.
– Запомни, седобрысый, у меня одни дочери, не задерживай движение. Пока мне и здесь хорошо. Понаехали тут всякие! У нас в Гомерике не как в Утруссии, где бедных негров в Университете Лумумбы заставляют по чёрной доске мелом водить! Good by, my fair lady, я хочу, чтобы в твоём продолговатом черепке уместилось понятие сострадания к чёрному люду, – высказался верзила и погрозил не то палкой, не то внушительным «Облаком в штанах», в которых явно штормило. Чувствовалось, что баклажан снедаем обидой, измельчённой в скрежещущий на зубах порошок негодования, проскальзывающего сквозь шустрые пальцы времени.
– Good-by Вам тоже за толкование О’снов спиритизма! – вызывающе крикнул в ответ Лёлик, подумав про себя, что при такой дружбе народов и таллеры на простоквашенную «капусту» поменяют. Он поднял затемнённое стекло, чтобы Лотташа не слишком засматривалась на африканское чучело ниже пояса.
– Ты рехнулся, Лёлик, растратил деньги мисс Вандербильд, взял серийных убийц Жалюзи на поруки, посадил их за руль и получаешь штрафы. Давай я запишу тебя к психиатру Густаву Дебаркадеру, – в голосе Лотточки улавливалось едва принимаемое пассивное участие в нём. Создавалось впечатление, что Лёлик сидит в углу с отчуждённым видом, и больше у него никого не осталось.
– Выдающийся типаж! – как бы очнувшись, ахнул Пересох. –  Такие рождаются раз в столетие, на берегу Берцовой Кости, где ничего не слышали о белом слоне, сделанном из мухи Це-це. Этот готов оставить жену, детей, лишь бы вернуться к беседе. Чем полемизировать с ним, уж лучше ворошить угли в камине акушерскими щипцами или читать «Репортаж камня из желчного протока».
– Тоже нашёл кем восхищаться – не полицейский, а секшуал карась-мент, – поморщилась Лотта, не заметив как вычурные чурки выстроились по обеим сторонам тротуара. Теперь она поняла, зачем приехала в Гомерику – сохранить линию талии песочных часов и увидеть, как негры смеются над бесцветными, которых на Белом свете насчитывается всё меньше. Неожиданно для себя и братьев Жалюзи, мытарящих рулевое управление, Лотта выдала.

Ты из страны, где чёрных нет.
Метёт язык, как помело.
Из птичек выпадает снег,
И потому белым-бело.

Бывший фарцовщик слабак Лёлик Пересох не отреагировал на выпад Лотты и поспешно поднял пуленепробиваемое стекло. Он включил радио. В эфир запустили новый шлягер Л.Т.М. «Как уютно геморрою в тёплом статусе своём» в исполнении популярных японских звёзд Кикиморе Каблуками и Сигнала Катаки.
Блаженные улыбки заиграли на лицах близнецов, они всегда заливались смехом, когда исполнитель гнусавил, заикаясь с прононсом, «Поймал её на слове, и то оказалось блохой».
– Прикажи им выключить эту гадость, – потребовала Лотташа.
– Не могу, ребятам в их ситуации необходимо расслабиться, – небрежно обронил Лёлик, дистанциируя себя от проблем.
Позади машины с заглохшим инфарктным мотором раздалось плакучее «Viva Italia!» и серия предупредительных выстрелов. Это полицейский, готовый любого держать в чёрном теле, заподозрил в горниле траффика водителя лимузина индуса-сикха в синей чалме, в хитрости помноженной на подлость терроризма. Но никому не было доподлинно известно, что в основе его подозрений лежало неопровержимое доказательство, что у распереживавшегося снежного человека непременно подкатывает снежный ком к горлу при обсуждении претерпевших изменения климатических условий в Гималаях. Просто полицейскому требовалось «выпустить пар» после общения с Пересохом и властной дамой. Но может быть это явилось логическим продолжением пиф-пафовых настроений в стрельбе из репчатого лука по сбегающим Мишелям.
– Лучше бы он не пулял из игрушечного пистолета, а занялся бы стрельбой из лука, чтобы попасть в притёртую дорожную пробку, не подруливая к нам, – сострил прощелыга Моня, который уже в пятом сне видел себя на поприще прощелыги врача-прыщетолога.
– А я предвкушаю, как вернувшись домой, докурю сигаретку до фильтра и выпью чашечку крепкого чёрного за то, что врождённые пороки не поддаются просветлению, относящемуся к бесценным приобретениям. Клянусь всеми святыми, я не раз буду пересказывать эту смешную историю своему сиамскому брату. Правда, Моня?  – вступился за чернеющего постового Евдоким.
В правом предсердии Мони защемило от неизлечимой манеры  пересказа. Но ему, ко всему привыкшему, ничего не оставалось как согласиться с братом, потому что от чужих он ещё и не такое хавал. Потрясённый Моня удивлённо снял с холмистой переносицы беззащитные очки с диоптриями, безреснично моргнул и увидел брата в другом свете – в виде эпилептического эллипса. Про себя же Моня отметил, что Евдя никогда ещё так остервенело не вгрызался в теорию о любви к ближнему, основанную на аксиоме: «Я – империя, ты мой протекторат от Одержимых до Вислаухих».
Настроение Лотташи Добже, несмотря на вручённые ей дорогие подарки, окончательно подпортилось. Она не понимала, с чего это Лёлик раздобрился? Может доктор проверил Лёлика на щелочную реакцию, зажав ему яйца дверью, не задумываясь о последствиях. Определённо в связи с этим на улице посуровело и потемнело.
Сиамцы включили подслеповатые фары, залитые грязью, и заспорили между собой, какой дорогой ехать к Драйтону – по кольцевой двусторонней «Трёхрядке» или по парквею со светофорами, а не обратно к Нью-Джерси, где пришлось бы платить неуклонно повышающиеся иранизирующие Ай-айятоллы на мосту Вырезано.
Лёлик не преминул рявкнуть на них:
– Не искушайте, гады, моё милосердие! Лучше поставьте мой любимый диск Коленкорова с Нюркой Подлючкой «Костоправ запаяй запястья, переломы души излечив», – и снова опустил испорченное настроение приподнятого разделительного стекла в салоне.
«Братья по рулю» послушно притихли, попеременно поглядывая на дорогу, которую в тот момент переходила миловидная девушка с откидной ножкой табуретки в руках, и перестав заниматься беспроигрышным самогипнозом, они обратились к мыслям с подстёжкой. Евдоким, видящий повсюду коммунизм, – вперёд, а постоянно озирающийся Моня, как и подобает людям с его именем – назад, согласие наступило только тогда, когда в приёмнике зазвучала песенка, которую сам придумал чешский композитор Карел Невдомёк «Носки гамашами сползали на штиблеты...»
– Итак, вернёмся к нашим баранам, или, как ты  выражаешься, к непозволительным тратам, – воинственно развернулась лицом к чёрным очкам Лёлика Пересох бесстрашная Лотташа Добже.
– Тебя это не должно волновать. По последним разведданным соседа, защитившего диссертацию «Теневая экономика потустороннего мира» мы живём всего один раз, – отреагировал Лёлик.
– Твоя правда, этот аховый случай я запомнила на всю жизнь. Вот ты пятый год повторяешь, что живёшь для меня, отрывая от себя непонятно что, видимо для того, чтобы я почувствовала себя неразборчивой людоедкой. А ведь это далеко не так. Судьба непредсказуема, как курок на взводе, для тех, кто умеет группироваться при падении. Кому-то, кому удаётся откусить от плода воображения, она улыбается, а кому-то маскарадно строить рожи, как часовым «мастерам», что охраняют вход в Мавзолей.
– Не переживай, теперь мы можем себе позволить купить много-много Виагры, и ты забудешь о широком ассортименте разновидностей самоудовлетворения. Спасительные таблетки позволят нам интимно общаться на регулярной основе в течение всего осеннего сезона. Обрати внимание, дорогая, моё душевное равновесие всегда на должном уровне даже зимой.
– Оно и заметно. С таким лицом падать духом было бы непростительной ошибкой. Канули в рулетку времена разудалого брежневского застолья, тем более что у тебя налажены периодические связи с уборщиком в челюстно-лицевом госпитале, смотрящим на меня недобрым орлиным взглядом.
– Но согласись, дорогая, что всё периодическое напоминает систему Менделеева, а там сплошные цифры, кажется, обозначающие валентность воронёных металлов, им я предпочитаю мягкий рок и твёрдые сексуальные намерения. Не зря же за мной числится три привода в штатское сознание! А то, что мы с тобой пережили на Брюквинском бридже от гигантской чернильницы в бриджах, так быстро не стирается из памяти.
Расскажу тебе в связи с этим, для успокоения нервов, один свежезаваренный случай не с новым утрусском, а с чудаковатым чукчей эскимоского происхождения.
Учитывая развивающиеся тенденции в многострадальной Гомерике, он перешёл с чёрного чая на яркозелёный, чтобы не быть заподозренным в расистских и глобулистских настроениях, и заодно вступить в партию «Хрустящезеленых». Ему хотелось отмежеваться от треклятой чёрно-белой проблемы. Кончилось всё это плачевно.
Жена чукчи родом из стойбища «****юки», планировавшая уйти от него к ледоколу «Пленин», в минуту с четвертью их редкой близости заметила, как её продирает мороз, теперь Он стоял на границе у Берингова пролива и только пар из его рта валил за кордон, когда эскимосов спаивали.
Мораль сей побасенки такова – мечта чукчи развлечься под пальмами с туземными тюленями не осуществилась и не прошла обкатку на заднем сидении «Носорожца» Витьки Примулы, который для самооценки носил религиозный ярлык на золотой цепочке, а на номере у заднего бампера повесил завлекалку «Не гони порожняк, прихвати девчонку и качественно завали!»
Но, честно говоря, милая щебетунья Диззи Губнушка предъявила ему ультиматум в раскрытом виде в маринаде невзвешенных слов: «Или ты обладаешь чувством юмора или мной!» Он, не отнекиваясь, выбрал первое, и знаешь почему? Потому что его команда сравняла счёт в свою пользу во второй половине мачете.
Через две разбитных улицы на третью в городском парке, где известный в районе пустобрёх вёл на поводке пустолайку, разрывающемся на мелкие части, цирк шапито с карликами «В пуловерах на каблуках» разбрасывал красочный шатёр.

              А что в сущности представляет собой свод законов?
             Водокачку прав?
            Я только что получил птичьи права на вождение за клюв.

  Глава 173. Залётный попугай Зонтик

Отупевшая за день чета новоявленных миллионеров глазела в окно, думая, что раньше выходили в люди, а теперь в Интернет.
Проезжали религиозный отсек города, славящийся луковицами церквей и ананасами мечетей с сельдереями минаретов. Повсюду на фоне выцветших впечатлений разбросаны куски пилёного сахара синагог и аккуратно нарезанные лимонные дольки католических соборов. В крышу «Лексуса» что-то застучало – определённо не град. Это был явно тот, кто умел трельчато рассыпаться в крупчатке любезностей и распинаться в оглушительных комплиментах.
Лёлик неохотно нажал кнопку, надёжно спрятанную в спинке переднего сиденья, и конусообразная крыша поехала.
В салон запорхнул, переливающийся цветами радуги, попугай.
      –  Зонтик! – всплеснула каблуками Лотташа (туфли она держала в руках, как рекомендовал композитор-нигилист Зюйд Марево).
– Он самый, – согласился разбитной попугай и тут же предложил, – не гоните порожняк, прихватите меня с собой.
–  Откуда ты, какими судьбами? – всплеснула руками Лотташа.
– Задержался на тщательно выбривающем полёте с туристической группой какаду из джунглей бразильской Амазонки. Я знакомил гостей с топографической панорамой лица Конфеттэна, законопаченного в квадратные конфетти крыш небоскрёбов, закрученных в стеснённые хаотическим движением автомобилей ленты серпантина бесчисленных стрит и авеню. Видите ли я страшно спешу. Совсем выбился из попугайих сил.  К счастью случайно разглядел вас на Брюквин Бридже, но чтобы не раздражать полицейского,  воздержался от общения  со старыми знакомыми и не подлетел сразу. И вот только сейчас присел на ваш шикарный «Лексус». Не подвезёте?
– Будь дорогим гостем, джигит. Крутые славятся наездами, а ты, Зонтик, налётами, – неудачно пошутил смущённый происходящим Лёлик.
– Сначала доставьте меня в «Дом Молодопрожжённых». Сегодня Казуистика венчается с Ляпсусом. Потом, если вас это не затруднит, в Лигу Защиты Пернатых и Пархатых, там у меня назначена важная встреча со сворой общественных адвокатов из дефамационной лиги, так меня заверила моя высвобожденная (освобождённая) Птица-секретарь.
– Если не секрет, зачем?
– Сужу старую каргу миллионершу мисс Вандербильд на 10 миллионов.
– Как, ты её знаешь?!
– Yes, да, ай как же!
– Мне, конечно, на это дело наплевать, но нехорошо, Зонтик, подслушивать разговоры с полицейским и с ошибками имитировать «Чёрного человека» Есе-ни-на йоту, будучи еле знакомым с местными антирасистскими законами. Это попахивает крупным судебным процессом над подопытной белой мышью.
– Судя по новенькой машине и теории аккомодации хрусталиков люстры по нелепной потолочной цене, вы не боитесь тратить денежки мисс Вандербильд. А чем я хуже ушлых альпинистов, заслуживающих снисхождения с горы?
– Деньги – топливо благополучия, ими не стоит гнушаться. Но откуда тебе, дорогой наш носатик, известны подробнейшие информационные нюансы? – дёрнулся большеголовый Лёлик.
– Усердие окупается. От Мошки-Моисея. Это я присобачил его через Витьку Примулу себе в убыток после посещения психиатрического отделения ветеринарного госпиталя к старухе в имение, в наказание за  недвусмысленный утолщённый намёк, что, мол, можно спать без задних ног, встав на передние. Он – этот неудавшийся медалист несостоявшегося конкурса ещё и насмехался надо мной, зная, что мне этого природой не выдано. Но что можно ожидать от йоркшира, отец которого отслужил своё в посольстве диптерьером, укрепляя алые паруса мышц дна Малого Таза. Вот такая катавасия.
– Когда всё это произошло? – взволновалась Лотта.
– Первого апреля, в День Вселенского Одурачивания, Мошка начитался Опа-наса, творчество которого напоминало мало кем превзойдённый Эверест. В нём он описал выкрутизацию экономики и внешние признаки ухудшения финансового состояния больного, у очага болезни которого вы грелись не первый год в своём рассказе.  Дошло до того, что  наш терьер бросился в ванную комнату  и провёл там полчаса, разглядывая себя в предательском зеркале.
Он рассматривал потускневшие белки, синие круги под глазами, долго сравнивая правую и левую стороны лица, и погрузился в условную игру «Соревнование теней, не попирая собственного достоинства перешибут кого хочешь».
Я оказался невольным свидетелем того, как он изводил себя, когда откровенно признавался, что всё в нём деланное – фальшивые зубы, голос, парик, заколка галстука с претенциозным топазом. Было заметно, что нервы его разладились, стали ни к чёрту. Тогда я поинтересовался, а не купить ли ему отвёртку для взвинченных нервов? Но он мне ответил, не траться, дружище, на инструмент.
– Выходит, вы с Мошкой захотели её финансово поиметь? – грубо прервал попугая пересохшим голоском Лёлик, намеренно игнорируя недвусмысленные коллективные жалобы-претензии клювоносых в адрес йоркшира.
– Только в денежном аспекте. Мы ведь не лохи. Откровенно говоря среди птиц они не встречаются. Не  всех же, как милую Лотташу, посещают мелкие мысли крупным шрифтом.
– Зонтик, не обращай внимание на дурацкие расспросы этого жалкого нувориша. Сказать банальность – одно, повторять её – преступление, а смаковать – украинский мове-тон. Хочешь шампанского? – приветливо перевела разговор Лотташа.
– Не сейчас, разморит. Я сегодня Боингом прилетел с перекиси населения по количеству обглоданных костей в Коста-Рике. А впереди ещё предстоят нелегкие переговоры с носатыми адвокатами. Вы же знаете, как тяжело разводить баланду с образованными снобами, их приторное повидло молчания через секунду сменяется тягостным вареньем липких бесед.
– Послушай, Зонтик, не терзайся домыслами, если это только не плод птичьего воображения, а выдуманная реальность. Что инкриминируется законом мисс Вандербильд?
– Прошу вас, господа, не напоминайте мне о случившемся. Я содрогаюсь, вороша неприятные вспоминания, связанные с этой далеко не простой дамой, пышным телом, утопавшей в перине,  нелёгким трудом добывшей себе деньги и славу, когда в стране вздутые проказниками сутенёрами цены были подвергнуты остракизму, взывая о пощаде. Меня до сих пор обуревают насекомообразные ощущения мурашками по спине. Разрешите перечислить комплекс её вины и ряд скрытых причуд? – вопрошающе прокукарекал в припадке откровения Зонтик.
Лотта заметила, что в его гортанной речи перебитого правого политического крыла появились оттенки гордого орлиного клёкота.
– Не волнуйся, мой пернатый дружище. С твоим резюме и настойчивостью ты добьёшься желаемого успеха. Перед такими, как ты, все форточки открыты. Считай поставленную задачу своим гражданским долгом, – подбодрил его прилипчивый Лёлик.
– Вина №1 – она безумно богата. Вина №2 (страшно сказать) – не так давно мисс приобрела серебряный чайник с хрустальной крышечкой – истинное чудовище! Его свист в определенной ультра частоте совпадает с колебаниями, вызывающими страдательный падёж в нашей среде. Голубям-то ничего, а нам, попугаям, мучительная смерть. Каждое вскипание этого монстра вырывает из наших рядов пернатого. Пагубный звуковой эффект записывается на магнитофонную плёнку подсадным пустобрёхом Мошкой. На суде он выступит в качестве свидетеля, надеясь, что никто не сможет разглядеть скорбь на его правом яйце.
– Здорово! – потёр руки в непромокаемых перчатках Лёлик. Его верхняя губа вспорхнула в самодовольной улыбке. – Могу я запротоколировать сказанное и получить телефончик новых адвокатов? Мы с неделю как похоронили своего утруссоязычного лойера Урия Налима – мужика хозяйственного с убеждениями и неликвидами на будущее. В поисках социальной справедливости, он до конца дней был одержим идеей фикс – выбивать «левым» протезом табуретки из-под ног висельников, за что и жестоко поплатился, сгорев в сигаретном огне прикуривателя в Мерседесе 600 подставного клиента. Мне не забыть его слов, произнесённых в гражданском суде в защиту перекрёстного дымохода «Курение – свято!» – Белая творческая зависть отмечена у белых ворон. Единственно чему поэт не завидует – это куче не сформировавшегося дерьма. Я ещё не видел человека, кроме моего подзащитного, облизывающегося на испражнения и говорящего с завистью: «Жаль, что я не успел создать изразцово-показательную семью без отрыва от производства». Так оправдайте его, господа присяжные заседатели – воландёры судебных разбирательств!
– Шедеврально, потрясающе при землетрясениях! Какое обезображенное сходство с моим помётом. Для полной картины не хватает молодого вина юных городов Канады вдобавок к национальному цветку турагентства «Малая Азия» нас Турция,  – запаркинсонил попугай нижней половиной клюва, которую никак нельзя было назвать челюстью, – слова – не праздничные торты, ими не стоит бросаться в духе вырождающихся английских традиций.
Записывайте телефон Назаревича. Он своими адвокатскими речами кого хош загонит в стволовую клетку. Лотточка относилась к моим стихам как к отчислениям в пользу бедных, у которых в очках слюда вместо стёкол, даже если на её конце телефонного провода от меня исходил хвойный запах дешёвого одеколона. Не успел я приехать, как уже покидаю вас. От хохолка благодарю, что подвезли. Всё-таки на мне сказывается солидный возраст, как-никак 95-й годок на прошлой неделе прозрачными крылышками с Божьей помощью в сгущённом молоке тумана отмахал.
– Поздравляем и желаем успеха, – выпалил Лёлик вслед  попугаю, произведшему на него тощее впечатление (извечный спор о первичности яйца или курицы разрешился в пользу курфюрстов).
Прохожие – пустотелые существа, из которых все соки вытянуты, обернулись. Принять участие в разговоре им не удалось, к этому люди привыкли. Теперь все разговаривают сами с собой на улице или в микрофоны притянутых к ушам мобильников, давая возможность посторонним быть втянутыми в эфемерный клубок забытий. Эти же люди наслаждались зрелищем заблудшей овцы с законченным козлом, хотя Лотташа с её высоким коэффициентом полезности и Лёлик с его повседневной никчёмностью не из грязи вылезли, а важно, с достоинством, как полагается – из «Лексуса».
– Машину поставите в гараж, на сегодня вы свободны. Можете заняться поисками у себя золотой середины, – бросил Лёлик сиамским близнецам. Он вынул из инкрустированного портсигара сигарету, зажёг её, затянулся и, задрав голову к небу, выпустил на волю вибрирующее кольцо, которое не замедлило нерешительно качнуться в воздухе и синей петлёй спуститься по его гусиной шее.
Поднимаясь в лифте в студию Лёлика, Лотташа по старой памяти хотела там же отдаться, но почему-то сдержалась и спросила, – Зачем тебе адвокат? Предусмотрительно подбираешь себе защиту, чтобы тебе скостили срок за растрату старухиных средств?
Лёлик не верил своим обвисшим ушам. Тебя спасает только то, что твой женский обогревательный аппарат существует, чтобы глубокий пробел заполняли идиоты, как я, подумал он, но сказал:
– Глупышка, это я буду судить полицейское управление за дискриминацию меньшинств в лице сиамских близнецов. Ты даже не представляешь, какая удивительная страна Гомерика, даже чудесней шахматной Пат-агонии, где всё сводится вничью. Или как говорил мой и президента Рональда Рейгана любимый массовик-затейник одесского мореходства, проведший жизнь в культпросвет заботах Яков Смирнофф: «What a country!» Причём японский фигляр И.О.сито Наготове утверждал совершенно противоположное. Но, признаюсь, мне всё ещё нравится непостижимая родина, молчавшая про себя 70 лет и заговорившая со всех сторон разом.
– Похоже опыт в лифте провалился. Мужчине, предрасположенному к полноте и любви, нельзя останавливаться на полпути, ему следует ломиться напролом, – поддела Лотташа, – я в крайнем случае вызвала бы спасателей, они бы вытащили типа, подпитывавшего мои иллюзии связанные с интимом в лифте.
– Вы в каком роду войск служили, Ваше Высокоотродье, в завсегдательном? – совсем уже безобразно просипел Лёлик Пересох, и с заискивающим криком: «Я лёгок на подъём... тяжестей!» неловко обхватил немощными руками Лотту, которую любил за неиссякаемое остроумие и еле прикрытые участки сформировавшегося тела, где-то в глубине души понимая, что нельзя относиться к женщине как к товару первой необходимости.
– Молчал бы уж, моль перекатная. Лучше бы ты не угощал меня пересказом, как тебя вышвырнули за сыворотку из Института Рыбного Хозяйства с факультета Крючкотворства и вытурили с кафедры «Удилище», – вспылив в атмосфере стерильности обрушилась Лотточка, отряхивая юбочку, приобретённую в рассрочку на кровные деньги в бутике «Любо-дорого». Светильник в коридоре, овеянном чесночным запахом, испуганно замигал и погас. Потом потух и опять погас. Лёлик Пересох ощутил себя Иисусом, распятым на кресте из  складных пионерских линеек.
– Ну и страна! – воскликнула Лотта, – Светило, и то село. Чушкина жизнь – свинская, а вымогателем любви надо ещё родиться.
– Это мы, лопухи, отозвались на объявление «Ищу вампира. Глаза кровью наливаются». Пока голова грушевидной формы, напоминающая лампочку Ильича, забита не гвоздём, а чем-то другим, чувствуешь себя относительно свободным, – резюмировал Лёлик, думая про себя, что можно остаться ни с чем, если долго выбирать под какой из-под пирамидальных грудей Лотты искать приют и убежище. Ему не составляло труда оговорить человека и условия, делающие несчастного жертвой его излишней болтливости. – Коренной эмигрант, строящий козни из материала заказчика, эмигрирует в обе стороны попеременно, учитывая, конечно, что он прибыл из страны, заморенной дубовыми юмористическими червяками утрусской берёзки и столкнулся здесь с откровенничающим врачом, успокаивающим волшебными словами:
– Не волнуйтесь, терминальный больной, неприкрытая голова на ветру грозит легкомысленной простудой, а ваше тело идёт на поправку. Правда, не совсем известно в какую сторону. Вам необходим квалифицированный поводырь, и это я. Какая у вас страховка? Кстати, у вас упала температура в ушах?
– Очень хорошо, может там ей будет лучше. По крайней мере ей не надо будет, как мне, налаживать контрабанду колониальных пробковых шлемов из серных пробок.

                Самая загадочная утрусская душа в эмиграции
                еврейского происхождения?

     Глава 174.   На подступах

Безразличная толпа вынесла напевающего про любовь с уведомлением Опа-наса на платформу подземки. Настенные рекламные щиты завладели его отсутствующим вниманием, давя на восприимчивое подсознание. Они зазывали, долбили, гласили:
«Соблюдающие пост с женщинами писатели – странные люди, редко уступающие дорогу мыслям на мелованной бумаге»,
«Опасность встречи с мыслями миновала. Выход на 14-ю улицу с оглядкой на лица подозрительной национальности»,
      «Даёшь непропечённый блин прямо у выхода по собственному желанию. Вход со своей сметаной»,
«Если брови подводят вас, мы их вам подведём за 15 таллеров на Брюквин стрит 46704982-7-593-1 с видом на Конфеттэн на 17-м этаже в косметсалоне «Наливай-ка». Запись у меценатки. Спросить чёрно-меланхоличное сопрано с диапазоном радиообнищания»,
«Стальные кастеты и щелкунчики-кастаньеты не принадлежат ни к одной касте. Бесплатная раздача на выходе».
В проходе, облицованном голубым картофелем, японский саксофонист Тягомото Дураками обвылся в вылетающих из раструба звуках, укладывавшихся стопочкой в канализационном воздухе под тугой аккомпанемент контрабаасиста Нарочито Криво, выходца из семьи в положении согнувшись. Родители не научили Нарочито пользоваться ножом, вилкой и мнимой свободой, и он три года провалялся на динарах в Багдадской тюрьме той же деноминации. Теперь участник третьего волнительного цунами поэзии Нарочито Криво выводил рулады Тягомото на чистую воду, расставляя их вдоль пропахшей кошками стены, при этом его щёки раздувались и опадали аккордеонными складками. За ними урывками из-за угла, в плавках, перешитых из тельняшки, ревниво следил сверхсрочный служивый с эсминца «Прикольный» тромбонист Мартын Натроих. Он изо всех сил пытался «перебить» японцев, утрамбонивая мелодию конкурентов в самодельное глиссандо из сюиты «Тромбоциты», причём его подружка (типичный суповой набор из костей), у которой было хобби – разворачивать сложившиеся ситуации, держала оборону и плакатик публичного заведения «На троих».
К сожалению завсегдатаи сабвея крысы в тот момент отдыхали от повседневных забот, так что все усилия Мартына и его подруги ни к чему не приводили. К тому же это совпало с их обострившимися отношениями с уборщиком мусора, с которым они уже с месяц близко не общались после совместного просмотра фильма о групповом изнасиловании в сабвее «Семеро одного не ждут», где гусь свинье не товарищ, но и в конкуренты не лезет. За спиной Тягомото Дураками (самурая с филантропическими замашками саблей) висел плакат, рекламирующий избавление от заблуждений в берёзовой роще и  каюк света внушительных размеров.
Пока полицейские утюжили проход размеренным шагом, спутница «загубленного» саксофониста Апроксинья Длявиду (она же любовница клавешника Трофима Линкорова), шныряя по сторонам глазами, пунктирным голоском предлагала кассету Тягомото «Осень отлистала», ловко лавируя между зазевавшимися галифейными ляжками. Громкое вмешательство в общипанную прохожую жизнь  не вызывало у проскакивающих финансового энтузиазма. А тут ещё приставучая апологетка японца в юбчонке до артритных колен размахивала кассетами перед заспанными лицами. Апроксинья догадывалась о причине недоверия к исполнительской карьере Тягомото Дураками со стороны толпы, помнящей о Пёрл-Харборе и стремящейся поскорее вырваться из смрадного кишечника сабвея. Поэтому Длявиду, остепенившаяся на кандидатской «Кен Гуру и карманники», по собственной инициативе приторговывала из-под полы открывалками для глаз (три на таллер).
Опа-нас любил джаз в исполнении японца, протяжно, почти что по-волчьи, подвывающего на саксе, в завораживающем чудодействе томительных звуков. Поэт не ломал себе голову над политической корректностью приторного шербета пассажей Тягомото Дураками под сыпавшейся на того штукатуркой с асбестом и над предложениями, поступавшими Опа-насу от трансвеститов и монахинь в коротких юбчонках. Успокаивал независимого вида подвыпивший нищий с дощечкой «Люди, смените гнев на мило-стыню!»
Как-то в парке Опа слушал виртуозное трио  буддийских монахов, служивших храмированные молебны. Нервный саксофонист поспешно спрятал своё тяжёлое наследие в недрах брюк и принялся открывать клапаны инструмента, стараясь налегать на низовые ноты. В свободное от перформансов время он подрабатывал в гинекологическом офисе доктора Горджеса Озверяна, продувая фаллопиевы трубы и читая ноты с кленового с листа.
Не будучи узнанным, дистрофичный скрипач слёзно пилил негнущейся рукой одеревеневшую скрипку. Смычок посреднически рыдал, как бы говоря: «Так что учтите, господа, однажды вы меня позовёте, а я не приду. Вам это определённо по х.., а мне наруку».
Низкорослый гитарист не вязал пальцами лыка струн во фламенко. Трио с консерваторским образованием исполняло по заказу кучки смурных заковыристый дивертисмент «Под крышей рояля». Перед ними накурившаяся влюблённая парочка Консул и Трансмиссия выделывала кренделя ногами.
Опа вынул, было, таллеры, чтобы бросить в футляр скрипки, но что-то внутри него подсказало, что они могут ему пригодиться, и он засунул их поглубже в карман. Нищий, развалившийся по соседству, презрительно плюнул вслед Опе и погрузился в дремотное состояние – в кружке его немногословных собеседников (звонких монет) скопилось немало искренних друзей (бумажных купюр) достоинством в...
Опа, кряхтя, поднялся по скользким ступенькам на поверхность и упёршись носом в стену малопродуктивного магазина, увидел заходящую за остроконечные крыши оранжевую лепёшку солнца. Дома с ощетинившимися усами телеантенн из прибежищ превращались в огромных серых крыс с обрубленными хвостами. Железные заборчики напоминали клетки с выломанными прутьями и делали беззубый Брюквин по вечерам менее уродливым.
До дома Арика Энтерлинка было восемь минут хоть бы. Непонашему предался сладким размышлениям по поводу и без всякого на то... А так как фильтрующийся вирус предвкушения предстоящего не позволял ему мыслить ординарно, то он думал о пушистых кукольных холмиках, подпитываемых батарейками «Еnergizer», созданных изобретательными умами и руками людей для удовлетворения прихоти, похоти и распутства. Не покидали и творожные мысли о сбитых с толку сливках дегенерирующего общества «Нарушителей уличного движения» на перекрестках Брюквина.
С годами Опа-нас стал разжигать своё любопытство без спичек, не прибегая к эскимосскому методу трения носами. Он старался избегать ожогов – этому его учила красивая эскимоска на палочке, у которой слёзы затаились в спальных мешках под глазами. Но сегодня он не мог вспомнить – Ван Гог гонялся за Гогеном с ножом, перед тем как отрезать себе ухо, или Гоген в панике убегал от Ван Гога, не подозревая, какое ухо будет отрезано.
Для Опа-наса, понимавшего, что боязнь и страх – насущные элементы любви, этот исторический момент приобретал напускную важность, когда он вспоминал о Зосе, ведь на её лице возраст не оставил привычных зарубок, да и мозг ничем отмечен не был.
Дарованная жизнь, втретившая поэта распростёртыми объятиями акушерки, насильно привела его к выводу, равному по своему значению Эйнштейновскому: «Чтобы не запятнать совесть двойным гражданством, надо ещё её поиметь». Это то же, что выстроить стройную теорию на военном плацу, с целью отдачи футбольной команды остронуждающимся игрокам, пребывающим в состоянии штрафного удара.
Как это ужасно, думал Опа-нас, память изменяет мне направо и налево, даже когда я стою или иду, не мороча и не сворачивая никому по дороге голову связующей лингвистикой мата или ампутированными предложениями. Параллельно он клял себя за врождённую трусость. Да, д’Артаньяна из него не получилось бы. А как ещё можно было назвать то, что он не отваживался брать на себя заботы о благополучии Зоси Невозникайте, заключая её в объятия, притом, что инъекции героина оживляют беседу.
Погружаясь в илистое на дне (рождения), где конь Конус не валялся, Опа всё же не терял равновесия в незнакомках после пятой рюмки бренди «Бредни в Обелённом доме». Мысли его роились пчёлками, не покидая жужжащий сплетнями улей. И в самом деле, разве ими можно поделиться с кем-нибудь когда на улице становится жарче, а сердце холодеет?
Опа-нас вышагивал по тротуару, срезая со скоростью сенокосилки острые углы ножницами самооправданий. Он так и не встретился с Музой, за которой намеревался приударить.
В антикварном магазине на гнусной сплетне батута раскачивался пузатый китайский болванчик, считавший, что необходимо заниматься очисткой воды от людей; он выставился на обозрение, кивая своему расплывшемуся отражению в окне.
Из корейской лавки в нос ударили экзотические запахи стиранных актёрских  панталон Гепардье и сушёных осьминогов, пока на обочине поношенной памяти автора в размазанном паштете воспоминаний о кутежах дискутирующих кутят под солнечными лучами резвился перепляс «Бангкоковские стрептококки».
Расфуфыренная болонка, с помпезным носом, напоминавшим красный уголок пионерской комнаты, и с перемежающейся пирамидкой колечек на хвосте, имитирующих собратьев на жирафовидных шеях негритянок, пристёгнуто семенила рядом с пожилым боксёром, оцениваемом в баксах, в бар сук «Опоссум для народа», повиснув на рычаге его засученной сутенёрской руки.
В их альянсе присутствовала попытка её устранения. Но у болонки, рассматривавшей любовь как убыточный бизнес, проявилась мёртвая хватка, позаимствованная ею от предыдущего ухажёра, столовавшегося у Казанской Сироты. Заполучив своё обвислое, слюняво-мордатое счастье, б... самозабвенно подблеивала ему в прижатое к затылку ухо:
 – Мой ме-е-е-движонок, – щебетала она, позируя художнику Парапету Пожелтяну для картины «Воздетые руки к мольберту».
Он, в свою очередь, находясь в отпуске с цепи и в нетрезвом состоянии называл её птичкой колибри, нашёптывая на ушко: «Я слышал, вы хотите от меня ребёнка, в таком случае позвольте мне ознакомить вас с технологией его изготовления». 
Известный (преимущественно себе) бардопоэт-словопийца Опа-нас не был избалован вспомогательными предметами первой необходимости в любви, такими как гимнастические упражнения на снарядах в постели: конь, кольца, перекладина с петлёй для шеи. Он по-высоцки «... себе уже всё доказал» – сначала был параНойя, потом каноев ковчег. Поэтому ступив на твёрдую землю и как следует оглядевшись,  изначальная супруга оставила его на второй год, но поняв, с кем она связалась, пожизненно ушла к другу их семьи перебежчику-дипломату Гоше Адлерщуку – закройщику социалистических переворотов на запасных Карибских островах.
Провал Гоши (питомца, вышедшего из недостающего пионерского звена эволюции) был предопределён – из всех политических квашений он помнил только премьер-министра Квислинга – главу марионеточного правительства Норвегии 1940 года, оккупированной фашистами.
Но в этот пасмурный вечер бардопоэт Непонашему не хотел жить бирюком даже при условии, что его не устраивала длина его причандала (не путайте с полуостровным камчадалом), предназначенного для устрашения надувных кукол. Ведь они, бессловесные, не выболтают его интимную тайну, как это грозила сделать торопыга Зося (родители не приветствовали её скороспелость, как когда-то предложения вышестоящих товарищей на пленуме незапамятного созыва), надеялся в душе Опа-нас.
За 100 метров до намеченной цели он тренировался в достижении эрекции при помощи винтообразных движений пелвисом (в переводе с латинского – Малый Таз). Когда-то Опа-нас неустанно работал в трюкотажной мастерской Госцирка и вон лез из пористого шоколада кожи, чтобы выйти победителем из инчевой ситуации, запрограммированной мачехой-природой. Следуя закону джунглей, он прицеплял на усреднённый орган трёхкилограммовую гирю. Из окна на покорёженный тротуар выплёскивался заунывный мотив Лебедева Тoo Мuch(а), не соответствовавший времени с уток: «Спят соседи тёмные, водкой напоённые...» Материально необеспеченный, приходящий когда ему вздумается, цыганский хор «Индикатор самоуверенности» тоскливо подпевал «У моей зазнобы ознобы...», повествуя о бродяге с всклокоченными волосами, густо населёнными экзотическими и диковинными насекомыми.
Набравшийся мулат-консьерж, которому нельзя было отказать в эрудиции (он прочёл бесчисленное количество этикеток вин и ресторанных меню), проявляя повышенный интерес, подлез под открытое окно на втором этаже, откуда выливались непристойные для его рэпьего слуха инкохерентные звуки, и целеустремлённо харкнул, стараясь поточней попасть в пустоту.
Напротив, в заболоченном издательстве «Анти-ква» филиале парижского «Лариса Монд-Рус» погасли харизматичные хризантемы торшерных огней. Приспешники откровенно мародёрского плагиата разбегались по томам, бормоча себе под нос назидательное: «Больше сейте доброе, вечное, с х... останетесь, как тот чудак, который пытался запатентовать самоумывающуюся газовую плиту».
Словообильный Опа-нас Непонашему, родившийся в распашонке навыпуск и готовый ко всему, вплоть до того, чтобы сменить кургузые желания на девичьи курносые мечты утоп-модели подводного ревью, лишь бы подогнать куклу по размеру, взялся за ручку входной двери и волосы на его загривке зашевелились.
Утешительная мысль, что ум за деньги не купишь, зато дуракам деньги часто передаются по наследству, не успокаивала Опу. Он также осознавал, что сердечное давление – это скаковая лошадь, и зависит оно от того, в каких заездах ты участвуешь.
Соответственно теории морального отягощения Алекса Пипштейна и учением психоанализа мочи Сигизмунда Трейда, – не он один не ведал с какой стороны располагается сердце и принимал всё близко к лаборатории крови – селезёнке через воспалённые мочеточники. Вся мужская половина человечества думает об этом самом каждые 7 минут 38 секунд, а он, Опа, думал с большими,  разрывами, что тревожило и брало за живое, придирчиво оглядывавшую его спарринг партнёршу на семейном ринге – Зосю Невозникайте. Не выльется ли потоком грязи посещение таинственных надувных куколок?
Не повлияет ли встреча с ними разлагающе  на его и так уже ослабевающую связь с Зосей, напоминающую гонки на буерах по льду, где кто-то должен поскользнуться и утонуть в проруби?
Да и кому нужно быть секундантом у опаздывающей на свидание, которую любили инженеры-карлики и астрогномы?
И не вызовет ли это непредсказуемый взрыв внутрисемейной борьбы за суеверные права – носить омлет на шее, и иносказательные наговоры на автоответчике «Сын за отца не...» вроде начитанного абсурда «В огороде бузина, а в Киеве – дядька».
И скольким куколкам в прискорбном замешательстве удалось сантиметром измерить объём приобретённых в гламурных журналах знаний, которые в каталогах значились под популярной цифровой выкладкой 90-60-90?
И кто на вечере собирается расплескать полную канистру удовольствия или повернуть сексуальное сусло времени вспять в своё русло? Не индус ли из казино, срывающий Гиндукуш?
Обо всём этом он надеялся узнать поподробней, благодаря своему наставнику Энтерлинку, приобщение которого к индивидуализму не принесло каких-либо результатов, как и плантации по выращиванию ручных гранат не выдали желаемого дохода.  Более того, он надорвался на сборе ягод, выкатывая глаза и арбузы с бахчи и выискивая грыжу у крыжовника, и ему бывало жаль, если яблоко раздора оказывалось червивым.
Это происходило во времена, когда разбойники Первого Созыва отпустили его личного фармаколога по рецепту из предварительного заключения под варёный аккомпанемент тюремного оркестра, хотя при аресте фармакологу посоветовали не собирать вещички, предоставив возможность пообщаться с кукольными достижениями сексуальной техники.

                Больше всего на свете ценю
Незатухающий огонь в камине.
Больше всего на свете виню
Нас за ошибки, что молодыми
В мире разнузданном страшных людей
Мы по неопытности совершали.
Прошу, не скупясь, до краев налей,
Лучше всего боль вино заглушает.

Больше всего на свете боюсь
                Взгляда потухшего в глазах у любимой,
Жалость, помноженную на грусть,
                Встретить в любви неразделимой.

Ветра печального тягостный блюз,
Скрипа ступенек, сбивающих с толку...
Больше всего я, конечно, боюсь,
Если останешься рядом по долгу.

Знаю, чувствителен больше других,
Чаще других пребываю в отчаянии.
За заблуждением следует срыв
Нервной системы моей не случайно.

Честным признаньем себя загублю
В рамках терпения твоего.
В фразах громоздких бездумно люблю,
Больше других, но не больше всего.

   – Я не против  орально-генитальных контактов в общественном
                транспорте, но в разумных территориальных пределах.

          Глава 175.   Дела те лестные

Детектив Тенгиз Ловчила, начинавший профессиональную деятельность с того, что собирал фольклор на себя у себя на дому для ОБХСС, не поддерживал холмистых телесных связей со случайными женщинами на допросах, а если ему подворачивался удобный случай, он заботился о перевязочном материале. Но всё это было для него китайской грамотой и далеко не похвальной. Он нутром чуял, что его внутренний стержень рвётся на волю, чтобы забраться к кому-нибудь вовнутрь – туда, где катеты, по его твёрдому убеждению, от природы пляшут с гипотенузами и предоставляется возможность опрокинуть Мерседес 600 на спину. Даже Груша Нео-Битая – женщина третичного периода с грушеобразным лицом – с незапамятства определяла бархатный сезон с осенним подбоем по бесчисленному количеству принимаемых таблеток (память у неё начисто отшибло в проходной шутке Утекающего Времени).
Когда мозги утекают за границу, утрусскому человеку дышится легче и пьётся свободней. Она это отлично знала и больше предпочитала щекотливые связи и безволосые моменты – подмышками, на морщинистых пятках и галифе бёдер. У Груши были свои слабосильные доводы – длительное одиночество подавальщицы в дворники и игральные «пирамиды» неравнозначных грудей, вздымавшихся попеременно. Рутинное утро Тенгиза началось с чистки зубов, умывания и зарядки неспортивного оружия – самодур-пистолет сверкал в его добросовестно вымытых руках между волосами, ниспадающими водопадной струёй. В разное время суток, особенно когда чернильные пятна туч расплывались в предвечернем небе, он любил отдельные участки Грушиного тела, не поддающиеся списанию, тем более, что пЕвровидению показывали как разбитные украинские девчата на площади святого Петра в Ватикане груди обнародовали (ну что ж – самая ближайшая грешная дорога на тот свет – знакомая). В минуты тщательно запланированных замедленных секунд всепоглощающей близости, когда тела скучивались в углу, она, примостившись, с непредсказуемой поспешностью синхронизировала свои движения строго по графику с его нахлобучивающими поступательными содроганиями.
С подросткового периода Тенгиз считался приверженцем телесных цветов и наказаний, поэтому Груша сперва чуть не грохнулась в обморок от представившегося ей зрелища, находясь в замешательстве и всего в полуметре от него.
В период прикарманизации народного хозяйства Тенгиз приобрёл на азербайджанском базаре три позолоченных ваучера гиганта индустрии «Хурал, вмажь!» и вразвалочку ушёл на Запад, чтобы их паче чаяния не конфисковали. Таким «Макаром» он рассчитывал показать ваучеры своей пассии – Груше. Но она, отменная гурманка, удерживала его за «древо познания», в принципе отличающееся от обширного инфаркта, как приправа от переправы.
Званые обеды в родительском доме, проходившие под лозунгами «Сколько волка ни корми...» и «Обгладывающего бараньи копытца, ноги кормят», отменялись. Сказывалось стоптанное прошлое, в котором Груша путала рассеянность с диаспорой и «Венгерку» с ветрянкой охотничьих угодников.
От одного сочетания «Вау, чер!» Тенгиза бросало в озноб, предвещающий массу приключений. Золотые горы, поросшие ароматной трын-травой, снились ему раньше по меркантильным ночам вместе с тротуарами, поблескивающими шоколадным асфальтом, описанным в многочисленных путеводителях по капиталистическому Раю с выходом в предвариловку – в Ад. Тогда он ещё толком не знал, что по-английски ваучер означает «Потрясающе, стул!» Но приветливым его не считали, хотя он и вывез в себе тот самый «привет», заметный всем невооружённым глазом.
На границе с одним неизвестным автор марша «Кру-у-гом арш!» Тенгиз Ловчила столкнулся с непредвиденной доселе провокацией. Таможенники, пытавшиеся вначале отработать с ним налаженную систему, попробовали насильно всучить ему вполголоса пакет акций того же гиганта «Урал, марш!», но в обёртке. Предназначено это было для сбежавшего перед ним подпольного, липового миллионера из Подлипок, занятого обновлением души и одежды, которого на таможне уже успели порядком ободрать как липку, но с мздой у него получилась накладка.
Ловчила вовремя раскусил подлый замысел взаимодавцев и брать пакет наотрез отказался. В утешение за потерю гражданства ему выдали отрез крепдешина для будущей тёщи. Тенгиз согласился с подачкой, без тени сожаления расставшись с родиной.
Через много лет органы печати сообщили несведущим, что  ваучер придуман поимевшими власть для успокоения обездоленных. Отвратительные наросты распущенного социума, прибравшие к рукам львиную долю упадочного хозяйства, вскоре поспешили убрать из обиходного употребления это по-звериному урчащее иностранное словечко в ходе всеобъеблющей кампании сверху «За чистоту утрусского языка и прилежащих проулков растормошённой памяти». Тенгиз оставил за собой эксклюзивное право раз в году на День Вырождения выставлять свой «Вау, чер!» напоказ перепуганной Груше. Ей нравились посторонние мужики, обладающие чувством юмора ниже колена, они не шли ни в какое покрытое синяками избитое сравнение с Тенгизом, который был грандиозен по Шкале Рихтера после Первого концерта для трёх фортепьян с оркестром в брюквинском Миллениуме.
Чтобы оправдать своё имя, Тенгиз Ловчила стягивал с Груши лёгкий халат с абажурными кистями и начинал её расхолаживание взад и вперёд. Причём он никогда не признавался ей, что безумно завидует стетофонендоскопу, жмущемуся к притягивающим к себе возвышениям и поражающемуся голотропности не обсаженной кустарником аллеи меж чарующими холмами грудей.
К себе Груша Нео-битая, дед которой пережил период записи в мушкетёры колхозных полей, старалась не подпускать обладателя внушительного аппарата на пробочный выстрел шампанского урожая 2010 года, что составляло по Ловчилиным подсчетам 15 сантиметров по старому календарю и ещё 13 с гаком по новому. Обошедший Распутина (как он утверждал) на «Восемь с половиной», он с лихвой брал от Груши «своё», когда ему того  хотелось. Об этом знала только сама страдалица и её сухая слизистая.
У Нео-битой от Ловчилы глаза лезли на лоб, и он, сердобольный, помогал им в этом. К Грушиному удивлению, несмотря на её вздёрнутый носик и приподнятое настроение грудей, у Тенгиза разыгрывалось желание только на «День Независимости от Неё», который совпадал с 22 января – «Днём беспамятства незабвенного».
Происходило это редко потому, что Тенгиз ценил её больше всего за приземлённый интеллект, подтверждаемый неопрятным голосом, несущимся изнутри халата, и умение делать вареники из ничего, несмотря на то, что бесконечные зачистки в государственном аппарате настораживали впечатлительных. Откуда ему было знать, что она перенесла: бронхит, цистит и архимандрит.
Вот и сегодня Тенгиз Ловчила продрал раскосые глаза монголоида с одной лишь благородной целью – опохмелиться и задать грушевидной подруге волнительный вопрос:– Мы были близки во времяпрепровождении за дверьми недосягаемого?
– Да, – успокаивала его сердобольная Груша, поднося банку с  огуречным рассолом самому дородному экспонату в музее её мужчин, – временами наша близость напоминала рукопашный бой, переходящий в пипосакцию, но я подозреваю, не всякая близость чревата внематочной беременностью.
–  Моя Брунгильдочка (в отличном настроении, Тенгиз Ловчила, косо лапая Грушу, одаривал её всякими тевтонскими именами), прочти какую-нибудь репейчатую небылицу из утренних газет, прежде чем я дезинфекционно растворюсь в глинобитной музыке. А вот и свеженькое сообщение, что взлёты с аэродромов, зависят от погодных условий и это сильно напоминает секс в воздухе. Так что не удивляйся, что я раз в месяц интересуюсь метеорологической сводкой. Ты  знаешь, что после Дарьи Свинцовой, которая на стрельбищах влюблялась в мужчин с дальним прицелом, выкристализовывалась плеяда иронических неврастеников. Из-за этого я никого кроме неё не читаю, поэтому  меня захватывает видение Терпсихоры, которую хочется потрогать. Незнакомый с ней отец избегал рукопожатий с потрясением, относя их к контактным видам спорта. Он поучал меня: «Больно грамотные вызывают у простых людей раздражительность, растворённую в сомнениях».
– Можно я буду читать в твоих мыслях нечто потрясающее трусцой своё? – проворковала она, кривя рот в обезображивающей улыбке и подливая огуречный рассол в увесистую кружку с «Балтикой». После этого она развалилась надвое напротив растревоженных глаз партнёра, как бы давая понять, что горячих любовников она отличает от слегка подогретых.
Перед взором видавшего виды Тенгиза Ловчилы раскрылось генитальное устройство – зрелище, по своей убойной силе превосходящее всё принадлежащее кистям Брюллова, Пикассо и самого талантливого карлика на свете – Тунгуза Латрека, правда без разбушевавшегося вида на море Айвазовского. Но сама по себе колыхающаяся расщелина неизменно присутствовала, дышала и впечатляла, как бы напоминая, что партитуры испетых буржуазных песен с их узкоколейным мышлением откладываются в сторону.
– Да, видать среди резонирующих черепов бесшабашный папаня был мужиком что надо! Немало он заспанных семейных гнёзд разворошил в муравейнике слов, – продолжал бахвалиться из стороны в сторону Тенгиз Ловчила, постепенно приходя в себя от второй кружки пива. – Отставной пожарник средней руки (топорная работа буквально горела в его руках) не без основания считал своё львиное сердце очагом возгорания, даже когда синие сигаретные круги затягивались вокруг горла стоячим воротничком и дышать становилось всё труднее. Папка мне в наследство ничего существенного не оставил, уходя в процессии, в которой имеют обыкновение навсегда скрываться из вида. Скажем так – ничегошеньки он ей так и не оставил кроме белобычковой песенки, посвящённой игривой и блодинистой подружке Людке Харрисон – поклоннице гуманитарной помощи со стороны шприца для внутримышечных вливаний и истошно молящейся в углу не тому образу... мыслей.

В октябрь дождь заморосил.
Мне дома одному нет сил,
Минуты убивать осточертело.
Вдруг, слышу, телефон звонит,
И в трубке Людка говорит,
Опять наедине с собой, Марчелло.

Побрейся, приоденься чуть,
Я ж бигуди понакручу,
Субботний вечер, а куда деваться?
Вокруг одна лишь блажь и ложь.
Меня у дома подберёшь
И в Бенсонхёрст с тобой махнём на танцы.

Нам нечем больше рисковать,
А счастье надобно ковать
Ну, если не руками, так ногами.
Корсетом затяни живот,
Танцуя танго и фокстрот,
Всем говори, что вилла есть в Майями.

Вошли с ней в танцевальный зал.
Старик какой-то Людку взял,
Американский божий одуванчик.
Я в тот же миг прилип к стене,
Отсюда, думаю, видней
Решать мои амурные задачи.

Девицу вроде приглядел,
На танцах возраст беспредел,
Меня моложе эдак лет на сорок.
Я, Людкин опыт переняв,
Девчоночке шептал, обняв,
Что отпишу ей фабрику кроссовок.

Ей напридумывал невесть,
Что на приколе яхта есть,
В швейцарских банках золото и вклады,
А за углом меха и брошь...
Девицу охватила дрожь,
Сказала резко, – этого не надо!

Её ответ меня взбесил,
А что же надо, я спросил,
Подумав, своенравная девица.
Но от корсета отстранясь,
Добила фразою меня,
Чтоб были помоложе лет на тридцать.

Ртом воздух жадно захватил,
Танцую из последних сил
И ноги в сторону, и с ними шутки.
Так я за вечер румбе в такт
Натанцевал микро-инфаркт
Благодаря советам милой Людки.

В декабрь дождь заморосил.
Мне дома одному нет сил,
Минуты убивать осточертело.
Но снова телефон звонит,
И Людкин голос говорит,
Опять наедине с собой, Марчелло.

Побрейся, приоденься чуть,
Я ж бигуди понакручу,
Субботний вечер, а куда деваться?
Вокруг одна лишь блажь и ложь.
Меня у дома подберёшь
И в Бенсонхёрст с тобой махнём на танцы.

– Смотри не подкачай, на инфаркт не нарвись, – забеспокоилась предупредительная Груша. 
– На запасные шины я ещё не заработал, зато по папкиным стопам пройду. Он вошёл в Историю как мужчина с членом, напоминающим хвост гремучей змеи, оснащённым металлоискателем. Надеюсь, ему от этого больно не будет, – предположил Тенгиз. Жаль, ты его  не застала за любимым занятием – выдёргиванием волосков из носа и ушей, увидела бы, не устояла б... У баб от одного созерцания его причандала коленки подгибались. Гувернантки в доме менялись по мере их ухода в декретные отпуска. На него целое нянечное агентство пахало. Папаша буквально работал на неотложную гинекологическую помощь. В приёмном отделении установили ванну и койку с табличкой «М.Т. Ловчила». Её намертво прикрепили, как здесь на скамейках в Central Park(e), чтоб народ поклонялся  примечательным личностям. Разница состоит в том, что здесь за это тщеславные наследники огромные деньжищи за таблички отстёгивают, порядка 10 000 таллеров. Что-то я отвлёкся, вернусь к истории с отцом. В случаях любовных клинчей папку вместе с подружками погружали в ванну с молоком, потом молоко бутилировали и продавали на углу в розницу с яркой наклейкой «Из-под Ловчилы».
– Ты, видать, весь в него пошёл. Не уламывай меня, у нас весовые категории несовместимые. Тебе главное набить барабаном желудок. Хочешь на сон грядущий последнюю сказку поведаю об Иване Цеперевиче и Василисе Прекрасной? – запричитала Груша, отпихивая обеими руками льнущего к ней Тенгиза.
Так бывало не всегда. В зависимости от прецедента её руки нежно обнимали Тенгиза, в то время как обильное тело цвета кофе с молоком, стосковавшееся по любви, задерживалось в ванной комнате. Он хорошо помнил это, зная, что Груша сильна задними мыслями, то есть тем чем располагала. Когда-то лазутчик «по вражескому стану» Ловчила быстро подсчитал, что типовой проект женитьбы обойдётся ему дешевле ухаживаний, которые часто принимают за приставания. Но он просчитался, оказавшись в арифметике слабее, чем в «Борьбе не по правилам».
– Нет, отец был талантливей, изобретательней и значительно круче меня. Когда в глазах его женщин стояли слёзы на вытяжку, он чувствовал себя фельдфебелем на плацу, – делился терзаемый дотошными воспоминаниями Тенгиз, – это был неприкаянный Леопардо Давинчик и мастер на все шесть рук Шива одновременно. Туалет на двоих с разделительным пуленепробиваемым смотровым в одну сторону стеклом тоже он запатентовал. А как его зауважали в мире животных, когда он во время их линьки официально заявил, что, глядя на меня, готов вслед за Атлантидой провалиться сквозь землю посреди Атлантического океана!
Не выпустили, гады, старика ко мне. Ну да что там говорить... Сам конфликтный журналист Александр РазМинкин, который не искал себе выгодное местечко где-нибудь на Таймыре, утеплённое заграничными свитерами, рассказывал, что в НИИ «Добавочных Ингредиентов к продуктам питания в социалистическом обществе» папка успел защитить докторскую колбасу от нападок завистников, за что и получил повышение по приставной карьерной лестнице один к трём, как за приставучесть к лицам женского пола.
 В его послужном списке значились медали:
«За отвагу перед лицом дьявольщины»,
«За взятие на абордаж»,
 «За захват сзади одноглазым приёмом лорда Нельсона»,
 «За боевые ночные действия под  покровом одеяла»,
 и, учти, все его достижения сопровождались постраничным перечислением женских имён от А до Я.
– Что же с ним случилось?! – встревожилась Груша.
– Лучше спроси, что с ними стало. А сгубило его горячечное воображение быстротечных любовных связей плюс зашкаленный список диагнозов венерологического отделения психбольницы, где в любовных играх он всегда числился запасным.
На похоронах у его гроба в воющем карауле перестояли в алфавитном порядке уборщицы, санитарки, белохалатные медсёстры – женщины в возрасте, все как опавшие яблоки на подбор, и сам Хорош де Красив, консультировавший по выходным главврача на дому. Своевременная смерть совпала с началом осени, когда уставшие от лета деревья просят разрешения у природы на листопад.
– Какой человек ушёл из жизни по собственному желанию, – всплеснула руками Груша, закончив у зеркала такелажные работы на лице, – какой мужчина!
– До сих пор не могу простить преподавателям папкино изгнание из 9 эконом-класса за обоюдовлюблённую неуспеваемость на уроке «Секс детям» под партой с преподдавательницей Марлен Дриблинг. По официальной версии эти ханжи выгнали его «За ковыряние в носу у соседки по парте». Кто донёс, не скажу. Может сама Марлен из ревности к любимому предмету обожания, а может быть её замурзаный котяра Пур-Пур (в миру Тимофей). Теперь ясно, почему я приложил все усилия, чтобы стать детективом?
– Удивительная доподленькая история, – всхлипнула растроганная всюду Груша Нео-битая, – кто её рассказал?
– Моя любимая нравоучилка польского языка в пятом классе Крыся Феофановна О’Пасюк.
На тумбочке у кровати задребезжал телефон.
Ловчила перегнулся над настольной лампой «Перегной» и дрожащей рукой выскорлупил трубку из углубления в аппарате.
– Детектив Тенгиз Ловчила слушает. А-а-а, это вы, господин следователь! Какое сборище? Где, у Энтерлинка? Так он же в коме! Как вышел? Интересно, кто его выпустил? Сам выбрался? И волки сыты и решётки целы? Как это не было решёток?! Непростительное упущение. Прикажите, исправлю. Чего-о-о? Вечер вальса надувных кукол?! С ума сойти по трапу парохода! Спасибо, что доверили расследование мне, а не Вольке Шлюхеру. Я вам за это мороженое «Не обкапав блузку» на платиновой палочке куплю. Что? Вы на диете? Тогда «леденец одиноких дней» – на стоеросовой дубине. Пойдёт? Ну и хорошо. Буд сде... Я лично отвечаю за посадочные работы.
– Груша, срочно приготовь горячую ванну и не забудь запустить в неё резиновую уточку для сварения и пейзажу.
– В каком виде ванну изволите, сэр?
– В жареном, дура, – разоткровенничался Тенгиз, любивший разыгрывать из себя капризного карапуза, когда выкраивал несколько минут на купание перед дозаправкой горючим из слёз.
– А приставать не будете? – полемично, чуть по-деревенски спросила Грушенька (в первый же день близости с ним она столкнулась с тем, что Тенгиз безвреден в небольшом количестве и даже вывела для себя рекомендуемую с ним дозу в ретроспективе, ведь бездетной вендетты не бывает, когда убивать некого).
– Не надейся. Не до тебя. Мне вечером на ответственное задание идти намечено к Энтерлинку, жив ещё курилка. У него там «Вечерние вальсы с надувными куклами» намечаются. Не зря видно старик прожил бурунистую жизнь, ростбиф её себе и ряду красавиц. Его опыт не сравнится со Шницелевским, который с плоской Мурой Спичкой чувствует себя как школьник, вызванный к доске.
В душе она была рада, что не придётся вертеться перед зеркалом, перед минутным восхождением на конвульсирующий конус. Стоя в ванной с распущенными, выгоревшими на солнце глазами и волнами волос, она напоминала пенящуюся бутылку дорогого шампанского в кубиках льда в серебряном ведёрке.
– Может ты сверхразмерную подберёшь, Extra large, гулливерную, – прервала его художественное отступление Груша (в глазах её прочитывались вспышки удивления и зарницы недовольства).
– Уверен, сверхбольших для этого дела не выпускают.
– Туго тебе приходится, милый.
– Не то слово, туже не бывает, а на операцию мне ложиться что-то боязно – жизнь укоротить могут. Учитывая прогноз, почему-то очень хочется древнюю римлянку. Гнусные непогодные предсказания телевизионной цыганки не сбылись, несмотря на спонтанно возникшее восстание метеорологов на соседней радиостанции.
– В городе творится что-то невообразимое. По центральной улице проходит демонстрация пешеходов против колесования проулков. На небе мультиярусные облака своей кучерявостью уносят в сказку неискушённых. Солнышко над Эмпайр Стейт Билдинг в присядку идёт. Злыдни-соседи кусты стригут в талию. По радио обещают бурелом и ветрогон с Юго-Востока и 80 градусов по Фаренгейту, что по Цельсию эквивалентно нашим дистиллированным 40 градусам. Но тебе сегодня пить не следует, на монументальное задание идёшь, правда, если заплачет дождь со льдом, не забудь выйти в люди со стаканом виски, у нас холодильник сломался.
– Чуток не мешало бы, утихомириться тебе Груш в твоих заявлениях. Я ж не какой-нибудь драматург, который либретто к опере «Откровения потайной дверцы» мазюкает, небось не чай прошу или Вилочковую железу на десерт...
– Самые натуральные чаяния у индийского народа – он пъёт получай не от кого попало. И не проси иного, мне твоё здоровье дороже, – её широкая спина обещала утлые радости, впервые испытанные ею в шестом классе, когда её по блату оставили на второй год. Тогда она хотела броситься врассыпную, но родные школьные стены не позволяли, и Груша так и не смогла никому передать эту историю целиком, боясь переусердствовать в своём рвении.
– Не лукавь, Груша, сама знаешь, работа моя такая, подашься в народ – в говно вступишь. Ты себе не представляешь, как это тяжело с утра до полдника находиться у рассвирепевшего начальства под дулей пистолета и ворошить воспоминания, не перестилая их.
– Ладно, уломал. Восстанавливай силы, а я пойду надену лёгкий костюмчик из кримплена, данного мне в ощущении. Все говорят, оно мне очень к лицу, – кивнула Груша, со вздохом отпуская натянутую тетиву отношений, опутанную софистикой деяний.
– Животным чаще доверяй, людей перепроверяй. Если йоркшир Мошка захочет костюм испортить, значит, одёжка тебе вовсю  личит. Хотя Мося аккуратно берёт си-бемоль – лапками не испачкает. А ежели я окажусь неправым, считай, ошиблась ты, и костюм завистливые подруги хвалить будут. Мужчины часто заблуждаются, но их рогатых, можно наставить на путь истины, в то время как красавица без мужика – драгоценный камень без оправы. Примером тому может служить твоя массажистка Эльвира Трюмо, чесавшая спинку своей девичьей кровати по первому её требованию.
– Решительно ничего из твоего предложения не получится.  Подруги с их оплавленными сырками мозгов и пустопорожней болтовнёй, сам знаешь, у меня долго не держатся, включая Элю. А бедный Мошка бесследно пропал, может его уже на эксклюзивную живодёрню отправили. Мне не забыть его напутственного гавканья: «Запятнанная совесть, как шкура долматина». А может он выбросился в окно, не кошка, ведь, – на все четыре не приземлится.
– Жаль, такой барбосик приветливый был. Не поверишь, Груш, меня со вчерашнего вечера чувство вины под кончиками пальцев за совершённое преступление гнетёт. Собственноручно убил двух комаров на левом предплечье прямо в разгар любовного свидания.
– Не казни себя. На месте преступления свидетелей против тебя всё равно не сыщется. Забудь ты об этих размножающихся кровососах, лучше подскажи, что тебе на завтрак приготовить?
– Намажь маргарин на тонко нарезанный бетон. Сыр, выпавший из клюва вороны, положи отдельно на тарелку с беконом и налей-ка мне чёрный кофе. Сегодня важная на шару птица и циклоп тропического урагана – Генеральный Секретарь в отставку уходит после подачи дурного примера на десерт.
Груша оставила информацию придирчивого Ловчилы без комментариев и выплыла из спальни, поправляя помятую оснастку, тем самым показывая, что не причастна к произошедшему. Она вовремя вспомнила давнюю обиду, когда он отнял у неё любимый миксер, чтобы не болтала глупостей, вроде той, что молодость – это золотое времечко, когда можно есть всё, чего тебе захочется.
За её полураскрытыми губами улыбка играла через одного в бутыльчатые зубастые кегли. Тенгиз – этот изрядно подпорченный продукт современного воспитания, принял меня за трепетную лань, радовалась она, и отказался как от женщины, затасканной в кафе, где подают горчащее пойло с допускаемыми погрешностями в круасанах. Возможно, так оно спокойней, ведь не зря ему на пляже прилепили ярлык подрядчика, которому неважно с кем и как.
Она понимала, для разжигания в Ловчиле спортивной злости ни лучины, ни спичек не потребуется. Куплю-ка я любимому на его пятидесятилетие  надувную куклу с взаимозаменяемыми отверстиями и вместе с нею буду ждать в постели появления рельефного очертания его моложавого тела в проёме двустворчатой ракушки-двери, пусть знает, что я выступаю за техническое оснащение спальни и мелиорацию супружеской постели, не обводняя её. Но чем же мне всё-таки поразить его детективное воображение, думала Груша. Ах да! Тенгизу так хотелось знать моё происхождение. Ну что ж, придётся удовлетворить любопытство несведущего, ничего, такое случается, когда здравый смысл деградирует в умысел.
1. Отец – изыматель-таможенник в аэропорту, до этого семь лет отстоявший в государственной столовой на раздаче должностей.
2. Мать – мул, перевозивший наркотики воздушным путём в достопримечательных органах, и ранее отсидевшая пять лет в бухгалтерском чресле за лишение себя невинности со взломом.
3. И, наконец, я – плод запоздалой вспышки любви, была зачата  отцом, преисполненным псиного скепсиса и служебных обязанностей сторожевых и служебных собак, занятых предварительным изъятием наркотиков (мастерок ему в руки за неимением флага!)

                Не обязательно становиться факиром,
                чтобы уразуметь, что  хладнокровные кобры
                умеют образовывать заcoldованный круг.

     Глава 176.   В объятиях стресса

Во избежание конфликтов с властями неуживчивому прощелыге Данику Шницелю, у которого в тринадцать лет прошла ломка голоса, а в пятнадцать поражённых грибком ногтей, прощали денежные долги в барах, кафе и забегаловках. Реалистично смотрящие на действительность рестораторы предпочитали не вязаться с хроническим неплательщиком, придерживаясь ковбойского подхода к неуловимому Джо «А кому он на х.. нужен?»
На сэкономленные от подозрительных операций по пересадке правоохранительных органов деньги неисправимый Шницель успешно прошёл, ни на минуту не останавливаясь, «Курсы по невменяемости», поспешно набирая очки в магазине «Паноптикум» за невозмутимость от интеллектуальной начинки общения с собакой БаскерВилли Токарева, державшей хвост незаряженным пистолетом. Неожиданно для всех знакомых с миссис Гинекологией, Даник зациклился на талантливой, но слабохарактерной Мурочке Спичке, подверженной влияниям современной забинтованной компрессионистской «Школы Злословия по любому поводу».
Спичка, обладавшая обширными связями и микроинфарктами в среде тех, кто их заслуживал (каково старикам слышать, как молодняк за стеной занимается любовью и естественным отбором материальных ценностей с применением элементов насилия!), пристроила светилу за юпитером в театре и в области дальнейшей парапсихологии Даника Шницеля, на утренний аутотренинг, содержавший (для неосведомлённых умов) неоклассические идиотизмы собственного производства типа «Пьянству – гёрл».
Каждое пасмурное утро новоявленный студент по жизни Шницель, не закончивший аспирантуру «Художественной аббревиатуры», брал на себя обязательство неукоснительно следовать инструкциям. Он выстаивал по полчаса перед зеркалом в ванной комнате, обнажённый ниже Экваториального Пояса, напоминающего заросли джунглей Африки. Даник Шницель упражнялся в словотворчестве, планируя вылить его на ненавистного редактора Гастона Печенегу.
Чем я не угодил вам, спрашивал Даник зеркало-редактора. Рислингом, отвечало оно. И тогда  Даник произносил свою знаменательную тираду: «Вот и женись после этого, не зная после кого». Он самоотрешённо тренировался, подозревая, что сознательная измена исключает бессознательную в присутствии алкоголя. Думая о Гастоне, он забывал о завтраке на уничтожение, не перевариваемом обеде и унизительном ужине. Время превращалось в пространство, а пространство непонятно во что. Части речи у прохиндея бесстыдно путались с членами предложения. Глаголы оборачивались существительными и наоборот (всё как в английском языке).
Шрапнель выпаливаемых Шницелем бессвязных фраз в зазеркаленное рябое лицо разлеталась в разные стороны прозрачными осколками вместе со слюной, орошавшей массу понятий и обозначений, таких как струение между пальцами,
дело – труба, вино-водочное безделие – виолончель,
обстрел артбалетными тапочками,
регламент в реглане, мозги – решето,
шпионская дизертация, метание ножных икр в угоду кому-то,
утрирование носов незнакомкам оренбургскими платками,
перекладывание ответственности на плечики в шкафу.
В отбившейся от рук чечётке обособленного пасодобля самоплёт заходил на посадку, и тогда Даник облегчённо вздыхал (предоставлялась возможность сбросить излишки бензина, так посоветовал отец синтетической эстетики, балканский поэт и командир батареи бутылок Тарас Запонки), благо до унитаза было четыре шага. Но избежать самбасоновы из кавардака слов было невозможно. Так говорилось в написанной им самим инструкции по неприкосновенности лица, которую он никогда бы не нарушил.
Временами, мысля иными категориями и говоря несусветные вещи, Шницелю казалось, что он сходит через ступеньку с ума. Положение усугублялось уходом Муры Спички к гермафродитке Фрумочке Пюльпитер. Это автоматически вводило Муру, обладавшую натренерованным ухом, в непосредственный контакт с поэтом-эротом Амброзием Садюгой, считавшим, что в творчестве Опа-наса Непонашему проведена разделительная 38-я «корейская» параллель, отличающаяся поразительно тупорылой безграмотностью и наглым самовозвеличиванием, столь свойственным ему.
Голословным Садюга не был (пробыть наедине с самим собой, разве это не пытка?) Он ловко прикрывал, не завинчивая крышку, истинное отсутствие мыслей, используя завуалированное ораторское искусство задабривания, засыпающих под метроном его слов. Снежной зимой, несмотря на насильно навязанные ему родителями привычки, он снашивал несносную дублёнку и умело пользовался муфтой, доставшейся ему по случаю от жгучей брюнетки (перчаток он не признавал из климатических предубеждений).
Наконец-то Садюга разгадал секрет диафрагмально-рыжего Опы, полчаса простоявшего в крамольной сорочке у батьки-Днепра и справлявшего нужду по реке, пока казаки слагали песни и оружие – таким образом он  искупал свою вину за описание кавказского конфликта в  «Повести о настоящем чебуреке».
Опа-нас Непонашему, страдая неординарной хитростью (второй раз он родился в поплиновой рубашке, в знаменательном году, когда выпускали много недоброкачественной продукции), брал, к примеру, три перчёных слова: убить, отрубить и отруби. Потом он из чисто спортивного интереса патетически произносил что-нибудь из поэзии «Посеребрянного Века» и объединял чертовским приёмом слова в единое целое а ля: «Последнее желание свиньи перед гильотиной – хоть отрубей».
Поэтому Амброзий Садюга понимал, что когда читатели тебя отчитывают, не требуя «добавки» и ты выходишь из моды в неизвестность, каверзный уход от общих амурных дел самолюбивой Мурочки становится невосполнимой потерей для Даника, которого время от времени тянуло выпить за потерю желанной самоуправляющейся женщины недоурожая засушливых 40-х годов прошлого столетия. Тем более, что волосы её свисали ниже покатых плеч, а плечи ниже линии обвислых бёдер.
При виде его среднеарифметического мужского достоинства она всегда покрывалась гогочущей гусиной кожей. Тогда Шницель вожделенно вытаскивал из бара югославской стенки штоф с водкой за ностальгическое горлышко Гусь-Хрустальный,  зависавшее в воздушных блёстках. Казалось, что бокал из чешского стекла вот-вот лопнет от нетерпения, и Шницелю, вползали в голову ядовитые строчки об изогнутой кобре, промасленным взглядом глядевшей на него из плетёной корзины с грязным бельём:

Послушай, от меня змея сбежала,
Мне не хватает её жала,
Шипенья, выпадов, угроз.
Кобру прошу у друга осторожно,
Он капитан, ему всё можно,
Он не одну уже провёз.

В мире несправедливостей, насилий
Мне невозможно без рептилий.
Как тот разрушенный Бейрут,
Всю жизнь провел я в зоосаде.
Напичкался противоядий,
Меня укусы не берут.

Я неспроста такой упёртый,
Как кислород, она нужна. Будь добр,
Доставь в мой дом скорее кобру,
Мне жизни нет вообще без этих кобр.

Видишь, что начинается удушье,
Я становлюсь совсем синюшный,
Пузырит пена изо рта.
Время ею приготовленное скушать,
Упрёки и шипенье слушать,
Её укуса не хвата...

Вечер. По телевидению упрямо
Ищу её по всем программам,
Ложусь в холодную кровать.
А раньше не мыслил я один валяться,
К ней вместе с дудкой отправлялся
В корзинку спать.

Я неспроста такой упёртый,
Как кислород, она нужна. Будь добр,
Доставь в мой дом скорее кобру,
Мне жизни нет вообще без этих кобр.

Озвученные Мурочкой Спичкой страдания Даника Шницеля расходились концентрическими кругами. В них муссировались слухи о том, что Садюга в растяжимом прошлом был литературно-творческим тварюгой, писавшим в паспортный стол в НСДКМ – «Нацмин по Сомнительным Делам Крохотных Меньшинств» в аполитичной Триполитании. Интриган выхрист-идальго Садюга вымаливал индульгенцию у инквизиции. Но в желанном покое ему всё равно отказали. Вскоре его навестили мрачные люди в ратиновых пальто, из-под которых виднелись кожаные куртки с торчащими ненасытными дулами чёрных маузеров. Целью их визита было убедить Даника, что не все дворники пьяницы, встречаются и таджики.
Становилось ясным, что доверчивая художница-реставратор Мура Спичка попала в лапы искусного манипулятора Садюги – грамотея, говорившего «Улепётывать за обе щеки» вместо «уплетать». Бескомпромиссный ростовщик подпольно-домашнего производства собирался засадить Муру за роспись яиц Фаберже, в свободное от их занятий любовью время в будуаре с Фрумой П.
Не вызывало сомнений, что использовав несчастную, Садюга, отличавшийся косностью, выбросит её на улицу без средств к существованию, не заплатив ни пфеннига. Так случалось со всеми, кто попадал от него в зависимость. Более того, Мурочка ассигнует алчному поэту-эроту энную сумму, о величине которой никто кроме него даже не догадывается, а сам он не удосужится её сообщить, пока хазарами не набегут на неё чудовищные проценты. На этом парабола шаблонного порабощения не заканчивалась.
Нерадостная перспектива комплекса знаний о неотвратимо назревающих манипуляциях Садюги убивала Шницеля, разделывала на части и скармливала критикам – приверженцам спорной теории «Вселенской мастерской гарантийного лимона оголившихся чувств». Что делать, думал Даник, ведь он так любит Муру, да и она ответила ему взаимностью, когда попробовала Шницеля в первый раз, хотя до этого у неё был Гастон, а перед ним в её послужном списке значилось 30 бурных лет внебрачных связей.
Чемпион по дренажированию чужих зелёненьких, Даник не разменивался на допуск мысли о потере незаконно прикарманенных им деньжат. Если один из таллеров терялся в чьих-то внутренних или наружных карманах, он отправлялся на поиск, так как ещё не спал с чистой совестью, просыпаясь с забрызганной простынёй, усвоив, что такое вновь обретённая полусвобода – он давал волю рукам, преодолевая блокатор самого себя на пути к успеху непогрешимости. Шницель готов был на внутреннюю перестройку,
на поломку встречных механизмов сдерживающей морали,
на притупление чувства города без супермаркетов, поэтому стремился приобрести покой и властями сносный кондоминиум за пределами кольцевой дороги среди Недосягаемых правосудием.
Мерилом добра и зла для Даника являлся никем не отменённый атрибут сексуальной власти, спрятанный за змеистой ширинкой. То, что Фрумочка носила юбку, не делало её автоматически в его глазах 100 процентной женщиной. В сущности, в его отношении к ней одежда ничего не меняла. Шотландцы тоже в юбках и уж точно (по средневековым и последним данным) шастают напропалую по Эдинбургу, сняв с себя всякую трусыливую ответственность, оптимистически рассуждал  Даник в собственное оправдание.
Предельно осторожный, он не первый год скрывался под хитоном самовнушения. Как любой начинающий парапсихолог, Шницель предпочитал тишину, интуитивно понимая, что понижение калорийности звуков приводит к стройности в разных октавах, и наглядным примером тому была Мура Спичка, ничего не весящая, но значимая в сфере прикладного искусства покраски яиц.
Борьба за Муру (специалистку по отравлению мирного сосуществования, умудрявшаяся набегу переводить дух назад, как стрелки часов) составляла в данный период единственную цель, которой Даник готов был подчинить свои титанические усилия. Гуманная и щадящая методика возврата Муры в родные пенаты не годится, пространно и незаурядно мыслил он. Нужны опытные, лишённые сантиментов люди, владеющие навыками приведения в исполнение и к знаменателю с умеренно заломленной  за спину ценой и вывернутыми в том же направлении руками. Перед Даником всё ярче вырисовывался образ сиамских братьев Евдокима и Мони Жалюзи. А если эта парочка питается не из одной летающей тарелки, значит они разнопланетяне, и тогда даже страшно подумать, что может произойти. Недаром мой двоюродный дядя, принадлежавший к породе людей, не надолго задерживающихся в подлунном мире, избегал условностей и считал шлифовку фальшивых бриллиантов карательной операцией. Не удивительно, что он сбежал в тропики, где без помех занимается филантропией, вспомнил Шницель, потирая провалившееся люэсное место, где полагалось быть переносице. Вот тогда-то и произошёл перелом со СМУщением по фазе, в котором не нашлось места ни малейшему смущению. Даник во всеуслышание высказал своему созерцательному отражению в зеркале бытующее среднеарифметическое мнение на предъявленный ему жизненными требованиями пространный счёт. Уверен, что разговор с собственными хромосомами никогда не мешал психологам. И что бы произошло, если бы отец Ченгиза Рувим Ловчила не запатентовал сдвоенный унитаз для патологически влюблённых с автоматически поднимающимся разделительным стеклом? Сделал это старик не из корыстных целей, а чтобы доказать обществу, что цель жизни – половая щель, и небритый мужик в статусе кактуса бьёт на жалость, правильно полагая, что не все женщины детонируют, некоторые остаются пустоцветами. В комнате раздался трельчатый телефонный звонок. Даник Шницель поборол колики в пульсирующей простате, не претендуя на олимпийскую медаль, и с видом океанографа, третий год бьющегося над вычислением акватория Сахары, нащупал потайную трубку в нише ванной комнаты среди обмылков, мечтая об открытии пункта конвертируемой валюты. Раздвоенный реверберирующий голос инкогнито произнёс как  из преисподни, – Перестаньте хрустеть ветками пальцев. Примите безмятежный вид. Тесёмочек нет, так запонки на рот! Все мы теперича марципаны. Не забудьте, что сегодня в квартире Энтерлинка проходит «Вечер вальса надувных кукол», где расстояние от горлышка до горла измеряется в один глоток. Это не гульбище морских котиков! Одежда парадная не по Фаренгейту, а по Реомюру. И не вздумайте браконьерствовать с шашкой тринитротолуола, чтобы добиться оглушительного успеха у надувных девчонок!
Голос увял, как будто его и не было. Лицо – зеркало души – пропало, и только в страшном сне можно было представить, что у неё в зазеркалье. Раздались короткие, беззаботно частые гудки, наполненные лопающимися пузырьками веселящего газа. Знакомые тембры, подумал завтуротдела по женским достопримечательностям Даник, похоже, сиамские братья – эти допотопные животные, эти инвалиды на голову, настойчиво напоминают о себе, видимо, по криминальной работе стосковались или просто руки зачесались.
Ну что ж, пока братьев-убийц не упекли в тюрьму за то, что они мясо от костей отмывали, надо их использовать по назначению. Дай этим кротам возможность, они и в шахматах найдут подземные ходы. Кроты на земляных работах подрывают устои капиталистического общества тем, что больше всего их возмущает положение ботинок выставленных у дверей номеров в отелях.  Для начала вышлю-ка я им «Тинактин» от чесотки в межпальцевых пространствах ног и «Детский тальк» для присыпки в других неподобающих местах –  пусть знают, что настоящие друзья ещё не перевелись.
На ловца и зверь брюзжит. А время – это смирительная волна, плюющаяся пеной и смывающая следы на безбрежном песке криминального сознания, заломившего себе цену и при этом загнувшего. Кто сказал, что Процесс не движется в преисподнюю, тот продолжает хлебать баланду из помутившегося рассудка! Ну, конечно же, это не я, аккуратно заводящий башенные в черепной коробке, и поэтому не упускающий время в мои присутственные часы.

             Мозгов ему не занимать – отдавать, правда, нечем.

      Глава 177.   Кругом виноватый?

Засунув большой палец правой руки за пояс оранжевых кальсон, понимая, что за подтяжки никого не заткнёшь, Садюга, упиваясь патокой слов, признавался Мурочке в потрёпанных чувствах. В его густом, как девственный лес, голосе раздавался цокот копыт и шуршание босых ног по ворсистому коврику молодой травы.
Мура ошарашено смотрела на Амброзия не по возрасту огромными полиловевшими глазами. Её распоротые надежды на доверительный разговор с каждой секундой улетучивались.
– Вы только что вышли из Фрумочкиного будуара, поэтому вам, как девушке в охапку, трудно меня понять, – к большому пальцу по диагонали огромного брюха присоединился указательный палец левой, и на животе Садюги образовалась тонкая в два пальца шириной талия, – догадываюсь, что ваша любовь к Фруме давняя и неистощимая. Да и кто смог бы противостоять ухаживаниям такого суррогатного мужчины как она. Между прочим, в наше время повышенного осмотического давления и полётов в ближний космос, фантастической популярностью начинают пользоваться надувные куклы-гермафродитки. Не скрою, я тоже питаю к мисс Пюльпитер определённый гинекологический интерес, но в диаспоре он носит ограниченно диетический характер. Её двойственность притягивает и отталкивает одновременно. Но вы – это совсем иное. Кроме Богом данной совершенной красоты, вы ещё и чертовски талантливая художница, наделённая изысканным вегетарианским вкусом в отображении окружающего нас социума. Вы – певица продуктов моря и леса, а ваше изысканное обращение с бутербродом с любительской колбасой, напоминающим накрахмаленный манжет рубашки, вызвало у меня глубокое уважение и наложило неизгладимое впечатление на мою неуравновешенную психику, и это у меня, человека, никогда не числившегося в прихвостнях!
– Ничего не могу с собой поделать, люблю её, баклажанную, особенно с мочёной форелью в звёздно-полосатом флаге, вываленном в сухарях, – анфасно смутилась многопрофильная Мура, – но думаю, что вы мне преднамеренно льстите.
– О том и речь. А ваш галантно отставленный на 90° по отношению к ладони мизинчик напоминает мне, поклоннику оконной живописи январского мороза, продолговатый виноградный дамский пальчик, который хочется поглотить, когда на нём заостряешь внимание во время кремации эклера на веранде застеклённой мечты.
– Вы сыплете сюркомплиментами как из рога изобилия, выходя за пределы принятых форм, норм, корм, лечащихся подробностями, использующими поэтические приёмы. Безымянный палец вашей левой руки украшает опечатка, не к добру это.
– Драгоценная, вы себя недооцениваете. А то, что вам бросилась в глаза недостойная внимания мелочь на моей руке, не стоит свеч. Я хорошо помню, что вы избегаете мужских объятий, объясняя это боязнью замкнутого друга-пространства. Не хочу превращать наш  разговор в торги, но в вас столько неистощимой энергии, хоть отбавляй. И если бы я был вампиром, то откачал бы себе чуток вашего художественного таланта и энергии, но я всего лишь скромный писатель-эрот и в этом моё несчастье. Я воспринимаю людей по-иному, и мало кто меня понимает. В вас мне посчастливилось разглядеть родственную, можно сказать, двойственную, учитывая сексуальные наклонности, душу. Соглашайтесь.
– На что? Мне не поступало от вас конкретных предложений.
– Уйдите от этой уникальной образины – Даника Шницеля, моя божественная! Вы ведь ничего толком о нём не знаете! Будучи не в своём уме, а товарища по работе, он защитил садистскую диссертацию «О добыче родниковой воды из темечка в засушливый сезон». Оставайтесь (бляйбен – нем.) у нас. Это такое счастье жить – втроём, когда голые прелюдии бродят по аллеям! Без вас нам с Фрумочкой придётся трудно. Кроме пролапса митрального клапана у неё обнаружили  раннего Альцгеймера и шахматный талант Капабланки, и с этим приходится считаться. Поверьте мне, ей в голову что хочешь, может взбрести, и она что-нибудь с собой сотворит, и со мной тоже, учитывая, что яйца Фаберже на рынке резко поднялись в цене. Но если Фрума, упаси Бог, узнает о вашем отказе сотрудничать с нами в вопросе об ущемлённых правах яиц Фаберже, тогда у неё уж точно не будет внебрачных детей, – разразился градом невпопадных слов огорошенный стручок Садюга.
– Шницель станет безропотно кричать, используя отглагольные подлежащие формы, когда узнает о нашем альянсе, – предположительно высказалась, не доверчивая завиток, Мура.
– Не вносите путаницу в наши герметичные отношения. Пусть он закроет свой рот на переучёт. Вы, Мурочка, и без того откровенно худы и поправка к конституции вам не помешает, – в глазах Амброзия мелькнули сгустки наступающей темноты.
– Вы безжалостный, но предложение заманчивое, и над ним стоит задуматься, только вот позу я ещё не выбрала.
– Что тут думать. Вспомните Ёсю, Лилю и Владимира. Мы постараемся общими усилиями повторить литературный триумф троицы 20-х годов. Нам удастся свить семейное гнёздышко из широкого ассортимента писательских перьев. Вы станете нашей Лилей Бзик, а я буду рваться на части на манер мужа-Ёси с Маяковским. Главное в этой ситуации не обижаться на себя.
– А как же отзывчивая натура – Фрума?
– Она отправится на поиски Мошки. Он куда-то запропастился. Милое несчастное животное! Я, Мурочка, страстно полюбил вас с той самой минуты, когда из будуара понеслись более чем откровенные стоны, кряхтенье и причитания. В этих звуках вы казались мне такой изящной, что могли бы улечься спать в спичечном коробке. Признаюсь, был момент, когда я незаслуженно приревновал вас к Фруме и думал, что размозжу ей шляпочную головку. Рука тянулась к тесаку, но вставать с сутулого стула было лень, и это спасло её шаткое положение в доме. Смирившись со статусом «Ква-кво», я успокоил себя мелодекламацией: «И будь я негром преклонных годов, и то без унынья и лени усушку бы выучил...»
– Как это романтично у вас всё чужое получается, но мне кажется, вы упустили утруску, – прервала его восторженная Мура.
– Разрешите продолжить? – вдохновенно пролепетал Садюга, ломая голову, как повыгодней подать себя даме.
– Продолжайте канарейничать, Амброзий. Великий футурист не опустится до беспардонного перевирания гениальных строк.
– Спасибо, не принимайте меня дословно, годы – покатый лоб свежеподстриженного холма, скольжу по склону лет, не останавливаясь. А мой «любимец» и вы несовместимы. Невозможно представить его на вашей «приборной доске». Я взвесил всё, и на меня снизошло озарение. Пожелтев от злости, я покраснел. Превознемогая унижение, я напялил выходные оранжевые кальсоны с тапочками мехом наружу в ожидании встречи с бело-розовым зефиром, то есть с вами. Поверьте, во мне нет черноты – одна цветущая сирень на фоне убедительной лазурной просьбы.
– Какой осанистый поэт-особист в вас умер!
– Почему умер? Хотя возможно вы и правы. Туалет единственное прибежище, где я осмеливаюсь себя достать, достигая пика.
– Тогда зачем вы меня убеждали, что вы непоследовательный эротопоэт. С таким как у вас затвердевшим от изящной словесности языком импотенция не представляет угрозы.
– Разрешите вас поправить, я серьёзный писатель-эрот. Не то что эти вечно ёрничающие волапюки, марающие писательскую честь и тонны бумаги. С некоторыми из этих писак-умористов вы знакомы. Они всячески подражают Славниковой с её математическими выкладками природы и овеществлённой инвентаризацией вереницы брюнетствующих типажей, наделённых нелёгкой судьбиной. Дружище журналист Робер Бразильянц писал об одном таком в аннотации к моей книге «Пересекающиеся пунктиры»:
«Не писал, потому что Читал! И если тебе это что-то говорит, читал, не отрываясь, на одном дыхании. Просто здорово. Не стану даже пытаться  подыскивать умные слова, сравнения с кем-нибудь и, тем  более, рецензировать. Лишнее. В твоей эротике, не сдающей своих позиций в аренду, нет извращений – некрофилии, зоофилии,  садо-мазо. Нет даже милой старческому воображению и очень модной ныне педофилии. Эротика у тебя  светла и романтична. И в этом ее отличие от тех эротических сочинений, которые сейчас в фаворе. В фантазиях можно напридумывать многое, но ты ведь писал о Любви. И заданный Любовью незамысловатый сюжет, конечно же, не мог вместить какой-нибудь перверсии.
Повторяю – этот роман целен и гармоничен. И отказ говорит о тупости, прячущейся в тайниках мозга недальновидного издателя. 
Поразительна логика графомана, выписанного тобой в унитаз с особой тщательностью: «Ступенчатая ракета взмылила в небо, и оно распалось пушистыми облачками». Разве это не годится для  пособия по патологической психиатрии? В общем, поздравляю!»
– Здорово, сразу видно, что Робер ваш поклонник и настоящий друг, который бескорыстно протянет руку находящемуся в биде товарищу по компьютеру, – не удержалась Мурочка, и со слезами на глазах выбежала в туалет. Когда она вернулась, то убедилась, что Амброзий ни на секунду не прерывал словесного потока:   
– Мой друг-эссеист Робер, кичащийся постоянным допуском в кафе журналистов при предъявлении волшебной членской книжечки, остался далеко... за кордоном. А здесь меня окружают бездари, вроде Опа-наса Непонашему, обозвавшего меня певцом «Говна в бокале» за то, что я правдиво вывел на чистую воду его гнилую сущность в образе ёрничающего волапюка-графомана, – Садюга сморгнул непрошеную слезу – производное бессолевой диеты.
– Не обращайте внимания на то, что лопочет этот никем непризнанный тип Опа-нас, и не тратьте зазря запасы адреналина, Амброзий. Вы всему враждебному миру покажете, что выпустите ещё не один том своих произведений за собственный счёт. Кстати, обратите внимание, что когда в ресторане приносят солидный счёт, вас автоматически вносят в список дорогих гостей. Так что вздохните глубже, расправьте плечи. За вашей согбенной спиной стоят любвеобильные романы, перенесённые на терпеливую бумагу и не думайте с сожалением о своём никому уже не нужном устройстве размножения и сомнительных удовольствий. В каждой книге вы до боли в читательской печени узнаваемы в роли героя любовника или британского супермена Джеймса Бонда. Складывается впечатление, что вы списывали у всех великих, приходивших на память – у Набокова и Довлатова, Грина, Галича и Северянина. Вот только Хармса с Олешей в вашем творчестве чего-то маловато, да Камю с Жан-Поль Сартром не удостоились внимания, не оставив различимых следов. Да и кому они, не признаваемые вами, нужны?! Ведь главные герои, – это грандиозный вы, многократно размноженный в единственном лице. Разве это не прекрасно, так безраздельно любить себя на фоне засилья жалких образов мерзавцев, выведенных на мутную воду говорливыми ручейками повествований:
           1. О нищем душой миллиардере Апломбергере,
               2. О запаранджированных террористах,
               3. О нераспроданном шеститомнике одессита,
                4. О пентагонной любви, где вы один мужественно противостояли домогательствам четырёх женщин-вампов.
Садюга тоскливо протянул руки к Муре, подкупавшей своей доступностью. От животного напряжения в порыве благодарности резинка кальсон на его животе грациозно поползла к щиколоткам, ведь Амброзий, полный пухлых воспоминаний, лучше других знал, как женская талия превращается в однородную поясницу.
– Я безраздельно ваша! – ужимисто вскрикнула Мура. – Всё, что вы писали о себе в бульварных романах – скромные комментарии к представившемуся моим глазам. Вы меня убедили в своих достоинствах. Мужественный располагается на носу корабля, а вы, умный, с кормовой базы подкармливаете ненасытных чаек.
 Агитка сработала. Импульс поначалу затерялся в муравейнике мозга Садюги, но впоследствии выдал команду Мурке вместе с капитаном судна, на котором он расположился на больничной койке:
– А теперь за работу! Займёмся подпольной деятельностью, – подпрыгнул писатель и, запутавшись в оранжевых кальсонах, извлёк из письменного стола краски с кисточками для нанесения вреда, не предполагая, что Мура от природы была дальтоником (среди женщин это случается 1:100, то есть в десять раз реже, чем у мужчин), о чём Спичка до встречи с ним даже и не подозревала.
– Что будем красить? – спросила доверчивая женщина, придирчиво оглядывая стены комнаты и сглаживая заусенцы на платье.
– Яйца, – объявил Садюга, – не снимая скорлупы и, войдя в роль руководителя, непроизвольным жестом-рикошетом картаво поправил на лысой голове кепку-восьмиклинку.
Мура с сожалением посмотрела на его скукожившуюся мошонку. Призадумавшись, она откровенно, в первый раз за день, поделилась частным мнением о представившемся ей зрелище:
– Не плохо бы разровнять поверхность, иначе ничего из вашей затеи не выйдет. Не субсидированная любовь не ремесло, а искусство. И вы правильно подумали, что мне необходим ластик новой любви для стирания из памяти неудачной старой, в процессе которой моё мужское достоинство не раз пытались превратить в метательный аппарат. – Амброзий испуганно взглянул на свою затею со стороны и поспешно натянул на лоснящийся живот кальсоны:
– Да не эти, сейчас принесу яйца мини-динозавров, и вы, Мурочка, удостоитесь чести создать новую серию Фаберже, можно сказать, войдёте в Историю, хотя и с запасного входа для запасных по времени игроков. Спешите, счастливица. Вечером я собираюсь отправиться к старикашке Энтерлинку, который утверждает, что знания – это болезни, и он их разносчик. На сегодня назначены вальсы надувных кукол. Ожидается много дутого секса и гостей.
– Не забудьте прихватить кинокамеру, – напомнила ему Мурочка, – я верю в существование страны «Внутренняя Магнолия».
– Что бы я без вас делал? – обрадовался он, –  а пока я, с вашего разрешения, удалюсь к себе в библиотеку продолжить 666-ю главу сатанинской психоделической повести «Кругом виноватый».
– Ой, как интересно, прочитайте по памяти отрывок из него – по-пионерски взвизгнула Мурочка, захлопнув в ладошки пролетающую мимо муху, до этого рассматривавшую их взаимоотношения в электронный микроскоп и не подозревавшую, что иные обретают свои корни, чтобы сосать последние соки из родителей.
– Хорошо, – пробасил грубошёрстным голосом незаконно подслушивающего механизма Амброзий Садюга, – но при условии, что меня не будут перебивать, а то я себя чувствую мышкой, умирающей от инфаркта при виде приближающейся кошки.
«Расстрига в носу Сергий Уключина в свободное от сбора податей с бизнесов стриг купоны и вросшие ногти, пользуясь микрощипчиками китайского производства. Его мочевой пузырь обычно договаривался с простатой, но сегодня взмолил о пощаде. Сергий выпятил грудь чесночным колесом за вычетом двух зубчиков и, ощутив призывные спазмы нерегламентированного творчества, изобразил ворота в Ад с семафором, выстукивая чечётку на барабашке с двойным дном. Из-за поворота высыпались ужасы, приготовившиеся к гастролям по его одряхлевшему телу. Но Поезд всё не прибывал. А она стояла на запасном пути, и из подворотни даминой шубы выглядывало шёлковое бельё».
Какая прелесть! Уморительно, вы юморист, рассматриваете смех как смежную специальность. Я уверена, будь вы фотографом, фотомонтаж «Пенисионеры-нудисты» оказался бы вам по плечу, – восторгалась Мурочка.
– Ничего ироничного не нахожу. Это серьёзное произведение, а не какая-нибудь призанятная новостная шутка, перетираемая языком,  вывернутым перчаткой наружу, – обиделся Амброзий.
– Передовые умы по задним карманам разбежались. Будет не по-моему и не по-вашему, – резюмировала Мура.
– Ну, конечно, опять Непонашему – это бельканто в юморе и Бель-Чонкин, грызущий орехи в бельэтаже на премьере сатиры. Прошу вас в моём присутствии не упоминать Опа-наса, не то убью себя, его, вас и Фру-фру, вот в такой последовательности. В своей книге я доказаваю христианскому миру, что задушить гадёныша в зародыше – прямая задача террористического музыкального дуэта «Арфистки Арафата». Я даже предложил мировому сообществу принять мои инициалы А.С. (не путайте с Александром Сергеевичем) за единицу борьбы со словарным террором Опа-наса.
Музыка выходила за пределы психоделических динамиков, когда в комнату вошла заспанная платиновая Фрума в колготках до лобного места. – Меня звали? – мяукнула она, вкусно потягиваясь в направлении от дверей к дивану. Желаемого ответа не последовало, а ведь отрицательное заявление лучше никакого. Садюга протянул руку к радиоприёмнику. Что-то в нём булькнуло, и комната наполнилась рэпом. Ударник джазового труда палочками пробивал себе дорогу в рэповых джунглях остервенело избивая барабан, будто хотел его научить чему-то новому. В воздухе запахло возгласами удобрения, как на соревнованиях по броскам молота на произвол судьбы. Садюга выпал из разговора молочным телёнком из коровы, в то время как неуравновешенная психика увечила бриллиантовый пирсинг стукача-барабанщика Рената Флагштокова, а крупные (не манка, гречка и овсянка) купюры шелестели ниспадающим платьем возлюбленной в слуховых окошечках воло-сатых ушей Амброзия.

                В сцене с картами, шулера всего передёргивало.

       Глава 178.   Белая горячка

В это время мокрица неопрятной мыслью пробежала по гнилой доске, задев притаившегося муравья, и безвозмездно скрылась в щели, отправляясь в запланированный путь у кафе «Биплан пятилетки». На скамейке драйтонского променада сидел опрятного вида бомж – бывший тренер сборной бейсбольной команды госпиталя Пони-Айленд Дорофей Батут. Сопровождающая его Гравида III Патисон стояла рядом в почётном карауле, по настоятельной просьбе Дорофея изображая на своём бугристом лице неописуемый ужас, но без какого-либо глумления над ним как над личностью.
Одно время Батут наставил пищеблоки напрашивающимся к нему в конкуренты дельцам Брюквина. Затем удачливый Дорофей спустил состояние в рулетку в Атлантик Сити, но океан не изменил своей окраски, может быть чуточку потемнел и разбушевался.
В настоящее время Батут преуспевал в производстве шумов и шумовок и в игре на видавшей виды гитаре аксидентной фирмы «Фендер-Бендер». Он прикоснулся к струнам, роняя аккорды. Теневая картина наложилась на его впалую грудь, и стальная конструкция, поддерживающая губную гармошку немецкого производства заводов «Мессершмидт», прогнулась под непомерной тяжестью. Дорофей надрывно простонал куплет, за ним припев. Стоны перемежались с хрипами и гортанными посвистываниями, напоминавшими предсмертные. Казалось, его форсированный сентиментальный голос старательно рассовывал комки по горлам пассивных слушателей, обомлевших от обмелевших впечатлений.
Замусоленная кепка, сбитая набекрень, у немытых ног Дорофея Батута медленно пополнялась пробками от пивных бутылок и потёртыми медяками, на которые он второй год грозился устроить себе двенадцатиперстный педикюр. Серебряные монетки Батут не глотал из принципа, известного только ему одному. Золото невозможно было проверить на зуб – последний был удалён без анестезии с мясом в драке месяц назад, а местным протезам он не доверял (бросавшие пфенниги прохожие зулусы уважали его за это). Дорофей привык задавать нестерпимые вопросы и отвечать на них многоярусно, с издержками, по ходу изложения непреложной их сути, но непременно нараспев. Иногда он чувствовал себя пиявкой, присосавшейся ко дну человечества, тогда его охватывало ощущение шара, загнанного не в ту лузу. Он не сомневался, что живёт в эпоху собственного неподражаемого гения за частоколом критических замечаний по поводу и без него.
Неунывающий Батут пел наполовину надтреснутым и на две трети степенно выровненным шелковистым голосом незатейливую песенку Л.Т.М., безошибочно соответствующую непонятно какому стоящему на дворе времени года.

                В октябре-ноябре
                С Кони-Айленд поднимутся ветры.

                В декабре-январе
                Снежной кашей ползут Шевролеты.

                С февраля в скучный март
                «Ди» сабвей заснежит, засугробит,

                И апрельский азарт
                На Кингс-Хайвей расчистит дороги.

                Май блеснёт янтарём,
                Загрозит, зажужжит в Бенсонхёрсте.

                За июньским дождём
                Заиюлит жара августовски.

                Наконец в сентябре
                Духота прекратится и муки.

                И опять в октябре
                Возвратятся ветра в Южный Бруклин.

Песня, отличавшаяся непревзойдённым атлетизмом, была доступна всем, а если кто чего в ней недопонимал, всё равно к Дорофею, воскурявшему себе фимиам, подходили с наболевшим вопросом: «Почему вы так безудержно пьёте?»  Обкуренный, он был поглощён игрой на губной гармошке, нажимая указательным пальцем правой ноги кнопку в магнитофоне, и тот ему амбициозно отвечал, хвастаю перед «ординарцами», что ко мне подходят женщины «эакачаешься». Заинтригованные ответом покупатели сходу расхватывали компакты, особенным успехом пользовались песенки петляющих ткачих с неимущим словарным запасом «Своровайки» «Не хотите стоять на краю пропасти? Попросите её сдвинуть колени» и «Он достал меня своим метрическим свидетельством». Друзей и животных уличный микрофонный пивец Наливайка не держал, и таил всё в себе, больше не называя супругу своей половинкой. Ему было уютно  наедине с собой и с ликёрным магазином «У водопоя». В Гомерике такие, как он, чувствовали себя счастливыми до упора. Им не приходилось выслеживать кого-нибудь из толпы, зазывать его или выуживать вторым, не говоря уже о третьем. Но как ни странно и у Батута нашёлся ненавистный завистник – порционный ублюдок Душан Отлегайло – гид обзорных экскурсий по пляжу, находивший в себе смелость признаться, что самый одухотворённый – это вонючий сыр. Отлегайло валялся неподалёку от поскрипывающего под ногами праздношатающихся завсегдатаев бордвока. Его пальто не знало чисток, и тому было своё оправдание – он любил пускать людям пыль в глаза. Душан пристроился на остывающем пляжном песке,  наслаждаясь звуками губной гармошки. Отлегайло не желал подлаживаться под испанскую гитару, предпочитая ей черепичную скрипку на крыше. Немудрёные зимние пожитки составляли ему тёплую компанию. Он замкнулся в барокамере нелюдимого творчества, испытывая позывы и размытое терпение накатными волнами словесных перегрузок. После дерзкого удаления хирургами в местном госпитале червовидного отростка слепой кишки Душан политически прозрел и стал голосовать за президента вне зависимости от цвета кожи его служанки. В ожидании чего-то необычного он тщетно вытряхивал, как старую перечницу, пару капель виски из горлышка фляжки в съёжившееся от леденящего ветра пересохшее горло и краем глаза наблюдал за аппетитными кривыми сохранившего молодость тела Политуры.
Что-то в поведении Бориса показалось Отлегайле подозрительным. Но что именно? Может быть паучок, приютившийся в центре паутины в углу прикрытого глаза Политуры, и застывший в ожидании сытного завтрака в образе крохотульки-мушки? А ларчик просто открывался. Бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов»  вспомнил, как по просьбе весёлых бомжей написал пышное хвостовое оперение-либретто к оперетте «Променад», в котором воспел виселицах нелюбовь к Европе, где стоимость посещения общественного туалета обошлась ему дороже обеда. Рассерженные дружки жестоко отлупцевали его и больше никогда ни о чём не просили. Политура чуть не наложил лапы на себя.
Он также как и Душан Отлегайло слушал отрывочные слова песни, пьяно размазывая слёзы по клочкам седеющей бороды давно не державшими куска мыла пальцами. Он не вступал в спор с бардом, хотя по ходу исполнения у него  возникали кое-какие неясности. Ответом на многочисленные вопросы и претензии к жизни была тёплая нагрудная награда за все его страдания – початая бутылка Смирновской. Поначалу он попытался налить водку в цельнометаллическую фляжку из-под виски, но несгибающиеся пальцы дрожащих рук не позволяли Политуре наполнить водоёмкость. Тогда он отхлебнул из горлышка горечь песчаных лет пребывания на пляже, закусывая тусклым взглядом на тяжело дышащий монструальный цикл серой Атлантики. И представлялось ему с похмелья:
что на город с номерной обезличкой улиц, на которых многоквартирные дома носили самые идиотские названия, не стираной простынёй опускалась сгущёнка кофейных сумерек;
что в его слипшихся ресницах, как в клубах «Дыма по интересам», дрожали и гудели начищенные до блеска каминные трубы;
что звучит песенка о подводном Love «Подлунные лунки»;
что долгоносики приглашают жаб на тягучий вальс;
что тянущийся вечер проявлял свою негативную инициативу по всесторонним крышам лучиками обветренного, как его беззвучно потрескавшиеся губы, заходящего солнца;
что в затянутом морским узлом задымленном небе тугоплавкие мысли витали белокрылыми ангелами в алых масках беснующихся  чертенят – в масках, которые на глазах менялись в лице.
Дела обстоят из рук вон плохо, когда руки разводятся мостами, подумал бродяга. Нащупав левой рукой правомочное ухо, он усилием воли помог последней приподнять бутылку с песка и отправить ещё несколько драгоценных капель горькой живительной влаги в ненасытный пылающий рот. Язык заплёлся, зашипел, дёрнулся и прилёг в выемку у левой щеки, где когда-то с невероятными усилиями жевали всё подряд некоронованные коренные зубы, расшатанные хроническим периодонтитом в результате авитаминоза. Ему казалось, что он бредёт, шатаясь и поругивая «на чём свет стоит» то трёх слонов, то двух Атлантов, подпирающих Единственную и Неповторимую планету. На это ушло несколько дюжих галлюцинационных минут и на пляж не вернулось. Ему грезилось, как он Штангенциркулем, шёл в ногу со временем, стараясь не трогать его руками. Шёл в невнятном бреду по пыльной дороге, приставая к фигуристой мадам Бебе Шпрингенбед, светлый локон которой выбивался из графика в люди, как у одной известной актрисы. Ему показалось, что у неё вот-вот поедет крыша – дама придерживала шляпку под страстными порывами ветра, порывающегося обнажить её ревматические колени. Но потом у него создалось впечатление, что дама лысая. Политура догнал её и, поровнявшись, стал предлагать посильную помощь, не учтя, что женщина, заменяющая летоисчисление летовычитанием, не желает опираться на костыли предлагаемых услуг и ретируется, закутавшись в зыбучий туман. В отместку он что есть сил крикнул ей вдогонку. – Помогите, хирурги не позаботились о моём телосложении посредством теловычитания! Я мертвецки пьян. У меня не срабатывает инстинкт перезахоронения с 1918 года в первом отделении главы от государства!
В ответ раздался истошный женский визг, сопровождаемый предложением катиться к чёртям на все четыре стороны Белого света, с подробным руководством по четвертованию. Бродяга усмехнулся, чем-то напоминая лондонского денди, привыкшего молча сносить обиды в мусорную яму и сжигать их по мере накопления. Вот и сейчас вскипевший Политура, подталкиваемый желанием не провожать полицейскую ночь в районный участок, чудом сбежал от преследовавшей его экологической полиции.
Взору бродяги представилась его внучка-подросток, оставшаяся в стране победившей непонятно кого силовой структуры. Он пьяно обрадовался фантастическому видению, в котором девочке удалось избежать безоблачного нарко-Барбитуратного Мак Дональдного детства. Обезжиренная улыбка на секунду осветила его покрытое коростой лицо и тут же потухла.
Опять батарейки сели, мелькнуло и пропало в проспиртованном мозгу. В нём чёрные наскипидаренные коты на космической скорости перебегали дорогу расфуфыренным кошкам из семейства «Киска скисла» в середине раскалённого июля. Рядом с парикмахерской для бездомных «Лачуга у вертепа» морячок Хуан Сукровица в порыве уязвлённого самолюбия привалился к спине приюта № 1310 на авеню «R». Боккачиоваясь и проделывая дырки в фокусах в разгар браконьерского брачного сезона, Хуан играл на аккордеоне «Мурку Спичку» с цыганскими переходами за границу... невозможного, а потом скулил а капелла  «Бескозырку в карты».
Бродяга, от которого почта находилась на почтительном расстоянии, искренне сочувствовал неудачливому морячку – он тоже расплачивался здоровьем за то, что жизнь выставляла его за дверь, как ботинки, чавкавшие по грязи. Но в отличие от них Политура пил, не просыхая в простыне, и влажно чувствовал:
как ноги отваливались от усталости. Их уже невозможно было приклеить к туловищу, жизненного клея оставалось с  Гулькин нос;
сердце, поболтав минуту-другую с фикусом на подоконнике, пошло в присядку, выкидывая клапанные коленца, сопровождавшие выпады против деградации личности, начинающиеся с превращения кладовых памяти в складские помещения;
алкогольная печень, корчась и корячась, развалилась на диафрагме, упёршись в рёбра и наплевав на у сердствующий желудок, битком набитый биточками; почки не желали иметь ничего общего с остаточной мочой и отвечали колкостями каменной болезни.
Он старался пересилить себя, но у того, кого он пытался обуздать, оставались ещё силёнки, чтобы противостоять этому. Тогда  Политура понял, в списке приговорённых к вечной любви методом смерти от алкоголизма он числится первым, а ему так хотелось напоследок попасть к Арику Энтерлинку на «Вечер вальса надувных кукол». Просить отсрочку у смерти? Оказывается, что и у неё имеется положительное качество, иногда она приносит известность. Бродяга не в силах был заполнить форму о прошении, и предложил стоящего перед ним поменяться местами, но... занавес опустили. Да и впередистоящий умолял привратника и ключника Петра о снисхождении.
Не идя навстречу Политуре, он рявкнул: «Бог шельму метит!» В бдительном Петре пробудилась Сицилийская защита и святой без шахматного сожаления глянул сверху вниз на бессвязно бормотавшего алкаша, который и девчонок-то пропускал по одной.
      – Я – Борис Политура, врождённый каламбурист и дрессировщик экзотических обезьян, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов», – начал было Политура и Бореутоляюще протянул поседевшую с тыльной стороны руку подозрительному Петру.
Подозрительный старец, привыкший работать с малосведущими долбовоблами, смерил подопечного недвусмысленным взглядом и проигнорировав мелководье чувств Боба, напоминавшего прозрачную виноградинку без рабочей косточки, отверг  дружелюбный жест, заподозрив, что просящий с самой песочницы был кулебякой. Петро больше прислушивался к ворчанью голодного зверя в желудке, мудрёно советовавшего ему захоронить бедолагу с подохшей батарейкой и заглохшим мотором на нежилом комплексе кладбища «Будьте спокойненьки», а не в семейном бункере для укрытия нетрудовых доходов.
Привратнику с неухоженными руками молотобойца и с закатанными к небу глазами было всё равно, был ли троллейбус мертвецов набит битком или биточками – всё одно он бы куда-нибудь пришпандорил эти изжившие себя понятия.
– Пора закрываться на обед, – пробормотал Петро, – дабы не пропустить два любимых разговорных шоу «Опра с опрометчивыми» и «Головоломки под местечковой анестезией», посвящённые выборам в резиденты. В них натаскиваемые посредственности претендовали на клоунадный пост «Ветра в голове, разогнавшего демонстрацию туч». Петя с ранцем за спиной, он же Пров, провокационно провёл эбонитовыми палочками по жабрам ксилофона и запел роящуюся партию Индийского «В гости».

     Каждый желает выделиться в толпе себе бесподобных.

     Глава 179.   Свято место пусто не...

Уборщики мусора нашли тело Политуры под дощатым променадом, куда побаивались забредать голодные чайки. Не выклеванные голубые глаза смотрели в направлении скрытого от него утреннего неба. В них погасла неосуществлённая мечта укротителя – стать гастролирующим шарманщиком. Вдоль берега профессор Жорж Пиггинс под руку с измазюканной косметикой Облизой Вдулитл (бывшей Здрасте Вам) прогуливал фокстерьера Шпильберга.
Собутыльник Политуры, Кузя Гандонни, ничего не подозревал о скоропостижной смерти друга, не то бы торжественно произнёс: «Уходишь со сцены, уноси занавеси с собой».
Кузя уехал к больной любовнице, где-то между солнечной Талией и суровой Имбирью, готовившейся погибнуть от излишних словоизлияний в мозг. Там он пытался выправить полагающуюся ему пенсию и получить причитавшиеся восемь  ваучеров (соответственно количеству углов параллепипеда), обещанных пританцовывавшим в пьяном виде реформатором-президентом, покинувшим этот далёкий от совершенства мир до апреля 2010 года.
На берегу черепаха испуганно втягивала чашуйчато-кожаную  голову, чтобы безжалостные мальчишки не гнали её взашей, они не знали, что гребешковая не  бездомна – она горбатит.
Эксгибиционист Альфред Горазд присматривался к девушкам. Ему мерещилась женщина в положении... вне игры. На  груди Альфа раскачивался заказной амулет увесистой работы бриллиантовых дел мастера Рафика Гутен-Тагова, творившего с собой нечто немыслимое в подвале 47-й «Золотой улицы» Конфеттэна.
Книголюб Горазд с чувством одолженного достоинства перемещался по лежбищу женских тел, полагая, что самое приемлимое чтение – по глазам девушек, ожидающих ультрамариновый десант гомериканцев на солнечном пляже. И как это ни покажется странным, он мечтал о  «Вечере вальса надувных кукол», на который возлагал фривольные одежды, появившиеся после столкновения Альфреда нос к носу в магазине рыболовной оснастки «Подлески» с антикваром Энтерлинком, где тому заворачивали ливерную колбасу в ноты «Марсельезы» с подтёртым и обезжиренным подтекстом, навеянным текущими событиями.
«Мы кондоминимум пристроим. Кто уличён, тот встанет всем... куриной косточкой поперёк горла».
Альфред Горазд, обычно не якшавшийся с кем попало, поймал за ворот Арика, не успевшего проскользнуть вслед за солнечным «зайцем» в пляжный туалет, и настоял на получении индивидуального приглашения на вечер надувных куколок, напирая на то, что туалет обошёлся налогоплательщику в миллион таллеров. Арик не мог устоять перед Гораздом и дал согласие под нажимом.
На пляжном отстойнике торговля нашпигованными иллюзиями разворачивалась бойко. Никто не обращал внимания на тихий уход из мира профессиональных бродяг с укоренившимся выпадением волос и зубов, такой яркой достопримечательности променада, как Политура. Рассказывают, что тело бродяги, пристрастившегося к спиртному и собакам, посторонние женщины предали земле. Я в этом (после дух стаканов пунша) никакого предательства не узрел, потому что слышал, что запои Бориса начались с музея Изящных искусств, где он не находил трогательных для себя картин без нравоучительных табличек «Руками не трогать!» А когда ему намекали, что в обслуживание всё включено, он отдёргивал руку, будто пальцы, застряли в стенной розетке, а не в зелени долларов, которые, в сущности, у него и не водились.
Но свято место в разномастной толпе пляжащихся рыцарей в защитных ха-латах   пусто не бывает. На ещё не остывшее от укротителя обезьян место, пристраивался другой, засматривающийся на девчонок, неунывающий бомж с походкой а-ля бортовая качка.
Это был Ефим Савельевич Батут. О нём не стоит говорить отдельно, поэтому я выделяю стервятнику целых две страницы.
Луна, подсматривавшая ночным кальмаром в окно его спальни под бордвоком, не могла сообщить о нём ничего конкретного, поэтому я возложу на себя обязанности гида, посвятив вас в любопытные моменты его жизни. Естественно и у него была мать, но в книгах записи о рождении имя её почему-то не упоминается.
О Ефиме известно, что однажды он заметил отчиму (завсегдатаю одиночной камеры с круглыми концентричными стенами, одна из которых раздвигалась), что перелом мозговой косточки не сращивается, после чего «мальцу» влетало от мерзавца под «первое число» каждого месяца. В классификации растений по шведскому ботанику Карлу Линнею Батут не значился, поэтому в основном приходится полагаться на восторженные отзывы его случайных подруг. Они поговаривали, что юмор Ефима не одесского происхождения типа: «Видать среди слепцов хирурги не вывелись» ходит в коротких штанишках с широкими бретельками вокруг тонкой шеи, копируя оригиналы, и оставляя их голыми.
В отличие от Дарвина Батут зарекомендовал себя сторонником естественного отбора... жизни у человека, придерживаясь аксиомы: «Чтобы принимать правильное решение на грудь, не обязательно быть алкоголиком или штангистом». Поговаривали, что уровень его ампутированных знаний соответствовал содержанию гемоглобина в крови, когда он в отчаянии забросил в океан закупоренную бутылку с запиской. В ней содержалась убедительная просьба о материальной помощи и признание в любви к женщине, которую он принимал за деликатес и нарезал тонкими ломтиками.
Приведу несколько сумбурные, но неопровержимые данные об этом примечательном человеке, которого пришельцем не назовёшь, но парШивцем – может быть, насколько мне известно, за шестируким Шивой отпрысков не значилось.
Титанический труд Ефима в штольне легковесной литературы безотбойным пневматическим молотком не возвёл его в ранг практикующих пневмотологов даже после его летучей фразы: «Сначала проводят воду, газ и свет, а потом накалывают людей». Относя себя к травоядным, приверженец современной техники обладал ладонью, напоминающей по форме мобильный телефон (из-за длительного пользования им), причём он первым в мире катетеризировал с его помощью отполированные голосовые связки.
Долгожданный сон с реакцией агглютинации словесных новообразований навеял Батуту оригинальную мысль – зачем чернить людей, когда существует бронза, и он стал скрещивать кошку с ядоносным вараном с острова Комодо, пытаясь вывести комод новой конфигурации, а заодно и  катамаран на чистую воду. Об этом срочной телеграммой человечество было извещено его подснежной альпийской подругой из Австрии известной членоискательницей Эдель Вейсер-Вус (по матери Азохем Вей), а ей не доверять было нельзя – по книге Гиннеса Эдель Вейс числилась единственной женщиной, пытавшейся устроить истерику на работу, узнав, что врачи отказываются удалить ей «галифе» бесплатно.
Бездельник по призванию, Ефим Батут, бывая в Париже, полностью отдавался размышлениям о стриптизе «дразнящих штрипок» в Булонском лесу с пигалицами с площади Пигаль из привокзального вокального ансамбля «Сосиски находу», когда туда не заглядывали парни из жандармерии. После этого он обращался к доктору Айболиту с Тяни-Толкающими болями в паху. Тем не менее, морально устойчивый Савельич не относился к категории растлителей малолетних, перешёптывающихся по Интернету. И как сказал один знаменитый хоккеист, у которого Ефим Батут по своему обыкновению брал интервью за горло под бордвоком: «Следите за продвижением шайбы по винтовой лестнице, и вам откроются тайны космоса». Но не ведал спортсмен, что Батуту принадлежал трактат о древнеутрусской рокенрольной группе военного образца «Пищали», не то бы дело обернулось по-иному. И всё-таки его определение положения носильных вещей в мире обрело новый оттенок в беспрецедентном заявлении: «Хотите разобраться в политике? Следите за передвижением стульев в кабинете министров». После того как Ефим Батут вступил в партию Неразвращенцев, он сделал безответственное заявление: «Швейцария как Сибирь – по собственной воле из неё никто ещё не возвращался». К тому же Батут мечтал завести собаку базальтовой породы, уверенный в том, что донорское отделение – не отмытая от коррупции разбушевавшаяся река, впадающая в ребячество, немыслима без притоков крови, как юмор без солевого раствора. О какой пище для ума идёт речь в наш век пищевых добавок, восклицал он, если экспедиторы Курага и Картофель являются поставщиками калия сердцу. Вот чего не хватало в Древнем Риме, так это должности надсмотрщика на нефтеперегонном заводе.
На этом мнения расходятся, записи обрываются, и Ефим Батут, член партии «Кнута и пряника», устраивается на ещё не успевшее остыть место Политуры. Судя по тому, какую мелодию он мурлыкал под нос, это была реликвия, в которой три года назад Ефим Савельевич Батут пытался упразднить платоническую любовь в нонконформистской песенке.

Попросил свою подружку, – приоденься попарадней,
Предложенье поступило от друзей
В Гринвич Вилледже покушать – мэр Нью-Йорка Джулиани
Зазывает на элиту поглазеть.

Будут люди разодеты, расфуфырены, в манишках,
Ну а ты, чтоб не ударить в грязь лицом,
Приоденься под Одетту (не забудь поддеть штанишки),
Принцем Датским наряжусь, не нагишом.

Подвела подруга бровки, смотрится отменно, классно,
С Пони Айленда хватаем лимузин.
Вы же знаете, с парковкой в их Конфеттэне ужасно,
Так считают все, не только я один.

Подъезжаем ровно в восемь, я высаживаю кралю,
Подвожу её к зашторенным дверям,
Хоть швейцар на Ляльку косит, но с акцентом намекает
Итальянским, мол, приехали зазря.

Я к нему по-итальянски, сам не лох, под мафиози
Кантовался по приезде год-другой,
Лялька тут же строит глазки, завлекает дядю позой,
Стойкий гад, чурбан не пробивной.

Нудно мямлит об элите, сильно действуя на нервы,
Что вечернее одежный ритуал,
А потом: Отсель валите, здесь не Рио-де-Жанейро,
Не устраивайте мэру карнавал.

Мы без всяких мыслей задних приоделись попарадней,
Глянь, за дверью очутились налегке,
Развернулись и в досаде на скамейку в палисадник...
Всё же лучше, чем стоять в парадняке.

Там без песен и гулянки враз ударили по банке,
Лялька плачет на гамлетовской груди,
Шепчет мне, пока не пьяны, посетим – Капакабану,
Это в паре тысяч миль от Кеннеди.

Да, подумала разом пляжная общественность, взирая на непрошеного нового жильца под бордвоком, еле освещаемого подслеповатыми огнями фонарей, жизнь непредсказуема и изволит продолжать испражняться, как ей в голову взбредёт, хотя пурген всё ещё остаётся лучшим средством чистки органов внутреннего порядка.
Доверительными интонациями бушующего океана подступал к пляжу мёртвый сезон, когда время быстрее всего пролетает за чтением увлекательной книги (поэтому мало кто читает).
Мужские развалины – самобытные бродяги осаждали полицейских никчемушными претензиями о незаконности подзаборных арестов, когда ноги влюблённых слабеют и сцепление барахлит. По телевидению рэпчатая группа «Смирительные распашонки» Урузбая Пахандопулуса представляла афинскую соплистку Электру Фарез, катапультировавшую частушки «Лужённые глотки» с домыслами на верхнюю строчку хит-парада.
Литаврист «Band-bang of Гомерика» Закатай асф-Альтов (он же пакистанский Исфа Ганеф) получил огласку и ангажемент на альбом «Резня в мотеле» для демонстрации его во время завтраков в кафе «Слюнтяй» со столиками на вынос.

                Как теперь жить-то будем, оптом или в розницу?

     Глава 180.   Толик Дивиди

 На одесском Привозе цыганка с медалью на груди «За ворожбу II степени» удачно нагадала напёрсточнику Феофану Феррапонтьевичу (Железный мост), занимавшемуся «фигурным» катанием ротозеев, что он – Феофан (деспотичный отец Толика Дивиди по паспорту и человек, обтянутый искусственной кожей) окачурится от таинственного синдрома «Вросший ноготь» большого пальца левой ноги со всеми вытекающими инфекционными осложнениями. Приэтом в финансовом положении сыночка, которому грозило поплатиться жизнью по цене печёночного паштета – 2 рубля 30 копеек за каждую пролитую каплю крови – ничего не изменится.
Полуграмотный, с близкопосаженными глазами, Феофан подозревал, что сынок появился в результате генного дефицита хромосомов в материнском организме его подёнщицы-супруги. Но он недоучёл, что  ребёнок растёт не по дням, а по песочным часам и в ширину от фэстфудной пищи, и насмотревшись фильма с Джеком Никольсоном, удостоившимся Оскара за талантливую актёрскую сумасшедшинку в «Пролетарий над гнездом кукушки».
Предсказание сбылось. Тело премиального бычка без роду без племени (Толика) раздавалось в боках от сладкого, в то время как Феофаново холодело, и от этого глаза его алчных наследников теплели. Феофану (заслуженному члену иезуитского ордена Суворова II-ой степени) хотелось, чтобы, в отличие от него, его чадо росло пай-мальчиком и слушалось отца беспрекословно. Но Феофан забыл, что именно пай-мальчики становятся пайщиками в сомнительных махинациях с девочками, и им грозит перспектива быть повешенными на бельевой верёвке для сутенёров.
Находясь на смертном одре, за пять минут до отбытия в лучший мир отец велел позвать учёной немецкой овчарке Ганзель незавидное продолжение рода своего – несовершеннолетнего отрока, развлекавшегося в смежной комнате с дамой непристойного поведения и величавой грудью. Старик с менталитетом негра преклонных годов всё ещё думал, что обладает завещательным голосом. Правда его огорчала перспектива увидеть своего наследника осваивающим роль подкаблучника, достаточно было того, что в нём текла хамбургергская кровь Макдональдсов. Но и в этом сбитене (мальчишке, сбитом с толку) он потерпел поражение. Так что получалось, зря папаня жестоко воспитывал ребёнка в антиМакаренковском духе умеренного бития.
Уличный экземпляр (на демонстрациях он гордо вышагивал по улицам с раскладушкой в руках) оказался грубой набивной тканью, не выбившейся в люди, и не следовал учению отца «Девушек надо срывать в незрелом возрасте, тогда как женщин, особенно вдов, следует трясти всегда». В своих мечтах о снеге, выпадающем в осадок, Феофан готовил сыну не свою участь, не забывая, что пользовался не той «своей» половинкой.
Старик вспоминал сколько бесстрастных вечеров отсидел он с женой за укрывание нетрудовых доходов шотландским  пледом. А разве он мог забыть, как  на работе по взятию банка «Не выходи из  доверия, на то есть двери» его собутыльники (участники операции) составили коллективное письмо на имя кассирши с убедительной просьбой о выдаче выходного подсобия в виде дополнительного миллиона, но оно по недоразумению попало в руки проходившего мимо  инкассатора. За это им всем  приписали групповуху, хотя и решили не относить ли её к коллективному или пластмассовому мероприятию.
Ребята еле отмазались, пользуясь лживым языком как движком для переключения внимания и заплатив по незрелому «лимону» с носа. Один лишь Феофан выиграл на суде туристическую поездку до Магадана ценой в червонец, но отсидел пятерик. Если бы ему сообщили, что Пизанская башня поменялась местами с Эйфелевой, Феофан поразился бы меньше. Его выпустили в жёлтой рубашке с чёрной татуировкой «Поправившемуся верить». У карательных органов не вызывало сомнения, что такому бриллианту, как он, требовалась соответствующая управа. В ответ Феофан извлёк из этого не урок, а урочище, и не заделав зияющего отверстия, долго в нетрезвом состоянии, пока трёхцветный ветер ковырял в его зубах, бил им настоятеля собора, чтобы ему неповадно было.
Скоморохля Толик Дивиди, источник извечных маминых треволнений, не торопился примчаться по первому зову предка, пребывавшего на смертном одре. Когда запыхавшийся патлатый юнец через полчаса с величайшим трудом расставшийся с предметом увлечения по третьему заходу, подскочил к кровати умирающего, тот только и успел, что выдохнуть пару наставлений: «Заря млела в бледно-розовых тонах, занимаясь под выгодный процент...» и «Тебе, мой мальчик, предстоит столкнуться с демпинговыми ценами на пастбище проституток всех мастей. Не жалей денег на женщин, если у тебя нет ни того, ни другого». Когда папин разговор с капельницей закончился, у его изголовья осталось лежать краткое завещание странного содержания: «Объясни мне, сынок, зачем ты участвовал в акте неповиновения властям под лозунгом «Икры и женщин!» Тогда нежно ненавидящий не единственного «со слов матери» отца предполагаемый пасынок и изгой уловил, что у папы кардинальные изменения в здоровье и посчитал своим гражданским долгом настрочить письмо прямо в Ватикан.
Несколько лет спустя мать Толика поведала сыну расходную в их переулке тайну – папа хотел предать его анафеме, но ничего из этого не получилось, так как сам папаня оказался неверующим богохульником. В его защиту можно сказать одно – мужик  вышивал крестом. Будучи по натуре резервистом, он так и не стал кассовым лётчиком, хотя и клялся, что за определённую мзду оживит «Мёртвую петлю Нестерова», а ведь по его словам: «От садовника до сановника всего один шаг». Но шага этого он не сделал из частных соображений и опять же потому, что вышивал крестом.
В тринадцать лет не отягощённый жизненным опытом Толик усвоил, что патронажная сестра – родственница фаустпатрона. После вождения хоровода ряда опустошительных знакомств с инфантильными женщинами, он бросил школу на произвол судьбы – повлиял неурегулированный конфликт с фривольно настроенным  в туалете преподавателем, задавшим стрекача домой, после оприходования Толика неподобающим образом в душевой кабинке.
Винить было некого, хотя до вышеописанного инцидента мама нанимала учителя музыки, который, расхрабрившись, пытался привить мальчишке правила хорошего тона (один на один) в ванной. Надо отметить, что в сыновнем лице эта теперь уже  демисезонная дама создала неподражаемое произведение искусства, но соавтора, сколько ни старались, отыскать не смогли. В дальнейшем следствие по скользкому делу приостановили в связи с не заладившимися отношениями между учеником и преподавателями, призванием которых оказались не математика, а похотливая лингвистика.
По истечении шестнадцати лет со времени празднования третьего дня своего рождения Толя был приведен дружками с Молдованки к Лерочке Присяге под чернеющим дулом пистолета, и малец, начитавшийся газетных интерпретаций катренов Нострадамуса, расшифровал папкины слова по-своему, незамедлительно решив пойти по отцовским стопам, предварительно похоронив его в себе с почестями, достойными заслуженного напёрсточника и каталы. Так что стоит ли в чём-то обвинять мальчонку – предрасположенность к «гулькам» у него была врождённой. От прыщей ему кое-как удалось избавиться, но внутренний мятеж явно назревал. С акульей всеядностью Толик набрасывался на всё, что носило юбки, исключение составляли шотландцы, не водившиеся в Одессе.
Он любил всех девчонок подряд на генетическом уровне, покрывая их поцелуями с головы до пят, не гнушаясь достопримечательных мест и присвоив неувядаемые слова отца: «Любить не возбраняется, другое дело как?» Понятие и ощущение любви Толя впитал с молоком приходящей кормилицы и типографским хромосомным набором шоколадных конфет, найденных им в двухлетнем возрасте под новогодней ёлкой. А когда бабушка привела его в детсад «К серьёзным последствиям» на улице Карла Маркса, то они сами заговорили за себя. Только через много лет Анатолий восстановил в памяти и записал их разговоры, никому не удалось их расшифровать. В частности этим пытался заняться Арик Энтерлинк, когда в интеллектуальном отношении достиг состояния сущей развалины, «упиваясь» победой  над опустошённой бутылкой водки.
Поначалу Толик развесил в комнате наглядные пособия Будда-раджащего воображение ускоренного курса Камасутры, чтобы никто из посторонних их не разглядел, потому что как-то родитель в порыве бутыльчатого откровения посвятил мальчишку в страшную тайну: «О сколько употреблённых в спешке дам не подлежат огласке!» Стоит ли удивляться, что Толик повесил над кроватью отбеливающий его поступки  плакат: «Взгромоздившийся способен на шалости» рядом с картиной «Неврастения» не оклемавшегося художника. Когда религиозная бабушка спросила, к чему это всё, внучок ответил, чтобы не возникало лишних вопросов и претензий. Глядя на альянс папы с мамой, подросток скоро понял, что неудачная семья – это ломка копий неуживчивых характеров, поэтому Толик практиковал напористый секс ударными темпами, ратуя за отмену ограничителей, продаваемых в районной аптеке «Касторка».
В утечке юных лет он год потратил на поиски прохладительных подпиток и сокращение близости с блитцлежащей плеядой наяд в переулке Мечтатель Ниц. На пляже парнишка с телом горячего копчения  строил отношения с ними на рассыпчатой деловой основе. В них его привлекала ограниченная свобода передвижения туда-сюда и обратно, а также живописность общественных туалетов.
 Безцарявголовешный несовершеннолетний мальчуган со школьной скамьи следил за своим весом и за растущими на его завороженных полудетских глазах наливными, как судно, грудями соседки по парте Вики Танкер. Он наблюдал за тем, чтобы та преждевременно ему не родила, потому что противно отнекиваться от содеянного и паразитировать на жалкое подаяние государства. В те времена его больше благородных поползновений интересовал прекрасный вид на спину города со смотровой площадки её холмистых грудей. В общем, в сексе, как и в недавно введённом в школьную программу предмете, он слыл к радости девочек неуспевающим эстетом со своей выдающейся стоеросовой дубиной. Его закадычный приятель Кулаков-Сподвижник, по-челюскински дрейфовавший по партам и челюстям соклассников, вёл здоровый образ жизни за руку, разъясняя, что Апогеи с Перигеями являются членами фонтанирующего сообщества «Гей-зер гут». Поэтому Толику удалось перенести душную ночь из столовой в спальню, пока девицы с глазами, излучавшими любовь, давались ему с большим трудом.
Больше всего на свете Толик боялся  репатриации плебеев под покровительством патрициев, когда наблюдал за выступлениями вернувшихся десяти еврейских семей из миллиона уехавших из Гомерики и из Израиля. Их показывали по уплощённому ящику в агитационных целях, не понятно на кого рассчитанных. Возможно, они были ориентированны на оглуплённые колбасой массы.
Толик не считал себя за кусок дерьма, представляя себе репатриацию, как ситуацию, при которой у несчастного ребёнка множество приходящих отцов, поэтому безотчётный страх перед неизвестностью материнской судьбы после кончины отца вынудил его покинуть отчий дом в срочном порядке. Хватит паразитировать на несостоятельных родственниках, когда существует лавина прекрасно устроенных одиноких женщин в возрасте, подумал он.
Чубатый паренёк, который даже метёлку способен был привести в сметение, записался в тир, где научился без мушки на левой щеке, не принимая участия в Нью-поркском марафоне, наводить марафет в угоду случайным знакомым, что вызывало у части стрелков сплющенные пулями ощущения нетрадиционных отношений. Толику пришлось, скрипя сердце и скрежеща зубами, уйти из тира, после того как он направил свои стопы к двери, повернулся задом и выстрелил.
В десятку лучших стрелков по буянящим стрептококкам и буйствующим стафилококкам он не попал, но не обделённый умом и родительскими деньгами подался на ипподром, где ретивые кони уже бежали, обдавая друг друга притворным ржаньем.
Лошадиный тренер Пелопоннесов, прославившийся заездами в морду на длинные дистанции, предложил ему повкалывать до посинения в конюшне. Парень наотрез отказался, сказав, что они не в кибуце находятся. Белоручку вытолкали взашей с ипподрома, и он продолжал распространяться на улице. Ругательства застряли в голосовых связках Толика, когда он вдруг нашёл трудно распознаваемый выход в обществе принудзабот. Не пренебрегая советами, он в аварийном режиме гимнастического зала приступил к занятиям завуалированной любовью, время от времени перенося их в бассейн. Так как выгнать его оттуда было невозможно даже с милицией, в искусственный водоём запустили ручного крокодила, исключительно нацеленного дрессировщиками на гениталии.
Мальчишка (со слов его поливально-повивальной бабки Дуни Кислород) рос не злопамятным, как прямолинейный корабль, но и не забывал, как часто доставалось ему от возможного родителя без обиняков на орехи, которые парню были не по зубам.
Непрерывные те лестные наказания следовали одно за другим, якобы за повышенный интерес ребёнка к заранее на всё согласным, знойным барышням, по вечерам наводняющим своими аппетитными телами парк имени Тараса Шевченко, о чём козырной Толик, хитро «проводя» досуг, не сожалел по ходу ещё не совсем сформировавшихся мыслей, расстёгивавших на ходу блузки незнакомок. Он не был обучен хорошим манерам и в постели – дальше лужаек нетерпеливый Толик не заходил, там его посещали самые незатейливые мысли, не сказать примитивные.
Вскоре мальчик повстречал медсестру Дерзай Кебаб сорокапетит лет от роду, жаловавшуюся на цингу, из-за которой у неё выпадают зубы из Прямой кишки и на мистический перелом шейки бедра матки. Наивная, с горящим взглядом, она верила в любовь с первого сглаза. На ней была мини-юбка системы «Абажур» из перевязочного материала, из мочек ушей торчали иголки для внутривенного вливания, украшенные бриллиантиками, на проколотой искривлённой перегородке носа раскачивался изящный брелок.
Нерасторопный, но сообразительный Толик Дивиди любил принять на грудь (si в уху) как проявление обоюдного согласия и воздушную её в супермодной шляпке, отороченной немецкой магнитофонной лентой BASF чистокровной породы. После этого он поспешно прятал свой покрасневший петушок за зигзагообразным шириночным заборчиком, понимая, что Дерзай допустила небольшую оплошность, не предупредив его, что она, переполнена гаммой чувств и разрывающимся мочевым пузырём. Обычно девица еле добегала до общественного туалета, а там в очереди её встречал извивающийся серпантин переминающихся с ноги на ногу дам с аналогичными причинными явлениями.
Ровно через три дня у Толяна появился признак возмужания – утренняя капля восторга зрелого мужчины – мутная предвестница гонококкового перепляса. Он попытался набить курве Кебаб лицо, но был вечер четверга, и за неё вступились религиозные органы (и-мамы), не принятые им во внимание по уважительной причине его тотальной мусульманской неопытности. Не удивительно, что амбициозный молодой человек с кабаньими клыками вошёл в альянс с самим собой и долго не мог из него выйти, потому что средств для дикой расплаты после недосмотра врачом-венерологом у него не было, хотя подходящий повод нашёлся (меркантильный доктор буквально выбросил его наполовину раздетого из кабинета).
В свои семнадцать лет жизнерадостной весны в Бога Толик ещё поверить не успел, но несмотря на предыдущий опыт, полный неудач, он уже свято верил в койку, в дежа-вю и в эффективность лечения от медикаментозных отравлений и нежелательных последствий поспешной любви. По неуёмной молодости похабник Дивиди не заметил назревающего конфликта, будоражащего воображение. И вот Толян, не отличавший мангуста Рикки-Тикки-Тави от певца Рики Мартина, решается податься в фотографы, чтобы снимать девчонок с улицы и уводить их подальше от органов общественного порядка в труднодоступные для обозрения места с целью применения угрожающего оружия массового размножения.
Толик Дивиди (явление породы с кротким подломившимся в нескольких местах характером) проявил себя на целлулоидных плёнках незаурядным мастером гневных  вспышек магнезии. Он славился снятием личины с редких образин, превращая их в обольстительниц первого ранга, при этом не имел ничего против судачащих морячек, но сухопутные дамы устраивали Толика неизмеримо больше. Если удавалось, в ванной комнате с напольной красной лампой самозванный фотограф в предвкушении бессонной ночи расточал себя вполсилы, вдохновлённый стихами «Глисты в изгнании». Он, как правило, проявлял и закреплял нездоровый интерес к объекту домогательств, хотя часть несознательного контингента жертвенниц, не в силах выдержать интенсивного напора, желала ему всю жизнь жевать плёнку от фотоаппарата.

                – А вам когда-нибудь приходилось жить
                на подножном корму в носовом отсеке корабля?

     Глава 181.   Сорвиголова

В последующее нелёгкое для него время Толя повстречал Аглаю Гурманчик, девушку с кожей нежно кофейного цвета с привкусом какао. Ему вдруг страшно захотелось её с молоком и сахаром, и он почувствовал, что еле сдерживает в правой руке свою ложечку для помешивания в её предполагаемых прелестях. Их желания совпали, у Аглаи тоже засосало под ложечкой, с которой кормила её мама. Для Толика тело женщины (преуспевающей партнёрши) становилось желанным флагштоком, на котором трусики спускались вне зависимости от погодных условий и без предварительной договорённости. Отбросив устаревшую теорию относительности предмета обожания в постель, парнишка на практике внедрялся в неё на полу и среди благоухающих шпалер акаций в тенистых углах парка. Там в процессе снятия клипа и одежды фотограф Толик рухнул на её желейное тело (ему достаточно хорошо слышны контуженые голоса Аглаиных случайных партнёров, делившихся как простейшие в ремонтной мастерской организмов слухами о её завышенных сексуально-финансовых запросах).
– Почему вы упорно молчите? Складывается впечатление, что где-то спрятано уплотнённое расписание крушения пригородных надежд, – нашёптывал он ей на ушко, упражняясь в физико-химической реакции любви на трясущейся от старости кровати, громыхало которой представлялось соседям снизу сейсмическими толчками в туалетах. Щедрый на посулы Толик не скупился на ласковые имена в её адрес, – со мной ещё никто так грубо не разговаривал, – заверял он, трясясь не то от страсти, не то от страха.
– Не смешите меня. Всё складывается наилучшим образом только в швейцарском ноже для альпинистов. Учитесь примерять безразмерное счастье, читать по глазам, отказываясь от неряшливых мыслей. Флиртуйте, добивайтесь успеха! Могу порекомендовать офтальмолога, исправившего косой дождь, бежавший на пуантах по окну. Теперь он пишет мемуары «На глазном дне».
– Ну зачем же так, милашка! Облагороженное зеркало – это то, что помогает смотреть на себя со стороны и вводит в заблуждение. Надеюсь в одну прекрасную ночь пройти сквозь его стекляшку, тогда, считай, и жизнь не запросто так профукал.
В свободное от ухажёров время здорово провакцинированная Аглая Гурманчик пела на разных подмостках и сленгах, и это притом, что у неё не было ни гуттаперчивого голоса, ни других вензаболеваний (исключая тромбофлебит). Но когда Толян выловил её из самодельного хора «Эротической свистопляски», то недопустимо оскорбил неосторожным высказыванием:
– Вот оно, точное определение без подвоха. Кто мне за него заплатит, прохладный песок на пляже, впитавший тепло моего тела?
Аглая скандально рассталась с беспардонным смутьяном, не страдавшим рыцарскими замашками по отношению к деньгам, и наградив хама кличкой «Грудная жаба после пластики», добавила:
– Я никогда не думала, что ты такой меркантильный!
Всё это произошло в кафе, при скоплении народа, когда он, отличаясь безумной изобретательностью, пропустил пятую рюмку мимо ушей – всё по складной линейке предсказательницы-цыганки.
– Хотя я и осознаю, что я вам не ровня, вы подвели меня в  лучших чувствах к краю обрыва нашей связи в полумраке разговора, – живописно высказался Дивиди и, как уличный ловкач с шариками меж пальцев, предъявил ей счёт в 800 таллеров за обслуживание на дому и разведение канители в паутинных углах.
Лапша, снятая с ушей, оказалась солоноватой на вкус, и в ответ на неё Аглая бережливым жестом погладила вход в свою пробирку для сдачи оргазменных отходов, сопровождаемых спазмами и конвульсиями. Она расплатилась с Толиком букетом, полученным от какого-то низкопоклонника, вместе с пачкой просроченных счетов от венеролога, и извинительной запиской, в которой говорилось, что она, всегда подводила мужиков, но не под монастырь. Толян тоже не остался в долгу перед Аглаей, высказав по Интернету всё, что он о ней думал, а точнее, что их встреча подтвердила его догадку – средневековые времена прошли, пояс целомудрия канул в небытие, и на смену ему грядёт противоугонная сигнализация.
На сайт «Циклёвка полов» интернетно-половой связи с Аглаей, с которой он чувствовал себя обласканным синим бархатом её глаз, Толик больше не выходил, тем самым наказывая несговорчивую. Она всё поймёт, когда произведёт на свет безотцовщину, которую можно сравнить только с беспилотным самолётом. В ту же памятную для него и в то же время прощальную ночь, обещавшую стать ночью приятных неожиданностей, её ласкающее контральто убаюкивало уже кого-то другого. А неунывающий Толик уже стремился к своей параллельной пассии Антипу Спонсор-Нивкакую.
Толик сообразил, что от других мужчин Антипа отличает стриженная под ноль головка. Теперь уже сам Дивиди, окончательно запутавшийся в своих интимных связях, исполнил траурный демарш из постели на кухню и через туалет к выходным дверям, минуя будничное окно на восьмом этаже.
Антип – этот голубчик из голубых – любил голубцы из голубей.
Он ревниво распрощался с Толиком раз и навсегда со словами, до сей поры застрявшими в просвечивающих на солнце оттопыренных ушах: «Когда-нибудь ты, Прогорклая настойка, свернёшь себе шею в переулок Кургузой Мечты в погоне за одной из мини-юбок! Знай, падло, ты оскорбил одеяльного человека нетрадиционной ориентации по азимуту. Человека, который в будуарах чувствовал себя королём, отрекшимся от престола.
На последнем этапе водка из меня выдохлась, и я потерял самообладание. К счастью, я сообразил как вставить пробку в рот, научившись дышать носом».
Но при всей трагедийности ситуации через пару часов Антип, поднахватавшись опыта, успокоился. Он позвонил своей старой любви Спиридону Припас, который, скрывая лицо от преследований жены под веером пальцев, выплеснул энтузиазм в туалет, спустил воду и оказался на улице в  сандалиях сандалового дерева. Потом Антип приоделся и, как ни в чём не бывало, отправился в кафе французских математиков «Пи суар в квадрате».
После романа с Аглаей у Дивиди появилось новое хобби – он начал посылать любовные письма себе от себя до востребования. По наущению ЦРУПС (Центрального Разведывательного Управления Почтовой Службы) им заинтересовался хирург из Череповца по черепным коробкам Джеймс Долото. Он прислал короткую объяснительную записку, носящую сугубо интимный характер: «Вами заинтересовались органы». Но знакомство с Толяном не отразилось на увеличении доходов наивного хирурга и ему пришлось остаться на программе помощи неимущим врачам (велфер).
Через месяц ему предложили лечь на выправление извилин и перестать бить бакЛуши сардельками пальцев, которые неугомонно трепетными култышками приталивались на её изгибах, или заняться зомбированием амальгамных пломб в шестом зубе нижней челюсти в анатомическом театре «Неподалёку от реальности».
Родственники Толика подметили, что в делах интимных он преуспевает и, похоже, в этой сфере деятельности не собирается отдавать пальму первенства никому (кактус – пожалуйста). Это подтверждалось тем, что в трудные моменты он пользовался покровительством полновластной хозяйки Ночи.
Когда она сбрасывала свой покров в связи с переводом часов вперёд в начале апреля, Толик не переставал скрывать своё недовольство под шёлковой простынёй, выразившееся в неспособности отличать потерянные невинности от ненайденных в затяжные периоды продолжительных запоев так называемой сатанинской любовью. Женщины, особенно в ресторанах, где он заказывал себе вырезку, а им выкройку, представляли для него всего лишь базовые данные для  обработки базальтовых работ после трапезы.
 В сёлах, такие, как Толик Дивиди, преобразовывали трудодни трутней в трудоночи – уникальное качество, за которое его ценил председатель колхоза Любомир Позади, умевший с фотографической памятью забывать всё начисто. В этом Любомир мог потягаться с навозной мухой, ведь за ним числилось убийство на взрыхлённой почве ревности и странное хобби – раскапывание томагавков по воскресениям). Но Толик забыл, что жил в городе, где утки танцуют в пруду краковяк, где «Смежную комнату косметического смеха», придававшую смысл предательству в жизни, опечатали и выяснилось, что этот волдырь на пузе общества не только родился в рубашке, но и ходил в ней зимой по комнате с не затянутыми шторами и рукавами за спиной. А началось всё у Толика с элементарной проблемы – может ли кто-то печься обо мне, не пригорая, пока наэлектризованная русалка с мускулистым хвостом ищет напряжения в рыболовецкой сети, раздвинув ноги?
В поисках ответа Толик отправился за сопутствующим успехом в городской «Аквариум», где ходячие фигуры на шахматном пляже говорили на идиш, проводя запланированные поминки по распавшемуся государству, которое всё ещё называли родиной.
Входная цена была задрана непомерно, и он, отказавшись от этой безумной затеи, забрался в  автобус. Но и здесь ему не повезло. Сидячие места были заняты, а там где можно было притулиться, человек с неподвижным взглядом не подвинулся. Пришлось Толику простоять до конечной остановки, уставившись в газетные объявления под шапкой «Пара Лель, парамедик, пара(pet), пара шут, пара Ша!»

 «Куплю непьющую «Хельгу», документы оформлю на близких родственников».

«Продаётся кровать с панцирной сеткой, подойдёт рыцарю праздного образа жизни и такого же мышления».

«Профессиональный стекольщик вставляет рамы в мужские велосипеды с помощью радикального подъёмника – Виагры».

«Имеется мужик – полный караул, сгодится для почётного. С женой и любовницей чувствует себя простенком меж окнами».

 «Нестер Пима продаст органам увлекательный приключенческий роман с не куксящейся покупательницей».

«Содержательная узкоколейка ищет мужчину на уик-энды с умеренной предоплатой».

«Квартет поставит ваши банкноты на свои пюпитры в скачках на производителя Равеля (от РАФика и Елея)».

«Бывший железнодорожник-трезвеник продаст квартиру. Входные двери – вагонные, прихожая – цельнометаллический тамбур, кухня – купе кондуктора, гостиная – пульмановский вагон для пульмонолога, спальня – две верхние полки».

«Продаётся очиститель спёртого воздуха фирмы Гёте «Страдания молодого конвертера». Источники не сообщаются».

«Продаётся холодильник на одного «Не комплекс суй!» создательницы сушилки для асфальтовых полос Акулины Сельдерей».

«Цирковой фокусник ставит голос соперников на колени за умеренную плату с золотым напылением на сцеплении двух веков».

«Имею сногсшибательное платье. Костыли прикладываются».

«Цель моей сумасбродной жизни – быть собранным, поэтому продам полное собрание собственных сочинений и краску стыда за них. Стоило много пота и крови. Цена неизменна».

«Молодая женщина присмотрит за родителем до изъятия ребёнка из школьного обращения, спросить Вольфрама Игнатича Долампочки, утверждающего, что «игрушечный» мужчина может стать хозяином положения, если ему удастся забеременеть».

                Встречаются люди, рассматривающие
                гильотину как терапевтическое средство.

     Глава 182.   Проню Шварцвальд проняло

Потом в его жизнь вошла безбровая употребительница всего мужского – Проня Шварцвальд с медными струйками поредевших волосёнок на покатых плечах. К ней он тягостно приставал со своим измерительным прибором по несколько раз на день.
Игривые шутки с Проней в постели напоминали Икарийские игры с поникшей головкой. Чаще всего они завершались лаконичным напоминанием: «Я тебе просто отверну шейку... бедра!» Ведь на первое свидание к Проне Толик отправился в бронежилете, так как на одной фотке в Интернете она напоминала ему бронетранспортёр с подфарниками вместо грудей, а на другой (с авоськами в руках) конопатую лошадь-тяжеловоз с мохнатыми копытами.
Но и с этой фифой пришлось расстаться из-за неприглядного инцидента. Толик разошёлся с ней во мнении об усиленном режиме питания из дюралюминиевой миски и больше скрещиваться не пытался. Когда в холодильнике не хватило овсянки, Проню проняло и она попыталась влезть к нему в печёнку, но безуспешно.
С точки зрения гурманки она не понимала что хуже, сахар в моче или засахаренная моча в клюкве. Толик мёртвой хваткой держал одолженные у соседей денежки, не желая ни разделить хрустящие с Проней, ни возвращать тем, кто их ему дал по неосмотрительности. Поэтому в тот памятный вечер незадачливой Проне пришлось как следует поголодать, и весь вечер на её лиловых губах играла украденная усмешка. Она представляла себе, как его потные ладони, не находящие разницы между мангалом и монголом, проходятся по её ягодицам в вальсе бостон и задерживаются на талии. Это её не особенно обескуражило, но пронимало непонятное предчувствие, и посещали столпотворительные мысли о том... и о Сёме в частности, окрылённом несбыточными солнечными знаниями свободного полёта разбившегося Икара (знаниями легко подкупить человека, если, обладая ими, он сможет заработать). Вечно неудовлетворённая, она проводила сеансы одновременной любовной игры. Проня Шварцвальд наращивала наглухо опущенные ресницы, пока мужчины, привыкшие жить для мебели с соответствующей музыкой в стиле «Порока», выкозюливали непонятно что с мышцами на тренажёрах, дабы слава о них не померкла.
Приставучие австрийцы в тирольках вселяли надежду этажом выше, заверяя, что их вклады в неё, несмотря на их слегка приплюснутые носы, обрастут процентами и станут весомыми.
Поподробнее узнав об этом, недоброкачественный продукт дурного общества Толик понимал, что у каждого стяжателя своя стезя, но женщины, в которых он готов был заблуждаться, когда они ему это позволяли, бывают в его случае общими, хотя и неприметными. Толик не выступал против потребительского подхода к жизни – по субботам он не отлынивал от любой работы по найму, которую ему не доверяли. Его бесстрашный подход к делу пугал его самого, потому что он способен был наделать такое, о чём потом долго сожалел. В частности, он считал себя последователем джунглеорущего Тарзана и не воспринимал мнений посторонних, навязанных ему прототипами Джейн и обрывающимися лианами.
На следующее утро после знакомства этот разраставшийся фейерверк рассыпчатой страсти (Дивиди) оставил её в не совсем безмятежном покое (по Прониному заявлению в суде), но в интересном положении, хозяином которого он не являлся. Так, по крайней мере, посулила шустрая Пронька с её броненосцами на руках, пригрозив Толе алиментами. При этом она заведомо наотрез отказалась от унизительных репараций, а вотум поверья женщины, как известно, чреват не только беременностью, но и опасностью. После конфликтного столкновения с Проней у Толика изменилось отношение к своей громкой мужской славе, которую он предпочитал глушить как рыбу в водоёме (в одной из своих прошлых жизней он был лудильщиком луидоров в Северной Франции и пылким любовником, но когда от него сбежала жена, к нему вернулось хладнокровие).   
Как-то на досуге, которого было дополна, бойкая пикантесса Проня подстерегла мамочку Толика в два часа пополудни, а так как самой развитой у Шварцвальдов была пятка, то и высказала она мамочке соответствующим образом, всё что думала о её неуправляемом детёныше. Это звучало так:
–  Если ваш (сунуля куда попало) считает свой чирышек единственным капиталом, которым он обладает, то пусть вкладывает его в кого повыгодней, – «разорялась» Проня при свидетелях, отчаянно жестикулируя в направлении матушки Дивиди, не боясь, что «Дискредитируемый банк» откажет ей перессуде, –  Ещё лучше будет, если ваш экспрессивный интроверт отправится в холодильник для отморозков, лучше места ему для отсидки не подобрать. Там скучно не будет, учитывая  его непроходимую тупость вместе со сказочной глупостью. Могу сообщить по секрету, что я  послала его кандидатуру в срочной развёрнутой депеше в Швецию на получение Нобелевки в области совращений девяностолетних. Сразу видно, что сынок в каракатицу мать пошёл, не откликнувшись. Глядя на вашу дегенеративную семейку, лишний раз убеждаешься, что вымирающих животных становится всё больше и больше.
– Занятное дельце. Бесстыдная ты сучка. Зато Толя в родительском доме привык есть грубую пищу и пить из флакона, уверовав в непорочное зачатие одним усилием воли. Это не эдиповский комплекс. А в инсесте нас никто не заподозрит – кишка тонка! Сначала подмой своё бель(cunt)о, а потом уже открывай грязный рот, – весь Пронин монолог маманя не переставала цокать языком, как загнанная лошадь копытом, глядя на Пронины суконепроницаемые уши и готовясь дать достойный отпор хабалке:
 – Что-то ты преувеличиваешь. Я бы никогда не дала тебе даже семидесяти. И мне  наплевать на твой болтливый затяжной прыжок в неизвестность с нераскрывающимся старческим интеллектом. Никто тебя не тянет за язык, так почему же он у тебя длинный?
– Да ты на себя-то взгляни, вся морда в прыщах, воланах и непромытых складках, а на шею «Девятый вал» Айвазовского набегает. Непременно мать твоя с приблудшим шарпеем якшалась. Видать она не баба была, а приложение к артриту. Толик у меня первенец, и не числился ни в сутенёрах, ни в претендентах на них, шлюха ты эдакая! Поразительно, сколько же у некоторых ****ей пафоса! И твои проклятия в его адрес в неупакованном виде я не принимаю. Он, если хочешь знать, Чеховым зачитывается!
– Зачем ему Чехов, когда у него прокручивается в голове в бешеном вальсе чехарда. Толик прохвост и сексуальный попрошайка, и ложе его прохвостово! – продолжала настаивать Проня.
– А ты, сучка, неудачно эвакуированная жертва аборта.  Ты не спасательная шлюпка, раскачивающаяся на Ланжероне, а пьяная шлюшка у замшелой стены, в которой заключено всё, включая запахи мужского туалета. Не понимаю, где он подцепил тебя, зазнобистую заразу?! – обрушилась на неё мама (она давно догадывалась, что уличные трофеи бывают добрыми, злыми и как эта...).
– Ваш непокобелёнок с угнездившейся верой в себя обращается с девушками моего ранга  как со стопками водки, опрокидывая одну за другой. Сынуля-змеёныш – издевательская  насмешка над отцом и матерью, – конфиденциально сообщила Проня, не поддаваясь интоксикации мозгов упрощённым юмором нападающей.
На прощанье Пронька хлопнула себя по коленным чашечкам и пустилась в пляс, потом гукнула на гнусную старуху в виде поощрения за муки с её развязным выродком, – он пацан горячий, а положительно влиять на обалдуя то же, что стараться определить пол стрекозы, у которой мамкино молоко на губах, расцветавших геранью камбоджийской парфюмерной фабрики, не обсохло.
– А ты хотела бы, чтобы оно вскипело и сбежало?! Ну где он, твой аденоидный воздыхатель с его нисходящей инфекцией верхних дыхательных путей, и это притом, что Толик рос практически без отца на чердаке, и что-то пошатнулось в его сознании. Как видишь, он у меня дитё не как все. Когда чувствует за собой вину, то готов искупать её в разных водах. Если хочешь знать, у него даже есть от участкового официальное разрешение на ношение неустроенных женщин на руках! – выкрикнула маманя, продолжая орать в том же духе и темпе, пока не появился милиционер. Но бессердечная Проня, увенчанная рыжей копной волос, показала шальную дулю и скрылась в первой же подворотне во избежание вселенского мордобоя. Она-то прекрасно знала, кто такие заклятые друзья и закадычные враги, не говоря уже о сексуальных наклонностях блюстителей порядка. Не стоит забывать, что обмен взаимными «клеветническими» оскорблениями происходил в городе-герое на Чёрном море средь бела дня и не в меру загорелых людей, уличённых в махинациях с целлофановым бизнесом «Межконтинентальные пакеты» – народишко собрался проворный  и гораздый на все руки помощи. К сожалению свидетелей сопоставленные факты инцидента не подтвердились, а ведь они – это баран, упирающийся рогами и копытами в довольно упрямые вещи. Факты размыло содержимым бутылки, выданной добродетельницей из толпы выросшему как из-под земли мильтону, традиционно представившемуся: «Сержант Петренко, четверо детей». Вложенная в его руку сообразительной Проней «зелень» в початой пачке «Маlbоrо», помогла блюстителю начисто стереть в единственной извилине незапямятные данные мадемуазель Шварцвальд. Он отмёл услуги свидетелей-прохожих, готовых моментально скрутить Проньку, что явилось бы неопровержимым доказательством угодничества, от которого они впоследствии, вероятнее всего, пострадали бы).
Эта непредвиденная встреча гражданке Проне Шварцвальд вылилась в сумму пять увесистых таллеров.
Учитывая, что в то золотое времечко за пустую кассету «Sony» можно было вставить нижнечелюстной протез или починить французские сапоги, подбитые норковым мехом, а также упиться в ресторане «Лондонском» под завывания группы «Залапанные стаканы», неброская в глаза Проня, всегда готовая на братание с собственной тенью, отделалась лёгким, как пушинка на её округлом плече, испугом. Но  удовлетворение и гордость за свой проступок она хранила профессионально в течение всего периода фискального отчёта, так как временно занимала должность любовницы в складчину помощника главбуха ВЦСПС, награждённого медалью «За участие в раскопках офшорных вкладов с полуподвальным помещением их в... ».
И всё-таки остановить уповавшего на нескончаемую надежду Толика не предоставлялось никакой возможности. Казалось, задачей его жизни стала элементарная потребность множить себе бесподобных в любых досягаемых точках родного земного шара. Он фанатично придерживался  правила левой ноги: «Поступки не всегда разумны, но всё зависит от того, кто их совершает». Одна только эта неподтверждённая мысль оправдывала его последующие действия, вызванные прихотью и похотью – лимитированное будуарное общение на почве вызревающей шизофрении. Никто не мог помешать Толиной цирковой мечте – не останавливая шествия, вращать упитанную женщину вокруг своего «шеста» в центре зала.
Мама не раз пыталась урезонить сыночка и однажды имела оплошность сказать, что любит его, несмотря ни на что, и ей не нужно брать в руки ведро, чтобы пролить свет на события, в которые он её вовлекает как невольную свидетельницу.
– Что вы хотите от меня, мама?! – слёзно взмолился Толик Дивиди, меряя комнату разболтанным шагом юнги,  – чтобы я возвратил вашу любовь ко мне с процентами? Или уселся вместо вас за написание мемуаров «Путешествие по периметру больничной койки в однобортном судне»? Мне об этом напоминать излишне. Даже и не рассчитывайте на моё восприятие неприемлемого, как такового, моей утончённой натурой! Раскачивающимся суднам я предпочитаю ночной горшок – оправу для дымчатого запаха очков английских лордов. Это моя альфа и омега! И запомните, ни-ко-гда не падайте духом в мою сторону, припав ухом к радиоприёмнику. У вас испитое лицо и ягодицы, прижатые к копчику, а это лучше избитых фраз. Знаю я вас, вы называете больным то, что сами не в силах придумать, ревниво реагируя кислой улыбкой на мою оплодотворяющую щелочную реакцию на девчонок, обожающих позировать папарацци, пока мужчины дают непристойные названия позам вроде «Рабинович-Крузо по пятницам». И мать, эта свежевыкрашенная женщина с румянцем на гладковыбритом подбородке, переживавшая скандал за скандалом в семье, по интенсивности напоминавший формирование Земли в процессе вулканизации, эта многострадалица, осмелилась в предпоследний раз спросить сына, когда он наконец женится, ведь чтобы не подхватить какую-нибудь заразу, надо пресечь встречи с добротными незнакомками.
– Если болезнетворные микробы и вирусы – бич человека, то человек для них неминуемое бедствие. Затаившаяся инфекция всегда присутствует в нас. Она как спринтер со старта бросается в очаг поражения кожи или слизистой. Как-нибудь обойдусь без  консультаций, мама, с вашей лёгкой руки подрывника реформ моих жизненных устоев. Я ещё успею сделать окончательный выбор из выгребной ямы и погостить на погосте. Или вы считаете, что старые облезшие гравюры на спинах галереи случайных знакомых, с которыми вы меня знакомили, представляют какой-либо аукционный интерес? Могу вас фундаментально разочаровать, мама, они нужны слабонервным камильфо, обучающимся томительные ожидания заменять приятными предвкушениями. Иные из девиц действуют на меня как отхаркивающее, и тогда приходится одной рукой поддерживать причандал, которым вы меня с отцом наградили, а другой почёсывать в трепетном затылке. Чтобы не оказаться за бортом, я опасаюсь садиться в раскачивающуюся любовную ладью, – последовал исчерпывающий ответ Толика Дивиди, любившего полемизировать меж могучих стволов братанов и их собратьев, выступавших против уравниловки с землёй, за деревьями в Парке Шевченко (там ему было сподручней расставлять силки на лопочущих девчонок и двоеточие над украинским «i»).

                Перестаньте браниться и  есть меня поедом,
                оставьте что-нибудь другим женщинам!

     Глава 183.   Роза Моисеевна фон Ветров

Вселенскую «прелесть» Толик Дивиди по молодости лет представлял себе миллиардными спермадепозитами страждущего мужчины в нечто существенное. Его чувства рассорившегося с самим собой усугубились на Привозе, где торговка  модной стрижкой «Сахарная головка» Ривка Рашпиль (в пятом браке Шезлонг) познакомила его с колючей Розой Моисеевной фон Ветров, взращённой в тепличных условиях номенклатурной загородной оранжереи и не реагирующей на дротики колких взглядов соперниц.
С того запоминающегося момента Толик принимал miss за миску,  kiss за киску и отправлялся на свидание к женщинам со смазочными маслами (его раздражал ржавый скрип кроватей).
На Дерибасовской Толик поймал за крахмальный воротничок психолога по ногам и светского Льва Зиппера, который по-кроличьи нигде никогда не служил, кроме как инородным предметом обсуждения с притчей во языцех, когда сделки закрепляют скрепками. Тот не смог отбиться от Толика и запросил пощады, которая была ему обещана, если Лёва объяснит, почему Толик, встречаясь по устарелому обычаю с женщинами, предрассудочно постукивает костяшками пальцев по красному дереву рояля «Стэн, Вей!» так, чтобы у того «крышка» поехала:
– Но вы бы видели как я стучу безвозмездно предоставленным в долговременное пользование мне матушкой природой! – вульгарно воскликнул Толик, смутно подозревая, что блефарит – это воспаление блефа, а он любил блефовать у девчонок в заглоточном пространстве, перед тем как дать стрекоча. Слушая Толика  только из благородных побуждений, можно было подумать, что его род задержался в развитии ещё в подростковом периоде.
– Могу себе представить. Я тоже был молод, и придерживался той же трилогики “Verdi, Vini, Vinci!” – пришёл, увидел, обомлел и, убедив, упредил, – отделался от нападавшего юнца Левон Зиппер – посредственность, не закончившая институт «Женского станкостроения» и юркнувшая в ближайшую подворотню.
Застойный период Толика и недомолвок в стране совпал с феноменом, когда скитальцы-китайцы в диаспоре заходили по паркам задом в неподражаемой форме протеста против засилья города вьетнамцами. Глядя на них, Толик учился ходить ходуном по пересечённой то тут то там корейцами местности. В этот смутный период корявых фраз и корневых слов Дивиди сделал для себя глубокомысленный вывод – честолюбие без моющих средств ни к чёрту не годится. Тогда же он берётся за написание фундаментального труда «Умение скрываться от алиментов, по-заячьи путая следы». В нём он пытался доказать, что бутылка водки – идеальный сварочный материал, если не припой, при разрыве отношений, заметных на картине «Подштанники на штакетнике».
Его следующая пассия Роза оказалась довольно смурной дамой, выходящей из моды в виолетовом платье с оборочками. О ней, покачиваясь, ходили подвыпившие слухи, что, прикончившую аспирантуру таблетками аспирина, застукали с чужой кандидатской диссертацией, в которой она блестяще совместила две науки – геологию с биологией, заполнив белые пятна в пробелах образования горных лошадей на непорнокопытных тропах. В течение трёх последующих дней, потрясших барометр духовной нищеты и интеллектуального мира Молдованки, указывавший на тлетворное психическое заболевание округи с присущими ей рецидивами, его невозможно было оттащить от Розочки за разноцветные уши. Запах не сорванного букета роз нёсся из его златоуст на крыльях Пегаса, подлежащих расправе в стихах Опа-наса. Толик цитировал его за то, что тот помог ему втащить на пятый этаж на руках стенку-самоделку для 2000 компактных дисков (в лифт она входить отказывалась, но не потому, что на неё упала тень подозрения).
На четвёртые сутки Толик, влюблённый в прилагательные и с недоверием относившийся к местоимениям, пригласил (сделать фотку на свиданке) обласканную вниманием множества мужчин и непритязательных женщин, томную фрау фон Ветров в миниатюрный японский ресторанчик на отшибе памяти «Всем не по себе» под надзором Ичкоку Отрава. В своём непритязательном уме Толик уже планировал съехаться с новой пассией домами, как сходятся стена с потолком, составляя прямой угол в 90°. Но в тот памятный день золотящееся небо в зеркальном зале до самого горла было затянуто поваром-японцем Якисмуро Облаками, мастером выращивания мраморного мяса и удаления вросших ногтей бамбуковыми палочками у медведя-панды.
У повара, подававшего большие надежды к столу с островерхой макушкой над скудным вместилищем, было небольшое хобби, носившее на подносе литературный характер – он (незнакомый с Александром Дюма и его французской кухней написания бесчисленных произведений с помощью рабов от пера) провожал прощальным взглядом отправляющихся на свой страх и риск мушкетёров из Гавра в Дувр, не избегая соусницы Ламанша.
Прирождённый донжуанище Толян, заходясь с Розой в театрализованном темпераментном переплясе «Пигаль», в присутствии злого карлика и губного гармониста Тамбура Мажордетдомовского, старался избежать возрастного зазора с недостаточным образовательным цензом между ним и мужеподобной Розой. Её прелестные лепестки не давали покоя его нелечённому воображению. А в одном из пируэтов отрывисто-раскачивающегося танго «Не ходите под себя даже в шашки» Толик усвоил, что её гаргантюашное тело от аппетитных выпуклостей до редчайших вогнутостей с перевязочками на руках – не один шаг, а целая плеяда сладковременных удовольствий, растягиваемых мехами сопроводительной саратовской гармошки. Тогда-то он и шепнул Розе в настежь раскрытое ухо: «Западло в душу, вынуть не могу». И она, солидная женщина, написавшая кусачее эссе «Исповедь самки малярийного комара», что выдвинуло её в первые ряды заседаний профсоюза журналистов, она, неувядаемая Роза,  видевшая жизнь не из окна публичного дома, в глубине легкоранимой души предпочла не подвергать беглому осмотру мужчину с мобильным перезвоном и ключей за поясом досягаемости, а лаконично спросить: «Что?»
Человек разносторонних интересов и диаметрально противоположных специальностей, герой её эссе, представлял собой уникальное целое, достойное умирающей саги или околевающей «Калевалы». Он мог бы стать современным Леонардо, ну если не Капри, то  Давинчи уж точно. Вот что писала о нём вторая любовница, первой подметившая его хобби, пристрастия и таланты.
«В жизни случаются невероятные мужчины, которых не заложишь в ломбард, именно таким представал он у меня в доме.
Вёл он себя как дворецкий, не задумывающийся о брености бытия и занятый поутру оттиснением тиснёных занавесей в разные стороны, чем и  пленял моё сердце, строго соблюдая Женевское соглашение об обмене мнениями интернированных и заключённых в его объятья. Шайбочками на винты наворачивались слёзы на глаза слесаря-наладчика международных отношений, когда я требовала от него большего, при этом беснующийся голубой огонь в его глазах запрыгивал под верхнее веко. Хотя молодая отечественная трава ещё не взошла от моих обличительных слов, лицо борца за права народов Африки на футбольных полях Европы и трава перекосились, а сам борец скатился с ложа. В момент откровения я поняла, что только у рекордсмена любви, ловко скользившего по тонкому льду юмора стран Финского залива, мороз пробегает по коже с головы до пят за две  миллисекунды.
Подобрав живот с пола и приосанившись, он отрешённо слонялся из дальнего угла ринга комнаты в ближний, методично поясняя, что ему – человеконенавистнику, кучкующиеся в спортзалах люди напоминают навоз, сбивающийся в «качки», поэтому он навещает меня, не пытаясь проявить себя на фотобумаге.
А так как в местном джиме он прослыл злопыхателем в трубку аппарата, определяющего функциональную отсталость прокуренных лёгких, то с женой, к которой подозрение в его неверности подкрадывалось по-пластунски, он спал под разными одеялами и перетягивал по ночам матрас только одному ему известным способом. Это напоминало сеанс иглоукалывания ежей, занимающихся клубковой любовью. И тем не менее они не развелись. Желание избежать пата в семейной шахматной интриге не является основой антипатии. Непримиримые супруги сживались с мыслью, не дававшей им развода, и в тоже время они радовались бензиновым разводам за то, что они радужные И всё же его постигла неудача. После дружеской попойки он проснулся в прелой листве среди пожухлой травы, потому что отказался давать уроки верховой езды в подземке.  Он сам мне признался, что в тот раз у него появилось отвратительное ощущение, как будто попробовал похлопать по плечу червя или похудевшего жирдяя, прыгающего в шатающийся вагон на полном ходу. Видя, что он не мычит, не канителится, я с ним рассталась. Остальное вам известно – мне уже столько лет и кроме моей левой толчковой ноги никто не подвернулся. А вы говорите, молодо-зелено, но не всё потеряно.
Отрывок из эссе, прочитанный Толику Розой, заслужил ёмкого эпитета «Потолок!» Отсюда и маневровое пространство между двумя потолками в его сместившемся понятии означало Интерпол. Аналогичной характеристики не избежала и Розочка в оценке процента жирности их взаимоотношений, достигших потолка с двойным дном. Кроме того, Дивиди вынес любопытное наблюдение из последнего посещения зубоврачебного кабинета – применение веселящего газа в кресле пыток прежде всего веселит самого врача, напоминая маслобойню войны за бумажник пациента.
Со своей неповоротливой стороны этакий розанчик – фрау Ветров, наученная опытом бесчисленных встреч, старалась отсепарировать искренние изъявления дружбы Толика от фальшивых денежных знаков любви и в связи с этим по свежим утрам Роза пробегала (без шиповок) дистанцию в 100 метров до пивной «Соловей Алябьева» без осложнений на горло. При этом в её модном спортивном прикиде ощущалось присутствие щедрого покровителя. Когда пьяный орган ударил центрифугами Иоганна Себастьяныча Бахуса, мадам фон Ветров, наученная прогорклым опытом, поняла, что расставание с её набитыми жиром кошёлками ягодиц займёт у Толика намного меньше времени, чем предполагал её неуравновешенный ухажёр, который к тому же при хроническом сужении мочеиспускательного канала пользовался своим заурядным пенисом вместо пульверизатора. Ну, что сказать? В июльскую жару лепились они недолго. Хоть секс и машина любви и главное в ней сцепление, но пробуксовала  она на самом интересном месте. Розочка умела мастерски отмежёвываться от безвкусных обрезков тягостных воспоминаний трудного детства, в котором она подвергалась непрестанным домогательствам, и поэтому горечь пережаренных Макдональдсов воспринималась ею без прикрас.
Значительно повлияло на Розу Моисеевну фон Ветров её предстоящее вступление  во вновь образовавшуюся коалицию «Фаланга Пальцева» профашистско-молодёжного толка с испанским вееро-чечёточным поветрием и облегчённым поведением окоченелого как труп главы секты по кличке Некрофиля, общение с которым проходило на раздвоенном шипящем языке аборигенов.
Заклятый враг блюстителей неподконтрольной нравственности – Толик Дивиди, известный на Пересыпи под интеллигентной кликухой «Страдивариус без смычковой любви», изрядно потешался над Розочкой, когда не гладил похотливым взглядом её морщинистые локотки. Вместо неподъёмной Розы Толян, обладавший чертами характера насильника, нёс ахинею на руках.
Как-то на досуге, перебирая заунывную мелодию на рояле пальцами ног, он всё же пожаловался Розе Моисеевне, что карликовый номер Тамбура Мажордетдомовского в цирке Шапито был слишком тесен и не привлёк его внимания. Там выступал заезжий то ли магнит, то ли магнат, то ли мулат с членом, напоминающим французский багет под мышкой, цвета правого вороного крыла и белоснежными яйцами, претендующими на звание роя пчелиного труда, не обработанного кисточкой Муры Спички в стиле Фаберже.
– Вам нужно записаться к психиатру, минуя регистратуру, – удачно, закусив левую губу, посоветовала Роза Моисеевна и, обратившись к Дивиди полуоткрытым текстом, кашеварившемся в гузне приоткрытого ротика, добавила, – время движется вперёд, а вы всё норовите, извините, в зад. И что вам там так нравится?
Её бестактное замечание напомнило Толику изолятор с  койками на галёрке, со стульчаком в партере и обещаниями начальницы психиатрического отделения тюрьмы от государства доктора Ривки Сконфуженной построить в кабинете администратора сносный амфитеатр для свиданий с возлюбленными и родственниками. Попал он туда из-за того, что на карнавале сумасшедшего детдома с лакированым козырьком и глянцевой черепицей не хватило перевязочного материала на мумию. Получился длиннополый мужчина с грубо налепленными на фронтальном отсеке головы чертами лица, с откидными накладными волосами и чахлой бородёнкой до спины. В итоге Толику дали приз Дон-Кихота, когда санитар со значком «За медицинские заслуги» скрутил его у дверей. Сейчас между Розой и Толиком усугубилась отчаянная полемика, сопровождаемая вращательным движением языков и тел вокруг дубового стола с прелестными пружинистыми ножками из берёзовых листьев. Но словесные так ни к чему и не привели.
Их следующая встреча проходила под знаком Козерога в чистопольном признании в любви, и сопровождалась одобрительными кивками головок ромашек, знаменуя несказуемое. В момент неимоверной близости Толик отчётливо различил свежую татуировку над лобком Розы, гласящую: «Вход свободен, но пути на зад нет!» и принципиально не снизошёл, решив, что она потешается над его трёхклассным образованием и неумолимым желанием «Серединка на половинку с арьергарда». В ту пору свойский парень придерживался принципа ногтя «Когда выросту, тогда и врасту!»
– За что вы унижаете моё достоинство и проверяете меня на грамотность?! Я умею читать, хоть и по слогам, – взвыл противник оздоровительных мер воспитания.
Но вразумительного ответа Толик так и не получил. Или Роза, презирающая близость транзитом, не признавала оформления фабричного брака в виде долговой расписки в дюймах, или ему отрыгнулись детские обиды в результате обрезания, после чего врачи при жизни безуспешно пытались залечить его до смерти, надеясь, что смерть полюбит его больше. Это не преминуло проявиться в том, что Дивиди так и остался подвязаться на шнурках в подмастерьях у любви заурядным воинствующим алжирским зуавом, потому что отдаваться надо прилюдно, в противном случае никто не оценит.
– Не возьму в толк, о чём идёт речь, – нечётко выразила мысль фрау фон Ветров, почёсывая и без того покрасневшую щиколотку застывшего от удовольствия официанта. В тот момент, когда они с Дивиди, душисто огорошенные, усаживались за столик в прихожей пирожковой «Аргонавты сегодня», на стене стала вырисовываться скульптурная хрюшка с рядами сосков для поросят молокососов, резво забегавших по семейной традиции с родителями.
Смущённая Роза повела себя не лучшим образом, попросив официанта принести «Утраченные грёзы» – трусики под соусом. Такое происходило с ней, когда она меняла имидж или отдавала его в китайскую прачечную на перевоспитание. И это можно было оправдать, потому что её дед бросил бабку с бревенчатым домом, на стенах которого проступили слёзы, и эмигрировал в никуда.
– Вы что, совсем оглобли?! Тогда пусть вам выпишут летающий слуховой препарат! – эфемерно взвился Толик Дивиди.
Он порядком её «достал», вот только каким, она не могла додуматься. Прихватив пирожок с не раз прокрученным в кино мясом, он синтезированной походкой подвыпившего салаги-морячка прошагал к дверям из зала вон. Решив налечь на фрукты и овощи больше, чем на малознакомых женщин, и заморить затаившегося червячка, он мечтал бороздить моря, океаны и девушек. Подошла бы и Одесса с её пчелиной пьесой о секссотах «Парк заложили». На последствия предпринимаемых им семимильных шагов Толику было наплевать – он уже выплачивал алименты нескольким приставучим тёлкам, живя по электронному  адресу без крыши над головой и без царя в черепушке на сайте Ya-hoo ... come.
Одна из них – та ещё историйка. О ней до сих пор перешёптывается Пересыпь, включая узловую станцию со всеми её пожитками, при этом лица людей от страха становятся оливкового цвета.
Толик не на шутку захандрил. То, что другие называли женскими прелестями, он обозвал долговой ямой, и стал проситься петухом в Кур-шевель. Друзья-братаны предложили ему лечь в психиатрический стационар под наблюдение стрелкового врача. Но ипохондрик Дивиди тотчас же выставил своё неукоснительное требование – в ночное дежурство палаточным врачом должна быть женщина от 24 до 29 лет отроду, а не какой-нибудь там доктор-постельничий без собственной кровати в ординаторской. Толик не признавал неразделённой любви и силиконовые груди, но рассчитывал на ночное дежурство у её врачующей постели. Этот номер не удался, и он залёг дома на пару недель, памятуя о знакомом Карлосе Аспирантэ, разбогатевшем за три месяца в больнице, где ему подавали обогащённый кислородом воздух. Его будили в пять часов начинавшие своё утреннее судноходство нянечки. Карлос пошёл на поправку, но вернулся ни с чем в час, когда бивни эволюционируют в рога. В отчаяния, избежав членовредительства, он записался в члены горной партии туристов-транквилистов памяти мастера сборочного цеха подолов готового платья. В первом же походе Аспирантэ разбил хрустальную палатку в микротени и его изгнали из её стен. Прокручивая завернувшейся штаниной в мозгу этот случай,  Дивиди посерьёзнел и подал неотложное объявление в отдел «Встречу бурёнку» следующего содержания: «Ищу скромно жующую, не больно мычащую, со смазочными маслами, чтобы не очень скрипела. Гарантирую создание тугой семьи на два часа в сутки три раза в рабочую пятидневку в пальмовой роще, где дождь похлеще нашего ау-ау, и слова вывернуты наизнанку».
Потянулись дни ожидания. Никто на объявление не отзывался. Его опрометчивое метание английских дротиков, с исходящими из этого  поступками говорили сами за себя, и переводчик им был ни к чему. Своему родственнику медбрату Моте с его бесконечными мотивациями на донорском пункте, он жаловался в приступе откровения, – со сколькими я ещё не выспался. На что медбратишка мудро замечал, не сожалей, брат Толик, зато ты на пенициллине сэкономил. Взять с меня нечего, окромя достойного примера. Я безразличен к наружности дам. Но встречались и такие, с кем я был приятно знаком изнутри. Причём каждая из них была занята перетягиванием каната любви на свою сторону кровати.
Если бы наш герой пораскинул останками мозгов, то они с Розочкой отправились подзаправиться в стрёмный угловой бар «Стремглав», где он готовился с пистолетом в руках отстаивать по пояс в пиве своё кредо, где четверо отмороженных, не суетясь, расписывали пульку с дулом и двумя стволами.
Тявкающими шавками, разносящими бутерброды с недостающей колбасой, были четыре прехорошенькие стволовые клетки. При удачном раскладе каждая из сторон оставалась «при своих» и при украинском борще в прохладном погребке «У Одарки», которая думала, что Гоген, за всю свою жизнь продавший всего одну картину, происходит из династии Гогенцоллеров, и отбросил вторую половину фамилии в целях поднятия количества продаж. Толику в карты с разложением пасьянса патологически не везло, и несмотря на его плодовитую базу знаний, разжиться сигареткой не удавалось. Заправив короткоствольное оружие в штаны, чтобы случайно не пролился свет на действительность (вытирать-то некому) он молча проглотил преподнесенную горькую  пилюлю.
В который раз отвергнутый Толик за ум не спохватился, а взялся  прохаживаться по бульварам увешанным  каштанами с опаской в жилетном кармане (дрессированный пистолет у него отобрали местные хулиганы при поспешном обыске в туалете ресторана гостиницы «Лондонская», лишний раз убеждаясь, что игра в шашки доступна поддающимся... искушениям в дорогих ресторанах).
Какой ужас, думал герой проходных дворов и промежностей, я даже и не подозревал, что коротал время с пустыми женщинами, как предсказывал мне иглоукалыватель Маркелий Дикобразов. Ах, сколько спермы потрачено впустую и как хорош млеющий Восток! Похоже, я жил в эпоху Ренессанса со всеми этими рукодельницами в паху под звуки Сен-Санса, не стоит им опрометчиво отмахиваться от меня как от мухи. Пора им понять, что больше никто на них не сядет. В душевном потрясении не до конца определившихся устоев Толик сбегал за стаканом на кухню излить в него толком не обмытую душу. Ему захотелось похотливого вина и Новогодней ёлочки в углу, покорно стоящей перед ним на трясущихся коленках (она не подозревала, что он обладал задатками и замашками отъявленного мерзавца. Вместо умных книг Толик Дивиди собирал СиДи и бутылки, опустошённые несформировавшимися личностями без лицевых счетов вроде соседки Флоры Сорняк. Этикеточная винотека Толика отличалась огромным выбором и изысканным вкусом).
С неотвратимым ужасом он понял, что от когорты извращенцев в психотделении ни при каких условиях не отвертеться, к счастью вся эта гоп-компания не была посвящена в заветную мечту – умереть в расцвете насилия над заждавшейся его женщиной, тема сексуального досье которой оставалась не столько раскрытой, сколько распахнутой в тумане, растворимом, как instant кофе.
Не спровоцированные липкие мысли скользкими мокрицами ползли по загагулинам непритязательного мозга Толяна, привыкшего расплачиваться за всё, включая собственные ошибки. В них борец за эмансипацию чёрно-белого страуса Эму – Толик Дивиди, даривший женщинам обузу пышными букетами, больше всего боялся быть выкраденным экзальтированными инопланетянами, которые до сих пор не могли определить, страдают ли купоны стригущим лишаем. Толик почувствовал себя не в своей тарелке, потёртой во многих местах волшебной лампой Аладдина, потому что лепет рукоголовых вторил треску цикад, создавая впечатление званого вечера, хотя он был прекрасно осведомлён, каким образом Жора Пиггинс справился с гиподинамикой лени (к женщинам у него было уважительное отношение, как к предмету первой необходимости). После операции по шлифовке шариков в голове и замены некоторых из них на цилиндры, у Дивиди, несмотря на злоключения врачей, начались церебральные явления (его осеняли бредеи), и профессор Пиггинс занялся систематическими предсказаниями изменений в настроении погоды, уповая на то, чтобы человечество не раздумало идти по дороге к прогрессу и не повернуло обратно.

                Меньше всего женщину-биссектрису, делящую
                всё на два, беспокоит угол её падения.

     Глава 184.   Потерянный

– Кроме любовных утех не мешает заняться чем-нибудь серьёзным, – бессердечно напомнила, редко навещавшая  Толика, мать, отказавшаяся от близости с отцом, избегая неприличного вознаграждения и врачей, как следствия его.
Учитывая пожелание родительницы (рекордсменки с половыми колокольчиками на шее), он начал скупать солому, но не для поставок скоту, а для того, чтобы плести интриги. Параллельно Толик освоил завораживающий любовный танец тарантула под названием «Калигула» и планировал появиться публично с экзотичным номером. Но безответственное руководство ВТО притормозило его выступление, не дав вразумительных объяснений и даже не удосужившись прокомментировать своё решение.
Мать Толика Дивиди к своему великому разочарованию раскрыла в дорого обходящемся ей сыночке, пульверизаторскую способность распыляться в кратковременных отношениях с девушками от 12 незрелых лет  до внушительного сорокагодовалого возраста. Она давно уже сожалела, что родила Толика, произведя на свет этакий забрюченный фурор и остерегалась кому-либо рассказывать, каким кустарным способом он был зачат после просмотра фильма «Бермудская триада любви», не имевшего ничего общего с человеческой каруселью вокруг «Чёрного камня» в Мекке. Недоразумение было произведено на свет в ресторане, когда мама едва сдерживалась от покушения на соседские блюда, у неё отошли нейтральные воды. Теперь же она опять смолчала сыну, и в отличие от женщин трудящегося Востока, скрывающихся под паранджой, и восхваляющих на все лады своих маленьких самоубийц, предпочла закрыть подслеповатые глаза на его гнусные проделки.
Случайно оставшись в живых после всех сыновних выкрутасов, мать скворчала скороговоркой и проклинала калькулятор его жестоких нравов, догадываясь, что великовозрастный оболтус втянут непредвиденными обстоятельствами в непосильный умственный труд. В тайниках души она пыталась оправдать его, приводя существенный исторический аргумент, как неразборчивая Катька, поначалу жившая с солдатнёй, потом с Меньшиковым, после встречи с царём убедилась, что хрен Петькин не слаще. С того памятного момента откровенный разговор между страдалицей-матерью и упёртым Толяном больше не возобновлялся. Их отвесно-обрывчатые отношения усугублялись, когда они отъезжали на кладбище на могилу незабвенного отца его – Феофана. Мать вовсю голосила, требуя, чтобы покойник вернул ей украденную молодость, стибренную из расчёта 15% годовых.
Что и говорить, Толик тяжело переносил потерю материальной поддержки родительницы. В его организме произошёл сбой, сопровождаемый истерическим срывом. За этим последовал энергетический криз, и акции на самостоятельную сознательную жизнь резко упали. Но вскоре он оправился, выработав свой особый подход к интимным взаимоотношениям «Зачем целиком зависеть от одной женщины, когда можно от многих по частям».
Танцующий по жизни парень-гвоздь, которого стоило забить, стал верить в привидение к общему знаменателю, вещающее замогильным голосом, да ещё и с грассирующей акцентировкой на гласные А и Е. Конечно, Толика нельзя сравнивать с пляшущим Шивой, имитирующим антисемисвечник. Но, в отличие от древнего индуса, Дивиди несколько раз видел призраков, и ему удалось сфотографировать своё, как подозревали экстрасенсы, больное  воображение. Этим Толик жаждал сделать свой вклад в мировую торговлю скальпелями, скальпами и скандинавскими скальдами.
– Маманя отказывается меня поднимать, хотя и разрешилась мной, – надрывно объяснял он девчонкам внутрисемейную ситуацию, вызывая у них жалость в подобающих пастельных тонах.
Иногда он вытаскивал свой полнеющий живот на пляж. Дети океана, развивающиеся сами по себе, радостно сбегались со всех сторон на бесплатное зрелище. А он плоскостопно шлёпал по океанской воде и воображал, как женщины бросают к его ногам цветы, швыряют в него снятые с жирных пальчиков драгоценные камни в золотой оправе и в остервенении плачут.
Действительность оказывалась абсолютно иной. Толик навсегда отказался выставлять «цветы жизни» на не прокрашенный подоконник и оставил выдуманную жену для коммерческих целей. Много воды утекло между большим пальцем и мизинцем, учитывая, что он прослыл занятным фальсификатором, задумавшим провести водопровод (сработанный ещё рабами Рима) обманным путём вокруг указательного пальца, предупредительно приложенного к губам, способным щипать клевер на полянке по утрам.
Наконец он нашёл по объявлению скромную сумасшедшую. Её глубоко упрятанные глаза выдавали скрытные мысли, и парочка наметила съехаться под одну крышу или балдахин. Но крышующие злодеи не позволили, втолковав ему в семя имевшимися в их распоряжении подручными средствами мысль, что отстёгивать деньги можно бескнопочно в точках совместного пребывания, что не теряет смысла, если бы его даже не было.
Очень редко до Толикиного сознания доходило, что он переполнил чашу народного терпения, которую без какого-либо основания (оно было при допросе отбито в милиции) называл чашей Грааля (видимо, начитался Джона Брауна). Потом, как бы опомнившись, он тщетно пытался (в искупление вины перед автором) расхлёбывать плачевные результаты своих любовных приключений, предложив тому (за вознаграждение) заработать на нём, Толике, как на герое романа Джона.
Идя на высшее самопожертвование (добровольное отправление на шашлык), Дивиди прошёл курс облучения авангардными веяниями в ночном техникуме, так как жил по щучьему велению неугомонной нижней части тела, и ему пришлось приобрести с рук на Привозе по параболе кусающейся цены не подлежащий укрощению испанский веер, который ни перед кем ещё не раскрывался.
Соседи, уставшие от буханья басов его аппаратуры, сопровождаемых криками девочек, доложили участковому, Феоктисту Фельдману (в чине фельдфебеля), что у Толика проявляются монархические наклонности и диктаторские замашки с микрофоном в руках. С их слов, на праздник Йом Кипур Толя заявил, что постарается избежать разногласий со своими подданными, объявив себя царём Иродом Вторым и духовным банкротом одновременно. Правоохранительные органы попробовали заключить с ним сделку, но безрезультатно, отфутболенный матч закончился со счётом 0:0.
Толик, проводивший реформу детских песочниц во дворе и проталкивавший идею введения тарифных сеток на теннисных кортах, превращающихся в игровые площадки по классу вокала имени Шараповой, доказывал с пивной пеной у рта, что единолично представляет если не снятые сливки, то буржуазно-жировую прослойку вредоносного сообщества «Животные за президента».
К удивлению Толика, который считал себя животным, так как не знал, что такое ненависть, оказалось, что ему не стоило  труда убедить фельдфебеля в правоте грязного потока слов, заканчивавшихся замечательной на то время фразой: «Водосточные трубы задуманы для стечения отягчающих обстоятельств». Толян клятвенного заверил должностное лицо у  нотариуса, что похлопочет в последней инстанции об открытии тренажёрного зала с присвоением ему имени милиционера Феоктиста Фельдмана, если того убьют образцовые бандиты или свои. Феоктист остался доволен обещанной перспективой, и ко всеобщему недоумению квартиросъёмщиков покинул двор дома, напевая: «Сходни-сводни между кораблём и берегом, запрягайте, хлопцы, пони...».
Белошвейка Зухра Сучёвая-Ниткина так расценила посреди двора поступок Фельдмана: «Ошибкой при родах нельзя его назвать, но, согласитесь, к достижениям природы Феоктиста можно отнести с большой натяжкой».
После того как выступающие изнасиловали повестку дня, соблюдая очерёдность, они понуро разошлись по коммуналкам, а двое направились в винный отдел магазина утрамбовывать Толика.
Ещё мальчишкой в школе для невыносимо трудных детей, где он никогда ни у кого не списывал (сама жизнь подсказывала), Толик умудрялся вылезать на подсказках с уроков через фрамугу,  в целях посещения кинотеатра Повторного фильма. По официальной версии он это делал, чтобы избежать запаха снятого молока и ботинка. Но на самом деле его неизменно тянуло к  популярному искусству в жаждущем кинознаний и всеобщего подчинения государстве. Смышлёныш Толян догадывался, что проживает в свободной стране, где «воли рукам не давать» было бы типичным проявлением несвободы.
На экраны в рассвет невнятных вербальных выражений вползали аппетитный ненецкий фильм «Эскалоп для эскулапа» и финский «Филе от трамвая» режиссёра Хмуреддинова-Хайниккена – выходца из Северо-карельских лопарей, прославившегося драхматизациями древнегреческих трагедий. Лента была, что называется, финиш. Поливальная машина критики настаивала на срочной госпитализации режиссёра в психушке в охапку с оператором. Но административный совет Министерства Иностранных Передел Невпроворот финишные ленточки Хмуреддинова-Хайниккена с экранов почему-то не снимал, избегая этим разрыва дипломатических отношений с дружественной Лапландией и с горной семьёй Фимы и Фиры Лихтенштейн, попавших на белейший снег лыжной трассы, как в Кур-щавелевые щи на фешенебельном французском курорте. 
В десятый раз просматривая захватывающий за все доступные органы фильм, Толик – жмурик из Жмеринки, играющий в жмурки, ухлопал уйму времени, заостряя внимание на эпизоде, вызывавшем у парня прилив новых сил. Он не терял самообладания, и забившись в угол подальше от любопытных глаз, занимался кумовством в отношении той самой части тела, которую можно легко разглядеть, а также подделкой всевозможных проделок.
Да, у каждого имеются любимые болячки, рассуждал он, ни на секунду не отрывая глаз от экрана. Время спишет огрехи. Почему бы мне первому не начать принимать улыбки в растяжку и списываться с завлекательным будущим? Кто-то обладает несгибаемой волей (опылённые временем солдаты-деревья), а мне даровано иное физическое качество. Но та, которая сможет по достоинству оценить это, ещё не встретилась на моём  не изборождённом извилинами жизненном пути.
На просмотре какого-то безобидного примитивного боевика, где сексом даже и не пахло, Толика всё-таки схватили. Несовершеннолетний избежал тюрьмы, но не осуждения рядовых граждан, старавшихся не проморгать парня. Суд принял решение о его высылке за пределы Великой Державы на менее обширную историческую родину. Но Дивиди выбрал ту, что выступала в более тяжёлой денежно-весовой категории, под названием Гомерика.
Наконец-то мы от него избавились, облегчённо вздохнул начальник отдела милиции, уличённый во внебарачной связи с бакенбардисткой Кецеле Манэ – девушкой с внушительной базой данных, и успешно выступавшей в цирке с головокружительной манифестацией выдумки – гардеробным номерком в зубах  «Стриптиз ящерицы». Следующий безоблачный день, совпавший со всеобщей забастовкой судностроителей, объявили негласным праздником в честь освобождения города от извращенца Дивиди. Его провожал в аэроРаппопорт оркестр сексуально изогнутых фаллосовидных инструментов «Камасутра в музыке» Варсения Сугроба, исполнявший «Разделку туши», напоминавшую о девственном запрете саксофона в 40-е годы, украшенного оправдательными аксессуарами. 
В городе пришли к выводу, что когда евреи разводят антиМонии, а китайцы руками, Толик – первая обрезанная ласточка в стране победившего... самого себя, и у него, как у любого неразборчивого мужика, имеются все шансы превратиться в донжуанистого подрядчика. Такого же мнения придерживалась его финская подружка Ирма Вкойкунен, но её не очень-то слушали.
Со времени этих событий прошло ровно тридцать лет. В новой стране на пляже Анатолий Дивиди познал женщин, не требующих в первый день финансовых затрат, пребывая на дружеской ноге и на «ты» с венерологами Брюквина. Выдержками из его полной любовных приключений жизни можно было бы заполнить целый Талмуд и дополнить несколько Новых Заветов Ильича. Дружкам же Толик признался: «Хочется жить подолгу, но не с кем». И они это ему хорошенько запомнили, в душе желая, чтобы остаток своих дней он провёл в тепличных условиях гомериканской тюрьмы.
Но не будем позволять себе вульгаризмы в  адрес нашего антигероя, и вместе с ним поспешим к Энтерлинку, приславшему вечно молодому Толику приглашение на Вечер Вальса Надувных Кукол.
Началось всё с того, что однажды Толян снял полинявшую блондинку на улице с пожарного крана в самом центре Конфеттэна. Это не насторожило нашего героя, а наоборот, обрадовало. Как ни странно, она не возражала, более того, сама предложила, чтобы он отнёс её к себе домой на руках. Увлекшись головокружительной женщиной в расцвете её красоты (между прочим её звали Дженни), и подчиняясь женскому капризу, фантазёр, Дивиди попробовал исполнить её желание, но не смог покрыть полагающегося расстояния, и через два мучительных метра, по запомнившейся ему на всю жизнь системе «Шаг вперёд – два шага назад на площадном поле отборной брани», вернул блондинку на кран.
В другом покрытии разгоревавшаяся Дженни не нуждалась – в ту пору она была уже неподъёмной (седьмой месяц ждала двойню и понимала – лучше поездить по миру, чем пойти по нему). Размазывая свои слёзы по его лицу, она на ломаном испанском языке (из-за усов Дженни приняла Толика за отчаявшегося самоколумбийца) пыталась втолковать ему, что детям нужен отец, хотя бы приходящий. После этого она покаталась как «сэр» в масле и залезла в его бумажник, узнать есть ли масло в сэрах.
Но Толик Дивиди не поддавался дешёвой агитке. Он подозревал, чтобы иметь с ним дело – собеседникам необходимы железные нервы, но вот должны ли его хромосомы состоять из хрома, на это ответа он не находил, даже после того как прочитал назидательную немецкую книжку, на которой воспитывались целые поколения эмигрантов «Время жить и время так сказать...»
Дивиди на подчищенном гомериканском языке попытался объяснить женщине с крана, что  у него другие стимулы для плана на вечер, и что планам, рождающимся в голове, не требуется свидетельство о рождении, и что придётся удовлетвориться марихуаной, и что мамочка неправильно поймёт его, взявшего себе на обеспечение двух джениных младенцев не приемлимой для неё боевой раскраски.
Мама любила папу и виниловые пластинки, мстительно считая мужской талант её сына врождённым изъяном, возможно даже дефектом. Она во всём винила себя, и только отчасти фирму «Омоложенная мелодия». Мама любила папу не в пример Дженни, отдававшейся Толику, как обессиленная рухлядь под нажимом.
Дженни, не ухватив ситуации, продолжала настаивать на заботе и уюте, источниками которых Толик Дивиди безусловно являлся в её мечтах и семимесячных, не связанных с ним до этого ответственного момента чаяниях, превращающихся в ча-ча инки, налипшие на пивной кружке. Шума от крошек не будет, пообещала несчастная. Он расщедрится на французские соски-глушилки, а ещё лучше, чтобы не укорачивать маме жизнь,  отправит её с детьми на Лазурный Берег Франции – от кого-то она слышала, что такой султанат существует в Средиземноморье.
От этой перспективы отчаявшийся мужчина в Толике схватился за голову и сорвал парик из натуральных волос убиенного им соседа, которого никак не удавалось обскакать в искусстве ловеласа. Дженни излучала столько оптимизма, не подлежащего цифровым поборам налогообложения, что он опешил. Всё в ней звало на подвиги, но... его личное оружие уже подлежало списанию.
– Я спасена, – закричала она на английском с ломаным кельтским акцентом, моментально заподозрив Толика в ортодоксальном еврействе, – теперь мы вчетвером прекрасно устроимся у тёти в Ирландии. Мои родственники те ещё люди. Они сокрушаются непокрытыми головами о воображаемую Стену Плача, почти забыв о своём антисемитизме, в котором евреи исполняли роль отдушины, хорошо, если бы они нашли её себе в  эвтаназии в Полинезии.
Толик затенённым краем глаза увидел приближающийся цилиндрический автобус и, вырвавшись из её цепкого взгляда, вскочил на подставленную кем-то подножку, когда тот отъезжал от остановки, оставив Дженни сидящей на пожарном кране со сжатыми в кулаках усами, париком и глазами невоздержанного брюнета – вделанное в них хлопающее ресницами устройство не сработало.
С того памятного дня пляжный фигурант Толик Дивиди в один присест усвоил два фундаментальных правила коммерции: «Идея рождается, чтобы не умереть, а быть украденной» и «Возрастное ограничение финансового покрытия стёганного хлыстом одеяла прилагается...». Досконально разобравшись в них, Толик обходил неисправные краны стороной и в ванной пользовался только душем, а что ещё оставалось делать бабнику Дивиди – несбывшемуся землепашцу и моряку, избороздившему морщинами лбы не одной наивной, встречавшейся на его многострадальном пути?
Так без хозяйки лжи и преувеличений в непрогребной словесной ряске популярной повести «Машина петляет – водитель беспробудно пьян», помещённой в красивый фантик-суперобложку, Опа-нас Непонашему описал правдивую эпопею шапочного знакомого (как-то зимой он сорвал с головы Опы «пирожок») Толика Дивиди (удивительного индивидуума, родившегося с серебреной ложечкой во рту пузырчатого Пен-клуба, налившегося чаем и помешавшегося на микроскопических знаниях).
К счастью читателей эксгумации реликтовых воспоминаний вроде построения коммунизма в ряд бесконечных чисел они не ожидали, что для автора из приюта «Клошары» с простуженным мозгом его книга – спасательная грелка. Никто из них и не пытался размотать плотный моток, засыпая в можжевельнике повествования. Знали бы они Опа-наса в лицо, то не  волынили бы, а поднатужившись, забросали  цветами в горшках ещё при жизни. Ведь со слов друга его детства поэта-эрота  Садюги, Опа не принадлежал к поэтам, блеснувшим и сгоревшим дотла – он тлел постыдно долго, в крикливых попискивающих одеждах с надписью готическим шрифтом «Грибной царь Трюфельдино-Фельдман».
В момент, когда в глазах должен был забрезжить рассвет, Опа-нас проснулся, чтобы сформулировать своё отношение к творчеству Сулеймана Арнольдовича Гугла: «Если книга не заставляет тебя ни о чём не задумываться, и если пустоголовое чтиво лишено остроумия и выдумки, извините, я при этом не присутствую»:
– Ну на что годится козлиное отродье однопродажной Гомерики с её неразборчивым бельэтажным матом! – восклицал Гугл.

                Куклам надлежит поддерживать в мужчинах
                желание, Венера Милосская им не подмога.

     Глава 185.   Прибытие гостей

Пройдясь волнорезом пальцев по волосам, бардопоэт решительно взялся за ручку двери, готовый на всё – вплоть до смены кургузых претензий на курносые мечты, лишь бы подобрать подходящую по интеллекту куклу. Неожиданно в голове запоэтило. Не в силах сдержать творческий натиск, Опа отпустил ручку двери и вынул Пишущую. Отходя в сторону, он поспешно внёс запись в книжечку, опасаясь упустить досужие измышления, наплывающие в роман с легкомысленными фрикадельками «Эшалом власти».
В его академической работе семитская трактовка любви в лодке-дублёнке на четырёх пуговицах казалась заболеванием.

Я не забыл того, чего не знал
и, полюбив, любовь не удержал.
Скрываясь в мрачной келье ото всех,
в себе пригрел непризнанный успех.

Я отрицал, что неприязнь любил,
Припомнив, что с другою позабыл.
Не потревожив сумасшедших снов,
потряс в себе гармонию основ.

Пустыней вдаль миражит караван.
Я целостный стою в тени нирван.
Твой голос изощряется в любви,
но правды горькой мне не говори.

В солнцезащитных спрятавшись очках,
стремлюсь играть с людьми  под дурачка,
раскрыть хочу извилистость твою,
собрав любовь в кулак, стихи дарю.

Их откровенье пусть не осквернит
ни ночи, ни распавшиеся дни,
что выданы касаточкой-судьбой,
И ждёт меня за неудачей сбой.

Я дамам верой, правдою служил,
но с куклами, казалось, век прожил,
был мненья невысокого о них,
теперь прошу, подайте надувных.

Кастрированные стихи, подумал Опа-нас. Но одно его успокаивало – в соответствии с учением Зигмунда Фрейда, не он один неудачник. Опа вспомнил коллоквиумный пример дилеммы «Лучше поздно, чем иногда», поднятой в беседе задушевнобольных – учителя и его последовательницы на койке в одном из оздоровительных учреждений курортного типа.
– О, если бы стены были женщинами, я бы жил среди голых стен! – с тоской в голосе воскликнул задушевнобольной учитель.
– Любовь?! Я думала, секс – это палочки и колбочки, а это всего лишь сетчатка глаза! – откликнулась она с подгулявшей тенью надежды, как бы говорящей о том, что добропорядочность становится таким же оттавизмом, как шнуровка на футбольном мяче.
– Причём тут палочки и колбочки, когда вы такая красивая?
– А вы дерзающий поэт и непревзойдённый философ, притом прирождённый, – выразила предположение последовательница.
– Что вы! Я всего лишь прагматик. О, жалкие поэтишки! – воскликнул Опа-нас, явно обращаясь к фотографиям трёх великих бардов на стене, развешенных на фоне одутловатых облаков. – Мне ничего не стоит переплюнуть их всех липучкой литературной жвачки созданной мною за 30 лет нагнетаемого творчества.
Сдерживаемый несовершенными законами, Опа оперировал большими категориями, чем дозволено в мачо-обществе (когда-то ему даже предлагали должность медбрата с функциями медсестры и многочисленными родственными связями, но в карусели знакомств он отказался в пользу игры за сборную по футболу).
А что если куклы сделаны из папье-маше? Ведь у него к нему, после изобретения им весов с занавесками,  аллергия. Не повлияет ли это на его дальнейшее совместное проживание под одной черепичной крышей с Зосей? В висках Опы застучала перелитая от немецкого донора «O’donner wetter!» кровь.
О последствиях приливов к голове подробно узнают, пообщавшись с кукольными достижениями в области сексуальной техники. И всё благодаря наставнику Арику Энтерлинку, который ещё в школе лучше всех выражал расплывчатые мысли на промокашках, отсиживая с переменным успехом уроки на дополнительных занятиях. Интересно, сколько гостей соберётся в его квартире?
Пока Опа-нас Непонашему рассуждал и подчищал в мозгу неудавшиеся строчки, двери приоткрылись. Из коридора доносилось сиртаки гардеробщиков «Для сюртуков». Пойду-ка я сделаю крюк вокруг дома, подумал Опа, будет хотя бы на что пальто повесить, как говорил в больнице кораблестроитель Иван Полозьев, требовавший у нянечки судно на стапелях. В минуты алогизмов Опа-нас чувствовал себя обезжиренным йогуртом. Должно быть, опоздал к кукольному разбору, расстроился он, заслышав хмурый голос Амброзия, цитировавшего давно набившие всем присутствующим оскомину, но врезавшиеся в старческую память Довлатизмы.
Садюга уже грозился продекламировать сугубо личную басню «О всемогущем пуке и противовоздушной обороне», как на него зашикал квартиросъёмщик Арик Энтерлинк:
– Осторожней заливайтесь смехом, промокать нечем.
Арику захотелось растоптать Садюгу как вечную пленницу – сигарету, которую тот не выпускал из слюнявого рта, но взял себя в руки и елейным голоском пропел:
– Милый Амброзий, я в восторге от вашей последней работы «Методы очищения желудка и плевательниц от недокуренного снобами», появившейся в связи с повышением цены за пачку сигарет до 12 таллеров на любимый вами «Парламент». Прочитав её, армии прибедняющихся курильщиков, распевающих «Окурочек» Алешковского, замешаны в кровавых схватках за влияние в зонах выживания на тротуарах и мостовых города.
В гостиную, напевая «Волка козлиные ноги кормят», прошмыгнул испытатель танталовых мук Опа-нас, которого Арик в среде домотканых писак считал мастером изнаночного слова лжи, неизвестно в чём лучше выглядящего – в масле или в акварели.
Арик Энтерлинк намеревался поразить Опа-наса проницательностью не занимаемого ни у кого ума и проникновенностью высказываний весёлой куклы Прони Люстиг. К сожалению, её пришлось срочно доставить в зашивочную мастерскую – в порыве ревности кукла Люсинида Харддрайевна Вовсю, прочитав мысли Арика, вспорола ей живот (Разве «куколок» поймёшь? Я знаю одну, полюбившую зелёного кузнечика, за его коленонаправленность). Приглушённый свет соответствовал настроению присутствующих и сулил нестандартные приключения.
Двое разнополых морщинистых сорванцов в неправдоподобных доспехах лет шестидесяти с гаком оживлённо жестикулировали бёдрами перед носами друг друга. Всё, что мог понять Опа из размашистых жестов, это то, что младшенький встретил малогабаритную женщину, перекинулся с ней парой слов, и она отяжелела от другого. Эти двое явно не художники, решил про себя Опа-нас, художники так не рисуются, не считая автопортретов.
На столе округло возлежала сицилийская пицца телесного цвета. От неё исходил запах гашиша и слюнявая мелодия крематорного мафиозного танго «Дымок от папы Росси вздымается и тает...». Дальше шёл отравленный текст, принадлежащий никому Незнанскому коллективу авторов «Подлог», сцементированному денежными интересами, подогреваемыми на спиртовке.
Никуда уже не деться, отметил Опа, увидев, как от дальней стены айсбергом откололась огромная дружеская  тень. К нему вразвалочку, видимо подискутировать, приближался Виктор Примула-Мышца, вооруженный до зубов традиционной золотой улыбкой утрусского шофёра, в белом в серебряную полоску костюме, загнутых штиблетах «Prada» и завивкой «Парла Ментарий».
– Рад тебя видеть, Опа. Ты отважился навестить «папу» Энтерлинка. Слава Богу, Арик выбрался из комы с гордо поднятой с полу головой и пригласил друзей на «Вечер вальса надувных кукол», – с этими словами миляга Витёк интенсивно обнял поэта, а с ним писателя и барда, которому определённо было лучше находиться в раздумье, чем валяться на полу. Этими словами Витёк давал понять, кто здесь приближённый к хозяину, выступавшему в роли притворного шута, а кто правит балом, контрастируя на фоне собравшейся серятины. Склонный к кровельному анализу Витя ставил диагнозы коническим крышам, изготовленным по канонам канонады, исходя из того, что горы – крыша мира, а холмы – покрышки.
– Как поживает ваша благоверная, Диззи? – в замешательстве словесного коктейля произнёс Опа-нас, позволяя себе непозволительную роскошь – высвободиться из стальных объятий Примулы-Мышцы, который не верил в выдавливаемую из Опы аксиому «Как это ни парадоксально – ощутимые потери не потрогаешь».
– У Губнушки постирушка, – по-фехтовальному отпарировал провинциальный щёголь Витёк, чувствуя по отношению к супруге любовную задолженность по тайным кредитам. Обидевшись на прохладное отношение к собственной персоне со стороны Опа-наса, Витёк прошёл через просторную гостиную к матершиннику Амброзию узнать, как перевести на разновеликий утрусский «Факт You» с помощью среднего пальца. Ему было крайне необходимо узнать это, потому что шапочный знакомый Толик Дивиди, у которого он когда-то купил телевизор в придачу к попонке на запонках для собаки, напугал его при входе, что всем предстоит тест на (testicles), аналогично яйцам Фаберже, но намного чувствительнее, и с заполнением собой «режущего резюме» для куколок на пригодность, измеряемую в дюймах (инчах).
Витёк категорически отказался от заполнения собой чего бы то ни было и пространства, не мотивируя действия чем-либо существенным. Оказаться в долговой маме – не лучший вариант, считал Витя. Они, бессловесные, не могут себе позволить нанять приличного адвоката, пояснил он Энтерлинку.
А всё-таки, как перевести на утрусский «Факт ю» с помощью среднего пальца переспросил Витёк угрюмого Амброзия, приноравливающегося к любой ситуации. Садюгу аж перекорежило от бестактного вопроса, заданного ему таксистом, и сопровождаемого непристойным жестом при активном участии среднего пальца. Поэт-эрот начал раздеваться в отместку хаму, чтобы наглядно продемонстрировать, как материализуется столь замысловатое гомериканское выражение. В комнате вновь появился Арик Энтерлинк, со словами: «Господа, пенал – место заточения карандашей, а чтобы не уронить престиж, не забывайте подвязывать Его к ноге». Этот призыв отрезвляюще подействовал на горячую голову Амброзия, расчёсывавшего волосы на плечах и на спине до крови. Как пустынник, мучающийся жаждой знаний, он понимал – вошедшему в Историю выхода нет.
Энтерлинк выглядел торжественно, как вернувшийся с курорта церимонеймейстер, видимо, кома пошла на пользу, и Альцгеймер оставил его в покое. На какое время Арик ещё не знал, но на всякий случай он засёк часовую стрелку на «Тиссо» – минутная стрелка посекундно плакала. Это инициировало «Вальс приглушенных свечей» из римейка лондонского «Мост (pont) Фаза инлоо», в котором другой (не Роберт Тейлор) целовал даму, отдалённо напоминавшую Вивьен Ли. Раздался звонок в распахнутую дверь.
– Входите, открыто, – пригласил хозяин, успевший затовариться едой на базе «Лучше нет», где, стоя в очереди за женщиной, он испытывал растущий интерес, закончившийся звонкой пощёчиной.
В фойе призрачно засветился поникший Даник. На размытых чертах его лица отпечатался налёт печали и дешёвой губной помады. Вчера он отскоблил на своём Шницелевском треугольнике  неколлекционных насекомых, отодрать которых было трудно. Даник терялся в догадках об их происхождении, как теряются с любимой в елово-палковом лесу от посторонних глаз. От кого они к нему перебежали? Йоркшира Мошки не было дома с неделю.
Подозрения падали сразу на обеих – Фрумочку Пюльпитер и Мурочку Спичку, причём Даник Шницель терзался от ревнивых подозрений целый май-месяц заусенчато стрижеными  ногтями  по всему треугольнику (от птичьих крыльев носа до сокровенных уголков рта верхней губы, увенчанной фатовскими усиками).
Скажу, забегая вперёд, что в одной из утрусских аптек ему посоветуют втирать Сульсеновую мазь – он найдет себе место и перестанет чесаться и теряться в сомнениях. Ведь мы живём в мире условностей, которые сами создаём и в объективе времени с несостыковкой интересов, изредка протирая линзы.
А пока оставим в покое внутренне метущегося и внешне, расцарапывающего себя в кровь Даника Шницеля и уделим частичку внимания прелюбопытной персоне Цирконию Штуковцу, присутствующему в Одеттом виде в роли наблюдателя ВО-О-ОН из Гомерики, который был условно осуждён за незаконную сделку в торговле оружием – противовоздушные батареи подменил водяными.
Куклы женского рода не занимали Циркония, вальсы стероидного квартета «Мягкие животы» тоже. Заглянул он сюда, полагая, что попадёт на «Голубой» огонёк, а точнее, из-за сицилийской пиццы, и не столько из-за неё, сколько из-за самого процесса разрезания хрустящего прямоугольника зазубренным кругляком. А так как томатная паста напоминала свежую кровь, он передал нож сердцееду и садисту, безжалостно забивающему бильярдным кием шар в лузу – Толику Дивиди – тот требовал отпускать по две надувные куклы в одни руки и приготовился безжалостно нарезать пиццу на девять неравных частей по количеству приглашённых.

    Он внимательно рассматривал две стороны одной медали,
                теряясь вдогадках с какой из них ожидать помощи.

     Глава 186.   Нетерпеливый

О дегенераторе сексуальной энергии, подвергнутом заболеванию мачизмом (Т. Дивиди), можно было бы говорить бесконечно. Казанова не шёл с ним ни в какое сравнение. А тех, кто осмеливался дать ему определение бабника, он, не будучи привередой, вежливо просил называть его (по культурному обмену морфологией слов и музыкальными нотами с Францией) жуиром. И кто  знал, что у него лунный камень с сердца свалился и случайно ударил с ним по рукам. С диагнозом: «Перелом предплюсны» и поредевшими волосами Толик попал в больницу.
Операцию на оттяпанной стопе произвёл нейрохирург Люсьен Волдырь. После его вмешательства ножом стало ясно, что если бы кому-то взбрело в голову гипотетически взять полк солдат и заставить их пересчитать пальцы на руках и ногах, то вряд ли бы хватило шаловливых, чтобы приблизительно составить себе впечатление о количестве женщин в его безостановочной (non-stopping) половой деятельности. Поклонник океанского сёрфинга, неустанный прихлебатель морской воды и вульгарных приёмов в любви Толик Дивиди, окончивший кулинарные курсы «Тушите свет» желал всех надувных кукол подряд и сразу вне зависимости от цвета крема на коже, румян и национальной принадлежности окружавших их предметов домашнего обихода. Последовательный борец за независимость от жён, по пятницам появлявшийся в консервативной арабской газете «Аль-монах», в пятый раз добивал Энтерлинка одним и тем же: – Я устал от скандалисток. Немедленно сведите меня с куколками. Я страдаю обострением герпеса и докучливым резонёрством в обществе однообразных людей. Второе не подлежит лечению, а о первом и говорить не приходится, хотя и поглощаю «Завиракс» пригоршнями. Сколько можно тянуть резину! Если куколок не дозовёшься или они не готовы, давайте прорепетируем на каучуковой женщине, а то подпирает.      
 Мало кто из присутствующих знал, что Толик Дивиди постоянно ломал комедию «Маршрутное ап-чхи» и подворачивающиеся под руку юбки, залезая в долги всем попадавшимся на его пути девушкам, нисколько не заботясь о гигиенической тампонаде нанесённых им душевных ран и наложении швов на соответствующие места. Выслушав его наглые претензии, изголодавшийся по инсулину и спокойствию Арик Энтерлинк дипломатично ответил:
– Назначение кукол угождать, но сейчас они в приспущенном состоянии. Надувать их будете без посторонней помощи. Нянек здесь нет. В наш век технического прогресса любовь приходит внезапно, раздеваясь как дерево осенью, так что уже пора научиться правильно пользоваться дальнобойным орудием «туда».
Толик в шестой раз обиженно надул губы и отошёл к окну шумно и внезапно, как воды у роженицы. Он лишний раз убеждался, что родная сторона нужна, чтобы вовремя перебежать на другую – к кадушке с кактусом, застывшем в позе лотоса, и это делало его  йогом, подверженным клизменным вливаниям. Погрузившись в нерадостные размышления, торопыга Дивиди исподволь намечал в гостиной для обмена составных мозаичных мнений новую жертву своих капризов, которыми мог бы поделиться по поводу и без него.
– А вы что думаете по этому поводу, любезный? – заискивающе спросил Толик у Садюги, схватив его за наружный карманчик у лацкана, и пытаясь хоть как-то скоротать время, не свернув себе шею до появления куколок в проёме занавески.
– По какому? – не понял его, занявший призовое место в соревновании буклетов Садюга и вскинул бровки-домики к облачкам продольных морщин на сократовском лбу. Пунцовый закат, кося багряными лучами, скатился с дряблых щёк к взъерошенной эспаньолке, пристроившейся на квадрате подбородка. Амброзий тяжело задышал, отчаянно подражая свирепствующей свирели.
– Двое на корте натягивали рыболовную сеть в сумерках. Она не возражала. Упоительная вечеринка завершилась изящным выпадом матки  фехтовальщицы, – загадочно пояснил Дивиди и испытующе заглянул в осоловелые глаза писателя-эрота.
– Уберите этого маньяка! – взвыл Амброзий Садюга, и неожиданно для себя ответил, – Думаю, у белок пушистый хвост и поэтому предстоит холодная зима. К сожалению, мне придётся отказаться от кремльВовской диеты, в которой рекомендуется не яйцезреть чужие... и научиться завязывать галстук на собственных Фаберже. И вообще, отвяжитесь от меня все и не превращайте праздничный вечер виселицы качелей любви в аттракцион «Колесо с меха».
В гостиной один вальс сменился другим – «Вальсом кружевных накидок на шею жирафа при игре в Серсо», а это лучше, чем перебрасываться пустыми или идиотскими фразами на манер авторских. Когда танец закончился, безброво бравировавший эксгибиционист Горазд сольно задёргался в вальсе «Канцлерские товары Коля». Заражённый его примером Тенгиз Ловчила (по метрикам Адольфус Аушвиц, прошедший проверку, как по проволоке натянутой между небоскрёбами), передвигался по периметру помещения, нетерпеливо поглядывая на плотно затянутый занавеской альков. Там находились приспущенные куклы, успокаивал он себя, полностью разделяя нетерпение безумца Толика Дивиди и тщательно маскируя чуждые, навязанные ему дружбаном Василием Плевком, имевшим гадкое обыкновение растираться его полотенцем, эмоции от посторонних глаз. Озвученную тишину прорвал нарывный голос многоопытного Амброзия Садюги:
– Разрешите, господа, почитать что-нибудь собственного производства, у меня были приличные оценки по гимнастике в ФЗУ.
Его предложение было встречено коллажем из подозрительных и осуждающих улыбок, адресованных не прорисованному пейзажу.
– Сделайте одолжение, если по теме, учитывая, что все мы отдаём в наём свои таланты. И не забудьте про расточительность – она не лучше скаредности, – ревниво сдобродушничал Опа-нас.
– Вы, отвернитесь. С тех пор как я вас отслеживал и раскусил,  боюсь сглазу и притворяющихся дверей.
Поэт-эрот Садюга самозабвенно завыл с признаками помешательства в протекающем котелке для кипячения всевозможных мыслей, и с видом прирученного человека покрылся  цветными пятнами из приливших к лицу красок, имитируя романтичное облако, облокотившиеся на склон горы.

Город сгинул в тумане, не видно ни зги.
И за мной наблюдают всенощно враги.
Так давай, мой куклёнок, плотней подоткнём
Одеяло в цветочках не ночью, а днём.

Не пристало стыдиться любовных проказ.
Заглядеться позволь на нефрит твоих глаз.
Пусть завидуют Кузя, Гастон, Пересох.
Я тебя надуваю – не колесо.

Никому не отдам тебя, не отпущу.
Захочу – поднадую, невмочь – так спущу.
Нежно гладит тебя не холодный Утюг,
А влюблённый король пародистов-садюг.

– Браво! Бра-во пер-вой но-чи гени-таль-но! – разбивая слова на слоги, захлебнулся от восторга инсулинщик Арик Энтерлинк, почувствовав, как сахар заскакал в нём иноходцем – какой из моих любимиц вы посвятили неотредактированный стихотворный перл?
– Ещё не решил. Но вы не будете нас томить и представите им собравшихся. Мне надоело ждать. Вы превращаете мою жизнь, эту кудахчущую несушку под откос, в сексуальную каторгу.
– На вас как будто столбняк напал, успокойтесь, не нервничайте, вы прекрасный поэт. С чего вы вдруг на меня так ополчились, Амброзий? Вы звучите почти как Луи Блажь.
– И не Блажь, а Рюи Блаз. Я здесь записной доброволец, а не ополченец! – обиделся поэт (в куклах его интриговали запястья и щиколотки, точнее то, что их обхватывало). – Видал я вас всех... извращенцев, небось рады возложить на меня всю ответственность, а за ней венки! Вы напоминаете мне сборище плебеев и пьяниц, сравнивающих охладевшую любовь с водкой в морозильнике.
– Плохого вы о нас мнения. А я-то относил вас к приверигированному классу, – съязвил Арик и прошёл за занавеску к надувным, которых поджидал сдержанный и элегантный Витька Мышца, побивший все рекорды сексуального долготерпения (о его угрызениях совести которого заявляли зазубрины покусанных ногтей).
Сейчас красавицы беспорядочно валялись за полупрозрачной портьерой в алькове, то и дело, посматривая сквозь неё на атлетическую фигуру Примулы со всеми её предпосылками.
Для виновниц бала вечерние костюмы собравшихся постепенно превращались в ночные туалеты. Красотки раздевали участников вечера широко раскрытыми в ближайшее будущее кукольными глазами в бархатистых ресницах. В особенности их привлекал six pack приплюснутого таксистского живота, на фоне которого вырисовывался... Куколки видели, как у Витька буквально руки чешутся от желания поскорее заступить на сексуальную вахту, чтобы она прогнулась, мечтая о нечленораздельной любви, когда он уткнулся в её задний бампер. Откуда им было знать, что Витёк десять лет назад произвёл ревизию ералаша в голове и, к своему изумлению разглядел в ней зияющие пустоты. Не произнеся ни слова, он игрушкой повесился на первой же попавшейся Новогодней ёлочке (так он впоследствии называл безукоризненно раздетую жену).
И всё же в Примуле сказывалось неподконтрольное прошлое, когда он, чемпион по вольной борьбе с невзгодами, ударился в бега от недоказуемых алиментов и не ушибся. Тогда же, чтобы побить рекорд идиотизма, он приобрёл боксёрские перчатки. Принюхиваясь к запахам, проникающим в комнату из алькова, он ностальгически вспоминал, как на плацу школы прапорщиков проходила смена застиранного белья, и Примула прыскал парфюмом и прошлогодним смехом на лошадей. Однажды наш квазиспортсмен проснулся востребуемым шофером такси под пустые звуки опечаленного пианино и будильника с кулачным боем. До этого Витёк три года оттарабанил профсоюзным руфером на крутых остроконечных крышах Конфеттэна. А Карлсона, как поговаривают, жившего в народных сердцах и окружённого решётчатой оградой из добрых слов, под надёжной крышей, устланной лепестками роз и трупами братанов, он в глаза не видел.
Я не оборотень! Я – удачливый превращенец, подумал таксист, вспомнивший, как братва в машине пристегнулась безопасными бритвами, когда за окном проплывал отёчный пейзаж. Вероятно от круговорота стрелок у ребятушек вскружились долларовые кочаны. Тогда Витёк Примула, не знающий, доживёт ли он до плавающих осцилографов при низкой самооценке, воспользовался телефонной карточкой «Матрёшка», мотивируя свой поступок тем, что у баб той же деноминации никогда не знаешь, что первично внутри, а что вторично снаружи – в процессе раздевания абонентов интриговало матрёшечное явление телекоммуникационной утрусской диаспоры.
Гомериканцев, не оставлявших ему чаевых за проезд, Витя интенсивно презирал скопом и по отдельности, безжалостно подвергая ничего не подозревающих лохов выработанному с годами тесту. Его излюбленным был преднамеренно заковыристый вопрос: «Какая страна отказалась от поставок пушечного сала в Ирак?» Правильно ответившим пассажирам Примула, совсем недавно опрометчиво поступивший на курсы усовершенствования шоферов, великодушно прощал их безчаевые упущения, но не осуждения. А так как таковых не оказывалось (он уже был осведомлён, что Географию и Мировую Историю в гомериканских школах, наводнённых криминальными элементами, не преподают), то ему приходилось прибегать к жесточайшим мерам наказания.
Витёк Примула спросонья заставлял пассажирок выслушивать, записанный им, порнорассказ полнометражного негра о предыстории неудавшегося брака, имевшего место в местной кунтцкамере курьёзов: «Однажды Студёную-Зимнюю в пору...» Прослушивание не являлось залогом пользования женским телом, и не исключало начало судебного дела против самого Витька.
Энтерлинк – разведчик, затесавшийся в финскую кампанию 1940 года в Хельсинки, и бултыхнувшийся в люди в Петрозаводске, бывало, журил вплотную опекаемого им Виктора Мышцу за таксикозную заносчивость: «Ты дружок, с пассажиру бесишься. Не ломай себе голову, могут объявиться ретивые помощники, склонные к непростительным поступкам. Поверь мне, перед факельными шествиями они это делают с большим усердием, чем ты сам».
На что Примула, не моргнув серо-голубым помутневшим от житейских забот взглядом, отвечал с нескончаемой обидой в голосе: «Понимаш, старик, у всех в Нью-Порке свои национальные праздники в наличии имеются, а у нас ни хрена. Мы сюда, понимаш, голыми-босыми приехали. Так давайте в откровенном виде на парад на Пятое авеню в пресловутом гламуре выйдем в сопровождении Бентли, Мерседесов и Роллс-Мойше, чтоб показать оголтелым буржуям, во что мы по ихней вине превратились».
Скаредный и жадный, ничего себе не наживший, кроме неприятностей, Арик Энтерлинк бесцеремонно схватил Витька за лацкан и оттащил в нужную сторону подальше от игривых куколок за тюлевой занавеской. Там, у окна за столиком на двоих, между ними, как лужа под лошадью, образовалась беседа по существу.
Арик по праву хозяина вступил в разговор первым, время от времени смахивая пену, скапливающуюся в уголках рта.
– Я заметил, у тебя, Витёк, в семейной жизни проявляются все черты перелётной птицы, и меня это не радует, потому что ты всё больше и больше ведёшь себя как великовозрастный дитятя. Может, надувные куклы помогут тебе приземлиться.
– С твоей помощью, Энтерлинк, буду уповать на это. По крайней мере в отличие от настоящих краль у них, твоих подопечных, не нафаршированные пестицидами тела. Не помню уже, от кого я слышал, будто лихорадочный секс наподобие учащённого дыхания расширяет помещение вкладов – от кукольного до прорезиненного, при условии, если настиг, конечно, свою жертву.
– Приятно, что ты наивно веришь в моё начинание, хотя настиг – это не значит – постиг, особенно здесь, когда имеешь дело с государством с высокоразвитыми нюхательными органами на местах и низким образовательным цензом федерального правительства.
– А не может ли, в связи со сказанным тобой, оказаться, что все твои куколки, Арик, выеденного Фаберже не стоят?
– Всё в этом мире относительно, Витёк, разве можно по кругам на воде определить какой из них избранный? Считай, что я этого не расслышал. Когда-то ты сам говорил, что у твоего отца с внебрачной матерью было три дочери и два с половиной сына, один из них не состоялся как личность. Будем считать, что неудачник – не ты.
– Арик, ты не в своём уме, скажи, за сколько ты рентуешь этого обалдуя? – возмутился Витя, почувствовавший себя взбесившимся калейдоскопом в руках манипулятора. – Ты путаешь меня со старшим братом – у него уличная репутация бабника. Его выпуклые глаза располагались таким странным образом, что даже в картинной галерее братишка рассматривал произведения искусства, развешенные на противоположных стенах. Уместно заметить, его и до посещения галереи не относили ни к микельанжелистам, ни к рафаэлитам, а уж после всё как нельзя плохо закрутилось, когда выяснилось, что он был летописцем, квалифицировавшимся на описании каждого месяца своей многострадальной жизни.
– Надо же! Таким экземплярам личит оперение оперного певца.
– Вот именно. В эмиграции братень стал страдать докторофобией и адвокатонеприятием, потому что презирал их нетрудовые доходы, которые во много раз превышали благотворительные дотации, получаемые им от подозрительных лиц, пока он бился над выведением пятнистой породы коров, дающей порошковое молоко. А какие-то бездушные типы, возможно завистники, подняли его на смех. Братишка не на шутку разозлился и крикнул обидчикам: «Жаль, прошли времена, когда танками подавляли смех».
– Какой смелый и беззащитный!
– Да, но всё обернулось не так, как нам в семье этого хотелось. Братишку забрали в психушку, и затею с порошковыми коровами с выдающимися надоями пришлось похерить. Отец занялся лошадьми. Сёстры разъехались на заработки, кто в Турцию, кто на Мадагаскар, а третья, лесбиянка, сбежала с серийным кровопийцей. Через несколько лет братан загнулся, объявив голодовку плохо обслуживавшему его после отбоя ко сну женскому персоналу.
– Он оставил после себя сколько-нибудь стоящие фундаментальные работы или сокровенные дневники?
– Да, но есть стиль написания, который никогда не понять угрюмому человечеству, поэтому семья решила не опубликовывать его труды в ближайшее столетие. Но насмешников мы всё же привлекли к суду. В ходе процесса оказалось, что они принадлежали к поразительному племени – они строили козни и в них же влачили своё существование в течение нескольких поколений.
– Удивительно, как слепа и несправедлива судьба с теми, кем она так жестоко распоряжается. Прости, Витёк, если невзначай чем-то травмировал светлую память о брате. И не забывай, дружище, всегда к твоим услугам есть я – слуга попкорна.
– Спасибо, иногда я чувствую, Арик, твоё подспорье ранним нутром, особенно на Драйтонском пляже, но сегодня я ощутил его вечером, когда ты столь любезно порекомендовал мне надувную красотку. Её разбухший кукольный живот, приближённый к действительности меридианами растяжек от родов, ассоциировался у меня с переспелым крыжовником на нашем  приусадебном участке. Мне нравились контральто её храпа и безукоризненно скроенные ягодицы с румянцем во всю щеку. В руках очаровательная надувашка держала всамделишного котяру терракотового покраса.
– Приятно слышать твоё нестандартное отношение к окружающему миру, Витёк, а ведь было время, когда ты пытался стать другим человеком, но каким именно, видно, ещё не решил. Понятно, что таксизм – хорошо поставленное на ноги, точнее на колёса, дело, но не стоит забывать о внешнем государственном долге и собственном обогащении внутреннего мира.
– Прежде всего я выступаю за Свободу, Равенство и Братство, но как быть с женщинами, страдающими водкобоязнью и самоуправством собственными телами – ума не приложу.
– В суповом наборе предрассудков традиция занимает особое положение. Думаю, ты, Витя, всё-таки тёмный человек.
– Это ты что-то темнишь, смотри,  не запиши меня в негры! Боюсь, как бы меня не просифонило от излишней информации, исходящей от спятившего подкаблучника, – после этих слов Витёк нахмурился, поставил локти на стол, а сам мысленно ушёл в себя.
Арик Энтерлинк встал и, не оборачиваясь, прошёл к куколкам, подумав, что стоит ли удивляться, что у проходящих мимо стрёмного Витька непроизвольно дёргались головы, хотя сам он принимал это за приветствия, одаривая их сдержанной улыбкой, прекрасно зная, что покончить со многими заблуждениями Витёк может одним ударом, поздравив печень, а это уже попахивает убийством.
Признанный всеми Босх от юмора – преуспевающий настройщик смеха Арик Энтерлинк, прикусил нижнюю обветренную губу, вспомнив, что он потерял инфракрасный ключ к сейфу.  Он знал – накладывать на себя руки – избитый коллаж. Не потому ли он оставался один, что старался избегать встающей за него горой женщины-исполина, на которую никто ещё до него не осмелился забираться? А это почти равносильно тому, чтобы оставаться корректным в политической прачечной, боясь назвать Чёрную дыру в космосе афро-американкой из Привозных одесситок.

                У надувной куклы свои преимущества –
                её головка не набита опилками.

     Глава 187.   Вечер вальса

Шаблонный вечер у Арика Энтерлинка, проходил под лейтмотивом «Табу невежа». Хозяин, зашибивший внушительную деньгу, продав верстак Папы Карло, проводил его под наплывом физиологического раствора возвышенных чувств и стеариновых свечей без каких-либо предубеждений. Заметив ускоряющийся вихрь танца, во избежание страховочных недоразумений, Арик предусмотрительно придвинул стол, чтобы никто в вихре вальса не вывалился из окна. Ровным отпалированным голосом, взятым напрокат у Витька, дабы избежать колких высказываний Толика, он объявил:
– «Вечер вальса надувных кукол» считаю приоткрытым!
Суть эксгибициониста Ал Гёрла была полна преувеличений. Он собирал увеличительные стёкла для прожигания жизни, исчисляя свой вес в параллелограммах и взбираясь прытким козлом по психотропам, Но сегодня он перепутал дом с пляжем и выставил свой едва прикрытый перископ на всеобщее обозрение. Заботясь о морали присутствующих, Арик поспешно накинул на присущий молодости самоуправленческий аппарат Ала кухонное полотенце.
– А подать сюда шлюшек-куколок! Я чувствую, как у меня подступает тот самый момент окукливания, особенно когда вижу девчонок в открытых сандалиях с оплётками до колен –  выкрикнул Толик Дивиди и радостно зааплодировал собственной выходке, почему-то не находя поддержки у остальных гостей.
Ему вообще была присуща манера выгораживать себя, запустив петярню в кисель обвисших щёк. В таком выдавшемся положении он способен на всё, лишь бы застолбить за собой прорезиненную куколку. Мысленно Дивиди (на нём была дневная рубашка, смахивавшая на ночную) уже надраивал кокарду на фуражке победы над надувной избранницей, несмотря на засилье тараканов на кухне.
– Толик, вы в гостях, так что постарайтесь обойтись без посягательств на не принадлежащее вам лично и на то, что ещё не сдано в аренду. Ваше невыдержанное поведение мне, как защитнику интересов подопечных мне коллекционных куколок, глубоко противно. Это вам не какое-нибудь заштатное копулятивное предприятие вроде публичного дома для бочкообразных существ, – насколько мог вежливо предупредил Энтерлинк, – излишне не бурлите. Здесь вам не арабская окраина горящего Парижа и даже не Большие Бульвары с лицензированными проститутками. Если невтерпёж, могу дать адресок заведения в двух улицах отсюда. Пусть каждый возьмёт по куску пиццы и сделает танцевальный круг, поглощая её на ходу. Это насытит желудки, подстегнёт воображение и раскроет неулыбчивые рты. Все осваиваем неаполитанский вальс в исполнении подвыпившего Дина Мартина, спевшего его в том возрасте, когда уже не удаётся струёй удержать подающий на тебя забор в музыкальной подкладке коробки передач на радио: 

                When the moon hit an eye,
                like a big pizza pie –
                That’s amore...

что в вольном переводе Лебедева Too Much(а) означает «Когда луна даёт в глаз, как большой пирог пиццы – это, извините, и называется любовью...». Стены комнаты закружились в политическом вальсе «Детант дилетантов». Челюсти задвигались в размеренном биоритме. Подошвы тёрлись о неровный паркет, когда Арик высыпал из проектора созвездия попсовых галактик на потолочное небо.
Мелодичная благодать разлилась по вялым членам приглашённых мужчин и, как показалось рьяному коллекционеру антиквариата Энтерлинку (автору эссе «Копы и подкопы», подрывающему авторитет полиции), на две с половиной минуты успокоила их перевозбуждённые сердца, жаждущие электронных кукольных объятий.
Вальс закончился бесславно, и пиццы в процессе его были поглощены без остатка, познакомившись ближе с желудками и двенадцатиперстными кишками поглотившими их. Время поджимало пускать любовь в дело. Неразборчивое настроение в душноватой комнате оттолкнулось от вертикального положения и приподнялось по речной Чусовой стрелке с пол шестого до без двадцати шесть.
Вообразив себя на вечер полным владыкой, Арик вознёс руку к лепному потолку эпохи Ренессанса, полюбившемуся ему после минутного сеанса интимнейшего массажа – этого расшатывания подкожных нервов обеими руками в парижском борделе «Поминутно». Энтерлинк, видевший как потягиваются люди и сигареты, потребовал от славно потрудившихся мужчин аппетитной тишины.
– К сожалению, – потускнел Арик Энтерлинк, – к нам не смогли присоединиться незабвенные сиамские близнецы братья Жалюзи из-за периода неуверенности в товарищах по кровавым лужам, которые они оставили после себя в чистилище-пургатории. Их пример лишний раз доказывает, что увлекаясь, можно поплатиться любовью, что в любом варианте накладно. Похоже, они орудуют ножницами, чтобы кое-кого превратить в пальмовые листья. Им  ведь ничто человеческое не чуждо – мёртвых они встречают с оживлением, и куклы, я так думаю, в принципе против этого не возражали бы. А пока  очаровательные красотки с нетерпением готовятся к долгожданной встрече с галантными джентльменами, мы с удовольствием послушаем бардопоэта, о котором исписались пьяные газеты в подшивке. Опа-нас приструнил зарвавшуюся гитару и раздевающим голосом, не ведающим передышки, запел безжизненный пейзаж «Прелые листья»:

                Вам нравится имя моё,
                мне – Ваше.
                Сидим за кухонным столом
                и пьём.
                Час жизни, другой зальём
                и ляжем
                Не порознь, а к животу животом
                вдвоём.

                Уверен, что Вы, как и я,
                одиноки.
                Морщинки у глаз в паутинки
                Сплелись.
                Мгновенье, и вскинуты стройные
                ноги,
                От массы оторваны
                Грешной треклятой земли.

                И мне, лиходею несчастному,
                вовсе не поздно
                Начать всё сначала, с кольца
                и венца.
                Я Вам предложение делаю, кстати,
                серьёзно
                В момент, когда пьёте напиток любви
                не с лица.

                И не отрываясь от дела,
                рукою свободной
                Махнули в ответ мне, впадая
                в экстаз,
                Давая понять, что согласны
                на всё, что угодно
                Сегодня, а может случиться
                и в следующий раз.

– Надо признать, что если вы поёте как выглядите, то я «поздравляю» слушающих. Стихи страдают перемежающейся  хромотой с запущенной дислексией, не отвечающей повышенным запросам потребителя – автор с трудом вытягивает из себя слова. Дифтонговая песенка призывает к браку, а я выступаю против него, – прохрюкал Толик, – зачем мне, амбалу, уплощённая камбала придонной кабалы техпомощи в виде Виагры от всесторонне недоразвитых в лекарственном отношении партнёрш? Это помогает как мёртвому припарковка или похороны в процессуальном переплясе, плавно переходящем в надгробные танцы в прямой трансляции из Нового Орлеана.  Лучше бы спели что-нибудь душещипательное ближневосточное об эрогенных буферных зонах для чудовищных жителей выдвижных ящиков острова Комодо.
Что-то в красноречиво обескровленных словах Толика было от умело поставленного волейбольного блока, защищающего от посторонних мыслей. Причём зазиперенный цветок распускался в геометрической прогрессии, с лихвой компенсируя ущербную ментальность. «Перископ» рвался наверх, проявляя запас порочности и возвещая скорое появление «субмарины» (сказывались Толикины посещения офиса ортопеда для недорослей переломного возраста, оттеснённых на задний план гламурным подтверждением курсирующей от органа к органу крови).
– Не политизируйте секс, Толик, с подолгу выполняемым супружеским долгом – вмешался Даник Шницель. Он раздельно и смугло переваривал в разгорячённом котелке мозга полученную на вечере информацию, с силой прочёсывая ногтями территорию по всей площади поросшего волосами низлежащего треугольника.
– Что с вами творится? Хотите, я вызову пожарников, – забеспокоился Тенгиз Ловчила.
– Это чесоточная аллергия разыгралась от предвкушения  встречи с пластиком и опороса с пристрастием, – отделывался Даник от навязанной невидимыми спицами неприятного термостата беседы с детективом, сдвинувшейся к отметке «Горячо!»
– Ну, где ваши хвалёные резиновые девчоночки, господин Энтерлинк? Подайте-ка мне раздвижную куколку с пластмассовым механизмом любви, – опять захныкал Толик Дивиди, больше всего интересовавшийся, прошедшей переписью переселения муравьёв у французского бестселлериста Вербера.
– Для тех, кто не понимает простого утрусского языка, повторяю ещё раз, у нас не дом терпимости ваших капризов, господин хороший, – не на шутку разозлился бывший антиквар. – И если вашему, как вы утверждаете, толстоствольному оружию (а это надо ещё проверить мистер Анатолий Дивиди), так уж не терпится войти в ветреный контакт, вот адресок ближайшего заведения в двух улицах отсюда. Я начинаю искренне сожалеть, что пригласил вас на вечер. Отправляйтесь себе туда, за дешёвыми приключениями в стиле социалистического ретро. Лично мне уговорённых вами кусищ пиццы не жалко. Итак, друзья, прежде чем представлять надувных красавиц, хочу вас предупредить, у кого чего не получится в процессе общения с  очаровательными куколками, не смущайтесь, не пересиливайте себя, и не стесняясь спрашивайте мужезаменитель. «Из кожицы вон» работает без видимых сбоев и перерасхода энергии. Некоторым пользование им может показаться слишком сложным. Должен предупредить, что в любовном (2) дуэте он не третий лишний, занимающийся проверкой документов у контрольно-пропускного пункта при входе в таинственную «пещерку» (когда дождь информации при мочеиспускании превращается в град, невольно приходится прятаться внутри).
(3) в (4) четырёхтактном двигателе, (5) вспять и... (6) в шерсть.
– Для меня это слишком мудрёно, какой-то эмигрантский дадаизм дофашистского Берлина фривольных 20-х, когда каждая вторая беженка доносила до сведения властей свою относительную бедность, – почесал в заснеженном виске Шницель, не относивший себя к бессловесным созданиям. Так он ввергал себя в забытье, чтобы лучше представить, что на самом деле происходило в довоенной Германии, где, по слухам, скопом ненавидели бензобаки, заливавшиеся краской.
– А ты если отличаешь рутину от ратина, пораскинь мозгами, малыш, может и сообразишь, – воспарил над рутиной Энтерлинк.
«Малыш» предпочёл заткнуться и на время прикинуться послушным шалопай-мальчиком (Двупопым Янусом), учитывая наследственность (его мать страдала недостаточностью митрального клапана и недостачами в кассе продмага № 100 на площади Воровского в здании компетентных органов НКВД).

                У кукол разбитые сердца, у нас вырванные годы.

     Глава 188.   Представление к «танцам»

Арик без предупреждения скрылся за занавеской в алькове, но через семь с половиной секунд появился с крупной блондинкой в руках, которую не преминул потискать сам, и сразу же начал инструктировать собравшихся.
– Учтите, оптимисты увидят кукол в полусдутом состоянии, а пессимисты в полунадутом. В частности непрокрашенная блонда, с которой вы сейчас познакомитесь, проходит под именем Любовь Валеньсиевна Впрок. Она три раза обогнула глобус, изображая красавицу Элизу Партмонэ. Она любит заниматься сексом под шелест пахнущих чесноком купюр и перламутровый шум дождя в нарастающем мазолем ритме болеро, когда через каждые двадцать секунд кукушка в часах повторяет разрушительный девиз: «Любовь на слом!» Тогда в её глазах скачут голые бесенята без сёдел.
Она также позволяет мерить у себя температуру – во рту по Цельсию, в паху по Фаренгейту. Красотка с весёлыми полукружьями под глазами незаменима в поисках гормона счастья эндрофина из страны Суоми и покаяния в самых неблагоприятных экологических условиях – от джунглей Борнео до Ледовитого океана.
Её специализация – гигантский слалом на месте внедрения, не взирая на конъюнктуру на конном заводе, покровительницей которого она является второй год подряд. Она также преуспела в китайской парко-скамеечной теории «Сунь», что увеличивает в полыхающем закате слов сексуальную ауру на 25% в юанях. Хочу обратить пристальное внимание слабонервных претендентов в бегство. Любовь Валеньсиевна отдаётся под тот же процент, но в одни руки, так что счастливец может оставить её себе в безвременное пользование, но при условии, если она непринуждённо бросится на шею своему избраннику и повиснет на груди медалью «За увагу». Желающие могут убедиться в её профессиональной пригодности в большой спальне по коридору два поворота налево.
С протяжным криком, – Вот это другой коленкор! Моя! Моя! Никому не отдам! Хочется невинности, и лезть напролом! – Толик, как газовый олимпийский факел, воспылал к Любови.
Он выхватил Валеньсиевну из рук опешившего Энтерлинка, решив атаковать судьбу напрямую. Не обращая никакого внимания на присутствующих, этот тип, всё больше распаляясь, навалился стокилограммовым борцовским корпусом на несчастную куклу, и начал при всех остервенело надувать засасывающую заменительницу круговой «подруги».
На кукольном личике потухла эмалевая улыбка, и на экране лобика загорелись дерзкие слова: «Что вы таращитесь на меня, не вылупившимся птенцом, нетерпеливо рассматривающим в скорлупу материнские гениталии, согревающие его своим теплом? Жмите на кнопку!»
Толик опешил от резиновой податливости её тела, изучением географии которого он собирался заняться. Груди Впрок наполнились, накренились катамараном и налились, приобретая внушительные формы и производя неизгладимое  впечатление на ошарашенных мужчин. Соски взбухли. Бублики вокруг них покоричневели. Глаза у Любови раскрылись, отдавая алюминиевым блеском. Все парные губы, включая запасные, отличались аппетитной упругостью, будоража воображение не заполучивших её.
Обезумев от свалившегося на него счастья, одержимый стремлением на поражение воображения, Толик, как потом выяснилось, продуцировавший недоброкачественную сперму в ограниченном количестве после перенесённого им букета вензаболеваний, бросился в номер спальни, вытатуированный на груди красавицы. Оттуда понеслись охи, стоны и запах горелой резины.
– Пожалейте Любовь! Она родилась в сорочке в местечке, где по обе стороны дороги стояли лысые деревья в ермолках! – успел выкрикнуть ему вдогонку Арик, – куколка перенесла тяжёлую операцию по смене человеческого митрального клапана на некошерный свиной! Близость с нею – незабываемая одноактная пьеса. Когда-то её бросил маленький перуанец, игравший в баскетбол в практически недоступных высокогорных условиях.
Но безумный Дивиди пропустил совет мимо ушей. Из спальни под вывеской «Не кантовать» противовоспалительными вмазями доносились удары, напоминающие работу отбойного молотка.
– Хам, без прелюдии углубиться в работу, не оценив по достоинству полуторалитровых бутылок ног, – поморщился Витёк. – Никаких тебе манер. Сразу видно, родом не из Носорожья.
Когда Арик пришёл в себя от пережитого ужаса, в его руках появилась вторая кукла Пормежанна Дарковна О`гласка, в создавшейся суматохе подсунутая каким-то заинтересованным лицом. Шокированный хозяин вернулся к приятным обязанностям и под впечатлением пережитого, неистово заголосил:
Юная поросль! Бывшая подруга Изи Флагмана!
Исполнительная донельзя, завинчивающая «гайки»!
Свободно изъясняется на нескольких недоступных наречиях!
Настоящий пуховик мурлыкающих надежд!
Мечта страстного тролля из дремучего норвежского леса!
Не буду темнить, это не о ней пели Битлы в «Norwegian Wood» в альбоме «Каучуковая душа» (Rubber Soul).
Настойчиво рекомендую Пормежанну солидному джентльмену без отклонений от принятых правил «Всемирным Конгрессом Защиты Детей» от педофилов. В наступающем на пятки году она пережила глубокую травму – попытку группового изнасилования словом, точнее – обоймой слов.
Инцидент получил освещение в прессе во время блэкаутного затемнения на приёме в доме балерины Лукерьи Пластигласовой под заголовком: «Семеро одного не ждут». Так как она занимается припиской несуществующих романов, ей подойдёт человек в том самом возрасте, на который жёны гробовщиков обращают внимание, не спрашивая номер телефона.
Опа-нас и до этой презентации побаивался за здоровье выскользнувшего из лап смерти Энтерлинка, а теперь окончательно убедился, что Арик не зря провёл неделю в коме. В суматохе Опа положил гитару кому-то на лобное место, не мешкая встал, и поплёлся, отметая нелестные комментарии в адрес кандидата «в сторону». Пормежанна О`гласка понравилась ему с первого взгляда и до жёлтых подвязок чёрных штопаных-перештопаных чулок.
– С вашего позволения я надую красотку на лестничной клетке, запустив пальцы в водоросли её зелёных волос. Как бы отдам дань гигиене и моей болотной молодости ценой в слипшийся марципановый поцелуй, – урезонил Опа устроителя личного счастья Арика и претендентов на куклу с протянутыми к ней руками. В доказательство слов он притянул Пормежанну к груди и захватил жадными губами мочку её левого уха, ощутив тугоплавкий сплав бронзовой серьги, одолженный ей подружкой Полиной Нержавейко.
– Не возражаю, можете делать на площадке всё, что вам заблагорассудится, если приспичило. Мы разгуливаем на свободной от предрассудков территории. Но обещайте выполнить непременное условие, попотчевать нас другим вашим удобоваримым вальсом. Ведь я не ошибусь, если выражу общее мнение собравшихся,  не всех ещё вырвало от первого, – и неувядающий Энтерлинк вытянул за ноги из-за тюлевой занавески куклу под номером три – кривую противоположность Пормежанне.
– Не вздутая кукла, как поплавок без грузила, а природная шатенка, Люсинида Вовсю, отличается от Пормежанны О`гласки, как ламповый спермоприёмник от транзисторного. С вечно открытым ртом и не закрывающимися на потребителя глазами она по-своему архаична. С год назад Люси привлекла моё внимание мастерством постановки торса у тренировочного станка в балетной школе, где она, по моей рекомендации, проходила напольную практику, но однажды её выгнали с урока за слишком глубокое декольте дежурной нарукавной повязки, и я перекупил её, отстегнув приличную сумму. Люсинида, также зная цену помазку времени с кремом для бритья, наклеила на себя ярлычок. Переверните её и  убедитесь, что даже пропесоченные песочные часы несовершенны – я сам не раз отсыпался в них. Её отличительная особенность – раскрывает сокровенные мечты при интенсивном поглаживании спины и белой линии живота, несмотря на происки взмокших конкуренток.
      Вовсю отвечает на задаваемые ей вопросы интимного характера, но в порывах остуженной страсти за себя не отвечает. Живёт она по законам, соответствующим её конституции, принятой без нажима в парламенте, и по складу ума не уступает антилопам.
Никто ещё не обзывал её страхолюдиной.
Предпочитает мужчин из породы отважившихся на неё, и казнящих себя пустой казной. Обожает короткие детективные романы с незадачливыми полицейскими, опалёнными пожарниками и подслеповатыми следователями. Она – радистка – радует всех.
Дважды отлучённый от тела Тенгиз вздрогнул при упоминании о детективах, щёлкнул в антраша сидевшего рядом Горазда каблуками, нежно приобнял Люсиниду за намечающуюся после родов талию и унёс (ноги в руках, не надорвав живота) надувать Вовсю в «Малую спальню», где намеревался округлить её вновь.
– Номер четыре! – преувеличено величаво продолжил постепенно успокаивавшийся, по мере убывания кукол в алькове Энтерлинк, провожая завистливым взглядом мощного Ловчилу. – Толковательница снов Джейн Иззанеё Распри. Активная участница ансамбля гармонистов, солистка, проявившая себя в записи на радио в весёлом трепаке «Лепёшки и нелепица залепух».
Член партии «Левизна в правоте».
Почитательница ничем не прикрытой любви.
Одета с иголочки дикобразного происхождения.
Зимой спит без одеяла, экономя на отоплении.
Необузданна в любви запретной.
Ненавидит тряпьё, включая мужские «тряпочки».
Невоздержанна в секреционных излияниях.
Любит выставляться в витринах зимой босиком с фантиками между пальчиков, после китайского педикюра. Истинная гомериканка. Не знает, что такое небритые засаленные волосы. Наводняет собой и украшает любой салон, снабжая его хозяйку сопроводительной запиской. Теряет убойный вес в компетентном сексе, финансовый в «Саксе», но никогда в избранном ею обществе.
Альфред Горазд подполз к Арику (после щелчка Ловчилы его всего трясло и шатало). Альфик осторожно прижал к чахоточной груди Д.И. Распри, предварительно заботливо обернув её снятым с себя наполовину высохшим кухонным полотенцем, и пополз на кухню. Повесив на ручку дверей табличку «Don`t disturb», чтобы его не беспокоили другие показательные эксгибиционисты, он связался по мобильнику с дружком Мариком Мастур-бей, один вид которого напоминал всем, с чего начинается родина.
Без благословения с его стороны Алфик не мог позволить себе акта, который никому из присутствующих не под силу. Арик, потрясённый галантностью Альфы, объявил три секунды молчания. Затем он вытянул рыжую красавицу Кару Вадосси-Ништгитину, значащуюся в реестре под пятым номером, неодобрительно взглянул на задёрганного Садюгу и охарактеризовал её как:
патологическую скромницу белку, заботящуюся о ядерном разоружении ореха, расколотого Кешей Сюртуковичем;
ироническую писательницу, пописывающую в газету и получившую широкий известняк в неортодоксальномыслящей среде метким высказыванием в адрес критиков: «За что меня недолюбливаете? За то, что я не успеваю получить с вами оргазм сполна?»;
Арик представил её как поэтессу, выпустившую в акватории водосборник полудетских сберегательных книжек-сериалов «Как коврик женился на коврижке по безналичному расчёту».
Амброзий, нашпигованный надёрганными из разных источников фразами на все случаи жизни, сверкнул опухшими глазищами в сторону Энтерлинка и пошёл в ритме танго на Кару. Он  поцеловал её в ладошку, напялил на одутловатый безымянный пальчик Кариссимы, годный только для ношения обручального кольца неизвестной пробы и скрылся с избранницей в душевой.
Было слышно, как рыжая по нарастающей отдавалась потокам воды под заунывное пение Амброзия Садюги, соперничающее с авторским Александра Вертинского: «Где вы теперь, кто вам целует пяльцы...». Потом, как и следовало ожидать, пошли обожаемые им фрагментарные довлатизмы и собственные сочинения а-ля Вишневский и Ежи с ним.
Стоит отметить, что между ними сразу завязалась нешуточная, назидательная беседа. В момент, когда справедливая Кара Вадосси-Ништгитина застонала от избытка чувств и материальной недостачи, Амброзий потянул её на себя и тут же на раз, два, три пришёл... в негодность, думая, что если отбросить в сторону несчастную куклу родом из страны перепуганных поэтов, годы-пройдохи пройдут, и тугая, юная попка превратится в обвислую жопу.
– Обжигающая брюнетка с убелёнными годами ресницами Рафинида Встряски (Made in Hungary – шестой номер. Сегодня  – это пушок на верхней губе, завтра – пушистые усы). Она никогда не скажет «Ну чего ты сюда припёрся, баснословный идиот» – выдохнул подуставший Энтерлинк, – правда, Рафинида многого не берёт в толк, но у неё изящно очерченный рот и другие достопримечательные места общественного пользования. Азартная участница сафари на мужчин (у неё на них развилась аллегрия) на тёрке безжалостного времени работала шлифовщицей – шлейфовала свадебные платья. Конвейерная повседневность забросила её к нам на договорёной основе с подбитым мехом глазом, поэтому приталенные мысли она держит при себе;
её ассортимент услуг отличается от других гарантированным подходом и проверенным профессиональным подлизом;
не рекомендую юдофобам, не блюдущим Пуримтанка;
скандально известна на берегах Амазонки, как сертификатная подружка пирата Рюи Вглаза оторва Салями Олей`кум;
необычайно требовательна к незнакомым мужским манекенам в витринах и чужим кредитным карточкам;
занимает под выгодный процент положение под гомериканским солнцем, а по стрельбе с присущей ей кучностью попаданий, как в беременностях, вообще не имеет равных. Её открытые рыщущие глаза представляли собой распахнутые створки устрицы в окружающий мир неизвестного.
Шницель вздрогнул от перечисления данных Рафиниды, а от картины близости с нею перестал сам с собой  чесаться, вспомнив, что кто-то с ним поделился, что самые заядлые садисты, побившие рекорды, вышли из краснодеревщиков – они ценное дерево до крови натирают. – Арик, пожалуйста, выделите нам с дамой ванную комнату, – поднял он пятерню, как на аукционе, – надеюсь, у вас найдётся презерватив для нетребовательного однопалчинина.
– Ещё чего! – отрезал Арик, неоднократно уходивший от преследований в надёжно защищённой от него одежде. – Покажите мне идиота, пользующегося гондоном с куклой?! Это прихоть, ни чем не обоснованное сумасбродство, пустой расход ценного материала (никчёмной запятой Арик предпочитал грамотную точку).
– А мне начхать на ваши скупые наставления. Хочу и всё тут! Так, на всякий случай, лишь бы попасть в её лоно, – невнятно пробормотал Даник и понуро пошёл за мадам Встряски (она была хорошо ходячей больной и, судя по ширине плеч, очень здоровой). – А всё-таки не помешало бы, если бы вы её предварительно проверили на СПИД, – затребовал Шницель.
      Арик Энтерлинк немедленно проигнорировал необоснованные претензии осаждавшего, подумав, что если он, Арик, отдаст Богу душу, то с чем сам останется. Посчитав замечания Даника бестактными, Энтерлинк возобновил представление кукол.
– Номер семь, безотказная рыжая шансонетка Влюбом Углу  Пожалуйста – садится на колени к мужчинам, мысленно проводя черту оседлости, не заботясь о том, что их потом приходится отдавать в чистку, – прокомментировал Арик, – заметьте, джентльмены, она не только  счастливый номер, но и экзотичнейшая из всех куколок. Она пела в связке при поднятии чулка на Эверест и занималась в шпионской школе «Шалашовка», готовясь к забросу ног на неприятельские плечи, обладая агентурными данными в «Танце с канистрой». Её скороспелость идеальна для таксистской клиентуры и драйтонского приюта «Клошары».
Она солистка группы текстильщиц «Суровые нитки». Экологически эрудированна. Имеет весьма смутное представление о любви, как о таковой. Готова пойти в огонь и в воду, при условии, если вода подогрета, и пламя полыхает в груди. Симпатизирует палколомникам невинности спортивного сложения и психического вычитания. Ни за какие коврижки не согласится на транссексуальную операцию с закрытыми глазами, когда кто-то подаёт голос из густонаселённой части лобка. Такую радость как она, в страстном танце не оторвать от противоположного пола, к которому в сметаннике кукольных чувств прикипает всей душой. Витюша, тяжёлоатлет ты наш, я думаю, она, бесспорно, самый подходящий для тебя теплостойкий вариант.
Витёк Примула – норовистый скобарь, которому ничего не стоило раздробить человеку челюсть, свыкся с положением вещей, сданных его законной Диззи Губнушкой в ломбард. Не произнося ни слова, он сначала посадил куколку, которой безумно шли перманентные трудности с коротковолновой причёской, на ладонь перед тем как... затем пересадил её на накачанное гимнастическими снарядами ильемуромское плечо и отправился на пожарную лестницу, для  взаимных интеллектуальных упражнений на спине.
У куклы-альбиноски с неплотно пригнанным носом под № 8 из племени Лос-буратинос, прославившимся исполнением Калинки-Мальвинки, создалось впечатление, что Энтерлинк находится на последнем издыхании, так он устал и посерел от происходящего в его апартаментах, а не как все думали, от внутреннего содержания бутылки со смазливой наружностью. Правда, она видела людей, не успевших собрать манатки, похожих на него на спортивных площадках Брюквина, где с раннего утра зарождалась отбивная китайских мышц, дряблеющего поколения.
Собравшись с последними  силами, он прохрипел, что она переболела Лексусом с коклюшем и следит за угрями на лице и в рыбацких корзинах, и что зовут её – Гравитацией Стомак, не состоящей в родственной связи с голосовым диапазоном перуанской певицы 60-х Иммы Сумак, и что для эротического стимула кличут её Лужёной Глоткой под спудом ответственности не содеянного ею.
– Штуковец, – с трудом выдавил из себя Арик, – у вас нет иного выбора, как зайти в альков и убедиться, что сказанное здесь о Лужёной неподтверждённая правда, ведь у неё нежные, васильковые глаза, требующие защиты на свободе, учитывая, что она ни разу не подвергалась злокозненным нападениям в заключении.
Когда-то на конкурсе стенографистов (на всех стен для графити не хватало, и многие подались в графоманы) Штуковец, носитель фатовского лица, с которого вприпрыжку сбегала изобличительная улыбка, отрешённо запел «Мы жертвою пали...». Затем он ободрительно похлопал Арика по согбенной спине, почему-то метясь попасть ниже пояса целомудрия.
Это навело антиквара на мысль: «Следующему поколению «одуванчиков» не нужно будет добираться до туалета, он сам дойдёт до него, но в каком виде, никто не знает», и вообще смертельно больных нельзя допускать к власти.
Тем временем Опа-нас Непонашему, успешно справившись с задачей, поставленной перед ним в соответствующую позу на четвёртой лестничной клетке снизу, вернулся к умирающему от накопившейся усталости Арику Энтерлинку. Они обменялись приветствиями один к одному, и Опа вскользь заметил, что комната не проветривалась со дня её рождения, а самому Арику, когда-то преуспевавшему в сексе на корточках  необходимо срочно отдохнуть, так как он не профессианальный вампир, которому достаточно на минутку прилечь в гроб.

          Повесть стоящая, хоть сейчас пускай её в сургучную печать.

     Глава 189.   Разрядка

– Дыши глубже и сыграй напоследок. Я тебя, хамелеона, знаю,  любую гитару дай, ты под неё подстроишься, – прохрипел Арик.
– Что именно? – капитулировал Опа-нас.
– «Умерла любовь» вечно метущегося Лебедева Too Much.
– Но, дорогой Арик, это не вальс, а речитативная баллада о бытовом разложении. В ней содержится намёк на закрывающиеся двери возможностей при забутыленных обстоятельствах.
– Бог с ними с вальсами, я своё, изворотливое уже оттанцевал ещё по ту сторону океана, когда меня охватывало драже женской влюблённости случайных партнёрш.
– Пусть будет, как ты сам себе того желаешь. Всё одно. Бог – судья, а присяжных днём с огнём не сыщешь, – кивнул Опа-нас и  взял в руки гитару. Играл он неохотно, несколько разболтанно.
               
Сегодня умерла любовь,
и я пошёл купить цветы,
                их возложить.
Мои мечты ушли,
Растаяли,
            и вновь образовалась пустота.
Зимою в «Летний театр» места вакантны.
Воробьи в снегу.
Скамеек шапки.
На ходу, разбрызгивая кровь гвоздик,
           бреду, согнувшись, как старик
и повторяю вновь и вновь,
                сегодня умерла любовь.

Она под утро умерла.
Холодная её рука
                скользнула по моей... И всё.
Нет гроба, слёз никто не льёт,
нет звона колоколов,
нет панихиды, нет голов
– тех, непокрытых.
Как во сне
ступаю на хрустящий снег
и тихо, тихо говорю,
нет, над собой не сотворю...
            Но лучше бы её забыл.
            Не думал я, что так любил.

В комнате не осталось никого, кроме Опы и Арика. Все были заняты главным в их повседневности – плотской любовью.
– Теперь ты догадываешься, почему я вышел из комы?
– Конечно, чтобы организовать эскорт-сервис из ёлочек, одетых с иголочки для наколок, которые и ежу понятны, а не только похотливым клиентам типа Толика Дивиди, – рассмеялся бардопоэт, поправляя хулиганскую чёлку. Клянусь, «папа» Энтерлинк, что на том свете вам скучать не придётся. Мы с Примулой позаботимся, чтобы куколки лежали вповалку рядом.
В отличие от Энтерлинка Опа-насу не было присуще пропалывание заросших сорняками грядок воспоминаний.
– Чёрный у тебя юмор, Опа-нас. Не думал я, что вы с Витьком не споётесь, а я не мог позволить себе уйти из жизни, не пристроив любимых куколок. Вот чего я никогда не допускал в семье, так это бить ночные горшки, ведь не Боги их обжигают. Один доброжелатель предсказал, что я погибну в 96 лет насильственной смертью. Якобы пристрелит меня муж любовницы – не мужчина, а золото 96-й пробы. Видишь, не сбылось. Вот и верь людям. Рассчитывать на бессмертие мне не приходится, меня об этом святой Пётр предупредил, пояснив, что земная жизнь отвратна. Он же и ворота в Рай захлопнул перед самым моим носом. Но мечта моя всё же сбылась. «Бал-бесов» удался на славу, когда я умирая сдуру бухнул: «Я сейчас не в той скелетно-спортивной форме, в которой буду, но анатомические театры действий ещё поредеруться за мой скелет».
С этими словами старик закрыл глаза, пресыщено положил голову на кислородную подушку груди куклы, вдохнул её запах и, не впадая в кому, как река в море, окончательно умер, на собственном ярком примере доказав, что жизнь предоставляется на неопределённый отрезок  времени, а смерть – одномоментна. Смежил утяжелённые веки и отошёл в небытие снабженец, противопоставлявший китайских кукол европейским, уверовавший в целомудренность толпы, жадный до денег, щедрый на обещания, страстно желавший окрестных женщин и с магендовидом. Арик  умер, так и не испытав ни одного самолёта любви, видно ам-пли-туда и обратно заколебала общение и неясные очертания его разожравшегося интеллекта. Умер человек, отважившийся смотреть в глаза клюкве, не поморщившись. Хорошо, что Энтерлинк не был писателем-фантастом,ибо тогда в очень противном случае существует жизнь после смерти, и можно себе представить, что этот тип понаписал бы, если его последним обращением к человечеству было: «В затхлом общественном болоте каждый отстаивает то, чего он достоин».
Опа-нас прикрыл Арику рот зелёным памперсом и засел за реквием другу «О возрастном цензе прилегшему рядом с собой». Стремительное, но трухлявое произведение (ткни его, встряхни – оно и рассыплется) отражало годы потуг Арика на детской железной дороге, где он подвизался проводником статического электричества и неусыпным контролёром по рождаемости идей. Эпопея начиналась и заканчивалась трёхстрочием:

Он жизнь счастливую влачил,
когда супругу волочил
товарища из третьего подъезда...

А непрезентабельный в экстерьере и анемичный по природе дворник Зиданов, набивающий рот овсянкой, матрацы соломой и морды в приступах гнева,  пил по утрам аперитив, себя на метр опередив, в амфитеатре «Амфибия», назидательно реагируя тирадой: «Такой человечище умер – земле прибавление».
Это Зиданову (подслушнику и подсмотрщику замочных скважин закрытого общества), увязшему в желеобразных чувствах, принадлежала идея проведения демаркационной линии в демилитаризованных зонах домов с взаимозаменяемостью глав семей, инсценировавших приступы ревности в целях укрепления браков. Ведь зачастую брак превращается в совместное предприятие  или пребывание в камере пыток со стенами, движущимися навстречу друг другу. Помню, он знавал одного боксёра, победившего смерть в третьем раунде впечатляющим ударом в бегство с ринга старым». В Зиданове было что-то от людоеда – он коллекционировал мочки ужей. Тому же Зиданову принадлежат три неповторимых высказывания эфиопского китайца Сома Ли:
«Шиллера в мешке не утаишь»;
«Земля – женского рода. Она напоминает домохозяйку. До замужества она вертится, после – еле крутится»;
Кстати, о судьбе самого дворника, увлекшегося аэронавтикой после смерти Энтерлинка, известно очень немного – он три года хронически не ходил на двор (подметать) и по слухам разбился, летая то ли на статосрате, то ли на сратостате. Причина толком неясна, но знатоки поговаривали, что Конфеттэн навяз ему в зубах. Могу посвятить тебя  в маленькую тайну, о жизни и смерти Зиданова сделали короткометражку. После просмотра в «Амфитеатре» я подслушал как влюблённая парочка трансинтеллектуалов обменялась мнениями:
–  Ах, я расстался с ним, как ни в чём не бывало, особенно не травя баланды. Издали он напоминал общипанного петуха, а по вкусу  головку сыра, уступая ему в размерах, но с прозрачной слезой, которую по-настоящему следовало бы подвергнуть анализу и техосмотру. Раньше люди спокойно жили, не имея информации о своих анализах, а с результатами как у меня, когда много знаешь, и умирать-то обидно на пороге светлого здания будущего, которое успели перекрасить. К тому же мне мерещится, что родственная забота злокачественной опухолью распространяется на все аспекты моего долгового проживания, вплоть до покупки проездного билета на тот свет с абонементом прямёхонько в райские кущи.
– Говоря о транссексуалах, мой переливчатый, я и не ожидал от тебя такого тогда  в краснознамённом зале повторного кино!
– Почему бы нет? Я же не дилетант-трансвестит (проходимец в дамки, приодевающихся прежде чем отправиться в домотканную постель). И потом, мы помогаем ближнему, чтобы он отдалился и хотя бы на время дал  дышать спокойно, а не бесцельно занимался сбором предвыборных анкетных данных и кеты и Гор-Буши.
– Всё у тебя не как у людей – копаешься в «развалинах» без лайсенса на моментальную женитьбу. Народ вокруг послушно садится на иглу курам на смех, а ты на шпиль... (шпиль балалайка трум-бай-ляй-ла).

Распрямлю морщинки на лице,
несколько бороздок на яйце.
Никуда не денешься мой друг,
старость опробировала плуг.

              Добро пожаловать в мою обитель, Ваше Спесиво,
             можно без ошейника, но желательно в наморднике.

     Глава 190.   Перед поездкой

Ни спать, ни есть после «Вечера вальса надувных кукол» Даник уже не мог. Он и до этого события не очень-то был разборчив в области любовного ремесла, а после пылких обжатий с куклой № 6 Рафинидой Встряски (Made in Hungary) пришёл к  выводу, что место заточения – это электронный брак, сопровождаемый медово-резиновым привкусом во рту.
В холодильнике чувств Даника Шницеля и без того после кончины Арика Энтерлинка было пустовато. За неимением соответствующей духовной пищи, он переваривал информацию, получаемую от Муры, состязавшейся в диете со скелетом Эйфелевой башни.
Спичка так и не смогла окончательно его забыть, потому что не осуществился их брак, в долговременной перспективе замачивания чёрствого мужа в виде Божьего наказания.
Седьмым (несущественным) чувством он ощутил, что Мура, которую он мечтал заграбастать как охапку дров, уже разрисовывает яйца мини-динозавров взаперти под неусыпным оком Амброзия. Возможно, он дарит даме чайную розу, а та спрашивает: «Где заварка?»
Правда расторопный Даник предварительно успел выведать у ни чего не подозревающей Мурочки место, где возглавляющий нашествие бездарей на поэзию Амброзий Садюга раскопал залежи яиц. По невразумительным Спичечным рассказам Шницель составил общую картину места скопления яиц и их расположение и нарисовал приблизительную схему пещеры, сырой и мрачной как у бывшей Мурочкиной партнёрши...
Оставалось воплотить дерзкую задумку в жизнь. На это требовались если не сообщники энергии, то помощники, это уж точно. А где их взять – надёжных?
После увиденного по телевизору НАССАпырного любопытства зевак к запуску на мысе Канаверал (Кеннеди) во Флориде в голове Даника закопошились мысли, мыслишки и мыслюги. Между тем ящик успел показать лихого фигуриста, выплёскивающего в воздух зависшую на вытянутых ногах партнёршу, напоминавшую пушистую белку, подвергнутую колесованию.
Через минуту экран зарделся румянцем новостей из будуаров знаменитостей, в которых промелькнула по-девичьи смазливая физиономия хоккеиста Финти Клюшкина. Дабы не промахнуться, Шницель набрал телефон своей старой консультантки Доталии Отлистало, как-то заказавшей ему женщину под фамилией Зиппер-Чекова на четыре персоны.
Автомат, отреагировавший на звонок голосом Доты, прискорбно сообщил, что она отбыла в круглосплетническое путешествие с заезжим японским мотом-магнатом Чтото Сумами Стало, чьи познавательные наклонности время от времени выходили за пределы страны «Заходящегося Пончика». В конце записи автоответчик (ни за что) поделился личными предположениями и отношением к начитанному Доталией прискорбному тексту: «Сумами принадлежит к разряду пожилых мужчин, балующих своих избранниц по ночам без конца. Вот такие они – восходящие с Солнца».
Оставшись в информационном неведении, Даник не на шутку призадумался. Обрывочные данные, полученные о Дотиной относительной верности в прохладных отношениях с ним, облегчения не принесли. Он толком так ничего и не понял из телефонного послания, оставленного в одиночестве на автоответчике, кроме того, что совета ему с его перекосом в воспитании ожидать не от кого и не откуда. В какой-то момент у него появилось представление о себе как о куске желе, беспомощно плавающем в компании жалящих медуз. И одна из них – образ Медузы Гаргоны, наводящей порчу на его репутацию хронического должника в барах, кафе и забегаловках, терзала невыносимо.
Как эта Медуза выглядит, узнать ему не дано, а опознать её, по нашитым для побочного эффекта пуфикам на рукавах, по всей вероятности, так и не удастся, рассуждал Даник. Хватит с него мистической казуистики, должен же кто-то сопровождать его в роли носильщика или вьючного животного к горе Митчел в Аппалачах, изобилующей залежами минидинозавровых яиц, чтобы таскать на себе снаряжение и грузы. Лучше, чтобы в отряженную экспедицию с ним отправились двое. А не попробовать ли братьев Жалюзи, подумал Шницель, они на свободе, и, в общем-то, ребята услужливые. Ну что такого, что за ними числилось несколько убийств? Ведь взял же их Лёлик на поруки – человек не глупый. Исходя из достоверной информации, полученной от Муры о сделке с близнецами Амброзия, позаимствовавшего у них кайло и лопаты, Даник решил, зачем открывать Гомерику, когда можно пойти по проторённому пути – скопировать Садюгин вариант.
Правда возникала раздражающая проблема. У Даника разрослись аденоиды, и запах места, которое Амброзий, не скупясь на жёлтые краски, оросил в пещере жидкостью, пригодной только для анализа, становился для Шницеля недосягаемым.
Боясь быть посрамлённым в своём начинании, Даник позвонил в отоларингологический офис-варьете «Ваша носоглотка» всемерно известному  фармакологическим уклоном доктору Вольфгангу Запонки – лекарственной посредственности, лечившей людей нагими истинами, отличающимися от наглой лжи, и спросил, сколько времени займёт обретение нюха после радикального вмешательства на гландах.
– Три, четыре недели, – не колеблясь, ответил Вольф.
Слишком долго, отметил про себя Даник и, дёрнув головой как колбой на штативе, отважился на звонок к сиамским близнецам Жалюзи, к этим мутантам человеческого общества и балласту его.
Трубку взял левый Моня, – Вам кого? – спросил он, отложив ножницы для собачьих ногтей.
– Мне уже всё равно, – прохрипел Даник.
Раздались короткие гудки повешенной заживо трубки.
Прищёлкивая языком, Даник чечёточно перенабрал номер. Теперь трубку взял Евдоким Жалюзи правый со своим извечно восклицательным вопросом, – Вам кого?!
– Можно поговорить с Моней в один присест?
– Хоть в два, он десять минут тому назад смертельно обиделся за браваду в луже, в которой я его обвинил, беседуйте со мной.
– Здравствуйте, Евдоким! Мне срочно нужна ваша клондайковская профессиональная помощь эксперта по бытовым металлическим предметам.
– Какая? – всполошился Евдя, скрывая жуликоватую улыбочку.
– Посильная. Требуются кайло и лопаты.
– Это в наших силах. Но учтите, наш покойный папаня был известный аллопат, правда за это ему однажды влепили строгача года на три на химии. Просьба такого рода для нас с братаном песенка знакомая. Мы уже слышали её от мистера Амброзия Садюги. В итоге он жестоко наколол нас, как бабочек на булавку под стеклом. Надул, как лягушек через непростерилизованную соломинку. Если ты, Шницель, думаешь обвести нас вокруг пальца, по крайней мере, заранее предупреди, вокруг какого.
– Не буду кокетничать, я работаю по лекалу. Вы мне оба во как позарез нужны, – разоткровенничался Даник.
– По одному мы уже 35 лет не работаем, – прямой ответ близнецов прозвучал как удар, от которого невозможно уклониться.
– Понял. А как у вас обстоят дела с нюхом?
– Не жалуюсь, – еле сдержался Евдоким (упоминание об оральном сексе вызывало у него бурю возмущения, с гаммой отвращения, испытываемого креветкой перед отправлением её в рот).
– Почти собачий, – отозвался откуда-то из глубины Моня.
– Приглашаю вас в захватывающее путешествие за осиротевшими яйцами динозавров, оставленными без присмотра.
– Нам радоваться, или что? – не удержался от того, чтобы не сострить Моня.
– А ты уверен? – уточнил практичный Евдоким. – Понимаешь, сейчас мы заняты снятием отпечатков копыт и подписанием бумаг о невыезде в заезде жеребцов-пятилеток. Лёлик Пересох любезно взял нас на поруки в личные шофера. Мы не можем насильно подвести его под мало-мальски приличный монастырь. Это идёт вразрез с отсутствием у него религиозных разубеждений.
– Ваша заковыристая фразеология обладает бактерицидными свойствами. Она заражает смехом, исцеляя от глупости, – успокоил сиамцев Даник. – Я беру на себя преодоление неувязок. Заверяю вас, что со стороны Лёлика возражений не предвидится. Мой друг профессор Пиггинс вась-вась с авторитетом в делах смуглого бизнеса судьёй Круасанни, которому маска правоссудия помогает, когда на нём лица нет при даче взятки с высокой заносчивостью.
– Тогда мы согласны, не так ли, Моня? – удостоверился Евдоким. – Мы также не станем возражать, если все побочные расходы, явления и проезд вы возьмёте на себя, мистер Шницель.
– Не беспокойтесь, я взвалю на себя ответственность и позабочусь обо всём. Я не тот, кто рассыпает конфетти зазряшных комплиментов и стреляет пустыми петардами обещаний в виде надбавки к окладам. Спасибо вам, друзья, за то, что выручаете меня в ахово-пиковом положении. Завтра выезжаем. Не забудьте про кайло и лопаты. Считайте, что воздвигнутая между нами бревенчатая стена неприятия сломлена.
– Оказывается, Даник Шницель парень что надо, не то что этот судья Дормидонт Круасанни, так называемый рассадник «Заразы» по тюрьмам и «коралловым» колониям, – подытожил Евдоким, и единое братское сердце ёкнуло от предвкушения приключения.
– Не гневи Бога, Евдя, – цыкнул на него Моня, обшаривая глазами бильярдный стол на предмет шаров и погружаясь в конфитюр воспоминаний, – ты что, забыл? Это он нас выпустил. И  запомни, если нам предоставляется шанс получить моральные увечья бесплатно, глупо упускать подходящий случай. Наша основная цель – способствовать приросту населения к сиденьям, хотя за каждую минуту мнимого удовольствия полагается час расплаты.
– Ну и что? – раздосадовался Евдоким. – Прошу запротоколировать: на кону поодаль стояла наша нелестная репутация, которая потом, спотыкаясь долго плелась за нами. Но сработал элемент внезапности, а доверенные люди сказали: «Ваши фишки-рыбки в казино разобрали, как невест на фейсбуковской ярмарке тщеславия и никто не изъязвил желания вам помочь». Но Моня не унимался, переходя на третью скорость. Он напоминал брату пыжащегося лягушонка с резонаторами у головы, над подёрнутым ряской прудом, вызывающим уважение болотной братии наглым заявлением: «По Фаренгейту моя значимость в два раза больше, чем по Цельсию!»

        Хочется провалиться сквозь землю...
                в месте, где спрятана золотая жила.
            
     Глава 191.   Самоизвержение

Становилось душно, и в душе братьев Жалюзи «ярость благородная вскипала, как волна». Им не хватало бутылки «Телогрейки».
Даник, ходивший по утрам на руках в домашних тапочках, правильно подумал, что такое бывает, когда голова сливается с телом, тебя записывают в отряд «Червей». Король пантомимных понтов и разговорного жанра в предбаннике событий, выступавший за бытовое размножение в рамках брака Даник Шницель потихоньку от близнецов напялил свою безвоздыханную любовь – респиратор с привязанностями вокруг прямоугольной головы, и как-то сразу преобразился, напевая песенку о Сталине, работавшем по ночам: «Забрезжила заря, вампир в гробу сховался». Горняцкий фонарик на его шлеме узкими полосами вырывал из глубины пещеры серые стены, сталактиты, свисающие сосульками с потолка, и сталагмиты, вырастающие то слева, то справа, а то и  непосредственно впереди. Надоедливые летучие мыши остались далеко позади у входа. Их отвратительный писк больше не беспокоил авантюристов. Зато Даника беспокоило нечто иное, относящееся к разряду предчувствий. Ему показалось, что братья Жалюзи в пещере попали как бы в родную стихию, и от этого Шницелю всё больше  становилось не по себе. Выражение бегающих глаз братьев, устремлённых на него, напоминало терпкое красное вино, требующее к себе пятилетней нервной выдержки. В поиске Даник полагался на раскалённую докрасна интуицию. В нём гармонично сочетались приземистость с приземлённостью. С этими своими качествами он был хорошо знаком и они его обнадёживали. Он принадлежал к людям не робкого червонца, но сознание того, что вокруг сгущается неприятельская атмосфера, ни на секунду не покидало его. Почему мини-яйца стали для него наваждением, он и сам не мог толком понять. А тут ещё эти душераздирающие садистские разговоры близнецов с необоснованными претензиями в его адрес, в тот момент, когда его как исследователя-утописта после неподтверждённых и подтасованных данных о гибели Чапаева в реке Урал больше всего волновал ход такелажных работ на «Летучем Голландце».
– Сколько ещё придётся тащиться по твоей вонючей пещере? Во мне нарастает желание учредить погром, – загнусавил Евдоким.
– Здесь неуютно, как сказал бы мой друг Милош Кармашек. Я чувствую, как начинаю скучать по  длинноногим девчонкам, не по своей воле распрощавшимися с молодостью, – заканючил с присущей ему деликатностью в унисон братишке Моня, исходя из сужения в сводчатом проходе и элементарных побуждений.
– Мы здеся не на пиршестве – брюхи набивать. Сконцентрируйте внимание, ребятушки, – подбадривал их Даник, камин нескрываемого аппетита которого уютно потрескивал за щеками, что при тусклом освещении придавало лицу схожесть с муляжом, а присутствие бертолетовой соли во взрывоопасном юморе обеззараженной улыбки скрывало его интеллектуальный багаж, – пещера общая – не моя, не ваша. Не тратьте дыхание зря, принюхивайтесь.
Только здесь, в пещере, Даник Шницель понял, что слишком часто делал и приходил, делал и приходил. Делал уморительные рожи и приходил к скоропалительным решениям, принятым задним числом, и беспорядочной стрельбе из телефона-автомата.
– Чего нюхать-то с голодухи в этой норе будем, если заблудимся? – сплюнул Моня, как бы выражая собственное недовольство скудным довольствием, – мочу Амброзия?
– А что же ещё, – поддерживал брата Евдоким, – Шницель прекрасно знает, что нам любая задача по плечу, то есть по нюху, такие уж у нас носопыры. Ребята мы надёжные, кого отлупцуем, кого пришибём, но никогда не подведём. Криминального досье, как на нас, пожалуй, во всём Брюквине не сыщется.
– Чего там скромничать, говоришь ты непонятно, изъясняешься иероглифами, и привычка сосать карандаши не изобличает в тебе поэта. Я предлагаю, братан, раскрыться перед Даником талантливо, как на духу. Не стоит измываться над парнем и намекать ему скольких мы порешили и скольких живьём закопали... Я правильно говорю, Евдоким? Не уносить же сокровенные тайны с собой на тот свет. Хоть с кем-то поделимся, мы ж не жадные.
– Ладно излагаешь, братан, несвойственное тебе, будто и не ты это вовсе. Прохиндей Даник – это свора присяжных заседателей, представленных в карикатурном лице. Ну откуда ему знать, что мы люди гуманные и готовы бездыханного мученика снять с креста, чтобы сжечь, – хрипло откликнулся Евдоким и направил луч фонарика в глаза ведущему их в чёрную глубину Шницелю, который мысленно искал своё изображение в альбоме заповедника нравов.
– Не слепи меня, качельный висельник каруселей, и так мрачно, как в склепе! – теряя контроль, взорвался Даник, продолжавший упорствовать в длительных заблуждениях по пещере (человек с ужимками аристократа, он никогда не бросал дел посередине, заботясь о том, чтобы и другим можно было как-то протиснуться).
– Перестань папуасничать и исходить слюной, жутковатый жук! Ты на нас не ори! Нам вшивых арбитров в пещере не надоть. У нас своя неосвоенная орбита образовывается, – возмутился Моня, – мы тебе не подневольные журналисты, чтобы  впотьмах полемизировать, не то быстро схлопочешь по не древнеутрусской вые. Спасибо скажи, что инструменты, вместо тяглового скота, задарма тащим, не то бы я тебе, эксплуататору, устроил сперматозоидные гонки – кто первым успеет к яйцу, тот и в дамках.
– Ничего не получится, мне пришлось бы взять судьбу в собственные руки, и минутную стрелку в секунданты. Вот так и проходит жизнь в сопровождении борьбы полов, переходящей в миролюбие. А пока что нюхайте, ребята, ройтесь, – проканючил Даник, лишний раз убеждаясь, что у сопровождающих плохи дела с головными полушариями, и у них отсутствует чутьё, ведь где-то здесь, судя по затраченному времени и наскоро наброшенной схеме, должна находиться холмистая поверхность, а это является первым признаком конечной цели экспромтной археологической экспедиции и олицетворением всего наилучшего, что в них имелось в предпринятой авантюре.
– Теперь до меня дошло, Евдя, к чему стремится этот гном. Кажется, я не выдержу и уроню голову на первую попавшуюся женскую грудь. Чью? Безразлично.
– Не таи в себе, Моня, выкладывай.
– Над раскопками эта сволочь водрузит свой темноволосый флаг, чтобы прославиться, возвращаясь с добычей домой по извилистой дорожке, нуждающейся в солидном покрытии.
Такое предположение вынудило Даника задумался о судьбах древних греков, искавших успокоения на груди у Венеры Милосской. И если правда, что дамы любят ушами, хотелось бы встретить ослицу у выхода отсюда. Он представлял себя в её объятиях, надеясь, что это отвлечёт его от мыслей о вожделенной русалке, которую обожал в юности за то, что та не могла носить брюки павлиньим хвостом в роспуск. Необходимо чем-то успокоить взбудораженные умы рабочего люда, сопровождавшего его. Сказочник и мечтатель Шницель принялся на память цитировать свои мемуары, насквозь пропитанные конструктивными предложениями пеленгатора человеческих связей, в которых, в частности, упоминалось, что у  Ганса Христиана Андерсена (личности колоритной) тоже был свой еврей. Евдоким согласно кивнул, как бы подтверждая всемирно известную теорию «Видимо от этой всепроникающей нации никуда человечеству не деться», но тут же пришёл в себя.
– Молчи, не оперированный аденоид, и не рассказывай нам сказку о молочных реках и кисейных барышнях, голубками разгуливающих с зонтиками «поберегу», – рассвирепел Евдоким больше сердито, чем здорово. – Завёл нас, понимаешь, незнамо куда, вот и отдувайся здесь за непонятно какого парня, а может быть и обрюхшего мужчину. Наша экспедиция сродни «Путешествию к Торговому центру Земли» не Жюль... Верно я говорю, братан? Сгинем мы здесь заживо. Ты что, Моня, не видишь, когда эта сука печётся о людях, то наслаждается жареной корочкой. Ему, упоённому предвкушением победы, не надо опохмеляться.
– О чём вы, ребята? Я второоткрыватель! – всполошился Даник  Шницель из-за того, что непоседливый сверчок раздражённо перескакивал в его черепной коробке с одной кочки на другую, так и не определив степень повышенной загрязнённости мозга ругательствами.
– Знаем, знаем сейчас не дикое Средневековье, пестревшее колумбами, когда от восторга до стены оставалось два шага. А волнует нас то, что окромя фляжек с водой мы ничего согревающего не захватили, – взревел Евдоким. В мозгу его вари лось зелье, выплёскиваясь изо рта наружу, – ты, лживый краснобай, ради подкрашенного красного словца готов солнышко в угоду себе перекрасить и нарушить нашу многовековую автогенную связь с предками, которую мы любовно поддерживали посредством бутылки.
– Да я бы и сам не против парой глотков согреться, – оправдывался Даник, скрывавший от всех своё византийское происхождение. Ему захотелось присесть мечтательным лягушонком и погреться на солнышке на листочке лилии в пруду. И забыть о не дававшем ему покоя примере находчивого олигарха, сказочно разбогатевшего на серных копях в ушах своих доверчивых вкладчиков. 
– Ты нам баки, паря, не забивай. Лучше бы, гад-кладоискатель, вообще не родился со своими советами и высоконравственными замечаниями. К сожалению, повивальная бабка кредитной истории в разделе «Предания о предателях» распорядилась по-своему, процитировав твоей матери: «Жаль, что ты, внучка, занялась прыжками с шестом, не попробовав с первым».
– Накаркаешь ты, Евдя, – приостановил красноречивого брата Моня. – ты же знаешь, что мне судьбой выпало быть настоящим другом. Я всегда готов постоять за тебя в кассу казино, где выплачивают выигрыши. А если что стрясётся с нами в экспедиции из-за некомпетентности этого подонка, то он нам за всё ответит с приплатой за  стресс. Слишком умный объявился, нашёл себе стажировщиков задарма. Такие гады железобетонной конструкции,  как он, отживая своё на этом свете, рискуют не получить депозита. Вспомни, что вдалбливал нам по телефону покойный папаня, которого мы в глаза не видели: «Вызывая огонь на себя, носи огнеупорную одежду и успей отскочить, чтобы обожгло других». Злонамеренный папа обладал ватерлинией гордости и алиментов не высылал, меняя в разговоре с нашей мамочкой тему беседы, как замаранные пелёнки, которых в жизни не касался. Так что пусть этот протухший Шницель, вовремя завязавший с пионерскими галстуками и рубашками с закрытым воротом, сделает для себя оргвыводы. Его счастье, что меня куриная слепота  донимает, а не то бы быстро узнал, что такое удержания с горя (вдруг Евдоким ощутил себя слепым, уходящим в глухую защиту и горестно вспомнил, как какая-то дама преподнесла Моне ребёнка с дарственной надписью «Коля»).
Тем временем, избегая затевающегося «душевного» разговора, Даник погрузился в размышления. Он несерьёзно подходил к отведенной ему роли. Судьба вынуждена была эту роль отодвинуть, и ему предстояло извиниться перед ней. На Даника накатилась вагонетка усталости и он ощутил себя шахтёром после долгой смены... настроения в штольне души. Но где-то в глубине её он всё же надеялся выкрутиться из создавшегося положения, как лампочка из цоколя, и его пальцы воровато ощупали «магазин» на наличие пуль для припрятанного на бедре пистолета «под зажигалку».
В однотипной пещере доисторического построения было до противного сыро, холодно и предельно неуютно.
Психически неуравновешенный серпом и молотом поэт в Данике складывал песню о вязанке дров у печки, отличающейся изразцовым поведением. В ладных строчках каждое облачко сажи, вылетающее из трубы, окрашивалось в свой радужный цвет. Ему слышались похвалы от благодарных читателей вроде: «Разрешите засвидетельствовать моё прочтение вашей книге».
Для поднятия духа Шницель заткнул уши мохнатыми кнопками миниатюрных наушников. Из iРod(а), под песенным номером 873-А-бис по белым проводкам разносился к барабанным перепонкам до боли в печени знакомый голос Лебедева Too Much.

Не страшно умирать, я жил до этого
В других телах, в себе, совсем другом.
В забытых жизнях мною столько спето,
Певец, я взял за правило не сетовать
На троне ли, у жён под каблуком.

Бродил по пирамидам коридорами,
С Ясоном плыл к Колхиде в корабле,
Во Франции пил при дворе с Бурбонами,
В болотах вяз, идя с конквистадорами...
В который раз кончаюсь на земле.

И под присмотром я, обхоженный врачами,
Стараюсь их не принимать в расчёт,
Насильственную смерть предпочитая,
Я капельницу молча отключаю,
Чтоб возродиться в ком-нибудь ещё.

На спасительную капельницу Шницелю, как бедному Мошке (собаке довольно совестливой), не приходилось рассчитывать, поэтому с каждым шагом Данику становилось всё гадостнее жить, хотя он и осознавал, что по закону сохранения энергии, усилия не пропадают даром и не появляются вновь. Он вспоминал родителей, с детства натерпевшихся от него, женщин, выплакавших с ним немало слёз, и больше всех – обманутых рестораторов, не знавших, как от него отделаться. Жизнеутверждающая ложь – неправильный обман веществ.
Многоэтажный шантаж составляли неотъемлемые  элементы его настырного выживания, и нормальной жизнью порядочного субъекта назвать это было трудно. Наглая ложь несоразмерно больше жалкой правды.
Сейчас Шницель как никогда нёс ответственность за проступки перед человечеством, и двумя преступниками, идущими с ним по пещере. Эта парочка в достаточной степени подпорченных ублюдков, ниспосланных Всевышним за мои прегрешения, и есть неизбежная судьба, думал Даник, где каждый выживет сам по себе, если повезёт. У него появилась необъезженная мечта о собственном скакуне и желание бросить братьев-зверюг на произвол судьбы, подарив им iРod, прежде чем  бежать без оглядки. Но куда?
– Чую, попахивает наскальной живописью! – заорал Евдоким. – Где-то неподалёку мочился Амброзий. Моня, убери «луч света в тёмном царстве» со стены, лучше посвети фонариком под ноги.
– Предположительно здесь располагается клад, – подтвердил подозрительно воспрянувший духом Даник, – вот они, долгожданные бугорки – верная примета захороненных яиц.
– Чему радуешься, урод? Мы нашли, наше и будет по справедливости. Тебе следовало не сюда переться, а на родную спекулянтскую барахолку, может там и удалось бы сменить гнев на милость в отношении один к трём, а здесь с нами, поди, не разгуляешься. Ты, Шницель, к общему барышу никакого отношения не имеешь, не примазывайся. Я правильно говорю, Моня? Пусть этот грязный эксплуататор копает, а мы, как один, собирать будем. Никакого Фаберже подделывать ему не позволим. Часть найденного сокровища сдадим в краеведческий музей, недавно выставивший уникальный скелет, самостоятельно вышедший из шкафа, глядишь, и нас реабилитируют.
– Мы с брательником завсегда были честными убийцами, – подтвердил Моня, – и не распроданная совесть наша чиста перед культурными ценностями, отданными в услужение народу. Поверь, ублюдок, нам не составит особого  труда открыто смотреть в глаза разработчикам и кураторам курятников-музеев, а также их посетителям по выходным дням. Скажем, у кота был хвост трубой, который ему приходится донашивать. А с махинаторами твоего пошиба нам не по пути. Если бы ты, Шницель, хоть чуточку был японцем, то должен был произвести харакири, дабы спасти своё реноме, а пластмассовыми ножами и вилками мы бы тебя снабдили.
В Данике крепко-накрепко засела жировая прослойка общества – буржуазия, готовая об заклад биться, что клад где-то в пределах досягаемости. Даник покончил бы с собой, найди он продолжателя своего правого дела, но перед тем как уйти от неприятностей он принял крове разжижающий аспирин, а это меняло всё тело.
Евдоким, воспрянувший от подобных рассуждений духом, затянул опереточный марш «У Водяного водяной  пистолет, не подводный», не вдаваясь в структуру лжи Даника, который, не обращая внимания на хулиганские угрозы, прокладывал путь вперёд, не покладая рук и не давая отдыха ногам.
Но можно ли осуждать гешефтмахера Даника Шницеля? Ведь в каждом из нас сидят личинки лжи. Нужно только время, чтобы они созрели и выпорхнули во всей своей красе на волю неправдоподобными бабочками. Со стороны могло показаться, что Даник не против искупить грехи криминального прошлого, при условии подходящей рыночной цены.
Искренне веря в собственную непогрешимость, Даник Шницель неоднократно призывал Бога в свидетели, но тот упорно не отзывался. Мысленно он сравнивал ситуацию, в которую попал, с судьбами Зиновьева и Каменева, подписавшими признание в ничем не искупаемой вине перед утрусским народом за сотрудничество с представителями иностранных разведок. Но избежать жестокой судьбы Бронштейна-Троцкого чистокровному мерзавцу Данику Шницелю всё же не удалось. Евдоким попробовал произвести на Даника неизгладимое впечатление сапёрной лопатой. Шницель увернулся, уверенный в том, что это так же бесполезно, как определять степень желтухи у китайца. Зато Монин удар кайлом по темени свалил незадачливого яйцеискателя на липкий холодный грунт. Даник понимал, что на краю паники главное – не поскользнуться. Голова его закружилась и понеслась куда-то в чёрную бездну, увлекая за собой залитого кровью хозяина.
– Слабо без меня выкарабкаться, – брызгами, как из пульверизатора, вырвались изо рта  слова, выдавленные Шницелем.
 Близнецы сорвали с его окровавленной головы покореженный горняцкий шлем, вытащив из него перегретую батарейку.
– Сгодится на обратном пути. Жаль, что мы этого паскудоумника раньше не пришили, – прошипел Моня.
– Ты как судебный пристав готов конфисковать всё кроме неподдающегося описанию, и со всей своей левизной оказываешься правым, – поддержал его Евдя (он относил борьбу с соблазнами к джиу-джицу, кун фу и обожаемому в семействе Жалюзи карате).
На какое-то мгновение их охватила тормашилка сплочённости на разваливающемся плоту. Впервые они повели себя в традициях итальянских тиффози с их подружками-футболками, снабжёнными серыми глазами. Братья чертыхаясь, кряхтя и отплёвываясь, взвалили мешки с яйцами на плечи, и сгибаясь под тяжестью, направились к выходу, раскачиваясь в такт песенке, повествующей о бойкой разбойничьей торговле скрепками несчастья.

Он лежал в Ливийской пустыне,
Обдуваемый самумом Сахары,
И глазницами чёрно-пустыми
Созерцал голубой небосвод.

Море Африки тёмно-синее
В позвоночник дышало устало
И ничто ему не мешало
На песке без мышц и забот.

Пережил сатанинский клёкот
Рвущих, что называлось плотью,
Птиц не слишком большого полёта,
Немигающе мечущих в глаз.

Ненасытной гиены хохот,
Наслаждающейся охотой,
И обгладывающей подбородок,
Челюстной обнажая каркас.

Впереди замаячил просвет, а с ним и злые трофеи. Братья прибавили шагу к своему весу, желая сверить часы молчания, но что-то настораживало – ветер окучивал гряды облаков. Кролик в них стушевался. Самое время в кастрюлю событий нарезать морковку. Вот он подходящий случай использовать свои корундовые тела накачаных наркотиками спортсменов. По мере продвижения вперёд свет всё больше отдалялся. Оптический обман или мираж гнусной пещеры? Смрадный, удушливый газ изливался откуда-то из недр земли в услужение Его Величеству Случаю. И тут Моня вспомнил, что главное – не просто привести пример, а накормить, напоить, раздеть его и уложить рядом на кушетку. Колеблющиеся мысли Мони затерялись в третьем поколении – где-то между щиколоткой и коленной чашечкой. А Евдокиму пришло в голову – уверовал в Высшего судью, способного примирить его с собой, но где отыскать этого парня с подходящим объёмом бицепсов?
Близнецы как по команде побросали мешки и бутылки с ключевой водой и двуножно рванулись к раскачивающейся в мареве, приближавшейся световой полосе-спасительнице. Единое тело братьев обжигало дыханием сзади. Но они не сдавались, ведь ещё в материнской утробе у борцов за равные права (Мони и Евдокима) начались предродовые междусобойчики схваток.
Камнепадный грохот разорвал тишину. Летучие мыши чёрными тучами вырывались из жаровни пещеры и устремлялись ввысь курьерами бедствия. Стремительный бросок в пятьдесят метров, и братьев Жалюзи ждёт спасительный выход. Им вновь улыбнётся Бижутерия Свободы! Они навсегда зарекутся убивать и обязуются посещать пляжи, заваленные загорелыми гипсовыми фигурами в самых неестественных позах. Огромный язык огненной магмы лизнул общую спину сиамских близнецов, обжёг шеи, голени и пополз по бёдрам вверх. Они вспыхнули раздвоенным факелом, пылая в не передаваемых по наследству адских мучениях. Да, подумал Моня, паника не улеглась, растянувшись на простыне.
Так, в качалке нетерпения началось великое подземное извержение 2007 года в Аппалачских пещерах.
Не верилось, что амбициозный гробовщик Газолин Риккота, мечтал в Париже заключать пари в объятья, хотя к его похоронному дому вела аллея, усаженная позвоночными столбами, что оставалось загадкой. Одно ясно – ему не удавалось поразить воображение брюквинцев тандемным гробом для сиамцев, напичканным современной техникой для общения с загробным миром. Матушка-природа в приступе разрушающей силы любви к созидательному труду, подвергла близнецов справедливому наказанию – кремации заживо, незлобиво заметив: «Ах, эти мужчины, сколькие во мне ошибались, аж обувку сымать ломает – пальцы пересчитывать».
Хотите, чтобы чудак, уединяющийся в целях паблисити, согнулся перед вами пополам? Рассмешите чудака до изнеможения, и его охватит взрывчатое нитроглицериновое настроение. Путешествие из Страны Дураков и обратно завершилось невразумительно. Природа, вытершись насухо, и не торопя колотушку событий, и впрямь прислушалась к отголоскам Галапогосских островов, но успела заметно облегчиться и поостыть. Сожалеть было не о ком, всё у братьев держалось на «честном» слове, но если как следует стандартно вдуматься: «Понимаешь, за держа-вю обидно».

          Борзописец от сохи делал пометки на  полях и выгонах.

     Глава 192.   Гастон

Узнав от редактора геологоразведочного печатного органа Полиграфа Канистры – автора фундаментальных эссе «Атональность тектонической музыки Земли» и «Неопубликованные теракты» о бесславной кончине действительного члена клуба «Багровые лица – доверенные» Даника Шницеля, Гастон влил в глотку рислинг «Wrestling» за упокой души своего мучителя, отличавшегося нечистоплотными высказываниями в его адрес, а надо отметить, что обычно он пил из бокалов с королевской эмблемой, тем самым очищая коронарную систему. Как считал Гастон Печенега, прохиндею Данику Шницелю досталось поделом.
Но если с пройдохой Даником произошла непревзойдённая беда, размышлял Гастон, то и я не вечен, и со мной в любой момент может приключиться обыкновенная история смерти, как это произошло на скачках с пегой лошадью в опавших яблоках и сливовыми глазами, которыми перед заездом она, проходя мимо зеркала, увидела в седле добродушную морду серийного убийцы-жокея, занимавшегося мокрухой в рейсовых микроавтобусах.
Наконец-то сегодня Печенеге принесли любопытную заметку без мозаичных стихов, присланную в редакцию каким-то сумасшедшим с японской родословной, передающей поклоны по цепочке. Помещать или не помещать? – вот в чём вопрос, мучался Гастон, но пожалуй стоит её прочесть, и он развернул листок, исписанный с обеих сторон «Природа не выбирает красок, и я, как фанатичный поклонник её, воспользуюсь той же непозволительной роскошью и буду мазать последующие пару страниц чёрно-белым.
В ограниченном шестиграннике крохотной комнатки, смахивающей на вполне пристойный хлев со всеми его прелестями, над продолговатым низким столом возвышался на несколько сантиметров выше положенного японец Комуто Икая, считавший, что самая невыносимая –  антикварная мебель времён псевдокитайского императора Людовика XIV. И только однажды он пожелал убраться в своей келье восвояси. Теперь же, разрывая руками живот пухлого почтового конверта, Комуто сидел прямо, как гриф инструмента, вытянувшегося перед фельдфебелем в струнку и самозабвенно напевал Элвиса  Пресли «Love mi tender», пропуская прилагательные и окуная жидкие усики в мутный кофе. Тон его голоса смягчали обвисшие подушечки под узким разрезом глаз. Заунывный речитатив, вырывавшийся из его по-японски причмокивающих губ, напоминал бурчание разросшегося Чрева Парижа пятидесятых годов в 8 часов утра по Гринвичу.
О Комуто Невмоготу было известно, что его башковитый самурай-дед – преподаватель психики во внеурочное время, половую принадлежность которого определить было затруднительно, через подпольную организацию рабского труда вошёл в контакт с полькой Данутой Данутебя, но вовремя спохватился, поняв, что зря связался с варшавянкой – гордая полька самолюбиво почёсывала его ахиллово сухожилие, переходящее в ахиллесов пятак, поправляя пойманную стрелку на чулке, и это вызывало взаимонепонимание.
Дед смело шёл впереди толпы, утверждая: «Так снайперам целиться сподручней, надеюсь, кто-то из них осмелится проверить кучность попаданий дальнего прицела». После трагедии Хиросимы и Нагасаки, перед тем как выпустить на «заминированную» лужайку из мопса Невмоготу жидкость погулять и себе кишки наружу, дед, которого подкарауливала госпожа Смерть, успел передать большую часть своего состояния... беспокойства по поводу неопределённого будущего внука соседям.
В минуту откровения перед стариком предстало Видение, пронизывающего воздух жаберного дыхания послойных крыш буддийских храмов. Оно умудрилось продлить жизнь замедленными рефлексами и попросило Умирающего заполнить анкету до краёв, приложив её с фотографией к одному месту. Только после этого Видение рассыпалось... в похвалах.
Дед в последний раз вздохнул и в графе возраст безответственно поставил прочерк, возможно потому, что одевался он безукоризненно и старался вести себя так, чтобы в присутствии женщин элегантное кимоно валялось на полу (это он вычитал из «Асахи» в рубрике «Подборка с пола»). Мальчик не многое взял от деда – одновременно агностика и агнеца Божьего. Он никогда никого не унижал, за исключением того, что опускал письма в почтовый ящик, следуя наставлениям: «Разве можно склеить разбитый мною цветник или говорить о справедливости при обмене правозащитника на левого нападающего?».
В юности у Комуто Икая проявлялись гомосексуальные наклонности. Например, в присутствии плакальщиц-свечей он воспринимал женскую промежность как нечто средне арифметическое.
Это уже потом его охватила смута непредсказуемой тревоги, в результате чего неразборчивый с гейшами и в почерке Комуто Икая с помощью родителей несостоявшейся невесты и приёмов джиу-джицу наладил выпуск промокашек для потных ладоней и псориазных локтей. Странно то, что его не судили, как извращенца, когда он вопреки принятому на Островах обычаю нелегально воспользовался услугами подходящего момента (его попросили сделать приглушённый свет, и он стал искать рот у лампочки). Если в тот вечер, когда его видели в последний раз, он выглядел душой общества, то его спутницу, шлёпающую после гулянки по лужам в симпатичных батискафах стального цвета, вне всякого сомнения можно было определить как всеми желанное тело».
На этом автор письма по ни кому неизвестной причине решил закруглиться, расставшись с Комуто Икая  и его дедом.
Потрясённый прочитанным, Печенега с бронзовым лицом загоревшего ублюдка засел за незатейливое, но броское завещание, которое невозможно было бы наследникам дела всей его жизни обойти вниманием ни с той ни с другой стороны. Гастон наметил его как вступление к исторической монографии, выпущенной задолго до того, как его родина, не замечая воспаления верхних дыхательных путей к коммунизму, неслась к нему на всех парах.
«Считаю, что в связи с подорожанием золота на рынке, каждое слово обязано быть весомым, тем более, что мы живём в окружении нераскрытых талантов и проплаченных рекламой бездарей.
Я – азиат по происхождению, воспитанный в тевтонтском духе, являюсь специалистом по угловым ударам под дых и действительным членом тайной арийской ассоциации «Писсуарий» в натуральную ветчину с ограниченными обществом правами, призываю всех записываться в клуб «Отдыхающих мозгами», организованный после ждановской перочистки советских писателей 1948 года.
Я уверен, что каждый творческий альпинист, запутавшийся в голосовых связках и взывающий о помощи в сгущённом молоке лингвистического тумана, заволакивающего устремление к высшему достижению, достоин дружеского приёма в гильдию.
К счастью, жизнь моя – преподавательница предметов роскоши и закрепления бесплатного учебного материала – вывела меня из душной кабинетной обстановки, давая шанс избежать эпидемии клептомании «Воровство по десятипалой системе», столь распространённой среди руководителей и шулеров с иностранными спортивными клубами в прикупе.
Та же самая жизнь, подрабатывающая в универсаме «Пересортица» в отделе «Белокрылые майки», предоставила мне обломившуюся возможность разработать модель пишущего человека-кондиционера, вдыхающего влажный воздух свободы и выделяющего его с мочой и потом, не превращая индивидуум в водное больничное «растение» на судне-подсове. Интересно то, что такие люди, обычно толпившиеся у здания пошивочной мастерской пошива политических процессов, не поражены вирусом обогащения за чужой счёт и не признают «Ёрш» венцом пивоводчества».
В этом месте Печенега, размечтавшийся о своём мужском достоинстве, поднимавшемся в тираже у подружек, поставил необоснованно жирную точку. Потеряв нить мысли, он решил, что, если уж суждено, он допишет завещание в другой раз – как он не может жить без воздуха, то и какая-нибудь извращённая цивилизация в космосе нуждается в сероводороде. Витающий в собственной мутотени подсолнечного дня, Гастон Печенега почувствовал себя кубинским кастронавтом и последователем «Пассионарии» Долоре Ибарури, в страстном голосе которой, несмотря на интенсивность обсуждаемых предметов, проскальзывал холодец. Это автоматически освобождало его от напечатания предсмертной статьи Даника Шницеля «Пубертация Кубертена», приуроченной к возобновлению Олимпийских игр по отбрасыванию копыт. Печенега решил отметить забытие их не сложившихся с Даником отношений и попотчевать себя туристической поездкой по солнечной Испании, хотя однажды уже страдал от водянки в пустыне. На минуту его охватила вакуумная пустота шоколадного батончика без начинки  – ощущение полой беспомощности, будто его грабили по квартальному отчёту, а сводить счёты с бухгалтером костяшек не хватало.
Гастону не терпелось побывать на родине Христофора Колумба, родившегося пять веков назад в Генуе (как предполагают) в религиозной еврейской семье, о которой сам Колумб предпочитал     особо не распространяться. Христофор стал выхристом (пятый пункт в паспорте отсутствовал, поскольку тогда паспорта ещё не ввели), поэтому имя Христоф давало ему фору перед другими шустриками гонимого вероисповедания. В те времена, как и теперь, особенно модно было перебегать из веры в веру в одном направлении – из иудейской в католическую.

С вывертом заядлого ловца
я живу для дерзкого словца,
не сбежав от критики удела.
Ан глядишь, и слово покраснело.
И стекло в оконце Запатерро.

Наша эпоха состыковки практицизма с авантюрными начинаниями не отличается от прошедших веков, и мы гордимся именами Пастернака, Галича, отца Миня, адмирала Нахимова, Ильи Мечникова и Амброзия Садюги, хотя последний, к его чести  (по достоверным данным) ставить свечку и молиться в церкви отказывался.
Ну что ж, птенец выводится из яйца, а человек из равновесия. Там он может находиться в шатком состоянии, пока не поймёт, что до сумасшедшего дома ещё нужно созреть. Но не за этим собрался мимозный Печенега на пупочную грыжу Европы – Иберийский полуостров. От кого-то он услышал, что существует в Мадриде бык по кличке Пенис, покрывающий коров и почтительные расстояния в погоне за матадорами.
Не стоит забывать, что в детстве Гастон Печенега был круглым, как неаполитанская пицца отличником. Он прилежно изучал за партой заболоченную You(рис)пруденцию и длину юбки соседки, подсматривая к ней то в тетрадку, то в кофточку в душистый горошек, откуда несло французскими духами, когда она осваивала алгоритмы индонезийских целебных источников острова Целебес. На уроках естествознания его тянуло проучить её, занимаясь любовью на всю катушку, которую он был готов обменять на приличную магнитофонную бабину с неперфорированной плёнкой.
Преподавательница предмета зависти в литературе и завсегдатай кафе математиков «Бином Нью-Тона»,  застарелая дева (авторский экземпляр, не подписанный её отцом-писателем), в пятом классе средней школы поразила его воображение неуместным замечанием: «Если крот будет во всю вколачивать, занимаясь самокопанием, как ты, Гастон, – он безвременно подохнет».
После такого откровенного высказывания атлетический ум  Гастончика переключился на аналитически-созерцательное отношение к окружающему, что грозило умственным похуданием с последующим поскудением. Он мечтал о бразильских ядовитых лягушках под знаком квачества, и его мысли прыгали в мозгу тушканчиками. А чтобы убедиться, что никого вокруг нет, они выглядывали из ушных раковин, как у Фрумы Пюльпитер в ресторане «Затычки», когда Садюга нашёптывал ей что-то неправдоподобное под снотворный вальс «Слипающиеся ресницы».
Печенега воображал себя цирковым акробатом, исполняющим стойку на ягодицах королевы красоты африканского племени «Тунгусский метеоризм». Он тянул за собой тележку со списком несбыточных желаний, чтобы показать их шумным соседям по лестничной площадке для нетерпеливых собачонок. Но больше всего ему хотелось побывать на «Mardi grass» – Новоорлеанском карнавале, где несмотря на шевеление в животе и приниженное достоинство талии в направлении к взбитым мясистым подушкам крутобедренной негритянки напоминает дряблый дриблинг двух баскетбольных мячей, удаляющихся в чёрную от сажи ночь.
Слововара в грёзолитейных цехах поэзии Шницеля больше не существует, он сожран огнём. Справедливость восторжествовала. Получил, сука, по заслугам, чеканисто подытожил Печенега. Это Шницель, с его потребительским отношением к девушкам, увёл у него из-под носа субтильную Мурочку Спичку, используя вылазки и выпады, направленные против его, Гастона, моральных устоев и свай. Где она теперь, с её пониженным порогом чувствительности? Разыскать бы фотографа Толика Дивиди, он по памяти, не глядя на фотки, воспроизвёл бы сосок на плоскогорье груди Мурочки – женщины с неотрывным взглядом на личные вещи, внутри которой заложено притягивающее магнитное устройство.
Воображение Гастона превратило его в сыщика, готового посрамить Скотленд Ярд, а затем в фантаста-художника, получившего на выставке в Японии премию за картину «Циник на циновке». В Муре его интриговало исключительно всё, вплоть до её конфигурации. Возможно то, что было между ними, вновь оживёт? А что, если отважиться и пригласить её прокатиться в Испанию?
Позагорать, чтобы пробрало до мозга костей на Коста дел Сол.
Погибралтарить на юге у Геркулесовых столбов.
Посозерцать сказочную церковь Саграду Фамилья.
Повосхищаться архитектурой Антонио Гауди, и насладившись ею, вобрать в себя виртуозное арпеджио цыганского фламенко, переливающееся в тремоло и переполняющее души завороженных слушателей. Мадрид, Севилья, Валенсия, Барселона ждут их.
Мурка Спичка, как в былые времена, когда он в редакторской прыти, сомкнув зубы, уделял ей  внезапные знаки препинания (до цветов дело не доходило), разрыдается на его покатом правом плече и будет шептать тушканчику в Печенегском ухе сначала слова прощения, потом «Признания интенсивно работающего костного мозга», потом ещё чёрт те что. Их тела будет ласкать тёплое Чёрное море.
Гастон Печенега пугливо огляделся, пробно взял себя за куриную грудку обеими руками и пришёл к глубокомысленному выводу, что её можно и не ласкать, зато у него есть кое-что... и он себя ещё покажет, там где придётся. Он себя ещё проявит во всей красе, при условии, если кто-нибудь ему не засветит как следует.
Но полной уверенности у Печенеги не было. А ведь когда-то дрожащая от страсти мимоза-Мурочка (карманное издание уютной женщины) импонировала ему, являясь лекарственным средством в его серой  жизни, и он ласково называл её ходячей аптечкой.

Показаны для сердца – аспирин
И тайланол от головы в заботах,
Вы знаете и цените мужчин
Как средство достижения чего-то.

Тревожит в подреберье печень вас,
Боржоми промывайте с аллохолом,
А если разыгрался пан-Креас,
Примите семя тонкого помола.

Ваш босс с утра канючит и брюзжит
И день с ним будет пасмурен и жуток,
Напоминаю, путь к нему лежит
Через впотьмах настроенный желудок.

Поправьте шторки в офисном окне
И опускаясь, как перед иконой,
Дышите глубже, чаще и ровней,
Снимите стресс, полученный им дома.

Он вами дорожит, ваш властелин,
Раскроет предынфарктное сердечко.
Бесценны вы для пожилых мужчин.
Вы золото, наёмная аптечка.

Гастон Печенега, чувствовал себя больным, идущим на поправку – покачиваясь. Он запихнул в рот жвачку и набрал полузабытый Мурочкин номер под свирестенье дудочки-жалейки рок группы «Поющие носороги». Телефон настырно не отвечал, время от времени проигрывая на автосоветчике «Неразделанную тушь» никому неизвестного испанского композитора из народных глубин.
«Если ты не можешь угодить ему, угоди в него» вспомнил Гастон не слишком обнадёживающий текст неподцензурной песенки.
Надо бы позвонить Опа-насу Непонашему в «Клуб Интимных Встреч», может всезнайка Зося Невозникайте посоветует, где разыскать его бывшую газетную сотрудницу, вымотанную, как нитка с катушки щадящими диетами, любовь Мурку, думающую, что страдающие дислексией лишены возможности приобрести последнюю модель «Лексуса» Генри Миллера в стране, где диабетический сахар с каждым днём повышается в цене. Гастон  дозвонился с третьей попытки, не заступив планки на пороге, и нарвался на запись клуба в автоответчике, выдававшую оскорбительные сентенции:
«Встречаетесь с дамой иной нации не по своей воле? Вам не избежать этнических конфликтов в кабаках, где столуются железнодорожники в плацкартных погонах»,
«Женщины на выход с вещами и с вишенками набухших сосков – полноправные члены клуба, если они отдают предпочтение вдовцам и салатам»,
«В клубе, в связи с антиарабскими настроениями, букву закона заменили и взяли на вооружение римские цифры».
Чертыхнувшись, Гастон воздержался от вертевшейся на кончике языка гламурно-блатной реплики автосалонов и оторвал телефонную трубку от прогалины пробора над оттопыренным родителями ухом, положив её в надлежащее ложе. Тесным электронным связям он предпочитал значительно потеснившиеся.
Гастон Печенега, завтракавший с аппетитом, чтобы было с кем поговорить, деловито закусил губу, понимая, что ему не светит выкарабкаться из трясины редакторского дела, где только и забот, что вымарывать да подправлять болезнетворные бактерии букв в изуродованных полуграмотными бумагомараками мудрёных словах.
Лучше бы он (прирождённый службист) открыл контору по покрытию коров и транспортных расходов в связи с их доставкой в скотных вагонах, или стал ипподромным экстрасенсом с уклоном в тотализаторные предсказатели, погружённые в трансцендентальные медитации. И не потому, что у него на  ягодице красовалась наколка Тру Тень, а потому, что из него получился бы превосходный лгун (заботливые родители поначалу хотели дать ему имя Уран, желая видеть его обогащённым, всыпали ему под первое число, выпавшее на апрель, когда отец полгорода «купил» рекламой Советского Шампанского по цене бутылки пива).

             Когда в передней появился йоркшир Мошка  в халате,
            ниспадающем на задние лапы, я спросил его,
           за кого он будет подавать голос на выборах?               

       Глава 193.   Теракт

– Посадка на трансатлантический рейс «Silver Bird» Нью-Порк – Пинск с пересадкой в Минске, закончена. Убедительная просьба к опоздавшим на рейс, не суетиться и не беспокоиться, – сообщил голос диктора приватного аэропорта имени Фрэнка Синатра.
Задиристый Мошка обрыскал окрестности, метя территорию у захлопнувшейся перед его поблёскивающим носом-пуговичкой дверью, ведущей к частному самолёту мисс Вандербильд «Silver Bird». Его раздражал упрощённый вариант любовных взаимоотношений. Он мечтал выбраться из жизненной несуразицы и кататься в деньгах в период инфляции, как моль в высохшем нафталине. Мося давно готов был присягнуть кому-нибудь на собачью верность, но подходящей кандидатуры в хозяева не предвиделось.
В этом отношении вздорная ромовая баба Фру-Фру, налитая как яблочко, не лезла ни в какие ворота по сравнению с мисс Вандербильд. Бешеная манера Фрумы выкидывать всякие фокусы и лакомую косточку из спальни в коридор доводила Мошку до исступления. И вот на тебе, подвернулась настоящая миллионерша, с которой судьба вынуждает расстаться по не зависящим от него обстоятельствам. Если всё пойдёт по предусмотренному плану без науськивания со стороны, подумал Мошка, он обязательно засядет за мемуары «Репортаж из конуры без дорогостоящей цепи на шее», которые заказал издатель Лёша Компост, приславший ему в день именин праздничный набор удобрений. Мошка, на котором отрицательно сказывалось беззаветное служение на задних лапах, полюбил у издателя пластиковую косточку в воротничке и при случае готов был вцепиться ему в горло, потому что изо рта Компоста понесло чем-то средним между перегаром и писсуаром, когда уборщица-наймичка забросила в него дезинфицирующую таблетку и Лёша понимающе отхлебнул из горлышка горячительное.
Зонтик залетел в авиасалон и оставил на сидении самовоспламеняющийся гигиенический пакет, предназначенный для подрыва репутации мисс Вандербильд. Бедная миллионерша так и не дождалась преднамеренно опоздавшего на зафрахтованный ею лайнер «Серебряная птица» шустрого терьера, желавшего как можно поближе познакомиться с её финансовым содержимым.
У терпения и нефти, подумала мисс, одно общее – они иссякают, а что требуется женщине, чтобы перемахнуть через забор? Чтобы он встретился на пути? Волна подозрительной молвы в отношении шерстяного любимца так и не дохлынула до её забриллианченных ушей, тем более что она отличалась от сверстниц завидным простодушием и тонкими щиколотками, а к верноподданным относила корректную подачу кручёного мяча на частном корте.
Взбалмошная мисс Вандербильд (в молодости в меру дрочливая в хорошем смысле этого слова сивая кобылка на загляденье и до непристойности) в десятый раз пропускала песенку «Застиранная рубашка», переходя на трогательную про щенка. При этом мисс окропила кофточку горючей смесью слезы с атропином, употребляемым ею для расширения зрачков и кругозора, чтобы впечатлять не оприходованных мужчин.

О витрину сплющил нос
Уморительный барбос,
Ему от роду скоро три месяца.
Он вас видит, от радости бесится.

Купите, моя милая,
Написано в глазах.
Мне клетка опостылела,
Уйдёте – дело швах.

Метаться буду, маяться,
Таких, как я, берут.
Возьми меня, красавица,
Клянусь, не спустишь с рук.

К чему морская свинка?
Не трогай черепах!
Смотри, я – как картинка,
Но за стеклом пропах.

Здесь неудобно, тесно,
С тобой отправлюсь в душ
И обещаю честно,
Что не оставлю луж.

Нас выпускают, щеников,
Но малым тиражом,
Буду до понедельника
Скучать за витражом.

Примите же решение,
Не тратьте время зря.
Сегодня воскресение!
И в это воскресение вам без меня нельзя.

Мисс Вандербильд была опечалена отсутствием своего любимца йоркшира Рикки, вместе с которым намеревалась опуститься в расслабляющее великодушие джакузи вместо нудной аудиенции с самой собой. Вид у неё был усталый, потому что она две ночи не высыпалась горохом. Миллионерша прилегла в шезлонг, подводя итоги разнополым привязанностям в течение своего слишком долгого жизненного пути и, прикрыв застывшие ноги шотландским пледом с лоскутным цветным одеялом поверх него, задремала. Муслиновые шторки её ресниц захлопнулись, глаза закрылись на перерыв от шкодливых Мосиных шалостей, не ограничивающихся осквернением скверов, на которые она смотрела глубоко запавшими на него глазами сквозь пальцы в лайковых перчатках.
Но откуда ей было знать, что безбожник Мошка свято верил только в знаки «Забияки». В её пьяном мозгу как в кино пролетали экономквасом картины устаревшего детства мисс Вандербильд, которая была уверена, что все двойники живут в Дублине.
До самого отлёта функции всестороннего утешителя взял на себя и справно исполнял её личный штурвалец Понтий Пилот – шриланкец Таджнахал Катапульта (он же Паша Фермент). По её настоянию он пользовался подтяжками, чтобы в порыве страсти случайно не заткнуть никого за свой Чёрный пояс дзюдоиста яловых коров, ни на минуту не забывая, что пояса носят беспомочные.
Хотя Катапульте хотелось с кем-то разделить своё островное сознание, кратковременная связь ему была до одного места. На реальное воплощение её в распутную жизнь он шёл, по-страусиному воткнув голову в перхоть плеч. Таджнахал относился к мужчинам не первой свежести и, по слухам, участвовал в групповых сеансах, сопровождавшихся путаницей конечностей, ощущая себя рыбой в воде, прибившейся к берегу Голубой мечты.
Мисс несколько успокоилась, когда ощутила на своей ягодице все пятнадцать фаланг его пятерни. Ей симпатизировало его откровение с бутылками и влекли к себе смолистые волосы на плечах, веером навевающие воспоминания о йоркшире.
По настоятельному желанию шриланкца Катапульты, в авиасалоне зависла бесхитростная французская песенка на португальском языке «Лиса бон» в исполнении Вива Спонтанно, услаждавшая слух, дух и простаты пилотов международных рейсов.
Причиной поездки явилось неотвратимое желание мисс Вандербильд по-миллионерски прогуляться по местам непомеркшей партизанской славы, поохотиться в Беловежской пуще «Прежнего», заехать по пути на родину Мошки и отобедать с усатым Батькой, пока его жена доит корову. С линии горизонта сгущающиеся брови туч налезали на надбровья холмов. Получив добро, лайнер разогнался и взмыливая воздух реактивными выбросами, оторвался от взлётной полосы.
Йоркшир, как было заранее оговорено, вильнул куцым хвостиком, тем самым подавая сигнал Зонтику, который путал «Девятый вал» Бетховена с «Девятой симфонией» Айвазовского, и подражая первому космонавту, прогавкал, не испытывая должной моральной перегрузки при взлёте: «Поехали...» и призывно взмахнул трёхпалой лапкой. По его сигналу исполнительная стайка попугайчиков-самурайчиков, эскортируемая белыми Голубями мира, стремительно вылетела из-за ангара навстречу «Серебряной птице» и в какие-то доли секунды вошла с ней в контакт, влетев в моторы.
Не успели выхлопные газы реактивных двигателей унавозить в небе грядки облаков, как что-то заскрежетало, задрожало, задымило. Это вспыхнул злосчастный пакет. Пламя, готовое к разложению человека на составные части, охватило салон.
Пилот, оторвавшийся от процесса развлечения им хозяйки, моментально сориентировался и успел катапультироваться. Лайнер проскочил всего 150 метров над океаном, и врезавшись утлым носом в набежавшую волну, начал быстро погружаться с заморской «княжной», которая не принадлежала к бизнесменам, носящим рога с дочерними корпоративными предприятельскими ответвлениями.
Становилось жарко, как в халупе знойным летом.
У Мошки началось усиленное потоотделение. Он пронёсся во весь опор через зал ожиданий на стоянку автомобилей и впрыгнул в первое попавшееся такси. В салоне его приветствовала червонного золота улыбка Виктора Примулы.
– Добрый день, Мося, – поприветствовал его Витёк, – что-то ты за сутки поседел. А впрочем, какое мне дело. Куда путь держим?
– В Конфеттэн, к Лотташе с Лёликом, – прогавкал йоркшир. Он зыркнул в зеркало заднего обзора и замурлыкал песенку мухи, пересекающий суповую тарелку «От края и до края». – Давай побыстрей, не отвлекаясь на запруженном шоссе. Плачу вдвойне!
Лифт в доме «Vanderbild» на 40-й стрит между 2 и 3 авеню опять не работал. Терьер поседевшей стрелой взлетел на 35-й этаж и заскрёбся в дверь под № 35-I. Мошку, отличавшегося от других собак природным укусом, впустили без звонка.
– Что случилось, Мося? Обвалились акции на Уолл-Стрите или Брюквинский мост наконец взорвали? На тебе морды нет, ты похож на вытолкнутого парашютиста – завистника над землёй, – с ехидцей заметил Лёлик.
– Срочно нужны бабки чистоганом, – заплетающимся языком пролепетал Мошка, уверенный в том, что интриги всегда плетутся в хвосте у балерин, танцевавших в разлагающихся трупах.
– Мося, за кого ты меня принимаешь? Я шо, похож на африканского комика, трущего ладони о волшебную лампу Аладдина с туалетной бумагой, завизированной у визиря? Где твоя одесская житейская мудрость, основанная на здравом благоразумии?! Ты ошибся дверью, это не трудовая касса обнищавшей взаимопомощи. Деньги здесь не выдают. Многого хочешь, мой милый. С твоими запросами самое время обращаться к Золотой рыбке. Она сделает всё, чтобы ты полюбил сороконожку с головы до семенящих ног.
– В чём дело? – спросила Лотта, павой вплывая в гостиную.
– Вам очень идёт декольтированный пень-you-аre, – пролаял  Мошка, не спуская с волоокой Лотташи влюблённых глаз.
– Хочешь сахарную косточку, мой мальчик?
По мордашке терьера и по луже под ним можно было определить, что от её ласковых слов он растаял комочком  снега.
– Спасибо, из ваших рук Лотточка я приму всё: рюмку коньяка, сбежавшую таксу и даже смерть, но с расплетённой косой и без ворона на плече, ибо вижу подбадривающие взгляды моих врагов. Неужели я приобрету в них искренних друзей? Всё во мне кипит и испаряется. Видимо не зря я в детстве был о себе высокого мнения, делая отметки на двери кончиком испачканного хвоста.
– Представляешь, дорогая, этот жесткошёрстный ловелас прибежал к нам просить бабки! – поспешил ввернуть Лёлик.
– Жесткошёрстный – не значит жестокосердечный, – всхлипнул Мося, – вы подтачиваете мои жизненные силы. Я не кусок льда, чтобы меня подкалывать!
– Успокойся, Мося, ты ещё не отстранён от службы за излишний лай. А ты, Лёлик, звучишь вульгарно, притом что тобой правят король Юмор и царица Ирония. Это у тебя нет бабок?! А кто звонил в Милан в расчёте на приобретение блейзера из подержанных тканей сиреневой макаки?! – разозлилась Лотта Добже.
Она подумывала, как вычеркнуть Лёлика из своей жизни ярко-красной губной помадой или шатеновым карандашом для бровей.
– Куда подевались два миллиона таллеров, выданные доброй феей Вандербильд? Гильотина для тебя непозволительная роскошь, по тебе плачет якорная цепь – подружка кровожадных акул. И учти, без Мошкиного сотрудничества и Зонтикого участия в этой операции ты бы остался с голым задом. Радуйся, что дохлое дело замнут на манер диетического пюре до того, как оно успеет вскрикнуть.
– Зачем же при собаке раскрывать тайные финансовые трансакции! – осторожничал Лёлик, который имел опыт патронажного любовника, скрывавшегося под именем Цезарь Долежал.
– Ты забыл, как она передавала тебе атташе-кейс в его присутствии? – напомнила Лотта (с каждым новым аргументом всё больше среди вздувшихся вен на её шее вырисовывалась позолоченная логическая цепочка).
– Ну и что? – встал в живописную мужскую позу Лёлик – добрейший человек, которого женщины подвергали душевным и физическим пыткам с применением лекарственных формул.
– А то, что ты звучишь как негодяй, косточки собачке жалко.

Человеческое лицо – это палитра для смешения красок гнева, смущения, радости, страха, удивления и глубокого безразличия.

       Глава 194.   Торгаш

Раздался шум крыльев, резавший слух на абразивные ломтики.
В комнату влетел вездесущий Зонтик. На нём была шляпа с мягкими полями и глубоким оврагом тульи.
– Кстати, как обстоят дела с адвокатами, Зонтик? – спросил Лёлик, у которого весь его облик говорил сам за себя, так что лучше ему было бы помолчать. – Я беседовал с одним из отрекомендованных тобой. По всем параметрам он подходит, хотя и выглядит толковым парнем, а не как многие – недоразумением мужского пола.
– Рад был вам помочь, но в деле срочно нужны деньги. Надеюсь, Мошка посвятил вас в произошедшее с ним?
– Вы шо, с ума все посходили? Такое ощущение, что вокруг меня собрались одни пираты и флибустьеры, встревающие в разговор, только и слышишь «Пиастры, пиастры...» – нервно забегал по комнате Лёлик. Не каждому на роду выпадало человеческое лицо сменить на зверский облик, но ему это явно удалось.
– Не придуривайся! Поумерь свои эмоциональные всплески тонущей рыбы, – вскипела Лотта, – а ты, Зонтик, не волнуйся, у меня припасено золотое пшено. При нынешних тенденциях золотых акций на повышение можно сделать хорошие деньги. Вчера в «День квашеной капусты» индекс Дау Джонса споткнулся и упал на Уолл-стрите на 500 пунктов, чуть не переломав ноги вкладчикам, но к концу торговли он вернулся к отметке 400 без наложения гипса.
– Спасибо, благородная Лотточка, из ваших рук я всё приму, а биржа – это не по моей части, – заверил её попугай, который питался по большей части рациональным зерном.
– Ещё один обожатель на мою голову, – раздражённо вставил Лёлик, – начиталась утрусских газет и вводишь гордую птицу в заблуждение. Меня трясёт от таких нежданно негаданных визитов.
– Срочно нужны бешеные бабки, будь я жадной собакой на костеприёмочном пункте колли вру.
– Зачем они тебе?! – истошно заорал на йоркшира Лёлик, – а тебе случайно не снилась тартановая беговая дорожка внешнего лоска от долгов или корма кормящей сучки-матери?!
Лёлик не упускал случая блеснуть спортивными знаниями и  инициативой, если она казалась ему белошвейкой, обшивающей корабли. И тут он вспомнил, что нос в замочную скважину ему не просунуть, а вливать в себя смазочные зелья на спирту не хотелось. Это натолкнуло его на идею микрокамеры, вмонтированной в кончик ключа, с первым применением которого, сопровождавшимся внедрением в скважину, он получил внушительный дополнительный срок за не запатентованное изобретение и несанкционированное любопытство, преследующие цели шпионажа. Но теперь это был иной случай – гиблое дело, нечто вроде прерванного секса.
– Заслуженная компенсация ватаге попугайчиков, – прокукарекал Зонтик, – их родичам обещан шахидский отступняк, ведь любовь к ближнему в квадрате помножена на деньги в кубышке, в которой сохраннее чем в башенке, укреплённой подозрениями.
– За что им такое везение? Все пытаются использовать мою врождённую доброту! Я не позволю разбазаривать выданные на совместное предприятие мисс Вандербильд таллеры! Хотите пресечь своё финансовое равновесие?! Лучше возьмите тесак и зарубите меня как петуха, несущего яйца. У вас, я вижу, появилось хобби – выбрасывание не принадлежащих вам денег на ветер в штиль. Нет, голыми руками меня не заполучить! – психанул Лёлик. 
– Включите телевизор, всё узнаете, – посоветовал попугай.
 В комнате было великодушно. По всем телевизионным каналам, а также из уст в уста в небоскрёбном городе (неофициально признанном столицей гомериканской иммиграции) передавали экстренные сообщения о крушении в приватном аэропорту имени Фрэнка Синатра лайнера «Silver Bird» в мельчайших подробностях, касающихся кончины мультимиллионерши Вандербильд.
Один из робких комментаторов позволил неосмысленное замечание: «Самолёт, в который ударяет молния, превращается в братский электрический стул» и вкусно покраснел.
Опубликовали предсмертные агонизирующие фотографии в нескольких ракурсах, на которых отретушированная мисс смиренно выстаивала в очереди за пирожками с капустой на Драйтоне в шубе из утрусского соболя и пухлом берете со скульптурным ансамблем.
Миллионершу показывали в фас и в профиль, похожий на сачок для ловли бабочек, как будто в стране не хватало насильников и злостных неплательщиков налогов. Почему-то внимание телевизионных камер было направлено на запястье мисс, с песочным «Лонжином», изготовленным на Ланжероне в Одессе.
Потом внимание камер переключилось на негров, перекидывавших баскетбольный мячик, а могли бы собирать хлопок. Не удивительно, что в конгресс поступило предложение упразднить должности гардеробщиков – супервайзеров повешенных пальто, а заодно запретить секс по телефону «Funiculus spermaticus».
Лёлик вырубил телепередачу о мисс Вандербильд в исполнении группы «Укороченные жизни», сравнивавшую рабочие простои мужчин с «пролежнями» у женщин, и включил спутниковое радио «Синоптика катастроф» с его непролазными дебрями коммерческих выводов. Часы на стене показывали то что надо.
Ведущий зачитывал в раструб «Your masters voice» экстренные новости, высосанные не из того пальца и сопровождаемые реквиемом Л.Т.М., по странному совпадению написанным бардопоэтом за неделю до ужасающей катастрофы:

         Прощай любовь, прощай, поспешно улетаю.
Меня в аэропорт не стоит провожать.
А камера в мозгу  последний кадр снимает.
В объятиях стоим, не в силах рук разжать.
      (йоркшир закрыл мордочку лапками)

Прости любовь, прости за горькие минуты,
Запечатлённые на  ранней седине.
Тебя одну любил, смешно сказать кому-то.
В смущеньи признаюсь растерянному мне.
    (в этом месте лапки терьера вздрогнули)

Кощунственная мысль спасеньем показалась,
Навечно унести, что было мне дано.
В отчаянье,  когда в последний раз прижалась,
Взять на руки тебя и выпрыгнуть в окно.
                (Мося рыдал и рвал когтями шерсть на голове)

– Печальная история, – ухмыльнулся Лёлик, – выходит,   теперь мы никому ничего не должны. Два «лимона» – наши.
В недоумении пожав хвост плечами, Мошка завыл на коврике, предчувствуя, что не достанется ни одного таллера, и ему вовсе не хотелось проникать в углубления извилин людей, по-настоящему ценивших его в этой жизни, включая художников – передвижников стульев в артистическом кафе «Кошерная Мурлыка».
По намакияженным щекам Лотташи катились слёзы в два карата каждая – она вспомнила, как мама заявила отцу, что больше не намерена выслушивать сводки тарелки-репродуктора, ибо боится залететь от густого, не размешанного голоса Левитана (после этого реформистка-мать чудом убрала жир с талии и щиколоток). Покачивая бёдрами и вытирая драгоценные слёзы, Лотта вышла в другую комнату и вскоре вернулась с увесистым конвертом толщиной в большой палец ноги, покинувшим разгорячённую воду.
 – Здесь 5000 таллеров, – заверила она, – передай, Зонтик, обещанное вознаграждение родственникам исполнителей. Надеюсь, ты осознаёшь, что произошедшее в аэропорту не  инициировано нами. Хотя, чего греха таить, Лёлик не один день ломал голову, каким способом избавиться от долга. Он предпочитает служить Богу, не будучи у него в услужении, поэтому в любой момент может махнуть отдыхать на курорт алкоголиков Блюварские острова.
– Да, – облегчённо вздохнул Зонтик и с нескрываемой укоризной взглянул на терьера, который с месяц подвизался на птицеферме «Курьёз», гоняя наседок. Зонтик обогнул ковёр-поглотитель посторонних звуков и плюшевым медвежонком плюхнулся в плетёную интригу кресла, примяв свой плюмаж. Мошка завыл ещё громче. Преданными, влюблёнными глазами смотрел он на Лотташу, с сожалением понимая, что, как в песне, взять любимую в лапки у него не получится. Он соскочил с ковра, забегал по комнате и с диким визгом выпрыгнул из окна 35-го этажа в гудящий Конфеттэн.
Зонтик вылетел вслед за  терьером, не выпуская из клювика заветный конверт, предназначенный для родственников попугайчиков-самоубийчиков, сгинувших в терактивном голосовании, не подозревая, что их поджидало в мире ином не менее 70  попугаичьих невест Аллаха. Пока птица раздумывала, как ей поступить, Мошка, протирая  глазёнки сквозь слипшийся от страха репейник ресниц, он стремительно приближался к безжалостному асфальту. Сказывалось, что он был слабым философом, да и чего ожидать от собаки, не подозревающей правды о своём весе в обществе.
 – Кошмар! – прокаркал попугай и выпустил конверт из клюва, как ворона кусочек сыра у дедушки Крылова, мало евшей и протестовавшей против притеснения пищи стенками желудка. Надо спасать Моисея. Попка пулей понёсся на терьера. Приветливый солнечный луч полосонул его по глазам. Попугай промахнулся, возможно это помешало ему записаться в Шербургские «зонтики».
Мошке показалось, что на заходящее солнышко нашло частичное затмение и оно присело на задние лапки в позе «Подвиньтесь!», еле освещая улицу, а фонари забыли зажечься.
Из-за угла показался грузовик. Видимо под его колёсами суждено было погибнуть йоркширу. Но... по счастливой случайности терьер угодил в открытый кузов, застланный матрацами фирмы «Спи спокойно, дорогой покупатель».
От удивления хваткий Мошка протянул лапки к небу, используя шаблонные движения души, чтобы поблагодарить наводчицу и корректировщицу жизнь, и в этот момент в лапы упал конверт с деньгами. Сначала кутила из кутят Мошка хотел бежать врассыпную, преодолевая распри в желудке, но потом поняв, что его много, но не настолько, быстро спрятал деньги под матрац, как это делала его бабушка, проходившая через публичные дома на хозрассчёте в трассе скоростного спуска к греху и пользовавшаяся в виде противозачаточного средства резинкой от трусов.
В тот же момент Зонтик раскусил тонкую игру терьера и готов был обменять своё хвостовое оперение на Мошкину предприимчивость. Попугай понял, что остался с «клювом» и пожалел, что не родился охотничьей собакой Ягдташ. Обстоятельства волей-неволей не вытравили, а выгравировали из Моси настоящего зверя.
Грузовик с рёвом и йоркширом покатил матрацы на доставку в сторону Брюквина. За ними еле поспевал на поворотах доверчивый попугай Зонтик, всю дорогу чувствовавший себя на птичьих правах, в надежде в целости и сохранности изъять конверт у Мошки и доставить его родственникам погибших. Но Зонтику, бывшему Мошкиному единопромышленнику, не хватило доли секунды, он  забыл, что время не конь – его на ходу не остановишь.
По улице, где разминали свои ожиревшие тумбы толстозадые баклаЖаны, пронеслась «Гуманитарная помощь редкозалётным птицам» и скрылась за ключевым поворотом банальной истории. Грузовик, смердя неотработанными газами, неукоснительно следовал за ней, как в «Гонке с преследованием», и завернув за угол, оставил попугая позади, без лишних трелей влетевшего на бреющем полёте в склеп-салон модного украинского парикмахера-стилиста Прадо-брея Чемнадо для наркоманов-флеботомистов и Чит из Тарзании «Наколотые поленья, где палка за палкой – частокол!»
В салоне продавались жала медуз, бесплатно раздавался ухающий кашель филина и никто не скорбел о скарбе.
Попугай Зонтик, выходец из страны «третьего мира», которая даже в четвёртые не годилась, почему-то сменил турецкую феску на тирольскую шляпу и полетел догонять пресловутый грузовик.
На пятом повороте к конечной цели Мошка, надурняк кичившийся своим йоркширским происхождением и часто задиравший нос и соседских собак, памятуя о том, что спасают не Боги, а ноги, вывалился из кузова и бросился бежать в неизвестном направлении (в тот момент он не понимал в какой стороне живёт). Не потому ли, в совершенстве владея четырьмя волчьими лапами, легче прокормиться, подумал он, не успевший нагулять жирок за зиму.
Неожиданно Мося, от которого страшно несло изысканными духами «Псина», вступил во что-то мягкое, по-волчьи взвыл и из его пасти полилась оборотная версия «Распря … хлопцы коней».
Нестриженый пучок травы в ушной раковине, вытоптанный летней арабской скакуньей, не приспособленной к зимней спячке, не мог рассматриваться как скрытый вызов для отъезда из страны.
Грациозная лошадь-карьеристка в стиплчезе запуталась в одно-марочных не винных чувствах и месячных кровоизлияниях по юлианскому календарю в праздный день 7-го ноября. Не потому ли Мося посчитал, что в этот День Упразднённых Законов стоит надраить кому-нибудь сбрую до блеска, и ты, соблюдая порядок, поимеешь право начистить морду любому?

                Не хватает салфеток?
                Пользуйтесь уважением сидящих за столом.

  Глава 195.   12 стульев и золотой Жора

Весна обступила Брюквин со всевозможных сторон.
День выдался погожим и похожим на другие безутешные дни.
Солнце румянило известковые стены трёхэтажных домов, и мерцательная аритмия полуразличимых звёзд из приближённых к телескопам галактик таяла в небесной голубизне, лишний раз доказывая, что небесная канцелярия не отличается бюрократией.
Народ гуськом тянулся в элитарный отсек драйтонского пляжа «Прожжённые кости» мимо подыхающего от жары карнаухого шнаузера. Там люди, когда им припекало головы или становилось невмоготу, ознакомившись с температурой воды, бесплатно делились продажной информацией – сегодня в клубе «Иллюзионистов» состоится последнее «Гудини».
Через дорогу у  бара «Болотная заводь тихонь» время «Поперёк» протянуло вызывающий плакат «Драйтон – наша гордость и бич». В баре работал продавец, продавливавший пальцем весы и пропускавший стаканчик-другой с посетителями. Он в совершенстве владел гипераллергентным тембром (от его мегатонального голоса у слушателей вполуха проявлялась сыпь на теле).
По авеню и пересекающим его стритам слонялись типажи, достойные не одной поллитры художника-сюрреалиста.
Представители международного картеля нищих (сборщиков податей) и обездоленных промышляли на скошенных углах.
Рекламные афишки настойчиво предлагали посетить выступление Старого Мерина в ресторане «Евстахиева труба», смешащего посетителей на заданную беспечную тему: «Всё о вспаханной Боро-Зде». Они заманивали несведущих одиноких прохожих обещанием, что только здесь, за столиками их заведения, высока возможность найти себе попупчиков жизни (срок, на который люди перестанут быть одинокими, не оговаривался).
В концертном зале «Миллениум» с многочисленных  стендов на прохожих глядел один и тот же анонс – спектакль «Переносица», но число не указывалось, потому что в нём утверждалось, что пути Господни неисповедимы, не асфальтированы и не пахнут зацементированным беконом.
Доисторические старушонки тусовались по краям тротуаров, с каждым часом интенсифицируя свои действия. Они жопотливо настырными голосками предлагали: «...лекарства, лекарства, лекарства...», тут же сообщая прохожим только что поступившую информацию: «в продажу поступили яйца Фаберже. Цена более чем доступная. Фаберже, Фаберже, Фаберже. Берите, господа, не пожалеете, и вас будет ждать обеспеченная старость».
Не разбиравшийся в архивах и женщинах торговец гормоном счастья собачник Триптофан Бин Дюгин закатывал глаза в загаженное парадное после прогулки французской плюгавой Rien ne va plus. У него не все были во дворе, и он не отказывал себе в удовольствии проверить это на соседях, когда переходил дорогу с кем-нибудь из них влажным шагом и с мочезадержанием за руку.
Триптофан избегал включать свет на лестнице, дабы не бросать собакам гибкость и тень подозрения на свои облагороженные намерения. За неимением приличного пальто и пластикового мешочка на шляпе он, зная о презумпции невиновности, уходил от преследований вертлявыми задами дворов, избегая штрафов за нечистоплотную Rien ne va plus.
Некий Петька Загул с тремя каратэ в мочке левого уха под лязганье сабвея забил выразительной интенсивностью обделённого обрами языка тревогу до смерти и принялся, было, за набат за неимением никого подходящего в не предрекаемой ситуации, подэтаживая отношения с женой как всегда ни о чём не подозревающего соседа. Шум присутствовал повсюду, потому что по местным канонам предполагалось, что в тишине заложена проигрышная ситуация для местных пижонов, избегающих хождений по Маленьким Мукам сомкнутыми зубными рядами. Этих «Щеглов» тянуло пощеголять среди «быдла» замеченными. Их не устраивал малоподвижный образ мышления РПО (Рыцаря Печального Образа).
Человек без имени с неимоверно увеличенной щитовидной железой, что было инспирировано конспирационными соображениями, расхаживал с важным видом на океан, декламируя стихи из Овидия (в Ливерпуль). Он размеренно передвигался с опущенным кием в руке из угла в угол бильярдного зала Драйтона под щитом на горбатящейся спине. На фанере салатового цвета золотом наискось было выгравирано: Дом престарелых «Влюблённые в себя чёрные по белому» ждёт вас и примет в свои объятия вместе с не подделанными чеками от федерального правительства.
На площади скороспелые таллеры в бесплодных поисках выводов в отсутствии разумной завязи охотно меняли руки и, соответственно, хозяев, но грязь на купюрах от этого не смывалась.
Заразные микробы размножались, нередко подыхая от смеха, заслышав, как дама, страдавшая средиземноморским микроклимаксом и предпочитавшая монитарному пустозвонству шуршание ассигнаций, укоряла продавщицу, ловко обвешивавшую покупателей многоступенчатыми пакетами и стандартно отвешенными улыбками: «Вы, милая, торгуете слишком пожилой черешней».
Афиша в картофельно-фривольном театре-столовой «Расстегайчики по первому требованию» срочно сообщала, что выступления фокусника с татарским Иго-го и дрессированными (под дрессингом) домашними насекомыми, гастролирующими по всему телу, отменяются в связи с тем, что фокусник, живущий с помпой третий год не расписанным, находится в подшитом состоянии и не в своём миллениуме. Третья по счёту от угла, размалёванная дрожащей кистью изнуждавшегося художника девица, выглядевшая элегантно (на ней был летний ансамбль Украины) завлекала мужичков посылами из лермонтовского «Бородино» типа: «Скажи-ка, дядя, ведь не даром... я занята любовью на широкой основе кровати-платформы, у которой транспорт просто так не останавливается».
Проворный воришка-карманьёлец Трефа, выйдя из пикового положения, бубнил под нос что-то невнятное о червях в меченой колоде. Улыбка трусцой сбежала с его лица, когда карточный дружок Леонардо, больше собутыльников набиравший в весе, едва удерживая товарища за полу пиджака, учил Трефу ругаться матом. При этом сам Лео – учитель биполярных танцев в постели «одна нога здесь, другая там» выглядел сторонним наблюдателем, углубившимся в бурьян размышлений о постигшей его неудаче. Бывали и лучшие времена, подумал он, размякнув от воспоминаний.
На улице широкий ассортимент продувных бестий и хулиганящих скептиков из коалиции «Подкрахмаленная крамола» то и дело подхватывал пьяную песню под руки. В ней повествовалось о  сердце, бившемся чаще положенного под стол.
Захмелевших от песни окружающих тормошил замысловатый и зашкодированный припев: «Кому всю ночь не спица в задницу». По окончании баллады, тот что был повыше других на два волоска, в соответствии с либретто начал с помощью немытого кулака втолковывать близстоящему, что оба они люди одного замкнутого круга, разорвать который по отдельности не под силу.
– Ты ещё ответишь на японском языке за надругательство над моей личностью, – закричал сорвавшимся с карниза голосом тот, что на два волоса по толщине уступал другому скептику.
– Но я его не знаю, – оправдывался ударивший скептик, работавший когда-то греховодником на лодочной станции.
– Вот за это и ответишь, – заверещал пострадавший, продолжая произносить запальчивые речи, больше подходящие для бикфордова шнура, чем для тонкого избирателя, каковым он являлся. Вскоре они, слёзно обнявшись, скрылись за поворотом. Из открытого окна школы имени Шостаковича доносилось единственно принятое вождём революции, фортепьянное произведение «Соната пансионата с жалким намёком на трёхразовое питание». Начинающая роялистка была явно не в нас трое, и звуки, вырываемые её пальцами из инструмента, выглядели хоть и моложавыми, но хилыми.
Примелькавшийся намётанному глазу массажный кабинет «Заповедник востоковедов», что напротив просветлевшего будущего, рекламировал себя пользующимися непререкаемым доверием последними филателистическими марками пылесосов, умеряющими пыль фаллосифирующих приводных мужей.
Там же из-под обезгруденного прилавка предлагали антидоты для необузданных болельщиков. Каждый раз, когда они ударялись головой в унитаз, им приходили новые идеи по фальсификации с подставными пассажирами в автокатастрофах, что вызвало закрытие страховых компаний в сверхдоверчивой Гомерике.
Не реабилитированные на родине неуловимые жулики  и другие не уличённые исправно получали таллеры за реабилитацию в медицинских офисах с облагаемых гомериканских налогоплательщиков. Никто из проживающих в Брюквине и имеющих родственников (кроме пасквильного Паскуале из Палермо) в Канаде, Израиле, Германии, не сомневался, что перевалочный период на изломе из одного века в другой войдёт в историю страны-реципиента беженцев как «Междувечье массажных кабинетов».
Бродяжки-игроки, возглавляемые завсегдатаем приютов Батыр-Ахтыгад (жертва мужского бессилия и жульнической пирамиды Хаоса на Драйтоне) влачили за собой жалкое существование в сторону оккупационной зоны купания безлюдного пляжа. Проходя мимо кондитерской «Охота на волков в шоколадной Бельгии», они поднимали и глотали приторную сахарную пыль с тротуара.
В кафе-шантан «Под сабвеем» угрожающего вида зазывалы затаскивают на вегетарианское шоу «Вредное насекомое – Мужчина», не сканируя на предметы острой необходимости и другие колющие, колеблющихся и раскачивающихся. Амбалы уверяют сомневающихся, что сразу же после шоу оставшиеся в живых артисты устроят а-ля фуршет и ДеКа-дансинги для декадентов, закончивших стоматологические факультеты в любой из стран Южного полушария, включая юпитеры, софиты и... Берег Слоновой Кости.
По-эксгибиционистски шагает по улице товар на выброс – сердцеед и гид по интимным местам (просто Людин) господин Грешон Расцелуй во все достопримечательности, предъявляющий особые претензии к предельно наивной инфраструктуре женщины. В десятимесячном возрасте Грешон пошёл в детский сад. Живя в состоянии поджатого хвостом безграничного страха, вундеркинд эмигрировал из него в Гомерику с выправленным прикусом и документами. Через несколько лет Грешон. выборочно искал искупления вины в океане. Он был недостаточно осведомлён, что между мужским и женским полом существуют совершенно разные по своему воздействию Трихопол и Интерпол, и это вынуждало на время отказаться от изнурительных половых увлечений, в которых он был уличён. Ещё не решив, какому из лекарств отдать предпочтение, Грешон-Петя (мастер амбулаторного романса) бежал вприпрыжку за консультацией в экзекуционную аптеку «Именем Склифосовского!» По дороге он с ужасом наблюдал, как над порогами у входов в хасидские дома антисемиты  во главе с предводителем Харитоном Волокут-Пифпафовым развешивали мезузу Гаргону, а за углом их отлавливали успевшие вылезти из окон ортодоксальные стюардессы.
Никто из этих людей, напяливавших тужурку на лапсердак, не жаловался на ломоту в костях съеденной кошерной курицы, потому что её одолели всем гуртом. Не попавшие в больницу норовистые ортодоксы за считанные из торы секунды изготавливали муляжи ненавистных антисемитов и на глазах пойманных в назидание себе развешивали муляжи сволочей на фонарных столбах.
Несомненно, настраивая расстроенные желудки, историки-скрипачи назовут эту операцию «Антихолокост». А в крохотной кошерной мясной лавке «Мухоловка» между торшерными колбасюками на крюках зависнут окорока с бирками, знакомящие жадных до чтения покупателей с кличками их бывших владельцев.
На углу 3-й улицы Драйтона человек с гусиным пером в шляпе и окурком в нечищеных протезах уговаривал каждого второго мужчину, которого вгонял своим предложением в краску, нарисовать его портрет циркулем в карандаше. Взамен он предлагал привозное женское бельё и культовое зелье без упаковки, чтобы было видно, что никто не обманут. К девушкам художник проявлял особую тягу, объясняя её тем, что рисует натуры на «сексодроме» под балдахином, где образ счастливицы удобно укладывается в основу продавленного кушеточного произведения искусства.
По выходе из книжного магазина «Санкт-Шекспирбук» завсегдатаи оживлённо делились тем, чем не один год дышали – выхлопными пуками «Гариков», пополняя свои знания слухами о скором поступлении в продажу «Бижутерии свободы», в которой кий с бильярдным шаром гордо прогуливаются под руку. Печатники утверждали, что с появлением романа на книжных раскладках целая когорта юмористов поломает смехотворные перья над мусорными корзинами, и избегая треволнений, перейдёт в мафиозные структуры кинематографии и популярвной песни, а пустые беседы грубого помола на утрусском полностью исключатся из обихода.
По мнению критика (короля неопровержимых отрицаний) роман будет признан остроумнейшим произведением долголетия на квадратный сантиметр каждой из 1885 страниц грубо отполированного «паркета» текста. Он не удостоится звонкомонетных или поощрительных премий, так как никакие премии его не достойны, хотя неудобоваримый словарный провиант праздничной подборки в 254 раза превышает по инфарктной обширности лексикон Эллочки Людоедочки. Недавно стало известно, что из окошечка продуктовой лавки эта наставница рогов приторговывала рассекреченными галетами для шпингалетов на окнах.
Всю бессознательную жизнь любвемобильная эластичная Эллочка, уверенная, что сановник – человек, готовящий летом сани на зиму, билась рыбой об лёд, не догадываясь, что лёд искусственный. Но рыба не щемящая дверная боль, которую глушат водкой.
Под покосившимся (на прохожих) фонарём несовершеннолетняя Руки Вбоки, подбоченясь, размахивала сумочкой. Она завлекала вызывающими телодвижениями (перпетуум кобеле)  внимание страждущих мужчин, предлагая «оказание услуг в коротконогой юбчонке». Красотка способна была имитировать взвывания «Скорой сексуальной помощи», и вызывать коллективные поллюции у праздничного наряда полиции, занимавшегося выписыванием штрафных рюмок в пляжном туалете «Для атлетов» после незапрограммированного посещения мордобойного устройства – кафе «Симфония». Там Витёк в ознобе бился с тремя выпивохами из-за своей зазнобы, рассекая губы и воздух. Тыберия уже не было в живых, а злопамятный вонючий нищий с зажимом на носу, поставлявший надувные матрасы жуликам и лягушек через соломинку в лаборатории, всё ещё вспоминал проктологические советы Гуревичукуса, подаваемые вместо милостыни.
Объявление парикмахерской «Cal-de-sac» (тупик в виде полумесяца, заселённый мусульманами?) гласило, что обладателям «Волосатого языка» полагается скидка в 75% в изолированном от посторонних глаз массажном кабинете, только потому что мужчины, жирея, мельчают, как крольчатина под ножом.
Брачная контора по доставке неудобств «Расписание поездов» объявила о конкурсе по замещению должностного подставного лица на подходящую маску в муниципальном управлении «Марципан». Короче, Драйтон полнокровно дышал с грохочущим над головами сабвеем, когда в ресторан «Боеприпасный плейбой» вошли пять пар насторожённых глаз. Их владельцами оказались:
Пересох, младенцем успешно рекламировавший «Health foot» (никто профессиональнее его не сосал мизинец правой ноги). Лёлик натянул на себя, по подвернувшемуся случаю, яркие подтяжки, дабы не уронить чувства собственного достоинства перед изволившей появиться с ним в избранном обществе Лоттой Добже. Семейство Примула, в котором Витёк Мышца, уверенный, что память не женщина, рассыпающаяся на ходу, и ей позволительно изменять, пришёл, как и ожидалось, с законной пищалкой Губнушкой, безобразно льстившей ему при людях: «С такими кулачищами как у тебя, можно не отягощать себя уголовным процессом мышления». Человекообразный Гастон Печенега с Мурой, не прошедшей тест на сообразительность и  не переваривавшей алкоголь в состоянии опьянения при переливании крови от слегка подвыпивших. Амброзий Садюга с Фрумой Пюльпитер, голосовавшие на последних выборах за партию фортепьяно. Опа-нас Непонашему с Зосей Невозникайте, которую её мама хотела назвать Изабеллой, пока отец кулаками втолковал ей, что в древнем мире это имя было синонимом распутства, что давало возможность незнакомцам шнырять по её носительнице туда-сюда горящими от похоти и страсти глазами.
Мужчины в малиновых пиджаках – продукт воспитания предпоследней декады криминальных кругов. Женщины в безграничных декольте. В глубине ресторана за яйцевидным инкрустированным под Фаберже столом  на 12 персон их ждал мужчина в маске поросёнка. Рядом с ним в платье изумрудного цвета стояла живая Статуя Свободы, поблёскивая бижутерией. 12 официантов отодвинули 12 стульев, давая возможность вошедшим гостям безвозмездно присесть за продолговатый стол, на котором красовался королевский сервиз на 12 экзальтированных персон.
– Разрешите представить вам мою даму, – церемонно прохрюкала маска морской свинки, спрятав хрюкало под нижнюю губу.
Статуя Свободы улыбнулась и представилась – Здрасьте Вам.  Сегодня она носила зелёное платье с очень высоким воротником, в который был вделан монокль для правого глаза. Никто не соображал, что в данный момент происходит. Благоухательный с топором в руках мужчина сорвал с лица морскую маску розового поросёнка.
Женщины за столом заколыхались от смеха, испуская совиное благоухание, когда с удивлением увидели, как милый Пятачок превратился в натурального борова, и все, разом ахнув, признали в нём Пиггинса, который в порыве откровения признался: «Если бы у меня был такой же отвратительный английский язык как у Опа-наса, я бы давно уже устроился на почту наклеивать марки».
– Рад встретить друзей и дразнить гусей, – поприветствовал вытянутые шеи и пять пар поражённых в правах глаз профессор Жорж и, увидев Опу, почему-то заржал по-жеребячьи, – званый обед правления «Клуба Интимных Встреч» объявляю открытым.
– Извините, – приподнялся Опа-нас, – я в какой-то степени владелец клуба и всеми фибрами утончённой натуры ощущаю, что здесь происходит нечто вульгарное. К тому же вы сами мне говорили, профессор: «Опа-нас, вы для меня, как солнце, которое судя по пигментным пятнам сильно состарилось».

  Главное – не с другом, а с умом разместить акции на рынке!

     Глава 196.   Жизнь полна сюрпризов

– Сейчас всё поймёте, уважаемый смехотворец. Смотря под каким углом на это посмотреть, если не пребывать в пьяном состоянии и не спрашивать номер дома, у которого валяешься – неуважительно оборвал его, как плод с апельсинового дерева, Жора, – мои шутки и высказывания касались не принятого массами творчества, а ваших неделовых способностей, или отсутствия таковых. Я вижу, что несмотря на все заслуженные удары судьбы, у вас в голове гуляет солнечный ветер. На сегодняшний день вы  являетесь бывшим совладельцем клуба, господин Непонашему. Инфляция становится просто невыносимой, особенно когда она касается взаимоотношений на ветхой денежной основе. Вчера я скупил на Нью-поркской бирже 51% акций Клуба Интимных Встреч, которые вы с Зосей неосмотрительно выбросили в помойную корзину биржи на продажу. Заметьте, что 40% художественно выполненных поделок купюровальных бумаг для растопки страстей у камина успели приобрести Лёлик Пересох с Лотташей Добже и Миша Грифель со своей «доской». Остальные тоже ушами не хлопали. Я теряюсь в догадках,  откуда у них набралась такая огромная сумма денег, но это уже специфический вопрос, и пусть им занимается взыскательная налоговая инспекция вместе с нашей неподкупной полицией.
– Позавчера ограбили «Чейз Конфеттэн Банк» – вставила «Статуя Свободы» и демонстративно выпрямилась, гордо подняв над головой факел в виде горящего попугая – действительного  члена академии наук бразильских джунглей, то бишь сельвы.
– Не будем, друзья мои, разжигать взаимную ненависть, – успокоил её профессор, – поточное производство идиотов сворачивается наподобие скисшего молока и без вашего позволения не может быть поставлено на широкую ногу с узкой щиколоткой без пьедестала. Того и гляди, народ безукоснительно растолстеет. Он уже, как уставший шахматист, руками изображает поникшие ветви ивы и еле переставляет расплывчатые фигуры от стола к туалету, а вам, сдобная моя, посоветую отказаться от секса в воспитательных целях, и присядьте, так будет лучше для ваших стройных варикозных ножек. Недовольная Статуя села и, презрительно бросив испепеляющий взгляд в сторону неудачника Опа-наса, наморщила курносый носик. Амброзий, почувствовал себя сшелушившимся эпителием и немедленно последовал её примеру, это у него, поднаторенного в плагиате, получилось блестяще, когда изо рта, сметая полный съёмный протез, вырвалось домашнее: «У-у тварь!»
Свобода явно нравилась ветреному Амброзию Садюге – автору поэмы о последнем пуке «Воздушная тревога», и Фрумочка Пюльпитер это ревниво почувствовала это на собственной шкурке.
Интересно, покинет ли Жора эту притягательную плебейку с мозговым расстройством Здрасьте Вам добровольно или под нажимом рбщественности, похотливо подумал Садюга, напоминавший пучеглазого лобстера с надвинутой на глаза кепкой-восьмиклинкой, и когда только этот Опа-нас прекратит дуракаваляние, размахивая красной тряпкой кондового юмора перед разъярённым быком, принявшим облик профессора Пиггинса?
В зале повисла тишина. Присутствующие заинтересовались – кто вытащит её из петли. Под потолком, украшенным луковыми кольцами олимпийских игр, навозным жуком гудел кондиционер. Зажёвывая натянутое молчание, сидящие за столом принялись наливать и закусывать, наливать и закусывать, наливать и закусывать. Разные мнения на блюде посередине стола ещё больше разделились под взглядами проголодавшихся. Они бросились на раскладку по тарелкам в соответствии со вкусами, потрафляя индивидуальным запросам. В результате усиленной ротации челюстей за столом было слопано кисло-сладкое. Гости, покушавшиеся на блюда, заморили достаточное количество червячков.
Профессор, проштудировавший сотни доносов, уютно поместил в огромные волосатые руки снимающийся пухлый микрофон и насторожённо попросил одолжить ему чуточку внимания. И вот, уверенный в себе и не доверяющий всем остальным профессор Жорж Пиггинс забаритонил о неисправимом паяце, который из-за просроченного долга перед покинутой родиной, пытался дочь на выданье выдать за шутку. Создалось впечатление, что Жора влюбился в собственный голос и не может вдосталь им насладиться.

Не носить ему короны,
Не снести и головы,
Королём дерзит на троне
Шут-бубенчик у воды.
Шут придворный и притворный,
Шут притонный и придонный
На пенёчке у воды.

Рядом радостно танцуют
Оболваненные пни,
Прихлебатели ликуют,
В лести пролетают дни.
А шут придворный и притворный,
Шут притонный и придонный,
Лесть, она ему сродни.

Шут смеётся, шут гогочет,
Веселится дурачок,
Он имеет всё, что хочет.
Тащит дань под колпачок.
Шут придворный и притворный,
Шут-сачок, он производный
Экономики скачок.

Не заказано здоровье
И толпа всегда толпа,
Ан, гляди, и в луже крови
Шутовская голова.
Был придворным и притворным,
Был придонным и притонным...
Восседает в луже крови
Шутовская голова.

Жевательный процесс задержался, потом совсем прекратился.
Гости смутно понимали, что поэту-бунтарю не терпится попасть на Луну, чтобы начать грызть тамошнюю почву зубами. Они обратили свои не совсем трезвые взгляды на жизнь закончившего песню главного держателя пакета акций «Клуба Интимных Встреч», исполненной в би-моли, у которой отсутствовала нафтальгия по нафталину и рваным с бедренной стороны колготкам, знакомым с дужками очков. Присутствующим не был до конца понятен подтекст песенки «Ты мой воскрестник», написанной Галактионом Галантереевичем Галлактикой. У кого же всё-таки слетела голова, задавали они себе вопрос. Одно им было известно – когда Опа стрелял в тире в мишень – молоко сгущалось.
Он начал свои посещения стрельбищ сразу после неукоснительного заявления Зосе Невозникайте: «Я хочу, чтобы ты ни в чём не нуждалась, в том числе и во мне, поэтому заполнил бумаги на развод». Вот и выходило – проветривать мозги можно, но сушить их прилюдно в сплочённом страхами коллективе – картина неприглядная. Но Зосю ничего не волновало – женское обаяние не испытало на себе кризиса сбыта. На него был определённый спрос, а посему и предложение не страдало. Её ошибкой было то, что она считала себя верной женой и имела неблагодарного мужа в единственном экземпляре. Зося планировала обратиться за помощью к японской знахарке Веронике Осока, но та с недоверием относилась к лечебным травам. В ожидании десерта покрасневшие от выпитого гости завели зелёную беседу о защите окружающей среды от паразитов, о демпинговых ценах на спиртное и о нагуливании жиров у интеллектуально заторможенных детей.
Опа-нас расстегнул воротничок на жилистом стволе шеи, вспомнив, что в шестнадцать лет Жора сменил неблагозвучную фамилию Пиг Мент на Пиггинс. Учитывая нагнетаемые милитаристические настроения за столом земфирного характера, Опа понял, что финансовую безопасность он сможет найти только в стенах собственного дома.
Вожделенные деньги вылетели в трубу, но голова оставалась на месте. Опу охватило ревизионистское ощущение ангажемента на роль дырочек в носогубном треугольнике в пьесе «Неравные враки» (на роль какаду горсовет его не утвердил). В иное время профессор оказался бы последним в шеренге за своё низкое поведение в 153 сантиметра, выбегающим из-под верблюда с тазиком для воды, при падающей влажности в атмосфере. С усмешкой наполнил Опа рюмку водкой со словами: «Посмотрим, кто будет хохотать до колик – новоявленному королю стоит быть пожёстче, чтобы его «подданные» почувствовали себя приближёнными к нулю».
– Теперь, когда я обручён на прозябанье королём альпинистов, я постараюсь приблизить к себе Килиманджаро, подумывая о прыжке в вулканическое жерло, то есть о самоубийстве. Мысль эта прилипла и её не отодрать, – прервал тишину голос Опа-наса.
– Зачем же дело стало? Не буду петь вам дифирамбы, но не сомневаюсь, милейший наш Непонашему, что и в этом деле вы проявите себя экспертом, а не фанфароном, как до сих пор. Могу подсобить петлёй со стулом, а в конкретном случае и подтолкнуть, – услужливо предложил профессор, – я-то считал, что столица прирождённых лохов находится в Лахоре, а она, оказывается, здесь!
– Жаль, мой замысел далёк от реальности. Придётся, видимо, подыскать подходящий мост в пасмурный день где-нибудь в окрестности, чтобы она не стонала, когда катаюсь по ней на велосипеде, подвергая колесованию, – оторопело отозвался Опа-нас.
– Создаётся впечатление, что вы не были женаты на метафоре, поэтому ревниво следите за здоровьем и прислушиваетесь к зову совести с одной целью – не прибегнуть к ней. Так разрешите дать вам практический совет – не пользуйтесь использованной туалетной бумагой, она вам не к лицу и не дуйтесь на меня, натужившись.
– Оставьте зачерствевшее беспристрастное мнение при себе вместе с вашими еврейскими хэнде-хохмами, Жоржик, а с ним и практические сонеты. Я думал, что приглашён на пирушку-междусобойчик с лозунгом «Давайте сольёмся воюдино!», ан нет, вражина вы эдакая. До сегодняшнего дня во всех клетках моего организма распевали птички, но теперь мне становится понятно, почему у недавно приобретённого дивана мурашки по коже бегают под стилетами ваших глаз. Только галантерейное воспитание моей спутницы иждивенки Зоси Невозникайте не позволяет мне выразить вам своё недовольство в раскованной форме – нанесением прямого  удара в челюсть. – Осторожный Опа решил не докладывать собравшимся, что Пиггинс заочно осуждён израильской военщиной за торговлю некошерным оружием – «свинчаткой» в нэньке Украине через интимные каналы Суламифи Егоровны Понукай – общедоступной девицы, дня не работавшей по специальности.
– Вы, Опа, напоминаете мне исполнительную работницу эскорт сервиса со скрытыми дефектами, напяливающую на себя атласные трусики перед тем, как прилечь на беговую дорожку, а потом вставшую на карачки для установления мирового рекорда по бросанию упрёков в мою сторону. Такие женские типажи отрицают здравомыслие, отправляясь в саквояж с каким-нибудь богатеем. Хорошенько подумайте, прежде чем примете сомнительное решение. Кто будет осушать болота слёз вашей партнёрши Зоси, так и не научившейся отличать корсаж от корсара, у которой за последний квартал катастрофически понизилась упругость мышления? Мне ли напоминать, что эта женщина никогда не говорила вам поперёк, но делала всё сикось-накось выкуси. Лично я в мелиораторы заболоченной почвы разногласий не лезу, хотя вам сочувствую – как может человек приветствовать, то чего недопонимает? И не отводите возмущённо плечи назад, у вас нет достаточного времени шептаться с ними в полутьме, хотя по мнению некоторых это тонизирует не хуже иных горячительных напитков. Да и в себе обиду копить не имеет здравого смысла – друзья осудят за скрытую досаду.
– Позвольте вас прервать, попытался вмешаться Опа-нас.
– Не позволю! Вы, бардопоэт, привыкли всё воспринимать от сюра и досюда.  На вашем месте я бы подал объявление в газету: «Механизму старения срочно требуется опытный механизатор». Надеюсь, это не пойдёт вразрез с вашей доктриной – рыцарство умерло с последней мельницей, изуродованной Дон Кихотом. С этими словами Пиггинс отработанным финишным рывком раздвинул шестиугольник из бутылок с разносортной водкой в середине стола, ностальгически вспомнив танцевальный «Шестигранник» в Центральном Парке Культуры и Отдыха и похороны вождя, когда народ в едином нарыве вышел на улицы и ушёл в открытые чьей-то заботливой рукой, канализационные люки.
Профессор, не дискутируя, поставил на кипельную скатерть между наполовину опустошёнными бутылками лиловое, как сумрачное небо, полушарие и нажал кнопку дистанционного управления медицинской службой, спрятанную под столом. Поначалу уши благополучно гуляющих малиновых пиджаков заполнил колокольный буро-малиновый звон. Когда он улетучился, зал заполнил запах доброкачественного нафталина, негодования и шелест сооружений на головах женщин. Подстёгивающий голос липко разлился по актовому залу, позванивая хрусталиками настенных канделябров, определённо развешенных в целях самообороны.
– Я пришёл не на чтения Даниеля Депо «Нафта Лин на раннем лейбле битлского Парлафона на пленуме не зареггестрированной партии»! – вскинулся Опа-нас Непонашему. – Проведённое здесь время представляется мне севшими после стирки джинсами, поджимающими дорогой мне набор бесценного Фаберже.
– Ошибаетесь, – улыбнулся профессор Жора Пиггинс в отсвете люстр немеркнущей славы, –  приветствуя воздержание мужика, приподнявшего телегу, – в лесных диспутах литературоведов и буков, я пленных не беру, и швейцарских часов «Тиссо», как вы, Опа, не ношу. И  проверяю время по верному псу, для друзей которого, к вашему сведению, с месяц назад я открыл почти религиозное собачье «Кафе Драл». А вам, Непонашему, советую обратить внимание на свою поэзию, забрызганную нечистотами, избавиться от аритмии нервного стиха и не взваливать на себя непосильные функции профилактория многогранно-стаканных поэтических бездарей. Поумерьте, Опа-нас, своё рвение и пыл, не то от вас будет столько же проку, сколько от похудевшего бочонка поклонникам пива.
– Ну что ж, попробую последовать якобы дружескому совету, – усмехнулся Опа-нас, – хотя у меня и возникает подозрение, что вы, профессор, склонны к построению стройных гипотез во главе с философским цирковым номером «Всё сбалансировано на весах равнодушия асимметричных лиц». Вам только дай в руки израильский автомат прицельного убоя «Из-за угла», так вы всех юмористов в террористов превратите и перестреляете «Around the corner».
В зал влетел взбаламученный фокстерьер Шпильберг (хозяин Симон Драже) и прогавкал девять раз, тем самым сообщив сногсшибательные новости, что глава мусульманской республики распустил парламент, состоящий из женщин, при этом весь гарем рыдал у бассейна, а юмористический журнал «Шпильки» собираются упразднить. Вместо него будет издаваться польско-немецкий «Spiеlen sie bitte» (играйте, пожалуйста, что вам вздумается, пока кто-нибудь не расколется). Народ проверил часы, всё больше проникаясь к Жоре доверием, который не преминул воспользоваться моментом и зачитать выкраденное из запылённых архивов компрометирующее письмо Опа-наса к престарелым родителям.
«Спешу сообщить. Я поспешно развёлся со второй женой, потому что моим товарищам по преферансу разонравилось прогуливаться по её исхоженной «аллее», оказавшейся шире, чем мне подходила. К тому же я нуждался в опытной фальшивоминетчице, а эта ещё только училась играть на флейте и с трудом склоняла гордую голову. Поначалу задетый её отставкой и я был вне себя, но, к счастью,  бешенство удалось подавить шестнадцатью уколами в живот, после чего я пришёл к выводу, что задумчивость может оказаться глубже, чем мы думаем, ведь она женского рода.
Сами посудите, стоит ли осуждать человека, за то что он понял, что семейный круг поразительно тесен, поэтому я вырывался из замкнутого ада и совал голову в холодильник, чтобы настроение не портилось. В этом я также виню виниловые пластинки – они напоминают о моём верхнечелюстном съёмном протезе.  Даже в те моменты, когда я, как натура музыкальная, аккомпанирую случайным женщинам лёжа на спине, со мной происходит нечто странное – на сборах урожая любви приходится делить дам на степенных, постепенных и второстепенных, поэтому обещаю избавиться от выспреных манер и навестить Варшаву при условии, если там к власти придут марципаны.
Не стану вникать в подробности, но для подпитки любви к Польше мне необходимы какие-то деньги, ведь золотое времечко, когда кукуруза получала аттестат зрелости, давным-давно прошло, а вы мне второй месяц как ничего не присылаете. Сегодня я почувствовал себя Ван Гогом, которому братишка задержал пособие по безделью. Своих занятий на гитаре не прекращаю.
Вы удивитесь, если я вам скажу, что мой самый верный поклонник бледно-зелёное Поношенное приведение. Оно сидит, наклонив голову, откинувшись на спинку минтая, затаив дыхание, как при нехватке кислорода. Беспроглядно прозрачное синело изнутри, когда краснело за мою игру до корней пушистых волос. Тогда оно отличалось дурной привычкой – снимать шляпу вместе с вращающейся в разные стороны головой. Таким образом смешливое чудище развлекается, предпринимая не только хи-меры, среди которых имелся один изъян – оно не соблюдало правил пожарной безопасности и с горящим взглядом загоралось идеями. Иногда на него находят непредвиденные срывы – от бурных аплодисментов переходит к неудержимым рукоплесканиям по физиономии. В смятении я позвонил знакомому патологоанатому, и он мне сказал: «Ваше внутренне волнение незаметно, поэтому необходимо вскрытие». Но пусть вас, мои дорогие, его заключение не пугает, на моём лице не осталось следов побоев, а значит и нет расходов (не считая консультации по телефону) на врачей и адвокатишек – оно всего лишь приведение, причём без свидетелей. Так что не буду поносить Поношенного».

 – К чему лишние вопросы?  Смотрите на меня восклицательно!

      Глава 197.   Мишпуха, ни пера

Я сожалею о том, что всю свою дремучую жизнь был атеистом и верил только в Судьбу, – продолжил профессор Пиггинс свою речь. – Теперь, когда о жизни после смерти я отзываюсь, глядя сверху вниз и назад, как о заоблачно-пространственном витании, фатализм представляется мне потрескавшимся юмором, фривольной шуткой над заблудшими овцами, добровольно принявшими образ покорных людей. Во многих вопросах я занимал неустойчивую позицию болотного вальдшнепа, и нерегулярно следил за сахаром в крови, заменив глазированную воду на газированные сырки. Это ощущаешь ещё острее, когда душа весом в 20 граммов, что подтверждается последними исследованиями учёных с мировым именем, расстаётся с телом и оно облегчённо вздыхает на прощание. Там где я пребываю (слово «нахожусь» не может правильно отразить место моего расположения – расплывчатость его основная черта), не существует отторжения живых тканей, а значит, нет смерти. Поэтому никто меня не поздравит с Днём Смерти, а он ничем не уступает общепризнанному Дню Рождения. Но в итало-немецком шоу «Похождения Фангуло Кнабе» избежать условностей в передаче моего безимущественного состояния не удастся.
Я облекаю чавкающие мысли с их непролазной грязью в красочную одежду ничего не значащих слов. Высшее существо довлеет надо мной, вдыхая в мой дух опрокинутое видение, схожее с ощущениями космонавта в воображаемом отрезке пространства. Здесь, Наверху, невозможно:
медвежье вторжение извне с запусканием лапы в колоду карт;
вычеркнуть из необходимого оставшиеся зубные отложения в памяти, цитируя рудокопа – рыжего полицейского из Нью-Порка;
испытать земное наваждение первосданной стеклотары;
сидеть на больничном с трёхразовым пытанием и пересаживаться в кресло с обочинами подлокотников;
платить звонкой мелочностью, требуя сдачу;
заказать трио теноров «Бас-мачи» ;
предвидеть меркантильное чувство невосполнимой у-у-у-траты;
воспринять зыбучие песочные часы на сгибе времени;
правильно оценить волокнистую ткань относительных знаний и
Но здесь на душе не остаётся осадка и не пахнет илистым дном.
Передаю вам, что Верховный сервис неподражаем и не идёт ни в какое сравнение с Земным. В неподдающемся описанию и лечению безвременном пространстве на инстанции слежения за...  имеется столько Богов, сколько заблудшим душенькам угодно.
Не буду никого из Божеств выделять особо и рекомендовать, а также не сообщу, кого я выбрал, потому что Мой предупредил – не ставить его в неудобное положение, ибо к Нему бывший люд выстроится прямоугольником. Мой боится (над Ним ведь тоже имеется Верховный Суд), что не справится  с полирассадником  хамства – толпой желающих добиться аудиенции из моргов и  иных мест захоронений оболочек, где работа уже не в тягость.
На земле существует бесчисленное множество способов осуждения недоступного и непонятного избавлением от строптивых смертных, например, расстрел. А так как на клочковатое небо со всклоченной бородкой перистых облаков народишко попадает в мёртвом виде, то и пулями человеческому горю не поможешь.
О здешнем питании, которому я отдаю предпочтение, не требуя ничего взамен, трудно что-либо сказать, поэтому промолчу о выпечке коржей наполеона. Перечисление всего, предоставляемого в различных немыслимым людям видах, может вызвать зависть у тех, кто намеревается остаться с женщиной (желание в высшей степени похвальное, но неосуществимое – я не людоед, хотя с удовольствием позавтракал бы Ею и никто бы меня за это не осудил).
Я, не педаль газа, которую ничего не стоит утопить в полу, и не держащий свою языковую колбасу за зубами, существую для вас в памяти, не в пример земным и земноводным и питаюсь чистейшим безвоздушным пространством с добавками волн электромагнитных полей, несмотря на то, что кнопочная система по переключению внимания у нас в космосе сильно поистрепалась. Мне первому в Истории челоувечества удалось сойтись с дистанцией, выдохнувшись, не покрыв её, потому что дорожил дружбой, когда она падала в цене, облизывая ухоженные помадой губы.
Я не немой, объясняющий на пальцах несуществующие словосочетания. Кто-то назовёт их гимном слабоумию, ну и Бог с ними. Ведь эффект от сказанного зависит от умения пользоваться им.
Здесь я содрогаюсь от Одной лишь ослепительной мысли. Вторая возникает, но... На третью даже не надеюсь.
Признаться, вторая гложет больше первой и третьей. Почему я не успел запатентовать летний бюстгальтер-холодильник со шлейками для кормящих матерей и вместительными чашами на оба полушария? Ведь без меня никто до этого не додумается. Доложу вам, меня никогда не тянуло стать космонавтом, направленным на принудительные работы в гравитационном поле Земли. Не спорю, работа – лучшее лекарство, но главное не передозировать. Разве астроном любит астры меньше чем дама незабудки поклонников?
На душе промозгло и мерзко? За окном непогода и слякоть?
Подтвердить прогноз выгоды возможности не предоставлялось. Правда присутствовал момент, когда герметизм вокруг меня  накапливался наподобие сгущавшейся атмосферы партийных собраний. Поэтому ещё там, в смутном прошлом, я пытался, заблудившись в трёх соснах, соснуть на песке, и уж потом нащупать опухолевидные уплотнения в Неощутимом, тем что когда-то называлось кончиками пальцев. И всё для того, чтобы определить, содержат ли мысли законсервированные в черепной коробке канцерогены.
Потом густой туман соседней галактики Андромеды, оказавшейся, по последним подсчётам, меньше нашего Млечного Пути, рассеялся. Солнце полоснуло лучом № 254  по незащищённым глазам, и я произнёс замечательные слова моей давней подруги памфлейтистки Авроры Мартовны Раритет – старушки сошедшей с ума после того как ветер унёс её не в ту сторону и она перед зеркалом сама с собой перемигивалась: «Протри стекляшки глаз на окружающее, они у тебя запотели от непосильных мыслей».
Я почему-то вспомнил о  Кагановиче – ответственном за экстренные железнодорожные сообщения между городами и по радио, на которого Аврора Мартовна была безумно похожа от паха до мочек ушей, поэтому я здесь стараюсь не падать духом, а если такое случается, выбираю облачко помягче, потому что в обществе девушек – практиканток любви представляю себя котом в сметаннике.
Утихла пульсирующая зубная боль города. Остаются порывы витаминизированного солнечного ветра, не раз спасавшего вверенную мне свыше ситуацию, зиждущуюся  на интуиции и данную мне в успокоении в зарослях воображения.
Отмечу, что из всех домов свиданий с черепашками крыш и с приведениями ваш – самый терпимый, а не блекнущая профинансированная традиция «Фаберже» напоминает мне ход конём с яйцами, с забавными кадрами нашумевшего в камышах фильма «Пастушка и Свинар», где член правительства выставляется безоткатным орудием с закатывающимися рукавами и непримиримой крайней плотью.
Временами (не заметными на срезе эпох) меня, как Казанову, так и подмывает поделиться с какой-нибудь живой душой своими любовными приключениями, или перекинуться в бадминтоном слов, искусственно выращенных в питомнике идей с целью растиражирования себеподобных. Но, увы, здесь царство мёртвых и прозрачно-призрачных. Нет лидеров и аутсайдеров, и плотину истощённого долготерпения не прорывает. Им безразличен печальный факт, что у палок бывают передышки в виде перепалок (они их путают с перепёлками), учитывая, что пресловутый секс никого не интересует в нашем мире, где женщина не девушка, от которой исходит аромат свежемолотых кофейных зёрен требует, как и огнестрельное оружие, вежливого обращения. Её не надо подвергать первичной обработке на Земле, поспешно хватаясь за полушария, когда железный матрос-бесполезняк пытается определить её никем не тронутый магнитный полюс.
В таких экстремальных случаях на ум приходят суицидальные стихи «На грани с гранёным стаканом в руках!» А вступительное слово приравнивается к изложению Краткого курса КПСС с актёрами на роторной сцене, где смерть от выпитой политуры – представление после третьего предупредительного звонка-выстрела.

                Верх самовлюблённости – когда книга
                читается без отрыва от производства автором.

     Глава 198.   Последние штришки

Вам когда-нибудь встречалось худосочное, но единодушное молчание? У меня оно возникает у писсуара, когда ощущаю себя литейщиком. Здесь оно полное, и никому не взбредёт в голову посадить его на диету, даже если в комнате расставлены силки-стулья. Это говорю вам я, не боясь быть помещённым в отделение, где мне грозит расправа психотропными средствами лечения.
Конец процесса познания – это начало разложения человека как личности и мне всё кажется, что я осуждён на умозрительное заключение с испытательным сроком печени заядлого пьяницы за нелестные замечания в адрес, который неизвестен, а также за крамольные мысли типа:
«Если бы призраки и приведения пили, оставляя вмятины и отпечатки на бокалах, то опоздавших к столу на разогревочные и плокостопные тосты, витавшие над столом, набралось бы достаточное количество для сформирования штрафного батальона».
Информация, не обладающая субстанцией, получаемая из центра... Вселенной, где мне предложили роль инспектора, поглощается мной расплывчато, в миллионы раз превышая скорость света, и это опять же не так как на Земле, где, чем больше у вас пламенных сторонников, тем выше шанс выгореть дотла.
Увлекательные путешествия в другие Галактики проводятся в рамках эфирмерной программы: «Насладись экзотикой Неосязаемого, стремясь к Совершенству без песни идиотов «Жила бы страна родная, и не было б больше забот»». А где ещё найдёшь успокоение, как не перед вселенским, отполированным до мини-микронов, зеркалом, в котором отражается идеологические лейтмотивы: «Много снега из ничего» и  «Не в свои самки не садись».
Нервные косули в нижних слоях тропосферы пускаются вразнопляс. Обострённые чувства в мире световых эффектов отсутствуют напрочь, а кому их не хватает, загружаются ими в относительно доступных стихах на выдуманной планете «Эмоции эгоцентриста»:

Я вас искал, нашёл и убедил
в том, что вы даже не подозревали –
я Геркулес, Антей и Автандил,
я жеребец, томящийся в коралле.

Хочу быть краеведом сочных губ
и антропологом сквозного будуара,
преодолев естественный редут,
ласкать придатки летнего загара.

Язык освоить нежным монпасье,
растечься к горлу не без оснований.
Хочу предстать, но не таким как все,
что ищут встречи липкими руками.

Вам предлагаю дьявольский альянс –
покинем вместе мир несправедливый.
Моя любовь – осознанный аванс,
дальнейшее обсудим с кружкой пива.

Когда во мне состыкуются эгоист с фантастом, я с удовольствием предоставлю слово последнему, а он – пьяный танцор произнесёт заплетающимися ногами – аутотренинг для автогениев.
Вспоминаю, как один из них (холодный как огурец по весне, и это был я) захватил второразрядную баню (в первой стрельба не удалась – затвор заклинило и она сменилась на пальбу). Тогда я понял, что довести идею до кондиции, чтобы она при этом выжила, тоже большое искусство.
Обращали ли вы внимание на то, что домашняя муха по своей привязанности ничем не уступает дрессированной собаке или учёной кошке. Мы называем это назойливостью, не задаваясь вопросами: «Под кем из больных накренилось судно?» и «На кого надулись паруса?» Какая несправедливость!
Я выступаю в защиту насекомых – она, эта муха, хочет поиграть с человеком, требуя от него чуточку внимания. Но мы злимся и по-изуверски убиваем её, чтобы не о’калевала по-фински.
Разве это не безнасекомно, или, выражаясь тевтонском языком, с точки  зрения мухи не безмушинно?! Ведь согласитесь, что с точки зрения яиц Фаберже и секс опустошителен.
И вот ещё одно безотлагательное «что», я ведь не пытаюсь доказать вам, что Мкртчан из крымчан с их неразрешимыми задачами жилищных условий.
Удивительным представляется выявленный факт, что мужчины, с лёгкостью покидающие семьи, не могут бросить курить. Не свидетельствует ли это, что неугасимая личная страсть сильнее вялых общественных связей? Хватит изнывать от скуки по плохому.
Заканчивая экскурс в мир, перегруженный пороками, и не забывая, что разит врага наповал, без притираний отправляющегося в односпальную кровать с пожилым орангутангом – нужно выпить ещё три бутылки Пльзеньского. Извращенцы тлеют сколько угодно, никого не растлевая на поляне, выстланной дорогим сукном.
В космосе существует и доминирует осязательная цель – не быть затянутым в Чёрную дыру. Там расщеплённого белого человека больше всего одолевают чёрные помыслы вразлёт – перехватить инициативу и ниточно накручивать её на выставленный средний палец. Сахарно-белые подвержены панической идее заполнения освоенного ими арбузного пространства чёрными семечками. 
А у вас, похоже, опять шахидка себя взорвала до второго пришествия полицейских, и её – это классическое на сегодняшний день производное недоразумения найти по частям не могут.
Тот Он, к которому я приписан, семьдесят с чем-то девственниц в бессрочное пользование не предоставляет. Можете себе вообразить несчастных правоверных, на плечи которых взваливается столь экзотичная обуза? Пребывание в мусульманском запогребеньи спорно, но аксиомно предполагаемо. Слухи о прибытии попугайчиков-самоубийчиков, породившие сомнения, пока не подтвердились. Считайте, что с этой точки зрения меня можно причислить к избранным или везунчикам. Информационные источники излучений пытаются внести  пульсарные поправки в данные, пронизанные микроволнами (из которых состоят мне подобные). Предполагается, что где-то далеко внизу, там, где черти водятся, находится вселенский омут. На текущий световой год сам  по себе факт остаётся неподтверждённым. Эта «маза» временно исключена в доминирующих электромагнитных измерениях. 
Принятое на Земле Беспонятие включает в себя доминирующее Я, – а это тысячи разновидностей несостоявшихся хобби, определения которым нет, и о предназначении которых человеческий мозг не имеет ни малейшего представления. Известно только, что:
никто никого не учит и не направляет на прививку привычек,
ничего не происходит в укомплектованном мире,
всё течёт само по себе в смесителе чувств.
Потребления и отбросов не существует, так же как осязаемых: его, меня, их, находящихся во взвешенном состоянии  присутствия в моменты, когда мысли взмылили ввысь.
Время и пространство сливаются воедино на колышущемся батуте квазикарпускулов, источаемых нейтронутыми явлениями, поставляемыми квазипульсарами.
Узнавание повсеместно отсутствует. Здесь нет пальцев, которые манипулируют. Здесь не приобретёшь еврейский будильник, звенящий на идиш ровно в 7.40. Это не то, что в доме алкашей, где и петух беспробуден, и яйца несушек отдают спиртными, за пивом следует Кагор, а за ним водка, и опять пиво с водкой...
У нас в Безвоздушном не поприсутствуешь на открытии первой сессии (ВКПБ) Всемирного Комитета Питейной Библиотеки имени неподшитого президента и не распишешься в несостоятельности в «Книге жалоб» Министерства Прожиточного Минимума.
Здесь мне не надо таскать с собой электронные часы, чтобы взвешивать вопросы, прежде чем задавать их кому-либо.
Знайте, я вернулся туда, откуда появился.
В утробе Вселенной меня со скрипящими ставнями ног, сопровождал хор с вооружённым до зубов инструментами сводным оркестром, который я нигде и никогда прежде не видел и не слышал. Здесь одно пространство без банных пространщиков. Обладая паранормальными способностями, отказываюсь от предмета тайного обожания – таллерового капустняка. Антипатия становится понятием неизвестным, как синусоидальный насморк.
Время без часов, а для Витька Примулы время – это пространщик в бане, подающий мыло, мочалку и полотенце. Не доверять Витьку, как пользователю Сандунов, у меня нет никаких оснований. Одной из причин этого является его убеждённость, что муж и жена должны стать выборными должностями, и в зависимости от перформанса переизбираются на последующие сроки, а это в корне меняет привычное нам мировоззрение.
Передо мной расширяются горизонты и зрачки любимой женщины. Замечаю, что становлюсь храбрецом, которому нет необходимости повторять себе: «Жизнь, умоляю тебя, не убивай во мне пересмешника». У меня появляется зависть к земным пьяницам – они умудряются закатить гулянку под стол. Там им определённо надёжно, выгодно, удобно хранить налившиеся тела. Пахнет потными носками и гуталином. Эта комбинация действует отрезвляюще – утром не надо опохмеляться. А здесь одни трезвенники и космогонных аппаратов нет и в помине. Я так вжился в свою роль, что меня не выселишь даже с предъявлением решения Божьего суда. Моя душа – это суверенная территория, вопиющая в пустыне о независимости, и я начинаю понимать украинцев. Но понять евреев здесь мне не дано, видимо для этого надо создать космическую диаспору и раскинуть сеть магазинов со скидкой с каждого носа.
Что касается принятого на Земле Бога, думаю, он направлен сюда из системы органов слежения за космическими аппаратами и женщинами, когда ветром не расчёсывает косматые тучи. Лично у меня отсутствует желание тратить то, чего у меня нет, и  к Нему  претензий не имею за исключением одной – он, замечательный храбрец, забирает у меня оставшуюся жизненную энергию на импровизированных летучках, не оплачивая счета, а предъявляя их.
Кстати, у моего деда – члена партии оперных голосов с 1916 года, всегда было припрятано шотландское виски в свитых гнёздах ячеек свитера а-ля Шон Коннери, и он год проторчал на обочине столетия, чтобы только протолкнуть меня в священнослужители.
Но я выступил против этой затеи, сказав ему, что опаздываю на званный обед на четыре лопасти, и негоже служителю Господню прислуживать земным властелинам. Только после этого старикан, сражённый отрезвляющим циничным заявлением, отцепился. Меня же больше всего устраивали напутствия – это означало, что в скором времени их некому будет мне делать.
Не упущу удобный случай, чтобы процитировать прекрасную печаль беллетриста Гадыша Вичневского: «Верить в Бога надо, но верить Богу вовсе не обязательно». Это лишний раз подтверждает мои предположения «Если Бог стоит на раздаче времени, никто не знает сколько достанется каждому» и «Богатство сулящее положение, может обернуться положением, сулящим богатство. В звёздном мироздании, не требующем покраски, я сравним с самодостаточной частичкой – чипсом сублимированной энергии, заложенной в триллионы информационных данных. Знаю, что не бриллиант, да оправиться не во что, когда провозглашаю: «Запорам – отпор!» Тогда мне исполняется полночь, угрожая реставрацией отношений с лужёными глотками лудильной «Лужу Южноафриканскому Союзу!»
Здесь в период солнечных хитросплетений в Чёрных дырах я не скучаю. Мимо пролетает дух корректора детского японского издательства «Ну-ка, мура!» Изи Каца, вылетевшего из человека с традиционным обонянием и назвавшимся Исао Кацапомура. Последнее время японским духом в космосе пахнет всё больше. Биологические часы невыразительного циферблата лица Исао, занимавшегося в школе раскопками грифельных досок мелового периода, показывают упущенное время, видимо на островах опять прогнозируется землетрясение. Иногда к нам сюда долетает прерывистый лай на звёзды любителя-гавстролога, неподражаемого йоркшира Мошки, часто засматривавшегося на дочь консьержки Еже-Вики Шнайдерман, введшей в обиход понятие «За стакан гранёной нищеты» и замешанной в передрягах по поводу сдутых шин велосипедов.
Безумно мешают негативные воспоминания детства, когда мои родители, сами вычисленные по национальным призракам,  увидели выброшенного на улицу котёнка. Они, как по заказу, не сговариваясь, превратились в гуманистов. Посмотрели на плачущего меня и пришли к единодушному решению «Мы этого так не оставим!» В тот же день папка с мамкой отдали меня на воспитание к бабке с дедом, а сами разошлись с акульими оскалами подлодок.
Через двадцать лет я осмелился  спросить, почему со мной так поступили? И папа ответил: «Чтобы не гонял спущенным футбольным мячом беспризорные мысли в голове». Тот же вопрос мама прояснила с присущей ей откровенностью: «У нас во дворе были кусты, и ты – типичный результат кустарного производства».
Только по достижении земной атмосферы появляется возможность Рейн-карнации доморощенных мыслей в том понимании, в каком они воспринимаются нами в подлунном материальном мире. Остаётся найти подходящую оболочку в утробе будущей матери и возродиться, но не из искры, представляемой коммунистическим самокатом в будущее. Хотя мне это делать несколько рано, ибо я нахожусь в группе душ, пролетающих constellation «Constipation» (созвездие «Запора» и «Рака» со звёздами навыкате, а также преуспевающего «Тельца»). Возможно здесь замешана обтекаемая политика. Интересно, когда я сжигал калории на ауто-да-фе любви к себе, давая концерт из произведений Л.Т.М., космический зал забился до отказа в конвульсиях. Слетелись даже те, кому на Земле было отказано в даре слуха. Но когда я брался за скрипку, у ангелов появлялось ощущение как будто рашпилем по душе провели и их улыбки, при неоновом свете отливавшие ртутным блеском, пропадали. Не представляю, что бы с ними было, если бы они узнали, что меня отчислили из института «Благородных яиц», за то что я не смог пересказать содержание телефонного справочника.
Тогда же я понял, что я дальтоник – наделённый ослиным упрямством пидор, сдавший анализ мочи с голубоватым оттенком. Кто-то скажет, что я изобилую погрешностями и просчётами в  пространных описаниях, пока по телевизору показывают прыщики с трамплина, что ж, пожалуйста, опровергайте, кромсайте, сжигайте, как это имеют обыкновение делать нехристи-христопродавцы и – праведники – миссионеры-христоторговцы во главе с Валерией Линзой, год проработавшей салатницей на ресторанной кухне.
Солнце спасает от рассеянного склероза, и о тактильном ощущении здесь наверху не упоминается нигде, не зря же я работал вращающимися дверьми в госдепартаменте, занятом Узурпацией Сласти, где дальнобойщики от экономики читали трактир «Трик-Трак» и обедали в трактате.
Признаться, я развлекаюсь на полную катушку (чего на худых зариться) в тысяче световых лет от вас и от Бога, не чувствуя особой вины перед танцующим президентом, считавшимся влиятельной особой при дворнике Ураганове, сметавшем всех на своём пути. А вы попробуйте отказаться от горестных пилюль, преподносимых жизнью, чаще глотайте таблетки солнечного счастья, пока слова врезаются в память и садятся на клей эпитетов.
Мне, например, это очень помогало в написании мемуаров «О нахождении не в положенном месте», за что одно из издательств подарило мне на Новый год  в виде аванса праздничный набор слов и гоночный «Нагоняй» с десятью  передачами стального цвета. В поучительном сказании кто-то прислушивается к внутреннему голосу, а некто к потусторонним отголоскам, и стоит ли зачитывать бесплодные результаты неудачного зачатия немощного воображения, когда женщина занята раскрытием своей... сути.
Пусть строчки вытянутся в шеренгу, заигрывая с грациозным вопросительным и прямолинейно-восклицательным знаками, но чаще всего они завершаются капельной точкой. Но я постараюсь не подвергать вас соблазну фрагментарного повествования, учитывая, что у вас внизу политические паяцы-акробаты, пробавляющиеся прибаутками, ходят на руках нога в ногу и закатывают по блату сцены, в которых отталкивающее впечатление производят вислоухие лодки от тихой пристани, чтобы выбить слёзы у профессиональных грешников и вытребовать себе хлопчатобумажные аплодисменты неразборчивых поклонников.
Иногда мне кажется, что я звучу, как врач-натуропад, обучающий вольтижёров без сетки группироваться под куполом цирка в циркулирующих слухах о падении моральных устоев, когда скрипкам надлежит молчать.

                Жизнь – это клубок. Сегодня я отмотал
                последние пять лет своего срока.

     Глава 199.   Урожай уродов

Счастье (по Амброзию Садюге) – это возможность вносить свою посильную лепту в унитаз, ничего не требуя оттуда взамен, и это единственное с чем я на склоне лет мог с ним согласиться. Амброзий мастерски бередит воспоминания о склопившихся в матраце, но не даёт им возможности нахлынуть и захлестнуть воображение читателей. А всё оттого, что у него вместо носовой перегородки складная ширма.
Поэт-эрот тридцать лет трудился, не разгибая косного языка, над памятником Заурядности, всей душой ненавидя Интернет, который, по его словам: «Книгам глотки перерезал».
Невозможно забыть смерть проктолога Тыберия Гуревичукуса в бассейне под танго «Заплывшие глаза»– в шквале гнева его всегда распирала внутренняя воздушная тревога за пациентов, которые горячо возражали против его процедур, боясь обжечься.
А профессор Жорж Пиггинс, выпестовавший две фракции диетологов: изяществующих тонкологов и непротивленцев толстологов? Разве он не продукт воображения автора, достигшего такого возраста, когда между «хорошо покушать и во время покакать» выбирают последнее? Что касается Горджес Озверяна... только не спрашивайте, куда смотрят гинекологи в помутнённом рассудке 8 часов в сутки, и ещё ни одна роженица (будь то жена шахматиста или человека иной национальности) не попадала в патовое положение, ухаживая за собой, как артиллерист за жерлом пушки.
Диззи оставляет желать Лучшего – её бижутерия потерялась в хороводе надуманных ею ожерелий, серёг и бриллиантовых запонок, отобранных у Витька, зато у него осталась святая – стрелка спидометра, он на неё молится. А Диззины нейлоновые попытки поймать нерасторопного мужика в хитросплетённые сети ловко расставленных на экваториальной широте ног обрачены на разрыв (женщина, если у тебя в ногах правды нет, то что же говорить о других частях тела?!) И пусть дряхлые старички с расслоившимися ногтями, слезящимися глазами, в велюровых париках над воспалившимися мозгами не пытаются её удочерить.
С Эндлиным дела обстоят намного проще, у него нет  женщины, даже несговорчивой. Зимними ночами он, обложенный налогами и нераспроданными книгами, страстно тискает обложки.
Определённо автор преуспеет, если усвоит элементарную истину – чтобы перевернуть страницу Истории, не обязательно писать чудо-иудо Бижутерию Свободы – это пружинящее, упругое, чуточку корявое повествование. Ведь не каждому талмудянину дано вникнуть в бездонность разглагольствований виновника тянутого повествования с напутственными указаниями – многие обратятся к спасительному процессу перелистальтики.
Марку помог бы отказ от дурной привычки задорно чихать на всех и вся. Хотя отчасти я его понимаю – поэт, стоящий обветшалым особняком, представил себе, что в литературе наступила эпоха Вырождения и стремился не отставать от других.
Но пусть он не забывает, что на обратной стороне Луны плетутся сплетни (не то что на лицевой) и о нём тоже, а летать на укороченном МИГе удаётся только избранным, и разница между крутой и пологой лестницей успеха – нагоняющий страх подвёрнутой ноги. И тем не менее каждому псевдоинтеллектуалу вменяется в обязанность осилить книги Марка Эндлина, выходящие во всём мире на разноязычных костылях, не потому что они представляют собой  изысканное лакомство, поставляемое им  в таком огромном количестве, что всё обесценивается. Он своего рода гуманист, ищет подходящее слово, чтобы наверняка изничтожить. Это у него от мецената-прадеда, умудрявшегося закладывать за воротник, не раскупоривая ушей, дабы не остаться нищим, подавая им. Если существуют собаководы и набоковеды, то почему бы ни быть эндлиноведам с раскодированием его языковых завихрений?
Лексикон воздравиемыслящего Эндлина, упражняющегося в желчеизлиянии и закутанного в испанскую шаль серебристо-перистых облаков из эфимерных понятий, когда на небо набегают слёзы. Автора нельзя назвать пресным, но заплесневевшие моменты творчества выпирают. Нешуточная соль вещевых смешков слишком часто выпадает в осадок самоцветами, избежавшими тщательной шлифовки. И пусть он не отмежёвывается от зацветшей мелко плавающей глупости в придонном слое подсознания, потому что на её фоне мудрость выглядит намного содержательней.
Манипулятору от пера, недостаточно потерять обоняние, напоминающее почтовое отделение с входящими и выходящими запахами, чтобы писать дурно пахнущие романы –приходится набраться нахальства для реабилитации перевираемых пылинок-букв в пушинках мало чего означающих слов. Временами он похож на заключённого пианиста, посланного на музыкальные карьеры – звуки переливались из пустого в порожнее. Но к вам, зачастую рассматривающему любовь как сердечное заболевание, это, конечно, отношения не имеет, учитывая гравитационные перегрузки невесомых фраз, сыплющихся рассыпчатой кашей невнятных трелей, которые невозможно остановить примитивной тампонадой с помощью кляпа.
Не стану умалчивать – некоторые считают, что он, как иммигрант, обойдён умом с отделившейся от него родной стороны. И это глубокое заблуждение, касающееся человека с оспинами на кочковатом лице которого написано удивление готическим шрифтом и гузно гармошкой. Такое может случиться с личностью, взвалившей на себя неподъёмный груз анальной любви к ближнему.
Не могу забыть его любимую шутку:
– Почему горилла нещадно стучится к себе в обширную грудь?
– Потому что думает, что это двери, ведущие в покои любимой.
Наэлектризованному прохвосту-автору, выполняющему функции двойника-тройника, а то и переходника, не помешало бы поаккуратней подбирать хворост слов, экспериментируя с неизвестно где родившимся турецким юмором (в тюрьме или в бане). Да и не каждый отваживается, науськивая соратников на себя, в то же время подтрунивать над собственной неказистой личностью, слишком уж часто этот каждый рассматривает современного человека в роли уничтожителя возникающих ситуаций и строителя неопровержимых доказательств, а ведь это прерогатива Высшего Судьи, поэтому нахожу уместным привести авторские смехофоризмы.

Мне свойственно преумножать богатство, обворовывая себя духовно. Отсюда вопрос – бывает ли валежник ставленником?

Моя старость сугубо  индивидуальна – одна нога спотыкается, и другая норовит соскользнуть в могилу.

Неизбежные потери – лучше бестолковых находок, их не приходится с кем-то делить.

Соглашаюсь отдавать всего себя людям, но прошу  взамен в несколько раз больше.

Познакомьте меня с каким-нибудь старичком, говорят, одуванчики хорошо понижают давление.

Он не повинен в одной трети жизни – он её проспал. В остальных  двух она еле теплилась.

Я тут в стакан брокколи положил, говорят он помогает расширению стенок сосудов.

О ребёнкеследует заботиться, за ним требуется уход, но не превращайте это в собственный уход из жизни.

Как же так получается «Назвался груздем – полезай в кузов», даже если ты профессионально непригоден?

Следующая станция назначения – в генералы песчаных карьеров, дальше со  всеми остановками.

Пара слов о себе  – я разъярённый противник обмена любезностями (одна стоящая на утрусском за три  английских).

Эх, расписаться бы на солнечной полянке на узорчатом спиле пня!

Искушаю долготерпение ни в чём не повинных людей краснобайством, помня, что правдой никого не удивишь, а вот  ложь  врезается в память надолго.

Время – деньги, пространство – отсутствие их.

Я пропах репчатым луком! А чего ещё можно ждать от человека с волосатым языком и пересаженными в него волосяными луковицами?

Моя жизнь окружена тайной, как замок рвом с водой. Мой неминуемый  конец – сама распущенность. Горячая вода и газ в отключке. Электричество не подаётся. Вот он – конец света.

Эх, знать бы, через какой порог переступить, не тратя время на измерение возвышенных чувств и не раздавив  себя!

Писатель-мистификатор в рассказе («Плач кондиционера, выставленного в окно с важным видом на улицу, пока чайник кипел и бурлил»), ни в одной строчке не упоминает про словесный галдёж на покосившемся на соседа заборе.
По-видимому автор не даёт возможности «на минуточку прилечь и отдохнуть» доверчивому читателю, неустанно подстёгивая его хлыстом своего воспалённого воображения. Он, не стесняясь седых волос при лунном свете, напускает на себя дымовую завесу значимости, не выказывая низменной скорби по скарбу, когда приоткрывает дверь, и та жалобно скулит.

Возможно, что и не увижу,
Но время славное придёт,
Пять миллионов дерзких книжек
Народ пытливый разберёт.
Две тысячи тягучих песен
Размножат и распространят.
И станет людям интересен
Поэта интравертный взгляд.
Не получу признанья в жизни.
(Мой ум – несобранная ртуть)
А умереть больным и нищим,
Терновый многих славный путь.

Да будут строки налитые
Читаться сотни лет подряд.
Шекспир, ты тоже запятые
Стирал, где критики хотят.
Звучу запретно и фривольно?
Опять я не в «ту степ» полез?
Мой пьедестал в весах напольных
И в килограммах чистый вес.

Уверен, после всеобщего увлечения его письменами, легенды о нём будут ходить, отбросив костыли, а слово пытливый переведут на японский язык – под пыткой. И хочется задать каверзный вопрос, а не страшитесь ли вы умереть в пожарном Брамс-Бойде мелодий не в той синагоге отпетым негодяем или оборотнем в засаленной обёрточной косоворотке?
Чуть было не забыл – господин М.Э., автор всей этой заварухи и последовательный приверженец деклассированной литературы, наистраннейшая разновидность рядящихся в тогу порноногих безбожников с извращенческим юмором и дурно попахивающим ницшеанством. Его кредо было, есть и остаётся богохульным «Богу молятся, потому что никого более подходящего для фонетики фанатиков не придумали» и «God bless Gomerika – её землячествам нашествие интеллектуалов не грозит». Я слышал, что он ни в чём не виноват, так подарите ему на день рождения «Прейскурант вин» и накройте стол с поличным.
Правда его как заправского в сползающие штаны труса, любящего деньги, но забывающего о сдаче, когда на него нападают, могут понять те, кто ложкой не хлебал июльское варево, но не извинить, поэтому мы разошлись, как в море пешеходы.
В 1973 году он, не писанный красавец с аденомой простаты, застал свою первую супругу в бедственном положении на спине с ответственным товарищем Абба-кумом Тюбетейкиным, пальцы которого мурашками распальцовочно бегали по её «киборду». Тогда он с ликующим лицом взял свою волю в охапку и гордо вышел из любовной игры побеждённым. Теперь же борец за неравенство мечтает о наведении порядка в составе крови, где по его понятиям количество эритроцитов и лейкоцитов должно оставаться разным.
По достижении намеченной цели он планирует приняться за пожирателей лейкоцитов, а за ними тромбоцитов, что привело бы к улучшению свёртываемости крови и недальновидных проектов. Не могу не привести здесь его последние язвительные мёртвогрузные вирши, доказывающие, что краткость – сводная сестра таланта :

Есть выдающиеся мэры Дружков или Апломберг,
изуродоукрасившие Нью-Порк и Мозгву.
В городах этих я б с превеликим удовольствием помер,
но, увы, неоправданно долго на свете живу.

Насколько я помню, поэт называл свои неудачи заметными успехами, а из приструненных женщин, взятых им на довольствие, предпочитал дам с виолончельными формами. Не оставаясь в проигрыше, он никогда не играл на инстументах ва-банк. Я хоть и не генетик, но зачастую в канцерогенных науках, отражающих разлагающее поэтическое влияние, достаточно секу, и позволю себе роскошь черкнуть несколько нескромных штрихов-строчек, приписываемых, возможно незаслуженно, его т(резвому) перу:

Улыбке, ухмылке, усмешке собрат,
На них опираясь, пою и творю,
Как мог, избегал трехступенчатый мат,
Дав слово, что хамство в себе поборю.

Двум тысячам песен я верный слуга.
Надеюсь, что вам их удастся услышать,
А мир – каламбур-афоризмов – беда    
моя (вместе с шутками их сорок тысяч).

За труд не сочтите меня пролистать
(поверьте, такое и мне не легко).
               Меня невозможно всего прочитать,
               прослушать, понять и запомнить всего.

Иногда становится неудобно за подобное творчество, оправданное временем. В Африке кризис. За нехваткой Водяных буйволов кур скармливают крокодилам в виде пищевых добавок.
Народ в пустынях с голоду подыхает, от холеры мрёт, а он, понимаете... Так что не удивляйтесь, что я себя чувствую как обезьяна повышенной волосатости, взбирающаяся на патлатую кокосовую альму матер. Сегодня предстоит тяжёлый световой день, но мне его одному, как светочу премудростей, не взвесить.
Извините, если в описаниях я не жалею красок – они, понимаете, не дрессированный геройский стоик йоркшир Мошка на задних лапках, который гавкает: «Закусаю до смерти к чёртям собачьим!» Не помешало бы и ему подкорректировать траекторию мышления. У нас тут по микроволновику сообщили, что Фемиде  развязали глаза, и весы исчезли. Должно быть кому-то на Земле взбрело перевешивать золото, а за ним и людей. Находятся типы, готовые сломя голову броситься в омут, но, признаюсь, меня – мелкого нарушителя условностей, в него не тянет. Обещаю не затрагивать тему упрощенчества возвышенного.
Человечество сумеет выйти из щекотливого положения, отдать предпочтение должному и ничего не просить взамен. Человеческая мысль – это межпланетный корабль, в конце жизненного пути мечта о созвездии «Тихая Гавань» не покидает его. Я же удобно приЯкорился и, вынося суждения на свет, удостоверился, что он не ультрафиолетовый. Охотно делюсь с вами (через пень колоду) посланием с достоверным описанием безудержного полёта, в котором пребываю с унаследованным земным непостоянством, после того как святой Пётр поприветствовал меня:
«Welcome to the club, sir».
                P.S. Привет друзьям. Скучаю по куколкам.

Жокея Лёню Дверьмана, ведомого под уздцы, найти не в силах, несмотря на то, что его прадед заезжал лошадей и знаменитых женщин до изнеможения. Поэту-эроту Садюге скажите, чтобы не завидовал Фруме, загримированной под подснежник, потому что если она попадёт в Альпы и станет отзываться на Дину Эдельвейс, вместо Лаймы Лимонадовой, это инициирует неприятности с арийским населением, занятым изыскательскими работами по созданию тугоплавких яиц. К тому же я слышал, Фрума выпустила  Собрание Сочленений, принесшее кастовый сбор, что вызвало пивное брожение рабочих масс у касс австрийских стадионов. 
Так что не удивляйтесь, что Фрумочке, с её нечленораздельным образом жизни с атрибутикой бутика, от всей своей витающей души пожелаю не выделывать залихватских па в затравленных позах на страницах Садюжных романов, они и так сильно попахивают прожжённым плагиатом, сдобренным непристойными наваристыми выражениями соболезнования в адрес неутомимого творчества.  Ведь ни для кого не тайна, что к сомнительной чести автора он  исповедует человеконенавистничество в допустимых пределах.
И пусть игривая Фру-Фру чаще консультируется с ин-терьером – славным Мошкой – животным, у которого на всё, включая «смысл вымысла», имеется своё волшебное снадобьё – неповторимый «Гавк!»
 Здесь, наверху, не предлагают целые яйца наперебой, поэтому советую соответствующим органам внизу заняться спасением протухающих поддельных «Фаберже», где складные складные тени не теряются в строевом порядке строевого леса, накапливая злость, а деньги и иллюзии не вызывают желчной горечи.
И предпоследнее – относящееся к офшорному поэту Непонашему, приторговывающему радикальным средством от холодного липкого пота юмором вроде этого.
– Вы тут не видели двоих с кашлем и насморком?
– А как же! Подхватили простуду под руки и убежали.
Живя в достатке, бардо-поэт презирает денежную пачкатню и отмывает руки от воображаемых гонораров, ненавидя либеральную стряпню, подрывающую дисциплину и разлагающую безмятежное общество. Опа-насу необходимо срочно в принудительном порядке сделать прививку от писательской деятельности, признав, что бесполезно пытаться упущенную мысль водворять на место.
Это, конечно, его не спасёт, потому что пробило полдень, но никто даже не попытался заделать прореху. Но пусть хотя бы задумается о других членах пресловутого Клуба Реконструкции Интимных Отношений, готовых многое переосмыслить и любого в яичный порошок стереть из-за фальшивого Фаберже, который в конечном-то счёте выеденного яйца не стоит.
Что касается Витька, то передайте лёгкой, как пушинке тополя, приспособленке Диззи, что загребать кучу денег можно в казино – в начале они всего лишь фишки, которые надо успеть обменять, не получив мотивировкой по голове. И что её чудные глаза всё больше превращаются в органы подозрения, и что я не позволю ей просто так подпирать подкладным плечиком его мужское достоинство, пусть вытащит хитроумно припрятанный в подкладке его плавок нейлоновый чулок.
Теперь хлопотунья Губнушка не старается продавленным голосом дозвониться ко мне – в ответ она услышит оглушительную Тишину пробкового тропического Шлёмы.
Временно расстаюсь с вами до непредрекаемой звёздами астрологической встречи!               
                Всегда ваш, Арик Энтерлинк.

И самое важное! Здесь не обменяешь: кадило на «Кадиллак», преданного друга на заклятого врага, разыгрывая из себя не умеющего плавать утопленника в ванной –  спрос на врагов слишком велик. В чёрном космосе парадигма подсознания представляет собой, как ни странно, ледяную глыбу, вызывающую священный трепет, зачатый в пароксизмах.
Здесь не подберёшь с Земли хворостину, чтобы подгонять время. Знания высокодуховному в космосе не нужны. Они – производное земного характера, наподобие неловкому ощущению, охватывающему за талию женщину, а она – руда, которую приходится обогащать.
Про женскую ловушку, берущую начало от расхожего слова love, скажу открыто – без неё никого бы из вас не было. Объясняю специально для блудливого Толика Дивиди, как я слышал, работающего над трактатом «Виагра и Мошка», (он никогда меня сразу не понимал). Ведь стоять в творческой нерешимости не то же самое, что в стоячей воде, поэтому у меня не умещается в мозгу, как на Земле образчик, а может быть образец соцреализма, появляется без проволочек и кусачек в световом ореоле по всему периметру небесного женского тела.
Остолбеневшие гости погрузились в гробовое молчание. Никому и в голову не приходило прервать его аплодисментами.
На белом листе стены вырисовывалось послание Высшего Существа. Но полностью осознать его никто не смог.

Мысли причаливали к берегу сознания
Одна за другой.
Они выходили из призрачных понятий,
Голые и окутанные, наивные и мудрые,
Под фейерверк вспышек нейронных синапсов,
Освещавших им дорогу
К незаметному холмику Интеллекта.
Собирались они хордами
И устремлялись к нему,
Направляемые рецепторами внешнего восприятия:
Зрения, слуха, ощущений.
Встречаясь, они сталкивались,
Рождали новые мысли, ещё не оперившиеся,
Но уже готовые
Отправиться в молниеносный путь.
А те, что добирались до конечной цели,
Передавали энергию перу,
Кем-то свыше вложившим его
В мою руку,
Скользящую по чистому листку бумаги.
И я наблюдал, как мои,
Казалось бы, неадекватные мысли,
Облекались в реальное.   

        Садюга полюбил творчество Хемингуэя, после того как узнал, что тот по пьянке отстрелил из пистолета двадцать второго калибра пепел сигареты, торчащей изо рта  великого испанского матадора Антонио Ортаньесо.

     Глава 200.   Расширенное послесловие

Не ставший героем повествования повар Зюня Формальдегидович Фаршмак – личность в достаточной степени пробивная (с компостером в руках), добивавшаяся государственных дотаций для экспедиции ледорубов в Сахаре, обращался ко мне с надоевшей шепелявой шуткой «У ваш вшя шпина в шпинате», на что я отвечал: «Купи себе набор красок и скрашивай повседновность».
Зюня – происходимец из номенклатурной семьи, что давало ему почётное право на дополнительную жилплощадь на артистическом кладбище «Действующие лица и исполнители», не пугался надуманного мной отчества и планировал записаться в секцию классической борьбы с ностальгией с помощью психологической изжоги, с брезгливой гримаской черканув письмецо по Е-mail(у).
Там он – бывший кораблекрушитель оснастки металлоломного комбината, намеревался бороться с подкрадывающейся старостью, истощившей его пронафталиненные мужские боеприпасы. Параллельно с этим Фаршмаку привелось пить из всевозможных ёмкостей. Кроме кровеносных сосудов белков глаз он споткнулся о булыжник неожиданности и вынес вслух из прочитанного в «Бижутерии свободы» своё, частное гомельское суждение:
Семья – это суровая борьба за равноправие в период мультяшного единоборства с пособниками зла, и я бы не получил растяжения мышц лица от смеха, если бы произведению дали отлежаться где-нибудь под забором. Вопрос только – на ком? Лично я сделал из него всего лишь один вывод – сколько бы не преследовали давидов, они продолжают побеждать голь и афов. И это произошло со мной сразу же после того, как семейный пульманолог (не специалист по железнодорожным вагонам, вырвавший из меня облегчённый вздох на 250 долларов) высказал всё, что он обо мне думает. Кстати, о Всевышнем, ещё не ушедшем в отставку:
Для меня Бог – это умудрённый опытом отшельник, копающийся в отложениях слабеющей памяти и ушедший в горы, дабы ему было оттуда виднее, что творится у пребывающих в неведении земножителей.
Там, внизу, Бог через случайного связного – Моисея передал философствующим простакам инструкции и рекомендации, используя непостижимые для человека той эпохи развития грозные и таинственные силы природы. Мощный Бог (из Полин) необыкновенный представитель человеческой расы, проницательный наблюдатель и резонёр, не предвидел научно обоснованных достижений, развенчавших его мифы, обросшие незрелыми плодами человеческого воображения. Когда-нибудь он даст гала-концерт памяти усопших на его предыдущих выступлениях, ведь люди, не боявшиеся показаться самими собой всегда вызывали у него подозрения. Так что к Богу я отношусь уважительно, хотя мы с ним лично не знакомы, он был вовлечён во взаимосвязанные события, завёрнутые в целлофан.
 – Отвечу ему пространно, куда ни посмотришь, витаешь ты, друг мой Зюня, не в небесах за счёт гипервентиляции лёгких, а между навощённым паркетом и потолком с человеческой лепниной эротического характера, повествующей о вологодском масле, сдобренном облепиховым маргарином. Для того, чтобы сгущать краски, надо ещё их иметь. Пусть тебе, не отличающему скороварку от несговорчивой скороговорки, и рассматривающему торцовую лепку с точки зрения абстрактного искусства, будет уже хорошо. Но учти, горная Швейцария таким, как ты рекетирам и лёгочникам противопоказана – там не зачешешься в сумятице подкрашеной толпы.
      Признаюсь, разговор Опы с Зосей я подслушал, подгоняемый подбадривающими пинками совести.
– Почему их бедуИннами зовут? – спрашивает она.
– Не знаю, возможно за эксгумацию идеи «Опустела без тебя земля».
– У них что, крыша над головой протекает, как у нас на седьмом этаже? У них же Сухой закон.
– Не Сухой закон, а сухой период отстойника прав человека!
– Мне бы такой. Уже солнечная медеплавильня взошла в голубизне, а ты всё темнишь, – затосковала Зося, вспомив холёного муженька, которого считала своей подмандатной территорией, живущей в тепле и в мюзик-холле, пока ещё был жив её отец – оператор-любитель, снимавший девчонок на улице до глубокой ночи и изъеденной молью старости, проявлявшейся на коже проступающими пятнами заболеваний всех цветов радуги.
Вот так все мы раскрепощены и разжаты между всеуказательным пальцем и, скабрёзным средним, и остаётся один вывод – Да здравствует «V- ictoria»! А для непритязательного Виктора Примулы она – синоним беззакония.
Пролетарий до мозга костей Витёк с лицевым счётом в зеркале, отражающим тоску, и с его ширококостной психологией, сдобренной накаченными мышцами, придерживался консервативных взглядов и выступал против финестрации сплошной стены взаимонепонимания, а также обогащения Урана среди соседствующих с ним планет в ожидании, пока распогодится. Теперь Витя с его пилёным сахаром заезженных комплиментов, обращённых к Диззи Губнушке, кружащейся в вальсе меж кастрюль на кухне, пребывает в отчаянии. Ему никогда не написать  мемуары «С гречневой кашей врассыпную», рассчитанные на сытые желудочки мозгов братанов.
– Бог мой, я поверю в тебя, когда ты спустишься по верёвочной лестнице, – говорит Витёк (при этом его лицо расплывается в широкой, как Волга, улыбке, потому что ему всё равно  какую куклу – блондинку или брюнетку, лишь бы в руках под дождём не красилась). А пока я весь в себе и не киплю, чтобы упаси Боже никто не снял пенку, а сам с тобой разговариваю, в присутствии несминаемого голкипера святого Пётра, окредитованного в воротах, перед которым любой спасует. Все мы – влетающие в Рай мячи результативных ошибок, заканчивающихся пенальти, хотя некоторым открыт вход по пригласительным билетам.
В прошлом несварливый сварщик Витёк, как заядлый автолюбитель, осуждённый за лихое вожделение, интересовался на генетическом уровне автогенами (сказывались макулатурные отголоски провинциального воспитания и три года, проведённые в матери-одиночке в оглушительной тишине).
На пересортице чувств и Клондайкных интересов он в соломенной шляпе и несбыточных мечтах провожает отсутствующим взглядом в присутственном месте скользящую по поверхности ладью королевы-Губнушки с висячими замками платиновых серёг в самочках ушей. Диззи всегда мечтала о респектабельном будущем через повешение на шее у Витька, который так и не узнал, встречаются ли долгоносики у долгожителей эскимосов.
В Диззе Губнушке, преуспевавшей в точной науке – любви, проглядывала тяга к породистым коням и офицерам. Претендуя на степень бакалавра, она – прелестная дикарка, демографической кривой очаровательной улыбки продолжает покорять отёкшее трафаретное лицо алкаша с повадками снежного барса, прошедшего подшивочную мастерскую.
Витёк не позволит ей доконать себя, он напевает на всепрощающем латинском: «Не смешны в Литаврическом саду даже Шолоховы?», вполне осмысленно поглядывая на прожитую им жизнь в щели неосязаемых промежутков времени.
Он вспоминал, как в словесном переплясе народ хотел оказать ему доверие и почти довёл его до ручки... дверей, открывающих перед ним неограниченные возможности власти в набобшествлённых банях Брюквина.
У Витюни, никогда не расстававшегося с заначкой, подальше припрятанной от инквизитивной женушки, подверженной вливанию авторитетов со стороны, хватало таксистского ума не воспользоваться этим. Потому что только он один, опираясь на тёщины замечания, разгадал секрет Фаберже – у мастера отсутствовал кукушкин инстинкт подкладывания яиц в чужие гнёзда. А в те далёкие времена, когда жёны, лишённые семейной идилдии ещё не освоили пользование палочкой-выручалочкой под звучным названием «Дилдо», мудрый подход к несложившимся в постели отношениям считался единственным.
Благодаря этому и другим немыслимым вариантам Витёк Примула, принимавший расквашенный нос за сочельник и рассуждавший как велосипедист, думающий об обратной стороне педали, безмятежно прожил долгие годы с Диззи, которая по собственному признанию пила для того, чтобы набраться... наглости, а не делиться мыслями и барышами. К тому же её талия резко прекратила умещаться во внимательном изгибе артритного локтевого сустава его правой руки, когда студенистое дрожание её плеч сопровождалось всхлипываниями, жестикуляцией из жести и других прочных материалов.
Вот тогда Витька и осенила гениальная мысль – отменный вкус неприемлим, поэтому сдедует заменить мотели на картели, что должно утолстить бумажник и начать ходить в развевающихся тяжёлыми знамёнами клёшах с металлическими заклёпками, скроив недовольную мину из обезвреженной запорожской ухмылки, позаимствованной у верных друзей. А вообще-то мир должен быть благодарен фольклористке  Насте Кукиш,  упростившей выражение «За тридевять земель» умножительной цифрой 27.
Это она с размягчённым серым веществом мозга, который ни по кому не сох, загнанная в угол неразделённой ротной солдатской любовью, так сказать закончившая свою карьеру на оптимистичной роте, призывала на помощь биссектрису, когда её, сыролитейщицу, выгнали с фабрики плавленых сырков ещё до того, как она занималась нуклеарной медициной выеденного яйца. Разве она могла предполагать, что у её патологоанатома сейчас мёртвый сезон, и он занят вскрытием просроченных банок?
Если бы не бабкины старания, раз в месяц чувствовавшей себя луной после второго захода солнца, не было бы у нас ухаря Витька Примулы – этого говорящего шкафа с его несгораемыми сновидениями и ясновидящей теорией «Уход от женщины по обоюдному желанию», которую он стилистически напыщенно и не совсем точно величал «самосвалом».
Лично мне Витёк напоминает дрессировщика с хлыстом, укрошающего ёлочного льва на ветке, когда тот отмахивается ото всего неёлочной лапой.
У Лотташи (потомственной городской жительницы с остро развитым периферическим подозрением, не уверенной, что голословность сродни нудизму) к тому времени всё чаще стало троиться в глазах от шампанского, особенно при взгляде на зубную щётку, вальсирующую с тюбиком пасты, и на ходящего за ней табуном турбулентного шахматного иноходца не в масть – неухоженного Лёлика со скабрёзной фразой: «Не скисать же перед безобразным лицом изнурительного труда назидательного характера?
Похоже сегодня нам предстоит драчливый день. Видишь, над гениталиями тучи собираются». Поэтому посторонним не стоит обращать внимание на его подковёрные интриги на земляном полу с показушно припрятанными эмоциями, бьющими на жалость и снисхождение неумолимой Лотты – участницы женского французского движения Сопротивления мужчинам «Бесполезно».
Будем надеяться, что Лёлик ещё помнётся с годик другой рядом с предметом своего наваждения и также как до знакомства с нею его костюм в жатку, справленный в справочном бюро, выйдет из игры без единой складочки.
Не сомневайтесь, не пройдёт и месяца, как Пересох снова найдёт кого-нибудь, чтобы принести себя в жертву, и если ему повезёт, стать в этом амплуа именем нарицательным вроде бороздителя морей Капитона Западло, того самого, что переступил за дозволенную черту в соревновании «Кто дальше плюнет» (видно не суждено было ему стать полководцем армии, разбитой параличом).
Пришлось Капитону отправиться в гей-Париж и по дороге в «Максим» принять участие в соревновании баранов-мериносов, на котором Капитон Западло скончался в чине капитана, так и не научившись улыбаться по-японски, прикроватно прикрывая по-девичьи рот ладошкой, или йодличать наперекор судьбе в тирольском костюме.
Но если придерживаться неофициальной версии, свою жизнь Лёлик закончил, обуреваемый универсальными чувствами в кругу друзей, пересчитывая типуны на языке и мелочь в кармане, под шквалом огня направленных на него кольтов, люгеров и парабелумов. Не стоит при этом забывать, что обличитель спокойствия и попрошайка любовных снисходительных подачек – Лёлик, пребывавший в состоянии любовно-наркотического опьянения, из сгорбленного одногорбого верблюда, ошиваюшегося вокруг Лотты, превращается в лилового двугорбого.
Он всегда был для неё интеллектуальным прибежищем от солнца, под палящими лучами которого тела цвета сливочного масла становятся топлёными. К тому же Лёлик оказался десертом, без которого Лотточка боялась потерять вкус к изысканной жизни, зная, что с кругосветными идиотами железную дисциплину следует поддерживать стальным прутом.
Заметьте, слепая любовь мужчины – это стихийное бедствие, захлёстывающее его целиком. В то время, как женщина, падкая на комплименты, приглашённая им на «Ужин коротких ножей и длиннющих вилок» оставалась единственной поставщицей несоизмеримого чувства на слом, под модный хит индусских девственниц «Я – нирвана», главным для неё было не перепутать день с ночью и мужа с любовником, утверждал учитель Эмиль Караван-Сараев.
Правда большинство из нас маневрирует между диезами и диатезами, светом и тенью в стрингах «Пояс целопудрия мозгов», вожделенно слизывая с ботоксных губ конопляное семя пряного помола. А безушибочный инстинкт ищейки, выстраивающий ряд логических умозаключений... сроком на три световых года, предоставляет возможность проявить изворотливость и норовит пролезть дрессированным верблюдом в игольное ушко редкой удачи, пока ещё неистово полыхает в карминовом камине любви в мире безразличия и апатии, идущих рука об руку.
Но в плавильной печи мозга Лёлика Пересох, не отличавшего гетры от титров и ветра от митры, имелось одно ничем не прикрытое качество. Он понимал – объяснять что-либо председателю рейхсовета Лотташе Добже также бесполезно, как вспахивать электромагнитное поле Национал Социалистической Немецкой Рабочей Партии, руководитель которой брался за посадку неповинных деревьев в таксопарке, в дальнейшем перейдя на людей.
А вот зазнобившую цыганку в цветастом балахоне, свисавшем с покатой вешалки плеч, в третий раз не впускали в казино из-за фамилии Кушнир – видите ли боялись, что она сорвёт банк и голос, прежде чем при входе запишется под псевдонимом.
Кто-то узнал из Мошкиных откровений, нацарапанных его задними лапами в бестселлерских мемуарах «От столба к столбу», что расчётливой цыганке отведена роль Золотой рыбки в нечищеном акулятами аквариуме. Подтасовывающая смягчающие факты в винной карте «Винчестр» и подвергавшая всё прокоммунистическому заговору, провидица по сей день продолжает гадать на ту же тёплую страховую компашку в опочивальнях по демографическим линиям опустевших ладоней.
Скрипя артритными суставами, цыганка делает нетерпеливые глаза и подбрасывает на тротуар банановую кожуру поварятам, зашедшимся в танце «Филе миньон», невзирая на хриплый петушиный бой напольных дедушкиных часов.
Но мадам Кушнир с мучными изделиями на груди всё ещё мечтает одеваться в Лондоне и раздеваться в Париже. Её совсем не муляет приготовление пищей бумаги в процессе влезания в почки и на пьедестал всеобщего внимания, она не вносит разлад в совершенствование колбасных изделий попарта, но напоминает каждому: «Я не недоразвитое государство, чтобы высушивать дерзкие слова о поправке к моей хрупкой конституции».
Что касается прозрачного меня – создателя заума Сара-фанного радио и временного визитёра на Земле, познавшего паспортный режим и самую счастливую из всех тринадцатую зарплату (под созвездием «в знак Признательности»), то вернись я на Грешную Землю в человеческом обличье и оболочке, то записался бы в партию Вечнозелёных и Одуваньчиковых, ибо в трудовой атмосфере явсё ещё выступаю за консервацию воздуха перед тотальной колоноскопией, когда плохое настроение улетучивается из выхлопной трубы вместе со спиртными парами.
Прошу простить моё косноязычие. Боюсь, что не у вас одних складывается впечатление, что я потерял дар речи, и теперь занимаюсь восстановительной гимнастикой языка. За отсутствием реквиема родных стен и молодой смены войлочных трусов приходится биться об заклад за Давос-требования, подсказали мне самовыродок График Рублённый и его подружка Тарифная Сетка – матрона, обитая исключительно дорогими тканями.
Кстати, познакомились они, корчась от метеоризменных колик в животе, кишевшем кишечными палочками, на студенческом капустнике в ресторане «Метео с водкой» за столиком на четыре персоны нон-грата, после этого он сделал ей сложноподчинённое предложение.
Оба они, Г.Р. и Т.С., стали легендой ушедшего в небытие столетия и продуктов микроволновки лилипутных страстей, вырывающие друг у друга половой бинокль, дабы рассмотреть в окне напротив заповедные места влюблённой парочки, обрастающей щетиной предметов ненужного обихода. Выходцы из 1/6 части «суши», в одну ночь превратившейся в 1/8, они с радостью готовы выпить за то, чтобы дело партии выгорело дотла.
Но об этом мне, неопознанному объекту внимания, втиснувшемуся в новое столетие (в котором людям можно будет заправлять бензобаки слезами, если они горючие), несмотря на всю мою прозорливость, лучше помалкивать. Недаром поэтесса Лотташа Добже с её конструктивными предложениями «О разводе мостов» при слове ножны плотно сжимала ноги, прикрывая рот и  промеж-ность обеими руками.
Предпочитая парадной форме одежды повседневную с полуночными штрихами, она дорвалась до гражданского брака порознь, будучи на четыре олимпийские игры моложе меня и писала в сборнике стихов «Письма к суррогатной матери», завоевавшим умы тысяч не овулирующих женщин, разошедшихся с мужьями соответствующим тиражом:

               Закружиться в вальсе слов
               знаю, ты всегда готов.
               Но за эти вот слова
               не слетела б голова.

Но Лоташа не остановилась на этом и в своём свободолюбивом изъявлении разразилась обвинительным стихотворением в адрес долговременного гражданского мужа, которого не без причины предпочитала держать на внушительном расстоянии.

За что меня наказывать мой друг
и подвергать ревнивым испытаньям?
На час я задержалась у подруг,
на кофе развлекались мы гаданьем.

Затеяв унизительный допрос,
ведёшь себя как будто инквизитор,
суёшь во всё свой предлиннющий нос
с вопросами давным-давно избитыми.

С кем провела последних три часа?
О чём с галчонком в сквере говорила?
Откуда на брительке полоса?
И не слезой ли тушь с ресницы смыло?

Тебе бы не меня – орехи грызть,
отыскиваешь сплетни для прокорму.
Того гляди в руке засвищет хлыст,
нарядишься в эсэсовскую форму.

Я не ребёнок, чтоб меня стращать
и делать вид как будто кто-то помер.
Торжественно могу пообещать,
что поменяю телефонный номер.

Ну чего там особенно рассуждать, все мы раньше или позже оказываемся на широковыборной свалке истории. Там предводимые Аттилой гунны гундосят, варварки –  преуспевающая вокальная группа непокладистых в койку девчонок «Воровайки» поёт.
Это для них-разбитных я мечтал написать абортивную песенку «Жизнь поспирали», повествующую о хрупкой инфузории-туфельке, выходящей замуж за грубый кирзовый сапог с ампутированным по собственному желанию каблуком, при условии, что он поверит в чёрта, когда зафиксирует искушённым глазомером, как тот подпускает пламя фитиля под идущий на аварийную посадку авиалайнер, сбрасывающий топливо.
Но и девчонок можно понять. Настоишься за высокой изгородью прожитых лет в очереди, чтобы стать олигархом, и будешь предлагать себя в виде рекламного напитка-ролика или дубильного ансамбля песни и встряски, как это делает Мирабель, урождённая ногиня Кашимирова, в норковом полушубке защищавшей диссертации на самые разнообразные темы: «Считать ли висящих за спиной китайчат грудными детьми?», «Если бьют куранты, защитите их!» и «Не суй пиццу в колесницу». На этом напускное смущение рассредоточенных каракульчовых записей, которое на брюки не натянешь, резко обрывается, ибо садомо-гоморрыш автор в смешных и нелепых потугах пытался идти в ногу со временем, а оно позорно отстало, торгуя украденными минутами, придумав убийственный номер «На трупеции под куполом цирка». Да и пообносившиеся герои книги (колония пожилых внебрачных аферистов с романсами, исполненными... отчаяния) изрядно поднадоели ему самому, сидящему сложа руки на непонятно чьих коленях, хотя один из них (низкопоклонников) его поразвлёк, тем что схватил воспаление лёгких за горло и долго его душил.
Заметно, что автор, настругавший безумное количество афоризмов, нуждается в поводыре и услугах посредника-проводника по беспощадно отвергающим и шпыняющим графоманов издательствам, ведь легче пробить туннель в скале, чем книгу. Точней, мне нужен посредник, который сам заработает и мне не даст... сорвать.
Сам по себе напрашивается вопрос, а может ли приёмная комиссия стать родной в стране, где вафельные полотенца сменили на махровые, а махровый антисемитизм уступает место умеренному неприятию мусульманства? И как быть, если дедушка Крылов не прореагировал на мудрые наблюдения Джонотана Свифта, что моська у великанов крупнее слона у лилипутов в их поисковом романсе «Кто сумеет отыскать пути в жизни к маленькому счастью»?
Скандинавские тигры, шимпанзе Антарктиды, пингвины Сахары, обезьяны, пудрящиеся кончиком хвоста – вы меня слышите?!
Появление на свет моей самоврачевательной книги «Разве сливки сбиваются с намеченного пути?», в которой на корявом подиуме танцевало несколько пар, идущих изо рта, забросает красным куст придорожной рябины и возвестит об искусственном ветре, наделавшем много шума из охваченного подозрительным пожаром. Касаясь повально похвальной гибридизации сатирической литературы, скрывающей в себе удовлетворение амбиций на водокачке авторских прав и на фоне общепринятой глупости, хочется заметить – она обладает разумным подходом к сетке во втором сете теннисного матча, цель которого – избиение теннисного мячика не достигается, и не потому что после неё выступает акробатическая группа «Вспотевшие ладони».
С Бельмондом в глазу автор искренне сокрушается над звуками разбитого рояля, апеллируя к скандинавской рапсодии ледяных ветров в комнате ужасов «Не до смеха». Он  хочет разглядеть в следующих за ним экспериментаторах пожирателей музыкальных пирожных Шант-эклер и пенопластового Бонопарта из кондитерской «Поделом», стремящихся почерпнуть азы чужого наследия в ущерб общепринятой зависти. А так как нет уверенности, что всё идёт к Лучшему, то не зря высиживает время.
Какое лоховое издательство оплатит его сизифов труд по безналичному расчёту? И появится ли отстойный читатель с просьбой подписать заковыристое чтиво, ведь люди приветствуют создателей, отрубающих главы своих «Змей Горынычей» одну за другой по требованию редактора.

Приятно почувствовать Макиавелли
себя непредвиденно на прошедшей неделе,
и с гордостью мощно-распёрто «под газом»
качаться растроганно над унитазом.

На прошлой неделе я ногти расстриг
(хотелось понравиться внучке Лиль Брик).
А сверстницы больше меня не хотели,
Ни в прошлые дни, ни на этой неделе.

Всем телом тащусь по утрам в магазин,
взглянуть на дородных весёлых кузин,
поцапаться с ними, о ценах погавкав,
и стукнуть рукою по крышке прилавка.

Я жалобы больше в горком не пишу,
Нет нынче его – я в протезы свищу,
чтоб дамы с врачами оторопели,
и мне, между прочим, хвалебную пели.

Когда низложенное на бумаге ясно «и дураку понятно», у меня теряется к нему интерес, как к проходящей на асфальте сидячей демонстрации женских прелестей. Оттого (на первый взгляд) и писания мои заковыристые, так как не определяли сколько световых лет в царстве темноты, когда мне предлагали польститься на то, что лестью даже и не пахло, а назревавшие болезненные вопросы не предвещали быстрейшего выздоровления.
Плохо, когда у тебя после стакана водки ни в одном глазу –нехорошая это примета. В таком состоянии удачник-очередник, получивший квартиру на Ленинском аспекте и уверенный, что космическая вежливость беспредельна, ничего путного не напишет, вроде того, что девчонка по кличке Общественный Транспорт сократила стоимость за проезд.
Я не уверен, что у вызывающего лёгкое поднятие бровей автора не должно быть безработных строчек – они, горемыки из гарема поэзии, обязаны трудиться в поте лица так, чтобы жилка с жилкой бились на виске, а вены реками вздувались на занятых руках.
Хотя читателю нелегко осваивать мой бескрайный Клондайк «золотых россыпей», афоризмов и каламбуров, пусть это его не огорчает. Разбирайся, пока не докопаешься до истины, в которую всё равно никто не поверит, тем более, что антиоксиданты Омега-3 одна из причин неграмотности – они снижают образование тромбов. Не знаю, во сколько обходится стоицизм, но смутно догадываюсь. А у вас не найдётся лишней Виагры?
Кто-то утоляет жажду знаний с пригоршни.
Кто-то пьёт нацистскую мудрость из нечеловеческих чашечек в кафе «Аушвиц».
Кто-то наслаждается глянцевыми похоронными процессиями.
А кому-то, наказанному собой за безразличие к славе, и словесный спринт кажется неоправданно затяжным.
Вот В.И.Л., не в пример другим правителям, жил незаметно, напялив на себя пучеглазую Надежонку.
И пусть ни у кого не возникает сомнений, что изголодавшимся миром будет править ФУТБОЛ, а человек, щёлкающий орехи каблуками, не может понять, что такое греческий дефолт.
Как сказал один далеко неглупый правый нападающий:
«Потому он и гол как сокол, что кем-то забитый гол».
Рядом этих и аналогичных  высказываний мне неистово хотелось подчеркнуть собственную значимость. Но, к сожалению квашеной радости, чернила в пороховнице закончились, а с ними свобода, равенство и завуалированная неблагонадёжность; а всё оттого, что природа ведёт себя крайне неприлично – только посмотрите до чего влажность в пустынях опустилась.
Вообще-то мне очень жаль, что Земля когда-нибудь взорвётся и мои афоризмы не будут доступны другим цивилизациям, а так хочется, чтобы после прочтения романа автора показывали за деньги, валяющимся на пляже ветеранов-нудистов «Морщинистые спины».
И совсем уже неподтверждёнными остаются заверения некоторых исследователей, что живой ум лучше всего сохраняется  в морозилке.
Экстрасенсы по телевидению выгоняют глисты всем того желающим, выстроившимся в очередь за нечёсаными анчоусами, и канал АВС звучит как разновидность гепатита (я вообще ничего не имею против бактерий и микробов, занимающихся анаэробикой, по крайней мере, когда они как ты танцуют, то не шумят).
А за воинствующих поцефистов-исламистов, дорогие товарищи евреи, не беспокойтесь – о них индусы с китайцами позаботятся, ведь человечеству после нового всемирного потопа или гостинца-астероида придётся привыкать к разреженному воздуху, живя на высокогорных плато бок о бок с отъявленными козлами, – это говорим вам мы – её Величество Земля и я – приближённая к ней комета, спичкой чиркнувшая по литературному небу.

Я перегореть успел,
стимул мой пропал.
жизнь, как девку, поимел,
от неё устал,
проструилася песком
между пальцев рук,
я отпрыгался сверчком,
завершая круг.

Нечем больше удивить
или напугать.
Не с кого верёвки вить,
злость на ком срывать.
Мой закончен сериал,
нет того сверчка,
я нокаутом проиграл,
а не по очкам.

Я к скале волной прибит,
как Иисус к кресту.
В щепы мой корабль разбит,
видно за версту.
К своему концу бреду,
обгоняя тень,
и меня не отпоют
в мой последний день.

Хватит метаться,
хватит ворчать,
плакать, смеяться,
криком кричать,
умничать хватит,
марку держать,
надо учиться навеки молчать.






























                СОДЕРЖАНИЕ            

ГЛАВА 1.   ЭКСКУРС В ПРОШЛОЕ 287
ГЛАВА 2.   СТАНОВЛЕНИЕ ТРАКОМ 307
ГЛАВА 3.   С-КОБА-РЬ 318
ГЛАВА 4.   СРАВНЕНТИЙ ФАНАБЕРИЯ 328
ГЛАВА 5.   ВЫХОД В СВЕТ 388
ГЛАВА 6.   ДЕДОВЫ ЗАВЕТЫ 404
ГЛАВА 7.   ВВОДНАЯ ПРОЦЕДУРЁХА 416
ГЛАВА 8.   ГИМН БЕЗЛЮДНОМУ ПЕРЕУЛКУ 424
ГЛАВА 9.   РАЗРЫВЫ И ПРОИСКИ 444
ГЛАВА 10.   ПОЭТ В РАЗРЕЗЕ 465
ГЛАВА 11.   В ОКРОШКЕ СМЕХА 478
ГЛАВА 12.   БОНЯ ЛУЗГАЕВ 486
ГЛАВА 13.   ГОРОДСКОЙ СУМАСШЕДШИЙ 504
ГЛАВА 14.   «ДОСТАЛ» 515
ГЛАВА 15.   ЗОСЯ НЕВОЗНИКАЙТЕ 522
ГЛАВА 16.  ЖИВИ С МОЛНИЕЙ ИЛИ С ЗИППЕРОМ 530
ГЛАВА 17.   СНОВА О ПТИЧКАХ 537
ГЛАВА 18.   ГОРМОНАЛЬНАЯ ПАРА 542
ГЛАВА 19.   ЗОНА РИСКА 549
ГЛАВА 20.   ЭТЮД «АМУР ПЕРДЮ» 555
ГЛАВА 21.   ЖИВОТВОРНАЯ СВЯЗЬ 566
ГЛАВА 22.   АМБРОЗИЙ САДЮГА 581
ГЛАВА 23.   АГРЕССИЯ ТВОРЦА 588
ГЛАВА 24.   NON-STOP СМЕХИНГ 601
ГЛАВА 25.   ВНЕЗАПНЫЙ ИНТЕРЕС 608
ГЛАВА 26.   НО ШНИЦЕЛЬ НЕ РАМШТЕКС 615
ГЛАВА 27.   ЛЮБОВЬ НЕ К СПЕХУ 625
ГЛАВА 28.   «ХРУЩОБА 60-Х» 637
ГЛАВА 29.   ЗАПАСНАЯ СМЕНА НАСТРОЕНИЯ 646
ГЛАВА 30.   ОБХАЖИВАНИЕ 660
ГЛАВА 31.   НАРАСТАЮЩИЙ КОНФЛИКТ 665
ГЛАВА 32.   В ТЫЛУ ГНЕВА 675
ГЛАВА 33.   В РАЗГАРЕ БРИТВЫ 681
ГЛАВА 34.   АТМОСФЕРА НАКАЛЯЕТСЯ 691
ГЛАВА 35.   ВСЁ ПРОПЛАЧЕНО 702
ГЛАВА 36.   УКОЛЫ, ПОДКОЛЫ... 709
ГЛАВА 37.   В ПРОИСКАХ КОМПРОМИССА 716
ГЛАВА 38.   ВЫМОГАТЕЛЬ 725
ГЛАВА 39.   КРОШКА ЖАКЛИН 730
ГЛАВА 40.   СЛЁЗЫ СТЁГАНОГО ОДЕЯЛА 740
ГЛАВА 41.   БРАТЬЯ-УБИЙЦЫ 749
ГЛАВА 42.   ЗУРАБ 759
ГЛАВА 43.   БРОДЯГА 764
ГЛАВА 44.   АКТИВИРОВАННОЕ ПУГАЛО 771
ГЛАВА 45.   ЗАВСЕГДАНИЕ 781
ГЛАВА 46.   ВЫНУЖДЕННОЕ ПРИЗНАНИЕ 790
ГЛАВА 47.   ЗАДАЧИ САМООТРЕШЁННОСТИ 797
ГЛАВА 48.   НОЧНЫЕ БДЕНИЯ 806
ГЛАВА 49.   РЕПЕТИЦИЯ ПОХОРОН 813
ГЛАВА 50.   ЭНЕРГЕТИЧЕСКИЙ ДИСБАЛАНС 822
ГЛАВА 51.   ДОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТОВ 827
ГЛАВА 52.   СГУЩЁНКА ТУЧ 833
ГЛАВА 53.   ПРОВЕРКА НА ГНИЛОСТЬ 840
ГЛАВА 54.   ИГРА В ПОДДАВКИ С ПАНИКОЙ 845
ГЛАВА 55.   СОБЛАЗНИТЕЛЬ 854
ГЛАВА 56 .   ОХМУРЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ 867
ГЛАВА 57.   АТАКУЮЩИЕ ПА 874
ГЛАВА 58.   ТАНГО 883
ГЛАВА 59.   ТАЙНА «МИЛЕДИ» 900
ГЛАВА 60.   ПИКИРОВКА В НАЗИДАНИЕ 906
ГЛАВА 61.   ОТХОДНАЯ ГАЗОВ 911
ГЛАВА 62.   СБОР АНАМНЕЗА 916
ГЛАВА 63.   ВНЕДРЕНИЕ 926
ГЛАВА 64.   ЗАТВОРНИК С ЗАГУБНИКОМ 930
ГЛАВА 65.   НА ДРАЙТОНЕ 937
ГЛАВА 66.   В ПОИСКАХ СПРАВЕДЛИВОСТИ 946
ГЛАВА 67.   НАВОРОТЫ НАВЫВОРОТ 954
ГЛАВА 68.   «I LOVE МОШКА» 960
ГЛАВА 69.   НА «БЕСПОВОРОТНОМ» ШОССЕ 970
ГЛАВА 70.   ПЛЯЖ И ЛЮБОВЬ-НЕРЖАВЕЙКА 976
ГЛАВА 71.   РЕКЛАМЫ 983
ГЛАВА 72.   УТЕПЛЁННЫЕ БАЙКИ 986
ГЛАВА 73.   КВАРТАЛЬНЫЙ ОТЧЁТ 994
ГЛАВА 74.   ПО ПЕСТИКУ И РЫЛЬЦЕ 1000
ГЛАВА 75.   СУМБУРНЫЕ ЗАПИСКИ ОТЦА 1011
ГЛАВА 76.  КОМПРЕССИОНИСТ ЭНТЕРЛИНК 1020
ГЛАВА 77.   АНТИКВАРНЫЙ МИФ 1031
ГЛАВА 78.   НЕ В КОНЯ КОРМ 1040
ГЛАВА 79.   ВОДОРАЗБОРЧИВЫЕ ПОЛЕМИСТЫ 1046
ГЛАВА 80.   НА ОБРАТНОЙ СТОРОНЕ ВИТАЛИ 1055
ГЛАВА 81.   «ХАНОЙСКАЯ ВЕРТУШКА» 1062
ГЛАВА 82.   МОЙ, МЕНЯ, МЕНЮ 1069
ГЛАВА 83.   АЛЬТЕРНАТИВНОЕ РЕШЕНИЕ 1080
ГЛАВА 84.   КОРНИ УТРУССКОГО 1086
ГЛАВА 85.   ВЗЯТЫЙ ИЗМОРОМ 1093
ГЛАВА 86.   ДОНЕСЕНИЕ НА СЕБЯ 1096
ГЛАВА 87.   ИЗ ОГНЯ, ДА В ПОЛЫМЯ 1101
ГЛАВА 88  БАРТЕРНЫЙ ОБМЕН МНЕНИЯМИ 1108
ГЛАВА 89.   ГЕЙ ЦУМ ТОЙФЕЛЬ... 1116
ГЛАВА 90.   МАЛЕНЬКИЙ 1122
ГЛАВА 91.   РАБОТЫ НЕВПРОВОРОТ 1134
ГЛАВА 92.   ВНУТРЕННИЙ КОНФЛИКТ 1142
ГЛАВА 93.   АРИК И ДИЗЗИ 1152
ГЛАВА 94.   У АМБРОЗИЯ САДЮГИ 1182
ГЛАВА 95.   АМБИЦИОЗНЫЙ ТИП 1192
ГЛАВА 96.   ГУБНУШКИНЫ СТРАДАНИЯ 1199
ГЛАВА 97.   ДУЭТ В ГОЛОСОВОЙ СВЯЗКЕ 1208
ГЛАВА 98.   ГРАНЁНАЯ-БИВУАК 1218
ГЛАВА 99.   НЕ НЫТЬЁМ, ТАК КАТАНЬЕМ 1222
ГЛАВА 100.   ОПЕРАЦИЯ «МОГИЛА» 1227
ГЛАВА 101.   ЦЕНТР ВЫНИМАНИЯ ЖЕНСКИЙ? 1232
ГЛАВА 102.   БЕЗ ПРОБЛЕМ 1240
ГЛАВА 103.   НЕДОМОГАНИЕ 1245
ГЛАВА 104.   РАССТАВАНИЕ 1250
ГЛАВА 105.   КОНТЕЙНЕР «ЛЮБВИ» 1257
ГЛАВА 106.   КАДРЫ ПОРЕШИЛИ ВСЕХ 1265
ГЛАВА 107.  «САМОДЕРЖАВЕЦ» МАСТУР-БЕЙ 1277
ГЛАВА 108.   НЕ НАЗЫВАЯ ИМЁН 1289
ГЛАВА 109.   УТОЧНЕНИЯ УТОНЧЕНИЙ 1294
ГЛАВА 110.   ИЗДЕРЖКИ ПРАВОСУДИЯ 1302
ГЛАВА 111.   ЖЕСТОКИЙ ПРИГОВОР 1307
ГЛАВА 112.   ОТПУЩЕНИЕ КОЗЛОВ 1315
ГЛАВА 113.   ЖЕНЩИНА ДЛЯ НЕПЬЮЩЕГО 1320
ГЛАВА 114.   ПЛАЧ ЛЁЛИКА ПЕРЕСОХ 1329
ГЛАВА 115.   В ПИСЬМЕННОМ ВИДЕ 1333
ГЛАВА 116.   СЕМЕЙНАЯ ВОДОРАЗБОРКА 1338
ГЛАВА 117.   НЕ КО «ДВОРУ» ЛЬВОВА? 1346
ГЛАВА 118.   ИСЦЕЛЕНИЕ 1352
ГЛАВА 119.   ДУШОЙ И ТЕЛОМ 1357
ГЛАВА 120.   БАЗАРНОЕ СВИДАНИЕ 1363
ГЛАВА 121.   ЗДРАСЬТЕ ВАМ 1372
ГЛАВА 122.   ГАЛИНА ШПАР 1378
ГЛАВА 123.   ПОДЧИНЯЯСЬ ЧУТЬЮ 1387
ГЛАВА 124.  ИДТИ НА СБЛИЖЕНИЕ 1395
ГЛАВА 125.   УТРО ХАЛЯВНОЕ, УТРО... 1404
ГЛАВА 126.   НАХЛЕБНИКИ 1409
ГЛАВА 127.  ИПОСТАСИК ГАЗОНТЕР 1415
ГЛАВА 128.  ОЗАБОЧЕННОСТЬ 1426
ГЛАВА 129.   ПРОФЕССОР ПИГГИНС 1437
ГЛАВА 130.   В ЗАПАДНЕ 1445
ГЛАВА 131.   ПОДНОГОТНАЯ 1454
ГЛАВА 132.   ПРИГЛАШЁННЫЕ 1460
ГЛАВА 133.   ИНТРИГИ ПО-УТРУССКИ 1464
ГЛАВА 134.   ЕВРОРЕМОНТ 1471
ГЛАВА 135.   ПРИЗЫВНИК ЛЮБВИ 1477
ГЛАВА 136.   ПОДРУГИ-СВЕРСТНИЦЫ 1483
ГЛАВА 137.   СОКРОВЕННОЕ О ПРИМУЛЕ 1493
ГЛАВА 138.   «КОШЕР-Р-РНАЯ МУРЛЫКА» 1500
ГЛАВА 139.   ПРЕЗЕНТАЦИЯ НА ТРОИХ 1504
ГЛАВА 140.   В ПОЛЕ ЗАЗРЕНИЯ 1518
ГЛАВА 141.   «НАТУРЩИЦА» 1524
ГЛАВА 142.   МОБИЛЬНЫЕ ТОЛКОВИЩИ 1535
ГЛАВА 143.   ДЕЛА ПЕЩЕРИСТЫЕ 1541
ГЛАВА 144.   НИ СЛОВА О СЕКСЕ 1551
ГЛАВА 145.   ОБИДЫ И НЕДОМОЛВКИ 1555
ГЛАВА 146.   ПЕРЕПАЛКА ПРОДОЛЖАЕТСЯ 1563
ГЛАВА 147.   ПОД ДИКТОВКУ 1572
ГЛАВА 148.   СПАСЕНИЕ 1578
ГЛАВА 149.   В СЕКС-ШОПЕ 1585
ГЛАВА 150.   ГОЛУБИНАЯ ВОРКУТА 1596
ГЛАВА 151.   ЗА НЕУПЛАТУ 1604
ГЛАВА 152.   САМОКАТ К БУДУЩЕМУ 1612
ГЛАВА 153.   ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ПАРК 1621
ГЛАВА 154.   ПРОКТОЛОГ ГУРЕВИЧУКУС 1628
ГЛАВА 155.   АНТИ-СОВЕТЧИЦА 1642
ГЛАВА 156.   ПЛАЧЕВНЫЙ ИТОГ 1656
ГЛАВА 157.   РЕВИЗИЯ 1662
ГЛАВА 158.   ВСТРЕЧА 1668
ГЛАВА 159.   ЛЕГЕНДА О ГАЗЕ 1679
ГЛАВА 160.   СОН # 254 1687
ГЛАВА 161.   ВОЗВРАТА НЕТ 1698
ГЛАВА 162.   НЕУВЯЗОЧКА НА ПУПКЕ 1705
ГЛАВА 163.   ВОЗВРАЩЕНИЕ 1711
ГЛАВА 164.   ТАТА И ЦИРКОНИЙ 1717
ГЛАВА 165.   ВРЕМЕННЫЙ СПАД 1726
ГЛАВА 166.   ПРОДОЛЖИТЕЛЬНЫЙ ЗВОНОК 1731
ГЛАВА 167.   ПРЕСТАРЕЛЫЕ 1735
ГЛАВА 168.   МОНОЛОГ НЕВРАСТЕНИКА 1741
ГЛАВА 169.   У ЖЕРЛА САБВЕЯ 1749
ГЛАВА 170.   ЧТО ЗА СТРАНА?! 1756
ГЛАВА 171.   ЧЕРНЕЕТ ПАРУС ОДНООКИЙ 1765
ГЛАВА 172.   ЗНАКОМСТВО НАКОРОТКЕ 1771
ГЛАВА 173. ЗАЛЁТНЫЙ ПОПУГАЙ ЗОНТИК 1776
ГЛАВА 174.   НА ПОДСТУПАХ 1781
ГЛАВА 175.   ДЕЛА ТЕ ЛЕСТНЫЕ 1788
ГЛАВА 176.   В ОБЪЯТИЯХ СТРЕССА 1799
ГЛАВА 177.   КРУГОМ ВИНОВАТЫЙ? 1805
ГЛАВА 178.   БЕЛАЯ ГОРЯЧКА 1812
ГЛАВА 179.   СВЯТО МЕСТО ПУСТО НЕ... 1817
ГЛАВА 180.   ТОЛИК ДИВИДИ 1822
ГЛАВА 181.   СОРВИГОЛОВА 1829
ГЛАВА 182.   ПРОНЯ ШВАРЦВАЛЬД 1833
ГЛАВА 183.   РОЗА МОИСЕЕВНА ФОН ВЕТРОВ 1838
ГЛАВА 184.   ПОТЕРЯННЫЙ 1847
ГЛАВА 185.   ПРИБЫТИЕ ГОСТЕЙ 1854
ГЛАВА 186.   НЕТЕРПЕЛИВЫЙ 1859
ГЛАВА 187.   ВЕЧЕР ВАЛЬСА 1867
ГЛАВА 188.   ПРЕДСТАВЛЕНИЕ К «ТАНЦАМ» 1872
ГЛАВА 189.   РАЗРЯДКА 1879
ГЛАВА 190.   ПЕРЕД ПОЕЗДКОЙ 1882
ГЛАВА 191.   САМОИЗВЕРЖЕНИЕ 1886
ГЛАВА 192.   ГАСТОН 1895
ГЛАВА 193.   ТЕРАКТ 1903
ГЛАВА 194.   ТОРГАШ 1908
ГЛАВА 195.   12 СТУЛЬЕВ И ЗОЛОТОЙ ЖОРА 1913
ГЛАВА 196.   ЖИЗНЬ ПОЛНА СЮРПРИЗОВ 1920
ГЛАВА 197.   МИШПУХА, НИ ПЕРА 1927
ГЛАВА 198.   ПОСЛЕДНИЕ ШТРИШКИ 1930
ГЛАВА 199.   УРОЖАЙ УРОДОВ 1937
ГЛАВА 200.   РАСШИРЕННОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ 1945























  Би-жутерия
               
              свободы

                Нью-Йорк
                сентябрь 2006 – апрель 2014

                (маркобесие плутовского абсурда)






 Я, приговорённый к десяти годам творческой тюрьмы, посвящаю сие предпоследней любви моей –               
                Наташе Лобзе.
             Первая и последняя – я сам, в мире где время
                женщин прошло – осталась одна Лобза.






По матери Суши Мото Цикл Сашико (стороннику политики колесовидного невмешательства в непроезжую колею) не суждено было закончить институт Проктологии по специальности Газометрия, так как он (завсегдатай общественных туалетов) решил стать офтальмологом с единственной благородной целью получения Шнобелевской премии за создание хрустящего хрусталика со встроенным рентгеновским устройством. Эту идею ему ещё в школе навеяла торжественная линейка в руке учителя физики, когда на выборах в гнойную мэрию подавляющим веществом победил расточавший комплименты и сапоги сапожник Прыщавый, доказавший конкурентам, что руководителем должен быть маленький – в него тяжелей попасть. Того же мнения придерживалась мелкая рыбёшка  крутая плотва, собиравшаяся на стрелку и Галактион Анусов – генеральный учредитель издательства «Звуков», которому чаще чем кому-либо попадались женщины, нагибающиеся втридорога. Обладая мозгом проводника пульмановского вагона и соглашательской политики человека, прошедшего стерелизацию раскалённым утюгом, он шёл в обратном направлении с хорошо развитой сигнальной системой, но без цветных флажков. Как публицист, мечтавший о пишущей машинке с каретным рядом, он – охотник до всепозволительных женщин, разбирался в дробях без числителя сo знаменателем. В этом ему мог позавидовать  ядовитый пятнистый осьминог с отравленным настроением. Сашико, защитивший диссертацию «Затяжной тормозной путь поэзии пятидесятых» последовательно голосовал за левостороннюю полноту неразделённых чувств без диеты и нововведений в среде отживающих свой век гетеросексуалов. Их занимало в вечерней школе половых услуг, какой промежуток времени необходим, чтобы добраться от пупка до лобка.

Объясняли в третьем классе,
чтоб себя обезопасить,
воздвигают люди стены
меж знакомым и чужим.
Хочешь – плачь, а хочешь смейся,
мне всегда крутили пейсы,
утверждая, прячем в генах,
то чем мы не дорожим.

Но когда мы в пятом были,
мне блондинку подсадили,
мы не возводили стену – нехатало кирпичей.
Расногласья позабыты,
мои глазки-антрациты
поедом девчонку ели, позабыв, что я еврей.

В рабство впал, сменив свободу,
записался к ней уродом,
излагая изложенья
и диктанты за неё
от девчонки был в укате
шахматист и математик
я решал её задачи, нюхал нижнее бельё.

Но когда в девятом были,
мне брюнетку подсадили –
лупоглазую лягушку
с диастемой меж резцов.
До чего ж умна чертовка,
за меня решала ловко
где шах, мат, где ракировка...
Нет стены в конце концов.

Я определился в классе,
и чтоб себя обезопасить,
развалил глухую стену
меж знакомым и чужим.

Хочешь – плачь, а хочешь смейся,
сбрил ей усики и  пейсы,
чтобы обменяться генами,
тем чем слишком дорожим.

Сашико, здорово пострадавший в боях за неравноправие, не прикасался к женщинам годичной давности, придерживаясь санитарных норм щелевого интереса и неписанного правила «Внедосягаемости», при этом он выступал за «Ветхий завет» без подпорок, заявляя, что в обществе, лишённом нормально функционирующих мужчин, минетчицы живут впроголодь. Сам же он втайне от всех, как фотоаппарат с предвзятостью объектива, искал истиную балерину, стремящуюся бабочкой сгореть в огнях установленной им рампы. Она, осыпающая его лепестками наигранных упрёков, непременно должна была представлять собой запретную территорию, которую хочется аннексировать, а не какое-то там полное ничто – полуторку с пикапом, никогда не скрещивавшуюся с мужчинами. Сашико был не против, чтобы она на нём хорошо зарабатывала, а других поз он и не признавал. Происхождение Сашико, набивавшего себе непомерную «перину», оставалось бы надолго загадкой, если бы он, прочитавший красный яффский апельсин от корки до корки, сам стыдливо не приподнял дымовую завесу над ней.

Родился замечательным,
надеюсь, не от трёх,
хотя после зачатия
прошёл немалый трёп.

Неудостопроверенно –
обронено словцом,
какой из двух доверенных
приходится отцом?

Не гоже взрослых порицать,
искать средь них прохвоста.
Кому удастся доказать
совместное отцовство?

Стремясь хоть как-то оправдать
невложенные средства,
сумели трое передать
ряд генов по наследству.

Но лезли в грязное бельё.
Зачем, спроси на милость?
Особенно когда моё
здоровье падло-милось.

Идея в головы взбрела,
чтоб люди не совались,
советом трёх послали на...
развёрнутый анализ.

Неважный вроде пустячок,
и все молчат про это,
а я горжусь своей мочой
соломенного цвета!

Моча, конечно, мочой, но если серьёзно, то и это ни у кого не вызывало бы должного удивления, так как приближённые к Сашико догадывались, что картина Парапета Пожелтяна «Иисус за столом с двенадцатью апостолами», висящая в столовой ассоциировалась у него с обедом безбрачия. Да оно и понятно – в детстве он болел морской свинкой, потому долго не женился. У Сашико, лично знакомого с большинством болевых точек планеты, и поэтому поддерживавшего, до поры до времени, политику толерантности в дружной семье народов, была голубая мечта – надеть голубую каску ООН и отправиться выправлять охотничьи угодья в смехотворном Косово, а в награду за это отдохнуть на Лазурном берегу под Каннами в Вере-Ницце, чтобы там выйти на демонстрацию с лозунгом против диснеевской «Белоснежка и семь гномов» «Гномов – к ногтю!». Возникшее на ровном месте непроницаемое желание он обосновывал коврижкиной любовью к человечеству, притянутой за уши и ниспосланной ему Богом без оплаты при доставке. Сашико – человек, дошедший до ручки и никогда ею не пользовавшийся, находился в пределах интеллектуальной недосягаемости. Особенно ему нравились сказка о Голом короле после того как мимо него прошёл цыганский табор, мелиорация стаканов и последнее стихотворение пролетарского поэта экономии дневного времени Степана Безднищева «Кнут и Пряник», в котором он не только заклеймил, но и изобличил (Bleech #5) обе конфликтующие стороны:

Истые израильтяне
шведский Кнут и тульский Пряник –
оба не по матери евреи,
обожают Палестину,
цимес, шабас и свинину,
выступая против ахинеи,
будто опуская рано
ноги в воду Иордана
мутят бедным палестинцам воду.
Это арафатцев бесит,
и в Ниссан (японский месяц?)
подвергают осужденью шкоду.

Пряник, Кнут противовесят,
утверждая будто кнесет –
побратим японской Фукусимы.
И в поисках навязшей брынзы
ходят Гинзбурги по Гинзе –
верный слух от тёти Хиро Симы.
Палестинцам жизнь не пряник –
не прижился Кнут в исламе,
но не поддающиеся критике,
обрели после скитаний
(шведский Кнут и тульский Пряник)
родину в израильской политике.

Но в общем-то Израиль с его защитно-экспансионистской политикой мало интересовал Сашико. Однажды его (единорога) засекли около мужской клиники хроников «Неблагополучные» в очереди для разжижения крутых яиц, где он, как тот пакостник, который ждёт, когда же наконец начнут чернить золото, стоял в очереди заебонцем в набедренной повязке на лбу, долго искавшим встречи с близким ему человеком, и в итоге познакомился с собой – антропологически неприемлимой особью. Сашико с нетерпением и восковидными ушами ждал, когда подешевеют октановый бензин и весёлые женщины напрокат из породы камышовых кошек. В такие минуты он представлял себя циркачом, бросившим гуттаперчивую женщину, выстаивавшей за ним как в очереди за салями,  в пользу полистероловой. Необходимо отметить, что когда женщины валили к нему валом, мужской пол прогибался, содрогаясь. Некоторое время Сашико разъезжал с ней по весям с гостиничным номером в цыганской повозке. Дама отличалась от всех других тем, что, глядя на клоуна, её тело содрогалось от смеха в то время как ноги оставались неподвижными, потому что в отделе «Резиновые сапоги» она неизменно искала житейские «За боты». Она путешествовала с клоуном два сезона, но потом её перестали привлекать в нём два огромных лепестка ослиных ушей.
По субботним вечерам, поглотившего жаркое «Объятия», доставленного из ресторана по соседству, и уставшего от осуждений самого себя Сашико видели околачивающимся на танцах святого Витта в Клубе Заштопаных Сердец, припечатанным к стене тамбовским пряником. Там к нему применили санкции, но в святые не зачислили, что дало возможность досрочно закончить престижный Иняз по специальности денежные переводы, хотя он изо всех сил стремился в политические камикадзе, после того как ассистировал сокурсницам и соплемянницам в совокупном сексе, под дрожжевым грибком, скрываясь от солнца. Вскоре амбициозные мечты обаятельного шармилы отошли расщепленными и мечеными атомами накоси Фук-куси-мы на второй недокуренный план (а разве можно определить цену нескончаемому удовольствию, когда смеёшься в кулак из вежливости к нему, заплакав капли в водянистый глаз болотоного цвета?)
Так что в некоторых случаях я, объявив амнистию неприязни, вполне могу говорить от имени Сашико Сашими и вести себя наподобие хамоватого хомячка на распутье перед памятником предусмотрительному поэту без респиратора вдохновения Сирано де Бержераку с использованным презервативом на бугристом носу, напоминающим сладкую американскую картошку. С младых ногтей  накрепко привязанный к женьшеню последовательный поклонник театра абсурда с лёгкой облачностью в голове, Сашико любивший зразы постепенно и проводивший амбулаторные исследования среди подростков-грибов, размножавшихся, схлестнувшись в спорах, нередко  посиживал вечерами в бельэтаже грязно-бельевого ящика, называемого большинством населения планеты телевизором. Там он распевал караоки в унисон по продовольственным карточкам и постигал, почему кредит – это то, что порабощает наше завтра.

Я, готовый понести потери,
в койке перебарываю зверя,
вспоминая день давно вчерашний,
ввязываюсь в бой нерукопашный.

Мы в постели жизни треть проводим
в похотливо-лунном хороводе.
Сбрасывая джинсы от Версачи,
наслажусь-ка визгом поросячьим.

Та со мною или же не та
исполняет танец живота,
я ж подтягивая плоский,
на пленэре делаю наброски.

В чём-то я пошёл намного дальше,
как солдат любви и он же маршал,
награждаю, искренне любя,
орденом «За взятие себя».

Жан-Поль Сартры, Верберы, Вианы –
все вели себя как павианы,
потакая в простынях голубкам,
пели оправдания проступкам.

Подражаю сильным в этом мире,
есть и у меня свои кумиры:
Кеннеди, любвеобильный Клинтон,
он теперь, как мумия, забинтан.

В чём-то я пошёл намного дальше,
как солдат любви и он же маршал,
награждаю, искренне любя,
орденом «За взятие себя».

В области постели я не трутень,
быть хочу как всемогущий Путин,
правда, пальму первенства по стону
уступаю Осику Кобзону.

Я в мозгу запутался в нейронах,
с лютнею представившись Нероном,
с Джозефиною неугомонной
выгляжу почти Наполеоном.

А на прошлой, праздничной неделе,
развлекался сам с собой в постели,
награждая, сущность теребя,
орденом «За взятие себя».

В литаврах молодости, которую не вернуть с процентами – молодости полной ожесточённых развлечений, не ведавших  налогового ублажения извращений втихомолку (не путайте с германской кофемолкой «Кrup»), отклонения от нормы принимались за  авангардные веяния без моего на то согласия. Воспитанный в традициях горьковского «Дна», где враг (к сожалению, эта порода никогда не выведется) с учащённо бьющимся сердцем не дремал во мне, я ловко проворачивал выгодное дельце через мясорубку администрации. Я забрасывал на ночь ноги за голову, чтобы в  случае скоропостижной смерти меня не вынесли вперёд ногами, как в юности, когда я сильно увлекался... фри-гидными женщинами Ледникового периода в самые отдалённые углы, где они подозрительно быстро развивали завидную скорость мышления. Пронюхавшие про это старики с пухом на головах, попахивающим дуновением ветерка и не добившие козла во дворе, разбрелись по домам, не подозревая, что эта своеобразная привычка спать выработалась у меня (отчаявшегося перевёртыша) ещё в утробе до вступительного взноса в эту прекрасную суку – жизнь. Там я – будущая гроза Всемирного Союза Неортодоксально Мыслящей Молодёжи бился головой о стенку матки, считая себя если не Магелланом, то Моцартом и не желал признаваться, что не потяну даже на Сальери, который никому уже не будет нужен со своей Пизанской башенкой в полосатых панталонах и эпитафией гениальному другу: «Наконец-то транжирка-жена оставила его в покое». Роды мной принимала шустрая акушерка с отполированными бёдрами, лишёными какой-либо растительности, а это уже о чём-то говорило. В её волосах, настойчиво выбивавшихся из под зелёной шапочки, проглядывало столовое серебро, отсуженное ею при демонтаже неустойчивого брака. По окончании моей презентации на свет, она закурила подаренную моим отцом традиционную сигару. Разглядывая меня, она размашисто перекрестилась сложенными валетом пальцами и матерно выругавшись выдала, что мой безвольный подбородок будет способствовать подписанию липовых договоров и брачных контрактов. Втягивая едкий дым в сомнительный бизнес с непротекаемой «крышей», акушерка с готовностью непрожаренного бифштекса подтвердила своё более чем оригинальное предположение, что я – это упрощённый вариант родителей, а ей надо поспешить отнести в мастерскую фотоаппарат с диафрагмальной грыжей. Разве кто-то подозревал, что плод окажется горек? Что-то во мне показалось акушерке банковское от недостижимого чековского героя, и она поспешно передала дитё с дарственной надписью на выбритом лобке «От Агриппины многострадальным родителям из страны Засранция, по неусмотрению вступившей в Нервосоюз». По её осунувшемуся лицу было заметно, что подошло время полдничать. А теперь скажите, не поэтому ли я, вдоволь нахлебавшись амниотической жидкости, написал первое в утробной жизни интригующее стихотворение, полное слежавшихся мыслей? Представляю его на ваш суд при условии, если в вас сидят двенадцать непредвзятых присяжных заседателей, рассматривающих половой акт как борьбу за существование.

Я ангел, избежавший ада,
хранителем не стал.
Да Винчи – друг мой Леонардо –
меня нарисовал.
Не верите, что близок к Богу?
Пусть так, ну а пока
отправлюсь в Рай прямой дорогой
с лепного потолка.

Преодолевши гравитацию,
сомнения, тоску,
дам людям повод удивляться,
ходя по потолку.
Я уступаю место генам,
парю как ангелок,
живу по потолочным ценам,
освоив потолок.

Чаще всего, как такса гладок –
встречается лепной,
а я – летун, и если надо –
местами заводной.
Как почитатель Заратустры
могу средь бела дня
вбить в потолок крючок для люстры –
он выдержит меня.

Признаюсь, кровь не поостыла,
из милости не пал,
хоть не всегда и белокрылый,
чёрт бы меня побрал.
Я не привык зазря гнуть спину
по жизненным делам,
и смахиваю паутину
не по тупым углам.

По-ангельски займусь делами
всё исполняя в срок,
негнущимися ногами
упрусь в свой потолок.
И вкусам женским потакая,
ни капли не пролив,
я на глазок налью Токая,
жену уговорив.

На потолок ко мне забраться
не каждому дано,
к деньгам напольным гравитацию
пройти, вкусив вино.
Я странный, необыкновенный
в парении, в нырке.
А что не так – в одно мгновенье
подвесят на крюке.

Начиная с ползучего младенчества, мне – прадедушке изобретательного плагиата – не терпелось дожить до времён, когда жена (большеротый главврач микростоматологоической клиники) прекратит хронометрировать моё пребывание в туалете, грелка станет лучшей подругой, а на нью-поркскую биржу в угоду тяжеловесным, накачивающимся слабительным женщинам для внутреннего пользования с их чисто генетальным подходом к любви, выбросят Джеймс бонды под «Колыбельную для взрослых».
 Я, набравшийся проспиртованной мудрости, относился к себе с почтением, предпочитая морю любви непролазные лощины и знакомился исключительно с молоденькими, предлагая им называть меня на «ты» без всяких там антимонийных «Выточек». Многое оправдывалось тем, что не будучи половым гигантом, глубоко впечатляющим женщин закладкой на память, я рассматривал Долговременную Огневую Точку клитора как стимулятор громкости и приятную разменную мелочь соглашений, когда вместо презервативов пользовался напальчниками. Но всё это вместе с незащищённой мной диссертацией «Святотени черепахового гребня волны» осталось далеко позади в целомудренной России с её общественным мнением, напоминавшим туалет. Там на родине ней водились свои прелести – в те годы девушки для внутреннего использования почему-то скрывали их от меня – пылкого юноши, опылявшего их тормошащим взглядом с изысканностью зарождавшейся с помойки.
В отличие от пьющих поэтов, с психологией ужей, радовавшихся анклаву серпантина на ёлке, я научился возвращать с полпути заплывшие глаза, заслуженно считая себя в душе прирождённым стрелком и авангардным литератором второй половины XXI века, рассчитывавшим на поражение читательского воображения. Мне, как художнику и узколобковому существу, хотелось передать «Сонату-аппосионату необработанного мной участка женского тела акварелью словесно-языковой кисти в эротических тонах, где сам чёрт ногу сломит, а рога образцового мужа останутся.

Я в своём воображении нарисовал
мостовидный пролёт белоснежной спины,
горно-бедерной талии крутой перевал
над желанным  каналом любви обводным.

Пелерину тумана в  обхвате грудей,
разгоревшийся факел алого рта,
за пунктирною линией шелковистых бровей,
открывавшийся вид ясновидного лба.

Грудь стыдливо прикрыта лианами рук,
и под солнцесплетеньем аккуратный пупок,
двух мячей-ягодиц соблазнительный круг
и лобок – к удовольствиям гладкий порог.

Впалых щёк светотени в овале лица,
в застеклённой витрине из глаз ни души...
Я нигде не встречал совершенней венца,
все пути в ваши таинства для меня хороши.

Скалы скул, обрамлённые лентой кудрей
оттеняют сочельних улыбчивых губ.
Этот невероятный «Цирк де Солейл»
не доступен несведующим – его не поймут.

Нахожу положение откуда видней,
с вами я Змей-Горыныч, Конёк-Горбунок,
возлежу словно римлянин у подъёмов ступней
и присяду на мраморное колено-пенёк.

По тропинке меж бёдер в осознанный плен,
обойдя бонвиванов, мечтаю зайти.
В танцевальной сюите алебастра колен
вдохновенно приплыть, может вместе придти.

Проскользнув в вестибюль к приоткрытому рту,
осьминогами-пальцев запрет обласкать,
погрузиться в порок и, забыв суету,
беспрерывное счастье алкать и алкать...

Описывая глубочайшие чувства и поверхностные ошушения, я, от природы награждённый зобом пеликана, не лишал себя здоровых фобий – когда кричал «Ау!», дремучий лес нелестно отзывался обо мне. Думаю, он разглядел единственный недостаток пострадавшего за неспортивное поведение в постели – слишком густые ресницы на изломе века, сквозь которые проглядывали: радостное прошлое, светлое будущее и мучительное настоящее, в котором Великий Немой ещё живой, но уже с трупными пятнами, умер когда экран заговорил.
За истечением срока давности я, прошедший испытание нежностью, отдаю себе должное – до естественного реснитчатого поредения безжалостно борюсь с этим феноменом, выдёргивая из строя каждую десятую, как эсэсовец пленных солдат, обречённых на показательный расстрел.
Тем или иным временем по скособочившемуся телевизору, взрастившему воинственных атеистов (неразлучных друзей Ануса и Вазелина), не видящих в любезном привратнике негре белого человека в загоревшем исполнении, а только каравансарайное поколение откровенных сучек, которых уже ничто не могло состарить, показывали Радужную площадь, увитую целующимися мужиками и глазеющими на них завсегдатаями, жизнь которых развивалась мозолями – понаростающей. Они навязывались «вениками» операторам за телекамерами, вульгарно отрежессированные репортажи которых напоминали квартальные отчёты хозяина улицы, эмигрировавшего с целью смены «Профессорской» колбасы на её имитации «Обёрточную» и «Еврейскую недорезанную». После своей коровы Пионерской Зорьки ему хотелось спать с торшером, и тогда он расплывался в обезображивающей лицо глазированной улыбке и шёл кругами. Меня, жмурящегося от чужих удовольствий подобного рода, это не касалось, поскольку в шерстяной стране, где женщины существуют для того, чтобы с них снимали пробу, меня охватывала хлопчатобумажная ностальгия по благоухающим разбитым носам полисадников облупившихся фасадов домов (хорошо на голубятне – Воркута кругом), и одной из причин тоски по родине явился опус следующего бессодержания.

В жизни всякое случится
может с ним, с тобой, со мной,
поселилася волчица
по соседству за стеной.

Не могу сдержать ворчанья –
летом, осенью, весной
или зимними ночами
раздаётся дикий вой.

Видно сучка молодая –
жить спокойно не даёт.
Очевидно волчья стая
день и ночь её блюдёт.

С нею вечером подрался
мишка бурый, а затем
помирились и под салсу
трах стоял до трёх А.М.

Положусь на долгий опыт,
и хоть гости не видны,
различу слоновый топот
водопадный у стены.

Со своею кошкой драной
я – хорёк едва заснул,
в стену бъёт кровать тараном
видно конь её лягнул.

Никогда никто не знает,
что его порою ждёт.
Я живу как в том трамвае,
кто зайдёт, а кто сойдёт.

А консьерж в улыбке тает,
замечает хохоча, –
тебя скоро ожидает
прибавление волчат.

По душным Нью-Поркским ночам, когда по телевизору вовсю чернела сверхпопулярная Опраметчивая передача, а в эфире звучала злопихательная «Толкатели велосипедов» Манго Джерри,  я с тоской вспоминал Мозгву, в которой осталась моя неподмываемая непроточным любопытством ромашка в юбке колокольчиком. В голове звучала песенка нью-поркского мэра: «Эх яблочко, куда ты котишься? Ко мне в рот попадёшь – не воротишься» Да, скажем так, некоторые читают по диагонали, а я разгуливаю по ней, вспоминая, что в младенчестве был обручён с пустышкой. Тогда я ещё не понимал, что не каждому доводится жить в центре пряжки умеренного климатического пояса, с символом доподлинной неизвестности, разжигавшей мой  юношеский запал. Я думал, что брак – это союз двух сердец, а не четырёх желудочков и предсердий. Полнометражная действительность отвлекала отчаявшегося меня от бытующего в те времена заблуждения – приобрести весомость за приличные деньги, не обливаясь холодным липким потом. Это усугублялось волнительным вопросом, был ли у тараканов свой Онри д’Тулуз Лотрек? Придёт время, когда речи мелиораторов с их аморфным содержанием покажутся мне мелиоративными. Случится это потом, когда я опубликую свою знаменитую «Старик и горе», бросавшую своеобразный вызов баламуту Хэмингуэю в питейном заведении им. Евгения Онегина. Там Эрнест окончательно понял, что ему ближе всего грабли – он столько на них наступал.

Когда в воскресенье уходишь
стройной и элегантной,
я, простратный, бреду по дороге
от кровати до скромненькой ванной.
Ноги в варикозных оковах
поспешат, избегая течи,
на пути десятиметровом
ищу оправдания встречам.

Избегая улыбочных теней,
последовательно выступала
за построение отношений
не из словесного материала,
без принятых мной дурачеств,
без шуточек низкопробных
с набором отживших качеств...
Тебе за меня неудобно.

В ворохе странных теорий
заумных, порой непонятных,
тебе приходилось спорить
до глаз и часов закатных.

Затягивая намеренно
на шее петлю-гарроту,
бесцельно потеряным временем
любовь превращала в заботу.

И я, уносясь со стаей
таких же как я шалопаев,
играл с тобой притворяясь,
чего-то недопонимая.
В душе, боясь изоляции,
подозрительный, безутешный
никак не могу признаться –
люблю тебя сильно и нежно.

Меня охватывало рябиновое смущение, способствовавшее подсознательному самосознанию, разлившемуся по надутым от усиленного питания водой и хлебом щекам. Воспитанный на внутрисемейной мифологии «Мы в одной тарелке бисквиты», я – человек, у которого на лице яркими красками написана грусть всего еврейского народа с братским украинским, царственно возжелал «поносить» шапку Мономаха, упреждая иные желания и бредя не в том направлении. Но добрые ублюды, для которых преступность – дитя экономического спада, напомнили, что после огармоненных гуляний за околицей, такой наглости мне не позволит соседская Вера (не женщина, а резолюция в кофточке с аппликациями на работу с укладкой ног на начальственных плечах), недавно выпустившая из-под полы детектив «Роман с браслетом», способствовавший росту ограблений сети подпольных ювелирных магазинов. В нём она сообщала, что признаёт вокальную группу «Тонзилит», исполнившую оперу «Тангейзер» Вагнера в Йеллоустонском парке и мужчин в пиджаках цвета телесного наказания, пытающихся измерить разрешающую способность без её на то согласия.
Приятное исключение составлял боцман-трансвестит Торпедный Катя, плевавшийся как волна пеной. Он обладал жилищно-строительным комплексом имени Эдипа и поступью шагающего экскаватора из заградительного отряда «Опылённые пчёлами», но при этом оставался рыцарем панцирных сеток девичьих кроватей от чего по мировым стандартам страдал неизмеримо.

В поле я не воин
с женскою судьбой.
Как осёл доволен,
что иду с тобой.
Ты моя отрада,
я любви улов,
прячется бравада
за каскадом слов.

Но мою кручину
сможете понять,
странные мужчины
смотрят на меня.

Где закон нью-тоновый –
мало что ль девиц?
Или я притягиваю
однополых лиц?
Похотливых взгляды
на себе ловлю –
не нужны тирады
«я тебя люблю».

Всё и так понятно –
полон мир самцов,
всех бы без остатка
превратил в скопцов.

Экая досада
душу бередит,
мне их чувств не надо –
грязное претит.

Контингент мерзавцев
вертит головой,
может показаться
не иду с тобой.

Неполадки в генах?
Буду рисковать.
Женщиной оденусь,
может приставать
гады перестанут,
и кружить вокруг.
Стану для желанной
одной из подруг.

Кате хотелось подольше походить по родной земле с пролежнями от колёс, осознавая, что Дерьмо всегда выходит на Прямую, если только её не ампутировали. Но он был вынужден эмигрировать, когда страну охватила необузданная алкогольная бравада. Тогда и выяснилось, что самые забитые голы и люди, а самые предупредительные – выстрелы, и вовсе не из-за того, что за ним водилась отвратительная привычка – в постели с женщиной поднимать... национальный вопрос. Катя гордился ростом самосознания, совпадавшим с инкубационным периодом развития тараканов, которых губило любопытство, и против которых он в сущности был не против, если бы они платили за квартиру пока какая-нибудь обезьяна из недолюдов расматривает надпись «Я вас люблю» и заплетает на пляже косички на ногах, напевая «Эх, дорожки, да ножки». Он гордился тем, что за двадцать лет не прочёл ни одной книги, от чего у него даже глаза не покраснели. Его пожелтевшие от перекиси волосы, страдавшие ожирением, опадали с больной головы на здоровые плечи – это указывало на то, что в его и без того неприглядной цирковой жизни наступила ранняя осень и предстоит грабительский подход при сборе опавших листьев в исполнении Ив Монтана (он же Леви).
Вообще-то я делю человечество на две неравные части в зависимости от реакции, которую я у него вызываю, щелочную или кислотную, невзирая на существование чёрного чемоданчика – движка Истории. Оно и понятно, с детства я мечтал о профессии могильщика, закапывающего капли в космический глаз и о встрече с цыганкой, защитившей докторскую (колбасу или диссертацию) от своих детей на площади перед Нотр Дам де Пари. Разве я, создающий литературу литератур и жадно впитывавший в себя субкультуру, произведённую мной на свет, мог предвидеть, что через много лет вдали от родины на Бенсонхёрстских танцах в итальянском районе Брюквина подарю себя с неотапливаемыми отношениями партнёрше вместе с набором «Конфеттэн с губной помадкой».

Я вас не зря на танец пригласил,
надеюсь, что покой ваш не нарушу,
в минуту изолью страдальца душу,
раскрою почему мне свет не мил.

Я о себе такое расскажу,
весь зал от моих россказней заплакан –
поставлен в сердце поросячий клапан
митральный  – с ним на танцы прихожу.

Почувствовали? Я сплошной шарнир,
обамовской спасибо медицине,
мне тут до вас сказала дама, – циник! –
а я к ней не в обиде, о вейс мир!

Ну может же хоть раз пенсионер,
на танец пригласив себе девицу,
с ней радостным событием делиться –
нос восстановлен – чистый  полимер!

Хрусталики заменены в глазах,
штифты в бедре, удалена простата.
сталь в левый локоть вогнана когда-то,
с подагры пухнут косточки в ногах.

Пучки волос под скальпом вживлены,
зубы по корни в розовой пластмассе,
без Сигмовидной с год как в Малом Тазе,
с подтяжками от шеи до спины.

Так и живу скрипя и не ропща,
что «средний палец» с детства укорочен.
В отделе поясничном два хряща
нейлоновых вогнали в позвоночник.

Поморщились от старческих манер,
от слов по откровенности излишних?
Ах да, забыл про бычий солитер,
про кровь барана, перелитой трижды.

Сто лет назад мной сделали аборт,
но я каким-то чудом всё же выжил.
Окончен вальс? А я и недослышал,
когда последний прозвучал аккорд.

Вот увидите, этой песне верхом на одном аккорде не будет конца. Ах, уж эта моя отвратительная черта – подключать чьи-то непроветренные мозги (видно форточка заела) к процессу поглощения неосознанного! Как часто я, искавший место уборщика там, где люди сорят деньгами, слушал советы популистов-примитивистов и неосмотрительно разбивал предложения на части. Потом их всё равно приходилось склеивать. Конечно, раньше я со своей привычкой «Дурново» был излишне доверчив, и за неимением женщин ломал ветки на деревьях. Если хотите знать, меня даже не призывали из-за этого в армию, а просто заманили, как осла морковкой несбыточного обещания – Сорочинская ярмарка со следопытками на теле навсегда останется свежей. Короче, меня колесовали как непропечённую пиццу.
Три месяца я спал на наливном матрасе водоизмещением в три тонны и был задейстВован в создании дозиметра для астматического летательного аппарата на кислородной подушке. Затем две недели отбарабанил в спецлётных частях на перехватчике дыхания в безвоздушном пространстве. Там я сначала почувствовал себя патологоанатомом, любившим целовать трупы в посиневшие губы, потом престарелым спортсменом, набирающим очки в салоне оптометриста и осознал, что самые проницательные – это гамма-лучи.
Ну как тут не запить, когда надрывно порываешься сделать замечание замужней диспетчерше (не соблазнительной Махе, а бездушной махине). Кстати, я всегда был внимателен к женщинам и  по возможности прислушивался у лобка к шелесту их губ, протирая невзрачные стёкла очков и страдая от завихрений в мозгу.
А кто знал, что она встречается с подругами по филейной части, увязшими в житейских нуждах на антисупружеских спевках у камина «Нет поленьев – бросайте палки» – фрагменте из балета «Оскольчатый перелом». Так что выходит с дамами, придерживавшимися теории любви, сотканной из денег, у меня наблюдалась маленькая неувязочка – я борец за справедливость, но в лёгком весе, слыл однолюбом, не признававшим повторы.
После душевных порывов меня в принудительном порядке зашивали в медсанчасти, а чтобы наркоз отошёл быстрее пьяненького укладывали в канаву. Ошибка этих алкашей – профессиональных упийц состояла в том, что если человек закрыл глаза на всё – это не значило, что наступил отдых от вечных праздников.
С той памятной поры я больше никому не позволял вытирать ноги о мой болевой порог, даже когда от диспетчерши ушёл муж, не подлежащий возврату, каким-то образом разнюхавший, что она закапывала себе в глаза сосудосуживающее, чтобы приблизить мультипликационный оргазм и жила, руководствуясь вульгарными понятиями о женском счастье. Но от одной дурной привычки армия меня так и не отучила – притягивать за собой дверь, и сняв её с петель, привязывать тему непотребной потребительской корзины к дверной ручке.
Это произошло, когда я (шутник со здоровьем) придумал кусачий замок от воров и назвал его Капкан в память о дворняге, покусавшей меня в детстве. Будучи троглодитом по части женщин, я уже не раз вдохновлялся образом нимфы с горячей завивкой из худовласой парикмахерской, где она танцевала «странго» с сушилкой на голове. Нимфа три года ждала улучшенный вариант меня, пока я плавал в анчоусах воспоминаний о батутной жизни моряка (покорителя женских сердец и ниже с ними) в бортовой качке – этакого неприкаянного салаги, путавшего битум с Битлами и биатлоном, плюс любовь с недоваренной «в котелке» картошкой.

Я тебе преподнёс неприятную весть,
к ней, не думая долго, пришёл и решил,
принимай, безмятежная, таким, какой есть,
не как воспринимала – кем в сущности был.

За спиной остаётся завесы туман.
Притворяться не стану, лицемерить и льстить.
Представляешь, с собой закрутился роман,
да с собой, а не с кем-то, надеюсь, простишь.

Вдруг раскрылась моя неприглядная связь
с отражением в зеркале – самовлюблён.
Эта трагикомедия с поэтом стряслась.
Непредвиденно выиграл в любви миллион?

Я испытывал волю, скрывая талант,
посвящая себе соловьиную трель.
Ты меня засмеёшь, фыркнешь – самообман.
Возражать не берусь, обретя самоцель.

Я и вместе всегда был, как сыч одинок,
от людей безразличия, безумно устав,
получил продолжительный жизни урок,
развлекал себя сам и от скуки спасал.

Я тебе потакал, чтобы было с руки
выносить меня смертного. И для смеха в рукав
в визге по телефону обнажаю клыки,
только не укоряй, знаю сам, что не прав.

Разобрав в деталях по тем временам катастрофическое сказание о Вавилонской башне, я пошёл на значительные уступки винтовой лестнице, по которой планировал забраться на вершину ничем не отягощённой славы, не учитывая, что художественному таланту, дарованному от Босха, нужна взлётная площадка, а мою ещё не расчистили в стране Безработных роботов. Чтобы ускорить процесс, я, по совету семейного врача (семеро детей, и ещё одного ждут), установил каретку скорой помощи в пишущую машинку, не подозревая, что когда-нибудь попаду в страну, где каждый, получив по моргиджу, положит зубы на полку, а некоторые рассмотрят как трагедию указательный палец, повесившийся на спусковом крючке. В пути непредвиденных эбонитовых (палочных) терний я подзабыл, что внешнее уродство идёт рука об руку с его духовным побратимом, так что не говорите, что я законченный идиот, я это и так знаю от тех, кто думает жопой, и мне становится ясным, куда им следует вправлять мозги. Меня, как злорадного полемиста, уличили в невыразительном, но отчаянном сексе, опирающемся на перфоративную гимнастику в выжидательной позиции Камасутры с расхожими по рукам карточными дамами, занимавшимися на заре любовью с гастритными гастарбайтерами.
Всё мне тогда казалось по плечу и привлекательным, поэтому я не мог до конца понять ослепшего снайпера, обижавшегося непонятно на кого за бесцельно прожитые годы. Таковым был у нас в семье раз в неделю приходящий игрушечный папа, считавший, что у женщин, берущих плату за вход, проблема с ногами – у них дружба врозь, исключение составляют дамы с собачками, встречающиеся на улице – такие парочки неизменно становятся пришвартовывающимися друг к другу свингерами. На этом мои ощущения не заканчивались, даже линолеум под ногами стлался по-иному. В фаршмаке наигранных страстей я, как каждый супруг в отдельности, составлявший лучшую половину семьи, мечтал первым на планете, одолев горькую долю космоплавателя в парикмахерской, где мне в тазике тщательно промывают безмозглые волосы, создать бумагу для монетного двора, обладающую высокой оборачиваемостью, в остальном, мне, как африканскому президенту, всё было по тамтаму.
В эмиграции (переезд из одного животного питомника в другой) на висках запуржило, и я всерьёз задумался о метельеновом производстве во благо обмелевшего внутреннего кармана и обратился к поэзии затоваренного насилия. Когда в поселении городского типа вечерело и фонари под глазами превращались в светильники, я готов был отдать за одну Золушку двух Дульсиней (меня привлекали женщины из министерства Здравомыслия, отдающиеся в благотворительных целях и девушки, играющие в украинскую игру «В салочки»). Век не забуду, как я, приторговывавший музыкальными кастетами для всемирно-популярного автомата Калашникова, опрометчиво сообщил знакомым дружелобам, что палящее изо всех дул солнце зашло за мной на следующий день после потерянного в подворотне продувного места эксгибициониста с отличными для поражённых свидетелей показателями. А ведь все несчастья начались с прозорливой истории авантюрного детства, в котором необузданные эмоции имели огромное значение, также как и просмотры трофейных фильмов о безграмотном Тарзане и нечитабельной Читы, умудрявшейся стрелять из репчатого лука.

В этот день как на спор
снег позёмкою вился.
Было мне не до ссор,
и я на это решился.
О ненужных вещах
ты со мной говорила
и сказала, прощай,
я тебя разлюбила.

Не хотел выяснять,
что на мысль натолкнуло
не просить, не прощать –
ты меня обманула.
Это было со мной,
не с каким-то знакомым,
не любимый тобой
я представился гномом.

Я кружил целый час,
детской ревностью маясь.
Слышу сверху приказ –
как дурак подчиняюсь.
      Голос мне верещал, –
      ты же ей как отчизне
во дворе обещал,
что пожертвуешь жизнью.

Оглядевшись кругом,
чтоб никто не заметил,
я зашёл в отчий дом
стариком двухсотлетним.
Поднимаюсь пролётами.
Завалясь за перила,
я бросаюсь вперёд,
чтобы сердце не ныло.

Завершая прыжок,
я заметил соседку,
и разбиться не смог,
о железную сетку.
О позорной попытке
размножаются слухи,
суждено мне, как в цирке,
скакать на батуте.

С подачи всё тех же преданных, а может быть уже завербованных друзей, какие-то типы застали меня с расстёгнутой ширинкой (местом где я складываю своё оружие) в откинутом стоматологическом кресле, когда я пытался запатентовать моечную машину для летающих в облаках тарелок. Меня стащили с подголовника в коридор, чтобы в поисках пятого угла привлечь к уголовной ответственности, в то время как на подиуме проходили телесные показания. И тогда я понял, что главное суметь раскрыть себя и поиметь за отвратительную привычку вынуждать читателей, набирающих живой вес, мыслить, а родную землю полагается не только любить, но и унаваживать. В сущности это оправдывается тем, что самый больной в моём доме туалет. Я слишком часто навещаю его, и каждого третьего развлекаю тем, что прошу узнать как по-украински название пьесы «Цветы запоздалые» (вы можете делать то же самое, если не боитесь заработать по морде).
Но чего только ни предоставляют порочные связи и не издающие запаха деньги! Меня чуть не сделали освобождённым секретарём в ЖЭКе под супружескую расписку с валютчицей на спину дворничихой Земфирой Голытьбаевой (картинная галлерея её мужчин впечатляла), расправлявшей складчатые оползни на изрытом оспой лице и считавшей, что она работает на фабрике обогащения урана и его хозяев. Наши с ней шероховатости были непонятны и оставляли желать много лучшего. В сущности они представляли собой полигон для размышлений.

У нас в общеньи с вами всё загадочно,
когда сидим и не спеша обедаем.
Рассказываете про мораль упадочную,
про то, что на работе вам поведали,

про тех, с кем битый час стояли в очереди,
кто комплименты сальные отвешивал,
выслушивал смиренно, не без горечи,
к чему подробности, какого лешего?!

Вы складываете стену по кирпичику.
Я возвожу её кусочным блоком.
Затрагивая тему безграничную,
Заметите, ну как бы ненароком,

что переиначиваю, вас перебивая,
суть темы представляя по-иному,
и ни в какую не воспринимаю
предмет, не относящийся к сьестному.

Уикэнды пролетают за обедами
совместными, и назревает ссора
в момент, когда десерта не отведав,
ныряю я в бассейне разговора.

И избегая бездны потрясения,
я не впаду в клиническую кому.
Расстанемся опять до воскресения
по несговорчивому телефону.

В благодарность за снятие с меня судимости, я принялся пчёлкой трудиться на ниве изобретения агрегата для очистки совести, осознавая, что самое худшее, когда потребитель строит из себя мыслителя и позволяет высказывания типа: «До чего же безжалостны автомобилисты – дорогу колесовали!» Очищенный от всего наносного посредством конфискации имущества, включая личный гардероб, я, подвязаясь у домработницы в деньщиках, щедро делился подпорченным настроением с недоверчивой публикой, состоящей в основном из присяжных завсегдатаев.
Мой адвокат не соглашался с неподкупным судьёй на непрополотом поле полемик, заявлявшим, что на моём лице математика были написаны отрешённые задачи, но кто-то говорил, что это больше лицо безбилетника, высаженного из трамвая. Наконец до меня дошло – ничегошеньки-то у меня нет кроме двухколёсного велосипеда очков на непоправимом носу.  Вот так и живу – гол, как сокол, с оторванным хвостом юркой ящерицы в руках и обширноинфарктными познаниями в мозгу. Гад недогадливый – яркий пример единства противоположностей.
Да, maine Herren, в Брюквине люди полнеют, что взвинчивает цены на недвижимость, так что стоит задуматься о своём месте в обществе – рассаднике болезнетворных поэм, где кто-то вышивает крестом, а кто-то магендовидом.

В Париже часто по делам
не с целью пропустить сто грамм,
а по исхоженным местам
отправиться шерше ля фам,
а можно двух, ведь только там
я в обществе прелестных дам
разгуливаю по Монмартру.

Не молод я, но и не стар,
и мне идёт к лицу загар.
На Елисеях в бон суар
заглянем ненароком в бар.
За стойку усажу товар
без препирательств и без свар.
Гарсоны вин притащат карту.

Но дружелюбные не все
на Муленружном колесе
немало пришлых сутенёров.
Я говорю им по-франсе
на всякий случай – же ву зем,
а на привычном языке добавляю смачно, – грязный боров.

Не повезло мне в этот раз.
И вместо поцелуев, ласк
я грубый получил отказ.
А  местный сутенёр-спецназ
не в шутку в глаукомный глаз
мне засветить намеревался,
и я, как был, ретировался.

Из бара ноги унесу,
и подберу себе красу
в Булонском девственном лесу,
а повезёт – не малолетку.
Не дай мне Бог не с той упасть,
в любви опять впросак попасть
к французам за решётку в клетку.

Да, дружелюбные не все,
на Муленружном колесе
немало пришлых сутенёров.
Я говорю им по-франсе
на всякий случай, – же ву зем.
Они на русском без акцента мне отвечают грязный боров.

В последующем я – лунное затмение завистливых поэтов, обладая солидным багажом званий, доступно пояснял недалёким близким, что потерпел фиаско, записавшись резервистом в армию бездельников, не как было задумано под псевдонимом Валерьян Капельный, а Эфроимом би Вуаком. Таким я видел своё высшее  предназначение по увеличению численности населения на соседних планетах, безуспешно пытаясь подкупить их правительственный аппарат с колоссальной выдержкой, а также перевести вожделение в твёрдую валюту при Туземном Управлении Иностранных Дел.
За это я, пристёгивавшийся ремнями при занятиях любовью под влиянием творческих взлётов и вынужденных посадок, был единодушно признан собутыльниками финансово не состоявшимся – всё моё весомое богатство составляли костлявые кулачки, оттягивающие протёртые карманы. Тогда я только задумал свой первый любовный роман, заигрывающий со смертью «Смерч над остовом», в котором хорошо сохранившийся женский скелет в анатомичке рассматривал, член лежащего рядом трупа с отвёрткой в груди, как карманный компас. Около него валялась побелевшая от стыда предсмертная записка, начинавшаяся словами: «Яблоко от яблони далеко падает, если оно с другого дерева». Из этого высказывания можно было почерпнуть, что в отношении себя он однолюб и что из криминального мира ушёл незаурядный поэт, построивший немало воздушных замков.

Я криминального плод,
ко мне особый подход
необходим – ласковый, не грубя.
Советую всем учесть –
способен парень на месть,
взрываюсь я, выходя из себя.

Папаня ножик вручил,
когда манерам учил,
как в окружении весть себя,
– Сначала левой ногой
бешенства дверцу прикрой,
а уж потом выходи из себя.

Характер – не то чтоб дрянь,
но в спор со мною не встрянь,
наэлектризован не меньше угря.
И самолюбие не трожь,
в кармане кнопочный нож –
нажму, и выскочит вмиг из себя.

Не нарушай мой покой,
повежливей будь со мной,
предупреждаю ещё раз тебя.
Не в меру резок, пойми,
я громко хлюпал дверьми,
когда порой выходил из себя.

Клянусь, что я не хотел –
убийцы жалок удел,
он за углом ждёт меня не спрося.
Грозит пожизненный срок,
мой неизбежен итог –
в наручниках выведут из себя.

Не раз, не два согрешив,
Я, горемыка, решил –
дышать в застенке никак мне нельзя.
Помог один корешок,
из жизни выход нашёл...
С отвёрткой в сердце я покинул себя.

Зная, что моя подпольная торговля топорами для неотёсанной части человечества не приносит маломальской прибыли, друзья, сменившие в бизнесе соломенную крышу на черепичную, подтрунивали надо мной, – в тебе пропадает угловой нищий-негоциант с беспочвенными претензиями, поющий невпопад «Тучные мужчины спят во тьме ночной, толстые бабины до крови расчёсывали свои проволочные волосы на локтях».
Он с лицом тульского пряника играет на губной гармошке шлягер «Спящий с открытым ртом – прибежище насекомых», не в такт аплодируя немытыми босыми ногами. Может он смешон, лучше меня, но я ароматней. От их ефрейторских шуточек с военизированными охранными грамотами, касающихся вязанки человеческих тел, сложенных штабелями, мне хотелось умереть в объятиях более чем доступной красавицы с отличными показателями, которые не каждому удавалось разглядеть. Повсюду мерещились недоработанные манящие платиновые блондинки, вышагивающие по золотому тротуару, выстланному щуплыми бумажниками, обронёнными беззаботными Моцартами, в процессе поисков своих Сальери. Не стану особо вдаваться в подробности, как я перенёс физическую травму, приставая к одной из красоток, скажу только, что после наложения скобок, я всегда выношу благодарность за них, овальных. Теперь моя привычка натягивать тетиву вместо партнёрши из подголовного треугольника многих удивляет.

Выдался день дождлив и плаксив.
Час под зонтом – сплошной негатив.
Я осмелел, женский зонтик спросив,
где тут библиотека?

Гневно в ответ отмахнулась рукой,
и я перекинулся в метре к другой
с тем же вопросом, а та крутит носом,
– там нет туалета.

Мне уже столько прижимистых лет,
не потому ли про туалет
думают дамы, когда откровенно делаю пассы.
Женщины, выслушайте меня,
в силах ещё настроенье поднять,
я проходил в школе горилл нужные классы.

Да, не красив и ростом я мал,
но ни у кого ума не занимал,
я как никто, учтите, зато
решаю кроссворды.

Пусть длиннорук, мохнат и горбат,
но в своём деле хозяин-магнат,
искренне каюсь, что не занимаюсь
предсказанием погоды.

Мне уже столько прижимистых лет,
не потому ли про туалет
думают дамы, когда откровенно делаю пассы.
Женщины, выслушайте меня,
в силах ещё настроение поднять,
я проходил в школе горилл нужные классы.

Зная какой на меня низкий спрос,
я задаю тот же глупый вопрос
девушке рядом из-подзонтичным взглядом,
горящим как угли.

Встретив недоуменье и страх,
я устремляюсь к другим впопыхах,
и запинаясь, неизменно теряюсь
в каменных джунглях.

Мне уже столько прижимистых лет,
не потому ли про туалет
думают дамы, когда откровенно делаю пассы.
Женщины, выслушайте меня,
в силах ещё настроенье поднять,
я проходил в школе горилл нужные классы.

 Преследуемый неотвратимыми ночными кошмарами с шумами в ушах, я, закамуфлированный в листьях генеалогического дерева, причислял себя к хроническим неудачникам, и не без причины – поиск, как таковой (кто ищет, тот всегда идьёт), не привлекал. Поэтому я (неровён час, по недостоверным данным – 59 минут в невисокосный год) никогда в ходе него не терял в присутственных местах присутствия духа.
Будучи по натуре совсем юным мичуринцем, умудрявшимся шагать в ногу со временем, когда оно идеологически спотыкалось по бесповоротной дороге в будущее, я скрещивал бедренные кости под Малым Тазом, но из этого ничего путного не вышло (в том году ожидался крупнозернистый урожай дураков). В дальнейшем мне – любителю азбучных истин и слегка подкрашенных блондинок (когда-то я был повеса... на шею любой), рискованные эксперименты отрыгнулись гонококковым переплясом в Гонолулу, где исполнились мои обесцвеченные и приземистые мечты в сопровождении оркестра. Так что набивная ткань оскомины, остававшейся с языческих вечеров, когда рот сводило к общему знаменателю, казалась недостойной моего внимания, но поддерживала прожиточный минимум врачей на приличном уровне.
Венерологи оставались довольны финансовыми итогами моих обнывшихся посещений, касавшихся обильных наростов на пятках. В особенности радовался один, до врачебной карьеры известный на финансовых рынках как катала, выступавший в парном катании – он, прекрасно знающий почём от дохлого осла уши, по выкатившейся слезе из края глаза заподозрил во мне завтракающего крокодила. Результатом пережитого явился мой первенец – сборник рыбаловедческих стихов «отLove и Лавина», в котором чувство юморизма отодвигалось на задний план – приходилось оборачиваться. В нём аллегоричный я был представлен кораблём, бросившим по окончании бури якорь в мадам Раппо-порт, в жаркие вечера высиживавшей перед вентилятором с раздвинутыми ногами, дабы выветрить из памяти двустворчатого моллюска игривые воспоминания не забывающегося пошлого. Она как никто другая знала, чтобы изменить жизнь к лучшем, Лучшего ещё необходимо найти. При этом не мешает упомянуть, что дама с интеллектом на лице, выписанном масляными красками, верещала, не сбавляя скорости и не подозревая, что обычно мои низкохудожественные произведения проверяет консилиум врачей.
Наша с ней интимная связь, отмеченная неотмывающимися поцелуями, в которой я тщетно искал тугую на ухо, вылилась в предтечу семейной войны – травмированного узла, трагически перенесшего развязку, когда просочился слух, что я проходил стажировку юнгой на фрегате геев «Безутешный», где мне от капитана отбоя не было.
Тогда ещё я не мог сказать ей, ну пока, увидимся на кошкодроме имени Феллини, который одним из первых понял, что у мужчин не бывает равностояния, а микроскопы ничего общего не имеют с обрезанием у лилипутов. Не удивительно, что одному из его персонажей, уверенному в себе при поддержке других, принадлежит мазахистское произведение высокого блюзового искусства с оттенком подворотной баллады «Две дублёнки, обнявшись, висели в шкафу».

Проходим часто через молодости грех –
кто пролетает, кто проедет.
Не исключение и я – один из тех
над кем смеялись все соседи.

Капризам странным повсеместно  потакал,
был обходителен и мил,
ей захотелось, скажем, птичьего молока –
силками птиц в лесу ловил.

По всем статьям она всегда была права,
когда мне искренне шептала
на ухо нежно-мимолётные слова,
ты мой герой, ты славный малый.

В кабриолете тыщу миль наколесил
(с нею по юности катались),
у стариков полсостояния спустил,
когда в Техас на юг забрались.

Я там запросы милой крошки упреждал
(позволили карман и совесть),
заблагорасуженное время провожал
с красоткой, думал – успокоюсь.

Откудать знать, что на груди пригрел змею,
я не успел ей вырвать жало.
В мотеле высказала резко «Не люблю»
и с дальнобойщиком сбежала.

Стал осмотрительнее вроде бы с тех пор,
с любовью в шашни не играю,
а на оставшиеся накуплю «Стирпор»,
возможно память отстираю.

Я через сорок лет сижу перед трюмо,
клятв надавав и к ним обетов.
Ну что сказать? Я стал похожим на дерьмо
по консистенции и цвету.

Кто-то сердобольный подсказал, что в ЗАГСе разводят руками, и я, под финальный звонок потрясения, прощально повозившись на разделочном столе в кухне с временной спутницей, которая любила географию не потому, что была лесбиянкой, потащил её  в вышеуказанное заведение освобождать от клятвы верности, и себя от её ежедневной утренней побудки: «Вставай, поднимайся рабочий урод!» Какое счастье – я больше не буду после работы валиться на неё от усталости, но с технической стороны заросли кустарников у дома бросали вызов бездомной любви. С того момента у меня, трагедийно переносившего сексопотери, выработалась дурная привычка – останавливать незнакомцев на улице, хватать за лацкан и с выражениями, имитирующими всеми любимого Александра Сергеевича, путано зачитывать пресноводные стихи из цикла «Виг-вам, а мне паричок», в которых освещались отношения в семье, поставленные на самотёк, а хотелось бы на конвейер – я же не амбициозный композитор, пишущий органик-мьюзик и желающий быть похороненным на манер Моцарта. Конечно,  мне, жертве интимных сладостей и мучных изделий, не давало покоя его стихотворение А.С.П. «Памятник». Я просто обязан был ответить величайшему чем-то неподоражаемым, ведь всё моё творчество – река быстротечная и порожистая.

Розовело будущее поросячьим окороком,
скакуном по славе, блеском вороным.
Обещания успеха сыпались некрологами.
Очень мило, отвечал им, с вашей стороны.

Ан, не получилось, бремени не выдержал,
занесло прикольного, съехал с жизни вкось.
И смеяться над собой нету больше удержу,
справится с беззвёздностью мне не удалось.

Не хочу быть памятником – наседают голуби
на плечи, на кепочку (что твой пулемёт).
Я неистово желал вылезть в гинекологи,
но поэтом суждено собирать помёт.

Вроде бы смешно и уморительно, но из меня, дважды ударенного молнией прозрения, несдержанно вытекали слёзы на фоне пятнадцатисантиметровой резиновой улыбки. Невзирая на предположение, высказанное заштатным актёром лондонского театра «Глобус» Вильямом Шекспиром устами датского принца Гамлета, назидательно расхаживавшего с безмозглым черепом друга Йорика в руке, я не затыкаю пробоин в зализанных воспоминаниях, хотя и способен продолбить ими стену невосприятия для афиширования отношений.
Притом, что у мысли есть одно преимущество (её нельзя оштрафовать), жестокая действительность преподала мне запоминающийся урок – если самонастаивающаяся «ягодка» берёт мужчину в плен, он становится трофейной редкостью, просящей о снисхождении к себе, чем лишний раз подчёркивает унизительное положение в кругу, называемом семьёй. Вот почему рыба идёт на нерест, а наАбелившийся мужчина, носящий одеколон «Мужской запах» нарасхват под погребальный марш, расКаявшись в несодеянном, на преступление при облегчающих карман обстоятельствах.
Нечто подобное довелось пережить, когда на уроках рисования «Наброски с натуры» у меня, обладавшего характером разгорячённого утюга, и чудом избежавшего оглушительного удара по черепному устройству, заметно холодело подмышками не от дезодорантов с ментолом. Несмотря на то, что по пению и физкультуре учился я непосредственно, а по предмету «Обожание» по мне безответно вздыхала круглая пятёрка, и это в обнищавшей стране где охотники стали засыпать в ружья барабанную дробь.
Стыдно признаться, по физике мне не давались разнояйцевые сестрички Статика и Кинетика, но тогда я ещё не был склонен к насилию и не подозревал, что буду хвастать перед друзьями, что у меня не жена, а перина – я её перебиваю, когда она мне заявляет, что если бы не месячные, то ей жить было бы не на чего.
Я был нетерпелив по оргазму и в изучении немецкого языка 1914 года, пытаясь уложиться в инкубационный период вильгельмских тараканов, щеголяющих в остроконечных шлемах (теперь я с трудом избавляюсь от кровавых вырезок из памяти, хранящих гуталиновые мечты моих полуботинок). Потом уже через множество развесёлых копулятивных лет, когда я окончательно выпал из-под влияния широкозевательного партийного аппарата с его периодическими зубочистками, мне хотелось забраться в терновник. И я имитировал Иисуса Христа без калькулятора, сидя в «Кафе лизоблюдов» и вычисляя причину моего экстраординарного преуспевания в неточных науках, в то время, как мой сосед по парте делал себе карьеру, взбираясь по лесенке приставучей к стене.

Наслышан, от тех кто не слишком серьёзен,
рождаются мысли под общим наркозом.
И я, перенесший с трудом трёп у наций,
очнулся в сексшопе «У белой акации».

Меня завезли туда вместе с гитарой
В рубашке и в тапочках санитары.
Они  утверждали – любовь не потухла,
познай ренесанс с японскою куклой.
Она продаётся в комплекте с вибратором,
в ней ты почувствуешь себя императором.

И впрямь пенопластовая танцует меренго,
со мною общается на япончатом сленге.
В ней нет раздражения: «Когда ты изыдешь?!»
И несколько слов понимает на идиш.

Движения плавные, весь пунем в извёстке,
а под кимоно грудь не то чтобы плоская,
отсутствует начисто, её просто нету,
не знаю кого привлекать мне к ответу.

Пока воспеваю вольготно и бодро
молочные груди, кисельные бёдра.
Мне песню сакуры поёт тихо-тихо
не гейша какая-нибудь, а роботиха.

Не вынесу с нею и часа разлуки,
В тоске попадаю в театр Кабуки,
настрою Хоккайдо, когда очень Хонсю
в Сикокку и выше в смешное Кюсю.

Придерживаясь меню,
на ус себе накручиваю:
«Сначала я осеменю,
а уж затем окучиваю».

Женское рисование преподавала, позируя, пышная матрона с распущенными волосами и приспущенными джинсами, обнажающими закольцованный пупок, Анфилада Курфюрстовна Пихта (расистка из Гавновера, любившая цыганские песни и презиравшая их исполнителей за то, что те оформляли к ней въездную визу на одну ночь). Из-за частой смены наконечников она проходила в школе под кличкой «Пылесос». Анфилада была соблазнительно пухлой в стиле колумбийского художника Ботеро из наркодельческого Медаина в Колумбии. Она сплошь состояла из концентрических окружностей, что весьма ценилось в изредка посещаемом ею польском пивном баре «Горло-паны», специализировавшемся на гофрированной ветчине, поставляемой в самую мускулистую европейскую страну «Физиономия по выбору», где добавки холестерина внесли «поправки» к законам.
Не удивительно, что в тигеле ртутных страстей всепоглощающая Любовь слепа, выпишите ей очки. Она – не трали-вали карандаши точить (заболевание терминальное, как дилдо входящее в школьную программу монахинь) полонила меня с первого захода окончательно и бесповоротно. Она поставила усталого на четвереньки в полнометражной осени, где меня тянуло к избыточному ощущению несбыточного, поскольку я всегда говорил хорошо не только о покойниках, но и о кандидатах в них.
Тогда я ещё верил в улучшенный вариант меня и желал Анфиладу Курфюрстовну Пихту как голодный, прижимающий украденную свежеиспечённую булочку к груди. Это была первая женщина со стеснительной телефонной будкой вместо свекольника  лица, которую я отложил на потом из-за её заявления «Мало того что он импотент, так у него ещё и руки не туда куда мне хочется направлены!» Стоило юнцу в моём неординарном лице бросить взгляд на классную даму, принимавшую блефарит за воспаление блефа, как он моментально осознал, что в таком объёме другой женщины ему уже не найти в сплетённой из слухов потребительской корзине корнеплодов печальных размышлений, дававших пищу для пересудов родителям – оборотням недовложенного в меня капитала. В простодушные нежаркие вечера на досуге от скандалов, они ожесточённо сражались между собой за драгоценного меня в шашки на клетчатой кепке, чтобы понять чего им в жизни не доставало. А ведь когда-то эта парочка вечерами по-гладиаторски музицировала в одном струнном секстете в кинотеатре «Колизей». Эти данные я почерпнул из двух хнычащих песен: «Отцвели уж давно хризантемы в заду» и «Контрабас». Последнюю папаша посвятил своей безответной любви, произведшей меня на свет, не осознавая, что самые умозрительные  – слепые.

До начала фильма мы с тобой в одном оркестре
                третий год играем.
Я на флейте, а твоим рукам подвластен кривобокий контрабас.
Саксофоны подвывают. Справа у стены взлетают скрипок стаи.
Через пять минут, собравшись, публика припустит
                в дикий пляс.

Напридумывал сам,
подчинясь голосам,
ты сказала, смычком проводя по басам.

Я задал тебе вопрос, отчего со мною дружит неудача,
почему из рук всё валится и норовит пойти и вкривь и вкось?
В нашем маленьком оркестре меж роялем и тромбоном
                скрипка плачет.
И ты ответила, всему виной моя к тебе несчастная любовь.

А что выдумал сам,
то расхлёбывай сам,
подсказала, смычком проводя по басам.

Мне трубой по-волчьи взвыть от безвыходности страшно
                захотелось,
барабанной шкурой в приступе неистовом разодранному быть.
Я бы вынес пытки, да простит меня фано за мою смелость,
без прелюдий в оркестровой яме я тебя планировал любить.

То, что выдумал сам,
и расхлёбывай сам,
усмехнулась, смычком проводя по басам.

Из оркестра я уйду и забьюсь там-тамом в полутёмной  келье,
где тебя не будет, скрипок, каблуков вовсю танцующей толпы.
Всё сложилось бы по иному отродясь, свяжись
                с  простой виолончелью,
но по прихоти судьбы не я смычок твоей несбывшейся мечты.

Всё ты выдумал сам,
и расхлёбывай сам,
Пояснила, смычком проводя по басам.

Прав окажется случайно думающий, что я, с детства влачащий существование на верёвочке, обвившейся вокруг шеи, записался в штиль ветрогоном, придерживаясь телесных указаний великого поэта-арапчонка: «Чем меньше женщину мы...»
Тогда ещё на улицы не выползали трансвеститы – кактусы, разряженные под искрящиеся всеми цветами радуги ёлочки, а ковбои не носили бриллианты по три карата в рваных ушах. Я это отлично помню, потому что в тот ничем не примечательный вечер человек пять спрашивали, где я живу и ни один не подвёз, возможно, я похож на поражённого кавернозным каверзником-туберкулёзом. Обещаю нетерпеливым, что вскоре прояснится причина, из-за которой я ношу неснашиваемые трусы, почему-то называемые несношаемыми и ботинки, отороченные грубошёрстными, мужественными носками, а на губах заражённого штаммом неудержимого веселья играет улыбка... серенаду Шуберта, безвременно ушедшего от нас под Аве Мария в  Космос в тридцать один год.
Не стану скрывать, что с аттестатом прелости троечника по математике я мог бы спокойно пойти учиться на счетовода или сметливого бюстгальтера, потому что в глубине души теплилась надежда, что когда-нибудь мою жизнь экранизируют. Но мне, по вечерам наслаждавшемуся перистальтикой пальцев по клавишам, не давала покоя карьера поэта-оповестителя. Когда-то на конкурсе незаконченных пиитов, подтиравших отметки в классовых журналах для повышения самооценки,  я занял откидное место с золотым напылением и утешительной премией за поэму. Я был в ней уверен почти как не в себе. Моё восприятие мельничного колеса Истории не выходило за пределы закулисного Мулен Ружа, где пожилая парочка каскадёров из клуба свингеров «Бартерная торговля» всё ещё грохотала узами Гименея в послевкусии неотложной любви со словами, обращёнными к нему «Не крути мне бигуди!»
Теперь, когда наступила классическая пора ночей очарованья, интересующимся буквоедам на диете следует обратить внимание на диспропорциональную львиную долю съеденных мной курдючных овец с приятными чертами недозволенности в вытянутых лицах а ля антитабачный мэр Апломберг, пытавшийся запретить ношение мусульманских газовых косынок и чёрных пистолетов. Кстати, его обожали афроносители джинсовой культуры «На уровне лобка». Нормы Ибсена выделенная мне доля не превышала. Она не учитывалась в пахучих турецких ресторанах Лазурного берега в тропиКаннах, где из музыкальных произведений мне были хорошо знакомы яичница Глазунова и заглавная ария из оперы «Мура Дейли». Заметьте, я называю вещи своими именами, потому что в отличие от женщин, с которыми я ощущаю себя тычинкой, увязшей в рыльце пестика, они не обижаются. И только однажды я позволил себе выступить под чужой фамилией, ибо друзья в новой стране, где, как и повсюду, мир делился на творцов и потребителей неправильно интерпретировали бы мои откровенные излияния в аллегоричной форме.

Меня зовут Игнат Кирной,
когда-то был я шебутной,
бывало выпьешь по одной,
и дальше пьёшь как заводной
в компании почти родной
посля работы с корешами –
                теперича уже не с вами.

Я зажигательный Игнат,
бутылочке и сват и брат,
был верен ей и в дождь и в град.
Ни сутенёр и не пират,
на мастурбеечке женат,
с ней спьяну за кордон подался,
и в этом, братцы, облажался.

Без близких по духу людей,
без созидательных идей,
оврагов, пойм, холмов, степей,
а может быть и без ****ей
я провожу остатки дней...
На родине так жить не стал бы,
гонял бы впрок чаи и шайбы.

Из дому я не выхожу,
тоску-скотину развожу,
в себе я зверя не бужу,
на пузо руки уложу
и сутками в слезях сижу
у буржуазного камина,
а на хрен мне такой домина?

Напрашивается вопрос,
что выиграл я – америкос?
Выписываю сотый взнос
за дом, бассейный грязесос,
за в шкапе ультрапылесос
с посудомоечной машиной?
                А там на родину гнул спину!

Если мне не изменяет кряжистая память фотомонтажника-высотника бросовой ценой в мимолётное парижское знакомство с муленружской шансонеткой, относившейся к физической боли как к стимулятору громкости и жалевшей всех, в том числе и двери, страдавшие от врезных замков, то один из них, кажется канатоходец к Ленину под куполом советского политцирка, был осуждён за растрату времени и связь с непримиримой Дерьмовочкой, когда на долю капельдинера с капельным питанием соляного раствора, доставляемым в локтевую вену, выпал преждевременный снег на ровном месте.
Впрочем, возвратившись вчера из пивного бара «На безрыбье и рак рыба», я – умиротворённый ребёнок – результат пребывания миротворческих сил, страдающий от нехватки листового железа в крови, беру на себя потную ответственность за сумбур изложенного. На это не отважился бы даже типографский работник, запутавшийся в гранках набора заведомой лжи: «Моя жена – мой бэбиситтер», которая нужна ему как листериновые полоскания простиранному белью в скульптурной композиции «Раболепие». Поэтому немедленно подсаживаюсь к письменному столу и выплёскиваю на многострадальный листок бумаги мои вдосталь настоявшиеся чувства в дерзкое танго «Авитаминоз».

Моя жизнь как у многих неизвестным чревата.
Я стою на пороге немого заката.
Мне, считай, не добиться былых результатов,
всё давно позади в отшумевшем когда-то.

Сколько разных подруг растерял по дороге,
среди них вульвагарные и недотроги.
Их встречал я воочию не в Интернете
и выбрасывал время с деньгами на ветер.

А теперь люд по Скайпу, как я понимаю,
у экранов светящихся «ваньку ломает».
Все желанья доступны, ничем не прикрыты,
и не надо быть умным, обходительным, прытким.

Ни обнять за плечо, ни прижаться, потрогать,
ни отправиться к Анечке Пекерман в йогу,
не схватить ни пощёчины, ни серьёзней чего-то,
не помстить в состоянии «око за око».

Вот что делают с Homo прогресс, достижения!   
Отвыкаем от плоти, от живого общения,
никуда не идём, только ждём ниоткуда
прорезиненных кукол – японского чуда.

Но и здесь затаился подлог чрезвычайный,
вы схватились за пятку с клеймом «Made in China». 

Я бы конечно и дальше мог продолжить в том же духе, но локоть времени подпирает, отвлекая меня от поиска женщины с обширным гравитационным полем не менее двенадцати соток. Обратите внимание во что-либо ещё, и мне придётся писать онемевшими от ужаса пальцами на беспредельных оборотах порывистой речи, вознося хвалу гранёному стакану – неотъемлемому символу алкоголизма, когда на улице брюзги не видно – одни седые подбородки. Обычно я советуюсь с болтливым коллегой по цветастому перу и гибкому насесту – несговорчивым басурманином попугаем Зонтиком, боящимся на разминке времени протянуть заиндевевшие индюшачьи ноги, как ему ворковал каждый нечётный понедельник лютеранин Монтаг – залётный монах-монотеист – голубь из лонг-айлендского Монтока. А ведь ему – самородку, вылезшему из повседневного дерьма детей казематов в предсказатели и не один год проживавшему в стране торжествующего бандализма, где государственным нарывам (к ним не относятся вулканы – взрывчатые фурункулы на теле Земли) требовался отток информации, и поэтому нуждавшимся в эффективных обейсболивающих средствах, которым не стоило доверять. Зонтик ведёт себя неадекватно, как эпилептик, бьющийся об заклад, когда поблизости не находится ничего более подходящего, кроме меня с крутыми бёдрами, обтянутыми простеньким ситчиком. Сопроводительные тёплые слова, вынутые из муфты попугаева словаря, о противостоянии, встречающемся в мужских банях, меня не смущали, не считая неприятного напоминания, что я настолько жаден, что упомянул себя в завещании, начисто забыв о нём (а как ещё выжить в мире завзятых взяточников, доброохотливых поддавальщиц и укладчиц в постель?) Кстати о последних – на пляже я не выносил девчонок в непроглядных купальниках, а вот зимой совсем другое дело.

Снял на вокзале зимой в воскресенье,
и с ходу пошёл с нею на откровение.
Честно призналась, её поколение
образовывалось  на заднем сидении.

На заднем сидении, пояснила мне детка,
моя семилетка в таксистскую клетку.
Судьба посылала мужчин на съеденье
преимущественно на заднем сидении.

К любви без шампанского с детства привычна,
но с полным бокалом я эротичней.
Клиенты со мной никогда не тоскуют,
за плату двойную без резинки рискую.

И чтобы я со смушением справился,
добавила тихо, что я ей понравился.
Тогда про себя я отметил сдержанно,
насколько умна и самоотверженна.

В поездках недлительных, бывает в коротких
за поднимающейся перегородкой
шеф провезёт нас по трассам столичным,
чтобы не поймали на сиденьи с поличным.

Но деньги вперёд, как в заведении
гостей принимаем на заднем сидении
Я спрашиваю, залезая в загашник,
а можно сидение заменить на багажник?

Но как вы понимаете с попугаями дела обстоят иначе. Поэтому простим пернатому болтуну незначительные огрехи, ведь ничто человеческое попугаю, три года прокукарекавшему в юридической конторе законодателей мод, не было чуждо. Он покинул родные джунгли, раздражённый нравоучениями одной высокостоящей кератозной шишки, не раз угрожавшей своей секретарше-лесбиянке постелью, изменявшей ему с бутылкой и с самоотречённым королём беспредметной песни «Ни о чём», напоминавшей о временах, когда в институт принимали по циферблату. Зонтик, как воинствующее существо плутозойского периода, недолюбливал звонящего на радио человекуса-Эдуардуса с его удобрением желаний свойственных юнионисту, сочетавшему в себе генотип кракодилера и бородатого Че...Бурашки. Он считал его выхристом, из-за того что тот трусливо открестился от армии, хотя за ним – крепышом базальтовой породы, по въедливости превосходящим утреннюю мочу, тянулось кровавое наследие флибустьеров-флеботомистов с их притеснениями на дорогостоящей ткани политических интриг.
По пятницам плодоносный радиоперсонаж Эдуардус, продвинутый на протвине бредовых идей, страдал редким заболеванием голубых кровей – маниакально-депрессивным словесным лейкозом. Его амплуа серийного убийцы времени, защищавшего дело мира в своём тупиковом переулке, не ограничивалось заказными просьбами к терпеливому ведущему, который не по своей воле несколько раз гостил в Лубяной «избушке» напротив памятника Дзержинскому после индивидуально дерзких диссидентских демонстраций на площади с плакатами «Будущего не существует!»
К его чести о нём нельзя было сказать, что человеку так промыли мозги, что от них ничего не осталось. Возможно поэтому владельца микрофона отличала верткая полемистика, граничащая с действительностью, выражавшейся в том, что иногда в залах, полных негативизма он позволял себе песенную роскошь из чужого репертуара, старательно вымучивая текст неразделённой любви мясника, разбиравшегося с жилами струн. Прилежный исполнитель не только сносно аккомпанировал себе на гитаре с усилителем, первенствующим в соревнованиях по децибелизму, но и успевал одобрительно похлопать себя по плечу, оставаясь при этом страшно довольным производимым им неизлечимым впечатлением на родственников. Особенно ему удался перевод на утрусский язык песни о французских авторских правах на вождение за нос «Там-була нежность». Между прочим, мои песни лучше всего слушать в машине  – засыпаешь быстрее.
Не взирая на препоны и рогатки, которые ставил ему ведущий, настырный Эдуардус, безуспешно пытавшийся преодолеть звуковой барьер, образовавшийся между ними, требовал материальной компенсации за общение и настаивал, чтобы тот поставил что-нибудь из еврейского опереточного жанра Жака Оффенбаха времён импрессионистов конца XIX столетия, не испытавших влияния хореографических полотен Матиса. Следуя хлёстким рассуждениям Эдуардуса (а его выступления создавали будоражащее впечатление набегающей волны),  если бы барон Мюнхгаузен гостил у Битлов в Ливер-пуле, то не допустил бы такой оплошности как полёт на некалиброванном ядре из пушки на Луну.
Отказать человекам-Эдуардасам практически невозможно, ибо они используют любой шанс, подворачивающийся им под руку. Лучше всего с девушками срабатывает вопрос: «Вы не скажите, как пройти в библиотеку?» Правда не все оказываются девушками, но при современном развитии медицины и незначительном денежном вкладе это не представляет собой неразрешимой проблемы.

Я в баре любви постоянный клиент.
Знакомый бармен, наливая абсент,
сочувственным взглядом на вас показал,
когда проходили Изящная в зал.

Я понял, что вы – это сладостный плен,
дарованный небом нежданный момент.
Ах, эта походка и волны до плеч...
меня от любви к вам, мадам, не сберечь.

Вы сели за столик. Седой конкурент
в дверях появился, и в тот же момент
я принял решение – без вас не уйду,
я драку подстрою и старца убью.

Нет, может быть лучше устроить пожар,
чтоб папик-соперник трусливо сбежал.
Спокойно абсент до конца отсосу,
её на руках из огня вынесу.

Я самоотвержен. Жена этот факт
всегда подтвердит – перенесший инфаркт
на подвиг способен и ночью и днём –
в руке зажигалка полыхнула огнём.

Момент, очевидно, всё же я упустил.
Бартендер в секунду меня раскусил.
Он выплеснул в пламя злосчастный абсент.
Я выскользнул в дверь в подходящий момент.

Стоит отметить, что мастер спорта по настольному теннису (он же ведущий заигранной пластинки передачи «Вечерний звон») любил, посылая неугодных то в Кишинёв, то в Катманду, живущему неразборчивым сумбуром голосовых красок, ставить прикроватные колыбельные, прерывая их замечаниями типа: «Это вам не вылавливание утопленника багровым носом».
Несомненно его мучали угрызения подчищенной совести – все по одному. Осерчавши, он болезненно реагировал на выпады человекуса-Эдуардуса из радиотем, по существу считавшего, что бакенбардный Пушкин вовсе не гений, поэту просто повезло – Сашок жил во времена, когда люди, разговлявшиеся сальными украинскими шуточками, ещё умели читать.
В юности Сашка, когда И.В.Сталин как никто заботился о понижении цен на хлуб, масло и нечеловеческую жизнь, Сашок, скрываясь в плохо оборудованной кинорубке, проматывал плёнку на манер целого состояния, хотя он и недолюбливал ислам и иудаизм, но к арабским цифрам он, как и Александр Сергеевич, относился снисходительно
В завязавшейся перепалке выяснялось, что за неимением медали «За радиоотвагу» скромняга-ведущий, одним своим видом обезоруженного эксгибициониста, распугивавшего незамужних медведиц на Ямале, придерживался сетчато-жилистой пинг-пончатой теории «Две стороны одной ракетки». В ней он, издававший необычайной красоты гортанные звуки, искал провинциальную типографию «Листопад», где намеревался напечатать плоды своей фонтанирующей эрудиции, за которую поклонницы подарили ему верблюжье одеяло – теперь он мог, не замёрзая по ночам, пересечь Сахару. Но в данный момент он, как непререкаемый и непрерываемый ведущий, ломал буйну голову над тем кто же прислал ему вызывающую эсэмэску неразборчивого содержания.

Я в обнимку с бутыльбродом сижу
перед карточкой её на столе
продовольственной и непредвзято сужу,
проясняя картину себе.

И прихлёбывая из горла ихний скотч,
вечер цельный пытаюсь понять,
почему в непроглядную ночь
привелегий лишила меня.

В ностальгии осин и берёз
я в лодонь сигаретку гашу.
Подозревающим, что нетверёз
Корысть тайную разглашу.

Научили меня кореша
как использовать мужескую прыть –
приняться с ней детишков рожать,
чтоб вольготно на посибия жить.

Я, естественно, мужик с головой
Сел молиться, я ж не дебил,
и послушав совет деловой,
за полгода всю Тору добил.

здесь в стране либеральных афёр
узаконенных не упустил
сесть с семейкой на прочный Велфер –
Бог за это, конечно, простил.

Но жена встала вдруг и ушла,
не забыв всю ватагу забрать.
Из Собеса бумага пришла,
заставляют работу искать.

Вот теперь с бутыльбродом сижу
перед карточкой её на столе
продовольственной и непредвзято сужу,
проясняя картину себе.

Правда, вертится мысль в голове,
претворить бы её поскорей,
как жениться на чёрной вдове,
с довеском в двенадцать детей.


Но вернёмся, вернее обратимся, к Зонтику. Перед престольными празднествами попугая охватывали неблаговонные видения. Боясь упустить отплытие бригантины «Словоблудство», он представлял себя чукчей в чуме за антропологом или тамадой, произносящим тосты из водосборника «Чарующая чаша Грааля». Зонтику всё было по крылу. В его клюве небритые новости обрастали слухами. Вот чего он не мог, так это «нарубить дров» (топоров для попугаев ещё не придумали).
Разве не замечательно то, что Зонтик (приверженец жанпольсартрского экзистенциализма и выпускник ВПШа «Повторение – мать учения») окрестил насест Шостаковичем, а «Пролетая над гнездом кукушки» мог по-дружески похлопать сервант крылом и, фамильярно обозвав его Сааведрой, прокаркать ему: «Пойдём погуляем по эрмитажу вышедших из употребления слов».
Происходило это потому, что Зонтик, считавший, что главный успех в общении – видеться реже, находился в приподнятом настроении, не бросая его. А может быть из-за щедрости заусенчатого выражения «Без начинаний хорошо не кончишь», что находило горячий отклик у двуполых попугаих, вынашивавших яички без его непосредственного участия.
Теперь становится понятно, почему принципиальный Зонтик, познакомившийся с булочкой с изюминкой в пивной щенят «Кутёж», авторитетно утверждал, что среди попугаек распутниц не бывает. Он больше всего остерегался узаконенных связей с нерадивыми представительницами, лишённых нерестилища потомства, которых безжалостно колбасил. Но мало кто знает, что Зонтик в первом браке, как следует, закладывал и часто спал под деревом с оскорбительным названием Самшит.

После первого поллитра
мне становится обидно,
что женат на сущей выдре – всё хочу о бабе знать,
где и с кем когда гуляла
и чего с себя сымала,
как вела в моё отсутствие, что пережила кровать?

Сразу после Джеймса Ласта
я прислушиваюсь (баста)
к шелесту висящих платьев в ею запертом шкафу.
Потакая любопытству,
к ним подкрадываюсь близко,
и прикладывая ухо, затаившийся, замру.

Между стенок из фанеры,
меж  замочков из металла
перешёптываться стало сборище вещей-злослов –
это вешалки-болтушки,
нацепив на палку ушки,
движутся, как на шарнирах, в танго платяных шкафов.

Кто – старьё, а кто помодней,
делятся поочерёдно
впечатлениями «света», принесёнными извне,
кто гулял на званом... в баре,
а кого не надевали
и кого в углу бросали в страстном танго при луне.

Разношёрстные хабалки
доверяют тайны палке,
крепжоржетовую кофточку осуждают как хотят
за прозрачность и раскрытость,
не прикрытое ей в бытность
и я узнаю потрясённый, что не слышу в новостях.

В стопке шерстяной пуловер
просит нафталин от моли,
он рассыпаться боится на реглановом плече.
Слышь, смеются оторочки
на паплиновой сорочке,
я ж гулял в командировке, а она тоже увлече...

Её песня скороспета,
если череп без скелета
я найду. Сермяжна правда лучше будет мне видна.
А информации не хватит,
так плотней прижмусь к кровати,
может что-нибудь пикантное мне поведает она.

И всё-таки я утверждаю, что у него тяжеленный характер, способный вывести из равновесия любую скаковую лошадь в цирке Шапито. Но я не имею, как говорится, никакого римского права не считаться с его непререкаемым мнением: «Необозлимое тело второстепенно, когда попугай публично блещет умом» (обратите внимание – больше всего ему удаются иносказательные и незаконченные изречения). Это он – Зонтик, не посоветовавшись с отсутствующим видом на заросшие холмы любви, опроверг классификацию растений по Линнею, отнеся австралийских кенгуру к толстосумчатым животным, за что и был удостоен филькиной грамоты планеты, засорённой пластиковыми мечтами. Он доказывал, что обезвоженный человек, приторговывавший ластиками для незапятнанной совести, с которого уже нечего было взять кроме интервью, не обязательно пустынный. И это опять же он в заградительном отряде слов защитил диссертацию о коробейниках «Разносящие заразу с лотка, когда по берегу стелился густой туман» в период отёла Асфиксии Романовны – чистюли, перенесшей черепно-мозговую травму, и погрязшую в любимых занятиях надоев и собой. Не со всеми раскрывающийся Зонтик не без основания считает, что я, родившийся откровенно вторым в семье первозданного макулатурного работника-еврепейца, после лоботомии мозга не отличавшего пинок от подзатыльника, являюсь разновидностью радужной пыли, изощрённо глумящейся над вестибулярными аппаратами подслушивания прохожих читателей, поэтому с детства перепуганный пишу свою автобиографию, не приходя в себя от страха. Не мог же я не верить попугаю, который, стряхивая пот с оперенья, блестяще опроверг существовавшую до него расходную астрономическую теорию «Где испарения, там и атмосфера».
Под нажимом зонтичного мнения я с трудом отваживаюсь на сюрреалистическое произведение нижнего века и протаскиваю затасканные мысли по бездорожью литературы на уровне отчёта протокольного отдела, которому (с ненасытным аппетитом к сенсационным заявлениям и скоропалительным выводам) поклоняюсь и потворствую (а кто из нас не штопал дырки головой в заборах, понимая, что в водолазном костюме через него не перелезть?)
Истина – стена, и я от неё не отступлю (с осбым уважением отношусь к наружным стенам – за ними не слышно соседей). И мы ещё посмотрим, петушок, кто окажется прав. Я уже не рыбачу под давлением угрей и живу погорельцем в испытанной репетиторской любви на Сочные выжимки из ялтинских цитат при Клубе по отсутствию жизненных интересов, возразил я попугаю в разгар дезактивации наших дружеских отношений, когда он, подмигнув, признался мне, что планирует, не пожив, умереть.

Я не буду навязчив в предложениях дружбы,
обопрись на плечо моё, когда тебе нужно,
раздели, не стесняясь, душу гнетущее,
может чуть полегчает и станет лучше.

      Есть секрет исполнения сокровенных желаний,
      мы обсудим его за углом в ресторане.
      Знаю верное средство – не оставит и тени
      от забот и невзгод, и пустых треволнений.

Видишь, в парке заснеженном резвятся кутята
Хвостики обвилялись... Мы тоже когда-то
ни о чём не задумывались, никого не корили,
искренне, безрассудно без оглядки кутили.

       Есть секрет исполнения сокровенных желаний,
       мы обсудим его за углом в ресторане.
       Знаю верное средство – не оставит и тени
       от забот и невзгод и пустых треволнений.

В эту ночь беспросветную, глухую, простуженную
обопрись на плечо моё, хоть я и не суженый.
Не совсем бескорыстен, как это кажется,
и  в итоге рассчитываю – не в берлоге уляжемся.

       Есть секрет исполнения сокровенных желаний,
       мы обсудим его за углом в ресторане.
       Знаю верное средство – не оставит и тени
       от забот и невзгод и пустых треволнений.

Обещаю, тебя не поймаю на слове.
Откровенен и честен я, и не ставлю условий,
ну не ждать же тебе, когда гром тарарахнет,
соглашайся скорее, и валюта... не пахнет.

       Есть секрет исполнения сокровенных желаний,
       мы обсудим его за углом в ресторане.
       Знаю верное средство – не оставит и тени
       от забот и невзгод и пустых треволнений.

Что меня, неисправимого циника и сторонника конституционной анархии, неизменно поражало в пёстром Зонтике – этом признанном солисте дереВенской оперы «Агрофобия», так это его безапелляционное утверждение: «Когда Франция рожала, у неё отошли воды Бискайского залива, свидетелями тому спокойный я и бушующая Атлантика» (тогда он ещё не знал, что громоотводы ставятся для отвода глаз, а британские принцессы, как правило, перенашивают наследников). Не с проста(т) всё это, мочепузырно пошутил я в свою отстоявшуюся очередь, не без фильтрующегося вируса попугаевой помощи пришедший к решётчатому умозаключению, что утренний секс с его часом пик шёл от согретой бабушкиным оренбургским платком поясницы и выше. Читая мемуары евнуха Восторги без конца, он не прислушивался к двоякому мнению высокогорных яков, гонявшихся за самочками с восстановленной невинностью. Он не подозревал, что за матриархатом последуют тритоны в трёхтонках и тевтоны супротив Александра Невского на льду Ладожского озера, потому что кто-то сражается за родину, а кто-то за место под солнцем, застрявшим над горизонтом по собственной инициативе. Но согласитесь, ведь не все способны напрочь отмежёвываться от разливных хитросплетений цивилизации, или принимать женщин как жаропонижающее – дело логичное, хотя и трудновыполнимое в обществе, где вход в пещеры отшельникам, жилища которых покосились, потому что неприкаянные сильно привязаны к дому, воспрещён или законопачен. И это во времена, когда для сухопарых пар с продувными негодующими  взглядами несовершеннолетних и для перегоревших духовных погорельцев, переходящих в любви с первой скорости на вторую, сезамно (то тут, то там) открывались кабинеты семейной взаимопомощи, где, несмотря на генетическую несовместимость, конечным производным оказывались прозрачные дети с лобовым стеклом.
Как бывало раскатисто в «Запорожце» говорил мой дед-пушкарь, долгое время проживавший среди квадратных людей в густонаселённом мерзавцами и комарами болоте: «Не забывай, мелкота, ты не в буфете гимнастического зала, чтобы выбирать себе снаряд по вкусу». Это свитер лучше в связанном виде, чем в распущенном, и я замечаю, что чёрное личит моей подружке, когда я застаю её в компании лилового негра, забрызганного солнцем и слюной собеседницы. Моя по частям собранная целостная личность склонна была доверять деду, получившему гостевое приглашение от рыцарствующих дураков к Круглому столу, зная, что ничего болезненней отрывистых слов я не испытываю.
Я сразу ухватил, что старик, организовавший первым в мире танцевальную площадку для собак, в восторге от лести, исходящей от голубоглазых лестниц. Кроме того, перед посещением реабилитационного публичного дома с его развёрнутым рулоном радостей старик нагуливал аппетит по улицам, запруженным незаконнорожденными детьми. Создавалось впечатление, что с ампутированными чувствами он идёт кем-то размеренным шагом, как на кастинге в Кастилии, разглядывая манекены в окнах галантерейных магазинов. В одном из них он увидел мою бабушку – завсегдательницу музея абстрактных картин «Отвернувшиеся рамами к стене» и одноимённого бара напротив.
Потрясённый зрелищем дед, воспринявший смену правительства как государственную постирушку, вскоре узнал насколько сильна в географии бабка, доказывавшая, что Мариинская впадина, находившаяся в Санкт-Петербурге, сейчас на гастролях. Ему показалось, что с минуту он провёл под пристальным вниманием дула пистолета. Ему  понравилось, что она рассчитывала на счастливый волчий билетик в партер Метрополитен опера, который выдала билетёрша-жизнь, научившая её многому, в том числе ходить в туалет по желанию трудящихся. Впечатлённый он посвятил ей «Случ-ай-айный бар», исполнив во избежание дальнейших недоразумений, балалаечную балладу с кавказским акцентом.

Спустылся ночь по нибаскрёбрам,
апутала вуалью бар,
гдэ встрэтил очинь нэдотрога
под джаз, коктейли и угар.
Она з собачкою жеманной
звала улыбка вникуда.
Я намекнул вэсьма про-странно,
адэжда сброшу и года.

             Танцуим, чай, не полонезы,
             пьём виски под лимоний Sprite.
             Let’s spend my baby night together
             O’key всё будит и all right.

Пообещал дарить полмира,
на сейле глобус закупить,
бесплатно взять их на квартира,
з собачкой словно мама бить.
Нас в чудний сказка станэт трое,
каприз исполню наизусть,
быт повсидневний абустрою,
с таской, надэюсь, развидусь.

               Пытаю нэжьно массу чувства
               (за страсть на всё джигит готов),
               укатим в Бостон, Массачусетс
               с Grand station завтра в  five o’clock.

Покинуть бар прашу упорно,
нэдотанцуешь, нэдоешь.
Ну, нэ смотри в чужая сторна,
ну, нэ лишай болшых надэжд.
Куплю к ай-педу «Мицубиси»,
гдэ всё инклюдед заживём,
захочешь, отвезу в Тбилиси,
тэперь там модна жить втроём.

                К нэй говорю, как к нэбаскрёбрам,
                зачэм забрёл в случайный бар
                и встрэтил бэби-нэдотрога –
                лижалий, кажется, тавар.

      Изголодавшийся по девчонке, статью и содержанием напоминавшую бутылку с зажигательной смесью, этой нестандартно исполненной балладкой он завоевал сердце бабки, любившей газированные воды, поэтому, когда она рожала мою мать, они у неё пузырчато отошли. Байку эту поведали зубы её съёмных протезов, теснившихся в непроветриваемой комнатушке рта. Но оказывается за дедом, не раз евшим в компании пожарников тушёное мясо, водились грешки в области засекреченного паха и почище.
 Под грузинским псевдонимом Лужин Посредидорогов он появлялся в «Разбитной газете». Судя по тому, что он там помещал, бабка не была единственной жертвой дедова неуёмного стихоплётства. Привлекательный и по-своему зеркально неотразимый, он снабжал дружков из подогретой южной республики, как он выражался «лижалым» товаром, что делало его сутенёром – посредником в любовных сделках. Мне, как дородному внуку, неудобно полностью раскрываться, но в чём-то я ему завидовал, думаю, что раскрепощённому отношению к женщине как таковой.

Я вчера на всю жизнь тэбэ повстречал
и полдня как могила пораженный молчал.
От Кортье закупил обручальний кольцо,
а затем отвозил в ресторан Тбилисо.

Там союз нэрушимый с тобой заключим
и в обед громко «Горько!» друг другу кричим.
Все грехи наперёд тэбэ отпущу,
я сациви без косточка тэбэ угощу.

Мэнэ восхищают твои руки и стать.
дай, красавица, в лобио на десерт целовать.
Я не налубуюсь на лубимий бока,
мой цыплёнок, ти лучше всех табака.

Видишь нам чахохбили поспешно несут,
не смотри у соседа на колбасу.
Отодвинем наш столик, чтобы чувства сбэрэчь,
Саперави скрепим неожиданный встреч.

Отщипи хачапурин– не сочти же за труд.
Вот друзья дорогие к нам с цветами идут.
Радуйся, мой хороший, подчиняясь судьбе,
Ни в чём нэ откажу им, включая тэбэ.

Впоследствии авторитетные женские эксперты в области компьютерной психиатрии во главе с верховодящей в постели Ганной Лапланд, уличённой в нескончаемой языковой перестальтике, втолковали мне, что в нестабильный момент бабуля, на шее которой переливались янтарные ребусы, находилась в промежуточном состоянии между вознесением на небо и жёстким приземлением. Правда, специалистки не учитывали элементарного человеческого фактора – сколько ушлого не тряси, он при глюкозном голодании в трущобах мозга не просыпается в одном и том же месте семенным фондом, пригодным к употреблению.
Ярким доказательством служит пример сменщика-любовника, вытряхнувшего непокорную даму (феминистку, баллотировавшуюся в законодательницы мод) из Манто-негра, обладавшего притягивающей к нему эбонитовой палочкой и погибшего от предательского удара фиником в спину. Используя альтруизм как отправную точку умыкнутой у кого-то мысли, к дамам он относился пренебрежительно, но в сладостях уступал дорогу возрастному диабету. Он, забывая, что молчание говорит о многом, осмеливался в присутствии братвы мурлыкать собачий вальс «Служебный романс на задних лапах» из спортивной оперы Фальстарт, в которой открыто признавалось, что самый впечатляющий оргазм у тараканов с мыса «доброй Невежды».
Но ни в коем случае нельзя сбрасывать ни с трамплина, ни с кругляшей счетов неопровержимый факт, что порешённый негр, прославившийся тем, что написал рэповый мотив преступления «Затишье перед пулей» считался воспитанником дружной семьи народов, раздираемой домотканными конфликтами.
Его отец с заячьей улыбкой по-японски в две лопатки верхних резцов, за большие деньги отлынивавших от трудоёмких земляных работ, сколотил состояние из досок, а оглуплённая им мать разбогатела на продуктовых фотокарточках, после того как первый её ребёнок появился на свет от семейного врача-дальтоника с большим... опозданием в Тёплом Стане (не обязательно девичьем).
Добавочная информация наводила на сегрегационный вопрос, если на девять мужчин, не различающих благоухания цветов, приходится всего одна женщина-дальтоник, то кого считать цветом нации, если она к тому же легка на подъём в сексе на руках?
Подсчёты грозили стать продолжительными, исходя из принципа, убивать время следует основательно, так, чтобы оно не воскресло с подлокотниками, как, например, в картинной галерее, разглядывая эскиз Парапета Пожелтяна «Зимние купальщицы, разогревающие снегом бесцветные будни». Видимо Парапет осознал, что время – деньги после звонка на Украину к бывшей любовнице. Чтобы ей было понятней его катастрофическое финансовое положение, он решился изложить проблему в стихотворной форме.

Рыщу словно голодный волк,
перепрыгиваю с кочки на кочку.
Телевизор в долг, холодильник в долг
и рубашка на теле в рассрочку.

Я не в силах сказать себе «стоп!»
Жертвой пал чрезмерных хотений.
Под проценты взятый лэптоп
в моём доме и тот на коленях.

Разрастается долга нарыв,
«Мaster card» процент увеличивается,
счёт приходит за корм на рыб
с неуплатой за электричество.

Я хожу по чужому ковру,
И питаюсь по жалким фудстемпам
Интересно, где окажусь,
когда трачу с космическим темпом.

Знать, ответственность понесу.
Мне прислали расхожее мнение
с неотложным вызовом в суд
засвидетельствовать моё обеднение.

Замечания не в глаз, а в бровь
в виде письменном – дань уродству
Неоплаченных уйма счетов.
Выход есть – объявить банкротство.

Правда, некоторых посетителей она наводила на вкравшуюся мысль, низложенную вкратце – бездельники, как богатые так и бедные, активизируются тогда, когда их лишают привилегий.
      Было бы несправедливым не отметить, что прекрасный доктор (скольких сороконожек поставил на ноги), предпочитавший всем сортам вин, те что шли по себестоимости, слыл кристально честным – он не брал денег за интимные услуги, предпочитая им одежду с плеча пациента. Да оно и понятно, в те добрые времена процветающего фанфаронства больше всего ценились бранящиеся новобранцы и начинающие медсёстры, стимулировавшие требовательных врачевателей вручную, за что и получали вознаграждение поаккордно под эгидой: «Туда-сюдашная направленность, как передовое волонтёрское движение». Это несомненно подтверждало законы коварной матушки-природы в отношении перепуганных аборигенов, не успевших выкупить заложенные носы, перед долгожданным апокалипсисом, переносившимся предсказителями бесчисленное количество раз с одной знаменательной даты на другую самоуверенными предсказателями, пребывавшими в стадии всеобъемлющего тектонического маразма. Наступят же времена, когда машины (заключённые, зависящие от содержимого коробки передач) будут умнее людей, а старые люди, отводящие души по утрам в «Детский сад»,  приятней в обращении.
Обеими золотоносными руками (сломанный браслет, поддельные часы «Ролекс» с уценённой цепочкой) я ухватился за благородную мысль – больше не рыбачить в шведском фонтане всепозволительных свингеров и не стучать на товарищей по барабану рыбными палочками в кафе «Весталочка», славившимся самозатачивающимися остротами, а постараться добиться от правительства подряда на одноплановое построение козней.
Ну конечно же, вам никогда не приходилось бывать в элитарном подводном кафе «Ихтиандр», а это, как теперь принято говорить в подводных кругах, блюдущих обильный обед верности, незабываемый экспириенс, а по-нашему – неисчерпаемый опыт.

Близкий друг предложил заглянуть в магазин «Акваланг»,
там на стенде выставлен спиннинг с леской накрученной.
– Оснащенье последнее – несомненный в ловле гарант, –
произнёс убедительно он, – с точки зренья научной.

Мы пришли к заключению покупку не водою обмыть,
в этом деле, понятно, не обойтись нам без смазки.
Всё чин-чином, дабы подтвердить неуёмную прыть –
натянули костюмы резиновые и напялили маски.

Погрузились в мир подводных бандитов, русалок-путан
совершенно случайно в нырке у скалы (не снаружи мы)
и нарвались на стрелку. В элитном кафе «Ихтиандр»
автомат пневматический стучал равномерно, приглушено.

Три акулы проплыли в бронежилетах за розовый риф,
явно шустрые, готовятся к молниеностой атаке.
Мы с приятелем виски у стойки захлебнулись, и поговорив,
продолжали азартно смотреть на русалок в сиртаки.

В полуметре от нас промелькнул искромётный угорь,
черепахе морской пригрозив автоматом Калашникова.
А в кровавой разборке, не чувствуя горечь и боль,
скользких спрутов семья развлекалась в углу врукопашную.

Мы не ждали, что каждый момент в «Ихтиандре» сюрприз –
под аккомпанимент камбалы плавников – имитации арфы
от души двух надравшихся щук до положения риз
за раздутые жабры выволакивали зеркальные карпы.

Развлекалась бесшумно придонно-морская братва,
присягнув по запарке Посейдону на мокрую верность.
Барракуде спасибо  – её личная охрана-плотва
указала нам путь, как целыми всплыть на поверхность.

Но если принудительный процесс освобождения от иллюзий займёт достаточное количество зарегистрированного времени, подумал я, меня интересует под какой процент. Будучи  действительным членом (метрономом удовольствий) фамильярного общества «Тыквенные семечки», я, с лунообразным лицом с обратной её стороны, заросшим сорняками, жил на широкую ногу привлекательной к груди соседки, представавшей перед заворожённым мной то в одном исподнем из преисподни, то в накидке из панкреатитных хвостов, где хозяиничали пацифисты крови – нейтрофилы, считавшие, что чем мельче человек, тем больше у него «наполеон».
Она упражнялась на буяне, а не на шпагате, как мой проныра-дядюшка, привыкший спать в сиесту на открытом воздухе, покрывая себя крёстным знамением, за что ему присудили пальму первенства, но без кокосовых орехов.
Надо сказать, что пройдя болезненное колесование рулеткой в казино, мой авантюристично настроенный дядюшка, который ценил на картинах Веласкеса женщин за ум, а лошадей за узду,  едва выбрался оттуда полуживым, и будучи конъюнктурным портным перестал отпугивать заказчиков брюк, заменяя пуговицы на зипперы. Всё, что от него, привередливого, осталось после посещений казино – это приглуплённая улыбка на тутанхамонных губах, тюремное волеизъявление и запустение в тонированных хрусталиках глаз за солнцезащитными очками «Прадо», беспошлинно приобретённых на выходе в музейном Мадриде с видом на заснеженные пики жеребячего журнала объезчиков «Конносьерра Невада».
Тогда, отдыхая от ярких впечатлений смекалистой тёти (чемпионки Европы по Конькам-Горбункам, мечтавшей записаться в балалаечный оркестр под управлением одного из них) в крошечном скверике позади статуи Франциско Гойи, он написал и зачитал вслух в состоянии прострации (после того как насмотрелся половозрячих произведений средневекового изобразительного искусства) стихотворение, не принесшее ему – неидееспособному на идеологическом фронте, ни успеха, ни славы, ни геройства, ни захудалого противогаза для страждущего ануса. По распространённому мнению безразмерно влюблённых в себя критиков, расположившихся на свежевыкрашенной соседней скамейке,  правдивые строчки, описывавшие хвойную женщину со смоляными волосами из соснового леса, крепко оскорбляли тренированное достоинство полуграмотного прислушивавшегося, чувствовавшего себя бензобаком в левостороннем движении правоохранительных органов, страдающим картечью в промоинах промежностей.

Я благодарен женщине, всего о ней не зная.
Она мне не готовит, не гладит, не стирает.
Земная не приносит заботы и расстройства,
не доставляет на дом тоску и беспокойство.

Ценю безмерно женщину, которой не касаюсь,
пред нею не виновен я, не лгу ей и не каюсь.
Мне в душу не вселяет ни страха, ни упрёка,
виденьем исчезает она в мгновенье ока.

Но существует женщина, а я её не видел,
на скачках повседневных, на кухонной корриде.
С невидимой смеюсь с ней –
играю на гитаре поклоннице искусства
                – за что и благодарен.

Да, да – ни славы, ни успеха, учитывая, что самые развевающиеся отношения у непьющего дядюшки, который вывел новую разновидность туалетной липучки «Своя бумага ближе к телу», отмечались с флягами на ветру. А ведь он славился в определённых кругах незаурядной гуманитарной помощью в постели не хуже Сулико Скукашвили, утверждавшей, что ранняя очередь самая образованная. После столь поучительного эксперимента в области поэзии высокочтимый родственничек (непреклонный последователь барона Мюнхгаузена) пытался из всего извлечь максимальную выгоду с минимальными затратами, потому что понимал, что прошли времена, когда хлеб и смех сквозь призмы слёз раздавались по карточкам, а горбатый мост уже ничего не исправит.
Однажды престарелый чудак, пребывая в гроговом состоянии, отправился в ламбадную Ломбардию сдавать мочу на экзаменационную комиссию. Двухлитровая посудина  разбилась в полёте. Насквозь пропахший самолёт совершил вынужденную посадку на обломившийся хвост в промозглой Гренландии, где в агонии охотившиеся на вигоней дежурные аборигены, уже поджидали жертвы дядиной прихоти на береговой полосе. Они причисляли себя к правящему эшелону власти с его цепкими крючками привилегий, и поэтому привыкли транжирить безработное время на приятные неожиданности в общественных саунах. Люди в звериных мехах и изделиях на запястьях, походящих на погремушки-наручники, радостно встретили потерпевших гренками с бертолетовой солью на рушниках, а их предводитель приветствовал спасшихся местным гимном, чтобы им стало понятней куда и к кому они попали.
   
Мне оставил вчера в интеркоме
приглашение в Карточный домик
то ли пьяный, а может кто в шутку
в микрофон прохрипел с прибаутками

адрес точный и ретировался.
Я, в чём спал в койке, пулей помчался,
посчитав, раз жизнь недолговечна,
то и мне рисковать вроде нечем.

Вмиг примчался полуодетым,
а привратники цербер-валеты
требуют общепринятый допуск –
показать восьмиинчевый пропуск.

Жалкий минимум – ладно, входите,
и если этим кого удивите,
то вразрез жёстким правилам клубным
повезло вам случайно и крупно.

Захожу, а вокруг хали-гали –
развлекаловка в самом разгаре.
Нехотя покидают стены
обнажённые королевы.
Сверху в темечко смотрят пики,
справа бубны одежды улики
собирают, бросая в угол.
И я решил – раздеваться не буду.

Под присмотром трефовой семёрки
две шестёрки следят за мной зорко,
говорят, на вид слишком уж скромен,
как пробрался в наш Карточный домик?
Неприлично быть полуодетым
среди голых стен без портретов,
      здесь проходит оргия сборная,
      как в той песне «Калифорния».

И ищу я, глазами раздетый,
вход – имеется, выхода нету.
Жизнь свою прокляв троекратно,
я рванулся к дверям обратно,
но наткнулся в больном беспорядке
на охрану – червей десятку,
бросил мне презрительно – лузер
и повёл выяснять в офис к тузу.

Если вы на всё рыбкой клюёте,
как и я впросак попадёте,
доверяясь вообще незнакомым
голосам в домовых интеркомах.

Это всё сказки. Кто сказал что двое – француз Багет Красоты и поляк Гельмут Куртка одного не ждут, когда за углом по карточкам раздаётся троекратное ура?
Но вернёмся к жестокой действительности. Приводя в сознание не соответствующий принятым стандартам высокопродуктивный мозг (компрессор опыта с лимитированным арсеналом познаний в его закромах), я заметил, что в палеховой гостиной, отделанной нервным тиком, пребывающие в состоянии левитации одухотворённые призраки имитировали стереотипы слушателей эмигрантского радио, работавшего на нечистотах. Они уменьшительно-ласкательно смаковали каждую вторую строчку авторского повествования, превращающего «Вечерний звон» в утренние песнопения о прожилках на ладонях листьев, по которым гадает ветер, в поисках претендентки в подруги, рассматривающей мобильник в качестве беженки от себя. Не выдержав моего нарочито пристального взгляда, фантомы осмотрительно скрылись в проблесках зарождающегося дня. Видимо не зря приветливые члены содружества «Риторика Торы» обратили неотвратимое внимание в нечто более существенное. Это утвердило меня в том, что я обладаю железной волей – значит не буду отнесен циниками к благородным металлам за то что люблю женщин за впалые щёки и мешки под глазами.
После поспешно срытого ими пира горой я выглядел намного уравновешенней – в состоянии сомнамбулы проходил на два метра больше, а не как это принято в солидных домах по оконному карнизу, минуя рамы, то есть по тому, на чём висят тяжеленные мещанские драпировки. При этом я складывал губы гармошкой, и исполняя гимн поваров «Будь готов!», показывал, что всё у меня в полной трёхрядке, особенно если гости, пришедшие в негодность, запаздывали и я вместо них принимал за столом решения. Пока солидный возраст брал своё, ни у кого ничего не одалживая, я с упоением (12 кружек пива, которые влёгкую выпивал в юные годы) бесплатно жевал кружевные манжеты.
В эти торжественные минуты землепроходцы-метростроители давали по радио подземные клятвы, не выверяя их. Невольно приходилось разыгрывать аппетит в лотерею к жене по неухоженным Стёшкам-дорожкам, перед отправкой в постель-полигон, на которой мы испытывали неоднократные восторги. Так что женитесь на фигуристых, у которых нет отбоя от бойфрендов, и вас, в отличие от консервативного меня, будет сопровождать в концерты японская гитара Я-маха, голосующая за ториев. Да, чуть не забыл, выбирайте невоспринимающую юмор, тогда улыбка не состарит её, и ей ближе будет то, что вы сейчас узнаете.

Не всех природа награждает
удачей и умом, –
      снежинок стая заключает
у ставней под окном.
Заляжет белизной сугроба,
уставшая от бурь,
беседуя к весне о многом,
включая мой сумбур.

Советовал из них один
На-ухо-доносор, –
закапывают атропин
расширить кругозор.
Его я поблагодарил,
произнеся, –  апчхи! –
пипеткою по капле влил
в застывшие зрачки.

Подозревал, что на меня
составлен был контракт.
Решился внешность поменять –
пожить без катаракт.
Доходчивее объясню,
ответив на вопрос,
зачем хрусталики сменю,
оставив прежним нос.

– Снежинок наглотался ты! –
взвилася у окна
прядильщица моей мечты,
советчица жена, –
всё слушаешь белёсых бред,
дезинформаций вой,
не ты их цель, а наш сосед
рискует головой.

Прослушивался ветра свист
в критических словах, –
бухой поэт-парашютист
повсюду видит крах.
Опять запутался в стропах
спускавшийся к столу,
да ты и впрямь подслеповат,
несущий лобуду.

За год совместных мытарств преданная жена, не признающая нововведений в интимном общении, была повержена мной всего три раза, а это никак не устраивало прогрессивную общественность нашей лестничной клетки. В закрытых кухонных помещениях людей неизменно пугали вечно спорящие супруги родом из страны безполезных ископаемых Кроватии, всячески поощрявшей каноны раскладной любви и считавшей, что недоносок – это черствый батон, съедаемый с голодухи по дороге к дому, где народ подозрительной мнительности в томном ожидании потными руками почёсывал бритые колобки – их больше не пугало быдущее с неоплаченными счетами. Соседи устрашающе достоверно походили на кипящие чайники, спаривающиеся парами – на это тратились немыслимые промежутки времени, понесшие потери в неизвестном направлении и не имевшие обыкновения возвращаться даже под тяжелоатлетное танго «Штанга на шее». К своему удивлению я хватко усвоил, что мои необоснованные поползновения к людям, выбравшим себе бродвейскую специальность «Деньги навытяжку», сопровождаются характерными позывами. Подмываемые эмигрантскими радиоволнами с прохладцей производные желания ни при каких обстоятельствах несопоставимы с тёплым впечатлением об утренней капле (разума?) в видавшей виды уретре.
Как полноправный член общества я, приобретя право на импотенцию, заработанную честным трудом, рассматриваю яйца в качестве некоего зарядного устройства. При этом меня предусмотрительно охватывает турбулентное смятение – отходя ото сна раньше времени, опережаешь ли ты его, переводя «Прощай оружие!» Хемингуэя в прилипчивом репейнике слов как «Чау бомбина, сори» Мирэль Матье, родители которой размножались в рекордно короткие сроки десятком отпрысков, тем самым набивая себе цену в социальных инстанциях, как пуховую перину. По невыясненному поводу сожалеть мне по-французски было уже Познер. А одобрительного кивка от обтесавшегося в литературных кругах АПНщика я бы всё равно не добился, потому что в соответствии с конфиденциальным сообщением Интерпола он отправился в Сицилию, где, не подчиняясь госконтролю, находился в Regio Catania на жирафе, чтобы традиционным жестом снять в баре шляпу перед  крёстным Pap(ой) di Tutsi в присутствии его верных помощников колонистов из детского приюта Джимми Качелли и Ромео Всё Покотлетти, которым в случае неповиновения не позволяла свободно дышать удавка тугой любви бар-босса в преферансе с разрывной пулькой навылет. Когда мои пресмыкающие челюсти были заняты панагериками в адрес Владимира По (не путайте с названием шестисотмильной реки в Ломбардии), мы с ним дружно  придерживались одной шестой в мире точки зрения – в детстве завидовали японским детям, а именно их косой вседозволенности. Но с появлением на экране «Возраста любви» Лолиты Торрес, меня стали одолевать двое – сомнение и сон, точки стёрлись, зрение ухудшилось, и прихожане не заметили, как очередного кардинала усановили мусульмане. Вслед за этим возникли два других, не менее пивопиющих вопроса – искать ли в каждой загвоздке шляпку и правда ли, что лошадиный коньюктивит, заболевание, изначально встречающееся в порядковом цирковом номере у непарнокопытных  в цыганском танце табуна с ипритом «Прелюдия к ограблению»? И так беспрерывно – заковыристый вопрос за коварным опоросом, в мире, где нас кормят ложью, напичканной пестицидами, например, когда у Земли периоды, почему она настойчиво выбрасывает раскалённую магму алого цвета? Странно, но мне казалось, что я начинал лучше понимать двух Германов  – асса-орденопросца люфтвафельного рейхсмаршала Геринга, якобы лучше других разбиравшегося в мировой литературе и доказывавшего, что создателем Фаустпатрона является Гёте. К  нему можно пришпилить дипломированного птицевода Гиммлера, с его стеноскопами подслушивающих устройств, к тому же он был удивительным фантазёром – коксующийся уголь у него превращался в кокосовый. Жена его, приспособив крампонные щипцы для прокалывания ушей узницам лагерей, нацеливалась на получение Железного креста за выращивание потомственных целок для арийского государства. А кто-то, настроенный на свержение подыхающей демократии, не помню кто именно, из клуба оголтелых «Посиделки друг на друге», кажется запутавшийся в лилиях лилипут Эйхман-Плохито, опираясь на провинциальные замашки, объяснял на нечистом иврите, что в основе мирного суахили лежит всекарающий каркающий идиш, и что некто должен нести ответственность за украденные у нордического племени дрожащие на стенах и кривляющиеся под ветром тени в зените.
Давайте, за истечением срока, скопом простим неисправимых фашистских изуверов – этих трофических язв прошлого, пребывавших в состоянии умственной дистрофии этих участников чемпионата войны по дымовым шашакам. Ведь даже великолепный фехтовальщик госконец д’Артаньян в схватках с гвардейцами кардинала, сражавшимися под эгидой капитана де Каюзака, страдал антисемитскими выпадами в духе голливудского актёра Гибсона. Так чего же ожидать от дипломированного почитателя клювовидных – рейхсминистра Гиммлера с бледной «интеллигентской» немочью, безапелляционно заявлявшего, что у каждого народа имеется свой национальный напиток, у германцев – баварское пиво, у Них (или Этих) – кровь христианских младенцев.
У меня спросонья во рту появлялся неопрятный осадок с отвратительным  ощущением будто я, как те непревзойдённые нацистские мерзавцы,  раскусил ампулу с цианистым калием, или изголодавшийся с полночи пасся с высунутым языком на дамских «угодьях». И всё потому, что не успел жениться на кубышке, чтобы вкладывать в неё унаследованные деньги, как болезнь передающаяся по наследству, ибо она в противовес моим седым яйцам любви обладала гнетущими свойствами булыжника на квашеной капусте. 
Да, спешу сообщить, отец – родоначальник пневматического автомобилизма, погибший в боях за финансовую справедливость, узнав от соседей, что по гороскопу я – Некалиброванные Весы, на семилетие подарил мне набор гирек, для взвешивания каждого слова, перед тем как отправляться к косметологу, чтобы привести в порядок мушку на ружье. Кроме этого он проводил со мной душеспасительные поэтикобеседы, за что и был проиведен мной в нескончаемые поэты.

Отец сказал глаза, дружок, протри,
когда я был совсем ещё ребёнком,
послужит амулетом цифра три,
и книжку подарил «Три поросёнка».

Учись как строить от волчары дом
расти сынок смекалистым и стойким
в 37-ом твой дед был осуждён
несправедливо сталинскою тройкой.

Олешу прочитав  «Три толстяка»,
уверовал в триумвирата силу.
Валял я часто в школе дурака
не в перьях – часто тройка вывозила.


Преследуемый всюду и всегда
резвящейся и неизменной тройкой
не по Сибири в тройке разъезжал
и на троих участвовал в попойках.

Поверив в троекратное «Ура!»,
придерживаясь его орально,
припомнил я, что трижды был женат
и тридцать три неофициально.

Таков удел мой – ад насквозь пройти
в семье, и по возможности неслышно,
отделаться не мог от цыфры три,
оказывался в койке третьим лишним.

Дел полон рот. Да, как бы не забыть
долг выполнить святой после попойки –
три головы дракону отрубить,
прозаседавшись в европейской «Тройке».

Но задолго до этого мне пришла на ум изумительная мулька – есть халву, вознося хвалу и не выуживая яда из одомашненной змеи, убедить её, что в моей иудейской аптечке здоровья с неразбавленной эссенцией арамейской сатиры не хватает музыкальной втулки к гоночному велосипеду или йода в ротшильдовской щитовидке. Это предположение меня (человека первобытного разложения) не расстроило и не расшевелило, ибо женщины, не любившие лепиться в жару, как правило, импонировали мне на рояле, с которым я заигрывал на досуге из обрезков времени, в позах, соответствовавших  скоропортящемуся настроению. С ним я, погромыхивая костями, обучал партнёрш семиэтажному мату без лифта.
Стоит ли удивляться, что шпаклюющему финансовые щели и не ведающему блошиных забот ювелироведа-кузнеца Левши, не терпелось дождаться, когда в фармацевтических отделах появится капсула (по зубам) с полураспадом дополнительных радиоактивных сплетен, свободных от напыления уму непостижимых паштетных знаний типа «Ужимки салатного листа». В затуманенной голове кружился безразмерный оперный вальс «Лепестки», профессионально сварганенный подозрительными лицами – участниками кошмарного сна, утверждавшими, что повидло слов с подстёжкой заторможенного на три четверти произведения, непременно мои, а ущербная музыка очевидно – народная (объяснений какого именно племени не последовало).

На веки выпала роса.
За полосою полоса
косого непокорного дождя.
Весна подтачивает лёд.
Природа плачет, сверху льёт,
мне кажется я потерял тебя.

      В лепестках надежда тихо тает,
      в них мои печаль и западня.
      Я ромашку нервно обрываю –
      любишь ли, не любишь ли меня.

      Перестанет дождь хлестать по лицам.
      Ты вернёшься в наш апрельский сад.
      и весна  вишнёво облачится
       в подвенечный праздничный наряд.

Судьба моя всему виной
спешу сбежать от паранойи,
от подозрений привнесённых в быт.
Не падал пред тобою ниц,
не умолял в слезах, вернись,
но верил, до конца не позабыт.

      В лепестках надежда тихо тает,
      в них мои печаль и западня.
      Я ромашку нервно обрываю –
      любишь ли, не любишь ли меня?

      Перестанет дождь хлестать по лицам.
      Ты вернёшься в наш апрельский сад.
      и весна  вишнёво облачится
      в подвенечный праздничный наряд.

И теплится надежда в дождь,
что ты, моя любовь, придёшь
в преддверии несбыточного дня.
Я, спрятавшись в твоём тепле,
на ухо прошепчу тебе,
что не в чем меня больше обвинять.

      В лепестках надежда тихо тает,
      в них мои печаль и западня.
      Я ромашку нервно обрываю –
      любишь ли, не любишь ли меня.

 Перестанет дождь хлестать по лицам.
 Ты вернёшься в наш апрельский сад.
 и весна  вишнёво облачится
 в подвенечный праздничный наряд.

Иногда я чувствовал себя зажжённой антикварной люстрой, подвешенной к потолку и смотрящей на мир сквозь мутные хрусталики, поражённые катарактой. Возможно потому, что «экспертам» не было известно, что я рос вундеркиндом – в три года изнасиловал манекен, – после чего путал Докучаева с Достоевским. Оправдания мне не было, но я пытался неубедительно доказывать, что все мы выходцы из яйцеклетки, понятно, что информация стала доступной, когда с моей щеки подозреваемого сделали соскоб ДНК для подтверждения аутентичности.   Это произошло до того, как я составил кому-то протекцию и послал его вместе с ней в газету вместо кроссворда с припиской: « я не против, чтобы меня разоблачали хорошенькие», на что мне незамедлительно заметили, что у меня отмечаются церебральные явления Цербера с накаченными ботексом ногами. На самом же деле я (отъявленный шалун и кривошип под хитоновым панцирем жука), возвратился из феминистского дома политической терпимости «Самонавеянные мечты» после неудовлетворительной жеребьёвки с наложением на себя рук ниже пояса целомудрия раньше рукоположенного. Тогда-то меня и посетила целая вереница исторических, с космической точки зрения, снов, выловленных из плетёнки потребительской корзины, предназначенной для уставшего грязного белья, не соответствовавшего генетическим запросам стиральщиков памяти.
Почувствовав, что леска удачи вот-вот да лопнет, я – князь по рождению, графолог по призванию, неотвязно просил в заводских столовках добавки. Теперь я с жадностью пожираю их  дома перед ящиком вперемежку с пестицидами, под сериалы с заранее записанным закулисным смехом, потрафляющим децибилам.

                Часть вторая

Первый сон кувшинчато вылился в больные стихи, нуждающиеся в вакцинации, из цикла «Слепни прозрели». Они посвящались обожаемому мной лгунишке-ведущему, подвязавшемуся на радионаполнителе мозгов недоказуемой правды, вроде той, что на джазовом фестивале в Монтрё выступают преимущественно монтрёшки, в то время как тесёмчатый дождь-исполнитель играет печальную песенку с пожухлого листа, правительственных нот, с поэзией, утрирующей носы завистникам.

Умельца яркая стезя
ко мне благоволит,
всего чего добился я –
сияет и блестит.

Я, в микрофонном рандеву,
привыкший блефовать
виляю, жалуюсь и лгу,
и мне на всех на...

Никто не обвинит меня,
что бука-нелюдим.
Все кто кричат, «Огня, огня!»,
помазаны одним.

Я – вы, как две капли воды,
где битого не трожь –
эксперт в двухчасье пустоты
подпитывает ложь.

А на кого двойник похож –
раскроет сей роман.
В нём через пять страниц поймёшь,
почём самообман.

Бреду в эфире знаменит,
не хам и не урод,
и слово правды помяни –
мой с маслом бутерброд!

 Вслед за вышеописанным эквивалентом эпоса мне приснился мастер несформировавшихся отношений в изощрённой словесности и директор балетной школы «Па-смурное под Парижем» Гаврош в гамашах. Он потягивал коктейль одиночества и печали «Галифе» в перевалочной столовой предусмотрительных в спецификациях чертёжников «Готовальня». Стареющий мальчуган имел привычку сбегать от французских долгов с помощью обтекаемых слов, и какое-то время возглавлял военно-промышленный комплекс на Монмартре. Его фраза «Жизнь достойна подорожания» была взята на вооружение корпусом легионеров, подозрительно поглядывавших на пищу уничтожающим взглядом. Не успевал непритязательный, получивший зачёт по этике в постели в старик Гаврош выходить с милитаристического старта на финишную прямую, как его уносили маракешские маркитантки под тряпичным транспарантом «Выбирай себе в помощницы подруг – кто-то же должен предавать... забвению!»
Невзирая на смертельную опасность безделья, снилась демонстрация экстрадированного прошлого. В первых рядах её шли приспособленцы – зомбированные держиморды с запонками на ртах. Казалось ничто не могло поколебать их веру в многократное «Ура!» Они шершавили в ежовых рукавицах портреты руководителей, в чём сказывалось тлетворное влияние кого ни попадя, и всесильного корнейчуковского Тараканища, разгуливавшего по Клоповнической набережной со здоровой правой рукой, властно заткнутой в проём летнего фланелевого кителя (см. картину «Утро нашей Родины»). В местах склопления Усатый прослыл добродеятелем – слепых кутят на поводке вводил в заблуждение по поводу брюк, приговорённых к повешенью на спинке стула.
Снились затоваренные товарками подоконники окон на улице Красных фонарей Амстердама, где я работал как Винни Пух в Виннипеге колениразводящим. Там я осязал себя потерянным в «Столе находок», как человек без лица, обладающий талантом, шармом и недвижимостью, лезущий на пальму в целях повышения сексуальной активности или как мужчина без простаты, презирающий женщин с купами негритянских волос, подёрнутых ржавчиной а ля Анжела Дэвис, из чисто идеологических соображений, если в ресторане «Сарай на отшибе», где унитаз для писси-мистов не поддавался никакому описанию, им не нравились мои вязания ног под столом. В избыточно-информационном весе желеобразных брюх снились проворовавшиеся проворные юбералесовские неонацисты, женатые на нарукавных повязках – «опята» недалёкого прошлого экстремистской организации «Снова». Снилось выступление безумолку говорящих поварят, исполнявших песенки проще пареной репы на дощатой лесенке, ведущей к карусельным лошадкам из группы рэпа «Переносчики зраз» в ресторане не поднятых тяжестей «Спаривающиеся гантели». Им на конкурсе поваров-приготовителей горохового супа сортировщики расхожих мнений снизили оценки за отсутствие музыкального сопровождения, а также за то, что соседний «бочонок» из старомодных пиявок XX столетия наливался на банковский счёт представительницы прогибающегося слабого пола в обмельчавшем водоёме любви поощрительных прений. Снилась Эйфелева башня – модерновая грыжа в паховом кольце старого кокетуна-Парижа и притулившийся слева в шпалерах кустов секс-шоп «Только для членов-наполнителей с правом пользования за большегубыми валиками», окружённый подсолнухами-солнцепоклонниками, одобрительно кивающими головами.

В Париже часто по делам
не с целью пропустить сто грамм,
а по исхоженным местам
отправиться шерше ля фам,
а можно двух, ведь только там
я в обществе прелестных дам
разгуливаю по Монмартру.

Не молод я, но и не стар,
и мне идёт к лицу загар.
На Елисеях в бон суар
заглянем ненароком в бар.
За стойку усажу товар
без препирательств и без свар.
Гарсоны вин притащат карту.

Но дружелюбные не все.
На Муленружном колесе
немало пришлых сутенёров.
Я говорю им по франсе
на всякий случай – же ву зем,
а на привычном языке добавлю смачно, – грязный боров.

Не повезло мне в этот раз.
И вместо поцелуев, ласк
я грубый получил отказ.
А  местный сутенёр-спецназ
не в шутку в глаукомный глаз
мне засветить намеревался,
и я, как был, ретировался.

Из бара ноги унесу,
и подберу себе красу
в Булонском девственном лесу,
а повезёт – не мололетку.
Не дай мне Бог не с той упасть,
в любви опять впросак попасть
к французам за решётку в клетку.

Да, дружелюбные не все.
На Муленружном колесе
немало пришлых сутенёров.
Я говорю им по франсе
на всякий случай, – же ву зем.
Они на русском без акцента отвечают, – грязный боров.

Снились беспечные сторожа, изготавливающие на дому заварной крем для бритья и засыпающие бессонницу в закрома при исполнении непосредственных обвязанностей. Снился чемпион по плаванию на спиннинге прибауточник Витёк Примула-Мышца в баре отеля «Родной Совок для каминного угля и подопечных», вкалывавший кулачным боем не столько на родную семью, сколько на потерянную совесть. Мифический Мефистофель – Витёк (в юморе полуостровитянин), развлекавшийся кулачными прогулками по должностным лицам, прославился посещением корпорации «Плюгавые собаки». Там он отличился очередным акто насилия – вынес за скобки скобаря, повторявшего перед арестом: «В мире столько интересного, взять хотя бы меня». А что ещё ожидать от белейшей души человека, свято верящего в президентскую ветошь непоколебимого вето и уверенного, что альбатросы – стальные канаты, прокрашенные белой краской?! Будучи по своей природе неизмеримо огромным с пиковыми дамами, Витёк, употреблявший в неизмеримом количестве рубленые говяжьи котлеты и затейливые фразы, втайне от ненасытных сутенёров-товароведов не брезговал контактировать на полвставки с услужливыми девчонками, испытывавшими затруднения со стулом (колебания температуры на планете провоцировали их на подобные поступки). И надо сказать, что в дефицитные времена менструирующие особи боготворили его – он спасал их, наэлектризованно поставляя киловаты в аптеки. Лишние деньги Витёк Примула-Мышца за неимением движка Истории под рукой вкладывал в копилку ненужных с практической точки зрения рудиментарных знаний. Он был обуреваем одной мечтой – побить ночные горшки с обворковавшейся  Диззи Губнушкой, из чего проглядывала заманчивая перспектива – не только поухаживать. Но как потом выяснилось, в ходе романа Губнушки с Витьком не расплетённая девичья коса нашла на драгоценный камень, и он стал наивно мечтать о поступлении в Western Union, чтобы получить недостающие страховки и посылать презренные деньги к ядрёной матери. Кто мог предвидеть, что Витю ожидает семья, представляющая собой компьютерное устройство со складывающимися травматическими отношениями физиологического раствора ни в чём. По этому поводу Диззи Губнушка неустанно любила повторять: «Словом можно убить, вот я и выстрелила первой». Она не знала самого главного – Витёк с детства был закалённым, как встарь, и спал под стёганым одеялом, что смягчало удары ребристого отцовского ремня. Судя по поэме, которую Витя прятал от неё под матрасом, он чувствовал себя обманутым и несчастным – папкина школа (вот невезуха – третий шкалик зашкаливает) не пропала даром. Как изврещенец ищет тугую на ухо, так он терялся в недоумении, отказываясь изучать обложенный налогами английский язык.

Вспоминая то, что  было,
точно при обстреле,
я в твоих посудных взрывах
скроюсь от шрапнели.

От чего кусок отскочит
вовсе не предвидится,
стоит пьяному мне очень
на тебя обидеться.

Мне не забывается,
чем друг друга крыли.
Хлопали тарелки в кухне
в стену изобилия.

К непокрытой голове
три стакана плыли,
избежал прямых котлет
с раною навылет.

Вечерами рвёшься в бой –
приступ за ночь тянется.
Отношения с тобой
вряд ли устаканятся.

Столкновения идут
хуже Курской битвы
я, конечно, был в дугу
и кричал «Прости ты!»

Ты же недопоняла
и пошла в атаку
и в броске обозвала
бешеной собакой.

Пущена сковорода,
стул трещит, ломается...
Виноват, конечно, я
и готов покаяться.

И как на Титанике
я впадаю в панику.
Ты же норовишь при этом
прямо бить и рикошетом.

Помнится, на прогоне школьной пьесы о метеорологической сводке бродячих собак во втором акте массивную дверь закрывали на засов – роль засова поручили восторженному Витьку. Хотя он много читал, и на нём оставила неизгладимый след питательная среда Рабин-зоновского Пятницы, автор музыкальной комедии «Халат распахнулся» Витёк Примула-Мышца после почечного камнепада полюбил викторины, капризную погоду и таких же писательниц (исключение составляли пышущие руками в биде мулатки-иронистки, с которыми он любил спать за рулём).
Заметьте, высокоаморальный он ни при каких непреложных обстоятельствах не позволял себе домогательств по отношению к домашним животным, не говоря уже о тараканах (а сколькие, благодаря Витьку, не вернулись с кухонного поля брани!) Занимательно совсем иное. Когда Витёк, под влиянием избытков феромонов, шёл напевая из кухни рядом с дымящимся кофе во втянутой руке, то страшно гордился своим членом общества, во взбитые сливки которого он без стука на кого-нибудь не входил, интерпретируя спиритизм как алкогольное понятие недоразвитой личности.
В девяностых Витьку, наивно верящему в женское общество, провакцинируемое знаниями о нём, опостылело заниматься дозированной любовью в  миссионерской опозиции. Ему, страдающему водобоязнью при бешенстве по поводу и без него, захотелось аппетитную пампушку, а не замызганную кость поперёк горла (в постели Губнушка отличалась неповоротливостью и он просил её, частично раскаявшуюся, подать задом, подвергая немыслимым дисциплинарным взысканиям. Тогда она по-иному вертелась в кружевном пододеяльнике вальса – так у Витька появилась идея создания «Школы танцев без четвероногих и женатых на выездных лошадях», выразившаяся в откровенно антисемитской балладе).

Ты слышишь комариный писк,
так это ж Моня-атеист
недоучился.
В ишиве сдан в металлолом,
с него законченный фантом
не получился.

Сбежал от торы и отца
под детской маской в поллица
скрывал кручину.
За что ни брался только он,
повсюду ждал его облом –
наполовину.

С трудом одолевая страх,
менял он маски на глазах
хамелеоном,
и как трусливая овца
с другою маской в поллица
Наполеона

мечтал весь мир завоевать
и затащить к себе в кровать
под балдахином.
Кого-то взяв при этом в плен,
грозил стащить в музее шлем
с самой Афины.

Кровь не стучит в его висках,
он голым бегает в носках
по тротуарам.
И люди видели его
не по частям, почти всего
в кошерных барах

в обнимку с истинным индейцем –
стакан в руке, и слёзы в пейсах,
не трали-вали,
был от семейки отлучён,
и сильно горем удручён,
живя в опале.

Испугавшись возмездия со стороны пострадавших от него морально и физически, Витёк сдуру выиграл гринкарту и в замешательстве сошёл не с того борта самолёта обанкротившейся компании «Аэросвиток» в Нью-Порке, где уже распространились слухи, что пиво Хайникен удлиняет жизнь на восемь сантиметров. Что-то в Витьке было непокобелиное – он чётко придерживался железного правила «Не пили сучку, на которой сидишь». После принятой в разреженном воздухе ряженки на грудь, Витя заявил на нетвёрдой почве несостоявшимся репортёрам, что Алан Делон сносный актёр и что его даже неотразимая в объективе красота не портит, как Джона Хэмма, шестикратно обделённого наградой «Эмми».
Это невразумительное совпадение вызвало в стольном граде Киеве с его развевающимся Подолом землетрясение, и кто-то признался, что в сосиски «Для приговорённых к каторжным работам в постели»  закладывалась высококалорийная бумага, а на прилавки выбросили оконную замазку с наклейкой «Ешьте творог!», но не поясняли откуда. Излишняя информация о сухофруктах Кампучии, считанная с использованной туалетной полосы, сковырнула с места Витька, одетого с иголочки портного-дикобраза. Он чудом избежал ионизирующего имени Иона, заготовленного ему в честь семейного дезертира – деда, не нашедшего запасного выхода, переполнявшим его претензиям. Это вынуждало ломать сферически правильные головы в пытливых органах касательно реального происхождения Витька Примулы-Мышцы, аполитичная бабка которого, путавшая слова нарком и ненароком, слыла в чебуречной Чебурашка феноменально ленивой. При умельце деде (поборнике равноденежья в семье) она не ведала в какой стороне выкопан колодец, уверенная, что ведро воды поднимают на вороте рубахи.
Перепуганный её поверхностными знаниями Витёк избежал бюрократических передряг и, возопив о помощи, эмигрировал пасмурным шалуном на облучке времени, поглаживая себя в предисловии к любви по негнущемуся стволу, попахивающему свежей нарезкой. При этом он не переставал напевать песенку стеклодува, полную обросших деталями шуток на 220 вольт, раскачивающихся на приколе «По губам цветное стекло, а в рот не попало».
Снилось нечто вальсирующее под аккомпанемент ансамбля «Запрокинутые головы», представавшее в виде популярной устроительницы скандалов, мечтавшей выйти замуж с испытательным сроком за жилисто-золотого парня. Ею была прима-балерина Диззи Губнушка на пуантах, усыпанных серебряными колокольчиками. Она выступала в паре с лучезарной подругой – массивной женщиной, радостно толпившейся вокруг неё.
По сути своей альпинистка Диззи мечтала о ювелирном камнепаде. Она появлялась в паре с обеззубевшей Терпсихорой в пачке из-под «Мальборо», относившей секреты полишинеля к политическому новообразованию и одно время возглавлявшая фракцию паписток, выискивавшую папиков, с которыми они не сходились характерами, но у них оставались другие точки соприкосновения. Они считали, что браки без погрешностей прегрешения походят на забеги на короткие дистанции с последующим перераспределением имущества, а стюардессе, занимающейся любовью в полёте с командиром корабля Никитой Вибраторре, следует пристёгиваться.
В громоотводе скандалов Диззи (неоднократная сюрпризёрка чемпионата по ухаживанию за архиидеями с орхидеями) прославилась не перевариванием бабников, бокалов с короткими ножками и ресторанной пищи, набрасывавшейся на неё без всякого предупреждения. За декольтированной спиной Диззи, обладавшей невероятным магнетизмом, проявлявшимся в непредсказуемых вспышках и бурях, насчитывалось бесчисленное количество встреч и непродолжительных сожительств по юлианскому календарю.
В своих неудачах она «винила» долгоиграющие пластинки и адвокатов, протягивавших липкие руки-помочи, что отразилось в её нашумевшей поэме-меморандуме  «Левая нога».

Идёт игра в наигранные страсти,
разложен быт на составные части:
заботы мне, тебе всё остальное,
где та плотина, что поток твой остановит?
                Не кончится бодяга никогда,
                чего-то хочет твоя левая нога.

Возьмём постель, и там мы конфликтуем –
давно остыла, но без остановки дуем,
разжечь пытаясь угли на мгновенье,
не набросав ни палок, ни полений.
                Не кончится бодяга никогда.
                Чего же хочет левая нога?

Должна во всём перед тобою слаться.
Руками машешь – лишь бы подкопаться,
и лезешь в морду с покрасневшей рожей,
прикрыть, что ничего уже не можешь.
                Не кончится бодяга никогда,
                а виновата левая нога.

К груди не привлечёшь, зато к ответу
готов привлечь за борщ и за котлеты,
за взгляды в сторону, за вздох неровный,
за пыль веков в копилке родословной.
                Не кончится бодяга никогда.
                К чему стремится левая нога?

Полемизирую не я, промежду прочим,
там, где комар и носу не подточит.
Выискиваешь в гневе адвоката,
чтоб раскопал, в чём я не виновата.
                Не кончится бодяга никогда,
                отсохла б твоя левая нога.

Безостановочно бушуют в доме страсти.
Разложен быт на составные части.
Заботы мне, тебе всё остальное,
где та плотина, что по
ток твой остановит?
                У доктора спросить мне не беда,
                как ампутируется левая нога.

Поэма имела неотразимый успех в прессе. Приспешницы парадных подъездов не могли наговориться об её авторше – неприступной Диззи, думавшей, что кильку ловят в кильватере, а ненасытных ухо-жёров на побережьях. Больше всего Диззи ценила парижский макияж и брызжейки улыбок причерноморских красавцев, заражавших женщин безудержным смехом (несколько девушек с ослабленным иммунитетом сгинуло в их объятьях).   
Снился стосковавшийся по а ля фуршету Сэндвичевых островов зеркальный Карпов – чемпион мира, мёртвой хваткой державший в руках королеву в доме вместо хозяйственного мыла. Удивляться, конечно, тут нечему – человек ко всему привыкает, тому пример моль, в голодные годы питавшаяся нафталином.
Снился движимый ударами прикладов в спину писатель на немецком Франц Кафка, вытанцовывающий в пражской пивной пуговичное «Кафтанго». И наконец снились съёмки садомазохистского фильма «Бычий солитер» (режиссёр Замир Донатович Сильвуплюев, в котором диспропорционально большая голова выдавала в нём учёного, проявлявшего все задатки полнометражного идиота – он разрешил другу на время съёмок пользоваться своей женой по доверенности, только потому, что их объединяла сырковая масса общего). Съёмки проходили в огромном половоактовом зале, где во главе «убелённой снегом крыши» стоял тандем двоюродных сестёр – контрабандистка Флора Смаглер и эстетическое нищее недоразумение, жалевшее богачей, Руфина Руфер (она же Поли-Эстер) – тягловое животное крутого замеса (в кино ей нравились жаркие поцелуи, заключённые в ледяные объятия морозильника). Под их присмотром несчастные пары пребывали в заутренем леньмотиве, не подозревая, что если постоянство добродетель, то занудство – неоценимая находка. Когда же на душе вечерело от браков, скреплённых цементом непристойных настенных росписей, они плётками пытали друг к другу исключительно нежные чувства. С этого начиналась погоня за получением цитварносеменной премии «Аскар-иды», о чём достоверно свидетельствуют защитники прав глистов в изгнании.
Мне, как сорванцу нераспустившихся бутонов, заядлому угонщику и поглотителю самогона, обладающему интеллектом гвоздя, торчащего из подошвы рваного башмака, снились автомобилисты под руку с автомобилистками. Они прогуливались по таксомоторному парку под лозунгом «Так дерзать!», где каждая рафинированная собака знала, что в немыслимого рода альянсах, когда в основе совокупления на свежем воздухе заложен безоглядный гормональный обмен, не обойтись без вазелина – не подмажешь где надо, не отвезут к психиатрам в Белл-Вью к окнам с отсутствующим видом на безропотный прибой Ист Ривер.
Всё это происходило в непредвиденных прорезях продолжительного сна, когда я увлечённо писал в угоду себе не совсем дружеские «Заржи на других», в то время как наяву либеральное отношение к водке в эмиграции у меня резко поменялось (вместо литров непрекращающиеся выпивки с дружками исчислялись галлонами). Я лихорадочно пытался произвести инвентаризацию складских помещений не слишком требовательного инкубатора мыслей мозга непроизводительным времяпрепровождением из угла в угол.
А что делать человеку, у которого вдруг не стало собственного лица, потому что беспечный родитель напивался до положения риз, и ребёнок возле него набирался соответствующего ликёрно-водочного опыта под песню «Не треножь ты себя, не треножь...»
Только и оставалось, что после оговорок на отложном воротничке набить оскомину в  скоростном репортаже с места забытий какому-нибудь заезжему хвастунишке-кутюрьеру Жан-Жаку Платье, торговавшему семейными ценностями из-под шотландской юбки. Такому (не «Такома» Леонарда Коэна) не поставишь на вид, чтобы не падал, по той причине, что на нём была кофточка в сладкий горошек, на который слетались мухи под хитовую бодягу «Я люблю тебя со скоростью 200 метров в секунду».
Это спасло Мухес-Цекотухес от неминуемой гибели.


                Часть третья

Будучи уверенным, что противоречивое общество, построенное на расовых контрастах и распрях, разваливается, я пришёл к скоропалительному выводу толпой набежавших мыслей серятины вещества, безопасно пристроившегося в черепной коробке, что на мою долю с утреннего очухивания выпала творческая участь воспроизводить спотыкач текста сюррогатных брачных стихов. Конечно, я сачканул, используя заунывный мотивчик, намеренно отдающий запашком таривердиевского плагиата (спиритоносные реки в ледоходную оттепель тоже не выдерживают «ломки»).

На високосном этаже
валяюсь с юмором в обнимку,
одной рукой обнял «тростинку»,
другая на груди леже...

Глазами поедал экран
(в рекламе продали усмешку),
а я непроходимой пешкой
искал с Недвижимой кальян.

Измаялись в уикэндный день
красавица с бездель-поэтом.
Я об одном, она об «этом» –
в постели спорить нам не лень.

Пролепетал любви, – прощай,
она откликнулась мне, – здравствуй,
стала доказывать, что счастлив
альфонс, покинувший Валдай.

Потратив жизнь на риск и страх,
роптать нам неудобно вроде,
конец с баранкой как-то сводим –
не бородавки ж на руках.

Звуки улицы, прорывавшиеся сквозь плотные шлейфы теснёных занавесей, с трудом пробивали курчавые заросли моих мило прижатых после операции ушей. С апупеоза бодуна мне мерещилось, что ему хоть Потап, когда за окном свирепела не Настя, обладавшая кровожадностью скупого по размеру бифштекса и относившая деньги на макияж к накладным расходам. Но я, стоя у писуара и мурлыча «Брызги шампанского» как всякий уважающий себя матершинник-хулиган со словесными водоразборками, содержавшими аскарбиновую кислоту язвительных замечаний желудочного характера, удержался от высказываний в адрес её клиентов – панировочных сухарей, потому что за ночь любви к самому себе я готов был на всё недозволенное. Скосив глаза, что с момента рождения не составляло для меня особых усилий, я засёк на бугристом носу с прожилками кварца мухлюющую на работе дерзновенную муху с лобком, изъеденным микромолью. Она лишний раз доказывала своим вызывающим предотвращение поведением, что любовь к ближнему – трудоёмкий процесс, а уход из обыденной жизни – прикладное искусство занесённой над ней безжалостной руки, приобретшей финский нож, чтобы заострить внимание, когда вздох облегчения вырывается на долгожданную свободу. Мужчины смотрели ей вслед, потому что больше смотреть было не на что.
Убивать смекалистое с мелкозернистым изумрудно-бархатным брюшком существо на месте проступка, мне – уличному интеллектуалу с расхожим понятием пальцев, подкованному на все четыре, наподобие древнего таджикского поэта, просветителя и моряка Булата Заверни, который в полемиках в гареме эмира всегда оказывался костоправ, было совестно. Да это и не имело ни малейшего смысла в прощальный день электрика «Оголённые проводы в эмиграцию» из-за едва теплившегося пирамидального тополя надежды.
Он рассчитывал, что щупальца прогресса дотянутся и до него, бросившего бухарским мудрецам антияпонский клич «Каждому Мойше – по его гейше-гойше!» Неизбежное произошло потому, что он – подставной козы барабанщик одним росчерком бандитского пера отшвартовался от семьи, вовремя снявшись с индукционного якоря. Возвращаться обратно не хотелось. Он привык располагать женщин к себе, не выбирая позы и не задвигал шторы «при входе», заведомо зная, что это не публичный дом, где тебя за это погладят по головке. Характерным проявлением широкой натуры выпивохи Заверни – теперь солиста квинтета «Пятеро в остроконечных колпаках – уже звезда» являлась бесхитростная заява, от которой он впоследствии начисто отрёкся с обворожительной улыбкой: «Я бы вносил пожертвования. Если бы он знал в какую из хрустальных стопочек их складывать, то не сглупил бы, а жил себе радостно, как авантюрист-анестезиолог, вдыхающий перед операцией веселящий газ и прогревающий свой мотор поллитрой прямо из горлышка, вспоминая годы пребывания за решёткой».

Заметьте, я не сужу людей, носящих цилиндр фокусника, а только тех, на ком конус дурацкого колпака. Измочально говоря, его – бывшего ковбоя, а теперь погонщика автомобилей и мужчину с хорошо подвешенным ртом, придерживавшегося цепких концепций и изъяснявшегося водосточными оборотами, вынудили признаться ни в чём с оглядкой. А именно, что – в светлых витражах бережно обращавшаяся с берегами река  из очень тёмного... стекла прозрачно с гор. Муха всё равно бы недопоняла, что в профилактическом мире радиосюрпризов, которыми я, заметно изголодавшийся по отживающей эмигрантской культуре, жадно подпитывался поутру изо дня в день. В них одна редкостная тварь с удовольствием пожирала другую в поющей тирольской шляпе вместе с томящейся в застенках кипрских банков нерозданной наколотым козлам «капустой».
Ах, как часто мы думаем об одном, а живём в недопустимых расходах с другой. Заключаем сделку в объятия и капустно обнимаем свою недогрызанную кочерыжку на взбесившейся скорости! Согласитесь, если денег куры не клюют, значит они неподкупны (купы деревьев над Дедом Морозом, искусно вышивающим изморосью на окнах, исключаются). В моих же критически выстроенных финансовых отчётах допустимо обмениваться замысловатыми ребусами, касающимися выборочного чтения мусорщика, но не кроссвордами, предназначенными для «болтливого» прибалта или конкурирующего индуса, обещавшего пересчитать мне все чакры. Не это ли указывало на психологический портрет философствующего меня – прадедушки протекционизма, путавшего Гёте с гетто, мулата с мулетой и думавшего, что рудокопы – это рыжие полицейские, и если в доме запахло жареным, выходит, меня пришли навестить бездельничающие пожарники – каждый со своим «стулом». Не скрою, я зачитывался своим будущим, начертанным на заскорузлой ладони. Бывало скрестив руки на груди, я воображал себя религиозным селекционером. Вдобавок, создавшаяся неразбериха выявляла всеми презренное пацифистское настроение, наложившее серьёзный отпечаток на мою полставочную работу на водокачке прав человека, где накаченный мулат, оттатуированный чьей-то дарственной надписью, ассоциировался у меня со всем чёрно-белым (белый верх, чёрный ниже пояса). А тут ещё с вечера вызывающе торчал из факсующей машинки раздражающий своей исключительной белизной лист бумаги с лаконичным ответом из рецептурного отдела любви: «А пошёл бы ты...» Не вызывало никакого сомнения, что его прислал эпотажник ведущий с запоминающейся внешностью подголовника – мастер разводить семейственность по сусекам в  эмигрантском радиошоу «От шести и до пупка». Сверхзабывчивый (зажать лекарство в кулаке и думать, что ты его принял) он страшился ударить в грязь неугомонным лицом исхудавшего бульдога, и поэтому неадекватно прореагировал на мой нескромный запрос: «Почему мы вынуждены выслушивать  о ваших родственниках Такое?!» 

Мы беседы ведём на нескромные темы,
рекламируем кладбища, гастрономы и кремы,
где деньгами не пахнет – туда не суёмся,
о культуре бормочем и «местечке» ... под солнцем.

Тянем время рассказами не про то, так про это,
несумняшась клеймим нерадивое «гетто».
Мы с толпою общаемся на высоком наречии,
недоступно завязшем в языковой картечи.

Так сподручней дебилам толочь в ступе воду,
гнать «волну», превращая штиль в непогоду.
постоянно заботясь о масле на хлебе,
в назиданье вещает бизнесмен-культуртрегер.

Становилось понятным почему мне всю ночь снились эмигрантские кошмары. В жизни зубного техника, сжигающего за собой золотые мосты, нет спальных мест шуткам, в которых тесак поэтической зрелости оттачивает произведенное в спешке на свет.

                Часть четвёртая
 
Птицы на ветвях щебетали неугомонными любовниками.
Не годовало (не по возрасту) свербело в носу.
С трудом оторвавшись от галогенной лампочки «Сгоряча», я, озабоченный судьбой ноздреватого сыра в мышеловке, предназначенного неуловимой милашке, порывисто чихнул и пристально задумался – сколько болезнетворных микробов вылетело изо рта без каких-либо расходов на реактивное топливо?!
Но самый большой ребёнок заключён в нас самих, когда у нас не находится времени побыть с самими собой. Раздражала проявившаяся слабохарактерность – я очутился за рулём автомобиля (ценой не Бугатти), подчинившись воле отца, бросившего мне в приступе гнева: «Любишь кататься – люби и самочек возить». Вследствие этого у меня выработалась дурная привычка – брать пример с кого-то и ни за что не отдавать его ни за что. К тому же моё тухлое настроение, вдохновлённое одним выпускником (под залог) из Кембриджа, подстрекалось пробуждением порабощённого сознания собственного достоинства у соседа-мулата, кружившего в дервишном ритуальном танце личной гигиены над моей мигреневой головой, густо населённой насекомыми.
Усугублялась башковитая дурь его увесисто-нелёгкой поступью в необъятной стране, где затраты на соблюдение правил уличного движения и приличия в местах общего пользования  выросли в цене, и это когда средства дезинформации неистово трубили: «У банков начинается перитонит! Необходима срочная финансовая операция!», а осмотрительные вокруг снобы-олигархи пересаживались из «Бентли»  на рикш, а некоторые ударялись в бега, но быстро отскакивали.
Но многое прояснится, если разобраться в заложнике за воротник, обитавшем этажом выше – Сильвио Спрегатти по кличке Бетонная Спина, которого в Гринвидж Вилледже преследовала чересполосица застывших предложений в рваных ватниках, умоляющих о замужестве, в торжественные мгновенья, когда он гордо выставлял напоказ свой несравненный шишке баб.
Во-первых, он стремился стать одарённым, не попав в тюрьму, и утверждал, что выносливые из дома космонавты выходят из трансовых дервишей, потрепанных в центрифуге плюшевого танца «Бар-хата с краю», а увеличивающееся количество незавезенной промысловой рыбы зависит от низменной производительности пруда (из тематической беседы заключённого в себя подопытного Братца Кролика, но не Тито Брассо или Мадам Батерфляй).
Во-вторых, его раздражали дети, произведенные на свет кормильцем семьи из одного человека акушером-гинекологом Горджесом Озверяном, доказывавшим собственноручное присутствие при рождении цивилизации и третий год бившегося над созданием сезамного пояса целомудрия для пускового механизма жён командировочных с их шутками домашнего обихода конём. Очевидцы-акушерки говорят, что после того чего Озверян насмотрелся, ему нравилось заглядывать собеседнику в ротовую полость, выслушивая ненормативную Мексику и как заметил бывший канцлер Коль – эффективность секса определяется частотой колебаний.
Подражая дружку из АрмагеДонских казаков, Сильвио бубнил о несбыточном том же, искусно перемешивая быстрорастворимые слова в менее аппетитной форме «Сегодня ты светоч – завтра свекольник наших дней». И всё же что-то грызло Сильвио изнутри, как фокусника, снимавшего перед публикой шляпу вместе с головой. Снизу мне это было заметно, когда он брал гитару и изливался в поэзии, обращённой к неотягощённому политикой разуму.
   
Кто проблемы не ведает,
с тем готов побеседовать,
представляя себя как любовника,
о самоунижении
в моём положении
то ли кресла, то ль подголовника.

Если что неудачится,
начинаю дурачиться,
колесом хожу по кровати я.
Для любви потихоньку
принимаю в сторонке
чем спасается аристократия.

Так не надо меня подвергать вечерами
беспрерывным претензиям и укорам.
Я к тебе прихожу не с пустыми руками,
а культурно, в компании с джентльменским набором.

Я юлил, прогибался,
лез из кожи, старался
угодить, и почти безропотно
исполнял все желания
на Мальорке в Испании
вёл как свинка морская подопытная.

За тобой тенью следовал,
я о тряпках беседовал
и с ладошки кушал, как с миски я.
И во всём, что ни делалось,
проявлялась незрелость –
моя жалкая суть мазохистская.

Так не надо меня подвергать вечерами
беспрерывным претензиям и укорам.
Я к тебе прихожу не с пустыми руками,
а культурно, в компании с джентльменским набором.

Но в минуты прозрения
гнетут угрызения
я свободе уже не завидую.
Знаю, рвётся где тонко,
не вернуться ль к ребёнку
и в семью мной когда-то разбитую.

Там жена подвергала меня вечерами
Безразличного вечным укорам,
что домой возвращался с пустыми руками,
а не то что другие – с джентльменским набором.

По слоновьему топоту над головой (место заточения безумства) можно было подумать, что Сильвио Спрегатти чувствует себя гигантом, рекламирующим микроавтобусы для лилипутов, едва умещающиеся на его широченной ладони. В его поведении зеркально отразилось то, что он был причислен восьмым ребёнком в неблагополучную иммигрантскую семью, где битые горшки всегда виноваты и где не без матерщины пышно процветала безотцовщина, случившаяся после того, как мать приготовила рагу из рогов супруга с оспенным рубцом на предплечье. А чего ещё достоин мужик с кроличьими ногами? В его интеллектуальном развитии чудес не допускалось, ведь не может же человек, с трудом прикончивший кинжалом семилетку, поступить в аспирантуру.
В поштучном производстве двойняшки не получались. Сообразительный отец, долго не задумываясь, отвалил, оставив детей матери в залог успеха, предварительно отловив её на Рождество, подрабатывавшую Снегурочкой, когда она посасывала леденец у Деда Мороза, рядящегося под молодого, готового навалиться центнером любви. Папа усёк неладное по ввалившимся в дом щекам негодницы (в девичестве Алы Нозалис), не успевшей задушить в себе сардонический смех над главой семьи и всё ещё требовавшей от него любви с соблюдением жёсткой циновки регламента.
Никем не превзойдённые скандалы позволили «негодяю» отцу – приверженцу зубастого домостроя, редко выходившему на связь с кокотками, сбежать с его запретным юношеским увлечением – преподавателем дыхательной гимнастики Андроном Пройдохой, с содроганием вспоминавшим трали-вальческое настроение влюблённых в навазелиненные ночи. Не это ли натолкнуло Андрона, вечно жаловавшегося на текучку кадров из носа, на научное подтверждение существования болевой точки сечения у колючей проволоки?! А почему бы нет? Всё в доме  проходимца по жизни Андрона было ворованное, включая передозированный спёртый воздух и говяжью сгущёнку. В квартире держался устойчивый ацетоновый запах объявившего голодовку. Экономя на туалетной бумаге, Андрон использовал раковину как биде. А тут ещё, на свою беду, он подслушал разговор по телефону, в котором он почему-то проходил под кличкой Лёва, и ему стало не по себе.

Жизнь на чужбине – что пол-литра в ссылке,
но этого, бабоньки, вам не понять.
Вы за столом кайфуете с бутылкой,
и есть кому любить и в морду дать.

Скупаю (триста долларов за тюбик)
для тела дефицитные крема.
Кто ж от сохи невтёртую полюбит?
Прекрасный принц, восставший из дерьма?

По-деревенски – завсегда здорова.
Ну что сказать – Бродвей не Конотоп,
а за любовь мою сожитель Лёва
вам сухофрукты шлёт и к ним лэптоп.

Деревню всю одену и обую,
Я обещаю – вот вам истый крест,
раз выбрала судьбу себе такую,
не как вы там, живя на соцобес.

Благодаря моим обширным связям
прогуливаю шляпку-какаду;
всё мужичьё обмеривает взглядом,
когда одна по авеням иду.

По вечерам в кафе на променаде
голодных до любви – девятый вал,
и передайте через тётю Надю,
чтоб Ванька без меня не баловал.

Мой кутюрье – араб из зоны Газа,
(не просто так, понятно и ужу),
я с ним из дома моды не вылажу,
за что на три милльёна засужу.

От шопингов не заработать б грыжу
(капусту рубит Лёва на такси).
Глаза его повылезли наружу,
ну, знаете, как у породы всей.

Мне сутенёры предлагают крышу,
не концертанты-барды Иваси.
Что там со связью? Я вас плохо слышу...
Соедините, суки-пораси!

Любитель вагонно-ресторанной музыки, поклонник глинобитных африканских тамтамов из Тимбакту и итальянского «тифозного» футбола до трёх часов ночи, Сильвио, вооружённый страхами Зазеркалья, не имел страховых покрытий, но снисходительно признавал приблудных разнокалиберных фурий в заведомо «голевых» ситуациях. Исключение составляли заядлые любительницы пастеризованного Птичьего молока и неисправимые лежебоки.
Вот тогда он приводил в действие свой отбойный молоток любви, выискивая Евро-Нюш по 1001 ночному каналу, ибо рассматривая женщин как орнамент, практического применения им не находил, а после того как он откупоривал с ними бутылку, поддерживал разговор огрубевшими от выяснения отношений руками.
Мне, ненасытно прислушивавшемуся к малейшему шороху в спальне, как к свинье у праздничного корыта, прорывалась с потолка неугомонная чечётка кроватных ножек. По окончании «занятий» подружки пританцовывая срывались в ванную. Я ловил себя на том, что научился калибровать девиц по скрипу половиц, когда его ледокол проламывал путь к их сердцам. Успокаивало одно – этот тип никогда не танцевал с целомудренной Наташей Ростовой, ещё не знакомой с карамельной головкой сахарного князя, с которым её связывало шапочное знакомство, за что ей и присудили высший бал под популярный фокстрот «У самовара я и моя ваша, а на дворе...». Ну а если на глазок описывать его покалеченную жизнь в общих чертах, то многострадального Сильвио она не баловала, завидуя в смерти стрекуну-кузнечику, вынесенному вперёд ногами коленками назад. Сильвио часто наталкивался на стену глупости, через которую перелезать не хотелось. У меня же (вынуждено бодрствовавшего нижнеэтажно из-за несовпадения с жильцом сверху животных интересов) создавалось стойкое впечатление будто новоявленному Отелло каждую ночь требовалась другая Дездемоночка, слова восторга которой вываливались бы изо рта без удержу вперемежку с матерчатыми выражениями. Не знаю почему, Сильвио – регулярный посетитель Д.К. «Данса» напоминал мне разогревшийся лэптоп, мечтавший приземлиться к кому-нибудь на дрожащие цилиндрические колени в холодной Лапландии возможно потому, что он бесшумно открывал любую нео-битую дверь двумя ногами сразу. Иногда мне небеспричинно казалось, что семафоры любви этажом выше выходили из строя, и Сильвио затихал, выискивая фермент индивидуального счастья, привалившего на правый бок, в котором, как я догадывался по стуку колёс на стыках моего воображения, секс вручную из крутого превращался всмятку. В нём – подручном, Сильвио, за девять месяцев пребывания в утробе внесший существенную поправку в конституцию матери, доходил от  гротеска до смешного, не останавливаясь. Должно быть к этому периоду относится его в высшей степени протестантское стихотворение, вызвавшее удивление у знатоков поэзии.

Вчера слышал сплетню про нашу планету –
стремится старушка к Чёрной дыре.
Что ж, если гора не идёт к пулемёту,
то пулемёт строчит по горе.

Спасибо учёным за Чёрные дыры,
открытые в космосе во благо толпы.
Мы информацию заполучили
во что превратятся Наивных мечты.

Нужно готовиться – узнать поподробней
какие вещички к полёту собрать.
Возможно, что завтра, а не сегодня,
придётся другую планету искать.

На ней, говорят, дефицит кислорода
и гравитация как на Луне.
Выходит, для успокоенья народа
вмешательство требуется извне.

Надеюсь, выдадут по маске на брата,
тогда задышу рыбою под водой,
не запаникует во мне консерватор,
он всё согласовывает с левой ногой.

А на пересадку предлагаемых жабер
свободолюбивый не соглашусь.
Я им не какая-нибудь там жаба –
над новой системой выживанья тружусь.

И как представитель народного творчества,
любящий польскую колбасу,
могу поделиться для пользы общества,
что не меняю причёску в носу.

Я так и не понимаю для чего живут непримечательные люди – им подают деликатес, а они после честно заработанной пощёчины тянутся к свиному корыту. Ну да ладно, клоуны не любят, когда из них делают посмешище. На их кладбищах убитых слов всё чаще появляются надгробные надписи «Он текстовал на хайвее!»
По данным подмастерья художественного слова – консьержа, всем видам постельных развлечений сосед сверху, испытывавший возрастающие потребности эрекции, предпочитал менаж де труа, после краткого овладения ткацким станком крупнокалиберной мечты. С одной стороны к нему должно было прилежать небесное существо с коньячной грелкой в ногах, с другой – доска почёта, доставляемая посыльным, которой он  угрожал требующей евроремонта «пушечкой на колёсиках», в то время как в стране засылаемые луноходы из экономии переводили на восьмигранные колёса.
Когда неугомонному Сильвио Спрегатти не удавалось затащить к себе очередную жрицу любви или работницу неподалечной фабрики презервативов «Резиновые сапоги», с которой он намеревался зайтись в тугопляске плотской любви, бодряк компенсировал обнаруженную недостачу раз(Гон-за-лесом) бильярдных шаров по раздолбанным лузам, украшенным изношенными сеткоприёмниками.
Естественно, я нервно вздрагивал и чихал у себя внизу при каждом упругом ударе бессмертного костяного шара о пыльный пол.
Полнота моего неадекватного мышления (я – замечательный за другими и из-за катарактного диабета не видящий бревна в собственном глазу)  принимал угрожающие формы в виде сжатых от возмущения кулачков, воздетых не столько к небу, сколько к беспардонному нарушителю сакраментальной тишины. А ведь мне – независимому от обстоятельств человеку с весомым козырем в брюках в обтяжку, хотелось дышать широко и свободно без хрипов в лёгких и дорогостоящих посещений фтизиатра.
В бесконтрольном состояний аффекта я, как дитя в манеже, был способен на нечто экстраординарное – чего на всём свете не сыскать. Не переваривая информацию в желудочках мозга, я мог намазюкать на его двери ортодоксального еврея, ведущего односложные беседы с болонкой на поводке, благо что кучерявые ниже пояса также как и болонки влияли на ход моего существования.

Прошлое проносится, тая в дымке дня за поворотом,
снова в настоящем, чтобы в будущее въехать на коне.
Оставляю позади себя совсем ненужного кого-то,
легче на душе, и многое яснее в этой жизни мне.

Отключил мобильник – от пустых звонков решил освободиться,
очищая воздух от духов в машине стёкла опустил,
пропустил глоток шотландских виски, не какой-нибудь водицы,
смыть осадок и не повторять – нет больше сил.

Хорошо в салоне без болтливой крашеной болонки,
без наигранных улыбок и восторгов деланных страстей.
Неужели кончились обрыдлые с преследованием гонки?
Мне не верится в удачу расставанья с неотступной с ней.

Сверху треск и гул – кружат вальс на полицейском вертолёте,
от погони оторвусь, судорожно ногой педаль вжимаю в пол.
Сколько не ищите, вы несчастнее меня на трассе не найдёте,
видно за Джеймса Бонда принял меня клятый Интерпол.

С верхом откидным как угорелый в БМВ-кабриолете
мчусь навстречу ветру  и непредсказуемой судьбе.
Слышу крик истошный, ты, мерзавец, за меня по гроб в ответе...
Вот она хана пришла, моя болонка явно не в себе.

А потом стряслось такое, говорить не то что страшно – жутко.
Вспоминая, весь горю, клянусь, ужасней не привидится во сне –
на голову норовит с раскрытым парашютом не малютка –
будущая тёща приземлиться на переднее сидение ко мне.

Дал по тормозам, железный скрежет прерывает мысли.
Старая карга вцепилась в горло мне и обзывает подлецом.
Кровь в кювете и на стёклах, а она на шею мне повисла
с задом на багажнике, с гримасой перекошенным лицом.

Тишина нарушена, покой желанный только может сниться.
Где они обещанные Богом мир, совет, свобода и любовь.
В месяц раз перечисляю уйму кровных денег на больницу,
плюс болонка с мамой из меня высасывают кровь.

Да, воспоминания гнетут, когда преследуют тебя во сне и наяву. И я остаюсь собой. А Сильвио, судя по топоту над головой, тоже не особенно меняется, как костлявые, живущие остеопрознь. И всё же надо отдать ему всё что потребуется, включая должное, ибо в этом человеке сочеталась чувствительная натура с железобетонным характером и водяными знаками внимания (когда-то его родителей впустили в страну как иностранцев только с одной целью – чтобы за ними было легче шпионить в уксусе обрыдлых дней). Невзирая на пугающие возрастные изменения в моложавом сексе, он никогда не рассматривал брак с необработанным брильянтом в аспекте заказного самоубийства, предпочитая ему недолговременные связи, после того как скупая (не путать с куплей-продажей) в приступе еврейского юмора с примесью гималайской соли подала ему к столу коростелей в коросте, и это при том, что по ночам она, как тригонометристка, перетягивала матрас на свою сторону, склоняя его к сожительству.
Вообще-то говоря, он здорово побаивался, что какая-нибудь порнолошадь в эмоциях, взятых на откуп, будет вить из него верёвки, и на них же подвесит. Тогда он почувствует себя самым несчастным веществом в мире, как знакомый фотограф Василий Ширинка из Пинска, у которого при виде смазливых девчонок вылетала птичка сама собой, а жёлтушные возрастные разводы на руках и лице проявлялись ещё сильнее, превращая фотографа в пятнистого оленя. Не удивительно, что со временем он перестал рассыпаться перед женщинами в комплиментах и долларах.
Поняв, что время в нашем подъезде котируется на вес золота, а моё уже перевешивает, я необдуманно столкнулся с ним носом к пупку на лестничной площадке, полный готовности выслушать нескончаемые невзгоды. Сильвио – наполовину роялист, наполовину органист, прославившийся исполнением Токкаты Баха в одно касание, оказался на две головы выше меня в плечах, а это тоже, что обеливать «Чёрный квадрат» Малевича. Мы стояли упёртые, напоминая дуэлянтов, загнанных необъезженным задом, в ожидании гостевого вызова, подтверждающего выдержку из Камасутры: «Лучше жить стоя, чем на коленях». Может быть под мистическим влиянием картины Парапета Пожелтяна «Бюстгальтеры на голых деревьях», получившей премию Сальвадора Дали и теперь висевшей вместо мезузы у двери, он в порыве непредвиденного откровения признался, что осциллографическим датчикам предпочитает детекторные приёмники. А так как у него после введения эмбарго на поставки любви дам было немеренно, то запомнилась селёдка под шубой с многочисленными синяками на губах. Представляете какие у неё были губы?! Она, предпочитавшая мезантропам бетонированные дорожки, всеношно убеждала его, любившего крупных женщин и телевизоры с большим экраном, что брюшная аорта – это теплоцентраль влюблённого в своё дело тела.
Заметьте, в подозрительном поведении Сильвио Спрего (участника не одной потасовки карт в казино Лас-Пегаса) проявлялись все почтовые предпосылки кошерной связи с Шпицбергенской мафией, которая не изменяла ему, но предательски предавалась сокровенным думам. В привычки бескомпромиссной связи входил совместный досмотр зрелищных мероприятий коллективных утех, расцениваемых в штормовом режиме по десятибалльной системе. Однажды совершенно непредвиденно он оказался конкурсантом  на соискание в области, которая была доступна с юношеских лет. Вот что сообщили мне после расписанной пульки в преферанс. 

Рассказ правдивый о  себе пытается поведать
участник состязания, назначенного в среду.
С моею сексаппильностью у дам под сердцем греясь,
я пальму первенства сломать на конкурсе надеюсь.

Я на него висячего навязываю бантик,
чтоб впечатление создать о юном конкурсанте.
На два часа назначен мне сравнительный осмотр
того, кого я пестую в пределах красных шорт.

– Уверен, то что надо там? – один в жюри спросил,
когда меня на Шнобелевку в список заносил, –
смотри, не подкачай, в грязь членом, парень, не ударь,
и мы тебя, глядишь, в мужской поместим календарь.

У нас на соискание таких как ты полно.
Ценно на презентации не маленькое но,
а что-нибудь внушительное, так без прикрас и лжи
ты о себе, пожалуйста,  подробней расскажи.

– Я жиголо, я сутенёр, оторва, вертопрах,
я баб свожу с ума, как бородавки на руках.
Они на мой слетаются, что мухи на икру,
и прыгают по яйца почище кенгуру.

Не сомневайтесь, выставив себя, не подведу,
им вытру звёзды с неба и окунусь в грозу.
А в этом календарно-избирательном году,
я самого Мудищева по гирям превзойду.

И всё бы было так как я жюри пообещал:
конфигурация и вес того, чем баб стращал.
На заключительном этапе понял - дело швах,
когда не удалось его поднять в чужих глазах.

Но пораженье перенёс, оправясь за углом.
Приняв урок за  первый взнос, я порешил на том,
что буду носом в сексе рыть, как неустанный крот,
и в кандидаты запишусь на следующий год.

Неизвестно как в дальнейшем сложилась бы жизнь Сильвио, если бы на его долю не выпала Прямая кишка, но доверять ей было нельзя, её вклады в двухлитровую банку выглядели прозрачно.
Поговаривали, что Сильвио поддерживает дружбу с главой юридической фирмы «Коромысло Фемиды без гирек» Биномом Ньютона, проходившим как Самум – борец за справедливость с мускульным подходом к решению насущных проблем папуасов, развившихся под влиянием настойчивых уговоров завоевателей – отказаться от каннибализма. Поэтому для меня, знающего, что наибольшей выдержкой обладают фотоаппараты, работавшие на базе разрозненных данных, думая, что золотуха – профессиональное заболевание ювелиров в мегаполисах, выглядело бы чрезвычайно глупо небезопасное выяснение отношений с непредсказуемым индивидуумом в поисках доказательств правоты ушедших в небытие ломовых извозчиков в заломленных шляпках с вуальками.
Однажды я избежал преувеличенно жестокого секса с одной чушкой, принятой к употреблению, оказавшейся дочерью мыльного опера из рефрижератора снежности, работавшей на фирме нижнего женского белья. Она убеждала меня, что меломан Мелового периода, когда-то охотившийся на кашалотов из-за виниловых пластинок – это несчастный, вкалывающий сейчас на меловых развалах. Дабы не затеряться в женских кулуарах, я решился на самоотверженный, почти отчаянный поступок – осторожно (пока она хрюкает) подняться на цыпочках на этаж, расположенный поверх меня.
Приблизившись к дверям, я благоразумно воздержался от дальнейших решительных действий, поражённый непредсказуемым зрелищем – висячие замки садов терновника надёжно закрывали входы в крепость Самума. На мраморном пороге пыль боролась с грязью за почётное звание пристанища для стрептококков и стафилококков, не соблюдавших визгливых договорных обязательств. Потом пыль собралась и председательствующий открыл совещание странным заявлением: «Далеко не всякая застольная шутка досупна колбасному кругу».
Добавлю от себя, нисколечко не стесняясь, человек я антисегрегационный и уничтожил в один присест все «шоколадные» конфеты, оставив «цветную» коробку не тронутой. На трёхстворчатой двери висела промокшая записка «Пар костей не ломит, но ты, сука, знаешь, что может произойти, если этим непосредственно займусь я! Хочешь преуменьшить свои недостатки – измеряйся в инчах, и не рассматривай неонацизм как повторное рождение выродка». Дальше недвусмысленно шла пренебрежительная приписка, из которой становилось ясно к какой части человечества Сильвио относил хулителей его авангардной поэзии, осмелившихся своими опечатанными мыслишками подвергнуть осмеянию его забавно иллюстрированную дверь.

Красотою общество пресытилось,
благородство тоже не в фаворе
больше ценятся страдания, мытарства
мерзопакостные тем более.

Грязь вытаскивается на рассмотрение.
Извращенья требуют внимания.
Общество мошенников за гениев
выдаётся медией заранее.

Женщины предстать стремятся самками.
Мужики присутственно милуются.
Почему уроды лезут в дамки и
неприглядно в «ящиках» красуются?

Потому что средства выразительны,
за добычей гонятся ретивые.
Когда вседоступно отвратительное,
выгоды нет пестовать красивое.

Как подарок преподносят реквием.
Мир животный на экранном выгоне.
Загнанных восторженно приветствуем,
на их фоне выглядим повыгодней.

                Часть пятая

Такой незрячий, заболеванческий подход к решению наболевших вопросов в какой-то степени торпедировал мои сформировавшиеся убеждения об отношениях в раскатистом цивилизованном мире с распахнутым деверем, ведущим в столовую. Всё что мне с моей стартовой скоростью мышления черепахи оставалось, это удовлетвориться мысленной экзекуцией шумного перебежчика из комнаты в комнату Сильвио Спрегатти в подкованных лыжных ботинках дочерней фирмы «Клапан и сыновья», которые он не удосуживался снимать, отправляясь с партнёршами по забавам в постель.
– Меня нельзя отучить от дурных привычек, – говорил он спасательному кругу друзей, – это, что шпателем накладывать запрет на насущное, так что знайте, над писсуаром я ещё монолит.
Следует отметить, что большинству его соратниц по кувырканию импонировал макет вращающейся любовной сцены под лозунгом «Воровать надо честно, а не восседать голой жопой на острие финансовой пирамиды, выстроенной другими». А одной из временщиц – ковбойке Лиз Вагнер (её дед успешно торговал гребешками волн) нравилось в трясине отношений набрасывать лассо на рога бычьей головы, висевшей на стене под баскетбольным кольцом Нибелунгов музыкального гения и антисемита Вагнера, соревновавшегося с печенегами в поедании печенюшек назло хазарам, принявшим иудаизм в середине VII века, который они через полтора века пытались навязать Киевской Руси через неподкупную Раду.
Критики, включая фиксатого часовщика Тик-Так (сам идиот и поза соответствующая), ломали себе квадратные головы, к какому течению причислить Парапета, пишущего с увлекающейся натуры и экспериментировавшего с гуашью и двойняшками. Он готов был сунуть голову в петлю, сбегающую на чулке, или отдать всё за их поцелуй (но какой поцелуй!) Думаю успех потворствовал сделке, потому что изобретательный художник додумался вставлять перлы в велосипедные рамы, сопровождая действие замечательными словами: «Когда я встречаю на улице наряд голой полиции, то ощущаю необходимость жизненного пространства. Я же не какой-нибудь там китаец из резинового Кантона или нищий поэт, стреляющий сигарету с колена и копающийся на свалке слов в поисках разменной монеты мести!»
Пришло это ему в голову, когда по никем не субсидируемому радио в группе «Наклеенные ресницы» зачавкала гитара, забубнил барабан, пальцы ударника труда увязли в клавишах расстроенного чрезмерной выпивкой исполнителя рояля, и дорогие в общении девочки запели. Ну да Бог с ним, с художником – настоящим ржавого цвета конём, вскормленным на конопле окраины французской деревеньки Пасквиль. На честно вырученные деньги я получил возможность неделю разгуливать по злачным местам Челси с собутыльниками и их собаками, с которыми задумал совместный теневой кукольный театр с целью создания марионеточного правительства, чтобы анусы оппозиции задышали синхронно.
Теперь же я – приверженец глубокомысленной теории «Если откровенно вдруг в друга влюбленные ходят за руку, значит у них не потеют ноги, когда тело тянется к концу, а мозги всё те же» обратил рассеянное по комнате внимание в действительность и возрадовался. Да-да, возрадовался я неизмеримо. Пусть я получу вывих тазобедренного сустава, но я счастлив, что хожу по той же планете, что и надраенный до блеска пародист Семён Лившин, искромётный выдумщик Слава Се и малахитовая авангардистка-уралочка Ольга Александровна Славникова, которой при незначительных вкладах зелёных и более внимательном отношении критиков к её особе светило стать свободно-конвертируемой валютой отечественной литературы с её раздолбанными дорогами в будущее.
И всё-таки я от них сильно отличаюсь, убедитесь сами.


По утрам я как плотный мешок муки – ткнёшь пальцем – не просыпаюсь. Зато вечером – завсегдатай салонных раутов еврейского местечка – по-бухгалтерски учитываю недостатки за собой, не оглядываясь с подозрением выше полутора метров над землёй-уравниловкой. Несмотря на туман на взлётной площадке лобных долей мозга, шальная мысль с дальним прицелом приготовилась покинуть мой лысеющий череп, обнажавший продольные морщины. А не предложить ли флоридским специалистам в области космонавтики запустить с мыса Канаверал (он же Кеннеди) станцию слежения за неверными жёнами? Учитывалось, что одноименный президент в жизни не пропустил ни одной юбки, отвергая на политической арене нормолизацию ломкого льда международных отношений опять же по всё тому же Ибсену, а по-моему – с намётанным глазом и век не разомкнёшь под заковыченным объявлением «Потерявшему чувство меры прошу вернуть его». Не успел я – человек в достаточной степени практичный, боявшийся даже лён потеребить и предпочитавший внутренние карманы защёчным мешкам, а скороспелым отношениям работу с ключевым словом, привыкнуть к новой соблазнительной идее, как иная нефтеналивная проблема завладела моим раскидистым воображением – «Олимпийский разжигатель мирового пожара с северокорейским разрезом глаз восточного взяточника и подкупающей улыбкой остановился у заправочной станции с торшером не в той руке». Отрыгнулась мне несуразная мыслишка в коленкоровом виде дрожжами в дрожащих пальцах на чёрном киборде, что соответствует высокому званию графомана-экспромтщика на полигоне остроумия (невинно пострадавшая охренительная грамотность не осудит меня за нанесённый ей моральный ущерб во внушительном размере в момент, когда шпроты в Центральном банке, переименнованном в Стекляный, смотрели укоризненно). Классическим примером тому служит моё глубокое убеждение, что Ковальский голосовал по партийной линии «Трамвай Желание», а мы живём в эпоху «рыжья», когда преуспевают рыжие с обогащением рудых, что идёт вразрез с выпущенным мною на волю кулинарным эссе «Влияние горохового супа на газовую промышленность при сборе металлолома на Монетном дворе». Не без излишней гордости отмечу, что когда я сдавал третью жену, которой нравились загрязнённые дома, где сорят деньгами в гарантийный ремонт из семьи, где процветали мир да любовь порознь, было принято пить каппучино из коленных чашечек предков. Моё эссе ускорило гигиеническую прокладку труб на дне Балтийского моря и способствовало превращению Нью-Порка (прибежища несметных залежей бездельников) в червивое яблоко раздора из-за дерзкого предложения цыганки Раи родом с тусующегося острова Тасмания  в джазовом клубе «Blue note», где играл Моисей Водка, переименовать Мыс Горн в альтсаксофон. Непонятно к чьему непостижимому счастью я, всегда готовый встать в оборонительную позу или в пулемётную очередь, как полководец, уверенный, что от перемены мест слагаемых... голов результат боя не изменится. К тому же я не находился в каком-нибудь там полинезийском Самоа-управляемом государстве и не собирался отказываться от обещанных литературных щедрот за слежавшиеся мысли и неглаженные габардиновые стихи. Будучи писателем непризнанного толка, я дабы не упустить вдохновляющее творческое свечение изнутри, уступил благородный порыв меланхоличному посинению. Неистово отпахавший своё на ниве блудниц, я поспешно схватил по-королевски коронованными зубами шариковую ручку с прикроватного столика, инкрустированного янтарными сосисками и написал всё, что знал о непокорных соседях со слов виновницы пересказанных мне неправдоподобных событий.

Жизнь замечательна для меня, для кого-то,
в стране, поборовшей дефицит идиотов.
Но слышала – лучше живётся в загранке –
трижды беременной мексиканке.

Я ей не завидую, мне всё предоставлено:
подарки на Хануку привозят исправно,
прислали хаузкипера,
квартира бесплатная,
мобильник всучила фирма прокатная,
Лексус под домом навязали в аренду,
Виагра для мужа,
мне хоуматтенда.
Органи-цации сбивают коленки:
транспорт к врачам, в детский садик,
фудстемпы,
пемперсы пачками заносят с обедом,
классы по йоге на кухне по средам.

Но муж, я заметила, страшно страдает,
прошлого явно ему не хватает.
Ночами не спит с туалетным топотом,
и чтоб не услышали – делится шопотом.

Пальцы негнущиеся загибает,
Перечисляя, что ему не хватает
в достаточной степени серьёзно:
фабричностоловый бифштекс варикозный,
суточных щей,
макароны по-флотски,
глухой подворотни,
песен Высоцкого,
чуть самиздата,
немного репрессий,
прежней цензуры,
о Сталине песни,
в пекарнях с цементом подмешанным тесто,
тогда бы всё в Бруклине встало на место.

Мы с ним постепено впадаем в детство,
от него не избавиться, никуда не деться.
Но есть своя прелесть в таком аутизме,
мы незаметно уходим из жизни.

По-моему её откровение превышало дозволенное благотворительными организациями Брюквина, но чего можно было ожидать от старой женщины, муж которой регулярно участвовал в традиционных нищенских соревнованиях «Шаром покати» в бильярдном зале «Шариат». Заинтригованный зачумлённой передачей «Толковище с самим собой» о создании неврастенического клуба психоделических знакомств «Dating Annus .come» с филиалом в Конфеттэне для фальшивоминетчиц, я пострадал за связь с румынкой, которую «чаушеску» разок. На одном астматическом дыхании я настрочил то, с чем вам доведётся столкнуться в стремглавном радиопрологе с галушками воспоминаний, превышающих уйму страниц с сотнями поэтических отступлениий, зачатых на наковальне удешевлённых страстей типа «За цыганским углом вас ждёт черноморская Эсмеральда, жующая любимое пирожное Мусорная корзинка». Для справки замечу, что необязательно босиком морщить носиком, чтобы ощутить себя помятым чайником с третьеинфарктным театральным звонком в доме, где излишне повышенное внимание уделяется глухонемой собачке Лайке, не сдавшей кровь на водительские права.
Когда мне стукнуло два года, всё в моём младенческом организме вознегодовало. Не потому ли я, получивший элементарное музукальное образование по безналичному обсчёту, пишу водоналивные стихи, в которых невозможно определить ватерлинию с логарифмами продуманных гадостей о расторжении фрака. С пишущей ручкой наперевес, наслаждаясь зачатием очередного перла, выловленного из азбучных истин, я зачитываюсь собой – пролиферативным поэтом отсталого авангарда, не входящим в высоковольтный разряд сорящих деньгами направо и налево.
В основном мои вместительные вирши измеряются семистопным ямбом с градусником подязыковых (в младенчестве анусовых) измерений, застывших на нуле. Они рассчитаны на ненасытного читателя-вампира, упивающегося горем других, в то время как утончённая шпионская сеть детектива, заключённого в них, не выдерживает облакотившейся тучи критики, всегда готовой дать под дых вдохновению.
В частности, ожидающая вас незамысловатая песенка, раздражающая не только слизистую «Сегодня – это Ад, завтра – самуРай» исполнялась в стиле простуженного рэпа, запетого до дыр умопомрачительной тишины – производного подворотен и баскетбольных площадок памяти застреленного в разгар игры Джека Провианта Третьего.

В связи с опросом в беге долгих лет
проснувшиеся с фигою в кармане,
который незапамятный рассвет
позёвывают в радиотумане.

Заджингленные слушатели тем
между острот, развязных прибауток
про теннисный наслышаны про «шлем»
Большой и слишком маленький для Люды.

Распаренный ведущий воссоздаст
картину новостей, в зубах навязших,
в надежде, что мы схаваем балласт
на нас рекламных «кроликов» катящих.

Не влезет друг-Михалыч наугад,
Илья по-инквизиторски не спросит,
– Где нынче опылявший «Детский сад»
стихами пчёлка-виртуоз Иосиф?

Сезамом открывают «Клуб знакомств»
без волокиты, денежных наколок.
И угадайте! Нет, не Шерлок Холмс –
возглавит его здешний кофтальмолог.

Без комментариев люди не поймут,
заместо правды выдадут placebo, 
подмогой в том ведущий баламут,
за что ему визжайшее спасибо.

Таких, готовых на любой обет
не сыщешь в нашей геттовской округе.
Успех маячит, результатов нет,
и побоку старанья и потуги.

Но как без вас мне, милый ветрогон,
прижиться в волнах радиолишений?
Я ваша тень, ваш фан, неготифон,
бездонный полигон для размышлений.   

Концовка вышевоспроизведенного произведения на экспертный взгляд требовательных тараканов, собравшихся на стене, судя по шевелению их щегольски закрученных усов оказалась неудачной. Они придерживались правила «Лапка лапку «Моёт» (ты меня вызываешь на бис, я тебя вызываю на бис – считай, что мы с тобой бисквиты). Покручивая редкие волосики на лобках, коричневые усатики догадывались – при таком обороте ковбойская погоня с моей стороны им не угрожает.
В эту ответственную минуту, когда по папоротниковым листьям ползали козявки, а проседающих носов не было видно, меня почище «Песнь песней» охватила непреодолимая печаль из печалей по затерянному утончённому вкусу. Она, как вы заметите в дальнейшем, внесёт значительную задержку в развитие задёрганной фабулы, и всё из-за того, что когда-то в песочнице начинающие национальные мстители в надорванных джинсах низкого пошива уложили меня на обе лопатки, чтобы не фарисействовал, копаясь в неподкупном себе. Это в значительной степени подтолкнуло меня к принятию передовых сионистских идей: «Веки – не голос, их можно подтянуть и поднимать на кого угодно!»
Между прочим, данный эпизод использован мной в сценарии о родильном отделении «Комедия положений», где роженицы отдыхали на железной скамейке для превилегированных, а какой-то медбратан подключил её к электрической сети. С того златовремячка кроваво-носового периода, когда тщетно искал спонсора и содержанку сценария «Врёшь – не пройдёшь, я надела трусики», я прослыл закоренелым славянистом в кафе «Коллекционная зажигалка жиголо». Там я, вовремя отдавший за президента располагавший значительной суммой голос, поражал друзей-сутенёров и знакомых катал, разводивших любовный костёр на деньги, парочкой фраз: «Человеку в куртке с корнюшоном не страшны ливни и снежные бури» и «Процесс опущения точнее всего отражён в путевых заметках яичек «Из пахового кольца в мошонку».

Такое расскажу тайком,
что станет плохо с сердцем.
Родился древним стариком,
а умер я младенцем.

Всю жизнь прожил наоборот,
ловя хвост, как собака,
и никогда не лез вперёд,
а только в зад и раком.

Всех в старолетстве удивил –
пел тенором – не басом.
В аспирантуру поступил,
закончил первым классом.

Я двери к шишкам открывал
кривым ударом пяткой.
Без вычетов всё отдавал,
когда давали взятки.

Сам через трудности прошёл,
пропятившийся задом.
На пенсию в детдом ушёл
в пять лет с тройным окладом.

Ну а когда пришёл черёд
и мне остепениться,
подал сначала на развод,
чтобы затем жениться.

Хорошее брал от семьи,
не раскрывая кода,
я дверцу открывал в любви,
но с заднего прохода.

Я покусал собачку в лапу –
ей делали уколы.
Внук утешал и тоже плакал,
забрав меня из  школы.

Глядишь, через пару годков
и к психиатру сводит,
а вот нормальные часов
назад не переводят.

Ухо, горло, нос из Запорожья – Отар Горивванни после принятого на волосатую грудь душа три раза был неудачно женат, и один, на всю жизнь запомнившийся раз, на дворовой женщине, защитившей кандидатскую по ревмятологии «Плач Ярославны». С нею он привезённым из-за кордона стетоскопом прослушивал шумы у моря, коллекционируя ушные раковины (сказывалось то, что Отар был прилежным учеником и, уткнувшись в букварь груди, познавал каждый раз что-нибудь новенькое, чем гордился, как негр белками глаз и в моче). Что-то в Отаре Горивванни – умеренным в еде и ненасытным в коварных прелестницах с разговорами о любви просто так для позеленения красного словца (в разгрузочные дни он воображал себя то паромом у пристани, то пакетботом на якоре) было непередаваемо царственное. Расчёсывая негашённую известь курчавых волос, фрондёр-отоларинголог любил, когда в ресторане п’обедоносные официанты в долгополых фраках подавали крепыши-напитки или водку «Вливательная особа» под окрошку неторопливых воспоминаний, а повара потчевали его верноподданным харчо.
Мне, как бывшему бедному студенту-стипендиату, питавшемуся поджаристой корочкой от диплома и нуждавшемуся в репетиторше, хотелось по утрам нестойкую Красную Шапочку набекрень над подвижными бровями, так как меня уже не удовлетворял образ Кёртиса Сливы – главы «Guardian Angels» – добровольческой организации охранительных органов Нью-Порка и правнука казачьего полковника с двумя дверными просветами на серебристых погонах.
Кёртис имел обыкновение красоваться в криминальных районах в малиново-сливовом берете с кокетливой надписью на  ленточке «Кто-то отстаивает величие своей нации, а кто-то его будет непременно  отсиживать!» Кроме того он, контрастно отличавшийся от сотоварищей – коротконожек-громил, напоминавших чемоданы на колёсиках, обессахаренной улыбкой, считал, что в обязанности нью-поркской женщины вменяется вынашивание детей, плюс нагромождение несуразных идей консюмеризма.

                Часть шестая

Я, сожалеющий, что не в силах нарушить законы гравитации и ползать мухой по потолку, истекаю абсурдным остроумием, добиваясь награды, но не ищу признания у обратной стороны педали, осознавая, что чем голее окружающая среда, тем голосистей эхо – примером тому помещения, не годящиеся под сдачу обработанных мною с приятелями бутылок. Уважая Подголовный кодекс, я не пытаюсь узнать как он со своим прекрасным французским (ниже пояса) относится ко мне, ибо мне нравится повторяться, но не в детях, а в мельчайших деталях.

Подумать можете со стороны,
что я собой неписаный красавец.
Ошибочка  – простой болотный хмырь,
наглец, нахал, паскудник и мерзавец.

Чем в голову придёт меня назвать –
всё подойдёт, такой уж я по сути.
Не исключено, что может даже стать
не отыскать породистее суки.

Я отличаюсь ото всех других,
так, видимо, природа захотела.
Есть кто-то добивается руки,
а я нахально всех деталей тела.

И делаю я это не спросясь,
в общении на первом же этапе.
Я говорю ей, – ты нужна мне вся, –
стараясь не сходя с места облапить.

Крик, возмущенье и плевки в лицо,
которые я и не вытираю.
Заслужено я стану подлецом
(мне этот титул пыл подогревает).

А если сходу побеждает бес,
вы думаете я тогда ликую?
Нет! К жертве я теряю интерес
и ухожу искать себе другую.

Люди благодарного происхождения, среди которых особо выделялся врач-кардиолог, ползавший на пузе в поисках пульса планеты, верховодили усталыми глазами и радостно принимали меня за непревзойдённого идиота, жаждущего преждевременной смерти, чтобы начать печататься, но я то знаю, что они придерживались правила – для уничтожения личности надо заранее записаться к ней в друзья. Наивный правдоруб в моём непримечательном овальном лице мечтал о реставрации меблированной монархии, насторожённо выслушивая по радио старообрядные рассказы с приблатнёнными русизмами. Они были с меценатской широтой предоставлены радиовещательной станции зергудовского обслуживания водителей и пенсионеров незаурядным писателем-огородником с окученными фразами и потрясающим смурохудожником Борисом Жердиным. Его воображение рисовало подлакированные картины с продолжением в салонах конфеттэнского Сохо и цепочке окрестных пиццерий «Дилдо и его-за...», где любили посиживать бесстрашные страховые агенты. Ровно в семь утра Боря (по распускаемым им же самим слухам – незаконный сын Жана Маре) вёл в четырёх местечковых ипостасях уморительные прогнозы погоды в картавых репризах. Доставлял он их от лица героев, униженных получением Велфера и бесчисленных пособий по беззаботице и не подозревавших, что они прикрываются куриным крылышком, которое надлежит обглодать. Борис Жердин, избегая пошлого прошлого, мастерски жонглировал доступными понятиями. К примеру он рассказывал, что у еврея не было национального дохода до создания государства Израиль, и он регулярно вызывал ассенизатора с джентльменским набором, поскольку шкафы его любовницы забиты женскими туалетами, не выдерживавшими никакого критика. Завуалированные высказывания остроумщика и «подрядчика» в постели Жердина отрезвляли особоприслушивающихся наподобие контрастного душа. Благодаря незаурядному ребёнку Жана Маре я, подчиняясь негласному закону стадности, почувствовал себя в очереди настоящих мужчин в конце концов, на этот раз слушающих непредсказуемый прогноз на завтрак.

То ли с шампузы, то ль с водки
в  мире стали жарче сводки:
уркаганы, смерчи, штормы
рвут и мечут тут и там.

Вот те первая наводка –
всех зальёт до подбородка,
мы ж на аварийном шаре,
срочно сможем улететь

(если гелием надуем).
Пусть лохи жужжат как улей,
что ловчей я и шустрее,
чем нетрезвая толпа.

Потому что без смекалки
показался б людям жалким,
пробы на мне негде ставить,
нет на мне, мой друг, креста.

А если связи не ослабли,
то махнём на дирижабле
из Борисполя за Альпы –
нам не время умирать.

Чуть сместится влево солнце?
Ось Земли слегка прогнётся?
Всё через столетье выправится,
это ж надоть понимать.

Подходящи территории
в облаках на плоскогорье.
Пожирней кусок  отрежу,
говорю те неспроста

(это при моём окладе),
а миллионеры в Раде
впопыхах уже скупили
все высокие места.

А пока потоп прибудет,
мы рванём, где всё инклюдед.
Завтра на Доменикану вылетает вертолёт.
Приживёмся и на пальме,
не Майорке – уникальней,
Харч кокосово-бананный
от невзгод всегда спасёт.

Неожиданно шуточный тон Бориса посерьёзнел – стал жёстким, подчёркнуто официальным, а какой-то возмущённый сменой настроения в эфире поэт (на бумаге и в жизни) прислал хотя и сыроватую, но хлёсткую эсэмэску в редакцию. В ней фигурировал преуспевающий в постели колдун-журналист Юрий Сычёв, вудущий из Москвы переболевшие свинкой передачи, нашпигованные рекламами, на минаретском языке для несведущих людей. В один прекрасный день он бесследно исчез из эфира без выходного пособия. Становилось очевидным, что коммерческий подход администрации рутинно взял верх над неудобоваримым для руководства искусством Ю. Сы, который, как бы невзначай, сообщил в новостях, что как в танке горел на огнеупорной женщине, спавшей со звукозаписывающим аппаратом.

Куда пропали ипостаси Жердина,
вошедшие еврейством в неликвиды, –
спросила раздражённая жена, –
неужто изничтожил из обиды?

Похоже, что взята интрига в рент,
и упорхнула из эфира стая,
пропал её картавящий акцент,
которого всем сильно не хватает.

Возможно «жердь» прошла против шерсти
позицией, не принятой у фурий,
как Ю. Сычёв с пяти и до шести
(через полгода Юрия заткнули).

В семь/три звучит жердинский трафарет
из интонаций горечи и стали.
А кто несёт волнующий ответ
за то, что мы паяца потеряли?

С женой в тоске махнули по одной
под тост печальный «То ли ещё будет!»
Казалась ситуация смешной,
когда бы не касалась чьих-то судеб.

Прослушав прорвавшееся в эфир откровение, я с превеликим трудом поднялся с похрустывающего прокрустова ложа внештатным представителем брачного агентства упадочнических тенденций «Разведенные миноги», выписанным в пришвартовавшееся к кровати судно из итальянской психушки с диагнозом «Пиццафрения». Пострадал я за то, что попросил санитарку подсунуть под меня другую непотопляемую посудину, чем оторвал её от откормленного кролика воспоминаний. В них она, обуглившаяся, не отличая друзов от друзей и думающая, что «Портянки» – феминистки из второго по величине города в Португалии Порто, вальяжно валялась на пляжном топчане под палящим абажуром выданных ей солнечных лучей.
Этого агрессивные политически ангажированные девчонки не прощают (говоря о пожарной безопасности, – у меня протекает нанятая крыша, не представляю как народ в королевском Лондоне выживает в пентхаузах и на последних этажах). Подавив в себе спортивное ничто, мой профилирующий анфас снисходительно взглянул в венецианское зеркало работы неизвестного мастера и криво улыбнулся кулинару, преждевременно покинувшему Бефстрогоновское училище. Там он три года протрубил по специальности не токарем, а как теперь принято говорить, непросыхающим Теккереем в литературе. Меня – жадного до всего малопостижимого, как заправского вампира, упивающегося безграничной властью, тревожили червоточинки описаний, мелиорация языка и долевая участь незаработанного лимона. Я же не какая-нибудь взрывчатая шахидка Ава Ланчева непонятной наружности или безделушка в хрустальной горке, выставленная напоказ.

Я в баре любви постоянный клиент.
Знакомый бармен, наливая абсент,
сочувственным взглядом на вас показал,
когда проходили изящная в зал.

Я понял, что вы – это сладостный плен,
дарованный небом нежданный момент.
Ах, эта походка и волны до плеч...
меня от любви к вам, мадам, не сберечь.

Вы сели за столик. Седой конкурент
в дверях появился, и в тот же момент
я принял решение – без вас не уйду,
я драку подстрою и старца убью.

Нет, может быть лучше устроить пожар,
чтоб папик-соперник трусливо сбежал.
Спокойно абсент до конца отсосу,
её на руках из огня вынесу.

Я самоотвержен. Жена этот факт
всегда подтвердит – перенесший инфаркт
на подвиг способен и ночью и днём –
в руке зажигалка полыхнула огнём.

Момент, очевидно, всё же я упустил.
Бартендер в секунду меня раскусил.
Он выплеснул в пламя злосчастный абсент.
Я выскользнул в дверь в подходящий момент.


С пониженным тестостероном в голубой крови я достиг жизненного притока. Теперь я вынужден заботиться о микробах, поддерживающие моё существование, об их сносном питании, о лекарствах, с истечением срока становящихся прописными истинами, и о том, чтобы заслуга перед отечеством проявлялась в переоценке ленности несуммируемых сил на критическом сгибе XX века, когда какой-то говнетолог корпеет над диссертацией «Навесные запоры и медвежья болезнь у медвежатников». Опираясь на несгибаемый пальцевой пятак воли, оставшийся от развенчанных нерегулярных занятий йогой на Кони Айленд авеню  у всеми любимой полиглотки Анечки Пекерман, дедушка-гемотолог которой – Сильвестр Нагой  успешно защитил диссертацию по переливанию крови у кровельщиков, я, полный неоправданного энтузиазма, поступил к нему в эксклюзивную больницу заезжим по морде с предварительным диагнозом «Острое рожистое воспаление». Там,  лёжа на койке в полусидячем состоянии, я создал ужасающую по своей силе породию на человека, выставленного в роли комика, в рот не бравшего ничего лишнего, за что и раскаиваюсь до сегодняшнего дня. Что касается политических взглядов – они у меня косые.

Меня зовут Сильвестр Нагой,
когда бываю выпимши,
топчусь у рампы сам не свой,
в комедианты вышедший.

Признаюсь, бередит одно
навязчиво пришедшее –
в абсурде протереть окно,
в безумстве запотевшее.

На сцене – пьяницы вина,
не умеряя прыти,
верчусь с бутылкою вина –
виновницей забытий.

Я это смутно сознаю,
с собой справляясь еле,
когда слюной брызгаю
в смеющихся в партере.

А зрителям на гения,
чтоб лица не линяли,
настрою настроение
струною у рояля.

Попахивает воблостью?
Шут под закуску краток
с еврейскою осёдлостью
на крупах у лошадок?

Зал быстро укрощается
(вот это, брат, потеха) –
мой зритель заражается
неизлечимым смехом.

В репризах изредка лихих,
наверх всплываю ловко,
и плещется у ног моих
умнейшая галёрка.

Ну разве не пикантно,
что в отношениях с порно,
в яме, где музы-канты
застать себя с волторной?

Рассказываю нервно,
Похлопав в такт ушами,
про лифтчик безразмерный,
застряв меж этажами.

Кому-то шут бубенчатый
с боку-припёку третий
считал, что вал коленчатый
застрял в кордобалете.

Позавчера на риск и страх
прославился проделкою –
в напольных дедовых часах
отловлен был со стрелкою.

Я в лес изящную её отвёз –
игривую проказницу,
там в прелести её залез
транзитом через задницу.

Почувствовав неладное,
себя лимоном выжал я,
а песенка вульгарная
сломилась и не выдержала.

Ещё б чего-нибудь нашёл
засохшее, лежалое,
и получился бы стишок
длиннее чем у Шаова.

Знам, пошлость переносится,
а по последним данным
наружу юмор просится
татарином нежданным.

Расплачивался за оплошность неудачник-врач – его лишили врачебной лицензии на Рождественские праздники, Хануку и негритянскую Кванзу, а на эпидемстанции привели к непредвзятому мнению из отцепленных вагонов, ржавевших в ожидании скорого поезда, где они с проводницей танцевали. Танцевали вдвоём, а она уже беременна. Я же – финансово ужимавшийся середнячок, оккупировавший достойное место в эмиграции меж мотами, плейбоями, плебеями и Патрициями Хёрст, работающими раздатчицами на призывном пункте любви, сочувственно оглядел следы наследия прошлого – две вмятины в бедре (подарок протокольного отдела).
Я, болезненно относившийся к импотенции полюбившейся мне страны и лихо относивший копну волос, а теперь и парики к накладным расходам, с трудом вытянул затекшие под сетку раскладной кровати ноги и натянул плотнооблегающие бедренные волосы поголубевшими от боли джинсами. Занятно повизгивая, я – жертва этнической эмиграции с её проверкой на предательскую сворачиваемость иудейской крови с пути в Израиль, после аутогенной тренировки погружения в тело, казавшееся мне прохладительным напитком любви, совестливо застегивал по дороге к умывальнику «заправочную станцию» – прибежище крантика-выскочки.
Вспоминалась ненасытная девушка с фигурой, имитировавшей калорифер, от которого исходило душевное тепло. Это она мне сказала: «Женщина никогда не старится, спросите у того в трусах». Окружённая излишней любовью, не находящей сбыта, она увлеклась сквозь загнутые ресницы эпиграммами спиртного. Всего две недели назад красавица прекратила разбирать замысловатые иероглифы своего отца китайца и предложила мне 24-часовое обслуживание. Наивная, она оценочно преследовала меня с сантиметром в руках, пытаясь отмерить моё неизмеримое несчастье в инчах. До этого узкобёдрая тигрица сутки засыпала с неразборчивым мной, засыпая меня вопросами,  зондирующими мнение о её недюжих способностях в любви и быту, испытывая мой порог невосприятия, подпитывающийся из родника кумовства. Многое прояснится, если рассказать при каких условиях я познакомился с этой неандерталкой в толпе подобной ей молодёжи из подрастающего по колено, погрязшего в телефонном чертополохе ругательств.
   
Придерживаясь личностного мнения,
надеюсь, что не поднимаю бури я.
Претерпевает мода изменения
с тенденциями бескультурья.

Когда-то увлекались лимонадами,
теперь разве сравнить с молодняком?
А если призадуматься, то надо ли?
Верх взяло пиво в смеси с коньяком.

Абстрактную картину вижу сзади –
на улицах тату бритых голов,
и в трауре приспущенные флаги,
съезжающих на копчики штанов.

Не видя ни машин, ни светофоров,
толпа спешит мобильники обнять,
чтоб в ходе смехотворных разговоров
циничные улыбки вызывать.

Я отношусь к свидетелям регресса.
Не принимая швыцерный фасад,
вставляю палки в мозги, где колёса,
вращаются, не думая, назад.

Я, допупочный экземпляр эпохи,
технобезумства цель перерасту.
Я соберу осмысленного крохи,
и это будет видно за версту.


Куда только девается пульверизатор молодости, когда без монокля в очке раскладываешь пасьянс и хочется непристойно бойко изнасиловать его. В такие минуты не задумываешься, что тебя отличают странные наклонности в разных плоскостях и ты женат на неразборчивой игрушке – представительнице планеты этого огромного публичного дома с расширенным ассортиментом злоупотребительских товарок, бегущих с толпой, но незаметно для всех отстающих, обладающих мозгом – снабженческим отделом мыслей.
Некоторые утверждают, что хотя я внешне и смахиваю на владетельную особь, но сущность моя исключительно женская. Она напоминает одну из самых ретивых послушниц утренних радиопередач, искусную штопальщицу душевных прорывов, униженную по женской части «кларнетистку» Людмилу Потаповну Лукойлеву (псевдоним Влюди Айленд). Боюсь, что она взбесится от этого сравнения, и первая же собака, покусавшая её, подохнет от водобоязни. По её чистосердечному признанию, она на изгибе воображения неоднократно выходила на кровосмесительную телефонную связь с подозрительными типами, слушавшими нестареющий Хор Пятницкого по четвергам. Чем-то она напоминала воротничок, замявшийся в одном месте и сонную Пом-Пам – помпезную пампушку Памелу Under сон – возможную родственницу датского сказочника Христиана Андерсена – предполагаемого исследователя отпечатков пальцев ног доисторических животных, не мелочившихся по большому счёту.
Люде, по словам соседа Сирень Сиреньича Гомозека, великолепно удавалось защищать антитела осеменённых фантастическими идеями феминисток, проявлявших стойкий иммунитет к мужчинам, рассматривающим белые кровяные тельца как органы безопасности по отношению к сперматозоидам чёрного населения.
Люда – хорошо выпеченная белая булочка, выделяющаяся среди черной массы гетто, которое она осчастливила совместным проживанием денег, скрывала богатый набор расстройств за ширмой безапелляционных заявлений а ля: «Эпиляция на лобке революции произведена, чтобы её не гладили против шерсти». И только смердящая лингвистика бездетной Люды, склонной к материнству и поэтому, качавшую права в колыбели, становилась ощутимее в комнате, когда оползни её слов прорывали канализацию речи (на родине она устраивала безвозмездные концерты, проходившие в торжественных отделениях милиции).
Обычно Людины показательно-невежественные выступления шалопутной попупчицы, сдобренные расходными ругательствами, спасала невзначай брошенная фраза: «Необязательно бежать наперегонки с под-лежащими, чтобы догнать недосказанное сказуемое». Но если учитывать, что она была пуглива, как серна, то её следовало за всё простить, ведь в ней было столько рыцарского, когда она  в порывах страсти ломала о спины любовников копья ногтей.

Мне кроваво красное знамя –
в нём по молоту серп гуляет.
Я боюсь, что не сдам экзамен,
уклонюсь, когда в ЗАГС зазывают.

В панике искусаю губы,
поломаю суставы пальцев,
когда пилят пахуче зубы,
или вижу толпу китайцев.

Я иглу для забора крови
не дозволю – доходит до драки.
Не позволю стричь себе брови,
как настаивает парикмахер.

Устремлюсь в свою хату с краю,
на убежище уповая,
там со страха льдиною таю,
что поделать с собой не знаю.

Меня тошнит от низменного страха,
за мною сзади гонится грабитель,
он стягивает с меня рубаху,
и я кричу, – быстрее помогите,
                помогите, помогите!

Проживаю в мире фобии,
мне мерещатся ужасы всюду.
Я в цветах распустившихся лилий
за спиною чувствую вуду.

Сотрясаюсь от страха в аллее,
не доверюсь тиши коридоров,
простынёй до смерти бледнею,
когда слышу на взлёте моторы.

Я страшусь краснокожих в вигвамах,
дёргаюсь от звонков трамваев,
я пугаюсь сборища хамов,
от грозы в полях убегаю.

В тишине затемнённых станций
успокаивать меня бесполезно,
я боюсь, что за грош продамся
и сорвусь в духовную бездну.

Меня тошнит от низменного страха,
за мною сзади гонится грабитель,
он стягивает с меня рубаху,
и я кричу, – быстрее помогите,
                помогите, помогите!

В невменяемом состоянии вопреки застоявшимся убеждениям в её расширенном Малом Тазу, она восторгалась девственным полётом барона Мюнхгаузена на Скотлэнд Ярде из Пушкино на Луну, сравнивая весь процесс с потерянной в неравном бою невинностью.  Тогда она приголубила невпопад говорящего ворона, конфиденциально сообщившего ей, что подлежавшие экстренной экстрадиции вьетнамские нелегалы с прожиточным минимумом в девяносто лет распространяют исполненную любви и нежности музыкальную поэму «О гладком Путёнке», по мелодике напоминающую любимого чешского композитора кошачьих Сметану.
В умопомрачительных выступлениях дамы трогательной со всех сторон, перенесшей неописуемую пытку бриллиантовых вкраплений в ногти, просматривалась бессистемная эрудиция и опыт, приобретённый в Мини-стервстве цветных металлов (там она прозябала в НИИ под шишкообразным руководством доцента-бабтиста Джузеппе Галоши, препарируя слова и лягушек, которым обильно капала, как нам, на мозги). Между прочим, в списке плиточно-шоколадных любовников, составлявшем кульминацию пульмановского вагона и маленькой тележки ни на что не пригодного добра, когда жаркий Jew lie сменялся душным августом, Jew Zeppe (по её словам, родственник Jew Gashvilli, которого я никому не советую охаимовать) проходил у неё как дневальный.  Во сне ему было предопределено распечатать тульский пряник, врезавшийся в нерушимую память сильнее первой прохладной женщины, увлекавшейся подлёдным плаваньем, до тех пор пока кто-то из действующей армии клопов в пьяном виде лишнего не хватил за жопу.
С подачи профессиональной плакальщицы в жилетку Людмилы Лукойлевой стоит проштудировать статью «Ислам в карантине» или как следует полазить по родословной  одеревенелого Буратино, чтобы прояснить кем был по национальности он, вышедший из-под ножа старого мастера столяра Jew Zeppe, облечённого безграничной властью над деревяшкой, к счастью не мусульманина, молившегося по мачете. Оказалось, что будучи виртуозным исполнителем пьяного танца «Спотыкач», он скрывался под именем Папы Карло. Интересный факт – как только Папа подходил к новогодней ёлочке, все игрушки поворачивались задом в знак протеста против ножевых экспериментов над несчастным Буратино. Папа слишком серьёзно увлёкся резьбой по дереву, выдавая себя перед дамами за столетник – радикальное средство от финансовых воспалений. Оно и понятно – в благотворительных боях с женщинами, обладавшими пропитыми голосами, ему сопутствовала прифронтовая полоса невезения. Но он компенсировал временные неудачи высоко художественным произведением искусства, нашедшим княжеское (почти потёмкинское) прибежище в Литаврическом саду органа, представляющего центральную итальянскую прессу – «Carriere de la sera». Если призадуматься, непонятно какое именно полено папа имел в виду.

Я такой от рожденья,
не вам осуждать.
В мире бед, несварений
кощунственно ждать
без любви не намерен –
её закручу,
я волною о берег
разбиться хочу.

А на склоне горы,
мне запрет нипочём,
в ходе жизни-игры,
опираясь плечом,
обдираю колени,
как в детстве, когда
мне всё было до фени,
и беда не беда.

Вверх к любви устремлённый –
вниз не посмотрю,
я как малый ребёнок
пребываю в Раю,
и не ведая скуки,
в молчаливой мольбе
я тяну к тебе руки –
к полену – к тебе.

Там без позы сусальной
под шумы и под визг
в занавешенной  спальне
возведу обелиск.
На дрожащих коленях
скромной тропой
приползу к извержениям
вместе с тобой.

Нельзя  не отметить, что законопослушная Люда слишком увлеклась домотканными историями и голеностопными танцами под халявный телевизор в надежде, что ноги, не всегда ведущие мирное сосуществование, разойдутся сами по себе.
Телевизор доставил ей на дом сердобольный ведущий, который, многочисленно сморкаясь, не садился в общественный транспорт без пояса целомудрия, когда пьяный ветер говорил не в листопад. Его более чем откровенные беседы с разнополыми гостями в длиннополых сюртуках оставляли впечатление о нём как о сексуальном маньяке, готовом облагодетельствовать отверстие от выпавшего сучка в заборе. Любимой фишкой в передачах ведущего застревали два вопроса: «Когда веки покрывают ресницы, называть ли это соитием?» и «Судить ли гинекологов глубоко растроганным пациенткам?» Ведущего можно было простить – сказывалось тяжёлое наследие – его дедушке боксёру-тяжеловесу снились выступления в весе «Перье», так что не удивительно, что он ушёл из жизни в том возрасте, когда вовремя пописать тоже большое искусство, тем более, что нарождалось новое поколение детей-вампиров, приспособившихся пить кровь родителей через соломинку.
Но самые содержательные и забавные интервью в кулинарной передаче «Нам требуется креминолог» выдавала непревзойдённая Людочка Лукойлева, которая перед тем как отправиться в постель с мужчиной, знакомящимся с продавщицей только из дорогостоящего магазина, сообшала ему прогноз на завтрак. Бьюсь об заклад – полстраны еженедельно, затаив дыхание у портативных приёмников, с нетерпением впитывало в себя её несравненные высказывания, превосходящие Марка Твена и Бернарда Шоу вместе взятых.
Не успевал блиставший остроумием эрудит-ведущий в сплетнической программе «Только без передачи» задать новый заковыристый вопрос, как следовал исчерпывающий ответ, превосходивший все ожидания аудитории. Поэтому привожу жуткие ответы Люды Лукойлевой, не раз объявлявшей голодовку, отказываясь от духовной пищи. К тому же она страдала скоротечной чесоткой, без провокационных вопросов и купюр. Поэтому предоставляю самим возможность составить вопросы в соответствии с вашим богатым воображением, невзирая на возрастной ценз и род безделья.
В.
О. – Я не из тех, кто путает сфинкса с птицей Феникс, и это эксклюзивное интервью даю только потому, что его берёшь ты и впоследствии опишешь в документальной повести. Я больше не в силах скрывать от себя, что мне нравится ведущий – уличное порождение Брюсовского переулка столицы моей родины, из которой меня уже не девочкой насильно вывезла тётя, работавшая конферансье в театре «Эрмитаж», что напротив Петровки, 38.
В.
О. – Ты правильно заметил – живя в обществе компрометирующих доказательств, мыслю я с космической скоростью, и это отличает меня от заметно чернеющей серой толпы, наводнившей улицы и не признававшей моего авангардного лозунга «Каждому тамбурину по его тамбуретке». Разве идиотке-толпе доступно понимание женщины, воспитанной на самарских зимах с трезорами на замёрзших окнах, когда дождь собирался заняться своим привычным делом? Могу добавить в завуалированной форме, что мозг мой, испытывающий эстетическое недомогание, работает с полной отдачей настолько интенсивно, что там уже ни для кого не осталось вакантных мест, кроме долгожданного тебя.
В.
О. – Ты для меня как тот анус, гордящийся тем, что у него нет аналогов. Даже больше – как мама родная, которую я не слушала, потому что рассматривала венчание душительным проявлением предвариловки домашнего заключения. А ведь она мне говорила, выходи замуж за врача и тебе будет гарантировано пожизненное стационарное лечение. Но я, глупая, её не слушалась. Мне нравился Миша, работавший инспектором в барах, где он измерял барометрическое давление у барменов, в частности у одного контейнерезированного, который никогда не начинал хлебать суп из грибого дождя, пока мухи не закончат заплыв на короткую дистанцию.
В.
О. – Мою восхитительную мамочку любили все подходящие мужчины, особенно щекастый обжора сосед из погранвойск страны гранёного стакана. Он говорил ей, что она для него та самая женщина, в которой он хотел бы получить гражданство. Незнакомый с музыкальными инструментами, он играл желваками. Всё происходило с ведома его эмансипированной жены, занятой в этот момент на кухне или седевшей взаперти в комнате, уставившись в экран, на котором прыгал мультипликационный квартет гусей, исполнявших «Гусарскую балладу». Думаю, мама – участница превентивной семейной войны была знакома с неэвклидовой геометрией и расхожей арифметикой, в противном случае как бы она могла сосчитать без посторонней помощи, что при моём зачатии погибли миллионы сперматозоидов в отпуске, тем более что в общественных бассейнах она ещё с девушкиных лет избегала больших пенисных волн.
В.
О. – Выходит ты тоже наслышан о ней? Хотя ничего удивительного в этом нет, она была чрезвычайно популярна в определённых кругах поклонников её неудержимого таланта. О маме, конечно, писать в газетах не решались, но из уст в уста передавались аппетитные рассказы с сексуальной приправой о её профессиональной скромности. Иногда её принимали за Леди Годиву. Но она отличалась от неё тем, что не разъезжала голой на лошади без попонки по английской Ковентри. Мамин партнёр, рождённый в результате почкования, посвятил ей дотошную оду, с которой до настоящего интервью широкая публика, прошедшая через диференциальную диагностику психоза, ознакомиться не могла.

После пережитого третьего аборта
ты не веришь в секс как в разновидность спорта –
отказалась (слишком много риска)
от любовных игр предолимпийских.

Ты ушла, но место за тобой – вакантно.
Не хватает в сценах нежного бельканто –
выкриков, хлопков и томных стонов,
искренних, лирических, неугомонных.

Режиссёр в отчаянии. Оператор
броситься грозит в ближайший кратер.
Отменили съёмки в кресле без запретов
с выходом в финал Больших Кушеток.

Конкуренты в порно день и ночь ликуют.
Без тебя, похоже, нас расформируют.
Даже осветитель, помнишь, парень ловкий,
объявил неслыханную забастовку.

Менеджер не только цвет лица утратил,
но не заикается о моей зарплате.
При тебе он сдерживался, скотина,
ну а как голодному мне без протеина?

Я с тобой одной синхронил безотказно,
а дублёрка-вешалка хнычет – ноги разные.
Не смотреть в глаза её – говорить не хочется,
слишком своенравная – в дублях кособочится.

Обещаю секс с тобой смягчить и без проколов.
Нанят лучший в бизнесе врач-сексопатолог.
Так что возвращайся к нам, Леди Годива,
ждём тебя обратно дружным коллективом.

В.
О. – Прежде чем превратиться в бабочку, я, живя в «сносном» доме, получила кукольное воспитание, поэтому прошлое меня не волнует, учитывая, что женщина, привыкшая спать на саманных кирпичах, обладает преимуществом перед мужчиной – она может поднапрячься и заглянуть в себя, не без зеркала, конечно. Меня – ударницу оркестра «Литаврический сон» не волнует как я выгляжу сзади, не в пример проститутке по кличке «Как пожелаете». Из видов рукоприкладного искусства признаю скульптуру – её можно погладить, а из композиторов мне нравится Дворжак-Бэкъярдный. Вообще-то я многое видела в жизни – ещё больших пережила.
В.
О. – Поначалу я хотела завести крепкую семью – надо же из кого-то вить верёвки, когда за столом веселятся опята. Но потом решила, что никогда не выйду замуж, после того как меня познакомили с алкоголиком Вольфрамом, который упивался собственным успехом, живя на государственной дотации. Он открыто заявил, что женился бы на дородной женщине, в которой больше всего ценил бы предгорья с пиками сосков, которые он по чистой случайности окрестил «Nipples». В первый же вечер, когда я подала к шведскому Абсолюту салат из пеньковой верёвки, он подарил мне огромный букет «Не-в-роз», сказав, что чувствует себя со мной как почётный представитель профилактория для прокажённых. А я то, дура, восторженно глядя на лесной массив его подбородка, верила ему как баранина, замаринованная в гранатовом соку, когда проходимец говорил, что работал балетмейстером в летнем театре Эрмитаж, переходившем на зимнюю форму надежды и расставлял нимфеток к слесарным станкам. С ним я чувствовала себя диваном с перетянутой кожей, напористым на гвоздь.
В.
О. – Каждый раз Вольфрам приставал ко мне в моей девичьей постели. Я отвергала его с типичной женской просьбой: «Забери его отсюда». Но он абсолютно не реагировал на звуковые эффекты, задаваясь одним и тем же идиотским вопросом, встречаются ли среди нас, инопланетянок, деревенские девушки, теряющие невинность в самых неприглядных местах. Приходилось резко отвечать, что минета с его губительными последствиями ни при каких обстоятельствах я не делаю, может быть только за крюгеранды. Но они у него не водились, потому что хотя он и выглядел иссиня-чёрным, связь с зулусами Южной Африки была потеряна ещё в третьем поколении.
В.
О. – Заданый тобой вопрос неуместен, но своевременен. Я ненавидела Вольфрама всеми фибромами души, хотя и понимала, что просить у него денег – то же, что искать инкрустированную рукоятку у саблезубого тигра или закапывать в глаза слёзы.  Но его поведение оправдывалось тем, что папа был бразильским футболистом по национальности. Сталкиваясь с Вольфрамом в Гришином продмаге, я натыкаюсь на обросшую папоротником стену плача, по непонятной причине носящей имя «Голосова-Навзрыдова». Но как женщина добрая, я не извожу тараканов. Я понимаю, что в посильной борьбе женщины за территориальное преимущество победа остаётся за усатиками. Я неукоснительно убедилась, чем больше их убиваешь, тем быстрее плодится чернушник – у таракашек высоко развита компенсаторная функция, поэтому, заботясь о собственном здоровье, перешла от химических средств борьбы к их физическому уничтожению – по ночам просто страшно на руки взглянуть.
В.
О. – После Вольфрама, который грозился в 2020 году возглавить балетную школу кузнечиков, я принимаю мужчин не больше пяти и не позднее трёх после полуночи в виде успокоительного, потому что десять незабываемых лет проходила в старых девках, ни о кого не спотыкаясь. Параллельно с этим я категорически отказывалась наперекор материнской воле искать рабство в семье, считавшей что я мячом отбилась от заботливых ног, предпочитая ему работу в ОТК по проверке новобрачных изделий. Думаю, это явилось причиной удивительно красочных снов. В них разлетучий пиротехнический салют серпантинит в тополиной аллее хромого негритянского описателя ужасов Эдгара Лимпомпо.
В.
О. – А вчера я в тридцатый раз слушала Глорию Гейнор. Её чудесную пластинку подарил мне Веня – полновластный владелец цветочного магазина, два месяца кряду зачитывавший собственные афоризмы, сопровождая их запоминающейся бульдожьей улыбкой. Я нежно называла его «Цветочный венчик», не зная, что по паспорту он Антонио Ловелассо. Но из этого всё равно ничего не вышло. Он незаметно покинул меня, даже не оставив адрес злополучного цветочного магазина. Вероятно его генератор чувств вышел из строя, а искать магазин у меня не хватает денег на такси в фондах, штанами, спушенными сверху. Специально для тебя я перевела эту замечательную песню, в которой присутствовали непонятые стихи на доходчивый родной язык.

        I выл survive

Всему предел на этом свете существует.
Я вкалываю, кто-то в ус не дует.
А некто, как мой приходящий милый,
своим барометром любви мне опостылел.
Вот и живу, что там ни говори,
с надтреснутым барометром любви.

О нет, такое не привидится и в сказке –
без коньяка приполз, пытался влезть без смазки,
распространяясь о любви безумной, жаркой,
а где подарки, падло, где твои подарки?!
Вот и живу, что там ни говори,
с сомнительным барометром любви.

Позавчера стряслася чистая порнуха,
к лобку, как к стенке, жался липким ухом.
Но там же не сосед еврей за стенкой
и не Уолл-Стрит, где он сымает пенку.
Вот и живу, что там ни говори
с неправильным барометром любви.

Вчера опять ко мне подлез порядком пьяный
после того как спал в обнимку с океаном,
так понимаю, что друзьям в угоду
стаканами вымеривал погоду.
Вот и живу, что там ни говори,
с обманчивым барометром любви.

Ну что ты знаешь о любви, ну что ты знаешь,
чуть попыхтишь в плечо и тут же засыпаешь,
бесстыдно изголяясь в изголовье…
И это называется любовью?
Вот и живём, что там ни говори,
с Виагрой, не с барометром любви.

Время течёт, я за себя в ответе,
верчусь на унитазе в туалете,
мечусь как килька в рыболовной сети.
Вон в Новый Год и Дед Мороз стучится
с барометром, с ним стану я Жар-птицей.
Я выживу, что там ни говори,
безо лжи – не без барометра любви.

В.
О. – Был в моём списке пекарь Яша – тёртый калач, ничего не видевший во мне, кроме пампушки свежей выпечки, хотя сам был не без греха – поимел лягушонка не из своего лягушатника. Он не осторожничал, идя на красный свет моих периодов, объясняя это тем, что лёжа с аппендицитом на операционном столе, пережил психическую травму – каждый из хирургов перетягивал его перитонит на свою сторону, а кардиолог прослушивал его сердечные тайны китайским электростетоскопом. С пеной у рта Яша – обладатель молчаливой совести, за которым нехотя тянулся ряд преступлений, убеждал меня, что в каждом из нас засел Спиноза и что в доме бездельников самый занятой – туалет. Яшка пробовал взимать с меня почасовую плату за эпизадическую ночь, якобы проведённую с эрудитом, отказывающимся от миссионерской позиции. Признаюсь, меня тянула к нему с трудом залатанная память, ведь он, сын метрополитработника, прославившегося тем, что взял за шкирку Первую премию на слёте речных бакенбардов, женатых не по собственному желанию и приглашённых в зал залитый смехом, который впоследствии пришлось откачивать.
В.
О. – Скажу, что он – выходец из страны двуглавого короля, поверил в поразительное видение, где в качестве вещдоков проходили по уголовному делу, крутя носами, орденоносные Буратины. Яша, защитивший от себя диссертацию «Базедовая болезнь у живородящих рыб», пытался просветить меня по поводу содержательности Прямой кишки. Он был знающим человеком, который не мог ответить только на один вопрос – почему вода в море солёная, а сопли зелёные.  В его воспитании сказывалось воспитание отчима – потомственного уролога, пускавшего в детстве мочевые пузыри. Но я так и не поняла, к чему Яша склонял меня в своих балладах, посвящённых мягкотелой медузе, которая потому что продвигалась к колодцу за водой с похотливыми коромыслями, избегая спонтанного перелома шейки ведра. Когда я вижу вокруг поклонников – мои глаза невольно стреляют картечью, ведь я отношусь к способным девушкам, умеющим засыпать у парня не только на плече. Хоть я и не шахматистка, но позволю себе заметить, что у чёрных фигуры лучше чем у белых.
В.
О. – Я удовлетворю твою просьбу и предвзято относящегося ко мне мужчины, приславшего откровенную эсэмэску, хотя я подозревала, что его «отвёртка» меня не приемлет. В одной из баллад он баритонил о незавидной судьбе Эльвиры Застольной, набравшейся опыта, подвизаясь в сыскном агентстве по устройству скандалов. В другой..., да что там долго объяснять, разве простыми словами возможно передать очарование незаурядной яшиной поэзии?! Лучше я сяду за  пианино и попробую воспроизвести его настроение в тот момент, когда он мне его декламировал.

Против стрелки часовой
я иду по циферблату.
День склоняется к закату.
Шаг шуршит сухой листвой.

Из опавших жёлтых цифр
к пруду прохожу до лилий,
там где страсти поостыли
я ищу покой и мир.

Повезёт так проскользну,
избегу колючих взглядов.
Мне признания не надо,
глаз в толпу не подниму.

Отрывая клей подошв,
в глубине аллеи парка
погружаюсь в шёпот жаркий,
там не сыщешь, не найдёшь.

Спрячусь в ивовых ветвях,
нависающих над прудом.
Лебеди вальсуют кругом,
клювы-стрелки приподняв.

Против стрелки часовой
я иду по циферблату.
Здесь нет лозунгов, плакатов.
Шаг шуршит сухой листвой.

В.
О. – Не спрашивайте, что мы с Яшей делали в лесу. После того как его не приняли в мореплавательное училище на берегу озера Рица, он захотел стать пакистанцем в газетном киоске. Лично я собирала лисички – никогда не думала, что они такие ласковые, а он всё восхищался позади меня с пенисным цунами за Пифагоровыми штанами, в которых никак не мог отыскать выхода. Яша убеждал меня, что если бы мужья платили жёнам не уважением, а с выработки, то семьи распадались бы реже, и в этом я находила успокоение и здравый смысл. Хотя я и превозносила Яшины мужские достоинства до перьевых облаков, у меня с ним была герметическая и отчасти геометрическая несовместимость – оставалось непонятным, у кого он одолжил ноги. Мы самозабвенно обладали друг другом диаметрально противоположными взглядами, когда я неосмотрительно нагибалась за грибами, а он за спиной исполнял мою любимую песню «Ой Самара городок» на мотив задуманного преступления. Лучше бы купил себе спиннинг для ловли удачи. А когда Яша бросил меня... на спину, после того как я посмела заявить ему, что я не немка, готовая жить в принудительном порядке, мне ещё долго довелось мучить по ночам двоих – одеяло с подушкой, а он в общих чертах убеждённый трезвенник на зло мне из вредности зачитал незначительный, на мой взгляд, эпос из его явно надуманной жизни с недостатком приключений.

Приглашён на вечеринку,
сбросить напряженья груз.
Был заказ – развлечь блондинку,
спеть ей негритянский блюз.

Перед ней туманно стлался,
тем пытаясь оправдать,
что за два часа набрался...
и храбрости – ей рассказать,

что под раскаты струн гитарных
я покинул злачный бар,
где когда-то друг-ударник
бойко блонду представлял.

С виски не пошло вино мне,
дико захотелось спать,
признаюсь, опять виновен,
вполз без спросу под кровать.

Тут не обошлось без драчки.
Ночью не видать ни зги.
Я подлез к её собачке,
чтоб пополоскать мозги.

Тут проблем не оберёшься
меж болонкой и блондой.
С криком: – Ты сейчас дождёшься, –
разразился мордобой.

Я забрёл на вечеринку
джинсы снять, а с ними грусть,
а нарвался на блондику
в чёрный мордобойный блюз.

В.
О. – Я выступаю против скоропалительных отношений и ничем не прикрытого насилия, ощущая себя музейной редкостью в компании мужчин, осматривающих мои экспонаты.  Но один из ухо-жёров, напоминавший ходячую мимозу, прислал сильно завуалированное непристойное письмо, и да простит меня Бог за проявленную мной жестокость, я четвертовала листок бумаги. С той поры я презираю мужчин (свыше 15 сантиметров), доставляющих боль, когда они упорно (ногами в спинку кровати) выискивают во мне золотую середину. А тяжёловесов, относящих себя к сильным мира сего, я вообще на дух не переношу на концертах, где ораториям предшествует причмокивающий при-оритет.
В.
О. – Злые люди хотели отобрать у меня пианино вместе с годовалой зарплатой. Но когда я заиграла по телефону на арфе, они извинились, что у них нет подходящей рабочей силы, чтобы вынести звуки рояля. Тогда я вспомнила историю, произошедшую с греческим олигархом Онанасисом, и заявила, что буду их судить за испорченное настроение, на что мне эти хамы посоветовали держать его в отключённом холодильнике. Тогда-то у меня и выработалась идиотосинкразия по отношению к придуркам, которых следовало бы проверить на гормоны на другом конце провода, вынашивающим в вермишели событий порочный замысел, а родить не смеющим. И пусть соседи, тузящие друг друга во дворе в карты, не удивляются, что я, считающая, самыми отзывчивыми пощёчины, поливаю грядки залежами сигмовидной кишки.
В.
О. – С раздутым самомнением залатанной памяти знакомых с их нераскатанными морщинками, толпящимися у почерневшего вернисажа переносицы, я борюсь с помощью вулканизации резиновых отношений и английской булавки, которую, как зеницу ока, храню на теле в укромном месте. Один гипнотизёр, женатый на уродке (ничего удивительного, что он хотел стать резервистом), предложил сделать меня женщиной-неведимкой. Но я категорически отказалась, потому что это уже буду не я, родившаяся в семье отца-пьяницы и матери-запивалы. А по радио меня никто не узнает, ведь там детство было неподалёку и я в него возвращалась.
В.
О. – Думаю, что ты гениалиссимус, поэтому я не против тонких шуток, но твоя уж слишком прозрачна. Так что объясни, почему старый акробат думал, что если бы у него было три руки, он бы проходил расстояние от кровати до туалета намного быстрее. Согласна, в сексе ещё не изобрели дозиметра, а надо бы. Самые мудрые совы, только посмотрите в их тоскливые еврейские глаза. Меня всегда удивляло почему Золушка, обручеобразно совершенствовавшая талию с помощью хула-хуп, и со всех договаривающихся сторон осыпанная лепестками внимания и ласки, не пожертвовала хрустальной туфелькой в пользу больных катарактой.
В.
О. – Спасибо вам за самокат вопросов. Если не возражаете, отвечу на последний. Да, я не верю в любовь, поэтому пользуюсь услугами наёмников, для которых секс на продлёнке не в диковинку. Однажды я вкусила свободу любви и сломала два резца. Да, я была, есть и останусь бедной, потому что отказалась от выгодного предложения – организовать ускоренные курсы воровок «Счастливые часов не наблюдают», исходя из этого и по другим причинам я не хочу, чтобы кто-то ждал моей смерти, и если жизнь тает как снежинка, то где же мокрое место? Кстати, я не согласна с твоей концепцией, что внутреннего свечения можно достигнуть, всунув два пальца не в рот, а в розетку.

Как вы уже догадались из приведённого здесь интервью, Люда отродясь не состояла в браке, твёрдо убеждённая, что ЗАГС – Дом Ритуальных Услуг, пережиток пошлого и довольно безлюдное  место, где сошедшие с дистанции с трудом сохраняют остатки здравого смысла, не всегда добровольно расписываясь в собственной несостоятельности. Поэтому Людочка проводила непочатое время с в дупель пьяными доминошниками-любовниками в выжидательной позиции, после употребления ими спиритус Винни Пух.
Квакчато посиживая на зацветшем болоте и прислушиваясь к бородавчатым рептилиям в атмосфере безмолвных молний, пока гром не громыхнёт, она неделю ждала чего-то чистого и день хорошего, при этом  вольготно руладила на все лады свою неизменную самарскую песню «Англозвучно звенит колокольчик».
Склонная к затворничеству Люда, относившая себя к жировой прослойке общества и одно время возглавлявшая добровольную организацию непорочных невест, разделяла бытующее мнение, если ты скотина – тебе и место на выгоне. Это отразилось на завышении дозировки прописанных ей транквилизаторов. Противница орального секса задала себе заковыристый вопрос «Можно ли рассматривать защёчные мешки как клаустрофобию закрытого помещения вкладов, а совокупление в преклонном возрасте выдавать за геройский подвиг?» И это не говоря уже о необузданных выдержках из её заброшенной на продовольственные прилавки брошюры «Лечение ожогов при вспышках магнезии и гениальности», в ней она признавалась, что не встречала двери, которой бы могла хлопнуть, уходя из жизни. Чего греха таить, повышенный фагоцитоз в крови и нечистая сила притягивали меня к ней. Однажды она так завела меня выступлением, что я, относившийся к пустым бутылкам как к ряду музыкальных инструментов, в унисон ей, прорвав волдырчатую занавеску памяти, разразился автобиографическим посланием, из которого можно было сделать скоропалительный вывод – Новый Год ещё ни на кого не наступил.

Я сам себе охрана
и сам себе учитель,
отрывок из Корана,
Талмуда рьяный чтитель.
Я соглашатель-скептик,
Евангелия поклонник,
руками-антисептик
мешаю с Джином Тоник.

Мечтаю о Багамах,
о добрых чёрных людях,
(как президент Обама)
и... обо всём included.
Я белый Мартин Лютер
и Ларри Кинг в придачу,
намажу слово бутер,
уставясь в передачу.

По плоскому экрану
улыбчатые лица:
святые и путаны –
мне всё с утра сгодится.

                Часть седьмая

Перекочёвывая к двери в дальний конец октоугольной комнаты в процессе распрямления ноющего с неповоротливой ночи позвоночника, мне удалось вывести из себя породу иносказательных иноходцев, а затем усилием воли преодолеть тугоплавкий металл врождённой лени, наводнённой мозаичными солнечными зайчиками – героями трусливо промелькнувшего сновидения. То, что происходило со мной в погожий день, не являлось ярким показателем мрачных будней, в которые женщин на все сезоны я относил (за неимением ничего более подходящего) к круглоягодичным созданиям, прозаично задумываясь над тем, и какая уважающая себя феминистка, такая как Панюшкина-Табаку, не стремится стать гувернанткой штата Нью-Порк?! Обычно, когда в праздник «Волосяного Покрова» на меня нападает стадная лень, я не отбиваюсь паршивой овцой, но во мне просыпается мафиозный обжора, гордящийся дубликатом бесценного Пузо на манер Марио, и я, угнетаемый чавкающим чванством отстающей в слякоть подошвы, серьёзно задумываюсь о посещении главного сапожника государственной инфраструктуры. Но всё по порядку, а пока вам придётся, несмотря ни на что, уживаться с обеднённым богатством языка преследователя правды в моём утомительно базарном раскладе материала и сумбурном компосте знаний. Они содержат доказательство, что заболевания в запущенном виде встречаются у космонавтов и в ателье мужских головных уборов «Пирожковая», в поставщиках которого я прокрутился пару безудержных месяцев в расстроении марсианской личности на развилке втридорога в  три часа по полудни. Прочищая над эмалированным умывальником слишком редкие по красоте своей зубы (коллективная заслуга стомаклиники Дианы Порашкович, которую увлекала жизнь сутенёрши, избивающей клиентов за неуплату), я детально разобрал вторичное сырьё прошедшей ночи, совершенно забыв о вакцине от заразительной горы смеха со склонами юмора. С улыбкой в зубастой пастве я отметил приснившегося ребе Зовского, без дотации торговавшего капюшонами дзюдо и после обрезания в Лондоне. Недаром его сановитая бабушка, активно выступавшая на экстренных собраниях против примитивизма и упрощенчества в литературном языке политических заключённых, по вечерам разучивала попрыгучий танец австралийских аборигенов «Кен Гуру». Кстати, хочется сказать пару слов о гигиене ротовой полости и других, не прилегающих к ней полостей.

Что-то со мною случилось –
чаще стал душ принимать,
иль чистота полюбилась,
как мне причину узнать?

Странно, последнее время
я никуда не хожу
и, погружаясь по темя,
в ванной полдня провожу.

Негде на мне ставить пробу,
но не считаю виной,
что разгоняю микробов
в альянсе со щёткой зубной.

Я признаю бесспорно,
что позабыл корешей.
Вечером в письменной форме
протест принимаю от вшей.

С шумом смириться из крана
трудно – наводит тоску,
жалуются тараканы,
заведшиеся в мозгу.

Стало ногам спокойно,
а были чесоткой крепки –
чистками не довольны
межпальцевые грибки.

Надеются все, случится,
что я разлюблю чистоту
и, перестану мыться,
в норму обратно приду.

Разве сие не забавно
в свете грядущего дня,
что моя личная фауна
вновь обретёт меня.

Бабкино финское происхождение проявлялось в потягивании через соломинку сдвоенных гласных замедленного на меня действия. Ей, страстно желавшей жить в обмазанке из варенья, несомненно хотелось отвести изобретательного внука в доисторический музей и там, если не укокошить, то оставить шельмеца между мамонтом и саблезубым тигром, не задаваясь вопросом, доступно ли натягивание лука тугодуму, ратовавшему за порционное чтение им же написанного.
Ловчилу ребе, закончившего из-за мелкобитого хрусталя в центральной синагоге долгосрочную жизнь в безмятежном изгнании, сменило поразительное видение перевалочного пункта – смекалистых девушек-гурманок из ночной смены белья под руководством ночевальника отдела. Они нравились и мне, как хор мальчиков, дружно подхвативший болезнь века за то, что могли влёгкую рассмешить на  пляже лежалого папика, выставленного на несколько сот вечнозелёных долларов вперёд.
Девушки на калориферных подошвах с цветными червями лент в венках и брошюрками «За Баракодированная Гомерика» поднимались на приготовившийся к затоплению корабль.
В брошюрах начисто отвергалась метрическая система – в футах гомериканцы казались себе значительней и больше. Какой-то подвыпивший добряк с набрякшими веками и отсталой психикой в угнетённом состоянии подсказал, что наверху их ожидает удовлетворительный «кок». Не удивительно, что слезоточивыми дурёхами мастурбационно (с накладыванием на себя рук) руководило подсознание праздного любопытства, ряженное в немногословные сплетни о пользе мануальной терапии в прерогативе развалившегося в барском кресле брака. Добряка, кстати, звали Бондарев, вот как он описывал своё мытарное существование дитятки природы кустарного воспроизводства.

Дикий случай как зверь
оторвал от любви.
Здесь больничная дверь
дымкой тает вдали.
Катарактно теряюсь,
безграничная грусть
мне виденье представилось,
как в кино Октопусь.

Я, конечно, не Джеймс –
не связующий Бонд,
в белой кипале, с пейсами
соблюдаю закон.
Я простой бывший труженик
на ниве любви
представлял себе ужасы
в октопусях твоих.

Опытом умудрён –
жизнь безжалостный спрут,
щупальцами снабжённого
Октопуси зовут
Приключенья Джеймс Бонда
мне не грозят,
хоть по паспорту Бондарев
и носил якоря.

Я на судне в кровати
капитаном сижу,
думаю о простате
и стараюсь, тружу.
А врачи белой стаей
вершат приговор,
благо их окружают
октопуси сестёр.

Дикий случай как зверь
оторвал от любви.
Здесь больничная дверь
дымкой тает вдали.
Катарактно теряюсь,
безграничная грусть
мне виденье представилось,
как в кино Октопусь.

 Теперь вернусь к себе. Благодаря порожистому сну я вспомнил купание в молниеносную непогоду. Шторм выигрывал у меня в откатном кроле по баллам, как бы напоминая женскому чревоугоднику, принимающему транквилизаторы от посягательной ревности, что на сегодня назначено переливание крови из пустого в порожнего. Вы же знаете, что дурасельские батарейки быстро садятся неизвестно на сколько лет, если подпитываются антиобщественными элементами на слётах поэтов-плохишей, тщетно пытавшихся форсировать реку лжи. Предстоящая процедура оттягивала момент узнавания правды о том, как жестоко морщинки расправляются с людьми, профилактически вмазавшими на троих. Преследуемый луковым запахом мочи, доносящимся из двуспального туалета этажом ниже, проспиртованный я (надеюсь, меня заформалинят в надёжную банку), ни секунды не колеблясь, включил злободневное радио, вещающее через дорогу. По утрам оно приводило меня в немецкий орднунг вместе с геморроидальными свечами без копоти. В саранче слов, проскользнуло метеорологическое сообщение о невыносимо смердящем Гаванус Экспрессвее. Я брезгливо поморщился (обычно, если мне выпадает не столь неприглядная роль, я отворачиваюсь, за исключением святой субботы, когда палицу о палицу не ударяю). Затем выступил правошланговый в сексе и разглашатай секретов полишинеля, выходец из коллектива «Раскатистое эхо свободы» ведущий Арсений Госсипович Подколенец со своим молитвенником сложенных к небу рук. Он панически боялся образа покойной мамы в платье цвета оливье в горошек и ежеминутно звонящей радиотемноты. А ведь когда-то Арсений разъезжал по стране с циклом лекций «Об использовании в отходной промышленности тараканов, питающихся полиэстеролом в химическом производстве». Из-за приверженности к пиву «Бродящие музыканты» и чеканящему языку с налётом герингской авиации он получил кличку Испытатель жажды (разве наливаться радостью не отдохновение?) В таком состоянии, когда пот бьёт в подошвы и в пятки, женщины казались ему простейшими организмами, шатающимися по магазинам. И он, материально пострадавший при разводе от супруги, настрочил ей письмо-донос, способное накапать не только на людей, но и на дождик.

Тебе кого-то надо мучить,
и это несомненно я.
Будь то Версачи или Гуччи –
они давно твоя семья.

Меня ты поднимаешь рано,
и словно диктор в новостях
рекламу Доче и Габбано
несёшь как на параде стяг.

Но это только увертюра.
Недожевавши бутерброд
моя поклонница кутюра
как в доме мод себя ведёт.

Забит тряпьём и обескровлен,
ни шагу сделать без неё.
Мерещится, что «Аберкромби» –
не то штаны, не то бельё.

Доверю другу-туалету
протез в стакане и запор.
А через дверь несётся, – к лету
мне нужен Кристиан Диор.

Послать всех к Кристиан Диору,
в пещеру спрятаться от мод,
или в Гренландию дать дёру,
там вряд ли кто меня доймёт.

Вы понимаете, что «мани»
клюют не куры у меня,
а фига спрятана в кармане,
чтоб не было чего отнять.

На старости такое надо,
страдать от прихотей жены?!
Мне до Армани и до Прадо
как от Одессы до Луны.

Я моде отдан на закланье,
хоть ни черта в ней не ферштейн.
По маме, правда, я Армани,
а по отцу Альберт Эйнштейн.

В живодёрне мокнутия слов теперь уже освобождённый от уз Подколенец щедро поделился мнением по трём пунктам о том, что фаллос любимого – это фильм с хорошим концом, аборты делают преимущественно нужными людьми, к которым он относил и себя, а преступников, поддерживающих гуманитарные бомбардировки с обливным шоколадным покрытием, беспрепятственно выпускают на волю. И это невзирая на то, что мировые авторитеты неоднократно предупреждали соответствующие инстанции о пользе термоядерной одежды скорлупы крепких грецких орешков, не доверяющих меркантильной Меркель, у которой был растерянный вид, как будто её только что вытащили из мешка Санта Клауса.
Подколенец и не подозревал, что его ожидает семейная жизнь олигарха с нефтяными разводами по воде. В пространных комментариях личности, выплёскивающей чёрный кофе в разношёрстную толпу и густо намазывающей неприглядную картину своего криминального прошлого на бутерброды слушателей, проглядывало обожание сегрегационных чёрно-белых фильмов с Жаном Марэ и Дани Робэн, пребывавших в состоянии лёгкой гравитации после всего выпитого.
Сюда не входило непризнание цветных лент многозамужницей Элизабет Тейлор, с подозрительной готовностью принявшей иудаизм в браке с не приведи каким певцом Эдди Фишером, прославившимся незатейливым хитом на идиш «O, my papa!» и дальнобойным орудием производства, подтверждающим, что мужской род деятельности не имеет ничего общего со средним родом, определить принадлежность которого никому не удаётся.
Проглотив окончание завершающего предложения, Арсений Подколенец, завышено ценивший спутниц, рассматривавших за него прохожих, как бы спохватившись, кромсал отточенные приближённой к нему невидимкой-супругой фразы, постоянно бросавшиеся в глаза. А когда у него не хватало сил обороняться, Арс переходил на буриме доступных шипучих новостей, почерпнутых из минеральных источников, например: «На сборе улиток им выдали пионерские галстуки» или «Шкварчит бекон, когда-то бывший жиром».
Стоит ли удивляться, что изворотливые экстрасенсы в состоянии показательной телеапатии предпочитали держаться от него на почтительном расстоянии, понимая, что общаться с ним то же самое, что инка поздравлять с Первым майя.
Одно достижение радовало его – умение писать как классики, а они, как он, не могут, потому что давно померли. Доказательством этому явился откровенный памфлет «У меня дед австриец пошёл в проктологи из-за своего нерегулярного венского стула».
Это побудило Арсения Подколенца, занятого беспредметным бормотанием с самим собой в забрызганный слюной микрофон, к беспощадному самосозерцанию в недопустимой дотоле форме малоправдоподобной басни, адресованной ведущему радио «Через дорогу», который по собственной инициативе осмелился поднять спозаранку болезненную и порядком избитую крематорную тему Холокоста.
На неё клюнули и откликнулись непонятно какие люди с малосольными слезами в грассирующих голосах, когда Арсений подверг противника бомбёжке с налётом на губах (магендовидам нечего беспокоиться пока существуют крестовидные пауки).

Затасканному холокосту
внесён решительный протест.
«Крутым» зачитанный гротеск
был превращён в пустышку-соску
(а стоит ли свечей игра
сердечных приступов с утра?)

Волчок в загоне у ягнят
с тупых настрига не касался,
но часто спрашивал себя,
кому мой ларчик открывался?

И вот те на дружок Жердин –
участник верный развлекалки
не  из-под «Тишки-шишки» палку
в колёса вставил не один
(за что названия Гондон
был удосужен прыткий он).

Ему обрыдла скука тем,
насильно высосанных с пальца
в расчете на неандертальца,
не ведавшего хитрых схем.

Кому это всё нужно на фиг?
Рассказы о Муамар Каддафи,
о полуграмотной толпе,
коснуться жаждущей сатрапа
(ах да, над ним млел «Наша лапа»
со скрытой камерой в руке).

В окошке Сам с собой боролся
в каком ракурсе Када снять,
но помешал охранник-зять,
грозивший пальцем из Роллс-Ройса.

 Мораль:
Под кнопкой толковища клуб,
где в соглашателях Молчалин.
И только грубый Скалозуб
бушует морем замечаний.

Поражала обогащённая руда его обложенного языка позаимствованными в зубном кабинете ватными валиками. Правда, сегодня Арсений, остепенившийся в третьем браке, выглядел распиленным поленом на скрипящих козлах отпущения. Сказывалось, что больше всего его ломало вырабатывать половую самоотверженность, поэтому ядовитый Арсений, не отличавший позёмки от издёвки, выступал за объятия против притеснения женщин и за справедливость, реставрированную в первозданном виде. Он вовсеуслышание заявлял, что в сексе не бывает объедков, но встречаются недоеденные. Гавайским гитарам он предпочитал сдержанные по тону и высоко ценил акции с дорогостоящими бумагами, свидетельствующими о быстром разводе,  относясь к ним как бегун, распятый на кроссе по пересечённой местности на острове «Всех Хонсю», и оживший через три дня в японской канаве. Его с предыдущего вечера-междусобойчика чесночное дыхание и металлические нотки из чистого серебра, от которых покорёженный микрофон съеживался, помогали в неистовой борьбе со словотворными микробами.
Беспощадные признания с там-тамным битьём в опустошённую непредвиденными обстоятельствами грудь с выколотыми на ней глазами выгодно звучали в  интепретации Арсения на фоне отходного марша «Производное кишечника» в речитативном исполнении без нот заикающегося певца, недавно покинувшего вокальную сионистскую группу «Таки-да», сплошь состоявшую из каламбурят-монголов.
Впрочем, нанятый старик, переходящий границы дозволенного и тут же возвращавшийся обратно, пел ещё в те времена, когда добродетель, огороженная заборами с колючей проволокой, не имела предела. Тогда, как и всегда, любая инициатива была наказуема, но именно инициатору «наших» побед, влёгкую уничтожившему двадцать миллионов соотечественников, удалось избежать заслуженного возмездия и жить за стенами крепости спиртных напитков, доставляемых с Кавказа. Таким образом, сам по себе напрашивается вывод, хотя Светоч Народов и принадлежал к человеческой расе, но особой любви к ней не испытывал. Это подорвало к нему доверие народа, находившегося в пассатижах социальной любви, сразу в нескольких местах.
А если как следует разобраться, то необходимо отметить, что  наследственность накладывает отпечаток на незаконнорожденных участников соревнований по конфискации имущества у осуждённых по их же вине, а из некоторых выходят редкие болтуны, ворочающие миллионами... слов в странах, где путеводная звезда – откровенное воровство. У них набирается с улиц достаточное количество приверженцев, но им никак не удаётся перетянуть на свою сторону обивку турецкого дивана в Стамбуле и Бабу-Ягу в ступе в состоянии иступлённого ступора.

                Часть восьмая

Отца Подколенца – ветеринара войны и концертирующего по весям весомого пианиста собирались с почётом, но без фанфар под глазами, послать подальше в Утробиджан на должность заведующего кафедры Патологической Автономии, чтобы он в Комарином царстве новостроек лишнего наконец-то без нот освоил вальс «Гламурские волны» и краковяк космонавтов «Пошлите меня на обогащённый Уран», потому что никто, как он, не умел виртуозно перебирать фа-соль на фортепьяно. Папа также умел брать себя в руки, но при чём причёска во все стороны держалась с достоинством.  К его иудейскому счастью, а вместе с ним и всего Избранного хитрюгами-фарисеями народа, непререкаемый вождь нагороженных им же самим огородов, так и не научившийся держать своё вечно портящееся настроение в морозильнике, скоропостижно скончался не без чьей-то насильной помощи.
Долгожданное назначение с переездом-переброской не состоялось, хотя динамовские спортсмены, предусмотрительно собравшиеся в углу, в который раз дружно били мировой рекорд по антисемитизму (из всех народов Северной Африки и Аравийского полуострова они уважали только арабских скакунов).
Эти беспрецедентные разносолы фактов, выразившиеся в барометрических перепадах погоды, конечно, не могли не отразиться на минималисте в расходах на женщин Арсении Подколенце, выступавшим за смешанные браки с испытательным сроком. Так чему особенно удивляться, что после гогочущих передач домотканого производства из сырого подвала зазывалы-ведущего мне хотелось:
а) приодеться и жить, забегая дороги долгожителям,
б) упреждая водевильные действия не рассматривать ванну с формалином, как травматологический центр анатомки,
в) относиться к неоновой трубке на потолке как к Его Святейшеству в полной экипировке и
г) не варить фирменное варение из бересты.
Несомненно сказывается то, что если в детстве внимательные к дитю родители отмечают с непередаваемым из рук в руки восторгом возраст ребёнка на стене, чадо (или исчадие) вырастает высокомерным яхтсменом, вдали от причалов постоянно пристающим к хорошеньким девушкам из устрашающей морской державы Планктонии, у которых непревзойдённая выдержка брака с истекшим сроком годности сочетается с фотовспышкой.
Надеюсь, многое прояснится, если я чистосердечно признаюсь, что у девушек, прошедших курсы увлечения врачом и отправляющихся со мной в кровать в постельном белье, я вызываю странную реакцию, бросаясь им в глаза. Я эхом отзывался на их фалопиотрубные призывы, ведь как известно мужчина превращается в тлю, если не горит, а тлеет. И всё же мне, как самовырождающемуся поэту-баснописцу с невылавливаемым голосом, западающем прямо в душу, не давала покоя вонючая тема «Круговорот мочи в природе», описанная десятью страницами выше, а вместе с ней и дерзкое объявление в новаторской газете «На жлобу дня»: «Ухаживаю за могилами, живых не предлагать!» Проживая золотые страницы богатой событиями жизни, я  принялся незаметно  изменять имена её свидетелей. Маскируя места событий, я трактовал самую их суть в недопустимых размерах и рассредоточенных направлениях, не считаясь с тем, соответствовало ли изложенное биографической действительности жертвы моему воображению, или да.

Вспоминаются годы лишений,
время трубное после войны.
В свете свежих партийных решений
правы те, кто не осуждены.

Непрактичный Арнольд беспартейный
оказался чуток не у дел,
а ведь он в детстве с Бусей Гольдштейном
на коленях сатрапа сидел.

Посещал вундеркиндом музшколу.
Навыки концертанта вобрав,
познакомился в ней с Воробьёвой
(это вроде бы нашей Пиаф).

Некролог криминального свойства
прочитали влюблённые дня:
«Задавило трёхтонкой Михоэлса»,
и... в отместку зачали меня.

Я, доношенный благополучно,
на рояле спал, но не играл,
и свою музыкальную сущность
проявлять никому не желал.

Жили мы, как бомжи на вокзале
(я не знал, что такое кровать),
и однажды, скатившись с рояля,
я ударился больно о... мать...

С той поры я бунтарь-заводила,
потеряв злато время зазря,
скрыл от близких геном Крокодила –
Чебурашка вселился в меня.

Вспоминалась училка-погана,
Скоро(бля), убегая на бал,
проорала: «отродье Каплана,
ты отравлено в Вову стрелял!»

В первый раз я рассорился с братом
и с отцом не махнул по одной.
Выйдя к «Детскому Миру» с плакатом,
загремел в тюремок Лубяной.

Мент с меня на допросах не слазил,
мол мечтаешь смотаться скорей?!
Девять лет просидел я в отказе
с ярлыком «Псевдорусский еврей».

P.S.    А теперь я свободный, как птица,
        безразличие массы познал.
        Это ж надо такому случиться!
        За кого пот слезой проливал?!

                Часть девятая
         
Мало кто знал, что в разлив полноводных речей с подиумов Подколенец жизни в обмане предпочёл хату с удобствами, и сделав ребёнка-другого, добровольно «кинул» семью, оставив её без средств к существованию (отрекаясь от отцовства, он думал, что защищает отечество, но чему удивляться, когда человеку свойственно катетеризированное мышление). Потом он как мог умело ухаживал за девушками разных племён и народов, а также за декоративными клумбами в троллейбусном парке, где ветер развевал каштановые волосы деревьев, пока Пом похотливо ласкал пластмассовый цветок в петлице эластичными словами.
Это в какой-то мере оправдывало его непрекращающиеся иронические нападки, как ведущего, на отказывающееся стареть поколение иммигрантов, прильнувшее ворсистыми лопухами к миниатюрным приёмникам. В связи с недавней госпитализацией наболевших мыслей Арсений на дух не терпел вольтерьянства, провокационно напомнив аудитории, что перед операцией офтальмолог, служивший на подводной лодке, шедшей курсом акций на бирже, напяливает на руки тёплые роговицы. Настигайчики замечаний Арсения типа: «Полюсам у шапок лысым не грозит обледенение» или «Это также бесполезно, как искать у однозарядного кольта декольте», как раскаты грома качалкой по спине вызывали неукротимый вегетативный невроз у «овощей». Потрясение сопровождалось обильными высыпаниями пенсионеров на улицу в фанатичном ожидании солнца, в оранжевой истерике выкатывающегося из-за горизонта. В Конфеттэне наступила весна, расцветали небоскрёбы, распускались авеню. В связи с этим представители вымирающего поколения, которое, по мнению Арсения, защитившего диссертацию по морфологии морфинизма в вечернем институте Морфея, давно уже пора было внедрить в жизнь на кладбище, продолжали бурные изъявления мотивации своей Тускарорской впадины невежества, охотно страдающего политической глаукомой, как это было с паном профессором – ценнейшим зерном перезрелого Кабачка 13 (не то Листьев, не то Стульев).
Но будем справедливы к аллегоричному Арсению Подколенцу с его высокой «покупательной» способностью – очередное человеконенавистническое заявление, заткнувшее лазейки ртов и замазавшее зияющие щели недоверия, было одобрительно подхвачено роем молодящихся голосов, постоянно звенящих во вседоступный эфир – этот картофляник невежества. Их гаргантюашные мысли новоиспечённых Пантагрюэлей на Рубиконе невосприятия борзыми слетали с извивающихся языков в дилетантских замечаниях, бестактно перекрывая запускаемый ведущим джингл йоркшира Мошки: «Дан терьер ему на запах». Один из прорвавшихся обозначился инициалами преуспевающего Жоры Талисмана. Он по-крупному воровал потасканные выражения и, не выбирая слов и ветвей, подвергал их линчеванию, беззастенчиво увязая в сметаннике лести к писаному красавцу-ведущему. Жорж горько сетовал по поводу информационной несваримости. По его неподтверждённым данным стоимость пушечного мяса на рынке резко подскочила по цене, заламываемой за спину, как во времена Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова, когда крутые крыши покрывали Барклаем де Толли, а эксгибиционизм завлекательных дам в сценах заключительных объятий не считали крайней мерой показания разгоравшихся печурок страстей. Однажды Жора проявил недюжие литературные способности, услышав от ведущего в новостях как типа неопрятной наружности в наушниках сбил поезд в момент, когда чудак загляделся на топлес девчонок, поглощавших с разрешения властей на газоне городского парка умные книжки-сериалы с не раскрашенными картинками «Лесоповал на сеновале».

Как в парке хорошо читать topless!
Но нас не удивить девчонкам шалым.
Мы, жеребцы, не ржём – время в обрез,
когда идём в наушниках по шпалам.

Придём в себя, понюхав нашатырь
(не мы же их бюстгальтеров лишали).
Вот если б до гола и ноги вширь,
тогда бы мы фривольнее заржали.

Жора, почёсываясь, сам мне это рассказал, отметив, что  дрессированные стихи его – слушаются. Ну как не поверить пииту, отмочившему ссохшийся цирковой номер в фарфоровом унитазе и вынуждено покинувшему питательную кулинарно-торговую сеть, если на него из-под прилавка посмотрели просроченные перепелиные яйца – украшение деликатеса «Черепашьи пальцы»?
Воспользовавшись выдавшимся случаем, Жора Талисман, несказанно прославившийся глазами, не раз заплывавшими в бассейне до бортика, скоропалительно прорекламировал «Клуб импотентов». В нём, как оказалось, он сам подвизался дублёром по вызову к неоперившимся нуворишкам, пока вдоль пляжа на Драйтоне летал дирижабль с плакатом, извещающим купальщиков, что животноводы-органики отказываются от асфальтового покрытия коров, а антисемитская фирма «Туалетные принадлежности» отмежёвывается от высококачественного ватмана в пользу бесцветной обёрточной бумаги. Напомню, что Жорой была подробно описана его жизнь в многоквартирном доме с перекличкой унитазов по стояку.
Другой, накрахмаленный голос, представлявшийся Игорьком Гутентаговым, используя подходящий случай, к сожалению умозрительного ведущего опять выступил не по теме об узниках летательных аппаратов и смене часовых поясов в зонах свободного морального падения. Заодно он заметил, что доносы вкупе с несессером проклятий дело деликатное, это тебе не либретто «к оперу» писать. Затем Игорёк, когда-то занимавший ответственную должность в любвеобильной промышленности без предоплаты, попробовал развести костёр полемики несмело поддерживаемых куцых рассуждений о своём несметном душевном богатстве.
В его рассеянных высказываниях полицейского, занимавшегося подлёдным отловом мошенников, как бы невзначай подчёркивалось, что он возглавлял освободительное движение от кошельков среди отморозков за Полярным Кругом, после того как в без гонорарной брошюре «Всё о гоноре, включая гонорею» вычитал, что «Без пруда не вынешь рыбку из труда».
Обширная аудитория развороченных сердец легко узнавала по лоскуткам обрывочных предложений хрипловато-придушенный голосок участника душевных раскопок – Игорька, неоднократно заявлявшего, что он прошёл сексуальную дезактивацию с ушедшей от него знахаркой-женой, снимавшей чехлы против порчи мебели и мечтавшей открыть на Драйтоне этнический публичный дом «Утрусские горки». Причём он уверял доверчивых, что за ценой не постоит, когда существует более дефицитный товар прелестниц.
Слушатели в ужасе содрогались от подобных откровений, зная, что этот нудный тип в эфирный штиль слов на ветер не бросает под разделочную тушь сопровождающего трафаретные выступления похоронного оркестра из ресторана сапожников «Проголодавшиеся башмаки», прославившегося в заброшенных промежностях улиц бронзовыми литаврами смерти. Вот и сегодня вёрткий с антрацитным блеском в затуманенных глазах Игорёк, с утра налившийся кефира «Буддараженка» и  разглагольствовавший на тему «О пользе шариковых дезодорантов при запотевании окон в будущее», не обошёлся без омерзительной выходки в адрес уважаемого ведущего, вечно сокрушавшегося по поводу того, что сам он проживает тусклые дни с семьёй в беспросветной провинции Нью-Персии (не спрашивайте чьи именно перси) и мечтавшего о переезде в кипучий Конфеттэн, население которого только сейчас начинало понимать, что нет панацеи от СПИДа и Спиди Вонзалеса – хозяина судеб нескольких бабочек, сгоревших от любопытства к нему. Остерегаясь преждевременного отключения или посыла куда подальше в межконтинентальной ракете, неугомонный Игорёк (златая цепь на дубе том) скороговоркой продекламировал меткие стишки, надеясь понравиться раздробленному костяку нации и слишком расторопному хозяину передачи «Крем для завгара». В своём обращении он ратовал за секс в галошах против негративного подхода к рекламируемому продукту, и соседки-хабалки Клавы, падкой на интригующие вопросы и испражняющейся на рентованом клавесине, которой закусывать было нечем, когда она забывала верхний челюстной протез дома.

Нью-Джерсийским летом
словно в авто-Клаве я.
Съеду-ка в Конфеттэн –
в яблоко тщеславия.

Отыщу соратников
с радостными лицами,
всё у них прохладненько,
в комнатной кондиции.

К дереву культурному
потянусь как к горлышку.
Музыка бравурная
трафика-найдёныша
мне по нраву сызмальства –
в унисон с «Московскою».

Дайте в люди вылезти,
влезть к Тюссо без воска
местной знаменитостью
вроде Пресли Элвиса,
можно рядом с Битлсами –
мы с женой поместимся.

Несведущий народишко и достойные его отпрыски в подстолходячем возрасте не врубились, кто такая Клава, и в музстудию «Дубильная мастерская» посыпались  инквизиторские звонки – не находил ли кто на пляже коробку овсянки «Песчаная oatmeal».
Единственное, что ненадолго утихомирило ехидную толпу, посылавшую оскорбления вдогонку, чтобы никто не расслышал, так это подставная заутреня – стандартно-рокенрольное приветствие знатока налузганных музыкальных сюжетов «Здрасте, люди добрые!» – личности исключительно галантной по отношению к самому себе, знавшей всех балдёжных музыкантов и исполнителей в подлунном мире искусства поголовно и поимённо на расстоянии пяти тысяч миль в округе. Но и он, надо сказать с полной ответственностью (худых эксперт недолюбливал), не чувствовал себя комфортно под ярко выраженной чёрно-ротной мушкой наводящих вопросов смущённого ведущего, как-то заметившего, что тучные женщины свыше восьмидесятипяти килограммов, участвующие в распространении постового полицейского журнала «Пост Скриптум», стушёвываются в эфирном присутствии знатока.

                Часть десятая

Третьим в перегруженный эфир ворвался мрачняга с устоявшимися привычками и повышенной радиоактивностью человекус-Эдуардус. Он посчитал себя бескомпромиссным поэтом, написав в дневнике: «Возмущённое солнце закатывало лучи за горизонт в вареве убывающего дня». Репрессированный в звонках Эдик всезнаечно спросил, можно ли при задетом самолюбии относить анус к нижним воздыхательным путям, периодически мучаясь газами забитой металлами системы Менделеева. Эд явно страдал раздвоенными чувствами, употребляя пиво и воблу одновременно.
С сердцем, пленённым поочерёдными сестричками Систолой и Диастолой, он по старинке противоречил самому себе, топчась на взлётной площадке воображения с раной навылет. Эд устраивал дорсанваль с электрофарезом с больной головы на здоровую, как  сосед по койке японец Джак-Кузя. Тот перекладывал предмет обсуждения листочками обвинений, думая, что Бухарест – прибежище бухарских евреев, а толкучка токийского метро – это много, псориазных локтей, среди которых мелькало лицо центрального выпадающего, забившего гол в Бранденбургские ворота.
Вездесущий ведущий – сам неплохой теннисист, надеявшийся выйграть у Федерера по лотерее, навострив самонастраивающиеся радары по обеим сторонам тщательно выбритого черепа, потребовал подробного отчёта у Эдуардуса о проведённом за нос времени без контрамарки в никуда. Он же, беспредельный хозяин станции, поклявшийся не допускать нецензурных послаблений до необозначенного прихода себя как мессии, попытался отключить зануду на полуслове, резюмируя выступление: «Если у вас родилась идея, значит, вы вынашивали беременность». Что-то у рьяного служителя пульта не сработало и в многострадальный эфир успели проскользнуть недоработанные строчки заложника поэзии театрального светила Эдуардуса, управлявшего юпитерами и софитами.

Ты боец на ринге напольном,
ты участник игр настольных,
на горе снег причешешь раскатисто,
у подножья на долю поплачешься.
             But I love you, o-o-o how I love you!

Раскрывая глаза на действительность,
убеждаешь людей вразумительно.
И согласна с тобой дура-публика
насчёт мэрзкой позиции Блумберга.
             Аnd I love you, o-o-o how I love you!

Не страдая застоем и манией,
нас доводишь... до понимания,
обсудив нанесённые язвочки
при ударе в лицо битой вазочкой.
             Yes, I love you, o-o-o how I love you!

Развлечёшь предложеньями смелыми,
комплекс знаний заполнив пробелами.
Для несведущих, для начинающих
ты учитель, светоч, товарищ наш.
             Ooh, I love you, o-o-o how I love you!

Ждут тебя с нетерпением в койке
все «растения» зимостойкие.
Без тебя нет должного фана.
Вознесём радио-капитана!
             Неy, I love you, o-o-o how I love you!

Усмотрев в тексте нестандартное, следующим в радиоатаку ненавистников пошёл прославившийся кознями и тяжело дышавший через сопла носа Лебедев Too Much (он же вездесущий Марк – неудавшийся октябрёнок и кандидат в первичную пионерскую организацию, а ныне изменник родины, предающийся в клевете клевет рассуждениям, переходящим на личности на Рубиконе поверхностных знаний).
Казалось странным, но на выборах президента он голосовал за оскопление газов в атмосфере... любви и дружбы. Но небесполезно знать предысторию этого скользкого типа. Ещё там, на родине, он не прошёл на выборах в мужья одной высокопоставленной особы – не выдержал голосования, сопровождаемого безудержными рыданиями, когда провожал её домой до тупого угла. Так что ничего удивительного не было в том, что Too Much отправил топографическую карту своих приключений и послание счастливому сопернику. В нём он резко и в какой-то степени иносказательно осудил результаты выборов ослеплённой мишурой предвыборной кампании в стельку набухавшейся по этому случаю невесты, после чего ему пришлось поспешно покинуть страну, выплатив за обучение высокой поэзии весомым четырёхтомником.

Поднатужся, перетяни
в свою сторону социум.
Ты слоняешься в тени,
Я – хожу под солнцем.

Облучаюсь лишний раз,
выходя к народу.
Избиратель-лох подчас
спит властям в угоду.

Веря часто не тому,
выбирают слепо
отщепенца, сатану
и фантомный слепок.

Обещания даёшь
бело-зубоскальные,
в них обманный смысл сплошь –
дух провинциальный.

На платформе беспринципной,
ветхой с неустойкой
просишь помощи наивных –
выбрать из помойки.

Всё это кому-то выгодно.
Я заочно знаю,
что в кампании предвыборной
танго проиграю.

Поднаторенный в бритье усохших кактусов (мать призналась, что его появлению на свет предшествовало колючее кустарное производство), Лебедев Too Much не позволял себе  роскоши оскорблять людей, а только их сокровенные чувства. Его, изучавшего в военной школе свинцовые дроби и вопрошавшего: «Разве амёбы делятся мыслями?», превзойти не мог никто.
Если произведенное Тумачом не поддавалось критике, он относил это к Сопротивлению Материалов, повторяя, что реверанс от кнексена отличается как мужчина от женщины. Пресловутый Марк, написавший хит стюардесс «С самолётным экипажем мы в полёте в койку ляжем», принимал Пасху за ответственный пост. Зимними вечерами он просматривал киноварь послевоенных лент, считая, что президентское словцо «инаугурация» неразрывно связано с огуречным рассолом. Тогда он, изрядно потрудившийся на ниве полового образования, подметил, что обмельчавший по колено гомельчанин в сообщениях о погоде и йоге заливается гомелическим хохотом над звонящими, считающими себя пасечниками неразделённой любви (ах, уж эти дожи с их венецианистым калием!). С трудом преодолевая кинжальные приступы в желчно-пузырном протоке, поборник меморандумной правды Too Much, который, достаточно «нахлебавшись» золотым бульоном Уолл-Стрита, в каждом отдельном браке слыл отличным семьянином, относясь к сексу в уюте как к выполнению домашнего задания. По этому поводу он даже умудрялся каламбурить со слезами в срывающемся со старта голосе. Откровенно наслаждаясь самодельным остроумием недоступным полуграмотным, он, пуская лунную пыль в глаза, высвобождал ломящиеся от непосильной ноши, затоваренные полки утилизированных догадок. Пре-подавая руку помощи, Марк накапливал знания, чтобы потом их выплеснуть, вводя этим доверчивых в заблуждение с чёрного хода к девице под кличкой Раздвижные конечности, склонной к иностранным языкам.
В сомнительных ситуациях он чувствовал себя сканирующим (не слезая с коня) бегуном, руководствующимся ногами.
В юности Марк, ошибочно думавший, что женщина существо тонкое и обсуждению не подлежит, ни в чём таком не нуждался.
С возрастом это его заблуждение распространилось на представителей сильного пола. Слушая его нескончаемые рассуждения, впечатлительным людям с наболевшим воображением живо рисовалась картина увесистой губы, инжирной тучей нависшей над внушительного размера котлетой лоснящегося подбородка. Подавляющему в себе смех большинству нравились его обезвоженные шутки человека с третьей торчковой ногой и психологией понятной только четвероногим. Об этом вопиёт его последнее произведение, засланное в одну из редакций, куда его уже не впускали.

Постоперационно зрачок мой расширен.
Я сижу огорчённый в обнимку с йоркширом,
и ломая себя, принимаю решение
после всех неудач найти отдохновенье.

Подвергаемый принятым в обществе веяньям,
позвонил в экскорт сервис по объявлению.
Оказалось (что не присуще притону)
ограничены обслуживанием по телефону.

От ответа поначалу во рту загорчило,
когда в трубку дежурная пролаяла было, –
В полцены дивный сервис испытать не хотите ли
с исполненьем насущных и низменных прихотей.

Не смущайтесь, попробуйте, может быть статься
превзойдём всё доступное в импровизациях.
Выступают солистки по заданой схеме.
разновидность имеется с вариантом в тандеме.

От души исполненья фантазий желаем.
Не подходит по-свински? По-собачьи есть с лаем.
Все пути вам открыты в тайны отверстий
при условии, если гладить по шерсти.

В чём-то я усомнился в позвоночной удаче.
Ну а голос настаивал соблазняюще, вкрадчиво,
не стесняйтесь. Приспичит? Звоните, коль нужно,
в бесперебойную ветеринарную службу. 

Кроме приведённого здесь яркого примера его псевдотворческого отношения к общепринятым понятиям в человеческом обществе, прилюдно отрекаясь от византийского наследия, вреднюжный Лебедев Too Much (он же сеньор Захуэрес по испанской прабабке) с удовольствием цитировал «Аль-Джазиру», кормившую арабской вер-блюю-жатинкой умы размытых в политическом аспекте недоносков, точнее личностей, с сожалением думавших, что прошли фараоновские времена, когда поэтов третьего ранга хоронили со свитой в брызжейке рассвета под звуки кабардино-балкарского танца «Билетная асса» в исполнении властной Вассы Железновой, в доме которой крики доносились со всех договаривающихся сторон, усиленно подпитывавших презрение друг к другу.
Остальные дезактивированные слушатели, по большей части безусые подростки с неусидчивыми задницами цвета телесного наказания, занимавшиеся предрассветной любовью с соискательницами лёгкого поведения и тяжёлой индустриальной поступи посредством недостаточно компетентных органов, представляли собой безрезультативный показатель родительских недоработок. Они обращались со своими геморроидальными букетами и изжогой к проктологу, утверждавшему, что в сигмовидной кишке заложен газовый баллон.
Молодняк дипломатично охал в сжатые кулаки и желтея от зависти, капельно помалкивал на простыни за дымовыми занавесками на окнах. А какой-то осибиренный глубинчатый эрудит, привыкший наводить идеальный порядок не целясь, и поддерживавший клич галёрки: «Освистать всех наверх!», прорвался сквозь толпу рутинно висящих на телефоне и проорал в вермишели слов: «Понастроили тут, понимашь, Дамокловых мечетей и благоденствують!» Его – религиозного отшельника, питавшегося святым духом, можно было простить, потому что он и на нераспечатанные-то письма смотрел с не вскрываемым интересом, не догадываясь, что зимняя спячка излечивает от медвежьей болезни. По его неопубликованным словам, пропитанным воздухом исключительно лучезарной поэзии, невеста соседа, повторявшая своему жениху «Ты – Кустанай моей любви!», не подходила ему по метражу приданого недвижимости, после того как он нехотя её оприходовал. И вообще его внимание больше не привлекал солнечный ореол пушка, высвеченного на ворсистой поверхности её небрежно выбритой щеки. Но судя по набухшим соскам оприходованной – весна уже наступила на антресолях власти. От всеобъемлющей просветительной передачи, прерываемой женственными сообщениями гомельчанина о Конфеттэнской тянучке трафика, мне вдруг захотелось спрятаться в застенках непромытого брандспойтом кишечника, потому что и там имеются раковые клетки, правда, одни комфортабельнее других. Разбушевавшись не на шутку, я, варганивший стишки экспромтом, настрочил эсэмэску дальновидному комментатору Моне Слиповеру, в детские годы часто остававшемуся на ночь в домах друзей и в унисон со мной страдавшему разновидностью мегаломании. Но в отличие от меня ему сильно подфортунило, когда он два месяца торговал подержанными писсуарами «Бон суар».

Этот мир слишком плох для тебя,
всё не ладится в нём, не устроено.
Мы плывём в одной лодке изгоями,
подгребая всех под себя.

Гнусен мир, безразличен, и впредь
признавать болтунов не старается.
Ни тебе преуспеть, мне – понравиться,
и за нас некому порадеть.

Наш удел беспросветен. В окне
лучик радостного не высветит.
Не всегда собираемся с мыслями,
оставаясь наедине.

Просветители в мире тьмы,
за компанию апокалипсничаем?
Под иллюзию пьяненькой истины
без вина не бывает вины.

Единственное, что успокаивало – это поддержание во взвешенном состоянии затронутой темы, за которую априори с энтузиазмом ратовал обояшка-ведущий в предвкушении всенародного обсуждения образа плотносбитого Добрыни Никитича, богатыря «средней» руки, сделанной из высококачественного материала.
На этом эфирном фоне с полминуты выгодно, но не совсем удобно раскручивалась реклама туристического бюро «Трип тих», сориентированная на обменивающихся сперматозоидами нетрадиционалов, заполонивших горнолыжные курорты в Альпах, включая легендарно заброшенную Избушку на курьих ножках. По их утверждению она находилась в Сант-Яго де Чили напротив пивного бара «Бутылизм», где набирались мужества ревнивые самоубийцы, просившие руки и получившие в виде испытания на прочность пощёчину.
В прогретом приятным баритоном воздухе комнаты зазвучало лирическое «До чего же хорошо в другом...». Её сменила реклама ирландского пластического хирурга-надомника Народома О'Шеи «Капитан, капитан подтянитесь!», выводившая из себя селекционным методом порядочных женщин, не загнанных жизнью в дезактивированный уголь.
А кто-то в кофеварке разливанных страстей пустил слух, что в эфире «раздавались» шейные позвонки, и на них стекался любопытный народишко, типа наложницы – Мелкой тарелки, считавший что Клинта Иствуда Бадвайзером гомериканского кино.
Заковыристая мелодия гармонично вживалась в импульсивное танго «Моя зарёванная кошечка лакает шампанское». Она наводила на крамольную догадку, что композитор, с Чукотки не боявшийся щекотливых вопросов, написал её, чрезмерно увлекаясь темой, задержанной в развитии из-за продолжительных приёмов в женских консультациях с их кощунственными обследованиями, вызывавшими у него, как у волооких волов, отвращение к сермяжной правде как к таковой.
Говорят, на лекциях он облекал тему в парадную форму приемлемой лжи под хлороформом (стоит убрать подпорки и чувства распирать не будут). Недаром же его студентки почтительно называли его «наш  мэтр и четырнадцать сантиметров». Смазливый лейтмотивчик раскрывал проблематичную суть, не приподнимая интимной завесы над отциклёванными чувствами прислушивающихся.
Он, утверждавший, что не всякий бабник – шарманщик, постоянно напоминал забывчивому мне о предстоящей урологической процедуре, хотя смелые утверждения в тексте настораживали и бодрили, вырисовываясь в пастельных тонах картиной влюблённых в своё дело тел на водяном матрасе, занятых поиском ускользающей точки опоры в условиях общепринятой сексуальной стерильности, сопровождаемой эхом пересмешников на человеческой свалке.

Моя жисть зоопарк,
вместе с горячительным набираешься страху.
Вместо Жанны Д’Арк
довелося столетнюю повстречать черепаху.
По вольеру мы ползали
на животах –
она в панцире,
я после пьянок,
не усыпанный розами,
подбирал от детишек объедки и обломки  баранок.

Как попал к ней морщинистой,
ни за какие коврижки, хоть убей, не припомню.
Я очнуся не с той
с кем хотелось. А ейный костистый любовник
тычет в морду мне лапой,
видно думал, хозяин он, как на Галопогосах
я от страха заплакал,
когда вместо подруги на меня он свой панцирь набросил.

Навалилося сверху
пятисоткиллограмовое чудо
и клюёт словно беркут,
то не отдых в Доменикане «All included».

Я и не подозревал –
черепахи при этом кусаются
Поимел меня, гад,
как положено я отложил в песок яйца.
Слава Богу, отпал он
в своём черепашьем экстазе
хорошо, что не слон
а не то бы глаза повылазили.

И куда-то пропали
гонор мой и былая помпезность.
Вытрезвитель в коррале,
побывать там любому полезно.

Я, как экспериментатор, обладавший не откорректированным ясновиденьем в туманную погоду и не терпевший постороннего вмешательства в любовный акт, представлял себя на приёме (где каждой твари по паре, и я с неизменной пустышкой во рту) то колобком, докатившимся до ручки двери феминистской пивной «В каньоне у бедра», то олигархом, рассматривающим миллион как приближённое число и жаждущим перевернуть мир, оставив его в неизмеримом покое и неподобающей позе.
Необходимо было выйти из плотно охватившего меня романтического состояния, так как всякое прожектёрское подражание сродни удержанию с недержания или уподо****ству, упомянутому мною в стихотворном водосборнике для ирландцев «О’писки и опилки» с его отравленными стрелами расхожего кельтского юмора типа «В расцвете сил увяданьем не пахнет». Избыточно начитанный до позолоченного ободка литературной кастрюли, я поглядывал остекленевшим взглядом на непробиваемые напольные дедушкины часы, пристроившиеся на моём внучатом запястье. Потом, увлечённый игрой в перфокарты я переключился на соседнюю станцию, где недипломатично вверяющий элементарную грамоту баритон – дебютант международного конкурса внебрачной любви по соглашению, скреплённому рукопожатием (надёжным разносчиком инфекции), представившийся Шайхметом Цистерной – селектором чёрного цвета общества знаний, профессионально занимался отловом чужих теорий, таких как «Шаг вперёд – два шага назад», принадлежавшей, как оказалось, не Шота Руставели, а Мариетте Шагинян. Несомненно, при виде его в глазах любой индуски цыганского происхождения вспыхнул бы Бенгальский огонь, осветив зазоры и выемки человеческих недостатков.
Малогабаритный Шайхмет Цистерна натурально страдал сдвигом по шкале. В своих сегрегационных путевых заметках «Африканские черновики» он утверждал, что его прадед разъезжал на «Корвете» Бейлинсгаузена в 360 лошадиных сил.
Это ближе знакомило пытливых с открытием белопятной Антарктиды, а ему давало возможность вопрошающе раскрывать в прикроватных интригах мотивы кровавого преступления первой барачной ночи у Агаты Кристи. При этом он ссылался на интимный опыт входящего органа с вытекающими из него обстоятельствами, опираясь на мнение пришвартовавшегося моряка, рассматривавшего портовую женщину как прохудившуюся посудину любви и повторявшего: «Пусть уже Восточная женщина, знающая такие свои слабые места как булыжники грудей, носит паранджу вместо пояса целомудрия». И всё это невзирая на развёрнуто-транспорантный радиолозунг «Наш удел – беспредел» и отголоски черноротиков грязевой лечебницы эфира.
Дышать стало полногрудей, как после закрытия смертоносного безалкогольного магазина пивного огнестрельного оружия «Пив-пав». Как это ни подозрительно, в моей сорвиголове, искавшей утешения в потайных уголках спутниц, всё ещё звучала уловка, придуманная в оправдание высказываний политических деятелей: «Я так думаю», освобождающая говорящего от какой-либо материальной ответственности.

В разброде и шатании
мы в радиопредбаннике
готовимся размяться два часа,
чтоб слушать беспартийные,
порой декоративные,
с болезненным налётом голоса.

Так испокон уж повелось
судить о людях вкривь и вкось
со времён злосчастной «Антилопы Гну».
На йоту не задумываясь
сказать о них: «Так думаю»,
не разобрав о чём и почему.

Витают непристойности, венчая оскорбления
в устах отпетых мариков и клуш:
«Папаня Буш – рецидивист, Обама – просоциалист
 и в террористы вписан младший Буш».

На Уолл-Стрите сумерки.
Нью-Йорк захвачен Блумбергом
без вежливых еxc-use me и pardon.
А кто орал – не выношу
домохозяйку Клинтоншу,
которую пророчат в Белый Дом?

Игривые, угрюмые
твердят, а я так думаю,
не ведают смурные, что плетут.
И я в измученные дни
взываю: «Тему подними!»
В ответ одно молчанье (very good).

Удобная теория, внедрённая на практике,
давай побольше – нечего с нас взять.
Готовы век свой коротать в велферовской галактике,
и с выгодою попкой повторять
               так думаю,
                так думаю,
                так думаю,
                так думаю...

Предвкушая как через каких-нибудь десять минут, скворча на сковородке, на меня устремит желтушный взгляд поджарая яичница, перед прогоном её через кишечник я облизнулся, радуясь изнаночной мысли, что наскоро подогретой пище для мозга, не раз подвергавшегося нарезной томографии, не угрожает тепловой удар. Поэтому не стоит верить в профилакторий девичьей дружбы со всеми её прикидами и примочками, когда в предбаннике доставленной не по адресу любви каждый недоучка Ге-нытик – приставучий банный лист, и, пожалуйста, ни слова о личной жизни художника Ге.
Спасала дурная привычка – в орденоносном стрелковом полку я отличался стеариновым наплывом в голосе, когда приходилось исполнять марш армейских гурманов «В походной кухне на вытяжку». При этом я рассматривал на небе Большую и Малую медведицу, удивляясь тому, что при наличии Малого таза у человека никто не может толком объяснить – где же Большой.
В тренировочных перебросках спецподразделения по опрометчиво пересечённой местности я, будучи патологическим трезвенником, назначался запевалой свирепым старшиной Тимоха Неплохо, который, обладая высокой палочной эрудицией, ничего не читал окромя наставлений на плацу. Он путал заряженный «Вальтер» с Вольтером и Вальтером Скоттом, так что ему нравились в моём исполнении полукилометровые песни в стиле Тимура Шаова (до этого я, пребывавший в бездонной духовной нищете, сплавлял лес по горной реке с её закатанными по обоим берегам рукавами, не задумываясь, что никому ещё не удавалось перейти Рубикон сразу в трёх местах, где опыт подсказывает, но ничему не учит непроезжую часть дураков).

                Часть одиннадцатая

На перекидном мосту настольного календаря обозначился четвероногий четверг, отчего я, не без удовольствия покусывая обескровленные губы кровельщика железа, пришёл к банальному умозаключению, что в свободные от безделья часы не сплетничаю, наговаривая нечто несусветное и не поддающееся госконтролю на многострадальный автоответчик (самый начитанный из тех, кого я только знал). Он терялся в интерпретации внесённого в него материала, ведь, как вы заметили, моё причудливое повествование преследует неопределённые цели «не догоняя» их.
Но... я с открытым сердцем, переполненным кровью, политкорректный в ущерб собственному самосознанию заискиваю и пасую перед преобладающим чёрным меньшинством и многое прощаю без вины виноватому автоответчику. Он ещё не научился схватывать мысль налету в трёх измерениях, как воинственные феминистки с их  лозунгом «Зазеркальное будущее принадлежит фертильным женщинам, отражавшим своё в действительности».
Скажу прямо, такими штучками всё что хочешь можно вытравить из корабля, претерпевшего крещение. В сущности я, не хорохорясь, люблю то, чем владею в достаточной степени, когда встаю голый (читай, ещё никем «не обутый»). Утрусский язык мне наиболее близок  на расстоянии вытянутого... рукой, и меня не заботят абитуриентные поступления от родителей в казну.
Конечно, я исхожу из того, что Витьку Примуле-Мышце, пишущему на уровне женских сплетен работниц спасательной станции «Утоп лес без бикини», удавалось семенить кератозными пятками. Трое счастливиц забеременело, когда он зачитывал им самый удачный стих из своего предпоследнего сборника «Анус на последнем издыхании». В нём он излил переживания связанные с его последней любовью перед выездом на ипподроме эмиграции

Часто жизнь испытывает нас,
Ниспослав её нам в наказанье
За столом, в гостиной, в ванне, в спальне,
Утром, ночью, днём в вечерний час.

Нет, не перестанут удивлять
С пальца высосанные вопросы:
«Между горбоносых и курносых
Сколько было женщин у тебя?»

Жертвенниц приписываешь мне –
Их в помине не существовало.
Понимаю, доказательств мало,
Нет сгоревших тел в моём огне.

Сколько было женщин у меня?
Я готов расшнуровать ботинки
Были три страшко и две картинки,
Если двух от трёх в уме отнять.

Разве с тем что Богом мне дано
Потяну на званье Дон Жуана?
Ты же с психологией Кан-Кана
Капаешь всё то же и одно.

Повторяешь куклой заводной,
То что названо Китайской пыткой,
Знаешь хорошо, не больно прыткий
От мужей не выпрыгну в окно.

Но страшнее бури и огня
Предстоит когда ты завопросишь, –
Знать хочу, когда меня ты бросишь
Сколько будет женщин у тебя?

Стихотворение почти получило премию среди поэтов-жокеев, но помешала не очень чистая случайность.
Витя осознавал, что ему (потомственному сыну большевика – восемь инчей с гаком) не обойтись без литературного каре-декольте, так как в тот момент между враждующими троцкистскими группировками было подписано мирное соглашение с последующим обменом мексиканскими гаремами, где в принудительном порядке верили в дозированную любовь с первого захода. Благодаря принятому языку в Витькином парадном я узнал, что часть отставших отечественных велосипедов в индивидуальной самогонке Тур де Франс восстала, сбросив с себя недотолуоленные цепи.
Как высказывался дальний родственник мой и несравненного индивидуалиста Фридриха Ницше богопослушный Лёша Ишас (он же Ганусь Гильза), на которого величественная поступь эволюции жестоко наложила несмываемый отпечаток за то, что он безжалостно ломал женские судьбы на манер подмокших спичек: «В застолье с последующим застульем хотелось размяться и больно бить животным свирепого подвида по теннисному мячу, захваченному «силовиками» на Уимблдоне, тефлоновой сковородкой.
Надо сказать, что кто-то в его лице искал друга, а кто-то отказывался даже смотреть на него, потому что он относил гомосексуалистов к бывшим экспедиторам, делающим всё через широковещательную жопу. Но, видимо, в забытье  опьянения, закончившегося моим прилежанием к шведской стенке под шафе со сложившейся дурной привычкой спать под углом в сорок градусов, не разобравшийся дал резиновому скакуну по тыкве.
Мысли вседробящим отзвуком рассыпались в черепушке антиглистамидными тыквенными семечками под безголосую группу подтанцовывавших девчонок с волосами цвета огнеупорного кирпича «Ёлочные игрушки в розницу». Надо сказать, что звучали они как обезумевшие шахтёры из  «Товарищества без рукоприкладства» во время обвала в штольне.
Откровенно говоря, избалованного Лёшу, вырядившегося в шифоновую кофточку с мохеровыми рукавами ловкача и получившего ссуду в банке под жену, используемую им в виде коллатерали, нельзя было бы до конца помять, если не принять во внимание их лучшие спальные годы совместного существования. Его незатейливые литургические вирши, обросшие мхом прилагательных и церковных причастий, в которых прослеживался логический детерминатор националистических настроений, кислотно раздражали.
Согласитесь, друзья мои, мы же не евнухи, у которых отрезаны жизненные коммуникации, и такие простенькие (на манер платьица из ситечка) стишки нужны прогрессивному человечеству как копчик или слепой отросток-аппендикс, или никчёмная излучина сигмовидной кишки, предшествующая Прямой с её не всегда срабатывающим аварийным жомом. В них заложены заглоточные абсцессы  высказываний, таких как: «Созвездие – обезличка, на то она и звезда, из страны, находившейся в зимней спячке, чтобы сиять сама по себе!»

Как нам хочется стать богатыми,
чтобы всех под себя подмять,
подчинённую комкать ватою,
поразвратничав в ходе дня.

Как нам хочется стать красивыми,
этим душ пустоту прикрыть,
лица высушенными сливами
из стареющей памяти смыть.

Всё нам кажется, сильно хочется
в мире скрытном тугих перемен.
Всё готовы сменить – вплоть до отчества,
до набора неправедных ген.

Сегодня, на фоне выспренних стихов, выскользнувших из-под пера кочевника головой Лёши Ишаса – представителя возмужалого поколения, ненавидевшего никелевую супружескую кровать с её ограничениями и территориальными претензиями, я охотно вспоминаю незавидную судьбу «Гинденбурга», и заслуженно горжусь несгораемым дирижаблем отношений с любознательным читателем, дожившим до глубоких седин на лобке. Вероятно поэтому я всячески избегаю непосредственного контакта с мужественными людьми, крепкие рукопожатия которых напоминают несгибаемые туфли индийского производства, по-садистски пожимающие ноги в день моего шестнадцатилетия.
Редчайшее исключение составляют прирождённые устроительницы скандалов под заранее предсказуемые пьянящие восточносладостные мелодии или поистине красивые женщины с развитыми икрами ног, почитаемыми Лаврентием Павловичем за их гравитационное поле где-то там посредине. Так что заранее предупреждаю прожорливую моль антипоклонниц – вам, дорогие, предстоит иметь дело с компьютерным фанатом-трансвеститом (отец – украинка, мать – еврей) – вылавливателем острых ощущений посредством бесхвостой серой мышки с утеплённой улыбкой.

                Часть двенадцатая

Когда-то практичные люди намекнули мне – крайнему индивидуалисту, пишущему под стол в целях самозащиты и сохранения здоровья, что чистое безумие отрабатывать литературную карьеру, взбираясь по горящей верёвочной лестнице, более того – это жалкий удел переносчиков лингвистической заразы. Но как вы сами в дальнейшем  убедитесь, недвусмысленные намёки на непрочный форпост знаний и ускользающий опыт не произвели должного эффекта на мой расцвеченный калейдоскоп чувств, взбудораженный предложенной ведущим на радио темой «Всегда ли потребительский товар живой или его следует пощекотать?»
Преднамеренно справацированный слева и одержимый вставками вертлявых фразировок, годящихся на все случаи жизни, на увитой «плесенью шестидесятых» лестничной площадке дома престарелых, где кольца сигаретного дыма душат в синих объятиях вдовочадцев с памперсами на бамперах, я, настройщик толпы против себя, успешно преодолевал препятствия, возникающие на поблёскивающем серебром мониторе домотканой передачей «Таблица размножения всласть неимущих».
Приятно было сознавать, что не следует представляться бьющейся игрушкой в противостоянии «стенка на стенку» гидроэнцефалу, недополучившему образование, у которого во втором браке ничего не изменилось (с одной лошади он пересел на другую). До моих ушей доносилось бульварное трио «Прохудившиеся карманы» с подпевкой люксового персидского кота Василюкаса.
Как рачительный хозяин и поводырь затасканного на поводке слова, данного под пытками излишне пытливых глаз, прелюбопытнейший индивидуум появляется перед вами под совмещёнными местоимениями «Я» и «Он». В отстойнике интересов они увлекаются псевдофилософией преувеличенно маленького человека с заглавной буквы – этакого выпивохи-бродяги с беспамятственным прилежанием к стене, не плача. В редкие моменты недосягаемого любовного единения он находится в состоянии подкрадывающейся старости в подгузниках с её ухудшившейся доставкой крови к периферийным отделам органов, когда на девочек сил смотреть не хватает, «Он» не упускает случая проехаться по везунчику, запатентовавшему отвёртку для закручивания усов, катком обложенного языка иронических солончаков.
Возможно именно поэтому в уголублённом сатирическом творчестве Этих Двух, не готовом раствориться в серной кислоте критически настроенных улыбок, остро ощущалось поветрие общественных сортиров и курирующего их проктолога, поглядывающего на мир сквозь розовое очко. Он как бы доказывал, что проблемы с естественными  отправлениями человека напрямую связывают его с транспортом, ведущим к аэропорту и возвышающимся над городом на стапелях свободы. Не удивительно, что у пациентов столь сложная концепция вызывала недоверие, и в проктологической клинике «Метеоризмы» их охватывала «воздушная тревога».
Там же выкристаллизовывалось злонамеренное кредо «Скоропортящееся общество – место, где никогда не отомрут антисемиты, не верящие в магическую силу худосочной цифры семь, признанную ещё с библейских времён, не говоря уже о тюремных клетках, в которых томятся свежепойманные воры, гордящиеся чувственными взаимоотношениями и воздухоплавательными снами». Да оно и понятно, они же не иллюзионисты с их светопреставлением о теплоцентрали человеческого организма, являющегося теплицей жизни для бактерий с высокой вирулентностью, покровительствуемой Богом в Пантеоне Нравственности, что находится на бульваре имени Боливара. Всё же я как-то умудряюсь подхватить насморк от кобальтовой секс-бомбы и нести, нести, нести ... из вежливости до гнетущего хамства того момента, когда люди станут размножаться не вегетативным методом, а неврозом, как это водилось у необузданных поэтов на Парнусе в Древней Эрекции.
Там можно было увидеть меня со стопкой выплёскивающихся стихов в компании куртизанок, ставших с возрастом обесцененными игрушками.

Известно, что у кошек девять жизней,
их мне не пережить, не перечесть.
При всех моих заслугах и харизме
признаюсь – у меня их ровно шесть.

Во многих шкурах и различных лицах
на Белом Свете побывать пришлось.
В сенате Рима выступал патрицием,
и там в дебатах получил невроз.

С Ричардом III, то бишь с Львиным Сердцем
я в Палестине крестоносцем пал,
присвоили посмертно званье герцог
за кровь пролитую и мужества запал.

Сосед мой, прорицатель Нострадамус –
еврей, от инквизиции бежал.
Я одолжил учёному пижаму,
чтобы никто по носу не узнал.

Закончивши лицей с высоким баллом,
в хоромах я прислуживал с утра.
Придворные знавали Ганнибалом –
любимчиком и негусом Петра.

Тулуз Лотреком в дамском Мулен Руже
художествовал я немало лет.
А вот теперь я никому не нужен
как нудный и посредственный поэт.

Обильные факты, выявленные в последующей машинописи, не только ирреальны в неподъёмном фолианте, но и зачастую редко соответствуют неоправданной действительности, подчас представляя собой загадки в валежнике слов. От них способен зашевелиться волосяной покров у личностей, переполненных восточным темпераментом (здесь сказывается привычка неортодоксально мыслящего автора, расставлявшего червоточинки в конце предложений, расплачиваться необжитыми понятиями, не вынимая набитого идиотизмами бумажника).
Ну кто я после этого, как не выдумщик, производящий сильное импресарио, подметающий лунные дорожки в сомнамбуле и пекущийся о неосуществлённых мечтах и принадлежностях в забегаловке «Донатса Трампа», где в дряхлеющем организме старушки-природы самое отзывчивое – пристеночное эхо. Такого же мнения придерживается моя визгливая белёсая собачка с не в меру развитой шерстью на облезшем хвосте – Шпицрутен. Ей, как и мне, за державу до де-жа-вю обидно. Поэтому внимательно проштудировав себя – услужливого палача слова, уверенного, что городские скверы существуют для сквернословия, и не ставящего запятую там, где приходится что-либо уточнять, я дико извеняюсь. Я склонен к всепрощенчеству, и мне трудно что-либо дополнить в напутственном слове другим, не считая того, что я искренне винюсь перед требовательно настроенным представителем воспалённого XXI «века» и настоятельно призываю его трезво оценить собственные высказывания подобные этому: «Давайте на всей планете уничтожим горе, тогда люди перестанут с него напиваться».
Каюсь, иногда я веду себя как дёргано-восторженный сангвиник Мурат Оладья с синим чулком вместо галстука на шее, когда надо и не надо разбивавшийся в лепёшку и предвосхищавший события за небольшие деньги. Относясь к себе более чем снисходительно (я не из тех, кто проспит атомную бойню), не могу не признать, что чуток недослышу, несколько недовижу, чем привожу оппонентов в состояние растерянности и неуверенности, когда заявляю, что моя жизнь не прошла даром в обрюзгших джинсах, а за незначительные бабки, и я, как рачительная черепаха, всё что пожирней к себе в домик тяну, не обращая внимания на то, что мои полнокровные сосуды – прибежище холестериновых бляшек.
При ознакомлении с текстом, когда чернила на исходе, а дерьмо кучкуется, многое может показаться неоправданным и необоснованным как брак – разновидность безвыигрышной лотереи, как свеча Яблочкова при геморрое перед выходом в свет в присутствии лампочки Эдисона, как затычки для ушей, в придырочном состоянии используемые в противозачаточных целях.
Но пусть это многое никого не пугает, не он создал и продумал сбивчиво излагаемую несуразицу-рениксу, поддерживаемую отсутствием фабулы. Она-то и представлена здесь раскапыванием залежей юмора во взаимосмущающих подробностях, и не одному учтивому читателю придётся промокать расплескавшиеся капли переполненной чаши неподтверждённой информации. А в компании рассказчиков, увязающих по самые уши в нерадивых байках, я – сверхчеловечина ограничиваюсь артритными щиколотками, заливая жажду знаний антиподагренной минералкой.
Я подозреваю, что писателями-проктологами, работающими в глубокой... тишине после электронокаута в секции бокса «Зубной порошок», становятся от безысходного одиночества.
Поэтому  кого удивит, что в этом месте купированных ушей и длинного хвоста повествования я «без дураков» помещу ответ на собственную реакцию под шапкой «С тех пор-тупея» на услышанное по радио малиновое пение с матерной начинкой под приструненный аккомпанемент в День дураков, когда Золушка верила в пользу просвещения при полной луне и в праздничном переднике сбивала в чечётке задники.

Развлеченья власть имущих
нас порой вгоняют в краску –
анекдоты, что «погуще»,
темки, полные фиаско.

С телефонами попроще,
сброшенными портупеей,
у кого ай-фон потолще,
у кого-то подлиннее.

Подлинней, конечно, пятый,
что потолще – тот четвёртый.
Он звенит себе, проклятый,
зацеплёнок желторотый.

Смотрят жёны взглядом сдобным,
одобряя шутку стадно:
«На прилавке им свободней,
чем в тисках карманов задних».

Нам привычно пахнет уткой –
начинается неделя.
Примитивнейшею шуткой
кормят Первого апреля.

                Часть тринадцатая

Да здравствует непревзойдённая сеньора Клубничная Фантазия Интима – эта оптимистическая трагедия с отклонениями от общепринятой на грудь «нормы» и мышлением периферийной шлюхи – достаточно эксцентричной по законам признанной механики! Только ей одной с затёкшими по обе стороны лица глазами, выпятившей аппетитный зад и не подозревающей, что за ним стоит, неподконтрольны скулящие чувства. И только ей одной, состоящей из одних удовольствий и обладающей привычкой пожурить, а затем попенять барометрические перепады погоды, поклоняются Мнеподобные в зарождающемся столетии завершающего грехопада.
Мои способности выходили за пределы общедоступного. Уже в солидном возрасте я упорно продолжал подтирать отметки в табеле о рангах, что помогало торговле летучими мышами для нового поколения компьютеров и гробами-тандемами для влюблённых пар.
Так что не стоит удивляться фантазиям способным прокрутить мою извилистую плёнку воображения обратно, дабы выявить пережитую нервотрёпку в охлаждённом виде – результат вкушения салата, затравленного прогорклым машинным маслом посреди щуплых рассуждений о медовых качествах туманности Андромеды или отличии глаукомы от катаракты у моего скакуна Персифаля (от махноногой кобылы Персии и безголосого жеребца Фальцета). В результате взбесившейся бессонницы произошло нечто странное – у меня сами по себе начали виться брови заросшей узкой тропинкой, как у посланного на курсы повышения квалификации палачей.
 Случилось это после добровольной пересадки микроволновки волос с улыбчатого лобка Лёльки Катманду поборником надраенного искусства доцентом Левко Планктоном из партии украинских националистов «Нашпигованные», а в быту строителя-подрядчика члена прорабовладельческого общества. С ним я познакомился случайно по стечению обстоятельств (на пляже функционировал пузырящийся писсуар, от которого веяло напыщенностью и мы в него промахнулись). Беспредметно разговорившись, он признался мне, что скрывается от балаболки-жены, лишающей его обеда за то, что он смотрит на рыбок в аквариуме и бормочет под нос: «Тишайшие люди эти подводники, охраняемые меченосцами».
Слушая его в достаточной степени внимательно, я никогда бы не согласился на столь рискованную операцию, если бы Планктон не предупредил меня, что ассистировать будет Владик Кокотлив, в ходе безвыездной житухи напяливавший на себя ничего не значащие фразы, способные рассмешить пинг-пончатых лягушек на социальном болоте. Владик, сам бывший сталевар с неограниченными браздами плавления, любил всё французское, и лондонскому кокни с его междометием «Between the eyes!» предпочитал парижский арго «Фибулой по мандибуле».
Раскованный, со стерилизованной внешностью благообразно осунувшегося лица, он воображал себя при дворе французского короля лудильщиком луидоров во времена, не знавшие рифлёной туалетной бумаги, когда море вскипало – это Геркулесы века, выстаивавшие столбами в проливе, гибралтарили скалистыми ногами, заслышав романтическую пьесу из двух половых актов и четырёх действий арифметики для фортепьяно с кастаньетами «Трещат за ушами  цикады».

Опустошила ты мои мечты,
сказав, – Мне больше ненужен скучный ты.
Весна прошла, а лето жжёт,
другой меня нетерпеливо в койке ждёт.

Слова твои запомнил наизусть,
я с глаз твоих, пожалуй, уберусь.

Всё опротивело, мне свет не мил.
Третий стакан с трудом опорожнил,
бармену щедро дал на чай,
отполз от стойки, выплюнул, – Прощай!

Что там за новый у тебя завёлся гусь?
А в общем чёрт с ним, сам до дому доберусь.

Чего хотел, то я и заслужил.
На всех и вся с прибором положил.
Забыть меня, зануда, обещай,
прощай любовь моя прошедшая, прощай.

Слова обидные запомню наизусть,
без помощи сам в клетку заберусь.

Открытой ей, я как бы невзначай,
бутылке виски не скажу «Прощай».
Похоже с нею не помру с тоски,
останусь верен ей до гробовой доски.

Её наклейку помню наизусть.
В обнимку с горлышком до дома доберусь.

Теперь же, расставаясь с Лёлей Катманду, женщиной, живущей по муленружским понятиям с кухонным мышлением на уровне отбивного молотка по свинине и мечтавшей выйти замуж за человека комнатной температуры, рассматривавшего по вечерам жену как необходимое устройство в быту, я считаю недостойным освежать в памяти причину, по которой она была зачислена в абитуриентки деканом при поступательном движении в институт. Вследствие этого я предстаю в мимолётных видениях обывателей гомосоциалистом крупного помола, пристающим к незнакомым прохожим со своими гуманитарными дознаниями багряных закатов рукавов и футболистов, вбрасывающих мяч из-за боковой линии, страдающей аутизмом. Склоняясь к христианскому всепрощенчеству, я искренне верю в моногамию обессапоженных сороконожек, при этом так скрежещу стёртыми до сверхчувствительной пульпы зубами, что люди могут подумать, что я, отличившийся пятнадцатисекундными связями, промышляю массовиком-затейником в публичном доме Маруси Заклёпки под присмотром Фаты Моргановны Магарыч или у меня не все глисты в порядке.
Но причины следует доискиваться в ином – просто по утрам навещают свежеголовые мысли, а по росе – поросячьи нежности (цитата из воспоминаний следователя «Изысканное за углом»). Не поэтому ли я жаждал превратить покинутую мною плодородную страну, где не распространены насаждения демократии, и многое делалось для покрасневшего словца, ну если не в цветущий сад, то хотя бы в красильную мастерскую? А так как я твёрдо усвоил, что партия и правительство – не самодуры, а слуги народа, то во избежание неприятностей соблюдал дистанцию со слугами, на которых ленивая природа, отлежав облака, отдыхала, но недолго.
Так скажите на милость, что толку от типа с земными элементами вежливости, которого мало волнует будущее сказки «О гадком Утёнке» в расчёте, что впереди отыщется объезд, указываемый деревянным индейцем на кобыле по кличке Красная площадь (он же Николай Ужин родом из кармазинового села Завидово по-хорошему), который по сучьему велению отполз раком с оторванной клешнёй в отшельники.
Скособочившийся индеец с плюмажем претензий к англиканской церкви, транквилизировавший собственное достоинство, не стремился найти утешение в самоубийственной заводи и поэтому не простился по-человечески с крем-брюле эстаблишмента, продуцирующим приземистые намерения в изъязвлённом обществе, где рука руку моет, а до ног не дотягивается.
В словесных вывертах облетевших земной шар вишен, эпатажа ничего не подозревающих других, вбирая побольше одолженного у свободного времени воздуха, я совершаю  усилие над собой как над дескредитируемой личностью, так что не стоит принимать почерпнутое мною из разных источников за проявление кристальной авторской честности – её жадно упускать. Кстати, мой опус о Галктионе, хамелеонах и о других галактиках вызвал разноречивые отзывы.

Уверен, среди нас земных
их ходють миллионы,
наслышан, одного из них
зовут Галактионом.

Мне говорят, ты не в себе.
Тверёзый я, не сонный,
их родственники на Земле,
как штык – хамелеоны.

Заметьте, что в стратегии
сквозит нехватка практики,
когда сужу о вреде и
любви с другой галактики.

Она дана в познании
необычайных особей,
обычно представляют их
безухими, безносыми.

Не обладают пришлые
ничем таким существенным.
Невидные, неслышные,
но в транспорте общественном

на что-то натыкаемся
при входе и на выходе –
вполне возможно с зайцами
межпланетарной прихоти.

Они нас контролируют
по своему «Завету».
Хотят пустить нас по миру.
Кого привлечь к ответу?

А повстречавшийся шутник
послал меня к тритонам,
сказав, что одного из них
зовут Галактионом.

Движимый разумным бездельем, отношения с которым часто выливались в стакан с водкой, я, как стрельчатый осциллограф, испещрённый пиками окружающих меня фальшивых улыбок, не позволяю замкнуться в самом себе в поисках беспредельного  одиночества, хотя в компании с ним намного спокойней и дешевле. К тому же не следует забывать, что у плетня в болтушке откровенного разговора и в царстве перегномов приняты перегибы, так что с бессребреницами я, избегая танталовы муки, придерживаюсь обеими руками принципа Скупого Рыцаря «Уговор дороже денег». Не помню, то ли у Гашека, то ли у Чапека, я учился чесать девчонок из вокальной группы «Ностальгия по хорошему», действовавших мне на седалищные нервы, по-чешски – без гласных и понятых, когда не от лени поедал глазами перетёртую кем-то пищу.
Как видите, облизываясь на тефтельки аппетитных задниц, не заботящихся о проблеме втирания в чресла в напридуманном мной мире, я (законодатель мужских мод в постели) лилово совмещаю Историю с Географией. Найдя на карте перешеек у полуострова, притягиваю факты за уши и мысленно сооружаю над ним фосфоресцирующую гильотину, вспоминая, что за мной числится карточный должок, я привычно откупаюсь в ванной.
Признаться, когда по тусклым вечерам рассматриваю в угрожающую лупу крики соседей, выстланные недобрыми намерениями, то не перехожу на личности – от этого мне снятся не повзрослевшие радиолюбители с детоприёмниками в руках – своеобразный сосняк с пустышкой во рту, тогда я выползаю на беспроглядную улицу в загустевший туман, чтобы побыть суповой ложкой в тефлоновой кастрюле и лишний раз доказать, что настроение моё меняется и что  оно соответствует природе, в которой не может существовать постоянное равноденствия. Повинуясь дьявольской интуиции, я тщательно вытираю о них свои варикозные ноги и становлюсь в меру импульсивным, хотя и непоследовательным десанттехником. Если бы у слова было горло, я бы торжественно схватился за него, не обращая внимание в веру и не учитывая, что в жизни многое сходит с рук, иногда вместе с глазированной кожей.
Но как быть с непропечённым текстом подгоревших слов?
Клянусь, у меня, как у пластического хирурга, готового перелицевать человека и способного кремировать только для того, чтобы возродить его из пепла, возникало три вопроса, а за пазухой пряталось четыре развёрнутых ответа на них. Притягивала загадка, заметно постаревших новых русских, – не является ли Финляндия спальным вагоном России, который отцепили не вовремя в 1918-м и окрестили пристанищем свободы.
Ничего не подделаешь, в стране Отощавших Претензий с государственной структурой на слом, охваченной всеобщим новообразованием. Вызывающие некое недоверие униженные и оскорблённые народные мстители-одиночки в ворожбе слов полюбили высокопарное повидло фраз за неимением ничего более стоящего или существенного. В назидание они обильно намазывали их на сверхтерпеливые страницы, с готовностью хорошо прожаренного бифштекса мурлыча под нос породистую песенку группы «Нестриженые ногти». В ней личные мотивы заметно преобладали над народными инструментами, когда набегавшие одна на другую волны нежными супругами ласкали друг друга.

Если пятна есть на солнце, как быть чистым человеку
без помарок и ошибок, без погрешностей страстей.
Утреннему питомцу разреши прокукарекать,
предоставь свободу слова в переплёте новостей,

предоставь свободу слова,
предоставь свободу слова, 
предоставь свободу слова в переплёте новостей.

То, что я лежу на пляже и гляжу на голых женщин
сквозь пушистые ресницы, накладные на клею,
осуждающие скажут, что должна носить поменьше,
после перемены пола мужикам в глаза плюю.

После перемены пола,
после перемены пола,
после перемены пола мужикам в глаза плюю.

Я отважился на крайность, чтобы с феминизмом слиться,
равную иметь возможность с полом слабым загорать.
На косметику и платья не жалею инвестиций,
я в кабин-очке разденусь, перед тем как наблюдать.

Я в кабиночке разденусь,
я в кабиночке разденусь,
я в кабиночке разденусь, перед тем как наблюдать

за плечистою у кромки, за бедрастою с секретом,
за накачанною грудью, что в теньке себе лежит,
и пристроившись в сторонке, наслажусь кордебалетом,
экспертно определяя, кто из них не трансвестит.

Экспертно определяя,   
экспертно определяя,
экспертно определяя, кто из них не трансвестит.

В общем сами посудите,
если пятна есть на солнце,
как быть чистым человеку...

Справедливости ради необходимо отметить, что существовали и нетрансвеститные рабочие писатели из литературного объедения «Голоштанники», предпочитавшие поставкам линованной бумаги прокатное листовое железо. Они не без логического основания рассчитывали на впечатлительного потребителя, вынужденного следить не за посетительницами нудистского пляжа, обладающими внушительным крупом, или почитательницами одичавших песен полевых цветов, а за прицельной точкой зрения самобытного автора, плавно движущейся по периметру повествования с его головоломчатыми сложно сочлененными предложениями услуг разлагающего быта вроде претенциозного: «Он свесил ноги – весы отклонились и он эмигрировал с пережиточным минимумом, сменив имя на киношно-пулемётное – Максим».

                Часть четырнадцатая

Мой поэтический роман об отмщённых тротуарах с обтекаемыми людьми столбами, сварганенный с помощью полевой мышки компьютера избирательной системы радиогеничных голосов в эфире, рассчитан на поражение самовозгорающегося воображения компьютерного кликуши в  элементарных правах. В частности, он проявляется в гашишной демонстрации протеста, направленного против хулимого эстаблишмента с его говорливыми пряностями. Поэтому я – соратник без рати, но в оранжевом ратиновом пальто, продираюсь увесистой сосновой ложкой сквозь гущу горохового супа из оппонентов, сидящих за ниспадающими скатертями по щиколотки ножек столов с бисквитными лицами.
 Так знайте же, я, на официальных бумагах выглядящий плаксиво, и есть тот беззаботный садовник с сумбуром невозделанного цветника в разудалой голове и куцыми мозгами, требующими щедрых капиталовложений, догадывался, что сухопарые дамы, прикрывающие лифчиками производство неподтверждённых слухов, плохо поют дифирамбы гаммам. Им, чтобы стать счастливыми, необходимо утопить горе в вине и распевать зажиточные песни.
А ещё лучше мне, пришедшему в негодность и там попросившему политического убежища, покрыть себя на ночь неувядаемой славой, если та принципиально не возражает против того, что я уверовал в древнюю теорию, по которой Земля держится на трёх слонах, иначе бы  я не клял себя на чём свет стоит.
Оставив свои вельможные замашки, я боковым зрением отслеживал, как после нестандартных выкладок выдумщика в ваших глазах зажигается такой ответный перекрёстный огонь, что от него можно прикуривать клиенту, пользующемуся привокзальным обслуживанием проституток, когда из его сопел валит густой дым.
Так что привыкайте к вынужденной духовной пустоши и оплеухам молчания в ответ на назойливые вопросы типов, пробавляющихся нищенскими подаяниями в мире обмякших и поникших задушенных преобразований и в неискушённом бифштексе молодости едва осиливших четырёхлетку на ипподроме. Стоит ли удивляться, что в туалете (8 на 10 по Галичу), где я избавляюсь от чопорного чепчика и ночной сорочки, меня привлекает толчок к размышлениям о многожёнстве как о характерной черте, присущей исключительно творческим личностям. Вообще то я летописец, хотя зимой в изнеженном сахаре снегов позывы учащаются.
В воздухе я ощущаю себя эссеистом-парашютистом, запутавшимся в головоломной ситуации метафорных строп. Ноги, на которые я имею обыкновение опираться, искусно восмерят, хотя в сущности я – законченная шестёрка, достойная снисхождения с горы и пускающая пыль в глаза вместе с воздушным змеем. Не потому ли в густом тумане катарактного взгляда на окружающую мутотень, после почесона в затылке, иные сожительницы находят во мне нечто магическое, когда я говорю, что мне ещё предстоит выкупить обручальное кольцо из ломбарда «Страдательный залог»?
Вы можете относиться к этому по-разному, учитывая, что я, жадный до знаний, летаю во сне под Луной, окученной облаками, эконом-классом в пивной  Мюнхен на «Oktoberfest» отмечать «Happy beersday». Это у меня от Бога,  не подававшего при мне заявления об уходе с работы – он-то ведает, что человек – преимущественно личность, но иногда и ему приходится наступать на нечто смекалистое. Вы меня несомненно простите, когда узнаете, что в промежутке между главами я забываюсь в самодельщине галопирующих пальцев. Они лихопляско вытанцовывают ревматическую хоту на нейлоновых струнах испанской гитары, страдающей хроническим тонзилитом.

Приполз я вечером домой,
ну как всегда чуток бухой,
и что я вижу?!
В квартире нет тебя нигде,
лежит записка на столе
«Прощай, твой Рыжик!»

Рванулся я туда, сюда,
не может быть, что навсегда
она свалила,
жестокий преподав урок.
Как перст я в доме одинок,
в глазах поплыло.

Чаёк на плитке подогрел,
и как-то сразу присмирел,
где моя цаца?
Ну не могла ж она забыть –
сто раз ей обещал не пить
и не ругаться.

Небитой птицей в два крыла
мы были, но гнездо орла,
мать, разорила.
Себя казню и тереблю,
сижу в холодный суп смотрю
и вижу рыло.

Чтоб её снова увидать,
полжизни я готов отдать
или полцарства.
В кино я видел там и тут,
как рука об руку идут
любовь с коварством.

Без бабы родственной каюк,
тут вспомнил я про крепкий крюк
над мойкой в ванной.
Таков мой, видимо, удел,
в угаре шлёпанцы надел,
халатик драный.

Да, многого нам не вернуть,
но повод всё же есть кирнуть,
и я решаю
отважиться в последний путь,
если важнее что-нибудь
не помешает.

Махнул стопарь на посошок,
свет в ванной, прослезясь, зажёг,
и что я вижу –
на зеркале помада
«Вась, я дома буду через час,
целую, Рыжик».

Иногда я представляюсь нудистом на пляже, в голевой ситуации стучащим в отчаянии кулаком по воротам, иногда подростком-поросёнком, обросшим трёхдневной щетиной знаний. Ну что здесь такого? Ведь моральное уродство зачастую идёт рука об руку с нелицеприятным физическим, и ничего не значащим словам оно предпочитает вещественные доказательства любви к самому ближнему с территориальной точки зрения. Примером тому может служить карманный бильярд.
Не заниматься же мне размешиванием чаинок изъязвлений народных чаяний в стране, где поголовно гладят за недопитый кофе. Кому как не мне, увлекавшемуся прагматичными россказнями, а в зимнее время несовершеннолетними видами спорта с криветкой улыбки в широченной кровати, знать это. Таким образом я, глядя на поношенные вещи в достаточной степени покосившимся взглядом и какое-то время торговавший вестибулярными аппаратами в магазине «Досужие слухи», избегаю драконовских мер критиков – этой мелюзги в песочнице, вещающей на средневолновых нечистотах и бьющей увесистой мотивировкой по размягчённым мозгам.
Говорят, от этого на лицах приверженцев теории отношения к людям как предметам роскоши или несессерного домашнего обихода, появляется микстурный румянец в разлив, а кошерные рты раскошеливается, не удерживая верхнечелюстные протезы.
Поверьте, в пространном повествовании, тормошащем воображение в меру беременной соседки Волокиты Степановны Бублик, проходившей техосмотр у гинеколога Горджес Озверяна, преждевременно на заре печальной юности отведшего ушат аквамариновых вод (а она утверждала, что это пиво), граничило бы с опрометчивостью. Я своими гнусными предложениями, как запаршивевший пудель, гнул блошиную линию сюжета незапланированного романа с не сформировавшимися читательницами «Когда набухают её разметавшиеся груди» и давился от индустриализации отечественного смеха, почувствовав, что кто-то, застрявший в диапозоне пошлости, бьёт меня по спине.
Не потакая мне, Волокита Степановна терялась в щуплых креветках ног, когда в каламбурном обжорстве исковерканными словами-найдёнышами я (долгоносик среди курносых и отчаянный шмельчак в присутствии черно-желтых пчёл) изгалялся перед нею в сахарной россыпи золотого песка афоризмов и пародий основанных на семейных рассказах ведущего в словочерпалке типа той, которую я сварганил за полчаса бдений.

Ну, доложу вам, друзья, без булды,
в песках у Саудов ни горя, ни холода,
по прихоти их короля Абдуллы
метростанцию ставят из чистого золота.

Делюсь этой мулькой не хвастовства для –
по значимости она, честно, так себе,
если бы внучок того короля
не продрандулетил в моём БМВ.

Выпало счастье учиться сынку
в «Колумбии» с принцем, правда, не с датским
(каждый рад своему куску
славы общения, если удастся).

Семья моя прецедентом горда,
хотя мы принцам арабским не ровня,
но спустя в канализацию года,
слово в слово повторю как сегодня.

Их было семеро – королевская рать
запечатлелась, что день вчерашний.
О, ужас! Рождённого повелевать
с трудом запихнули в грязный багажник.

Уверен, залечат тысячи ран
в мире, несущем гул канонады.
И мой в миллионы оценят рыдван,
отмеченный скромным наследственным задом.

В игривых умозаключениях автор – вышибала духа времени и потакатель его слабостям, пойманный на слове с контрабандным мышлением, перенёс не одну встряску, преследуя эгоистичную цель – в сюрреалистическом каземате сатиры всех желающих непотребным юмором не удовлетворишь (не каждому довелось нести функции оплодотворённой особи, как результат бесхитростного размножения, складывая с себя ответственность в углу).
Бывало, на кленовом бульваре безмятежно лежал на деревянной скамейке перед Союзом Поэтов в компании с матадором Игнатием Разъедало. Он, чувствовавший себя юбилянтом, когда удостаивался взгляда женщины, по обыкновению делал умный вид и прикрывал писательскую лавочку обнажённой трапецией торса. Вообразив себя бессменным камергером королевы бензоколонки, он пытливым мочегонным взглядом провожал женские попы, привлекавшие его не только формой, но и содержанием,  при этом он бодро охватывал наметанным глазом вышагивающие бёдра.
Увиденное он, участник международных земноводных игр рептилий, детально расписывал в мемуарах «Глазами пустырника». В них индейский сверчок «Время вперёд коленками назад», перед выпученными глазёнками которого простирались раввины, выстеленные печалью – не хотел, чтобы его постигла незавидная судьба поварёнка, спросившего у главного повара, а не является ли снятая им пенка правящей верхушкой?
Но кто в наше время допытывающихся на какой станции проходила пересадка сердца, обращает внимание в иную веру и на стоптанные ботинки общественного мнения, осторожно ступая прогнившими половицами гражданского брака, что заметно ухудшает циркуляцию голубых кровей. И нужно ли требовать от меркантильного человечества понимания теории относительности Эйнштейна, «художеств» Сальватора Дали или того, что здесь представлено сумасшедшим авторораритетом, творящим в пространстве холостяцкой постели, когда его гладят по голове величиной в пенисный мяч, перед тем как выпустить в свет «Похождения бело-Швейки с фабрики «Фрегат одежды».
Я же, сообразуясь с материальными соображениями скульптора с его проектом барельефа нефти, мало к кому пристаю с пригоршней никчёмных советов, доказывая половую принадлежность и всёвозрастающие требования за ширинкой своего Пипина Короткого, и ни при каких обстоятельствах не вписываюсь в разряд Монолизов, мечтающих о карьере палубных девчонок высокого подкласса из публичного дома «Восточные сладости»!
Главное, когда на тебе румяная одежда – самому разогреться.  Так я, пострадавший за аллегории, эмигрировал из страны, торговавшей «тёртыми калачами» и не воспринимавшей мои философские творения, потому что я сообщил куда надо, что в лесу какой-то гриб, увидев меня поклонился и приподнял соломенную шляпку. 

В солнечно-радостые дни
поди разнюхай и пойми,
кто прячется в моей тени облезлой.
Убийца или же святой,
бездельник, реже занятой,
возможно представительница бездны.

А может это юркий спрут
нашёл в тени моей приют,
за камень принял, от акул спасаясь.
И я, не ведав ничего,
снабдил пристанищем его,
тень беглецу прохладную бросая.

Двенадцать на часах пробьёт.
Тень моя тут же пропадёт,
я бесполезен, как её хранитель.
Вот так случается всегда
в подлунном мире и когда
вовсю сияет солнышко в зените.

Поначалу я отказался открыть военную топографию «Солнышко в зенитке», где по мнению посвящённых экспертов печатают шаг и несут боевое знамя перед телегой с навозом. Зато соседнее болото затянуло лягушкину вечернюю «Мы пьём из кувшинок шартрез за демаркационную линию партии». Замечательные слова рождали всклокоченные мысли о палтусе с картофелем в скафандре и может ли бронтозавр, бегающий по земле, связать свою судьбу с ихтиозаврихой в мундире, редко выползающей из воды на берег?
Ситуация вселяла надежду, которую потом не удавалось выписать. Правда, кому как повезёт в распределении судебных обязанностей. У кого-то, прошедшего по жизни с бутылкой в сердце или с баночкой чёрной икры за пазухой, предназначенной для белого человека, накопления скрываются в малахитовой шкатулке рядом с точкой забвения, у кого в  месте депонирования денег – в матрасе, а у кого и в неоперабельной грыже. Но тогда по Центральному телевидению ещё не крутили конфликтный сериал «Всё дело было в Лужкове», и я понял, что переубеждать кого-то то же самое, что давать верблюду леденец в любовную жару,  проверять кота на сворачиваемость и глобус на глобулин.
В те времена всё на мне выглядело хорошо и ладно, включая галстук, в мозгу становилось слишком светло и ясно, и я его выключил, чтобы иметь возможность проводить вечера в злачных местах в поисках новых промежностей. Неисправимый словотворец, для которого Париж с его женщинами до востребования и воздушными поцелуями ветра ассоциировался с химерами Нотр-Дама, а политизированные брюссельские кружева валлонских сепаратистов его в корне не устраивали, представился прямым виновником поэмы «Смогу ли я заснуть на ниве дерзновенья?» В нём он возомнил себя главой освободительного движения от обтягивающих джинсов. Откровенно говоря, ничего не стоящая поэма из сборника «Музыкальные краны», как и большинство других творений автора, сводилась к его повседневному наваждению – ведущему утренних радиопередач, который при  удобном случае делал себе реноме под фонограмму мажордомов-вандалов «Дойчланд, Дойчланд убирались!» По-видимому в школе автора пичкали канцелярскими науками, не подлежащими запоминанию. Создавалось ложное впечатление о его стремлении записаться в биографы к выдающейся микрофонной личности, испытавшей и повидавшей в авантюристической жизни если не всё, так многих. Что-то в популярности этого героя непорабощённого времени, владевшего искусством вызывать глубокое отвращение, не давало спокойно спать завистнику-автору, зачастую не совсем лестно отзывавшемуся о своей пассии.

Герой наш попугаем какаду
нахохлившись сидит у микрофона,
у мужества всегда на поводу –
оно ему рентабельно знакомо.

В рассказах доверителен и свеж,
и в целом соответствует породе,
страх отметя, преодолев рубеж,
с рогатиною на медведя ходит.

Мы, не жалея радиоподошв,
его сопровождаем по Ямалу.
Он так румян, хорош, умён, пригож,
по голым  бабам ползает, по скалам...

Он в каждой дырке пробивает брешь,
освободившись от ненужных споров.
Студент, отказник, к вечеру консьерж,
пристроившийся в дом композитёров.

А я лежу лениво на боку,
и слушаю чем делится по-свойски
о жизни (не понюшке табаку),
а то, что называется геройской.

                Часть пятнадцатая

Поэмка являла собой настойчивое на ежевике прошение захлёстывающей любви с притоком сил. Она являлась следствием, вызванным мастерским отщёлкиванием самых крепких орешков нежелательных беременностей в абортарии гинеколога Горджеса Озверяна с его растяжимым понятием трёхпарных губ, заимствованным из лекций профессора патологоанатома Леонардо Присовокупяна – потребителя в ожидании Божьей ссуды, которому меньше всего светило записаться в ползунки по партийной линии. В те незабываемые пасмурные дни профессор ещё не поставлял в районное отделение милиции приводные ремни, а самолично приходил на заседания в северо-западном отложном воротничке, пряча от любопытных глаз закутанные  в новости мысли. Вот одна из них – Большой мужчина олицетворяет собой город, в котором женщин интересует деловой центр. Такое неизменно происходило с ним, когда с наступлением безысходного одиночества (солнце склонялось к закату и в глазах темнело) последние силы покидали его ватагой и он тянулся к словоохотливому ружью, составлявшему гордость настенной коллекции пострадавших от огнестрельного насилия.
Судя по рассказу Горджеса Озверяна «Дуновение Педро», опубликованного в проктологическом журнале, в любви Леонардо Присовокупян проявлял томительную, по тем временам, беспощадность, – преодолевая коленчатый вал,  он добирался до сути тела. Будучи неустанным генератором нежности, Леонардо не отваживался измерять крепость пьяного воображения коллег, рассчитывая на памятник без пьедестала, но на коммерческой основе (все мы из яйца, а я из выеденного, хвастал Лео).
Самое интересное во всей этой истории то, что он отличался удивительным постоянством – вместо женщины у него до первой жены с её специфически высоким словообразованием, украшенным жёлтым венчиком осклабившихся зубов, образовалась депрессия, выражавшаяся в том, что не находилось девушки на улице, которую бы он, занимавшийся буддизмом случайных подружек среди ночи, мысленно не примерял по себе. Одно останавливало Леонардо Присовокупяна – сознание того, что через какие-нибудь двадцать лет ему придётся иметь дело с их не девичьим форматом, поэтому он посещал единственный в городе ресторан, где подавали гребной суп без вёсел в дни, когда за окнами в вечернем тумане горели подслеповатые фонари. О щах и котлетах Присовокупян, как маляр, сидящий на свежевыкрашенной скамейке, подтверждающий, что не место красит человека, а человек место, почему-то вспоминал только в международный женский день.

Привычен быт мой в мире щей,
котлет и без азарта.
случается и помрачней
на день 8 Марта.

За все пятнадцать наших лет
она меня добила.
Притензий подарил букет,
играю с ней в дебила.

Сожительница ворчит
под нос упорно требует
купить жакет каракульчи,
не то уйдёт к соседу.

И обещает с ним зажить,
как у Бога запазухой.
Вот надо ж счастью подвалить –
я согласился сразу же.

Ушла под вечер без вещей
намазалась, надулася.
Свобода, думаю, вообще,
но в ту же ночь вернулася.

Конечно суку в дом впушу
помятую и гордую
и в пятый раз её прощу
с не мной набитой мордою.

Не премину напомнить, что предусмотрительный автор, которого волновал вопрос, почему на голове волосф выпадают, а в носу и на ушах нет, успешно пережил захватившую его эпидемию бахвальства. Он не относил себя к восторженным проституткам-подёнщицам, эмигрировавшим с единственной целью – припасть губами к проверенным источникам доходов. Хотя одно время он подвизался заведующим пошивочного ателье «Рабочие мик-робы», где трудился кошерный портной Резник, кроваво раскраивающий штуку ткани в соответствии с железными правилами, которые не окисляются и не ржавеют. Резник, в свободное время преподававший респираторную гимнастику на кольцах, усвоил, что для того, чтобы окончательно не заглох мотор на прогулочном катере освежёванных воспоминаний, жить нужно, испытывая терпение трудностей, глядишь, и они исчезнут, не подсчитывая синяки на драгоценных камнях раскланивающихся древнейших кланов.
Когда-то в свободное время он, отмывавший нечестно заработанные лимоны в одесском лимане с помощью укроносца Панкрата Зазубрины и какой-то коровы с мобильником-колокольчиком на шее, обзванивавшей клиентов, лыка не вязал и тыкал незнакомцам тыквенными семечками. И тем не менее Панкрат, въедливый как моль, копаясь в пустом багажнике нахватанных знаний, доходчивым языком, перекатывавшимся в валежнике слов, утверждал, что в самодостаточной стране, где заключённых в наручниках здесь и там вводят в эксплуатацию, вязальную спицу можно спасти, поспешно вынув её из петли. Но если вы излишне щепетильный и принципиальный, а такого наваристого и врагу не пожелаешь, то существуют не менее изысканные блюда – куринные крылышки в отрыве от действительности и женщины сомнительного поведения, с которыми поганцы-мужики с возрастом превращаются в язычников. Панкрат Зазубрина не являлся исключением из этого правила. Его разбередившее прогрессивные умы произведение, носившее откровенно расистский характер, который он не пытался скрывать, было положено на полку. Только благодаря моим титаническим усилиям оно увидело тот свет.

Танцует девочка-драже
в невероятном неглеже,
белее сахара в опасном чёрном баре.
А я накачаный сижу,
печально на неё гляжу,
как будто меня в чём-то обобрали.

Вот это смело ё-моё!
Мне неудобно за неё
и за себя в какой-то степени неловко.
Как я, в аптеке мумиё
находит счастие своё
и приключения на розовую попку.

В гарлемском баре шум и смрад,
и разноцветные горят
гирлянды лампочек – разряженная ёлка.
У подиума вороньё
клиенты смотрят на неё
презрительно, пронзительно и колко.

Сказал себе, ну не бесись,
хоть ты законченый расист,
зачем лезть к менеджеру с вопросом.
Какой ей смысл и навар,
что затянуло детку в бар,
здесь танцевать в угоду негритосам?

Бармен плеснул пивка в фужер
и мне ответил менеджер,
сдувавшему пузырящую пену, –
переживает дама спад,
но любит чёрный шоколад,
и мой жуёт пять лет подряд самозабвенно.

Так автор со своим невесомым вкладом в женщин, сопровождаемым пусилингвистической суетой и поясничным крючкотворством, распространённым при ловле доверчивой рыбки в мутной воде, путал открытость с обвинительным половым актом перед иронически настроенными работницами, поражавшимися с какой завидной лёгкостью поэт набрасывал на них сеть камуфляжных стихов, отражающих заплесневевшие мечты. Автор догадывался, что женщинам без выраженных симптомов горной болезни, когда они взбираются на мужчину, необходима непосредственная причастность к чему-то большому – будь то денежные откаты за их услуги, проходящая слава или удручённый член (ладошкин друг), мечтающий попасть в их золотую середину под названием «Остров сокровищ». Мучительно вычисляющий гипотенузу в угловатой фигуре автор ведом эротическим исследованием «Как часто кошке нужен апперКот?» Размышления нерадивого автора, женатого на безвыходной женщине, на излишне популярную тему «Кулинарное искусство – работа по вкусу», вызывало гробовое молчание в крепко сколоченном коллективе из неструганных досок. Казалось, она была услышана ведущим, немедленно ухватившимся за неё, в одной из своих передач о вирусах в мик-робах, переодетых в шифоньеровые платья. Возмудитель спокойствия, как метко называли его несовершеннолетние слушатели, запустил в приоткрытый эфир речитативный фрагмент «Размер члена для вместительной ёмкости требовательной вагины» бескомпромиссного рокенролльщика Фрэнка Заппы. Естественно, вёрткий автор не остался безразличным к столь знаменательному событию в истории радио, не видевшего ничего подобного со времён открытия его Александром Поповым (Гульельмо Маркони, получивший за это же изобретение Нобелевскую премию, не в счёт – он относил любовь к точным наукам).

Не припевки без усталочки
с Гурченко на «Пять минут» –
песенки э-манси-палочки
времечко с пяти забьют.

Если только не заленится
с ночи женская братва
силиконовыми пенисами
встретят «пенсию» с утра.

Кто по пьянке, кто по запою
в радиоразгульный час
с эпотажным Фрэнком Заппою
ноги пустит в перепляс.

Занимают не безделочки
в темах секса-кутерьмы,
есть надежда – вскоре с Севочкой
вагину обсудим мы.

Правда, новостишкой утренней
наповал чудак сразил –
в горнолыжные инструкторы
перекинуться грозил.

(Не сомневайтесь, многие из эмигрантов совковой закалки с превеликим удовольствием участвовали бы в поСевочной компании, но к сожалению в этой стране «за язык» никого не сажают).

                Часть шестнадцатая

После публичного зачтения брутальных стихов, по городу, рокоча в безудержном экстазе, прокатилось цунами непрозрачного юмора на гребне антисемитизма под лозунгами «Ушкин наше арабское всё!» и «Не обязательно быть предателями, чтобы предавать анафеме сакральное – сначала, олухи, отыщите его». Прознав про Это, примкнувшие к когорте Сомневающихся городские жители, травматично переносящие расставания с улицы, непременно встанут, не найдя иной позы, в тупик у голубоглазой балаболки реки с нависшими отёчными берегами. Более того, Снимающие сливки и увязшие на дне необходимы обществу как при определении направления ветра палец слюнтяя, осуждающего духовное оголение созидателя низложенного материала и перегоняющего с места на место перегруженные сюрпризами вагонетки глав. И, как красочно высказался об Этом, не снимая иллюзорной надежды, французский психотерапевт Жан-Замри Наместе: «Почтенный мсье Оноре де Бальзак со своими подробными описаниями просто бледнеет перед вашими кощунственными длиннотами, неизменно опаздывающими на Собрания Сочленений». Ну что сказать о Жане – человеке с полицейскими наклонностями – он разгонял революционную тоску не на Майдане зимой Незабываемого 2014. Исходя из Этого, последовательные приверженцы теории «Измена – рог изобилия» немедленно присовокупят от себя то, что покладистый чудак умышленно затянул понравившуюся песню, дабы изнасиловать её. А сторонние наблюдатели, освоив терминологию термитов, обвинят вдобавок, что наглец своими не окученными высказываниями замахнулся на их исконный кусок хлеба, игнорируя добродетельные ростки в общественном питании. Как оптометрист-глазомер и закройщик, видящий своё будущее в джинсах с залысинами, автор, снедаемый тоской по апельсиновым деревьям Испании с её разбухшими мечтами вынужденной сиесты, склонен к заводской философии сборщика наложниц. Он не станет вести себя как труп, охладевший к занимательным напрокат начинающим весёлым проституткам из Школы вечерней молодёжи, так как предпочитает готовые изделия.
Из всех стен философствующий автор выбирает шведскую стенку, потому что от неё ничего не отскакивает, но зато застревает. В смягчающем обстоятельства детстве он, просившийся на горшок с цветами, но отправленный в ледяную эвакуацию, готов смягчить жестокую действительность показной доброты эксгибиционистки, отдающейся в миссионерской позиции с разворотом в 120 градусов, когда ночь подкапывается под утро. Тогда он, поглядывая на русалку,  думает о сплетающихся ластах удовольствий, приходя к заключению, что самая эффективная любовь спросонья, когда не осознаёшь кто ты, где ты, с кем ты.
Не стоит отрицать горького опыта его дяди-скульптора Менахима Алексеевича Эмбриона – мерзавца мулата – законченного негродяя, трижды неудачно женатого на временных попутчицах, а не на женщинах на уровне мировых стандартов 90-60-90, с которыми он пытался на распродаже знаний совершенствовать высокие чувства, практикуя синхронный секс, в котором был резервистом, придерживающимся ревизионистской политики.
Эмбрион отрицал пояс целомудрия и полупрозрачные свинцовые трусы, признавая, что многое в нём самом грязно. Но если, говорил он, я в себе уберусь, то от меня не убудет. Он, как жаберный Ихтиандр, не знал своих настоящих родителей, а взглянув на его неподьёмную жопу, можно было подумать, что человек всю свою жизнь ухаживает за плакучими ивами воспоминаний и занимается поднятием непомерных тяжестей. Покручивая жиденькие усики над верхней губернией, Ихтик относил себя к продуктам моря, говоря: «Не каждой из них в этом мире животных посчастливилось стать человеком», но мало кто знал о его переживаниях.
   
– У тебя на глазах семейка-повязка,
как у фокусника, – соседи мне говорят, –
перед нами проходит грустная встряска,
вот уж многе годы наблюдаем подряд.

Возвращаясь домой с работы-шабашки,
суетишь у дверей, как встревоженый гном,
ты порхаешь типичной еврейскою пташкой
и печёшься о бабе своей пирогом.

Уповаешь наверное на случая милость,
по-еврейски пытаешься семью сохранить.
Понимаем, исторически так уж сложилось,
ты рассчётлив не в меру, что там говорить.

Мне от правды соседской и горько и тошно,
но на сердце изнывшемся не видно рубца,
существованию моему суматошному
я в ближайшем столетии не предвижу конца.

Неохотно дел переделаю груду,
не входящих в обязанности твои,
перемою кости, и с ними посуду,
пока ты из газет вырываешь статьи.

Мы который год уже тянем резину
нежных чувств, готовых перебродить.
Беспрерывные скачки по магазинам
и знакомств случайных не предотвратить.

Недовольство слышно в рассерженном тоне
о подрыве незыблемых семейных основ,
в поразительно нудной игре – бадминтоне
обменяемся нервно воланами слов.

Наставления слушая, носик кукожишь,
несомненно с дивана удобней, видней,
и выкручиваешься как только можешь
не шурупом в отдельно взятой семье.

С поведением смирившись твоим не спортивным,
не устану ежедневно про себя повторять,
что со мною – неисправимым кретином
ты ведёшь себя словно последняя ...

Эмбрион, который был с пианино на ты и на смычковое вы со скрипкой, обладал сноровкой старого лиса, снашивавшего поколенную гетеросексуальность вместе с непобитыми жёлтыми ботинками в стране, где прадедушка Фаренгейт победил дедушку Цельсия и где недоеденный фунт изюма (два евро за килограмм) радушно приняли за единицу измерения в неотесанном обществе, жующим по напольным часам. Оно то отставало от текущего времени, то убегало вперёд, а почасовой врач прописывал упущенные капсулы времени только тем, у кого истекал срок их употребления (на диване Дуня Развалившись, на кушетке Марек Долежал).
Пунктуальный Менахим безошибочно определил, что деструктивному сборищу, подбадривающему себя песенными призывами на манер: «Взвейтесь кастратами синие ночи» требуется подзаводящий ведущий, – акция полезная, особенно в ситуации, когда ты перестаёшь интересовать врагов и список друзей пополняется.
По мнению б’Армена Сухожилия, известного посетителям обидой настоявшегося в углу вина и рецептами любви к ближнему, Менахим, как выпускник колледжа Остапа Бендера и эмигрант, употреблявший пили-гримные напитки в нагрузку к элю, из-за  вздорного мировоззрения и отсутствия рабочих навыков противопоставлял себя истеблишменту, хотя в школе будущему лизоблюду на уроках физкультуры больше всего удавался прыжок с прогибом а ля Гиббон. О нём, с его глазированными сырками заспанных глаз, можно было с уверенностью признать «У кого-то талант от Бога, а у этого от Сатаны, к тому же как мочегонное он незаменим». Теперь же Менахим лишался  стабильных заказов, предложив властям установить памятник баскетбольному мячу в Гарлеме, где подмоченная репутация лиловой морали заметно падала в расставленное кольцо на щите с надписью: «Не все послушные мужья мальчики для бытия или мягкие игрушки».
Никто из отсутствующих не осмеливался подать руки виновнице торжества буквы закона над справедливостью Раечки Половогрейки – эксцентричной дамы с комедиями за покатыми плечами, прятавшей в кружевном бюстгальтере черновики писателя-белоручки негра, отказывавшегося мастурбировать при ней бесплатно, потому что одно время он работал спасателем в бассейне... реки Амазонки. Дилетант международного конкурса идиотов Менахим, которому нянечка в госпитале не вовремя подсунула судно, снятое с якоря, хило переписывался с одним из ведущих на радио, пытаясь спасти свою любимую передачу с высокой покупательной способностью слушающего его населения.

Как хорошо на поводке,
не надо думать ни о чём.
Судьба моя в твоей руке,
жизнь бьется золотым ключом.

Ошейник шею редко трёт,
как лампу скромный Аладдин.
Смеясь, веди меня вперёд –
к деревьям я не подходим.

Кустарник не мечу давно.
Проблемы за меня решишь –
как лучше обойти дерьмо,
а темы в миску накрошишь.

С кем снюхаться подскажешь мне
и разделить любви урок,
когда я весь горю в огне...
Нет сук – натянем поводок.

Я русский, армянин, еврей
(породы – высшей педегри),
на коврик лягу у дверей,
по мне, что хочешь говори.

Конфликт с повестки стоит снять,
что можно – разберём потом,
не зря ж братался у плетня
с настырным Ваською-котом.

Внимаю преданно с утра
полемикам, часов с шести,
мне по душе твоя игра
с придурками против шерсти.

Уверен, за подхалимаж
и за виляние хвостом
костюшку сахарную дашь,
а я подумаю о том –

не прекратить ли нам отлов
глупистики, введя запрет
безкальциевых позвонков,
когда толковых вовсе нет.

У сентиментального Менахима, подстрекаемого стрекозами зависти, подперченные слёзы винтиками навёртывались на морщинистые щёки, когда он слышал обожательскую песню пожизненно заключённых в собственную скорлупу «Я тебя ублю... доказательств мне не надо».
К чьему-то счастью нашлись трезвые сорвиголовы в горсовете, культивировавшие всепозволяющую мораль и не допустившие проявления разгула демократии, считая, что  продолжительное молчание почти всегда неловко, оно как аплодисменты – время отнимает. Так что непонятно почему его считают золотым, тем более, что женщин он относил врождённым лгуньям, это давало ему возможность разоблачать их до гола. Заметьте,  в молодости в постели всё встаёт на свои места.
По истечении бремени тихони оказались грешниками, сыгравшими в ящик Пандоры, когда призвали на помощь казаков-эксгибицианистов по калию с шашками наголо.
Исключение составлял государственный коллектор Чутьчутьев – вазелиновый король, собиравший чемоданные настроения, не гнушаясь сведениями о них и на своём примере доказавший, если человек остался с носом, значит сифилис его обошёл стороной.
Чтобы смыть с себя задолженности и детородные грехи, страстный поклонник микрофауны, Эмбрион – исполнитель песни под душем Шарко, изобретённым французским врачом несомненно украинского происхождения, заходился в словесной чересполосице, увязая в претенциозных посланиях, засылаемых из недвижимого болота остроумия, намеренно путая поросёнка со свинчаткой. Затем он, как желтопузый печёночный больной, любивший попариться в дороге (здесь ему хронически не хватало немецких автобань), отправлялся под всесторонне укольчатый душ Шарко. Завербованный ситуацией, опираясь свободной от мочалки рукой о кафельную стену, пропесоченную пескоструйщиками, он с ужасом подумал, скольких неразличимых невооружённым глазом представителей животного мира он лишает местожительства?!
Лично меня, как начинающего капиталиста, вызубрившего сопроводиловку к таблице преумножения, ничего уже в этой гнусной жизни, кроме поверхностного дыхания океана, не удивляло.
В частности, у нонконформиста дяди (когда в стране не хватало шприцов, он процветал на поставках сосновых иголок, прочитав все свои подленькие произведения в подлиннике), считавшего, что не за падло спать с малолеткой на подложных документах и трудиться на благо человечества, которое его знать не хочет. Даже в гостиной его дома преобладала взрывчатая обстановка из карельской берёзы, и это притом, что, когда он шагал по пешеходной дорожке из пешехонского сыра, торговля чулками для капиталовложений шла успешно, но лучше всего продавались запонки на рты при условии, что анфас не мог разглядеть свой профиль.
Такое приключается с тем, кто достиг желанного полуфинала – отметки в пятьдесят лет и попадает на пылающий экватор, где белозубые мальчишки непроходимым Шварцвальдом обступают его со всех сторон. Тогда он начинает пренебрегать утверждёнными канонами разнообразных калибров. Но мало кому удаётся избавиться от отголосков пошлого с бытующими у аборигенов понятиями, что в жгучей Сахаре, равной по площади США, «зебру» не используют на проезжей части улиц, где становится скользко. Это на тратуарах никуда не денешься от банановых шкурок. Там ноги прохожих растягиваются в улыбках. Правда, существуют места, где злобную зебру используют по прямому назначению вместо шлагбаума. Однажды я около такой зебры час поминутно провёл, а он шестидесятник и не обиделся (мы «альфонсы» часто обрекаем себя на женщину после капитального ремонта, которую в койке ни в коей степени не заслуживаем).

Рад будоражить серость и рутину,
чей-то взрывая пластиковый мозг.
Рисует необычные картины
не Пикассо, не Ренуар, не Босх.

На мне костюмчик новый, галстук, шкары,
улыбочка альфонсовая вкось
и неизменные аксессуары:
цилиндр чёрный, белый шарф и трость.

Мной камильфо назойливые грани
выставлены прилюдно напоказ,
завладеваю целиком вниманьем
встречающихся восхищённых глаз.

Я возраждаю дух годов двадцатых,
Приспешник я его – апологет.
Продефилировав, пижон плакатный
возобновляет уличный балет.

Я, окружённый дымной атмосферой,
раскрою свой чечёточный секрет –
схлеснусь с толпы кумиром Фред Астером,
без Джинджи Роджерс выдам пируэт.

В искусстве танца выбрал путь окольный...
Да, чтобы не забыть, я упустил
факт достоверный – Фред Астер прикольный
мне незаконным дедушкою был.

                Часть семнадцатая

В обществе, где тотальная бездетность привилегия Богов с горы Парнас, принятая всеми вежливость воспринимается излишней  галантерейной принадлежностью.
Типы вроде моего задаваки вопросов родственника с медалью «За формирование взглядов кулаками как средством успокоения» на груди и недовыполненными нормативами общедоступных понятий, прогуливаются под руку с Огромным удовольствием. Они искренне верят в насильное переселение человеческих душ в кузнечиков и прожаренному бифштексу предпочитают греющиеся на солнце бока многострадальной планеты, что вполне подходит жаждущим получателям по мозгам или пули в лоб, учитывая, что с годами хомосапиенсы, тщательно подбирая нужные матерные слова, вырождаются и вносят в завидную область талии весомые поправки.
Иногда они умудряются пьянеть от счастья в дождевиках под душем, надышавшись предрассветного тумана, иногда от обожаемой зелени в кармане. В особенности это касается старых боровов, страдающих метеоризмом (человеческая газировка) и считающих, что ни одна порядочная свинья при удобном случае не упускает шанс опороситься.
Не надо забывать, что этот незабвенный родственничек, думавший, что для освещения вялотекущих событий предостаточно 60-ваттной лампочки, ездил в наёмной машине телесного цвета и превосходил все ожидания знакомой Сальмонеллы Никитичны Никчёмной сантиметров на пять, в свою очередь завидовавшей медведям на Аляске, в нерест питавшимся отборной сёмгой местного копчения. Если же она, прекрасно выглядевшая от шеи и дальше вниз со всеми остановками, оставалась им недовольна, он, поглаживая редкую испаньолку, грациозно выгибал спину, издавая угрожающее «Мяу!». Хотя он полагал, что перенёс грипп на ногах и с этим необходимо было обратиться к подиатристу с развитым глушителем не отстирывающейся совести.
Я бы ни при каких обстоятельствах не стал упоминать о родственничке, если бы он не посвятил скрытной Сальмонелле Никитичне, с которой неоднократно играл в прятки, незабываемые строки, полные несбыточного откровения и непреодолимой мужской тоски.

Мне с тобой то холодно, то слишком горячо,
на глазах типичная повязка.
Мы играем в прятки, я не вижу ничего –
каждый шаг сюрприз, обман и встряска.

Чтоб развлечь тебя, готов я на неверный шаг,
воздух нервно щупаю руками,
в сердце перебои, тряпка на глазах,
выдержу ль очередной экзамен?

Тщетны все попытки непонятное поймать,
если повезёт – за хвост Жар-Птицу.
Продолжаю голосу ведущему внимать,
в детских играх вновь определиться.

Но пока что всё кончалось шишками на лбу
в испокон заведенном порядке.
Кажется свободен на земле, но не могу
не играть с избранницею в прятки.

Иногда мне хочется сорвать повязку с глаз,
мир увидеть в золотой оправе,
возразить никто мне в этой жизни не указ,
и ошибки прошлого исправить.

Но приходит следущая с тряпкой половой
не убрать в квартире – верховодить,
в прятки поиграть, крича притворно «Ах и ой!»
в замкнутом постельном хороводе.

Сумасшедший в поэтическом плане родственничек – специалист по маринованным грибкам, помимо принимаемых им пищевых добавок делал лечебный минет полотенцу с пьяной вишенкой, побывавшему в промежности любовницы на Оральском море, где можно кушать и думать одновременно о редчайшей редьке. Потом она, впряжённая в ярмо семейной жизни, с полчаса отмокала в ванной, сетуя на торговлю насосами для подкачки губ, не приносящей прибыли.
Да стоит ли удивляться, если чудак запатентовал салат из волосяных луковиц и средство борьбы с недовольными жизнью тараканами повторными прогонами популистской киноленты Григория Александрова «Весёлые ребята». А ведь у него самого дети на глазах подрастали, и приходилось наведываться к начинающему окулисту – бесплатные удовольствия того и стоят.
Неуловимые усатики искренне любили его, вот тут-то он их и... Как человек галантный, он делал  одолжения женщинам в виде детей. Его привлекали девчата средних лет с парафиновыми лицами, в особенности та – одинокая со сверхсрочником поверх сорочки на сеновале в сарае, с охранником тюрьмы для богатеев «Жировая клетчатка».
Поговаривали, что она собиралась потрясти деревенскую парфюмерную промышленность, запустив в производство линию духов «По долинам и по вздорьям», вычищая дегтярную грязь под ногтями. Ознакомившись с выше воспроизведенным, вы сможете убедиться – пустое это дело пререкаться с зеркалом, придерживаясь повседневной морали – этой гувернантки на все случаи подстрахованной жизни, подогреваемой мелкими страстишками. Мы нафаршированы высокомерием с рачительностью уклейки в речах, изобилующих перемежающейся хромотой высказываний, извлечённых из саркофага тривиальных знаний.
Плоды, если можно так выразиться, деревенского снобизма мы пожинаем уже сейчас, сталкиваясь с проявлениями псевдокультуры в литературных веяниях на радио и телевидении. Одним из таких не определившихся направлений стал скороговорчато проговариваемый рэп «Да перестань ты лапать женщин – вокруг столько не менее красивых дверей», речитативно заполонивший многострадальный эфир. За редким исключением он может сгодиться для учеников подготовительных школ недоразвитых стран в помощь изучающим азы арифметики, гамбургеров и других необходимых для выживания цивилизации с лица планеты дисциплин. Как это ни прискорбно признавать, африканизированный рэп усиленно насаждают коммерсанты и коррупционеры от порядком облысевшей музыки. Ещё меньше он выигрывает в современной утрусской культуре – в ней он выглядит иностранцем, забредшим в тайгу.

Я вовсе не ратую за исконную русскость.
Противен рэпейник на теле искусства –
явление чуждое славянской породе.
Я за мордобой, но в поэзии против.

Такого наслушаешься – уши завянут.
Серебряный век заменён оловянным.
Нарушено право любви к человеку.
Музычат, поэзят в рэпейных огрехах.

Пора наступила сказать откровенно –
вскрывают безжалостно лирики вены.
Ужели вошли мы в век чахлый и хмурый,
где правит безвкусица силой купюры?

Деритесь, стреляйте, молитесь на гири,
но не засоряйте культуру в эфире.
А Некто заметит: «Ты слишком старый,
не воспринимаешь искусства удары».

Противники в солнцесплетение целятся,
но я не выбрасываю на ринг полотенце.
Не всё ещё в жизни певучей упущено,
я – клон из Бальмонта, Есенина, Пущина.

                Часть восемнадцатая

В данном случае форсированное повествование, ратующее за любовь к искусству в принудительном порядке, всего лишь затянутый фарс с бесчисленными отступлениями, предназначенными для проникающего ранения метким словцом синеющего от напряжения поглотителя оного. Ведь согласитесь, простота хуже воровства, особенно в области изысканной графомании, которая  выглядит ранимее японской мимозы на Формозе, где охотники за песцами последовательно преследуют свои шкурные интересы, а грубые ошибки невозможно предотвратить или превратить в нежные.
Не мешает отметить, что у счастливого выдумщика с комплексом нахватанных данных, спешащих занять свободные места в пределах черепной коробки, как у всякого любителя огорошенного супа, к четырнадцати годам достигшего молочно-восковой спелости, имелась своя благодарная аудитория – это он сам. Он поглощал разбогатевшую на слухах жирную информацию о вольных упражнениях в постели на неустойчивом бревне, что способствовало оттоку скопившейся желчи и размыванию скопившихся осадков от теней. Скажем откровенно, по-настоящему он выгадывал, когда торговался с собой, повторяя, как часто мы осуждаем недоступное нашему восприятию. Думаю, что вулканическая порода разговора мамы с акушером, принимавшим роды после девяти месяцев её недомогания и его (в связи с этим) головной боли, в какой-то степени прольёт лунный свет на возникающие вопросы.
Когда вместительная женщина спросила: «Ну как там мальчик?», он ответил: «Внизу – ничего выдающегося, подбородок заострённый, внимание рассеянное, но форма головы – парадная с баро-банщиками впереди предзнаменования».
Так что сам собой напрашивается вывод, что это был военный врач, придерживающийся принципа ребе – семь раз отмерь – одному отрежь. Поэтому я надеюсь оправдать голубые надежды людей, вышедших из клозетов и готовящихся примкнуть к ненавистным интеллектуалам, их столкновения с безучастными действующими лицами с догорающими от смущения щеками не оттолкнут читателя, благо что запомнить их при всём старании невозможно.
Да и память у меня, как у многих, уже не та, что была, когда я знал, что с собой сделаю, поэтому сидел, сложа руки. Я же не строптивый кот Василюкас – постоянный участник циркового обозления дрессированных тигров во сне на полосатом кухонном подоконнике диетического ресторана «Синяя птица», что напротив проворовавшейся страховой компании «Спёртый воздух».
Учёный кот с пенкой у рта и четко очерченными природой губами, отшлифовывая параболическую породу мышления, доказывал, что самому болезненному заточению подвергается карандаш. Не отрицая своего рыцарского наследия, он с растяжкой утверждал, что непосредственно происходит из английской компьютерной фамилии Log-in-off, после того как друзья детства по ночным бдениям (враги на старости лет) наставили его на путь праведный, и он колобком скатился со скалистой горы Грехопадения, вживаясь в судьбу своего хозяина и насмехаясь над ним. 

Не думал, что действительность объедки
подбросит мне, да, этого не знал.
Я покупаю время за таблетки,
как женщину за деньги покупал.

И сгорбившись, на палку опираюсь,
бреду, в асфальт взгляд тусклый устремив.
Мимо меня летит мальчишек стая,
грожу им палкой точно экстремист.

Я их кляну за шум, за радость лета,
за молодость, как свойственно старью.
Не соглашаясь с песенкою спетой,
я их ругаю и себя корю

за то, что ноги старого не носят,
и позади век сладостных утех,
что сердце перебоями гундосит,
что я давным-давно из бывших тех,

пред кем кордобалетки преклонялись,
заискивала сослуживцев рать...
Я жалость вызываю, а не зависть,
так говорю, что и не разобрать.

Теперь полуслепой, полукалека
избавит близких от забот и пут.
Ну, слава Богу, вот моя аптека,
надеюсь, здесь в порядок приведут.

Вы спросите, а чей же это такой эрудированный кот – валерьяночный пропойца в разгар мартовских ночей с их сытными назаборными песнями, раздающимися вширь? Не могу не удовлетворить вполне законное любопытство. Это уродливое производное лягушки с тритоном являлось полноправным членом семейства отца утрусского радио ратных национальностей, в визитной карточке которого значилось «Диктатор – составитель карт слёзных осадков неуправляемой толпы». Хозяину с его культом двуличности на шавочной радиостанции, представлявшемуся в интродукционных джинглах венециносным павлином, хотелось миллион и сразу, а не какую-то там «лимонную» дольку. Поэтому он в целях экономии вещал из подвала своего дома на три штата, хотя главный офис с недисциплинированными сотрудниками ютился в Брюквине по соседству с теннисными сионистами в тенистых местах, где каждый сам себе деликатес в меру своей испорченности. После изнурительных тренировок в боксёрской школе «Травмированная челюсть» хозяин появлялся в офисе реже красна солнышка – раз в неделю и то для того, чтобы взглянуть на свой портрет во весь рост, написанный оливковым маслом с пищевыми добавками и красующийся на стене напротив входа. Он оправдывал свои поступки, говоря, когда в доме нет женщины, невольно приходиться натягивать... джинсы и расторопно выбегать на улицу. Всё вокруг него казалось непристойно радостным, скоро и холестерол придёт в норму, подумал он обнадёживающе. Никто из ослушавшихся подчинённых не мог избежать встречи со сверливым взглядом глубоко засевших глаз начальника, особенно после того как в редакцию пришло анонимное письмо следующего содержания, в котором была заметна инсайдерская осведомлённость.

Ваш офисный портрет не в галифе –
глаза мудры, немного подустали.
Уместен наведённый марафет,
и статью вышли как товарищ Сталин.

Диктаторство вам вовсе не во вред.
Безусый, без могучей шевелюры
в подвале между радиопобед
добились вы признания де-юре.

По случаю нам свыше вы(даны)
Сиреной увлекать баритонально.
Уссатый деспот трубкою дымит.
Культуру вы доносите орально.

Я (со слов мамы меня не долго делали), как тот угловато-тупой детектив, трущийся небритой щекой о бархотку лобка или выбивающий показания из ковра, изредка посещал главный офис на Кони-Айленд, где жадно собирал выигранные призы в виде книг, испещрённых оспенными остротами, рассчитанными на поражение воображения и бутылок с отменным грузинским вином от преуспевающей фирмы «Дроздовцев и сыновья». Так что не пугайтесь, если заметите неоправданные хитросплетения цветастой канвы сжатой пружины обеднённого повествования и проржавевшие капканы прибауток, расставленные в непрожёванных вопросах и не-в-мятных конфетных ответах, напоминающих трофейные трюфеля, ведь самая высокая «покупательная» способность, как известно, у шутников по призванию.
Сам я знавал одного такого неисправимого страдальца – архитектора, планировавшего пустотные лестничные пролёты. Его пустоцветная жена, напоминавшая трофическую язву, после двуствольного секса вприглядку просиживала зимними вечерами у заиндевевшего окна в ожидании Деда Мороза в трагикомической шубе с зародышевым мешком за плечами, появлявшегося, как часы, в сопровождении хора сварливых сварщиков-выпивох «Припой».
Как уставший, вулкан уставивший потухший взгляд в космос, от засушенного гербария метафор поглотитель моих фантазмов (оценщик-читатель, уравновешенный гирьками здравого смысла) имеет шанс потеряться в догадках, облегчённо вздохнув на 1885 странице книги тиражом в несколько хамелеонов, оповещающей, что  прелестные бездельницы засыпают в шесть часов утра и осенние листья опадают с деревьев на не ограбленной хозяевами даче. Пусть он уже растянет рулетку взгляда и высокомерно смерит меня с головы до ног после прочтения самообличительного опуса, уравнивавшего автора в правах с многострадательными жёнами, за которыми нехотя тянулся ряд преступлений против разумного подхода к реальной действительности.

По призванию растяпа,
подхалим неотвратимый,
я хожу на задних лапах
и смотрю в глаза любимой.

Ей дороги забегаю,
стул услужливо подвину,
подскажу тем кто не знает –
одомашненно продвинут.

Мою начисто посуду,
вылижу кристально кухню,
я в постели кремнем буду,
как бурлак в упряжке ухну.

В ней не вынесу позора,
есть для этого помойка,
вышиваю по узорам
я на стрёме и по стойке.

Лучше лошади не скачут,
подчинение докажет
танец в сигаретной пачке
лебединого адажио.

Пол сменю, если прикажет,
пусть зовёт до гроба Заем.
Вину смою, с нею сажу,
чтобы стать домохозяем.

На меня не будет гавкать,
отдых от забот обещан.
А теперь на миг представьте,
так живут миллионы женщин.

Сам собой напрашивается вывод, что грузным весом ляжет численное брутто псевдолитературного товара, не испытывающего сезонных колебаний, пока некто, развлекающийся с мармеладными девчонками из объединения двоечниц «Шанель#5», тачает заготовки законов в перспективе на будущее в унизительных предложениях без подлежащих или просто лежащих под...
А кто не выдержит молотьбы надуманным словом над личностью и кривизны моей эпилептической улыбки вольтерьянца, обуреваемого мегаломанией в толпе, тот пусть отложит интригующий труд смехотворца, обличающего собратьев по заблуждению, до лучших повторных времён. Ведь воспринять сленговую галиматью, подлежащую обезвоживанию, на одном или даже трёх придыханиях – задача неблагодарная и практически неосуществимая. Но она вполне достижима, если акт дефекации рассматривать как обязательство перед рыхлым пустяшным телом и не думать, что Митрофанушка – это недоразвитый грабитель, поимевший «фан» в сабвее, после того как его девчонка на загляденье в пипинг-шоу была отстранена от работы из-за отсутствия трудовой дисциплины.
Если в YOUморе лжи спорадически всплывает так называемая сермяжная правда с её вопрошающими дилеммами: «Почему кардиограмма страны показывает перебои с продовольствием?» и «Можно ли относить царя Гороха к бобовым, и считать ли высыпание народа на шумную улицу, когда хоронят отпетого негодяя,  кожным заболеванием?», то не является ли эта правда органическим  выбросом, подлежащим спектральному анализу при стеариновых свечах? И это всего лишь самая малость из тысяч наболевших вопросов, на которые невозможно получить вразумительный ответ человеку, намеревающемуся пополнить кладбищенские ряды, в случае если не повезёт с вакансией в выкладке крематорской стены. Чтобы поиметь удовольствие хотя бы от поверхностного чтения моих нетленных трудов, ничего не подозревающий мученик обязан следить за смертельно больным изложением, изобилующим эпикурейскими моментами (приём кошерной пищи трижды в сутки по предварительной записи), иначе не выявится вымогатель близости, поражённый недугом, имя которому – всепоглощающая любовь на полустанках воображения, где о здравомыслящем здравоохранении можно только мечтать, говоря от чистого сердца со стенокардией. При наложении люмбаго на торговлю с Антарктидой и соответствующем резком торможении, колёса становятся курящими – они отчаянно дымят. Другим импульсным примером, призывающим к сближению, явилось моё послание ведущему, к которому я испытывал неизлечимое влечение, невзирая на мою въедливость в звонках. В них я – потомок делавшего отчётный доклад на слёте в’агонизирующих проводников линии партии, обращал пристальное внимание на допущенные погрешности в радиопередачах, не соответствовавших моему тепловозу желаний дожить до того времени, когда у нас будет Мама Римский с опытом по сниженной цене. Но даже в отношениях с такими экзальтированными мужчинами как боксёр Леонтий Зубило и гольфист Гиви Онтарио я никого не упрекал и придерживался золотого правила – наиболее приемлемая политика с женщинами – отсутствие таковой.
Непосредственное сотрудничество с ведущим – в сексе реформатором средней руки, бодрило нетребовательного меня и развлекало бездельничающих многих. И пусть мои позвоночные конкуренты, которых с возрастом можно выровнять только асфальтовым катком, устают от ожидания на проводе, пока я выступаю. Им стоит передохнуть от зависти, хотя я им этого вовсе не желаю, ибо сам безмерно страдаю планетарным вращением ногтя в период налаживания развала восьмерящих колёс страны.

Рассмеётся любой
надо мной, над тобой,
над немногими теми.
Очевидно не зря
занял клетку ферзя,
не чураясь полемик.

Вбросив знаний ключи,
ты готов облучить
всех своею звездою.
Тему не потоплю,
языком потреплю
искромётно с тобою.

Как там не славословь,
между нами любовь
и согласие тоже.
С недержанием речи
в словесной картечи
я к тебе расположен.

Наш корабль не дал течь,
и в желаньи развлечь
терпим оба удачу.
Я трещу в телефон
как футбольный буффон
в угловом, на подаче.

Это слишком открытое послание, преисполненное неортодоксального мышления под пронзительные скрипки, принесло мне лишь частичный успех у амбициозного себя и временное признание у сноровистого ведущего, увлечённого выгребной ямой воспоминаний с погребёнными в ней досадными неудачами, несбывшимися мечтами и незавершёнными планами.
В приступе озарения, он, не ознакомившись с основами  критической поэзии, создал оригинальный по своей задумке мазохический шарж от второго лица на самого себя, который с выражением зачитал гостям на собственном шестидесятилетии.
Учитывая, что деспотичные мужчины со стрижкой «Под девочку» в большинстве своём неразборчивые животные (возьмем хотя бы Поликарпа Полимерова), а в женщинах (Диззи Губнушка, Лотташа Добже) высоко развита избирательная система, ничего большего собравшиеся от него не ждали. Да и что ожидать от человека, не пытающегося преодолеть звуковой барьер собственной жены, заявившей, что солнечные зайчики обожают плавленые сырки.

В связи с опросом в беге долгих лет
проснувшиеся с фигою в кармане
который незапамятный рассвет
позёвывают в радиотумане.

Чего бы он ни начинал,
повсюду ждал его провал.

Из кожи в лотерею лез –
не разыгрался «Мерседес».

С девчонками «не встань, не ляжь»
в календарях застыл тираж.

Страховочка В-52
влетела  с ходу в пустоту.

Не оправдался «Вальс Бостон»,
пропал филадельфийский сон.

Жены использовавши дар,
троих согнал на семинар.

С горы разогнанный пробег
растаял как весенний снег.

Полёт в Москву (задравши хвост)
разрушил пресловутый мост.

А может стоит съездить в Омск,
открыть «Восточный клуб знакомств»?

Так нет же, взялся за экран
не карлик и не великан.

Не лучше ль, обнявшись с котом,
на всех помахивать х...востом?

Конечно, после всего съеденного и выпитого друзья несказанно радовались развёрнутому посланию, адресованному себе виновником сходки за праздничным столом, несмотря на то, что его вкусовые сосочки объявили решительную забастовку. Но это осталось в далёком неизгладимом прошлом. Поэтому я буду придерживаться задуманного и поверю вам правдивую авторскую байку, подтверждённую не обетованной Веркой Кавалькадой, утопавшей в вальсирующих слезах (в любви на посошок ей не было равных). Она, с её непропечённым блином угреватого лица, считалась уличным подарком в семье «тяжеловоза», развязывавшего лимфатические узлы железнодорожного транспорта, когда речь его дочери изобиловала недевушкиными выражениями в интернациональной семье, где быстро поднятый в кровати не считался павшим в бою.
Рогоценная старость множественных партнёров принималась Веркой за элементарное свинство, которое невозможно поджарить, а несмелый лучик солнца, прорывающийся сквозь простыню тумана, имитировал утренний секс неустанных на этом поприще ортодоксов. С Веркой Кавалькадой, страдавшей от недомагательств и однажды переночевавшей в Верхних Челнах в вязаной нижней сорочке, когда нерадивые родители выгнали её из дома за чёрствое отношение к мягким игрушкам, вам тоже не придётся столкнуться на просторах порожистого, порой припадочного эпоса о чувствительном определителе национальной принадлежности автора с яйцами на запасных батарейках, при том, что обояние – разновидность гравитационного поля, а порнофильмы задевали его за самое живое.
Что касается моих откровенных писаний – был бы процесс, а стагнация результата меня не волнует. Тем более, что итог представляет собой не направление в искусстве, а безвыходный тупик очеркиста-очкарика – если не совсем беззубый, то наскоро спротезированный. Это усугублялось ещё и тем, что у меня не было настоящих друзей, поэтому я приходил к нежелательным выводам.
В изобилующем интимными деталями рассказе обнаглевший  тип, имевший обыкновение прикуривать от искр в глазах несогласных собеседников, показывает любопытствующему молодняку город, затем обнажается ниже пояса, выдавая натуральное хозяйство за достопримечательность. Теперь всем читательским коллективом познакомимся с не совсем доступным для нормального восприятия фрагментом его захватывающего за недозволенные места рассказа, предваряемого вызывающими стишками.

                Часть девятнадцатая

А вот и основные эксерпты из самого рассказа.
«Прополоскав горло виски, после ночи, проведённой с оперной певицей Дарьей Обокраду – отменной исполнительницей языковых партий, я, вскормленный, а потому и накрахмаленный картофельными чипсами, отправился в ближайший урологический офис, не подозревая, что именно сегодня над моей партнёршей зависнет увесистый мужний кулак – внушительный регулятор громкости.
По извилистой дороге к урологу вчерашний шотландский виски возымел должный эффект  – агрессивная уличная толпа, напоминавшая кусачую зебру, на свой страх и писк тянулась мимо, толкаясь, понося весну, хлюпавшую носами по лужам. Виднейшие представители сутулочной толпы  с завистью вспоминали пылевзбивалки-ноги предков на проселочных дорогах. Тем временем я, различавший две разновидности богопоклонников – бедняков, надеящихся разбогатеть и богатых, боящихся потерять то, что они имеют, прятался за развесистым кустом жеманящегося жасмина, там, где природа не давала спуска к морю. Титаническим усилием воли я удерживал себя сразу в трёх не подогнанных рамках приличия, перечислять которые здесь не имеет особого смысла из-за моей боязни остаться с зашмыганным носом шире Гибралтарского пролива. Непосредственное соприкосновение с моей простатой врача-одиночки Пепелюкина, обходившегося без ассистентов, жаждущих денег, а потому человека смекалистого и финансово подключившегося к щедротам доильного государственного аппарата, произошло по настойчивой рекомендации тёщи – председателя комитета по разоружающим улыбкам и ярой сторонницы без развратной любви вприсядку к безработным возгласам сочувствия, выстраивающимся за необременительным пособием. Вечно плачущую в расстёгнутую жилетку тестя тёщу можно было с большой натяжкой назвать голосом века хотя бы только потому, что именно ей принадлежит глубокомысленная скороговорка: «Это здорово, что в нервотрёпке человеческого льна Бог даровал столько органов и болезней – есть поговорить о чём». Время от времени она стреляла по сторонам масляными глазами, разбрасывая расстрелянные гильзы взглядов. Потом она с судорожно затерявшейся в рытвинах лица улыбкой намекнула, что у первого в нашей округе уролога, красуется на столе  банка с заспиртованной простатой старой прохудившейся галоши, когда-то владевший машинами на холостом ходу от «Пассата» до «Ниссана». Уролог не смотрит в зрачки больному, как это делал её офтальмолог, приторговывавший глазомерами. Израсходовав лимит терпения, он, не глядя, ставит диагноз к стене, чтобы тот не падал. По её не поддающимся сомнению данным, «выдающий дохтур» предварительно  провёл несколько дерзких валютных операций под общим наркозом в эксклюзивном медицинском заведении «Платиновые несушки» при обитых железом дверях, едва прикрывавших крикливую роскошь, вопившую о безвкусице хозяина, беспрепятственно эмигрировавшего по уважительной причине – форма его черепа не представляла антропологической ценности для раскроеведческого музея, все выходы и границы которого были закрыты на висячие фаллосовидные замки.
В отблесках смотрового рефлектора Пепелюкин, пропагандировавший цветущие сады и припарки, казался святым из святых с ореолом над головой, увенчанной незаслуженным успехом отполированной старости (сказывалось употребление шелудивого кофе из незрелых желудей). Не успели мы обменяться с ним засахаренными улыбками и спрессованным рукопожатием, как меня охватило ощущение сродни тому, когда вашего покорного слугу, разминавшего крестец дороги, завертело, закружило в хороводе машин в Columbus day на Columbus circle в центре Конфеттэна.
Но тогда меня, осмотрительного, не занесло по воле случая, а теперь не ускользнуло от рассеянного внимания, что лучшую половину его заговорщического лица осветила зубоскальная маска чертовски привлекательного Хеллувина, вопрошавшего: «Молодой человек, нельзя ли у вас разживиться сперматозоидами?»
Это, кого хочешь, могло привести в чувство, охватившее меня после прочтения стихотворения «Вилла Мон Репо» короля поэтов Серебрянного века Игоря Северянина. Вот когда в воздухе, замершем в нерешительности, по-настоящему запахло жареным!

Мясо наелось мяса,
Мясо наелось спаржи,
Мясо наелось рыбы
И налилось вином.
И расплатившись с мясом
В полумясном экипаже
Вдруг подкатило к мясу
В шляпе с большим пером.

Мясо ласкало мясо
И отдавалось мясу.
И сотворяло мясо
По прописям земным.

Мясо болело, гнило
И превращалось в массу
Смрадного разложенья,
Свойственного мясным.

Оторвавшись от кулька воспоминаний и вернувшись к действительности я поспешил обратить внимание на висевшую на стене приёмной сюрреалистическую картину художника Парапета Пожелтяна игриво-эротического содержания «Как облупленный». Она повествовала одновременно о слабом утешении – ударе по голове и превентивном ядерном ударе в грецком орехе (не зря же «приближённые» к солнцу получают заслуженный солнечный удар).
Не удивительно, что эпохальное полотно пользовалось безумной популярностью своей крашеной прядью волос, выбившейся из бюджета у группы приболевших штукатуров – беженцев из обездоленной Греции. К тому же Парапет прославился белокожей расистской курткой и сомнительной надписью на ней «Экономическое благосостояние в Европе наступит тогда, когда греки с их туго набитыми цитатами мозгами напялят турецкие фрески». Поэтому глядя на привлекшую всеобщее внимание картину, как на непостижимое произведение искусства, штукатуры скопом утверждали, что по сравнению с этим х... художник Поленов, искусно наносивший кисточкой урон монументальным произведениям, добился мастерства в живописи. Расплавясь в улыбке, он отправлялся на свидание не в метрополитене, а в бричке.
Напрашивалось наболевшее заключение – пастельные краски Парапета Пожелтяна, которого в автобусах раздражали беременные с ягодичными предлежаниями, занимавшие «детские места», зверьками ложатся на полотно, зевают и потягиваются. Его «Легато на спине», написанное в память о деде, пострадало из-за проявления космополитизма – он сказал, что страна идиот вперёд семимильными шагами. Но судья напомнил Пожелтяну на три года, что у нас всё меряется в километрах. Интересно, как среагировал на приговор регулятор громкости Двуликого Ануса с его красочным содержанием? И не удивительно, ведь Парапет представлял себе общество в виде доски, а людей шурупчиками с нарезными головками, вворачиваемыми в деревянную искусной рукой человека, оперные познания которого не выходили за пределы районного отделения милиции, где у него «варежка не закрывалась».
По мере того как гипертрофированные поперечно-полосатые мышцы наливались спиртным, мне становилось понятным, почему Пожелтяну с его ореолом второстепенной влажности легко давался язык любви методом погружения во что-нибудь подворачивающееся по случаю. Он овладевал дамами с лёгкостью, которой позавидовали бы дошлые альфонсы периода макаронизации Италии, которые по неизвестной причине чего-то боялись.

Мой враг не прячется в окне
за кактусовым цветком,
невидимый засел во мне,
он явью завладел и сном.

И видя, что я не герой,
велит идти наперекор,
захочет и меня уроет,
он мой судья, он мой укор.

Мой враг не целится в висок,
не поджидает за углом,
я прихоти его исток,
прижатый жёстким каблуком.

Распорядившийся душой,
владеет  он моим умом
и пользуется слабиной,
мечтая только об одном –

прячущегося в темноте
до самой смерти напугать,
так что приходится тебе
притворно и бесстыдно лгать.

Я по-предательски сбегу,
и чтобы не упасть в глазах
твоих, я имя назову –
его зовут Безумный страх.


До появления этого шедевра художник, подживавший с незатейливой смуглянкой из Гарлема с переменным успехом постоянного тока сплетен и полотен из-под его размашистой кисти, рисовал Бога в окружении ангелочков, парирующим удары, наносимые атеистами. И это ещё более поразительно, потому что забросив работу с ветроногими танцовщицами, Парапет Пожелтян прошёл интенсивный тренинг художника пейзажиста, в котором со всей своей садомазохистской силой отразилась шкодливость с натуры и незаживающие язвы закрытого помещения... вкладов.
Поражённый увиденным, я не стал затевать тяжбы с прогорклым одиночеством, ведь в отличие от Шерлока Холмса, уклонявшегося от платежей за антикварный платяной шкаф не золотом, а платиной, я исполнял после понюшки кокаина «Легато на животе».
С наигранностью допотопного патефона и заискивающим по сторонам видом человека, независимого от обстоятельств, я не ошкуренным пациентом заглянул в смотровую комнату, надеясь, что от меня ничего не убудет. На самом же деле по ногам на нервной почве стекало нечто мокрое, похожее на выписку из урологической Истории болезни. Я не сразу осознал, что меня теребит остаточное впечатление от утренней передачи «Посмешище» мистификатора ведущего с его микрофоном – плевательницей ограниченных свобод, и от стремительно выступавших участников с их обеднённым словарным запасом нищенствующих радиопопрошаек.
Пахло флаконной хлоркой, Шинелью#5 в разлив и шелкопрядными червями из Китая. На стене висела карта Лонг-Айленда, напоминавшего поджелудочную железу. Сама собой напрашивалась параллель с волоокой Пашей Волокитой, изнывавшей по дистиллированной любви в период «уборочной» кампании и внутриполитических трений в постели, где она была признана нетрудоспособной. Но и это не вызвало у меня своевольных суждений или желания связываться с нею по мобильнику, дабы доложить о страхах перед предстоящим обследованием. В какой-то момент я почувствовал себя занудой-стариканом в драпировочных трусах по колено, забредшим в молодящийся подлесок и кричавшим в отчаянии меж молодецкой поросли «Ау-ау!»
Я понимал, что с моим нестойким Чейн-Стоковским дыханием, увлекающимся рассказами о пытках с применением силы... внушения, других уличают в будущих незапланированных полётах в немятой летающей тарелке, однажды приземлившейся рядом с изваянной стопой книг на столе специалиста по ногам.
Хмурое небо оставляло во рту ватное впечатление, а быстрая встреча с землёй не сулила ничего хорошего. Чтобы не быть принятым за помпезное ничтожество, я вспомнил о существовании неизмеримого качества – глубине рассудка, и взяв себя в руки, шагнул навстречу непредвиденному обстоятельству, которое могло таиться за каждым обжитым путанами углом. Непонятно по какой причине на меня нашло ужасающее вдохновение, и я в порыве бутылочного откровения мо-ме! ментально накатал нечто эпохальное «Чем это любовь поПАХивает?»

Удивительно пахнут сегодня девчонки.
Не от Дойче-Габано пронзительный запах.
Потерев свои высохшие ручонки,
заплачу им «от носа» без ложного страха.

На углу постоялицы – не фигуры – гитары.
Прохожу как сквозь строй – в нём любовь не зачахнет.
Мысленно наношу «угловые» удары,
полногрудо вдыхая, чем молодость пахнет.

На кого упадёт мой сегодняшний выбор?
Поиграю-ка я в страстей лотерею.
Мой плацкартный билет на брюнеточку выпал,
я глотаю слюну, в предвкушении млея.

От Виагры в желудке я в любовном угаре,
знать ракетою вылечу в стольник подкожных.
Подвяжу с рынка хрен (в пах лицом не ударить).
Не скажу чтоб приятней, но намного надёжней.

Сказать откровенно, здравый разум во мне превалировал и не раз удерживал от опрометчивых проступков, на этот раз сработало воздержание, и я ограничился развлекательным стишком, так как бежать до базара за чирышком хрена меня ломало, да и востроглазые девчонки по Феллини появлялись на углу с их капелюшными просьбами после восьми с половиной.
Дело происходило днём, и к моему счастью жена, называвшая меня травоядным, но всё же животным, давно уже утвердилась во мнении, что телефон изобрели для вечернего перезвона домами, дабы избавиться от праздно стучащегося в дверь.
Иногда им оказывался я – низкий мужчина с высоким содержанием сахара и консервантами в крови, и тогда в брызгах слюны текли порожистые выяснения не сложившихся отношений. Чаще это случалось, когда она, преданная дочь отца, работавшего в разветвлённой системе наказания, выворачивавшего руки и карманы, встречала меня в дверях в нижнем белье с позументами и безразлично окатывала расчётливым взглядом, прикидывая в уме, достаточно ли в костлявом экземпляре желатина для холодца.
По словам человеколюбивой супруги, пребывающей в заблуждении и в пограничной зоне отчуждённых светотеней, что может быть лучше и эффективнее праздничных обедов – сходишь, дорогой, на ампутацию, и всю неделю семья сыта. При этом жена делала на меня погромные коровьи глаза, обрамлённые бахромой клеёнчатых ресниц, и мы обменивались горничным поцелуем с приветствием глухонемых: «Ну, что нового слышно?!»
Понятно, что у исполнительного человека, у которого носовые платки в стирке, всё шло насмарку. Но чем я мог порадовать её? Кетчупом отживших воспоминаний? Новым посланием радиоведущему – лингвистическому преступнику и страстному поклоннику слалома, который изо дня в день жаловался в эфире на нехватку освобождённого времени, достойной рекламы, отсутствие толковых словарей и помощников с идущими на стыковку женщинами, цены на которых подскочили и их невозможно было уложить.
Это выглядело бы полем боя, усыпанным ягодичными мышцами, недостойно уважающего собственное драгоценное время человека, который чуть не получил высокооплакиваемые четыре года за слушанье Битлов в нетрезвом состоянии – по году за каждого, когда признался судебному психиатру, что у него в обеих висках стучит самый красивый из всемирно известной волосатой четвёрки – Ринго Старр. Поэтому прямо с порога я принялся зачитывать набросанную в рейсовом автобусе язвительную басенку, разоблачающую откровенного, и как бы исповедующегося бездельника и хапугу, жаловавшегося на то, что раньше он покрывался ровным загаром, а теперь краснеет как девушка молочно-восковой спелости – возможно потому, что им заинтересовались мужчины.

Если буду тратить в день я
шесть часов (два на дорогу),
измотаюсь, как собака,
не от передач – от лыж,

пропадёт всё вдохновенье,
так работать я не могу,
к чёрту радио-клоаку...
Отчего же ты молчишь,

почему не помогаешь
вытянуть за уши тему,
будни убивать со мною,
выступив как оппонент?

Обещаю, снег растает,
на горе найду замену,
отдых длительный устрою –
я ж не фраер и не кент.

Всё свалю на неполадки,
на девчонок с Кони-Айленд,
их одёрну: «Я хозяин,
что хочу, то ворочу!»

Пусть зарубит критик гадкий –
новоявленный лорд Байрон
с Драйтоновских окраин,
что пора ему к врачу.

Последние обличающие слова я самокритично обратил против себя, потому что заслуживал того столь неприкрытым выпадом в адрес спортсмена-ведущего, давно пустившего передачи с матом, заботливо завёрнутым в цветастое махровое полотенце, на самотёк под бассейный вальс «Когда наливаются груди».
Но... довольно о приятном, вернёмся в приёмную эскулапа. Не в моих правилах обнажать перед каждым попавшимся на пути специалистом свои свежегранулирующие душевные раны (в процессе эмиграции с её девизом «Вырваться, чтобы бежать!» меня волновал насущный еврейский вопрос – могут ли ХИАС и СОХНУТ заменить Ромула и Рема, вскормленных неосмотрительной волчицей?) И вот уже через какие-то считанные секунды доктор, выставив послеобеденный живот с отягощением и любовно поглаживая муляж бутафорских усиков, с напускным интересом рассматривал выпростанную мной моченапорную башенку.
Фамильярно разбираясь с моей забившейся оросительной системой от распустившихся почек до выходного отверстия уретры (не путайте с древним государством Урарту), он выплёскивал на меня последние информационные данные, поражая моё перепуганное воображение затяжными антраша воздушной словесности.
Пепелюкин проявлял недюжие вербальные способности, свербившие утлые посторонние уши, выказывая при этом непревзойдённый Эверест ледниковых знаний, среди которых его привлекла оригинальная концепция: «Не у каждого забронировано плацкартное место в искусстве напротив вечерней школы гангстеров».
Он – по матери Фридрих Кегельбан, выпустившей подпольные мемуары «Жизнь с безответственными работниками» в Беловежские времена пуще Брежнева, которому занимаемый им высокий пост позволял говорить на полтона ниже в спивающихся спаянных коллективах, нестерильно почесал в затылке и признался, что однажды позвонил на радио, чтобы сообщить, что на Оушен парквее сидит полицейский и наблюдает, как выхлопные газовые косынки токсично закутывают бамперы машин. Затем он попросил поставить ему алаверды из беллетристики белиберды 100 граммов утрусской народной песни для обогрева души. Пепелюкин, рутинно начинявший рабочие будни свежим овощным салатом с примесью кокаина, с утра пребывал в невсебешном состоянии.
Желваки на его лице наливались, по-польски заигрывая с Полонезом Огинского под куполом наполовину голого черепа, где копошились червячки для наживки революционной мысли «Кто-то же должен противостоять разгулу бесцензурщины в нагоняе потерянного времени!» Взбаламученные перебежчики и короли темноты тараканы, в не меньшей степени чем белый порошок ответственные за опущение приподнятого настроения уролога, нажравшись клея, зачумлённо носились по офису невменяемыми стайками, когда предутренний взгляд фонарей на улице тускнел, а по телевизору прервали «Танец маленьких лебедей» в исполнении Атоса, Портоса, Арамиса и д’Артаньяна, потому что на предплечье последнего повисло длинноногое подхихикивающее неустройство родом из партера. Так что не стоит поражаться тому, что доктор, от природы человек осторожный, и в гербарии стариков с гнильцой занимавший не последнее место, в связи с неустойчивым международным положением взял за привычку подвергать события разлагающему анализу. В выступлениях беженцев 80-х ощущались чемоданные настроения с двойным дном, которые всех уже заколебали, и поэтому осмотрительные по сторонам нерафинированные построители будущего кольцевали столицу эллипсовидной дорогой, устраивая в мэрии безотчётный концерт, как свифтовский Гулливер в театре миниатюр в Лилипутии.
Увлекшись перед венецианским зеркалом в бронзовой раме мелкими проделками в мочках купированных ушей и положив одну руку на сердце, а другую на лекало намечавшейся талии, Пепелюкин – безмятежник в третьем поколении поглядывал на внушительный арбуз живота. Он подозревал, что в нём умер путешественник в перфорированной одежде – открыватель бутылок, стеревший не одно белое пятно на карте умиротворения человеческих страстей. Удовлетворённый зрелищем, он заявил, что лучшее средство вытапливания жира из буржуазного общества, когда в него вселяется чёрт без прописки – ауто-да-фе, а я напоминаю ему осьминога – хамелеончатое существо голубых кровей, а то что я чищу зубы мизинцем, не выдаёт во мне потомственного интеллигента.
Тогда я смекнул, почему подчинённый ему персонал поговаривал, что доктор долго мялся, приглаживая разношёрстные мысли, прежде чем решался высказать своё особое мнение, выступая в офисе за отделение амвона от государства. В тот момент у него, слонявшегося по комнате, как у вулкана Кракатау крышу снесло словоизвержением, вызванным обсуждением на радио размеров пениса у разных племён и народов в стадии опьянения сексом.
Исключительно нескромная тема вызвала взрыв порнографических звонков. Пепелюкин, будучи человеком недосягаемой морали, не выдержал и послал неравнобедренную эсэмэску следующего недержания, напоминавшую кутежи кутёнка под кроватью.

Я обещаю, не поленимся
всех выслушать с открытым ртом,
узнаем горькое про пенисы
в эфирном зеркале кривом.

Между святыми и мегерами,
деля с Михалычем талант,
бахвалиться Его размерами
мне предоставлен вариант.

Не возбуждает тема страстная
терзаньем точек болевых.
А про себя скажу ужасное –
я самый длинный... на язык.

Пепелюкин несомненно осознавал, что обсуждение наболевших вопросов достойно лишь кобелька йоркшира Мошки – представителя осадочной породы на задние лапы, вяжущегося с сучкой, постоянно жаловавшейся на то, что йоркшир спит в попонке без задних ног, нередко лишая её четвероногих удовольствий, в частности альянса «Всякой твари – по паре». Откуда было знать сучке, что с семи лет слово секс вызывало у Мошки гримасу отвращения, когда всё «недостойное его» упиралось в деньги. На фоне приветливого утра, проклёвывшегося голосистым петухом и заигрывавшего солнечными лучами, из-под лепного потолка струилось звуковое оформление кошачьей свадьбы – сбалансированный вальс плохо изученного малоазиатского полуострова «Нас-турции Анкары» из кинофильма «Мост Ватерполо» в исполнении вокального ансамбля «Срезанные подбородки» при поддержке инструменталистов-наркоманов «Колотые орехи», сбежавших с сухим пайком для подводников с тонущей лодки водоизмещением в три бегемота.

                Часть двадцатая

Ничего странного не было в том, что я, со своими непомерными запросами завышенных требований, падкий на соблазнительные строки, ощутил себя не то вальщиком деревьев, затягивающим «Строевую леса», не то прозябающим на реке Березине Наполеоном, не обладавшим в 1812 году всеми достоинствами Среднерусской возвышенности. И это притом, что текучая жизнь – это не понюшка кокаина на ладошке в мире полном пороков, а у меня не вытертый порок сердца, продиагностированный чешским кардиологом Владеком Притащил, который счёл нужным предупредить меня, что если так дальше рассуждать, то и унитазу для кабинетных учёных придёт крышка.
Владек являл собой экстракт современного бескультурья, поэтому приходилось учитывать, что в соответствии с историческими сплетнями, мы с авантюристом-корсиканцем Бонапартом, обладали не самыми выдающимися первичными половыми признаками (оба такого пикантного роста, что не сгибаясь, могли бы легко проскочить под спортивным конём доблестного конюховеда, прототипа маршала Будённого – маршала Мюрата). Кстати, Мюрат никогда не играл на гармошке по сопроводительной записке в присутствии всемогущего Сира, из-за того что тот, имея мнительную натуру, с которой жил в полном согласии и не признавал лукавые сёдла норовистых коней. К тому же маститый доктор Пепелюкин, прослывший завидным свиным ухожёром в некошерных ресторанах Брюквина, где ему не угрожал встречный сабвей неортодоксального мышления, оказался точной ксерокопией другого маршала – Нея, прославившегося невразумительными кулачными решениями спорных вопросов в разносолах западной культуры. Признаюсь, мне льстили компания доктора и его подход к телу, позаимствованный им у интернированного китайского философа Вани Лина, по неподтверждённым слухам накрывавшегося термическим одеялом в ожидании прихода замусоленных мыслей, касающихся посильного щелевого участия в неразделённой любви, когда он не плавал в бассейне с подогревом в пробковом жилете от выпитых им бутылок шампанского. А когда ученики Вани сообщили ему, что со стены на него пристально глядит оторва-календарь, а расчётливая шариковая ручка без посторонней помощи заправляется силиконовой пастой, он попытался нащупать у неё груди, прежде чем отправиться с нею в ортодоксальный бар «Мицва».
Проштемпелеванный как письмо с фронта Вани Лин – ярый противник Галено-стопной медицины и искусный ловец жемчуга слов оппонентов на блесну остроумия на вернисаже трубочистов прославился исследованиями в неизведанной области половинчатых ощущений. В табели «Душевная ранка» он числился первым.
Вдобавок к этому от него, обладающего в семье завещательным голосом, несло корицей, что являлось характерной чертой взаимозаменяемых мужчин (загонщиков подневольных женщин) провинции Синьхуа, не избавившихся от привычки перекатываться с боку на бок по земле в гвоздичном масле без шляпок и потягивать бочковое пиво в присутствии кисельных барышень. Я бы словом не обмолвился о нём и связанных с ним пряностей, если бы на скороварочный ум не пришёл касающийся его курьёзный случай.
Именитый китайский философ, как и многие из нас, страдал графоманией в неизлечимой форме, а в 90 лет потерял к себе интерес как к собеседнику. Об этом никто бы не узнал, не появись он в местной прессе с басней в адрес жены одного из ведущих на предвыборном радио «Иммигранты с БАМа за Обаму». Высокообразованная ещё с прошлого столетия особа – жена его – закройщица мужских трусов в фирме «Колбасный отдел», пожелала открыть брачное агентство широкого диапазона завещания не для собственного обогащения, а из чисто меркантильных соображений мужа, когда-то женившегося на двухкомнатной бесприданнице, и оправдывавшего это тем, что привычка – вторая натура.

Все любят себя, ну и я однолюб.
Хоть время от времени в браки влезаю,
прошенье подам в новосозданый клуб –
отзывчивый я, моя хата не с краю.

В подробной анкете упомяну
о статусе в ходе дотошных вопросов
про гомопривычки, про храп на луну,
про кровотеченье из хлипкого носа.

Разборчив я, но подойдёт сват и брат.
Дашь религиозную? Согласен на нашу.
Я в миллионеры большой кандидат.
Как Трамп, там где надо, свой волос подкрашу.

За мною не числится списка из краж,
в долги не влезал, не ходил на закланье,
ни капли не скрою про сантиметраж,
дарованный как результат обрезанья.

Я не Геркулес, Прометей, Автандил,
но смело влечу в разношёрстную стаю.
На улице кучи всего обходил,
а в брачную без колебанья вступаю..

Казалось, что самоистязательная басня, полная задушевного откровения, стремясь к элементарной простоте, отрицала разумное, чем вызвала девичий переполох в высоких кругах и низменных квадратах посетителей гимнастических залов, чуть не провалив нужное начинание. Но вернусь к самой процедуре, чтобы время не тянулось в мочале безразмерной беседы (скажу откровенно, мне никогда не доводилось потрогать вегетативный невроз собеседницы в постели при игре в одно касание). Ввергнутый в глубокие размышления Пепел, как я крайне пренебрежительно называл уролога с пышной копной фамильного серебра вьющихся волос, с изяществом фехтовальщика напялил на правую атлетическую руку кокетливо напудренную резиновую перчатку и подверг стушевавшегося меня безжалостному пальцевому обследованию.
Только от этого мне захотелось высадиться на обратной стороне Луны, чтобы не появляться в свете в обществе переспелых Груш. Параллельно время от времени он бросал заклинания в растопыренное ухо шокированной медсестры, как бы доказывая, что всё у его подопечного в переполненном порядке, и бормотал под кончик носа, что анус по-латински означает тётя. А я-то, наивный, думал, что нет у человека лучшего собеседника, чем говорливый ручеёк. Ан нет, и я – неустанный сподвижник стрелки на шкале радиоприёмника – наконец-то вспомнил с чего началось моё партийное недержание. Оно зародилось в дешёвом кафе  книжных червей «Заморыш», где нажравшийся из-за подступающей магнитной бури бухгалтер-тяжеловес Донат Сэмбрафачиле, сидя за столиком, ошибочно выписал в вельветовые брюки премиальные не за мой обратный авторизованный перевод посла России в Тегеран господина Грибоедова с турецкого «Горе бастурма», а за научное исследование «Воздушный льстец и  лестничные пролёты».
В нем я мастерски разобрал крайнее любопытство, касающееся сумасшедшего Ван-Гога, изобразившего вместо обмишурившейся ёлочки подсолнухи и, чтобы не выжимать из них масло, в психическом расстройстве, отрезавший собственное ухо. Наконец, я, решившись взяться за ум, продольным движением расстегнул ширинку, решив, что обнажённая сабля лучше чем в ножнах и почему-то вспомнил, что отец бухгалтера сапожник-стеклодув, страдавший повышенным самомнением и холестеролом, подвизался специалистом по хрустальным башмачкам и одновременно числился тамбурмажором по сцеплению вагонов дальнего преследования у карабинеров с их перочинным шляпочным строем.
Уролог, как потом выяснилось в суде, блестяще отличавший цистит от плебисцита, комментировал осмотр смущённо, будто вытряхивал скопившуюся внутри пыль, но это вовсе не доказывало, что практицизм стал синонимом его ума. Одновременно он поглядывал на портрет антирелигиозного грибника в панамке, напоминавшей кулинарное изделие, видимо представляя как жук-Маяковский, опоздав на собрание Сочинений, чистил себя под выдающейся поганкой. Когда обрывки фраз переродились в ошмётки, страсти вокруг не менее могучего трибуна, чем его предшественник, улеглись валетом, его покинуло благоразумие – консервант избыточной половой энергии. Уролог, перенесший семейную травму, долго не мог придти в себя, хотя и пытался встретить кого-нибудь ещё в своей беспросветной личной жизни. Странно, почему ему это не удавалось, ведь от него никогда не пахло профессиональной мочой. Естественно, это не было отражено в его единственном стихотворении, повешенном за креслом в кабинете среди многочисленных дипломов.   

Жизнь преподносит ряд сюрпризов нам,
кому-то на тарелочке с каёмкой,
а с кем-то явно шутит сатана –
трясёт козёл чертовской бородёнкой.

Бес-щадно рушит то, что создаём,
заразно по-козлиному смеётся
над тем, что бремя поклялись вдвоём,
нести, но с помощью его не удаётся.

Она оставила меня и двух детей,
и я, не мстительный, скажу вам без обмана,
при расставании желал удачи ей,
чтоб растворилась в кислоте ... тумана.

Распущенность любви на стороне
по-новому нас заставляет думать.
Пусть женщины простят вольготность мне,
есть в мусульманстве кое-что разумное.

Не помешало б принцип перенять:
неверных баб колбасить на салями,
с ногами руки им поотрубать,
недрагоценными забить камнями.

Должно ж когда-то общество прозреть.
Проголосует за закон зубастый –
хвалу Иисусу в синагогах петь,
чтоб в парандже ходили педерасты.

А если обратиться к сатане?
Возможно разрешит мою кручину.
Он опытный и может с дуру мне
не бабу подоберёт – в соку мужчину.

В какой-то момент доктор отключился. Он вспомнил осень, опавшие листья на подмосковной даче в Фирсановке, покойных родителей, приступавших к дележу награбленных листьев. А тем временем медсестра с обречённым взглядом беременной меч-рыбы, выброшенной на берег и подыхающей без глотка воды, сочувственно вздыхала, взирая на мой оголённый арьергард и вспоминала вслух как в экстремистском кафе «Мороженое» пломбир подавали в не освященных мисках. Это настораживало. Похоже она требовала к себе культурного извращения, и я, догадываясь, что мир кишит всякими заморскими тварями, а долг наложным плутежом красен, предупредительно спрятал чековую книжку-пустышку поглубже со словами: «Чёрт с ней, с мечтой, была бы ты рядом». Затем я, вызывая восторг на себя, обратил рассеянное по комнате внимание доктора в бегство, сообщив, что когда в меня как в главу фракции бродячих музыкантов «Партитура» вселяется уверенность, я не прошу у неё аванса. Немаловажные данные, исходившие неподследственно из уст врача, успокоили меня, когда он вскользь признался, что забойной попсе предпочитает бельканто, доступное и вольной галёрке, и респектабельному бельэтажу, заполняемому по вечерам старыми вешалками из отжившего общества «Покатые плечики». После такого более чем откровенного заявления, во мне, как во всяком корнеплодном мужчине и симулянте с отменным здоровьем, заполемизировали зависть с рудиментами совести, но я тут же (в love(ине) любви к ближней) собрался заткнуть им рот внушительной дозой словесной подливки.

Недаром на лестничной клетке тебя называют
розеткой мечты.
Источник любви, вдохновенья, провалов, успехов
конечно же ты.

Когда подключался к тебе, ощущал покалывание
и накал,
я с лёгкой руки твоей азбуку жизни, Розеттка моя,
постигал.

Я многое пересмотрел, наивный платоник, с подачи
твоей,
Вчера принесла две бутылки джина с тоником и сказала
налей.

Меня словно током в голову ударила сакральная
мысль –
иди с ней по жизни и в горе и в радости – с Розетткой
свяжись.

Мою тайну послушайте, не сочтите за каторжный труд,
невроку, соседи не раз замечали, что я слегка ****ут.
Жениться на даме с редчайшей фамилией Эбонит
о чём-то знакомым и близким без выпивки говорит.

Не Мозамбик, не остров Крит, я неизвестен, не мастит,
но общепризнанно считаюсь недолеченным.
А вам о чём-то говорит имя Розетты Эбонит?
Она соседка мне по клетке лестничной.

Хотя шустрый доктор и опередил нерасторопного меня, мне следовало бы знать, что Пепелюкин был не только практикующим врачом, но и исследователем. Его дерзкое открытие родины онкологии – Анголы привело в изумление научно-медицинские круги и присборенные овалы.
– Учитывая, что мы с вами непредсказуемы как питбули – выходцы из империи со сниженными ценами на жизнь, трещавшей по швам и отделавшейся  заплатками, отправляйтесь-ка, мой милый, на бэкъярд, на показательную птицеферму «В курятнике не курить!» Там вы обретёте отдых на открытом неизвестно кем свежем воздухе и окончательно откажетесь от дурной привычки, прикрыв глаза от страха, заглядывать в нескончаемое будущее. Не спеша, без восторгайчиков выбирайте любую дородную несушку на свой вкус. Надеюсь, вы ей понравитесь, – оптимистично подбодрил уролог, с трудом определявший какой угол прицела его глаза дальний, и поэтому проваливший не одно холёное дело своими слюнявыми поцелуйчиками.
Неподдельно смутившись, я объяснил шутнику врачу, что мне, жившему во времена восточного сатрапа и «Девчонок шалых вразнобой», не чуравшихся западных поветрий, не всё, что по вкусу, приходится по зубам. В какой-то степени я женат на долгоиграющей пластинке, которая жалеет всех и вся, рыдая под пикейным одеялом, а на досуге от кухонных забот, поглядывает в домашний телескоп Галилео Галилея, приобретённый мною за бесценок на раскладке блошиного рынка, что напротив кафе офтальмологов «Вовеки веков». Там регулярно проводятся обсуждения «Бутулизма» как алкогольной зависимости от размера ёмкости. Как-то, рассматривая новую восходящую с Востока порнозвезду мужского рода, которую она органически не переваривала, супруга, обожающая ленточные черви а’тропинок в глаз и думающая, что филантропы – неасфальтированные участки жизненного пути, мудро заметила: «Идиот, you made my day с парадного подъезда,  пора переходить через дорогу к телу». Неблагодарная! Оставить меня с бюргеркингом в кармане и фигой во рту?! Невиданное до селе кощунство! Что скажет мой друг из бистро «Боязливые яйца», вплетая слова в привычную троекратную отрыжку, после посещения невропатолога, отыскавшего у него перевалочный пункт позвоночника?! А ведь когда-то наш порожистый бульварный роман, напоминавший яростный ураган, оставшийся далеко позади, булькал во всю Ивановскую, употребляя проходные выражения из полезных Советов депутатов трудящихся, которые следовало бы забить с обеих сторон. Но с кровоподтёками революционного времени исполнительные вагоновожатые поезда, бессмысленно летящего к обещанному коммунизму, бесследно исчезли. И это притом, что к авангардному искусству с его модным течением «В раскоряку» супруга относилась довольно странно. Она справедливо  считала, что чрезмерно разговорчивые поэты с их бессодержательнами бумажниками и заковыристо отороченным павлиньим оперением недопустимых стихов, не для людей со слабыми нервами, но они всё же полезней молчунов-художников – в их доме не пахнет анилиновой краской и буреломом страстей и от них мы всегда узнаём что-нибудь новенькое.

Мы рыбёшками на леске
дефилируем асфальтом.
Нам вдогонку шепчут – бесы,
не поняв, что мы кристальны.
Брат мой – истребитель сбитый,
я – потопленный корабль
подалися в трансвеститы,
те кто в этой жизни дабл.
Кажемся весьма гротескными
посторонним (мягко скажем).
Нам в мужском костюме тесно,
вид наш странен, напомажен.

Что иным во сне не снится
Сплошь моральная нагрузка.
Норма – веером ресницы
и приталенная блузка.

На бюстгалтера раструбы
проходящий подивится.
Чуть подкашенные губы
украшают наши лица,
оттеняя тон загара
у пупка и на лодыжках,
гордые гуляем парой,
и приветствуем излишки.

Волосы отмыты пивом,
серым пыль носы припудрит.
Летний ветерок игривый
раздувает наши кудри.
Но откуда мы такие?
Этого никто не спросит,
отчего не как другие,
почему крыльях носит?

Перерезал себе вены
доктор – травма родовая.
Папа перепутал гены
в спешке нам передавая.
Жизнь свою мы перекроем –
безутешна наша мама.
Мы – творение застоя
близнецами из Сиама.

Если бы мне, сызмальства занимающемуся словесной эквилибристикой, посчастливилось выловить Золотую рыбку, обладающую водонепроницаемым взглядом, то у неё, дёргающейся на крючке в расстёгнутом бюстгальтере, не помешало бы выпросить солнечную корону без плазменных всплесков и магнитных выбросов. Вот тогда бы я заполучил не источник удовольствия, а взрывное устройство, которое не захочется воспевать по зимним ночам в унисон нашему соседу-жёноненавистнику Мойше Дурману, имевшему тенденцию рассматривать каждую идущую навстречу фемину, напоминавшую платяной шкаф с кривыми ножками, в виде неизбежно приближающегося апокалипсиса.
Было бы непростительным упущением не упомянуть, что на другом соседе Ростиславе Флажок – спортсмене с лицом, едва умещающемся на фотографии и поэтому обращавшимся к её мужу с неизменным «коллега», сказывались посещения Предвечерних курсов секса с практикой на дому и чтением трактата «Женщина –  постельная принадлежность, если дополнительные занятия любовью с мужем входят в перечень её обязанностей при наличии материнской невостребовательности». Но тут возникает законный вопрос, можно ли считать отца десятерых детей считать творческим работником и почему Ростислав, для которого знания, как планктон для кита, стремился к неуправляемости?
Ответ прост – Флажок наслушался утренних радиопередач с участием Люды и ему снился сочельник её губ. На прошлой неделе ведущий-полукровка, ненавидевший все нации на биологической основе, включая и свои две, довёл до сведения слушателей историю о двухстах вагонах пригородных поездов Нью-Порка с рекламой, в которой пассажирам предлагалось заняться гимнастикой влагалища после отделочных работ и мышц Малого Таза,  в частности мышечного жома вдоль и поперёк ануса. В следующем часе разгулявшийся ведущий проникновенно посоветовал особо желающим, не успевшим приобрести рекламируемые им газометры, поиграть очком, а женской половине обратить внимание на что-нибудь ещё, в частности на возможность зашивания плевы, в подражание тенденции «Всё ещё девушка по теории вероятности» в странах Магриба и Африки вниз по карте. От этого соблазнительного предложения слушательницы пребывали в полном шоке. Самые впечатлительные носительницы сплетен, памперсов и бюстгальтеров бросились проверять свои «датчики», а определённая категория мужчин, живущих в лимитированном мире однополой любви, непроизводительно зашевелила расплывающимися в ладонях ягодицами. Возмущённый Флажок не остался безразличным и в долгу по отношению к незавуалированным призывам и разразился саркастическим выпадом, полным опреснённой воды, в адрес баламута.

Не сожалеем ни о чём,
совет в сабвее скажется,
нам стоит поиграть очком –
не встанет, так уляжется.

О счастье боевых подруг
ни с Колечки не сетуя,
резекцию у малых губ
пройти гуртом советуют.

Народ наш издавна привык
к иной интерпретации –
как клитор вырежет язык,
зовущий к мастурбации.

Так не готовясь каждый день
к очередной трансляции,
нам выдаётся плоть за тень
предметной мутиляции.

      P.S.     Сам я (последователь Кафки)
скажу без комплекса вины –
такой ликбез семье оставьте,
чтоб были все охвачены.

Обрисовал в стихах картину.
Вы ре-активно, в МИГ прозрев,
с квакушек собирая тину,
займётесь зашиваньем плев.

Но тщетен труд Искариота
в создании одной из схем.
Приём звонков от идиотов –
   благое дело в грязи тем.

                Часть двадцать первая

Обходительный Пепелюкин – гастрослов кулинарных передач и бывалый шахматист, избежавший дорогостоящей уздечки религии, знал все заветные входы, а как преуспевающий финансовый политик и выходы, поэтому он поселился в Нью-Порке, придя к выводу, что с большими деньгами лучше жить в неизвестности, чем в Париже. Доктор не стал выискивать в вермишели моих ответов в какой степени моя дражайшая супруга является женщиной, а не промысловой рыбой, тем более, что только на днях ловкие дельцы всучили ему фарфоровый унитаз для выписывания чеков. По его словам, к тому времени женщины, валом валившие к нему по содрогающемуся мужскому полу, его уже не интересовали. Но всё-таки ему хотелось стать их почётным членом.
По изумлённому выражению докторского рябого лица, напоминавшего у-полно-моченого Огурцова без рассола (ни один мускул не дрогнул, возможно они были атрофированы), можно было без напряга определить, что целитель незлимо (заглаза) не склонен относить мою вынужденную многолетнюю спутницу, у которой деньги утекали сквозь пальцы – взаимодавцы прыщей, к превосходным величинам представительниц изнеженной породы, обитавшим в гостинице «Обнажённые головы». Такого же мнения придерживались прогрессивно мыслящие тараканы, проживавшие с нами в потайных карманах щелей на элитарной Клоповнической набережной. Я со своим пустоголовым хобби – писать в раковину, как самодостаточный миролюбивец в компании человекобоязненных обезьян, не решался затевать по этому поводу обмена мнениями в пропорции один к четырём, осознавая, что нахожусь в том возрасте, когда рано вечереет и ветростужа разгуливается вовсю в преддверии непроницаемой ночи (не путайте с мочой).
Будучи необычайно тонким психологом, практикующий уролог не осудил моё наигранное смущение и снисходительно предложил расслабиться, объяснив, что натянутые до предела мембраны повышенной чувственности не стоит путать с эспандером растяжимых понятий, иначе я могу подумать, что его, с облепихой пациенток вокруг, волнуют заботы ромовой бабы, пекущейся о собственном пропитании и попрекающей мужа непрожёванным куском хлеба. Конечно, я был далёк от узколобых интересов сына лесоруба, по наивности полагавшего в юности, что ветеренары – это сквозняк в камерах заключения с заточенными карандашами в пенале, а наркоманы вкалывают в вены и на заготовках дров.
Тут я, вообразивший себя мазохистом-заключённым, полюбившим ливерную колбасу за печёночные клетки, озираясь по сторонам, осторожно, в податливых выражениях, осмелился проинформировать его, что закончил ветхий разведотдел с религиозным уклоном на-лапу-положенного духовенства, вышагивая в демонстрациях по улицам патриархальным строем. Не зря же теснопроходец Пётр Первый (прихвостень голландский) прорубил окно в Европу, Екатерина Вторая-Телогрейка пролила в него свет, а мы поспешно вылезли в открытую Брежневым форточку.
Уже потом счастливцы, выбравшиеся через фрамугу, возносили подробное спасибо другому пританцовывавшему руководителю, который в состоянии Белой незрячки отправлялся в открытое поле собирать рюмашки своими плохо знакомыми с популярным чтением подслеповатыми пальцами.
Обратите внимание – что не услаждает искушённый слух или не будоражит хронически больное воображение, оставляет меня безразличным. И всё из-за постоянных неладов с моим сумасбродным черенком – встаю я в семь, а он, лопающийся пузырь величия, поднимается ровно в пять вместе с бойцовскими петухами.
Вообразите себе, эта редкоземельная сволочь, обладающая терпким юмором закалённой московской подворотни, требует, чтобы я перекупил у неуступчивого соседа курсы моралистки мадам, пребывающей замужем за вибратором с сутенёрами «Зазывалы любви». В сделку включена заведующая Капа Загубник (по матери Бурьян), у которой не ладилась торговля полярными шапками. По этой причине Капа откладывала деньги на развитие первого древнейшего в мире убыточного бизнеса под раскачивающуюся аргентинскую колыбельную орангутанга с острова Борнео «Мы гадали в Магадане». Деньги она считала скоропортящейся пленкой, которую необходимо побыстрее проматывать, тщательно завуалирывая своё истиное отношение к очисткам любви как к таковым.

Одиноко в субботу,
по бульвару слоняюсь,
повинюсь – беззаботная
в связь вхожу, не стесняясь.

Я живу в мире жалости,
вновьвведений, прогресса,
где любовь просто шалость
в личностных интересах.

Отдаюсь под кустами
без сопротивленья.
Следующий пристанет,
щучит пусть по веленью.

В человеческом стаде
гормональное бродит,
я всегда уступаю
требованьям природы.

Потому что усвоила
с самого детства –
против секса в законе
нет лучшего средства,
как...

Это нисколько не смутило отважного врачевателя, и я по одному его произвольно-религиозному дыханию унюхал в нём церковный ладан и незаурядного художника, пользующегося широченной поллитрой для скрашивания моей экзотической картины болезни.
Возможно и его изредка приходящая домработница намётанным на допотопном «Зингере» взглядом, брошенным на никем не заселенную постель, определяла давность желтизны бывшей в почёте белой простыни (см. Марк Эндлин цепная @ .com – в нём комфортно уживаются дамской угодник с настойчивым на спирту алкашом-женоненавистником заложником за воротник, по-садистски сжимавшим горлышко графина).
Доктор Пепелюкин, относившийся к женщинам как к переходящим из офиса в офис непреложным ценностям, успокоил меня продавленным голосом, заверив, что у котангенса хронический синусит, а с возрастом не только нос и уши продолжают расти, но и разбегающиеся глаза сближаются при условии, если ты не насильник повышенных обязательств, а вымогатель любви, который не против того, чтобы его стёрли с лица земли, но только махровым полотенцем (made in China).
Внимательно обследовав карманы моих брюк, доктор распознал во мне  покладистого гуманоида с приветливым выражением яйца, из страны необъятных женщин, от которых веет парным молоком рожениц и уличная брань которых переходит в площадную, а выбросы энергии потёртых животов, лоснящихся на солнце, принимаются учёными мужьями за космический оргазм.
Он сказал, что хотя он и не из прибрежного Хьюстона, расположенного в подреберье Мексиканского залива, но в случае всемирного потопа и балетные тапочки могут послужить рыжим муравьям Ноевым ковчегом. Потом добавил, что он, как нумизмат, собирается выставить на аукционе Сотби забавные пятачки Трёх поросят отечественной чеканки, сразу же после посещения с коллегами ресторана «Объедки былого», прославившегося своей циничной вывеской «Первым механиком был Бог – он создал человека с совершенным жевательным аппаратом».
И уже совершенно непонятно, почему доктор Пепелюкин, открывший второе дыхание в проктологии (высморкался и отлетел к стене, плача), с размеренной тоской в сиплом голосе, растягивающем слова, вспомнил о развесёлом времечке, когда скоростная гильотина вытеснила рутинное повешенье на бельевой верёвке.
Тогда его не до конца пристрелили, и он во второй раз родился днём в ночной рубашке. А всё из-за опрометчивого высказывания человека, который после трепанации черепа писал всё лучше и лучше: «Женщина – это лекарство, которое можно при определённых обстоятельствах принимать в присутствии посторонних под танго «Вдрызги шампанского», не выказывая просвечивающей эрудиции в неусыпных закромах интеллекта. Это происходило с ним регулярно после прослушивания передач любимого ведущего, которому он не желал ничего, кроме хорошего. Не удивительно, что столько полиглотов полегло за языковую чистоту и колбасу, а его личные ощущения вылились не в совсем обычную для врачевателей униформу.

Проснись, мой друг, поторопись
услышать мутотень.
Король насилия, убийств
вещает каждый день.

Забравшийся в одну из кущ
(помилуй, не казни!)
вещает радиоведущий
с 6-ти и до 8-ми.

Под рубрикой «Ни дать, лишь взять»
чрезвычайно смел.
Чем больше он мечтал сиять,
тем явственней тускнел.

Как недоумкам повторял
толпищу передач.
Спросонья утром навалял...
(давай народ дурачь!)

Выплёскивает гуано,
состряпанное блиц.
В приличном месте он давно
ходил бы без яиц.

Но здесь наглец умалишён –
управы никакой.
Замучив бедный микрофон,
изводит род людской.

Дурдом устроил и занёс
Нам-в-ухо-доно-сор.
Давно возник один вопрос –
терпеть до коих пор?

Как видите, в минуты откровения Пепелюкин, проявляя завидную толерантность, отправлялся на непредсказуемые концерты жены со своим складным стулом ума и богатым багажом неопубликованного хлама. А так как время бежало как будто бы его спустили с привязи, он не мог обойтись без патетики в затяжных поцелуях встречного ветра, доносившего рекламу порноканала, не предназначенного для смотрителей плотской любви. Он неизмеримо желал быть поближе к покинутой всеми Атлантиде – так, для обихода непонятно с какой стороны.
Истый гурман проктолог Пепелюкин любил приходящих в офис женщин в алфавитном порядке и первосортные оперетты скопом, а вот к галетам без упаковки относился с явочным недоверием. Они почему-то напоминали ему о судебных тяжбах, затеянных против его практики. Нырять в нерешительности он, правда, не умел, сохраняя неповторимое лицо, составной частью которого были неделями немытые ноги, а запущенная им в обиход фраза: «Чернозёмные земли – неграм!» не достигла цели.
Она разбилась о бруствер искусственно поддерживаемого невосприятия со стороны необразованной толпы страждущих, навещавшей его по страховке.
Но стоит ли удивляться этому в наше, спившееся в могучую кучку, время? Ведь я находился в практике уролога-уфолога, имевшего обыкновение отходить ко сну с бокалом в руках и коллекционировать картины нетрадиционного направления, среди которых особо выделялось несколько шедевров художника по жизни Парапета Пожелтяна: «Сарабанда Генделя в бегах»», «Виолончель отторжественного лица Мстислава Растропоповича на приёме у испанской королевы», «Топотные желания в будуаре прекрасной дамы» и «Дон Кихот в обнимку с заносчивым в гололёд Санчей Панса, разгуливающие в самый разгар шабаса по заснеженному и сахаропудренному Гринвидж виллиджу».
Необходимо отметить, что Парапет уже давно отказался от написания натюрмортов в пользу работ на пленэре. Бесспорно, Пепелюкин был неординарным эстетом, иначе как можно было воспринять его бесцветную поэму, предназначенную для дальтоников, «Крикливое поведение на корте», опубликованную в ежемесячнике «Уимблдон после оглушительных воплей пленительницы прединфарктных сердец Шараповой».

Если гладить вечно по головке,
ждёт нас пресыщение, не так ли?
Потому и выступаем против
криков, доводящих до инфарктов.

Меж насмешкой дерзкой и любовью,
дрожжевою сдобренной картиной,
я пекусь об обоюдоздоровье
как приспешник златосередины.

Очевидно единит крамола,
на подаче видя мяч кручёный.
Проиграем сет на грани фола
каждый в себя по уши влюблённый.

                Часть двадцать вторая

Моё посещение доктора совпало с периодом, когда дипломированные врачи Брюквина, тешившиеся финансовой смекалкой подмышками и рекламировавшие перекись водорода для просветления повального слабоумия, пачками добровольно сдавались на милость правосудия, не подозревая, что у них конфискуют всё вплоть до семейных фотографий в не струганных рамках. Не потому ли в моду стали входить любовные треуголки времён Бонапарта? Вот оно, тлетворное вливание искушающего нас Запада, где из  стройного соседа по писсуару бьёт фонтан, искрене поющий по-английски! Вот она, наша вожделенная Гомерика – оранжерея искусно поддерживаемых свобод на манер рейтуз на подтяжках! Законы в ней никогда не похудеют, если в них вносят поправки.
– Приятно слышать, что я не подрывник признанных за ненавистным кордоном надуманных авторитетов и не старый китаец с менталитетом сапожной щётки из страны, где прибавление в семействе автоматически влечёт за собой понижение в зарплате, а знакомство с женщинами, скоторыми он проявлял себя вольнодумцем, часто ограничивается их мимолётной дегустацией, – обрадовался я, не сообщив, что испытываю томление где-то там в теплице надежды, соблюдая обезжиренную диету в паху, и поэтому больше не умасливаю разбитных девчонок, с которыми любая новость это моя старость с неполным собранием моих сочинений о них.
Но доктор, обладавший буравящим зрением беркута и известный в определённых правосудием кругах под кличкой Хулио Сползатти, видел пациентов насквозь. Недаром женщины любили его за валютные операции на спине. Он интерпретировал моё  сносное отношение к экзальтированной личности по-своему эгоистично. Его охватило огненное чувство подбитого танка, безгранатно откинувшего ползучие зелёные гусеницы с дрожащими антенками на фронтоне, а ведь ему пророчили карьеру отоларинголога, потому что он лучше других расчищал завалы серы в ушах, а для стечения обстоятельств использовал специальный подсов.
– Вот видите, для этой цели стоит купить фирменные часы, хронометрирующие минуты славы, – отметил Пепелюкин – и организатор товарищества «Без чувства локтя ни в какую, а в избранную – никуда». – Вы насладитесь редкими мгновениями, поскольку чирканье спичек ассоциируется с чириканьем воробьёв. На съезде орнитологов района глухонемых «Заречье» вас непременно примут за важную птицу, а это не менее важно, чем домашние задания для бездомного ребёнка, выстраивающего стройные теории, а затем взламывающего их, вследствие чего неизвестно откуда выуживающего, что коннотация – разновидность ипподрома.
– Что вы, я ни на йоту не сомневаюсь, что везучие люди живут на Везувии в спасательном кругу знакомых! Моё отношение к вам как к узкому специалисту выше всяких похвал! Не сомневаюсь, что когда-то вам, профессор, дали по тыкве и семечки посыпались. Должен признаться, что иногда мне снятся несобранные палестинские беженцы, осваивающие санный сталинский путь от радиоактивного Челябинска до замороженного Иркутска, – испуганно воскликнул я сдержанным под усы сиплым волосом, боясь, что ледышка моего тупеющего повествования, оттачивающего слово, превратится в воду.
– И на том спасибо, – благодарно кивнул Пепелюкин, чесоточно пошевелив пальцами ног, комфортно заключённых в западногерманских туфлях «Саламандра». – А вы, случаем, не жалуетесь на зрение, ухудшившееся в лучшую сторону? Подозреваю, что ваше титаническое здоровье налегавшего на спиртное, в достаточной степени подорвано аскорбиновой кислотой необоснованных оскорблений. Учитывая моё снисходительное отношение к осыпающимся мотылькам, танцующим вокруг природного огня забаррикадированных промежностей, торжественно обещаю не пользоваться цыганской иглой. Но я то знаю себя немного лучше и поэтому передаю ему бумагу, на которой изложено моё отношение к забору крови и флеботомистам в частности, учитывая, что счастливые поэтами не становятся.

Мой приём не обходится без проблем,
когда с флеботомистом остаюсь визави.
У меня не находят поверхностных вен –
трагедийная сцена с забором крови.

Нападает безвыходная тоска,
если в белом халате подходят ко мне
по-садистски вену на сгибе искать
локтевом, и удавкой насильно давлеть.

Кружит в вальсе больничном моя голова.
С человечеством связи надолго порвав,
я едва различаю приказные слова,
– А теперь засучите повыше рукав!

Непременно предложит поработать рукой,
фамильярно по венам хлопнет шлепком,
чтобы не церемониться долго со мной
заклинанье прошамкает скомканым ртом.

Я почти бездыханный на стуле сижу,
над локтём запитонил прижимистый жгут.
Я, конечно, потом правду-матку скажу,
что кинжалил меня, словно Цезаря Брут.

Мне от дикого зрелища мутнеет в глазах
Сердце-выскочка хочет пуститься бежать,
– слишком тонкие вены, я предупреждал,
нестерпимые боли, бабе легче рожать.

Про себя обзываю его полецом –
колет гибкой иголкой пятнадцатый раз.
Вызывает фобию человек со шприцом,
лучше б в Африке лёг под меня дикобраз.

Это ж кровопролитие – губы в кровь искусал,
как зовут меня – в обмороке позабыл,
чуть поглубже вздохнул и в приёмной упал.
Он забрал образец – кровь из нижней губы.

Чувствую, будто в качке на борту корабля,
с синяками исколотый лежу на полу,
как король в рокировке хожу под себя,
побывав с полчаса в нестерпимом аду

И затем сутки я пребываю во тьме,
кучу всяких претензий предъявляя родителям,
чтоб при жизни наследство отписали бы мне.
Странно... а комарам отношусь снисходительно.

– Вы меня безмерно обяжете, доктор, если будете поосторожней, нахлынувшие чувства грозят затопить вас до пояса. Так что лишний раз не доказывайте, что я ходячее пособие, подтверждающее учение Чарльза Дарвина о происхождении человека от обезьяньей породы, ведь не все же мы змеи, сбрасывающие кожу, чтобы не ходить в одном и том же.
Но должен заметить, что с опаской относя себя к родоначальникам орнаментной поэзии недомогания, я представляюсь в определённых кругах мелиоратором, вязнущим в сметаннике слов на верхней полке в «Парной одиночек». Там, заходясь в приступах бисерного свинства, я занимаю скромное боковое место в театре заезженного фарса и комедии положений, боясь коварных помыслов официантов на сцене. Это у меня наследственное от бабушки по маминой линии, с её не обложенным языком налогов (дабы избежать сальной коллективизации, она записала непослушного соседского поросёнка в ортодоксальные евреи, учитывая, что таких как он питекантропов давно сняли с производства). Когда незабвенной бабуле стукнуло 85 лет, она исключила из диеты «овощ», отказавшись от самоедства, и посоветовала деду найти себе молодую кошёлку куда складывать пятнистые от возраста яйца, обосновывая это тем, что в отделе «Возврат вещей» к ней вернулось присутствие духа. В 1970 году, после того как старушка получила строгий выговор по линии трамвая «А», у неё начисто снесло крышу, и она смачно высморкалась в наволочку, слушая по ночному радио песенку вора в законе «Сядь со мною рядом» (пятым или десятым – не уточнялось). С тех пор изворотливая бабка, страдавшая хроническим запором с полужёсткими креплениями и перенесшая не одну пересадку обивочных тканей на целлюлитных бёдрах, успешно пряталась в Красном уголке пятиугольной комнаты среди ни в чём неповинных бутылок, опустошённых ею без чьей-либо помощи под моросящий за окном нитяной дождь.
Интересно другое, что она и не подозревала, что вышла замуж за универсального диверсанта, пустившего под откос не один состав заоблачной семейной мечты с вагонами, перевозившими прицельные дезодоранты липкому Пол Поту, который имел дурную привычку – взглядом измерять ширину таза своих наложниц. Со всей своей невостребованностью на кухне, оснащённой предметами домашнего обихода, она не без веских оснований считала себя черепичной полукровкой и пыталась пробиться в мемуарной литературе под деревянным псевдонимом расточительной Прищепки «На бельевой верёвке». В них достоверно предсказывалось как ушлый ловкач, пользующийся отхаркивающими средствами в сторону оппонентов, впиндюрит лохам билеты по потолочной цене на бой быков в украинской Раде, руководящей страной и десятый год находящейся в обморочном состоянии, под аккомпанемент Бундовских бандуристов «Нечёсаные лобки».
В этот период их неуравновешенного супружества дед, сползший не без бабкиной помощи с ожесточённого матраса на негнущихся пружинах, был, как никто, счастлив со своей немногословной старухой. Достаточно было считывать сплетни с мониторов её глаз в надежде, что ему скостят супружеский должок (бабка оправдывала его импотенцию за истечением срока древности, ссылаясь на то, что ей часто снились башковитые мужики, скачущие за ней табунами, и индейцы, снимающие скальпы в карамели дружеской беседы в кожевенной мастерской). Но к этому времени старику стала не обходимой помощь с подветренной стороны и его возили в «детский садик» с бесплатной кормёжкой и развлечениями. На обслуживание на дому была выписана хоуматтенда. Вот как он описал её в своём оправдательном завещании родственникам.

Ходит в садике легенда,
подживаю с хоуматтендой.
Да, я на многое горазд,
но не встаю в который раз
даже под аплодисменты.
В прошлом был я виртуоз,
а теперь смешон до слёз,
я ведь далеко не Бендер.

Не дадут соврать мне стены,
хоуматтенды – что гиены.
Когда наступал накал,
не одну их перебрал
ночью и в дневные смены.
Была, мать её ети,
с девяти и до пяти –
делала уколы мимо вены.

Я давно уж не рубаха.
Меряет аттенда сахар,
важное не заприметив –
я лет восемь диабетик
без упрёка и без страха.
Слух разносят не гонцы,
что гожусь ей в праотцы
и хвостом виляю, как собака.

Завелась вульгарная девчонка,
скачет как блоха на тонких.
Не по старикашке Фрейду,
прислана по медикейду,
а мне до фени её гонка.
В жизни без любви и смеха
для меня она помеха
и очередная быта ломка.

Хоть на вид стерьва лихая,
но в постели никакая –
ни поднять, ни повернуть,
судно мне не подоткнуть,
не то что до неё другая.
Буду жалобу писать,
несподручно при ней спать,
и почти всегда бухая.

Эта приходящая девчонка
лыбится во все коронки.
Ей давно за пятьдесят,
провинившаяся вся
не меняет вовремя пелёнки.
Нету с нею удержу,
завтра в офис доложу,
держит меня за... ребёнка.

Вспоминаю незабудку –
экспертно преподносила утку,
требовательная ушла,
когда денег не нашла,
обещанные мною по закрутке.
Нравилась она мне очень,
месяц голову морочил,
плакал без неё я сутки.

                Часть двадцать третья

Признаться, полное содержание завещания мне на глаза не попало, а на слух я плохо помнил экспериментатора деда, подвизавшегося какой-то промежуток времени денщиком у старого ревнивца отставного генерала, патрулировавшего свою неверную жену бессонными ночами.
Не сомневаюсь, если бы ему – последовательному и пламенному партийцу, считавшему, что горячие точки Земли – болевые, представился логический выбор молотобольно сложить буйную голову в бою за правое дело или безболезненно в ногах у женщины, которой претит повседневная возня на кухне, он бы без малейшего колебания выбрал после сытного второго третье, отдавшись ему в рабочем порядке. К такому ужасающему выводу я пришёл, когда он поведал мне как, не колеблясь, расстегнул ширинку и бесстыдно выставил на аукцион над писсуаром со стандартной литографией своего гуттаперчевого мальчика-с пальчика.
Обременённый непомерной для него (в состоянии опьянения) процедурой, третий год страдавший активным маразмом дедушка-октябрёнок силился затянуть непослушный пластмассовый зиппер, а затем и лучшие, на мой терпкий взгляд политизированные стихи,  впоследствии вылившиеся в раскатистую балладу. По неизвестной критикам причине она вошла в сокровищницу утрусской литературы под названием «Кладбище гавайских гитар у подножья гряды активизировавшихся вулканов Воробьёвские сборы».

Когда всё валится из рук и не хватает сноровки,
не избегаю ударов злополучной судьбы.
Вокруг меня племенные,
                вокруг меня полукровки,
знакомых замкнутый круг – привычек жалких рабы.

Мне не прощают ошибок,
                жестоко судят за промах,
и только ветер приветствует каждый мой шаг.
Но что поделать с собою –
                я не могу по-иному,
я на арене ковёрный – стою, хожу на ушах.

Когда во мне рвутся струны
                и наступают на нервы,
в путях дыхательных сухо, в кадычном горле катар.
Не искушаю фортуны,
                волью в себя крепкий вермут,
а ветер шепчет на ухо – мой друг не так уж и стар.

Жизнь надо мною смеётся
                зимой и в летнюю пору,
но в глубине, всё ж надеюсь, скостит назначенный срок.
Пока что мне остаётся лишь привалиться к забору,
обняв дражайшую землю, заснуть как пьяный сурок.

Ну а теперь снова о лиричном футболисте деде – стороннике праздного любопытства. Желая узнать что из этого получится, он отвёрткой подвернул ногу подходящему противнику. Как вы увидите, он этого стоит, поскольку общество сводило с ним банковские счета. Окружавшие его на поле подозрительные личности принялись делать значительные ставки, сопровождая их кудреватыми выражениями.
К ним присоединился мой дальний дружок, неисправимый курильщик и первоклашкин писатель Валька Эмфизема, обогативший таблицу Менделеева элементом внезапности. На подорожание белокурых сигарет он отозвался сборником скандальных новостей и обалденных баллад, «Подборка окурков», засланным в редакцию радиостанции «Между двумя плетнями» в котором замечательно воскликнул: «Где поток любви, которому надлежит очистить Авгивые конюшни заплесневелых душ?!»

Безумно тяжело
остаться неподкупным –
совесть не бередит,
сомненья не грызут.
Вещанье ремесло,
оплаченное крупно,
сварганенный вердикт
порой сизифов труд.

Слова кровоточат –
пораненные дёсны,
и обработан текст
в подаче новостей.
Жируют на харчах
подкормленные боссом.
Нас микрофонный бес
имеет за детей.

Кто платит – тот звучит,
того отлично слышно,
чего бы он не нёс,
кого б не воспевал.
Эфирной саранче,
что напрямую вышла
доступность не вопрос,
где деньги правят бал.

Один из ведущих принял это за вызов, брошенный ему лично, и решил поближе познакомиться с талантливым поэтом, купив на барохолке подержаный кольт выпуска времён Гражданской войны 1861-65 годов.
Но втайне ото всех Валька носил в пределах стен своего дома присборенную шотландскую юбку и это похоже его спасло – ведущий в трнсвеститов отказывался стрелять. Спасённый таким образом Валька считал, что напускная скромность что та рубаха – привычка, которую приобрёл на лесоповале, когда начальник лагеря (холстой патрон) в лютую стужу раздавал телогрейки смеха, похожего на кашель, поясняя при этом, что его безрадостное, незнакомое с туалетной бумагой детство, день ото дня общалось со свинцовыми буквами газетных новостей.
Начальник лагеря, обеспокоенный перепроизводством людей на земле, промышленным комплексом неполовоценностей и дальнейшей судьбой швейцарских банков, обогащающихся за счёт антропологического смешения касс взаимопомощи, с упоением и безразмерной благодарностью изучал на предвечернем юридическом факультете право первой внебрачной ночи.
Начальника легко было понять – дома на миниатюрном ринге его поджидала преданная им заскорузлая жена, не терпящая возражений, а только издевательства в доходчивой по макияжу форме. В отместку мужу, окружившему её сердечным теплом и предынфарктной заботой и не подозревавшему, что она не выносит тепловых ударов слева, она утверждала, что даже в природе, нагло выставлявшей напоказ свои прелести, принята полигамия (пестик один, а тычинок, распевающих хитовую песенку «Я тебя поимею всю» много). В связи с этим в редкие праздничные дни смены карусели власти, и с приходом к ней очередного узорчатого узурпатора, благотворительная жёнушка, выброшенная по воле судьбы на полном ходу из парфюмерного лимузина, бродила по улицам с тонометром, самовольно проверяя давление общественного мнения. Многим было заметно, что она жила без оглядки на будущее, где в школе замужества такие как она будут оставаться на второй год в каждом последующем классе.
В её поведении яркой представительницы контурного каблука полуботинка Западной Африки с островами Зелёного Мыса, были заметны восторженные отголоски прошлого с пионерского сбора сведений, и мало что неподозревающие субъекты, путавшие ангину с вагиной, протягивали ей руки неотмытой помощи в мире, где нет ничего прижимистей дверей, особенно вращающихся.
Откуда ей было знать, что при должном эмоциональном заряде беспорядочная пальба в воздух затихает над надгробной плитой, посвящённой вертопраху, записанному в сексуальные пигмеи за то, что ревновал жену к сквозняку, гулявшему с ней по комнате, потому что ревнивцу казалось, что в кармане у вертопраха, закончившего техникум в брюках на выпуск, прижились презервативы на все случки жизни. Моего единственного (на то неспокойное время) отца, придерживавшегося дозиметрии в горячительных напитках и прошедшего период пубертации, сопровождавшийся интенсивной ломкой фактуры голоса, тоже, как и мою незаурядную бабушку (королеву утех и у этих) в присборенной юбке, заклинило на подростковой литературе.
Торговля подержанными водяными матрасами в магазине «Качели любви», где он исполнял функции качелей, не обогатила его, окружённого симпатией снайперов. Зато он успешно дебютировал в юмористическом гомосексуальном издании «Очковтиратель» в еженедельнике для сексуальных подрядчиков «Домострой». В нём он вызывал у любителей крепкого словца недоумение рассказами «Помидор четвертовали», «Косметолог в космосе» и «Каблуки задних мыслей, сбивающиеся у низкооплакиваемых служащих на задних лапах». После обнародования или как теперь принято говорить их опубликования его пригласили редактировать журнал атомщиков «Смехотрон», в котором обноски крылатых фраз никак нельзя было назвать бессловесными тварями, влачащими жалкое существование в ужасающих жилищных условиях.
В своих скудных коротких эссе и совместных с мамкой полемических коммюнике занудливым соседям по квартире до мелочей расчетливый папочка – жертва импотентного самодержавия недолго вертелся в стробоскопе безызвестности.
Привлекаемый квинтэссенцией ничего незначащих слов быстрорастворимых в дверях женщин с кожным покровом цвета кофе и панорамой телеграфных столбов в беспроволочных лифтёрах-бюстгальтерах, он ревностно прослеживал свою нелёгкую судьбу учёного-любителя, занятого обогащением урана в ущерб многочисленной семье, тем более что жена пообещала приготовить на Рождество холодец из его разлагающихся костей.
С тех пор он не без основания стал беспокоиться за свою бесценную жизнь, задумчиво бормоча: «Привыкаю жить в открытом театральном обществе с распахнутыми ногами, когда пописать выливается в мокрый процесс. Тут, всякие там запреты накладывают, а нам за ними убирать от партера до амфитеатра».
– Поверенное мне вами в достаточной степени сложно, но с беспокойной бабушкой, готовой отдать жизнь за правое дело в долгополой шляпе, я вам от всей души сочувствую, так как  моего деда – чемпиона по преодолению языковых барьеров, казнившего себя по любовной части, тоже провалили со стоматологической диссертацией «Исправление прикуса органическими продуктами».
Работая на поворотном пункте шлагбаума пересказываемой мной истории, я иногда думаю по-немецки (ich denke). Это явилось следствием генитального подхода деда к платонической любви в предвыборной компании девушек для олигархов в состоянии траха, выяснявшей место прожигания отмытых ухо-Жорами денег, проходившей под девизом «Не пойманный е...Гор» и совпадавшей с заветной стариковской мечтой объять весь мир, предварительно как следует пощупав его. Это было характерно для него, с нетерпением ждущего девальвации в государстве с его лживыми посылами, в котором могут скостить срок в виде надбавки за усидчивость, до выпуска монеты без даты, изображающей недоношенные джинсы с выбитыми коленками, после закрытия танцплощадки «Свиной пятачок» в 1948 году (не кажутся ли вам округлённые цифры несколько беременными?)

                Часть двадцать четвёртая

Но дорогой мой поглотитель баек, думающий, что серятина имеет прямое отношение к экскрементам или к колотой ране грудной клетки, требующей воздушного надувательства вследствии пневмоторакса!
На минуту оторвёмся от домыслов гуманитария, рассматривающего женщину как спальную принадлежность и судимого по законам механики за высшее словообразование. Итак, вернёмся к поощрительному снабжению меня – угонщика иллюзий живностью в медицинском офисе – мы же не китайцы из страны, где преобладают лекарственные нравы в спорах за необитаемые острова с расчётливыми и несгибаемыми в коленях японцами.
По дороге к желанному вознаграждению сопровождающая меня малоросская медсестра с лучистыми западэнскими глазами и ожерельем на перешейке между головой и телом Клавиатура Ливановна Чепчик, исходя пенящейся волной слюны, обстоятельно проинформировала обо всех тонкостях процесса голосования за партию головастиков и беспардонных. Когда-то ей (дочери коммуниста-краснодеревщика, попавшего в чёрный список белого человека за то, что как трансвестит способствовал стиранию граней между мужчиной и женщиной), приходилось встречать горластые петушиные рассветы на областной кожевенной фабрике, будучи подневольной ученицей закройщика Фимы Грубошёрстного, оснащённого завидным прибором для исследований. Хотя с детства у неё проявлялись кулинарные способности – она мечтала о дееспособной кулебяке из плохих мальчиков – органически не перевариваемых продуктов общества, в последующем её мечта воплощалась в жизнь – кудесницей весной и распустёхой осенью.
В равноденствии дня и ночи Чепчик, когда-то умело обвешивавшая покупателей ёлочными игрушками, колебалась между мужем и моложавым почтальоном, поклонником вялых радиопередач для бездельничающих слушателей. Теперь же, спускаясь по гнусаво скрипящим ступенькам, Клавиатура при одном воспоминании о хорошем вспорхнула накрашенными ресницами, неприминув сообщить, что скоро в наёмной армии утвердят постановление – разрешить соблазнительным бабам принимать непосредственное участие в боевых действиях врукопашную на поле ненормативной брани. По этому поводу Клави уже отослала сочинение в военную газету «Нашедший перёд – ни шагу назад», в котором инкогнито представлялась оппозиционеркой того же пола.

Прослышала, что женщинам
на свой же риск и страх
правительством обещано
участие в боях.

Я откажусь от пипингов,
прочь скука, сплин и грусть,
к ним запишусь в противники,
их пуль я не боюсь.

Отбросив во вчерашнее
из предрассудков прыть,
вступаю в рукопашную –
Ама-зон-ку добыть.

Я по цене не рыночной
любовь приобрету,
пленю в бою блондиночку –
собою одарю.

Услышав эту несуразицу, я иными глазами взглянул на Клавиатуру, отметив про себя жгучую брюнетку в натуральную ветчину. Клави двигалась величественно, как королева, шлейфующая пол, но без малолеток-пажей. Попутно, прикрывая ладошкой свой генератор громкости, она посвятила меня в историю окончания педучилища, в котором проработала месяц в инфекционном отделении «Уход из жизни за больными вслед». Затем она с головой ушла в занятия ювелиркой кулинарных изделий и в навязчивое хобби – сальные железы беседы с подругами, уходившими в лес Бианками, и там в амплитуде колебаний бёдер взаимно зализывающими прошлые семейные раны на ребристых холмах бремени.
Скажу без обиняков и пространных отступлений – в ней, безотравно питавшейся из самсунговской корейской кулинарии и одевавшейся из проволочного магазина готового платья «Колючки Елисейских полей», меня привлекали: маркизетовая кофточка, вызывающе выглядывавшая из-под распахнутого персидского халата гомельского покроя и разговорная воркута с прохладцей. И чего удивляться – такого как я, с зашореным взглядом на личную жизнь воробьёв, не проведёшь на мякине без билета в кино.
– В наше время Наполеонов недостача, – на ходу подкинула Клави (дама горячего копчения) новую тему, в избытке чувств шумно отсасывая заварной крем из эклера, – и я, как добровольная отшельница, знаю, что температура в подземелье далека от комнатной, но никому не позволю вытирать ноги о мой болевой порог неукомплектованных мыслей на гормональном уровне.
Под рукой не нашлось ничего тяжёлого, и мне, с солевым раствором солдатских шуток, как бывшему стоматологу, знавшему многие знаменитости через зубы, было нечем возразить всезнайке-медсестре по существу. Не мог же я посвятить постороннюю в белеющем парусом халате в то, что я – сильно облучённый, и что жена моя – лучезарное солнце, после посещения тряпичных магазинов штудирует китайскую кулинарную книгу на облагороженном мандарине «Две куле-бяки в песочнице», успокаивала меня тем, что полумесяц всё же рогатей меня.
Сам я, битый за взломы жульнических карточных систем в  горном индийском казино «Хунду-куш» и пузотёрство в примерочных публичных домов, где женщины ценили меня за высокую мораль, насаженную на палочку, остерегаюсь вспышек неприязни со стороны незнакомцев, преследуемых безнаркозно ампутированными мечтами и навыками. Ведь согласитесь, мы ни на секунду не подозревали, что там, на родине подстриженных стрижей, в движениях души по графику жилось вполне сносно по рублю не за распространение крамольного памфлета «О миксере свобод народа, слепо идущего за партией, как рыба на нерест». В отличие от кап системы с её религиозными лоботрясами нас (терпеливых долгостроителей коммунизма) кредиторы не осаждали бестолку, да и кто купит билет на разыгрывающуюся трагедию «Всеобщее банкротство»? Так что подлежащие осмеянию мы впитывали в себя лживые каноны передач эмигрантского радио, пропитанного воспоминаниями, проталкиваемыми устаревшими понятиями на протяжении батутной эпопеи кроватных баталий.

Вам не спится чего-то, просыпаетесь рано,
на работу спешите, мой милый дружок?
Наберитесь терпенья, глотая рекламу,
гарантирую, что испытаете шок.

Он вчера и сегодня, пожелаете – завтра
под гитару по-ленноновски вполне
изуродует песню, что там Фрэнку Синатра
в безголосьи тягаться на ультра волне.

Поразит аудиторию подходом научным,
предварительно вдоволь напившись росы,
на бэкъярде сосну спилит собственноручно,
сэкономив на этом две тыщи косых.

От звонка до звонка он трудиться не рыжий –
это жалких посредственностей удел.
Всё ему по плечу: стол пинг-понга и лыжи...
Лишь бы только рекламный доход не редел.

Он напьётся с друзьями, попарившись в бане
и доложит в подробностях любопытным ушам
кто на чём разорился, у кого что не встанет,
с кем теперь просыпаются Жан Маре и Вальжан,

отчего не меняется мышленье с Союза
и зачем заскорузлые завезли перегной,
можно ль гетто назвать Рабин зонами Крузо
в обсужденьях по Пятницам с психиатром женой?

Дети переползают из школы в колледжи –
надо проинформировать. А ты не судачь,
если Колина Люда долдонит как прежде,
составляя основу его передач.

Вывод очень простой, не желаешь – не слушай,
продолжай просоветский летаргический сон.
Жалко Слева лапшу надевает на уши,
разрывая притом безразмерный гондон.

Из информационных мемуаров блудницы-проводницы «Путевые за писки», которой пичкала меня разговорчивая сестра, складывалось впечатление, что медицинское образование невостребованная голубка получила от знахарки-бабушки. Эта прыткая старушенция в безотчётной молодости при помощи возвышенных холмов грудей наводняла мир детьми без отрыва от производства. По субботам она виртуозила на скрипке в кафе с тапёром Тапировым, воющим Ветлугой, удостаиваясь поаккордной оплаты. В свободное от пианино время переливчатый у стойки бара  с тремя тумбалалайками тапёр Тапиров пристально интересовался еврейским вопросом, вынесенным на обсуждение на подносе в фойе.
Когда резко встал на задние лапы вопрос что укреплять – страну или ноги, он выбрал последнее. Тогда ещё руководящие партийцы не бросали людей на возделывание избирательных участков, и полицейская сущность Тапирова не проявляла себя по ночам в разгоне демонстрации тараканчиков, страдающих мышечно-вегетативным неврозом на кухне, освещённой приходским попом, помешавшимся в любви к ближнему на нулевой отметке.
Вообще-то Тапиров ничего не имел против забинтованных плесенью стен и иудеев, скрещивающих обоюдоострые языки, считая их типичным случаем до определённого момента, когда народ, разбившийся по парам (столько стекла, столько стекла) в исступлении начинает делить вина на столовые и некошерные подстольные. А с простатой у него был полный порядок и он вспоминал о ней только когда его терпению приходил конец и оно лопалось. Явно гордящаяся своим дородным разбитным, как садовый участок, задом, вечно жующая Клави с помощью забрилльянченных пальцев пояснила, что неизмеримо плохо, когда глаза одного и того же человека страдают расхождениями во взглядах, но даже при этом условии она, как опытная пловчиха, не прочь почувствовать себя рыбой в воде, кишащей акулами и пираньями.  Такое водилось за её нордической прабабкой, стонущей на угро-финском наречии эстонкой. Её почечная недостаточность переросла в денежную после того, как она почувствовала себя пробуравленной скважиной, оставшейся без присмотра.
До Октябрьской революции у неё был роскошный выезд, и среди кружевных подруг она слыла по западному образованной, потому что думала, что в делиЖансах четвертовали французов.
Об этом я узнал из затруханных старухиных мемуаров «Великое противоSOSтояние», в которых отразилось нестандартное отношение дважды совершавшей покушение на себя, к наглеющей мужской половине в разгул бурелома народного возмущения, которому вскоре пришлось ужаться до нейтронных величин.

                Часть двадцать пятая

В своё время, проведя десять нескончаемых лет на московском ипподроме (по чистой случайности не названного в честь маршала Будённого) я, поражённый  лошадиной тягой к незатейливому человеку, изредка поглядывал на Клавиатуру.
Я был уверен, что заучив выражение «Аллах акбар», можно жить припеваючи в любой нефтедобывающей стране средней руки на благословенном Ближнем Востоке. Там горючие глицериновые слёзы не заливают живительной влагой в бак вместо бензина, а столичным еврейкам предпочитают каравансарайных арабок, разрешающих гладить себя по верблюжьей шерсти и одним и тем же ключиком открывать все четыре камеры любвеобильных сердец.
 Хотя на какое-то время умерщвлённая плоть сохраняет тенденцию изредка взыграть во мне, я осознаю, что вынужденный секс после семидесяти и пяти десятых доставляет минуту мучительного мычания безвременно вошедших мужчин, ищущих отдохновения под наркозом. Сказать откровенно, я с упоением впитывал позёмку воспоминаний женщины с косметической выделкой кожи, пребывавшей в состоянии душевного стриптиза и бравшей приступами жгучей мигрени мужчин в рубашках телесного наказания, отличающихся непрекращающимся здоровьем.
Долгие годы Клави безуспешно пыталась организовать авангардный травматологический центр по вправлению мозгов на шальные деньги толстосумчатых животных, уверенных, что в цирке наркоту подбрасывают на подкидной доске органы крайней безопасности, а излишние финансовые средства тратятся на восстановление святой справедливости, соответствующей её искреннему возмущению: «Просто спасу нету от больно учёных представителей великовозрастной цивилизации!»
Чем-то Клавиатура с её зеленоватыми светлячками  лучистых глаз и натянутоботоксным лицом смахивала на глянцевую обложку иллюстрированного журнала, на которой красотка, игравшая на скрипке, сидя на солдафоне, сине-жёлтым ногтем отскорлупывала разлитой румянец со щеки. Выпуклости её дородного тела удачно сочетались с наклонными плоскостями, оставшимися со времени, когда мини-юбки колокольчиками вошли в моду, а вышли на совсем молоденьких на обочину, гордившуюся сточностью канавы.
Но если внимательней посмотреть на коммуникабельную Клавиатуру в донельзя преувеличенную лупу, подумал я, эта дамочка с лицом апатичного аптекаря, потрёпанным ворохом мужчин, пошла бы далеко со всеми остановками, деля людей на созидателей и просителей у Всевышнего (лично я Бога ношу в себе, и он на это не жалуется, возможно из-за моего чистосердечного признания, что у меня бляшки на клапанах сердца).
Как это может ни показаться странным, что-то в разнобедренной Клави притягивало моё рассеянное внимание и я почувствовал родство душ, когда она прочла по памяти открытое письмо одному из самых заносчивых ведущих на радио, к которому не питала ни любви, ни уважения за нецензурируемые хамские высказывания. А его настоятельный призыв присылать по доллару особенно раздражал её. Как вы понимаете, не испытав горечи, сладкого не оценить первому в мире изобретшему измеритель силы необычайной воли. Если существуют любовные треугольники, то почему бы не быть трём сторонам одной медали? Я бы и сам сорил деньгами, да подбирать некому в выходной день, когда молодым побегом выскакиваю на улицу.
Ироническое стихотворение с бархатной подкладкой, изрядно пронизанное культивированным хамством наскоро нарубленного паштета из непристойных словечек и недвусмысленных намёков, нашло всеобщее признание в дымных клубах недобрых поэтов, уличённых в недержании книги-содержанки в руках. Оно исходило от на удивление привлекательного лица самого ведущего под медвежьей шапкой охраны Букингемского дворца «Поимей совесть, а не нас!»

Ну что вам стоит доллар подарить?!
И я, глядишь, миллионером стану.
Обет даю, что буду неустанно
час интервью затёртые крутить,
за свежачок хлам жуткий выдавая,
из тухлого подвальческого Рая,
дерьмом всех поливая, чистым слыть.

Мне от природы выдаден талант
на уши вешать по утрам спа-Гетти.
Я ни за что пред вами не в ответе.
Сидел в отказе – это было Там.
Я Здесь особый, несмотря что сальный,
а то, что ставлю гарбидж музыкальный,
так это дань местечку и лохам.

Не постесняюсь байку сообщить –
под ноль стригусь, и в спонсорах не рыжий,
окончив «рабский» труд, встаю на лыжи.
Нет снега? Шарику мозги крутить
пингпончатые в джиме продолжаю,
не в Йога-спа, как вам того желаю.
Я кровью греюсь, дабы не остыть.

Трещат помехи? Не иду на связь?
Подмоги нет, слышь, с пультом неполадки.
Но вывернусь – со мною взятки гладки,
не в карты сел играть. Над вами власть
творю и всех в виду имею,
приму звонок, а нет, зачту «емелю»,
и тем кормлюсь, нисколько не гнушась.

Я до глубины селезёнки был потрясён услышанным, доведенным до моего сознания вкрадчивым по ступенькам голоском. На мой неискушённый взгляд Клавиатура Ливановна Чепчик намного переплюнула патриотическую поэтессу Маргариту Алигер с её хлёстким письмом весомому в Европе популисту-писателю Илье Эренбургу, касающимся «Еврейского вопроса», который разворошил диктатор, инициировавший «Дело грачей».
Но совершенно неожиданной оказалась неадекватная реакция необычайно находчивого ведущего, который утверждал, что на ветру и он, понимаете, Абдулов, а непредвиденные судьбы вёртких злоумышленников перекрещиваются нью-поркскими стритами и авеню. Хваткий в броской рекламе, но не в доме с разноголосой в непомерных требованиях семьёй, где жена – не самое дешёвое устройство по эксплуатации, он положительно воспринял послание от своего малопривлекательного лица и немедленно отреагировал зачитанным в последующей передаче опусом, сдобрив его застрявшей от гордости за себя в горле слезой.

Как оправдать талант мой редкий –
его я выплеснул в канал.
Покинуть стан эфирной клетки,
которой двадцать лет отдал?

Опущенный рывком поднялся,
удары отразив под дых
нападок злобных вариаций
самодовольных и глухих.

Как лучше выбраться из  свалки
неутомимых наглецов,
безграмотных иль просто жалких,
увязших в макияже слов.

Просвета из звонков не видно,
мир микрофонный нелюдим.
Не совладавши с чувством ритма,
танцую джигу я один.

Вещаю на одном дыханьи,
предсказывая наперёд –
горстями бисера метанье
эффекта больше не даёт.

Где запропал соратник верный,
чтоб заблестела мысли грань?
С ним я б очистился от скверны,
не заходя в одну из бань.

Надеюсь, что в эфир прорвётся,
внеся на белых крыльях свет,
потомок Байрона, Гельмгольца...
                Ну а пока ответа нет.

                Часть двадцать шестая

Стоит ли говорить насколько была потрясена этим произведением Клавиатура Ливановна. Пересказывая мне пережитое ею потрясение, она слегка заикалась, но быстро пришла в то состояние, в котором я её застал.
Джазовый критик (Jazz Police) Леонарда Коэна, а также Колтрейна, Стэн Гетца и мнительной Марии Мнишек (неизвестно по какому поводу) Клави не была уверена, на чьей   стороне она сегодня – врача или пациента, считая себя  потусторонней, потому что в балете признавала только  санкционированный властями Танец маленьких лебедей с ковбоями с их лове-лассо.
Мы не спеша продвигались продолжительным коридором размеренной беседы. Необузданный рассказ прибаудочницы, изобиловавший отполированными высказываниями и пикантными подробностями её безоблачного школьного детства с пятибалльным штормом оценочных знаний, обрастал слизистыми подробностями, как днище пиратского корабля непросвещёнными моллюсками с волосяными завихрениями сине-зеленых водорослей.
В результате повседневных бдений выяснилось, что, трудясь на фабрике давно повешенных «Сакко и Ванцетти», когда на другом конце света вошли в моду парафиновые аппликации по удалению волос с тела Революции, уже господствовала высокая мораль заборов с колючей проволокой, подключённых к электросети. Клавиатура, обладавшая избыточным политическим весом, полюбила кроваво выглядевший салат из органических сеньоров-помидоров с их консервантом половой энергии, тусовавшихся в компании мелко наструганных чипполин. Особенно это стало заметно в Новый год – привратник мнимого счастья, а он не хуже Старого, если его своевременно распеленать. Так было с шестипалым Шестерёнкой – стипендиатом ордена иезуитов жёлтого знамени. Спал он посередине комнаты, чтобы на него не сыпались стенограммы штукатурки, а за столом орудовал шестернёй ножом с вилкой. Шестерёнка обожал несмазанные втулки женских прелестей и верил в неразделённую любовь по цене лотерейного билета на цирковое представление лилипутов, потому что считал, что родители – его особая 58-ая статья, и это помогало ему, как полезные советы утопающему, в сомнениях враждебно настроенной толпы.
У его отца вдруг повысилась потенция, и он стал больше возиться с детьми, за что схлопотал пять лет «химии».
Его мать – преподавательница всего иностранного, нахватавшаяся поверхностных знаний пуштунского, славилась революционными настроениями, ведь чтобы приставить нож к горлу, необходимы три компонента – нож, горло и чья-то добродетельная рука. Заходя в класс, мама  приветствовала озадаченных учеников: «Здравствуй, юный талибан!» Работа зачинщицей карандашей, как и всякие подобные занятия «в пыли, да не в обиде», угнетала тонкорунную блондинку Клавиатуру. Месяцами она поквартально негодовала. А после того как её попытались судить за то, что в толкучке метро она незаконно встала на кого-то не с той ноги, ей пришлось поспешно эмигрировать, о чём она по-хошеминовски постранично поведала потомкам в «Путевых заметках» на рисовых полях самокритичного рассказа «Я что, безрукая, чтобы мыть ноги перед обедом, где признак изобилия ломотный стол?» И так с драматическими отступлениями по всему фронту. И всё же патриотически настроенная хлопотунья ресницами не разлюбила свежесрезанную сирень, деньги – опознавательные знаки внимания и «Вечерний звон» в душепотрясающем исполнении великого во всех отношениях Ивана Фёдоровича Шаляпина, предлагавшего слушателям собирать личное счастье по крупицам (у неё имелась подборка грампластинок И.Ф.Ш. весом в полфунта каждая, под которые карлица с самурайской повязкой на лбу исполняла «Танец гидроцефалов»).
Потом Клавиатура, с полгода пившая коньяк без сбруи и подвязавшаяся в частной практике хирурга-кожника Кеши Лубриканте Младшего родом из села Безотрадное, штопающего за приличное вознаграждение подглазничные мешки и извлекающего из операций выгоду, как изюм из теста. Он любовно поучал пациентов: «Не стойте перед сном на голове – сидеть не на чем будет!» Правда, у Клави, питавшейся всем органическим, включая битое стекло и яйца без упаковки, остались негативные воспоминания о мясном блюде «Камикадзе» в последний илистый день пребывания на родине отцов, когда астрономы открыли травматологический центр в космосе для одноглазых, глядящих в бинокль.
Проходя досмотр на разнузданной таможне, устроительница скандалов Клавиатура Чепчик, на качество жизни которой наложила неизгладимый отпечаток работа в мебельном магазине «Массажные кабинеты по спецжеланию из материала заказчика», недосчиталась в прямой кишке чисто углеводородного алмаза в четыре карата. После осмотра у неё стало отмечаться размагничивание мозгов с приступами ностальгии по чему-то несбыточному – таможенники так и зашлись в синагогальном гоготе. Это в значительной степени выразилось в её официальном заявлении, что 12 декабря 2012 года грядёт непревзойдённый  апокалипсис под номером 25, и спасутся лишь те, кто успеет загрузиться в Перегноев ковчег с тварями в любовных треугольниках, славящимися текучкой кадров, раскатывающих губы на сугубо личное.
Но всего в этой жизни не предусмотришь – она же не заправская гейша, раздающая направо и налево целлулоидные поцелуи, расширяющая горизонты глаз и заключающая со мной мир благоволительного патрона в ручную лепку объятий (и все-то у неё знакомые, если не с орденами, то с ленточками). Так что обстоятельства вынудили меня встретить Новый год в дочерней компании «Цепная собака Циперовичей без сыновей», где стрелка немногословных братанов, назначенная в танцевальном зале «Музыкальный порнограф», оказывается секундной – несколько выстрелов присев в упор. Между прочим, неизмеримо страдавший от однообразия обнажённых и полунагих мыслей и чувствовавший себя в разбушевавшейся толпе особенно одиноким Циперович (не просто растение, а подросток на всю голову и продлёнку-жизнь) ловко исправлял напортаченную кем-то музыку, созвучную с шипящими сплетнями на пляжной сковороде.
На выставке Личного Хозяйства ему заказали сосредоточенную сюиту для скульптурного ансамбля «Женщина с дискоболом в руке». Композитор он был отменный по шабасам и понимал, что следует только поднапрячь горстку мозгов и на пьедестале всё встанет на свои рабочие по воскресеньям места.
Однажды Циперовичу всё-таки удалось безнаказанно заехать необутой ногой по чьему-то песенному наследию, сопровождая сокрушительный удар «Здравствуй, копчик!» словами: «Секс правит миром, теперь вы понимаете, что я подразумеваю под Культурным Центром?!» После этого у него случился обширный инфаркт, завершившийся насущным жизненным переломом (было дымно, друзья положили его на привлекательную вытяжку и несчастная буржуйка задохнулась). В умопомрачительном состоянии он произвёл на свет своё первое стихотворение, на пять минут привлекшее внимание Подкомитета по присуждению Нобелевской премии тем, кто ещё не перенёс операции на носу.

Обо мне ходят слухи, что хулиган,
и с общественным мнением иду на таран,
в бой готов рукопашный – кого ни спроси,
я родился в рубашке поздно ночью в такси.

Мать сбежала с матросом. Меня сдали в приют.
Водка и папиросы продохнуть не дают.
Наслаждаюсь угаром умён и востёр,
всласть играю по барам, как последний тапёр.

Сутенёру в притонах не уйти от судьбы –
непутёвых девчонок стерегу от беды.
И любовь понимаю как сданное в рент –
редкий, антиобщественный я элемент.

Видно нужной валентности  не получил –
Менделеев в таблицу меня не включил.

Признаюсь, столь пылкое стихотворение растрогало меня сразу в нескольких местах, не считая отзывчивых и самых чувствительных. По ходу односторонней кашеварящей беседы пылкая ведущая, у которой день на день не был похож (один – блондин, другой – брюнет) плыла в неиссякаемом речевом вдохновении, теперь уже повествуя о мелочёвке повседневности – она судила пластического хирурга, который, как ей показалось, в отместку у себя в кабинете педалировал трёхколёсный велосипед за то, что он не совсем удачно поменял на её индюшачьей шее плиссе на гофре при создании конвеерной линии мини-юбок для 80-летних девушек. Подгоняемая неуёмным притоком сил, задористая болтунья бесхалатно провела меня через извилистый задний проход на ярко озаренную солнцем лужайку. Не теряя драгоценного времени, я усиленно засыпал… бензобак черепа её пустословием, как иные яму бессонницы сновидениями, в одном из которых группка стоящих на углу стариков и старух издавала заметный осенний запах, схваченный операторшей, семь беспросветных лет проведшей в телекамере с выпяченными из трусиков обветренными губами.
Следует заметить, что в туманном воздухе зависших отрывистых команд (Налево! Направо!) должной искры между нами не пробегало, но подобие неуловимой гальваники, если не присутствовало, всё же отмечалось. И я подумал, что смущение идёт рука об руку с красным цветом, как педофил, знакомящийся по газете с женщиной с ребёнком, а страху присуща просторная белизна, как это принято в лучших традициях общества без привлекательного прошлого, подходившего к домам с пьяными заборами. Не потому ли я обожаю многообещающую Гомерику? И что бы эта страна делала без загадочного меня?! Опять и опять (снова и снова) перед  глазами вставал образ высокообразованного не пальцевым методом ведущего с неоднократно поведанным рассказом из своей самоотверженной призрачной молодости.

Воспоминаний нету тех заветней,
которые раз двадцать повторял,
как я с подругой семнадцатилетней
рефьюзником пломбиром торговал.

Я с предначертанной дороги сбился,
на девять лет с семьёй попал в отказ,
а спутнице почти в отцы годился,
но не о личном, в сущности рассказ.

Рука в руке, через плечо коробка,
не замечая трудностей побед,
решительно (претит мне всё, что робко)
с ней вышел на Кутузовский проспект.

Сюрприз, лишённый денег и идиллий,
преподнесла прессующая власть
в лице двух уркаганов – подвалили
поиздеваться надо мною всласть.

Как гады изощрённо измывались!
Боясь себя на днище потерять,
был вынужден, инстинкту подчиняясь,
на дно не раз за конами нырять.

Не выкинуть слова из грустной песни,
которую забыть стремлюсь скорей,
не даст соврать свидетельницей честной
мать вундеркиндов – мать из матерей.

Теперь мне рухнуть в холодильник сложно.
Надеюсь, что понятней станет вам –
с младых ногтей не то чтоб отморожен,
но микрофонно греюсь по утрам.

                Часть двадцать седьмая

Продолжу достихотворный рассказ, из которого нельзя не заключить, что нехваткая дочь пошла в отца, а слабоумный без зарницы просветления в голове папаня, привыкший задевать слабый пол за живое, пошёл в неё (разве это не инсест?)
Выйдя во двор, я – когда-то повреждённый в правах, а теперь обезвреженный временем мужчина более чем средних лет с заметно улучшившимся рациональным питанием экстренными новостями, увидел высокомерного петуха-буддиста, надзирательно передвигающегося короткометражными пробежками по свежевыбритой лужайке меж подопечными несушками.
Короче, тайный покровитель бандитских крыш и незарегистрированных насестов, который мог бы занять достойное место в мемуарах ирландского поварёнка «Дневник О'Крошки», предстал передо мной во всём своём великолепии, прохаживающимся в приофисном курятнике, оформленном с большим вкусом в стиле клекочущего рококо-ко-ко. Случись нахохлившемуся горлопану родиться мужиком, он бы представлял собой повышенный интерес для курочек на предмет полакомиться бифштексом при свечах в ресторане «Говяжья душонка», где его прорвало, но он знал, что замолчит, когда откусит коровий язык. Не предавая особой значимости создавшейся ситуации, жертвой которой я невольно оказался, я ткнул наугад узловатым мизинцем в приглянувшуюся мне хохлатку, перламутрово улыбавшуюся во весь клюв извивающемуся в зелёной травке молодцеватому червяку.
Обессиленная несушка явно только что вырвалась из-под петушиного плейбоя, надоевшего ей призывными звуками наподобие издаваемых точильщиком топоров и ножей, а тот, пребывая в нетрезвом состоянии, открывает саркофаг с мумией, над соском которой синеет татуировка со стрельчатым луком  указательного знака «Для не-в-ротиков». Тогда он навалидоленно восклицает сюрпризёрке: «Мадам, я знаю, что я поросёнок, но вы не уточнили какой из сосков мой, хотя я и привык слепо верить женщинам на ощупь».
Во мне, как в члене клуба одно-жвачных, прорывающихся в радиоэфир, теплилась надежда, что такая не подкачает. И если не станет послойной котлетой по-киевски, то снесёт нашей сексуально дезактивированной семье золотое яичко, когда тройская унция на Уолл-Стрите в результате избыточной энергии вкладчиков вновь радостно подскочит в цене (согласитесь, в свежем дыхании соснового леса можно идти против времени, но никогда поперёк при случайных поляночных связях, имеющих целью подсластить пилюлю горькой действительности на опавших иголках тенистого папоротника).
Развенчанным цветком куриценосно возвращаюсь к себе домой, как хмырь болотный, относящий себя к растениям, и представляю как далеко в фантастическом Париже в воздухе Булонского леса вальсируют ночные бабочки с сильно подмоченной репутацией.
И кто сказал, что я не вращаюсь в Высшем Иллюминационном Свете, в котором режиссёр мюзикла «Пламенная соска» особое внимание уделял губастому подбору действующих лиц и исполнительниц. По вечерам я появляюсь в зеркале ванной и декламирую  обличительное стихотворение в адрес зарвавшегося радиоведущего, служащего полигоном моего безжалостного остракизма. Конечно, после прочтения я унизительно каюсь, признавая мой невскрытый творческий абсцес-шен.

Слышу голос привычный, музон в интервале
Под распевки в рекламу удаётся нырнуть.
Вас гротескно «обули», вы безумно устали,
Времени не хватает прилечь, отдохнуть.

Никого не убили, ничего не украли
Это бизнес такой, где все средства «гадны».
Добиваете время, как слониху в сафари –
За версту браконьерства пороки видны.

Где-то место рожденья больная Россия,
С ним осадочный привкус впитался навек,
Не спасает проигрывание Пако де Лусия,
А по Вашему Люче для глухих и калек.

Открываю дверь, а заботливая жёнушка, с которой мы встретились много лет назад в слякотный день по грязной случайности на пороге офтальмологической клиники «Соринка в глазу», что наискосок от церкви Святой Троицы на перекрёстке Бродвея и Уолл-Стрита, показалась мне прицельной девушкой, возможно снайпером, и опять кем-то недовольной. Легко внушаемая жена с испытательным сроком испытываемого ко мне интереса, не похожая на тягловое животное, заманчиво одаривает меня той улыбкой, которую я уже давно ей простил, за то что она ревновала меня только к женщинам с двенадцатимесячным набором яйцеклеток, которые смеялись моим экологически чистым шуткам.
Они заказывали номера в гостинице «Индейская резервация заранее» и тщательно промывали под душем рабочие санчасти полнеющих тел (сказывался их опыт работы в отделе лифчиков в бутике «Рай для безгрудых»). И всё же в меру корректная и снисходительная жена не наставила каких-либо значительных следов в моих рогатых воспоминаниях о неравнобедренном любовном треугольнике, выстроенном с грехом пополам придурком соседом родом из кладбищенской страны Некрополитании. С этим типом, чистым как стёклышко, с отёчными мешками под глазами, я предпочитал не связываться, учитывая, что карьеру снайпера с заросшими массивами бедер он выбрал себе с дальним прицелом.

Мне на старости хочется стать малолетним преступником,
чтобы детские шалости сходили с морщинистых рук,
и желание страстное не кажется мне недоступным,
хотя дома все думают, попаду в некий замкнутый круг.

На неделе позвонил специалисту эндокринологу.
Медицинский состав рассмешил в это утро до слёз
настоятельной просьбой, достойной шизойда-уфолога,
не вернуть ли мне молодость пересадкой свинячьих желёз?

Мол, научно доказана связь человека со свиньями,
и достойные самые возможно произошли от свиней.
Взять митральные клапаны – сколькие обязаны жизнями,
не скажу о своей, двадцать лет я делю ложе с ней.

Я в семье крест тяну, как Иисус по дороге к Галгофе,
но моя вечно хрюкает в койке: «Помолодей!»
На ночь бреюсь и пью желудовое кофе,
приживутся яички, ведь я некошерный еврей.

Из потока скоропостижных слов, напоминавших извержение вулкана, выплёвывающего лаву в тектонических конвульсиях, я мало что ухватил, не считая того, что она пребывает в полном восхищении от перфекционистских гомериканских школ, в которых растолстевшие от гамбургеров на элеваторе знаний своих гражданских прав дети охвачены элитарным образованием, сопровождаемых тщательным изучением бесплатных завтраков и получения инвалидности в процессе тотального ожирения. Её параллельно заботили инкапсулированные мысли и хлопоты о моём досрочном освобождении от прямых супружеских обязанностей и посещении дорогостоящего кардиолога с прицелом на получение бурёнки с проколотыми ушами в стиле Procol Harum.
После радушной встречи в дверях могла последовать привычная сцена – жена садилась пообтёртым задом на обогреваемое биде, подмываемая желанием громко поделиться со мной чем-нибудь умным, вроде того, что современные ракеты годятся только для того, чтобы вывозить навоз на магнитные поля.
Ей же никогда не выпадет шанс проехаться по зернистой икре темно-серого асфальта под искристое шампанское золотистого дождя. Тем самым она с её исключительным видением в скважины, лишний раз во весь голос подчёркивала сложившееся впечатление у соседей, что у неё со мной не утомительная жизнь нитки, отмотавшей свой срок на клубке, а кинотеатр повторного фильма «Брезентовый», опутанный сетью сочувственных взглядов, бросаемых из-за импровизированной китайской стены. Но разве соседи подозревали, что возвратясь домой их светского кафе «Коленные чашечки», я попадаю в музей женского изобразительного искусства истерик с честолюбием балалайки? Так что мне не приходило в голову изображать из себя царя Соломона с 900 детьми – прямым доказательством его мужской силы.
Верующую подслушницу жену, являвшую собой продвинутую представительницу загнивающего капиталистического общества с его патологическим консумеризмом, как путану с необыкновенно узкой специализацией, будоражила многоступенчатая карьера и полудетские сны, вдохновлённые радиопередачами «Фаллосиана», «Обделанные мечты», «И какой чёрный не стремится к белой, возлагающей неоправданные надежды на вторую палочку-выручалочку и ответственность за венки?» Понимая, что означают низвергнутые с пьедесталов авторитеты, я был вынужден многое ей прощать, ведь она читала забрызганные непонятно чем «Воспоминания кокотки, продававшей старым клиентам газометры для анусов и баночки с икроножными мышцами, потому что ей всё было по Геленджику». Я с моей болезненной чувствительностью к ласковым матерным словам догадывался, что ей намного больше нравилась поэзия Вознесенского в гору, отказавшегося от панегириков властям, чем «немногословного» Евтушенко, ни в какую не желавшего примкнуть своим острогранным словесным штыком к платному популярному движению Союза Писателей. Это оставляло её, страстно желавшую поваляться на топчане мужского рода, безразличные ноги холодными, в то время как подвыпившая женская совесть не подозревала, что наиболее выраженная тенденция к росту наглости – ответное хамство (у некоторых переоценка целкостей в стране, перенесшей черепно-мозговую травму, наступает только после нокаута – о чём заусенчато свидетельствуют губчатые ткани надорванных пунцовых ртов).
В соответствии с этим она после второй шоковой дефибриляции, не отделяя диабетические желудочки от предынфарктных предсердий, поступает с задуманным ею по собственному усмотрению от всего сердца с пересаженным митральным клапаном  породистой свиньи, спасшейся от потопа в Паранойевом ковчеге (до этого она лежала убитая горем после молниеносного озарения, касающегося моего финансового статуса). А недальновидный я всё ещё не могу отделаться от соблазнительного ромштекса из  мыслей о пыхтящей близости с нею, возвращавшей в моей памяти совместные политзанятия любовью в Паровозостроительном депо до попадания в приусадебный милицейский участок на пятнадцать суток.
 Но многое может показаться совершенно непонятным и неуместным, если не учесть, что романтично настроенная супруга только что оторвалась от радиоприёмника с возмудителем спокойствия – ведущим, у которого с годами сложились нелёгкие отношения с недостойной его высокого интеллекта аудиторией, не обладающей кочерыжкой самосознания. Он с минуту как закончил под литавры радости чтение ехидного опуса, засланного мной по Интернету под анонимной подписью «ваша Наташа в брючном костюме».

Вас в радиовиварии
заботы не состарили
среди квакушек дряблых и ужей.
По горло сыт шипеньем
проталкиватель гениев,
гоняя их, настойчивых, взашей.

Презрительно шипящие,
они, в эфир входящие,
отыскивают микрофонный паз.
Их в сливки фразы сбитые,
не в писсуар отлитые,
с шести и до восьми находят нас.

Эфирные создания
приводят оправдания
идеям и задумкам неспроста.
Не покоряются судьбе,
кто не в ущерб самим себе
под  солнцем ищут тёплые места.

Но если призадуматься,
не вы ли – свет и умница –
создали и взрастили феномен
курьёзов и оплошностей,
не избегая пошлостей
(одно из проявлений наших ген).

По окончании прослушивания не сформировавшегося стишка из цикла «Профилакторий любви», проникнутого предзнаменованием свежей зелёнки долгожданной весны, наивная жена заподозрила, что у меня всё-таки завелась постоянная любовница, и разубедить её в анонимности послания было не в силах подосланных мною дружков. До неё я, прошедший школу жизни с переменным успехом, увлекался труднодоступными женщинами с менопаузой в кульминационном периоде, думающими что плюшевый диван состоит из плюшек. Одним из таких баб был любопытный типаж трансвестит Лепаж Татино, выходец из дружной семьи без двойняшек с поштучным производством даунов со времён дедушки, разъезжавшего в пролетарской пролётке.
Я и раньше довольно смутно догадывался, почему чувственная супруга, мысленно пребывавшая на Маркизетовых островах, с клюквенной настойкой в мелководье слёз в озерцах глаз и с переносной трубкой прелюбопытнейшей формы в вибрирующих от страсти руках, подозрительно часто бегает в туалет (если практика показывает, значит, ей не стыдно). Там она, нахмурив нейлоновые бровки у поблёскивающих дорожек миндалевидных глаз, успевала поспешно надраить обгрызенные ногти, пока ведущий по радио копался в рухляди ничего не значащих сообщений, так же необходимых, как закапывание атропина в дверной глазок.
Вместе с передовыми учёными разобщённых в идеологическом аспекте стран жена размышляла над католическими проблемами: «Чем отличается предрассветный туман от послевечернего?» и «Чем старше Папа, тем дольше простатный вытекан – результат подсматривания сквозь нечистоплотно прикрытые занавеси».
В секунды ожесточённой любви ко мне, сопровождаемой вербальным домогательством и дисциплинарными взысканиями, супруга-маркировщица всего, что под руку попадётся, возбужденная моим нерешительным протестом, а может быть и сексопатологической завязью зависти к подругам, напоминала персик с аттестатом прелости, в который, за отсутствием контейнеризации рассудка и иного выхода, погружаешься губасто и скалозубно. При этом стоит учитывать, что деньги – предмет грязный, поэтому не стоит принимать всё за чистую монету. Вот тогда я, воспитанный на прописных истинах с большой буквы, впервые почувствовал себя беззубым навозным жуком, питавшимся перетёртыми шнурками от старых замшевых ботинок, в дни когда солнечные запонки лунных затмений не мешали мне измываться над самим собой, но когда в ночном кошмаре представлялось упёршееся в мой седеющий висок ледяное дуло её острой коленки, от психушки спасала дерзкая догадка – вгрызаясь в гранит языковой науки и наловчившись на Западе канючить газировку с помощью пластмассовой трубочки.
Для этого только стоит завести любовницу, настаивавшую на превышение скорости в сексе и у меня появится взаправдашняя механическая игрушка. Ведь не даром же когда-то я – небывалый парень с душой нараспашку (без плуга) занимал на задворках планеты ответственный пост при закрытых дверях министерского туалета. Там я проводил периодические зубочистки, щедро раздавая их налево и направо нуждающимся, поэтому посетители говорили про меня: «Этот изверг работает округлённым рублём без сдачи».
Отчасти я не могу не согласиться с ними. Недавно мой радиокумир, всеавенюшно и общестритно известный ведущий,  создатель утрусского радио (или как у нас принято говорить родоначальник его), опробовал себя на телеэкране в вечерней часовой передаче, и я опять не удержался, чтобы не без ехидства прокомментировать «Явление святого народу» в присущем мне саркастическом стиле,  ведь он, всегда такой строптивый и независимый, выглядел агнцем на заклании у камер и руководителей телеканала. 

Вас видел не в окне, экран запечатлел
в компании испанской шестиструнки.
Искрился взгляд и голос томно млел,
в улыбке зубы... всё как по задумке.

Доступность не страдала простотой,
корректны вставки, артистичны жесты,
и интеллект блистал то с тем, то с той
в живых ответах, чётких и уместных.

Успех во всём преследует везде,
раскрывши рты народ в восторге замер.
Большой талант не удержать в узде
цензуры и ригидных телекамер.

Вас я и ране живо представлял
в компании с совсем иной бутылкой,
где столик, с витой ножкою бокал,
и мой герой игривый, дерзкий, пылкий.

Звонили черепахи, лани, львы
с приветствиями, словно в день родильный.
Но вот беда, неужто это Вы –
конфликтный и привычно абразивный?                               

Не придерёшься, всё высокий класс!
Так их держать, восторженных (подальше).
Но лично мне приятней видеть Вас
без поз наигранных и безразмерной фальши.

Надеюсь, что Всевышний мне простит
критический ряд едких замечаний.
Ваш друг во мне притворно говорит:
«Не выгляди как агнец на закланье».

                Часть двадцать восьмая

Как ни странно, к моему вящему удивлению вызывающее послание вызвало на мой взгляд должную реакцию со стороны ведущего, в руках которого сосредотачивались все дрозды тоталитарного плавления. Он благосклонно принял во внимание все мои заковыристые замечания, в том числе о Гермесе и герметизме, как о залоге половой совместимости, когда я подваливал к партнёршам в подвальном помещении моего вклада.
Вечернее шоу «Стадо бананов на баскетбольной площадке в сумерках» выровнялось, приобрело новое дыхание через телефонную трубочку, и я почувствовал себя пекарем, на досуге мучившем собак и женившимся на мучном изделии. Я торжествовал, наконец-то я встретил умного, прозорливого человека, любящего галстуки за их развязность, человека, для которого искусство оказалось превыше финансовых интересов и личных выпадов в школе фехтования, где праздник ознаменовали и офладжили.
Но самым приятным в этой истории оказалось то, что в ответном письме ко мне он разразился небывалым для ординарного человека откровением, которое отбросило все мои сомнения в его благородстве на задний план и вызвало прилив любви и признательности, граничащий с поклонением. С того памятного момента я окончательно поверил в его непоколебимое величие свадебного поэта, в подпитом состоянии царапающегося ногами в дверь (он слыл настоящим другом – крепко дружил с водкой). 

Кто я такой? Скажу тем, кто не знает
                отца-вещателя заблудших душ, –
в фанданго лохам забивает сваи
                меркуриевский Фреди-Скарамуш.

Ко мне привыкнуть сложно,  можно быстро.
Но вот вчера аж голосом вспотел,
когда сказал, что с дочерью министра
                по крайней мере связи не имел.

Ну согласитесь, кто не без изъяна?
И я тщеславен  в каталоге рож.
                Не верите?
                В семью Бабаджаняна
                был запросто через сыночка вхож.

Ждёт за углом меня телекарьера.
                А что такого – лучше крокодил?
Слуга покорный ваш в доме Флиера
досуг с полгода в ванной проводил.

Кто выдержит мой взгляд пристально-колкий?
Не испытав его, словить нельзя,
как на медведя вышел с гладкостволкой –
тот запросил пощады, лебезя.

Не приведи Господь такого вам бы,
есть в жизни справедливость всё-таки,
не зря поют мне в джинглах дифирамбы
карьеры моей архизнатоки.

Прописанный в среде миллионеров
в четверг с ворами пульку распишу.
Я луч свободы в вашей жизни серой,
понятно  это даже и ежу.

Настанет время, проскрипят скрижали
(родные тоже не дадут соврать) –
без скорлупы мне яйца мешали
                в «Жизели» принца с треском станцевать.

Ну, а теперь поговорим о близком,
о том счастливом, лучезарном дне,
когда увенчат скромным обелиском
рассерженную память обо мне.

Во всей этой необычайной истории с отравленной червоточинкой сексуального чревоугодника сказывалась моя самопроверка на изнашиваемость, описанная в рассказах, похожих на школьные изложения. Успокаивало одно – не я один такой интриган, преследующий неопределённую цель плутовки-жизни, поспешно сбегающий в сказочное небытие по перекидному мосту юлианского календаря. И стоило ли жаловаться, что на всех женщин не хватает воображения, некоторые не укладывались... в мозгу из-за того, что не замечали шевеления мозгами, другое дело – уши.
Итак, бегло ознакомившись под склеротический вальс «Вечерний стон» с отрывком из сумасбродной новеллы «Похождения несовершеннолетнего мартовского крота в чёрном Дет Ройте», вы могли убедиться, что рядовому читателю на откидных сиденьях я предпочитаю  из ряда вон выходящего. Оттого и придерживаюсь аксиомы – не выходить одному победителем без увесистых телохранителей с подчищенной ржавчиной в спортивных мозгах.
А теперь не постесняйтесь скрестить Ильфа с Петровым, Набокова с Булгаковым, Диккенса с Джеромом, Рабле с Честертоном, присыпьте их всех афористичным Конфуцием, добавьте скоротечного Чехонте, и вы получите цветущий бульвар имени Эндлина.
Там вы ближе познакомитесь с выдающимися бюстами отсатиризировавших своё гениев, не наводивших на читателей прошлого, да и на современных тоже, мушку тоски оглавлениями для бесчувственных циников, не знакомых с комплексом болевого эффекта, как в той толстовской передаче о графе Ростове на «Да-ну!» радио.
Недурно бы прошвырнуться по этому бульвару в поисках не опробованной девчонки-узкоколейки, и желательно в непотребном виде в сопровождении трио баянистов-виртуозов «Меховщики».
Они добились значительных успехов в растягивании мехов ценных пород – один из них хромал по Высшей математике, другой был абсолютно глух к командам учителя по военной подготовке, а третий с преждевременно уставшим голосом слеп в прикладной к вискам астрономии, иначе он никогда бы не позволил себе выучить скабрёзную песенку.

Жизнь бурлит как коза-егоза.
За окном распустилась акация.
Вперив взгляд монитору в глаза,
я выискиваю информацию.

Я липучкой к экрану прилип,
упиваясь картиною скотства,
удивил дармовой порноклип
«Без отрыва от производства».

Там собачка с котом making LOVE,
негр «своим» чешет мочку вдоль уха,
оператор, «болт» в куклу вогнав,
деньги делает на порнухе.

Венедоктор-ловкач Айболит
процветает на абракадабре.
И за всем этим бизнес СТОИТ
с баснословной рекламой Виагре.

                Часть двадцать девятая

Обратите внимание, смелому автору – активному участнику радио шоу «Penis from Heaven», освещающему отношение пещеристых тел к забюстгальтерному содержанию крепжоржетной кофточки дамы, томящейся в каземате свободы, где всё ему было если не по..., то по плечу, исключительно везло. Извращённый мозг автора обожал сверхвосторженные натуры (без двух килограммов центнер), прибывавшие заказными поездами, отоспавшими своё в депо на воздушных подушках. В отчаяньи повествователь целовал на перроне допустимого воображения их чемоданные ручки.
Поспешно приобщившись к новому понятию «абсюр» – смешение абсурда и сюра он, как заботливый возница музыкальной передачи и радиостанционный смотритель Васи-Люк Понти и его кукурузные хлопцы, занялся мелиорацией заинтересованных ушей обводнённых звуками тишины с Тишинского рынка. Васи-Люку, достигшему внушительных лет и вкусившему немало бессонных старческих ночей с Тампонадой Ивановной, не раз приходилось совершать прощальные турне по более чем она доступным женщинам.
Говорят, что после первой же проведённой с ними ночи он с настойчивостью на спирту приглашал их в ЗАГС – своеобразный дом обречённых. Поэтому не удивительно, что спотыкающемуся языку (марофон твою мать) попрошайки известности (благодарному слушателю самого себя) присуща позаимствованная неизвестно у кого философия беспрестанного  к берегу поиска с созданием непредвиденного поворота, чтобы всех на нём обойти.
Эта мачеха остроумия, тенденциозно проявляется во всех аспектах, когда в состарившемся под его управлением оркестре задёрганным лейтмотивом скучает отработанная флейта-пикколо, а в вентиляционных трубах евстахиевых гобоев воротилы носом Адольфа Пентхаузена и его подельщика Гарика Реструма ледяным сквозняком проносится не проходящая мелодия наподобие спущенной воды в унитазе, забившимся в конвульсиях.

Смеюсь над собою я исподтишка,
во сне выпадает Прямая кишка.

Соответственно с этим и непоследовательность в логике расправляющейся пружины представленного на ваш суд повествования нигде не упоминающегося повивальной бабкой прядильщицей интриг, промотавшей не один моток денег, Олеандрой Евсеевной Стручок. Она заблудилась в непроходимых зарослях вымученных эйфоризмов с оттенком желтизны: «После зелёного света всё на магистрали становится пре-красным».
Или другой не менее примечательной бабкиной припевки, высмеивающей короткую юбку своей украинской подруги.

С Козерога (сзади Рака)
видно Буку Задирако

Прочитав такое, приходишь к выводу – людям, знакомым с неприязнью, легче от этого не становится, также как дилетантам-поэтам, творящим тупыми карандашами на салфетках в ресторанах. Непочатый край знаний в неурожайном году на хлеб не намажешь, и похвальную грамотность не повесишь над кроватью, скрипящей от любви к самому себе (первые галюники прихватили меня, когда я, путая эскалопов с эскулапами, почувствовал себя чебуреком под руку с самсой в подвенечном платье). Попадая на безудержный праздник абсурда, со склонностью к лести у тайных осведомителей, не пытайтесь вычислить вербный ход в шахматной стратегии с перевесом в непредсказуемую сторону хорошенькой доски, падкой на соглашательство ничьих с Отмаром Ткемали. Ведь он по-джентльменски сбежал от жены, которая кроме повседневных гадостей ничего ему не навязывала, кстати, шить она тоже не умела. И всё равно, люди не принимали его, а кто понимал – завидовал.
Для той незначительной горстки приверженцев «что не врубилась», я, как опытный объездчик словарного запаса, в миксере которого часто ничего невозможно разобрать, объясню – блистать перед кем-то остроумием – это унижать кого-то. Старики, всё больше ощущавшие себя гастарбартерами в собственных квартирах, меня не читают, также как и проктолог, ищущий отдушину в анусе. Не популярен я и среди молодёжи прошлого и нижнего века, пользовавшейся услугами отделений милиции «Посиди на дороженьку». Представляясь чопорным глухонемым с огрубевшими от длительного разговора пальцами, я отступаю от аполитичных правил, думая, что моё задание, обитое баснословным бархатом, выполнено. Я не коленкорреспондент, утерявший способность рассовывать приглашения на спевку и полвека проведший в безжизненном пространстве холостяцкой постели. Зато меня (с засученными рукавами) обожают нетерпеливые кобельки.
Я конспиративно шагаю по бездорожью невинности, пугающей меня как молодожёна, идущего во главе процессии гротескной сатиры с нервными окончаниями и суффиксами, а также со всеми её раздражающими зрение и слух заморочками. Вступив в клуб «Дыма» и задохнувшись к 75 годам, я с лицом выжатого лимона уже не писал как пишут дети. Я не вешаю на ванные крючки завышенные обязательства и не угождаю слабому полу, который торжественному началу предпочитает монументальный конец. И вот я уже качу в шикарной инвалидной коляске с моторчиком, который следовало бы пересадить мне в сердце, чтобы я и дальше продолжать творить нечто неординарное, но я еду – вы не отгадаете куда, пока не прочтёте следующее дорогое моему измученному сердцу.

Может время и лечит, но не меня,
про меня видно сказано: «Корм не в коня».
Я нанизывал годы, как шашлык на шампур
ногти сам не стригу – делаю педикюр.

Раз в неделю себя в её руки отдам,
она специалист по сердцам и ногам,
за углом в парикмахерской у окошка сидит,
чахлых пенсионеров принимает в кредит.

Не сгибаюсь два года – стар, печален и хмур,
прикачу к ней под вечер на педикюр,
покидаю в коляске мою затхлую клеть,
чтобы только на молодость впритык посмотреть.

Педикюрша-красотка рассмеялась до слёз,
когда тихо спросил, – лечишь педикулёз?
Над её головой висел вшивый патент.
Из стакана со спиртом вынула инструмент:

скальпель, ножницы, пилочку, кривые щипцы.
Вот тогда я и понял – ей гожусь в праотцы,
но как бывший мужчина думаю об одном,
несмотря что повыше обрезан давно.

Режет, пилит все ногти девчонка подряд.
Я поймал на себе понимающий взгляд,
– просто больно глядеть, пропадает талант,
вам бы с вашим доходом переехать в Таиланд.

Там обслужат, оближут по низкой цене
не сравнить даже с сервисом в Амстердаме в окне.
Я смекнул – отношенье моё ей претит,
отвернулась к стене, а я выпил весь спирт.

Мне, мастаку, выворачивать слова отвёрткой языка (между прочим, у каждого колокола он свой), вовсе не пристало видеть и слышать как едкая сатира на последнем издыхании виляет хвостом перед поросшей мхом стеной людского невосприятия. Поэтому совершенно бесполезно набедокурившему мальчишке доказывать оглуплённому кому-то, клюнувшему на водочную рекламу «...от того и наберёшься», что в творческом процессе создания залепух из лепёшек и подтёртых оценок самозазнания он в глобальном потеплении международных отношений достиг потолка лепной работы.
Я не какая-нибудь там прямолинейная барышня, а поэтому несгибаемая, с лекалом ног, заработавшая искривление позвоночника из-за увесистых силиконовых грудей, которая при виде болта так и норовит накрутить на него свою безмерную гайку. И я не прорицатель с озера Рица в Думе, сходящий за вольнодумца, утратившего интерес к себе за значительную сумму. Но всё же я не думаю, что кто-либо стал бы оспаривать мою теорию «Чем тоньше черты, тем легче они стираются», по которой чаще всего встречается плагиат (побратим клептомании) у именитых поимённо, когда правдиво орёшь от боли не своим обидчивым голосом.
Возможно это выглядит редчайшим совпадением, но я встречал одного такого – Вилена Гильзу, на отшибе воспоминаний свалившего за кордон и умудрившегося подслушать  разговор параллели с меридианом. После этого он охотно раздавал городским жителям поселковые советы, впадая в восторженное состояние, из которого его невозможно было вызволить. В нём он писал, по его мнению, изумительные по своей стоимости стихи, смысл которых мало кто мог понять, и поэтому ему не суждено было переливаться всеми цветами радуги в сообщающихся сосудах издательств.

Кого-то слово несомненно тронет,
стараюсь я.
Стихи – плоды кокосовых ладоней –
моя семья.
Так это ж palms(ы) по-английски, братцы,
подстрочный бриз.
Павлиньим пёрышкам перебираться
пора на лист.

Но не поёт для толстокожих
с собой борец.
Пусть тонкорунных слово тревожит,
хоть и овец.
И в ходе сбивчивого рассказа
я трус и витязь.
Отыщите бриллиантов стразы
и насладитесь.

Мне не всегда всё удаётся –
таков закон,
и песня иногда не льётся
дождём с окон.
Когда плац творчества покину,
то погружусь
не в космос, а в земли рутину
и там свалюсь.

В разобщённом правом крыле партии демократов Вилен Гильза  возглавлял фрикцию фикции во фракции фантасмогоров-паломников – активных борцов с девственностью, у которой один только вид на её месторождение поражает несказанно. Там он третий год безуспешно муссировал закон о значении эскортного сервиса в бытовом обслуживании депутатов, которые разбирались в поэзии не лучше, чем в обветшалой ветоши и, как правило, дарили своим преданным возлюбленным  комбинации из трёх пальцев. Это явление было отражено в хите интеллектуалов «Башковитые страдания» о человеческих растениях, не производящих кислород.

Никак не разобраться нам в мучительном вопросе,
какие функции несёт вредитель-долгоносик.
Он как и мы – семейный, обзаведён потомством,
и где-нибудь нацеливается на стороне знакомства.

И у него есть сердце – не знаю сколько камер.
Под солнцем любит греться, на листике подзамер.
Он как и мы рассчётлив и зарится на злаки,
повергнутый в заботы, испытывает страхи.

Претензий вроде нет к нему,
от зависти не лопнуть,
но вредоносца почему-то
мы норовим прихлопнуть.

А ведь он тоже божья тварь,
среди своих забава.
А человек, конечно, – царь
на всё имеет право.

Вообще-то он ошивался в лобби в роли свахи, оставляя размытое впечатление или восседал на тригонометрическом стуле у стойки бара. Окидывая противоположный пол жгуче-пламенным взглядом, он жаловался иностранным посетителям на незнакомых ему языках на своё зашириночное метрическое освидетельствование и сводчатый потолок в доме.
Думаю, свирепого дядьку, передвигающегося с точностью до сантиметра размеренным шагом не в пример важным птицам – проволочным канатоходцам,  дома поджидала фригидная жёнушка, купившая электроплитку для подогрева страстей. Ничего у него с проталкиванием билла не получалось, видимо его, солидного, не к тем отмороженным на палочках девушкам подводили, а он не соглашался ни в какую, машинально потирая кератозные наросты на ладонях.
Теперь, исходя не из древнего, фараонского Египта, а из вышесказанного, покажите мне, управляющему многочисленными томами и обладателю дур манящего взгляда, хотя бы одного захудаленького поэта иудейского вероисповедания, не мечтающего о надгробном памятнике, воздвигнутом ему между легендарными Мининым и Пожарским. И чтоб красовалось фундаментальное сооружение по соседству с твёрдоЛобным местом неподалёку от узурпатора в стене со сталинской конституцией тела, заключённого в гипсовый, застиранный френч (глядя на Змея Горыныча о трёх головах, у меня всегда напрашивался вопрос: «А кто у вас, любезный, главарь?»)

                Часть тридцатая

Да, да, это в действительности выглядело местом более подходящим для делегированных влюблённых парочек, очистившихся от скверно-скамеечной скверны, где они преуспевали в воспроизводстве себе подобных. Не знаю, насколько я являюсь живым укором педерастающему поколению, с каждый днём крепнущему и консолидаризирующемуся на почве либеральных уступок, но, подбивая сбитые подмётки натянутых итогов, мы падкие на смутные догадки, в которых голубая мечта всегда умирает последней, догадываемся об этом,  не наживляя врагов на крючок.
Оно, конечно, понятно – страдалец по светлому будущему, обладающий заметной выдержкой креплёного вина ножного отжима, не может быть истерическим памятником, извивающимся змеёй в комплиментах самому себе в вопросах, обходимых молчанием.
Поэтому в глубоко противном мне случае он несносен для поколения мстительных реваншистов, поддававшихся на дешёвые комплименты, но как непревзойдённый мастер омерзительного юмора достоин наградной втулки от гоночного за кем-то велосипеда. И этим неоспоримым кем-то является прыткий ведущий  душевынимающих радиопередач, превзойти которые ещё никто не смог (женившись на хорошенькой усыпальнице, он расписался в собственной несостоятельности и слюноотделение изо рта стал относить к демократическим преобразованиям).
Вот к его своеобразному гению я и обращаюсь неравнодушно в наваксенном панагерике остроязычной «поножовщины».

Не странно ли всё в эмигрантском вагоне?
Кто в здравом уме, а кто потусторонний.
Евреи, узбеки и великороссы,
и каждый с претензией, с дерзким вопросом.

В полемику лезем без мыла и пасты,
поглубже копнёшь, то архибезучастны.
Пусть «двухчасовой» ясность в мутное вносит,
мы ж бодро впендюрим коварный вопросик.

И вот в результате конфликт освещён,
в полемике разно угольных сторон.
Кайфуют безмерно сторонние люди –
в крутой заварухе не то ещё будет.

Гроздь явных подлиз выявляется в рвении,
на старости лет, впавших в самозабвенье
На десять минут заведут дифирамбы:
«Такого как вы в президенты бы нам бы.

Вы жёсткий, пушистый, вы многосторонний,
камень преткновения краеугольный,
когда выступаете без лыжных сомнений
сторонником жёстких мер и креплений.

Партнёры замыслили скверное куцо?
Вас вмиг не ломает переметнуться.
Ход односторонний в вину не вменяем
(в момент оклемавшийся непотопляем).

А если по теме фарватерной сбился,
так отмежевался, но не отстранился!»               

   Лупите рутину и справа и слева
   за наше свято-эмигрантское дело.

Так что лишний раз убедитесь – эзотерический лоскутный юмор, в греховодном хороводе слов костёрной песни зажаренного барашка, где все «i» расставлены под сдвоенными украинскими точками, питается запасом с определённого склада танцевально-па-скудного ума, местонахождение которого подсказано мне красавицей цыганкой, занимавшейся подшиванием поношенных рубашек у карт в свободное от гадания на кофе и по ладони время. Это она мне сказала: «Твоей милой, слышь-ка, суждено выйти замуж за пустышку и продолжительно сосать её». А как я познакомился с чавалой, после того как окунулся в привокзальную толпу, сойдя с поезда, вы поймёте из смехотворного опуса.

Ты в мечтах представала
без корысти и лжи.
Встретилась у вокзала,
сразу обворожить
умудрилась доверчивого
красотою меня –
закрутило как в смерче
среди белого дня.

Приглянулася сразу
за свою прямоту.
– Избавляю от сглазу,
и мозгов хромоту
вылечить обещаю
без вопросов, анкет,
дай тебе погадаю
по честной руке.

Её меткое слово
хватал на лету,
и багаж остального,
думал приобрету.

– Вот припев твоей песни,
дорогой, впопыхах
ты любовь, как болезнь,
перенёс на ногах.

Я ладонь протянул,
со слезами сказал,
вот уже пять минут
портмоне потерял.

Отвечала чавала, –
отгони думы прочь, –
успокойся, – сказала, –
горю можно помочь.

Не успел получить
я ответ на вопрос,
цыганёнок рачительный
мой бумажник принёс.
И прижавшийся к стенке
я заметил себе,
ловко делают деньги
в привокзальной среде.

С помощью её волосатого языка и зарождающейся утробной психологии в шумном бедламе попкультуры насыщенного раствора слов я, выступивший с обличительной речью в собственный адрес, здорово нашпигованной афоризмами, снабжаю вас наркотической параферналией ёмких выражений с широким набором использованных гиподермических игл, шприцов на выброс и резиновых жгутов.
А вы не стесняйтесь, «колитесь», даже когда полусонный взгляд субсидируемых субтильных субъектов с невероятным усилием ползёт гарцуя перед закатанными в асфальт глазами незаживающими ранами строк, прокламирующими несущий интимную конотацию тараканий призыв «Все по щелям!»
Советую не упускать из виду, что псевдофилософские труды – миниатюрные манифесты трезвенника-скромняги, рассказывающие в неправдоподобных вариантах как вместо навязчивого галстука садисты, подогревавшие к себе интерес раскалённым утюгом, клюкву ни за что подвесили. Мои книги не покидали списка бестселлеров, потому что никогда в нём не числились – не то что у самоотверженных современных писательниц, распоясавшихся баснословными тиражами. Их даже в условиях засилья силовиков никто не в силах освоить или остановить. Вот о своих песнях ничего не скажу – у них иная судьба.

 – Тебя зовут О. Генри русской песни,
Оскар Уайлдом и Бернардом Шоу,
нет остроумней, – без оттенка лести
шепнул на ухо верный корешок.

– За триста баксов в ритме слоуфокса
ты гимн пейсатых написать готов.
Довольны будут ультраортодоксы
от двух приветливых в их адрес слов.

Заботишься не о насущном хлеве –
о славе в глубине нью-йоркских руд.
Гордиться будешь, если Главный ребе
в полсотни баксов твой оценит труд.

Тебе мой друг признателен до гроба,
Надеюсь, мирно порешим на том,
что по-еврейски негде не ставить пробы
на фонде моём редком, золотом.

Я многих заразил своими песнями,
от них вакцину вряд ли создадут,
трясу над ними завитыми пейсами,
покоя людям ими не даю.

Я стану популярен вне зависимости
от зависти бездариев пера,
они не могут моей славы вынести,
где слова доминирует игра.

Настойчиво завладеваю душами
в них философий юморной наказ,
и вникнув в суть, их хочется прослушивать
пытливому уму с полсотни раз.

Как видите, живу порой иллюзиями,
хоть хором против милые друзья,
настойчиво советуют подгузники
сменить сверхподозрительному я.

Представляю себе как после прочтения этой неподъёмной эпопеи, писавшейся под воздействием Кокаины Петровны Нар-Котиков, поведавшей мне, что лучшее спагетти приготавливается с помощью тенисной ракетки, поверившие мне доверчивые люди на коленях рвутся на приём к рекомендуемому психологу.
А я, периодически росший без отца со многими приходящими и обслуживающими на дому членами не того общества, не успеваю зашивать желающих, потому что на всех суровых ниток не наберёшься, о чём в принудительном порядке засвидетельствует медсестра-мотористка Танечка Потничка, когда-то стоявшая на сборочной линии мини-юбок и хорошо знавшая мою первую жену Сонечку, которая поверила ей одну из моих самых сокровенных тайн.

Я с женою не спорю
утреннею порою,
обсуждая вопрос о Голгофе.
Мнение принимаю,
вскользь ей напоминая,
о Христе, пострадавшем за профиль.

Поднимаюсь с кровати
не как Гайовате,
о котором писало Лонгфелло.
Говорю сонной Софе,
может поменять профиль
чем в избытке семья наградила?

Как и он я гордился,
что таким уродился.
По носам, говорят, мы похожи,
будто с одной пробирки,
подсказала Джейн Биркин,
с мужем ейным Гинзбургом Серёжей.

К Софе влез с предложением,
чтобы снять напряжение,
нос сменю на спелый картофель,
перестану теряться,
когда появляться
буду на фотографиях в профиль.

Предложение по делу,
я, с рождения смелый,
вколол антибиотики в ваксу.
      Избегая оваций,
прошёл ряд операций
и фамилию взял Майкл Джаксон.





Эта книга (всем книгам княгиня) вместимостью
в 18 025   шуток никогда
не проявит себя  на:
                французском,
                испанском,
                английском,
                немецком,
                итальянском,
ибо вкусовые ощущения при переводе с одного изуродованного языка на другой – искажённый, если не теряются, то меняются  весьма заметно.
Хочу предупредить, это произведение – демоническая стряпня, угнетающая психонеподготовленных, в то время как посвящённые в магию слова наоборот расцветут пышным бюстом или букетом.












Грамматика, орфография, пунктуация и словообразование
остаются неотстирывающимися пятнами на совести автора.











               Готовятся к выходу в свет варианты
                языка для слепых и               
                египетской клинописи.
                Вопрос об иврите и фарси не рассматривается.



Марк Эндлин родился 22 января 1938 года.
Закончил Московский Медицинский Стоматологический Институт в 1960 г. Эмигрировал в США в 1975 году.
                Печатался вразнобой с 1980 года.




                Книги Марка Эндлина

Пробные 1000 экз. Чапаев в Америке и др. 300 стр.1980 г.               

1. Эмоции эгоцентриста. 371 стр.       1993 г. США.
2. Чапаев в Америке и др. Часть 1. 484 стр. 1994 г.
                Кишинёв Молдова
3. Чапаев в Америке и др. Часть 2. 525 стр. США.
4. Вам и мне. 384 стр. 1996 г.                США.
5. Нью-йоркские юморески. 320 стр. 1997 г. США.
6. Смешанина. 320 стр.                1999 г. США.
7. Мясорубка любви. 545 стр.              2001 г. США.
8. Пудреница мозгов. 376 стр.                – не издавалась.
9.  Последние песни часть 1. 336 стр.        – не издавалась.
10. Последние песни часть 2. 340 стр.       – не издавалась.
11. Бессвязная гармония. 386 стр.             – не издавалась.
12. Танцы из прошлого. 390 стр.                – не издавалась.
13. Аукцион. 304 стр.                – не издавалась.
14. Би-жутерия свободы 1885 стр. 2014 г. – не издевалась.
      15. Разное – неисчислимо




Марк Эндлин (он же краМ нилднЭ) – поэт, бард-шансонье, писатель-юморист, автор и ведущий (в течение 3-х лет) музыкальных  радиопередач в Нью-Йорке, более 300 раз появлявшийся в 15 русскоязычных периодических изданиях (газет, журналов, сборников).
 В его активе 15 книг (7000 стр.),
 88 компактных дисков (2500 песен в авторском исполнении и сопровождении), из них 2 диска 83 песни на стихи короля поэтов Серебряного века Игоря Северянина.            
Им написано 800 юморесок и более 40 000 каламбуров, афоризмов, острот, шуток, четверостиший...
Творческий период – с 1980 по 2014 год.
      Псевдоним на радио в Америке – Lebedeff Too Much
                (LTM).

      «Пробегая глазами текст в стиплчезе чтения, отмечу, что он напичкан сложно начиненными рационализаторскими предложениями, и представляет собой жертвоприношение на алтарь абсурда. Книгу нельзя брать в руки, и выпустить самому автору нет сил».               
                известный никому поэт Опа-нас Непонашему

«Чудак обречён на пожизненное заключение в объятиях гениальности – изобретённый им «Зажим для носа однобортного корабля» определённо вызовет беспрецедентную встряску в навигации».      
                забавный прохиндей Даник Шницель
      
      «Дозиметрия каскадного юмора отсутствует, не потому ли он повсеместен?»         обанкротившийся валютчик Саркис Угробеску
      
«Нужда в сулящем надежды искусстве подменяется искусством по нужде. Элитарность фантаста заключается в его закодированном юморе, которому не чужд художественный свист. Но вряд ли сам он сможет оценить или обуздать его».            проктолог Гуревичукус

«С каждой главой во мне нарастало беспокойное чувство, что последняя эмиграция – это зелёные побеги поэтов и пейсателей».
                мадам в заведении Долорес Пропукис-Балалайкис   
                (в девичестве Размежевайтесь)
      
      «Психоделический дисбаланс сопровождает нас из страницы в казацкие станицы».                акушер-гинеколог Горджес Озверян       
      
 «Копулятивное сознание превалирует над корпоративным, оттесняя здравый вымысел на фоне нечистого промысла».
                бывший  дрессировщик обезьян Борис Политура

«Бесстыдный театр абсурда, где тебе суют штангу, а ты подтягиваешь штаны. Так и хочется пройтись по фюзеляжу автора, пока он раскусывает некоксующийся орех. Белые фигуры ходят у него чёрными, а закопчённые распоряжаются белыми без паранджи».
                криминальный профессор  Жора Пиггинс

«Богатое воображение с лихвой компенсируется обеднённым исполнением, преисполненным неискренних предложений любви. Да, эта книга не о заштопанных сердцах несчастных влюблённых».
                само очарование Лотташа Добже

«Автор снимает камень с зубов и сердца. Книга – засасывающая морской зыбью губка. Отныне не вижу без неё своего посудомоечного существования».                попупчица Зося Невозникайте

«Химерический роман изобилует зашифрованными кодами. Разбалансированный автор не чурается катания на подножке ребуса, избегая трагических развязок на просёлочных дорогах».          
                д’тектив Тенгиз Ловчила
      
«Блестящее остроумие и лингвистические закидоны-сюрпризы компенсируют бессюжетность сбивчивого повествования».
                переулочная куртизанка Роза Моисеевна фон Ветров

«Массовое средство дезинформации, увлечённо лузгающих семечки на скамейке у парадного подъезда. О, yes!»
                чёрный полицейский на Брюквинском мосту

«Хочется напиться вусмерть из волшебного колодца вырытого автором. Сотни страниц испытывают моё долготерпение, иссякающее, как земельные ресурсы. Скажем так, кофеварка не сработала и каппучино в камеру-клеточку не доставили».          попугай Зонтик
               

      «В книге полно последователей первооткрывателя бутылки, это наполняет мировоззрение ретроспективой, где каждая строчка подлежит раскодированию».    парикмахер- визажист Диззи Губнушка

«Будничная суета в плену у тлена, кисточки мыслей для нанесения визитов порождают у художника нездоровый интерес к...»
                пейзажный портретист Парапет Пожелтян

«Характерная ложь напутственных речей успешно борется с бесхарактерностью невыносимой ноши надежд. Доказывать свою правоту можно по-разному – кто-то владеет шпагой, а кто развязным языком».                жокей Лёня Дверьман

«Лампочка восторга от повествования постепенно накаляется, но... к сожалению перегорает прежде чем разжечься».
                младший лейтенант Никанор Понарошку

«На дороге валяются драгоценные камни и щедро рассыпанные перлы лингвистики, но подобрать их зачастую некому».
                миллионерша мисс Вандербильд

«Надуманные ситуации, поставлены с ног на голову. Они сродни спонтанному перелому челюсти, уходящего на заслуженный покой боксёра. Автор достоин премии «Утрусский Бункер»».
                писионэр Газонтер

«Сплошное механическое сплетение небесных тел после взрыва возмущения в черепной коробке. Отлавливание смысла также бесполезно как поиск скважины в ключевой воде. Роман пропитан порционным сексом с болтанкой в узком кругу».         
                ночной редактор «НУУУС  Гастон Печенега

 «Удивляешься, на что способен человеческий мозг. Читать без уведомления не рекомендуется. Цель – капканизация заболоченной психики Неуравновешенных. Почитайте других юмористов, и вы уверуете в теорию о зря потраченном на них времени».
                антиквар Арик Энтерлинк
               
      
      «Ловкая расфасовка щуплых афористичных фраз по запылённым полочкам несъедобных рёбрышек страниц не даёт возможности выбраться из-под оползня слов, прячущихся за низким прилавком высокой поэзии».          хозяин секс-шопа Цирконий Щтуковец

      «Прежде чем пройти в королевы, виновнику книженции похоже пришлось испытать на себе транссексуальную рокировку».
                завсегдатай публичных домов Марик Мастур-бей
      
 «Талмудизм исполнителя более чем продолжительной поэмы поражает. Голова автора в ореоле, над ней витает дух времени охотника за головами читателей».
                бизнесвуменка Лилиан Гранёная-Стаканищева
      
      «Сомнительные остроты – обязательные вензеля школы фигурного катания перемешаны с недозволенной произвольной программой. И всего несколько слов обо мне? Возмутительно!»
           радиоведущая, бьющаяся  как рыба о микрофон Ева Клапан
      
 «В дверь стучится автор, пришедший в полнеющую Негодность, и она с улыбкой встречает его на пороге терпимого.
                глава брюквинской мафии папа ди Трутень
      
«Претенциозного писаку следует высечь... в драгоценном камне, он оплодотворяет идеями (in vitro), доставляя удовлетворение и не выклянчивая чаевые без скидки на мой возраст».
                растлительница собачек Фрумочка Пюльпитер

«Приходится самой домасливать со вкусом надуманное общество бродяг и богемных отщепенцев. Ура! Наконец-то снизошедшее на писательский ум свершилось, и пыльные подоконники заменены на подлокотники!»       
                пляжная персона нон-грата Здрасте Вам
      
«На празднично освещённом катке читателя вынуждают скользить по тонкому льду юмора на полозьях двусмысленности».
                дипломат-перебезчик Гоша Адлерщук

«Жалкие потуги на сюрпризы неизменно видятся проиллюстрированными левой ногой. Мозг вынужден работать на полную катушку. Не успеваешь следить за рвущейся нитью не сформировавшегося сюжета, идущего вразрез со здравым смыслом, как...»
             друг детства автора – эротопоэт Амброзий Садюга

«Накатанные фразы мелодичны, тепложданные слова с дотошной ритмичностью выбивают чардаш Монти по темечку».
           саксофонист в подземном переходе Тягомото Дураками

«Великолепно описан променад, разношёрстные барбоски с оттопыренными ушками. Сквозь них в задёрганном дриблинге глазной мышцы просвечивают склеротические нити сосудов».               
              йоркшир Мошка, не терпящий безмозглых косточек

«И это кодекс сексуальной иронии, применяемый к себе? Чудак катает всё подряд, что взбредёт на ум! И о каких яйцах Фаберже вообще идёт всклокоченная речь, если их творец помер?»          
                художница с натуры Мурочка Спичка
 
«Сатира не ранит и не лечит при избыточном количестве перевязочного материала».                медсестра Герда Вердикт

«Покажите мне раскошерившегося при выходе из нью-поркского такси ортодокса с 47-й стрит и я поверю, что кто-то в силах прочесть эти завихрения на одном придыхании без респиратора. Создаётся впечатление, что «Улиса» автор не читал, остановившись в своём развитии на «Трёх медведях» с их топтыгинской твтологией. Мы присутствуем при преждевременных родах, книга по адресу недоношена».
                бывший письмоносец Жаклин Стрекуздищина

«Перший класс! На напряжённых страницах  прослеживаются брутальные брательники. Мускулистая обложка – изысканное первобытное блюдо, искусно поданное на второе».
                засуженный таксист и кандидат в замесители мэра
                Витёк Мышца-Примула

«А мне нравится... Зачем идти с кем-то в разведку в тыл врага? Чтобы не найти общего языка? Извините!»    
вулканический вышибала «Уличного кафе мальчишек» Гейзер Гут
               
 Автор представлен четырьмя не приукрашенными персонажами:
            Бардо-поэт Опа-нас Непонашему,
                Писионер Арик Энтерлинк,
             Лёлик Пересох, устраивающий стипль-чез
                на зебрах перекрёстков   
        и  Марик Мастур-бей из палаты № 6 навынос.

Мимо проходят: подобострастная героиня Мурочка Спичка, выглядящая безвкусной селёдкой под шубой, и её подруги, перфекционистка Диззи Губнушка, толстушка Фрума Пюльпитер и проживающая между Второй и Третьей авеню бомондша Лотташа Добже, известная в узких кругах под кличкой Побегунчик. При этом четыре мужских  персонажа хором «встают по возможности» перед красотками в одном моём авторском лице, распевая разудалую кинжальную «Заколотые полосы в пучок». Остальные виновники написания – пляжи, забегаловки «Собутыльники», добряки-умалишённые, милые злодеи и радиозаведущие, составлявшие компанию автору, 35 лет исполнявшему костёрно-аутодафешные песенки в ходе овуляции иммиграционного подсознания.
На месте готовящегося происшествия собирается толпа любопытствующих бездельников. На помощь ей спешит науськанная с чьего-то мобильника нью-поркская полиция. Но конфликтующие стороны, растворяясь в сиропных улыбочках, полюбовно разрешают щелевой конфликт ещё до прибытия копов.
Всё это я помню как сейчас, когда мы, закалённые железными цветами заборов, росли в неухоженном обществе с подачей перепеленатых мыслей, где вечерело в добавочное время по постановлению высших инстанций, а на частных квартирах (не всегда на кухнях) в мазохистском угаре нас затягивал коленчатый вал участников групповых игр самобичевания на добровольных началах.
Я не могу писать без смеха о современном мире – уж больно он страшен. Поэтому вы найдёте имена реставрированными, зачастую изменёнными до неузнаваемости. Сцены обильных поцелуев  искажены до неприязни настолько, что мой любимец – мурлыка Котлован отказывался понимать их, размахивая хвостом вместо удостоверения личности. Он хитрюга знает, что у меня было несколько женщин под прицелом, но они чудом избежали казни.
Признаюсь, манера подробного изложения проделок в стане всеобщего не восприятия непривычна, а ходульные фразы, не изъятые при выпуске, сменяются на подобострастно взлелеянные проблески мышления в пределах дозволенного. Видеть в них смысл так же бесполезно, как искать, а затем смазывать втулку Тульского пряника или раскапывать глазные капли. Расслабьтесь, почувствуйте себя радикалами в лингвистической войне привычного с нестандартным подходом ко всему – этой уникальной по своей неслыханной дерзости операции, позволяющей избавиться от мазолисто-назойливого нароста литературных профанов. Попробуйте быть снисходительными, ведь перезревшая философия автора – продукт, ничего общего не имеющий с набившей оскомину теорией Фрейда или педофильной остросюжетностью Набокова. Рассказ сродни гротеску до такой степени, что виновник его (не Бах и не Моцарт от юмора) наивно ищет поддержки у пытливого читателя в отвлекающих от сущности повествования моментах (человечество деградирует, вот и яйца у кур становятся меньше).
Хотя обывателя не волнует, за что брехушки-дворняги хвалят автора, но ему любопытно, за что его ругают, поэтому едкие замечания приветствуются (да не отмоются они, забрызганные каплями остроумия). Безжалостная критика «экспертов» поможет скромняге-поэту стать популярным в среде определённого круга не почитателей. И чем уже окажется круг, тем приятней бахвалящемуся виновнику этой стряпни сознавать, что рядом нет завадил-друзей, издевающихся над ним, по слухам, поместившим меня в мастурбационный гарем одиночной камеры.
Несколько бойких штрихов, указывающих, с кем придётся провести не одну сотню часов расплаты за авторские откровения, помогут освоению «обивочного» материала, нарастающего поколения гламурян, чьё прерывистое Чейн-Стоковское дыхание никого не удивит. Рискните ознакомиться с мироощущением поэта, отличающимся от мировоззрения прядильщицы. Для неё ось Земли – веретено в условиях, при которых следует обзавестись микроскопом, так что самолюбование под лупой – один из компонентов изведения себя глупостью как вирусным заболеванием.
Сам я никого не слушал, догадываясь, что главное, падая в обморок не ушибиться, поэтому продолжал рассматривать личные жалобы в лупу в разнорабочем порядке, как когда-то на уроке полового воспитания, нам предлагали освоить правильный подход к жертве со спины. То, что выдалось пережить мне, как автору, невозможно передать словами, ибо пришлось бы прибегнуть к ненавистным знакам препинания и нанять квалифицированного переводчика на понятные всем зарубки на память.
Ещё малышом, внимая любимой  песенке фанатиков греческой певицы Элины Кавардакис – чемпионки мира по вздыхательной гимнастике среди протокольных надувных куколок на шпагате «Russian split», я жадно впитывал её шлягер «Забили тревогу камнями» под аккомпанемент умственно отсталой, а потому сильно расстроенной деревенской гармошки. В балладе-кантри красочно повествовалось об обуздании увязшего в нищете люда и о моли, проедающей последние деньги растерянного общества, в котором охлажденный стакан представляется живым существом, с выступающими на стенках каплями холодного пота.
Попросту говоря, я не мечтал о заплывах в спущенном бассейне, о карьере визажиста, бесстыдно раскрашивающего матрёшек на продажу, и о встрече со жгучей блондинкой из какой-нибудь разваливающейся инфраструктуры необжитой семьи.
В подростковом возрасте часто проявляется малодушие при стыдливом красном свете в ванной, и прежде чем поступать в консерваторию «на вокал», я прослушивал себя под душем, мечтая по старинке закладывать лошадей, а за ними и заслуживающих этого двуногих. Мне не забыть как я выразил в ванной своё первое неуклюжее откровение средним пальцем на запотевшем зеркале:

Я вышел как все из распахнутых ног –
орущий, слегка волосатый комок.
Малыш появился, крича «Всё не так!»
и струйкой вписался в привычный бар д’Ак.

В течение первых живучих секунд
Невинных втянул в зарождавшийся бунт.
Я им не давал ни покоя, ни сна,
дабы не выслушивать: «Жизнь так пресна!»

Но было такое, чего сам не мог –
обрезать не в меру разбухший пупок.
Я к людям спустился по воле Его,
пупок надрывая из-за ничего.

Все «бабки» подбиты, подведен итог?
Мне «светит» в земле небольшой закуток,
чтобы через тыщу оплавленных лет
услышать прямой (без вопросов) совет,
а в нём не совсем еврейский ответ.

Исходя из понаписанного выше, можно подумать, что родители, называвшие меня недозрелым продуктом совместного творчества, считали, что время следует убивать так, чтобы «оно» не слишком сильно страдало и кровило. Они подстроили мне протекционистскую повседневность, обитую войлоком, дабы, не дай Бог, сорвавшееся дитё не ушиблось, взбираясь по винтовой лестнице мнимой свободы от каких-либо обязанностей. Воздавая себе должное, они пристроили меня флигелем, а потом мойщиком ушных раковин к меценату-офтальмологу, и я стал мальчиком, ускользающим по тонкому льду от ревнителей закона на побегушках, привёрнутых к ворсистым валенкам.
В юности у меня сформировалась весьма мозаичная внешность – нос и ослиные уши. Позаимствованные у промыслового зайца, они  расположились на фронтальных участках раздвоенной губы Енисея, а не на обратной стороне Луны, ошибочно называемой затылком. В зелёном прикиде я выглядел огурчиком, выкопавшим обглоданную кость, припрятанную предками в дальнем углу выделенного им поселковым советом садового участка.
С того памятного момента меня не покидало чувство вины, присущее классическому скупердяю (поэтому мне так и не удаётся проводить его до дверей), зато выработались экологически чистые намерения – не сплёвывать жвачку на климактерические дороги с их вечными задержками, а по выходе из транспорта на асфальт, где установлены вентиляционные сетки сабвея – ловушки для каблуков недоступных мне подружек. Там я, вспотев от мыслей, ощутил себя дискриминируемым по отношению к кружевным лифчикам.
Войдя во вкус распахнутых женских шуб и сейфов (если у сейфов есть совесть, то я – их потенциальный очиститель), я подвергся разбирательству – для этого потребовалось, отвлечься от нагнетающей обстановки, и приобрести билет на ковёр-самолёт, не осознавая, что фонтанирующая молодость – недостаток, в котором  усматривается преимущество не успевших проржаветь наклонностей. На обширной посадке картошки (необходимо было запастись терпением на зиму) меня задержали с костлявым  бумерангом в руках, а сердобольные знакомые настойчиво советовали зарегистрироваться австралийским аборигеном-самоубийцей в сучае возвращения бумеранга к отправителю.
Каково хамство! И это с моим-то лицом грубого покроя с выточками-ямочками на шерстисто-небритых абрикосах щёк в гомериканском паспорте, в котором даже пятого пункта не существует! Так моё скромное бытие превратилось в безмасочный карнавал – каждый день я менялся в лице донеузнаваемости. Мне, «гвоздю программы», незнакомка в зале ожидания пыталась настойчиво преподнести пневматический молоток. В мою жизнь она определённо вошла, выйдя из вельвета ночи. Ей, видите ли, показалось, что джентльмену неудачи придётся по душе не налезающий философский принцип аэропортов «Не Кантовать!»
Я принял её жест за гуманитарную помощь на перенасыщенном рынке любви не находящей себе сбыта и, пока она не могла толком уяснить, куда девается шелуха после очищения от грехов, гонялась за мной, стараясь держаться подальше от прозрачных стен, чтобы случайно не пройти сквозь них. Так я воспитал в себе сопричисленного, судьбоносного рационалиста и активного участника очищения от буржуазной скверны, но в зоофита, выступающего против тягостей вожделения машины времени, притиравшейся в транспортных пробках с приводом в полицию, не превратился. И что самое удивительное, я кристально выжил, не став «однозвучно звучащим колокольчиком». Какое-то время за мизерную плату я изображал хладнокровную рептилию, хотя рядом скворчало и скороговорило сливочное масло на раскалённой сковороде раскалённого рассказа, вырванного из середины неудобоваримого контекста. Но бьюсь об заклад, на ней вы его не найдёте, ведь в каждом из нас заложен путешественник или испытатель чьего-нибудь терпения. В поспешно раскупоренном не мной мире я испытываю неловкость, повествуя о себе и  раскрывая тайны придуманных мной фокусов с ребусами. Однажды в кулинарном отделе я настолько осмелел, что курицу взял за грудки
Сам я происхожу из несговорчивого с людьми, но красноречивого с бутылкой (по мере её опустошения), сословия, под куполом которого не звучит бахвалящийся пародист Баха. Да и к чему подчёркивать собственную несостоятельность, без субсидий сотрясая воздух феминистского (на сегодняшний день) общества, которое без финансовых бретелек  и арматуры бюстгальтера оказывает нужную поддержку экономике страны.
Если кому-то покажется, что я был зачат на конспиративной квартире – классическом примере жилищного недоразумения с до блеска натёртыми полами, то в этом он не сильно ушибётся.
Понимаю, что неэтично освещать события карманным фонариком, но я отважусь на это, учитывая, что у меня третий разряд по борьбе с сукой-скукой, приобретённой в результате напряжённой умственной деятельности, связанной с просмотром «Титаника» и заунывным пением Селин Дион (не всякой блондинке, приобретающей модель автомобиля с креп де шинами, можно осмелиться предложить завернуть «покупку» в проулок).
Откровенно признаюсь, айсберг привёл меня в состояние неописуемого ужаса, и я перешёл с английских профессорских твидовых пиджаков, сшитых из лекционного материала, на свитеры ручной вязки приматов, боясь остаться за бортом одного из тех, в который рядятся ПСИ (Полное Собрание Идиотов). Интересно, на что похож зрелый учёный ум в заповедных местах – на яблоко, грушу, сливу, и какого общественного веса должен достичь человек, чтобы считаться несносным? Аналогию фруктов, но не растений, с собой я провести не решусь  и не порекомендую делать  это никому из толковых учёных, изучающих бахчевые культуры пердовых народов Африки.
Признаться, внешне я напоминаю доисторическое, планомерно вымершее животное, избавленное от смущения – защитного механизма девушек, поставивших себе диагноз – психоаллергия. А теперь покажите мне кота, исцарапавшего себе мордочку в кровь, и я сосну, подложив под щеку пиджак в бостонную ёлочку.
Но вот, что странно, один взгляд на желейных медуз вызывает у меня раздражение и чесотку, поэтому я взял себе кличку Горючая смесь, позаимствованную у преподавателя сопромата – индейца из племени Наваха, сетующего на несвоевременно снятые сливки общества. Хотя мой подсказчик (здравый смысл) не помогал мне на уроках, я не забывал заботливых родителей, уверенных, что секс у меньшинств определяется путём измерений. Это они дали мне дурацкое имя краМ нилднЭ (царствие им небесное, пусть они там им и пользуются). Разве в националистической Французской Канаде Бони и Клайд не стали бы Клодом с Клотильдой, выглядящими гармоничной парочкой, как спелая груша с наливным яблочком, а я чем хуже? Не изливать же свои чувства в пузатые бокалы на аскетичных ножках для вины! И разве это не стилистическая ошибка – положить женщину в неположенное место?!
Множество специальностей перебрал я на чётках молодости, идя по стопам прадеда, который в начале XX века занимался распродажей приобретённых навыков и производством мыльных пузырей, в изобилии содержащих горный воздух. Тогда продукт, обогащённый кислородом, поставлял хитрый горец – перехватчик дыхания, обладавший низменными инстинктами, приведшими его к захвату бритвенного прибора власти приёмом «Двойной Нельсон». Был горец родом из тех, кто высаживает молодые деревца руками и двери сапожистыми ногами, но и он со временем превратился в устройство для приёма лекарств. В обществе, где удельный вес классических идиотов значительно вырос, мой прадед гнул не свою подкову и порядком стёршуюся линию – а не отнести ли кенгуру к толстосумам. Но владение собой позволило ему причислить себя к оппортунистам, что плачевно закончилось в расстрельном 1937-м не без помощи того же поставщика ионизированного воздуха, которым было вельможно приказано дышать, если они желали остаться в живых.
Старик, время от времени проверявший развал колёс Истории, с трудом пережил трагическое расставание с развенчанными иллюзиями. Он распрощался с прабабкой, положением и безбедным существованием, как его двоюродный дядя, подавшийся в проводники, чтобы приторговывать компостом из закомпостированных билетов и ездил с фонарём в руках в последнем вагоне поезда, не заглядывая составу под хвост, хотя не раз терял энтузиазм на лесоповалах в отдалённых точках необъятной доселе родины. Между прочим не они одни пострадали из-за преступной доверчивости, а ведь были люди, которые песню « Jew ли я?» в исполнении английского хора с оркестром под управлением Нори Парамор переводили дословно «Еврей ли я?»
Шустрый хозяин, бывший лётчик с тремя боевыми вылетами из разбитых семей, обладавший способностью зелёной мухи усматривать опасность для себя в обзоре 360°, втихомолку убрал зубастых работников из спецотдела «Экстракт партии» и принялся за чистку собственных зубов – из 32 осталось 18,  в то время как из пяти маршалов двое. Но прошли те времена, когда сеньор Сифилино (он же Семён Нетакли) щедро раздавал по ночам в подворотнях испанские воротнички, а официанты – сподвижники столов в залах (где всеобъемлющая любовь пришлых гурманов настаивается и вылёживается), щеголяли в парадных куртках немецких подводников с капюшонами кобры и мясистыми лицами салатного цвета. Они расхваливал улов рыботорговцев. Политики, домогавшиеся признания, и заключавшие договоры в объятья, оказывались на обочине Истории. Тогда блох уже не ловили на слове. Мы вступили в эпоху импотентов, отдирающих язычки на банках Кока-колы и прикладывающихся к ним губами, не подозревая, что старое отомрёт и нарастёт новое поколение гламурян. И всё же номинально голытьба глумилась по всем правилам анархии, напоминая, что с молчунами, занятыми чтением собственных мыслей, жить стало веселее, но не надёжней. Фокстротящая толпа хулиганила. В борьбе с ней вакцины и уколы оказывались бессильными. Предстояла развлекательная программа женской оперной партии левых, затянутой в муаровый эффект домино. Неприкаянный, я напоминал лабораторную мышь, снующую туда-сюда, за которой гоняются полицейские собаки. Смирившись с мыслью, что из меня такой же поэт, как из  орангутанга начальник строительного участка, я восхищённо смотрел на уличную виолончелистку, зажавшую не мой инструмент в заросшей просеке ног, что заметно подзаряжало мои истощённые жизненные батареи.
Я завидовал  нищей девушке с колтунами в спутанных волосах – води себе смычком по наканифоленным струнам и притягивай наэлектризованные зелёненькие летних прохожих с голыми икрами и молоками. Тогда я понял, что творческий человек – не Римская империя приходящая в упадок, если только он не представляет собой «Империю зла». Но и она лопнула, и ей уже не удастся гармошкой раздувать лёгкие мирового пожара. А я  (голь перекатная с одного края кровати на другой) занимался самообманом, снимая меблировку, где в целях очищения подчёркнуто вежливо спал на паркетном полу, и по теории неопрятности Кронштейна ластиком ластился к разбросанным по всей площади листкам бумаги.
Боже мой, сколько быков разбежалось по малолитражкам желудков обжор, а я старательно приспосабливаю сушилку для волос, приготавливая воблу. Чтобы подойти к этому процессу с научной позиции, стоит вырыть окопы в помутневшем сознании. Я не хочу преувеличивать собственную значимость, но я нахмурился, но Бог этого не заметил. С той поры я стал относиться к себе критически и чаще опускать обленившиеся местоимения в адрес конкурентов по мозговой деятельности. Когда я безработно бодрствовал, то нередко заглядывал в незановешенное окно к бухгалтеру-соседу – мастеру по шпаклёвке финансовых лазеек. Там телевизионные рэгебисты, гиенами, издевались над круглым идиотом-мячом. Они тянули на расписном поле время в разные стороны, а ведь дай мне кто сто пар очков вперёд, я бы открыл свой магазинчик оптики.
Но так уж устроен кощунственный мир «Jedem das seine» – расточительный пиршествует по миру, бережливый забрасывает монетки в фарфоровую свинью, и этим наш XXI век ничем не отличается от предыдущего, ознаменовавшегося всемирной ярмаркой Тщеславия и Клептомании. Что касается меня, то я с уверенностью могу сказать: «Правосудие будет процветать – не все совершённые мной преступления завершены, поэтому я отказываюсь возделывать революцию на полях сражений».
Ещё с десяток лет, и мой мокрый след в литературе простынет (стоит промочить горло, как тяжелеют ноги), тогда можно будет снимать с него грубые «опечатки», но посудите сами, если я не сообщу, что ушёл из жизни, обо мне так никто и не узнает (к тому времени уважающие себя люди и читать-то перестанут).
Сетуя на тарифную сетку бесшабашных предложений, наседка по лестничной площадке, знакомая с моим портфолио, настойчиво на водке советовала не держать разбитные яйца в одной корзинке.
Ну как тут не послушать умную женщину, которая кроме добра и смерти ничего плохого тебе не желает! Я и теперь, как в нерадивые кукурузные годы, ношу две пары трусов, и вкалываю, не покладая яиц, городя вокруг себя забор из слов, но обратите внимание – во многих местах он изогнут и выломан.
Если отменить закон притяжения, то вполне можно оправдать  поговорку, что яблоко от яблони далеко не взлетает (если остроумие оружие, можете меня судить как торговца им). Поэтому ощупывая перед зеркалом свой выдающийся нос, я подозревал, что принадлежу к таким как Буратино и Сирано де Бержерак.
А может быть я соломенный человек в войлочных тапочках или монстр, шлёпающий по позвоночному хребту ночных магистралей в лаптях? Хотя, скорей всего, я неисправимый иллюзионист, мечтающий пригласить вас на просмотр собственных сновидений.
Я победоносно вышел из финансового кризиса в так называемые люди, смотрящиеся в зеркала, в которых они видели собственных подражателей. Тогда мне предложили сносную работёнку, и я овладел иностранными языками, как зазубренной рапирой, которую готов был пустить в дело при удобном случае, не учитывая, что часто употребляемые шутки не стираются из памяти подозрительных индивидуумов, проходящих под кличкой «тёртых калачей».
Риголеттовед Пахан, возглавлявший  раритет госбезопасности, когда в моду входили сегрегационные супружеские кровати с чёрными списками и разделительными барьерами, решил протестировать меня в приказном тоне: «Посмотрим, какой из тебя киллер получится, поначалу убери мою квартиру». Потом мне поручили проучить непослушного провинциала, прозябавшего на гроши из государственного корыта в министерстве Народного Освещения. Двумя кратчайшими скоростными выстрелами братве было доказано, что я не астроном, пускающий космическую пыль в глаза и приторговывающий солнечной энергией на выброс вроде маньяка Кольки Тромба – бывшего гонщика, оторвавшегося от основной группы. в охоте на дивизион проституток с целью помочь им не помереть от процветающих заболеваний. До этого Коля специализировался в выколячивании денег из вцепившихся в матрас сербских  старух  Дарьи Пьянич и Софы Избегович на короткие дистанции.
Один уфолог из Уфы, уставившись в слоистые пирожки облаков, убедился, что при вычислении точки плавления финского сыра была допущена непростительная ошибка. Цитирую: «А вы когда-нибудь держались за купированный хвост кометы, сгорающей от стыда?» Вот тогда-то профсоюзные деятели тётя Марта и дядя Апрель пригласили меня на кожаную банкетку по случаю их совместного столетия (хуже нет жить с тётей и работать на дядю, пусть даже и своего).
Действительных имён мучавшихся от пролежней в памяти перекупщиков рабочих часов, украденных у государства, никто не знал. Вообще о них, кроме того, что они коротали напольные часы в парикмахерской для нэпманов «Стрижём купоны», ничего толком известно не было, не считая приписываемой им динамики любви в одно касание в обеденные перерывы, не занятые пересчётом утеряннных денег. В своих запрещённых романах из серии «У ртутного столба», напечатанных за кордоном, эта парочка Красную лошадь у Лобного места перекрасила до неузнаваемости в Red squere.
Дядя Апрель (он же Стас Портфолио) – приобретёнок страшного поколения, усыновлённого новой родиной на свою голову, шарил по карманам в поисках чекушки, напевая: «Выходит, рябой, праздник всегда с тобой». А ещё он говорил мне: «Поживёшь с моё, тогда поймёшь насколько неприятно становится, когда хозяин перекрывает тебе глаз за неуплату. Хочется оседлать слона и смотаться по хоботу побыстрей». Дядя был необычайно колоритен. За ним тянулась нескончаемая вереница девственнных приключений, включая недавнее, связанное с предолимпийской лихорадкой на губе Енисея.


Вот таким был старик, на котором пробы ставить было негде. Он мечтал загорать на заброшенном пляже в космос, на котором пробы ставить было негде.
Чтобы помянуть свою первую супругу, дяде Апрелю, выпустившему из своих объятий облигации по займу у первой жены, пришлось вспомнить, как судьба, не без его помощи, проводила её до сиреневой околицы на тот дальний край света.
Вечер сгущал анилиновые краски на щеках с персиковым пушком хозяйки дома тёти Марты (настоящее имя – Зульфия Маузер – плодоносная женщина-гитара, подстраивающаяся под любого, кто берёт её в руки, когда её трясёт от потрясающего словосочетания «оголённые провода»). Она притягивала гостей шармом амбулаторного приёма и тем, что как никто другая сумела пудрой загасить пылающие от смущения щёки, когда личинку уличили в святотатстве. Тётя, не спившийся образ которой я надолго запечатлел в памяти соседей по квартире (она обожала свою старую болонку и раз в году меняла ей протёршиеся коронки у зубного эскулапа), соответствовала принятому мировоззрению – демпинговая зона тела дамы всегда должна находиться под боком внимательного мужчины, доказывающего, что он эластичнее стерильного бинта, находясь под женским каблуком.
Приносить с собой выпивку, режущие и колющие музыкальные инструменты строго возбранялось. Это правило я усвоил на пионерском сборе макулатуры от вагоновожатого из первого продотряда млекопитающих, который на пальцах объяснял мне, что пай-мальчик – это не тот, кого педерасты-кабыльеро, отказавшиеся от безоговорочной капитуляции женского тела, имеют на паях.
Как сейчас помню – из гомерических комиков присутствовал закатывающийся в отпрысках смеха будущий породистый пародист и двойной шпион с уплощёнными понятиями рыцаря плаща и кинжала, окроплённый тройным одеколоном и подрабатывающий на той стороне, на дому. Он никак не мог решить, считать ли насест несущим перекрытием для несушек всякую ересь? Теперь этот преднамеренный меланхолик в смятении возвращается с работы в повседневный цирк – в семью, как в кинотеатр «Повторного фильма», где клонируют роботов, воспроизводя их поточным методом. Рассеянный человек с неприконченым высшим образованием, сам юморист и неисправимый буффон, я относил себя к личностям, не стеснявшимся взболтнуть лишнего, подливая политизированную водку «От ворот поворот на 180;» в пиво. Продавать же иной товар по вздутым в накзание кому-то ценам я отказывался, так как из собственного опыта знал, что не всегда удаётся отмыть окровавленное.
Так я уверовал, что смазливые часики в отличие от их аналога – штампованных фраз долго не проходят. А разве можно забыть как вдоль стены с шампанским в бокале кралась обезглавленная тень с плакатом «Ресницам – непосредственным участницам напористого секса нельзя недоучитывать отвлекающий Max Factor!»
В такт самбатреугольному танцевальному Риу-де-Женейру двигались выработанные женщины в стиле бар «Рокко и его братья». Их изломанные торсы и ледяные торосы судьбы несли в себе завязь зависти с одной целью – не дать ей распуститься. Они были убеждены, что секс – это подношение, подбитое панбархатом плюс связь физического опыта с химической реакцией на него.
Завалиться в чужую постель или плакаться в мягкую подружку не страшно, рассуждали красавицы, страшнее быть сбитыми с толку безответственным водителем или упасть в собственных глазах не на ту кушетку, не в том доме и не при тех обстоятельствах, тогда и знатный окулист не поможет. Зато когда мы выйдем из употребления, то будем думать, что выбрались не оттуда, откуда все.
А я? Ну, что я? Кого интересует (в элементе) мой атомный вес в обществе, в котором калиброванные дураки не переводятся с факультета на факультет, а остаются, сохраняя выносливый голос?
Между прочим, невероятные идиоты, не в пример редкоземельным металлам, встречаются чаще, поэтому в погоне за дешёвой популярностью я (производитель непостижимых словосочетаний) предпочитал отставать от неё на три шага.
В этот период жизни, чтобы не превратиться в политического тупицу (главное в политике дойти до смешного и вовремя отойти в сторону), я пришёл к выводу, что должен научиться водить колымагу времени бесповоротно. Я обратил внимание на неуклюжесть вёсел в уключинах, соревнуясь в гребле, когда вышел к морю и лицо моё, засыпанное каштановыми волосами вытянулось вдоль побережья от удивления. Я также уверен, что учителя в школе, лазая за словом в чужой карман, бесстыдно занимались плагиатом, учась на моих ошибках. В отместку меня запирали после уроков в актовом зале, представлявшемся мне долиной ужасов, отделанной испугами в виде спортивных снарядов.
Напомню сомневающимся – подтасованная статистика способна одолеть женщину незаурядной нарядности. Хозяйка по кличке Молочная железа представила меня великолепной матроне, исполненной природой в рубенсовском духе. Несмотря на водобоязнь, дама, облицованная кафелем и стабильно набиравшая в весе (даже причёска, ворчавшая в разные стороны, поправлялась), с удовольствием нырнула в норковую шутку, поданную кем-то из безликих масок сопровождающих (их подбадривало зрелище висевшего на стене хлыста для поторапливания вялотекущих событий).
Говорят, это была женщина – бухгалтер, обладавшая несметным богатством души, но лёгкого поведения, возмущённая обычаями медведей, всю зиму сосущими одну и ту же лапу.
Пока мне снилась повстанческая армия стариков при поддержке Виагры, в сушилке времени бесстыдно кувыркались её кружевные бюстгальтеры с моими замусоленными трусами. От одного взгляда на матрону я готов был разрыдаться на её мужественном плече, непьющим сосунком, овладевшим ценной информацией, как рационально она проводит время вне дома. Само же время, перехватывая дыхание свидетелей, делало вид, будто не замечает моих смуглых и хлопчатобумажных воспоминаний, когда в них летом в городском парке играет духовой оркестр, а зимой – в снежки.
Зная, что свежих партнёрш не лам уламывать, и не экзамены заваливать на спину, я в брюках с пузырями на коленках (следствие ожогов в кинотеатрах при общении с курящими соседками) вознамерился стать распутником гигантессы по жизни и вовлечь её в результативные любовные игры, но не учитывал, что в эпоху эмансипации первое дело в сексе, если оно «выгорит», – техническая оснащённость в освещении событий. На поверку оказалось, что это не климактерическая женщина, переживающая ледниковый период, а порожистая река, впадающая в запоздалое детство, хотя какое-то время я чувствовал себя в ней, как ни в ком не бывало.
Я мечтал прогуливать безмятежные дни на пляже, и чтобы Нью-Порк, как следует, залило, потому что в таком случае мне, опьянённому победой и успевшему налакаться из первоисточников, представится возможность выйти из дома с ружьём для подводной охоты на Золотую Рыбку не для того, чтобы окружить её колючей проволокой пристальной заботы.
А кто не помнит незатейливого ёжика, утыканного загнутыми цыганскими иглами, который в результате посещения бани притащил домой неизлечимый заморский грибок на иголках?! Мазей, конечно, не оберёшься, после того, как соседа китайцы убили, за то что тот ел эбонитовыми палочками и давал уроки на фортепьяно по шкале Рихтера, после хождения по запахохранилищам общественных туалетов, где навязывал писуарщикам дармовые освежители воздуха. Придерживаясь порносценария «Чувства на конец зашкалили», я потонул в несбыточной на рынке любви мечте – во чтобы-то ни встало – отыскать свою «половинку» и четвертовать её, чтобы больше не играла в семейной политике вторую скрипку без смычка. Что-то у меня оставалось в голове, что-то уходило в потные пятки компанейского человека – особенно в периоды военных компаний. Безумная находка не давала мне покоя. Но, если и её проанализировать трезво, то можно с натяжкой согласиться – в ней заложен двухтысячелетний кураж.
Уверен, что через много лет я не увижу себя по-иному – меня просто не будет (так сказала моя знакомая Беллочка Острозубко). А пока я, как герой сюрреалистического романа, танцую с неназванной возлюбленной, и кружение превращается в вальс бутерброда с ветчиной, так что не буду отягощать вас домыслами, играющими на гуслях, потому что оперным Нибелунгам предпочитаю осетрину.
Итак, открывайте непредсказуемые моменты, усеянные монументальными типажами, вроде оголтелой феминистки Верочки, перешедшей на техническое самообслуживание и убежденной, что контрибуция – процветающее антисексуальное течение по обеим сторонам берегов разБушевавшейся  Атлантики.
Не следует ли отсюда вывод – хорошо быть послом в тоталитарном государстве, значащимся на битой карте, название которой «Я»? И зачем  раскачиваться в парке на доске героев непроизводительного труда? Вижу недоумение на лицах, озабоченных мирозданьческими проблемами. Не поэтому ли требовательные дамы рассматривают мужчин как вторичное сырьё, не подлежащее утилизации? Тогда пропустите «Экскурс в прошлое», и не говорите, что читать изложенное – то же, что ездить на «Форде» выпуска 1914 года, хотя некоторые капризные автоконносьеры предпочитают антиквариат подряхлее.  Счастливого вам спотыкания по бесконечным страницам! С величайшим уважением к всеядным.               
                Happy Endlin

                Никто и не подозревал, что наравне с кухарками
                страной будут править «чуркины дети».

     Глава 1.   Экскурс в прошлое
                (меморандум)
      
 Данная история зачалась с чувственно-амурной сгущёнки туч предутреннего неба, не предвещавшей приближения периода косматого Вырождения. В тот день обывателям казалось, что «всё сметено могучим ураганом» и конспиративно подчинено прославленной шантажистке – революционной смуте (продукту массового брожения), для которой двусмысленность представлялась повивальной бабкой загадки.
Дождь прекратил свои издевательства над прохожими.
Репродуктор привычно отчитал обрыдлые известия, и ведущий скотобой заверил мыльным голосом толпы сомневающихся, что лично он не верит в переселение туш, разделанных перочинным ножом (кого-то пустили в расход, а кто-то, отсеянный по конкурсу, держал эфирную маску в руках, дабы усыпить бдительность близвизжащего).
Уже потом сменивший его вождёнок не оставит подписей на расстрельных документах, подбадривающе-пугливых и заверяющих несведущих, что подползает мокрица успеха, и придётся мириться с умышленным однообразием, приправленным утлым мышлением. В обиход войдёт никем не отчеканенное, им же замученное громоздкое предложение вставать на вахту, наступив на шелковистые пятки впереди нестоящего ничего.
Звериное предисловие – прологово, как досрочные выборы невесты с напускной фатой весёлости, набрасываемой скрипичным квартетом сверчков, соревнующихся с кузнечиками. Совет – открыть парфюмерные магазины по соседству с туалетами был принят на «ура» составным продуктом преждевременных родов войск.
В жизни «усохших Веточкиных» происходили коренные изменения. Искоса поглядывая на лысые портреты вождя, они развернули горячую полемику «Считать ли волосы головным убором или продолжать развивать кепочные знакомства?» и «Относиться ли как к террористам к людям, подрывающим авторитет?»
За окнами вагонов дальнего преследования  проплывали люди с удлинёнными лицами, напоминающих замороженных окуней.
Революция (чистое ребячество, обильно сдобренное отвратительными мыслишками, проводимыми под дулами маузеров в жизнь) избавила людей, сметаемых в ресторан нарождающихся функционеров «Завой», от сословных предрассудков и имущества, чем помогла безмятежной цивилизации избежать жирового перерождения отбросов прогнившего общества.
Продиктованные отживающим набором идей непреложные правила находились на осадном положении антидарвинской теории естественного отбора, нажитого «нетрудовым», но частным путём.
В призывных лозунговых пунктах «счастье» привалило – комплектовали суповые наборы из пушечного мяса, и главный закройщик формировал фракции из фрачных костюмов так называемых добровольцев, а в деревнях налётами проводились квалификационные отборочные соревнования продразвёрщиков.
Шестёрки (с надёжной партийной наследственностью) посещали тиры, дабы попасть в десятку ворошиловских стрелков, вылезавших в Высший Свет в ползунках. Они устанавливали слежку за навозными жуками в головах участников прелиминарных заседаний, где преодолевалась локтевая неловкость товарищей «по парте». Те же шестёрки были осведомлены, что кто-то несёт своё бремя, а кто-то чепуху. Исключение составляли непоседы из славословов на скамью подсудимых, интересующиеся, можно ли офонареть, ввернув 100 ваттную лампочку в доброкачественную беседу или в случае чего покончить жизнь самоубийством, затянувшись цепочкой сигарет вместо взмыленной верёвки.
Казалось, что всеобщее потрясение предвидела, слепо шаря лапами по слепочному материалу, нечёсаная собака. Её бросила беспечная Тома Гавк, которой барбосик часто помогал по «хозяйству», скрытому от других одеждой, когда страдания Томы бесперебойно лоснились на социалистическом солнцепёке.
С четвероногой же происходила метаморфоза – засыпало Опасение, пробуждалась, потираясь мордой о косяк, смутная Надежда.
Странно, но соответственно собачьему нюху, подверженному зрительному обману, барбосина на пушечный выстрел не подходила к Камерному театру. Ей мерещились актёры, шпыняющие её в этом зверинце без липких пастырей с упразднёнными религиозными обрядами, ставящие суфражистский фарс «Статный кипарис из Никозии», в котором боевое белое знамя за семьдесят лет успеет обагриться, избежав судебной экспертизы, в обществе, остерегающемся выгуливать гулён-голубей и породистых собак. Феноменальную пьесу о содержанке-жизни, поставленную Раком, Лебедем и Щукой, сменила пищеварительная буффонада для выживших мозгов драматурга Окси Данте «Парадиз и Преисподняя».
По ходу буффонады керенки отменили, и буханка хлеба пошла в перепляс по цене кусища хозяйственного мыла. Происходящее представлялось сумасшествием, поэтому для передачи его накала фантазёр-автор Невсебе применял соответствующую духу времени военную форму. Невсебе ощущал себя попеременно то полуостровом Малая Азия с Мраморным морем, упёршимся Золотым Рогом в Европу, то айсбергом. Переведённый на недоразвитые варварские языки, автор испытывал истинное наслаждение, перечитывая себя в оригинале в местах не столь отдалённых.
Во втором акте опечатанные рты хора поваров, оказавшихся не при деле, посредничали в сватовстве покусанной игуаны за ядовитого варана, поверившего в ни с чем несоизмеримый звёздный час, продолжающийся 36 000 000 000 минут – чудак-автор штудировал брошюру «Шаг вперёд, два назад», не задумываясь о неминуемом прогрессе с отмаячившими семимильными шагами. Он всю жизнь проискал причину дурного расположения духа, а она валялась рядом.
Задуманная буффонада не имела успеха и  касательства к достижениям допотопно-ковчеговой медицины, но внесла весомый заряд назаборно-азбучного триумвирата в кириллицу.
Наждак цензуры шлифовал язык, мензурка измеряла. Тот же, кто неосмотрительно незаметно выносил со склада ума собственные суждения, как правило надрывался в нескольких местах.
Завидный источник дохода быстрины хвостатой реки и дельты пожинания успехов больше напоминали промахи матриархата на спортивном коне и оказывались зажатыми в  кулаках, зависших апперкотами у трясущихся от страха помеченных судьбой челюстей. Кодекс нечистоплотной совести «Нет ничего бескорыстней помочей для штанов и ужаснее медицинских анализов, существующих для устрашения» спецы переписали симпатическими чернилами. Народ напоминал квашеную капусту, пускающую пузыри под гнётом, а один напившийся дирижёр пытался открыть дверь нотным ключом. Заменив наэлектризованный электорат на эбонитовую палочку верховного дирижёра, народилось невиданное доселе поколение партийных дармоедов-тумбалалаек, провозгласивших Очередной Толчок предметом крайней необходимости, что вызвало фурор в политике – специальности, смежной с проктологией. Удачливые и Преуспевающие, вроде офранцуженных Тиграна Тамбуланежева и Руслана Амурпердиева, выкарабкивались из неприспособленных утроб на свет в помятых френчах, дабы услышать призывный журавлиный клёкот профессионалов в кожанках с маузерами, рассованными по кобурам, в бодрящем режиме оздоровления введённых в заблуждение масс, подлежащих баранизации.
Кого-то через рваные промежутки времени ставили под ружьё, а среднеарифметического индивидуума под сомнение, не осознавая, что никому не удавалось сэкономить массу времени или выгодно продать его, приставив к виску пистолет, когда страна, ничего не производящая кроме невыгодного впечатления, обновлялась и народу продавалась «левая» партия «Стройматериалов». Взрывчатая обстановка не обозначала, что некто спрятал динамит в сервант или в шкаф, скрывая свою подноготную, пока здравомыслящие дискутировали, затравленно оглядываясь по сторонам, не подозревая, что программные речи мало чем отличаются от погромных.
Кто посмекалистей – рождался в рубашках на выпуск (в тюрьмах концерты проходили расковано) и в войлочных штанах, оставшихся от былой роскоши, дабы их не обвинили в напортаченном  родном вертепе при оболгании нищих налогами «с заплаты».
Осмотрительные счастливчики, облачённые в расписные мундиры из дорогого сукна магазинов «Дорожные происшествия по ходу событий», вклинивались в живую изгородь человеческих тел, утверждая, что память – не освежёванная туша жертвы эпохи возрождения при жизни, и, строясь, выстраивались пешеходные переходы от запева к припеву.
А кому-то нравился социализм – гарантийная мастерская, в которой вечно чего-нибудь исправляют за бесплатно выдаваемые подзатыльники для зубоврачебных кресел.
И ещё значительнее звучит марш дома престарелых «Мы будем петь и смеяться как дети». При каждом удобном случае завзятые кликуши пожинали успех покрытыми перхотью плечами в порыве всеобщего энтузиазма в репортажах «Из биде», отрыгивая навязанные знаменательные события (пустой труд – наводить глянец, не покрытый изрядным матом).
 Эксгибиционистку Лялю Горную, на всю жизнь оставшуюся ребёнком, забрали из подворотни за негинекологическое соло на губной гармошке и за высказывание в адрес контрразведчика Улюлюкина: «Надеюсь, что частое употребление фрукта манго не сделало из него манголоида, инженера и барина. Одной женщины ему мало? Ну и пусть себе катается на полуторке!»
Выразительницы чаяний высвобождённого народа – жены, предъявляющие претензии мужчинам в раскрытом виде, и ударницы соцпруда без вощёной бумажной подоплеки рассаживали примерных мужей (примеряемых любой и каждой) под фокстроты и чарльстоны по весям и заводям за разглашение тайны вклада в их прелести, пока в стране бутылизма широко разворачивалось золотистое пивное полотнище, шалфеем полоскавшееся в пастях краснознамённых залов.
Наступало время, когда экспроприаторы вовсю проявляли себя в рамках рыцарского общества «Открытое забрало», и появление второго ребёнка в семье считалось «Оптимистической трагедией». Экономика в работотенях набирала оборотней, думая, что анаконда – это младшая сестра Джаконды.
Глядя на портреты идеологов, пользовавшихся услугами давно списанных со счетов сутенёров гостеприимных проституток. В годы экспроприации отращивание бород обещало стать отраслевой промышленностью, действовавшей доступными ей методами. А один из деятелей отважился на дерзкое предложение: «Вырубите в скале ступеньки, и я снизойду к вам».
Урожай крапивы и рукопожатий добровольно выдался обильным там, где нижнее бельё приоритетов (с начёсом на правую сторону) менялось, и вообще прошлое уже тем хорошо, что есть кому о нём вспоминать, лепечущими лепестками искусанных в кровь  губ. За картечью слов невозможно было ухватить их смысл.
Продуманные восклицания, затесавшиеся среди оваций в разгаре реликтовых дебатов, сдабривались голодной отрыжкой, потому что рациональному зерну в закрома родины всыпали с пятого на десятое и по первое число, тем самым оскорбляя возвышенные чувства низменных натур.
Таким образом, подводя народ под черту с итогами, появлялся шанс прослыть надёжным членом обнищавшего общества. 
Дров не хватало, и состоятельные женщины с подростковым менталитетом кутались в меховые воротники, предохраняющие весенние почки с камнями преткновения от переохлаждения.
Пустовали усыпальницы зерна – элеваторы.
Революция, разыскиваемая на предмет убийств, научила людей многому, в частности тому что: «Прежде чем сдвинуть горы, им, возносящимся слишком высоко в небо в ватниках облаков, необходимо намылить шеи, перед тем как накинут удавку-гаротту». Колокола сняли, Вместо них повесили пустозвонов.
Кто-то из нападающих официантов (спасовавших футболистов – из крайних) предложил обслуживать столики в углу угловыми и подавать пример на блюде – широким спросом пользовались трёхслойные бутерброды из газет, густо намазанные эпитетами бутафорского производства, а не женщины на руках – переносное устройство наслаждения с призывной болтанкой грудей.
Этому содействовали авральные темпы патологической лжи, путавшей гайдамаков с гамаками. Ей не хватало лоска двоюродных отношений и перемотки обмоток перед заправками в кирзовые сапоги, в то время как чарльстонущие шарлатанки требовали неоправданных затрат на чулочные изделия и растрезвонивали историю противоударных напольных часов, с физиономией ежечасно вытягивающейся маятником, когда раздавался мордобой.
Свежесрезанные головки чеснока и картофелины с выколотыми глазками привлекали государственных мужей, утаптываемость которых определялась по сбитым каблукам неутомимых жён.
На кухнях пятки и подмышки затевали жаркие споры на щекотливые темы, иногда к ним присоединялись белужьи бока.
Похвальба с перепалкой и перестрелкой перерастали в ворожбу, вселяя оптимизм в квартиры с дотациями.
У тех кто не понимал, что в защёчные мешки обрезки словарного запаса не положишь, человек с бородкой клином и придатками альфонса списал несколько жизней в транспортные расходы.
Раздражавшие публику наглые заявления зачастую носили откровенно чёрствый, неразмокаемый характер и низкорослый менталитет (лучше бы они были голыми даже в приодетом виде).
Ушлые фрезеровщики наскоро отточенных фраз задаривали Подопытных, производя поспешную ревизию в полуфинале широкополых отношений на основании сформированной гуманитарной идеи: «Чтобы общество говнолюбов не разлагалось, его кремируют холостяки, не ставшие государственными мужьями, под громкие цветы, округлые литавры и траурные паштеты». Некоторым из них всё же удавалось оставлять тяжёлое наследие при входе у дверей в огнеопасное будущее.
Оснащённое передовой демагогией вываливаемых из мусоропровода власти улыбок, объединение любителей наплевательских предложений предостерегающе процветало в инфантильных мыслях среди расхаживающих в подгузниках со слюнявчиками функционеров, живших в едином порыве, ведь штопать было некому, а народ – кочегар, ворочавший миллионами... «Искр», или красавица с расширенными от уротропинового испуга зрачками. Он был не лучше всех вместе взятых, а взяли их уже потом в 37-м, одуревших от морской качки «морячков», пришвартовавшихся к портовой шлюхе-власти. Наиболее сознательные сами приносили себя в жертву партии, поимев её в рабочем порядке.
Кухарки не столько плодоносили, сколько планировали править страной одной левой под эгидой праздносплетений, при этом они по феминистски отказывались вносить разнообразие в постель, не доставляя облегчение партнёрам в виде удовольствий.
Вредоносная ситуация туго мыслящих, насильно обручённых на брак со случаем, день ото дня хорошела и менялась, опустошая таблицу приумножения казны и не встречая вулканических опровержений энтузиастов на пути модных поветрий со стороны.
Политическая выгода собачившихся и волканологов извлекалась изо всего, что попадало под руку, как изюм из ванильного пирога при фотографе-царе Николя Нидвора. Причём никто из подозреваемых не удосужился наведаться в ремонтную мастерскую Создателя, чтобы тот посоветовал как предотвратить «развал колёс» Империи. И началась-поехала под барабанный грохот банановая африканская рапсодия праздношатающейся компании с голосами, раскачивающимися из стороны в сторону наподобие парадонтозных зубов, и с выдачей высоких чувств напрокат тем, кто за ценой не постоит (Нельзя быть «и нашим и вашим». Центрист – тот кто левее уникакальных правых»).
А скольких, приобретавших опыт всеми доступными средствами в приступе обесцененных чувств передавило задним ходом Истории, пока революционная весна, щеголяла в обновке?!
Чарльз Дарвин тоже занимался естественным отбором, но кто осмелится назвать его экспроприатором? Наоладили выпуск свежеиспечённых с революционного пылу и партийного жару пирожков-новостей Путей Сообщения «Куда надо» в потоке обрывочных мыслей в разворошённом муравейнике. Причём не было понятно – крутили на манер финнов Сибелиус или пейсы другим, растирая яичные желтки зрачков покрасневших глаз.
Люди, кучковавшиеся вокруг пивных бочек, поглядывали по сторонам – было заметно, что пиво производило на них побочный эффект и не позволяло обхватиться в душегубке страстей.
На ладонях партийных гадалок нарастало новое поколение мозолей и детей ручного производства. Страна трудилась Вовоодушевлённо. Учителя – мавзолисты повышались в цене наискосок от Лобного места, а приспособленцы под общественным давлением отправлялись на гауптвахту к мумиям в смердящие саркофаги.
Отличившихся лапотников делегировали в скотных вагонах на фешеебельный курорт к «обувному» Морю Лаптевых у Берингова пролива. Один бросок – и ты на Аляске, запроданной Гомерике за пару миллионов щедрейшим из облапошенных царей во времена процветания бездарных голосов, увядавших в лагунах ушей.
Показная «Добродетель» обойдена умом, но никто не знает с какой стороны слезой подёрнутой намокшей памяти. Индивидуума, отвалившегося от корыта изобилия, можно ославить, но лишить славы, в полнолуние, когда воется по-волчьи – никогда! Многие догадывались, что новая власть – это пусковой механизм народа по миру, а также люда, отвыкшего от денежных знаков внимания и сбившегося с пути в потревоженную творожную массу, подставляющую плечо одним, и козью ножку другим. Как тут не зауважать говорящего правду-матку в лицо, стоя к ней спиной? Ведь он нарушил правила драматургии, начав пьесу с акта возмездия.
В городах, страны, существующей с налогов от спиртного, толпы трезвенников – разгромленные враги народа. И толпы нагуливали в демонстрациях аппетит, сбрасывая накопленные при царе буржуйствующие жиры, они теряли упругий тургор кожи.
В обескулаченных деревнях засланные партийной кликой ударники, не терзались виной чувств, убитых в зародыше, проявляя себя всемогущими трутнями. Несобранные – они не рассыпались в извинениях, выдумывая трутодни, заменявшие несовершеннолетние воспоминания. Пальцы хрустели – кто-то доламывал комедию.
Но «недолго музыка урчала в оголодавшем животе». Голод гремел костями, покатываясь со смеху в солончаке отношений, а если на улице муж безнаказанно колошматил жену, значит улица (травматический театр событий) ещё не насмотрелась на его ядовитый ногтевой грибок. Оплодотворённые занятиями журнальной любовью вприглядку заядлые чарльстонщицы мечтали, лёжа в полупьяном расстройстве на роялях, изощряться в сольфеджио рядом с нарезанными бумажными цветами в ненавистных целлофановых обёртках, пока улицы оглашались призывами открещиваться от шляпок и зонтиков.
Макулатура аббревиатуры торжествовала, выставляя себя на посмешище в заковыристых названиях – РСДРП, ОГПУ, ВЛКСМ.
Поощрялось въедливое фискальство, желающее продать себя повыгодней. Некоторым, за отсутствием лбов, не удавалось поглядывать исподлобья. Но желающие могли выложить на стол партбилет или отчёт за прожитый по милости «Бога» период, вписав в досье фамилию ни о чём не подозревающей жертвы.
Время пионерских сборов улик, вещественных доказательств и вьюнков на чугунном заборе Александровского сада, а также зонирования исправительной колонии широченных морских ужей с помощью осведомителей, которых подпирало в зебристом мельтешении словесной мороси. Там же процветало садистское увлечение – смаковать хлыстом по спинке пресноводного минтая.
Продукт времени принимал неукротимый характер поношенной идеи базарных катал распространённой народной молвы «Пеняй на себя!», и не было вакцины от заразительного хохота гиен...
«Замечено, что неоплодотворённые идеи, проеденные молью сомнения, торжествуют над преждевременными поступками, если ничего против них не предпринимать.
Иные идут в бой из-за песни. Видимо не из лучших побуждений «эксперты» внедряли молву в повседневную практику. Они фехтовали на деспотических диспутах ломаногрошовым языком, как мушкетёры шпагой» – из воспоминаний «Лёжа под трибуном» многодетной Инессы Арманд, трудившейся на веялке тенденций, хранивших тепло в термосе любовного треугольника, который в тайне от партийных товарищей (с подмоченной репутацией недержания) с трудом вписывался в сжатый график вождя, понимавшего, что в его семье краткость – незаконнорожденная сестра таланта. Нельзя также не отметить, что Инесса страдала хобби уборщицы – расшифровыванием мужских записей на стенках писсуаров таких как: «Нет смысла искать в простом заусенце, что-либо зазорное».
Непонятный спрос безрассудно покрывал неопрятные предложения. Конечно, телята о двух головах от этого не рождались, уступая место жестяным чайникам, брезгливо наморщившим носики на заброшенных полустанках.
Многие плыли по течению отвязавшимися лодками. И не эксплуататор ли тот, кто заставляет деньги работать на самих себя по цене сумочек Луи Моветона?
И кто предвидел, что через 70 лет народ, находившийся под присмотром замочных скважин, зарукоплещет руководителям, осваивая плаванье Тито Брассом в «Калигулах» водоёмов? Ведь тогда с изгнанием в рабочем порядке интеллигенции, с их адреналиновыми выбросами, участились явления вождей на подиуме, приветствовавших трудолюбивое население термитника, но анемичное государство теряло в весе из-за жировой прослойки буржуазии.
Начались гонки с преследованием всех подозреваемых от А до Я в алфавитном порядке по букве никем не принятого закона, продолжающего гнуть партийную линию под музыкальные подпорки до момента пока она не превратится в U-turn. Струнный квартет беспартийных попугаев, который я настроил против себя, исполнял «Мы с жерди упали», в честь того, что даже светлые умы перекрашивались в сбоку подходящий цвет.
В тисках беспорядка разношёрстному сброду  приходилось мириться с отлаженной лажей, по-мальчишески свистевшей в гильзу. Пострадавшие, но насытившиеся штруделем не сформировавшихся знаний в чугунках «котелков», объятые огнём энтузиазма производительной мощи и отчаяния, создавали блага руководящему составу. Тот, стараясь хоть как-то компенсировать неисправности, связанные со словоизлияниями в мозгу, сердечно заботился о собственных привилегиях, идя на сговор с совестью поставленной на кон, убедившись, что на её кол не посадишь. Поэтому использовали распри в виде подпорок для тентов, из-за которых не было заметно  знамения времени на флагштоках ответственности в обществе, где самое дешёвое горючее – слёзы, а критиковать тоталитаризм, что перемывать косточки корсету – всё равно бесполезно.
С упразднением праздников для праздношатающихся, люди потуже затягивали пояса… на соседях, преимущественно вокруг шеи. А сколькие мучались в друзьях прежде чем стать истинными врагами?! Сверху установили, что в период противопоставления себя массам каждому суждено своё: кораблю – сухой док, он же непьющий доктор (англ.), самолёту – ангар, бактериям – стеклянная чашечка Петри с агар-агаром, а на кого-то уже копошилось плёвое дело: «Ловись половица большая и маленькая».
Известно, что при катастрофической нехватке водки, когда народ по улице идёт и пьяную музыку под руку ведёт, уступы неприступных скал на перекличке захлёстывает душегубная мразь обмываемая водопадами никчёмных советов: «В чешущихся местах сдерживайте коррупцию!», «Осуждённых парикмахеров пошлём на... химию». «Всё дорожает, а жизнь дешевеет, когда она, полная клише, гофре и фобий, висит на волоске» и «Победа – это полбеды, беда – полная победа».
Пока строители «измов», поглядывая на геноссе идеолога с неуёмной тропической растительностью под носом, успешно возводили напраслину под самую крышу, страна «Сметания (всего)» сидела на шпинате с картохой, а верховный доходяга Давид Бруцилёз-Коровий, коптящий небо в кровавом плюмаже заходящего солнца, не рекомендовал есть канцерогенных речных раков, проверяя воду на чистоплотность населения.
Запомнились его провидческие слова: «Людей собралось много, слишком много. Несколькими пулемётными очередями здесь не обойтись и непонятно, что делать с этими микробами, прячущимися под дрожжевыми грибками от грозы». Старики «без руля и без ветрил», напоминавшие древние развалины Помпеи, спустили приказ коньюктурщикам и титулованным шлюхам, укомплектованным размягчёнными мозгами: «Засадить зажравшихся белок в барабаны и подвергнуть кодовому колесованию «На орехи».
В это же время на международном съезде топтунов под предводительством Веньки Карамболя, который пил водку с бубликами в кафе журналистов «Клозетчик», не забывая посудачить с каждым испытывавшим оторванность пуговицы от телогрейки, и это притом, что он был при своей бабе, как больничное судно на приколе. Разбирался вопрос, почему попрыгунчики в порядке обмена «топотом» не сразу раскусили тенденции к видоизменению (заведенное оппортунистическое дело против них прекратили за неимением самодостаточных улиток).
Музыканты из породы «невпопад» исполняли «Супружеский долг» в стоккато зубов о стаканы с водкой, а туристы (не упечённые в общий пирог) доказывали преданность идеям партитурности, но мало кто из них  вернулся во всеоружии из затворнической командировки в больНиццу.
Писатели шпионили за собой, прослеживая в произведениях весь свой творческий путь. В провалившихся в экзамене на выдержку глазах интеллектуалов, затесавшихся в немытой толпе, светился вопрос к власти: «Ты меня обламываешь, интересно с кем?» В подтексте среди украшательских рюшечек слов проглядывал безвыходный ум, заточённый в темницы поклонников слухов и последователей страха с их византийскими привычками.
В узком домашнем кругу неизменно искали биссектрису, делящую подозрительный угол пополам. Разжалованным единицам, переведённым в нули, удавалось наполовину прозреть, а затем полностью ослепнуть в борьбе (не всегда вольной) с вирусом стяжательства или наживы грыж на непосильных, трудоёмких работах в горячем цеху на оболванивании чугуна.
Возникала необходимость во что бы то ни стало найти болезненную точку, чтобы поэффективней наступить на неё в целях профилактики опьянения. Надышавшимся одеколоном «Цветочный» не обязательно было взбираться на Эверест, и в поисках здравого вымысла смотреть на людей свысока, подсчитывая прибыльные волны гидроэлектростанций. И кто мог предвидеть что независимость Финляндии, работавшей над бетонными перекрытиями линии Маннергейма, повлечёт за собой увеличение заарплааты на языке суоми?
Ослеплённый неудачами люд с глухонемым недоумением и укором принюхивался к поветриям, понимая, что пар непрошеных гостей не ломит, но и дышать полногрудо не даёт. В лохотронутом подсознании толпы беспорядочно сталкивались электроны и атомы расщеплялись. Угнетаемые массы не ведали как выглядят семь Пятниц на одной рабинзонкрузовской неделе, потому что плакатно высунутый язык Альберта Эйнштейна ещё не был опубликован, а его теория относительности «Женщину надо держать в узде если она лошадь» не сформулирована и не выброшена в обращение вразрез общепринятой догме: «Если в кране нет воды – это вовсе не значит, что не работает кровосмеситель».
Кто не вышагивал на парадах манекенов, тот не изведал прелестей тоталитаризма, и в том же году ушёл из жизни, не попрощавшись ни с кем, символ киногрёз Рудольфо Валентино, уводя за собой «в лучший мир» десятки фанатичек-поклонниц.
Роптавшие готовились к очередной жатве рук (с руководящей удавкой на шее), совпавшей с периодом неудовлетворительной утруссификации пограничных диспутов между чревоверещателями, и с треплющими на ветру кровавыми языками знамён.
Здравницемыслящие предпочитали налипшей грязи экономических взлётов и падений позолоченную середину на утеплённом солнечными ласками море или высоко в горах в предвкушении предгоря. Но и они ещё не решили к какому стану примкнуть – волков, ягнят или как говорил школьный преподаватель воздухоплавания Питер Пэн: «к женскому в старящих нас очках». А примыкать к антиквариату, инвестированному заграницу желания не проявлялось – ведь деньги портят человека, но не женщину, у которой жевательный аппарат – беззубые дёсна.
Пожирать ли других или самим быть съеденными, спрашивали себя люди, мужественно перенося тяготы поближе к невзгодам. Но встречались «экспонаты», державшиеся молодцом и скопом. Введённое в заблуждение поколение оказалось в лабиринте подлости с вращающимися вовнутрь стенами.
Многие поплатились жизнью за бесшабашные (по кошерным субботам)  мысли, просящиеся на бумагу, как ребёнок на горшок, а иные возглавили ведомства, которые впоследствии обезглавили.
Смакующих и причмокивающих функционеров, изображавших сконфуженные лица, волновала судьба «капусты», томящейся в застенках банок не их матрацев, пока стукачи-подсвечники «Тут как тук, тук, тук» «закладывали» секс-бомбу в постель к заезжему иностранцу, уверенному, что самый лучший секс утренний – всегда можешь сослаться, что опаздываешь на работу.
В обездоленных сердцах, во всплесках интеллекта саднило, когда на «Радио дураков набитых» крутили адажио на продажу «За углом по-немецки плакала девочка» из балета «Черепашьим шагом по отрубям голов» ополоумевшего композитора помазанника с обеих сторон, святотатствующего Бутербродова. Никто не знал на какой полке, забитой классиками оппортунизма, принесённые и запылённые идеи божьего здравоохранения покоятся нетронутыми.
Над дубовой дверью комнаты льстецов висело – «Воскурительная». За ней приспособленцы не стеснялись в выражениях низменных позывов наработок НЭПа – правительство не задумывалось над тем, что наступит пора, когда оно возьмёт в морщинистые руки, пятнами, пошедшими вприсядку, дистанционное управление... промышленностью, и в стране научатся поддерживать штаны с помощью гуманитарных помочей из-за рубежа.
Во времена, когда ещё не было спроса на стрессовые джинсы издёрганный рамштекс-чарльстона входил в моду по пояс сорванцом с балкона, не спрашивая: «Мадам, вас разоблачить или вы сами... прежде чем поцелуем снимется слепок улыбки с ваших губ?»
Мужская половина псевдоинтеллигенции, поднажав плечом, перешла на ломовой язык извозчиков человеческих страстей, а её жёны перестали размазывать клубнику с ворсистым крыжовником по лицам на ночь. Криминальные состояния наживлялись смельчаками, не ведавшими дактилоскопии, но вывшими ветлугой в поездах недалёкого следования. Мокрые дела сушились на верёвках, чередуясь с протараненными в глаз бечёвками тараньками.
Инфаркты наживались, с помощью упекунов куда-нибудь подальше, напоминавших, что сорванный винтик не свёрнувшееся молоко и не участник забега по опережению событий и пополнений в рядах измождённых новизной ощущений старьёвщиков.
Бусы ярусами располагались на обнажённых участках предгрудий к переменам и сменам нижнего белья – это инсценировали постановку: «С ног (снег) на голову» и «ЗапаХдня», в которой автор возжелал прежде чем уйти из жизни, пережить всех своих сверстников – ему так не хотелось, чтобы после его смерти  о нём плели всякие небылицы с домыслами и говорили гадости. Конспиритуалистическая тяга к «санаториям» с мостами и каналами на костях популяризировалась, преследуя незаконнорожденную идею Никиты Одежонкина нержавейкой лозунгов: «Спасение утопающего – дело рук тонущего, если под рукой не оказывается соломенной вдовы» и «Дело алкоголизма не просохнет. Когда оно примет непредвиденный оборот, мы вынем отвёртку из паза в шляпке». Причём, пропащие и люди в пропасти не обозначали одно и тоже.
Государство – гнилостный организм, с отрядами быстрого реагирования, подверженными интоксикации и запускающими руки в чужие карманы, как пограничники воздушный шар в душевное расположение неприятеля – совсем не такого, каким он прикидывается. Во всём кислил привкус тоталитарной закваски мелких придирок. В борьбе с пьянством страна, не просыхавшая с пелёнок, улеглась на обе лопатки, затем бодро зашагала к коммунизму, хотя неизвестно кто непосредственно занимался измерением шагов.
Шалунья-пища раскачивалась на расшатанных пиореей зубах, пока обеспеченные меломаны запускали зубы в бизе «Кармен».
В моду вошла рваная вентиляционная система одежды, позволявшая наслаждаться лунным облучением (не жизнь, а пломбир в шоколаде) и скрывавшая трофические язвы общества – набрался... мужества, и прямиком в вытрезвитель.
Рать разбегалась. Выжившие из ума старики, дружившие с детским лепетом и начинающие дуэлянты оставались в неведении. Повседневность, занятая построением каверз в слабо варящих «чугунках», могла «обуть», раздеть, обнародовать и осудить женщину с фистончатыми папильотками в волосах на бельевых прищепках в назидание массам (и маленькая норка превращается в пещеру, когда возраст наступает на сморщенные  пятки, ознакомившимися с железными скребками). Между прочим, боровшаяся с преступниками большегубой негритянской улыбкой жена старика Лота, семья которого поспешно покинула оскалившиеся горы, являла собой пример верха непослушания. В назидание котомкам дама превратилась в соляной столб, чтобы больше не вращала головой назад и в сторону на полыхающие Садом и Гоморру, где осталась её подруга Вероника Расселина, в девичестве Фира Просёлок.
Замызганные умасленные граждане, облачённые в серые тона, с оглядкой на жену Лота и скорбным видом в унисон посматривали на светлое будущее без страхового полиса. Они наивно ждали, когда прейскуранты на башне пробьют стену взаимонепонимания, и кладбищенский флейтист Матвей Эльбрусович Гватемало под присмотром подруги Наргис Навзничь в угоду венценосному Павлину  отмузицирует в павильоне на берцовой кости по полной программе.
Некто, слабо разбирающийся в медицине, пользуясь случаем, как продажной девкой, изобретал (для вычлененного из штанов) идеологический выпрямитель прерывающейся мимописуарной струи, аккредитованной при воспалившейся предстательной железе. Сам же изобретательный смышлёныш не участвовал в создании самолёта-ящерицы с отрывающимся хвостом или в потасовках игральных карт, как тот безмозглый серийный убийца микробов в ироническом сериале – комедии нескончаемых продолжений, в котором герой со вставными челюстями, прикуривает скрюченными пальцами одну от другой плохо спротезированные сигареты.
Сусляные Суслики (идеологически зашвабренные психотворцы и казнетологи), налегая на пирожки с зачатиной, завёрнутые в гербовую бумагу, деликатесно ввязывались в полемику, ведшую к перекосам и человеческим покосам. Убедившись, что приличного человека днём с огнём не сыщешь, они занялись охотой на порядочных людей, выставлявших напоказ свою гетеросексуальность.
Власти разыгрывали из себя меценатов, великодушно даря жизни несчастным, забывая, что народ – это женщины, если исходить из песни «Вышли мы все из народа...». Тогда ещё не разводили олигархов, не в меру пьющих из чаш стадионов, и мало кто понимал, что время истекает, а стакан под него не подставишь.
Профессиональные грызуны не прочь были сменить шагреневую кожу на чешую, полагая, что так сподручней плавать среди акул. Они забыли, что ополоумевшие возлияния души бывают массажными, лечебными, легкоранимыми и чрезвычайно подлыми.
Разрозненное общество (многослойный не пропечённый пирог) с его лабильной психикой бульварною возвещало на уличных перекрёстках о своей несостоятельности под воздействием гербариев ой клизмы зла, и ложь становилась предметом первой необходимости.
За наработки прошлого рабочего муравья замуровывали заживо науськанные кровонасосы-правители, получавшие консультации из-за кордона от Гарри Мэнслотера, так что не возбранялось прельщаться лозунгами, повязанными неразрывными узами общаги упитанных червей на исхудавших пиках достижений. Каракатицы и неизлечимые проказники, одержимые с понтом неосуществимыми идеями, всецело поглощённые вампиризацией труда. Зодчие – они возводили поклёп на эфемерное здание утопизма. Превознося его выше крыши, они пиками поднимали пережитки прошлого на смех и вздёргивали их на баграх острот (из свидетельства хироманта Ладошкина – человека с жёлтыми ногтями в тон прокуренных зубов).
Единопромышленники по воровской части ставили на согбенные спины бубнящие бубны с горчичниками смеха. Кто преждевременно пугался, тех вводили в искушение с потолковыми идеями разложившегося (правящей призмой) Белого света.
В ворохе событий пострадали те, у кого при выпадении Прямой кишки по жребию обнаружили больше безликих ликбезных мозгов чем в неандертальских черепках. Туда складывалась деформированная информация, подметившая, что «бородатые Карл Маркс (вольный «сигаретный» стрелок) и Фридрих Энгельс – это не брат с сестрой, а четыре несовершенно разных человека. Они размахивали перед упёршейся рогами мировой неверолюцией мулетами, пропитанными гемоглобином народов-страдальцев и промышленными отходам общепринятых отправил на...».
Руководитель широкого профиля – ящер с прищуром, освоивший ремесло облицовщика тортов или как теперь принято говорить – шоколадный плиточник, не без национальных предрассудков считал, что низкими бывают не только люди, но и покупательная цена на красные галстуки к белым отсрочкам, опрыскиваемым духами «Надежда К. К.» и другими токсичными веществами.
Трибунами всё чаще завладевали прачки, пребывавшие в состоянии эйфорического самоутверждения на завалинке Истории.  А вот и реакция осуждённого на безразличие толпы  поэта-песенника Вахтанга Взаперти, стоявшего голым в ванной с окаменевшим от страха яйцом в руке перед зеркалом на тенденцию того времени.

Бокал опрокинут, надежда разлита.
Заело пластинку мою «Рио-Рита».
Расплакалась скрипка, расклеилась встреча,
И солнце скатилось за девичьи плечи,

      за девичьи плечи, за спелые вишни
      в саду, где чего бы случайно не вышло.

Глаза не мерцают, слова не пружинят,
Плетёт разговор без кружев и ужимок.
Гостями не тронута фруктов корзина
И тянется вечера тугая резина

про девичьи плечи, про спелые вишни
      в саду, где чего бы плохого не вышло.

Охрана жуков облетает настурции.
Когда-нибудь встречу товарища Фурцеву –
Красивую, строгую, без сна и упрёка,
И с ней по-хрущёвски запью одиноко

за девичьи плечи, за спелые вишни
      в саду, где чего бы такого не вышло.

Вымученные гримасы необузданной толпы казались приклеенными на демонстрациях поддержки... портретов правящего иконостаса, среди которых затесалась одна из священных коров мелкотравчатого шовинизма. Это предвосхищало начало сезона посадки национальных культур на длительные сроки. Чтобы докатиться до такого, не обязательно быть Колобком внимательным к слепым кротам, обвинённым в подрывной деятельности, который пережил времена Французской революции, уступая своё место в очереди на гильотину. Все, включая конопатую лошадь, танцевали «Рио-Риту», мало разбираясь в Реомюре, а фамилии Цельсий и Фаренгейт большинству ни о чём не говорили. Разве можно подобрать обронённое слово, когда духовную пищу готовят к эмиграции спрашивала их классная дама, удовлетворённо потирая салями щёк, или обвинять кротов в поверхностном отношении к жизни? Нет, голосили алаверды мужчины, отдававшие мускусным запахом и полюбившие античные статуи за их округлости (когда не хватало съедобных девушек, облюбовывались диапозитивы голых холмов):

              Я милого узнаю по собаке.
              Она носит попонку-галифе, а шляпу...

При этом полагалось прищёлкивать языком и разболтано хлопать соседа по нарам по ляжкам со словами: «Сука-скука обуяла». Мой оппонент оказался африконавтом, подавшим на меня в суд за то что я сказал, что не выношу черносливы.
Утончённые чувства эльфов с хрупкими стрекозиными крылышками и остроконечными ушами терялись в предчувствиях, что наверху за дверьми в Раю, уныло раскачивающимися на ржавых петлях, тоже перенаселение душ.
Не приходилось обольщаться за чужой счёт на табло, объясняя Прозорливым и Востроглазым, что превратные понятия не футбольные, а  перелицованные под присмотром. Информация подавалась в цифровых выражениях, не считавшихся непристойными в атмосфере причастности к активному безделью, взлелеянному взбешённой сворой ублюдков, которым на всё было начхать.
Угадывались заржавевшие рычаги управления экономикой и неосуществимые заплесневелые мечты о просветлённом перекисноводородном будущем защитниц неординарной любви с пристрастием вкупе с диетической подпиткой подкорки полушарий.
Сосредоточенно рассматриваемая неряшливая политика «Реформы для проформы» и «Резолюций проводимых в жизнь, а не на гильотину» оказалась безрезультатной в безвыходных и нагнетаемых ситуациях – ни за кого нельзя было ручаться, а брюки не сидели, как влитые, на оскудевших ягодицах.
На оглушённые какофонией улицы выбросили лозунги, поражавшие магнетизмом: «Вся власть Советам и поучениям!» и «Доверяй, но ковыряй!». А когда общественность вплотную подошла к еврейскому вопросу, тот прикинулся восклицательным знаком.
Людей кормили до отвала за границу варениками обещаний. В издательствах набирались смелости рассказы, сотканные на материале шёлковой лжи «Левин и печник», «Левин на ёлке», не повествующие о том, как «дедушка» разъезжал по европам в допотопных поездах. В них старик копьём бросал вызов обществу молотобойцев. После бесед, утягивающих в прошлое, он утопил свою соседку, и она превратилась в лупоглазое морское чудовище.
Народ, вдосталь снабжаемый революционными миазмами, готовили к экзаменам по прикладным шуткам под аплодисменты ожлоблённой толпы. Остальных из лёгкого сплава уносило течением.
Кадры – дерьмо, отсюда их текучесть направленная в деревни на голодную продразвёрстку с трескотнёй выколачивавшую хлеб из насильно разжатых кулаков – высланные, они спали голыми и босыми, учась (по мере надобности) покрываться холодным потом.
В силу вступила кровавая диктатура – дитя произвола с симптомом встревоженного волосяного покрытия у жертв под каботажный мат тельняшек и пальбу установок, спущенных сверху. Во всём отмечался прогресс – мерзавцы совершенствовались, жулики повышали квалификацию, а в ком угнездился кукушонок, почувствовал все прелести сожительства на собственных яйцах.
Булемия напыженных патронташей под «Холуйскую прощальную» в слезах утренней росы, характеризовала харкающую кровью волну слов, натыкавшихся на букворезы первоклашек.
Количество нелестных характеристик в болтливом слаломе в поднебесных кругах подскочило до угрожающих размеров и перевалило в вялотекущем году за 70 процентов, выражаясь в наглом добывании почестей для всякой Нечисти карикатурной внешности и второстепенной Степенности, ложившейся на переливание братской крови из Пустого в Порожнего.
Зарапортовавшаяся балаболка-власть (последовательная сепаратистка желтка от белка), встав у разболтанного штормовыми событиями штурвальной «рубки леса», увиливала от судебных волокит и в заварухе событий позволяла шустрым исполнителям выуживать неугодные элементы из многоголосой растерянной толпы в целях разрешения квартирного вопроса ютящихся в лачугах.
Сорвиголовы в последней стадии облысения, с выпадением волос их носа и из ушей, чтобы их не сбагрили куда надо в разгулявшемся сумбуре домыслов, опускались на разбитные колени, прежде чем встать на занемевшие конечности (когда опухшие от голода ноги подкашиваются, трава кажется выше, а любовные напитки после очередной репетиции страсти не требуют аннотации).
Привлекал внимание садомазахист-стоматолог Ив Альвеола, слезший с генеалогического дерева и запутавшийся в родоначальных корнях в кровоточащих дёснах, поражённых цингой. Крайние сроки не поджимают, но проволочно натягиваются в батутных отношениях с приступами приверженности к неприкаенности.
Вы спросите, почему я возвращаюсь к одной и той же наскучившей теме? Ответ простой мне нравится волосатое зрелище моего тереблённого «пупырышка» (второй сорт, 2.50 штука). Но ещё больше я склонен экспериментировать с текстом, прошедшим детоксикацию. Вот вам цирковая ситуация, подсмотренная автором через 80 лет после вышеописанных правдивых событий.
«В молодости, когда у доллара на теле высыпала мелочь, Лиля Пут, изобретший стиральную машину памяти, был недурён собой даже в кривом зеркале на соревнованиях гонщиков самогона по вертикальной стене в боксёрских перчатках. Он любил прихорашиваться, выучив, как азбуку Морзе, что галстуком, сбившимся с пути, не навязываются – его вывязывают. Когда смотришь на себя со стороны, не выбираешь справа или слева, и напоминаешь статуэтку приятной наружности, догадываясь, что предъявлять претензии к внешности, то же, что просить прощения у зеркала, а удовлетворять всем требованиям и удовлетворять все требования не одно и тоже. Каждый волен делать, что хочет, успокаивал он нервы, глядя в затуманенное окно и сравнивая себя с Пантелеем Пилатовым – нетрудовым элементом Периодической системы. Рвать на голове волосы – не значит подавать кому-либо плохой пример. И кому объяснишь за накрытым столом элементарную истину, что нет ничего искреннее пространных сожалений о хорошей погоде в дождливые дни друзей, лакомящихся отёчной бараньей ногой.
Пользовавшийся воздушной подушкой как смягчающим обстоятельством, Лиля Пут слыл ловким гимнастом и когда-то менял лилипуток, на манер крошечных спортивных снарядов, на которых отчасти занимался, напевая обнародованное танго «Солнце моё, я живу, облучённый тобой». Ассистентками в свой номер с раздельным санузлом (у него в доме не было ни собаки ни кошки, поэтому он мыл ванную и пол в ней) он брал бывших продавщиц, отвешивающих изящные поклоны. Они были искусными любовницами, прошедшими упругую школу верховой езды и считали хитиновый покров панцирей жуков частью панариция.
Свои непредсказуемые поступки он пытался завуалировать нечётким заявлением: «Некоторые закрытые двери требуют чересчур резкого отпора», напирая на то, что и в дремучем лесу есть свои неизведанные филантропы. В принципе он был не против передачи мысли на расстояние, так сказать, из рук в руки, но клеймил невежество как кавалерию легковерия, заказывая у бармена Фимы Воланчика в подвале цирка «Седые виски на льду». Там отец йоркшира Мошки (непосредственный участник его зачатия) уже с полчаса нетвёрдо держался на четвереньках после коктейля «Крысиные проделки в стене», доказывая, что не стоит рассматривать крупнопанельную проститутку, как торговую точку.
Бармен – этикетный джентльмен, приобретший агрессивно настроенную гитару с признаками хорошего тона, не задавал лишних вопросов, в своей поэме «Бармицвы у сумчатых», в которой он в корне пересмотрел учение Чарльза Дарвина. Он знал, что лилипуты – человечки особые: кто-то держится особняком, кто-то ранчо, а кто и пентхаузом. Жить в одном браке без смены декораций – невыносимый моветон, назидал Лиль товарищей по опилкам на арене. И тем не менее жена его Грымзя родила хорохорящийся хор мальчиков-погодков «Ободранные коленки» – по-иному заведенная ею жизнь не воспринималась. Она не давала мужу слова проронить, зная, что из её щёлки его уже не извлечь.
Грымзя – сестра милопредсердия отлично понимала, что долгосрочные мечты умирают, избегая погребения и тот, кто знает цену оратору, говорящему голосом, опережающим самого себя, владеет миром. Не зря же мудрость скрывалась на мокром месте в паутинчатой улыбке уголков её глаз, не воздвигая плотин на реках слёз, когда она заглядывая в свой гардероб, жаловалась: «Большому кораблю – большое плаванье, ему не обойтись без соответствующей оснастки. Я не Мышка-Норушка, чтобы к нищете приноравливаться». С этими и с другими нехорошими словами она отправлялась в ванную комнату, поправить причёску, похудевшую за день.
Безграмотная семья Грымзи – Нечитайло, придерживавшаяся протекционизма с висячим замком на губах собеседника, считалась крепкой. В ней Грымзя отдавала справедливость своему практичному уму, а в отношении одолженных у соседей денег она страдала поразительной забывчивостью, отвергая нечистоплотное существование. Она приходила в неистовство, когда следящие на полу уличные «столбы» наводняли комнату (друзья навещали её старшего сына циркового лилипута, с пухлыми ножками, шариковыми ручками и дрожжами в дрожащих коленках, чтобы взглянуть на лозунг его папаши, вывешенный на голой стене изголённых спин натурщиц: «Корыта – свиньям, женщинам – стиральные машины!»)
В результате рационального питания и экономии на шелухе у заключённого с широко расставленными глазами (так чтобы они могли перестукиваться) появился кухонный столик из орехового дерева и плетёные стулья из банановой кожуры, собранной им в артистических уборных цирка. По природе спортивный, он не засиживался мухой у окошка, интенсивно перемещаясь по камере, дабы не набирать в весе и не провалиться на месте.
Левые концерты в районном доме презрения давались регулярно и Лиля Пут был их неотъемлемым компонентом. Он был склонен верить советам друзей, но только на 40° к линии горизонта, что указывало на зачахшего в нём не дюжего учёного, которому компаньоны не требуются, несмотря на то что в детстве он сидел с отцом своего друга Терзанием Васильевичем Акапулько на пристани, и они болтали «глупостями», не подозревая, что в мире зарождается новая гомосексуальная парочка.
Этот лилипут был удивительно непостоянен, даже половые расстройства у него оказывались временными. На арене он был готов умереть за других, хотя знал, что всё делается сообща «куда надо», но вне цирка предпочитал жить за себя, абсолютно уверенный, что в мире существует неизвестная болезнь, знакомая только ему, которую перебинтованное человечество нормального роста не знает и не ведает. Пока анемичный лилипут хворал по комнате из угла в угол, он не помнил себя от горя. Бездушные врачи-вакциники поставили неправильный диагноз – болезнь Альцгеймера. Мало того, что недуг был коварным, его забывчивость оказалась ещё и заговорщической. Одно успокаивало его – «Боги» не умирают, хотя и выглядят старше невыбираемого возраста. Признание пришло к нему непредсказуемо на смертном одре. Костлявая, сдерживая негодование одной рукой и прикрывая лобковую кость другой, отступила на несколько часов».

                Не стоит рассматривать тюрьму как
                гарантийную мастерскую.
                Время истекает кровью?
                Подставь под него судно, товарищ!

     Глава 2.   Становление траком

Зимнее позавчера кануло в прошлое. Весна приветствовала соскучившихся по ней белоснежной улыбкой подснежников.
Рандеву хлюпиков со справедливостью не состоялось.
Процветала вседозволенность ручной работы, придвинувшихся членами ближе к партии. А ведь всё началось с того, что руководителю её врач-кожник посоветовал не рассматривать сноровистые пальцы как  подавляющее большинство прыщей и фурункулов.
Из передовых отрядов формировались «Трудовые резервы», во главе которых поставили мастера вокально-инструментального цеха Юлия Цезаревича Отголоски, выпившего четвертинку карата.
Распространялось сподвижничество в могильных рядах на счёт раз, два и... в дамки. Королевскую регату посчитали неправомерной из-за погребения вёсел в воду и... с концами наружу.
Помоечные миазмы душили Доверчивых запахом настурции (Турция без нас), в частности ортодоксальную Джуль Барс.
Подозрение глодало, и некому было замолвить за него словечко в хитро разработанной атмосфере деперсонофикации.
Приостановилось покровительство коров племенными быками.
Часовые стрелки, уверовав в безнаказанность, метались, интересуясь с какой платформы отбывают наказания. Они метились в нелатышские сердца и над-садные крики в парке «Восставших кронштадтских альба-тросов».
Красноречивое Периферическое безразличие гнетёт чувством неоплаченного долга, пока Центральная болтовня, способная исправно проделывать дырки от баранок в бычьих головах, убивает. Да и кого волнуют «Исповеди незрелых эмбрионов»?
В условиях национализации канализации и в надвигающихся тенях неулыбчивого вечера увечья практически незаметны. И как отметил один неглупый нищий: «Главное – своего не прошляпить, в фетровую кидают больше чем в войлочную, а некоторые всё ещё полагают, что туляремия – детское заболевание тульи».
Страна безропотных и не вписывающихся в существующий строй отторженцев под нестройное пение подхалимов с подвохровцами превращалась в таёжную лесопильную усыпальницу опилочно-дармовой рабочей силы.
Люди, разыгрывавшие из себя простачков с землистым цветом яйца поверили в вошь на гребне популярности и с энтузиазмом скандировали: «Наша Таня ломко плачет...». Это значительно сглаживало процесс отхаркивающей де’мокротизации.
Отменили польские синие воротнички и композиторские Манишки. Но некто наперекор установившимся правилам пытался узнать у кого бразды плавления в мартеновском цеху. Настырных писак, борющихся за продвижение за мир на окружной дороге и расточающих болеутоляющие шутки, каламбуры в нелегетативных зачатиях слов, захомутали последователи спонтанных приступов фольклора. Непопкорным инженерам человеческих душ «вкладывала ума» коротко и хрястно, без всякого там мистицизма.
Во всю (не отвертеться) развернулась на безбожном жаргоне волокитная деятельность навозных жуков, готовых разрушить храм Господний во имя построения термитника а-ля Термидора французского, под присмотром букмекера настольных тараканьих бегов, которые вели себя в высшей степени нагло, зная, что за ними незримое будущее. Несмотря на глобальное потепление международных отношений, легче было броситься с моста в Севилье на глинистое дно Гвадалквивира в засушливом августе, чем бороться с Молохом, уплетающим косичку сулугуни за обе щеки и за милую душу невинные жертвы, в стране без определённых занятий... насильно прилегающих к ней земель.
Людей, надушенных одеколоном «Шипр» и нашпигованных крамольными мыслями (тогда ещё ничего не знали о Гражданском ботоксе и государственном долге с задолженностями), по внезапным ночам без  обоснований и хлопот брали с постели через одного с такой скоростью, что те не успевали проклясть собственный день рождения. Приблудные зав отделами строевым шагом, нажравшись и покумекав, смекнули, что в разорённом отраслевом хозяйстве резко ощущается нехватка рабочих перчаток и самих рук.
Посадочные работы перевыполнялись, но хлеба от этого не прибавлялось, хотя японцам на выставках было очень даже Пикассо. Буржуев, пользовавшихся двумя полотенцами, и бывших с Роденом на дружеской ноге, причисляли к двурушникам.
Церквям дали отповедь, а на их месте возвели поклёп.
Вакцину для прививки дурных привычек ещё не изобрели, поэтому высвобожденные ресурсы грубо бросались на возведение плотин с единственной целью – перенаправить спинномозговую жидкость Великих сибирских рек и очистить от скверны закупоренные артериальные пути Североморья. При этом «Кромвелевскую» крамолу сваливали в силосные ямы Истории и на мостовые под скрипучие колёса фирмы «Креп де шин».
Безликое руководство, пришепётывая, переносило ответственность с насиженного места на необжитое и обратно, забывая, что государство не ставит пятилетку под сомнение Внутренних Органов, опираясь на правдивое слово – это откатное орудие массового унижения при показе диапозитивов нагло остриженного Версаля.
Кого-то в непогоду превозносили до небес, чтобы затем публично сбросить оттуда на покатые плечи крыш домов, с расчётом, что кровь смоется проливными слезами дождя. 
Вожди обходились без банальных шуток типа: «Отекают конечности, пошевелите виноградной кистью» и милостиво закрепляли привычку в массах отправлять отруби в рот, напрямую знакомившиеся с пищеварительными трактами (тогда медицина и не помышляла о гастроскопии). Делалось это неприлюдно под прелюдии Фредерика Шопена для успокоения помыслов и подогревания страстей (коварный интриган-садовник умел ловко насаждать иезуитские порядки и натравливать церберов на искоренение представителей многонациональных «сельскохозяйственных» культур).
«На дворе стояли: убитое время увещеваний (мыло, полотенце, смена нижнего белья) и «Чёрный Воронок, предвестник смертельной воронки» с вышколенными за похлёбку наймитами.
Не только ходившие «на двор» думали – пронесёт или не пронесёт, считая за благо, когда их проносило от страха. (Харитон Свищ. Собрание Зачинений, стон 4-й).
Параллельно с помощью обЛысенковской теории (Тело не выгорает, когда на него находит затмение) лысел комбайновый чугунок скисших аграрных наук и выявилось, что у невозделанных извилин мозга имеются: чердак, подлежащий чистке, и холодный погребок для пополнения знаниями, закреплёнными розгами.
На псевдонаучной основе разрешалось выращивать ячмень... на глазу и брать удержания с языкового недержания.
Посиневшие губы опустившихся туч обложили беззащитное сырокопчёное небо индустриальной революции и космы седого дождя высочайшего гнева отчаянно бились в неповинные окна.
На лесоповалах цинга укладывала заключённых штабелями, так и не подарив им напоследок зубчатое колёсико чеснока.
Припёртым к расстрельным стенкам Выжившим предоставлялась возможность настигнуть мечту врасплох, не останавливаясь на ней, – за это трудодней не давали. Примером тому были надомник-стакановец Тишка Полюцифер и орденосносная ударница в бега Луша Отморозко, нелегально потягивавшие с облечёнными властью народными умельцами в свободное от совещаний с совестью время закордонный коктейль «Трансмиссионная жидкость».
Проходило  мероприятие в закрытой молочной «Яичный эрзац», которой заведовала домохозяйка, ушедшая по призыву вождя в политику, несмотря на её пробуксовывающую кулинарную подготовку на перекрёстках доставки вразумительного сконфуженным.
 Тогда несведущие Боги ютились на укрупнённом Парнасе, а страдающие от чёрных дыр галактики верили, что время, бежавшее стометровку за десять секунд, остановится и присядет покурить, пока не раздуется от восстановленной гордости по ветру. Тишка, влюбившийся в девушку призывного возраста (а возраст может стать скоростным, если ему 65 в час), не вставил шишку в Лушкино зажигание, хотя убеждал всех, что «машина тронулась!» Это подтверждалось его поэмой «Горчичники для Гитлера».
Впоследствии Луша Отморозко выходила в поле с густой копной волос, заливаясь от смущения акварельной краской. Потом она вызволяла скудоумного Тишку (автора повести «Ходячий больной») из местной психушки, где он пару лет с наслаждением растягивал на кушетке своё тело-эспандер от зарешеченного окна до железных дверей, распевая «Человека всегда можно опустить на колени, если отнять у него голени по колено». За задраенными дверьми сам с собой соглашатель, но не в унисон, Тишка Полюцифер (дорога жизни которого закончилась на подмороженном трамвайном пути) осознал, что не всё притворяется в жизни, кое-что остаётся за бортом. А так как он был парнем не пъющим чай, то упивался одним сознанием того, что не употребляет горячительного Тиша знал, что измерять у комара кровяное давление бесполезно, торчащий тычинками чахлый кустарник вырубили – оставалось только теряться в догадках. Тишка, ненадолго ставший известным поэтом, описал через много лет громоздкие впечатления о себе и вечности, в которую канул.
«Обычно на чердаке под крышей держат всякий хлам. Там я который год влачу обрыдлое повседневие. Конечно, у меня не мансарда небоскрёба, которую, непонятно по чьей-то прихоти или нелепой причине, пентюхи обозвали пентхаузом. Я верю в нерушимость крыш, хотя и осознаю, что их благополучие зиждется на взаимонепонимании различных слоёв строительного материала. Летом наверху душно. Зато когда зарядят осенние  дожди и холодок пробегает по моим «фаберже», нет нужды в часах – капли вместо того, чтобы по-китайски равномерно отсчитывать секунды на темечке слетают  в горластый кувшин на столе.
Меня окружает изъеденное молью прошлое, а преждевременно надвинутая набекрень язвенная старость с её синильной кислотой даёт о себе знать мочевым пузырём, далёким по своему устройству от чернильницы-непроливашки, что при удачном стечении мочи и обстоятельств сократило бы мои расходы на памперсы, закрепляющими сделку с телом скрепками в области Малого Таза. Думаю, при таком раскладе мне, закалённому в лишениях и по случайности не заколотому в боях, не стоит завидовать свидетелям обвинения на их пути из вежливости в неизвестность. Надо сказать, что детей у матери было так много, чтобы ей не удавалось собрать нас, разбросанных по полу. Среди шумной ватаги я считался одарённым ребёнком – у меня было много игрушек, которыми я не делился с братьями и сёстрами не из жадности, а из благородного принципа частной собственности. Видя девчонок насквозь, у меня понижалось либидо. Моей мечтой было вырастить тюльпан с запахом душистой гаванской сигары, заменяющей интимную близость на тесное знакомство при встрече с рыщущими глазами беглого преступника.
Так моя память разделилась на два враждующих лагеря. Теперь это кажется подкупающим зрелищем, подмывающим меня водой чердачной температуры на кружелюбные действия. Ведь я не ведал аксиомы «Прибавляя шаг, теряешь в весе, когда мимо ведут великосветские разговоры в кандалах». Я приравнивал достижения к созданию лампочки накаливания страстей или выпуску сборника «Неоднократные плутократы». Правда, корректоры –  привередливые прачки литературного языка – отказывались проверять сборник бесплатно, не говоря уже о том, что участники соревнования резонёров «По скоростному поеданию друг друга поедом» глумились над пожаром моей души. Они прекратили обсуждение на третьем четверостишии второго домотканого стихотворения, в котором я коснулся темы: «Интересно, ел ли Икар перед своим историческим полётом к солнцу (а шоб оно горело), отлучившемуся на минутку за облака, куриные крылышки?»
С возрастом у меня наблюдалось омоложение характера и с этим приходилось бороться, исходя из принципа «Нельзя себе позволять впадать в детство». Ну что тут говорить, порядком подпорченное слякотное настроение отличается от «подправленного» заведённым порядком (сказывались наследственные эндокринные недоделки в организме, интересно как чувствуют себя бактерии, попав в микробную среду?) Моя незыблемая вера в сдобный пирожок с капустой пошатнулась. В тот период валютных катаклизмов не у меня одного поехала покатая крыша. Тогда я уповал на Бога, и в отношении моего потенциального читателя складывались радужные иллюзии, вскоре сменившиеся трезвым восклицанием: «Ах, если бы культуру прививали как оспу!» Как выяснилось в дальнейшем – я жестоко ошибался (кто верит в Бога, а кто в силу крайней необходимости)». Между тем народ (трактирный троечник) учился пить чай вприкуску с оскольчатым кусковым неприглядного вида, в то время как прыщавые взаимодавцы занимали хлебные посты, это не то что теперь, когда по телевизору запускают шпионскую драму «Принцесса на выданье», а за ней после лёгкого сотрясения мозгов редактора потянется сериал «Холостяк, которого хотят все». А вот и архивный ролик, который выволокут на экран с развалом наглухо задраенной советской империи.

Крупным планом красуется круасан
(передачу за жабры ведут),
и опять лилипуты без голоса
острозвёздные песни поют.

Обнажённые девочки топчутся,
подпевалы гудят в микрофон.
Мне обрыдло их шумное общество –
пустоты оглушительный звон.

До чего докатилась Отчизна.
Виноватые мы без вины.
Наша жизнь результат от-мачизма
Бес-культурья озябшей страны.
 
Но вернёмся в отчаянное, с точки зрения преуспевающего современного бизнесмена, прошлое.
Ошкуренные люди совершенно непонятным образом выписывали периодические издания над унитазом. Репрессии, не спросясь, коснулись бойкотирующих продразвёрстку пахарей и тех, кто жаловался на аппендицит в отделения милиции, ссылаясь на советы вражески настроенных врачей. Человек свежей выпечки и старой закалки и наколки, набивающий себе цену подковками на каблуки, и умудряющийся сам себе прилюдно реконструировать лицо, а точнее – набить морду, становился живой реликвией, неухоженной подобру-поздорову в стране с воцарившимся общественным беспорядком. Многие стали придерживаться неписаного правила «У тебя сосёт под ложечкой? Промой её перед употреблением».
Экзекуции проходили с молчаливого одобрения подставных свидетелей кровоподтёков на стенах и потолках, когда-то перенесших бутылочный обстрел пробками шампанского.
Привлекательное слово крамола не произносилось вслух заимевшими право голоса. Его заменило растяжимое от Днестра до комариного Сахарина понятие «Смерч врагам».
Лёгкие Обманутых работали. Они ещё обогащали себя кислородом, отдуваясь за чужие ошибки. Странно, жаловались они, глаза разные – правый и левый, а еврейский взгляд на вещи один и тот же – 7.40. Если и была у кого изюминка, то её поспешно выковыряли. Осталась диковинка с издержками воспитания провинциального менталитета, верноподданного политического материала в газете «Сизифов Труд», исследовавшей Картагены у атласной колоды.
С той «золотой» поры озабоченный вкалыватель, чей полный рабочий день соответствует тощему кошельку, всё диву даётся. Так толстокожий увалень в браке с размытым понятием платонической любви не отличает подпитку от попытки. Проходя испытательный срок любви у жены, плетущей корзинку сплетен, он свихивается под её безжалостной немытой пятой.
При этом неподконтрольный социум не лишали широкомасштабных мероприятий – любимого поэта книжных червей, муравьедов и разворотных вкладышей Аристарха Аренштама, писавшего катастрофами. Он заработал прострел в Баку при побеге из Азербайджана, когда его на час-другой отравил дружок Алекс Санитейшэн за то, что он схимичил, подарив невесте, усвоившей из всех действий арифметики деление тягот и невзгод, феноловое кольцо, плюс попо-ламчатое четверостишье 1935 года. В нём он иносказательно предлагал переименовать Узбекистан в Урюк-вай:

Вовлечены в дебаты
С участием Отца
Больничные палаты
Известного дворца?
      
Не довелось крикливому поэту (предателю личинок гласности), обожающему умилительное горизонтальное положение вещей,  осуществить давнюю мечту – приобрести участок на кладбище (зоне вечного отдыха), где имелось три рядовых линии: ушедших в результате естественной смерти, по собственному желанию и убитых гоем. Не удалось ему обнести клумбу электрооградкой, обустроить могилку и самому раз в неделю, отключаясь от энергосети, возлагать на неё свежие цветы под тексты, произносимые обмякшим голосом, в котором прослушивался бы скрежет вгоняемых гвоздей. Заботливые непочитатели-инквизиторы, расплодившиеся на обширноинфарктной мировой псарне с науськиваемыми волосатыми собаками, опередили Аренштама без крыши над головой.
После этого Аристарху перестали нравиться двустворчатые моллюски и двери (тогда ещё не подозревали об ущемления прав человека вращающимися дверьми в пользу раскалённых щипцов).
Не помышлял ни о чём плохом, но пострадал от Молоха и раннего облысения другой – привередливый гусляр Автономов. Он планировал отправиться после увлекательного зрелища к офтальмологу с просьбой унести вещевые мешки под глазами без котов, но тот направил его в узкопрофильную клинику «Умалишёнка» к урологу (говорили, что в узком специалисте теплился интеллект скунса, побывавшего в выгребной яме отбросов общества, гласившего: «Выборы мусора за людьми, а не за горами!»)
Позволю себе на минуту отвлечь внимание читателя, на любопытное откровение внука гусляра Автономова мастерка у подмастерья писателя Рюрика Бессюжетного, которое через 70 лет будет опубликовано в журнале «Культпросвет забота».
«Всеволод Принтер, закодированный в кругу бисексуалов как Прогулочный Катя, приветствовавший незнакомок на ощупь, изобрёл у себя на родине «стиральную» машину для подстрочных текстов. Правда, он не смог запатентовать её на фестивале шпионских микрофильмов «Фальсификации не подлежит» – жюри разнюхало, что он параллельно бился над созданием трёхступенчатой теннисной ракетки, а это выходило за рамки трагизма момента и конкурсных правил «Если ятаганы и улыбаются, то кривой улыбкой».
Поначалу Сева упал духом на поле перебранки (жюри во главе с Мирель Скачи посчитало, что для настоящего падения ему не хватало крылатого выражения лица), но потом он усвоил, что верёвочная лестница петляет. Это он неоднократно ощущал на собственной шее, а время берёт своё, ничего не давая взамен, возможно так себя чувствовал Моисей – связной между Богом и евреями, перед которыми все искупали вину, и потом почему-то споласкивали.
Мало кто из судей знал в забегаловке «Вокзал на троих», что Принтер, пасся в хвосте у павлиньего «Status quo» – работать «на публику» было сподручней и безопаснее. Сева считал великим открывателем того, кто первым сделал паузу, тем самым избавившись от отягощающего мышления, дважды обежав себя перед завтраком. Но опять же первопроходцем был не он, что заставляло отдаваться мечтам об успехе с удесятерённой энергией.
После досадных неудач, с полгода подвизаясь в береговой охране моральных ценностей, Прогулочный Катя стоял в компании, облокотившейся на фонарный столб (на мане Лили МАрлен) и болтавшейся из стороны в сторону Маты-Хари Пепельницы и думал, зачем заботиться о посторонних, не лучше ли сфокусироваться на себе? Мата заманчиво складывала плиссированные губки в гармошку и пересохшим голосом предлагала ему выпить за безграничную глупость Шенгенского соглашения, касающегося бесконтрольного передвижения бомжей по странам Европы.
Так что благодаря сердечному подходу более чем толерантных властей к вопросу о миграции гетеросексуальных насекомых, они попали чуть ли ни в «дамки» с крикливым петухом, страдавшим куриной слепотой и снесшим нарастающую обиду в виде дополнительного позолоченного яичка, но не Фаберже.
Оглядываясь назад, будем хоть чуточку справедливыми – безмолвствовавший Принтер никогда бы с ней не познакомился, если бы не увидел Пепельницу бегущей не по волнам, а задом по парку вокруг озера с опережением времени. Какой необыкновенный экземпляр разномастной породы, подумал он. Такая не будет кормить меня обещаниями и гламурными котлетами из ****чей бумаги, как это принято у современных бездельниц и как это случилось с её великовозрастной предшественницей, о которой его приятель в востроносых штиблетах поэт-эрот Амброзий Садюга написал на день рождения: «Со дна какого океана ты эту амфору достал?»
И несмотря ни на что в памяти Принтера образовалась не засыпаемая воронка от «сексбомбы», как во времена, когда его воронённое предложение о возведении плотины на тыльной стороне руки вызвало недоумение у энергетиков. Всеволод преставился Мате-Хари со всей кортезийностью, на которую был способен, как подобает олигарху родом с полустанка «Толстосумы».
Не прошло и минуты, а он уже затащил Пепельницу (она получила эту кличку за цвет волос, вообще-то её фамилия была Аднекса) в ближайший «Макдональдс», где посетителей смешил выходами к столикам комедийный танцевальный коллектив «Выкидыши коленец». Прогулочный Катя накормил Пепельницу до отвала, влив в неё вдобавок двухлитровую бутылку Куки-калы. Возможно поэтому посередине трапезы её сотрясали отрыжки времени. Или желудок никак не мог решить, что делать с пищевым комком? Через полчаса в бессодержательном мотеле в компании радиомудрецов и святотатствующих их уже единил ряд кульминационных моментов, состоящих из симулированных оргазмов с содроганием. Между ними Мата поведала ему, что приютила лилипута – скитальца по всему телу, а потом малыш куда-то провалился – то есть инцидент исчерпан – дружеские кружки выброшены, вражеские стаканы побиты, а бычки с яйцами в томате съедены.
Лилипута посещала муза, реже женщина, приносившая комплексные обеды и удовлетворение. Этим объяснялось его возмущение социальным неравенством – на душе осадок, в карманах пусто. Сева не обиделся бы на неё, если бы она не сказала «Сладенький мой, мы с тобой бисквиты» и не прилепила после  бестактный вопрос, не встретил ли он Там лилипута? На что он таинственно ответил: «Со мной всё в порядке, вокруг никого нет». Как инспектор, недоучитывающий цементирующую силу передовых идей, Севыч не стал спрашивать, что она под этим подразумевает, хотя и понимал, что к женщине надо относиться внимательно имея её между делом, а перед иной стоит расшибиться в лепёшку, чтобы скормить себя её  родственники. С таким же успехом и дама могла задать ему вопрос к какой касте принадлежат кастаньеты. И если бы не смуглое тело красотки (достояние втирания мази) он бы немедленно расстался с нею, тем более, как выяснилось позже, Мата Харя, падкая на любовные романы в твёрдых обложках, не первый год пробкой притиралась к бутылочному сообществу. И, что самое странное, в ней скрывалась прирождённая морячка, провожавшая долгим взглядом деревянные эстакады в море.
Принтер, когда-то с утра до ночи корпел над диссертацией полной крылатых идиотизмов «Окукливание девчонок в процессе превращения в ночных бабочек», когда стоя у столба, оставался глух к нетрезвым просьбам Пепельницы опохмелиться. Бурильная установка сверху не срабатывала, и осциллограф, вживлённый в его мозг не фиксировал всех её душевных колебаний, боясь, что генералы вроде неё будут облекать свои праздно слоняющиеся мысли, не подлежащие обработке, в ясную форму, и армейская станет общепринятой без аксельбантов и галунов. А пока он с нашей помощью и с Божьего благословения воздержится от запланированного заведения знакомства с китайским мопсом и затевания недозволенных игр с «виртуальным вертухаем», образ которого украшали купы деревьев, что определяло собачью неподкупность.
Взбалмошная Пепельница давно уже приелась романтику Всеволоду, и он отделывался от неё спортивными словами: «Хорошо, что я старый, ни на ком отжиматься не надо». Втайне его привлекала перспектива встречи с неизведанной женщиной под закуполенным небом планетария с набором канканящих вислогубых звёзд с какой-нибудь потогонной «Фабрики» или в худшем варианте из Мулен Руж. В связи с этим он планировал окончательно рассориться с ней, чтобы получить целые сутки в собственное распоряжение.
Принтер, безошибочно наживлявший себе врагов, догадывался, что Пепельница стала считать его сумасшедшим после того, как он предложил объединить медицину с правоохранительным образованием, учредив Министерство Детородных Органов (будучи на солевой диете он не вдыхал морской воздух на курортах). Но он прощал Пепельницу во всех её проявлениях, ведь не каждой дано поднять пласт культуры, доступный ему, рассуждал финансовый кролик с бесподбородочной птичьей внешностью Принтер, размечтавшийся о «капусте». Он знал, что существует категория женщин, не желающих уйти от него просто так, а выкидывающих очередной номер под застиранный занавес, пританцовывая. А эта оказалась крутой дамой, и не мудрено, что он не раз срывался с отвесной стены их шероховатых взаимоотношений.
Разнюхав, что у неё не в меру чувствительный нос в бесшабашной расшибалке на монетном дворе, он принялся посылать ей пышные винные букеты. Ну что тут поделаешь, бурчал он громко животом под нос, обезьяний питомник вытесняет цивилизованное общество, балансирующее на грани вымирания.
Учить Пепельницу (чемпиона по катанию катал) благородству, ода которой «На смерть флеботомистки» потрясла медицинские учреждения, было поздно, а говоря о верхе неприличия, ей непременно захочется узнать, что у него ещё там скрывается внизу. Они с ней разноликие деревья, идущие первобытнообщинным строем любовных треугольников, отличающихся скудоумием, размашисто расписавшимся на лицах, и в них заложена одна примечательная черта – сердцесплетение в общее тело».
Извините, что свирепо отвлёкся от общей темы о попрании чести, а некоторые к тому же наглеют и зарываются крабами в песок. И это в наше-то время, когда в моде безвкусные пастеризованные слова, больные фразы, накаченные антибиотиками.
Итак, в 1940 году в жаркой Мексике, где Внутренний Валовой Продукт портился из-за отсутствия холодильных установок, и америкокосы всё ещё раскачивались на ветру на пальмах, по рекомендации сверху, ломом у камина была прикончена безупречная репутация безотказной «политической проститутки» Кроцкого – последней «суки», лезшей на рожон и жаждавшей играть на Страдивари в Мировом революционном оркестре, чётко определявшем вектор праздности той или иной нации. Паллиативные меры воздействия на него оказались неэффективными. Тогда и прибегли к методам радикальным, заимствованным в конторе путешествий «Сак Вояж», где прогрессирующее японское харакири рассматривали как мицву. Потом раскодировали два кредо Пролеткульта:
«Прежде чем накатать на кого-нибудь «телегу», впрягись в неё»
и «Чтобы преуспеть в неопровержимых доказательствах любви, не обязательно брать уроки Верховой езды».
А с Кроцким – деятелем в накрахмаленном ошейнике, у которого сложилось благоговейное отношение к иконам как к нелик-видам на будущее, не горько миндальничали, памятуя о его  доказательствах, что птичьи арифметические дроби разного «колибри». После короткого замыкания в себе сердечная электронепроходимость при ударе ломиком по голове увеличилась, мотор ёкнул и застопорил. В мозгу бывшего военкома замигали флюоресцирующие светлячки, осветив текущий кровавый счёт, представленный ему за намерение выступить с лекцией «О демокротизации плевка». Вот дословно зашифрованное описание убийства и его последствия: «Грецкий орех хрустнул и на Кольском полуострове раскололся. Вычислительный центр мозга прекратил работу».
Возникало предположение, не больше ли в размозжённом мозгу связей, чем положено, ибо перу безвременно усопшего приписывали: крысиный лозунг «Вперёд в подполье!» и труд «Смех до упаду Римской империи», в них автор доказывал, что ольшевики – это индейцы (власть захватили красные) – измышление свободного покроя, за которое он поплатился мирской жизнью.
Не успел полежать в военвкоме прообраз самоопределившегося мил-человека, грубого помола и крутого замеса под призывом: «Надо быть весенним дожем, чтобы принять Венецианистый калий без поправок!», как он, преданный революцией – повивальной бабкой проститутки «свободы» со страды Панелли с долговыми ямочками на щеках, отошёл от дел в мир иной. Ну и кто теперь возьмётся утверждать, что История не учит реальности, а Действительность не насмехается над иллюзиями, когда после бракоразводного процесса подсчитываешь, что жизнь не прошла даром.
А вот другой деятель – завсегдатай французского кафе «Le beda» и пародия на политического знахаря, призванного жонглировать человеческими жизнями. В его сборнике нечистот мозга «Сексуальное послевкусие» червяками копошились худосочные красные идеи. Он достиг небывалых высот в галдеже, исполненном садистского энтузиазма. Это был человек с душой флибустьера и намерениями разбойника с большой дороги.
Поначалу деятель ни во что не вмешивался, но со временем возомнил себя «О'ждём!», возведя себя в ранг Поилки с Кормилкой под лозунгом «Народ и партия поедом едимы!» Изощрённый садист, он, поклоняясь цельнометаллической дисциплине, занялся извлечением уроков из учеников, читая Алишера Конвоира, не вынося Навуходоносорской лжи из избы. В итоге он стал Героем Кропотливого Труда по уничтожению соперников, друзей и родоначальника обезглавленного движения, прикованного к постели отравляющей мозги болезнью «Суррогат пополам с эрзацем».

           Дорогие мятежники, выворачивайте пробки из бутылок
                с шампанским, но не булыжники из мостовых.               

Глава 3.   С-Коба-рь

 Достойный сменщик зачинателя – Кормчий, пояснил соратникам, что займётся продажей НЭПОдвижности и беспомощно справится с расщеплённым рулевым веслом. От них его отличал дипломатичный подход к женщинам с податями и НЭПобратимым пожизненным процессом самовлюблённости. Видя людей насквозь, но не разбираясь, как следует, в их анатомии, он подхлестнул рост сознательности неиссякаемых «Трудовых резервов» личностной культёй, формировавшейся постепенно и сопровождаемой щёлкающими ружейными звуками затворничества. Его пресмыкающееся милитаристическое настроение распогодилось, найдя отражение в одежде – допотопный китель сидел на нём как влитой и пересаживаться не желал.
Усач выглядел рекламным вкладышем в экономику страны и вёл себя на манер «комильфо», уверенного в стоячем воротничке, не терпящем отлагательства, и в причислении к предателям, предающимся ностальгии. Время подёрнулись окалиной, застыв в студенистом желе его глаз, и в нервном еретике изрытых оспой щеках. Оно благоволило монстру подлежащему суду за растление умов, телесные истязания и шутку: «Мадам, вам внематочная беременность к лицу», позволенную им, на неподорожаемом костюмированном балу нудистской колонии «Голограмма», на котором он разгуливал в высокогорном бушлате из разряженного воздуха).
В книгах по истории революционного движения этот уморённый кряжистый дубок умственно отсталого труда (какое-то время он грабил банки по принципу «К чему быть скопидомом, если можно брать на него кредит») прославился молодыми побегами с каторги. Он загрохотал на неё за ястребиную зоркость, стоя на атасе при ограблении. Три дополнительных года он схлопотал за политическую прозорливость, развитую им в духовной семинарии. Там он, невосприимчивый к критике, узнал, что Всевышний, не будучи слишком взыскательным, создал его – изверга за недостатком глины из второсортного дерьма. В итоге деспот приказал изображать себя с восточными хитросплетениями пальцев на имперском жезле и удосужился звания крючкотвора, потому что женщины рожали ему мальчишек, пока оперы вгоняли «правдолюбца» в тоску и там с ним запирались.
Несостоявшемуся горнолыжному инструктору по электрическим скатам быть добрым не позволяло религиозное образование без духовного пластыря и сухорукая Конституция тела с ограниченной базой физических данных. Теперь уже полноправный хозяин, он участвовал в революционной лотерее, в которой разыгрывались события.
Лицо его напоминало изразцовый камин XIX века, отделанный влажными поцелуями и, будучи человеком образованным, сотканным из добротной ткани высказываний он легко мог отличить корсаж от корсара, поводок от паводка, тамбур от тамбурина, шурпу от шурупа, иноходца от ипохондрика и садовника от сановника. В супе поостывших страстишек его продолговатые мысли – лакированные самки мелких преступниц, представлялись клёцками, которые никто не решался отлавливать. Они бродили по заниженному лбу, не предъявляя повышенных гортензий.
Чем-то, он напоминал лилипута, которого колотит в кашле, когда он заставляет сознание фарфоровыми слониками на серванте, чтобы сбрасывать их на пол, дабы они его не затоптали.
Аналогично завоеванию Сибири Ермаком по голове, деспот – член террористической группировки «Кальянс», за недостатком неравнобедренных женщин и расхожих понятий о них научился зажимать критику и вершить истерическую несправедливость, штудируя картавого идеолога-учителя, доказывавшего, что сокровенная тайна – это невесть какая невеста на выданье врагу.
На вершине власти обладатель замогильного голоса, способный размозжить голову сопернику, впоследствии окунулся в пролиткультуру и полюбил Большой Театр с его «стрелками» –  солистками балета после «оперов», мечтая пропасть в распростёртых от стены до стены объятиях их мускулистых ножек. Блюдя гигиену, он категорически отказывался принимать участие в поцелуях с Неваляшками в валенках, считая рты слюнявыми сообщающимися сосудами и разносчиками политической инфекции (через 30-40 лет эта всепобеждающая теория будет пересмотрена Бровеносцем партии в пользу безудержного поцелуя взасос).
Руководитель с удельным весом князя Игоря был наследным прыгуном в длину, не заступавшим за фамильную черту, слывшим привередой-чистюлей и старавшимся бесшумно стирать оппонентов с лица земли в порошок. Он был достаточно умён, чтобы понять, что оказался на свалке чувств в обществе употребления потребителей – благо они не замечают применения слабительного для сильных отпочковывающихся личностей.
О своём настоящем имени и предназначении вершитель судеб Кобра отзывался пренебрежительно, ибо недолюбливал библейского Иосифа Прекрасного. Тому доказательство дикобразная работа «Как на иголках», утверждавшая, что спаренное ружьё – это двустволка, пролезшее в одно ушко, а вылезшее из миллионов ни в чём не повинных ушей. Обладая бульдожьей хваткой и алчным взглядом на  крёстный ход носильных вещей, он отказывал людям в ношении пояса в пользу помочей в зависимости от полномочий.
Строго придерживаясь культа вещей, насмешник Кобра, страдавший запорами желудка,  научился ловко заглаживать мнущуюся вину без единой складки. Он цицероняще определял кротчайший характер пути полемик соответственно теории Дарвина о тлетворных насекомых, таким образом продолжив её умозаключением, к которому пришёл в процессе окучивания низлагательных мыслей. Их перехватчик Кобра, обладавший выдержкой фотоаппарата Цейс и вина молодого разлива, славился необоснованными обвинениями.
Наряду с располагающей внешностью у Кобры (So-So) было одно доверенное еврейское лицо – Лазарь по особо важнючим вопросам по кличке «Метрополитен им. Кагановича», а не «Метрополитен опера», названный в Нью-Порке в честь наркома НКВД. На стене этого двубликого Януса красовалась картина «Лазоревое утро Лазаря Моисеевича, закутавшееся в плед тумана». За ней висело больное изображение банки гуталина с трубкой в усах. Естественно, автор проекта после допросов стал абсолютно неузнаваемым. Лазарь неустанно выстраивал преднамеренно усложнённые графики движения поездов в нужном «отцу» направлении, сообразуясь с биомассой людских ресурсов.
Тем временем вождь-уборщик ОРУДовал надёжной щёткой, повергая человеческую пыль в совковое смятение, и никто не подозревал, что он был занят выведением новой породы социальной рыси с экономическим галопом.
А по радио (в час по чайной ложке) черепашьим шагом передавали отходной марш «Родовые воды», приуроченный к партийному съезду, выразившему симпатии участников геноссе Пирову-Победному (Миронычу) из Ретрограда – он согнал страдальческие выражения на лицах делегатов в медвежий угол.
На это исчезновение не обратили должного внимания, надеясь, что период экзальтации сменится вождём на милость (из воспоминаний иранского торговца персидскими коврами и кошками Баламута Изжоги). Иногда на Кобру тяжелым бременем неконтролируемых страстей ложилась ответственность в образе той или иной ведущей балерины, славившейся своей проезжей частью и падедешными объяснениями сбитыми с толку ногами. Тогда он снисходительно (от плеча к талии и к бедру) похлопывал представительницу Терпсихоры, с бракосочетаемыми словами: «Все слышали про бурю в стакане, но мало кто знает, что это я её устроил на работу».
Женщины не ослепляли его своей красотой, потому что он не страдал обманом зрения. Будучи подверженным повышенной внушаемости и «Головокружению от успехов», он, обвенчавшись с успехом закончил курсы триумфальных проходимцев по жизни.  Кобра ценил ватерклозетные шутки собственного производства, не вызывающие нареканий подчинённых, единогласно признавших на конференции свинопасов унитаз рогом изобилия.
В результате появился труд о языкознании, растолковывающий политику обмылков прошлого языком эластичного кнута и пересохшего пряника.
Мало кто знал, что Кобра не любил снятое молоко и не обкуренную телефонную трубку, а лица соратников вызывали у него зачастую истерический смех. Отсюда его псевдонаучный труд «О конденсации бабочкиных слёз под стеклом», что вызвало всеобщее замешательство в миксере событий.
В период коматозного состояния финансов приобрели аварийную популярность (с подсказки железнодорожника Лазаря Моисеевича Кагановича, у которого на книжной полке по стойке «смирно» стояли увесистый Том Сойер в единственном экземпляре и «Песня о встречном... поезде на крутом перевале XIX века»). Поэтому ведущий Осик партии незамедлительно заделался преследовательным борцом за самоубийственные избирательные права в стенах, делившихся на отвесные, и те, что ещё предстояло взвесить, в которые передислоцировались бывшие кухарки и дворовый персонал, сменивший штаны на брюки. Прилежно перековывая меч возмездия, занесённый над головой, на орала, они усердно занялись тщательным расследованием антипартийных атипатий.
Шумовой эффект пропагандистских формальностей был соблюдён, и многих не в меру ржущих хозяин вывел из задумчивости под уздцы. Все стремились не опоздать. Некоторые страшились вызвать лифт, боясь, что он бросит им перчатку в лицо. Создавалось впечатление, будто в туалете воду с привязи спустили. Иммунитет к пропаганде ослабевал и человек подавал заявление в поисковую партию. Встречались, объявившие голодовку за решёткой зоопарка, но они выглядевшие буквоедами.
Ося не без оснований считал, что карманные фонарики культпросветной работы освещают чужие карманные углубления в свете принимаемых истерических решений (он – предвидец и испытатель «Головокружения от успехов», путал нарты с нардами, занимаясь пингвинизацией нелюдимого сознания). Учась в семинарии и вынеся из названия заведения понятие «нары», он признавал неисповедимость путей Господних.
Неуживчивый рецидивист, занятый исследованием антипатий, не упускал из виду недалёких близких, отбывая стажировку-каторгу за кражу идей со взломом покоробившихся черепных коробок. Красуясь в любимом прикиде – хромовых хоромах для ног, эта распоясавшаяся личность, обрывала людей на полуслове, как подопревшие шнурки на ботинках и усмехалась в напыщенные усы. Скромняга узурпатор пришёл к стандартному выводу – кровотечению помогут не кнут с пряником, а компрессионная повязка на яйца и жгучий жгут на разболтанный сустав Уголовного Кодекса. Злоумышленник мечтал о державе от безропотного океана до океана без расходов на изыскиваемые моющие средства и советовал крестьянкам, как подобрать себе мужика после пьянки.
Восточный интриган (член гоп-компании возмудителей спокойствия и пикейных жилетов под френчами) быстро усвоил элементарные навыки, что не обязательно быть задирой, задирая чужие носы. Он подозревал, что ему надлежит стать султаном ментоловой жвачки, при смягчающих горло обстоятельствах и закурить половые сигареты «Герцеговину флор». Заходясь в полонезе, сатрап, лабораторный анализ интеллекта которого оставлял желать лучшего, полинезил Напуганных «островитян».
Среди холщовых косовороток Хозяин ощущал себя рубашкой навыпуск на церемониальной Сорочинской ярмарке в компании подчинённых с ограниченным интеллектом, причём всё чаще стали наблюдаться душевные кровоизлияния у их родственников. Он благосклонно потакал художникам-передвижникам рояля из одного конца столицы в другой, хотя его всезнающий тон, раздражал квакушек в папоротнике повторявших в едином порыве «Если нам суждено стать растениями, то пусть они будут парниковыми».
У вельможного оборотня проявились необратимые явления народу устрашающего характера в комплиментах услужливой голытьбе, составлявшей самосудные «Птицы – тройки», не вдававшиеся в детали и приводившие в исполнение расстрелы на месте в виде первого предупреждения. Уверенный в приверженности масс к пропагандистскому подогреву, он тянул на себя одеяло побед, дабы не обнажать ступню, увенчанную сросшимися пальцами.
В присутствии блудниц руководитель соблаговолил, под задрапированную осану подчинённых, покрыть себя незазорной славой, чтобы радостнее жилось в стане прихвостней вешателя плакатов «Jew-Зеппе Джунглишвили» в атмосфере скепсиса, урванизации и экономического сепсиса (тогда человеческий мусор не прятался под привходными ковриками и частички грязи уютно располагались под ногтевым ложем, а страна не ведала уголовного ботекса).
В стране появились завышенные отчёты по производству стали, и яйценоским курвам перестали выщипывать брови ватными пинцетами. Быстро улетучивающиеся дежурные фразы руководителя неслись из его уст праздничным кортежем. Кого он собрал под свои знамёна, тем впоследствии и питался. Невостребованность давала ему возможность писать не спеша –Ша-Ша-Ша! В массы, напичканной информацией на вырост, внедряли лозунг: «Мы верим в открытие одного и того же – мы единодверцы!»
А пока Его беспримерная трактовка международной политики раскисала непроезжей осенней дорогой, расставляя Ему на тернистом пути, который он ловко преодолевал «Из гримёров в имиджмайкеры», бронзовые и гипсовые памятники направо и налево по меченой территории, добавляла пузырьки идеологического газа из импортируемых сифонов в кружки для распивания дифирамбов несведущей толпой.
Разве не заметно, что совесть, разбуженная им до сих пор потягивается? Или Неувядающая слава, задававшая тон перепуганной стене молчания, подозревала, что злодей работал подрывником So-so в запустевшем саду и ассенизатором в огороде, им нагороженным. Властелин особой разницы не заметил – в общественных туалетах предусмотрительные ввели комендантский час, учитывая, что дерзновенный хулиган был внедрачным ребёнком.
Дизайнер наших обид Джунглишвили – поклонник собутыльного жанра в застольях и тонкий ценитель Терпсихоры (не подлежавшей джигитовке), готов был из всевозможных памятников превратиться в мумии при жизни (интересно, кто-нибудь из Выживших целовал мумию в губы?) Он менял гнев на милость наподобие белья и дегустировал страну, как любимую горничную, чтобы не капитулирующая перед ласками, не забывала, что диктатор – всемогущий хозяин, рассматривающий её в виде своего приусадебного участка, где ему дозволено сажать всех и вся, а если заблагорассудится, то и загонять сваями в сырую землю.
Иногда хозяин обалдело смотрел в защитные очки на солнце, выискивая на нём старческие пигментные пятна. Однажды к нему пришла гениальная мысль – задние дворы переименовать в передние, ведь раздваивающаяся линия сюжетна, и предпочитает линейным кораблям баталиста Верещагина сосредоточечного импресиониста-пунталиста Сёра. Азартный игрок в «винные карты», расстроенные финансы которого вечно находились в подпитом состоянии, подкреплял намерения грабительской подпиской на государственные займы.
Он с переменным успехом взбивал сливки и выпекал крошечные наполеоны, которые вполне можно было называть капралами социалистического общества, где оболганные брусчатые мостовые площадей предназначалось заменить надуманными пятилетними планами с брусничными полями тундры, усеянными размозжёнными черепами. Когда вождь вносил избитые кем-то из охраны изменения, все покорно вставали, надеясь, что всё утрясётся как в болоте. Усач вёл бы себя ещё жёстче, если бы предвидел, что аллею «Долговязых деревьев» переименуют в «Блюйвар алкашей», и что какие-то Гугл, А-музон и (извините) Я-ху... станут синонимами беспартийных геморроидальных шишек с надлежащим уходом... с постов.
Узурпатор начал с того, что избавился от смертельного друга и безжалостного учителя, в порыве откровения написавшего в переделанном завещании: «Как подсказал мне один ипохондрик гастроэнтеролог, людоед (диафрагмально-рыжий) сожрал железного человека, отсюда у него и металлический привкус во рту».
         P.S.   Желательно отстранить косолапого хама от руководства. Разогнаться то он разогнался, да не на ту фрейлину напал.
  Подпись: замещательный полемист и полигамист Ив Стигней.
Приговор был вынесен и обратно внесён человеку, осмеливавшемуся говорить правду только самому себе, свидетелей же под неусыпным надзором усиленно пытали рассыпчатой кашей слухов.

Что творится в моём «чердаке»?
Почему я с собой заодно?
Слух заполз в слуховое окно.

Дрожь взбежала, и в воротнике
в горле ком истерично застрял.
Силюсь изморозь глаз протереть.

Мне луна серебрит мысли впредь,
чтобы больше их не заострял.

      Люд образовывался, решая задачи с выражением отрешённости.
Публикум ликовал, когда не плакал. К нему в едином прорыве присоединялась вечно влюблённая парочка интеллектуалов Катя Катет и представитель нового литературного направления шифровальщиков-крептологов языка Фрол Гипотенуза. За период увядающего процветания доверчивому народу-пасынку (невольному стороннику обогащения урана за счёт планеты Земля и участнику душевных раскопок, в которых суррогатные предчувствия заменяли прокипячённые чувства) всё опротивело, и с потускневшим взором от сомнительного прошлого до ослепительного будущего он без особой охоты и волокиты благоразумно подчинился.
Сотрясаясь от разбалансированного нервного смеха сквозь расползавшиеся мокрицы слёз «Уважаемый публикум» уразумел – чему быть, того не миновать. Несмотря на отток кадров на хлеборезках, членские взносы (по одному с носа) достались не тем. В обиход вошло правило складного ножа инфляционных денег в недорезанный матрац после упреждающего удара революционного гонга. Заработали множественные предпосылки для ссылок. Отвращение начали делить на прямое и косвенное
Сильно прореженная толпа расступалась, показывая затоптанных. Остатки её рассасывались внеочерёдно по очередям, тюрьмам, новостройкам и партийным кормушкам, пасясь на волнообразных чревоугодиях изнаночных поверхностей желудков. Кандидатам, посланным «на вытяжку» с забальзамированными понятиями неблагоприятно создавшейся обстановки, накладывали шины в состоянии ступора прямо в гаражах, хотя подёнщики власти, избегая неурядиц в Охотном ряду, утверждали, что самые гонимые – это глисты. А ведь кому-то из люмпенского пролетариата мечталось торговать мелко нарезанными гадостями в ларьке.
В обстановке неотвязной тревоги и общего ажиотажа под «Чардаш Монти» (гейзер радостной пропаганды) колченогим радикалам, польстившимся на радиопосулы, обязались привести инаковыкусивших в надлежащий порядок. Это воспрепятствовало их альянсу с партией жёлчных пузырей с закупоренными протоками, непосредственно связаными с засекреченной поджелудочной железой – органом внутреннего распорядка.
В спаиваемом коллективе, как в буржуазном животе с послеоперационными спайками хирургов где-нибудь в ресторане – всегда не до того, и бежать некуда с необитаемых островков мозга.
Обыкновенный пук приняли за газ веселящий, и войска противников ароматизации туалетов понесли урон на блошиный рынок до отступления лета, там  они теряли дар шелкопрядной речи в самых неподходящих местах доильных государственных аппаратов, не прибегая к противовоздушной обороне.
Ореол из кинжалов завис над невинными головами в цирковых трюках на полигоне кровожадного узурпатора, от взгляда которого восклицательный знак превращался в вопросительный и мчал обратно. И какое это имеет судьбоносное значение для утконосов? Как их теперь величают – «горстка доверенных лиц»?
Отбрасывают ли они копыта с подковами или без?! Соответственно в питейных заведениях в условиях режима автономного питания заикалось и откликнулось – в них перестали подавать рифлёную подошву бифштекса, как сообщали осведомители, из-за того, что животноводы наколотой на революционные вилы страны недостаточно рьяно боролись за саморегулирующееся вымя (я вымени её не знаю и не хочу узнать). С прилавков пропало топлёное (без посторонних свидетелей) масло, а кого это не устраивало, тот шёл вдаль колдобинами дороги в армянский кафетерий Тер-Ованесяна.
Некто логически мыслящий усмотрел в явлении злой умысел, а с ним и вопиющее несоответствие «Масло не корабль – потоплению не подлежит». На что парикмахер Лёва Цирюльник (укладчик кирпичей в кушетку, стригший купоны под «ноль»), втихомолку готовившийся к эмиграции, отозвался под никелированными кроватными пытками никейвы-жены: «Я сам себе такую жизнь выбриваю в кутерьме». В фантазиях Лёва был неисчерпаемо богат, ссыпая на жёнушку бесчисленные подарки: меха, драгоценности и акции общественных туалетов.
За это время обвинённым в предательстве буфетчице Карине Вереск и её сообщнику кассиру Филарету Угрюмову (человеку хамского вида и принудительного разговора) присудили «вышку» – выдали провизию и деньги без пулемётной очереди с напутствием: «Если дельце дурно пахнет, мы его проветрим».
«Верные последователи сведущего во всех областях Кормчего, гнусно путаясь в можжевельнике грубоволокнистых слов, в атмосфере убожества принялись вылавливать голодных задир за их нестандартные клёцки-идеи из горячечных супов-бесед.
Говорунов вытаскивали из захолустья кухонь на чистую воду будущего «Беломор-Каналья» – вспоминают в неопубликованных посмертных мемуарах «Рыло в паху» взгромоздившиеся друг на друга Наобум Рубинович и Вася Спрос (конвальсирующие жертвы «поливальной машины» критики, её зажимов и прищепок).
Истерическая сопроводительная справка: «Оба писателя были пришиблены в  парной, потому что по субботам устраивали парные танцы в бассейне Сандуновских бань, тем самым предвосхитив нововведение в Олимпийские игры 2012 года в Лондоне».
– То, что ты себе позволяешь гадости – отвратительно, –  сказала мать, раскрыв отпрыску секрет его производства на свет божий, – лучше бы я не дожила до пагубного момента, когда ты с подхалимами-товарищами по топорной работе – этими послушными шелковичными червями – вывел под руки теорию повального одурманивания масс на сессии третьего отзыва и казнил их за отступничество. Но кто её политнеподкованную слушал?! Пусть скажет спасибо, что не раздраконили мамку и не стали сглаживать неприятное от неё впечатление раскалённым утюгом.
Окровавленные с аномалийным привкусом жизни «...в багрец и золото одетые леса...» новостроек продолжали радовать глаз узурпатора, и носителей шпал, ромбов и кубиков сменили погонщики, вносившие многочисленные предложения (с таким же успехом они могли делать предложения египетским фрескам).
Вконец распоясавшийся хворый Хозяин, незаметно для соратников выжив неугодных соратников, прошёл школу жизни не спотыкаясь. В манерах, не лишённых вычурности, он вёл себя как лунатик, стряхивающий лунную пыль с сапог, давая волю подручным-опричникам, ловко расправлявшимся с сосисками с вспоротыми животами.
Поверхностно знакомый с Историей, порядком уставшей от концентрических окружностей вокруг себя, Хозяин утверждал, что Джордано Бруно – сарделька недожаренная на костре. Перепуганную свиту пахана поражал его женоподобный смех и терминология термитника в процессе пыток над незадачливыми товарищами по парте, скулившими под апперкотами в нокдаунах, от которых у них сильно пошатнулось политическое здоровье и вера в экскурсы совместного боевого прошлого. С возрастом внутренний голос пахана осел, смерч страстей улёгся, а потайные желания сводились к одному – чтобы было кому поднести ему не отравленное настроение в бокале Хванчкары. Для себя же он наставительно рассекретил, что общество  «Чтоб вы грызли!» крепнет как «Инфракрасное», преднамеренно выдерживаемое в прогорклых не обручённых бочках. В пиковом положении у минир-алкалиссимуса порабощённых народов (недавнего носителя бубнового туза на каторжной робе, получившего в своё распоряжение плебс вне очереди) проявилась трефовая червоточина – сказывалась его редкая специальность: звонким шагом бесчисленных тотемов-памятников озвучивать ослепшие глухие переулки.
Другие минеральные источники и ответственные лица по заплытию жиром в бассейне утверждали, что всё это ненаглядная ложь, и лучше всего прочищать горло пистолетом, если оно полыхает, набитое битком из риса с говядиной, начинённой перцем.
Самодовольный сатрап, делавший закупки в макасинах закрытого типа, наладил производство подпорок для ломящихся от еды столов, за которыми самое высокое мнение о бутылке складывалось у пробочника. Не нарушавший солдатскими шутками арамейский устав, он был принят в органы подавления инициативы, так как сам оказался небольшого роста, видно вырос не из дрожжевого теста. Тем временем деньги потекли в ненасытное горнило юной экономики, и в скрытые боковые карманы  бюджета, вызывая духов и внутреннее негодование.
Как потом прояснилось, оттачивая своё мастерство и располагая завуалированными от намётанного глаза данными (вожак, не был аскетом, потому что не знал с чем это едят, и был одинок в заблуждениях в отношении недофигаемых высот). Кроме того он знал преданных людей как самого себя, поэтому предпочитал с ними близко не общаться – предатели, а чувств своих они не выдавали. Водились, правда, разоблачители врагов (одежонку сдирали и методично добрались до живой шкуры по номинальной цене). При этом руководитель (блестящий организатор высокой преступности в стране) искренне утверждал, что безоглядно верит в своевременную молодёжь с её нераскрытыми талантами бутылок и в непроглядную тьму вносит свет, только потому что тот рассеян.

             «Здесь лежит изголодавшийся правдолюбец, пробивавший
         брешь в брехне и отказывавшийся есть фальшивыми зубами».

     Глава 4.   Сравнентий Фанаберия

Его чудом избежавший лоботомию башковитый соратник, главный стряпчий политических процессов Сравнентий Фанаберия (по матери д’Оптрия, по соседу д’Изентерия), вырос в кровавого реформатора и садиста, выкалывающего анютины глазки.
Этот представитель соцвивария, водрузивший пенсне на переносицу, как Егоров и Кантария флаг над рейхстагом, плясал с причудливыми подглазничными тенями под флейту Хозяина, располагаясь в кабинете вороного крыла устрашающего здания на Грубянке, что даровало избранным палачам ряд привилегий – великодушно позволяло дышать несчастным на астенических просторах Севера страны или на сногсшибательных допросах (правительство простудилось и след его простыл, пришлось вызывать районного врача).
При рождении свирепого «питбуля» Фанаберии под музыкальную поэму «Срочно ко мне, Джульбарс!» акушерка Нона Хряк, почувствовав, что помогает появиться на свет монстру, не мешала ему выбраться оттуда живым и не подменена оригинал на копию в пенсне. Но разве можно по недосмотру натянуть безрукавку на запястье, не ампутируя плеча?
Грудной Сравнентий чудом раскрыл против своей неординарной личности первый заговор обладателей византийского профиля, неизвестно чем отличающегося от греческого. Легко делясь с людьми неприятными новостями, он тщательно скрывал хорошие. Он был гениальным ребёнком – ходил на горшок и пописывал в «Мурзилку». Приобретённый опыт он использовал при конструировании проекта игры по слуху окружающих и в создании машины подавления, черпавшей кадры из людей птичьего помёта. Скоро Фанаберия совратитель малолеток будет повторять, что когда он ломал голову над каким-нибудь садистским проектом, находились любопытные жертвы, интересующиеся, куда подевалось то, что от них осталось.
Ещё в школе, страдая от сердечного диагноза «Жаба, дующаяся через соломинку в карты», он сдирал домашние задания у соседа по партии вместе с кожей, не подозревая, что затейник рискует больше развлекаемого, когда приговор выносят за ноги. Будучи студентом-микробиологом он подопытно импрегнировал двух монахинь на расстоянии. Чудом избежав возмездия со стороны руководства монастыря, он осел в городе, где подкармливал изголодавшихся по слухам дервишей протёртой пищей своих политических комментариев.
По роду безделья Фанаберия относился к занятым непроизводительным трудом, хотя и создал уйму произведений народного творчества. Это помогло ему написать картину «После побоища», на которой оппонент был изображён в виде укокошенного баклажана, украшенного жёлтыми разводами синяков.
В последовавшем за покорёженным обрюзгшим детством ханжеском юношестве Сравнентий, патрулировал тела вверяемых ему жертв, налаживал производство верёвок для виселиц и молота Нака-выкуси, требовавшего себе наковаленки десятого размера и продавал консерванты лицам, стремящимся сохранить молодость.
Судьба пригрела меченного удачей и промышленным атомом мегрела, когда он в прыжке «Прогнувшись» продемонстрировал хозяину «Автоматный сок», доказав, какое это великое искусство удариться во все тяжкие и не ушибиться.
Когда в процессе омоложения мысли паучий мир приутих, на Фанаберию обратили внимание, исходя из аксиомы: «Умные и ловкие устраивают по вечерам неополиттанцы с видом на Везувий», а также как на человека, любившего осенью расхаживать по балкону в пилотке от «Понтия Пилата», а зимой выходить на улицу в каракулевом пирожке с куриной начинкой.
Поглядывая из своего кабинета на запелёнатые в клочковатые облака горные вершины, гибкий паразитолог Фанаберия отказался от ношения жилеток по увлажнительной причине – чтобы друзья не вздумали плакаться в неё, убеждая хозяина, что монополисты не одного поля Ягоды. Завязывайте со спиртным, поучал он, но не пытайтесь застить глаза, в темноте освещающие узкий проход мыслей, да и чем отличаются от врагов друзья, подставляющие вместо выдвижной подножки трамвая «дружеское плечо»? Исходя из этого, Фанаберия – с его арифметикой экзекутора «Восемь спишем, два в уме», с выгоревшей под южным солнцем дотла совестью, готов был любому выпустить кишки на прогулку, выведя три постулата в назидание котомкам.

1. Всё заложено не в генах, не в носу, а в досье.
2. Автогенная мастерская – Божья.
3. У соседних могил варьете вдовьих слёз.

Пенсневтирательный Родоначальник раздельного пытания и чемпион по бытовому разложению Сравнентий Насилыч, верил во второстепенные приметы и предметы роскоши, живя напротив Планетария и не отъезжая в боковую «Тверь», где его ждала двужильная золотая жена. Раскисшие дороги к кочевряжившимся женским сердцам, натерпевшимся страху за празднично накрытым доверенными топтунами столом были покрыты непонятными изошутками, склеенными самим наркомом изоляционистской лентой. После душещипательных разговоров с глазу на глаз, но без синяков, Фанаберия прохаживался вприпрыжку под вальс «Магнитные волны». По его губам пробегала улыбка и вальяжно разваливалась на втором подбородке, пока он похрустывал головоломкими пальцами тренированного палача с садистскими хобби – выбивать табуретки из под ног кандидатов в повешенные и целовать млллюски в губки. Он трезво рассуждал, что при наличии тараканьего овала комплекса «голова-тело», обезглавить обречённое насекомое невозможно, поэтому и настойчиво умасливал жертву в обход принятых правил поведения, временно избегая физического устранения. А та и не подозревала, какую неоценимую психологическую помощь оказывала своим физическим сопротивлением стареющему импотенту, и какая по-деревенски каромысленная мера Мукузани(я) подстерегает её.
Срезанные покорные головки тюльпанов, заботливо засаженные в вазу, украшали середину стола, символизируя девичье отчаяние экологически чистых женщин. Это побуждало скользкую амфибию в пенсне – конкурсанта академии половозрелых художеств и злостного взломщика женских сердец Сравнентия Фанаберию к действиям, ломавшим волю перепуганных красавиц, обречёно защищавших свои негостеприимные центры развлечений.
Полноценным бонвиваном он стал после того, как от никчёмных пустышек перешёл к растопырчатым соскам. Кратковременные связи с прелестницами ассоциировались у Насилыча с лесоповалом, залежи которого приходится в конечном счёте расчищать и сплавлять куда-нибудь подальше. Его военизированная охрана «Иммунитет», организованная для выведения токсинов из организма общества, нахватав невольных избранниц с прилежащих улиц, затаскивала их в особняк, и упреждая желания Сравнентия, сервировала фольклорную музыку «Дудки вам».
Молодчики не гнушались «хирургическими» вмешательствами в отношении жертв, противившихся преподаванию «сопротивления материалов», излагаемых на радио и в прессе. Им ничего не стоило забить тревогу до смерти, ссылаясь на могущественного хозяина, который назидательно повторял: «Даже, если у хирурга – золотое сердце, пальцы эскулапа я ценю превыше всего, потому что за ними стоит численное преимущество». 
У трансвестита Фанаберии, любившего разгуливать в пиджаке в тюремную клетку, изображая Аполлона в Греческом сале, было два, казалось бы, несовместимых хобби – составлять кроссворды и компании. Распустив павлиний хвост, он выклянчивал сдобные минуты близости у женщины в открытом платье с плотно прилегающими облигациями золотого займа, пришепётывая: «Не дрейфьте, милочка, я дрейфую от вас айсбергом в океане любви, когда вы Титаником бередите во мне нижнюю половину».
В тягостные минуты обхаживания самодостаточный Фанаберия, ненавидевший символ доступности – короткие юбочки, спрятав свою копировальную машинку в штаны, включал спасательную песенку с подогревом: «Цветок душистых Фанаберий». В ней красавец-светловолосик Нельсон Эдди охмурял Жаннету Макдональд в одном из гомериканских фильмов 30-х годов, и она вторила Нельсону неподражаемым сопрано. Если и это не помогало, Сравнентий незатейливо мурлыкал до смерти перепуганной жертве на ушко: «Признавайся, что ты меня страстно любишь». Вслед за его настырными требованиями бравурно звучал марш мореходного училища, полностью отражавший моногамию гамм.

В Кейптаунском порту с пробоиной во рту
Жаннета поправляла макияж.
Но прежде чем уйти в интимные пути,
На берег был приспущен экипаж...

За неувядаемое прожектёрство поэт не Хухры-Мухры получил   Таллинскую премию от стонущих эстонцев и «одиночку» без очереди на Крайней плоти Севера с поражением в водительских правах (бунтующий хлюст и поэт ухлёстывает за Музой, чтобы как-то подавлять душевные мятежи). В пользу участника милитаристической радио передачи  «Топоры до времени» Сравнентия, говорили цветные фистончики, накрученные по ободку головы с которыми он гордо разгуливал по причине исключительной лысости и убеждениям, помогавшим лютой зимой (к всеобщему удивлению они согревали окружающих).
Какое поразительное существо страус, думал он, и зачем экспонат закапывает голову в песок, когда предоставляется возможность потерять её меж мускулистых женских ног?!
Вообразив себя в воздушном замке, облакокачивающимся на бумажную стойку бара, Фанаберия, убеждался, что ему всё позволено. На ограничения он плевать хотел, но не делал этого из чисто альтруистских соображений, скрываясь за паутиной изъязвлений вежливости, как та профурсетка, что выколола себе арьергардную татуировку пониже спины: «Вход только по пригласительным билетам!» Видно, в даме не сработала  коммерческая жилка, и она, как провинившийся щенок, боялась испытания зубов на выносливость или репрессий и сравнительной аллюзии. Сравнентий до потери пульса обожал мосластых женщин в шляпках с документальными кинолентами и ненавидел ломак-тростиночек в камышовой траве позади дома, где рукава его рубашки закатывались от смеха и от их беспомощности.
Как сообщал тибетский наркомат по сбору утильсырья «Давай лома», по завершении развлечений Сравнентий, получавший заряд энергии от жонглирования людьми, в порыве неудовлетворённой страсти срывал этикетку с бутылки «Муказани», оставляя её голой.
Фанаберия подтвердил теорию «Мне скука не грозит... пальцем», по которой женщина занимается несколькими делами одновременно, что даёт ей право иметь пару сменщиковлюбовников сразу, поэтому Сравнентий знал, что лучше всего поливать «цветы» из словесной дуролейки. Он рассматривал половой акт, как предтечу посещения негарантийной мастерской вендиспансера. К тому же доверенные лица всемогущего Хозяина застали его в приступе самоотречения, копающим туннель между мужским и женским туалетами (на нём были протекционная форма от мошкары, защитные очки со стёклоочистителями и тиролька с глубоким оврагом тульи).
Застрельщик передовых начинаний, он понимал, что серьёзное отношение к окружающим плотным кольцом товарищам не помешает его личному выживанию, поэтому следил, чтобы работы у расстрельных взводов в пристрелочные дни хватало на всех. Когда непреступный Отец всех народов прибыл на место совершения, Фанаберия ловко отмазался, сняв Ежовые рукавицы и сделав «папе» официальное заявление для пресс-папье: «За тебя, Кобра, я готов свою незапятнанную репутацию положить на сохранение, что  подтверждает предотвращение очередного заговора на твою бесценную жизнь. Ты же сам говоришь, что евреи не люди, а драгоценные камни – Гольдштейны, Зильберштейны, Рубинштейны, Каменевы, c их извечно пучеглазыми вопросами во исполнение несбыточных желаний на псевдонародных инструментах. Их нетребовательных к себе даже Страдивари не удовлетворит.
Стоит ли удивляться, что власти всё с большим трудом отличали триптих Рубенса «Elevation of the Cross» от Рубинштейнского «Демона»», не говоря уже о Грёзах любви Антона Григорьевича Рубинштейна. После этой котовасии пост наркома автоматически перешёл к оседлавшему систему «возмездия» Сравнентию Фанаберии – растленному типу с его внебрачной чехардой, к человеку с лицом печального миноносца, перекошенным бритвой «Жиллет». Ему как и предшественникам никак не удавалось разгадать причину венозного застоя не перерезанной в одночасье водной артерии.
Случалось, правда, что липкая амфибия сущности Салыча превращалась во вздорного пользователя-бронтозавра, особенно когда что-нибудь вылетало из памяти невинным воробышком и он на мгновение забывал, что ноги для кренделей, анус для «трюфелей», и всё это выделывается... не в пекарне «Иван Опекунов». Тогда он делал пережиточную рекламную паузу, украшенную коротким мизинцем, трепещущим мотыльком в манерном дюйме от чашечки в кофейных подтёках и самозабвенно распространялся о толстовщине толстух с их непротивлением ему, козлу, насилием в сюжете «Трупик Козерога», появившемся в «Аль-Монахе».
В элитарном издании стаккато потешных бегов периода Великого нашествия пруссифицированных тараканов, удачно перемежаясь с их щелевой просветработой, отмечалась патологическая привязанность автора-заложника к окровавленным муляжам, распиханным по закуткам нежилого дома, в котором приходящая женщина поспешно отряхивалась, когда на неё падало подозрение, чтобы не восприниматься подновлённым предметом любви.
Автор успел записать беседу Сравнентия с неизвестной дамой, имя которой упоминать не рекомендовалось.
– Парниковая любовь – приближённость к совершенству, берущему верх над низменными поползновениями. Она не идёт ни в какое сравнение с возвышенными подлостями и низостью благородства, когда сердце разрывают дикие звери гладиаторского предчувствия. Если уж заблуждаться, так в чём-нибудь помохнатей.
– Сильно сказано. Поразительно не ортодоксально мыслите. Впервые встречаю человека из органов, оплакивающего своё прошлое и терзающего чужое будущее. Над этим стоит задуматься за парой бутылок под благовидным предлогом на непонятном наречии. Но согласитесь, с годами чувства выдыхаются, как духи во флаконе с неплотно притёртой пробкой, – провела она гребёнкой по волнистым попугайчикам волос, лысеющим после аборта.
– Я гондольер с веслом, занятый своим ремеслом и люблю бродить по пляжу в обнимку с июлем. Я – бармен, разливающий в миски порционное виски. Ничего с собой не подделаешь, ведь в писательском деле я ещё и хирург – захватываю лингвистическим пинцетом края душевных ран и накладываю скобки, пока слова сомкнутым строем ложатся на многострадальную бумагу в разгуле неподконтрольных страстей. Но признаюсь, в моём последнем романе много глав и не хватает запчастей, – потупился Прерия.
– Касаясь вашей литературной деятельности, друзья рассказывали мне о графомане, который, начитавшись Франсуазы Саган, почтительно переворачивал дам как страницы, не отваживаясь на транссексуальную операцию. Надеюсь, это не вы?
– Угадали! И азартными играми не увлекаюсь, понимая, что единственное чего нельзя позволить себе в казино, так это выиграть время, – от него не ускользнуло, что дама полусвета и полу-умственного затмения обладает грудью, которой можно было прокормить не одного здравомыслящего мужчину.
– А я-то приняла вас за типичного естествоиспытателя женского терпения. Вы меня ещё не обняли, а энзимы секреции уже закружились в вальсе внутренних желёз. Но почему-то я вам несказанно верю и чувствую себя на лежаке на пляже, где невозможно отвернуться к стене. С вами я рассеянна в дисперсном свечении.
– Хотя я и ношу пенсне, но обладаю дальнозоркостью бинокля. Я не что-нибудь курам наспех,  заваливающее экзамены на спину.
Падкая на развлечения она ощущала себя одалиской, наглотавшейся любви. Бывало, сидя за столиком одна против обыкновения, она угадывала в мужчинах не обезвреженных хамов, провожающих дам до дверей увядающим взглядом, когда в отношениях не всё ещё потеряно в том числе и ключи от машины. Этот же экспонат во френче не выглядел беспощадным соблазнителем. Но ведь не всегда угадаешь. Это как убеждать сифилитика в том, что самый прогрессивный деятель паралич, или  цирковой карлице потерять чернокожий чемодан с гуимпленом-микроцефалом внутри.
– За свою нетрудовую жизнь я сменил множество специальностей, однажды выступал в роли рефери, разводящего упрямых петухов и боксёров, состязающихся как мы с вами в остроумии. Стоит только захотеть и я помогу вам вырваться из трясины мещанства (как садовник, врезающий анютины глазки во входные двери, он был уверен, что дама отдастся легко и непринуждённо, не приходя в сознание от его безукоризненно тонких манер и гениталий).
– Мне кажется, вы излишне впечатлительны. Возможно вас притягивает голубизна понятий. У раба привычки и жены с любовником такие явления наблюдаются в местах общественного пользования. Я тоже всячески избегаю огласки из-за того, что она женского рода, а подругам, как вы понимаете, доверять опасно.
– Правильно поступаете, в скольжении любовной лодки важны скрытые течения души. – В линяющих красках вечера его интриговали её рисованные бровки, вздёрнутые на виселице морщинок лба. Но он не собирался выказывать по отношению к ней нескромную приветливость, хотя его впечатляли её театральные манеры с запущенными ноготками в шевелюру и мысли взятые напрокат.
– Вы обольститель, и я питаю к вам глубокое унижение. Хочется вышивать для вас гладью гладиолусы, стричь купоны и жить припеваючи на дачной веранде, поедая анчоусы. По всему похоже, вам чужд затворнический образ жизни ружья на стене.
– Всё-то вы замечаете, даже развесистые рога при входе. По глазам вижу, что музыку обожаете, сказал он, с такой интонацией, как будто бы вкладывал в неё сотенную.
– Угадали! Недавно прослушала сюиту «Эховые размышления по-барабану». Произведение оставило слишком гулкое впечатление, не потому ли я так ценю драже губ в поцелуе, и это притом, что практически не пью – винные пары валят меня с ног.
– Эстетка! – воскликнул он, поправив пенсне. У нас много общего, как у людей, увлечённых своим телом. Я прекрасно отношусь к художникам-передвижникам, благо что сам играю в дымовые шашки. Если не беру за фук, то за что попало. Но несмотря ни на что, я не малюю шутки с английской солью, палитра не позволяет. Вы ведь знаете, у талантливого скульптора нелепица не лепится. Учтите, моё призвание – лелеять подростки растений и ненавидеть отсутствующие взгляды в присутственных местах. Вы же не какая-нибудь мымра без понятия, а примечательная женщина с бесчисленным количеством неположенных (под сукно) замечаний.
Он проявил себя прирождённым учителем, подумала она, на него также бесполезно обижаться, как дуться на презерватив. Её усвояемость интимного материала продвигалась стремительней, чем ожидалось, а в тени под глазами пряталась грусть, хотя окулист посоветовал ей промывать глаза отборной кислотой. И это всего лишь единичный пример из обширной  женской практики Прерии.
Глумящийся Сравнентий с разинутым ртом  аденоидного птенца охотно и подробно разоблачался перед дамами, никому не доверяя и не отдавая приоритет в бережливые руки. Этот прихвостень, чистивший пёрышки «хвостового оперения» гостеприимного хозяина, подкреплял решительные действия, часто заканчивавшиеся ранами в кровоподтёках, словами: «Я пленён вами, но соблюдаю Женевскую конвенцию о гуманном обращении с пленными на дыбе, за столом и на кушетке». А о сожжённом на костре Джордано Бруно он цинично сказал: «Жора взошёл на огонёк». У певца ломается голос, у пианиста пальцы на допросе, и рука  тянется вправо, создавая впечатление, отпиленной клавиатуры, повторял про себя Фанаберия, а туша быка, разделанная им под орех всегда снилась ему, когда он оперировал односложными предложениями, содранными с передовиц газет. У этой кривоногой певички, скрывающей голени по колено стелящимся туманом сжиженного азота,  нет шансонов на выживание... мужа из дома, воскликнул он. Кто бы мог поверить, что такое вырвалось у гуманиста, любящего женщин в стиле лошадей Веласкеса, и готового помочь слепому перейти улицу, чтобы на другой стороне задушить несчастного за углом по цене бутылки моложавого молдавского вина.
Перед тем как переметнуться к большеВИЧкам, осторожный Сравнентий занялся вязаньем петель для дверей и сбором коррозийных материалов своего меньшевистского прошлого. В то же время в Фанаберии жил освистывающий всё зритель, думавший, что если бы он спасался от потопа в Ноевом ковчеге, то расположился со Своей в амфитеатре, не забывая, как на бармицву соседа дед с бабкой (огнепоклонники у камина) сделали внуку подвижной подарок, и он поверил в трёхколёсную демократию велосипеда «Прогресс». Это определило направление его кипучей деятельности, пока время опечатывало чувства, накладывая на всех и вся сургуч недоверия (он умело подбирал нужные слова в своей черепной коробке). К трём годам заключения в усадьбе на Малой Броной из-под его пера вышли ни на ком не апробированные работы:
«Вконец распустившиеся вербы, как средство вербовки».
«Забытый обычай – поцелуй вслепую на все случаи жизни».
«Наиболее измотанные – катушки ниток» и
«Просроченные часы разведчика на вывернутой наизнанку Сорочинской ярмарке (ночное послание под маринадом)».
Несмотря на легендарную жестокость, в сумасшедший дом Фанаберию не упекли – он публично отказался танцевать кабанеру со свиньями и подпиливать устои общества электропилой, когда его застали перед футбольным матчем на стадионе «Динамо» в спортивной вивисекции собственнонаручно присобачивающим приборный щиток от «ЗИСа» к чьей-то провинившейся голени.
Это совпало с периодом прихода в сознание народа, с высоким подъёмом встречавшим зарубежных гостей, страдающих плоскостопием (ответственный Клементий Поздравляй). В некотором смысле Сравнентий был неуравновешенной панибратствующей бактерией, развлекавшейся под чавкающий саксофон и квакающую трубу, и ему не давала покоя карьера учителя спальных «танцев».
В общих чертах его привлекали половозрелые ассоциации фертильных особей и индифферентных к ним мужчин, таких типов каноники вполголоса отмечают – при снятых сливках запрета, они «малость» не в себе, пребывая в других.
Приблизительно, а точнее апроксимально, ту же самую байку предсказала ему в старом Тифлисе китайская цыганка Анфилада Матросня, блестяще объяснявшаяся на ободранном мандарине и заговаривавшая платиновые зубы в съёмных протезах, а также пластины кашалотам на апфельсине из Кантона.
Больше всех от этого предсказания пострадал в 1942-м официальный поэт военных лет Мафусаил Гонконгыч Бруцилёз, не видевший зарниц артобстрела, но понимающий, что винтику с шайбочкой друг от друга не отвертеться. Он не реагировал на многоголосье толпы, но живо откликнулся на гомериканскую помощь говяжьей тушёнкой благозвучием авангардной баллады.

На банку молюсь я не первым.
Железную ставлю на камень.
Клинком открываю консервы,
И ем, не отмыв их, руками.

Вкушая аппетитно нарезанный штрудель власти, сторонник обильного секса с отягощением – пикантным компонентом завтрака с женщиной Неповторимой Ночи – Сравнентий Фанаберия утирал ей нос, промокая слёзы и обтирая испуганный рот смакующим в предвкушении развлечения взглядом, придерживаясь правила «От каждой по посильным возможностям, мне по неодолимым потребностям». Он подслеповато смотрел на коксующиеся угольки её глаз, антрацитировавших искрами пионерского костра и сладострастно думал о пригубительных последствиях мимолётных кавказских знакомств и удовольствий от бешеного разбрасывания денег налету заведённых вполоборота шашней. Его привлекали нераскрытая религиозная жизнь полной чашей Грааля и грудоноски в период лактации в «Профилактории баланса чувств, подведённых под монастырь». Это бередило в его душе, в которой было сыро, как в землянке, самые низменные потребности, и отнимало у похолодевшей от ужаса жертвы желание накостылять ему по шее, отстаивая суверенное право на блеклое существование в отключке.
В попытках раскочегарить себя насильник представляется недозрелым, отличаясь низменными инстинктами и высоким уровнем образования смекалийстых солей в мозговой жидкости.
Его насекомообразная мечта водрузиться на флагшток не осуществилась – его расстреляли, не приняв во внимание наслоения криминальных воспоминаний, нашедших отражение в пресноводных мемуарах «Тысяча и одна в ночь в односпальной хорватке».
Странно, но не помогло и то, что вместо привычного «апчхи!» из него вырвались глухое «ОГПУ» или в лучшем случае отрывистое «НКВД». Но вернёмся к частичному описанию содеянного теми, кому ничего не стоило сгноить в застенках миллионы ни в чём не повинных людей.
Потомственный мот и прощелыга Сравнентий со сверлящим по правилу винта взглядом был умён не по годам и гордо носил на оголённых плечах ржавые эполеты свалявшихся волос, требующих гвоздичного масла, что многократно было отражено в картинах написанных маргарином. Уровень загаженности его душонки зашкаливал, когда её занимала не сама постановка вопросов, а декорация к ним. Он считал, например, что многосторонней женщине не обязательно быть трепетной серной для принятия ванны той же номинации, скрытой потайным люком, под текинским ковром – исправительная мера за надругательство над его посрамлённой личностью в неуместных выходках в свет под хоровую капеллу «Вращающиеся чресла».
Фанаберия не выносил, когда его постельные «шалости» бойкотировали наполовину в пастельных тонах вполголоса. Он сожалел об одном – пикантную респектабельную сцену запросто вырезали вместе с исполнителями (за исключением его самого). Визжать на бабе в ожидании её дальнейших указаний Сравнентий находил для себя неприемлемым, как и быстрое поедание мумифицированной свиной тушонки. Работая на Грубянке на выдаче «шпионов» после их имплантации в странах чуждого Запаха и распределения сухого пайка порохом для мокрых дел, он придерживался расхожей теории о телесообразности времяпрепровождения с ударницами труда. Но надо отдать ему должное. Получив формальный отказ в близости от секретарши африканского посольства, он не побежал за ятаганом, трусливо переведя дух на полшестого, из своего хитинового панциря в Оружейную палату. Так что создавалось впечатление, что Сравнентия вызвали на ковёр, чтобы под раздробленный барабанный ритм закатать в него, а ведь многие, работающие за кордоном попали бы в число задохнувшихся в ковре от идеологической пыли.

Шпионом в Америке быть не легко мне,
надену наушники, настрою приёмник,
ловлю позывные «О вещем Олеге»,
беспечно пожёвывая бейгель.

Рутинно в эфир выхожу на запросы
как издревле принято – на азбуке Морзе
ищу по шкале барабанную вязь,
и вновь чертыхаюсь, – Не вышли на связь!

Для интеллигентного, как я, человека –
вполне архаичный испытанный метод.
Он повсеместен в шпионской игре,
Расхожие знаки – точки с тире.

И я защищая права человеков-с,
      для конспирации отправлюсь в Лас Вегас,
там предоставлены лучшие фишки
для самобытного русского мишки.

Заданье простое получено – надо
на грани Каньона реку Колорадо
поставить в невыносимые рамки,
чтоб америкосы не выползли в дамки.

Они без согласия в мире насилий
ракету в два пальца в карман запустили.
Сию информацию передать не удастся –
неладится что-то с коммуникацией.

На что только в происках своих ни горазд
мой пёс шелудивый синьор Псориаз,
на полную воя в подвале луну,
антену, собака, зубами погнул.

Вот так и работаю три десятилетья
под прозвищем в ставке Чапаевский Петька.
Живу беспроблемно с откормленным рылом
пока в CIA(е) меня  не раскрыли.

Вы спросите, кто я при русских погонах?
Чего там скрывать, генерал Пентагона.

Фанаберия долго не решался беспокоить Хозяина, обладавшего недремлющим оком акулы и не любившего, когда его дёргают по пустякам, ведь и копировальной машине чужих мыслей и идей, достойных стать великими, необходим отдых. Но залежавшееся «Дело» выглядело неотложным воротничком. Нарком, ненароком поправив пенсне, миновал ромбовидную охрану импотентов в третьем поколении и постучал в дверь кабинета Со-со.
В ответ раздался раздражённый голос Хозяина: «Вхады, кто смэлый». Обладатель пенсне, обнаглев от страха, приоткрыл дверь в приглушённый свет и неуверенно прошагал в сторону предмета неугасаемого интереса и дыма, заполнявшего комнату не оставлявшую место для раздумий. На Фанаберию пахнуло ароматом «Герцеговины флор». На столе стояла пушка с колёсами навыкате, направленная на дверь и готовая к выстрелу в любую минуту.
– Зачем пожаловал, душа лубезный, в столь неурочный для меня и неблагоприятный для тебя звёздный час? Вижу совсем с ног сбился, видно сообразиловка плохо работать стал, – сонно спросил, потягивая трубкумира, обладатель строгого френча и мягко акцентированного слегка брюзжащего голоса. Он поднял глаза и стряхнул приставучие пылинки с лакированной трубки.
– Пока глумится дымка над рекой, спешу поделиться последними данными с нашим Светочем. Избавляясь от подпорченных настроений массовыми репрессиями, подсказанных нам агентом – изворотливым дворником Прометеем по выделенному ему уборочному пространству в воротах Грубянки, массы попали под твоё обаяние гениального собеседника, как прохожий под колёса автомобиля, так что квартирный вопрос в стране почти разрешён.
– Знаю, ЧеКа всегда начеку, когда преуспевает политика без поблажек. В полдень тени короче, а ласковые языки становятся заманчиво длиннее. И не гнись плакучей ивой, не поможет, у человека, становящегося на четвереньки, легче измерять высоту в холке. Перед нами возникла насущная задача – завоевать сердца, ушедшие в пятки. Не сомневайся, идея фикус восторжествует. Видишь у меня во рту ни одной фиксы нэт, – сказал он, обнажив жёлтые зубы в пиоррейных чехлах распухших дёсен – так что пришло время, выбрасывать на витрины магазинов макеты овощей и фруктов. Но эта инструкция ни в коей мере не касается периферии.
– Как понимать, Коба? Моя душа перед тобой нараспашку, после заморозков ненависти она оттаивает. Ты же знаешь, что я родился в не заправленной рубашке цвета телесного наказания, – поспешил он, шаря стёклами пенсне по кабинету, – в моей преданности тебе и делу поисковой партии не стоит сомневаться Я же не нэпман, а член булшитской партии с незапамятных времён. Между нами никогда не было рыночных отношений, даже в Тифлисе на сходке в кофейне «Застенчивый шайтан», когда геноцвале поднимали вопрос о геноциде. Тогда умники неодобрительно отмалчивались на решения партии без правительства.
– Государство – это коммуналка, а я её ответственный квартиросъёмщик, и отлично помню ненавистные тягучие моменты, когда вслед за конкретными вопросами следовало бисерное меньшевистское молчание по-свински, так что тебе дерзновенному с девочками бояться нечего, и как сказал один чукча, угрозыск миновала. Придёт время и ты преставишься... награде. А пока, вот тебе почётная патефонная ручка, снимешь пенсне и будешь глаза к небу заводить про женщину вспыльчивей зажигалки.
– Не знаю как и благодарить.
– Самое большое, что ты можешь для меня сделать – это не завираться и не трястись, а то аж пол в комнате содрогается.
– Это у меня оттого, что я много раз умирал в жизни от страха, видимо, потому что линия моей жизни пунктирная. Говорят, такое случается с гидами, отводящими души невинно казнённых.
– И я плыл по течению меж буйков страха. И меня захлёстывала необъявленная волна эмоций, в минуты, когда брала оторопь. Мы здесь, Сравнентий, не для того, чтобы балеты танцевать. Во времена лишений наше прямое спасение в плакатах и лозунгах. Я в ссылках и в остроге отсиживал положенное не за скупку краденых мыслей, – прохрипел Осик осипшим от Цинандали голосом.
– Конечно, Коба, ты не лишён благородных нарывов, и тебе боле не нужны гигиенические пастыри. Мне же как человеку, при улыбке которого обе половины лица меняются местами, понятны гневные возгласы ночного леса и филины ухающие лесорубами. Не сомневайся в моей преданности. Мы устроим в стране такой лесоповал, что мало не покажется. Что ни ступенька, то проступок, а нам ещё, ох как высоко, взбираться при дележе мест под солнцем.
– Вот, вот люди должны привыкнуть, что у нас здесь не дельфинарий для привилегированных недорослей. Революция вырастила шепчущееся по углам седовласое поколение, следует уделить ему особое внимание и обеспечить его достаточным количеством посадочных мест в поездах дальнего следования на Восток. Достаточно того, что в ведомствах отлажено поштучное производство сносно болтающих идиотов с незашнурованными ртами, способствующих прогрессирующему параличу экономики. Взять хотя бы Биробиджан. Придётся раздарить носатым часы со светящимися стрелками, чтобы лучше видели, что их ожидает в недалёком будущем. А пока что, пусть себе щёлкают зубами, а мы хлыстом.
– Позволь, Коба, процитировать тебя из Пушкина: «Партийная преданность – это множество медвежьих углов, составляющих сплошной круг, и чтобы выжить среди зверей необходимо крутиться в нём под лучами прожекторов клоуном на Арене Радионовне».
– Люблю тебя, Сравнентий за остроумие и находчивость, но не как Every(дику)-балеринку, изменяющую мне с партнёром-танцовщиком. Не принимай всё так близко к сердцу, считай услышанное здесь сегодня подарочной шюткой. Шютник – значит общественник. Шютка особо требует слушателя-партнёра. Те что с чувством юмора рассмеются, а завистники скажут – пошляк. Согласись, Сравнентий, ты же не будешь шютить с деревом, ни за что сбросившим листья. Ты, дорогой, «Капитанскую дочку» читал?
– Не только читал, но и засыпал с ней в руках, не откладывая в долгий ящик. Затем приходил к ней во сне чайником, писающим заваркой, намекая, что ничего не проходит даром.
– Так вот, мне пришло в голову, что великий Александр Сергеевич вывел в повести образы страдальцев. Мой тебе совет, не принимай Великий народ за сплочённую массу сигмовидной кишки. Толпа тебя не поймёт, и высмеет на Лобном месте. Такой подвернувшийся и не положенный на вытяжку случай уже зафиксирован с одним юмористом, но не на возвышении, конечно. Рьяные охранники с глазами «Органами надзора» буквально разорвали его на Грубянке, хотя попадись нашим опричникам под руку дёготь с перьями, можно было бы и повалять дурака, не заметившего, что проспиртованная страна Оде-колония, что меж Океанией и салями Зелёного Кумыса находится на бессолевой диете.
Сравнентий Фанаберия выпрямился, и стал похож на козла в пенсне, догадывающегося, что в царстве зайцев и дождь косой. С его стороны было бы ошибкой принимать за единицу подлости дружеские шаржи, которые так любил рисовать на своих подчинённых хозяин. Он сам видел всех насквозь, наизнанку и всё  наперёд и хорошо помнил наставление Кобы: «В твоём ведомстве победный клич должен быть заменён предупредительным стуком. Обрати внимание, что в твоём закордонном оркестре партию валторны в Сорренто исполняет вольтерьянец». Тогда Сравнентий поблагодарил хозяина за подсказку, звучавшую по тюремному, но с политической точки зрения правильно и своевременно. Так что, где надо, он утончил стены, а минуты раскаяния в застенках перевёл в часы. Коба похлопал его по покатому плечу и наградил главного опричника широкими полномочиями, – Сравнентий, ты честно отрабатываешь свой кусок хлеба. Подошло время прополоскать горло марочным вином, – похвалил он улыбаясь в усы.
– Только благодаря тому, кто зорко стоит на резке хлеба, когда розовеет восход коралловым ожерельем облаков, – поспешил Фанаберия, понимавший, что молчание царит, пока искусная болтовня льстиво прислуживает. Он всего лишь работник секретных служб, входящий на руках без перчаток, и оставляет за собой следы в виде отпечатков пальцев, а это влекло за собой значительные неудобства и представляло определённую опасность.
– Мне донесли, Сравнентий, что в минуты, когда ты наслаждаешься выходным пособием в рабочие будни, глаза твои брызжут кровью, и ты наряжаешься женщиной.
 – Ложь это бриллиантовой чистоты. Мой организм получает достаточно солей в виде докладываемых солдатских шуток. Сегодня я пришёл поделиться информацией и узнать твоё просвещённое мнение, Кобра, предвосхищающее все известные нам события, по поводу поступившей отчётливой докладной. Я подумал зачем ссылаться на кого-то, когда у нас есть Чукотка, а у них Аляска не используется по её прямому назначению. Чем не реприза для прыткого конферансье, жалящего змеящийся микрофон ядовитыми словами? Вот когда публика соизволит рассмеяться! А пока что в нашем театре ты главный режиссёр, стоящий на раздаче поцелуйчиков и типов в первом прочтении пьесы марионеточным актёрам.
– Это ты правильно заметил, Сравнентий, мы вынуждены по-новому трактовать систему великого Станиславского, так что начнём с последнего сообщения. Знаешь, всё-таки приходится считаться с людьми, когда ставишь их к стенке. Ты же хорошо осведомлён, что у нас есть все средства от вздутия живота и хронических заболеваний. А как ты думаешь, дорогой, проклятый капитализм ещё будет волочить свои варикозные ноги в следующем столетии, разминая чёрное пюре непролазной информационной грязи?
– Непременно, провидец ты наш! Но посуди сам, о великий Кобра, ты предвосхитил вопрос, приведший меня, запутавшегося в джунглях любовных связей, к тебе. Тут пришло любопытное донесение, доставленное по пневматической почте из самого начала XXI века, по-нашему СТО, а по-ихнему «Century Twenty one», от агента СРУ Бони Лузгаева под кодом «Койка №3». Лузгаев ведёт происхождение от самого древнего рода – идиотов с затоваренными отношениями. Вот месячный отчёт о проделанной Лузгаевым работе по сбору вредоносного слоя излишне ворчливых воспоминаний. Отчёт является докладной, касающейся высказываний душевно нездоровых в заведённой последовательности от окна к дверям, чтобы при их закрытии не мешала скрипучая трель несмазанных петель. Во избежание репрессивных действий со стороны медперсонала и дипломатических осложнений имена лиц на койках, увлечённых водоворотом событий на самое дно, кроме третьего номера, сохраняются в тайне на случай самоотречения.
– Скажу тебе как тактик, не первый год занятый стратегией. У них там за океаном всё будет не как у нас, погружённых в минеральные источники новостей. Советую не путать два понятия: полномочия и резиновые подтяжки, на которых некоторые товарищи уже качаются в отапливаемых ванных комнатах.  А твой подопечный случаем не двойной шпион, занимающийся куплей-продажей родины? Ведь капитализм – головоногое чудовище с минимумом туловища, в редких случаях с человеческим яйцом, но всегда с сегрегацией зелёных водорослей с недорослями, и, если можно так сказать, на кортах US open по пенису. Может когда-нибудь ты прочтёшь мои лирические мысли в сборнике стихов по национальному вопросу, которые записал, теперь уже покойный «нами» баргузинский поэт Заодно Произношвилли.
В процессе ферментации политических взглядов на высокую поэзию Сравнентий Фанаберия не стал жертвой экстраполярного мнения на великие труды хозяина, в которых тот доказывал, что никто нас не может лишить избирательного права на способ ухода из жизни, не взирая на величавую поступь времени. Но тем не менее Фанаберия (погонщик «скота выбившийся в партийные руководители») бросил искоса на Хозяина взгляд беркута, учитывая, что сначала был «Великий почин», а потом учинили и чинили.
Донося свои соображения до сознания собеседников и начальства, Сравнентий заложил ни одну страницу на долгую память, и Хозяин об этом был прекрасно осведомлён, поэтому протянул правую здоровую руку и снисходительно произнёс:
– Давай сюда бумаги, я их с собой наедине почитаю из жалости к тебе. Но запомни, прогнозируешь ты, диагностирую я – врачеватель Наших в обед. Дорогой Сравнентий с землёй, поумерь свой пыл. Мне минеральные источники доложили, что ты насильно убеждаешь своих подчинённых из банды судебных троечников в радикальном средстве для избавления от тараканов, составляющих миллионный костяк никчёмного меньшинства. А это уже – подавление вредных элементов тачанками-ростовчанками. И что за отвратительная привычка говорить с починёнными одними  заглавными буквами? Будь обходительней с усатыми, не то  разбегутся, тогда и Корней Чуковский  со своим «Тараканищем» не поможет. Ты думаешь мне не известно кого он в его образе вывел?
Фанаберия догадливо нахмурился и свёл брови к общему знаменателю. В его моментальном красочном мозгу усыпальницы лепестками роз выстроились вдоль каторжной Владимирской дороги.
– Приму к сведению, Кобра. Но мне просто интересно какая швабра вражеский слух про меня распустила, когда на башне всё ещё бьют куранты. Неужели никто не может их защитить?
– С курантами я сам разберусь, а ты, будь честным по отношению к себе, если не хочешь оказаться уравновешенным на кресте. И не забывай, что Королевскую кобру звали сэрПантин. Он был её третьим мужем и как двое предыдущих – государственным.
– Твои глубокознания, Кобра, поражают поднаторенного в политике меня, пришедшегося к нашему «Скотному двору», блестяще описанному английской скотиной Орвеллом, а ведь я знаком с Кратким курсом истории партии Алёхина и Касабланки.
– Ценю твой проницательный ум и обещаю выпить за светлую голову, чтобы она не слетела, как с яблонь белый дым в осень, утопающую в золотой роскоши. Учти, я не каждому доверяю... чинить козни. А ты не только вышел не в тираж, но и плотно притянул за собой дверь. Вот Мы теперь и думаем, к чему её присобачить.
– Не стань ты вождём, из тебя получился бы серпантинный поэт, и тебе бы воздвигли памятник, всадив конкурирующим вонючкам-поэтишкам по паре пуль для эффективной вентиляции.
– А зачем он мне пъедестальный, когда по всей стране их уже миллионы в гипсовых бюстах. Будь бдительней, Фанаберия, чаще «тарэлку» на голой стене слушай, не зря же культуру, пролетевшую мимо, Пролеткультом называют. Радио – это передача духовной пищи на расстояние «В одно входит – из другого ничего не выходит». Так уж у необразованных повелось, что каждый из них защищает отсутствие собственных интересов.
– Умные слова говоришь. Нам свой ансамбль «Песен и встрясок» следует создать под твоим мудрым руководством.
– Идея хорошая, но уже не моя, хотя ты здесь для того, чтобы вытравливать находящихся в услужении у нескрываемого позора, унаследованного от царизма. Не то мы тебя к вандалу-офтальмологу направим на вживление фоторецепторов, чтобы политической слепотой не страдал. Уверен ты, Фанаберия обладаешь непревзойдённым вкусом в приготовлении шашлыка из недальновидных баранов и твёрдой дирижёрской рукой аранжируешь не отапливаемую оранжерею для неблагонадёжных и заблудших.
– Меня любили продажные женщины! Трое грозилось повеситься на бельевой верёвке, но они не сдержали обещания, потому что наступило время, когда 12 часов пробивается, сквозь мало что значащие порядковые числа, и я понял, чтобы сожалеть о чём-то не обязательно сожительствовать с кем-то.
– Успокойся, сегодня у меня на ближней даче балбесов. Ты, дорогой, приглашён, без жены товарища по партии, конечно. Франко-японский валютчик Жюль Йен тамадой будет. Мне сообщили – он поит-корректный. С балеринками пряного посола перепляс затеем в том что на нас к концу пиршества останется по разнарядке сверху, если опасность не постучится в дверь без предупреждения охраны. А кто пожелает, может партнёршу выбрать и опробовать себя в роли заторможенного полового пузотёра. Я также получил сведения, что ты совершил два тяжких преступления.
– Неужели, что я приобрёл телевизор на накопленные обиды?!
– Вовсе нет. Но в Центральном Доме Работников Искусств ты повесил пальто в присутствии гардеробщика, а потом и телефонную трубку после разговора со мной. Разве это не жестоко?
– Доносивший ошибся – не в такой последовательности.
– Тогда это в корне меняет дело.
Сравнентий до настоящей сексотской карьеры владел компенсаторной мастерской по изготовлению париков «Теряя голову, по волосам не плачут». Теперь он опустил глаза долу, любовно положил увесистую папку на рабочий стол гения всех народов и в целости и сохранности ужом выскользнул через боковую дверь. Фанаберия осознавал, что отчёт по показательному муддому «Фантастика» с Драйтона в Брюквине доставлен в нужный момент, когда государство испытывает индустриализацию на выдержку и не нуждается в соглядатаях, страдающих куриной слепотой.
Со словами «Белые офицеры не должны есть красный борщ», Кобра погладил папку здоровой рукой, раскрывая многостраничный меморандум-депешу, с разговорами о крошечных интересах жалких крохоборов, и о теневых сторонах Светлого будущего.
То что он прочёл, настолько поразило его южное воображение, что Кобра вызвал референта Скребка и велел ему без промедления заняться строительством запасной линии метро из Мозгвы на ближнюю дачу в Скунсово дабы привозить с кухни по первому требованию «Сметанник». Сатрап облегчённо вздохнул – наконец-то свершилась историческая несправедливость. Срочная депеша, в которой каждый пребывал в своём сумасшедшем доме в должности главврача, походила на увесистый роман: «Так как за последнее время в нашей дружной палате ничего экстраординарного не произошло, прося прощения за излишнюю «грамотность», докладываю содержимое подложного документа, перед тем, как записать нижеприведённые выступления на приём к психиатру.

Койка # 1 – Когда меня сюда засадили, мне не предоставили выбора, в какой клетке расквартироваться – в печёночной или нервной. Доктор предупредил, чтобы я не выходил за пределы дозволенного нашим пологим этажом. Там тлетворная наружная среда оказывает на живые микроорганизмы разрушающее воздействие в форме продажной любви – валюты не выходящей из обращения и расплачивающейся за приобретение дурных привычек.
Койка # 2 – Ага, вот почему ты всё время смотришь на меня, как мангуст на кобру, или ты напугал доктора, встретив его в дверях, в трусах, в полном всеоружии? И на хрена вообще врачей слушать?! Эту новость принесла мне стрекоза на жёстких вертолётиках-крыльях, когда я подвизался в сексшопе зав. отделом, разлагающим бытовые приборы, а вокруг бегал неуёмный Тузик не в масть – пуржащей  зимней породы Вальпургиевый скотч 40°.

Койка # 3, храня религиозный нейтралитет, от комментариев воздержался, потому что имел обыкновение во всё привносить что-нибудь своё, а выносить чужое впротивовес шоколадным настроениям в обществе, так как привык пить чай с внучатыми пряниками.

Койка # 4 –  Понятно, что для изучающих тору слово лоботряс звучит несколько оскорбительно, ведь все знают какие в синагогах сидят трудяги. Софистикой сподручней заниматься на софе, и с кем-нибудь поприятней, чем ваши больничные рожи. Меня не накормишь небылицами. Я не птенец, которому суматошные предки отрыгивают пережёванное. Правда, случилось так, что я по сей день у Посейдона тону, всплыть не успел, но спешу сообщить о смене тоталитарного режима в стране двойняшек – Парагвае.
Койка # 5 – Ядовитые слова ваши не возымели на меня впечатления. Спешу оповестить присутствующих, что я извещён о случившемся позавчера, когда, вынимая носовой платок, вытирал потные ладони и протирал запотевшие в туалете очки, перед тем как навестить попугаев, расквартированных в комнате отдыха в мезонине. Крикливые «первачи» в загибающихся очередях поделились со мной новостями и пикантным другим. Нечто необыкновенное приключилось в ту памятную ночь – прутья в клетке между собой перегрызлись. Представьте себе, они продавщицу непроницаемого нижнего белья между собой не поделили, а ведь она пользовалась вибратором, исполнявшим «Pus-sycet, pussycet». Тома Джонса.
Койка # 6 – Лучше бы  вы, всезнайка-Малкин, помалкивали на своей пятой койке от окна и не свирепели непомерно раздутыми лошадиными ноздрями. Это ещё что, а если перед паркетными танцами на завтрак подают вакуоли с клеточным соком? Я уверен, что вам на это наплевать, тем более, что за вами числится неотработанный должок, не буду уже напоминать какой. Не сомневаюсь – вы то самое биологическое простейшее, не занесённое в периодическую таблицу Менделеева, которое делится сокровенными желаниями с женой, а та, бесстыдно причмокивая срамными губами, сплетничает с тощей тёщей, уминающей цельный творог и белковые добавки с низким содержанием жиров и углеводов.
Койка # 1 – Чепуха всё это, на днях ко мне в коридоре на расстояние вытянутого рукой приблизился лиловый массовик-затейник без фигового листка и маски. Он, кстати, подвизается на радиостанции ведущим шоу «Всё о Ксерксе» под псевдонимом Серый Лапландец и консультантом у него любовница-психолог не без подковырки. С ним я почувствовал себя не улегшимся серым асфальтом под десятитонным катком, размякшим от жары, исходящей от него под растопыренными пальцами пальм.
Нарастающее напряжение в натёртых мозолях усилилось. Сердце безвозвратно ушло в икры, минуя ахиллесову пяту. Ну и, конечно же, в ответ на разразившиеся дебаты в эфире, в бурных водах рек-речей, мчавшихся к океану слушателей, спустя рукава, я накатал мстительную эпиграмму:

Благодаря Севе
всё слышал о плеве
и будут плеваться весь день.
На ней съел собаку
завзятый Плевако
с мозгами весьма набекрень.

Наш кругозор сузит...
под плевой иллюзий –
эксперт на работе горит.
Без плевы жизнь краше
«Всегда ваша Наташа»
без обиняков говорит.

Тон выбрала резкий
в последней «стамеске».
Но мне откровенно насрать,
сказал ваш психолог...
Простите, что колок,
нежней не могу описать.

Какая напасть! Толерантный ведущий был не столько удивлён моим резким выпадом, сколько возмущён им до глубины самосознания. Он живо поинтересовался, почему я, гнусный тип, прикрываюсь, столь распространённым на турецких курортах стереотипным прозвищем «Наташа». На что я, не обращая внимания на высыпание слушателей на палубу эфирного корабля, решил исправиться, заслав невскрытое послание фривольного содержания, дабы развеять сомнения по поводу моего пола и благих намерений разжиться чем-нибудь на немецкий счёт.

Я пишу от мужчины,  а это, поверь мне, не просто.
Неразборчивый почерк и слог мой извилисто-рваный.
На груди (третий номер) наколка сияет «Lacoste»,
и во рту пересохло, спиртного с полсуток ни грамма.

Поиски откровенья – извечная незадача.
Неуклюжи попытки, бревенчаты танцы медведя.
Мне наркозом эфирным Ваши в масках с утра передачи
(это вовсе не значит, что я по профессии педик).

Не подумайте, Сева, что я вас так дико ревную,
в обещаньях не слушать себе я противоречу.
Продолжай рекламировать Gravesandneck Road  пивную,
если подкараулю, то кружкой торжественно встречу.

 Представляю себе как поражённый ведущий взвыл в унисон с  котом Васей, вечно трущимся у микрофона, посылая в мой адрес неизвестности раскатистые проклятия с мяукающими купюрами.
 На скорую помощь пострадавшему пришёл чётко продуманным звонком в эфир претендующий на постоянное место жительства в нём вездесущий писатель-графопёрл Денис Сидискин.
С присущей ему непреклонной стеснительностью он ошивался у телефона «от и до» с пространными заявлениями на все случаи радиожизни, смахивающими на нравоучения начинающей учительницы средней руки. Но и я, не подбадриваемый дулом автоматического пистолета, что было бы крайне щекотно, переживал дар поэтического удару – накатал экспромт, который не постесняюсь зачитать вам, мои друзья, по неувядаемой памяти.

Куда ни глянь, ни повернись –
эфир заполонил Денис,
мочалящий без умолку и мыла.
Он как в апреле поздний снег
у Васьки вызывает смех,
взывая к его совести уныло.

(Затычкин в каждой бочке свой)
зовёт в непримиримый бой,
будь то Уолл-Стрит, теракт или порнуха.
Инициатор– враг оков
без юмора и дураков,
он, как Ваня-Гог, готов отрезать ухо

Я от Дениса без ума.
Готова под него сама
настроиться с утра без подогрева.
Ну и плевать, что он женат,
чуток регламентом прижат,
и в «фаберже» слегка зажат...

Так будь поснисходительней с ним, Сева!

На первый взгляд история, поведанная вам мной, казалась вроде бы исчерпанной. Я понимал, что красивость слов не подменит чувств, изложенных анонимно на нечистоплотной бумаге. Но как объяснить странное явление, что после критических стихов-замечаний Лебедева Too Much(а), умирающая передача ожила, заблистала красочными гранями, вошла в головокружительную стадию ренессанса, которуя я не преминул прокомментировать.
Опять в эфир вошла пора
весёлых споров и полемик.
Среди амбиции без денег
витает в воздухе игра.

И если люди рвутся в бой,
представьте им минуту славы
вкусить, а правы иль не правы –
они решат между собой.

Мы тени, занятые в шоу –
великовозрастные дети.
Нам Бог судья, а вы – свидетель
кто гений, кто умалишён.

Койка # 2 – На сегодня нам страдальным стихов предостаточно. Конечно, по поводу того, что мы здесь вынуждены были заслушать, не подумаешь, что спортивный поэт вошёл в Историю, совершив прыжок с прогибом в третье тысячелетие. Остаётся ощущение, будто побывал на пепелище обсуждений. В таких случаях приступов заправской поэзии на заправочной станции, где я работал по накачке мышц, советовали обращаться вполоборота к кардиологу, специализирующемуся по ногам и пяточным шпорам. Я-то ему верю, а как вы, не знаю. Кардиолог он отменный, пописывал шустрые новеллы. Но не все понимали и ценили Лебедева Too Much(а), злорадным и несведущим он напоминал фурункул, нарвавшийся на неприятность. И всё-таки несмотря на его недоделки и промахи, однажды я нашёл у него выдающееся произведение стихоплётства. С той поры безвыемно храню его у себя на груди. Но сегодня особый случай, и я осмелюсь вложить его вирши в вашу капсулу внимания. Называются они «Песнь о вещающем чудотворце».

Секрет искусства в том и состоит,
Чтобы за душу взять,
                проникнуть в поры,
преодолев преграды и «запоры»,
«полтиник» разменять и сохранить
дурманящий, проникновенный голос.
Для девушек останется он холост,
а женщинам прибавит цвет ланит.

Поэты скопом взвизгнут от восторга,
словивши кайф от голоса киборга,
вопросы зададут:
                Лыс? Иль не бритт?
И к выводу придут, что сей красавец
отбить способен печень,
                и мерзавец
любого своим шармом заслонит.

Участвуем (судьбы не избежать)
в игривом шоу, где он и Холмс и Ватсон.
Борюсь с ним тщетно. Но зачем тягаться?
Не лучше ль примирительно пожать
его слегка пинг-пончатую лапу,
обнять, прижать, сдавить, слезой закапать,
пред тем как влезть в эфир,
                «с землёй сравнять»?

Да, по сравненью с «Хондой», он «Роллс-Ройс».
Всегда достоин, выдержан, спокоен.
И, как пропел великий Лёня Коэн,
рождён курилка «With the golden voice».

Не прошло и недели, как скопившиеся газы эмоций внутри выдающего на гора ведущего, полыхая и бурля, вырвались наружу. Вулкан его потерянного терпения не нашёл ничего лучшего как взорваться и он, не выдержав, зачитал в эфире вышеприведённую песнь, отметив её достоинство и параллельно облив грязью меня – его закоренелого оппонента. Конечно, я признаю – стихи, что называется «из огня, да в полымя», то возносят, то опускают, но не до такой степени, чтобы не признать сильные стороны ведущего. Но ничего не поделаешь, такими уж рождаются люди. Но и у меня не застоялось, схватив ручку, я через двадцать минут накатал ответ, который развеселил и взбудоражил моё полуобморочное сознание.

Ну ты даёшь!
Ранимостью своей критические шаржи превращаешь
                в расхлябанный зануд,
                в глазах растаешь
             у слушателей умных и живых,
             а везделизов сказками прикормишь.
Увязнув в пережёванном попкорне,
себя же гладишь и благодаришь
трясущейся пинг-пончатою лапой.
Слов стеарином продолжаешь капать
                делаешь... не то, что говоришь.
А то что выдаёшь порой за «грязь»,
выходит неопровержимой правдой.

Определённо обличаемый, прочитав такое, взовьётся. Да, что называется, без смеха и иронии не вызовем агонии. Но без вашего на то разрешения перейду от изумительной поэтики к столь же удивительной  прозе. У меня сохранилось его не отправленное открытое послание шведскому парламенту и письмо к королю Скандинавии, которое я с радостью зачитаю. Так что советую запастись носовыми платками, особенно после того напряга от поэзии, которому нас подверг койка #1. Итак, слушайте внимательно.
«Когда председатель «Совета по присуждению», на лацкане пиджака которого красовалась пчёлка на медовом месяце, выставил меня за дверь, как я думал на Нобелевскую премию за роман «Абисэлэ и Критерий», то до меня не сразу дошло, что это всего лишь дешёвый способ отделаться от гениального автора.
Мне приводилось встречать крещенские морозы на станции «Теплынь» и достигнуть чего-то значительного, не разбегаясь. Но кто-то пьёт белое, кто-то Бордо, а кто-то наслаждается лазурью через решётчатый потолок камеры. Тогда и осознаёшь – бесполезно бежать наперегонки с собственной тенью.
Так же как неподъёмная антикварная мебель в душе у вора становится источником невыносимой боли, бестактный жест со стороны жюри вызвал у меня неприятный осадок в желчном пузыре. А ведь я процитировал нелюдям в жюри всего лишь малую толику своих замечательных высказываний, которыми изобиловало непревзойдённое никем доселе, и надеюсь потом, произведение.
Вот часть из них. Не каждому, пребывающему в выжидательной позе, удаётся машинально вписать свою страничку в скверную Историю,  не попав в неё, а затем «вырвать».
Прежде чем собраться с мыслями, рассаживаю их как мне заблагорассудится и делюсь идеей, запрещающей в гетеросексуальном обществе голубые экраны, учитывая, что не каждый сумасшедший – озлоблённый гений, но многие из них не опознаны.
Что касается выборов в президенты – я выступаю за права порабощённых и заграничных женщин, голосующих на дорогах. Живут себе, сучки, в стране изобилия, и всё им Гватемала, да ещё и просят выслать верстак, чтобы наверстать упущенного, видимо им гроза в чернильном небе закинжалила молниями «по-белому». В дождь на Бульваре Сквернословия промокашки ног шпиона не оставляли следов (из показаний намусорившего милиционера).
Как сообщали кровавые сгустки информации, это был человек из страны с вечным летом, где цыплят по осени не считают. Но кто замечает подмены одного другим? Он пользовался автоматическим пистолетом вместо туалетной бумаги и был награждён медалью за братание математики с химией (натрий в квадрате, калий в кубе).
Наведённый лоск не стреляет. Было бы непростительной ошибкой относить языковые нечистоты, связанные с пуком, к нервно-паралитическим газам, хотя с другой стороны не стоит рассматривать отварной язык в виде передающего устройства.
едставителей псих отделения, заключительное слово. Недостаточно мешковатый в денежном отношении он отдавался с ней привычному занятию, с трудом подбирая рассыпанные ею по кровати слова: «А ты не мог бы делать это побыстрее – никто не выпишет тебе штраф за превышение скорости!» На что он отвечал: «Пьяный посыльный за рулём – это уже «бой» без правил»
Я не поверю в третейский Божий суд, пока не увижу судебных исполнителей, издающих тигриный рык или лезущих целоваться. Подходящая идея пришла ко мне раньше времени – время явно запаздывало. К счастью я проживал в зеркальной комнате, чтобы легче было следить за собой, когда чешу через джинсы своего неугомонного мошенника, а может и стервеца».

Койка # 3 (противоречивый, как кочкообразные волны, идущие вразрез с судном, с безучастным взглядом заядлого бездельника, не уступающего по силе обаяния гиене, делает вид, что недослышит).

Койка # 4 – У меня кости ломит, может от подобных чтений, может к непогоде, а может время пришло арматуру проверить. Ну да ладно, интересно, что бы кто сделал, если бы стал Дональдом Трампом с его рассыпающейся трамплевидной причёской?
Койка # 5 – Отвечу, если настаиваешь, хотя это как от безрукого нищего требовать, чтобы он аплодировал подошвами оголённых ног. Предупреждаю, засим могут последовать несвоевременные оргвыводы скопившихся солей из многострадального организма. Я бы стал самым известным Макдональдом в мире – коллекционером молящихся моллюсков, ушедших из жизни и с треском хлопнувшими створками раковины. И я бы подражал ему, травя волосы перекисью, зачёсывая их по-трамповски с затылка на лоб. Но для страны с сельским хозяйством на дотации Трамп был, есть и останется предприимчивым иноходцем в пиджаке из крапчатого твида.
Койка # 6 – Это кони-иноходцы, а для меня он – иносказитель общественного мнения, чей голос тонет в гуле уличного оркестра. Не зря же обескресленный мужичишка волочится за волчицами и метит в президентское логово. Цель благородная, замешанная на недвижимости экономики и долгами по закладным лошадям. Врачи говорят, что удачно падая с кровати на голову, получаешь шанс остаться вечно молодым теплолюбивым растением без видов на реплантацию волос с трупа с идентичной группой крови.
Койка # 1 – Всё это невзрачные враки, велеречивый сноб Трамп хитёр не в меру. Но для многих, верящих в него, он Шива без нашивок, даже по телевизору. При помещении вкладов Дональд от гонок откажется. Лично со мной не то ещё случалось на военных сборах урожая. Спасибо гимнастка из соседней палаты изогнулась и сделала мостик, теперь я смогу по нему спокойно перебраться на свою привычную сторону кровати. А ведь и раньше всё было в её руках, но... не находило у пациентов должного отклика.
Койка # 2 – Велика важность утренняя гимнастка, а простая девчонка, у которой лучше всего получаются домашние задания по физкультуре, тебя уже не устраивает? Ещё моя итальянская прабабушка-вбетоноукладчица, в тишине, шумовкой снимая с меня накипь, говорила: «В постели женщина – это цветок в процессе опыления, а ты, баламут, если хочешь приобрести дорогостоящую игрушку, женись на молодой прыгалке». Так что было бы опрометчивым недоучитывать слабопольное преимущество женщины на поле перебранки. Я больше тебе скажу, мне в руки попалась история болезни твоей гимнасточки. В ней оказались биографические данные, которые она вынуждена была предоставить в распоряжение лечащего врача-психиатра, сделавшего ей внебрачного ребёнка. Ошибкой молодости назвать это было нельзя, потому что молодости как таковой у неё не было. Думаю, людям будет любопытно ознакомиться через кого ты перелезал. Если хочешь знать, твоя милая кошечка – дважды разведённая, а какой идиот станет разводиться с вышколенной женой? Прочту, если настаиваешь.
 «... Потом пришли Красные, съели всё белое куриное мясо, смакуя интимные подробности, причём деда раскулачили сразу же как только он нажил себе грыжу и состояние блаженства. Вот тогда у него и зародилось ощущение, будто бы его выдали из тюрьмы строгого режима на поруки сомалийским пиратам, получившим премию Мадагаскара на кинофестивале «Бутик в гламуре».
Сначала его познакомили со сладким адмиралом, у которого все корабли на карамели, а затем его флибустьеры заставили деда съесть треснутую тарелку вместе с брокколи и милостиво пообещали повесить на матче «Барселона – Манчестер Юнайтед» в конце мая 2011 (час не уточняли). Правда в одном старику повезло – он числился капитаном гигиенического пакетбота, пережившего течку, где вытанцовывал румбы у штурвала. Когда-то он был занят в парижской постановке «Собака на Сене» в роли барбоса, что полностью перевернуло его бесплатное представление о неоплодотворённой мысли обилеченных пассажиров. Среди них мексиканский мачо Мишка Ватман молился в мачете неприятия. На излёте театрального сезона дедушка с подведёнными глазами пришёл к заключению, что молодые лесбианки – живой упрёк миру мужчин. Но он подзабыл элементарное правило – прежде чем судить других, сам себя обнюхай. Его отпустили без права выбора в какую-либо сторону. После ожога, полученного от поцелуя жгучего брюнета, очумевшего от счастья деда всюду преследовал хвойный запах промежности, и он самостоятельно прекратил бессмысленное прозябанье во имя не писанных дурацких законов – старик застрелился (не разбирать же мироздание по кирпичику). Отмечу вскользь, что дед любил пулемизировать сам с собой, не направляя взгляд исподлобья поднебесье. Тогда он обратил внимание на то, что уходя из гостей, хозяева провожали его одобрительными взглядами, значит не зря военные оказывали на похоронах вождя честь под козырёк, когда по жёлобу стекала вода. В это время нигилиста-отца передёргивало от отвращения (знал бы он, что лучший вытрезвитель «Колесо смеха»). Он поймал съежившегося шельмующего шулера, прячущего краплёную карту в безрукавке, что вызывало у папы желание убить мерзавца на месте. А разве стремление прирезать кого-то противоестественно для истинного кавказца? Но папа сдержался, хотя тогда его по-цыгански знобило, и зубы выбивали стаккато о стакан с водкой «Путинка» перед тем как хлобыстнуть её. Это усугублялось буравяще-критическим взглядом отца на женщин. Он не без основания считал, что у них четыре полушария – два северных – холодных и пара жарких – южных, пониже.
Раскрою тайну – посторонних женщин папа на руках не таскал, перенося обиды от матери, с отличием закончившей Институт Душевной Красоты, в рамках недурственного общежития и пренебрежительного обращения с ним, что отрыгнулось стихами.

Адреналина во мне полно,
да вот член не стоит давно.
Так живу себе «худо-бедно»,
а в обед мастурбировать вредно».

Отстранив пережитки пошлого, товарищ Коба почесал в затылке. Он понимал, что для того, чтобы провести закон в жизнь, его надо оживить. А кого это устраивало? Только не его! Уступив НАССАтому любопытству, он продолжил чтение.
«Мать – натура сообразительная с кудрявыми стружками золотистых волос, нашла в лице отца подходящего партнёра, который был абсолютно уверен, что первым человеком был не Адам, а африканский беженец по снегу, ведь именно в Африке нашли первое эректильное стойбище Homo erectus.
Во времена легализации конституции и спиртных напитков моих родителей осудили как врагов огорода и зарегистрировали их спутниковую связь, не выносящую лжи и синтетики. Парочка моих будущих родственников очень старалась на непотопляемых островах надежды под песенку сексуального воспитания в детских садах о преждевременных родах «В лесу родилась ёлочка...». Так появилась на свет я со своим шокирующим всех расистским заявлением: «В Африке водятся осороги и беглимоты». В награду за это курящая мать напоследок три дня кормила меня грудью, и я в отместку пожизненно полюбила сигареты «Честерфилд» (это уже потом мудрая черепаха мэр Гульбельмо Апломберг, получивший докторат после защиты диссертации «Реставрация мебели, как процесс омоложения», запретил Мари Хуане курение в парках Нью-Порка).
Всё в моей матери было вроде бы ладно и хорошо, если бы она не ходила купаться на Драйтон каждый раз в разных купальниках, думая, что океану надоест принимать её в одном и том же. Зимой я находила в ней все черты конькобежки – она скользила по паркету ледяным взглядом. После второго нижнего зуба у меня прорезался захмелевший голосок, и мной заинтересовались сразу двое: дезориентированный сосед и бабушка, которая пересказала близко к оригиналу историю любви соседа, появившуюся иносказательно в печати в виде исповеди кролика в анекдотичном варианте.
«Я и не подозревал, что связался с ненасытной змеёй с привычным вывихом челюстного сустава. «Дама с комедиями» уже наполовину заглотнула меня и вторая половина может оказаться в... сами понимаете где, а всё из-за того, что мои поношенные чувства к ней проснулись раньше времени в три часа ночи по Гринвичу. Надеюсь, в следующем браке буду поосмотрительней. А ведь поначалу эта сучка была шёлковой и покладистой, но это до того, как приспособленка сбросила шагреневую кожу. Теперь-то до меня дошло, что очкастая не просто так шипела приоткрытой бутылкой Кока-колы на распродаже, не желанными мной пузырьками в шампанском, о которых простой люд распевает (I’m happy like bub-bles in Champaign).
Признаться, с этой опасной соблазнительницей и заговорщицей... зубов, ещё до моего появления на её горизонте «разводившей скотов на деньги», мне не один год пришлось давиться морковкой. А сколько «капусты» ей в дом притащил! Куда я только смотрел, когда взял на обеспечение подколодную с тремя змеёнышами – все полукровки от разных, и не только от рептилий (умные гады и красивые до невозможности). На поверку проявила она себя лютой гремучей змеёй, про которую не грех сказать «и платёжеспособные дети её погремучие».
Ну откуда мне было знать, что ползучая превзошла, гордившуюся своим цветом лица (кровь со сгущённым молоком) Элизабет Портную с её восемью браками, я ж не Ричард Бартон, по пьянке женившийся на ней во второй раз, должно быть ему привидилась босоногая, несущая домашние тапочки в зубах.
Кролик я подслеповатый, не разглядел, как хладнокровно смотрела на меня шипучка в наш медовый полумесяц влюблёнными глазами удавки,  а ведь с виду и не подумаешь, что она бездушная, и фамилия у неё девичья, аграрно-красивая – Ви Агра.
Тогда я ещё работал в будильной мастерской радиозаведущим всех кроликов, и как-то уживался с жевательно-партийным аппаратом, который наотрез отказывался пропустить моё спорное шоу «Из жизни святого кролика».
Да что там говорить, расстанусь-ка я с ней по-джентельменски. Три квартиры в Конфеттэне отпишу и студию в Брюквине оставлю с окнами на океан, пусть себе на пляже извилистые следы-дорожки к светлому семейному будущему прокладывает. А в общем-то, чего я всё ною и жалуюсь, в желудке так тепло и уютно».
К счастью, соседа посадили после того, как он кому-то ляпнул, что наша взяла, когда в окопы на подкрепление был брошен водочный бутыльон с кожевенного завода Музыкальной Табакерки.
Осталась бабушка одна, убежденная кем-то, что  сифилис, – это проведение дезактивации на заражённой местности,  правда она понимала, что не все кенгурята вынашиваются в семьях известных пианистов и скрипачей, и это оказался мой случай. Так что прошу никого не винить в полусухой вине.
Мне не хотелось быть скоропортящимся продуктом испорченных родителей, но имелись обстоятельства, от меня не зависящие, ведь мы жили в домике, стоящем в тупике «Не выездная лошадь», где глупость домашнего помола, болезнь неизлечимая, лишний раз доказывала, что семья – это привычная пытка, доказывающая, что вдвоём мучаться лучше, чем в одиночку. А вот что поведала мне моя бабулька в порыве откровенности:
«Незаметно для окружающих я выросла до приемлемых размеров, никому не досаждая, и с ужасом подумала, что превращусь в поезд любви, отправляющийся в постель для отбытия наказания (секс – это нелёгкая атлетика, в которой ты передаёшь эстафетную палочку, с которой ты уже обвыклась, другой).
Что там говорить, времена менялись – пояса целомудрия вытеснены поясами безопасности, и в машине приходилось самой заботиться о входе в апертуру ограниченного пространства моего вместилища, защищаясь от крупногабаритных предметов, встречающихся на жизненном пути.
Хотя чего греха таить, в тот период я была охвачена огнём любви по всем правилам пожарной безопасности и не задумывалась, что лучше переспать с увлекательной книгой в руках, чем с кем попало регистрировать отношения в мотеле, где на прикроватной тумбочке Тумбалалайке в разноцветных тюбиках лежат садо-смазочные материалы сподручной любви.
Интересно, какой широте и долготе соответствует отличное расположение духа? Если как следует задуматься, то лучше вообще не думать. Я бы подружилась с головой с видом на свекольно-стекольные витражи. Несмотря на то, что теснящиеся слова создавали во мне эффект удушья, я стремилась в писательницы (кто-то мне шепнул, что открылась феминистская вакансия в «Созвездии бездарей»), и из-под моего пера вышел сценарий «Ночная портьера» о моём опыте работы в провинциальной гостинице в третьем поколении «Некрополь». Это уже потом меня продали в буффонадный цирк «На воре шапито горит».

Койка # 3 (подумал, что негоже попрекать человека куском хлеба, застрявшим в горле, как авто с посаженым аккумулятором, и он продолжительно закашлял в кулак страшной убойной силы).

Койка # 4 – Твоя бабка-акробатка – словесный ткач, и не более. Но пишет красиво. Как говорил мне один знакомый портной, преподававший в техникуме Сопротивление материалов: «И костюмы в средоточии догмы бывают непримеримыми». Чего только не намелишь, лишь бы попасть на свалку наших пикантных историй, а на наболевшие вопросы всегда находятся фармацевтические ответы. С любовью поубивающей спешить не надо. Возьмите, например, животных – они не задумываются над повадками Homo sapiens(а) в период ухаживания за ним, не зря же после сериала «Песенка о нашумевшем камыше» показывали козлиный забег с препятствиями на 1500 метров для страждущих, причём стартовый пистолет держала в руках спортивная однодверная женщина, выстрелившая не метясь. Считать ли это за умышленный поступок или кому-то всё ещё хочется «погудеть» с кучкующейся позолоченной молодёжью, с  её потребительской корзиной доступных женщин расправляющей бездельничащее узкоплечье?
Койка # 5 – Не возьму в толк к чему ведёте, отмечу одно – вы слишком впечатлительны и эмоциональны, койка # 4. Похоже, что вам, как подвыпившему украинцу, слышатся голоса из Сала с высоким потолком. Кто не знаком с вашими бескрайними просторами интерпретаций происходящего в телевизионном ящике, может подумать, что вы рассказываете о Бабьем Яре. Скрывать не буду, температура тел юных партнёрш по растранжиренной жизни сильно влияла и на мою активность скрытного животного, только вот не могу определить какого именно, ведь молчание всегда неловко, когда тасуют и раздают не те атласные карты.
Койка # 6 – Стопроцентно согласен с вами. Темпы роста нации, переболевшей двусторонней пневмонией, зависят от того насколько вырастают представители её установившегося идиотизма в собственных глазах. Букеты болезней зачастую сменяются венками. По этому поводу вспоминаю неделю дешёвых удовольствий, проведённую с мулатками в Гаване. Тогда я мечтал отойти от дел и активно принялся за безделье.
Койка # 1 – Они там на остове Свободы поголовно сидят на продуктовых корточках и от корки до корки читают АэроЗоля «Жерминаль» в китайском переводе в юанях. Теперь и мне дают одно пшено, и всё из-за того, что задал актуальный вопрос: «Доктор, может я курица? Мечтаю отложить облупленное яйцо и высидеть его». Поглядеть на нас – с фасада мы все разные. Но во всех в нас имеется внутренний дворик самодовольства, который ничем не отличается от другого.
Койка # 2 – От себя не убежишь и ничего с собой не поделаешь. Возьмём тебя, к примеру. У каждого из жильцов в мошонке, защищённой целлофановым мешочком, отсчитывается свой инКУБАционный период и самодовольное выражение яйца Фаберже. И это ты называешь внутренним двориком? Не кокетничай! Тогда мне снятся сталелитейные Круппы с их узкими финансовыми трюками и интеллектом коней под сёдлами.

Койка # 3 (полощет горло содовым раствором, чтобы улыбка, при которой морщинки появляются и пропадают, не выдала думу о мемуарах сапожника во дворе его детства «Сбитые задники без передышки на поношенных носках»).

Койка # 4 –  Давайте не будем о лошадях. А какие у меня были красотки по потолочным ценам, с которых не текло! Не знаю, где заканчивается территория Надежды для особей как вы, а я пять раз в неделю навещал не на шутку перепуганных предков, топая на работу через Гарлем, и как это ни странно, всё ещё дышу, хотя и прерывисто. Правда, это не идёт ни в какое сравнение с геройским поступком, совершённым мной в канун Нового Года, когда я перед тем как сделать предложение Деду Морозу, послал своё стихотворение в нашу Уолл-Стритовскую настенную газету «Акулий плавник», после чего меня отстранили от  должности брокера золотого хранилища. Потом доставили сюда, тем самым пополнив вашу разношёрстную компанию – людей, к которым я никакого отношения не имею. Дежурные врачи посчитали, что такому гению самое место на койке # 4 у раскрытого окна (читает).

Я покидаю биржу, Уолл-Стрит,
несусь к тебе после удачной сделки,
душа моя неистово горит,
спешу сквозь дождик липкий, колкий, мелкий.

Дурман любви застелит нам кровать.
И обложившись «золотым бульоном»,
упорно будем время убивать
и горло полоскать одеколоном.

Но что-то беспокоит в глубине;
рукою нервно шарю под кроватью
и чувствую, как весь горю в огне,
когда нащупываю Дед-Мороза в вате.

Забулькает во мне, заговорит, –
чтобы любовь не скисла, не прогоркла,
ты постарайся встать не с той ноги
И наступить любовнику на горло.

Койка # 5 – Тоже мне поэт-герой! Прикинул в уме стоимость сегодняшнего вечера и думает, что он здесь принц Датский. И вообще складывается впечатление, что у нас здесь не сумасшедший дом, а кружок непризнанных поэтов. А я вот вчера поздним вечером, никого не рифмуя, отважился свернуть за угол нашего коридора. Там, подбоченившись, стояла бочка, на которой было пришпилено объявленьице: «Темпераментная, ищет ныряльщика за жемчугом, который не сразу выныривает». Я, конечно, забрался в эту симпатичную на первый взгляд «кадушку», и она меня там с полчасика мариновала.
Койка # 6 – Не каждому везёт как тебе. Определённо это была бабушка сиамских близнецов Мони и Евди Жалюзи, державшая магазин тканей, которая  надвое сказала: «Важно не формирование взглядов, а их художественное оформление». И пошла она на связь с тобой, потому что ей приснился я, обсыпанный ореховым вниманием и в очкариках-сухарях в картинной галерее, рассматривавший её, предъявляющую необоснованные претензии.
Койка # 1 – Знаю я этих бабушек, они уверены, что некрофилы проживают в Некрополе. Поверьте мне, находясь в психушке, мы предоставляем нашим преданным жёнам, которым в молодости неосмотрительно дарили чулки с колченогими стрелками, возможность сделать себе лучший подарок – вибратор «Трясогузка».
Койка # 2 – Думают все – задумываются немногие. Ты относишься ко вторым. Но существуют и третьи. Процесс их мышления ограничивается мышкой компьютера. Ты прав, когда это, «не укладывается» в моём сознании, то и мысли страдают бессонницей. Не кажется ли вам, господа, что мы уж очень распелись, не всполошились бы санитары. Уверяю вас – кастраты поют намного лучше ряженого в литературных обносках, причём каждый измеряет квадратный сантиметр за квадратным протяжность только своей песни.

Койка # 3 (увлечённо читает брошюру «Не путайте низкопробный минет с беспорядочным приёмом пищи с красильными добавками». Автор – уборщица умеренной красоты из параллельного психиатрического отделения. До прихода в коллектив она обслуживала дома престарелых, где несколько лет растлевала многолетние «растения»).

Койка # 4 – А что кастратам ещё остаётся делать? Говорят, что последние их них сбились в вокальную группу «Засаленные простыни». Если бы они не пошли на это, то могли бы оказаться приведенными к логическому заключению, этак лет на пятнадцать. Общественная жизнь – филиал семейного театра комедии с его двусторонним утюгом – пока одна морщинистая сторона разогревается, другая охладевает.  Мне никогда не забыть хозяйку, потчевавшую меня чаем сушками, аккуратно прижатыми к столу.
Койка # 5 – Я вынужден выслушивать голословные заявления типа с приземлёнными интересами парашютиста. Сосед по койке многогранен как стакан, пока не заполняется водкой. Я бы на его месте, находясь на грани вымирания, промывался, не огорчаясь.
Койка # 6 – Мы, потребители, маемся, в ожидании сводящих с ума бамбуковых побегов, прорывающиеся сквозь, наши обросшие информацией души и немытые тела. Мы – не поставленная пьеса с бездействующими лицами и героиней-лесбианкой, которой слабонервные женщины и ожерелья сами вешались на шею.
Койка # 1 – Какая там пьеса! Бог шельму метит, да не с той стороны. А я, когда на улице моросит, и вы в палате ворошите грязное термобельё, превращаюсь в книжного дождевого червя, и молюсь, чтобы птицы высокого полёта меня не заклевали.
Койка # 2 – Уж не соседа ли по койке ты цитируешь: «Непрошеные, застоявшиеся слёзы набухали, тяжелели и скатывались» из книжонки-раскладушки для бездомных и бродяг, получившей утешительную премию. Бедолаги рассматривали её вместо уличных проколов сионистских мудрецов в автомобильных шинах.

Койка # 3 (Выдающиеся лобные бугры выдавали в нём гидроцефала. Он думал, что где-то свирепствует зима, а у него на дворе стоит вторая половина... «мерседеса». В донесении в Центр я обязан оправдать своё безразличное поведение по отношению к остальным пяти койкам, сказал он себе и решил в третий раз перечитать бесцеремонное «Обращение моллюска» к главному врачу и представителям властей, если придётся предстать перед ними.
Он вытащил из-под матраса записи  и забегал по ним глазами: «Здесь представлен меморандум моего образа мышления вместе с послужным списком необозлимого прошлого в разобранном виде под лозунгом: «Мне делается больно, когда подслеповатые слепни беспартийных глаз твоих смертельно жалят». В меморандуме отражены чаянья, пожелания и обширная констатация неопровержимых фактов, а именно: Я  – коллекционер бабочек и подстрекатель стрекоз, бывший секретарь первичной комсомольской организации подневольного ударного труда с незапамятного года, желавший чтобы за остовом тонущего семейного корабля оставались несуны последних новостей – требовательные жёны – землеройки наших могил, авторитетно заявляю бесчеловечному человечеству:
Люди бесстыдно брешут, вот и появляется брешь в памяти, но не у меня, жившего особняком с видом на набережную и делившим мир на щёкоподставляющих христиан и взрывоопасных мусульман, а между ними неплохо устраивались затёртые всеми парадоксальные евреи. Поэтому я, как сторонник превентивной юриспруденции, в которой блюстители порядка умудряются навязать делишки велосипедными спицами, предлагаю ввести профилактический налог на несовершённые преступления. И пусть пульмонологи, отказывающиеся посещать тиры и стрельбища в целях изучения пульсаров над вечерними писсуарами, привлекаются к поголовной ответственности, как безвременно вошедшие в историю писатели.
В связи со сложившейся в мире террористической обстановкой, а так же по инициативе садистки-пионервожатой, проводившей политзанятия на мякине и бившей меня по нежным детским ручонкам торжественной линейкой, я был вынужден отказаться от дедушкиной фамилии по линии матери «Покушевич». В последующем это отрицательно сказалось на моём выезде из страны, после признания Хельсинского соглашения Центральным Комитетом Отогрева Отмороженных. К тому же в комнатушке мне негде было развернуть дозревающий талант, он просто там не помещался. Я не стал сушить сухари и лущить семечки назревающих проблем, и не дожидаясь пока волшебница-зима навяжет морозные кружева на оконные стёкла, выиграл премию по физике за гамбит четырёх коней без упряжки «Меченый патом». За этим последовали подтверждённые смягчения наказаний. Становится невыносимо тоскливо, когда под колесующее тиканье часов мои размеренные с геофизиками разговоры по видеотелефону принимают в официальных кругах характер дыхательной гимнастики. Так что не спрашивайте, встречаются ли среди мандрил архимандриты в заведённой на меня учётной карточке. Особенно отличался Леонид Громыхало, навалявший метеорологическую симфонию в двух частях. И никто не замечал, что вечерело там, где давно уже стемнело. Как передовой поэт, ценящий в рифме вкусовые окончания, я спонсировал песенными медляками-хитами частную хиропрактику имени императора Хирохито, что было отмечено пациентами в восторженном порыве откровения в мой адрес отчеканенными словами: «Самое интересное это то, что вы ещё не придумали».
Не в силах избежать достоверных исторических данных сообщаю, что в результате амбулаторного влечения избранницей моего сердца, страдавшего хронической недостаточностью, стала Мира Велогонка – медсестра с пуфиками под глазами из центра укалывания Мони Циркуля, которого она окрутила ещё до меня.
Наивный, я мечтал о женщине, ищущей своё утешение в муже, которого она не стала бы ни с кем делить и из которой не надо было бы вытягивать слова любви лесными клещами. Но... судьба распорядилась по-иному. Оказалось, что дама обожает «Минеральные воды» за их курортные знакомства. Вслед за её любознательными поездками у меня развилась к ней жесточайшая allegria, вызванная её непредвиденными возвращениями с требухой в вещевом мешке от Деда Мороза. В ответ я выдумал невозможную позу в Камасутре «Не покидая капитанского мостика», что несмотря на мою продолговатую известность во дворе нашего многоквартирного дома среди девчонок, подвергавшихся гинекологическому досмотру, ни прессой, ни помехами в кефире отмечено не было.
Но я же не какой-нибудь там северный капитан подлёдной лодки «Подснежник» или провинившийся шофер, падкий на низкопробные зрелища, чтобы мне «на засыпку» забивали бензобаки сахарным песком, поэтому я  взялся безвылазно посещать занятия кружка «Умелые руки» под руководством специалиста по мануальной терапии Марика Мастур-бея, где я научился отличал таланты от бездарей в сыром виде. Правда, Шерлока Холмса из меня не получилось. Во-первых, я не умел играть на скрипке ва-банк, во-вторых, не кололся, как он морфием и в третьих, когда мне представился подходящий случай проследить за кормящей матерью, то не заметил млечного пути, оставленного ею на асфальте.
Находясь в услужении мучительных умозаключений, я вывел на чистую воду питательную формулу – на каждого деревянного Буратино приходится по несколько Мальвин с подсинёнными волосами (читайте «Смена пола Буратино и циклёвочные работы»).
Моя брильянтовая идея не исключала «голубых» членов секции клуба пассивных геев «Пипосакция», так что нечего удивляться, что сначала меня ввели под руки в президиум, а затем в председатели объединения импотентов «Достояние и после». С этого момента зародилась моя бешеная деятельность, и я не распространяясь о своём географическом положении в обществе сумел убедить его, что комодный ящик самый достойный выдвиженец от партии.
В то же время я пытался наладить мультипликационный цех поваров «Киноварь» с детской философской киностудией «Гегельберри фильм», ввёл непомерные проборы в парикмахерском деле и три месяца возглавлял клинику ботекса «Вывернутые губы». Затем я в роли нескладной угловатой карикатуры отправился на гастроли в Италию и был арестован в международном аэропорту Фумичино близ вечного города Рима с его безвременными проблемами за то, что скупал антикварные макаронные изделия эпохи Ренессанса, среди которых была приморская краюха не того каравая.
Пойманный с поличным я принялся шутить, сгоняя в стадо улыбки с лиц карабинеров, но был отмечен тремя шрамами за вопросительное предложение, а не организовать ли богадельню у пресмыкающихся, рассчитывая получил почётную грамоту за возведение амфитеатра для амфибий.
На этом я возвращаюсь к прослушиванию прерванной полемики между койками»).
Койка # 4 – У-га-дал! Я её, самую, до корки зачитал, но в детстве, когда застрял в раздвижных дверях в отрочество. В ней описывается, как на оргию «Игра в одно касание» приглашаются наперсницы разврата и наперники с подушками. Игра примитивная – мужики всякий раз стараются унизить баб своими торпедными устройствами, копируя сексуальных эквилибристов по телевизору.
Койка # 5 – Видел я это по мочеиспускательному каналу. Там на вечере обманутых мужей приглашённые обменивались развесистыми рогами изобилия, воспевали свободу и заедали усами.
Койка # 6 – Ничего не попишешь, видимо битие в детстве определяет дознание, не зря же после застолий люди для выяснения отношений хватаются за неподвижные стулья. Об этом ещё писал немецко-китайский философ армянского происхождения Амбар zu Мян, после того, как его жена в ультимативной форме потребовала увеличить ассигнования на питание и кухонные принадлежности, на что Амбар zu Мян ответил резким отказом.
Койка # 1 – Намёк – ясень. В платяном шкафу играет духовой оркестр вжавшихся в фанерную стенку скелетов под управлением развалившегося на полке дирижёра не узаконенной любви. Загромождённый вход неверным мужьям оставался бесплатным, кроме тех, кто работал закройщиками проветриваемых аэропортов в пошивочных мастерских иностранных тел.
Койка # 2 – От таких данных и ломовая лошадь родом из подслащенного Кисловодска встанет, как вкопанная. А с её удлинённых тушью «Чернозём» ресниц непроизвольно стекут прописные глазные капли на авансцену к не освещённой You Питерами рампе.

Койка # 3 (нервно встрепенулся и, почесав симметричные залысины, попытался пораскинуть мозгами в направлении дверей, не задумываясь, с чем ему предстоит столкнуться за их разделительными пределами. Слова сокамерников врезались в его память острыми предметами беседы. Он осознавал, что находится в  окружении чужеродных мнений и микробов).

Койка # 4 – Да, да, несомненно это произошло в карнавальную ночь. Минеральная вода прибывала вместе с гостями, а в фойе по вине продвинутого начальства разыгрался межконтинентальный шторм в четыре костюмированных бала.
Койка # 5 – В тот день подпольный зубной врач Сол Гренкин поставил мне перекидные мосты. Я их больше не сжигаю, а развожу на ночь поближе под язык из солидарности с безработными минетчицами, посещающими подготовительные курсы дыхательной гимнастики. Гренкина до сих пор после встречи со мной так и распирает от важности, так и хочется эту пузатую суку с рыхлыми чертами лица и бочонками глаз навыкате проткнуть шилом, которое в мешке не утаишь, чтобы спустил преждевременно.
Койка # 6 – Слушая вас, не догадываешься, что у обледеневшей крыши обостряется аденома простаты. Видите, как за окном капает. А когда кто-нибудь из вас блефует, я невольно зажимаю нос.
Койка # 1 – Возможно потому, что у нас в больнице руководитель спустил с лестницы разнарядку вместе с визитёрами после выступления бундуристов «Придвинутые стулья». Теперь мы тоскливо ждём, когда эта руководящая унитазная капельница перестроит забытый судьбой туалет в соответствии со своим извращённым вкусом по полтолочным ценам из жалкого больничного фонда.
Койка # 2 – Не знаю, не знаю, посулы всегда звучат заманчиво. Но вчера ноги мне не подчинялись, и я увидел как окно, упорно выходящее на океан, приближается ко мне, тогда-то я понял, почему психиатры и их сподручные осторожны в подходе к нам – они общаются с помешанными непонятно на чём. А ведь когда-то, помнится, настроение у меня было молодое и преотвратное – как молния попадает в дерево, так меня не приняли в институт Подводного транспорта, во времена, когда национальный мороз крепчал, как стул страдающего несварением желудка.
Я вышел из деканата и столкнулся с ней носом к носу за поворотом в самом конце XX века рядом с музеем «Ручные собачки и тележки», где проходила выставка мелочёвки Мелового периода. Теперь уже, когда раны затянулись, кости срослись и я успешно торгую магнитными подушками для поездов, я понимаю, что это была  ночная бабочка с не прокрашенным кокетливым завитком у виска, оперировавшая в дневное время и обладавшая склонностью к перевоплощению. Жила она особняком с двумя неприглядными флигелями и звалась Я двигай (да я и сам могу – не на палках небось). Неопределённость её семейного положения и вспархивающие метёлки ресниц притягивали и завлекали, хотя впоследствии выяснилось, что девчонка не видела большой разницы между ЮНЕСКО и Ионеско.
В ритуальном уличном танце гуттаперчевая красавица извивалась асфальтовой тропинкой. Её руки пускались в пляс (у индийской сплетницы каждый жест говорит о ком-то). В этом ей помогала вспыхивающая электрическая лампочка во лбу традиционного красного цвета, расписанная скелетами комаров. После того, как мы перекинулись взглядами и обменялись парой скомканных фраз, стопы наши направились в её особняк. Нас роднила тощая несопоставимость интересов с единством противоположностей.
Хотя вечер начался с заботы о ближнем (она пустила «чайник» на плиту греться), я всё же надеялся, что индуска не из тех швабр, кто надувается на девять месяцев вперёд, и не дешёвый товар, заворачивающий с первым попавшимся за угол.
Мной давно усвоено позолоченное правило – дама, позволяющая в своём присутствии раскладывать диван, сама когда надо разденется, и не стоит надоедать ей и подползать пузотёром вараном (по-пластунски). Одно пугало – прелестница ночью пыталась заболтать меня ногами. Но я не поддавался, зная, что женщины-льдышки за редким случаем оттаивают, превращаясь в ничто, даже когда в доме попахивает горелым или внебрачными детьми. С юной танцовщицей я почувствовал себя прыгуном в длину, заступающим на смену... белья, так что приходилось по-эйнштейновски пространственно кривить душой – Испытываешь нужду высказаться? Справь её, говорил я себе, догадываясь, что сексуальная катастрофа – это когда ты приземляешься на взлётную полосу, а у неё, при ближайшем рассмотрении, всё лицо в рытвинах после перенесённой оспы. Короче, я решил – дело не выгорит, уйду в пожарные. Правда, исходя из моего предыдущего опыта, рассчитывать на утеплённые отношения с командой не приходилось, я не попал в обольстители – запись преждевременно прекратилась. Теперь домашние отрывают меня от дел, а ещё удивляются, откуда кровоподтёки. Вот и приходится обламывать их, идя на жертвы – не возвращаться домой, дабы освободить уши от шума улицы, где каждый, как зам базы «Замбези», так и норовит выклянчить курево.

Койка # 3 отличавшийся от остальных безукоризненным нюхом, от комментариев воздержался. В отличие от койки # 2 он не стрелял сигарет, суден и уток по соседним палатам, и не сервировал жареного к общему столу в едальне этажом ниже его достоинства.

Койка # 4 – Везёт же обеспеченным психам. А мне, неимущему, при теперешних ценах на сигареты выгодней бросить свою половину и жениться на балерине – буду курить из её пачки.
Койка # 5 – Опасное дело, душевный пожар может возникнуть. Любая инициатива наказуема, наставляла меня лесбианка-мать.   Или ты, как отец, хочешь вылезти из супружеской постели при смягчающих вину обстоятельствах? По его словам, ему надоело видеть себя гоняющим жену вхолостую без отдачи. Не стыдясь  излишней скромности, маманя, ничего не смыслившая в искусстве любви, не выдерживала современных технологий.
Койка # 6  – Страшно подумать! Позор в ненастье! Нет, уж лучше записаться на курсы сборщиков кокосовых орехов, заберёшься на пальму под инструментал группы осведомителей-любителей «Бит-ум» – одно неверное движение и ты на небе среди вздыбившихся облаков. А там недалеко и до непорочного зачатия непревзойдённой идеи «Ни во что не вмешиваться».
Койка # 1 – Намёк – ясень. Поэт представлял собой сексапильное чудо, гордящееся размером стиха, в платяном шкафу которого играет духовой оркестр скелетов под управлением развалившегося дирижёра эфемерной любви. Вход мужьям, пресекающим домогательства в отношении своих жён, бесплатный.
Койка # 2 – Не надо меня унижать! Знаю, что самая зажигательная женщина Жанна д’Арк, и что Александр Пушкин по-итальянски – Алексио Митралья. Ему на площади святого Марка в Венеции до сих пор хвалебные мимы дифирамбы поют. А маршал Сальмонела ещё долго будет бороться с долголетием на рынках престольного города Киева, до поры пока лошадь не встанет на Трещатике как вкопанная, и из-под её ресниц с тушью «Чернозём» не станут непроизвольно «выкапываться» глазные капли.

Койка # 3 (постарался вникнуть в смысл высказанного поскудоумия, но, потеряв надежду, уставился в линолеумный пол, подозревая, что Киев – трансвестит, бесстыдно задравший Подол).

Койка # 4 – Спрячь своё комфортабельное оружие вторжения и постарайся никому его не показывать, вместе с нечищеными зубами и ботинками. Помнишь, произошедшее в карнавальную ночь? Минералка прибывала с гостями, и в фойе разыгрался шторм в четыре костюмированных бала. Что касается Пушкина-Митральи, напомню – Бродский читал свои стихи на одной ноте. Могу  представить, как бы это звучало, если бы он использовал все семь.
Койка # 5 – Странно, что такой выдающийся лауреат придумал зашифрованный «локомотив», что в переводе с испанского  «Сумасшедшая мелодия», а по-нашему – мотив местного значения. Я лично её не слышал, не помню и знать не желаю, хотя и занимал ответственный пост в отделе стандартизации выдающихся умов. Поговаривали, что некоторые слова поэт использовал вместо паралитического яда кураре. Меня тогда с мышечной крепатурой в стационар для особо инфекционных перевели, так что в кулуарах Конгресса индостанские push(кари) лоббисты без моего участия проталкивали корыстные интересы компаний, которые они представ-ляли-лялюшки баю (шансона без шанса быть исполненным).
Койка # 6 – Нашёл чем гордиться, несчастный колыбельщик капитализма! Ваша наднациональная шатия-братия вжисть не излечится от стригущего лишайника купонов. Из-за сомнительных сделок на Уолл-Стрите столько упустил женщин, предъявлявших к нам повышенные требования в раскрытом виде, хотя сам я в жаркие июльские ночи покрывал себя неизгладимой славой неутомимого любовника в обмен на скатерть-перебранку.
Койка # 1 – Не всем это, мой друг, подходит. У меня с дамочками не ладились отношения из-за несовпадения интересов по долгосрочным вкладам. В художественной школе «Вундеркинд» я вгонял тона, в дурашливый музыкальный «Киндервуд», теперь задаю тон какой придётся. Так что, исходя из горького опыта видимости благополучия, советую побеседовать со своим сердцем откровенно. Уверен, вы заметите, что при нетрезвом подходе к бизнесу, набирающему обороты, стартуют и перебои. А чтобы этого не случилось, врачи рекомендуют воздушным шарам опустошённых голов, обращённым к транспарантам, не сдуваться.
Койка # 2 – Гляжу я на ваш мучнистый цвет лица и вызывающие жёлтые мокасины под койкой #1 и не знаю, как будут обстоять дела в обозримом будущем с аритмией в космосе, но здесь я примерный ученик – из рабочего класса переведен в класс буржуазии без репетиторов. Теперь мне всё по барабану и  наплевать, кто будет стучать по нему кишечными палочками, как тому клопу фланелевые поля и шерстяные кустарники. Правда по окончании перехода от сути к прениям я чувствовал себя лисой, за рыжей шкуркой которой, по словам егеря Олега Клишевого – койка #5, любят отправляться на спортивную охоту чопорные англичане, прослушав лекцию об ожирении после поправок в парламенте.

Койка # 3 от дальнейших комментариев воздержался, не вступая в безуспешное совместное коммерческое неприятие окружающего их безумного мира с ослабленным иммунитетом, организованным не без помощи комитета товарищей по койкам. Будь то наедине с книгой или в сумасшедшей компании он ощущал себя мимом на сцене, в кратких интеллектуальных упражнениях выражающий про себя не свои мысли.

Койка # 5 – Охота, как таковая, являет собой бестактность по отношению к своенравной представительнице Мельпомены, и ассоциируется у меня с архитектурными работами по мостификации рек, я вообще подозреваю, что от нас здесь многое скрывается
Койка # 6 – В семье я был отрезанным купоном, и мальчишкой выбивал средства на прихоти, играя в расшибалку. Хотя я и приучен скрывать тайну в сейфе, не раскрывая псевдонимов и был мужчиной нарасхват, скажу откровенно, сумбур всё это, созвучный с высказываниями милашки макаки, доказывавшей, что из одного кафтана можно сшить много кофточек. А чем всё кончилось? У французской макаки Молли родилась дочь от Жильбера Беко, и он назвал песенку «Нафтали». У неё были ручки с перевязочками, и это в те времена, когда в стране не хватало перевязочного материала, начинало набирать силу широкое бюрократическое движение «За застой» и мы чуть-чуть не дотянули до времён, когда водку начали бы отпускать по хлебным карточкам.
Койка # 1 – А вам не кажется, что вы слишком много требуете от заштатных обезьян. Сами-то вы пробовали раскачиваться на хвосте? Ведь имеются иные способы сближения с французом Беко, англчанином Бэконом и с Богом монотеистов. Что касается цепей искусства, приковывавших моё внимание, то признаюсь, больше всего меня отрезвляют картины летающих евреев у Шагала. Чем они-бедолаги, повалившие толпой в эмиграцию, дозаправляются в полёте? Глядя на них мой брат-теннисист, безжалостно избивавший ни в чём не повинный мячик, спешил занять место в специально изготовленной для него ракетке, заполучив её по карточке Федерер-экспресс. Как он объяснил родственникам: «Ангелы заждались пресытившегося, в космосе, пока цыганка приговаривала к посмертным козням».
Койка # 2 – Видно твой брат был невысокого о себе мнения, и думал что курорт «Зыбучие пески» – это Силиконовая долина находящаяся меж одноимённых грудей, но всё не так. Где её искать, я подскажу в приготавливаемых на медленном творческом огне мемуарах «Зимняя летопись», не влезая в душу через слуховые отверстия. А сейчас не буду никого заборчато выгораживать и не постесняюсь пояснить почему ассоциации с окружающими меня больничными стенами окрашиваются в начальственные тона. Да потому что грустные времена, когда предохранители любви – презервативы рвались в бой, остались позади!

Койка # 3 (знакомый с артишоками и артобстрелами воспоминаний койки #2, в которых невозможно подсчитать километраж языковых изысков с большим отрывом от лидера, напевает: «Самый экономичный мотор – сердце. Заглядывайте в глаза любимой чаще, нежели под капот её машины. От очищенной картошки правды не добьёшься пока сам её не попробуешь»).

Койка # 4 – (ни с того, ни сего). Тугоплавкому сплаву металла правдивых слов подстать и тигель. Вот вы, глухари, не слышите, как за окном дятел гвоздит, а я его джазиста-ударника убить за это готов. Упомянутая морозоустойчивая песенка напоминает «Оду Бен-Зину», воспевающую раздробленные фаланги пальцев. А ведь с такой травмой ты, как говорится, неоспоримый кандидат в операционное отделение брюшной хирургии «Ля порта миа».
Койка # 5 – Понятно, каждый убеждён в том, во что он однажды свято поверил, находясь в невменяемом состоянии. А моё неизмеримое в длину и ширину счастье осталось только прогладить. Хотя, несомненно, любое столетие имеет римское право на десятилетия идиотизма. Любовь, на которую навешен ценник, приобретает стоимость, если звучат беспородные стихи Опа-наса Непонашему из цикла «Послужной список» заметно, что он привычки и жены с любовником. Но не смотря на это неожиданно осмелевший бардопоэт мне страшно нравится. Он не поддерживает принятого последнее время общения автора с читателем на языковом уровне телевизионных сериалов. Не могу не пропеть вам его прибаутки на неизвестный доселе мотив. Глазированные сырки детских стишков так себе, но Опа-нас придал им глубокий смысл, прилепив провидческий эпиграф от имени вождя народов от края и до края: «Станешь смеяться над нашим дорогим товарищем Сталиным – всю свою оставшуюся жизнь на том свете жалеть будешь».

Не помню в каком проклятущем году
я Сталина слушал, жуя лебеду.
Беседовал в лагере часто во сне
С Лаврентием в бинокулярном  пенсне.

Слегка подзабыл – во французской земле
как гаргантюашил с Обжорой Рабле.

Всё напоминали, что был уличён
в игре с Чингисханом огнём и мячом.

А с Наполеоном, когда трезвым был,
революционно по бабам ходил.

Полвека у инков пробыл палачом,
Мне вырезать сердце было ни почём

В Сорбонне прогуливал лекции (курс).
Служил на Днепре попечителем бурс.

А некто шепнул: «не еврей ты, не гой
ходил с Моисеем год сороковой,
и будет твой путь далеко не простым
меж бесчеловечных моральных пустынь.

Койка # 6 – Глубокие стихи, в которых утонуть никому не удастся. В строчках всё не так, всё наоборот, можно сказать, извращено донельзя. В них в пору только захлебнуться. И то что иные считают ёрничеством, Непонашему величает английским юмором с еврейским душком. Он собирает небылицы в правдивую книжицу, готовую от стыда разлететься на части.  Невооружённым глазом заметно, что Опа-нас безлапотный поэт с высшепилотажным юмором, отличающимся неисчерпаемым запасом порочности.
Да что там говорить, когда я в бытность капитаном итальянского парусника «Макаревич по-флотски» носил рубашку с крамольным воротничком, мой заказной доклад «Православное левостороннее движение» мог в какой-то степени показаться сродни его произведениям. Не зря же моё выступление потрясло автомобильную промышленность стран затхлой Европы и дороги в объезд вошли в моду на Северном морском пути.
Койка # 1 – Не верю ни одному слову безрингового боксёра. Пришедшее на ум бардопоэту Опа-насу посвящено ублажению одной единственной госпоже Улыбке – самоцель неоправданная. Его теория «Изъятия незаконно приобретённых привычек» не один футбольный сезон владела умами молодёжи.
То что пишет Непонашему, который значительней паузы ничего не сделал, можно выволакивать на свет только после «прямого в голову» с последующей серией корпоративных ударов, и то если рефери отвернётся за полотенцем к сердобольной публике. Во времена моральных издержек производственно-семейных конфликтов, когда силиконовые груди становятся частью культуры, измельчённые интересы меняются чаще, чем постельное бельё в заезжем мотеле.
Койка # 2 – Ша, нас могут услышать санитары в смирительных халатах с опознавательными бирками. Особенно следует опасаться Громилу с пробиркой в руке. За ним числится дурная привычка – он позванивает на радио «Такси», чтобы выиграть кусочек признания. Там нас обояшка-ведущий Юрочка Сукачёв радостно ставит на счётчик в аллею славы, воздающейся непонятно за что, с пяти до шести утра в один ряд с такими как: Лебедев Too Much, он же Опа-нас Непонашему, с его экзальтированными книгами, переплетёнными плесенью юмора, Рио-Рита с невыносимым характером и весом, превращающими её в нетранспортабельную, а также сеньор Захуэрес, больше склонный к философским размышлениям нежели к решительным действиям. А когда туман рассеивается сквозь сито солнечных лучей, Громиле удаются фотографии со вспышкой ненависти.
Всё имеет свою адекватную цену – ненависть расплачивается вывороченными из мостовой булыжниками. Как бы нам не пришлось всей палатой извиняться перед Громилой за слишком заумные высказывания. Кстати, об этом писал бардопоэт в своём 254-м стихотворении, посвящённом исключительно себе.

Мой мозг – наборщик слов мысль запечатлевает,
порывистой строкой введёт в волшебный мир.
Он блюдо создаёт какого не бывает,
готовя для него изысканный гарнир.

Извилисто пленит до головокруженья.
Витая в небесах, пою, как заводной.
Кого-то всё же он приводит в изумленье
с заломанными мной руками за спиной.

Я в сборники солью эпитеты, чтоб грели,
издам оригинал, несущий мысли вскачь.
Не Моцарт я, и пусть, зато и не Сальери.
Но отрицать нельзя, что Лебедев Too Much.

Койка # 3 (испуганно озирается по сторонам, лихорадочно ища глазами то ли деревянный топчан беспощадного детства, то ли чей-нибудь кошелёк, жаждущий стать подкидышем).

Койка # 4 – Нам следует вести себя осмотрительней. Не стоит раздражать Громилу провокационными стишками – он доставляет портсигару удовольствие, когда погружается в пупырчатые воспоминания и выскребает со дна своего серебряного достояния сигарету. Необходимо также учитывать, поверхностное восприятие идиотом его неосмысленного поведения. Так, поспешно выныривая, погибают ныряльщики от кессоновой болезни, что доказывает – годы, отстукиваемые каблучками в фламенко, как и боль, не проходят бесследно, но как в воду канут уж точно.
Койка # 5 – Опять зарядил всё о плохом, да о плохом! Я понимаю, что для лилипутки и карлик Гулливер. Понаскучило бояться, хватит молчать! Больше всего у врачей вызывают нервотрёпку больные, не приносящие приличного дохода, поэтому нам следует вести себя пристойно и не болтать лишнего на манер браслета из рабочих, передающих кирпичи по цепочке.
Койка # 6 – Пой, милый, пой, может кто тебя, бедолагу, и услышит. А у меня деньга всегда крутилась, когда я трудился на международных линиях в аэропортах, меняя перед полётами пассажирам часовые ремешки на часовые пояса.
Койка # 1 – Конечно, мне, спикеру туристической палатки  экспериментальной лаборатории любви молодожёнов в доставке неудобств за определённую мзду с тобой не сравниться.
Койка # 2 – Ну ты и закрутил! У меня такое впечатление, что я нахожусь в компании отвратительных холуёв, альфонсов и сексуальных маньяков, которые, глядя на правых радикалов, хотят затеряться в горах Анд среди местного населения индейцев и лам.

Койка # 3  (от комментариев воздержался, потому что не признавал лапоухих цитат, притянутых за уши фраз, о вырождении человека как особи среди особистов, разводящих дураков на деньги).

Койка # 4 – Не ошибусь, если скажу, что это кафе сумасшедших критиков эстаблишмента «Поливальная машина», и нас пичкают паштетом из куриных мозгов, а пентюхи этого не замечают и влезают в полемику с необоснованными йогуртными претензиями.
Койка # 5 – Эко загнул! Запамятовал, бедолага, о прививках после жестоких укусов дрессированных слепней в душевой?
Койка # 6 – Нет, не забыл. Главврач их специально туда запустил, летучих, чтобы хоть как-то дисциплинировать нас, и тогда я понял, что самый распространённый цветок – это лотос. Каждый кому не лень старается усадить себя в его позу. Лично у меня не вызывает сомнения, что индусы с их штучками поработят цивилизованный мир А ещё я вам вот что скажу, все мы здесь хаотяне – представители вселенского хаоса, тащить нас волоком за собой никто не будет, и души наши вылетят через форточку.
Койка # 1 – Меня это не колышет. У меня ко всему непредубеждённое отношение. Душа моя даже при сильном желании вернуться в обжитое утробное место в распахнутую фрамугу не пролезет. Не бери в голову. У нас стольких неподходящих отверстий. Так что не принимай близко к сердцу очевидное за вероятное.
Койка # 2 – Обратись к профилирующему кардиологу, ошивающемуся в ресторане графоманов «Приятного эпитета» и, специализирующемуся на электрошоках в мечте, что его возьмут вышибалой, зарабатывающим инфаркт чистоганом. Поверьте, я внимательно наблюдал за этим парнем, на узкоплёночном киносеансе, где у него проявилась отвратительные привычки – внушать надежды девушкам в подпитом состоянии и судорожно вцепляться в ручки кресла, как при аварийной посадке. И вы ещё хотите, чтобы авангардные теории занимали опустевшие понятия?!

Койка # 3 – (ощутив лёгкое недомогание, похлопывает себя по пивному животу и делает тупой вид, будто ничего не расслышал. Этому приёму научил его папа-гастроном, который в доказательство о том, что Земля – круглая, вкалывал круглые сутки).

Койка # 4 – А если без понятий? Наше поколение выживало, умудряясь гудеть в подзорные трубы ветхих запретов, а независимое мышление политических чревоугодников переваривало судебные процессы. Если кто-то не выходит из головы, значит ли это, что он заплутал в лабиринте? Но не всем удавалось совладать с дорожной распутницей Весной в увитом зеленью панно молодости, когда я в очередной раз уходил бороздить бурные воды суровой Атлантики, думая, чем чёрт не шутит, когда ему нечем шутить.
Койка # 5 – Капитан, для вас и амниотическая жидкость – нейтральные воды. Конечно некоторым из присутствующих нечем возразить вам, вот они и обращаются осенью к избитой теме клочковатых бород пожелтевших листьев на деревьях. А кто из нас, беспартийных экстремалов, не любил гомерический театр «Законспирированный товар» с засекреченным электрическим креслом в партере, пусть повернётся к стене на другой бок.
Койка # 1 – Когда-нибудь мы выплывем из болотца под названием «Полтинник» и заживём на земле в климактерическом периоде кристальных отношений. Современный город в разумных пределах – это несбыточная мечта, так что нам крупно повезло, что мы находимся под наблюдением врачей и сенью государственного обеспечения. Надо всем нам рассматривать себя как плод непогрешимого акта любви, тогда всё сразу станет понятным в денежном исчислении и застрахованный от всего народ успокоится.
Койка # 2 – Вы ратуете за рутинную тишину? Так знайте, резкие перемены климакса и погоды не пугали её, так что возьмите акваланг у консьержа и отправляйтесь-ка спать в бассейн. Послушать вас, так подумаешь, что вы не верите в силищу  медицины. А я знаю людей, наркотически снимающих перманентные боли и липкий пот у сердечников – это анестезиологи и военные фотографы, пользующиеся паролем «Восток голубеет с Запада». Итак, говоря о сердце, сегодня меня снедает картина горечи в горчичных тонах. Попытаюсь описать её вам. На улице нарумяненное утро, и я спешу сообщить, что мои моральные устои уживаются с определённым укладом... жизни в постель даже в столь ранние часы, хотя в европейском футболе при стечении девушек общего пользования я привык изображать эксцентрика. Откроюсь, кроме Айкиевской Швеции мне нравится селёдочная Норвегия. Возможно поэтому моё отношение к представительницам слабого пола как к щипковым инструментам (худышкам я предпочитаю упитанные создания) кое-кого возмущало, а незнакомые утрированные носы принимали меня за ничего не значащую пыль, пришибленную дождём, когда деревья раскланивались друг с другом на ветру. Но я же никому не собираюсь доказывать без пены у рта, что именно в минуты ненастья, когда под ногами всхлипывает грязь густого замеса, у меня развивается максимальная скорость интеллекта. Несмотря на помарки в моей изобилующей событиями биографии, пытливые исследователи пришли к выводу, что на моё поведение повлияли необлицованная свобода и наследные факторы. Да и в самом деле, моя мать – балерина, циркулирующая на одной ножке, оставалась последовательной наплевательницей на общественное мнение (тогда ещё страна торжественно праздновала «День открытых форточек» за закрытыми дверьми). Отец промышлял в милиции приводным ремнём, наказуя пойманных за смуглые делишки и проделки в нерушимых стенах. В свободное от работы время папа пил кофе «Молотов», когда не спрыскивал с дружками победу над внутренним врагом, или искупал собственную вину в писсуарах, разливая отлитое по флаконам и приводя в восторг посетителей, ищущих благовония в общественных туалетах. Между прочим, немытые рукопожатия он рассматривал как один из методов распространения микробов. Несомненно, поведанное мной вам сейчас имело непосредственное отношение к невероятному случаю произошедшему много лет назад. Вы усомнитесь в том, что я рассказываю, и Венера Милосская с бокалом рислинга в руке, пользующаяся лифтом как общественным транспортом, покажется выдумкой. Но если бы вы только видели расценки на её услуги, которые она не постеснялась выложить, когда я посвятил её в тайну своего среднего показателя и предложил посидеть в баре «Пивоваренные раки» на спевках лягушачьих свадеб! Вампир во мне впился в неё глазами, Сердце готово было выпрыгнуть, а Лёгкие, прислужники его, раздувались от возмущения. Я избегал отточенных фраз, дабы не порезаться, напоминая канатоходца, балансирующего над водопадом слов. У меня появилось желание повесить её... вместо ёлочной игрушки. Койка # 3 (ищет глазами по палате скрытую камеру и принюхивается, подозревая, что слушатели-шпионы, подогревают к себе интерес на маленьком огне, время от времени прикручивая его).

Койка # 4 – Заткнись ты, Бахрейн твою мать! Всё равно я не отступлю от правил. Позади, как говорится, Кутузовский проспект. А насчёт своего отца скажу, у меня создавалось впечатление, что он не признавал меня за своего ребёнка, принимая за побочный продукт неведомой ему любви. Поэтому недолговечным амурам я предпочитаю стабильность отношений. Похоже и у тебя боль  не стираемых воспоминаний смешивается с горечью брюссельской капусты. Облегчи душу, и кишечник выразит тебе огромную благодарность. Все мы жили в довольно пакостные времена, когда независимое мышление превращали в судебные процессы, так что давайте не устраивать здесь «валежник» с боку набок.
Койка # 5 – Ещё не наступило половодье, несущее для меня сексуальную коннотацию, а ты уже заливаешься соловьём. Кто из нас не любил гомерический театр с неопознанным электрическим креслом в партере, тот пусть перевернётся на спину.
Койка # 6 – Тут от вас всего наслушаешься и, невзирая на авангардные неорганические умственные задатки, незаметно войдёшь в состав водочной элиты, пьющей из прозрачных гранитных стаканов и изучающей влияние сухих вин на мокрые дела.
Койка # 1 – Ладно тебе чепуху пороть, недоумок лапотный. Выходит ты есть человек невостребованный, прошедший сквозь глинобитную стену отчуждённого молчания и недоверия с непронятно какой стороны, а у меня в молодости здоровье по учётной карточке  сильно шалило. Порой оно вело себя как нельзя непристойно, а ведь вчера по телевизору выступал президент, обращавшийся к массам от лица народа, с которого не успели сорвать маску. Теперь вот с месяц как с антибиотиков не слезаю.
Койка # 2 – То-то я смотрю, ты сидишь на них как пришпиленный. Вспоминаю слова отца родного, в своё время размозжившего голову одному человеконенавистнику: «Если честность вне подозрения, её следует искать где-нибудь ещё». После этого акта справедливости, не сказать возмездия, он начал принимать посильное алиментарное участие в моём воспитании, приговаривая: «Зачем быть собакой на сене, когда есть другие насладительные подстилки». И я ему беспрекословно верил. Он до конца жизни выглядел грудным младенцем с осмысленным взглядом, являя собой производное радиоактивного распада финансовой системы семьи, в комнате в коммуналке, с висевшей на стене тарелкой-радиоточкой. Жили мы прозорливо, изолированные от цивилизованного мира, как больные проказой в лепрозории, и поэтому клянусь честно, одно из двух – или мне дадут спать или я кого-нибудь усыплю.

Койка # 3 (Уставился в потолок. Привычное занятие – отток новорождённых мыслей. Лангусты волос свисают на кафельные плечи. Своей ноги не хватает, заказываешь поросячью).

Койка # 4 – До тех пор пока жизнь будет оставаться женского рода, я не перестану приставать к ней и добиваться её чистосердечного признания. А насчёт рукопожатий скажу прямо – у ботинок есть совесть – они не жмут руки.  Это мне известно со времени, когда я служил в театре драматическим вахтёром. Там давали буффонаду «Смех стриптизёрки», и я в ожидании финала слонялся за кулисами, преисполненный поэзии и духа открывателя бутылок.
Койка # 5 – А тебе, долдонящему и талдычащему до опупения, и впрямь следовало бы заткнуться со своими не то что полагается жать ботинками. У меня такая жена была – раньше она теребила лён, теперь театральную сумочку. Ты бы ещё сюда свою теорию о бессменных трусах в поёживающийся от холода день приплёл. Пора бы тебе бросить заниматься кликушеством в Интернете, единящем  разведённых коммерческими технологиями простоублюдин.
Койка # 6 – Тем более, что мы об этом уже наслышаны из твоих ранних баек, дорогой #5. Теперь ты, игнорируя рассеянный свет склероза, скажешь, что он называл свою дамочку стебельком и представал перед нею коленопреклонённым кузнечиком. Кроме того, что ты был, есть и останешься подкаблучником, ты к тому же ещё и  вонючую стельку в её туфельке вытеснить старался. А всё из-за того, что она давала тебе выговориться, понимая, что слабак не может самостоятельно выбраться из собственного репертуара.
Койка # 1 – Зачем твой папочка пять раз женился, не понимаю. Не лучше ли было ему взять себе, любвеобильному, сороконожку с пятью октопусями и соблюдать очерёдность, упражняясь в любви, время от времени демонстрируя своего «выдвиженца»?
Койка # 2 – Должно быть этот король семейных невзгод знал, что на неорганично вписывающихся поворотах сильно заносит, поэтому ездил только по прямой на экскурсионном водном трамвае «СПИД» по Сене в Париже, когда принимал участие в охоте на счастливчика, выигравшего миллион по лотерее. Обратите внимание – молчаливый – койка # 3 – раскрывает свой рот заговорщика зубов, когда играет на ксилофоне вставных мостов. Не к добру это.
Но и ему не помешает узнать кое-что обо мне – таланте страдавшем манией величия в пределах своей комнаты. Как любой землянин я физически несовершенен, поэтому жил в первом корпусе, не рассчитывая на получение второго – зеркального. Низменные чувства мои перетекали через «край родной навек любимый, где найдёшь ещё такой...». Дальше не помню, но, кажется, в первом куплете пелось о туалете, посещаемом по гастрономической нужде, а во втором, даже стыдно признаться, слова из головы вылетели. Удивляться тут нечему, в ванной комнате я невидимка, потому что в зеркале неотразим. В перечне дурных привычек не сыскать дубляжа эха счастливого волосатика, родившегося в шубе. И это был я. Недаром наш психиатр сказал: «Жизнь как рубашка, при желании с ней можно смириться». Я целиком разделяю его мнение. У одного происхождение из дворянства, а у меня из упрямства – этим я кого хошь добью из породы генеалогических деревьев, потому что всё во мне сызмальства пахнет борцом за слободку. Тут уж ничего не попишешь. Даю поруганную совесть, которую пожурили, на отсечение, ну не может быть первоклассным человек, изготовленный из вторичного сырья, о чём мне намекнули потом соседи. Правда, они меня недооценили, потому что в моём послужном списке значилось: «Награждён археологической медалью за раскопки в себе». Бог меня простит за шуточную солонку повествования, но в серьёзных жанрах я скучаю безмерно. Тому виной прогнившие перекрытия и балки общества, так уж мне накуковала кукушка – кусочница отрезков жизни. Во сне я вижу памятник себе с локоничной эпитафией «Отшутился!» Когда просыпался, я сопел (в семье потомственных рохлей насморк передавался по наследству). Как сейчас помню, наступала осень – пора очищения извилин от ненужного мусора. На стенных часах шагали две стрелки: короткая – мутная, длинная – прозрачная. К югу потянулись караваны журавлей и верблюдов. К ним присоединились дирижабль Пневмоторакс и летающие жабы. На горизонте вырисовывалась привычная жанровая сценка без участия маленького человечка, подкрепившегося пиццей высокого полёта. Но вспоминая, что в карликовом княжестве и гном крупье в казино, я бросаю себе чиповый вызов, как человек с нервным истощением финансовых ресурсов. Шарик скачет вдоль выставленных фишек по клеточкам рулетки, и если выпадет-высветится выигрышный номер, значит мне повезло – кто-то из должников пытается ко мне дозвониться. Так оно и было – меня искали кредиторы. Забрав куш, стараюсь не бросаться людям в глаза, но мои надежды иллюзорны – я выделяюсь на фоне шведской стенки. Тогда я отрываюсь от неё и иду не навстречу судьбе, а мимо, чтобы избежать общения на полицейском языке, которому свойственно, прищурив глаз навести порядок и выстрелить. Остальное и ежу понятно. И за что я только с вами здесь третий год  якшаюсь?!

Койка # 3 (Испуганно озирается по сторонам, стараясь не смотреть в кажущиеся ему женоподобные лица участников словесного кордебалета, напоминающего выпендривающуюся сколопендру с её 84-мя ножками. Недостаточно вооружиться зубной щёткой для разговора начистоту, думает он, это не Чукотка, где развлекает моржовая песня чукчи «Всё-таки наша взяла, а где – не сказала»).

Койка # 4 – Кстати о поворотах судьбы. Помню, решил я расквитаться с глазастой ламой и вскружил ей голову на 180°. Её шейный связочный аппарат не выдержал, даже долговая ямочка на подбородке сдвинулась, что доказывало принадлежность к посредственным ученицам дьявола. Покажите мне кого-нибудь, кто разбогател честным путём и я пойду той же дорожкой.
Койка # 5 – А я и не догадывался, что рядом со мной расположился садист, снятый с виселицы для завистников и приводящий пример, не снимая с него наручники. Оправдание дураков облегчено в значительной степени тем, что они до конца не осознают, что такое полноценная жизнь. Думаю, что среди нас нет Ходорковских к Ленину или сибаритов, а если и есть, то им неведома себорея.
Койка # 6 – Надейся, придурок, здесь тебе не собрание-летучка, не на призовом месте лежишь. Какое тебе до них дело? Если земля вертится, значит звёзды – кружева над головой, мне это по ночам из окошка видно. Лучше поговорим о прекрасном поле. Считаю, что женщины превосходят нас по уму, и делают это настолько деликатно, что мы этого не замечаем. Между прочим, настоящая любовь – это бартерная торговля, и денежным отношениям в ней не место, но когда меня слишком «грузят», я чувствую себя кораблём.
Койка # 1 – Хорошо тебе говорить на всякие темы, а у меня из-за баб в молодости здоровье пошатнулось. Порой даже вело себя непристойно, после того как мне, как палку собаке, бросили вызов из Израиля, а ведь я раньше на яхонтовой яхте с подружками катался. Теперь, скрывая боль, штыком примкнул к движению сопротивления, и с месяц не слезаю с антибиотиков. Только мне одному достоверно известно, что все эти еженедельные заборы крови из наших вен по большей части выкачивание государственных средств, поэтому мне не терпится поведать вам почему я здесь.

Непререкаемо верна
по траектории луна
синей планете.
Выслушиваю не ропща
Всех, кто готов оповещать.
Сплетни – как дети.
В потоке слов, в глаза мои глядя,
шептала, я люблю тебя.

Не вёл я ухажёрам счёт.
К чему давать любви расчёт –
Наивно, глупо.
Трещат придирки как сверчки,
а набирать в игре очки –
Так лопнет «купол».
Я так решил, себя не бередя,
идя ко дну, любить одну тебя.

Под старый вальс «Осенний сон»
назначил доктор кортизон
ей для отмазки.
Там, в кабинете,  в суете
вся в неглиже и в варьете
строила глазки.
Не веря в ложь сестры, не суетя,
я продолжал любить тебя.

Её в обмане уличил
С друзьями горло промочил
действительное постыло.
Подумал, что её лишусь,
но море из бурлящих чувств
совсем остыло.
Ведь правда вылезла не зря
И я схватил её угря.

Мир стал нелеп и невесом,
после того, как кортизон
я принял, перепутав банку.
Да, сказываются года.
Придётся, вот моя беда,
искать на смену пуританку.
Ах, доктор, разве мне нельзя,
Заместо женщины любить себя?

Койка # 2 – То-то я смотрю, ты сидишь здесь как булавками пришпиленный, а не ты ли недавно оповестил нас, как в пьяном виде приставал к перевёрнутой шлюпке? Одного только не понимаю, зачем быть собакой на сене, с имеющимися «подстилками». Вот я, к примеру, лежу у двери на койке пятый год, не гавкаю и ежедневно выношу благодарность здешнему судопроизводству в лице исполнительных санитаров. Все эти годы оно измеряет толщину увесистого кирпича, свалившегося на голову прохожего не без моей помощи. И произошло это после того, как я узнал, что жена-тягач (добра в дом) подала на развод. Власти подкармливают меня, обойдённого удачей, из боязни, чтобы я не повторил свой эксперимент свободного падения, когда протопал в кепке с куртуазным картузом по Нильсу Бору, избежав лишайников.

Койка # 3 (откинулся на кровать и в ужасе закрыл глаза цвета бутылочного стекла, возможно его не устраивало дощатое покрытие страховки, потому он был так уверен, что действительность – домашняя гильотина, или того хуже – гипнотизёрша, не внушающая доверия и оставляющая жалкие сбережения здоровья).

Койка # 4 – А я вам раскрою тайну известную только четырёхкамерному сердцу – перед тем как жениться (есть женщины ничего не принимающие близко к нему и поэтому предпочитающие неглубоко входящих), необходимо всё тщательно взвесить. Для этого рекомендую пользоваться золотой тройской унцией, в противном случае секс-одиночество выглядит самоуправством. К нам всё приходит из заграницы, даже матрёшки родом из Японии.
Койка # 5 – Спасибо, а то мы этого не знали, вот и будешь печь пирожки, когда тебя припечёт. Койка # 6 в звериных шкурах походил на снежного человека с подтаявшими бровями, плавал брассом в восточном стиле среди касты кастратов и медоносных медуз, а также не без бритвенной «опаски» прогуливался в кулуарах.
Койка # 6 – Уж не для того чтобы стелькой стелиться и спесь с каблучков ассистенток сбивать. На бирже он маклером голос сорвал в день всеобщего обвала истлевших листков обесцененных акций. Тогда ещё не было установлено, что самый безопасный секс по телефону. Вы же знаете, что сила гравитации в половозрелом возрасте равна количеству отжиманий от противоположного мордоворотам пола. А тем временем кошельки обманутых худели. Ловкие дельцы, не возмущая убытки и не возмещая нанесённого ущерба, смеялись навзрыд в предвкушении огромных барышей. Но мало кому посчастливилось унести под мышкой ноги, завёрнутые в портянки или принести присягу в скомканном виде, хотя она и всего-то состояла из конфетти слов и серпантина фраз.
Койка # 1 – Всему виной облезлая стена разногласий. Не судите жестоко. Пропитой голос тем и замечателен, что неизвестно какие напитки принимают в нём активное участие, когда в пьяном угаре без договорных условий заказываешь музыкантам «Чётноногого чукчу» и компост из сухофруктов на третье. Всё это мне давным-давно знакомо и пережито в измельченных подробностях, не зря же я четыре года проработал  в баре сварщиком кофе.
 Койка # 2 – С вами дискутировать, то же самое, что распылять пульверизатором элементарные знания среди неучей. И никого из вас не волнует Чёрный Экватор – эта огнедышащая поясница Земли с её постоянными прострелами и переворотами, а кто больше болотных лягушек знает что такое надувательство?!

Койка # 3 – Я не против игры слов, если она азартная, но придерживаюсь мнения, что дурную полемику пора сворачивать. Нельзя же притворяться настолько, чтобы тебя не узнавали. А как насчёт версии пополдничать в сопровождении спиртного с памятью на отшибе. Ведь в наше время дурь не выбивают – её курят.

Поначалу я сомневался, что кому-то смогу доверить сокровенную тайну, но поближе познакомившись с современной классикой романов Фредерика Неопознанного, имевшего неизменный низменный успех, я понял, что все мы одного поля ягоды и игра стоит геморроидальных свеч, которые следует применять в их прямом назначении – измерять внутричерепное давление.
Как звуки, ложащиеся на бумагу, превращаются в ноты, так и я прибыл к вам из зелёного малахита уральского бытия с особым заданием страны просветлённого Будущего, где чукчи охотятся за крокодилами, негры высматривают тюленя, вовсю идёт торговля балансирами-шестами для канатоходцев и бесшумными асфальтовыми покрывалами, а тонкоподошвенная «Прада» носится на каждый день, хоть и не стирается. У нас там давно захлопнулись створки раковины XX века, предвещая приход внеочередного XXIII века Моллюсков.
Люди ещё не полностью вымерли и проголодавшиеся гости подтягивались... на турнике. Мужики с незапамятной репутацией, полные забот о гастрономическом отделе женских тел (у которых дутые беременности ожидал коллапс, когда вносились поправки к их конституции) водили хоровод вокруг обеденного стола с приготовленной к прыжку собачкой по-пекински под франко-японским именем Мопс-сан. Но кто-то сказал что это переодетый житель драгоценного каменного века Варлаам Ликбезов, вошедший в разряд глухих, и вышедший оттуда в люди политически слепым. В волооких глазах барбоски прочитывалось: «Болезнь гурманов – подагра!», что сродни привычному предупреждению на пачках сигарет «Курить вредно».
В помещении стрелки на часах китайскими палочками показывали новшество – они захватывали пространство, образуя неопределённое время, мне показалось, что я живу в мире грабителей.
Сколько людей отнимают у меня время, которое девать некуда!
Вдруг меня, человека которого не прельщала доходчивость хрестоматийной литературы, повергла в уныние фланелевая мысль в два обхвата, возможно я перестал отрицать, что я разозлённый Вулкан, извергающий грязевые потоки слов, но у меня имелись свидетели, что в отличие от «Юпитера, который смеётся» не пожирал своих детей.
Уверен, что эта благородная мысль ни на йоту не смутила бы людей вашего поколения, знающих благодаря Никите Сергеевичу, что кукурузоведение отличается от рисования. А разве это не преступление – вылить на слизистую пустого желудка пол литра водки, в то время как зубы стучат друг о друга от голода сцепленными «пальцами» вагонов? Помню, на мне была рубашка-виселица с четырьмя петельками предназначенными для перламутровых головок-пуговичек.
Не буду кокетничать, из предосторожности я носил вратарские коленкоровые наколенники, когда ощутил на себе пристальный взгляд человека, которому нравилась сцена «Явление Христа народу». Бьюсь об заклад, он не знал, кто её написал и втиснул, недаром же мне казалось, что знак плюса (+) символ христианства, не поэтому ли я всегда оставался в минусе (-)?
В отличие от прямодушных японок с кривыми ногами, непосредственная родительница моя, Ульяна Фолликула, учила из всего извлекать выгоду перочинным ножом (привычка, приобретённая ею в местах заключения в объятиях власти). Но в данной мне привидением ситуации этот навык не годился. Я понимал, что главное – уцелеть в будничной жизни, а способ выживания разлагающейся придонной разновидности человечества не столь уж важен в мире, где поезда, в отличие от людей, стучат на стрелках и стыках рельс, а ты «заметался голубым пожаром» между женой и любовницей, когда изменяет восьмое не испробованное чувство меры.
Бесхозная дамочка по кличке Дрейфующая Льдина с изящной беременной сумочкой, вынашивающей предметы женского туалета,  – этакий усилитель смущения, пристально смотрела на меня, с противоположного конца круговой процессии. Она мысленно меняла мне подгузники, думая, что любой подопечный в сущности ребёнок. Потому как она переводила глаза с моего рта на подбородок, а затем на нос, я сообразил, что с иностранными языками дамочка не знакома, но я ей чем-то всё же приглянулся.
Она ходила за мной по пятам, повторяя: «Доктор, а доктор, а ваша фамилия случайно не Изя Топ, у меня геморрой из окна выпал». Я ничего толком не знал о ней, кроме того, что они с мужем давно разошлись и собирались раз в году в Италии у фонтана де Треви – рапсодии воды и света, отмечать годовщину смерти их брака. Итак, я всей душой, потянулся к ней и телом подтянулся – мне нравилась татуировка герба на её плече с изображением скрещенных женских ступней. Но поток истуканов, крепко-накрепко идущих величавой поступью в одну сторону, как в Мекке у Чёрного камня, не давал мне возможности перелезть через обеденный стол и послушать о чём шепчутся синюшные дрозды.
Внутри меня звучала неблагозвучная музыка.
Я сожалел, что не мог проиграть, собственные межпозвоночные диски женщине (выходит, нашей любви не были страшны лёгкие катера пиратируемые у сомалийского Рога Африки, и я, как пришпиленный, зря висел по полчаса на турнике на вытяжке... денег из клиента, у которого волна эмоций перекрыла дыхалку).
Люди должны нести справедливую кару, а не слоняться с пустыми руками, и я ринулся в секунданты, рассчитывая, что в случае примирения дуэлянтов, займусь разведением скотины на выпасе.
В тот ни за что не ответственный момент я отлично понимал дамочку, заслуженно называвшую ресторан «средней руки» х...ым. Глядя на меня, ей пришлось пересилить природу моей внешности с отметиной на морде.
За это я готов был излиться перед ней в медоречивом потоке изъявления благодарности, подозревая, что навязчивую мысль не стряхнёшь на манер пыльцы с крыльев бабочки. Оборотень событий не заставил себя долго ждать, и я (далеко не из тех, кто лил H2O на мельницу революции) вовремя вспомнил, как в южной части Иберийского полуострова с платёжными квитанциями на руках загибралтарил себя излишним живым товаром, от которого потом не мог избавиться, сдавая его в бутики с атрибутикой.
С той ненастной поры я решил больше не вступать в контакт с надомницами лёгкого поведения,  не реагировать на однозвучные колокольчики их голосов и стал спать на двух подушках (для ответственного лица и бритого затылка). Испугавшись, что от меня, человека, пытавшегося скрестить аиста с цаплей и не раз попадавшего в портновские переделки, ничего себе не останется, я покинул вышеописанное сборище и ретировался на улицу, тем самым избежав звона ожившей в её руках посуды, в истерике бьющейся вдогонку мне на полу.   Не прошло и минуты, как страхи отступили, сдаваясь один за другим. Полоса непрерывного ветра пахла капстранами и копчёностями, вызывая волчий аппетит.
В небо поднялась радуга, затерявшаяся среди недугов?
Эластичный галстук жгутом давил на сонные артерии. Я растянул его эспандером, вздохнул и задумался, как бы сейчас почувствовали себя лейкоциты, пожирающие рассадников неуверенности в себе – микробов у зоофита, любящего живность во всех её проявлениях, ведь рядом со мной побывала не девчонка-цветочек, а восточная сладость в шляпке с ночным горшком на голове.
Одурманивающий воздух снаружи был пронизан острой приправой бензинового аромата. Мне было тяжело, так как из всех Богов я признавал только пьяного Вишну. Откуда-то сверху из божественных чертогов доносился египетский Ра-хит (шлягер, посвящённый солнцу и оповещающий слушателей, что язычество – опиум для народа, а гашиш – курево для широких масс).
Я занимался абсурдом и поклонялся гротеску, принимаемых мной за румынских железногвардейцев профашистского режима генерала Антонеску времён Второй Мировой войны.
С плакатов на меня посматривал жертвенник в третьем браке неоперабельный разноголосый певец и танцор с пластиковой перегородкой в носу. Говорили, что попрыгун к умершим относился с сожалением, как к обделённым, которым не привелось посмотреть его последнего выступления. И я поймал себя на мысли, что в прогулках по городу (после скоромной пищи) меня преследует вредная привычка – улыбаться. Сказывалось то, что перед сном я вычурно молился в Красном углу на комедийный образ возлюбленной, которая шатаясь возвращалась домой поздно ночью и устраивала мне с порога виртуозный фортепьяный концерт.

Я вас увидел у раскрытого окошка,
когда в руке сжимал оставшийся аванс,
остановился поражённый от того, что
услышал чистый, платонический романс.

Я в этом мире очень маленькая сошка,
и незначителен мой пьяный перфоманс.
Под солнцем грелись, подперев лицо ладошкой,
мурлыча грустно платонический романс.

Я закурил, облокотившийся на сваю,
дымя как допотопный паровоз,
что запеленатый в дыму я вам оставлю
на подоконнике – букет столовых роз?

Судьба вольна, и чудо сотворится.
А выпал случай? Пусть произойдёт.
Отмерит счастье из окна певица
и закружит в небесный хоровод.

Я протрезвел, щипнув себя нарочно
рукой, где не зажат смешной аванс.
Протёр глаза – фарфоровая кошка
в окне мурлычет платонический романс.

В действительности – маленькая сошка
вершит свой смехотворный перфоманс.
И дарит, кем-то подзаведенная крошка,
прохожим платонический романс.

В  быстрорастворимом кофейном тумане, заполнявшем суповую ложку Конфеттэна, ветреник-вечер пугалом опускался на бугристые плечи небоскрёбов (хмарочёсов – укр.). Он проходил горлопанящими улицами, засаженными раскланивающимся деревьями с осенними веточками ресниц, подкрашенными лучами уходящего солнца. Я вспомнил слова руководителя партийной ячейки: «Со временем и велюровая шевелюра облетает календарными лепестками – на каждый день по волоску». Так должно быть редеет армия конских волос в бортах пиджака, подумал я  (извините, порой мои лирические отступления превращаются в бегство).
Тогда я ещё ратовал за равенство полов (обогащённый уран вызывал у меня неприязнь) и я не верил, что любовь – это яд, если ангелы смазывают свои стрелы кураре. Тем временем чернеющие отверстия подземных ноздрей Нью-Порка – туннели Holland и Lin-coln – жадно втягивали в себя атмосферу соседнего Нью-Джерси, издавая утробные звуки, соответствующие, надвигающемуся на город транссексуальному урагану «Ирина». На этом сообщение, сделанное совещательным голосом, иссякало, возможно из-за того, что некоторые считали Министерство Преданий и Вывоза цветных и воронённых металлов афро-гомериканским. Остальные события имели место быть в пяти минутах ходьбы от «Планетария», где панировочный сухарь в общении с подчинёнными – Сравнентий Салыч Фанаберия – пристрастился выуживать из жертв пропитанные ненавистью слова любви, разбросанные в пустынных участках мозга, а в случае сопротивления разоблачать скованные прогрессивные движения отходящего от линии партии общего наркоза.
 Приставучий ипохондрик, искромётный кремень Сравнентий с наградными наколками на верхних резцах во рту, напоминавшем двустворчатый сундучок, занимался вылущиванием зёрен правды в помпезных выражениях из сподвижников, молчание которых (к его неизмеримому удовольствию) напряжённо настаивалось. Он уличал «личинки» в неверности суждений и убеждал так называемых людей из сообщества костноязычных поэтов во главе которого порочно стоял Перестальт Анисович Щербатый – человек, отпочковавшийся от семьи и закончивший институт Легкомысленной Промышленности – это заменяло ему броню, оказавшуюся лучшим средством от бородавок и сводчатых потолков подземелья.
Сам Фанаберия в результате всеобщей безнаказанности, уверовавший в отсутствие Бога, не попал в число, низведённых в ранг политзаключённых.  Его спасло то что он научился жить, неотрывно глядя на календари за прошлые годы и обнюхивать жирный букет лилий на столе, посередине которого стоял, попавший в переделку, транссексуальный графин, полный водки, напоминающий неподступную женщину – беременную торговку Гефилте Фиш. Всё это происходило в момент, когда суровая нитка нашёптывала нечто интимное в мохнатое ушко стальной иголки, предсказывая, что в её отверстие войдёт нежный и воздушный негус, ну просто чёрный хлопок без коробочки. Да что там говорить, судить о непричастности подкорки «дуба» могут только философски настроенные Сравнентием Фанаберией жуки-икороеды. Тогда были обличены издержки тесной дружбы управляемой толпы с дискредитирующей себя отечественной медициной. Её в 1953 году по воле всемилостивого Хозяина, к счастью переставшего дышать в марте спёртым у миллионов жертв копчёным воздухом, должна была сменить погромная любовь к избранному Богом народу, но в этом он не преуспел (судьёй быть не ландыши сажать).
Имелось небезосновательное предположение, что выработанная скотина подохла не своей смертью, что было избавлением от самого себя. Что там говорить, простецкая система люмпенов по давно выведенной формуле пригревала тех ещё номенклатурных бездельников и тарантулов на груди, увешанной многорядными наградами. Эта самая система вручала им бюстгальтеры из стальной кольчуги и плётки из крысиных хвостов для подгонки событий под себя, улизнуть от которых посередине «увлекательного» процесса не представлялось никакой возможности, как это бывало с ним при обзоре выставленных убожеств в Музее декоративных птиц и выпестованных животных.
Для пологого счастья не хватало микроэлементарной вежливости. Не связали безрукавки карточным шулерам. Не вырезали воспалённые аппендиксы у абзацев. Не думали, что подходящий к горлу климат наконец-то наступит, когда нас захлестнёт вселенской волной потепления с затоплениями. Поэтому у руководителя с его звуковым барьером нравоучений и антиджентльменскими замашками безграмотного пьяницы отца-сапожника вырабатывалась привычка прикрывать железную заслонку очага хитросплетениями грядущих событий, нашедшими отражение в лёгком жжении, зная, что самые непритворные – двери.
Беда, коль в горниле событий пироги начнёт печи сапожник, а сапоги точать мистер Начинка в пирожке, обладающий атавизмом лендлизовского Студебеккера без дефицитных запчастей и с трудом взбирающийся по сбитым ступенькам деградирующего человеческого разума.
В пьесе «Пытка испытательным сроком» аж дрова от смеха раскалываются. И в результате, появляется на свет несгибаемый мальчуган Буратино, выструганный из бесценной породы дерева  потребителем безалкогольных напитков папой Карлом совсем не Марксом. Впоследствии Б. ширяется героином,  из-за того, что на всю жизнь осуждён оставаться гетеросексуалом. Но тут любой придорожной Мальвине с её мальвинной долей понятно, разве с таким носом отважишься на оральные эксперименты?!

   Интересно, что чувствуют говорящие календари,                когда их «всякие там» обрывают?

     Глава 5.   Выход в свет

Формы надежды преданных анафеме за 30 серебряников прохиндеями в ромбах, шпалах и кубиках быстро менялись. Беспокойство проявлялось в затемнённых комнатах при красных фонарях, не связанных родственными узами с амстердамскими.
Я – не производное времени, а отрыжка завязи мимолётного увлечения отпрысков закоренелых мещан (их совокупное деяние). Улучив момент, я умудрился вылезти из создательницы семьи скромного достатка – семьи, где отец не пьёт, но блюёт на отсутствие нравственности, в рыбном кафе «Зоб пеликана» с пресмыкающимся официантом – наиболее вливательной личностью в зале, снующей меж столиков. Так что моё появление остаётся на совести предков. В факте моего рождения родственники не усмотрели ничего оскорбительного, а вот соседи восприняли его по иному.
Время пластмассового бутылизма и одноразовых мешочков на выброс ещё не наступило, но уже тогда я не сомневался, что родительница произвела меня на свет для посещения ресторанов и борделей, за что ей от меня огромная благодарность.
Люди со студенистыми взглядами, назвавшиеся близкими родственниками, отволокли меня в дальний угол, чтобы я не вышел из моды и шёл по жизни навстречу полезным крупноблочным женщинам, каким-то образом проползавшим мимо с оплывшими стеариновыми лицами в моё поблескивающее будущее.
Лучшие месяцы (тогда, как и сейчас, я не был известен миру) я провёл в утробном инкубационном периоде в пьяных заплывах в 40-градусной амниотической жидкости, которую заправский поэт приравнял бы к вешним водам (мамка пила в меру). Там я бодрячком, подперев голову ручонкой, прислушивался к созидательным креатинизмам ТАСС о тлетворном влиянии Запада на функции яичников, не догадываясь, что ковёр-самолёт придумали правоверные мусульмане для полётов в Мекку, и пользуясь случаем, первый год жизни провёл в обществе ивовых прутьев колыбели.
Мама – девица на выпасе и коллекционная женщина открыточной наружности, щеголявшая в просторном платье, уставшем от приколов украшений и людей в военной форме, работала-порхала засекреченной корректировщицей юмористического обстрела пророческой стенной газеты «Сермяжная правда». Её любимыми были: журнал «Враньё и вороньё» и милые слуху хлопки раскупоренных бутылок шампанского. Она отдавала себе отчёт в разнице между цедрой и ЦДРИ (Центральный Дом Работников Искусства), но думала, что подкидыши – это цирковые акробаты, а скепсис – отказ упрямца снять кепку в кинотеатре в разгар любовной сцены.
По чистосердечному признанию мамы, я был зачат на пиявочной коопулятивной квартире (давно снесённой трёхэтажки под № 20 по Неглиной улице недалеко от Старого цирка), а не как впоследствии утверждала злоязычная цыганка Злата Платинова водоизмещением в полтона: «На пыльном подоконнике второго пролёта черного хода в соседнем флигеле с карточным номером «очко»».
После досужих обвинений в адрес моего отца (какой из 28 дней соответствовал предтече), мать обозвала меня не до роз уменьем кратковременной первомайской ночи, хотя отдавала себе отчёт, что не затем овулировала, снося яйцо, чтобы потом мне снесли голову. На пятом месяце беременности  мама самозабвенно снялась с пятидесяти килограммового якоря и поплыла. Меня заранее пытались назвать по-язычески Пруд-пруди – легко догадаться почему. Но бабка с дедом, которым меня спихнули в негодующем годовалом возрасте, присвоили иное имя, после мучительных часов, проведённых в роддоме на Басманой улице. Там эмиссарка плода любви – маманя в кротчайшие сроки разрешилась мной.
Солнце, закутавшееся в облака, не расточало золота, и первое ощущение сопричастности выволокло меня на свет, чтобы утопить в беспорядке вещей. И как изрёк дядя Виннокентий Фармаси, обращаясь к моим родителям: «Двое в одном – это ребёнок или в худшем варианте детище, хотя оба вы не идеальный вариант создателей, но поступили правильно. Если следовать беспристрастным советам, то род людской прекратится в первом же поколении».
Не буду ни от кого скрывать, что я рос пострелом, от которого не было мази, мальчонкой на загляденье врагам, и не путал селезня с оползнем. В два месяца я самостоятельно держал головку, пока оторопевшие родители не связали ручонки за спину, не обращая внимание на моё распухшее самолюбие. Я протестовал «на крик».
Отец пригрозил матери приводным ремнём и она накормила меня грудью наёмной кормилицы Параши до отвала из страны. У Параши (не женщина, а бочка с порохом, и виртуальная игрушка с позументной грудью, отороченной кроличьим мехом) были полые ноги. Всё в ней гулко звенело при прикосновении, если верить отцу, передавшему мне в подробностях трения при столкновениях с кормилицей, когда она укачивала меня, как цемент в фонтанирующую нефтяную скважину мексиканского разлива 2010 года. Развивался я с опережением графика. Когда мне стукнуло восемь месяцев родничок на черепе затянулся,  и я с остервенением засосал большой палец ноги у сестрёнки. Мама смеялась над этим в замочную скважину и над утверждением отца: «Не всё что разит валится изо рта углекислым газом». После таких залепух прояснялось почему у её мужа, сложившего с себя супружеские полномочия, не клеятся конвертируемые отношения с разбитными девчонками. Не страдая эзоповским комплексом, она обращалась за советом к деду. Тот не решался провернуть их альянс в мясорубке семьи, а принимать купюры за шелуху старик наотрез отказывался. Он никогда не рисковал и не играл в бирюльки на деньги, боясь выиграть. Дед подозревал, что крайнее самомнение имеет шанс оказаться неуравновешенным повешенным, в чём и я убедился впоследствии – он не раз вылавливал клёцки их девичьего бульона. «Я исчерпал свою необходимость, я счастлив» говаривал  дедушка, не опротестовывая решения Верховного судьи.
Но если бабка, разумно рассуждавшая, зачем брать быка за рога, когда у него есть яйца, уезжала в безвылазную командировку или сматывалась на курорт, перед дедом открывались запасные входы и выходы знакомых цыпочек с высокой разрешающей способностью. Проворачивал шустрый старик свои грязные делишки осмотрительно, чтобы не получить в нос, когда резко увеличивается шанс потерять обоняние и обаяние одновременно.
Итак, не без дедовской помощи (ведь это он зачал мою мать) я получил вид на жительство, выпав из её «обоймы» в Заурядье 22-го января в год подписания соглашения между канцлером Гитлером и  лордом Чемберленом о разделении Чехословакии без возмещения нанесённого ей ущерба.
Как тут не вспомнить провидческие слова мадам Доносье консьержки премьер-министра Франции Деладье вместе с лордом Чемберленом, спасовавшим в переговорах с Гитлером: «Не забуду тот день, тянувшийся к вечеру, как нетерпеливый любовник к безотказному партнёру». На что премьер воскликнул: «Если отредактированная ложь источник душевного равновесия, зачем отягощать пребывание на земле никчёмной правдой?!»  в том же 1938-м я попал прямо в руки плаксивого акушера-хирурга Тараса Отреши, рассматривавшего родовое место (плаценту) как родовое имение. Он нёс несусветную чушь, почти поросятину, по причине расставания с женой в связи с чисткой в каком-то там аппарате за то, что та невзлюбила тупорылого начальника, обожавшего карманные фонарики, деньги и прикарманенных собачек. Я уже не помню в точности сентенций закосневевшего в  мировоззрении Тараса, но все они сводились к мысли, которая не приходила в голову, но подкрадывалась: «Любящие родители вкладывают в нас деньги, жёны вынимают их вместе с нашими душами».
Будучи уже тогда умным (азбучные истины я вызубрил от сих до псих в обратном алфавитном порядке ещё в утробе, где учился плавать второстепенным шагом), я брезгливо спросил Тараса:
– Из-за чего вы-то разошлись?
– Поначалу она увивалась за мной плющом, но когда дело в швах и рана зияет. Как-то я попросил её нацедить мне молока в чашечку с кофе, надеясь, что оно у неё пастеризованное, но супруга (рецидивистка в постели), оказавшаяся неисправимой сластеной, обиделась, посчитав просьбу намёком на её коллекционную связь с Пастером, которую не приколешь булавкой как бабочку. Ну чего можно ожидать от капризной женщины с кособокой эрудицией, читающей на нескольких языках в утрусском переводе пьющей шампанское только из лакированных туфель и всем кольцам и ожерельям, предпочитающей кольцо колбасы «Полтавская»?!
Поняв, что имею дело с исключительно интересным  человеком (поговаривали, что зубная щётка ещё не касалась его зубов) я решился задать Тарасу Отреши, который четыре раза в году рассылал пригласительные билеты Осени, Зиме, Весне и Лету, ряд заковыристых вопросов, и он охотно клюнул на мою приманку.
– Зная вас как человека взыскательного, не сказать придирчивого, хотелось бы услышать мнение о скульпторах.
– Из всех похвал высшей, на мой взгляд, заслуживает ваятель папа Карло за филигранную резьбу по визжащему от боли полену.
– Бывали ли в вашей жизни непредвиденные казусы?
– Меня прочили в знаменосцы, вносящие под общий знаменатель, но я проснулся от  сна, в котором знамя бросило мне в лицо необоснованное обвинение: «С тобой, брат, не развернёшься».
– Тогда вспомните приятные минуты.
– Случалось и такое. Однажды, когда ко мне вернулось вдохновение, я устроил ему ужин при свечах, и прочёл своё последнее четверостишье «Размышления на складном стульчаке».
– Вы чаем служили?
– Ни чаем, ни кофе, а в армию меня призывали свидетелем.
– Что вы думаете о благоверных евреях?
– А чего о них думать?! Выжимки из книг не утоляют жажду знаний. Помню, кто-то обозвал меня антисемитом, когда я объявил, что Теория Относительности Эйнштейна и я не находят взаимопонимания. На фоне этого интересно, что стряслось бы с еврейским народом, если бы мамаша Моисея, снизошедшего с горы к народу, вовремя не сплавила его египтянам по реке?   
– Есть что-то, чего вы не любите?
– Ненавижу призовых лошадей соцсоревнования без определённых занятий, никогда не знаешь сколько они займут.
– Вас преследуют угрызения совести?
– Угрызение совести? А где отверстие от него?
– Возможно, повлияло чувство вины в отношении к женщинам?
– Женщины, особенно те, что от природы обладает скомпонованным телом, обожают садиться на  голову и сползать на шею. Оттуда их не выкуришь, как сигарету, и всё же я благодарен им за то, что они дают возможность ощутить себя некрашеным подоконником усыпальницы цветов. Дело в шляпе, когда она на женщине – ей легче опоздать на поезд, чем отстать от моды.  Женщины дичатся близости с нами, ссылаясь на головную боль, а мы в противовес им закладываем за воротники  в любую погоду, проматывая состояние здоровья, как магнитофонную плёнку на скорости.
– Ваше избранное блюдо?
– Палтус – рыба ниже плинтуса, посыпанная перхотью перца, а можно и рагу, которое не пожелаешь врагу.
–  У вас есть любимая картина с ландшафтом?
– Не одна, а две Парапета Пожелтяна «Доярка – вымягательница», известная конносьерам и консьержам под названием «Пересортица живого товара». Её фигура, отлично скроенная под сарафан, напоминала кресло с наскоро подогнанными ножками и вызывала греховные помыслы. Я беззастенчиво разглядывал её. Она зарделась и попросила меня застегнуться. Да это и понятно, за долгие годы пребывания на солнце доярка успела выцвести. Вторая картина висела в приёмной проктолога Гуревичукуса «Напор ветра при пуке», признаюсь, она оставляла разрозненное впечатление.
– Из какой семьи вы, извольте спросить, происходите?
– Дед (в революцию) – краснодеревщик. На досуге пневматическим молотом вдалбливал мне знания. При том он был страстным любителем собак – борзых относил к гончарным изделиям. Отец, соответственно, красноармеец и дать детям многого в семье не мог, кроме нагоняя..., если только поймает. Он прекратил своё выживание при странном стечении обстоятельств под топором любовника, когда встречал после работы мою мать, которая расписывала ткани в районном ЗАГСе – в этом отстойнике прав человека.
– Некоторые недвусмысленно намекают на ваши связи с криминальным миром Великобритании.
– Как вы сами догадываетесь, «ангелы» живут в Англии. Воров люблю тех, что заменяют «рот» на зону вливания, а наручники рассматривают как приспособление для встречи меня аплодисментами.
– Вас экскортируют по дороге в баню?
– Да, но в парной ставлю себя выше других, забираясь на верхнюю полку, чтобы нижестоящие не разглядели в тумане мою плохо обтянутую кожей подбородочную область, отошедшую в предание.
– Вы эмигрировали, разве там вам было нехорошо?
– Нехорошо мне было несколько раз. Об этом, прежде всего, знает мой лечащий врач. Ну как вы думаете, я приехал сюда затем, чтобы меня пытались убедить в обратном? Ехал я в Гомерику, но, судя по тому где  осел, попал в Африку.
– Потухшая сигарета безжизненно свисает из угла вашего рта.
– Вас это удивляет? Сигареты подорожали настолько, что рак лёгких грозит стать привилегией богатых.
– Что вы испытываете с женщиной, когда аннексируете её?
– Остаюсь с нею наедине и ищу себе оправдания в самых неожиданных для нас обоих абонированных местах.
– Существует ли то, чего вы не можете себе позволить?
– Не могу определить скорость пробега тени и машины любви по завуалированному лицу скрытной собеседницы.
– Я слышал, что вы добились значительных успехов в музыке.
– Я объединил «Аву Марию» с «Хавой Нагилой», теперь пейсатые гондольеры Венеции исполняют лодочную баркаролу «Схавал Марию» на иврите с неаполитанским акцентом.
– По какому предмету вы успевали в начальной школе?
– В любви, когда светотени заигрывали с сумерками.
– Надеюсь у вас IQ выше блатмейстера – питомца детского распределителя «О де’колония» для малолетних преступников?
– Нескромный вопрос. Неужели я выгляжу выходцем из умственно отсталой страны? Хотя все мы немного болтливые вороны, и нас часто занимает то что блестит, а не тот кто плещет умом.
– Была ли у вас женщина, поразившая ваше воображение?
– Моя первая жена. Она не чуралась новых веяний, с наигранным на гавайской гитаре интересом меняя испанские веера.
– Мне тут подсказали, что у вас тёща слегка не в себе.
– В правильном направлении мыслите. Даю развёрнутое пояснение. Это была экспансивная особа измождённой комплекции, с проступающим румянцем свежей выпечки и постоянным прибавлением в семействе, находившимся в прямой зависимости от прибавки к зарплате её кормильца. Она засыпала меня немыслимыми вопросами, а потом истязала собственными же ответами.
–  Выходит вам не давали слова произнести?
– Не совсем так. Каждое её грубошёрстное замечание подстёгивало меня, как хлыст жокея лошадь на скачках. Я оказался вожделенной игрушкой в руках расчётливой маман, и не скрывал, что немалые надежды в наших отношениях возлагал на венки с пространными дарственными надписями, причём меня не покидало искушение пустить отощавшую тёщу по ложному мокрому следу в ванной комнате, но смелости взять грех на душу у меня не хватало.
– Вы с кем-нибудь советуетесь перед тем как...?
– Редко. Но когда мне хочется прислушаться к внутреннему голосу, я обращаюсь к чревовещателю с животными интересами.
– Держите в доме любимца?
– А как же! Есть бесклеточный попугай Зонтик (Zontag). Но к нему трудно подобрать руко-ять. Другое дело йоркшир Мошка – артист от влажного носа до кончика хвоста. Находясь в приподнятом мной настроении, он непревзойдённо изображал натюрморт.
– Какая встреча произвела на вас наибольшее впечатление?
– В Египте с майором Нахера Подловил, когда меня вызвали на собеседование в районное отделение таможни «Всё опошлено», во время которого он больше всего заботился об обкусанных ногтях на ногах – этом не обустроенном приюте микробов.
– Кто поражает вас в современной пляжной моде?
– Дамы, предпочитающие купальникам изделия из дешёвой загорелой кожи и потягивающие японское саке «Вояж».
– Вы завидуете кому-нибудь?
– Да, толстым стёклам, им не надо худеть.
– Говорят император Японии даровал вам жизнь.
– Конечно, он не мой папа, но такое случилось, когда я вовремя откланялся в сторону Курильских островов.
– Ваша жизнь для мебели, обставленная идиотами, полноценна?
– Да, меня тревожит судьба человечества, особенно когда расхваливаю женщину на две половины. Но меня поражает глупизна всепрощающей любви – этой противницы смертной казни.
– Что вас завораживает, когда вы смотрите в окно поезда?
– Светящиеся позвоночные столбы вдоль путей.
– Когда вы стали принимать женский половой гормон эстроген?
– Когда узнал, что женщины, мечтающие о плотской любви, увеличивающейся в объёме, живут дольше нас.
– Витаете в облаках, когда страдаете от газов?
– Только от гордости за распираемое любопытство.
– Как вы относитесь к словесному культуризму ислама?
– Положительно, лучшего погонщика муллов не сыскать. Он стимулирует разрозненные ряды полузащитников справедливости.
– А к мусульманскому подрастающему поколению, не знающему вытрезвителей и выводящему формулу вежливости?
– Время, понимаете, меняется. Их дети разворачивают конфетки и играют в фанатиков, а вот я уже не могу себе позволить тратить драгоценное время на пустяки.
– Кто по вашему мнению «живее всех живых»?
– Живая изгородь из шиповника и полицейских.
– Вы добры к людям освещающим события?
– Журналистам, прибегающим к помощи динамо машин, одолжить остроумия мне не удавалось.
– Вы верующий?
– Подставляю другую щеку. Получи пощёчину, но без огласки, сомкнув губы – препятствие для чувств, прорывающихся наружу.
– Как вы относитесь к китайской письменности?
– Какая прелесть эти иероглифы! Они не требуют пунктуации.
– Ваше любимое музыкальное произведение в поэзии?
– Прогремевшая костями умерших рисовая поэма Амброзия Садюги «Понтий и пилаф». Но не заблуждайтесь, она не является продолжением предыдущей оды «Пилиться!», в которой прославляется один из могущественных заправил рубашек в штаны.
– Преследовали ли вас неудачи с женщинами?
– Нет. Я по природе странствующий музыкант и женщин подбираю на улице по слуху, отвечающих любым требованиям. Однажды какая-то незнакомка, её звали Аль Фред, прокричала в моё покусанное комарами ухо: «Убери своего выдвиженца!»
– Вы большой шутник, пытающийся разыграть безразличие.
– Мой лозунг: «Да здравствует его Величество каламбур!» Я мыслю афоризмами, говорю афоризмами и пишу ими, создавая литературу из литератур. Это у меня от отца – математика, искавшего порядковые номера в цирке.
– Какова цель вашего политического движения?
– В головном вагоне без головного убора – с кепкой в руке и... на броневик. Но честно говоря, всё это я отношу к издержкам юлисьпруденции, и к сложившемуся пополам мнению о ней.
– Мне подсказали, что вы занимаетесь живописью.
– Я импрессионист – художник, рисующий в прозрачных штонах. Примером тому может служить недавняя картина «7.30 – заход солнца, умывающегося кровью в бистро», а моя работа «Фрески на жёлтой спине» удостоена внимания полиции нравов Китая.
– Надеюсь, за это, если не взгреют, то здорово заплатят.
– В наше турбулентное время модные гонорары тоже товар. Сколько ни теряй время зря, всё равно кто-нибудь да подберёт.
– Как вы относитесь к старшему поколению поэтов, художников на фоне того, что История – наша коллективная память?
– Ах, эти заляпанные многовековой грязью несносные памятники,  просящие слова, которое не греет! И они всё ещё требуют взмахов кисти, не ласкающий любопытный глаз! И что может быть горше зрелища поэта, раздающего бесплатные сонеты всезнайкам!?
– Это правда, что за карточным столом вы напоминаете бурого медведя, залезшего лапой в субстанцию сюрпризов  колоды?
– Только отчасти, когда назойливые шулера пчёлами жужжат на ухо что-то нечленораздельное о профессиональном долге картёжника, покинувшего ничего не подозревающую родину.
– Чего вы не терпите ни в каком виде?
– Закатанные, как рукава, фразы и опрятных лесбиянок, подбирающих бездомных котов и неприспособленные к обывательской жизни «юбки».
– Вы безжалостны в деловых отношениях?
– Не сказать, чтобы очень. Я просто не раздаю оплеухи-оладьи направо и налево, но с несговорчивыми партнёрами извлекаю выгоду раскалёнными щипцами.
– Вы согласны с выражением «Работа на дороге не валяется»?
– Тогда как быть с тяжким трудом профессионального нищего в переходах к будущему?
– Ваше мнение о престарелом президенте и событиях в Египте?
– Много не скажешь о плюшевом медвежонке внушительного размера. Призывные слова срываются с его зовущих, полных жизнерадостности лиловых губ. Но не сомневайтесь, религиозные коровы обязательно приговорят к значительному сроку секулярного быка, щипавшего «травку» в парандже.
– Довольно абстрактный ответ, но если восприятие дано вам в мучениях, значит оно стоит того, а при вашей словоохотливости с вечно нацеленным поэтическим пером и это приемлемо.
– Вы правильно отметили божий дар, от которого мне грешно было бы отказываться. Он проявился у меня после прочтения работы родного отца «Циркуляр крови». Эта непредвиденная статья дохода, страдающая простатитом, до сих пор поражает воображение ловких писак-медиков. Кстати, моего папу окружали волшебницы и трофеи – это у нас в семье наследственное.
– Согласитесь, не все народы – торговцы, а вы закладываете?
– Ну не лошадей же, конечно. Я пользую водку «Зализуха» –  бесцветная, скрашивает смутные воспоминания. Опохмеляюсь по утрам, когда дороги, заливаются моторами-трейлерами в лошсилах.
– Что вы думаете о лоботрясах-писателях у Стены Плача?
– Каждый из них так и норовит засунуть записку в щель, извещая Бога, что он умер в надежде, что его напечатают.
– Какое средство передвижения вы предпочитаете?
– По стране передвигаюсь по-студенчески «Голеностопом».
– Как вы относитесь к современному юмору?
– В каждой шутке должна быть щепотка антресоли. Я уважительно отношусь к Шлёмам в шлемах в момент, когда кирпич ни с того, ни с сего валится с крыши, угодив моему оппоненту в голову, чтобы тот не вызывал разнотолков и подозрения в угодливости.
– Каково ваше отношение к деньгам?
– Открыв банку с повидлом, я принял себя за банкира, и меня осенило – можно опереться испачканной рукой о дружеское плечо, если искренние пожелания стать богатым идут от чистого сердца.
Как всякий воинствующий миролюбец Тарас Отреши оказался приятным собеседником, какого я не встречал ни до, ни после своего рождения. В ходе нашего общения (из него выносилось столько, что можно было заполнить бонбоньерку из-под конфет драгоценностями) кровная вендетта проявлялась на его багрово-овальном, как зеркало в прихожей, лице, а вены на шее вздувались рекой перед ледоходом.
Отреши превращался в слух, а мог бы во что-нибудь более оригинальное поначалу и удивительное к концу. В кладбищенского сторожа например, разбирающегося в летаргическом сне и не желающего ответить себе при ночном обходе на вопрос – не изменилось ли положение захороненных тел за полнолуние. Но мысли его были заняты тривиальным – из головы не выходила участница поминального кордебалета пупсиков голышом «На могильных плитах». Только потом, написав пьесу «Восемь часов спустя ... рукава», я понял, выбившись из сил в люди, что визиты к врачу не стоит затягивать – они не корсеты-расстегайчики, да и застрять в ползунке-лифте менее приятно, чем во француженке, смотреть на худобу которой без соответствующих субтитров невозможно. В общем-то зрелище больше отталкивающее, нежели притягивающее внимание.
Не могу не обратить вашего внимания, что нигде не был опубликован мой законченный продукт идиотизма – этюд безумца «Недоданная любовь удода своей партнёрше без прочерков».
«Скачу сказать, что туча приблизилась к ним с подносом тяжёлых грудей на ветру, кучевые облака наваливались налитыми объёмами на холм, и это перед тем как ему удалось взять её силой в поездку по Алтаю, в минуту, когда вслед за тушью ресниц наёмный оркестр исполнил пунш. Правда, несколько взятых аккордов рассыпались, остальные выпали у кларнетиста из рук.
Ну и что из этого? Бывает, что в разгар паводка низменная местность заливается соловьём. И несмотря ни на что, забрызгав пасмурноглазку ненужными словами от пупка до солнечного сплетения, он, как умел, сервировал её тело, когда она пылко садилась на него в ожидании. Попытки испить её до илистого дна не давали должных результатов, но языково-губная связь бередила его участников. В промежутках диастем зубов и меж страстными поцелуями мелькали обещания сыграть свадьбу на губной гармошке, до момента, пока у вводящего не появилось сатиновое ощущение, что его мужское достоинство развлекается не с резиновой куклой, а с тряпичной, не успевшей сбросить с себя непроизвольно соскальзывающий халат». Что касается кино, то оно заканчивалось худым концом – саблезубыми титрами, с оккупационными войсками, исполнявшими заезженный шлягер «150 грамм записей с прицепом». Согласитесь, обидно пропустить коктейль совместной ванны. Через лет семьдесят моя выжившая из ума подруга станет бесстыдно утверждать, что купалась, в «Советском шампанском» в «Весне на Заречной» Пулицера.
Ханжество и невежество – высшие меры наказания, но ни одного пузырька, засвидетельствовавшего их, не осталось в живых.
Втайне подруга верила филигранным россказням, и я понял, что незачем созерцать печаль в её глазах, если подвернётся что-то поинтересней. С тех пор в роддоме акушера Отреши сводно-непроницаемым лицом, отлучённого от титьки в школьном возрасте, больше не видели. Но его встречали на курортах Колымы, где со слов очевидцев, душа горит, и чувствуешь себя погорельцем.
Вознамерившуюся навестить его жену, вышколенную выше колен, шаблонно запеленговали в проходной с охранником, шагавшим пружинисто-часовой походкой с коробкой передач от барахлящего Фольксвагена «Тысяча заморочек в круговороте уродов».
После того, как акушера уличили в компании компьютерных кликуш и катал в «катании» на тройке с бубенцами, ему предоставили счёт с внушительным долгом перед родиной (дабы случайно не переметнулся) и припаяли без всяких вывертов три года с умопомрачительным пояснением: «Чтобы не повадно было западать на западню западной цивилизации в непотребном виде».
Но, как потом прорицательно объяснил мне проницательный отец, пострадал акушер-хирург Тарас Отреши из-за утолщённого самолюбия и документального стихотворения. Один критик (сам не в силах создать ничего попутного) выпалил, что за ним большое будущее. Не поэтому ли у Тараса, обуреваемом понятием суммарного счастья, выработалась нервная привычка –оглядываться на собственную тень.

У меня цвет лица абрикосовый,
консерванты кочуют в крови.
Так считают девчонки курносые,
удостоенные любви.

Но не все разделяют их мнение,
в поднакрашенную тьму
уходя от себя, как от гения,
не приму, ни за что не пойму.

Приходилось с девчонками разными
часто сталкиваться – я не спесив.
Не задаром мамкою назван
я маркизом Хорош де Красив.

 Отец мой – стеклодув, участник сосудапроизводства в низшей инстанции, а в гололёд – скользящий график-художник, помимо основных профессий приторговывающий на теневой стороне переулка мазью для натирки обоих полов, чуть-чуть пострадал в 37-м за д’макротизацию говяжьего языка, вынутого им преждевременно из холодильника в холодном поту. Вот тогда-то в случайно оказавшемся на свободе обезумевшем папке, хронометрировавшем мамкино бремя, проявился поклонник и пародист выходца из еврейского местечка Марка Шагала.
Когда на транспортную ленту аварийно застывшей дороги опустился, Днепроницаемый туман со смогом, мой будущий отец практично предложил матери после импровизированной помолвки: «Если можно сделать кого-то на одном дыхании, почему бы неосязаемое не разделить на двое?»
Желаемых двойняшек из проекта не получилось, а если бы он и осуществился, то по гороскопу они были бы равновесники Весов.
 По молодости лет мама прощала папе всё или почти всё. Но её вовсе не устраивало, что по святым субботам её легкомысленный муж, не взвешивающий свои поступки, метал диск на стадионе «Буревестник», изображая из себя дискобола многометанина.
Мать следовало бы простить как подопытную, и никак нельзя было отнести к категории непривлекательных девушек, подпирающих стену танцзала. Восемнадцатилетняя девчонка с чулочной фабрики не понимала, что людей, берущих выходной в субботу, записывали в религиозные фанаты без роду без племени.
Чересчур требовательным деду и бабке с маминой стороны непонятно было в какой части отцовской черепной коробки располагался ум, а в какой глубокие раздумье. Это представляло  неразрешимую задачу. Разве можно судить человека за укрывательство чувств, если он чересчур умён, спрашивала бабушка деда, готовя яичницу, чтобы бросить ему в лицо: «Ты опаздываешь?»  Её заковыристый вопрос возвращался к ней бумерангом.
Бойкая парочка выходцев из Одессы, сбежавших молодыми в 1923 году от Красных в Мозгву, не только осуждала широту характера моего отца, но и долготу терпения моей матери, связавшей себя на короткое время с выходцем из Днепропетровска, где (по их словам) взвинченные цены кусались почище цепных псов с непробудной совестью, венчая помолвку сатиры с юмором.
Однажды папино крылатое (по тому времени) изречение поместили в животноводческом журнале «Коровье вымя» под заглавием «В борьбе за повышение удоев с одного гектара» и ни копейки не заплатили. Такое хамство со стороны редакции спровоцировало у отца хронические запоры. Он приседал на стульчаке, делал над собой усилие, но результата под собой не ощущал.
Это единственное, что передалось мне от него по наследству, кроме того, что я влачил жалкое достояние – пузатый паровозик на бечевке, когда взвод оловянных солдатиков был на взводе. Отсюда у меня выработалась ленивая психология протезирования ампутированной мечты Емели, прятавшегося от сторонних глаз на печи, отапливаемой коксующимися орехами с пальм. Хорошо ещё, что я отверг радиоинсценировочные предложения – испытывать и измерять потрясения в каннибаллах, которым ничего человеческое не чуждо, например, иметь свой День независимости, разведясь с женой. Определённо расстроенной маме надоел диалектический материализм пузанчика-отца. Он не набирал должных оборотов и не обеспечивал  её неземную красоту соответствующей крышей над головой. Более того он надоел ей со своей бутылкой непочатого кефира по воскресшим утрам.
В отце с его замкнутым на все застёжки характером теплилось что-то первобытное, дрожащее за свою шкуру. Этот «кремень» пытался высечь из мамы, сосущей монпансье, неугасающий огонь, сам при этом скрываясь за иллюминаторами солнцезащитных очков, поучал её: «Мир безумно интересен. Если бы ты только знала сколько человекомузеев слоняется по улицам!» Короче, они расстались. И как аллегорично успокоил всех материально ответственный администратор Мотя Шезлонговец – управляющий мелочовкой нищенского объединения «Милости просим»: «Если уже у складных стульев в четвёртом ряду жизнь не складывается, то и меня увольте по собственному желанию».
Но главное, что было упущено моими неосмотрительными предками – подпольный аборт – это великое изобретение, в основе которого лежит избавление от прибавления какой-нибудь старухой не с клюкой, а со спицей в руке на глазок и на ощупь. Нежеланный и оболганный, но оставшийся в живых, я торжествовал и нескрываемо злорадствовал, не прибегая ни к чьим услугам, но употребляя подпревшие сволочизмы, вспоминала, взявшая меня на воспитание и полный пансион бабушка, потому что ступни моих ног росли не по дням, а по часам, и ей приходилось покупать мне ботинки с аксельрантом. Отец не терял времени зря, придерживаясь принципа «Живи непосредственно, если позволяет обстановка. Не всё ли равно кем умирать – нищим или богатым». Не откладывая тело в долгий, бездонный ящик, он по незабвенной прабабушкиной памяти нарисовал раскачивавшихся ортодоксов в виде чёрных сюртучных метрономов в растоптанных диабетических туфлях.
Как потом выяснилось, я оказался единственным продолжателем обмякшего отцовского тела, но не его ребяческих «художеств». Мне аукнулось, а ему откликнулось рефлекторной отрыжкой преследований, когда он, увлекшись проповедями, на манер Иисуса еле отбился от тянущихся к нему, рук экзекуторов. Но что-то помешало негодяям свершить акт возмездия над ним за несовершенное (по его мнению) преступление.
Я оказался невольным свидетелем того, как папаню попеременно бил озноб с его второй женой несусветной красавицей Светкой Кантаржи и полюбовником Рулоном Бурмагой – офицером, мечтавшим стать полиграфом в антураже шахматной королевы и занятым любовной расправой её платья. Она неоднократно прибегала к его помощи и не отбегая, гулко отдавалась в разных позах и тёмных ходах домов. Кстати, познакомились они в «Петербургеркинге» где рулон Бурмаги заказал себе бренди, а ей метеорологический коктейль «Дождь со льдом». Но одного не предусмотрел запасливый грызун Бурмага – у Светки было всё, кроме забот, галош-мокроступов и валенок. Районный терапевт прописал ей жароповышающее «Танго вах-Вахтанга» (заметьте, не тангенса и не африканского котангенса из бывшей Катанги).
Конечно, не к лицу Ворошиловскому стрелку ворошить воспоминания извечного мавзолейного страха, подёрнутые плесенью довоенного времени. Но по прошествии лет, когда за заиндевевшим окном пробили прейскуранты, улыбчиво-доверчивый папаня убедился, что крестовый подход к совместной жизни смешанной в религиозном плане пары чреват плачевным концом.
Произошло это в ходе обильного обеда в ресторане «Националь», где хромало обслуживание не понятно на какую ногу когда оркестр из Салонник поддерживал тромбониста в трубную минуту, обходясь без этнического сопровождения, как греческий салат без брынзы. И это доказывало, что менять одну жён, это всё равно что широкие помочи на полномочные подтяжки с узким кругозором.
Тем временем Федул просто так не протирал штаны. Он проникся к мачехе беспредвзятым уважением, но не пропитался до такой степени, что его можно было бы выжимать как штангу. А всё потому, что обёрточный Бурмага был убеждён, в эффективности кулака – этого универсального зубодробильного приспособления незаменимого при зубочистках в государственном аппарате чеканки насилия. Били они папку азартно почём зря и по двум другим причинам: первая – отец утверждал, что смех распирал мать изнутри, когда она родила юмориста, вторая, что во время её отдыха на курорте папаня пытался затащить какую-то девчонку в супружескую опочивальню, чтобы поделиться с ней впечатлениями, но не больше. Я же думаю, что он пострадал за смелое высказывание о тёще – неумолимой наезднице к нам по воскресениям, используемой для  возложения на неё обязанностей по дому и, если крупно повезёт, венки на газовую плиту, у которой она подметала пол жизни. После этого его тёща (моя бабуля по материнской линии) стала считать его моральным калекой с полозьями вместо ног.
Кстати, булочник Федул Бурмага, предложивший упразднить будни, к которому впоследствии Светка Кантаржи (торговка освежающими опилками на перекрёстке смежных улиц) через полгода потеряла всякий аппетит и теперь искала интерес в других непредусмотренных правилами местах. И всё потому что Федул оказался внештатным актёром, с диагнозом «Лёгкая шизофрения с налётом вражеской авиации» (зимой во сне он часто заставал себя, катающимся на грыжах, поэтому просыпался на пол усталым). 
Лёд отношений, Феди со Светкой дал трещину, образовав полынью. Им не светило провести остаток жизни под дурацким колпаком супружеского симбиоза. Помимо этого природа наделила форпост наглости – Федула талантом (в профиль он напоминал сперматозоид, стоящий навытяжку), не распространявшимся дальше озвучивания ролей и окучивания их в артистических уборных в присядку под вылинявшим от света юпитеров и софитов режиссёрским взглядом, направленным из катакомб глазниц.
Все  тяготы неустроенного быта я ощутил на понукаемом себе, так как оставался единственной аргументацией безудержного телесного контакта родителей – доход (per capita) на каждую голову в семье после капитального ремонта отношений резко понизился.
Через много лет из переписки братанов, выпущенных тайным издательством «По барабану» я узнал, что когда их пушки говорят – народ отдыхает, а в его грудных клетках негодующими литаврами полнозвучно редкой птицей трепещет феноменальное  эхокардиографическое сердоболье.
Для безутешной бабушки родом из Непочатого края Лишней губернии Подвздошной области, с переменным успехом патрулировавшей мамкину чистоту и привыкшей спать под открытым небом, надеясь узнать (из соображений престижа) «Кто там?», я оказался небесным слитком в её дочь. Правда это мало что меняло, когда она (голова в семейной петле, цветок в петлице), верившая в любовь с неувядаемым уведомлением по почте, гордо вышагивала по квартире назло ненавистным соседям Гоше Умалишевичу и Стасу Какья, – половицы шли в присядку.
Взбаламученную коммуналку поражал её голос из тугоплавкого металла и стремление обрести покой за счёт окружающей её черни. Это создавало гнетущее впечатление гравитации у общей любимицы – беременной кошки (felina gravida) Вжмурки. Вдохновительница жанровых сценок на кухне в коммуналке бабуля – вся в увесистых серьгах из редких почтовых марок всячески способствовала раскрытию моего таланта, не подозревая, что он, как сахар к чаю, подспудно требует лёгкого помешательства. Когда она загорала ногтями на солнце, то подвела глаза (и они не обиделись).
Кто-то из посторонних допустил меня к пианино, снял чехол и объявил фотографиям родственников на стене, что вырастит из меня за короткий срок второго Шопена. Пять минут  издевательства над клавишами оказалось более чем достаточными, чтобы бабуля отвесила мне увесистую затрещину и хлопнула крышкой по обомлевшим рукам. После смелого эксперимента, дабы успокоить бабкины нервы, деду пришлось придать политическую окраску кошке, выдававшей себя за пуму на её каракулевой шубке. Возмущённый жестоким обращением с животным я ответил им поэмой о воскресшем еврейском парне, которому поклоняется вся планета, не считая китайцев, индусов и мусульман.

От потопа Ной в ковчеге
вывез нас на Арарат;
с той поры мои коллеги
пожинают результат
войн, насилий и гонений,
глупости людской, невзгод
многих сотен поколений,
не найдя им антидот (о кошке и евреях).
       
В Назарете мальчик вырос,
чтобы провести опрос,
почему все сговорились
называть его Христос.
Я ж явился – как родился
через пару тысяч лет.
В рубашонке-распашонке
мамкой выброшен в кювет (о Нём и о себе).

Бабкой был подобран, вымыт.
И обхожен, как святой,
красными – не голубыми
хохолок мой золотой.
Мне шептали: «Истый гений»,
солнце, воздух и вода
посреди поползновений
ни туда и ни сюда (опять о себе).

Я метался и стенался,
временами «просыхал»,
мир разглядывал сквозь пальцы,
как перчаточки менял
место жительства и женщин,
жизни-свиристелки путь,
кем-то осуждён – зловещим
обмануть, завлечь, надуть... (определённо о себе).

Поэма оборвалась – осторожная бабка сожгла рукопись в печке – дрова закончились в те ледяные будни 1942-го, когда мало кто из  родственников мечтал о работе уборщика в коридорах власти и не задумывался о руках пекаря, усыпанных предсмертной мукой.

                Евреи не имеют право исчезнуть из жизни –
                требовать будет не с кого.

     Глава 6.   Дедовы заветы

      Мой дед – выходец из соображений личного характера в штабеле о ранках и сердечных язвах был научным сотрудником по отклонениям от общепринятых  норм. Потеряв верхний ряд зубов, контактируя с крестьянами из кулаков, он подвязался в Октогоне служителем культа осмического давления – осьминога, напускавшего на себя чернильную завесу и порчу на врагов. За дедовской спиной не было университетов, но приобретя часы с металлургическим заводом, он усиленно прививал уважение к себе без каких-либо следов и ответных реакций на телах, вынужденных выслушивать его россказни о сыне-дорожнике специалисте по рассасыванию пробок от шампанского.
В свободное от работы на скотобойне времени он навсегда избавлял несчастных животных от избыточного веса. Дед, если можно так выразиться, универсамился, занимаясь словообразованием. Его наставление: «Биндюжники, мы пойдём правильной рысцой!» вошло в обиход конюхов. Дед не носил положенных для серийных филеров нафабренных усиков а-ля мсье Пуаро (лук – фр.), потому что утруски освоили два поочерёдных этапа – запустили уже запущенную промышленность и человека в космос.
Старик задолго до Форда открыл школу по очищению крови от нежелательных национальных признаков и поэтому не пользовался махровыми полотенцами, так как они ассоциировались у него с антисемитизмом. Он также не мог взять в толк самого понятия задолженности, которую он – спортсмен по натуре – гасил над волейбольной сеткой (задолженности дед просто не признавал, как и моего отца, заражённого одной целью – найти целительницу с затуманенным взглядом на меланхоличные вещи).
Получалось, что дед мой (по матери), возглавлявший комиссию по борьбе с пробивающимися залысинами у водорослей, оказался оригинальным типажом, несмотря на разношёрстные мнения психотерапевтов, которые сложились о нём в связи с требованием прислать на память копию прооперированного свища, затянувшегося наглухо за неимением другого выхода. Мнения специалистов, правда, разделились, когда их подвергли окончательной обработке ножницами немецкой сталелитейной фирмы «Zollingen».

Ушли заботы и напряг?
Изжиты мерзости и жлоб?
Стянули кумачовый стяг.
Прошибло всех, но не прошло...

Дед жил, снедаемый желеобразными желаниями, по заранее заведённым правилам не потому, что кто-то потерял к ним ключи, ведущие затворнический образ жизни а из-за раздиравших его противоречивых сомнений, тогда он становился жокеем или на дыбы. От фолликул волос до вросшего ногтя он доказывал, что юнга на украинском корабле – это палубок, а не гнусный вымысел его ирландского варианта О’парубок.
Предвидя во мне самобытного писателя с нездоровыми тенденциями с субтильным стихосложением, не склонный к поблажкам дед, предлагал, в беседах-междусобойчиках со мной, лившихся жёлчными протоками, не расплёскивать посредственный талант предвиденья на травушку-муравушку и не вешать его на долговязые деревья, отправляя к рваным клочкам облаков. Вокруг уйма лохов и нахлебников, подсказывал дед, живущих за чужой счёт и тянущих руки в приветствии между «Хайль!» и пламенным пионерским салютом. Не рассматривая мимов, как мимоносцев, он вопреки настойчивым слухам, ползущим Болоньим плющом, писал в «Зарисовках с макулатуры»:         

                О предателе, что узурпировал власть.
                Он же базис страны «заложил» не спросясь.

Но я не внял деду, не удержавшись от возражений его дремучим философским высказываниям, впитанным мной вместе с донорским молоком, смесями и «формулами» из «Детской консультации». И это – учитывая, что я рос не по годам маленьким вампиром, постоянно сосущим кровь отца (под мухой), и наотрез отказавшись от материнского молока (под  мышкой). Мои первые детские впечатления от деда были развесёлыми. Людей, связывавших свои судьбы супружескими узами, он относил к пострадавшим, а к антителам – женщин, не воспринимавших его серьёзно. Старик мечтал увидеть внука преуспевающим адвокатом, равным по искромётности точильному кругу, а не мясником-рубильщиком, выписывающим в туалете журнал «За рубежом». Меня интересовало дедово мировоззрение, его подход к обыденным вещам и разворачивающимся событиям, причём поражала крылатость фразеологических изысков. Порой он бывал излишне откровенен, и врезавшиеся в память перлы этого безобидного на вид гуманитария даже с годами  выковырять мне не удаётся. Незаурядный предсказатель-дед разглядывал моё будущее, напоминающее ему общипанную корицу, не в радужном свете. Всякий раз, охватывавшая меня после его нелестных замечаний и язвительных советов паника сжимала горло. Я заговаривал с ней, но она изворотливо отступала, как будто боялась быть затянутой в стреноженный менаж де труа с под-оба-страстной партнёршей. А память, как анус – гонитель ветров с его выпавшим содержимым не подлежащим вправлению. Так что обрезанному, отбивающемуся от проклятий, не пристало отдирать жвачку от пальцев и оправдываться, что он лез из кожи вон, делая многомильное лицо. Я ничего не мог с собой подделать, когда дед выдавал свои асимметричные взгляды на жизнь. Одно устраивало – я унаследовал от него почётный «Караул!» и нёс его не сгибаясь.
Старик мой был размашист в жестах. Глядя на него, я поражался своей выдержке, когда с помощью вышибал рутинно и грациозно вылетал из пивных баров, где кружки шли кружным путём и ещё не ввели тарифные цены на французские поцелуи без любви. Тогда я стал раздумывать, а не отрезал ли Ван Гог себе правое ухо вместо левого, чтобы не получить в него? Я неукоснительно следовал дедовским советам, расплёскивая любовь, в которой предстоит осваивать шершавое плоскогорье грудей, привыкать к проникающим сердечным ранам, или не вешать нос в местах общественного пользования, лишённых свежих полотенец.
Я бы не стал серьёзно относиться к подобным рекомендациям, если бы не слышал от бабки, как моему старику не однажды отвешивались увесистые оплеухи в поисках точек соприкосновения с чуждыми ей по духу женщинами в разбереденных идеологическими разногласиями страстях. Следует отдать ему должное, что когда задевалась честь мундира, он немедленно отдавал его в чистку. Возможно поэтому дедушка никогда не покупал готовых костюмов, а шил их у частных портных – в минуты примерок представляя себя капитаном торгового судна с бортовыми записями на пиджаке.
Опалённый славой и припорошённый перхотью, дед бескорыстно передавал мне свои приобретённые там и сям навыки. Мне – отпрыску ударной волны эмиграции, чтобы, паче чаяния, я не натолкнулся на безучастие случайных партнёрш в любовных игрищах, в которых нервы расшатывались, ходили ходуном, и лишь потом «послышалось пенье заунывное». Так, я усвоил что человек – это океан с приливами сил и отливами, (не стоит уточнять чего).
Имея перед глазами его наглядный пример (в глубокой молодости, когда он ещё руководил джазовым оркестром «Чесучовые яйца», очаровательная Верочка, какое-то время служившая ему верой и комсомольской правдой, судила его за вероломное нападение сзади) я старался подражать моему кумиру. Потом я понял, что восполняя пробелы в бабушкином воспитании, мне следовало  заняться зарёй в дни, зарождающиеся в непогодных муках. Я делал над собой усилия, но дохода это не принесло, хотя простому люду известен энтузиаст, сколотивший приличное состояние невесомости на физических упражнениях – его звали Джек Лалейн. Теперь уже глубокий старик, он достиг высот в стимуляции  перестальтики – этой транспортной ленты кишечника, верой и правдой служащей выведению продуктов распада из организма общества.
Как-то непредсказуемая бабуля, кичившаяся своим высоковетвенным древесногенеалогическим происхождением от очаровательной обезьяны, сбежала от деда на электричке на дачу с возмутительными словами: «Такой продаст жену с гарантией на полгода». Прыткий дед подозревая, что я остался один, наказанным в сортире, перезапер меня в чулан, приведя к себе, разухабистую девчонку, которая с полчаса надувала ему живот через пипетку, чтобы он угомонился. Только сослуживец деда плевбой Мартын Повторому, встречавшийся в свободное от бутылки время с подозрительными типами и имевший обо всём огульное суждение, назвал старика подставным лицом в фуфайке. Шутник носил двойную обутруссифицирующуюся фамилию Живым-Недамси, и ту наизнанку. Он верил в сглаз и порчу государственного преимущества и доказывал с пафосом культуролога, что в отличие от африканского континента, страны Европы находятся в противозачаточном состоянии. По донесению деда куда надо, гуманоида Мартына приговорили к пяти годам каторжных работ в постели жены дряхлеющего начальника, у которого не хватало сил крутить шарманку любви. Через три года непосильных нагрузок его хоронили в молочном коктейле тумана на зарезервированном для высокопоставленных лиц кладбище-ребусе «Погребённых востряков» из рецептурного отдела Старой площади. В день похорон в покоях жены одряхлевшего начальника, от пустоты которой все оТорричелли, простыня и стёганое одеяло сбились по-мазохистски в кучку, будто собирались защищаться от кого-то, а не наступать по всему фронту.
Но не будем думать о плохом (хотя, что такого плохого – умер высокооплакиваемый работник). Давайте ознакомимся, не вникая в суть контекста, с цитатами дедовской «каши», разносимой в эмалированных предрассудках. Они пронизаны афористическим зудом, который дедушка с помощью дяди Адольфа Ламинария умудрился внести в моё личное дело после костюмированного вечера Обнажённых перекрытий. Мой дядя (самым лучшим вправил, когда не в шутку...) не прогорал в убыточном бизнесе, принимая в нём дружеское соучастие. Он считал, что бумажные деньги, хранящиеся в «Литровом банке»  должны быть обеспечены золотым запасом терпения, а женщины – бриллиантами. По данным его друга Примы Абзуга, дом которого славился отсутствием котов, он компенсаторно гладил себя по спинке языка, пока толкователь снов и событий Адольф решил жениться на изъеденной молью старости лет, не обеспеченной нафталинными шариками. К радости близких, ему отказала невеста, потом почки. Тогда-то и встала дилемма, что лучше – самому отправиться на тот свет или, чтобы врачи его туда направили? Первый вариант подходил больше. Что случилось, вы думаю, никогда из дедовских «перлов не узнаете».

«Учись, внучок, и запомни – еврей не монгол, ему нечего рассчитывать в университете на завышенные Цеденбалы».

«Рассматривая пришлую любовь как сезонное заболевание. Хочется жить, обратив летоисчисление вспять».

«Заходи к женщине в театр комедии. В нём морщинистые коленки кольцами на пне раскрывают возрастные тайны, и учти – настоящее посмешище начинается с её гардероба».

«Не пытайтесь отбеливать мел – он таким добыт».

«Грабить человека, виляющего из стороны в сторону на улице, надо умеючи, переодеваясь во всё его на ходу».

«Создай руководство для мужчин, в котором мастерски выписан предмет первой необходимости сильной половины».

Среди высказываний деда попалось одно в стихотворной форме, хотя в официальных поэтах он в КГБ не числился.

Давайте не будем заглядывать в души друг другу,
Давайте не будем в набаты стучать и горнить,
Давайте поверим в Христа, Моисея и в Будду
И будем такими, какими являлись они.

Тревожная молодость нас теребила и звала,
Тревожная зрелость нам спать не давала и жить,
Тревожная старость – глядишь, уже многих не стало
В себе поустали бесцветно любовь ворошить...

 «До появления на свет все мы занимали ответственные детские места в утробах, подлежащих выбросу в корзину».

«Я не против собраний, но не волос на расчёске в парикмахерской «Стригущий лишай», очертя голову фломастером».

«Зачем тащиться в зоопарк глазеть на организатора борьбы за нравственность среди павианов, когда папуасов вокруг пруд-пруди – на всех стекляшек не наберёшься».

«Если окна камеры выходят во двор, и тебя оставили после допросов зрячим, этого вполне достаточно для прогулок в прошлое».

«Не завидуй петушащимся, ведущим сидячий образ зажиточной жизни на насесте и держи язык за шлюзами зубов, когда рядом с тобой торгуют следственными изоляторами из фарфора».

«Богохульственны домыслы о Христе, как о заветренном продукте социалистического сознания, в упадочном явлении народу».

«Не рекомендую пользоваться москитной сеткой при отлове воспоминаний не укладывающихся в голове на ночь».

«Никому ещё с интеллектуальным развитием побега на ветке не удавалось достигнуть душевного равновесия. Тебе предстоит не один опустошительный набег на  холодильник, дабы настроение не испортилось, что подтвердит твоё половецкое происхожднеие».

«Если разбогатеешь и решишь помочь гонимому народу «рома», не вздумай строить сборочный завод, на котором будут вкалывать цыгане под арестантскую пляску «Под локотки».

«Гибкие умы имеют преимущество перед тугими луками, даже, если те оттянуты до предела в любовных победах, предшествующих безоговорочной сдаче бутылок с полной капитуляцией».

«Ничегошеньки не понимающего мужика можно водить за нос, вставив кольцо в носовую перегородку или насыпать соли не под хвост, а под копчик» (взять в толк, не то что в долг).

«О вкусах не спорят, их навязывают, поэтому не стоит выбрасывать деньги на ветер, когда существуют женщины-конфетти».

 «Опрятный пряник – хорошо, но слово жулик зачаровывает, в нём есть что-то французское, романтичное, давящее – от питона».

«Чаще слушай песенку Луи Армстронга о молниеносном Мэки Найфе (Mack The Knife) и о том, что жить в одиночку даже с ножом нехорошо – в одиночку сажают».

«Выброси из своего лексикона выражение «Чёрт меня подери». Догматики могут принять тебя за пассивного гомика».

«Перестроечное человечество молится на деньги среди развалюх-доМишек».

«Подозрительного вида типы отстаивают сравнительные права у писсуаров, потрясая своими агрегатами и озираясь на чужие».

«Если ты родом из семьи шахматистов, не путай Вербный ход с ходом коня, спотыкающегося в политкорректности».

«Чаще проводи время с приятными тебе людьми, не забывая, что узкого круга друзей не бывает – это уже овал. И не рассматривай женщину в виде предмета домашнего обихода, ведь добрый не совокупляется на подарки».

«За гашение задолженностей и пожаров в тоннелях любви медали не дают. Влага(вместилище) – это тебе не приёмный пункт».

«Когда травмированная психика терзает совесть, я с ней договариваюсь. Не получается? Иду на сделку. Разве для торгаша прибавочная стоимость не избыток счастья?»

«Сатрап умрёт, но преемственный идиотизм будет процветать, демонстрируя победоносное бессмыслие.  Политического шеф-повара, с его дурной привычкой допекать людей, как пироги, несусветными просьбами, тщательно подберут... пьяным с обезлюдевшей улицы и разведут серебряную неёлочную канитель».

«Когда переходишь дорогу на виноватую сторону улицы «Полинявшей Славы», смотри  в оба, чтобы не попасть под грузовик, преследующий Михоэльские корыстные цели».

«От того, что силы изменяют – жена вернее не становится».

 «Какая дикая несправедливость – родственники готовы друг другу глотки перерезать за наследство, но никто из них не борется за право наследования врождённого сифилиса».

«Не гнушайся почисть ботинки, если в них спрятан миллион».

«Жаль, что супругов не судят за  взаимокражу времени».

«Пусть щенячья любовь, разгорающаяся костром, знает, что сколько бы в неё не бросали поленьев и палок, она раньше или позже превратится в горстку тлеющей золы».

«Согласно теории относительности – уборная ничем не хуже человека, поэтому её и занимают».

      «Надеюсь, что ты выиграешь на выборах третьей жены. Скромная жена хороша, как платье без претензий, если ты не сумел увернуться от гортензий семейного намордника фабрики «Свобода».

«Общество подвоха и лжи ждёт своего эпидемиолога. Держи нос по ветру – тогда не понадобится порывистый ветренник-флюгер. И не забывай, память – что матка – из неё выпадают даты».

«Вижу твоё литературное помешательство, выполненное цветным шрифтом с чёрно-белыми иллюстрациями. Но, как это ни парадоксально, с возрастом чувства выцветают, и ты унаследуешь от меня (профессора поточных наук) гравитацию к женскому полу, дабы насладиться лепным потолком залюстренных ощущений».

«Случается эскалация конфликта, и люди не находят за круглым столом общего языка, даже если он мастерски приготовлен, поэтому огорчать людей следует по мере их слащавости».

 «Опираясь на свою точку зрения, не могу оторваться от неё, чтобы поискать кочергу, которая переворошит мой предыдущий жизненный опыт, не задевая опознавательных денежных знаков».

«Никому не удавалось распутать морской узел нервов и водить яхту «Невинность» с пробоиной в борту за нос, находясь на корме».

«Писать надо «без дураков», рассчитывая, что они могут оказаться читателями и не считать, что питаешь их духовной пищей, не то тебе грозит превратиться в поставщика дерьма».

«Суицид – звучит красиво (был, да спёкся). Расхожее понятие – пустить себя в расход. Самоубийство – врождённый инстинкт самозахоронения беспокоит как вросший ноготь. Не отправиться ли и мне в небесный круиз на поиски того, кто придумал решение проблем, а с ним и это мерзкое словечко?»

 «Какой багаж я оставлю внуку?! Опыт несварения лиловой мысли, облачённой в пурпурные одежды слов, задержанных на таможне? Запомни, внучек, ты вылез из утробы, чтобы влезать в долги перед женой, родиной и преданными тобой друзьями».

      Благодаря деду, подвергнувшему мой речевой аппарат всестороннему развитию (он не опускался до ходульных фраз, а его красноречивость меняла оттенки от розового до фиолетового), я вырос на дереве «Слов», ошибочно думая, что выбор сделан мной самим в жилистых ветвях его узорчатых изречений.
На самом же деле всё произошло в шесть часов утра, когда по радио запустили побудительные позывные и постраничный скиталец-старик передал мне эстафету мудрости, минуя неудачника-отца. Тут до меня дошло, что допустившие ошибки заглаживают промахи раскалённым утюгом, если находят тех кто их спровоцировал, а я думал, что отделаюсь, как печка, кафельными изразцами и перекинусь с дедом парой выхолощенных афоризмов.
Мой обмен мнениями с дедом – человеком тонкой организации и с всплесками хлорофилла – философского стимулятора нервной системы, не состоялся. Старик своевременно умер, цепляясь за корявое древо жизни. Он-везунчик избежал заблуждения и репрессии (разве можно винить пробку за излишнюю притёртость к горлышку?) Всё что он сказал, я и мой дружок Вася Китель взяли на вооружение, обогащая скудный лексикон и опустошая патронТАШ-КЕНТерберийского собора знаний, не подозревая сколько будет морально избитых и духовно раненых.  Вскоре мы обнаружили, что в стране, где должность кладбищенского осведомителя сократили, не столь изящные слова худеют, когда перестают восприниматься в полном смысле и превращаются в тупое изображение-жвачку на забитом рекламой телеэкране.
      Я перестал заниматься математическими построениями и уповать на близость с женщинами с дальним прицелом, хотя меня, не видящего собственных ушей, как бамбуковых листьев, продолжало интересовать – стал бы Зощенко голосовать за Выдающенко или за фитюльку Ультимашенко вовремя сбывающую с рук ненужное, и стоит ли разломить с ней оптовую участь на части, чтобы  повыгодней продать её в розницу.
Помню, исполнилось мне три годика, голова моя ещё не шла кругом, ударяясь о стены, а была занята трёхколёсным увлечением, и я велосипедным голосом велеречиво обещал собачке Тюбику из Актюбинска стать гонщиком по вертикальной стене в папиной черепной коробке. Я разубеждал сверстников в снотворных выступлениях по радио сербских бессеребрянников «Хор ваты и перевязочного материала из  Кроватии» на смену которым к микрофону придут дающие руку на отсечение сицилийские «Маффины».
С детства, ненавидя паблисити и запираясь из духа противоречия в сырокопчёном чулане. Там я до боли в суставах мечтая о зигзагообразной карьере разносчика духов и призраков Я стремился стать  коробейником на Ярмолке Тщеславия, думая, если ботинки просят каши, то почему бы им самим себе не почистить зубы. Тогда  угрожали сухим законом, и народ, свирепея, назло нажитому добру скупал полотенца втридорога. А какой-то малохольный недоносок в пивной интересовался моим возрастом, и я, не смутясь, отвечал, что в зимнее время в Нью-Порке семичасовая разница с заболоченной Мозгвой, трижды окольцованной.
В очень посредственной школе посреди махов меня физкультурно попросили слезть с изнасилованного коня и отправиться за родителями, вот тогда я почувствовал себя деклассированным элементом, глядя на преподавателя, задыхающегося от гнева и напяливающего кислородную маску Арлекина в ромбчатом трико (я и не подозревал, что у него плохо с гемоглобином). В случае неизбежной неудачи я предполагал скрыться и уйти в степь (думал это автоматически сделает меня стипендиатом и там,  в затемнённой тиши, я, изуверившийся в людях, разберусь в себе).
Я и не подозревал, что такая задача человеку не искушённому зачастую не под силу, ибо требует внимания и памяти, не то забудешь, кого и куда по запарке уложил ты, осознавая, что бесплатным бывает только отсыревший сыр в мышеловке.
Во дворе, играя с Ривочкой Зиготой и Норочкой Флигельсон (девочкой из приличной семьи, объяснившей мне, что фокстрот – это форма коллективного онанизма и через сорок лет описавшей в Париже восстание марсельских мусульман во главе которых стоял благоверный Коран д’Аши). Норочку я полюбил за раскрытие сокровенной тайны: «Когда сонце жарило, а река обомлела, у меня белочка, вставшая во главе борьбы за ядерное разоружение в скорлупе, спряталась в дупле молочного зуба».
Это подслушал Фишка Шкваркин известный всему двору несварением желудочков мозга. Оставаясь (не без его участия) с дважды расквашенной улыбкой, я к собственному удивлению (по нисходящей) и расстройству родителей убедился, что еврейский мальчик должен давать сдачи только мелочью, не завышая самооценку (всё равно покупателей не найдётся).
После, обращаясь к химикалиям в унитазе, на свидание к которому я никогда не опаздывал, я в описании их я добился значительных успехов в доме писательницы Диночки Рубероид побочным бизнесом, которой была продажа тропических шлемов за Полярным Кругом.
Это меня не спасло. Играя в Царь-гору, я долгое время прятался от властей в поле в Неструганной балке, используя коротышки-передышки и совсем, отбился от политрук. Хотя обитых железом мысков ботинок Шкваркина мне избежать не удалось. Это способствовало развитию скорости параноидального мышления, которое бесплатным не назовёшь – он всегда думал на чей-то счёт. Помню, в тот момент я испытал солидарность с толпой, плывущей на спасательном кругу площади в Мекке вокруг Чёрного камня.
Родители срочно вызвали медперсонал, и меня-карапуза отвезли к китайскому ортопеду провинциально-канадского происхождения Соскочи Вань, в кабинете которого висел циничный плакат «Всё идёт холосо, как по маслу, когда на дворе гололёд и люди ломают себе руки и ноги». Соскочи выудил из меня нужные ему средства для строительства плотины на Хуан-Хэ, поставив первый  своей жизни точный диагноз: «Мужичок с ноготок», что никак не переводилось на вразумительный идиш: «Если раздвоение (дуальность) двойственно, то ярко выряженная индивидуальность теряет  смысл, что является примером антипода герою».
Бабушка дипломатично смолчала, зная что сценическая постановка еврейского вопроса в журнале «Алефтина» разрешится, когда раздастся еврейский ответ. Такое взаимоисключалось, так как евреи испокон веков на любой вопрос дипломатично отвечают вопросом позаковыристей, чтобы неповадно было.
Теперь, когда меня причисляют к какому-нибудь наслоению населения – я отслаиваюсь почерневшим ногтем после травмы, и, вновь нарастая протестую, утверждая, что астероиды не сгорают от стыда. Не подозреваю, что моя эмоциональная демонстрация может закончиться игрой первой скрипки на крыше во время второго пришествия, а не как это было у римского императора Нерона, наслаждавшегося пожаром в подотчётном ему Риме.
Доктор Люмбаго – непротивленец пище насилием в пещерных условиях желудка и кишечной непроходимости, носивший накладные волосы цвета пшеничного хлеба и, принимавший меня не за того (у меня не было надлежащей карточки в регистратуре), не привык извлекать уроки истории без наркоза и выгоду из человека в виде желчных и почечных камней, но не отказывался от бриллиантов и словесных перлов, неся несоразмерные потери. Как прищурившийся ящер смотрел он на обречённую жертву, которой почему-то оказалась моя родительница. Глаза её наполнились опрыскивающими слезами и задрожал пока ещё одинарный подбородок.
Видимо надвигается землетрясение, подумал доктор, для которого проблема неискажённой информации была решена отоларингическим путём «В одно ухо влетает из другого вылетает». В корыстном порыве наигранного житейского практицизма Люмбаго пытался побороть привязанности к холодильнику, стульчаку, жене, и профработе с её замыслами и краткосрочными задачами.
После тщательного (дюйм за дюймом) обследования восемнадцатилетней дюймовочки-мамы и, преодоления  натянутости, возникших между ними отношений, что сродни царившим тенденциям в тандеме страна-индивидуум, перепуганный врач Исидор Вакцина вежливо посоветовал: «Глупо в наш просвещённый век, уходя на затянувшуюся войну напяливать на себя пояс целомудрия. Предлагаю вмонтировать туда счётчик».
Мамка, по молодости, зажиточно не послушала его, а зря, легко могла бы подвести повзрослевшего человека под черту и расстрелять глазами серны, во времена, когда международная торговля государственными сплетнями обещала принести приличные дивиденды акушерам, живущим на плаценты. Потом смотровой врач Митя Оролог II (от него исходили терпкие запахи чищеного чеснока, уксусной квинтэссенции и частной инициативы) все свои силы инвестировал в любовь (инфаркт был не за Карпатами). Он спохватился, было, за грудь, а это прелюдия к  дразнящему подвоху с его стороны – жест непозволительный стоявший выше личной обиды на полголовы. По незасеянному полю его  воображения, где аж розмарин разморило. бродили неприкаянные бурёнки, а в ушах отдавалась их протяжная «перемычка».
Врач неосмотрительно вслух поделился с помощниками и ассистентами, приобретённым за гроши времени опытом, что говорило об оптическом обмане на уровне прицела возмездия за мамкино непослушание: «А в общем, в вашем подклассе, я бы сказал, у вас цветущий вид на лиман. Но учтите, что при-дырчивый компостер времени пробивает безжалостно всё подряд. Вы же не какая-то там безлотошная символическая проститутка, уписывающая за обе щеки – ходкий товар от угла до угла, разносящий заразу».
Нелюдимую мамку, не желавшую ломаться на каторжных домашних работах и поэтому проходившую школу жизни под конвоем репетиторов, сломило. Голос её осёкся, и она погрузилась в бонбоньерку раздумий в убыток собственному любопытству в гостях у соседей, где на первое подавали «Раскольник», а на десерт потогонное малиновое варенье в электрических розетках. Спасло её от шока и сдачи на волю убедителю то, что в конце коридора, сложив ноги, сидели «скелеты» пьющие из коленных чашечек:
      1. Яркий представитель мужского сброда Иван Белило – борец за подноготную правду «Унесённых фетром божьих одуванчиков» со скрытым плодом воображения у беременной Галки Пивень, в брюхотени которой после обедов в ресторане «Кутящий кутёнок» он любил загорать, догадывался что Белый Свет – это натуральный рассеиватель ночи. Делал он это, вытянувшись на пляже в потоке неуместных излияний, не переставая повторять одно и тоже: «А как люди доледникового периода обходились без холодильника?»
      2. И пятый год старавшаяся забеременеть всеми доступными ей способами бывшая труженица зела сластоежка Развалюша Трюмо в сопровождении неряшливого вида Грачика Топчана известного на Садово-Спасской под кличкой Фильтрующийся вирус.
Так что, если серьёзно омрачаться можно придти к непроизвольному выводу, что муравейное стадо заложников за воротник разумней петушащейся шоблы, распевающей: «Нас гидра встречает прохладой...», а гардеробщик – изощрённый садист (узник панСиона) устроился дровосеком. Но деревья его невзлюбили и он опубликовал откровения «Капакулы и жажда наживки в гардеробе», продолжая выдавать номерки, и заботясь о долголетии пальто и шуб через повешения, вынашивая при этом сокровенную мечту тайных расстрелов носителей мехов и выделанной кожи. 

Я всегда стригусь под ёжик, и всё равно через пару месяцев
       превращаюсь в дикобраза, дырявящего воздух иголками.

     Глава 7.   Вводная процедурёха

Меня посещала мысль, извлекаемая мной из волшебной торбы, называемой человеческим мозгом – Бог затеял всю эту кутерьму, а мне несведущему приходится её расхлёбывать. Не пошататься ли по белу свету, рассуждал я среди товарного ассортимента на прилавках, страдающих скудностью, ведь приходится рыться в перебродивших чувствах, не надеясь докопаться до их источника, пока поставки восточной ворожбы увеличиваются.
Когда идиоты были убеждёны, что солнце, щурившееся в облаках восходит исключительно для того, чтобы светить в их окна, старшие выпустили меня погулять во двор. Я не стал терять время даром, и тут же завалил на обе лопатки в песочнице сверстницу, заметив как черты города меняются в соответствии с испорченным настроением жителей. Ими не будешь забивать баки... для мусора. Неужели с него снимут скальпель, думал я, провожая глазами соседа-хирурга, спешащего на работу с женой, безудержно шинковавшей фразы, награждая их инфицирующими эпитетами.
Тут чугунный взгляд бдительной соседки заметил, что я потянулся к округлым формочкам сверстниц (она не знала, что я стал педофилом, когда ещё ходил в детский задик). Всё это проходило под монотонно бубнящий бубен голенастой Таси Мышьяк – жрицы и представительницы во всех эшалонах всласти, позвякивавшей серебристыми монистами в прорезях по кругу.
С того момента меня перестал увлекать эмульсионный процесс превращения даров земли и моря в пищевой комок, и проявился ненасытный обывательский подход к женщине-амазонке с притоком кого попало, в плавильных котлах Нью-Порка и Злос-Анжелоса (её чернозём лица освещался ослепительной улыбкой).
По неопытности я поверил в любовь наспех в закутках, подворачивавшихся случайно, как нога. Моя юная личная жизнь была вынесена на голосование улицы. Но это выглядело конфликтно, как если бы председатель профсоюза мазуриков из Монтекки, написавший разоблачающий памфлет, затмил шекспировский оригинал: «Копуляция в семействе Капулетти» космическим фейерверком рассыпающегося в чернильном небе инвентаря наглядных половых признаков. И я понял – негоже копаться на задворках Истории с её религией и рекламой – опиумами для народа.
По ночам я засыпал... рациональное зерно в закрома сна, подолгу приманивая и убаюкивая потерю сознания, в которой с тоской вспоминал скоропортящуюся фиксатую молодость, канувшую в лета, представляя себя, раскатисто смеющимся осьминогом, отбивающим чечётку перед безответственными свиньями, манкирующими своими обязанностями.
В голове ещё не играл своднический оркестр разнояйцевых сестёр и братьев. В прошлом мы с Тасей, не обмолвившись словечком, как и полагается шестилеткам, дарили друг другу любовь под соусом ненависти (как это пикантно), а не покупали её (сказывались пробелы в половом воспитании – в детской превентивной войне в юных мозгах не доставало шурупов и винтиков), и находясь в Ней (не путайте с наполеоновским маршалом) я чувствовал себя министром внутренних не удел.
То что я, гружёный поклажей ненужных знаний, эмигрирую, удачно перепродав родину, я не сомневался ни на йоту. Начиная с шестого класса, я предусмотрительно переправлял отметки в классном журнале за границу дозволенного в день «Злополучки родителей», когда пауки объявляли стачку ткачей.
Узнав об этом, мой рачительный в выборе позы отец, в сущности добрый малый, выпорол вместо меня рукав пальто сожительницы, после чего разговор его с мачехой долго не вязался бельгийскими кружевами. Их мифологические животные отношения расклеились на пару часов, после чего парочка зажила не как рана, а, как тёртый калач с циркулярной пилой. С содрогающимися грудями, выпадающими на передник, мачеха бомбовозом летала по кухне, готовя отцу блюдо «Потёртое седло высокогорного барашка».
Хотя директор, договаривался с моей матерью высокомерно в новозеландском Велингтоне. ей стало заметно, что он боролся с расизмом, называя цветную капусту загорелой и перечеркивая страницы красным карандашом и сказал, что таких, как я, нельзя даже подпускать к вымени коров, дающих молоко с пестицидами. Говоря о взятках – стоит ли удивляться, что приёмные комиссии берут «комиссионные», а медицинский персонал стареет на глазах?
Моя неуспеваемость по литературе отразилась на моём всеобщем «обязательном» обучении. Преподавательский состав как будто взорвало. Завуч выпалил, что по моему авангарду Колыма плачет. А вот и сочинение «Изящная словесность», из-за которого я с треском вылетел из 6-го класса «Б», после него меня отказывались держать в школе даже за взятки, которые ничем не отличались от верноподданнических подачек.
«В гостиной, где тишина стояла гордым предметом мебели посередине, а к стене заманчиво притулился миниатюрный столик  а ля фуршет с набором шоколадных котлет, приглядывавшихся к посетителям, висела переливающаяся всеми цветами радуги люстра, изготовленная из глазных хрусталиков жертв, замученных хозяином дома на горчичных полях.
Человеку, обуреваемому неистребимой жаждой перелицовывать мир на свой манер, бездушные врачи поставили диагноз рак гола в четвёртой стадии и прописали ему полоскания обоюдоострыми бритвами. От этого его  глаза остекленели и стали настолько выразительными, что с них можно было считывать постраничные тексты. А ведь в недалёком прошлом он, работавший на лесоповале пильщиком сахара, мечтал схватить проход Керченского пролива за перешеек. Ему, погружённому в вермишель воспоминаний, только и оставалось что смотреть на кинжалы, висящие на стенах, закрытых коврами и подсчитывать скольких он заколол на память.
Возможно с точки зрения эскулапов смертельный приговор был вызван жёлтой завистью к преуспевающему бизнесмену (он вывел новый вид ветреной белуги, назвав её Ветлугой, после чего ему грезились Англия, Лондон, Кромвельные «крыши»). Теперь раз в три месяца лебезящий перед партнёршей лебедь криминала с пучками рыжих волос в ушах (усы в огне) менял марки курносых автомобилей, вытирающих слёзы дождей запылёнными полотенцами дорог. При ограниченном количестве тёплых местечек под солнцем ему сопутствовала удача. Но каждый раз, когда рыжий с варикозкой, перескакивающей с ноги на ногу, мычал что-либо невразумительное, язык его прилипал к нёбу, и он клейкого слова вымолвить не мог. Избалованному судьбой мастаку в таких делах, приканчивать жизнь без девушек с интересами чулочных изделий, исходивших в изъявлениях благодарности, было не в кайф.
Рыжий отделывался невразумительными объяснениями, что втулка велосипеда-тандема сделана из тульских пряников и  финансировал бриллиантовый пирсинг на девичьи рты. При этом он, не задумывался над тем, что самый длинный путь в жизни – путь к себе и  веселился с претенциозными гостями, не подозревая, что в выборе развлечений сказывались издержки его провинциального воспитания, сдобренные моллюсками грязных мыслишек.
Из-под потолка, как бы тестируя долготерпение собравшихся на испытательном полигоне предназначенном для ушей, звучала симфоническая зарисовка «Облитерирующий эндоартериит». Она  воспроизводила шум потока крови, прорывающийся сквозь суженые сообщающиеся сосуды имитируя народный гнев, накапливающийся и улетучивающийся из-под маски эфирного наркоза.
Нефтяной кочевник, Апшерон из стороны в сторону, с непритязательным отношением к поставленным задачам барским баритоном приставал к примерочной модели – пустотело-трубчатой девчонке с завиточком дыма в волосах. Лёжа в пыли и покусывая дамские пальчики двенадцатиперстной кишки, она вела себя как отскочившая от пиджака пуговица в поисках своих истоков, а ведь он хотел показать ей ближайшего  дружка, нашедшего убежище за ширинкой, хотя не всякий выскочка из неё добивается успеха.
Сегодня её явно подвела коллатеральная потеря сознания, поэтому их завязывающиеся отношения грозили оборваться шнурками на ботинках. Кочевник из стороны в сторону в неизвестном направлении Апшерон, поработавший на вытяжке светового потока информации раскалёнными щипцами и привыкший покупать любовь на предпосылочные почтовые карточки, понимал, что сейчас останавливаться на ней не стоит.
Вот когда страсти улягутся, уложив кулачки под пухлые щёчки, то и ему рядом прилечь не возбраняется. А вообще-то, артист-динозавр его ранга, ходящий по парку имени Юрского без периода с мысленным вакуумом, позволявшим минимальное накопление  перемежающейся хромоты знаний, чихать на всё хотел. Какая-то радостно похрюкивающая ветчина с миной квинтэссенции невыразительности на морде приблизилась к роялю, угрожая изнасилованием ушей присутствующих вальсом-буги  «Портовые слухи». Но видимо одумавшись, она развернулась на 135°  и открыла крышку... японских сардин, несомненно вспомнив о периоде полураспада лапши-человека Нудельмана.
 Чрезвычайное положение моего ума, собирввшего по крупицам тишину, обязывает меня поделиться тем, что в нём накипело. Болезненные слуховые ощущения могут сопровождать данное прочтение вслух.
Зная себя, я не гонюсь за оценками. Откровенно говоря мне на них наплевать.  Но тем не менее мне приятно, что вы следите за скачками мыслей, которые как на осциллографе выравниваются исчерпывающейся темой. Раздражающий зрительно-слуховой фактор этого эксперимента очевиден и не обязателен для полного его вымучивания без скалки.
Если ваши нервы не выдерживают подобного испытания, выходите на писательской субстанции «Барабанное Переделкино». А чьё чутьё  позволяет оставаться со мной до конца добротного материала повествования, тот продолжит начатое... и далее со всеми остановками. Заранее благодарю тех, у кого проявится повышенная толерантность к вышеизложенным соображениям. Да простит меня  задёрганный автором читатель – противник всякого новообразования, приписанный к месту редакторского попустительства».
В шестом классе я недвусмысленно выразил личное отношение к действительности, так что продолжу повествование. Тем временем вечер спускался по пожарной лестнице, тусклые сумерки наступали ему на пятки, но на Попятную улицу не шли. Понимая, что ковырять в носу приятнее чем концом ботинка землю, мы с Тасей Мышьяк, взявшись за руки, не обращали внимания на устрашающую укладку аркады дверей чёрного хода и попадали за дверьми в темницу зла с тусклым подсветом.
Это отразилось на последующем восприятии утонченности псевдоклассицизма в архитектуре. Не с этого ли у нас зародилась вера в «Самое, что ни на есть, погуляй», уверенность в уносящемся на подножке времени столетии, и напрашивался вопрос – возбуждаются ли ревнивые подозрения без помощи посредников? Кстати, интересно, что делают посредики по четвергам? А так как я родился в «День памяти Ленина» 1938 года, то знал о лечебном центре своего мочевого пузыря не больше чем о цитадели мироздания. Но несмотря на неиссякаемые технические возможности, я не забывал уповающих на милость Божью, когда пребывание в намозолившем глаза мавзолее лысого не висело на волоске, и он не был способен вспыхнуть до... Корней Чуковского. 
Выдумщица Светка – податливая официантка, считавшая, что мужчина должен быть достаточно хорошо образован ниже пояса, представляла себя Алёнушкой, а я – Водяным с водяными знаками на силовых структурах фальшивых купюр и внимания к ней. Уже тогда она, слизывавшая слёзы восторга бархатистым кончиком языка, была самодостаточно полненькой, и я догадывался, что тайно обручён с очаровательным бочонком, у которого я, несмотря на дикий галдёж её предков, вызывал смутные чувства, как шаман духов модным тогда завыванием «В печи потрескивают артритные поленья... ».
В годы, уходившие на создание государства посудомоек и минимальных судебных издержек на исполнителей воли (поощряла вседоступность), я конфетно начинял строить планы на будущее, с лёгким четырёхкамерным сердцем и тяжёлокосолапой безработной походкой коалы разбивал чужие жизни, связывая этот странный феномен с припадочным биением столового фарфора в родительском доме и даже перевёл на суахили для туземной кулинарной книги «Деда Мазая и зайцев» как «Пирога с крольчатиной».
Намного позже до меня дошло, что успех прелестницы зависит от кучности попадания в неё мужских взглядов и от завистливых женских промахов. Со слабым полом я был более чем откровенен, и не скрывая своего возраста, бесцеремонно спрашивал: «А вы, мадам, урожая какого года воздержания от иллюзий?»
Вразумительного ответа чаще всего дождаться мне не удавалось, а ледоруба отношений под рукой не было. Некоторые опрашиваемые после спорадической перепалки распалялись всё больше и б... и выдавали сусольный концерт с аншлагом на подрагивающих ресницах, вызывая у меня неадекватную реакцию – я (опустошитель фужеров и девичьих сердец) смывался бесследно, как содержимое унитаза, слыша вслед недвусмысленные предложения: «Не желаю ли я, чтобы мне накостыляли по шее?»
Такие сцены влияли на мою и без того расшатанную психику невсебячего ребёнка. Но кто посмеет осудить меня за размазывание слёз и других выделений преданности по грязному лицу и вымытым окнам? Скажем откровенно, я не очень-то соображал, что творил. Поломанные девичьи судьбы – не кости – они не срастаются. Пройдёт не один десяток лет, когда обожжённые изнутри алкаши на углах, завидев, страдающего от транспортных пробок в ушах и песенки «Верь Мишель» вместо лапши, будут радостно приветствовать меня у сруба колодца, попахивающего терпким женским потом.
Я записался в тир, где возненавидел обезжиренное «молоко», не изливая душу на незапятнанную скатерть-самовранку. Шампанское лилось рукой в наручниках-браслетах гранатных берегов, и я увлёкся книгами, создаваемыми наёмным войском писателей-негров и поэтов-аграриев).
Мне нравилось, как они упорно пропалывали и окучивали увядающие фразы, смакуя пикантные детали в общих штрихах и излюбленных позах. В этом было что-то предопределённое, сентиментальное, исходящее из самой сути природы. Среди них я прослыл любителем и собирателем книг (преимущественно для сдачи макулатуры). В тоже время я пел для голодных сердец, а не для сытых желудков из цикла стихов «Скрытные мотивы».
Поначалу я трудился в поте лица, уподобляясь большинству, не зная устали, никеля и молибдена, обращённого к Богу, пока колокол в соседнем храме после премьер-министра Терентия Подзатыльник не сняли за язык, а самого Терентия, почувствовавшего себя снятым молоком, отправили  в психушку. Но это ни к чему не привело, и я обратил  внимание, как краска отлила от кирпичного фасада его лица и разлилась по «лимфатическим» сосудам, чтобы укрепить мою иммунную систему к общепринятому чтиву.
Последующая активность начинающего вундеркинда не заставила себя долго ждать: развернулась из пелёнок и совпала с периодом процветания безголосых на поприще попсы типа ансамбля молотобойцев «Дрели соловья» и Новогоднего секстета пищевиков «Поющие сардельки» с их садисткой песенкой «Работница пытания приставлена к свищам... ». Но моя деятельность влилась в иное русло, направленное на создание травмирующих душу баллад для научно-опознавательного радио «Окаменелый динозавр».
Оторопевший музыкальный редактор профессионального спектакля «О любительской колбасе» Фелимон Купфер до встречи со мной чувствовал себя комфортно (он выписывал прямо в джакузи ежемесячник «На стене, как на спине»). Феля прослушал изложенное и, судорожно вздохнув, порвал струны на гитаре, настоятельно советуя мне сделать вид, что мы с ним не знакомы.
Разговор всё больше шёл на повышенных тонах, почти на диалекте кулака, порой достигая опасного крещендо.
– Понимаю, что мы попали в небоскрёбный улей и таскаемся по муравейнику подземки потерянных возможностей и давлений, будь то атмосферное или кровяное, – заметил я длинношёрстной обезьяне Фелимону, превращавшему любовь в телесные наказания.
– Болеть вашим творчеством следует под наблюдением психологов,  – словесный напор мощный, не каждый его выдержит.
– Явственно осязаю, как по мне палит солнечно-зенитная самодвижущаяся партийная установка. Определённо для вас было бы лучшим вариантом, если бы автор пожелал оставаться неизвестным. Но бесшабашные, вроде меня, суббот не признают, – лемеха пальцев нервно взрыхлили копну свалявшихся волос.
– Боюсь, что неспособность отличить Шаляпина от Шелепина, предотвращает поп-артРиты – дощатой девицы вертопраха Вертера. Моё оружие – зонтик, и я его складываю перед вами.
– Ещё бы, Фелимон! Я отлично помню актёра с хваткой йога – танцующего Радж Йомкипура под песенку «Авара я...», и это были не вы, хотя на улице проходили антисемитские времена, когда все Сапожниковы поспешно записывались Башмачниковыми.
В воздухе сквозняк продувных бестий потягивал носами заядлых полемистов, зачастую не туда вставляющими слово в «Порновальс гаснущих в проходах власти геморроидальных свечей».
– Вы слишком напористы, и забываете, что деятельность не мышцы, и её должно развивать, как поперечно-полосатые, чтобы создавать их Северное Сиятельство Полярный День из потоков света, и непередаваемое впечатление, оставляемое при себе, – ухмыльнулся Фелимон (в нём угадывался специалист по пересадке узорчатых тканей и подозреваемых в «Ожогах» авторов, умудрявшихся мерить температуру общества арифмометром, достававших из холодильника бутылки украинского пива «Нехай ни кем»).
– Хотелось бы, чтобы и вы ко мне отнеслись снисходительно с рук – по-божески, – примирительно к ситуации предложил я.
– Ну что ж, готов поверить, что и вы божье создание, учитывая выброс сотен миллионов сперматозоидов за одну эякуляцию. Но сегодня вы напоминаете мне загулявшего морячка в раскачивающейся шлюпке, пришвартовывающегося не к той портовой шлюхе,  – растянул редактор рот в каучуковой улыбке.
– Я не моряк! Я меднолобый всадник в ином измерении!
– Нагнитесь поближе, и я вам скажу, что вы мелкий торгаш из палатки афористических недовесов! Вас  в пору представлять к награде медалью «За литературное воздержание»! – выкрикнул Фелимон, с желудочной неприязвенностью отыграв желваками «Валькирию» Вагнера, которую как все его затянутые оперы не всостоянии выдержать мочевые пузыри слушателей.
– Оставьте ваши жуточки и затхлые советы, страдающие авитаминозом, для других. Хоть я и коротышка, но бросаю длинные тени, потому что моя черта оседлости не связана с верховой ездой. Правило – не институт – из него можно делать исключения.
Расставаясь, разразившийся ругательствами Купфер показал мне лезвие-выкидыш фирмы «Спасательный Gillette» и презрительно добавил: «Подумаешь, Плевша, наплевательски относящийся к правой руке нашёлся, и блоху подковал. Мне предстоит то же самое проделать с сороконожкой в картине, изображающей горячую заинтересованность, выполненную в кипящем масле!»
После свидания с редактором, готовым обкорнать всё что я принёс и с которым вовсе не собирался встречать феоктистовые зори вдвоём, я почувствовал себя приближённым к прихворнувшему зеркалу.
К удивлению окружающих меня стен оказалось, что кроме автомобиля «Запорожец» – апофеоза отечественной консервной промышленности, спарившегося в поцелуе с фонарным столбом, я обладаю объёмным зрением зелёной мухи, позволяющим разглядывать себя и навозную кучу в трёх измерениях.
Для поступков такого рода у меня на примете были тайные мотивы, слова к которым грозился написать построчный поэтишко Амброзий Садюга на закордонной бумаге. Честно выстояв положенное позади какого-то иссиня-чёрного баклаЖана Вольжана с надрезами на лоснящемся черепе, полученными в Трафальгаре известных только одному ему «побед», я попкорно отёр плевки океанской пены с лица и услышал голкиперский баритон святого Петра, советовавшего, коптить небо перед затмением, пока пелену не прорвало, и гроза не грянула, так вкуснее идущим в атаку.
Не согласиться с ним я не мог и уже, было, собрался в виде подкупа выставить на стол стройную шеренгу штрафных бутыльёнов. Гладить их по головке доставляло мне истинное наслаждение. Так уж получилось – угловатые жесты в ротонде беседы, перескакивающей с одной прозрачной темы на другую, не вязались с казёнными фразами (беседы как часы – их можно заводить, но не с кем попало).
Не подозревая, что отзывчивый Петруччио окажется любителем поиграть в мои кости, я уже не поражался тому, что с полчаса провозился над умывальником, дабы смыть отвращение с лица, оставшееся от застывшего на нём холодца ужаса. Оно поражало воображение прибывающих кандидатов в мнимое Зазеркалье, потому что они были убеждены, что зеркало – отражатель жестокой действительности с её закоченелыми, негнущимися фразами. Это алогично легло в основу трилогической «Тревогии», прокламировавшей: «Значение может иметь лишний вес, если вкладывать в него необходимые слова с выгодой для себя».

                – Входи  друг, враг здесь уже был, да весь вышел!

     Глава 8.   Гимн безлюдному переулку

Я любитель, и больше всего склонен, облокотившись на свинку стула, снимать сливки (фотографии расплывчатые, но правдивые при натурных съёмках в будуаре, магний вспыхивал от смущения).
В период неряшливого становления на голову у облезшей стены немаловажные факторы биографии вынудили меня подружиться с людьми и начать жить с женщинами по самую рукоятку, отдалённо напоминавшими «Чёрный Кондрат» Умалевича, чтобы открыть для себя Плодотворное Время, где меня не дёргают руками и звонками, просящими к телефону древнегреческого царя Мидаса.
С появлением «Плейбоев», а за ними перебоев в сердце я заработал вполнакала и меньше прислушивался к бездонной прорве советов, сыпавшихся на меня, как из приобретённых в ходе супружества рогов в изобилии. В трилогию это не вписалось, но легло в основу моего гротескного эссе «Ваза с фруктами» – откусишь и сок брызжет. В нём, по-кошачьему опущенные в шипящий «кот Лаван» подробности, представлялись детальными, в частности, предстоящая женитьба на премилой мартышке из местного зоопарка, которую всякая здравомыслящая инфузория при поРаблекрушении с радостью посадила бы к себе в лодку, чтобы та своей зубастой улыбкой в два ряда отпугивала акул в человеческом океане или наповал сражала сомневающихся перегаром, поправляя подёрнутые изморозью виски в стакане.
Разузнав, что у меня, не гнушавшегося любовной тренировкой на муляже, высокие цели и что живу я не для сподвижничества мебели в целлофановых пакетах, какие-то тёмные личности с подсветом по-приятельски сообщили мне, что дегустатору прелестниц сверху, спереди и сзади фруктологу Гарри Сексотти, занятому несколько часов в день сексом, претило моё кровосмешение с мартышкой. Правда информаторы не рассчитали невозможность подвести подо мной конкретную национальную черту с женой фруктолога Гвате Малой (очковой змеёй от Гуччи), пугавшейся беременности из-за секса на предельной скорости. Муженёк её, Гарри, превысив свои полномочия на семь сантиметров, не учитывал, что (по данным журнала «Дознание и насилие») любого можно вывести из себя. Но он будет не человеком, а абортом в законе или полезным ископаемым. Причём поголовье скота от этого не увеличится, в особенности если разводить руками, а на улицы выпускать подвыпивших демон-срантов, скандирующих беспартийные лозунги мозолистыми голосами заслуженные наказания типа:

«Пчеловодов в правительство!» 
«Пасечника обратно в мэры!»
 
Кстати, на дачный колодец жёнушка Гарри ходила с наглым видом, раскачивая расписным коромыслом с наколками на левом ведре, напевая гимн безлюдному переулку, в котором обольстительница-ночь разбирает обывателей по спальням.
Гвате Мала (баба с норовом и назревающим нарывом на мочке уха, дышавшая на его головку, имитируя глобальное потепление) болтала с соседкой через два забора Мартой Октябрьской. Марта приторговывала на станции бутылками с зажигательной танцевальной смесью для возгорания желания, которые ей притаскивал махровый антисемит муж-прораб со старостройки «Эдипового комплекса». У колодца женщины обменивались секретными данными о соседях, к которым «ума не приложишь (не уточняйте к чему). Так что, друзья и недруги, убедитесь воочию – я оказался космомиксажем без предубеждений, но с группой голубеющих кровей ещё до оформления отношений с мартышкой. Итальянец небольшого формата дегустатор-фруктолог Сексотти, известный туалетным работникам в офисе под кликухой «Поливальная машина», занимал не своё место в министерстве Назидательств и Здравозахоранения «По делам... Европе!». На стене его кабинета висели авторитарный режим дня и коллаж из галош на случай дождя (когда ему приносили поздравления, он смотрел во что они обёрнуты). Там он икал и горбатил, на страну, постившую с постной физиономией, и не брал в голову преимущество отгулов, над обменом взглядов “один к двум” в отделе заиндевевшей Британии. Неизвестно по какой причине он был переведен ниже (в довольно деликатные места), кажется, за растление малолетних растений в коридорах власти после посещения рыболовецкого кафешантана «Бур Леск» сообразно со статистическими выкладками, но вполне возможно, что и за расточительные стратегические планы построения КенТаврического дворца. Стоит заметить, что Боженька (точная репродукция своей матери) давно уже критически посматривал на Гарри не из поднебесья, а исподлобья, потому что на курсах по повышению полового влечения Сексотти не смог ответить на вопрос: «Пьеха – это фамилия или сам процесс?» По окончании заковыристого теста вид у фруктолога, закончившего Школу музыкальной комедии по классу контрабандистов, был сильно надломлен, как у ветки после магнитной бури, притягивающей к себе женщине (куда бы Сексотти ни подавался всюду его преследовал неВезувий). Таким образом, потеряв хлебную должность, он, как бы между прочим, стал пописывать шахматные этюды в журнал «Слегка опешив» и рекомендации в ежемесячник «Ротозеи в стоматологии». Под влиянием сиюминутных импульсов я старался действовать соответственно создавшейся обстановке, но пелёнки не давали  развернуться в полную силу, они меня больше не удовлетворяли – я требовал завернуть меня в полотнище. Мне с раннего детства невезло – выгоняли отовсюду, а когда Верховодам под руку не попадало ничего подходящего, то у меня возникало ощущение, что им ничего не стоит забить в меня кол, гол, гвоздь или тревогу.
Из детского садика  меня вытурили за попытку на Новый Год без карьерной лестницы взобраться на ёлку в трогательном мешковатом костюме троглодита, после того как улизнул от воспитательницы в туалете между её ног. В последующие школьные годы мои отношения с учителями смахивали на затяжной прыжок с верёвкой из двоек на шее. У меня стали проявляться гастрономические наклонности, выдававшие изысканного гурмана с тягой к капусте, картошке и соленьям, включая недозволенные подростковые желания вроде сдувания пылинок с девчонок повышенного спроса с кукольными мордочками, шествующих по подиуму (в этом мне помогал намётанный стишками глаз, цитировавший: «Женщина, что ненадёванная одежда»). А пока к власти подобрались перекупщики счастья Яромир Пучина и Фахид Скукаед, обещавшие переименовать Министерство финансов в Министерство фанеры.
Тогда я, привыкший доводить дело до конца, пока оно не падало в изнеможении (что-то стряслось с ртутным термометром), почувствовал, что вокруг заплетаются языковые интриги из расчёта – материал наш, оплата почасовая. Не стоит искать поэзии у языка, взятого в плен в пяточном блеске у кромки ледяной воды, от которой дух захватывает). Дабы не посинеть и не задохнуться от ярости, я понял, что по порочной стезе пошёл беспутник, придумывающий сумасшедшие сказки вроде этой:
«Когда-то Раю Всегдаоколо – девушку из хорошо обеспеченной коньяком семьи, ловившую на себе блохи взглядов нескромных прохожих, уволили из мужского культурологического кабинета: «Как несправившуюся с эмоциями». После представленного ею отчёта о проделанной работе указательным пальцем в разделительной занавеске и лобзаниях, как разновидности дыхательной гимнастики, её выделяли особо. До этого  в кулинарном техникуме она провалила тест по сдобному тесту и перешла на вечернее травматическое отделение от государства, где и познакомилась с поэтом Феликсом Тугоплавки, у которого при виде Раи Всегдадаоколо (белоручки в лайковых перчатках) нестройный ряд зубов судорожно сомкнулся оттого что она одарила его лучезарной улыбкой как Мерседесом по доверенности. В процессе чествования поэтического честолюбия он зарабатывал на жизнь выбиванием денег из ковров богатеньких лентяев и переводами... старушек через дорогу. По натуре Феликс был мелиоратором – осушил фужер в пивной, и в бильярдной свернувшегося на столе в клубок котёнка принял за пробный шар, размышляя, о том как это прекрасно, когда тебе спину трёт опытный бара-банщик.
Сторонники орального кекса, в противовес анальному, Феликс Тугоплавки, появившийся на свет в бушлате, и Рая Всегдаоколо, у которой  из-за ущемления интересов грыжи за обеденным столом возникали пищеторги с матерью, никак не могли договориться, где им встретиться – то ли  в баре «Ноги вверх», то ли в ночном кафе «Уютное подспорье». И всё из-за того, что отец Раи, отставной полковник авиации и участник пипинг-шоу «Мне сверху видно всё, ты так и знай!», распознававший людей в первом прочтении по глазам, поливал мать грязью и чахлые грядки пулемётным огнём.
Другой причиной было непризнание матерью, папиного заявления, что природа ничего не придумала лучше его члена, выступавшего в роли серсо в любовных играх, или аппарата ночного предвиденья, когда учётная ставка слушает, не обращая внимания на хрестоматийные ситуации в любви. Знавшая, что идти напролом – это тебе не ломиться в открытые двери, и что лучше слёз для влажной уборки помещения ничего нет, мать относилась к его мужскому достоинству, как к внутреннему раздражителю, считая что творческий простой не бывает сложным и её полковнику стоит ввернуть лампочку в его глинобитную голову, чтобы просветлело в мозгу, в моменты, когда она набрасывала прозрачный намёк на голое тело или чистила зубы, стоя на цыпочках.
На работе здравомыслящий отец мурлыкал зажиточную песню «Что такое испанская инквизиция по сравнению с мучающей совестью?», не превращая преданных ставленников в саженцы. Он понимал, что время с его похудевшей славой и с глазами на выезде от страха не может быть суровей ниток, и зовёт то взад, то вперёд. Дома он не относил мамины, просыпавшиеся порывистой ланью дурализмы, на свой счёт, даже если таковой имелся в банке с проворовавшимися пауками». Не став зажиточным офтальмологом (мечта родителей), мне всё же оказалась под силу диссертация «Расслоение сетчатки и ногтей у невода», поднявшая шумиху в мире неподконтрольного нереста. Кстати, папа ради моей врачебной карьеры готов был угрохать годы на поиски дерева, на котором растут глазные яблоки. После неудачной защиты я не остепенился, налакавшись до такой диссертантской степени, что старый родительский дом покосился на меня, а когда приблизился к нему, меня как несостоявшегося глазника охватило ощущение пожара. Так внезапно случившееся отучило меня завязывать кроссовки бикфордовыми шнурками. Я с энтузиазмом принялся слепо нарушать глухонемое правило невмешательства в соседкин быт, когда на неё свалилась двойная беда – муж (почти Лобачевский) сменил свои супружеские функции на математические и ушёл от неё к другому (до неё он жил вчерашним днём и предстоящими ночами), оставив таинственную записку: «В холодильнике всё для вас, только сосиску с яйцами не трогайте».
Я унёс с собой неопровержимые вещественные доказательства своей бескорыстной любви, такие как: столовое серебро, содержимое платяного шкафа, обручальное отверстие от кольца самоварного золота и две мышеловки с программным управлением на долгие грызунам годы. Затем я очнулся в компании двух очаровательных сосулек, удобно расположившихся по обеим сторонам в форме сообщающихся сосудов, где я (шут фасолевый) полностью забыл, что страх является посредником между мозгом и ногами. На неискушённый взгляд наша любовная композиция смахивала на шестибедренный треугольник. В тот памятный день демонстрировали фильм моего года рождения «Обносимые ветром», а на радио звенели корабельные склянки со спиртом в романсе – «До чего докатилась слеза», пыхтя они набирали третью скорость. Влекущие звуки вызвали у меня композиторский прилив сил к мышцам Малого Таза, когда я наследственно предрасположенный к сексу рядился в тогу ломбардопоэта, отваживаясь на творческий шаг в пределах допустимого плагиата (я всегда пытался идти в ногу с достижениями технического прогресса, но они меня неизменно обгоняли).
Гризеткам, или, как теперь их принято называть, девушкам разностороннего пользования, это понравилось, хотя и смущали ятаганные кривотолки о постигшем меня семейном недоразумении. Философски расстроенный (уже давно ни шпаг, ни себя в этом подсолнечном мире ни с кем не скрещивал), я ограничился пассивно сложенными на бюсте руками. Помнится мне – подошло время ленча и скромно отступило под напором сметанковых войск.
Признаюсь, я во всём искал финансовую подоплёку, и если человек дышит на ладан, говорил я, значит, ему за это платят. Тогда же появилось стабильное ощущение, что меня раздели, предварительно обув, с тех пор часто снилась симпатичная обезьяна со связкой серповидных пальцев-бананов с трещащими по швам кастаньетами в одной руке и считалкой калорий в другой.
У меня не было личных врагов и сбережений, кроме тех, что достойны знакомства с унитазом, но имелся никому не передаваемый шарм, позволивший предсказать, что вскоре страна настругает богатеньких деревянных Буратино. Большинство из них поступит безмолвствующими бескровными статистами в анатомические театры и будет плавать в ваннах, наполненных формаль де’гидом, а кому очень повезёт, тот развалится на резекционных столах, наслаждая хищные взгляды студентов-медициников.
Воскрешаю в голове нафталиновые воспоминания.
После того как мне пришёл непомерный счёт за газ, который я немедленно опротестовал, я здорово надрался в тёплой компании «нецелесобразных» отказников, проматывая паническое состояние здоровья и поднимая тост за очаровательную хозяйку интересного для органов безопасности положения: «Я снова и снова пью за вас. Ещё бокал и вас будет двое, а это мне не под силу и придётся пить, Прекрасная Елена, в Трое больше».
Подавив в себе ампутированные желания, из наскоро расстёгнутой кем-то из шутников ширинки вывалился мой жалкий потенциометр, которым можно было рассчитывать только на короткое замыкание и то при десятисантиметровой насадке.
Используя непредвиденный оборот (общедоступные девчонки покоряли нас простотой – у каждой был свой СПИДометр), быстро оделись, вытащили портмоне из моих брюк и скрылись во всеизвестном Управлении, которое, никому ещё не удавалось ниспровергнуть, пока события развивались неудачно сделанным перманентом.
 После этого неприятного инцидента я пару недель не менял значительной позы, имитируя выдающегося итальянского редактора и журналиста Бенито Мусолинни, полагавшегося на здоровенный кулак, как средство выживания в портретной галерее неблагонадёжных и докучных типажей, и был не из последних лиц с выдвинутым подбородком. Высокомерную прогению диктатор позаимствовал у Бонапарта, зачастившего к нему во сне (с той поры, как одна его знакомая взяла его по ошибке за естество, как «за фук» в шашки, он в жилетке из бильярдного сукна больше не играл. Шельмец заявлял: «У меня нет друзей по доступной цене. Подпись – Анисим-независим!») Героев не разыгрывают в лотерею, ими становятся, а у меня разыгрывается мигрень, и плюшевые мушки становятся родными, когда мельтешит в глазах.
Человек я вежливый, своего восхищения невежеством других не скрываю, живя бирюком на предъявителя и не решаясь ратифицировать сомнительное прошлое. Но в скором будущем ваш слуга в литературном отчаянии заставит читателей задуматься, блеснёт умом, засверкает кокаиновыми очами и, оглядываясь по сторонам, будет отплёвываться и отхаркиваться, чтобы никто не заметил. Ведь в ближайшее время нам не угрожает вознаграждение в виде демокротизации страны.
В ходе разведённого раствора постепенного разговора (её 2%  на мои 98%) я пытался понравиться смуглянке Басе Брусничке – уличной торговке, славившейся разбавлением томатного сока, выдаваемого ею за манговый, на станции метро «Плотаническая», где не замышляли ничего плохого и не думали о близости с умыслом.
Пересадочные органы правопорядка неоднократно прощупывали её, но не трогали. Может быть им не импонировала её консистенция, а может им приказ сверху спустили оставить даму в покое, так как она бесплатно играла на контрабасе без каких-либо побудительных мотивов к преступлению в струнном оркестре «Повивальные бабки» родильного отделения Министерства дисбаланса.
Мне нравилось вызывающее подведение навесных полочек её пунктирных бровей. Она хмурила их, полагая, что подземная усыпальница – фаворитка олигарха, ищущего политического убежища. Бася, эта поклонница ниже «чёрного пояса» хозяина, до сих пор так думает, остерегаясь обходить законы ислама с торцевой стороны, в то время как офтальмологи заметили, что моё ночное зрение улучшилось за счёт появления в сетчатке глаз сырных палочек и лабораторных колбочек. У задиристой Баси Бруснички, участницы вокально-гинекологического квинтета с большой женской практикой «Волосатые яичники», собачки не было, и она горела желанием вывести меня на поводке с пустячной просьбой – не гадить.
У Баси имелся огромный плюс  – в «Божественной комедии» Данте её интриговали клоуны и она предсказывала с подачи учителя по классу гитары, выстраивавшего учеников по струнке, что после снесения «яичка» Берлинской стены, воздвигнут вокзал-мечеть «Талибанхоф». Другой её интерес лежал в самиздатовской «Трясине смеха», изредка выпускавшейся на волю, остальное составляли оперы крайнеуполномоченные (яблоки) по делам радиоверещания и арбалеты «Большого Театра». Там с надлежащей помпой планировалась презентация босоножек-плетёнок. После фанфарного бенефиса ей предстояло исполнить кратковременный монолог в танце, где пары, приглашённые со стороны, двигались по паркету, покачиваясь в общепринятом такте:

Что-то очень одиноко
в устье мощной Ориноко.
Жду который день муссонов,
но без маршей Мендельсонов.

Неотложные обстоятельства и окружающие пейзажи менялись в моём обширном любовном списке с мультипликационной быстротой. Одно примечательное явление запечатлелось на всю жизнь – жена моя (в достаточной степени крупнокалиберная дама с запасом слов карманного словаря карманника) оставила меня голым на разорванной лежанке неудавшегося брака. А я-то, дурак, думал, что женщина-вамп индивидуального пользования, со всех точек зрения уважавшая материальные це-це... и расставлявшая их при каждом удобном случае, не является всеобщим достоянием!
Преодолевая влечение сделать напоследок что-нибудь приятное, она нашёптывала неприемлемые сахарозные слова. Внимая елейному, я изрыгал загустевшую патоку приторных словоизлияний, пытаясь ответить ей тем же. Через час, порядком отрезвев, я вдруг осознал на полуфразе, что не находить в этой пустышке запоздалого отклика, значит отрицать наличие эха как такового, а в испытании низменных чувств заложена определённая степень риска – боязнь попасть дротиком в пастеризованное молоко утреннего тумана. Я не пытался прерывать Басиного ледникового периода заиндевевшей фригидности, которую она неосмотрительно подарила в порыве влюблённости какому-то занюханному парикмахеру, стригшему всех под одну вшивую гребёнку, не опуская черепахового изделия в дезинфицирующий раствор, дабы избежать педикулёза (до этого он подрабатывал почтовыми переводами с бурильной установки уйгурского языка на все остальные).
Эта глава не была бы полной, если бы я (в какой-то степени Jack The Potz) не посвятил Басю в то, что переживу через двадцать лет нашего с ней знакомства в далёкой от иллюзий Гомерике:
«Я дышал на бордвоке глубоко и безмятежно, глядя в затуманенную океанскую даль. Нос щекотала смесь запаха камфары и водорослей. Неожиданно от стены отделилась фигура. На голове её поблескивало нечто среднее между абажуром времён позолоченных часов моей молодости и помятым оцинкованным ведром с пирамидой фруктов (результат травмированного менталитета?) По-кошачьи трясогузкой приблизился ко мне силуэт первобытного обитателя каменных джунглей в национальном костюме и наколкой в волосах, не подлежащей вытравливанию и напоминавшей карикатуру на японца Отто Натуги Согласитесь. Мне, лоху из общества «дуремаров», не к лицу обзывать кого-либо тёмной личностью или политической приживалкой. Наступали сумерки, природа вершила свой вечерний туалет. Прущий на меня увитый плющом старик, непочтительно сорвал поблёскивающую шляпу. На первый взгляд доходяга походил на участника чемпионата «В погоне за деньгами», и если я о мужика ушибся, значит ошибся. А на ошибках учатся – век живи, как говорится...
Так и со мной, давно забывшим о повстанческом движении в супружеской постели, и при ограблении магазина оптики не набирающим очки, но ограничивающимся дорогостоящей оправой.
Бродягу с горящими глазами можно было принять за поджигателя, столько было в нём гипнотического. Глядя на таких,  понимаешь, что высокие материи лежат на потолочных полках не разграбленных магазинов «Ткани», и хочется безоперационно примкнуть к пестикам, с некоторых пор называющимися тычинками.
Сморкаясь в оренбургский платок, я впервые пожалел, что на мне нет кольчуги пуленепробиваемого жилета. За какую-то минуту чудак выдал с дюжину скоропалительных фраз. Вот одна из них: «Гомерика – сахарная страна, со временем растает». Создавалось впечатление, что его первомочальные намыливания в виде заверений производили должный эффект, а извергавшийся потоком афро-гомериканский джазовый сленг (джайв) слюняво брызгал водопадом Викторией в моё лицо, поросшее бурьяном волос.
Это заставило меня задуматься, достаточно ли хлорофилла в показной зелёной молодости нахального типа, напоминавшего вора-домушника, явно побывавшего ни в одном оконном переплёте.
– Что может быть непристойней голых стен, – загадочно предположил он, и я ощутил его неровное астматическое дыхание с выбоинами (прошу во избежание недоразумений правильно выговаривать слово вы-бо-и-ны и не менять местами два средних слога).
Вынув руки из карманов, я поспешил согласиться и почувствовал себя деталью, попавшей под пресс, перебивающий беспокойные мысли, затопившие мой первый этаж чувств о земном шаре, теряющем уважение к населяющим его семи миллиардам несчастных. Не отпускало похмельное ощущение, что в разговоре шустрила чего-то недопонимает, хотя в мелодике его голоса присутствовал каллиграфический почерк. Моя недурная собой уступчивость, граничившая с иллюзорной сговорчивостью, приглянулась ему.
Его ораторский талант продолжал превосходить все мои ожидания. Самое смешное, что он меня не слышал – с таким же успехом я мог разговаривать со спинкой стула. Такие раздосадованные хваты – с их шимпанзешными ужимками умудряются пить из всего, даже из вафельных стаканчиков или из стопки бумаги, причём любят крепкое словцо и растворимый «Nescafe».
Со стороны наша мирная сцена напоминала ухаживание дворового пса за комнатной собачкой сидячей Анны Ванны, и пустынный пляж это вполне устраивало.
– А вы обратили внимание, – густо прошепелявил он, – что когда жена президента Мишель, будучи с мужем и визитом в Англии, крутой приставучей лестницей обхватила зону от спины до талии английской королевы, создалось впечатление, что она вот-вот забросит её величество в баскетбольное кольцо. И это когда в Гомерике инфляция! Закрываются сумасшедшие дома! И никто не знает какую новую певичку свободы выберут в следующие президенты, которые как правило остаются на местах, когда их предают огласке не в той последовательности. Не то получится как во Франции – дай безответственному лицу соломинку в руки и за этим последует лягушачье надувание, а пока, сказал он, заманчиво улыбаясь, купите у меня кастрированного кота, он не принесёт вам хлопот и потомства.
– У меня аллергия на кошерный продукт общества, – уклонился я, отметив, что он вполне доходчиво излагает свои мысли и чаяния.
Толкатель живности (он же толкователь снов) игнорировал моё замечание, как не относящееся к нашему предстоящему соглашению и торжественно сообщил, что его брату-сапожнику, неумело обустроившему свой быт, приснилась шустрая богатая клиентка-сороконожка со всеми вытекающими последствиями. В связи с этой радостной информацией я не замедлил передать поздравления его семье, участвовавшей в столь нерукописном создании. Я сообразил, что если притворюсь глухонемым, вслушиваясь в астматическое дыхание прокуренных пальцев, это мне ничего не даст и поэтому осторожно спросил, как давно, по его мнению, наши интересы совпадают.
Могу только догадываться, повлияло ли моё вежливое обращение с ним на перспективы нашей сделки, ибо он незамедлительно начал краснеть, зеленеть, лиловеть. Эти подозрительные признаки помогали осознавать, что я имею дело с хамелеоном, меняющим окраску от силы и высоты модуляции голосовых связок, но не отличающего усердие от предсердия. Казалось смоляное лицо пылкого юноши с факелом за ширинкой (не путать с Надеждой, которую юноши пытали) приняло просторечивое выражение со всеми почестями. Оно почему-то напомнило мне о цене, которую заломил хапуга-стоматолог, что сделало мой мост неподъёмным, в период ухода от меня жены, познакомившейся с домовладельцем с видом на Атлантический океан.
Ускорению развода способствовал зубник Луиджи Бананофф, нашедший в моём рту запущенную молочницу, в то время как у меня кроме жены отродясь никого не было. К счастью, ничто не смогло остановить сквозное движение её неконтролируемого замысла, лишний раз доказывающего, что существует категория женщин, которым невозможно раскрыть глаза на жизнь без хирургического вмешательства.
С той поры врождённая мужская подозрительность, которую некоторые специалисты-медики ошибочно классифицируют как врождённую импотенцию с задними мыслями, не давала мне покоя (хотелось говорить о высоких предметах до которых невозможно дотянуться). Между прочим, в сочельник домовладелец неудачно занимался выпуском подарочных водочных стаканов в форме истуканов острова Пасхи и по наущению очередного Дона Карлеоне записался в итальянские рефери с уникальной специализацией – разводить самок и самцов... по разным углам ринга в цирке шапито.
Стоит обратить внимание, что в процессе общения моего собеседника взволновал вопрос, подлежит ли образный белый язык налогообложению без налёта, и чтобы побыстрей разрешить его, он предложил мне купить очаровательный картонный домик-коробку из-под плоского телевизора со складным столиком. Причём в солончаке перенасыщенного раствора односторонней беседы на скользкую тему, давали о себе знать его профессионально непригодные для употребления губы, окаймлённые рыжей порослью и упрямое колено, упиравшееся в мой живот, не поддававшееся уговорам. Только не убеждайте меня, что убийцы отменные сопроводители в лучшую жизнь где нас поджидает конгломарат вежливости. Сами посудите, разве мог я отказать просителю, когда наблюдал с каким умением и искусством субъект с лощёной внешностью обрезает обоюдоострым ножом пеньковую веревку, предназначенную для котёнка, проснувшегося в мягком чресле?
Перед глазами пронеслась (троекратная!) дыра моего безбедного существования, когда я услышал его самоубийственный рашпильный голос: «Извините, сэр, но мне показалось, что у нас родственные души, им просто суждено вместе витать в небесах».
В этот момент, если бы мне соизволили показать женщину-архитектора, клянусь, я бы без промедления поселился в её доме, к тому же на небо выкатила беременная луна с привычным не стираемым пятном узора.
Конечно, я догадывался, что даже в такой ипостаси женщина, не раскроившая мне голову национальным блюдом, призвана доставлять удовольствие с нарочным. Но в моём случае доставка фамильных ценностей запаздывала. Я работал над собой, улучшив момент, а ведь раньше он казался таким неказистым.
Да, это тебе не какая-нибудь там Норма Ибсена с её нормандскими закидонами и запеканкой болячек на губах. Хотя я знавал одну норвежку, думающую, что коленкор – это корреспондент по коленям. Её следовало простить – она перенесла гитлеровскую оккупацию, убедившую её, что стрельчатые окна – те, в которых побывала шальная шрапнель.
Архитекторши в общем особи серьёзные, не то что фланирующие пляжные ундины солнечного копчения с рыболовными сетями на голове – передвижная выставка бижутерии, в полуразвалившихся «хибарных» семьях, в которых назревают порочные динамитные отношения из-за теории затяжного поцелуя небывальщины, не выдерживающего успешного испытания их энтузиазма временем.
Ох уж эти размеренные шажистки по кромке воды, открывающие свои потайные ходы конём вперемешку с офицерами. Они не теряют время даром, нашедшему его приходится расплачиваться чеканутой монетой. Нравящимся мне женщинам я дарю белые флаги в случае, если им вздумается капитулировать передо мной. Мне хотелось, чтобы этот лирик океанского побережья с его многогранным не до конца раскрытым талантом скупердяя поскорее разочаровал меня и ушёл, тогда бы мне не пришлось прибегать к разливанному морю желчи критики его предложений и опираться на столб пыли, оставленный им после себя. Ах, если бы в моей кровоточащей душе имелись подходящие сосуды, я смог бы пережать их, и как-то пережить блаженные минуты общения с этим штымпом, накатавшим царственный фельетон «Про пажа»!
Признаюсь, когда меня интенсивно берут за жабры, а в математике я плох и заслуживаю взбучки, то прошу глоток минеральной воды, приговаривая: «Хотите вращаться вокруг моей оси? Платите денежки». Но тут на меня снизошло, что с хамами выгоднее быть по-джентельменски сговорчивым.
Ветер разгонял овечьи стада облаков.
С носа умасливающего меня экземпляра закапало – вот она утечка мозгов на Диком Западе, несмотря на то, что дело происходит на Восточном побережье. Заметив, сгущающиеся тучи, весь в заботах, чтобы скандал с грозой не разразились одновременно, я поспешил скрыться в доме напротив, в котором проживал последние годы (я избегал неудобств – черта характера, перечеркнуть которую мне не удавалось). Пережив не самые приятные минуты, я пребывал в состоянии не то ступора, не то забытья. В квартире никого не было. Спотыкаясь, я прошёл в спальню, напялил на себя халат и задумался, чего не хватает в жизни человеку не клюющему на абрикосовые предложения, для которого крохотный мир представляется  отапливаемым унитазом. Обычно я не афиширую свои отношения с вещами, боясь нагативной рекламы.
В церковь я не ходил и поэтому ощущал крайнюю необходимость исповедоваться, не стремился стать душой общества, точнее, не желал стать его членом – единственным сообщающимся сосудом, наполняющимся эмоционально. Я нуждался в пассивном слушателе россказней, не относящегося ко мне предвзято, в глазах которого я смог бы найти сочувствие, не граничащее с жалостью и... смело открыл дверь в ванную. На меня смотрело лицо обитое полинявшей кожей. Создавалось впечатление, что оно не прочь войти со мной в непосредственный контакт. Приблизившись к нему вплотную я криво улыбнулся. Оно ответило взаимностью, тем самым подготовившись к абстрактному разговору, со стороны кажущемуся абсурдным.
– Здравствуй, страдалец, – поприветствовал его я,  невольно почувствовав себя участником принудзабот чемпионата «Кумира по летающим велосипедам».
Так как я обращался непосредственно к зеркалу, из которого на меня предосудительно смотрело до боли знакомое лицо, то поймал себя на любопытной мысли – есть во мне нечто преступное от вольнонаемного сожителя. А когда запасённое терпение лопнет, то и зеркало, не приведи Господи, треснет, хотя по ходу гляделок предстояло задать кучу идиотских вопросов. К счастью, сверкающее и блестящее оно проявило не только меня как перспективу, но и взяло на себя инициативу.
– Хочешь пооткровенничать? – спросило зеркало, привыкшее прогибаться в радуге досуга переполненной паром ванной комнаты.
– Знаешь, среди индусов не бывает доносчиков, зато они поголовно являются подробными рассказчиками на ухо о других просветителях, увлекающихся пучкообразным освещением событий. Взять, к примеру, меня, увлекающегося сбивчатой чечёткой готтентотов. Я совсем не против обмена секретной информацией, в частной беседе с тобой. Вот если бы тебя звали Людвиг Кувалда – существовала такая историческая личность с носом набекрень, которого невозможно было ни при каких обстоятельствах заставить стоять на месте, тогда другое дело, – обрадовался я, – Людвиг держал преуспевающий бизнес «Жена напрокат», в котором от клиентов отбоя не предвиделось.
– Надеюсь ты ему не завидовал, а пока, давай раскрывайся, благо что имя моё Зеркало. Но предупреждаю, когда составишь о себе окончательное филигранное мнение, спрячь его подальше в досье и никому не показывай. Начиная правдивую страницу жизни, постарайся не загибать её и не затеряться в кустарнике «Несовершеннолетняя свобода», наблюдая за спариванием стрекоз в пруду.
– Мне не свойственны хитрость и увёртки флорентийского купечества.  Будучи отходчивым не по собственной воле, я перенёс клиническую смерть из одного конца операционной в другой, причём душа без сожаления расставалась с телом. Врачам стоило огромных усилий забыть грызню с ними, касающуюся материальной задолженности, приводя меня в себя, не травмируя подаваемый медсёстрами хирургический инструмент.
– Прости за любопытство, не бился же ты над выведением породы собак с хвостовым оперением?!
– Поразительное дело – во всём виноват мой избыточный компостер накопленных знаний. Время от времени жизнь встряхивала меня, как ртутный термометр, и я попал в умственно разносторонний любовный треугольник, когда акт прервался в результате разгерметизации. По ходу дела проявились маленькие слабости – когда заставал жену с любовником, то не мог оставаться сторонним наблюдателем и нехотя присоединялся. Скоро малина кончилась. Кто-то из завистниц надоумил супругу, что красная цена минимальная для женщины, и она с горя завела манеру пудриться, не подозревая, что у меня аллергия на всё пушистое. И всё-таки меня притягивала к себе её распущенность волос и нравов.
– Обстановка проясняется по мере того, как с неё сбрасывается покрывало. Жизнь – костюмированный бал – кто-то на нём принц, а кто и оборванец. Тебе, поклоннику биатлона, стоит приобрести надёжную дрейфующую льдину в Ледовитом океане, добиться для неё государственного статуса, предварительно купив финские лыжи и винтовку с оптическим прицелом, и... зарегистрироваться.
– Картина была бы не полной, если не упомянуть, что когда-то я был вхож в рестораны, с условием, что буду вынесен оттуда. После четвёртого стакана водки меня можно было назвать самостоятельным. Признаюсь, иногда я не мог отказаться от искушения как следует напиться и оказывался на четвереньках. Никто словечка за меня не замолвил, а ведь я с некоторыми я водил дружбу за нос. Но некоторые приятельницы, такие как Резинка Перекладина поддерживали меня, возвращавшегося из пивной, в хорошем расположении духа по ту сторону её тела.
– Вижу, ты не высокого мнения о подругах.
– Угадали, в свои 65 с гаком приходишь к любопытному выводу – не все женщины, обладающие неиссякаемым запасом лучезарной энергии и декоративностью внешне проявляемых ими чувств, поражают наповал. Хотя иные отдаются под водочным углом в 40°, а те, с кем меня связывала мумифицированная любовь в постбальзаковском расцвете лет, сорваны не мной.
– Мне нравится твой подход к тревожным проблемам, и что ты, как юркие воздушные змеи, не витаешь в небесах.
– Вам известно подавно больше чем знаю я. Что касается её, то многое меня в ней не устраивало. Моя живописная развалюха плохо разбиралась в политике, и дальше жиров, белков и углеводов её знания не распространялись. Она не знала, что политика не общественный транспорт, где места уступают. Самые умные существа муравьи и пчёлы, но не можем же мы на них жениться?!
– Что же произошло дальше?
– Нам не суждено было ужиться. У неё развилась аллергия на собственное отражение в зеркале, притом, что её Советское шампанское и моя проспиртованная печень оказались несовместимыми, а что касается внутренней политики – то ей пришлось узнать, что её требования и капризы мне не по карману.
– Как я тебя понимаю! Запросы у меня большие, да зарплата smallянистая поменялась, видно неприхотливые повывелись. Определённо артистическая уборная Мольера находилась во дворе.
– Ага, значит, вы со мной солидарны. В этой жизни «через свою голову не перепрыгнешь, если чужое плечо не подставят».
– Ну, не скажи. А как же петух, бегающий после соответствующей процедуры резника во дворе? – продолжал он наносить свои точечные удары по моей психике.
– Долго без башки не поносится – заляжет на безвкусно оформленное зеленью блюдо, как в дупель пьяный – в папоротник.
– У тебя имеется поздний ребёнок от первого брака?
– Спасибо напомнили, Исаака непременно назовут математиком века. Встречаются разрозненные дети, но этот копия его мать, хотя, я недолюбливаю женщин, которые лыка моим крючком не вяжут. В пять лет наш Изя доказал New tone Бинома. Надеюсь вы ничего не имеете против этой перефразировки?
– Ни в коем случае, но советую поосторожнее обращаться с малышом, нет совершеннее доильных аппаратов, чем дети, вышедшие из грудного возраста. В наше хамбургерное время они просто невыносимы – их невозможно изгнать из родительского дома, мешает крошащаяся стена взаимонепонимания.
– Спасибо, за предупреждение. Я не из тех кто жалуется на ревматизм в партийную организацию. И как говорил мой маклер Шмуклер – довольно породистый бык: «Удар между передних ног – это ещё не удар по яйцам», а если у вас турецкое раздвоение личности ятаганом, не сводите счёты между собой – пользуйтесь калькулятором и чаще вглядывайтесь в Ваше Величество Зеркало.
– Смотришься ты хорошо,  корректировать тебя не стоит. Этим ты в меня видно пошёл. Имеешь дело с эрудированным человеком.
– Вы мне льстите. Ну что я могу добавить о моей тяге к знаниям? Я с детства боролся с этим низменным инстинктом, прогуливая школу, бобиком на верёвочке. Теперь позвольте, пару слов о себе. Смешайте кровь аристократки с быдлом, и вы получите революцию в семье, где жена писательница в унитаз, пишущая короткими фразами, хотя и относится к карликам с недоверием. Загадочные улыбки лежат в основе женских иронических детективов, да сопутствуют им удача и тяжкие испытания, туго связанные с ними.
– Ценно то, что даётся с трудом. А ты никому не завидуешь?
– Числится за мной такое. Товарищ – законченный импотент, нашёл себе шлюшку, отстегнул ей бабки, и она сучка творит с его дилдо-пристегайчиком чудеса.  Фривольная деваха с трёхгрошово-оперной бертолетовой солью шуток и бертольдбрехтовской улыбкой жарится с кем попало на солнце и... под луной.
– Как я догадываюсь, ты без зазрения совести перескочил ко второму браку. Хорошо если она оказалась хорошенькой и поуже.
– Разве я похож на лентяя, который ждёт подвернувшегося случая? Я смело иду навстречу неизвестности, если на ней мини-юбка.
– Похоже ты не врёшь, невзирая на безотрадный вид. В тебе нелегко распознать однолюба и твою подлинную суть.
– Вот и я так думаю, хотя мне не советовали раскладывать пасьянс вместо женщины, к которой нельзя подступиться, – предупреждали, что она неправильно будет это трактовать. Но глядя на себя, извините на вас, в зеркало, я оставался бесстрашным.
– Ты, льстец, напоминаешь художника, жившего здесь до тебя. Он и письма до востребования писал масляными красками, не говоря уже о голубой картине, вставленной в позолоченную рюмку.
– Нисколечко, просто, стоя перед вами я отстаиваю голую правду от кем-то раздетой правду.
– Ладно, не будем полемизировать во избежание недоразумений в наших и без того конфликтных отношениях. Ты её любишь?
– Не то слово, но это было небесное создание, никак не хотевшее спускаться на землю. Более того, я готов отдать за неё половину жизни, учитывая, что первую половину я уже прожил, но меня брало сомнение – будет ли она навещать меня в Раю?
– Почему это тебя так волнует?
– Сами посудите, с любым в брюках она держалась раскованно, как цирковая лошадь, давая ему точную характеристику, правда, поиски слов зачастую продолжались слишком долго, чтобы те оценили это по достоинству. А что бы вы сказали  на всё это при таком раскладе? Обидно проигрывать в «пролётке» жизни под собственной фамилией, на этот случай у меня, аморфного участника вселенского кордебалета, припасено несколько псевдонимов.
– А ты осмотрителен. Ну что ж, если вы оба принимаете слабительное, уделите ему должное внимание и поговорите с Ним по душам. Безоговорочное соглашательство – неотъемлемое условие благополучия не сложившейся семьи, в которой хранятся тюремные ключи от дверцы, ведущей к приключениям, не окружённым вниманием и расшитыми кошечками подушками.
– И всё же, что тебя не устраивает во второй даме?
– Она купила сапёрную (знающую – итал.) лопату, чтобы докопаться до истины, почему я пишу для красного словца, пока оно не посинеет, и спала голой, не веря в ночную сорочинскую ярмарку, а также в то,  что у чёрных в крови белые кровяные тельца. Как вы считаете, испытываемое мной атмосферное давление на кв. см., как на жилплощади Пигаль, проявление диктатуры? Дама, разучивала гаммы, но они, к возмущению соседей, не поддавались обучению. По её сбитым каблукам, я определил, что женат на экземпляре с разными ногами в идентичных по длине колготках, которым неизмеримо приятно, когда их любит волейбольная команда скопом.
– А какие у неё к тебе претензии кроме обманутых ожиданий?
– Это пугало местного масштаба раздражал мой зловредный указательный палец, приходивший в неистовое замешательство, когда около чашечки кофе не оказывалось чайной ложечки. Кроме того, она назвала меня перебежчиком, когда я грациозно перекатился на противоположную сторону нашей трёхспальной кровати. Но эта бездушная тварь не учитывала смягчающий мою вину фактор – телемост, который мы смотрели с ней вдвоём, обрушился, и десятки тысяч пострадавших грозились завести судебный иск на корпорацию. Миллионное фиаско напоминало синдром выжатого лимона и испанскую цыганку, которой до всех было «Бильбао».
– Успокойся, я верю в совпадения. У тебя много отпрысков?
– Упаси Бог, многочисленная семья – это не тот товар, который легко сбыть с рук, когда на грешную землю опускаются сумерки, одетые в вечерние платья, и в личную жизнь вмешивается сводница-судорога по мнению несведущих людей, называемая оргазмом.
– Ух, куда тебя, романтика, занесло. Я так понимаю, ты не сильно богат, хотя я на все сто процентов уверен, что у таких как ты фужер для пива превышает вместительность черепной коробки, в которой проницательный ум – сквозная рана навылет.
– Не угадали, я уже год тризну по трезвенникам справляю. Поэт обязан умереть нищим. Но я не только пишу, но и читаю журнал «Сноб». Меня очень впечатляет его редакция-снобовязалка. И я не в одиночестве, вожу знакомство с  людьми, стоящими на противоположной точке зрения, переминаясь с ноги на ногу. И они не циркачи, как говорится, пока певец солирует, музыканты перчат.
– Судя по высказываниям, ты свободный подмастерье, вроде как Мушараф на шее Пакистана. Мусульмане мудрые люди, они водят водоворот вокруг святилища Каабы с мечетью Эль-Харам, где покоится Чёрный камень, причём движутся против часовой стрелки, потому что Мекка находится в Северном полушарии. Ты всё равно не сможешь понять, почему они другие? А объяснение элементарное – крещенских морозов у арабов не бывает.
– В правильном направлении мыслите и трезво, отражение вы моё, особенно когда кровь бросается в голову, и мои избитые в кровь ноги тянут в обратную сторону расплакавшейся луны.
– Оставим космос в покое. Тебе не мешали семейные узы ужесточать не в меру распущенные навыки? Ведь они часто стоят на пути добродетели, ограничивающейся пределами филантропии.
– Это проблемы олигархов, подбадривающих друг друга поощрительными пинками. Связанные золотыми цепями, они хуже девок на хозрасчёте в публичном доме Ритуальных услуг, которых   клиенты почитают завиагренным вставанием. Среди золотого пустозвонства трудно определить кому сколько звеньев принадлежит, да и бизнес нуворишей, как грязные ноги, приходится отмывать.
– Мне нравится твоё свободомыслие утробного периода и глинистая психика картофельного участка мозга, как результаты механизации лингвистических навыков. У меня также вызывает восхищение эскадрилья полёта твоего поэтического воображения.
– Несмотря на травмированный менталитет, я вывел правило – радость жизни обратно пропорциональна заработку, а в ресторане, где травяной хоккей относят к лечебным травам, говядина по-исландски в меню означает, что никакой говядины не подадут.
– Исходя из глубины твоих высказываний, тебе не грозило застрять в провинциальных кюветах Кембриджей и Оксфордов. Твой саморазвитой интеллект превышает природные способности усреднённой личности. А тебя не смущает, что твой талант недооценивается бездарями? Вопрос настырный и невольно напрашивается на язык. Скоро на дворе осень, а осенизаторов испокон веков интересовала канонизация канализационной системы вопросов и ответов.
– Вам не кажется, что вы излишне впечатлительны? Свою рыночную стоимость я знаю, поэтому выжидаю, когда мной начнут торговать за чистоган со скидкой, глядишь, и жизнь в исправности. Но каюсь, случается, пишу вдрызг пьяным.
– Грех небольшой, если учесть, что блевать на рукопись – это ещё не значит излагать свои соображения на бумаге.
– В ваших словах заложен глубокий смысл прореживающих ножниц действительности. Я думаю, что при рекогносцировке в хорошем расположении духа на пересечённой местности, мне как никакому писателю-юмористу, доступно поменять тротуар и асфальтировать репертуар. К тому же у меня имеются неоценимые заслуги перед родиной, за которые она со мной ещё не рассчиталась. Я также являюсь активным членом оборонительного медицинско-спортивного общества «Щитовидной железы и мяча». Неподвижное положение не приводит ни к чему хорошему.
Зеркало снова улыбнулось мне, как бы намекая, что нельзя поразить воображение человека, у которого оно полностью отсутствует, человека, публично отрицающего, что звёзды влетают в Чёрную дыру, как окурки, затягиваемые в прокашлявшийся унитаз.
В общем я остался доволен дружеским обменом мнений. Можно было забираться в ванну и принять на грудь тёплый душ, но я прилёг в ванну и стал читать сказку.             
«В очень дремучем, можно даже сказать непроходимом с политической точки зрения лесу, жили-были два гея: новобранец любви Мишка Шатун и бывалый конъюктурщик Ежи Кривошип. Их окружение – штрафные батальоны рюмок. Пока Мишка устойчиво стоял на своих двоих финансовых косолапах, безлошадный Ежи свёртывался клубком и подкатывал к какому-нибудь безответному зверю на предмет наваждения автомобильника в рассрочку – явление обычное, если учесть, что животный мир эволюционирует, а сквозь лупу Луны сподручней рассматривать её кратеры.
– Прикованное внимание – уже несвобода, man, – как-то пожаловался Ёжик, получивший попутное образование на ломаном английском, – чтоб им глаза застило, кто не работает, тот неWest.
– А мы вроде бы по природе наших отношений ни к кому из невест не сватаемся, – не понял Мишка.
– Ну что за бодяга перевирать доходчивые понятия! Ты, Шатун, запамятовал, – что сексуальное обучение, сдобренное префабрикатом школьной любви было бесплатным. Оно начиналось с практических занятий в доме узкогрудого представителя широкой публики Автомато Наготово сына косоглазой Сакуры Нагота?
– О чём ты говоришь, Мишук! Он же не Снегурочка – генетически запрограммированная дрессировщица рогатого скота и погонщица мулов в постели, к которой, в отличие от него, Дед Мороз подъезжал на одолженном скутере. И вообще, разве можно забыть нашего милого совратителя? Надеюсь, я был не первой ласточкой с неадекватной химической реакцией на слабый пол, которую ему посчастливится подстрелить (да воздастся ему сторицей!)
– А я, Ёжик, уступил ему, поражённый глубокомысленным высказыванием: «Пора оснащать Армию Любви новыми видами оружия. Обидно смотреть, когда отличники боевой и политической подготовки катаются на тройках». После этого я поверил слухам, что когда-то по ночам Наготово занимался мелкой торговлей с женой, спекулировавшей среднебюджетными сновидениями.
– То-то и оно, где-то в потайных карманах души и у меня заронилась измельчённая мысль, что во всех наших несчастьях, спроецированных на нас главным опекуном хлебных мест Автомато Наготово, виноваты бездушные деньги. Ах, если бы у хрустящих нашлось хоть чуточку человеческого достоинства! – Ёжикина мордочка побелела в негативе, и Миша ощутил на губах температурную кривую его улыбки, которая легла «дубликатом бесценного груза» с двойным дном рабочего поцелуя.
– Я знаю, как нам помочь. Необходимо срочно восстановить в бору авторитарное руководство. Куда подевались былые пеликаны отечественной промышленности? Я не живу прошлым, но существую благодаря ему, открывая из презентного настоящего массивные двери в космическое будущее, – отозвался Миша.
Об этой конфиденциальной беседе прознали известный критик Жискар Рулон и искусные подрывники авторитетов мартышки с курчавыми хвостами из мафиозного семейства «Длинные руки», их фальшивые монетки глаз сверкали нездоровым блеском недавно выпущенных из-под преса отштампованных евро.
В основном маленькие хитрованки занимались тем, что подлаживали а капеллу безголосого пения к ностальгическим оркестровым обработкам избирателей на выборах – жульническое мероприятие под кодовым названием «Загнутые ресницы». И всё бы сошло им с лап, если бы за приматами не водилась отвратительная привычка – высовывать пятисантиметровые языки и измерять Шатуна с Кривошипом презрительными взглядами.
Но семейство мартышек тоже можно было понять – они подчинялись неписаному своду 14-и законов, которые в общих чертах суммировались в следующем беспорядке:
а) Чутконосый Адам – ручная работа миротворца.
б) Не воображай себя Ясоном, проплывая между бёдрами Сциллы и Харибды и перескакивая в беседе с предмета на предмет, как обезьяна, загримированная под человека.
в) Жирными законами считаются морские, в которые вносятся полные поправки сухопутническими подразделениями.
г) Женщина понимает, чего от неё хотят, когда в смотровой гинеколог пересаживает её с антидепрессантов на кушетку, а между ног в преддверии появляется гость в «чепчике».
д) При разгоне спроецированных демонстраций придерживайся чесночного подхода к людям – они разбегаются.
е) Проходя мимо общественного туалета, ускоряйте шаг, запах свежей мочи вселяет новые силы и заставляет бодрствовать.
ж) Неправда, что акула для рыбы-прилипалы всего лишь попутный транспорт.
з) Повторяй суррогатные прописные истины опять и опять и ты накормишь толпу опятами.
и) Занимайся браконьерством на озере, глуша водку в обкуренном состоянии, и тебе придётся по вкусу белое мясо куриной груди хотя бы за то, что оно никогда не станет орденоносцем.
к) Покажи врагу золотой песок на приисках и он, засунув голову куда полагается, превратится в бездыханного страуса.
л) Справляйся с отбросами атипичного общества гурманов, спуская воду в унитазе, после чего прими контрастный душ, подвергая тело термической обработке.
м) Не пугайся, некоторые предпочитают иметь дело с чёрствыми людьми – они аппетитно хрустят.
н) Подчиняйся желаниям левой ноги, когда она находится на движке историй радиошкалы».
Меня клонило в сон, и я чуть было не захлебнулся в ванне с душистым шампунем.

         Каждый лишний пирожок – поправка к конституции ?

     Глава 9.   Разрывы и происки

В год, богатый событиями, и не относящий нас к касте миллиардеров, которые амальгамируются под альма-матерами, кокосово стоящими в набережных позах у вспученного живота океана, мы разошлись с женой. Разбежались мы на перегнойной почве рутинных еженощных проникновений в неё после истерических битв за просмотр телеканалов, поражавших языковой безвкусицей и выступлениями старческого танцевального ансамбля аборигенов «Эвкалиптовая труха», без зазрения совести выбрасывавших моё драгоценное время рядового интеллектуала в мусорный телеящик.
Прицельно наводя порядок на чердаке моей черепной коробки, я перенёс действие в казино, в котором оно разворачивалось не совсем так, как бы мне того хотелось. Пришлый карманник, тащащийся от клиентов, с помощью карманного фонарика проводил очередную операцию по изъятию у меня средств на выпивку.
Не стоит забывать, что мою жену отличала любовь к анемичным поступкам датчан и неприязнь к тем, кто просил у неё ответные чувства взаймы. Это усугубило моё небрежное отношение к покупке на её день рождения набора наконечников для нечищеных лопаток ногтей, вызвавшее приступ нового хобби – незаметного расклеивания листовок на зады ничего не подозревающих прохожих (если вам не нравится то что вы читаете в их глазах, у вас естественно выявляются амбиции заправского писателя).
Она же не теряя времени брала самое сокровенное у тренера по сексуальному катанию на коньках-побегушках, при котором ноги сами разъезжаются в стороны (в тот день она вела себя, как уставшая от побоев проститутка, прошедшая практику на леденцах и готовая выйти замуж за кого попало, даже за фонарь под глазом).
Уже без участия супруги, цеплявшейся после меня за бицепсы качков, я поборол сознание выполненного подолгу и признал  поражение в виде ежемесячных негодований и обид с алиментами, да в коррумпированных семьях не подмажешь – не поедешь.
Затем я ретировался, обзывая её то Флорой, то Фауной. Расквитавшись с бабой, с которой я провёл не один год в дамках, я нашёл опус, из которого вывел, что пампушку-поэтессу Веронику Посудину, заправлявшую простыни кроватей в отелях и каким-то тёмным дельцем на паях, до меня окружали канатоходки-лесби-янки.
Они умудрялись выходить замуж по натянутой проволоке отношений или предварительной жеребьёвке. С ними соревновались беспробудные пьяницы – люди, нетвёрдо державшиеся на ногах и не умеющие вести себя под столом, соблюдая общепринятые манеры и чистые формальности, не требующие пылесоса.
               
Жду мужа-художника пастельной женою,
абстрактной любви своей в гневе не скрою,
встречаю в два ночи творца на карачках,
спрошу о художествах и неудачах.

В углу туалета неписанных правил
след по-модернистски напольный оставил.
Я функционально и лекарь и лектор –
ищу компромисс болевого эффекта.

Сюрпризы приятны, супруг это знает,
центр оздоровительный его поджидает.
Плесну со сметаной на яйца в тарелку
щавелевых щей – словит кайф и котлетку.

Салат нашинкую, подсуну с любовью
селёдку под шубой с натёртой свекровью.
Бездонный желудок, надеюсь, поместит
пельмени домашние с тестом из тестя.

Кровь стынет в кастрюльке уставшего сердца.
Спагетти волос цвета жжёного перца
в посуде подам с голубою каёмкой,
за то что посмотрит глазами ребёнка.

По кухне кручусь распушистою белкой,
а-ля космонавтка в летящей тарелке.
В процессе готовки хлебну из чекушки
и вальсом зайдусь в кухне Мышкой-Норушкой.

Конечно, обслуга в бистро побыстрее.
Я не расторопна? Ну что ж, протрезвею.
Меня не сравнить с декадентским Парижем,
там не посылают гарсонов пониже.

Муж всё не доволен кухонным балетом.
Связала бы жизнь лучше с местным поэтом.
Втроём бы питались духовною пищей.
Богема была и останется НИИ-щей.

Итак, прочитав записку, я понял, что женщине не стоит угощать партнёра стихами, если они ущербны в описаниях близорукой любви. Глядя на свисающее со стены полотно «Инкубационный период кубизма» Парапета Пожелтяна, снабжавшего карикатурами армянский королевский журнал «Лень-корань», я зарёкся выполнять функции наглядного пособия по любви, ухватив, что секс – археологическая экспедиция, снаряжённая в неизвестное. И я застыл в ожидании преклонного возраста. Нам ещё придётся столкнуться на страницах этого романа с Парапетом, поэтому представляю его вам, работающего в «саду» у своей поклонницы.
«Он жил энергично, расталкивая время, заграницей дозволенного на улице Хорошо с усаженными за стол тополями.
Неухоженные деревья приготовились к  переодеванию в багрово-жёлтую листву осени, и ненасытный в любви к искусству художник Парапет Пожелтян с буйной растительностью на буровой вышке молодости второй час пытался перенести время года на двусмысленный холст «Сказка про девушку и обратно».
Неожиданно почувствовав себя свободным жеребцом с керамической улыбкой, покинувшим ясли, у которого взнузданные кобылы значатся в разделах «Дутые покрытия дополнительных расходов» и «Те что про запас», художник облегчённо вздохнул.
Краски похотливо ложились одна на другую далёкие от буффонады преуспевающей теневой экономики. Растирая их Парапет думал, когда перемешаются арго с кокни, все запросто поверят в альянс Англии с Францией, утопающих в компонентах алогичных взаимоотношений.
После того как Парапет выставил себя в раме окна в полуобнажённом виде (желание порисоваться у художников особенно заметно) офорт «Обувь износилась» был куплен за «80 тысяч километров под водой» фабрикой «Скороход».
И Пожелтян понял, что шутки и злобу держать в себе не рекомендуется, хотя ему и нравился главный обличитель – теннисный Солженицин, посеянный «В круге первом», за его вывод – стране простиравшейся «От моря и до моря...» необходимо огромное количество стирального порошка. Это и навлекло на него немилость со стороны всластей. Мои тривиальные шутки с намерением вспомогательным глаголом жечь сердца людей – пища, непригодная к повторному использованию даже в забегаловке для начинающих финансистов «Сберегательный Мишка».
Злоба – обостряется. Она как оглушённый кананадой артиллерист, наводящий марафет и повторяющий, лёжа на лафете: «Я не прочь пообтесаться и привести себя в порядок, но кто в здравом уме подскажет мне где он?» Как вы понимаете, исходя из вышеприведенного примера, дело начисто стёртых впечатлений и необоснованных желаний безнадёжно, оно аналогично перемыванию развалившихся косточек переспевшим сливам.
Берясь за виноградную кисть, сподвижник художника Пожелтяна Керим Вразмазня, который был прост как утюг на выданьи, толком не отличал типичное явление от тепличного. Но и он осознавал, что для охотничьего ружья будничное существование неполноценно без полной отдачи в дружеское плечо. Поэтому, глядя на него Парапет Пожелтян, с особым пристрастием относился к выписыванию деталей женского торса эскимоски, поражённого оспой, мало чем отличавшегося от нагромождения посиневших от холода ледяных торосов в своей авангардистской картине года «Айсберг, кроссовки на кресте».
Вызывающее полотно относится к обоим художникам. В их случае безжалостная судьба сводит несовместимые типажи, которым по-настоящему стоит держаться друг от друга подальше расстояния пушечного выстрела.
Это не тот вариант, когда, приглашённый на пиршество предвещающий вентрилоквист восклицает устами любимой куклы: «Так пейте и гуляйте, друзья мои, учитывая, что стулья и бокалы сдвигаются, образуя траншею, спрятанную между моими ягодицами!»
Теперь именитый художник Парапет Пожелтян (по матери Сейчас Лопну, выведшей в Одессе новый сорт акации «Овуляция авиации») приобретал навыки по доступной цене. Он вращался в узких кругах строгих сюртуков сиюминутных сюрреалистов – обществе снобов, главной наградой которых является гвоздика в петлице и раздача знаков внимания наравне с безразличием уверенных в бездоказательной гипотезе – хорошо, что наша перегруженная галактика не сталкивается с крошечными поэтами в урологическом кафе «Утренняя роса Три-пера», где в мраморном туалете висит плакат «Труба зовёт, простата призывает».
Парапет, которому походы в туалет всё чаще приносили новые тревожные новости, придерживался расхожего мнения – это большое искусство быть не в своём уме, не занимая его у других, и одно время преуспевал, выгодно продавая своё лёгкое заикание со знаками препинания в рекламе вопроса ребром «О происхождении Евы».
После домотканого протезирования у стоматолога – зубного налётчика Мики Уфолога, Парапет Пожелтян заслуженно относил себя к коронованным особам. Его часто ставили на место, но он с упорством сборщика налогов продолжал взбираться на возведённый им пьедестал, при этом в его улыбке мейсинского фарфора мосты на Верхней и Нижней Вольтах челюстей можно было принять за молодящуюся пару, а рот за антитезу увитой плющом старости и дополняющих друг друга противоположностей.
Полупрактичный Парапет смутно предполагал, что в грядущий китайский год «Белобрысой крысы» его чувство превосходства располагается к востоку от Страны Восходящего Солнца, начисто забыв, как он подпольно занимался унизительной перепродажей импортных вин (одной вины и двух судимостей ему было явно недостаточно – сказывалось неумение выкраивать время ножницами там, где мат – всего лишь острая приправа к хамству)».
Надеюсь, я потрафил вашему воображению последовательным рассказом, так что вернусь к фантастическому себе. Кажется, я записался в святые или постригся в монахи, обратившись с просьбой к парикмахеру отказаться от применения прореживающих ножниц, так как близость с женщиной на двадцать лет старше меня напоминала археологическую экспедицию в Землю Обетованную.
С того памятного момента я расштопорил и укротил не одну бутылку с Фофой Дряблой, Армандой Флирт и Мишей Фрагментом – сверстниками, поздравившими меня от чистого сердца и немытых рук. Они довели меня до такого геркулесовского состояния, что я готов был поворачивать магазин за угол, а не вокруг угла в магазин. А там как в сказке в тысячный раз вечерело за окном.
Придя к единодушному выводу, что израильская армия не проходит боевого крещения в геншабас, члены элитарного эмиграционного клуба «Поэты слогали оружие» собрались на внеочередную встречу в грузинском кафе «Виссарион Запятая».
Звучал блюз «Нервное авеню задёрганных занавесок».
Воркующий баритон с миндалевидными глазами цвета жёлтой ВОХРы выводил: «Она всегда в бегах, вечно замотана... махровым полотенцем грёз». Позади певца с сигареткой-микрофоном в углу рта, резко очерченного кем-то безжалостным, затянутая в парчовую рубашку, еле оформившаяся гуттаперчивая чечёточница, уткнувшись мурзилкой в пах партнёра, замедленно перебивала аппетит присутствующим, выделывая ногами что-то невероятное.
Посередине заведения три столика, сдвинутые в один, приютили весьма разношёрстную компанию, полную обильных возлияний.
Секретарь клуба «Огарок» Доремир Херцен (участник забега Бангла-dash) приготовился внести заметки на память грядущим поколениям в книгу «Шалых предложений». Высказывались по очереди. Некоторые за неимением женщин, визгливым голосам которых не хватало воздушного пространства, потягивали аперитив.
Председатель открыл раздел «Мы перерастаем детство, чтобы снова впасть в него».
Секретарь Надгробный-Гранитов зачал своё выступление с вполне невинной записи: «Собаки и рефери безупречны, они засуживают внимания», поэтому рапорт перерос в отчёт, который не подлежит сомнению.
Заикавшийся бухгалтер Симон Монпасье когда-то сброшенный со счетов, теперь преследуемый налоговой полицией, вдающейся в подробности отбойным молотком дознаний, страдал от угрызений совести. Он слёзно просил экзекуторов отметить в «гроссбухе», что составляет компанию  кроссвордам и отчёт за нежилой квартал, упирающийся в пирс не по своей воле.
Дезинфектор-уборщик Генрих Нулей отметил, что открывая дверь в туалет, он вдруг понял, что начинал карьеру с нуля, поэтому намерен требовать надбавки в виде трёх рулонов туалетной бумаги, так как его жёнушка не намерена скаредничать и экономить на последнем... муже, даже если это неудачный брак. Далее  пошли обезличенные цитаты.
«Кто-то пишет художественные произведения, а я, Саня Двустволкин, поверил в неиссякаемый ассоциативный ряд Денисов Сидискиных».
«Для мужчины его ребёнок – это своеобразное выражение благодарности за сиюминутное удовольствие».
«Приходится сосредоточиться, чтобы воспроизвести в памяти вторник в отеле «Полторы звезды», где, развлекаясь с разглашательницей тайн – горничной, я вообразил себя хрустальной пробкой, притёршейся к горлышку штофа для водки».
 «Самовозгорание женщин, которыми давно не пользовались, приводит их прямым путём  в стан лесбиянок».
«У якутов соринки в глазу не видно, поэтому в стадии удивления они в отличие от европейцев не делают круглых глаз, когда в их школах пахнет клопами? Ответ – белые дети пригубят коньяк».
И совсем уже нескромно высказался стоящий последним в списке: «С каким  удовольствием ел их в постели! Не сосчитать, сколько прелестных крошек я стряхнул со своего живота».
Стоит упомянуть о Мише Фрагменте – активном сотруднике фармацевтической фирмы, судимом за растление угля в камине. Он определил конспирализацию женчасти человечества, не доверяющую контрацептивам, как разновидности фемимистического подъёма против ломания копий, при утверждённых оригиналах.
 Естественно, пришлось, надраив штиблеты и не гнушаясь средствами передвижения, драпать в задрипанном виде с рюкзачком за плечами, чтобы узнавали только «избранные», и то по изгибу спины. Не мог же я признаться, что не вписываюсь в табун мужиков с идеей уравниловки и с затёртыми выражениями показного внимания. Они не привлекали меня, в противном случае, почему бы во всех месяцах не насчитывалось по 28 дней?
Вообще-то на меня, заряженного позитивно, повлияли живучие воспоминания о подкопе старого аббата Де Бузони, придерживавшегося принципа «Дорога ложка к побегу» из поучительного «Драпа Монте-Быстро», придуманного узником собственной совести Алексом Трюма отцом.
Теперь, по прошествии лет, иллюзии добровольного затворника медленно улетучиваются, атрибуты их остаются, но я не прошу пощады в размере незначительного поощрения или подаяния, а уверенно спускаю повзрослевшие ноги с койки. Я бреду как в бреду в ванную навстречу биде, завистливо размышляя о том, что у кого-то жизнь подсчитывает выручку, а я вечно остаюсь внакладе. Это побуждает к решительному шагу вперёд, в зону, где  поджидают крахмально-крамольные мечты и парчовые надежды. Но, поверьте, в обезлюдевших закоулках души я оставался безудержно одиноким, и там, где из меня выходили шлаки, я не забывал говорить им вежливое «спасибо». А они мне в ответ ни словечка.
Однажды, когда Верховный Садовник, яростно потворствовавший прихотям фашизма, всё делил на первый сорт, второе дыхание и Третий Рейх, щедро поливая душный город из лейки, добрые люди занятые распродажей безоблачного безделья, приютившегося в укромном уголке индийского Болливуда, предоставили мне возможность сыграть эпизодическую роль необязательного ночного портье мексиканского происхождения в клипе «Новое платье короля» эпохи Вырождения по Гансу Христиану Андерсену.
Покраснев до выбритых корней пушистых волос на яйцах, я впервые рассвирепел и за двадцать обесцененных рупий научился преодолевать стеснительность, перемахивая через забор, поросший цветущей одесской акацией, когда на меня глазеют уполномоченные глазные яблоки. Тогда я и сочинил песенку «Застолбил в подворотне девчонку я...»
После непредвиденного успеха на радио (звукорежиссёру понравился мой заливистый кашель в припеве), фтизиаторы проветрили мои лёгкие на широком рентгеновском экране, где только что вступила в бой рота японок с прикрытием улыбок ладонями. Главный микадо студии незамедлительно предложил мне сыграть третьего повешенного с левого конца перекладины Ипполита Газонова – ипполиткорректного члена общества глухой защиты растений от животных.
Широкоплечая вешалка в фойе для животных была переполнена – вакантных крючков не оказалось, и я пошёл в разнос вечернего выпуска газеты «Эскорт сервис вприглядку», дабы не оказаться в корыстном мире чистогана и не освещать мировые события отработанными свечами для зажигания, ибо на вешалке я подолгу смотрю в рукав пальто, пытаясь разглядеть свет в конце импровизированного туннеля, даже когда тяжелеет желудок битком набитый «зеленью».
В роли мне отказали, видимо так, для острастки.  Тогда я  наведался в магазин автоматического оружия, где экспертно задавал наводящие вопросы продавщице газированной мочи, пытаясь поймать надоедливую мушку в прицеле. Развязная дамочка, перевозбуждённая процессом общения со мной, как с восходящей кинозвездой, попыталась выйти из затянувшейся беседы, нарядным плевком отправив сигарету «Мальборо» в урну.
Но я же не ведал, что вчера она вернулась домой пьяная в половине третьего (первый уже спал крепче второго). К счастью, я так и не узнал, что эта энергичная женщина из левого израильского колена перезрелого возраста с высокоразрешающей способностью измеряет силу тока крови амперметром, не то бы спел ей песенку индусского олигарха «Cashmir bist du sch;n».
На другом экране видный и представительный с шиньоном, припрятанным в штанах вместо женьшеня, которого всего-то было на пчелиный счёт – раз-два и обчёлся, бразилец Жоржи Изжогу изображал кустарную босанову в ленте «Сорванец с вертикальной стены».
В фильме, повествовавшем о задымленной судьбе стрекочущего кузнечика-мотоциклиста, торговавшего открытками с более чем откровенными видами на себя. Меня взбудоражила завораживающая сцена, с героем в плавильном тигеле пылающих страстей без ненужных препирательств увлёкшимся женщиной из концентрического круга высшего общества «На зад к природе». И это в тот момент, когда в ответственную минуту непосредственной близости, Изжогу, человек с лицом куницы и прожжённого картёжника, без зазрения совести рассматривал асимметричные веснушки на её спине до мельчайших подробностей.
Ещё не совсем знакомый с посылами системы Станиславского, но приверженец к телу расшитых в цветочек рейтуз и Склифосовского, я поправил видавшие виды букли раскалёнными щипцами и дал именитому режиссёру не принятую к постановке пьесу с исправительным редакторским сроком в полгода.
Режиссёр, который к актрисам подходил потребительски, входя в курс тела, выбив из колеи четырёх из пяти, не выдержал, грузило морали показалось ему слишком тяжёлым.
Мне пришлось, сойти со сцены в оркестровую яму к скрипкам, чтобы услышать от дирижёра бестактное замечание: «Ваши стихи-мутанты напоминают стопку не выглаженных вещей, и их хочется замучивать наизусть».
А что было делать? Нельзя же всю свою желчную жизнь недоедающей жердью кататься на эпизодических роликах в лёгких чесучовых фильмах также как невозможно от невзрачной худышки, выглядящей как остов корабля на стапелях, требовать полноты предоставления услуг на съёмочных площадках голым в опально-спальных лентах, где главное – это найти себя в женщине, даже если ты обделён природными данными. В немой обезображенной сцене, я не устоял на одном месте в статусе страусиного яйца, и статист подозрительного вида попросил меня потесниться.
Мне ничего не оставалось кроме как идти навстречу невыполнимым требованиям истекающего на хронометре времени. Так я потерял хлебное место под пылающим юпитером, незаслуженно насмеявшимся над вконец растерявшимся мной.
Вскоре я очутился в положении безстатусного наёмного рабочего, расставлявшего стулья на присосках в кукольном театре.
Невозможно было определить размер моего потрясения и нанесённого мне морального ущерба, да и кого из администрации это интересовало. Тогда я – почётный член эксгумационной комиссии «Где собака зарыта» стал искать уединения. Будучи не в своём социуме, после зубочисток в феминистских кулуарах я шёл на случайные контакты с женщинами, как эхо находящее отклик в горах. Но никто из них не брался за моё тело по-настоящему.
В поисках подходящего еврейского местечка под интернациональным солнышком я провёл немало времени в подобных раздумьях, но, похоже, послоечные старания пошли насмарку.
Хорошие на вид люди, уверенные, что тепловоз развозит людей по домам, обещали принять меня без вступительных экзаменов в китайскую прачечную, в утюжный отдел «Гладиолусы», не проверяя мою родословную и меня на яйценоскость, но с условием, что я освою операцию по резекции времени с надрезами в уголках глаз.
Я, было, согласился, но в решающий мою судьбу момент отказался от авантюристической затеи, испугавшись анестезиолога неопрятного вида, игравшего в конницу Будённого на пыльном подоконнике операционной. Согласитесь, в пилёном сахаре заложено нечто сексуальное. Пришлось мне в изрядно похудевшем отчаянии податься в трюкачи, которых несведущие люди почему-то непрофессионально называют кошкодёрами.
Но я привык щекотать удачу за ушами и она мурлыкала в ответ.
После снятия с меня первой пробы на арене Радионовне,  просматривавшие мой оригинальный номерок, болтавшийся на щиколотке, несоразмерно восторгались отколотым мной номером. А огурцы в банках, прославившихся возмутительным отпирательством сейфов, словом не обмолвившись о моём позорном фиаско, закатывали хвостики к крышкам на манер катавшихся в Луна-парке на качелях-висилице, подставляя голову ветру в аттракционе «Электронная гильотина с убирающимся лезвием».
В тот мой голубой период меня наподобие Пикассо сильно заинтересовали женщины (я себе даже «Руководство по коленеводству» купил на базарной раскладке). Мне очень понравилась предпоследняя страничка.

Восковых свечей купил огарки –
приключений с детства я фанатик,
мне волготно в нашем Луна-парке,
может потому что я – лунатик.

Со свечой бродить люблю в пещере,
с посохом взбираться в гору,
по карнизам шастать вдоль ущелий
и наутро повстречать Аврору.

Я охоч до мелких злоключений,
сам себе на голову ищу их,
а вчера у цирковой арены
с полчаса стоял глаза прищурив.

Там увидел деву редкой стати
гуттаперчивую в пластикате,
подошёл к ней осторожно сзади
и сказал, что от неё в укате.

Замечает, появились кстати,
всё кругом красиво, эстетично,
я всю жизнь ждала, придёт лунатик,
и признаюсь, тоже  лунатичка.

На аттракцион купил билеты.
Взлёт скрепили поцелуем жарким.
Взявшись за руки вошли в ракету.
Стартовали ночью с Луна-парка.

С той поры мы по ночам летаем,
вспоминаем вечер тот счастлиый
и друзей, кричавших нам: «Лехаем!»
Завтра отведём  детей в иешиву.

По дороге в расточительную неизвестность мне попалась высокая морячка, она была скупа на слова, но сорила деньгами бывшего мужа. Я взял её с разбегу на борт пиджака долгоиграющим языком, не подвергая её опасности, не подозревая, что она обладает крепкими нервами из крепа и бархата. И пока она разворачивала в глубоком декольте подозрительно пахнущий плакат «Крен редьки не слаще», мне пришлось сменить отсталое мировоззрение и пенять на себя ногами, и это в разорванной-то обуви!
Пребывая в  неопрятном мареве, абсолютно расслабленным, я разумно посчитал, что если народ не зааплодировал мне стоя, значит, недоразвитое приматное человечество ещё не выпрямилось. В подтверждение моим неортодоксальным догадкам так оно и получилось – реанимировать мои блестящие идеи никак не удавалось. 
Обычно я уходил от погони вразвалочку, а тут... Только и оставалось, что садануть подвернувшегося шпиц Бергена, выскочившего из холодильника «Антарктика» музыкального магазина, что за углом песня полилась оттуда заскорузлой цыганской рекой, потряхивая золотым монисто даже не пытаясь закрепить свой литературный успех на манер портняжки булавками из подушечки, укреплённой по традиции снаружи локтевого сустава.
Но и это меня не обескуражило. Я окунулся в политику местного масштаба. Помню, в вечернем туалете VIP член Думы Богуслав Драйвер многоструйчато посоветовал не заниматься лоббированием лично – не то шишку набьют и объяснял, что по сути жить легче личностям, окружающим себя никчёмными людьми. Между прочим, к трупам облитых мочой тараканов Драйвер отнёсся с прохладцей. Это вселило в меня надежду без предъявления ордера на протест и позволило утвердиться в правоте его ископаемых слов.
На третий день мои натянутые до предела нервы подводили итоги, но не людей. Незначительно повзрослев, я принялся органично вживаться в первый же подвернувшийся мефистофельствующий образ и входить в диссонанс азарта, вращаясь в неприкаянном полусвете.
Незнакомая негро-музыка из портативного приёмника сливалась с сигаретным дымом и заходилась в кружевных дел мастере – вальсе, покладисто разгонявшем бильярдные шары по лузам.
Костяные пузатики важно раскатывали по зелёному английскому сукну, избегая столкновений с себе подобными и с кием у виска. Определённо я напоминал окружающим чеховского Епиходова, который его сломал. Фельдиперсовая девица с платиновыми аппликациями на веках и микроволновкой на голове, пела мне дифирамбы в оттопыренное ухо,  подавая мелок для натирания кожаного кончика негнущегося кия.
Она казалась мне заведомо фригидной, но не вконец пришибленной. Я не постеснялся вслух охарактеризовать её девчонкой-безделушкой, составляющей кроссворды и компанию. Она, сказал я, не подозревая, что диадемы встречаются между соседними зубами, семи пядей во лбу  и с диастемой там же. Согласитесь, что мои познания в стоматологии и гранильном искусстве достигли предела Само по себе это не роскошь для самоотвода глаз, а предмет необходимости, заметил я.
Она, возмутилась: «Это я-то вригидная?! Ошибаетесь! В прошлом сезоне, перед тем как потомить в кадке, капустняковые индивидуумы удостоили меня гигантской запятой бананового приза «Огалтелой мигалки». Если не погнушаетесь, могу показать диплом об интенсивном окончании, но, конечно, не при всех».
После такого прямолинейного заявления я почувствовал себя с ней единовымышленником и не на шутку испугался, стоя с видом загнанного шара у борта непристойно разбитой бильярдной лузы (интересно, что испытывает душа, уходя в немытые пятки?)
Поспешно, по-юношески, застегнув на молнию своего неизменного посредника – погромное мерило успеха у прогибающегося пола,  я подумал, ну, чего ещё ожидать от женщины, у которой на верёвке в коридоре висят застиранные колготки – результат служебного рвения. Всё равно она считает, что в саксауле (секссимволе и древе нашей планеты) проживают одни англо-саксы. Это режиссёры снимают женщин в кино и в постели занимаются раскрытием образа, а мы на улице, изо всех сил стремимся к наёмной рабочей силе в любви, придерживаясь правила «Одна на троих».
Неизбежный разрыв с дамой произошёл из-за неполноценного полдника в стрёмной закусочной клюшечников «Гольфстрим» после прохождения энцефалограммы между завтраком, обедом и ужином, когда желудок яростно отбивает чечётку на парапете аппетита. С последующими женщинами в результате заранее скомпанованного сюжета (захиревший бизнес) я зажиточно ужинал с не определившейся перспективой на завтрак, когда уста всё ещё способны шептать, вконец устав, в нарушение устава.
– А шо? – спрашивал необщительный я, не любивший биточки в битком набитом автобусе,  соседа, с птичьим профилем и поросячьим анфасом,  украшенным львиной гривой. В руках он сжимал картину из светской хроники бытового разложения импрессионизма с моноклями и веерами.

Мне говорят, ты ненормальный.
Да, не такой как все,
иронизируешь наскально
в прибрежной полосе.

Что дерзновенный отыскался
случайно меж людей,
до авантюр не опускался
заштатный иудей.

Не пью, не заедаю воблой,
люблю Жаклин Бисет,
и резко разверну оглобли,
в разгар живых бесед.

И не завидуя, не плачась,
изведав здешних бед,
пивные, казино и скачки
не посещаю. Нет!

Друзьям отвечу не колюче,
не обижая их,
я столько в жизни отчебучил,
что хватит на троих,

вкусил страданья и разлуку
(не каждый себе врач),
но не тянул в надежде руку
за мелочами сдач.

Мне говорят, ты невменяем –
в быту нехорошо,
перчаточно любовь меняешь...
Я возражу. – А шо?!

Живу себе в вагоне спальном,
оттуда мне видней.
Болтают пусть, что абнормальный
и не в себе, а в Ней.

Может кого-то такое положение не устраивает, но в принципе я предмет одноразового пользования, точнее одноюбочник. Мне хотелось бежать, но я не ориентировался в каком именно направлении, и поэтому, как я догадываюсь, для моего инструктажа по органичному вживлению в образ без поддержки антибиотиков, наблюдатели ООН вызвали в отапливаемую студию бразильского центрового сексопатолога Рональдино (до его перепродажи из Манчестер Юнайтед в Барселону за сто с чем-то миллионов евро).
Он появился через пять минут, толкая перед собой тележку ширпотребных доказательств своей правоты и левизны мировоззрений футбольного мяча. К тому же богач Теодор Бедняк (он же Рене Санс – спаржа не первой молодости), поведал эту байку, чтобы сделаться рыболовом, забрасывающим удочку в голубое небо, с целью поимки меня на крючок, как летающую глыбу.
При этом замечу, что три года назад сразу же после ограбления Центрального Банка, его из предварительной камеры заключения в Камеруне из рудиментарного приличия перевели с должности третьего атташе(дшего от дел), аккредитованного не в той стране, под предлогом не считаться с её наречием: «Если в подъёмном кране нет воды, значит, лёд крошится и бревенчатая психология ломается» (актёр обтёр бледные пергаментные губы ладонью и сделал паузу, но продать её зрителям так и не смог).
То, с каким неподдельным увлечением Теодор пересказывал это на офранцуженном португальском, не вызывало у меня сомнений, что чудак имел в виду ластоногую «Русалку» Даргомыжского. Откровенно говоря, на прослушивание оперы в его интерпретации терпения у меня не хватило, хотя он долго втолковывал мне без свидетелей, что усатый таракан совершеннее мужа – у него не растёт животик, а вместилище – устройство любви, предназначенное для пещеристых тел, при этом почему-то преддверие в него он величал тамбуром. Уходя от склизкой темы, мне не посчастливилось вкусить плод его воображения, оставив в нём немало кариесных зубов, но я сыпал сахарную пудру утончённой беседы, опираясь на спортивного коня в моём воображении.
В конце беседы милый бразилиано порекомендовал мне обратиться к китайцу – эксперту вобласти пунктирной пунктуации кожных покровов, тем более, что мы с ним однолетки. Он непрозрачно намекнул, что поднатужившийся китаец Москаль Ли, пользуясь гужевой силой, помогает нуждающимся прятать чувства, заворачивая их в вощёную бумагу. Ли преподавал факультативную дисциплину, сбившуюся с курса во втором триместре, боясь хватить лишнего в ритуале обрезания во втором прочтении «Григория от ума» в исполнении дуэта Цили Гарпун и Адели дель Финовой, прославившихся  «Колыбельной тенниса» при укачивании мячика над сеткой.
Из своей фавелы Москаль Ли занимался сдельщиной – шпионил в охотку. Под обеденным столом от него не ускользала ни малейшая интрига. Скрытая внизу крышки стола инфракрасная камера, фиксированная на подпорках, обладала высокой разрешающей способностью записи и нравственностью гомогенной консистенции. Но, как и следовало ожидать, я, включив радушный приёмник, отказался от услуг пунктуального китаёзы, учитывая, что русского посла в Тегеране Грибоедова долбал со школьной скамьи. И тогда, без моего ведома, некто со стороны пригласил плодоносного отоларинголога Тони Ловелассо, трудившегося над диссертацией «Кавалькадные перемещения в заглоточном пространстве». Основанием послужил подслушанный  зашифрованный разговор Тони и дружком Порфирием Огрелли:
– У тебя не найдётся железнодорожного расписания?
– Надеюсь, оно понадобилось тебе не для того, чтобы сломя голову броситься под запаздывающий поезд.
– Ладно, не беспокойся, я же не просил тебя наводить справки.
– Поосторожней со справками – они стреляют, когда их наводят на отвлечённые темы. Это тебе не плюмаж – плюнь и размажь.
– Не предвосхищай событий, не то в скороварке слов из тебя получится неплохой футуролог, росчерком пера, перечёркивающий наши и без того перезрелые отношения.
– Фут-уролог? Это случайно не узкоколейный специалист уролог по ногам, не отличающий феску от фрески?
– Никогда не подозревал, что у тебя настолько слабые знания и  несносный на помойку характер. Самое захватывающее чтение – по ладони, спроси у неграмотной цыганки, страдающей цингой.
– Мой шероховатый характер – шлягерная песенка, в которой фигурирует барабанный boy с галунами на позолоченном еврее.
– И которую напевает запасной вратарь команды «Плетёные чресла, пожираемые огненными ощущениями» с превратным футбольным представлением о Вячике из Политбюро? Но он же не Гоген, таившийся на Таити от себя!
– Причём тут Гоген? А вот Вячеслава Михалыча Молотова не трожь! Говори, да не заговаривайся. Думаю, мы уже достигли завалящего состояния, когда не мешает проветрить мозги.
– В правильном направлении мыслишь, но с другой стороны, о чём говорить в их отсутствие?
– Можно об оскоплении толпы или об адаптации к ней, пока она не затоптала, а то и об обладании женщинами и магнетизмом.
– Почему именно о них, а не о чём-нибудь другом?
– Скажем, не для проформы, а потому что наш пол не достоин упоминания. И так ясно, что в каждом курильщике заложена искра Божья, и что обязанностью женщины является умение высечь её.
– Ну это ты лишку хватил! Что, скажем, можно высечь из моего дядюшки Сажи, ублюдочного восьмидесятилетнего старика, уже не относящегося к плодоносным растениям, но всё ещё исполняющего «Танец в пинетках» в детском манеже «Ручная зебра», установленном посреди гостиной?
– Возможно у него за плечами шикарное прошлое?
– Несомненно! Я слышал, в молодости за ним числилось азартное хобби – заядлый задовод. Дядя Сажа до получения инсульта упоминал об этом за обедом безбрачия. Но гипертрофированные языки родственников утверждали, что дальше утренней разминки пальцев дядя (досрочный выпускник Оксфорда в сексе) не пошёл.
– Интересно, на сколько лет его выпустили?
– Вот ты всё шутить изволишь, а ведь ему, как чукче, хотелось переписать историю своего рода на меня, чем не мелодрама?
– Я слышал о чукче отказавшемся жить в яранге, потому что отсутствовала доставка моржового молока «от двери до двери».
– Твои ободряющие слова вселили бы в него надежду и доверие. Надеюсь им никогда не предъявят ордер на выселение.
– Была и у меня дама сырого копчения с разгорячёнными бёдрами – мифическое животное с внешностью, располагающей ко сну. В заварном кипятке неуёмных страстей она умудрялась уплетать за обе щеки, не задумываясь о третьем подбородке (ну, не могут все три подбородка быть волевыми). Целуя меня, дама перевязывала мои сердечные раны губной помадой «Партком».
– Только не говори, что при этом она исторгала из себя пылкие признания, ведь слова любви, не обеспеченные звонкими поцелуями, остаются пустым колодезным эхом. Любопытно, сколько продолжаются такие шляпочные знакомства?
– С языком за шлюзами зубов? Полтора года, не меньше.
– Внушительный срок, ровно две беременности, совсем как заводской брак, который невозможно расторгнуть. Ну и что явилось причиной расставания с монополизированной женщиной?
– На то нашлись веские основания. Она не постеснялась сказать мне прямо в лицо, что настоящий поэт не будет ходить в майке, ибо не может записывать мысли на жеманных манжетах. К тому же, читая мои заметки, она подозревала, что я сказочно богат, рассчитывая, по её словам, на помолвку с доверчивым придурком.
– С чего ты это взял?
– Из высказываний вроде: «Я наслышана, у вас за городом богатое местоимение под предлогом или над обрывом не сделанного мне предложения». На что я ответил ей довольно броско: «Если вам показалось, что в мои тексты вкрались ошибки – наденьте на них наручники, я часто путаю неонацизм с неологизмами, а мой любимый актёр никогда не стареющий МолодоЖжёнов».
– За что же жена, грозившаяся уйти безразвратно, так назидательно поучала нашего поэта и похоже невзлюбила его?
– Об этом отдельно. Хуже того, в одно невзрачное утро, вытиравшееся узким полотенцем просёлочной дороги, в самый ответственный момент она пообещала достигнуть расслабленного оргазма, если я соизволю подождать её внизу, и с усмешкой добавила, что надеется, что я не какой-нибудь там Эраст Дубась.
– Какая романтичная дама! Ей просто цены нет. Уверен, ты повёл себя как стойкий оловянный солдатик. Похоже, что у тебя по отношению к ней предубедительно навязанное галстучное мнение.
– Да, сложилось, никуда от этого не деться, и на душе до сих пор горчит желудёвый кофейный осадок.

Ваше кофе пахнет ладаном,
а в ресницах реситаль.
Как идёт к лицу помада вам,
и её мне очень жаль.

– Минута расставания с медиками вытянулась в недели издевательств. Она до сих пор носит болезненные воспоминания и осадок сверхъестественных желаний в запретных зонах (Тони делал мне салазки, а Порфирий завершал их «Двойным Нельсоном со скотчем»). В дополнение к этому Ловелассо проявил себя бодливым козанострадамовским предсказателем. Вместо рецепта он выписал мне катрен, с приходом коричневого президента, и некого гомосексуалиста Гарика Сфинктра, который после сфинктрального анализа будет уборно предлагать различать его позывные, а также:
а) заново обелить выскобленный Жёлтый Дом, после побелки напыщенно-распущенного Гарлема с его афроризмами а-ля графитти на измученных поджогами ободранных стенах.
б) прекратить в семестрах и триместрах занятия оккупированных территорий валютно-хирургическими операциями.
в) похерить ожидания наэлектризованной инопланетянки, пережившей тяжёлые элект-роды  во флиртующей тарелке.
Лютый мороз пробежал по зернистой коже, когда Порфирий Огрелли с рейтингом до подбородка, застрявшим у кадыка, не остался индифферентным ко мне: «Если жаждущему предоставить на выбор женщину или Интернет – он войдёт в последний, являющийся хроническим заболеванием глобального масштаба, при котором оплывшее человечество подключат к аппаратам искусственного питания. Глядишь, и проблему переедания разрешат».
– Довольно, больной, довольно, – раздался в день обмолота данных (наружных никаких, внутренних не разглядеть) моей истории болезни у  изголовья соседней постели голос выписывающегося врача – специалиста по ёжеукалыванию.
– Где я нахожусь? – поинтересовался я у него в состоянии ума, сулящим психиатру стабильный доход (иногда казалось, что я пребываю в стадии моллюска – я не задумывался о смерти).
– В цветочной стране «Бегония в неизвестном направлении», – ответил он, – и предупреждаю, зелёным кузнечикам, вроде вас, не рекомендуется заниматься подстрекательством под простынёй.
– Возможно здесь мне удастся зачать безотчётный роман «Под сводом стопы», лишённый заскорузлого подхода. Если я не в своём уме, это не значит, что заимствую из стороннего интеллектуального багажа, – возразил ему я после инъекции лошадиной дозы снотворного, учитывая, что лошадиное фырканье говорило ему больше водомётной речи, которую, как вы понимаете, не повернуть вспять.
По требованию главврача меня вынудили покинуть лечебное учреждение вместе с недоношенным романом, а это настораживало его и пугало органы по пересадке – моё дело грозили положить на Интерполочку, а самого меня объявить в розыске.
Грозовая шляпа надвинулась на холм и расписалась серебряным росчерком молнии о своём приходе. Но и это не спасло меня от знакомства с женщинами – увертюрная прелюдия любви перерастала в протуберанец страстей с сонными литаврическими последствиями (тогда ещё по осени считали жареных цыплят, и я задиристым петушком собирал во дворе удачу по крупицам).
Обладая намётанным глазом провинциального еврейского портного, потакающего хобби жены – прыжки ножницами с утренней гимнастикой расставленных ног на ширину плеч клиентов, я за пару песо старался ублажить (под нестерпимым сиянием жаровен-юпитеров) клиенток-поклонниц неубранной хатки-йоги. Изучив скоропостижным методом топографию их тел на картах в ином раскладе, я насобачился выгораживать себя и шептать в надушенное ушко, по-французски, «Good morning, mad-муазель», некоторые из них препирались со мной на тюремном португальском. Это, как без утайки объяснил мне фармазонствующий фармаколог Паоло Свирелли, увязший в суфле слов, больше всего мобилизует женщин на замену проржавевших фаллопиевых труб. Мне особенно запомнилась смазливая статисточка из глухонемого фильма «Грехопадение без парашюта», записавшаяся к офтальмологической звезде Жозику Дела Руза на операцию смены круглых пуговиц на миндалевидные. С возрастом реалии сорвали повязку с глаз моих. Я прозрел. Оставалось подозрение, что сводница-судьба колебалась – не снять ли с меня показания вместе с надеждой или предсмертной маской, избавив от сыпавшихся комплиментов. Но кто-то надтреснуто объяснил, что, врождённая стыдливость сродни врождённому сифилису. И я, донашивая чужие домыслы, бросился в аптеку «Прописные истины» без чёткого адреса за висмутовыми препаратами во избавление от обязательств выхоженного больного воображения и прицельного огня глаз моих консервативных родителей, не соответствовавших, вошедшему в моду покрою.
Сейчас чувствую себя отвратительно – с кошачьим продуктом во рту – опять Бася по совету своего отчима Остапа Пилюли глубокомысленного аквалангиста (после скоротечной Чукотки он пил только «Глубоководочную») в кофеварварку цианистого калия недосыпала. Вероятная причина – недостаточно ценю её за общительность в разных участках тела, или ей по ошибке прислали не тот каталог нижнего белья на 300-х страницах уборочно-комбайного текста. Вообще-то она у меня хорошая, когда её печаль размножается слезами, наблюдает за моими героиническими усилиями на поприще добывания наркотика из балета Глиера «Красный мак» (так оно обходится дешевле со столовкиным вином и селёдкой под телогрейкой). Слава Богу, она ничем меня не понукает, а я не вникаю, зачем она прячет флакончик со спиртным в колготки, и ни с кем не делюсь, что её овуляция – процесс сватовства, в котором яйцеклетка присматривает себе достойный экстракт организма – сперматозоид с зеркальной аббревиатурой типа: Л-254-452-Л. Кстати, самые распаляющиеся конфликты заложены в гениталиях людей, органично вписывающихся в писсуары фирмы «Всё в диковинку». А посему предлагаю соревнования по поднятию тяжести вины, а в магазинах мебели ввести заблаговременную продажу трёхспальных кроватей молодожёнам с демаркационной линией и двумя нейтральными зонами. О Басином отчиме (громовержце стульями) добавить мне нечего. Он был дегенератором отрицательной энергии, и страшным привередой в восточных блюдах. Сталинской премии за «Определение львиного рычага в децибелах» он не удостоился, утверждая, что её присуждают не за талант, а за лояльность к резвой глупости. То было славное времечко, когда люди расписывались под влиянием мелкого обмана в клеточку и опустошённости пустырника готовы были развестись по малейшему поводу, пользуясь оптическими прицелами, а беспричинный смех применялся вместо анестетиков.
Случается, что я изрядно надоедаю себе и ей язвительными Эрихами Мариями Ремарками с нелепыми претензиями в адрес утрусской литературщины в ресторане силовиков на ипподроме «Конотоп». Там гуртом собираются ребятушки, чтобы померяться кто кого переиграет мускулами челюстно-лицевого аппарата.
Глядя на них, ко мне подбирается склизкая мокрица усталости, тогда я пытаюсь сбежать от повседневных проблем, сопровождаемых членовредительством, и разжиться бычком или эфемерной славой, желая сделать Басе что-нибудь приятное. Не для того ли я наношу ей раны, чтобы их зализывать, а чего ожидать от человека за которым уже числятся три абортированные попытки самоубийства надурняк и одно четверостишье, сделавшее меня знаменитым?

Кожные покровы
спят во тьме ночной.
Звёздные оковы
страждут за копной.
Не идёт подмога,
вынесли святых.
Отрекусь от Бога,
схлопотав поддых.

Теперь прослеживаются моменты, обуревающей меня парусиновой мечты туфель ручной работы, и кручина захлёстывающая расточительными воспоминаниями. А страждущий самовоззванец (Рошаль ему по-режиссёрски на плечи) своими саркастическими стихоплётками готов отхлестать любого, за накинутую на плечи грубую робу и подробности под нею, не поддающиеся описанию.
Я – патологический лишенец невостребованный в постели  – взялся за обработку сборника ранних пронафталиненных стихов «Лишайник бед моих» после просмотра рыбацкого сериала «Семнадцать мгновений б...лесны» и, проявив ослепительное остроумие, чудом избежал репрессий.. В нём в форме достойной порицания подробно описывалась судьба пары замученных подушек под моей взбалмошной головой после борьбы с накрахмаленной простынёй с готической вышивкой: «Добро пожаловаться в опочивальне».
Конечно, я мог бы заработать миллионы, открыв залы тренировки мозга в смрадных темницах черепа, описывая прослойки поросячьих брюх, носящих имя (you)родствующего племянника великого английского философа Бекона, но кому нужна массовая конкуренция интеллектуалов? К тому же языки давались мне плохо – надо было научиться бескровно урезать себя во многом и держать рот на английском замке, выбросив ключи в болото. В противном случае врач-патологоанатом пропишет мне вечный покой.
Неуравновешенная толпа, готовая всё испакостить, должна оставаться беспомощной и полуграмотной, иначе цивилизации каюк, а асфальтирование непроезжих дорог в джунглях, перфорированных чаевыми в охоте за головами шоферов, не входило в мои намерения переписчика литературного наследства по телефону, передёргивающего игральные карты плечами, когда дамы на руках, короли в прикупе, остаётся только тузить шестёрки.
Я (хорошист собой) чувствую, как фаворита, прославившегося посещениями кафе извозчиков «Гаечным ключом», пронизанного духом дружеского застолья, покидают предчувствия в опалинах.
Но и это никого не удивляет в мире, где подспорье – прелюдия споров, а локти, не знающие отчуждённости, берегутся для контактов с разноликой толпой в общественном транспорте, где люди переминаются с ноги на ногу близстоящих, а кто-то склоняется над избирательной урной, чтобы незаметно для любопытных глаз вытащить остатки недоеденного завтрака.
Я, букашка, отношусь к той ещё категории умственно отсталых  на два с половиной метра от поезда времени детей, чудом избежавших подмозговного дома продолжительного отдыха «Ртутные столбы», где поставленное на кон пошатнувшееся состояние здоровья не афишируют плакатом на шкиве вокруг гусиной шеи. Пора отчаливать, на вас вожделенно поглядывает вождь, свято верящий, в преходящие ценности, выуженные из чужих карманов. Необходимо сменить мотор, не задумываясь о мелких деталях, связанных с принятием душа с контрастными веществами.
Рассаживайтесь поудобней в расплющенной лодке наплывающих причудливых нагромождений, с процентажем на рухнувшей бирже и кичливым поэтажным повествованием  моего затерянного мира в паузах и пакгаузах. В минуты просветления волос и получения моей пассией парикмахерской медали «За освоение космоса волос» я прочту вам цикл стихов Марципана Дзержинского «Красный Трезор» и эротическую поэму – эту внезапную магниевую вспышку гениального озарения Амброзия Садюги «Застигнутые врасплох в сполохах простыней чертополоха». В ней нищета описана туфлями без каблуков и только кусок дегтярного мыла способен остановить траурное шествие грязи в каёмке под ногтями.
Приобщайтесь, смакуйте не порицая, Недоступное в толчее слов сникает вместе со сникерсами в коричневых обёртках, попахивающими горелой резиной в столкновениях моих интересов с истеблишментом справедливости и не выясняйте на какой орбите находится арбитражная комиссия. От неё с её кормушкой ничего не добьёшься с подложными документами и взятками под сукно. А ещё лучше – экономьте. Положите бешеные деньги на сохранение в палату №6, может чего и родят, недаром же я – продукт одиозной встречи пары художников и представляю собой репродукцию старых мастеров «Дело – табак (преимущественно нюхательный)», тщетно пытавшихся восстановить душевное равновесие с помощью щепотки гирек, в ожидании, когда над миром взойдёт покой

                Корабли с зафрахтованным соком судачили на рейде.

     Глава 10.   Поэт в разрезе

Слух о том, что Опа-нас, человек палец о палицу в жизни не ударивший, родился в смирительной фуфайке на вырост, устроенной ему родителями по знакомству, ни у кого сомнений не вызывал. Но её в роддоме поспешно подменили, что превратило его в рядового зановорождённого крепыша. До этого он прыгал лягушкой, нырял дельфином и выгодно спекулировал распашонками из мошонки страуса, обветренными мыслями на средневековом базаре и багетными рамками приличия в образе ловчилы-лавочника.
Опа-нас Непонащему произошёл от папимаминого вожделения и с погремучего возраста нюхал порошковое «молоко». Обществу, которому не мешало бы поставить горчичники, он виделся актёром на репетиции самого себя, уверовавшим в личные способности, когда оказался третьим лишним, отрыгнув в зеркале лицу, восстанавливавшему реальные факты и отстаивавшему внизу социальной приставной лестницы особую точку без зазрения совести.
Бытовало и иное укоренившееся мнение в связи с тем, что он не носил ничего с чужого плеча, считая, что своя рубаха ближе к неатлетическому телу, и поэтому слонялся голым до пояса, так как трату денег на косоворотки и блузоны считал детской забавой.
В этом Опа-нас – счастливый владелец собой (тот у кого нет горя и поделиться не с кем) брал пример с бушменов и пигмеев, избежавших вывоза в рабство и оставшихся влачить удручающее зрелище-существование в джунглях Экваториальной Африки. При этом он всюду поспевал на манер недозрелых овощей и фруктов.
К глубочайшему сожалению пишущей братии Опа-нас жил честно, без ревматического сустава преступления, поэтому ему на роду было предписано умереть безызвестным в состоянии негнущегося здоровья. Но толком об этом он ничего не ведал, хотя  догадывался, отправляясь поправить здоровье в доме отдыха «Подальше от себя», где развлекались французские математики, отказавшиеся после выборов в президенты от традиционного циркуля в пользу венгерской Саркозьей ножки, вызволенной из саркофага. Их предвыборный лозунг: «Смех продлевает жизнь политическим мертвецам» взволновал тамошний кладбищенский народец.
По натуре Опа был прирождённым авантюристом, не сходившим с дистанции разумного отношения к окружающему миру, испытывавшим облегчение по ходу дёрганья нервов у своих читателей, чужих родственников и окружающих его в избытке смельчаков на расстоянии недосягаемости выстрела проникающим словом. Кто-нибудь со стороны вообще мог подумать, что он пишет для того, чтобы унизить толпу, давая ей понять, как много она не знает. Его дни пролетали гусиными треугольниками в небе, только подстрелить их никто не решался. Опа никого не брал в плен (пленных надлежало кормить) и не занимал слушателей у других бардов, жаждущих денег и славы в борьбе противоналожностей. Правда, серьёзный оппонент у него всё-таки имелся, им была ангажированная поэтесса и аморфная морфинистка Марфуша Гербарий родом из села Сквозняки. Они часто общались, но интимно-личностные отношений избегали – в то время город охватило повальное увлечение женщинами, и у Опа-наса вошло в привычку прогуливаться по «Бульвару любовных скачек», где на потёртых коричневых лавочках по-домашнему располагались девочки, каждая под своим номером, приобретённым у правошлангового сутенёра. Ревностная преследовательница неопределённых литературных целей, Марфа принадлежала к плеяде юмористок, отделяющих вилкой на блюдечке смешное от остроумного, у которых методичный дождь мельчает, весна вербует почки и широкоплечий ветер сгоняет с проводов нотные гаммы закорючек-воробьишек.
Полемика этих двух представителей авангардного направления искусства непринуждённой болтовни одинаково смешили почитателей и недоброжелателей, и поэтому представляли определённую ценность для последующих поколений.
Не часто встречаясь в музее «Выразительных искусств» с Опа-насом, Марфа вела оживлённо-спотыкающуюся беседу по залу, в которой иногда, подчёркиваю иногда, фигурировал коренной небожитель – Бог. Но сегодня Опа захватил инициативу, и не переставая шлёпал босыми губами, обнесёнными забором болячек.
– Не правда ли, Марфа, что голова выдана человеку в виде шкатулки для хранения ностальгических воспоминаний?
– Не совсем так, я позволю себе процитировать из недетской сказки «Коробок»: «Если по улицам второстепенно расхаживают первосортные обыватели, ищите среди них скубадайверов, принадлежащих к расплывающемуся стаду морских баранов».
– Нелестного вы мнения о человеческой породе, Марфа.
– Зато обоснованное, уважаемый Опа-нас. Болтливые двуногие заражены земноводной привычкой квакать по любому поводу. У меня ещё свежи воспоминания о том, как наших работников прилавка раздражали невыносимые особенности немецких продавцов. Напутано как в кино, где: «Наши семьи разошлись, потому что их шофёр состоял в связи с моей женой через их домработницу».
– Марфа, не вытаскивайте из своей «шкатулки» данные отошедшего в небытие прошлого, и не судите его.
– Как же не судить, когда мой близкий знакомый Адам Переплюев однажды вошёл в состав жюри, и выманить его оттуда уже было невозможно. Но могу сказать в его оправдание, женщины от него уходили, хотя бессловесное дистанционное управление оставалось под рукой. Да разве Адам понимал, что главное для мужика, это умение подать себя, украсив укропом и петрушкой.
– Выходит, ваш Переплюев наивный простак не наказуемый. Это только в стерильном Сингапуре бедного верблюда, вышедшего на Большак, блюстители готовы засечь плетьми за плевки на асфальт. На днях показывали одного барана в программе «Конфетки, бараночки» в музыкальном сопровождении женщины-полицейской (дружбы скопом) и парочкой рослых boyприпасов по бокам.
– Видела я эту передачу. Обращала на себя внимание постановка ног самой полицейской, напоминавших окорока римской волчицы – кормилицы Ромула и Рема, основавших Вечный город и компанию по производству экологически чистых презервативов. 
 – А в Китае на стадионах преступников за казарменный лексикон, сродни вашему, расстреливают, вместо того, чтобы необузданность вяжущими средствами лечить, как советуют доктора, предварительно проверяющие здоровье карманов пациентов.
– Представляю, что сотворили бы с фонтаном «Брюссельский мальчик», если бы он вдобавок, давая выход избытку своей энергии, издавал непотребные звуки, наевшись брюссельской капусты!
– Да что там говорить, Марфа, – Прямая кишка уникальное сооружение, в ней круглогодично поддерживается одинаковая температура 36.6; по Цельсию, и так в течение всей жизни. Вернёмся к китайцу со стадиона. Дай ему волю, да прояви к нему толерантность, как пить дать эмигрировал бы, сменив язык плакатов с иероглифами на язык Шекспира.
– Это бабушка, работавшая более старательно, чем прилежно, надвое сказала. Лжесвобода не до того ещё доводит, Опа-нас.
– Не скажите, в отличие от других, усреднённый гомериканец  ищет компенсации за увечья, в том числе врождённые. Внимательней адвокатские ценники читать надо.
Марфу задело замечание Опа-наса насчёт ценников. Прерывистая линия изодранного подола её юбки подёрнулась сигаретной дымкой. Было похоже, что её охватило ощущение оторванной с мясом пуговицы и она бросилась пьяными рыбьими глазами искать «свой пиджак», но он определённо не висел на Опа-насе.
Опа почувствовал, что от него ускользает внимание собеседницы и наконец решился выступить с глубокомысленным заявлением:
– Вы, слушаете, как ворона Лафонтена, грассирующие пули моих офранцуженных слов с открытым клювом, но не сердцем. А ведь на моём концерте люди выбегали из зала с криками «Браво!» и в ужасе хватались за головы первых попавшихся прохожих.
– Ничего удивительного, я питаюсь падалью, – съязвила она.
Это был ничем не оправданный удар судьбы. Опа не мог оставаться джентльменом в чистом виде и сделал ответный выпад. 
– Марфа, не путайте реверансы с книксенами и сникерсами. Реверансы для тех, кто не знает что такое книксены.
– Не шутите так со мной! Похоже вам нужна такая обтекаемая со всех сторон женщина, куда ещё не ступала нога человека.
Опа-нас понимал, что выбить дурь из бабы и пару таллеров из эмигранта – работа непосильная – это то же, что выжимать из боевой гранаты последние соки, или водить исполнителей рэпа по Музею изящных искусств, отвечая на их вопросы типа «Маэстро, покажите мне женщину, которая, сорвав бюстгальтер, грудью стоит за мужа, и я поверю в настоящую любовь». Опа хоть и несостоявшийся как личность, но мужик состоятельный, отослал падчерицу в Англию для поучения образования, невзирая на то, что в Париже у писателей и художников спрос на Монпарнас резко возрос при упавших акциях исхоженного вдоль и поперёк знаменитостями Латинского квартала, где они опрокидывали рюмочку-другую, не разливая... на себя. Кстати, квартал тоже увеличился на два переулка от середины забора «Стрельчатый лук в маринаде» на бульваре Распей, по непонятной причине, избегаемой кутилами и умеренными пьяницами.
Лето выходило из себя, стараясь побыстрее стать осенью.  Опа-нас в преддверии жёлто-красного сезона любил многогранность площадей и узколобость тупиков, принимая любую попадавшуюся на пути женщину за предмет первой необходимости, особенно если глаза её при взгляде на него наполнялись рассеянным склерозом и тусклым светом, выдавая неуверенность временных отношений из-за того, что она интуитивно чувствовала диагноз врачей, выявивших у него аллергию на предстоящую чешуyou. Несмотря на прорехи в образовании, пробелы во владении  парабеллумом, и на стервозный характер, многочисленные хобби Опы – мастака создавать проблемы из лучшего ничего, закончившего школу на нетвёрдую Тройку с бубенцами, включали в себя:
обучение на гитаре без струн в свободные от безделья часы глухонемого раздражения к нотной грамоте;
выбрасывание денег на ветер в штиль, когда Она в пароксизмах эротики становится приложением к любовнику – огнетушителю страсти в захлёстывающем пенопласте душевных волн массового производства кухаркиного ревущего моря детей;
работу в зажиточных домах притворщиком... дверей;
изображение из себя механического пианиста чёрного дерева, утопающего в охапках цветов от низкопоклонниц, в ночном баре «Лица без определённых занятий» мест, по купленным с рук и вздрюченным по цене билетам (не носившие носки только под нажимом курка поймут, что такое тонкое чутьё и бельё);
 представление себя рикшей по себестоимости, катающего в приступе отчаяния соседскую болонку, гордо восседающую в ручной тележке на пути через дорогу к успеху;
написание портрета камбалы во весь рост; и, наконец, после вызывающего подведения... итогов целительный сон не в чепчике, завязанном под третьим подбородком, а в кепке восьмиклинке с защитным козырьком, обращённым к Чёрному камню в Мекке.
Не осознавая разницы между разминувшимся с собой бардом и алебардой он полагал, что сваи вбивают, чтобы осваиваться на курсах группового секса «Тер-пси whore». Отходчивый на второй план Опа-нас исповедовал неуклюже задрапированные идеи, не гнушаясь ореховым маслом панелей стен и изысканным блюдом «Скаредная тушонка». Обладая завидным художественным вкусом и норовом, выдержанного французского коньяка «Мужлан», Опа по вторникам пристрастился к бутылке «Строптивой Мариетты» в закусочной биржевых маклеров «Шалунишка», напоминавшей боевой салун «Летающие стулья» времён Золотой лихорадки на гомериканской губе, где посетители ломали комедию по кусочкам. Там он, липучкой окружённой ватагой воинственных мух, объяснялся с завсегдатаями на парижском арго королевы кадрили Ла Гулю (обжора – фр.) и на лондонском кокни не хуже шустрой цветочницы Элизы Do Little. Его увлечение импрессионизмом в малевании прописными кистями проявилась в свадебном полотне «Матрас вам на долгие годы», вписавшемся в нелепую потолочную лепку. Открытый, как кабриолет с откидным низом в солнечную погоду, он разоблачал вредоносные слои ближневосточного нефтяного сообщества с их потугами на учёность, и это не проходило бесследно, как практика в сумасшедших домах для студента психиатра, выбравшего профилирующим предметом венерологию.
Одного не учитывала Опина изъеденная червями сомнений  психика – предприятие, подобное цирковому «Иль на щите иль под седлом», лопающееся от зависти, не может объявить себя банкротом-землепроходцем. Опа, оставивший учёбу и любовницу, у которой он столовался, придерживался строго постельного режима, вызывая у многих горький осадок и чувство обиды. Правда он не интересовался измерением глубины её чувств, но бардопоэта, отказывавшегося участвовать в перекличке лягушиного болота, можно оправдать, ведь приходя в хорошее настроение, он оставлял чавкающую грязь за порогом восприятия. И какому Пьеро с его потугами на интеллект не мечтается влезть в ромбовидный наряд бесшабашного Арлекина без лишних парафраз, когда красное словцо, брошенное в публику, зеленеет от беспомощности и злости непосвящённых на фоне тяжёловесных, негнущихся высказываний.
К всеобщему удивлению знакомых с непристойными челночными телодвижениями Опы к шестидесяти годам его лохматые руки и ноги оставались целыми – в горячечных спорах никто их не перебивал, видимо немалую роль сыграло то, что на два месяца оторопев, из опального камня преткновения он превратился в карточного активиста инкарнированной молодёжи «Знай наших!» А ведь когда-то, на званом обеде избранной челяди, ему подали спасательное желе, тогда Опа-нас Непонашему, живущий под колпаком, зачастую дурацким, славился высоким показателем в разудалой шотландской юбке наголо. Это продолжалось до того момента, пока одна светская львица не затянула его к себе на раут в стальную клетку и чуть не разорвала в урывках сладострастья.
В результате наивысшего закона притяжения к личности она сменила свою фамилию на его, ведь он любил самок, не щадя живота своего. Скажем честно, до этой похотливой львицы с роскошной гривой в пору залихватской молодости он ухлёстывал за «Лягушонкой в коробчонке», которую подверг вивисекции в пятом классе. Но она оказалась игрушкой, которую пришлось повесить на Новогоднюю ёлку позади гирлянды зелёных кракодиллеров, чтобы скрыть шрам от кесарева сечения на её брюшке. Опа-нас не оперировал неглубокими нахватанными знаниями за неимением таковых и ланцета. В нём (не скальпеле) преобладали поверхностные взгляды на супружескую жизнь, и это сослужило сомнительную честь его намерениям. К законному браку Опа-нас относился как к симбиозу – сожительству двух абсолютно разных видов, приносящих взаимную выгоду и не всегда на тарелочке.
Его нескрываемое презрение к сперватозоидам, а потом уже к яйцеклеткам, как к строительному материалу, поражало. Вследствие чего стародавние понятия жена и церковь стали для него неразделимы. Когда у него не бывало женщин, и он не собирал потасканного вида чемодан, то не стыдился прогуливаться с беспечным видом, чем смешил сдобную ватрушку с творогом.
Но если Опа, паче чаяния, охотился за прекрасной жертвой, то превращался в злостного браконьера. Не подозревая, что искусство – это прибежище интеллекта. Опа-нас с одинаковым успехом мог стоять со свечой в руках у амвона и в ногах сбежавшей от него супруги, наделённой талантом обольстительницы, углублённо экспериментирующей с очередной жертвой своей похоти в будуаре с деревянными стойками под балдахином времён всех французских Людовиков. Обычно успех сопутствовал Опа-насу до ближайшего угла, там он с ним шумно расходился выразительными средствами. А ведь раньше Опа обходил его и раскидистый морёный голодом дуб по краю тротуара молчанием, достойным сточной канавы матушки Истории с её роторасширителями голосистой свободы, относя к отсталым странам государства, закрывающие бассейны и забирающие у неимущих посетителей 500 калорий в час. Ничего удивительного, что их представители не в силах были преодолеть двухметровую планку песни «Калитка». Опа представал задрипанным кандидатом в святые, хотя его частичное иудейское происхождение этого не предусматривало. Это не вызывало к нему пренебрежительного отношения, и он появлялся в обществе поэтов без пемперсов «Непроливашка». Теперь Опа, всем своим видом выражавший эпическую сущность нашей эпохи, проживал в филиале самодеятельного театра с крупногабаритной дотацией по имени Зося Невозникайте, слабо отличавшей корсара от корсажа и намеревавшейся подкупить жульенами домашнего приготовления, обступающее его жульё, сплошь состоящее из критиканов.
Раздражающим фактором в Зосе, кроме её парусиновых тапочек на прорезинованной подошве было то, что она принимала красные розы за жертвоприношение, а бакенбарды за бардов, восседающих на речных бакенах, курганы за напомаженные холмы из кураги, и что радистками становятся в результате беременности.  Непритязательный под блузку Опа, не реагировал на медицинские измены Зоси, два раза в день закладывавшей нитроглицерин под язык. И всё же Опе хотелось иметь двойника с двойным дном, тогда бы ему удалось перепрыгнуть через самого себя, как через алюминиевый забор – изделие из ложек, и не нужно было бы

      отвешивать поклоны без весов,
      кроить гримасы ножницами смеха –
      не в этом ли умора и потеха
      без басенной морали и основ?

      Опа-нас Непонашему, человек с истончённой душой Ваятеля по живому, открытой перед всеми настежь, но не нараспашку, истерически ненавидел мух и мечтал о карьере жёсткой кисточки бычьего хвоста, дабы отгонять надоедливых (сцена достойная кисти или щиколотки художника). Несомненно, Опа был по-своему привязан к хвостам, пропуская нелепость сквозь просяное ситечко вызревающего сознания. Неизменный поклонник пива и лужковской де’Юреволюции благочестивый за счёт государственных дотаций Опа-нас придерживался выведенного им в тепличных условиях неореалистического правила – воздавай должное, не отнимая у себя время посреди бела дня, даже если вражеская пуля истекает кровью. Как человек-луч, преломляемый в призме событий, Опа обладал двумя неоценимыми качествами – не эксгумировал оригинальные мысли и не хоронил присвоенные. Наряду с этим его, писавшего с оглядкой и боявшегося переусердствовать, огорчало бездушность монструального государства не выделявшего поощрительных субсидий: графоманам, не допущенным к разделу литературного пирога, чтобы они не писали; ворам, чтобы не воровали; и новорождённым, чтобы те, после появления на свет, научились завязывать пупки без посторонней помощи.
Опа гордился набором молекул в состоянии броуновсого движения, из которых состояло его не совсем атлетическое тело, которое он время от времени экспонировал на пляже, привлекая внимание непритязательных женщин и прибрежной полиции. Засевший в нём расторможенный гений, без тени кокетства с высоко поднятыми бровями, над глазами подёрнутыми поволокой, не без основания относил себя к людям, выкладывающим всё без утайки на бумагу в эпилептических припадках. К примеру, ему принадлежала выдержанные как вино (краситель, скрашивающий вдвоёмчатое одиночество) фразы-оборвыши: «Если в животе, где от голода волки воют, имеется солнечное сплетение, значит, и у меня есть что-то от светила» или такое: «Подагра – это звучит... сами понимаете как».
Опа безуспешно пытался обратить на себя внимание в более твёрдую валюту, уверенный в том, что собратья по перу (не обязательно бандиты) создадут профсоюз по принципу «Что ни урод, то любитель пожить красиво». В нём они приобретут покой и защиту... от собственных интересов. В этой проржавевшей от времени проблеме Опа-наса поддерживали импонирующие ему – мастер перевоплощений и эпитафий, не раз пожинавший литавры бутафорской славы, куратор Литаврического Музея в Свинограде поэт Фёдор Бумазея и его заместитель Гена Откупорь, чей подневольный смех и неухоженная бородёнка из волос а ля «Волнистый попугайчик» озадачивали дирекцию.
Скажу пару слов о Фёдоре: «Хрен Федьки не слаще». Он работал в министерстве иностранных дел невпроворот, взламывая ломом лёд международных отношений. До этого Федя трудился, вгрызаясь в гранат науки, над неблагозвучными и неблагородными металлами Периодической таблицы Менделеева и служил по совместительству сторожем-подводником в ощетинившемся морскими ежами «Аквапарке», отдаваясь водному делу с потрохами. Приближённые к нему утверждали, что подавленное настроение, чувствовало себя лучше чем виноград или он сам, представлявший себя художником, изводившим краски в благотворительных целях. Фёдор Бумазея ходил «до ветру», который сам создавал и догадывался, что общая поцеватость, выраженная в сдержанности укрощает, в то время как стоит распеленать глаза, и излишняя жестикуляция начинает превращать его в обезьяну, остерегающуюся заработать себе на мускатные орехи и не заботящуюся о проветриваемом помещении... вкладов. На улице Фёдор двигался как шпагоглотатель по сцене, а дома, где его поджидала жена-колобок, превратившаяся с годами в циркулярную пилу, избегалась по апартаментам в живописных обносках – хуже духовного нищего, обкрадывавшего самого себя. За столом он ловко вылавливал плошкой мух (чемпионов по плаванью) из супа, любовно приготовленного его супругой –  птичкой-невеличкой, не страдающей развлекательным комплексом, не отличавшей монгола от мангала, и не различавшей, где проходит демаркационная линия границы его терпения после показа по телевизору чёрно-белого фильма «В шесть часов вечера после войны в двуспальной кровати». Федя и его «ссуженная» нередко сливались в мятежном вальсе затхлых лет, всхлипывая на тему о любви, когда на них находило затмение. Они не оттаптывали пляску «Дамба», испытывая раздвоение зычности. Но когда Федю, любившего фразы свежей выпечки, просифонило на даче на ветру при грабительском отношении к листьям, ночь раскинула над развлекающимися звёздный шатёр. И тогда он допёр, что автострада, по которой бежал, не почувствовала себя колесом, выбившимся из колеи, надо вовремя не уйти со сцены или сцена уйдёт из-под ног приёмом джиу-джитсу в поэзии (из отравленных стрел воспоминаний солдатских посиделок на «очках»).
Итак, проанализировав своё поведение при падающем заборе мочи в урологическом кабинете, опрометчивый Фёдор Бумазея начал принимать участие в негостеприимных забегах, носящих чёрствый характер, прибегая первым к помощи родных после того, как ему удавалось соединить все их точки зрения одной ломанной прямой, пока буфет отбегал в сторону, чтобы побалакать с трельяжем.
Его семья распалась на пятой беременности. В этом ему помогала девушка со стороны – Агнесса Сугроб, в которой он часто увязал. Так он пришёл к выводу, что счастье – это узенький проход, а расписанные потолки могли бы оставаться холостыми, если бы не прихоть художника Парапета Пожелтяна, напоминавшего Феде его собственные слова, сказанные в трансе и в порыве откровения ветра: «Как бы я ни старался, что бы ни делал – ей всё Гватемала».
Теперь уже бывшая Федина жена Ефросинья напустила порчу на мелкий рогатый скот и ушла работать на фабрику женских трусиков под лозунгами Надежды Константиновны: «Если надя Надя, мы пойдём кружевным путём!» и «На каждую Джульетту по своему Альфа-Ромео!» На фабрике в стенной газете Ефросинья наткнулась на стихи Опа-наса Непонашему, посвященные поразительному случаю – одна дама после смерти мужа решила насильно оплодотворить любовницу супруга спермой изъятой из его трупа.

Грибные места, неспортивная «гребля»
меня интригуют и увлекают,
причём отвлекают от зла и отребья,
на фоне которых конфликт возникает.

Неисповедимый отправился  к Богу,
жены не спросясь и любовницу бросив
по имени Пакля. Окрещенный Гогой
посмертно с подачи жены опоросит.

Ах как интересна и сверхнеобычна
судьба трупной спермы в колонке газеты...
И я представляю судью недвулично
На взятие спермы, «наклавшему» вето.

Стишки произвели на Ефросинью неизгладимое впечатление и она решила поближе познакомиться с творчеством поэта и с ним самим поближе. Вот что ей удалось узнать. Опина ошеломительная карьера двурушника (у него всего-то было два полотенца), в которой фрамуга являлась дверезаменителем, закончилась в Одессе в результате насильственного откровения английского замка на ул. Маркса-Энгельса д.8, кв.13, где он жил в стеснённых условиях йогуртом с мамой. Фанату симметрии Опе ближе всех был двоякомыслящий двуликий Янус. Когда Опа ненароком получал по морде слева, он подставлял небритую правую. В подобных начинаниях Опа-насу симпатизировал эссеист-домососед Рома Данов, с трудом отличавший внезапное от Вапничного. Он с другом Дима Гогия, предложил ломбардопоэту кругосветное путешествие «голеностопом», но Опа-нас Непонашему пообещал пустить их по миру со словами: «Корабли постоят... пока не присядут на мель».
Опа, поблагодарил Рому, которому фанатично аккомпанировала на «Ундервуде», не изменяющая своим эгоистичным принципам безработная безделушка Агафья Интуиция вызывала у подслушивающих Волгоград упрёков и осыпавшая Ромула лепестками поцелуев Рема в достопримечательные места и вдребезги. Когда-то многодетная Ага занималась любовью ежедневно со стаканом ежевичной водки в руке без отрыва от воспроизводства, пытаясь наскрести побольше гринов на заграничную визу, теперь она подрабатывала метеорологом, считая, что в престольном граде Бристоль всегда 40 градусов, соответственно закладывая стакан за стаканом. Что же касается Ромы, то он был протеже старпома Константина Во-Пля – человека с проницательно-вороватым взглядом на носильные вещи и острым выступом подбородка, любившего при каждом удобном случае повторять: «Баба у меня змея с удивительно извилистым жизненным путём, и нет на неё заклинателя».
Портрет Ромы Данова – этого художника слова оказался бы неполным, если не упомянуть, что эссеист-домососед злоупотреблял красками. Он мешал их в непривычном для обывателя порядке и пытался убедить его, что Опа-нас Непонашему неоткровенен, а зачастую и просто лжив, как это принято в среде ему бесподобных, считающих его тщеславие наносным, как ил Нила, выброшенный на берег, но именно он подкармливал египетскую цивилизацию.
Высиживание Опы часами на подоконнике напоминало Роме жизнь комнатного растения, которое критики поливают как и когда им вздумается, учтиво признавая несомненные достоинства.
Фильтрующийся вирус творчества обуял прислужника Пегаса Опа-наса после успеха серии бесконечных рассказов «Босиком по стерне», «Ороговение мужской популяции» и «Морячок с бушлатом воды, измерявший скорость в несовмещённых узлах». Три месяца он интенсивно погонял полезный вирус и двенадцать недель пришпоривал его, узнав, что дальняя знакомая Роза Моисеевна Ветров неожиданно обнаружила у себя ниже линии грудей, заканчивавшейся двумя сосками, Западное полушарие. Казалось никто не сможет избавить Опу от заразного поэтического токсикоза жеманства после полученной им информации, а тут ещё проза жизни нежданно-негаданно подвалила. Тогда он задумал получить утрусского «Пукера» за болезнетворческий триллер «Не сомневайтесь ваши фары протухли в назревающей ночи», в котором герою миссионерская позиция «на спининге» сильно поднадоела и он захотел окопаться в тылу женского батальона.
Его предыдущее разномастное руководство в постели для ортодоксальных «В заоблачном разрыве простыни» было поднято на смех, охаяно и заклеймено спасательными сионистскими кругами, как отпадающая ветошь, что в три раза увеличило тираж руководства, не обладавшего патологовосприятием еврейского юмора.
Возникший болезненный процесс в распределении денежных премий брал начало с динамичного танца с ятаганами наложниц пошлины на турецкой таможне «Скрещивание крещёных ног по-турецки». Во главе девушек разных каст на паласе из палашей строптиво возлежала шарнирная акробатка, перенесшая грипп на руках Джеральдина Доливайко, весьма примечательная дамочка без устали подправлявшая накладные букли и стоявшая во главе жюри. Несмотря на контуженное восприятие окружающей среды Джеральдина добилась значительных успехов сидячей работы в лежачем положении. Её без устали любил весь цирк, начиная от работников арены и до директора в конторке. А ведь до неё директор делал перерыв только на секретарше. Несмотря на бессонницу в любви с безоговорочной капитуляцией в постели, Опа-насу денег из акробатки выбить не удалось, причиной явилась предсказанная синоптиками в текущем фискальном году жестокой зимы – времени озябших мыслей, а он полагался на прогнозы, утеплённые ослиными обещаниями, связанными с установкой вентиляционной системы в подвалах газет. В финансовых претензиях не помог даже принадлежавший Опиному изобретательному перу быстротечный анекдот, котировавшийся полдня на Драйтоне:
«Утрусские мужики, щедрые на посулы, сверкая золотыми коронками, вызывающе гордо дерутся у входа в кафе «Симфония». Мимо проходят двое латинос, хрустя высохшими креветками под ногами. Один другому шепчет на идиш: – Чтобы было ша, Вонзалес, бабы – это что, главное, чтобы нам не изменяла память! Теперь мне понятно почему говорят, что улицы Нью-Порка вымощены золотом и город переименуют в Эльдорадо».
Опа-нас Непонашему, считавший, что утрусский медведь в Гомерике, не ленясь занят лапосакшен, собирал досье на себя, так, на всякий случай, если придётся раскаиваться в чём-то не содеянном или недопонятом кем-то заштатном анекдоте. Он с детства мечтал подняться до белеющего потолка Его Величества Юмора, делясь с почитателями своим кастрированным чувством его и забывая, что делясь сокровенным с людьми, зачастую теряешь целостность.
И несмотря на это Опа лез вон из кожи, чтобы замалевать Однообразие чёрным и описать разновидность любви «В час по чайной ложке» в противовес разновидности самоубийства «Затянуться плечевым поясом любимой и не проснуться». Живя в разносортной компании неадекватных мыслей при аварийном паспортном режиме между Конфеттэном и Большой Свиной отбивной, Опа отыскивал лазейку (loophole) на Уолл-Стрите, осознавая, что пути в литературу ему заказаны, если на нём бежевый костюм в лестничную клетку и хромосомные сапоги на бетонной платформе.
Поглядывая на пританцовывающих свиристелок и их пыжащееся сутенёрское сопровождение на улицах, Опа-нас (упрощённый вариант своего отца) рассуждал неординарно – зачем ставить вопросы ребром, на грудной клетке, объединённой грудиной костью спереди и позвоночником сзади? Есть ли жизнь после отсрочки смерти, и почему бы ни воровать при удобном случае в государствах где ограбление принято за норму, и судят за честность? За этим последовали его зек-философские: руководство для воров и налётчиков «Перед посадкой» и семинары «Семи пядей, поедая воблу».
Непонашенская поэзия, не страдавшая избытком вышколенных фраз, была заклеймена в речитативной Турции критиком Мирзой Пакостьен, подрабатывавшим тем, что разносил утренние пеструхи-газеты в пух и прах, как вредоносная водонапорная башня с антисоциальными элементами, не допущенными в периодическую систему Мендель-Еева.
Разглядев не раскупоренную бутылку выдержанного взаперти цыганского «Рома», Мирза поморщился и произнёс на французском (здесь приводится неточный перевод): «Если рука тянется к штопору, спиртное подлежит немедленному уничтожению. Тюрьма излечивает от скромности, и когда я умру появится вакансия порюмочного осушителя ликёрных болот».
В мусульманском мире было общепризнанно, что вздутые изыски ломбардопоэта, изложенные негнущимся, кондовым языком, вылетают из Евстахиевых труб, не оседая в мозгу. А  мозг – это верхний ящик, в котором не у всех раскрываются дверцы. Правда в таких случаях наблюдаются резкие расхождения с учением Урана и болезненно флюктуируют псевдолитературные абсцессы а-ля:

Я исповедываю веры все подряд,
Особенно на шару шариат.
            
Или ещё краше:
«В отличие от странствующего Дон Кихота в нём взыграли отсыревшая память о «Летучем Голландце» и видения измождённого Росинанта, крупной рысью скачущего по раскидистым лапам сосен, застрявших корнями на песчаных отмелях. Сейчас же он вынужден был смотреть в лорнет на Настеньку Сальмонеллу, заложив руки за спину в ламбадном па, подозревая, что примёрз к фригидной женщине, в которой вряд ли поместишь пищу для ума, приправленную горькой иронией. А в морозильнике прошлого Настеньки ему ещё долго будет мерещиться  родительская хатка-йога,  побелевшая с фасада от хамской продразвёрстки».
Из всего того, что написал Опа-нас Непонашему о далёкой Испании, снедаемый перерастающим чувством вины урожая 2000 года на песках Коста дель Сол. Там он сделал для себя вывод – самый преследуемый им язык – утрусский, потому и многострадален, что он наподобие безропотного Средиземноморья.
Согласитесь, герои снов моих, у Бога можно спрашивать, с Бога – нельзя. До крутящихся в мозгу цветных хулахупов мыслей Опа любил докапываться сам и, отбросив лопату Серьёзности, разгребать юмористический чернозём руками, признаваясь редким друзьям из организации «Наши карандаши в заточении», что ритмике в его вывернутых повествованиях капут. Он следовал беззаконию какофонии, передёргивающей его в завихрениях словесного тика.
Но заблудший Опа, седьмой год в акробатической игре на гитаре в постели, доказывал, что в двустишии о шариате (не говоря уже о Дон Кихоте и его преданном оруженосце Санчо Панса) достигнуто крещендо человеческого воображения, не выдерживающее накала борьбы, сгоревшей и ссыпавшейся горсткой пепла.
Ориентируясь на собственные убеждения, Непонашему разжигал в себе творческую лучину. Непальцем сделанный из вторичного сырья и не подверженный расслабухе Опа, пребывал в ипостаси ипохондрика, придирчиво «борясь и побеждая» с духовными ограблениями аудитории под давлением фактора страха. Он по-отечески любил гнилостные микробы полости рта (результат чистки зубов в одно касание) и испытывал всепронизывающую саможалость, со вздохом разочарования переходящим в раздражение, когда издавал самопальные журналы «Окрошка смеха», «Зуботехника любви». В них публиковались выжимки яростных нападок, рассчитанных на завсегдатаев столовых с необщепительными подавальщицами.
Но завистливые завы Сырьевых Кладовых Смеха противились его конкурентной активности, и первые же номера были искромсаны шредерами и скормлены в «Весенний салат», хотя дело происходило душным летом, на конференции стоматологов «Обточенные зубы» с обсуждением корневых разногласий. Критики – эти патологоанатомы текстов, считали, что их надо подправить, то есть помочь им похудеть. Они отсылали подальше  отчёты Опа-наса о проделанной работе «Не дырки в ушах», полной уважительных излияний к классикам. Опа не сопротивлялся, оправдываясь, что принял эстафету от мачехи не с того конца (в древнегреческой скульптуре его поражала униформа профилирующего носа). 
Какие именно произведения недоброжелатели подвергали раскатистому остракизму, и его преследованиям за торговлю лунными календарями, можно почерпнуть из напечатанного отрывка...

                До чего докатились! Слухи по миру пустили.

     Глава 11.   В окрошке смеха

«Умудрённый топотом охранник Гранатас Патэ-Фонис Младший ещё в сцеженно-молокососном возрасте без передышки и перекура ублажал дворовых девчонок и таскал для них каштаны из огня за волосы. В многодетной семье огненно-рыжих (глядя на них можно было подумать, что умные в оправданном отъезде), где веснущатые «золотые россыпи» ползали по полу, приветствовали свист на бересте, разбираемой любопытством (а кто их собирать будет?) он не считался прибавлением, оставаясь  довеском.
Это уже потом у Гранатаса появились несокрушимые наклонности к зверскому хобби – бродить ночами по городу отъявленным негодяем с обломком рельсы в узловатых пальцах ревматика  и утешать опоздавших на последний поезд в метро предложением: «Давай вмажем по одной, а вторая подождёт». К утру он обычно утихомиривался и по дороге домой походя занимался эксгибиционизмом в подворотнях, как бы невзначай демонстрируя удаль, нерастраченную за ночь (люди зачастую не знают как пользоваться собой, потому так одиноки). Гранатас готовился к вечерней смене в клубе гомосексуалистов, где его ожидал кропотливый труд по расчленению увлекающихся парочек. Если приезжала полиция, скромняга Пате-Фонис выдавал информацию на товарищей по оргиям и себя на поруки за миролюбивого человека, совершавшего благородный поступок под дулом игрушечного пистолета.
Когда на допросе детектив спрашивал его, зачем ему всё это надо, Гранатас не смущаясь отвечал, что заветной мечтой его отца было пить не просыхая, имитируя поплавок, в бассейнах отелей «Rеu» или «Iberostar» в молодой Доминиканской Республике, не подвергающейся старению. Но старик с безобидным выражением яйца Никита Пате-Фонис Старший так и умер, испустив дух противоречия при неизвестных родственникам обстоятельствах, и не прополоскав горла причитающимся ему по рангу коктейлем на восточном конце острова Гаити, когда в Порт-о-Пренсе семибально сотрясало аборигенов и когда зачалась холера «Неясно».
Гранатас был точной копией отца, не считая маленькой детали – папа строго придерживался строгого правила, говорившего вполголоса: «Не отрывайся от коллектива, пока тебя самого не оторвут». Во многом другом Никита напоминал запальчивого Дон Кихота Ламанческого, с достоинством носившего на куполообразной голове блестящий Малый Таз (шлем Мамбрина), отобранный в бою у парикмахера, который по непонятной причине относил его к породистым тазам для бритья. Но, сами понимаете, миф обрастает фактами ещё дотемна, если мы того хотим или эту.
Солнце отлучило своё и догорающей головешкой опускалось за горизонт, когда битва закончилась заслуженной победой идальго, а по вечерам Дон Кихот, глядя на дымчатые колечки пастеризованных облаков, отказался выезжать на ком-то в отличие от Пате-Фониса старшего. Для этого искатель приключений держал доходягу Росинанта, от которого не было ни толку, ни дохода, и которого ни с какой стороны нельзя было принять за строптивую савраску».
Газеты описали событие как чрезвычайно трогательное, и довершающее зрелище прошло в киосках под девизом «Руками не трогать!», а потому и не расхватанное (автор Леон Мызамир – известный охотник за черепами после публикуемых им головоломок).
Тогда Опа-нас в противовес без вина виноватым гомосекам, которые совершенно непонятным для него образом сводили концы с концами, и счёта с жизнью в ущерб арифмометрам, задумал организовать северно-ирландскую цепочку ресторанов «Бель-фаст фуд», но потерпев фиаско, создал с помощью лакмусовой бумажки часто прикладывающейся к спиртному приступов его надсадного творчества Зоси Невозникайте, «Клуб Интимных Встреч». Там желающие могли потренироваться на муляжах. Не надо забывать, что клубу предшествовало оборонительное сообщество «Обделённых постелью», но не яйценоскостью, окопных завсегдатаев «Блин дашь?!», и мастерская «Нежного глажения с массажем» для увязших в  медовом месяце, переросшем в месячник дружбы.
Нелюдимый рохля и поэт Опа-нас сжился со средой обитания в новой стране, пребывая в знойные дни в тени неведения в отношении к потерянному обществу на последней приставной лестничной клетке многоквартирного дома, субсидируемого расточительным государством. Помещение расположенное на седьмом этаже приближало его к вожделенному седьмому небу (в Гомерике с её блиц-гарниром, где секс относят к контактным, а не к конным видам спорта, принято  называть его девятым).
Опе льстило высокое положение, в которое он поместил себя и в котором посвистывал припеваючи, не обращая внимания на конкурентную мелюзгу и экскрементальные, дразнящие обоняние запахи, доносящиеся с улицы в расплавленные от жары мозги. Среди белого дня он на них не реагировал, потому что верил, что сживать человека со свету сподручнее впотьмах.
Правда однажды, оказавшись на гребне успеха, он заметил критиковавших его шелкопёристых гнид. Опа никогда не оставался в долгу перед родиной, и пребывать в ней не имел ни малейшего желания по причине невозможности избавления от вычурности слога и грибковых заболеваний медицинских терминов, которыми он так любил жонглировать в стихах. Иногда Опа впадал в невменяемое состояние и заговаривался, еле шевеля губами славянского покроя, при этом его глаза болотного цвета подёргивались ряской, пока фантазии с их магориями не давали уснуть, беря его измором.
– Дайте мне пространство и я уделю себе время, прильну к неформальному информационному источнику, и с помощью минимальной звуконепроницаемости песка гарантирую максимальную конфиденциальность, – обещало его правое полушарие.
– Как ты этого добьёшься? Да и зачем срывать зло на людях? В чём они останутся? – протестовало беспокойное левое,
– Очень просто, я их всех порешу в один присест!
– Кого их? Одно с другим не вяжется.
– А вот это предстоит выяснить, но время не ждёт – оно поджидает – интриговало правое.
Опа-наса Непонашему преследовали надуманные страхи.
– Днём, – говорил он себе, – это ночной столик, самопривинчивающийся к полу. Ночью – никто не знает, потому что все спят, и сожительница садится мне на голову, как вертолёт на крышу. Кто это сможет выдержать! Глядишь, и крыша поедет. Иногда мне кажется низким потолок. Или пол слишком высокий?
Тогда в полемику вступал не терпящий возражений  Внутренний голос, ковырявшийся в густом тропическом носу.
– Ты нуждаешься в парном молоке парнокопытного происхождения, как кактус, свыкшийся с колючим статусом.
– Нет, – отзывались оба полушария одновременно, – Просто мы, игнорируя бирки и пробирки, летим с бешеной скоростью неадекватного мышления. Его надо спасать. Шестнадцать уколов в живот от беженства, единственная панацея.
Но Внутренний голос погружался в страшные размышления, граничащие с наркотическими галлюцинациями:
– Я вижу, хирург по метеорологическим условиям в полостях вспарывает исколотый живот, и края тканей раскрываются, пневматическими дверями скоростного лифта. Не пугайтесь, джентльмены, из раны выглянула не познавшая дрессировки собачка Галстук, лохматящаяся по краям и получающая усиленное питание из магазина «Готового платья». Боль отпустила, поднимаясь по винтовой лестнице позвоночника в то место, где она подходит сквозь черепно-мозговое отверстие к полушариям – правое и левое оставались отстранёнными, не будучи в настроении препарировать изнаночные чувства, превращающиеся в чужие, раздвоенные.
– Когда под нас копают подобным образом, – отметили они, –земля обетованная уходит из-под ног, и это не вопросительная риторическая реторта в обратном понимании.
– Но лопату вы всё же чувствуете, до того, как вам свернут шейку бедра? – не унимался внутренний голос, придерживающийся правофланговых взглядов в отечественном футболе.
– Да, как допуск опечаток у судебного исполнителя, вносящего свой весомый  вклад в женщин с особым энтузиазмом.
Вот какие непредвиденные видения посещали Опа-наса, вносившего в компанию своих произведений добродушную атмосферу под девизом «Живого места в тексте не оставлю». Он рассаживал эфемерные образы, с трудом шевеля безымянным пальцем левой ноги, пребывавшим в состоянии инкогнито. Обезвреженный временем бардопоэт Опа-нас Непонашему был убеждён, что в доме бездетного писателя книги должны заменить ватагу детей, становясь общественным достоянием, иначе брак с ними подвергнется атомному распаду. Сколько лет продолжится гименейный развал, никто предсказать не мог. В последствии он избежал семейной лямки домашнего изолятора, составив под гитарно-балалаечное треньканье катрен наяриваемый в средневековом стиле.

Вам рассказать не терпится
одну из редких баек,
земля хотя и вертится,
мне старость угрожает
костыльными подпорками,
(прочёл в сухих катренах)
морщинистыми бёдрами
от паха до колена.

Я наплевал на диабет,
купил халву, тирамесу,
на склоне поседевших лет
поверил Нострадамусу.

Продолжать стих не стоит, потому что в других отношениях наш герой, не привыкший жить дружной змеёй, напоминал знаменитого актёра Ворчелло Настроянни с его незатейливыми браками и витиеватыми разводами росчерков пера на бумаге с гербовой печатью. Вскоре у охотника до женщин последовал период безнаказанного браконьерства в постелях милых дам и вышел в тираж, как весна юным летом под кличкой «Глазированный сурок». Там, где расцветал педантизм, сказанное им не в бровь, а в глаз приобретало иной смысл и заворачивалось в цветную обёртку немыслимой шутки. Опина императивная аритмичная проза подсказывала и пропагандировала порционное потребление её, не претендуя на реабилитацию читательского мозга, и было в ней что-то кустарное (сепаратист по натуре, он отделял взбитые сливки от неснятого молока или искал нестандартный свищевой ход, дающий отток гноящейся ране повествования).
Затянутый в непрекращающийся поиск форпоста новаторских идей, подстрекаемых непомерными амбициями, Опа-нас, подтрунивая над собой, воздвигал баррикады навороченных или оборванных по краям обрывочных фраз. Это, по мнению его психиатра Евграфа Подлюкойца, требовало срочного лечения заамбразуренной цензурой и не исключало периодическую господолизацию автора в соответствующем заведении, находящегося в неведении министервства без утайки здравоохранения.
В борьбе с окружающей глупостью замысловатые утверждения Опы, заботливо укутывавшего не сформировавшиеся вкусы читателей, раздражали интеллект обывателя своей исключительной вычурностью. Одно время (его за подол не схватишь, если оно упущено) он лез ко всем с новаторским предложением, которое наводило на мысль, но не стреляло – лить джин с тоником на мельницу революции имени Лопа де Вега, но утихомирился, признав, что у каждого своя дорога в жизни – у кого увивающаяся, а у кого раскисшая.
Примером Опиного соглашательства служат его просроченные вольтерьяжные высказывания вроде подколодного вопросника на все случаи жизни: Стоит ли глухо бить в барабан досады после того, как застарелая страна с казарменным юмором прошла Краткий Курс обучения облучением и недоношенными идеями, потерявшими свою суть? А кто из нас, пойдёт за поросятиной к торговцу свинцом или загундосит под псевдонимом? Сотворивший мир мне известен, говорил Опа, изобильно награждённый жёнами рогами, но кто совратил его?
Если браки на взаимовыгодных жилищных условиях заключаются на небесах, добивающихся расположения созерцателей, то кому удалось разбить семью и покинуть гражданский лайнер в полёте? А не пришло ли времечко сбросить гнёт расквашенной кем-то заокеанской зелёной капусты и перекочевать на стабильное Евровидение разваливающейся экономики? Где она – незатухающая отечественная головешка мышления безвозмездно вывозимых умов, успешно проникавших в глубинку чертогов Самопознания, где молва братается со сплетней?
Зачем заключённому в собственные мысли переасфальтировать беговую дорожку втайне от картелей блюстителей порядка?
Кому ещё дано искушать «Наше» умышленное долготерпение на зловонной помойке стяжательства славы и разворовывания государственные кормушки, преуспевая на угодьях угодничества?!
И, пожалуйста не давите меня, дайте дозреть прыщу таланта!
Кроме вышеперечисленного Опа-нас (не без помощи местного философа Афанасия Кишечникова-Палочкина) вывел на чистую воду пять постулатов – никому ещё не удавалось даже с натугой:
в совершенстве экранизировать нижнюю часть его тела.
в профилактическом мышлении словить молнию;
рассекретить звуки грома, давая зарок и выдавая задаток;
просеять шумы контрастного душа дождя, не отказывая опустевшему стакану в удовольствии смотреть жерлом в лицо;
и отделить насущную задачу от приводимых наглядных примеров в учебнике по математике с ответами на последней странице.
У Опы не возникало тени сомнения, что Нострадамус, в его отдельном, Опином случае, отказался бы от гадания на кофейной гуще и мяуканья навалерьяненной кошки у чернушного бара «Вход беляшам воспрещён». Там, по слухам, лиловую сплетню пустили по кругу, и поэтому слово со-сре-до-то-чить-ся для бардопоэта звучало как автоматная очередь, а оранжевые циклопики сигарет глазели на него из полутёмного чрева бара.
«В Опа-насе трагически погиб писатель-фантаст, но не сюрреалист-поэт, припарашивающий сахарной пудрой успокоительных слов желающих и пытающихся выжить», – справедливо заметил критик Иван Пробадюкин – автор плаката в пустыне Горби «Мойте голову дождевой водой и прекратите вырубать виноградники».
Поэт-энергоноситель, так величал себя Непонашему, без стеснения открывал шлюзы чувственным флюидам. Варикозное расширение его кругозора являло собой беспредельность разлетающейся Вселенной. Он целиком полагался на попранное мужское достоинство, как на приемлимое явление женскому полу без умащивания мастикой, и незаметно из мальчишки на побегушках превратился в жертвенника под каблуком.
Заказывая в барах «Джин с гипотоником», Опа-нас прищёлкивал языком и повторял: «Выше меня только небо, пропылесосенное ветром». Тем самым он вызывал снисходительную сардоническую улыбку на искажённом аристократизмом лице Зоси, к которой любовно обращался «Оазис души моей!» С ней, прошедшей артподготовку в «Академии искусств», он чувствовал себя товарищем по комфортабельному оружию в укромной выемке за кустистым лобком, и готов был участвовать в чемпионате по присущему ей олимпийскому спокойствию.
Когда она впервые назвала его шляпой, он приложил все усилия, чтобы не оказаться нахлобученным. Опа усвоил, что, борясь с собственным весом, Чёрного пояса не заполучишь. Задействовав изнаночную сторону растиражированного успеха, он схватывал, Зосино подвижное лицо – губы двигались в одну сторону, нос в противоположную, глаза застыли на месте. Замешательство она испытывала только во время чаепития, когда у неё сосало под ложечкой в руках оттого, что на линии накренившегося горизонта вырисовывался украшенный огнями ночной Конфеттэн, от которого – ни помощи тебе, ни сопротивления. Единственное, что пугало Опа-наса в подруге – это её заветное желание в состоянии невесомости отдаваться нахлынувшим чувствам при падении японского авиалайнера, где накрахмаленные стюардессы отвешивали поклоны только изящным пассажирам, мимо которых можно было протиснуться.
Летать Опа не любил, боясь летального исхода, что единило его с кумиром Адриано Перепелентано, родившимся со спагетти на ушах  (утрусская лапша ему не угрожала, по слухам, распространяемым в литературных кругах индикатором польско-китайской поэзии Ежи Ли-Возопил с девизом «Кушать, чтобы не отощать. Любить, чтобы было о чём вспомнить!»)
А вот что напоследок поведал автору этих строк сам Опа. «В последнее время я всё больше понимаю кошек, собак и лошадей и это радует. С попугаями отношения сложились посложнее, не говоря уже о людях, где любая девица становилась пробным кадром». Автор берёт на себя смелость воспроизведения интервью, взятого у Опа-наса стайкой попугаев в присутствии, собак и лошадей (смех закадровый, ржанье натуральное, люди не допущены).

Синий – Входили ли вы в состав Золотой молодёжи?
О. – Да, но со временем цвет её выцвел из-за подрыва моральных устоев, и нас всех, не мешкая, выловили по одиночке.

Жёлтый – Правда ли, что с вашей точки зрения, мелкая интрижка повод для шантажа?
О. – Да. Возьмём мою первую любовь. Я ей нужен как валюта, имевшая хождение «За три моря» и вышедшая из употребления.

Красный – На вас клеветали?
О. – Ещё бы! До сих пор по ночам просиживаю лунными часами под ольхой оленёнком, запятнанным бликами листвы.

Зелёный – Вы одеты в национальные цвета, но не той страны в которой живёте. Как это воспринимать?
О. – Как хотите. Ничего предосудительного. Люблю выглядеть подозрительно – это привлекает ко мне внимание ряда женщин пронумерованных в мозгу.

Оранжевый – Вы комплексуете?
О. – Да. Я – ежедневное бедствие, представляющее угрозу усреднённому интеллекту и звонящее в рельсу “Open radio”.

Голубой – Случалось ли с вами что-либо сверхъестественное?
О. – Да, например, в математике я далеко не заплывал, боясь, что у меня сведёт ноги к нулю. И ещё, на уроке Прогневанной литературы я расшифровал бестселлер как подвал где хранится зарплата, задержанная при выходе с завода, а балласт – последним балом Наташи Ростовой. Помню, портрет Толстого побагровел и демонстративно отвернулся к стене, а ниже него  начал вырисоваться анус с моноклем. Просто какой-то электрошмок!

Чёрный – Служили в армии разводящим тоску?
О. – Недолго. Разок козырнул, щёлкнул по носу пробегавшую мимо мышь каблуком,  сделал Раппопорт кругом и вышел.

Сиреневый – Кем вы мечтали стать?
О. – Удачливым корбанатом для карбонариев или бухгалтером с манерами вышколенного лакея. Но деятельный отец сказал: «В борьбе с воспалением следует знать истинное положение свищей, что не добавляет расовой чистоты, так как по пятому пункту мы отношения не имеем к рабочим пчёлам и трудящимся муравьям».

Фиолетовый – Какие яркие воспоминания детства приходят вам на ум после излучения из реки лучевой кости?
О. – Феерические и самые радужные, как у турка, пытающегося сменить ятаган на рыбу-меч в фильмотеке снов. Я был подвергнут дисциплинарным взысканиям. Учительница от меня не отставала, хотя знала, что я отсталый ребёнок, и оставила меня после уроков, чтобы я справился с ней как с домашним заданием, проделывая со мной чёрт знает что. Это привело к положительным результатам – на занятиях по физкультуре я сделал магендовид на кольцах. Обрадованная семья подала заявление на выезд на «незаконнорождённую» территорию – Израиль.

                В повествовании он сущий Бальзак на сердце.

Глава 12.   Боня Лузгаев

На днях, прогуливаясь по местам цветущего ресторанного цирроза общества, где шустрые официанты разливают спиртное в вальсе «Немытые бокалы» на скатерти и на колени завсегдатаев, я наткнулся на городского сумасшедшего Боню Лузгаева с напряжением в 110 вольт в негнущихся коленях и отличавшего инжир на мангале от «Монголоида инженера Вляпина».
По улице шёл лёгкий моросит – признак проявления воспаления погоды, и поэтому опознать Боню, шарахнутого китайской вазой на выставке в Манеже, ничего не стоило. Но звучавший по телефону надсадный голос Лузгаева в шоу «Сгущёнка нравов» радиомистификаторшы Евы Клапан, прикрывавшейся именем знаменитого папы, как фиговым листком  и прихлёбывавшей ненавистную всеми радиомочу, всё-таки делал его до смешного узнаваемым. Боня непроизвольно применил новую «фишку» – интернетную активность. В ней он прибёг к трюку.
Выступая в роли поклонницы, Боня спародировал полукровку Еву, как среднеарифметическое из Арлекина и Пьеро, за то что та на приветствие «шолом алейхем» односложно отвечала «воистину алейхем». Причём эту трюк он украл у родного племянника старшего лаборанта, умудрённого бесчеловечным опытом над побелевшими от страха мышами.
«Наконец-то я поняла, что творится с моим цифровым набором лет. Когда настраиваюсь спозаранку на ваш завораживающий в фольгу голос, то просто таю, затаив умиротворённое женское грудное дыхание в отличие от мужского (грудного). Нет ничего удивительного в том, что вы стоите у меня перед глазами в рамке на тумбочке в изголовье, вырезанным из прошлогодней газеты, обнищавший и прикрытый одной гавайской гитарой. И когда я снимаю заварной крем «Кремлёвский» с лица, прихлёбывая «Хванчкара» от Дозорцева с сыновьями Могулия и Хочулия, мне хочется жить не по средствам и голой в скафандре катапультироваться на Луну из солидарности с вашей смелостью в газете и на радио. Не представляю себе завтрака без питательных добавок ваших передач. Жестокая действительность стрелками на часах напоминает, что подпирает время бежать под отходной марш на хоуматендовскую работу, а я всё слушаю, и слёзы умиления капают у Миллениума (бывшее здание кинотеатра «Ошеана») в пудреницу мозгов. Прикреплённая к лежачему больному, выхожу на смену... постельного белья, и всё думаю – как сильно я к вам привязалась. Интересно на сколько криков рассчитана душа женщины?
Я уже вполне созрела для посещения офиса офтальмолога де ля Пруссо, а сегодня набравшись решительности я, по вашему совету, отправлюсь в беспроцентный еврейский банк в полной уверенности, что если он прогорит, всё достанется нашим собратьям, а своих  сестёр «ребятушки» уж точно не обидят. Так скажите, пожалуйста, что меня, влюблённую в его паховую грыжу, ожидает при таком раскладе? Ведь раньше мне приходилось жить,  сообразуясь со скользящим графиком свиданий, а теперь ваш голос заполняет всё в комнате, включая безразмерный бюстгальтер. Правда, это нисколечко не мешает процессу одевания, хотя меня и распирает от гордости, что мне не возбраняется вынашивать вас в груди и по достоинству осветить в моих мемуарах «Жизнь приспособленца сзади».
Некоторые знакомые считают, что в моей услужливой манере письма проскальзывает мужская хватка, в которой слышен самый сочувственный отклик – эхо. Не скрою, менталитет у меня не совсем женский, но помада – бесполая, и поверьте, в натуре я необычайно женственна, так говорил директор столовой Кусковай-Захер.
Не могу не согласиться – у меня задатки  мужского ума, но я совершенствуюсь. Я уверена, что это не противоречит женской логике с промыванием мозгов и желудков, занятой подсказками слушательницам вашей позновафельной передачи «В гробу мы видали эти танцы».
В заключение признаюсь, мне нравится в вас многое (всего перечислять не стану, ибо некоторые поймут  меня неправильно). Поражает та решительность, с которой вы сменили имя Ева на «Steven» – по названию знаменитой песни Алиса Купера, в которого я была безумно влюблена в 1972 году, когда он посвятил мне «Million dollars baby». Мечтаю услышать оба хита в вашей передаче с посвящением. Надеюсь, Люда Strictly to the Point, а по-нашему «Всё по делу», меня за это простит».    
Подпись: председатель женсовета «Моральный велфер» Рио-Рита.
Многое станет понятней об авторе этого любовного письма, если дать слово почитателю Евы Клапан, крововбирающему обрубку прошлого Олегу Вакьютейнеру – тяжёлоатлету и сильному мира сего, особое внимание проявлявшему своей машине (зимой он, член ассоциации «Неимущих и не имеющих терпения» прогревал её собственным телом). Это он добавил ряд любопытных штрихов к портрету единомышленницы Рио-Риты Do Little.
Кстати, об Олеге, преодолевшем социальные препоны и презирающим суррогатную поэзию армии стихоплётов, поговаривали, что: «Он занялся ужасно важным делом, кричал «Пожар!», бегая абсолютно угорелым». «Итак, Рио-Рита Do Little родилась в келье неразделённой простынёй с отверстием в ней любви после получасовых смотрин в щёлку преддверия.
Детство Риты (слепой котёнок, подчинявшийся звериному инстинкту) рано познало, что такое ужаленное самолюбие в ситуации, созданной матерью-полукровкой, превратившей жилище в молельный дом, где Рио-Рита не знала – креститься ей или магендовиться. Незаметно она подрастала в собственных глазах, и достигнув молочной половозрелости, решилась покинуть стены родного дома и необъятные просторы страны, которая не успела превратить её в дрессированного члена недостойного её общества. Перед выездом она прошла через неосвещённые унижения  ускоренных курсов путан с интенсивной стажировкой, и круг колбасы стал полукругом её интересов.
Обладая магнетизмом, Рио-Рита часто путала полюса, и думала, что Аль-каеда – это макияж, который обещают стереть с лица Земли. Её светская манера закатывать глаза в чёрный бархат ресниц, поражала, а румянец на щеках играл непонятно в какую игру, может быть в запруду на ручье, созданную будущими бобровыми шапками. Она обожала британскую корону и назвала своих пушистых котят Вильям и Кейт.
Насмотревшись свадьбы одноимённых персон, Рио-Рита,  проработавшая три месяца заправщицей кроватей в гарлемовском филиале публичного дома в брюквине с космическим обслуживанием «Чёрная дыра»,  пришла к выводу, что ей больше по душе фетровые шляпки великосветских приёмов невольной борьбы. К тому времени она уже зарекомендовала себя эффективным секундантом любви с беспрезервативной почасовой оплатой. Сказывался опыт, приобретённый на раздаче санитарных салфеток в общественных туалетах города. Рио-Риту с её усталыми полукружьями под глазами заметили пикейные жилеты из будуаров пикейных покрывал и пригласили к гагарам на банкет нищих пухом, с условием, что жирный крем вальяжно уляжется на пуфиках под её глазами, наполненных обливным шоколадом и удивлением.
Смертельно больных людей подкупало то, что она с неизменным любопытством справлялась о таблетках, капсулах и облатках, поддерживавших их здоровье, с которым им самим не удавалось наладить подходящие отношения. Так что не стоит удивляться, что её пристальное внимание было всецело приковано к составленным стариками медоточивым завещаниям. Как-то, незлобиво протирая стены ванной одного из богатых домов ваткой, она обнаружила дилдо со сменным набором насадок. Рио-Риту осенило, что от вездесущей порнографической плесени не избавиться – ей принадлежит весь мир, и она стала носить шляпку с вуалью.
Поразительно, но в стране резко увеличилась занятость киллеров времени, и это дало ей возможность узнать, что сердобольные буржуа готовы дать работу нуждающимся по рекомендации, например, спускать за них воду в туалете.
И в заключение, как поделился с нами Олег Вакьютейнер – человек с холёными руками профессионального бездельника, проведший три года в поисках хлебного местечка под хлебным деревом в знойной Африке, запустив руку в чужой карман «Куда ни сунешься – одно запустенье. Если бы у этой стрекозы (он имел в виду Рио-Риту) имелся шлейф, то сразу после скачек на зебрах я бы записался к ней в пажи». Полную эпопею Рио-Риты вам, возможно, предстоит узнать из её последующих писем. А если вы страдаете творческой бессонницей и захотите отключиться, будьте любезны, суньте два пальца в штепсель – в этом деле я собаку съела – породу не уточняю. А чтобы долго ждать не пришлось, приведу вам дословно закодированное текстильное послание # 254.
«Вижу, что в поисках новых форм общения с самой собой, настало самое время мне представиться. Признаюсь, я любительница подпустить  абсурдного туману, подбавив в него щепотку сюра. В то же время меня, раздираемую любопытством и всё ещё пребывающую в отцветающем возрасте детоприношения, развлекают активные члены общины, интересы которых не распространяются дальше инициативы выпить и закусить кем-нибудь попикантнее.
Естественно во мне, как и в каждом из нас, уживаются мужское и женское начало. Очертя голову циркулем воспоминаний, я погружаюсь в братскую могилу сплетен, превращающуюся в сестринскую и чувствую себя транссексуальным деревом – баобабом. 
При таком раскладе и восстановительная гимнастика мозга не поможет. Хотя мой бывший муженёк (между нами проходил бурный бартерный обмен политическими взглядами на брюквинскую избирательную компанию «Сторобин против Фидлера») любил повторять, зачем жениться на молоденькой, если можно отреставрировать старую. Ну что возьмёшь с недоумка, вошедшего в мою жизнь  юмористом, вставлявшим палки не в то колесо смеха, так что, выражаясь языком дураков: «Я всё ещё читаю умные книжки», поэтому я в принципе решила не избегать супружества, всячески стараясь выдать себя за другого человека.
Не кажется ли вам, чего-то мы всё-таки не догоняем, когда преследуем не те цели, ведь рыба тухнет с головы, а аорта –  теплоцентраль кровообращения, начинается с капилляров, и часто заканчивается разрывом аневризмы. На днях я заметила, что перебегаю дорогу туда обратно около ирландского дома моды «Усиленный наряд полиции», и повторяю вслух: «Здравствуй Альцхаймер». Вчера подсела к трельяжу – привести в порядок отёкший фюзеляж, подперла подбородок руками и поняла, что пишу вовсе не я, а подставное лицо, живущее в мире, в котором благополучие наступит, когда поставят заслонку на жадность. А пока мир покрыт тайнами увенчанными отборным матом, стеснительно накидывающим на себя паран(Jew) в открытом эфире. А вот и страдающие радиогигантизмом в припадке языкового недомогания обсуждающие тему «Считать ли пук природным газом?». Напрашивается вывод, зачем раскапывать глазные капли? Чтобы стать понятым в туфлях на республиканской платформе с расписным демократическим верхом? Или расслышать недопонятое мной?
Старайся не обнажать в компании рудиментарные познания, говорю я себе, и не рассматривай облепиху слов, как всестороннее средство оздоровления непослушных масс. Если от погоды давление шалит, то замени манжетку манометра. И вы всё ещё спрашиваете, кто я такая, носящая в подтверждение закона Кулона висючку-безделушку – серебряное сердечко на золотой цепочке? Ну, конечно же, не предполагаемый «дядя Дима», поэтому отвечу словами любимого нами канадского  барда и поэта Леонарда Коэна: «I am a little Jew, who wrote (в рот...) the Bible».
Учитывая взвинченный пропеллер не подсчитанных человеко-нервов, который Боня с присущей ему лёгкомыслием, граничащем с фанфаронством, прошёл по конкурсу исполнителей в разведчики себя как личности под кличкой «Нераскрытый батон», Боня продолжал безмятежничать в доме вблизи от большегрудой дымящейся помойки у залива в Канарси, забивая тревогу до смерти и геморроя носом землю под попус # 5 немца Шумана.
В тот день Лузгаев, проглотив обиду от  водителя на перекрёстке, отправился к акулисту Осе Миногову, не откликнувшись на вызывающие стишки радио-поэта и монументального придурка Иосифа Закрома. Он знал, что пенсионеры, прильнувшие лопухами ушей к приёмникам, встроенным в кроватях, не услышали крика души Лузгаева. Там ведущая законсервированной передачи «Сгущёнка нравов» прародительница эмигрантского вещания Ева Клапан, ежедневно напоминает, что мы живём в эпоху эфирной революции, когда телеграфа уже давно не существует, а спозаранкино радио захвачено исключительно ею, потому что она втирает крем от загара на ночь и не считает нужным пропускать в эфир, заполонённый удешевлёнными песнями, сомнительные перлы Лузгаева:

Не помню точно, что пропел Шевчук,
но мы от метрополий не отстанем,
когда такие, как Иосиф, встанут –
в защиту правды матку отпоют
о том, как в шоу гулять, совокупляться, 
заглушки ниже копчика вставлять...
Весь Драйтон будет сраками смеяться
в минуты когда хочется рыдать.

Но забудем о неудаче Бони Лузгаева на поприще поэзии, имевшей уникальный аналог в истории изящных искусств, когда норвежский пианист-виртуоз Витольд Шлехт, не знавший кто такие евреи и думавший, что черта оседлости термин ковбойский, в крещенский мороз давал фортепьянный концерт в отапливаемых варежках на батарейках от Кардена беспартийным тюленям за Полярным Кругом, с благодарностью вспоминая ласковые руки проститутки-надомницы.
Теперь же во впечатляющей Бониной пятерне поблёскивала опереточная Кока «Перикола», а опирающаяся на вислое ухо зеленоватая шапчонка а-ля Тигель Хуленшпигель напоминала случайным похожим, что в картографии пересечённых местностей он был силён в позеленевших границах игрального стола, вне пределов которого Боня не смог бы отличить Винни Пуха от Виннипега.
Огромные ступни Бони, обёрнутые в польские «Шпильки» издания незамысловатого 1975 года, производили впечатление прикольных кораблей. Ретрограды принимали его за карикатурную каракатицу. Но те кто активно дружил с бужениной под Бужеле, читая растиражированные «Болванизмы» Лебедева Too Much(а), радостно приветствовали Лузгаева взглядами полными вожделения и приподнимали воображаемые тирольки.
Беспокойное сердце Бони, воя морским волком, разгоняло стадо крови по пастбищу тела. Если хорошенькая с турецкой точки зрения женщина не была по автогенному сварлива, то при виде раззадоренного отказом и прибегавшего к насилию Лузгаева она впадала в обморок. Тогда он первым бросался демонстрировать на ней любопытным и зевакам срочную доставку искусственного дыхания (китаянки с потомками за спиной не составляли исключения). Но мало кто их них замечал при этом, что геройский Боня Лузгаев предварительно облазил обморочную с головы до пят липким взглядом и только потом, облизав кривящиеся губы жертвы, делал их скользкими. Лузгаев был не в меру умным, и подозревать его в неискренности, было бы равносильно обвинению Луны в нацистском движении вокруг осины Земли. Он думал, что для нагнетания военной обстановки кроме насоса необходимы комуфляжные надувные танки и подлодки, хотя последние, по логике вещей, не  погружались в ключевые «замоченные скважины».
Новобранец среди бранящихся, мастер на все трюки, готовый штыком примкнуть к подвернувшемуся шествию инфицированных сюрреализмом «Осенний убор рюмок со стола», Боня  проявлял себя репетитором, а когда сюр стучал ему в голову, он натягивал сюртук. Обидно, говорил он друзьям, челоек хочет себя показать во всей красе, а его клеймят за эксгибиционизм.
Однажды, в Боне Лузгаеве проснулся пастух на пастбище, и он стал невольным устроителем «Дня макулатурных работников», отмеченного гала-концертом – на корточках раздавал прыскалки смеха, производя монументальное впечатление (тяжело собираться с мыслями, когда тебя разбирает смех). Одним словом Лузгаев являл собой богемную личность с Богамским треугольником – морщинистый нос и два немеркнущих глаза – напоминание о дистрофике, сдутого ветром со стула, когда насмешливые чайки слетелись начаепитие на прибрежные поминки задушенного носового платка, а заодно и по заклёванному их же собратьями крабу. 
Многообещающий (заплатить за квартиру) художник Боня Лузгаев, ученик Заума Наумовича Наобум-Гуляева, попал в психушку прямиком из своей студии на первом этаже по стечению крови по искривлённой перегородке носа при довольно комедийных обстоятельствах – на него донесла ненавистная соседка Римма Пудендис по кличке Бульварное кольцо, проходившая мимо настежь распахнутых окон студии. Там Боня в поцелуях боролся с коррупцией слущивающегося кожного эпителия и отёками десневых сосочков любовника таксиста Витька Примулы на его неоперившейся груди.
Взглянув на вытянутое от ужаса лицо Риммы Пудендис, даже ежу не трудно было догадаться, что срок годности её брака давно истёк за его невозможностью, и она пребывает в  одиночестве третий высокококосный год. Стоит ли говорить, что в момент приспосабливания у распахнутого телогрейкой окна от её окоченевшего змеиного взгляда на будущее с его неоплаченными счетами даже безобидный уж не смог бы ускользнуть по беговой дорожке гаревых воспоминаний.
То, что потом представилось взору Римме Пудендис, превзошло все её ожидания. Кое-как справившись с мемуарами таксиста Витька Примулы-Мышцы «Рассуждения в кювете» и вызванными ими ложными позывами, Боня, не спеша попыхивая эмбарговой гаванской сигарой, торчащей из волосатого ануса, вносил весомую лепту в искусство выжигания по податливому самшиту.
Цепная реакция на щиколотке Риммы была достойна высокой 24 каратной оценки, но не пробы – её всю затрясло и она прилипла цепочкой на шее к мобильнику. Её безвольные  губы, вытянувшиеся к встроенному микрофону в унисон подхихикиванию растревоженной половине человечества, готовы были на всё.
Через считанные минуты настенная картина «Мысля при искусственном освещении» представилась пяти полицейским машинам, трём пожарным командам и скорой помощи, метавшим громы и спички молний, чиркавших по гремучему коробку неба.
Автор картины Боня Лузгаев, сподвижник художника Парапета Пожелтяна, с затаённой улыбкой считавшего, что чем ближе старость, тем глубже могила, не обращал на сборище ни малейшего внимания, продолжая прожигать личную свободу стереотипа в наушниках и придерживаясь выработанного им правила – не можешь сменить пластинку, поменяй весь репертуар.
Не все принимали у себя дома Боню Лузгаева, вернувшегося от зубника, лечившего его кусачки, и это коробило аденоиды распухшего самолюбия парня. Особую неприязнь он вызывал у религиозных студентов с веретенообразными головами, набитыми ветошью недоказуемых знаний и прикрытых агрегатами чёрных шляп с любовно наклеенными на них пейсами.
В тот памятный день студенистые лица вышедших из повиновения в туалет напротив, покорно выслушивали очередного учителя, обещающего, что всё в жизни будет хорошо – не для того же корабль спускают со стапелей, чтобы человек в двубортном пиджаке на пару размеров больше ощущал бортовую качку.
Хваткие студенты, по только им одним известным каналам провели аналог происходящего с Ноевым ковчегом и по окончании семинара (по их наводке) санитары скрутили Боню. Схлестнувшись с ними, наподобие расплавленной магмы с океанской водой, он был доставлен в «Белвью госпиталь» в неповреждённом виде с предварительным диагнозом: «Добытчик смолы смолоду».
Через пару часов на втором этаже здания разыгралась жанровая сценка в четырёх стенах кабинета заведующего психотделением профессора Мордухая Потнички – талантливого изобретателя, сделавшего сериальное открытие перед тем как он отправился на отстрел зайцев и горлышек бутылок на полянке – слёзы у мексиканок скатываются по неизбежной беговой дорожке от глаза к углу рта.
Боня усёк неладное в декорациях и освещении кабинета в то время как на любимый город опускалась траурная вуаль вечера (на следующий день страна торжественно хоронила дохлую валюту, не отдавая себе отчёта, что у работоспособного мужского конца животное начало). Лузгаев пронюхал многое, в том числе и воздух. В определении надвигающейся на него опасности верную службу ему сослужили широкие, как у невмеру ретивого коня, ноздревые отверстия и нюхательный нерв (Nervous olfaktorius), оградивший его от правоохранительных органов, превратившихся в оранжерейный рассадник заразы. И... здорово помог счастливый случай; главврач Вылизай Дзот – специалист по зудящим болям, тайно обручённый с племянником начальника полицейского управления моторными лодками, и его жена в подвенечном бюстгальтере, мечтавшая о чём-то высоком (она сожительствовала с низкорослым брюнетом, щеголявшим перед ней с медалью на груди «За безупречную службу на задних лапах, когда руки в наручниках»).
Эта парочка думала, что существуют свободные от самих себя часы, на манер Биг Бена в Лондоне. Исходя из этого, Вылизай мечтал устроиться прикроватным ковриком у её ног с сокровенным желанием, ласково именоваться «Шерстяным». Иногда это ему удавалось (однажды он провёз без билета голого лилипута по схеме – чемодан в руки и тело в шляпе). Лилипут, которого родители рассматривали в лупу, как производное фиктивного брака, поднимал нужный перст к потолку, возносил к нему щёлки глаз, скрывающиеся за неосёдланным очками носом, и патетико-симфонически а-ля оглохший Бетховен (следствие перенесённого сифилиса) произносил нараспев под корыстные мотивы:
– Представляете себе, Боня, разницу между геморроем, заговариваемым в клинике доктора Париса Зачатьева  и мозгами в «День праздного любопытства», когда подводный мир в драматических паузах обмахивается веерами плавников в плавных движениях, а вышедшая замуж за дальтоника-осьминога каракатица приобретает в его щупальцах спрута-супруга?
– Честно говоря, нет. Но я сталкивался с одной такой на суше. Она любила мальчишек и гордилась своими боеприпасами, – признавался Боня, который никак не мог освоить формулу муравьиной кислоты и человеческой сволочи, – Вот и сейчас я две минуты как вышел из парка, где проходил «Парад–аллей» под эгидой правительственного аппарата искусственного воздыхания, в нём сдержанные рыдания перемежаются с разбавленным смехом.
С этого момента Лузгаев давал чистосердечные показания и не скрывал заржавевших деталей поведения из личных соображений, включая информацию о родной тёте Хае, задирающей прохожих и шерстяную юбку на углу Шестой стрит и Драйтон авеню.
– Так знайте, мой мальчик! – продолжал профессор, – геморрой вправляешь себе, мозги – людям. Так сказал, не прибегая к оевреенным русизмам, дирижёр Просто Кваша,  ацидофилиновой палочкой брожения перетряхивая грязное бельё личного боевого состава оркестра в «Фаршированном кабачке». А я не могу не верить человеку, с таким мастерством исполнявшим полногрудую «Марсельезу» и Вислазадую «Варшавянку».
– Надо же! Я-то думал, что жизнь это сундук из неподкованного железа неприступной пшеничной крепости под наклоном в 40 градусов, – раскованно поднял брови указательными пальцами Броня, памятуя о геморрое и воспроизводя на память «Концерт для левой руки» Мориса Равельевича Тореза.
– Оставим ваши думы в покое. Скажите, положа руку на сердечную сумку, Боня, зачем приставали к незнакомой ламе? Это что потребность или призвание? Вам что женщин в раненой округе, как перевязочного материала не хватало? Ведь  одним росчерком пера вас могли закабалить на всю жизнь до самой кончины животного, тем более, что официально вы ни с кем не состоите в браке, не проштампованные гражданские браки никто не принимает в расчёт. Мнение в палате может разделиться на составные части, и ваши товарищи по койкам подвергнут вас безжалостному избиению. Уверен, что вкладчики предприятия, который вы считаете, домом сошедшим с ума, оправдает любое животное и осудит вас. Ведь животное совершеннее человека. Ему не нужны переводчики – английская корова прекрасно понимает аргентинскую. В такой ситуации не отделаться отвешенными оплеухами по два фунта каждая, и я бессилен что-либо предотвратить, так как это противоречит себе в самом устье, а об истоках поговорим потом.
– Не чихвостьте виновного, доктор, бес попутал мне ветром волосы. Лучше пропишите обезболивающее средство выживания. Это поможет вынести побои, а вам проверить самочувствие моей покупательной корзины, ведь я так болезненно отношусь к своему возрасту. И, как вы справедливо заметили, аксиома разложения общества на составные части становится краеугольным камнем поперёк горла сегрегационистов-общезнаек. Иногда я чувствую себя котлетой признавая, что в увесистой тефтеле здоровый дух.
– Полноте, Лузгаев. Я не вмешиваюсь в вашу  жизнь и не лезу в ваше лукошко, но настоятельно на спирте советую выпивать яйца в присядку, а не стричь купоны или брить то и другое в кредит, подметая запылившуюся мелочь веником из чистого золота.
– Спасибо за подсказку, маловыразительная сказка ждёт нас впереди. Но и вы должны понять, помогите мне обрести себя и вам воздастся сторицей. Здесь многое зависит от предлога. Когда жена для общей острастки попадает в интересное положение, муж находится на казарменном режиме; и это после того, как он сделал над собой неимоверное усилие, чтобы оказаться на ней?!
– Поразительно! Бог наделил нас умом, наградил пейсами, а вы всё ещё не похожи на человека невеликого ума, который смотрит на кучку дерьма, как на свежую кулинарную выпечку.
– Вы даже не подозреваете, доктор, как вы сегодня правы! Я с этой мыслью свыкся и сжился в подотчётном вам заведении. Без отдачи скажу, я бы не получил места в палате, если бы не счастливое совпадение. Я получил приглашение из образовательного центра на  цикл лекций предназначенный для гомериканцев поэта Евгения Петрушенко. В них он доказывает, что опьяняющее произведение мамонта утрусской литературы, сдавшего в неё вступительный экзамен Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки» произведёт переворот в мозгах мусульманского населения земного шара, и в ногу с пьяным временем станет ему близким, родным и понятным. 
– Ещё бы! Это мы подарили человечеству пейсмейкеры и транквилизаторы, а оно нам конвейерное производство чад в безразмерных латиноамериканских семьях, в которых бездумные главы напиваются так, что их бабы из лыка кофточек не вяжут.
– Искренне раскаиваюсь в несодеянном, профессор. Хотите я в благодарность принесу вам матрац, набитый шаломами? Или плакат, завалявшийся у меня после демонстрации «Долой торговцев, вторгающихся в ликующую повседневность!»?
– Не надо, но можете ли вы, Боня, представить меня в вашей ситуации, выторговывающим полмешка «Муки совести»?
– Нет, у вас фигура спортивного покроя, как у островного певца Ива Калимантана, стильная бородка и лицо корректора немецкого горнографического издательства «Эль Прус бой», которому кавказский фонтан шумно выговаривал вековые печали, когда меня с сердечным приступом крепости поместили в просторную палату.
– Как вас угораздило нарушить непонятно каким образом устоявшийся запах закона природы «Не прелюбодействуй с животными?» Своими действиями вы вторглись в неподвластный церемониал доисторического периода! Или в вашу задачу входило стать родоначальником избалованного поколения кентавров?
– У Моисея в заповедях ничего об этом толком не сказано.
– Не прибегайте к кастрированным фразам! А вам не приходило в голову, что своим зашоренным поступком вы компрометируете понятие порядочности, уничтожаете лазоревую мечту общества потребителей общепринятой морали, нанося ему невосполнимые потери. И вам не слякотно на душе? С вашим неукомплектованным складом ума впору помогать палестинцам на оккупированных территориях. Но, несмотря ни на что, вы меня заинтересовали как личность своим появлением на нудистском пляже «Голь на выдумки хитра», стыдливо прикрытый порнографическим журналом. Если не составит труда, расскажите о себе поподробней. Судя по всему – вы человек незаурядный и презираете трусы в любых ипостасях.
 – Извольте, профессор. Боюсь, мой сбивчивый рассказ местами покажется бессвязным и нестройным брожением запоздалого мозга на все случаи жизни. Только не перебивайте, не то я потеряю нить последовательности и не помогу верблюду пролезть в ёлочное ушко двугорбой иголки моего увлекательного повествования. Думаю вам небезынтересно узнать анкетные данные моего происхождении. А они, уверяю вас, презабавные.
Сам я уроженец Кривого Рога, упёршийся им в журнал «Аппарат насилия, завязанный узлом» и считающий, что если у человека в голове заводятся тараканы, то один из них выбирается на свет, чтобы помыть лапки в ушной раковине. В связи с этим сообщаю:
Отец мой – заведующий зубопротезным отделением поликлиники «Мостодонт», добровольно отказался от карьеры пианиста, оставаясь клавишником. Он одновременно ухлёстывал за Клавой и Эль-Вирой, делившей мужчин на шерстяных и хлопчатобумажных. Его прыткому перу принадлежат столпотворительные труды: «Автоклавы для стерилизации продуктивного смеха» и «Морфология морфининспектора, для которого природный садизм – безжалостно прочёсанная пересечённая местность». Папа отнёс фрак в чистку, за что его зачислили в фракционисты прошлых лет.
В лагере заточения человеческой мысли он истерично бился над выведением новой породы зебр в фиолетовую клеточку не находя ответа на вопрос «Можно ли с полной ответственностью называть нефункционирующие половецкие органы компетентными?»
После этого отцу в настойчивой форме предложили пыль, прибитую дождём к капоту машины, вырывать клещами. Он отказался из-за смутного предчувствия, преследовавшего его с детства, что месту встречи изменить нельзя, и отказать тоже, а если и можно, то это чревато непредсказуемыми последствиями.
Будучи пленником колобородных страстей, освоившим печатный станок пряников политзаключённого, он умер за общепризнанным в среде спецов Полярным Кругом. Перенасытившийся фантастическим зрелищем Северного сияния он так и не понял, что за бабьим летом следует зима тревоги нашей.
Мать Клава (любимое французское блюдо – жеманная каша-при-манка) – пёстрая пичужка сомнительного происхождения – после встречи с непрезентабельным (по рангу) отцом в кафе «Кафельная печь», получила от него букет из рулей, срезанных им автогеном (был такой в его ДНК, напоминающем знак доллара), во время фотомонтажной прогулки с «Кодаком» на плече в троллейбусном «Парке культуры и отдыха». Не скоро придя в себя, мама устроилась на трудоёмкую работу по укладке шпал на военные воротнички. Она блестяще разбиралась в географии, доказывая отцу, что страна, где носят нижние юбки, зовётся Верхней Саксонией, зная что папаня – поклонник Комедии положения взятки в карман замедленным эстонским жестом. Мой будущий папуля содрогался от смеха при одном только взгляде на неё, принимая посторонние глаза за стрелковое оружие, но это, как вы понимаете, произошло до его принудительной отсидки и смерти.
Ещё совсем фисташковым мальчиком я научился не реагировать на кукиш, читать в подлиннике задом наперёд, насыщаться недозволенными спальными сценами и... что человек со зверским именем Леопольд добьётся чего хочешь. Это повлияло на мою судьбу оленёнка с незапятнанной совестью и позволило получить два свидетельства – одно о вырождении, другое я не успел прочесть, его изъяли как документацию несостоятельности несносной личности на свалку Истории, где нет сверхурочного выбора. И только потом я узнал, что неразборчивыми бывают: слова, почерк и... лярд на прилавке закрытого распределителя.
Второсортная молодость, отличавшаяся текучкой кадров, почивала меня калейдоскопом девчонок, не получивших признание в виде бонусов и надбавок у других. А отреставрированная Хася Тампонада, знавшая затерявшихся в пальмовых рощах поставщиков любви наперечёт, говорила, что, если существует сын полка, то почему бы ни быть дочери наследного парусника на приколе.
В романах её привлекали скептики раздолбаи-альфонсы с парижского бульвара «Раз пятий». После пионерского сбора «Кружка пожертвований», вся в слезах, она снюхалась с революционным матросом, опоясанным пулемётными легендами, и ставившим её в нелепые позы с криком: «Отдать швартовые!», когда экспроприировал буржуйское фамильное серебро. 
Такое способно было отрезвить даже однообразную обезьяну. Полюбовно расставшись, мы согласились, что крутить любовь дальше, что лыжню в Сахаре прокладывать с Тартареном из Тараскона, в котором относительно мирно уживались Дон Кихот с побитыми мельницами и его пассия Дульсинея Тавосская. Всё во мне сталкивалось, как в альпийском колайдере, когда мне после годичной отсидки «скостили» срок, я повстречал Нюсю Бойлер с бройлерной курицей на хрупком плече. Она вперила в меня туманящий взор малогабаритных утех, в котором можно было прочесть мечту о казарменном режиме супружества. Мерцательная аритмия её ресниц вспорхнула, и это стало неотвратимым «всем» моей захудалой жизни, как две капли воды схожей с жизнью поэта-скитальца Мао, дравшегося с гоминдановцами, по ходу пересечения Китая в «Великом Проходе» с Севера на Юг.
Нюся, которая в год списания со счетов проработала в городском холодильнике, оказалась лакмусовой бумажкой, пропитанной сочувствием в соучастии на насыпи беспредельной любви к самой себе. С лицом изрытым оспой (отсюда и кличка рябинового коктейля «Курочка Ряба») она выглядела оптической прицелкой на параде звёзд в водевильном плавательном бассейне. Её волосы вороного крыла запомнились мне заколотой розой, из которой сочилась алая кровь предков. Хотелось дарить ей, покой в объятиях, небо в клочках облаков, стекловолокнистые пучки света, не принуждая к сожительству, как беззащитную овечку.
Даже в томительную Брюквинскую жару, когда вместо вместительной бабы гоняешь шумный кондиционер, от Нюси веяло умилительной прохладой. Мне нравились её остроумные высказывания типа: «Если корове, взявшей отгул на выгоне, чистить жевалки зубным порошком, она выдаст порошковое молоко».
Я безумно любил её при смягчающих обстоятельствах водяного матраса. Она робко стонала, раскинув ноги в разваливающихся испанских туфлях, а когда по телевизору показывали погоду на неделю в глазах её появлялась переменная влажность. Не скрою, мне нравилась курортная карта её несколько удлинённых полушарий. Я покрывал их «белые пятна» исследовательскими поцелуями страстного поклонника пологих холмов и заросших долин. Она не позволяла заходить с арьергарда, а я  с бараньим упорством проецировал своё тело на её алебастровую спину с пушком, и, не сбавляя темпа, прислушивался к повторяющимся инструкциям с садомазохистским привкусом.

Как хорошо с тобой залечь в кровать.
Тебя с чужой помадою поймать.
Как хорошо не думать ни о чём
И дать тебе по морде кирпичом.

Как хорошо одной рукой позвать.
Как хорошо другой – любовь поймать.
Как хорошо не думать ни о чём.
И снова дать по морде кирпичом.

Как хорошо о счастье помечтать.
Как хорошо граммульки подливать,
Не думать ни о ком и ни о чём
И получить по морде кирпичом.

Как хорошо скрываться меж ветвей,
Залезть без очереди в мавзолей,
Найти то место, где лежит Ильич
И выломать для милого кирпич.

С чекушкой заползти за край земли,
И там с тоской смотреть в глаза твои,
Стакан с тобою вылакать ещё,
Сообразив как в жизни хорошо.

Как хорошо с тобой залечь в кровать,
Опять с чужой помадою поймать.
Как хорошо не думать ни о чём
И врезать в дурака и кирпичом.

Разве мог я предвидеть, что опасность грозила мне наманикюренным пальчиком, а Нюсю, временную надомницу, занимал транжирный транзит сотой связи, лишённой дозиметра любви и элементарного уважения к периодической таблице Менделеева.
Честной народ попадал бы в обморок, завидев как застёгивается цепочка случайностей на браслете, подаренном ей в «День безвозвратно ушедших» (куш срывают одни, раны зализывают другие).
Тем не менее я проникал в горнило Нюси Бойлер (когда она не была занята кошерной ходъбой) в упорных овациях ворчуна-прибоя кратчайшим путём и окунался в него не затем, чтобы меня оттуда вытащил её бывший дружок Ованес Валерьян – композитор, написавший сказочную рептильную музыку к «Репке» в стиле речетативного рэп на замогильные слова великого немецкого поэта Рильке. Произошло это с Ованесом непроизвольно, когда он испил любовь утром натощак и ему, как освобождённому птице-секретарю, понравился сам процесс. Но катаклизменных событий с человеческим лицом невозможно избежать, и насмешки, граничащие с издевательствами лишний раз подтверждают целесообразность пребывания на карте независимых государств. Ованес с его трюками показательной качели любви (заживо срезанные цветы, атташе кейс с набившим оскомину джентльменским набором) вынудили меня расстаться с Нюсей самым, что ни на есть, варварским способом, чуть было не лишив меня обеих Фаберже.
Никому не дано описать мои раны, вынесенные за скобки с наложением их. Я зашёл под Триумфальную Арку смерти   человеком с просроченными правами на существование, хлопнул рюмашку... по плечу, и на наливной груди моей заболталась приталенная медаль «За осушение ликёрного болота». Это было во времена, когда страны АЧП (Африканского Чёрного Пояса) окончательно распоясались в можжевельнике слов, и между девчонками установились порочные бюстгальтерные отношения.
Очнувшись в травматологическом отделении, я увидел, что приводнился под золотым дождём солнечных лучей в пустыне, где крыши над головой не протекают, среди зыбучих песков стенающей поэзии. Время безудержно текло и меня осенило, что я не прикидываюсь великим поэтом, а остаюсь в этом качестве ежедневно, утверждаясь в принадлежности к послеобеденным поэтам зимнего периода, пишущим для вокальных квартетов типа «Водопой». Страницы же поэм с их сбивчивыми с ног эпитетами распечатывались в мозгу немым признанием моих кричащих достоинств, но душа, пересечённая розгами воображаемых критиков, ныла.
Избавление от публикаций позволяло мне прозябать с фригидными и дуться на разгорячённых, ибо я принимал любовный напиток только в охлаждённом виде – меня, испытавшего трепет крыльев бабочки у щеки, спасало плодоносящее древо поэзии. Тогда я возненавидел серятину в мире, населённом нищими духом нуворишами и богатыми никчёмышами. Этот период совпал с открытием неслыханного доселе химического соединения сероводоворота, и преследующие меня страх отравления пропал. Так пусть меня назовут шансонье за неиспользованный шанс, всё равно мне нечего оставить в завещании с хлипкими заверениями на гербовом папирусе, скреплённом печатью нотариуса. И нет нужды тащить «Суповый набор супостата», выдаваемый в праздник «Истончения Волосяного Покрова» под девизом козла отпущения «Один за всех и всем ... до одного!» Я внёс в дом выручку – позор прожиточного минимума несоответствующего запросам партнёрши, роспись с которой всего лишь художественное оформление. Но вряд ли это помогло мне встать на раздачу подмоченных яблок репутации и раздора между попрекающими меня домашними (тогда я ещё посещал семью, даже не подозревая, что прекрасная пуповина связывает меня не с той половиной – отцом космонавтики). Теперь вкратце о семье с недоразвитым чувством локтя. Познакомились мы на дымящемся ещё не затвердевшем асфальте с Ривочкой Кряк задолго до Нюси Бойлер (по матери Сара Фан), из музыкальных произведений признававшую только «Сарабанду» Генделя. Тогда она брала на работу фигурные коньки, отправляясь кататься на паровом катке. Так вот эта Кряк наехала на меня, выкрякивая призыв: «Ударим шарадой по мостовым!», как бы стараясь доказать, что избитые фразы не кровят. С той памятной встречи в течение многих недель меня, как булочника, пекущегося о хлебе, не покидало ощущение бульдозера, проехавшегося по животу, или парового катка, прокатившегося по спине. Думаю, что мне не помешает выпустить пар. У вас не найдётся дюжины пиявок? Видимо нечто схожее испытывали жители города Сундук сундучане на Сэндвичевых островах, возможно, по этой самой причине переименованных в Гавайский архипелаг.
Нас было не разнять, и мы поселились на пересечении Пипкингс хайвея и утрусского Матвея, где были подолгу счастливы  Годы проведённые вместе, следовало бы скорее назвать пришитыми, чем оторванными. У меня создавалось впечатление, что Рива в ладах с собой и космосом. Она говорила, что до его вздыбленного центра ногой поддать. Оттуда ей, якобы, слышатся голоса, развевающиеся на ветру, когда в «Чинаре» чинарики сидят.
Я верил ей, как не верил соседу пожарнику, к которому она незаметно проходила сквозь сгущённое молоко тумана и стену молчания в очереди за грудным молоком, что не вызывало подозрения – у неё с соседом гостевой роман. Я многое прощал соседу-дубу, с которым был бы не прочь заняться резьбой по дереву, так как они с Ривой отмечали день святого Валентина каждую неделю.
Иногда, беря в руки зеркало и разыгрывая из себя святошу, Ривочка спрашивала, нет ли у меня туго забинтованного желания взглянуть, кто там полоумный, играющий в поло, смотрит на нас с обратной стороны полумесяца и, с трудом напяливая червлёные доспехи, подмигивает. Если мы опознаем шутника, подзадоривала Рива, нам будет легче предсказывать мартовскую котировку кошачьего «Бар(seek)а» на обесценивавшемся «Бумажном тигре» Уолл-стрита, пока бильярдисты во фрачных костюмах брачного покроя возвращаются к семейным «лузам».
Надо сказать, что сверхъестественное не оставляло нас в покое ни в спальне, ни за обеденным столом при передаче ею накрученных на моток скомканных мыслей на расстоянии в виде ядрёной горчицы, соли или газовой атаки после тарелки горохового супа. Что она обо мне думала, знал только сосед, с которым я (по понятной причине) словом не перемолвился, так как в субботу мы смотрели бейсбол, а по воскресеньям никак не могли поделить ложе на три равные части. С этим фактом у меня связано несколько фобий, включая комплекс неполовоценности, отягощённый арестом, за то, что я прохаживался в тёмном переулке с «достоинством» в руках без резиновых перчаток. В полиции, чтобы не быть голословным, я признался, что в свободное от досуга время делал великодушные одолжения из материала заказчика.
В среду – более или менее тихий для меня день – незыблемый праздник святого Валентина Витте. В четверг я любил на нервной почве побаловать себя сигарой, что вызывало у изощрённой в любви подкидной доски – Ривочки ревностное отношение к свободному полёту. Она выламывала наманикюренные пальчики ступней в вальсе на чёрных клавишах «Стенвея», утверждая, что я заживо кремирую её, стряхивая пепел не туда. В отместку я стал передвигаться по комнате голым, и это вам не выпуклая шутка по плоскому телевизору, утверждающая, что можно разнести в щепы полиэтиленовые покрытия.
Риве родом из местечка Нижние Чалмы впоследствие переименованные в Нижние губы такое не нравилось. Её ребристое нёбо темнело, рот открывался для всеобщего обозрения, бровки хмурились. Она требовала пальмовых покрытий по всему телу, но я возражал, что зарабатываю тем, что гоню монету хлыстом. Любовь мгновенно умирала в секунды при взаимозагадочных обстоятельствах, лишний раз подтверждая слова чукчи Алитета Пугли: «На безлюдье и тюленя – человек».
Люфтвафельный сосед из-за стены, погрязший в махинациях с малчиками за спиной подслеповатого правосудия, съехал мозгами на три года в психиатрическую богодельню, по роскоши напоминавшую один из десяти дворцов самонадеянного долбоёба Садама Хусейна. В словоохотливой кофемолке беседы потрясённая событиями за пухлое плечико Ривочка Кряк декабристкой последовала за соседом, «чтобы дышать с ним одним сосновым воздухом», пристроившись охранницей в женском корпусе на каком-то  неприхотливом «шкафе», что вполне оправданно, учитывая, что по своей мощи она не уступала королеве Латифе из джаз-фильма «Чикаго».
Так я попал под неусыпное внимание желчегонного аппарата жёлтой прессы, усвоив инкогнитоидальные настроения и подтасовывающие факты политики занятой извлечением квадратных корней из круглых дураков. Теперь даже несведущему становится очевидным, почему сумасшедший Боня Лузгаев, пережив аналогичную историю, покинул стены психиатрической клиники, совершив дерзкий по своему замыслу побег – в три часа пополудни он планировал встретиться со мной.

              Энергия не пропадает, чего не скажешь о терпении.

     Глава 13.   Городской сумасшедший

– Это вы! – со слезой в самовыразительном голосе воскликнул Боня Лузгаев, с лёгкостью помещая меня в геркулесовые объятия (при падении цен на нефть каждое его слово было на вес золота ), – мне так не хватало вас все эти зимние месяцы. Но поверьте, мысленно я с вами не расставался, декламируя при каждом удобном случае знакомым и родственникам ваши бесшумные скрижали зубами. Между прочим, как объективно заметил знакомый фотограф-видоискатель, вам личит эта накрахмаленная «Сорочинская ярмолка». Жаль, не могу рассказать о вас соседу-кретину, которому переломали руки-ноги, чтобы наложить шины, а он взял да и проколол их, теперь ему сдаётся (внаём), что он спит и видит себя  в гамаке из волейбольной сетки, обитой войлоком.
– Спасибо, мой нежный гигант, – вторил я Лузгаеву заключённый в его мощные объятья, вплотную оценивая фланелевый костюм «Сделано в Гондурасе», – не ожидал встретить тебя в полном здравии и в респектабельном виде без халата и шлёпанцев. Лишний раз убеждаюсь, что стечению обстоятельств сопутствует моя не больно дымная работа кофевара в баре «Истуканчики» и усиленный труд медперсонала заведения, приютившего тебя.
В духовке нависающего вечера за пологом холмов запекался  солнечный позумент, и вечер обещал быть навеселе. Катер еврейской береговой охраны «О чём ещё речь?», легко узнаваемый по горбинке на носу, мощно взрезал вздымающееся пузо залива. Океан валунами безучастно накатывался на беззащитных  рачков.
– А чего тут удивляться, – не уставал Боня, – обычно я  маршируюсь от Эйфелевой до Лувра, минуя Елисейские поля. Но сегодня вполне благовоспитанный день, и я искренне рад нашей состыковке на Пипкингс–Хайвее. Моё длительное отсутствие оправдано – после окончания международных встреч с природой я с отдачей поработал переводчиком у волейбольной сетки, пока её не сняли за разболтанное поведение и неуживчивый характер.
– Приятно слышать, что другу хуже чем тебе. Не каждому удаётся избежать проводимые перочистки среди мастеров гусиного пера и письменного романса, – заметил я, застёгивая свой агрегат.
– Это у меня от прадеда Окисиданта Мазута, жившего ещё в период коренных зубов, пристяжных лошадей и манжет, и надевавшего на ночь сетку для ловли волос, после того, как венеролог нашёл у него в крови повышенные обязательства (теперь бы прадеду назначили  химиотерапию в комбинации с колоноскопией). Но в те царские времена оседлости старика заставляли настойчиво путешествовать. У мыса Доброй Надежды в Кейптауне он носил кепку набекрень, в Австралии вёл мельбурную жизнь. А вот Чрево Парижа его нутром не приняло. В Бирмингеме (Beer mean гамме) в пабе он заиграл в очко не в той тональности и водоизмещении в допотопной ванне в мансарде, хотя в Мадриде его изобретение рубашки со сменными под мышками-полёвками должно было принести ему мировую славу. К сожалению, бесшабашная планета уже перешла на открытые майки без колодезного ворота.
– Страшно интересно! – воскликнул я, не оглядываясь на своё утлое, ничем не примечательное прошлое.
– Ещё бы! Мой прадед заподозрив что-то неладное,  ходил по врачам, не вытирая ног, с окаменелым лицом. Иногда на него находило затмение, но современники не удосуживались надевать закопчённые очки, что бы как следует разглядеть его гений. Ах, лучше не рассказывать наскучившую историю моего прадеда Мазуты, но вы же не успокоитесь пока не узнаете её в подробностях с порочными привязанностями и в де’Талях, – рассмеялся Лузгаев, раскрыв створки раковин поджатых скрепками губ, скрывавших блестящие чёрные жемчужины когда-то не прокуренных зубов.
– Думаю он бы гордился правнуком, обладающим писательским даром абсолютно даром, и упорством носорога, хранящим о нём память, втемяшившуюся снившимся садом в осеннем уборе.
– Спасибо, поэт, вы даёте мне возможность почувствовать себя чемпионом по бегу с барьером в руках, а это не как с моим прадедом, вытаскивающим из брюк приводной сыромятно-зажёванный ремень, нёсший функции дисциплинарного взыскания. Он был любимцем скопища женщин, а меня у прелестниц с год как не было. Поэтому приглашаю  посидеть в баре для чудом сохранивших невинность бугаёв из ГАИ «Пьянству – гёрл!» Там мы отлично проведём ничего не подозревающее время среди похотливых дебютанток самой древнейшей профессии и безусых юнцов на ухоженном пастбище «Попакабана», а заодно проникнемся их одухотворённой песней «У барина испарина полилась через край».
– Боня, – поддержал я завалившегося на моё растянутое вынужденым выслушиванием плечо, – ты приписываешь несвойственные мне достоинства. Кто-то принимает минеральные ванны, а кто-то плещется в них. Мне – соучастнику оргий, стыдно появляться  там, где рассохшийся стул с подлокотниками даже креслятиной не назовёшь. В подпитом виде я не готов положить курчавую голову на плаху загрязнённого стола за твои рыцарские доблести и чьи-то засекреченные девичьи прелести. Кафетерий для суднопроизводственников и посудомоек «На водокачке слов» больше подходит моему поэтическому статусу, удерживающему монополию на обескровленном рынке донорства поэтов. Хотя и там от громких голосов удобрения приходится зажимать нос и обагрять руки в томате убиенного времени. Если всё обойдётся, и я почувствую себя индусом полощущем горло в гангстерском Ганге (даже греческие Боги баловались выпивкой на Олимпе), разве кому-то от этого станет легче, или в мне не всучат мыловаренную колбасу в палатке? Я слышал, что тебе вставили мосты с люминесцентными лампочками, чтобы микробы не скучали пальчиками по киборду.
– Как вы правы, как вы, на удивление всех ближних и досягаемых, правы! Какой глубоко философско-спартанский подход заложен в ваших неподкупных словах. Похоже, что они возрождены на посиделках на завалинках деревеньки буллы «Извилины». Вы несомненно живёте в этом веке, а пишете в следующем! – воскликнул Боня фольклорно и усмехнулся сквозь синеватые губы, вывернутые пупыристой слизистой наружу. – Я понимаю, что мне увлекающемуся архитектурой Вычурного периода и подёнщику «от слова – к делу» не гоже вас приглашать в заброшенный на окраину вонючий трактир, чтобы из знатного или породистого пужера за дружеской беседой потягивать эспандер ячменного пива в глазу.
– Ты преувеличиваешь, Боня, – спустил я на тормозах его жалобную сентенцию, заметив как бонины глаза цвета зацветшего болота потухли, шторки век опустились, а мухоловки-ресницы захлопнулись. Похоже я избежал непозволительного излишества – его проворного мужского объятия, а с ним и  «воздушного» заболевания – гонорея (я привык регулярно платить по векселям представленным временем, которым не очень-то располагаю).
– Нет, нет, прошу извинения, там куда я вас хотел пригласить высокопарное слово канделябр не имеет хождения. Неубранная казарма представляется посетителям армейской хазой или хасидской хасиендой. Вы оглыбленный поэтище и достойны большего долевого участия, но у вас такое застывшее лицо как будто вы протаёте изваяние, – белая пенка образовалась во рту Бони и салфетка в его руках заиграла в «Уголки» с полными глянцевыми губами.
– Лузгаев, ты льстишь мне, жившему во времена дымных чумов и уютных юрт, где за оленьими шкурами царило безоконие, а журчащая весна с её ударом по почкам, уступала место ледяному лету.
– Нисколечко! Прежде всего я изучаю инфраструктуру, а затем лезу в душу. Понимаю вам не пристало якшаться с тибетскими яками и мелководными созданиями, прислушивающимися к отголоскам старины, скрывающимся исстрадавшейся душой под псевдонимом. Да, я корабль «Билл Лоскутьев», уставший бороздить океан фильтрующихся вирусов невежества. Я тот, кому удалось замереть в двух позах сразу, когда подрабатывал в примерочной мастерской похоронных принадлежностей. Кому как ни мне принадлежит первенство в описании зияющей раны разорванного брака в «Деспотичной» или безуспешная попытка определения частицы микроэлементарной вежливости?! И кто как не я переименовал «Фабрику звёзд» в «Пирамиду Хепопса» на съезде бездарей, где присутствовал элемент риска пугачёвского восстания.
Заметьте, жизнь проскакивает меж пальцев как песок, и никто не удосуживается зажать кулак – мне как всегда не заплатили.
Народ меня в упор не заметил, кроме Даника Шницеля (по матери Штрудель) потому что все были эгоистично поглощены решением проблемы, имелись ли среди желтков Фаберже сиамские близнецы, которые ещё в животе у мамочки сидели с высоко поднятой головой, поэтому вышли в свет ягодичками.
Да это я, когда находит озарение, с лягушачьим хладнокровием беру закопчённое стекло и рассматриваю яичные «солнца» в зеркале. Вот тогда мне виден ореол, которому  изначально радуются грудные дети.
Ну, а теперь о главном. В тот день рождения беспрогнозного дождя крупные капли дрябло отбарабанили в окно ортодоксального кафе «Зямовщик» ничем не примечательный пассаж. Я вышел на улицу. Пока солнечный луч скрашивал время, бело-розовый ветерок Зефир, шепелявя пожухлой листвой, дул в анфас, огибая оба мои профиля и теребя пушистые шнурки парусиновых тапочек.
Чтобы не оказаться в возрастной западне пожилому комильфо в лихо заломленной папахе из пальмовых листьев, я направил стопы в психоделический бар геев «Фагот», где вечером выступали «Стиральная машина прежде времени» гнусавая группа «Провалившиеся носы», заменявшие искусство притворничеством. Там по средам подавали «Меню чревоугодника», и я рассчитывал на встречу с вентрилоквистом, отдающим чревовещательный голос за блок...  «Парламента» (он грозился примчаться на роликах-катамаранах).
После выступления «Сушилки» (одна из ипостасей «Стиралки») мы планировали, не путая маршрутное такси с мазохистским шпицрутным путём, отправиться в древнегреческое казино «Промотай!» на открытие памятника первосданной Бутылке, дабы избежать мелководья меркантильных интересов у прожорливых автоматов. Но козлы чинят козни, а слава не меркнет, когда её нет – задуманному не суждено  сбыться (Отцвели уж давно хризантемы в заду).
Раздался звонок, имитирующий звон стакана и шокирующий пьяниц, уверенных, что водевиль – деревня на плаву. Несомненно это создатель миниатюрных телескопов для замочных скважин вентрилоквист Мойше Гудрон-Вестсайдов спешил сообщить мне непоседливую мысль о том, что не может увидеть меня, ибо совсем забыл, что сегодня ему суждено учиться любить в пределах дозволенного регламента. А чтобы мне без него не было сильно скучно, предложил мне разрешить непосильную задачу – сколько рабочих занято на женской прокладке дороги?
Я хотел повести себя как знатный антисемит с многонациональными интересами и бугристыми мозгами, но сдержался, во время вспомнив, что еврей – это индивидуум, красиво говорящий ни о чём такое, что никому и в голову не взбредёт. Ничего себе, раздражённо подумал я, узнавая в себе завистника по высшему слюнообразованию, этот любимую треногу у стойки займёт некто другой – как никак интим на льготных условиях. Эта скотина на кровавой маслобойне разбила рояль на три неравные части, дабы продемонстрировать виртуозность игры, а теперь он то же самое намеревается сделать с моими планами на вечер.
Но я необыкновенный человек, и как призналась одна женщина, посещавшая со мной одного и того же психолога Ванду Шафран: «С вами хочется заикаться, спотыкаться и плодоносить!» После этого гнилостного комментария меня на долю секунды охватило раздвоение выдумщика Жюля Верна, не разглядевшего света в конце чудаковатого Паганеля, и не им оболганной женщины, придерживающейся правил хорошего стона.
Тесен мир в узком заднем проходе между «сиденьями» в кафе педерастов «Голубятня», и поэтому трудно отыскать в себе силы, чтобы сдержаться от склочных выражений в пользу волн протеста, идиотовозмущением в тысячи ублюдков.
Выпотрошенное звонком неодолимое желание угасало, и я на ходу сменил ремень (пояса – моя страсть, я знаю какой вдеть в брюки), как придерживающийся расписания поясов. Почувствовав себя зубом мудрости, вырвавшимся на волю с помощью щипцов студента-стоматолога, я стал неистово кромсать бумагу пером:

С трёх лет торчу от музыки Равеля,
а вы предпочитаете Масне.
Семь долгих лет совместного коктейля
Отметили на пляже наши Все.

Ваш паж Люлю в проплаченном жилете
прочувствованно пробует рулет.
Йоркшир в желе (я за него в ответе)
отказывается от свиных котлет.

На вечере, где дамы мизантропки,
где резкий взгляд их – алчущий презент,
не пропущу кричащей нежной попки
в ресничном шорохе из пёстрых дамских лент.

Вокруг меня сосульки и пипетки,
сонет пою им – несравненный я
о том, как соус розовой креветки
испачкал гарнитур Её белья.

Я был поражён пустяшным Бониным откровением. Он намалевал неприглядную картину сугубо личного на продажу.
Набор из водохранилища слов Лузгаева усугублялся клоунской внешностью, дополнявшей подслушивающее устройство (оттопыренные уши – локаторы громкости, пеленгатор-нос и яблоки щёк залившиеся защитной краской. Его мясистый загривок изнервничался, переходя в дрожащий желатин плеч). Ничего, не намекало на то, что Боня в тайне от близких носит шаровидные бильярдные запонки со складным кием, удобно разместившимся за ширинкой, расстёгивавшейся одним усилием воли.
За несколько ничего не значащих строк исступлённого откровения, содранных у Саида Полотенцева сумасшедший Боня Лузгаев почувствовал себя жуком-короедом, не заморившим червячка морёным дубом.
В ответ на мои размышления лицо Лузгаева солнечно просияло, как у человека только что вернувшегося из сыро-мятного Конфеттена и награждённого поклонницей целлулоидным поцелуем. Впечатлительный Боня почти бездыханно пролепетал:
– Представляете, фантаст Саид создал лиловый стих, побывав со мной на сотрясающей принятые устои выставке «Исчадие Ада» мадам Абрамович из Югославии в «Музее Искусственных цветов из туфты», где она демонстрировала расстегайчики на пластмассовых пуговицах с кителя Гитлера. Её наэлектризованная группа «Громоотводы» устраивает перформанс, превосходящий по своей откровенности всё в публичном доме коммунально-бытовых услуг «Товар обмену не подлежит». «Просто не понятно, чем заняты пограничники в границах дозволенного», шепнул в фойе музея критик Саид Полотенцев.
В подробности влезать не буду, но кое-что из понаписанного мерзавцем Полотенцевым прочту.
– Валяй, Боня, чужого времени тебе не жалко. Когда у репрессированного в постели восстаёт разум, на забаррикадированную кровать выбрасывается белая простыня капитуляции.

Я вопрос задаю, не стремясь уличить,
почему к эпатажу готовы
вездесущие Абра-мо-вичи,
но не Лебедевы, не Воробьёвы?

Повисает в унынии нозальный вопрос
(никуда не сбежать от прострации),
а ответ проще пареной репы – за нос
водят нас Моисеи... Сознаться

мы себе не хотим, не желаем никак
и на выставку ходим модерную.
Там стоим, возмущаемся, смеёмся в кулак
как мадам промульгирует скверное.

Смельчаки мазохисты, без крыш скрипачи
надругательство славят на весь мир.
Ну да как там у Галича: «Промолчи, промолчи».
И кричим угорело «О вейзмир!»

– Это великое по своей мощи стихосотворение про стреляного воробья, которого на мякине не проведёшь, представляет собой целое явление листа народу, Боня. Оно как отхаркивающее, когда вопрос упирается рогами во что-то важное, – успокоил я его, – кто ещё в рифмованной форме, кроме тебя, и Полотенцева может похвастать правильностью построения речи в принесённые в жертву шеренги на плацу повествования, скрывая стройный ряд завуалированных преступлений против бунтующей совести?! А фантастический типаж, умудрившийся подвернуть ногу на брючном манжете на выставке и терпимо относившийся к гомосекам? Ну тот, у которого никак не поворачивался язык назвать Их «собратьями по оружию».
Произведение вышло на утренний моцион зрелым (впредь оно будет шествовать вперёд), достойным увесистого гонорара поэту, наставляющему жену, которую он вчера недоимел, и назидательно гладящему сводный хор детей по головкам со словами:
«Мадам, я сделал для вас всех кого только смог! Умоляю, никому не говорите, что я оставил у вас там свой микрофон».
– При чём здесь чьи-то непонятные дети?! У меня тоже имеются отпрыски из династии, но противопоказания к семье удерживают от тесного контакта не с женщиной, а с непригодной бочкой дёгтя, да к тому же бездонной, а у этой свинюшки висит в простенке автопортрет поросёнка, пребывавшего в молочном периоде.
– Извини, Боня, если я задел больную струнку, но и у меня, связавшегося со статисткой по жизни наблюдаются такие же  почтовые предпосылки и бандероли. Но стоит поднапрячься на пути к их преодолению. Ведь в конечном итоге мы люди – утончённые нытики и мямли, а не насекомообразные, так что не стоит насмехаться над пороками, оборачивающимися добродетелью.
– Да чего уж там, не у каждого есть нож для очистки совести. Мне не надо объяснять прописные истины. Возьмём другую мою неотёсанную жёнушку офтальмолога Осоку Хайдаковну – специалистку в узкой области, которая меня больше не завлекала крохотной ножкой, как в театре Кабуки гейша Осина Наготове, а исправляла взгляды японских газонокосильщиков, сконфуженно принимая в оплату евро вместо йены. Ну что там говорить, да насмехаться. Один взгляд на неё, как на женщину, вызывал у пациентов зверский аппетит, и я не вылезал из макдональдсов.
– Что же заставило тебя с нею расстаться?
– Она требовала непостижимых сексуальных услуг за дополнительную мзду. Вы себе не представляете, сколько драгоценного времени и металла я, набитый дурак, на неё укокошил, не обозначив места в обществе и не прижившись в нём. Одно упоминание об этом вызывает гомерический смех у моих товарищей по палате.
– Не вижу в этом никакой трагедии.
– Ясно, не вам приходилось преодолевать её спинной хребет к приуроченным датам. Прежде чем вбивать веху, посмотрите в кого вы её вбиваете, может никаких «нововведений» не захочется.
– Для меня, Боня, твои описания звучат жестокосердно, но крайне интригующе. В людях ты презираешь творческую дикость и любишь заново выдрессированных животных.
– Со стороны оно может и так, но на практике всё выглядывает совершенно и по иному. Не зря же я взял самоотвод. Феномен неуживчивости повторяется со мной из семьи в семью, и это учитывая мои стратегические данные на гонках к счастью, которые с каждым днём всё больше превращаются в скачки!
– Плохи твои дела. Ты находишься, если не в удручённом, то в плачевном психическом состоянии. Тебе необходимо найти в ком-то отдушину, – сказал я поощрительным тоном.
– Вот и я был того же мнения до встречи с хирургом, которому конфиденциально поведал, что почувствовал себя батоном.
– Ну и каков результат, Бонифаций?
– Разительный, переменный, как в девятом классе, когда я наливался пивом между уроками, поэтому теперь меня не волнуют судачащие за спиной. Всё одно кто-то беспринципный затирает таланты и кровавые следы наверх, виляя хвостом после исполнения харакири над помидором.
– Так что же всё-таки изменилось, Лузгаев?
– Теперь я нарезной батон рядом с неопровержимым стаканом, опрокинутым навзничь, а не черновой набросок с натуры!
– Тебя, Боня, нужно внести в книгу Гиннеса как экзотическое животное, недополучившее низшее образование в Сорбонне.
– Зачем? Чтобы вытряхнув из меня душу вместе с деньгами вернуть к обыденности? Разве можно судить насильника, упавшего в приступе раскаяния в обморок на своей жертве?
– Похоже ты, Лузгаев, силишься отличить Урарту от уретры и утраты, Балаклаву от бакалавра, а самое главное схватываешь, что зря потраченное время напичкано понаскучившими событиями.
– Поэтому мне, дружище, жить не хочется. Вы не представляете, что со мной на днях приключилось! Меня арестовали на автомобильной выставке за то что я попросил Мону в лизу без рамки.
– Избавься от упадочнических настроений, Боня, и запомни, что хуже человека, не подающего признаков жизни, может быть только беззубая кошка на званом банкете. 
– Откуда вы всё это знаете?
– Со мной поделился товарищ с убирающимися ушами.
– И он с вас за это ничего не взял?
– Более того, живя в не застёгнутом поясе времени, он не мог отступиться от привычки называть вещи своими псевдонимами.
– Сколько не поднимай гири престижа, а работаешь впустую. С крохоборами издателями, хоть в лепёшку расшибись, юлой кружись – не раскошелятся. Лишней сотни с них не слупишь, всё в сумасшедшие норовят записать, не говоря уже о любимой женщине, поддерживавшей тёплые отношения зимой с варежками, в июле каштанового цвета. Стыдно признаться, к сентябрю я нашёл в ней отклик не там где искал, – и Боня склонил голову, демонстрируя филигранную работу моли в проеденной плеши. 
– Какая алогичная несправедливость, Боня! Твоя стерильная правда без клейстерных капелек грязи утомительна. Так можно превратиться в политического обозлевателя. Тебе по закону положены щедрые гонорары и баснословные роялти. Теперь мне понятно почему ты пастеризованный – всё в тебе подвержено кипячению. Такие как ты не объединяют графы национальность с местом рождения и не пишут Чебурек из ЧебуРашки.
– А если у меня зарябит в глазах табачного цвета или появятся мушки, куда вешать мухоловки и переносить центнер радости?
– Над этим стоит задуматься. Проблему легко разрешить, одолев инкапсуляцию чувств и появившись на костюмированном балу в наряде без очереди. Но до этого стоит выбить роялти.
– К сожалению, на моих роялти клавиш не хватает, так же как и зла на всех. Сами знаете, если у слона «больные» бивни, браконьеры так и норовят отпилить их. У моих же недоброжелателей находятся оправдания: «Ваш рояль не входит ни в какие ворота – он отказывается согнуть ножки в коленях».
У меня после посещения затхлых редакций запахи хвои и Хлои из «Пороги и Без» до сих пор не выветриваются, и это притом, что я измерял хорей космического секса в парсексах, когда было доказано, что нельзя ямбовый морской узел обвинять в привязанности к домашнему уюту. Всё облезлому коту под хвост, никакой тебе отдачи прикладом в дружеское плечо, так и норовят выпроводить за дверь. А что я такого редактору рубанул с плеча? Всего ничего:
«Вы сели на мел! У вашей кармы вся корма белая!» Придётся мне принять мафиозное предложение – ставить в парке платные туалеты «Шайка-лей-ка».
– Не убивайся, Лузгаев, небось не из сандалового дерева Христовы штиблеты изготавливались. Ты  запросто вступишь в любую партию, если уничтожишь в себе врага, но при условии – похороны должны состояться завтра. Жизнь в многодетном свинарнике не для тебя. Не быть тебе избранником на ночь у женщины, сидящей напротив за завтраком и воспринимающей твою утреннюю газету в руках, как баррикаду. А то что твоя сбивчивая речь клокочет, пенится, изобилует алогизмами и смахивает на язык Воляпюк, созданный потешным чудаком в 1880 году, то тебя, это не должно останавливать в стремлении послать недоброжелателей туда, откуда они вылезли. Посмотри на наморщившееся соскучившимися облаками небо, дождь собирается. Мелодично стуча по клавишам крыш, он по-дворничьи умоет вторую половину дня.
Терпеливо меня выслушав, многострадалец Боня лукаво погладил свой негнущийся штатив и почесал ещё не проросшую луковицу пениса, скрытую широченными пифагоровыми трусами сатинового цвета. С вербальной болтанкой воздуха он  вернулся к «Театру одного вахтёра», увязнув в космических  словах о состоянии невесомости, выдержанного вина длительной паузы.
– Мне не удавалось промокнуть до нитки и зажима критики, оставленных хирургом Фунякиным в животе. Ботоксы, липосакция, моё сфабрикованное тело уже никого не волновало. Даже когда я прилип к витрине модного магазина, затерявшись в репейнике зевак, – он покраснел до корней волос помешанного кустарника, за перелеском обработанным хной и продекламировал

Гомерика пережила аборт
Мозги Мозгве вправляет Раппопорт.
И если жизнь столицы как театр,
Сгодится в сериалах психиатр.

– Выходит и в поэзии ты энергоноситель? – спровоцировал я.
– Само собой разумеется, я же досрочный выпускник престарелой балетной школы «Плохому танцору ноги мешают». Не далее как позавчера познакомился с очаровательной ламой (формы удачные, содержание – ни к чёрту), и как только в глухой аллее, где можно ослепнуть от любви стемнело, вызволил ламу под шумок из зоопарка. Я заприметил её, сощурив глаза на манер китайца эпохи династии Минг, и подумал, что чем мельче буду видеть покладистую красотку, тем лучше. На бульварной скамейке я пошёл напролом. Но преграды, увы, не оказалось. Несмотря на треволнения, собравшихся вокруг нас, пришлось удовлетвориться недостойным внимания соитием, во время которого она откинула коноплянные волосы назад и шиньон шмякнулся о землю, что могло привести к нежелательному судебному разбирательству. Признаюсь, я допустил лысеющую оплошность, не произведя технического осмотра гривы жительницы высокогорных пастбищ.
– Для тебя всё это могло плохо кончиться, учитывая недавнюю жирную поправку к конституции в информационной выжимке.
– Но, согласитесь, несправедливо творческого человека распинать за досадные ошибки. Теперь меня в зверинцах разыскивает общество защиты утлых животных, Интерпол с потолковой организацией фресок, того и гляди,  все они нагрянут с обыском.
– Не думаю. Ты же не китайский мудак из Мукдена, который думает, что хорошо быть военнопленным в гражданское время. Ну кому ты нужен, готовый ощутить себя в трюме женщины, сложив голову и необработанные куриные крылышки на койке психдиспансера, – сухо-насухо вытер разговор я.
– Возможно вы по всем статьям правы, но кто мог предвидеть, что на меня свалится больше, чем я могу того выдержать. Понимаете, мне никогда не удавалось войти в историю, не вляпавшись в неё. А теперь позвольте сказать пару доблестных слов о красавце греке Афиногене – моём подельщике по больничной палате, считавшем, что набраться мужества сподручней за стойкой бара, где выставлены шведские коронарные сосуды «Тре крунур» (три короны) – и страдалец по собственной инициативе Боня поймал мой недоверчивый взгляд и испытующе улыбнулся.
Его уши смахивающие на сильно использованные презервативы неожиданно повисли, но язык продолжал безостановочно строчить, как из станкового пулемёта, ещё двенадцать мучительных минут.
– Моль-человек Афиноген Лапсердаки (по тёще Омерзян, прославившейся шпагатом на шпинате) насквозь проел гонорейное (капли солдатского короля) приданое неверной жены неоднократного пользования. Он относил творчество импрессиониста Сёра к точечным наукам, а себя к жировой прослойке общества с нерасщеплёнными липидами, потому как по окончании Железнодорожного института ему отрезали запасные пути в продвижении по службе. По его мнению, жена, предрасположенная к полноте и отдыху на океане – кошечка с клубком интриг. Она заимствует ювелирные изделия от кого попала. Обладая качеством – не принимать всё за отдраенную монету, когда вокруг неё валяются замусоленные купюры демонического любовника, ей казалось, что её страстно обвивает то ли плющ, то ли вьючное животное, а наш галаконцерн «Галактика» свихнётся с пастаризированного Млечного Пути, не дожидаясь внутреннего взрыва пресловутой Чёрной Дыры. Всем она представлялась лекарственной болтушкой, но взбалтывать её перед употреблением не рекомендовалось.

       Когда чёрным труляля надоедает танцевать с трубочистами,
                наступает время отбеливания бального танца.
 
     Глава 14.   «Достал»

– Я отказываюсь тебя понимать, Бонифаций! В глазах вечереет, огни ещё не зажглись, а во мне всё безвозвратно тухнет и угасает.
– Нет, вы только послушайте! Вы звучите как прокуренный прокурор, шьющий дело стежок за стежком, – с неувядаемым азартом в трепещущем голосе засвиристел Лузгаев, – лапа Афиноген понял, что жена его чертовка, застав её с соседом в двух преисподнях, когда тот продавал ей бюстгальтер для адюльтера «Made in China» – одна чашечка за полцены. Несчастный Лапсердаки убеждал меня, что её показная невинность с необжитыми местами – галера принудработ, увлекшая его ко дну с момента получения ритуальной пробоины при ударе о косяк промысловой рыбы. А так как простейшие, надеюсь вы понимаете, что это не мы с вами, не делятся знаниями, ему приглянулась аксиома: «С нищих умом взять измором нечего» – будучи потребителями, они представляют собой пластичный материал, из которого можно лепить всё что угодно, поэтому личности, подобные Афиногену, взрывоопасны.
– Слушая тебя, Боня, убеждаюсь, что меня, как холостяка, постигло несчастье – из любовников я был разжалован в мужья.
– Что вы, минута-две и я прикончу свой развесёлый рассказ. Не всё же использовать рот как средство сообщения куда надо или превращать любое место «На солнечном пляже в июле» в местечко!
– И то правда, самые разбитые судьбы у автомобилей.
– Согласен. Но и переломы судьбы срастаются, хотя случилось нечто из ряда вон выходящее – я задумался над жизнью и взял у себя интервью. Теперь хочется поделиться им с вами, вы умный и подскажете, что мне делать с собой в свободное от себя время.
Вот оно, вкратце, как любил говорить мой друг Ерофей Бинты – пивной бочонок 1956 года рождения, откликавшийся на «Кеглю»:
– Боня, ты помнишь себя маленьким?
– Я и сейчас не большой по сравнению с динозаврами во дворе.
– А точнее? – спросил я, разминаясь на полигоне остроумия.
– Ребёнком, как все непоседливые коноплята, я лепил куличи пластмассовыми социальными реформочками под дрожжевым грибком в песочнице. Когда же вышел из слюнявчикового возраста, жизнь из резервуара детства потекла размеренно от ликёрного магазина на тупом углу нашего дома до квартиры на седьмом этаже.
– У тебя появляются не эк-VIVA-лентные шляпные идеи?
– Да, но у человека со шляпным пером и высокоразвитым чутьём на прислонённые к голландской печке носки идеи снашиваются на манер ботинок с лопнувшими от зависти шнурками.
– А что остаётся за демаркационной линией интересов?
– В 2005 году меня поместили в урологическое отделение с почечной коликой для участия в мочегонках на испытательном поле «Незначительных неудобств». После прохождения дистанции я соблюдал диету, когда питал слабость к женщинам. Теперь же, пущенный на самотёк, я купаюсь исключительно в пресной воде бассейна реки Амазонки, славящейся жарой и влажностью.
– Боня, что первично для тебя в демпинговых расценках?
– Заведшиеся вшивые деньги – госзнаки искренней любви. Как-то взглянув в зеркало я ухватил, что боюсь потерять своё лицо. Этим страдают все за исключением Двуликого Януса. Обратите внимание на то, как мы ощупываем покровы лица – осторожно, любовно, с опаской, обрабатываем их лезвием или электробритвой. Опустившиеся типы запускают пятерню в бороду и, не имея доступа к гладковыбритому подбородку, ласкают её, как головку случайно удавшегося ребёнка.
– Ты посещаешь церковь? – всполошился я.
– Зачем, когда меня в школе учили циркулярному письму. Но я – соглашатый пораженческих побед одержал одну над религией реформатором в песочнице, когда надо мной разразилась гроза тирадой в си-би-моле: «Не будь частицей студенистых масс!»
– Какой урок ты вынес из громо-фона грозы?
– Дополнительный. Человечеству угрожает бытовое разложение на составные части до момента пока, я не буду вовсю шпарить по-английски И оно не перейдёт в двуполую стадию развития с ношением длиннополых пожёванных лапсердаков. А пока что уличная торговля телом достигает зияющих высот бревенчатых небоскрёбов.
– Боня, я слышал, ты провёл год в Сахаре в поисках ватерлинии у корабля пустыни верблюда, так пораскинь своими сексопилками, которых у тебя предостаточно скопилось вместо серого вещества.
– Из ковкого материала ничего не скрою. На карту поставлена моя пятнистая честь, а нераспознанная карта спрятана в рукаве.
– Так каков результат? Твой искренний ответ предоставляет тебе возможность выкорчевать из себя махровое невежество.
– Результат в невралгическом поле деятельности плачевен. Не находил с ними общих ножей, а те что были, оказались тупыми.
– Ножи? А почему не сцепленные молекулы вагонов?
– Нет, женщины на гобеленах. В их случае смена политического климата выражалась в переодевании, и я пришёл к выводу, что не в моих это правилах потакать выпущенным из заточения потрёпанным чувствам, которые за последнее время значительно подорожали. Я оказался новатором – гимнастические упражнения проделывал с нагрузкой, зато потом вздыхал с облегчением.
– Не кажется ли тебе, что своим заявлением ты опровергаешь задёрганную систему Станиславского – эту посевную идей?
– Безусловно. Тесные связи хуже одежд. Брачный контракт не даёт право на владение супругой. Я учусь у режиссёра-природы. Наблюдаю за осиновым листом и мужественно дрожу, как он.
– Трудишься, не зная в какой келье закончишь небо коптить?
– Посильно. Большинство мужиков ищет успокоение в семье и, находя его в спиртном, манкирует супружескими обязанностями.
– Твоё отношение к ревущей стихии, Боня, мне претит.
– Тогда спросите у специалиста по округляющимся животикам акушера-гинеколога Горджес Озверяна.
– Моя совестливость просыпается с первыми лучами солнца.
– А-а, понимаю, не прекращается порноизвержение Вулкана, пожирающего детей, и даже я – выздоравливающий шизофреник с патриархальными взглядами не могу мысленно перелететь в Лондон из-за пепла, льдинок и осколков неорганического стекла.
– И последнее. Каким ты видишь себя в недалёком будущем?
– Стариком в полуразвалившейся позе с запорами Прямой кишки и запрудами Мочевого пузыря на третьем месте с края в ряду расшатанных, как парадонтозные зубы, стульев. Тем стариком, по которому заметно, что ему не удалось избежать жизненного бездорожья, вырваться из безденежья, и возможно помощи скрипача Шерлока Холоймеса. Я полагаю, что мой неприхотливый рассказ расстроил вас, поэтому приглашаю выпить по стаканчику вина.
– Твоё предложение наводит на мысль, но не стреляет, Боня, Сегодня я завтракал в кафе без аппетита, оставшегося дома смотреть футбольный матч из Англии, и официант налил стакан томатного сока, протянув мне утреннюю газету от стены до стены.
– Это всё оттого, что вы интеллектуалы непонятно куда спешите и не выслушиваете незамысловатого человека до конца.
– Что ты, что ты, Бонифаций, я весь полнеющее внимание!
– Итак, чтобы не ударить в грязь заинтересованным лицом, Лапсердаки рванулся в бой без правил, опоясанный огнём и теннисными мячиками, веря в любовь в разумных пределах. Хотя по данным ЦРУ он не носил крахмальных воротничков, он всё же не позволял себе разговаривать с людьми в мягкой форме, но общению с ними предпочитал работу со словом, чётко усваивая пищу и правило «Всё возвращается на круги своя за исключением денег». В период телепатии, сменившийся экранной телеапатией Афиноген теряет интерес к насущному. По неподтверждённым слухам, его расходы на смерть, играющую в тазовые кости,  превышают допустимые затраты. Он ищет лом для головоломок и пишет шокирующее эссе о порезанных  лапах пальмовых листьев. Что-то в Афиногене надламывается и он называет себя Алеф-Тиной, отказываясь от положенных брачных танцев, обусловленных режиссёршей-природой в рамках метеопрогнозов. Известно, что в некоторых из нас заложены биологические часы швейцарского происхождения, тикающие на иврите – это отражается на карнавальных ласках в Венеции на площади Святого Марка. Но Афиноген, прославившийся весомым вкладом в женщин, не составлял исключения и гороскопы, относя себя к разряду неуловимых в камеры и к принудительным заботам, что сказывалось на скаредном характере, взращённом в оранжерее мизантропических культур.
– Боня, пощади! Непробиваемый час нашей беседы давно истёк.
– Вот тут-то разворачивается и уезжает самое интересное! Получив детальное описание символиста Лапсердаки, работавшего за символическую плату, вы понимаете, насколько вам повезло, что вы встретили на улице не его, а меня, Боню, не то бы он окинул вас пеленой наскоро приклеенного взгляда, а от выплюнутых слов, цитирующих его мемуары «Жил и не ушибся», вам бы никогда не отделаться. В доказательство правдивости моих домыслов не могу обойти стороной историю моей никем не поставленной пьесы.
– Оставь её на другой раз. Но Боню уже понесло...
– Я не требую вещественных доказательств любви, как та жена пекаря с вымученной улыбкой и пальцами, унизанными сушками и  с баранкой на запястье, явившаяся к кожнику снимать клипы с участков тела с помощью инсектицидного сульсенового мыла и заявляющая, что сексуальное меньшинства, те у кого больше.
– Не искушай моё терпение Лузгаев.
– Не волнуйтесь, кончаю. В это время по радио Наташа Богданова пообещала, что ливмя льющий дождь пройдёт со всеми остановками и вытекающими из этого последствиями, а мокрый снег завалит город на ночь; город в ожидании гамбургера раскрыл рот и раздвинул ноги за столиками в Макдональдсах. Так вот, принёс я пьесу режиссёру театра военных действий, которого предупредил: «Обещаю, пьеса превзойдёт все постановки ребром в зале ожидания Центрального вокзала без смены декораций и побочных расходов». Режиссёр (противно упоминать его имя) вздрогнул и перевёл дух на непонятный мне язык. Тогда я вкратце начал растолковывать суть происходящего на сцене, при минимальных возместимых затратах, воспроизводя текст по памяти и прося помрежа не аплодировать в паузах, когда я набираю воздух в лёгкие, потому что тону в содружестве оваций без мотивации, а то получается как у одногрудых амазонок овуляция, не имеющая смысла.
– Короче! – выкрикнул я, испытывая боль в изломе бровей.
– Вот оно... «В результате непредсказуемого перекрёстного опыления себя с дамой из соседнего подъезда герой цивилизации Родик Молекула, используя идею заживороднящей Золотой Рыбки, создаёт абсолютно новый сорт пудры «Желанная». Его жена Синди Молекула, преподаватель Сметанологии института имени Гаргантюа и сырного Пантагрюэля, наносит золотое напыление на кончик носа, напоминающий мясистую часть куска сала, высасывая из Родика последние силы, как застрявшие остатки крабьего мяса из клешни. Пытаясь выяснить отношения с аргентинским генералом Рудольфо Пампасы, вложившим сумасшедшие средства в развитие потогонного производства желёз внутренней секреции в Патогонии. Но Рудольфо ничем не выдаёт своей химической реакции на неожиданно сложившуюся в гостиной полированную югославскую обстановку. Все вокруг в неведении, но никто не задаётся вопросом, что поэтому поводу думает свободомыслящий планктон?
– Лузгаев, перестань подсаживаться на душевные излияния и увиливать от ответа перед лицом катастрофической нехватки моего времени, ведь дефицит страны это не обнищание трудовых касс.
– Вот я и говорю, о планктоне знают киты, заглатывающие его тоннами в Саргасовом море. И только неизлечимо влюблённый в себя внук генерала Игнацио Лампасы, в плане секса перешедший на самообеспечение, дырявит свои замшевые мочки ушей и папины барабанные перепонки испанским рэпом, оставаясь невозмутимым, как Мёртвое море, и попивая цельнометаллическое молоко. Игнацио поглощён своими заботами, и ему есть что отмечать – его не взяли в армию из-за узости политических взглядов и варикозного расширения вен. Возмущение редактора Печенеги, ратовавшего за сканирование террористов на Канарах, навеяло идею брошюры «Сейсмография как разновидность графомании, повлиявшей на рост землетрясений в Индийском океане». Выдержки из брошюрки, вложенные в уста ефрейтора Фитлера, носившего папоротниковое жабо, гласили: «Вот кому памперсы в пампасах ни к чему, так это майору, верящему в Бога и в кровную связь с донором. Диктатура – государственный домострой, при ней наука приносит пользу, и нет на неё оправы». Всё это было бы ничего, если бы он не поддерживал редакционную теорию, что по улицам столицы слоняются бурые медведи, а в жюри кинофестиваля Изощрённых Поскудств проникли каннибалы Ги Потеза и Ги Пертония – родственники гида Мопс-сана». И патРиотизм дорожных шахмат понятный в Рио де-Женейро не имеет ничего общего с моим.
В этом месте бессметный Лузгаев, родоначальник фривольной манеры изложения, почесал в мощном правом квадранте затылка. Затем рука, тормозя пальцами в воздухе надежд, отправилась в родимое гнездо пониже пояса. Задержавшись там, он вспомнил, что сделать над собой усилие легче чем крышу над головой, и в холодильнике ждёт оконная замазка просроченного творога с зубастой сестринской свадьбы под открытым нёбом.  А в постели поджидает близость с кочерыжкой, требующей энергетических затрат, не взирая на сердечные перебои. Раздражение в подмышечной области повисло в воздухе, и Боня, убеждённый трезвенник, пугающийся, показываемой по телевизору женщины-олигарха с санитарным пакетом акций,  обрадовался, что не придётся тратиться на крючки для приманки. Да и откуда ему было знать, что геморрой ничем не напоминает мозги, даже если его вправляют, а заживление сквозных душевных ран не всегда сопровождается почёсыванием аскетического воображения исполнительных органов в чреслах.
– Ну тогда прыщевайте, – оттенёно выдавил из себя Бонифаций  Лузгаев, – а жаль, есть существенная зацепка, хотя взыскивать не с кого. Сегодня знаменательная дата – десять лет, как я отстранён от должности мужа (инфраструктура семьи развалилась), и пять – как я усвоил вместе со здоровой пищей, что нельзя требовать от жены слепого повиновения, не то она прозреет, перефинансирует намерения и внесёт вклад в кого-нибудь более подходящего.
– Ценная мысль, Лузгаев, и настолько точная, что я ощущаю себя заштатной килькой, идущей в кильватере женщины, наслаждающейся килевой качкой её налитых бёдер, в минуты когда жара обжигающим блином обрушивается на город. Время летит, и по углам вместо любовных треугольников образуются пентагоны.
– Всё-таки вы должны меня дослушать. Не могу я с вами расстаться, не рассказав о товарище Ларчике на койке у окна.
«Экскурсант Патологоанатомического училища Сеня Ларчик под сенью дуба просто отпирался от возложенных на него обязанностей в предъявляемых к нему претензиях как к разносчику запахов чесночной колбасы и лукового супа. Человек с подменным лицом в парадной форме, обшитой свирепыми галушками, он научно доказывал, что революция в латентном периоде – это крылья ветряных мельниц. В свободное от мельниц время Сеня писал акварели на кого попало в стиле английской школы «Пляшущие пенни» и «Леди, меняющая окраску». Эти фундаментальные, абстрактные полотна, привлекли представителей органов правопорядка, так как в первой была представлена курящаяся река с дельтой расходящихся пальцев, а вторая оказалась перекачанной воздухом, напоённым запахом ватрушек. Шалости с кистью Сене можно было бы простить, если бы не третья антипатриотическая картина «Горшочный цветок (Preparation H)», посвящённая культурной революции. Ларчик изобразил последнюю, сидящей на унитазе голым вполне осмысленным фасадом, который с натяжкой назвалось лицом.  Но и это не помогло. Когда представитель органов, эдакий чёрный рояль, улыбающийся слоновой костью клавиш, с кулачищами, чешущимися по правильным чертам лица соперника, где предстояло поработать наотмашь, спросил его, зачем он это сделал, Сеня ответил по-простецки: «Меня тяготят Фаберже, ведь о них не скажешь, что они выеденного яйца наяву не стоят. А во сне преследуют девичьи венки с извивающимися ленточными червями». Как видите, ответ более чем исчерпывающий для индивидуума, выкупившего из ломбарда заложенный нос и взявшего реванш за узду. Улыбавшийся, сам бывший наркоман, дошедший до того, что принимался шприцем колоть дрова, пару раз опустил Сеню, но перед тем как окончательно отпустить поинтересовался, не означает ли понятие «в отрыве от производства» добровольную кастрацию, покорно сложившего оружие за ширинкой. Нет, ответил подозреваемый со свойственной ему второстепенностью, вшей не находят, так выискивают несуществующие изъяны. Пацифист, способный носить оружие только для украшения и объявляющий войну в предвкушении перемирия, Сеня Ларчик где-то подхватил дизентерию и понёсся с нею к доктору, втайне от своей матери – бриттоногой великобратанки Луизы Ковальчук, известной кофемолкой наэлектризованных сплетен. Луизой – ладной дамой с рефератом «Прерывание беременности у зуба мудрости», заинтересовался не просто одиночный чемпион по гребле, а целая флотилия. А она не первый год проводила в поисках для сына однородной жены с пожизненной гарантией и катающейся в деньгах, как пешехонский сыр в маргарине, кажется в Версале».
– Мне можно идти? – спросил я, – замечая, что его рассказ больше походит на сопроводительное письмо без права на публикацию, заверенное заугольным аптечным нотариусом.
Из парка у зияющего зева сабвея доносились звуки бульварной безвкусицы – «Смытой туши корриды», они сменили «Колыбельную портфеля и 42-й стрит» Прозиашвили Старшего.
– Вполне уместное желание, господин поэт, – не унимался Боня, – наводит на раздумья, а они действуют на меня, как скипидар на нализавшегося кота. Стыдно сказать, но знакомая баба, доставшая меня своей теорией «Жизнь в достатке», у которой не бюстгальтер, а гамак для двойняшек, вместительности которого позавидует любая мадонна, всегда был готов принять желающих. В близости с такой дамой вряд ли кто осмелится  оспаривать её первенства. И вот эта женщина, достигшая молочно-восковой спелости,  предлагает себя  в музей мадам Тюссо вместо Элтона Джона. Что и говорить, отжитые нравы опаскудели, и только стрела ведает о натянутых отношениях лука с тетивой. Да и стоит ли удивляться, если высокоразвитая разБушевавшаяся Гомерика задолжала 12 триллионов, а коммунистический Китай купался в инфляционном 2009 году с бюджетным плюсом в 2 триллиона долларов. Теперь я знаю, что буду делать со своей жизнью – я приглашу её на вальс, а потом уставшую прислоню к стенке и... сползу по ней!
Боня развернулся на вращающихся с подсветом каблуках на 182 градуса по Фаренгейту и слинял быстрым шагом перемежающимся с бегом. Даже со спины он не был похож на человека, который выживает потому что подчиняется защитному инстинкту и не рассчитывает заработать миллион на распродаже ностальгии.
Ворсистые капли дождя, очистили зубцы средневековых башенок от просеянного тумана и окропили плешивую лужайку Бониного дугообразного лица. Лузгаеву не претил примитивизм изложения. Он не вникал в ситуацию, не изменял привычному вкусовому орнаменту, зная что на форуме доходяг председательствует редактор Риккардо Удрал – патологоанатом, не согласившийся на оформление брака с карликовой собачкой и препарирующий подложенное ему на прозекторский стол неизвестным заказчиком.

Если верблюд –  корабль пустыни, то караван – флотилия, поэтому  заменяйте «С корабля на бал» на «С  верблюда в гарем».

     Глава 15.   Зося Невозникайте

То что мелюзга-амёба, пресытившись собой, жестикулирует псевдоподиями, первопроходимец Опа-нас Непонашему, успевший нажить врагов среди поддельников от пера, манерой живописать (Машам и Дашам) не знал и не ведал, так считала непоседливая секретарша второго секретаря от занавешенного окна Саша Сверестелко, а к её мнению стоило прислушаться, не прикладывая ухо к замочной скважине. Одинокая, на ночь глядя, она зачитывалась эротической сказкой «Мальчик с пальчик».  Ни у кого из находившихся поблизости от её артистической уборной это не вызывало сомнений, потому что в кульминационный момент Саша поспешно капитулировала перед системой Естественных Отправлений Здравомыслия не на салфетках в ресторане «У кувшина с кувшинками», а на перфорированной туалетной бумаге с туземным прочерком.
Поначалу Опа-нас Непонашему сжился с одной мыслью и... другая – о браке его смешила. Он рассматривал всё в свете марксистских фар, на освещение которых не стоило полагаться и тратить энергию на поворотах подтасованной Истории, и беспрекословно подчинённых предложений со стороны свободно конвертируемой Валюхи из Четвёртого Управления подъездами к ответственным лицам. Из них его смущали портреты на стенах человека в кепке с ящуром в проницательном взгляде.
Глядя ему прямо в гляделки, Опа-нас осознавал, что переходит все дозволенные бордюры и переступает через собственный болевой порог (аналогичное чувство испытал в бархатную революцию чешский памфлетист Дуглас Народа, когда дилетанты-преферансисты расписали пульмановский вагон с портативными магнитолами, а за ними куриную пульку).
Это не осталось безнаказанным. Бразды правления, не оставлявшие мозоли на руках коалиции красных и под ружек, ещё не упразднили, а партия бадминтонистов и паркетчиков-волантёров на смену им не пришла по недосягаемым уму причинам. Так что Опа-нас не был посвящён в эмоциональный разлив прошлого Зоси (женщины с обтекаемыми формами «Тойоты»). Он и не подозревал, что её учёный попугай-муж умер, задолго до смерти охладев к ней обессиленным телом. Возможно поэтому в Зосе Невозникайте, первый муж которой был убит в перестрелке с самим собой, после знаменательных слов «Женщина – это агрегат, который по окончании свадьбы вводят в эксплуатацию» обезумевшему Опа-насу, относившему секс к контактным видам спорта, роднее всего казалась фактура прохладных кожных покровов при всём притон, что живот Зоси был сильно вздут и сильно приукрашен вызывающими камасутровскими татуировками.
Его ухаживания представляли собой аморальное зрелище. Он приставал к носительнице ошеломляющей безвкусицы со своим черенком, как пароход к пристани, а чтобы расслышать шопот её губ, ему пришлось опуститься на колени. Непосвящённый в рыцари бардопоэт не догадывался, что из-за него назойливая Зося приостановила процесс усыновления третьего любовника – вездесучьего аперитивного бартендера Степанакерта Артемиды. 
С момента смерти патологического неудачника – первого мужа (он имел обыкновение чистить искусственные зубы при естественном освещении и не мыть руки перед любовью, не осознавая, что на завоевание женщины немытыми руками уходит больше времени)  Зося жила в кромешном одиночестве, не зная что такое бравада и всячески пытаясь прилечь внимание восторженного придурка и поэта-сексопатолога, Ваньку-Вставька, родившегося, в рубашке с чужого плеча с откладывающимся по техническим причинам воротничком. Но после посещения с группой туристов симпозиума графоманской тошниловки «Любовь вприглядку»  в Злате Праге с её понтонными мостовидными протезами через гордую Влтаву и, врезывающимися в память зубочистками шпилей католических соборов, на сюрпризёрку Зосю Ваня перестал реагировать.
Иван, для которого Злата Прага ассоциировалась с чешкой бульона и вызовами иностранцев к чесоточному языковому барьеру, вдруг зачерствел и стричь заросший подлесок венчика волос, окаймляющих лысину наотрез отказывался.
Достигнув верхотуры славы у бомжей (удача приваливается спиной к звуковому барьеру) и не став завсегдатаем ночлежек, Ванька с накопителем усатой усталости в тайне от Зоси не в хоромах коротал дни после запоев с Рамоной Сбодуна, умевшей в порыве закрывать глаза на тот факт, что неграм всё озамбезило.
Увлечённый куриным рококо и малярами фламандской школы, Ваня отправился на поиски Красного бункера «Налимы в наливке» – уголка с вождями на стене и секретарём утончённой душевной организации с нашивками на рукаве, обозначавшими систему оповещения на случай объявления военного положения или непредвиденных налётов Зоси Невозникайте.
Проникнувшись, мятежным состоянием смекалистого парня,  почувствовавшего себя новоявленным мессией поэзии по окончании тура «Усыпальницы королей цветами!», можно по-человечески понять и пожалеть Ваньку-Вставька. Ведь своенравная женщина авторитарного лежима Зося Невозникайте считала, что нарушение коммерческой сделки гражданского брака смерти подобно с момента, если приходилось домысливать всё самой.
Поэтому траур по дефлорации Зоси подруги отмечали приспущенными шторками юбок в кафе сплетен «Быт на слуху». Через двадцать две минуты по завершении звонкого скандала сродни монетному с поклонником чешского стекла она покинула другого нерадивого любовника Нестора Лососьевича Нереста (обожавшего прятаться во встроенных шкафах и шифоньерах) и увлеклась Опа-насом Непонашему, участвовавшим в клоунаде «Схватка ковёрных» в процессе соприкосновения интересов в эрогенных точках и пяти не связанных между собой компонентах:
категорическим отказом перед давно ушедшими из своих жизней родственниками вырубить музыку, которую слушал в наушниках, потому что они доносили, и отсечь её, Зосю, от наследства, в обмен на рыночные взаимоотношения в несостоявшейся семье, где взбитые подушки выглядели неаппетитными сливками;
его опуса «Гусеничный тракторат для голодающих птиц» и сказке «О крейсере, который лёг на курс... лечения»;
тяге разболтанного Опа-наса к красному вину в стремлении добиться расщепления кончиков волос и избыточных липидов руководящего государственного аппарата;
его выдающегося носового отсека лица святоши
и модной короткой стрижки на лысеющем подбородке.
О последнем изыске Опа-наса, пребывавшая в состоянии маниакально-депрессивного токсикоза Зося, узнала, познакомившись с ним вплотную в парке. Там он, снедаемой шелковичным червём любопытства, в течение получаса внушал ей под гипнозом доверие без рук, не находящих себе применения.
Ей нравилось возлежать в треволнении на отпечатках подушечек его пальцев – им не нужны наволочки, объясняла она себе, если будет жёстко спать, я напялю на них перчатки из спортивной кожи с кнопками запуска в карман – от вельветовых с зипперами остаются следы на кожезаменителе лица. Опу в Зосе испугало, как он признался, холовинское пугало неизвестности (до встречи с нею Расторопный раздосадовано мотался на побегушках у мадам Ефросиньи Бигуди).
Перед этим его первый неудачный брак длился три года, второй – удачный исчислялся неделями после того, как он подарил ей чертовски разрекламированную лобуду – поролоновые подушки «Ни пуха, ни пера» в благодарность за то, что она помогла ему мастерски освоить позу «Затылком к лицу». Поэтому Опу волновал вопрос, удастся ли дожить с приемлемой третьей до полуфинала первой жены. Виной тому была, набившая оскомину беспретенциозная классика литературы в подкорректированной стране Безмолвия.
– Вы стенографируете? – неуклюже спросил бессеребренник, но золотник Опа-нас белокурую не лишённую античных форм Зосю на седьмой минуте скоропостижной беременности.
Опа, достигший почтительного возраста, когда со сверстницами как водится в прятки не играют, не рассчитал сил и средств с целью – сорвать бутон аплодисментов, или цветок любви, или повременить и с тем, и с другим, не учитывая, что всему этому он предпочитает дважды гонимую бигонию в горшке на подоконнике. Он не подозревал, что по молодости своей Зося, отравленная развлекательно-пищевой передачей «Последнее заобщение в прямом кефире» обходилась без «упаковочных» услуг нуворишей.
– Нет, граффити на головках швейцарского сыра в свободное от взломов сердец время я не увлекаюсь, татуировки драконов и русалок – другое дело, – абстрагировалась Зося.
Её, занятую накручиванием вокруг шеи экстравагантного перевязочного материала – канареечного шарфика из воздушной ткани, можно было простить, потому что скрывало каллиграфически выполненное всеми цветами радуги тотемное тату – итальянского медвежонка Лускони с его юной любовницей. Это во-первых.
Второе скрывалось под ацетатной кофточкой датской фирмы «Наводнение в Копенгагене» брелком на память и с врезными речными рукавчиками по затопленным берегам. На этом беседа закончилась, уступив место на скамейке в садике им. Склифосовского другой парочке с прочной получасовой спутниковой связью по жизни на порочной основе. Девушка завершающе разделась. Изумлённому взору преподавателя автомобильного вожделения Планктона Прорехи – человеку с пшеничными усами на полянке верхней губы, обладавшему немереным мужским аппетитом, представилась довольно потёртая меховая горжетка, скрадывающая барельеф партнёрши, утверждавшей, что в космосе не миллионы, а маринады недоступных как она с «Фабрики звёзд». Как ни странно их неразрывная связь позволяла ей оставаться девственницей, избежав нареканий со стороны.
Так образовалась происковая партия «Типа мы», озвученная Прорехой в небывалом предсказании, касающемся гениального внука, который поступит в Международный Литературный Институт имени Горбоносова и закончит его в течение трёх (Ну ты!) часов – операционного времени, требующегося для вживления в мозг чипа, несущего пятилетний объём знаний. А тут ещё мешаются  неокрепшие слова, языческая колбаса, стрихниновые сардельки и котлеты с мышьяком с отдельными мнениями кулинарных экспертов по разным отделам без отделочного материала!   
      К своему удивлению пикейная барышня Зося с глазами навыкате и не расплетённой песчаной косой  категорически отказывалась что-либо понимать, забывая, что для Опа-наса предметы любви – это меняющиеся объекты необоснованно завышенных претензий к окружающим (она ещё не знала, что он обладал редким даром смешить людей посмертно). И когда в его голосе засквозили заметные нотки подчёркнутого пренебрежения, она тут же поспешила закутаться в махер и  ускорила шаг, чтобы не простудиться, памятуя о застольях предводителя пролетарской культуры Луначарского при луне с Первомайским поэтом-трибуном Ковским Мая.
На фоне этих немаловажных данных, которыми она переболела своими расшатанными нервами не стоит забывать, что после того, как Зося ознакомилась с достопримечательностями Опа-наса и содержанием Большой Советской Энциклопедики у неё началась продолжительная эзотерика, с которой она не раз обращалась за консультациями к кабинетному учёному Глобальному светиле-психологу Анфиладе Закус, потворствовавшей любым её капризам на кушетке частного кабинета на Драйтоне. Но и от его помощи пришлось отказаться – он оказался несведущим в элементарном вопросе: «Можно ли считать стоматологию и гинекологию смежными специальностями, если их представители заглядывают, не общаясь, в разное дупло?» Зато после расставания с психологом Анфиладой Петровной Закус слезливая Зося научилась от соседа Махмута Недразни оргазмировать, дико вращая мочёными яблоками глаз, пока его заусенчатые ногти скорбели по её спине (они не были в обиде на него, когда он их объедал).
Курдский беженец Махнут Недразни, работавший суфлёром в театре «Суфле», понимал, что времени на разборки с собой с вмятинами и царапинами не хватает. Он плеснул баночный Хайникен в гранёный фужер. Пушистые барашки облачков освежили язык прежде, чем низвергнуться в пищевод горлопадом. Пританцовывая сужеными зрачками по бумаге, Махнут прошёлся по пунктам соглашения, призывающего отвести дочь к плеврологу. Неуклюжие фразы цветастых формулировок мелкого шрифта раздражали. Крокодиловые пасти пассатижей скачущих строчек угрожали возмездием. Хочешь быть сказителем, не отдавай себе отчёта в письменном виде, твердил он, искоса поглядывая на невезучего картёжника по кличке «Проигрыватель».
Не поэтому ли Махнут Недразни почувствовал себя камнем, подтачиваемым шлифовальным кругом пивного потока?
Кто я, задавал он себе вопрос, почему не разглядел в добавочное время хоккейного матча рекламную благотворительность растворимого кофе, и стоит ли ожидать лютой расправы павлиньего хвоста? Ведь я регулярно посещал классы английского языка, когда в школьную программу ввели уроки по сексуальному воспитанию. Более того, я записался в отстающие, чтобы посещать занятия на муляжах, понимая, насколько важен показательный процесс, перед тем как меня подвергнут психоанализу на остаточную мочу, как представителя лобастой нации с повышенной смертоносностью.
Спасибо телевидению, оно помогает перемещаться в пространстве и времени, не поднимаясь с кровати.  Мог ли я по этой причине оказаться лёгкой добычей, плывущей по поверхности в угоду не(screw)пулёзным типам? Не знаю. Мозг для оценки внутреннего мира, глаза – для наружного наблюдения. Это помогает понять, что добрая Гомерика – огромное мягкое кресло, позволяющее залезть на себя, устроившись с ногами и бенефитами, особенно в моём положении удава, отважившегося целоваться с гремучей змеёй после 13 лет брака с обезжиренной женщиной.
Передо мной за одну ночь, без всякой на то надобности, выросла сплошная стена невезухи в домике с неструганным потолком, где можно было занозить ногу, когда мои друзья – пчёлка старшего поколения Дзидра Цурюк и Мстислав Хэндехох сказали, что моя жена, Шахна Недразни, несмотря на сладкоречие, сыпавшееся из сахарницы её рта, изменила своей внешности. Я ничего не мог возразить Дзидре и Мстиславу, утверждавшим, что в тот момент в голове у Шахны заработало вычислительное устройство, поразившее её воображение в космических масштабах – она пеклась о перемирии меду Млечным Путём и Туманностью Андромеды. И я понял – приходится жить, пока цены за прописку на кладбище не повысились и нет материальной возможности приблизить туалет к себе.
Люди не фисташки – они зеленеют от злости, когда заканчивают жизнь по-разному – кто под электричкой, кто на электрическом стуле, а кто и под разгорячённым утюгом, но если руководство кладбища идёт навстречу клиенту, значит кладбище передвижное. Я не боюсь смерти, потому что убеждён, что временно покидаю планету. Ах, если бы я родился ныряльщиком где-нибудь на острове французской Полинезии, я бы из всего извлекал выгоду ножом, раскрывая створки раковин и вытягивая из них драгоценные жемчужины, или навсегда  ушёл бы под воду у рифа, страдая кессоновой болезнью, с песней на устах «Шалавы полные кефали».
Так рассуждал курдский беженец Махнут Недразни, пока не переключился на 254-й канал, по которому схлестнулись в короткой словесной схватке неисхоженные филантропы-индейцы из племени А паче чаяния: ветрогон, занятый на побелке потолка знаний, Каменная Почка и способный перебирать фасоль в уме шулер, балующийся перфокартами Циррозная Печень.
К.П. – Вам, как аграрию, а не просто деревенщине, никогда не приходилось, заказывая пищу для ума на дом, сталкиваться с фейерверком праздного безразличия, снедаемого любопытством?
Ц.П. – Метко замечено! Вот я и накручиваю не те мысли на веретено размышлений. А это то же, что стараться всучить «Rolex» Венере Милосской, которая, по слухам, не одну инфляцию пересидела за колючей проволокой из семейства иглокожих в палеонтологическом музее.
К.П. – От вашего сообщения попахивает крамолотым перцем. За такие штучки отец спускал с себя штаны, и добросовестно отхаживал свою репродукцию. Это заставляло меня призадуматься, кто мой подлинник. Вы скажите, что это инсест. А я так не думал, пока не прочувствовал боль в яйцах, понимая, что сегодня уже наступило. Но, видимо, совесть папку заела, и он ударился в бега (Надеюсь, эта сволочь не ушиблась) со словами: «Одинокая старость – это когда ноги больше не слушаются и дети заодно».
Ц.П. – Не судите родителя строго – не любят, не лупцуют. В любви к ягодицам он раздвинул границы невозможного, или перешагнул порог терпения, он же не робот – синтетический продукт человеческой лени. Между прочим, каждый раз, когда мне кажется, что выхожу на нужного мне человека, вроде вашего отца в общественном туалете, говорящий робот подаёт мне под «Пожалуйста, сэр» лимитированное количество не мнущейся ватманской бумаги. Понимаю, что болвану не положено быть голословным и лучше облекать слова в униформу или надежду, но не до такой же степени. Вот так государство экономит на нас.
К.П. – Сочувствую и принимаю ваши тёплые слова, прозвучавшие в защиту моего мерзавца-отца, тем более, что он долгое время, глазом не моргнув, проработал техником по починке холодильников в моргах, не подвергаясь административным взысканиям. Иногда я задумываюсь, а не был ли я его жизненной трагедией на манер шиллеровской «Коварство и любовь»?
Ц.П. – Выходит, я угадал. Мне, например, собственная ложь дороже кровавых капель чужой правды. И как перевёл японский поэт Смуро Восвояси на язык чукч: «Человек способен достигнуть миногого, но хамелеонизация осьминога ему не по щупальцам».
К.П. – Это правда, япошки народ умный. Заметьте, цивилизация на задвоках достигла пика, когда поголовье идиотов у нас увеличилось. Уже заложен из стружек совести фундамент первого в мире сексапильного завода. И всё-таки с буддистами следует быть поосторожней. Упаси вас Бог съесть японскую рыбёшку фугу (не путайте с Бахом) – в две секунды заработаете сердечный паралич. Но к всеобщему удивлению, эти самураи от этого кайф ловят.
Ц.П. – Вы огорошили меня как андерсеновскую принцессу. Невероятно, а мы здесь всё, что только можно, оплевали с энтузиазмом, вступая в период макротизации островов Микронезии.
К.П. – Абсолютно с вами согласен, коллега. В состоянии безликого ликования мы  никак не можем подобрать себе занятия по душе, потому что разучились нагибаться.
Ц.П. – И гнуть спины в медленном попурри кинофильмов.
К.П. – Вот именно, загнанных в узкоплёночный аппарат. Если тебя берут за шкирку – это не означает повышение по службе. Родной штат Нью-Порк держится на финансовых подпорках китайских вливаний, он ведёт себя как придурок, увлекающийся игрой на бильярде, принимая его за музыкальный инструмент.
Ц.П. – Это аналогично тому, что некто, обнаружив, что кто-то спит с его женой, отправляется в ванную набить себе морду, считая, что таким образом легче отмыться от позора.
К.П. – Хотите знать моё мнение по этому поводу?
Ц.П. – Конечно.
К.П. – Лучше бы у наших предков руки отсохли, прежде чем они сбагрили белым людям остров Конфеттэн за $24. Не пришлось бы нам стыдиться друзей, подсчитывая ни с чем не сравнимые потери от невыгодной продажи родины.
Ц.П. –Я не согласен с вами. Эта невыгодная сделка предоставила мне уникальную возможность получить житейское образование, благодаря которому я могу очень низко упасть, если шкурный интерес банановый, а кожура валяется под ногами на потрескавшемся асфальте перед солидно застрахованной компанией.
К.П. – Не может быть, чтобы вам так подфартило!
Ц.П. – А что, уже и помечтать нельзя человеку, для которого фужер с пивом – капкан, в который он часто попадается?
К.П. – Ну и что вы ощущаете в такие минуты?
Ц.П. – Вы мне не поверите. Я плаваю счастливый, как муха в наваристой гуще золотистого бульона Уолл-Стрита.
К.П. – Вы мыслите как поборник справедливости и рефери несостоявшихся схваток, просто апартеид какой-то.
Ц.П. – Откровенно говоря, негры мне в этом не помеха.
В этот момент Махнут Недразни потерял нить запутанного разговора и выключил телевизор указательным пальцем ноги.

                Главное – выехать на самоизоляционную ленту
                разухабистой дороги в будущее.

 Глава 16.  Живи с молнией или с зиппером

Но обратимся к Опа-насу – бардопоэту, состоявшему из одних плюсов, потому что от них энергетически отталкиваться легче, что даёт (как он предполагал) прибежище логическому осмысливанию плотно окружающего его мира врагов, которых надо уничтожать и друзей, которые в трудную минуту сами неожиданно сгинут.
Уже который год двурушник Опа (с головой, закутанной в два полотенца) собирался посетить Далайламовский Тибет и  позвоночно прилегающие негнущиеся монашеские хребты. Поводом послужили растрезвоненные расторопными китайчатами с авеню «Ю» наслаивающиеся слухи о том, что, если кому-то вдруг посчастливится увидеть бракосочетание горных козлов, все хворобы рукой снимет. Опа-нас заметил китайца без подданства, складывающего быстроходные мысли в столбик и спросил себя, – а кто же я? Опираясь на неподтверждённые данные, Опа, пристрастился к кроворазжижающему Кумадину надеясь на скорую пропажу, мучавшей его мерцательной аритмии. Сердечная тарахтелка появилась 24 дикаря 2012, когда он мчал в четырёхцилиндровой лиховушке набекрень на собрание «Клуба Интимных Встреч».
Первоначально задуманный как «Клуб любителей острых ощущений режущих и колющих инструментов» – он оказался таким же нерентабельным, как покупка пылесоса для рельсового Ковра-самолёта. Сидя за рулём в транспортной пробке, Опа испугался, что его главный герой, пьяный вдрызг капитан сухогруза, будет искать трюм в трюмо или иголку в ощерившемся стогу ёжика, что не даст автору, преуспеть на литературном поприще.
Полагая, что его авторский час ещё не пробил, Опа упал, было, духом, а придя в себя, долго не мог вспомнить – навзничь или на спину, зато у него отлегло на душе, когда высветлилась картина, «как китайца» отдавалась ему на ложе бенуара.
Бывшая вязальщица обрывов на магнитных катушках Зося.  грациозно ввалилась в дом Опы душной орхидеей и, подарила себя ему, не предупредив, что отказавшись от буддизма по утрам, она ждёт встреч с лучшей подругой – косметикой. Опу единила с ней не подлежащая возврату любовь ко всему воркующему и свиристящему. Пернатые об этом не были проинформированы, отчего их равнодушное отношение к потенциальным хозяевам и друзьям птиц казалось вполне оправданным. Людям они предпочитали прожаренное рациональное зерно Гегеля и лакомых насекомых под крышей  камбоджийского ресторанчика «Подполье Пол Пота».
Говорят, что только дураки бывают всем довольны. Боже, еси на Эй Би Си, как мне надоело быть умным! А вот орнитолог Опа-нас взялся за перевод нашумевшего романа Митчелла Уилсона «Живи с молнией», что в авторском варианте на певучем и клёвом птичьем языке прозвучало как: «Скрывая непомерный потенциал, живи себе женский подрядчик, Апер Котов, с застегнутой молнией». Перевод дёшево приобрёл интригующий смысл и фантастические наслоения событий вместе с авторскими правами.
Издание пользовалось большим спросом на книжных развалах и в мужских салонах красоты. Особенно в нём привлекал  мужскую половину человечества эпиграф критика и рупора совести Феофана Мерило: «Стенать легче, опираясь на обшарпанную стену».
Этим и кое-чем другим (единственное, что подлежало в нём калькуляции и расправе – это складки на сорочке героя) роман, полный свежести и новизны, поразил по-детски восторженную Зосю, не сильно разбирающуюся в носильных и непосильных для понимания вещах на барахолках авангардной литературы.
Бегло ознакомившись с шедевром для грудных в ползунках, она попросила у Опы политического убежища и перепеленать её под убаюкивающую «Lullaby of Birdland» (Колыбельная Страны Птиц) в исполнении джазовой кудесницы Эллы Фитцджеральд. К счастью, её поклонники уже находились в Гомерике, и запись нашлась быстрее, чем она ожидала. В благодарность за это Зося профессионально смерила Опу оценивающим взглядом ниже пояса, обвила его вспотевшую шею мохнатыми полотенцами рук и прослезилась, попросив бардопоэта заказать в кондитерской «Любимцы-бублики» зелёный бронежеле на десерт – яство популяризированное греческим магнатом Феодосием Деньгами.
В Рождество, готовясь к конгрессу поэтических бездарей, скептически настроенный Опа-нас дёшево отделался покупкой памперсов, а Зося, гордившаяся грудями вразнос, его нравоучением: «Перестань выкобениваться и ставить перед собой неразрешимые глазированно-гламурные задачи, глядишь, и ты обретёшь покой». На фоне наскучивших граффити Брюквинских стен Опа-нас пытался поближе познакомить Зосю с первоосновами своего песенного  ломбардного прошлого. Вот его незатейливый рассказ.
Нельзя рассматривать буженину как проявление свинства, в этом я был убеждён девицей со смазливой мордашкой, содранной с Ядвиги Кшиштовны Предбанник. С ней мы периодически сцеплялись в коридоре буреломных страстей, когда, движимые единым порывом, украдкой от других выносили мусор из семей.
Представляя её, всепоглощающей воздушной ямой накрашенного рта, я убеждался, что мы рождены в чудесной стране, где сказку запросто сделают пылью, а любительскую колбасу несъедобной, чтобы свободней дышалось в газовых камерах, и мне стало понятно почему остепенившиеся степные волки (из тех что проживают в огрызке – Брюквине) называют Нью-Порк яблоком.
Я обменивался с Я-двигай приветствиями в надежде, что их не придётся возвращать, но за эту надежду приходилось расплачиваться изящной беседой на дружеской ноге в стёртых тапочках, из которой был сделан вывод, что у черепахи рациональный домик – ни подвала тебе, ни антресолей. Под воркованье голубей сквозняк погуливал от пальцев до пяток, пока соседка (там она была вахтёром, а здесь  консьержкой – смотрительницей в замочные скважины) снабжала меня сплетнями, поливая людей из зубастой лейки-недержалки, как цветы – у кого в подъезде сучье вымя под мышкой, а у кого в Гринвидж Виллидже голубой карбункул, который даже на приличные штиблеты не выменяешь. Дарственные энциклопедические знания она отчасти черпала у любовника журналиста-междуогородника Бумы Барашкова – странного типа с ангиомой в пол лица (можете выбрать ту половину, которая вам больше приглянётся). Оставшийся на бобах Бума был без ума от неподвижной Я-двиги – он любил холодные закуски и разгорячённых женщин, а то, что одна из её ног напоминала ножку циркуля, его вовсе не смущала. Образ Ядвы преследовал Буму даже в скоромные дни. Барашков, обожавший космические таинства, «Dark side of the moon» Pink Floyd и кошерную нетерпимость в пище, перекладывал фривольные думы на нескладные декадентские стихи и всё, что оставалось после других женщин.

Я помню вас в тени раскрытого окна,
ночной оркестр цикад трещал неугомонно,
роилась мошкара у нежного пеона.
Другая часть лица луною не видна,
а я в ракете слов лечу по зову лона.

Представил в темноте обратный лик луны –
невинно заключён в невидимую пропасть.
На ухо вам бубнит «Ля Бамбу» Трини Лопес
Его бэкграунд вокал – гуляки-крикуны,
а вы к мольбам моим глухою остаётесь.

На конфитюр свобод не смею посягнуть,
во сне я Дон-Жуан, а наяву робею.
Вы вышли на балкон, сжимая чёрный веер,
я ж всей душой стремлюсь к раскрытому окну,
а к телу как всегда претензии имею.

Запомнил вас в тени раскрытого окна.
Ночной оркестр цикад трещал неугомонно.
Роилась мошкара у бледного плафона.
Другая часть лица осталась не видна,
скрывает от меня её – деревьев крона.

С Бумой – осветителем событий и развороченных дорожных происшествий в предрассветные часы, я состоял в лучших отношениях. Мы не общались с ним три месяца, после откровенного признания, что его первая ночь с мадам Предбанник больше смахивала на вступительный экзамен на фак-ультет языковедения. К тому времени Бума, убедившийся, что не каждый живущий за морями, за долами – заморыш, прекратил выносить мусор из избы, и я заподозрил его,  сумасшедшего на воле, в преднамеренном посвящении меня в тайны мадридской подворотни. Возможно я был несправедлив к Буме – тайному статскому штакетнику при заборе секретных данных, по которому шпингалеты в оконном детстве стучат палочкой пулемётной очередью. К этому милому, в сущности человеку, доверчиво поделившемуся со мной тем, что у него пробки в ушах перегорели и в том же детстве он две недели провалялся в постели со свинкой, за что нянька обвинила его в скотоложестве. Так что имела право на обезличку бытовая версия нашего разрыва, в которую вдаваться не стану. Но я, доказавший, что только восторженные натуры кричат от боли «Да здравствует!», решил по достоинству оценить довереннную мне информацию:
– Вы нужнее чем редко встречающееся полезное ископаемое.
– С чего это вы взяли? – удивился Бума, который в свободное от себя время накропал анестезирующие стишки на злобу суток и зачитывал их группе прохожих, прижатых к стене, с нетерпением ожидая, когда повисшую тишину разорвут аплодисменты. Тогда он спрашивал слушающих, нет ли среди них швеи-мотористки или хотя бы иголки с Нинкой, но про поручика Полюцина... ни слова.
– Читал вашу простоволосую поэзию простодушного юмора. В ней слово месторождение вы пишите вместе, красочно описывая, волосы на запястье, вытертые рукавом, а крупные лошади на пастбище у вас ржут ржаным хлебом, когда вы густо мажете им губы паюсной икрой. Надеюсь, хоть какая-то мысль вознамерится поселиться в черепке автора, и не мне вам напоминать, что прикрывают фиговые листочки ваших рассказов. Возьмём хотя бы Шарля Дарю – обаятельный малый, отметивший, что в слове букварь проглядывают въедливость и начётничество, а пофтор и фторостепенный пишутся, сами понимаете, через... Автор обнадёживающе пообещал, что мы не встретимся с ним ни в этом, ни в других произведениях, ни даже в укранско-ирландском ресторане «О’крошка». Дорогой мой качевник прав, вам бы не повредило потактичней относиться к его творчеству, а теперь, когда я убедился, что вы нуждаешься в срочном ремонте, запишись к урологу, – обидчиво заметил он. – Ведь так и двуглавого орла с двужопым крокодилом перепутать можно. Такого же мнения придерживается Валентина Х.
– Вы напоминаете мне кристально чистого вождя, – парировал я, – его взашей вытолкнули из Женевы  незадолго до спровоцированного им же революционного землетрясения.
Тогда настырный бунтарь потребовал джина с тектоником, не подозревая, что всё уже предопределено в результате пересортицы. В итоге мыслителю подфартило перебраться в Люциферну. Его классический пример убедил многих перепробованных соратников, что для революционера стушеваться на время – толчок к действию, сигнал к атаке, для меня же – убеждённого эволюционера – действие обрастает водорослями слов, как днище корабля моллюсками.
– Меня ваши трафаретные политические предпочтения мало интересуют, мил-человек, – взвился Бума Барашков, – для таких как вы, подсунуть соседской собаке ампулу с цианистым калием не составляет никакого труда, и это не рассматривается вами как преступление, потому что на вас шикарные шкары.
– А вы – защитник подворотной барбосни, и ровным счётом ничего не соображаете в стеклярусе и в растущем кинологическом лобио в Конгрессе, – выпалил я, вороша ленивые вареники мыслей.
– От словесного поноса вам помогут лыжные крепления, стрельба резиновыми пулями и кафе прогнозистов «Метеорологическое с водкой». Так поспешите, старая рух.лядь, сезон кончается, и пули пропадут с торговых полок, – забеспокоился он.
В его голосе Гекель Бери Финна, распевающего «О’каллевалу», ощущался дразнящий эффект драной портупеи Портоса, напоминающей о подвальном помещении вкладов нищающего дворянина. Но д’Артаньян во мне ещё не проснулся, хотя в какой-то момент я почувствовал себя жалким пораженцем по сравнению со Змеем Горынычем, пышущим из ноздрей здоровьем.
Понятно, что после приведённого выше обмена мнениями  в пышном кортеже слов нам говорить больше было не о чем. Такому не втолкуешь разницу между сиделкой и лежанкой. Этому жуку только дай мастерок в руки и он ловко соорудит макет гнёздышка для воркующей парочки стервятников. Рецептуру ближнего боя с закатанными рукавами в лайковых перчатках мне изучать совершенно не хотелось, а дуэли утончённого танго «А ицем паровоз» с розой в зубах в первом ярусе с пуленепроницаемым стеклярусом в эпоху рэпа к сожалению не практикуются. Пусть себе лиходей лузгает тыквенные семечки и арбузные косточки, утихомирился я и отвернулся, зная, что за предательством друзей расположение врага виднее. Но не буду отвлекаться в сторону от этической стороны разрабатываемой темы. Вернусь к прекрасной даме ожиревшего сердца блоговоспитанного компьютерщика Бумы, наворачивавшего оливье из мелко нарезанных машинок «Оливетти».
– Ошибочно относить пьяных гондольеров к разудалым лодочникам бакен-бардам – темпераментные итальянцы-тиффози неправильно их поймут, – подмигнула мне Ядвига Соломоновна,  как бы намекая на безотлагательность стоячих воротничков и футбольных мячей в квакучем застойном болоте перед Кубком мира.
Создавалось впечатление, что она разговаривает, заложив противозачаточную дольку лимона за щеку, с целью падения словорождаемости под которую никто не удосужится подстелить соломку, самой ей это не очень удавалось и она жарила скороговоркой по голове. По крайней мере её заявление прозвучало, как гром среди ясного неба в кисельном тумане, как побрякучий музыкальный отрывок из жизненного перелома, как перепродажа чужих начинаний наподобие карманных увлечений друга Бумы самовозгорающегося старика Марика Мастур-бей «Своя рука владыка», нанизывающего сигаретные кольца на член с кривой улыбкой.
Не находя ответа на выпады Ядвиги Соломоновны – этого ходячего справочника дня рождений великих ****ей и неисчерпаемых бармицв, я перешёл к мстительному составлению в голове политической и географической карт принадлежащих ей полушарий, клятвенно обещая не передёргивать их и не забывать за что двуглавого орла обвинили в вегетарианстве. Информационное ассорти, мельтешащих с завидной скоростью разноцветных мушек, продолжало вертеться на ядовитом вертеле языка Ядвиги, по лягушачьему пританцовывающей в болотного цвета балетных тапочках, а слова текли красным вином, выводящим из себя радиацию:
– Как вы думаете, солнышко, – изощрялась она, – сгодится ли трёхгрошовый оперносиплый велосипед Бертольда Брехта при лечении паствы в процессе педалирования не сформировавшихся Иудей? Ну не отмалчивайтесь, потаскун! Я спрашиваю это у вас, подозревая о сумбуре, томящемся в казематах непритязательного мозга. И не забывайте, что женщина – величественный корабль, для которого, в отличие от патрульного катера, важна оснастка. А заднему плану водораздела наследства на гурманной основе я предпочитаю героиню Мари Хуану, гашиш вам!
Амплуа хранителя молчания оказалось мне не под силу (по статистике мы сокращаем жизнь тех кого любим, устраиваясь между ног по знакомству). И я, тяжело задетый шрапнелью Ядвигиных слов – женщины с белокурыми глазами, выпалил:
– Мадам, прошу вас, не путайте диаметрально противоположные термины; владение языком и обладание языком – второе я ставлю намного выше и оставляю его выхолощенному хлыщу независимого толка Буме – единственному парню, который, как мне известно, ходит в туалет, как в кино.
– Заткнись, мерзкий ублюдок, не то по компьютеру беду накликаешь. Скотское тавро недоноска и его больные речи, вызывают сомнения. Они нуждаются в вакцинации на манер отрешённых жизненных задач. Не ты снабжаешь деньгами на бездоннокарманные расходы! Не ты занят на раздаче комплиментов и подзатыльников, – проорала привокзальная шлюшка-маршрутка, натягивая поношенное платьице на сбитые коленки, когда-то стоявшая на раздаче купонов стригущего лишая.
Мысленно я огибал её уже несколько раз, распаляясь всё больше. Но и это прозвучало вызовом, граничащим за здорово живёшь с летальным исходом, если пользоваться камерой слежения за самим собой, выданной любимой женщиной.
Впервые я пожалел, что я не китаец Кули-Бяка, к которому вместо буквы закона, заверещаемого состояния, применяем иероглиф. Хватит, сказал я себе с мученической улыбкой на усыхающем ботоксе, сопровождаемом пикетом раздумий.
Как человек крутого замеса с мемуарами «О наездах, подъездах и распальцовках (веерообразных постановках пальцев, не имеющих отношения к игре на фортепьяно)», я не позволю посторонним в моей вотчине навязывать мне свою волю тугими  галстучными узлами. А вообще-то, что касается умерщвления плоти, расслабившись на гризетке, то у кого больше – тот и плюралист, не считая момента, когда стараешься удержать себя в шатком положении или в растормашённых чувствах.
Еле сдерживая справедливое возмущение, я ретировался в студию, второй месяц находившуюся в беспорядке, подозревая, что в тиши рабочего кабинета сподручней составлять ответ на провокационное заявление мадам Предбанник, взятое из моих шулерских записок «Ничего уже не подделаешь» (я пишу, производя на свет нечто бумагомаразменное, смиряясь с ошибкой «любля» после того, как исколесил остров Гаити в поисках демисезонного пальто).
Я животрепетал, дабы удостоиться премии «За лучший сон» и взобраться на небезызвестный Нотр Дам де Пари, чтобы закутаться в серую неряшливую простыню, раскинувшегося лохматого тумана и связать остатки жизни с одной из химер, а то и повторить беспримерный полёт с кафе «Драла», втянувшего шею в плечи и то что осталось от Квазимодо».

                «Продам словесный автопортрет Пикассо».

       Глава 17.   Снова о птичках

Но вернёмся к птицам, без которых невозможно  ощутить полёта в захватывающем молодух изложении перелицованного мной замшево-замшелого материала. Хотя в позитивное расположение духа по отношению к земной оси вторгаться я никому не позволяю, такое случилось со мной не впервые. Помню как в муравейнике умерла королева, и я стал потрясённым до резинок носков свидетелем погребальной процессии солдат и рабочих муравьёв, напевающих грустные гимны и настроившихся на вынос тела.
      Зося Невозникайте с Опа-насом Непонашему не являлись исключением из заведенных не подобранным ключом природы нерушимых правил неадекватного поведения в отличие от гимна, предназначенного для крылатых. Даже обозначение одного из районов с парящим названием «Крылатское», брошенных Опа-насом на произвол судьбы столицы и любовницы Симочки Бьютифул, ничего не изменило в его отношениях с неразумным человечеством.
Так что стоит ли винить пташек за то, что к людям со времён распятия Христа они относились подозрительно. Хотя кое-кто из них нагло чирикал, в чём и был уличён римскими легионерами, ставшими прототипом галльского «Почётного легиона».
На вид невинные воробышки на безответственных крылышках внесли неизгладимую вину «пархатых» двухтысячелетней давности в наше турбулентное столетие, где клюквенный морс больше не пользуется заслуженным успехом, и где, взглянув на Обрезанного в бане, каждая собака может задать неуютные вопросы: «Где тебя так обкорнали?» и «Бог не совершает ошибок – а человека?»
    Атеисты же придерживались золотого правила – протестовать, и часто забывали, что честить теологов почём зря и чихвостить порядки – вещи разные. Они, как полагается нехристям, страдали от инквизиторских наклонностей мракобесов, в изобилии водящихся во всех уголках планеты и считавших верхом извращенчества заглядывание под шляпку хорошенькому гвоздю программы.
Отсюда вытекало предположение, что вряд ли найдутся оспаривающие теорию, по которой во всём, имеющем свою бессмыслицу, виноваты паразитирующие Воробейчики (арамейское слово не воробей – его не поймаешь).
Опа-нас распятию пока не подлежал. Он точно определял время кормления птичек, которых не успел приобрести, и тех, кого их владельцы выкидывали на улицу на произвол дождя и ветра. Поэт не идеализировал птиц, зная что те клёво отлавливают стрекоз из патологической зависти, ведь четырёхкрылые насекомые зависают в воздухе, пахнущем мочой и жареными каштанами, и обладают уникальным даром давать задний ход воздушному прогрессу.
Зосю Невозникайте (гризетку по призванию) птички уважали предположительно  за то, что она подбирала немощных, зная, когда их не стоит доить (ошибочно думать, что женщина в мехах привлекает прежде всего моль). Это правило на мужскую половину человечества Зося не распространяла, страстно полюбив «Птичье молоко» и одноимённую рокенрольную группу, состоявшую из монахинь-иезуиток, некогда порвавших с сомнительным прошлым, неопределённым будущим и освищенную встречным ветром.
В воздухе пахло весной и обновлением женского гардероба.
Зося была кем-то убеждена, что свирель, на которой чудодействовал Лель Капельница – дрововед, защитивший диссертацию «Пролежни у полена», была свита его свитой из птичек, когда хрупкая Снегурочка, пришедшая из сказки в негодность из-за просвечивающей алкогольной печени, исчезла. О ворожбе Леля Капельницы Зося ничего не ведала. Когда же отечественные учёные, пропукавшие парфюмерную промышленность обнаружили, что содержание жирных кислот Омега-3 у женщин с фигурой песочных часов больше чем у остальных, она возгрудилась, заявив, что её надраенный Малый Таз будет дарить миру только гениев, и если их будет мал-Юрмала меньше, энтузиазм её всё равно не угаснет (Зося испытывала благодарное чувство привязанности к стойкам кровати времён просветителя Людовика  ХIV «Солнца», по слухам не пережившего ни одного затмения мозга. Касательно Юрмалы, где в танцзалах единению в пары предшествовала спорадическая стрельба вдоль стен глазами, Зосю любопытил неподтверждённый факт, живут ли новозеландские маори в Майори и цыгане-дзингари (итал.) в Дзинтари?
После новостного удовлетворения их образы пепельносерыми раскачивающимися зомби вставали перед  нею и тут же ложились рядком. Они делились между собой достоверной информацией о том, что бардопоэт Опа-нас порядком облысевший, но зачёсывающий волосы на спине, – законченный эмалированный «чайник», разукрашенный четырьмя скандальными разводами, личность крайне неблагонадёжная с вызывающим подозрение кредо: «У меня в жизни иные клитерии и требования. С сожалением разглядываю женщин, которых стойло употребить в тысячу раз полезнее чем в постели, ведь я не стремился к обладанию женщиной, отказываясь от ознакомления с её содержимым, включая ридикюль. Разве я похож на мемуарного капитана из «Приключения на подводной глотке», бросающего в трезвом виде якорь на рейде и рассчитывающего наестся до отвала парома от берега?»
Заканчивая непокладистую главу, не обойдёшь стороной Зосиного отца, сыгравшего ключевую роль в формировании её сквалыжно-конькобежного характера и закрепления жизненных навыков быстросхватывающим клеем. Юстасу Невозникайте Рива Футуролог открыла, что  еврея из него не вытравить, и что не взирая на губернаторство Абрамовича месторожденье Уренгой не семитского происхождения, а Юстас был и останется перпетуумом шнобеле, как бы он, покусанный член партии, от этого не отмежёвывался. В своё оправдание Юстас ничего не мог предложить, кроме как: «Нас загнали в галерею, напоминающую галёры, и мне хотелось огреть гида веслом по голове, не вынимая из него уключины». Но по рекомендации врачей Рива, напоминавшая гусеницу с легко ранимой душой, принимала его у себя вместо успокоительного. 
Будировалось предположение, что Юстасу не хватало набережной для конвоируемых променадов и он, маясь пузом, ходил по азимуту в дальний угол подальше от любопытных глаз и нескромных взглядов на носильные вещи. С незапамятных времён Юстас, официально заявлял: «Тора не пахнет, а как насчёт торе-одора?». Он работал банкомётом на складе зелёного горошка и телефонистом на междугородном переговорном пункте, до тех пор пока переговоры между главами государств не провалились. Потом в охране Никиты Сергеевича оставшимся в живых латышским стрелком, у которого были апельсиновые плантации в Яффе.
Как-то Хрущёв предложил  выпить по первой, но Невозникайте отказался – она была не в его вкусе. Так Юстас лишился доверия и был передан в распоряжение органов, добившихся успехов в вязании – если что-то приходилось не по вкусу, она распускала руки. Но Юстасу удалось реабилитировать себя, после того как он показал на допросе, что Ленин ходил при нём на первомайские сходки надурняк. Ноесли говорить честно, то ему помогло то, что в разгорячённом состоянии он водил дружбу с вентиляторами и партийными холодильными установками.
В результате Невозникайте поместили в картотеку разведки под победного Кличко «Оборванные уши», и он, ссылаясь на проездной партийный билет, полюбил японское блюдо «Сашими костюм».
Узнав о случившемся, запаниковавшая мать Зоси Степанида, презиравшая сношения в стоячей воде, была на какое-то время вовлечена в процесс мирных переговоров с мужем и перестала разгуливать по универсальным магазинам, где венецианские зеркала непрошено-негадано приближались к её персоне. На домогательства супруга к домработнице она уже не реагировала междометиями и стонами, и не сдавалась на милость убедителя. Но после инцидента Степанида больше не чувствовала себя с ним ниткой жемчуга в бокале шампанского. Это усугублялось принципиальными расхождениями супругов – Юстас под сарабанду в исполнении испано-язычных братанов налаживал оздоровительную компанию продажи нюхательного табака астматикам за Полярным Хула-хупом.
Со слов Юстаса Балтийское море ещё никогда не видело такого всплеска преступности перед лицом совести, когда его доставили в хирургическое отделение с диагнозом «Задержки в развитии экономки перед выходом на государственную пенсию».
По завершении трепанации ему вставили пластинку, напетую Иваном Козловским, чтобы не повторял в мотоцикле лекций «До чего большевички страну довели, в которой Корчагины обойтись не могут без нарубленных ими дров». Впоследствии Юстас пошёл по психотропной дорожке, высказав неотторжимую часть радикальной мысли об успеваемости в сексе на заранее оговорённых выгодных условиях: «Жена и домработница – совмещённый узел».
Параллельно Юстас, который был недурён собой, завёл любовника-лилипута Ипполиткорректно, заявившего на манер Кисы Воробьянинова на политбюро: «Вот кого надо осудить за передаваемую информацию, так это гены!» За час до их встречи лилипут-бизнесмен предлагал ему по телефону войти с ним в горькую долю в шоколадном предприятии, но Юстас отказался. Благодаря недюжим способностям из всего извлекать выгоду, он вырвался из Полюцинария, где возглавлял движение пуэртореспубликанцев против афродемократов, добившись высшего пилотажа в виноделии – гнал самогон взашей, когда книги отчитывались, под песенку дождливого фильма «Текила тебе за воротник»:

Заброшенный из Мексики и ослеплённый роскошью,
Прожил семь лет без профиля, служа в чужом краю.
И вот иду, анфасничая, улицей Заплечною
И нашей тихой заводи совсем не узнаю.

Семейная мифология с лихвой компенсировала отсутствие генеалогического дерева Зоси Невозникайте, и ей было известно, что её матери Степаниде в жаркие летние месяцы было лучше других (она сожительствовала с соседом с ветреной фамилией Абдулов). Степанида происходила из семьи профессора парапсихолога Ядика Извиняюсь – посланца доброй воли непонятно куда, кем и за что.
Он работал в налоговом управлении собачьими упряжками «Капитал», сидя под плакатом: «Окурки следует бросать в пепельницу, а не в другой раз!».
Аномалийный прикус не мешал Дику обильно питаться и его чопорному достоинству, а чтобы он не чувствовал себя одиноким ему выписали ордер на жительство, вселив в него уверенность.
Ядик, так же как его знакомый крупный оборотный капитан, коллекционировал хоровые кружки с жёлтыми ободками из-под пива, и участницы их (ассистентки, сидевшие на его тощем «пайке») знали, что только поужинав с ним, они «попадали» на деловой завтрак. Возможно поэтому дедушка не мог удалиться от дел дальше чем на пять метров, убеждённый, что наибольшее содержание витамина Е отмечено в прорехах, полностью полагался на алкание любви в неразбавленном виде, в прелюдиях Шопен(г)ауера.
Парапсихолог Ядик благодаря антрепренёрским задаткам осознавал, что внушительные залежи его умственной деятельности не до конца раскрыты и это мешает ему развернуть мужскую деятельность на одиннадцать с половиной. Он не в силах был избавиться от ощущения, что всю жизнь пережёвывал резинку от трусов, забытых подругой молодости под подушкой непрактичных родителей, не подозревавших, что жена подбирается сыну с их лёгкой руки, не как болезнь, согнувшая его в саксофон (постельный режим неразделённой любви не преминул отрицательно отразится на нём).
У подруги еле зримыми очертаниями процветал ералаш в башке, хотя, если посмотреть со стороны, она работала ссудомойкой, не поднимая головы в коммерческом банке по отмыванию денег.
Ядик был отчасти рад, хотя и не упоминал в какой части служил. Он расстался с нею, когда она, скуксившись, прополоскала рот увесистой фразой: «Половой акт с тобой напоминает разгерметизацию состыковки». Он пришёл в неистовство без посторонней помощи, доказывая, что у него-бездушного за душой ни гроша. В тоже время он не мог ей не поверить, ибо она пользовалась одной и той же тушью фирмы «Макс Фактор», боровшейся за прозрачную слезу, и не подозревавшую, что, кристально чистыми бывают люстры, и то если с них регулярно сдувают пылинки.
С того момента дедушка Зоси избегал близости с женщинами старинного покроя, раздевавшихся до трусов (трусы были потом).  Так у него развилась жёнобоязнь. Потом, подавив в себе фобию, дед публично ратовал за электрификацию пещер любви, несмотря на то, что, с его слов, летучие мыши, висевшие головами вниз у потолка, стаей выступили против этого нововведения.
Но арестовали старика совсем за другое – в пьяном состоянии он раскачивал улицы, расстёгивал чужие ширинки, и не в силах вынуть свой расстегайчик в людном месте на площади, вписался в чёртово колесо движения,  занявшись переписью населения.
При этом нельзя забывать, что жене, состоявшей с ним в третьем браке, не удалось до конца подчинить его себе, она сломала об него каблук, как о твёрдый орешек, который, чихая и сморкаясь, получил грыжу и вскоре умер.

                Я не поклонник вялотекущего повествования,
                потакающего незадачливым умам.

     Глава 18.   Гормональная пара

Если Опа являлся мозговым центром, то Зося – его недалёкой окраиной, а теснина её упитанных бедер, сулила небесные радости.  Проверенными ритмическими движениями вводила она его в курс тела. Её умение отдаваться с содроганием представлялось  веской стороной и на взгромоздившуюся на весы Зосю, стрелка посматривала с изумлением и замиранием на красной отметке в 125 кг, начисто отметая скоропортящееся впечатление, что за текущий год удои лжи удвоились. Особенно желанной Зося казалась, когда передвигалась по выплаченной трёхкомнатной ана-конде.
Опа-нас (женщины разводились с ним, за неимением ничего худшего) никак не мог изменить свой особый сексуальный почерк в их отношениях – сломить женское сопротивление и ничего не предпринимать в этой, как его... и нежно прилегающих областях. Тем не менее они ничего не чаяли в душе, в партии одновременной игры и друг в друге, включая незабываемые моменты, когда в доме перекрывали горячую воду. Видимо поэтому влюблённые (каждый в себя) толком не могли отречься от этого и выяснить, где эти самые души расположены и поэтому овальный «циферблат» на напольных дедушкиных часах не раз вытягивался в удивлении.
Не в силах устоять, как некоторые женщины перед Опа-насом на руках, перед раздражителями обострённого обоняния (афродизиаками), сожителей охватывало самодостаточное осадочное чувство в роспуск и они послушно наводняли душ плещущимися телами, в статусе квот, похотливо расторможенных струй Шарко, напористо бьющих по разгорячённым телам. Стоя под тёплыми выбросами в гордом одиночестве, Опа-нас Непонашему в избытке раскрывал в себе поэтический талант.
Так родилась кровавая поэма про гуляк «Когда отрываются тромбы», в которой опреснённые словесные ручьи сливались в канистры для сточных высказываний.
Особенно ему нравился, труднопреодолеваемый контрастный душ, установленный идеологическими водопроводчиками в рамках приземлённо-ригидных традиций соцреализма. После омовений тела собственная стряпня казалась ему почище «перлов» многих популярных юмористов, не подозревавших о его не затоптанном смехотворном наследии. Это придавало Опиным творениям своеобразную пикантность, кислинку и носило оттенок надругательства. В день, когда отключили душ, он сварганил слюнявую балладу «Если вы намылились, и душ перестал работать, обливайтесь слезами».
Скромный в намерениях головоломчатый Опа-нас не относил себя к мощным мастерам сквернословия, таким как косноЯзычный писатель-мозгоправ и недовостребованный поэт-эрот Амброзий Садюга, создавший образ мужика, наглевшего, каждый раз, когда приближался момент близости с женой – он так и норовил пролезть без очереди. Амброзий, заслуженно считался мусорщиком многострадального языка (всеядный от цианистого калия до мышьяка в ассенизаторы он не прошёл по конкурсу).
Не надо забывать функции языка: осязательные, вкусовые, ласкательные. Последнему качеству мы придаём немаловажное значение. Другой его дед Опа-наса Ник Чёмный, по окончании ВПШ, получивший водительские права, часто за неимением куска хлеба давился смехом, подчёркивая ярко выраженные национальные черты в его бьющем через Краснодарский край (не сказать краснобайский) таланте. Эта приобретённая наследственная черта вместе с двухсторонней грыжей передалась внуку. Она и повлияла на выбор профессии барда-задиры – он часто запирался с намыленной гитарой в затуманенной парами ванной комнате, критически пересматривая перед зеркалом набор личных ценностей.
Было время, когда Опу ни женщины, ни домашние животные не волновали, и он повадился спать с увесистой гирей в левой руке, чувствуя, что его увлечение теряет смысл, как при понижении котировок кобзарей на виршах труда. В остальном Опа-нас считался  правшой с правом решающего фаллоса – бил с правой, провоцировал с той же, учитывая, что слухи о нём ходили без костылей и палочек. Так он  отстаивал правое дело, за которое ему не пришлось ни минуты отсиживать. Бывало, что он вставал в одном правом ботинке не с той ноги в своей возрастной группе и питейной категории, рукой придерживаясь политики невмешательства в женские дела. Дошло до того, что одним браком он не ограничился, свыкшись с прессованными галетами тёщи (она была похожа на рояль, а он хотел быть у неё накидкой). Так он ушёл к ней от жены – усердной лотальщицы дыр в семейном бюджете.
Рыцарь слабительного Опа-нас постигал истину, как капризную женщину. В нём стало проявляться калькулятивное отношение к окружающим, но батарейки сели, подзаряжать их было накладно, да и денег на хобби, со временем превратишееся  хботок, не хватало. Тогда он нашёл себе отдушину и начал ловить бабочек бухгалтерской тарифной сеткой наперекор памяти о страстных фехтовальщиках сачками – жюльверновском Паганеле и Владимире Набокове, который, надевая на ночь сетку для волос, представлял себя ночной бабочкой.
Иногда Опа-наса Непонашему – человека с воздушными ямочками на щеках обуревало ужесточёно контрольное желание вывести пятна на леопардовой шкуре, превратив их в чёрные космические дыры. Для осуществления этой идиотской цели он планировал выкрасть телескоп из планетария и коллекционные марки из надувной серии соломенных вдов через пластмассовую соломинку.
Теперь, за истечением срока пребывания в психотделении (лекарства подорожали и пациентов в благотворительных целях выставили за покосившиеся на них двери), увесистую гирю поэт элегантно удерживал в приподнятой от земли руке.
Делал это Опа-нас то ли наперекор увлечениям, свойственным молодости, ускользнувшей сквозь пальцы при выполнении ими функции группы захвата, или из потребности не искушать челночную правую руку с её червивыми поползновениями пальцев под простынкой, испещрённой плотскими выбросами мутных брызг.
Достоверно одно – сие происходило в сомнамбуле при свете стыдливой луны в тиши ночей по пояс в крапиве, обжигающей гениталии женщины неприемлемой грузоподъёмности. Скажем, завуалирована картина, приближённая к действительности и, вышедшие из-под кисти художника слова, сдабриваемые эпитетами, не избежавшими гротеска. На полотно выбегали бурёнки воспоминаний и терялись в лесу тары бутылочного цвета, где любовь представлялась нежным плодом незрелого воображения. С появлением его юморесок, количество хирургов увеличилось – народ надрывал животики от смеха, и их приходилось зашивать.
Опа-нас, чудом избежавший просевшей переносицы, старался ограничить действия словами, но провал памяти следовал за провалом. Запомнились творцу всего две его бардовские работы: натюрморт «Обед нагишом» и акварель «Тяжёлый труд за свои же деньги», но и они остались позади в разлетающемся космическом взрыве непоправимого прошлого. Так бесславно закончились Опины мечты о распахнутых дверях из будущего в грязноватое пошлое с несостоявшейся липкой певичкой Жижи Коклюш.
На чужбине жаркий герой филантропического романа страдал морским насморком с носовой качкой. Он не унывал, мечтая устроиться секундантом с почасовой оплатой. Увы, этому не суждено было сбыться. Нн смирился с вспорхнувшей и улетевшей мыслью, как и с положением вещей в Зосином комоде с выходным платьем с набивными игуанами острова Комодо, но не мог удержаться от высказывания: «Мы превратились в экономических хиппи, гордясь дырами в государственном бюджете». Опа-нас признавал свою патологическую жадность, в оправдание которой ссылался на слова деда: «Меня спрашивают, что такое счастье, отвечаю, завоевание места под солнцем в тени. Трать «половину» заработанного, остальное откладывай на чёрный день, ведь семья что касса взаимопомощи. Попросишь, вряд ли чего получишь».
Старик, нуждавшийся в старухе, как глухонемой в звуковом кино, подзабыл о посулах: «Повергнутый гад выгадывает на взаимовыучке». Он вознамерился войти в Историю, доказав свою непричастность к элементам червивости. А кому хочется есть приготовленный грязными руками салат Оливье из старухиного корыта?!
Среди «Отверженых придурков на пригорке» Опа не упоминался, и диссидентская пересадочная политика, получившая в прессе торшерно-факельное освещение, чудом избежала шествия а-ля Kristal Nacht, не коснувшись его.
В период ороговения любви Опа-нас Непонашему примкнул к футуристам с их недоступной логикой поведения в обществе, имитируя хрипы Великого в «Охоте на волхвов». Он также изображал Человека-аквариум (мастака дурить людей), снабжённого прозрачной передней стенкой желудка и заглатывающего живьём Золотых рыбок. Опа-насу, нажившему огромное состояние полной безысходности (смотри «Экзодус») крупно повезло – он был не из тех, кто лишившись дара речи не перестают настырно писать. Приливы вдохновенья сменялись отливами отчаянья.
В связи с этим он отказался подписать обличительное письмо длинною в вечность своей первой жене (со второй он занимался репетиторством размытых понятий о любви и бытие – оборотный капитал стороны медали) в глазах которой отражалась мировая финансовая скорбь. За  нанесённые ей  обиды ему постоянно отрыгивалось, сочувствовавшими ей, коллегами и критиками, цитировавшими покусочно его открытое письмо.
Ничего не подделаешь – не успев повзрослеть аудитория прослушавшая его последнюю поэму «Мракобес тебе в ребро» старела на глазах. Критики пришли к выводу, что поэма написана для красного словца, обмазанного зелёнкой и с неё надлежит взимать налог за пользование лексикой ненормированного рабочего дня.
Насевшие на Опа-наса моралисты превращались морализаторов-механизаторов подбора слова с грязного пола, готовых взять его на буксир и орущих на острых углах любовного треугольника: «Такому типу жена обязана изменять! Горе недотёпе мужу, получающему от соседей сюррогат знаний».
Если Опа-наса – либерала в постели спрашивали, как ему удаётся избежать одиночества, он отвечал, что терпеть поражения согласен, но не от жён – обладательниц бездрожжевых пусикетов, ищущих счастье в раздвоении личности.
Во мне прекрасно уживаются двое, пояснял он любопытствующим бездельникам, отнашивающим штиблеты с предубеждением Эта парочка, состоящая в непроизводительном браке, ничего ничему не сопоставляет на рынке сбыта, никому ничем не противостоит. Она завтракает, обедает, ужинает и, если повезёт с женщиной, делит ложе на троих.
Бывает, что этим троим становится неуютно, и я как лошадь, гордящаяся оседлостью, ищу искупления вины в собственной поэзии, в которой возникают интуитивные ассоциации, связанные с двенадцатиперстной кишкой в перчатках, где неуязвимой язве – год, а  перстам по12 месяцев.

Предстану когда перед Страшным Судом,
Где будет сидеть хор предвзятый присяжных,
Где прав из двенадцати вовсе не каждый,
Безмолвно шарнирным вращающий ртом.

Мне в горло бутылка остатки сольёт.
И Пётр Несвятой наказанье отмерит.
А пена вспузырится бурей в фужере.
Невидимый – водки в него подольёт.

На стол не уляжется жирная снедь
В иссохшую память равниной Валдайской.
Застелит туманом, и говор китайский
Продолжит раствор непонятного петь.

Гордись самозванный, настырный пиит,
При жизни корявой Недостопочтимый
Отвергнут во имя Удобоваримых,
Судим, покалечен и быдлом добит.

Опа-нас не имел обыкновения возвращаться к прошлому и ориентироваться на отставших впереди из-за нарастающей  хандры вкупе с остеохондрозом, наступающим на его видавшие виды, отполированные долгими скитаниями, пятки. Волосы на Опиных висках поседели, сами не подозревая отчего – голова облетала, как куст сирени, но его нельзя было назвать опростоволосившимся лысым. Опа был в меру общителен в терпком вине иссушающего языка, и к нему вела неизведанная тропа, как он не без основания полагал, выстланная гравием зависти бесталанных поэтов.
После опубликования мемуаров своей складной расчёски «В зарослях нечёсаной бороды», многое не укладывалось в его голове, заполненной шариками бильярдного треугольника, но он и не помышлял расширять складское помещение кругозора.
Абстрагированную выдумку Опа ценил высоко, отличая её от застиранной. Превыше международного положения застиранных вещей его интересовало дробное питание ружья 1812 года рождения на стене; его лозунг «Политика без меня» не просил каши, как поношенные туфли, отсюда вытекал другой: «Стремлюсь в долгожители, чтобы жевать подольше».
Статья «О потоотделении религии от государства» вызвала ажиотаж и рвение вытравленных в политических салонах волос.
Между тем лосьоны в храмах поднялись в цене, а средства от пота стали лучше разбираться… в политике, где плотность выпотевания ничем не прикрытой глупости информации увеличивалась.
Простолюдины встречали в штыки, его входящего в комнату с тряпкой в руках и с репликой: «У кого тут разлилась желчь?!» Зато приближённые к деньгам и власти высоко ценили его за циркотерапию в шапито и самокритичность, и на примере разбогатевшего на роторасширителях для ротозеев больно учили других, как не надо поступать... в институт брака.
Опа перечитывал свои опусы на страницах газет, морщась, но соглашаясь с прилипшей к нему тянучкой на зубах кличкой «Желчегонного поэта XXI столетия», якобы написавшего боевую арамейскую песню «Были когда-то и мы русаками... ».
Представляясь редакторам газет и таблоидов, он язвительно шутил: «Здесь записывают в литературные ассы и языковые истребители?» и при этом признавался, что он, не выходил из женщины победителем, за исключением родной матери.
Столь слишком откровенные заявления шокировали участников артишоковой, артезианской, антиНепонашевской компании, особенно садовника Георгина Израилевича Повторому, когда на экранах страны Эролл Гарднер угощал слушателей пианизмом на гарнеровском сервизе чёрно-белых клавиш в «Summertime» Джорджа Гершвина.
Преисполненные полнометражных впечатлений активисты откладывали в сторону книги Опа-наса Непонашему, из жалости к нему, пережившему домашний холокост и путавшему массовые галлюцинации с полюциями. Люди зарекались прикасаться к ним до конца его пребывания на Земле. Но они и не уничтожали книги, оставляя бесчисленные тома последующим поколениям в целях юмористической закалки внуков. А сладко ли им было сознавать, что время – это сгущённое молоко в безбрежном пространстве воображения, этого никому не известно. Кто знает, говорили прозорливые эксперты, возможно, именно этот взбалмошный поэт и никчёмный бард придётся несмышлёнышам по вкусу в годы развлекательной голодухи или по истечении тюремного срока.
Надо сказать, что Опа ценил своё цельнометаллическое творчество непомерно высоко. После написания «Жизнь предстала голубей в стае сизых голубей» он в шестой раз с неприкрытой угрозой, выглядевшей без трусов утлой попыткой, послал запрос в Шведское Королевское Общество по Утешительным Нобелевским премиям: «ПОЧЕМУ не присваиваете звания литературным сваям и не выдаёте кроны голым зимним деревьям в обмен на ориентологическую поэму о туалетном мыле, повествующую как рука руку мылит после посещения чистоплотных инопланетян?!»

– Облака нас крышуют, плывут волосато, –
за стеною в бочке прожурчала вода.
Где-то дует Сирокко, здесь не пассаты;
встреча в ватерклозете ничтожит года.

Вечно-жёлтая билась в фаянс писсуара,
словно в бурю – в руках извивался «штурвал»,
пеной Пльзеньского прошлое струёю смывало,
и мерещилось мне – на троих разливал.

Ответа из Стокгольма не последовало, хотя автор, называя греческого философа Планктоном и даже померанцем с учебником за спиной, продолжал писать в стол и по инстанциям оборвыши обиженных прошений под псевдонимом Семён Обувка-Свенсен. Видимо шведское воспитание, его песчаная карьера и защита авторских прав не вдохновляли белобрысых и белорыбиц на утрированно-вежливый отказ, решил Непонашему и разразился на несостоявшееся событие бардовским слоуфоксом «Судьбы людей складываются по разному – кому-то нравится Бужеле, а мне кибернетика, не передающаяся по наследству, как сифилис».
А чего только стоила последовавшая за этим Опа-насова преисполненная инкапсулированной гордости кантата «Не кори меня, мама на сочном лугу...», повествующая о пьяном в вечернюю дымку бычке, с самого рождения подготавливаемом устроителями коварной, кровавой корриды для украшения меню мадридского ресторана «Карнавал хлорофомовых масок» изысканным блюдом «Бычьи яйца с пылу, с жару»?
По этому поводу уважаемый в кругах вертикружной игры в серсо критик риторики Зев Папаня (тип с греческим профилем надменной монеты) в пух и в пах раздраконил его: «Опа-нас оперирует малонаселёнными мыслями в черепной коробке скоростей на уровне инфузории без туфельки. Боже, храни от таких прохиндеев как он нашу Нобелевку!» Итак, бард, выдавая себя за поэта-криминалиста, у которого происходит братание с «пером», не без смеха вспоминал у коленчатого вала пляжных знакомых девиц, омываемого волнами океана, был пойман с поличным хлопотуньей Зосей Невозникайте за содействие поперечной кишке (по ошибке считающейся в народе тонкой).

     Кто  похвалится, что смеялся до упаду... Римской империи?

     Глава 19.   Зона риска

Это произошло сразу же после сорвавшейся сделки по перепродаже краденого Страдивариуса под № 254 неопрятному евнуху стамбульского гарема и погонщику верблюдиц янычаровательному Ахмет-елды, на которого равняться Опа-насу не хотелось, да и при всём  желании не моглось, потому что декоративный Восток дело тонкое, абсолютно всё может к чёртовой матери Исфаганить.
И вдруг Опе захотелось забиться в угол, но ни молотка, ни гвоздей под рукой не оказалось.
А плут Ахметка не прочь был  привести в действие тонко отработанный механизм фальсификаций. Прозондировать почву не удалось, так как сделка состоялась в бассейне турецких бань в тридцатиградусной воде. Впоследствии главный евнух (копия блондинка, вышедшая замуж за эбонитовую палочку) порядком струхнул, предвкушая заслуженную взбучку (ногами по воде в эмалированном бассейне гарема) с выволочкой. Он красочно описал исходящие временем достоверные события в искажённой форме поэтических мемуаров «Когда сумерки спускаются по верёвочной лестнице вдоль отвесной стены, кому-то становится ниш гит».

Быть евнухом стойким, как кремень.
Соблазнам «Нет!» твёрдо сказать.
Гореть на работе в гареме,
чтоб дыры язычно латать.

Там он за мосластые ноги
полжизни  готовый отдать
клялся в вечной верности многим,
затаскивая под кровать.

В повседневной жизни, проходившей в зоне риска и духовной мертвечины, в той, в которой, по мнению везунчиков, живущих на широкую ногу, ломовому бардопоэту Опа-насу, боровшемуся за звание неподкупного лом-барда, было всё до лампочки Ильича. Самосгорала его чуждая массам с голубой мечтой способность захлёбываться от еле скрываемого плавками восторга в нечистотах искусства. В тот период Опе было не до токкат и центрифуг Баха, а некоторые  считали, что он не того Некрополя Ягода и закончит жизнь хуже последнего с его неумело задрапированными мыслишками в ушанке-невидимке, нахлобученной по самые брови.
Вопреки непредсказуемым шашническим ходам  незатейливого шахматного ума Зоси с её пятью классами хуторской школы, ей не был чужд солдатский юмор. Глядя на чешущийся кулак Опы, она воспринимала недвусмысленный намёк подхваченного с нетёсаного полу взгляда и, заранее зная, что мужик не силён в антигистаминной фармакологии, смущённо спрашивала, покачивая то эмалированными бёдрами, то указательным пальчиком левой ноги:
– Милый, как ты думаешь, где я могу приобрести недостающий тебе Плечевой пояс и убаюкивающее спокойствие с тобой?
Но однажды произошло нечто экстраординарное. Разрумяненные, они прибежали с мороза домой, разделись и забросили разгорячённые тела под покрывало в оранжевых Сердючках (на Майдане собирались толпы). Это был замечательный период в творчестве Опы, когда он по любому поводу внедрял наречия в написательный лексикон. Он опрометчиво спросил её, не хочет ли она полакомиться незрелыми плодами любви, и авансом поцеловал в щеку. Зося зашлась в липучем засосе, предупредив, что не прочь рассмотреть его предложение положительно, невзирая на позу, если обладателя не тревожит, что его так называемый леденец может раствориться во рту навсегда. А когда Опа намекнул, что пора бы заняться автоматизацией секса, стимулирующий эффект которого определённо возымеет действие в борьбе с Зосиной фригидностью, и благотворительно скажется на революционных настроениях её жовто-блакитной родины, она заменила его привычное 40 градусное предложение на безалкогольное «Пейте Боржоми, и камни из почек пойдут чередой!». Невозникайте, на всякий случай, напомнила, что её прадедушка из латышских стрелков.
Зося, как женщина, которую полагалось иметь два раза в неделю по рецепту врача, осудила инициативу Опы с неснашиваемым дилдо, сравнив его с безнравственным калькулятором, и намекнула охальнику, что отлынивать от прямых обязанностей самца она ему не позволит, потому что воспроизведение – это профессия, в которой она преуспела. Вот когда она уедет в командировку, тогда другое дело. Опа-нас быстро скумекал, что забрёл с конфликтёркой Зосей в зону философского риска и предложений подобного рода  больше не делал, потому что, как выяснилось, в прошлом, избегая разворачивающийся широкий фронт забот, она промышляла на поприще репетиторши первой в мире древнейшей профессии. Пропалывая её проницательным взглядом, он думал, что не орошаемая красота увядает, и в порыве откровения признался:
– Ты у меня никак не выходишь из головы!
– А уши на что?! Больно-те потешаться, – выдала она «тупого».
Поэтому Опа-насу пришлось на время отказаться от кредо «Первые полгода после истечения испытательного срока я предпочитаю жить с женщиной, занимающейся торговлей товарами с наценками национальной принадлежности инкогнито, но для вас я сделаю усилием воли приятное исключение». Опа не стал пытаться разубеждать Зосю, что Спиноза вовсе не заноза, извлечённого из спины древнедремлющего мыслителя урока, и гонор ничего общего не имеет с гонораром или коннотаций с ипподромными скачками на скунсах, как она себе это представляла до встречи с ним. Он также вспомнил деловой совет электронщика-надомника и починщика иностранной музыкальной аппаратуры Лёни Дверьмана: «Хотите послушать старого еврея? Расслабьте ваши хилые пальцевые мышцы на Зосином горле, дайте возможность проявиться синусоиде народной мудрости во всей её красе». Но Непонашему не унимался. Через три дня после общения с Дверьманом он привязался к ней с поэтическим вывихом, написанным справа налево, что, по его мнению делало произведение неподоражаемым.
– Хотел бы я видеть твоих родителей – создателей этого великолепия! Знаешь, что бы я сказал твоей матушке Пантомиме Артемидовне? – слизняки Опиных губ – этих универсальной сушилки слёз скривились в незамедлительной улыбке.
– Любопытно, – откликнулась Зося, подозревавшая, что мясные блюда требуют поножовщины на добровольных началах.
– Такую звуконепроницаемую женщину с сомнительным прошлым и никаким будущим, как у вас, превращать в тёщу – непозволительный, можно сказать, первородный грех.
Вследствие этой хамской шуточки заурядного поэтишки Зося попала в зависимость от его суждений и стала реже звонить родителям из драйтонской песочницы в Совок. В повседневной жизни Опа-нас пыжился, обладая на стене свисающим ружьём без стволово-клеточных пыжей для прочистки совести, и считался человеком снисходительным  по величественной лестнице спотыкающегося успеха, хотя в наше время, ну что такое лестница наверх без педрил?! Что и говорить, энергии Зосе Невозникайте было не занимать. Данную черту характера она, поднатужившись (ни дна ей, ни резиновой покрышки), вынесла из коммунальной квартиры без удобств, услуг и посторонней помощи, с пятилетним опытом работы на контрапункте сдачи остекленевших взглядов. С непросеянными мыслями Зося, считавшая себя королевой прокладок, была не в ладах со скрипучей памятью, но чаще с соседями.
Однажды вся в муке (не в шоколаде же «Леди Годаева») извертевшаяся на кухне в коммуналке, она произвела испытательный взрыв ярости, направленной против досаждавших ей жильцов. Погибших не было, но насчитывались наивно пострадавшие, как потом обнаружилось при подсчёте крупинок песка в кастрюлях полных гражданского безразличия. Делу криминального хода не дали, уладили мордобойно. С 1978 по 1983 годы Зосю Невозникайте попеременно било постоянным током неодолимой страсти. Электрический феномен отучил её от дурной привычки засовывать мокрые пальцы в розетку с розовым вареньем.
Догадываясь о степени своей заряженности, Зося прочла где-то, что корове рекомендуется успокаивать «нервы на пределе» поддаивающими движениями, и Зося, следуя инструкции сняла лифчик с петель, продолжая пить ряженку в кипящей страстями кухне (на пляже она искала свой мужской идеал с булыжником в плавках). Ей был необходим  «манометр» для измерения давления в её туннеле. Это совпало с начавшейся пере****кой морали и пересмотром голливудской стряпни в стране с зашлакованным сапогом доильного аппарата бюрократии, жившей с Размахом, не признавая других.
Совпадение было чесночно-разительным, и смекалистые соседки прилепили Зосе Невозникайте кличку Ряженка из-за повышенной расфуфыренности. Сами же они без  стеснения шастали по кухне полураздетые, с вызывающе торчащими агатовыми сосками и обострившимися оголёнными чувствами, щеголяя в супермодных, монгольских плетёных босоножках из жеребячьей кожи на среднем каблуке, а-ля Каблук-хан.
Обделённый девичьей заботой и вниманием надуманных им самим читателей, сюро-поэт и взломщик по женской части Опа жадно пользовался вытяжками из английского языка (французский его недолюбливал) и ратовал за рассаду молодняка с имплантированными резонаторами по камерам, за их вульгарные лозунги: «К чёрту грамотность, когда дело касается смеха!» и «Это правда, что медвежонок Фло Бер из Берлина рисовал фломастерами?»  Во дворе отчего дома за раскупоренной бутылкой «Особой» Опа, был убеждён ассенизатором Гуней Дергуновым-За, от которого сосново пахло смолянистыми конфетами. Дед Гуни был кулаком, хозяйство у него конфисковали и весь рот опечатали.  После попоек Гуня чувствовал себя хуже загнанной хоккейной шайбы, или жареным поросёнком на шоссе с беконным покрытием, или сопряжением женских головок в тиснёных объятиях твёрдой обложки глянцевого «Джопинга» не согласующееся с разнузданными лесбиянками.
Зато малолитражный журнал воров «Время крадучись», распространяемый вдоль заборов, косящих под инвалидов,  судя по карикатурам, носил сугубо мужской характер.
Не доверять натребухавшемуся, как рыба в коньяке, Дергунову в том состоянии, в каком ассенизатор пребывал в часы пик (отключения) считалось во дворе полуграмотным слесарем Граммулько не тактичным, учитывая, что за его волнообразными мускулистыми плечами человека не из робкого десятка числилось два класса приходской гимназии – по классу за каждым плечом.
Первый был, естественно, рабочим.
Второй – крестьянским, бравировавшим излётом бровей. Политически корректный с хорошенькими женщинами поэт из соображений выживания избегал детализации кто к кому ходил: Гуня в школу, или школа к гунявому Гуне?
Опа-нас полагал, что любимец двора Гуня станет рабом поэзии, перед тем как поставить его на счётчик, отказывающийся снимать набегающие показатели. Опа изложил мысли по этому поводу на бумаге, намекнув, что Гуня не занимаясь плагиатом, берёт чужие мысли в аренду, но в отличие от бумагомарак не относит член к грибам, забирающимся в «лукошко». А разве не дурная привычка относить член к письменным принадлежностям, оставляя его там без присмотра? Это устраивало гунявого Гуню и его привередливого сподвижника по харкающим канализационным трубам Петьку Фаллопиева – надёжного парня, связавшегося с похотливой мимопроходимкой, в которой он принимал щелевое участие. В результате появилась куча мала дефективных детей (сказывалось отрицательное влияние «Спотыкача» на развинченную походку влюблённых). Ведь его предостерегали, что у неё уйма любовников и йодовитая щитовидка, но это не меняло сути дела, переросшего в процесс разложения на глазах, разбежавшихся врассыпную – человек запал на себя и не может оттуда выкарабкаться.
По завершении конфиденциальной беседы по ушам втроём с бутылкой эти двое с удовольствием после вспрыскивания пошли на разрыв с мятежным разумом Опы, что спасло почитателей крепких слов от многочасовых прослушиваний талантливых Опиумных афоризмов типа: «Скоморохи выбиваются в политики, а политики табунами прут обратно в скоморохи». В упоительные минуты секса с помощью массажирующих мессенджеров и любовного опьянения самим собой, держась за немытую ножку бокала и подальше от безжалостной гильотины сатиры, Опа-нас фонтанировал, воздерживаясь от осуждения других. Незлобливый, он отпускал шутки на все четыре стороны, утверждая, что только его песня рождается, чтобы никогда не умереть.
Бревенчатый поэт хвойной породы и дегустатор всего сокровенного, настроенный на возвышенный лад в обрубке времени Опа-нас отказывается от возведения себя на эшафот сворой критиков издателей газетёнки «Вечерние пакости», считавших, что прежде чем сесть в лужу, надо её напрудить. Корыстно пользоваться спросом без помощи так называемых доброжелателей, назидал он, не норовя уколоть себя.
При таком незатейливом раскладе безобидное напутственное слово: «А пошёл бы ты...» или односложное человеколюбие приобретали иную окраску и даже оттенок. От этого нахального предложения сильно попахивало людоедским душком. Но вышедшие из-под контроля и неусыпного надзора тщеславные воспоминания, где совесть – пятнистый олень, а жизнь полосатая зебра, брали над их хозяином верх в откровенной гладиаторской форме времён Древнего Рима, которая приводится ниже.

Задуматься – уму непостижимо,
На шумном перекрестке без оков
Мной торговали в старом добром Риме
На скотном рынке меж других рабов.

Кирпичник, плотник пользовались спросом,
Я среди них смотрелся, как бурьян.
Да разве ремесло – поэт-философ?
Кому в хозяйстве выгоден смутьян?

Я напряженно всматривался в лица
Людей, что разбирали скобарей,
И, наконец, один старик патриций
Послал за мной, и я пошёл с плебеем.

Старик кивнул, твой ум достоин злата,
Так докажи, что ты других умней.
Ответил я, построй амфитеатр
И, сделав деньги, дай свободу мне.

         Свободу быть в лучах заглавной роли,
Свободу петь лазурью голубой…
Прервал старик, попасть боюсь в неволю,
В раба Искусства превращусь с тобой.

Произошла та сцена в древнем Риме.
Я перефилосовствовал, осёл.
Плебей отвёл меня на тот же рынок,
Откуда взял, туда же и привёл.

Две тыщи лет мне нет цены на рынке,
Никто ещё не знает обо мне.
Я в слово прячу золота прожилки,
А золото не падает в цене.

      Те кто находят крысиный яд, заложенный в словах, считая
           себя богами, пусть спустятся на землю без парашютов.
            
     Глава 20.   Этюд «Амур пердю»

В то протараненное в облаках солнечными лучами утро, задёрнутое лёгкой занавеской тумана Опа-нас Непонашему, четыре раза неудачно вступавший в браки и связанные с ними разводные процессы, встал раньше Обычного, не спрашивая у Него разрешения, отчего входная дверь нежно замурлыкала.
Времена, когда Опа подвергал себя излишней опасности и играл бескозырку в безрукавке, отсиживая трёшницу за торговлю ржавыми гвоздями напротив Вечерней Думы канули в лету. Он никогда не забудет грохота, захлопнувшихся за ним кованых дверей тюряги с её подержанной утварью. Но на него это действовало как ветхие заветы, покосившегося от старости гомериканского дяди – постоянного посетителя публичного дома «Коридоры любви». Перед выпиской из места заточения Опа-насу сделали анализ мочи и стула. Стул оказался плетёным, и это окончательно решило вопрос о его освобождении в положительную сторону.
Товарищи по злоключению отговаривали его от опрометчивого поступка и просили не покидать насиженное местечко на нарах, аргументируя свои веские доводы и чужие доводки тем, что даже малобюджетным проституткам, в обязанности которых входит и выходит, сами понимаете что... нелегко устроиться по специальности. Но Опа был неумолим, он откололся от преступного мира, как айсберг от Антарктиды, которому присвоили имя Трухальдина.
На исходе припасов того памятного дня Опе перестали сниться госпитальные каталки с протестующими католиками и контурные приглашения сняться в роли паршивой овцы в массовках. Выйдя под воинственные гики сокамерников на временную свободу, Непонашему дважды оставался холостым патроном для подчинённых, размножавшихся делением на плохих и хороших.
Лепить из себя криминального мизантропа Я-пончика на кушетке, не отличавшейся софизмом, он не мог. Единить семью лыжными креплениями желания у него не возникало. Показывать мужское достоинство при всех он остерегался, боясь, что его осудят за незаконное ношение оружия, которым не побряцаешь и с предохранителя не снимешь. Так что изложить свою расформированную подноготную Опа-нас Непонашему решил бесповоротно и схватился воскообразными пальцами за Пишущую Ручку – близкую родственницу дверной, в чём был добавочно убеждён собутыльниками в одном из подстолий за тупым углом переулка «Врождённых дефектов».
Ручка не нуждалась в ежовых рукавицах, макая себя в непроливашку крови осьминога за родину. Фломастер своего дела, она писала сочно, жирно и понимала – смех бывает разноцветным, как ситчик на платье. Она также усвоила, что в компиляции слов Непонашему, отмеченный медалью «За участие в петушиных боях» стоит особняком (с бассейном) от всех интриг.
Ручка взялась помочь ему проторить в забеге поэтов серебряную лунную дорожку к неувядаемой славе, избегая внутренних коллизий индивидуалистического характера скаредного скряги. Пусть это бред, рассуждала она, но в остроумии ему не откажешь, а мне он нужен, как балерине поддержка в прыжке, как поезду движение из пункта А в контрапункт Б.
С другой стороны Опа-нас за отсутствием лепестков роз осыпал себя почестями, выдрессировав Ручку дразнилкой искушений так, что стоило ему посмотреть на неё, как она начинала нести несусветное, тем более, что на ней был колпачок из рукописного материала. Такое положение вещей Опу вполне устраивало, хотя, что там говорить, глаз да глаз за ней был нужен. Но сегодня она (ухоженная брюзжалка) оставила послание, продиктованное не им, а его совестью: «Хорошо, что наши расформированные мнения совпадают, не то я мог бы оказаться не лучше мальчишки-туземца, торгующего пальмовыми абажурами пляжных грибков».
Значит ли это, что многоречивая река становится полноводной?
Угрожает ли ей засуха понятий, пока мама сцеживает избыточное молоко, познавая из рекламного кулинарного ролика разницу между паровым катком и паровыми котлетами?»
Беря пример с японского цимбалиста виртуозно Цыгамото Чавалеса, защитившего диссертацию «О всхожести украинской пшеницы на Елисейских полях», Опа-нас всячески ублажал свою подружку, изредка корректируя и подзадоривая Шуструю заумными вопросами: «Может ли у косинуса начаться синусит?
И танцуют ли танго котангенсы, зная, что колени понятие не растяжимое, а раздвижное».
Конечно, ему приходилось при заправке менять поразительно  афторитетную, навязшую в зубах, паству, но в отличие от канючащей секретарши она не заказывала себе женские прокладки с монограммами. Вот и сейчас, та что не укладывалась спать в его сознании мухоморно настрочила нечто далёкое от божественного и привычного для обывательского глаза на листке мелованной бумаги. «Ледяная вода-повитуха сводила разнокалиберные ноги...» прочёл он с нескрываемым удовлетворением, и скопившаяся гордость за прорывающийся гнойный талант попёрла из его груди.
Но Опа-нас нашёл в себе силы запихнуть болезнетворческий выброс инфекционной поэзии обратно, подозревая, что это вызовет в нём желание воспроизвести шумовые эффекты любовных утех прошлых ночей. Он понимал, что любовь к себе – это предвестница разочарований плюс идейная совратница. Давай с утречка без подначек, не то красное словцо облачиться в причудливые одежды, отрывисто приказал он себе вдавленным баритоном.
В комнату, переполненная прослушиванием симфонической поэмы «Музыкальные вкусноты», вплыла пухлявочка в детском нагрудничке – Зося, в первом браке, обтиравшая ноги о какого-то старичка-половичка средней руки. С перекошенной улыбочкой всесторонне облюбовав себя в поблёскивающих полированных объектах мебели, она принялась сушить ладони-вёсла кухонным полотенцем не с того плеча-уключины. Тут-то Зося и заметила в зеркале седоватую поросль на запурживших  висках.
– Я на глазах белею, а тебе хоть бы хны, писака!
– А что в городе дефицит хны? – наседал Опа-нас.
– Не пытайся убаюкать моё сознание и уйти куда-нибудь на весь вечер от налагаемой ответственности. Я смотрю, ты опять что-то там строчишь, – колыхнула она его, как бы невзначай, де`белой грудью, под песенку одесских перестрелочных лет.

          Ночью за стеной глухие
          танцевали, песни пели.
          Не слепые, не бухие.
          Чтоб они мне онемели.

– Главное скрывается в оригинальной подаче выдуманного и отретушированного мной в фотографиях с натуры. В них преобладают яркие краски и насмешливые тона, – неуклюже оправдался Опа, – а в мельчайших деталях, я на досуге разберусь и отсортирую. Когда-то мне неосмотрительно бросили обвинение в лицо, что я предатель – предаю значение всему, а кто этот весь, так и не объяснили. Ошибки, найденные у меня в избытке въедливыми критиками – не моя боль и фальшь, а досадные упущения, – безответственно свалил Непонашему ответственность и вину на беззащитную Ручку, успевшую, как ни в чём не бывало, скромно улечься на письменный стол. Теперь она напоминала тёртый калач, не идущий ни в какое сравнение с потёртой лампой Аладдина.
– Не мне тебе объяснять, Зосенька, что посильное  участие в нашем общем с Пишущей подругой бизнесе сугубо пассивное, ибо является профанацией не приносящей ни процентов с вложений,  ни дивидендов с акций, – поспешил уточнить Опа-нас Непонашему и почему-то добавил, – любовь к тебе придёт, когда иеня не будет.
– Ох, как мне всё это до боли знакомо. Но ты не беспокойся, я не акула, передо мной не надо расшаркиваться и распахивать пуленепробиваемые двери, если надо, я сама войду... во вкус, – вздохнула Зося и перевернулась со спины на живот, как требовала того йога. изжога, идущая рука в руку с питьевой содой, и Опа-нас, пребывавший в удобном для полемики расположении духа. Но мысли её были с кумиром бюргерш Амброзием Садюгой (а-ля Шон Коннери) в киноБондах и биржевых акциях киновари художественных фильмов.
– Удача мне напрочь претит, – бросил циничный Опа-нас, увлечённый мишурой литературной муштры сбоку-припёку поэтической трухи. Он не воспринимал серьёзно сожительницу, выступавшую в зудливом качестве циркулярной пилы. Поэт взял в руки шестиструнку, подыграть себе, и в защитных от Зоси целях.

Пусть меня простят женщины, с которыми не был,
Те, которых не довелось обнять,
Кем-то обласканные, не мною согретые...
Другие несли и дарили частичку меня.

Пусть меня простят мужчины, с которыми не пил,
Время не убивал за карточным столом.
В дым сигаретный, в продолжительные беседы
Не вписывался, держался особняком.

Пусть меня простят дети, которых не сделал,
Не передал свой хромосомный набор.
Дети – мои стихи, декламировал, пел их,
Пальцы запутывал в струнный перебор.

– Умытое росой утро раннее и полусонное, – пересмешнически прогнусавила Зося по мере приближения к предмету своего обожания. Её попеременно трущиеся друг о друга дородные части бёдер откровенно обнажались, включая янтарную улыбку подёрнутых ржавчиной зубов с вишнёвыми дёснами – неровён час, домососеди услышат, – подмигнула она собственному отражению в полированном шкафу, заменявшему зимнего любовника на летнего.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ты, – фабрика неработающих идей, – польстила она ему, стараясь расположить к себе в привычной для неё позе.
– Не преувеличивай, – зарделся он, – мои идеи свежей выпечки сотканы из лёгких чернил, изливающихся в розовое, эфемерное. Хотя идеи и останутся на бумаге в виде знаков благодаря заботливой Ручке, схватывающей всё на лету. А бумага стерпит и выдержит любые издевательства, при условии, что задуманное мной  предприятие порой провокационно и грозит обанкротится.
– Иди сюда скорей, апофеоз страсти, – Зося призывно и томно протянула к нему покрасневшие от стыда руки, не подозревая, что вслед за апофеозом следует пофигизм в острой форме.
Опа-нас (как всегда в минуты неотвратимого соития) без преамбул взвесил их внушительную восемнадцатилетнюю разницу.
Наткнувшись на угрожающий блеск активированного угля её близко посаженных антрацитных глаз, Опа отодвинул сомнения в сторону, дабы не  смалодушничать, но с места не сдвинулся. Зная, что он, как всякая вымирающая животная особь, подобен сексуальному маньяку-недоучке (ему нужны были охи и вздохи), поэт нашёл подходящий термин происходящему на сюрреалистичном полигоне. «Трагема», осенило его, от Трагедии и Богемы.
Всё как в стойле «Гринвидж Виллидж» у лошадей без участия вороного коня, подсчитал он доходы не возмещённые убытки «от и до» мельчайших деталей продуманного предприятия. Не успел родиться, встать на ноги, изрядно нахлебавшись горя и пива, постучать копытами по дурьим башкам, и... прямиком в забеги на ипподром в угоду шальным ставкам бескомпромиссных игроков, учитывая, что оскольчатые черви при заходе с шестёрки функционально являются двуполыми тварями.
В реальной действительности, если за игроков принимать требовательных редакторов и издателей, на него не столько ставили, сколько клали... и такое положение вещей Опа-наса несколько огорчало. Даже посредническая контора «Протвинь» не осмеливалась протолкнуть его слишком продвинутые песни, ксилитные стихи для диабетиков с их засухой во рту и юмористические интерпретации казусов интимного характера, наполнявших окружающую жизнь до самых краёв без иллюзорных голубых каёмочек.
Ручка, устав слоняться по столу, где поодаль стояли хрустальные бухалы и валялся кусочек хлеба, занюханного под водку, заняла боевую стойку и с готовностью подгоревшей яичницы вызвалась записывать Опины дерзкие мысли:
      «Кто из нас не воспринимал своё сокровенное мужское достоинство как движок Современной Истории, пребывая в объятиях опьяневшего вечера? Я чувствовал себя морским коньком, познакомившимся с ней на параде «Морских звёзд», когда поднимается рассвирепевший ветер и узкий пролив прополаскивает горло. Слюна текла в предвкушении волшебного соприкосновения.
Исходное положение на спортивном коне не бывает безысходным, или ты выполняешь упражнение, или ты валишься с лошади. А так как я уже свыкся с получением отповедей у женщин, то не оставляя ей время на раздумье без прелюдий рефери на ринге развёл её ноги, как боксёров, в стороны и бойко принялся за исполнение прямых функций предназначенных мне природой.
Думаю меня можно простить, ведь я развёлся с женой – нельзя же униженно молить о снисхождении и чувствовать себя пресмыкающимся перед каждым половым актом! Магнит  наслаждения её рук притягивал мои: сердце, плечи, голову к её звукопоглощающим коврикам красных губ, отёкших от наслаждения и готовым на всё.
Сегодня она отдавалась в нелепой позе «Запойного кузнечика», не снимая сапог. Я схватился за хромированные шпоры сапог, подтянулся и почувствовал себя желтком, окружённым белым желе. Челнок любви сновал взад и вперёд, в зад вперёд (чаще не туда куда надо). Мой раскрывающийся пунцовый бутон безудержно вращался неуёмным стержнем в неосвоенной игрушке заводной  любви, то теряясь в непроходимых зарослях, где он чувствовал себя хозяином мебельного магазина, жаждущим обставить соперника, то матросом, заглядывающим на каждую девушку, в поисках спасательной шлюпки мятного живота, то браконьером, обрабатывающим  ненасытную плоть её кормы, готовившуюся к принятию всезахлёстывающего девятого вала неуёмной страсти.
Я неустанно  вводил и вводил Его в соблазн, не касаясь стенок вместилища и ненадолго оставаясь в его бескрайних просторах. Неожиданно перешедший на бешеную пляску огорошенный стручок дёрнулся, раскрылся, захлестнул десятками миллионов микроскопических белых горошин её бархатный живот и растёкся неуловимой ртутью к загорелым бёдрам, заливая животворным ручьём её треугольник и долину необозримого счастья.
В пьянящей качке сплетённых тел меня удерживали на лоснящейся поверхности спасательные круги её колышущихся грудей. Брошенный якорем ликующий взгляд взывал к покорению новых вершин кустарного промысла любви среди художественного чтения в нетрезвом виде. Это подтверждало гипотезу, что в соитии полушарие головки охвачено глобальным потеплением. Напрягшиеся под моими ладонями её полусферы вздымались и падали, поглощаясь пучиной  наслаждения, и не было места словам под аккомпанемент нетерпеливых ласк обезумевших рук.
Ненасытные губы сливались с моими губами, циничные усмешки играли на них в очко Мои глаза, затворника на один «засов» не отрываясь от её переносицы, плавали в акватории её глаз.
Я подумал, на черта Зазеркалье, когда я могу войти в Интернет, не засовывая сотенную в чей-то заштопанный бюстгальтер и не выслушивая идиотского вопроса: «Какой фронт работ нам предстоит?» Такое бывало у меня с заезжей балериной, отдававшейся мне на одной ноге в позе «Розовый фламинго». Так мы достигали желанного берега Всепоглощающего Слияния Гуманоидов».
Без сомнения, прилежная Ручка, страдавшая Падучей, несколько переборщила в детализации аксессуаров близости, напоминавшей состыковку в космосе, и тем не менее она не изменяла смысловой манере письма, которой придерживался автор – жертва обесточенных предложений со стороны «Замысловатость есть, вот только с мыслями дела обстоят плоховато. И кому взбредёт относиться к хвостовому оперению как к фрагменту итальянской оперы?»
Именно это критик, ненавязчиво обозвал словесной диареей в открытой форме: «Здесь побывал монстр любви, оставивший после себя жёваную простыню и свой поносный стул». Но, как ни странно, послушные тексту Опа-нас с Зосей  (про себя Ручка называла их страус Эму и его Эмульсия) не противились её исполнительскому мастерству, балансирующему на грани дозволенного. Ручке нравились остросюжетные выжимки и игривые цитаты Опа-наса, в особенности: «Траур по дефлорации в кафе сплетен «Быт на слуху» был отмечен приспущенными шторками всевозможных юбок». Всей своей стержневой пастой Ручка догадывалась, что Опа не признавал пасмурного настроения у худосочных женщин. Его удивляла полная неразбериха, которую он находил в Зосе, имевшей привычку слегка покусывать его обветрившиеся губы. Особенно ему нравились две проталины над бёдрами и зернистые икры неоклассических колон ног. Не исключено, что в Ручкиной работе присутствовал цензорский элемент.
Не консультируясь с Опой, она распознавала неискренность, вычёркивая выражения с подрезанными крыльями: «оргазмирующие залпы его орудия» или «ещё минуту он собирал рассеянный по тахте склероз, оставаясь в ней и блюдя правила приличия». Ручка трудилась с полной отдачей, догадываясь, что эмоциональная окраска слов настоятельно требует ретуши, когда автор имеет в виду плаванье на тахте под парусом под «шафе» с штурманшей в собственном олимпийском бассейне, не изменяя Зосе, почерку и образу жизни.
Первая жена Опы, приобретённая на честно заработанные деньги (остальных он выкрадывал из произведений неизвестных авторов), худого не отчебучила – дети выходили упитанными. Хотя Опа-нас не был накоротке с предшественником по первой жене – сиволапым футболистом из Африки, он бурно источал разновидность покаяния к нему – узнав, что тот, убедился, – в ногах правды нет, когда они соприкасаются со сдутым мячом женского живота.
Опу умиляли садистские привязанности к кровати, творимые его предшественником. В этом он сподобился мистику-портному, заключённому в четырёх стенах и варящемуся в собственном соку. Он подкручивая под собой фитиль страсти, способный одним взглядом измерить фигуру заказчика и записать столбцы цифр в шустром уме (говоря о наследии, – он всё оставлял подонкам).
К сожалению самих участников барахтанья, продолжение бесчеловечного акта повиновения, было прервано телефонным звонком, за которым скрывался зигзагообразный слалом доверительного разговора с мифологическими экскурсами в прошлое (не правда ли, мы живём в странный век когда человека по телефону теребят как лён в поле). Жалко выпав из Неё, Его стручок почувствовал себя невольным должником. Но разве этично винить во всём женщину? Совокупление это своеобразный обман веществ партнёров. Докучать ей и посягать на её тело, разброшенное в неподобающей позе на уценённой леопардовой шкуре – это моветон. А ведь она проходила инструктаж, не останавливаясь на отвалившихся на спину деталях. Зосе нравился колокольный звон, и она обещала Фруме перезвонить, рассчитывая на кухонные посиделки, иногда переходящие в «полежалки» с соседкой Валюшей Пемзой.
И вот она, распаренная и желанная, вырвавшись из жарких объятий эротического повествования, контролируемого Ручкой, выбежала в гостиную, где по радио гармошка выводила крылечкины страдания. Такое случалось не впервые, и Зося называла своё вызывающее поведение несколько поэтично «Это как оборвать вишню на полуслове». Забежав в гостиную за прогнозом на вчера, она набрала с трудом заученные в школе арабские цифры.
Фру-Фру трубку не поднимала. Принципиально из-за внушительной комплекции любительница мариновать опят опять не перезвонила, фыркнула Зося. Ну конечно, пластиковая – не алмазная якутская, в противном случае она бы не выпускала её из загребущих лап. А может быть подруга вышла в сквер с йоркширом, вечно жалующимся на скверную  жизнь?
Разочарованная Зося вернулась в спальню. Однобокий подход к женщине её не устраивал – хотелось бы с обеих сторон продолжить постельный марафон во втором акте. По ритуальному отзывчивому стуку Зосиных пяток о Непонашенскую спину это не будет «Танцем маленьких лебедей» а скорее напомнит гамбит 4-х коней цокающими копытами, не подбитыми Трусковцовым кузнецом народного счастья. Но Опа-наса, уже и след, пребывавший в гриппозном состоянии, простыл. Неумолимая действительность предлагала отхаркивающее, совершенно забыв о горчичниках.
Умение выпутываться из сложных ситуаций, укладываться в койку без привольного житья, было его отличительной чертой оседлости. Хлопотунья Зося знала, что не зря Опе мерещилось, что он законченный идиот. И не пытайся она разубедить его в этом, он бы им оставался до скончания дней (Опа-наса хлебом не корми, дай только принять любой звонок за подачу сигнала бедствия в постели). Иногда Зося находила оправдание его странному поведению. Ей казалось, что злобный карлик, торговавший напильниками, подтачивающими здоровье, хронометрирует половые излишества в актовых залах, затаился у подножья их постели с хронометром.
Сексуальный симулянт (это половое недоразумение, как она называла Опу) пользовался моментом. При первом же удобном случае этот патологический жалобщик складывал своё оружие в трусы, купленные в отделе «Пистолетов со спущенными механизмами» и сматывался с поля сексуального боя, к газетчику Печенеге, проверить объявление о Клубе Интимных Встреч.
По морщинистой ладони Зося Невозникайте, искавшая по объявлению дикаря, готового забросать её драгоценными камнями, вспомнила, как она пыталась излить душу Опе, а он опрометью бросился за стаканом, и вернулся на следующий день нетрезвым, видимо, не нашёл походящей посуды. Одеваясь и прихорашиваясь на полном ходу, Зося короткими взмахами вспушённой кисточки нанесла облицовочный материал макияжа на смазливую мордашку. Присмирев, она пружинистым шагом вынесла мощное тело из дома в направлении базара – закупить овощей и посплетничать с товарками, уверенная, что это отличает сливки общества от их накипи. Мимо проплывало жёлтое такси, и Зося старалась больше не думать о предательской пипетке Опа-наса, тем более, что из окна такси её приветствовала широченная золотая улыбка шофера Примулы, частично ответственного за всемирное потепление вследствие выброса в атмосферу выхлопных газов. В его улыбке прочитывалось всё, и даже напутственные слова, брошенных им на произвол судьбы друзей в Носорожье: «Не покидай родину, Витёк, она расплачется от радости». Но Примула-Мышца злобно усмехнулся, вспомнив как в аэропорту Бишматьево, с него содрали сотню, потребовав, чтобы он доплатил за лишний словарный багаж. Сегодня Зося Невозникайте (дальняя подруга кинозвезды Лии Партмоне, оставшейся на излучине красавицы Даугавы) не одарила козырного Витька (сколько резцов выбито им из колеи наборов зубов) ни взглядом с поволокой, ни должным вниманием, пока Пепита Хламида-Монада с особым подъёмом в голосе делилась разрозненными впечатлениями о своей недавней фри-гидной поездке во фритюре в радиошоу «Каноны не стреляют». В основном речь шла об ухудшающемся мужском здоровье с болезненным цветом лица нации и хронической недостаточности на заброшенных полигонах в сердце страны. Зося попросила таксиста включить приёмник, не боясь, что он с пассажирки взбесится. Она любила забираться в машину, расстегнув дверцу и отрывки из Хламидиной передачи, напоминавшей ей другую – пунктуальную: «Про точную воду».
– Надеюсь, вы не забыли дорогу к базару, – напомнила Невозникайте и пренебрежительно повела подведёнными питательным карандашом глазами по широкой спине заводилы-шофёра, – у вас, между прочим, в машине перегаром во всю несёт.
– Она у меня, непритязательная за волосы, на алкоголе по шабасам в еврейских районах без спросу на неё бегает. Если у дороги есть бровки, то и глазки для рассады  найдутся. Один клиент-хирург предложил засеять злаковыми культурами не прооперированный им участок. Может чего обломится невзна-чай? – сострил боксёр по призванию и бульдог по прикусу Витёк, поглядывая на Зосю исподволь в зеркальце ветрового стекла. Он (борец в тяжёлом весе) успешно справлялся с поставленными перед ним задачами по математике, где бурые кляксы и пунктирные струйки отравленного дождя кривлялись под дворниками под кормовую базу попсовой культуры, вырывавшуюся из приёмника: «Эту бабу не задушишь не убьёшь, не убьёшь... ». В такие минуты он сравнивал себя с моряком, избороздившим портовую шлюшку вдоль и поперёк.
– А где ваша жена? – вякнула пассажирка, потирая персиковый пушок вокруг алого, жаждущего ближайшего знакомства, рта.
– Кто поймёт эту неглубоко растроганную в отдельных местах дамочку? Небось, у косметички арьергардом вверх валяется на чистке лица. Она ж не электрический угорь, бьющий в самую точку. Таких как она  электрическим стулом не застращаешь, – ответил он, отгоняя рукой вспотевшее воображение.
Любимец играющего тренера по футболу Власа Углового, тренировавшего мышцы ушей, Витёк, которому всё сходило с ног вместе с ногтями, прощупывал почву, избегая неверного шага с пассажиркой. Он знал, что иные контакты чреваты судебным процессом. Нечто подобное произошло с ним, когда он предложил одной красотке отправиться на заднее сиденье «за того парня». Иногда коварный расточитель прогенических улыбок и источатель обаяния гантельных дел мастер Витёк  заходился от смеха, накалывая ротозеев-пассажиров на анекдоты времён Ивана Грозного, не знакомого с клавесином. В целях удобрения нравов Витёк – этот Гаргантюа из Запорожья парил пассажиров пантагрюэлевыми байками типа:
«За проколом протокол» или
«Вступая в институт брака, смотри, чтобы тебя оттуда не вышвырнули за хронометрическую неуспеваемость».
В его устах они звучали художественными произведениями, созданными молью на вельветовом сидении. Откровенно говоря сегодня Зосе Невозникайте было не до настырного таксиста. Её  поразило сообщение по радио о том, как двойного шпиона, работавшего на полставки на гомериканцев и на полставки на утруссцев, незаметно для мировой общественности похоронили в гробу с двойным дном. Поэтому она отмела дребедень неуместных намёков шоферюги одним взмахом клеёных веерообразных ресниц и перевела, натянутый пледом на подбородок, разговор в высохшее русло.
– Что вы думаете о служебном помещении капитала в рваный купальник на теле страны распростёртой от океана до океана?
      – Главное, чтобы он был просторным. Сладко ли сознавать, что время – это сгущённое молоко в безбрежном пространстве воображения? – намекнул не в меру осторожный Витёк, которому предыдущий пассажир – директор крематория – предложил место хранителя стены женщин, захлебнувшихся от счастья.
Зосе (председательнице правления союза женщин в красочных разводах «Брошенные авоськи») захотелось сбежать в еврейско-Дизраэлевскую Англию середины XIX века, чтобы под сенью деревьев Гайд-парка отдать свой трубный глас архангела Гавриила,  на перевоспитание лей-бористам, презирая хлипкую болтовню крема-торий. Но оставаться благоразумной, значит не проронить ни слова сквозь сеть молчания, тем более что там сейчас слёзно идут проливные британские дожди, подумала она и с не меньшим энтузиазмом мысленно перенеслась в Париж, который, как казалось, был ей ближе по духу раскрасневшимися революциями, сдобренными широкомасштабным робеспьеровским садизмом с кокетством французика Дантона, и ребусами розового жемчуга.
Жаль, думала она, что однопартийная система улетучилась в одночасье, а с подорожанием залежей нефти арабские Авицены (как любил называть их Опа-нас) на офицерские эполеты «во сне и наяву» резко повысились. Зосе пришлось сбросить эту практически неосуществимую мечту в ближайшую сточную канаву, несмотря на то, что неумолимая явь прозрачного скабрёзного словца «выбоина», вырвавшегося из уст таксиста, замарала мрачными красками Зосино смотровое окошечко в просветлённое будущее.
В повседневном теневом театре с нависающими карнизами и новыми занавесями для закулисных интриг, в Зосе, страдавшей недержанием художественного слова, не трудно было разглядеть актрису уровня англичанки иудейского происхождения Сары Бернар – ярую сторонницу альтернативного секса, возможно поэтому она не танцевала босиком на столе как Есенинская жёнушка Исидора Дункан, боясь оставить на полированном след в искусстве, но дамочка влипла в историю похуже средневековой.
Заслонкой извиняющихся слов не скрыть лазейку огнедышащей печи воспалённо-унизительных страстей, рассуждала она и больше не искала в слабовольном казаке-пустобрёхе Опа-насе раболепного повиновения, ведь он не доверял избытку чувств, опасаясь их перепроизводства. Более того, в эту минуту он был ей противен, как тренеру футболист, пасующий перед голевой ситуацией и как встреча Вечернего в закате с Утренним в расцвете.
– Не будете ли вы так любезны разменять мне юдофобствующую Зелёную сотню? – с ревностью в подсевшем голосе спросила Зося, напоминавшая театралу Витьку Примуле дворовую девку, ходившую по надобности, не замочив (в унитазе) ноги.
– Нет, но обещаю, дожить до этого, ведь у терпения и нефти одно общее – они иссякают, – ухмыльнулся Витёк, которому его Губнушка нравилась за то, что чистила зубы, не вынимая их, откуда ему было знать, что в ней всё хорошо (и душа, и тело и офранцузившееся бельё) кроме одного любопытного явления – в разгар любви, стуча пятками по спине, она спрашивала «Кто там?»
Поездка утрачивала всякий смысл, и Зося выскочила у базара из такси, хлопнув дверцей с выведенным на ней: «Токсикоз» (она избегала повторения прецедента, врезавшегося в её память как Иссыкульминационный период на озере с командой гандболистов).
Горячий дождик, сыпавший из небесного пульверизатора, разваренной крупой ласкал её ворсистую щеку. Супершампиньоны не расчёсанными шиньонами торчали из-под травяного покрытия земли на заплатках лужаек. Червивые яблоки далеко от яблонь не падали – яблоки мальцы предусмотрительно «порубали» в приступе жратвоприношения. Безвкусно одетая не с той иголочки ёлочка-Зося подозрительно осмотрелась по сторонам уверенная в себе и в том, что нельзя обезглавить человека, у которого отсутствует голова на плечах. Анализируя фривольный разговор, произошедший в такси, она наконец догадалась, что её вёз монстр с установившимися аванпостным лицом в непрочных интимных связях во вседоступных местах Брюквина. Но если бы она знала, что этого типа, пять лет назад выставили из профсоюза гобойщиков за безудержный смех, от которого мокрые пузыри на обоях лопались, она бы изменила Опе и своё отношение к типу для которого интимный дует – ноющее сопение ревматиков в кровати.

                Глядя на воинственную неё, можно было легко
                согласиться, что жизнь подкладывает свинье
                свору поросят молочно- войсковой спелости.

     Глава 21.   Животворная связь

Сожительница с млекопитающими Фру-Фру не страдала  несусветными комплексами, и гордилась отклонениями от общепринятой нормы выпивки, когда ей снился «бомбивший» ковровыми дорожками йоркшир Мошка – распространитель журнала «Вязание крючком у декоративных собак». Зачатый кустарным способом он резвился, петляя меж долговязых деревьев разных пород и возрастов. Первопричиной Фруминого неадекватного поведения явилось то, что росла она без отчима, но и мать после родовой горячки опознать не удалось, хотя кое-кто намекал, что в родовое отделение роженица попала под вымышленной фамилией Зульфии Обшлагбаум, с тараканьими усами а-ля Сальвадор Дали, скопированными с руля гоночного велосипеда в агонии погони за лидером.
В графе Почему покидаете родину? она  написала, что не желает подвергаться репрессиям в чужой супружеской постели и оставаться неузнаваемой в театрах, музеях, бумазеях и примерочных. Когда её спросили, зачем она вывозит подонка мужа, Фрума пояснила: «В отместку. Сходятся с людьми, чтобы разойтись».
Учитывая, что Фрумочка относилась к половому акту как к углублению знаний, слова с делом у неё не расходились. Предварительно взмылив себя от пяток до кончиков ушей, на границе Возможного с Непостижимым, она шепнула на ухо таможеннику, бесившемуся с жиру Жирару Шиканье, чтобы тот соблаговолил проверить у её прыткого муженька ампулу Прямой кишки на предмет алмазных россыпей. Пренебрежительный взгляд жадного таможенника сменила неслыханная наглость, доведшая служивого до Малого Таза обследуемого в пограничном туалете. По восходящей кривой последовала грубость, готовая поспорить с хамством, «не замазывая» щели в оконной раме.
В состоянии шахматной апатии Жерар осмотрел анус растерянного гражданина Пюльпитера, носившего свою фамилию, пошатываясь от её весомости. Следствием проникновенного взгляда явилось извлечение алмазов «Пожелтевшие карбункулы». Их оказалось целых два, притом фальшивых (носитель, рождённый в пилюле 1958 года, в эту тайну вкладчиком посвящён не был). Подделку, к чести властей за мизерное вознаграждение, установили не сразу, что дало возможность без зазрения совести отправить перевозчика-мула по этапу «Грош тебе цена без пересылки» в природный морозильник на Шпицберген в соответствии с поваренной солью марксистского учения. Но почему-то щуплую фамилию Пюльпитер переиначили в Питер Пюль, с которой он, судя по записям в реестре домоуправления, промаялся до конца жизни (он, стремившийся в институт, попал впросак, никому на ноги не роняя собственного достоинства и слов в тарелку). Опираясь на лозунг «Враг понёс тяжёлые потери, сложив их в углу», Фрума хотела, чтобы комедией положений оказалась встреча беременных трансвеститов на сцене провинциального театра, где аншлаги пришпиливаются к рукавам, рукава впадают в реки, и аскорбинка – не оскорбление.
Такого мнения она придерживалась обеими руками, но в том что блефарит – воспаление блефа блейфующего, убедить её окулистам не удавалось. С подобными странностями Фрума жила на обширную ногу (во вьетнамках с вырезом для большого пальца) в обществе своего шерстяного любимца йоркшира Мошки, почему-то записанного ветеринарами в документах Моисеем, хотя никакого собачьего народа он ниоткуда в никуда не выводил. Моська родителей не помнил, но в его вертлявом фотографическом мозгу навсегда запечатлелся исходный пункт – Египет.
Хозяйка же со всем её периметром выпухлостей, которые натасканный барбосик добросовестно стаскивал с кровати и буквально вытягивал на поводке проветриться на улицу, была для него навязана повседневностью. В минуты насильного выведения «на двор», на её лице с опознавательными знаками косметики останавливались взгляды прохожих. Их развлекало платье с нагрудными карманами, увеличивающими подмышечный периметр Фрумочки.
Надо сказать, что Фрумочка небеспричинно ревновала доблестного Мошку к живописным (заборным) четвероногим дамам неизвестных ей пород. Её совместные прогулки с непоседой йоркширом по тротуарам и припаркованным к ним загаженным лужайкам зачастую превращались в сучий ад для обеих. Но для своего любимца Фрумочка готова была на всё, вплоть до режиссёрских прослушиваний на роль фонарного столба в пёсьей пьесе «Безусловный рефлекс», жизнелюбивый герой которой ещё не был готов разделить судьбу толстокожего апельсина. В общении с терьером Фру-Фру соблюдала осторожность, придерживаясь золотого правила, которое Мошка (родом из третьего помёта) чтил только отчасти: «Если на чёрное говорят: «Белое», значит, это не вино, а танцующие пуэрторики». Время от времени  она благословляла рычащего Мошку на ратные подвиги (что ей нравилось в разрывах времени, так это то, что их не приходилось зашивать).
Терьер мечтал прислониться к собственной тени у забора, вписаться в его формат, думая, что немного живительной влаги забору не помешает, да так, чтобы запенился несговорчивый ручеёк. Затем он не прочь был сбросить шерсть и позагорать в тени голым, как левретка, избежав предосудительных взглядов прохожих, или, в худшем случае, прилечь на загазоненную травку, размечтавшись по сторонам о собачьем кафе «Тумба ля Лайка», где он был бы избавлен от вентилирования кубометров уличной пыли, в ожидании прошедшего столетия. Избежать людского участия ему не представлялось  возможности, и наш терьер стал серьёзно подумывать, а не постричься ли ему к... монашенкам?
Если у людей принято заявления посторонних делить надвое, то терьер всё умножал на четыре. Когда знакомые дворняжки спрашивали, к чему это ему, он неохотно и односложно отвечал: «Мне так больше нравится», ещё кутёнком он любил сотоварищи по собачьей площадке, играя в обглоданные кости скелетов и противопоставляя себя экстремизму ротвейлерихи Эстер. Выбеги Мошки из дома без поводка напоминали побеги вьющегося растения, удерживающего мнение при себе. Он догадывался, чем полнометражный недотёпа отличается от круглого идиота и знал назубок гимн «Сорняки и их рвение» Авгия Конюшни и при этом обладал харизмой бонвивана с тактом пьяного мужика, встречаемого женой креслом-качалкой в руках. Мося умел:
с аппетитом (без участия четвероногих друзей) обглодать косточку в присутствии эрдельтерьера Плутокраха, выделывающего кульбиты и накладывающего президентское вето на лужайке;
воспользоваться благосклонностью зубочистки, позаимствованной у Фру-Фру; не глядя на её удивлённую физиономию, и
бесстыдно задрать ногу на Музей изощрённых искусств, выкрашенный в раздражающий его цвет индиго, по его мнению, предназначенный исключительно для идальго.
А что с ним творилось, когда Фрума купила ему золотую цепочку с пиратским крестиком из сахарных косточек? Невосприимчивый к критике аккуратист Мошка погрузился в оцепенение от одной только мысли, что существует ещё тысяча способов облегчить её кошелёк. Мосины попытки изучить Квантовую Пиханику ни к чему не привели. Зато он научился читать недозволенное по выпуклым Фрумочкиным глазам и тараторить не хуже волнистого попугайчика Зонтика, изредка вылетающего из дома, чтобы развеяться и поболтать с йоркширом о причинах и преследованиях, которым он подвергался им со стороны японской собачки Укушу – родственницы подземно-проходной арфистки Кому Это Надо, игравшей Йоко-гаммы без Леннона, пока солнце выкатывалось на флегматичное шоссе, потягивающееся двусторонними выходами.
Не все собаки в округе приветствовали Мошку, который лаял: «Моему бизнесу нужна крыша и такая, чтобы не протекала».
Двоюродные сестрички, игривые мальтийские болонки, считали его бескомпромиссной скотиной и террористом за неформальные отношения и подрыв авторитета под юбкой у Фру-Фру. А немецкая овчарка Поди-Узнай не без оснований принимала усердного лизуна за кусок сыра, незаслуженно катающегося в масле нашармачка и без какой-либо отдачи в мелкобуржуазном доме.
Свободомыслящий Мошка игнорировал обсосанные сплетни греческой догини и (в целях защиты Зонтика от страшного зверя раскосой японской собачки Укушу) молниеносно освоил бразильский сленговый мат, напоминавший работу штопального аппарата, под сентиментальную песенку своего закадычного друга – поэта Опа-наса Непонашему, носившего по воскресеньям на пляж соломенную шляпу с синей лентой, на которой был выгравирован его псевдоним ЛTМ.

                Мы познакомились собачками,
                Набрёл на незнакомый сквер.
Терьер Ваш показался мрачным,
Мой не общителен терьер.

Слонялись в небе тучи матово,
Всё представлялось вкривь и вкось,
С Бродвея дуло, дождь накрапывал.
С блохи знакомство завелось.

– Погода выдалась прескверная, –
Сказал я, – этою зимой.
Из сострадания, наверное,
Раскрыли зонтик надо мной.

И, привязав собачек к столбикам,
Забылись в скверике вдвоём.
И я завыл забытым бобиком
Гнилым нью-поркским январём.

И я раскрыл, как зонтик, душу Вам
Непредсказуемой, чужой.
А Вы, заботливо-послушная,
Держали зонтик надо мной.

Такая нежная, серьезная,
Всё понимающая – жуть.
Взглянул наверх, сквозь зонтик розовый
Нам солнце светит «В добрый путь».

Мошка повторял припев нараспев срывающимся с места лаем всякий раз, когда к нему залетал необлучённый взрывом на японской АЭС попугай Зонтик с пирсингом в клюве, не веривший в пожизненные узы Проимея, но знающий, что рыбы мечут икринки, глаза молнии, а ему на насесте снятся бархатные голоса дорожек и гор Атласа в Марокко. Пичуга Зонтик догадывался, что с войной и бедностью можно бороться, если воевать с собой, не обедняя себя.
Однажды, когда накожное солнце прихватило эпидермис свекловидных тел загорающих, Мошка подвёл Фруму с её пятым травматологическим пунктом в паспорте, по улице на коротком поводке к сияющей витрине. Там он поставил её в невыполнимую в Камасутре позу «Отшельника» в наказание за ряд оздоровительных мероприятий, которыми она его пыталась приворожить. Оставив хозяйку в стороне, он показал сварливой бабёнке, что она перешла в ту весовую категорию, продемонстрировав ей её коронный номер, в котором перебороть себя невозможно. Сам же он (служивый на задних лапках), поднявшись на передние, критически рассматривал на стекле что-то отражённое своё.
Стручок мой – выскочка, с удовлетворением отметил терьер, работает в любых подворотных условиях без соблюдения техники безопасности и охраны здоровья бобылей, оставшихся на бобах и не верящих в сказки с подсказками сверху. Мося, переживший период высокой травы, игравшей с ним в прятки, прогавкал: «С этим шутить нельзя!» и резво засеменил уже как с неделю отяжелевшую от него Бо-таксу, отпуская по поводу её веретенообразного тела затасканные за хвост дешёвые комплименты. Но про себя он твёрдо решил, что служить кому-либо на передних лапах вовсе не собирается. Это попахивает совращением малолетнего, предусмотрительно решил он, и не стоит забывать, что ему всего-то десять лет. Мося никогда не терял головы и незримого присутствия духа, если позволяла ситуация и на него никого не натравливали, когда не растаскивали в драках.
– Да, – подтвердила Фрума, пытаясь упредить его намерения, и тут же усомнилась, – это под каким подворотным углом на себя посмотреть. Думаю, настала пора отвести тебя  к психоветеринару, Мося, пока тебе окончательно непоздоровилось.
– А тебя сдать в ломбард! – отвесно оскалился обиженный Мошка, – вот и иди... к своим врачам. Тебе самой давно следовало показаться, чтобы проверили скрипучую калошу, на предмет протекания. Избавилась, понимаешь, от шапочных знакомств, не подлежащих пересортице и сконцентрировала на мне своё неусыпное внимание.  Замучила ты меня нравоучениями и ограничениями в личной жизни. Не даёшь оттянуться по первому классу. Называешь меня вертопрахом, а ведь я не индус и ещё не умер, чтобы пепел мой развеивали. Что я с тобой вижу в тусклой жизни? Неоднократно обещала перевести меня на трёхтазовое питание, но продолжаешь крутить мозги в своей любовной мясорубке и один и тот же поднадоевший мультик «Три порносёнка». Навязываешь гадко-гладкое или не в меру жаркое, а мэни трэба (иногда терьер забывался и переходил с утрусского на украинский) длинношёрстное или хотя бы гладкошёрстное. Мне порядком поднадоело наше более чем тесное сотрудничество, даже не представляешь как там темно и сыро! Только за это тебя стоило бы продать с молотка. Подозреваю, твой папа не был большим красавцем, так стоит ли удивляться, что ты – продолжение исключительного морального урода. Ответь честно, зачем позавчера у тебя собирались скандинавы: Корнелия Фризер, Феня с Моней, Маня с Лёней и художник Парапет Сатрёмыч Пожелтян с колли, занимавшейся настенной живописью о подмоченной репутации которой весь Собачий Клуб «Где наша не промокала» шушукается. Уж я-то тебя, как свои четыре лапы знаю. А-а, молчишь? Учти, я не какая-нибудь там глухонемая лайка в лайковых перчатках, и голос за себя подать могу.
– Что-то ты сильно разгавкался, смотри совсем не гавкнись, – пожурила кареокого жёсткошерстного терьера Фрума, – не будь ты хорошим  компаньоном, собеседником и поводырём, я бы давно отдала тебя в надёжные руки на корейскую скотобойню.
Как бы боясь прошляпить безмятежное настоящее, Фру-Фру поправила съехавший набок головной поплиновый убор из сгустка перьев павлина, осуждённого за их расправу, и который она гордо носила на улицу в назиданье неимущим подругам.
 – Чихать я на это хотел. Даже и не мечтай об этом, старая потаскуха, – фыркнул терьер. – Хватит мне предлагать лежалый товар – себя. Я больше не намерен растрачивать силы на чепуху и ересь, и симулировать увечные проявления привязанности в сполохах угасающего таланта. Поостерегись гадина, если наклепаю на тебя борзой суке, принадлежащей бывшему хирургу, а теперь судье Дормидонту Круасанни,  тебе явно непоздоровится. Ты себе даже не представляешь сколько он почек пересажал! Надеюсь, ты в курсе того, что у меня с борзой (кормилицей семи наших общих с ней крох) на лужайке близлежащие отношения происходят. И кто тебе дал право без умолку болтать на вольную тему о моём биполярном мозговом пространстве с подружками-подельщицами, насколько им позволяет отсутствие образовательного ценза?!
Теперь несколько слов о предыдущей хозяйке йоркшира Мошки –  агитаторше – переносчице дезинформационной заразы, чтобы сподручнее было мухлевать или, как некоторые считают, бороться с левыми поставками редких в этих краях африканских мух Це-це, для их посиделок на столе, усыпанном крошками.
Беатриса Отвагина родилась в дектябре (нос кнопкой, детонировала три раза без абортов). Пройдя соответственную практику в Париже по Фонтенblow job и перевалочный пункт замужества, она умиротворённо опухла. Застать Отвагину вовлечённой в процессе мышления было то же, что обвинить монорельс в двуличии. Её муж узнал, что свет не стоит на месте со скоростью 300 000 км/сек, поработав на кухне над созданием прибора для измерения силы воли, поборовшем местечковость, он оставил Беатрису «угла», когда той снились желеобразные медвузы, медузы, мезузы и...
Облизывая полные пиявки губ, Беатриса на дух не выносила самолётную болтанку, красные ватники и музыкальных имбецилов, измеряемых в децибелах. Она носила моторные лодочки на низком каблуке, шлёпанцы подлодки и длинные волосы, уложенные в пучок, пропитанный маслом, на затылке и обрастала вещами, как днище корабля ракушками. Дальше заказного убийства раков в привокзальном ресторане «С гулькин нос» Беатриса не шла, гордо восседая за столиком и переваливаясь с ягодицы на ягодицу, со своим другом бывшим школьным нраво-учителем Сига Нулли, сколотившим на ней немалое состояние, заказывая себе «Плацкартный filet». Гусиная шейка Сига, намертво забедренная  Беатрисой, тоскливо ныла с предыдущей ночи, неся на себе занятные синяки, а его заплывшие за буйки век глаза остекленели.
Сига, не обладавший  определённой профессией, и считавший, что мать зависти – замалчивание, качал права и надувал животы незнакомкам, когда средства от запятнанной совести ему уже не помогали. Он не стремился к созданию семьи, и как старая лиса, мечтающая о свободном меховом воротнике, слышал, что самые замечательные женщины – тёщи. Из продвинутых Сига Нулли, который вёл себя с Беатрис, как бригадный генерал строителей доминизма, больше всего испытывал недоверие к пешкам, воспринимавшим его как модный туфель, лезущий на рожок, за то что Сига поддерживал теорию академика-вирусолога Майны «История – матка. Войны – кесаревы сечения, извлекающие из неё новорождённые уроки». Итак, возвращаясь к микроскопическому повествованию, – по радио исполняли «Марш Ротвейлера» для шарпея с духовым ружейным оркестром пинчеров под управлением Камиль Фо, мастерски дирижировавшего кишечной палочкой.
Выстрелы неслись со всех сторон. Затем сообщили радостную новость – восемь с половиной заложников отпустили на свободу.
– Пойдём в койку, Мося, моё дорогое производное демографического взрыва терьеров, не то боюсь, провороню начало передачи «Рваное сукожилие». Я тебе о кошках почитаю на сон грядущий, будет кого гонять после меня во сне.
– На хрена мне, породистой собаке, твой «Кошкин дом»? Да гори он пропадом вместе с его пожарами! Я ими по горло сыт по телеку. Не корми меня рамштексом из говядины, она бараниной и не пахнет. Плевал я на всё с высокой колокольни. Такого красавца, как я, каждый подберёт. Знакомая цыганка, боясь прогадать, нагадала, что буду жить припеваючи на вилле у миллионерши. Не думаю, что она имела в виду тебя. Сторожевой собаке в конуре веселей, чем мне в твоих «хоромах». Я достаточно вкусил истинную цену не казанной доброты, и имею полное представление, чего тебе от меня надо, будучи мелким служащим на задних лапах и дополнением к твоей белокожей сумочке с белокурой татуировкой, напоминающей вышивку. Покопайся в своей никчёмной памяти и вспомни, как меня комиссовали из собачника непригодным для несения службы на задних лапах. Так что потакать тебе я  больше не желаю! Уймись, пока не поздно, ты знаешь, что меня не заботит высокая котировка на скотном дворе двуногих фанфаронов. Доказательством является моя обличительная поэма о человеческой «доброте».

Есть сокровенные мечты,
которых не убудет,
не те, что раскрывают рты
в постели у подруги.

Вопрос не у альфонса встал,
прижатого к стене.
О чём мечтает генерал?
Конечно, о войне!

Чего желает окулист?
Побольше бы слепых.
Политик так же как артист –
признания толпы.
Потягивая в баре грог,
желает адвокат
побольше переломов ног
в общественных местах.
И с ним разделят горечь бед
от прибылей доход
пособник в деле ортопед
и тот кто привезёт.

Нет аппетитам не остыть
Помощи неотложной,
зимой в асфальте чёрных дыр
ждёт пофигист-дорожник.
Аврии на автострадах,
где кровь фонтаном хлыщет...
Стабильному притоку рад
директор на кладбище.
Чтоб вскрытий больше провели –
анатомопатолог.
Об извержении Земли
мечтает вулканолог.
И ширится преступный мир
на благо жирных судей
охранник – блага гарантир
порядок в деле любит.
О чём же мне дано мечтать
в мире жены проделок?
На кухне больше не видать
летающих тарелок.

      – Успокойся, голубчик, не гневись. Обещаю тебе, милый, что впредь буду считаться с твоим мнением и разделять шкурные  собачьи интересы. Но не забывай, мы живём в королевстве гадостей и пакостей, и за шлейфом недомолвок и обид ведём себя соответственно, – испуганно озираясь, согласилась Фрумочка с прирождённым оратором Моисеем.
Про себя Фрума не отрицала, что устами Мошки глаголет истина, и от этого ей становилось ещё больнее наступать на шпорную пятку. В перепалке с йоркширом она долго не могла побороть смущение. Декольтированный вырез лошадиных ноздрей выдавал в Фруме чувственную натурщицу. К Мосиному счастью они находились в разных весовых категориях, и он, взлетая, брал над ней верх. Других позиций терьер не признавал. Ах, если бы он знал сколько моряков и лётчиков без вести пропало в её Бермудском треугольнике, тогда бы его мордочку съедала оскольчатая улыбка Гуимплена от уха до уха.
– Если не возражаешь, – предложила она, – давай навестим Зосю Невозникайте. Ты её помнишь, на ней была облегающая форма искупления вины и замшевая размахайка на светящихся кнопках.
– Ладно, отчаливаем, она хотя бы не пристаёт. И предупреждаю, больше не провоцируй меня на мордобой, как прикладное искусство, не то приведу вместо себя котёнка Вилли. А ты его крутой нрав знаешь, – отмахнулся от неё хвостиком Мошка, и  проводил кривоногую вислоухую таксу обольстительной улыбкой на умилительной мордашке. Она по обыкновению отклячила свой округло-завлекательный арьергард, благоразумно скрывшийся за углом. Боже мой, какую чудесную сексвопильную пару мы могли бы с ней составить сегодня, сиренево размечтался бородатый йоркшир, вспоминая о своей первой пассии – маленькой нищенке, пробегая мимо которой он обнажал клыки, на которых было написано «Подаю голос». Собачье чутьё подсказывало, что жаркий вечер в компании Фрумочки обещает быть безодёжным, как и предыдущие, в бальном халате ему по квартире не пощеголять. Разве можно переделать сучку, прошедшую, как говорится, стажировку в лучших приблудных домах Лондона и Филадельфии, где она на потребу низменным вкусам завсегдатаев заведений проделывала непроизвольные упражнения с огурцом пряного посыла «Куда подальше»? Видать, сучья эпоха наступила, старО’****ки на пенсии деквалифицировались в проститутки, рассуждал Мошка. Но такова сучья порода – не хочешь, но прикипаешь всей душой. Подай им лапу в трудную минуту, и из тебя сделают послушную игрушку, а то ещё и какой-нибудь шахтёр с перегоревшей лампой и угольными залежами в носу или серы в ушах заставит прыгать через горящий обруч в пивном заведении «Пив, пав».
Мося, на собственной шкуре, испытавший служебное рвение собак, надеялся, на вселенский хаос. Он подозревал, что некая яркая личность с перламутровой помадой и макияжем цвета крымского завгара приведёт его вместе со схваченным за шкирку,насморком к общему знаменателю строгого режима. Интересно, подумал Мошка, если бы я с безупречной репутацией бонвивана собачьих площадок отважился доверить свою тайну друзьям, то чтобы прорычал бульдог Ростбиф с глазами пропойцы – участник родео внутренних органов или державший удар по банке мудрозвон боксёр Релакс (теперь Фагот с защитной реакцией фагоцита), на попонке которого с надписью: «Пища – нитрат твою мать!» разлагался дохлый номер решающего боя за призовую косточку?
Пробежала свора загулявших дворняжек,  напоминавшая поведением труппу бродячих актёров без ангажемента. Сорвав с себя записку «Приютите сироту!», Мошка понял, что опасаться нечего. Когда изысканная дама с пушистой собачкой проходила мимо заброшенного индейского кабачка «Дряблые куницы старческих лиц», изогнутая усмешка терьера напомнила выходящей из питейного заведения подвыпившей парочке турецкий ятаган. В его глазах они прочли: «Кровать её – Арарат-гора, эх, устроиться бы в подножье. Я устал от нелестных эпитетов. Для собачьего сердца таблетка аспирина полезней ночи любви, когда я чувствую себя обглоданным до мозга костей».
Из приоткрытых дверей до общественного сознания доносилась канючая песенка: «У желанного, да у любимого размываются границы ощутимого...». Её бардопоэт накатал за пять минут на влажной салфетке у стойки бара по просьбе заслуженного крысолова йоркшира Мошки, так, на всякий пожарный случай.

Я не причастен к связи ни на грамм,
ох, не причастен.
Но вы, ревнивая, подняли  шум и гам,
он был ужасен.

Вы свили смачное гнездо
с котёнком Вилли.
Соседи вас за хвостовство
оговорили.

Валялся с вами я не раз
в стогу на сене.
Мы танцевали па-де-грасс
не по системе.

Существование влачил
в мире насилий,
за то, что перепоручил
котёнку Вилли.

Живот ваш жиром оплывёт,
как это грустно.
Ходить к вам буду в огород
козлом капустным.

«Благословлю вас на отёл»
благодарили,
за то, что я к вам в дом привёл
котёнка Вилли?

Судите сами, порождение века – Мошка (шатеновая шёрстка с подпалинами), даже на каменистой почве упрямства и неприятия, был довольно занятым пёсиком, тем более, что он, как всякий начинающий певец, не знал куда его выведет акустическая кривая бульвара. Ему предстояло сделать на нервной почве кучки неотложных дел в разных концах парка, только потому, что для пробегавшего мимо бульдога Клошара, прикус родившей его сучки выл и оставался всегда правильным (шустрый мальчик педерастал).
Сегодня двое друзей Мошки по развлечениям с белками (долматин Цезий и шарпей Стронций, увлёкшиеся политической игрой «Пиночет или нечет») выдали недремлющую инфекцию массовой информации на Фруму, раскрывавшую пикантные детали, при которых она шуганула любовника, осмелившегося заметить под прозрачную занавеску их встречи, что обширные балконы её загорелых грудей предназначены для высадки оранжерейных цветов в горшки. В создавшейся ситуации муж попытался сменить любовника в ночную смену (Обжора, повторял устные домашние задания в ростбиф. Движения его конечностей были ограничены, но челюстной сустав обладал завидной подвижностью). Но влюблённые, не распаляясь, сняли порядковый номер в заезжем отеле и обманно провели звёздную ночь в аквариуме, наполненном белым вином. Это ослабило и вытеснило конкурента из сферы интересов, которым Мося сопоставил себя в непотребном виде в обнимку с фонарным столбом, вспоминая, как Фрума наливала горячую воду в грелку и клала её к ногам для подогрева интереса к себе и ажиотажа на примусе страстей. Знакомые Мошки, и среди них абитурьент-шнаузер на мельхиоровом поводке, успевший настругать кучу щенков на стороне и поэтому относивший себя к заднелапым осадочным породам собак, подозревали, что их товарищ не тугодум, и его на мякине не проведёшь на балет «Красный мак», где собираются клубические мэтры. Для этого потребуется контрамарка Эндлина – приспешника эпотажа, не вполне высшего этажа.
Мося понимал, что после вынужденного соприкосновения с вышеупомянутым гением в случае неудачи вместо денег ему предложат занять бескомпромиссное положение где-то на пороге действительности, не вытирая лап. Не удивительно, что частые обмороки йоркшира выявляли в нём прирождённого натуропада, а это помогало ему угадывать прошлое и предсказывать будущее, не отражавшее истинное поражение вещей.
В один из таких приступов, когда Мося был на волосок от гибели, кто-то сердобольный выдернул из него завитушку вместе с фолликулом. Этим кем-то оказался психолог Неморгулис-Глазом. Он шёл, понуро склонив голову набок, удлиняя воспоминания не сложившейся семейной жизни, оставляя на тёплом рыхлом асфальте странное впечатление от больших ступней, и никак не мог определить, считать ли после измены своей жены выходцев с африканского континента тёмными личностями. Вопрос этот не давал ему покоя. Он задавал его всем и во всех инстанциях, за что и был изводим компетентными органами. Возможно именно это явилось следствием того, что когда-то он был лишен двух верхних резцов валявшимся на пляже головорезом с велосипедной цепью на шее, принятым Неморгулисом за самозатачивающийся  волнорез.
Стоило Мошке выкинуть из головы вспорхнувшую мысль о ветре, гонящем изгнанницу волну, о косточке, о собачке в дверном замке, о людях развивавшихся быстрее (потому что раньше они грешили меньше), как обделённые воображением барбосы бросались подбирать обглоданную кость, в память об актрисе иудейского происхождения Саре Бернар – даме с ладной фигурой шахматной ладьи. Не лишним было бы отметить, что вырастающие из земли пещерные сталагниты в ходе репетиционных прочтений, действовали на другую актрису – Голкниппер-Эхову удручающе.
Аналогичный случай, описал приднестровский историк Флавио Денатурат, зафиксирован в Одессе в ателье верблюжьей одежды «Игольное ушко» столетие назад.
Там жил не тужил популярный среди детей ломовых биндюжников портной-пришивалка Своим Рустам Невверю. Он имитировал рисунки норвежского мороза на стекле, уделяя внимание манжетам аппаратов кровяного давления. Мерными движениями за освобождение материалов от ярлыков он знакомился со смазливой рулеткой. Прослыв рыцарем сладкого рулеточного стола в казино после принятия гремучей смеси алкогольного коктейля в баре «В застенках желудка», Своим Рустам Невверю бойко выступил перед поклонниками (они же завистники, объединённые уделом духовных плебеев) с памятной речью в адрес гальюна «Восемь на Десять (по квадратному пению Галича)».
По окончании зачтения кровь бросалась ему в голову, но лимфа оставалась на месте, потому что Рустам, окончивший архитектурный институт, работал не по специальности – строил козни, приукрашивал фрукты и разыгрывал из себя простачка, утверждая, что народ – это агрегат, готовый к эксплуатации. Глядя на него, знакомые говорили, – психиатрия тут бессильна. Вернувшись домой Рустам сумел консолидаризировать сопереживания озлобленных соседей, достойно проигрывая им одну за другой пластинки из серии «Семейка на скамейке» и предложил подмастерью Антонио Гнусаво (важная птица – год учился на санитарного грача) считать высокомерным циркового лилипута, перебравшегося без посторонней помощи с табуретки на мраморный подоконник, чтобы с высоты своего нелегального положения во всеуслышание заявить: «Лилипут не собака – он не всё схватывает налету».
В отместку циркач, готовый ухлопать состояние здоровья на реставрацию чувств без надёжных привязанностей к куполу, умудрился выпутаться из строп и выбросился в окно из-за неразделённой с мастером любви к портняжному делу. При этом лицо его озарилось озорством, и у него появилось шкодливое желание схватить ржавую железяку и покатать ободок, оставленный губной помадой на стакане партнёршей по потолковому номеру.
В истории Третьего Рейха с его неоправданными надеждами подобный случай описан как «Нюренбергский процесс». Главам фашистского режима удалось искупаться в лучах славы с последующим высушиванием на солнце изрядного количества невинных виселичных тел. Китайская пытка монотонна – никаких тебе вариаций по темечку, Но настоящее испытание – ношение винтовки на покатом плече – вариант экстремальный и классическим примером служить не может. Ломбард – вот, на мой взгляд, место где по-настоящему сдают нервы, а это тебе не натуралист Паганель, сбегающий с пригорка от коварных индейцев, когда остаточного мужика с сачком для ловли бабочек непонятно почему заинтересовали кошмары, кашемировые носовые платки, весталки из Кашмира и взаимозаменяемые юбочники.
Исход тела циркача с выпущенным на свободу волеизъявления духом был предрешён на пригородном кладбище «А зохем вей!» в праздник «Кожного покрова», где полиция нравов задержала с десяток яиц за нанесение визита без ущерба себе. Через час всех пятерых отпустили без ущерба себе и за не имение улик.
Тут же просочились слабительные слухи, что Своим Рустам Невверю в одну безбровую осень дней своих отважился на смертельный выброс-трюк, и в результате кропотливого исследования пришёл к выводу, что открытие системы природных элементов сделано на основе Периодической таблицы месячных тайной любовницы Менделеева, а не как раньше считалось колхозным бухгалтером Припискиным. После продолжительного переваривания этих трагических известий Мосин трепетный друг шнаузер по кличке Нетвоёсобачьедело на сеновале в память о Рустаме впопыхах проделывал трюки со стойкой в ненастную погоду перед каждым проезжающим Мерседесом.
Горячий дождь обжигал пузырящиеся лужи.
Никто не забрасывал шнаузера свежесрезанными букетами и вопросами типа: «Зачем перечёркивать прошлое, если о нём можно не вспоминать и плясать под дудку нанимателя-хозяина, зная, что под ней прячутся не те Фаберже?» Пришлось отвезти скотину на бойню. Не могу не упомянуть о паре слов в адрес подмастерья портного Антонио Гнусаво, сбежавшего в мореходное училище по зобу сердца, приобретя авиабилет на Полосатый рейс Нью-Порк – Мозгва с пересадкой волос с голени на темечко в Лондоне.
«В пунцовый румянец восхода воскресного  утра, в который, как потом выяснилось, бело-нежные ангелы бреют крылья и засыпают подарочными лепестками вопросов знаменитостей, Антонио Гнусаво – парень с утрированным тыльной стороной руки носом, ушёл по кривой дорожке, устланной листьями, от непритязательной подружки Ежи-Вики – известного узыковеда по нерасторжимым бракам, не спускающей с него выпукло-лягушачьих бородавчатых глаз. Он вырвался из её духовной пустыни, в которой только и оставалось что всплёскивать щупальцами.
Бросил её Гнусаво из-за не бритых ног. Она же рассчитывая на то, что он будет гладить её по шерсти и на побочные эффекты не скоординированной любви (связь двухнедельной давности он считал увядшей, а заниматься любовью с литературой, как того требовали материальные обстоятельства и безотлагательные воротнички, он не мог). Где-то он прочитал, что самая захватывающая любовь у шимпанзе осадочной породы – при помощи, участии и пособничестве указательных и больших пальцев задних конечностей.
Ушёл, точнее сбежал он, чтобы первым в подлунном мире войти в анналы истории и учебники морских путешествий, с двойкой по географии (тогда все в повальном увлечении танцевали Рио-Риту и мало что знали о Реомюре, хотя фамилии Цельсий и Фаренгейт тоже значили для масс не слишком немного).
Но, если говорить серьёзно, парочка рассталась после, брошенной ему прямо в лицо латышом Сдуру Лепишь заученной критинической зразы: «Нет ничего страшнее твоего выздоравливающего больного юмора. Пора уже переходить на дозированный смех и красному солнышку перекраситься».
В этом месте автор позволит себе улыбнуться, так как только он знает, что встретилась эта странная парочка на благотворительной распродаже нерадивых жён. Правда, если верить Антонио – парню со снайперским огнём в глазах: «Когда я бывал близок с нею, то она раскисала весной, как «Дорога» Феллини, только что не хлюпала!» И его можно было донять. А ведь он был тот ещё июньский жук, лет на десять моложе этой застаревшей трофической язвы. Но вы не поверите, что всё это произошло из-за исключительно правдивого случая с его двоюродным дядей портным Леонтием Кератозом, которому он по окончании мореходки сообщил по секрету, что адмиралтейство решило после сильных штормов в учебном плавании заняться обшивкой всего корабля. А так как дядя портной, движимый  порывами солнечного ветра, вырывающееся изо рта свежестью «Тройного одеколона» понимал дословно, то он, естественно, поинтересовался – сколько человек придётся ему обшивать в экипаже приговаривая: «Всё на свете условно не считая сроков, которые мы тактично отсиживаем в тюрьме, в семье или на работе».
Сдуру Лепишь, тогда уже на втором месяце беременная, чего-то недопоняла из рассказа А. Гнусаво «Наваждение автомобиля» и разрыдалась, заметив, что от его идиотских шуток в ней уже ничего не куршевелится. На что Антонио Гнусаво ответил без тени карамели в улыбке: «Если умственное здоровье – капитал, то почему бы моему прадедушке, с его издержками эрудиции не стать вторым указателем бездорожья после Карла Маркса?»
Как вы сами догадываетесь – от неграмотного нельзя требовать объяснения в письменном или затрапезном виде, так что он, несомненно, пошутил, потому что такое встречается также редко, как чистоплотная опека нападающего в футболе или незапятнанная репутация, умело пользующегося ею, как ножом с вилкой.
Его неожиданное заявление: «Муха в янтаре, а я в опале» усилило эффект внезапности и показало Сдуру, которому она предложила сыграть партию в шашни (но он отказался), что Антонио являет собой скоропортящийся продукт сознания, и вообще вся никудышная планета, на которой ей суждено было родиться и рожать – огромный Лоходром, пожинающий успехи чужими плечами.

                Да здравствует родоначальник инфантильного
                течения в юношеской поэзии!

     Глава 22.   Амброзий Садюга

Ещё толком неизвестный себе новоявленный писатель-эрот, церемониймейстер искажённых до неузнаваемости любовных сцен, представитель подвида человека свежей нарезки из разномастной породы литературных убожеств – прорабов человеческих душ, не дотянувших до ранга инженеров Амброзий Садюга, с запасом слов пятиклассника не испытывал угрызений совести. Он обошёлся заусенцами на обгрызанных синюшных ногтях и научно остепенился кандидатской диссертацией «Кошерны ли японцы?», в которой хвост полевой мыши принимал за хворостину в лесу.
Амброзий, одолеваемый думами о судьбах человечества, знал, что его друзья Нюма Принтер (тот ещё протёртый супчик в таких же штанах) и Нэллли Картридж, типажи самурайской закалки, не в пример чопорным англичанам, не представляющим себе, как можно вместо сирени и табака нюхать женские прокладки. Садюга, любивший пускать пыль в глаза, скопившуюся в третьем поколении, в жизни щётки в руки не взял, ссылаясь на половое бессилие.
Вдохновенный японской приверженностью к поиску Амброзий, как римский Нептун или, если вам так больше нравится, греческий Посейдон, пекущийся об очищении бороды от водорослей, за пару часов накатал поэтическую диссертацию об обходных каналах в телевидении подвергающимся эволюции: вчера это ящик, сегодня – картина без рамки, завтра – сворачивающаяся плёнка. В японском ресторане «Икота» процесс разжёвывая суши казался привычным. По ходу его Амброзий, полный мрачных воспоминаний, напоминавших монгольские набеги облаков в пустыне Гоби, исподволь поглядывал на сидящего за столиком в углу китообразного борца сумо, процеживающего сквозь огромные съёмные пластмассовые пластины бульонный планктон.
Борец думал о возвышеном за подбородок. О том, что японский милитаризм – порнографическая картина, не удержавшаяся в рамках, и затоваривание ящиками с клеймом «Made in Japan – сам дурень». Подержанные выражения вроде: «Ничтоже сумняшась», «С младых ногтей», «Отделяя зёрна от плевел» Амброзий закладывал как начинку в подгоревшие пирожки, пребывая в растерянности куда войти – в обиход или в аналы. Когда он, возглавлявший отряд бездельников, не мог подобрать слушателя напротив, пускавшего изо рта воздушные шары, лопавшиеся от зависти, он обращал свой некредитоспособный талант против себя с вдохновенным предупреждением: «Ну, погоди, стручок!»
Другое его «Я» выступало в тяжёлой весовой категории увесистого неотточенного пера. Садюга, строивший планы и складские помещения вкладов, не мог избавиться от дурной привычки – читать продолжительные нотации по написанному, а как известно подначки и поучения – это рашпиль для подтачивания здоровья у тех, у кого ожирение начинается с переедания... пуповины.
Будучи экземпляром растленных лет и неустойчивого положения в растерзанной постели, Амброзий Садюга, относившийся к благоустроенному семейству короткошёрстных, смотрел в окно наполовину занавешенное растерзанными кружевными трусиками, хотя с уважительным подозрением относился к правительству и усилием воли вынуждал себя не ходить на выборы из принципа «Окно не анус, оно впускает воздух».
Любимец беспризорных вдов, игравших на его тщеславии, но не забывавших, что у него имеется и другой инструмент, догадывлись, что с карапузного возраста взращённый на комбикорме под «Марш Ротвейлера» в антропологической юрте, Амброзий выбрал себе юную стезю, а мог бы жениться на вельможной Стешке с непробиваемым панцирем связей её ушедших родителей (ссылайтесь на умерших, они не засудят), когда их кумиром в винном погребке был раввин Гранат-Кагор.
Архивариусная история ревнителя морали Амброзия Садюги более чем любопытна. Надеюсь, вы прихватили с собой зонтик, потому что сейчас вам придётся выдержать словесный ливень.
Поначалу он подался в землекопы – кто-то сказал, что он обладает бесценным талантом зарытым в землю, а люди, обладающие таким качеством просто обязаны посвятить себя беззаветному служению родине – благо что она женского рода. Когда из этого ничего не вышло, Садюга пристроился учеником плотника – чинить препятствия и впоследствии перекинулся в подростковые порнографические писатели и скоропостижно сделал неудачное предложение шальной бабуле Зразе Порожняк – даме со стриженым лобком в форме перевёрнутой пирамиды Хеопса, украшенным клинописью. Долго ещё Амброзий – эрото-поэт с яйцами (один всмятку, другой крутой) рассматривал случайный брак в лупу, как совершённое кем-то тяжкое преступление. Он пытался искупить его, на себе испытывая феномен вкладывания её бедра в свои вспотевшие от страха длани, пока похотливые грибковые бактерии развлекались на ногтевом ложе.
Спустя три недели Садюга, пытавшийся сохранить нейтралитет в холодильнике, уже  не обращал внимания на разброшенные мосты её ног и мушки призывного взгляда, мелькавшие  перед косыми глазами (возможно ею всё ещё руководили сдерживающий Max Faсtor невинности).
Одухотворённые ломтики лимона, готовые войти во вкус и в неё по первому призыву, так и оставались скромно лежать на блюдечке в холодильнике до лучших времён или пока окончательно не засохнут.  В поисках конца затянувшегося вечера почтенная Фрида Порожняк, не находившая отзыва в закутках Садюгиного сердца, буквально сходила с ума.
В завершение печальной истории она загрохотала в больницу, где утки, как известно, не летают без помощи санитарок, а таллеры подлежат усыновлению. Включив телевизор, она сразу усекла, что швейцарцы (пока первая ракетка мира Надал лечил колени прямо на корте) стали подавать родимого федишиста Федерера после шестнадцатой победы в турнирах Большого Шлёмы в виде национального блюда без подливки.
Для впечатлительной Фриды теннис, как самый интеллигентный вид спорта (после секса с успокаивающим её Алёшей Седуксеном и получасовым держанием за его древко жизни), оказался сильным допингом. Одурманенную Фриду затянуло в омут тоски и старушка неоднозначно скончалась, без вмешательства алхимиков – апологетов реакции Вассермана.
Казалось Садюга, распираемый от гордости и газов, овдовел от счастья – оно всё было на шурупах, и ему пришлось взяться за отвёртку «Филлипс». Полночи повергнутый в горе, он свирепо (весь в слезах) зарывался в подушку в поисках бриллиантов и драгоценностей, но увы, его старания остались невознаграждёнными.
И всё же неунывающий Амброзий принялся вскрывать подошвы диабетической обуви мадам, за отсутствием у неё взбухших синих вен. Результат оказался плачевным – в каблуке нашли два таллера и семь пфеннигов.
Гитаросексуальный брак не оправдал  ожиданий и Амброзий, с его высушенными на верёвке во дворе мозгами, начал недвусмысленно поглядывать на мальчиков. Этот жизненный удар с лёта не прошёл ему даром – в неотложной помощи его оценили в 400 таллеров. Садюга – человек с не мнущимися коленями и подпрыгивающей логикой целлулоидного шарика сбивчиво говорил: «Сколько живу, столько открываются новые горизонты. Я столько раз смотрел смерти в глаза, что у Той орбиты потрескались, а потому «дать в морду» нашему гнусному Веку – это не только адекватная реакция, но и крайняя для меня необходимость. В доказательство своей правоты,  я готов спустить  последние штаны, как оставшееся состояние, на аукционе Сотби на покупку перевязи Портоса и тут же за углом перепродать её, вернув комиссионные и умиротворяющий piece of mind».
Происходимец из небогатой семьи, душка с душком Амброзий не отличался щепетильностью примерным поведением со времён секретной операции под кодовым названием «Полёт Шмулей из Йемена в Израиль», когда заложников по национальному признаку освободили в результате модного липидного обмена. Тогда в мыслях он вынуждал себя пилотировать бомбардировщик, гордо вынашивая пилотку с птичкой набекрень и авитаминозной надписью в её клюве «Аль-Заеда», думая, что Аль-Джазира – арабский телеканал, пропагандирующий джаз.
Правда, как утверждала одна из наиболее доброжелательных критиков сквернослова и всластолюбца Садюги массивная приплывучая попрошайка прощения Катюша Бочкина-На, любившая целоваться без памяти: «В те времена таких организаций не предвиделось, и автору, не гнушающемуся обносками плагиата с его одноэтажным языком, построенным в стиле ранчо и обложенным черепицей  трёхэтажного мата, доверять не стоило».
Бочкина-На... (из зубастой династии с открытым прикусом Несмыкайло) однозначно относилась к тошнотворчеству самозванного писаки как к бутерброду, вымазанному гуталином, преднамеренно приготовленному из искусственной чёрной икры, которую часто подсовывают не разбирающимся посетителям в заштатных ресторашках.
Многие уважали её, не помыкая ею, за критическое мнение не по существу и улавливали настроение Катюши, гулявшей с каким-то ответственным, зарывшимся в её грудь лицом, не менявшим выражения брезгливости, когда по радио информационное агентство «Унитаз» сливало в эфир очередное дерьмо, рассказывая о беспорядочных людских связях, когда зябнут зяблики в саду в популярной передаче «Кто в кого горазд». А наиболее приближённые к Кате сообщали желающим о её незавидном проступке – по дряблой просьбе сверху, выбритый лобок Катюши украсила двусмысленная орнаментная  татуировка «Ну и впускай в субрегион!», отразившая несбыточную мечту – покататься на, залитом прожекторами паровом катке, на фигурных коньках, подогнанных по её когда-то заоблачно-ангельской, а теперь тучной фигуре.
Это вдохновило мастодонта поэзии Амброзия Садюгу на дебильные дебаты и непродолжительный сонет «Реквием Суслику», посвящённый идеологическому столпу предзастойного периода, страдавшему убийственным инстинктом самозахоронения.
В реквиеме он с издёвкой огранивал ограниченность подписчиков на возведение в учёную степень недостающих туалетов в отстойниках с непристойностями человека-мелюзги, протискивающегося через узкое горлышко в сосуд высшего общества.
После этого распространились слухи, что поэт был не в своём реквиуме. Иногда, когда небо затягивалось тучами, а Садюга электронной сигаретой, усердие Амброзия окупалось в брызгах шампанского. К примеру, ему удалось постичь, вставшую перед ним обнажённую задачу, выполненную им с лихвой – он постиг верха глупистики Первой гильдии. Но достичь оргазма – этого коридора сласти, мешали их несоизмеримые исходные данные и величины, выведенные учёным мужем Коляном, который в один из кульминационных моментов нарубил немало дров на растопку этнических конфликтов, предварительно высушив их. Чего только стоил наговор-вопрос, обращённый в пустоту: «Кто-нибудь, видел ортодоксального еврея, ведущего собаку на поводке или гладящего кошку, пристроившуюся на коленях? (Владимир Ильич, сидящий за столом напротив Надежды Константиновны в расчёт не брался)».
Показателен откровенно слезящийся взгляд Амброзия на иудаизм полностью раскрывшийся в связи с инцидентом, потрясшим мир подслушивающих и летательных аппаратов (йеменские эмигранты одного из двенадцати затерявшихся еврейских колен пытались разжечь костёр в самолёте непроизвольным трением с лётным составом и с допотопным пилотом Этажеркиным у штурвала, что-то бормотавшем о летальном исходе еврейской диаспоры).
Неопределённое, по экспертному мнению Садюги, количество израильских колен, изгнанных в толчее времени с Земли Обетованной древними египтянами, а затем репрессированных персами, вынудило его с мечтательным выражением идиота на лице бросить любимую работу и нелюбимую фосфорическую женщину преклонного к коленям возраста и в бумажном платье. То есть практически всех и вся, кроме ободранного посоха со встроенным в набалдашник микрофоном, с момента установки их, привязанных к батарейкам компьютера. В него-то, в металло-решётчатого, в дни бартерных разговоров с обменивающимися замечаниями, сомнений и заунывных литературных приступов он натужно наговаривал нужные слова, нянчась с ними, как со щенятами на выгуле.
Подложные лекции Амброзия Садюги по речевой аэродинамике (я был в приподнятом состоянии – взмыленная от впечатлений толпа несла меня на руках) шли в мелко рубленном ритме салсы и брито-аргентинского танго-мангоЛлоид перемежающимися с антиарабскими пиротехническими поклёпами «Пожар в междурядье авиасалона в исламолёте».  В третьей главе «Перегноев ковчег или рези в животе», напоминающей неотредактированную статью в расхожей центральной газете, (вторую злостно отрубил редактор) пространно повествовалось о злополучном полёте, лишившим Амброзия куска хлеба с вологодским маслом в театре одного коптёра, а может и приходящей для уборки квартиры трудоголика Просковьи Западенска – борчихи взаправду без ночного прибежища.
По завершении приключения интимного характера Амброзий Садюга подал неординарное объявление в газетный раздел «Несчастные случаи знакомств» – «По роду занятий денег у товарищей ищу смельчака и.о. чужой жены, поскольку с предыдущей сожительницей мы долго не сошлись из-за моей насквозь проспиртованности, а она не притрагивалась к алкоголю. Но откуда ей было знать, что, как напиток, я «Абсолютно» безобиден». На призыв, никто не откликнулся, кроме заведующей протокольным отделом сети общественных туалетов города, почерневшей от загара на банановом курорте в Нигерии, Августины Двустворчатой.
По настоянию её любовника Галактиона Неспицына Августина отфаксовала Амброзию справку от врача на суахили, подтверждающую, что она урождённая гермафродитка с тевтонскими корнями и не в курсе дела, что поэт за неимением одеяла спит с женщинами под разными предлогами. Амброзий испугался и в приступе исполинского самодовольства и скомканной понурой пустоты, накапливаемой с незапамятных времён не навлекая на себя гнев соседей, вместо того, чтобы спрятать бумагу в несгораемом сейфе, разорвал её в клочки над видавшим виды засорённым унитазом ручной работы приходящего мастера. После жестокой критики его отфутболенных рассказов из цикла «Девчонки Буэнос-Ночес по неподатливым корнерам стоят» Садюга в отчаянии спрятал в наскоро сбитый дощатый стол листовое железо страниц, потом  интенсивно записал в крепчающий с годами сутулый стул о том, что чёрные происходят от баскетбольных мячей с корзинками.
Начитавшись Яна Флеминга и слёзно просморкавшись от фильмов по его не приключеченским произведениям, Амброзий Садюга приобрёл в аптеке бондажный пояс (чем-то смахивавший на перевязь Портоса сзади) со скидкой в 87 % важности. Таким образом в тайфуне эмоций он почувствовал себя сначала норвежцем, женившимся на шведской стенке, а затем супершампиньоном 007, что в переводе на доступный язык значило (License to kill кого хошь). Кстати, английский язык, несмотря на климактерические недомогания, достаточно лаконичен, и не уточняет сколько килл или фунтов именно, когда дело выгорает, а пепел забывают смести.
Активный подпевала незатягивающихся ран прошлого Амброзий после утренней чашечки кофе с мокнущим в нём английским маффином оторопело трудился, не покладая денег в сберкассу, за компьютером, как вол под «Цоб-Цобэ!», создавая остросезонную новеллу «Горло дороги, перерезанное рельсами».
В одном из снов он на поминках церемониально склонился над филе-миньон и погрузился в гурманизацию пищеварительного процесса, при этом он вызывающе поднял глинянного цвета брови только с тем, чтобы опустить их. А зачем?!
Против этого выступали: Союз Вафликанских стран Песчаного Пояса, государств Магриба и Восточно-азиатские страны Бадмингтона на объезде транспортира дороги к всеобщему благосостоянию. Наяву же, как юноша, гордящийся своей величественной поступью в институт, репетитор постоянных жалоб Амброзий собирал подноготную на своих книжных героев (негетероспособных мальчиков) методом подсматривания в дверные скважины.
Он смутно догадывался, что нехорошо на простынных равнинах поливать людей грязью, когда столько скопилось за расслабленными сфинктерами (Садюга любил заросший цветами зад, обнесённый забором внимания, потому что он полный, как сама расслабленность). В поэме «Замочное отверстие по собственному усмотрению» скважинам предстояло превратиться в нефтеносные, а не как было задумано раньше в Тульский булыжник-пряник, где героиня зав производства сказала любовнику, глядя в потолок: «Никакого с тебя притолку».
Его «Кулинария у каннибалов» служила выходным вертельным пособием аборигенам в Новой Гнилее, предоставляя джунглям разнообразный выбор человекоблюдия (когда было чем поживиться). «Шагреневую кожу», которую он взял в библиотеке, соблюдая очерёдность и местечковый транквилитет, следовало поменять на что-нибудь более прочное и практичное.
Садюга, время от времени базировавшийся на какой-нибудь девичьей постели, мечтал о приходящей к нему писательской славе с дачей в Переделкино в придачу, пусть даже в кандалах неповоротливых фраз. Там он, согнанный на обочину шоссе (за нарушение скорости писания эсэмэсок за рулём и обгон наскоро обтекаемого времени) расфрэнчённым нарядом опохмилиции, садюжно, по-новому дыхнул в поднесённую ему алкогольную трубку. Ведь именно он обладал недоношенным творческим моментом, внесшим вместе с изрядным количеством шелухи улюлюкающих слов значительный вклад в примитивизацию  измышлений. Обречённый на неприятие юмора, приверженец жестоких вариантов сатиры и секса Амброзий по дешёвке приобрёл кличку «Смеяться можно?»
Можно смеяться от души в непролазных джунглях её лобка, можно от всего сердца, а он смеялся от поставленного им самим себе диагноза «Я подружился с раком, инфаркт мне побратим».

           Миссионерская диспозиция – тяга солнечных сплетений?

     Глава 23.   Агрессия творца

Своё первое нападение на поэзию Садюга совершил под покровом Белой ночи в Ретрограде, готовясь к навигации по Северному морскому пути до поднятия петель на Ключевской сопке Камчатки. И какой начинающий поэт не выносит быстрого взлёта к популярности и позеленевшим от злости деньгам в ассортименте? Кто не мечтает попасть из дешёвых жизненных переплётов в твёрдые – книжные, придерживаясь в картах правила «Винта»?
Таких авторов Амброзий, любивший пожить  в своё удовольствие в назидание другим, не уважал, не признавал и знать не хотел. Хилым ростком, упоённым первым успехом, подкреплённым тремя кружками пива, пробивался он в писатели без помощи старьёвщиков от пера из-под неподъёмных пластов критики.
Таким образом он пытался заручиться признанием ординарного читателя, ограничивавшего себя рукоплесканиями в нейтральных водах стран Карибского бассейна. В этом Амброзий Садюга проявил себя изрядным ломовым конём, на которого ставить нельзя, положить не положишь и сесть не присядешь.
Его роман с Алевтиной Вовсю-Гипербашвилли на профессионально-историческую тему «Кромвельное железо в Англии» понравился обессиленному смехом подводнику матросу Кубрику за то, что не нуждался в рецензии из вежливости, но требовал  медикаментозного лечения.
Глубоководные товарищи матроса Кубрика (тяжеловесы с подлодки «Я-корь», поднимающие стук в гимнастическом зале падающими штангами) отнесли без направления Амброзия Садюгу на кушетку гастролирующего психиатра Западло-Задунайского, унаследовавшего тягу к деньгам от отца инкассатора. Западло в профилактических целях, опирался на безобидное замечание автора в профилактических целях: «Если человека принять за палку о двух концах, тогда легче представить сочетание морской болезни с медвежьей!»
В нашем неразбавленном повествовании уместно вспомнить ряд несколько разрозненных эпизодов из жизни Амброзия.
За бортом стоял августейший Сень Тябрь. Ветер окучивал грядки облаков. На пирсе появилась белая лошадь мерседеса. Спускаясь по сводням парохода, Амброзий заметил, что солнце отлучилось за горизонт (на фоне себя он критически относился ко всему окружающему, считая, что в Новом Свете чёрных мяук ему перебежала дорогу пантера с баскетбольным мячом в лапах). После красочного развода на семейном ринге (жена покинула его, и он запил в обнимку с телефонным справочником) Амброзий Садюга страдал напыжившимся писательским зудом в заднем проходе Дома журналистов. Там у него был лес дел, которым он успешно торговал, отвлекая этим внимание руководства, готового превратить его произведения, потому что не оно их написало, в пасквильный водевиль.
Помятуя о детстве, в котором украинские хатки побелели от стыда за пограничных развалюх-сестёр, обильно политый рыбьим жиром, Амброзий выпил чарку водки (он не пил ничего ниже 40° по Фаренгейту, считая, что не плохо было бы произвести дозаправку в соседнем баре) и поспешно сунул нос под мышку занюханного халата. Сюжеты в его вздорном мозгу раскручивались венскими вальсами, перемежаясь с крошечными воспоминаниями о довеске, полученном им на казённых хлебах. Его преследовали видения двух случайные девчонок, мыслящих мендельштампами.
Насколько он помнил, они  не смогли поделить француза-философа – кому Жан-Поля, утверждавшего, что легче всего из механических игрушек неразделённой любви завести комнатную собаку, а кому достанется Сартр с его голословной обнажёнкой. Амброзий, отличавшийся избирательной памятью и поэтому не принимавший участия в голосовании, понимал, чтобы достигнуть сносного оргазма, не обязательно покорять Северный полюс в «морозильнике» натянутой женщины-рублёвки – этой колченогой таксы с холёными руками укладчицы шпал, которую, после трёхгодичного колесования Европы тошнило от дифирамбов пьяниц-Рембо за свадебным столом в её адрес.
Не теряя драгоценных мгновений, она взяла его на мушку на верхней губе, скользнула под него – тёплого, уютного, круглого, вроде юрты, и развела не расчёсанные мосты волосатых бёдер, ни на что не претендуя, но рассчитывая на щепотку любви.
В душе она была неисправимой нимфеткой-поэтессой и, глядя на бельевые верёвки веток за окном с желтеющими прищепками листьев, сравнивала свой настоящий статус, с неэкономичными телодвижениями, противопоставляя им выверенные Набоковым (на спине). Опять зацелует меня – этот испорченный продукт социалистического воспитания с его разносолами информации, вожделенно думала она, сжимая наружные губы, пожелтевшие от его нескончаемых закуренных прикладываний. Так она  напрочь забывала, что живёт в квартире с окнами во двор, окаймлёнными тяжёлыми депардье с оборочками и кистями.
При выходе в тёмную мулатку-прихожую с коричневыми обоями в музцентре комнаты аргентинский компрессор «Ля купмарсита» работал с полной отдачей. Агрегат автоматически отключался, когда Амброзий отказывался от несъедобных выражений в пользу неудобоваримых, подчеркивая этим, что женщины завоевали право на голосование, и могут безнаказано останавливать машины на дорогах.
Садюга проводил вечера в полумраке в каюк-компании, озверевших от голода тараканов с вытаращенными глазами. В кухне усатики напоминали странствующих актёров, в связи с объявленной голодовкой покидающих подмандатную территорию по витой ножке стола. Их исход травмировал хозяина, считавшего каждого из Уплощённых равноправным членом семьи.
Второй автобиографический водосборник узорчатых стихов Амброзия «Мелкие сплетни от крупной личности» имел бешеный,  скажем, кусачий успех, поразивший читателей редким даром привязанности к поверженным женщинам без подручных с обеих сторон и утечкой дезинформации под контролем пенициллина.
Строптивые парашютные войска тут же взяли роман на вооружение. По заказу министервства здравоохренения появилось зловещее Садюгино садистское продолжение «Сатрапы обрезают стропы с трупов». Постепенно прояснилось, пренебрежительное отношение автора к литературе эстеблишмента близкое только ему одному. Кому хочется тонуть в социалистическом писательском болоте, засасывающем не раскрытые таланты, задавал он сам себе риторический вопрос, лучше дозаправиться в ближайшем баре.
Ответ на него был проще пареной репы. Как и сам автор – Амброзий пытался собрать себя в кулак и понять откуда исходит смех, если его приходится сдерживать в общественных местах. Причём недоверчивый народец тут же вызывал блюстителей порядка или спецназ, представлявшие защитный слой разнузданной босовни, заходящейся в боссанове.
Тему его «Мокрому циклу рассказов подводника» подсказали журчащие беседы суженой в трёх местах невесты-Уретры и неоперабельного полипозного Мочевого пузыря, расстаться с которыми он не мог из-за родственных связей и обдираловке со стороны врача, выпустившего его из кабинета с диагнозом «Катар верхних дыхательных путей Персидского залива». Занятый драматизацией общепринятых банальностей, Амброзий подчёркивал, как скоротечной чахоткой кипят опилки страсти, и выплёскиваются на помойку Всеобщего Обозления хороводы сплетен. На основе частных наблюдений основатель научной дерьмологии Садюга, которого нельзя было назвать размазнёй, создал «Толчковый словарь».
В итоге страна пережила период Садюжного запальчиво-творческого подношения зажигалки к сигарете и как-то сумела выжить, постепенно приходя в себя перед несокрушимым талантом настырного автора. И всё же он остерегался быть низвергнутым с пьедестала, не вскарабкавшись на него. Женщины до 12 лет были от него в неописуемом восторге, а также декольтированные мужчины после пересадки детородных органов. Но Амброзий Садюга, подозревавший, что правда на их стороне, поспешно переходил на другую. Зато необъезженные девчонки продолжали поголовно влюбляться в его фото на обложках книг, где сарделечно-пальцевая авторская рука, манерно державшая сигарету, интриговала сосулек-нимфеток с увлажнёнными глазками.
Прикуривание крупноязычным писателем последующей сигареты от предыдущей неизбежно притягивало к себе молодняк, и принималось безусыми  юнцами за кастетно-кастовую преемственность поколений. С увесистой руки Садюги, утверждавшего, что самый просветительный рентгеновский партаппарат, пачки «Парламента» и презервативов «Троянский конь» стали раскупаться с быстротой молнии. Соответственные индустрии поимели свою выгоду, но Амброзию, как это часто бывает в таких случаях, достался загустевший кукиш, что подтолкнуло его к иммиграционному литературному периоду, когда спрос с него начал превышать длину  односложных предложений... приходящим девушкам выйти замуж за соседа по лестничной площадке. Повесть «Жизнь с муляжом» разошлась рекордным тиражом в 25 экземпляров в ней утверждалось, что смелость города берёт и посёлки городского типа. Садюга с его шелковистыми червями губ, пиками ушей, трефами глаз и раздутыми бубнами щёк не был обойдён вниманием стервятников-биографов, означивших его как: «Марай папирус, сколько твоей душеньке угодно». Они прихватили его в переходной период, когда двужильный Амброзий, привыкший к звону чужих литавр и завершающим ударам судьбы, без посторонней помощи начал отличать рэп от репараций репсом и турне от турнепса.
Биографам интересно было узнать, где теперь эта садюжная гнида, висевшая на волоске от беды, называвшейся «Расчёской». У Амброзия прослеживалась тенденция – брать девушек в плен, выдавая их за трофейную редкость, переманивать нарушителя на свою сторону и вислоухо шептать в микрофон, вделанный в петлицу соглядатая, о разбитом: английском сервизе, походной палатке и эпизодической жизни старикакашки соседа с его несовершеннолетней женой. Однажды в приступе подражательского отчаяния Опа-насу Непонашему Амброзий Садюга попытался соединить поэзию, парадоксальный юмор и сумасшедшую психологию, спустив в унитаз (фаянсовый забился, содрогаясь в конвульсиях) продукт испытания читательской терпимости – повесть «Исправленному в двух словах не верить!». В ней он на трёхстах страницах определял пол улитки по мужским рожкам. При этом сказались не дававшие покоя лавры (O main Gott!) Майн Рида. Амброзий на второй же день создал «Взадник без головы» с продолжением. Садюгин «Гимн калориферу» вместо тулова, по сей день цитируется на стенах общественных туалетов Мозгвы.
Необходимо отметить, если критиков писатель-эрот,  как творческая личность, недолюбливал, то к евреям он относился снисходительно (его дедушки и бабушки с обеих сторон вчетвером танцевали «7.40» в захолустном местечке). Но и этого Амброзию казалось мало, ему хотелось немедленной популярности в широких карманах масс. Не давал покоя успех приводимого ниже анонимного послания Опа-наса, радиоведущему утрусского радио, задумавшему из рекламных соображений вести раз в неделю передачу на английском языке – затея смелая и опасная в коммерческом плане.

Я ваш ассет, состовного портфолио.
На колбасе кораблём на «приколе» я
пришвартован. Затерялась Россия
в пассах гитарных Пако де Люсия.

Я – это лезвие обоюдное.
Располосовываю па скудное
Я – дирижёрская, по сути, палочка,
если по-ленински, то выучалочка

Сверхотрезвляющий комплекс прозрения.
Радиопризрак с налётом лечения,
с произношением англицким privacy
недопустимо держусь на привязи.

Я ваше тайное подразделение,
тень отживающего поколения.
Личность туманною дымкой окутана
хлещет по темам почище шпицрутена.

Дезактивирую russian свой с вами я,
вмиг настрочу на британском послание.
Сколько небитых дают за битого?
На тарабарский раз в месяц рассчитывай.

Что-то приелось, повторы привились,
эксперементы поизносились.
Рвётся по-русски эфирная гонка,
И всё же нам ближе своя рубашонка!

Завистливый Садюга задумал превзойти Опу, но слабые знания гомериканского не позволяли ему даже приблизиться к авангардному изложению материала Опа-насом Непонашему.
И только после появления с трудом распиханного по родственникам и случайным знакомым обезглавленного им самим и обесчастьенного редактором автобиографического романа «Брейте души перед заключительным О’бредом», Амброзий несколько успокоился. Роман с эпиграфом «Дайте мне спросонок планету и я подержу руку на её ослабевающем пульсе», был выпущен по судебной ошибке на свободу издателем Ингмаром Ухаровым с неизменным чернеющим профилем Ингмара на корешках книг. А его публичное выступление с зачитыванием стихов в танцевальном зале для манежных лошадей привлекло толпы.
Стоит отметить тот факт, что его профиль, напоминавший портфель под мышкой не претерпел изменений даже после лёгкой интрижки с сексбомбой замедленного действия эстонского происхождения писательницей Сальмон-Эллой, у которой он задумал остудить чрезмерный тыл. Правда печатники осудили егоза..., извратив окончание до неузнаваемости.
В результате длительной переписки с Амброзием издателю удалось с помощью клятвенных заверений убедить его в своевременной выдаче гонорара в ближайшем столетии, отделённом от прошлого несколькими часами. Смирившийся Садюга совсем спятил, он поблагодарил издателя в письме: «Вы из меня все соки выпили, включая луковый, осталась сыворотка».
Поперёк обычаям и в осанну своему должнику Ингмару Ухарову Амброзий выучил наизусть на иврите песенку Пола Анки «You are my destiny» «Ты моя судьба», вдохновенно исполнив её на слёте альбатросов на пляже, где женщины послойно стелились с ватным туманом, а соискатели любви пробирались по гористой ягодично-грудастой местности, озираясь по сторонам.
Садюга сходил с ума от поэзии, занимаясь переводом стихов через дорогу, не испытывая сострадания к распадающейся популярности несостоявшихся конкурентов-коллег. И было из-за чего. Уехал, якобы в творческую командировку на Болеарские острова, блестящий поэт-некрофилолог Клод Астмати – создатель профилактория черезполосицы Слова, о котором говорили: «Запретный Клод сладок» целительны, но они не всегда попадают в цель. При этом добавляли, что сгинул в небытие зафрахтованный отец подводной дыхательной гимнастики, внучатый племянник новаторского штриха Сеня Ингалятор – автор нашумевшего «Летучего маланца». И всё это, разумеется, без какой-либо религиозной подоплёки.
Проявил себя в районе Шипсхэдбей завербованный скульптор надгробных фаллосов и бюстов не слишком смышлёный Прокопий Фляга, с волосами собранными на манер не прополотого пучка редиски. Он успел обзавестись семейным очагом с двумя вытяжками денег – жена и дочь не без основания считавших, что его порнографические достижения на головку выше других ваятелей. Не избежав вирусов критики и случайных половых контактов, он снизил вероятность получение инфекции до минимума. Выполненные Флягой (а не ногой) скульптурные холмики в пакле лесистые лобки лесбиянок хранили тайны любовных захоронений. А вот его «Барельеф нефти» после затопления Мексиканского залива ВР (British petroleum) не получил должного признания.
Хотя распавшегося Союза писак практически не было, наш писатель-дервиш (мазохист с вытертым грубыми салфетками до кости подбородком) стал настойчиво проводить прохладительно-лимонадные подмосковные вечера в томительном предвкушении кругленькой суммы от издателя. Он обхватывал попеременно обеими руками то голову, то свой блудливый «посох», параллельно мечтая об изысканном блюде «Мясо в затушенных свечах» в «Славянском базаре», с аналогом которого ему суждено будет сотрудничать через много лет в Гомерике.
В состоянии перманентного ожидания его легче было привести к заключению на неопределённый срок, где медвежья услуга является одним из симптомов медвежьей болезни современного печатного бизнеса (положить нам с прибором на всё, что  выходит из стен издательства, лишь бы бабки по усам текли, да другим в рот не попадло).
Не стоит забывать, что последние пять лет, с сентябрей по июни, Амброзий вынужден был подживать с кем попало венецианскими окнами на океан в развалюхе-Брюквине, безжалостно гоняя голубей с подоконника и кондиционер для охлаждения пылающих в нём страстей. Он непрерывно поучал соседей выдержками из своих, советохульствующих произведений, пропитанных клишевыми изречениями, поднятыми со дна Волги: «Писатель, обогащай людей тем, что невозможно продать! Этим ты обречёшь их на привычную макулатурную жизнь» или «Писатель не пиджак, его не перелицуешь, хотя и его можно измордовать».
Прошло три безмятежных года в ожидании обещанного гонорара (слава Богу не в тюрьме). Получение или выбивание деньжат оказалось вне авторской компетенции. Но неунывающий Амброзий не пустил себе пулю в рот на бенефис доброты – билеты туда были  розданы, а на обратно контрамарок на всех не хватило. Внутреннее напряжение росло, требовался трансформатор чувств. Из состояния ступора эротопоэта вывел иронический триллер «Точки пресечения недоброжелателей» – его четвертая, дополненная невероятными эротическими приключениями, автобиография с двадцать пятой фотографией не меняющего свитер автора, но уже по непонятной причине на задней обложке и без сигареты (забываясь отвыкающий от курения Садюга выходил на улицу с пустышкой в зубах).
Книги, в которых от смеха до слёз был один мат (плагиатворное повторение позапрошлого), имели своего читателя,  преимущественно находящегося в поддатом состоянии и без особых претензий к морали. Восторженные поклонники часто судорожно подёргивались, трезвели и хохотали до изнеможения. Некоторые из них набрались... отваги тревожить автора по домашнему телефону докучливым вопросом : «Куда к чёртям собачьим червём ползёте в своём творчестве?», на что он отвечал: «Обратно в водолечебницу».
Нельзя упускать из виду тот важный факт, что Амброзий  родом из топких болот Волкограда проявил себя новатором. Пароль «Вы продаёте славянский шкаф?» он сменил на прыткое: «Скажите, у вас имеется средство от си бимоли?», и сразу за ним: «Не хотите ли приобрести мою лучезарную книгу?». В ответ должно было прозвучать исчерпывающее «Спасибо, снотворное покупаю в аптеке».
Это новшество предполагало перевернуть все привычные понятия связей за границей недозволенного, включая шпионские половые, но... что там ещё можно было разглядеть. Мужское достоинство – это не орган зрения, уточнял Садюга, а: жезл, наконечник, ствол и дырокол. После этого на старое место водворилась полумёртвая тишина и он попробовал перейти на солжениценское узловато-артритное повествование, но так и не освоил его.
 Узнав это, знакомые эскулапы стали боготворить Садюгу (его посещения в их офисы участились), хотя врачишки догадывались, что после восьмой кружки пива его вряд ли удастся откачать и убаюкать. И вот, о чудо! Садюга, посещавший репетиции оркестра носовых платков и сморчковых инструментов, находит себе пару, но... Она не смогла с ним и недели пробыть, сказывалось его виртуозное владение щипковыми, включая пинцет для волос.
За этим последовал беспрецедентный случай – психиатр Бред Ламов-Солфеджио, расписавший куриную пульку для концерта для пилы с колокольчиком, из уважения к Амброзию дважды переехал свою тёщу с места на место на чужом Рено. На радостях Бред поддержал творческий момент Садюги субсидией, позабыв прислать ему внушительный счёт за посещение психдиспансера, но зато он выставил его кандидатуру на соискание поощрительной премии «Утрусского Пукера» за дверь проветриться.
Читателей развлекали описания Амброзием ненавистных ему транссексуалов, жаждущих превратиться в противоналожную попу, проходившую красным канатом по всем его произведениям. Там прозрачные нити здравомыслия безжалостно рвались дерзкими авторскими задумками. Конкуренцию попкам составляли: вина «Шираз», «Мерло», «Бужуле», и цесарки-эмиссарки свободной любви – женщины: униженные, ниспроверженные, заискивающие перед поэтом-эротом, размножившимся в безликих лицах главных, непременно положительных героев супер-дупаменов, разменивающих каникулярное время на бокалы, английские маффины, сигареты «Парламент» и коврижки в ассортименте.
Поэт засыпал дам вопросами, от которых они засыпали. Если бы не цепочка неудач, хронологически зафиксированных татуировкой на шее прощелыги Амброзия, его можно было бы принять за гибрид пустомельницы Санчо Пансы с Бондами на экране, на котором мелькали кровоточащие отрывки из боевика, прогоняемого на Уолл-Стрите. Захомутанный комплексами герой без зазрения совести борется с неприемлемым для него утрусским языком вудиалленствующего юмориста-Волапюка. Этот (Зоськин прихвостень) Опа-нас, пребывая в трансе, вызванном наркотой песенок, выпустил три тома идиотизмов на свободу и на все случаи жизни под набившим оскомину названием «Чапаев в Гомерике».
Контрастные вещества больного юмора Опы, мечтавшего въехать в сатиру на взмыленной кобыле, добивали блюстителя языка Амброзия, в особенности, его декларативный выверт о желании открыть фарфоровый заводик на окраине Парижа с унитазом, чтобы тужиться что-либо понять.
Неприкрытые амбиции Опы бесили Амброзия, воспевающего прибрежные камни, рассекающие пенистые губы волн. Он сожалел, что наглец Непонашему не был лично знаком с Бабелем и Мандельштамом, не то бы его с ними за компанию расстреляли.
Когда каждая обкатанная строчка расслабляющегося Опа-наса Непонашему работала, а это выходило за пределы восприятия и разумного листа бумаги Амброзия Садюги, для которого сутяжник Опа был неразгаданным феноменом – должником, творящим с максимальной отдачей не числящихся за ним долгов, и оставался недорослем, вышвырнутым из стен института за неуспеваемость веских показаний в артстуденческой уборной.
Опа-нас раздражал поэта-эрота Амброзия заявлением, сделанном в подпитом состоянии в пивной воблачный день: «Я никого не винил и не полиэстеролил». При этом Опа умудрялся делать большие деньги, ничего не отрывая от себя и беря всё от жизни у других. С гнусными проделками нитки в иголку и недостойными ужимками Опа всё же выставлялся перед читателем уживчивым малым, учитывая что опыт делится на солидный и так себе.
Приведём пример из сонма Опиеумных канатоходческих фраз, снискавших известность: «Плутовство сквозило в его глазах, но входная дверь оказалась без ручки и скважины, как и без прилипших к ней ушей. Стальную и неподъёмную её невозможно было притянуть... домой на спине» и ещё: «Не вернусь туда пока Рублёвское шоссе не переименуют в Сотенную!».
Этого прозревший писатель-эрот – завсегдатай ликёрной палатки под неприметной вывеской «Согревающие средства», привыкший подогревать портвейн на протвине оскольчатых воспоминаний и поднаторевший на новеллах, не мог принять ни под каким соусом. Преодолевая в стихах ухабы и ямбы, он относил любовь к родине к разряду свободно конвертируемой валюты. Это являлось причиной недомогания двойственного характера: первое он называл порядочностью; второе – относил к неудобствам.
Подрумяненная корочка детского восприятия с пристёгнутой улыбочкой адепта-приспособленца Амброзия была напрямую связана с конфетами «Тянучка на родину», а у Опы с динамичным футбольным мячом. Их разногласия, замешанные на беспредметных спорах, достигали крещендо догорающей свечи. В ответ на Опины ёрничанья поэт-эрот Садюга, желая истолочь бестолочь в крошку, бил  «дружка» по чему попало.
В душе он ждал когда Опа-наса скрутит в бараний рог и загорнит. То что Опа не шёл на поправку текстов, представляясь Амброзию псевдолитературным фокусником ничего острее безопасных бритв с пищей не принимавшим и следовавшим за собой нафаршированным «гуськом», с одной целью своим творчеством внести вклад в шахматный туризм.
Садюгу бесил цинизм Опы, отстаивавший наглое кредо: «У меня на бумаге всё низложено». Это подтверждало страшную догадку Амброзия, что у ненавистного Непонашему отсутствует рычаг самоконтроля над его неистощимым словарным запасом. Садюга тут же приклеил Опе кличку Дуршлаг (дурьхь-насквозь и шляген-бить) за манеру цедить сквозь зубы О’немеченные слова по-ирландски и турбулентные англо-французские изрыгания, касающиеся запрещённой литературы подножно-кормового периода Союза Перочинных Писателей, где о Садюге шептали в кулуарах, что носятся не с тем с кем надо, хотя относительно нищий поэт специальность перспективная в следующем веке.
Амброзий отчётливо представлял себе, победу, складываемую из взаимодействующих компонентов, и один из них – побеждённый, стать которым ему не хотелось, хотя и не составляло особого труда. Значит надо как-то ограничить потребление опа-насово Непонашенской ахинеи читателями, дать отпор этому плотнику от пера, с его шутовской белибердой.
Но где разыскать дружка детства – Опа-наса, стихи которого рубанком струганули по сердцу Амброзий не знал. Бардопоэту следует отомстить за насмешливую песенку, накатанную за пять минут до выхода в свет и традиционный фонарь под глазом сменить на светильник. Ведь не слухом единым жив человек, тем более, что краска, сбегающая с лица, выглядит живой, когда тугодум и тяжеловес Опа обдумывает прагматичный подход к штанге там где друзья и враги ожидают продолжения разворачивающихся событий за четвероногим столом, уставленным яствами и осветительными приборами.
Половинчатого решения проблемы Садюга так и не придумал. Она казалась парадоксальным явлением, учитывая, что девушек родом с чинного хутора Капучиновка из области Предания, буквально заполонивших публичный дом для жокеев «Падшая лошадь», находившийся позади ипподрома, он консервативно делил на максималисток и минималисток, в зависимости от длины юбок, задираемых северным обдувалой баловником-Бореем. Известно было, что ни одной из них он не пришёлся по душе, но другие его места их устраивали.

Она начинала с конца,
тянулась всё выше и выше,
боясь, за стеною услышат
соседи добычу ловца.

Заласкивала меня
за тоненькой перегородкой,
и ночь нам казалась короткой
в порывах любви и огня.

Мои претворяя мечты,
исполнив малейшую прихоть,
                шептала мне на ухо: Тихо,
пускай отдохнут наши рты

Похоже, что тысячи лет
прошли. В сексе стали капризней.
Мы спали при социализме.
Очнулись, а юности нет.

Чтобы катомки не поминали лихом, Садюга попробовал напрячь свои, превышающие по весу тургеневские, мозги, но масляная краска залила шаровидную ёмкость его лица.  Впервые за годы пребывания в не любимой им Гомерике, в киоске у пакистанца он купил напичканную сомнительной информацией газету «Новая Утруска и Усушка Утрусского Слова», от которой он за все эти годы так и не смог дистанциировать себя.
В разделе «Нечеловеческие невзгоды», выходящем за границы дозволенного, под редакцией Гастона Печенеги, Амброзию Садюге едким каустиком в глаза бросилось нестандартное по стилю объявление. Оно отдалённо напоминало пошловатые (по его мнению в стиле Хармса) опусы Опа-наса Непонашему, скрывающегося под псевдонимом Л.Т.М.: «Клуб Интимных Встреч нуждается в новых членах. Вступительные взносы золотыми яйцами или Фаберже. Справки по телефону 382-1113. Предъявителям сего предоставляется умеренная скидка по усмотрению устроителей»
Это объявление не совпадало с непристойным: «Ищу женщину туговатую на ухо» и с «Декларацией прав обезьяны (сначала налоговой, затем анархической свободы)».
С помятым после пьянки лицом, прополоскав бельё потёртых воспоминаний о серийных попойках, Амброзий прикрыл покрасневшие слезящиеся глаза и ринулся в магазин «Для  художника привычка вторая натура, в особенности если он не рисует с неё». Там он скупил имеющуюся в наличии золотую краску, отыскав в информационной жужелицы книги «Полноценная Виагра и продолжительность любви на продлёнке» ненавистный адрес, чтобы свалиться СНеГом на голову ничего неподозревающему бардопоэту, и опять же другу детства.
Теперь он устроит тому допрос с пристрастием, не его ли это прадед садист-звонарь, бивший во все язычные колокола закончил не то Сорбонну, не то Бастилию, и не собирается ли Опа-нас Непонашему творчески потеряться из виду в лесу догадок дремучих идиотов, или где-нибудь посередине бушующей Атлантики на паруснике в каюте на одного, терпящим кораблекрещение?
– Теперь у меня не будет конкурентов. Наконец-то я добеРусь до беспардонного исказителя утрусского языка, с его членом не выходящим за рамки чисто внешнего раздражителя, вворачивающего фразишки, сдобренные солдафонскими шуточками, приводящими нервы слушателей во взвинченное состояние. Я напою его фирменным кофе «Бурда», которое экспертно удаётся мне  по рецепту «Гонококковый перепляс», украденному из профи-лак-тория для лейбористов.
Сам же я буду вечен, так как интеллектуал моего ранга, у которого мало что оседает в мозгу, имеет право умереть, не прочитав «Тошноту» Жан-Поль Завтра, тем более, что собак в доме не держу, предпочитая им подкову под кроватью, на случай, если ко мне просто-напросто заявится выводок людей в ратиновых пальто с регланом и обыском. Не найдя подковы, они потребуют, чтобы я переложил малосольные огурцы в другую банку под более выгодный процент. Но меня не заарканить, хотя история гонений началась с заключения в трубы рек (пример тому Неглинка вдоль Петровского пассажа). Одноклеточных, как я, трудно одолеть и рассадить в разные камеры за предпринимательство в межпланетной электронной почты. А пока всё во мне бурлит и клокочет, и... некому привернуть огонь в конфорке, – Садюга наморщил обширный лоб и неистово задумался на измордованную тему, что зачастую приводило у него к  неадекватным литературным всплескам. Мстительный текст: «Секси – это аромат воображения от левого бедра до правого» он начитывал в скрытый в набалдашнике микрофон, не подозревая, что проводя время в погоне за деньгами, пришлось преодолеть множество препятствий, совершая преступление против себя как двуличности.
Он колотил посохом в дверь и не заметил, что батарейки сели... в ожидании на ступеньки. Садюга прекратил изрыгание скопившейся ненависти, в коей преуспел, сочиняя пасквили на власть, переходившую из рук в руки, не снимая перчаток. На её попечении он и сам находился, забыв, что она его выпестовала между снятием сливок и накипи в столовой «И волки сыты и салфетки целы».
В тот момент к общеизвестному Клубу танцевальным шагом приближалась Фрума, которую Садюга наметил захоботить,  после того, как она нашинковала подробности вещего сна, в котором её выписали из больницы за неправомочные требования доставки подсадной утки в кровать и увлечение порнографической поэзией Чарльза Буковского с его начертательной сантиметрией в словарной фаллусологии.
Не поэтому ли Мося, тянувшийся за Фрумой на поводке, выглядел спущенным на воду кораблём, о нос которого расшибли бутылку шампанского. Со стороны можно было заподозрить, что им только что выдали в ЗАГСе «Меморандум Любви» за лихачество в общественной столовой «Прибаутки на удилище». И тут Мошка вспомнил свою первую любовь – сучку Шиксу.

                Догматик – подстилка для собаки?

Глава 24.   Non-stop смехинг

Не столько взадница, сколько наездница Фрумочка подвалила к Зосиному дому с объявлением «Не косите глаза – трава нонче в цене!» и увидела мужичонку с недоношенным пузом безостановочно тарабанящего в обитые железом двери. Глядя на дикую картину мисс Пюльпитер вспомнила провидческие слова Опа-наса Непонашему: «Я не ошибся дверью. Я ошибся в тех, кто за ней живёт».
Йоркшир нервно заёрзал на руках Фру-Фру, задними лапками отметая бюстовый заслон женских интересов, ощетинился и напористо-заливисто залаял, просясь на многострадальную землю в кустики, где собирался подкараулить какую-нибудь смазливую сучку.
– У вашей кудлатки клавиатурное сопрано, но на сцене ему не позволят бегать «Закулисы в винограднике» – знатоком Фейхтвангера и прожжённого антрепренёра, – прокомментировал Садюга, проводя спектральный анализ данных собачьего лая.
– Вы так думаете? – в-ос-пряла духами разомлевшая на солнцепёке нахлынувших на неё видений Фрума.
– Определённо! Вчера я борщ с пампушками вкушал.
– А что потом?
– А потом, представьте себе, мы с ними танцевали.
– Вы неисправимый шутник! А как вам женщины?
– Я – королевский стрелок, отдаю предпочтение натягиванию «тетивы», учитывая, что вокруг меня сплошь молодые побеги.
Желая начать знакомство с мужчинкой сомнительного летоисчисления, Фрума заинтересовалась возрастом – реформатора фигур.
– Без сомнения, – произнёс Амброзий, – но вернёмся к самой сути. Если кутёнку заткнуть «до» за ошейник с надписью «Улицы для помёта!» и сделать подтяжку «си» у хирурга по пластике, то ему можно составить текущую протекцию в «Метрополитен опера». Для постановки голоса нужен хореограф. Предлагаю подходящую проплачиваемую кандидатуру – себя. Много не запрошу. Родом я из укромного местечка, где растёт рахитичный арахис, и зарплату  задерживали, поощряя взаимо-выучку.
– Пойдите и застрелитесь из птицеводческого ружья неопределённого калибри, мужчинка, – взвилась Фру-Фру, выставляя вычурно обточенную «клеёнку» ноготков, – это непревзойдённый Мошка – представитель осадочной породы на задние лапы и обладатель поставленного на ребро тенора. Он не кусачий пёс, и в жизни ни на кого ноги не поднял. Если ему вложить шар в лапу, то он сможет при благоприятных погодных условиях сбить спонталыку один из шерсти в кегли. Об этом все блохи знают, кроме вас!
Между прочим, чемпионы мира по прыжкам – блохи, и мы их отлавливаем в отместку,  не выдерживая конкуренции. Как я вижу у собачки хромает математика, и физика спотыкается о химию, но в рекогносцировке на местности малыш достаточно силён. Он не какая-нибудь там гоночная или плюгавая собака, или невоспитанный сторожевой барбос системы «Томагавк».
Обратите внимание, у Моси бельканто. Это вам не блеющий под «фанеру» козёл, с которым рассчитываются белокочанной капустой в выступлениях на орущих стадионах. Капусту Мося признаёт только зелёную, в крайнем случае цветную или бельгийскую, к этому его приучила его бывшая хозяйка Лидочка Аспарагус. Она  знала, что сумчатые животные, не терпящие возражений, проживают в Австралии из соображения безопасности – в Европе у них проверяют лаковые сумочки, приносящие удачу.
– Оставьте Аспарагус в покое. Вернёмся к терьеру. Я не утрусский олигарх, мечтающий купить Трафальгарский сквер вместе с памятником адмиралу Нельсону. Простите, я принял его за голосистую сучку, услышав, как он ловко переплёл все семь нот, включая индифферентные. Думаю ему под силу ария Ленинского в Онегине. Ваш питомец настойчив, местами  красив, но к сожалению, с его глоткой, для кобельков такого сорта вакансий нет. Я, конечно, могу связаться с «Мариинкой» или «Большим», когда-то я заведовал настольными играми в узбекско-грузинском казино «Монтевидео, Урюквай». Там преобладала бифуркация мнений уркаганов-крупье, и мне пришлось ретироваться. Здесь же я погрузился в то что испокон веков плавает на поверхности и... создал портативный микробус для транспортировки фильтрующихся вирусов. Уверяю вас, у меня имеется опыт подобных сделок. Я устроил протеже ставленнице на колени пучинниглазой оперной диве Мими Впускай в государственную оперу Папуа Новая Гвинея, в балете «Плов и пловчиха», с ораторией, напоённой Солнцедаром «Просквожённые» из оперы «Слёзы застилают постель».
После первого впечатляющего выступления Мими слушатели каннибалы переквалифицировались в резчиков зубами по красному дереву. Между прочим, сколько октав берёт за шкирку ваш взрывчатый пёсик вулканической породы, оправившийся на травке от испуга? Кстати, я мог бы порекомендовать ему в охранники пару дерюжных Портосов, и приниженные в талии грузинские джинсы «Арамисс», в которых нет места герою-смертнику.
– Не увиливайте от сути, молодой челодрек, сколько попросят, столько дам. И предупреждаю, меньше чем на «Ла Скала» Мошка, не согласится. За его лужёной глоткой охотятся бесчестные металлоломщики, пытаясь сдать её в утильсырье, – сообщила притягательная Фрумочка, шею которой вместо кулона с завитком волос её пассии украшал цветной купон в супермаркет, после того, как она передала своего мужа подруге с дарственной татуировкой «Этому коню в зубы не смотрят». Фру-Фру почесала Мосю за ушком длинным наклеенным ногтем, не подозревая, что её словоохотливый собеседник с трудом верит в Бога – архитектора мироздания и в железы строжайшей внутренней секреции, после того, как вызубрил сахарную косточку в задрипанной забегаловке.
Мохноногий терьер с головой сфинкса решил, что найдена блоха-непоседа, завалявшаяся в шерсти, и не поленился лязгнул острыми зубками по раскрашенному как индеец Стоптанные Пятки ногтю (он не раз страдал от коварных насекомых). Йоркшир-дебошир старательно оправдывал свою кличку перед теми кто шёл ему наперерез. Были облаянные, но не покусанные (Мося со своими наклонностями плясуна чтил законы этики и правила этикеток заморской державы, в которой был рождён, ничего не ведая о хозяйкиных чувствах взаперти на её исторической родине, в период истребления самолюбия, когда увеличивающийся общий показатель призрака эксгибиционизма бродил по Европе).
Мося с его кротостью крота, возделывавшего носом землю, к моральным устоям которого не подкопаешься, заочно благодарил замкнутых англичан за невзыскательность его предков, выведенных ими для ловли крыс и науськивания в момент, когда над ними навис карниз угрозы, а кто-то уже шёл по нему. Он понимал, что в оперном театре на разносолье и варёный рак – оперный баритон с изрядно помятым яйцом Ультра Филорет (он же член «Тугодумы» дворянского собрания сочинений с непритязательным хобби – писать негласные законы). Пронюхав это из обгрызенных газет, самки, нашедшие приют в подземном Нью-Порке с его терпеливыми звуками, увеличили крысонаселение чуть ли не в три раза.
Фрума Пюльпитер призывно вздрогнула, но разгорячённого Мосю с рук не спустила, памятуя о зубках терьера, отличавшихся  непредсказуемостью, как в главе за главой полюбовного романа о гидравлике Змея Горыныча с мечом из дамасской стали. Мошка выдержал паузу, смекнув, что нехорошо измываться над кем-то и врать слепому в глаза, когда мелочные блошиные интриги не всегда плетутся, увиваясь, в хвосте. Он решил показать наглому незнакомцу, из которого уже сыпался сахарный песок, свои вокальные данные и возможности, завыв песенку Л.Т.М. батистовым голосом, в сомнительных местах прытко срываясь, как с цепи, на фальцет в ритме чардаша. 
         
Не живёт же тигр с львицей.
Игуана с вольной птицей.
Тараканище с лягушкой.
Мишка с мышкою-норушкой.

У людей же то и дело
Лилипутка с Гулливером,
Плотник рядом с поэтессой
Нарываются на стрессы.

– Ты упряма и жестока, –
Начинает он с порога.
– А ты неласков и вульгарен, –
Следует ответ банальный.

За столом царит молчанье –
С телевизором свиданье.
Он вытягивает ноги,
Говоря, – любовь проходит.

Вместе более не в радость.
Участились наши споры.
И вымучиванье фразы
Для поддержки разговора

Превращается в рутину
Явная несовместимость.
Меж забором и акацией...
Не сочтём за труд расстаться.

– Не сочтём за труд расстаться, –
Повторяет слово в слово,
– Вот она эмансипация, –
Он бурчит, – ну, будь здорова.

Я пойду на угол лучше,
Где никто меня не учит,
Где с пол-литра понимают.
Атмосфера там иная.

Не живёт же тигр с львицей.
Игуана с вольной птицей.
Тараканище с лягушкой.
Мишка с мышкою-норушкой.

У людей же то и дело
Лилипутка с Гулливером,
Плотник рядом с поэтессой
Отсупруживают стрессы.

– Потрясающе, Мося! Если мне удалось дикого кабана, не путайте его со свинцом, с совещательным голосом пристроить в Венскую оперу, пока вы столбили территорию грациозными взмахами задних лапок, то о вас и заикаться не стоит. Вас просто ждёт оглушительный успех. На вашем месте Фрумочка я бы уже сбегал за литаврами. Достигнуть таких голосящих высот редко кому из пернатых удаётся, а вы всё-таки собака. Вы, скажем честно, не младенец, но воете заученным грудным голосом, – воскликнул поражённый в гражданских правах Амброзий Садюга, и цепким взглядом подверг Фрумочку мимолётному гинекологическому осмотру, опираясь на чечёточный опыт, полученный на Цыганском факультете института Мясомолочной промышленности.
Его поразило убранство этой разнаряженной не по Сезану «Новогодней ёлочки», и он поспешил завуалировать свои кобелиные повадки весеннего паводка, размечтавшись о незапланированной встрече в низах. Глядя на увядающую Фру-Фру, ослеплённый блестками на её не слишком высоком лбу, Амброзий и не подозревал какие ещё археологические раскопки ему предстоят в случае продолжения их знакомства, правда, он смутно подозревал, что его предназначение – надраивать бронзовый загар, полученный Фрумой в косметическом кабинете за полцены.
– Так уж повелось издревле, а не из металла, что все восхищены нами. А в действительности приходится удовлетворяться малым (она бросила лассо быстрого взгляда на Мошку), влача полунищенское сосуществование, – и Фрума повернула увесистое платиновое кольцо с тремя квадратами внутрь. (Отметим, что она, даже находясь в любовной опале, девушкой в неприхотливом платьице на углу, предлагала клиентам предъявлять претензии в раскрытом виде, предпочитая драгоценный сап Фиры поделкам из циркония). – Если хотите знать, Мося по развитию стоит выше человеческой породы. Вот вы сумеете прочесать свою безупречную репутацию задней ногой? А он, если надо, сделает стойку на руках, не наваливаясь на неё телом. За ней, неустойчивой, мы выпьем виски с содовой, удобно расположив опухшие лица к хвостовому оперению.
– Но это не оперный репертуар, – встрепенулся Садюга, еле пришедший в себя от развернувшегося к нему в пол-оборота зрелища, – а связей на «Картонажной фабрике Звёзд» у меня не было, нет, да и в прошлом столетии не предвиделось. Правда, могу устроить ему, как питомцу такой обольстительной хозяйки, как вы, бесплатный концерт-реситаль в синагоге. А так как молельные типовые дома подобного направления разбросаны по всему Южному Брюквину на каждом Божьем углу, то не помешает навести порчу и справки, на каком именно. И, пожалуйста, ангажируя, по мере надобности аранжируйте оранжевую свистопляску. Кстати, он у вас случайно на идиш не поёт? И если да, позвольте мне, как импресарио искусно приводящему в действие компрессор авторитета на продюсеров, измерить обхват собачьей грудной клетки в шекелях.
– Не прикасайся, мужлан, ты сорвёшь мой совещательный голос! – гавкнул Мошка, – На хрена мне забесплатно надрываться на отмирающем языке? Мои данные ценятся критиками при игре на пианино и на задворках Истории. К тому же я на дух не переношу грубости из конца в конец концертного зала. А тебе, гражданочка Пюльпитер, накипь ты эдакая, сколько можно напоминать, не проигрывай за меня роли предназначенные для меня, выгадывая мелкое личное! И потом, в какой тональности я должен петь в угоду этому хаму, в привое или подвое? Ведь в конце концов я не кот и не Карлсон, чтобы бронзово медитировать на медной крыше!
– Скажите, мадам, этот барбос, отличающийся неординарным поведением, ручной, уличный или ковёрный?
– Домашний. Цирковая арена ему не знакома. Иногда он выходит «в собаки» под моим шаферонством, что в значительной степени помогает Мосе блюсти свою распространённую в наше время йоркширскую породу не как соседскому шпиц Рутену.
 – Вы мне не доверяете в посредничестве, а ведь я внёс непоправимый вклад в оперное искусство – три хористки забеременели  после моего выступления в кружке живодёров и шкурников с лекцией о бойне в Ираке: «Секс, как табельное оружие ассового уничтожения!» В связи с регламентацией моих выступлений, лишённых автостопов, скорость курения в Брюквине понизилась на интригующий процент. Контакт налажен, а смычки нет, на фоне неувядающих идиотов. Ах, если бы вы знали, каким повышенным спросом у публики пользовалась певица Зина Обгарим и как она боролась за почётное звание Зам. Нач. Дива! Мне понятно, что солирующий йоркшир автоматически  выпадает из этого разряда, – разочарованно протянул преуспевающий эксперт в области отсутствия голосовых данных и, хлопнув себя рукой по лбу, присоченил, обращаясь к псу, – а вы, батенька, случаем не артритный скрипач?
– Нет! Я лопух зачатый в придорожном происшествии и родившийся в той стране, где неграмотного порой удостаивают похвальной грамоты, когда проходит дождь, не замочив самолюбия метеоролога, а на непролазную дорожку выползают косвенные улитки. Меня научили отравлять жизнь близким без цианистого калия. Но однажды лизнув канифоль я не полюбил её, – с этими словами Мося оскалился и взял ноту «си», чтобы набить себе матрац цены перед заносчивым антрепренёром в назидание продажных запросов Фру-Фру, мечтавшей попасть в гербарий Гиннеса аленьким цветочком. 
– Спесив ваш пёсик, мадам, спесив, хотя я не зоофил, но, глядя на него, у меня поднимается настроение. Ещё немного и его можно будет записывать в аскеты. У вашего любимца буйный нрав животного, который не ограничивается одним телом и ищет его продолжения в разных направлениях. А за что он, собственно говоря, так недолюбливает импресарио? Кстати, если у него завосьмерят ноги, у меня есть подиатрист, который поменяет вашему чуду передние на задние, – отдёрнул липкую пятерню Амброзий, от нацеливающейся на неё оскаленной пасти терьера. Садюга нервно поправил пластмассовую бабочку, украшавшую рубашку в ядовито-садистскую полоску и бросил вызывающе болезнетворный взгляд на попонку агрессивного кобелька вулканической породы.
– Мося и женщин-то не слишком жалует, – резюмировала Фрума с выражением гуппии на лице, – хотя есть у него один знакомый – Жистэн Клево – специалист, измерявший объём неуёмных восторгов влюблённых и мастер по округлению цифр и животиков, так вообразите себе этот Клево, бывая у нас, отказывался от каппучинно в чашечке, требуя наливать его в кувшинки. А где их взять? Мы же последнее время не на болоте живём. Представьте себе, Жистэн и Мошка моментально нашли общий язык в обмене мнениями о сучках. А как, извольте спросить, вас зовут?
– Меня звать Амброзий. Если знать желаете-с, я сценарист, куплетист... у самого Ингмара Ухарова печатаюсь, учитывая что мои сценарии пишутся пищеблоками, скармливаемыми в чащобе заумного чтива телезрителям без каких-либо предпосылок. Может, читали иронический детектив «Брейте души перед повседневным О’бредом»? Так это я его выродил без особого умственного напряжения. Отважься вы приобрести у меня книги со скидкой в 90%, и ваш покорный слуга имел бы честь смотреть на мир с книжной полки многотомным взглядом.

               Перво-наперво вводят в краску, потом её сгущают.

     Глава 25.   Внезапный интерес

– Как ваша фамилия? – справилась как о психическом состоянии здоровья своего собеседника сердобольная Фру-Фру.
      – Не могу точно ответить на ваш вопрос. Лгать не умею. Но не сомневайтесь, будучи банковским инкассатором, я ездил на закладных и не относился к обноскам общества. Мне даже прелагали сниматься в киноленте «Жестокий балванс» в роли бухгалтера, но я отказался, из-за фамилии конечно. Сейчас, признаюсь, она вовлечена в процесс обмена... аналогично жилой площади (с предоплатой, конечно). Адвокаты советуют подержать мою фамилию в ауре неизвестности, как соседскую вшивую – Лифшиц. Так чего удивляться, если меня привлекут к ответственности за незаконную торговлю оружием?!  К тому же, в плане материального обеспечения, я не от тех родителей родился, и сей гнусный факт сильно подпортил мою литературную карьеру. Были бы они богатеями, или родись я с фамилией Джексон мне бы шведы Нобелевку на фаянсовой тарелочке приволокли вместе с ихней королевой вместо голубой каёмочки. А известно ли вам, что поднаторенный Яша Нахамкенс выбился в Свердловы, Бронштейн оборотился в Троцкого, а почти все Бродские подались в Братские. Но я обожаю Францию и подумываю о звучной дворянской фамилии де Садюга.
– Тогда разрешите мне, профанке в генеалогическом лесу деревьев, коротко называть вас маркиз де Сад.
– Ну, это вы мне невроку если не подклизмили, то подцуропили. Меня и так уличают в плагиате, не учитывая, что, артикулированные обвинения ускоряют процесс шевеления мозгами. Скажу по секрету, наука о женской любви, предвкушая будущее, стремится жить в веренице ближайших дней. Она не стоит на месте, а переминается с одного коленчатого овала ноги на другой!
– Не волнуйтесь, вас может разбить инсульт или хватить что-нибудь долговременное похлеще типа «От Ильича до Ильича», а это, говорят, вызывает духов и негодование, и я этого не замечу. Но временные неудобства вполне преодолимы. Хорошему танцору Фаберже не мешает, –  озаботилась рьяная потусторонница госпожа Пюльпитер, не посвящённая в почти святую личную жизнь бывшего министра мясомолочной промышленности товарища Микояна.
Люди смешны. Смешны левые, убеждённые, что настоящие Фаберже не бывают «все на одно яйцо». Смешны правые с ружьями в тирах, с их центризмом мишеней. Смехотворна Фрума в непревзойдённой глупости, подумал терьер, и шерстью ощутил блоху – скакунью без всадника, от чего его смехотворные мышцы растянулись и веки набрякли. Он будет смеяться за того добермана, которого не смог рассмешить в вязке с английской пуделихой Пуддинг, лаявшей на прохожего, заметившего: «Наилучшая ядерная реакция у щекастой белки». И хозяйка пуделихи Фонтенблоу-д’Жаб развеселится от картины, выписанной в претенциозном рисунке её бровей под мамбо «Дифирамба».
– Смена фамилии рассчитана на длительный срок, – занудил человек с посохом, – и  иных шагов я предпринимать в ближайшее время не намерен. По натуре человек я медлительный, и боюсь допущения непростительных ошибок, они со мной случаются. Знаете, то не там распишусь, то не с той, – мастер я на все руки кроме своих, – грудолюбивый Садюга находил душевное успокоение в подтянутом к крючковатому носу бюсте Фру-Фру.
– Не стесняйтесь, Амброзий. Если у вас что-то не получится, обращайтесь ко мне по адресу: Фрума Пюльпитер, до востребования. Надумаете, возьмёте мою фамилию. Лишнего не сдеру, лишь бы хватило на спущенные паруса колготок с надувным бюстгальтером и на атласные кружевные трусики, – зарделась дородная дама, – согласитесь, династия Пюльпитер с дословной родословной, уходящей корнями к музыкантам-исполнителям Польки-Птички, отдаёт казёнщиной. Созвучие, которое я ношу в себе, без сомнения прославит вас и обеспечит потомков. Прикрываясь им, как фиговым листком, вы будете хорошо продаваться.
– Спасибо, я не продаюсь! – угрюмо ответствовал Садюга, никто до неё не относился к нему с таким соучастием. 
– Я подразумевала книги.
– О, это другое дело. Я не статуэтка, чтобы меня ставили на место и не дам себя ни облапошить, хотя знаю себе лишь приблизительно цену. Но в какой валюте, это остаётся для меня проблемой номер один, – Садюга перекинул справа налево оставшуюся от бурного прошлого уложенную на бок седую прядь. – Поверьте мне, ваша семитская фамилия Пюльпитер, на радость профанам, звучит до самого Хурала как редкая по своей дерзости, но под ней могут напечатать даже непризнанного самоубийцу Сёму Тесёмкина. Я не позволю запятнать своё доброе имя просионистской коннотацией, учитывая, что в Утруссии в кровавый свекольник разгул непрекращающейся масленицы, то и дело слышишь блин, да блин.
– А здесь что? – осмелилась на щекотливый по всему телу вопрос Фрума. При этом её располневшая фигура бывшей манекенщицы индивидуального пошиба желейно задрожала в приступе смеха. Перетянутое множеством перевязочек и садомазохистских ремешков, оно напоминало Амброзию пересечённую местность, по которой его пальцам, возможно, предстояло пробежать. Перед поэтом возникала дилемма, вправе ли он  признаться собеседнице, что рассматривает физическую близость с точки зрения насущной биологической потребности? Ведь супружеские спальни никогда не превратятся в ложа любовников. Туго подумав, жуир Амброзий дипломатично перевёл разговор на менее закомплексованную тему:
– И здесь не лучше. Убогая жизнь достойна полуграмотных программистских взглядов на неё. В чёрных списках белые люди в Белые ночи – их готовы сжить с чёрного света. Один писатель,  переделал фамилию, не успев перекраситься, Костоломов на Костоправов, и все издевательства взялись его печатать, – разоткровенничался в душе погонщик скота Садюга и как-то сразу сник в Фруминых глазах навыкате, в них было каллиграфически выведено: «Резюмируют, когда резонируют, но не наоборот».
Шельмец вынул бутылку, сделал глоток. Глоток сделал его и крякнул селезнем. Фру-Фру увидела, как слёзы с аномалийным привкусом малосольных огурцов жидким топливом тоски и печали, навернулись на его глаза под углом в 40 градусов (а можно ли смотреть кандидату в алкоголики на вещи под одним углом, лёжа под облупленным другим?) Она поняла, всё у него пошло прахом.
– Я сообразила, кого вы мне напоминаете – вашего конкурента по перу Опа-наса. Он тоже ни одной книги не продал, но не из гордости – просто на его неудобоваримую брехню, как и на вашу аляповатую стряпню, не находится спроса. Уж очень он неопрятно обращается с языком, на котором творит нечто несусветное. Это не устраивает посредственных писак, воспринимающих его как досадную помеху, но против шерсти собственных скромных достижений, что напоминает стометровку с отрыжкой вприпрыжку.
– Смелый то он, смелый, – согласился Амброзий,  – поглядели бы вы исподлобья, как он с риском для жизни стаскивал с кафедр за ноги оппонентов – совершенно посторонних людей, среди которых определённо имелись потенциальные спонсоры.
– Я категорически не согласна, не вижу взаимосвязи, – опрометчиво возразила Фрума. – Я слышала, что когда настало его время перейти из условной судимости гражданского брака в штампованный, Опа-нас, со всем его словарным запасом говяжьего языка, готов был всецело отдаться служению опрыскивания инфекционно-заразительным смехом поражённых жучками дубов в Переделкино, да кремлёвские хирурги отказались от его холопских услуг из-за его неблагонадёжности. Сам выдающийся философ от сохи Рой Пчелиный – заядлый сторонник вытаскивания воющих «Каштанок» из огня и непуганых жён за парики, очень тепло отзывался на соавторство с Опа-насом и кличку Гей Цурюк за два своих удачных перевода денег по Омару Хайяму. Ему принадлежит неувядающий лозунг «Бездомные всего мира, в едину кучу, гоп!» Огромная страна (по данным ещё не интернированных иностранных обозревателей) стала безутешной свидетельницей того, как под влиянием этого провидческого поц-предложения люди толпами уходили на заслуженный отдых по кратчайшей дороге к могилам и непрерывно рыли чем только могли. Теперь мы не видим их рыл –  улицы заполонены мимикирующими интеллигентные лица.
Фруму охватило состояние новизны, дотоле не испытанное, дурное предчувствие в нижней половине набухающего живота разрослось, и она в судорогах кончила многословное выступление.
Впечатлённый умением оперировать знаниями дискутируемого предмета и плавно обтекающей дородное тело Фру-Фру речью – этой микролабораторией языка, плавающего в брызжущих выделениях слюнных желёз, Садюга перестал мытарить и пинать входную дверь ногами и посохом. Он вспомнил о высшей мере наказания «Быть подвергнутым остракизму», грозившему ему в молочно-поросячьем возрасте, когда у него проявилась недюжая тяга к сочинительству, и попытался вникнуть в любимое времявыпровождение любовницы в басне «Диалоги у зеркала». Готовый текст, являл собой  пирог, который хотелось искромсать. В далёком «тогда» он растянул гипотезу на прозекторском столе и вознамерился употребить её. Но на её счастье кто-то другой вошёл в его положение. Так Садюга избежал судьбы экспедитора по обезглавленным делам экспериментального оперного театра «Снявши голову по голосам не плачут» и перестал распихивать «капусту» в защёчные мешки.
– А вы, я вижу, не только декорированная женщина, но и туманная полеmistка. Откуда такая осведомлённость о жизни Опа-наса, в которой он научился отбирать самое необходимое – всего трое могут пожаловаться, – вернулся к действительности, Садюга. Как всякий в себя влюблённый он love(ировал) в потоке утечки слёз и содержимого юшки из носа с искривлённой перегородкой.
– Опа уже который год сожительствует с моей лучшей подругой Зосей. Не верите? Спросите у молочных сестёр-искусственниц Ады Талисман и Клавы Компас, когда-то у их мамы перегорело молоко и Млечный Путь закончился на втором месяце младенчества. Хотя я вас могу понять, ведь жизнь-иллюзионистка наё..вающая нас по полной программе. Заглянем к ним на огонёк, если впустят. Видите ли, сама я не из Робских, но сокрушаюсь непонятно над чем. Да вы не стесняйтесь, стучите сильнее. Опа симулянт по призванию, и поглухел с возрастом, а когда-то близость с ним напоминала Зосе «Большие отвлекающие манёвры», но недавно она поняла, что не в праве сердиться – такого основательного идиота за деньги не сыщешь. У него ко всему свой подход. Недавно он задал Зосе бестактный вопрос: «Не кажется ли тебе странным, что в стране Безуховых, Безруковых. Бесшабашных и Бефстрогановых во всём виноваты вечно чего-то выжидающие евреи?»
– Уверен, Зося, как настоящая утрусская женщина, игнорировала пронизанный традиционными полемическими еврениями вопрос, не подлежащий обсуждению. Вы  подтвердили мои опасения в отношении встречи с этой неуравновешенной личностью. В любом случае мне, оснащённому комплексом премудростей, следует подготовиться к полемике с Опой, предварительно выведя новую формулу хлипкого определения его как человека. Но приятно было узнать, что мы купаемся с вами в одном сусле и находимся в том же русле, – воспротивился предложению Фрумы эрото-поэт. – И потом столько воды, возможно ключевой, из меня утекло, точнее, откапало по мере изнашиваемости организма, – спохватился он, намекая на проблему, связанную с простатой. – Что же касается вокальных способностей вашего Мошки, то советую почаще опрыскивать этот «репейник» выдохшимся одеколоном, и у него сложатся наилучшие отношения с подобными ему солистками. А пока приглашаю вас обоих к себе на ленч и линч одновременно. Я слышу, как урчания в животе, сопровождаемые резями, дают о себе знать на его прелестной мордочке отвратительными, скисшими гримасами.
На мгновение Амброзий Садюга показался Мосе глиняным чучелом на пике событий, который следовало насадить, предварительно разбив. Этот самозванный экстрасенс внушал ему страх и трепет, так же как император Наполеон Бонапарт, напоминавший пузатого венценосного пингвина.
Терьеру почудилось, что он познал речной порог чувствительности, не усаживаясь в каноэ. Мосю не спасали радужные воспоминания, когда его всеобщего любимца в семье йоркширов вынуждали поесть за маму, выпить за папу, безгеморройно покакать за толстую бабушку, жившую по жирным законам с поправками к ним. И на всё это безразлично смотрела фарфоровая кошка, стоявшая на серванте, которая как и ковёр под ним были персидскими.
Боже мой, застонал спесивый пёсик йоркшир, когда только этот плюгавый плейбей перестанет канючить одно и то же и привязываться к моей каракатице? Видимо мне не суждено дождаться, чтобы эти законченные кретины прекратили пороть солопню во взаимных дифирамбах? Их же просто так не развести с целью предотвращения глубочайшего отвращения.
Без молочной ванны здесь не обойтись. В этой деградирующей компании словом не с кем обмолвиться, голову некому на колени положить. Похоже, что мне предстоит подохнуть с голоду как собаке в компании болтунов. Право же, к-у-ушать хочется,  так бы и загрыз первого попавшегося, нет больше сил переварить всё это в себе Умираю, как жрать хочу! Мысли о недоступной сахарной косточке так и гложут! А перспектива общения с этим неопрятным гешефтмахером не сулит ничего съедобного на горизонте.
Я понимаю, что всё, что ни делается, уладится к Лучшему, а я что, хуже Него? Всем сало ясно, что Бог создал природу, а потом произошла осечка – человек, которого зашатало. Когда уходит никудышная повседневность? На смену ей ничего не приходит? Правда, время перезахоронения экономической мощи страны, где голод центробежен, если его рассматривать с точки зрения подтягивания живота к позвоночнику, неизбежно.
Угадывая желания Моси, Фрума, угрожающе погремела побрякушками, но не стала его разубеждать и, как бы невзначай, бросила, что после зачистки его совести они плотно пополдничают из одной миски от чего почувствуют себя толще в гуще событий. Фру-Фру закрыла дверь на собачку, и Мося, опиравшийся всеми четырьмя на знания приобретённые на собачьей площадке, вздрогнул.
Сегодня мадам Пюльпитер – из той породы сучек, которая под любого подлезет с уступчивостью многоступенчатой ракеты в режиме прохождения по прошлому шваброй воспоминаний:
– Всё баснями кормишь, вздорная бабёнка! И это меня с моим-то послужным списком! Клянусь куриной ножкой, меня не завлечь в расставленный капкан ненасытных губ! Я есть хочу, а не лопать мыльные пузыри несбыточных обещаний. Современная теория «Каков закус, таков прикус» в корне не верная, и я готов её опровергнуть, – пренебрежительно заскулил Мошка, – а этому идиоту скажи, пусть сам разучивает сольфеджио и другие гамма-лучи. Сколько живу – лишний раз убеждаюсь, что человек это моль. Не в пример нам, выдержанным барбосам, этот непредсказуемый взойдёныш  проедает всё и состояние, и бараньи мозги.
Становилось ясным, что для Моси инфляция чувств помотала ободранным хвостом и прилегла у водосточной трубы на развалившуюся экономику. Он готов был отдать людям должное, не превышающее суммы его недельного содержания у Фру-Фру. Но как? В какое-то мгновение он засомневался в собственной этике, когда подумал, что если смерть Майкла Джексона – непредсказуемая избирательница, не забывающая подать свой полноправный голос,   потрясла весь мир, то он не от мира сего.
Всевышний не ожидал от терьера такого натиска и услышал проголодавшегося – в фотовспышке гнева в гипоталамусе собачьего мозга появилась запись паштет «А’патия», а за ним вы деталь, касающаяся манускрипта Амброзия «Непонятно, чего больше в людях – зависти или откровенного дерьма?» Или это желатиновый мираж, или, обращаясь к избитому собачьему понятию – наложили на всё табу с мораторием, а убирать некому.
Жизнь – натуральное дерьмо, насыщенное околевшими микробами и бактериями, решил зажмурившийся Мося, стоит ли мне сокрушаться по поводу кормёжки, когда под шумок шумовки и завлекательной чёлкой, скрывающей глубокомысленные морщины, вызревают мемуары «Пробиотики в пробирке, прошедшие в дамки, не снимая паранджи»? В конце улицы в подтверждение миражной теории задрожали неясные силуэты Зоси Невозникайте и Опа-наса Непонашему. И в Мошкиной голове промелькнуло раскатистое звучание центрифуги Баха, прежде чем он замертво свалился на землю в голодном обмороке (у него процветал диабет и сладкие видения были противопоказаны – в родовом ДНК находили избыток Мольберта Исламовича Гликогенова). Мося нескончаемо рассмеялся, создавая впечатление радостного бытия, и ударил оземь лапой. Его мысли понеслись взапуски, обгоняя друг друга, а ведь за пять минут до этого он планировал геральдический знак протеста – грациозно осквернить скверик, дурманящим бутоном распуститься в грязи и ретироваться в направлении отчего дома. Но осуществить демонстрацию протеста в стране, где как сказал финский юморист Марти Ларни: «Радио никогда не сможет составить конкуренцию газете, поскольку его нельзя свернуть в трубочку и убивать её мух», Мошка так и не смог, потому что не изведал этапов большого революционного пути, таких как:
Пражская весна во главе с мятежным драматургом и будущим президентом Возле Жалом, вставшим во главе всего, что ни на есть, прогрессивного и мастерски нанесшим ответный удар лёгкому государственному параличу пьесой «Явление листа народу».
Варшавское лето мужественных усатых судостроителей, боровшихся за то, чтобы голос Леса умещался на одной пластинке китового уса, не входя в до, ре, ми-раж.
Будапештская осень с несговорчивыми веточками оголённых нервов мадьярских деревьев под танковым обстрелом, и
Берлинская зима, когда один был за всех и всем до одного... ».
Не знал он ничего этого, а также того, что профилактация – доение профессионалов, потому что в социальном аспекте крысолов-йоркшир влачил жалкое существование, как дёргающуюся в предсмертных судорогах  жертву за крысиный хвост.
Мошке даже не снилось, что ему представится возможность подпрыгнуть в высоту и шмякнуться о землю в соответствии с занимаемым положением в обществе защиты животных инстинктов и избитыми до крови понятиями о долгах и лести.

   Когда твёрдо решите, что вам делать: блеять, мычать или 
      ржать, тогда и затёсывайтесь в стадо семяподобных.

       Глава 26.   Но Шницель не рамштекс

Игривый лучик солнца проклюнулся в облаках. Изловчившись жёлтым птенчиком, он удачно просеялся сквозь тюлевую занавеску, скользнул по одеялу и соскочил на пол, не подозревая, что его фантазия является  доказательством присутствия резервуара творчества. К этой рутинной системе оповещения Шницель (по матери Шприц) приобщился с  детства. Он смирился с нею после опубликования в девятом классе разгневанной статьи «Инструкция на все случки жизни», в которой преднамеренно отнёс головастиков к промысловым особям, чтобы те спокойно размножались по другую сторону барракуд, не подозревая о сломанных баррикадах, как бы в подтверждение Даниковой  разработки прогрессивного метода пастеризации молоки.
Даник потянулся в постели осьминогом, дернув восьмого размера ножкой, как прима-балерина, просматривающая с утра отрицательные диапозитивы со своим вчерашним выступлением.
Он родился под знаком Забияки в игривом расположении духа и с телячьего ясельного возраста мечтал о карьере кутюрье свободного покроя, удостоенного почётного вымпела «За примерочную службу» в разработке кафтанизированного подхода к мужской моде на гомосексуальные тенденции среди позолоченной молодёжи.
Но закройщика-джинсописца, как из его родственника Бони Лузгаева, из него не вышло. Дальше изобретения корзинки груздеподъёмностью в четыре кило Даник не пошёл, зато откуда ни возьмись, появилась легенда навязанная ему жестокой действительностью – смутная и замысловатая по сути.  Я прирождённый актёр и представляю абсурд рептилиям в партере и амфибиям в амфитеатре, не то что этот Колумб, поставивший человечеству колумбариевую клизму своим запоздалым открытием.
На зубоскалящее поколение, напоминающее мне простейших, изредка делящихся мыслями, у меня безошибочное чутьё гончей. Последовательно характеризуя их, я не намерен проводить аналогию между мочевым пузырём и ртом, сдержанным в выражениях, но иногда она (аналогия) напрашивается сама собой.
Тем не менее должность экскурсовода меня не прельщает, хотя я не вправе тратить отпущенное мне время на нищих духом, пребывающих в безнадёжном состоянии, не исключая финансовое.
Дохлое это дело – разбирать моллюсков по косточкам, а гипертрофированные надежды подавать на лизоблюде расположившимся в парилке на Верхней полке и превозносящим себя выше шпиля Петропавловской крепости. Это не в моих правилах.
Две вещи я стараюсь не потерять – кошелёк и чувство собственного достоинства. Но учитывая, что подтекающие ситуации складываются вне зависимости от моих желаний, я завёл гостевую книгу «Посетители мысли», в которой старался не расписываться в собственном бессилии. Я догадываюсь почём пучок симптомов, составляющих синдром – они входят в расценку лечения моего заболевания, зависшего надо мной домотканым Домокловым мечом. Сегодня я – горничная, ставящая горчичники застывшим окнам на веранде перед мытьём, завтра стану пульмонологом, вообразившим себя министром дыхательных путей сообщения по секрету, а ещё через день окажусь в химчистке «Сердец» и попрошу приёмщицу-китаянку привести бархатную курточку в порядок, придав ей химчисточную свежесть, не зря же мне снятся молочные железы, заключённые в её отдающую желтизной грудную клетку.
Я признаю за собой некоторые вольности, когда неистово жестикулируя не говорю, а брызжу словами, подменяя минздравный смысл эмоциональными всплесками. Да, за мной числится дурная привычка прополаскивать горло ничего не значащей фразой и многозначительно сплёвывать её. Отсюда, видимо, и происходит моя приверженность к приукрашенным косметическим выражениям, отражающимся на моём привлекательном лице.
Возможно поэтому мои настойчивые ухаживания за растениями вызывают у соседей вполне оправданную подозрительность, а эпизодические встречи с молодняком не приносят ничего хорошего – с ними я чувствую себя негром, садящимся в кресло, обитое чёрной кожей с ограждениями от боли по цене в 30 таллеров за ярд.
Нет уже девушек на загляденье – большинство ходит в брюках, а некоторые задом наперёд, виляя из стороны в сторону животами и проявляя подозрительную надменность при бартерном обмене мнениями, не говоря уже о невинности с повышенной сопротивляемостью к искушениям.
Я несовременен, зато своевременен – тягучей монотонности зипперов предпочитаю фантазию пуговиц и застёжек. Несомненно, найдётся крупная женская особь а ля женщина-гармонистка (с воздыхателем на груди), не подлежащая пересортице, но разве я осмелюсь применить к ней сутенёрское правило: «Жарь, не жалей!» Иногда у меня появляется неутомимое желание поработать барменом-китайцем в чешском бистро «Течны», где плетение интриг обходится в $25 в час, и обслуживание клиентов происходит на языке иероглифов, чтобы они понимали с полуиероглифа (с китайцами я нахожу общий говяжий язык в мясном отделе). Говорят, человек там ценится не больше пятна на скатерти, если он расплывается в улыбке. Как видите я порядком устал от жизни с её условиями задач и сожалею, что время фиакров и пиратов с пиастрами прошло.
Откровение на бумаге не принёсло Данику ни успокоения, ни отдохновения. Становилось жарко, и на его одутловатом лице пот выступил единым фронтом, когда он вдруг вспомнил о звонке, исполненном убедительной просьбы с рационализаторским предложением – больше в офисе не показываться. Это был унизительный жест по отношению к такому ценному работнику, как он, как никак Шницеля выпустили, хотя и в потрёпанном виде, специалистом по паровым и наручным «котлам». Что-то оборвалось у Даника внутри настрадавшейся верёвкой для хрустящей сушки белья.
Не зря они пытались подвергнуть меня кастрации на конспиративной квартире, подумал он и включил приёмник, давая возможность вылиться скрежетанию в его вычищенные ушные лоханки.
Волны какофонии пронеслись узкими коридорами Евстахиевых труб к музыкальному отделу коры полушария головного мозга. Он представил себе как девушка на свалке нравов за стеной в упрощённых отношениях прониклась к партнёру доверием шестого размера, и... замялся уголком страницы, вырубив приёмник.
Не успев проснуться, разрумянившийся Даник уже дико устал. Хотелось попросить у милостивого Бога увольнительную из суматошной действительности. Шницель мучился нерадивыми снами. За фанерной стеной проживала застенчивая она, сотрясавшая ветхую истошными оргазменными воплями, сопровождавшимися звонкими хлопками по пикантным участкам тела и садистским посвистыванием хлыста ретивого сексуального партнёра.
– Всё вообще не так, как мне бы хотелось, – сдавленно прохрипел правозащитник и центральный нападающий на себя Даня и принялся яростно кромсать кусок невыдержанного сыра бри Гада с запашком  (кто его выдержит) на кухонном столе в угоду волчьему аппетиту. Шницель с калганом, напоминающим пареную репу, мечтал лечь на вытяжку, но настоящее финансовое положение «плашмя» не позволяло ему принять эту позу за свою.
Но вы спросите, почему Даник стал таким? Для этого стоит познакомиться с его ближайшими родственниками. Послушать их больше минуты – так в ушах могла застрять ядовитая песенка «Живёт моя отрава в высоком терему...».
Сказать, что Шницель произошёл из философской семьи, где на кухонном столе лежал неизменный любовный треугольник: сигареты, спички и пепельница, значит толком ничего не сказать.
Чтобы понять, что он, бедный, унаследовал, необходимо послушать о чём по вечерам вели разговоры его отец, мать и бабушка с дедом, дискутировавшие на любимую тему – отравиться ли им разом газом до того, как он родится или слегка подождать.
Беседа велась, как обычно, вприпрыжку в гротескной форме и с непредвиденными поворотами в изнурительной последовательности, не терпящей отклонений,
Мать – Думаю, никто из присутствующих не сомневается, что мужик – это неуправляемое животное, а член его – безмозглый центр. Поэтому я хочу, чтобы всем стало ясно, что ему не удастся подмять меня под себя – не та весовая категория.
Отец – Я рассчитывал, что с такими длинными ногами, как у тебя, можно заниматься любовью с размахом. Каждая ночь, проведённая с тобой, превращалась в подпольное помещение вкладов! В твоей жизни ничего не меняется, варьируют только губные помады.
Бабушка – Ошибаешься, это лишний раз доказывает, что она тебя любит и ваш брак не краткосрочное увлечение. Так что думай, прежде чем говорить, пустобрёх. А если у тебя отпадает желание к ней, – не забывай смазывать ранку йодом.
Дед – Я не против того, чтобы в гроге спора взвешивалось каждое слово. Только палец из-под весов советую убрать, а то, выходит, не зря говорят, что конец света наступит тогда, когда папуасов запишут в кучку антисемитов в махровых полотенцах.
Мать – Вот так, папа, свяжись с человеком-евреем, а потом получи единовременное пособие по неразделённой любви –  поставит так сказать, «в известность»,  аж не разогнуться.
Бабушка – А ты как думала, милочка, мне что ли с моим красавцем не доводилось петь в разных тональностях с несколькими притонами и бегающими глазами? Когда всё идёт как по маслу, не поленись поинтересоваться, кто его намазал. А вообще-то самая пробивная – это слеза, она распахивала передо мной все двери.
Отец – Представляю себе, что ожидает ребёнка, вышедшего из  семьи, где в отличие от людей деньги просты в обращении?
Дед – Исходя из того, что пульс – это курок жизни, призванный всегда быть под нажимом, и мы держим на нём дрожащий палец, мальчугану может повезти, если в организации киллеров «Непредвиденных в расход!» ему выпадет контрольный пакет выстрелов. Кстати, не забудь нашего наследника записать в клуб эксгибиционистов и членобитников.
Бабушка – Не все твои наводящие, дед, советы стреляют. Я понимаю, я тебе неровня, тем более, что, когда жена становится достопримечательностью, интерес к ней теряется. Возможно в обозримом будущем внучек откроет магазин пылесосов для чистки ковров-самолётов, обслуживающих сексомоторные компании.
Мать – Времена Ивана Грозного прошли, но внемля вам, я верю, что человека поднимут на смех на пиках  острот, которые в отличие от заведённого порядка не обязаны тикать. И стоит ли сожалеть о предпосылках счастья не доставленных по почте?!
И это только один эпизод, предшествовавший его рождению.
Писаный красавец и краснобай Даник Шницель прослыл созерцателем по причине элементарной, как сама частица. Он был способен вскружить любую шляпку над головой, оставив голову на прежнем месте. Он верил, что со времени открытия радиации в начале двадцатого столетия Марией Кюри и выгодно примазавшимся к её всемирной славе муженьком Жолио, женщины в юбках-плиссе, поднимающихся как паруса, облучали Шницеля ослепительными улыбками, играющими в крокет. Даня любил рассматривать отношения с ними в электронный микроскоп и, перевернув трубу, разглядывать в небе медвежонка в утробе Большой Медведицы, принимая привычное небесное  явление за непорочное зачатие.
Однажды в юности он представил себя Иваном, не сводящим глаз с наростов и бородавок большеротой Царевны-Лягушки.
Практичная мама, уловив настроения сына, подумала, а не сделать ли из картёжника Даника врача-кожника – будет лечить ороговение у мужей безаттракционным путём. Отец завозражал, лучше ему стать офтальмологом –  заразу не подхватит. Есть в глазниках что-то от могильщиков, не терпящим возражений надломленным голосом заметил он, и добавил загробным, они уж точно укажут место закапывания. Скажем так, история Даника не прояснится, пока он сам вкратце не перескажет Одиссею приёмных родителей.
«Эфроим Борщ, так звали моего приёмного отца, не отличавший Бен-Ладана от бензина, широко улыбался, обнажая прокуренные дёсна в крапинку. Как повар-любитель он делил женщин на холодные закуски и горячее. Он никогда не спотыкался в рутине дней своих, умирая со страху на исколесованных дорогах и открывая  себя, когда закупоривал иглой красавицу Вену.
Короче, Эфроим Борщ снимал угол в эмалированной с накипью кастрюльке, построенной в стиле Соцмодерн в незабываемом 1938 году. Не первый сезон обрастая мхом имущества, он приволок в котомке потомков любимого греческого кота Гуляки – прототипа приёмного сына – Даника. Учитывая возрастной ценз своего старшего брата Арика Энтерлинка, Эфроим, гордившийся джинсами с заедами на молнии, не являлся семейной реликвией и возможно поэтому отказывался мыть землянистого цвета траншею под краном с горячей водой с последующей обкаткой холодной. В невольной борьбе с проявившим себя не с лучшей стороны диабетом дважды судимый общественным мнением папа избежал сидячего образа жизни. На лежачий режим он перешёл не без помощи сердобольной Валечки Каварадосьевой с вилами-заколками в рыжей копне волос, говорившей с вывалившимся из зуба мудрости апломбом, после того как ей удалось похудеть, питаясь скандалами.
Дело могло опрокинуться по-иному, если бы она знала, что Эфроим получил перелом черепа со смещением с должности за приписки к комментариям оперы Чайковского «Анна Снегина». Но Валька прикипела душой и прилипла к его тернистому телу, как беспарусная шхуна к разваливающемуся пирсу.
Эфроим по-жеребиному завозражал, не поинтересовавшись на какой точке возмущения вскипает чайник, наполненный немолодой кровью, и ураганом ворвался в прорезь междуножья, позабыв пристегнуть ремни безопасности.
Не учтя набора переключаемых скоростей, Эфроим отправился с Валечкой, с завидным упорством разыгрывавшей из себя пособницу невесть кого, на многострадальный матрац – конечный пункт, густонаселённый красными (по убеждениям) клопами.
В день Святого Валентина, когда все ожидали, что акции серебряной дорожки Луны подскачут вверх, он подарил ей психологический автопортрет в смазливых красках и в защитной одежде, позаимствовавшей мимикрию у хамелеонов в реабилитационном центре на периферии. С ними он передал  цветущий букет в объятиях шокозайца с литым носом из пористого шоколада.
Вере пришлось приноравливаться к перегрузкам. Она приобрела абонемент в спортзал ожиданий на ансамбль балалаечников «Бритые затылки», и сутки не выходила из комы, неадекватно реагируя на трансплантацию взбалмошных идей и жадно впитывая посторонние разговоры. Сказать по правде, Верочка и до этого увлекалась туризмом в невезухе по врачебным кабинетам с их увлажнительными процедурами плача, где, уходя в глухую защиту и вжавшись в спинки кресел, сидели вдоль стен преждевременные уроды, называвшие всё непонятное плотскими утехами, потому что утихали быстрее, чем этого хотели их партнёры».
Захлёбывавшийся словами Даня прервал рассказ, что-то его беспокоило. Он знал, что не вызывал доверия у людей, так что ему было всё равно как дуэлиться на шпагах или пистолетах. По всем признакам, он не был по настоящему знаком со своей предполагаемой женой Катериной Зильбергройсер, утверждая, что она ещё не родилась, и тем самым вызывал неприязнь у окружавших его плотским кольцом сотрудниц научно-исследовательского института. А тем временем, завравшийся Шницель плёл небылицы о выдуманной им Екатерине, подогревая их экстравагантным шансоном:

Мы ели анчоусы на жёлтой веранде,
Сок кактуса терпкого в хрусталь подливали.
Я только что кончил читать об Уганде,
О «стоках» Уолл-Стрита и ставках на ралли.

Вы еле заметно рукою махнули,
Молоденький кельнер, слегка встрепенувшись,
В момент подлетел, имитируя пулю,
И залпом спросил, не хотите ли суши?

Но вы не хотели ни суши, ни неба.
Хотелось такого, что в кухне не сыщешь,
Вы, как Эсмеральда, задумали Феба
Создать для потех из простого мальчишки.

Я понял прекрасно, седой и почтенный,
Вам дать не смогу, молодой и красивой,
Ни пылкости юной, ни счастья мгновенья.
Спустился с веранды и вышел за пивом.

Из этого и других безудержных баек сотрудницы обязаны были сделать радужные выводы. Выявилось, что Даник изобрёл замочную скважину для ключевой воды, не претендуя на обмелевшие чувства Славы Зарубаева из 4-го отдела трикотажных изделий, который, остановился в худой нерешительности на чечётке и чечевичной похлёбке (двое родов и пять абортов у жены поменяли его осиную талию на никакую). Зарубаев, в отличие от Даника, пользовавшийся в своих донесениях симпатическими чернилами, никогда не пёкся о собственной шкуре, давая поносить её другим. Вот одно из них: «Рядом со мной в больнице на втором этаже покалеченные кегли на койках кровью истекают – это великаны сбивают их машинами, а вы тут...». в его донесениях часто проскальзывали высказывания отца тренера, воспитавшего целую плеяду гимнастов с высокоразвитыми трапецивидными мышцами.
Об изобретательном насмешнике Данике можно было бы говорить бесконечно, если бы не жёсткие рамки нашего сжатого повествования. Сногсшибательный в бесчисленно воображаемых потасовках он совершил сумасбродный переход через ручей на руках человека с опешившими ногами, благородно не используя локоть друга, чтобы случайно не подняться на нём. Об этом клятвенно свидетельствовал ряд девушек на другом берегу – Нона Мякиш, Эльвира Белобрысь и Нина Буже, или, как её запросто называли сокурсницы по приключениям, Буже Нина. Удивительно упрямая она подчинялась только собственному инстинкту. Здешние красотки издавали недолговечный журнал «Взлохматки», параллельно сотрудничая в приложении для подводников, протянувшем три минуты десять секунд на одном втором дыхании. Но вернёмся к неполной музыкальной характеристике Даника Шницеля с его боевыми припасами белокурых овечек на чёрный день (в довоенном песенном братском Покрассе он выглядел мертвецки бедным).
Это он, Даник, с проблемой простаты и поэтому в плаксивых штанах, неисправимый скептик, дегустатор женщин, зачинатель словесной измороси и только отчасти хапуга, при каждом удобном случае выводил тяжелогружёные баржи мыслей жирными насекомыми, проползавшими по каналам к выходным отверстиям.
Это его серые глаза заставляли слабый пол прогибаться, поёживаясь, и лишали девушек смысла жизни – ершиться.
Это он отнёс женские прихоти и капризы к непозволительной роскоши поэтессы Беллы Брысь, почувствовав себя стрелочником, переводящим жаберное дыхание маневрового паровоза, страдающего хроническим кашлем на запасной путь, и при этом крайне стеснённым в Беллиных деньгах.
Это он – человек без задних мыслей с ласковыми передними лапами, безжалостный к нарушителям на покосившиеся от удивления заборы на площади «Пощады», заливая слезами в рагу из баранины, предлагал карать представительниц движения за эмансипацию щей от борща строго по закону, включая дилдовредительство в любых клинических проявлениях и формах.
Это опять же запозднившийся он, набирая сосредоточенно силы, прилюдно заложил товарищам на общем собрании Времяпрепровождения основу теории обуздания одичавших лошадей в нелюдимом обществе и выказывание национального сопротивления донельзя обнажённым страстям в не им сжатые сроки.
Это он, Шницель, отсидевший полторашку и не боящийся дисциплинарных взысканий в постели, шёл на нерест и на убой бок о бок со своей совестью, внедряя новшество в практику знакомого стоматолога-коллекционера картин с беззубыми ртами, экономившего на нищих в уличных переходах к анархии.
Это с него, по его выражению, содрали семь шкур на таможне, и ему ничего не оставалось как пользоваться восьмой.
Это он, застенчивый проситель о снисхождении на три позвонка ниже пояса, тщательно скрывал от сотрудников (осторожно сдирая с них шкуру, чтобы свою не повредить) иезуитское хобби – изготовление колодок для душевных заключённых ручным способом, эксплуатируя несчастных. Как выяснилось, это ему,  Шницелю, незаслуженно приписывали рабочие часы и слоган в  стенной газете «Подзорному – труба» на мебельной базе: «А всё-таки хочется дожить до такого момента, когда каждое Трюмо сможет баллотироваться на пост премьер-министра Канады».
Первый – больничная выписка из испытавшего кризис жанра порнографического эпоса «Нескучный зад» и «... а ведь до продажной любви было дрожащей рукою подать». Второй оттуда же «...и они забылись в волнительной гребле в ванной из молока с добавками шампанского, доставшегося от предыдущих купальщиков».
Священнодействующему над рукописями Данику Шницелю принадлежало обескрыленное выражение политического дельца, склонного к лоббированию вездесущей популистской идеи: «Жизнь пошла такая, что впору повеситься на телефонном шнуре – спасибо шутнику придумавшему мобильник?!»
Даник не без успеха пробовал себя в высокой поэзии. Так на день развода своего ближайшего недруга (вечно спотыкающегося натуропада), который одним ударом кулака исправил ему неправильный прикус, Даня сварганил насмешливый стишок, претенциозно назвав его «Мобильник».

В жизни я не знал лишений
горя и забот
и не думал достиженье
техники прижмёт
так, что помошь психиатра
будет мне нужна –
в увлечении азартна
идолом жена.

На столе, в руке, в постели,
в сумочке звенит,
соловьём рассыплет трели –
он незаменим.
В баре, театре, на концерте
номер наберёт
сам, и жёнушкою вертит,
задом наперёд.

Он ей стал милее солнца –
нужен позарез.
Не предполагал, придётся
проклинать прогресс.
Завибрирует на теле
на работе днём,
и в течение недели
думы все о нём.

Языку с ним не расстаться –
мелет помело.
Наши дети, может статься
будут от него.
Доживёшь с любвеобильным
до Судного дня.
Вышла замуж за мобильник,
а не за меня.

Одновременно с этим он выпустил на волю сборник стихов «У меня цвет лица абрикосовый», утверждая, что он во много Сократ умнее других и является счастливым продолжателем династии известного грузинского певца князя Конь де Лаки, со всеми вытекающими отсюда французскими корнями. Он как бы говорил приближённым к нему, я не против камушков в мой огород, но пусть они будут отшлифованными и не менее трёх карат.
Его разнузданное обращение к светским женщинам, когда он был смертельно беден: «Сделайте мне предложение, и я не откажусь», взяло учреждённый кем-то приз на конкурсе незаконнорожденных воззваний: «Проторять и взвешивать, измерять и вешать в окопах любви!» И это в то время, как звучал чулочный вальс «Когда спускаются петли», а на стройплощадках любовных развлечений работы кипели вовсю, где он безутешно выдавал себя за представителя новой социальной когорты олигархов в сезон козлов отпущения в Крым и на черноморское побережье Кавказа.
А пока дипломированные мифологи в сотрудничестве с уфологами переписывали Историю заново, Даник перебарывал себя, придерживаясь кабальных соглашений на льготных условиях.
Он прибегал к аллегориям, отзываясь о валюте эзоповским языком: «Сейчас у капусты наступают томительные времена» – в его голосе прослушивалась позёмка издёвки.
Выдавая себя за футболиста, он обводил взглядом трибуны на демонстрациях ангелов и подавал обмелевшие надежды не на блюде кузнецовского фарфора, а в виде угловых солнечных ударов, хотя и страдал облитерирующим эндоартериитом. Неожиданно подавляющая пятками, сошедшими с каблуков и сучащими по его спине, женская когорта общества «Охраны природы от человека» настрополилась супротив прелюбодеянца Дана. Их спевшаяся группировка готова была расквитаться с ним посредством ног, но он предусмотрительно напялил малиновый чесучовый пиджак с бронзовым хлястиком.
Мстительным дамам Шницель виделся в окружении преданных им друзей, утопающим в бытовом разложении венков в гробу и на катафалке. Они воображали его себе холостяком, не соблюдающим очерёдности и перекочёвывающим в чью-то супружескую постель, и битым на манер Наполеона под Ватерлоо или Союзников антигитлеровской коалиции под Арденом.
А что такое сверхсекунда, Шницель предоставлял объяснять разрывным пулевым цветочкам в небе. Вспоминая объявление в газете «Покупайте машины, вы не уйдёте от нас пешком голыми, вас отвезут куда надо», одиозная фигура записного щёголя Даника Шницеля, валившего свои автомобильные неудачи на не работающий контрастный душ, обливалась холодным потом... и после.
Необратимый процесс запушен, уговаривал себя поднаторевший в любовных похождениях Даник Шницель. Выработав способность к перевоплощению и вырывая конский волос из борта пиджака, он весь обратился в слух о лудильщике кастрюль, восстанавливающем невинность, надеясь превратиться в невиДимку, который по его вине сорвался и завалил выгодный (с адвокатской точки зрения в судах) эскорт-обсервис «Рекламодательница».

                «Не всё, что лопается, приносит облегчение».
                Пузырь Терпения

     Глава 27.   Любовь не к спеху

Только талантливая художница Мура Спичка – мастерица на все губы, вспыльчивая, зажигательная и замешанная в незаконной связи с редактором местной эмигрантской газеты Гастоном Печенегой, увидела в Шницеле с его быстрым обменом веществ и замедленным мышлением то, что другим разглядеть было не дано. Худым бедром она ощутила недостойное вынимания беспокойство за его ширинкой, поняв, что приятного предстоит мало. Эта Пеппи Длинный Чулок с её еле прикрытым юбчонкой эпицентром плохоскрываемых радостей одна поддержала его возвышенными словами, взятыми у кого-то напрокат: «Ваша жизнь – никому не доказуемая теорема, а об аксиомах и говорить нечего». Её уважение к Данику выросло на пять пунктов в их тюбетеечном знакомстве сначала в синагоге, потом в бассейне, где она разведала, что он является единственным, кто может дать исчерпывающие ответы на вопросы: «Что первично, сиропная музыка, подстраивающаяся под званый вечер, или вечер под музыку?» и «Ваше дуло какого калибра?»
За смехотворную мзду в 50 пфеннигов Шницель, ссылаясь на диссертацию «Высшее образование облаков из удушающих испарений пота жителей Амазонки», сообщил ей, как и остальным желающим, что купюры позеленели от зависти к другим валютам.
Мурочка (в своё время припёртая из ниоткуда к стенке) заметила фасонистого Даника (заштопанные плавки в крапинку) фланирующим по творческой стезе пляжа, затоваренного телами.
Её изящное несколько субтильное тельце, вырисовывалось на лежаке, остовом обглоданной шхуны на стапелях. Запеленговав его неуверенные шаги, Мура обнажила зубки песочного цвета, две фитюльки с ниппелями и задрыгала нижними конечностями, напоминающими изогнутые ножки туалетного столика, конечно, не резные, на которые ничего не стояло. Даник принял вызов её дрейфующего запашка и смиренно прилёг рядом, зная, что она притягивала к себе Высший свет медным купоросом волос (солнечные лучи, выедавшие сердцевину дня, не имелись в виду). Её автономно управляемую территорию, только отчасти можно было назвать доминионом, когда в пивные дни он увлекался занимательной занимательной кредитной историей у кого попало.
Юность сорвиголовы Шницеля прошла в атмосфере приключений и гетеросексуальных скитаний. Он не вываривался в соку спекулятивных начинаний, не попадая под влияние сторонних настроений и не подвергаясь веяниям моды разбитного окружения. Его рокенрольное детище группа «Инкрустированные пиары» не требовало ангажементов, исполняя мадригалы. Группа разоблачалась на подмостках и задворках, облаиваемая бродячими критиками и обласкиваемая подворотными собаками. Даник танцевал, пел и солировал на пластиковом электро-Страдивариусе, который любя величал на итальянском «Разнодорожный». Шницелю, звеня бубнами, подпевали фигурирующие позади его королевского шлейфа длинноногие бэк-бокалы Надя Прилепайко и Клавка Тестостервонэ, не знавшие как по-французски будет «Le вша». Кроме Рой Орбисоновской «Pretty woman», которую Даник ремиксал как хотел, в его репертуаре занимала достойное место самобытно разлагающаяся баллада «У Лукоморья дуба дали...»  точнее под смоковницей, которую величайший поэт по неизвестной причине обозвал дубом (из исследований пушкинистов XX века).
Эзопий Лафонтенович Крылов в состоянии микроклимакса объявил дуб вековым, не уточняя какого тот именно века, и в пылу басни пристроил под него хрюшку наесться желудей.
Баллада имела бешеный успех, отчего Данику сделали 16 превентивных уколов в живот. Когда в воздухе запахло большими тугриками, Даник нарвался на крупные финансовые неприятности с претендентами на поэтическое наследие давно скончавшихся гениев. От дальних родственников поэтов и от жаждущих его сувенирного тела поклонниц Шницеля спасало кудахчущее и несущее функции правопорядка связующее пионерское звено.
На своё невезение он встретил в Макдональдсе безработную гуттаперчевую женщину со всеми удобствами и попал к ней в полон или, как принято выражаться, в подпяточную щекотливую ситуацию. Даник не подозревал, что дома в её совмещённом санузле всем верховодит  шпарящий на нескольких смежных языках, кабинетный учёный попугай Зонтик, которым руководила слепая страсть бестактного двигателя внутреннего сгорания от любви, сводящей счёты и конечности вокруг объекта интереса.
Данику Шницелю угрожало деловое участие в любовном треугольнике. Аквалангист по призванию, он понимал, что нет ничего страшней для ныряльщика, чем оказаться на плаву в дерьме, и Даник, просматривая на свету изоляционную ленту об отшельниках, замыкающихся в себе и выбрасывающих ключи, восстал против интимной экспедиции в самого себя, вспомнив о МУРе.
Ниже приводятся выдержки многолетней давности из показаний Шницеля на себя в отделе расследования неблаговидных поступков, когда его привлекли к ответственности за беспошлинную торговлю студийными записями наигранных улыбок:
«Я уповал на открывающиеся возможности, значит у них есть двери, думал я. Путешествуя с женщинами, находился в них проездом на седьмом небе, когда спускался и не мог полностью позволить себе раскрыть перед ними свои возможности ниже пояса – природные данные не позволяли, при этом выступал за разрядку междугородней напряжённости расписания курьерских поездов.
Успех не вскружил мне голову – её, по экспертному мнению знакомых, никогда не оказывалось в положенном на плаху месте.
Ну что ж, кто-то рождается продавцом, я же – безденежным покупателем, домотканым половиком, о который вытирают ноги, и тем не менее я пытался жонглировать зелёными яблоками (красные забивают розовощёкость).
Практиковался я в комнате, где яблоку негде было упасть. Приходилось людям переступать с ноги на ногу. Мешали сожительницы и потолок. Вы спросите, почему я патологически услужлив и верчусь вокруг баб-с ? Отвечу, предметы моего интереса – бездушны. К примеру, пересекая пустыню, я запасаюсь купюрами только с водяными знаками. А делая ставку в любви на вытянутую из рукава карту, я приобрёл привычку передёргивать в целях познания счастья, не опознавая его в ряду закоренелых преступников, отворачивавших от меня коксующиеся носы. Все они выглядели стариками в коротких штанишках и обрубленных майках на оголённых пузах. Их раздражал мой взор-коротышка – ходячий некролог, строивший планы на будущее и ломавший комедию. Он заслуженно пострадал за то, что таскал повсюду миниатюрную гильотину для обезглавливания вертихвосток-креветок. Другой создатель (серповидного молота) часами отмокал в мыльной воде мужественно ведя себя на допросах с пристрастием к внебрачной любви. Он имел обыкновение выкрикивать пламенные тирады, позаимствованные из графы «Планомерная чистка и вправление пупочной грыжи». Третий, в стремлении к абсолютному нулю в интиме, единогласно отвергнутом женщинами, усердно принимался за невинных барашков и овечек, утверждая: «Любовь приходит в упадок». 
Как заметил следователь (пусть ему воздастся сторицей) по особо важным часам, раскрывший бесчисленное количество наручных «котлов» в поисках молотобойца, гоняющего Королеву Пружинку, ему сообщили, что ещё в детстве он потерял себя в поисках самовыражения, так до конца и не освоив общепринятых норм (мешали: бархатная курточка а ля Буратино и не вязавшееся лицо с бескозыркой «Бесстрашный», сдвинутой на затылок)».
      Ничего этого Мурочка о Шницеле не знала. Замечу, что до Даника Мура с трудом отличала шулера от Шиллера, фокус от фикуса, Гафта от ГАБТа, маляра от Гленна Миллера с утробно гудящими тромбонами в «In the mood», шиллинга от Ширвиндта, Ниццу от Ницше и заснеженное Килиманджаро от Фаины Раневской.
Спичка думала, что кухонный нож – поварёшкин жених, «игра в подкидного дурака» проходит на батуте развезенных дорог, а бальнеологические курорты – места где дают балы и баллончики с нервно-паралитическим газом. Чтобы умерить женский пыл в душные ночи, Мура вовсю крутила с кондиционером, опровергая бытующее мнение дилетанток-подруг, недооценивающих влияние жары на убойную силу оргазма разъярённого быка в любвеобильных точках. В тайниках души Мурочка мечтала во  сне о  челночных поездках между Гомерикой и Утруссией в должности коленевода под кодовым названием «Ввоз живого товара – одна нога здесь, другая там». Но при этом её никакими коврижками нельзя было заманить на работу в респектабельные публичные дома для престарелых нефтяников «Скважина» расквартированных в ночлежках «Мир паху твоему», которые ни при каких условиях не отказывались от своих корней. Они складывали их в коробочку, и какое-то время после посещения ими туалета в воздухе держался запах прелого зелёного горошка.
Длинными зимними ночами анарексичная Мура (этакая худосочная Жар-Спица) льнула налитыми сосками к калориферу в проктологической практике доктора Тыберия Гуревичукуса (страстного охотника прокатиться за чужой счёт), и тогда обманутые, целовавшие мемориальную доску миниатюрных грудей, могли рассчитывать на её тёплое к ним отношение.
Всё в поведении пылкой Спички с её потрескавшимися от сексзабот губами как бы взвывало к человечеству «Похлопочите за меня!», но практически никто не находил в Спичке женщину для сожительства и лишь неразборчивые поощряли её ближе к сумеркам. Один из ухажёров, с которого она потребовала сантиметрическое свидетельство, сказал ей: «Я борюсь со своим партнёром за обладание... бензоколонкой». Мура не успела ему поверить – партнёр больше не появлялся. Эмоции в затемнённой комнате вызвали эротические сны у её подруги Рабинат Кагор, связанные с влетающими в неё лайнерами из Млечного пути священной коровы.
Легковоспламеняющаяся Спичка названивала доктору по интимным болезням Венералу Фазанову, застенчиво вопрошая, не противопоказаны ли ей летательные аппараты, и доступны ли ей функции посадочной полосы. Но тот каждый раз ловко уходил от прямых ответов на вопросы, кроме одного: «Доктор, расскажите подробней о себе». Тогда он заметно добрел и, делая вид, что предельно смущён, начинал: «Никому ещё не удавалось вытереть ноги о собственный болевой порог. Попытаюсь это сделать и хотя много прочерков в отчестве моём, по настоятельным на водке просьбам людей далёких от трезвых взглядов перечислю фундаментальные факты жизни, изложенные моими биографами-нонконформистами в первом лице и в хронологической последовательности.
Вполне возможно, в чём-то откровения мои будут напоминать выжимки из цитатника, где Саргасово море почему-то называется Саврасовым (видимо составитель его происходил из крестьян). Но это предмет особого разговора. Начнём с того, что при родах мне щипцами травмировали психику и застудили почки.
Третий приёмный ребёнок в негритянской семье я не подозревал, что мои зачаточные родители происходили из деревеньки на холме, предрасположенной к алкоголизму, поэтому ссылаясь на наследственность я, как все Фазановы, придерживался выверенных проступков. Видимо поэтому лиловый папа часто порол приёмыша, тем самым научив меня лживо голосовать для самоотвода глаз.
Когда я достиг молочно-войсковой половозрелости, черная мама, которая одевалась с большим вкусом как и подобало зачехлённой мебели, перестала покупать мне сегрегационные белые трусы на вырост, после чего меня заграбастали в рекруты.
С ужасом вспоминаю отбывание воинской повинности на пакетботе «Письмоносец», где я мотал срок помощником кока на кухне, доводя просроченные яйца до боевой готовности. Не удивительно, что в крутом состоянии они вызывали бурелом в кишечниках, но, как правило, в спорах по этому поводу с обедающими сверстниками я оказывался костоправ. По выходе на гражданку я всячески избегал феминисток, искавших поручика и подкаблучника одновременно, и любил дамочек в мягких обложках, которых можно было прочитать по диагонали за один день. Эта дитя при родах оказалась из бронзового века и наклеенных ресниц. Работала она на раздаче улыбок и представилась пОдаркой Пустохолоймес.
Неизвестно откуда взявшийся (за моё воспитание) родной дедушка согласился постоять со свечой в растопыренных ногах у нас – влюбленных, выставив вперёд единственное условие, чтобы мы называли бородатого соглядатая Его Святейшество.
Процедура прошла без шума. Помогало напутствие деда: «Умей быть счастливым – не ищи смысла там, где его нет. Теперича все бабы показушные – живут для мебели или оценки её».
Впоследствии капризная дама, оказавшаяся одной из отмороженных феминисток, что заменяют дворники на ветровых стёклах дворничихами, якобы сметающими всё на своём пути, отказывалась что-либо делать, назидательно ковыряясь в моём носу, пока я вынужден был носить любимую продолжительное время на вытянутых ею руках. Правда, мы не нуждались в побочных развлечениях, веселясь на карнавале пестрящих мыслей, надо же было чем-то питаться, кроме огрызков всепоглощающей страсти.
В конечном итоге пришлось с нею расстаться, передав блондинку-недоучку в более надёжные и заботливые руки, хотя я долго не мог сообразить, что главное – это не вытравливать из себя сильные чувства калёным железом, что научило меня сдавать экзамены любви экстерном. Отчаявшись, я отправился в перламутровые парламентарии с их полупрозрачными фразами, но качки, скачивавшие информацию с Интернета, отказывались меня слушать из-за того, что говорил я без остановки, не зная как поступить с полустанками.
Я был глубоко травмирован и поначалу солидные леди ошибочно принимали меня за импотента (человека, работающего не покладая рук), но вскоре, после детального ознакомления со мной, провожали полноценным кобельком с карманами, доверху набитыми ими деньгами, чтобы я больше их не беспокоил.
Я расценил это как насмешку – хуже нет, когда тебя подвергают остракизму чем-нибудь тупым. Не верите? Спросите Буратино, пробившего носом картину в стене каморки и, таким образом, нашедшего своё кукольное счастье. Может быть он расскажет, где теперь Папа Карло. Возможно старику удалось перед смертью взглянуть свежим глазом на сковородочную глазунью с синяками под ними.
Понимая это, я повторял себе: «Придёт время и ты уйдёшь, а пока тебе ещё рано записываться в очередники к святому Петру».
В общем, я пришёл к выводу, если крупно не везёт, то и судьба моя – банкноты да купюры. Но голубая мечта – стать зеленщиком на монетном дворе так и не осуществилась. К печатному станку меня не подпустили. Какое-то время по чьему-то недосмотру я поработал на свекольном заводе врачом по сахарному диабету.
Наконец-то я решился на незаконную постройку дачи на растраченные кем-то средства, потому что меня, как человека экономного и рачительного, волновал вопрос, где потребуется больше энергии на подогрев – в бассейне Волги или Амазонки?
Но бдительный портной Онуфрий Муллиган, вечно порющий чепуху и после сердца, почек и печени, относящий пятки к следственным органам, связал мой проект с царящим в стране коррумпированным предвзяточничеством и донёс до угла на троих.
В результате неудавшейся финансовой операции, полгода пребывая за решёткой, я, подогреваемый в морозные дни любопытством, познавал наружный мир вдоль и поперёк.
Выйдя на волю, я наметил заняться коммерцией в маринаде (собирать пошлину за пошлости) и чуть снова не загремел в тюрягу – кто-то расслышал моё торжественное обещание убить эту гомогенную субстанцию – дохлятину санитарного врача за то, что болявый не разрешил мне открыть мексиканское ресторанчо.
Слава Богу, суд не принял дело всерьёз – нечленораздельный врачишка находился на уровне развития бушменов-пигмеев, общающихся на своём дикарском языковом клацанье. С той поры я ненавижу свою неопределённость если не в женщине, то в итоге».
На этом Фазанов остановился и глубоко вздохнул. Доктор, привыкший из всего извлекать выгоду, ничего вразумительного Мурочке не посоветовал, но на всякий «посадочный» случай делать аборт по телефону категорически отказался, мотивируя это тем, что смазливая наружность неотделима от отвратительного внутреннего мира. Венерал Фазанов заблуждался в досужих домыслах, можно ли потомственную вертихвостку Муру Спичку использовать вместо генератора душевного тепла в состоянии неординарного поведения и прописал ей выйти замуж за гипертоника, ведь не у каждого слоняются в знакомых Дуремары с болотными пиявками.
Спичка была ходячим доказательством того насколько непоправимой бывает ходьба по Маленьким Мукам, а не врачебная ошибка, которую можно исправить, если учесть, что поднять вес Муры выше сорока восьми килограммов до Фазанова не удавалось ни одному из диетологов. Шницель признавал арматуру мымры Спички хорошей, правда контуры размыты, но немного мяска, жирок нагулять, и кожа цвета колумбийского кофе с гомогенизированным молоком сама подтянется, глядишь и после реконструкции лица переулочная девчонка готова к употреблению. А пока, её не испытавшая ласки грудь по форме своей могла поспорить с плоским подмигивающим монитором, учитывая то, что громоздкие кинескопы выходили из употребления.
Возможно поэтому высказывание Мурочки Спички пришлось Данику Шницелю по душе. По душе ему была и карьера преподавателя геральдики. В ночные часы – он обучал прикладным наукам девушек (находились охотницы за приключениями). Тогда он пафосно провозгласил: «Отрежьте мне краюху света, я приду туда за нею, насытюсь до отвала и свалю от вас из-за кордона обратно на Родину». Незапамятная фраза сторожевым барбосом сорвалась с цепи, и удержать её было  невозможно (очевидно отказал рычаг самоконтроля).
Никто из восторгавшихся Шницелем женщин это официальное заявление не понял, не принял и, по данным статистического бюро знакомств бомонда «Сводчатый потолок», не одобрил, не найдя в нём притягательного момента. Вездесучий наборщик-соглядатай Иван Поздравляю-Гратулирен подслушал загадочное высказывание, но расшифровать не смог. Он, не будучи голландцем, передал летучую фразу в первозданном виде редактору Печенеге. В газету она, правда, не попала, и на дальнейшем развитии карьеры Ивана, как внештатного доносчика, закладывающего страницу, и не входящего в женщину без стука. Попытка напакостить Шницелю не прошла, и когда Гратулирен попросил Гастона замолвить за него доброе словечко выше, оно преждевременно откинуло копыта, и дальше редакторского стола не поскакало.
Тем временем психотерапевт Кустанай Гризли, досканально изучивший выжженные участки паскудной растительности на Муриной груди, (возможно там приземлялись летающие минитарелки). Он объяснял интересующимся, что умом Муру не понять даже с понятыми, для этого, необходимо обладать пальцами скрипача, предпочтительно Паганини. Но до конца заинтересованному Гризли доверять было нельзя. Возможности заглянуть в мастерские нищего импрессиониста Писсаро или художников-антисемитов Ренуара, Дега и Клода Моне, ненавидевшего еврея Писсаро всеми фибрами своей души,  он бы предпочёл катание с горы на санках.
Гризли, непонятно за что завзятый любитель скаковых лошадок несовершеннолетнего возраста, обожал гоголь-моголь «Шалтай – не болтай лишнего» и назидательно повторял: «Если гантель установить вертикально и приделать к ней ноги с артритными шарнирами колен, то получится геометрическая фигурка Муры Спички с причёсочкой «афро» Анжелы Пенис и бёдрами торговки тыквенными семечками тёти Мани с Привоза, а за это грех не зацепиться взглядом. В её фигурке всё было гармонично, включая развал блестящих от крема колёс».
Никто и не подозревал, что за его прилизанным фасадом скрывалось пришибленное животное с подмоченной репутацией Сухого закона. За нелестными характеристиками из пасти Гризли последовали в его прессконферансе натуральные цифровые оскорбления Спички, ведь для одних она была пустышкой, для других  натуральной соской, для третьих, как она себя представляла кассетным детоприёмником. В преуспевающем офисе психотерапевта её подозрительный возраст занесли на первую страницу, а информацию о  потрескавшихся от злоупотребления губах – на вторую.
Но надо отдать должное  доктору, без свидетельницы медсестры он бы никогда не отважился на бестактный вопрос Спичке «Который вам пошёл годик?» Хотя, когда ему представлялась возможность поинтересоваться, сколько порядком нагрузившаяся Мурочка Спичка зарабатывает на покрытой мраком стороне и на какой именно, он не постеснялся использовать её заодно вместе с медичкой в отеле у моря, по конфигурации напоминавшем спальный международный вагон.
Прелестница утихомирится, упокоившись на кладбищенском участке просроченных захоронений, и это избавит её от почёсывания густонаселённого лобка, предсказывал Гризли, тогда на ближайшей планете наступит голод и в восходящей к солнцу Японии даже после цунами мокрицы станут радиоактивнее и суше. Неплохо бы коллективу приобрести ей местечко для захоронения заранее – сейчас. Нам сулят, что грядёт мир во всём мире. Почва горит под ногами и хрустит огурцами – кто-то сдуру выбросил их не на прилавок, а на улицу сеньора Помидора. Земля дрожит как химическая реакция на несносный характер застроек, когда белый пытается очернить кого-то.
Пока сопережевательная госпожа Спичка – выходка из стройных рядов измождённых моделей, прошедшая три десятилетия назад прыщеватый период отупения молодостью, жива, присовокупил к замечанию Кустанай, её мускул морского гребешка будет развиваться, требовать своего и  соответственно толкать обладательницу его волосатого «жезла» с двумя эполетами на опрометчивые поступки. А что ещё требовать от женщины, думающей, что эрудиция – это процесс перекрашивания волос в рыжий цвет.
Этот нестандартный случай описан в откровенном романсе мистером Лебедевым Тoo Мuch(ом), явно пережившим нижеизложенное на собственном опыте, любезно пояснил Гризли интересующимся.

В серебристом саду у фонтана,
                где розовый куст,
Вы дарили любовь
просто так, взгляд ваш холодно-пуст.

От безделья и скуки
под красный портвейн и луну
Вы дарили любовь
в серебристом саду не тому.

Я, невольный свидетель,
на скамейке, напротив, в тени,
Обделённый любовью,
за вами следил со спины.

Наблюдая ревниво,
не выдержал, взвыл на луну.
Вышло всё некрасиво,
партнёра, конечно, спугнул.

Он бежал, как ошпаренный,
с поля боя любви, жалкий трус.
Тут я вышел из тени,
а она мне, – я вас не боюсь,

Нашу встречу случайную
наворожила луна.
Я сказал ей, спасибо,
и за плечи нежно обнял.

В серебристом саду
у фонтана, где розовый куст,
Мне дарили любовь
просто так, взгляд ваш холодно пуст.

От безделья и скуки
во всём обвиняя луну,
В серебристом саду
на скамье и опять не тому.

 Соответственно с текстом следовало бы воспрепятствовать выписываниям Муры (женщины с прочерком в графе национальность) в журнал «Вести уретры», доставляемый в задраенном пакете в бассейн, минуя Пентхауз на 15-м этаже, от чего вода на глазах плавающих сайгонским брасом и токийским кролем желтела в тон нездоровому цвету лиц островитян. Этот феномен заприметили в стране Восходящего Солнца. Японцы не лохи – они учуяли, откуда капиталистический ветер надувал Паруса Свободы, как индеец Пушистые Яйца доверчивых застольников в очко.
Когда ничего не подозревающая Мурочка (эта зацепка-вешалка для блузок) растянулась у краеугольного бассейна на шпагате, чудом избежав перелома шеек бедра и матки, они пустили слушок, что Муравъедливая Спичка в разрез с законом и обычаями страны приторговывает телом в костюмчике Евы. Свидетели этой картины – уличный саксофонист Тягомото Дураками (автор суицидальной композиции «Возьмёмся за руки друзья и спрыгнем с Фудзиямы»), контрабасист-виртуоз Нарочито Криво, и габоист Осоку Тампонада, попытавшийся  вытащить из-под неё шпагат. Потерпев фиаско в традиционном харакири, Тягомото сбросил с себя крепдешиновую блузку, описал налету полукруг и, не успев встать на все четыре, плюхнулся в воду, чем спас подмоченное реноме, которое не желало валяться, засыпанное градом ледяных вопросов.
А теперь несколько слов о самом саксофонисте: «Природа наградила Тягомото Дураками крепким задом, умом и здоровьем, не заботясь о вознаграждении. И нет ничего удивительного в том, что Дураками энное время работал на гей фабрике «Не спрашивай – не отвечаем» (Don’t ask, don’t tell), выпускавшей двухместные гамаки для моряков, влюблённых в своё тело и придерживавшихся правила морского узла Гименея: «Жениться на модной женщине опасно – сегодня она модная, а завтра...» Бывало, когда сумерки спускались петлёй на звёздчатом чулке вечера, загорались фонари, напоминая, что пора вызывать пожарников. Тягомото Дураками, сидел в питейном сновидении «Заливное соловья» в окружении опустевших бутылок. Японец вспоминал село «Капустино» Приморского края, где гнали самогон взашей, скупали скупые улыбки и решали несложные уравнения людей с землёй. Из насильно заученных истин детских поэтов Тягомото неистово полюбил Заходера, но в трезвом состоянии не мог решить с какой стороны, потому что тот, несмотря на трофические язвы общества, слегка любил детей. Неисправимый жуир Тягомото, работая над музыкальным произведением «Скрипичный ключ кровати», учился имитировать на саксофоне дуновение Владивосточно-шоколадного ветерка по нотам мировых правительств, внимательно перечитывая вверительные грамоты дипломатов, приезжавших по заданию вместо высланных на родину шпионов. Так что не думайте, что в музыкальных переходах под землёй живут люди переходного возраста и мой четвероногий друг (возмужалая парочка, от которой вечно несло перегаром и которая всё делала тандемом) подавала голос с проседью в обертонах за блок беспартийных – «Мальборо». Между прочим, обитатели перехода догадывались, что приподнятое настроение поднимается бокалом  неискупаемой вины, позволяя влезть к человеку в душу, если её придерживать обеими руками.
На толкучке «Первосбыточного человека» в Риме Дураками приобрёл использованный императором Нероном презерватив, и через три года после отсидки за производство «Мыловаренной» колбасы, с которой он ловко сдирал последнюю шкуру, выгодно перепродал его отделу «Жевание жить» музея «Войсковых уйгур» (сказывался голый пулемётный расчёт после службы в артиллерийских частях). Кстати, в лагере изнурительных забот, в который его заключили за растление малолетней одёжи и искусственный отбор драгоценных часов, отнятых у доверчивых (дай поносить), ему пояснили, что в Раю не существует естественных отправлений и отравлений – в их общественных туалетах не преподают воздухоплавание.
И всё же, невзирая на переменную облачность сменного белья, увеличенную глобулярную простату и вытекающее отсюда моченедержание, Тягомото Дураками, с его жилищно-строительным комплексом Наплевона с заварным кремом, бойко переписывался с женским нарядом милиции вне очереди на свободе с проблемами, вызванными фибромами к телефону на дуэль».
Третий японец сокол-сапсан ксилофонист Шито-Крыто (его дед во Вторую Мировую организовал клубничные дома из кореянок для бан-зайцев и других самураев) научился врачевать на досуге, и делать анализ мочи в бассейне по материалам газет. Запатентовав трусы, предотвращающие утечку газов, он скупил 22% акций  газеты «А ссаки?» и 10% необратимого побратима «Плейбоя» на бродвейской Гинзе порнографического журнала «Вонзай!»
Ежедневка и полумесячник «на ура» раскупались под развесистыми сакурами и под саке, вплоть до закрытия купального сезона, когда природный холодильник окончательно застопорил и забуйствовала ветреннейшая из женщин – скоропортящаяся погода.
Чего скрывать, писала вышеупомянутая газета «А ссаки?», если бы не разоблачительная статья-прокламация четвёртого японца Здорово Сердито заведомо остававшегося инкогнито (он торговал трубками для злопыхательства у дымящегося кратера Фудзиямы) альпинизм задохнулся бы от одного только лозунга «Разослав с тобой кровать, время будем воровать».
Ещё день и бесправному и незащищённому невропатологу Гризли не принадлежало бы открытие жизненной тайны имитации оргазма не консервным ножом, повергшее в уныние не одну ассоциацию врачей-психиатров, хотя он привык молчать, пользуясь паузами за неимением женщин. Статья привела к разбору изразцов поведения «Шведской стенки» на собрании, при снятых с петель дверях, на котором он  высказал недовольство непростительной неточностью – почему говорят и пишут Болливуд, а не Мулливуд, в то время как Бомбей переименован в Мумбаи?
      Отвлекаясь от скороговорочно вякающей официальной прессы, ориентированной на удобоваримое чтиво для полуграмотных, скажем, что выдающимся невропатологом Гаспаром Афигеновым и его помощницей Асей Престарелых был научно подтверждён Осложнённый перелом норвежских событий, падавший под углом в 45° при решении проблем «Как избавиться от нежелательных пятен на солнце и от настоящей любви, как  первостепенной заботы».
Это превышало допустимые алкогольные нормы, учитывая состояние Муриного доильного аппарата рта и слепой кишки – ближайшей соратницы гнойного аппендицита (греха не утаишь – ей импонировал элегантный Гризли, предоставленный самому себе за чужой счёт во всепоглощающей страсти и в огорошенном галстуке-бабочке непарного шелкопряда надежд).
После всего случившегося раздвоившийся невропатолог Гризли из страны с высокоразвитой портяночной индустрией, где мужья пользовались жёнами за 15% от их себестоимости, убедился, что жена канцлера – канцелярская принадлежность даже в кровопролитный ежемесячный период. Поэтому доктор остался на чужом боевом посту, пытаясь сгладить неблагожелательное впечатление о себе обеими руками.
Это уже потом Гризли, с его негодующим взглядом и неимоверно вспученным животом, подался в монастырские монархи. Там он организовал фирму «Оборонительный рубеж пояса целомудрия» по установке сигнализации во внутренние органы «Развеялась старушка, собрать с трудом смогли».
Таков был уход со сцены Гризли, рассматривавшего в своей миротворческой поэзии национальные флаги, как символы предзнаменования, выставленные на всеобщее обозление в «Музее Сообразительных Искусств на Троих».
Прощальное факсимиле невропатолога гласило: «Я, не испросив ни у кого позволения, слишком хорошо разбираюсь в неподотчётных чаяниях народа и английского чаепития, чтобы разделить судьбы ближайшего окружения партийной заботой, не навлекая на себя... И пусть кто-то кажется непобедимым, но и на него нападает икота, когда пахнет лавандой и стереофонией».
В незаурядном уме Гризли мгновенно проснулась экспансионистская политика большевистского толка и приобретённый инстинкт ораторского дара, подогретого на примусе революции – с броневика прямиком в мавзолей со всеми остановками. Он как никто понимал, что ломать Кохиноровые карандаши легче комедии «Посетители туалетов д’Иван Поводьев и Саламандра Разгон». В этом Гризли убедился баллотируясь в полномочные пузыри, выставляя свою кандидатуру за дверь проветриваться и утверждая, что поражается средоточию французского живописца второй половины верхнего века импрессиониста Сёра.

                Мы каменные джунгли
                в награду получили,
                сбежав сюда от Врунгелей,
                Хрущёвых, Джунглишвилей.

Глава 28.   «Хрущоба 60-х»

Дамы, сидевшие в нескладном зале, напоминавшем гармошку-трёхрядку, не в силах пренебречь всепоглощающим зрелищем, интуитивно подтянули свисающие бретельки отяжелённых бюстгальтеров, на выданных им матушкой-природой выжималках.  Они боязливо оглядываясь кто назад на  Сегодня в Великий Пост, когда и ходики на стене голодные ходят, Даника Шницеля – этого Прометея последних денег краденого столового серебра, который уламывал Спичку так что ветки трещали, нельзя было оторвать от обильно смазанных сальными метафорами новелл Амброзия Садюги, признанного в Ростове-на-Дону и Семипалатинске-во-лбу. Прослеживая  сюжетную линию и зная востроносенькую Муру всего наполовину (на верхнюю её половину), Даник, порядком настрадамившийся от наполеоновского комплекса, наотрез (кажется бостоновый, но не вальсовый) отказывался носить треуголку императора, дабы не быть уличённым в кулуарах и пивных барах в модном синдроме Бермудского треугольника. Покачивающимся из стороны в сторону железобетонным голосом, он сделал этому субтильному созданию, Муре, дерзкое конструктивное предложение насчёт совместного проживания с предварительным посещением ресторана, пока на его губе колосятся пышные усы. Разве мог он, торговец целебными отравами, знать, что в 2005 году мегеристая Мурка, не могла расстаться с детдомовскими замашками с той поры как начала припадать на обе щиколотки (несмотря на усиленный подножный корм) и объявила свои прелести непроходимым заповедником коллекционных запонок. Этому суповому набору из костей, который три сезона посещал соревнования борцов в поисках романа с ковёрным со счастливым концом, необходима ёмкость, чтобы набраться терпения. Не помешает и смена жизни, включая гардероб, подумал Шницель, не то она зачахнет у него на корню, и тогда ему придётся разорвать с нею ненавязчивое кроше взаимоотношений  на кусочки и проглотить их для конспирации.
Для специалиста по разбегу, но не заступника по прыжкам Даника Шницеля Мурочка Спичка была непоправимым (по весу) небесным созданием, не подозревающим, что её яростный поклонник нажил себе увесистую грыжу и немалое состояние на подъёме и падении Уолл-стритских провокакций. Поэтому ничего удивительного не усматривалось в Мурочкином желании подвергнуть себя, не сминающуюся в любых жизненных ситуациях, второму мнению в руках неутомимого Даника. За несколько часов плодотворных бесед в кругах змеиных колец, в создании которых Шницель выказал себя большим мастаком, Мурочка успела разобраться в сильных и слабых сторонах Даникова характера, что сделало её его последовательной поклонницей и профаном.
Её изведшееся детское воображение поражали:

его отношение к женщине как к наглядному подсобию и спутнице, как средству сообщения ... куда надо;

его неразборчивость в методах репродукции любовных картин при переклейке обоев, сопровождавшихся бесконтрольным движением сузившихся зрачков, косвенно подтверждавших предположение врача-иридиолога об отклонениях от норм поведения в ситуациях, требующих ответственности в «зоне» постели;

его натуру поэта, создавшего на основе незрелого мышления,  порномюзикл, недораскрученный на прирамповой карусели, вызвавший смуту откровенным прогомосексуальным вступлением, призывающим овладевать техникой братской любви в противовес лозунгу «Лучше онанировать, чем умирать от люэса!»

Ведущий по радио вещал спозаранку,
меня агитировал стать лесбиянкой.
Понижу рождаемость, сменю бельё в шкапе,
в альянс с ним войду, чтоб уменьшился траффик.

Такая картина вполне устраивала Спичку – даму в круглой шляпке с ручкой от ночного горшка, представлявшей собой смешение архитектурных стилей на пороге похода в ресторан. Сам не дурак поесть Шницель воображал себя, рыбаком, удившим с прибаутками и сетовавшим, что электрический угорь больше не ловится, потому что напряжение в сети упало. Мурка, не дискутируя, вздохнула, испытывая подчищенные доселе неведомые ей подгоревшие предвкушения.
– Куда? – последовал в кильватере беседы её лаконичный вопрос, обескураживавший многих заинересовавшихся ею задолго до появления Шницеля. Мурка Спичка повела подрисованной бровью, затем обнажённым левым плечом с татуировкой «Не чиркать!» сегодня она была похожа на Лагулю Тулуза Латрека, которую только что выпустили из Мулен Ружа, но без подвязок.   
– Как, куда? Естественно в полюбившийся иммигрантам ресторан-таверну «Хрущоба 60-х». За мной там забронирован столик на две персоны нон-грата. В последнее время это заведение  подвергнуто нашествию кулинарных писательниц. Что может быть выше обладания женщинами с чувством юмора или смешнее встречи с ними? Если ты, Мурочка, веришь в саратовскую гармонию и футбольную сыгранность, то там, по достоверным данным, первый симфонический смычок женится на той самой рабочей смычке, – подбросил Шницель щедрую информационную подачку и беспрепятственно облокотился на развалившийся деревянный забор, напевая: «Улыбка – сводница. Гримаса, блин, разлучница».
Таким способом он проверял чувства верхушки вертикальной плоскости эрудитов на порочную прочность, в поисках моральной поддержки со стороны отзывчивых, но обездоленных низов, это, возведённое в степень вовлечённости, помогало ему избавляться от робости и избыточно испускаемых телом афродизиаков.
– А мне хочется загород, – зачирикала Мура.
– Природа бездумно боится пустоты, поэтому я на неё не наезжаю, – смущённо заметил Даня Шницель. – Думаю, тебе будет интересно узнать, Мурочка, что в многообещающую эпоху хрущёвской «оттепели» в ту пасмурную погоду, когда в засушливые периоды тропических дождей на всех не хватало, волнение отлегало от сердца и перемещалось в желудок. В дальнейшем оно улеглось на правый бок, где был заложен фундамент «Хрущобы 60-х», что привело к наладке развала передних колёс государственной машины, находившейся в запущенном состоянии с 1917 по 1991 годы.
– Согласная я, – утвердилась в своём зрелом решении Мура (в эту минуту Шницель думал, что толку от неё, как от тринадцатой зарплаты на асфальте). Мурочкино лицо болотной лягушки конвертировало забившуюся в конвульсиях еду, застрявшую между зубами, в кокетливую гримаску. Она уважала мачевых Latin lovers, но побаивалась записных бабников, пересматривающих своё предложение касательно посещения ресторана, когда их охватывает предынфарктное состояние от  накатывающейся щедрости.
Ещё больше самоокупающаяся Мура Спичка, которую действительность загнала в дальний Google, пугалась совместного посещения бассейна, где она, по мнению сотрудниц, переосмыслив вожделённое поведение, могла бы успешно посоревноваться с плавающей мемориальной доской. Трудный переросток Даник чем-то напоминал ей покойного отца, считавшего, что муж должен почувствовать себя потомственным конюхом с нюхом, прежде чем впрягать её в непосильную работу. Теперь, вздохнула она, многое поменялось, жёны делают ботокс, подтяжки и отказываются рожать.
 – Я заметил, ты носишь дизайнерские вещи, – как бы невзначай заметил Даник, вызывая Муру на спасавший его во многих сложных ситуациях  полемический суррогат, – я тут тебе кое-что припас, дёрнулся он, вручая  ей мини-флакончик духов.
– Большое пласибо, – поблагодарила Мурочка Спичка, привыкшая превращать именное местоимение в родовое имение.
– Хочу быть твоим нашейным платком, – просипел Шницель, буравя её глазами (так ему видимо приспичило).
– А почему бы не бюстгальтером с отягощением? – хихикнула обладательница весьма приближённого циркового номера.
– Не уплощай, Мура! Каким? Нулевым?
Пытаясь перевести под руку притихшую беседу в иное русло, и взять портативного спутника на абордаж, она недоверчиво посмотрела на презент и на лицо «данайцу, дары на яйцах приносящему». К своему удивлению она заметила, как содержимое флакона, а за ним и Шницель поменялись в цвете.
– Это разлагающе-мурыжащий взгляд на вещи, – не удержался Даник от восторженной реплики, – поставь всё на место!
 – Не сомневайтесь, я тоже не лыком шита. За пол цены сметаю всё попавшееся под руку с прилавка, в случае, если на дизайнеров не налезают созданные ими произведения тряпичного искусства, – в тон ему кокетливо подыграла Спичка, поведя трогательным  плечиком. Вовремя спохватившись, она прикусила неуправляемый язык, чувствуя, что дальнейший разговор не разбавленный шутками претит ей и грозит коснуться не носильных, а значит неподъёмных для неё вещей. К своему удивлению она увидела, как на её выпученные глазки лемура набежали слезинки. А вдруг Шницель окажется обыкновенным жалким трусом по материальной части и поведёт её не в кабак, а в какой-нибудь лепрозорий для прокажённых? К чести Муры следует заметить, что она отогнала сию недостойную мысль, прихлопнув её, как назойливую муху.
Пронырливый Даник, не подозревающий об отчаянной внутренней борьбе в изобилующем предельно серым Мурином веществе, приостановил приёмы изящной словесности на неискушённой женщине и перешёл на дворовый сленг, ибо исповедовал норму отрицательной щедрости – «Давать ничего взамен!»
– Не горюй, Мурка, – маневрово, цирковым жеребцом, прогарцевал из создавшегося положения Шницель на плохо освещённую юпитерами арену их отношений, – оно того не стоит. За всё заплачено, как любил говорить китайский мультимиллионер Трамп Лин, разбогатевший на посадочных талонах в залах суда.
– Как, у вас есть богатые спонсоры? – задумчиво поинтересовалась Мурочка – эта щепка в блузке, начиная подозревать, что денег у Даника не меряно и подняла на него восторженные, отороченные загнутыми пушками ресниц глаза, полные любви и принятой по дороге в ресторан в общественном туалете шпанской мушки. – Я наслышана, что это заведение посещают миллионеры. Спичка протянула руку к Данику, не создавая о себе помятого впечатления и стараясь подчинённо подчеркнуть приниженность своей натуры тяжёлым янтарным ожерельем на детском запястье.
– Слухи явно преувеличены. Толстосумы не помеха в достижении светло-будущих целей в «Хрущобе 60-х». Однако, заглянем в неё. Я не вполне олигарх, и не из его кормильцев чукчей, но и у меня есть кое-что от холодоустойчивой породы, разводимой ни свет, ни заря за Полярным Кругом Неограниченных Возможностей, – сощурился Данила, и один к двум стал похож на оленевода, якута и миллиардера одновременно, мечтающего попасть на выборы в Сингапур, где запросто могут выпороть президента. Необходимо отметить, что Даник не придуривался, только когда это было накладно, а прикидываться ему было выгодно всегда.
Его учитель по безделью Клаус Шварценбрюхер считал, что убожество не приближает нас к Богу, а в Шницеле заложен потенциальный удачливый фельдфебель-антрепренёр, у которого ещё не было такого дела, чтобы не выгорело дотла, пусть даже с вызовом пожарной охраны. Клаус унюхал в Данике человека, который в жизни никогда и нигде не работал, но регулярно читал «Книгу отзывов и предложений» в городских общественных туалетах.
Потомок тевтонов клаустрофобиец и инженер по эксплуатации наёмной рабсилы Клаус Шварценбрюхер был испытателем по призванию. Он часто опускался в шурф заброшенного колодца для добывания доказательств. Испытывая людское терпение и насущную потребность в их деньгах, он полагал, что домами общаться легче, когда они на колёсах. Его голос протеста против социальной несправедливости залился лаем (аж не откачаешь) и стаканчиком-другим пива, после того, как Клаус приобрёл занятную репродукцию с «Непрожёванного репродуктивного органа» и натюрморта «Биточки с тушёной известью» художника надгробных плитографий Парапета Пожелтяна. Обычно Парапет изображал сапоги, передававшие запах портянок, алкоголиков в упоительных красках на армянской выставке «Портретян», где неизбежно занимал достойные места между венецианскими окнами и декольтированными нейлоновыми занавесками со стрекозами, спорившими с балеринками картин офранцуженного Дегашвили.
Счастливый обладатель копии Шварценбрюхер, родившийся в карточной стране рубашкой вверх, в присутствии Шницеля, не страдал голословностью и запел «Lebensraum» не в той тональности. С нацистской песней его роднило коллективная истерия и чувство вины не пронумерованной автоматной очереди. Его сбалансированные шарики мозга и дозировка мышьяка в голосе нервировала входивших с ним в контакт, сгущая вечерние краски и превращая их в невидимые. В тексте слышалась невыносимая тоска по жизненному пространству. Но так как трезвых свидетелей не было, Клаус вовремя опомнился, и задал Данику вопрос напрямую:
– Ты зачем это, как его, брови сбрил?
– А чтобы, эти преждевременные уроды, не выгорали. Вы что трупных пятен на солнце не видели? – пристыдил учителя ученик, в голосе которого проблеяла тревога стреноженной козы.
– Правильно, – подбодрил его динамичный Шварценбрюхер, –регбист, кегебист или просто beast твоего класса обязан быть однотонным прагматиком и проверять, все ли жизненно важные застёжки на месте, когда в довершение всего вентиляционная система, судорожно захватывая воздух, забивается рыбой об лёд. 
На этом полемики Даника с гуру и сбитнем Клаусом Шварценбрюхером, поглощавшим воздушные немецкие «Люфтвафли» на захрусталенной чешской веранде не заканчивались.
И пока патлатая группа «Сибирские пельмени» настраивала инструменты на немецкий лярд, отношения перешли в дружескую рукопашную «в огороде», с элементом размазывания по синякам на телах пострадавших от лечебной грязи «А’мазонка №7» «Made in Малая Арнаутская, 28 кв. 15, восьмой шейный позвонок от Фомы Копчика для Нели Апостроф в присутствии Лёвы Грюндига».
Ломаку Мурочку Спичку, нерешительно замявшуюся на подступах к ресторану, вдруг осенило, что чаще всего история любви детективная и что говорливый Шницель принадлежит к отряду экзотических птиц, которым хотелось бы, чтобы их определяли не по форме клюва, а по льющемуся пению в сверхчувствительный заплаканный микрофон «Made на Родине». Это открытие несказуемо обрадовало её, вышагивающую рядом с Даником в сексапильной юбочке в роспуск. Она перестала мысленно подзуживать его, догадываясь, что пренебрежительное отношение ко всему повышает значимость у идиотов, рассматривавших увеличение квартплаты как улучшение жизненного благосостояния, за загородкой дозволенного.
У ресторана к ним подскочили две здоровенных швейцарки-феминистки с бульдожьими привкусами меди и засученными рукавами питбулей в вестибюле. Они приподняли дискутирующую парочку под руки и, крепко прижали её мнущуюся в сомнениях «зайти или пройти мимо» к своим силиконовым грудям с круглогодичной лицензией на ношение. Таким образом гостей  внесли в фойе ресторана «Хру-хру» (так его величали в излишне доверчивых народных кругах).
Сводный оркестр одержимых идеей братства пенсионеров-аквалангистов «Ходячие писуары» увлечённо разминался на Васко да Гаммах. Он убаюкивал присутствующих, но завидев занововнесённых, заиграл приветственную проходную «Не ГРУзди за спиной», увеличив шумовой эффект процентов на десять в надежде, что руководство ресторана отважится на поощрительный жест – прекратить третировать их, подавая в перерывах клюквенный кисель в увеселительных номерах на втором этаже.
В полосатых робах и звёздчатых конатье музыКанты по-философски сопровождали подбадривающими покрикиваниями исполнительницу рэпа-краковяк верещалку Лесю Навсёсгодится двоюродную сестру Верочки Яквампишу, заштопоривавшую до неё неискушённые мозги слушателей. С увесистой серьгой в правой губе, время от времени выглядывавшей из-под юбки «Морская зыбь», она пела о топливном кризисе в будуарах, при каждом удобном случае поправляя задёрганные силиконовые груди.
К слову сказать, многие из присутствующих, были согласны на колесование в «Комнате с мехом», с дверью, отпирающейся от обвинений и петляющей на полуотвалившихся наличниках.
Все  были влюблены в раскованную Лесю. И кто в тайне, а кто наяву, мечтал о ночи паломничества, хотя втрескаться в неё «по уши» большинству мешали мощные плечи – когда она боролась сама с собой, то неизменно оказывалась в постели на лопатках. Возникает необходимость критически отнестись к исполнительнице и отметить, что её спасали глубокие по смыслу тексты песен и смелое декольте, не требовавшие расшифровки, к примеру, нашумевшая в цепочке пригородных туалетах «Грудная жаба».

У кого-то горы,
а у меня пригорки.
У кого-то парни,
а у меня придурки.

Для кого-то счастье.
Для меня заботы.
Вся в твоей я власти
Отзовись-ка... Кто ты?

Думаю, забросишь
в сетку эсэмэску,
пребываю в SOSе я –
натянуло леску.

Подцепила милого
на крючок знакомства,
если сексапильного,
то создадим потомство.

Но снова в одиночестве
открываю банку –
это тоже «творчество»,
только спозаранку.

Понимаю ветрена я –
такова судьбинушка.
Столько предначертанного,
что мозгами двинешься.

Говорят бывалые,
что не всё потерянно,
и стонут губы алые
Непередоверенно.

Раскрепощённая песенка собирала аплодисменты.
Они  переходят в овацию, но перерасти её от закрытых окон до задраенных дверей не могут.
Какой-то алкающий алкаш кивком головы по достоинству её оценивает. Было заметно, что народ в зале, где раздались беспорядочные выстрелы (входящих приветствовали шампанским) умел отделить зёрна от плевел, и как бодлеровская коза на выпасе, препарируемый запоминающийся текст в накладе не остался.
При виде Леси (учитывая, что с годами зрение ухудшается) Даник прищёлкнул языком-нёбоскрёбом, прятавшимся за рядом фарфоровых коронок, посаженных на пять лет на депульпированные зубы и проименованные в алфавитном порядке. Шницель собрал, было, волю в кулак, но тот был занят в кармане чем-то более интересным, связанным с воспоминаниями, как в детстве Даня прятал дедушкины тапочки в туалете под своим мягким стулом. Тогда он принял это к сведению, осознавая, что рельефная девчонка всего лишь полосатая пчёлка, не имеющая шансов пробудить в нём интерес к себе, предварительно не растолкав. И кому нужен начинающий пасечник? Поведение Леси не вызывало нареканий – одни Мурины жалобы, не дававшие ему ни сна, ни покоя.
зря прожитые годы.
Оркестр больше не подавал тягомотной дохлятины – бодро звучало люминесцентное мамбо-кантата «Не кантовать!» За ней поскакал фирменный чарльстон «Тысяча вкус-нот» с вызывающим текстом: «Шикеры, не шикайте на тех, кто живёт с шиком!»
Гетеросексуальные пары, бросив горячее и диспуты, выползли на танцплощадку с бёдрами налитыми кровью, размять латентные мышцы под языковую молотилку до подходящей фаршевой консистенции. В углу в окружении эмансипированных простейших цыганка гадала кому-то по руке по женской линии.
Нестройный дуэт инка Рафаэля Заеды и наймитки украинки Tre Щоба вдумчиво уживался в бойком вокальном номерке (поговаривали, что у Рафаэля Заеды профессионально расширенная семья – три брата и две операционные сестры).
Мурке приспичило потанцевать. Она прекратила гипотетические рассуждения о торте из Бизе и сале «Кабанера». Спичка жаждала глянцевых впечатлений и с нескрываемым от посторонних глаз любопытством наблюдала за ополчившимися усатыми картёжниками, наотмашь тузившими друг друга возле кадки, напоминавшей кадык с застрявшей берцовой костью бамбука.

                Своя «Коза ностра» ближе к телу.

     Глава 29.   Запасная смена настроения

Даник с готовностью отозвался на её просьбу, содержащую небезосновательные претензии и приглашающий жест, и решив, что хватит с него мытарств, попытал счастье огнём и теннисным мячом. Теперь можно было поиздеваться над другими, тем более, что ещё не подошло время стимулировать интерес к себе ассигнациями, которых у него, честно говоря, было в обрез. Кроме того он проповедовал протекционизм в любви и ему до чёртиков надоело механическое пережёвывание одного и того же с полным ртом и ввалившимися от недоедания щеками. Зевнув в полрта, Шницель схватился за Мурочку, как за стропы наполовину раскрывшегося парашюта. В сбивчивом ритме румбленного танца Даник, наперекор логике, повёл Мурочку Спичку к дверям туалета, намереваясь избежать кривотолков на толчке, а заодно и черкнуть на стене в кабинке несколько пикантных словечек, обладающих, по его мнению, ценными вкусовыми качествами, которые несомненно раздразнят вкусовые сосочки языков взыскательных посетителей.
Но после третьего оскала бульдога, сидевшего загривком к туалету (он сторожил выходящие запахи, считая что собачьи бои – это мракопесие), Дане вздумалось волной залить  умы друзей, дважды в месяц отмечающих праздник «Благополучки» и подзарядиться спиртным. Они со Спичкой вернулись к столику.
Мурочка давно уже перестала ходить в платье из колючей проволоки, ограждавшей её от репейника почитателей, думающих, что если они носят штаны в чистку, то им всё позволено. Она не сопротивлялась Данику, зная, что голос у него низкий, да и масштабные намеренья не лучше. Ясно было, Мура не прочь сойтись с ним поближе, не исключая соития. К тому же худышка вспомнила мамины напутственные слова на Амур-реке: «Или ты незаметно для себя теряешь невинность и получаешь что надо, или ничего не теряешь и удовольствия не видишь, как собственных ушей в ушанке на тесёмочках». А маме, этой ходячей энциклопедии медицинских советов, Мура вполне доверяла, но не до конца.
Завидев приближающуюся танцевальную пару, какой-то хмырь-солдатик – форменный идиот, выходивший из кафельного тузика с полузастёгнутой ширинкой, нырнул обратно в него в предвкушении невероятного приключения. Он бросился к зеркалу над умывальником, выхватил из кармана гимнастёрки расчёску и, озираясь, начал пробираться вдоль аккуратного пробора слева наискосок ото лба к лысеющей макушке.
Шепелявый солдатик, производное многоочкового Бундесрата во дворе, колючим взглядом взирал на Шницеля из-за засеребрённого стекла, мысленно готовя открытое обращение к Данику: «Мне вовще не хошется вштревать и ражбивать швою жизнь о вашу морду, но в даной щитуации вы меня прошто вынуждаете это шделать!» Если же события не развернутся по намеченному липкому сценарию, думал Шницель, придётся положиться на тренированные на плацу икроножные мышцы (короткометражку  в 10 метров он пробегал за 3,5 секунды – это составляло мировой рекорд, потому что кроме него никто в здравом уме её не бегал).
Предвкушая осложнения, опомнившийся ловкач Шницель не дал чужаку испохабить вечер и быстро изменил заданное направление в сторону оркестра. Он обдал из ушата презрения тупоглазым взглядом скрывшегося в туалете недотёпу-солдатика и заулыбался от задорной мысли о незадачливом нахале, нюхающем в растерянности за дверьми затхлый миксаж мочи с хлоркой. Даник увидел в конце зала старого приятеля Павла Ватку, с которым они сидели там, где раз в день на полчаса выводят погулять во двор. Не обратив должного внимания на спутницу Ватки за ломящимся от спиртного столом, Шницель приветственно махнул рукой в боксёрской перчатке, создавая у присутствующих впечатление, что смелый держит удар, а осмотрительный дистанцию.
Похоже дама не вызвала у Даника вспученного животного чувства – по вырезу декольте было заметно, что она не жалует представителей его породы, предпочитая им развлечения с нежинскими огурчиками, когда солнце за шторами в будуаре присаживается за горизонт. Она не относилась к женщинам, в которых можно запарковать машину любви до лимонного рассвета, брызнувшего сквозь занавески в заспанные глаза. Скорее всего её прелестная головка была забита мыслями о размерах компенсации за компанию, нежели за любовь, а потому не происходят ли слова ловушка и отлов от «love» по-британски? Перехватив тяжёлый взгляд Даника Шницеля, Павло Ватка подумал, что всё-таки плохо разбирается в истории еврейского народа и что Exodus вероятнее всего исход баскетбольного матча. И как перед многими до Ватки еврейский вопрос встал ребром, но, конечно, не тем, что Бог чудодейственным способом выудил из доверчивого Адама. Павло жаждал выпить по какому-нибудь совершенно новому поводу, но оказалось, что все дни в году уже давно разобраны и распределены по праздникам, а в голове его буйствуют отрывочные комментарии на все случаи жизни из настенного календаря. Поэтому, глядя на репродукцию «Чёрного квадрата» Умалевича, аппетитно распятую у входа на кухню, его так и подмывало высказаться оптимистически: «Не так уж страшен квадрат, как нам его малюют». Между тем тоска по родине давала о себе знать всё острее, и Павло заглушил её традиционными «150 граммами с прицепом». Вторая порция водки цвета пшеничных волос могла оказаться для него излишней заявкой на встречу с судьбой на обледеневшем шоссе, поэтому он благоразумно от неё отказался. Когда на весы удачи выпадали тяжёлые минуты, ему хотелось остановить время и поговорить с ним начистоту, пылесося слова, потому что в таких случаях Ватку охватывал панический страх. Для него не было ничего ужасней рюмочной пустоты и фужерной опустошённости, хотя на столе, непонятно откуда, появились набитые битком биточки.
Её звали Сюзан Канистра, и определённо не по паспорту. В профиль она напоминала собственный анфас. Было в ней что-то от цельного молока. Глядя на неё у Ватки появлялось ощущение, дескать он побрызгался одеколоном, чтобы освежить память мимолётных свиданий штормовой молодости, когда девчонки валили к нему косяком подозрительно покосившейся на него входной двери.
Сидя напротив Сюзан, избегая подвохов, вызванных хромотой взглядов окружающих и принимая мелочи жизни за разменную монету, Павло готов был привести себя в порядок, но стражи куда-то запропастились. Дай ему возможность, он не смог бы придти к решению, какой пригласить оркестр на захоронение усопшей мечты. Не правда ли, коллега, говорил он себе, не артачащаяся женщина достаётся тому, кто её больше желает.
Без тени сомнения, Ватке стоило выйти из состояния ступора, чтобы войти в норму, где знамёна развивались, стяги стягивались, флаги реяли и полоскались в горле бухты, а водка оставалась стимулятором, предающим силы закопчённым телам навынос. Пьяная улыбка многообещающе петляла по его крестьянскому лицу в рабочем порядке, но судя по грациозной посадке дамы за столом, она не боялась оказаться усыпанной сомнительным серпантином комплиментов Паши Ватки. Оркестр заиграл тягуче-ликёрное танго, посвящённое высокой «культуре» труда за прилавком.
Парочка, насупившая брови в гороховой похлёбке за соседним столиком, поспешно сорвалась с мест и слилась воедино, отмеряя прерывистый шаг в направлении туалета. По потемневшим лицам было заметно – резерв их долготерпения исчерпан.
А в памяти Павла всплывали подводные лодки взмокших слов.
– Я не знаком с сапожным искусством, мадемуазель Канистра, поэтому не буду набиваться вам в непонятно для чего отворачивающиеся каблучки-рюмочки, но плохо управляемой близости я предпочитаю секс на автопилоте в мельчайших подробностях.
– Это меня не шокирует, – рассмеялась Сюзан Канистра, догадываясь, что он полон шарма, особенно в трусах, – я ведь участница кулинарной выставки «Что шеф ведущий нам готовит?»
– Слышал о такой. Кажется на презентации у критиков отёчные метафоры подмигивали варикозным аллегориям.
– Приятно иметь дело с всесторонне образованным литературоглотом, взирающим на палати-нары на трёх уровнях, как на уравниловку с тремя неизвестными, – Канистра восстала против себя, подавляя широкодиапазонную зевоту, а тормозная жидкость бурбона помогла ей избавиться от мимолётного перевозбуждения.
– Откровение за откровение! Совесть рада помучить слабого человека. Будь на то моя воля, я бы дорого дал, чтобы увидеть её ноги, но кто-то оказался более состоятельным и задушил её собственными руками, – с энтузиазмом отозвался Павло, –  но, доверяясь вам, очаровательная незнакомка, меня больше всего пугают менструирующие художницы, не знающие к какому периоду отнести свои картины. Вы мне кажетесь одной из самостоятельных, состоятельных персон, которых пропасть сколько, изобличённых во лжи.
– Думаю, вы заблуждаетесь, корзинка с его не стираными трусами – это всё, что у меня осталось от первого брака.
– Что вы, что вы, мадам, я и не думал наводить о вас справки, – встрепенулся Павло, заметив как каёмка её губ искривились в лиловой обиде с разводами по краям.
– Наводить – это одно дело, главное, чтобы не выстрелило.
– Так давайте в этот благодушный вечер выстрелим чем-нибудь другим, пригубим чувство безнаказанности и постараемся его не расплёскивать, – обрадовался он, схватив «Моёт» за горлышко.
В унисон романтическому настроению Ватки Сюзан впала в немилость поэтическому настроению, сочтя неуместным декламацию отрывка из Опы Непонашему: «Яблоня рассказывала груше свою печальную историю, ветер грубо оборвал её».
– Нам это не угрожает, – заверил Павло, голосом, вырвавшимся из пересохшего колодца рта, – мы достигнем договорённости.
– И подпишем соглашение. По поступившим последним данным, мир любовных гонок не терпит проволочек.
– Вам не кажется, что беседа приобретает спортивно-политическую окраску с оттенком сексуальной конотации? До встречи с вами я – оперный факалист  с нетерпением ожидал только результатов анализов, учитывая, что мне, ухоженному по добру-по здорову, не так уж плохо жилось с третьим разрядом по пенису.
– Вольфрамовые нити слов перегорели,  весёлый трёп угас. Но в любом случае на вашем месте я бы не беспокоилась – ещё несколько рюмок и вы вырубитесь. Учтите, дурные привычки и навязчивые идеи – блюстительницы душевного беспорядка.
– О, на улице я не пью. На днях один носитель припадочных настроений предложил мне вступить в партию «Коричневых бумажных пакетов», так я отказался от гудёжного союза уличных выпивох. К тому же неподъёмные вступительные взносы, напоминают проект объединения университетов с больницами под эгидой Министерства Высшего Новообразования. Неужели я не похож на вдумчивого пьяницу, ноги которого изображают джигу велосипедной восьмёрки?! У меня, как у циклопа, ни в одном глазу.
– Вовсе нет, вам не характерны застеклённые взгляды, но повседневность внесёт свои коррективы в вашу жизнь мима, выбегающего в чёрном трико и белой косоворотке на перекрёсток с зазебренной палочкой регулировщицы, дающей отмашку грудью.
– Приятно слышать, что у меня есть хоть какие-то перспективы.   Готов поделиться с вами, что даже перед лицом плодоносящей дамы, мне на многое глубоко наплевать, а это не значит раз плюнуть и растереть. Я, понимаете, не пирог, чтобы меня допекать за то, что подпиливаю устои антикварных приличий.
– Тогда у меня вырисовывается к вам вопрос...
– С вопросами подождём до лучших времён, милочка. Я не гонщик в постели с женщиной, продолжающий свой автопробег по незнакомым местам. Я врождённый алкоголик, сначала пропускавший уроки, потом по одной, включая девчонок, на откидных местах в кино для длинноволосых, страдающих космосоманией – заболеванием в запущенной форме. 
– Обожаю ваш высокий штиль, Павло, в придачу к океану поэтического таланта. Можно ли считать, что я присутствую на торжественной выдаче «Свидетельства о перерождении» куколки в бабочку? Это вызывает у меня повышенный, возможно нездоровый второй интерес, к половой принадлежности бабочки, первого, как я понимаю, в разговоре с вами быть не может. Беседуя с вами, у меня возникает ощущение, что я, в свою очередь, получила роль безделушки в пьесе «Игрушки для взрослых».
– Как вам будет угодно, мадам, я могу обнажить свой внутренний мир, но для этого мне придётся вывернуться наизнанку. Не стоит меня винить в семи смертных грехах за то, что создание видимости в тумане. Не буду вас разубеждать, что искусственно вызванный интерес всего лишь легкоперевариваемая пища для ума.
– Смотрю я на вас и думаю, кого же вы мне всё-таки напоминаете. А-а, вспомнила, одного сказочника-пилота, ворвавшегося в мою жизнь полосатой зеброй событий. Исключительно вежливый с людьми, он ограничивался анонимными посланиями на... Его снедала неосуществимая мечта – быть захороненным в воздушной яме. 
– Ну что ж, мне приятно сознавать, что и ты трудишься на благо грядущего апокалипсиса. Так как вы, мадам, упомянули зебру, я не ошибусь, если скажу, что вы любите животных.
– Вы угадали. Да, я люблю вещи. Кто-то заводит собачку, кто кошку, а я со своим патентом радости – моль в шкафу.
– Я вас понимаю, она такая пушистая. Вижу, вы не отказываете себе в насущном, – понимающе кивнул Павло, незаметно для окружающих оценивая объём грудей и диаметр бёдер собеседницы.
Ватке доставляло удовольствие смотреть как вылетает пробка из бутылки шампанского, и у прелестницы, спускающейся к нему по трапу снисходительности, открывается второе дыхание.
По Сюзан было заметно, что она не прочь убить свободное время самым безболезненным для вечности способом, минуя чревоугодие. Она была убеждена, что мозг жиреет с откладыванием калорий в памяти, хотя в ресторане со столиками на колёсах подавали жареную утку с выводком пушистых абрикосов, похожих на войлочные теннисные мячи при подаче. Разжигая в собутыльнице любопытство, Ватка чиркнул спичкой о подошву хромового сапога в момент когда с кухни, пресмыкающейся к залу, грянул поварской гимн «В рагу не сдаётся наш метрдотель...». Последующие слова потонули во взрыве аплодисментов пусетителей.
– Вы делитесь со мной кусочком счастья, – не обращая внимание на происходящее, уютно кивнула Сюзан Канистра, уверенная, что мандраж – это индийский принц, шепчущий всякие развязные слова и открывший высоко в Ги Малаях живородящие тайны желёз внутренней секреции, а про себя она отметила, ну и нажрался, гад.
– Что касается счастья, то его у меня в избытке, особенно, когда не слышу как заливаются бесчисленными недоразвитыми мелодиями мобильники – проклятие научно-технического поноса XXI века. Не-на-ви-жу сотовые телефоны в лапках вечно жужжащих пчёлок.
– А для меня это выплеснутое наружу благосостояние.
– Когда цены на бензин достигают заоблачных высот, изобретают этаноловую зажигалку (СН3 СН2 СН). Но, как видите, и вы в этом скоро сами убедитесь, я предпочитаю дедовские методы, – протянул Павло, отметив про себя, что её милое бежевое лицо постепенно приобретает тон берета. И вдруг ему страшно захотелось оказаться в положении захода сзади «прижатым к её спине».
Ватка понимает, что любовь к Канистре – ядовитое средство удовольствия, но не панацея от обыденности. Случается, что знакомишься с комфортабельной женщиной, пропитанной интеллектом и не гнушающейся отдаваться под проценты, а она тускло смотрит на впалые щёки подушек кушетки цвета обезжиренного молока, с которой ей предстоит познакомиться поближе.
– Я вижу вы не унываете, даже когда выпьете. В сексе по договорённости главное – взаимовыучка, – тяжело вздохнула она.
– Вы заблуждаетесь, о каком джентльменском соглашении с женщиной может идти речь! Ну не гонять же нам вдвоём чаи по ночам на мотоцикле по вертикальной стене! Притом, что вы даже представить себе не можете, сколько я сдал крови комарам на сахар! – удачно сострил Павло. – Сталкиваясь с невинностью я предпочитал выходить из затруднительного положения с её честью, и вовсе не потому, что мне не предоставлялась возможность измерить длину каждого волоска, покрывающего её тело. Любовь – это стихийное бедствие, от которого не застрахуешься.
– Очень эстетично высказываетесь. Вы похожи на человека, отошедшего от дел. Или вас отвергли от них? Создаётся впечатление, что вы смотрите на всё сквозь полуприкрытые веки усталого человечества. Всё, что запрещено законами совести, представляет для вас живой интерес, пока он не наскучил.
– Не угадали. Если бы вы были повнимательней, то заметили бы, что я предельно общителен. Кстати, сегодня четвёртое февраля – «День борьбы с раком», а я своему лобстеру (скользкое словечко, заменившее омаров) во избежании грызни, клешню не оторвал.
– Печально, что справедливость скрывается в тёмных уголках жалких душонок. Но у вас ещё есть время оправдать себя. Вернусь к теме общения – бывает люди обмениваются рукопожатиями, что не всегда выгодно, а никчёмные слова становятся обменной валютой, превращающей допрос в справочную отделку лица.
– Послушаешь вас и подумаешь, что действительность подслеповатая ломовая лошадь, под копыта которой меньше всего хочется попасть, А для меня жизнь – тир, в котором я стараюсь поразить десятку воображения. И это уже непосредственная победа над сыплющимися звонкими и отзывчивыми пощёчинами.
– Вовсе не так, не создавайте обо мне ложного впечатления, я не то что мои подружки Бетси Парадигма и Надирайся Априори, выглядящие поросятами с яблоками в рыльцах и пронумерованными частями бело-розовых тел и нескромными взглядами на чужих мужей. В отличие от них я не принадлежу к тем, кто закрыт по техническим кручинам. Я скорее розетка, от которой благовонные типажи приобретают за умеренную цену возможность, не вызывая порицания, подпитываться энергоресурсами из сети, включая дёрганую интернетную.
– Вот оно всё и прояснилось к обоюдному удовольствию. Ничего кастаньетного в моей жизни не происходит, а с 1 до 5 «работа» над собой сменяется сетями сиест. У вас, мадам, вся жизнь впереди,  мне же предстоит бессонная ночь, лишённая дегустации женщины. Сказать правду, я к этому привык не все позволяют ставить себя в двусмысленное положение Камасутры. Долгосрочные планы презрительно корчат рожи, когда я пытаюсь их строить. А ведь так хочется пожертвовать собой в фонд помощи Недоразвитым и Странным. С некоторых пор я не доверяю даже аромату кофе, – прострекотал Ватка и поднял глаза к нарядной лепке потолка с изображением нелепого «наряда» милиции.
Под потолком по телевизору в юридическом шоу «Правила поведения при разводе... на деньги» выступала откровенно обнажённая метеосводчица и танцовщица из Гваделупы с застрявшим гипертрофированным языком партнёра в миндальном пирожном её кремовых губ, напевавшего ей дифирамбы в проигрышах. Зрители заметили, что в танце джунглей «Трофические язвы» ему не раз приходилось переступать через себя и её пожелтевшие великовозрастные трусики, пока патлатый ударник сражался с натянутой кожей барабана пушистого револьвера. С танцующих семь потов сошло, и у скатывавшихся капель по мере приближения к полу уменьшался удельный вес. Резвая парочка, объявленная как Попаду и Маммаграмма, рекламировала вытертое «Сухое Мартини» с болеутоляющим средством от мовзолей. Сквозь редкий кустарник на её лобке проглядывала синяя фармацевтическая татуировка «Refills 3 times», и по Маммаграмме было заметно, что она посещала вечерние курсы «Взаимоделия» и гимнастический джим, где накачивают губы, доказывая, что у истории нет заднего прохода.
Представшая перед Мурой ресторанная программа напоминала открытое ягодичное собрание Обездоленных, на которой первой ласточкой выступила испарина на лбу. Следом за этим Мурочку Спичку охватило ощущение поэтапного опьянения трёхягодичной давности пребывания в Альпах, где официант подал одно мясное блюдо на двоих под названием «Неразделённая любовь», в то время как энтузиасты лыжного спорта на подъёмнике не давали друг другу спуску в русле приподнимающейся на гору беседы. Под влиянием бурлеска алкогольных испарений языки постепенно развязывались небрежно закрученными снопами на невозделанных полях воспоминаний. Но кое-кто уже раскис, а кое-кого уже и развело, как большак ранней весной, от дедушкиного практичного завета: «Говори, да недоговаривай». Но одного так и не смогли остановить. Он с тоской вспоминал безоблачные дни третьего медового месяца, сдобренного в непередаваемых наслаждениях «Кетчупом 22» Джозефа Хеллера. Невзрачный певец-иллюзионист в размашистой манере на скрипящих подмостках (не под фанеру) вживался в образ индонезийского оранжевого орангутанга с зачёсанными на зад волосами со спины, напоминавшего дикую борова в натуральную ветчину?), готовую, невзирая на излишки бекона, костьми лечь за  иллюзорный шансон. (Сначала подложат свинью, а потом судят за скотоложника кинолога, бахвалящегося своей «кинопродукцией». А если кто предпочитает поросёнка с антоновкой во рту?)
В «торговом центре» зала под синкопы роялиста-пианолога с консерваторским образованием Коли Сбитня ветераны трёх войн фокстротно прыгали с молодками (после танцев неразборчивые стариканы растаскивали неряшливых девчонок по домам).
В углу справа шмыгающий носом мусульманин совершал намаз красной икры на белоснежный хлебный ломоть и жадно его вкушал, представляя вместо него метрдотеля, при входе сделавшего ему бестактное замечание: «Подхватили где-то насморк и требуете столик на двоих, а у нас на своих неверных мест не хватает. Правда, во дворе имеются два места, но предупреждаю, загорелая кожа дивана – выгоревшая, как ресницы плакучей ивы над прудом». За четвёртым столиком налево от крайнего второго расположилось осунувшееся лицо бульонно-насупившегося люмпена и подопытного бойца Веньки Варана, разрабатывавшего пережевательные челюстные лопасти. Стоявшая перед ним соусная утка выглядела больнично. Нижняя челюсть Варана ритмично отрывалась от верхней космическим челноком, отваливающим в чадящем небе от несущей ракеты и чем-то напоминал кита, цедящего планктонный суп через пластины. Это инициировало сносный акт жевания. Злые языки поговаривали, что Венька сконструировал измеритель душевной теплоотдачи с болью, и второе полнолуние в радиусе полумили ищет спонсора среди выпивох в окрестных ресторациях.
Официант с обедным видом пересёк зал, затормозил у столика и сходу предложил подогретое первое (в свободное время он сводил бородавки, не успевшие своевременно выскочить замуж).
– Неси золотой бульон, – промычал в куриную ногу Варан, поглядывая на картины Парапета Пожелтяна «Берёзовая тёща» и «Солнце встало за спиной», затеняющую эрекцию Людовика XIV на приёме испанского посла в Лувре во времена процветания искусств, когда человечество ещё не пристрастилось к аспирину.
– Вы не на Уолл-Стрите, а в приличном месте, – напомнил ему служитель общественного питания и проскользнул к соседнему столику, памятуя, что по данным в интернете Варана судили за эксгибиционизм ещё в детском саду, а потом за скачивание мышц у других. Правда, процесс, выразившийся в не пристроенных показаниях и улитках против властей в дождливые дни с пакетботами на ногах, вынуждены были прекратить за неимением самодостаточных улик.
После бутылки Кавальдоса, Венька, как рыба, выброшенная на берег, жадно хватал ртом воздух, но рта явно не хватало, чтобы десятки раз повторять убедительно с расстановкой одну и ту же фразу: «Бритвы у братвы, у братвы бритвы». Захмелев, он с перьевыми облаками колосящихся волосков вокруг озоновой дыры лысины уставился на объявление: «Ношение колющего оружия строго воспрещается. У нас имеются свои ножи и вилки».
В противовес его экспертному мнению, когда Всемогущий отозвал людей в заинтересованную сторону, на смену им пришли хищники. Тогда Венька схватил шапку в охапку и деранул оттуда. Фужер с пивом пеной дрожал у его рта. Варан терял плавучесть, и никнул головой, как ему показалось, над летающим блюдцем, приземлившимся на его столике, но это был всего лишь залётный Шоломалейхомовский «мотылёк» Мотеле, которому Венька успел продекламировать одержимые строки из философского трактата по юмору «Визитёрша любовь на голодный желудок вошла...».
Вскоре после выступления, Венька, мобилизовал оставшиеся без присмотра клетки мозга. Он укокошил дюжину пищащих устриц, и посапывая на столе, уложил выбритый череп в порозовевшие от смущения ладони, моргая пришедшими в запустение глазницами из осевшего на стул скелета. Глядя на оловяные движения конечностей и свинцовое выражение его лица, думалось, что чудак попал в микроклимат под узбекским халатом. Так что волей-неволей перестаёшь удивляться финансистам, сокращающим госбюджет, в рассчёте на естественную убыль населения.
–  Где желаете-с? – угодливо согнулся перед Шницелем с блокнотом в руке образина-официант с видом киллера (уборщика «мусора»), принимающим заказ на убийство. Эта горилла, прославившаяся квалифицированными обносками столиков, отсидела три года в общепитовской столовой за уклонизм от непрямых супружеских обязанностей с заведующей, смутно догадываясь, что лихачество с лихвой окупается чаевыми в такси.
– Как всегда, Гриня, у окна с видом на бухту Монако. И чтобы парусники плавали с золотыми Ривками в бикини, и опять же никакой бутафории, – небрежно протянул ему моментально осиротевшую без таллера руку Шницель, – да не забудь принести бутылку сухого «Мартына», и закажи музыкантам чего-нибудь из Битлов, когда, преодолевая Ленность, Джон дженился на подкидной доске. – Даник не забыл, что еле оправившись от первого блюда, он, по привычке, сразу переходил ко второму, поэтому выбирал подруг методом втыка, а столик на колёсиках поближе к ватерклозету.
– Будь сде… – жирно улыбнулся тот, согнувшись и выпрямившись. Привычным жестом сунув чаевые в карман, он щёлкнул рабочим сцены кастаньетами, вмонтированными в каблуки, – принесите окно, стоящее на балконе с развёрнутой панорамой залива и два прибора для улучшения настроения клиентов VIP.
Подёнщики засуетились под «Вальс засушенных листьев».
На сцене появились безукоризненно раздетые Снегурочки. Они исполнили танец «Ледорубов» и растаяли за кулисами. Слева от Шницеля (противника искусственного осеменения методом «Втулки» – жёсткого соединения тычинки с пестиком) за окном зашелестел средиземноморской галькой эквивалент пенистого бирюзового прибоя. Море разволновалось, то заливая, то обнажая кривые зубы неотёсанных камней, торчащих из песчаного дна. Справа заструились волнистые «кудри кузнеца», одним мановением поднявшего на яхте разноцветные пузыристые паруса.
Спичка подсела к Данику выгодным боком, но это не поубавило опасности сексуального нападения с его стороны, ведь он считал, что уши даны не только для того, чтобы слышать. Герой пронзительных романов Шницель, которого однажды словили на продаже идиотам вилл для загребания денег, при виде панорамы удовлетворённо вздохнул, в личине иждивенца он чувствовал себя комфортно. Кроме того, он любил путешествовать по солнечной Италии за чужой счёт, не зря же друзья называли его китайским скитальянцем. И ещё он любил разорительное печное отопление, потому что не хотел потрафлять обогащению нефтяных королей.
      – Заказывай всё, что твоей тушеньке угодно, Муронька, – раздобрился Даник, пародируя охмелевших немцев, наводивших на него плоскостную скуку, пока шустрая официантка Шурочка Паломайка подавала чужакам завалящие надежды, зная что они не венки, и возлагать их следует осмотрительно. 
      – Тогда, милый, я желаю вкусить шурупы под сметаной.
      – Подозреваю, дорогая, что ты имеешь в виду шурпу.
      – Тебе видней, Даня, ты ближе к окну по статусу, и по возрасту к Богу, – со Шницелем Мурочка чувствовала себя тайской массажисткой, разминающей ноги на спине клиента.
      – Что пить соизволите-с? – залебезил официант.
      – Вы сервируете креплёные скрепками вина?
      – Сейчас подам их в сопровождении аидише скрипок, которым было жаль покидать страну, хлебнувшую и горя, и водки.
      – Тогда, соблюдая ваши еврейские О’бычьи, принесите бутылку «Мурло ВРИОдежанейро», а даме «Вер-блюдо». Давайте отметим поступление в продажу вновьизбранного члена парламента.
      Через три столика на пятый разворачивалась завораживающая сцена – буйствовал голый до чёрного пояса здоровила с татуировкой на разминочной спине «Не забуду Май – Дан», которую ему накололи в виде благодарности пацаны, когда Буйный перевёз героин через границу Больши с Велотруссией в Мишелиновой запаске в багажнике. Здоровила запальчиво схватил  кого-то за пальцы и прокричал кусочнице-мымре в несвеже пахнущем трико:
– Не изливай на меня своё раздражение только потому, что туалет занят! Шиш тебе, Кебаб мне. Или подай олилипученного  вальдшнепа, претендующего на второе изысканное блюдо.
– Они почивать изволят-с, – разрядил обстановку официант.
     Тевтонцы (члены беспочвенного кёнигсбергского землячества), восседавшие за сдвинутыми столиками, прыснули от смеха до оркестра. Бузотёр испуганно утихомирился и притаился. Осознав, что его раскусили, он затих, как неисправная винтовка на стрельбище, напоминающем о затворничестве очистительного автомата Калашникова, когда центральное отопление комитета партии не работало. А может быть он вовремя спохватился, что перешёл с ними непрерывающуюся разделительную полосу, что грозило необратимыми осложнениями.
Почему-то перед глазами Бузотёра неоправданно во весь рост встал образ Великого Мао, мечтавшего о справедливом водоразделе Амура с колчаном стрел за победоносным плечом. Басурманам стало не смешно и по-пивному горько за исключением одного (в цирке, где после триумфального выступления воздушные гимнасты распыляли разноцветные воздушные поцелуи, он ловил пули зубами, выступая в роли буллетмейстера).
Его имярек не получило огласки, но и лентяем Бузотёра назвать мало кто решался. В зале отключили кондиционер импортного производства, и Бузотёр, изредка поглядывая на танцовщицу, занятую стриптизной стряпнёй, в поте лица трудился над «Лозаньей вверх и вниз», возвышающейся на пятнистой от вина скатерти.
Откровенно говоря, зрелище неприглядно довлело, и смотрелся Бузотёр вражеским лазутчиком перед сигналом к атаке. Время от времени положение спасал штатный комик Профилакт Ватка, усердствовавший вовсю – зал взрывался и обильный смех растекался по заново отпескоструенным стенам. Да стоит ли удивляться, когда черномазых дошколят (переводные картинки через улицу) становилось всё больше. С улицы налетал воздух – опылитель мебели. Кортезианство процветало. Начиная съёмочный день, Ватка представлялся девушкам на улице кинооператором, не учитывая, что время разумного подхода к женщине прошло, теперь к ней лучше всего подъезжать на «Мерседесе», а нагнетаемая обстановка не обязательно резиновая. Люди, охваченные чувством умиротворённости, повежливели. Настенные лозунги стали потолочными, как в наркоматные времена замены министерств компроматами обороны и сельского хозяйства. Паразитирующая часть общества с наскипедаренной юностью чувствовала себя на плаву.
А теперь о комике, о его предыстории и о том, что он дожил до такого комического положения, в котором, как отмечали шлифовальные философские круги, преобладала диспропорциональная добропорядочность, граничащая с немецкой рениксой.
Ватка не плавал кролем, баттерфляем, вольным стилем, потому что не мог отказаться от дружеского похлопывания воды по спине, поэтому сегодня до своего выступления в ресторане он принимал ванну, как король иностранного посла – с отвращением, но со всеми надлежащими почестями, когда у того во взгляде проскальзывает желание завязать дружбу морским узлом, не завязывая с нею.
Выйдя из  душа, комик с обтрёпанными губами радостно обтёр посвежевший кочан кочерыжкой губки. Он ступил на тёмноволосый ковёр, не ощутив утреннего огорчения диабетической засухи во рту. Его обширная лысина и широкий лоб блестели натёртым линолеумом. На затылке торчал пучок репчатого лука, дарственная парикмахера, бреющего футбольные мячи перед матчем. Провисшие полукружья мешков под глазами наполнялись фиолетовой жидкостью, зрачки, устремлённые вдаль, напоминали пожелтевший лес, застланный простынёй тумана, а от смущения лицо его заливалось свежей типографской краской.
Занимаясь своеобразным массажем не больно извилистых мозгов (он часто бил себя ладонью по лбу, когда предстояла чистка зубов с ниточным флоссингом) Профилакт Анисимович на минуту задумался, с налипшим презрением осознавая, что у любовника с сопроводительной запиской от человека с впалым ртом и выпячивающим поджилеточным животом и у него не было ничего общего кроме его неверной жены и урологического девиза: «У суженных мочеиспускательных путей обводных каналов не бывает».
Когда доктор объявил им что лечит от импотенции и для этого придётся сдать анализ текущей на женщин слюны, у соперников возникла дерзкая задумка создать народный театр с двухяростными кроватями. Успех зависел от правильной подачи материала независимо из чего он – из шёлка, ситчика или Бостона. Они (он и любовник жены) уже репетировали пьесу в стихах Лебедева Too Much «Девятая наповал», в которой больной муж напоминал пропеллерный вездеход, откинувшийся на воздушных подушках.

Она была в лосинах,
а я в её лощинах,
как юнга с корабля «Девятый вал».
После шестого дринка
в глазу искал соринку,
нанизывал её и надевал.

Всё было очень мило –
швыряло и штормило.
Испытывая бочку и пике,
мы ржали, как подростки,
а мастер Айвазовский
и не мечтал о сексе в гамаке.

Дуплетом в дальний угол
вбивало нас с подругой,
не удалось в четвёртый раз приплыть.
Ей захотелось быстро
великим маринистом
запечатлённою навеки быть.

К утру утихла буря.
В объятиях заснули –
наколотый Морфей околдовал.
Я Водолей, ты – Овен,
нас ублажил Бетховен
симфонией «Девятой» наповал.

Конечно, рассуждал он, жена моя тёмная шатенка и полуграмотная. И встретились мы с ней не элитарно где-нибудь там в дельфинарии, а в районном вендиспансере по стечению обстоятельств, так что не удивительно, что моим глазам требовалось определённое время, чтобы в результате интеллектуальной разминки на развилке дорог привыкнуть к её темноте. Напялив солнцезащитные очки, сползающие с табуретки переносицы, мне посчастливилось разглядеть, что она делит мужиков на ретроспективных животных и преуспевающих в неудачах. Отсюда можно сделать вывод – какой идиот делится с женой самым сокровенным, если для этого существуют любовницы.
Жизнь умеет ловко всучить лежалый товар, продолжал успокаивать себя следователь-пульмонолог – организатор и непосредственный участник секретной операции «Задержание дыхания  возмущённой нации с последующим удлинением ног теням предков при помощи дыбы». Но куда деться от расторопных пальцев?!
Надо быть готовым к отработанным ударам хулиганки-судьбы, хотя она-хозяйка определённо знает, что не хорошо это вытирать ноги о прихожан в прихожей. И вот уже зашедший на огонёк Георгин Варлаамович строит рожи, не подбирая материала, и сладострастно засматривает судьбе в лицо, нежно называя её моя пилочка Хризантема Борисовна. Он выискивает щёлку в её «вместилище», как в той программе телевидения, страдающего «хроникой» событий, что превратила и без того процветающее серийное производство идиотов в конвейерное.
Такое с ним уже случалось, когда по пятницам в два часа пополудни он отправлялся в профсоюзную баню шахтёров «Каменный угол», где до вечера копался в каменноугольном бассейне. Чтобы попасть туда ему, инакомыслящему эскулапу-иноходцу, приходилось, лёгким эскалопом, проскакивать мимо дверей клуба афро-гомериканских гомосексуалистов с двусмысленной табличкой «Вход алебастровым без алиби с чёрного прохода!», не подозревая, что те рассматривают рот, как вентиляционное отверстие.
Спасало одно условие на вид школьной задачи – он (для вящего правдоподобия) узнавал каторжанина по беглому взгляду, а пустотелого инопланетянина, по тому как тот жалуется, что родился не под тем солнцем и три года провёл во французском лягушатнике, так и не ухватив грассирующего кваканья пока кастрюлька отдыхала на прикрученном огне конфорки, а шушукающиеся крысы передавали друг другу информацию о бесценных залежах сыра.
Судьба с лицом сморщенной сливы предоставляла ему исключительные шансы без особых на то затрат. За это он использовал поливиниловые тарелки, изготавливаемые в соседнем цеху, в служебных целях, считая, что выживет в космосе, научившись дышать магнитными волнами, и питаясь радиоизлучениями, напевая «Красовки, красовки, красовки кабаре...». Поэтому мысль «ну в кого я плюгавый такой» приводила окружающих в прекрасное расположение духа с перспективой при возможности в промежности познакомиться с ним поближе после удачной покупки турника для подтяжек на руках.

                С чего начинается точка обсчёта?

     Глава 30.   Обхаживание

      Не успели Даник с Мурой освоиться, как стройный официант неодобрительной национальности с фатовскими усиками таракана, ведущего полуголодное существование, уже отбивал у стола чечётку, рекламирующую «Щи круглосуточные, разлитые по времени», и буквально ходуном ходил под «Болеро» Равеля, размахивая кудлатым подносом в усеянных перстнями цепких пальцах.
В то время как на экране лицо с линялым выражением прогоняло шпицрутеном в текучке «кадров» апетайзеры из «Особенности национальной охоты... рубануть вкусненького», на столе возник джин с гипертоником и красные раки в ракетницах.
Мурочка, не моргнув, выдула содержимое гранёного через соломинку, и почти вырубившись, отыскала в себе силы снова заказать выпивку. Мурочке Спичке нравилось идеализировать образ Даника Шницеля, знавшего, что накладные расходы редко бывают карманными, как у его непосредственного начальника специалиста по идиоматологии  Солнцева Аннексея Горнилыча, который ей тоже чем-то импонировал. Сейчас она как будто присутствовала на испытательном полигоне почти материнских чувств по отношению к Шницелю – этому неутомимому излучателю симпатии, чем-то напоминающему дельфина – натурального ультразвукового источника любви и подводной доброты.
Он оказывал на неё благотворное влияние на расстоянии согнутого, всегда готового к объятиям локтя, в общем-то предназначенного для расталкивания кого-нибудь нахального и поднятия чего-нибудь неподъёмного. Его манера общения, полная новизны, поражала. Он мог разбить неприятеля наголову, если она оказывалась при нём и собственные доводы в пух и прах в пользу присутствующих, чтобы плеснуть в лицо собеседника серной кислотой едкого остроумия: «Если ты не умеешь плавать и идёшь ко дну, то обитатели его усомнятся, что ты не дерьмо». Данику всё сходило с рук. В этом Мура убедилась, когда официант – турецкий подданный Ерун Да в форме вратаря (превратные понятия голкипера усугубляли голевые моменты) её любимой английской команды «Чресли» поднёс тазик с лимонной водой для омовения пальцев перед подачей курицы вместо спорного углового.
По окончании полоскания вратарь свирепо посмотрел на Мурочку, бросил перчатку на пол и в приступе фламенко затоптал её ногами, давая понять, что дуэли между поварами за завоевание Даникиного сердца не будет. И это тоже заметила Мурочка Спичка. Неожиданно ей стало зябко и неуютно в огромном зале. Она по-болотному подёрнулась ряской и повернулась к окну, чтобы самой убедиться, что размечтавшийся комар, морально раздавленный на стекле, не жаждал крови Шницеля. Хищный хоботок на кончике его длинного носа восторженно дрожал от предвосхищения случайной встречи с Даником. Счастливец-комар решил  поделиться с подданными комариного царства не утюгом сглаженным впечатлением о самом питательном человеке, которого он только встречал.
Муре показалось странным, что какая-то малявка предъявляет необоснованные права на её Даника, внезапно разлюбившего безвременно ушедшую мечту. Она раскрыла влажную нервическую ладошку и прихлопнула дерзкое насекомое.
Теперь неподражаемый Шницель, настойчивый на лесной бузине и по слухам с помощью акушерки покинувший родовое поместье, принадлежал ей одной.  И не нужно скрывать сокровенные эмоции усами топорчащамися на лобке, или искать неудобоваримые оправдания, складывая их носовыми платками на полку несгораемого сейфа женского любопытства.
Щницель мощно оторвался с места и привстал на цыпочки, разглядывая новую певичку, вывезенную в инвалидном кресле.
Цыпочки вокруг не возражали. Одна из них была сильно увлечена всходами поэзии, вырывавшимися из подкрашенных уст своего франтоватого ухажёра, орошавшего их праведными слезами. Когда фраер закончил, он обратился к предмету обожания:
– Вы слышали новую доисторическую мансу? Лужниковскую набережную намереваются переименовать в станцию «Батуринскую»! На Пушкинской уже продают разреженный воздух и берестяные лапти. По этому случаю в Политехническом музее поэты увлечены препапараццией слова, из чего выходит, что Сосо явился прототипом «Тараканища» Корнеплодовитого Чуковского.
– Желаете-с поросёнка? – расплылся в улыбке, официант, – наш повар-художник может сходу изостудень приготовить, а пекарь-бублицист блины коровьих лепёшек комом наоладить. Недавно он выпустил  музыкальный «Рассольник», затушёванный цветными карандашами. Вы же знаете, мсье Шницель, наш шеф является основателем поварского клуба по интересам и средам, а для вас он вообще готов разбиться в коровью лепёшку и крутить в свой перерыв на обед кулинарную песенку «Во рту ни маковой росинки». Думаю, он вам завидует, на такой спутнице, как у вас сегодня, можно смело отправляться в космос без заправки алкоголем.
– Сегодня я что-то не в духе, – умерил красноречивый пыл официанта Шницель, – притащи-ка лучше, любезный, Шурум-бурум по-исландски с чесноком, вызубренным на зубок.
Нетронутая зажжённая сигарета, оставленная чечёточником Карелом Пташеком закатом догорала от стыда. В мраморной пепельнице гасли маки. Это натолкнуло Даника на игривую задумку. – Подай-ка нам, братец, бычки в автоматном соусе, – попросил он, уверенный в том, что  будет чем «поднять» настроение Мурочке, посадив масляное пятно на освободившийся стул, для отвлечения её внимание от  дурманящего грибкового запаха ног.
– Жаль, на прошлой неделе они себя без дебета дискредитировали. А вы пробовали у нас нафаршированную женскими гормонами «Собаку Табака» по-вьетнамски? – зарделся официант, и свёрла его глаз забегали туда-сюда японскими дворниками по ветровому стеклу Тойоты, отметая неподходящие кулинарные предложения.
– Да, она напоминал консервированную махорку. Лучше пусть дама скажет, – напыщенно обернулся цыплячегрудый Даня к Муре, лаская покосившимся как старая развалюха взглядом, съехавшую с плеча бретельку, – с ней легче  договориться, она думает, что мизантропы разгоняются в синхрофазотронах, восседая на них, а чумазые полицейские с боков машут опахалами. Учти, смельчак, перед тобой женщина непостижимая, для неё каждая чужая копейка на счету, а нерукотворные кулинарные изделия – это то, что китайские кули в беспамятстве делают на нарах в тюрьмах.
– Из овощей я бы попробовала «Кабачок 13 стульев», и чтобы он не был таким твёрдым как те, на которых мы сидим, а на десерт пропечённый торт насквозь пропитанный гарью, – проигнорировала злопыхательские высказывания сотрапезница Мурочка, – а также конфеты «Невмятные» из сыромятной кожи. Может быть, ты, Даник, хочешь заказать себе  мясное – шашлык или шницель?
– Разве я похож на самоеда? Ах, если бы ты знала, Мурка, скольких устриц я отправил на тот свет в желудок! – дал отпор её бестактному предложению приосанившийся Даник. Он примирительно погладил барабанного цвета кожу, натянутую на арматуру её маленькой руки, с отметиной-тату «Мне не забыть!», вспомнив, что испытывал вожделение от вождения машин на полигонах.
– Хотите кролика, который победил неукротимого Льва Моисеевича? – восторженно вмешался официант.
– Не вдавайтесь в подробности, я и так догадываюсь, кто из них труслив и созрел для покупки эмалированного тазика, чтобы дать отток негативным эмоциям, – отбрил его Даник – коллективное произведение собутыльников непьющего одесского двора, воспетого именитым писателем Аркадием Львовым.
– Тогда вкусите бычьи яйца с корицей прямо опосля корриды.
– Растиражируй и скорми их матадору. Я слышал, бедняга сломал о них шпагу, едва оставшись в живых. Оно и понятно, он же не какой-нибудь там слюнтяй на ухо по секрету.
– Очень благородно с вашей стороны. Надеюсь, вы не откажите попискивающим устрицам в удовольствии найти приют в вашем функционально расстроенном желудке. Это наше знаменитое гастроэнтеритное антре. Уверен, вы с устрицами понравитесь друг другу. Их девиз «Взаимопонимание во взаимном насыщении».
– Я должен всесторонне обдумать предложение, ибо сейчас у меня нет легитимных наследников на законных основаниях, оспаривающих моё завещание с ударом по наследству.
– Ну и официант, что ни слово, то заливное, такие гоняются за каждой юбкой, даже когда под ней брюки. Интересно, позволено ли петь осанну осанке, и когда принесут конфеты без ментола? – прервала их беседу говорящая шкатулка Мурочка, пытаясь привлечь внимание к своей персоне (пищу и солдат, приглашённых на ночь, она любила в полной боевой готовности, беря их на корпус в борцовской менере).
Чванливая свинья никак не может разобраться со своей ментольщицей причудливой формы и содержания, напоминающего мой партийный открепительный глист, подумал официант и, вежливо согнувшись, попятился в направлении кухни. Он не забыл, что за час до прихода невменяемой парочки сомлевший от нежности метрдотель-сомелье (его положение налагало обязанности широкими мазками) учинил разнос нерадивых официантов по винам и дальним столикам. Длинноногие девчонки с фигурами высшего пилотажа на импровизированной сцене пользовались спросом и запасными выходами. Они резво исполняли «Минарет» под толстое буханье велосипедного секстета «Педали, поющие вразброд», и завороженная публика  вызывала их на бисквиты.
Мурочка щебетала в режиме расстроенной балалайки и требовала конфет с ментолом, подавляя желание поцапаться с официантом. Шницеля устраивал её лепет пожилого ребёнка с немыслимой причёской на кокосе-затылке – лепет, напоминающий прощальный концерт соловья за окном. Но повторное упоминание о ментоле вынудило Даника схватиться за сердце, до этого работавшее не хуже швейцарского будильника.
Бумажник на бутафорской груди не прощупывался. Дома забыл, пожурил себя плоскостопный крепыш Даня, мучительно припоминая, у кого из девиц ночевал днём последние сутки, оставив о себе нелестное впечатление. Денег у Шницеля всегда было в обрез, поэтому, проливая свет на факт  неплатёжеспособности, он позволял себе роскошь незатейливых лингвистических выпадов в адрес нервных или не в меру требовательных метрдотелей. И тогда им приходилось выслушивать историю о том, как счастливые мандавошки, пребывавшие в прекрасном настроении духа, дружно взявшись за колючие лапки, водили хороводы на лобке.
Кратковременная потеря памяти представилась Данику Шницелю проявлением феномена эротической неосведомлённости. Он никак не мог вытянуть из проклятых мозговых каньонов список молчаливых упрёков и вялых домогательств в безжалостно избитых кем-то фразах типа: «А черви жиреют в чернозёмных чревоугодьях» и вспомнить, какая из проказниц-обольстительниц персидских котов и ковров прижимала его к бархотке живота в пылу возражений интенсифицирующихся торгов, относящихся к вожделенной близости вторжения в плоть не им проторённым путём.
Транжире Данику, похожему на члена команды, гасящей долги над волейбольной сеткой, захотелось заказать в этой обдираловке что-нибудь такое, от чего он заговорил бы неосознанным экспромтом, не заглядывая в декольте соседки по соседнему столу. Но рядом с ней сидел омерзительный толстяк, подведший под собой жирную черту, тип с внешностью старого рубаки мяса, отвергавшего предлагаемые услужливым официантом блюда одно за другим, чудак был явно влюблён в её ребристую фигурку стиральной доски, несмотря на все безобидные домогательства со стороны.
Сегодня эта гренадерская дама, в анфас напоминавшая Угрозу Моисеевну Ветров, олицетворяла собой плацебо любви, когда её ухажёр, как солнечный свет, рассыпающийся в бурных изъявлениях восторга, нахмурив тучные брови на бильярдном лбу, признался во всеуслышание:
– Мне хотелось быть вашим пожарником! У вас уши горят от смущения, когда вы захлопываете траурный альбом откровения. Хотите я закажу нам билеты на «Недоросли и водоросли»? У настоящего джентльмена имеется перёд для размножения, зад для наказания, и накладные расходы с побочными доходами, думал Шницель. Даник распалялся всё больше, осознавая, что создаёт климат в семье, где женщина поддерживает климакс, и его за «хлястик». Возможно, кокетка-жизнь облюбовала этого «Халифа на щас», бросив на произвол судьбы с наследным хобби – женщины. Его вынудят взяться за тесак с кличем «Всех урою!», а потом за остатки не расфасованного ума,  напоминавшего: «Как ни старайся, настанет послеобеденный час расплаты с официантом, исполняющим сухопарый танец скорпиона между столиками!» Шницель вздохнул и прошёл в дверь, где над унитазом светился не то тезис, не то воззвание к птицам высокого полёта «Не пролетайте мимо!»

                С «лёгкой ноги» вышибалы не один посетитель
                был выброшен наружу.

  Глава 31.   Нарастающий конфликт

За столиком наискосок поддавший Спек Улянт, участник движения французского сопротивления сокращающемуся судопроизводству и член общества «Не выносящие спиртного в гайморовой запазухе в контейнерах за пределы дозволенного», задумался о поступлении в эмалированный кружок мудрецов «Стань-вайзер». Завистливым глазом он подсмотрел VIPевское обслуживание соседей из неонацистской партии «Мотивировкой по голове».
Уже не первый год Спек, органически не переваривал требовательную жену и неуправляемых детей. Он задумал стать вольной птицей, в семье не унаследовавшей его помёт. Жёнушка догадывалась – нервы Спека шалили каждый раз с подвернувшейся другой, и он киноплёнкой проматывал в уме чужие состояния.. Тоном гимназиста, наморщившего носик капризной мимозой, он выверенным жестом подозвал метрдотеля, выглядевшего с кольцами лука в ушах сельдью в масле. Пожелтевшим от табака пальцем Спек Улянт ткнул в латунную табличку на своей майке «Удочка произошла от удилища» и потребовал  его – бюргера, развалившегося на тахте, оставить на второй год, за отсутствием низкокалорийной сущности. Метра, доливавшего штоф невоздержанного посетителя самогоном из натёртых в кровь черепашьих яиц, ломало втолковывать подгулявшему наглецу, что здесь не семинария, и что его каравеллы надежд бросили якоря в бухте «Мещанство в вытворянстве». Сам метрдотель, собиравшийся устроить полигон из желудка Спек Улянта, отказался от ношения кружевных трусов, узнав, что питание вельветом в вечерние часы отрицательно влияет на усвояемость бархатного материала и кладку яиц в одну корзину, сплетённую из гнуснейшей лжи в придорожной гостинице «Жирные простыни».
Спек Улянт отвалился от столика с презрительной гримасой, добавив от себя, что заказанный наглецом сыр «Пант а’грюэль» отсырел, заплесневел и не в настроении быть съеденным, а только что выдавленные копчёные угри следовало доставить загодя.
Кордебалет, как комик у рампы, источающий вороватые улыбки, заканчивал дёрганый марионеточный номер. Оркестр заиграл популярный шлягер «Ванька-Вставька после второй», завершившийся вальсом «Бой пивных бутылок в городской ратуше», пока пальцы сгорбившегося виртуоза-гитариста вытянувшись «по струночке», самозабвенно сливались с инструментом. Гитарист оглядывал переполненный зал, провожая беглым взглядом каторжника каждый кусок жареного мяса, отправлявшийся в разверзнутые пасти посетителей, его возбуждало «Отварное мясо по-живодёрски» (бастурмация производилась в присутствии заказчика с вельможными замашками). Публика пила и жевала, жевала и пила.
Но всё это волновало Шницеля, как в чужом заду похмелье. Его  задача – растопить очаг любви в сердце спутницы не давала ему покоя, в то время как его спутнице гуманной общественнице
Мурочке Спичке, пронизанной призраками индийской цивилизации было обидно за зверски забитых на бойнях животных, и за классическую ситарную музыку в целом. А если учесть, что она говорила поперёк, спала поперёк кровати и вставала сотрудникам поперёк горла, то перед Даником Шницелем, как перед ярким футболистом, подающим надежды в виде угловых ударов в ресторане, сидела совсем нелёгкая задача с несколькими неизвестными из её подозрительного прошлого (она любила бизнесменов, носящих индивидуальный характер с утяжелением ниже пояса необходимости и поставщиков комбикорма ко двору её величества).
В безотлагательном воротничке дел наблюдательный, Шницель обратил внимание на Мурину утончённую натуру, отметив, что Спичка отрешённо грустила над захламлённым кухонным столом. Неминуемая красота затормаживала на её лице со скоростью 33 года до рождения Христа, оставляя продольно-поперечные рытвины в подбородочной области и любовь Анны Карениной к Вронскому в относительном покое. На лбу её заметно лежал отпечаток проведённой с кем-то бессонной нонстопинговой ночи, убедившей Муру, что вряд ли какой гринодёр достигнет сегментарной самодостаточности валютного червя.
Ничего не поделаешь, вздохнул Даник, с возрастом просёлки тоже подлежат переасфальтированию. Но где ещё сыщешь такие как у неё атласные подушечки невзрачных пальцев? Умеючи, на них можно спать без наволочек! И всё-таки, пришёл он к слабосильному умозаключению, до чего же неудобно ходить в корсете на свидания, расслабив упаковку из шести мышц брюшного пресса, когда ноги увязают в грязи растаявшего плиточного шоколада.
За окном в погожие блудни бил национальный фонтан «Нептун с трезубцем-мобильником в руках». Жёвто-блакитное граффити на постаменте взывало к гостям, ожидающим деликатесные блюда на западэнском диалекте: «Отправляя очередную устрицу, наколотую на вилку, в свой ненасытный грот, не орите, как оглашённые (на собрании), в перекличке веков».
– Предприимчивые вьетнамские хозяева кабака преследуют достопочтенных буржуа прокоммунистическими происками, – как бы невзначай устало бросил Даник и, взгрустнув, незаметно для спутницы воспроизвёл в памяти картину «Женщина античных габаритов в обнимку с не целованным графином на скале».
Сквозь фонтанирующие струи было видно, как перед Музеем Окололодочных Признаний с призывно квакающими лягушками переминались с ноги на ногу заблудшие туристы, полюбившие за бесплатные туалеты музеи, в которых висели картины с пришпиленными к ним объяснительными записками от их родителей с растаможенной психикой.
Тем временем костяк немцев (все как один в акриловых босоножках) из распущенного в 1945 году милитаристического братства «Пивные животы», заказали «Пльзеньское» в знак искупления вины перед оккупированной Чехословакией 1938 года.
По незапамятному пивному обычаю захмелевшие после четвёртой серии «Нарзан в Нью-Порке» забуревшие вояки, взявшись под руки, раскачивали зал, в полюбовной пальбе набирая децибелы в венгерке на австрийский манер «Дойчланд, Дойчланд юбер штраусовские вальсы». Во всю веселилась наёмная буффонада полуобнажённых  грудей женской группы «Гуппия» во главе с какой-то Царевной-лягушкой, торговавшей квакушечьей «Aqua destillata» с пересоленными прибаутками и лечебными микстурами по Европе.
Кто-то по очень старой военной памяти покуривал план «Марлборосса», забыв, что он не в Альпах, где солнце, снег, горнолыжные уроды с подтаявшей Снегурочкой, и йодличал во всё горло «Экстремисты вперёд!», вспоминая, как он, будучи разведчиком, куролесил (гонял обескураженных кур по лесу, не подозревая, что обратная интимная связь не всегда добротная).
В разгар разгульного пиршества в пивном зале появился бесноватый кандидат паук с оберштурмбанфюрерскими обертонами в голосе и с налётом бомбардировщиков на зубах. Облачённый в одежды Бухенвальдского аббата. Фриццерия поблёскивал размазнёй глянцевитой губной помады на отороченных усами устах, предпочитая шнапсу контрастное пойло красного вина. Только у такого как Фрицци (с его лысеющим хохолком в беспорядке) школьные пятёрки могли оказаться табельным оружием. В конфликтные политические моменты Фриццерия издавал пиццикато неразборчивых звуков и  пчелиный журнал «Улей Шпигель». По этому случаю штурмбанфюрер (земляной) надел защитные солнечные очки в золотисто-черепаховой  оправе со снегоочистителями. О нём говорили, что в родной Вестфалии Свирепый, разглядев в монокль деревья, стоящие в снежных уборах, он взялся за создание подвесного снегоуборочного комбайна. Отсюда пошло упрощенческое поверье: «Я отправляюсь в поджаривающийся Лас-Вегас не для того, чтобы мне там выпал снег!». Теперь он, уважая ночной образ жизни щелевых тараканов, обладающих молниеносной стартовой скоростью, ратовал за прокладку акварельсов для катамарана и бился над выведением шлаков из организма с последующим использованием их в металлургии. Свирепый также прослыл бесстрашным гидом, посещавшим по мере надобности туалеты, где распространял свой самоубийственный роман «Уход (вслед) за ребёнком», удостоенный премии «Achtung, achtung!» (он в совершенстве владел английским и кончиком немецкого).
Гомон в зале затих, и очистки совести со столиков, вежливо уступили место сдержанному гаму, как это случается в Низменных странах, когда реки в половодье впадают... в ярость. На вид неугомонные соотечественники Фриццерии, в том числе Виолетта Ещёнеабенд и её завсегдатай Игнатий Мармеладов (лежебока, предпочитавший сексу на спине никакой, так что ему всегда требовались свежие «сиделки»), перестали раскачиваться, и как по команде повскакали, выбросив жирные запястья, охваченные подозрением метра на три вперёд в инвентаризации на дровяном складе скрипок и виолончелей, а также преданности новому фюреру. Ответное приветствие упырей и вурдулаков, не сформировавшись, застыло в воздухе заведения в дыме побед под марш эрзацкоманды, ратующей за отъём излишнего веса в обществе.

Мы встречаем восход,
закатав рукава,
позолочен пушком небосвод.
Мы пускаем в расход,
не сказавши «пока...»,
по короткой команде: «На взвод!».

Перед нами мишени –
живые круги,
мушка дёргается в глазу.
Уплывают лишения
в дымке серой пурги,
по стене тела оползут.

Покрыватели скажут:
«Свой выполнил долг,
коль к победе устало бредёшь».
Счёт – кровавые скважины...
В эсэсовский полк
энергично спешит молодёжь.

Ну какие критерии
в расстрельном огне –
безразличен винтовочный лес.
Нас приветствуют Фанаберии
с ними Гиммлер во мгле.
Пуля в грудь, вот и весь соц. обес.

Аббат, который жил опережая своё время, не занимая чужого в мире социальных льгот, заговорщически кивнул головой, как бы подтверждая догадку, что он не так уж одинок, и непрошеный гость – сезонный грипп – захаживает к нему, когда священнослужитель откровенно делает загримированным женщинам непрозрачные намёки по два таллера за штуку. Его шляпка «Ночной обходчик» с пером мастера спорта по академической «гребле» дипломированного сутенёра Вулкана Страмболи, который не очень-то рассказывал чем он пробивал дорогу в жизнь, кокетливо съехала набок вслед за развороченным блюдом телячьих мозгов, лишний раз подтверждая, что не все немцы, выбросившие руки вперёд (а мы не успели их подобрать), пившие за Фатерляндию 20-х годов XX столетия, фанатики и фон-бароны, встречались среди Абрамлений. 
Любительница снимать языком пенку поклонников разных со ртов анерексичная Спичка готова была сменить надвигающееся шапочное знакомство с этим монстром на перчаточное, когда вспомнила, что забыла лайковые дома на крышке серванта у амбидекстроса, одинаково владеющего правой и левой рукой Марика Мастур-бей, свято верившего в смену руководства.
Сколько королей-поэтов сгорело, пытаясь воспроизвести солнечную корону, а в этом паяце нет ничего ослепительного, подумала Мурочка, вот чего печёной картошке не дано, так это драить пуговицы на мундире и пороть вскрикивающую чепуху. Глаза никому не нужной женщины, отдающейся воспоминаниям увлажнились, когда визгливую певичку из группы «Дефицит перевязочного материала в 220 ватт», запутавшуюся в можжевельнике слов, сменило переливчатое пение в бокале за соседним столиком.
Воспользовавшись Муриным лёгким замешательством, под пивной вальс «Козырной туз» один из фрицев, как охотник до развлечений, срывающий ружьё со стены, шмыгнул носом на кухню, где попал в стальные объятия шеф-повара цыганской кухни родом из непочатого края Экваториальной Африки, сопровождавшиеся утончённым хрустом трубчатых костей и убедительными доводами лепечущего лепестка на скошенном ветру.
Вырвавшись из замкнутого пространства любовных объятий Робби-Джан отважный Фриццерия готов был представить шумному залу реферат «Капуста с сосисками в сочетании с пивом – производители выхлопных газов в закрытых помещениях... вкладов». Но, пораскинув ногами, Фриццерия решил этого не делать, ведь следовало предварительно завести себя, а ключ зажигания он запер в машине по случаю собственного дня рождения, совпадавшего с Днём взятия Бастилии 14 июля 1789 года простолюдинами, что автоматически делало его наполовину французом, пожинавшим успехи на пиве немецкой поэзии. К тому же прошлой планетарной ночью, обнажившей каркас вселенной, ему снилось, что он птенец, и какой-то фашиствующий кукушонок лапками выталкивает его из родительского гнезда. И ещё снилось что-то рубленное на мангалах с нимбами над головами и выписанные из-за границы баллоны с гелием для занятия надувательством воздушных шаров.
Никто из разлагающихся вокруг не без изъяна, главное не задабривать мерзавца, подумал Даник и, заказав хвойную кипячёную водку, приземисто присел на корточки, подагрическими пальцами неустанно успокаивая Мурку, до смерти напуганную демонстрацией арийско-нордического единения в шампуризации баранины с кошерной свининой. Вероятно малохольные собираются в кабаке на сходку в колючепроволочных отчуждённых взглядах, чтобы вызывать разногласия, рождающие разноголосицу в местах общественного пользования. Их алкогольные шуточки, поливаемые маринадом немецкого остроумия сродни, нашим водочным примочкам, деградирующим в согревающий компресс с оттягивающим эффектом ихтиоловой мази. Дай им волю они, как пить дать, «нагреют» на ней руки, нахендехохлятся по-петушиному и непременно закажут у кельнера одну варикозную поросячью ногу на всех. Но время не эспандер – его руками не растянешь.
И чего вообще ожидать от экстремистов с общеобразовательным уровнем морского отлива?! – разразился тирадой Шницель, отличавшийся завидным постоянством и редко менявший женщин и простыни. На какое-то мгновение он почувствовал себя  одесситом в Эльзас Лотарингии во франко-уссурийском ресторане «Дер суп у Золя», и вобрав голову в плечи, поёжился, вспомнив напутственные слова осмотрительной мамочки, провожавшей его в аэропорту Бишматьево на Люфтваффельный самолёт в Австрию: «Не перечь перечню й событий, начинающихся со щепотки перца, пусть плотогоны сплачиваются, а мы крайние индивидуалисты».
Призадумавшийся Даник три раза менялся в лице в связи с погодой, побаиваясь, что этот процесс перекинется на спутницу. Но Мура Спичка решила не разжигать распри между Шницелем и набрудершафтцами. Даник пододвинул солонку поближе, ощутив восьмым чувством, что и это не спасёт его от возмездия супостатов за отсутствие у него должного вдохновения при освобождении союзниками Дахау в 45-м. В мгновение ока его пронзила вращающаяся боль пронесшегося в животе торнадо. Нервы, отметил он. Близко посаженные кем-то глаза (Шницель не знал своего отца, так же как и Мурочкиного) глядели отрешенно вдаль на бухту с парусниками, а то и с белокрылыми яхтами, где обед приготавливался в мгновение кока. В реакции на погоню Данику стоило отдать должное, кроме того ему нравились женщины разной расцветки (он не был расистом, но тужил, что тузить туземок и целоваться в противогазах запрещается в воспитательных целях). Попадая в поле зрения камеры, он превращался из пассивного спортивного обозревателя в спринтера. Для умыкающего столовое серебро ему хватало рывка на финишной прямой, когда он, дурнея на глазах у болельщиков, улепётывал со стадиона с украденным кубком до его вручения.
Тем временем басурманы не теряли бдительности и азартно уписывали сосисочно-капустное содержимое тарелок так, что казалось треск за ушами разносился по залу снующими официантами. Пока Мурка делала подвид, что не замечала очеловеченных динозавров, у неё закружилась головка, и появились круги перед глазами, под глазами... и «за глаза» можно было предсказать – те что навыкате, скоро покинут орбиты. Данные морской болезни были налицо. Они могли вызвать смертельную опасность для неумеренно пьющих. В особенности таким как она, поражённым неопределённостью их дня рождения датируемого сочувствием к окружающим и торгующим «шпильками» в адрес гостей. Мура – этот пышущий здоровым желанием гейзер, попыталась отогнать веером похотливые мысли, ворвавшиеся в её безмятежную жизнь вместе со Шницелем, когда тот протянул усеянную перстнями холёную руку, чтобы затянуть занавес окна с видом на бригантину «Лодырь Океании», сражающийся с волнами, поднятыми раскачивающимися германцами. Разбушевавшиеся выпивохи, как один, воспротивились недружелюбному акту со стороны пижона Даника, опиравшегося на сухофрукты неподтверждённых фактов, догадываясь, что ничего животное ему не чуждо.
Певичка, накоротке со своей бритоголовой причёской и в поношенном кимоно, чистила горло, как наманикюренный трубочист дымовой проход, путая, не авансированные отношения с антрепренёром, непотребные слова и подкашивающиеся от диеты ноги в лабиринте столиков, и заламывая посетителям цены без рук.
Разомлевшая Мурка спросила галантного ухажёра, можно ли подсвечники заковать в candels и прикурнуть у него на плече.
– Здесь не курят, мэр Апломберг запретил, – в такт венгерке в стёганке рубанул Шницель и презрительно отвернулся от молодцеватого вида на Монако и бюргеров, разминая затекшие под стол икроножные мышцы. На лукавых иноземцев, уписывающих за обе щеки душу, он взирал животным, требующим кормовых добавок и напропалую пропалывающим личное биополе с незапамятных времён прокуренной, неугомонной молодости.
Пропеллер вентилятора прогудел, разбавленные музыкой заунывные слова о неразделённой любви, в потоках воздуха и затих, не пытаясь его отфакстротить. В них проглядывал индекс утончённости прозрачных намёков (так в нетрезвом виде, избираешь дипломатический подход к дверям своего дома, надевая стакан на вскрытое горлышко бутылки). Певичка-астматичка с мушками на щеках, налитых морковным соком и синюшным флюсом с полминуты вкушала нарезанные лопастями ломтики воздуха. Потом она разразилась кантатой взлелеянной в духе итальянского «Amore», измеряемого в микромакаронах. Пятьдесят лет назад она, сиявшая от восторга и собственного отражения в зеркалах, в беременном состоянии дебютировала  в закусочной «Робот» что на реке Жмурики Соловецкой области, где блюда заправлялись синтетическими маслами, а при входе висел плакат «Осторожно, здесь столуются утрусские поэты». Детонировав в воде, мамка имела оглушительный успех у рыб животами вверх. Её незаконнорожденный гребёнок загрёб вплавь за кордон, но был перехвачен за необрезанную пуповину и несуразное свидетельство о рождении пограничниками. Первые три года жизни шустрик, как егерь, гоняющийся за зайцем без особой охоты, отмотал в кутузке в разрозненных чувствах по статье «За распространение молвы». Впоследствии мальчонка – обладатель блиновидного лица хозяина корейской лавочки, подававший в столовке надежды, досрочно преодолел подростковый мастурбационный период и стал известен читателям, как Амброзий Садюга – автор обогащённых пестицидами  консервнозакрученных сюжетов стеариновых пьес. Он занял пустующую нишу в лихой литературе, смутив цензоров фразой: «Перестаньте принюхиваться к аромату, испускаемому портянками, дешевле обойдётся, и жизнь себе продлите». Графоманы вслед за цензорами поняли намёк превратно, что за бастионом нелюдимости скрывается милейшей души человек и удвоили свои ряды «Петухи корпорейшн» на плавучих островах, признав, что юмор делится на накатывающийся и волнообразный. Без притоков, впадающих в это передовое течение, в  поле зрения Даника не попалась бы «Новая Утруска и Усушка Утрусского Слова», брошенная на разодранный стул. Он не поленился подняться и подобрать валявшуюся газету. Она писала о зубных протезах, изъятых изо рта растратчика и визжащих в стакане с ромом. В разделе «Невзгоды» на последней странице дальнозоркий Шницель, которого тщетно пытались удочерить, разглядел нестандартное объявление: «Клуб Интимных Встреч нуждается в новых членах. Взносы золотыми яйцами или Фаберже. Справки по телефону 382-1113. Предъявителям сего предоставляется умеренная скидка по усмотрению устроителей».
– Я уже встречал эту объяву, – прикинул предстоящие расходы Даник, – кто-то сказал наивной шлюхе, что моряки стоят на якоре и она, дура, поверила, а у кого-то не тухнущие яйца Фаберже с папи-маминых времён завалялось, – он плеснул в стопку водки, несмотря на то, что Мура предпочитала пуншистые напитки и, нагнувшись, как бы невзначай прикусил её и без того оттопыренную нижнюю губу топорной работы. Та вскрикнула от щемящей боли и тусклой обиды, ощутив, как к страданиям от анемии прибавляется глубокая привязанность к неиссякаемому энтузиазму Шницеля. 
Баварцыцы прервали слаженное пение под айн, цвай, драй и, раскачиваясь, угрожающе следили за Даником. Им мерещилось, будто раздражающий их субъект вовлечён в тяжбу с самим собой, а это нарушало немецкое душевное равновесие, закалённое в мюнхенских пивных 20-30-х годов – эпохи разгула свинга. Создавалось  впечатление, что они встанут и вышвырнут Даника из ресторана или того хуже – размажут сгустки помидорной крови по его изнеженному лицу профессионального лентяя (пришёл в негодность – пиши, пропал). Но их сдерживали два отвлекающих фактора – миниатюрное елозящее посадочное устройство Мурочки и отвратительно львиная доля пищебумажной промышленности в изготовлении колбасы «Приличная гадость», а это практически неприемлемо для людей, жизнь которых представляется тиром, где место под солнцем выбивается в соотношении 90 к 100.
Даник в отчётливом докладе слышал, как в животе у одного из представителей нордической расы назревал Мюнхенский путч, и чтобы разрядить нагнетаемую квартирную обстановку, Шницель проПовароттил Мурочке арию из «А’идов» на ломаном оперном иврите, предназначенном для острастки басурманов:
– Ты видишь перед собой самых деятельных людей – прирождённых бездельников и финансистов – они не разводят огонь на деньги. Между фужерами с пивом и пережёвыванием бастурмы только бюргеры делают набрякшие музыкальные паузы. А тот, в неряшливой пилотке лётчика SS, второй с краю, всё норовит войти  в штопор, не вытянув пробку из неброской в окно бутылки. Признаюсь, и у меня есть дно, с которого поднимаю непереводные на иностранные языки амфоризмы, поэтому мне приходится принимать слабительное, дабы не запираться в самом себе.
– Ты прав, лётчика я тоже заметила. Но кого прельстит волыньщик у которого вместо тугой мошны вялая мошонка. Он вызывает у меня отвращение, – неслышно прошепелявила на неотшлифованном польском языке смекалистая Мурочка, чтобы её не засекли взглядами, поседевшие в зале у кипа-риса вольтерянки.
Видно было, как вихляющиеся Бастурмане сбавили темп и замялись по краям в очередном Данцинге с его конфликтным польским проходом в исполнении ансамбля «Танцующие Непердики». Осторожные посетители понимали, что бастардов лучше не задевать ни плечом, ни взглядом, прежде чем в космос отправится итало-еврейский космический корабль «Апологетто реакции».
В спорной ситуации эта порода обладала натурой продвижной пешки, И если успех окантовки кантаты «Во здравие» заставлял себя долго ждать, они отказывались от него. А у плывущих по течению вальса возникало ощущение соприкосновения с режущим дорзальным плавником по их белым животам.
От врагов в пьяном застолье за скатертью-перебранкой, переходящем, как правило, в застулье, я отопьюсь собственными силами, граничащими с насилием, а на границе только и жди столкновений, возникли и трусливо пропали опасения  Даника. Муркина же сообразительность, замешанная на наблюдательности, оказалась практичной – она решила первой дать Дёру, если он не возражает. Такой мобильной женщиной следует обладать дёшево и сердито решил Шницель, кровь его взбурлила и он почувствовал как эритроциты, доставляющие кислород к органам, пошли в присядку. Она – моя, так сказать, последняя могиканша и бесплатное пристанище, упускать её было бы грешно.

        Обстановка угрожает вспылить, если комната не убирается.
               
     Глава 32.   В тылу гнева

      – Счёт! – раздосадовано выкрикнул Даня, отряхивая чесучовый костюм, и волной вздыбился над крышкой стола всеми 153-мя сантиметрами (кепку он предусмотрительно сдал на вешалку во избежание исторических утончений деталей – кто скрытно делает Монтекки, а кто втихаря занимается Каппулетти?)
      Угрожающе возвышаясь на семь сантиметров над сидящей Мурой, пафосным движением матадора Даник Шницель сорвал со стола залившуюся от стыда красным вином скатерть.
За соседними столиками у невольных свидетелей перехватило луковое дыхание – самоотверженно сражавшиеся с напавшей зевотой разъярённые битюги и глинобитные истуканы по-бычьи пригнулись и напряглись, как по команде бесноватого, с неопрятными усиками, которому природа, к сожалению, не отказала в эмбриональном развитии, когда он был занят поиском талии у женщин.
     Только профессиональный слепой нищий, лежа на спине со взором обращённым из католичества в качество в позе «Под юбки – на загляденье» смог бы оправдаться в собственных глазах в наступившем прозрении, смекнул Даник Шницель, посматривая на облезшую мериносовую овцу напротив и примеривая создавшуюся ситуацию к себе – активному участнику проекта человек-ящерица (оторвало член, а он снова отрастает).
Сдвоенные скамейки заусенчато обнажились перед ним,  начинающими шлюшками, целеустремлённо сбросившими с себя покрывало. В мыслях угодник дамских угодий Даник поднял Спичку, до этого отлежавшую с ним предпраздничную вахту, до своего интеллекта ниже уровня моря. Он подозревал, что не защищённая от внезапных нападений Мурочка бесстыдно давала кому под присягой, кому-то по любви, остальным по размерам убытков понесённых в передислоцированный период эмиграции. На каблуках она оказалась длиннее, а притороченные рюшечки в форме рюмашечек с выточками по краям, умиляли тех, кто не имел с ней чести пить. Это в какой-то степени охладило мужской пыл Даника. Сквозь полупрозрачную кофточку, мередианно пронизанную нитками люрекса и увенчанную развязными тесёмками,  вырисовывался остов Мурочкиного каркаса. Даник увлёкся пересчётом её рёбрышек – занятие «не из лёгких, а из почек», прерванное прискакавшим метрдотелем, обуреваемым услужливой сопричастностью:
– В чём дело, господин Шницель?
– Это не штампованные зразы, а какое-то недозразумение! Кроме того у меня заноза в баклажанной икре икроножной мышцы непредвиденно обнаружилась. Не верите? Могу наглядно показать при условии, если отвернётесь к стене. К тому же мою подругу раздражает развязность шнурков в стакане и шторм за окном, спровоцированный необузданными, шатающимися из стороны в сторону, типами. Они и мне порядком расшатали нервы. Вы не первый день меня знаете, метр, и я вас, как победителя в соревнованиях по тройным пирожкам, так за что же, собственно говоря, я, Даник, вынужден страдать из-за этих вот?! Я не намерен платить за говёный сервис и рассматривать оплеуху как согревающий компресс! Завтра же  после шести вы будете иметь дело с моим адвокатом! Я всегда прислушиваюсь к голосу кукушки и его словам: «Главное не сколько тебе платят, а сколько платят по сравнению с другими».
Насчёт мытарств Даник был прав. Его, живущего с дальним оптическим прицелом, посредственности не интересовали, под рукой не оказалось ничего, что можно было прихватить на долгую воровскую память, и что не заметили бы бойкие парни на обменном пункте жёнами, шушукавшиеся об увеличении населения Северной Африки, когда аисты из Европы прилетают на зимовку в Египет, тогда как в Заполярье утро не может ночи мудренее.
– Ваши необоснованные обвинения не вызывают у меня возражений. Как я понимаю, вы так и не научились засветло возвращать скопившиеся долги, это вам не корсетами для сморщенных гениталий бегемотих на блошиных рынках торговать! И не зыркайте глазками по сторонам – запасные выходы подземно-переходного возраста основательно задраены. Кому, как не мне, знать, что расставание с деньгами переносится вами особенно болезненно. Надеюсь, вам поможет анальгетик в виде коньяка Реми или Наполеон, и дама перестанет мокнуть под дождём слёз,  не то позову вышибалу? – продерзил метрдотель Иван Оттепель.
– Не нападай – не придётся оправдываться, безжалостный Гопсек! Ты видишь во мне беззащитного карлика, а не Бонапарта, трусцой бежавшего через речку Березину с её притоками партизанской силы по бокам прохода, где затаился Денис Давыдов. Тогда партизаны предоставили мне выход из окружения. Ты, курдючное животное, даже не подозревающее, что во мне проживает натура чувствительная к должному обращению и изысканному обслуживанию! И вот я, почти что гений, не вписывающийся в изысканное общество бомжей и бродяг, расплачиваюсь за всё, содеянное тобой, пронзительным взглядом навылет. Я встаю в полный рост, в расчёте что и он похудеет, громадой из-за неотёсанного, как ты, стола в виде сдвоенных деревянных скамеек и не собираюсь почивать на  лаврах, дома меня ждёт пружинный шведский матрац из «Айкии». И этот хлев, возглавляемый тобой, ещё смеет гордиться непревзойдённым сервисом, как заметил бы отставной шабас-капитан Бульонис из Вильно, вырезая из аппетитной ватрушки дно и выдавая своё нехитрое изделие в Брюквине за донатс.
Выступление Шницеля (поэт – всегда поэт, даже если его обзывают неудавшимся писателем), ратовавшего за использование женщины вместо жаропонижающего, было бестактно прервано тандемом виртуоза-балалаечника Сашки Сводникова и Стаса Гатс, прославившегося засурдиненной канализационной трубой и издававшего в перерывах слоноохотливые трубные звуки. Заранее припасённый скрипичный дуэт плавильно взвился в бронзовое пиццикато претензий к гармонии и тут же, воочию убедившись, что это абсолютно никогошеньки не тронуло, замолк Привокзальное пение нищих духом неожиданно оборвалось. Аплодирующая публика не просила добавки, в их числе был проктолог Гуревичикус, отмечавший с друзьями получение патента на герметический анус. Мелкое драже пробежало по барабанщице Симе Лобрадорской, передалось медным тарелкам и Сима в апоплексическом ударе, отбивая аппетит у трапезящихся, заверещала дурным голосом, переползая с колоратурного сопрано на корчневые баритональные тона. Заворожённые поклонники мухами обсиживали рампу, принимая её за торт, убелённый сахарной пудрой.

Экзистенциализм беру от Жан-Поль-Сартра.
В поэзии кумир – мсье Артур Рембо.
Художественный вкус сошёл с холмов Монмартра,
Люблю пейзаж «Монблан под шалью из снегов».

Мне нравилось сидеть в кафе у Мулен Ружа.
За щёчку потрепать цветочницу Рашель,
Казалось мне тогда, что я кому-то нужен,
Пусть на короткий срок в теченье двух недель.

Запечатлел в мозгу кафе в дыханье лета,
Вы чистили ножом десертным странный фрукт.
В углу припухших губ мерцала сигарета,
И карлик Дюбуа вынашивал свой трюк.

За столик ваш подсел, сказав, вы так прелестны.
Мадам, я вас искал семнадцать долгих лет,
В мгновениях весны я напишу вам песню,
Исполню, не смутясь, под джазовый квартет.

Вы были так милы, улыбкою и жестом
Давали мне понять – согласны на игру,
А карлик Дюбуа с ревнивым интересом
Пытался проследить события в углу.

Я плечи целовал и лез куда попало,
В пылу писал стихи, и музыку сложил.
Со всем, что я создал, прошёл паркетом зала,
Джазистов мой сюрприз исполнить попросил.

И именно теперь скривился рот фортуны,
Мы сожалеем, но, – последовал ответ, –
Проклятый Дюбуа порвал в рояле струны
И заглотнул мундштук от сакса на десерт.

Не солоно хлебнув, расстроенный, на место
Вернулся – ну и ну, французские дела.
Я обнаружил, что любовь моя исчезла,
Как сообщил гарсон, с кривлякой Дюбуа.

 Переполненный избыточновесовыми эмоциями Данило (так он величал себя в исключительных ситуациях) Шницель разрыдался на Мурочкином плече по соседству со стоячим испанским воротничком вечерней кофточки ручной вязки, в то место, где предположительно должна была находиться её грудь-нулёвка. И он понял, что припрятанное у него – задушевно до слёз.
Незаметно для самого себя Даник осторожно, чтобы не задеть свои дрейфующие мысли и самолюбие других, продвигался к дверям, как король по апатичной шахматной доске. Он приготовился к взятию истерических приступов дамы, как реакции на её неожиданный шах ответить сокрушительным матом.
Муру охватили смешанные чувства сладкого характера и недвусмысленные желания по отношению к балладному карлику Дюбуа, у которого в петлице пиджака цвета «Хлебнул горя с огуречным рассолом» торчком  пылала пунцовая сахароза и несомненно имелась прорва неотложных тел с побочными цирковыми эффектами. Её преследовали: страсть, не терпящая отлагательства, и кисло-сладкие эрото-воспоминания. Но извлечь из них материальную выгоду Мурочке не удавалось, несмотря на хлопчатобумажное платьице в роспуск. Даже пространный рассказ о том, как её пылкий любовник вернулся домой к жене после загула с Мурой в период распада семьи и полураспада морали не успокаивал, хотя его мыльные щелочные слова вызывали у неё защитную кислотную реакцию в желудке. Там они лепились и их невозможно было разобрать на составные части.
Ей не забыть любовную сцену, напоминавшую вольную борьбу с плотными шторами В бирюзовых тиснениях и аркадными фалдами, украшенными кистями, не пропускавшими свет на сеанс в пристанционном доме колхозника, где отведённое в сторону время ожидало скорейшего исхода.
Так досчатую Мурочку достало безутешное горе, привалившееся к ней широченной спиной.
Под перезвон гантелей в гимнастическом зале идёт 1950 год.
Льняная рубашка льнёт к юному телу. По направлению первичной пионерской организации «Подгузники совести» она зачислена в шпионскую школу художественной гимнастики. Там она садится на шпагат, и раскрывает в полной красе свой глубокий талант. Залившись краской со смущением, Мура выбегает из здания школы и долго плачет при ущербной луне в унисон гулкой зычности средневекового трубчатого животного – кафедрального органа.
Это было время, когда детородная промышленность ещё не пришла в упадок, и хронометрированный секс по-эстонски (пять качков в минуту) не вошёл в моду. Тогда она была всего лишь начинающей певичкой-минетчицей, улизнувшей со ствола члена, но от этого у неё голос не стал гортанным как у Эдит Пиаф. Кто-то назовёт случившееся боевым крещением, а кто-то не всё усмотрит и ничего не скажет. Мурочке хотелось, чтобы сотрудницы увидели красавца и краснобая Даника, безутешно ищущим успокоения на её якобы дотоле никем неосязаемой груди (Г. Печенега в счёт не шёл).
– Пойдём отсюда, ласточка моя, здесь я наелся как жучок крапивы. Разве ты не видишь, что я решил запустить усы – третью неделю не расчёсываюсь до крови. Прежде чем нам принесут фирменный коктейль «Трупный яд», я обещаю исполнить любое твоё желание, – зашептал Шницель, который с королевскими замашками в постелях случайных подружек чувствовал себя обыкновенным туристом в Италии, несмотря на опасность объятий с Пизанской башней и покосившимся на него полицейским. Так Даник валялся у её подножья, пока карабинер не протрезвел. 
– Уходите? – поймал их у едва приоткрытых наружных резиновых губ дверей метрдотель. – Ну и херес с вами! – с этими словами он с напускным равнодушием рукава рубахи-парня протянул Данику плоскую бутылку через стальные вальцы пальцев и крадучись вдоль стены вернулся в зал к клиентам.
Шницель пришёл в бешенство, вспомнив, как он отошёл от дел и перед ним распахнулись массивные двери безделья. Возмущение и рвение Даника проявились в отрыве от костей посыпанного бертолетовой солью мяса – ресторанишко оказалось недостойным его. На миг у отсыревшей Муры Спички появилось ощущение, что ухажёр не поленился плениться её неотразимой красотой. Кусачим насекомым на лобке, она словила его на слове,
– Мне не терпится умереть от счастья, быть захороненной на Новодевичьем, и вернуться на Землю призраком. Говорят, невидимки не старятся, и их морщинки остаются неподсчитанными.
– Без вопросов, при условии, если ты соблаговолишь подчиниться приказу сверху – лежать навытяжку (он был осведомлён, что Мура полна суеверий, и что с приходом старости возраст превращается в религию). Впрочем, ты не такая уж старая (декоративные укрощения оттопыренных ушей, морщинистая волнообразная поверхность шеи только подчёркивали их неуместность). У тебя ещё вполне могут быть приёмные дети. А сейчас, золотце моё, мне хочется раствориться в дверях без осадка, на манер колумбийского кофе, – прошептал ей на ухо Даник, вспомнивший, что всё дорожает, кроме бесценной досадной ошибки – жизни. Но разве можно смотреть смерти в глаза, если у неё пустые глазницы. Да и потом, самой весомой потерей, можно сказать, тяжелейшей утратой для него, были деньги необходимые до зарезу очередной жертвы.
– Пора бросить слюнявую практику целовать ноги через благоухающие ботинки! К черту ухарское бунтарство! Едем в клуб к Зосе, предварительно заглянув в прокоммунистическое кафе «Красный лангуст». В обществе кутил нас заждалось бесплатное угощение. Тебе повезло Мурочка, я не домашний тиран. Во мне уживаются транжир и протагонист! Упразднённая любовь достигает гротескных форм, соответствуя телесным наказаниям! Неуправляемая страсть слепа! Не отсылайте её к глазомеру-офтальмологу. Не пытайтесь прописывать ей очки. Признаться, я допустил ошибку – не стал композитором, хотя после нескольких лет стараний мне посчастливилось переложить вещи с места на место, что вовсе не значило переменить их положение ключевыми словами из поэмы «Стенания стёганого одеяла стенографа».

Жизнь поучала, чтобы не забыли:
«Не всяк из нас любимыми прощён.
Сегодня хорошо под пяткой милой,
и завтра хорошо быть тряпкой хилой,
но лучше б было где-нибудь ещё».

Да он садомазахист, не зря же её анонимно предупреждали, когда вербовали в органах, вспомнила Мура, что когда цветные фонтаны соизволят бить чесночным соусом Даню после установления его личности наотмашь, муниципалитет поставит пострадавшему мраморный памятник. Но ей-то необразованной с непонятной бастурмой мыслей, что с этого?! Мурочка Спичка нигде, ничего, ни с кем не кончала, считая себя удачливой выпускницей Ляли Узбеккер – таможницы аэропорта Бишматьево, которой она предъявляла поддельный паспорт гуттаперчивой женщины со штампом, свидетельствующим о выезде за границу дозволенного.
От теплокровной Ляли Мурочка получила на прощание сострадательную улыбку, физиологический раствор и разрешение на торговлю притираниями к новой жизни в чрезвычайной обстановке в стране задержанного развития (когда на неё нападало зевотно-канделяберное настроение, она грубила себе и отправлялась спать в оперу, снарядившись холодным оружием и горячими закусками). 
От нервного холода зубки чародейки Мурочки Спички (коррозивной женщины вулканического происхождения с фигурой неравнобедренного треугольника) начали выбивать морзянку, когда по радио сообщили, что точка морального разложения трезубца триместра в университете городского хозяйства и кипения не одно и тоже.
Как пешка, стремящаяся в ферзи, Спичка, говорившая покачиваясь на кончиках всех языков, мнила себя королевским отпрыском, маня к себе. Её забил спорадический кашель – вентиляционная лёгочная система забарахлила, как в минуты ожидания подключения к электрической сети, когда она всё задрожит от прикосновения его кончиков пальцев к её живым интересам. Лазерные излучатели её бирюзовых глаз вспыхнули.
Даник с легковесностью бутылочной пробки вопросительно поднял плошки глаз председателя безапелляционного суда, преисполненные тоски в фа мажоре. Он уверовал в то, что звонко смыкающиеся бокалы, перекроют остальные шумы. Ему хотелось облакотиться на небо, залившееся здоровым румянцем.
Человек, всячески избегавший первых брачных ночей с их перфоративно-ротационными вторжениями, без устали танцевал за столом. А когда в горле разгуливался залихватский «Стрептококковый перепляс» его целителями становились проточная анисовая водка и коньяк, притом, что Даник был более чем знаком с финансовой недостаточностью в бумажнике из крокодиловой кожи.

                Спрос на то что я пишу чрезвычайно велик –               
                бесполётный люд просит, чтобы не писал.

     Глава 33.   В разгаре бритвы

Если вы думаете, что учтивый грубиян Опа-нас уклонился от неотвратимых обязанностей перед Зосей Невозникайте захоботить её, то вы ошибаетесь. Он был против Расселини по разным комнатам и покинул дом, чтобы проверить, как обстоят дела в редакции с его юродствующим объявлением о «Клубе Интимных Встреч».
Опа-наса Непонашему волновали его собственные кислосладкие эпистолярные экскурсы в разделе «Лимонная цедра» на последней полосе газеты «НУУУС», где он изощрялся в словесной эквилибристике неологизмов, как того его левая нога хотела, беря в ежовые рукавицы речевые обороты типа: «Седеют курчавые волосы в свербящем носу с недоуменьем на яйце».
Ещё в 1980 году Опа-нас, ощутив предвзяточническое отношение к себе, загипнотизировал тогдашнего редактора Берендея Поседевших философскими инсинуациями при отсутствии динамики повествования. Он выложил сто зелёных, как показалось тому – без свидетелей. Но вмонтированный в пуговицу Непонашенского пиджака крошечный фотоаппарат зафиксировал дачу взятки, и снимки явились основным козырем в их многолетнем сотрудничестве и публикациях в жанре юмора и сатиры. С того триумфального дня непримеряемый конфликтёр Опа-нас, прославившийся в урологических клиниках малолитражным мочевым пузырём, напечатал несметное количество зазубренных клешневых стихов, тяжеловесных юморесок и прилипчивых афоризмов в изданиях Восточного побережья Гомерики. Он пользовался тем же неувядающим способом и не особой популярностью среди полуграмотных читателей (грамотные, как выяснилось, его не читали).
Теперь уже бывшая жена бизнесменка Татьяна, охарактеризовавшая его как чистокровного ублюдка напополам с гадёнышем, препарирующего прыгающие ни к чему не привязанные слова-лягушки, ходатайствовала в различные лечебные учреждения с просьбой поместить Опа-наса в психушку, после того, как он в порыве откровения проорал ей в тугое ухо, что её потрескавшаяся пергаментная кожа требует крема «После битья» и он хочет одну из их трёх квартир в Конфеттэне назвать своей любимой (была у него одна второгодница, которую он намеревался оставить на третий год). Возможно поэтому Танька, так величественно лгавшая, не прилагая усилий, желала Опе вынужденной посадки на пару лет с повреждением в гражданских правах.
Поваляв прощальные слова в грязи, удовлетворить его и претензии в инстанциях её дружной семьи (мама, папа, брат) всем скопом отказались. И Танька с их моральной поддержки, помощью банков и удвоенной энергией, взявшегося неведомо откуда любовника, вышвырнула Опа-наса Непонашему на улицу без права на возврат, тем более, что по её мнению он готов был свить запасное семейное гнёздышко на любой ветке, лишь бы не платить за насест.
А пока принципиальных редакторов меняли, смещали и увольняли без пособий по беззаботице, Опа-нас оставался всегда и везде верным себе и экзальтированным пробивным наклонностям в  финансовых манипуляциях с продажными завами рубрик газет и юмористическими отделами таблоидов на грани разорения.
Вот и сегодня, памятуя о свалившейся на него удачной сделке 25-летней давности, он принёс совершеннейший свежачок в сексуально-милитаристическую рубрику «Строчи сегодня», в которой неизвестно что подразумевалось под станковым пулемётом.
Единственное, в чём бардопоэт себе не признавался, было то, что рядом с ним творит раскрепощённая Ручка-самописка, сам же он создаёт боевое впечатление в кабинетах редакторов, изредка вычёркивая неугодное даунам, олигофренам и штурмбанфюрерам от печати (других определений у Непонашему для редакторов не находилось, но помогало это, как мёртвому припарки или энцелография гидроцефалу).
Завидев генеральствующего Опа-наса в обрамлении дубовых дверей без надлежавших дубовых вермахтских листьев в своём кабинете, шлифовальщик текстов Печенега, облечённый полномочиями и облачённый в цветные подтяжки, бросился, было, к запасному выходу. Но зловещая тень безостановочно пишущего поэта перекрыла ему путь к успешному отступлению. В отчаянии Гастон подумал, если пешка при рокировке становится королевой, каким образом вливается королевская кровь? Он почувствовал как по его лицу пробежали тени предков, а мурашки стройными рядами прошмыгнули по спине и устремились в лобовую атаку, предвосхищая зачитывание вслух принесённого материала, повествующего о гиперактивных забавах будуарного характера (согласитесь в чтении заложено ценное преимущество информационного бюро – ноги ни к чему, всё можно пробежать глазами).
      Печенеге, росшему золотушным ребёнком, становилось не по себе. По окончании  литературного ПТУ Гастон отмахал своё кайлом в каменоломне слов и, нарубив с плеча энное количество «капусты», прошёл артподготовку в училище пушкинистов на факультете «Аккустической галюники». Прилежный и исполнительный Печенега поднялся по журналистской лестнице и застыл на пролёте редакторской должности газеты «НУУУС». 
      – Ну что вы ещё там такое наплодили?! Положите рукописи на край стола, и  убирайтесь побыстрей! А ещё лучше – пропадите пропадом вместе с ними. У газеты из-за вас невообразимые неприятности, – поскакал в наступление, с отупевшей лингвистической пикой наперевес, Гастон, и выключил Жильбера Беко, исполнявшего «Нафтали Н.» на своём родном французском языке, понятным Бриджитт Бардо и её бесчисленным поклонникам.
– Я догадывался, что вы с нетерпением ждали моего прихода, даже от любимой песенки отказываетесь. Понимаю, у баснописца мораль всегда в конце. Признаться, я привык входить в конфликт с самим собой и выигрывать нокаутом, сообщил Непонашему, распахивая пальто и объятья навстречу убегающему редактору.
– Опа-нас, не мелите чепухи, пощадите заложенные серой уши.
– А вы их не закладывайте. Загляните в ломбард и выкупите.
– Что вы несуразицу несёте? Вы никак не можете осознать, что подслащенная пилюля вашей стряпни не каждому по вкусу.
– Я не ручная обезьяна, и вы не шарманщик. Топкая жижа моих стихов спорит с горным эхом. От них эдельвейсы расцветают на зайодленных тирольчанами альпийских лугах и распускаются исправительные колонии коралловых рифов Восточной Австралии.
– Ну что ж, и у обезьян встречаются пуритане. Не вижу веских доказательств в вашу пользу, но вас не переубедишь. Непонашенским байкам как воздух необходимо пустынное обезвоживание. Они засорены глицериновыми прилагательными-наложницами существительных, шлифованными наречиями, и антиоксидантными глаголами с мерцательными существительными.
– Знаю, это раздражает посредственности, но вы то, Гастон, поднаторевший на колкостях не такой. Да, я бью толстокожих неопровержимыми аргументами как монтировкой по темечку. Открою вам тайну – это здорово закаляет идиотов! 
– Понимаю, что в вашем лице сталкиваюсь со словарным иноходцем. Приходится вас выносить и принимать каким вы есть.
– Терпеть меня ни к чему – печатать надо. Я ведь с литературного голоду могу и подохнуть, итак черты лица отяжелели.
– Такие как вы, выживают в любых атмосферных условиях и даже в безвоздушном пространстве. Как возвестил дипломатичный чукча «Меньше будешь лопасть  – похудеешь».
– Что вы такое мелите, Гастон! Не опускайте меня – я вам не заказное письмо. Я пишу объёмные глыбы и валуны по договорённости с совестью и придерживаюсь системы безотходного творчества. Из писателей в стул, я самый выдающийся на поруки, и стараюсь возводить памятники себе в любых климатических поясах, где людям претит возврат свобод в полной упаковке.
– Претенциозный памятник свинье за подстрекательство в натуральную ветчину?! В футболе это называют подсечкой. Из печёнки понятие перекочевало в поджелудочную железу – там и застряло. Похоже вы слабо соображаете. Ваши высказывания делятся на образные и абразивные – последних значительно, я бы сказал, впечатляюще больше. Не жалеете бумагу? Так увольте меня, редактора, по собственному желанию от вздорных писаний.
– Вы не объективны, Печенега. Напялили на зашпаклёванное лицо воскообразную маску Сезана Карповича Прикарпатье. Но вас не выставят даже в фойе музея мадам Тюссо на 42-й стрит – вход с улицы, отороченной распустившимися долговязами.
– Держите сомнительные комплименты при себе, Опа-нас, и не извлекайте из себя на ребристую поверхность самомнения с помощью артикулированной вибрации голосовых связок затасканные идейки. Если бы я был самодостаточно объективен, в вашем понимании этого слова, то меня можно было бы с натяжкой использовать как составную часть микроскопа! Кое-что я всё-таки разглядел в вас, путающем апостолов с апострофами. Подобные ляпсусы не сделают вас полноправным членом плавильного цеха писателей.
– Шутить изволите!
– Нисколько. Недавно мне попали в руки ваши творения:  военизированный роман о путче в животе и топографическая 1:10 анатомия новеллы с душком «Сухопутное путешествие на перекладных кроватях, завершившееся мокрым делом».
– Ну и что? Книги спонсированы изготовителями швейцарских наручных будильников «Лонжин». Я всегда безраздельно ратовал за смазочные масла во внебрачные отношениях. Они очень дисциплинируют. Мужики чаще посматривают на часы, чтобы их из дома не выперли.
– Хорошо, Опа-нас, успокойтесь. Скажем первый роман –  любопытная стряпня, написанная еле живым языком непонятно на каком наречии, в которой бесчинствует флотилия венецианских гондольеров или заклинатели воздушных змеев во главе с Горынычем Продригесом, скользящих взглядами по стальным бицепсам сказочного чудовища. Но вторая новелла с головой выдаёт в вас стоматолога по образованию, семь лет оттрубившего у кресла на экстракции корней в поликлинике на Трубной площади. В ней вы беззастенчиво щекочете ноздри лимпомпошного бегемота и оправдываете прощальный адьюлтер.
– Вы издеваетесь надо мной, как пар, глумящийся над ярко выраженным носиком чайника, и жаждете моего покаяния!
– Нет, попробуйте писать сегментами, давая возможность читателю отдохнуть. Ваши ньюансированные изыски издают тупой звук пробкового шлема плантатора, это глинистая дорога, которую сначала разнесло, а потом развезло, пьяным мужиком. Она лишена асфальтового покрытия на пути к никем не подписанной смете.
– Пойди попрыгай на мусорном бачке, вонючка!
– Грубость вам, как и усики, не к лицу, Опа-нас. В вас слишком сильно развит инстинкт самозахоронения. Попробуйте нанять бродячий оркестр, подайте рекламу в нашу газету, и водевиль «Под надзором поллюции», сложенный вдвое в глубоком поклоне в коридоре, пропахшем палёными цыплятами, начнёт раскупаться. Так вы хоть как-то оправдаете беспросветное комическое прозябание.
– Мизерные заработки – утешение посредственности. Существуют две цели написания книг – одна расширяет кругозор читателя, другая – обогащает автора. Я предпочитаю преследовать первую.
– То-то вы её никак не настигнете.
– Да, скажу вам откровенно, в утешители вы ой как не годитесь.
– А за что вам платить изволите? За шуточки вроде этих? «Вьетнамский ветеран-официант подаёт паштет-а-тет при закрытых створках устрицы» или «Парикмахер прыснул одеколоном от смеха» или вот такой перл: «В юности он сорвал с меня пыжиковую шапку, с того и повелось шапочное знакомство». Сия презентация кандидатов равносильна измерению патриотизма, который ценится превыше всего. Вы только посмотрите с каким энтузиазмом молодая поросль нации пожирает хамбургеры в Макдональдсах!
– Я возмущён, критические залепухи из облепихи, сопровождаемые стрельбой осовелых маслят-глазёнок и стрижка под два нуля «личат» римскому сенатору, но не вам. В аудиенциях мне отказывали, в таланте – никогда! И если у засаленной фразы имеется тело, то куда подевалась «деваха» головка? Какие неуважительные раки, они и к коммунизму раками пятились.
– Как-нибудь обойдёмся без аллегорий! Прекратите выдрючиваться и заткнитесь! Талант и вино выдыхаются в открытом виде и задыхаются в закупоренном. Я приложу все усилия, не прикладывая ума, к пресечению этого кощунства. Вы не пишете, вы продуцируете! Из  разваливающихся бетонных блоков арматура во все стороны торчит. То, что вы успели настрочить требует профилактики. Не отрицаю, есть в вас что-то, не дающее козявкам усохнуть в мире вещественных доказательств, но запомните, больше всех я уважаю отшельника в пещере – он не кричит о себе на перекрёстках.
– Кроссвордное мнение Гастона ценно для меня хотя бы потому, что ваш отец – капитан промышленности с его капитановложениями, превыше всего ценил близость назидания в морской форме. Он был владельцем трёх качественных вещей: двубортного пиджака в жёлтую крапинку, шотландской юбки, из-под которой непременно кокетливо выглядывала кружевная комбинация несмешанных красок и однобортного флагманского судна (дни запоров, проведённые им в больнице он назвал неподсудными, а свою жалящую поэму «Дедовщина в пчелином улье».
– Спасибо, что вспомнили покойничка. Все мы варимся в одном котле, но далеко не всех вынимают из него, пробуют и подают на стол читателю, когда тот не идёт по взъерошенной пашне, не задумываясь. Неприхотливый люд стал лучше питаться. Родилась целая плеяда успешных кулинарных писательниц. Смените пол и попробуйте заняться совмещённым узлом приятного времяпрепровождения с полезным для обжор трудом – заполнителем желудочных пустот. В случае неудачи вы бы значительно обогатили культурную девальвацию, перестав перестальтически писать. Объясните, что значит сбор нектара с одного гектара?! Вы что, для пчёл пишете или для обуржуазившихся людей? Никому из кур ещё не удавалось снести мужское яичко. Какое счастье, что вы не общедоступная женщина, у которой пальчики на ногах оближешь, не то бы я крикнул во всеуслышание: «Притворщица, притяните за собой дверь поплотнее с другой стороны!»  – взбеленился побелевший Печенега, пытаясь открыть скрипучую калитку в подсознание Опа-наса, – за такую писанину следует отрубать руки по-арабски.
– Согласен, но безрукий даёт волю словам, а с такими редакторами, как вы, я скоро приноровлюсь писать для глухонемых, уж они-то точно читают. – Непонашему с непроизвольной улыбкой проглотил истерически-каскадный выпад редактора.
Не пришедшийся ко двору Опа уселся на толстокожую пыль дивана, схватился за крышку фортепьяно и угрожающе положил небритую руку на увесистое пресс-папье. Ему вспомнился случай с радиоведущей Евой Клапан в передаче «Считать ли открытый эфир путём сообщения куда следует?»
Она обличительно выступила с лозунгом у «Детского мира» наискосок от «Лубянки», ссылаясь на минеральный источник задолго до прочтения в своём «Гадюшнике» юморной, по её мнению, «Лолиты». Ева подозревала, что Набоков сачкообразно гонялся за бабочками – ночными и предрассветными. Как всякую ароматную личность, Ева прямоту своего непредсказуемого характера компенсировала кривизной души. Её не сослали в «Минеральные Воды», чтобы она не задержалась в коктейльном доме аптекарей и гинекологов «Выпадение ватки» или не попала в общество несильно пьющих курортных дамочек, имитирующих издёрганных марионеток и часами разглядывавших мужчин в увеличительное стекло, где будущее преломляется сквозь призму гаданий.
      – Позвольте узнать, почему продажный наймит плутократов, выступающий за Акунинизацию нас акынов-детективов, учит меня уму-разуму, – развращаясь к разговору, прохрипел нараспев исполнитель песенок, Опа-нас – личность в состоянии полураспада, перенесшая культуру в каловые массы (Непонашему ни за какие коврижки не соглашался поступиться своей беспринципностью как собственностью). Он пытался отогнать от себя мушки мыслей, но мелкота лезла в голову, и он признал, что драпать от себя некуда, как тому директору зоопарка, гордившемуся тем, что ему первому удалось пожать лапу хамелеону, последовавшему после необдуманного заявления, что первые чертоги появились в Африке, до этого негры Тимбакту разгуливали голыми.
Зная это, нетрудно нарисовать картину участников  передачи ведущей Евы Клапан, которую так мастерски осмеяла, убивавшая рутину существования колесованием по белу свету Лотташа Добже, в своём обличительном письме в редакцию радиостанции.
«Я тревожно ворочаюсь в постели в предутренние часы, потому что кого-то угораздило сказать, что лучший секс утром, и в голову лезут мысли врассыпную, омывающие островки сознания. Рыщу по шкале в поисках голоса Евы Клапан – радиополоскательницы доверчивых мозгов. Это нарушит свод законов левой стопы, с которой я намеревалась подняться. Вставая на паркет (рыбные скелетики в ёлочку), потягиваюсь  пумой.
Что там творится в эфирном доме? С 6 до 8 утра меня пронизывает авангардная радиоволна 87.7 FM. Космическая пыль, поднимающаяся от неё, не спросясь садится на широченную кровать, и я неохотно подвигаюсь. При этом хочется нырнуть в космос, темнеющий в рамштексе окна, но он вежливо подождёт – на прикроватном столике стынет кофе. Беру ло¬жечку – размешать тростниковый сахар, но она, тоже не безразличная к несущейся в эфире ахинее, с любопытством зависает в воздухе, и я понимаю: что-то стряслось с моим аппетитом, если любительница сегодничать отказывается завтракать. Не успела я распустить свой кружевной бюстгальтер, как вдруг слышу обгоняющий самого себя непререкаемый голос Игоря Нахалыча (внучатого кузнеца счастья, доказывающего правила хорошего тона, меньше всего касающиеся настройки гитары, висящей у него за спиной).
Не удивительно, что после одного из его интенсивных обращений к замешкавшемуся народу, мне две недели чудился Жан-Жук Руссо на булавке под стеклом в продмаге «Домино» на Кингс-Хайвее. Вообще Нахалыч – это наше всё! Талант! Каштанка!
Немощно вскрикиваю и пропадаю в отапливаемом туалете, чтобы наскоро справиться с насущными потребностями за кратчайший промежуток рекламного времени. Между прочим, в такие минуты я никогда не выхожу из себя с подчищенной совестью в приоткрытую дверь, оттуда мне слышно больше чем наложено.
Но где же она – несгибаемая и долгожданная, с трезвым подходом к действительности баскетбольных площадок, ароматов марихуаны и валяющихся на асфальте неоднократно использованных шприцов и презервативов? Я уверена, что когда она переходит улицу, машины в изумлении притормаживают. Люда, Людочка, подружка, взываю я, сыграй прелюдию Шопена, расскажи о своём высоконравственном романе с молодым мексиканцем и я куплю тебе уплощённый телевизор. Мне, живущей по скользящему графику проницательных взглядов посторонних, поистине не достаёт твоих отрезвляющих рассказов. Говори, дорогая, о невинности – о том, где тонко, там и рвётся... в бой. Какая жалость, что тебя сегодня нет на волне 87.7 FM – должно быть вызвали горемыку в соцобес выяснять кредитную историю немецкого пианино, избавиться от которого не представляется никакой возможности. А без тебя, Людок, и утро не утро, и кофе горчит. Но смутная надежда на развлечение всё же не покидает игривую меня.
Прорвётся ли сквозь пытку безостановочных звонков гений высшего поэтического беспорядка, заходяга «на огонёк» Иосиф с его раскатистым р-р-р или он задержался где-то  в двух шагах от Нобелевки? Живя в мире обмана мелких лгунишек, он просто вынужден подкармливать толпу своей поэзией правдоносца, заячья улыбка которого может уложить всех на обе лопатки передних резцов. От его вир-р-ртуозного, без запинки чтения, у меня с утр-р-речка р-р-разгор-р-рается желание напиться из рюмки, страдающей плоскостопием, и слушать р-р-рокочуще-мар-р-разматирующий пр-р-рибой, закрр-рыв глаза навечно (возможно поэтому я с соседом карликом на короткой ноге). Ну вот, я так и знала, опять ни с того, ни с сего раздаётся бархатный баритон мелкоконфликтного завсегдатая Лебедева Too Much(а), который претенциозно острит завиагренным голосом несамостоятельного призывника к действию, заискивая перед ведущей в унизительной форме представителя франтоватых войск на «передовой». Пусть себе пребывает в надежде, что хозяин поставит одну из его заунывных песен – человека, думающего жопой (первого автор не знал).
Но, слава Богу, пронесло (ой, извините, не то что вы подумали).
Мне не хватает спозаранку отфутболенного эрудита Ильи, на мой взгляд не просящего отсрочки выступления, подлежащего списанию. Ведь только ему известно, что в шкафу времени спрятано 24 часовых пояса. Хочется прижать знатока к груди, чтобы он разыскал на ней успокоение своей лабильной нервной системы, тем более, что пытливый Илюша, которого никому не удаётся перещеголять в полемике, разглаживающей бобровые воротнички запруд на реке. Он не может себе позволить упустить шанс влезть в Историю каким-нибудь датированным эпизодом. Так ходит себе правый радикал с левосторонним воспалением лёгких полдня в приподнятом настроении с испитым лицом и не знает обо что его шмякнуть.
Душераздирающая музыка из динамика кавказской группы «Ласковый трам-вай-вай-вай» будоражит заболевшее воображение. Похоже, все ушли – кто на радиообед, кто на пересменку нижнего белья после первого часа передачи, в которой убийца Гельман признался, что в последнее время ходить по трупам затруднительно – люди какие-то скользкие, в то время как бои боксёров по центральному телевидению проходят с неизменным размахом. И я подумала – хорошо безмозглым, они не знают чего им в себе не хватает. А во второй половине утреннего шоу остаются только:
 ¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬–  «Здрасьте, люди добрые».
 – Четыре погодные ипостаси законнорожденного в студии записи сына гомосексуалиста Жана Маре (любовника Жана Кокто).
 – Чудак с концом без начального образования из подержанного Нью-Джерси, во всеуслышание заявивший, что он, конечно, не еврей, но в случае, если ударят морозы, может почувствовать себя писающим бельгийским мальчиком, у которого отключили воду, чтобы не разорвало фаллопиевы трубы.
 – Дениска с его неоправданными сервантовскими длиннотами и пространственными рассуждениями о том, что, как это ни прискорбно, но ему приходится расстаться со слушателями, потому что к остановке «Сердца» подходит переполненный чувствами Вилла-Лобос – бразильский композитор, писавший в первой половине XX века исключительно для испанской гитары без мантильи и веера (обратите внимание, что расставание с Сидискиным самое мучительное из всех). 
Вот и напрашивается технический вопрос, моно с этим что-то поделать, или стерео? При сём прилагаю стихотворенице на эту же тему, написанное моей дошкольной подругой, почему-то от лица мужчины с гинеталиями, распахнутыми настежь, и бесстыдно подписанное собственным псевдонимом».

В шесть утра открывается ящик Пандоры
И валят из него обвиненья, укоры,
Обращения к «гетто», награды с бутылкой.
Это всё покрывает глас Нахалыча пылкий.

Вслед за ним тягомотны Дениски плетенья –
Графомана от Бога и пивного затменья.
В передачах для «зоны» смысла с ходу не словит.
Что за маску эфирную день нам готовит?!

Звонят «в рельсу» безграмотные и доходяги.
Лучезарится в славе словесной бодяги
                Мойше-корректировщик.         
                Илюша лютует.
Ева слушает, ест, в ус, конечно не дует.

Он в одном ряду с Гитлером умещается в джингле
Без него никуда – как в беспроигрышном бинго.
Он единственный наш в эмиграции лучик.
Два часа по утрам совесть парня не мучит.

Все пятнадцать годков «бригадир» тянет лямку
Под бессмыслицу песен, под глазную рекламку,
И под байку избитую, что нет его краше...
Кто же сменит пластинку?
                Всегда ваша Наташа.

                Слепая вера для ненужных «зрячая».

     Глава 34.   Атмосфера накаляется

      – Утрусским языком объясняю.  Две недели назад мы опрометчиво поместили ваше провокационное четверостишье «Нарумяненное утро чернокожего школьника», невзирая на то, что в нём поражает грандиозность фаллосификационной одиозности, не подлежащая публикации. В типографии нам помогла предвзяточность, оговорённая себялюбивыми наборщиками-линотипистами.
      – Не с вашими запорами, Гастон, мораторий на мои стихи накладывать. Нет ничего более скучного, чем грамотно спротезированный юмор, протагонистом которого вы являетесь.
      – Вас, Опа-нас, должны читать кустари и матери одиночки только с одной целью, чтобы было что выбросить из головы. Разве у вас может открыться второе дыхание, если первое не зародилось? Доверьтесь моему экспертному редакторскому нюху. Вы, находясь в бежевом томлении, жаждете сразу двух зайцев долбануть, пытаясь тем самым взболтать осевшую на дно беседу.
– Зачем мне это, когда у меня имеются достоверные сведения, что один из них решил покончить жизнь, теплящуюся батареей центрального отопления, самоубийством, и всё из-за того, что таким фруктам как вы, Гастон, не нужны аттестаты зрелости.
      – Ну оставим никчёмную полемику, вы-то сами удосужились предварительно прочитать свои высокопарные шуточки, сопровождаемые торжественными кортежами бесцельной, наигранной полемики, рвущейся в неравный бой?! – исподлобья взглянул на поэта  непреклонный Печенега. – Когда-нибудь вам придётся отмаливать за них грехи, а не снимать их и перевешивать на другую стену, пользуясь надуманно-непостижимыми оборотнями речи.
      – А зачем? Моей вины здесь нет. Я понимаю, что мой испещрённый фантазией талант отрицательно сказывается на психическом здоровье недалёких близких родственников – таков их незавидный удел и моя бесхитростная судьба-художница, рисующая меня в том или ином свете. Но ведь за всё хорошо заплачено, так что исправительная система – прерогатива редактора возиться с материалами для публикации, не влезая в технические нюансы.
      – Опа-нас, не бросайтесь не доступными простому люду иностранными терминами. Вы прекрасно осведомлены, что подведомственная мне литературно-ремонтная мастерская с нервными подмастерьями неустанно сражается с такими беспринципными писаками, как вы, отстаивая чистоту  высказываний. Поймите же, что у языка тоже есть своеобразный желудок, и засорять его отбросами не рекомендуется. В задаче с двумя неизвестными у вас неизвестна третья, не приходящая на трезвый ум. Вы ведёте себя как бесприбыльная, но высокопродуктивная проститутка, жившая сразу несколькими, потому что, радостно складывая в уме их возраст, оказывалась моложе их. Вами руководит желание выговориться, но не забывайте, у меня маковой росинки с утра во рту не было. Моё время в обрезе, висящем на стене, и к тому же я давно заметил в вас патологическую тягу к ловле славы в воде кишащей пираньями.
– Не угадали, душ Шарко принимаю два раза в день, а если предоставляется случай, наяриваю в бассейне, окружённый женщинами и благоухающими наркотизирующими травами.
– Выныривайте, хватайте обогащённый озоном воздух и не барахтайтесь в заковыристых словах. Вы, как мой заместитель Коста Узловой с торчащими клыками гиппопотама, соображаете в делах туго. Частник от речи, шулер от слова, вы прячете в широком рукаве какое-нибудь подленькое подлежащее или плохо усваиваемое никем не употребляемое сказуемое.
– Что с вами, Гастон? Успокойтесь!
– Нет уж я всё вам скажу. Не вполне созревший прыщик вашего таланта непременно стремится стать волдырем на теле литературной подёнщины, которую вы освоили в ПТУ для начинающих писателей, читая лекции по туфтовой «Тафтологии гомериканского президента Тафта». Чем волдырь наполнен – вопрос, в котором ещё предстоит разобраться. Вашим безотходным технологиям скандальных статеек не достаёт благовоний и чёткости. Я сыт ими по горло, и стишками тоже. Убедительно прошу – не лезьте в разговоре со мной в бутылку из-под прохладительного, я вам не наладчик отношений с читателями. Радуйтесь, что достигли магнитного полюса моего долготерпения, только что флажок не воткнули!
      – Поздравляю, безжалостный эксплуататор! Бардопоэт Опа-нас легко может отказаться от ярма непосильных обязанностей.  Пустячное дело от этого только выиграет. Был у меня знакомый, внешне копия вы. На маскараде он появился в страшной маске – на ней были функционирующие мышцы. Периодически перегреваясь, он подгорал на солнцепёке в кровавом боярышнике. Но вы не такой. Вам только и остаётся, что завидовать самому себе. А что касается терминов, то позвольте кидаться ими, в кого мне заблагорассудится, вы же не обращаете внимания на мои сноски.
– Неснашиваемые сноски процветали на углу в компании алкоголиков в Великий Застой, когда скидывались по рублю, а не с мостов. Ваши пояснения напоминают духовно-но-но травмированных лошадей, тянущих катафалк в оф-шорах.
      – Без вас знаю, ментор вы мой.  И что ужасного с редакторской точки зрения я себе позволил? Вы с дьявольской радостью готовы, напялить на всех литераторов цирковую письменную униформу.
– Знакомство со мной для вас это повод для словесного паводка. Вы беспомощно, непрофессионально карабкаетесь по отвесной стене в произвольных упражнениях, Опа-нас. Вас просто не узнать. Куда девались дерзновенные отстойные стихи вроде этих?

Я в проявлении антисемитизма
Токсины вывожу, чтоб погулять,
В пробирку кровь готов экстерном сдать,
Тем соблюсти здоровье организма.

Обыденное не сочту рутиной –
Снять аспирином головную боль,
Но шее не поможет канифоль
Без радикальной тётки-гильотины ...

– К счастью, бильярдные шары отличаются от поэтов, их загоняют не только в дальние углы, дорогой мой редактор, кто не сидел... в туалете не поймёт заключённого в раздумье.
      – Этого я не знал, жаль, раньше вы подавали мне большие спонсорские и надежды на них, а теперь всего-навсего признаки жизни нищим. Послушайте только что вы несёте. Не поленюсь, зачитаю. Ваши выкрутасы грозят влететь газете в пфенниг. Не омрачайте наших таблоидных выкладок, и не превращайтесь с возрастом в комнатное травоядное, стеблящееся к свету.
– Намекаете на ранние признаки Альцгеймера? Ну что ж, пусть я для вас декоративное растение, но зато вечнозелёное!
      – Опа, афро-гомериканские авокады требуют  компенсации через суд по 1000 таллеров за каждую строчку ваше «Утро гомериканского шкодника». Извольте выслушать продукт графоманства, которому вы, по-девичьи безотчётно отдаётесь и от которого уши в испуге прижимаются к голове и сохнут. Вы крайний расист, всю нацию стремитесь за завтраком превратить в недоумков!

                Брюквинёнок, чистишь яйца?
                Петушок пропел давно.
                Попроворней одевайся!
                Смотрит гамбургер в окно.   

      – Ну что скажете на эту галиматью вашего не в меру Рёхнутого Поэтического Величества? Знаете, человек я пронзительный, терпеливый и посвятил творческую деятельность составлению кроссвордов и протеже таким  провокаторам от слова, как вы. В моём портфолио заложен оздоровительный комплекс частого неправомочеиспускания при взрывах гомерического смеха. 
– Признайтесь честно, Гастоша, вам просто не доводилось бывать на платных вечерах непредвиденных встреч с призраками недоразвитого юмора и задиристого сарказма.
– Попрошу не затрагивать наболевшую тему банкнот! То, что вы пишете, это маразм чистейшей воды! Не буду голословным. На днях один жизнелюбивый самоубийца опубликовал меморандум, обращённый к студентам архиготического института с требованием спроектировать небоскрёбы с лифтами крейсерской скорости, чтобы время уходило на лестничный пролёт, как пуля навылет. Этот колеблющийся самоубийца проживал жизнь рекламной паузой перед показательным выстрелом в песок. Что-то вас с ним единит. Не все «творцы» понимают, что есть неосуществимые проекты вне моей редакторской компетенции. А вот ещё один перл, как вы выражаетесь: «По мановению ноги», в котором берёте наших подписчиков на измор весьма сомнительным юмором.

Я взял себя с собой,
не каждый это сможет.
Я – кремень голубой.
Мой Бог меня моложе.

– Мой дорогой домотканый поэт, с вашими писульками я сойду с ума! Даже папа Карло с его резьбой по дереву позаботился о буратинином сучке в целях поленизации голубоволосой Мальвины. Интересно, сколько жён дало тягу от вас, Опа? Говорят, что вашу первую жертву  родители с трудом изъяли её из употребления падшего переулка, в котором они жили.
      – Не внедряйтесь в мою личную жизнь, Гастон, и не снимайте с меня стружку! Завязать дружбу и завязать с дружбой – две большие разницы. Теперь у меня нет никакого сомнения, что вас гнетут отклонения в 60 градусов, не зря же говорят, что вы пьёте чистый спирт вместо сердитой 40 градусной водки. Восторгайтесь мной в меру и потише, чтобы помидоры не подозреавали, не то мне станет нехорошо от ваших вторжений в моё недоступное массам привилегированное искусство быть недопонятым, и, пожалуйста, не смаргивайте крокодиловы слёзы с белёсых ресниц альбиноса, прежде чем сожрать меня. Обождите, умейте сдерживать ваши наскоро отполированные манеры. Я благородный рыцарь, так сказать, идальго, – вильнул Опа ботаническим задом.
– По моим данным, ваши нераскрытые рыцарские наклонности явили собой полуфабрикаты эмоций идиота, выразившиеся в занятиях любовью на столике в кафе «Под открытым небом».
– Против правдиво выглядящей лжи в принципе не возражаю. Тогда я подвизался на фабрике у фарисеев, где якобы делали добро из неподходящего материала, а выпускали зло, оборачивавшееся подарком. Признаю мои писания неудобоваримым чтивом для тех, кто удосуживается не владеть родным языком. Не моя вина, что такие как вы не идут в ногу со временем, не схватывают гомосексуальных тенденций, витающих в загазованном урбанистском воздухе. И потом нас подслушивает хавронья-секретарша Стрекуздищина. Она по-своему проинтерпретирует происходящее. Полагаю, у неё имеются на то все основания и обширный опыт. Представляете, что она о нас думает? Молодка перестанет отдаваться внеурочной работе в обеденное время. Ведь до работы у вас, Печенега, в перерывах на обед Жаклин подживала в конструкторском бюро с Логарифмической Линейкой. Это ли не пример лесбиянства?!
– Поосторожней на крутых оборотах речи, Опа, вас может занести и выбросить под колёса встречного движения за гражданские права военного. Думаете я стушуюсь, превращусь в рохлю и начну печатать всё, что выходит из-под вашего обезумевшего пера?
– А почему бы не считать лужу в туалете за расширенные полномочия ребёнку, не выбирающему себе родителей на свалке поколений? Поэтому я пишу без абзацев и знаков препирания, считая их уличными. Но зато какое блестящее знание предмета любви! Не осмелитесь же вы отнести меня к поэтам, производящим на свет стихи для постбальзаковской возрастной группы выживших из ума читательниц! Я уверен, что у вас не хватит гражданской наглости причислить меня к плеяде гадёнышей-писак типа Нолика Саквояжа (помазанника губной помады на расчехлённом «приборе»), сдавшего в печать трилогию изменщика «До чего же хорошо в... другом!»
– На уровне простейшего, романтизирующего в интимном месте, посещаемом моим проктологом Тыберием Гуревичикусом, доказывающим, что офтальмология и проктология смежные специальности (обе протирают «очки»), вы на манер аиста, свиваете гнездо на творческой крыше, создавая вид, что заботитесь о прибавке в семье, живущей под нею. Нет уж, дудки! У меня в кабинете вы обыкновенный выдумщик. Создаётся впечатление, что автор в вашем одутловатом лице производит на свет нечто непосильное для ординарного прочтения. Вы – хищник, пожирающий сырое неотёсанное слово, содранное с костей ни в чём не повинной жертвы. Приведу отрывок из последнего детища, где вы на загляденье открыто выступаете от женского лица без макияжа.

             На заре печальной вобласти
             Всей душой любила пиво я...

– Здесь вы не ошиблись, проницательный Гастон. Не придерживаясь плешивого плагиата, ни района, ни области я не уточняю, стараясь заинтриговать потребителя.
Я родоначальник движения за обезвоживание речей политических деятелей и естественно бескомпромиссен к мелиораторам.
Я – крысолов слова, безжалостно ловлю его в капкан, чтобы потом скормить изголодавшемуся интеллекту пытливого читателя. И заметьте, я не зачитываю вам мой последний рассказ «Хлороформ», чтобы не усыпить себя. Понятно, что в моём творчестве остаётся побочный продукт в виде крысиных хвостов, но их я сжигаю, как иные сжигают за собой сами знаете что. Клянусь, вы меня доведёте, Гастон. С вашей бесперебойной подачи возьмусь за изобретение аппарата, который вместо монет проглатывает обиды. Вижу, не даром множились слухи, что ваш дед отличался неотвязной преданностью, ходуном ходил к Ленину. Не зря вы были в своё время осуждены литературной братией на три года зам. редакторских каторжных работ с отсидкой в пляжной тени за словарные добавки в пищу в журналистской столовой.
– Слушая вас, господин Непонашему, можно подумать, что колесо изобрели только для того, чтобы совать в него палки. Своими виршами вы напоминаете монгола-кочевника, вышедшего из математических кругов, сопряжённых с богатством. Загоняли несчастного Пегаса по степи, потом в коралл на Олимп, и думаете, чего-то достигли в жизни, – в мерзкой интонации редактора слышались синтетические нотки затаённых надругательств.    
 – Вы, Гастон, вырываете у меня слово изо рта, как несмышлёный ребёнок выхватывает леденец. Я начинаю подозревать, что вы, как детоненавистник, любите немых детей. Но я не отношусь к их числу, так что разрешите закончить мысль человеку, не являющемуся поклонником вашего ожесточённого деморализующего таланта Цербера-цензора. Вы, не ходок в мир аллегорий, не схватываете  элементарные категории отката моих гениальных находок.
– Например? И постарайтесь употреблять вылеченные фразы, облекая мысли в удобоваримые формы.
– Сами напрашиваетесь. Что ж получайте! Что объединяет мобиль, графа, ручку и портрет?
– Вопрос в высшей степени идиотский, но явно ваш.
– Вы уходите от ответа прямым в челюсть. Короткое – «авто».
– Давайте Опа-нас обойдёмся без унизительных ребусов, и  увиливания от ответственности за понаписанное вами. Вы осмеливаетесь замахиваться на святая святых крылатыми (на ваш взгляд) воззваниями, вроде: «Нет тормозов в отечестве вдвоём!» У меня сомнительные эксперименты вызывают бурю возражений, и я догадываюсь, где и как вы кончите. Но когда хитро скроенная стряпня появляется в нашей газете, редакционные  столы заваливаются возмущёнными письмами недоучек. Я понимаю, вы предложите мне сменить читателя, но посоветуйте тогда – на кого? Думаю, придётся пересмотреть отношение к вашему творчеству и пропаганду толерантности к вам, стоящему во главе разрозненной когорты бездарей от пера. Почему бы вам ни заняться написанием детских сказок, нацеленных целиком на взрослых? Вы сами не замечаете, как обрастаете жиром наречий и скабрёзными прилагательными вставками. В доказательство моих слов имеются достоверные данные, включая оригинальную философию в который уже раз разведённой  морской свинки, отражённую в её мемуарах «Под отвалившимся каблуком». Экспериментируйте, но не в нашей достопочтенной газете, где всё настолько радостно, что на злобу дня, вымещаемую на ком-то, ничего не остаётся. У вас имеются при себе ножницы? – напустился на Опа-наса Печенега.
– Что за мерзопакостный вопрос? Конечно, нет! – отозвался Непонашему. – Вы становитесь похожи на уполномочителя мыслей в биде – побратиме унитаза, или ещё хуже – на сварливую сварщицу интриг Олесю Сверло. И зачем оно это вам?
– Чтобы выкроить кусочек бесценного времени, когда меня оторопь берёт или полицейские (копы с подкопами) призывают в принудительную армию свидетелей. Не зря же жестокий критик – недооценщик слов и импозантный референт Синовий Хруст, назвал ваше творчество словарным тромбозом и рецидивом неразделённой любви с литературой, основываясь на высказывании: «На кого только не сваливали вину в закрома уродины!» Вам не кажется, что вы вылавливаете нестоящие выеденного яйца темы из проточной действительности дырявым садком, находясь под шафе, и никак не можете остановиться, неся сокрушительное поражение в правах?
– В этой вырванной из контекста цитате выражены штрихи быта и черты характера страны. И выходит, что я не злостный подрывник не обустроенного общества, не припадочный демократ или, по вашему мнению, остолоп, а достойный дебилитант конкурса страны Дураков имени Буратино. В моих фразеологических закрутках, герой преодолевает опороченные пороги, обитые абитуриентами, и засасывающие водовороты ужасающей бедности. Он отсуживает недвижимость на безликих пейзажах художников. Выброшенный на камни, он кровоточит, достигая Икаровских высот. Мои книги поглощать не просто, но и отрыгивать не следует. Вы, Гастонишка, экспедитор практичности – слуга двух господ занятый диктатурой, и проявляется она в попытках создания ограничителя скорости мысли. Смените тон и тормозную жидкость, водитель! Думаете, я существую с ваших жалких гонораров? Дудки! Мне психиатры с невропатологами платят по-аккордно в зависимости от увеличения читателей-пациентов во врачебных практиках, приёмные которых наполняются торшерной музыкой.
      – Произведения, выползшие из-под вашего пера, напоминают продуктовый набор с нагрузкой подписки на партийную газету вместо еврейской туалетной бумаги «Ватман». В них так много воды, что герои воспринимаются Ноевоковчеговцами.
– Прекрасно, зато им не приходится тратиться на дорогостоящие бассейны и трудиться на приусадебных участках, которые за ними ещё не закрепили документально, – расхохотался Опа-нас, добавив про себя что-то насчёт перебитого редакторского носа, довесок которого, если и захочешь не перебинтуешь.
      – Павлин без хвоста – жалкая курица, – высморкался Гастон, не отличавший факира от фиакра и содрогавшийся от зрелища тараканов в босоножках, гоняющих хлебный мякиш вместо мяча. 
– Да курица, но при условии, что павлин не венценосный.
– Не буду спорить с Аристотелем – он меня всё равно не поймёт, тем более, что гражданский акт дефекации он относил к неизбежным потерям. И в Венециях я не бывал.
      – Знаете, Гастон, если повествование не вызывает вопросов и поднятых редакторских бровей, оно банально, и не представляет для меня интереса. Не познавая ничего нового я не обогащаюсь. Вчера я узнал, что штаны молодых людей сползают ниже их прожиточного минимума и это меня как-то духовно обогатило.
Опа посмотрел на скошенную лужайку массивного подбородка Печенеги, надёжно скрывавшуюся под неухоженным кустарником растительности на щеках. Настроив мелодичное пенсне с припевом «Безвредная шокотерапия», Опа заподозрил, что редактору не понравилась его пьеса «Встряски на ухабах» о шофёрах-дальнобойщиках, бесповоротно заказавших три по 150 с автоприцепом в столовой «Заправочная инстанция». Но он не угадал, до неё щупальца Печенеги ещё не добрались.
– И что за манера братков величать братанами, слуг обзывать слуганами. Сулугуни какое-то получается! – неожиданно взорвался редактор, – хотя из всех сыров, сулугуни, думаю, и не солгут. Когда бурчит желудок, рассудок не дремлет!
– Возможно это рассчитано на любителей дешёвых детективов.
– А ваш герой неподавальщик вида Армагеддон Слюнтяев из романа «Предгорья аллегорий» охотно бы составил компанию забулдыге Гитлеру с проницательным Сталиным, если ваше воображение, к счастью для читателя, не было бы столь лимитированным.
– Осторожней на виражах выражений. Гололёда нет, а вас уже заносит в сторону. Вы не ванна, вам не отделаться керамикой и не опуститься в кресло, продавленное ягодицами хозяина.
– Тогда что говорить о вашем трактате, касающемся накоплений хорошего холестерина в складках живота? Он не выдерживает никакой критики, и шокирует Драйтоновских врачей, которые не один диагноз поставили на ног на голову. Вспомните хотя бы, что советует один из них в рассказе: «Больной, у вас туберкулёз в открытой форме, извольте застегнуться».
– Лучше бы вы, Гастон, торговали молотками для сколачивания состояния, чем редакторские штаны протирали. Трудясь в поте лица, вы, как блох, выискиваете начинающих авторов-неудачников, шпыняете их и клеймите на манер рогатого скота.
– Кто-то должен выполнять и грязную работу, любезный.
– Но не так верноподданнически, не так рьяно. Не пойму я, Гастон, кто вы, сердобольный консультант на раздаче советов, невольнослушатель свингового джаза или пария несговорчивого общества с его деспотичной требовательностью?
– Не угадали. Я ни то, и не другое. И перестаньте смотреть на меня слезящимися глазами сенбернара с пастозной отёчностью и свекольником, расплывшимся в подглазничной области.
Овраги морщин углубились по обеим сторонам глубокой трещины рта Гастона Печенеги, пока Опа-нас, как посредственный куплетист, продолжал обсасывать приторный леденец нескончаемой темы, зачатой в потайных уголках мозга, в котором строил умопомрачительные планы как стать поставщиком смазочных масел для спёртого сопрано земной оси.
– С вашим муравьиным усердием вы участвуете в  противоборстве и отводите удар в сторону, дабы побеседовать с ним по душам, а ведь зарубки на память бывают не только у палачей.
– Признаюсь вам без ломоты в гостях, Опа, я – моряк, носящий в душе скрытный характер и патологоанатом, узнающий новости из уст, не препарируя их. Начинал с Азов(а), заканчивал Чёрным и понимаю, что прожектёрства юпитеров и софитов заканчиваются, когда кастаньеты вырубают свет на Коста дель Соль. Вы, Опа, редчайший экземпляр в моей обширной коллекции авторов.
– Свежо предание – расстрел не за углом! Неэтично, Гастон,  прямодушничать в жаркие нью-поркские дни, когда раздражают нечищеные ботинки и зубы собеседников. На краю бездны тормозные инстинкты обостряются, Я разобью предложения на составные части, но склеить их вряд ли удастся. Ещё немного и вы станете утверждать, что семья – это самозабвенная жопа, напоминающая кабриолет с откидным низом и вываливающимся дном.
–  Если действительность лепт оп – компьютер, преданно стоящий перед тобой на коленках, то ответьте мне, положа руку на сердце, как вы творите, безграмотно строя предложения? Почему бы ни начать сдерживать чахлые слова, застойного болота в рамках семейной любви, и будет у вас не муторная жизнь заштатного писателишки, а сплошной Бахрейн. Нельзя работать на износ в декоративной манере письма на манер тянущих лямку мужиков с картины Репина «Желваки». Дайте железяке желёз читателя отдых от себя и прекратите выполнять функции ходячего цитатника. Привожу одну из них: «Нализавшись горчицы, она порыжела от заржавленных слёз, а могла бы сладко спать, если бы к столу подали глаза осьминога в малиновом соусе». Вы опрометчиво допускаете промах за промахом, а следовало бы целиться. А вот чего добились руководители музыкальной лондонской радиостанции Де Бю Си.
– Какой-то праведник с прокрашенным венчиком волос пытался обратить меня в разнообразные виды христианства, но я обращался в бегство. Вашим слугой накатано 14 томов стихомолитвенников и неисчислимое количество новел, почивших в прозе. Я зачитываю их на ночь вслух. Исполнено 2300 шансонопсалмов, перепеваемых  через день на третий в хронологическом. Создано 40 000 шуток, каламбуров, афоризмов, ребусов, шарад, острот и другого ассорти. Возможно, это покажется странным, но я сам не всегда над ними смеюсь, ориентируясь на единственного корректора – время. Я рисую словом, так позвольте мне заниматься любимым делом как я это умею. Конечно, беспринципных субчиков больше всего устраивает косный кастрированный язык и пустые растиражированные мысли. А какая несправедливость творится в орфографике! Есть восклицательный, существует вопросительный, но нет утвердительного знака. Кстати, судьба созидательного падежа не даёт спокойно спать, а результат налицо. 

«Факинги» гремят за стеной.
В ноздри бьёт хуанистый дым.
Я застыл в поту – заливной,
не завидуя молодым.

Времени – в разгаре грабёж.
Колется сосед-графоман.
За стеной гудит молодёжь –
не сдаёт «зерно» в закрома.

Мне б стакан покрепче, как встарь,
порезвей девчонку, как в те...
С Паркинсоном бывший бухарь
и с Альцхаймером в суете.

Приземлились здесь старики,
но завидки нас не берут.
Пострелять с колена, с руки
не сочту за зверство и труд.

Я живу растеньем в себе
эмигрантской жизнью, как гнус,
Отработал в эНКаВэДэ.
Ну и что? Я этим горжусь!

Сволочи! Позвольте поспать,
просит вас старик Баренбойм.
К сожаленью мне не достать
ни одной из прошлых обойм.

В полный рост внушительно встать,
ощутить холодный курок,
чтоб молодняку расписать
пульками кровавый урок.

Жизнь за стенкой не преферанс.
«Тащится» всенощный галдёж.
Старость Им моя – реверанс.
За стеной «гудит» молодёжь.

«Факинги» гремят за стеной.
В ноздри бьёт хуанистый дым.
Я застыл в поту заливной,
притворяясь полуглухим.

Но согласитесь после таких душещипательных стихов ничего не может быть лучше для поэтической натуры чем валять дурака, если его удастся найти на пляже. Или дома поглаживать круглую Галку, постанывающую от удовольствия от замысловатой байки:
«Пока плеяда расторопных официантов обносила губы жаждущих лихорадкой ожидания, «рубильники» всех сортов и мастей развернулись в мою сторону, как будто бы они знали, что во сне меня донимали мысли с разноцветными татуировками.
Разношёрстные уши выслушали странный набор восклицаний во втором прочтении, не взирая на моё рвение, чахнувшее на полуобороте декламационного процесса, и как заметил казарменный шутник японский чукча Бегемото Ямагучи: «Если человек делится знаниями, часть его я готов попробовать». Выступление, обладавшее созидательно-разрушительной силой провалилось – струганные доски прогнулись и не выдержали, ибо оно являло собой комплекс гимнастических упражнений с произвольной программой. Я ставил жирную точку, как муж, падающий на жену без сознания... собственного долга, не подозревая, что она может оказаться отправной, но оно и понятно – мы были приглашены к зайчихе на зайчатину. В первом варианте заявление звучало потребительски: «Как приятно в знойный день лежать с рюмочкой под маринованным грибком! Вы мне закатываете обед, я вам раскатываю стихотворение. В нём я лишний раз подчёркиваю, что навесов на нудистском пляже нет, зато он покрыт неувядаемой славой совмещения голых камней и изголодавшихся тел, а ведь у моего катангенса выявили синусит, когда  она после ночи любви сказала, если ты станешь богатым, у тебя будет наследник, в противном случае можешь рассчитывать на заурядного ребёнка».
В агрессивном обществе, насквозь пронизанном умозрительными высказываниями, конвертирующем семенную жидкость доноров в детопроизводство и прикладывающемся к пьянящим ассортиментам на столах, проявлялись низменные инстинкты, в которых сам процесс превалировал над его результатом.
Приведу за руку пример: «Когорты хулиганов, налившись кагором, не разбивают парки, они их загаживают. То же происходит со стихами широко развитой порнодобывающей промышленности. В них автор, обходя боевые редуты, подвергает читателей фобиям и тревоге в обхват, а сам бежит неизвестно куда без оглядки и намёток на будущее, не вписываясь в виражи».
Как видите, одураченные избыточным орнаментом жаждут оценить мой труд по достоинству и отметить создателя, но к собственному разочарованию узнаёт, что автору удалось улизнуть, не получив заслуженной черепно-мозговой травмы, ведь никто лучше него не мог устраивать скандалы на работу.
С той поры хожу вьюно, пью кино и не горбачусь над несклоняющимся словом – не желая делать детишкам ничего «дурного», как навеки успокоившийся многопрофильный Майкл Джексон с его полифонией».

Куда ушли философы, престижные учёные?
Преподаватель – улица была, будет и есть.
Мораль – она как праздники сегодня упразднённые,
Где знамя домотканое берутся суки несть.

       Какова удойность удода и  стоимость непредвзятого мнения?
      
           Глава 35.   Всё проплачено

– Поздравляю вас, Опа-нас! Вы меня обяжете, если перестанете писать. К чему обнажать прободающие язвы исковерканных до неузнаваемости слов? Вы, как щедрый любовник, стаскивающий с женщины купленную её мужем шубу, передаёте меховую в покрытые цыпками руки нищей. Покажите мне сумасшедшего, не превышающего потенциометр своих возможностей и осилившего похлёбку вашего комплексного идиотизма. Немедленно сдайте нечитабельное оружие, и я запишу в литературные анналы, что воитель вылечился от прострела в пояснице горячим утюгом «Наутилус» и больше не корпит над компьютером на сквозняке.
– В ваших предложениях и суждениях, Гастон, угодливо проглядывают потрёпанные чувства, проскальзывают вредоносные наслоения неуравновешенной редакторской психики и внутренняя неудовлетворённость неSOSтоявшегося публициста, которому чтобы вы... кокотку приходится рассыпаться в любезностях.
 – Сделайте одолжение, не разыгрывайте из себя тонкого психолога, Непонашему. Я не стервятник, чтобы мне скармливали сырой полуфабрикат, сгодится и воронёная сталь. Дайте живое примечательное произведение, не ловящее блошиных моментов.
– А вы прекратите брызгать слюной, инфицированной болезнетворными микробами, Печенега. Они создают тошнотворческий ореол вокруг  хилого венчика волос, эдакое бактериальное облако, которое не под силу разогнать потоками, возникающими в атмосфере не рыцарского мельничного размахивания лопастей-ладоней.
– Всё перемелется, как не говорил рёхнутый на всю катушку Дон Кихот Ломанческий. Но вернёмся к бесценным творениям. События в них разворачиваются, чтобы избежать целлофана гнетущего рассказа, где отсутствует шанс на выживание даже с применением художественных консервантов из  уловок присущих незатейливой  схеме непристойных сплетений.
– Я не имею ничего против деловых замечаний и признаю стилистические недоработки. Конструкции легковесных предложений определённо требуют усиленных тренировок с отягощением пальцев бриллиантами, наподобие того, как великий тренер Тарасов вводил хоккеистов на лёд, навесив им гири на ноги.
– Выходит вы сами признаёте мою чистосердечную правоту и свою крайнюю левизну в суждениях, дорогой Опа-нас. И без того уличное движение ваших фривольных текстов превращается в не поддаваемое описанию. Ему не достаёт яркости. Освещение событий слабое. Где зажигательная электрика, расцветавшего мага Нолии? Мы не в XIX веке живём c газовыми горелками.
– Это так, но мне противны жалкие потуги с претензией на оригинальность иных словотворцев. Глухие отзвуки не превратить в звонкое звучание, и имя им – вычурность. Другое дело Ольга Александровна Славникова. Я преклоняюсь перед малахитовым талантом уральской писательницы. Высший пилотаж! Читая её, я подвергаюсь из года в год дорожающему омоложению словом. В отличие от меня, у которого при переводах вкус языка остаётся, но аромат теряется,  её произведения в целом приемлют  заморские языки. Мой же песенный тепловоз, Мойше, не переводится на чужие рельсы, так что приходится менять состав вагонов.
– Во-первых и во-вторых я не Мойше, а Гастон Печенега и, глядя на вас, не перестаю удивляться, неужели вам нравится бряцать словами, блистать на фоне бездарей и меркнуть среди талантов? Теперь перейдём к серебряным россыпям (на вес золота) вашего словесного граффити, которому предшествует настенная каллиграфия предков. Не скрою, опусы некоронованного властелина ахинеи вызывают у меня вулканически-рвотный рефлекс. Фарисействующего фигляра, несомненно, ожидает успех с бейсбольной битой в руках сердобольных критиков. Но и это вас не остановит. Вы будете строчить всё, что взбредёт в больной мозг и не порежетесь об острый сюжет – он отсутствует как таковой. Возьмём хотя бы  заумные вкрапления, не подлежащие облицовке:

«Авиалиния EL-AL совершает международные пейсы»;

«В хорошую воду я становлюсь ясновидящим»;

«Оправдательный вердикт вынесли в фойе, уложив на пол и приняв поцелуй за элемент искусственного дыхания»;

«Ограниченные средства как маленький член ведущего Говарда Стерна, по словам которого ничего такого не сделаешь»;

«Неразборчивыми бывают: Речь Посполитая, дружественная мебельная обстановка и порнобоевик «Джентльмены в чреслах».

«Высокая грудь – составная часть царственного женского корпуса (вторая дверь налево, подъезд – парадный)»;

«Только святая дева Мария могла забеременеть без постороннего вмешательства, изготавливая солнечные ванны»;

«Грачи прикончили цыплёнка табака на железнодорожной ветке, чтобы не дать зачахнуть «Анчару» Пушкина»;

«Действительные члены клуба миллионеров-неудачников собирались в  кафе «Лимонные дольки»;

«Печника осудили за отказ от близости с супругой – он маневрировал между изразцовой женой и любовницей»;

 «Секс в семье рассматриваю как дополнительную услугу»;

 «Она не вмешивалась в мужские разговоры, боясь перебить эмалированную посуду, допивая коктейль Прелые листья»;

«Ты ещё можешь тряхнуть стариной, пролетая над унитазом»;

 «Я против преждевременного развода. Только идиотка будет выкуривать трудолюбивую пчёлку из улья».

А куда отнести «Морщины, избороздившие океан лба»? И как понимать ваше отношение к половым органам как к отделу бытовых приборов? В блеклых, белобрысых песнях воспеваете брюнеток, тонкий аромат которых ни до кого не доходит, довлеете над неискушённым слушателем своим непререкаемым  авторитетом и берёте доверчивого читателя измором за то живое, местопребывание которого я не буду уточнять.
– Господин редактор, но у меня есть и другие, достопримечательные места. Секундная стрелка часов перебежала от правого зрачка к левому, показывая полночь... во всём её великолепии, и я припоминаю откуда приехал – это уже хорошо.
– Мне стрелки и места встреч не заметны, потому и не знакомы. Люди интересуют меня постольку поскольку у них развита покупательная способность любви... к моей газете. К тому же я холостой, нормальной, ни в ком себе не отказывающей ориентации и ваши пленяющие возможности и деланная учтивость меня не прельщают. А куда годится ваше утверждение, что юмористические выверты и примочки любые промахи спишет?!
– Вы не Гастон Печенега, а Фома Неверующий. Скажу вам больше, когда-то я прошёл по конкурсу в цирковые клоуны борьбы с семейным кризисом благодаря изобретённой мной системе выявления талантов. К животам экзаменаторов прикреплялись датчики. Осциллографы определяли на электросмехограмме коэффициент эффективности выступления абитуриентов. При объективном методе тестирования революционно настроенных роялей равных мне не оказалось. Так я получил свою первую работу паяцем.
– Верю, но теперь по прошествии времени попробуйте впрыснуть в вену поэзии не одуряющий наркотик, а живительный эликсир. Признаю, повествование не назовёшь хилым, наоборот оно перекачано изысканными матаморфическими препаратами, что даёт незаконное преимущество перед подавляющим  строчущим большинством, а это, простите, для меня белёсые плёсы.
– Мы спорим битый час, Печенега, и у меня появилось ощущение, что я попал в детский «Кошкин дом», где поселился клыкастый тигр, готовый разорвать меня на части.
– А вы, что, ожидали встретить действенные лекарства ракетных установок, касающихся их дипломатического приёма?
– У вас оранжерейные настроения далёкие от жизненных требований и забот, и, поверьте, в отношении моего творчества вы допускаете непростительную ошибку, Гастон. Для меня каждая юморная мысль должна быть желаема как та женщина, что следит за собой, иначе её не стоит высказывать или употреблять. В сплетениях вольтижирующих слов под куполом Моего цирка без дозаправки в воздухе парят обукеченные фразы, а ваши неуместные цифровые потуги, претендующие на рассуждения, застыли на уровне пятилетки трёхлетнего ребёнка. Удивительно, почему вас после института не распределили в ясли стареющим клоуном, того и глядишь, опростоволоситесь в корзину для истлевших бумаг. Я понимаю, что незаменимых поэтов нет, но затмить можно любого,  также как и заморочить голову никчёмной ерундой. Кстати, могу подарить вам симпатичное закопченное стёклышко, на завтра в вашем левом полушарии назначено затмение солнца. Поверьте, Гастон, у меня есть опыт. Когда-то на мою тень нашло затмение, и подруга назвала меня солнышком и смотрела на потемневшего зелёными глазами сквозь бутылку «Угристого Шампанского».
– Спасибо, Опа, за яркий пример и проявление заботы, но у меня есть противосолнечные очки. А насчёт клоуна – не ваше это дело. Члены редакции давно записали вас в страждущие на обзорную вышку и в Скволыжники – звучит по-олимпийски, но спортивным духом даже не пахнет (они пытались крохоборство всунуть в предстоящие игры между джиу-джицу и сумо). Складывается впечатление, что вы пишите для влюблённой парочки, спящей в больничной палате. С вашего позволения цитирую: «Шёл дождь и я боялся промолкнуть, думая, что без шляпы головомойки не избежать».
      – Не стану осспаривать. Честно говоря, я не люблю митингующую толпу из двух человек, она вызывает у меня  недоверие. Но мне приятно слышать комплименты от вас – выдающегося спринтера, участвующего в ритуальных забегах на сто метров на месте и с завидным постоянством занимающего первые места в рядах тупоголовых поглотителей телевизионного варева. Я дарю свой бедный перенасыщенный раствор таланта, избежавшего богатой бездари от пера, избранному читателю. Но, к сожалению, ещё процветает категория слабой духом когорты мужиков. Они ущербны. Они порядком заросли и не помнят, когда в последний раз брили плечи.
      –  Не буду разубеждать вас в заблуждениях по поводу  моего досуга, Опа. Лучше обратите своё внимание в католичество, не задумываясь о качестве написанного вами, вероятнее всего в бреду или наркотическом угаре, где воспалённые слова больны, и целые предложения подлежат курсу лечения. Ведь в отличие от вас, волшебника слова, я не ищу лазейку в подзаборном мире. Чего только стоит ваше голословное заявление в партию, сопровождаемое безаппеляционным утверждением: «Не избавленная от пошлости управляющих, обеспошленная страна голодала!»
А благодаря непристойным языковым усилиям вашей непонятно какой по счёту сожительницы Зоси, весь Южный Брюквин оказался в курсе ваших педофильных писательских наклонностей. Но не тешьте себя бескрылой надеждой – Набокова вам не превзойти. Писатель уподобляется бандиту, зарабатывая на жизнь пером. А вы подменяете плоскостное мышление объёмным. Но кто его способен воспринять? Уделите больше торговому центру внимания, чтобы неприглядные для вас слухи не обернулись в целлофановую бумажку, на которой вас разложат и размажут. По сравнению с вами прощелыга Амброзий Садюга – эталон пустотной чистоты, с ним я избегаю вступать в полемику. Ещё в школе, когда Амброзия выгоняли с урока в коридор, он промышлял внеклассным чтением своих стихов. Но, как видите, несмотря на  контакты с поэтами, мне удаётся оставаться холостым.
– Лучше стрелять холостыми, за неимением женатых, и учтите, чего ещё можно ожидать от Зоси – женщины, которую никогда бы не приняли в Сорбонну, даже по знакомству.
– Да, чуть не забыл насчёт стрельбы. На стрельбище в литературном тире вы стабильно попадаете в «парное молоко» и вставляете неподобающие утруссизмы куда ни попадя. Разве это не признаки тяжёлого заболевания? А как вы объясните словотворческие испражнения, теряющие под собой всякий смысл, а ля лозунг: «Да здравствует тормозной путь прогресса!»
– Не принимайте меня за придурка из полузабытого прошлого,  пытающегося с положительной реакцией Вассермана спастись от болезни бегством, из-под полуголодного брюха родины. Признайтесь, Печенега, что вы хотите заручиться моей материальной поддержкой. Ваше редакторское желание мне вполне понятно и не вызывает никаких возражений. Я уважаю паразитирующих в литературном океане рыб-прилипал. И не забудьте, бабки – не протезы на кнопках, они отстёгиваются с большим трудом.
– Вы сумасшедший! У вас болезненное самолюбие и никакого кругозора. Я не вижу умиления от встречи со мной, расписанного художницей-жизнью на вашем продолговатом лице. Упиваетесь издаваемыми какофоническими звуками как разглагольствующий алкоголик, проводя отвратительную аналогию между мной и хищной акулой. Да как вы смеете! Вы что, окончательно спятили?!
Утлый нос Опа-наса побелел и непристойно одиноко выглядывал из вздутых, как облупившаяся стена, залепленная афишами, небритых щёк. Тропинка его мыслей запетляла и на момент выпала из поля зрения скороспелых лишений, ведь согласитесь, горы без восхождения ничего не стоят. Но насущные заботы, схожие, как близнецы, мечтающие о кабриолете зимой, остались валяться позади на дороге. Кто их поднимет? Карикатуристы, малюющие бравурные шаржи? У них не хватит на это ни сил, ни смелости!
– Спятить, не сшестерить, – рванулся в контрнаступление Опа-нас, – вот кем я не бывал, так это субтильной шестёркой! Мне надоело, Гастон, выслушивать курс нравоучительных лекций. Вроде налаживаете непринуждённую беседу, а потом ведёте себя хуже мерзавеца, бросающего жену на произвол судьбы без средств к босоногой повседневности со следующим после вас.
Нам не стоит портить взаимоотношения, вы же мне не чужой. Но не забывайте, не в пример реалисту Амброзию, я сюрреалист, и мне нравится то, что я пишу. Могу вас обрадовать, мной найдено самое  горбатое слово «Квази-мода», укорачивающая жизнь юбке. Я сдал его на хранение в литломбард. С меня ни гроша за него не взяли, теперь его перенесли в Дом Моделей и оно безвыносно пребывает там, снимая локальную боль у литературных барыг.
– Я устал от замысловатых каламбуров, Опа-нас, а давать вам  расфасованные советы – что выпавшему из окна парашют бросать вдогонку. Вы даже не удосужились нормально процитировать пословицу и перевираете её на свой лад: «Видит око, да зуб наймит». Ваш талант не умрёт, но перестанет раздражать других. Что у вас там ещё припасено стихоплётное, мой милый пастушок?
Тупорылые замечания Гаста, пощупывавшего свой негнущийся китовый ус, напоминали легкоуязвимому Опа-насу Непонашему малярию, приобретённую в джунглях Африки, и любовные укусы вредного насекомого одновременно. С точки зрения наркомана Опа был за расширение вен, а также Инсбрука и Зальцбурга. Неуязвимый поэт в барде не выдержал и огрызнулся:
– Вам утрусским языком сказано, за всё заплачено. Я уверен,  толстуха секретарша приложилась поросячьим ушком к замочной скважине и подслушивает нас или подсматривает. Хотите, плюну?
– Не тратьте слюну зря. Откуда вам это известно?
– Судя по приливу в вашем бушующем океане фантазии, секретарша смело вошла в воду, по-архимедовски вытеснив её за пределы дозволенного. Интересно допустима ли двойная бухгалтерия в вашей семье чрезвычайно прыткого чемпиона в ширину?    
      – Пользуясь тем что я холост, вы позволяете себе выплёскивать на меня неспортивную грязь, аж через край хлещет. И не втягивайте в свои интриги мою секретаршу, она в деловых отношениях в каком-то роде девственница, и как правоверная мусульманка бросает на меня полумесячные взгляды, преисполненные религиозного рвения на совместное будущее.
      – Так я и поверил! Сохранность невинности не плеврит и не предполагает анонимности, но и афишировать её в коррумпированном мире, где всё имеет свою цену, особенно не стоит.

                Нищему буквоеду зачастую закусить губу нечем.

      Глава 36.   Уколы, подколы...

   – Но вернёмся к самой сути. Ну что такое ваши деньжонки, Опа-нас, по сравнению с асфальтом, расцветающим жвачками и плевками, в который нас скопом закатают! И почему вас так беспокоит новая секретарша?! Может, я хочу вызвать у неё ревность по отношению к себе! – подскочил Печенега.
Он запульнул в рот увесистую инжирину и зажевал правым углом рта, как при парезе лицевого нерва. К его горлу подступал генерал Тошнота.
      – Не беситесь с инжиру, шеф. Могу предложить стоматолога Гену Кривозуба. Я вижу, у вас проблемы с левым мостом  перекинутым слева направо. Но и это вас не спасёт от судебного разбирательства. У вашей газеты никчёмные авокады, и вы прекрасно осведомлены об этом, считая, что это не столь важно. Они вчистую проиграли не одну тяжбу в первой инстанции и зря занимают свои места. Но дело не во мне. Надо умело давать отпор наглецам, зарящимся на наши достижения, а не быть бессловесными тварями, трясущимися при появлении финансовых хищников.
      – У вас, конечно, фрукты почище наших адвокатов, –  усмехнулся Печенега, промокая пот на массивном морщинистом лбу и игнорируя сленговый бардовский выпендрёж.
– Знаете что, Гастон, юмор – это машина смеха без тормозов, гоняющая по вертикальной спине, и я угнал её на 30 лет вперёд. А то что вы чего-то не «догоняете» – ваши проблемы, решаемые по мере поступления, мне от них не кисло. Представьте себе, мои мексиканские друзья-нелегалы перестанут перебирать овощи в корейских лавках и перекроют границу с Южным Соседом так, что ни одна кукарача не пролезет. Эта гомериканская сибаритка и  профурсетка – экономика, нуждающаяся в финансовых вливаниях влиятельных людей и неотложном хирургическом вмешательстве, несомненно, рухнет. Ведь вафле-гомериканцы вкупе с «белилами» работать за латинос на частных лужайках, стройках и подметать полы продмагов и домов уолл-стритских воротил носом  не будут.
      – Ладно, ваша безупречная акцентировка моих недостатков убедила меня в том, что в стране преспокойненько синтезируют совершенно противоположные мнения, как одно из разновидностей решения проблемы энергоносителей примитивных культур. Скажу откровенно, иногда я начинаю путать ОМОН с омонимами (коса девичья, коса на косьбе, береговая коса). Меня преследуют уравниловка на работе и несопоставимые величины в переходах.
– Уличных?
– Нет, словесных. К примеру, ваше обаяние, переходящее в обоняние и наоборот. Оно действует на меня, как бодрящие звуки похоронного марша. Или ваши же доводы и доводки. Доводы – нечто эфемерное. Доводки – элементы от лукавого. Вы, не приведи Господь, пытаетесь поменять пустые слова переплетающимися понятиями, приводя в смущение усреднённые 1,5 килограмма человеческого мозга. Любопытно же вы работаете. И всё-таки...
– Извольте. Некоторые слова я синтезирую, другие подвергаю обработке и стерилизации, чтобы особо не плодились. Не суйте свой провалившийся на жизненном экзамене нос в нашу кухню, Печенега. Оставьте это нам, творцам-мученикам. Даже не претендуйте на звание классического дурака, которому наставляют рога в антисанитарных условиях. Дурак – тот, кто живёт у чёрта на куличках иллюзиями по отношению к другим, а вы прагматик – человек отлынивающий от вминаемых кулаками обязанностей.
      – Дорогой Опа-нас, вы даже не понимаете, какой подарок вы мне преподнесли. Вы – светоч. Вы... Перестаньте выкладываться, как товар на полку, примите вымышленное имя, чтобы никому в голову не пришло обращаться к подлиннику. Мы же с вами живём не в филантропическом лесу с хроматическим набором душистых цветов в наиболее выгодной для искушённого глаза гамме.
– Вот так бы с самого начала и объяснили, – обрадовался поэт, – а то думал, что придётся переключиться на интервью с женскими писательницами, которым пообещал рассказать, как в детстве папка наказал меня, когда я наелся мыла и пускал флотилию пузырей. Папаня накинул на помещение сетку взгляда и поставил меня на горох в угол на колени, но мамка согнала, чтобы самоотверженно занять моё место. Всё что не делается – всё к лучшему. Но где это обещанное лучшее? Правда, в том же невзрачном детстве мне привили вкус к жизни, оставив шрам на плече.
– Очнитесь, Непонашему, если вам мерещится, что женщина хочет дать вам интервью, похоже у вас хронический публицистит. Покажитесь опытному урологу, Опа-нас и спросите, могут ли мочевые пузыри смеяться без удержу?  Женщины прозаики – это фиалки галдящие под окном!
Ну, что вы там ещё притащили из заплесневевших мыслей? Читайте и побыстрее, у меня скоро ритуальный обед, напичканный пестицидами. Кстати, здесь побывал друг вашего детства, совсем никуда недетский писатель Амброзий Садюга, если мне не изменяет память, вы были с ним однокакашниками.
Хочу сделать вам сомнительный комплимент, пишет он свои до зубной боли скучные произведения намного грамотнее вас в отношении соблюдения синтаксиса и орфографии. Но зато нарушает закон гостеприимства – отказывается пить нашатырный спирт. Его выхолощенный язык не идёт ни в какое сравнение с вашим кудреватым изложением.
К сожалению, и у писателя-эрота есть здоровенный недостаток – он ищет и находит себя на экваторе Эмоций в зените отрешённого Одиночества. Этот полнокровный идиот бездарно работает, прислуживая самому себе. Страстные поцелуи он превращает в слюнявый языковый взаимооблиз, относя их к дыхательным упражнениям, а занятия сексом к сердечной гимнастике. Посещения венерологического кабинета по гостевой визе Амброзий считает оздоровительными прогулками. Он написал блестящий, слегка лоснящийся сценарий под названием «Гуано». В нём А. разглядел себя в главной роли конгломерата, формирующегося в кишечнике, в расчёте на то, что кто-то поймёт его помёт.
Я, конечно, до конца ему не верю, что ему предложили эпизодическую роль в фильме «Утомлённый подсолнухом».
– Рад за него, – прокомментировал Опа-нас, в кровь кусая губы.
– А вот из-под пера таких тварей, как вы, вырываются тварения, вообще далёкие от привычного творчества, где утрусский ковбой Курантов надрызгивается до такого состояния, что выйдя из бара, взбирается на лошадь, распевая «Пара гнедых». Вам, к примеру,  почему-то не нравится содержательное слово мошонка. Вы его стесняетесь и тут же заменяете на яйцо в мешочек.
Разница между вами и Амброзием в том, что вы, Опа-нас, признаёте, своё графоманство, а он ни в какую. Хотя, судя по его заявлениям, он быстрее овладевает женщинами с помощью иностранного языка, в чём и проявляется его тевтонская сущность.
Чтобы читать Амброзия Садюгу, рекомендуется сильно опустится, а на это не каждый (сам себе марципан) отважится. Амброзий с его волосяными эполетами на плечах, не добавлявшими эстетики его поэтическому облику, внёс непоправимый вклад, а местами совсем тощий, в сокровищницу литературы. Он, не спросясь, изъял разъедающий глаза сам «смог» у талантливых авторов пескоструйного направлении в литературе.
Этот антисемит, думающий, что еврей похож на дрожащего от страха зайца, готов был убить двух зайцев сразу. Он невзлюбил Джека Лондона за то, что тот обожал еврейские анекдоты, касающиеся химичащих судов, за  взятки применяющих полимеры. Всенаказующий Садюга придумал садистский способ как стать миллионером в арабских странах – наладить выпуск футбольных мячей с изображением руководителей сионистского движения. Но кто-то из Мосада намекнул ему, что если он попытается осуществить свои намерения, его жизнь выеденного Фаберже не будет стоить и зависнет на волоске, и тогда Амброзий перестал посещать парикмахерские, обрастающие слухами и обнюхивать прелестниц на манер ищейки. Когда мне хочется побеседовать с интересной личностью, я непременно ухожу в зеркальную комнату. А пока что, если позволите, я зачитаю вам кое-какие выдержки из некоего меморандума, который прояснит многое в создателе совершенно нового подхода к еврейскому вопросу, пока вкус вырабатывается, как человек на стройке.
«Последователь краснобая Геббельса Амброзий Садюга, задавший себе вполне оправданный вопрос, является ли его сердце представителем внутренних органов, пошёл дальше своего кумира в доказательствах, что антисемитизм справедливо направлен против тех, кто уверовал в цифру семь за семью печатями.
Ну кто как ни эти люди, работая до седьмого пота, говорил он, за Белоснежкой семерых гномов следить приставили, не задумываясь, что она способна одним «махом» семерых побивахом.
Это еврейские цветики-семицветики, которых до поры до времени держали за семью заборами, за семью запорами, насчитали семь цветов в радуге и выдумали в своих корыстных целях семь дней в неделю. Не боясь семи смертных грехов, они дружно взялись за производство плёток-семихвосток, чтобы в тюрьмах семинары сподручней было проводить, а сами прятали нетрудовые сбережения в швейцарских банках за семью замками.
А кто, вкалывая до седьмого пота за семью морями, за семью долами безналоговые бизнесы пооткрывал, не вошедшие в число семи чудес света? То-то мы здесь из-за них, безработные, сложа руки сидим. Вот и выходит, что у семи нянек дитя без глаза.
Это опять же они – выходцы из гомосексуальных шкафов, – ввели правило «Семь раз отмерь – у одного отрежь», и так, чтобы остальные почувствовали. Они же ни с того, ни с сего для отвода глаз установили, что существует всего семь музыкальных нот.
И пусть мне объяснят, к чему их учёные раскрыли простому люду сокровенную тайну, что у жирафа, как у человека семь шейных позвонков, и определённо не без собственной выгоды их математики вывели аксиому «семеро одного не жрут».
Особенно это проявилось, когда одного чудака из иудейской когорты арестовали в загоне метро первого класса за то, что он настойчиво предлагал скорую помощь быстроногой мулатке, оргазмирующей в бешеном танце у цельнометаллического стояка.
Поверьте мне, эта публичка (семи пядей во лбу) не за просто так затеяла семь пятниц на одной неделе, а чтобы двигать прогресс семимильными шагами, а нас вынуждают заканчивать семилетки, понаставив повсюду семисвечники. Пропагандируют арабский геноцид «Одним махом семерых побивахом», а сами преспокойненько захватили СМИ, и танцуют себе свои 7.40».
– С этой стороны я его плохо знаю, а с другой – остерегаюсь подходить, но поработал Амброзий на славу неонацизму. Ему бы в катамарановых лаптях шагать по морю Лаптевых, – отмежевался после чтения Опа-нас Непонашему.
– Тогда я продолжу. Чтобы осилить вас, Опа, необходимо приложить титанические усилия и подняться, ещё лучше забраться повыше, что требует труда и лимитированной эрудиции. Ну, скажите, и кому это надобно в эпоху ускоренной транспортировки инфекции и всепоглощающего свободное время телевидения, которое, не стыдясь, рекламирует кошерные спальные мешки под глазами на двоих с неразборчивой перегородкой и эластичным отверстием в нём? И как сказал друг Амброзия местный фольклорист, кладбищенский сторож дядя Саня Плющ (человек достаточно плодородный, и по мнению его жены грубое вьючное животное): «Одному маршальский жезл, другому – за свой бы подержаться».
Замечу, что несмотря на измордованную семейную жизнь, которая пошла и опасна, как спутавшиеся обнажённые провода «в инвалидной Аляске любви», к лобкотрясному исполнению Танца живота супруги отношение у Плюща было вполне лояльным. Он считал её отретушированный треугольник лесистым уголком, давшим прибежище мелким зверушкам. Дядю Саню похоронили без травли на кладбище, где он лекарственно прикорнул сторожем у ограды с прохладительной батареей пива, когда в полнолуние попал под фригидную посетительницу на памятной плите, с надписью: «Браки бывают полнометражными фильмами покорёженных ужасов. Мне не повезло с тремя короткометражными».
Смерть, как уход от действительности без алиментов, наступила без почестей. На Санины похороны собрались окрестные урологи, прочитавшие его труд, посвященный описанию водонапорной мышцы, регулирующей выброс струи. Так скорбящая страна узнала, что её покинул ветеран плит и надгробий, великий кладбищенский учёный, лозунгом которого было: «Не околеть бы раньше времени» (дата времени не указывалась).
Это событие не осталось не отражённым в удобрительном стихотворении Амброзия Садюги «Перегной», содержавшем 366 разлагающихся високосных листьев. Живчик Садюга зачитал его, двигаясь словно на шарнирах с рессорами, учёному совету в пивном баре-писсуарии «Утечка мозгов через ноздри». В нём пространно повествовалось об основных противопоказаниях к любви как к навязанной непредвиденными обстоятельствами работе:
1. Суровые погодные условия (пляжный день).
2. Страх инфекционных заболеваний (контакт с людьми).
3. Отсутствие спецодежды (шлем для катания на велосипеде).
4. Нехватка великобратанских продуктов питания (чёрная икра, имперское филе Доминьон, дорзальные плавники акулы).
      5. ПараНоики обитатели ковчега (не путать с парамедиками).
– А теперь разрешите мне, как журналисту-междуугоднику и любителю-чревогороднику, сделать аппетитный вывод из непосредственного общения с вами. Не признавая мой талант, вы расписываетесь в ограниченности, а ведь я работаю тихо и незаметно, как мосты, горбатящие на город.
У вас необоснованно превалируют высказывания каторжника, превысившего планку непреодолеваемого страха, не избежавшего лопастей напастей и в своё время отработавшего срок на каменоломнях. Ужиться с женщиной, мечтающей всю ночь проплавать в любовных возлияниях под раздутым фаллусом можно, не примазываясь к ней.
Главное – приспособиться, может и останешься в живых, – наставлять Опа, пользовавшийся разумными критериями как ножом с вилкой, не подозревая, чем нас снабдила матушка-Земля с её полюсами, размагниченными недальновидным человечеством.
– В ваших опусах, Опа, полно ключевой воды, вы рассчитываете на поражение воображения, катясь по параболе столкновения с потребителем сверхграмотных заявлений:
«И не выставляется напоказ сливочное масло выпуклых глаз, когда еле дышу через набитое бараньим битком горло».
Читатель словно следователь, идущий по следам ожерелья от верёвки на шее повешенного, не замечает как заметает сами следы, желая нащупать неуловимую альтернативу. Иногда вам удаются сочные описания общества дознаний «Шептунов на мороз!», или такие: «Витёк и Энтерлинк, утверждавший, что был вхож в дом Салтыкова-Щедрина и его жены Майи Плисецкой. Там он  играл в бадминтон воланами её платья. Друзья вышли на пляж, где обгоревшие спины намного обогнали котов по потреблению сметаны, а концентрация мочи в прибрежной полосе достигла критического уровня».
Но если взять отрывок, в котором вы берёте служанку Клеопатры – исполнительную негритянку (из мемуаров изголодавшейся минетчицы «Засосало в трясину под ложечкой») с литаврами в мочках ушей, притащившую ядовитую змею, и выдаёте свое, извините за выражение, тварение за передовую статью «Стереофония мононуклеоза», то вас спокойно можно помещать в сумасшедший дом. Разве это не кровосмещение – держать в чёрном теле белую женщину в подобном заведении за отсутствием вывихнутого сустава преступления? А  кого вы расположили на соседних койках? Просто стандартному уму непостижимо!
Вы нашпиговываете палату одиозными фигурами. Наштукатуренные матрёшки, всей душой тянутся на блошиный рынок –  эту раскладку невызревших чувств, где клептоманки от слова, вещают на языках Вавилонской башни. Все эти ущербные бездельники, засучив рукава у домочадцев, распахнувших рты с холщовыми защёчными мешками, слушают в исполнении Клеопатры трансвеститный монолог Гомо-Чацкого, шастающего в рыжих с проседью туфлях на тайландском каблуке.
По окончании декламации всклокоченная дама, накренившись наливным судном над соседом, даёт ему уроки старонемецкого под невразумительные звуки, сбегающие по струнам контрабаса в музыкальной теме «Школы бальных Гансов Соломона Шкляра».
– Я вижу вам со мной тоскливо, уважаемый Гастон.  А ведь существуют доступные темы, хотя к прошлому нет возврата, не считая сдачи приобретённого с рук испорченного телефона.

... в клубок волос запутанные нити,
слова надтреснувшие небывало хрупки,
и хочется подольше не звонить
и не касаться неподъёмной трубки.

Прочитав по памяти отрывок из поэмы «У меня не звонит телефон», Опа-нас прикрыл набрякшие от спиртного веки, ощутив себя придорожным лопухом – указателем уровня запылённости окружающей среды. Он понял, что не его это забота менять пелёнки переменчивой судьбе. Перед ним предстала заброшенная таверна у тянучки-дороги, измождённые Дон-Кихоты с насторожённо торчащими пиками недоверчивых взглядов, Санчо Пансы, режущиеся в карты до крови, и табун истощённых Росинантов, мчащийся кругами под раскрытый веер пальцев, распластавшихся на гитарных струнах в арпеджио завораживающего фламенко.
Конечно, Дон-Кихот выживал в сражениях с мельницами, потому что молол всякий вздор по воле автора. В то же время взгляд Санчо застыл на шмате сала, за что он и был отправлен на перевоспитание в кибуц, избежав совместного облучения. Не мог Опа-нас забыть, как в полевом стане ночью попал в женское общежитие с его абразивным материалом, который намеревался аннексировать подмандатную территорию.
Их было семеро по полатям. Пятеро посередине, и... он отправился на боковую (слева). Но ему не повезло – перед сном какой-то обнаглевший «наглядный пример» приспособился  «натягивать» присмотревшуюся ему «пижаму».

                За окном моросит.
                Внутри гепатит – печальный вариант меня.

    Глава 37.   В происках компромисса

– Я отношу вас обоих к касте высоковольтных, неприкасаемых писателей, пылящихся на полках, что способствует растлению долголетних растений, – резанул с плеча Гастон, – учитывая, что писак выдающих больше одной, двух качественных страниц я считаю конъюнктурщиками. Ещё какие-то 20-30 лет и вас никто не сможет прочесть из подрастающих полчищ маленьких безграмотышей. Ваши, Опа, так называемые озарения и Садюгины помутнения рассудка, низложенные на покорной бумаге, порядком  достали. Поставщики горячего пунша надежд из вас никакие.
– Вам многого не дано понять до конца, Печенега. Вы явно не осознаёте, что за мной стоит меховая иншуренсная компания «ЦиГЕЙКА». – щёки Опа-наса запунцовели, – ужас охватывает меня железным обручем от одной только мысли, что наша галактика Млечный Путь столкнётся с ближайшей галактикой Андромедой и никто, понимаете никто не сможет прочесть даже предисловия к моим фантастическим книгам, опираясь на элементарные знания! 
– Ничего более трагичного и предположить нельзя, но в отличие от вас, Амброзий прямой как узкоколейка без семафоров. Ему, смешивающему краски слов, по призванию своему – технарю, выглядящему отрешённо, как задачник Арцыбышева для средней школы середины прошлого столетия, не даёт покоя эпистолярная мастерская амбиции. Если сильно постараться, то можно разглядеть в нём в лупу иррационального конвоира арестованного слова. Он впал в унынье от самого себя, и вытащить его оттуда представляется непосильной задачей. А ведь для мастера слова обязательны, выдумка и доля оптического обмана с примесью авторской лжи. Вот почему Садюга не преуспел на писательском поприще, а вы всё изобретаете четырёхстопный собачий ямб в вашем «Водосборнике стихов» в расчёте, что над головой засияет нимб.
– Осведомлён как никто. Садюга, родившийся во времена, когда приёмщик Ян Тумаки требовал поручительство для сдачи стеклотары, при всём своём желании не может расстаться с деревянно-убогим лексиконом пролетарской писательницы – дебютантки публичного дома «Одна на всех и все на одного». Ни для кого не секрет, что его притягивает пчелиная колода, разыгрывающая фосфоресцирующую карту несостоятельности великомученика. Но ему так и не удаётся распознать величину потребностей ненасытных приобретений, оторваться от них и заняться культивацией кульминационного исхода, встав на раздачу человеческих благ и чужого добра на забинтованной снегом дороге, с замусоленной простынёй облаков, застлавших ультрамарин неба. Ему не дано проникнуть в буквенное изображение поломанных словесной бурей рёбер рыбацкой лодки или вышедшей из употребления буквенной рукояти. И уже совсем бесполезно объяснять ретрограду Садюге чёрный звонок надсадно кричащей рапсодии рэпа.
Как бодался телёнок с дубом, так рэп царапался в ушах, в запале невнятного спора, созывающего откормышей на сеанс лингвистических испражнений. О чём повествуют неудачливые исполнители в раскачивающихся строчках, никому не доступно, но впечатляет сама экспрессия. Их искусство не пополнит партерные ряды Амброзиями и Полиграфами, гончарные изделия которых напоминают поделки мастеров спорта. Они не введут меня в соблазн бесцветными отговорками, вроде той, что хлебная корка на десерт под «Мусс-танго» – непозволительный шик.   
– Не могу не согласиться с вами. Для меня люди, что дома – со временем продаются. Но не забывайте, Опа, что на сегодняшний день пыжащийся Амброзий Садюга несмотря на своё широкое поле бездеятельности остаётся столпом эмигрантской культуры. Садюга – это своеобразная метрическая система здешней литературы, а  глаза у него посажены так близко, что даже я отхожу подальше, как опытный тренер лошадей на покрытом туманом ипподроме. Только в отличие от него вместо хлыста мне приходится пощёлкивать языком и дико гикать, гоняя взмыленных животных по кругу.
– Не пугайте, если  Амброзий Садюга метр, тогда я полтора. Гастон, я не ищу тёпленького местечка обагрённого кровью, сливающейся в чан под безжалостной гильотиной критики. Палачи не остаются без работы. Они пристраиваются в ночные клубы вешателями одежды. Но зачем вы чихвостите всех со своей редакторской колокольни? Смотрите, не свалитесь, как мягкосердечный Квазимодо. Вас-то никто не соберёт. Согласитесь,  графоман – слово ёмкое и звучит гордо. Кстати, в бытность свою я с Амброзием на продуктовую базу «Net cost» ходил, когда сам закупался или для прогулки сопровождал его. По дороге он мне доказывал, что баранина на рёбрышках помогает от рёберной невралгии (ещё одна цитата, выдернутая из посредственных стишков Марика Мастур-бей «С моноклем ни в одном глазу»).

Чуем с голодухи спазмы –
быт обстреливает метко.
Возвращаемся мы с базы
в календарную рулетку.

На вопрос мой не ответит.
Выключен автоответчик.
Молча пыжится в берете
деланный антисоветчик.

Выскажусь – поморщит носом,
(мы ж обидчивые дети),
и не пользуемся спросом
у читателей и в «свете».

Вновь рубильником поморщит.
Знаю, мой дружок бестактен.
Как бы дать ему «по морде»,
думаю в последнем акте.

Сам с собой сгораю в спорах,
лебедем взвиваюсь к выси.
Нам вдвоём уже сто сорок.
Да... по-разному мы мыслим.

      – Занялись бы вы публицистикой, Опа-нас, хотя в ней господина Солженицына вряд ли кто превзойдёт. Но шарж  блестящ, даже не верится, что сами придумали. В нём вы расточаете комплименты направо и налево, похоже ищете в себе внутреннюю гармонику. Вам крупно повезёт, если ею окажется трёхрядка  героя-обояшки Стягивающее Гузно из ленты на бескозырке «Как закалялось встарь». Читая вас, приходится включать мозг, поддающийся самовнушению, а это не каждому под силу. Возьмём хотя бы эссе «Ерундистика – как праздное проявление светской беседы» или другое – «Живёт моя ограда в высоком почему?»...
      – Дракула, не стройте из себя всезнающего оракула! – погладил взглядом Опа лоснящиеся залысины редактора.
– Не прикасайтесь ко мне! Непристойные и примирительные жесты здесь неуместны. Ваш распущенный язык напоминает плохо связанную кофту, постарайтесь свернуть его в клубок. Как я понимаю, вы, хватаетесь за соломинку, даже если она пластмассовая.
      – Наоборот, это вам, как ни кому, удаётся спровоцировать бурю протеста. Я почти забыл об эссе. К чему ворошить угли в топке страстей или сено прошлого и выпадающие волосы, если они не укладываются? Бигуди переселенцы давно уже не носят! Скажу без обиняков, Гастон, тему «Как усилить струю под напором общественного мнения» я содрал с реферата уролога Луиджи Потасканинни. Это вызвало уйму нареканий со стороны. Надеюсь вам известно, не озвученный смех применяется в виде препарата разжижающего кровь, которая сворачивается в жилах от страха. Пора с вас госзнаки внимания-деньги брать за   мастерство, а то всё вы с меня норовите (да не отвалит за кордон рука дающего).
      – По другому не могу. Семьи нет, детей тоже. Вы даже вообразить себе не можете какие у потаскуна расходы! Лучше держитесь за Зосю обеими руками, пока она чувствует себя прикованной к супружеской постели, и отдаётся с горестными причитаниями. От Монтезумы Ястребиных Когтей слагаемых вами баллад сумма вознаграждения не меняется – у нас махровая инфляция. Что касается бумагомаравца и окололитературного попрошайки Амброзия с его зашлакованным языком, то он с полчаса бахвалился предметом манифестации гордости – диафрагмальной грыжей, которую бесплатно приобрёл, просиживая ночи напролёт за компьютером, переводя на удмуртский язык вашу «Повесть о настоящем чебуреке» как «Прихрамывающую походку», не говоря уже о ваших сумасбродных «Солениях из шуток». Думаю они приедятся плебсу, отмечающему «День нашествия кафеля на общественные туалеты».
–  Изредка мы с Амброзием втайне перечитываем друг друга, но не из праздного любопытства, а вместо отхаркивающего и рвотного. В его письме я ищу пищу для творческих измышлений.
– И витиевато топчетесь на месте. Читая вас,  создаётся впечатление, что услужливо распахивая двери и уши, которые не могут хлопать в ладоши, вы пропускаете спутницу ботаническим задом наперёд. Это противоречит законам поступательного движения шалунишки-ветра, разгоняющего демонстрацию туч над толпой.
– Не сгущайте краски смущения на моих небритых щеках, Печенега. Джентльменское отношение для меня к женщине, скрестившей ноги как когда-то мушкетеры скрешивали шпаги –широко и агрессивно, превыше всего. Такое ещё встречается у нас – сов. Мы признаём оторванность от коллектива, внеплановые дежурства, ночных сестёр и ноктюрн Шопена для дневальных. Но, сами посудите, кто в наше время отдаётся бескорыстно?
– Не маскируйтесь под интеллигента, Непонашему. Меня без контрамарки так просто не проведёшь. Совершив ошибку в контексте (давай ламу или долой ламу), вы делаете вид, что переводите дух, как иные шустрилы напольные тибетские часы – неуверенно и насторожённо. Ваш новогодний смех не оправдывает первородные огрехи и неточности. Возьмём, к примеру, описание переезда из Австрии в Италию – оно скучает по редакционному перу: «Многоярусные пряничные домики рождественских Альп напоминают канделябры мультиэтажных подков Венского оперного театра». Вы бы к подковам ещё и арабского скакуна «Арафата»  на манеже добавили. На мой вкус в рассказе только не хватает беззаботных австрийцев, в очереди у пивного ларька – эдакое дисциплинированное стадо на водопое или ортодоксальных евреев – кочевников головами из стороны в сторону. Вы бы ещё накатали мемуары коня тяжеловоза «Пятилетка в три года».
– Так оно на самом деле было ночью. Я смотрел из окна вагона на деревеньки в горах и меня обуревали не мнущиеся синтетические мысли, – попытался защититься Опа-нас Непонашему. Его сиплый голос выдавал заметное волнение.
– В мои функции ни в коем случае не входит советовать не писать, как это по-дружески рекомендовал вам уважаемый в кругах золотарей Садюга, но не мешает учесть, что нашему потребителю по душе чёткий, удобоваримый товар. На хрена ему ваши словесные изыски  и тяжеловесные выкрутасы. Ограничьтесь дешёвыми виньетками – в заговорах не по делу они сгодятся. Учитесь у Амброзия – понятного читателю настолько, что одним уже жить не хочется, а другие – впадают в младенчество, где для картины благополучия не достаёт только соски социального обеспечения.
– Это его проблемы. Я поэт высококачественного сорта! Слава из пары венков, корзины с цветами и горшки с бегонией не для меня. Я доказываю, как дважды два – четыре, что у женщин пять нижних губ, и этим  непременно стану известен, а пока борюсь с суррогатным представлением о действительности, размноженным телеплоскостным восприятием всего объёмного. Являясь личностью калорийной на банкете нищих духом, не воспринимающих мои размытые образивные образы, я выпекаю сюрреалистические афроизмы не для солидных бушменов и крохотулек пигмеев.
– Вы забыли добавить – из низкосортной муки, избежавшей пересортицы. Поверьте, я её, пыльно-белую, витающую в воздухе ваших повествований, ощущаю как никто другой. Любое произнесённое вами слово проникает в нос, в уши, всасывается в Малый круг теплоцентрали кровообращения и от этого становится тошно и в Большом и в Мариинке. Ваш сюр переходит все границы избыточного абсурда без единого выстрела, и как понимать: «Из прихожей длинный помидор вёл в гостиную»? Или странное откровение: «Озябшие сомнения отброшены в правую сторону, и я – человек сбоку припёку, подогреваемый предвкушением близости, вызвающим обильное слюноотделение, явственно ощутил микроволновое тепло, испускаемое её бархатистой кожей».
– Предназначение этих фраз – разбудить читателя, потрясти его до глубины души, вызвать ожесточённую улыбку. Сознайтесь, я выжал её из вас, Печенега, хотя в вашем исполнении она больше смахивает на кривую и жалкую усмешку.
– А заунылые песни, гонимые вами в диком количестве под псевдонимом Л.Т.М.? Они сродни внестудийной записи на получение посиневших кур. Что вы пропагандируете? Подмену мелодических ценностей какофонией? А чего стоят «Выгоревший румянец загустевшего заката проскользнул по монастырской щеке» и «Подул ветерок, и волосы на ногтях зашевелились занавесками».
– До понимания моих эксцессов далеко не все ещё доросли. Многим предстоит избавиться от налипшего клишевого восприятия, клещом вцепившегося в обывательское сознание.
      – Кажется, я начинаю понимать вас. Вы неухоженный сумасшедший тип, прущий на рампу со своими сольными номерами паяца, в то время как публика во имя политической стабильности в стране выдерживается на юмористической диете. Не скармливайте читателю очередную утку, любовно взращённую и поданную к столу в нафаршированном виде, набитую подгнившей антоновкой. С вашего позволения я позволю себе процитировать моего любимого заполярного писателя чукчу: «Моя матриархата с краю».
– Я бы вас, Гастон,  простил за то, что вы здесь несёте, да дворовое воспитание не позволяет. Вы ратуете в городской ратуше за крайности – или развод или пышные похороны под обломками любви! Вы гремите  несостыкующимися вагонами, в то время как я сооружаю препятствия перед собою, чтобы их преодолевать. Так как же быть с Садюгой? После того прорыва канализационной трубы утрусской литературы он претендует на звание родомочальника гуманитарной поэзии говнитарного происхождения, приспособившегося к застою на глиняных ногах созданного им Колосса.
– Здесь вы, Опа, не правы. Не бередящие воображения писатели  (подготовительного класса) выдают нагора пассивных читателей. Потребителю не хочется задумываться над эквилибристикой слов, ему подавай удобоваримый суррогат. Он проглатывает, как теперь принято говорить, фастфуд и жиреет от пищи, напичканной пестицидами банальностей, что делает его на определённый период счастливым. Ему Сартровская философия до лампочки. Ему графовумен Свинцову, рассчитанную на рынок хохотушек-санитарок, подавай.  Хотя сама она, как я слышал, высоко ценит Жан-Поля.
– Почему же дама сознательно производит такое...?!
– Может она хочет вознестись на небо с помощью выдвижной пожарной лестницы и сброситься без парашюта. В отличие от вас, она на лету схватывает парашутки парамедиков и самое необходимое усреднённой читательнице, чтобы как-то выжить соседа по квартире. Её стиль – уравниловка. Практичная дама не витает в облаках. А вы не пришли в ужас от монолога Арика Энтерлинка в конце вашего гомерического романа-ребуса «Бижутерия свободы»? Так знайте, на вас нет покупателя! Он ещё не родился, и надеюсь даже не зачат, но ему определённо предстоят зелёные годы.
– Опять циркулярная пила зависти заработала! Что вы там нашли такого противоестественного? В каждой строчке сквозит мысль, разгоняющая скуку. И философский туман поднимается с океана, лижущего береговые залысины, чтобы под всхлипывания воды у драгоценных камней сменить плечи, без какого-либо намёка на тень, нависшую над нависающими кустистыми бровями скал.
– Что-то до вас Опа всё-таки  не доходит. Тогда цитирую: «Уважаемый читатель, если вы ещё не рехнулись, дайте о себе знать». Чего вы собственно этим добиваетесь, Опа-нас? Славы, медали, отчеканенной нестроевым шагом варикозными ногами собственноручно или лаврового венка? Сходите на рынок, купите лавровый глист и сплетите венок на память, которую, похоже, теряете на глазах. Не поленитесь заглянуть в магазин суеверных сувениров, там вы себе отыщете абсолютно непрезентабельный подарок.
– Жестокий вы человек, Печенега, играете на нервах, полностью оправдывая свою древне-степную фамилию. Не зря князь Владимир отбивал опустошительные набеги на наш «Холодильник» ваших предков, выстраивавшихся в палатку за углом.
– Советую быть поточнее – хазаров, мой друг, хазаров, печенеги здесь ни при чём. Итак, с вашего разрешения, я продолжу увлекательную  историю, вскрывающую суть поведения Садюги. Отослал я его куда подальше, к свояченице Даше Пенальти. Умница, таких как она девчонок теперь днём с огнём по сусекам не сыщешь, заправляет таблоидом «Утрусский Квазар», она его так в честь супруга Назара Волокиты назвала, чтобы муженёк был сплошь и рядом и не сомневался в ней ни на минуту без пояса целомудрия. Приютила Даша Садюгу, добрым утрусским словом обогрела. Вскоре она позвонила мне, чтобы поблагодарить за усердного сотрудника и выразила свой неподдельный восторг, смешанный со страхом: «Каких поэтических глыб лишилась унавоженное магнитное поле утрусской земли!». При ней настырный Амброзий преуспел, рубрику завёл «Книжный червь, обещающий встать на ноги», надеясь, что его имя внесут в содружество «Отдавших концы на общественных началах». Но... разошлись они из-за сущего пустяка.
– Узнаю почерк Амброзия Садюги.
– Итак, я продолжу. Пошла она с Амброзием в пиццерию «Пиццикато», села за столик и рутинно (учитывая, её бывшую профессию футбольной комментаторши), найдя в меню квадратную сицилийскую пиццу, попросила пиццериста подать ей корнер. Это почему-то вызвало массу негодования у Амброзия. За неимением шпаг они скрестили ноги по-королевски, непросвещённому «двору» не хватало лампочек накаливания Яблочкова.
– Об этом можно было догадаться, негоже игнорировать изобретения Великих, вносящих поправку к законам под балдахинами.
– Вот именно. Но из-за застойных явлений в икрах он не мог пребывать в неудобном положении больше пяти секунд. И тогда он, далёкий от спортивного мировосприятия, выскочил из-за стола и выбежал на улицу. Сначала свояченица подумала, что писатель в отместку ей понёсся во все лопатки за баскетбольным мячом, но, как впоследствии выяснилось с неба закапало, а он ненавидел дожди, потому что его побочный бизнес «Помойка автомобилей» в такие дни простаивал. Всем известно, что вы из всего стремитесь извлечь выгоду и обожаете квадратную, сицилийскую пиццу, – это ваш тающий во рту конёк – Снегурочка. Или как теперь входит в моду, когда нависает угроза расправы складок юбки, вставлять в беседу в «великосоветских» солонках модное лингвистическое вырождение – трейд марк. Надеюсь, что встречи с вами Амброзий не  жаждет. Ваш телефончик я ему не дал, притворился, что не знаю. Думаю, отомстить он вам хочет за продавщицу, награждённую медалью «За работу беспросыпу». Остерегайтесь, его. У него всюду всё схвачено с поличным. После опубликования вашей книги, требующей интенсивного курса восстановительной терапии, Садюга способен на многое, включая половой теракт, – заметил редактор, – признайтесь, вы расставляете тире, чтобы пострелять.
– Спасибо, Густав, тьфу ты, Гастоша. Ну как же, я прекрасно помню этого заядлого точильщика поэтического пера, который подколодно Змеем Пригорюничем блюдёт утрусский язык подтекстов и не позволяет себе зауженных брючных фраз без манжет. Этой жабе перепонки на руках не мешали смотреть на всё сквозь пальцы. Он заискивающе заглядывал в рот и «задний план» классикам позапрошлого столетия и плагиатил, доводя их высказывания до состояния заигранной пластинки. Без него я обойдусь, а вот без вас мне никак нельзя. Нужный вы  человек, Печенега, хоть, как поговаривают сослуживцы, и перенесли тепловой удар из типографии в редакцию. Работаете как негр – сидите на государственном обеспечении для диабетиков. Стоит вам только подписать распоряженьице, как печатники мигом воплотят моё неувядающее слово в свинцовых гранках и изувековечат на бумаге. Разрешите зачитать?
      – Ладно, словоохотливая камбала, не мне одному въевшаяся в печёнки, предавайте своей каббалой доброту мою анафеме тихой сапой. Валяйте, выказывайте норов, я привык к невезенью. Похоже сегодня вы в апоплексическом ударе, только кто вас спасать от него будет, члены вашего тайного общества болтунов? А сейчас вам придётся ознакомиться с моей концепцией непреложных фактов:
«Общепризнанный факт, возгордился раздражающим фактором. Фактически всех перепорученная фактура в какой-то степени устраивала. Но никто не обратил должного внимания на вытекающее из фактории риторики неудержимой речевой моторики, что само по себе становится  немаловажным фактором и может горам свернуть вершины в достижении цели».
     – Хватит! – взмолился редактор, – Вы сами хоть чего-нибудь поняли из того, что нацарапали в сивом бреду?! Вероятно в полусне, располагаясь ко сну, вы уходили в него, забывая, что тексты, перенасыщенные заумной терминологией – болезнь терминальная, так сказать, неизлечимая. Великолепно, чудесно, лучше не произнесёшь, потому что слово наше утрусское «скажешь» невозможно прилепить к этому вдушунаплевательскому отрывку, вырванному из зияющей пустоты порабощающего человеческие умы творчества салонов и солонок.
– Вам всё не так, Гастон, если это верх безвкусицы, то что же составляет её бесшабашный низ?
– Аргумент принят, завтра же пускаю в печать! И сделайте одолжение, пожалуйста, пометьте карандашом, где читателю следует смеяться. С вас пятьдесят таллеров. Обещаю пойти на компромисс, создав специально для вас слабонервную рубрику «Ни уму, ни сердцу», тогда и помещу ваше «Наглое стихотворение».

Я с такими людьми не встречался как я,
не участвовал в частных беседах,
откровенно с собой на духу говоря,
свежим воздухом днём отобедав.

Не завидовал разбогатевшим душой
с голодухи о них на досуге.
Я не нищий – со мной мой талант небольшой,
и клянусь, с ним никто не осудит.

Повезёт, то тогда завоюю друзей,
кто-то даже признает... за слабость.
В серо-тусклой возне покажусь им как все,
доставляя истошную радость.

Оставаясь с собой часто наедине,
изливаю поток откровений.
Я уверен, опять снизойдёте ко мне,
если честно признаюсь: «Не гений!»

– А что тебя в нём не устраивает, Гастон, описание альковных страстей, измордованные клише дряблого дриблинга фраз вместо юбочных гофре в роспуск?
– Лучше бы вы написали что-нибудь путное о железнодорожном наладчике полустанков, женившимся на залатанной девчонке, которую жизнь крепко потрепала за острый подбородок, а не по лоснящимся щёчкам арьергарда под коротышкой-юбкой. У вас Опа-нас просветлённая от шампуней голова, но немного фиолетовой краски на висках не помешало бы ей.
– С твоего позволения, Гастон, я оставлю предложенные исправления на следующий творческий запал, я, понимаете, не тудасюдышный экспедитор, доставляющий «лейки» растениям в политотделах, и не занимаюсь прогоном спектакля плетьми из полуистлевшего прошлого.
– Не сомневаюсь, брак предстанет безоговорочной капитуляцией перед женщиной, а развод приводит к коренным переменам в упряжке, но от пристяжных всё равно не избавишься.
– А это уж как придётся нам расстаться.
Ощущение неприкаянности охватило Опу. Он понял, что внутреннее чутьё затмевает собачье в поисках припрятанного в кабинете Печенеги наркотика. Рядом никого не было, кто мог бы подсказать на сколько частей его раздирала священная злоба.  Опа сдержался, и не выдав страшной догадки-бабочки, коснувшейся в уме материальной заинтересованности шефа, прокричал:

                Проявляя внимание, не выбрасывай негативы.

      Глава 38.   Вымогатель

– Ну и вымогатель же ты, Печенега! Не строй из себя алхимика и не превращай камень преткновения в яблоко раздора. Вообще-то я не заносчивый, могу занести бабки в другой раз. Уверен, весь этот суматохес с антигонораром запрограммирован тобой заранее.
– Давайте рассчитаемся сейчас, и не надо взвешивать душевные травмы разной степени тяжести, возглавляя демонстрацию протеста в защиту, выполаскиваемых изо рта болезнетворных микробов. Поверьте, будет и в вашем переулке праздник желудка с поправками веса. А пока на улицах оживлённо, похоже город готовится к ежегодному съезду сплетников. Бесплатно раздаются пайки и подзатыльники под марш конвоиров «Не приведи, Господи». Но я не сомневаюсь, что его сменит традиционная «Эх, пукнем!», и седовласые головы паркинсонно затрясутся. Так что, не устраивайте пионерские сборы на грядках успеха поэзии, которая роднит вас с вашим подчерком – оба неразборчивы.
– Побойся верхогляда Бога, Гастоша! Тебе, стыдно признаться, что ни бельмеса не смыслишь в прочитанном. Такие перестраховщики, как ты, Печенега, вечно сомневаются что лучше – сесть на грабли или наступить на них. Ты понимаешь, что перед тобой не взрыхлённый литературный пласт, который не каждому по дёснам? Вот ты вздрючиваешь и без того непомерные цены. Так и хочется крикнуть прямо в пасть, куды лезешь с небритым фюзеляжем, барракуда?! И  вдобавок дать в нюхало, – сорвался Опа.
      – У солитеров не бывает солитаритета – они паразитируют в гордом одиночестве, это следует учитывать. Ничем не могу помочь. Кусающиеся цены на гавкающий товар, на бензин и на девочек подскочили. Жена соседа работу потеряла, после шунтирования мочевыводящей системы и мне брандсбойно проходу не даёт. Теперь я её ребёнку на компьютер, чтобы папе не протрепалась, по крупице собираю, ему видите ли необходимо успешно закончить школьный проект «Блеск и нищета волос куртизанок». Положение аховое. И вдобавок ко всему  любимый стакан утром пришлось выбросить – какие-то циркачи-тараканы занялись в нём еврейским видом спорта «Гонки с преследованием».
– Вымогатель ты, Печенега, используешь служебное преимущество. Я же не морочу тебе голову, что мне не завезли стройматериалы на дачу показаний! – рявкнул Опа-нас и неохотно вытащил килограммовую мошонку с 25-пфенниговой мелочью.
      – Давно бы так, – обрадовался заёрзавший от предвкушения звонкой расплаты, редактор. Он пересчитал всё до последней  монетки и мрачно заметил, – тут всего 45 таллеров.
– А золотая коронка, оставшаяся от моей бывшей стоматологической практики с компаньоном Шалфеем Израилевичем в Союзе? – всё больше и больше распалялся Опа.
– В союзе с кем? – недопонял Печенега, – ну, накиньте ещё трёшницу, всё равно двух таллеров не будет хватать.
      – Достал ты меня, Гастоша. Так получи сполна, не утрусский ты человек! – побагровевший Опа сунул руку в вывернутый карман.
      Гастон вертко отклонился влево, предугадывая траекторию пули. Оштукатуренная шея сморщилась. Было заметно, что смертельный испуг дырявил его редакторский мозг лишёнными здравого смысла, разрывными словами, застрявшими таблетками в горле.  Но жестокий Опа произвёл на свет мятый листок из «Уолл-Стрит Джорнал» и ткнул пальцем в колонку «Драгоценные металлы»:
      – Сегодня золото в три раза поднялось в цене. Смотри сюда, коняга, за Тройскую унцию 1300 таллеров дают! Считай, ты на мне ещё и наварил. Бог тебе судья, Печенега. Прощевай, малохольный. Слишком долго мы спорили о моём таланте, выращенном в пробирке самовосхваления на грядке без навоза.
      – Знаете, Опа-нас, не фарисействуйте, лучше прочтите мне что-нибудь на прощанье и идите себе, сами знаете куда, с Богом.
      – Пожалуйста, господин редактор, сам пан, сам марихуанин курень, если вместо штанов протрёт портрет, так что зачитываю:
«Я теряюсь в проявлениях любви к ней, бросая ножи взглядов в спину, скрывающейся от меня феи в демилитаризированной кухне, где она увлечена иллюзорными поварскими потугами. К ней – прозрачной женщине с жилистыми стекляжками. Не найдя должного сочувствия в ускользнувшем от меня её лице, упорно продолжаю вновь и вновь обращаться к себе – истинному поклоннику и ценителю собственного таланта. Вот я художником-абстракционистом мотаю головой радужным кляпом во рту, разрисовывая полотно воздушного океана водовозмущением в триллионы тонн. В нём я не в силах передать водоплавающими словами щетинки малиновой краски, щекочущие восторженные взоры пляжных поклонниц меня и Солнца, жаркими лучами расплавляющего сугроб, наваленный раскрасневшейся Снегурочкой, пережравшей с голодухи и занятой эвакуацией желудка над «удобством» во дворе. Я не верю в слово Божье из уст смертного, и в то, что вы не ощущаете элемент моего присутствия с повадками хорька. Предрасположенный к половодью красок, ударно отталкиваюсь от паркета, подхожу к окну, обнюхиваю его, и  распахиваю, чтобы увидеть на улице, вымощенной блондинками, приветственно приподнятые котелки, порой отказывающиеся варить, но обнажающие бесстыдное кобальтовое небо. Комнату заполняют привидения к общему знаменателю с эпитафиями на майках «До скорой встречи». Они не отбрасывают теней, и у них прозрачные взгляды. Разразившись тирадой, я смотрю в потолок и кончиками пальцев ощутив тревогу, думаю, дёшево ты, Лепной, отделался. В сигаретном дыму витает кофейный набор  выражений сочувствия себе и я представляюсь заштатным бухгалтеришкой, под рукой которого беременно округляются несносные цифры. Небо морщится облаками в грядках. Наваливающиеся тучи выплёскиваются дождеворотом, оплакивая уходящее лето».
– Что посеешь, тому и пожмёшь! Хочется кончиками пальцев почувствовать тревогу и тут же повеситься мне, досрочнику в постели, не вызывая Аварийку. Но боюсь, это также невероятно, как уход от меня Жаклин Стрекуздищиной в отпуск без содержания, а если она возьмётся за дело, вы в неё весь с ушами поместитесь.
– Простите, Гастон, я не ожидал, что небольшой отрывок из  моей скромной повести «Кому-то не в радость», в котором я отправил в полёт пчелу, собирающую гранатомёд, настолько вас потрясёт. У вас есть валерьянка? Я с удовольствием куда надо накапаю.
– Капайте вашей сожительнице, Опа, обойдусь без прихлебателей в отрепьях слов. С меня достаточно услышанного сегодня.
      Гастон, предусмотрительно оставаясь на расстоянии вытянутой ноги, проводил Опа-наса до дверей, – можете вдобавок оставить лирическое стихотворение, которое вы когда-то посвятили мне – понравится, напечатаю. А пока, до «скорого», и не думайте плохо о  несчастных вдовах, лично у меня с ними всё в ажуре.
      – Точнее до Красной Стрелы «Москва-Ленинград», – не поворачиваясь бросил ему Опа-нас Непонашему и сунул в Гастоновы руки коряво вырванный листок с заголовком «Эпитафия редактору» из общей тет а тетради и грузно вывалился на Протяжную улицу, где собирались журналисты – эти цепные собаки прессы.
В такт пасмурному настроению Опа-наса накрапывал липкий, как конопатые ладони Печенеги, мелочной дождик. Буря улеглась, закинув ветер за горизонт. Свинцовые тучи растекались перегоревшей сгущёнкой по крышам храмов и католических церквей. Как бы очнувшись от зимней спячки авто весенней сыпью усеяли шоссе. То тут, то там поблёскивали эполеты разбитых машин на плечах дороги. На Рухлинг бридж, противореча заезженной теории притяжения, вползал сгорбленный сабвей-сороконожка, превозмогая недомогание в восьмом колене. Опа-нас Непонашему нахмурился и хлопнул себя по лбу. Впервые в жизни он убил промокшего до мозга костей комара, после чего впал в монолог, наподобие священника с богодельными предложениями прихожанам на смертном одре, закрывающего себе глаза на многое.
«Меня преследует подозрение, что я едва с собой знаком, и  что-то мешает познакомиться поближе, не даёт покоя и заводит в тупик. Возможно я соизволю кокетливо лгать, но не могу до конца себе в этом признаться? Кажется я не вполне осознаю, что мой комплекс знаний, как любого смертного, ограничен. Но что я могу знать о тысячах тысяч других? Только лишь догадываться. И вот я перебираю первое приходящее мне на память.
Интересно, так ли мыслят незнакомые мне люди разных национальностей, идущие по улице, едущие в метро, жующие бутерброды в закусочных? Лезет ли в голову китайцам, индусам всякая чепуха, избавленная от шелухи, развеянной на ветру наподобие пчёл, роящихся в дурмане пыльцы?
И что пристяжными бывают белые воротнички и лошади вне зависимости от цвета таможенной кручины.
Что Курский Невдугу, у которго убеждения меняются как полотенца в пятизвёздочном отеле, шила в мошонке не утаит.
Дрожат ли обнажённые кончики нервов, как реснички кокетливой инфузории-туфельки? Отчего мамы в графе отец всё чаще и чаще ставят детям прочерк – там где можно было бы написать целый очерк?
Почему толстяк, отбрасывающий короткую шарообразную тень, делает вид, что не замечает её, как жену на четвёртый год супружества?
Создал ли бы  шведский ботаник Карл Линней классификацию видов, если бы служил на линейном корабле или линкоре? И что такое Амадеус Моцарт без надуманного врага Сальери, да здравохранит их Бог. А справедливость, разве её намотаешь на палец?
Чем оправдывается извлечение барышей из высоких материй и из всего, что подворачивается под руку людям низкого пошиба?
Разве схваченное на лету достояние ловкача, не мелочащегося в драках и берущего сдачу себе не достойно уважения? Но с другой стороны, где как не в свободной стране давать волю рукам?
Что происходит, когда мужские взгляды на голую женщину совпадают? Не становится ли нам от этого теплей на душе?
И вот уже десятки непонятных, безответных вопросов срываются у меня с небезразличного мне языка, интерпретируются в движениях пера по бумаге, и разлаписто по-утиному ковыляя по нехоженым дорожкам, образуют неровные строчки. И такое происходит у всех?»
Наконец-то не мной отпетый негодяй из закоренелых бездельников, испарился со своими неопрятными мыслишками, с пяточными наслоениями метафор и не прореженными от сорняков грядками предложений, облегчённо вздохнул Гастон Печенега.
Он принялся за чтение обильной продукции неуёмного барда, которого окрестил «Исступлённой толкучкой слов в ступке лингвистических уступок» и «Ходячий бестолковый словарь». В текст вкрались воры-ошибки – он задался целью отлавливать их. Сам втайне мечтая стать писателем, Печенега, прошедший «Спецшколу военных щипцов», не заглядывая в рот товарищам на практических занятиях по пыткам и не напрашиваясь к ним в новосёлы, воспринимал приносимый в редакцию материал, вызывавший неприязнь, почти как личную обиду.

Меня всё поражало у тебя:
Прикосновенье пальчиков-култышек
Гамбит локтей и согнутых колен
Пластинки бра подобранных грудей
Клубничные поля на ягодицах
Лоз виноградных сеть у живота
Пунцовых губ цветущие ланиты
Вид кабачковых икроножных мышц
Запретный плод, сокрытый под лобком
Кутюр проникновенного лица
В рассыпанной улыбке жемчугов
Плющом по дёснам вьющийся язык
Творожный вкус интимного прохода
Ментол подмышек свежестью дыханья
Взгляд, вырванный из узкого пространства
Чертополох заученного счастья
Меня всё поражало у тебя...

Если средний гомериканец детского происхождения, погрузившийся на пять минут в раздумье, обращается с депрессией за помощью к психиатру, то Гастон избежал этого, получив три года условно за несанкционированную перепечатку с перстня и заклубившегося кружками по интересам Дома Культуры, активно участвовавшего в последней перекиси женского населения, размазывающей с полбанки сметаны на лицах под девизом: «Доктор, я принесла топографическую карту моей ссуженной». Он, отличавшийся повышенной заносчивостью, смачно сплюнул и напрямик сказал этой залётной птице и подателю всего: «Занесёшь ещё сотню завтра, хотя Ленин умер, но тело его ещё прописано в мавзолее.
Надеюсь, тебе не надо напоминать по какому адресу». Лучше бы, подумал Гастон, я потратил время на изучение тылового предложения религиозных, веролюбивых читателей Бундесверовцев – как заработать миллион на сигаретных фильтрах для очищения воды в Брюквине, забившихся в припадке. На эти деньги я смог бы приобрести у вдовы офтальмолога Глазова шляпку, сидящую надлежащим образом, с вуалевой сетчаткой, сплошь состоящей из палочек и колбочек умерших пациентов. Для вдовы вновь выскочить замуж равносильно выходу на панель супружеской спальни. Но... почитаем рахитичные стишки, которые Глазов относил к словесным ливням в засушливой Сахаре разубеждений.

Сволочь-шум за окном раздражает безмерно.
Я сижу за клочком неопрятной бумаги
И дышу тяжело от избыточной влаги.
Ни гроша за душой, крюгерранда, соверена...

      Печенега малость прихворнул в борьбе с козлами от пера (уценёнными поэтами). Ровно дышать ему не давали, и он, как увлечённая на дно натура, старался выплыть на поверхность, полагаясь на Божью помошь. Он перестал отличать крюгерранд от гитлерюгенда пока не преодолел макет Берлинской стены,  проявляя безразличие к компании Бритиш петролеум, разлившей нефть в Мексиканском заливе. Так он словил кайф и птицу, чиркнувшую крылом по поверхности – океан воспламенился, и Гастон успокоился.

 – Придёт время, и не без моей помощи синюю тоску прогонят
          шпицрутенами сквозь строй музыкальных инструментов.               

         Глава 39.   Крошка Жаклин

Опять, гад, пренебрегает орнаментами запятых, презрительно сплюнул чистюля Печенега на пол и принялся  расставлять опознавательные знаки препирания, попутно размышляя, не продешевил ли он. А над тем, на что он потратит полученные от горе-поэта денежки, попахивающие графоманским дерьмом не придающим автору дополнительного веса, Гастоша не задумывался, зная, что в обонянии и в транспорте человек уступает место стоящим на задних лапах требовательным «животным». 
– Любимый, – чисто по-женски прошептал склонный к разглагольствованию человек беспрецедентного роста в 197 см. (по старому календарю), нежно целуя конверт с деньгами и прижимая общепринятый на грудь стандарт к неподкупной редакторской груди растянутого манекеном пуловерного размера, памятуя, что деньги подчиняются закону естественного отбора у других. 
Мышкой-полёвкой пропищала дверь. В её проём протиснулся бюстгальтер, обтянутый кофточкой с незатейливой резьбой. За ним с незначительным отрывом от производства тридцатилетней давности во всём своём аморфном величии продвигалось тело 300-фунтовой секретарши Жаклин Стрекуздищиной – изящной в щиколотках женщины запоминающейся комплекции из серии «Нашёл дар речи – поделись!» Она с достоинством вносила фигуру трёхступенчатой ракеты, как аргонавтка, проплывавшая под полицейские сирены между Сциллой и Харибдой, что выдавало в ней особь, привыкшую там жить по Цельсию, а здесь добывать пропитание по Фаренгейту. Джаки не была отталкивающей уродиной, но женственности в девчонке-freak-Адельке в два обхвата, и с запотевшими бутылками ног было ноль. Это в значительно остепенившейся степени подтверждалось слухами, что когда-то в жилищном управлении, куда её вызвали за квартирную неуплату, она прославилась на весь двор фразой: «Зачем меня уплотнять, я и так сбитая!» Злые языки редакции, в частности дизайнерши Натуси Публицистика, которую разморило на рабочем столе от розмарина, поговаривали, что у Жаклин на душе муторно по утру, и что, считая первого встреченного ею газетчика подпорченным продуктом воспитания, она стремится связать судьбу с размораживающимся холодильником, чтобы её не «нагрели». В этом её убедила испытанная при расставании боль с её последней пассией. Когда она вошла, заполнив собой комнатёнку, и потребовала от него метрическое свидетельство, тот грубо оборвал что-то у неё под комбинацией и прокричал: «Я не мавр! Удовлетворяйся тем, что у меня имеется в наличии!»
Итак, фигурально говоря, жизнь Жаклин оскудела, не успев опаскудеть в том месте, где истину не туда прописали, забыв пропесочить, и это притом, что в дни рождения она чистила свой                рабочий стол, выкидывая разные фортеля. Стоит ли удивляться, что после измождённой Муры любитель филейных частей Печенега до резей в желудочках мозга сумел полюбить её спелые груши кормящей матери, напоминающие жбаны «Кровь с перегоревшим молоком» и освоить её, обтянутую шторной тканью, виолончель.
Стрекуздищенский разнузданный смех, сдобренный фактурой острого язычка, приводил увядающие гормоны Гастона в смятение в столовке, где она сидя напротив, свирепо разрывала мясо оттопыренными верхними клыками, а меридианы морщин рта пересекал плотоядный экваториальный пояс её наигранной улыбки. И только нагрудные карманы, предназначенные для принятия избыточного количества спиртного, спасали от офисного алкоголизма.
При посещении редакторского кабинета Жаклин подавала Гастону опознавательные знаки внимания первостепенного значения, которые он тут же вешал на стену. Её сфокусированные на нём глаза победосносно лучились расставленными силками работницы сыскного отдела, как бы подтверждая теорию контейнерезированного счастья в чертополохе событий. А как поступить с волосатыми грудями, свисавшими на широких бретельках и в форме распушённых «ядер» кокосовых орехов? Этого она не знала, ведь её прадед военный портной Мордехай Соловейчик, требовавший от орденоносных заказчиков вместе с материалом для газет ружейные приклады, переправился в Гомерику на «Титанике». На берегу, Соловейчик почувствовал себя святым Петром в последней инстанции и осудил, не оттягивая резинку на трусах, бросаемые на него уничтожающие взгляды, как оружие истребления. После заявления, сделанного им на пирсе, там остались пай-мальчики, в то время как «дичь» перевелась в другие классы и подвиды. Это произошло, когда цены на нешпаклёванных уличных девчонок на Драйтоне поднимались в зависимости от уровня юбок над коленками, а выражение «Два века тому назад» с лихвой подтверждало предположение учёных о присутствии третьего глаза на затылке, что соответствовало точке зрения йодом напомаженного священника, пообещавшего одной из икон повышение оклада.
По совету корректорши Зина-Иды л’Ивановны Гантелия – старой кочерги, пытавшейся расшевелить всех и вся в редакции, существа клейкого и прилипчивого, добровольно относящего себя к угнетённым каловым массам, Жаклин решила взяться за себя, так как вокруг никого походящего не было, и придать глазкам миндалевидную форму. Предварительная операция не дала ожидаемых результатов. По этому поводу Жаклин пролила на кофточку немало слёз, которые не без основания считала горючим любви. Её зрачки цвета бутылочного стекла фаталистически застыли на месте, не меняя округлённости, что не соответствовало формату  замысла Жаклин в компании по искоренению судимых ею хирургов.
Успокаивало одно – зимой крупногабаритные снежинки  оседали на наклеенных ресницах фирмы Max Factor. Раздражало другое – она подозревала, что в своём «Дневнике денщика» Печенега относится к ней как к канцелярской принадлежности. Стрекуздищина (плакальщица по чужим деньгам) ценила редактора за то, что когда она приносила ему чай с сушками, он из эстетических соображений не пользовался чайной ложечкой, чтобы его не заподозрили в помешательстве и в провоцировании у неё озорного смеха, а ведь её солнечная сторона характера больше других была расположена к шуткам. «Смех бывает горьким и прогорклым» любил повторять зам. редактора юмотделом Головластиков, отсидевший полгода за то, что в своём разделе «Туш» пожурил зажиревшего московского олигарха, который так и не смог купить своей любимой «Бульварное кольцо»: «Рабинович, ну что вы, простой служащий, можете знать о солнечном сплетении лучей». На что тот немедленно ответил: «Я предвижу, как ваши шутки узника прорастают, не давая побегов Узнику хочется быть дымом – его выпускают».
Но вернёмся в комнату, которая как-то сразу сжалась со всех шести магендовидных углов, а с приближением секретарши с её оттопыренными свиными ушками к редакторскому столу вообще превратилась в жалкую каморку, в то время как с торфяных болот пригорода несло перегаром. Гастон оторвался от стула с выражением ужаса на продолговатом от забот лице (после того как его шарахнуло молнией на даче, он стал разбираться в электричестве и в женщинах, в которых его интересовали места редко остающиеся вакантными). Он показал ей кусочек свободы, как сахар с подмоченной репутацией, для большего веса, а она всё пытается захапать. Пухлощёкая Жаклин, презирающая начётничество и всепроникающий туалетный дезодорант «Жжёные спички», вызывала у него желание подравнять её со всех сторон, а заодно проверить выброс её дорогостоящей энергии и реакцию аглютинации на покрытом капельками слюны пластиглассовом столе.
Редактор, мастерски «описавший» в присутствии понятых собственное имущество и серебряную задвижку в Железном занавесе, из-за которого он, избежав нечисти, выскользнул с шустрыми евреями, заворожённо уставился на производное гамбургеров и Кока-колы немигающим, лишённым ресниц взглядом. С неделю назад, а точней из кислой среды в щелочной четверг, неопровержимые типографские источники доложили ему о её режимном конфликте с лазерным принтером, излучающим вредные частицы, раздражающие респираторную систему. Печенеге напоследок стало жалко смуглянку Стрекуздищину с её чемоданным настроением  и уложенной бизнесменной парой белья, вылинявшей от частых стирок компрессионной повязкой на самурайском лбу (естественно, из-за этого она не входила в члены редакции, а наоборот).
Для последней эмоциональной затравки Жаклин раз в неделю вела себя вызывающе с родиной по телефону через подставного оператора, высказывая в трубку тугоплавкие соображения об общеобразовательном уровне камней в почках и желчном пузырьке, часто используя паузы, обнажавшие девичью неловкость.   
– Босс, у вас нельзя разжиться куревом? Почтальон Почтил Вставанием принёс почту для раздела «Наша кормилица – реклама». Говорят он задрал нос и двух медведей, – дымно пропела разносчица сплетен рыскающим от нежности голоском. Жаклин догадывалась, что когда она вольным стрелком заимствует сигаретку, Печенега принимает её талию за вражеский стан. Но чего ещё ожидать от неженатика, от этого мотора, работающего вхолостую, от этого обезжиренного продукта обезображенного сознания?
– Не разносите сплетен, лучше прочтите что-нибудь посмешнее вас, и я отберу, – попросил Гастон, с особым удовольствием занимавшийся профилактикой безумия заказчиков.
– Зачитывать? – с золотистой отделкой взрыхлённых обертонов в гортани Делано, не путая с Рузвельтом, спросила она, готовясь зачитать всё, с добавками нефтяных отходов потовых желёз.
– Помещайте все без исключения и, пожалуйста, без купюр, – повелел Печенега, надеясь вздремнуть в процессе чтения, и на то, что эта тролльчиха в туфельках из туфа с цепким ленинским прищуром – Жаклин охрипнет и не будет тянуть его отобедать в запустелое «Столовое серебро», где собираются одни домушники.
Стрекуздищина стартовала, будто сорвавшись с цепи.

« Парочка – селезень и селезёнка купят десятиампульный курс гормонов роста  сознательности. Меньше не предлагать».

«Гранильщик сдаётся в аренду по себестоимости, срок проживания ограничлен ключевыми моментами».

«Почти ручная Беллочка Луева из Орехово-Зуева меняет одинокие кратковременные утехи «Ноль без палочки» на половоценный сон. Возможен вариант секс-прислуги».

«Потерял человеческий облик на маскараде.  Убедительная просьба к нашедшему его – не напяливать на что попало, а вернуть сполна по указанному адресу. В продаже имеются разнообразные маски. Спросить ротмистра Степаниду Куда-Попало».

«Записывайтесь на курсы космических официантов «Летающие тарелки» с отделением «Дежурные блюда» для инопланетян».

«Внучке Вассы Железновой требуется ископаемый мужчина с автогенным аппаратом, хорошая наследственность обязательна».

«Известный экстрасенс подключит желающим семейный информационный канал в пытливый отдел мозга на год бесплатно. Картофельные чипсы заказчика. Последующие оплаты производятся с геометрическим нарастанием прогрессивного паралича».

 «Ушедший в отставку оленевод продаст Триумфальную парку порядочному эскимосу. Чукчей, промышляющих превалирующим досужим вымыслом, прошу не беспокоиться».

«Клуб последователей Чапаева приглашает всех желающих на курсы по изучению «Анкалогии». Записываться у Петьки».

«Заложница невиданных страстей скрасит досуг расточительному бегемотику. Национальность – без разницы. Краски мои. Кисточка его. Можно не предохраняться – хорошее расположение духа адреса не имеет».

«Профессиональный киллер оказывает редкие услуги. Оформление предварительных заказов с 9 до 5 вечера».

«Перекуём булаву на булавки с примесью платины. В виде поощрения беспошлинно предаётся накладная коса венчиком, под лозунгом «Если страна, охваченная малопродуктивным бездетным сексом, любит юмор и свинину, это не значит, что они сальные».

«Экспансивная рослая девушка с приусадебным участком, привлекающая поклонников не ими изломанной линии рук, смакует совместные победы. Она же застрахует вас от личных неудач и парникового эффекта воспитания».

«Продаётся трёхстворчатый славянский шкаф с подходящей ёмкостью для любовного треугольника».

«Незаурядный писатель, пишущий нечто подленькое в подлиннике и находящийся в раблезианском периоде творчества, ищет уборщицу с головным убором убористого почерка».

«Ищу подходящий спутник в космосе с предварительной  отправкой на поиски страданий молодого Вертера в поле».

«Покупайте ангорскую шерсть с именитого козла, грязевые потоки информация от него же. Работает автоответчик за это».

«Отдам в надёжные руки хорошо сохранившегося подержанного модника с рекомендациями из ломбарда».

«Готовлю стекольник – пальчики порежешь. Свекла и пластинки льда ваши».

«Сыскная контора «Пинк и Ртон» выводит преступные элементы на чистую воде за приемлемую мзду, чтобы утопить в грязи».

«Наследный шприц ищет прямых подследников. Размер ноги –золушкин, при общих стоптанных впечатлениях значения не имеет. Врезаю замки – любое лицо сгодится».

«Тушу накалённую международную обстановку в частных квартирах. Свободен в своём лимфообращении к нации по радио. Подключённых к электрической цепи просьба не звонить!»

«Киллер с изящным переплётом пальцев и стажем с прочерком в анкетном пункте «Хворый мужик» выступит за проведение карательных операций в безоткатном ювелирном бизнесе».

«Трудно переплюнуть кого-то, избежав прямого попадания в лицо, но у нас всё возможно».

«Срочно нужен соавтор с поручительством для работы над летучим проектом «Икар и расправа с крыльями».

«Обучаю приготовлению яичницы, стремящихся избежать щемящего чувства дублёных дверей. Обращаться по адресу: переулок Фаберже, дом 3, кв. 5 (в хорошем расположении духа у распахнутого окна). Перед тем как стучать куда надо, переулок следует обернуть со всех сторон и склеить губы в улыбке».

«Законченый идиот ищет в убелённых сединами подснежники. Грибники и женщины, полные реликвий, могут не волноваться».

«Страдающему пароксизмальной бессонницей Рудику с его рудиментарными знаниями иврита, со школьной скамьи мечтавшему о прогулочной Яхве, требуется самоходная эрудированная женщина для совместного оздоровляющего сна».

«Опытный микробиолог и ясновидец с помутневшим взором берёт мазки на дому со всех полостей. Имеет перестраховку».

«Добрый Буратино продаст пару недоношеных буратинок альянского производства и протянет руку помощи вальцовочному аппарату, сбросив буротень подыхающим от жары».

«За пять таллеров засвечу настоящее и будущее в прошлое. Фары ваши. Охотно даю в интервью. Спросить цыганку Азу из мировой цыганской столицы Фрика Дели».

«Государственному аппарату насилия требуются связующие свиньи, нагуливающие сексуальный аппетит. Удочерим попугая с насестом в восемь инчей».

«Дому приведений к общему знаменателю в наручниках нужна сноровистая горничная для моральной поддержки у хозяина, потерявшего всякую надежду из-за незаконного задержания мочи».

«Работница мастерской индивидуального пошиба преподаст танго в печёном виде. Припадаю на левую ногу».

«Внимание женщины! Латаю дыры в бюджете, проделывая их в вашем... Гарантирую сон на порядок выше предыдущего».

«Продам переходник к телу типам, соблюдающим преемственность. Спросить Ариадну Розетку. Надувателей женщин попрошу оставить телефон на автоответчике (718) РОЗЕТКА».

«Увеселительная распродажа разведывательных управлений».

«Подайте Угловой нищему вратарю, почувствовавшему себя подзащитным, и страдающему астигматизмом. Он же ищет косоворотку для сенокосилки с обращением на Вы».

«Вниманию сверхдоверчивых потаскунов, пребывающих в тисках сапожного искусства: забудьте про Виагру, ещё существуют  женщины внутреннего сгорания и несгибаемый женьшень».

«Биологу-экспериментатору требуется женщина со здоровыми эндокринными железами».

«Вы оставляете шляпу на вешалке и смотрите на неё, как бы убеждаясь, что ей там удобно? Тогда звоните к нам за профессиональной помощью».

«Туберкулёзная погода-шлюха разгулялась? Бронхиты у бронхиозавров в расцвете? Город, закутанный в белую марлю тумана, закашлялся? Обращайтесь к нам за отхаркивающим и заказывайте трубочистки с ингаляционными смесями».

«Немедленно женюсь на температурящей даме с темпераментом не менее 40 градусов по Цельсию. Отзываюсь на Мишу Фарен-Гейтса, говорю на мандарине, заговариваю на кофейной гуще».

«Только у нас покупайте тальк для промежностей ваших наполеоновских замыслов, и вы не поскользнетесь на Березине».

«Штангисты, подтягивайте зрителей до своего уровня!»

«Познакомлюсь с перевоплощенкой в мальчика. Вырубаю одним ударом. Телефон 382 –1313 оставьте в покое».

«С непомерной радостью приму феминистку (можно ободранную выдру) в союзницы. Предварительная запись по Интернету. Вместе найдём высшее предназначение и сходные интересы, а также воспитаем достойного общего врага».

 «Долой эпиляцию! Пользуйтесь кремом нашей фирмы Закусон, и вы забудете когда у вас росли волосы на локтях».

«Срочно куплю стиральную машину в целях соблюдения нравственной чистоты. Для заключения сделки готов расшибиться в лепёшку на раскалённой глиняной стене, плача».

«Спонсируем съезд сомнологов. Приглашаются все в себе сомневающиеся и те кто с передозировками. Сонники иметь не обязательно. Одержимым продадим масштабные линейки времени».

«Ищу мужика, с которым можно найти общий английский язык для любовного треугольника, и что-нибудь подходящее противоположного пола. Спрашивать Инночку Вкладыш».

 «Меняю стреляных воробьёв на гильзы. Отвечаю за Эльзу».

«Не упустите счастливый случай. Продавайте скелеты врагов в наш анатомический театр».

«Криминогенная обстановка на пустующих складах ума. Только у нас трельяжи с пуленепробиваемыми зеркалами».

«В Бюро по грудоустройству в разнояйцовые тюрьмы требуются поддавальщицы вкрутую и всмятку».

– А вот явно закодированные объявления, босс.

«Бывший одухотворённый боксёр с катетеризированным мужским хозяйством, индивидус из Дели и свидетель Брахмапутры ищет выносливую подругу с противоударным механизмом или пихательным устройством. Проживание гарантировано».

«С незначительной предоплатой возьму в личное пользование отдающуюся ангорскую кошечку или женщину восточных сладостей с пряностями и с тремя лицевыми полотенцами».

«Азиза Слива-Аюбимица – девушка по вывозу наркотиков и нарвалов со стажем потеряла рабочую косточку в постели. Входивших в неё с 5 по 10 июля просьба косточку вернуть».

– Стоит задуматься, хотя ... ладно, поместим. За содержание объявлений я не отвечаю, – пожурил себя Гастон.
– А за мужчин? – брезгливо поморщилась Жаклин.
– Не ваше собачье дело. Это совсем другой коленкор-респондент – возмутился её неслыханной дерзостью редактор.
– В таком случае я продолжаю, – пожала плечами девушка с сиреневой кожей и жеманно поправила сползавшие с рельефного вудиалленовского носа элтонджоновские очки.

«Уступлю сердечную обстановку за полцены вместе с двусторонним пиджаком, сгодится при двустороннем воспалении лёгких».

«Кто потерял сумку-кенгуру с потайной дверцей, звоните в «Золотой ключик».

«У меня кров над головой. У тебя имеется приходящий крахобор. Так давай займёмся кровосмещением!»

«Требуется подсадная утка на батарейках на дому по вызову с койки.  Диплом нянечки с отличием белого от чёрного обязателен».

«Посылочное агентство ищет послушную рекламодательницу».

«Авторемонтная мастерская справедливости «Бездна, без покрышки» чинит суд и расправу. Разглаживаем морщины, вытягиваем вьющиеся волосы. За эпиляцией обращаться к Крёстному папе».

 «Ресторану «Сладкое бремя на сносях» срочно требуется опытный суфлёр в кондитерский отдел».

«Ищу жадную до роскоши Дюймовочку, живущую по своим меркам. Покараю каратами, за спиной не постою. Гоги».

«Продам японский разрезной календарь «СамуРай» на 2038 год, может служить перекидным под покосившимся углом зрения».

– Всё! – закончила дитя подворотни Жаклин (сказывался её предыдущий опыт, посудомойки в фаянсовой трескотне, прополаскивающей спины  тарелкам и горла стаканам). – Не слишком ли их много? Может застопорить откровенные излияния? С такой мордой недолго получить по экономике... Нобелевку.
– Это так-то вы отзываетесь о выдающемся поэте, у которого всё как надо запечатлено? А насчёт денег – лишних тугриков не бывает, хотя миром правит тупость и затаённая зависть. Отправьте материал в шоколадный набор, и запустим его в сигнальный номер, если присланные чеки обналичат в банке. И проследите, чтобы типографские рабочие не забыли наверстать сверстников за верстаком по духовному росту. Уходите с авансцены, девонька, вы мне больше ни в каком виде не понадобитесь!

                Между человеческой ветошью и шелухой
                особой  разницы не отмечается.

     Глава 40.   Слёзы стёганого одеяла

– Я несомненно уйду, но всё-таки признайтесь, почему вы так вдохновенно и громогласно кричали с пропахшим чесноком типом отвратительной наружности? Хушь разнимай. Это даже превысило децибелы общения со мной на жёстком редакторском столе, когда я завлекала вас икрами вскинутых к потолку ног. Сегодня я, скрипя сердцем, замеряла мощность звуков на осциллографе за дверью в смятённом душевном состоянии. Неужели он вам так понравился? А ведь я второй час планировала распластаться перед вами, зная, что вы предпочитаете женщин не в видениях, а в подлиннике, под босанову «Скрепки канцелярской крысы» – всхлипнула секретарша, продолжая принюхиваться раздвоенным на кончике носом к непривычному запаху, оставленному Опа-насом. Стрекуздищина выглядела пороховой бочкой готовой вот-вот взорваться, демонстрируя свою велеречивость и неудовольствие.
Гастон стал прикладываться, то к своей текстуре былиной груди, ничего общего не имевшей с былинкой, подсевшей на иглу Петропавловской крепости, то к бутылке, ища оправдание: «Поработаешь с моё на мухораздаче – под мухой прослоняешься». Он сознавал, что с увольнением Жаклин шлифовальная мастерская редакции потеряет организаторшу задумок и не увидит её кондитерского рукоделия – шляпки на голове. Её инициатива открыла коллективу глаза на закрытые собрания и впечатления настежь, а девиз «Сейчас денег не надо, отдадите потом!» закабалял наборщиков. С Жаклин Гастон чувствовал себя проштрафившимся солдатиком, посаженным за чванство на выпяченную губу. Три дня назад она вывесила расписание концертов гастролёров в клубе валютных траффикеров им. Гнидофона «Транспортная остановка». Составленно оно было грамотно с учётом пожеланий общества «Каракатица свобод» и концепцией Стрекуздищиной – самый мощный инструмент в любом оркестре –  деньги, помноженные на популярность. Для худых и измождённых, проходивших по контрамаркам, Жаклин придумала небывало безобидный пароль:
– Что на закуску? «Сердца четырёх?»
– Нет рубленая селёдка.
– Родственников не ем, даже дальних.
– Проходи, но предварительно поправь сооружение на голове.
Вот приблизительный план выступлений и  мероприятий:
13 сентября – Фабричное вокальное трико телесного цвета «Усатые подмышки» (расформированные «Штопаные колготки») с достаточно оживлённым джаз-квартетом «Электроды в мозгу».

27 сентября – Явление Возмудительницы спокойствия радиоведущей Евы Клапан в театрализованном семейном светопреставлении «Когда до власти дорываются члены дворовой команды или правящего лассо, у домкратов не поднимается... на экономику».

6 октября – Мужской хор «Пришлые советы» с политической программой «Вибратор поколения». У пульта рыболовецкая группа глушения «Барабанные перепонки» со шхуны «Трескотня трески».

18 октября – Выступление дебюдетанта в музыкально-медицинском обозрении «Стыд и шрам» Гришки Замалера с голубой поэмой «Дрожжевой грибок на ногтевом ложе».

27 октября – Памятный тщедушный вечер обделённых вниманием, обнесённых почётом и забором молчания.

5 ноября – Поливитаминная информация «О заслуженном мастере грибного спорта, сошедшего... с броневика в 1917-м».

23 ноября – Ещё не приехали в связи с водоразборкой подводниками скафандров после последней фингальной драки в парламенте, превратившимся в торговую палатку не тех представителей.

– Забыли, Гастон, что вся коммерция на мне держится. Я, если можно так выразиться, скоросшиватель отношений, – неожидано окрысилась Жаклин. Её тон прозвучал по ликёрному тягуче.
      – Что? – спросил он, ощутив себя кучкой хвороста, связанной в охапку. Он понял, что ничто не сможет растопить лёд взаимонепонимиания, даже Вечный Огонь на могиле Неизвестного солдата.
– Как будто сами не знаете. Насильнику надо оказывать сопротивление и чем громче, тем более возбуждающе действует его инициативность, иначе партнёр не получит удовлетворения. Я это из журнала «Помой-ка сегодня» вычитала. Там регулярно помещают ворсистые  мечты по биржевой цене. Будь моя на то воля, отстегала бы вас грудью по чему попало. Придёт время и вы перед судом ответите за растление меня как представительницы передовой молодёжи! И потом объясните, почему вы режете финики финкой? Раньше вы в подобных добрых делах замечены не были.
– Потому что полячкой не получалось! Барышни не барыши, и я ни с кем делить их не намерен. Понятно? Итак, по редакции ползут слухи, что вы садистка. Найдутся свидетели, которые дадут показания, что у вас даже атласное одеяло и то стёганное.
– Вы навсегда останетесь для меня загадкой, зарослями и губошлёпом, так и норовите в отместку  всучить по дешёвке вторичное сырьё нравственных принципов. Вы принадлежите к категории  типов, умеющих влезть к девушке в печёнку и присовокупляться в угоду себе. Помяните моё незапятнанное девичье слово, одиночество доведёт вас до белого каления, и не повернёт с вами обратно. Вы будете сами себе закатывать скандалы в половой коврик, и никто вам стакана водки не поднесёт! Да, я любительница д’ревности, – обрезала она зло, облокотившись на редакторский стол.
Не успевший слова вымолвить в своё оправдание, редактор отпрянул, различив в сигаретном дыму летящее в подкрашенный седой висок пресс-папье. Спасло его то, что в этот момент в кабинет заглянуло солнце. Прячась от ослепительных лучей, он присел скрючившись под «Вальс опавших ресниц». Больше мне не спрятаться в этой кубышке Жаклин. Она создана для того, чтобы скользить по диванной обшивке или протирать двухместные кресла редакций откормленным задом, засыпая с пустышкой во рту с кем-нибудь в рабочем порядке, пришёл к выводу Гастон, не без основания подозревавший, что подхватил от Стрекуздищиной, желудочный гриб, не успев уточнить съедобный тот или нет, когда принимал её в обеденный перерыв вместо биодобавок. Что-то, как после марша-броска, отлегло на душе Жаклин, возможно жировые отложения на отложном воротничке блузки в душистый горошек. Ей полегчало, и она вышла из кабинета улыбающейся (с пролапсом воображения) полагая, что реклама презервативов исполняет роль Совета Безопасности, а душевные раны затягиваются облаками, где бусинки сомнений нанизываются на шампур наития.
–  Шипенье гадюки не отравляют так моё бытие и сознание, как твои обидные слова, прикольно повисающие на рейде душевного смятения. Моё терпение лопнуло. Оно протекает. Пеняй на себя, пиная собственную личность! – заорал Гастон ей вдогонку так, что запершило в горле. – Сама, эмансипированная сучка, напросилась на развенчание сокровенной тайны! С твоим телосложением следует поосторожней заниматься теловычитанием в нуворишных клиниках хирургов по пластическим карточкам, выкраивая время на синогогальных  курсах «Кройки и житья»! Совсем забыла, как пыталась выйти замуж за пожилое здание, и, не стучась, в доверие к начальству – неугомонным сучкам лучше всего втираться смазливыми маслами.  Главное в твоём положении не мыться чаще двух раз в неделю, дабы не терять ценных вкусовых качеств и не напирать на консерванты, если кабинет оборудован диванами, – а, впрочем, подумал Печенега, постепенно успокаиваясь, эту бочку без горючего ничем уже не разжечь, и нечего надеяться, что хлебопашный бой за у-рожай сменится обжигающей горячей любовью. Единственное, что отличает сооружение её массивного тела, поддерживаемое колоннами нижних конечностей от других, это непревзойдённая полновесность в сочетании с редким умением скрутить эпизодический объект вожделения, прибрав его к ногам выше колен. Гастона охватило почти забытое ощущение, когда в ОВИРе выдали разрешение и смехотворные подъёмные в 90 таллеров. Тогда он чувствовал себя шахматным королём, идущим по пешеходной дорожке – кони ржали, офицеры смеялись, королеву брали за фук. Теперь же, вспоминая слова своей осенней матери, ссыпавшей на него пожелтевшие листья вопроса: «Не думаешь ли ты, что она твоего выеденного яичка не стоит?», он любовно расчёсывал ухоженный газончик волос, пересаженный с обожжённого бедра. Заправив огорошенный галстук-удавку под навиагренный воротничок, Печенега с удвоенной энергией уселся за напичканный словесными диссонансами разоблачительный фельетон. В нём он поклялся пустить в следующий номер под напыжившейся меховой шапкой «Жаклин Стрекуздищина и загадка халявных индивидуальных женских пакетов, тайно позаимствованных из шлюза туалета редакции, набирающего воду, откуда доносились вздохи облегчения, сопровождаемые шумом спускаемой «с цепочки» воды» (Кто-то откалывал номера, кто-то выкидывал, а Печенега собирал их). Несмотря на расслоение памяти Гастон запланировал начать фельетон с их первого столкновения, когда он, перегревшись на солнце, вырвал ещё кудлатую с лицом цвета скисшего молока Жаклин из кипящей реторты «Гражданская семья», в которой её удерживал теорией «случаемости людей» экспансивный специалист по суставам Костя Пороз. В благодарность за это на кронштейн языка Жаклин нанизывался набор нелестных  словечек в адрес Кости, томная улыбка которого продиралась сквозь субтропическую растительность вокруг похотливого рта. По недостоверным прокажённым данным Костя Пороз, одетый в штурмовку, представлял собой скрытый букет У.Г.роз цивилизации. Сварганенный из мелких составных целей, он числился заштатным служащим в банке для выращивания морских грибов и коньков «Снегурки». Костя смотрел из-под козырьковой руки на бёдра Жаклин Стрекуздищиной, неумело приставленные при родах к линии талии, с боковым подозрением 80-летнего мудреца-китайца из провинции Сыч у Ань, вспоминая как бильярдисты, забывшись в карамбольном приступе мармеладного счастья, в подвыпившей предвыборной компании кричали: «Расточительного стеклодува Обойму с его предложениями биржевых вливаний мочи в экономику – в президенты!».
Орошённого дешёвым одеколоном замызганного Костю, который проходил у Жаклин собачкой осадочной породы из-за нечёсаной шерсти с подпалинами на плечах, отличали непостижимые поступки. Костя часто задавал себе вопрос: «Стоит ли жить, чтобы пройти через мытарства и остановиться в благополучии?» Отвечая на него положительно он флотскими утехами в койке напоминал Стрекуздищиной корабль, севший на карамель, но чаще сюрреалистические картины художника анималиста по эмали Парапета Пожелтяна  «Зачерепаханное поле» и «Надувательство в окне».
От скудоумного типа следовало бы избавиться в срочном порядке, а она, потусторонняя дура, впряглась в строго дозируемые акты любви «семейной жизни», соблюдая внутриведомственный такт. Поэтому не удивительно, что из продвинутых Жаклин больше всего испытывала недоверие к пешкам. Она нервно хохотала, когда её миловидное лицо прикрывал воздушный десант решётки вуали. Просыпаясь в обнимку с Костей, повязанным с ней тугим узлом взаимоотношений из-за любви к простым вещам, Стрекуздищина – девушка с заниженной талией и завышенными амбициями – поражалась его лингвистическим перлам-утра, притянутым за уши в минуты манкирования своими прямыми обязанностями. Жаклин понимала, что даже безграмотные пишут сценарий жизни, не влияя на изменение климатических условий в туалете, но сотрясая его стены музыкальным оформлением. Сегодня, самостоятельно вставшая на колени перед Костей Жаклин, походила на имперскую пингвиницу с вдумчивым яйцом Фаберже в коротких ножках. Беспорядочно хватаясь заспанными голубыми зрачками с взбитыми белками за паутинчатые углы комнаты, Жаклин выскользнула из-под щёлковой простыни, уселась перед зеркальным триумвиратом створок трельяжа и с фильтрующимся выражением на постном лице потуже затянулась сигаретой. Слизывая не целованные следы помады, она восстанавливала пробелы в памяти, в частности эпизод разгульного вечера, когда Костя, стесняясь крепких выраженй, заменял их демонстрацией среднего «показательного» пальца. В триумфе заурядности он открыто заявлял о своём таланте бездельника, пряча за накатанные имена признанных авторитетов собственную писательскую импотенцию с её политикой невмешательства.
С быстровходными женщинами, подлежащими обкатке на манер нового автомобиля, Костя Пороз был не очень голландец. Он с глазами тлеющего торфяного болота, проводил свободное от этого скособоченного бочонка до краёв наполненного Жаклин Стрекуздищиной время у тотализатора на ипподроме в отместку за то, что она поила его водкой из ненавистных ему рюмок с рюшечками по ободку.  К тому же его взбесило, что после третьего утешительного заезда по морде с него взяли негласную подписку о невыезде. Это лишний раз доказывало, что некоторые начинают шевелить тлеющими угольками мозгов только тогда, когда у них парализует губы, и пот не скатывается на нос, а облизывается со лба языком.
Почитательницу карликовых слонов острова Порнео полистеричку Жаклин тоже можно было понять. Будучи занятой женщиной, обладавшей гофрированным складом ума и боровшейся за упразднение праздников, она полноводной рукой вела Костю с его вставными зубами на выдвижной челюсти к комплексным обедам. Ей было не до его фигуральных и гонококковых переплясов с выбрасыванием протуберальных коленец, которые он практиковал при каждом удобном случае. Она что себе думала, чтобы ездить на Феррари, нужно выйти замуж за него? И что она не Анна Каренина, зачем бросаться под поезд, когда вокруг столько домогающихся? И ещё ей приходило в голову, что жёны ювелиров несут золотые яйца, упражнения для мышц лица помогают сохранять талию, задние мысли опережают передние, догматизм – это ругачие собаки, фатальный конец – насильственное затягивание под венец, а рижане – те же парижане, не разбирающиеся в материальной поддержке в балете. Выходит страну, провозгласившую осаду купчей крепости, ожидают беспорядки. Так что же ещё расхититель преимущества Гастон покажет ей «Вагонетке с пирожными», кружевные трусики которой выступали вместо наружной охраны и ниспадали под его тонизирующим взглядом к её раздвоенным копытцам? Когда в сердце пулемётит ненависть, вывихнутая поэзия стихает. Она ещё познает, что такое собачий холод и голод, усугублённые его редакторским безразличием. Жаклин сама  признавалась, как не сладко приходится в тесной комнатке без кровати, где она компактно складывает себя на ночь в потрёпанный чемодан.
Любитель сырого мяса и стоклеточных шашек парниковый парень Печенега пришёл к выводу, что неспроста пережил бросок в голову этой изловчившейся лиходейки, полагая, что в каждой клетке суждено отсидеть по году, а это автоматически сделало бы его долгожителем, не пресмыкающимся ни перед кем ни до, ни Ре, ни после. Резервуар моего терпения переполнился, лампочка накаливания страстей вот-вот лопнет, подумал он, подам-ка я объявление о вакансии, от претенденток отбоя не будет. Пора с этой мычащей коровой на выгоне в креп-жоржетовом платье кончать и сызнова смеяться до упаду... биржевых акций. Он без сожаления расстанется с отощавшими претензиями, от которых кожа на диване краснеет. На мягкую обивку её, конечно, не сменить, что само по себе  демонтирует их отношения и аннулирует расходы по меркам снятым с него во сне для дубового гроба, расписанного осиной.
Гастону требовалась толковая секретарша, которой не нужно было бы полчаса доказывать, что Афины – это город в Греции с архитектурной колонизацией женских ног. Но прежде чем предпринимать что-либо против этой козы, зачитывающейся ксерокопиями мемуаров быстрорастворившегося в небытие Кофи Аннана «Жизнь в ООДовском (Организации Обделённых Дотациями) термосе», следует посоветоваться с адвокатом, который за неимением детей качает юридические права, подумал он. Гастон Печенега, тараща глаза.
Он набрал номер Бальтизара Пирамидонова – двоюродного брата неказистого на вид философа с мыловаренного завода Платона Пропеллера – обладателя травмированной психики и трансдюссерного усилителя пригорюнившейся эстетики, папку которого (офтальмолога-sinоптика) подвергли допросу с пристрастием, после того как он спросил в районной аптеке время в капсулах. В годы повсеместных горных обвалов его упекли на 10 лет за вызывающие внешние данные, раздражители и приманочное убеждение: «Нельзя выбиваться из колеи, вне её – незнакомая грязь!»
В заточении родной папка Платона Пропеллера, одетый в рубище бараньей котлеты, написал нашумевшие по-камышиному «Франтоватые рассказы», вызвавшие тревожные отзывы начальника тюрьмы Султана Комбикорнова из-за того, что тот узнал себя в прототипе героя произведения, раскрывавшего личность изящного во всех своих изъявлениях Изи Кучера.
Изю незаслуженно оштрафовали за вождение лошади в пьяном виде с биноклем (лошадь полчаса проверяли на содержание алкоголя на стрессовом тренажёре). Правда извилистые переулки рассказов с их показной манифестацией заинтересованности напоминали содержание глянцевого ночного горшка, который ни шёл вперевалочку ни в какое сравнение с поблёскивающими умом журналами, летнее чтение которых засаливает обывателей на зиму. Кстати, Изя Кучер, начал свою скитальческую жизнь с биркой на руке в роддоме и закончил её в морге, с биркой, переместившейся на ногу. Этот труд, выразившийся в суперлативных дифирумбах в собственный адрес, предоставил исключительную возможность папе Пропеллеру не просить у скупердяя надзирателя туалетную бумагу в течение двух лет отсидки.
Ну что ещё можно сказать о человеке, который делит часы досуга между карманными расходами и прикарманенными. Без своего поводыря Печенега, ещё помнящий шрапнели звёзд итальянского кино 50-х годов Массимо Джиротти и Лючию Бозе, в которой он тайно мечтал почить,  ничего не предпринимал, так как его вполне устраивала подозрительная Платоновская концепция, опротестовывающая разумный подход к бизнесу: «Я не против взаимовыручки, если выручка в моём магазине меньше твоей. Бизнес – карточная игра, никогда не знаешь, что лежит в прикупе». У всезнайки Платона имелся ответ на вопросы, поставленные с ног на голову или на голосование, оставалось их мало-мальски подготовить. Тем временем в лагерях для малолетних преступников кровожадные вохровцы-оводы подпитывались молодыми побегами.
С выкатившимися из-под полумесяцев-век слезами Жаклин Стрекуздищина выползла на улицу. Она презрительно проигнорировала высыпавшую с гиканьем раскованную банковую мошкару, разукрашенную пирсингом, и вдохнула прокопчёнными ноздрями спрессованный воздух, глумившийся над городом. Она знала, что слоновая болезнь отталкивала от неё многих ухажёров, в то время как охотники за слоновой костью рыскали по Центральной Африке.
     В покушении на себя Жаклин, приговорённая к борьбе со скукой в тяжёлом весе, окинула взглядом одеяло набрякших капель хронического ринита надоедного дождя, запиханное в пододеяльник туч.
Как могло случиться, что из сдобной булочки она, затянутая курьерским поясом превратилась не в бисквитную женщину, а в гигантскую медузу, переливающуюся из домашнего пространства в уличное, потом в рабочее и в обратно перечисленном порядке домой, в унылую нору с кроватью у окна, к амёбовидному существованию с принудзаботами, к телевизору с гогочущим гомериканским юмором, лишённым английских булавок?
На горном перевале мысли, танцевавшей облысевшее танго под погасшим светофором, её отвлёк сигнальный экземпляр полицейского, управлявшего движением душ неуверенных в себе.
Радостный землекоп напевал «Падает смех» кудесника Сальвадора Адамо, переложенный с французского вощаной бумагой.
Но поговорим о семафоре. Поезд трогается. Крыша платформы едет. Пассажиры приходят в неистовство, а моё прошлое послушной тенью ложится на рельсы. По ней проходит подвижной состав преступлений. И больно, нестерпимо больно. Ампутированные надежды заныли, мешая Жаклин, державшей фасон перед собой и людьми, нормально функционировать и сознаваться в любви к себе под пытками пищевых искушений. Налегавшая на тонкости Стрекуздищина мучилась интересами, не обустроенного быта, думая о редакторе Печенеге, восхищавшимся её гладко выбритыми икрами в моменты их близости, когда разверзнутые ноги становятся инвестиционными воротами, а торги во время оргазмических выбросов энергии абсолютно не уместны.
Перелётный лицемер Гастон нежно называл её: «Умелые руки». Он осваивал добротное тело Жаклин, зажатое в финансовые тиски, с присущей ему лёгкостью постоянного раздражителя. Он понимал, что подходящая версия зачастую отличается от предыдущей, не завися от неё. Когда же он однажды неосмотрительно заявил ей, что у него нюх на женщин, обладающих вкусом, она посмотрела на него то ли заинтересованно, то ли подозрительно.
В такие минуты Жаклин представлялась ему злостной нателонеплательщицей по поддельным векселям наигранной любви. Теперь он смог отомстить ей малосильным движением, в императивном тоне, отстранив Жаклин от ряда должностей, с которыми она, при мизерной зарплате, со временем смирилась со словами: «Память меня подводит, а я от неё вновь ухожу».
В их слежавшихся отношениях Жаклин Стрекуздищина не могла представить его в образе былинного воина Ильи Муромца. Обтекаемое лицо босса с оттопыренными бровями представлялось ей розовым презервативом с усиками.
Он сморщился до типового проекта карикатурного пигмея с зачёсами перистых облаков над двумя резервуарами шишковатого лба. Вставные кусачки с золотыми пломбами обнажали мелкую сущность с наспех нацепленной дежурной улыбочкой, а выпуклые стёкла его чёрных тараканов «часовых ногтей» указывали на хронические неполадки в митральном клапане.
Конечно, она запечатлится в незрелой памяти Гастона Печенеги, въедливой, как дым в глаза, бабёнкой, страдающей от газов и постоянно доказывавшей, что слово взрывоопасно, а звуковая дорожка гороховая. Ещё страшнее подлаживаться под вкусы людоедствующих, чтобы не угодить куда не надо, угождая кому надо.
Но кто не приносил себя в жертву? И как ему только не стыдно на склоне графоманских лет потакать на страницах газеты вкусам прыщавой недозрелости и прятаться от солнца под кокосовыми пальмами в пробковом шлеме с пластиной огнеупорной стали с девизом: «Не Боги ночные горшки обжигают».

             Гильотина была изобретена, чтобы долго не морочить
                другим голову, и не выкручивать себе мозги.

         Глава 41.   Братья-убийцы

О превратностях судьбы щуплой девчонки с вздёрнутым носиком и издёрганными нервами можно написать убогий роман, не смакуя деталей. Но в историю она вошла скромно – повторы захватывающего повествования оправданы, виновных нет. Документация – не стопка судебных бумаг, с завершающим ударом судейского молотка, находящая прибежище в архиве. Родители держали её в такой строгости, что разозлившись, она вылакала бутылку «Бакарди», предварительно отдавшись за неё, и сбежала из дому на острова Самоа(больщения), где на неделю сошлась с таинственным  незнакомцем, а через год принесла им двойню в киевском Подоле. С того момента она перестала рассматривать пользование косметикой как нарастающий внешний долг перед природой, а роды рассматривать в зеркале как кончину беременности. Так в жалкой лачуге появились на свет осуждённые Богом на пожизненные злоключения сиамские близнецы и наёмные убийцы Евдоким и Моня Жалюзи (по матери Пролежни), девизом которых стало: «Око – за не прооперированное око. Зуб – за не долеченный зуб мудрости».
Последующие годы мальцы действовали, не сговариваясь, в своё удовольствие. Они пришли к выводу, что справедливость вроде эспандера – вещь растяжимая, и зависит от того, в чьих он руках. Когда-то доктор, отозванный санитаркой с поста, поставил им диагноз «Слоновая болезнь», и они получили угрожающие письма от охотников за бивнями и любителей иметь женщину вскладчину.
Братьев нельзя было причислить к мелкой шушере. В них рвались на волю Громила и Убийца, между которыми сложились диапозитивные слайдовые отношения (с посторонними они расплачивались надменной монетой). Из непосильных и носильных вещей по-настоящему сиамцы любили всего три – немецкий пулемёт Максим, американский автомат Томпсона и непревзойдённое произведение русского умельца Калашникова.
Иногда они развивали просто бешеную деятельность, забывая, что по ним может заплакать психиатрическое отделение, учитывая, что сами они относили себя к неисправимым романтикам, наслаждавшихся запахом свежескошенных голов в фильме Тинто Брассо и Гуччионе «Калигула», в котором «Ящик Пандоры» не наполнен Гаванскими сигарами. Но тем не менее братьям удавалось в результате высокого коэффициента сексуальной деятельности и спортивного накала придти к обоюдному согласию и разорвать ленточку на финишной кривой, где их ждали: послеобеденный сон и женщина с тёплыми руками вместо согревающего компресса.
Они не были лишены аппликатора благоразумия и не подались на щедрые посулы неблагонадёжного типа, пытавшегося превратить их в человека-мула, перевозящего наркотики. В комнате переговоров, с их стороны в её угол проследовал вежливый братский отказ. Как ни странно, у Мони и Евди были разные группы крови, но лимфа одинаковая, а с ней и устойчивый иммунитет к Человеческим поступкам. Это не мешало им мечтать об ограниченном помещении вкладов и о плоском телеэкране, наполненном плазмой крови их жертв, уже не подлежащих перекличке.
С самого рождения эти неразделимые бараны-архаровцы стремились к ночному рациону радистов от души и закоренелых преступников в обществе, где им все пути раскрыты кошельками раззяв, и меценатов волындавшихся с опробованными женщинами экзотичных пород и вызывающего поведения, которые и не подозревали, что вооружённого бандита вылечит только пуля.
В активе братьев было три расплывчатых убийства, пять заказных поджогов, семь преднамеренных ограблений, бесчисленное количество раздвоенных изнасилований и серия неосуществлённых  нападений с применением оружия. Таков был далеко неполный послужной список их достижений.
Семейная традиция шла от жёноненавистника деда Арсения Жалюзи – опытного столяра, сглаживавшего дурное впечатление рубанком (как настоящий правоверный он верил в Корантин и лазурное небо Италии), и от бабки, тренировавшейся на досуге в мочении яблок. Евдоким и Моня продолжили их дело, но в унитазе.
У деда  была своя, запряжённая парой гнедых, семейная повозка к местам совершённых им незначительных преступлений, наготове швейцар с бакенбардами у «Запасного выхода» и, предвосхищающая ратные подвиги потомков, залихватская песня, воспевающая расчленение и бацилл в бахилах:

Как ты спала, моя любовь, как ты спала!
В твоих ногах моя валялась голова.
Я обнимал тебя отрубленной рукой,
На горле пальцы кисти обрели покой.

Они расходятся в вопросах:
Кто зарезал, кто разбросил.
Они не сходятся во мнении,
Моцарт кто был, кто Сальери.

Твои застывшие раскрытые глаза
Смотрели в ужасе. На части разрезал,
Обкладывал, как блюдо, ягодицами,
Предплечье на живот, веки с ресницами.

Они расходятся в вопросах:
Кто зарезал, кто разбросил.
Они не сходятся во мнении,
Моцарт кто, а кто Сальери.

На грудях выломанное брошено ребро.
Клочок волос почти такой, как у Дидро.
И зубы выбитые ссыпаны на пах
Не в назидание, на непомерный страх.

      Несмотря на недоработки в рифме и не отшлифованные места, песенка «Отлетели мои календарные годы» достигала должного эффекта, производя гнусное впечатление в овациях.
Внуки Арсения, разъездные циркачи, Моня и Евдя, как  любовно величал их дед, который ещё до их появления на свет знал, что взлётные площадки существуют в аэропортах и на арене цирка в икарийских играх, являлись поборниками поборов, хотя официально заявляли, что коррупция – это струпья на теле несовершенного государства. С ними не спорили, потому что их никто не слушал, а скоропортящиеся взгляды близнецов на жизнь не интересовали органы правопорядка.
За братьями числились три года условно за приставание с ножом к горлу дорогостоящей бутылки, но это их не смущало, так как бесноватой задумкой сиамцев было создание кафе сапожников «Пригвождённая подошва» с циркулярной пилой при входе.
Там, в полуосвещённой прозекторской, где зловещие паузы перекатываются по помещению, живые мужские трупы, расположившись на кафельном полу, на металлических каталках, на перевёрнутых вазонах без земли и цветов, потягивали бы женщин и кофе, раскуривая трубки непрочного мира и кальяны засилья.
По этому поводу о братьях, вывозивших кало-риферы на поля, ходили протяжные неподтверждённые слухи, что в огороде за Розовым Домом по окончании  дилетантской беседы по местному телевидению в период криминального детанта следователи откопали два трупа. Оба разложившихся принадлежали их первой гражданской жене, которую они, по одной только им известной причине, не сумели по-братски поделить, потому что им бабушка надвое сказала, что в Средние века женщины не говорили в пику до изобретения микрофона – это позволило им выжить.
Как сообщили не подлежащие пока пересадке органы массовой информации, промывающие желудочки мозга, у близнецов разыгралась межрёберная невралгия, непригодная к разделу, как и другие болезниу братьев Жалюзи, после четвертования бутылки на троих. Даже старинное двуствольное ружьё их прадеда, на котором выгравирано «Ужас» (наводил его Моня, стрелял Евдоким) в тот знаменательный час суток дало осечку, не спросив у суток отчёта. С той поры оно висело антикварным утилём на стене, между многосемейной картиной внизу и незаконченным текинским ковром сверху у венецианского окна с тюльками занавесок.
Ружьё было направлено стволами в разные стороны, поэтому непонимание между братьями разрасталось со скоростью злокачественной опухоли, но смертельная опасность не грозила им пальцем. У них имелась выполненная на заказ кузнецами Монетного Двора Гарри Бальди и Нюмой Плевритом одна на двоих пуленепробиваемая кольчуга из вышедших из «Обращения к несведущим» продырявленных в тире монет. Она ограничивала братьев в движениях вокруг них пастеризованного молока, но не в кровоснабжении мозгов, что соответствовало принципу – две свои головы на плечах лучше, чем одна чужая без них.
Пока брательники занимались любимым делом, в комнате висела духота кладбищенского цветочного одеколона. Зверское изнасилование, завершившееся вскрытием перешейка между головой и телом опасной бритвой от уха до уха, напоминало кражу с взломом, опровергая бытующее мнение – к чему адюльтер, если можно ввести себя в пожелтевший от зависти компьютер.
Когда с формальностями убийства было покончено, у Мони и Евди (напоминавшими двуглавую гербовую печать)  появилось переизбыточное чувство неловкости – багровые пятна, не сговариваясь, выступили на их вогнутых лбах.
Разрозненные части трупа, разбросанные на диване, полу и по пыльным углам комнаты, обклеенной весёлыми фисташковыми обоями, больше не потрафляли извращенным наклонностям близнецов. Судя по липкой ленте, которой был залеплен рот жертвы, братья с их высоко развитым чувством собственного ничтожества представлялись изоляционистами.
Гнилостный спёртый запах раскрывшегося букета кишок и запекшейся крови заполнял помещение. Дышать было не в кайф.
Братья не афишировали друг перед другом не спровоцированное преступление, но в одном их мнение совпадало – сегодня они развлекались не по заказу, а по наитию.
О пострадавшей практически ничего известно не было, кроме крылатого выражения, которое явно принадлежало не ей: «Низкая рождаемость вынуждает стимулирование производства сперматозоидов в стране». Отрывочным впечатлениям и расплывчатым данным, касающимся личности жертвы из перехваченного разговора у стойки доверять не стоило.
Из беседы между участвующим в Форумах и Колизеях бартендером и шлюшкой Верой Вприметы, выявилось, что пострадавшая рыжеволосая Валька-телогрейка родом из греческого курорта «Коста Лежаки» принимала пассивные позы в браках, прослыла в питейном заведении покорительницей мужских желудков, вызывательницей дождей, духов и  поджелудочного сока.
Время, место, имя – разве всё это достойно внимания близнецов? О чём они говорили с рыжей собачницей Валькой, провинциальной недипломированной проституткой с золотистыми завитушками, разлетавшимися по конопатым плечам, после короткого знакомства в баре, теперь уже значения не имело.
Евдоким вспомнил, что сделал ей комплимент, сказав, что впервые видит огнемётную девицу, которая, если её Бог не приберёт к себе, и в Сахаре «нарубит дров». Его поддержал Моня, заметив, что не встречал такой как она жизнеспособной в прикладных к телу науках. Растаявшая от комплиментов, она отправилась с ними в ближайший мотель-картель «Ночной мотылёк». Ответ неистово прост – ей нравились пуделя, обладатели баскетбольного роста и кепок, а также кинофильм «Весна на Заплечной улице».
Сам факт общения с ними произвёл на Вальку оглушительный эффект, созвучный опустошающему взрыву на реке, от которого рыба всплывает на поверхность, демонстрируя белизну живота.
Почему она пошла с ними? Из-за двойной оплаты за услуги? Вероятно толчком к насилию послужило отсутствие элементарной женской логики и наглое заявление: «Я вам не Мария Стюарт, чтобы заключать меня в объятья силосной башни!».
С другой стороны казалось, что каждый из братьев по телу, но не по разуму (они были о двух головах) боролся за звание закоренелого преступника, гениальность которого вовсе не извиняла его.
Больное воображение будоражило предрасположенность к действию, распаляя в ублюдках предвкушение безнаказанной бойни. Братьев Жалюзи не волновала мировая проблема упадка цивилизации, и глумление над жертвой составляло единственную цель (торгуясь, они чурались полноценных женщин).
В подчинении стадному влиянию групповухи – этому примеру коллективной безответственности, их привлекало гравитацищнное полевыгодных сделок, разноколосие неубранного поля и поспешное занятие оставленной до них позы.
Кто думает об уликах, остающихся позади, когда впереди маячит заключительная сцена, рассуждали они, заботливо укутывая пледом её колени (остальные части тела они не успеют раскидать по заснувшему городу). В их выездном театре представляют – одна жертва и обоюдный паршивец-герой (не тот кто разъезжает в Порше – от автора), в котором уживаются: режиссёр, его помощница – жизнь, распределяющая роли, постановщик, исполнитель-расчленитель и плакальщики, сменяющие друг друга на сцене.
В их сдвинутом по фазе театре затуманенных наркотиками мозгов, «герои» живут и страдают, убивая и радуясь. Евдоким, как бывалый экспедитор преступного мира, включает записанные на ленту подбадривающие крики и аплодисменты неизвестных почитателей, когда Моня с монетарными кругами под глазами выступает с вызывающим произведением «Мотивы отделения головы от тулова в рейсовом автобусе».

Я еду охотиться – не веселиться,
А парень в наушниках спугнул мою пиццу.
Он мне надоел, не совру, дозарезу.
Семь раз не отмерю, отрежу и... слезу.

Парочка вразнобой кланяется невидимой публике. Сегодня кровожадным близнецам принадлежит непроницаемая ночь в  мотеле для холостяков «Много секса из ничего в постельных тонах», где можно договориться с горничной, если в горбатых матрацах не резвятся красные клопы. И как клопам, братьям дозволено упиваться кровью жертвы свежего разруба.
После убийства с расчленением (при паблисити в прессе) братья, станут востребованными в сфере вампиризации заказного труда. Их крупным планом покажут по канальям телевидения. Контракты на их услуги посыплются как из рога изобилия, учитывая восстановительные работы по здоровью нации.
У братьев не возникает и доли сомнения, что неразборчивые, наспех спротезированные беззубые средства массовой информации, обзаведутся под шумок товарами всеобщего употребления, сопроводят документальные кадры с места преступления улыбками актёров, рекламирующих зубную пасту «Динозавр». Производящая её компания наживёт миллионы. У них дома уже валяется один заказ – известный бизнесмен Анисим Покрывало со слезами на лацканах пиджака и с нотками нарциссизма в голосе умолял их помочь ему избавиться от соседа сверху, топчущегося на одном месте над дорогостоящей люстрой в столовой.
Какой-то пострадалец предлагал внушительное вознаграждение за то, чтобы братья пришили топтуна вместо пуговицы к его же коричнево-розовому решётчатому пальто из многоклеточного существа, что придало бы парню лоскутного лоску. Для этого им предстояло проделать в нём четыре пульчатые дырки.
Помочь Анисиму, нырнувшему в переулок без воды, братья Жалюзи считали своим долгом. Они не усматривали в этом упадка нравов, исходя из постулата «Смешно отдавать охлаждённый супружеский должок в постели любовницы третьему лицу». Не зря же с четырнадцати лет сиамцы посещали на родительские денежки злачные места для приобретения сексуальных навыков.
Близнецы проявляли свою отзывчивость, не стесняясь в чужих средствах. Ведь – проситель официально заявил, что лучшее средство от людей – наушники, так как шапки-ушанки пропали с полок магазинов. И какой-нибудь режиссёришка подсуетится, предложив  новую передачу «Телепредвидение», связанную с предсказанием особо тяжких преступлений и выявлением нарушивших закон.
А пока Евдя и Моня (бычина и матадор) в отвратительных подробностях поведают человечеству о кровавом забое, в котором они погрязли по щиколотки. Хрустящие пальцы, ломающиеся голоса.
Поменьше потребляйте соли, посоветуют братья.
Они расскажут, какими были поклонниками марганцевой клизмы, призванной без чечётки очистить компактор кишки жертвы перед самым её забоем.
Похоже, они мечтают попасть за решётку, чтобы написать руководство по садизму «Братья-педофилы» на манер «Main Кampf». Там злодеи рассчитывают повторить зловещий тандем Гитлера и Гесса, парочки, мечтавшей о том времени, когда дети будут рождаться с гарантийным ремонтом. Перед их  глазами образ идола преступного мира штурмовика Рема, известного в криминальных кругах под кликухой Вольнорез за то, что полосовал по лужёным глоткам ораторов социал-демократов.
В тюрьме охранники за определённую мзду позволят им поиздеваться над соклеточниками. Приставляя тесаки к горлу несчастных, близнецы проверят  колющее заточки, зачитывая садистские отрывки из братского кодекса, ведь сеять зло лучше всего в навозе – восходит быстрее.
«Критиков (за колючей) над ними не будет, как у того реббе, что шёл по проторенной дорожке, усыпанной драгоценным гравием торгашкой-судьбой». «Если в нас заговорит совесть, то мы введём её в заблуждение и там бросим». «Чёрной кошкой проходит кошмарная ночь, окаймлённая траурной лентой обмена впечатлениями о содеяном нами в тайне с омерзительными аксессуарами, касающимися произошедшего». Шальные головы близнецов раскалываются от мигреневых болей, что обостряет у них чувство обособленности. Перепалка между ними походила на скворчание сковородок под которыми забыли убавить огонь.  Надо срочно уходить, придерживаясь принципа «Не лезь на рожон – не будешь сожжён». Кто знает, может, им дарован ещё один день на зыбучих песках свободы, насыщенной произволом, ведь, заметая следы тёмного прошлого, они не одну метёлку измочалили. Будь благословенен упущенный случай, оставивший их в живых! И пора забыть как их исключили из пионеров за незапланированную морскую прогулку. На струганном полу по-семейному распласталась шкура неубитого медведя готового к разделу. На ней валялся журнал отоларингологов с передовицей «Международные осложнения в Катаре» и кипа стянутых у кого-то бечёвкой газет. Из них следовало, что в стране с сердечной недостаточностью, где уличные артерии забиты разжиревшими прохожими кому-то не захотелось промывать глаза заборной кислотой в буффонаде «Весёлые висельники». Внимание Мони заинтересовывает передовица, преподнесённая в зверской упаковке, «Караул!» – об ограблении почётного караула в «Новой Утруске и Усушке Утрусского Слова» и раздел «Нечеловеческие невзгоды». Монин взгляд перехватывает Евдя, по слогам читающий: «Клуб Интимных Встреч нуждается в новых членах. Взносы золотыми яйцами или Фаберже. Справки по телефону 382-1113. Подателям сего предоставляется умеренная  скидка по усмотрению устроителей».
      – Встретимся в «Мастурбаре» у щедрого на посулы ловкача Феликса Манубрио. Это он сказал: «Проворные проворовались, лежебоки остались на насиженных местах». Когда-то редкосный мерзавец Феликс подвизался в политике и входил в состав скандальной парламентской коалиции «На поле брани», а у власти одни квазимоды – нет на свете добрее ****ей. Там мы быстро споёмся с единомышленниками – людьми, занимающимися на одинаковых спортивных снарядах, и найдём прибежище, – прошипел Моня, и, отойдя от Евдокима в экстрасенсной бескровной операции по разделению сиамских близнецов, покинул комнату.
Оставшись один, Евдоким настроился на испаноязычную говорильню – радиостанцию «Гуми-арабик поцелуев», чего не позволял себе в присутствии старомодного братишки. Снотворно пело трио начинающих гинекологов-мальчиков «Лос с Пальчес» «Горные латинос спят во тьме ночной» о дружеских объятиях питонцев страны, где Вольфрамовичи гребут деньги столовыми ложками, а паюсную икру впопыхах пожирают глазами.
В листобое, налетевшего дождя, жизнь продолжалась в допотопном кафе «Ноет копчик» в текстуре безмятежности. По этому поводу находчивый Евдоким Жалюзи вспомнил цирковой трюк со зловеще стучащими десятичными дробями барабанов Африки, в котором он разделился с братом без вмешательства мага и волшебника Кевина Поперфильда, повергнув в отчаянье поражённых зрителей, приведённых в шок модернистскими полотнами «Народное гулянье на выгоне» и «Свинопас в урюке».
Зрелище было малоубедительным, но присутствовавший на нём поэт с веретенообразной головой Лебедев Too Much – король секретов полишенеля – мастерски справился с трудоёмким процессом омоложения стиха и описал интригующий аттракцион в скабрёзной песенке о моченапорной башенке, как об опорно-двигательном аппарате с функциями логарифмической линейки. 

Не задрожит рука, где море по колено,
И цель ему ясна, он глазом не моргнёт.
Я яблочко верчу на кончике трёхчлена,
Конечно, моего. Уверен – попадёт.

Он приобрёл давно суровый взгляд на вещи,
А я – его партнёр, сожитель и худрук.
Зритель не замечает, как потроха трепещут
У стойкого меня, скрывавшего испуг.

Вчера вернулся вусмерть со дня рожденья Нинки.
Теперь он будет мстить, причин хоть отбавляй.
Он с члена моего порой сдувал пылинки...
А публика орёт: – Стреляй в него, стреляй!

Народ всегда охоч до кровожадных зрелищ,
Он за билет платил: – Давай без дураков.
Стреляй! – ревёт толпа. Я вздрогнул, неужели ж
Пришёл мой судный день, к нему я не готов.

Вся жизнь моя в мозгу мелькала быстро, быстро.
Я выстоял «столбом», стыдясь закрыл лицо,
Но выкрикнуть успел: – Считайте коммунистом!
Цирк взвился на дыбы. Я потерял яйцо.

– Смотри сюда, братуха, гнилушка-буржуа в облацканом пиджаке меховом песне с ленточкой, как ножом себя пырнул. Не сдрейфил, гад, и ни словом не обмолвился об удельном весе изделий Фаберже, заполнивших декларацию прав человека на таможне, – восторгался Моня, несбыточной мечтой которого оставалась работа на зататаренной картонажной фабрике.
– Откашлялся – это ещё не значит умер. Неизвестно кем лучше быть микробом или антибиотиком. Попомни моё слово, братень, – придёт время и нас будут курировать лэптопы под окнами Жалок водитель пересекший сплошную полосу невезенья, – заметил Евдоким, любивший говорить придуманными афоризмами, и посмотрел на себя в зеркальце как на вещь, честно отслужившую свой срок.
По окончании столь авангардного произведения трубадурно-бульварного искусства он, видимо, понял, что сделало их безжалостными в суматохе и в заварухах – цирковые ангажементы на:
«Вступлюсь за слабого» и «Смотри, не проболтайся!» закончились. Поэтому и в связи с дефицитом меди на биржевых рынках струнные оркестры перешли на медитацию.
Деформированную личность Евдокима стошнило.
Порицательного прорицателя Моню вырвало с корнем.
Их единило взаимоподнимание обсуждаемых предметов гигиены и личного пользования, отражённого в блестяще выполненной заметке Амброзия Садюги «Воздухоплавание в Толстом кишечнике, предшествующее пуку с утечкой отравленных мозгов через нос «Шереметьева». Кроме этого они с братом дали обещание больше не раздваиваться в семейном подряде, дабы не опровергать не ими продвинутую теорию, утверждающую, что всестороннее изучение женщины должно сопровождаться её детальным обследованием, а поэтому всё оправдано на определённом отрезке истории проктологии с баррикадами бариевых клизм, в которой ошибочно считалось, что сиамские близнецы нечленораздельны.
Ну кому в голову взбредёт в закутке, закутанном туманом, вместо несносного Здания Лести возводить забор повседневных забот или дамбу, предохраняющую от захлестывающих их громоздких чувств, когда колибри вертолётиками отрываются от орхидей и приникают к благоухающим олеандрам ?
А сквернословам братьям Жалюзи приходили идейки без угрызений совести. Они – участники регаты ренегатов, устраиваемых Рене Бергамотным, эти вязанки хвороста некупированных прохвостов, не давясь в очереди от смеха, дали  тесное слово не настраиваться на одну радиоволну, дабы их не захлёстывало. Ведь вопреки подозрениям самозванных экспертов  они были одно-яйцевыми близнецами, не испытавшими влияния электрофареза на подсознательном уровне.
Это позволяло отморозкам-сиамцам подавлять эмоции созвучные восстанию на броненосце Потёмкин в стане захваченной полиэстеролом и мобильной полифонией. По лошадиному играя загубниками в душегубке ночи с подушками в одно касание, братья без зазрения совести засыпали с мыслью о том, что в их прародительном осмотрительном Тайланде, где разверзлась земля под ногами, у водяных пауков существуют особые водяные знаки внимания – в вазы вокруг картины «Грудное ремесло кормящей матери» иллюзионисты расставляют Пхукеты цветов Юго-Восточной Азии. 

      Любовник в шкафу не столько двулик, сколько двусторонен.
             Встречаются и двубортные, относящие себя к пидЖакам.

     Глава 42.   Зураб

Перед тем как посетить магазин поддержанных аксессуаров любви «Ненормативные побрякушки» Сёмы Купона, с трудом выдержавшего экзамен на первосданный грех, и Дуси Туда-Сюда Бистро, генетически предрасположенной к обладателям солидной комплекции на манер охранника Амаретто Крысолофф, отожднествлявшего для Дуси предмет первой необходимости, Глафира Парнусе, мать которой за девять месяцев до... уступила кому-то по любви, издала истошный вой в момент зачатья. Возможно поэтому по праздникам Глаша с достоинством относила волосы на пробор к  парикмахеру Ляле Стригун, познакомившей крестьян с химией для выращивания волос на репах под лозунгом: «Не отдадим конкуренту ни пряди с полу!» По окончании священнодействий изобретательницы прялки для прядей волос Мастера над её головкой, она с разноцветной стрижкой, в компании реактивной стайки сопровождавших её пронзительных стрижей, покидала модный салон, чувствуя себя коктейльной Маргаритой. Глафира отправлялась на базар, асфальтированной анакондой, растянувшийся вдоль 46-й улицы наискосок от Организации Обделённых Дотациями.
Здесь, в шуме и гвалте, куску парного мяса она предпочитала ретивого кавказца – человека горной породы, зеленщика с карминными губами Зураба Захотидзе, который во Всемирный День Эякуляции был назван журналом «Плей-вой» Распутиным без царя в голове вовсе не потому, что принимал антиглистаминные препараты, чтобы руки по работе не чесались. Зураб не ведал чванства и смущения перед кинокамерой, потому что знал, что лесные дороги по ночам опасны – их перебегают пятнистые колени. «Спать с женщиной с благотворительной целью – что может быть благороднее» – его девиз, хотя они с непонятно какой по счёту женой спали врозь в двухяростной постели третий парсек.
Об этом свидетельствовала Лючия Барзини – пигалица с площади Пигаль, промышлявшая телом в Париже. Будучи подружкой свиньи-жандарма, дежурившего в четвёртом окороке, она зарекомендовала себя отчаянной торговкой. Комиссар участка Зимон Ловлю, с грехом пополам закончивший ФЗО и уверенный, что грех – это репетитор,  называл жандарма не то Эдгаром, не то завгаром и не отказывал себе в удовольствии напомнить, что по крючковатому носу тот похож на окольцованного орла. Делал он это с одной целью – услышать в ответ коронную фразу: «Не все грифы женаты как вы на грифельной доске!» Комиссар прослыл мазохистом и считал себя преданным служителем родины и благовонию общественных туалетов. Правда, элементы садизма неизменно присутствовали в его характере (однажды он подарил своему заместителю мусульманину на Рамадан чемодан из свиной кожи).
Отмечая про себя маклерство Глафиры, Зураб вслух исторгал комплименты в её адрес, с вопросом: «Почему вы потели со мной познакомиться?», не без оснований мечтая о развлечениях без любопытных глаз и посредников на циновке в плащ-палатке №6, приспособленной для рыночных утех. А ведь ещё до появления на её любовном небосклоне вольнодумца Зураба многие гражданские лица заставляли её истерично смеяться в постели под дулами «ряженых» пистолетов. Ах, если бы эти недомерки знали, что она предпочитала всем им парашютиста из отдела планирования в затяжном прыжке в трёхспальной кровати! Но что было взять с негодников с помутнённым воображением, для которых самой большой тайной оставался её нераскрытый чувственный парашют.
Встроенный в цоколь единственной лампочки миниатюрный магнитофон педантично наигрывал песни о далёкой горной теплице и о том, что в предгорьях родины Зурабу никак не удавалось отстаивать свободу в бочке для сбора дождевой воды, пускающим пыль в глаза старым пылесосам от искусства, а для того, чтобы находиться в курсе развития неподвластной им национальной культуры и быть, если не в самом пекле, то на плаву.
Но борьба между производителями вина за сферы вливания в желудки-бурдюки выпивох стала первопричиной его высылки из страны Кинзмараули, Кинзы и Чеховбили, в память о ЧЭКа (Чешском Экспедиционном Корпусе времён гражданской войны).
Зураба обвинили в том, что он пытался переломить Кавказский хребет неумолимому ходу изменений  под лозунгом: «Кудрявые, да развиваются!», затрагивающим вывоз виноградных лоз за пределы дозволенного старшим по званию Северным братом. Завистники инициативного Захотидзе раскопали якобы якобинский трактат, принадлежащий его перу «О притираемой эрекции в переполненном общественном транспорте в Токио».
Местный судья – прототип саблезубого тигра Влад Капканов, ратовавший за прогресс в судебном производстве, первым ввёл в практику пневматический молоток в зале суда и завёл наспех дохлое дело на Захотидзе, сунув его под прогнившее сукно. В инстанциях горячо любимой отчизны Зурабу предложили, не поднимая лишнего шума, тоста и не проматывая здоровья на портативном магнитофоне, покинуть территорию в двадцать четыре часа по закавказскому времени по непонятной для Зураба причине, не зависящей от часового пояса по Гринвичу, находящегося где-то в пределах страны Гуманного Альбиона. Зурабу также припомнили его архитектурные изыски, когда он пытался оживить на полотне мёртвую петлю Нестерова, и самолёт не выдержав гаммы бракосочетающихся красок панорамы, вошёл в штопор, минуя пробку.
До этого инцидента родина удостоила Захотидзе наивысшей пахлавы, но его не принимали во внимание и в партию. Несмотря на награды и премии, Зураб предъявлял свои растущие без удобрений претензии к всластьимущим, додумавшимся обложить других налогами, а себя увесить дефицитной туалетной бумагой, как орденами, потребовав пересмотра материальных ценностей, экспроприации и дележа аналогичного горбачёвской Перестройке.
Наряду с этой версией циркулировали другие слухи, что он якобы пострадал как прогрессивный ведущий популярной телепрограммы для политически подслеповатых «Тбилисо смеха». Душещипательную сцену расставания Захотидзе с травившими его официальными лицами облачёнными полномочиями и обручёнными с властью, а также с представителями антиобщественности, спонсирующими шашлыки и сациви и бросавшими плотно скомканные обвинения по всем пунктам ему в лицо, транслировалось по малоглазому республиканскому телевидению (оружию массового поражения воображения) с аэродрома Зато Растрелли.
У сатрапа самолёта Зураб в который раз признался, что не дискриминируя, дарил женщинам вязаные кованым крючком колготки, чтобы вязальщицы знали, что его голыми ногами не взять. Представительницам прогибавшегося под ним слабого пола также предназначались смоченные французской эссенцией духи по рецептам, державшимся в строжайшей тайне, причём духосмешение проводилось на Большой Арнаутской в Одессе.
Полученная гремучая змеиная смесь, опиравшаяся на «Спинку ментая», полностью маскировала неприятный душок, проявившийся в разворачивающемся против Захотидзе деле.
Журналисты всесторонне освежёвывали подробности процесса добивания Захотидзе на месте в целях раздувания ещё большего ажиотажа, сдобренного пикантными подробностями скандала.
Вовремя схватившись за своё неизмеримое мужское достоинство, щедро отмеренное матушкой-природой, виновник повернувшейся к нему задом фортуны стушевался на фоне происходящих событий. Он в замешательстве замялся, как попавший в западню воротничок под плохо подогнанным пиджаком в окружении развязного галстука с хвостливой русалкой. Помогало одно – на завалинке девчонок прошлого века Зураб шёл навстречу прохожим по жизни и хорошеньким, считая что им всё идёт на пользу, улучшая цвет лица и веру в неотёсанного мужлана из «Музея ампутированных чувств». Много лет спустя не лыком шитый Зураб подписал с разгипнотизированной Глафирой сепаратный договор об их участии в обескураживающем конкурсе фуража, поставляемого Гомерикой на его родину. Благородная цель – спасение душ свиноматок, проводимая идеологическим отделом поводырей в дискотеке «Подножный корм для передовой молодежи» успеха не имела и ниспосланного умиротворения никому не принесла.
И всё было бы тип-топ, если бы Захотидзе, заворачивая Глафире старую селёдку в свежую газету по просьбе отошедшей за прилавок по малой нужде тучной торговки Офелии Тетивы, не раз доводимой ласками Зураба от экстаза до биде, не наткнулся на странное объявление: «Клуб Интимных Встреч нуждается в новых членах. Взносы золотыми яйцами или Фаберже. Справки по телефону 382-1113. Предъявителям сего предоставляется умеренная скидка по усмотрению устроителей». Истолкование непосильной ноши броской обьявы свалилось на плечи Зураба.
– Полагаю, – предположил Зураб, заключая простолюдинку Глафиру в стальные объятия и копчиками пальцев перебирая набухший стеклярус её сосков, нанизанный на суровые обрывки ниток его мыслей, – полагаю, это сборище тусуется на шкварках у моей постоянной покупательницы овощей и фруктов Зоси Невозникайте – поклонницы клокочущего хохота  гигиены и конспирации. Только нас с тобой там не хватает. Стоит прозондировать как обстоят без меня дела, хочешь я подарю тебе букет?
– Ой, – смутилась Глафира, – признаюсь, я не люблю детей и нищенское блюдо «Селёдка в рубище».
Услышав это, щедрый на пахлаву южанин Зураб, ценивший в хорошеньких женщинах признаки поведения филиппинских домработниц, не кажущих носа на улицу, попытался разрядить напряжение, декламируя: «Весенний пулемёт раскрывшихся цветов...». Но это не помогло вырваться из объятий малообеспеченной его услугами Глафиры, обуреваемой привычкой отдаваться заезжим гостям, перебирая чётки. В мозгу Зураба замиражилось, ион (нейтронутый протон) выбежал на авеню, где носовым платочком с монограммой и надписью: «И ежу понятно, что у человека с искривлённой носовой перегородкой отсутствует прямолинейность линейных кораблей» махнул таксисту, один взгляд на которого уже угнетал.
В салоне машины его приветствовала коренастая улыбка  Витька – счастливого владельца фонотеки Л.Т.М, которую подарил ему на сорок шестой день рождения его пляжный друг Арик Энтерлинк, написавший песенку о судьбе рыбака (For tuna), задумавшего сделать занавески из тюльки. Но вставлять её в плеер он не стал, ибо не нуждался в отражении гнусной современности. Зато Витёк, любивший сушки и рулевые баранки, был приговорён к сожительству, узнав, что гонококки погибают при высокой температуре, он затосковал по жарким странам. Витя, прослывший среди пляжных пампушек, суперменом, устраивал в честь себя викторину. До этого Витя мозолисто нажимал  гашетку автомата Калашникова в Афганистане, переосмысливая опостылевшую жизнь. Теперь он вдавливал клавиатуру радиоприёмника, нежно называя её Клавка. Всё это делалось, чтобы потрафить вкусу Зураба (эвкалипт, а не мужчина!) малопонятным ему, Примуле, кавказским сленгом.

Собравшись с духом, честно заявляю,
Призвание моё – жевать креветка.
А ты в душе, коварная, мечтаешь
Мой круг замкнуть и подключить к розетка.

Я был доцент и денежки до цента
Домой вносил с бутылками Боржоми,
А ты, не выносившая акцента,
Вздыхала и томилась по другому.

Неверная! Искала избавленья
От удовольствий, что хотел доставить.
И в завершении тяжёлой ночной смены,
В постели точки силилась расставить.

                Был для меня побольше, чем Мадонна
(тебя забрал с московского медвуза).
Кто мог подумать, вырастешь в Гаргона
(у греков был такой большой медуза).

Свидетель Бог, я муха не обидел,
Рука моя не раздавила мошки.
Вся жизнь с тобой – участие в корриде.
Я ж пикадор, взобравшийся на лошадь.

Я матадор со шпагой и кинжалом,
Готов разделать тушу шашлыками.
Долготерпение оплачиваю налом
И красной тряпкой остаюсь с рогами.

      Не по годам рослый Витёк Примула, гордившийся своими смазочными маслами, любил эту мужественную балладу, опровергающую слухи, что современных Икаров хватает только на лестничные пролёты. Баллада напоминала ему о нелёгкой судьбе братана-осведомителя и зубного техника Эдика Объявы (настоящее имя Лёва Градусник), свернувшего на кривую дорожку, пока все бодро маршировали по изломанному шоссе к коммунизму. В неполных семнадцать лет Пров являл собой вполне созревший типаж Ивана-Дурака новой формации, у которого в графе судимости значилось: «Задержан в развитии» (разве позволительно забыть молодость, когда организм принимал спиртное с распростёртыми объятьями?).
Лёжа на отработавшей своё доменной печи в Носорожье, он жаждал отыскать полынь-траву в полынье и прокатиться за чужой счёт с солнечным ветерком в космосе. Не мудрено, что зубной техник Эдик Объява с апломбом из амальгамы, мечтавший превратить публичные дома в закрытые учебные заведения не отличал тутовых деревьев от тамошних, поводок от паводка и прославленных в семейных боях от православных. А чего ещё ожидать от писателя-декадента, боровшегося с  соблазнами и родившегося в умственно передовой стране, оставаясь ведущим медицинской бензоколонки с призывом: «Уважаемые врачи и врачихи, доктора и доктрины, я обращаюсь к вам лицом на Запад...».
 
                Жилища бродяг откровенно коробит
                благополучных прохожих.

     Глава 43.   Бродяга

   Перед домом Зоси, на характере которой отразились годы труда на шнуровке в обувной фабрике «Сороконожка», где она впоследствии, не щадя щитовидки, вкалывала на производстве солнечных ванн, изготавливая краны «Холодно» и «Горячо», бушевали и гнали лобуду пришлые люди.
Среди них разгуливал под руку с гематологом Феоктистом Стропило, прославившимся статьёй «Когда здоровье сдаёт... экзамен на порочность», специалист по золотым цепочкам зубов техник Рой Цеперович, с коротковолновой причёской, ниспадавшей «мелким бесом» к округлым плечам. В руках сатирика и юрмалиста Васи Кивок мусолился памфлет «Секс без правил». Ему нравилось, когда просыпалась совесть – она не чистила зубы и не просила есть, дыша на семейную печать, выполнявшую функции гербовой, при заверении нелегальных документов. Это не ускользнуло из непрополотого поля зрения бродяги. Он вытащил из-за пазухи 14 заповедей отчима – ветерана Отечественной Войны.

1. Не семени ногами рисовое поле – ты не китаец.

2. Убивая время у телевизора, хорони потерянные минуты с надлежащими почестями.

3. Не лезь навстречу в свидетели накачанным кривоногим существом, не то будешь давать показания на том свете.

4. Не обнимай пьяным взглядом Колонный зал. Помни, кто в нём лежал в январе 1924 года, и куда после пошла вереницей толпа.

5. Избегай информационной интоксикации, выбирай на книжных полках пищу для ума, и ты избавишься  от  отравлений.

6. Не вырезай финским ножом шведскую стенку и не влезай в нордическую печёнку со своими семитскими советами.

7. Если жена побрилась наголо, купи ей подходящий парник.

8. Не забрасывай колено на колено, тогда «заснувшая» нога не окажется усопшей, и не скрещивай блоху с бляхой.

9. Взвешивая в уме первенца, не забывай об индукторе радости – новорождённых мыслях, запропастившихся в городах и весях.

10. Береги врагов пуще картёжных друзей – всё равно всех на тот свет с собой не заберёшь, и не бубни под нос, заходя с пики.

11. Не прелюбодействуй на заднем сидении электрического автомобиля под проливным дождём – каутеризует.

12. Не пей вина, креплённого бумажными скрепками – в сардельках туалетной бумаги вполне достаточно.

13. На закате лет не собирай пожухлые листья и не сжигай их. Они, как и ты – ползучие растения. Жалей младших братьев своих!

14. Да и что такое вообще справедливость, когда русские солдаты погибали на Восточном фронте, чтобы французские бармены имели возможность спокойно обслуживать немецкую солдатню!

Судя по всему, отсутствие опохмелки – невосполнимая утрата назревающего солнечного утра и враг трезвости, прозорливо взвесил своё предположение Борис Политура (Боря в стакане, отличавшийся умением подводить людей как итоги), жизнь которого навсегда застыла в водочных диаграммах. Так он ещё долго рассуждал, пряча заповеди в карман – не для того же родители поставили меня на ноги, чтобы я всю жизнь простоял на четвереньках, хотя по моим наблюдениям оно намного устойчивей.
Три года до цирковой карьеры Политура, задумавший организовать и возглавить «Партию тройного одеколона», трудился напротив стадиона разливщиком по фужерам. Он мечтал превратить пивную точку, в восклицательный знак удобрения покупателей без червивого пива. Но в задумке проявились минусы – в запоях его переполненная цистерна терпела неудобства, и это отразилось на тонкоструйной песне увядающей простаты, журчащей по униформенному фаянсу унитаза. А что может быть для подкидного дурака несусветных идей важнее занятия прочного положения на стульчаке? Это тебе не галактические спазмы разлетающегося космоса, который не даёт ответа на вопрос, где находится расположение духа. А ведь приближалась зима и Политура не мог позволить себе жить в атмосфере неотапливаемой информации. Друзья сделали для него всё что могли. Вскоре он потерял их бизнес и уважение к себе. Даже с рекой дела обстояли проще, когда она преградила ему путь, он взял её вплавь, а тут... как в детстве – мама принесла ему прозрачные кубики для построения честного будущего.
Пока синька утра на свежеотгрунтованном холсте неба отстирывала стекловатные белки облаков, солнце приподнялось и осветило пляжного бомжа, алкоголика индивидуального подшива, типа, опустившегося ниже нуля. Из одежды, напоминавшей спальный мешок, что-то хрипло храпело. В радиусе двух метров от бомжа воздух был напоён сивушным дыханием валявшегося. Чтобы разбудить в нём зверя не требовалось тектонических землепотрясающих усилий. Обрюзгший рассвет забрезжил серо-коричневыми полосами по лицу бродяги, кемарившего в положении «кряхтя лёжа». В обществе расплескавшихся корпускулами, солнечных лучей, он ощущал себя плавленым сырком, лишённым свидания с желудком, где отговорки служили отмычками успокоительных бесед. Веки забулдыги набрякли, глаза налились кровью второй группы. Единственного чего боялся теневик у забора, пребывавший в пьяном анабиозе между жизнью и смертью, это то, что какой-нибудь безответственный тип нарушит его подзаборный покой. Сегодня ему хотелось размяться, потонуть в солнечных поцелуях – во сне его колымагу на неповоротливой магистрали подрезал «мерседес». Окосевший дождь прошёл стороной, не подавая руки редким прохожим, и синюшный представитель проспиртованной нации, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов» бродяга Политура, скрывавшийся за забором за ненадобностью и пытавшийся установить финансовую дисциплину у пеликанов в тамбовском зоопарке, производил  непромокаемое впечатление и скомканными волосами, прикрывавшими морщины бетонированного лба. Ему сладко было сознавать, что время – это сгущённое молоко в безбрежном пространстве поражения воображения, а выключенный телевизор расширяет жизненные горизонты, что помогает сбрасывать в весе. Мало кто подозревал, что за толоконным зиждилась потрясающая идея – не тряси плечо рычага, всё равно в этой жизни всего не переворошить, и вряд ли что в ней обломится паникёру, если нет вдохновляющей женщины –  не в пример его первой жене Мольбе-Берте Пилигримовой, вечно тормошившей его сонного за другое здоровое плечо: «Пьём мы вроде одинаково, но у тебя дозиметр терпения не срабатывает».
К её верещанию (нет ничего страшнее женщины-философа) Борис Политура оставался преднамеренно глух и подслеповат, хотя во рту появлялся странный аномалийный привкус свободы, сопровождаемый привычным ответом: «Не цепляйся!». Нередко, пребывая в ней, он подкреплял свои бойкие движения арией индийского гостя: «Не счесть алмазов в каменных пещерах...», за что она (с её курносыми взносами и вмешательством) была благодарна ему и презирала его одновременно, считая текст вокального сопровождения полового акта крайне оскорбительным, унизительным и не соответствующим действительности. Сейчас, когда бичующий пляжный бродяга в закутке для престарелых, походившем в знойные дни на песочное пирожное, запечённое в сухарях позднего возраста, стиснул оставшиеся от начищенного прошлого зубы. Политуру охватило выгоревшее на солнце чувство вины перед зазря израсходованными  салями мочевой кислоты – где-то нарытой валюты, оставляющей на шведских стенках и заборах не поддающиеся расшифровке вжатые водяные знаки.
Тем временем в воздухе пёстрого палисадника перед домом запахло свежекошерной травой. Придорожные кусты покрылись сиренью из высококачественных мух. Второе лето кряду выдалось знойным. Казалось, оно рисует передвижные городские картинки на повышенных тонах, и что градусник на городской ратуше не выдержит и вот-вот лопнет, разлив неуловимую красную ртуть на дымящийся асфальт. В Ботаническом саду больно было смотреть честному гражданину на процветающий репейник, липнувших к скамейкам бомжей, впившихся в бутылки, и преждевременно увядающие цветы, выпроваживаемые из жизни. Представившееся невзрачным Борису Политуре утро взошло телеграфным столбом у изголовья, напоминая об удержании с недержания. Под головой аппетитно захрустела сушка волос и сжалась с испугу пластиковая бутылка из-под кока-колы. Покосившийся было забор подбадривающе подмигнул человеку со щербатой улыбкой и никем не подтверждённым залежалым успехом у доступных женщин, выжимавших из себя слезу, как штангу на декольтированную грудь.
Просыпающийся Борис становился сепаратистом, представляя себе гуманоидов, превращавшихся в отвратительных гиен в гудящем над головой в нижнем регистре авиалайнере. Ещё не был зарегистрирован случай, чтобы тучные люди становились облаками, в мире где диссонанс представлен левшой равняющимся на правофлангового, подумал он, отдирая ногтем горчичный налёт с языка.
Тыльной стороной руки бродяга приоткрыл левый глаз, приподнялся на стёртом локте и в поле его зрения попала, запутавшаяся в паутине, муха с изумрудным брюшком. Баловница лихо отплясывала на липких нитях хип-хоповый краковяк «Не долго муха мухлевала». Её метущийся образ фривольно раскачивался на батуте сетчатки бродяжьего глаза. Благородному Политуре задумалось избавить её от пут в этом древе-городе с его расползшимися ветками метро, он протянул руку помощи, но проголодавшийся паук оказался проворней и без обиняков оттащил трепещущую плясунью в рифлёную тень забора попугаистой расцветки.
А теперь позвольте мне представить вашему вниманию сочинение Бориса Политуры на слишком вольную тему, которое он не сдал в девятом классе своей любимой учительнице-жизни, поскольку полагал, что у неё нет отточенного красного карандаша для исправления ошибок, при этом он шумно дышал, жадно загоняя тёплый воздух в пазухи любопытного носа.
«Такое со мной случилось в момент утеплённого самосознания, когда я пережил раздвоение личности и... ни-че-го посередине.
Тогда я почувствовал себя нищим, зашедшим на стоянку дорогих машин и просящим «Бентли» в облиз, а затем маленьким поэтом, стригущимся в литературной парикмахерской «Букли» в Южном Брюквине, где тщетно пытался доказать подметальщице волос, что сначала родилась поэзия, а потом уже коротал в ней время я – очень старая черепаха спекулирующая гребнями волн.
Этому в не меньшей степени в период бурь и ураганов помогал нездешний исполнитель по радио, отрывисто бьющий по струнам войлочными шляпами молоточков пианино в складском помещении пищевых материалов «Романтические уши».
Не придерживаясь протокола платонической любви, я явно не там искал девушку, отличающуюся труднопроходимостью, лучше китаянку, мечтающую, что кто-нибудь вместо длинного предложения сделает ей кротчайший абзац. Но кто мог знать, что китаянки – эти бегунки раскосыми глазами в разные стороны, как никто в Юто-Восточной Азии, сочувствуют финскому маньяку, жаждущему облапать побольше лапландских эскимосок, на лодыжки которых он никак не мог ни надышаться, ни претендовать.
Мне стало понятно, почему кавказцы, перешагивая через себя, танцуют с кинжалами в зубах, вращая правомочными яблоками глаз и выкрикивая «Асса!» Они по натуре своей, как и я, ассасины, которым нравятся исторические кадры –  оголённые украинки, возлагающие венки на головы пострадавших посреди площади.
Что касается космоса, то любой может заболеть звёздной болезнью, принимая окружающих за непроглядную темноту, в то время как люди, различающие цвета, доставляют уйму неудобств дальтоникам саморазумеющимися радужными вопросами, отличающимися непревзойдённым идиотизмом. Не поэтому ли дальтоник, которому сам Бог велел наслаждаться чёрно-белыми фильмами, любил цветные, в которых не показывали, бродящего по лесу  с лукошком вождя – грибкового заболевания революции.
Но... зачем на фоне крахмального воротничка мундира картошки огорчать прожаренное мясо горчицей? Всё равно первую премию среди фискалов за круглым дурацким столом получит тот, кто громче всех «стучит» фарфоровыми коронками».
В голове Бориса Политуры, ратовавшего за гуманитарную помощь в постели и уверенного в себе и в том, что чинимые препятствия возводят, раздался звонок на перемену настроения. Он полузубо улыбнулся, явившись невольным свидетелем сценки неумолимой судьбы, и приветственным тоном наставника раздвоенности рогов надтреснуто воскликнул: «Hello, every****и!» Борис был скрытным, и считал, что если о человеке знают всё, чего о нём знать нельзя, то он автоматически становится кандидатом в члены биологического оружия парламента, упразднившего разгульные празднички. В полусидячей позе веки, с трудом удерживаемые щёточками бровей, свешивались на дряблые щёки. Свалявшиеся патлы соответствовали не расчёсанным воспоминаниям – как вероломно он поступил с отпрыскницей французских дворян Эстер де Одури во вторую брачную ночь, показавшуюся ей ограблением со взломом (нарушенная причёска потребовала реставрации, оказавшись укладкой жизни кирпичного цвета, в которой она оступалась не раз и не два). Сказать по правде, никого не трогало, что в глазах Эстер блестели слёзы и его начищенные ботинки.
Политуре как всегда не везло. Успокаивало то, что он твёрдо знал – самые невезучие – это сломавшиеся машины.
Ошибочно приняв восходящее светило за зарёванное зарево, закутавшееся в туман, то ли цвета кофейного недомогания, то ли совершеннолетней сёмги, из засохшей грязи уха Политуры выполз бухой муравьишка. Несмотря на аналитическое складское помещение ума, он лениво помылся вязкой слюной в лохани уха.
Со времени проживания в Извилистом Внутреннем Канале  душа муравья горела нестерпимо. Путая в неосвещённом ушном проходе день с ночью, он вывел для себя немаловажный постулат – состояние опьянения несовместимо с ароматом цветов. В принципе муравей был удовлетворён своей семейной жизнью, но когда бывал пьяненьким, ему никак не удавалось, не вытирая лапок, войти в слуховое окно одного уха, и выйти из другого. Насладившись солярием, он покрутился в праздношатающейся тени не знающих встреч с пинцетом волосков, и со скоростью черепахи, нагоняющей аппетит, спрятался в закоулке.
Там не дуло (у повешенного ружья не выпадает курок на манер языка) и хватало залежей серы, пропитанной английским элем, которым пыжившийся Политура накануне накачался в пивной «Каюк», где у посетителей моторы глохнут и фары слепнут. Захмелевшему муравью не хотелось вдаваться в смысл и в подробности человеческих пререканий, влетавших в наружное слуховое окно – он провёл изумительный вечер с трогательной соседкой в липовой юбочке и туфельках на босанову, за час до этого, бравшей его на испуг, учиняя побоище посуды в хрустальной горке на кухне.
У бродяги засвербело в ухе и появилось желание сполоснуть лезвием горлышко поллитровки, не за понюшку табаку. Но бутылки рядом не оказалось. Стырили, пришёл Борис к обезнадёживающему выводу, вспомнив сокружника по бару «Неоформившиеся барельефы» Порубьчика Дария Больницына родом из Ретрограда, который, приобщаясь к прекрасному, прижимался небритой щекой к лобку, пережившему не одну эпиляцию. Эстета Дария интриговали надувные ботоксные женщины и лодки, оказавшиеся у разбитых деревянных корыт, и всё из-за того, что улыбка соседа сокращала ему жизненное пространство. Он лежал в ожидании апокалипсиса с армагеддоном – двух концов света, которые наступят, когда китайцы научатся подделывать бельгийский шоколад. Об этом Дарий узнал из новеллы Марика Мастур-бей «Угрюм – рука». После этого оппоненты зарубят докторскую диссертацию Дария «Хомосапиенса ж... – инкубатор кисло-сладкой мечты – половинчатая реформа обезьяны, не лазающей по генеалогическому дереву», благодаря чему получит признание предыдущая кандидатская «Послойные рентгеновские снимки кольчатого (после допроса) червя на неодушевлённый предмет возрастных изменений беседы». Вот бы его, последовательного ревнителя «правды ни на йоту», сюда в наше пионерское кафе д’Ружба массовиком-затейником вздохнул порядком одичавший Политура, здесь бы я его познакомил с кастрюлей с широким диапазоном и проржавленным дном.
Не успел дрессировщик обезьян Борис Политура протереть запылённые плафоны век, как вспомнил, что они с Дарием Больнициным, в обмелевшем процессе опустошения бутылок, обменивались доступными женщинами, принимая физраствор любви за компонент человекообразования. Он, как и Больницын (поклонник Камасутры, обуреваемый трудофобией), не выносил нуворишей-богатеев из-под обстрела люмпенов, повторяя: «Богатство – монетарный результат неуверенности, а здесь на неухоженных тротуарах полно упитанных чинариков рядом с респектабельными окурками валяется, вчера после драки со своей тенью пачку племенных бычков на семь таллеров насобирал». Тем временем солнце выгуливало себя в зенит в бликах золотого вождя.
Бродяга жмурился плавленым сурком. Опохмелившееся предчувствие интуитивно будило его. Звёзды он не любил за их высокомерие – они всегда смотрели на него сверху вниз. С головы сползал дурацкий остроконечный берет свисточёта и бродягу покинуло невнятное предотвращение состояния неопределённости после беспредменого созерцания ротонды задницы соседки по лежбищу.
Становилось влажно. На его кустистые брови нанизывались переливающиеся в лучах солнца бусинки пота. Свисающие щёки жарились на гриле непристойно развалившегося железного забора с недвусмысленной табличкой «Не нарушай, скотина!»

                Настырность –  сестра целеустремлённости.

     Глава 44.   Активированное пугало   

За забором мило бонжурничал мутный ручеёк Агриппина.
Политура недовольно зашипел, продетый шампуром нездорового внимания приблудных «клубников» у подъезда, отдававшего ему честь под козырёк. Он вспомнил, что недавно получил солнечный удар по почте. В больнице почки (подсобные рабочие сердца) проверили, но не пересчитали, учитывая, что все рёбра проявились на рентгене на запланированных природой местах.
Врачи нашли в его почках шесть никем неоценённых камней.
На предложение лечь на операцию по их удалению он рассмеялся, мотивируя своё нежелание боязнью остаться ни с чем. По настоянию друзей он живописно разлил  мочу на анализ по пробиркам со словами: «Обыденность – похитительница радости и душевного огня. Война ещё не проиграна». Политуру отпустили на все четыре стороны – лечь на правильный курс самоизлечения известным ему способом.
Он выбрал привычный путь, ведущий на пляж. Хотя зав. кафедры психиатрии Франсуа Чертолюбов (у него были нелады с орфографией и с портативными женщинами) внёс предложение канонизировать бомжа, если тот повторит эксперимент словоизвергающего барона Мюнхгаузена, не в ядерную эпоху слетавшего на ядре из пушки на Луну. Политура согласился, сделав скоропалительные выводы из ружья 1812 года, но потребовал, чтобы ядро предварительно расщепили, ведь, как он выразился, он понимал, что женщина – существо объёмное – это тебе не палубу комедиантов в тельняшке драить пока мачты не затрясуться от смеха.
Прояснялось почему Политура, не успевший разбогатеть на выпуске лакмусовой туалетной бумаги, надрался до такой степени, что у него повыворачивало накладные карманы, заеды с запеканками в углах рта закровоточили, а в глазах выступили слёзы – влажная уборка немытого лица. В том сумеречном состоянии, в котором он пребывал сегодня, недоброжелатели могли подсунуть ему девственницу, и от лиственницы он бы её не отличил, хотя галогеновый светильник под глазом практически не мешал ему спать. А ведь когда-то бывший укротитель обезьян Борис Политура считал себя борцом за всенародное счастье, без присмотра валяющееся в грязи, хотя перспектива превращения его из придорожного лопуха в дорожный знак безразличия к нему со стороны щёлкающих фотоаппаратами и жужжащих камерами туристов по женским местам развлечений не завлекала.
Там он был типичным «безгалошным валенком», делавшим репутацию из чего попало, понимая – себя обижать нельзя.
Здесь иные климатические условия. Не знаешь, как и кому представиться. Только осознаешь кто ты на самом деле есть, а обежать вокруг себя никак не получается. 
Редко навещавшая бездельничавшего Боба укладчица холодной рельсы в кровать Линочка Гранулёма (незаконнорожденная дочь гастролирующего папуаса Новое Вгвинее, у которого вялые мысли сочились из глаз) опять непонятно куда запропастилась на весь конец разгильдяя Васи Недели, вечно оправдывающегося перед Линой: «Я не усыхаю. Я становлюсь миниатюрным».
Об этом Бобчинский (под таким кодом он проходил у догадливой укладчицы) не сожалел, потому как неустойчивая почти оправдательная речь Линочки Гранулёмы, выложившей всё что у неё было на душе и помимо неё, напоминала ему трескучего Деда Мороза со смешками под глазами. От разминочных слов кожа синела и покрывалась пупырышками, а у бродяги возникала непредвиденная ответная реакция – всё в нём клокотало, как в вулкане Кракатау.
В присутствии Линочки, измотанной непосильным трудом у трельяжа, Политуре, не имевшему сносного жилья в районе прогорклых женщин и подержанных мужчин, снилась агонизирующая, укутанная по колено в сугроб новогодняя ёлка в Свекольниках и дети вокруг картавящего лысого, теребящего эспаньолку, топорщившуюся над верхней пуговицей бессменной рубахи.
Пушистая красавица осталась гирляндах мармеладных воспоминаний на далёкой заснеженной родине там, где он ещё несмышлёнышем бросил мимо игольчатой гордячки прощальный взгляд, и... окно, выглядывавшее на влекущий к себе эмигрантский Большак, разлетелось вдребезги.

Вчера под ёлкой у игрушек
Я побывал – незваный гость.
Запамятовал, что пилось,
Но очутился там, послушай,
Зелёный змий запал мне в душу,
Ему и тело поддалось.

У ёлки, сызмальства знакомой,
игрушкой, как они.
Скакали в радугах огни,
Матрёшки дергались в чарльстонах
И Розенбаумовский бостонный
Сменял их вальс. Мой друг, пойми,

Мечтал в далёком детстве я
О сказке неосуществимой.
Я, больше всех собой любимый,
Нажрался в праздник, как свинья,
И тёр не лампу Аладдина,
А пол-литровую тебя.

Бродяга приоткрыл один глаз, обозрел галдящих, злобно пнул опорожнённую бутылочку и приготовился заснуть, но к дому подкатило такси с тату на дверце «Пора отчаливать». Из него вылезли Зураб и шлёндра Глафира в закрытом облегающем платье, подчёркивающим целлюлит бёдер и скрывающим от нескромных взглядов кожные покровы, потерявшие былую эластичность.
Завистницам (им всегда неймётся) явно бросалась в глаза подпитка Глафиры ограниченными тряпочно-пищевыми интересами. Увидев трагедийно-знойную парочку, бродяга дыхнул на себя, и чуть не свалился в обморок от букета им же изданных ароматов удешевлённого одеколона «Сирень». Он вспомнил, как ему запретили ввоз в страну со столицей то ли Пном-Пень, то ли Шампунь, дрожжевого грибка, в целях избежания брожения в массах.
В благодарность за взгляд, брошенный в её сторону, Глафира в недрах души желавшая чтобы её называли Олимпиадой, а сокращённо Олей, послала ему ответное жидко-цементное «Спасибо». У Бориса Политуры была привычка, унаследованная от отца-алкоголика, прополаскивать горло жгучей одеколонной смесью и жадно проглатывать образовавшийся во рту коктейль из микробов и вязкой слюны (надо отдать ему должное, к здешней «Смирновке» бродяга так и не привык). Если люди пьют высококачественный  одеколон, то и недоваренную кашу машинным маслом для старой колымаги не испортишь, рассуждал Политура – вечный заложник за воротник застиранной косоворотки.
Он, бывший совковый безбожник, подвизавшийся в районной аптеке провизирем, никогда не пёксся о душе, вернее он думал о ней, но не так, как полагается, человеку склоняющемуся к партизанщине. Он и к солнцу-то относился, как к проектору, чтобы рисоваться размытой тенью на покосившемся заборе, в котором не видел ничего зазорного, и чего уж там говорить о подложной ценности тел легкодоступных женщин! «Добрая душа не бутылка – осадка не увидишь. На дне «Текилы» валяется червь. А я который год являюсь поставщиком аскарид», – сознался его товарищ по цирку Аверьян Пуэртобэлло, корабельный док и кок, которого высадили поветеренарить на необитаемый полуостов потерпевшего крушение корабля за то, что измерял скорость в лимфоузлах, чем прогневил боцмана, с которым у него скрестились шпаги взглядов.
Капитан был в корне согласен с боцманом из-за своего копчикового атавизма, выявленного в госпитале в Оттаве. Через три сезона Аверьяна помиловали и вернули домой. Видно лба ему не хватало, и он виском нашёл пулю, узнав, что женушка все эти годы жила со страшным любовным диагнозом, идущим на слом. Теперь, когда Аверьян навсегда утёк от нас и от неверной супруги, ссыпавшей конфетти упрёков на его голову, посчитавшей, что нельзя попрекать термостатную женщину куском плохо обработанного алмаза, подаренного при помолвке, хочется оправдать полусвятого Пуэртоболло, убеждённого в том, что легчайший путь человека – не прокуренные марихуаной бронхи.
Любезный Пуэртоболло, изматываемый морской болезнью и пронизываемый суррогатом чувств, в порыве эпистолярного пароксизма заигрывания с пистолетом оставил нам дневник наблюдений за состоянием своего хлипкого здоровья, с недвусмысленным намёком, что откровения корабельного врача, при случае, могут непосредственно послужить исчерпывающей эпитафией: «Пусть никого не удивляет, что слова мои дремлющие охранники при выражении безграничного восхищения кем-либо, приправлены никчёмными делами. Так что учтите, когда зимой незапамятного года в амстердамском порту ветер, увлечённый звукоприкладством к моим барабанным перепонкам, разлиновал, белоснежную дорогу к верфи, я вдруг почувствовал себя верёвкой с ревматическими морскими узлами, занимающейся самобичеванием.
С того момента я, второй месяц изнурённый анурией, не углубляясь в лес дремучего невежества, неустанно докапывался до здравого смысла, а не он ли является симптом психического заболевания? Поэтому внимательно, в пятый раз просмотрев фильм «Пролетая над гнездом ватрушки» с гениальным Не Кальсоном, я пришёл к решению покинуть закорытное общество хрюшек. Этому способствовал, печально глядевший на меня со стены матросского кубрика беглый набросок изнеженного гриба «Затаёная груздь женщины в медной шляпке». А так как жена моя, вопреки всеобщему денежному суммомнению, оказалась женщиной, то она напрочь отвергла бесплодные занятия любовью, после которых имела обыкновение отправляться в душ, чтобы смыть одного из моих сынов в канализационную систему.   Мне ни за что не забыть её выражения глубоких чувств, которые я в ней вызывал. Как-то она мне сказала: «Для меня главное понять тебя как человека, при ближайшем рассмотрении в гробу». Это случилось после того, как я принёс зарплату с двойным дном и картину «Опустились руки на колени». Остаётся только узнать на чьи. И как говорил величайший домушник нескончаемого века Тимофей Идальго, втягивавшего на манер червяка голову в узкие плечи: «Ночью все ложки серы, а при лунном свете и алюминиевые сойдут за столовое серебро». Глядя на жену, он соглашался, что время – это ножницы прореживающие волосы. Супруга напоминала иву, усохшую на корню. Она спросила, настраивая своё контральто (противовозвышенное):
– Зачем хлам тащишь домой? Оставь его, пусть дружок гей Зер Гут– вышибала «Уличного кафе мальчишек» за ним присмотрит.
– Притащил, потому что в отличие от тебя у меня нет любовницы. И  если присмотреться не обязательно надрезать кожу, чтобы прививать хороший вкус, – нашёлся я, хотя мне хотелось провалиться сквозь землю, рассеяться в дыму паровоза и стать Снегурочкой, которую очень Серый Волк имеет под ёлочкой. Кого не облизывало пламенем любви, тот не имеет права судить извращенцев! И вообще судить кого-либо то же, что разбираться в моторе, не вдаваясь в его детали
Тогда я понял, что очередная Снегурочка, бирюзу глаз которой следовало бы оправить в колечко, пригласила меня к себе домой с чтобы увидеть, как я поцелую закрытые двери. Даже превращаясь в обезьяну, сказал я себе, необходимо оставаться вменяемым. Но социального сироту может спасти только летальный исход высшего пилотажа. На этом «эпитафия» обрывалась, лишний раз доказывая, насколько логичнее вещи в себе, чем человек вне себя, покинувший общество. Жизнь – прочитал где-то Политура, – это штука, не подлежащая возврату. Но он считал, что другой товарищ, революционер Муэрто Белым-Белов, готов был в принципе бороться с алкоголизмом при одном условии, что в четвёртом раунде с арены уберут ковёрного-судью вместе с опилками. Бродяга разомлел. Его клонило в сон. Ему виделась мумия тугоспеленутого ребёнка.
Не прикладывая особых усилий, он перекатился на требуемый бок. Неожиданно послышался странный клокочущий звук, то ли это просачивались новые данные о наводнении по утрусскому радио «Проснись и пересчитайся!», то ли лосьон забулькал во фляжке из-под бурбона. И Политура, всегда выступавший против того, чтобы Пифагоровы штаны отдавали в китайскую чистку, с ужасом вспомнил, что не совсем плотно закрутил крышечку.
В сплетении разнобойных голосов у парадного подъезда невозможно было расслышать щебета птичек, которых никогда не имелось в наличии у переживательного Опа-наса, и которых он клятвенно пообещал приобрести своей пассии Зосе Невозникайте, когда они заживут в материальном достатке на её широкую ногу сорок второго размера. Бродяга проснулся от рёва отъезжающей машины и, приподняв львиную голову, увенчанную не чёсанной царственной гривой, озадачено рыча, поскрёб спутанную бороду:
      – Сиесту гады нарушили! Что за бодяга? Выспаться не дают. Можно подумать, что я не произошёл от участников соревнования сперматозоидов по фривольному плаванью в период зимней овуляции, и пусть мне казалось, что я побил рекорд, но он не заплакал.
     К дому приближались разудалые хозяева с охапкой подарков и сувениров для членов Клуба, и приветственными открытками, предназначавшимися для завлечения новичков. Нетерпеливая чечётка клацающих языков ожидающих удвоилась. Зося, которая была хорошо знаком со всей Миланской оперой по абортарию «Бастардо», взмахами дородных рук в бижутерийных кольцах и цыганских браслетах приветливо загоняла разношёрстную публику, церемониально ожидавшую приглашения, проникнуть внутрь дома.
      Сообразительный бродяга не без основания рассчитывал на дармовое угощение и опохмелку. У входа он затесался среди нетерпеливых, но не показывавших вида и признаков наличия нижнего белья, гостей. Но не тут-то было, сбитая Зося интренированным глазом вычислила оборванца и сухо потребовала от него предъявить попахивающую бараниной вырезку из газеты.
      – Ты что, Аполлоумела? – по-космонавтски высказался   бродяга. – Откуда я тебе её добуду, из таблоида «Мясная лавка»?! 
      – Чего мелешь, малохольный? Здесь не подают, иди проспись, – вежливо попыталась урезонить бомжа Зося.
      – Нет, погоди, – запротестовал Политура, В его разговоре сказывались, посещения психиатра, видевшего в пациентах источник материального благополучия. Их страховки выполняли функции одноразовых шприцов, наполненных финансовыми вливаниями,  – на одном сквозном языке вроде бы общаемся, а войти в положение товарища по счастью ни за что не желаем, рубь за сто даю, что и ты  вертелась натянутым пасиком меж двух семейных катушек домашних хозяйств. А теперича каждый урод с лысеющими голенями и черепом гомериканца из себя строит, сообразовываясь с погодой и пирамидой Хеопса, и начисто забывая, что проживает форменным идиотом в демоакробатическом обществе. Проникновенная сленговая речь бродяги с внушительным вестибулярным аппаратом шокировала и одновременно трогала глубинные струны выпускницы кулинарной школы «Отвори потихоньку калитку» Зоси Невозникайте. Подбоченившись, она  впустила почёсывающегося бродягу в свой дом, в холле которого висела авангардная картина «Мальчик в молодой матроске из марсельского притона».
      – Разрешите представиться, Борис Политура, врождённый каламбурист и дрессировщик экзотических обезьян, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов». Я человек, разошедшийся по швам на развилке дороги, на собственном примере доказывающий, что иноземцами могут быть пришельцы из космоса, –  прохрипел Политура и приветливо протянул поседевшую с тыльной стороны лапу, дабы сгладить проявляющиеся зазубрины отношений. Одновременно он думал, что крокодил не ящерица – хвост не оторвёшь, да и времена Ивана Грозного прошли – опричникам не удастся посадить его на Кока-Колу, как бы не чувствовали себя дамские туфли-лодочки на приколе у колышущейся от тел кровати.
      Визуально пережившая любовно-лыжную травму в семье приятельницы, отца которой (поверженного юриспруденцией гиганта) судили за домогательства (он потрепал по брюшку соседскую болонку), Зося, не отреагировала на его жест подвыпившего плюшевого медвежонка, заметив признаки насилия, поблескивающие в его зрачках. Так что бродяге стало ясно, что у неё взбалмошный характер и неустойчивые взгляды на ухудшающиеся природные условия, как у большинства олигархов, живущих не по средствам.
Но Борис Политура, эссе которого «Пушкин в немецком кафе derЖавин» заживо потрясло общественность, нашёл в себе силы признаться на футбольном языке Кака(do), что ему  нравится бразильская женская логика в мельхиоровой зелени потускневшего сада при отсутствии таковой, там его подкупали её душевные кровоизлияния, сулившие ему золотые горы в виде пары гнедых грудей. И вот наступили времена интернетных коммуникаций, вытеснивших духовность и превративших общение в обузу.  Слезливость уступила место ностальгии, нахлынувшей на него, теперь уже обитателя брюквинского пляжа, по продавщицам, дававшим поселковые советы в отбелённых хлоркой халатах где-то на отшибе далёкой родины. Они, как роботы, меняющие сами себе батарейки, подзаряжаясь энтузиазмом отвешивали поклоны с довесками растерянным покупателям у прилавков «шаром покати»
Ладно, гордячка, подумал бродяга, иногда мы сходимся во мнениях, но постель делим с другими, когда сексуальный голод проявляется не по-джентельменски, особенно если запах тушёной капусты раздражает ноздри. Жизнь не преминет без предварительной дегустации  показать кому перекрёстную кузькину мать (по-английски «Ну, погоди!»), а кому что-нибудь повесомее. В связи с этим возникало желание поставить перед собой благородную цель, и расстрелять её. Одно останавливало, а если в мире иссякнут запасы нефти – эти жировые отложения Земли? Лишённый ненужных сантиментов, не измеряемых в сантиметрах, бывший укротитель обезьян Политура, решил спрятать от чёрствых конфискованные временем накладные расходы чувств, отдающих запашком, производимым гнилостными микробами – баловнями сквозняков.

Мы не видим себя, замечаем в других
Крокодиловы слёзы в чашах любви.
Обдираем, обгладываем до костей,
Я свалился под стол, лиц не вижу гостей,
лиц не вижу гостей,

А жена всё хлопочет у стола надо мной,
Я ж, увлёкшись, любуюсь напротив ногой.
Хоть сейчас нахожусь в состоянье бухом,
Помню точно, что муж её под каблуком,
под большим каблуком,
набивным каблуком,
под литым каблуком.

Блеск слепит мне глаза итальянских штиблет,
Их хозяин Иуда продал партбилет.
И стрижёт дивиденды он в банке моём,
Многих обворовал, но всегда под ногтём,
у того под ногтём,
у неё под ногтём,
у меня под ногтём.

Этот, в жёлтых ботинках, пример крутизны,
Вкладчик мой и неверной в постели жены.
Он, скотина, не знает ещё Who is who,
С месяц дам подышать, а потом уберу,
как пить дать, уберу,
мне поверь, уберу,
навсегда уберу.

Завалился к ножищам, не просто прилёг,
Я людей узнаю по движениям ног.
Это лётчикам в песенках сверху видней,
Мне ж сподручнее снизу на боку, на спине.
Я лежу и смотрю,
Так лежу и смотрю,
                Who is who?
                Who is who?
                Who is who?
               
 Боясь быть выпровоженным на улицу, Политура смирился и притих, не пытаясь выровнять отношений. Ему привиделись новые горизонты, за которыми он набирается на блошином рынке  недостающих знаний. Вместе с тем его, обособленного от крем-брюле общества, подтянувшего безвозмездные помочи, не покидало ощущение потери целостности. Раздвоение личности и бегство наперегонки с самим собой ни к чему хорошему не приводило. Бывало, что при гипертрофированном очаге здоровья с торчащей сигаретой в Красном уголке рта, он за малейший промах выбивал сто таллеров из ста в помятую кепку у проходящих мимо хмырей и возвращался к жизни под конвоем их недоверчивых глаз (двоих он уложил в голове, остальных зачислил в безвести пропахшие).
Во мне, ужасается бродяга, зарождается гражданская война на тотальное уничтожение. Вот-вот начнётся «ковровое покрытие», хотя раньше я, покрытый поцелуями, обходился без одеяла в пододеяльнике. Боже, что со мной будет? Может воздвигнуть разделительную стену наподобие Берлинской лазури? На Великую Китайскую в связи с олимпийскими играми в Пекине мне не потянуть (стройматериалов не достать).
Начну-ка я с мирных переговоров с самим собой, иногда я пропускаю удар в челюсть и раскланиваюсь перед ним. Поначалу не мешает охладить пыл внутри и выбраться наружу. Выпить что ли стакан холодного молока, растянув приятные минуты? Но зачем травиться, когда вокруг ужас сколько понапихано постороннего люда, не вкусившего бытовых передряг? Интересно, как справляются с проблемой перенаселения и стриптиза утрусские матрёшки? Ведь их по шесть насчитывается в одной личине.
Если в парном мясе августовского вечера серьёзно подойти к животрепещущему вопросу с теневой стороны, выявится эффект столпотворения. Отсюда пошли жестокие разборки, и мы видим разрисованные деревяшки, выстроившиеся сарафан к сарафану, на полке рядом с книгами о собаководстве и рукоделии Марика Мастур-бей «Сушёная во бля... в штанах».
Однажды какую-нибудь обедневшую владелицу, перепутавшую корму с кармой, и полагающую, что основополагающая интимная близость – это изнасилование с налётом фамильярности и отчасти построение иллюзий за счёт случайного вкладчика, наконец-то осенит похорошевшая идея –: незаменимых нет! И тогда она,  возрадуется, вынимая из сокровенного ящичка инкрустированное дилдо с инструкцией по применению в условиях приближённых к действительности. Хозяйка с её колышущимся желатиновым телом несомненно захочет избавиться от шести свидетельниц, и вместо того, чтобы устроить им режиссёрское Росселини по дальним углам, соберёт всех в одну Мотрю и выставит на продажу.
Видавшую виды вместительную матрёшку купит бразильский поэт Суржик Томато – лилипут в футляре от очков, воспевший хвойный вой войлочного войска (он же авангардист с наклонностями к мошенничеству и семенному рассадничеству слухов).
Он, живший впроголодь и в прелестницах, попадавшихся ему по ночам в съёмочных павильонах, где раньше хранились погнившие овощи, издавался с помощью спонсора Скуба Дайвинг-Вексель, короткие кривые ноги которого компенсировались выпрямленными волосами, а отсутствие женщин ежевечерним раскладыванием спрятанной в шведской стенке постели.
Но глобальные проблемы на этом не разрешатся и Суржик Томато не перестанет досаждать взору гостей на своей вилле в устье Амазонки Великолепной Шестёркой в разобранном виде украшающей полку над потрескивающим ореховым камином, кемаря на груди любимого портативного телевизора.
Вкладышевая (одна в одну) история с матрёшкой будет продолжаться до бесконечности, пока не попадёт в кризисную ситуацию, и кто-то рассеянный по свету, чувствующий себя Кафковским пауком, берущим начало от Честерстоновской мухи, окажется в шелкопрядном долгу перед мачехой-родиной (лучше из диаспоры с бифштексом на каникулах). Этот кто-то не столкнёт её, и она не разлетится, щурясь от солнца, на мелкие кусочки-щепы.
Рассуждаю я битый до синяков час, опомнился Политура, а мысль коммерческого характера не даёт покоя – не переименовать ли Объединённую Европу в раздевающуюся Матрёшку, когда газопровод перекроют? А тут ещё эти геополитики, способные сразить наповал замечаниями о политическом климате, стараются внести вклад в мировое паскудство, не мешая одобрительным отзывам депутатов из парламента в целях укрепления самовластия. Считайте, что я в беспамятстве проголосовал «за». Хотя признаюсь – неизвестно что лучше, – быть сбитым с ног или с толку, учитывая что остановиться всё равно не на ком и негде – в связи с переменной облачностью простыней ночлежка закрыта на переучёт.
Вследствие мерзкого запашка ноздреватого сыра, изготавливаемого ноздреветянами, из-за бугра удлинились задержки его поставок. На паритетном основании вызревала протекционистская политика человека, после лечебного радиационного курса потерявшего все до единого волоска в носу без вмешательства пинцета. Я так понимаю, что прения продолжаются, так что вы прейте, пока мне не подали говяжий язык, обложенный облаками крема. Туман в Политурином мозгу расплылся маслянистой рекой, тучи пронзило молнией мысли и небо разразилось истерическим хохотом. Ему чудилось – люди пересекали её широченный бутер в брод.

                Удача, когда скупаешь произведения искусства.
                Счастье – когда ты их сам создаёшь.

     Глава 45.   Завсегдание
Люди прибывали, сопровождаемые аплодисментами двустворчатых дверей.  Через пять минут все стулья оказались разобранными под елозящими седалищными нервами. Оставшихся участников предстоящего балагана хозяева поспешно распихивали по местам, отведённым для комплиментов, прибытие которых из уст собравшихся ожидалось за незначительную входную плату устроителями с минуты на минуту. Установленный кем-то покосившийся регламент покачивался на сквозняке соответственно описанию в либретто. Король опозданий Опа-нас, делавший вид, что у него времени ни на что не хватает, и что часы «Наручный медведь»  подводят, а он их никогда, задержал замешкавшееся собрание на сорок минут незапланированным посещением туалета. Теперь Опа-нас неторопливо входил в комнату, забыв, как всегда, извиниться перед участниками. За ним проследовала не поддающаяся измерению пауза и без видимой с её стороны помощи повисла в воздухе. Казалось, список присутствующих заорёт, как оглашённый.
– Как вы уже прочитали в объявлении, нам нужны новые члены, а не эпизодические персонажи, с дебатами достойными пустобрёхов, – обратился к присутствующим Опа-нас, снимая  помятый биологический будильник дзынь-буддизма с правой щиколотки.
– Мне и со старыми членами не плохо. Диктатура – форма правления, подгоняющая всех под себя, где царство денег заставляет людей быть приближёнными к приближённым числам, – отозвался бродяга, его пропитые голосовые связки дребезжали абсурдинкой в вытяжной трубе вибрирующей гортани.
– Ваше мнение мы примем во внимание, когда придёт своё время, а пока что оно чужое, уважаемый новопришеец кобыле хвост, – резко прореагировала Зося Невозникайте.
– Не обращайте на Немытого внимания, Зосенька, – улыбнулся Опа-нас, – лицедеящие актёры – классические приспособленцы, от них и не того ещё можно ожидать, они в паре и талантливый поцелуй в четыре губы загубят. К нам уже приходил один с вопросом: «Какие у денег ноздри, если денег с гулькин нос», он ещё пытался очистить таблицу Менделеева от чуждых ему элементов.
– Я понимаю, что приятно властвовать над умами, только вот где их сыщешь в сервелате наших дней?! – подскочил Политура. – Но возникает риторический вопрос. Возможна  ли пересадка носа в пах, учитывая, что я несовременен и ратую за вальтерскотские отношения между полами? А теперь позвольте мне вариацию на тему «О себе» Поверьте, я плачу, когда вижу многострадальный мяч, более чем знакомый с голеностопными суставами футболистов.
– С вами я чувствую себя наркоманом на тонком льду экзаменов, проходящим внутривенное лечение нарколепсией. Отвечу почтенной аудитории, пребывающей под мрачными арками негодования, без всяких обиняков – я не знаю. Но есть люди, которым светло от вспышек гнева, – смутился Опа-нас – Да и зачем нам это, затерявшимся в гетто однородной толпы инородцев, которых вполне бы устроила горестная горсточка золотых монет, торгуемых сегодня на бирже, по цене за 1500 таллеров за унцию.
– Нам это нужно из спортивного интереса, как рана, затягивающаяся в водовороте событий. Ведь не зря же говорят, что нос, даже если он не любопытен, растёт до конца жизни, – бродяга старался вылить помаленьку накопившуюся злость на собравшихся здесь представителей корыстного человечества, готовых, по его мнению, попрекать его насущным куском торта с орехами.
Порядком поизносившийся Политура, состоявший в браках, так и не состоялся в них. Он осознавал, что он всего лишь большое блюдо, на котором они умело подавали себя. Да, мои друзья, экономичнее проливать слёзы над разбитой раковиной. Ему всё опротивело, но приходилось мириться с тем, что из-за инфляции продажа гробов, оснащённых кондиционерами упала, поэтому ему не светит увязнуть в болоте чёрной икры, как и не осуществима заветная мечта опохмелиться в бочке с солёными огурцами.
Еле отбившись от напавшей хандры, Борис Политура расположился от трибуны рукой подать, не боясь бутафорской крови гнилых помидоров, раскованно выглядывавших из плетёной корзины в углу, которые как бы примерялись к нему. Там же стоял новёхонький аппарат для выжимания денег из членов клуба.
– Попрошу не умничать! Вы здесь, любезный, не в ресторане заказываете пате под Патетическую симфонию Бетховена. Похоже, что вы то собираетесь с мыслями, то они разбредаются по извилинам, и вы не отличаете собственную блажь от наших поблажек, которыми славится собрание по отношению к новым членам клуба «Интимных встреч», – красочно пресекла бомжа напёрсточница разврата и Опа-насиных инициаторских проявлений бесчеловечности Зося Невозникайте, к которой дар речи возвращался навеселе.
Как бы в ответ на затевающуюся полемику одновременно поднялась гей-парочка – Милош Трафичек – торговец липовым соком по липовым документам и соискатель на вакантное место в анатомическом театре, утверждавший, что не стоит рассматривать половой акт гомосексуалистов и других мужиковедов как великое противостояние и Феона Спросонку – лысый писатель в парике из цветастых буклетов, доказавший, что почки выполняют функции правоохранительных органов организма, выводя из них жидкость в сутолоке ступы, где безотказно работает пестик
– Дадим человеку слово, тем более что он высказывает вполне трезвые идеи в пьяном виде. Его речь украшена эполетами эпитетов, а этот факт не стоит недооценивать, – встал на защиту Политуры Милош Трафичек. Пока Феона Спросонку одобрительно кивнул и упал на проржавевший стул, как трава, полегшая в неравном браке, когда выдают желаемое за действительное.
– Не надо увиливать от наболевших вопросов. К примеру, разборчивые Уолл-стритские селекционеры, скрестив руки на коленях выбирают, какие акции покупать, а какие пустить на откуп проходимцам жёлчных протоков от экономики. Примостившиеся сбоку нетруди Христа нашего продали, и у меня  духовный мир ограблен. Все только и болтают об оБогащении Урана, а как решаются финансовые проблемы на других планетах? И кто  толком объяснит разницу между Небом и Землёй? – не унимался нашедший поддержку у гей-ребят и забредший «на огонёк» бомж.
– А мы и не увиливаем перед встающими задачами, – выплеснул из себя идолопоклонник с негнущейся спиной Опа-нас.
– Но в то же время вы не учитываете, большие планы вынашивающиеся в сумках кенгуру, – хитро улыбнулся Политура, не подозревая, что чувство вины алкаша изливается на рожу красными пятнами вина. Его осипший голос то скатывался по лестнице, то взлетал пролётами вверх, опережая себя и не роняя достоинства, ценности которого никто так и не смог определить. В какой-то момент Политура растрогался и готов был пустить слезу себе в висок, подспудно понимая, что если всё время подстраиваться под кого-то, то этот кто-то обязательно рухнет.
Зося поправила крестик на шее, обдумывая какую позицию по завершении собрания следует занять в  щекотливом вопросе с Опа-насом на их гражданском ложе. Правильно поступил колумбиец Нарко Смаглер, подумала она, вырубив запасные двери для кособокого подхода к тщедушному телу загнивающей системы, ведь нас повсюду подстерегают опасности, и неизвестно  что страшней цепной пёс или дверь, сорвавшаяся с петель.
 Опа-нас застыл с неопознанной гримасой на одутловатом лице. Он был выдающимся лектором-синхронистом (ни в коем случае не сионистом), конспектирующим за собой и переводящим себя на все языки Организации Обделённых Дотациями одновременно. Но от слов Политуры у него язык прилип к нёбу. Сам на полемику напросился, подумал Опа, запускаем тут всяких. Ему расхотелось давать новичкам рекомендации в поисковую партию яиц Фаберже, хотя он и не хотел подвергать сомнению яйценоскость действительных  членов клуба. Потрясённый высказыванием бомжа, Непонашему попросил у аудитории пятиминутный перерыв и вышел на улицу покурить, подумывая о покупке хмельного участка. С сигарой из шпината он выглядел сексапильно. Воспользовавшись подходящим моментом, Политура  завладел вниманием аудитории, думая, что обменивать большое счастье на маленькое – такой же идиотизм, как менять нормальную температуру на повышенную или бороться с ожирением пастеризованного молока, разбавляя его водой.
– У меня, товарищи, – начал он, – неизбежное столкновение произошло с одним чудаком, державшим огромную библиотеку для устрашения собеседников, и вот что он без подлянки поведал за парой бутылок «Балтики» в одном из утомительных рассказов.
«Истина восторжествует в одном случае, если сможет доказать, что она истина. Мне пришлось пережить ситуацию, приближённую к военной. Я до сих пор не в силах забыть воздушную тревогу в общественном туалете, где я запутался в ремне выходящего из соседней кабинки. Сунуть голову в духовку всякий дурак сможет. Вот что ты оттуда вытащишь? Фургон искушений? Вряд ли. Пройдя через выданные мне судьбой испытания грустью и печалью, я   позволяю подсовывать уценённую информацию о себе. Звать меня Подкоп Лилипутыч Лодырь (от Лодыжки и Чёрной Дыры со свидетелем при случке под кодовым названием «Поцелуй меня в кепку» при удалении жёлчного пузыря из зала оперативным путём). Чего только я ни делал в своей жизни, чем только не занимался, уму непостижимо, учитывая, что всё ограниченное я органически не перевариваю, хотя я никогда не опаздывал в классы, где тренажёрами служили пустотелые надувные куклы и к открытию бутылки, так что ознакомьтесь с моим послужным списком:
скакал вприпрыжку иноходцем-иноуродцем (во мне сидит эдакий киношный Бельмондёнок);
тщательно стирал улыбку с лица Земли;
за кадром озвучивал по-садистски стёганые одеяла;
будучи владельцем больного фортепьяно, менял наволочки на воздушных подушках в бездушном людском пространстве;
боролся в ресторанах с подавляющим большинством угрей;
гневно осуждал приближение астероида к глазной орбите;
распускался военно-полевым госпитальным цветком;
собирался с мыслями в кафе сплетников «Зуг мир нох а мул» (Скажи мне ещё раз на ухо без свидетелей – идиш);
надраивал и без того блестящую деятельность;
оценивал гарнир поцелуев на конкурсе запретной любви;
отказывался от зонта и выходил из парадного в плаще с капюшоном, когда на улице шёл складной дождь;
вносил в списки избирателей грудных и несовершеннолетних;
изобличал соседей в горниле страстного повествования;
навязывал бантиками поцелуев любовь, внося её на голубокаёмочном блюдечке на губах с результатами фиксированных забегов;
и многое, многое другое, думая, что престиж отстёгивается.
Особенно интересовали меня две сферы жизни – правого с левым буферов, закутанных в сплющенные плющи бюстгальтеров – этих брависсимо, списанных девчонками-бродяжками на заборы.
А ты уже и уши лопухами развесил, приготовившись ловить «Ночных бабочек» под фонарями на перекрёстках».
Еле придя в себя от услышанного, Опа сосредоточенно поглядел поверх запотевших стёкол очков на не забитые точными науками козлиные головы. Он мысленно отдупелился в продмаге «Домино» на Пипкингс-хайвее, и никак не прореагировав на бестактное вмешательство непонятно откуда взявшегося Политуры, продолжил, интонационно растягивая гласные
– За деланным равнодушием скрывается бездна добрых пожеланий с вопросами, так что не стану касаться принципиальных расхождений кораблей в море женщин, а только дел клуба, где каждый член достигает внушительных форм для удовлетворения своей пассии. Некоторые индивидуумы, достойные порицания, досрочно покинули клуб незадолго до прихода новичков небеспричинно, а по неизвестно чьей инициативе. Позвольте огласить список имён, так сказать, безвременно выпавших из наших неплотно сомкнутых рядов из-за неурядиц в междурядьях. Прежде чем ломать комедию, давайте огласим тех кто не будет выносить мусор: 
а) Ниночка Вотрусоска под влиянием дяди из Англии, где людей, по слухам, ссылали на Север... в Шотландию – дяди не то оптика, не то синоптика. Ниночка в свободное от эскортсервисных поручений промышляла распространительницей запахов дорогих лосьонов, но к собственному удивлению и к всеобщему огорчению преступно не соблюдала алкогольные нормы. Она нарушила утверждённые нами заповеди: занавешивай окна, проявляя заботу о ближнем в ванной комнате у красной лампы и не шатайся голой в пьяном виде в компании больше одного, готовящегося стать скептиком за неподходящую цену. Неуправляемая Вортусоска, находясь на птичьих правах, напевала «Орлёнок, орлёнок». Она не справилась со всевозрастающим весом в привилегированном обществе и, не простившись, выпала под косоглазый снег, доставленный из Пекина, из окна пентхауза при отягощающих в вине обстоятельствах. Существует иная версия, базирующаяся на синяках, освидетельствованных на Нинкином теле. Кто-то пытливый хотел излить перед ней душу, но не найдя подходящей ёмкости, приложил было к ней руку. Но видимо передумав, некорректно обошёлся с ней отравленным носком чешского ботинка – кожаным изделием знаменитого обувного концерна «Батя»;
б) Серёга Пруть – цирковой жонглёр, приёмщик бутылок на уровне груди – (без нажима со стороны) последовал её примеру. Видимо пытаясь раздобыть опору и утешенье в деньгах, он, ни с кем не поделившись, вывалился в результате эмоционального стресса из окна того же дома, но без балкона и, конечно, без свидетелей. Жаль, парень ушёл от нас не простившись и, хуже того, не заплатив взносов. Вне всякого сомнения он был умным человеком, я говорю это с полной ответственностью, потому что Серёги уже с нами нет. Напоследок этот хрустоногий артритик вывел из заблуждения теорию, из которой следует, что женщина подчиняется неписаным законам естественного «прибора».  Перед тем как в пируэтном прыжке покинуть балкон, он оставил записку по размерам, превысившую олимпийский рекорд. Непонятно, какая сила могла его выбросить, он же не подиумная модель, которой агентство задолжало полмиллиона. Мы с Зосей физически не способны на сей поступок. Тогда кто? Теперь разрешите зачитать записку, оставленную им на журнальном столе итальянского производства: «Ноет воспалившийся заусенец на безымянном пальце. Накладываю лейкопластырь фирмы Джонсон & Джонсон – это ли не забота о ближнем Востоке?» Записка определённо подлежит расшифровке. Скажу одно, насколько прагматичен цинизм! Мне совершенно ясно, что себялюбцы вроде него сами не выбирают путь сверху вниз. Кто не верит, пусть пересмотрит английский фильм «Путь наверх по лестнице вниз»;
в) Шарко Взахлёб (ближайший друг соглядатая Ромы Ариведерчева, в котором пестовали ненависть к капиталистическим государствам от А до Я), приняв одноименный душ, пустил себя в расход при непонятных ему обстоятельствах, возможно «Происходит раздел имущества, когда теория расходится с практикой» и на него повлияла внеурочная работа блюстителем порядковых чисел. До этого он неохотно отпускал бонжуры направо и налево, и они, со слов очевидцев, были ему благодарны. То же самое можно сказать о лицах, роль которых исполняли виртуальные карнавальные маски – выгодно и удобно – всего несколько мазков и лица приходят в движение. Кстати, отец Архип Взахлёб, старавшийся, чтобы его намеренья были твёрдыми, а не как болгарская брынза, преуспевал мясником, считая, что самые оплакиваемые – это деньги. Всегда при деле, Шарко подсоблял отцу, так что, закрепившаяся за ним кличка Дворовый мальчик не соответствовала действительности, младший Взахлёб уносил поросячьи ноги проходными дворами;
г) Осклабий Посейдень (не путайте с Посейдоном) – наш активный казначей, не раз выступавший в этом зале с лекциями о разумной экономии использованных презервативов. До нас он нигде не работал, но прилежно служил посмешищем, изображая глубокую скорбь. По натуре милитарист, получивший запрос из неопознанных источников на заказное убийство времени по почте (сиамские близнецы переглянулись и затаили совместное дыхание), Осклабий скрылся в топких болотах непроходимых лесов Центральной Сахары и не без оснований.
Минеральные источники доносят, что прикреплённого к нему следователя ведут под конвоем Знатоки. Минут через двадцать мы будем иметь честь лицезреть всю честную компанию в наших обновлённых стенах, если, конечно, приглашённые прибудут в целости. Было бы непростительным упущением после его ухода из жизни нам, оставшимся в ней, недооценить многожёнца Осклабия. Кому-то может показаться в диковинку, что у него было страстное хобби, которое он тщательно скрывал от нас вместе с денежными недостачами  – это художественная роспись в брачных   контрактах. Любопытен факт, что, расставаясь с последней женой, невостребованный в остальных семьях Посейдень сделал ей мимоходный комплимент: «Мне нравится твоя курточка с опушкой из леса, дай поносить предпоследними словами».
Это говорит о том, что перед смертью разиня на чужой пирог Осклабий Посейдень колебался в принятии решения, а ведь в первом браке он пострадал от преждевременной эякуляции, поэтому во втором взял себя в руки и почил память здравствующей, но в некотором роде бывшей супруги, затяжным вставанием (Супруги нмкогда не смотрели друг другу в глаза – они жилив профиль).
Думаю, что продолжать перечисление достижений клуба в этой и смежных с гинекологией областях, занятых латанием женской памяти, не имеет практического смысла, потому что скорбеть не о ком. Могу вас обрадовать, указанные мною в отчёте потери восполнимы при условии, если пришло активное пополнение. Хотя трудно логически приобщить непозволительные вольности, граничащие с дурачеством, потому что они входят в противоречие с нашим кодексом, я надеюсь, что они не коснутся новобранцев.
Многое изменилось в затянутом непроглядной облачностью мире со времени нашего последнего заседания. Полным ходом идёт гомериканизация планеты. В частности, мусульманский мир смеётся над предположением, что позади остались времена, когда пятый пункт стыдливо прятал в носовой платок своё национальное достоинство. Пока Вафликанский континент чернел от неурожаев, а рвущаяся к атомной бомбе южнокаспийская суверенная Дальтония тешила себя надеждами, поглаживая топорище.
Насколько всё изменилось, можно судить по Восходу семян (in vitro) и Закату рукавов Сибирских рек, – в этом месте на носу Опы самовольно выступили анисовые капли пота, но никому их слушать не хотелось,  собравшиеся в зале встрепенулись и истошно зааплодировали, вопросительно заглядывая в глаза друг другу.
– Деспиритизация милой моему сердцу водки, сравнимой только с абрикосовым компостом на десерт, – продолжал Опа, – приняла угрожающие масштабы безразмерного бюстгальтера, и новорожденный питбуль Хлястик наотрез отказался от материнского молока. Остальные собачьи породы в знак протеста берут нахрапом и бродят неорганизованными стаями по загаженным  газонам с плакатами протеста на ошейниках и без цепей. Одурманивание мозгов соревнуется с  массовым оболваниванием – неизвестно что победит. Дошло до того, что дошлый народишко, перейдя голосом в высокий регистр, перестал верить в Палех, Хохлому и телефонную карточку «Матрёшка» и готов довериться продуктовой карточке. Парнокопытная порнография вытеснила милое нашему сердцу и привычное на слух слово «прелюбо-дорогодеяние».
Ушли в небытие Стограммычи и Поллитровичи. Их вытеснили Галлонычи и Баррелевичи. Большинству пришлось выкорчёвывать из себя прогнившие культбеспросветные пни и насаждать новые, дорогостоящие, аморальные по своей сути неустойки, одновременно «крышуя» их. Из несмышлёнышей со слюнявчиками и цветными лопатками в старухе-песочнице молодняк превращается в оборотней, увязающих в трясине финансовых катаклизмов, и легко затягивается беспринципными биржевиками в бесперспективные авантюры, как воздух в лёгкие.
Не существует больше кафедры дарксистской подложной философии, с которой доцентарий Харасмент Центурионович Бревенчук в периоды переохлаждения в любви входил в резонанс со студенчеством, снабжённым соглашательскими камертонами взамимопонимания за государственный счёт. Меня пригласили прочесть вам цикл лекций на незначащую тему, из которой я ни грамма не вынес для себя, ибо находился под зорким оком охранников, приставленных спинами к закрытым дверям. Так объективная реальность превратила меня, к сожалению, в честного человека. Но, как видите, я не трус и прямо смотрю в глаза пыльному ветру, влетающему через открытую форточку, которую выгоднее считать фрамугой. Но даже я не могу ответить на вопрос – если инсулин вырабатывается в поджелудочной железе, а адреналин в надпочечниках, где скрывается железа, занимающаяся вопросами мужества?
– В запасных яйцах Фаберже! – вскочил, как ошпаренный с раскалённого места образцовопоказательный Политура, который когда-то на литературный вопрос врача, как у него дела со стулом, выкрикнул: «Хожу Гоголем!»
– Возрадуйтесь, гомодрилы! Великолепная мысль товарища бродяги смахивает на гениальное открытие. Советую его немедленно запатентовать, не ровён час, умыкнут, как стакан с водкой. У кого ещё имеются яйценоские идеи, прошу высказываться.
– К вашему сведению, я ещё не кончил! Стаканы не виноваты, в них наливают люди! Нонешние быстрорастворимые вкусы мне не по нраву, также как и казарменное расписание поездов! – проревел Политура, давая пощёчину линялой общественной безвкусице.
– Несмотря на аккомодацию оскорбительного подозрения, у вас подвешенный язык наперекорреспондента. Интересно, как обстоят дела с гусиной шеей, выдержит ли она бесцельно болтающееся туловище? – улыбнулся Политуре поэтически настропалённый Опа-нас, вдруг ощутивший себя эндокринологом, лакающим в сенях молоко из кринки, задрапированной в кринолин.
– Угрожаете? А я не боюсь! Когда я у бабушки во внеурочный час перед её смертью шкаф открыл, чтобы из сейфа выудить акции Золотого государственного займа, на меня свалился скелет. И только по искривлённой перегородке носа я установил, что это не мой дед-кузнец, приковывавший к себе внимание наручниками.
– Я преклоняюсь перед вашим мужеством.
– То-то! За моей спиной пять лет, проведённых в зоне магнитных бурь условно, – встрепенулся, трезвея, бродяга.
– Ой! – не выдержал Опа-нас.
– Вашего покорного слугу, если хотите знать, в МИМО за откровенность не приняли. Я сказал, что когда  нахожусь в лежачем положении, на мне великолепно сидят заказные английские костюмы и что для меня все страны дружественные, лишь бы они были заграницей. В отместку за мою честность с меня потребовали справку с подготовительных курсов для переметнувшихся и лишили хорошо оплакиваемой должности в похоронном доме.
– Да вы не волнуйтесь и не обращайте внимания на моё праздное любопытство. Уверен с вашими основопредполагающими принципами нам предстоит тесное сотрудничество,  – спохватился председательствующий Опа.
– Тогда у меня возникает ряд вопросов, председатель:
1. Если за мной будущее, то сколько лет тюрьмы ожидает талантливого меня, севшего за фортепьяно, украденное у соседа?
2. Можно ли иудею принять христианство на грудь в праздник «Волосяного покрова», находясь в выжидательной позиции?
3. Соответствует ли среднеарифметический показатель моего мужского достоинства требованиям вашего клуба?
4. В какой ипостаси бежит ипохондрик на ипподроме?
– Сядьте и успокойтесь. Вы у меня ещё не спросили как обстоят дела с калькой в Калькутте, и как себя чувствовал Кристоф Клумба, подплывая к Испаньоле для обмена оптом идей вместо бус туземцам, сиплые голоса которых толстели по мере приближения.
Видя, что дело может принять серьёзные последствия, индуска по матери Тата Круговерть и пакистанец по отцу Цирконий Щтуковец – бывший ударник, использовавший колченогие табуретки вместо африканских барабанов и прославившийся тем, что написал песенку с олигорефреном вместо распевной бахромы припева.
Дружно взявшись за органы размножения, эта парочка рванулась к дверям, чтобы успеть запатентовать их открытие. Там они разминулись с полемистами, дабы избежать назревающего мордобоя, но натолкнулись на целенаправленный Зосин газовый пистолет, азиаты вернулись на места насиженного благоразумия, вспомнив, что как не верти, человек – потребитель, постоянно расширяющий свой внутренний рынок – потому и полнеет. Бессердечный погибает от инфаркта, а у человека с единственной блуждающей почкой она распускается.

                Самоутверждение на нервной почве не даёт всходов.

     Глава 46.   Вынужденное признание

– Судя по всему, вы – наш человек, – одобрительно улыбнулся Непонашему, обращаясь к сопереживательному Политуре, – вы, конечно, не та пчёлка, что набирает хоботком нектар, но, похоже, познали многоборье, глядя на отражение в прокажённом зеркале. Похоже, вам не суждено стать грешником и раскаиваться в выпитом за 70 лет.  Такого как вы редко встретишь на магендовиде дорог. У вас случайно не завалялось что-нибудь, наподобие яйца Фаберже? Мне подсказали, что на заседании инкогнито присутствует выдающийся яйценосец представитель яйцефабрики, но он помалкивает в тряпочку. Из дипломатов небось, не то что наш инициативный герой-бродяга. Думаю, что от таких, как он, больше пользы и толку, чем от трусливо прячущихся за спины других.
Политура сунул руки в карманы, растроганно покраснел, и, нащупав не то, что искал, отрицательно закрутил остатками шевелюры. – Нет, это не Фаберже, – убедительно произнёс он и, подавив мятеж в джинсах, подтянул флажок зиппера. Повернувшись свекольным лицом к Опа-насу, Борис (этот подхалиф на час) спросил не без тени ехидства заправской ехидны:
– Вы продаёте, что говорите или верите в то, что навязываете? Поддержка идеи Фаберже возможна только в плотно прилегающих трусах и в режимных странах, а мы  разглагольствуем в безобразно свободной стране с междометиями в тире. В этом я  убеждён, потому что это мне сообщил мой дружок Марик Мастур-бей по кличке «На скору руку» после 100 граммов «Онанисовой водки», а он держал монополию на слово. Между прочим Марик делал посмертную маску на яйца, а хрен всё равно говорил: «Маска, я вас знаю».
– Не знаю, что там говорил ваш достопочтенный друг, но это ни то и ни другое. Некоторые думают, что яйца Фаберже существуют для того чтобы пробовать температуру воды перед вхождением в неё. О-ши-ба-етесь, господа, – нашедшись оповестил присутствующих Опа. Он не любил людей в штатском, потому что они могли оказаться военными. Ведь даже последователи в определённых условиях превращались в преследователей.
В данном случае действительность, сотканная из погребённой мечты, подминала многие понятия под себя, – Я, и только я, продолжил он, назначаю подходящую цену, сообразуясь с обстоятельствами на несбыточном и флюктуирующем рынке спроса с самих себя, и я не собираюсь расшаркиваться ни перед кем! Свёртывайся, укутывайся, но только не «Разворачивайся в марше... », как призывал поэт-трибун, прислушивавшийся к звуку струны, лопнувшей от злости и сказавшей ему многое.
Уважая Маяковского, бродяга изловил извертевшийся момент, как блоху, покрутил указательным пальцем у виска, почесал в замшелом затылке и, убедившись, что ноготь не повернулся, уселся на место, выигрывая время по очкам. Ему почему-то вспомнилось, как когда-то, дважды осуждённый товарищами за шарлатанство, он самогонно готовился к защите кандидатской диссертации «О создании партийных ячеек у рабочих пчёл Латинской Америки».
Дело могло закончиться плачевно, если бы заправский в штаны на взаимопомочах Кузя Гандонни, производное ассоциации братанов «Ножи и ножищи» не подловил его и не замолвил в нужнике перед братанами нужное словечко, потому что, как предполагал Политура, в нём не ощущалось ничего городского, даже мировоззрение представлялось периферийным, а за это можно было жестоко поплатиться. Кузя, привыкший сглаживать приятное впечатление о себе прямым в челюсть, всегда поражал Политуру своими точными характеристиками явлений, описаниями событий и поведением в создаваемых им щекотливых ситуациях в продовольственных магазинах. Его зоркий глаз подмечал всё лежащее, стоящее и висящее на расстоянии протянутой руки. Однажды, стащив с овощного прилавка помидор, он жуликовато осмотрелся, дёрнулся в сторону, но одумавшись,  быстро пристроил его обратно в пирамиду с искренним сожалением в хрипловатом голосе: «Вот чего нет в Гомерике, так это подворотен».
Шальной Кузя, не отличавший в пьяном виде пуловер от пульверизатора, имел свою плепорцию – бутылку «Жигулёвского» и 150 грампластинок. Вот тогда-то он денно и нощно напрочь отказывался смотреть женщинам прямо в глаза, не приемля семейные детекторы лжи, хотя не увиливал от супружеских обязанностей и, если верить ему на слово – не был женат. Да, подумал бродяга, народ сходится в разноголосом мнении и развести его тяжело.
Опа-наса явно разморило на совещании, он впадал в состояние сомнамбулы. Ему необходимо было выговориться, прервать монотонную встречу, не ведущую к каким-либо решениям, он заговорил невнятно и навязчиво, уходя в ностальгические воспоминания.
«Когда мнусь, мною овладевает неодолимое желание возыметь пролонгирующее действие на высокую поэзию. Оно узнало залитую солнцем поляну, окружённую манекенами деревьев.
В той другой жизни я скакал по ней кузнечиком у ног барельефного импресарио, тренирующего легавую, от которой несло жасминовым одеколоном Она была сбита с толку бросанием в неё палки, но всё ещё держалась на ногах. А так как в доме было – шаром покати, то псина с учёной степенью невежества оказалась незаменимой – она выбрасывала непригодные в хозяйстве фортеля.
По прошествии какого-то времени стало известно, что я был невольным соучастником их безудержного веселья – бегал взапуски, неизменно проигрывая. А тогда я смиренно складывал крылышки, валился на спину, заливаясь стрекочущим смехом и позвякивая полевыми колокольчиками. Так мог стрекотать только одурманенный кузнечик, сбитый с толку мягкой поступью тяжёлых ботинок и вдыхающий ароматы раскрытых бутонов любви с запахами булочных изделий, несшихся из корзинки для пикников.
Милые старые времена, когда бархоткой клевера наводишь блеск на штиблеты и, поглядывая на спрятавшуюся под земляничным листиком кузнечиху, мечтаешь о двуствольном пенисе. Это теперь я боюсь придти к соглашению, а оно меня не впустит. А тогда меня преследовали скоростные мифологические видения, и счастье распирало от несъедобного лобио. Признаки гравитационной любви на лепестках цветов переливались в каплях росы радугой-семицветиком. И меня вовсе не волновал вопрос, могут ли яйца вращать взбитыми белками или это уже воздушное бизе Кармен? Держа в руках светловолосую сумочку из верблюда, я прислушивался к шуму хвойного леса, журчанью ручейка, к разговору непохожих на меня существ, находящих общий язык.
– Хочу детей! – уморительно лаяла легавая.
– Вечно у тебя побелевшие от стыда аисты в голове. Придёт время ещё надетонируешься, – укорял её хозяин, душа которого пела без аккомпанемента, помещённая в экспедиционный корпус».
Впечатлённые рассказом присутствующие застрекотали кузнечиками и зааплодировали. А кто-то инициативный с насморком, чтобы эксперимент сборища не пошёл насмарку, собирал по рядам подать на модные штаны с прорехами на коленках в пользу бродяги, который, будучи человеком вежливым, встречая затруднения здоровался с ними как с пляжными завсегдатаями.
Сомневающиеся подозревали, что Политура и Гандонни были на короткой ноге, потому что длинная не позволяла. Они связаны одной верёвочкой, но она не вилась, оказавшись на поверку прогнившей бечёвкой (см. работу Дар вина «О происхождение видов на жительство и на свет помимо их воли»).
– Чем нас привлекает Фаберже? – обратился к аудитории Опа.
– Беспечным выражением яйца и филигранным исполнением, –  трезвея, приподнялся с места Политура, представив себя Джеком Ни-Кальсоном в фильме «Пролетарий над гнездом кукушки».
– Полагаю, вы меня правильно поняли, господа? – воспрянул опылённый надеждой Опа-нас, – кто чего не усёк, подойдёт после, я всё пояснично поясню в индивидуальном порядке, не прибегая к розгам. А пока мне хочется от имени Клуба поблагодарить активного участника прений Бориса Политуру и при всех пожать его руку, и преподнести золотому нашему человеку кусок антикварного хозяйственного мыла ручного производства 1913 года.
– Премного признателен собравшимся членам и председателю в частности. Обещаю, что отмоюсь от всего, что довелось  сегодня услышать, – поднялся с места врождённый каламбурист и дрессировщик экзотических обезьян, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов». Он стеснительно прикрывал  рот с неполным собранием штакетника зубов, закрашенных черникой, – Мои друзья – лук и чеснок, хотя из-за них я потерял многих знакомых. А вот в стране уже наступил продовольственный кризис и вы будете питаться по кредитным карточкам, употребляя их, как твёрдую валюту, в пищу! Обещаю ответить на это диссертационной работой «Моя жизнь на дне дочиста вылизанных рюмок, в сполохе не сполоснутых стаканов, немытых фужеров, засаленных бухало-бокалов, и всё это без помощи аквалангистов, поднимающих золото конквистадоров со дна морей и Атлантического океана».
– Спасибо вам за недопонимание предмета обсуждения. Ваша вспыльчивая речь возобладала и взяла на себя функции телогрейки для души, – подобострастно поклонился Опа-нас, – а теперь разрешите внести развёрнутое предложение, касающееся глянцевого лозунга в фойе «Все как один на защиту яиц Фа-бер-же!»
     – Принято! – единотошно проорали очумевшие от полемики присутствующие, неожиданно почувствовавшие себя героями геральдического труда, лишёнными медалей. А те, кто оползнем расположился у выходных дверей, воздержались от бесплатного печенья, демонстрируя, что их задёшево не купишь и не сглазишь, и если придётся, они «будут бить во все колокола».
Мужская половина клуба повскакала со своих мест и азартно зааплодировала, адресуя ладошечную трещотку докладчику, растроганному до слёз собственной речью, закончившейся словами: «Брюссельская капуста не женщина, и если вы с ней не понравились друг другу, то не стоит огорчаться по этому поводу».
– А сейчас мы проведём интервью с заслуженным членом нашего клуба Жан д’Марком КаВээНовым «Обо всё и ни о чём», – объявил Опа, – надеюсь хоть это заставит вас по-новому взглянуть на стоящую перед нами неотложную задачу по сбору яиц Фаберже. На первый взгляд Жан д’Марк кажется абсурдной личностью, но нельзя не учитывать, что он хочет долго жить, поэтому не занимается ни политикой, ни деньгами.
Знания у КаВээНова поверхностные, но он умело скрашивает их блёстками эрудиции. Как зоологическая личность Жан д’Марк получил три года условно за книголожество – в Тегеране читал порнографические издания, но его вызволил президент Картер. После этого он вышел в издательстве «ЖеЗЛ» – жизнь замечательных людей с самобичующей автобиографией «Всё ни о чём в состоянии психического разброда и шатания по кабакам», что не удивительно, так как КаВээНов, которого многие знают под радиопсевдонимом Лебедев Too Much, считает, что жизнь узника совести – это решётка вдоль и поперёк.
Предупреждаю особо жаждущих пообщаться c ним после беседы – все смогут принять активное участие, если благоразумно помолчат. Выступающий спешит. Его ждут другие приседания на не известно какой срок, поэтому количество вопросов из зала будет ограничено. Начнём хотя бы с вас. Вот вы, там, в углу, пожалуйста.
– Вы помните себя в детстве?
– А как же! Когда я содержательно лежал младенцем в Коктебеле, то любил выползать оттуда и вылизывать варенье в стенных розетках. Это задиры лезут в бутылку, а я в неё вливаюсь.
– Вот откуда у вас сформировался бойцовский подход к жизни.
– Хм... Кто-то родился в жокардовой рубашке, а я в блейзере.
– Как к вам относятся окружающие?
– Сверстники сторонились, как от случайного гола-голыша, старшие осуждали за  причудливый декор и использование незапятнанной репутации в корыстных целях, и поэтому чувствовали себя в моём присутствии неуютно.
– Вы преуспевали в школе?
– Смотря за кем, школа-то мужская.
– Посещаете театр вечерних платьев и эполетов?
– Нет, но недавно скатал на выставку медных музыкальных тарелок в Китае в Ли-Таврический музей. Он целиком соответствует моей индивидуалистической фисгармонии чувств.
– Каково ваше мнение о положении в мире?
– «Concord» приземлили. Сотрудничество закончилось.
– Что вас больше всего заботит?
– К какому событию привязал ковбой коня, когда въехал в город, а также закупорки в теплоцентрали кровеносно-сосудистой системы.
– Как добиться финансового успеха и жизненного процветания?
– Примером может служить Индия с её кастовым сбором.
– Вам чужда ненависть?
– Ничто человеческое мне не чуждо, например, порционное ублюдство в привокзальной столовой в момент разжёвывания рифлёной подошвы кровожадного бифштекса вызывает у меня отвращение. А сигареты уважаю больше людей – они не сгорают от стыда и любопытства.
– Что вы думаете о блондинках?
– Я заметил, что они неосмотрительно осторожно относятся к шоколадкам-полукровкам – чёрное с коричневым притягивает свет.
– Ваша любимая задушевно-заоколесная песня?
– Я не возражал против Пахмутизации песни, но мучная баллада Поля Маккартни «Верь Мишель» нравилась мне больше.
– Ваше отношение к беспроигрышной лотерее?
– Как к «Божественной комедии» жульнического присуждения некоторым странам проведения в них Олимпийских игр.
– И как вы относитесь к коррупции?
– Сковыриваю скорлупу, а на остальное мне Нахичевань, как филину с осоловевшими глазами.
– Кто вас больше всего удивляет в радиопередачах?
– Человекус-Эдуардус, останавливающий время и усыпляющий слушателей под аккомпанемент собственного храпа.
– Вам знакома мужская зависть, зарождающаяся, когда кто-то превосходит твои талант и возможности?
– Завидую гинекологу, катающемуся жерновом сыра в парафине. Он думает, что просвитериане носят английские свитера, а метроном – пульс планеты, прощупывающийся артерией в паху.
– О чём бы вы могли мечтать, кроме писательской карьеры?
– О, если бы я стал олигархом на Востоке, я бы поверил вШиву – отрубили руку, а пять осталось. Хотя с хвостами ящериц дела обстоят намного лучше – у них, чешуйчатых, не яйца отрывают. Обратите внимание, что новое всегда ругают, поэтому я, идя в ногу с веяниями нашего времени, ускоренно старею.
– Вижу, что вам не чуждо высокомерие.
– Я пыжусь, когда прочищаю ствол ружья с помощью маргарина, оказавшись от «сливочных» масел.
– Вы, упрямец, настаиваете на Своём, а Он с годами усыхает.
– Не судите по себе, вас это не спасёт. Как ни крути, а в жизни всегда доминируют хитросплетения лаптёжников, лаптопников, и за околицей слышатся кюветные страдания лимузинщика.
– Тогда охарактеризуйте политическую ситуацию.
– Для начала XIX века была характерна угнетённая психика  широких масс. Не зря же, заимствованная Грибоедовым из английского известная фамилия – Фамусов и родная – Молчалин прославились в века. Да и Пушкин после ссылки был выпущен в Италии в переводе на неаполитанский, как Александр Митралья. К счастью всё обещает поменяться к президентским выборам.
– Судя по всему вы любите родину, так почему вы отступаете?
– Мне подсказали, что победа будет за нами.
– Вы, как гуру, в оборзевшем состоянии сомнамбулы.
– Да, гипнотизировать сподручней увесистым маятником.
При этих финальных словах создатель передвижного постоялого двора Садюга смахнул скрупулёзную слезу на  Фрумочку, отпрянувшей от исходившего от него запаха. На пергаменте его стариковского лица была крупно написана печаль.  Та высморкала нос в юный платочек с кружевами, подаренный тридцать восемь лет назад настырным ухажёром. Пряча размокшую от слёз тряпицу на многострадальной груди, Фру-Фру не предполагала, что Садюга получил известность, обезглавив свою поэму, прославляющую половонесочетаемый  уровень аморальных стихов. Пользуясь подходящим моментом Амброзий, как бы невзначай, опрокинул на Фруму лавину неадекватных слов в двусмысленных строчках, с трудом избежавших зверски забитого словечка «соитие». 
             
Город прячет пороки и страхи
За привычными стенами дня.
Кто увидит меня, без рубахи
На поскрипывающей плахе
Обнимающего тебя.

Смоет ливнем любви сомненья,
Потому что сегодня со мной
Руки, губы твои и колени
Слились в калейдоскопные тени
И заигрывают со стеной.

Разорву круг враждебный, порочный,
Чтобы больше тебя не делить.
Дни, украденные, в ночи
Превращу, не забыв, между прочим,
У тебя руки попросить.

Но ответишь с улыбкой негромко,
Не казни себя, не вини.
Мне любовь, как конфетка ребёнку,
Ни к чему перестройка и ломка,
Ночи – мужу, любовнику – дни.

Город прячет пороки и страхи
За привычными стенами дня.
Не увидишь его, без рубахи
На поскрипывающей плахе
Обнимающего меня.

      Не умоляйте собственных достоинств – их и так не видно. Хватит измерять торговлю совестью в песнях и  потягиваться в постели, предвкушая ночь любви к себе. Стеснённую связь тесьмой не назовёшь, – брякнул укротитель, поглядывая на свой причандал, мечтавший быть пропущенным между ушей и баллотироваться от партии «Оборванцев общественных телефонов». Стряхивая сигаретный пепел на пол, у него появилось приподнятое настроение, но боясь, что кто-нибудь шмякнет его об пол, Амброзий Садюга, которому особенно удавались гитарные фельетоны полные говна и юмора (неизвестно чего больше), добавил, – сделал дело, и убирайся пока накрапывает спермацетовый дождик!
Кажется шалун Дюгонь Папи-Росса – автор польского мюзикла «Парасольки» и стоматологического водевиля «Роторасширитель кругозора при двустороннем пережёвывании одного и того же» заметил: «Ловелас ворует любовь, а я получил повышение – меня назначили на удаление миндалин».
И что такое – запоздалая любовь, церковная супсидия нуждающимся в помочах или судебный процесс сразу над обеими? Ошибаетесь, она приносит неисчислимые убытки и потери, как хрупкие, бьющиеся о берег волны.

                Сосед под столом пытался передать мне
                старую перечницу –  она проснулась и просыпалась.

    Глава 47.   Задачи самоотрешённости

С годами у Опы развилось двойственное отношение к Зосе как к женщине. Он убедился, что она не сомневалась, что итальянский композитор Скарлатти получил свою фамилию, переболев скарлатиной на музыкальном месячнике «Viva Вивальди!» Опу проинформировали, что первый её муж, одомашненный душегуб, вышел из повиновения и не вернулся, обозвав Зосю образцовой шлюхой за поветрия на дворе и непрерывную связь со Славкой Черно-Сливом.
Не доведя дело до слёз, Слава ударом меж глаз – предвестником искромётного юмора точильщика тесаков и ножей, прервал её разродившиеся рыдания. За этим последовала токсикозная перепалка по телефону, напоминавшая заунывную болтанку в кругу скально-неуступчивых поэтов с непрерывным наматыванием нервов на палочки, выкраденные из китайской забегаловки.
С той поры Зося жила незамеченной в Подземелье Опечатанных Грёз. Доброжелатели убедили Опу, что в женщине заложен тайный враг и соперник, а её утвердительный ответ – уже само по себе согласие, но победить её можно, если выловить языка и страстно целовать его, не заработав при этом папилому. Убаюканый рассуждениями и, расточая тёплые улыбки подогретые достословными намерениями, Опа, произвёл калибровку отношений и произнёс торжественную речь водоизмещением в три тонны:
– Предоставляю слово создательнице кафе «Ночные бабушки»  эксперту по газовой и надгробной плитам – Зосе Невозникайте. Звёздочка моя, прошу к микрофону, расскажи, как уложиться в пять минут с семью Неприхотливыми по заранее оговорённой бросовой цене и не давать им средств к выживанию одного из другого.
Дама увесисто постучала указательным (на всех) пальцем по наковальне драгоценного металла, дыхнула перегаром, не выветрившимся со вчерашней бездекольтешной закрытой вечеринки  в свитерах до второго подбородка, который можно было принять за третий. Выловив в бюстгальтере удостоверение двуличности на предъявителя, она произнесла привязчивые, но мало запоминающиеся дистрофичные слова в форме заковыристого вопроса:
– Говоря о материи и идее, что считать первичным, осанну или осанку? – попыталась термометром встряхнуть аудиторию Зося.
 Присутствующие испуганно притихли на своих местах. Кто схватился за соседские ручки, а кто и за потные подлокотники, переглядываясь и поглядывая на стенные часы. Недоверие в зале подкреплялось дежурными повязками неестественных улыбок.
– Итак, тема беседы: «Не важен предмет, о котором мы говорим, важен его валовой национальный продукт». Хочу непосредственно сейчас ознакомить присутствующих с отдельными постулатами, чтобы в дальнейшем не возникло недоразумений. В связи с общим падением морали, не затевайте канитель на ёлке, и задавайте вопросы, не используя ненормативную лексику. Мне она, извините, по...  а вот начальник её органически не переваривает. Из предыдущего опыта в нашем клубе замечу, что не любая женщина с побелённым фасадом забот способна на сексуальный ураган в частном бассейне, наподобие членши клуба Евпроксиньи Клёцки, вечно пристающей к инструктору: «Дай поносить Фаберже!» Следуя расхожему мнению, я считаю, что мечта всякой распутной царевны-лягушки – стоячее болото. Я тоже пробовала самоутвердиться в потливой похотливости людской трясины, – подтвердила Зося, потирая перепончатые лапки, – признаюсь, от дерзновенной мысли засосало под ложечкой в подреберье и серебряной во рту. Жаль, мы лишены возможности услышать из первых уст мнение Ниночки Вортусоски. Напоминаю дементам от рождения – «Скороспелая девчонка» безвременно выпала с балкона. Меня от траурной ренты этой мысли об инциденте озноб пробирает и бьёт по голове, наподобие Биг Бена на Лондонском Тауэре.
– Нарывно назрел подозреваемый вопросик, – вставил Даник Шницель (работе на износ он предпочитал вещи на вынос), – когда меня изгнали из братства пожарников – не у того топорника работа в руках горела, хотя и не спорилась, получилось, что меня пинком без подъёмных  выбросили на произвол судьбы, не успев посоветоваться с нею. Тогда я понял, что дорогостоящие духи не бывают злыми, и как я ненавижу женщин, толкающих нас на подвиги в инвалидной коляске времени. Заведомо предупреждаю, что вряд ли кто сможет меня чем-то удавить. Я – не рукоприложен.
– Если это считается вопросом, – обрадовалась Даниковой инициативе Зося, – то считайте меня индивидуумом, дослужившимся до звания еврейтора израильской армии.
– Правильно, – захлопала в морщинистые ладошки Мура, – мужикам следует гулять с умом, им нельзя предоставлять альтернативы, не то возникнет вопрос, с кем нам остаётся делать то же самое с незатейливым набором прелестей, выданных природой?
      – Своевременное, но неуместное замечание, и главное, политически безграмотное, – отозвалась Зося, – нам не хватает новых ощущений, ярких эмоций аналогичных эффекту производимому скрепками на свежевымытых яйцах.
      В непредвиденной завязи беспредметного разговора слово взял, поднявший, было, на него первым руку, бродяга Борис Политура:
– Довожу до вашего сведения, что я люблю яйца в присядку, но не всмятку, женщины меня не поймут, ну и чёрт с ними.
– Я вас сейчас выведу из помещения за подрыв моей репутации в нескольких местах, – возмутилась Невозникайте, – если вам в жизни не хватает пепла, то соберите перхоть с собственных плеч и посыпьте себе голову ею из расчёта $3 за стакан... семечек.
– Дайте высказаться незатейливому человеку, сотканному из юмора! – квадрофонически всколыхнулось со всех сторон.
– Вот именно, – воспрянул духом Политура, – довожу до вас отрывочные сведения – на пляже под променадом на Драйтоне с полгода как скрывается узкий специалист по вашей клубничной части – аллопат-яйцепевт Прокоп Половик, полковник войск по внутренним болезням в отставке, которого на миллион судит больной на всю голову Догмар Стружка. После проведённого Прокопом на пляже лечения Стружка потерял веру в себя, и собирается  вытряхнуть деньги из Половика, не убивая его до выплаты по суду. Короче, Стружка на распутье. Так этот чмырь Прокоп обещает доказать (конечно, за вознаграждение), что мужские плавки с хвостовым оперением «Forplay» помогают поддерживать насущное и весомое в них на высоком профессиональном уровне, не вступая противоречие, чтобы не снесло течением. По этому поводу я готов держать пари за обе руки и доверить бесплатно сокровенную тайну.
Дорогие твари-щи, прошу проникновенного непечатного слова. Дайте выступить, что называется единым в рот вас фронтом. Этого требует мой непритязательный мозг – синтезатор передовых идей, работающий с полной отдачей. Ну и что с того что я пьяница на вынос? Лебединая песня моя – рюмка водки, и каждый раз беря её нежно за талию, я отдаюсь новой композиции. Душа у меня, понимаете, задёрганная, музыкальная, но без квитанции на отпущение грехов. Параллельно в голову приходят разные аллегории, исключая, конечно, бывшего вице-президента Ал Гора. Я с аллегориями легко справляюсь – вставляю куда попало и глотаю подслащённые жизнью пилюли такими как они есть. Мне, дорогие твари-щи, простите за каламбурную абсракцию, не надо вармелада.
Но я не хочу поделиться приятными воспоминаниями. Когда в психиатрической больнице, куда я попал по чисто конфликтному недоразумению с корешами, техник-женщина атлетического стихосложения делала мне сонограмму отбитых по-весеннему распустившихся почек, мой одержимый взгляд соскользнул вдоль параболы её бёдер, заключённых в надорванные джинсы в обтяжку, и бабочкой-лимонкой запорхал и замер неподалёку от зиппера. Аж в голову ударило – так не терпелось приложить губы к делу.
Я уверовал в передачу мысли на расстояние и в спермопричину своего появления на свет, а техничка вся сжалась в комок и, извинившись перед сонографическим аппаратом, протанцевала в туалет, оставив меня лежать навытяжку. В кабинете потемнело. Внутри души и лоханке уха образовалось приноравливающееся запустение. Пользуясь тем, что кроме меня никого больше не было, я, наловчившись, мысленно вошёл в неё и углубился с накатом слёз на глазах, чтобы не оставаться в долгу.
– Боже мой, как это романтично, – всхлипнула Мура, – какая высокосортная икра эмоций, – коричнево-карандашный пигмент на её тонких губах побледнел, аквамариновые зрачки сузились.
Даник протянул Муре доставшийся ему от бабушки фельдиперсовый платок, пропитанный нашатырём, почесал носком бархатного ботинка белый носок на замлевшей икроножной мышце, внутренне пугаясь, что там ещё наплетёт прохвост, если поглубже заглянуть в кельи его холодных глаз.
Сиамцы бадминтонно перекинулись взглядами с Зосей. Та зарделась наливным, обгрызенным яблочком (в немой сцене, неожиданно заговорившей от бормотухи, роль булочки она отводила себе, оставив Опе роль статиста квашеной капусты).
      – Прекратите, уважаемый, безостановочный языковый дриблинг, мы не на баскетбольной площадке в задушевной чёрной компании молодых бездельников, когда иссякает терпение весны, лопающееся почками деревьев.
Разрешите подвергнуть сомнению услышанную небылицу, с перепоя и привозная культура не прививается – вмешалась Зося Невозникайте, обеспокоенная своей неадекватной реакцией на взгляды сиамцев и малодостоверные байки с подкатками врождённого каламбуриста и дрессировщика экзотических обезьян, и бывшего хормейстера «Сводного хора каменотёсов» в том же неумытом лице. – Наш  консультант Блямбдадеш Тадж-Махалов утверждает, что ничем не поддерживаемая мошонка, кроме пристроившегося к ней двустороннего musculus Crimaster, в посторонней помощи не нуждается. Естественная тренировка мышц Малого Таза полезнее искусственного поддержания (оно обильно попахивает велфером).
      Обратите внимание на молчаливое большинство всеми уважаемых шотландцев – существуют достоверные данные, что они не носят трусов под юбками. Арабы, афганцы, пакистанцы, индусы, иранцы тоже неоспоримо ходят нагишом в обличительных одеждах, и по этой причине считаются лучшими любовниками в мире. Поэтому, дорогой укротитель, становится понятным, почему Догмар Стружка судит вашего Прокопа Половика. Это не меняет отчаянного финансового положения нашего клуба.
Кстати о яйцах, кто-нибудь принёс кошерные Фаберже? Ну конечно же нет, так я и думала, что вы пассивны во многих начинаниях и что ростовщик житель Ростова! Вот она неискажённая действительность! Яйца Фаберже не сахарная помадка и не фунт изюма, хотя для нас такой подход к вопросу как для петуха – курам наспех. Тем кто не в курсе дела, рекомендую брошюру «Повышенная яйценоскость у нелебяжачего». А пока познакомьтесь с изложением Опа-наса в речитативе, считающемся гимном клуба.   

Я их не ем, я воспеваю их,
Раздавленных, бесчисленно побитых,
У челяди и у послушной свиты,
У властелинов, тех, что нет в живых.

В мешочках, всмятку, жареных, крутых
На завтрак людоедам гуимплены
На блюдечках с каёмкой вожделенно
Разносят и белки снимают с них.

Солнцеобразный нуклеус яйца
С желтком, исполненным холестерола,
Глядит циклопом, не совсем здорова
Еда, что отсылает к праотцам.

К вам обращаюсь: Ваня, Хаим, Фриц,
Понятно, Перепуганным в фобиях,
Все из яиц вы вышли, дорогие,
Да здравствует всеобщий культ яиц!

Потрясённые слушатели молчали. У многих в помещении появилось ощущение того, что требуется слесарь-наладчик отношений со странами Прежнего Востока, с которыми наивные-мы шли на сближение, пока те не поглотили западную цивилизацию. Ошибка превратится в неизбежность, если только милому нашим сердцам христианскому миру не удастся изобличить располагающуюся позади желаний природу монстра и напялить тугие трусы на мусульманские... Теперь уже самоуглублённый Зураб Захотидзе, переставший возбухать варикозными венами на бычьей шее, попытался внести разрядку в тишину о яйцах гармонично-электростатическим осипшим голосом, звучавшим в толчее полемики, как Кока-Кольная рэпсодия рапиристов от музыки:
– Я из собственного опыта вывел, что дефективнее всего унавоженый мозг работает при полной луне, так к чему обсасывать тему, когда её можно удлинить. Если я правильно расслышал, вы предлагаете взять судьбу в собственные руки и делать с ней всё, что заблагорассудится. А кто даст вразумительный ответ на тревожащий меня вопрос, как спать с женщиной по многочисленным заявкам? Я почитатель китайского хиропрактика У-гу, вкалывающего, как папа Карло, иглы в тела послушных пациентов, и туны, не зря же меня друзья тунеядцем зовут. Я также поклонник его теории: «Каждый позвонок в столбе обладает своей тональностью».
Разом взметнулись три руки.
Комнатой овладело подобие безмолвия.
Слышалось шевеление волос в ушах.
Присутствующие избегали откровенного разговора о положении с Фаберже в Ираке и в прилегающих горнодобывающих терроризм странах. Оставалось непонятным, во всём ли  виновата себе на уме пианистка Райс, вручавшая фальшивую ноту не легитимному правительству, когда ветер полоскал горло знамён на фронтоне.
Всем известно, что на фортепьяно играют в две руки, в четыре руки (в шесть рук – Шива). Так почему говорят – пулю в рот, пулю в лоб, пулю в висок – разве это не доказательство того, что Бог троицу любит? А может быть он ничего не имеет и против истерического фортепьянного концерта любовного треугольника?
Бродяга Политура в знак солидарности с Зурабом (у него была  слабость – фотографироваться в обнимку с графином портвейна с придонным количеством монограмм). Боясь разминуться с Зурабом во мнениях, Политура виновато почесал в затылке соседки Невовремя Склещенились, и предложил присутствующим – прежде чем почтить кого-то вставанием, начать развивать и внедрять в венерологические практики города дремлющую инфекционную теорию «Как поиметь женщину до востребования на научной основе и вельветовой кушетке без матрацной сетки?»
Если кипячёные страсти «Клубников» остыли и улеглись, почему бы и мне не прилечь в начальной стадии избавления от наболевших мозолей условности, подумал он, поглядывая на модные островерхие шляпки крыш частных домов. Неказистый Садюга шумно засопел дискантом и понёс что-то о неуёмности на перекошенных лицах лужаек за пределом дозволенного в городе неоновых проспектов, раздаваемых на перекрёстках с плотноприлегающими к ним улицами. Он коснулся наболевшей темы квашения любопытных носов, учитывая их форму, не упустив шутки на злобу дня о Пуше-младшем и ненавистном ему мэре Апломберге.
Зося, нервно кусала губы, относя их к атрибутам прикладного искусства. Она не перечила Амброзию, исподволь заметив:
– Не знаю почему, но вы мне нравитесь. Вы совсем не производите впечатления женоненавистника, утверждающего, что ночные бабочки вылетают из танковых гусениц, как об этом шепчутся люди не бельмеса не смыслящие в биологических и политических процессах над насекомыми, – к поскудникам Зося относилась без особого интереса, все они были для неё предметами любви по цене одного, как принято на вещевых распродажах вещдоков.
Это явно возмутило тонкую обегемоченную натуру громоздкого Садюги, и он выкрикнул запоминающуюся фразу:
– К вашему съедению, я ничего не произвожу, кроме шума. Я – эротопоэт с отфильтрованными патетическо-симфоническими чувствами паштетного характера! – слизняк язык прошёлся по обветренным губам и убрался за жилистый ряд зубов Садюги.
После заявления Амброзия, вызвавшего у женщин дрожжи брожения, близнецы Евдоким и Моня с пеной у ртов (сказывалась повышенная моторика после посещения питьевого заведения) предостерегали аудиторию, от раздела любви на троих в присутствии четвёртого в период самоподкупаемости и оккупации недозволенных и коростолюбивых намерений в стране, где кровельно-крышующие средства имеют тенденцию ни с того ни сего подскакивать в цене, а женщина уткнуться в слезу полную подушек.
В заключение братья осмелились предложить следующую встречу членов клуба в непотопляемом понтонном баре для некурящих симулянтов «Сломанная сигарета», где (по слухам) балерины на подмостках  выпадают из пачек. Предложение основывалось на том, что если один видел радугу в небе, другой находил её в бензольных кольцах луж, но никто не решался разогнуть разноцветную, потому что никому из них не довелось прожить свою жизнь с секс-бомбой в укромном бомбоубежище.
Председательствующему Опа-насу Непонашему показалось, что прения зашли в тупик и собрание сворачивается в рулон. Разумеется, он высказал всё, что думал о присутствующих, когда большинство пришло к единому запасному выводу без видимой отдушины: «Свои носки – не Пахмутовой, и после продолжительных премиальных прений никуда не годятся».
В городском парке играл оркестрик из пенсионеров-наёмников. За продвинутым вальсом  столетней давности «Амурскими полны» заскользила лыжная-прощальная «Дом, бай!», вслед за ней забугил  африканский «Не в Лимпопад».
В придорожной закусочной «Талисманыч» нездоровая пища погибала в застенках ненасытных желудков за равномерными беседами о волнообразном житье, когда за правопорядком следуют левые бесчинства с их амнистиями, послаблениями и тошнотворным понятием равенства в принудительном порядке, сильно смахивающим на борьбу Чебурашки светскими приёмами против геноцида кракодилера Гены, удерживавшего мятый фрисби в мятных зубах.
В пивной виновато разливалась горечь захолустной гармоники напополам с желчью по фужерам, заедаемой цукатами из засахаренных цикад, давших стрекача. В участках скопления углекислого газа (по чьей-то  научной оплошности или по недосмотру кого-то, вошедшего в состав воздуха) с невозмутимым видом зажжённых кончиков сигарет замельтешили флуоресцентные светлячки.
Гирлянды комаров-кровососов принялись за своё многотысячелетнее ремесло. Самоотверженные влюблённые занялись веками сложившимся раскладом на деревянных скамейках. Клубное сборище в кровососущей пиявочной квартире самораспустилось, превысив свои полномочия. На лицах были заметны изъязвления сочувствия потерянному времени – он любил её в воспитательных целях, а заодно и вздёрнутый на виселице переносицы носик.
Участники собрания для пущей конспирации расходились поднимающимися от земли парами, обмениваясь мнениями о неравномерном распределении нефтяных запасов непонятно за какие коврижки, и обсуждением перераспределения минеральных  ресурсов известными хапугами. Особенно осторожничал оратор, в котором беспрерывно трещал сверчок благонадёжности.
– Почему бы людям вместо денег не обогащать друг друга знаниями, прохаживаясь по деревянному настилу из Буратино? – спрашивали одни, шелестя в карманах посторонних купюрами.
– Знания как болезни. Вы, к примеру, лечите не врал гею? – возражали другие, нехотя проверяя медицинские страховки, – и кто будет лечить заболевших знаниями в случае неудачи внедрения страхового агента вкрадчивым в карман голосом?
И только стройно сидевший у окна с маской угрюмого сыча, румын-пиротехник и специалист по набойкам каблуков E. Coli Наврежу, потерявший на родине высокооплакиваемую работу, всё ещё слепо верил жене своего товарища – загнанной каурой кляче, с её туго зашнурованной корсетной мечтой о скачках. Отличавшаяся от всех вытянутой физиономией она была принята в стойле за свою, пытавшуюся сожрать всё за один присест, и пятый год птичкой билась в силках своего покровителя. По вечерам она встречала его холодным взглядом и ледяными ягодицами, занятыми дыхательной гимнастикой по йоге.
К чему скрывать, с детства троечник и рассказчик бородатых анекдотов до талии Николай Наврежу готов был абстрагироваться в подхалимажных «кульбитах прогнувшись». Он не считал себя третьим с вишни и подглядывал за этой семейной парочкой в щёлку сумбурных отношений. Николай говорил себе: «Всем известно, что дети – это цветы жизни, но я их развожу на чужих балконах и подоконниках, строго соблюдая право первой безбрачной ночи». Посмеиваясь над своей не сложившейся бактериальной судьбой при комнатной температуре смеха и покатываясь от него на пригорках ягодиц, он поглядывал на ивняк, рассчитывая  рехнуться от счастья без напарника, наперсника и наперника в раструбе у какой-нибудь девчушки за пять таллеров в час аперитива. А почему бы и не выбросить сурдинку, перекрывающую дыхалку тромбона, чтобы не тромбозило в сосудах, думал он, когда после стакана водки «Серый гусь» Сюзан с галльской галантностью поднесла ему второй, по достоинству оценивая раскалённую лаву зажигательного словарного запаса отребья. Отказывать было неудобно. Так Николай узнал, что моча может пахнуть ацетоном. Откуда ему было знать, что Патронташ(can’t) не столица узбекской Пруссии и у парижских влюблённых в жёлто-зелёном сопротивленческом «маки». Такое считается моветоном в кафе-шайтанах, где силу шторма измеряют в костюмерных балах.
– Да-а, – протянул Коля, и на побледневшее лицо внештатного мыслителя легла сургучная печать неподъёмных раздумий.

               Гадкая погода. На улице колотун и ужасно мёрзко.

     Глава 48.   Ночные бдения
      
      Вечерело. В воздухе становилось малодушно. Прокашлялся на стыках рельс над головами сабвей, в головном вагоне которого метро-фан машинист-негр Триптофан Глюк наигрывал на папиросной бумаге прикарманенной расчески лейтмотив из постановки «Запорожец за Дунаем» в Мекке.
Липкий пот надвигающейся ночи прошиб потускневшую Доску Почёта и она заметно увлажнилась. Немытое стекло по-испански Запотерро. На Восточном побережье господствовало изнурительное влажное лето, напоминавшее ад тропической Индии с её удушающими равнодушными ночами.
В отблесках затонувшего заката разваливающийся веер перистых облаков отливал розовыми ладошками баскетболиста-негра.
Пришибленная моросящим дождём пыль приставала к  башмакам, как шлюха на бульваре к подгулявшему морячку.
Туман не спеша стелил серую перину на поперечно-полосатый матрац шахматных досок стрит и авеню, глумясь над изрытым оспенными дырами асфальтом.
Непонятно откуда набежавшие косматые брови кучевых облаков клочьями запятнали небо, а бесформенные туши туч заволокли его, вползая из-за горизонта огнедышащими зарницами.
Нахмурившийся глубокими морщинами тучный гуляка-вечер неумолимо наступал на смену дня, снисходя до города,  облачившегося в одежды чёрно-серых тонов. 
Природа, не допускающая подделок (каждый индивидуум оригинален сам по себе) была целиком занята производством эффектного впечатления на зрителей, отказавшихся в его пользу от сидения перед поглотителем времени – телевизором. Её хаотическое распределение ролей следовало одно за другим.
Угасающее пламя заката мольеровским любовником (Мещанин Притворянский) облизывало багровые облака в отсветах небоскрёбов, взлетавших двусторонними скалами над Третьей авеню.
А на другом конце огромного города пришелица-ночь обещала накинуть на черепичные крыши Южного Брюквина пелерину удушающей влажности, поглядывая перламутровыми пуговицами тусклых фонарей в окна. Сдвинулись карандашные наброски чернобровых туч.
В почерневшем небе зазмеились карательные отряды шлифовальщиков бриллиантовых потоков дождя – молнии. Извивающимися добела зазубринами серебристых ножей они разрывали небо на ошмёточные ломти и отбелёнными корнями скармливали их невидимому монстру.
Ослепительно белые – хаотично образовывались они в электростатических размолвках и трениях скоплений туч и кинжалили землю, испещренную оспой гигантских капель.
Зарядил дождь.
Несговорчивыми воробышками зажурчали балаболки-ручейки. Гром палил, ревербирируя.
Заброшенное между покосившимися домами поле заковыляло травой на ветру, который порывами налетал на вековые деревья, перебрасывающиеся тенями и шевелящие желтеющими на фоне тёмно-синего неба напыжившимися шапками.
Завершало впечатляющее зрелище распрей туч стаккато града, выбивающего чечётку фламенко.
Импровизатор-ветер геликоном гудел в дымоходе камина борцовского кафе «Сломанная ключица». Сгустки не простиранных облаков пересекали океан водоизмещением в триллионы тонн, огибали холмы и изливались в истосковавшуюся по влаге долину, создавая водоотталкивающее впечатление потопа.
Ранеными чайками кричали несущиеся по мокрому асфальту авеню алые пожарные машины, вливаясь в волнообразный светофорный поток. К ним из перпендикуляров улиц присоединялся заунывный вой ненасытных гиен – машин Скорой помощи.
Прозрачные пальцы дождя барабанили по арбалетам изогнутых крыш и поблескивающим стёклам продрогших домов. Жалобно всхлипывали лужи под ногами приходящих в себя пешеходов. В приступе ярости жёлчного пузыря водяная рябь отражалась на их искажённых внутренней болью лицах.
Мириады капельниц пронзали многослойный дымящийся воздушный пирог, пузырящихся выхлопных газов и смердящей гари, смывая пыльную тушь с загнутых ресниц ветвей и птичий помёт с крыльев автомобилей. Шумные водопады, ниспровергающиеся в ущелья и теснины, взбивали пенистый крем у жерл вспомогательных водостоков.
Ливень (зачинатель водной квадрофонии) промывал кишечник мегаполиса, воплощаясь в полисандровом взлёте глиссандо водосточных труб. Он подстёгивал кажущиеся ничтожными букашащиеся фигурки людей, не успевших скрыться и разбегавшихся во все стороны, покачивая бёдрами, согласно ритму разыгравшейся стихии. Волокнистая дождевая ткань набрасывала пряди на озабоченные лица. Мокрицы пресных слёз сбегали по щекам.
Грязные бурлящие потоки затягивали сквозь тысячи сточных решёток в подземные вены города окурки и объедки. Они оставляли на тротуарах картонные и пластмассовые контейнеры с человеческой накипью – бомжами всех цветов радуги, искренне верящями в бесплатную ночь закрытых дверей ещё неокончательно потерянного общества, которому, в сущности, на них, мелкую шушеру, было, наплевать, как и на то, что дым вырвавшийся из печной трубы становился бездомным. Казалось, город тупоносых штиблет вот-вот вздохнёт и с облегчением очистится от скверны в переливающемся венском вальсе раскрученного на три четверти дождя. В мире пряностей и вожделений свистопляска взбунтовавшейся природы задохнулась. Замерцали звёздные ожерелья, разбросанные по небу художником-Создателем, легко вгоняющим девушек в краску, с первосданным экзаменом на прыщавую зрелость и переносящим её к себе на палитру. Выглянул овальный кусочек каре-декольте синего неба. Из окна в ванной напротив вечности доносились лущёные звуки орехов с прерывистыми придыханиями вовлечённых в этот процесс. Звонари созванивались церквями.
Трансвестит-вечер обнимался с относительным покоем, путая заклинания шамана с шарманом, муслин с маслином, мюсли с навязчивыми мыслями. В нём жила актриса, мечтавшая о красном голливудском ковре, залитом помидорной кровью, принимавшая успокоительного, не взирая блондин он или брюнет, и тренирующаяся в присутствии посторонних без каких-либо соображений на текущий счёт в гримасках в пределах гримёрной.

Мы бродили по пляжу в предрассветном тумане,
Волны плавно катили, зарываясь в песке.
Ты дарила улыбку, волне подпевая,
Ожерелья из пены подносил я тебе.

Не желали расстаться, потому что не в силах,
Потому что боялись любовь отпустить.
Потому что мы оба пришли из России,
Там нас жизнь научила по-иному любить.

Ты меня поразила богатством душевным,
Никогда не встречал я такой красоты.
Я запомнил тебя, сотворённой из пены
В миллиардах каратов из чистой воды.

Занимается утро в урбанистской клоаке.
Направляемся к пирсу, к неизбежной судьбе,
Там жена-истеричка заждалась в Кадиллаке,
      И твой муж-неврастеник обкурил БМВ.

 Проказник-дождь прекратил свой долбёж, хлёстко откинув плети волос за странствующим лунатиком – горизонтом. Пескоструйный ветер с пляжа попытался расчесать их, но у Северного Борея не хватало сил, и он аннулировал природный заказ. Заливное сверху и отбивная градом по крышам прекратились. Розовым пуншем вздымался завершающий аккорд заката. Опа унюхал, расхлябанную осень на исходе, накинувшую жёвто-блакитное покрывало.
– А были «те ещё» минуты, – разочарованно вздохнул Опа Непонашему, и сожаление, слетев с его насмешливых губ, беззвучно разбилось о её застеклённый взгляд на открытой террасе.
– Зося, открой фрамугу, дай войти мсье Свежему Воздуху без деланной влажности на твоих глазах. Я бесконечно устал от кондиционера, от гула производимого этим электрическим гунном, от бестолковых людей с компьютерами загруженными повседневными заботами и мелочными интересами. Покажи мне хоть одного среди них, принесшего золотое яичко или немеркнущее произведение Фаберже. Сегодня собрание  напоминало сказочное перуанское млекопитающее Тяни-Толкай не где-то высоко в Андах, а родом из человеческого зоопарка – Че-ло-пар-ка. Эта тирания неочищенных фраз, это языковое потрёпывание за ушами, завязанными на затылке, поглаживание хохолков не сформировавшихся характеров вызывало у меня гадливое ощущение. Я чувствую себя трактором, раздавившим собственную гусеницу. Я не приемлю и отторгаю наносной ил снобизма, в котором различаю животноводческую ферму цветущих скотских отношений, лишённых конкретных желаний. Меня окружает ров наполненный не натуральными соками, а жалкими выжимками с добавками желчной горечи. Поверь, все эти ходячие экспонаты, промелькнувшие вчера, недостойны принятия в «Клуб Интимных Встреч». Ты обратила внимание на бродягу, ведущего себя так, как будто ему наполовину оторвало язык в боях за свободу отрыжки в присутствии достопочтенного кворума? Страшно подумать, что твоя жизнь – неразделённый пирог, и я её опекун.
А нечленораздельные сиамские близнецы, досконально знающие друг друга? Создаётся впечатление, что они познакомились ещё до  рождения Христа, но имеют смутное представление о Таиланде, где был зарегистрирован их феномен. И во главе шокирующего паноптикума с его иерархией подсознания стареющий я, с неподвластной простатой, по капле мучающей фарфоровый писсуар с литографиями! Как тут не отливать матовым светом?!
– Да уймись ты, пенсионер, любящий женщин гуртом по старой памяти, – неприязвенно поморщилась Зося, провожая слова сожителя вдаль брезгливым взглядом, – лучше  поставь убаюкивающий шансонный коктейль Лёши Пододеяльникова, о расторможенно-тронувшемся поезде пребывающем в депрессии, а по какому пути – неизвестно, сообщить не изволили.
Заметим, что если Солженицын летом 1974-го писал под дубом вековым на даче в Фирсановке архивными глыбами, для поклонников, принимавших публицистику за литературу, то Опа-нас в пик популярности рокенрольной группы «Выдвижные подбородки» самоуверенно выстаивал над писсуаром, предпочитая вместительные словарные ёмкости, пугавшие поначалу, и каким-то путём поступавшие в распоряжение многострадальных  читателей. Как пояснично пояснял Опа-нас Непонашему, излишки творческой воды не вредят в засушливый литературный сезон истомившемуся горлу. Дубовый компаньон в липовом деле он крякнул, пропустив клокочущий глоток из бутыля «Самопал», и преодолев досадную заминку, потянулся к стопке забитой компактными дисками. Вытащив из коробочки новоиспечённый пластиковый блинчик под № 59 «Нос домашнего квашения», он поставил вещь № 1793 группы «Линолеум», написанную в память о несостоявшейся революции в конце XX столетия в ещё не разделённой Канаде. С точки зрения отзывчивого на будничные события поэта-эрота Амброзия Садюги эта слюнявая романтика представляла собой  пропаганду агентства путешествий Проходима Пасса, рекламирующего себя два раза в неделю на утрусском радио «Босота». 
               
Обратно тянет в Монреаль,
Я выхожу на магистраль
На девяносто пятую дорогу.
Мотор пантерою урчит.
Предупреждали же врачи,
Что я схожу с ума, но понемногу.

На акселератор жму ногой,
И кажется не я, другой
Стремится пофранцузить в это лето.
Париж не нужен и Монтрё –
Рекой «Святой Лаврентий» ждёт,
Пробивший путь меж улиц и проспектов.

О Монреаль, о Монреаль,
Ты моя радость и печаль,
К тебе лечу как мальчик на свиданье.
Твой перезвон колоколов
Разгонит рыбаков улов,
Но подчеркнёт величественность зданий.

Чтоб посидеть в твоих кафе,
Готов на аутодафе,
Не вынести мне годовой разлуки.
Изящество и красоту
Твои в себе всегда несу,
Возьми меня навеки на поруки.

О Монреаль, о Монреаль,
Ты моя радость и печаль.
О Монреаль, о Монреаль...

Потом возникла совершенно другая по стилю песенка, в которой упоминалось: что свои грехи можно искупить, не замаливая, а чужие, по большей части непростительные, усугубить, обмакнув в писательские чернила;
что отношение к женщине как к средству транспорта автору в корне претит, и он продрог до безмозглости ногами насквозь;      
что он приболел с субфебрильной температурой к воображаемой Прекрасной Даме с обеспокоенной душой и растатуированным по всем правилам Харлей-Дэвидсонского движения телом; 
что он, иждивенец, c профилактической целью понижения скачущего артериального давления пиявкой присосался к её груди до прихода участкового врача возрастной категории.
      Заканчивался цикл балладой о поднятом им восстании в совмещённом туалете против недоюбленной третьей жены, которой самой судьбой было предписано стать миллионершей. В этом цикле он обращался к ней: «Косуля ты моя!» (Она слегка косила. За кем-то глаз, да глаз нужен, а эта контактными линзами обходилась).
В одной балладе он победил  себя, оставив ей дом и два спортивных БМВ. Будучи  женщиной благородного кишинёвского происхождения, она горячо его поддержала и ссудила денег под непристойно выгодный процент для прохождения лечения в психиатрическом отделении брюквинской библиотеки имени Левина.
Зося разревелась, глядя на прыткие солнечные зайчики, имитировавшие на стене беспорядочные перемещения НЛО, и попросила вырубить звук, мотивируя своё требование тем, что она больше не выносит воющего Опа-наса. Несомненно, признала она, ты один из выдающихся бардов наполовину прикрытого верхнего правого века на окружающий мир, и являешься приложением к внутреннему неприятию всего окружающего, отличающегося изогнутой философской линией поведения. Правда поражает твой склад ума, которому недостаёт трезвого заведующего для инвентаризации не расфасованного песенного материала. Лауреат конкурса привокзального пения Опа-нас Непонашему ещё раз посмотрел на Зосю испытующим взглядом, с состраданием, и подчеркнул свою кудлатую мысль, – не зря люди говорят, что мои песни облади-облада(ют) силой недоказуемых теорем. Затем он с присущим бардам артистизмом зажмурил затёкшие в орбиты глаза, как будто предстояла облава на таланты и погрузился в сон, подчиняясь неписаному закону «Сжатия любовного кольца». Ему снились деревья, увешенные телами, и старшина на плацу с зычным: «Правошланговый запевай!», и что его посадили на заячью губу, а там, приняв за крота, наказали земляными принудработами. От страха он готов был провалиться легендарным Ионой в китовую пасть, но проснулся, и вновь погрузился в сон, где уже предстал сутенёром на углу, изучающим тарификационную сетку оплаты профессианалок (колежанкам он предпочитал постоялок у дверей). Потом Опа-нас перевоплатился в, вождя индейской резервации, в полной боевой раскраске мчавшегося в холодной испарине костлявым бегом, переводя дыхание на 3-ю скорость и, жадно захватывая ртом воздух. Вот он загребает ненасытными руками плавающие в воздухе предметы первой необходимости и щедро рассыпает пенящуюся микробную флору изо рта.
На бегу Непонашему пытался скрыть растерянность, но мерзопакостная рубашка в аленький цветочек, напыщенная на брюки, оказалась слишком короткой. Ему, человеку освоившему почти все цивилизованные языки мира (кто-то говорит первым, а кто-то погружается в золотое молчание), не удавалось театральным жестом заправить язычок вечерних туфель, и всё это вместе раздражало. Его знобило и трясло. Левая нога спешила за ним с отрывом от производства в три метра, не как у испанцев, несущихся наперегонки с разъярёнными быками в Памплоне.
Это всё из-за моего неуживчивого характера, каялся Опа-нас, значит, ещё имеется шанс стать президентом и без дисциплинарных взысканий запятнать совесть признаниями в чём-нибудь овальном. Не дай Бог попасться на удочку, где роль крючка вакантна.
Непревзойдённая докладчица до собственного счастья – Зося, которую участники сборища забросали вопросами о её происхождении, как грешницу камнями, стремилась вуалевым потоком по гравитационной дорожке навстречу к Опа-насу. Купец в нём кричал: «Выделите мне подходящую тару, и я изолью в неё поток эмоций! Не зря же в шпионских кругах увеличился объём продаж, а в цирках количество пожирателей огня! Мы – гильдия разгильдяев!»
Сказывалось, что мальчишкой Опа подрабатывал разносчиком сатирической заразы – «О’стрит», являвшейся главным органом театрализованного представления о жизни.
Зося вопрошающе вздрогнула и очнулась, поняв, что заседание клуба закончилось, а Опа (та ещё ехидна с высоким коэффициентом смазливости) спит, потягивая гомериканский воздух мясистым носом с деловыми прожилками на бордовом носу. Ей, незнакомой с его утренними переживаниями простолюдина, ознаменованных  поднятием простыни в честь необузданного акта любви, недоступен был момент горения низа живота, в то время как его мысли рождались в устье противоречий. Они, прошмыгнув потоком, соединились мостиками слов под шебуршащую песню дождя в обрамлении мотива любовной символики раскрытых «Шербургских зонтиков», в которой женская любовь стыдится своей козлиной привязанности к «столбу», а лихая беда, развлекая компанию, не приходит одна.  Привратники открывают ей ворота, в то время как дерматиновые двери и преступники отпираются во всю.
Больше всего Зося боялась, чтобы в Опе не проснулся встревоженный творожный сурок – издатель журнала «Ори сто крат», под лозунгом: «Каким бы ни было ничтожество – по-идиотски круглым или (после обрезания) усечённым конусом в брючине, во всех его проявлениях оно остаётся незначимым, даже если пьёт партийное пиво «Краткий Coors и в порыве страсти тульским пряником забирается с головой под расклешённую юбку».

                На похороны пришла вся театральная труппа,
                включая общественность.

     Глава 49.   Репетиция похорон

На репетицию похорон бывшей порнозвезды под звуки погребального марша, а теперь выдающейся бандарши Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь), мечтавшей умереть в третьем акте с улыбкой, вымоченной в уксусе, на раздвижных дверцах Малых губ при исполнении..., были приглашены опрошенные гости, участники переписи «Всех не перечесть».
Долорес не забыла и себе присылать жеманное гостевое предложение на собственные похороны. Ритуал бесед ломаного языка не стоил, представляя навязывание чужой воли в снопы с разбрасыванием их по полю под погребальный фокстрот. В затее участвовала годами сложившаяся клиентура Долорес, отличавшаяся определёнными навыками, в которых не лжёт только сулугуни:
1. Донжуанистый малыш Спид(и) Вонзалес за неимением внимания к себе терялся в догадках и бюстгальтерах не по размеру, и поэтому его обуревали асимметричные мысли. Он не без основания считал, что в основе супружества безмятежно лежит инстинкт самозахоронения, а шлейфованные манеры тайно встречаются у пажей не выше него ростом. На наглое заявление Долорес, что она однажды была замужем за графом, Вон-за-лесом поделился своим планом, когда гашиша не хватило и неприятием дворянства: «Видели мы этих графинь из-под воды».
2. Вездесучий Даник Шницель, готовый вооружиться до зубов, чтобы защитить экономическое поднятие родины с вывернутыми наизнанку карманами и понимавший, что внутри Мурочки Спички пылает огонь, с которым его огнетушитель при всём желании справиться не может. Он считал, что правила соблюдают те, кто их создаёт, и опираясь на своё открытие в полуоблачном состоянии прострации удачно обменял дорогую утрусскому сердцу горчицу на китайскую из чисто бартерных соображений. Тогда-то он, Даник Шницель, и познал горечь измены на распродаже самого себя, не подозревая, что с годами будет ходить под себя конём.
3. Амброзий Садюга, закончивший ФУДИ (Факультет Утилизации Дозревающих Идей) с первого захода потерял навык обращения с биппером, и попросил толстобрюхих отыскать в бурунах  первопричину – богатого родственника в Гомерике, который, по слухам, в минуту перепада эмоций получил три года условно веслом куда попало. По исполнении Жоковотерапийной молдавской пляски малоизвестными типами (мазурики танцевали мазурку), Садюгу душили стихоспазмы. Этому он не сопротивлялся, опубликовав сборник «Словесные пируэты», потрясший талдычащей дерьмовщинкой золотарей и ассенизаторов.
4. Следом шёл участковый невропатолог Гризли, пританцовывающий под бразильскую Босу Ногу в люстриновом пиджаке покроя 1925 года моднющей расцветки «Кирпичного по голове». Он освоил хобби прикидываться молчуном. Прыгать с трамплина и подстёгивать атрофированные чувства его научила гувернантка-жизнь, когда он впервые свалился со скалы в Гурзуфе как снег кому-то на голову, после чего начался поголовный обвал на бирже и айсбергов в Ледовитом океане. Кто-то выжил не в пример растаявшему снегу. В память о себе, как о несостоявшейся  жертве, Гризли стал гордо передвигаться – откинутой головой назад.
5. Преданный пациент невропатолога композитор Радик  Сдуру, вечно жалующийся, что сердце шалит с кем не попадя, сочинил к ожидаемой репетиции в раздевалке консерватории реквием для ломкого голоса совести с квинтетом изгоев в отвоёванной у кого-то выигрышной позиции сверху к поминальной оратории «Преамбула к ампуле», к какой именно, не уточнялось из-за моральных устоев. 
6. Неприхотливый зеленщик Захотидзе, жарящий всех напропалую в угоду своему... в условиях поступающих предложений и посылающий предупредительные сигналы на... Зураб навсегда запомнил впечатляющие слова Карла Маркса «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма» и скоро понял, что охотиться за призраками по морщинистым следам бесполезно. Интересно отметить, что когда он смотрел на женщин, его глаза останавливались на 25 минутах пятого. Алименты он не платил, но приходилось отчислять деньги лаборатории на содержание Билли Рубина в крови.
7. Со всеми успевающая ученица, способная на всё и чудеса в постели Глафира Парнусе (на ней было платье с пуговицами на уровне ширинки мужчины среднего роста, отороченное золотистой опушкой осеннего леса). Еле отличающая секс-марафон от марафета, она прославилась в высших судебных инстанциях вполне миролюбивой летучей фразой: «Хотите поближе познакомиться с внутренним содержанием любимого? Нож вам в руки!»
8. Стешка Сфинктер иногдашняя напарница и виновница пребывания не в духе Пропукис-Балалайкис, на которую было приятно смотреть со стороны и в упор не видеть, расстроилась, как рояль Стенвей в непогоду. Но было время, когда сметливая Стешка торчала от Долорес в разные стороны. Стеша – сверхчувственная натура, напичканная предрассудками времён пионерских галстуков и прищепок на бельевых верёвках, выступала с Долли по шабасам дуэтом, втайне надеясь, что среди заказчиков ей, Стешке, наконец попадётся низкопробный золотой человек, а не как всегда – что-то неопределённое из дутого золота, сотрясающее её податливое тело. Её негативный опыт основывался на «Казусе некалиброванного огнестрельного оружия», когда один из претендентов окинул её удобрительным взглядом, и Стешу долго не могли отмыть.
Раз в квартал Долорес, каждое слово которой сопровождалось астматическим придыханием, трагедийно умирала, положив два пальца в драгоценных кольцах на левое запястье, как бы сверяя часы с пульсом и отдавая близким душевное тепло в предбаннике во мгле. Конечная цель – перезахоронение в собственной памяти, расшифровала Долорес в одном из газетных гороскопов. Когда-то её оторвали от коллектива, в котором она была правой рукой. И чего они там без неё накашеварили и добились? Коллектив оступился, превратясь в калеку, он долго не мог себя обуздать.
Соответственно заведённому устаревшему ритуалу, торжественному шествию за катафалком предшествовало озёрное катание на лодках с равномерным погребением вёсел (пластмассовых венков в воду не бросали, уважая экологию). И как не говорил Владимир Ильич: «Дисциплина, дисциплина и ещё раз дисциплина непременный (как следует атрибут) Советской власти».
Обычно гости делали вид, что скорбели, за исключением дней, когда выпадал снег или в доме отключали воду за неуплату кем-нибудь где-нибудь в Самостийной Украине, тогда в прихожей ощущалось шевеление недовольного домового. В таких случаях, издавая протяжные стоны гавайской гетер, она, как мотор-отказник, отлучала, от своей особы на неопределённый срок типов, не выражавших должным образом чувств и эмоций в процессе репетиции «Без гроша в Кармене».
По этой непростительной причине Опа-наса Непонашему, которому в пьесе «Волосяной матрас» предложили роль Никелированной Кровати, угораздило не получить приглашения от Пропукис-Балалайкис. А проктолог Тыберий Гуревичукус, привыкший в театре устраиваться в заднем проходе на откидных местах, был на месяц отстранён от выноса тела за несвоевременный взнос покрытия тренировочных расходов, когда за Долорес следовала по пятам странная репутация по Бульварному кольцу.
Удивление вызывало не сходящее с её губ презрение. Казалось, многообещающий рот её веснущатого превосходства над остальными был переполнен рахат-Лукойлом, который притащил с собой Тыберий – так он завоевал её расположение и ещё один немаловажный плацдарм, когда познал её. Злые языки мололи, что она выкуривала статных ухажеров, оставляя валятся племенные бычки «Мальборо» в пепельнице. Иногда Долорес стряхивала за окно  пепел с окурков, если они смели намекать ей о складском помещении высохшей шеи, призывающей к завышенным показателям декольте после подтяжки грудей на турнике или о воспалительном процессе мочевого пузыря в суде.
Неустанная грузинская царица Тамара выглядела по сравнению с Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь) безусой гимназисткой, вышвыривавшей из бойницы неприступного высокогорного замка в Терек, отработавший своё за ночь, джигитский хлам вроде Анисима Хлеборезку. В довершение замечу – ни одно значительное событие на Драйтоне не проходило без неизбежного участия особого человека – тёти Мани из глухомани, по-своему задававшей темп Истории легендарного Драйтона.

Сообщает тётя Маня,
Надвигается цунами.
Смоет Драйтон и Конфеттэн,
Судя по газетам, летом.

Без компьютерной программы
Вывел «феню» Нострадамус,
Кучу всяких предсказаний,
И всё ниш гит у тёти Мани.

Наш народ не сер, не рыжий,
Полпредместья под Парижем
Скупит так, на всякий случай,
На гешефты и получки.

Колет бок и в сердце трепет,
Не юрист ли папа Лебедь,
Или у него заминка
С мамой Пейсей Украинкой?

С корабля в землетрясенье
Разбегаются не тени,
Не шлимазлы ж евреи,
Что бегут с Фар Ракавея…

Расширяет нам познания
Ностра Дамус тетя Маня
В переулках Нью-Одессы.
Thank you местной жёлтой прессе.

Несмотря на своё плебейское происхождение, панихиду открыл в шивиотовом костюме Гусейн Недостачев – любитель и тонкий знаток Омаров: Хайяма и Шерифа, нагромоздивший гастрономическую поэму «Визуальный голод зажравшихся – не израильская тётка». В ней обнажался период безденежья Гусейна, когда незнакомки становились не так как ему хотелось и непозволительной роскошью (зарегистрированный брак он считал отсидкой на кактусе в зоне безупречной супружеской досягаемости – плахе необходимы добровольцы – люди с нестандартным мышлением). В распространяемой им поэме Недостачев утверждал, что Франц Кафка чешский кафказец (caucasian), писал, нагуливая жирок, не на идиш, а по-немецки. Это Иерушалаймляюшее известие по сенсационности превзошло все ожидания в очередях за хлебом и паюсной икрой в разных слоях опилок разношёрстного общества. Поставляемые данные исходили от очень видного (из окна напротив) набухавшегося и ловко уклонявшегося от встреч с кулаками недовольных признанного жлоба и национального учёного, выступившего в продвинутой киевской прессе с раскрытием глаз христианского мира читателей на украинские корни Иисуса Христа.
Не будем забывать, что Гусейн Недостачев (селёдка с молокой, глаза с поволокой) никогда не состоял в родственной связи с вождём не без изъяна Яном Гуссом, Садомом Гусейном, а о гуссистских войнах имел смутное представление, не считая ресторанов, подававших фаршированные гусиные шейки, ничего общего не имевших с коктейльными шейками и танцем 60-х «Шейк».
Смелый за чужой счёт кандидат в финансовые преступники Гуссейн  предсказал, что Садомчика за иракскую Гоморру подвесят за шею так, что зелёнки не напасёшься (у каждого философа свои ценности в жизни, для него – это вкусно поспать). Защитив докторскую колбасу от нападок Долорес в кандидатской диссертации «Турсун-задешные веяния в Гейне казачьей поэзии», Гуссейн Недостачев на собственном примере  доказывал, что семья, как таковая, не умерла и рано ещё собирать деньги на её похороны.
Шельма Долорес Пропукис Балалайкис без стеснения приняла это на свой счёт № ЭНД-113-58-55-79-ЕСЛИ и крадучись переложила цветы тремя слоями марли с соседнего надгробия к себе. Клеть в кладбищенском склепе защёлкнулась, как бы напоминая присутствующим, что следует избавлять себя от возложения венков в виде обязанности перед кем-то, или просто из уважения к смерти.
Нанятые плакальщиками Мура Спичка, стосковавшаяся по коробку, и редактор газеты «НУУУС» Гастон Печенега были освобождены от репетиции по неуважительным похотливым причинам. Предполагали, что всему был виной Каверзный Вопрос, оказавшийся похлеще кавернозного туберкулёза, перенесённого Долорес в неопытной молодости. В своё время Вопрос умудрился выйти за границы дозволенного, не вызвав подозрения у таможенников, задававших его друг другу: «Где она прячет бриллианты?»
В тот замечательный день таможенный гинеколог находился в  запое и обследование Долорес, не снявшее следов с её «ниши» сошло ему с рук. Каверны же лёгких, в которых она провозила 33 карата чистой воды (в память о «гимнасте» без гимнастёрки) просветить не смогли – рентгеновский аппарат вышел из строя.
Возвращаясь к Муре, – эта сука осмелилась придти на репетицию похорон в майке, не совместимой с этикой, которой придерживалась последние десять минут мадам Пропукис, разминая стебель бокала с шампанским в прозрачных пальцах. За её широкой спиной разливалась самба, по вкусу напоминающая «Чёрную самбуку», описанную поэтом-эротом Амброзием Садюгой, который стремился создать совершенство, но опоздал – оно уже родилось в его лице. По спец заказу переросток-мулат горчичного цвета пел неотёсанным  голосом Утёсова на бразильском португальском:

На плато стоят платаны.
Не растут на них каштаны.
Нету чеков из Собеса.
Это Рио – не Одесса.

Зачарованная пением мулата, поклонница заострила внимание на третьей строчке песни и, присев на четвёртой, спросила его:
– Что вы делаете  в свободное время?
– Промываю фа, соль у Моцарта, – улыбнулся подросток и потянулся неуверенной рукой к своему естеству.
Против выреза на груди и неопознанного объекта, распластавшегося там же знака качества Муриной майки, в принципе никто из присутствующих не возражал. Но многих возмутила фривольная надпись, повторённая трижды: на урду, суахили и гаитянском креоле: «Призрак онанизма бродит по Европе! Это пугало Пугало районного масштаба, потому что «Партия – наш рулевой», нередко засыпавшая за ним, оказывалась поисковой, переходившей границы в недозволенных местах под отрывистые команды.
Майор запаса Печенега (он демобилизовался потому что считал следующий ранг подполковника – подштанники по отношению к штанам) после точного перевода текста не то чтобы почувствовал себя хреново, но близко к тому. Он  задался паскудной целью побыстрее ретироваться, его непредвиденно затошнило стихами, которые у него когда-то пытались отобрать. Кое-как справившись со ступеньками, редактор взобрался на импровизированный пьедестал и обратился к вошедшим в анналы похоронных процессий стремительным воззванием и к основательнице беспосадочного публичного дома на колёсах с плацкартными балконами Долорес Пропукис Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь):
– Передовая страна обязана чтить доблестное подобие своих героев, но видеть их как можно реже, чтобы окончательно не развалиться в разлагающих гражданское сознание шезлонгах!
      Бильярдная шулерша Релаксана Зускерман – бессодержательная женщина причудливой формы, прославившаяся пытливым умом в стаде зубрил, а в безответной любви дуплетными ударами, всегда была готова болеть за ближнего по его бюллетеню, включая смуглого увальня Маугли. Она подменила костяные шары на репчатый лук, чтобы игра зашелушилась по сукну. Потом Релаксана выудила у соседки по скоблящему взгляду скорби из-под обвисшего флага её юбки букет белых хризантем, сорвала с её головки встроенный панамобильник и швырнула цветы в «толпу».
      Дай такой суке гранату в руки, и она подорвёт престиж любого из нас, подумал Амброзий Садюга, не замечая как чернослив его мыслей превращается в мутный стихотворный поток. Захваченные врассплох скорбящие бросились врассыпную по уступчатой лестнице, не имевшей ни малейшего отношения к Ришелье, но сильно смахивавшей на близнеца из матросской ленты Эйзенштейна «Броненосец Потёмкин», тонущей в бульварном гуле несклеенных, шелестящих обрывков фраз запианиненного немого кино.
– До следующей репетиции, – протренькала виновница события Балалайкис и скрылась, продемонстрировав между памятниками и обелисками спину шире монументальной Потёмкинской лестницы под обрывки аплодисментов собравшихся угодить в неё, но не подмять, потому что ей всё всегда было до ж..., а значит, не к месту.
А платёжеспособный импотент, мечтающий о вживлении штыря с металлическим привкусом, – боец невидимого фронта и мелкий головорез Джо-Вання Бацилла Всегда Третьим, пристроившись в хвост за халявными сэндвичами, которые, скрепя булавками сердце выставила Долорес, спохватился и метко подметил: «Наконец-то местные пристежные воротнички и лошади дожили до времён, когда бывшая (кем-то) аскорбиновая невинность с узкоплёночным аппаратом за определённую мзду устанавливает новые: погоду, беспорядки и похоронные правила». Большинство присутствующих склонило покорные кочаны в сторону удалявшейся мадам, в том числе жестянщик неистово жестикулировавший деревянным молотком и напевавшей «Ветер мчится по зелёным раввинам, руша взбитые сливки облаков. А теперь ищи-свищи, днём с огнём не разыщешь миниатюрного японца. Аксельрация захватила острова СВС (Страну Восходящего Солнца)».
Но никто не догадывался, что её экзальтированная, чувствительная натура с грустью размышляла о том, что должно быть у искусственных снежинок на венках неизлечимый рак, если они вот так, ни с того, ни с сего тают на глазах. Автор допустил бы грубую оплошность, если бы не познакомил читателя с предками Долорес, с которыми она столь скрупулёзно планировала улечься рядом.
      Отец Долорес Нео Политыч Размежевайтесь – неудержимый художник, женатый на импрессионизме несмотря на разницу в возрасте в сто лет, он же лётчик по призванию – летал во сне на Пан Америкен в Паноптикум, но всегда с одним и тем же результатом – просыпался на подогретый пол в холодном поту в позе атакующего Бред-Пит-терьера, клевавшего носом как дятел-стукач по дереву на кошачьих концертах и по-свински похрапывавшего в антрактах.
В ранге художника-графика, увлекавшегося лютографией, Нео Политыч получил признание на допросе и три года строгого режима в супружеской постели за панно «Скачки ампутированных конечностей». Это выглядело вопиющей несправедливостью к нему, поступившему в больницу с диагнозом «Запер(шило) в горле» (при виде грузных женщин его обуревали непристойные мысли. В такие моменты у Нео Политыча обострялась потничка).
В палате, где узники совести варились в вакуоли клеточного сока, Размежевайтесь тщательно скрывал под одутловатым одеялом уши помятые в ходе беспокойного сна, своё происхождение и причину, из-за которой его якобы уволили с железной дороги, где он формировал и гонял порожняком в мозгу состав мочевых пузырей.
Превышая полномочия, Нео Поалитыч активно закладывал получателю всего закадычных друзей и пшеницу в задарма родины, в которой Главный повар грозился устроить по знакомству аллегорический криминальный спектакль «Пришитая пуговица» на кладбищенских плитах и уже начал было снимать пробы в кастинге кастовых кастрюль под соусами неполовозрелых призывов:

1. «В здоровом тефтеле – здоровый Дюк, но не Ришелье».
2. «Делайте выточки на коже пониже скрежеталий!». 

Припадочная несправедливость состояла в том, что в приговоре не учли общего финансового спада и сопутствующих ему ситуаций.
Первая – на площади демонтировали памятник мистификатора-туберкулёзника, рассчитывавшего на поражение живого воображения в мёртвых языках, и он не снёс собственной головы с приходящими, долго не удерживающимися мыслями.
Вторая – Нео Политы приходилось жить с женой в квартире со СМЕРШными комнатами, где его дедушка, сбросив ушанку побирался вусмерть пьяным (ему замёрзшему показалось, что у дальней стены камина теплилась промокшая насквозь надежда).
Там он пытался вступить в связь со снежной бабой, отличавшейся похвальным поведением бровью, не сомневаясь, что вагонетка – всё отторгающая вагина, снабжённая спидометром была, есть и останется критическим глазком скрытой камеры. 
К тому же садист-дедушка из ума выжил, не избегая интимных сносок в мемуарах своих заплывших глазёнок «От фонаря  к фонарю». Он попросил купить ему игрушечный автомат. Так будет легче уложить неугомонных внуков, примирительно высказался он. Несмотря на крепкие корни, Нео Политыч не был посвящён во все тонкости интриг Зека Воркутянского и не знал о галантном отношении к нему бравой «ботвы», числящейся в досье камергеров на Грубянке под кодом «Кортеж картёжников» и ежегодно выезжающих по грибы-галюцинанты на Таймыр.   

                Главное в отказе от самоубийства
                преодолеть инстинкт самозахоронения.

    Глава 50.   Энергетический дисбаланс

Сначала его душили добродетели, потом астма. В отчаянии он захватил воздух ртом, за что получил кличку «Захватчик». Сходясь в своё время с энергигиеничной Зосей Невозникайте, провидец и эквилибрист опоэтизированной жижи слов Опа-нас Непонашему предупредил простодушную, что понять его стандартным женским умом невозможно, но необходимо чувствовать и положил её натруженную руку предположительно на сердце. Где оно у мужчины, Невозникайте сама смутно догадывалась, хотя и встретила поначалу в штыки Непонашенские навыки, приобретённые им на распродаже нравов. Это полностью оправдывалось мигренью – единственным, что она получила от отца по наследству.
Как ни странно, Зосе понравился неполный вперёд и откровенный в арьергардных намерениях Опа-нас за непередаваемое по наследству упорство в стирании граней стаканов карандашной резинкой. А проявление его стремления к долгожительству, когда он с головой окунался в туристические поездки между столбов её ног, вызывало у неё снисходительную улыбку и любопытство, сдабриваемое элементами уважения к неукротимому стремлению изобретательно фантазировать, не меняя простыней и поз.
Зося не подозревала, для Опа-наса существует один лишь Союз Нерушимых – между воблой и пивом. Но он прикипел к ней, привлечённый протяжными криками своей протеже. В отдалённой прыщавой молодости Опа проявлял нездоровый аппетит ко всему новому с непреодолимым желанием. С годами ему пришлось подавить в себе это – наводнение авангардных веяний в полнолуние захлестнуло планету и назревала мостификация всей страны.
Бдительно-ворчливые соседи обвиняли невыдержанных нарушителей спокойствия во всевозможных икарийских играх, сопровождавшихся шумными разминочными любовными упражнениями – немолодые изощрялись в них с особым остервенением, выделяясь на фоне 65-дюймового экрана пришпиленного к шведской стенке. Впоследствии Опа-нас Непонашему и его слезливая пассия были реабилитированы в гражданском суде, когда выяснилось, что парочка до смешного проста в употреблении. 
Опа-нас не скрывал от Зоси, что намеревался завязать любовную интрижку с попугаем Коко, но тот не поддавался уговорам и посулам. Это повлияло на его образ жизни и творческое мышление как некоего Викентия Шварк, громогласно заявлявшего о себе, и дававшего понять окружающим, что способный на промысел вымысла рассчитывает на удачу за углом. В целях опровержения повсеместно бытующего мультипликационного заблуждения  «Долголетие заложено в крокодиловых Генах», он попробовал снарядить экспедицию в высокогорный район Кавказа к долгожителям, находящимся с ружьями на изготовке к встрече с праотцами.
Опа-наса соблазняла, в частности, идея накопления разряженного воздуха для подводного дыхания с реальной перспективой использования хлорированной воды, скапливающейся в загрязнённой городской атмосфере в целях оздоровления пожилого населения, просыпавшегося со словами: «Передай плазменный привет утру, я ещё сплю».
В тот период ни с кем из привлекательных к его мужественной груди он не общался. Возможно поэтому дебильные и гениальные идеи, не пугаясь отвратительных сцен ревности, посещали шарлатана Викентия Шварка под платанами и в аудиенциях по возвращении его с оздоровительных курсов повышения квалификации для неизбежно беременных. Курсы крышевали сноровистые качки с Череповецкого завода, функционировавшие в районном абортарии «Поплавок» для работниц министерств Рыбного Хозяйства, Морского флота и Речного транспорта. К тому же оборотливый Викентий всецело поддерживал и всячески одобрял отечественное судоходство, почитывая Трансатлантических Вайнеров.
Одно время Шварк не против был сменить допинг чашечки крепкой сигареты, вошедшего в моду модного кофейного цвета, на визуальный попинг дефилирующих красоток в подстерегавшей его ночи. Но просочившаяся полезная для печени информация о мирном сосуществовании в организме 75 триллионов клеток повергла его в затяжное парашутистское раздумье, от которого смешно его родственникам не становилось (они давно умерли).
Викентий, вечно ощущавший за собой погоню, быстро подсчитал в незадачливом уме количество материала, пошедшего на прутья клеток, и резко увеличил потребление яблочного железа. Неподъёмный груз привел его к неплатёжному энергетическому дисболвансу в щитовидной железе и категорическому отказу от экспедиции по грузинской части Кавказского хребта, где его обещали искушать каскадами заманчивых предложений.
Насмешливые выходцы с темпераментного Закавказья срочно вызвали недоумение, пронюхав о его непродуманном решении.
В состоянии близком к плачевному, Викентий, с лицом из рожезаменителя, изрытым оспинами, знакомится на шагающем эскалаторе в метро с явно продвинутой из пешек в королевы Эсмеральдой Кликуш (не путать со «Вдовой Клико»). Это произошло, когда по вагонному радио после «Библиотеки времени» кондукторша в анонсе ловко преподнесла сообщение: «Следующая остановка «Советы Кирпича» далее, сами понимаете... в езде».
Результаты  сказаться тут же – ноги липко спутались и:
а) Эсмеральда Кликуш завязывает с ним разговор со скоростью семь морских узлов в час без поклажи и такелажа;
б) окинув Викентия прожорливым взглядом, ставит его в известность, что в торговле сосисками и гамбургерами из рогов без добавочных копыт чаще всего сбываются предсказания;
в)  посвящает Викентия Шварка в тайное  намерение вложить вырученные из щекотливой ситуации деньги в выгодную покупку пол-остова затонувшего корабля где-то посередине высохшего Аральского моря и огорошивает его деловым предложением открыть кафе на бензозаправке «Заправка в штаны» с вкладом «Капитала» Карла Маркса в Карловых Сварах на равных паях.
– Ужасна участь отзывчивой, как эхо, королевы, скатившейся до положения пешки, – поделилась она и по-менеджерски вставила, – меняю одолевающую меня хроническую усталость на ваше стрессовое недомогание и две ситуации на одну интуицию.
Викентий не встречал ещё такого проницательного  ума у женщин и подумал, что букет акаций Уолл-Стрита поднялся в цене. Потрясённый, он занедужил на утоптанной беговой дорожке эскалатора и замолчал, будто «тяжёлой» воды  в рот набрал, не задавая себе вопрос, кипячёная ли она. В голову лезли необоснованные древние метамфоры с метамфоризмами. Викентий осознавал, что и Луна начиналась с небольшой лунки в Земле, так что «товарищ», гуляющий направо и налево и говорящий вместо шарфа кашне, сильно отличается от семьянина, осваивающего жену. На таких посланках не женятся, решил он, уж слишком  хороша.
Второй раз на собственной шкуре Викентий вкусил частичную свободу от всего наносного. О правомочии первого вспоминать не хотелось. Начальник отдела нервного реагирования объявил ему: «Вы свободны! В нашем конструкторском бюро бесстыдному трансвеститу появляться и пересекать открытые пространства в неглиже больше не придётся».
Это привело Шварка, изъяснявшегося на языке изъятом из обращения на радио и телевидении, к скоропалительному выводу – соц. и кап. структуры по сути опухоли, скрадываемые временем.
– Прирождённый самец стремится преуспеть во всех, будь-то на работе, в быту, независимо от места прописки, – прервала его размышления подбоченившаяся Эсмеральда, считывая  мысли с мониторов его затуманенных мистификацией глаз.
– Ваша красота ослепляет меня! – Он никак не мог определить кто она по проникновенной интонации, чувствуя себя Чингизханом, которому платят дань уважения и не больше.
– Тогда давайте, запишем вас к офтальмологу, он принимает в кафе любителей конного спорта «Конь Юктивит».
– Вы часто ходите в театр теней? – смущённо спросил Викентий, переводя разговор обратно на запасной путь и не зная, о чём ещё кроме врачей можно разговаривать на эскалаторе. Всегда, когда Шварк видел перед собой красивую женщину, он превращался в пораженца, чуть-чуть не дотягивая до победителя.
– Каждый раз, возвращаясь с работы домой в семью к полуночи, – расплылась в улыбке Эсмеральда, легко соскакивая с движущегося полотна эскалатора на мраморную твердь и улавливая в его голосе нотки лести, смешанной с наигранным пренебрежением.
– Выходит вы замужем, а я-то думал... – инфантильно протянул Викентий,  по-женски расставив ноги со свисающими авоськой и портфелем, нежно прильнувшим к его правой брючине.
– Брак – это принесение себя в жертву с доставкой на дом мужчине с правом ношения личного оружия. Другое дело стреляет ли оно, и если да, то как часто, – её кислая мина, вызывавшая у многих щелочную реакцию явилась защитной улыбкой, в процессе закладывания в тесто беседы нервных дрожжей. – После написания сценария «Затворничество – как профессия» на мужа-режиссёра напала несусветная блажь, и он быстро смотался в гей-Париж. В данную минуту, он пытаясь оправдать перед продюсером оживлённого кино свои проворачиваемые мультяшные делишки, прогуливается с французской фифой в тени эйфелевского жирафа и показушно проявляет интерес к её иссохшему от диет телу еле скрываемому скудной одежонкой. Удивляться нечему, в жизни каждого наступает такой монумент. Слухи, что он заставляет эту шлюшку вплетать в косу киноленту являлись поводом поработать над повторным просмотром и продолжением её в кабачке «Кабачок». А на что ещё способен угнетённый мужской мозг за чашечкой кофе, сопоставивший непреложные факты своей несостоятельности, пока ему не прикажут: «Хватит фелонить и сачковать!» Разве что возглавить популярное движение «Коньяка по пищеводу»?
Расщепляя беспредметный нуклеус разговора о том, что интубация Нью-Порка с Нью-Джерси через тоннели, задерживается,  Эсмеральда метнулась к спасительным дверям навстречу улице, заваленной чёрными пластиковыми мешками с мусором – или уборочный сезон ещё не наступил, или мусорщики объявили стачку.
– Куда вы? – в голосе Викентия Шварка необъявленной болтовнёй прозвучало сожаление присосавшегося клопа к поднимающемуся с кровати телу. Расставаться, не заполучив  данных, было оскорбительно. Внутри  всё протестовало и скорбело.
– Кто-то пошёл по миру рука об руку, а кто-то в одиночке «камерного театра». Представьте себе, Боженька смотрит на меня. Недавно я прочла в его глазах, что он предпочитает повальную неграмотность чтению литературы, доступную идиотам. Но не от этого моё здоровье пошатнулось – на эскалаторе укачивает. Полечу-ка я в магаз за импортными гвоздями, – просвистела Эсмер.
– Не улетайте, моя птичка, я куплю драгоценное кольцо, – в его голосе звучали нотки отчаяния и понимания того, что не все ведьмы «вылетают в трубу». Викентий попал в микрорайон разрушенной дамбы невосприятия, и ему не удастся «прозондировать» её. Он ощутил себя половоприкованным сундуком.
– Кольца, – это унизительно по пальцу за раз, поэтому я не ношу драгоценности на верхних конечностях, так что вам не придётся сбрасывать в весе. Лучше пригласите меня в дешёвый мотелёк «Спутник проездом», может быть там на меня нахлынут воспоминания молодости, где в душевой не оказывалось кусочка мыла, но его превосходно заменяли естественные лубриканты и благоухающие масла для втираний, вызванных греховной близостью. Это сейчас я выгляжу как чёрная королева перед рокировкой. Заблуждаясь, вы переусердствовали; внутри меня проживает всё та же мелкая торговка творожными сосисками и гамбургерами по таллеру за штуку, которая делит претенденов на любителей пива и морсиан. До свидания, незнакомец, встретимся завтра там же в тот же час и возможно отправимся в питейное заведение «Натощак».
Она скрылась в продолговатом «Спас-и-и-бо», застрявшем на  и в ограниченном пространстве вертушки головокружительных стеклянных дверей, залапанной тысячами безразличных рук.
– Цирковая круговерть откалейдоскопила. Перестаёшь многому удивляться. Погружаешься и всасываешься в себя, как в романе Плаксёнова «Клавесины из мороки». Кто-то уходит в подполье, а кто-то в результате реакции преципитации выпадает из жизни в осадок,  – резюмировал Шварк. Он присел на ступеньку и всердцах шваркнул портфелем. Чары вместе с мечтами, запелёнутыми в надежду, рассеялись дымотканной завесой.
– Чего-то я не догоняю, чем это Викентий повлиял на твою судьбу? Он мог бы заночевать у своей эскалаторной знакомой, – дёрнулась Зося, когда Опа-нас закончил задушу-щипательный рассказ, опустив главное, как он благодаря недержанию мочи не одного сыщика направил по ложному следу.
      – Глупышка, до встречи с тобой друзья называли Викентием, а он знал одного известного в округе типа, который зарыдал, услышав в новостях, что корабль безжалостно бросил якорь в бухте «Клетчатой надежды, заключённой в объятия», за то что тот пытался ему доказать, что плавающая валюта – это белуга.
      Зося, не потакавшая случайным знакомым, почесала в пучке редиски на затылке, понимая, что в её положении лучше ни о чём не думать. Она сняла со стены, его шестиструнную подругу.
      – Догадываюсь кому ты посвятил несусветную  песенку «Невмоготу не много ту...», воспевающую многогранный барак в стиле барокко «Плаксимиле» и халупу в форме... – без запинки оттараторила Зося, перебирая провисшие струны гавайской гитары под сладкий дым кубинского отечества, где заслуженный киприот труда тот, кто не в силах выдохнуть сигарные отходы с углекислым газом.  – А теперь разреши мне напомнить тебе отощавшую в мельчайших подробностях балладу правового кодекса союзного пенсионера «Как закалялась тянущая лямку бурлачная старь».
В эквилибристике душевного равновесия Зося убрала завиток волос со лба. Размечтавшись о Швейцарии – изумительной стране, где поезда никогда не опаздывают на свидания с платформами, она запела кувшинным голосом грамофонных раструбов 20-х годов.

Я буду пажом и поэтом на скотном дворе.
Согласен, три таллера в час – не огромные деньги.
Ваш муж не узнает о том, что у вас в голове,
Как в жизнь воплощаю свиней сексуальные бредни.

Сонеты для утки с козой, что опять на сносях...
Поимкой в поэмке свиной опорос вызываю.
Я под мандолину гусей собираю в косяк
И песнями с сеном перину быку набиваю.

А ночью брыкаюсь с хозяйкой в копытах-ногах
В нахрапах любовных, звериных и дерзновенных.
Она не дозволит забыть мне, что паж и батрак,
И жду я прибавку-возлюбленную вожделенно.

Мой принцип животен и прост – нагишом к нагишу,
Он так помогает творить и коптиться под солнцем.
Хозяину «Оду к Фелице» взахлёб напишу,
К приезду его, когда он из Парижа вернётся.

 – Человек ты мнущийся,  как тут на тебе утюжок не проверить!

     Глава 51.   Допросы без ответов

Когда-то писавший в стол, в стул и в четыре кухонные табуретки с двойным дном Амброзий Садюга с отсутствующим взглядом сушёной воблы в присутственных местах интимного пользования и плохо отапливаемых кухнях закоулков столицы в Мариной роще считался корифеем. На Сретенке он сходил за неоперившегося поэта, потому что сотрудничал с компьютером (к устоявшимся относили опереточных либреттистов и Пушкина с его остро отточенным гусиным пером). Выступления Амброзия Садюги напоминали яркий отрывок из пьесы «Ту – 104. Эту – ни одного», поставленной на сцене итало-цыганского театра сингапурской труппой «Альфа-Ромео». Пьеса проталкивала подброшенную нестандартную идею – лучше друга потерять из виду, чем разглядеть в женщине врага. Это открывало перед зрителем неухоженные тропы с неизменным выводом – если в тебе пылает любовный огонь, то башка плохо варит, когда кровь кипит, а кровь без горючего – сам понимаешь... Так что женись – брак лучший огнетушитель, где сперма брандспоит любого с пеной у её рта.
Хлебосольные хозяйки настойчиво зазывали поэта-эрота на дни вырождения и сугубо женские сабантуи (Амброзий жил в татарском районе). Там он протяжным голосом сытого дьякона зачитывал безумные поздравления часто с не разглаженной политической подкладкой ловкого закройщика стихов, но  не совпадающих с действительностью, и всегда без капли нозального юмора «Комар носу не подточит», дабы никого не задеть и себя не разочаровать. Прелестницы слушали поэта и сбытоописателя Садюгу с предельным вниманием, затаив опрысканное духами дыхание.
В журнале «Женское на здоровье» кто-то вычитал в статье «О непроизвольном размножении пыли в подсобном помещении вкладов», что выпотевание мыслей способствует очищению апельсиновой корки, и кожи тех, кого с натяжкой на чёрном ходу можно было причислить к девушкам, подвергали себя процессу мышления.
Поэма Садюги о туалете-унисексе «Дружба уродов» имела успех с правками типа: «Я из страны, где гордо с оглядкой изобличали «Правду» раскрывая её, и вертелись вокруг партийной оси, неся околесицу, а здесь поглотитель пива валялся у полосы морщинистого прибоя, сдувая с усов морскую пену». Поэма посвящалась  спонтанным вспышкам пронзительных криков страсти, проносившихся по комнатам коммуналки, жившей по правилам падающего домино и была напечатана в ежемесячнике «Цербер».
Зачитывая приветственное послание на не санкционированном властями концерте он, как правило, первым начинал смеяться толстыми, добродушными, как будто обведёнными коричневым карандашом, губами, затем с подкупающей улыбкой подходил раскачивающейся походкой к ближайшему зеркалу и утрированно театрально восклицал: «Ай да Амброзий, ай да сукин брат!» Потом он приближался к зеркалу и любовно похлопывая своё отражение по плечу. За это хозяйки обожали его, обильно кормили и нещадно поили. Откровенно говоря поклонницы находили его, нечистоплотным в выражениях и вульгарным в жестких изъявлениях, на что он поспешно возражал, каламбуря:  «И я бываю высокомерин». Возможно поэтому его отказался спонсировать пионерский сбор «одуванчиков» с Драйтон бич, пока полицейские, гнавшиеся за гнусным преступником, не поймали первый попавшийся  автобус.
Садюга любил вспоминать, как одна из слушательниц  замысловато преклонилась перед ним на колени, когда он защитил честь малообразованного казака Шолохова, обвинённого в присвоении рукописи донской эпопеи неопознанного белогвардейского офицера. Об этом Амброзий, во всеуслышание заявил в центральной синагоге итальянского района в Бенсонхёрсте. Вот стенография выступления: «Утверждаю, что Миша, с его опытом  казахского революционера, мог загодя описать Дона Карлеоне в «Тихом Доне», но мне неинтересно писать, то что я могу прочесть у других.
После этого смелого выпада мафиози (папа ди Трутень в частности) васфальтоукладчики взяли Садюгу на заметку, до подходящего случая. А ведь они не колеблясь могли представить его к высокой государственной заграде и шаблонно расстрелять или в память об опричниках посадить на одну из пик. А пока Амброзий бесстрашно раздавал свои изобилующие сексом книжки с открыто воспеваемым в них конгломератом дерьма, которым они пропахли, девушкам, желающим приобрести их за жаркие авторские поцеЛуи XIII, XIV, XV... на XVI династия гильотинно прерывалась.
Дамы, который год числившиеся в жёнах, ожидая своей подмены, радостно проглатывали его эпохальные труды, с лихвой заменявшие скомбинированное слабительное с противозачаточными средствами компромата обороны, понимая, что у таланта не пристало требовать свидетельство о рождении. Бесчисленные поклонницы догадывались из его автобиографических произведений, что корнями он уходит в еврейское боярство, чудом избежавшее семени Чингисхана. Прелестницы не предполагали, что девиз его семьи «В морду и в спячку!» восходил к временам Давидовым и был выгравирован в излюбленной позе за «кадром» на геральдическом гербе, затерявшемся в анналах его любовных историй. На страницах, запорошенных ничего не значащими словами, он мусолил в посвящённом себе многотомье, девчонок на объеденье. Они налетали на него саранчой без ума и кружевных трусиков. Каждая жаждала забеременеть после прямого попадания или заиметь недоношенную копию портрета гения, лениво возлежавшего на тахте. А вот что писал о своих почитательницах сам автор:
«Их задранные попы без туник с нетерпением жаждали встреч с моим наконечником в ваннах, кроватях и на подоконниках лестничных площадок чёрных ходов разваливающихся домов».
В довольно любопытных мемуарах бунтарь-одиночка Садюга продолжал неприкрыто откровенничать: «Я безжалостно растирал на голой груди и волосатых коленях слёзы сострадания нимфеток и матрон, заведующих кафедрами, домработниц и стюардесс... Короче, я был доступен грудастым массам, но уступил бы пальму первенства любому, но кто будет тащить её на себе? Опять я, в то время как кому-то удаётся идти ко дну размеренным шагом?» Заканчивал Амброзий на минорной ноте: «Это теперь я смотрю в ванное зеркало на вышедшее из употребления не в моём никуданевходящем, а в «Незабываемом 1919-м...».
Обладая утончённой уточнённостью отсутствия творческой индивидуальности Садюга заучил и озвучил, как оказалось на свою голову, уйму строчек другого, не менее бездарного поэта, друга детства, в бытность Викентия Шварка. Теперь дружок скрывался в эмиграции под именем Опа-наса Непонашему. Амброзий откровенно презирал Опу за ёрничанье, за метафоры, сыплющиеся дождём, и бренчание на гитаре, но при каждом удобном случае цитировал его, самозабвенно воспроизводя следующие строки: «Заглядывают в душу перед тем как в неё наплевать, по-разному, можно в микроскоп, а можно и в подзорную трубу».
Амброзий выбрал трубу, чтобы не вдаваться в глубь деталей.
Как писатель он не мог ответить на вопросы «Можно ли спасти дверь в будущее, сняв её с дверной петли, и неубранную комнату прибрать к перепачканным рукам?», но он продолжал заходить в дома коллег с «ковровым покрытием», так как линолеум вызывал у него раздражение, сыпь на лице и недоумение в плечах.
Однажды на юбилее какая-то сука, кажется, сам обиженный Юби Леев (душитель душевных пожаров), не дожевав кусок мяса, настучал на него по дереву, когда по забывчивости процитировал зубного врача, сбежавшего в Гомерику, из-за гигиенического предложения – вместо ветра полоскать знамёна шалфеем.
Зачатого в трудные для родины дни Садюгу повесткой с нарочным пригласили на Грубянку. Главное, чтобы не заставили лизать на морозе железного Феликса, подумал он, проходя в дом напротив метро «Дзержинская» мимо существ, не ведающих регламента и дефилирующих в ратиновых пальто с регланами. Ими оказались – младший лейтенант по непосредственному ознакомлению с телами Никанор Понарошку и капитан осведомительных войск с двадцатипятилетним сыном и стажем Трофим Понаслышку.
Коренастый капитан тоже оказался не пряником. Он поразил Садюгу, сделанного из сандалового дерева на босу ногу, угрюмостью и тучностью – настоящий протеже дьявола с чёртиками в незатухающих углях проницательных глаз. Такие, не воскрешали в памяти истасканные в прессе времена Ёжика 37-го – они их убивали. Капитан вырастал из-под ног или падал как снег на голову с песней на устах «...просто я работаю приспешником».
Подвальное помещение с мозаичным паркетом поражало непристойностью голых стен. При появлении в дверях Амброзия (на порогах и реки впадают в экстаз) лейтенант Никанор Понарошку (человек с лицом капусты «Провансаль» и неизменный участник демонстрации «Зоопарк – прибежище зоофилов») с энтузиазмом накинул полотенце на правое плечо, сплюнул через левое. Он прочёл тревогу на лице вошедшего, но без купюр и жёстко, по-боксёрски отрапортовал вместо введённого им типа:
– По вашему распоряжению бунтарский поэт-эрот Садюга доставлен под конвоем. Ему вменяется обвинение в обучении слепых подмигивать левой ногой, а маргиналов подмаргивать правой. Чистоплюйские показания подозреваемого предстоит прояснить и проверить, в частности,  почувствовал ли он себя подлодкой, когда на голову упала голубиная бомба. Лицо Амброзия Садюги пошло серыми полосами, железнодорожного полотна.
Сцена напоминала приведение к общему знаменателю под конвоем. Будучи музыкально-гурманным посетителем концертов заключённых в казённых столовых-рыгаловках, капитан не обходился без кулинарной увертюры в опероуполномоченном деле.
– Мы тебя, гнусный хлам, поломаем на мелкие кусочки, выложим на фольгу, остудим, вчиним иск и употребим в помешанном состоянии. Лейтенант, хватит мечтать о «мусорных» баксах, снимите у него отпечатки с наволочек подушечек пальцев. Если он обладает корпоративным мозгом с плодородными наделами ума, то разденется сам, без помощи нянек. Национальность, сука?! –  истошно заорал покрасневший капитан Понаслышку. Казалось, он по лягушачьи подключает резонаторы по обеим сторонам тонюсенькой шеи и вот-вот заквакает натужистей и задорней.
От столь «радушного» приёма в подвальном помещении «Пантеона Славы» совмещённого с «Некрополем» под одной крышей в голове Садюги, обеспокоенной обезображенными мыслями, всё пошло кругом, пухом и прахом, и замелькали Опа-насовы стихи.

Солнце летнее светит, смеётся обилием красок,
Птички стайками носятся меж тополиных ветвей.
Вновь весна поражает прохожих своим Ренессансом,
И сидящих у притворённых дверей стукачей.

Я присел среди них, паралитиков старых и бедных,
В монотонном ворчании согретых весенним лучом.
Стал невольным участником неприхотливой беседы
О погоде, о ценах на жизнь, о себе, ни о чём.

Я гляжу в их пожухло-окаменевшие лица,
Пролетают, как птицы, картины мучительных лет:
Проститутки от времени, насильники и убийцы
Приговором отшамкивают последний беззубый навет.
Никого не было
Расстрелять молодца в попугаево-яркой рубашке,
Ту сослать в Соловки за чрезмерно высокий каблук,
В одиночку рябую за ни чем не прикрытые ляжки,
Тех, с колечками в ухе, пороть как отъявленных сук.

В разговор набегала тучка за тучкой – злодейки,
Наказания, санкции, убиенных, замученных рать,
В омерзении встал  я, пересел на другую скамейку
     И спросил, почему им спокойно дано умирать?

– Со вчерашнего дня вы видите перед собой украинца, товарищ майор, и клянусь седеющим подбородком, что я не холм, и подголовное дело невезучий осёл, чтобы на меня его возводить, –  закрутил хитрюга Садюга, всеми фибрами ощутивший, что перед ним ископаемый юдофоб – человек с ярко выраженной аллергией на иудейскую породу.
      – Он тебе, подрывному элементу, не просто так, падла, а увенчанный лаврами лауреат премии «Серебряные наручники» и товарищ капитан внутреннего распорядка. И учти, если мы тебя уличим, враз обратно превратишься в личинку. Чего таращишься бесстыдными плошками, по зенкам вижу, что изобильно врёшь и пытаешься дискредитировать капитана, находящегося при исполнении обязанностей. Ты не тот, за кого пытаешься себя выдать! – лейтенант мастерски изобразил беснующегося с ранжиру старшину на казарменном плацу, выстраивающего по росту неопровержимые доказательства и затягивающего ремень искушающего марша «Волки в самоволке».
– Мой гениальный дед – известный краевед бутербродов и сэндвичей, застрявший в распутицу где-то под Курском, опередил своё время на доли секунды, но толком этого не заметили. Он предсказал приход к власти свинопаса, представлявшегося зачехлённым  членобитником – перекупщиком счастья и пользователем девиц, подлежавших списанию. Спал дед, изображая из себя самогонный аппарат с переливами, не снимая блузки с соломенной вдовы на матраце обильно населённом красными клопами, – в растерянности пояснил Амброзий Садюга.
– Ну и что из этого? Лучше поздно, чем иногда. А он видел, как Вечноживой в платье фривольного покроя нахлобучивал кепку на лысину? – и слаженным дуэтом Понаслышку и Понарошку подхватили: «Краше нету туалету, когда милый, иди от...».
      – И на старуху бывает проруха. Обмишурился я с мишурой на ёлке, вспоминая крестцовый поход магендовидного характера, дед не был ходоком, а скороходом, поэтому и пропустил цикл лекций «Пуля дура, штык молот О.К.», – уточнил Амброзий и, как вкопанный, уперся в водяной столб прозрачных показаний.
– Ещё соври, что он наведывался к нему для блезиру в бельгийском блейзере – это в корне изменит твой трусливый подход к делу. Смотри, схлопочешь дополнительный трёшник в камере на пару с автором мемуаров о вожде. В тюряге тебе представится  возможность подробно поделиться воспоминаниями о деде. Неисправимых грешников мы распознаём по отпечаткам ног на шипящей сковороде, а под давлением собранных нами на тебя прямых улик и хрупкие рёбра теряют кальций и ломаются.
– Не слишком ли много внимания вы мне уделяете? Догадываюсь, что такое случается, когда люди приходят к полюбовному соглашению, а его не оказывается на месте.
– Не тваго ума дело, сучий потрах. Нам ещё предстоит размозжить твой багажник знаний, жуть как хочется выпрямить поэтические извилины. Прими к сведению, я – сыщик, почти Пинкертон. Я своеобразный луч в тёмном царстве со всеми присущими ему преломляющими способностями пальцев допрашиваемого. Такие как ты могут дать дёру, а потом «ищи-свищи». Как разжалованный спешившийся офицер я играю блиц в шахматы по памяти и собираюсь бить бакЛуши, занимаясь углублённым изучением дамы, потому что в аплодисментах мы с моим сладеньким партнёром по допросам и пыткам всегда были бисквиты.
Садюгу неистово затрясло. Он уже исчерпал все возможности ситом аналитического мышления из нарциссианского колодца, оставалось крутить его не патефонную ручку. Он ощутил себя гипнотической женщиной с неутолимой славой, улегшейся горжеткой на подкладные плечики, затем рождественской индюшкой в состоянии полной готовности. С Садюгой творилось что-то неладное. У него проявилось  либидо, – Я мечтаю, – заорал он, – о внедрении одиночных камер в быт одноклеточных животных!

Смаковать под смоковницей лунные фразы,
наблюдать в полутьме юных белок проказы,
пальцы в мох запустить, землю чувствуя ватно,
слушать шорохи леса совершенно бесплатно.

     Иной за правое дело готов костьми лечь, предварительно
        избавившись от атрофированных мышц соседки слева.

     Глава 52.   Сгущёнка туч

Лейтенант уже, было, заносчиво занёс над Амброзием Садюгой кулачище-кувалду, но допрашиваемый сохранил олимпийское спокойствие 1980 года, бойкотируемое Гомерикой, и попросил не поторапливать его перед заплывом глаз на короткую дистанцию.
– От вас не вырваться, – трезво оценил обстановку Садюга.
– Сейчас перейдём к «отделочным» работам, будем расшатывать нервы и зубы и что там ещё, – откликнулся Никанор.
Амброзий как-то весь обмяк, покорно извлёк из кармана паспорт, раскрыл его и, вздохнув, протянул настырному капитану, тем самым показывая мучителю, что он распростёртый кем-то калач, и наматывание на ус телефонного шнура речистоплотного отношения к мотовству не имеет, может только к мытарству.
– Не суй в мой курносый нос купленный на базаре семитский документ! – повысил свой голос в звании Понаслышку и зыркнул на писателя из-под приспущенных знамёнами век зелёными, как неровно подстриженная лужайка, глазами.
– Он приобретён не на базаре, а в районной милиции, –  поправил Амброзий голосом шлюпки, хлопающей носом по воде.
Временный Поверенный в делах раздвинул излишне пунцовые губы. За ними в полной красе распахнулся рот, обнажив агрессивно торчащий жёвто-блакитный неспротезированный трезубец.
– Мозгов маловато, так пошевели венчиком лысеющей шевелюры. В твоей перегруженной заумными мыслями черепной коробке мне слышится нарастающий стук недостающих колёсиков. А за оскорбительные намёки, которые, на мой взгляд, прозрачнее трусиков, ты писатель хренов, ответишь перед загримированным лицом закона. Не старайся себя под нас подделывать – сами перекроим, а  понадобится – и перелицуем. Что не так получится – в момент устраним. Я тебя, редкого подлеца, просил предъявить новенький паспорт с поликарбонатом указательного на твои ошибки пальца без каких-либо препирательств и претензий.
– Не виноватый я! – по-простецки оправдывался Амброзий, испугавшийся сленговых вывертов пробравшегося в начальники и не подозревавший, в чём же он, Садюга, провинился.
– Поверим понаписаному невеждами в паспорте. Но радоваться тебе всё равно рано. Откровенно говоря, мне нравится задний ход твоих мыслей, он не вызывает изжогу. При желании, если над ним поработать чин-чинарём, можно лицо твоё  превратить в овальное или в продолговатое. Мы оснащены массой приспособлений, позволяющих исправить насмешки природы. Предупреждаю, здесь  пыткам не подвергают, а заставляют громко выкрикивать на заранее подстроенные темы в принудительном порядке. Это наше полное гражданское право. Жизнь человека зависит от слепого случая, потому что случай сам по себе слеп. С кем связь имеешь, гадюка? – интригующе задал второй заковыристый вопрос младший лейтенант Никанор, скосив глубоко запавшие глаза, сворачивая Садюжью голову набок.
– Я джентльмен и женских имён не назову.
– Слышь, из него слова клещами не вытянешь. Или клещи в нашем лесу не те, или его не теми клещами за втянутую в покатые плечи башку вытаскивали? Время стружку рубанком сымать с атрофированного, чтоб знал – битие посуды определяет дознание.
      – Я ягодичками шёл, и ничего не могу воскресить в памяти.
– Это не меняет сути дела. Кранты тебе, – откусил капитан, спеша насытиться властью и сушкой одновременно, – мы  с лейтенантом  представители Органов Выделения болезнетворного из государственного организма. Понимаешь ты это, микроб несчастный? Портниха-жизнь и не таких перелицовывает с помощью нас – подмастерьев. Обрати внимание на карьеру лейтенанта Понарошку. В области предательства широкой огласке он первым сдал экзамен на подлость, не предаваясь душеспасительным размышлениям. Его родители  не зря кичились отпрыском,  учитывая, что отец его (стеклодув на прозрачное) ни в чём не «рубил», а мать жарила картошку на кладбищенских плитках.
– Он мне с первого взгляда как статуя не пришёлся по вкусу.
– Не беда, вкусы можно прививать по-мичурински, надрезав где надо, но, боюсь, тебе это не подойдёт. Оно и понятно, ты ж выдающий на гора сочинитель, а мы, так сказать, живой материал для писулек, если им суждено сбыться. Твоя мать допустила ошибку – тебя, но не сомневайся, мы приложим все усилия, чтобы исправить её. Честно признавайся в содеянном тобой, и учти – финн-галл под глазом не относится к просветительной работе О’каллевающего пара-финна, и это будет всего лишь имитацией Хельсинских соглашений о разминке. Торжественно обещаю, что мы не будем афишировать наши отношения – толпе они всё равно не по зубам и нам не по карману. Так изволь поделиться с нами на скольких ты, исполнитель, сентиментально настучал по промокшим от слёз клавишам подушечками пальцев без наволочек?
Тучный младший лейтенант Никанор Понарошку зашёлся в витиеватой самбе слов, как бы замыкая шествие отрубленных голов на шестах напоминающее портретную демонстрацию из прошлого, когда в портах появились сексуальные маяки в застое необутых мыслей несуразных постановок вопросов на политической сцене. Никанор представил себе поэта-эрота втягивающим последнюю порцию обделённого кислородом воздуха носом и благопристойно подыхающим. Но... Ника возвращается к реальности, польщённый оценкой его как работника в лестной презентации душеприказчика- капитана осведомительных войск с 25-летним сыном и стажем, ведь у лейтенанта были расчёсанные на пробор волосы и далеко идущие планы, договорная цена на которые уже упала в четыре раза. Например, он хотел побеседовать с Царь-пушкой и, применив способы обольщения и проверенные методы влечения особиста, заставить её заговорить после 300 лет проржавелого молчания.
– Предоставьте аудиенцию с представителями ведомства и я поступлю с нею как мне заблагорассудится, –  обезумел Садюга от урагана в кишечнике. – Я рассаживал платаны на плато платонических усилий и писал  негнущиеся жеманные рассказы, изобилующие теплоизоляционным материалом, а меня скрутили типы в ратиновых пальто, и двое в  штатском приволокли сюда.
– Выходит что-то не сработало. Но мы посодействуем. Видно врачи тебе ещё не ставили диагноз «Ущемление мужского самолюбия в определённом месте», – оборвал его смелый выпад  выдержанный в спиртном капитан. – У нас тут на днях корреспондентка журнала «Нью-Покер» Сюзан Фаршмак интервью с начальником имела за закрытыми дверями и с повязкой на глазах, что твоя Фемида. Так ей вся внебрачная контора кантора осталась признательна. Неизвестно, правда, в чью сторону в её случае склонялись весы, но это не столь важно. С них моральный груз сымешь, они, глядишь, и выпрямятся. Но мы ещё выясним, почему.
– Что выяснять? Почему посмертно? – спросил Садюга.
– Не угадал, писатель, а всё оттого, что пребываешь в заблуждении по поводу рода наших  занятий. Не почему посмертно, а почему  признательны, – улыбка скатилась в левый угол рта лейтенанта и облокотилась на щеку, свисшую на ключицу.
– Спасибо, уже осознал, но может быть это многократно увеличенные былинки, превращающиеся в былины, преувеличенные слухи? – потупил закатанные глаза в цементный пол Амброзий. Он заметил, как бесшумно вошедший утиной оживлённой после комы походкой подвыпивший сержант в доступной форме внутренних войск Архип Харкота приставил к стене ведро, костолом, клещи, долото и гигиенические салфетки для исправления не то прикуса, не то шейных позвонков. Верёвки и другой перевязочный материал служивый аккуратно разложил на кафельном полу. Наглядные пособия неотвратимо намекали на допрос с пристрастием.
Капитан презрительно посмотрел на солдата и, многозначительно причмокнув, признался.
– Не всё ещё и у нас хорошо. Дисциплинка у некоторых хромает. Но мы его из-под ружья под микроскоп поставим, слайды из него нарежем. А что касаемо тебя, так у нас с гвоздями загвоздки не будет. Иисуса Христа из тебя всё равно не получится, но почему бы ни поэкспериментировать?
– Преувеличенные слухи не в лупу рассматриваются, –  ввернул лейтенант, следя за реакцией портрета, висевшего наискосок от «Диаграммы пытки автогеном» на стене напротив с выделанными шкурами бывших любовников изображённого на портрете.
– У меня такое впечатление об этом писательском типе идеологической вражины создалось, товарищ начальник, что он для себя ничего из своей по-носной жизни не вынес, кроме того, что под руку попадалось, когда от него в удобный момент товарищи по перу отворачивались. Пусть без обиняков и уловок всю правду выкладывает, как на тарелочке, а голубые каёмочки я ему собственноручно вот этой правой акварельной кистью под глазами для коленкору подрисую, чтобы не панибратствовал. Жаль, выставки моя картина не удостоится, не то бы премию «Великого средневекового испанского инквизитора Торквемады» отхватил.
– Тщеславный ты, Никанор. Тебе что, одной «Дзержинского» не хватает? А гнусному эроту не морду на выставку разрисовывать, а набить надоть, – не согласился с лейтенантской концепцией капитан, – мы ему сейчас филиал художественного училища им. Ежова бесплатно устроим, как нас тому учили на курсах  «Выбивания Ковров» при Министерстве Инострашных Дел. Сдаётся мне, что гражданин Садюга – активный член тайного сообщества «Великого потом», и поэтому его следует вернуть в виртуальное запротоколированное сегодня. Мы здесь не в Макаренко играем, считавшего, что от переломного возраста страдает мебель.
– Это уж точно, товарняк босонигих мыслителей не отправится на Север порожняком, – проявил литературно-чукоточную находчивость лейтенант Понарошку, поймав на себе двойственный одобрительный взгляд начальника спец-от-тела Дементия Стропило, следившего за происходящим с портрета  над лозунгом:
«Мы за то, чтобы солнце двоилось тяглое
и не против, чтоб признавшийся раскалывался надвое!»
Снизу из подвала донеслись стройные голоса заключённых: «Люди разных уродов, мы с одною невеждой живём».
– Опять всё перепутали, гады. Придётся заново сесть, чтобы попытать счастья на беговую дорожку. Не подходит им наша инфраструктура, – сплюнул на пол лейтенант, сжимая кулаки до побеления в костяшках, – через неделю инспекция по культурной части предстоит с отбором из придурков для кандидатов на реабилитацию. Приобщаешь их к настоящему делу, которое выеденного яйца не стоит, а они, паразиты, ещё и сопротивляются – на лицо признаки дисфункции берёзовой коры головного вагона мозга.
Садюга чувствовал что конечности в Никаноре непредсказуемы, и мощный кулак не является составной частью Понарошкиного тела, а всего лишь способом выражения офранцуженных настроений младшего лейте-Нанта, Лиона и возможно Марселя Пруста. Но ум Амброзия не мог постигнуть того, с каким мальчишеским увлечением его мучитель рассматривал плакатик:
«Здоровый вечный сон – источник твоей силы,
а бодрствование – наш оплот до вырытой могилы».
Это совпадало с более внимательным разглядыванием своей волосатой кувалды, с попадающимися под неё лицами. Она могла у него чесаться, скучать по работе, вздыматься вверх в крике «Ура!» в едином порыве озверевшей толпы. И этот кулак с одним ему присушим откалиброванным чувством вершил сомнительную справедливость. Поэт-эрот благоразумно смолчал, испытывая лёгкую изжогу, атмосферное давление изнутри и фобию к сырому застенку. Она перемешивалась с отталкивающим батутным чувством к Никанору. Но и капитана (с его натюрмортными наклонностями) сбрасывать со счетов было бы преждевременным.
– Ты ищешь известности. А чего бы ты сам себе ещё пожелал? – поинтересовался человек в вежливой форме заурядных войск. 
– Я бы не хотел, чтобы меня «подвели под монастырь» и там расстреляли под многоволосый монастырский хор.
– Помпезность Помпеи и аллюр вулканических высказываний приукрашивают изнуряющую нас действительность, – успокаивал его многообещающими жестами капитан, – отсюда до монастыря шагов сто. Мы так далеко хороводы не водим. Но с местечком на кладбище  посодействуем, или ты предпочитаешь братскую могилу? Думаю, сразу согласишься, когда лейтенант, разрядится хохотом. А вытаскивать пули из тел пострадавших он учился без местной анестезии, зная, что хулиган, гобелен, макинтош, калашников – имена собственные, ставшие нарицательными.
Амвросий Садюга, с запястья которого свисали сухопарые швейцарские «котлы», сам умел разжигать костры для ведьм и распалять страсти. Тем не менее поэт-эрот, сам того не желая, насаживался на крючок. От заклинаний финской цыганки Лейлы Укалола, леска натянулась, и удочка изогнулась участницей соревнований по гимнастике среди нимфеток, перед похотливо облизывающимся зрителем. Поэт, страждущий в эпоху вирусных заболеваний компьютеров, кустарного производства детей и клонирования домашних животных, прикинул не в своём уме, что люди, напевающие гимн нетрадиционалов, не позволят себе расточать тупые комплименты, выходящих за пределы более дешёвых в его адрес.
– Будем дружить, но с оговорками, – предложил Никанор, прихлёбывая шиповник газировки из горластой бутылки, – за примерное поведение на знаменательные даты, отпустим на все три стороны, тогда не придётся «пятый угол» специально для тебя отыскивать. Мы ж не китайцы, с их драконовской пыткой над унитазом «Капля за каплей». Ели бы себе труднодоступные бананы, у них и пенисы «почернели», а то липнут к нищенкам, глядишь, так и помрут в в горе и разрухе. А скажи, зачем ты день получения повестки настругал пасквильную песенку «Конкурсант»? Она подколами моему подельнику  не понравилась.       

Не к милой отправляют на стыковку.
Не галстук элегантный, а верёвку
рекомендуют повязать –
в готовом виде вызывать
не на каток нас тянут – на Петровку

наискосок напротив Эрмитажа
в дом 38. Это ли не лажа?
Мне говорят, себя найдёшь,
когда к ребятам попадёшь
с погонами, в лампасах без плюмажа.

Глаза от удивления вылазят,
там создают шпагат на унитазе.
Я полный делаю шпагат.
Начальник неподдельно рад –
он пятый год осведомлён в спецназе.

Я справился с поставленной задачей,
а следователи от смеха плачут
навзрыд, кричат: «Ишо, ишо,
гляди, на первый приз пошёл!»
(по-ихнему выигрываю, значит).

– Вам в конкурсе ужасно подфартило, –
подсказывает с премией верзила, –
Выигрываете по очкам,
Там скрыта камера в бочках...
Удар по гонгу и в глазах поплыло.

Когда протёр опухшие бойницы,
очухался на койке в психбольнице.
Шипит покоечный сосед, –
тебе диагноз ставят «бред».
...и с той поры я стал вязать на спицах.

– Вы хотите сказать, что третируете меня, чтобы затем, изливаясь пузырьком наслаждения, прилюдно четвертовать? Это напоминает мне то, что когда-то хотела сотворить надо мной моя неоднократная любовница Автоклава Пестикова-Завьялова, но я отделался от неё, подарив ей новёхонькую сбрую.
– Некорректный ты поэт, не вышколенный. Бахвалишся своими достижениями и пытаешься должностному лицу без мыла в сокровенные мысли влезть, – заметил, предвкушавший выходящее за пределы дозволенного, Трофим Понаслышку. Опустив уголки рта, он плотоядно облизнулся и потусторонне, броско исподлобья поглядел на пухлые губищи Ники Понарошку. Тому, как никому, хорошо были известны гипертрофированные наклонности скрытого от посторонних глаз перегонного аппарата сласти, приобретённые во времена забора крови у кровельного железа.
В цыплячьем детстве Троша прибегал к мамке Антониде Подвох и к серии изощрённых садистских методов в своих сложных надувательских взаимоотношениях с лягушками и пустобаночнохвостовых с обезумевшими кошками.
Согласись, проницательный читатель, ведь в самом деле приятно думать, что делаешь кому-нибудь больно, вздёргивая свои беззащитные жертвы за хвосты, уши или задние лапки, или вскрывая тупым скальпелем старушечьи заговоры заранее подстроенные, включая флигель в дальнем левом крыле дома. Хочется в жизни найти короткий путь к совершенству (лучше через самого себя), а он-скотина, длинным всплывает, признавался шалун впоследствии своей родительнице на родительском собрании в школе, где он овладел четырьмя действиями арифметики и первой любовью «с разбега». Туда его мамашу вызвали, чтобы сообщить, что по предмету воздыханий её сын – этот генератор усиленного энергопитания, едва тянет на тройку. Подброшенная идея покатилась, и мать задумывалась, от кого он унаследовал не дюжие способности.
За фасадом кажущегося философского добродушия сыночка могло скрываться всё что угодно (ребёнок смотрел передачи телевизора низкого «Тоsсhiba»). Не вступали ли они часом в связь с одним из потомков Бебеля, Бабеля или Гоголя? Не найдя виновных, маманя решила свалить всё на плечи отца – осмотрительного таможенника расторможенного в постели, и это, учитывая, что смышлёный сынок с огромным трудом посещал воскресную школу.
Он же – мальчик не кровожадный, но прижимистый, делился промасленным бутербродом с кровяной колбасой или пересказами экспериментов над распятыми лягушками и замученными кошками с соседкой по парте Клавкой Культуртрегер малинового пиджака, у которой всегда на всё был готов причудливый ответ: «Это, брат ты мой, попахивает вивисекцией в крупных размерах».

    Вы далеко зашли в чащу слов, и оттуда вам не выбраться.               

     Глава 53.   Проверка на гнилость

Капитан оторвался от фисташек воспоминаний времён  школьной скамьи и, растирая узловатые суставы пальцев, вернулся к допросу, – умный ты больно, я из тебя дурь, как из матраса, выбью.
– Лучше быть под наркотиками, чем под каблуком жены.
– Смотря под каким углом подозрения на это посмотреть. Если тебе не удастся нас убедить в противоположном, положим  на выШествие тяжку под музон: «Не тяни дрезину, не получишь грыжу» и трактовать тебя будем всеми подручными средствами, – загадочно намекнул капитан любимцу женских сборищ на дому Амброзию. – У нас не то что люди, дрова раскалываются. А для скоропортящихся фруктов припасена камера хранения с морозильной установкой сверху, мы её с лейтенантом неукоснительно по-пуритански блюдём. Там и градусник вделанный имеется с индексом переохлаждения перед превращением в сосульку. Ты когда-нибудь был сосулькой, лизун несчастный? Да ты не смущайся, я ж не лезу к тебе в штаны, чтобы погладить по боеголовке.
– В сосульках я не бывал, в лизунах от роду не числился и никогда не жил на «Трудовые резервы». Общаясь с вами, я ощутил, как окружающие меня холодные кафельные стены становятся мощным ресурсом вдохновения.  И пусть вас не смущает, что меня бросает в озноб, если буду вздыхать и цитировать Непонашему.

Мы жили в вольере разумных пределов.
Чем попадя с мисок железных питались.
Нас не перестроить и не переделать –
С рукою откусим усреднённый палец.

– А нам не слабо дать тебе новый толчок в творчестве, и куда хошь зачислить. Если за твою жизнь сейчас дать грош, у медного произойдёт ломка. Мы здесь, паря, иллюзионисты-особисты, а не КИО или Давид Коперфильд, пусть тебе это будет доподлинно известно. Могём надвое распилить, а потом обратно сложить без публичного хлоповника аплодисментов. Иногда слововыжималку в ход пускаем. Параллельно с фокусами в этих стенах дарвинизм развиваем. Поддерживаем концепцию естественного отбора, освобождая людей от обязательств, денег и ненужного им имущества, – пока капитан Трофим осыпал Амброзия вниманием солончаком шуток-конфетти, младшему лейтенанту показалось, что он читает мысли неудачливого  писаки в стул Садюги, и поэтому «Кулачище», как его про себя прозвал поэт, не вмешивался в допрос и не стал переводить разговор в безумный блиц-крик.
– Следуешь за моей мыслью или погружён в обременительные свои? – участливо, как у отсталого ребёнка, спросил Троша. – Был у нас один такой экстрасенс, в том месте где он отрывал взгляд от стакана намечалась эмансипированная трещина в отношениях. Чудак по наивности своей верил в передачу мюсли на расстояние и слёзно утверждал, что и матёрые палачи-травматологи плачут, спуская одну за одной шкуру с Чипполино, который никак не надышится на себя... луком. Так он нешинированными пальцами с переломами, пытался нас убедить, что его умственные способности соответствуют уровню холестерина в крови. Отсюда заруби себе на ... и ниже, нам дозволено преследовать «творческих бездельников» в индивидуальном порядке с карабином наперевес. У нас почище чем в кино, где старые кадры мультиков-страшилок глазами расстреливают и вешают в назидание. Был и другой заключённый по кличке Пента Гон – начальник экспедиций по поискам Пятого угла в Пятом измерении, но о нём потом и подробнее.
     Садюга уже было пришёл к решению – начать выклянчивать у извергов снисходительное отношение и не выказывать оползень скопившихся чувств. Неожиданно в Амброзии что-то поломалось, и он надерзил им, меся грязь непристойных фраз, возможно потому что в помещении стало жарко, топили, как котят в унитазе:
– Вашу мысль проследить невозможно, – с нарочитым безучастием съязвил поэт, – её как таковой не существует, она лишь подразумевается. В ней отсутствует логическое начало, сдерживающее фаллический конец. Сначала составьте объективное мнение о человеке, а потом уже разводите инквизиторский полигон. И вообще, за кого вы меня принимаете?! – возмутился Амброзий, делая вид, что не обращает внимания на похотливые взгляды Трофима, бросаемые им то на Никанора, то на него  и полностью отметая их, – я уже получил  в своё время грыжу по пневматической почте от отбойного молотка и описал это в одном из душещипательных романов. А то, что товарищ капитан пытается уличить меня в том, что я Нострадамусом предвижу как сносят птицу высокого полёта «Железный Пеникс» на площади перед зданием, то это – неочищенный плод манго его сюрреалистического воображения.
– Не приписывай мне добродетели, которыми я не обладаю и того, что не могло придти в мою голову. Глядя на тебя,  еле сдерживаюсь, чтобы не проткнуть кулаком твоё акулье рыло, но моё исключительное положение вынуждает меня быть вежливым, – оскорбился капитан осведомительных войск. Он уклонился от кощунственной полемики с Амброзием и демонизации процесса. – Я прихожу к выводу, младший лейтенант, что не стоит философствовать с этим типом с явно угнетённой психикой на недоступные ему материи. Я предполагаю, что мы имеем дело с угрем, извивающимся на шампуре перед термической обработкой в жаровне под контролем хронометра бремени. Лучше, пока он что-то слышит и понимает, попробовать поболтать с ним в соотношении один на двоих, и преимущественно «О разном».
– Я не алкаш, чтобы мне, подшитому, сфабрикованное дело шить! – сорвался Амик, имитируя растянутую эстонскую улыбку.
– На место! – прикрикнул  капитан, – чтобы пришить, не обязательно прохудившееся дело шить. Портной нам не понадобится. А недальновидный главный закройщик сошёл с ума, выбиваясь профилем в люди. Заруби себе, где можешь, если останешься в живых, своим литературным успехом, ты обязан встрече с нами. Только благодаря нам ты получишь известность, и наши люди, такие как Илья Пробочник и Заполем Померкло, начнут взахлёб читать твою главу, посвящённую аудиенции в доме на «Грубянке».
– Понял, – утихомирился Амброзий и попросил, нельзя ли отправиться в лес, послушать мудрую кукушку, сколько ему осталось сквозь ветошь лет арендовать пребывание на земле?
Морщины забороздили по лбу капитана и застыли у развилки раздумья. Он, было, замешкался, и отказавшись от хлопка по плечу, как разновидности пневматической почты, тут же сориентировался в правильном восточном направлении, быстро разгадав подлые геронтологические намерения вальяжного вареника-Садюги.
– Не подводи меня к преждевременному решению задачи, – буркнул капитан, – лейтенант – лес дремучий вблизи деревни Лупоглазовка, и я в нём осоловевшая кукушка представляюсь себе прозревшим «Великим немым». Хоть сейчас подскажу точный час твоего бесславного конца. Советую в лес не соваться, а остаться на поляне нашей гостеприимной  комнаты, если ты только сам не настаиваешь, чтобы тебя отправили в путешествие к праотцам.
– Успокоили вы меня, товарищ капитан, после чёткого инструктажа мне уже совсем в другое место захотелось.
– «Терпи салат, томатом будешь». Согласись, Ника, писатель возможно религиозный вегетарианец с внушительной плодово-овощной базой. Он убеждён, что Бог смотрит на него рыбьими глазами, крепко стоит на коленях, не напрашиваясь на галантерейное обращение к нему народа. Но толпа не приемлет его эрото-политические опусы, так что придётся романтичного строителя подвергнуть осмеянию и любовному демонтажу. Клянусь, не будь я при исполнении, то после ше(стой, не рыпайся!) рюмашки впал бы в упоение от его закидонов. Ну что ж, быть по сему, пытать будем без местной анестезии. Помню, мой дядя в 38-м самым лучшим вправил, когда не в шутку... – трепетно намекнул поэту пушкинист-капитан, – интересно было бы узнать, в какой области подвизался твой папаня, который, по нашим сведениям, бросил курить, пить и твою мать, сбежавшую к его приходящей любовнице?
– Мой отец, дававший мне рекомендацию в шахматную партию, шастая канатоходцем в непрекращающемся Госцирке, напичкался немецким  Кантом. Старик по канату забрался в брюки, потом в окно дома напротив, где находилось спортивное общество «Спартак». Там он заменил стартовые пистолеты на финишные пугачи, и я, похоже, как папка- эквилибрист, у иных с языка не схожу.
– Зря правду замалчиваешь, как тёсаный базальтовый камень. Хочешь чтобы мы тебе каменоломню здесь устроили? Мы обо всём прекрасно осведомлены, даже более того – до революции твой отец Колокольчиков был Звонарёвым. А о витье из тебя канатов и кантатах мы  сами позаботимся – окантовкой займёмся позже. Я приметил, у тебя самоконтроль отсутствует, поэтому не забывай, что жизнь – хозяйка, обстоятельства – сваха, а мы – искусные творцы инсинуаций. Кстати, в досье на твоего отца приводятся довольно любопытные данные: «31 декабря 1937 года у его партнёра вольтижёра Гарри Неподкупольного разыгрался приступ трапендицита. Победителей, как сам понимаешь, не оказалось. В ту энтузиастскую эпоху соответственно реабилитировать было некого, не запутывая следы», – блеснул секретными данными и осведомлённостью Трофим. Он настойчиво педалировал свои несуразные идеи, притворяясь в них в инквизиторской действительности. Причём у него, как у опоганенного индивидуума, были две стороны одной педали. Одна – светлая чистая, другая с авианалётом грязи, – чтобы путать следы, надо их ещё оставлять. Я же не виновен и бесследен. А что касается достояния отца, то оно до неправдоподобного лежало, и я о нём ничего толком не знал! – воскликнул поражённый Амброзий.
– Раскаянием по коКаинистому Авелю нас не проймёшь! Может, его в серную ванну для отмывания ушей и совести опустить, товарищ капитан, чтобы господин писатель не больно маялся над  позаимствованными у нас сюжетами и ответами на задаваемые пикантные вопросы? А то мы его можем и в недвижимость превратить, учитывая что у каждого гомосапиенса имеется тяга стать гомовладельцем, – угодливо предложил Никанор Понарошку.
– Вот видишь, подотчётный Садюга, – улыбнулся Трофим, – я давно тебе намекал – всё что не отвечает запросам отважного лейтенанта, должно быть осмеяно с последующими пытками просмотра эмигрантского фильма «Москва на гудроне», так что гарантирую, что тебе ни Брюквинского асфальта не захочется, ни дьявольского коктейля «Спиномозговая жидкость». Там нежные чёрные полицейские таких, как ты, под локотки берут. Они не любят холодное Белое море, да и к Архангельской области возвышенных чувств не питают. Иногда Никанор не прочь воздать должное ненаказуемому через повешение – это ему от предка отважного опричника закваски 1937 года досталось, при этом следует учитывать, что человек тесаком работал по собственной инициативе. А тот уж точно в лодырях не ходил, стенную газету «Шалтай – не болтай!» раз в месяц по камерам выпускал прошвырнуться. Ампер, Вексель, Дизель, Цельсий – имена собственные, ставшие нарицательными из-за достижений, тех кто их свершил. Вот и Никанор мечтает о том же, как тот сластёна, спускающий со стапелей-щипчиков одну из пилёнок сахара в подкрашенную чаинками горячую воду в стакане. И будет он безразмерно счастлив в своих лужаечных мечтах дойной коровой на выгоне. Ведь не запросто так  безупречный службист и человек-непердимка Никанор Понарошку коптит небо в штольне общества основанного на смертельной вражде и взаимной ненависти к любому и каждому. Кто как ни он знаком с нашей недосягаемой правдой, возвышающейся на сваях, а внизу всё устелено всемогущей ложью, в которой все мы самозабвенно плещемся.
Щекотливые вопросы стеснительно сворачиваются, когда их  формулируют так, как это происходило сегодня. Поэтому Садюга поёжился, игнорируя сумасбродство Трофима, представителя малой народности с большими претензиями бывшего активного члена профсоюза королевских гардеробщиков «Снятие стресса» – человека, которому, в своё время, плохо пришили дело и попытались сначала выпороть, а потом уже отлупцевать, за то что он пытался жениться на вдове с просроченной датой рождения.

                Раньше грудью родину защищали. Теперь на родину
                открывают пасть, а на грудь поднимают штангу.

     Глава 54.   Игра в поддавки с паникой

– Эта инициатива с серной ванной стоящая. Если ты, Ника,  преуспеешь в допросе в направлении предначертанном журналом «Наше призвание», то придётся мне уступить тебе место, – задумчиво потёр лоб капитан и, взяв с полки «Личное дело младшего лейтенанта Понарошку», прижимисто раскрыл папку.
– Не ройся в бумагах, капитан, а то у допрашиваемого может создаться ложное впечатление, что мы потеряли присутствие духа.
– Дурак ты припорошенный, Никанор, я ж хорошее о тебе излагаю, специально для пысателя. Пусть послушает, какими инквизиторскими достоинствами обладает мой соратник. Ещё семилетним мальчиком он проявляет склонность к фискальному искусству, «закладывая» страницу в букваре со словом переиначить. Со школьной скамьи Ника познаёт, что отправление правосудия – акт дефекации общества, принимаемый за разрядку международной напряжённости, и готовится стать ассенизатором, как и его дедушка заслуженный чекист. Дед Лобызай Понарошку – заведующий дальневосточным отделом всеми недозволенными методами расширял кругозор эскимосам, нелегально перешедшим Берингов пролив к чукчам с белоснежным стягом с символическим изображением контрабандной сдачи пушнины в обмен на акриловые шмотки. В классе «Заправские парни» навыпуск он бьёт тревогу, и та стукачкой выдаёт остальных с понурой головой.
0) 1996 год. Проходит обучение «Где вы теперь, кто вам ломает пальцы?» Пятёрки его табельное оружие с демонстрантами, выкрикивавшими непристойные словесные портреты руководителей.
00) 1997 год. Научно доказывает, что неконтролируемое пьянство и контрольные выстрелы начались с контрольных в шкоде # 254 Дзержинского района и контрольных весов в магазинах.
001) 1998 год. В ходе политической чехарды неудач изобретает трансформатор со следственными изоляторами.
0001)  1999 год. Когда раны зарубцовываются, Комитетом Безопасности берётся на вооружение снотворное «Дежурный по апрелю» в  интерпретации Никанора, становящийся патрульным.
1)  2000 год. На его счету числятся четыре успешных задержания... мочи, этим он доказывает начальствующим супинаторам власти, что нельзя называть дрязги и сплетни делом убыточным или малоприбыльным, так как они выдают желаемые результаты.
2)  2001 год. Кое-как справляясь с тяжёловесными поручениями в одолженной у товарища весовой категории, он совершил открытие – лёгкий шпионаж реставрирует женское здоровье. Тогда же Никанор посещает японский ресторан «Склока» и заводит разговор с бамбуковым приспешником Пройдоху Кусамо, вообразившим себя официантом, освобождавшим столики от рабства»:
– Что у вас подрисовано на десерт?
– Атрибутика времени – междоусобицы, конфликты, взрывы...
– А основные блюда кассы взаимопомощи сервируете?
– Сегодня подаём музыкальные фрагменты: язык, голосовые модуляции связок и шашлык из мышечных волокон Ив Анусова.
– Кстати, вы не против кровопролития во время застолья?
– Вовсе нет, но зачем же на свежую скатерть?! Я сам  соприкасался с рукодельницей-смертью, вяжущей петли для виселиц.
Не зря дерзкий ответ показался младшему лейтенанту чересчур вольтерянским, и он, соблюдая субординацию, пообещал официанту, что тот будет вариться в одном котле с волжским раком. Через день ресторан прикрыли. Так появились янкообразные Макдональдсы и испанские кредитореадоры.
3)  2002 год. У него появилась изнывающая от скуки  женщина – Бетти Дриблинг. Глядя на Никанора, она довольно облизывалась. Он был явно в её вкусе. В личных половых достижениях с ней в сплочённом расстрелами коллективе он удосужился получить почётное звание половика. Тогда его захлестнула волна непредсказуемых эмоций, и он чуть не утонул в бесчувствии при переходе улицы в свете правительственных постановлений и фар, разрывавших кромешную тьму в мельчайшие туманные клочья.
4)  2003 год. Ему, изобретшему связочный аппарат «Всегда в мести» первому из подсадных уток к опасному заключённому Ксерафонту Цитаделли-Мракобесия удалось выспаться на матраце, набитом оскоминой, избежав краткосрочного брака.
5)  2004 год. Отсылает на дактилоскопию виноград «Дамские пальчики», выламывая их и лишний два убеждаясь, что весть-несущие журналисты – поставщики и экспедиторы дезинформационной тарахтелки, коих следует упекать подальше.
6)  2005 год. «Вербует» по весне, не оставляя следов. Вносит предложение, чтобы Перечень Достижений и Услуг под кличкой Осмысленное Выражение Яйца женился не раздумывая в индейской резервации на старой перечнице Вирджинии Тупак.
7) 2006 год. Применяет личное оружие с убойной силой дамского пистолета, выбивая признания (десять из десяти), не прекращая покраску ресничек инфузорий туфелек без микроскопа.
8) В 2007 году в 12 ч. 30 м. пополудни в стенах нашего  заведения ловит от майора Феофана Ухабы запретный воздушный поцелуй в кабинете только с одной целью – передавать его из уст в уста и в надратом состоянии продираться сквозь ольшаник позади учреждения, как донор в поисках реципиента.
9) В 2008-м раскрывает поистине тайный заговор гадалки: «Если в слоне заложена рабочая косточка, то почему бы её ни выломать? Не из-за неё ли свою жизнь кладут охотники за бивнями?» и цель дослужиться до бюрократического бонзы.
– С меня ваших «фрагментов из опера» предостаточно, – поспешил заметить охваченный параноидальным пожаром не на шутку перепуганный Садюга, – всё равно меня в ванную не заманишь.
В этом месте Амброзий солгал, его всегда тянуло домой в ванную комнату со встроенным в джакузи магнитофоном, на который он начитывал всё что ему в голову взбредёт.
– Я с детства к баньке с веничком привык, – спохватился Амброзий, – если надо, позвольте для начала раствориться в дубасящей по перепонкам рэпчатой музыке, это похуже вашего купания будет. А пока я разденусь, жарко мне. Кто-то идёт за идеи на костёр, я же предпочитаю греться возле него.
– Вот видишь, младший лейтенант, он из себя не то Боба Марлея с Ямайки и с косичками из группы «Азохэм Вэйлерс» (загарпуненные китобои) строит, не то за узника совести с Ямала пытается выдать. Есть у нас для особо интересующихся заброшенная одиночная парная. Если придётся, помассируем веничком в частном порядке. И предупреждаю, застегнись и не лезь ко мне, как к бабе, со своим контрольно-измерительным прибором и рационализаторскими предложениями. Ты, смотрю, взаправдашний садомазахист с гниловатым юморком, честно заслуживший конфетку с куриными потрохами, – с этими словами капитан Трофим положил перед допрашиваемым коробку «Ассортимента».
– Конфет не ем из-за диабета, а за предложение попариться большое вам спасибо. Надеюсь, местный пар костей не ломит.
– Для этого (добра навалом) существуем мы, так что не спеши благодарить, а конфетку, не упрямься, попробуй.
– Что вы, товарищ старший капитан, сладкое для меня табу, шутить не в моих правилах и к тому же я не Герман Геринг, чтобы надкусывать ампулу с цианистым калием перед повешением. Однажды случился со мной в поезде внеплановый курьёз. В тот вечер мои чувства перегорели как лампочка в зашарпанном коридоре власти со свиной отбивной под ногами. Разговаривали мы весь вечер с одним командировочным учёным о полупроводниках. А ночью, только он вышел покурить, в купе зашла сверхпроводница со стаканом горячего чая. Так, я провёл остаток ночи, как на стёганном розгами одеяле. Спина до сих пор знать о себе даёт.
– Кто-кто? – оживился лейтенант, – блудница-проводница?
– Нет, спина, – поморщился Садюга. Вместо неба в его глазах запечатлелись астральные погоны, отдававшие свирепым блеском.
– Байки твои серы, Амброзий, также как снопы твоих книг.
– Осуждая всё серое, капитан, не следует упускать из виду, что серое вещество, включая ваше, всё ещё правит миром.
– Спасибо за сомнительный комплимент, писатель, но в гвардейцах я не числился. Да ты не боись, про ванну с серной кислотой это я так..., к слову пришлось, а к музону, придёт время, приобщим рокметаллическим звуком с присыпками группы «ДДТ» – попытаем, значит. Вообще-то у меня разрешение на применение огнестрельного оружия имеется, на случай, если холодное не помогает в выуживании данных в процессе дознания. Бывает, что и на моего товарища по оружию Никанора зевота без предупреждения нападает, тогда само собой напрашивается сшитокрытое белыми нитками дело: «О досрочном, непроизвольном выстреле». Но иногда обходимся без холодных закусок и огнестрельного, что приводит к дислокации суставов преступления. В протоколах инцидент проходит как: «Преждевременная кончина осрамившегося при попытке к бегству за угол в магазин за водкой», так что не лишай, гладиатор ты наш, удовольствия от зрелища. Лейтенант, к примеру, оргазмирует от него, ему и баба не нужна. Ну, признавайся, сука, что ты там языком молол в доме у Юби Леева? – процедил сквозь нафторенные зубы капитан и зычно зачитал цитату, – «При отсутствии правды в заявлениях руководителей, не ищите опровержений в кастрюлях подданных и подвохов на дне океана». А догадываешься ли ты, харя, что правда человека в разобранном виде представляет собой интерес только для хирургов по пересадке органов, где вместо анестетиков применяются транквилизаторы времени.
– Капитан, в вас есть что-то от заправского портного, но не шейте мне дело, как бы перешивать не пришлось. Я не против пожариться в Аду на сковороде, если она тефлоновая – изрёк Амброзий. – Это пасквилянт-зубник Викентий Шварк написал, точнее бардопоэт але’бардист Непонашему, защитивший кандидатскую по накатанному идиотизму: «Что испытывает бельчонок из Орехово-Зуева, изгнанный из дупла  зуба мудрости, не заключённого в коронку?» Говорит этот мерзкий тип одно, а делает другим, утягивая мысли с прилавка самосознания у невинного  третьего.
– Он у нас получит по полной программе, – промычал капитан, – но не мешает и нам познакомиться с его крамольными трудами поближе, может чего полезного поднаберёмся, из крема для вранья, были бы только лезвия. Хотя в доверительной беседе человек  бывает хуже эпидемии, если распространяется не в меру.
– Она, цитата эта, в архиве Библиотеки имени Левина имеется, в стоматологическом отделе, я это точно знаю, – не слушая капитана, обрадовался Садюга, что он может хоть чем-то быть полезным товарищам по допросу, и тем реабилитировать себя, отвратив их прилипчивое внимание от собственной персоны.
– А ты ничего не пишешь? – в унисон спросили озадаченные совратники по добыванию правды-матки новейшими методами, включая верхоглядство в поспешные высокококосные молодые годы, к развесистым пальмам никакого отношения не имеющие.
– Пишу, но в отличие от жалких графоманов,  подыскиваюших и радующихся, как придурки, выдуманным словам-найдёнышам, а не деньгам на улице, я отношусь к инженерам нечеловеческих душ.
– Чтобы стать инженером ЧД, которому память не изменяет, не в пример жене, тебе не хватает винтиков и деталей, – резюмировал капитан, обращаясь вникуда. Дожили мы с тобой, Никанор, что каждая жопа – это попкин дом и требует к себе мягкого, папоротникового отношения бумаги «Charmin». Ну какой же ты инженер ЧД?! Уверен, что в уборной, тебя преследуют какашкины неудачи и дальше испытателя нашего терпения ты не пошёл. Имей в виду, что младший лейтенант унаследовал онучи от папы и отвратительную привычку допрашивать любовников с пристрастием от мамы, перед тем как  опрыскивать их лица смехом, а тела пестицидами вне кондиции.
 – Вы ошибаетесь! Могу зачитать строчки из моего последнего цикла стихов «В мире обесцененных товаров...»
      – Валяй, я не зря подозревал, что ты наверняка слишком копаешься в себе, но раскусить самого себя – это невероятно. У меня появилось такое ощущение, что я участвую в программе «С таким голосом не танцуют». Поздравляю! – по-отечески согласился почётный охранник и усатый истукан, – ведь подразумевать – это стартовый этап мышления, а вот кого по нему поведут, большой вопрос вытекает.
    Терзаемый диким зверьём сомнений Амброзий Садюга признал в изображении на стене Гавниила Замбзика – авторитета с непререкаемым влиянием на бюстовом уровне. Он смахивал на диктатора, обожавшего доминошные дубли в горного козла, задрапированного кумачом. Ядовитая ухмылка играла усами на бугристой коже, скрывая  рекрутизированные чувства. Ничто не выдавало его бесноватости, но и признаков вожделения на лице вождя не было. Другой – Катакомбов (не путайте с Папоротниковым), вечнонеумирающий высокоподставленный в Красном углу по-дедовски с прищуром посмотрел с постамента на историческое лицо верного усатого ученика-последователя и одобрительно кивнул. 

Вы знаете, где тонко, там и рвётся.
Кто рвётся к власти, кто над ней смеётся,
А кто молчанкой своего добьётся,
Найдет одну из тысячи причин.
Я шлягер пропою не Обрекайте,
Остерегайтесь маленьких мужчин
И к власти ни за что не допускайте.

Таких полно от Сены и до Дона.
Страдают комплексом Наполеона.
Их, должностных, засели миллионы,
А выскорлупится может быть один.
Вы конфронтации не затевайте,
Не критикуйте маленьких мужчин.
Дорвавшихся... особо избегайте.

Они найдут дефекты, компромат,
Повесят ярлыки: подрыв, тер. Акт
И будут брать ночами наугад
В одну из подходящих им годин,
Чтобы себя, свой культ обезопасить.
Остерегайтесь маленьких мужчин,
Когда те дорываются до власти.

Амброзий замысловато вздрогнул от сдвоенной мысли, заряженной сверхъестественной энергией ведущих допрос специалистов. Учитывая усиленную гурманизацию человечества, они меня отлупят и сожрут за милую душу, сентиментально подумал Садюга. Он хотел быдло перекреститься, но поэт-атеист взял верх и, преодолев страх, продекламировал с наигранным пафосом:

Фонарь под глазом не светильник,
 а светоч в здешний холодильник.
Примеру моему не следуй –
Застольно-дружеской беседой».

– Забываешься. Парень, я тебе не робот на износ. Дать бы тебе за такие верши под среднеарифметическое, да сказано недурно, провидчески. А сейчас проверим, знаешь ли ты, что против таких воспалённых умов, как у тебя, был начат противовоспалительный процесс такими как мы? Так что давай, сымай штиблеты. Может нам удастся развести твои стопы в разные стороны и поговорить с ними начистоту в нескольких углах одновременно, – Трофим закурил Беломор, мурлыча себе под нос шлягер «Мой бульдог пьёт шампунь»  как бы намекая на эйфорическую судьбу Белой Армии.
В руках исполнительного Никанора непонятно откуда появился реальный кастет, сопровождаемый накатанным философским изречением личного сочинения, к которому следовало бы прислушаться любому допрашиваемому без пристрастий: «Если существует жизнь в кредит, почему бы и смерти не дать отсрочку?»
Профессиональные фокусники, с ужасом подумал о непредсказуемых переменах в сводке погоды Амброзий, хобот есть не только у слона, но и у торнадо. – У меня есть свидетель! – взмолился он.
– Ты хочешь сказать, сообщник? – оторвал от стола густые брови вразлёт младший лейтенант, не спуская пытливого взгляда с трясогусчатого литератора-хлебопашца с его выносками на поля.
– Вовсе нет. Это известный в кафе «Мозгва»журналист Мольберто Буквовьянц. У него имеется одно преимущество перед курящими «Дукат» – он курит «Мальборо». В тот злополучный праздничный вечер Буквовьянц брал четвёртое интервью у юбиляра, а потом его домработницу на лестничной клетке. За последовательность действий не ручаюсь, но точно знаю, у Мольберто с детства отмечалась умилительная предрасположенность к женщинам вулканического происхождения и особо интеллектуальных профессий. Имеются также свидетели лестничного инцидента – соседи-конькобежцы Жмукукуяйцевичикусы родом из Каунаса. Они могут дать произвольные показания на льду по-литовски, если зальёте коридор вашего учреждения слезами с кровью и заморозите.
– Ту ересь, что ты здесь нёс, можно было передать в двух словах. Беседовать с тобой тоже что искать брешь в собачьей брехне, или преподавать в ауле столичные истины, беря интервью у верёвки из «Репортажа с петлёй на шее», – раздражённо заметил Понаслышку, – вот те трубка, звони своей Моли-Берте, и если что не сойдётся, клянусь, ты у меня загремишь по полной программе.
Садюга заметно побелел и дрожащей рукой набрал номер.
Мольберто поднял трубку на другом (лучшем) конце.
– С вами говорят «откуда надо», – выдернул капитан трясущуюся трубку из рук Амброзия, залившегося потом низшего прошиба, – вы можете засвидельствовать, что эта заурядная гармонь трёхрядная – гражданин Садюга цитировал на юбилее у Юби Леева крамольные высказывания некоего Викентия Шварка?
– Не буду играть втёмную, да, могу, – подтвердил Буковьянц, – у меня как раз в руках поварская книга с несъедобными рецептами и распустившимися вязанными кофточками сплетнями презренного Викентия Шварка «Пудреница мозгов».
– Я вас вижу насквозь на расстоянии. Откройте свой наглухо задраенный ротик, затем книгу и зачитайте фразу о сумме идиотов, – глаза капитана затуманились, как в бытность в людоедской столовой от порционного люда, изливающего души, когда ему прислуживали натасканные «Каштанками из огня» официанты.
– Минутоцку, сейчас найду, – пыхтя над «небесным» созданием «по вызову», зацокал в широкополую трубку Мольберто. – Вот она, на 124 странице: «От перестановки невменяемых Лёши Поврозь и Луши Вовнутрь кругленькая сумма идиотизма не меняется, сказал воспрявший Отто Сна».
– Не совсем то, что хотелось услышать от сообщника висельника, увиливающего от заслуженного наказания, но и этого предостаточно. Ещё раз убеждаешься, что прав был Гёте, сказавший: «Искусство – прихлебатель жизни». От себя бы я добавил не с того стакана. Крамольную книжонку завтра доставите на Грубянку, она подлежит конфискации преимущества и публичному осмеянию с притоптыванием. Счастье европисаки Шварка – человека с бюджетом неандертальца и типа неизвестного происхождения, что он за кордон смотался, а то бы, клянусь всеми святыми руководителями, прошла бы эта сволочь у нас неотъемлемый инструктаж с применением... Но не буду неосмотрительно разглашать государственной тайны, что ушастые стены не содрогаются от услышанного, – что-то поспешно вспомнив, закончил пытку капитан Понаслышку (ему не терпелось доложить об успешно проведённом следствии майору Спиридону Пригоршне, убеждённому опытом, что любой плевок в лицо допрашиваемого оправдан, если плевок рекордный).
– Везучий ты, Садюга, даже не представляешь, ублюдок, как тебе бесстрашно повезло с нами. Нам бы ещё немного поднатужиться, и за скудоумием твоего поэтического таланта удалось бы рассмотреть пустоту черепной коробки. Вот тогда бы мы отказались от пересадки твоих узорчатых тканей в зрительном зале мозга приматам, – ухмыльнулся раздосадованный лейтенант, пряча кастет в карман кожанки, – была бы на нашем месте вечерняя сменная парочка внедрения, кишок бы тебе не собрать.
– Пшёл отсюда, стихотворное посмешище! – перенял у лейтенанта эстафету допроса властный капитан, чувствуя, что потенциальная жертва ускользает из его чешущихся по любимой работе рук. Он с наслаждением, пополам с оттенком сожаления, вспомнил, как в комендатуре двое травили баланду, а третий её откачивал.
Эрото-поэт не знал, кого благодарить: Судьбу или Провидение, подкинувшее Мольберто Буквовьянца, на Садюгино счастье корпевшего над статьёй «Монтажница демонтирует корсет». В ней она безутешно сетовала, что в Лиссабоне её раздражали пузырьки шампанящей шипучки змеиного португальского.
В ознаменование освобождения  Амик обязался больше не употреблять слово онучи. Через неделю после посещения Амброзием личностей в ратиновых пальто со строго регламентированным регланом, он восседал в специально заказанном для него истребителе «Вмиг» и фривольно очерченным ртом повторял молибденовую молитву. Его тайно доставили на сверхсекретный аэродром где-то в дружественной Болгарии, куда (по официальной версии) срочно вылетел с целью починки не подлежащего огласке оборудования сети столовых в Маланской автономной области, за пределами великой затурканной самой собой краснознамённой державы. За окном закряхтел не смазливый мотор, напевая:
               
Какая отвратительная память,
Забыл, как спал на рваной раскладушке,
Покусанный московскими клопами,
Заткнув от пьянки за стеною уши.

Где юности бельё сменило детство
И зрелость подбиралась в недостатке,
Там по соседству жили не по средствам
Ворованные, подбивая бабки.

Там правду вынесли вперед ногами,
Всех поделив на жертвы и подонков.
Какая отвратительная память
У нас, так что же спрашивать с потомков?

      Амброзий облегчённо вздохнул, выйдя из мрачного, серого здания, и направил стопы к отчему дому на улице Богдана Хмельницкого. А всё-таки товарищ Сталин, последовательно воплощавший обветшалые заветы РКК на тупике социализма, великий учёный, подумал Садюга. Ему провидцу не от кого было кандидатскую защищать, он сжирал оппонентов, давая свою голову на отсечение, но палачей на неё не находилось, потому что бельгийские коммунисты пришли к шокирующему заключению невозмутимый человек – шоколадный. Слава Богу моя шея без заметных рубцов в целости, в сохранности осталась, бормотал автор «Жизни в хлеву» Амброзий. Она у меня всегда гордилась привязанностью к ней салфетки и не подала Виду – за столом сидело много других, о которых стоило позаботиться. А эти сосунки, попадись они мне... я бы их в одном исподнем до сотворения «Ленинградской симфонии» Шостаковича прогнал, а пока что подайте мне «Русалку» Даргомыжского, я её в морские губки поцелую.

                Если время измеряется долготой, характер широтой,
                то чем меряется читательское терпение?   

     Глава 55.   Соблазнитель
      
      Однажды в доме Амброзия (окна квартиры насколько выхватывал намётанный крестом глаз выходили во двор) добровольно отдавались без свидетелей пружинистые звуки шагов, как бы подчёркивая, что этом доме приключилось нечто непоправимое – квартиросъёмщик встал раньше обычного и передвигался с рассеянным по комнате лицом.
Сегодня он самостоятельно осмелился заняться приготовлением пищи и уборкой в комнатах, которые умудрился из клоповника превратить в тараканник (археологические экспедиции насекомых в его квартире представляли ряд забавных приключений). В результате неосмотрительного поступка Амброзия сбежали молоко, а заодно и любовница со щадящей диетой. В какой-то степени он сожалел о содеянном (имеется в виду уборка), ведь именно им он посвятил своё талантливейшее стихотворение, которое из зависти отказались опубликовать все знакомые ему издатели периодики.

Быт тусклый в одиночестве не мил.
Ночь душная безжалостная парит.
Не представляю как когда-то в баре
досуг свой без усатых проводил.

Без тараканов шустрых скучно мне.
Они мой эликсир – жизнь продлевают.
Их нрав строптивый ночью укрощаю,
отлавливая в кухне при луне.

Они повсюду в соусах, в приправе.
Я не напрашиваюсь к ним в друзья.
Без юрких тараканьчиков нельзя
участвовать охотником в сафари.

Ах да, забыл сказать, что по ночам
я плохо сплю от множества болезней,
и если нету за окном созвездий,
то не на что по-старчески ворчать.

Под утро невзирая на пролапс,
после того как пару рюмок клюкну,
в одежде маскировочной на кухню
вползаю, чтоб включить в камфорке газ.

Их осветило пляшущих в огне!
Застеночно собака в страхе взвыла.
Я ж бедолага в результате взрыва
лишился тараканов в голове.

Пыльный смерч в удивлении стоял столбом, что вызывало правомерный вопрос, а размножается ли пыль в загрязнённых условиях, учитывая, что за полгода в не стираной постели три поколения отчаянных микробов погибло от взрывов женского смеха.
На это могли ответить только двое его друзей по затупившемуся перу: лощёная и ухоженная Фофа Решето (чемпионка в парфюмерном прыжке «Тройной одеколон») и Гюнтер Репейник – поэт-ничевока, внесший непоправимый вклад в разложение светского общества на составные части короткими тостами с длинными пожеланиями и садистским китайским цирковым номером «Жирные летающие тарелки на прорастающих насквозь бамбуковых палках».
Гюнтер, одно время снимавший сносный склеп на кладбище, зарекомендовал себя в богемной среде единопромышленников растяжимым словом, и прослыл в ней перебежчиком с одного предмета юбочного увлечения на другой.
По неподтверждённым слухам, пакостная парочка Г. и Ф. на кого-то осерчала и смоталась освещать недоразвитые события в храме искусства, развернувшиеся после того как Г. высказал Ф., что он готов потратить на свою подругу состояние... здоровья, которого у него больше нет.
Их «Нетрезводвоякое, высокогорное мнение» переместилось с Лазурного берега, в Саратов, выполнявший роль глушилки, которая, судя по вспотевшему лейтмотиву песенки Дорис Дей «Che sara, sara» обещала в будущем стать вечерне французской. Может потому совы и умные, что посещают вечернюю школу?
В доме Садюги, всё казалось толстым: стена с картиной пустынного пейзажа с головой, торчащей в пыли, опылённая мебель, даже глумящаяся пыль на полу жирела день ото дня, расслаиваясь от сквозняка, тянущего с подоконников.
С тоской поглядывая на весь этот бардак, Амик – поэт с не сформировавшимся национальным подсознанием вспоминал, как пять лет назад на маскараде журналистов получил денежную премию в размере чашечки каппучино за маску для окон, чтобы не сильно дуло из револьвера у его седеющего виска (пулям стало невмоготу,  всю обойму  предстояло выпустить погулять).
В тот день мозги Амброзия были запелёнаты в непроницаемый туман видений утрусской рулетки, проявлявшихся в зимних заносах взяток. Но их хозяин нашёл силы смести в кучу обрывки воспоминаний и уселся пить собственноручно приготовленный кофе-гляссе «Кондовое», сдобренный брусчатыми булочками.
Тогда поэт записал свой сокровенный принцип на рукаве белого свитера: «Не есть больше положенного... на тарелку и уважать национальные цвета членораздельного варёного рака». Беспорядок – порядок моего дня, смекнул смекалистый Амброзий, цитируя подвернувшиеся под руку афоризмы из своих загазованных эссе «Воспрянувший пуком» и «Пук травы».
Он раскрыл газету и в разделе «Скачки» вычитал, что любимая лошадь Садама Хусейна Профонация (отец Профсоюз, мать Националистка) зашибла ногу и находится в эксклюзивном стойле на реабилитации в Багдаде. По дороге туда, сообщала пресса, в Персидском заливе лошадь подхватила Каттар дыхательных путей. Немало огорчившись, Амброзий, нежно гладя головку голландского сыра, перекинулся на предпоследнюю страницу с некрологами, чтобы убедиться в выбывании из жизни имён наслуху, при этом он огляделся по сторонам, напевая песенку Колобка «До чего же хорошо кругом» будто брякнул что-то неподходящее. А на последней странице сообщалось о начале охоты на обложенный со всех сторон матерный язык, что вконец его расстроило. Вокруг не было никого, с кем бы он мог поделиться рационализаторским предложением – сделать бешеное состояние, идя пружинистым шагом, или отнести окольцованной дорогой задиристый пук к природным газам.
А пока королева итальянского регге Лоредана Берте пела ностальгическую «Эй, Тбилиссима...», ноги Садюги вытворяли умопомрачительные кренделя в память о  гуттаперчевой женщине в цирке, набравшей в рот воды и поставившей себе клизму.
Приглядевшись в каком запущении находилась берлога Садюги, легко было догадаться, что убиралась она раз в год, и то по обещанию, не зря же в бомонде в среде национальных меньшинств к нему прилипла издевательская кличка «Чистюля».
Уборку Амбозий делал не сам, а с помощью прислужницы, которую называл королевой порядковых чисел из-за обесценивающихся таллеров. Днепролазная, почти болотная грязь повсюду настойчиво заявляла о своём неотвратимом праве на существование. Как либерал он всячески потакал капризам Непролазной, защищал права Нечистоплотной, внося посильную лепту в накопление её, и это притом, что он выступал за нафталинизацию меховой промышленности и против загрязнения немытыми соседями квартиры напротив, в то время как по разным углам его комнаты валялись «пятки вместе – застиранные носки врозь». Критическая точка Запылённости достигла своего предела. Теневая экономка Серафима (Серый Фима, как называл её по вторникам Амворсий) Дуст, гордившаяся зубными трещётками, вставленными на прошлой неделе и которую никто из знакомых в глаза не видел, навещала его. Это вызывало малоприятные столкновения.
– Поскорее убирайтесь, меня ждут великие дела, – говорил Амброзий Серафиме, действовавшей на него как удары шпагой по печени, наносящей очистительные визиты в его покоях.
За редкими случаями она воздерживалась от заявлений типа : «Вчера шёл дождь, а сегодня воскресенье – транспорт не ходит». Но это можно было ей простить, учитывая, что когда-то она пробовала заниматься любовью в гамаке, ни на минуту не забывая о своих не прокрашенных французских корнях (в ванной она трижды расцеловывалась с отражением в зеркале, а когда на левом виске раненой «Синей птицей» билась жилка, наливала себе шотландского виски в стакан из-под зубных щёткок).
Заботе о чистоте, как о таковой, Серафиму научил её дядя – специалист по кожным заболеваниям, поставщик замазки в Замбези и негласный член футбольного сообщества «Погнём и мячом» Эпидермис Кератозов. Что пережила  густонаселённая часть Серафиминого волосяного покрова ополчившимися на неё насекомыми, знает только Кератозов и порекомендованное им средство борьбы с педикулёзом – Сульсеновое мыло и яичное «Фаберже».
До момента окончательного излечения Серафима Дуст безбожно пила и придерживалась одной идеологии – стены. Трогательная наивность Амброзия, окрылённого любовью к планеризму, в отношениях с пылью поражала её. Но она терпеливо выслушала поэта, когда тот продекламировал ей как-то перед уборкой: «Стоит взойти на эшафот, чтобы по-настоящему оценить с чем ты расстаёшься».
В списке квартир, курируемых Серафимой, Садюга проходил в графе Нечисто-плотный. Уборщица пылетолог-пылеглот С. Дуст, разбираясь в людях, умела беречь деньги, данные ей в тактильном ощущении. Разведав у соседки, что время тоже таллеры, она попросила объяснить ей, как можно в безводной Сахаре торговать солёными огурцами или судачить, не поймав ни одного судака в пустыне, экономить на неизменных величинах времени?
На заковыристый вопрос никого кроме пустобрёха Амброзия ответчиков не находилось. Он обещал обрисовать вчерне интересующую её картину, но дальше этого  не пошёл (видимо красок не хватало, хотя в  воображении рисовал не хуже Рембрандта). Возможно из-за перспективы получения исчерпывающего ответа, Серафима планировала навестить его квартиру и силком заставить её мало-мальски приличной мебелью. Посреди высокоорганизованного бардака стоял журнальный столик с кривыми ножками, поражёнными подагрой.
Сегодня Садюге предстоял галантный день – он отмечал годовщину использованной салфетки на журнальном столике, где валялся путеводитель-подкидыш.
К покрытым стеклом обеденным столам, за которыми он не раз сиживал, у него выработалось двоякое отношение – они предоставляли возможность безнаказанно разглядывать резные ножки служебных прелестниц с обкусанными ногтями и облезшим педикюром, а также не позволяли давать волю рукам в ознакомлении с великовозрастными коленками и широченными бёдрами их обладательниц. Перемешанные напольным сквозняком с рафинированной пылью, клочья волос беспорядочно валялись там, где ещё не ступала его плоскостопная нога одиннадцатого размера.
К сожалению редких, как его зубы, гостей, журнальный столик не был охвачен пламенем житейской заботы хозяина. Зато его по-медвежьи обхватывал готической буквой G, со временем ставший ещё более мягким, плюшевый угол, на который сваливалось всё, «что только твоей душеньке угодно», начиная с трусов и кончая счетами необузданного в своих стремлениях получить выгоду за услуги эскорта на дому «Скаковая лошадь», перебивающегося с хлеба на воду с такими заказчиками, как Амброзий Садюга.
Снисходительный к себе и требовательный к другим обленившийся писатель-эротоман, редко пользовавшийся карманной расчёской расходов, а в солнечные дни предпочитал замалчивать свои пороки и  оставаться в собственной тени, но при строжайшем условии, чтобы её приносили. Если бы он был богат как Крез, говорил он, за раздвижным креслом-кроватью у него с обеих сторон стояли бы неприметные гиганты-негры с опахалами. Правда, рачительное гомериканское правительство позаботилось о том, чтобы опахала больше не поставляли в страну, а слово негр постарались навсегда вычеркнуть из английских словарей, не взирая на общепризнанное понятие, что нельзя подвергать каждое живое слово вивисекции.
Постукивая ободранными пятками, Амброзий перебежками передвигался по захламлённой комнате, исходя из реального положения вещей как обстановки, и с лёгкостью проводил рекогносцировку на местности. Зная педантичного Садюгу, можно было предположить, что при одном только беглом взгляде на весь этот хаос, крик закалённого ужаса застревал у него в гортани, а отвислая нижняя губа застывала в почётном карауле (необходимо отдать ему должное, он не разменивался на визг ни при каких обстоятельствах и знал, что женщина, ставящая перед собой задачи, а не зеркало достойна сожаления).
На непрокрашенных стенах были развешены символы кумиров святой троицы – апостолитет гениев с мрачными лицами Галича, Окуджавы и Высоцкого. Их взгляды начинались и заканчивались на приветливо улыбающемся им лице хозяина жилища с картины напротив, выполненной в деловом тоне отработанным смазочным маслом. В его плутовских глазах было написано «Плагиат – побратим конокрадства» и мерцал бенгальский огонь недюжего ума. Сам Садюга никогда не проходил мимо своего фотопортрета, не облобызав его глазами, полными слёз умиления, хотя вышел из петушиного возраста «Курам наспех». В затемнённом коридоре под потолком возвышенно стенали в примирительном тоне абстрактно-принудительные работы Пожелтяна выполненные цветной гуашью (осень он рисовал размашисто, одевая людей  и деревья в сусальное золото): «Амброзий с проявлениями падучей в детдоме», «Амброзий в желтушном кафе «Yellow submarine».
При входе висела ободранная балалайка, а под нею узбекский ребус «Можно ли выдавить мозги из тюбика под тюбетейкой?»
На инкрустированном журнальном столике, не отмытые деньги, хозяина вертящегося в миксере идиотизма.
Пристенные шкафчики завалены книгами, вышедшими из-под пера самого Амброзия. Посередине стола гордо восседала начатая бутылка дорогого его сердцу «Реми», стократно упомянутая в бесчисленных произведениях писателя, в которых он с подрагивающей в руке рюмкой французского коньяка путал вымершие пасторальные пейзажи с демоническими персонажами.
В томительном ожидании Фру-Фру губошлёп Садюга, геральдическим гербом считавший «Трегубец на щите», присел в податливое низкорослое кресло из искусно сплетённых интригующих женских ножек, предаваясь контуженым воспоминаниям, связанным с апатичной женой и деспотичной любовницей,  с которой он сбил спесь, а вот пыль сбить не удалось.
Известно, что в детстве мальчишки забавляются игрой  в трёх мушкетёров. Успешно пройдя эту стадию развлечения, когда с гвардейцами кардинала покончено, миледи наказана, а пушки крепости Ларошель смолкли, Амик спрятал деревянную шпагу в чулан в смиренном ожидании лучших времён, когда сердобольные родители шестидесятых годов сунут его в институт, и вот тогда... прошёл слушок, что Винни Пух женился на Вине Грете с третьего захода, рассчитывая жить дёшево и сердито. Но и это не возымело влияния на дальнейшую судьбу Амброзия, не вызвав у него ничего кроме рефлекторной отрыжки.
Садюга соизволил принадлежать к той части студенческой молодёжи, где не огрызались только огрызки от яблока, после того как в татарском ресторане «Сабантуй» компания, расставаясь с героями Дюма, под водку прикончила «Лошадь в спелых яблоках».
В моду входил бородач Хемингуэй. Амброзий, копируя его стал носить свитер машинной вязки с рукавами за спиной, покуривать трубку и беспробудно пить сельтерскую. Вскоре Эрнста сменил Ремарк и наш герой, не предавая «Старика и море» начал подражать туберкулёзным чёрно-обелисковым героям. Раз в месяц (соответственно подсунутому ей роману) девчонка наливалась густым киселём и харкала бутафорской кровью – это придавало ей натуральное сходство с эрихарремаркиевскими героинями в высокогорных лечебницах. За неимением под рукой туберкулёзного санатория, Амик отвозил зябкой весной предмет своего поклонения на мамиспапиной дачу в Фирсановку. Там на застеклённой веранде среди беспредметных бесед он разжигал печку, исполнявшую роль уютного камина горного отеля в ремарковской Швейцарии. Вместо тарахтящего немецкого языка приходилось говорить на исподне-родном, но это с лихвой компенсировалось английскими словечками O’кей и My darling.
Заботливая девушка прихватила с собой банку домашнего киселя и ВАКханалия, сопровождаемая бесконечным курением, употреблением спиртного и тел шла точно по сценарию, слямзенному у ничего не подозревающего автора бестселлеров. Придавленное похаркивание киселем дополняло иллюзию приближённости действия к оригиналу. Не хватало только машины, но её с лихвой заменил тарахтящий мотоцикл, собранный умелыми Садюжьими руками. Счастливая парочка ездила за два километра по просёлку к Барскому пруду (бывшему имению бабушки Лермонтова, отданному советской властью под туберкулёзный санаторий).
Девушка сплёвывала в мутные застойные воды пруда остатки киселя. Исполнив свой романтический долг, она садилась на сиденье позади Амброзия, одной рукой обнимая его за шею, другой она пролезала в его колбасный отдел, и они неслись обратно на дачу.
Девушки менялись, Амброзий же оставался верным себе. К приходу Фрумы он изрядно постарался, изгнал из кухни местное население – тараканов, вымыл посуду двухнедельной давности, которую обильно сдобрил матом, а подмышки умастил прокатным дезодорантом в целях оздоровления окружающей его обстановки в стиле «Вампир – а нам что?»
Но Амброзию было невдомёк, что боевое подразделение буро-коричневых готовилось к наступлению на участок немытого фронта – почерневшую газовую плиту, а она была самой чувствительной зоной его непрекращающихся забот.
Однажды он затащил к себе поношенную галошу Валенсию де Валяй в кружевном лифчике с безупречной талией в стадии отторжения тюленевых занавесок от пергаментной кожи, заявившую, что она выходила в сад на интимную связь на правительственном уровне. Сидя за столиком, эта мужеловка огорошила Садюгу совершенно неприемлемым пожеланием. Я страстно хочу кофе, а не чай в мошонке, прошептала она, наберите в рот воды, положите на плиту чёрные маслины маслянистых глаз и включите газ.
Садюга не знал, что ответить, тем более, что стеклянный чайник лопнул три дня назад, а новый в обмен на окурки он ещё не приобрёл (сторонник бартерной торговли, но не половых терактов, Амброзий в сухую погоду медленно подбирал окурки, как поезд набирающий скорость возле дешёвых гомериканских магазинов «Конвой»). Учитывая повышенную восприимчивость ко всему новому, Садюга бросился в ванную комнату, но серная кислота непредвиденно успела вытечь.
Картина была отталкивающая. Заработал гидравлический пресс морали и Валенсию де Валяй пришлось за шкирку выкинуть из дома. Не познакомься мы ближе с Амброзием Садюгой как с личностью, мы бы потеряли больше, чем он приобрёл. Поэтому посчитаю за честь сделать наброски к портрету эрото-поэта, чудом избежавшего призыва в армию умственно нетрудоспособных, которая давно не воевала, а то бы он не вернулся из неё живым.
Страдая несварением куриных желудков, борец за справедливость Амброзий считал, что справляется с поставленной задачей, когда та оказывается на лопатках. Он периодически терял интерес к женщинам на кушетке, накрытой шотландским пледом, и к кошерной пище, настойчиво требуя сервировать последнюю.
Все тащили кто что мог, и только один он, как деревенщина, городящая чепуху и нянчившая базарную мечту, обещал принести осязаемую пользу нищающему государству. Во многих людей Амброзий вселял надежду и доверие по ордерам в ажурном порядке подходящей очереди, продавая поэмку «На птичьем дворе не видно придворных», имевшую бешеный успех, хотя дело не обошлось без 16 уколов в изголодавшиеся складки живота.
После интенсивного курса лечения поэт был настолько выжат и подвержен тщеславию, что однажды взялся переводить дух акына Джамбула через дорогу в самом широком её месте, чтобы услышать скрип тормозов, обращённый к нему лично. Сказывалось, что когда-то, переходя речушку вброд, он боялся замочить свой причандал – доходил до половины и свисал как в воду опущенный.
Склонный к гиперболам и женским прелестям, о себе поэт говорил в минуты наивысшего откровения: «Я не окольцованный ярмарочный бык, которого водят за нос на верёвке, перед тем как он почувствует себя куском мяса, покладистым на жаровню». 
Исходя из того, что лгать вообще-то нехорошо, а правдой делиться не принято, ему приходилось молчать, помня что бурёнки не вынуждены лгать, скрывая своё лесбианство, ибо они не покрывают друг друга в избитых трюках, сваленных в кучу на арене.
 Не удивительно, что Садюга побросал многих женщин, которые вели себя непредсказуемо, безжалостно жаля друг друга, как рабочие пчёлы в улье, со страхом ожидающие сокращения матки. Как спрятавшемуся в шкафу приходится свыкаться с порядком вещей, забыв о поднятии аппетита и петель на чулке, так ему мечталось о лесе, в котором он ценил бесплатно раздающееся эхо.
Вот и сегодня, приглашённая на дегустацию у густого кустарника, Фрума Пюльпитер вошла в тайный дом «До... свидания» (бывшая забегаловка для осуждённых на пожизненный брак, а теперь резиденция поэта-эрота Амброзия Садюги), Одаркой одарив Амброзия дорогостоящей улыбкой.
Характерно, что в молодости её беспечные дни и ночи пролетали в денежном исчислении. Сейчас её душещипательные пальцы непривычно нервничали, нащупывая голод в области живота. Ей хотелось прозондировать себя, но не здесь при свидетеле. Когда разыгрывался аппетит, она, как в казино, делала ставку фишками на то, что подают к зелёному столу, а её истощённое терпение худело на глазах с навыками навыкат.
Чувствовалось, что Амброзий Садюга симпатизировал её сильным сторонам, забегая то слева, то справа, а его расторопные пальцы изучали карту её нижних полушарий. Его восхищало в ней всё, в том числе наплевательское отношение к дверным ручкам. Когда Фрума, не будучи рохлей, впервые появилась в его квартире раскормленным пузом вперёд, у Садюги открылось долговязое желание положить её на сохранение в сервант до лучших времён, настолько поражала голография её тела, не оставлявшего надежды на перспективное будущее в его, Садюжном, мозгу. Сегодня они не жалеют итальянских патронов, завтра нас, думал Амброзий, не зная кто такие они. Амику страшно повезло – с ним была Фрума с её повышенной усвояемостью предлагаемого материала и это меняло дело, но не засаленные простыни. Глядя попеременно то на них, то на неё, он думал, что от общения с Фру-Фру его добротная, как из английского сукна, проза значительно обогатится.
– Самый выдержанный по своему характеру среди нас пятизвёздочный коньяк  на манер дорогих отелей, китайский флаг, и с видом на Арарат, всё ещё принадлежащий Турции. Не потому ли мы иногда ругаем себя со снисходительной улыбкой, вывезенной из Гонконга? – рекомендательно пошутил Амброзий, обращаясь меньше к Фру-Фру, чем к бутылке, и привычным ширящимся движением руки заштопорил её и откупорил.
В изысканном обществе Фрумы Садюга (человек обитый толстой кожей) ощущал себя приближённым к небесному телу. Он усвоил одно непреложное привило гостеприимства – принимать у себя женщин следует натощак. По его наблюдениям при тусклом свете либидо значительно увеличивалось в размерах, и проголодавшийся оказывался работоспособней пережравшего. Поэтому ему пришлось снять скрижалившие  пчёлы ботинок с буратиновым носом и бронетанковыми подошвами.
Под левым глазом Фрумы Пюльпитер задёргалась припадочная мышца. Она нервно сглотнула, боясь, что чего-то недопоняла по-армянски, как это с ней не раз случалось и сходило с рук вместе с кожей... лайковых перчаток, когда дело касалось выпивки с не в меру настойчивыми на «клюкве» горскими поклонниками.
Почувствовав в Садюге боксёра-любителя, набившего руку на мордах предшествовавших ей спаррингпартнёрш, Фру-Фру облизнула потрескавшиеся карминовые губы и приготовилась отдаться ему в третьем раунде за весьма умеренную цену. Она подозревала, что выброс адреналина в ток крови является ответной химической реакцией, сопровождающейся покраснением или побледнением, в зависимости от уровня дубления кожи косметикой, поэтому не подавала руки и виду, дабы не дезориентировать ухажёра.
От отца (таможенника на чемоданно-узловой станции слежения за перемещёнными лицами, который неизменно обращался к жене: «Кухоная у-тварь!») Фрума унаследовала умение сдерживать эмоции за рукав, а от дяди, обиженного властями художника Василя Попранного, выявлять чувствительные органы у партнёров. Попалась она на том, что влезла в Интернет с рационализаторским предложением доставить кому-то из лесбиянок удовольствие по пневматической почте (её, как ни странно, влекли к себе пересечённые местности женских тел с брожением дрожжевого характера на перекошенном мониторе, застывшем в желе ужаса). 
Со своей стороны Амброзий смутно догадывался, что смехотворный авангардный юморист, как он, злопихатель в отношениях с женщинами рискует быть понятым только при обыске в квартире соседа-алкаша корнета Луи-Пол Одиннадцатого, с постмолочного отрочества влюблённого в ту же бутылку, которую никак не мог разделить с соседкой по коммуналке в шахидском поясе целомудрия и тусклым взглядом оценщицы мебели. Чтобы не добивать Фруму до конца, Садюга вынул из затоваренной Гусь-хрустальными «слезами» горки созвучные бокалы. Он плеснул в них коньяк себе и ей, увлечённо пожирающей глазами настенное изображение поэта, на поверку оказавшееся непродажной картиной тёщи Амброзия, работы нетвёрдой кисти неизвестного мазилы футболиста-художника, требующей детальной доработки.
К непритворно-вящему изумлению Фрумы поэт, пригнувшись, посвятил ей четверостишье, переведя по памяти Джамбула на иврит, и тем самым себя в гильдию писателей Мосада. Произошло это сразу после того, как предусмотрительный Садюга выведал в Интернете, что плагиат в мире чистогана можно узаконить, если, освоить механизм легализации краденого выпуском пособия по беззаботице контрразведки «Нильс и серые гуси».
Порой Садюга строил из себя новоявленного Бунина, но из этой затеи не получался даже писатель-знаменосец Фадеев, тем не менее, за считанные 46 минут 23 секунды Амброзий завоевал 4-х камерное сердечко Фрумы и превратился в её кумира.
Не удивительно, что Фрумочка стала событием в жизни поэта – сообщали личные биографы из страны Джамбулия Фроим Летит и Нюра Стамеска, которые после трёх лет постельного сотрудничества подписали сепаратный договор о независимости и неприкосновенности телесных территорий,  заодно отмечая: «Когда женщина видела в нём только деньги, он в отместку искал в ней вместительный кошель интимных вложений».
Стремительный напор эмоционального экскурса в его нестандартное прошлое – школы для трудновоспитуемых, выдержанный госпожой Пюльпитер, не дался Садюге легко. По мере его захватывающего повествования (благодаря его изобретательности продажа супов в пакетиках от презервативов увеличилась в три раза), не находящие себе места руки писателя тряслись трясогузками, слёзы набегали половцами, в горле першило персиками с зелёным перцем. И никто не подозревал, что всему виной была депеша, доставленная из Рима, о закрытии на летний ремонт фонтана капитана мушкетёров де Тревиля, который и прославился-то лишь тем, что принимал душ и давал аудиенцию одновременно.
Амброзий Садюга и не сомневался, что кроме больных зубов Фрумочка Пюльпитер к тому же крепко недослышала, но что-то садюжное, баритонально обтекаемое, всё-таки пробивалось сквозь её покоричневевшие от серы барабанные перепонки. Не зря в течение вышеупомянутых 46 минут и 23 секунд Амброзий подвергал психологической обработке даму, закалённую в неподдающихся подсчёту интимных вариантах. Он позволил увянуть лирическому  отступлению от рассказа о том, как самозванцем, зазывавшим себя в светлое будущее, вворачивал лампочку. Со временем она перегорела и он вывернул её, то же самое происходило с его недолговременными браками. Амброзий, не признававший женщин с заниженной талией и завышенными запросами, попал в плен её глаз.
– Вы королева безделушек, Фру-Фру, с такой женщиной как вы, приятно пролонгировать любовь, – Садюга обезодёживал её глазами, мечтая заключить в определённые рамки на письменном столе, предварительно заключив в старческие объятия.
Коррумпированное тело Фрумы, на котором отрицательно сказалась интенсивная дружба народов, вздрогнуло, надорвав штопаный бюстгальтер, пока Садюга весь во власти низменных желаний, освежёвывал в памяти предыдущие жертвы своих ненасытных наклонностей. Он сначала прильнул, потом припал к источнику любви губами, сделав вид, что не заметил Фруминого эмоционального всплеска и сползающую змейкой бретельку, потому что боялся, что это ровным слоем наложит на него моральную ответственность.
Неделю назад импозантный эрото-поэт открыл для себя вирус прихоти и определил чрезмерную похоть как стимулятор выработки дешёвой энергии. Немигающий глаз спрута искал близости с Фрумой в пропагандистских целях насаждения аргентинского танго в бразильских боссаножках. Амброзию хотелось: вещественных доказательств благополучия и женщин, а также играть в бирюльки на лотерейном барабане, дуть в водосточную трубу, скользить в размытых сумерках надменным взглядом по струнам чугунного забора и говорить перевёрнутые сакраментальные слова.
– Если за королевой в гравитационном поле зрения не вьётся преданная свита, – это уже хрущёвская «куку Руза», но положа руку туда, где должно находиться сердце, скажу, что я в неописуемом восторге от вашей эротической поэзии. В ней ощущается зубной налёт не передаваемого из рук в руки Востока, и наступление перестройки в организме. Никому до вас ещё не удавалось сплюнуть кого-то, кроме себя. Не это ли давит на мою деформированную психику?  Надеюсь вы не уроните своего достоинства, сегодня я не настроена подметать, – замялась она уголком страницы зачитанной книжки со слаборазвитым  сюжетом.
Увидев пыль на рахитичном журнальном столике, чистюля и укладчица кирпича с железобетонными украшениями на бычьей шее Фрума взяла в руки щётку и вспылила, – теперь мне понятно, почему вы говорите в нос, – раскашлялась она.
Амброзий Садюга, в достаточной степени поиздевавшись над струнами гитары, не подозревал, что в испорченном её настроении срока годности не отыскать. Поэт почувствовал себя одновременно кенгурёнком в дорожной сумке родительницы и пеньковым мухомором, делающим предложение лесной поганке, и благоразумно решил не ввязываться в объяснения. Он был на сто процентов уверен, что если покраснеет, как рак, то определённо кто-нибудь постарается оторвать ему клешню.
Поправив наскоро подогнанный паричок на обширной плешине квадратного черепа, Амброзий склонился к глубокомысленному выводу, если нос вещь необходимая, то заложенный нос ещё больше относится к достоянию ломбарда, и с этим ничего не поделаешь. А пока не заведутся денежки, чтобы выкупить его у венгерского ломбардийца Ференца Пустоши, в частной конторе которого потолок во время дождей не просыхал заядлым пьяницей, и где Ференц не первый год служил пре-следователем, другого выхода нет.
А кто как не он (чемпион Буды и Пешта по конному спорту) знал, что тянуть жребий за хвост небезопасно.
Родители Ференца после ноябрьской революции сбежали в гостеприимную Австрию. Оттуда в 1956-м перебрались с малышом в заштопанной авоське, из которой он чуть не выпал по дороге, в расхваливаемую радиостанциями Гомерику. Своим опытом он поделился с Садюгой в песенке про ходячую рекламу.

Говорил мне незнакомый некто
В золотых цепях, но без оков:
«Десять лет пахал на частный сектор
Бессловесно, без обиняков.

Горы брака понаворотили
Из поставок левого сырья.
По заслугам лавочку прикрыли,
И среди уволенных был я.

Без ярма на шее очень скучно,
А без «зелени» нехорошо.
Пораскинувши умом научным,
Вмиг к рациональному пришёл –

По запарке не за тем заехал,
Из страны где все были равны,
Без навара помирать от смеха
В обществе распущенной жены.

Обратил внимание – не плохо
Люди, не работая, живут.
Не дадут здесь, чтобы кошка сдохла,
И в рецессию до пуза жрут.

Привилегированную касту
Умудрились без меня создать.
Противозачаточную пасту
Для зубов в подвале выпускать

Начал я, мечтая стать богатым,
По социализму не тужу,
Бизнес рекламирую плакатом,
А не с кепкой по углам сижу».

                Выжимки из книг не утоляют жажду знаний.

     Глава 56 .   Охмурение продолжается

– Спасибо, Фрума, – с прямолинейностью коридского быка  и упорством стряпухи, шинкующей слова на бумагу, вонзил Амброзий. – Благодаря акыну Джамбулу (в моём переводе) началась цивилизованная акынонизация монгольской канализации, давшая насущный толчок её развитию. Могу привести скромный пример одного из моих переводов, фразу: «Выходит мы уже не едем туда, откуда  приехали» я перевел на язык тугриков, что вполне доступно  прозвучало для понимания в столице Цеденбал и для среднего уха Внутренней Монголии: «А воз и ныне там» (Спасибо дедушке Крылову, прадедушке Жану де Лафонтену и прапрапрапрадеду блондинистого юмора Пелопоннеса Эзопу). На данном этапе развития нацпоэзий это насущная необходимость кочевникам пустынь Кара-Кум, Кызылкум и передовым представителям индейских  племён, с мачете в руках борющимся за высокогорную литературу в амазонской сельве у бразильской границы.
– Мне тоже по душе среднеазиатские конфеты, а фанатики в фантиках в особенности, – не преминула блеснуть обёрточными  знаниями Фрумочка. Догадливая дама прежде чем придти в гости к Амброзию собрала о нём анкетные данные, что должно было помочь ей в общении с поэтом перед входом в неё.
Вот некоторые из них (повторение – мать ревизионистского учения). Амброзий Садюга увлёкся боксом, потому что этот Хемингуэй (по его выражению) дрался на ринге, не говоря уже о том, что оба носили свитера одной собачьей вязки, а идентичные бороды делали их побратимами, правда, носы не совпадали.
В отличие от задиры Эрнста преданный боксу Амброзий с подвижным носом и пятнистыми щеками прелой груши, безуспешно боролся с аденоидами и спал с загубником-капой во рту – сказывались последствия неустроенного детства при прохождении трёхэтажного инструктажа во дворе среди жёстких подголовников, заставлявших его просить продавщицу взвесить полкило свиных сосисок в пластиковых презервативах.
На прикроватном столике будильник-рефери – пролетарский гегемон порядка, рядом с ним прошение о незапятнанной любви. На стене – гербарий из гербов и репродукция картины Шагала (два неопознанных летающих человеческих аппарата, взявшись за руки вытянуто парят над еврейским местечком).
Садюга не верил в Бога и в обеденный перерыв с женщиной на занятиях по воздыхательной гимнастике в постели. Влюбляясь в неё, он, не спросясь, целовал её в губы и отправлялся на поиск нижних дыхательных путей. Ничто не могло оторвать его от любимого занятия, во время которого он неоднократно засыпал. Его невозможно было разбудить даже, когда по радио холмила песня о женском теле «По долинам и по взгорьям» или плыла собачья мафиозная «Чау, чау – Гамбино». Но если надрывный голос рефери по телевизору считал до девяти, Садик лениво, пробуждался после нокаутировавших его виски с содовой – он привык проигрывать по костюмированным баллам (виски валили его, ром ставил на ноги).
Амброзия не огорчал его английский (от плохого до надсадного по шкале Рихтера в фортепьянном концерте). Убивало сознание, что он не научился пить неразбавленный виски, видимо поэтому с возрастом у него проявились неряшливые пузатые запросы, а осиную талию сменила осенняя. При этом не надо забывать, что с женщинами Садюга начал жить во времена, когда события и пролежни непроезжих дорог к светлому будущему освещались подбитыми китайскими фонариками на пуфиках под глазами.
Теперь же у Амброзия появилась сердечная слабость  – тяга в Дронксовском зоопарке к гигантской ящерице – мрази из страны Мразилия с люминесцентным взглядом на обыденные вещи. Подходя к вольеру с рептилиями, он бородавчато не сводил глаз с игуаны, которую застал в третьем раунде расцвета изумрудной красоты, и представлялся ей – я гуано! Но об этом после... рассказа о моральном падении Садюги без видимых ушибов (одни плюют на забор, другие переплёвывают, третьи придерживаются неписанного правила нарушения на него).
За Амброзием водилось одно непревзойдённое качество – он никому не завидовал кроме как преуспевающим зеленщикам-банкирам и товарищу Иосифу Сталину, и этому был прецедент. В своё время Ёсю на дни рождения завалили... подарками. Ему преподнесли казахский халат расшитый стихами акына и лошадь, чтобы пить кумыс Надежды. В обширных стихах узурпатору предлагалось жить так долго, как прожил сам автор – великий Питбуль Жабаев. Но не довелось, усатому узурпатору, ратовавшему за продвижение противников в карьере с кайлом в руках, подвергнуть избранный для экзекуций народ высшей мере Указания – этапировать иудеев за 7101-й километр в Сибирь. Кровожадного старика безжалостно пришибло в Кремле вагонеткой Истории.
Это не вызвало у Амброзия приступа скорби, а только разъярённый взрыв неподдельных чувств к чиканутой ягуане, выразившихся в водосборнике общедоступной поэзии «Отдых в работе – юбер аллес». В нём он доходчиво описал вспухшие варикозные притоки Ориноко в Южной Америке, защитив второсортную докторскую диссертацию по медицине «Эксудат выпотевания». Но его новаторское предложение ловли рыбы в многоводной Ла Плате электрической сетью не нашло практического применения.
– Разрешите продолжить, – вступился за себя Садюга, который  по-настоящему влюблялся в твёрдые обложки своих книг, –  поначалу я мечтал о карьере кулинарного писателя, учитывая мои диетические экскурсы вроде следующего: «Птенцы высиживаются родителями до выскорлупливания (исключение составляют кукушки), а шлаки, для поддержания строгого грациона, выводятся овощами». Но, разобравшись в сказанном, я впоследствии пришёл к выводу, что амплуа писателя-эрота подходит мне больше. Если говорить о моей непрозрачной прозе, то получилось, что я разорил многих конкурентов, наслав уйму проклятий с оплатой при доставке. С некоторыми я знаком. Один из них после черепно-мозговой травмы закончил прельщавшую его писательскую карьеру тем, что наловчился ловить в мутной воде сплотившуюся плотву ногами в лайковых перчатках. Другой зайдёт, бывало, голым в речку, и ловит на скукожившийся червячок.
– Не больно?
– Откуда мне знать? Возможно он к этому виду рыболовного спорта привыкший. Говорят, всю семью «таким Макаром» откормил до гаргантюашных размеров.
Поражённая сравнениями и метафорами Амброзия, Фрумочка наконец-то отважилась и с трудом оторвала от липкой вьетнамской клеёнки бокал, низведя его до уровня пухлых э’lips(овидных) губок, которые не первый год были с ботоксом на «ты». Криво и неумело наклеенные перламутровые ноготки удлинёнными бриллиантиками засверкали на чешском стекле, выгодно подчёркивая синеву её гладко выбритых носогубных складок.
– Что вы делаете, божественная, я научу вас, как надо пить коньяк, – молниеносно и раскатисто прогремел гостеприимный хозяин, заливаясь пенисто-ядовитой слюной в фарватере слов. – Бокал нужно держать как даму, за попу. Конечно, не все покусанные ромовые бабы лесбиянки и могут похвастать округлостями как у него, но скажите откровенно, кто из прелестниц не стремится к идеалу по форме, не зиждущемуся на материальной основе и вещественных доказательствах. А о содержании бокала позвольте уж позаботиться мне.
В подтверждение вдохновляющих на эротические подвиги слов (его выскочка прятался за ширинкой в ожидании сигнала к атаке) поэт подсунул увесистые красные ладони с бесконечными линиями жизни, переходящими в жировые складки-воланы, под основание сосуда вокруг витой ножки и с важным видом знатока виски продолжил научно-преподавательскую деятельность.
– Коньяк, моя вразумительная, пьётся подогретым огуречно-рассольной энергией, исходящей от обильно пьющего по-утрусски.
Они подняли бокалы и окончательно чокнулись.
– Я – трезвенница, – призналась Фрумочка, – вот одна моя хорошая подружка, маленькая прохиндейка и потрошительница бумажника олигарха Иштвана Карманова Анечка Полиэстер, может справиться с миниатюрным бочонком, а другая –  большая и плохая – Агаша Блюменфлигель, стоявшая роскошным  особняком  – даже говорить не стоит, такая она ведренная. Сами посудите, её вкус не выходит за пределы  шлягера «Отфакстротьте любовь по факсу» в исполнении Коленкорова с обнажёнными до пояса танцовщиками и подтанцовщицами, выдававшими расстегайчики и наотрез отказавшимися от фиговых листьев.
– Лично мне плевать на ваших подружек с высокой колокольни, и чем выше, тем лучше. Я представляю нас с вами мысленно движущимися в неразрывном танцевальном тандеме, – прервал Фрумочкины словоизлияния внештатный обозлеватель газеты «Необнародованные новости» Садюга, носясь по комнате с котелком поэтической каши в голове. – И тем не менее, как видите, засушливости я предпочитаю свист ветра, семенящего по полю парашютами оду Ваньчикам. Шикарное было время – тогда я получил год условно за разложение экстренного номера газеты на лужайке, где рядом с пышечками и булочками пристроился целый штабель досок-модельерш из дома «Пошугайка».
– Могу себе представить, если бы  на месте газеты оказалась я! Так что плевать с колокольни следует осторожно, вспугнут, ненароком подтолкнут, – хихикнула она, подавшись фронтоном вперёд (двумя тефтелями без соуса) к предмету своего вожделения.
– Опоздавшего на корабль за борт не выбросят, – вёртко  парировал скоросшиватель порванных чувств Садюга, не забыв погладить себя по плечу за остроумную находку и тут же, скомплиментил, –  растворитесь в улыбке, и обязуюсь выпить вас всю без остатка. Для меня не в меру начитанная  женщина – это целая наука, я готов внести в неё посильный вклад. Не зря же в школьные годы я мечтал о прогулочном катере марки «Не в свои самки не садись».
– Всегда-то вы вывернетесь, – в тон ему с детской непосредственностью поддакнула Фрумочка, почёсывая Геркулесовы столбы ног, – дайте мне закончить, МВДевушка я изнеженная, и алкоголь меня валит. Фрума пересела на оттоманку и вытянула ноги перед зеркалом. Амброзий усугубил двусмысленность её позы, поставив мароканско-японскую песенку «Раскинулись ноги в Сирокко».
– Ну, насчёт санок мы ещё будем посмотреть. В наших отношениях снег ещё не выпал. Не волнуйтесь, моя хлопотунья, ничего такого непозволительного я с вами не сотворю, ведь не зря за моей спиной шушукаются, что я импотент со стажем. Это, конечно, не основная моя профессия, которая должна приносить удовлетворение (у болгарских военных – это отдача в лечо), но в родном языке, могу вас заверить, я впечатляюще силён, чтобы удовлетворить самых взыскательных искусительниц в будуарах на широченных кроватях под желтеющими балдахинами. Доверюсь вам, моя прелестница, в последние пять лет я безгранично одинок в пределах одной взятой комнаты. Естественно, это лучше чем быть двуногим двурогим. Мой непримиримый друг детства, желчегонный поэт Викентий Шварк, известный вам как Опа-нас Непонашему, поэзию которого я активно презираю, как-то рубанул спьяну: «Мы живем в закомпьютеррорезированном веке, где групповое насилие принимает удобоваримые формы долевого участия в Интер-девочке пампушечке в сети Интернет, прямо на глазах превращающейся в Интерда». Конечно, в клёцках воспоминаний, можно и групповое изнасилование, это духовное ограбление с взломом, обратить в праздник солидарности беспринципных до поту трудящихся над женским телом, но я придерживаюсь разностороннего мнения.
– Раз Викентий не пришёлся вам по вкусу, то и мне он не ко двору. Это не потому что я не поддаюсь инструктажу, как во времена, когда приторговывала простынями и наперниками, не подлежащими разврату, просто вспомнила Опа-наса, когда мы имели несчастье слушать в «Клубе Интимных Встреч». Почему вы, Амброзий, не подошли и не высказали ему в лицо скопившееся в жёлчном пузыре? Вы излишне корректны. Ведь, из того чем вы поделились со мной я поняла – вас обоих так много связывало на живодёрном футбольном поле. Надеюсь, не всё упущено.
– С той поры прошло сорок лет. А тогда мне и солнышко казалось жёлтым птенчиком проклёвывавшимся сквозь белизну скорлупы облаков. Мы очень изменились внешне, и я решил понаблюдать за ним со стороны, щадя его почти женское самолюбие. К тому же я не знаю, что у него с мочевым пузырём, но говорят, он выписывает сразу три журнала. Теперь, я слышал от общих знакомых, он продолжает лезть во все дырки, всем интересуется, хочет знать всех и вся, и это вызывает у меня глубокое отвращение. В потугах, перенасыщенных банальностями, поэт сварганил трёхтомник «Временное затишье, как неустойчивое на ногах правительство, но без Керенского», в котором вывел формулу счастья уравниловки с землёй. Незаконнорожденное произведение готово к сургучной печати Оно значительно слабее его предыдущего спального романа «Бой боков при раздражающем факторе мулеты». Признаюсь, я не могу относиться к нему как к серьёзному поэту из-за попыток опустить меня перед коллегами, как шлагбаум нашумевшей Истории. Это какой-то свихнувшийся охотник за черепами и раскройщик их, мечтающий размозжить головы всем подряд, не воспринимающим его заумные шутки. У Опа-наса Непонашему удивительно устроен бунтующий мозговой процесс, без петард и мордобоя                обладающий способностью полемизировать с самим собой, вымогая у Всевышнего прощение, что с моей точки зрения в высшей степени аморально. Непонашему необоснованно доверился мне, что при его перебоях в сердце умирать от скромности просто смешно. Для меня его замысловатые высказывания звучат как набор усовершенствованной пошлости в геометрической прогрессии. Скажем, как гипотеза, страдающая перемежающейся гипертонией. Подытожу сказанное выше: всё, что пишет этот самозванный юморист, до слёз не смешно (в душе Садюга уже две минуты хохотал, рыдая от зависти). Я очень наблюдателен, и не мог не заметить, что у вас, Фрумочка, отекают пятки и веки. Разрешите мне предложить вам томик стихов Опа-наса, все брюквинские аптеки считают его лучшим мочегонным. Там при стечении публики подарочные экземпляры гулко раздавались по столам самим автором.
Фрума зарделась от мысли, что поэт смотрит на неё как на неграмотную, расписывающуюся на унитазе, читающую по ладони и как на лошадь, прошедшую жеребьёвку. По её лицу разлилась краска маслянистых глаз хозяина съёмочной квартиры, явно привыкшего получать от жизни денежное удовольствие. Если он навалится на неё всем телом, то пятиминутка любви будет напоминать её безуспешную борьбу с лишним весом. Она вздрогнула, поняв, что главной её задачей в этом случае становилось раболепное уподобление среднестатистической гомериканке максимально обнажённой улыбкой, демонстрирующей наибольшее количество коронованных заморским фарфором осколков зубов.
Фрума Пюльпитер достаточно криво усмехнулась, зная, что в этом она ещё не достигла желаемого результата, хотя и могла отсрочить момент близости, когда её шляпку венчал плюмаж Садово-Каретной лошади. Ей претила сама мысль форсирования горячих взаимоотношений, при их барахлящей системе охлаждения.
– При всех условностях не стану пренебрегать советом и воспользуюсь им. Я сочувствую вам, Амброзий, и томам книг выставленных на стеллажах, вышедшим из-под ваших натруженных рук, поэтому принимаю вашу сторону борца с юродствующим нонсенсом Опы-Викентия, как снотворного и живу как во сне. Я слышала, не припомню только от кого, что он даже не в силах отрыгнуть непристойную шутку. Похоже, что  знакомый вам с детства поэт из него так и не вышел,  достигнув такого возраста, когда уже не ты смотришь телевизор, а телевизор с недоумением поглядывает на тебя. Между прочим я с детства любил уминать полуфабрикаты за обе щеки за неимением третьей. Как сейчас вспоминаю заломленную за спину сцену расставания с Поджарской котлетой перед отправкой её в газовую печь. Но хватит об этом, почитайте что-нибудь из себя выходящее, мой пушистый верблюжонок.
– Ну, если вы так уж жаждете верблюжатинки, тогда извольте, – Амброзий победоносно встал в заезженную в иллюстрациях позу лицеиста Пушкина, и его понесло вовсю:
«Тяжёлые тучи сцеживали дистиллированную воду в унитаз природы. Гоготал гром. Молния перекрестила небо, жадно отхватив краюху горизонта. Откуда-то сбоку вошёл дождь, хлеща розгами по лицу. Любовную посудину прибило к  причалу безразличия. Из неё вылез саксофонист клоунской наружности. На него взирала безлюдная промежность долины Он расстегнул ширинку и любовно вынул загорелую самокрутку. Пальцы в перстнях засновали вверх и вниз по изогнутой трубе. Казалось он один, понимал, что любовь – это гребля, а незначительное увлечение – гребёнка. Глядя на него, создавалось впечатление, что он налузгался мыслей, и изрыгает их непотребными звуками. Саксофонист вожделенно посмотрел на распластанные молочные железы, в пелене синих бездн раздвоенного водоёма и прослезился от их глубины. Произведением искусственника заслушалась Анжелика – юное существо с растатуированной грудкой над вздувшимся животом, напоминавшей приборную доску кадиллака. Она доверчиво взглянула на музыканта, которому не нравился холодец студийной записи домашнего изготовления. Ей стало на минуточку нехорошо. Перед глазами поплыла, сорвавшаяся со щёк флотилия веснушек, когда он неспеша интубировал Анжелику саксофоном». 
– Потрясающе! По сравнению с этим до синяков избитые фразы графоманов кровоточат. Нет цены объекту подорожания! Дурацкий колпак представляется стеклянным. Словосочетания (по Садюжиему словосовокупления) вызывают бесконтрольные движения души, – и Фру-Фру, уложив пленительные руки на увесистые подушки брустверных грудей, украшенных не вытравляемыми сценами, нанесёнными иглой татуировщика, потянулась к Амброзию, но тот остановил её императорским жестом:
– Не сейчас, я не тот фрукт, который подают в номер, когда я теряю голову с женщиной, мне её приносит другая.
С присущим ему пафосом филателист, ездивший на иномарке, и подёнщик от поэзии Амброзий Садюга, не рассчитывая на вечерний улов девочек-завсегдатошниц перекрёстка, отхлебнул коньяк из запотевшего бокала, украшенного жирными следами его похотливых пальцев, отпечаткам которых искренне порадовались бы сыщики Скотланд-Ярда и, крякнув, блаженно скривился:
– Жаль, петь не умею, и на гитаре не бренчу, наяривая, как Опа, безнаказанно сопровождающий речевые клише, зато общественные танцы, эти кренделя ног на распродаже, танцевать я мастак. Вспоминаю, как в злосчастном «Шестиграннике» в парке Горького под занудно долбящие Буги-вуги, где в пьяном отупении хмельные лошади плелись косичкой, я грациозно танцевал аргентинское танго, в клинче упираясь в бедро сварливой бабёнки Вареньки Повидловой – индивидууму с оголённым пупком, годившейся мне в попупчицы. Мне не забыть её восторженных слов: «Если секс – это спорт, то у вас со спортивным инвентарём всё в полном порядке. Но вы, как мне подсказывает моё нравственное начало, не созданы для секса на бис». Варенька была мстительной сучкой, утверждавшей, что в упражнении с ограничительными кольцами я отношусь к ней как к гимнастическому снаряду. Ну что ожидать от рекламы спортивной машины, жужжащей мухой на трассе, девушкой с открытым верхом и ослепительной улыбкой, когда у неё длиннющий язык, которым она может, не афишируя отношений, запросто обогнуть земной шар скромных размеров!
Фрума не подозревала, что ей предстоит со стороны хламидника Садюги длительная осада, довершающая и превосходящая по напору картину «Взятие Бастилии», производившую захватывающее впечатление не только на французов, не пытавшихся предотвратить скандальное прошлое, но и на туристов.

 И не пытайтесь остановить время, чтобы выписать емуштраф.

     Глава 57.   Атакующие па

Тщедушный вечер разливал по низинам серый туман.
За (не)сущей стеной закашлял китаец. Значит, в Брюквин заглянула осень, умелыми мазками прокрашивая листву в багровые тона, расточительно подумал Амброзий и нетрезво качнулся вперёд, как бы компенсируя настоящее плюсквамперфектумом.
Со словами, ну и морока, когда полночи снится крестьянин плугом распахивающий двери, он приподнял погрузневшее за прошедшие в относительном безделье десятилетия тело и протёр глаза.
Своевластие беспорядка ощущалось во углах и посередине комнаты. На журнальном столике валялись незаконченные рассказ «Экономический пинок». Амброзий проковылял к музыкальной установке, находившейся рядом с письменным столом. Там зловеще зависла жёлтая эмблема с тремя назаборными математическими знаками поЗора, наискось перечёркнутыми безжалостной зелёной полосой, не являющейся следом от шпаги знаменитого закабальеро. Передвигаясь по вздрагивающей кривой, Садюга напевал стадный мотив, достойный Тираспольской оперетки: «Жить на пользу людям прекрасно, если вам посчастливилось встретить таковых, а если выпала удача, то постарайтесь запихнуть её обратно». Его маки щёк африканского комика содрогались. Мысленно он уже осваивал искусство обращать внимание вденьги и, минуя Фрумочкины подмышечные впадины, взбирался на пики сферических окружностей грудей, когда фальшивый блеск вставных зубов украшал её улыбку. Запуск руки под кофточку сравним был для него с ощущением невесомости, когда тебя не вздёргивают на крюки, но поднимают на смех.
– Вы случайно не потеряли связку ключевой воды нашего разговора и занялись художественным свистом? – прервала его раздумья Фрума, вызывающе обнажив нестройный ряд искуснейших зубов работы неизвестного мастера. Неуместным вопросом она как бы обрызгала перфюмной водой свою неувядающую душевную красоту, подозревая, что слова «Мы» без «Я» не существует.
– Что вы, этим уникальным божьим даром и прекрасным ночным загаром обладала на радио лишь одна  удивительная свистунья – Таисия Савва, – не заметил уксусной эссенции в её улыбке Амброзий, – за это, когда-то  совсем неплохо платили на госрадио. Как говорил мой престарелый соратник по перу Гоша Шприц по кличке одноразовый «Де Голь на выдумки хитра». Его мнение разделял чукча Каланча (литературный чешский псевдоним Ящик Недопил, закончивший два консервных банка). Я же свищу в гостях, поэтому меня  к себе никто не приглашает, чтобы не польститься.
Неутомимый рассказчик Садюга напоминал растратчика завлекательных фраз. Он пинг-пончато увязал в воланчиках-словах, не сомневаясь в способностях Фрумы ухватить их, после её предположения, что стрелочник, переводящий конспирационное дыхание на запасной путь, безвыходно проживает наследство в напольных дедушкиных часах, потому и является невыездным. Ничего не поделаешь, не только флибустьеры идут в браконьеры. Сердцу Амброзия почему-то захотелось петь. На язык напрашивались слова затасканного романса «Отвари потихоньку калитку...»
Фрумочка – представляла собой сочетание не вполне чистой накожной красоты с силой жюль-верновского дюгоня, которого гарпунили всем скопом. Она действовала отпугивающе на окружающих её, заявляя, что инопланетяне по своему происхождению итальянцы и французы, катающие на досуге шары планет. Плотно смыкая целлюлитные коленки, она давала понять Садюге, что ни за какие коврижки не признается в неумении готовить.
Притвора, отметил он про себя и томным жестом простил её непригодность к семейному очагу, вспомнив, как поваром, гордящимся поджаристой корочкой диплома, готовил на Рублёвке футбольное филе-Мазилово, борясь с пониженной сопротивляемостью организма к претендентам, но вслух произнёс:
– Хочется быть заслонкой в печи, в которой разгорается ваш жёлто-голубой огонь, но меня сдерживает  братская любовь к вашей собачке и к педикюрше, избавившей вас от педикулёза. Разрешите воспеть вас в лирическом романсе! Позвольте подсоединиться к вашему дыхательному аппарату – я никак не надышусь вами. Моё самоходное орудие любви подождёт. Если у очаровательной Фрумочки Пюльпитер возникнут вопросы, то я их усыновлю.
– Что же вы так поздно пришли в мою жизнь?! Ведь я грезила таким как вы наяву! – ахнула Фру-Фру, глядя в чернильницы его блудливых глаз и понимая, что молодость не заформалинишь.
– Автобусы не ходили, – однозвучным колокольчиком прозвенел слесарь-лекальщик от любви и человеческих душ Амброзий Садюга, и с содроганием вспомнил как его приводили в ярость и на Лубянку, откуда было рукой подать до лагеря «Зона изнурительных работ». За этим последовали назидательные слова беспощадного отца: «Познай себя, и тебе не захочется общаться с другими».   
За окном проплывало ажурное облачко, напоминавшее Садюге кружева женских трусиков, выглядывавших из-под юбчонки Фру-Фру, приобретённых ею на распродаже нездоровых тенденций и веяний в отношениях с завидущими подругами и союзницами.
– Я тоже пописывала стихи, при зачислении в институт за взятки. Приёбная комиссия поразилась, как умело я положила начало, перекладывая вину на конец. Но меня «ушли», со второго семестра, якобы за профессиональную непригодность для несения повинности в постели импотента-декана, где он грозил мне судом в инчах указательного пальца. Вот такая подоплека, понимаете, Амик. Время свободного падения непростительно упущено.
– У меня не вызывает сомнение, что к вам до сих пор «народная тропа» не зарастает, и надеюсь, мне выпадет пройти по ней, – хихикнул легко ранимый Садюга, в каземате души надеясь на воздвижение в свою честь несмехотворного памятника. Последние полчаса Амброзию не верилось, что в виде этого упитанного тела ему подвалило 120-и килограммовое счастье, которое может подхлестнуть куда-то слинявшую динамику в его рассказах.
– Давно уже заросла, –  разочарованно вздохнула она, накручивая колечко волос на обесколеченную корягу мизинца и почувствовав, что попала в квартиру рассеянного по полу склероза.
– Мне, лысому, соблюдающему праздник «Волосяного покрова» не угрожает волокита за волосы, и я не стану опускаться до разнузданной похабщины, хотя и числюсь в матершинниках. Вы обескураживаете меня – человека, переведшего на досуге XIX века А. Некрасова на приемлемый утрусский язык, а оттуда... просто страшно сказать, «Маленький Пук» с немецкого. Я понимаю, что искать скрытый смысл в ваших словах тоже, что параллели у меридианов. Я бы казнил себя, если бы проворонил, проворобеил, прогалчил женщину как вы – динамичную в своих суждениях. Меня поражает неприкрытая фиговым листком психология и бедренная зона животворных вливаний, лишённая насущных интересов и вооружённых конфликтов, красочно описываемых военными газетами, бряцающими языковым оружием. Кроме того, вы  больше других женщин напоминаете мне лошадь Пржевальского неизвестно по какому адресу. Я жажду как можно скорее приобщиться к вам и приобщежититься. За вас я готов хоть сейчас сложить голову к паху или стать сумчатым животным!
– Вы удивительный поэт-эрот, такого аллегоричного, как вы, я встречаю впервые. Невольно создаётся впечатление, что на краю смерти вы способны мечтать о золотой середине и там, не спросясь ни у кого ставить памятник знаку равенства.
– С вашего позволения мечтать о вашей середине, Фрума!  И памятник ставить единственной вам, возлежащей на подушках в моей любимой отчуждённой позе Книжного развала.
– Не преувеличивайте мои выпирающие достоинства и глубоко скрытые прелести, которые один начинающий приставитель поэт-бодрячок, подогреваемый постельными грелками воображаемых страстей до 120 градусов по Фаренгейту, относил к труднодоступным территориям. Он похотливо описывал их в виде чернеющего провала вожделенного входа. Принимая во внимание его никчёмность как должное, я в благодарность за язвительное замечание посылала проклятия по пневматической почте, сопровождая их донесениями на Лубянку. В результате моей бдительности этого идиота всю жизнь преследовали аварийные любовные ситуации и зипперно-чемоданные настроения. Помнится, у Зосиного дома я тоже давала вам неприкрытый повод с визитной карточкой, с указанием моих личностных данных – 120 на 185 на 53, позволю себе эту аббревиатуру. Хватаясь за соломинку, я не пытаюсь её подстелить.
Исполненная оттаявших чувств Фрума  закатила глаза под протекающий потолок, заклеенный лейкоплпастырем, а не под кровать, где превесело собиралась уйма пыли.
– Ну как же, моя девонька, я не забыл встречу у Зоси Невозникайте. Это было, это было... ага, вспомнил, в тот вечер, когда я намеревался пригласить вас на премьеру спектакля по моей пьесе «Кукиш вам», в ней я давал всем понять, что не собираюсь слагать свой штандарт стихов к ступням «Костлявой».
– Да, но тогда мы с вами ещё никуда не ходили. Вы меня никуда не приглашали, даже в кафе-мороженое «Белоснежка и Sev-en eleven». Я так боялась, что нашему знакомству угрожают вялотекущие кровью из носа счета по отмщению, и всё с ними связанное.
– Истинная правда всплывает подлодкой, но я обещаю исправиться. Свет тогда отключили, и пришлось все декорации для авангардной пьесы «В скверах, склерах и склепах – от усохшего на корню до усопшего» выносить из туалета самому.
– Почему из туалета? – схватила Фрума запальчиво его руку, уверенная в том, что чем старше женщина, тем длинней юбка.
– Во втором акте, занятый в роли мужа, обманутого в продмаге продавщицей с хорошо выпеченной попой, я произношу ключевую фразу: «Все качают свои права – оттого столько бесправия на водокачках», и ни слова о подаче в антракте антрекота антропологу в ресторане котяр «Антре кот». В переводе на урду фраза звучит так: «Поймёт ли когда-нибудь этот помёт, что он сущее дерьмо?!».
– Впечатляющие созвучия, ничего не попишешь. А что происходит в 3 акте? Кто не может устоять перед экспонатом в 8 инчей?
– Вы правильно угадали, жертвенная вы моя, – это экстраординарный акт под душем Шарко, ставший плацкартным местом постоялого сожительства героя пьесы с нетерпеливыми героинями. Любовный акт завершился изъятием инструмента из производства  и герой запел облагороженным от хлорированной воды тенором:

С действа был я инициативен,
ел подряд под пенящийся пивень,
повышал осетровый надой
В скубадайвинге прыщей под водой.

– Какой тонкий, изящный, текст! В нём слышится призыв к ритуалу наполнения пустующего желудка. В вашем присутствии у меня появляется неописуемое ощущение, как будто бы смерч поднимает меня за воротник декольтированного манто, которое я оставила дома, с намерением вытряхнуть из него.
– Не я вам судья, но вы правильно подметили, и текст, надо сказать, не самый короткий, всего тридцать три нравомучительные секунды. Откроюсь вам. В этой сцене, полной откровения, обещала участвовать Лукреция Чеснокова подружка Двойры Чулан (эта лярва полгода была духовным убежищем, оставалось только перебраться в него). Запомнится мне стерва Лукреция на всю жизнь идиотскими идиомами и предложениями вытаскивать пробки из бутылок зубами, чтобы они не перегорели. Представляете, какая наглость! Сколько в ней заносчивости и фандебоберу! А сама, сука, скурвилась на репетиции – отказалась отдаться мне в кимоно. У неё, понимаешь, папа на Халхин-Голе с японцами сражался. Ей темно показалось, и струя слабая. Душ Шарко ей подавай! А что я могу поделать? Пятый этаж и напор у меня в квартире с возрастом не тот. А расстались мы с нею из-за татуировки на животе «Не влезай, убьёт!» Не понимаю, почему идиоты теряли из-за неё голову. Возможно их побелевшие от времени черепа найдут где-нибудь в пещере. Я ж, как тот инспектор, женившийся на очень разборчивой кукле обманным путём – в результате контрольной покупки. Давайте, я вас на заглавную роль заангажирую?
– С удовольствием. Сама я без особых претензий. Мне чужды натюрморты с оглохшим пейзажем. Это у меня наследное от отца-шахматиста. Он ценил в игре свободу передвижения фигур, но когда его охватывал ужас, пытался подкупить его и задобрить.
– Прекрасно вас понимаю. Я не за особые художества ратую, не зря же меня причисляют к неликвидным святым, хотя я и задушил три носовых платка, а так называемые друзья несмотря на мою неуживчивость используют меня для ловли на живца. Думаю, вы, Фрума, принадлежите к народу, остепенившемуся за сорок лет хождения по пустыне. Но я, не могу себя к ним причислить из убеждений антисемитского характера. Неимоверным усилием воли я уже достиг того преклонного возраста, когда спина не разгибается в обратном направлении. Поглядывая на вас, я понял, что и на сову нападает просветление, когда в лесу темнеет.
– Судя по звукам, издаваемым вашими по всей вероятности артритными суставами вы были бы отменным скрипичным мастером, – Фру-Фру наморщила чайный носик с двумя отверстиями.
На глаза её непроизвольно наворачивалась влагина, когда она вспоминала как зарабатывала варикозку в подворотне в игривых историях неразделённой любви и на плюшку с маслом, в то время как на углу её подруга, лотошница-мексиканка,  продавала с молотка подкрашенную стекловату.
– Вы хотите сказать, что я похож на артритника? Ошибаетесь в обществе бездушных зеркал я несговорчив, – изумился её проницательности Садюга и придушено расхохотался, – а при моём неустойчивом весе, брюки как супруги, то сходятся, то расходятся.
– Не обращайте внимания на мои девичьи домыслы. Представляю, какие безумные деньги вы вложили в постановку, соизмеримые с расходами на перекрытие сибирских рек. Простите за сравнение, оно вырвалось из уст моего репрессированного брата, когда его, влюблённого в своё волосатое тело, забрили в армию.
– Эти родственные пустяки не должны вас беспокоить, Фрума, главное, чтобы коренное население рта – зубы не испортились и страна не отощала. Не страшен чёрт, как нам его Малевич! У меня имеется уникальный опыт – мне первому в эмиграции удалось опробировать и выгодно перепродать родину. Запомните, если цель оправдывает посредственность, невозможно разобраться – кто адвокат, а кто подсудимый. Так что ущипните меня! Или я сплю?
– Нет, вы бодрствуете. Хотя я выгодна и доступна, но как у многих актрис у меня тоже имеется хранилище страшных тайн, которыми они пробивали себе путь на сцену. Правда, в узком кругу знакомых я на удивленье скромна. Ну какая из меня актриса? Вы мне безнадёжно льстите. О роли героини я даже мечтать не смею.
– Сущие пустяки. Вы с ней легко справитесь, как борец сумо(м), приглашённый на недозволенный приём. Это же ваша весовая категория. В пьесе, как в борьбе – главное издавать понятные слепому зрителю звуки. Диапазон их – от унитаза до рукомойника кумовства и сразу под душ, – с этими словами Садюга с удовольствием, на скрывающем прыщи бородатом лице одной рукой ущипнул Фру-Фру за ягодицу, а другой прихватил себя за грудь молочно-войсковой спелости, как бы напоминая себе, что статья «Метаболизм и яйца Фаберже» ещё недописанная. 
– Ой! Ай! Уй! – разохалась кандидатка в примы. Во рту у неё почему-то появился привкус индонезийского каучукового шоколада, который с час назад рекламировали по телевизору.
– Вот видите, у вас всё получается, – обрадовался Амброзий, – считайте, что вы приняты в труппу. Так что не волнуйтесь, моя прелесть, вопрос созидательного участия мы рассмотрим в рабочем порядке, прежде чем кто-то из зазевавшихся недоброжелателей наложит вето в штаны или эмбарго на ввоз любви.
– Нет слов, чтобы выразить благодарность, Амброзий, любимый. У меня такое ощущение как будто бы я встала на передовую вахту вытяжки желтков из яиц. Афиши будут?
– Афиши будут, непременно будут, несмотря на оползни и поползновения, – подтвердил он, вбирая голову в плечи.
– Тогда я закажу себе по этому случаю «Фишки в кафтан».
– Но вы же не травести! И почему Тришкин? По слухам он выступал против империализма и гомосексуализма с его сочленениями.  Я и без него на афишах обнажу вас достойным образом. Ваши прелести предстанут во всей красе. Их будут  рассматривать студенты, знакомясь с незабываемым местом лишения свободы.
– Нет, я настаиваю хотя бы на пеньюаре!
– Блестящая идея посетила осветлённую головку. Специально для него я сконструирую откидную инвалидную коляску для у тех.
– Не поняла. Вы имеете в виду тех у кого стоимость обеда прямопропорциональна вместительности желудка?
– Не совсем так. У героини параплегия – нижние конечности занеподвижнели и она временно прикована к коляске.
– Какая жалость, зрители не смогут насладиться моей упитанной фигурой шахматной королевы, ходящей окольными путями.
– Не стоит огорчатся, к концу спектакля больная чудом избавится от лазутчиков-тараканов, размножившихся в её мозгу. Учтите, чем глубже я ошибался в женщинах, тем им было приятней.
– Кажется, вы потратили все эпитеты на меня, ничего не оставив другим жаждущим поэтам. А с паклей я привыкла считаться, приходится её подкрашивать, чтобы седина не пробивалась наружу.
– Вам ли жаловаться на фальшстарте забега к славе?! Это я лыс, на манер выбритой барабанной коленки под палочками пальцев.
Обуреваемый неправдоподобными чувствами, мерно раскачиваясь на оранжевых каблуках, куцый Садюга нежно гадил бархотку кожи на Фрумочкином белеющем предплечье, выводя для себя уплощенный вариант закона притяжения к женщине.
– Мне импонирует любопытство, оно почти всегда чистое и немой вопрос в силках ваших глазах – стоит ли напрягаться, чтобы давать в ответ? А венчик рыжеватых колосьев по  репчатому периметру вашей головы сродни ореолу святого.
– Ну что вы, я далеко не святой, и не претендую на это звание. Я обыкновенный поэт-эрот с писательскими наклонностями.
Знаете ли, – ни с того, ни с сего заностальгировал Амброзий, – меня не приняли в Литературный институт потому, что, как объяснили в приёмной комиссии, заканчивалась война в Северной Скорее, и пришлось довольствоваться вагоноустроительным факультетом Железнодорожного техникума им. Л.М. Кагановича с услугами студенток, после посещений столовки «Паскудный паёк».
Говорят, если бы Адольфа Гитлера приняли в Венскую Академию Художеств, то не было бы Второй Мировой войны. Не хотите же вы навлечь на себя порчу невинных подозрений, а на мир пожар Третьей Мировой?! – возразил я им. Потом, выяснилось, что декану журналистского факультета вздумалось принять репрессивные меры к таким абитуриентам, как я – он придерживался директивы: «Мы дадим отпор, если власти замки сменят».
Назло ему я поступил, только для того, чтобы присутствовать на зачатии зачётной книжки, в которую ставят «Зачёт». Ничьи происки не могли сломить мою волю и... я не перестал писать в стул, потому что тигр полосат из-за того что загорает в кустарнике. Небезызвестные вам органы, далёкие от желания порадеть к ближнему, вынудили меня остаться на бобах, а я отверг их убедительную просьбу (меня уже тогда распирало от капустной гордости).
Чтобы не выйти в тираж, я эмигрировал как преследуемый от дома до работы неразборчивой в средствах достижения меня домработницей, вооружённой до зубов свидетельскими показаниями соседей. Я не издаюсь в миллионах экземпляров из соображений предотвращения массового психоза, грозящего охватить покинутую мной на произвол судьбы страну, связанного с появлением моего мультисленгового  Собрания Сочинений.
– Милый Амброзий, вы не представляете себе, как неприглядно видеть в вас в стареющих фразах с козлиной бородой – пятьдесят третьего погибающего Пушкина без пули в груди!
– О дуэли не сетуйте. Завтра же сделаю общий рентген, чтобы убедиться, что все мои 208 косточек на месте, включая две замоченные воротничковые рубахи. Между прочим, с вашей трапециевидной фигурой впору летать под куполом цирка в свете прожекторов, – прослезился Садюга, и наугад нажал на пульте одну из десяти кнопок, в предназначении которых толком не разбирался.
Из динамиков плавно поплыли пузырьки танго, заполненные проточными словами. Звуки извивались гремучими змеями, а набухавшиеся басы подняли слой годовалой пыли с полу.
На душе становилось неизмеримо чище. Туманные взгляды великих бардов с портретов на стене рассеивались.
Приятный тенор Адама Астона середины варшавских 30-х годов, жалостливо зашуршал в куксящейся польской манере: «Ты жучишь мне, а я тебя не жучу...». В переводе это звучало, как некто Вася Репкин на лагерной линейке давал честное пионерское не перенимать у звеньевого хулиганские привычки и не жучить кошку, не проконсультировавшись с мышкой из Первого отдела.
Внутри Амброзия разрасталась обильная жалость к себе, орошаемая неподдельными слезами. Если природа когда-либо изобретала фигуру с рюмочковой талией на двух аппетитных окорочках, то это могла быть только Фру-Фру, окунавшаяся в глумливый гламур, когда она стаскивала зубками перчатку, обнажая босые пальцы. Излишки сексуальности взвалились на него тяжёлой поклажей, накапливаясь передозированными эмоциями. Избавиться от них можно было только на фаянсовом унитазе. Он извинился, – пойду приобщусь к стульчаку! Из чего  Фру-Фру вывела, что Садюга не отказывает в шалостях своим облысевшим половинкам, не забывая, что лучше всего жениться на больших деньгах до девальвации. По-иному интерпретировав лакомую песню, она вспомнила венгерского забегуна в ближайшую лавочку – упоительного Ава Кума Королю, проживавшего в Пряничном домике покрытом Кромвелем и в трезвом состоянии работавшего коРаблекрушителем в библиотеке судостроительного завода. 

          Если не в меру до(гадливого) спросить, кто поджёг Рейхстаг –
                Ван Гог или голландский коммунист Ван дер Люббе –
                он не задумываясь выпалит: Гоген!
      
     Глава 58.   Танго

– После выбросов космической энергии стихов, заложенных во мне в избытке, я штудирую юмористические журналы, издевающиеся в мягких обложках над потребителем и сразу же обращаюсь к моему спасителю – танго. Оно для меня, как для китайца податливый Шарик над столом для пинг-понга.
На окраинах Буэнос-Айреса конца XIX века заметили, что не человек создал танго, а танго превратило обезьяну в аргентинца Гонсалеса (он же Ганс Юбер Аллес). Не потому ли я поднимаюсь с постели в ритмичном танце, и с ним же ложусь, – выпалил Садюга, и его аж передёрнуло от предвкушения спаривания с издерганной партнёршей в пресмыкающихся па.
– Признаюсь вам,  танго представляется мне подготовительным шагом к устойчивому пороку – соитию. Ведь гипотеза не женщина, ей не угрожает неподтверждённая беременность, и Фаберже –не яица наперебой. Она бездетна, как пепельница без окурков. Полагаю, что столь колоритная фраза задевает ваше самолюбие, ну что ж, я заберу её обратно при условии, что вы соответственно запакуете её, хотя осуществить ваш каприз сложно.
Скажем, если бы мне предложили стать членом предложения, я бы склонился именем прилагательным к горлышку бутылки.
Конечно, я смещаю изжитые понятия и бросаю вызов вашему взыскательному вкусу, но я не в силах противостоять искушению казаться лучше, чем я есть на самом деле.
Не представляю себе, что бы вы сказали, если бы узнали, что вчера я записал глазок в двери на операцию «Лейзик» к доктору а ля Руза, на досуге выбивающего десятичную дробь из барабана.
– Вы, Амброзий, выглядите опрометчивым телёнком на выгоне. Делать ставку на других, то же, что расставлять капкан на себя или ковыряться шомполом в зубах. Предостерегаю вас, как видавшая виды на сожительство и пейзажи Италии, представляющейся мне на карте чулком, натянутым на подбитый Сицилией сапог. У вас в квартире как в Лувре – не скульптура, так портрет, – пропела Фру-Фру, прохаживаясь по рассохшемуся колышущемуся паркету.
 Садюга импонировал ей арканящими пиявками губ, ищущими доноров для выживания и по-пионерски готовыми к липосакции.
Её, привыкшую заниматься любовью во всеуслышание с улыбкой, натянутой на прямоугольную рамку рта, так и подмывало открыться ему, несмотря на вентиляционный ветер, пошевеливавший наклеенными ресницами. Короче, они не испытывали взаимной неприязни. Но в доме, не нюхавшем настоящего биде, подумала она, стоит быть поосмотрительней в поисках скрытого сейфа. Садюга (человек с осьминожьим взглядом) ощупывал жертву прежде чем нанести удар вполоборота. Он не был трансвеститом, но мысленно уже натягивал кружевную арматуру её трусиков. Не прибегая к помощи ассистентов-щупальцев, он как в сомнамбуле, как и полагается поэту-эроту, отщипывал пузатые виноградины, шариками взлетавшие по его глазным яблокам к отражавшим их хрустальным подвескам вывезенной из Утруссии египетской люстры.
Тяжело дыша, любвеобильный кобелёк Амброзий слизнул обильное слюноотделение, вообразив себя в собственном дельфинарии, затем вытер выпотевание на изборождённом непосильными мыслями вольтеровском лбу и закурил сигарету (обычно он не пользовался зажигалкой и прикуривал, когда у спички вспыхивал бурный роман с коробком, причём Садюга был уверен, что им несомненно удастся избежать медового месяца ужасов, подслащенного африканскими пчёлами-убийцами). А пока Амброзий маскировался клубами едкого дыма, как блюдцеглазый осьминог чернильными выбросами при появлении смертельного врага. Последнее время он обходился себе слишком дорого, поэтому останки воображения стягивало жгутом, и поступление крови к взбудораженному мозгу поубавилось.
Про себя же Амброзий Садюга обложил бдительную Фруму пушистыми поэтическими словами, чтобы та не ушиблась в случае непредвиденного морального падения, катаясь по гаревой дорожке на маккиавелике. Ему хотелось побыть с ней ребёнком, играющим со спичками, кинуть свой корявый якорь в её устье, чтобы прочнее  в нём зацепиться. Его не покидало предвкушение томительного чувства, что на конкурсе судебных экспертов ему наконец-то присудят условно премию за фотографию «Мёртвая тишина».
Он чмокнул Фруму в ближайшую к нему пунцовую щеку, хоть сейчас готовый рвануться с ней в танго, сломя голову на левое плечо. Ему вдруг захотелось задохнуться душистым горошком на её кофточке, сбросив с себя атласный халат с двумя мировыми полушариями, искусно налепленными на шелковистую ткань ниже широкой спины. Этому непредвиденно помешал её пёстрый галстук. Садюга, человек не сделавший никому ничего плохого, кроме как ставивший подножку мотоциклу, готов был дать голову на отсечение, он ей шёл к лицу, как «Всаднице без головы».
В ответ на его размышления кто как одет, её реакция обрела форму выпадов ударных-коленок в ритме навязанного им танго и насмешливых панисестренских комплиментах с оттенком польского панибратства, которое было сродни телевизионным выступлениям кавалергарда Кэртиса Сливы, в котором ощущалась уличная польская косточка наведения порядка без разрешения полиции. Вот она, взымаемая почасовая оплата за минутные слабости, откачиваемые с помпой, спохватилась Фрумочка, но поздно – отношения с потенциальным самоубийцей, испытывающим космические перегрузки при взлётах поэзии на лестничной площадке – Амброзием завязались. Экстраполярные выверты травмированного Амброзия Садюги при попытке к бегству из супружеской постели не будили в ней обозлённой львицы. Кто-то сведущий предупредил её, что экспериментаторы вроде него с трудом отличают буддизм по утрам от послеполудненного мудаизма, когда устаревшее оборудование по бурению дамских скважин отдыхает после интенсивного просмотра интернетной порнухи.
Ещё её набожный отец-подводник, человек преодолевавший любые обступавшие его стены, если их кто-нибудь за него разваливал, был уверен, что уменьшённые шпильки костёлов служат для укрепления корней волос, а возвышенные цели для уничтожения их глубинными бомбами, предостерегал Фру-Фру от неосторожных движений на ложе раздвижной любви. Она – марионетка с развязным поведением на шнурочках понимала, что не сможет низвергнуть непредсказуемого типа Садюгу, посылающего с запозданием вдогонку замусоленную открытку с пожиранием счастья.
Но у выдры-Фрумы имелся опыт выслушивания инфантильного трёпа злонамеренных старых балбесов, когда она закидывала за плечи сомлевшего тела затихающий ливень волос. Сухие веточки её пальцев с пунцовыми ноготками хрупчато захрустели, исключение не составил, подавшийся в отставку от боковины чашечки бодрящего кофе мизинец. Она заметила, что в отличие от него её характеризует бережное отношение к кольцам, что присуще в высшей степени шарнирным непоседам-примадоннам.
Но если браки совершаются на небесах, то где небосводники, проторившие гравитационную дорожку в космосе? Супружество – проблема с одним заданным стрекачом, и собеседование, которое не каждый способен пройти. И кто как не Фрума знала это, вспоминая опостылевший ей бытовой прибор первого мужа.
Магнитофонная запись вызвала у Амброзия подёргивание горбинки носа. Завладев обманчивой ситуацией и подняв игорные домики бровей, он смахнул с лица  опилки мужества, превращаясь в медвежонка, вспоминающего пятёрки – табельное оружие в борьбе с родителями за посещение кино. Отношение Фрумы к Амброзию всё больше походило на привязанность лодки к пристани. В горле Садюги саднило от польского шипения с пришепётыванием после вялых телодвижений, закутанных в ворох ностальгии. Сладко потянулось ликёрно-тягучее танго:

Принимать морские ванны,
Пить прохладные напитки,
Жажду утолять из сплетен,
Ловко сдобренных враньём,

Мы готовы спозаранку.
Мы – марионетки в нитках,
Спутавшихся на паркете,
Перед людом предстаём.

Разноцветные обёртки,
В танце страхи безутешны.
Смешана любовь с расчётом,
Джином с тоником что впредь...

На столах «Клико», креветки.
В воздухе вопрос повешен,
Почему во всем везёт нам,
Стоит только захотеть?

Чиним ритм беспрекословно,
Избегая в частном трений,
Мы на несколько ступенек
Выше остальных, ну, что ж...

Это было не под Ровно.
На Руси другое время.
Переходит в наступленье
В танго «Изощрённой лени»,
Не как в прошлом, без гонений,
Золотая молодежь.

– Извините, Фрумочка, – подпрыгнул к плееру Амброзий, задрожавший как цуцик, – просто хочется набить морду и плюнуть туда же тому, кто записал мне это козлиное скакание с беззастенчивым ляганием в пах, предназначенное слюнявому молодняку, который принято называть Золотой молодёжью. Подхватить какую-нибудь заморскую болезнь и закружиться в ней в вальсе – это не в моём стиле. Поэтому я отказался от легкомысленных вальсов в пользу порывистого уроженца Аргентины – танго. Я не один семестр подвергался жестокому обучению в мужской школе и хорошо знаю, что в конце концов означает у юнцов. Так что позвольте мне, почитателю вин и танг, найти что-нибудь более приемлемое для нас, не то клянусь, алькаидствующий пакистанец будет умерщвлён не по моей воле. Кстати, вы не обращали внимания на звенья цепочки, цепляющиеся одни за другие, как горцы на Балканах или на Кавказе в мужском танце? Но я не прибегаю к уловкам. Я отбегаю от них. Приглашаю сеньору Хитрость с молодой тростью в руках на танго и заходясь в па, аккуратно раскладываю шаги по полу дома, где гостей рассовали по его крыльям до того как дом взлетит на воздух, вдоволь обдав жильцов ароматом растворимого кофе.
– Всё это сумбурные россказни. Я не склонна потакать мужским слабостям в отношении кабаков, где собираются огромные полуголые мужики с корпусами недостроенных зданий, – гордо вскинула нижний подбородок Фру-Фру, выглядевший увесистее верхнего, успешно миновавшего шею и мягко уложенного на заплывшие жиром ключицы, не знавшие переломов. Она догадывалась, что в разутом виде Амброзий строит из себя набоба, и вытащить его в гетеросексуальное кафе «Васильки и Маргаритки» на берегу океана, где ветер сыплет сахарный песок в глаза диабетикам, может оказаться непосильной задачей. Интересно, что после показательных выступлений в икоте кафе «В. и М.» посещала её подруга Урсула Недобыта, узнаваемая по белым колоннам ног и поклоннику Али Гатору (в трезвые дни они вальсировали педалями вдоль мочеиспускательного Канал-стрит заселённого китайцами).
– Зря не соглашаетесь, среди горцев встречаются милые ребята, – подмигнул поэт-эрот и знаменитым жестом Рафы Надала на корте с явным облегчением поправил врезавшиеся в зад джинсы. – Я уверен, что при остром желании вам не составит труда освоить орангу-танго аргентинского бандеониста Астора Пьяццоллы, – надорвано передислоцировал Амброзий Садюга разговор в иное русло.
– Вы так в этом уверены? – подыграла кокетливо плечом Фрума, – вы – баловень никудышных женщин, решайте сами. Вы – это вызывающий дефицит, к которому стремишься как к чему-то недосягаемому. Ради вас я способна на грильяж, трельяж и сумасшедшие выдумки, но только после разгрузочной диеты в Буэнос-Айресе и верховой езды на ламах в горах Перу. Никогда не забуду, бедных животных переживших выкидыши из-за стресса. С тех пор, как я сбросила сорок кило, сидя на Кремлёвской диете в пивном баре секретных служб «Воротник опустили, не замачивая», меня не покидало ощущение, что я выкрала у очередного подлеца удостоверение личности, развалившейся на диване надвое, с одним только намерением – выложить всю правду в глаза и плюнуть ему в лицо.
– Наши ощущения совпадают, –  они выслеживали меня в кафе «Закладка на память» под аккомпанемент музыкантов, наяривавших на народных инструментах. Тогда за аперитивом я наболтал много лишнего с родоначальником комиабсурда и стоматологической гинекологии Горджесом Озверяном членом ассоциации стада альдебаранов от гинекологии «Трио Лос Пальчес».
– Амброзий – вы загадка, и я посвящу вас в историческую мансу как Клео “Patria or Muerte” выиграла пари у генерала в лампасах Марка Антония, угостив его эпикурийским обедом. Зная негативное отношение Марика к подкожной жировой клетчатке, Клеопатра, распускавшая слухи о себе, несшиеся как наскипидаренные, наподобие вязанья. Клео растворила в кубке с уксусом жемчужину и подала её к столу. И тогда Марик, рекламировавший римские гробы из высококачественного марева, приступил к спиртному омовению желудка, перед разгоном студентов- ортодоксов, Стеной Плача выступавших против царя Ирода (не помню какого по счёту).
– Подумаешь, дайте мне соответствующий кубок, и я растворю для вас любую курортную жемчужину у самого синего моря. Я сделаю для вас всё в пределах моих мужских возможностей.
Ваши провокационные слова, Фрумочка,  обязывают меня к аналогичному деянию. Но я уже года два как не Казанова, что по совершенной случайности совпало с началом несанкционированной индустриализации Бразилии, когда туда заехали, пьяные маленькие люди с их уменьшительно-ласкательными лилипутскими радостями, чтобы раскачиваться на обильной трапезе под куполом цирка. Поверьте, в моём невнятном суповом наборе слов нет и капли тщеславия. Меня и так всюду поносят на руках бесчувственные, оловянные души. Но я продолжаю любить танго даже в дымчатых очках, когда с кисельных берегов реки тянется запах кипячёного молока. Я обожаю его, возгоревшись к нему безотчётной любовью, – заигранной пластинкой зашёлся Амброзий, смутно подозревая, что для того, чтобы употреблять избитые и заезженные текстуры фраз, не обязательно быть Садюгой.
От их повторения Амброзий почувствовал, что его кондовый утрусский язык отекает, наподобие нижних конечностей страдающих варикозным расширением вен, не испытавших прикосновения компрессионных диабетических носок.
– Это уже совсем другой коленкор, – послушно согласилась Фрумочка Пюльпитер. – А за что вы так любите танго? Помню, в далёкой молодости я подхватила грипп и закружилась с ним в вальсе, а потом в жёлтой прессе появился слишком подробный отчёт какого-то писаки с одетой женщиной, но это была не я.
– Вот видите! Да как же не влюбиться в танго?! Посудите сами, в нём я могу выразить ногами всё, что думаю о партнёрше. Если хромой танцор, пекарь высокого  замеса, предлагает вам заняться с ним кексом, представляете какие ювелирные кренделя он способен выделывать ногами из вымученных изделий?! Но когда сосед доносит на соседа, я выступаю против народных танцев.
Некоторые тангоненавистники, вместо того, чтобы заняться выпечкой, добывают булку в солёном поте лица. Так и человек, оторванный от танго, сравним с пуговицей, вырванной с мясом из вегетерианского пиджака – ему нет предназначения, а я обожаю танго, надеюсь, такого же мнения придерживается наш, из-за танго непонятно почему избранный президент, Ох’Рамма.
– Понятно, а как же я? – захныкала Фрумочка, думая, когда же прекратится словесное извержение ментора в пылу магменной беседы, – я уже безостановочно ревную вас к танго, Амброзий. 
      – Не надо, это танец гарцующего горца, и чтобы смягчить негативное отношение к нему, вернёмся из прошлого в мир компостирующего аргентинского билетёра – в танго «Ля Кум Фарси ты». В тысяча девятьсот незапамятном году мне удалось беспошлинно вывезти его партитуру в фалдах смокинга, сработанного ещё рабами пошивочного сектора Рима, где на прилавке перочинно лежали ножи и снасти. Страстное танго зародилось на  криминальных итальянских окраинах Буэнос-Айреса, где вино до сей поры захлёстывает флибустьерские глотки, а партнёрши принадлежат к породе дев, с которыми никогда не уверен, проснёшься ли ты завтра. Там в жилах танцора бурлит свекровь, а по периферии рта партнёрши сверкают молниеносные кинжалы помутневших от страсти глаз кабальеро, ведущего в танце.
– Я поражена вашими знаниями, Амброзий! Вы абсолютно не похожи на мелких людишек, рассказывающих мне часами о свиноводстве в государственном масштабе. Не вызывает пастеризованного сомнения, что мне суждено любить вас навзрыд и читать взахлёб, хотя тревожит неизвестность, кто же меня откачивать будет?! – воскликнула она восторженно, в мыслях сравнивая поэта-эрота Амброзия Садюгу с жалким дилетантом-партизаном от любви Тихоном Излучиной, которого многие годы осуждала за незапланированные нападения с тыла перед сном.
– Здесь вы по-дилетантски ошибаетесь, Фрумочка, знаниями обладают только монстры-циклопы во внеурочное время недопитий и перепитий. Кстати, вы знаете, кто такие циклопы?
– А как же! Амброзий, вы обижаете меня своими необоснованными подозрениями в невежестве. Я не какая-нибудь там хабалка, и приметила в ваших словах завышенную самооценку. Но вам я многое прощаю. Вы красиво описываете обыденные вещи, и я не в силах противостоять, соблазнитель вы этакий! – простонала она, с особой силой почувствовав, что не время переступать порог дозволенного с переполненным мочевым пузырём после таблетки метапролола, принятой от давления и захлёстывавших её новых чувств, когда не знаешь, как поступить со старыми.
– Между прочим, я и пишу в пределах недосягаемости презираемого мной обывателя, щёлкающего телевизионные каналы, как семечки. Но для вас, резвой босоножки, я приготовил нечто иное, назовём это «Советы женщине в тапочках с помпонами в растоптанных чувствах» – продолжал, взбодренный поощрительным замечанием, Амброзий, – но всё это при условии «если»:
Вы читаете от корки до корки, питаясь мякотью. Исключайте диагонали и периметры, уводящие тексты из поля зрения.
Вам удавалось измерить у себя температуру вскипания крови от негодования, то никому не сообщайте точных цифр.
Вы плохо слышите? Я плохо вижу то, что вы плохо слышите.
Вы считаете меня чудовищем, тогда извольте записать месторождение бесполезного ископаемого.
Забываете обо всём на свете? Положитесь на меня, отжимаясь на моём «снаряде» и подскажите, где находится чековая книжка.
Он встречается с Грифельной доской? Пусть он вам уже пишет.
Вы перепутали приличного мужа с любовником, выходящим за пределы приличного? Сделайте вид, что пишите заявление о разводе и попросите его расписаться в книге посетителей.
Пользуетесь спросом? Не забудьте спросить о рыночной цене.
Вы увлекаетесь древностью, то я и есть тот самый случай.
Шпалоукладчицей в люльки желаете произвести фурор в роддоме? Окотитесь, ощенившись и забейте на всё стрелку.
Попали в неловкое обличительное положение? Не замалчивайте какой набитый дурак вас в него поставил.
– Вот и всё, а чтобы избежать часто встречающихся в танго грубых ошибок, я покажу вам мой Охотный ряд элегантных пируэтных выпадов, они срабатывают как автостоп – один из приспособленческих способов передвижения в космическом пространстве, основные же па вы освоите в условиях, приближённых стрелкой часов к нашим будуарным развлечениям.
– Согласна, – заверила его Фрумочка, – я всегда отличалась заметным прилежанием со стороны и, перекатываясь на другую, брала уроки банальных танцев у... Потом он (по цепочке) передал меня прямо в ноги ловеласу в комбинезоне из Театра преКрасной Армии, всё забываю его имя, ну, тот, что играл главную роль в «Учителе танцев» Антилопа де Вега, то ли Сельдереев, то ли Сельдин. Он прислал мне уведомление о соитии, снабдив его букетом свежайших роз, и тогда я согласилась безо всяких обиняков. Ему нельзя было отказать... во владении искусством втаптывания возвышенных чувств в липкую грязь и зашибании денег. Это было особенно заметно, когда мы сидели в португальском кафе и аромат двойного эспрессо молотых зёрен, отделённых от плевел бразильского кофе, бил в его облупленный нос, а я рассеяно размешивала лодыжкой сахар в чае, с отвращением поглядывая на его лиловые от пирожного крема губы с жёлтой пенкой в уголках рта.
– Вот это память, сеньора! В вас всё прыгает от нетерпения к ожиданию, – подскочил Амброзий, поражаясь болтливости её растрепавшейся причёски и теряясь в догадках, как в дремучем лесу. Сам же он подумал – пора прощупывать почву в предбаннике любви. Его бесприютные мысли, подхлёстываемые микроволновкой разогретых страстей, тянулись к выдающимся Фруминым персиям. Казалось они открывали ему слуховое окно в мир небесной музыки органической пищи неизвестного дотоле композитора.
– Вы мне льстите, мудрёно выражаясь, как незаурядный поэт. Прошло всего три года, а кожа на руках стала на пять лет старше. Ясно помню, я возмущённо спросила у субтильного типа Дмитрия, что вы делаете?! И знаете, что он мне ответил? «У нас это называется братской взаимопомощью народов». С этого момента я стала подозревать, что кто-то из них всё-таки напомаженный еврей.
– Фрума, я понимаю, что вы фундаментальная женщина, некое непредсказуемое под лежащее, но зачем досканально всё о себе рассказывать, да ещё в красках? Я не спрашиваю, сколько вам лет. Хотя, скрывая свой среднеарифметический возраст, вы пестуете во мне недоверие. Умоляю, не нарушайте вакханалию наших взглядов на скользкий предмет. С безупречной талией вы стали бесценной жемчужиной в моей коллекции, но не чёрной. Думаю, вы не обидитесь, если я, провернувший пару сомнительных сделок, назову вас «Дамой с камелиями» моего поколения молодёжи?
– Ну что вы! Не ищите правоту в левизне, и я не стану ничего утаивать, это выше моих сил применительно к моему воспитанию. От вашей динамики импровизированного сюжета у меня голова идёт кругом. И чудится мне, как рыцари Круглого Застолья передают меня из рук в руки, сердцеед вы этакий!
– Я принёс себя в жертву на алтарь искусства не для того, чтобы критики-палачи лишили меня головы, и я знаю многое чего многие из них не ведают. Согласитесь, Фрумочка, кто-то же в стране «Некуда деваться» должен работать. Вижу, вы мне не верите (он обнажил гингивитные десна над ятаганчиками зубов). Тогда побудьте здесь, а я пошёл на приезжий рынок отстреливать лягушек. Для этого мне придётся облачиться в пограничный пиджак, брюки и реквизитку в нейтральную полоску, ведь в наше время без английского языка утрусские раны не залижешь.
– Я знаю, некоторые дамочки сменили лайковые перчатки на рукавицы. Умоляю, не оставляйте меня одну в этой комнате приведений к общему знаменателю с чешскими торшерами. На них пыль Бархатной революции драматурга Гавела! Ваша правда, результативная работа палачей любит, так же как и их жены, если преданные остаются в живых на излёте экспериментов.
– Тогда приступим. Учитывая, что жадность бестактный двигатель экономики, я бесплатно поставил шоу «Шампанское на льду». В нём я принёс себя в жертву, рассчитывая на ответный костёр страстей, – упивался собой Амброзий, закидывая грациозным жестом непокладистую прядь с шеи на лоб. – Ищите, Фрумочка, причину головокружения в культурном центре событий (он тщетно пытался найти отциклёванный полминуты и вычислить Фрумин эпицентнер тяжести, но не позволяли такт и нехватка образования). Подойдите ближе, обвейте меня в области талии, я не дрогну, я вышколен по шкале Рихтера, в кабинете у проктолога Гуревичикуса. Он такой тактичный – подтолкнул меня к жертвоприношению чудотворными словами: «Ну больной, помогите трусам трусам трусцой сбежать с бёдер». Я выполнил требование бывшего врача-диетолога страны, жившего впроголодь, потому что совершенно не собирался показывать эскулапу, на что уже не способен. Он оглядел меня на манер еврейского портного, рассматривающего драп, как разновидность бегства и осыпал комплиментами.
– Да вы, батенька, увешаны подкожными наградами, как легендарный не просыхающий Полотенцев! – подбодрил он меня, – тут пустула, там фурункул, здесь язвочка, с гирляндами высыпаний.
Я тоже не остался в долгу и, пройдясь по оживлённому полу с каменным выражением узорчатого лица, рубанул:
– Признаться, до встречи с вами, доктор, я не слышал о Полотенцеве и совсем не высыпался, но вы посоветовали мне поместить себя в выходной и пробить сквозь дуршлаг. Эффект превзошёл все ожидания – я пересмотрел прошлое, не считая инцидента в зоопарке, где, глядя на зад павиана, задумался, а не пользуется ли волосатый шельмец французской косметикой? Я ошибался, сквозь мелкий дуршлаг мельчил дождик, а я нервно сжимал в руках титулярный кассетник «Made in Джопен», и пальцы перебирали октаву кепки-восьмиклинки. В моём мозгу немедленно восстанавливалась картина незабываемой встречи и такой же по значимости конфеденциальной беседы. Наберитесь терпения и я расскажу немаловажный эпизод из моей жизни не таким, как я его придумал в школьные годы, когда несколько лет слыл недоучкой из категории лентяев «Мы ехали на тройке с бубенцами».
«Как сейчас помню, был большой наплыв посетителей в кафе «У ног со свечой», поэтому после разбитой дороги, на которой машину болтало на местном наречии без остановки, я попал в летний бар часовщиков-лягушатников «Тихая заводь», доказывающих, что скрести тралом по дну, это тебе не трали-вали. Зайти что ли попробовать устриц в подогретом виде, спросил я себя, надеюсь, их это устроит. Итак, заваливаюсь я туда ближе к вечеру, а он всё не начинается. Оглядываюсь по сторонам и вижу, сидит за столиком разговорчивый сам с собой известный пришлый философ Баргузин Варежкин. Сжевывая плавленый сырок сгущённой улыбки с толстых губ, он с энтузиазмом взялся за бутылку, но... пробка под штопором в его напряженной руке никак не хотела покидать освоенного ею горлышка, видимо, находилась в состоянии ступора.
– Вам нужна помощь? – подошёл я к философу, задавая вопрос противным голоском пилочки для ногтей человека с врождённым дефектом вкуса, при этом, надеясь на компанию, угощение и беглый первичный осмотр при знакомстве. Со зрачками цвета спелого крыжовника философ походил на инопланетянина, напялившего на себя поблескивающую стальную фляжку.
– С чего вы это решили? И вообще, что вас привело сюда?
– Конечно же не муляж колбасы в витрине, а ваш испепеляющий взгляд. Вы довели мою сигарету до жалкого состояния чинарика. Это у меня второй раз в жизни. Первый раз аналогичный случай произошёл с таксистом Виктором Примулой, который раньше высаживал витрины ювелирных магазинов «Тополиные серьги», а после отсидки перешёл на артачившихся пассажиров.
– Простите, если в чём-то виноват, но я не хочу поддерживать  разговор на транспортную тему. Моя мышечная система не в тонусе и камень спрятан за лобной пазухой, хотя вам не стоит обращать на это внимание,  – отозвался он, обрадовавшись моей импозантной гримасе # 4 «У нищего рот кошельком – приглашение к пожертвованию», которую я сотворил в лучших традициях знакомства.
– Надо будет, выдюжим, – успокоил я его, водворяя на место свой здравый умысел, чтобы тот не скопытился.
– Вы богаты? – спросил он меня.
– С точки зрения изразцовой плитки, человек я обеспеченный, хотя сегодня в ресторане прохладно. Метрдотель предупредил присутствующих, что газовая колонка цифр в подвале барахлит.
– Тогда нам необычайно повезло, – говорит он пониженным в цене голосом. – Вы, любезный, появились как нельзя кстати и вовремя. Я воспринимаю исходящее от вас душевное тепло. Так помогите мне в подавлении внутренних беспорядков.
– Я тащусь от вашего предложения, с облегчением оставляя за собой кровавый след воспоминаний, – принял я его предложение.
 Придвигайтесь поближе к столу! – воскликнул Варежкин, увидев как пробка покидает своё ложе не без моей помощи. – Не стесняйтесь. Мои родители сделали всё, чтобы внешний мир не затенял мою внутреннюю облицовку. Я поздно повзрослел. Моя зрелость отодвинулась на десятилетия, и танцевальный кавардак старости, когда на коленях волосы больше не растут, не кажется мне уже близким. Но вашему перезрелому мастерству я аплодирую от души.
– Не льстите, – жестокая уличная конкуренция выперла меня из рядов безработных нищих комедиантов, и аплодисментам я предпочитаю перезрелые помидоры. Но судьба не зря свела нас.
– Будьте моим гостем, – и закажите бараньи мозги, пережившие столкновения соперников. Кстати, только в этом заведении подают маринованных светлячков «Туши свет». Я рад, что не останусь один. Сегодня меня не посетит печаль, она взяла выходной. Но признаюсь вам как на духу, если люди причиняют боль, то одиночество лучшее обезболивающее. В вашем лице я принимаю судьбу радушно, такой, какая она есть. Скажите, кто вы? Ах, какой я невынимательный, вы уже представились – нищий комедиант. Тогда поделитесь со мной – вы молниеносно пишите свои репризы?
– Молния – это не то озарение, в котором я нуждаюсь, я не из тех, кому на водяном матраце пружины мешают. Вот сюжеты, напоминающие крутобёдрые повороты, меня интригуют больше. И почему вы решили, что я их вообще пишу? А если даже и пишу, ко мне  больше всего применим эйфоризм Фридриха Ницше: «Я пишу не для всех, а для немногих». Но в отличие от несоразмерно великого Фрица современные писаки, исключая меня, не говорят ничего нового. Из книги в книгу они перегоняют одни и те же стада овец, и те же волки охотятся за блеющими. А мне приходиться писать в издательства невостребованные письма-бумеранги. Где же элементарная прилюдно разоблачающаяся справедливость?! Вы подумаете, что я кокетничаю, не желая достигнуть вершины творчества. Но поймите меня, так не хочется быть вовлечённым в укоренившиеся проблемы, связанные с тяжеленным спуском.
– Вы правы! И я жажду дополнить ваши бередящие высказывания довольно оригинальной мыслью – почти каждый из «признанных» писателей – чужак-кукушонок с кукишем в лапке является экспертом по выживанию сверстников из литературного гнезда. Но к вам это прямого отношения не имеет. Судя по тому, как вы справились с этой чёртовой бутылкой, «завораживая» остаток скукоженного пирожного в брюквинскую газету «Известь и Я», Фридрих (Фриц) Ницше с его якобы человеконенавистнической теорией может оказаться вашим невольным учителем.
– Вот здесь вы ошибаетесь, приятель, я не уподобляюсь нацистам. Если в спорынье спора в муках рождается спрос на предложение, умники назовут её спаржей. А вот бутылку раскупорить – для меня дело плёвое. Подведите хлюпика к артезианскому кладезю знаний, и он тут же закачает головой и разговор польётся рекой. И если случится такое, что вы перекочуете в моё королевство, а я перебегу в ваше, тогда мы и махнёмся «роялями», лучше «Стэнвеями», а пока что нам приходится высушивать чужие речи перед обезображенным лицом крайней необходимости.
– Уверен, коллега, о вас узнают и отправят на Карибские острова, где вас ждёт операция «Ы» с обрезанием крыльев у любви.
– Я подожду, когда катаклизмы камня на камне не оставят, и представится возможность поваляться на песочном пирожном пляжа. Если бы я читал мысли людей в подлиннике, то разучился понимать человечество до следующего взлёта цивилизации. Не сомневайтесь, придёт время, и меня оценят на перекличке веков.
– Когда ваше беспокойство становится таким осязаемым, я снедаем искушением потрогать его и стать щедрым спонсором, но оно эфимерно улетучивается. Привнесение смысла на красочном блюде творческого воображения радует и поражает. Оно должно стать достоянием развитого общества, в котором не будет места дебильным высказываниям, всё чаще раздающимся по радио и на телевидении: «Разве я похож на идиота, который покупает книги?!»
– Не превозносите меня до небес, благодетель мой, я побаиваюсь высоты. Но вы искушаете меня, предлагая сделку, которую, не подписывая, любой готов заключить в объятия.
– А вы не пугайтесь, мой случайный друг, творите и дерзайте, как подобает непризнанному гению.
– Спасибо. Приятно, когда тебя не считают глупцом семи пядей на морщинистом лбу. Ведь согласитесь – согнувшись в три погибели, нести тяжёлую ответственность за бездельника, сидящего со сложенными руками – не лучшая перспектива.
– Ваш намёк ко мне не имеет никакого отношения. Вы воочию убедились, что я изо всех сил пытался открыть проклятую, но такой уж предательский день выдался. Видите ли, я обладаю очень лабильной нервной системой, даже высокое атмосферное давление несёт в себе для меня элемент насилия.
– Да, бывают моменты, когда мы вынуждены мириться с чем-то выходящим за пределы наших возможностей. Например, с погодными условиями, оглоблей бьющими по разжиревшему глобусу, или ковбойской сценкой на Диком Западе смирившейся с метаморфозами в характере звучания расстроенного клавесина, сопровождающего реанимацию поломанных венецианских стульев.
– Ваш голос дрожит, не расстраивайтесь, прошу вас.
– Ничего удивительного, мой голос-похититель разума фальшивит и в мелководье услуг не хвастает знакомством с сольфеджио, не хочется, чтобы перед «моим занавесом» в оркестровой яме звучали разлаженные инструменты дряхлеющего организма.
– Вы звучите так, как будто поезд смерти уже прибыл, и вам остаётся только войти в него. Ваши суицидальные нотки пугают меня. Выпейте, и вам полегчает, а так как я намерен выпить с вами, позвольте мне называть вас коллега. Похоже, вы одиноки как и я.
– Не совсем, но в вашем обществе мне хорошо. У меня есть дочь, но поверьте мне, ничего одиознее трезвомыслящего в пьяной дочерней компании не придумаешь. Семья – это порабощение в самом благородном смысле этого слова, а с вами я свободен в своих высказываниях и действиях. Отношение к сексу сформировалось у меня с младых ногтей на ногах партнёрш. Извините, но когда запах водки выветрится, мне станет здесь неуютно.
– Постараемся, чтобы этого не случилось. Поддержать застолье – не это ли первоочередная задача мужской солидарности? Поэтому позвольте мне вновь наполнить бокалы содержимым бутылки. Кстати, вы встречаетесь с родственниками? – в его голосе послышалось едва различимое раздражение.
– Как вам сказать, я и с мыслями-то собираюсь редко, а если предоставляется от ворот поворот в лучшую сторону, то стараюсь не светиться под внимательным прицелом дальних сородичей.
– Догадываюсь, коллега, вам, как и мне, не удалось найти женщину, которую вы могли бы подогнать под себя, а узы брака вы рассматриваете как канцерогенное вещество. Только женщина может наставить... на путь истинный. Не успеешь оглянуться, и вот ты перед жюри присяжных выслушиваешь судебные обвинения и читаешь в их вопрошающих глазах безжалостное заключение.
– Не так мрачно, но что-то в этом роде. Женщина представляется мне изысканным блюдом, которое следует распробовать прежде чем приходить к каким-либо заключениям.
– Могу ли я из этого сделать вывод, что вы увлекающаяся в конец сада натура, пользующаяся взаимным успехом у нимфеток?
– Если бы все юные существа отвечали мне той же монетой, фаянсовая свинья на серванте в моей угловой комнате, где царит круговая подруга, пополнела, и нам бы представилась великолепная возможность в очередной раз вытрясти её.
– Деньги не проблема, стоит захотеть, и они  появятся. Пейте, гуляйте, а если понадобится профессиональная помощь, то у меня есть специалист, проктолог Тыберий Гуревичикус. Он предсказывает будущее по национальным цветам кала и любит иезуитов, которым палец в рот не клади при наличии воспалённого очка.
– У него имеется диплом врача-надомника?
– Нет, но без сомнения он может предъявить квитанцию о его приобретении, тем более, что сейчас кошачья весна в самом разгуле. И вообще, о чём речь? Я дам вам лучшие рекомендации. Сам Тыберий из простых. Дед его – середняк числился массовиком-затейником. Он бросался на бабку-наркоманку с «кулаками» за то, что та крутила романы с голытьбой у колодца с ведром. Он курировал ленинградский ДК «Мироныч» Сергея Кирова, и проходил в колонне орущих демонстранток, стекавшихся широкой массой к площади мимо стойл-трибун, а это уже о чём-то говорит.
– Приятно слышать, но с геморроем я совладаю без помощи врача с подозрительным именем и работой «Вправленому верить!»
– Извините, коллега, я намеревался помочь вам. И когда только мир, как тот кот – страстный любитель валерьянки, отучится от дурной привычки во всём видеть сионистские происки?!
– У кого-то место под солнцем, заливающимся желтком по небу, у кого-то из баловней женщин ледникового периода местечко, а у Этих и то и другое. И вот ты уже ощущаешь себя осиротевшим попугаем с семитским профилем римского консула в ресторане-павильоне, заполненном павами-официантами.
– Я согласен с вами, коллега. Обратите внимание, какие несовершенные волосы – растут, но не размножаются.
Пока недоговорки сменялись длительными паузами, я стал задумываться о достойном отходе.
– Долг платежом красен, если только он не позеленеет от жадности, – откровенно сказал я философу Баргузину Варежкину, поднимаясь из-за стола и озираясь по сторонам. – Признаюсь, вид вашего пухлого бумажника вселяет в меня самые радужные надежды.
– Пусть вас это не волнует, – улыбнулся он, – несколько часов тому назад я позаимствовал его у одного раззявы. Он как две капли воды похож на вас, но явно не так знаменит как вы. По достоверным сведениям, чудак пострадал за занятия «муштрой» в общественных местах, потому что в гимнастический зал, который он посещал набегами, не завезли новый тренажёр «Спортивная кровать».
– Ах вот почему вы были со мной столь любезны, – воскликнул я, и почувствовал, что если сейчас же не возьму у Варежкина визитную карточку проктолога Гуревичукуса, то непременно что-то потеряю под собой. С той поры, помещая вклады в задний карман брюк, я не забываю проститься с ними, но никак не решусь записаться на колоноскопию, или как говорил один мой незабываемо болезненно знакомый по резиновой дубинке и в милицейской фуражке: «Шапка не по Сеньке very much».
Фрума смеялась в унисон и в прорезь рукава рассказу Амброзия, смахивающему на притчу во языцех, но покорно подчинилась – бесправие румянило её в общем и целом. Ей показалось, что эхо откликнулось на крик её истосковавшейся по любви души. Дамочке хотелось поговорить тет-а-тет со свидетельницей многих событий в его личной жизни – с нижней пуговицей на рубашке. С трапециевидной фигурой и вздутым животиком Фрумочка ощущала себя бывалой акробаткой на привязи под куполом цирка «Вжопето» в номере подвязных дел мастера маэстро Влазейко в законе. Следует заметить, что навязываемую им Камасутру она рассматривала как комплекс дозволенных гимнастических предположений. 
– Если вам не терпится взять на себя штангу ответственности, то добавьте несколько гирек для веса в обществе, а пока сплетите варикозные пальчики ног с моими и следуйте телодвижениям, – потребовал учитель, руководствуясь своими локомотивами, не зря же Садюга кончал в Вагоноустроительном факультете Железнодорожного института. – Танго танцуют так!
По комнате поплыли звуки пищеторговского танго «За честь мундира жареной картошки готовы жизнь на протвинь положить». Говорливый ручеёк фальцетного голоса с интонациями военной выправки, запел «Дождь отдубасил барабан крыши, а четырёхкамерное сердце застучало изнутри».
Амброзий выскочил на кухню проверить, выключен ли газ и заварить “липовый” чай, приходя к выводу, что когда эта обезьяна в юбке возьмёт его сучковатую палку в руки, она станет человеком (Евой назвать её можно было с большой натяжкой). Он вернулся в гостиную, где пахло распутством и уютом, разгладил на голове остатки бобрика слипшихся волосков, строго располагавшихся по квадратно-гнездовому методу академика Залысенко с одной только разницей – те что тянулись с Севера на Юг, он условно называл авеню, а с Востока на Запад по старинке стритами.
Убедившись, что с головой всё не в порядке, Амброзий выбросил правую руку вперёд, вверх и немного вправо, как на киношном броневике Ленина, которого Садюга не выносил всеми фибромами своей души вместе с башней броневика и его облицовкой (на сотенной, в уплощённом виде, Амброзий любил вождя неизмеримо больше, за то что картавый яростно доказывал, что джентльмены носят цилиндры для того, чтобы переплывать в них Темзу).
– Это всё равно, что пить облегчённое пузырьками шампанское из хрустальной туфельки Золушки, не поцеловав её мысок, или иметь секс с беспозвоночной кубышкой в тонущей многоэтажке- лайнере в океане любви, когда времени на спуск спасательной лодки впритык, моя приматонна подострых ощущений! – распоэтился Амброзий, почёсывая потёртую шубёнку меж повисших грудей и вспоминая дружка-осведомителя Власа Троедурова, написавшего на него пасквильный роман в органы в трёх оборванных частях.
Помню во втором браке мне чудом удалось избежать поножовщины в каюте «Медовый полумесяц», когда улыбка ласточкой слетела с её губ. При первых же качках проявились признаки свирепой морской свинки, которую хотелось отбуксировать к берегу.
Солнце село. Ночь прилегла на крыши домов.
Живот закрутило рулеткой. Меня вырвало.
Выигрыш выпал под бравурный марш. Годы проворковали мимо безмятежными влюблёнными, пока сталелитейная промышленность бронировала закомпостированные билеты и бархатные итальянские жилеты. Мне от природы не было дано взять себя под уздцы, сдерживая бешенство. Незаметно для окружающих я оправился в кадку с пальмой. Три дня молодуха в предчувствии конца с отвращением таращилась на меня, не подпуская к себе, когда я надел халат с декольте от пояса до щиколоток. Но тот, что хрен редьки не слаще, не поднялся, и ничего хорошего не получилось. Тогда она сбежала от меня вниз по трупу трапа и подала на меня через голову адвоката в третейский суд за осквернение супружеских обязанностей. Страна, готовая пожертвовать стариками, чтобы омолодить нацию, в который раз отпустила цены, а я – нонконформистку жену, понимавшую, что самое отзывчивое – эхо в носу. Мне не забыть этот день, когда ветер налетел коршуном, как малолетний преступник – неосмотрительно.
Вообще-то я знаю, кто правит бал в правительстве, но я туда не наряжаюсь и лично выступаю против каких-либо исправлений, потому что деревообрабатывающая промышленность им. Буратино выбросила на рынок ненужный пакет акций!
Я возблагодарил родителей за прозорливость в сделках с Богом, с которым они разговаривали во сне, и операциях на Уолл-Стрите, а также  за то, что они наградили меня никчёмным вестибулярным аппаратом, избавившим их чадо от армии. Так я дал организму отдых, сохранив от посторонних глаз инкогнито в нише, где пряталась взволнованная посторонними звуками покрышка от рояля. Но и от него пришлось избавиться – инструмент отказывался выполнять свои функции, а было времечко, когда я бесился над барабанами и бубнил бубнами. Чтобы проигрывать кому-то, приходилось разучивать гаммы с издёвкой, и я опубликовал статью «Многозначительное использование женского покашливания взамен азбуки Морзе в местах предварительного заключения в объятия».
Не истолковывайте меня превратно, читая в моём переводе триллер Пушкина «Медный взад Ник», в ходе шевеления в голове меня охватывал панический госстрах (девчонки идут втридорога). Вращаясь в дисперсном (иранском) свете еврейской диаспоры под лозунгом «Да здравствуют спевки и посиделки, анарексики и булемики – четыре конца одной полемики!», я пребывал в поиске вязких отношений и числился клиентом парикмахерской «На-пол-Леоновская прядь», где мне в спешке бывшая участница движения французского сопротивления пустила чёлку под откос.

        Сексуальность – повивальная бабка сокровенных желаний.
    
     Глава 59.   Тайна «миледи»

В прорыве воспоминаний самозванный штангист икромётно сверкнул китайскими фонариками оплывших от беспробудных пьянок глаз и, остановившись, хлопнул себя по широченному лбу, который мог бы спокойно поспорить с тургеневским затылком в ванной выложенной шоколадной плиткой, где по стенам был развешен этикет, чтобы придерживаясь его не поскользнуться.
– Ах, я распоследний болван! – воскликнул Амброзий – коньяк «Сходняк» пить следует до дна, а танцевать при геморроедальных свечах! (если бы эти слова услышали Опа-нас с Зосей, они бы обменялись инфарктами от радости). Но их не услышал даже политкаторжанин и фармацевт-любитель Феррапонт Макрота по итальянской кличке Железный мост с Пятой улицы Драйтона, бившийся над созданием препарата из пряностей для растворения желчи, не допускающей одновременного разжижения мозгов. Но Макрота мог себе это позволить, как поговаривали между собой его подельщики, у него было восемь инчей (он никак не мог умерить свой сантиметровый пыл на торжественной пионерской линейке) при дневном освещении и наличии ферамонтов Феррапонта.
От неожиданности Фрумочка опустилась в этот великодушный вечер на плетёный стул и интенсивно заёрзала – давал о себе знать  застарелый геморрой, после проведения хирургами операции в том месте, где торс непредвиденно обрывался. Плотно прилегающее нательное бельё потно прилипло к телу. Спасло одно – несмотря на её аристократические ужимки подвыпившего матроса, с памятью стёртой в кокаиновый порошок, она научилась фантастически мыслить песчаного цвета промежностью сдобренной сосновым ароматизатором, навевавшем воспоминания о Юрмале. В голове одержимой Фрумы звучало танго «Бритва на рельсах», в котором, как рассказывали Свидетели Иеговы, исполнитель долго и глубоко вздыхал полиэтиленовыми лёгкими, а не верить им было нельзя.

Изыскано, безоблачно
паркетом гарцевало танго.
Вам представлялась я как «чмо»,
В миг трепанации трепанга.

Так прысните шампанских брызг
на золотые ананасы.
Мне хочется напиться вдрызг
и головой скатиться в насыпь.

– Оркестровка моя, вечно пилящий языковый инструмент – ваш. Моя путеводная ... и ваше навигационное устройство – два компонента грядущих взаимоотношений, – нашлась Фрума, упустив припев, и с трудом отправляя свои растущие потребности куда подальше. Постепенно страх в ней улёгся, занимая кушетку.
Садюгу это устраивало и он твёрдо решил, что будет, на ночь глядя, регулярно устраивать Лукулловы пиры, дабы по-настоящему почувствовать себя в шкуре римского императора (говоря о диете, он относил себя к побочным, но полезным продуктам общества). Почему-то в его мозгу, работавшем с быстротою молнии на не сходящихся на животе брюках, застряла цитата из ненавистного Опа-наса: «От третирования до четвертования одна подцифра». Казалось уже ничто не сможет отсрочить момент их близости. Фрума всё больше и больше напоминала ему пышнотелую классную даму, которую он хотел и из-за которой его исключили в пятом классе,  в наморднике, которую он однажды встретил в парке с эрдельтерьером. Как потом он узнал из достоверных источников, внушаемая дама, напилась крови пьяницы мужа и лечилась от алкогольной зависимости, но несмотря на это она не раз исполняла роль энтузиастки застолий и тамады на собачьих свадьбах. Номинально Садюга с его смолянистым взглядом на женщин представлял себя плавильщиком, разливающим Золотой бульон по чугунным тиглям. Опьянённое предвкушаемым успехом и коньяком отяжелевшее тело Амброзия плавно оседало у выдвинутой нижней челюсти комода. Левый специалист по филейной части с усмешкой невправорот, он представил себе как берёт её на алтаре любви и интенсивно ищет новые пути продолжения в можжевельнике отношений.
– Простите за вторжение в ваши сферы, – прохрипел он, галантно хватая её за груди и принимая их за бруствер. Ему хотелось по старой революционной привычке выкрикнуть «Все на баррикады!» под танго «Груди, вы словно две большие птицы...», но он уткнулся в них, пытаясь утешиться в силиконовых тисках. Сообразив, что она избегает подношений, так как под юбкой ничего не было, Садюга почувствовал себя танцевально-пальцевым паломником в непривычных па. Онемевшими от возбуждения заскорузлыми сосисками левой руки (до операции на суставах ему не составляло особого труда петлять кривыми пальцами) писатель-эрот набрёл в правом выдвижном ящике на обещанные свечи. Непредсказуемая реакция правой кисти не подчинялась ритму танго и бесконтрольно выделывала немыслимые кренделя-па вблизи Фрумочкиной Тускарорской, или, как принято её называть, Мариинской впадины. Умело используя природные особенности налившихся персиковых половинок губ и непредсказуемые рельефные условия её загубного ускользающего органа, зашедшегося в импульсивных сжатиях, Садюга, в пенопласте волн которого купались хлебные крошки и остатки пищи, ненадолго задержался в раструбе преддверия, где упорно искал утешение негнущимся пальцам своим. Наконец нащупав, он схватил то, чего не ожидал встретить ни при каком раскладе. Её ландшафтный пышноволосый колобок отличался от своих собратьев излишней усатостью. Под его блудливой рукой что-то крепло, скользило и утолщалось, взывая к прочёсыванию местности. Тогда он запустил пятерню в её соусницу, что лишний раз подтвердило его изначально порочные намерения. Незыблемая поверхностность манер этого доходяги до 60 градусного угла её равнобедренного любовного треугольника поразила Фру-Фру. Её охватила догадливость и после. Грязно выругавшись, на манер неразумного дитя, Фрума упрекнула нахального поэта:
– Вы ищете близости, попирая моё тело одновременно в нескольких местах своими перемещениями в подюбочном пространстве! Послать бы вас на перевоспитание на галеры, но Египет весь в раскопках и уже не тот, что был в древние времена, – задыхаясь, констатировала Фрумочка, изо всех сил стараясь сузить своё половое ущелье каньона «Компаньонов», в надежде, что он выполнит свой мужской долг и пополнит чем-то более увесистым её никому дотоле не раскрываемый «внутренний мир». В разговоре Фру-Фру прибегала к словарному выпендрёжу и любила заливать... бетоном через заложенный в ренитном ломбарде утрируемый платком нос, вспоминая, что её табельным оружием были отметки за неделю.
– Не волнуйтесь, у нас не будет детей. Я не записался в монахи потому, что был расстригой в носу, – процедил Амброзий сквозь зубы, как голубой кит планктон в Саргассовом море. Это с полной ответственностью за свои действия говорит вам поэт-эрот, приболевший душой и участком тела, по-своему привязанным к стульчаку и лишённый избавительниц-ножниц и доказавший, что самое гуманитарное сооружение – это Бастилия, и очень жаль, что недальновидные французы снесли её. Если желаете знать, я завершил цикл речных сонетов «От устья к верховью Пюльпитер». Разрешите  продекламировать отрывки из него. Если где-нибудь оборвётся нить повествования, я призову на помощь прядильщицу Память. Когда созерцаю ваши кружевные усики, выглядывающие из-под мини-юбки я люблю вас, Фрума, кислосладкой любовью и за это ненавижу самого себя. После вас я не буду искать рентабельную женщину со всеми удобствами. Это не извращение, я хочу заняться любовью в противогазе с активированным углом зрения. А теперь не кажется ли вам, что вы ошибаетесь во мне? – горячо нашёптывал он, пытаясь разгадать назревающую головоломку в её промежности и ощутить как она мокнет от призывных заклинаний любви.
– Жаль, я не ошиблась в вас раньше, мне не пришлось выпутываться из этой истории сегодня. Но я попытаюсь соскрести нанесённое вами оскорбление, если вы отвернётесь. «Ярмарка тщеславия» какая-то, Теккерей вам в ребро, любимый, – страстно простонала она, стараясь не испачкать обивку кушетки вывороченными пунцовыми губами. Её ресницы исполняли тушь, сдобные ланиты пылали, а ноги нервно вскинулись в «Цыганочке» готовые еврейской халой переплестись вокруг его бычьей шеи.
В любви Садюга слыл педантом и стойко сносил наносимые ему обиды на помойку времени, особенно, когда питательная среда переходила в голодный четверг. Когда-то он безумно любил хоккей, но разлюбил его из-за того, что жена знаменитого нападающего оказалась финтиклюшкой. Теперь прежде чем схватиться за грудь, предмет его обожания и потрепать соски с целью их возбухания, он подробно изучил карту полушарий, чтобы мясистые пальцы не плутали бесцельно. Большим, указательным и средним пришедшей в себя левой... левой (так пелось в 20-е годы в марше тельманца и рот-фронтовца Эрнста Буша) после массажно-процедурных ласк Садюга, не ущемляя ничьих прав, и пытаясь найти успокоение в поиске, пошарил рукой в ящике. Он нащупал спасительную овальную коробочку «Троян».
Вперёдсмотрящий Амброзий не зря ждал прихода Фрумочки, и шёл на значительные материальные издержки, полагаясь на припрятанные в приземистом комоде презервативы. Садюга, потрёпанный, как увлекательный роман, сорвал зубами «чеку гранаты» – пластиковую крышечку и незамедлительно раскатал резинку, не предназначенную для жевания, на Фрумочкин увеличивающийся не совсем женский орган. При этом существенно сказались диспропорция его ума и её тела.
В принципе Фру-Фру признавала, что абитурьент любви призван быть настырным хорьком и вызывать фобии у женщин, притом, что желательная резинка презерватива эластична, и не стесняет движений животного. Никогда прежде она не принимала такого активного участия в застолье и коитусе одновременно, хотя её отличительной чертой была одержимость.
Поначалу Фрума задумала протерпсихорить в угол комнаты на своих бутылочках-ногах, но расхотела. Игра есть игра, подумала она, если азартная и без правил. Некто делает предложение – женщина разбивает его на части. Главное не опоздать на пересменку поколений. Фрума вспомнила дамочек, в страхе бежавших от неё, когда предлагалось померяться красотой и безразмерными идеями в неосвещённом помещении. Это принесло ей временное удовлетворение потребительских запросов и слегка скрасило мимолётные секунды унижения. Природа не обделила Фру-Фру практическим умом. Она скрутила нюни в клубок на манер запутанных следов, чтобы при случае распустить их вместе с портупеей грации, хотя с годами обрела форму и потеряла содержание, на котором прозябала до долгожданной смерти мужа. Уговоры нападавшей стороны не возымели успеха. Перемирия не предвиделось.
Квартира «чистоплюя» Садюги, в которой он не сорил... деньгами, и где в избытке производилась его литературная стряпня, огласилась Фруминым декольтированным контральто:
– Что вы наделали, хам! Это сучий произвол! Вы – Ниагарский водопад страсти – исчадие спада! – вопила она (её испортившееся настроение угадывалось по сдвигающимся шторкам густо накрашенных бровей). – Вы раскрыли мою сокровенную тайну, как когда-то хвастунишка-гасконец д‘Артаньян увидел лилию на плече у очаровательной миледи в «Трёх шахтёрах». И тогда на обочине их интимных отношений замаячила угроза взрыва необычайной мощности в штольне их  неподконтрольных чувств. В связке с вами я ощущаю дискомфорт «Тутто дритте кому это надо». Не донимайте меня, оставьте меня в первозданном виде и верните прокладку!
– Почему вы плачете? – выразительно встревожился Амброзий, когда Фру-Фру театрально приложила оренбургский платок к покрасневшим от спиртного глазам и манерно поправила задравшееся платьице на своей греческой фигуре, напоминающей разбитую амфору, только что поднятую со дна Эгейского моря.
– От безмерного счастья, что наконец-то встретила вас. И потом, так практичней и дешевле в мире компрометирующих приключений и авантюризма, – последовал исчерпывающий ответ, – звенья звенящих хрусталиков слёз заменяют мне увеличительные стёкла. Я забыла контрактные линзы дома, и к тому же презираю брак, зачастую устраивающий истерики на работу.
– Ах, эти слёзы ручьями, – яркий пример символизма – имя на могильной плите. Откуда низвергается водопад слов «Невпопад» я, как эстетствующий художник, постараюсь опустить. Всё это напоминает благотворительный концерт, – ухмыльнулся Садюга, – считайте, что я поверил в презумпцию невинности, – предположим, что вы девочка! – Амброзий впился в шлюз её губ (с одной стороны его тянуло к знаменитостям, с другой – боязнь показаться мене значимым удерживала его от этого, он никак не мог свыкнуться с состоянием невесомости в обществе безразличном к нему).
Жаждущий поцелуя рот Фрумы раскрылся, и обложенный жёлто-белым налётом язык Амброзия заблудился в колючей щетине кустарника ответных слов и непролазном лабиринте наполовину удалённых зубов, минуя фаршированную шейку бедра. У Фрумы затрепетали ответные калибри. В голове бесплатно раздавался похотливый запев полный темперамента для женского голоса без сопровождения шаферона: «Оседлаю я горячего коня...».
Вляпался в историю, испугался Амброзий. Он несколько раз хватался за лысую датчиками рук, неосмотрительно, оставляя на ней отпечатки пальцев. Густые тени под глазами расступились толпой, как при внесении поправки в закон. Тогда он, привыкший безропотно сносить претензии и оскорбления посторонних в ближайший ломбард, порядком устав от уколов пенициллина и выпадов знакомых, разъезжающих в навороченных тачках, возразил:
– Хоть и имя моё не столь благозвучно, перестаньте хулить меня! Держите свои тайны взбесившегося норвежского мастиффа в услужении викингов на привязи. Ваша оплошность в неприятии того, что нельзя приходить в восторг там, где расплачиваются телом. Вы уже поражали меня обширными знаниями за пятый класс исправительной школы. Не в «Трёх шахтёрах», а в «Трёх мушкетёрах», и не лилию, а розу, – выпалил писатель со знанием дела и французского литературного наследия всех Дюма, включая внуков. – Треного благодарен (как в баре у стойки). Вы вдохновили меня на поэму о гермафродитизме: «Доступны парни-ковые девчата...». Ей позавидуют номенклатурные огрызки вороватого Союза Пейсателей. Садюга, поклонник стерильности и авто-Клав, заподозрил себя в духовных взятках – подношениях священной корове, ныряющей в струящиеся jet(ы) джакузи надуманного. Этот феномен отмечался у членов потайного союза «Обасрут ни за что» – нехватка ума преобладала над материальными недостачами.
Да, заметил Амброзий, который привык делить общество на высший свет и невыгодную для себя подсветку, даму природа обошла красотой, но обильно обвесила жировыми складками. Это омрачило его творческий замысел и закапало левый ботинок в туалете (на то она и диаспора, чтобы страдала рассеянным склерозом). 
– Я, конечно не Гудини, но стоит меня, обнимающего балетную пачку опустить в кипяток, и вы получите чифирь юмора.
– Нет, лилию! Вот свяжись я с вами, так вы меня всю жизнь будете попрекать ложкой чёрной икры, – в ритме стаккато топнула ножкой дородная капризулька. – И не думайте, что я служу ненаглядным пособием по любви, обладая неиссякаемым розговым талантом для поясничных пояснений, тем что сродни мазахизму. Когда-то я ежевечерне лакомилась пирожными в кондитерской «Профессиональные сосульки» у мадам Дюма перед променадной работой от известного сутенёрам угла Лексингтон авеню до 86-й стрит. И, конечно, находились джентльмены, у которых я вызывала позывы к увеличению покупательной способности у мадам.
– Извините, за караульную историю, – настаивал мародёр от плагиата Садюга, – молчуны прошлого отличаются от современных. Нынешние вместо ртов, застёгнутых на пуговицы, культивируют зипперы.  Теперь он понимал, почему бывал молчалив и его книги не распространялись благотворительными организациями среди редеющих, читателей – героиня его низкопробного романа имела привычку купаться в стоячей воде тихони-пруда «Trichomonas vaginalis», задыхающегося в миазмах.

            Желание притереться пробкой к её горлышку поглощало.

     Глава 60.   Пикировка в назидание

Амброзий восстановил в комсомольской ячейке памяти событие давних лет – развесисто бьющий фонтан в садике на Театральной площади, на скамейке где он высматривал её под грянувшие гранёные стаканы и слышимый гул удобрения выпивавших, охарактеризовываемый в массах голодным пуком.
В тостере августовского вечера 1959 года, когда чёрный смерчь вьючным животным тащился по земле в Аризоне, Амброзий понял, что такое навязанный колониализм, безнадёжно прождав своё строптивое увлечение – десятиклассницу Варечку Гриль-Яж, пиная себя полтора часа ногой у колонны Большого театра.
Тогда, одичавший от одиночества, непреклонный эрото-поэт Садюга терпко задумался о тротуарно-половой несовместимости и как трубач в оркестре, припавший к источнику дохода, в отчаянии нацарапал перочинным ножичком на Пятой колонне:

                Она ему в подмётки не годилась,
                а он «пучком» не подлезал под каблучок.

С трудом перенёся неприбытие Варьки Гриль-Яж к «седьмой» колонне (так он договорился с нею), Амброзий перешёл через площадь к памятнику Карла Маркса, намереваясь заняться самосожжением коробка спичек у постамента. Но тот схватил молодого Садюгу и препроводил в отделение милиции от государства, где Амброзий три дня знакомился с кузькиной матерью, не вступая с ней в навязчивый контакт и не приходя в самосознание.
– Надоело с вами полемизировать, скажу откровенно, я хотела предложить вам себя на паркете, потому что вы – запал в душу, – донёсся как бы издалека голосок Фрумы, – но я боялась быть отвергнутой, непригодной к половой деятельности, так что пусть будет по-вашему. Я понимаю, вошедшее в привычку, не выковыривается ножом (тут Фрума вспомнила как в тринадцать лет потеряла самоуважение, прикрыв необитаемый островок невинности). Теперь, у меня возникают к вам иные претензии, не спросясь, в который раз вы лишаете меня её. Не в моих правилах хвастать золотой цепочкой неосуществлённых случайностей, но со времён Сельдина надо мной ещё никто не смел так надругаться! Ой, я чувствую, мне уже нужен психолог – специалист по наболевшему от ваших расторопных пальцев, ведь я патологически сентиментальна и каждый раз с трудом расстаюсь с героем, прочитанного романа..
С момента, когда Амброзий взялся за ум, впервые за свою частную практику прелюбодеянца он остолбенел. Не зря поговаривали, что в результате налёта в 1941-м он задержался в развитии в бомбоубежище на станции «Маяковская» с одноклассником, привычка которого брать женщину с разбегу разжражала окружающих.
Вдруг Садюга осознал, что Камасутра была для Фру-Фру чем-то вроде службы в армии, и её тело прикрытое звенящим платьем в форме хрустального шандалье, просило отсрочки. Сейчас она напоминала ему лесбиянку, мечтающую о чём-то высоком и прекрасном, возможно об Эйфелевой башне
В какой-то момент он решил, что доведёт её до исступления и там оставит. Но, когда с её губ, подчёркивающих пастозный цвет одутловатого лица,  сорвались бессвязные восклицания, он поступил по внушительному циферблату в её распоряжение, героем романа «Сожители поневоле», форсировавший близость, в котором говорилось: «Калистрат Хворостина сделал несколько глубоких фрикций и с сожалением повернул её к себе лицом. Выскочив из неё, он бросился бежать в разные стороны в приступе безумства».   
Положение спас спавший в соседней комнате Мошка, прошедший спецслужбу в клубе собаководства. Разбуженный хомосапиенсной перепалкой, он явился на пороге фантомом из бродвейской оперы. Амброзий Садюга, привыкший идти по жизни пружинисто-матрацным шагом бросил беглый взгляд на терьера и возмущённо прокомментировал появление самозванца, – Бегают тут чучела огородные без попонки, в чём мать родила.
Мошка, научившийся держать ухо востро и нос по ветру самозабвенно описывал концентрические круги вокруг стола А чтобы не околеть от непредвиденных эксцессов, он осоловело заморгал глазёнками, ведь не мог же он поздравить участников застанутых врасплох с завершением акта №1 – его не так бы поняли. Но от бестактных слов этой поэтической рухляди – Амброзия Садюги, с его аневризмом аорты и отретушированной взглядом погашенной дореволюционной марки, Мосе поплохело.
Голосуя всеми четырьмя лапами за утопизм в роскоши, он привыкший спать голым, или покрытым мраком неизвестности, на долю минуты подзабыл дату своего зачатия – четвероногого мая 20/02 зеркального года. Кстати, его мать тоже была с зеркального года, но с 19/91. Мося взвизгнул, и вознамерился упасть в обморок, но передумал – пол в квартире был холодным. Куда только смотрит паровая система бурляшего комнатного отопления, подумал он. Охваченный стальным обручем сексуальной полуграмотности, Мося насмотрелся многого, но увиденное им сейчас  превосходило весь его предыдущий собачий опыт – ему привиделись срамные губки в морской пучине.
Теперь он не сомневался, если бы Фру-Фру предоставили сделать выбор между мужчиной и женщиной, она бы остановила свой выбор на говорящей собаке (Ура мы ломим, рвутся пледы!).
Был у Мошки период развлечения, он зубасто собирал книги Амброзия Садюги и сдавал их в Брюквинские аптеки в обмен на косточки и транквилизаторы. Добрый йоркшир и не подозревал, что продлил, а может быть и спас, множество человеческих жизней. Владельцы-фармацевты сбывали их вместо слабительного.
Разглядев в Садюге охальника, терьер призвал на помощь всё воображение, но и это ничего не изменило, хотя в прошлом он избежал конфронтацию передних и задних лап; аневризмы аборта подружки таксы; глобулизации королевы в муравейнике слов и  маятниковой кривой в приватизации качелей в неблагополучном постоялом дворе, где преимущественно жили – голые и босые.
Нервы Мошки, водившего с кондачка дружбу за нос с пьющим буль-бультерьером, не выдержали, и он пустился наутёк, визжа и поскуливая на холостом ходу. Йоркшир бросился со всех ног, а было у него целых три и слегка пораненная четвёртая. Мало того, что Мося терял драгоценное время, он делал это задаром.
Мошка, мечтавший встать во главе секретной службы собак на задних лапах, нёсся залихватским иноходцем, хотя среди фиглярствующих терьеров, слыл неисправимым ипохондриком. Четыре резвые собачьи ноги донесли его до бара «Ярёмная вена Ерёмы» у ишемической остановки «Перебойные сердца» с проржавевшей вывеской: «В бар без бареток не впускають».
Не успев захрапеть, пробуждалась природа любви. Сквозь приоткрытую дверь потянуло сквозняком  слаборазличимых запахов и утрамбованной мелодией в плетёнке слов. Мошка подставил кожаную пуговичку носика под дурманящую струю и навострил поросшие шерстью локаторы ушей.

В квинтэссенцию правды закутана ложь.
Никому не дано раскатать лживый кокон.
Прячусь в тени у лжи, не считаю пороком,
Не стыдясь, обнажить слов карающий нож.

Отыскать откровенье в сомкнутых устах,
С удивленьем – лжецов перелистывать книги,
Погружаться в трясину нижайшей интриги,
Наряжаться паяцем – таков мой устав.

Не хватает мне мужества людей попросить
Объяснить ненавязчиво в чём подоплека,
Отчего в правдолюбцы стремится калека,
Чтобы маской лицо настоящее скрыть?

Неприкрытая ложь обстучалась в виски.
Грязномыслие давит, омытое кровью.
Мы не раз заблужденье называли любовью,
Совершенно беспочвенно предвкушая ростки.

Одного не дано мне – с собою лукавить.
Беспрерывная ложь замыкает кольцо.
Надоело себя ощущать подлецом,
Слышать крики: «На нём пробы негде поставить!»

Год, другой – предо мною раскроются двери.
Остановится сердце, скинув лживый балласт,
И не купит никто меня, никто не продаст,
Вот тогда я в чистейшую правду поверю.

Эта беззаботная песенка предателя, предававшегося безделью, «Подсказки Здравого Смысла» была позаимствована у китайцев, в тесном мире которых жёлтых людей грабят пока обойдённая стороной справедливость не восторжествует и будет переливаться всеми цветами радуги из пустого в порожнего, что возможно только при наличии обоих компонентов в полном здравии.
Так думал мудрый оппортунист Мошка, вспоминая сказание «Жили-были Язнь и не при Язнь». Когда-то он выучил его во сне наизусть, сторожа секретные холодильные установки сверху в «Министерстве Хот догов и Бургер кингов».
Терьер отскочил от дверей, когда из бара вышел опустошитель стаканов артилерийским залпом Опа-нас с занюханной горбушкой хлеба и с Зосей подмышкой. На их угрюмочных лицах было написано взаимное удовлетворение у стойки с парой бокалов с отстойным осадком кровавой мочи Мэри полуночного разлива, который метко охарактеризовал один подвыпивший рыбак: «Пистолет с глушителем – это уже браконьерство».
Забежать что ли к Зонтику, распушившему хохолок и павлином шастающему по насесту. Он битый, и жил долго, но пострадал в НЭП за выкрикивание инсестного лозунга: «Что посеешь – того пожмёшь!», подумал Мося. Этого мне ещё не хватало, что за сносная в помойку жизнь, вспомнил он про учёную Ручку. Вот с кем бы посоветоваться, гавкнул про себя терьер, она большая умница. А Зонтик, этот петух-покоритель куриных сердец с пересаженными свиными клапанами, подождёт. Тогда Мося, вовлечённый в легкомысленные проступки, ещё не усёк, что путеводная звезда Ручки – магендовидная, а жизнь – это случайное стечение обстоятельств, взбухших по весне вен притоков, в русло реки под жёстким названием Горькая Судьбина с её метафизическими бреднями и  комплексным обетом признаний. Правда, успокаивало сознание того, что он родился в ягодичном предлежании и умрёт на вынос задними лапками вперёд (так ему обещал поэт-эрот Садюга).
Почувствовав невольную сырость в глазах, как та ветка, которая только и ждёт, что ей что-то обломится, Мося прижал ворсистый коврик живота и шерстяной задик к земле, задабривая судьбу, и для бодрости духа глотнул залитой в полый ошейник магической анисовой настойки. Стерев возрастные парабеллумы в памяти и образовании, йоркшир припустил по проезжей части.
Мося нёсся, как ошпареный, без задних лап на полусогнутых передних, разметая по асфальту опавшие бумеранги клёновых семян. Он выжимал из-под лап гантельные клубы пыли в смеси с вредными тяжёлыми металлами. В редкие минуты, когда его тянуло на гениальщину, в лохматую голову Мошки лезла чепуха из передачи на расстояние «У микрофона реббе – особа приближённая к бесконечным цифрам». В ней затрагивались темы: «Что мне в корсете от побоев защиту искать?» или «Сабантуй, сабат, шабат, шабаш – заслуженные дни отдыха в праздники татаро-еврейского крымского народа на Красном озере (Ротозее – нем.)».
В мире, где любовь в аренду вытесняла любовь на продажу, увядала его мечта о наследнике-кобельке, которому он, Моська, даст достойное дворянское имя наподобие своего кумира-комика Луи де Фюнеса или города Кок те Бель, удачно расположившегося на берегу моря, в тон его шкурки.
Отсюда были вывезены не его предки с уймой драгоценностей, не знавших налогообложения и переходивших из поколения в поколение, это вызывало его благосклонное отношение к шотландцам, просиживающим не штаны, а юбки.
Учёный Мося искренне верил в нелёгкую судьбу тяжёлой воды,  в чёрных ворон, каркающих простужено и кружащихся над воронками, а также в фетишистку-судьбу снимающуюся с якоря под танго. А пока он не мешал той же судьбе вкушать грузинское грузило национального блюда «Любовь к лобио по-любому» в ресторане, где официанты не подают признаков жизни. Мося вознёс глаза к ближайшему облаку, сложил лапки и возблагодарил Бога за то, что не создан двуногим, перебирающим ножками в танго. Он не желал быть чьим-либо идолом, быстрота ума которого превосходит скорость движений глазных яблок при вращении в тренировочной центрифуге для итальянских космонавтов, связанных пуповиной с кораблём, как с «Mamma!», подкармливающей сыночка до конца своей жизни,  ведь несчастный случай может произойти со всяким, если его умело подстроить.
Йоркшир Мошка был из тех, кто стартует  солдатом и замуровывается в Стену Почёта генералом в результате компромисса, если тот окажется при исполнении долга и «Танца умирающего жемчуга» – с этим дохлым номером он мечтал выступить в цирке шапито.

                Быть порядочным человеком ему не позволяло
                «благородное» воспитание.

     Глава 61.   Отходная газов

Назавтра Шницелю предстояла колоноскопия в 8 утра, в  клинике свободно рекетирующего врача Тыберия Гуревичикуса – тонкого знатока толстого кишечника. До того как стать проктологом доктор лечил алкашей по-отцовски – по столовой ложке три раза в день по лбу, а пройдя подготовку, сменил курс влечения на более гуманный, но менее эффективный.
Поначалу светило пыталось разобраться в людях посредством терпсихороанализа, но потерпев фиаско, научилось смотреть в них через преломляющую клизму. Подход Гуревичикуса, открывшего поточную практику во внутрикишечном сумбуре поражал друзей из добровольного общества «Есть ли у Люцифера оборотная сторона медали?» Как заднепроходец-экспериментатор он сжился с приносящей доход практикой. Это отразилось на его измождённой отдыхом помятой физиономии и потухшем взгляде на неоплаченные счета. Тыберий крепко полюбил свою профессию, основанную на запорных отсрочках стула, несварении и непроходимости идиотизма ряда пациентов, ибо ел со всего этого полной ложкой и катком раскатывал губы в Мерседесе воронёной стали на пролетавшие мимо Ламбергини.
Накануне собрания «Клуба Интимных Встреч» после  ресторана «Хрущоба шестидесятых» у Шницеля  приключилось расстройство, угрожавшее проведению процедуры в офисе Вечер в Муриной компании, сопровождаемый ознакомлением с её неувядающими проявлениями 35-летнего любовного стажа, значительно способствовал регуляции его стула. Этот немаловажный фактор, а также антиглистаминные препараты, предшествовавшие массивному промыванию, пришлись весьма кстати, так как на следующее утро его ждала мадам Обширная Колоноскопия. Даник проходил её трижегодно и с нескрываемым удовольствием.
Поговаривали, что он был клозетным геем-любителем, а также тайно, по-дилетантски, печатался в вечерней французской жёлтой клозетте «Пари too much!», под псевдонимом Клозетта, заимствованным у Гюго из «Отверженных». В бытность на родине, Шницель работал по совместительству гадальщиком на картах в женском отсеке казино и звукоподражателем на Госрадио. Он вспомнил, как откушав тарелку горохового супа в местной столовке имени «Великого радио диктатора Урия Лейбитана» взваливал на свои асимметричные плечи долговязые обязательства и вместе с портативным магнитофоном отправлялся в артистическую уборную озвучивать мотоцикл «Харлей-Дэвидсон». Судя по  результатам записей на беговой звуковой дорожке воображаемого стадиона, Даник дружил со своей Прямой, добившись с ней гармонии сразу же после изобретения прибора измеряющего давление на психику. Приёмная верхотурного с риском для здоровья офиса доктора Гуревичукуса выглядела пустынно, изнемогающей в Неге(ве).
В кадушке беспризорно рос ощетинившийся кактус, вывернутый каким-то поклонником фикусов шипами внутрь. При хождении страдальцев по линолеумовому полу, рассыпанный стеснённой в деньгах и ботинках нянечкой, сахарный песок хрустел как на зубах дрессированного двужопого крокодила.
Над головой жужжала брюзжалка вентилятора. Из-под потолка десятый сын итальянского эмигранта в Бельгии Сальваторе Адамо пел «Амур пердю», что на французском означало – «Прошла любовь». Её сменил питательный «Вальс геморроедальных свечей». Пахло заборной мочой и конфетами «Се си бон-бон». Из приоткрытых дверей потянуло мятой медсестрой по кличке Двуколка, никогда не попадавшей в вену больного с одного раза. Она выскочила из кабинета врача и стала поспешно приводить себя в немецкий порядок приводным ремнём от Гуччи.
– Меня зовут Герда Вердикт, – прострекотала, медсестра-гигантесса, – в неустроенном быту я охотница за скальпелями.
– Даниэль Истфакович Шницель, – представился растроганный её сообщением больной, – это вы меня будете...?
      – Что вы! Мне моё усреднённое образование не позволяет.
– А жаль, вы такая, на первый взгляд, усердная. Ведь я родился ночь, когда на небе, вымазанном чёрной ваксой, в сите непросеянного недоверия  не насчитывалось ни одной звёздочки.
– Моя судьба не намного лучше. Я родилась в доме отца, где пустые бутылки пирамидальными тополями выстраивались вдоль голых стен. Но сначала занесём ваши данные в учётную карточку.
– Надеюсь, я попал туда, куда положено? – встрепенулся он.
      – Вы не ошиблись. Добро пожаловать.
– Ах, даже так? – удивился Даник, – тогда запишите меня немедленно, я праздничный приёмыш, отрекшийся от убеждений.
– Это вас не извиняет. Вы ведёте себя хуже ребёнка. Приходите в подкрашенный день, когда природа преобразится. Доктор приёмных детей в не приёмные часы не принимает.
– Посоветуйте ему от моего имени усыновить часы, предварительно сверив их с лондонским Биг Беном, – успел вставить Даник, поняв, что её женская сила заключалась слабости... на передок.
– Хватит балбесничать и паясничать за казённый счёт! Я сыта вашими идиотскими шутками. Постарайтесь отвечать на мои вопросы вразумительно, впопад. Вы к нам по рекомендации?
– Друзья посоветовали доктора Гуревичукуса, рекомендовали как узкого специалиста, прославившегося открытием мимических мышц ануса и попытками удовлетворить свою жену стетоскопом.
– Место жительства? – деловито прервала Даника Гердруда, переходя на грудной, почти младенческий голос.
– Не помню, – искренне признался Шницель.
– Можете назвать место сожительства.
– Гибельное в Брюквине? Это меня не скомпрометирует? А то что я по ночам кричу не делает из меня самозванца?
– Спросите у знающих меня людей, я политикой не занимаюсь.
– Тогда пишите Заурядье. Звать Яромир, то ли Недолежал, то ли Недолюбливал в период, когда я не вызывал духов и порицаний общественности.
– А ему не тяжело носить столько фамилий? Это отрицательно влияет на  продавленный стул в фойе и настроение врача.
– Чего не помню, того не знаю. К Яромиру меня отвозит таксист-токсиколог Виктор Примула, но он ничего интересного не сообщит, потому что вчера распознал утечку фреона. Я отослал его домой для дальнейших распоряжений моим наследством, в случае если останусь на процедурном столе дольше положенного.
– Летальные исходы у нас напрочь исключены. Как эксперт чего пониже наше светило доктор Гуревичикус считает, что не место красит человека, а человек свежевыкрашенную бульварную скамейку. Между прочим, он единственный из проктологической касты применяет лесть вместо вазелина и принимает больных несмотря на низкую производительность в кубометрах газа.
– Звучит это приятно, – заметил Герде  приносимый в жертву докторскому доходу Шницель, – моя бабушка, боролась с рвачами от рубля до пфеннига в больнице, где ей по знакомству поставили диагноз «Аллергический перитонит». Гипертонический дед, отличавшийся самоуправством эмоций, завозражал врачам, заявив, что хотя народ – товар широкого употребления, но старуха ему вот как ещё нужна, и что он ни в коем случае не позволит ставить над ней опыты на операционном столе без страхового полиса. Бабку выписали под дедушкину расписку, с его припиской: «Надо будет, сам вскрою». Осмотрительная бабушка поняла, что правда на дедовой стороне, поэтому она поспешила перейти на другую.
Так дедушка спас жизнь бабушке, и она, предпочитавшая кругленькие суммы поджарым преследователям, оставалась преданной ему из чисто дружеских побуждений до последнего.
– До чего до последнего? –  заинтересованно переспросила нижеподписавшаяся в памперсы Герда, не ухватив нити не отодранного налипшего откровения, – врача или вздоха?
– До пфеннига, – вздохнул Даник Шницель, – признаюсь, в погоне за золотым тельцом в цирке Шапито у директора Евстигнея Шапиро, который вселял в людей бездоказательную правду, стараясь выселить ложь, я пытался приставить эволюционную лестницу к спине орангутанга родом то ли с Суматры, то ли с Камасутры.
Прислушиваясь к щебетанию медсестрички, Даник, которому удавалось наклепать стихи в батискафе, провёл пять изматывающих минут под автоматной очередью вопросов, пока они добрались до сути. И тут обмельчавшего мазурика, словно осенило, он понял где перезарыта учебная собака – давление на него как представителя общественности выявляет много дерьма.
– Болеете чем-нибудь серьёзным? – спросила девушка.
– Болею матерью-родиной, но с проктологической точки зрения я абсолютно здоров, не считая расслаивающихся ногтей на ногах, и, связанного с этим грибкового заболевания мозга. Я повесил нос, но это у меня от занозистого зазнайства. Так продиагнозцировал мой домашний врач, которому доверяю на 100%. Но беспокоит иностранное явление, просыпаюсь я на Востоке, а на всё кладу на Запад, где всё ещё упрямо шьют фраки в стиле «Парламент в роспуск». Могу заверить вас нотариально, это мсье Ширак-в длину заварил гречневую кашу с офранцуженными африканцами, фиглярствующий мадьяр стал президентом, благодаря модельерше жене, а отполированный кабинет министров превратился в политическую кухню, гремящих скоблёнными кастрюлями.
      – Узнаю шесть жён обжоры и сифилитика короля  Генриха VIII, –  блеснула эрудицией Гердхен Вердикт, подплывая  к Данику в парусниках парусиновых тапочек, – надеюсь, наступит время, когда колокольный звон сменят на мобильный, и вот тогда...

Жил Генри в Англии – король
Под номером восьмым,
Испытывал любовь и боль.
Назвать его святым

Никто не мог. Не перечесть
Достоинств, скрытых в нём.
Имел подруг законных шесть,
Не самых верных жён.

Жену заполучает он
От братика Артура,
Катюшу, родом Арагон, –
Испанская культура.

Он двадцать лет с ней проживёт,
Но сына тщетно ждёт.
И с Папой отношенья рвёт,
Рим не давал развод.

Подкрадывалась к нему
Свирепая болезнь.
Катюшу выгнал, взял жену –
Анюту (Ann) Болейн.

Три года нервно прожил с ней,
В измене уличил,
Развёлся на второй же день,
След заметя, убил.

А следующая, Джейн Сеймур,
Любимою была.
Родила Эдварда ему
И тут же умерла.

Не в радость Генри белый свет,
Хоть вовсе не женись.
Но Томас Кромвель дал совет –
Возьмите Анну Кливс.

Шесть жутких месяцев пробыл
В альянсе с немкой он.
Его развод освободил
С четвертою из жён.

Недолго был король один
И, зная в ледях толк,
Засватал Говард Катерин,
Кровей семьи Норфолк.

Он выглядел ревнивым зверем,
Чуть с горя не запил.
С годами попривык к потерям
И в двадцать лет убил.

А после старый идиот
Нанёс себе удар,
Шестую Генри в дом берёт,
Екатерину Парр.

Нежна, красива и умна,
Но... неизбежен крах.
Она ему по гроб верна –
Он умер на руках.

      Мораль советую забыть.
      Я –  за любовь втроём.
      Мужчиной очень трудно быть,
      Особо королём.

      – Вот это здорово! Выходит, вы как Анька Кливс, четвёртая жена Гены – вещь весьма недлительного пользования?! – восхитился Даник Шницель. – Видимо не зря её причёска «Вздыбленый стафилокок» отпугивала злоумышленников и потенциальных насильников в больном обществе, не идущем на поправку.
– Не сомневайтесь, Анечка Кливс была та ещё кошечка!
      – Сколько людей, столько точек презрения. Сколько жён, столько и концов у многострадального магендовида. Не зря противозачаточные средства информации поговаривают, что премьер министр Наркози трижды «разведённый на деньги» венгр.

                Хорошо где нас нет.
                Или хорошо где нас есть... собираются?
                Вот в чём каннибальский вопрос

     Глава 62.   Сбор анамнеза


      – Жалуетесь на желудок? – перевела разговор с национального вопроса на гастроэнтерологическую тему родственница Винни-Пуха Вине-Грета, которую в офисе знали как облечённую ограниченной властью медсестру Герду Вердикт, так что ей не зря показалось, что счастье в лице Даника свалилось к её мощным ногам.
– Что вы, как можно! В создавшейся международной обстановке непрекращающихся расстройств это было бы жесточайшей ошибкой – желудок намного круче меня. Стул регулярный без подлокотников, напоминающий приземлённый самолёт, навозным жуком карабкающийся по лётному полю к взлётной площадке. Транспортные ленты, выплывающие из его брюха, вплетаются в цветастый венок фиброматозных чемоданов в зале поучения багажа.
– Похоже у вас видения, – инквизитивно всполошилась Герда, обладавшая намётанным глазом медсестры со стажем.
– Не пугайтесь, как поставщик двора Его Убожества, я владею даром перевоплощения возникающим после посещения общественного плевательного бассейна  (ему, ведомому обонянием, хотелось прошмыгнуть носом в её любовную щель).
      – Хорошо, тогда скажите, газы не отравляют жизнь, не мучают?
– Особо не беспокоят. Как-то я сказал себе, нечего, брат, развозить адажио в навозной жиже. С той поры мой живот – это резервуар, некое газохранилище. Хотя Мурочка напоминает: «Перестань дуться, не то лопнешь от натуги ко мне и счастья в общих чертах». Не считая отрыжек, и распирающих явлений, жалоб я в раскрытом виде не предъявляю. Возможно это инертные газы. С годами у меня к ним выработалось двойственное отношение. Знакомый посоветовал мне приобрести акции угольных копий, пообещав, что когда они упадут, всё как рукой снимет с банковских счетов.
– Почему двойственное, а не тройственное?
– Не доверяю триумвиратам – не оправдали себя с исторической точки зрения, например, жилеточный суд Тройкой.
– Как у вас обстоят дела со стулом, больной?
– Да не больной я, а процедурный! И достоверно знаю, что самое опасное – это усиленное трёхразовое пытание, но на стул хожу всё тем же испытанным способом! – гаркнул Даник.
– Не смейте повышать на меня голос, вы, домотканый врач! Когда желудок крепит, одной крепостью духа не обойдёшься. В таком случае советую обращаться не к Богу, а к слабительному. Но пусть будет по-вашему. Выходит, вы запорами не страдаете?
– Считайте так. Но через меня прошли секретные документы, такие как «Баллада о репчатом пуке Милены Фартучек на выпускном вечере» Амброзия Садюги, когда он читал её мне, сложа ладони рупором на ягодицах, как будто бы хотел издать трубные звуки. В балладе он ни словом не обмолвился о застарелом геморрое, потому что педерасты-соседи разошлись из-за отказа одного из них играть не на своём инструменте в буффонаде «Заправилы в стогу сена». Интересно другое, как только жена соседа уезжает в командировку, Амброзий натягивает одеяло без единой морщинки.
– Вот видите, как важно при запорах тщательно пережёвывать пищу, хотя, я уверена, вы не внесли  весомого вклада в дело раскрепощения стула в нашем щедром государстве, обязавшемся кормить бездельников, – поймала его на слове Гердхен (воздушная – иногда, от таких пациентов как Даник, она мысленно по-немецки перебирала левкои чувств и падала в ватный обморок).
– До встречи с вами я бритый час провёл в безрезультативных поисках тёзки для моей гипотезы, уверовав в очистительные функции печени, но вы, сестричка, проделываете добавочную дырку в мозгу, в котором я всё прикинул, ставя совестливый клистир. Мачеха-житуха приглушённо била меня с неослабевающим интересом, а вот любовный озноб колотит впервые. Вы – бой-баба, кого хош заведёте, включая поломанный будильник.
– В чём-то вы не волокёте, партайгеноссе! Если бы я решилась на нечто подобное по отношению к вам, то мне бы не удалось отключить капельницу слёз, в которых вы бесспорно нуждаетесь.
– Насколько вы прозорливы, да и в корректности вам не откажешь. Порой мне бывало не по себе. Грех на него, вертящийся на колёсиках, обижаться. А про компьютер и не спрашивайте, работает сердечно, но с перебоями. От него я узнал как меня по батюшке зовут. Я  не против того, чтобы доктор проверил мой мочевой пузырь, на манер внутренностей карманов. Вне всякого сомнения что означает в пределах возможного) возрастные проблемы вынуждают быть осмотрительным по сторонам.
– Советую записаться к снисходительному урологу, он вам прочистит засорённую надуманными легендами цистерну. У нас здесь лимитированная проктологическая практика «Доктор Гуревичукус без company». Вы, как я вижу, пребываете в растоптанном пожилом возрасте, а всё шута стручкового из себя строите, сухопутную флотилию изображаете. Я не позволю вам жонглировать моими изысканными  взглядами на окружающую меня действительность (в личном плане она всё ещё пребывала в состоянии обморока в сопровождении затяжной мороки после бегства от неё последнего мужа соседки, в душе у которого порядком накипело).
– Мне не знакомо нижепоясное поясничание и шутовство, – подобострастно продекламировал Даник Шницель, – а в вас я вижу результативность непревзойдённого женского таланта, набирающего недостающие килограммы. Прибыльное тельце – полный отпад! И не забывайте, что в данный момент вы, соприкасаетесь с артистом-мимом, гордо носящим профиль в анфас, так охарактеризовал меня авторитет Автандил Вдевая из клиники «Увлечённый неврастеник» (он специализировался в удалении вросших ногтей, явившись с братанами на стрелку с букетом стрельчатого лука).
– Ну и оставайтесь мимом, хотя вам  больше бы подошло амплуа прямокишечной ампулы в водевильных эпизадичных ролях. В вашем поведении присутствует неуловимый финес ловкого непоседы, втюрившегося в тюрьму с привкусом одичавшей Евразии.
– Хорошо что тюрьма не морская болезнь, и всё ещё лучшее средство от ожирения, а то бы меня поставили на хлебную волнорезку, со снящимся морем волнующих простыней. А этот шланг для чего? – поёжился Даник, блеснув слезливо-жёлтыми, билирубиновыми глазуньями. – Он напоминает амуртизацию женского тела,  снизошедшую на меня благодатью с удобствами всюду, оставившую лихорадочную роспись в мозгу.
– Наш репертуар вам не понять, так же как мне ваш карточный язык без мастей, и предназначение вывороченных драгоценных камней из почек. Похоже, мы столкнулись со случаем, когда схожие ситуации не могут разойтись, так что я засыпаю берлогово. Странные у вас замашки, на манер мусорного ведра вываливать содержимое на голову профессионалки в анальной области, – хихикнула, польщённая похвалой, процедурная медсестра Герда (по отцовской линии)  Вердикт.
– Да, вас не проведёшь даже по контрамарке – глаз намётанный, остаётся  надеяться на такой же восприимчивый нюх. В противном случае кровавая месть между свеклой и томатами неизбежна.
– Оставьте мою притягательную персону в покое, больной! «Кишку» будете заглатывать без анестезии или я применю к вам более эффективные меры воздействия для изначального изнаночного изгнания вселившихся в вас бесов, – рот Герды Вердикт запахнулся нижней губой на белёсый пушок верхней.
– Не запугивайте меня, инквизиторша (он хотел схватить её как охапку нарубленных дров). У меня до пяти минут уходит на уговоры варёного рака прямой кишки выдать чего-нибудь толковое на гора. Однажды при конфискации преимущества в преферанс я поперхнулся словом «косточка» и закашлялся. Скажу по секрету, я сам пописываю в газету, где редактором Гастон Печенега, вхожий в президиум прозрачного поэтического объединения «Народный Плекс и Глас». Так вот после обильного ужина с черносливами я создал произведение проходного (по кишечнику) искусства.

И если брешь пробьёт в двенадцать – хоть зарежь –
я перестану улыбаться в эту брешь,
калган свой обхвачу руками,
налью под философский камень
и помяну цунами в Бангладеш.

Заполнит соль в избытке слёзные мешки.
Побью о буйну голову горшки.
Средь неудач и неполадок
я, жалкий повивальщик бабок,
расплачиваюсь за свои грешки.

Накинут раковый (в диагнозе) аркан,
допей свой восемнадцатый стакан,
сказал мне доктор из России,
ждёт тебя колоноскопия,
стул вылетит, как в поле ураган.

Ну, ничего, врачей, сестёр перенесу,
копающихся в жопе и в носу.
их уважать себя заставлю
ромашки в обе дырки вставлю,
пущай себе гадают на весу.

Анестезию выдаст в вену доктор Брут.
Страховочные бабки приберут,
споют вдвоём Хаву Нагилу.
Но не свести меня в могилу.
Да здравствует их долларовый труд!

И если брешь пробьёт в двенадцать – хоть зарежь
я перестану улыбаться глазом в брешь,
калган свой обхвачу руками,
налью под философский камень
и помяну цунами в Бангладеш.

– Хватит с меня безумных стишков. Ложитесь плашмя на стол и расслабьте ягодичные мышцы, – скомандовала медсестра с волосами никем не чёсаной русалки Гердхен, – приступаем к ритуалу промывания. – У вас есть на сердце «бляшки»?
Её пухлые ручки с перевязочками никак не вязались с выверенным годами контральто.
– Нет, девки-сучки туда не добрались, – ответствовал Даник, мечтавший трансплантом прижиться в новом обществе и надеявшийся на то, что оно его не отторгнет, по-научному не сиквестрирует. Ему  показалось, что не подшитый непочатый край комплекса дознаний закончен, а траектория  оскорблений исчерпана, и он облегчённо вздохнул.
– Преждевременно! – выпалила наугад Гредхен Вердикт.
– Она раскусила меня, осталось только сплюнуть, – подумал он.
– Вам ещё не предъявлен счёт, профбеседа со мной, заглохшая как мотор старого рыдвана, исчисляется по тарифу 15 таллеров за минуту, а мы вовлечены в разговор четверть часа.
– В таком случае «...к чему слова, зачем они, не стоит», как выразился давно вымерший поэт. Итак, предоставляю мою... в медсестринское распоряжение. Я не жадный – готов получить от вас «нагоняй» и поделиться с кем-нибудь, – хихикнул Шницель на девятом вале глубокого вздоха, – хотя, откровенно говоря, ваше мужественное небритое лицо вызывает у меня фисгармонию чувств. Не будете ли вы столь любезны сообщить химический состав клизменного раствора? Я во всплывающих китом подробностях водовозмущением в восемь тонн обещаю дословно пересказать всё писателю Садюге, и он настрочит фельетон о конспиративной любви.
Упоминание о её внешности заставило лицо Гердхен Вердикт осунуться дважды кряду и занять положение «На старт, внимание, шарж!» над напряжёнными Шницелевскими половинками, пикантно разделёнными углубляющейся беговой дорожкой по мере предстоящего вторжения в анус, который «Окном в Европу» никак не назовёшь.
Гердхен вожделенно сделала глубокий анестезирующий выдох, направленный в заскорузлый жом Даника, сознательно продезинфицировала тонкими губами гибкий шланг и из чисто гуманных соображений со словами «Шила в мешке не утаишь» окунула наконечник в марганцовку. Затем она потуже затянула песню, но не как предыдущую, а с приблудным баварским акцентом «О жёстком анальном сексе в одном из пригородов Брюквина под кодовым названием “Мюнхен”». Её сменил игривый хит группы «Диарея» «Душа – потёмки, лобок – что тёмный лес», в котором подробно разбиралась, входящая в моду любовь с отягощением. В тот же момент Данику на секунду показалось, что чародейка-медсестра проделала в нём слишком длинный путь, если не добавочную дырку, как это практиковала его сожительница Люська Ходики.
– И сколько продолжится это изощрённое издевательство? – захныкал он, вспоминая уже другую подружку – Флору Скопию.
– Что вы имеете в виду? – недопоняла вопрос Герда с видом радушной хозяйки, бойкотирующей безвыходное положение.
– Песни, ваши идиотские песенки!
– Пока не кончу. Вы лучше, запейте душевную боль таблеткой, пока время этапирует вас по жизни.
– Я признаю рукодельную пищу и секс ручного производства, но отказываюсь принимать зелье без назначения лечащего врача?! – ужаснулся Шницель. – А где же ваш корифей? – осведомился он, посасывая капсулу, по форме напоминающую батискаф Кусто.
Порывистая манера речи  Даника – выбросы гейзера. Уйдя в глухую защиту, он опасался получить в назидание (в пятак) от Герды, у которой всё лицо было в мелких мужчинках, за свои шуточки, берущие начало где-то между Гомелем и Бобруйском.
– Мало того, что я вынуждена вынюхивать всякое, вы мне ещё и не доверяете, – в её голосе слышалась неподдельная горечь.
– Как я могу не доверять женщине со столь занимательным бюстгальтером! Когда меня ставят в известность я чувствую себя неуютно, как стокгольмский раввин Кнут Брохессен с хоккейной клюшкой в руках на пыльной книжной полке.
– Не вы один такой наблюдательный. Бюстгальтер сшит по спец заказу на Балканах. Приоткрою тайну, – прошептала она, сдвинув правую бретельку на предплечье, – в греческом бюстгальтере, а не в зале... «Зла и ненависти»; груди выглядят по-разному – одна в форме крыльца, другая напоминает подоконник.
– Тонко задумано! Здорово сработано! – возбуждённо ахнул Даник Шницель. Интересно, подумал он, сколько легкомысленных Мерилин Монро приходится на такую как Жанна д’Арк?
Им завладело сонное состояние аналогичное увиденному в журнале «Караван», в точности как актрису, позировавшую под «Сикстинскую мадонну» – похоже, но недостаточно убедительно.
Гордой Герде, всё в себе поистребившей, было не до копания в себе. Она ушла в работу, погружаясь в созерцание разверзнувшейся перед её вострыми глазами Шницелевской борозды.
– Но где проктолог?! – взвыл больной, – с меня предостаточно концлагерных опытов, новоиспечённая доктор Менгеле!
– Ошибаетесь, мой звёздный мальчик, я всё ещё в ранге медсестры, и не сбежала, как он, в Аргентину от правосудия.
– Тогда пусть та, что в роли медсестры, перескажет мне, что говорит мой дифференциальный анализ звёздной мочи?
– В минуты политоткровения он набрает в рот воду.
– Вы очень отчётливая женщина, откуда вам известны такие подробности?
– Из достоверных минеральных источников зазнаний.
– Насколько мне помнится, ваши Альпийские стрелки, так и не смогли взять опекунство над Северным Кавказом в сорок третьем.
– Dumkopf (нем. – морозоустойчивый придурок). Битву под Москвой выиграл генерал Мороз. Остальное мы с боями сдали из любви к Утруске и Усушке. Если бы вы, Шницели, там думали в том же направлении, как и мы, то никогда не оказались бы в Гомерике, и сейчас ты бы не бездельничал здесь,  на столе.
– Можно чуть повежливей? Но в общих чертах ваш намёк я понял, правда, вы забыли выкрикнуть «Хайль!»
– Я не вьючное стадное животное, ко мне нужен индивидуальный подход. Моя истончённая душа требует очистительной гербариевой клизмы. Я бы рада крикнуть, да нельзя. Сейчас сюда войдёт доктор, а он, как и вы, из интернированных.
– А не кажется ли вам, что пора заканчивать SSовский клизмактерический период колдовства в заповедном межягодичном пространстве, всецело принадлежащем мне?!
Тут Данику померещилось, что он смотрит на неё, откинув голову на неопределённое растояние, поддерживая непослушную руками, пока Герда охаживает нижний отдел своего тела параллельно с затянувшейся процедурой в анусе, и его охватила безнадёга, как когда-то в кафе, славившемся глухонемым обслуживанием. Минет в темноте представлялся ему уголовным розыском страждущих губ, а цифра 69 – законом сообщающихся сосудов, ничего общего не имевшим с победой опупизма в одной аграрной стране.
Шницель испугался, что впадёт в состояние сомнамбулы и забудет как тесно соприкасались его ягодицы в общих интересах с Галкой Берензон из Можночегорска (та вечно боялась что-то проворонить, при мужней подаче на развоз квартиры из-за стеснительных условий с воинственно настроенной тёщей, предпочитая оптовый брак розничному ****ству).
– Что вы там делаете, сестра? У вас что, двойка была по неумению в любви или перегибам в сексе? – поразился он её наглости и захныкал, ощутив, как всё вскипает в его котловане чувств. – Я, как любой идальго, путешествующий по испанским равнинам, тоже хочу принять посильное долевое участие в разворачивающихся событиях, не навлекая на себя чье-либо немилости. По последним статистическим данным это намного выгодней огульного подхода к общепринятому в обществе прихлебателей вприглядку.
Этого ещё что за провалы в памяти, подумала Герда, прощая ему огрехи за привлекательные холмы на заднице. Освободившейся на мгновение левой рукой она включила приёмник.
Кто-то заканчивал декламацию мертворожденных стихов в рамках передачи «Искусство в ультимативной форме». После неё зарёй занялась сельская песня в исполнении какого-то засушенного артиста латиногомериканской республики. На губах медсестры заиграла дьявольская, притворная улыбка – она вспомнила, как хорошо ей спускалось в лифте, а теперь свежий воздух эфира самовольно по-хозяйски влетал в процедурную комнату, раздувая тюлевые занавески. Но вслух Герда отбрила бестактного пациента, зная что ни один мужчина не заставит её плясать под свою «дудку»:
– У вас с головой непорядок, больной, советую по окончании процедуры подыскать подходящий тихий омут. Мне, как медсестре, таить нечего. Ведь чтобы заглянуть будущему в зад, недостаточно  сделать шаг вперёд, надо к этому психологически подготовиться, не волнуйтесь, никто от меня не узнает о ваших наклонностях. Всё останется сугубо между нами, и угощайтесь, если можете, – вывернулась Герда, наконец-то почувствовав себя удрючённой (без кровати под рукой, она укладывалась в 2-3 минуты).
– На раутах я вежливый – в дверях пропускаю по стаканчику, так что по ру-укам, – еле выдавил он из себя, размышляя, что тяжелее – её рука или величественная поступь вешалки-модели, отстёгивающей праздношатающиеся шажки по гулкому подиуму где-нибудь в завитушках небезопасных переулков.
– Они у меня, шустрые, делом заняты. Мы же не на острове среди аборигенов. Постарайтесь выйти из транквильного состояния после принятия обейсболивающей таблетки, – напомнила медсестра, продолжая заниматься им, синхронизируя ритмичные движения. Она с таким увлечением смотрела на его анальное отверстие, путая его с ротовым, что казалось, вдохновлённая тысячной пьесой испанца Лопасть де Вега, вот-вот отважится  сменить искусственное дыхание на такое же осеменение.
– Я нахожусь при исполнении среднемедицинских обязанностей, не мешайте моему профессианальному долгу. И учтите, я не отношусь к тем безрассудным дамочкам, что слоняются на перекрёстках в ожидании подсобных рабочих любви. Пригретые мной альпинисты ко мне охладели, хотя моей мечтой всегда было «Умереть, так на Эвересте». Видимо их влекли к себе другие ущелья. А вы хуже стареющего ребёнка, голова которого засорена инфантильными мыслями о функциональной способности его моченапорной башенки. Ещё моя мама поучала меня, что в отрицании порицания утаённого по наитию на Таити, нельзя полагаться на удачу, когда на тебя сыплются недвусмысленные предложения.
– Ну, это вы уж лишку хватили, милашка! Я не какой-нибудь ныряльщик в бирюзовом океане глаз (они встретились на остановке «По зову пересаженного сердца», забыв о других участках тела). Даже не надейтесь, что я вас предам... огласке. И ни при каких условиях не сдам комнату одинокой девушке без boy(я). Вы мне импонируете, – признался Даник, заиграв мускулистым задом (Glu-teus maximus), как Шварцернегер гипертрофированными бицепсами. – Не всё только вам получать удовольствие, и я хочу поучаствовать и выпить водочки под рюмочку вашей талии.
Не обращая внимания на нескончаемое Даниково нытьё, сообщавшее ей, как он вырвался Джинном из бутылки со многими национальными примесями и застрял в транспортной пробке на пути к разбушевавшемуся океану, Гертруда с самоуправством преподавателя начального образования прикинулась поглощённой священнодействием над его кормой, к которой прильнула, как к пивному бочонку, благо их взгляды совпадали и уносились в космос.
Гертруда отрадно притихла, но не думала прекращать начатого, впадая в транс. Исходя из её рассказов это  у неё было семейным явлением – дядю-чеканщика интернировали в лагере на Дальнем Севере в 37-м году по статье  «Занемог и против», а также за разработку природных залежей сферической поверхности цитадели глупости в создании ордена «За выбивание признаний», что являлось незначительным поводом для наказания. На самом же деле, его прихватили в процессе изобретения двойной игры на три фронта, которую он пытался выгодно продать Министерству Обороны, после чего бороны по весне резко подскочили в цене.
Ещё через мгновение непредсказуемая Гредхен Вердикт, бросилась закреплять «сделку» жаркими поцелуями, стараясь не опадать нераспустившимся цветком, но вскоре опомнившись, она прерывисто застонала на баварском немецком, сопровождаемым гортаным «хэнде хохотом», – если вас так интересует, что в этот момент происходит во врачебном кабинете, то скажу по секрету, господин доктор дописывает поэму о питекантропе, которую я выучила наизусть потому что это означает прибавку к моей зарплате.

Считай меня доисторическим мужчиной,
и не достойным лучшей половины.
Я не дарил тебе цветы
кромсая гнусные мечты,
исполосовывая ценные картины.

Не делим ложе, где до нас лежал Прокруст,
входя в музей любви изящной без искусств.
Избегнув ласки и объятий
живём в кругу мероприятий,
и каждый день запоминающийся пуст.

Ты так богата и духовно внешне тоже.
Твой щедрый папа свежей зеленью поможет.
Он отгоняет негатив;
подходит «Час аперитив»;
льёт тоник в джин, что мне всего дороже.

Да, ты умна – не замечать умеешь.
Того гляди, что вмиг оторопеешь.
Выкидываю номера,
в них отношения игра,
в которой гнёздышка из веточек не свеешь.

Считай меня доисторическим мужчиной,
и не достойным лучшей половины.
Я не дарил тебе цветы
кромсая гнусные мечты,
исполосовывая ценные картины.

Мы в поисках любви и пониманий
не замечаем тщетности стараний.
Очередной с обрыва срыв...
И давит на больной нарыв
твой Петя Кантроп, удостоенный внимания.

Не взирая на давлючую окружающую её атмосферу и учитывая чеканное произношение медсестры Гердхен Вердикт угрозы: «Ты у меня ещё попрыгаешь на мусорном бачке», ватрушка-нянечка, приняла её слова за неоспоримую команду. Выжидательно сидевшую у дверей  подслеповатую старушку как будто подкинуло. Она схватила инкрустированную подсадную утку за хрупкое горлышко в вензелях, и селезнем влетела в кабинет Тыберия Гуревичикуса.
 
         Люди уступчивы, но не на пожарной лестнице успеха наверх.

     Глава 63.   Внедрение

Проводив нянечку одобрительным взглядом до дверей, Гертруда профессиональным тырком вогнала в анальное отверстие великомученика выскочивший на голоса беседующих любопытный наконечник. Подвернувшаяся в процессе метода втыка протеиновая рубашка «Кристиан Диор» оказалась продырявленной.
– В вас сидит бесёнок. Неаккуратно как-то работаете, и тем не менее, я не прочь побыть котёнком на ваших коленях, бриллиантовым кольцом на указательном пальце, усиками, пробивающимися на вашей верхней губе, – полусонно промямлил размякший Шницель, вспомнив, что его отец никак не мог избавиться от отвратительной привычки на работе – подтираться обходных листом. Создавалось впечатление, что он ведёт переговоры с микробами во рту, и расплачивается с бездушной садисткой той же монетой, но в иной валюте. Вам повезло. В другое время я бы напоминал реанимированный ртутный столб с объявлением войны!
– У вас, врождённое сужение заднего прохода и кругозора – заманчиво отбрила Даника медсестра. Пробежавшие гребешки  морщинистых волн на лбу предательски выдавали её возраст.
      – Уверен вы очень подопытная медсестра.
– Угадали, однажды я брала мазок у помазанника божьего.
– Надо же, угораздило меня родиться в голозадой стране! – поразился Шницель, но про себя отметил, что при вхождении в анус не достаточно, согретого в сестринском рту наконечника. У него помутилось в глазах и зазвенело в ушах, как в игральном автомате «Однорукий бандит».
– Поосторожнее! Вы не найдёте олеандры в саду, я только что из туалета, – простонал он, прикидывая в уме непроизвольно выравнивающихся извилин во сколько обойдутся врачебный приём, сдача анализов экстерном и штопка рубашки индпошива «О, Калькутта!» в китайской красильной мастерской за тупым углом.
– Пока врач не вошёл, добивайтесь удовлетворения окольными путями, но умоляю, не употребляйте ходульные фразы, у меня от них голова кружится. А в состоянии Vertigo я становлюсь податливой, – сдалась  Гертруда, вспомнив, что нехватка кислорода вызывает у неё воздушную тревогу. Поэтому на даче (после сытного обеда) она имела обыкновение предаваться полуденному сну в гайдамаке, по садистски натянутому меж трёх берёзок, – и расскажите о себе что-нибудь такое для общей расслабухи.
– Обещайте не упасть в премедитативный обморок, – прохрипел Даник, ведь мой прадед относил себя к выходцам из восьмого разодранного колена Израиля, но бабушка намешала ему много посторонних гомельских кровей.
– Странно, вы совсем не похожи на оборванца, каким кажетесь.
– Вот придёт доктор и вы поменяете своё мнение о Данике.
– Даже слепец и глухарь, не придерживаться ложного мнения. Правда в слепом полёте имеется определённый взгляд на подобного рода вещи, – въедливо заметила Герда. Её попытки устройства личной жизни с пилотом в ватерклозете челнока на выставке народного хозяйства провалились – слишком интенсивно интересовалась системой материального жизнеобеспечения космонавтов.
– Поверьте, я и не помышлял сравнивать вас со Слепой кишкой, ни с того ни с сего спохватился Шницель, – поворачиваясь на 90 градусов на бок, – более того, глядя на техническое оснащение кабинета, я почти уверился, что разметавшаяся по постели вы сластёна – квохчете почище мышки, снующей ползком по Интернету.
– Вас явно не туда понесло, возможно, я передозировала обезболивающее зелье. Даю слово дипломированной проктологической медсестры, надеюсь, оно для вас что-либо значит, люба моя?
– Без сомнения. Слово не мясо – оно не подлежит пересортице, и я раскроюсь перед вами, что не принадлежу к мужской половине, бахвалящейся такими гипертрофированными органами как:
алкогольная печень – раз;
нафаршированные гормонами мышцы – два;
водянка правого яичка – четыре.
     Но во мне заложено много положительного, а именно повышенная перистальтика кишечника. Проносится ураган. Живот превращается в воздушный шар терпения. Он лопается при  прокалывании, исходит конфуз, я опускаюсь на землю, а лихорадочный ум заполняется мелкими эпизодами из жизни.
– Вашего описания предостаточно, скоротайте минутку, я сгоняю санитарку за уткой, – жарко шепнула Герда, потрафляя своему либидо и мысленно желая  подвергнуть его заточению в своей уютноовитой олеандрами квартирке. Там она намеревалась продемонстрировать искусство обольстительницы, под телеапатичный сериал «Коридоры сласти амбициозных сластён».
Признание Шницеля оказалось более чем откровенным и интимным по брачным словосочетаниям и мельчайшим подробностям. По напряжённому лицу Гердруды было видно, что детальное перечисление завело сестричку не на шутку, а в заблуждение. Гердочка с девичьей непринуждённостью достигла второго оргазма, ещё более мощного, чем первый, и Шницелю почудилось, что он имеет дело с уткой, так она крякнула от удовольствия. К медсестринскому удивлению откровение Даника Шницеля, сопровождавшееся припевом: «А в хосписе на стенах росписи» не было преподнесено выспренним, вываливающимся языком. Оно  притягивало магнитом, но лежало где-то вне пределов досягаемости и восприятия её сексуальных запросов и интересов. Даник не показался Герде Вердикт «лингвистом-борматологом», готовым сорвать с неё халат и снять пробу, цокнувшим от возбуждения языком, обладающим обертональным качеством камертона.
– Но цветущий геморрой вконец меня замучил. Случается кровит сильно, – по-земному, с оттенком зависти, захныкал Даник, – умоляю вас, посоветуйте что-нибудь на манер вправления мозгов.
– Я помню, вы приноровились сидеть на мягком стуле, думаю вам не составит труда проследить за его постоянно меняющимся цветом, ведь у вас их несколько, считая с атаманкой к журнальному столику, – процедила она сквозь коронки из мейсинского фарфора императивным, не терпящим боли и возражений тоном. – Если гемоглобин упал, его не собрать, как ртуть с пола, но поднять гранатовым соком можно – сосуды выдержат.
– Я бы рад, да ничего не получится, – оправдываться Шницель, – но несмотря на хронические запоры я занимался уборным трудом.
– А вот это вас меньше всего должно беспокоить. Наш трудяга доктор Гуревичикус, расторжение браков которого перемежалось промежуточными знакомствами, вспоминал купание в Клязьме, после защиты  диссертации «Полномочия при недержании правой рукой». После него он первым из проктологов предложил ставить клизму через призму накопленных... знаний и мерить пульс в сантиметрах... ртутного столба в подколенной области.
В процедурной холмисто возник громоздкий  стулоначальник-проктолог. На его лице, лежал отпечаток неудовлетворённости с близко посажеными бровями и придвинутыми к лошадиным ноздрям маленькими глазками. У каждого доктора своя доктрина, но этот мурлыкал нечто несусветное под увесистый воздушный насос над неопрятной губой. Он паровозно пыхтел, прибывая к платформе процедурного стола бездымно (в пепельнице валялась толстая коротышка сигары, напоминающая обгрызенное собаками забродившее дилдо «Гуттаперчевый пальчик»).
Доктор светился, и было от чего. Позвонила его стрёмная супруга Эльвира Майна из «Музея Войсковых купюр» и радостно поделилась о сверке часов с Веркой Сердючкой, гастролировавшим по Гомерике с целью – столкнуться с собственным изваянием в музее мадам Тюссо. Эльвира, знавшая два места, где невозможно было ударить в грязь лицом – Швейцарию и Сингапур, как большинство женщин, вошла в жизнь Тыберия с привычного для него заднего прохода. Ещё зелёным огурцом, он женился на ней без приданого, рассчитывая на её природные ресурсы и планируя приобрести холодильник. Из-за её мучнистого цвета лица, он подсчитал, что белила обойдутся дешевле французской косметики. К тому же доктор обожал японский традиционный театр «Кабуки», и Эля не распекала его, как предыдущая жена,  вечно плакавшая в три ручья и в ещё один водоём, за аппетитные туземные пироги.
Эльвира Майна-Гуревичукус – дама с ни чем не примечательным лицом, скрытым москитной сеткой вуали и симметрично разбросанными по ней мушками, доверила мужу в экстренном порядке довольно пикантную новость – друг их семьи художник-абсракционист Натан Аляповатый неожиданно открыл для себя ещё одну Гомерику. Оказывается, маринисты – это не представители па-лубочной живописи, а те, кто читают Маринину, объяснили ему приятели, обсуждавшие её творчество во время застойного посещения ресторана «Аквариум» на Пони-Айленд.
Тыберию было особенно приятно услышать это, потому что он многое сделал для становления Натана как художника в ходе алкогольных подшивок. Например, помог перевести по его просьбе поговорку «Не солоно хлебавши» с японского на утрусский без помощи семилетней дочурки, финалистки конкурса «Танцы с молодыми ...ёздами», проводившегося при участии юных дарований из среды малолетних преступников, с годами превращающихся в многолетние тепличные растения.
В какой-то момент Тыберий отвлёкся от приятных мыслей и подслеповатыми глазами разглядел контуры пациента на столе, смутно припоминая зачем он здесь. Проктолог самозабвенно любил Прямую Кишку и при каждом выпившем случае  его тянуло расписываться на регистратурном бланке, в надежде что когда-нибудь ему попадётся бифокальное очко.
Даник Шницель выглядел более чем аппетитно для нетрадиционной публики, работавшей в признанно традиционной медицине. И даже осторожному ежу не составляло труда понять, почему проктолог, неравнодушный к географии, предопределившей его профессиональный выбор, неукротимо и восторженно пялился на оба полушария, как на сферы вливания. Гуревичукус избежал службы в армии, исходя из выведенного им постулата – «Зачем стоять навытяжку, когда можно пролежать на вытяжке Емелиной печи весь призывной возраст».
Роль тёплой печки шесть лет подряд выполнял мединститут – это были сказочные студенческие годы для Тыберия Гуревичукуса, откуда он пугал родителей своим питейным поведением с поеданием ватных ватрушек, а ведь предки устроили его туда по знакомству взамен компьютерного Е-мели, которому пообещали выдать отступные, но не подъёмные. Оказавшись в дураках, Тыберий остался лежать в десятом классе на второй год. «Суть тела обязана быть голой» – посетили в понедельник доктора Гуревичикуса слова наставника рогов Иоана Трясогуба, почившего в Бозе и не сомневавшегося, что среди тараканов есть странствующие рыцари.
Вовремя опомнившись, Тыберий задался вопросом, требовавшим перемотки воспоминаний, и ответа на который при изыскании дополнительных фондов в медицинских скрижалях не находилось.

         – О себе я заговорю в третьем яйце, и то под пыткой!

     Глава 64.   Затворник с загубником

– Мне показалось, или моё распухшее воображение саднит, или я расслышал Вагнеровские аккорды из трилогии «Колец не белуги», – испуганно пробормотал Даник.
– У вас музыкальный слух; но именно это – неаполитанская канцона «У Каморры есть каморка». Признаться лично мне она режет слух, напоминая шлягер калифорнийской группы-балаболки «Силиконовые сиськи Силиконовой Долины»  К дверям процедурной собственной походкой приближается наш неподорожаемый доктор Тыберий Гуревичикус! – взвизгнула от восторга Гердхен.
Неожиданно двустворчатая дверь распахнулась белым халатом, обнажая на стене картину Парапета Пожелтяна «Знойная лошадь в вольере».  Из неё вывалилось дебелое тело в коричневых бриджах наездника, в жокейской кепке «Made in Тань Вань» и нашейном платке с факсимиле дизайнерши Сары Джессики Бронхи.
– Утро начинается с таблеток, здравствуй не родная сторона! – вызывающе просвистел доктор Гуревичикус, употреблявший водоёмкие выражения, смутно соображая, что у каждого  имеется своё предназначение, а потерянное время изрядно потрёпанное.
– Наконец-то, – прошипел Щницель, – вы тут нам своим отсутствием повыматывали нервишки!
– Увлёкся, простите, уединёнными мыслями у себя в тиши  кабинета. Со мной это иногда случается при игре с компьютером в поло, или когда пишу книги, предназначенные для тех, кто знает родной язык в полном объёме, как невостребованный кошелёк.
– С умными людьми, особенно с попкиными врачами вашего ранга, чего не случается верхом на коне, – согласился Шницель.
Тыберий проигнорировал выпад больного и приступил к осмотру. Он прослушал ещё не вспоротый живот, приложив оттопыренное ухо к пупку, и хмыкнул, показав отточенный язык:
– Бурлеск кишечника напоминает развивающуюся полным ходом интригу в кулуарах высшего общества, – хихикнул он.
– Вы мне незаслуженно льстите, профессор. И что говорят там – в Нисходящей кишке?
– Совсем не то, что в Слепой по соседству с Аппендиксом. Любопытные вещи, касающиеся медицинской реформы вновь избранного президента, обсуждал в Сигмовидной представитель вашей разоряющейся страховой компании со своим боссом.
– Слышал он перепутал ночной горшок с дневальным.
– Не усложняйте того чего вам не дано понять и не прикидывайтесь наивным. Золото на рынке достигло $1300 таллеров и проявляет тенденцию к дальнейшему повышению.
– В связи с этим зовите меня Даня, – поёжился Шницель.
– Как пожелаете-с. Мне невыгодно дезинформировать вас, как никак я тоже заинтересованное лицо, надеюсь, оно не похоже на лицо бессеребренника? – сказал доктор, брезгливо брызжа слюной.
– Я не хотел вас обидеть, доктор, хотя алчным человека с вашей  сытой внешностью не назовёшь. Золотая оправа очков придаёт вам то, чего так не хватает врачам в наши дни государственных долгов. Внешне вы беривежливы и спокойны, как ураган перед налётом вражеской авиации, а это значит, что в вас сочетаются редкие качества – бережливость в союзе с комплиментарным взяточничеством.
– И на том спасибо, Даня,  чем больше общаюсь с вами, тем интенсивней склоняюсь к мысли, что на вас на ростбиф для моего бульдога не заработаешь, а он не похож на брешущего пса, ищущего брешь в ряду несостоятельных пациентов. Мой спящий Везувий получил лохматую тренировку на наркоманах и не застрахованном людском материале в конторе по изготовлению щенят на заказ.
– Наличие учёной собаки в офисе говорит о широте характера хозяина. По глазам вижу, что вы крадете у неё собачьи консервы.
– Собаки полиглоты. Они понимают любой язык, название которому интонация. А насчёт консервов, вы это сами придумали?
– Нет, меня в это посвятил племянница Даша Телогрейка. Она в детской полицейской школе отмечена похвальной грамотой за задержание мочи, и меня в дождливую погоду обеззонтечного подбадривает,  все растения, говорит, нуждаются в поливке.
– Заметьте, я не выпытываю, растут ли в вашей семье таланты.
– Вы не представляете себе, насколько она гениальна – ввёла в геометрию объёмное понятие трёхведерного треугольника, не уточняя вместительности, тем самым ломая привычные каноны плоскостного восприятия. Начальник предоставил в её распоряжение кабинет с табличкой «Толковательница О’снов».
– В вашей манере интригует неуловимая нить пересказа. Но где-то вы меня закомплиментили, Даня, и я не ухватил, что вы подразумевали с минуту назад под золотой оправой – мою прозорливую проницательность или проницательную прозорливость?
– Не угадали, доцент! Ни то, ни другое. Вы похожи на борца за право на чтение при искусственном освещении событий в меховом салоне, где жена-селёдка приноравливается к норковой шубке – вещественному доказательству мужской состоятельности. Это сравнительно с «Бижутерией свободы» автора – такое ощущение, что он схватился за концы проводов и его всё время трясёт.
– Благодарю, лесть всегда приятна, а то вы заронили в меня сомнение, как монетку в автомат, выдающий шарики с пожеланиями.
– Доктор, а можно вам вопросик не по теме задать?
– Извольте, батюшка, я к этому привыкший. Никогда не знаешь, что у пациента в закутках мозга завалилось, говорил мой покойный учитель большой задавака на дом Камиль Степанович Взаперти. Кстати, до этого он практиковал боксёрство с присущим ему размахом, выпростанных конечностей.
– Доктор, мой проигрыватель потеет от виниловых пластинок.
– Смените пласт, не бросая на медсестру скороспелых взглядов.
– Но я её люблю, как циркачку в полосатых рейтузах.
– Тогда переоденьте её во что-нибудь другое.
– Не получается, я не способен на безнравственный поступок.
– Обратитесь к людям большой гениальности, к экстрасенсам.
– Я наслышан о них, вызывающих недоумение. И потом меня пугает их исключительная способность оттягивать энергию на себя.
– А вы, как я посмотрю, приспособленец в постели.
– Угадали, я искал место под солнцем, и не обладая мимикрической приспособленностью, работал на маслобойном заводе имени Мориса Тореро. Когда не сильно пекло, готов был терпеть убытки (к неизъяснимой радости соседей), убеждаясь, что только так можно поддерживать добрососедские отношения.
– Это вы правильно заметили. Бог – чистюля Смотришь, ещё кого-то прибрает, пока вживаешься в роль, как ноготь в мякоть.
– Нехорошо так думать, но живёт одна тут подо мной дикторша Ева Клапан – этакая уменьшенная версия Марлен Дитрих с заниженными требованиями к талии. Дамочка подвизается на местном радио – этом стерилизаторе мышления с зарешеченным мировоззрением. Так она по ночам без передышки взлохмаченно зачитывает в микрофон Свинцову в выгоревшем переплёте. Злопыхатели несут, что у неё с авторшей панисестринские отношения.  Я после этой мелодекламации просыпаюсь вконец измочаленный.
– Не могу судить, не слышал, не читал.
– Понимаю, доктор, это как пытаться ластиком стереть недозрелую линию водораздела её слюнявой иронии или выпрямлять скрепки взаимоотношений. Тогда они теряют функции своего первичного предназначения.
– Советую не акцентировать внимания на творчестве Свинцовой, принимавшей активное участие в процессе ороговения мужской половины человечества. Когда-нибудь и она станет избавительницей – прекратит писать.
– Ошибаетесь! Эта дамочка неиссякаема. Она настолько плодовита, что, я думаю, сама не успевает проследить за появлением своих детищ на свет, как мужлан отвергающий презервативы.
– Ну что вам посоветовать? Без кислородной подушки здесь не обойтись, Дело ваше бездыханное.
– Тогда я смолкаю, доктор. Вам не хватает только бубна в руке и цыганского потрясения подкладными плечиками. Итак, я сжимаю зубы и оставляю страхи за болевым порогом вашего кабинета.
Тыберий взмахнул волосатой рукой и описал полукруг.
– Как вы себя чувствуете, Даня, после моего внедрения?
– Наконечник чувствую и даже очень, – пошевелил кормой Шницель, – предпочтительней было бы, конечно, чтобы вместо необработанной костяшки оттуда торчал благоухающий цветок, тогда бы вы оставили бы его себе на память обо мне... в хрустальную вазу для роз на письменном столе кабинета.
Добрые слова Дани разбудили в наследнике традиций Гиппократа напрочь забытое, – предстоит выступление с лейтмотивом «Молоку на икру!» в публичном доме «Наши двери распахнуты настежь» с развёрнутым докладом о плачевных последствиях в постоперационной проктологии. Поэтому доктор с места в карьер предложил Данику перейти на «ты», а то и «Рубикон, если на кону ничего не стоит, не лежит и не предвидится». Даник, не преминув воспользоваться случаем, опять ввернул кавернозный вопрос:
– Доктор, моя дама утверждает, что у меня появляется свечение в анусе от поминальных геморроидальных свечей, не верить ей я не могу – у неё золотые руки в цыпках и цацках. А вы как полагаете? 
– Прелюбопытно, батенька. Ответ прост – вы ещё живы и можете экономить на электроэнергии, ибо являетесь энергоносителем, и медицинской обдираловке с баснословно растущими счетами будет положен тривиальный конец нашим новоиспечённым на африканском солнце президентом. Свечевложение больше не будет вас волновать и существование продолжится, хотя и в извращённом виде упавших акций. И пусть вас не тревожат просроченные платежи. Пока стены отделываются, люди избавляются от...
От маячащей перспективы превратиться в генератор энергии Даник размяк. Он впал в прумноженное состояние здоровья и задремал, обдумывая аналгезирующие слова проктолога. Даника Шницеля, нередко попирали ногами, поэтому он успел спросить:
      – Скажите, доктор, а это не больно, когда лопается терпение?
– Нет! Вы будете чувствовать себя великолепно, как таракан с топорщащимися усами генерала, налакавшийся коньяку – это уничтожит дезодорант ландыша под серыми мышками.
 Пребывая в эйфории, от предвкушения публичных выступлений и связанных с ними встречных инквизиторских вопросов, доктор ввёл ректоскоп в тренированный огнедышащий анус Шницеля. Но Даник, который в графе национальность отписывался «Измордованный», приготовился к принятию реальности в том виде, в каком она предстала перед ним в последние полчаса.
Заворожённый Тыберий засмотрелся на картинную галерею, представшую ему в виде Сигмовидной и Нисходящей толстых кишок пациента. Это не были Моне или Ботеро, а типичные Пикассо и Гойя, но такими мастерами как Кароваджио и Илья Ефимович Репин в процедурном кабинете не пахло и в помине.
Едва пришедший в себя Даник дёрнулся и томно застонал – видимо его застолбило ректоскопом, или он испытал гестаповские методы влечения, или переваривал мысли в своём котелке на медленном огне. Даник влажно вздохнул, как бы проверяя плотность воздуха, и замер в многообещающей плейбоевской позе с не потерявшей пикантность приподнятой кормовой частью. Его лицо мима изредка меняло бескровные гримаски.
Даня сумел, замявшись, застыть в прерванном сегментном движении, напоминая не то гусеницу на ветке, не то кота, влачащего жалкое существование с консервной банкой на хвосте.
– Брось дрыгаться и не пытайся улизнуть от ответственности за результат процедуры, никак в цель не попаду, – рявкнул Тыберий, сфокусировавшись на предмете проктологического обожания.
– Пить надо меньше, дохтур, – невзначай ляпнул Шницель.
– Посоветую вам, больной, поменять подлючее настроение на что-нибудь более практичное, к примеру. на экскурс в прошлое, где вы, в нитевидных воспоминаниях, как всякий нормальный член общества, распивали на троих на углу падения в градусах.
– Пугающая осведомлённость о том о чём вы, доктор, имеете весьма смутное представление. Впрочем я, как чемпион по произвольным упражнениям в половой щели, уже прикладывал грелку к голове – резине, представляете, не помогло.
–  Обладая недвижимостью и смекалкой, пробуйте другое, все мы в итоге превращаемся в растения, некоторые – в сорняковые.
– Как это понимать? Я уже не раз оступался.
– Выйдите живым, закажите в бутербродном кафе «Блин, дашь!», испепеляющий коктейль «Фугаска», с алкогольной усвояемостью в 10 сек., и забегающий на огонёк, обложенный асбестом.
– У меня появилось ощущение проктологического опьянения в пояснице, будто протрезвевшие матросы подтягивают меня за подмышки вместо трапа к эсминцу, а смеющиеся дельфины машут дорзальными плавниками и хлопают боковыми по щекам, пока я ползу по не целованному полу, нуждающемуся в цеклёвке. Похоже в Атлантике полный аншлаг, а я уже по горло сыт блудом.
– Блуд не деликатес, Даня, и порционного блуда не бывает.
– Доктор, он существует, но непосвящённым его не подают.
– Пора вам избавляться от психологии трущоб, и гонококкового перепляса «Гонконг». Откупорьте бутылку пива. Поверьте мне, у меня в семье имеется опыт в этой области – мой прадед, ездивший на перекладных (поэтому я летаю с пересадками), он же начальник тюрьмы граф Мурашкин-Похоже умудрялся как следует заложить за воротник  и  не остаться нищим, и всё благодаря своей внучке – моей матери, трудившейся укладчицей # 254 женских прокладок «Алые паруса» на фабрике имени Александра Грина.
– Вы меня расхохотали, доктор! Вы как наркодилер, распространяющий закодеинированные послания без аннотации. Люди развивают интеллект. Машины – скорость. А ваши позабытые окурки-старики не пример. К счастью не все мы взрослеем, и мне хочется подольше  остаться ребёнком, купаясь в золоте осени.
– Видите, уныние как рукой сняло, – заманчиво улыбнулся  Гуревичукус (сказывалась его гнусная проктологическая привычка глядеть поверх дышащих H2S вулканчиков геморроидальных «очков», расцветавших розовыми хризантемами, и уходить в рекламу неразбавленного забутыленного прощания «Байкал!»).
– А если серьёзно? Вы можете детально описать оргазм, обходясь без дурацких шуточек, за которые расплачивается гомериканский налогоплательщик не только разорванной жопой но и...
Продолжения не последовало. Вопрос платёжной способности остался приоткрытым, как рот. Тыберий проигнорировал выпад лежащего плашмя, отшлёпав его по ягодицам.  Если бы у проктолога осмелились спросить, что его интересует в данный момент, то услышали бы дикий ответ – две вещи: всполошившийся багряный закат рукавов и кто зажигает светлячков в кустах перед офисом?
Крайнее удовлетворение заскользило по лицу пострадавшего, который не любил переспрашивать. Под пальцами врача геморрой поспешно скрылся в ребристой Прямой Шницеля., Кроме чека, выписанного за процедуру, удача стала для Тыберия высшей наградой. Полипы, к огорчению проктолога, не были выявлены, и операция по их вычлению отменялась. Доктор строго соблюдал  правило «Если больной идёт на поправку, уступите ей дорогу».
Расстроенный Тыберий, одетый с корундовой иголочки дикобраза, грациозно сорвал десять напальчников, вознамерившись самочинно покинуть процедурную, но неожиданно обратился к страдальцу с довеском напутствия: «Ваш гастрономический отдел требует обследования, могу порекомендовать гастроэнтеролога. Правда, он создаёт впечатление фанатичного человека, у которого в бескрайнем плывущем планктоне голов  нет своей на плечах, потому что голова превратилась в обыкновенную жопу. Ха-ха!»
Даник, не взирая на превратность судьбы, согласно закивал, и в его вокале запенилось «Советское шампанское» на языке близком к идиш – нечто философское, в переводе приблизительно такое:

Море нежным котёнком на гальке урчало,
Исполняя свой миллиардный сонет.
Я спросил – ты дало этой жизни начало?
Не ответило море ни да, и ни нет.

Наблюдал вихри солнца в закопчённые стёкла,
Ведь не зря все считают – начиналось с него.
Я цитатой спросил из трагедий Софокла
И услышал в ответ тишину, ничего.

Тёмной ночью разглядывал кратеры лунные,
В луч контактно входил, вопрошал у луны –
Внеземное скрываешь ты, нечто разумное?
Но... ни звука с обратной её стороны.

Да, со мною творятся странные вещи,
Чтоб сбежать от вопросов, уехал в село.
Там я встретил простую крестьянскую женщину,
И она мне сказала, – я начало всего.

– К чему это вы? – удивился обескураженный результатом не вполне сдобного теста (multiple choice) склонный к гиперболизации  доктор Гуревичукус, время от времени о-гол-тело впадавший в депрессию между двух грудей редко приходящей любовницы, липнувшей к нему облепихой со всевозможных сторон.
– А вы и не заметили, как в стихотворении увяли лепестки прозы? Но не огорчайтесь, навар-то с меня мизерный, как с Оранжевой революции, которая ни с того, ни с сего покраснела. И потом меня последние пять минут преследует ощущение, что вы театрально прохаживаетесь в заднем проходе меж обитыми моей кожей чреслами, всем своим поведением показывая, что преднамеренное молчание является отрешённым изложением проктологического мышления в стенах этого офиса.
– Пожалуйста не вводите нашего доктора в заблуждение. Процедуре капут. Старайтесь не терять присутствие духа, держа деньги в деформировавшемся или вздутом банке, заверяю вас, я ни за какие коврижки не подряжусь его искать, – несгибаемо гудела Гертруда Вердикт. Шницель сполз со стола в причудливые тени пугающей неизвестности, в момент, когда бородавки рассыпались по лицу медсестры подавленной виноградной гроздью.
Ощущение, что его жарят на монголоидном мангале «Золотая орднунг», не покидало бравого перевёртыша на кушетке Даника Шницеля. Измождённый в высшей степени «эстетической» экзекуцией, он ограничился отзвуками фразы, позаимствованной с автомобильных номеров в Монреале, и не понятно к кому обращённой: «Je jamais souviens» (же жаме сувьен), что на чистом утрусском означало «Я никогда не забуду». А чего? Почему? Зачем? Кто знает? Вей, сэр, вус?! Так и остался узелок неразвязным на память, да простится нам за все наши смертные огрехи!
– И как говорится, а зохем вей, давно пора наложить санкции на липосакцию, –  хором вторили ему жители провинции Квебек, догадавшиеся что хромосом не рыба с хромовым покрытием.
Низкорослые не ле галлы продавали на перекрёстках по пятницам цветы для ублажения исторических традиций религиозных евреев. В остальные будни они впиндюривали лежалый товар в целлофановых пакетах, оживлённый красителями, разношерстной проезжей публичке. Неподалёку от них турецкие украинцы пооткрывали магазины «99 центов», любовно называя их в честь посёлка городского типа «У-у-у-блёвка» и распевая:

Сегодня мухи вялые
кусать прохожих ленятся.
А мы ребята шалые
ведём себя, как ленинцы.

                Несознательные домохозяйки объединялись
                в  «Кружок Любительской Колбасы».

     Глава 65.   На Драйтоне

Тыберий не кривил душой – природа щедро наградила его соответствующими ногами от шеи до земли и низкопробным золотом сомнительных россыпей, которые он при случае вставлял где надо и не надо. Насмотревшийся в бездонные зады проктолог Гуревичикус на утончённых кривульках выкатился в клубе сигаретного дыма из подъезда на Драйтон в 3.30 пополудни (время бесцельно пасущихся и баснословно дорогих в семьях женщин).
Душный закат отглумился над лужайками Брюквина, заключёнными в железные оградки. С океана маккиавеяло прохладой.
Летом развороченный муравейник Драйтона гудел по-вавилонски. Пока водители на шоссе, пролегавшем на уровне окон третьего этажа, в трафике нагоняли друг на друга тоску бамперами, народная хартия свободы стада, ополчившегося на себя, принимала похребетное участие в гуляниях по променаду, никакого тебе суматохеса. Из ресторана «Мозгва» на пенсионеров выливалась ароматизированная блатняга «На маслобойне пузико играет».
Энрико Калбасиос и Спиридон Балбесито шли под руку, раздавая привычное «Здрасте» направо, а кому и налево. Сегодня эти двое не скучали. Возможно, что заштатные обыватели принимали их за новоиспечённых влюблённых, но это не соответствовало действительности – горячими были только взгляды, которыми они удостаивали друг друга или, если это кому-то угодно, обменивались. Никто не замечал лавину любви, наползавшую на бритоголовый затылок Балбесито несоразмерно большой шляпой.
– Поди raspberry что это за ягоды в стране, где тараканы прогуливаются по крышке стола, останавливаются и приветствуют друг друга, – прошепелявила обегемоченная тётя Маня Кравчукойц с Пятой улицы соседке по инвалидной коляске Стэлле Огульной, пребывающей как и она в состоянии рассеянного склероза.
– Пора сменить пластинку, – хихикнула та, прислушиваясь к мелодии своей вертлявой молодости, и вытянула правой забинтованной рукой изо рта пластмассовую верхнюю челюсть, одновременно набирая отёкшей левой на мобильнике номер зубопротезной клиники, как бы доказывая окружающим неграм и пуэрториканцам, что только женщины могут делать три дела сразу – говорить, слушать и звонить не по делу на очень иностранном языке.
– Что-то вы сегодня, Стэллочка, разговорились, вместо того, чтобы одиноким вечером утешать холодную говядину под красное вино в приступе распухшего самолюбия, – заметила тётя Маня, тщательно скрывая зардевшийся от смущения анус.
– Это с моими-то зубами? Доктор только вчера снял щеколду с губ. А у вас, смотрю, ещё не прошли месячные негодования, попробуйте сменить гордое одиночество на мудрое уединение, глядишь, и ты уже в чудесной стране собес-сцененный суперстар.
– У вас не душа, а саморазмораживающийся холодильник, – возмутилась тётя Маня, затаив против Стэллы дыхание – что ни скажи, сохраняете спокойствие, чтобы не осрамиться.
Авеню в районе 15-й улицы извивалось покосившимися на горизонт домиками и пьяными деревьями на ветру. Настроением от Первой до Десятой улиц бесцеремонно владела пасмурнятина.
По авеню шастали жмурики. Ромбовидные бабы передвигались с креветками улыбок на отороченных пушком губах. Они были выходками из артритных колен, выброшенных из Египта Англии, Франции, Испании. Расфуфыренная улица была забита её низкопоклонницами. В море шляпок, раскачивавшихся разноцветными шлюпками, носительницы их, облучённые телевизионными знаниями, страдали от карантина на гвозди, гвоздичное масло, и казарменного положения в казино. Эластичный голос сверху вещал шафрановые новости, по интонациям которого догадывалось, что вчера он перенасытился пьянящим воздухом и целовал в гостях мочеспускательную ручку унитаза.
Доверчивых смельчаков-вкладчиков, околачивавшихся у банка на углу Пони-Айленд, поджидал коммерческий успех тех, кто успел их обмануть, путая Уотергейт с Фаренгейтом, а в небе (на стритах) курлыкала флотилия журавлей подъёмных кранов.
На Драйтоне властвовал закон «Спроса на предложение, разбирающего смех по частям», поэтому сохраннее было ни у кого ничего не спрашивать и не предлагать. Это правило не распространялось на приезжих. Фланировавшие по бордвоку крестики и Нолики становились объектами сегрегационного внимания ловкачей и собственных иллюзий по отношению к этому по своему милому местечку. Хотя в муниципалитете велись переговоры о воздвижении памятника на перекрёстке Пони-Айленд авеню и Драйтон авеню (две авеню могут пересекаться только в Брюквине – на них шла пешая борьба за существование). Сооружение планировали воздвигнуть у здания банка. Тогда, по мнению ведущего неизвестно куда скульптора Клары Пчёлкиной (автора диссидентского проекта «Сперматозоидный дефицит при подходе к яйцеклетке») площадь напоминала бы Трафальгарский сквер, а памятник адмиралу Нельсону демонстрировал висюльки грудей и забрюченные прелести в полном объёме, споря с неповторимым мухинским шедевром «Рабочий и компотница».
Два драйтоньера-представителя утешительной фирмы «Импорт-Эскорт фривольных идей» направляли стопы к океану с неводом для отлова крабов, находящихся вне закона.
Обозлеватель журнала «Дуршлаг знаний и междометий» скопидом Фрол Ауто-до-Фени искал вход в здание, где не было  выхода, всё больше убеждаясь, что калечат людей по-разному – одним перебивают ноги, другим мысли. Его раздел «Дорогой читатель, ты рехнулся, значит, я добился желаемого результата!» имел беспрецедентный успех из-за фотомандража пляски святого Витта вместо водоразборной колонки редактора. В этом журнале старики-глухари и старухи-цесарки, одолеваемые неутолимой жаждой распостранения званий, знакомились друг с другом по социальным программам: «Помощь белым районам перенаселённым райскими чёрными детьми», «Преодолеем животную несовместимость», «Наши шахматисты прогадывают на несколько ходов вперёд».
Президент союза парикмахеров Бебочка Санблат затаскивала под объявление: «Кто вам занимался постановкой свалявшегося волоса?» бородатую клиентку. Под аркой шла бойкая распродажа проституток, и какой-то древний папартник неистово торговался за скидку до 50 %. Лишь одна бессутенёрная гордячка Армада Вернуха часами выстаивала невостребованная, на манер подвыпившей цапли с лягушкой в клюве, опираясь плечом на фонарный столб.
Нечёсаный бард, страдающий ущемлённой грыжей самолюбия, Гера Монолит, битый под дых и ниже, бесцельно слонялся от тупого угла к острому в поисках языкового репетиторства. Он завистливо бросал вызовы в лицо, за одну вакханальную ночь разбогатевшим шлюшкам, напевая провокационную песенку: «Отбил девчонку, как свиную отбивную, и пачку с бёдер собрался получить». Прохожие устали кидать Гере сдачу в кружку от пива. Он принял это за выпад против представителя многострадального шоссе человечества и, поняв не двузначный намёк по поводу отмывания людей от денег, сменил вызывающий контроверсии текст на ипподромную тематику «Ужели это я стреножил вас в постели?», закончив «А я иду Шагалом по тоске, и я...»
Затворник на четыре замка Яцек Пройдоха необременительно для прохожих крепчал желудком, страдающим хроническим колитом перед прохождением рентгена. Всё началось с того, что  у него раскрылись новые горизонты, рот от удивления и потовые железы, когда проходила полемическая беседка на двоих с женой железнодорожника. До этого ему снились «Корневильские колокола» на Галапагоских островах, набивные ткани измороси на венецианском окне, карточные дожди и вигоневые вигони, ныряющие в ледяной окрошке. Окружённый беспозвоночными головорезами в комедиях положений, фармазонщик Франтишек Донимал подбадривающе покрикивал: «Урою, падло!» Он чувствовал себя в безопасности, носками штиблет прокладывая дорогу в густой толпе, оратором ощущающим себя социальным растворителем и звеньевым, занимающимся в трудовой день приписками колхозникам. Франтишек осознавал, что нет ничего ужасней для вора, чем находиться в невыносимых на лоточную продажу условиях.
Казалось вытянувшиеся на ветру ветви деревьев выскрипывали тягучие мелодии, директору ресторана «М’обильный» Абдурахману Безбулды, бредящему карьерой состыковщика рельс, чтобы переводить дух на другие пути в террористических целях.
Раскрасневшаяся от спиртного бродяжка Здрасте Вам (яркая представительница литературно-иронических пигмеек) переплыла через лужу, пережив первую задержку менструации в эмбриональном развитии. Голый человек-саранча стоял под фонарным столбом и выкрикивал нечто бессвязное в рупор ладоней, но никто не обращал внимания на экзотичную форму его гениталий, обтянутых трико из воловьей кожи. Дородные полицейские, с превеликим трудом вылезшие из машины у пиццерии, даже не удосужились взглянуть на нарушителя в свой обеденный час, который они, как их коллеги-тюремщики, называли камерdinner – ремни безопасности розгами горели ниа их потных грудях. Привыкшие ко всему, они правильно рассудили, что в броуновском движении толпяной окрошки ничего не составляет быть сбитым... с толку.
Расторможенные «комплименты» притормаживающих на перекрёстках водителей гулко отдавались в ушах прохожих и на их зубах, скрежещущих пляжным песком, занесённым ветром с Драйтона. Конфигурации распальцовок озверевших за рулём собственников, очень отдалённо напоминали интеллектуальные полемики, не требующие расшифровки. Вариации на тему пальцев попадали в прямую зависимость от меняющихся цветов светофоров и оставленных родственниками букетиков у подножий столбов, напоминавших о тех, кто расстался с жизнью под каучуковыми колёсами. Вслед за памятью о жертвах автомобильных катастроф цветы увядали в уличной гари. Таксисты, перевозбужденные предстоящим введением кредитных карточек в виде оплаты за проезд, с присущим только им одним везучей шофёрской логикой ожидали увеличение наездов крутых, ведущих разгульный образ житухи.
Паяц Бука Улюлюкин на ходулях набирал зияющую высоту, набивая ветром карманы развевающегося на голом теле пиджака с орденами. Возникало подозрение, что его преследовали одноногий случай и ницшианское мировозрение на грани принятого на широкую грудь кормящего отца, нескрываемую  пиджаком без пуговиц. На угол 6-й Драйтона вышла на раздачу сексуслуг и  всеобщее обозление Инна Гурация (она же коренастенькая Настенька Желваки дочь афининспектора), чтобы с тоской в запавших глазах, поэкспонировать тело испещрённое татуировками. Насквозь пропитанная вульгарным сексом, она раздавала листовки, рекламирующие доставку доступно-весомого удовольствия на дом.
По авеню во всём чёрном вышагивали монахи-иезуиты – эдакое смешение ряс. Они проводили теологический опрос прохожих «Вы играете в цацки?» и приплюсованно раздавали программки похудения «Худеем вместе – вымираем отдельно». Бывшая преподавательница титанов поэзии «Серебряного века» в младших классах восторженная полемистка среди пальм Агриппина-Колада Сотби, которую когда-то неудачно в виде поощрения изнасиловали не тем, постукивала рыбными палочками по китайскому барабанчику. Она объясняла группе японских туристов, что гласные – ударные, а не на всё согласные – бездарны, и виной всему непредсказуемые сказуемые тусклых воспоминаний. Свои лингвистические туры дама неизбежно заканчивала летучей фразой: «Жалко, когда люди, крепкие задним умом, как я, уходят из жизни задними проходами, не досаждая зажравшемуся эстеблишменту».
Появился шестицилиндровый джентльмен – центральный нападающий из-за угла Стив Мазило. Он менял шляпы, вынимая их на ходу из саквояжа Сугубо Личных Соображений сообразно со временем дня, которое не стеснялся спрашивать у испуганных прохожих. Часов у него при себе не было. Чудак считал себя недостойным проверять Время. К разряженному пространству у него проявлялось уважительное отношение – он занимал минимум его, демонстративно жуя гранёный стакан. На животе джентльмена было вытатуировано «Не устраивайте мятежа в пустом стакане! Стаканы не виноваты. Виноваты те, кто их гранят!» И только старый Буратино не видел дальше собственного носа – это можно было если не понять, то оправдать и предвидеть. Ему приснилось, что он восседает за столом в кругу олигархов с алмазными трубками в зубах и рассуждает об увеличении прибылей в Якутии.
Из дверей «Дома престарелых работников НКВД» рвалась на волю всепрощенческая песенка «Для зубоскальства сгодятся протезы». Запевала безутешная вдова обезглавленного Горыныча по кличке Огнедышащий попка, по чьему-то наущению замесившая роман с блинами. Обитатели прибежища не выезжали в столпотворение, считая, что помогать нищим – то же, что коматозному больному не туда ставить английское произношение.
Карманники, наделённые притягательной силой и вкрадчивыми в карманы голосами, внешне ничем не отличались от карманьольцев с повадками диких зверей. Из точных наук их интересовало содержимое чужих или родственных им по духу карманов.
Их приятель, женоподобный заплечных дел Мастер, не прочь был превратиться в Маргариту хирургическим путём с помощью великодушных спонсоров, надеясь отыскать лохов в оттирающей его толпе, валящей как пар изо рта в морозный день.
Перед театром «Миллениум», какой-то инвалид отстегнул руки и молитвенно сложил их на капоте Шевроле в знак протеста, что там ставят «Бесы и оробевшие арабески», но несмотря на это, толпа подчистую мела билеты по цене неробкого десятка. 

Поллитру я уговорил,
Когда с тобою в ссоре был –
Мы расходились понемногу.
Жизнь представлялась трын-травой,
И я с понурой головой
Пошёл искать свою дорогу.

Её выступление сопровождалось ансамблем «Распутница Распутица» под управлением японской трубочистки Такаташи Покеда – он, она и оно в унисексе, как логическое продолжение крепко-накрепко вошедшего в моду неопределённого рода. Ханжи усмотрели на панорамной рекламе застывших в улыбке губок, обтянутых прозрачным трико, изнасилование ручной работы, а с ним и фривольную пропаганду. Они бросились названивать в полицейское управление, а кто и в муниципалитет.
На углу Шестой улицы крутой увалень-нигилист с мировой аскорбинкой в глазах, который подходя к пляжу спрашивал у полицейских с выпеченными солнцем лицами: «А где у вас тут лежат бабки?» втолковывал свои нестандартные взгляды  собравшимся вокруг него любопытным. Отражая несогласных с ним и на него нападающих, он неторопливо разбрасывал их по сторонам, приговаривая: «Только мне одному и видно, что в стране дефицит – на поэтов дантесов не хватает».
Кореша-защитники стояли в торжественном молчании, сложив руки-секачи на груди, а голкипер из той же команды разминался, пятнадцатый раз подтягиваясь на поперечной перекладине, изображая из себя затворника от ворот поворот.
Безусый шпингалет, взращённый на шпинате, с чувством юмора способным опреснить солончаки, не обращая внимания на побоище, рекламировал отложной «испанский воротничок». Он не висмутовых препаратов, якобы избавляющих от люэса.
На перекрёстке «Тревог» суетился шарлатан Эзра Портной –  зазывала на бал «Ласт» и в беспросветное будущее, приглашая любителей Альта Моды на обшлаговое представление «Драйтон бич», где разбогатевшие на гуманитарной помощи распластались на не распроданном яично-порошковом песке копчёными конечностями.
У агентства путешествий «По матушке по...» подвыпивший виталец в облаках не устоявшийся тромбонист, удачно утрамбовав пассаж, свалился у водосточной трубы, образовав металлогруду.
В метре от него бедовая смуглянка Стэлла Лафа-yet, поклонница культа Драной Обезьяны, безразмерно гордилась приобретённым с рук лифчиком со следами млечного пути кормящих грудей. Она несла пышное тело по закодированному вызову, как бы говоря, что не стоит судить людей по первому непростительному проступку, если за ними тянется длинный список преступлений.
Стелла (она же Нелли) не обращала внимания на сыпавшиеся на неё предложения, и проходя мимо западни-урны, выбросила осиротевшую пачку сигарет «Парла мент» на мостовую со словами: «Теперь, падлы, швыряют отбросы общества куда надо, благодаря мэру Гульбельмо Апломбергу, избранному им самим за 100 миллионов на третий срок. Спасибо Гуля за то, что не мешает ночным бабочкам в сполохах чертополоха пользоваться спросом у мотыльков в мотелях».
Безработный флейтист Понкрат Захуэрос с лицом проросшей картофелины брался за любую работу, закатав рукава Лены и Енисея, необъятная Обь оставалась вне его компетенции. Он только что вернулся из Австралии, где рассовывал листовки по карманам кенгуру. Теперь Понкрат фальцетил «Полёт Шмуля» без нот и аплодисментов, куда Мордехай телят не гонял по инструкции к пользованию долгосрочными любовными приборами и обязательствами. Сейчас я постараюсь познакомить вас с факторами, которые оказали влияние на формировании Захуэроса как личности.
Родители оставили его в младенческом возрасте под непонятным предлогом, который в словаре отыскать не удалось.
Будучи пацифистом, отказывал себе в поедании чеснока и лука, ибо они безжалостно убивают микробную фауну и бактериологическую флору.
Прямолинейности с боковыми карманами предпочитал концентрические окружности, измеряя площади в круглых километрах.
Потакая слабостям сильного пола, представлялся наследным прынцем, раскатывая губы спутницы в карете Скорой помощи.
Дрессировал карманные деньги, чем состояние не преумножил.
В полемике, когда вскипало возмущение, снимал пенку с губ и перекладывал ответственность за её появление на других.
Притоки Великих рек считал стекающимися обстоятельствами, а в женских штурмовых бригадах выискивал оловянных солдаток.
Игнорируя стёртые впечатления, открывал почтовый ящик и бросал вслед сопроводительное «Весьма...».
Рассказывал наверченные душещипательные истории и прозрачно следил за наполнением слёзных мешочков у прилегающих женщин, занимающихся любовью с уведомлением.
Отклонил на 45 градусов предложение жениться взаймы.
Доказывал, что у определённого образа мышления в Истории существует задний вполне приемлемый ход, тогда выносятся решения и бескровно отворачиваются светлые головы.
Бросал неустрашимый взгляд на себя в зеркало и на будущее.
Подъедал глазами дам, без срока давности – времена, когда они приседали перед ним на корточки, канули в лета.
Спросонья принял галстук ядовитых цветов за разъярённую гадюку и заколол... в рубашку.
Грозился высечь свой псевдоним в камне.
Так как теперь мы слишком много знаем о флейтисте сеньоре Захуэросе, я считаю, что он не представляет для нас особого интереса. Разве можно онемевшему от удивления верить на слово?
Рядом с Захуэросом (с приклеенными наспех к яйцам пейсами) вовсю старался Гелий Барабанщиков. Из симфонического оркестра ударника выгнали за неуспеваемость вместе с китайскими палочками для риса (он захрапел на Мусоргском литаврическим сном, устав смотреть в оплывшие стеарином горящие глаза свечей).
Медвежатник со стажем и жемчужным вздутиком на мизинце, назвавшийся штурмовиком из штрафной эскадрильи «Нормандии нема» Крис Культя страдал гайморитом и непочатым комплексом знаний. Он отдал приказ братанам о налёте на невинно-водочную базу. Но за час до намеченной операции выяснилось, что она отменяется. Тогда Крис задумался о поджоге здания суда в отместку властям за своё тёмное прошлое. Одно смущало Культю – при сегодняшних вздутых ценах на нефть это дело могло не выгореть дотла, если его не вспрыснуть. Ведь в жизни нет ничего стабильного, кроме Периодической Системы Мендель-Еева, говорила его придавленная излишними заботами мать – шустрая старушонка-кочерыжка, предлагавшая на авеню из-под полы вафельные трубочки с кремом для бритья и себя врасплох не в самом чистом виде на панцирном матраце рыцарского происхождения.
У бутика «Берта» обладатель напыщенных жестов и проныра из одного конца бассейна в другой Нюма Лацкан, по ошибке сунул руку в собственный карман и кончиками пальцев ощутил как на дне его сладко похрапывала завалившаяся на бок монетка. Нюма,  записавшийся то ли в подстрекатели-кузнечики, то ли в лобо-трясы, афишировал себя действительным членом по недвижимости и почётным участником вавилонского столпотворения. Ничего не смысля в бизнесе лимонов и апельсинов, он принимал в них долевое участие. Ещё мальчишкой он уверовал в то, что когда в стране отменят классы, останутся одни перемены. Возможно поэтому с наступлением сумерек Нюма, говоря как по-писаному, вынимал фосфоресцирующие съёмные челюсти, выполненные в гамме зубов всех цветов радуги и показывал их под перессудный банковский процент любопытным. Возмущённая и не на шутку перепуганная популяция пропустила провоцирующего безумца вперёд. В отделе сумок он, полагаясь на спецэффекты, по установившемуся ритуалу приставал к продавщицам: «Есть ли у австралийских сумчатых нагрудные карманы?» Зачем это понадобилось человеку с истощёнными ресурсами и отсутствием перспективы на кроватную идиллию, отсидевшему свой срок допоздна и поперхнувшемуся собственной затылочной костью, оставалось загадкой из загадок.
Из окна второго этажа человек-акула распространял  трактат «Десять способов выращивания перлов в человеке-моллюске». Встроенный аквариум с тропическими рыбками на все гастрономические вкусы выставлялся под просвечивающей кожей его живота и параллелепидился над внушительным титровальным агрегатом. Но охотников вылавливать водоплавающих не находилось.
В кафе «Аромат цикория» (под гитарные переборы с недобором в минорных нотах Маноло Недоплата) кто-то из напористых на неприятности слесарей-водопроводчиков, навязывающих санузлы, подобрал идею, шлёпнувшуюся об асфальт. Он клятвенно пообещал выловить из неё утробные звуки, пылесося мохеровые носки в обувном магазине «Босоножки для сороконожки», дабы избежать налоговые удержания с недержания.
Используя оголтелую рекламу, другая водопроводочница Шейне Шинкарёва под невразумительные выкрики, раздававшиеся всем кто хотел, об отсасывающих мощностях «асса» уминала дармовой наполеон, шоколадным кремом  осевший на углах её рта, траурно подчёркивая его багровую бездну. Шинкарёва, безуспешно доказывала зевакам, что выпровоженный ею муж Роте-Голд-Грау-Вайс-Зильбер-Грюнер, неприспособленный к честному заработку телом, преодолев фонетические умляуты неудобоваримого немецкого языка, претерпевает затяжной адреналиновый выброс, надеясь занять тёпленькое еврейское местечко под обанкротившийся процент. Это уже потом перед людьми со средне торчковой ногой открываются все двери и попутные неисчислимые возможности.
А рекетиры? Водились ли здесь рекетиры? Обольщаться на этот счёт не стоит и зарекаться, конечно, тоже. На то они, брат, и крутые, чтобы бывать наездами по щучьему велению сердца, пока кто-то определяет период атомного полураспада страны.

           Заслышав боевой клич «Оргазм!», пьяные сперматозоиды
                рванулись по семенным протокам к выходу.

     Глава 66.   В поисках справедливости

Спрос на товары и услуги флюктуировал от праздношатающихся до беспорядочно запаркованных машин всех пород на распухшей щеке непроезжей улицы.
Цифры падали и взлетали в зависимости от внешнего вида покупателей (один из них был удивительно похож на Франца-Иосифа – повелителя австро-венгерской лоскутной империи).
Какой-то невозможный шутник из долгопишущей братии, готовый нарезать Лимонова на дольки, запустил злорадный слушок, что книги эмигранта Орфея Облатова, с отпечатками зековщины и вохровщины, пережили рассекреченную мутацию мудации, в тисках буржуазной морали и цензуры в которой квасились не один год.
Теперь они выброшены в продажу в колбасном отделе гастронома-побратима «Елисеевского» «Интернешанель #5», где толпа образовывалась на примере одиночек, а самая достойная её часть с недожёванными пирожками, набитыми «капустой» в защёчных мешках, жаждала вовремя попасть в дальний конец Пони-Айлендского Луна-Парка, чтобы потом не застрять на обкуренных дорогах в заштопоренных пробках траффика среди лопающихся дождевых волдырей на лужах.
Там в Луна-Парке экстрасенс-провидец Ив Побирюкин (мастер с понтом по пинг-понгу, которому посчастливилось пить в посевной компании фанатов-теннисистов, спящих с сетками на волосах) проверял содержимое кошельков доверчивых идиотов. Ив (он же Иван)  просвещал интересующихся его тёзкой Монтаном-Леви, а именно, с какой именно целью самоотверженные и одержимые стремятся добраться до обратной стороны располневшей Луны, и что им там от неё надо, а также не является ли это переосмысливанием материального положения смертных на Земле?
Во время сеанса одновременной игры с незнакомкой в последнем ряду театра «Одного альфонса, заезжего гастролёра любви» Побирюкин раздавал брошюру «Скоропалительный секс – дурное предисловие к скоропостижному курортному роману». Соседи по чреслам (с сильно урезанным достоянием) расхватывали познавательный материал, судорожно захватывая сушащий глотки кондиционированный воздух, и сбегали из актового зала подышать к океану после фразы с начинкой, которую экстрасенс повторял с завидным состоянием... здоровья: «Где ваша вторая пуповина?!»
Бузотёра Талмудяношвилли, с жалостью глядевшего на Побирюкина, работавшего засушив рукава, разобрал головоломный смех, собрать который он не решался, но выкрикнул, – Человек из чужой галактики сломался! Это также практично как от беззубого требовать держать язык за зубами, а в лютый мороз лизать полозья самок, или спорить в бражке, что лучше глаукома или катаракта!
Перед рестораном «Императрица» лысый бард, празднующий волосяной «Покров» с мумифицированной сигареткой имитировал Боба Дилона (Борух Циммерман), развлекая бесшабашных драйтонцев двусмысленной балладой Л.Т.М., который с момента рождения, превзошёл Вольфганга Амадеуса Моцарта, не обладавшего даром перекладывать стихи на музыку в обратном порядке. Кустанай его бровей поражал знатоков генсека, сердце которого радостно стучало об ордена и медали, наповал. Такие как, отправляющаяся за покупками Бригита Волокита, не стеснясь в средствах), забрасывали монетки в вальяжно валявшуюся кепку.
Надо отдать дань нейтральным странам – шведов и британцев среди эмигрантов в проулочном кафешантане «Бретельки по вкусу» не было, всё наши люди, не считая китайцев, корейцев, индусов...

Что творится в кольцах Сатурна,
Протрезубил властный Нептун,
Не пора ль ему стать покультурней,
Взяться за окольцованный ум.

Уличён в отклонении от Солнца,
Он к Венере собрался лететь.

А Юпитер смеётся,
Есть от Гойи доносец,
Что Сатурн пожирает детей.

Марс воинственный трубно вмешался,
Сколько можно опасность терпеть,
Разорвем кольца, хватит якшаться,
Упадут тут же цены на нефть.

Уличён в отклонении от Солнца?
Нет, вина его посильней...

А Юпитер смеётся,
Есть от Гойи доносец:
«В полотне пожирают детей!»

Предлагает живчик Меркурий,
Наставляет мудрый Плутон,
Прекратить беспросветные бури,
Потому что наносит урон

Не Сатурн отклонением от Солнца,
Пуп Земли с вереницей затей.

А Юпитер смеётся,
Над системой смеётся,
Где Сатурн пожирает детей.

Проктолог, боясь, что кто-нибудь заденет его за живое, проверил, застёгнута ли ширинка его маленького выскочки (она же прорешка), и свободным от зипперных забот кулаком принялся пробивать в пёстрой толпе дорогу к популярному (у практикующих врачей) кафе под многообещающей вывеской «Микробные вирусы». Первым делом он позвонил коллеге акушеру Горджес Озверяну – признанному отцу высоких стандартов оральной гинекологии, скоропостижно окончившему медицинский факультет имени «Акушера Навои» и впоследствии прославившемуся прокладкой спорной лыжни в родовом отделении психиатрической больницы в промежности между Сциллой и Харибдой на высокогорном курорте в Альпах. Пожинал эту славу Горджес не первый год, и за указанный отрезок времени не одна пара лыж и палок без зазрения совести пролежала на сохранении. Озверян искусно умел ставить непреодолимые плотины в течении вернологических заболеваний, за что одна возмущённая неоконченной процедурой цыганская пациентка наслала порчу на его подмоченную репутацию в руководимый им абортарий «Чаще чеши репу – по тыкве не вмажут».
Тыберий и Горджес договорились мирно посидеть в кафе тритонов «Притон знаний», прежде чем через неделю отправиться на долгожданный приём, организуемый каракатицей с глазами навыкате мадам Пелла-Геей Стульчак, дабы убедиться, что приобретённый ею удешевлённый набор красок скрашивает одиночество, продолжающее оставаться самим собой. Предварительная встреча  коллег превзошла все ожидания и прошла в обстановке  договорённости медицинских практик по ограблению федеральной программы Медикер. Врачи по установившемуся правилу удобрительно молчали свысока. По насупленным лицам было заметно, что каждый из них блюдёт свой небескорыстный интерес.
Какой-то дряхлый дервиш в рубище стал приставать к врачам. Выудив у них ценную информацию, из которой следовало, что у обоих ещё живы матери, он стал с мальчишеской живостью в раскосых бухарских глазах предлагать на ломаном таджикском изобретение – съёмные протезы для ещё функционирующих в постели старух с бесплатным приложением Шпанской мушки для младшей по возрасту. По глазам неуловимого жулика (непоседы) полосонуло и стало видно, что он непререкаемый лгун и всякая полемическая мысль, идущая вразрез с его наглым предложением, вызовет у него приступ возмущения, сопровождаемый провокационными криками в адрес прохожих, не приемлющих лежалый товар. Единственное, что оправдывало новоявленного дервиша, – он знал с кем имеет дело, потому что вчера у него в душе пронёсся табун диких коней.
Гинеколог и проктолог, не сговариваясь, обошли старика с улыбкой восемнадцатилетней девушки стороной. Но тот не оставлял их в покое, навязывая непригодные протезы.
Отчаянное положение, в которое попали эскулапы, спасли Опа-нас и Зося, признавшие в старике Акакия Трефу, обладавшего атлетическим стихосложением. Они охотились за проходимцем, всучившим им неделю назад штампованные зубные протезы, которые старшее поколение «Клуба Интимных Встреч» с негодованием отвергло как бракованные, требуя материальной компенсации. Безвозмездно пострадавшая пенсионерская саранча, приковав внимание к себе, обратилась в суд на клуб за нанесённый морально-прикусной ущерб. Аферист Акакий Трефа, в ужасе опознав Опа-наса и Зосю, публично признал своё упущение, поспешно сбросив с себя рваный звёздно-полосатый халат с полумесяцем на спине. Сорвав с головы парик, и без того сбрасывающий волосы, он остался в одной черкеске и начал проворно выделывать ногами лезгинку вокруг остановившегося в удивлении лимузина «Белая лошадь» в сторону 13-й Драйтона без музыкального сопровождения, попутно собирая толпу пролетариев мимо и деньги с неё, как бы за профессиональное выступление с разрешения брюквинских властей.
Опа-нас с Зосей отказались от преследования, опасаясь  полицейских, явно симпатизировавших танцору. Пользуясь подвернувшимся удобным случаем, предприимчивая Зося раздавала праздношатающимся рекламки, бесстыдно копирующие более чем странный текст газетных объявлений: «Клуб Интимных Встреч нуждается в новых членах. Вступительные взносы золотыми яйцами или Фаберже. Справки по телефону 382-1113. Предъявителям сего предоставляется умеренная скидка по усмотрению устроителей».
Гуревичикус и Озверян высокомерно проигнорировали вербовочные усилия организаторов клуба, не подозревая, насколько проктолог не успеет пожалеть об этом в дальнейшем, да и самонадеянный гинеколог не будет обойдён незадачливой судьбой. Но кому из недовольных вздумается обвинять медиков в коммерческой близорукости? Пусть себе врачи спешат на  знаменательное событие – слёт бумерангов непревзойдённого воображения автора, подателя всего описанного, в котором, материально безответственный Тыбик притворял двустворчатую дверь в жизнь, как потом оказалось, не слишком ответственным лицом. Отскандалила улица, на которой не было ни Красного Креста, ни Голубого Полумесяца. А тем временем наивная и восторженная Дарья Пергидроль успела сделать доброе дело – перевела через дорогу в скудно отмеренное будущее древнюю старушку, не взяв с неё свою обычную тарифную плату, после чего Пергидроль  не досчиталась у себя в правом кармане семи таллеров. Проклаксонило до боли в жирной печени знакомое всему Брюквину такси, подкатившее к обочине на 14-й стрит и повезло-поехало подсевших на сомнительные развлечения врачей к следующему пружинному этапу безумного авторского повествования. Золотая улыбка шофёра Виктора Примулы, чувствовавшего себя коронованной особой и награждённого муниципалитетом знаком лихачества  приветствовала их в этот брюквинский вечер. Как таксист, он прославился в кругах ресторанного Брюквина тем, что первым взял своё внимание в задолжники и приковал его к радиатору, запросив значительный выкуп с пассажиров. В этом приёме было что-то от чернышевщины с её извечно-праздным вопросом «А кого бы ещё уделать?» Здоровяк Витёк сожалел, что жил не в то время, когда сдаваться в плен было некому и присовокуплять нажитое не к чему. Поэтому и руки его сами по себе опускались почти до земли, как у орангутанга. Но у него была кандидатка в жёны – Диззи. Она очень привязалась к нему, как стропы к парашютисту – ножом не обрежешь, а в таких случаях отстёгивается значительная сумма при разводе. Теперь вот и радиатор протекает, мотор перегревается, машина останавливается и Витя задумывается над трилогией «Малая семья», вынашиваемой им не первый выезд на трассу, где циник Витёк делил  женщин на легковушек и грузовых – в зависимости от размеров сумок и авосек. Когда страсти накалялись, Примула подумывал о вступлении в наполовину парализованное сообщество «Собутыльники коктейля Болотова». Мешало то, что Витёк накалывался на значительные суммы – народ перестал давать чаевые, несмотря на его чрезмерно открытый лоб (мечту контрольного выстрела). Невзгоды, ухоженные «по добру по здорову», следовало спровадить  подальше, но после касторки телепередачи «Неопознанные герои», рассчитанной на неотёсанного слушателя, к Витьку закралась в душу надежда, а не в его ли честь назван Витебск, когда вечерний туман заворачивал сумерки за угол любовного треугольника.
Правда, вопрос разрешился сам собой – время основания города, дымящего сигаретами, и его день рождения не совпадали. Витёк находился под прицелом наводящим уныние. Но положение спасла, надвинувшаяся на глаза тень от кепки-гаврош и подружка Диззи – девушка сопроводительная, три дня проработавшая в эскорт-сервисе с особыми приметами: начёс а-ля Присила (Циля) Пресли; отлакированные щёчки, полыхающие румянцем, глаза – вечно влажные в углах, сухой копчик кнопчатого носа, курортное выражение с растекающейся подсолнечной улыбкой, предвещающей взаимозаменяемые доморощенные скандалы.
В молодости не соблюдавшая условности Диззи метила в директрисы «Каблуковедческого музея мужчин», но не попала из-за слишком колоритного языка. Столовавшегося любовника с односложными всёвозрастающими требованиями у неё ещё не было и она поддерживала тесный контакт с пузатым самоваром. Когда, покуривая электронную сигарету, Губнушка сидела на подоконнике задумавшись и отчуждённо плакала на избранных языках в оренбургский платок, она бухгалтерно считала вслух, что отнимание ладоней от лица – одно из четырёх действий арифметики, где второе после приумножения – деление  мужнего имущества при разводе. Не поэтому ли со школьной скамьи неподсудных она мечтала о приобретении в дом непринуждённой обстановки и об э’фиктивном браке. «Неча на чужое зариться!» – заявила она юбочникам (шотландцы составляли приятное исключение).
Диззи ответеранила своё в общественном туалете, приторговывая футлярами от надраенных ею «очков» и вентилями утечки информации. Потом проступила светлая полоса, и Диззи ударилась во все тяжкие, рассчитывая на помощь знакомого травматолога. Но тот инфляционно потерял интерес на счету в банке и к ней соответственно – настежь распахнутые объятья закрылись
Закрученная Диззи (с волосами, знакомыми с отваром ромашки, и разноцветными бабочками-папильотками) отважилась, живя меж дикобразих, отыскать заветную иголку в стоге сена – Витино внимание. Через девять лун они расписались после одной из прекрасных, оглохших от любовных криков, ночей на жёлто-грязном пляжном песке, избежав антимониевых условностей. Среди понятых присутствовали – супруги Ганна Водоросли, с уличной рванью Мишкой Планктоном и избыточно крикливые чайки Саргассового моря. Но что-то необъяснимое угнетало её подчищенную совесть, и она решилась на дерзкий вопрос своему донельзя суженому:
– За что ты, Витёк, человека в передряге убил?
Витёк усмехнулся. Было заметно, что  полученное им удовольствие составлял сложный комплекс ощущений, включая разогрев:
– Да, это не щавель шевелить, помню, иду я по тёмному переулку, оглядываюсь, всё думаю не оплошать бы, а кто-то в спину дышит и даже закурить не просит. Ну, я и сделал всё от меня зависящее, чтобы он перестал дышать. Надеюсь вопрос исчерпан?
Так, смирившись с действительностью, Губнушка-теплушка, из всех зимних композиторов ценившая мехового Шуберта, приобрела индивидуальное пособие по любви – Виктора Примулу-Мышцу, занимавшего когда-то достаточно высокий пост на вышке с калашниковым наизготове. С таким парнем ей больше не надо было использовать непотребное служебное положение: на боку, на спине, и стоя у тектонической плитки бельгийского шоколада в итальянской кондитерской, где она вкалывала в подсобке три дня из четырёх ночей. А пока что Витёк чувствовал себя вольготно, как нелечёный грибок на ногтевом ложе, которому предстояло легче жить, когда его хозяин узнал, что за Рональдо Реал Мадрид заплатил Манчестеру Юнайтед 80 млн. фунтов стерлингов. В связи с этим у Витька, игнорировавшего воздержание и совет пляжного  инфарктника Арика Энтерлинка, избегавшего женщин, потому что тот не желал заканчивать свою жизнь на ком-нибудь мёртвым грузом, но с готовностью картошки в мундире ложился в нескольких метрах от тех кто в плавках размером поменьше.  Старик чувствовал себя с Витьком, как безработный Пьеро при занятом Арлекине, исходя из принципа: «Не ищи золотую середину там где попахивает селёдкой». Возникал вопрос – должен ли парень ранга Витька кому-то нравиться? Да, подсказала природная смекалка, но надо самоудовлетворяться из расчёта – расти большим, если, конечно, хватает средств на ювелирные украшения для строптивой, что существенно помогает в случае её ухоженных густонаселённых зарослей. Но всё это осталось позади, и Витя, не разбогатевший на торговле лотерейными стилетами, заимел обыкновение мыть руки после знакомства с гинекологом Горджесом Озверяном, ожидая от него на дороге поощрительный сюрприз или подвох. На перекрёстке  Тугоплавких Раздумий Витёк оторопел и чуть было не задавил Толика Дивиди – поставщика толя, крышующей фирме «Памир», и едва унесшего с неё ноги (по 10 кг. каждая с педикюром). Когда-то  Толик гастролировал по весям страны и закатил в  Носорожье.
Скаредный, но добрый за чужой счёт одесский пижон, самоотрекшийся от увлечения своим кредо, запомнился Витьку выхаживающим по Дерибасовской в тельняшке и усечённом цилиндре (Толян, с лицом цвета кирпичной стены, уговоривший сотни поллитровок и уйму девиц,  считал, что в таком виде сподручней вербовать и мурыжить лиц слабого потолка Недовольных действительностью и Поступившихся моральными принципами).
Многочисленное поголовье бездомных красавиц вроде Микрофлоры Приживалко умудрялось ходить в образе юношей и приготовилось отдать ему самое дорогое, что у них было – последний рубль, имеющий законное хождение по мукам только  за одну, окученную языковой тяпкой, фразу: «Если печка в доме чадит, её стоит разобрать... на собрании». Толик – сторонник безучастия ко всему окружающему не боялся продешевить – дешевле себя он ещё никого не встречал.
Витёк затормозил и выпрыгнул из машины. Старые знакомые нежно обнялись и со смехом стали перебирать в памяти, как Толик Дивиди в джинсах с подмоченной репутацией молотково загордился контактом с шляпочным гвоздём, который при каждом удобном случае сам забивался в укромный уголок. Невзирая на это неунывающий Толик в тени любовных побед ловко приторговывал тонизирующими любовными напитками и бертолетовой солью террористам в нарушение бессолевой диеты тамошних юмористов. Из-за угла появились полицейские, и друзья поспешно расстались прежде чем вынести оправдательный приговор проветриться, не подозревая, что им суждено увидеться вновь на Вечере Вальса Надувных Кукол у Арика Энтерлинка.

                Греют тёплые воспоминания – пар гостей не ломит.
                Экономлю на калорифере.

     Глава 67.   Навороты навыворот

На маскараде обломков жизней сумчатых и авоськовых в повседневной толчее всё кончалось с короля-нуля. Звучит абсурдно, но что особенного можно требовать от столь правдивого повествования, на поглощение которого обрёк себя мой читатель? Повсюду господствовала безнадёга, расписавшаяся в престолобесследии. Балет обнищал на неопределённый отрезок времени. Балерины выступали в разорванных пачках из-под сигарет, а мой путь из дровосеков в гомосеки никого не интересовал.
На Олимпе Завышенных Претензий хор беспризорных мальчиков затягивал тугими узлами зелёных пионерских галстуков песню «Меня охватила отрешённость задачника по математике», сменяемую ностальгическими кантатами тех ещё лет и незабываемых отглагольных по рёбрам времён. Кто-то из разночинцев яростно боролся за право голосовать на дороге к разухабистому будущему, не перелопачивая оборонительных позиций. Другие завидовали животным из группы «Морщинистые пятки», не подписывающимся под выуженными у них показаниями, по которым их невозможно было заставить платить алименты. Общество, в котором женщины мужают, а их спутники мало чем отличаются от них, ничего не производило кроме отталкивающего впечатления первостепенной важности. Кликуши из взвода, разворачивающегося в парадном в Маше,  проповедовали смирение без рубашек. Забравшийся футбольными ногами в китайскую вазу, чтобы соседи не болтали, что его ни во что не ставят перед запуском в производство проволочных заграждений бюстгальтеров, психиатр Луиджи Нарко-Выкуси, был изгнан супругой, за вынос из дома окончательного решения в антикварную лавку. Под давлением накладных звуков фанфар и ослепительного фейерверка преуспевавшие на ниве поэзии разворачивали лозунги правящей балом хартии, начинавшей с нуля, а надо было с единицы:
 «Нехорошо избивать человека до неузнаваемости за то что он любит поцицеронить; узнайте его как следует, потом бейте!»
«Добро пожаловать в расприделитель!»
«Экономика в упадке, нравственность страдает!»
«Настрадавшийся еврей, заражённый шовинизмом, не лучший ответ антисемитам!»
«Самые сенсационные разоблачения на нудистских пляжах!»
«Не плюй другому в ложу, если она у него переполнена, и тебе будет сопутствовать безвозвратный залог успеха!»
При усиленном питании революционными лозунгами, проходила лежачая забастовка наносивших неофициальные визиты проституток, и портье – она послужила объектом насмешек прессы и предметом диагностики сквозняков открытых дверей. Сквозь решето разрозненной человеческой памяти просеивалась окаянная пропаганда разносчиков инфекционных новостей. Мир ребяческих наворотов навыворот правящих вампиров подпитывался народной энергией, разряжавшейся в лужах информационного дождя.
Сегодня сиамские близнецы-убийцы Евдя и Моня (Анод и Катод на иврите) были выставлены (в Синоде) на всеобщее обозление с бумерангами в руках, выданными им устроителями при входе к запасному выходу. Это лишний раз доказывало, что у каждого народа своё неусыпное в закрома памяти внимание и своя Фемида. В Пекине, к примеру, она предстаёт на забитом народом стадионе с пистолетом в руках и повязкой, съехавшей с глаз, а у нас незлобливой женщиной по цене фешенебельного ресторана.
Вездессущий Бард в переулочном тупике под гитару с губной гармошкой у выщербленных зубов мытарил песенку о несбыточной мечте какой-то матери. Её сыну, оратору-провокатору, вернувшемуся калекой с последней войны, должно было выпасть счастье жениться на Синем Чулке, набитом деньгами.
И когда эта мечта через многие годы осуществлялась, вытряхнутый и постаревший Синий Чулок просит бывшего солдата сбегать за успокоительным для тёщи (её матери), и солдатик притащит, припрятанный со времён войны, автомат Калашникова.
Никто из празднично разодетой толпы на развесёлом Драйтоне не догадывался, что вялопротекающий маскарад спонсировался «Клубом Интимных Встреч». Ни Опа-наса, ни Зоси нигде не было видно, и происходящее (с точностью до наоборот) безостановочно прогоняло неповторимое время назад не «Кукурузником молочно-восковой спелости» через ревущую над головами Машину Забытого Времени. Слухи прогуливались под руку с реальными событиями по освещённому прессой дощатому променаду «Разгула преступности», бесстыдно выставляя напоказ пастилу предложении и как бы намекая, что оплодотворение происходит в фаллопиевых трубах, но их нельзя путать с образовательным центром. Ласковые мысли ласточками взмывали к небу, выполняя фигуры высшего пилотажа. И всё вокруг выглядело «Загадкой»

Милый мой, почему, почему,
                почему ты в себя не приходишь,
Утром в сад, превративший листву в бархатистую зелень
                росы,
В летний зной ты в тоске неприкаянный согбенно бродишь,
В одиночестве страшном пустые проводишь часы.

Милый мой, почему ты не можешь в себе побороть наносное
        упрямство,
Свой панический страх неоправданный укротить, оставаясь
со мной.
Я приму твои странности, не отвергая в дальнейшем альянса,
И покладистой стану с противоречивым тобой.

Милый мой, отношения наши для всех остаются загадкой.
Поведенье твоё – навороченный ребус, никем не решённый
                кроссворд.
Окружающим, близким и кисло,  и горько,  и сладко.
Жаль, что мать твоя раньше не решилась тобой на аборт.

Милый мой, ты загадка, загадка, сплошная загадка.

Какие-то мистер Икс с Игреком и ещё одним Неизвестным насаждали в тёмном углу методы щадящего мордобоя (дать бы ему тумака для острастки или просто кокошник укокошить) при равных условиях получения квартир по 8-й программе, отчего козлиное молоко на губах здешних пенсионеров сворачивалось калачиком, но, не мурлыкало. Всё это подтверждало догадку, что авангардные отношения твердолобых находили живой отклик и горячечную поддержку у соискателей приключений на чужую голову. А именно – участников сафари в резвой компании боксёров-кенгуру и клубков растений подросткового возраста «Перекати поле», но в положенном для них переходе в другую тональность.
Кому-то это напоминало нужник в нужное время в нужном месте. Другой неизвестный настраивал заиндевевшие в нужном направлении после крещенских морозов умы, обычно занятые пространным – «Размышления у парадного подъезда» с детальным описанием эпизодического секса замедленного действия в сезон проливных дождей (как хотите, так и понимайте).
Хорошо Некрасов не дотянул до наших горячих денёчков, не то бы у него гул удобрения пробежал по рядам зубов, затаился бы в подмышках и ему пришлось бы стать свидетелем того, как на покрытой ворсистым трёхслойным матом эстраде (крепкое словцо арматура наработанной фразы) валетно-музыкальная группа развлекалась собственным ансамблем «Песни и Встряски», напоминавшую древнеримскую вакханалию, сменявшуюся однотонно-бесцветной бабочкой текстов.
Группа, не отличавшая Ламанш от English chanel, пела на всех недоступных неискушённому слуху языках кроме датского, то ли из уважения к Гамлету, то ли потому что её руководитель Саймон Клещ, живший одним днём (ночей для него не существовало, после того как он выложил кафелем печку и лёг на «вытяжку»), считал, что Дания – спальный мешок, выброшенный в проливы Каттегат и Скагеррак у раскрытой пасти львиного Скандинавского полуострова. Но Саймона можно простить – политически неподкованный юнец не познал времён гитлеровской оккупации, когда сказочной Данией правил мужественный король, вышедший  из солидарности с датским еврейством на улицы Копенгагена в нарукавной повязке с жёлтой шестиконечной звездой.
Исключение составлял текст, приведённый к исполнению ниже. После вынужденного прослушивания конферансье Алеф Арсеньевич Виселится, поразвлекший публику новой вечерней ермолкой, порекомендовал никого ни на кого не науськивать, и всем четырём музыкантам удавиться на галстуках в конце представления, чтобы никто из них не пришёл с повинной за игру в нетрезвом виде.
Под аплодисменты собравшихся и единодушно негодующие крики Присытившихся, конферансье, безжизненное пространство лица которого мало чего выражало, предложил поступиться принципами и поставить пять виселиц для участников разлагающегося квартета в составе: ударника Леонтия Трахеи, гитариста Люсьена Снадобьё, клавишника Афони Торчком, гармониста Лео-Польта Неполадки и Лео Виртуозо, засурдиненная труба которого жужжала зажатой в кулаке мухой. Но они, к вящему удивлению променадящихся, продолжили наигрывать, что им за благо рассудится, зная, чтобы бросить камень в их огород требуется 4 компонента: отыскать подходящий огород; не полениться поднять камень; соизволить взмахнуть рукой; потрудиться над появлением желания  мостить подарками дороги, не совершая опрометчивых поступков.
На пюпитрах были разложены истории их болезней, включая  анализы, расписанные в прыгающих нотах. Темп задавал невозмутимый Леонтий Трахея (в гневе он рвал и метал заплесневевшей булкой, а каждый волосок в его бороде развивался по-своему, получив должное воспитание). Безукоризненно исполняя партию поверженного Ницше он, находясь в трансовом забарабанье, звучал  отрывисто – молотком по наковальне.
Основным ритмом была избрана ресторанная отбивная с притопом «Приходя в «Неистовство», сажусь за столик и заказываю прохладительное». Отрываясь в синкопах, Трахея забывался в там-таме «Это то же, что предложить светлячкам не засвечиваться в период размножения». Задавака музыкальных вопросов Гитарист Люсьен Снадобье заходился в недавно пережитой им самим незавершённой теме, подсказанной подругой: «Опять струсил! Я же просила быть поаккуратней, у меня их всего две пары, на вас не настираешься». За этим с нарочитой ленцой шла импровизация (всех в единый пучок) Люсьена на подорванной струне «Бесплатная процедура обтирания похотливых губ».
Неизвестно, что делал бы квартет без клавишника Афони Торчком – музыканта, получившего пожизненную каторгу с отсидкой в оркестровой яме и с замашками торговца шалфеем для полоскания гёрл оперных певцов. На своём впечатляющем органе он пытался доказать, что можно вторить, не беря торы в руки и не чистя зубы фтористой пастой. Поэтому для него вступать в диалог с цимбалами  было равносильно вступлению в нечто мягкое на тротуаре.
Соклавишники, оглядываясь, сплетничали, что от выжатого «лимона» у Торчка осталось всего пара тысяч, а кругом не то х...сосы, не то логопедики, и что в  поиске нового Торчком дошёл до исступления и подбородок его заострился, а в необоснованных притязаниях клавишника на величие проглядывало недопонимания слушателями авангардного творчества, преодолеть который он не сможет без постороннего вмешательства, навеянного со стороны.
Вскоре Афоня, в свободное время торговавший баранками и сушками для волос, вздохнул с облегчением (кому-то повезло, что никого вокруг не было, так как он привык из всего извлекать пользу финским ножом). Теперь в перерывах он учился аккумулировать вежливость, и протягивал в награду себе коробку «Секундных долек в сахарной пудре». С греческим гармонистом Леопольдом Неполадки, закончившим афинский железнодорожный институт по специальности «Вагон и маленькая тележка», не было  проблем, не считая, что его преследовали видения лесных пожаров на полуострове Пелопоннес. После выхода на кухню он наткнулся на легион тараканов, наступавших тремя группами: «Север», «Юг» и «Центр». На юге Пелопоннеса  у Леопольда осталась модистка-невеста, отшивавшая всех и  поровшая невесть что, вроде того, что её законный отец – штандартенфюрер ОБХСС.
Это усиливало его беспокойство, выражавшееся в растяжимой как гармонь философской выкладке – кроме мышц существует успех, и его следует развивать. Товарищи по инструментально-вокальной группе «Сморщенные стручки» не понимали его греческого бормотания, так как Неполадки  выбрал недоступный лейтмотив, этакую «Иллиаду» – «Ломбард за поворотом. Там принимают на сохранение присутствие духа от всех желающих слушать».
Нельзя не упомянуть приходящего солиста Жан-Голь Грубияна, изрыгавшего потоки мутных слов а-ля: «Когда вы просите меня потесниться и освободить место в Прямой кишке искусства, я считаю себя полным дерьмом». Сегодня он притащил шокирующую новинку – занимающегося самоопылением Марика Мастур-бей. Репетировать ему песенку не стоило, также как исполнять её. Но Жан-Голь не обращал внимания на  мнение квартета, руководствуясь иными критериями в переполненной метаморфозами ситуации.


И если бы что-то подвигло его на столь постыдный поступок, мне бы всё равно это было не по нутру. Дураками принял во внимание моё пожелание и безмятежно продолжил выверенные пассажи на саксе. Параллельно выступлению квартета в дальнем углу бордвока, по монитору величиной с футбольное поле, транслировалась запись из зала суда над близнецами Жалюзи. Их не упекли, а выпустили на ограниченную свободу на время маскарада под сострадательный залог в !00 000 таллеров каждого. Братьев показали выходящими из общественного туалета «Двужопый нильский кракодиллер» в вечернем шоу-триллере в тот момент, когда Моня выкрикнул: «Раскалываются лёд, коалиции, но не мы – Жалюзи! Мы не позволим засыпать себя конфетти незаслуженных упрёков!» Преступники выглядели  опустошёнными, с рыхлыми рулонами туалетной бумаги вместо пуленепробиваемых жилетов под рубашками.
«Из тузика слёзные всхлипки ещё вскрипывали пассажами из Вивальди вслед намытарившимся сиамским близнецам» – так писал в своём репортаже «С эпицентра забытий», помещённом в одном из таблоидов, рьяный поклонник Хлебникова Опа-нас Непонашему, забившись в одном из приступов сомнительной гениальности, которой обладал вволю, как доступной девкой.
На другом экране, в районе, попахивающем ноздреватым сыром с Пони-Айленда, за сравнительно небольшие деньги передавали в записи из медицинского офиса проктолога Гуревичукуса колоноскопию колоритного героя вечера Даника Шницеля. За это доктору (по достоверным, но неподтверждённым слухам) отстегнули полмиллиона таллеров с мелочью в помошь выхода в свет титанического труда Тыберия «Несформировавшиеся массы».
Раж переходил в жар, и сетовать проктологу оставалось только при ловле рыбы. Элита с местечковой престижностью жарко обсуждала то, что им подсказывала чиста-совесть. Правда не совсем было ясно, без чего жить нельзя – без подсказки или совести? Народ же, не страдавший от избытка нечистой силы, предпочитал шпаргалки и по заведённому Сусаниным непроходимому обычаю не мог принять решения. В воздухе попахивало погромом. От революции никто вслух не отказывался. По променаду под лозунгом «Да здравствуют Хо Ши Мин, Хе Минг Уэй и ЧеГеВара» размеренно текла река молодняка, пойманного с наличным, но не отягощённого налогами и притоками доннорской крови к бледнолицым коалициям. Надо всем этим возвышался обелиск работы скульптора всех времён и подходов к искусству Мартаделло Загремелли «Порубленным взаправду от того кто почтительно снял шапку вместе с волосами, и от тех чьи головы осталась на месте, не меняя свой уровень по отношению к раскидистым на плечи».
Произведение Загремелли, культивировавшее предосудительную привычку одёргивать обрюзгшие шторы, позрачный пиджак и людей, позволявших себе больше чем от них требовалось, призывало со всей ответственностью ощутить оба полушария героини Земли – одно и которых было холодным, наверняка Северным.

                Страх испарился – возможно перекипел.

     Глава 68.   «I love Мошка»

Так быстро Мошка ещё не бегал. Лапки болели. Голова раскалывалась, как в тот памятный момент, когда в родном собачнике он втолковывал неверующим, что кавказская овчарка происходит от горных пород. Взлохмаченной шерсти требовалась расчёска.
Заветная дверь оказалась закрытой. В Мосином мозгу роилась всякая чепуха, которая, появилась после прохождения курса особачивания в Клубе собаководства.
Кинологи слишком поздно обратили внимание на Мошкин роман-мезольянс, закончившийся помётом, появившимся в количестве 4-х щенков с интервалом в 5 минут каждый. Видения у терьера были самые непредсказуемые. В частности разговор в роддоме, где рожал предмет его мимолётного увлечения.
Гинеколог – Больная, у вас была молочница?
Больная – Только что ушла. Я этой Чите из Тарзании деньги под кринкой у дверей оставила.   
После этой сценки йоркширу пришлось обратиться к дружку – блюстителю порядка поросёнку Хандрюше Пигменту, который настолько ненавидел шведский стол, что готов был зажарить себя на вертеле или поставить к стенке, если она не окажется тоже шведской. Мося сиганул в комнату через окно, без посторонней помощи. Его блуждающий взгляд остановился на письменном столе. Там на листке линованной бумаги валялась Пишущая Ручка.
– Послушайте, уважаемая, – проскрипел, слукавив, в четвёртом (иудейском) колене Мошка, – хочу  посоветоваться, можно ли пользоваться авторитетом как отмычкой к успеху?
Поблёскивая колпачком, она недоумённо повернулась к нему, невыразительным шариком, не стараясь вызвать бури возмущения.
– Вот вы здесь лежите себе, а в нескольких километрах отсюда, чёрте что творится, – протявкал, прыгая вокруг стола, терьер.
Ответ напрашивался сам собой непрошеным гостем. Мошка не услышал ни единого слова, но увидел, как стройная, начинённая пастой, поднялась на шарике, и грациозно задвигалась по чистому листу (в Управлении Сплетен она числилась молчальницей).
Мысли, приходившие к нему издалека, выглядели уставшими. Мося принялся метить подмандатную территорию и меняющееся очертание треугольника черневшего подлеска лобка воздушными поцелуями. До балерины тебе далеко, отметил про себя Мошка, пиши себе, пиши, но можно было бы и поговорить по-утрусски. Он не выдержал и, игнорируя правила приличия, вскочил на стол, на котором увидел испещрённый завитками белый лист. Только тогда он с горечью понял, что чтению, кроме как по глазам, не обучен.
Затруднительная ситуация обретала драматический оттенок. «Не бывает в собачьей жизни штрафных собачьих площадок», вспомнил Мошка справедливые слова Фрумы, которые она любила повторять ему, почёсывая себя меж ушей в постели. Нечёсаный терьер спрыгнул с обеденного стола и направился к выходу.
Ручка возмущённо застучала шариком по столу. Какой же  глупыш этот разгавкавшийся Шерстяной, подумала она и с энтузиазмом нажала ластиком на кнопку в левом углу письменного стола (в правом углу находилась кнопка для вызова полиции по надобности или при попадании в плотное кольцо идиотов).
В комнате раздалось хлопанье крыльев, привыкших жить с размахом – это влетел в окно радужный попугай Зонтик, яркий представитель Третьего птичьего помёта. Таких взгромоздившихся на насест попугаев, как он, мир ещё не видывал.
Сам Мошка прослыл профаном в орнитологии, деля птиц, как боевые снаряды, на перелётных и недолётных, а людей на недоносков и на недососок. До этого говорливый попугай Зонтик сейчас покорно склонил голову набок, как это делают попугаи страдающие отитом и принялся коверкать слова «коверкотовое пальто».
Непонятно откуда, просочился слушок, что Зонтик заработал уйму таллеров на десанте волнистых попугайчиков в Ираке и заказал песенку о дружбе и о себе – неугомонном представителе парашютного войска пернатых, для ночной спевки котов и для распространения произведения среди собратьев «по перьям».
Опа-нас с его гранёными шутками и лирическими отступлениями в стиле Стинговского «Fragile»: «Я не ищу близости с женщиной, чтобы перевернуть её вверх дном», работал под псевдонимом Л.Т.М. Он вручил ультимативное заявление Зонтику, который от комиссионных не отказывался, давая заработать на себе друзьям, опасавшимся покупать продукт неоперившегося сознания.

Когда я мечусь по клетке –
от унитаза к миске,
уничтожая объедки,
оставшиеся от близких.

Близких, таких далёких
и Недалёких в меру,
бросающих мысли-крохи
загнанному в вольерах.

В загоне меня поучают,
сквозь зубы цедя, сквозь прутья,
но память, хвостом виляя,
затягивается спрутом.

Попку не попонимают,
в чём дело, твердят, что такое?
Им невдомёк – попугаи
всегда остаются собою.

Мы не сбираемся в стаи,
к небу гуськом не взлетаем.
Но нет цены попугаям,
что правду в глаза открывают.

Загнаны жизнью в клетки,
отрывисто повторяем
заложенное предками,
то, чего не одобряем.

Нас нищие от искусства
в полулюдском обличии,
нравоучают по-русски,
не понимая птичий.

Попугай Зонтик – прообраз парящей келейной порядочности, создатель пограничной радиопередачи в поисках признания и удовольствий в мире пернатых «Музыкальная заставка» хотел выглядеть умным с неприземлёнными. Ему нравилась радиоложь на длинных ногах и коротких волнах греческого ведущего Ариф Метика, кошка которого Карменсита в минуты мелодекламации не охотилась, а компьютерная мышка Жюстина, чтобы послушать его, готова была обменять себя на бесплодные происки кусочка сыра.
Мошка пошёл в свою йоркширскую масть, догадываясь – попугай не ворона «Что где-то сыр надыбала когда-то ...».
Зонтик, клевал только рациональное философское зерно, что выглядело вполне клёво и было уважаемо подражателями-тогодумами с их сетованиями на насестах и вельветовых ветвях.   
– Чего тебе надобно, старче? – крякнул Зонтик и, боясь ослушаться заказчика, вильнул хвостом, имитируя Золотую Рыбку.
– Нужен ты мне как рыбке зонтик, как аргументы в пользу аргономики, как ботокс батискафу, – не преминул обидеться, Мошка, – я тут по неотложному делу с тобой валындаюсь, а ты в шуточках изощряешься. Лучше бы накормили, гады бессердечные.
– Самим разговляться нечем. Ручка пожирает бумагу, я питаюсь зёрнышками, – продолжал шутить Зонтик, следя за вязью синих букв, выползающих строем из-под шариковой Ручки на бумагу.
– Давай не будем терять драгоценное время, – гавкнул Мошка, – лучше прочти, что написала Ручка. Мне даже нравится, когда она так упорно молчит. Интересно, понимает ли она, что такое золото?
«Понимаю» обиженно написала Ручка и вздохнула, отчего из её шарика крупной слезой выползла диетическая паста.
– Понимает, понимает, – заладил попугай, – и советует обращаться в газету к Печенеге, в рубрику «Нечеловеческие невзгоды». Поверьте мне, бахвалился попугай, не было ещё такого, чтобы Зонтик, чего-нибудь проворонил. Он не из тех самоубийц, кто корит себя и примеряет шею к верёвке, – прокаркал попка и снисходительно похлопал себя крылом по спинке салатного цвета.
За окном его приветствовали чёрные вороны во главе с Белой.
– Птичья солидарность, – каллиграфически вывела Ручка.
Одним прыжком терьер выскочил за дверь и помчался в редакцию, но услышав скрежет тормозов и унюхав запах шин, бросился на помощь переходящей дорогу на красный свет таксе. Мошка схватил перепуганную барбоску за шкирку и оттащил к обочине. Очумевшая в спонтанном порыве она облизала его бородатенькую мордочку, поначалу приняв спасителя за мохнатое полотенчико. В её глазках засветились многообещающие огоньки. Секунду назад её хромированные ножки в сапожках были ватными от страха, а сейчас она уже могла положиться на Мосю, тёзка которого непонятно каким «макаром» вывел свой народ из рабства земли египетской.
Нельзя упускать момент, решил Мошка, промедление лишению удовольствия подобно, тем более, что на той стороне мечется  сиамский уродец двойной скотч, готовый, похоже, на всё. Хорошо, что она не носит юбку, как Фру-фру. По крайней мере, мне не придётся по-хамски домогаться её, как это делает с хозяйкой Садюга. Хотя могу ли я вмешиваться в личную жизнь Фрумочки без её на то санкций? А может ей нравится такое обращение? И вообще, буду ли я испытывать ревность к ней, если она оставит меня в покое? И не об этом ли я мечтал? А как насчёт выноса мусора из избы, имею ли я на это гражданское право?
Эти вопросы непреодолимой стеной вставали перед Мошкой, и он не мог дать на них вразумительные ответы. Сейчас неподходящее время ломать голову над чужими проблемами, особенно, если тебя не просят, решил Мося (он был способен на всё кроме того, чтобы броситься врассыпную). Он ощутил себя в стеснительной ситуации, как будто бы его сцапали у порога в Рай и пояснили что начальник снабжения неправдоподобными байками ошибся дверью. Увлекшийся йоркшир заглянул в изумлённые глаза таксы и остолбенел, на него глядели два сердечка, в них было начертано: «I love Мошка!» Теперь-то я поспособствую выведению новых пород «Интерьер или Принтерьер» и заберу объявление в  газете «Вестибюль терьер» о поисках подходящей пары для совместных прогулок в парке, решил Мося, ведь дружбы с гарантийным сроком в природе не существует. Хорошо, что она не принадлежит к  болонкам с ленточками на шеях, о которых ходят унизительные анекдоты наподобие этого: (блондинка с безмозглыми косточками в каркасе бюстгальтера: «И без того ломовые цены так взлетели, что скоро хлеб выстроится в очередь за покупателями»).
Мошка по-собачьи рассмеялся и подумал, что из её золотистых волос тонкорунной овцы можно связать пуловер. Он пристроился сзади к таксе, как в притче: «Покажите мне японца, отказавшегося от обнюхивания женских трусиков, и я докажу, что у него никуда не годная щелочная реакция на незнакомок».
Тем временем улицу переходила надомница Авдотья Рико-Шет с эрделем Плутокрахом. Дама, будучи болельщицей телешоу, с азартом просмотрела от и до вязку влюблённых в своё дело собачек. Когда увлекательное зрелище оборвалось, она выпалила:
– У нас с тобой, эрдельчик, всё не так, не правда ли, милый? И в отношениях до сих пор присутствуют элементы твоих ухаживаний за бутономешалкой из цветочного магазина, с которой не всё утряслось в городском суде по правам ненасытных животных.
– Да, – согласился проницательный Плутокрах, спрятавшийся всем телом за автобус и бахвалившийся шерстью из колючей проволоки, защищавшей его от нападений (он утверждал, что в середине позапрощлого века жил в пристройке к Букингемскому торцу). По дороге к кафе отрешённых «Самострелы» утративший общедоступные ценности, теряющие в цене, эрдель Плутарх пересказывал в угоду мадам Рико-Шет, как это у них происходит. Хитрец, знал,  что с её платёжным балансом можно с закрытыми глазами по проволоке ходить, а за красочный рассказ хозяйка удостоит его сахарной косточки в обложенной грелками кровати.

Ты на пляже посмотрела
На меня раскрепощённо.
Я плескался и резвился,
Нестареющий щенок.

Подошла и рядом села,
Улыбнулась, как ребёнку.
Я волной любви прибился
И у ног твоих прилёг.

Лучший я в своей породе
В послушании и классе.
Жесткошёрстный, привлекаю
Взгляды восхищённых дам.

А при правильном подходе
Я на многое согласен.
Оторвусь от «волчьей» стаи
И тебе себя отдам.

Ласково по шее треплешь.
Вижу, мной вполне довольна.
Чуть ослабила ошейник,
Без намордника ведёшь.

В жизни существуют вещи,
Без которых очень больно.
Главным средством выраженья
Мною признана любовь.

За покорность и проворство
Награди призом, медалью.
За источник удовольствий
Позади и впереди.

Мне неведомо притворство.
Рядом с огненной витаю.
Так погладь меня за свойства
Самой высшей педигри.

А при должном обращеньи,
При улучшенном питании
За французские каштаны
И в постели, и в углу

Сам без лишнего смущенья
Трюки выполню, задания.
Я ручным и верным стану,
Никогда не разлюблю.

Дрессированный, но в меру,
Суперпредан по-собачьи,
Я, по-пёсьему клыкастый,
Не по возрасту ревнив.

В бешенстве сорву портьеру,
Навсегда решу задачу,
Разорвав тебя на части...
Лучше сразу пристрели!

Йоркшир сочувственно посмотрел на заскучавшего эрделя Плутокраха, бросившего в их с таксой сторону завистливый взгляд, и подумал, что не так уж плохо обстоят дела в его – Мосиной жизни. И всё равно этой греховоднице Фру-Фру не отвертеться от обличительной беседы, не зря же хиромантичная цыганка Сибилла Зраза в рваной мантилье навеерила ему фламенковские мотивы.
Угреватая старуха закурила. Творческий элемент выпивки всецело захватывал её. На губах играла дьявольская улыбка. Сигарета в зубах затанцевала мамбо, когда она  усмотрела на Фруминой ладони недостойную линию поведения, известивщую, что в овощной лавке на прилавок выбросили глазные яблоки. В этом отсеке непритязательного повествования автор обязан быть справедливым к несдвигаемым персонажам, иначе допустил бы непростительную ошибку, не познакомив читателя с гадалкой, относительная влажность взгляда которой на окружающую среду, как и невосприимчивость её к критике были чрезвычайно высокими в измерениях ртутного столба. Сибилла Зраза, мастер своего тела и акробатка верховой езды под лошадиным брюхом, страдала неуёмным сексуальным аппетитом. Она прорвалась «Дорогой длинною» из Бухареста в Нью-Порк через Лас-Пегас несмотря на «Тени прошлых лет». Покрыв для камуфляжа ногти лаком «Смертельная бледность», Сибилла оставила за собой приглушённые крики тайн, включая апофеозный рассказ «Происки в комоде», принятый за эталон цыганского исполнительского искусства предсказаний и считавшийся в её таборе мистическим пулитцетворением.
Привожу кратчайший отрывок из него наиболее близкий к оригиналу: «Тучные облака хмурились по бровкам горизонта. Небо – божественная мастерская, превращаемая человеком в коптильню, насупилось, когда алллопат-парламентарий с белой повязкой самурая-смертника на жёлтом лбу, раскрыв шотландский «Мужской ежемесячник пасечника крупнорогатого скота» лилово засмеялся смехом – вымогателем аплодисментов». Надеюсь после этих строк Сибиллы Зразы, с третьего класса жевавшей табак и возглавлявшей лихую компанию по сбору денег на противозачаточные средства, пророческое гадание по географической карте заинтригует многих.
Смотрю, и вы заинтересовались ею как личностью незаурядной. Но дадим ей возможность сказать пару слов о себе, учитывая, что Сибилла Зраза сызмальства путала овации с овуляциями, спряжения со склонениями к сексу, окончания с префиксами, осетина с осетриной, а всё остальное с «киновандалом», Ван Даммом, с серцеедом Ван Клиберном и гениальным автором-исполнителем заскорузлой неаполитанской песенки «Карузо» Лючио Далла, который скоропостижно умрёт на гастролях в Европе в 2012 году.
Зато Зраза моментально отличала горное дело от игорного, была в курсе того, что омонимы происходят от аммония, а антонимы от римского императора Антония, который был с поличным уличён в бурной связи с египетской царицей Клеопатрой.
Вот исчерпывающая фонограмма, записанная мной, в оригинале с переводом на стилизованный язык рома с румынскими купюрами: «Мой дед, чавалэ, прошёл курс выживания крестом, мячом и глубоким самовнушением. Он неизмеримо радовался встречам с парочкой друзей на улице с последующим благотворительным заведением их за угол. Старик бил очень учёный люд, ровалэ, и не знал себе  раввина с ногтевым расслоением общества  среди прихожан на мессу рождения. А я пошла, чавалэ, в отец, но его, ровалэ, уже там не бил, потому что он слёг на резекцию желудка к пианисту, делающему операцию клавишными инструментами».
На этом запись кончается. Остатки интервью с Сибиллой вырвал у меня ничтожный сутенёр Яго, выпускник школы  «Верховой езды». С распростёртыми объятиями я бросился расспрашивать его, спрятавшегося в укрытии, зачем он это сделал, но сутик сунул мне в руку двойной листок бумаги, и скрылся в дверях со словами: «Заполнишь анкету, передашь её Сибилле. Она ответит на твои дурацкие вопросы». Ни приткнуться к чей-нибудь груди, ни снести оскорбление мне было некуда. И я с карандашом в трясущейся от возбуждения руке принялся отмечать квадратики «Да» и «Нет» по заданной теме «В день полосы невезения», надеясь, что это поможет мне в общении с ясновидящей, страдающей катарактой.
               
Вы гладили полосатую зебру?
Нет.
На вас были полосатые штаны в клеточку?
Нет.
Вам приходилось преодолевать черезполосицу?
Нет.
Вы отрывали за завтраком сыр сулугуни полосками?
Нет.
Вам производили полосную операцию?
Нет.
Вы заезжали на запретную дорожную полосу?
Нет.
Вы вывешивали звёздно-полосатый флаг?
Нет.
Вы смотрели фильм «Полосатый рейс»?
Нет
Вас исполосовали за углом или где?
Нет.
Вы попадали в полосу невезения?
Нет.
Вы слушали Высоцкого «На нейтральной полосе цветы»?
Нет.
Вас печатали на юмористической полосе?
Да, под Окуневым, которому хотелось посудачить в озере.

– Ну чего удивляться, – улыбнулась цыганка. – Юмористы твоего ранга лапу сосут. С тебя причитается львиная доля, не то я поведаю нечто наименее интересное, за что хорошие деньги платят.
Теперь я попытаюсь по памяти восстановить её правдивый рассказ, хотя почти уверен, что лишу его цыганского  колорита.
«При переезде через границу из Мексики в Гомерику Зраза успела кое-что запихнуть в тайник, но к несчастью таможенный гинеколог не пошёл на футбольный матч, и в мгновение кока лишил её семи колец, двух ниток жемчуга, колье, ожерелья, кулона с портретом не украденной лошади и тиары. Так что сами понимаете, Сибилле предстояло начать карьеру заново. Её приняли в цыганский ансамбль «Головастики Кордовы».
Переодетые в ортодоксальные ливреи разудалые цыгане пользовались бешеным успехом на бармицвах с  зональной балладой «Мне впаяли пятерик», частушками «Изнаночная сторона лапсердака», и провансальской пасторалью «Цвело болото, квакали французы». Однажды Зраза, недавно познакомившаяся с памперсами, щеголяя наручниками, исполнила на еврейской свадьбе «Проворовавшийся реквием» и её выгнали без жёлтого билета».
Но вернёмся к сеансу гадания цыганки Фру-фру на Мошку. Учёная жизнью выходка из северной Индии жаркая апологетка её дето-нации предсказала, что в случае если фискальное дело примет серьёзный оборот, несчастному Мошке придётся войти в нежелательный контакт с окружным судьёй Дормидонтом Круасанни, выпускавшему из себя только воздух под залог и не верящему в Ад, потому что там нет одиночных камер.
За утрусской борзой Дормидонта Круасанни Мося, в пополневшем смысле этого слова, волочился шлейфом с апреля по май 2008 года в неудержимой связке по неубранному дворниками тротуару (какой-то подвыпивший идиот выбросил деньги на солнечный ветер, гнавший от себя мысли).
Другой ветрюга двухяростно заигрывал с мускулистыми кучевыми облаками, раздувая цветные бюстгальтеры яхт на рейде. Внезапно на Мосю нахлынули щенячьи воспоминания о глубоко религиозном мусульманине Бедре Динове, искавшем службу в мачете, но не прошедшем туда по конкурсу и устроившемся дворником с пророческими словами: «Не стоит рубить сгоряча. Только пирожки хороши с пылу и Жан-Мишель Жару в концерте, когда я подметал после него на Красной площади».
Не взирая мучившие его душевные ссадины, йоркшир вспомнил, приставленного к нему гувернанта герр Акла, жеребца с Железным Крестом, презиравшего ливреток, и оставлявшего за собой сор бонны. Он был безумно стар и помнил себя с тех пор, когда моторы начали носить цилиндры. Это огорчало, так как дефекты  воспитания проявлялись и преследовали его по сей день.
Мошке захотелось избавиться от давлеющего прошлого (кусачий от рождения он не был властен над собой и обходился без опирающихся на подлокотники власти). Брошенный обстоятельствами на произвол судьбы, мужественный йоркшир, игнорируя волдыри на лапках, бросился бежать взапуски запыхавшимся паровозиком с шерше-ля-фамящим западным ветром в шерстяных ушах.
Мося летел на крыльях ноздрей, сломя голову набок и высунув розовый язычок набок. Несмотря на недоразвитую скорость, он преуспевал в приближении к себе неизвестной цели, по дороге передразнивая климактерическую беседу бесстыдной Фрумы Пюльпитер с гинекологом Озверяном: «Доктор, разве это не ужасно? В меня вселился дьявол... без прописки и я не перестаю кипятиться, не приводя в действие пусковой механизм любви!». На что гинекологический доктор авторитетно порекомендовал ей выключать под собой конфорку. Он напомнил одинокой анархистке Фрумочке, давшей в 2000 году праздничный обед безбрачия, что брак – это нотариально заверенный половой акт, при съезде поехавших крыш (кто-то живёт в переоборудованном доме, а кто-то, воротя нос, в постоянном страхе). Не боявшийся собаколовов Мошка обглодал в отместку игральные кости, и с надрывным лаем расставил междометия по всем углам собачьей площадки, раздобыв неопубликованное четверостишье у Садюги об их с Фрумой греховодно-бассейной связи, (он сверхурочно работал на тех, у кого вечно рвались колготки от его нетерпеливых коготков).

Я признал в директрисе биссектрису угла.
Всё она (попа лам) у меня поделила.
Наложил ей румяна, на щёчки белила.
Не судите, в бассейне на мне умерла!

                Вам обещают блестящее будущее?
                Не поленитесь поинтересоваться за каким углом.

    Глава 69.   На «бесповоротном» шоссе

Когда за рулём такси восседает любовный эксперт Виктор Примула (по мачехе Бигония), родившийся при загадочных обстоятельствах и неспортивном поведении соседа, всё былое сразу становится на свои места под его неподвижным взором.
Этот бульдозерообразный Витёк в процессе достижения корыстных целей заметил, что врачишки ведут себя «спокойно и просто...», как пел легендарный голливудец Юл Бринер.
Сжатые плоскогубцы упрямо-квадратного рта Витька Примулы-Мышцы наподобие Юликова, который всегда считал, что возраст не помеха – помеха то, что не соответствует возрасту, выдают мужество, но не под пытками докторских взглядов. В этом не раз убеждались представители левого правопорядка, когда задерживали Витюню, заработавшего от жизни «строгоча», за вожделение в непотребном виде. Переговариваются друзья-медики в его присутствии шепотком, стараясь не раздражать незатейливо напевающего сентиментального шефа:

                Спросите у бармена,
Был трезвый как стекло,
В упор не видел пены,
Не по усам текло,

Но в рот не попадало.
Обозревая зал,
Она меня сымала,
Не я её сымал.

Клянусь, не я затеял
В тот вечер кутерьму,
Официанта Федю
В свидетели возьму.

Через него послала
Записочку, а в ней
Лежал кусочек сала
С вопросом, вы яврей?

Ну, я ж не отрицаю,
За столик к ней подсел.
Мы заказали цаю,
Я с цаю окосел.

Потом, не помню точно,
Кто отвозил кого,
Спросите гардеробщицу,
Не то дала манто.

Кокетка-незнакомка
Цвела как алыча
И прихватила сумку
С соседкина плеча.

Призналась скороспело,
Встала не с той ноги
И... ловко ножки вдела
В чужие сапоги.

Спроси того у бара,
Покажет, не соврал.
У важного швейцара,
Что двери открывал.

Он прокричал нам «Горько!»
У выходных дверей
Она ж хыпнотизёрка
А мы все жертвы ёй.

Раз в отчётный квартал проктолог Тыберий Гуревичикус  и его друг Горджес Озверян – гинеколог-родоначальник у многих женских особей на сносях, обратившихся к нему за профессиональной помощью, вызывали Виктора Примулу (заочного студента Йельцинского университета) для прогулки в такси с элементами отказа от мазохизма с тенденциями к самоистязанию. Поездка планировалась не по какому-то там Булонскому лесу, а по Брюквинскому ПромОушен Парквею с плотно прилегающими к нему похотливыми стритами. Задача совместной вылазки состояла в том, чтобы предоставить не вдовому таксисту возможность вдоволь выговориться, почерпнув из него информацию за прошедший квартал.
Витя был снисходителен к врачам вообще и к этим в частности. Они представлялись ему не академией наук, а хазарским каганатом с неслаженным дуэтом скрипачей, которые без канифоли в...влезут.
ПромОушен Парквей вёл к Атлантическому океану по прямой в три витых ряда. Витёк предпочитал ездить, по селёдке, чтобы не сковывать мельтешение незрелых глазных яблок, даже когда вертопрах-вертолёт зависал над ним с прожектальным указующим перстом движения в противоположную сторону.
В разговоре метафизик Витя заглатывал несогласные с ним буквы, как промысловая рыба крючок, что не вязалось ни с недоеданием в бутузном детстве, ни с мимолётной связью со светской львицей киномехаником Люкой Проматай, наставлявшей подозрительных на путь истинный из рогов и откинутых копыт. Люка подкармливала его в перерывах фильмов и в местах обрывов целлулоидной плёнки. Благодаря благоприятной международной обстановке он-детинушка вымахал под палисандровый потолок кооперативной квартиры, украшенной колбасными фресками, которую ему посоветовал приобрести для вклада денег и ума друг Арик, оказывавшийся на пляже не у тел, когда искал подгоревшую сдобную булочку, чтобы пристроиться сбоку припеку.
С Витьком, по левую руку, Арик гордо в полной безопасности прохаживался вдоль берега, упражняясь в злословии и подкачке икроножных мышц. На Арике были меховые плавки, символизирующие волосато-звёздный флаг, а на груди потёртая наколка с эпитафией: «Не забуду мать...». Учитывая, что он был подкидышем, это звучало прямым вызовом загорающим. Но кто знал, что когда-то он был джентльменом, провожавшим после бурно проведённой ночи женщин взглядом до дверей своей квартиры.
В сотый раз Арик, первым в мире измеривший силу тока водки «Луиджи Бородёнкин» из бутылки в амперах, поучал Примулу:
– Витя, я живу в себе, подпитывая рудиментарное сознание. Это тебе не мундштук муштровать на подходе к «Бранденбургским воротам» (что-то крылось за старой солдатской прибауткой, но никто не мог понять что именно). Зачем мне гудение надоедной толпы? Чтобы воспрянуть духом, глядя как она подписывает бессрочный контракт на массовое самоубийство на улице или у меня в голове? Извини, на это я не способен. Я не певец новой школы, по-детски хлопающий в ладошки с первыми тактами какафонической песенки. Такой исполнитель, вымогающий аплодисменты у всеядной публики, вызывает жалость, хотя отвратительное пение само по себе зачастую жестоко пресекает попытки принудиловки. Если бы занудный тип не пел, он сослужил бы неоценимое одолжение искусству и я бы поддержал отмену находящегося на рассмотрении закона «Удержания с воздержания». Люди, не хватающие грозди звёзд с неба, серенадят о любви с подмостков, а не под окнами, когда соловьи затыкаются на ночь. Запомни, Витя, человека работающего на совесть, семья мало заботит, ведь душа – это дырявая посудина. Но кто снимет с неё накипь? Чем разбавить концентрат горечи, накопившейся в воспалённом желчном пузыре подозрений? Ответь мне, Витёк, – не за всё, конечно, на кой ляд тебе всё это сдалось... без сопротивления?
– Да, я... – начал, было, мастер прокатных станов у девчонок.
– Ты сначала выслушай бывалого, пострелёнок. Была у меня сумасшедшая женщина, когда нормальные денежки водились. С нею я был готов на всё, вплоть до близости с уведомлением. Она откровенно чирикала: «Я люблю тебя за бабки. Ты можешь сгинуть в любое время, но не уничтожай при жизни хрустящих как собак. Оставь, Арик, о себе добрую память, а я уж с кем-нибудь вспомню о тебе. Это была девушка не способная на подлость, когда представлялась возможность делать гадости. Он происходила из стольного града Киева, которому не удалось подоткнуть Подол, что и подтолкнуло её к эмиграции. А если честно, сбежала она от мужа. Умный мужик был – два журнала выписывал «Удлинитель жизни» и «Жизнь на продлёнке».
– Это он сам тебе сказал?
– Нет, она и представь себе без поощрительной премии.
– А она что к нему в писсуар заглядывала?
– Какой ты, Витёк, недогадливый и грубый!
– Уж не взыщи, какой есть.
– С твоего позволения я продолжу. Я познакомился  с классным кадром, точнее с голосом за ним, молотившим ночь напролёт кофемолкой. Думаю, что дама потянула бы на двести фунтов, не считая языка с нижней челюстью. В тот вечер её речь Посполитая напоминала щебет дам на насесте в ложе Бенуа в антракте, или неумолчный говор посудомоечного аппарата. Скажу больше, она работала хоуматтендентом. Из сострадания к ней меня обуяло чутьё специалиста физики высоких намерений. Есть, Витёк, порода баб, ухоженных подобру-поздорову. Они обрушиваются на жертву подмытой скалой в ревущий от страсти стремнине потока. К ним нужен особый кошерный подход. А ты привык рубить с плеча – не сошлись характерами – разошлись телами. Прислушиваясь к бульканью в животе, я пытаюсь войти в его положение и испускаю дух солидарности. По сравнению с нами, стеснительными пентюхами, в Германии это повсеместное явление, немцы не мучают себя газами. О других не скажу, на кой ляд ворошить пришлое. Я, например, выдержал испытания, оставшись целым и непердимым, чего и тебе желаю. Мы, Витя, стоим на кромке, на бифуркации, то бишь развилке дорог, одна ведёт в океан, другая... да что там говорить!
– Спасибо за лекцию пригодную для гармонистов «Неурядицы в трёхрядке». Сколько я тебе за неё должен?
– Ничего, – Энтерлинк попробовал воду коричневым от курева ногтём большого пальца левой толчковой ноги и добавил:
– С годами я, мой друг, несказанно убедился, что полезно научиться воспринимать людей касторочно такими как они есть, и по возможности сокращать часы приёма.
Витино лёгкое заикание, принятое специалистами в родном Носорожье за дефект речи, здесь придавало его таксистскому английскому особую пикантность. К вечеру, когда улицы фонарели, общедоступные девчонки, что покоряют простотой, липли к Витьку на заднем сидении, как мухи к ветровому стеклу, расплющиваясь. Каждая из них мечтала, чтобы он её  отпассажирил. Когда на крыше такси загоралась лампочка «Свободно», они слетались мушками на пасечный мёд, пользуясь закодированной фразой
– У вас есть каппучино?
– Нет, он подался в монахи! – отвечал Витя, женщина для него была, как охмелевшая река, в одну и ту же воду он не входил.
  Это не отразилось на его ораторском зуде при покупке квартиры, когда Губнушка ударилась в слёзы и брызги разлетелись (переговоры вела  уже не его половинка, а на три четверти она, пользовавшаяся бесследной помадой). Несмотря на свою худобу Диззи была для Витька неминуемой женщиной, а ей он грезился генетически улучшенным, вечно занятым поисками дебютантки разделённой любви. Правда, всё прекратилось, когда у одной из его преследовательниц при родах вместо вешних вод отошло оливковое масло. Бардопоэт и словесный бомбардир Опа-нас Непонашему посвятил плодоносному Витьку тарантеллу, воспевающую стальную арматуру с бицепсами, трицепсами, квадрицепсами и пустоцвету его глаз. А позапрошлой весной доктор Гуревичикус пообещал послать Примулу к знакомому логопеду Зондер Команде, подвизавшемуся спасателем от себя на винно-лодочной станции, где оставшиеся в живых были ему за это признательны. Поначалу Витёк Примула, на которого время работало без учёта пауз, не стал возражать. Решив перестраховаться, он подтянул непромокаемые трусы и набрал телефон Арика – своего ментора и консультанта по внебрачным связям и судебным вопросам. После трёх минут нечленораздельного мычания и блеяния г-на Арика Энтерлинка в трубку, набравшийся от него ценной информации таксист разразился наваристыми выражениями, к которым он прибегал трусцой для разминки памяти. В большинстве своём они были позаимствованы из идиоматического словаря для заключённых в объятия безжалостного свода законов. И Витёк отослал проктолога к многострадальным словам... мать непонятно кого.
На этом прецедент был исчерпан без заметных телесных повреждений обеих сторон, ведущих переговоры о потолочных чувствах межполовых связей. Стоит обратить внимание в бегство, что красавец при родах Витя, до конца дней врачей своих, сохранял присутствие духа в зачатке при пассажирских перевозках. Его обескураживающая фиксатая улыбка, в придачу к налитой геликоновой груди, волновала девушек на пляже, вынуждая одних идти на сближение, а других оглядываться с нескрываемой завистью на тех, кто пошёл. Многим становилось нехорошо от не асфальтированной мысли основоположника, что какая-то счастливая избранница взгромоздит взбалмошную головку на Витькину накачанную в гимнозалах грудь. Они-то и дали Витьку незамысловатую кличку – Мышца. Забыть девчонок Витёк не желал. Подобный статус кво вызывал у Диззи недовольство и бурю возмущения в переполненном негодованием стакане, которым, вне зависимости от содержимого, она не пренебрегала. Опрокидывая коктейль «Отчаянье на насыпи надежд в себя», она надеялась на то светлое времечко, когда Витя отречётся от рассола по утрам и, образумившись, забросит монетку в щёлку её смотрин или в память о стёршихся совместных приключениях в непритязательном сером веществе мозга. Короче, если он являл собой кремень, то Диззи со слезами, скатывавшимися по крутым откосам её скул, соответствовала каменоломне на лице старушки Земли, где Белые пятна сменяются пигментными, и только кроту особенно жировать не приходится, дано было перерыть носом весь дом, чтобы найти в нём кусочек счастья или безжалостно уничтожить многочисленные улики.

                Цель жизни – погрузочно-разгрузочная диета?

     Глава 70.   Пляж и любовь-нержавейка

В свободное от Диззиных закидонов время шофер прогуливался в медленно плывущей флотилии размеренной беседы в сопровождении молодящегося Арика Энтерлинка. Плечистый Витёк любил шастать с гибкой тростью в мускулистой руке по элитарному пляжу «Прожжённые кости», протянувшемуся от Первой до Пятнадцатой улиц Драйтона. Здесь он отдыхал душой и натренированным телом. Он охотно выкладывал Арику подноготную непрекращающегося конфликта с любимой,  из чего можно было вывести, что бравада Витька, неоднократно делавшего Диззи предложение, чтобы она выметалась из дома, не портила и без того поганое настроение Арику, в своё время полюбившему гуттаперчевую женщину из стекла и металла по имени Евгения Бронте-Хвоя. Это придавало особый лоск их совместным мероприятиям по оздоровлению местных нравов пляжного общества престарелых спортсменов, напоминавших перестоялый компот из сухофруктов. Неразлучные друзья пребывали в состоянии, близком к эйфории, от океанского воздуха и приветствий приспущенных знамён мужских плавок, всех без исключения цветов братских «чесночных» республик, когда-то Неразрушимых, а теперь бесстыдно обнажавших обволосаченные пупки.
Эту несколько одиозную во всех отношениях парочку узнавал весь пляж, включая бродячих музыкантов и дрессированных в огнеупорных прыжках собачек с их не всегда трезвыми хозяевами.
Утеплённая дружеская беседа телопроизводителей не превышала десятка ничего не значащих околевающих фраз:
Виктор – Так я и поверил, что ты в Брюквине видел Стену Палача! Добавь ещё, что встречался с Фанерой Силосской и в общественном бассейне первым сделал ей вводное предложение, потому что её глаза можно было причислить к стрелковому оружию.
Арик – Да чего там говорить, если ты её живьём не видел, то тебе просто повезло. Никогда ещё я не встречал женщины такого крупноблочного телосложения.  А ведь на меня, бывало, жёны шли сплошной стеной. В твоём возрасте я способен был вскружить голову любой статуе, не говоря уже о гравюрах на дереве, напоминавших мне беспощадный суд Линча в картинных галереях. Бабы с полотен голыми и босыми порхающими стайками сбегались ко мне из не вмещающих их рамок порядочности от подозрительных мужей и самовозгорающихся любовников.
Виктор – Надеюсь, не все они барельефно выворачивались перед тобой наизнанку, искупая недостатки в проточной воде с приставучими к их берегам лодками ухажёров.
Арик – Надейся, Витя, надейся, ты ведь, как я понимаю, больше птицелов и голубятник, страдающий языковым недержанием с утечкой информации на себя. Вот тебе носовой платок, держи, пригодится. Но оставим эту животрепещущую тему в покое. За чистое небо над головой мы уже пили.
Виктор – Конечно! Я же не какой-нибудь там бездушный робот в пластиковой курточке. Слушай, ты, вешатель лапши на уши, давай-ка раздавим «пузырёк» не за какие-то абстрактные сапоги-скороходы, а за реальные Губнушкины туфли «Прадо» на шпильках, чтобы они мне не ломались, как их хозяйка.
Арик – Готов к принятию при условии, что ты внесёшь важную поправку в конституцию её талии; дети (наши вечные должники, которых мы обязались поддерживать) не помеха, а непозволительная роскошь. Но сначала выпьем за туфли в целом, и отдельно за «шпильки» на всякую чепуху, на которую она щедро разбазаривает содранные с тебя кровные чаевые, хотя, как я понимаю, ты всегда становился жертвой женских особей – страстных поклонниц ниже пояса, когда возводил жилой комплекс таксистских знаний.
Виктор – Ты, Энтерлинк, прирождённый скрипач, откуда тебе известно, что я был обособленным особистом, и причём тут секс, рассматриваемый в микроскоп как биологическое оружие?
Арик – Я не намерен отвечать на твои кавернозные вопросы. Возвышенность в намерениях сочетается во мне с приземлённой любовью к дачному участку в 12 соток. Это останется моей страшной тайной. Я на скрипках не играю, даже когда выхожу на пляж в памперсах. Но, если мне впору выступать с оркестром лётчиков-истребителей, которые парашютный десант воблы под водку протаранькали, то пусть каждый задаст себе пару... вопросов, а что создал я, укладывая кирпичи слов в капсулу обывательского подхода к женщине: «Числом поболее, ценою подешевле?»
Виктор – Вечно ты затрагиваешь больную струну. Вкусив горечь разлуки в компании 100% шоколада, ты пользуешься тем, что мне не удаётся внести поправку в конституцию жены посредством беременности! Вот и сегодня у Губнушки “Викторианский период”, и не быть ей под моим брюшным прессом, тем более, что вечером она приглашена на сборище урологов Брюквина в ресторан «Пи суар», где будет потягивать нерастворимый кофе и меж затяжками электронной сигаретой напоминать соседу, чтобы тот убрал с её коленки сухую клешню.
Арик – Да брось ты дуться попусту. Ты же знаешь, что злобы у меня на тебя нет, и меня не прельщает перспектива забвения в злокачественной форме, зато тянет угомониться в тишине от шумов в ушах, где  ветерок сдувает соловьиные трели с ветвей, когда я отправляюсь на дозаправку дорогостоящим Бен Зином. В мозгу неожиданно проявляется оживлённый момент, передающий батутное движение в озарённом спортивном обозрении ближайшего будущего, и предвосхищающий удары мяча, смягчённые сердобольной сеткой эйнштейновской относительности. Кому-то не по душе моё западное направление неортодоксального мышления с её уплощённой формой переносных грудей. В нём фразеология предстаёт в нахлынувшей облепихе воспоминаний, и на вопрос «Который час?» неизменно отвечает: «То ли без пяти, то ли БиБиСи шесть». А ведь когда-то, убеждённый в неправомерности Левши, я входил в комиссию по общественной морали по контрамарке через задний проход, придерживаясь правила – отваливаться от предмета обожания следует полуголодным. Тогда я не понимал, что  любовь – это проявление сложноподчинённых чувств на гладковыбритой лужайке. Многострадальная бумага, впитавшая чернильную пасту неразбавленного коктейля шуток, пожухла. Но я уборно продолжаю перелопачивать языком набившие оскомину истины, недоступные чьему-то низкообразовательному цензу собственного величества с его тугоухими струнами души, перекликающимися на разные лады, поэтому вернувшийся ко мне дар речи я встречаю молча. Страсти вскоре улягутся поспать, не считаясь с тем, что существуют «мальчики» для битья, и на загляденье. И в том и в другом я убеждаюсь на собственном опыте – моя подружка (в драном жакете из речной выдры) любит старые вещи, всякий раз подчёркивая, что все мы после 65-и временные постояльцы в этой жизни – на Виагру не напасёшься. Я всё ещё продолжаю нервно строчить языком, нажимая вовсю на горжетку, намереваясь захоронить вечер за вечером в лавине слов, и достигнуть возраста, когда здравомыслящие отходят от женских тел и за отсутствием тёплой печки прислоняются к ледяной стене безразличия окружающих.
Виктор – Тебе бы, Арик, трещоткой выступать, и лучше джазовой, когда твой  застарелый скрипящий артрит фальцетит.
Арик – Откуда тебе известны подробности о моих заболеваниях?
Виктор – Ты что, пентюх, думаешь, я зря проктолога с гинекологом раз в квартал на совещания вожу? Я от них такого поднабрался – в пору собственную клинику открывать. Гинеколог, например, начал практиковать в нелёгкие времена, когда прищепок в стране не хватало, и пелёнки вывешивались во дворе роддома на кровоточащих пуповинах. А проктолог начинал свою карьеру на стадионе в прыжках в высоту способом Фосбари флоп. Глаза его разбегались в разные стороны, и он усилием воли преодолевал смущение и планку, а куда попал? Вот именно – в анус.
Арик – Ну и наивный же ты, Витя. Приезжим врачам вообще  верить нельзя. Это также как лето перегримеровывается в осень, а осень обеливается зимой. Помню, чуть было заданные скорости не перепутал и почти женился на швейцарской нейтралке из Монтрё. А там, брат, знаешь свои монтрёшки и заморочки почище наших. Так что ты сначала информацию уточни, потом диплом сваргань, интегрируйся в среде и практикуй себе на здоровье без претензий, учитывая, что смертельно атакующая болезнь – транзит в бесконечность.
После пространного изложения делового предложения Витёк бесповоротно замкнулся в себе. Таким леонардопривинченным он помнил себя только в Лувре, порывавшимся обнять «Сикстинскую мадонну».  Ещё в начальной школе ему травмировали тугоплавкие мозги науками, а на выпускном вечере в четвёртом классе вручили похвальную грамоту, на которой золотыми буквами было написано «Лечению не подлежит». Поэтому Витька Примулу отличало крупноблочное построение текста, а не покирпичное. Мышцы напряг выдающиеся мозги, отливающие серебряным блеском, считая что настоящий друг всегда придёт на выручку в день зарплаты. Скомканному разговору подходил конец.
Энтерлинк не стал дёргать Витька, воспоминаниями, во что ему самому обошлась 46 лет тому назад тщетная попытка преодолеть замкнутость сейфа в городском банке с помощью штангистки Маруси, самозабвенно отдававшейся полезному труду, с расставленными на ширину галифе бёдер бутылками ног. Арика избавила от каталажки спасительная хрущёвская девальвация 1961-го. Его выпустили на поруки кукурузного времечка нафталинизации руководства за выдающиеся заслуги в области тунеядства сначала на Целину, а потом за 101-й километр с правом на кропотливый кротский труд в горизонтальной штольне «Вертикаль».
Арику, вхожему в авиапорты в спортивных шортах, мечталось отправиться на «Святую Мартышку», затерявшуюся среди игрушечных островов Карибского бассейна. Зачем жить в прошлом, где какой-то оболтус жарит палтус, а тебе достаётся плинтус? Арику хотелось успокоения ночных болей под веселящим газом прохладного утра. Начиная с 70-го возраста, по наущению Витька, Энтерлинк принялся любить женщин как чай – взахлёб, вприглядку и вприкуску с ксилитом для диабетиков.
Арик чуть не получил зловещее прозвище Полюцифер, но его спас немаловажный фактор – он вышел живым из подросткового возраста, бесцеремонно распоряжавшегося им в то время как событие геодезической важности – землетрясение в Индонезии – на него вовсе не повлияло. Поэтому аппологет дыхательной гимнастики ануса проктолог Гуревичикус и абортмеханик Озверян – автор гинекологической передачи «Онадырь», которая еженедельно велась из его родового имения «Крик души», прислушивались к рогатым наставлениям Витька, уводящим иных от реальности.
Как детективы гоняются за преступниками, так врачи, записывающиеся на переливание голубой крови, ловили и записывали каждое обронённое им слово. Временами Витёк звучал как стратег, смотрящий на огромную сине-зелёную карту полушарий, и ищущий глазами коричневые соски горных вершин.
Авторитет Примулы-Мышцы, сыпавшего округлёнными незаконченными предложениями, оставался непререкаемым, и даже чуть-чуть повысился, когда второсортные врачишки каким-то путём проведали, что у Витькиной матери не хватало молока и младенца вынудили пройти «Млечный путь» в пунктах дополнительного искусственного питания. Единственное, что не устраивало медиков, это то, что Витёк призывал в свидетели всех святых и безбожно клялся обеими руками, что отражалось на вождении.
У гинеколога-трубочиста это вызвало идиосинкразию – после  встречи с Витьком Горджес Озверян провёл операцию по перетрубации фаллопиевых труб, продутых в карты без прикупа у хозяйки, державшей бульдога на цепи из мягкого золота. В настоящее время она выплачивала целое состояние соседям за повешенную кошку Африка и задушенного в порыве страсти её любимцем бразильского какаду Кокарда. Но бульдога тоже можно было понять, в тот момент по радио играли сумасшедший фокстрот «Ебоней». К тому же ему осточертело слушать попугаеву брехню, о заваленном, как девку на сеновале, экзамене на гражданство. Умолкнуть попугая вынудила насильственная смерть, сопровождаемая обнадёживающими заеврениями белокурого Аполлона с локонами несостоявшегося (как личность) приблудного пуделя.
Посрамлённым и пристыженным врачам не привыкать было к отмывке не соответствующих в реальности диагнозов и немалых сумм денег в частных офисах. Особенно гинекологу, покинувшему тёпленькое (у противовоздушной батареи) местечко, растянувшееся от Питера до Царского села, где на работе, как в утробе, происходили ежемесячные штатные сокращения и выкидыши.
Если придерживаться неподтверждённой информации, Горджес Озверян (в кругах врачей – Загнанный), не вороша негативных воспоминаний, начал поучать медицину на третьем курсе медицинского института: «Уберите от меня свои эскулапы!» Отчисленный за столь наглое высказывание «мелкий пакостник» пытался создать предприятие по добыче соли в поту праведном. Но ничего из этого не вышло, и его родители дорого заплатили декану уценённым содержимым бандероли, чтобы ребёнка восстановили на курсе.
Такова вислоухая предыстория будущего гинекологического гения Горджес Озверяна, смахивающего на кормящую мадонну с мясистым лицом. Сегодня, следуя заведенному мотору прогулочной поездки, оба узких специалиста держали карандаши и блокноты, испещрённые клейкими замечаниями в адрес друг друга наготове, и языки, по сговоренности между собой, обладавшие способностью теряться за зубами при непредвиденных обстоятельствах. Врачишки ни на минуту не забывали, что в прошлой поездке слюняво расщедрились и вручили Вите чаевые в недопустимых размерах двухталлеровых чеков, которые тут же вписали в реестр издержек и накладных расходов, чтобы получить от лохового государства приверед и костоправов возврат по три таллера на нос, как они вполне цензурно выражались – утешение на старости лет.
В довершение всего за обещанное щедрое вознаграждение и за  эксклюзивный наём, жующий пухлявчик-круасан Витёк (кому-то он перебил ноги, кому-то аппетит), добровольно обязывался подготовить исчерпывающий список тематических лекций для брюквинского клубничного дома крайней нетерпимости «Двери настежь!», в табели постоянных орангутангов которого он числился третий високосный год. Придерживаясь лозунга «Расходуйте меня, расходуйте, не надо меня экономить», Витёк с трудом свыкся с мыслью отдавать дань их ширпотребному врачебному таланту, теперь он намеревался собрать с них подать. В предвкушении дани Витя – тонкий ценитель, а не оценщик, раннего Иосифа Бродского настроился на 620 АМ.  В программе «Поэзия в кефире» гнали полемику скопища эмигрантских поэтов на подходе к загородному дому поэта, обладавшего басом. Витёк понял, что ему удалось захватить лишь малую часть беседы «Мёртвые уши»:
– Недожителей принимают за небожителей, и чем раньше они покидают нас, уходя от всяческой ответственности, тем лучше для обеих сторон, – авторитетно заявило басовитое контральто.
– Ничем не подкреплённое безапелляционное заявление, – пропищал, вынырнувший откуда-то, сомневающийся голосок.
– Не совсем так, мой любезный оппонент.
– А Лермонтов, Есенин, Высоцкий? – взвизгнул другой.
– Ты бы ещё себя поставил с ними в ряд, – пробасил поэт.
– Не дождёшься, всё равно кого-нибудь попросили бы сделать шаг вперёд, а я ещё не готов никому упереться в зад!
– И в хвост и в гривну.
– Я не только наслаждаюсь Жан-Поль Сартром и восхищаюсь Диккенсом, я хочу быть одним из них!
– Ну и теорийки у тебя, спасибо лорда Байрона обошёл стороной, а состряпанный Мариком Мастурбеем на скорую руку ролик рекламного реквиема, посвящённого Знобите Верноведь, прозвучал с умыслом, прокатившись по нему безжалостно.
– А ты как думал! Ненавижу играть ва-банк, оставаясь при своих с заведомо чужими, – отбился писклявый.
– Ну и наглец же ты! Не нашинковав в девальвацию «капусты», ты смазливых девчонок тоже причисляешь к сторонним лицам?
– Не жди от меня уютного ответа. Да, да, тысячу раз да!
– Нужно вникнуть в само понятие поэт. Он забывает женщину в тот самый момент, когда катапультируется из неё. Встречаются и такие экземпляры, что проливают свет на малоизученную природу взаимоотношения полов, а вытирать приходится всё тем же женщинам. Это как задеть честь и лишить её невинности – вещи неравнозначные. В первом случае вовлечён незавершённый проект, – проговорил бас, – ночи напролёт превращаются в ночи навылет, как в завязавшихся отношениях царицы Тамары с Тереком у подножья замка, выражавшихся в эскападных сбросах её любовников.
Последние слова беседы, изливающейся жёлчными протоками,  перекрыл рэп соседней станции – дубильное средство мозгов.
Ведущий программы, снимавший шапку первых полос перед властями, полагая, что Тула это сокращённое от Тулузы, ворвался в эфир с экскюзами и обрисовал приближавшихся к дому дискутирующих поэтов с их эксцентричными выходками,  трагическими словами: «Калитки на месте не оказалось, когда он, втягивая носом дымок от сигареты опознавал её сорт».
– Где калитка химерами-мордоворотами на столбах? Она что в отлучке? – спросил высокоголосый поэт, узревший подвох в попытке спутника передать мысли на недоступное ему  расстояние.
– А-а, – хлопнул себя по-простецки по спине хозяин дома так, что с неделю харкал кровью, даказывая что Ги де Мопосан по матери Ги Малаев, – её покусала собака и жена повезла деревянную на уколы к ветеринару.  Доктор оказался стратегом, и вывод шлаков из организма совпал с вывозом войск из Ирака в теплушках чувств без возложения увядших цветов коллективной вины.
– Кстати, ты всё ещё женат на той, которая сбежала от тебя с уроков по дорожке к миллионеру, когда увидела зелёную поросль купюр, стопкой сложившейся в его позеленевших от злости глазах?
Передача «Хочу жить в доме со стеклянным потолком, чтобы Боженька на меня хоть иногда посматривал» прервалась, а жаль, судя по высказываниям она казалась достаточно умной.
Витёк вписался в движение  туннеля, минуя городское Здание Стыда с грациозностью балерины, уходящей на пенсию в 37 лет.
Зазвучали позывные радиостанции со звуками слащавой традиционной концовки песенки. Решив прослушать её заново, Витёк Примула-Мышца нажал на риверсную кнопку плейера с видом человека, проматывающего крупное состояние с толстушкой из Сообщества Архитектурных Излишеств.

       Говоря об электромонтёрах, свет не без добрых людей.
   
     Глава 71.   Рекламы   

      Они ехали томно-зелёной улицей в кровавом потоке бамперных фонарей. Из приоткрытых окон лимузина выливался французский музон а-ля Мюзетте, а внутрь салона проникал неровный свет надвигающихся сумерек, предвещающих таинства проказницы линялой брюнетки Ночи, требовавшей неоновой побелки.
По радио каждые полчаса переходили на клубящуюся испарениями юморину «Как гаишник оштрафовал жену за превышение скорости в постели».
Дождь накрапывал мизерным банковским процентом.
Размашистые «дворники» размазывали кляксы грязи по периметру резиновых оправ ветровых стёкол.
Неоновым фейерверком пролетали мимо, надсадно кричащие всеми цветами радуги детского мороженого, стенды частного сектора, нацеленные на доверчивых покупателей.
В отличие от звукоподорожавших радиореклам уличные представления являли собой целый комплекс повода для размышлений:
плотоядной педофильной аптеки «Барбитураты для Барби»;
израильского ортодоксального кафе «Три поросёнка» под вывеской «Вход собакам строго воспрещён»;
кабинета китайского массажа «Недолизанный сосок»;
украинского ствола заказов «Любить не заказано. Накачаешь помпой, тогда и у тебя отбою от Лолит не будет»;
итальянских полотёров из Палермо «Мой полчище твоего» ;
индийского ресторана для шоферов «Рикша во языцех»;
плодоносной цепочкой похоронных бюро: «Уход за кожей» и «Вперёд ногами»;
медицинского сообщества «Небьющаяся простуда»;
афро-американской парикмахерской «Микроволновка волос».
корейской пошивочной мастерской «Отворот поворот»;
турецкой бани «Здравствуй подножный грибок»;
бельгийской брачной конторы «Возврату не подлежит»;
древнегреческой детективной конторы «Алло, мы ищем пропавшие таланты!» (талант денежная единица в др. Греции).
камбоджийского абортария «Не родись красивой...»;
немецкого трикотажного магазина «Байка-нур»;
пожилой тайландской адвокатской конторы «Бабки, вперёд!»;
японской урологической лаборатории «Кавоссаки»;
утрусской детской водки «Крепыш» комнатной температуры;
иракского мебельного склада «Падение кабинета... министров»;
арабской конторы «Контейнеризация шахидки»;
польского склада обвисших занавесок «Тюль-пан»;
косметического салона «Олицетворение нелицеприятного», в окне которого красовался заводной индеец Ни в одном глазу, следивший за дорогой и почёсывающий выставленные в витрине яйца Фаберже, издали напоминавшие покрытую мхом гальку;
гуманитарного сицилийского братства «Выставляем оконные рамы. Для большей конспирации гутарим по-неаполитански».
 Рекламы навязчивые, бесстыжие – вроде той, что липучкой для мух предлагала прогулки по внутренней стороне бедра.
А наискосок в чарльстонской свистопляске прочно обосновались высокооплачиваемые рекламы, повседневно потребляемые простым людом, в виде  наркотизирующего отравляющего.

Оно советует, как быть,
Кого и как, за что любить,
Что пить и есть, куда пойти учиться.
Зачем нам покидать кровать,
Дано весь шар земной объять.
В момент дистанционно подключиться.

Стрелять в людей, купить матрац
С экранов обучают нас,
Что принимать (чтоб легче оправляться),
Чем чистить зубы натощак,
Смеяться и любить в кулак,
Варить, голосовать и причащаться.

Можешь в космос слетать,
Можешь в Грецию съездить,
Свадьбу быстро сыграть,
Секс увидеть в подъезде,

В клетку к тигру войти,
В мир спуститься подводный,
Кнопку пальцем найди
И смотри... беззаботный.

Витёк обалдевал от Гарибальди и пульсирующей жизнерадостности стихов поющего утра за окном художника Вертухаима Заболевского полного проточных мыслей, синхрофазатронно разгонявшихся в узком смысле, как в тесном проливе.
Модная стрижка развязных стишков не омрачала его амёбного существования, в заколдованном резиновом кругу которого  плавали чаинки чаяний о низкопробных шлюхах, натирающих противоположный пол мастикой и об индусах, подрабатывающих сиделками в ночлежках, а затем индуцирующих энергию в мыльных водах Ганга. Это лишний раз доказывало, что не все хорошие люди, говорящие на санскрите, перевелись... с вечернего на заочный.
Промокашка обугленного сознания Витька Примулы, успешно прошедшего этап придурковатого отрочества в глубокой провинции, впитывала толчею неуживчивых словосочетаний: «Разве Азовское море не морские азы?» или «Сначала выберите блюдо, и лишь потом приносите себя на нём в жертву, как это сделал забитый немецкий барон Зер Биттэ». Досточтимый гражданин в Витьке умозрительно попятился, да и чему удивляться – зубы и деревья он относил к одной породе потому что у них имелось дупло. Тогда ещё среди филателистов, подобных ему, не намечалась тенденция коллекционирования иномарок (Витёк впервые оседлал четырёхколёсную немецкую телегу «Ауди», когда на него из-под репейчатых ресниц глядели Диззины сероглазые беглянки).
Сегодня на Вите была ковбойка в клеточку  с колючей проволокой, с напускным равнодушием и рукавами-фонариками, как на путнике, растворившемся в ночи без остатка, а вчера в нём проживал еврей-филателист со слабостью к чесночным и марочным зубчикам, мечтавший о непогашенной серии коллекции молодух. Не зря же Витёк получил приглашение в Лондон на конкурс Кромвельщиков крыш по замещению вакантного места обивщика порогов неприступности. Там в этом месяце стройные дамские скелеты с просвечивающей, кое-как натянутой на каркасы подгримированной кожей продефилируют на подиуме, приминая скрипучие половицы и бросая вызов поклонницам приёмов вольной борьбы с анорексией и булемией. А кто-то из зрителей неподобающим образом увязнет в соляном болоте хамских шуточек и прибауток радионеуправляемых политических комментаторов.
Витёк, пописывавший не стриженные бородатые статьи в медицинские журналы с порнографическим уклоном, прошёл училище «Муз», где разучивали правила хорошей тональности и красили в подвале разноцветные купюры зелёнкой под доллары, знал, что ушибленные чувства, замешанные на ненависти, не нуждаются в дымовой завесе – их и так не видно. Из-за этого у него, как  у девочки-подростка с выправляющими скрепками на кривых зубах, выработалась отвратительная привычка – заламывать страницы в книгах, которую он перенёс на фраеров, сидящих в вывороченном до середины тротуара вечернем кафе с его предзакатным перезвоном бокалов. Питомец детской смотровой площадки «Натравить и пропесочить»  Витёк Примула-Мышца осмотрительно пас чужую землю и возделывал родной скот. Он ссыпал свои семена в еле прикрытые закрома временных спутниц и попутчиц. При этом в больничной палате торговли... с врачами в ходе культпросвет работы, его притягивали бочкообразные фигуры медсестёр со сферическими окружностями.

      О том, как Бульдозер поднимал Снежинку до своего уровня,
                в этой главе лучше не вспоминать.

     Глава 72.   Утеплённые байки

На фоне летящей навстречу переливающейся всеми цветами радуги Витёк выглядел не просто принцем, а королём, добровольно отрекшимся от престола из-за любимой... баранки в пользу безалкогольных арабских танцев. Чувствовалось, мужик не зря купается в своей стихии. Таксисту становилось смешно до Колек от ничего не значащей болтовни полемизирующих врачей, но их антураж и намерения вполне устраивали его-неприхотливого.
Из встроенного в машине приёмника неслась трескотня спорадических выстрелов под электрогитарные стоны группы «Руки вверх» с их лингвистической неразберихой, выдержанной в стиле:

Коль руки не доходят до всего,
Так ноги отработают своё...

От какофонического грохота случайные прохожие шарахались во все стороны, так толком и не понимая, откуда несётся инструментальная пальба.
И пока шофер развлекался подобным образом, бульдозеровидный Тыберий поведал гинекологу о случае, не дававшем ему сомкнуть глаз медсестре Гердруде Вердикт две ночи подряд (если бы проктолог знал, что Горджес Озверян трудится над телефонным справочником для начинающих гинекологов, мы бы не услышали этого вопиющего к снисходительности рассказа).
 «В офис к проктологу зашёл странный тип неблагоприятного роста с целлофановым пакетом в зубах, о содержании которого не трудно было догадаться после доверительной получасовой беседы, учитывая то обстоятельство, что 102-х этажные башни-двойняшки вблизи Бродвея и Уолл-Стрит уже шесть лет как были снесены врезавшимися в них авиалайнерами.
С той поры в память о них молнии вспарывали в харакири океанскую пучину.
– Доктор, – протянул больной пухлый пакет, – я борюсь с сексуальными домогательствами по отношению к самому себе. Вот правую руку отрубил. Можно её обратно пришить? Вам не кажется, что я уже понёс достаточное наказание?»
– Ну, и что вы предприняли? – поднял набухшие от любопытства веки полные мудрости наглеца Горджес Озверян  «Повивальников начальник и зачатья командир», – специалист лучше других знает, что для поддержания чести порядочной девушке нужна умелая подтяжка и несколько рассасывающихся кетгутовых швов. Этому моя учила тёща Софёкла Шипучка кандидат в депутаты педнаук, не переносившая взрывов спортивных снарядов. Я не мог не доверять ей, регулярно появлявшейся раз в месяц в бигудейном обществе вживлённых электродов. Стоило отдать должное её работоспособности, требующей мзды, но не наличными, она верила в подселение душ по московской прописке, сумев пристроиться на шее мужа, в переоценке его ездовых качеств.
– А как поступили бы вы на моём месте, уважаемый коллега? Вы давно не мальчик, и понимаете, если в кровь выбрасываются феромоны, это не считается самоубийственным актом. Так что  отослав её мужа к хирургу Дабл Джойнту 00Сэвэн, я трижды предупредил эскулапа, которому почему-то слышались голоса по телефону, чтобы он не забыл выслать чек в 1000 таллеров на моё девичье имя за рекомендацию «левого» больного.
– Понятно, почему вам так плохо спалось с Гердочкой, – рассмеялся гинеколог, – хороший проктолог борется за то, чтобы каждое навазелиненное очко здоровело. А о том, что ваша доверенная медсестра, это мраморное изваяние, ненавидит, когда женщина с расползшейся талией и широко раздвинутыми глазами занимается с ней любовью в спортивных носках, наслышан весь Брюквин. 
– Лишний раз убеждаюсь, что с вами, абортмеханик,  ничем нельзя поделиться. Вы, не целясь, стреляете непонятно в кого разряжённый воздух, и своей примкнувшей сардонической улыбочкой всё превращаете в непристойную шутку. Хотя, призванный удивляться, я наслышан, что са-а-амая высокая этика у гинекологов во время осмотра ничем неприкрытых. Я не нахожу в случившемся трагедийного больше, чем смешного, но ценю ваше фирменное блюдо с остро-матерной приправой эпитетов.
– Не сгущайте масляные краски в области дорогого вам ануса, я сам работаю в паре сантиметров от него и знаю что ему не угрожает прободение тёщиной язвы. Уважаемый мой, переходите на акварельные краски. Похоже, вы не приемлите намасленную истончившуюся нитку детского Остервенелого юмора и скользите по надраенной палубе несбыточных возжеланий и возлежаний. А теперь продолжайте рассказ, если ещё можете, – раскатисто загоготал громадина Озверян, наслаждаясь насыщенным раствором дружеской обменопаузы мнениями и одновременно посасывая фирменную гинекологическую конфетку «Раковая шейка»: 
– Неделю назад ко мне пришёл ассенизатор, работающий на картонажной фабрике мечты в отрыве от окружающей его действительности, – не успокаивался проктолог, – можно сказать, эксперт в промежной со мной специальности, и я впервые пожалел, что не стал микробиологом, то есть бактериальным защитником приютившей меня страны. Жаловался он на, казалось бы, пустяшные нелады с простатой, из-за которой сверхчувствительный унитаз подвергается настоящей китайской пытке, что называется, капля за каплей. Вы же понимаете, иногда я тоже соприкасаюсь с уважаемой мной Простатой при осмотре Прямой у пациентов. Ну, отправил я его к психиатру, так представляете, эта бессловесная тварь с дипломом до сих пор мне срубленные бабки не отстегнула с кобурой.
– Не детализируйте, ближе к сути, Тыберий.
– Или вот ещё возмутительный случай. Укладчики асфальта из организации по ремонту тротуаров «Соболиная бровка» приволокли электрического угря в очень плохом состоянии – запущенной форме Русалки. Так вообразите себе, Горджес, стул для анализа, которым он так бахвалился, оказался электростатичным. Недаром радикалы говорят: «Каков стол, таков и стул». А стул был сладким. Пришлось отослать змеюку к электрику, а тот даже бутылки не поставил. Теперь понимаете, в какие нервные стрессы и клетки без замков я вовлечён?! Уверен, ваш женский контингент намного приятней на ощупь моего заднепроходного. Не подумайте, что я жалуюсь или завидую вам, проводящему долгие часы у смотровой щели. Судьба ваша, в охоте за вёртким Микки Маусом сродни кошачьей философии «Мышь, лень и я». В некоторых случаях и мы, проктологи, оказываемся бессильны перед лицом правды (хоть маску одевай), когда на Уолл-стрит акции на шутов гороховых подскакивают. Пусть мне не говорят, что мир висит на чьём-то волоске, когда вокруг облысевшие шныряют по улицам. Чистая казуистика, неизвестно ещё, из чьей головы он выдернут.
– Зря вы так настойчиво нервничаете, дорогой коллега, и принимаете всё происходящее с вами близко к предынфарктному сердцу, хотя вы и специалист по задницам. Это же не деньги, которые у вас, как мне помнится, вытащили из незалежного кармана месяц назад. Сами посудите, что мне, в отличие от вас, столичной штучки с недоразвитой периферической нервной системой, пришлось выслушать от старой больной. Не с вами одним происходят умопомрачительные казусы, – разоткровенничался гинеколог. – Заходит ко мне в кабинет, причём без стука, завлекательная со спины чрезвычайно душевная больная внушающего уважение возраста. Я, как обычно, с секретаршей по душам беседую при закрытых дверях, и эта сука в скважину говорит: доктор Озверян, я целиком посвятила свою неутомимую жизнь поиску оазиса, который год бесцельно брожу по человеческой пустыне, как в воду опущенная, а вокруг, представляете, одни верблюды, мужики, значит. Отправил я её, куда следует, подальше, а надо было упрятать.
– А я-то думал, что вы, Озверян, добрее.
– Видите ли, Тыберий, в отличие от вас, я представителей нашего с вами пола козлами считал, а тут, понимаете, верблюды с кряквами замешаны. Неосмотрительного уборщика мусора и сторожей в офисе секретарша застала с больной. И обласканную мной в течение двух с половиной недель секретаршу пришлось уволить из-за бестактного комментария, который она себе позволила в адрес невменяемой пациентки: «Пусть старшие товарищи меня на десять фунтов поправят». И что бы вы думали? Секретарша непонятным для моей супруги способом умудрилась забеременеть в рабочее  время, как она написала в объяснительной записке, идя по пылающему асфальту, а ей хотелось пофигурировать по пляжному песку. И как бы угадывая её желание, двое стариков зашагали, встряхиваясь перед ней.  Теперь она судит весь мужской состав офиса на семь лимонов. Уборщик мусора и сторож уволились, а мне – спермоответственному хозяину куда изволите деться?
Проктолог не прореагировал на мелодраматическое сообщение доктора Озверяна –  консультанта родильного дома для толстушек «Водородная бомба». Более того, Тыберий успел за время рассказа как-то обособиться, и сидел насупившись, думая о своём, но всё же не удержался и, вытянув гусиную шею, спросил:
– Почему вы используете продвижение по служебной лестнице без перил в корыстных целях? Вам что, женщин не хватает? Существует же этика в мире научной медицины?!
Гинеколог не встал в позу и остался сидеть. Он запросто проигнорировал бестактное внедрение проктолога в его частную практику. По мобильнику костисто загремел «Девятой» Бетховена оркестр олигархов с хором невоеннообязанных олигофренов.
– Слушаю, – Горджес Озверян прижал алмазную трубку к уху, надеясь, что подслушивающий Тыберий не расслышит ни слова.
Звонила бестолковая регистраторша из офиса.
– Доктор, передо мной стоит больная-словогрейка, она-жестокая срочно хочет переговорить с вами лапа-ухо с уха на ухо.
– Только через медсестру и без насилия (у Озверяна было оговорено обмениваться информацией об экстренных звонках).
– Больная кровоточит из опухших дёсен?
– Нет, доктор. Гинеколог поставил ей диагноз «Пришеечный кариес» – поспешила пояснить положение вещей регистраторша.
– Всё валится на мою голову, включая виноградные лозы и свет в холле. Может у старой мочалки, стосковавшейся по холостяцкому многокоечному существованию, преждевременные роды?
– Она мне сказала, что судя по тому как старые развалины улыбаются ей на улице, она вынуждена считать себя девушкой.
– Сколько раз я просил вас не беспокоить меня по пустякам! Я не экстрасенс, беседующий с больными надпочечниками.
– Но она хочет оговорить с вами удивительные вещи, доктор.
– Жаль, что рука гинеколога нема, не то она столько бы интересного рассказала. Что хочет эта дама? Сделать взнос за простой аппаратуры в условиях депрессии?
– Да нет, она просит назначить её на операцию перетрубации.
– Не понял, какой ещё перетрубации? – прокаркал Озверян
– Фаллопиевых труб. Она  говорит, что ейный жених осуществил свою вожделённую мечту – сменил передние колёса на задние, а задние переставил вперёд. Его секс-машина зверем воет и рвёт с места в карьер. Теперь от него, источающего хвойный запах одеколона надгробных венков, не отмежеваться.
– Я маршал женских родов войск акушер-гинеколог Горджес Озверян, а не гараж сельскохозяйственных машин, и меня уже тошнит от этой заварухи, как от пастеризованного волокна.
– Понимаю, доктор, что вас не Бальтазаром зовут, но эта женщина, похоже, против вторжения на её интимную территорию.
– Поразительная самонадеянность нуворишей. Они думают, что я продаюсь задёшево, – синусоида губ Озверяна напоминала ржавую ухмылку погнутого гвоздя, неумело вогнанного в стену.
– Дамочка вылила на меня компот непристойностей и требует переставить ей сальпингитные трубы справа налево из религиозных убеждений. Да и ещё и чтобы вы оперировали в ермолке, не то она проявит общую поцеватость, выраженную в несдержанности – обратится к адвокату из конторы по установке социальных барьеров.
– Предупредите даму, если ей поменяют трубы местами, горнить она не станет. Она не мадам Баттерфляй, а я не офицер американского флота Пинкертон. Я выполню её прихоть, но возникают препятствия. Я левша и делаю операции слева направо, хотя числюсь левоверным христианином. Ермолку напялю за 50.000 таллеров. Лапсердак ей обойдётся в 75.000, потому что ношение предметов одежды религиозного характера страховки не оплачивают. Если пациентка поднимет указанную сумму, пускай явится завтра к девяти утра и не посыпает парик из стекловолокна перхотью, чтобы он выглядел естественней. Могу нанять реббе на время операции, для прочтения молитвы по-садистки воздетой на вилах рук к небу. Так и быть, пойду на непредвиденно расходы, заплачу ему из собственного кармана налогоплательщика. Озверян нажал кнопку и, не передёргивая плечом, погрузился в корабль поэзии, севший на карамель слов, думая о своём.

Раскритикую в пах и в пух
Религиозный миксер,
С оглядкой размышляя вслух,
Что с год женат на шиксе.

 В частности, беспокоило свидание с больными в городском зоопарке на сдвинутых шалунами-мальчишками скамейках. Из-за немытых пяток пациенток у него опять ничего не получилось – некто свыше отменил эректильное состояние. Потерянного времени не бывает, подумал он, но встречается не на тех потраченное.
Горджес Озверян поклялся не встречаться с больными, не соблюдающими часы приёма и пересмотреть своё отношение к холодильнику в гинекологическом отделении, куда он клал на сохранение скоропортящиеся продукты. Признаться, мы все думаем о своём, в редких случаях о чужом,  представляющимся нам большим, чем Наш, что постельно травмирует. Самое страшное – затеряться в непроходимой чаще придурков или предать человека... огласке, подумали врачи одновременно, проезжая сицилийскую школу «Катания» по льду на буерах для императорских пингвинов. 
– В Гомерике лучше быть хозяином китайской прачечной, просыпающимся на заснеженной стиральным порошком вершине горы  белья или ветеринаром, как мой друг Пантелеймон Отнатуги. Собаки и кошки не засудят. Им не присуща алчность. И не нужны бразды плавления лошадьми, – вставил Горджес, сцепивший на животе односложные ручки в перстнях.
– Оставим собак в покое. Даю пример моего знакомого. Его урологический офис отделан с большим привкусом в стиле «Уретра» – диваны обтянуты хрящевыми тканями, на столиках расставлены пережатые кровеносные сосуды с левкоями. Один из пациентов (Марик Мастурбей – знаток своего тела, первым в мире побривший ладони) настолько был впечатлён интерьером, что попросил  уролога перенести подхваченную им интересную болезнь на следующий месяц в связи с перспективной связью в предстоящей командировке. Там он собирался снять комнату у патриотически настроеной вдовы и прописаться в домовой книге с видом на сожительство (Да здравствует Интерда! Благо, что не приходится убалтывать женщину перед употреблением).
Существует расхожее антисемитское мнение, богатство – типовой еврейский проект, с чем я отчасти не могу не согласиться. Но в данном случае это не соответствовало действительному расположению вещей в приёмной. Уролог казался ирландцем с редкой, как диастема, фамилией О’брамовиц. В свободное от почек и пенисов время Джеймс Убондович (так звали доктора по мочеточникам и мочевым пузырям)  писал красочные басни а-ля Сергей Михалков, под затяжные звуки режущей скрипки китайской поварской группы с литаврами «Кули-Бяки».
В одной из басен он признавался, что в молодости, прогуливаясь с девушками, превращался в гроссмейстера, обдумывающего каждый подворачивающийся чёрный ход. В другой – в случае неповиновения служанки грозился поднять на ноги весь дом при условии, если избушка на куриных ножках. В третьей, на крутых холмах грудей появлялся солнечный румянец, и он описывал свою жену, заказывающей у официанта шоколадного футболиста, играющего в нужном регистре и подающего угловой удар монтировкой по голове в холодном виде.
Сборник Джеймса Убондовича «У душевного склада характера выворочен лающий замок с собачкой» был развёрнут бабочкой за стеклом, при входе в его кабинет, но без привычной булавки, чтобы  посетитель мог насладиться изображением фотоанемичного автора, плавающего на спине в собственном загородном бассейне и любовно ориентирующегося на свой буёк. По нахмуренным бровям Джеймса было заметно, что  ему хотелось бы лавировать между лилиями, но... знакомых с таким именем не было, поэтому на фотографии слева в шезлонге виднелась его жена – само воплощение преданной распутницы жизни, пользовавшейся успехом у потребителей (об этом он узнал посетив венерологический кабинет).
Но глаза! Бесстыдные глаза её, обращённые на Джеймса, полыхали интересом, в них прочитывался взгляд африканской львицы, подсчитывающей количество калорий, полученных за завтраком.
На её коленях лежало «Сказание о государственном паровозе-алкоголике, летящем подальше от светлого будущего на винных парах», а это уже о чём-то говорило – такая пасмурная женщина, при доходах мужа-уролога, у которого в приёмной висит плакат «Каждый не в своём уме имеет право на ношение личного оружия», могла позволить себе дрожать от негодования в холодную погоду, стягивая одеяло со своей дражайшей половины.
– К чему вы это рассказываете, коллега? Горджеса тяжело вывести из равновесия, спросите любого вышибалу, но вы меня достали, – по-закавказски взвыл Озверян, – я же не поэт-мазохист, клочкотворно уничтожающий собственные стихи с непревзойдённым рвением, превосходящим ящериц с их отрывом от производства хвоста при малейшем проявлении опасности.
– С чего вы так завелись, Горджес? Этот парень уже как шесть лет отказался от первоначальной карманной специальности, потому что из розничной продажи изъяли приклеивающиеся отпечатки пальцев. Ему объяснили, что нехорошо наговаривать в микрофон на плёнку, когда вокруг столько безразличных ко всему людей.
– Довольно сплетен, послушаем мудреца-шофёра, дозаправившегося в ближайшем баре ведь в нашем исключительном случае не только медицина, но и руль – сестра таланта.
Витёк, с его рукопожатием ручной вязки бывалого борца, догадывался, что проктолог писал любовные записки на рецептурных бланках пациентам вне зависимости от пола и возраста. Витя опознавал своё вспотевшее от тренировок тело как пять напедикюренных пальчиков ноги хворой жены в законе. Рискованная раскованность её манер позволяла шквальным мужикам рассчитывать на успех и лёгкую добычу. Поэтому без упрощённых витиеватостей, сражавших наповал, Витёк, не искавший тёпленького еврейского местечка с калорифером, подвергал себя обработке нещадными испытаниями любовью, без чего обойтись не мог. Он употреблял волшебные слова: тля, для, бля и реже сложные предложения на манер сжимавшего на броневике картавую кепку в руках :
а) придворное воспитание у железного забора дома № 8, где он выпимши отходил ко сну с кастетом в руке, балдея от Гарибальди – освободителя итальянцев от австрийских поработителей;
б) усердные тренировки  в подстольный теннис, с отработанными ударами, так как сам мяч в отбитом или срезанном состоянии – никакого деликатеса из себя не представлял;
в) открытий... пивных бутылок в закарпатском оркестре «До вiтру», который, перед тем как утихнуть, сорвал аплодисменты;
г) образ счастливой жены, Саламандры Прасковьевны Верхогляд, валяющейся в тени растерянного соседа и забегающей по кирпичной спине здания наверх, с течением времени не позволял ей рвать на себе волосы. Повенчавшись когда-то с успехом, она не любила мужа за прижимистость прес-папье и подпольную торговлю подрамниками для холстов холостым художникам.

Мощная женщина с зажравшейся кошкой,
Грузный мужчина с надутой картошкой,
Сарделька, набившая чем-то нутро –
                Произведения Ботеро.

Грудь налитая в формах округлых,
Бусинкообразные глазоньки-угли,
В бровях полумесяц... Смотрит хитро –
                Неподражаемый Ботеро.

Не отыскать ни звёзд, ни квадратов,
Жирное облако в круглых закатах
Что ни животное, то Колобо(к)
                У восхитительного Ботеро.

Люди распухли, предметы разбухли
Полные луны и локоны-букли,
Жирная рухлядь, шары-барохло –
                Это шокирующий Ботеро.

Всюду рондо-подобные мысли,
Пальчики наманикюренно свисли
Лица, оплывшие в стеарин, –
                Холестерина масляный гимн.

Эллипсовидные плечи и пташки,
В профиль беременные рубашки,
Бедро как ведро, и ведро как бедро
                У всеокругляющего Ботеро.

Высветят колбообразные лампы
В танце гиппопатамные мамбы.
Битва окружностей при Ватерлоо
                В вальсе улиток у Ботеро.
      
                Работа штатного подозревателя не пыльная.

Глава 73.   Квартальный отчёт

Да, у кошки есть преимущество перед молоком, подумал Виктор Примула, оно не обладает тенденциями к сворачиваемости,  сидя на подоконнике с поджатым хвостом. А вот и народный патруль тараканов на обзорной экскурсии кухонного стола – целый дивизион опрятнейших существ, игнорирующих вопросительные дорожные знаки, установленные фильтрующимися вирусами. Разве они не самые большие перебежчики, несущие насущную информацию о сосуществовании с людскими особями, помещёнными в стеснённые жизненные условия?
Исследуя бугристую поверхность повседневной действительности, Витёк, как маленький божок радовался новорождённым мыслям. В связи с заметным удорожанием стройматериалов генфонда, он пришёл к выводу, что не голова красит спортсмена, а красители. Если на одном из поворотов Витёк незаметно для невооружённого глаза вихреобразными движениями разминал мышцы Малого Таза, то на другом бросал испытующий взгляд на задумавшихся врачей в зеркало заднего обзора. Потребовав гробового молчания у стоявшей колом мёртвой тишины и предельно-анклавного внимания к его вещим словам, шоферюга упивался  собственной эрудицией, революционно провозглашая на подъезде к Конфеттэну: «Вся всласть конфетам!»
– Записывайте животрепещущие темочки, – призвал врачей Витёк, недоучившийся по его соображениям в период, когда электрические зажигалки на батарейках вытесняли бензиновые «разводы» на воде нефтеперерабатывающих империй.

Первая «Бордель и труженица зела в моционах за околицей».

Вторая «Закон доктора Парацельса и его влияние на разгерметизацию в губительных условиях приевшегося орального секса».

Третья «Всё о подтяжках мошонки в эмиграции».

Четвёртая «Камю и девочки Тунгус Лотрека из Мулен вруш».

 Пятая «Пустотелая близость в особо незначимых половых размерах (восемь на десять по Галичу)».

Шестая «Куда только гинекологические глаза смотрят?!»

Сельдьмая, извините, седь-Мая, произнёс он для большей ясности по слогам «Чистка зубов в проктологии и взаимозаменяемость морских свинок в анальных экспериментах».
– Ничего, бывают срывы, – подбодрил его Озверян и осёкся на полуслове. Витёк предупредительно посмотрел на огородное чучело-гинеколога в зеркало и, заметив, что проктолог держит молчаливую оборону за трахею, невозмутимо продолжил:

Восьмая «Как вносить подопытной проститутке свою лепту в общее регламентированное соцветие соития, чтобы вынести созвездие мужского хамства от экземпляров переодетых в женщин».

Девятая «Проведение сравнительной анусологии с несопост

авимыми гинекологическими осмотрами с помощью клятвы и заверений  в предпочтении не разбиравшегося в этом Гиппократа».

Десятая «Секс «по-Рейке» с последующим прибиванием её к пологому берегу дурманящими гвоздиками».
– Почти что десять заповедей, не слишком ли сложно для заштатной армии проституток, готовящихся к приёму новобранцев любви? – неудачно сострил проктолог.
– Не кощунствуйте, – обрезал его Примула, – я человек верующий в себя и не позволю, чтобы всякие тут шутили неподобающе. Некоторые типы тут уже пытались недостойно подшучивать над «Гимнастом» двухтысячелетней давности, типа, что он закончил свою карьеру в Красном углу Образом с жалким окладом.  Они, скоты, содрали Его у меня с шеи на скоропостижном отдыхе в Носорожье вместе с дорогой, как память о лучших днях, золотой цепочкой. Во что это им вылилось, можно судить по высохшему Аралу. Зубы разлетались фейерверком в разные стороны. С того времени понесшие наказание поганцы голосуют перебитыми руками, а импотенты ратуют за перераспределение мужских способностей. Так что не забывайте – неблагопристроенные поступки и шуточки крикливы, но и за них приходится отвечать.
– Вы, Виктор, мудрый, но недопоняли моего друга, – защитил товарища по высшему образованию Тыберий, подняв глаза к небу, – при чём тут «Гимнаст», берите выше.
– Знаю я вас, мне про таких типов Энтерлинк рассказывал, а я ему как никому не доверяю. У него за плечами огромный опыт и глаза цвета хаки. Жена изгнала его из головы и эвакуировала из сердца за ношение холодного интимного оружия, объяснив в суде, что горячим оно не стало. Если у вас, мерзкие докторишки, осталась капля совести, то вы не поскупитесь на похвалу в мой адрес. За выуженную информацию причитается по 10 таллеров с носа.
– Осталась, и не одна, – слизнул увесистую каплю с носа, проктолог, пока гинеколог с поджатыми под толстые бёдра губами сделал вид, что чего-то недослышал. Втайне ото всех он знал, что природа наградила его шармом, а увлечение женщинами ближе познакомило с венерологией. Гуревичикус отделил купюру  от пачки сотенных и демонстративно её вынул. Мурлыча песенку взломщика женских сердец «Ключевой момент», Витёк насупился. Складывалось впечатление, что покоробленный Братец Кролик отказывается разговаривать со Львом. Влекомый недобрыми намерениями Горджес нехотя отдал свою долю, оставшись сидеть с протянутой рукой. Он подозревал, что змеиное хладнокровие не подлежит нивелировке, сохраняясь в холодильнике сбившись в кучку. Витёк не прореагировал на показушные жесты врачишек, и когда Тыбик приложил к мятой купюре ещё 50 пфеннигов, мускулистое лицо Витька покрылось трупными пятнами – он не привык подбирать звонкие монеты, раскатывающиеся по мраморному полу.
– Человек умирает на глазах! Вы сомневаетесь в нас, что равносильно пытке, – прокричал проктолог, обращаясь к Витьку, и незаметно сунул гинекологу нитроглицерин под язык.
– Притом, какой шофер! – успел вставить посиневший от злости Витёк. Он помнил, что высокая концентрация  чувства юмора – заболевание неизлечимое, и врачи ему не помогут.
– Не жмотьтесь и не экономьте на спичках Горджес, – посоветовал проктолог товарищу по неволе, – этот влёгкую сделает вас пациентом. Он больше не верит в наше мирное нашествие на его трудовой карман. Разве вы не видите, что Витёк тот шахматист, который ходит ходуном вместо коня. И если он во всём так пропорционален, я не позавидую вашей жирной попке, побритой моей безопасной братвой. Лучше добавьте ещё 50 пфеннигов. Попомните моё слово, ослиное упрямство обойдётся вам дороже.
Гинеколог произвёл на свет мелочовку, – запомните Витя, вы оторвали средства от фонда «На благо рожениц третьего мира».
– Скотина, ты путаешь два понятия – беспечность при наличии центрального отопления с обеспеченностью, – взревел на третьей скорости Витёк. – Где мои кровные пять пфеннигов? Или я оторву твой субтильный аппарат любви! Тогда ты узнаешь, сколько воды уходит на подогрев горячей любви в мелководной кастрюле, страдающей несварением.
Видя, что тело Примулы принимает плохой оборот в 180 градусов вокруг внушительной оси, а здоровенные кулачищи приближаются к его греческому носу (исправленному верить), Горджес поспешно выписал чек на принципиальные пфенниги, и передал Витьку со словами: «Мне кажется, ты нам влетаешь в копеечку».
– Я стою столько, во сколько мне обходится доверие к адвокату. Вылазьте, грабители честного народа, ненавистные жулики в белых халатах. Что вы знаете о шофёрской жизни этом стипль-чезе, состоящем из препятствий, которые предпочтительно брать чисто. Пока что житуха безжалостно колесует меня по Брюквинским ухабам, а тут вы со своими закидонами и неуёмными претензиями, – процедил в фиксу Витёк и со всей силой врезал каблуком по напольному акселератору. Он думал, что лучшее для выбивания денег, избавления от сушёного ногтевого грибка и поднятия авторитета с полу – это натруженные руки. Зачатый в интеллигентной крестьянской семье, он никому не позволял претворять гуманные задумки в реальное. Привыкший жить свободно, Витя чувствовал себя неуютно среди заарканенных им женщин. Это рассматривалось им, как сдерживающее начало конца, тем более, что с крикливой теннисной подачи дурного примера королевой корта (блондинкой в придачу) он, индифферентный к проявлениям показной общительности посторонних лиц, всё же интересовался интимной жизнью пчёл и муравьёв, а к деревенским дракам относился как к народному ремеслу.   В голове Витька зажужжала бунтарская песня Ретроградского диссидента, не желающего уподобляться накипи.

Стучали зубы, тряслись коленки.
Спиной прижался я к Шведской стенке.
Так почему же здесь неспокойно?
Вплавь не добраться мне до Стокгольма.

Машина наращивала скорость, как маникюрша накладные ногти, и закатилась фыркающим моторным  смехом за угол.
Витя подозревал, что можно раскроить голову, но перекраивать клюквенные мозги не советовал бы никому, кроме повара в ресторане, подавшего ему жареный шашлык с рублеными кистями негуса и благородный напиток «Серебряные сбруи». Он также усвоил, что  в этом фискальном году в Гомерике финансовый дренаж, и фиговый  чек определённо засветится в отчётах по доходам, а с него придётся заплатить налоги неразборчивому государству.
Столь несправедливый факт заметно огорчал  владельца, занимающегося частным извозом. Но Брюквинский таксист совладал в нём с собой и рассмеялся в унисон мотору, улавливая в его гудении «Бамбуковую сонату», отражающую социальный статус страуса. Ах, если бы Витёк потрудился поинтересоваться, почему Горджес Озверян стал таким, каким он проявил себя в  салоне, таксист был бы сражён наповал. Ведь мене недели назад Витька попросил Озверяна быть его дружкой на свадьбе, на что Горджес ответил: «Я столько в этой жизни насмотрелся! Не заставляйте меня быть ещё одним свидетелем бракосочетания набитого тюфяка с мымрой».
Тернистый профессиональный путь Горджес Озверяна (человека с высоким запасом порочности) в акушерство и гинекологию пролёг через разразившееся скандальное отчисление его с юридического факультета. Виною был его истоптанный подход к Диалектическому материализму и Марксистской философии в интерпретации грека Никодима Параграфа, (его шалунишка внучок заштриховывал цветными карандашами мебель из карельской берёзы). Потом Никодим пересмотрел умственно ограниченные средства доставки удовольствий и отсталые точки зрения на современную гинекологию, где в нарушение закона о магнетизме минусовый подход производил отталкивающий эффект дождевого плаща от плюсовых предпосылок других дисциплин, касающихся эмансипации женщины в гинекологическом кресле. За четыре месяца интенсивных измышлений проницательный гинеколог обезвредил не одну удивлённую мину на лицах пациенток и вывел новые постулаты из пустыни Ханжества, не в пример Моисею, бесцельно мотавшему народ Израиля сорок лет непонятно где, и не подозревавшему, что такое избирательная компания братков, Фрадков и... по списку.
А теперь поподробней ознакомимся с передовыми идеями доброхота Горджес Озверяна, взятыми из его мемуаров «Десятилетия негодований», затронувших аспекты мужской одноэтажной парапсихологии с примесью женскообидчатого подхода к ней.
«Врать напрополую пациентам надо преуменьшительно-ласкательно. Некрасиво оставаться самим собой в ущерб другим».
 «Если одно логически вытекает из другого, какой это к чёрту (в одном исподнем в преисподней) вывод на чистую воду – это экзекуция альпиниста, взявшего спиритуальную высоту, когда капли дождя чистотой в 80° прошивают насквозь хлопья снега».
«Не задавайте вопрос, почему истуканы острова Пасхи с окаменевшими улыбками без стаканов в руках – у них одни головы, то есть, в стране сплошные Брианы, заглядывающие в космос».
«Лучшие телохранители – холодильники в моргах».
«В этой стране дождь льёт как из дырявого помойного ведра».
«Что может сравниться со свободой мухи, вырвавшейся из сжатого кулака, и считать ли дырки в ушах юношей проколами?»
 «Главное, не позволять себе половые излишества в космосе, наращивая скорости и ногти. Там они могут показаться низменными, возвышенными, пристеночными и потолковыми».
«Охранник достигает эрекции, выкрикивая: «Стоять на месте!»
«Пусть извинится неопрятный субъект, который назвал женщину сорняковым растением за то, что она плодоносит».
«Современный человек – раб компьютера с его даун-лодырем и придаток, надрывающегося в кармане мобильника, помогающего наркоманке, вынашивающей план мести в надежде быть брошенной мужем... на творческую работу. И пусть неверящие думают, что в её случае спрятан не мобильник, а некалиброванная компактная «пушка» размером с женский кулачок. Это придаст значимость душевному спокойствию её носителя».
 «Дорогие посетители джимов и другие атлеты, скрывайте недозревшие тайные желания насильников, отдающие горечью промашки и запахом подмышек. Не подходите к ослу со своей меркой. Вас осудят за скотоложство, а то и за мотовство».
 «Непредвзяточное отношение само по себе честно. Главное, чтобы не всполошились органы правопорядка».
«Люди рассматривают согбенный мир – каждый под своим углом падения, исключая кондитеров-кремлинологов, взбивавших воздушный крем спеси, увязая в тортяных болотах и богатея на шоколадных конфетах с облицовкой из кафеля.
 Так о какой прямолинейности вообще может идти речь, когда каждый плебей или, если вам так угодно, плейбой, погружающийся в печаль и плещущийся в ней, как младенец, почитает зачесть поздравительную телеграмму автору лично».
«Далеко не всякое свободное от предрассудков искусство занимается сводничеством воображения с действительностью, поэтому начинающим не рекомендуется по-робинзоновски обнимать одинокую пальму первенства на необитаемом острове, а также рассматривать картину Тициана «Похищение Европы» в лупу.

      Люди с нетерпением ждали выхода в свет моей книги
     (в стране остро ощущалась нехватка туалетной бумаги).

      Глава 74.   По пестику и рыльце

В последнее время Зося Невозникайте – непортящийся продукт не сформировавшегося сознания (а ведь когда-то лизуны предлагали ей, как вновь приобретённой женщине, сердца, руки и яйца наперебой) обращала внимание на странное поведение Ручки, горько плачущей на идиш, которую взяли в прислужницы, как полезную приспособленку. Она лениво валялась целыми днями и тяжело вздыхала, вытирая чернильные капли. Казалось, что самописка в недомолвках что-то скрывает от кого-то. Не от Опа-наса ли, всё чаще прикладывавшегося к «Вельможной особой»? Не втюрилась ли она в него, со скрытой издёвкой заподозрила Зося. Ей казалось, у неё отнимают, то что однажды дали глубоко прочувствовать. А, может быть, она его ревнует понапрасну? Но к кому? К туалетной бумаге, которой он свою жопу часто не баловал? В общем дело его – ге-рань. Зося вспомнила, что какие-то детали его рассказа у неё вылетели из памяти и, ударившись о стену, покатились по полу. Теперь ей стало ясно почему Опа-нас, сторонился Ручки, всё реже и реже прибегая к её помощи. Столкнувшись с Непонашенским творческим гением, Зося Невозникайте явственно ощутила контакт с чем-то непостижимым, не принятым в среде ортодоксально мыслящих людей, сморившихся на солнце.
Конкретное ускользало, его заменяла рваная цепочка взбудораженных, кажущихся бессвязными, мыслей, позаимствованных у кусочницы Марины из третьего подъезда к истине, что сползала с облезшего носа угла обветшалого дома. Мысли и образы плыли и сгущались серо-каракулевыми облаками, изливаясь на головы читателей  замысловатоуплотнёнными потоками фраз.
Заблокированная поначалу картина постепенно прояснялась. Не зря же Зося Невозникайте ещё в далёком молочном детстве пролистала Шерлока Холоймеса от свежеиспечённой корки до дымящейся пригорелой, знакомясь с дедуктивным методом.
Она проверила ящики письменного стола, но ничего подозрительного не обнаружила, аккуратно водворяя их на прежние места и думая о приготовлении мучных драгоценных изделиях к приходу Опы. Зося тщательно обыскала обветшалый дом, перевернула весь подвал и в чулане под старой замшевой курткой наткнулась на папку со страничками, исписанными не убористым Ручкиным почерком, а размашистым Опа-наса.
               
Я не сплю третью ночь (ах, какая избитая фраза).
Пульс частит целый час, я опять не смыкаю глаза.
В этом доме лежу, потому что по долгу... обязан,
Слышу ласковый голос, как некоторые – голоса.

Я, наверно, рехнусь и сопьюсь, захирею и спячу,
Но меня не покажут специалисту-врачу.
Будет рваться над сеткой потрёпанный теннисный мячик,
И как он, я в канаву куда-нибудь закачу.

Рядом мерно сопит то, что мы называем законной,
Та, с которой пять месяцев определенно не сплю.
За стеною в кроватке беспокойный, как папа, ребёнок,
Неужели и он унаследует ту же судьбу?

Просыпается то, что дано мне от чёрта супругой,
Что, когда не треножит, накидывает лассо.
Я по собственной воле вписался в замкнутость круга,
Раскалённой планетой ношусь между двух полюсов.

Ты в постели своей с сожаленьем глядишь на супруга,
Приглушённо вздыхаешь, стараясь его не будить.
Выходя на орбиту того же фатального круга,
Ты хотела сама, чтобы скрещивались пути.

Снова солнце и день, в девять встретимся мы и в мгновенье
Резвый луч застучится нетерпеливо в окно.
Ровно в десять по графику ты у меня на коленях,
В третий раз я, счастливый, диктую всё то же письмо.

Зосе не терпелось узнать, что привело его к такому экстраординарному эмоциональному всплеску. Она догадывалась, что теперь Опа, постарается рассчитать по тиражу газеты «Латинос» сколько испаноговорящих евреев живёт в Нью-Порке. Но не за этим она отправилась в спальню и, улегшись в расписном кимоно дородным животом на пикейное покрывало, положила перед собой объёмистый фолиант, на котором было выведено:

            «Майн автобиография»
 (Отрывок, в котором я пытаюсь пришить оторванные годы).

Я подозревала, что он родом наполовину из Ямало-ненецкого автономного округа, а оставшаяся часть сектора  неизвестно откуда, проворчала Зося. Бывало такие субчики, как он, и пикнуть не могли за скорбящей по их спинам матушкой Колючей Проволокой. Это уже потом появился «час пик», на который не сажали изменщиков и предателей, как в злато-времячко правления Ивана Грозного, страдавшее запорами от врагов в результате инфекции Нижних дыхательных путей. Тяжело вздохнув, лёжа на покрывале точь-в-точь, как Адалиска или Ручка на бумаге, Зося принялась за увлекательное чтение наносных, завершающих штрихов.
«Пока все куда-то несутся и кого-то жаждут, хочу произнести несколько слов в собственную защиту!
      Я наивен и незыблем, но в чужой монастырь с нашим уголовным кодексом не совался (свидетель тому мой шпиц Ломтик). Я верил в переселение душевых кабинок и принимал ванну (накрапывал душевой дождик), прежде чем позвонить женщине, и шаловливо назваться псевдонимом. Я добиваюсь благотворного расположения светил науки и техники в стране богатой минеральными существами и пентюхами в Пентагоне. Я разговариваю сам с собой, чтобы найти поддержку хотя бы у одного из ста миллионов в процессе кабанизации поросячьего общества, которое в графе «Место рождения» записало «Широко растяжимое понятие», но не уточнило, посредством какого расширителя оно достигнуто. Это касалось построения комплекса за благо временных знаний или погони за накрахмаленной мечтой. Ещё в заштопанных коротких штанишках я был уличён бабушкой в карманном гандболе. Теряя стыд, замены ему не находил. Определённо мальчику забыли сделать прививку хорошего тона. В пятом классе мне подарили «Копилку обид», но так как я по натуре не был боксёром, кулаками сколачивающим себе состояние, то у меня появилось хобби – не афишировать близость, о чём я впоследствии не раз облегчённо вспоминал.
Как-то мама раскрошила хлеб по столу, и я с голодухи превратился в подленький подлинник крохотного крохобора, которого преследуют крах за крахом. С того самого момента я искренне посвятил часть своей жизни напыщенным тирадам и неизменно выносил глубокую благодарность моим (заметьте моим) ошибкам, считая их исключительными, недоступными никому другому. Последовавшие за этим интриги по отношению к самому себе не давали мне опомниться, я сдерживал ложные порывы и не позволял непростительные слабости вроде огульного охаивания себя как личности.
 Институт освободил меня от солдафонской армии – этой шагистики по мукам под антимилитаристический мотивчик «Когда скелеты маршируют», и я, поправив шутовской колпак – гордость  скомороха, стал подтрунивать над балалайкой, а не над алебардой, понимая, что не в нейтральной Швейцарии живу для фанфарного парада перед средневековым дворцом с одряхлевшими пушками у ворот. Меня раздражали литературные пигмеи, к рангу которых я себя не причислял (мазохизм и самоистязания мне недоступны после моего третьего буклета, выпущенного в единственном экземпляре «Кульбиты в гробу»). Отшатнувшиеся друзья убеждали меня не обольщаться на этот счёт, потому что я изводил их терпение песнями навынос. Они напоминали, что идущие навстречу проходят, и то, что мне не доставляет беспокойства, якобы меня радует. В поисках поблажек, сменявшихся уступками, я не обращал внимания на замечания, заведённых мной друзей, игнорируя их панибратство с польской сестрой милосердия. Я также не обращал внимания на выпады со стороны, зная что они недолговечны. Счетов к себе я не предъявлял и не сводил их бородавчато.
Изобличённый и осуждённый общественностью я выдумал себе благополучную жизнь под хрустальной люстрой-колпаком. А разве с моим менталитетом её переколпачишь? Да что там рассуждать, жизнь – не беспородная цепная псина, служащая добру на четвереньках, а последовательная цепная реакция, потому браки и распадаются. Когда меня не охватывал скепсис, я испытывал восторг, нарциссируя перед трельяжем. Входя без стука в раж, я то включал свет, то нервно снимал и надевал перчатки, отправляя пальто на вешалку. Я высокосиятельно улыбался зеркалу в прихожей, несмотря на то, что был в крокодиле, как «в шоколаде» – от галстука и пиджака до востроносеньких туфель. Сочинения мои далеки от совершенства. Времени было в обрез, да и собрать обрезки времени мне не удавалось (я только начинал учиться оберегать берега рек, не питая симпатий к вице-минералу Гору).
К тому времени у меня завелись любовные барабашки в голове и пассия наяву. Она чётко соблюдала правила подведения бровей облизанным коричневым карандашиком. Я не мешал ей любоваться лёгкими движениями руки в направлении ушей и не мог вдоволь натешиться на моё маленькое чудо, стремясь к колониальным владениям кораллов её губ-промокашек и прячущимся зубчатым жемчугом. Уже потом, заброшенный в захолустье, я отправлял весточки письмолётом на произвол судьбы с преуспевающей пересылочной компанией. Я не мог сдержать нетерпение отправиться в свадебное путешествие по Её телу. Новобранец в любви, соединившись с нею, я вдруг осознал, что сморозил глупость, когда увидел как она режет рыночное мясо, то с горечью понял, что у этой женщины на ночь не останусь. Её продолговатое лицо носило отпечаток продолжительности и выдавало обеспокоенность. Мне негде было держать пленных и я поделился с ней тревогой по этому поводу. Я чахнул на корню и предпочитал держаться в тени предубеждений, когда к власти привели Косолапого, но не решил за что, принимая общепринятые условности на подсознательном уровне столовыми ложками с ненавистным мне рыбьим жиром.
Без увёрток и обиняков он двусмысленно якшался с человеком (парнем не промах), выбивающим сто из ста, и табуретки из-под ног висельников. После контакта с ним трясина рутины меня больше не засасывала, а прикарманизация общественного достояния олигархами не волновала. Пытался узнать «Камю на Руси жить хорошо?» и пришёл к выводу – писателю-философу Виктору Ерофееву, за его интродукцию к «Чуме» Альбера Камю. Я радовался от одного сознания, что нашёлся другой Ерофеев – яркий представитель ликёро-водочного направления в литературе талантливый разработчик-писатель Веничка. А я? Я – вино первого отжима, второй раз на перекладине не подтянусь!
Я снимал предметы вожделения скрытой камерой, не будучи оператором и уверял самонадеянных пентюхов, что комбинированные съёмки к обогатительным женским комбинациям, благодаря которым я выжил из себя нищенскую психологию, отношения не имеют. Поразительно, но после обвального падения морали у меня сформировались  высокие принципы типа: «Я не покушусь на жену друга, записавшуюся в демонические любовницы, если она мне не нравится». Подтверждением этому служит четверостишье:

Расшифрую счастья коды!
Грех за мною маленький –
Лузгал семечки свободы
На чужой завалинке.

Пришлось доказывать моей ассистентке в кровати вручную, что воздержание – явление аморальное. Вывод напрашивался сам – когда диссертанту не удаётся надуть учёный совет, и все его «участники» валятся из рук – это относится к паранормальным явлениям, не поэтому ли в Сандуновских банях я заводил однорозовые душещипательные романы с однополыми  существами, тем самым опровергая репродуктивный метод здоровых наклонностей. В такие моменты, отягощаемые неуверенностью, меня обуревала недурная мысль податься в дизайнеры необратимого счастья и благополучия, но некому было подбросить шайку ледяной воды на раскалённые камни в печи. Именно там, в парной «Сандунов», поры на теле раскрылись, и до меня дошло, что любовь зрячего – оптический обман, проверяющаяся неудобствами и преодолением трудностей, а не исполнением в переводе с языка цветов односторонних желаний и прихотей, хотя оправдание последним всегда найдётся.
Забота и ответственность были и остаются для меня первоосновами любви, поэтому, впадая в заоблачные раздумья, любил шведскую стенку в тускло освещённом помещении без свидетелей, и, наконец, раскрылся в полной мере, не осознавая кому и с кем.
С переменным успехом стремился упорядочить игру на гармошке с подземными переходами, из-за моих дерзновенных устремлений выводящими не туда. Работая строителем обновлённой семьи, возводил напраслину под крышу и наподобие Великой Китайской стены моего плача, не осознавая, что борьба двух начал – это и есть семья, где находишься под домашним арестом.
Который год с нетерпением я, как мячик, закатившийся в истерике под стол, ждал когда мой белый стих назовут самоцветом и опубликуют в журнале «Гаймoрит» Берега Обглоданной Кости. Мечтал я поиметь грандиозный успех в океане поклонников моего неосмысленного таланта, тут же я отметал эту кощунственную мысль, считая её несбыточной, хотя и ненавязчиво ратовал за неё. Я вступал в борьбу с собой и терпел поражение в правах за ношение воинственного звания Человек, категорично отстаивая зыбкое мнение в мелководье ничего не значащих фраз с их вялыми шутками. Но больше всего я мечтал повстречать на пляже русалок, чтобы незамедлительно приступить к дегустации даров моря.
Смолоду я подбирал мелодии с полу. Когда подрос, принялся  незаметно для себя красть их в открытую. Пора взяться за настоящее дело, решил я, и принялся за измерение протяжности воя волчьей стаи на подходе к околице. Но благотворительные организации отказались поддержать и это блестящее начинание. И тогда я, как только стемнело у меня в глазах, приступил к занятиям патологоастрономией, стараясь, чтобы никто не застукал меня за этим необычайно страстным увлечением (ненавижу когда меня прерывают на самом интересном месте). Незаметно для бьющего фонтана, полицейские задержали меня в Центральном парке и потребовали показать удостоверение личности. Я попытался раздеться до гола в ворота любимой команды, но она уже выехала на Кубок мира 2010 в Нужную Гафрику. Человечки в форме не сразу меня раскусили и с помощью пинков с затрещинами вернули в привычное, по их понятиям приличное состояние (видимо блюстители сильно меня невзлюбили). Мне предложили пройти по извилистой линейке с вытянутыми руками и дотянуться указательным пальцем правой ноги до кончика носа, невзирая на то, что я левша. И всё же, несмотря на все мои старания, задержавшим меня не понравилась моя чувственная пружинящая походка светской львицы. Прозвучал отказ в свободе. Но я не из тех, кто пропустит ночь любви, презрев моральных гномов, ценящих презервативы за их непромокаемость, и я разрушительным ураганом вступаю в полемику с представителями властей. Из неё они добыли неоценимую информацию. Отчаявшись, я отваживаюсь на иррациональный поступок – предъявляю анализ на повышенный сахар и выдаю антраша, сопровождая его заявлением: «Покажите мне человека с моими цифрами билирубина (260 в крови) и я с ним побратаюсь!»
Полицейские, останавливавшие по-весенне бурлящую кровь водителей, компрессионными повязками штрафов, повскакали на  машины и затрусили прочь, оставив меня в растерянности в благоухающем парке, кричащего им вслед, что я знаком с двумя па – пародия и попарнуха, да ещё, может быть, с французским паВианом.
После этого инцидента о физиологическом растворе любви с год не могло быть и речи. И только однажды меня с женщиной единила взаимосвязь спиной к спине, когда друзья, сбинтовавшие нас, сирот, оказались настолько любезными, что попросили выкуп у своих родителей. Вот тогда я почувствовал себя востребованным.
Отныне я выступаю за правосудие – держу протекающее судно на привязи справа от кровати, дабы избежать ветреных поступков, хотя и понимаю, что пятна в моей биографии не оттереть и не вывести. Моё отношение к женщинам, как к заправочным станциям на жизненном пути, представлялось непостижимой наукой, и я в запале молодости вносил коррективы и делал посильные инвестиции в весталок, духовно себя обкрадывая.
Когда я рассмотрел в себе холостяка, располагающего временем по собственному усмотрению, а не мужа, то с тревожно бьющимся сердцем забрался в шкаф. Подведя итог и ещё нескольких, я четырежды старался стать мачо, но неудачно. А скольких женщин я пробежал глазами, и ни одна меня не остановила! Однажды я представился жёлудем, и острые зубки пушистой крысы по имени Белка, успешно прошедшей ядерные испытания на зиму, вонзились в меня – такое зачастую случается в годы супружества. Критически оборачиваясь на сотворённое мною, я утверждаю, если у жизни есть «мадам Сижу», то зачем смотреть в её искажённую трельяжем физиономию? Чудится мне, что в срезе действительности похожем на колбасу «Мортаделло» заснул я во дворце религиозного спорта молодецким сном, а проснулся в отвратительном настроении, и чувствую я себя компьютером, загружаемым никчёмной информацией, или печёным яблоком сомнительного восторга на временами кажущемся мне чужим лице. Практичные люди строчат доносы, урывками ищут философский камень, а я бы и одним кремнем на скуластом утёсе прекрасно обошёлся, если бы лысый не опростоволосился. Но нет же, он – вечно жилой комплекс. Видимо, Золотая Рыбка, отработав своё в торговой сети, оттрепыхалась в театре «Понурого актёра», замученного в роли Гамлета, выставленного завидущей старухой на всеобщее осмеяние, и подлежащего поглощению «пучиной морскою».
Все как-то устраиваются, а я продолжаю занимать свободные откидные места в интермедиях свежеиспечённой инсценировки «Ручная, кладь куда попало!» Там полуразрушенный акведук, соединяющий меня со зрителем, не имеет водо-снабжающего предназначения. А хулители-критики – эти стерилизаторы творческой мысли, воркующие в кулуарах? В предвкушении прогона премьеры плетьми, они закупили Пепси-Колу вместе с пакетами попкорна в фойе моего театра. Так хочется положить общепринятую мораль под сукно и покрыть её отборнейшими сортами ругательств, и бежать, бежать в сомнамбуле по лунной дорожке фосфоресцирующей реки с её излучениями в излучинах. И ещё один неизбежный штрих (не могу себе отказать в гнусных высказываниях в собственный адрес). Это издавна называлось самокритикой пальчиковых виноградинок лампочек. Ну что ж, меня, как испанского конквистадора, всегда веселили украшения в отрезанных  ушах краснокожих и модные скальпы с белых господ с постными рожами.
Когда я проходил по Бродвею мимо нищего философа, я подметил записку, лежавшую перед ним – «До горизонта рукой подать!», и я подумал, дай этому ханже перевести Стендаля «Красное и чёрное» и мы будем читать «Красное и афро-гомериканское».
Поразившись глубине недоговариваемого намёка, замечу, не изголяясь не перед кем, что моё повествование оказалось бы неполным, если не упомянуть двух  философов-синхронистов застывшего времени Густава Альфабетто и Пах Nullo Едой. Их единил обнадёживающий фактор – пытливый подход к исконной территориальной проблеме «Почему подстрекательницы стрекозы, думающие, что водевиль – деревня на воде, не испытывают парализующих трафик аварийных ситуаций в воздухе?»
Возможно ли, что этого не происходит потому что мир раздобрел благодаря макдональдсам? Оба скромных учёных мужа, изгнав из себя боссов, в поте третьего лица трудились над вышеприведёнными вопросами и следующим за ними рядом аналогичных дилемм, достигающих размеров аксиомы. Они сходились на одном – женскому полу не хватает стен и потолка. На это прогрессивные философы угрохали полжизни, денег и парней.
Привожу некоторые из ВОПРошающих доводов.
1. Стоит ли скрещивать утрусскую прозу и французскую поэзию, чтобы получить английский юмор?
2. Почему ребёнок способен окропить не вполне святой водой Лезущего к нему целоваться?
3. От перестановки мест сгораемых пожар не изменится, когда погода в пустыне – сушилка для волос?
4. Как голодающий относится к утончённому бутерброду?
5. Кому придёт в голову обвинять в половой распущенности стелящийся плющ на заднем дворике близ бассейна?
6. Считать ли пожарником разутого долгами человека, погасившего задолженности по облигациям?
7. Упорядочив кого-то, становишься ли от этого порядочнее?
       8. Вправе ли фокусник демонстрировать выкидыши зайцев, разбегающихся глазами по сцене из шляпы-цилиндра?
      9. Если человеку в пятку вонзается стекло, и он прежде всего думает как извлечь... выгоду, то кто он по национальности?

      К счастью преобразователь энергии Густаво Альфабетто, причёсывавший щёткой немытую посуду и Пах Nullo Едой, прикрывавшийся фисташковыми знамёнами, пришли к единому мнению, что от не желающего пальцем пошевелить, требуют, чтобы он шевелил мозгами. Растерянные мыслители остались в ряду составителей бестолковых словарей, воспринимавших доводы древности, затерявшимися между Днепром и Волгой. Кстати, эксперт в литературе Густаво считал, что произведение надо совершенствовать до такого состояния, чтобы ни одна строчка не оставалась безнаказанной. Продолжу, если не возражаете. Я был без передышки женат на привлекшей меня неслышным, как симпатические чернила голосом, пионервожатой, которая до меня была замузем за лопоухим зайцем, призывавшим всех зверюшек заняться с ней любовью. Сам по себе призыв представлялся мне сплошной греческой беготней в Древней Спарте с рыжим лисенком, прижатым к животу, по ходу бега выедающим внутренности у несчастного мальчонки. Тем временем Жена делала разводной мостик, чтобы другим было удобнее переходить действиям. Ядовитой каплей в наших отношениях стало её замечание во время совместного посещения  цирка:
– Смотри, у карлика после ингаляций рука от съеденных эклеров опухла, и троглодиты в подземелье живут получше нас, – приврала она, руководимая чистыми промыслами на ниве вымысла.
На этом отношения кролика с удавихой прекратились, потому что популяр – это подтверждение общеизвестных данных в интернетных пустоемелях. Теперь уже чужая исполнила гимн затухающей любви «Наш уголёк нам никогда не тесен», накормила меня отравленным мороженым и выдала смену поношенного белья в дорогу, присвоив дом, машину и тахту с прикольной яхтой и парусиновыми штанами на поскрипывающей мачте. Не сожалей, говорю я себе который год кряду, и застываю в кататонической позе на раскладушке. А за бортом осталась вампирское выражение – кровь с молоком, о чём бальзамом для сапог пело сальвадорское трио Лос Гуталинос с волосами ниспадавшими на плечи друг друга, когда ребристые подошвы приминали стёшки на пешеходных дорожках (в детстве трио носило красные пионерские галстуки, навязанные венесуэльским космо-молом).

В синей комнате шторы сиреневы,
у окна холодеет кровать,
а над нею рогами оленьими
полагается счастью свисать.

Нескончаемые воспоминания
вечерами мешают дышать.
Опускаюсь в полусознании
всё на ту же пустую кровать.

В этой комнате миниатюрные
замки строились и города,
зарождались мечты пурпурные,
озарявшие нас тогда.

У трельяжа, в углу за столиком,
расправляя копну волос,
ты однажды сказала спокойно,
что понять мне не довелось.

Повторяла, с тобою покончено,
мы – чужие, и надо рвать.
В оправданьях понаворочано
было столько – не передать.

В тусклой комнате шторы пыльные,
воздух спёртый и кровь-вода.
Холодея под лёгкой простынкою,
тело просится на рога.

Непредвиденно отказали
жизнь покончить в висельном сне:
в день, когда рога прибивали,
у страны не хватало гвоздей.

Обстоятельства заставляли меня образумиться, когда исчезла долговязая, простая до изнеможения, блондинка с выпуклыми яхонтовыми глазами и интравертным немыслимым взором. Эта удивительная белобрысая специя, подсыпаемая в духовную пищу, непревзойдённо умела успокаивать актёров за кулисами, на сцене и кашель в гриппозном зале. Никогда не забуду её коронную фразу при расставании, переадресованную мне – писателю, зарабатывающему денежными переводами на жизнь: «Когда любовь становится делом мимолётной минуты – это никуда не годится, советую всем поэтам тренировать мышцы Малого Таза». Но больше всего меня в ней не устраивало, что Синильной Кислоте (так её величали сотрудницы), будучи копией Мерелин Монро не выносила её ни на экране, ни в жизни, считая, что она выглядит не вполне добротно выделанной замшей заведующего колбасного отдела молочно-войсковой спелости, как в бумазее мадам Тюссо.  Перламутровая блондинка с ни чем не прикрытой наготой мышления не ушла от меня голой и босой (откуда мне было тогда знать, что у неё неизлечимая идиосинкрозия к идиотам, которые воспринимали взаимозаменяемость её измен как должное). К счастью, я вспомнил, что подобрать обувь ей мешала спутанная пряжа  волос на пятках, – это успокоило мои до предела измотанные нервы, пытавшиеся устроить на работу безмятежную бурю в гранёном стакане.
Разводный процесс в суде адвокат-напрокат прошляпил и продул, видно разномастной краплёной колоды под рукой не оказалось. А ведь как было легко доказать кровожадность супруги при резке помидоров в салатницу! Битый месяц я ходил, как нашпигованный, повесив нос – части лица экзекуции не подлежавшей.
Я стал посещать гимнастический зал, где преодолел планку в полторы минуты. Но результат оказался плачевным – вдобавок к моим поражениям (судя по записям в книге жильцов и усопших Гиннеса) мне первому удалось настроить гитару, висевшую на облупленной стене на свой лад, не запивая, и забросить удочку за горизонт восприятия. В отчаянии я объездил Европу под фамилией Степан Прибамбасов, но баба этого не заметила. И я понял, что разжалован из неверных мужей в страждущие любовники за кулисами краснознамённого кукольного театра имени Востроносого Буратино, съедавшего в один присест трёх Чипполино с кожурой, напоминающей крашенные лягушачьи яйца.
По прошествии пятидесяти лет, я уяснил неизбежные причины неудач с женщинами типа сказочной поэтессы Софьи Эзофагус (не моего биополя ягодица), которая не в состоянии была вызвать у меня даже устойчивой эрекции большого пальца правой ноги, причём менопауза её песен действовала на меня отталкивающе и я, как пересаженный орган, отпочковался, не получив инфаркта и диплома об «окончании».
Будучи маленьким-маленьким (ещё без загашных подматрасных суммарных запасов), я не без основания полагал, что головорез – это голова на носу каравеллы, несущейся с огромной скоростью и разваливающей пенящуюся брынзу солёной волны на два мокрых шлейфа. Но я, привыкший к поспешным партийным лишениям, глядел на десант навоза, высаженного на грядки, докапываясь до истоков мытарств на белом свете и в подлунном мире. А так как я уже заглядывал в ночной испанский клуб для инфицированных подростков «Вива пубертад!», то попросил мать выйти  прояснить туман, приподняв сплошную завесу над моей тайной.
Вот её неискажённый горькой правдой и подслащенный всевозможными преувеличениями взыскательный рассказ в сжатой форме о хромоте хромированных храмов, о востроносых ботинках на разных ногах не по размеру и обо мне, намазывающем сальные шутки на гренки и поющим, не опираясь на коростылей, перед тем как пустить горючую слезу за границу допустимых возможностей.
– На мой взгляд, вера – это глубокий дисциплинирующий испуг мужа, вынужденного приветствовать пополнение рядов гардероба собственной жены. И чем раньше неосознанное потрясение внедряется в не сформировавшуюся или растравленную душу, тем искренней выражение его (для некоторых времена года – это четыре срока). А то, что происходит с отмалчивающимися взрослыми, входящими или вползающими на костылях в храм Господний, напоминает обрядный фарс и бегство от реального в поисках выгодного и зачастую подходящего убежища. Мне тоже хотелось жить обезжиренной, вот такусенькой, как пастеризованное молоко, – призналась она, когда мы ехали с нею отдыхать на Юг в отцепленном вагоне, – но это не всегда удавалось, времени было впритык. Я буквально набирала вес с воздуха, а потом эта непредвиденная беременность тобой... И уже задолго после я наткнулась на отрывочные воспоминания твоего куралесившего отца, принимавшего посторонних красавиц за устройства с отверстиями (когда дело касалось пороков моего беглого отца, откровения матери продолжались до бесконечности).

                Он отличался поразительной щедростью –
                подавал нищим на теннисной площадке.

     Глава 75.   Сумбурные записки отца

Я человеконевзлюбчив, будь на то моя воля, уничтожил бы всех до одного, кто талантливее меня, особенно после появления мемуаров артиллериста «С женщиной на лафете». По этому поводу я уже пускал слушок на коротком поводке, но Слушок неизменно возвращался, не принося в зубах никаких результатов кроме повышения по дружбе в запечатанном конверте.
Позавчера день шёл щелочной дождь, мне было не кисло. Вчера по БиБиСи весь вечер слушал Дебюси. Потом показывали чёрно-белый фильм «Опрокинутая навзничь» – про лодку, выброшенную сумасшедшим штормом на берег, вдоль которого жило и процветало бездыханное дело революции.
Тоскливо. Интересно, о чём думает береговая охрана здоровья? Ведь по последним данным, тела наши ширятся, а мышление сужается. Раскладывал пасьянс за неимением женщины. Хотелось вмастить лошади и начать выбивать длинными очередями кровотоматные слёзы в парнике.
Да, силосная яма – это тебе не вопрос на засыпку. А сегодня во мне ещё теплится онемевший от злости учёный, дай ему волю и он займётся подсчётом поглощённых калорий участниками «Тайно-иго-го вечере» – настенной компании, погрузившейся в крамольную тишину пещеры. Тягостное впечатление, туда не проникало Его Величество Северное Сияние. Я уверен, что не все апостолы были евреями, иначе зачем биться головой соседа об заклад. Определённо один из них был германцем, погоревшим за торговлю салом со свинчаткой, но чтобы снять с него Меркельсон, портной не требовался. Это было заметно по мушкам, сбившимся в стайку, перед его самовыразительными глазами навыкате, в которых при ближайшем рассмотрении можно было прочесть: «Пусть другие остаются в долгу, а я эмигрирую».
Если бы кто-нибудь, из не отбывающих нервный испытательный срок в браке и не делавший детей порознь, заглянул на подточенное здоровье столетия вперёд, то он разглядел бы пчелиные соты, принимаемые за партийные ячейки раструбов сапог на складе амуниции войны.
Разве не лицемер тот, кто каждый раз по поводу и без него благодарит Бога, зная, что он куда-то вышел вслед за склеротической улыбкой? Самое дешёвое топливо – ложь, на нём всё работает. Взаимное притяжение гравитационных полов сообщает скорость их отношениям, не являясь информационным источником, поэтому в женщине больше всего ценится её разрешающая способность.
Я понимал маму, которая из внеклассных предметов в вечерней школе любила рисование у трельяжа,  но помочь ей ничем не мог, потому что не был её гинекологом первые три месяца беременности, когда женщине помогают выбраться из интересного положения. Но и это не явилось решающим фактором моих лишений, всё началось  незадолго до её рождения.
Неповоротливый камень преткновения, не претендующий на звание краеугольного был заложен в первой встрече дедушки и бабушки, учившихся друг на друге выстрелами-фразами поражать воображение оппонента. Вместо того, чтобы показать товар лицом, бабка повернулась к деду задом, и это ему понравилось больше чем... Доказательством его молниеносной привязанности было то, что через минуту он сделал ей рационализаторское предложение, а через пятнадцать – мою маму.
Но не надо упускать важный нюанс во всей этой истории – для этого пуританке-бабушке пришлось и к зеркалу повернуться задом, отражатель перекосило – он треснул. Подозреваю, что от заворожённого этой сценой деда я перенял непередаваемое по наследству чувство хронического юмора.
Когда на горизонте моего безрассудного существования женщин не предвиделось, я интенсивно занимался профилактикой секса. Женщины предрасположенные к полноте вызывали у меня дерзновенные мечты, рисующие сюрреалистичные картины, как мой «доносчик» (не кляузник, конечно) входит к ним без стука под деликатную музыку, отбивающую аппетит в такт себе и оговаривающую условия сожительства, но не людей. 
Времени у меня – марафонца любви на разбитных девиц хронически не доставало до... Пуляя по сторонам глазами, я шёл в ногу со временем вне зависимости от размера его обуви на всевозможные ухищрения и благотворительные сборища, пользуясь в некоторых случаях вместо дилдо хронометром.
Но что-то непонятное происходило с моим взглядом на вещи. Я чувствовал себя продувным мошенником. Оккультист (он же окулист) предложил сменить хрусталики в зрачках. Я пришёл в смятение от мысли, что придётся беспрепятственно смотреть на женщин другими глазами, а это заводит меня слишком далеко от того места, где они меня оставляют после пивных баров.
Изредка попадались партнёрши на нейтральной полосе трёхспальной кровати, где я с азартом искал третьего, играя в «Перекати поле», задача облегчалась отсутствием шкафов в комнате. Фобия к ним у меня появилась в трёхлетнем возрасте, когда я играл с соседкой Людкой Викторовой и решил спрятаться в пузатом шкафу, которому уже не поможет ни одна диета. Из него выпал подвыпивший мужик, издавший пастбищное мычание за свой счёт.
Вскоре после истошных блицкриков между отцом и матерью по воле легко предсказуемой судьбы существо в брюках в нашем доме оборотилось моим отчимом. Из его богатого лексикона, напоминающего досмотр на томоженной, мне врезалось в память всего лишь одно нестандартное выражение, обращённое к матери, когда она грозилась отлучить хама от тела: «Я пообедаю вами ниже!» 
Теряя уверенность в себе, приобретаешь её в других, если бежать с опережением РАФика. Я нуждался, чтобы кто-нибудь вдохнул в меня новые силы. Лучше если это будет женщина в запретном поцелуе, без глотка воздуха я могу ещё обойтись, но без женщины никогда, притом что никогда не изменял температуре ни дома, ни на улице, ни в себе. К сожалению, не все понимают того что когда передо мной возникает необходимость, я тут же кладу её на лопатки и наслаждаюсь насколько мне позволяют условия. Так я очутился наверху странствующей акробатической группы «Чур нас!» Последние иллюзии, которые я растерял при строительстве воздушных замков, преследовали меня – так требовали правила хорошего тона, но, честно говоря, к ним я оставался глух.
Когда я замышлял что-нибудь неординарное, пытался сдержанно петь, не тревожа соседей, чтобы не подтачивать их драгоценное здоровье, друзья советовали подносить микрофон ко рту. Что называть ртом они мне не объяснили, и я оставался в частичном неведении, предварительно прополоскав после «Мишек в лесу» обложенный шоколадным кафелем коридор горла. Именно в такой последовательности мной был сделан вывод, руководствовавшийся корыстными амбициями. Я не отдаю себе отчёта, потому что не решаюсь взглянуть на себя взглядом, вселяющим уверенность без смотрового ордера, чтобы не совершать духовный подъём на высоту в пять тысяч метров над уровнем горя?! Давать концерты  в пользу кого-то – прекрасно, и я не против собственной тени и воли действую в чужих интересах. Случайные знакомые напомнили, что я нарушил границу их интересов и вынудили меня пересечь её в обратном направлении, не ожидая смены нижнего белья правительства. Тогда я крепко сожалел, что под рукой нет витой верёвки и приходится отслеживать собеседника, завязывая диалог посредством неоправданно затянутого знакомства с посторонними. Как это я раньше не догадывался, что подозрительный экземпляр, ютившийся во мне, не хрупкая статуэтка нетоптаной женщины с фарфоровым лицом, которую не всегда удаётся поставить на место.
В процессе познания самого себя я вдруг вывел, что меня притягивает к себе топлёное молоко. Не подозревая, что знания зачастую вносят смятение, меня заинтриговало, кто же его все-таки топит? Топлёное молоко оказалось Непотопляемым. Но оно и не то, что плавает на поверхности в виде выбросов естественных материалов в травматологических пунктах сдачи стеклотары.
В прерогативе, рассматривающей ситуацию предшествующей наставлению рогов – их процессу их роста, я представлялся себе сумчатым утконосом с ядовитым когтем, несущим суммарный итог вины без сумы за плечами. Мне отягощенному излишним опытом, ещё больше захотелось зачерпнуть пригоршни тишины с мясистым довеском на бараньей косточке. Признаюсь, хотелось перемен, особенно в школе, где твёрдая четвёрка с минусом была моим табельным оружием в борьбе с родителями.
Я успешно проскочил период пубертации, так сказать, полового становления (привлекали нафталиновые шлюшки неопределённого возраста). Но потом до меня всё-таки дошло, что мышеловка-обираловка расставлена на простаков, а мичуринские прививки по их значимости относятся к вживлённым дефектам. Мне никогда не хотелось быть политическим обозревателем вульгарных околиц с их смеющимися дюгонями и нарциссианскими колодцами с цветами и нарвалами. И я авторитетно заявлял, что если утрусского медведя заставить полететь в космос, он повторит мой разбрызганный млечный путь, разрываясь в неопределённых отношениях между сосками Большой и Малой Медведиц. Но определённо опять что-нибудь получится не так, потому что насилие – это средство общения посредственностей.
Замечу, с годами обиды мои росли. В преклонном возрасте меня не впустили на вечерний сеанс без родителей в кинотеатр на фильм «Жизнь диабетика не рафинированного академика Сахарова», под предлогом, что я, видите ли, впадаю в курносое детство.
Я оправился в казино, чтобы проиграть время. Там я смирился с личными обидами (нехорошо это – после бани измываться над человеком, испытавшим на себе критику, напоминающую злопыхательство паровозной трубы), впоследствии они уживались во мне с переменным успехом. Однажды неизвестные индивидуумы прислали мне вместо лежанки сиделку – сказывались уродливые наросты распущенной экономики. Я пытался найти ей достойное применение и сделать из неё то что полагается.
Окружающие для мебели осудили меня, не предавая срок огласке и подвергнув месячному домашнему аресту в аттракционе «Сексуальная карусель».  Признаться, я долго не мог свести глаз с сиделки. Это подтолкнуло меня к упражнениям со штангой и испражнениям на спортивном коне, сопровождаемым принятием гормональных препаратов. Я часами осоловело глядел на неё, не в силах оторваться. Неспешно становлюсь экзистенциалистом, представляясь деградирующему обществу переспелым виноградом, подавленным непредвиденными наработками босыми ногами совершенно незнакомых мне людей. Сторонюсь их, открывая наркотик, которым торгует человеческая порода – загазованный ВОЗДУХ свободы. С тех пор не вдыхаю, а осторожно нюхаю. Тщетно пытаюсь сделать карьеру из любого попавшегося под руку дефицитного материала, выбрасываемого соседом-японцем на помойку и нисколько не стесняясь, пользуюсь, что называется, буржуазными отходами зажравшегося. Признаюсь, я к этому феномену смиренно привык, как это теперь перефразируется современными интеллектуалами – в чужом паху похмелье. Не ищу себе оправдания в  скрытых помещениях вкладов у пожилых девчонок, обладающих секретом молодости, и говорю, ты же не бесчувственное колено, так что не пили себя, это сделают другие. Примером может служить образ столяра папы Карло, вдоволь поиздевавшегося над растущим в тепличных условиях носом вечно ищущего чего-то долгоносика Буратино, по моему неопровержимому мнению прямого наследника Дон Кихота, который к холодной войне относился как к не разогретой говядине или дюне песочных пирожных – он их не любил. Изучая на протяжении всей своей жизни приключения мятущейся Деревяшки, я одновременно ни в коем случае не умалял роль Анны Карениной в популяризации Толстым поезда, пребывавшего в неведении строго по расписанию. Но согласитесь, что мог знать великий утрусский художник Алёша Толстой, увлечённый грунтовкой железнодорожного полотна, о воздушной подушке, даже будучи наповал знакомый с сеновалом в «Петре Первом» в непредсказуемые иосифо-виссарионовские десятилетия, когда блондинки не подавали на авторские права вождения автомобилей. Ещё раз убеждаюсь, что жизнь – это пиротехническая забава. Небезопасно ставить на себе крест – кто-нибудь непременно из вредности подставит нолик, хотя на нолике никого ещё не распяли, и никто не застрахованный от нервного срыва не тащил ситые деревяшки на Голгофу, а я тщательно выписываю кружевной юмор, вызывая смех, достойный осмеяния. Как автора с атавистическим инстинктом и участника пожарной команды КВН «Шутка не выгорела» меня можно обвинить в смертных грехах и погрешностях на подсознательном уровне, включая блестящее владение утрусским языком и умение пользоваться им в корыстных целях сокрытия подлых намерений и ретортных искажений чередующихся событий. Полный иллюзий я заблуждался, полагая, что чтение моих трудов сродни усиленному питанию, предписанному элитарным мозгам и не замечая, что творения мои страдают  авитаминозом. Я не только рыл землю носом, продвинутый по службе, но им же втягивал пыльный воздух, поднимая паркет в соответствующих учреждениях. Пот прошибал в нескольких местах, но спасительная рубашка точечно впитывала его. Меня упорно не печатали, стравливая с самим собой. Поэтому пассивное созерцание колонии омедуженных морских звёзд в аквариуме наводит на мысль о малолетних преступниках, и я ощущаю себя одним из них, тянущим ручку к повзрослевшему сознанию из криминально-дворового прошлого. Накануне запланированного забытья меня неумолимо посещает помешательствующая на самом себе мысль. Мне не терпится пришлёпнуть её, как мечущуюся психопатку-муху. Пытаясь успокоиться, я ласкательно обращаюсь к себе – «Душка» и одновременно выгибаю серебряную оправу очков. Правда, случались моменты, когда я не мог отказаться от знакомства со смертью, но не надолго, продолжая существование с не приконченным средним самообразованием, удалять которое из автобиографии не собираюсь. Да и что такое для передового ума урезонивающая смерть? Конечное явление, где всё происходит с точностью до наоборот и ничего после? К сожалению прошли те времена, когда самые занятые бездельники Шверник и Георгадзе вручали ордена и медали выдающимся деятелям моего ранга. Теперь я приспосабливаюсь к наркотическому окружению, наглухо законопаченный коноплёй и забитый по всем правилам мирового отфутболивания человека. А из уст моих вырывается муравьиный вопрос на англо-саксонском наречии «Ант-вер-пен?», что на фламандском сленге означает «Где ручка, тётя?» С покосившейся диванной полки смотрит на меня вереница заслонённых фаянсовых слоников, преисполненных любопытного ожидания. И я, разводясь в четвёртый раз, надеюсь что лучше нам получить по квартире, чем по голове. Я задумываюсь о высокоскоростном написании повести «Моя жизнь в 4-м бараке», в которой на своей шкуре пережил оккупацию, после предоставления московской прописки сначала жене, потом тёще.
Впоследствии за ненадобностью (или за забором её) я был выброшен на улицу под чуждым утрусскому уху названием «Драйтон бич авеню». Там я пришёл к переосмысливанию существования, записавшись в детский садик «Одуванчики разных доходов». Оглядываясь, я могу оценить тлетворное влияние второго брака на ускорение темпов выезда «избранного» Богом, партией, правительством и тёщей меня, как представителя изгоев. Это явилось пособничеством к очищению старшебратской нации, и ключом к временному решению жилищной проблемы оставшихся с носом без горбинок, случайно нажитых мною родственников.
Обещаю пятый брак отнести к новостройкам, без дефицита строительных материалов, хотя бы для того, чтобы обновить фундамент отрывочных от прошлого знаний. В то же время меня как бы осенило, и я сказал себе, самое лучшее, что ты можешь сделать, когда ослеплён красотой женщины, это показаться офтальмологу.
Но я упустил подходящий момент и несколько лет прожил впотьмах и непрестанном страхе перед тем, как войти в спальню к собственной жене, тогда мне захотелось жить среди уродок, чтобы остаться зрячим. Вдруг мне стало ясно, что изрытые оспенными воронками жизненные развязки ленточными червями извивались между не тех грудей чужих холмов, погружаясь не в ту капучину сладострастья, несущего паланкин околесицы.
Только теперь понимаю – нехорошо выдавать себя за дурака в чёрном хитоне, у которого всё идёт вплавь, а не вкривь и вкось.
Касательно самого себя – выдавать людей без извлечения выгоды или надобности не практично и вообще как-то некрасиво. И всё-таки мне удалось опередить время, поэтому отказываюсь менять нательное бельё и свой образ похотливой жизни, в котором практикую рентабельный секс, а к полезным ископаемым отношу в ломбард индустрию разрабатываемых механизмов власти.
Особые отношения складываются с компьютером. В друзьях я  разочаровался, а о женщине скажу начистоту, как есть, у него перед ней имеются явные преимущества – компьютер-парняга надёжнее.
Перед компьютером ним не надо распахивать двери и пропускать его вперёд. Он ломается меньше женщины, и менее капризен в выборе раскладушки – моя должна быть блондинкой, у неё будут две собачки – Ромео и Джульетта. Но мне придётся её оставить, потому что из-за Шекспира мне страшно даже подумать, что ожидает этих животных, ведь страдать-то буду я.
Его не надо насильно на руках затаскивать в койку.
Он не требует внимания, поцелуев и подарков, но не отказывается говорить правду, когда её выведывают.
Он не бегает по врачам (к гинекологу, в частности) и не жалуется, что тот не тем способом его осмотрел.
Он не выстаивает часами у витрин и не покупает прокладки к отменному (несостоявшемуся?) ужину. Ему массаж ни к чему, и он не пожалуется в порыве откровенности, что кто-то в кино во время сеанса «одновременной игры» порвал ему очками колготки.
Он не станет корить тебя, что ты – бессеребрянник, послушно вносящий свою скромную лепту, ничего не выносящий для себя и семьи, которую содержишь на стороне.
Он не насмехается, когда тебя посещают непромокаемые материализующиеся идеи, которыми ты насквозь пропитан в дождливые дни и не бьёт без промаха – ему свидетели не нужны.
Он понимает, что тебе, распираемому и переполненному за себя гордостью, есть из чего черпать вдохновение.
И он соображает, что твои анекдоты – один из способов бунта властье...щих по отношению к властьпереявшим. Так что обещаю, ровно через столетие именно от него, от компьютера, вы узнаете о моём отсталом развитии у моих грядущих современников. Но не взирая на перспективу неурядиц и раздражающих финансовых неудобств, я продолжаю писать назло себе то в тепличных условиях, то в состоянии внутреннего беспокойства, пока мне не мешают  подводить отстающие биологические часы.
Только что я взял со стола скоросшиватель душевных ран с нанизанными на неспортивные кольца страничками. На них в беспорядке подколоты изъеденные молью мускулистые выражения признательности к «Бижутерии свободы», что помогает мне продолжаю словесный заплыв, сопровождаемый предвкушением наслаждения от солоноватой прозы и прогорклых стихов, название которым Глумление над интеллектом, задумавшим саблезубую революцию в четырёх стенах отапливаемого туалета.
Р.S.  Дорогая, душечка-жизнь хватала меня за трахею, а тебе наносила макияж, выравнивая рытвины ширпотребного личика. Спасибо тебе, что в стержне характера хлипких интересов не охотишься за мной как предыдущая супруга, пытавшаяся связать свою жизнь с недоразумением и смирительный джемпер мне с золотушными цепками по рукам. Мы исходимся и рассыпаемся в комплиментах, выныривая из  воздушных ям. Они целёхоньки пока продовольственная проблема кошерной пищи в авиалайнере не переродится в еврейский вопрос. Всех прощаю, даже тех, кого ты не успела уделать, как свою соседку Викторину Петровну. Остаюсь твоим Водолеем, прошу, тщательней промокай писчую бумагу.
Автобиография, призадубилась Зося, а звучит как совестливое завещание.  Явно продиктовано нечистой совестью. Видимо, не мог человек обойтись без подсказки. Разговор-стряпня с самим собой вёлся в духе противоречия. Сам дух  нельзя было различить, возможно он пребывал в одном из ниагарских перепадов настроения, не позволяющего вспомнить, когда находился в женщине последний раз. Но и хорошее самочувствие не приходит само по себе, правда, это меня не касается. Суть в проведённых днях ускользает – её подменяют  аморфные чувства. Полное отрицание наркотиков в подтасовке неподтверждённых фактов. В итоге – перенасыщенный раствор никчёмной беседы сглазу на глаз перед зеркалом. Успокаивает, что где-то на Марсе под краснеющим грунтом прячется двойник. Порой кажется, что я становлюсь им – думаю длинно, неосознанно, слезоточиво. Так я увидела любимого мной по ночам автора в обнажённом виде, а это то же, что представить старика Пифагора, который даже в карты ходил под себя без депортации штанов, с напускной или набожной скромностью поверх рубахи. И пусть Опа-нас, человек смертельно уставший от бесед с самим собой, не обольщается на свой счёт и не устраивает беспорядки на работу.
В прихожей хлопнула дверь. «Пришла беда – открывай свои ворота» встрепенулась Зося, пойду оседлаю коня. Соскочив с кровати, она вдела ноги в парусиновые гестапочки со свастикой, запихнула рукопись с загадочным заголовком «Корвет креветка» под куртку, и как бы реабилитируя себя за  вторжение в чужую жизнь, полную несформировавшегося дерьма выплыла из комнаты. В следующую минуту ей стало ясно, что она раскусила ампулу Опиной сущности. Не порезавшись, Зося смачно сплюнула, вспомнив, как в перекличке поколений он сменил миссионерскую позу «сверхчеловека» на назидательную, чтобы получше разглядеть поры на её лице в увеличительном зеркале, вделанном в потолок, и заманчивую перспективу пейзажа, глядя на который, он часами ломал себе голову над поиском вопросов на ответы руководителя унитарной партии «Мочёное ухо». Из узкого коридора после обеда с гороховым супом у Опы проявлялся музыкальный талант, он ложился рядом с Зосей и животы их переговаривались. Пение Лебедева Т.М., высосанное из не украшенного геральдическим перстнем-распечаткой бахвальства на мизинце разлилось вширь и вдоль. По его заднепроходному голосу было заметно, что человек дошёл до ручки, не удосужившись позолотить её светомузыкой.
Выступление включало в себя пассажи, исполненные на шпагате, прогнувшись и на капитанском мостике. Поэтому не из-за слабого зрения, не видя смысла, приводить его полным текстом, который в нескольких словах можно было бы выразить следующим образом: «Прежде чем будут выкручивать руки пусть потренеруются на пробках, тем у кого собираются выбить табуретку из-под ног, на неё надо ещё взобраться» не стоит. Его песенка была спета без сопровождения шаферонов-инструментальщиков.
Опа выдвинул чугунную  челюсть, наподобие ящика комода, при этом верхняя, как ни странно, осталась на месте. Не отсюда ли можно сделать глубокомысленный вывод, которым не стоит пренебрегать – если осторожность покидает вас, потрудитесь вспомнить где, когда, кому. А то получается как у врачей, занятых ступнями ног и пьедесталами для-под себя – проводят ненужные путеводные процедуры и обдирают страховые компании как липку

Освойте ногтевые пути и дороги,
Внесите свой вклад – медицину угробьте.
А если придётся «сделайте ноги»,
И после этого рвите когти.

                Злободневное пишется по ночам?

     Глава 76.  Компрессионист Энтерлинк

Оживлённая старость эпизодических женщин со вторичными половыми призраками из «Штрафных бутыльонов» выползала накорачках на пляж, потрясая разносортицей  дряблых половинок. Конгломерат её вклинивался в редко разбросанные по песку тела угрожающим строем загорелой сотни римской свиньи и растекался по берегу, желейно медузясь вдоль бирюзовой полосы прибоя.
Раппопорт прибоя пробежал стометровку и поражённый застыл на 11-й стрит Драйтона, где эсэсайка Феня Лукянгер торговала из-под полы заморскими лекарствами «Сделано в Баковке».
Ещё не взлетевшая душа пенсионного фонда Зиновия Петарды пританцовывала в мираже воздушного потока, а вдаль устремлялись откипевшие страсти его потрескавшихся колбочек глаз. Их иссохшие палочки больше не барабанили по сетчатке.
Муть катаракты затягивала зрение портного с некрозом тканей, в то время как языки корыстолюбивых подмастерьев пощёлкивали коростелями, созерцая статуэточную фигурку его жжёнушки.
Пряничные усмешки старух прятались в потайных уголках истончённых временем губ, научившихся молчать стихами.
У океанской рампы разыгрывалась трагикомедия «Киты-касатки и этнические уоллстритские акулы», главные роли в которой были выданы скуднотелому реквизиту бюстгальтеров и плавок визжащих тонов с навешенными ярлыками «Мы за ценой не постоим, если что-то выдают бесплатно!» На помощь приходили, не спасая положения, дорогостоящие водонепроницаемые часы, платиновые цепочки, золотые серьги, макияж и яркие губные помады, утверждавшие покоробленное достоинство их носительниц, изгнанных из собственных домов мужьями и банками.
Кто-то, как Варька Пятиминутка, посещавшая ускоренные курсы куртизанок при Мулен Руже, прячется, побурев от зноя и невзгод, под наотмашь падающими уносимыми ветром зонтами, кто-то преднамеренно обнажает морщинистые прелести периода расцвета 50-60-х годов прошлого столетия.
С похвальной услужливостью шоколадные разносчики прохладительного, избежавшие весёлой скамейки подсудимых, предлагают товар, не пользующийся у эмигрантов спросом.
Тёмнокожим, для которых счастье – глюконат кальция в сопровождении джаза, неведома психология пожилых людей, страдающих спортивным комплексом гомериканского Незнайки, и поэтому не предпринимающих глухонемых ответных шагов.
Как бы в противовес их самозванному сервису ромбовидная баба Зиночка Папилома при кубическом супруге демонстративно достаёт из цветастой кошёлки комплект бутербродов с паровыми котлетами и карбонатом... кальция. За ними появляется порционно разложенная пища «для ума» по предрассудкам с неплотно подогнанными рифлёными крышками. Запах чеснока братается с иодисто-ионизированным ароматом океана, раздражая утробников. Вслед за этим раздаются претенциозные сетования – почему пальмы под ветром гнутся? Парочка счастлива сбоку припёка.
Муж-еврей не бирюк и не квартирант с ботиночной законченностью, и жена не пегая кобыла неопределённого возраста, а эдакая хрюшечка вся в выточках и непроглаженных воланчиках. Не это ли упорядоченная рутина бытия? Никто из них не собирается сдавать добытые позиции в ломбард сомнений.
Респираторной инфекцией разносится троекратное ура благоденствию в добрейшей из всех стран – Гомерике!
В этом месте мастер меняет кисточку на зубную щётку и обращается к методу набрызгивания, что приближает его к пушистому животному, отряхивающемуся по выходе из воды. Мастер рассматривает своё расписание на сегодня.
Перед ним первобытное повествование мускулистых воспоминаний первой половины одного дня из его быта, Вивьена Анисимовича, дружившего с отклонениями от нормы, во многом опираясь на горло соперников, после окончания морского ристалища.

8.00  Сплю и вижу себя окружённым живой изгородью девчонок. Поразмыслив, с трудом удерживаюсь от нападок, отказываясь от бравады, чтобы потом не пенять на себя.

8.15  Просыпаюсь, надеясь выцыганить у времени ещё пять минут драгоценного сна. Потягиваясь в кровати, продираю глаза. Мною руководит серьёзный замысел – почистить зубы. Встаю и немедленно привожу его в исполнение. 

8.30  Завтракаю чем в рот попало. Кажется, научился отличать ряженку от ряженой, но с большим трудом. На столе всё свалено в кучу. Приходится разгребать. Пока просматриваю взаимодавцев в очередях на обложке элитарного журнала «Сноб огней» в раздели до гола «Пополнив словарный запас званий», на помощь спешат новые подкрепления тараканов, призванных в действующую армию. Я их не замечаю, захваченный поразительным сообщением сообщающихся информационных сосудов о том, что много арбалет прошло с тех пор на лице, как погонщик мулов Пиф-Пафов, действительный член союза горных козлов мезантропов, не пропускал ни одного спектакля в театре Ах Тангова, но и там у него не осталось друзей – один Сивцев-Вражек.

9.00 Напуганный прочитанным в порыве откровения, принимаю в гостиной желанную за действительное и бурно дискутирую с непревзойдённой растратчицей слов о нации, раздобревшей на велферовских харчах. Предъявляя к ней щуплые требования (на ней кровавого цвета вязанный верёвочный свитер из любовников), хочу казаться циником с ценником в мочке левого уха, чтобы очутиться в её полном неведении. Мысленно стремлюсь в сочельник её губ. Но демоническая смотрит мимо в необозримое пространство прошлого, как будто она пребывает в мире светских приёмов горьких пилюлишек-баю и таблоидов, бредя микстурами по Европе.

9.30 Подбираю материал для выступления на несанкционированном собрании пайщиков авангвардейцев кооператива с в-о-от такими паяльными аппаратами. Надеюсь мне удастся урегулировать инспирированные кем-то междоусобицы в Аппалачских  горах «Маунт Стенай госпиталя».

10.00 В экстренном запуске новостей наш президент Авраам Алейкум встретился с китайской вычурной чуркой с залатанными чувствами и маслёнкой для неимущих велферовцев, и я с сожалением подумал – никогда мне не стать китайцем.

10.30  Захожу в парикмахерскую «Косматый космос» поглазеть на расправу хвостового оперенья павлина. Надо не забыть заскочить в фармацевтическую библиотеку «Аптечка мозгов» и подготовиться к бесталевому участию в соревнованиях по броским заголовкам вроде этого: « А тебе что  кисло, сладенький?».

11.00  В дверях офиса натыкаюсь на то ли не освежёванную тушу, то ли на тюк с хлопком и преодолеваю бруствер грудей секретарши Жаклин Стрекуздищиной. Кто томительно не стоял за ней в длиннющей очереди, тот не ощутил, комплекса необузданных страстей. Это как заварить кутерьму вкрутую, процеживая её сквозь зубы, или оторвать хвост ящерице с одной целью – подглядеть, восстановление в туалете репутации рептилии.

Никому ещё не удавалось сохранить себя в первозданном виде или  загорать в собственной тени, и Арик Энтерлинк (человек с выдержкой Кодака, в сущности золотой, но незначительный, представляющий наглядное пособие по беззаботице) бился над решением этой насущной задачи в окружении Кривых Зеркал на балконе у старой знакомой – не самой распоследней женщины, владевшей неповоротливым французским языком, далёким от совершенства, и с немцами «канавшей» под француженку.
Поправляя букли на выпирающем затылке, она никак не могла простить Энтерлинку его жену Кэрол-Еву, которая была у него для мебели (как у президента, бегающего по утрам по парку, чтобы не отставать в душе от текущих событий). Бывший антиквар-сквалыга с неуравновешенным душевным состоянием, изворотливый в сексе, а ныне новоявленный пенсионер Гомерики, семидесятый год, не юля, снашивал незнатную фамилию, ища себе сносное помещение, для постройки нового дома. В мыслях он потягивал гламурных женщин, этаких крутобедрых щедростей, и пил наэлектризованное шампанское, из которого выбивал пробки, вспоминая цирковой номер «Конец измочален», когда был занят у несведущей матери расторопным конферансье. При этом ему посчастливилось оценить ситуацию, которую невозможно было купить.
Антиквар (апологет повсеместной промышленности) доказывал нерадивым слушателям, силком затаскиваемых к себе на надтреснутую чашку чая, что его голая знакомая – вовсе не голая, а по сказочнику Андерсену, завёрнута в бесплотную материю.
И вот видения улетучиваются, а реальность устраивается поудобней. Когда-то у Арика Энтерлинка на его тернистом пути к славе были неприятности – он поймал торчавшую во дворе рябую курицу и стал требовать у неё права первой ночи.
Вскоре об этом все забыли, и он – человек без изъяна, не считая носа-навеса над верхней губой, завладел изысканными манерами, раздобытыми для него непонятно где доступной женщиной, одетой в засаленный дождевик на голое тело.
Этим он умудрялся выводить людей из себя, не перераспределяя ролей и не сдирая себя шагреневой кожи.
Арику Энтерлинку помогали Роже Алебастров и Пфердинанд Коняго, в тандеме создавшие незабвенные ревматические строки о нём, задыхавшемся от кондиционеров в палате после удаления злокачественного новообразования сигмовидной кишки (блестящий хирург Мераб Крикхели наложил на осевший обезжиренный живот скобки, и с присущей ему виртуозностью алгебраически вынес Пферди за скобки нашумевшего романа «Похождения тромба»).

С перископом в свежей ране
я мечусь на волнах койки.
Как разрезанная рыба
ртом захватываю воздух,

в мокрых простынях от пота
плаваю, нащупав холод
металлической кровати
пяткою давно не мытой
неопрятной санитаркой.

Я кричу! Меня не слышат.
Сёстры заняты собою.
Мелочная повседневность
их волнует и заботит.

Пленники больничных правил
у окон, у стен, у двери
стонут, кашляют, взвывают
о внимании, пощаде...

А сестра жужжит подружке
о любви к чужим бойфрендам.

Что касается отголоска пошлого – недотёпы Роже – Мерзавца с заглавной буквы, продававшего родину с молотка и отсидевшего своё в одиночке, где за неимением сокамерников он бил тревогу «во все колокола», то там ему стало дурново, и его продырявленного в нескольких местах досрочно отпустили в «Уголок Дурова», где он оторопело поглядывал на животных.
Сексуально неразборчивый Роже, попав в зверские условия, связал свою жизнь с трюкачкой-шимпанзе, научившейся отличать шамана от шоумена, торосы от торсов и тросов, и из-за политблизорукости в «День матери без ребёнка» называвшей канадского премьер-министра: «Мсье Трюмо» (только она могла выходить из положения поцелуев с накрашенными губами и хлопотать ресницами, а Роже вьюном увиваться вокруг её хвоста).
Сафарщик Авербух – преуспевающий торговец скрепками любви в оазисах Сахары и ножами для разделения труда, в свободное время приторговывал вдавленным панбархатным голосом, хотя прибыль могли принести конечности, налитые свинцом и шедшие по выгодной цене. От барышников его отличала безразлично выпеченная на солнце нижняя губа. В частной беседе, пококетничав с зеркалом в туалете индейского стадиона «Фигвам», он поведал, что парочка отсюсюкала положенное на скамейке и материально поднялась, дабы жить в счастье и гадости. Но приматка погибла прямо на достопочтенном Роже от разрыва аорты через час после их знакомства. Пережив это горе Алебастров, получивший воспитание вне очереди, опубликовал шельмующую брошюру «Отправка кеты на нерестилище в роддом против течения» и эссе «Вис живота над задористым дрючком», как приложение к малодоходчивой брошюре, в которой розовая молодость отчаянно голубеет.
Его фундаментальные работы не остались без внимания соответствующих органов, обнаружившим, что он на все скупленные в городе подковы обзавёлся банком и теперь подбивает огромные бабки. Естественно результаты не заставили долго себя ждать – Алебастров забрался под койку и запросил политического убежища. К его удивлению ему не отказали, и Роже прикинулся, что свихнулся на религиозной почве, превратясь в фанатичного обожателя небожителей, повторявшего: «В игривом настроении хочу я согрешить». Был даже один положительный отзыв на самоотверженный поступок Роже от какого-то парникованного братка, которого согревала добросердечная теплоцентраль, разгонявшая кровь по попадавшим в его руки телам: «Я не против мемуаров боксёра, претерпевающего возрастные изменения и трансформацию взглядов, но пусть нокаутирующие ударения делает где положено». Неизвестные источники не погнушались исказить произошедшее с Роже Алебастровым, сообщив, что его вызвали непонятно куда. Там его заставили встать на руки – свободных мест уже не было. Конечно, Алебастров пожалел о беззаботно-безоблачном времени, когда он парковал красную пожарную машину с винтовой лестницей под детской кроваткой. Помятуя об этом, он оступился на светлую головку при исполнении: «Смело мы в бой пойдём за власть котлеты...». Затем заботливые люди уложили Роже в койку на семь лет за излишнюю подворотную изворотливость, без права прослушивания тюремной коробки передач «Толковище» или как язвительно называли её в народе «Наш сегодняшний генеральный спонсор». Роже приписали склонность к мазохистской любви с окриками, шлепками и молодецким присвистом хлыста, завитого косичкой-халой в восточной лавочке «Алчная алыча» на Бродвее для разбегающихся глаз.
Второй – стрекозёл-одиночка Пфердинанд Коняго в период гороскопической Глобализации подхватил лакунарно-глобулярную ангину, не сделавшую из него человека планеты, и приказал долго жить первому, но без обезьянки, которую следовало бы отлучить от дурной привычки издавать протяжный двухметровый стон.
Непримечательная жизнь Арика Энтерлинка, оставшегося от весёлой троицы, была сродни  маятнику, мающемуся от безделья из стороны в сторону в заданной плоскости. Он не ощущал своего настоящего возраста, но пользовался всеми его преимуществами в официальных инстанциях, предоставляющих социальные блага, привилегии. Арик, разминувшийся со встречным поездом, но оставшийся в «Живых и мёртвых», был самокритичен: «Зачем засучивать рукава, когда рукав пустой», рассуждал он. Причём о голове не упоминалось ни слова. Он пил кофе мокко в мокасинах, и встречал рассвет, потому что его не приходилось провожать до дому. В рутине дней Арика завлекали цены со скидкой, фразы со ссылкой на авторитеты (можно подумать, что авторитеты это необитаемые острова), но чаще всего женщины к ответственности.
Кто-то отправлялся к мессе, кто-то к любовнице, а Энтерлинк с трещёточкой усиков, угрожающе нависшей над нижней губой, уборно ходил на пляж, мурлыча полнозвучную балладу «О разбитом унитазе». Там он присматривался к людям с мистическим складом ума и приобретённым плоскостопием, существование которого предлагало ему кулёк полный страшилок-удовольстВий в гоголевском духе (по квартире он шастал в одном преисподнем).
Кроме того, что Энтерлинки жили назависть скромно – жену не устраивало не отапливаемое угловое помещение вкладов Арика в неё как в малопривлекательную личность. Арик не понимал, зачем он ей, когда она, изнывая по любви к достатку, приковывала внимание других к своей груди и в тоже время не отпускала его.
Пожухлый Энтерлинк был настолько жаден, что в доме несчастной мышке с трудом удавалось отыскать чёрствую корочку. Это ускорило уход жены к соседу, наобещавшему ей с три короба, на четвёртом этаже с застеклённым балконом и видом на блестящее дипломатическое будущее. Долго ещё в среде Арикиных врагов и свидетелей поговаривали, что Энтерлинк превратился в постели в «солиста-слаломиста», потряхивающего «своей стариной» на лестничной площадке. За супругой, потеряв всякий моральный облик, толпами мигрировали тараканы. Пострадавшие образовывали очередь, выстраиваясь в каре-декольте на запустелой  кухне. Оттуда, под заунывную мелодию скрипящих на ветру ветвей платана и хлопанье занавесей-знамён, убитые горем насекомые, прихватив пожитки в «Прощальном марше Ротвейлера» спускались по ножкам стола к щелям в струганном полу. По выражению их усиков было видно, что им больно покидать насиженные места, но с голоду подыхать тоже не хотелось.
Один из кошерных художников Парапет Пожелтян в состоянии озарения воссоздал эту душещипательную картину со слов Энтерлинка, подвергнутого гипнозу в кабинете доктора Аппасионария Паулюса родом из японской провинции Гибралтар-Ногами. В отличие от тараканов, картина, выполненная в пренебрежительной манере, доказала, что у неё тоже имеются ноги – ушла с аукциона Сотби за 33 таллера. В доме Арика посветлело, и в сметаннике слов частых гостей улетучилась разгульная атмосфера искусства.
Художники радовались, что их выставляли не те женщины, которых они хотели. Представители искусства пировали 3 дня и 3 часа в «Кошерной Мурлыке» (из воспоминаний Анжелики Гримаски). Когда-то они хотели осудить Арика за подрыв искусства, застав его ищущим талию карликовой пальмы ниже дозволенного, плюс за спекуляцию иконами. Тогда его рот раскошелился на диссидентов-художников, подбив их на безлюдную демонстрацию роботов в свою защиту с корыстной целью – затесаться к ним в доверие. Арик чуть было не пал жертвой пасмурным лицом в приготовленную для него завистниками лужу, но директор кладбища «Коростель» Стас Могильный, неоднократно судимого за предательство... останков земле, спас его от гибели взахлёб (Могильного не устраивало, что на обмывание тела уходит некондиционное бочковое пиво).
Гонимые из страны диссиденты, где вечно происходила расстановка выбившихся из сил и акцентов по принципу «Человек человеку рознь», вышли на улицы ночного города, прикрывшись, чтобы их никто случайно не разглядели, транспарантом «Раритет на свободу!» Энтерлинка выпустили под эту шумовку в обмен за раскрытие рецепта, избавляющего от чёрных тараканов, но потом вновь арестовал謬 – участковый врач (он же милиционер) констатировал, что антиквар жил не по лекарственным средствам.
Так Энтерлинка, любившего пышных девушек с выпученной грудью и равнобровыми лицами, сделали заслуженным нищим. От Ленина он отличался тем, что не выехал из Хельсинки в Петроград, а вылетел пробкой с протянутой рукой, но в противоположном направлении – на Запад, оставив за собой обзорную площадку молодости. Антиквара, получившего понижение по службе на задних лапах, пытались ославить. И всё-таки он вывернулся, сказав: «Негоже это старому неверующему еврею бёдра называть миляжками» (за что его дважды выпирали из подмандатной им территории).
В то же время изречение Энтерлинка: «Некоторым удаётся повлиять на зубчатое колесо Истории, моё восьмерит» вызвало нешуточный резонанс с переполохом в ходе велосипедной гонки «Тур де Сранс», где Арик шёл пятым, но дал «нагоняй» передним, в дуэте серебряных полнолуний мерцающих спиц велосипедов, когда у него педали отвалились. С особой силой выявилась его склонность к драматизации событий. Он понимал, что ему не снести судьбы – другое дело вещи. Тем не менее, на седьмом этапе странам-участницам пришлось придти к соглашению, предложенному Энтерлинком елейным голоском: «Если вы подумаете дважды, прежде чем ничего не сказать на трассе – вы пригвождённый дипломат с верительной безграмотностью». После этих провидческих слов в импровизированном концерте, массы неуправляемых болельщиков (среди них Серж Горю) приготовились вовсю поносить Арика на совковых лопатах и подкожных крюках для йогов.
К счастью комитета по расследованию невозделанного поля деятельности, Арика Энтерлинка не смогли разыскать, и в решающий момент взятые в ренту средства расправы вернули в магазин «Рай для богатеньких» Раисы Глюк – высокопродуктивной поэтессы с огромными молочными железами. Не имея ухажёра, она гуляла до полудня с чьим-то ребёнком с пальцами флейтиста, заключёнными в клапанную зону, – и это было её подработкой.
В примерочной магаза на перепутье брючин Арик подобрал себе нечто полотняное, пришедшееся впору, это спасло репутацию обчистившего собственные карманы. Чепуха выветрилась из его головы, оставив часть мозгов про запас. Этого оказалось достаточно для вылазки в кино. Спасло то, что вместо привычного  «Облака в штанах» у него были приготовлены «Откровения там же» и приспособлена бутылочка, в которую он прыскал от смеха, как самовлюблённая щука, окружённая зеркальными карпами.
Сидящим вокруг на расстоянии десяти метров концентрических окружностей пришлось покинуть зал с половины выступления мастера-обхохочешся. По завершении концерта Арик Энтерлинк занозой засел за перевод эпоса «Дед Вонзай и зайцы» на близкий по толкучему в ступе словарному запасу языка урду, – подсказал во время допроса с пристрастием кому надо бык-телопроизводитель Даник Шницель по кличке «Копировальная машина», завидовавший заласканному комплиментами Набокову, ловившему кайф от порхающих бабочек из французского ансамбля «чу, Жаки».
Оставаясь в личном запредельном мирке после просмотра «Переутомлённые солнцем, скрывшимся за надбровными дугами холмов на горизонте» Даник, добавил в конфуцианском духе, что почти все люди психически больны, бесприветных не бывает, и пусть они оберегают драгоценные гениталии и не подключают свои первобытные приборы к электрической сети.
Другой пожиратель дамских сердец и несостоявшийся врач-оккультист Толик Дивиди, добавил: «Соответствующие органы торгуют информационными выжимками из тех ещё фруктов».
За это выступление его можно было судить, но также и простить по состоянию здоровья (поверх спецнадежды на лицо натянута улыбка, что не делало прихлебателя виски более искренним, чем он казался на самом деле).
Оба высказавшихся в адрес антиквара – шустрый Шницель и плутишка-сангвиник Дивиди – пресноводное с просоленными шуточками, сходились на том, что Арика Энтерлинка трудно в чём-либо переубедить, не применяя актов насилия, и они, не сговариваясь, засели в разных концах КПЗ за донос: «Может ли прирученная долговязая стоеросовая дубина, разморённая жарой, по мере убывания лет превратиться в бочку, и кто на кого будет её катить?» Сказано это было к тому, что мирное существование его  нервной системы было подорвано обидным врачебным диагнозом «Странно дубина – безмозглая, но ведь и она была когда-то частью разумного дерева, наблюдавшего как куры на дворе неслись... в мазурке».
С той поры пострадавший от диабета Арик стал обходить кондитерские стороной, не решив точно с какой, с зажмуренными глазами и зажатым носом. В конечном счёте его среднее членистоногое потеряло самостоятельность, и он скоропалительно понял, что жизнь отказавшегося от наслаждений диабетика не сахар, а скорее ксилит. Ухоженный подобру, поздорову Доктор Парис Гель-Фонд нашёл у Арика, в то время занимавшегося незаконной торговлей погашенными марками вин, повышенное сладкое чистых кровей, в котором в ходе анализа ни одна лаборатория не смогла определить, какого происхождения сахар – свекольного или тростникового.
После забора анализа больной непозволительно увлёкся пешкой медсестрой и прозевал королеву – жену врача в регистратуре, в свободное от мужа время игравшую на аккордеоне растяжимых отношений в завлекательном регистре. Поэтому Арику, которому с бессознательного детства язык был выдан для того, чтобы скрывать содержимое мозга, самому пришлось раскрывать квинтэссенцию тайны. Правда, выражая свои мысли лучше других, он рисковал заработать репутацию болтуна.
Он вспомнил, что с сахарнотростниковой Кубой у его новой неуёмной родины отношения были прерваны пятьдесят лет назад. С сегодняшнего дня я накапливаю свекольный сахар, заявил Арик, рассуждая о прописных истинах с заглавной буквы. Он немедленно прекратил все связи накоротке с Незалежной Нэнькой Украиной из-за того что у неё были слишком завышенные требования к его талии, а также со всем Носорожным казачеством (исключению подлежал выходец оттуда же крутой дружок и пасынок, а может быть и приблудный сын Витя Примула племянник Ермолая Отступных, ходившего в ермолке даже в туалет).
 Этот казус навёл Арика, у которого всегда был на всякий диабетный случай припасён кулёк со сладостями, на мысль о мемуарах «Жизнь в рассрочку на сорбите». В них он выталкивал ни в чём неповинных баб, певших у изгороди непромытыми голосами за околицу. Безжалостно выводил он их на чистую воду, причисляя к неСоломонохлебавшим, пока вентиляционный ветерок шил озёрной гладью и ласкал в штольнях горнодобывающие залысины их мужей – умельцев вытанцовывавших ромбовидную румбу.
Однажды в приступе сердечного возлияния и снизошедшей на него бдительности – врага, которого приходится усыплять, Арик (как всякий уважающий себя диабетик он ненавидел пчёл) заметил общество тараканов, подпитываемое резолюциями с добавками к ним, пышно праздновало новоселье на кухне. Арик запарился, расправляясь с ними изощрённым садистским способом, разлив мёд на кухонном прилавке. Через день несчастные насекомые погибли не то от истощения, не то от жесточайшего диабета, не то от фа-солевого супа, оказавшегося музыкальнее горохового. Впоследствии страдалец Арик Энтерлинк обнаружил, что прописанный ему доктором Ки Парис Гель-Фондом ксилит с лихвой заменяет виртуозная игра на ксилофоне в банях, где слоняются нетрезвые типы манипулируя обвисшими бананчиками. Удостоверившись на личном опыте, что когда пересыхает устье, то следует выпить, Арик (мужчина индивидуального покроя) готов был умереть от счастья, но оно дотошное не соизволило появиться, поэтому пришлось перейти на сорбит (склонный к минимализму он урезал себя во всём).
Арик Энтерлинк наотрез отказался посетить противоречивую лекцию колобка в юбке профессора Ирмы Скукиш  в Сорбонне «Почему дамам света, почерневшим оттого, что их матери наедались пудингов с черникой, противостоят молодые создания полутьмы, обладающие способностью глазеть и не видеть?»
Минуя альма-матер бачком для спуска, он волком попал в овечье жюри, а затем с несварением свининки (прошуты) в больницу. Там, этот безжалостный выуживатель слов прочитал, что диабедствующим рекомендуется потреблять растительно-зелёное.
Эмпирически мыслящий Арик потупился, вспорол клопяной матрац, предварительно нахапав крупных купюр из припрятанного в чулане чулка. К не сказуемому счастью, найденному Ариком Энтерлинком в очистительной клизме Толи Рантого, эксперимент обошёлся  без оккупационных затрат на доктора, пожимавшего гневными плечами, в пользу своей многоротной семьи и автомобиля Лексус, с переставленным турбинным мотором в гараже у писателя эволюциониста Ефрема Шквала, не смущавшегося, выносить на суд читателя ветреные мысли, колыхавшие занавески воспоминаний и не стиранное бельё, подменяя восклицательные знаки на вопросительные и путая мачете с мечетью.
Врачи в госпитале не посчитали, что с принимаемым с оговорками Ариком Энтерлинком следует обращаться деликатно. Ему прописали стеариновые свечи и выписали с шумами в опавших лёгких на скрипящей каталке в узкий коридор. Там он прилюдно справил нужду в пивоналивное судно, принесённое подвыпившей нянечкой, раз в неделю сливавшей содержимое в бутылку из-под Джинна для любимого зятя.
А какой-то пациент, вспомнив об устаревших понятиях – Бутырке и об амнистии чувств, выпустил содержимое из бутылька, не подозревая, что пить не просыхая – немаловажная привилегия.

 Дайте волю своим чувствам и они разбегутся как крепостные.

     Глава 77.   Антикварный миф

Так зародился новый миф о приключениях бывшего антиквара, пришедшего к выводу, что лучше проверять уровень любви в капле крови, взятой из мизинца, чем сахара, а вот и сам миф.
В молодости, оставшейся на задворках, Энтерлинк передозированно пил, отменно курил, успешно развратничал (целопудрил мозги гризеткам). Сейчас он уже не мог рассчитывать на мощный гейзер в обобществлённых туалетах,  поникая головкой над пожелтевшими от старости писсуарами. После развода Арик ничего для себя из дома не вынес, кроме журнала «Хватка йога», брошюры «Майн кайф» и неясных суждений, что бутылка – опус тела, а домашние стравливания-дуэли на остроязычных шпагах – заколки на память. Да и что он собственно потерял? Дегустацию жены – обрыдшего ему блюда, после которого страдаешь несварением интеллектуальной пищи? Выслушивать её зазубренные сантименты? С нею он чувствовал себя неумелым лыжником, спускающимся с горы и летящим навстречу неминуемой гибели. Машина любви, данная владельцу, чтобы он хоть чем-то управлял, забуксовала, застряв в шахматном порядке, и ему захотелось уйти конём. Это можно было с большой натяжкой назвать долгожданной ночью в инстанциях наслаждений, хотя светили звёзды, перемигивавшиеся в Ариковых глазах после дармовой выпивки. Как всегда она возвращалась домой с покупками, ворча под нос, что тяжелее всего живётся в семьях партнёрам с половой несовместимостью финансовых интересов. Арик, который признавал золото только в унциях и рубашки в монограммах решился развернуть один из свёртков.
– Зачем тебе кастаньеты? – спросил он её.
– Оттягивать мошонку, – огрызнулась с обеззараживающей улыбкой сторонница здорового питания величиной с быка. 
Измываясь, она пристально смотрела ему в лицо, не включая слезливых мигалок. Злюка знала, слово для него – это всплеск нерасторжимых муз – ёмкое произведение ума, которое ему не надо тужиться понять. Он чувствовал буквы на молекулярном уровне без объяснительных записок, оправдывающих личное отношение к ним, а чтобы оставить стерву не нужен открепительный талон. Женщины – это в прошлом, старательно кивая, думал он. Когда они не поднимают глаз, мне, как джентльмену, приходится нагибаться за ними. Зато голые, необитые двери, клянусь, никогда не разлюблю – это пиршество воображения! Арик Энтерлинк осушил бокал неуёмным ртом, будто в нём находился разболтанный, ненавистный ему ребёнок и подумал, что его женщина создана, чтобы убивать зародыши мыслей при разминках в постели, в которой он разминётся с дамой в кровати отчуждёнными спинами. Это подтолкнёт его к написанию «Похождения въедливой мандавошки в девственном кустарнике лобка под микроскопом» с её минутными примирениями и душевными возлияниями.
– Ты давно не потрошишь свою курочку, всё лясы точишь, вместо того, чтобы приняться за тело, – требовательно прослезится она, – это рыбе ни к чему рукоплескания в мире Безмолвия.
– Я не Лёва Трусцой – писатель в натуре, которому помимо крепостных крестьянок всегда хотелось владеть литературной палитрой, скрашивающей читателю жизнь. Я способен прикончить, изживающую себя, одним росчерком недрогнувшего бандитского пера. Я скуп на слова, и восторженность готов выражать междометиями, – последовал категоричный ответ.
Обладая склеротической живучестью, Арик, на собственном опыте убедившийся, что строить коммунизм это тоже, что искать полынь в полынье, прятался от  знакомых, и отходил опечалившись от рутинной повседневности под названием «Обрыдлое сосуществование». Он ловко воспользовался им же самим состряпанным принципом: «Человек, не зашедший в мой дом, уже сделал мне большое одолжение» (сказывалась врождённая жадность и нелюбовь к зверски проголодавшемуся ближнему).
Арик не играл в азартные игры в вяленом состоянии и не набирал очки без оправы, избегая конфуза. В бомонд его не впускали ни под каким соусом, и ему приходилось довольствоваться выходом на связь с моноклем и в бикини с любой, елозящей на стуле. За символическую плату он усвоил, что необходимость и случайность по-лесбиянничьи прогуливаются рука об руку в Гринвидж Виллидж, зарабатывая вегетативный невроз. Арик не отказывал себе в умозрительном женском чревоугодничестве на пляже.
Что это такое – никто толком не знал, но что-то тошнотворное присутствовало в его поедании женщин глазами. Гвидон Картуха из высотного термитника, который ещё не успели разорить, намекнул, что Арик ощутил Гвадалквивир при обильном мочеиспускании, но запатентовать это экстраординарное явление не успел, так же как и устройство для измерения степени загрязнения литературного языка, когда пытался обратить внимание в иную веру.
Обезумевший народ бросился раскупать Книгу рекордов Гиннеса за 2012 год, рассчитывая отыскать оправдание культу личности дуче Бенито Муссолини, не успевшему сказать: «Ежели народ един, то обращение пристального внимания к нему задом или с народом впереди неприемлемо». Это сделал за него Арик Энтерлинк, прибегавший к косметическим ухищрениям, чтобы в свои непреклонные 70 лет нравиться представителям обеих полов.
В интервью журналу «New Молдаванка» и  представителям пресс корпуса выходцам с Пересыпи Арик Энтерлинк подверг ревизии свои чувства и возраст, произнеся впечатляющую речь:
«Я за Фаберже, и выступаю против ущемления яйца и его жизненных интересов. Да здравствует скульптура товарища Мухиной на ВДНХ!» Это доказывало, что он принадлежал к аграриям типа Зулика Форпостова, Лейбы Изъяна и Абраши Продрог, на которых тоже не находилось земской управы, так что не стоит говорить об открытии второго дыхания или вдохновения под водой без маски.
Популярности Энтерлинка содействовала интенсификация охмуриловки с применением метода консервирования молодости вплавь с неопровержимыми доводами остатков рудиментарного мышления. Изгибам манящего женского тела Арик Энтерлинк давал красочные названия хорошо известных рельефов на местности, не подлежащих рекогносцировке, и как доисторический ящер подбирался к нему на пузе, протягивая квитанцию избранной жертве с просьбой расписаться в доставке любви по назначению.
Маясь от безделья по азимуту без компаса, неутомимый Арик дошёл до того, что определил грядущую Революцию как прерывание нежелательной беременности у страны, и после непроизвольного аборта отправился в «Аквариум» на Пони Айлэнд.
В лимитированной акватории антиквар втиснулся в батискаф и погрузился на дно для усвоения талмуда и малопонятного вступления к Каббале в условиях, приближённых к рептилиям, выходящим сухими из воды под расходной смех за кадром.
Арик преследовал благочестивую цель, чтобы уничтожить её. Но его изобличила в рекламе пончиков фирмы «Данькин донатс» эпидемиологическая станция слежения насущных отправлений. Так он попал в рубрику «Просроченная жизнь» и взбудораженная страна узнала о своём престарелом герое.
В утрусской среде об Арике ходили отретушированные слухи и скитались антидотные анекдоты. Вот один из них, тупой донельзя:
– Что за напасть, доктор, я начал ходить по врачам!
– В этом нет ничего предосудительного, учитывая, что вам, диабетику, жизнь должна быть дороже сладкого.
      – Что вы, доктор! Хожу по врачам и продолжаю жить вопреки  разуму и смыслу, включая тосты врагов и свет на кухне по лунным ночам в нетрезвом состоянии. Так я добиваюсь признания у полнолицей, какие оценки она получала в первой четверти.
Незабываемая эмиграция 1975 года. В Италии на санэпидемстанциях (исключая космические) зародилась новое движение носильщиков бархатных пиджачков и кожаных курток – процесс изнурительный, сопровождаемый отправлением естественных нужд за кордон, пояснял кудесницам любви Арик Энтерлинк после добровольной сдачи себя в надёжные руки строжайшего Закона о двойном гражданстве и полигамии, вместе с незаконной коробкой-приставкой к телевизору во избежание судебного разбирательства.
Он знал всё, что полагалось знать в его возрасте, например, что можно довести себя до белого каления, задавая идиотские вопросы типа: «Бывают ли воздушные змеи Горынычами?». От них становишься умнее вне зависимости отвечают тебе или нет, тем более, что за плечами у бывшего антиквара Арика был огромный опыт выбора единственной супруги, считавшей, что неправильно было бы рассматривать пальцы как органы подавления.
Энтерлинк – злопыхатель с гаванской сигарой во рту задаривал намечаемых женщин букетами, раздражая их животным скулежом, чтобы выяснить не страдает ли избранница аллергией на пыльцу и шерсть. Если дама оказывалась неподдающейся провокации или неуязвимой, он готов был подписать с нею брачный контракт, хотя Арик понимал, что голытьба и женщины не прощают финансового превосходства, заставляя, так называя избранных за него расплачиваться в Конфеттэне в ливийском магазине К; Даффи.
Так Арик приобрёл репутацию интеллектуала, подсевшего на картофельные чипсы, о чём он поведал потомкам на стенах колыбели идиотизма – общественного туалета, на которых посетителей прельщали виньетки надругательств на темы зашлакованного организма и средствах укорачивания продолжительности жизни случайным соседям. Но те с завидным постоянством сменяли друг друга на стульчаках, и проблема сама собой исчерпывалась.
Арик Энтерлинк был несметно богат духовно, выражая оригинальные мысли каждой встречной-поперечной даме втайне от Витька Примулы-Мышцы, под градом вопросов которого он чувствовал себя огорошенным, как телескопическая девчонка на эстраде. Вот один из самых распространённых: «Почему мы не упражняемся в доброте на перекладине для приговорённых к повешению?» На этот вопрос Арик отвечать не стал, заметив:
– Запомни, дорогой Витёк, в наше время долгов, набегающих на уже немолодое солнце, склонное к старческому угасанию, ты не можешь вызвать человека, который не в силах забыть фиолетовый закат глаз возлюбленной, на смертельную дуэль.
– Это почему? Даёшь зазевавшемуся уроду по морде с распиской, бросаешь перчатку и визитную карточку  туда же, вызываешь секунданта по мобильнику, а он молчит – телефон за неуплату, суки, отключили, за бесперебойную торговлю яйцами Фаберже.
– Молодец, Витёк, не зря ты гордишься запорожскими усами на лобке и без нажима признаёшь воздействие подручными средствами, что не освобождает твою природную темноту из тюрьмы невежества и бойцовских иллюзий. Надо обменяться карточками, а какой дурак при такой негативной кредитной истории с тобой дело поимеет? Дуэлянт не станет вешать на себя долг чести. Поверь, у меня опыт за плечами, я месяц преподавал на кафедре «Научные основы запорожского инфантилизма».
Этот разговор вспомнился Арику при инсценировке самоубийственного любовного акта, когда в нём кипела вулканическая лава ревности к успеху представителя истэблишмента, тоже антиквара-старьёвщика маркиза де Фаршенбрука, скрывавшего своё юридическое новообразование от растущего рынка обманутых им покупателей, пытавшегося замять скандалы, как стрелки на брюках.
Он – эксперт в области отрешённости, отличавшийся величественной поступью австралопитека и изысканными манерами, вывезенными из Ретрограда, утверждал, что оглушительный успех  бывает только в рыбной ловле с динамитной шашкой и постоянно повторял себе дятлом, выдолбленные правила поведения.
Его ажиотажные девизы, произносимые покровительственным тоном толщиной в три пальца: «Детей из Интернета в интернат!»,
«Стоит только сдать экзамен на верность – остальное зачтётся»,
«Не стесняясь, отдавайте деньги в рост под иностранный процент!» находили поддержку. Вольдемара, который, несмотря на плохую наследственность, успевал перед выступлениями в поход  с коррупцией прятать за ширинку свой непечатный орган. Его называли истым канарцем – в гардеробе (смахивающем на сарайчик сколоченный из стиральных досок) висел кожаный пиджак канареечных цветов, принятых за национальные на Канарах.
На супермодной Мэдисон авеню перед Вольдемаром де Фаршенбруком в порыве уважения срывали с себя шляпы такие люди, как наборщик Огюст Картечь, добротный язык которого напоминал английский блейзер гольфиста, и король-лохотронщик инсектицидов Кирилл Вьюга, избавивший Вольдемара от тараканов неоперабельным методом, захвативших его кухню, в тот момент, как он человек тщедушный долго искал свою грудь, чтобы ударить по ней кулаком, строго выдерживая скорость и ритм беседы.
Курящая Волькина первая жена похожая в профиль на пряничный домик проявила себя вежливой, но практичной женщиной. Пока остальные дамы колдовали на кухнях над кастрюлями, она перекрывала свой дымоход и читала «Бестолковый словарь разнокалиберных любовников», учитывая, что много лет назад бесстрастно сообщила ему: «За деньги не продаюсь, берите так», и это при том что деньги сами шли стройными рядами в её карманы.
Эта неглупая женщина прекрасно понимала, что если профессионалы тащатся в гору, такое чревато неизбежным падением, в особенности когда суглинок просёлочной дороги обжигает босые ноги. Поэтому перед тем как покинуть Вольдемара, она оставила на письменном столе записку: «К старому нет возврата», предварительно застраховав драгоценную жизнь на свою мамочку. Ну какой идиот захочет, чтобы все деньги достались тёще?!
На пляж зампомрежем театра теней заглянуло светило, разбираемое любопытством на части, в момент когда Вольдемар подставил «дубликатом бесценного пуза» фронтовые копчёности тела, испещрённого виртуальными татуировками с изображением  летящих барашков облаков, и внимательно следил за ними, как звукооператор следит за музыкой, бегущей по звуковой дорожке.
Де Фаршенбрук, накапливавший дурные приметы первой необходимости, зевнул с видом заправского госконца, которого бронзовые изделия женских тел не волнуют, когда он «уговаривает» бутылку «Наполеона», опрокидывая рюмку-другую. Об этом, сбивая спесь метким городошным ударом, узнала разведка вечерней парижской газеты «На пари нам суар?», жарящая из второсортной говядины префабрикованный памфлет «Пуля, застрявшая в жирном затылке». В нём задавался пигментационный вопрос читателям модного журнала «Кринолины и эндокринология», ответ на который не знал поголовно никто.
Вездесущие критики-препарацци сообщали, что дожди – это слёзы ливийской пустыни и что месье де Фаршенбрук – немолодой человек с одутловатыми серёжками в оттопыренных ушах поражённых псориазом, впопыхах распаковал свою не отстиранную совесть вместе с памятью и вечером, когда насекомые сгорали в уличных фонарях от любопытства, прибыл на Французскую Ривьеру. Там фаршенбруковский водобоязненный взгляд на выползающих на берег из океана женщин превратился в водоотталкивающий. В результате он отказался от католицизма с его комплексными обедами для неимущих в кафедралках и задался никому непонятным вопросом на прогулке: «Мне это променадо?». На курорте, когда вечер дышал в спину неравномерно, Вольдемар потреблял охладевшее к нему вино, не придерживаясь советов пульмонолога:
«Заметили ли вы, что с появлением компьютеров серые мышки стали популярными? Не поэтому ли в г-не де Фаршенбруке – человеке с кисломолочной детской улыбкой и верноподданническими наклонностями – меня раздражает недоразвитая мускулатура мышления. Ему следует подравнять своё дыхание парового котла, подтянуть выпадение пульса, чтобы засиять надраенным шлемом Мамбрино, добытым в неравном бою идальго и почтенным сеньором Дон Кихотом у несчастного деревенского цирюльника». На развороте расшитой шёлком косоворотки событий осветлёнными участками пузырились спутниковые аэрофотоснимки Вольдемара с гладко зачёсанным серебренным набалдашником на тандемном топчане для topless и с надувной моделью у воды – представительницей самой лёгкой промышленности макета отстойного поведения. Раскладушке непредвиденности он – хозяин трёхзвёздного мотеля для партийных сановников «Леонид Ильич Вежлив» и завсегдатай элитарного артистического рыбного кафе «Смактунов» неопределённости предпочитал откидной топчан повседневности, не раз и не два украшая его собственной персоной зачастую в позе «Мыслителя» Родена, при этом Вольдемар де Фаршенбрук с подвижным лицом художника-передвижника чувствовал себя королём, отрекшимся от угона автомобиля со стоянки.
По мнению подруги Алевтины Лук-эт-ёрселф, неустанно напоминавшей ему: «нужен ты мне как Сенегал под глазом Африки», он выглядел бесстрастной, мраморной пепельницей, принимающей в себя окурок или племенной бычок. Но такое часто случается, когда берёшь «человека» напрокат в фирме «Услуги позарез», несмотря на все её ужимки перед прыжками в высоту на упругом матрасе.
У изголовья этой парочки, жарящейся на топчанах, на подобие вертлявых котлет рядом с кондитерской палаткой «Шоколад будешь?!» красовался плакат обличительного характера «Земля погибает не без нашей помощи! Люди добрые, посмотрите на расползающиеся трупные пятна пустынь, не отрывая глаз от измученного тела, и на лежаках останутся кровавые следы».
В моменты усталости, когда тьма представителей высшего света, отказывающаяся от лопухов, как от прикладной медицины, подвержена неземной любви, кому-то хочется наплевать на свои потребительские наклонности, погасить солнце, лечь на спину, вынуть глазные яблоки, схватить мысль за хвост, прокрутить её над головой, и потом космато лежать с незаполненными орбитами, уставясь в чернеющий дёгтем космос.
После этого беспрецедентного заявления женские департаменты жандармерии в Каннах, Ницце были подвергнуты тотальному гинекологическому осмотру и  приведены в боевую готовность (кто-то сообщил, что амбициозная мечта устроиться уборщиком не давала маркизу де Фаршенбруку покоя).
Всё как в одесском анекдоте о флейтистке Полине Наготе – патологически сексуальной даме с дородной фигурой восточной женщины, позволяющей себе идти сразу по обе стороны мужа, презирая его, за то, что он целыми днями жарился на нудистском пляже, провозглашая свободу от всевозможной одежды. А он гордился своей копченой колбаской, вызывавший у редких свидетельниц взрыв хохота, и был судим общественностью за локтевой и тазобедренный суставы преступлений в общественном транспорте.
– На кого это вы обоиудоострый нож точите, любезная? Неужто вы относитесь к женщинам с удовольствием потирающим руки о наждачную бумагу?
– Да вот, хочу любимого зятька отметить, разделив по национальному признаку! – отвечала Полина, с трудом сдерживая в разговоре, полном «тяжёлой воды», непослушную гранулирующую отрыжку, содрогающую её упругое мячиковое тело.
А тем временем отважные итальянцы с петушинными перьями в шляпах во главе с подпоручиком Филимоном Сволочевским, насвистывая всевозможные мотивы преступления вроде: «На границе Австрии с Италией я держу любимую за талию...», скрепя сердца степлерами, бескровно вывели из себя упреждающие бравые войска, отходящие ко сну под напором противника (из сообщения телеграфно-рекламного агентства ТАССмания, заботящегося о скорости слов перемещающихся в эфирном пространстве).
Оторванные от коммуникаций и поедания квадратной сицилийской пиццы (без анчоусов) в горном Гиндукуше в Афганистане, они чувствовали себя несчастными и передислоцировались поближе к развесёлому Лазурному берегу, где в загустевших сумерках безропотное море ласково встречало их.
Усыпляя бдительность и опираясь на лжеинформацию, франтоватые парни в военной форме за считанные секунды почувствовали себя жертвами искупления, обмытыми на амвоне и изредка стреляли холостыми в воздух, от мелких взрывов которых срывались грибовидные облачка пыльцы с цветов.
Передовые филейные части доблестных батальонов «Макарони по-флотски на манёврах», избежавшие ожесточённых боёв с ревнивыми красотками, оставленными без присмотра, были срочно переброшены в пограничное живописное местечко Вентимилле, неподалёку от казино княжества Монако – и по сей день считающимся прибежищем взбалмошных богачей, шикарных куртизанок и респектабельных снобов, среди которых грязных типов не отличишь от немытых отщепенцев.
Неуравновешенных бойцов, напевающих кабацкую «Катер, катер, Катерина...» в домике улитки на пятом этаже, пристроили на проверку нижнего белья контрабандистов, пересекавших границу, где первый снег, вопреки прогнозу, нахрапом выпавший в Итальянских Альпах, занёс стиральную доску ребристой дороги в списки особо крутых и опасных преступников, притом, что таможенники вели себя почище геев-балерунов княжества Монако, заручившись поддержкой их партнёров «постановщиков».

Он любит женщин и антик
Se magnifique, se magnifique1!
Отмерить шаг по Madison,
Excuse moi2, не моветон3.
Породистый, слегка пижон,
В кармане внутреннем аржан4.
Одет от лучших кутюрье.
Сшершит La Famme5 и с ней mon Deu6!
Позволит лучший ресторан
Непревзойдённый бонвиван7.
Проявит утончённый вкус –
La chocolat8, бордо, кус-кус.
В глазах бенгальские огни.
Произнесёт: Мон шер ами9,
Вы краше any movie star,
Попетрушимся10 в бон суар11.
Попроменадимся как все
По местному Сhamps Elisee12.
Естественно, здесь не Париж,
Эстетика не та у крыш.
И мне совсем не всё равно,
В Роллс-Мойше вы или в Рено.
Передо мной лежит «Вейз мир»13,
Давно из Северных Пальмир14.
Но бодр, прижимист и не стар,
      Там Вовкой был, здесь Воль Dе’mar.

– Не ленитесь найти драгоценное время на прогулки и чаще поддерживайте зелёную веру в юношеские годы, – поучал сопляжников Энтерлинк, несший тяжёлым крестом туфту из розового туфа, – не стесняйтесь потратить драгоценные камни преткновения с пользой для того, кому подражаете. Брызги имитации наилучшая форма восхваления вдрызг. Совершенствуйте свой глоссарий, это говорю вам я, Арик, обуреваемый стяжательством наслаждений. Выступления подобного характера для меня, как для хоккеиста Финтифлюшкина тренировка с нравственным отягощением. С возрастом добыча серы из лопухов увеличивается как уши, улыбка обнажает синюшные дёсна, на щеках разливается просроченное молоко с кровью раннего багрянца. Моей подружке Антониде Чулан это нравятся, и даже то, как я узорничаю кольцами дыма, нанизывая их один на другой. Для неё я лжесвидетель, снедаемый страхом перед пауками, прядущими липкую пряжу. Я – жертвенная муха, из которой можно сделать слона, если она надувная.
На том же песчаном откосе с будильником «Тиссо» на левом артритном запястье Арик Энтерлинк в пасмурные дни пользовался повышенным спросом у женщин – «Который час?» Возможно поэтому обаятельный старик – эта сама репродукция жизни, выглядел лет на десять моложе тех, кто был на столько же старше него, и серое облачко не набегало половцем на его морщинистое чело. Мало кто догадывался, что в двухлетнем возрасте он всё ещё описывал подгузничное имущество, в раскачиваемой сучками «Коктебели».
А наёмный пляжный кретин-доктор с животом впавшим в уныние и со стетоскопом наперевес подкрадывался к загорающим девушкам, вопрошая: «Кто следующий на прослушивание?»
– Чего, – спросила одна из неосторожных?
В ответ раздавалось древнегреческое лаконичное пение канареечного цвета с оттенком спартанского.

                Шатаются штаны в кафешайтанах
                И крепятся желудки вдоль стены.
                Нам само время сигануть в гурманы –
                Рукой подать, до нищенки Луны.

       « Вот, рассовать бы в голенища побольше  сотенных,
       тогда бы я встал финансово на ноги!»                Витёк

     Глава 78.   Не в коня корм

Всегда подтянутый, в башмаках с мельхиоровыми застёжками, с нетронутыми псориазом локтями и коленями, изящный, как дитятя-переросток, Арик, легко утомлялся молчанием собеседников. Поэтому он искренне радовался дождю, солнцу, ветру и Лёне Дверьману, доброму знакомому выходцу из самых недр Мозгвы, специалисту-починщику музаппаратуры плюс страстному последоветелю High Fidelity и разбитных девчонок у гостиницы «Подпросковье». Стоит упомянуть, что Лёня пострадал в молодости, исследуя послойные наросты на снежных комьях, а также за диссертацию «Лошадь – как посредственность передвижения», нашедшую полуживой отзыв среди автомобилистов и любителей выпить. 
Аграрий по натуре и приблатнённый прибалт (не болтун) по образованию Дверьман в галстуке селёдочного цвета, запаха и скелета с трудом пополнял скудный кузовок энциклопедических знаний чем попало. Теперь он еле шевелил бойцовскими петушиными мозгами, а когда впадал в паузу никому непонятно было – «эстонец» Лёня Дверьман делал паузу или пауза его, а всё потому что он интересовался сколько душ приходится на один кубический километр воздушного пространства. По данным приведённым в книге Гиннеса, Лёня выторговал на обманном пункте фунт стерлингов и семнадцать пенсов весны, и это учитывая, что деньги – мусор, если ими сорить, как цитатами. В свои 65 лет Лёня выглядел на чужие годы, хотя трудно было определить в сторону уменьшения или приувеличения. Лёня обладал удивительной способностью навострять уши тупым предметом беседы и одновременно мечтал получить музыкальное образование по пневматической почте. А кто-то умный намекнул ему о целесообразности посещения целебного острова Целебес, паукообразно распластавшегося в дальнем углу Юго-Восточной Азии прямо под брюхом континентального Китая.
Но на мачту мечты Дверьман парус не натянул, что может быть и к лучшему, потому что частая смена направления ветра не приносит удачи, особенно когда непрестанно нудит проливной дождь песнопений. Тут Лёня тоскует по женщине первого бракораздумья, обладавшей увлажнённым от умиления взглядом на модные вещи комиссионно-ломбардной значимости. Он печалится о той, которую так страстно желал, и которой посвятил восемь страниц гербариевого языка неживых стихов. Ему так и не удалось водворить её спокойствие на место. Лёня, сконфуженно улыбаясь, пытался снискать её расположение, но этому мешали: бюстгальтер, узкая юбка и вигоневые трусы фирмы «Широка страна моя родная...». Впоследствии Лёньчик узнал, что радужное расположено в оболочках глаза и, толком не разглядев его в поволоке, успокоился, миновав период относительной свободы и водворив спокойствие на место. Для него оставался неразрешимым только один вопрос «Если слова расходятся с делом, то где заявление о разводе?»
Дверьман бесспорно происходил из аристократической семьи, дружившей с головой и фолиантами на стеллажах вперемежку с профессорской колбасой и Пошехонским сыром. По соцпраздникам его отец – торговец пряничными Тульями шляп пострадал за прилизанное описание Гражданской войны и переход из приглаженного иудаизма в разухабистое бездорожье православия, в которое хитрые евреи переходили, озираясь. Полный иллюзий Дверьман вообразил себя нефтяным королём, приобретшим музыкальные бензоколонки и вытащил из чулана нигилистский лозунг.  Он выполз на разнаряженную улицу и развернул его, Воображая себя носителем неувядающих традиций, срывающим в постели шляпу перед дамой, обколовшейся полинезийскими витаминами. Причём Лёня не относился к людям, нуждающимся только в Свете, Ветре и Воздухе. Он не прочь был заиметь подержаный Роллс-Ройс и виллу в Монако, где стойло будет оглашаться ржанием декорированного медалями жеребца Соглашатель (от Сони и Глашатая).
В перестрелочные времена знаток женщин и лошадей, электронщик Лёня, переквалифицировался в легковесные жокеи и стал первым из «наездников» на торговых наёбышей, вытянувшиеся вдоль стадиона «Динамо», которому издавна покровительствовали весьма осязаемые органы внутреннего распорядка. Органам пришлось по вкусу высказывание Лёни Дверьмана при аресте: «Отведите меня в стойло «Кумыс Дежнева» к спортивному коню Гипоталамусу от Гиппиус и Нострадамуса и я покажу вам махинации!». Какой нации и, что за взмахи, Лёня уточнять не стал, ибо, не встретив на жизненном пути ни одной лошади гермафродитки, подозревал, что животный мир совершенней человеческого.
Стойло встретило его презрительным фырканьем (он вызывающе предстал перед ними в обнажённом виде). Первыми заржали кони. Разглядывая Лёню, они не переставали фыркать все до одной, кроме еврейской лошади, скакавшей, опережая события. Она была Невыездной в отличие от Луизы Зиготы (от Зиг хайль и Готтентоты) и более чем откровенна с Лёней когда ржала ему на ухо, что в целом он её не устраивает, но у него есть незаменимые части – и это голова. Вот почему он из мести переименовал её в арабского скакуна. От обиды лошадь подвергла себя затворничеству, а Дверьман без уздечки вёл себя вполне раскованно.
– При одном только взгляде на лошадь я вижу как в нём просыпается жеребец и засыпает механический очиститель конюшни, – поделился с не выездными жокеями тревожным мнением о новичке срывающимся со старта голосом занудливого шмеля заведующий стойлом Тадеуш Гарнир под мелодию Грига «Танец Поллитры».
Но когда Лёня, учившийся у лошадей спать на ходу, облачился в жокейное обмундирование, интерес к нему был немедленно потерян. Порнокопытные догадывались, кто на них будет ездить в полном оснащении при освещении и без него. Лёня это понял и для большей смычки с благородными животными перенял у них обезоруживающую и вместе с тем обезображивающую лошадиную улыбочку с вывернутыми губами и обнажёнными дёснами.
Лёня полюбил гривастых, убедившись на собственном  опыте в том, что спайки от травм трудно рассасываются после дружеского удара копытом в живот, который он мужественно принял за приветствие (аналогичный случай произошёл с Гудини перед выступлением, на котором он погиб в стеклянном баке с водой без любимого габардинового костюма). Так Дверьман узнал, что у лошадей развито чувство загривного юмора, в виде кивка. От жокеев же, цокающих копытами пьяных языков, он научился преувеличивать свои достоинства наездника. Однажды, работая не покладая руковиц, Лёня забросил ногу в стремя, но строптивая лошадь грубо толкнула Дверьмана, и он заскрипел от злости. Интересно, что в дни забегов, когда делались ставки в тотализаторе, Лёня умудрялся работать на полставки, не проявляя особой ретивости, то позволяло ему жить более чем сносно. Не стоит гнать время в хвост и в гриву, повторял он себе, считая, что негоже водить людей за нос, когда лошадей уводят под уздцы (он заблуждался, что у кобыл конъюнктивита не бывает). Начинало подниматься упадочное производное углового сектора порнопромышленности – «поборы за головные уборы», и Лёнина активная деятельность сводилась вкратце к распродаже духовных накоплении продуктов выделения и принятию ответственных лишений на грудь единогласно.
Поначалу украдкой смахивающему слезу Лёне, что  считалось особым шиком в обществе воров и нуворишей, доверили жеребца-трехлетку самурайской породы Несолоно Хлебавши. Но задиристый скакун безо всякого основания поимел Пятилетку в три года, и его пришлось застрелить, чтобы не портил лошадиную породу, улучшенную методом отборной жеребьёвки и кровь директору ипподрома – тотализаторному рантье Аттанасу ибн Шейкелю. В молодости ибн числился багдадским вором в законе и был уличён в неделикатном денежном обращении, поэтому стал не выездным мигрантом в Утруссии, где ему ничего не грозило (все пальцы на руках были предусмотрительно отрублены на его родине).
В кулуарах ипподрома преобразователь Дверьман изобрёл и опробовал новую систему, назвав её «Солнечной». Заграбастав уйму деньжат на скачках, он довёл её до совершенства, а кассиров до белого каления. Затем он занялся оскоблением пяток жокеев и копыт их любимцев по доступным ценам.
Ипподром оказался на грани краха, и в директорате возникла паника. Секрет Лёниного успеха раскусили – он делал дерзкие ставки в соответствии с углом падения солнечных лучей на загривок лошади. Это, неизмеримо раздражало индусского жокея Нирвану Кастерлянца, прославившегося провалившейся сифилитической операцией «Нос». В отместку он обрил свою кобылу Персифаль (от Персика и Фальшивки), чтобы Лёня не вздумал делать на неё ставки. Нирвана за кругленькую сумму вошёл в сговор с руководством и с товарищами по загривной работе, с целью втирания бриолина – этой приправы волос в гривы скакунов и эффективного солнечного отражения с осязайчиками в бинокле Дверьмана, у которого крольчатина вызывала кишечные кролики. Нирвана Кастерлянц стал выигрывать заезды, один за другим, а Лёня окончательно и бесповоротно разорялся, как ему казалось из-за того, что Персифаль исполняла первородный танец на старте перед зрителями, переступая с копыта на корыто. Тогда Лёня в отчаянии сделал ставку  на Ватрушку (от Ваты и Рушника) и проиграл.
Персифаль с Кастерлянцем злорадствовали, напевая из музыкального боевика ужасов арию крепко сколоченного из досок Франкенштейна «Направо мозг, налево мозг и свисло перед вами...». Начальство соответственно буйно торжествовало.
Дверьман негодовал и кипятился – чем только нафарширован мозг жокея,  додумавшегося сбрить гриву благородного животного! Нельзя потрафлять таким как Нирвана, посчитал он и устроил бучу в конюшне. Лёню обуревала взъерошенная мысль – подвергнуть несносного Кастерлянца обкатке, а затем психиатрическому обследованию (жокеев свыше 48 кг. Дверьман считал неподъёмными). Пока суть да дело, сердобольные друзья в водокачке пьяной беседы, состоящей из повторений «Ты меня уважаешь?», вынули Лёню из петли и посоветовали в двух словах переквалифицироваться в лодочника (типа гондольера) на парусиновой станции «Греховодник», известной свободными нравами губастых русалок.
При вступительных тестах проявилась Лёнина неспособность определить разницу между правым и левым вёслами и аквафобия в тяжёлой форме доспехов средневекового еврейского рыцаря. Кроме того, было замечено неприятие Дверьманом русалок, выразившееся в тщетных попытках расщепления хвостов (поклонник анального секса он одно время был женат на «двустволке»). Опираясь на свою передовую теорию, Лёня напирал на имеющийся огромный опыт расщепления атомов одной рукой, и что его ждут бородатые с расслоенным самосознанием айятоллы на мостах в Иране. Но и это не впечатлило хозяина лодочной станции «Греховодник». Он посоветовал ему обратиться на подлодочную станцию «Подмосковье» и протестировать себя на адаптацию в батискафе. Лёня проигнорировал совет и с повинной вернулся на ипподром. Но получилось так, что Дверьман, не спросясь, снял со своей лошади шоры в целях расширения её кругозора. Это ему дорого обошлось. За преждевременное снятие шор Лёню поставили на вид в согбенном состоянии, но любителей на него не нашлось. Пришлось  Дверьману вместе с фавориткой-скакуньей Магнезия (от жеребца Мага и вислозадой кобылы Амнезия, частенько забывавшей в какую сторону надлежит скакать), отправиться в ЗАГС для подачи заявления на развод с нею, а заодно и с горячечно любимой Родиной. Единственным с его стороны поводком к разводу, с которым он был на коротке, являлось голословное заявление: «Эта лошадь кого хочешь обставит и заездит!» Такой неожиданный ход событий не совпадал с господствовавшими в то время нравами, несовместимыми со статусом кво конюхов из главного разведывательного управления лошадьми, жокеев и тренеров родного ипподрома. Электронщик-жокей не получил визу на выезд со своей любимой лошадью. Официальной причиной отказа явилось несоблюдение правил вывоза из страны ценностей, принадлежащих государству, и не грузоподъёмность морального багажа (располневший от непомерных забот Дверьман не смог пролезть под беременным, якобы от него, животом любимой Магнезии, даже фотовспышка не помогла). К этому периоду относилось его первообладательное стихотворение «Подоконник на втором чёрном ходу». 

Тела от возбужденья взмылились,
венчая низменный испуг.
И воздымаясь ноги ширились,
сужая интересов круг.

Возвышенное создание
вписалось пламенным огнём
в традиционные страдания
на подоконнике моём.

Лошадь в творческом взбрыке проявила себя необходимой, и не объезженной. На самом же деле, Лёня не впрягся в работу, ссылаясь на то, что ему уздечку не нашли и бубенчиков подходящих не подобрали. Но он был так привязан к скакунье Магнезии, что когда настало время расставания, ему пришлось использовать свой партийный открепительный талон, правда история умалчивает об обстоятельствах, при которых он утешился с кобылой Лососиной (от Лося и Осины), не успев усыпить... бдительность Шпаргалки (от Шпара и Галки). Последующие отношения Лёни с Лососиной складывались неудачно. Он пытался провести на её спине черту оседлости, но помешали жокеи Гавриил фон Вестибюлев и Филорет Брелок-Позументов, которые только что вышли из ДеКаденсинга-парикмахерской «Сам бреро», где пили дефакинейтед кофе.
Кобыле это не понравилось. От установки термостата любви в лошадиных дозах она тоже отбрыкнулась, как от чего-то неприемлемого. Дальнейшая реакция лошади не заставила себя долго ждать – вопреки его патологическим ожиданиям она застенчиво спрятала янтарные глаза с мушками внутри под огромными ресницами. Хорошо артикулированная, но плохо осведомлённая Лососина неприязненно заржала и не подпустила к себе растерявшегося Лёню. От смертоносного удара копытом его спасло одно смуглое дельце, в результате которого он пострадал за махинации с тотализатором. Поняв, что управлять чувствами как лошадьми он не умеет, толчёный орешек Дверьман вызвался проводить политические чистки в Авгиевых конюшнях, но туда его не впустили. Несмотря на то, что он самозабвенно обожал скакуний, себя он любил в аристократ больше, и это вынудило его навсегда покинуть родной ипподром.
Сама мачеха-жизнь вынудила беглеца-восвоясельника Лёню окончательно подбить подковы итогов, а жена стаканоненавистница поклялась перебить их все до одного. Да не всякому удаётся строить судьбу по задуманному сценарию, когда в греховодной юности посещаешь балет, исполненный достоинства и, окончательно запутавшись в путанах на пуантах, скатываешься до лошадиных пут. Дверьман попробовал взнуздать невзгоды, ну что ж – не получилось. В одно бодрящее повторной свежестью утро он демонстративно встал на всеобщее обозление у выходных дверей, служивших в трудовые блудни верой и правдой выходными, и подал документы на выезд с лаконичной запиской: «Позор надзору!» В конечном итоге его вышвырнули из многострадальной страны без права на возвращение. И... Лёня понял, что когда ты беден, болен и несчастен – ты наживаешь себе искренних друзей, и слово дружба сверкает начищенной до блеска меднокупоросовой дощечкой.

                Холодало. Предгорья оделись в ватники облаков.

     Глава 79.   Водоразборчивые полемисты

Итак, двое из семейства одуванчиков Дверьман и Энтерлинк с набриолиненными головами морских котиков наслаждались музоном. Лёня, прекративший по непонятным обстоятельствам играть на ипподроме, занялся разведением лошадей... по стойлам и вживлением волосяных фолликул в лысый скальп, сокрушавшейся головой о стену тётушки. И всё было бы ничего в эмиграции, если бы добродушный Лёня, не явился свидетелем провалов в решете памяти Арика. Они выражались в причудливых искажениях имён и названий исполняемых произведений типа: «Я впал в страшный сон не в меру освещённых событий, а вокруг протекали кровоточащие краны, где геморроем был неон».
Как-то они зашли в пиццерию «Закусив мудила». В раздевалке томилось объявление «Сдавайте нервы». Прочитав его, вечно ерепенившийся антиквар Арик Энтерлинк, в молодости обожавший сеансы одновременной игры на нескольких отечественных досках (он любил пустые длинноногие модели и считал, что призвание охотников за ними заполнять их пустоты) не на шутку расстроился.
– Последнее отнимают, гады, – захныкал  он и с ходу сделал вид, что запамятовал как заказать пиццу.
– Теперь понимаешь, почему я неизмеримо тоскую по родине, оставшейся позади в телогрейках и тулупах?
– Видно тебя, Лёня, давно по голове утюгом соседи не гладили.
– Да разве тебе это понять?! Я по берё-ё-ё-зкам тоскую.
– Берёзки – белоствольные орудия сформировавшегося утрусского сознания. Поезжай туристом в Канаду, быстро придёшь в себя. Там, не превышая своих умственных способностей, напьёшься в акционерной дочерней компании и заверишь доверчивых вкладчиков, что твоё бравое дельце выгорело и можно собирать пепел.
– Циник ты плюгавый, Энтерлинк, отпрыск знатного рода без племени. Кто пьёт под утку, кто под гуся, а я под ёлочкой. Всё равно Ванада не родная земля, и самый забитый – это футбольный мяч. Лучше отмеривать неверные шаги здесь по застывшему от ужаса бетону. Мои душевные раны временно зарубцевались, но с неуточнённой метеосводкой, они дают о себе знать.
 – Может быть это необратимое явление цивилизации, ну не могу я почувствовать себя в Гомерике при массовой телевизионной культуре в своей тарелке! Они там на студии упоминают Антверпен, а я перевожу на англо-саксонский – тётя где ручка? Могадишу представляется возможностью вымыть посуду, а Клон д’Айк воспринимается призывом к клонированию генерала и президента Эйзенхауэра, так что возникает вопрос, а не родом ли я из Хренландии, и не назваться ли мне Фанни ван Кувер, с которой у тебя была кратковременная связь за стольник во времена застольного  застоя?
– Что-то не припомню такой, а ведь на работе старухи – эти  не опыляемые растения, затирали меня, как пятно на рукаве.
– Очнись, Лёня. Ты познакомился с ней на завалинке Букингемского дворца, когда предложил ей оплату по прейскуранту Биг Бена в пасмурный день (Нотр Дам де Пари был закрыт на реставрацию). Накрапывал дождик. Фанни стояла под зонтом и декламировала что-то из «Мудаизмов» поэта-эрота Амброзия Садюги. И тогда ты шепнул мне, что любишь знакомиться в пасмурную погоду, потому что во время дождя женщина как рыба – клюёт лучше. Стыдись Лёня, забыл что ли сцену с экзальтированной дамой сердца и поджелудочной железы? А твои гениальные, хотя и беспредметные по тому времени стихи, которые всколыхнули население клеток и вольеров из-за того, что ты перепутал орангутанга с шимпанзе?
             
Я от предательства устал и от интриг всеопостылевших людей.
Инстинкт природный подсказал мне поселиться в зоопарке
                меж зверей.
И влив для храбрости в себя поближе к вечеру
                анисовой бутыль,
через забор перебрался, забрёл пошатываясь в их
                животный мир.

Сообразив, что гинетически и я в какой-то степени
                опоянный примат,
через решётки осмотрел и обошёл
                холёный с виду зоосад.
      Рептилий игнорировал и незаметно проскочил
                мимо заносчивых горилл,
припомнив пару слов недобрых –
                мне о них один приятель говорил.

Я подобрался незаметно к клетке там
                где под табличкой шимпанзе,
сидело нечто завитое и налитое, держа в лапе фужер.
и у неё, как у меня, двоилось от испуга в пуговках-глазах,
прищурившись ей в унисон, в них прочитал ответ-призыв
                «Трахтарарах!».

 А так как в экстремальных случаях предпочитается
                не думать ни о чём,
       то был согласен  я всего себя отдать любви приматной
                вчетвером.
Но тут раздался выстрел сторожа, развеявший подвида слепоту,
и я очнулся на полу цементном мокрый без одежды и в поту.

Сказать по правде, мне не верилось,
                но вот уже на следующий день
я обнаружил сон ужасный мою давнишнюю вылечил мигрень.
Теперь планирую ещё бутылок дюжину анисовой купить
в надежде, что букет болезней мне они помогут
                эффективно подлечить.

Кстати, заметь, ты ничего не делал без собственной выгоды. Тогда пристыженный орангутанг искал спасения в джунглях, видя как Лёнька Дверьман в приступе любви и языкового налогообнажения безрезультатно вытягивает всё больше и больше утолщающиеся губы, обнесённые болячками, к предмету своего нового увлечения. А вернувшись домой, ты от обиды заплакал и разлил нам с врачом-ВАКциником Иваном Дрожжевым в рюмки водку из графинчика, горя нетерпением осушить свой замысел «Война и Вейз Мир».
– А-а-а вспомнил, эта горилла знала себе цену, но никому об этом не говорила, поэтому приходилось делить с нею ложе в отношении два к одному, и потом у нас были непримиримые расхождения в отношении шампанского – ей взбрело в голову считать его напитком богинь. С леди ван Кувер (негласной любовницей Земфиры Ломоты) пришлось расстаться по идиотской причине – её интересовал кубизм в песочнице и время, за которое блоха покрывает расстояние между сжатыми коленками и лобковой растительностью. В такие моменты я непроизвольно мурлыкал под нос мотивы убийства, я же не китаец, придерживающийся иероглифа закона. После бескровного завершения романа я, Арик, только в Гомерике по настоящему ощутил, что родина не там, где ты родился, а где не чувствуешь себя униженным и оскорблённым, где защищён от невзгод, и тебя не вынуждают воровать или выслушивать ахинею, лодырничая в жалобно хлюпающей носом тонущей шлюпке любви.
– Эх, Лёнька, как я тебе сочувствую. Входя в твоё положение, хотелось бы плескаться в озёрах её глаз, но нельзя «гулять одной жопой на двух свадьбах». В отличие от тебя я всегда был осторожен с женщинами, которые хорошо одеваются и плохо раздеваются при свидетелях. Вообще-то женщину, потерявшую уважение к себе нельзя винить в рассеянности. Она, как еврейская диаспора, то есть, по сути своей – выживание, что иногда приводит к нежелательным результатам для тех кто не видит разницы между собаководом и пищеводом или континентом и контингентом Кон-Тики.
– Давай забудем об этой приспособленке в Камасутре Фанни ван Кувер, олимпийские игры ей судьи. Я не против надлежащих женщин, и даже готов ходить по струнке, в зависимости от той, кто её натягивает, не пойми меня превратно, я имею в виду струну. Но кругозор мисс ван Кувер, согласись, здесь тоже на всю катушку воруют! Помнишь я публично выступил в Хайм-парке с инициативой увеличения циркуляции крови в кладбищенском бюллетене «За упокой» в два раза с выходом наружу в свет ночного его выпуска? Слямзили мерзавцы мою гениальную идею и выпустили вечерний, не сообщив читателям, что пролиферативный писатель Дверьман вылетел пострелять куропаток на Гаити. Чего удивляться, что моё твёрдокаменное выражение на лице превратилось булыжник, если не в брусчатку, а неразбавленный юмор стал патокой застревать в ушах. Но я знаком с золотым правилом, если мотор стал глохнуть, не бросайся отоларингологу прочищать уши.
– Не держи зла больше получаса, Лео, бизнесмен ворует из патологической жадности, а для простого люда это обязательное хобби или игра без правил. Но я нашёл выход – ношу обувь, которая не давит, но притесняет в подъёме национальной промышленности страны. У меня развился опыт взмывания ввысь, после того, как катапультировали из лётной школы на втором витке, и я пришёл к выводу, что настало время сделать что-то полезное для чешского народа. В октябре, согласно общераспространённой версии, я засел за литературное исследование «По кому сохнет бельё?»
– Пусть каждый остаётся при своём мнении – не то надсаженные глотки перегрызём протезами, а незабота о лице выразится рожистым воспалением. В этом споре ты доказываешь, что тебе как воздух необходим невропатолог, ибо у тебя цветущее прощание с интеллектом а-ля Альцгеймер, – пояснил Лёня, – ты жаловался, что больно смотреть Гуано «Фаустпатрон» по Гёте и взирать против спелых снопов света на пустой нотный лист, если это не Ференц.
– Не преувеличивай! Я люблю балеты – Чехова «Щелкунчик» и Чайковского «Вишнёвый зад», – возмутился Лёня – претендент на  поруки и остальные части бренной плоти Арика, отпраздновавший 50-юю дедовщину приконченного всевышнего образования.
– Нисколечко. Вчера, помнится, ты попросил меня поставить «Пелопонез» Жу-Жу Футинского, настаивая, что композитор был неказистым греком из Никозии польского происхождения, хотя я лично знал его папу-иудея, зав. ортопедическим отделением 23-й поликлиники на Кутузовском проспекте, наискосок от дома, где обретался Леонид Ильич во времена своего бровления. Там в бассейне «Волги» верховодил главврач Сэм Галкис. Взяток Сэм не брал, он вырывал их из горла так, что все отдавали деньги и должное с обольстительной улыбкой. А всё потому, что Сэм, впивавшийся в съестное и вгрызавшийся в пивные бутылки, происходил из провинции, не подозревая, что она была глухой.
– Ну и что? Я до сих пор сплю в парике и накладных усах, когда слушаю как Олег Рубаха Себастьяныча крутит. Мне не к сПьеху и Гершвина «Праздник Скрипкина» наизусть вызубрить, – отмахнулся Арик, застыв в кататонической позе.
– Бог с ними «Аллеграми» Баха – не стал вдаваться в подробности Лёня, – но меня пугает твоё разнузданное поведение. К твоему сведению, «Танца с поллитрой» Грига тоже не существует.
– Очень жаль, обожаю Масне. Надеюсь, у тебя найдутся «Картинки с исками» или «Тунец с саблями на Облысевшей горе» Мусоргского? Если нет, то могу поделиться с тобой строжайшим секретом – Скрябин мне тоже по душе, но порой тревожит, особенно когда им дирижирует великая Тоска Нине. А как фантастичен «Свадебный шарж» Лобзона после ратификации мирного брачного договора! Он единственный, кто под дулом царь-пушки отказался петь под фанеру, смело заявив, что чистая профанация не соответствует его  представлению о распакованном искусстве.
– А меня к тебе риторический вопрос с примесью любопытства. Кто вдолбил тебе эту несусветную чушь?! Не твой ли сосед по лестничной клетке Марик Мастур-бей, развлекающийся со своей самокруткой и впадающий в зимнюю спячку, когда не развлекается сам с собой? – поразился маразматическому заявлению Арика Энтерлинка его друг Лёня Дверьман – он же поросёнок Ломтик.
– Да что за абракадабру ты несёшь?! – возмутился обиженный Арик, –  в моей фонотеке всё найдётся. Скажем, ария коровы Дуси из «Тоски» пятого подъезда. Есть «Иван с трусами» в иной версии со страусами – главное произведение Амадеуса Глинки. До Великой Октябрьской у балета было название «Жизнь за Зря». И ещё этот, как его, филигранный Коленкоров с Ларой Ележиваго в сексапильной голосовой вязке дуэтом поют «Ваше плодородие, Госпожа в придачу...», на то Прилип и портной, чтобы шитьё розгами пороть и рожи раскраивать. Может, помнишь, Лёнька, как меня познакомили с девушкой СНГ (Самого Неурожайного Года), в итоге оказавшейся ЛЖД (Ловушка-ЖопаДня). Тогда меня вместо армии принудили к орально-уголовной ответственности с уборщицей, но срок заменили на пожизненное – эвакуацию в Гомерику. Хотя Златоглавую помню отчётливо, и написанную Опой специально для меня «Увертюру на гавайской гитаре». Тогда он работал хоуматтендентом-сиделкой и вместо «Входите» кричал: «Антрекот!» Мы с ним до сих пор, как Колокольчиковы с Бубенчиковыми, перезваниваемся домами и освежёвываем в памяти феноменальные ночи, в Брюквине в обнимку с обдувалом-вентилятором.

Засыпала пурга у сиреневого сугроба,
Отстучала в окно, возвестив первозданный покой.
Ах, зима под Москвой, ты кристально чиста и сурова,
Далеко-далеко, только в сердце ты вечно со мной.

На морозе под ветром её посиневшие губы
Целовал в забытье, говорил, что пытаюсь согреть.
Не забыть мне снега, у хатёнок дымящие трубы,
Моя молодость там, ею я продолжаю болеть.

В ночь весною, зачатый по пьянке, на Первое мая
Был рожден ранним утром в заснеженном январе.
Не прошел по прямой – жизнь косая, хромая, кривая.
Стариком подыхаю в проклятой нью-йоркской жаре…

   Я внимательно выслушал страдания старого Вертера,
 Слишком много красивого, ну да ладно, пускай говорит.
 Здесь на вилле его проживаю на роли дворецкого,
Десять долларов в час за компанию платит старик.

– Химеры ты мастак выдумывать, как антисемит, который пытался убедить собравшихся, что у арабских цифр римский профиль. Позволь протестировать твои глубоководные знания. Скажи, Арик, два нуля это сортир или распространённый счёт в футболе?
– Тоже мне Высший Арбитр нашёлся! Без провокаций, Лёня, не подсовывай мне шарады и не впаривай несостоявшиеся теории, или я рассмеюсь прямо в твою неподвижную маску. Обломчатого крушения надежд не будет. Погибших тем более. А если тебе не нравиться слово крушение, выражусь понятней – хрустящая фрустрация. Отсутствия раненых тоже не гарантирую, сам знаешь, сколько учёных умов мухами билось о пуленепробиваемое стекло, над решением этой не совсем спортивной проблемы.
– Подкреплять слова конкретными примерами у тебя не получается, советую пользоваться лыжными креплениями без слабительного. Давай я тебя запишу на приём к врачу на завтра, – не унимался Дверьман, – так будет лучше для окружающих. Тебя направят на определение уровня сенильной кислоты, и ты  выполнишь нормативы ГТО по восстановлению мозгоспособности.
– Ты меня удручаешь, но я не стану противиться твоему желанию при условии, если составишь компанию на мюзикл, посвященный милой леди «В мае велфер вреден», в нём Элиза Вдулитл с её ржавым налётом на голосовых связках представляет хипповую Опру Хэппибёрн. Зачем я тебя уговариваю участвовать в культурно-офшорных мероприятиях, сам не понимаю. Поверь, мне на Драйтоне никого не надо убеждать, что музыке я учился в Одессе в «Школе Столярского». Уверяю тебя, найдутся ещё наши сознательные аиды, за сэндвич с поросятиной подтвердят, что из Арика Энтерлинка мог бы получиться неплохой плотник.   
– От китайских оперетт с их синкопированными звуковыми иероглифами ты меня уволь. Сам знаешь, Арик, я их ненавижу. В роду Дверьманов все предки из поколения в поколение недолюбливали Жака Оффенбаха в переводе на мандарин, хотя он был достопочтенным иудеем.  Для нас он даже не Кальман – этот неуёмный символ еврейского чардаша на чердаке сопровождаемом причудливыми видениями. Не упоминай в моём присутствии слово оперетта. Меня трясёт от него, и седьмое чувство охватывает ишемическим кольцом моё больное сердце. Когда слева в загрудином пространстве разыгрывается его заполнитель – пароксизмальная тахикардия, я ощущаю себя одной ногой в могиле и ... другая скользит.
– Перестань вякать и пыжиться, Лёня. Кто тебя, неустанца, танцевать заставляет? Я, что ли? Ты прекрасно осведомлён, что по субботам добрые люди отвозят меня в итальянский клуб на Бенсонхёрстские танцы. Там в столовой «Иллюзион» подавали буквы алфавита в курином бульоне и завелась не какая-нибудь зазноба, а вечно юная в своей наивности лотошница Лотташа – заведующая протокольным наделом в Организации Всемирной Дезинформации. В паре с нею мы буксуем на месте, и заходимся в танго «Летучая, кыш!» так, что ноги приходится развязывать. Недавно мы с Лотточкой в туалете, обуреваемые разнообразным набором ароматов, языка поймали, когда мои пытливые пальцы запутались в микроволновке её волос. Так нас, за это, сам менеджер-сицилианец желудёвым кофе 12-ти перстной кишки угостил, как он выразился: «В память о вашей многострадальной родине», а потом направил меня то ли к ориентологу, то ли орнитологу в халате, орнаментированном птицами. Тот посоветовал мне продувать уши замочной скважиной (до этого чудак специализировался только на растяжках иностранных языков по телефону). Признаюсь тебе, из-за врождённой лени и атмосферных явлений, а не неотвратимой старости, я позволяю себе эту танцевальную роскошь пару раз в неделю.
– Чуть не забыл сообщить, что вчера я был у врача – показывал  свою песню «Завалился полуночник ранней пташкой в поздний час...». Я же не знал, что он любит романсы под чёрную икру и тягучие ликёры, а он в отместку посадил меня на щадящую диету:
      майонез нельзя, масло нельзя,  куриную кожу нельзя, мороженое нельзя, ничего тоже нельзя, просто ужас какой-то.
– Тоже нашёл чем Снимающего с дистанции девушек удивить. Мне внутришионист прописал средство размягчающее стул, но не сказал в каком ряду, и разрешено ли иметь жену соседа.
– Выходит, её можно? – поинтересовался Дверьман, обладающий удивительной способностью превращать словесный поток в языковую акваторию английского парламента.
– Какой же ты непонятливый, Лёня.
– А что же тебе всё-таки можно?
– Ладно, скажу, хотя какой смысл выдавать секреты, когда вокруг столько мнимых друзей. Британский доктор из графства Дебошир разрешил мне: шить на заказ бюстгальтеры в Бразилии; торговать мафиозными гон’Донами в Гон Дурасе.
 – Бахвала всё это. Улавливаешь? Ни на что ты уже не способен, Аричек. Оставил бы ты, старый пердунишка, затасканную тематику  бравады с женской тампонадой в покое. Негоже выносить частные решения из бревенчатой избы, – сумбурно урезонивал друга Дверьман, с уважением поглядывая на висящий на стене портрет министра сельского хозяйства матюгающегося Арсения Мотыги.
– Эх, Лёня, никогда ты не понимал меня – человека, с лаконичностью Дельфийского оракула! Движешься по жизни как осьминог по дну среди кораллов на ощупь. Новые портовые технологии с лебёдками и припортовыми ле****ушками позволяют с максимальной пользой использовать объект вожделения, полагаясь на метеорологические условия и с помощью предметов любви, изготовленных из дорогостоящих материалов, понижая изнашиваемость женщины с косметическим напылением.
– Пойду-ка я подобру-поздорову к себе домой, Арик. Тут побудешь с тобой и загрохочешь в психушку, – полимерно вздохнул Лёня, безуспешно пытаясь нахмурить выщипанные брови.
– А кто тебя, Дверьмана, за что держит? За мной  всё равно мой дружок по пляжной части Витёк Примула заедет. Он обещал мне, после моей смерти поставить вместо памятника газовую плиту с надписью: «Парень жил на всём готовом!» Витёк не то что  сомневающийся ты, он всегда принимает мои смертоносные идеи с распростёртыми объятьями, а ты, Дверьман, живёшь иллюзиями не сформировавшейся интуиции – что почуешь, тем и потчуешь. Я за Витьком, как за мышечной стеной, даже больше – как за губернатором Калифорнии Шварцнегером вместе с командующим иракской операцией «На десерт шторм» Щварцкопфом. Вот и попробуй, докажи несведущим, что все мы здесь не Шварцы?! Это я по папе значусь Энтерлинком, а по мамке я Шварценблюмберг. Возьмём, к примеру, Витька – ореол-парень, хотя и Примула. Но к Альцгеймеру он меня не посылает. На девчонок  мимо смотрит.  Наиболее выдающихся на такси туда-сюда  катает, почтительно останавливаясь у главного входа их прелестей. И тем не менее всё возмущает его, теряющего веру, опрокинутую на себя надежду и навалившуюся любовь в лице цыганского гитариста-виртуоза Монетас Предоплата. И тогда духовные силы покидают Витю и расходятся по углам – это он мне сам говорил. А не верить ему я не имею право, зря что ли он облачался в ночную пижаму, и это при том, что Витёк, страдал неописуемой грамотностью и писал вместо «канителиться» кони телятся. Один мерзавец, неподдающийся влиянию, захотел расплатиться с Витьком контрольным выстрелом в затылок. Ну откуда стрелявшему идиоту было знать, что у Витька Примулы-Мышцы затылочная кость заменена на непробиваемую стальную пластину. Пуля, не спросясь, отрикошетила в лоб покушавшемуся и он чуть не  канул в Лета. Ревнивец попал в больницу с нервным потрясением по всему периметру тела. Дай Бог Вите здоровья, и я при нём отваживаюсь на несовместимое с моим преклонным возрастом. Бегаю по пляжу среди осколков общества и битых бутылок, чтобы найти на свою ногу стекляшку для обмена у аборигенов. Бесстрашными глазами, подобно Витьку, девиц ощупываю, и завлекательными взглядами притягиваю... Это и есть настоящая жизнь – оттянуться по первому классу в обоих направлениях береговой линии, поменяв в доме шёлковые обои на репсовые. А то, что за мной числятся два привода, три прихлопа в садовый участок по месту сожительства, то это не беда, в моём положении такие вещи рассматриваются судом как заслуга перед родиной. Одно плохо, Витёк заметил, что грудь у меня не по росту выросла, угрожая обильной лактацией. Но если на феномен взглянуть с точки прогрессивно ухудшающегося прозрения, уж точно не помру с голодухи. Этому выдающемуся явлению редкий фильтрующийся лирик Лебедев Т. М. посвятил замечательные рифмовки, которые такие как ты презрительно называют буриме.

     Глава 82.   Мой, меня, меню

Заеды оранжевого орангутанга с притушенной морковкой, доставленные из оранжереи города Орана в Алжире;
патетическая Бетховена в лисьих мехах;
лечо с недолеченным бараньим плечом;
бульон из драгметаллов в патронташе;
фаршированная пожарная кишка;
заливное «Золотой рог» по-турецки с кровавой запеканкой на губах забитого водяного буйвола и маринованными незабудками;
стоптанный фаршмак под майонезом;
японские морские блюда «Суши вёсла!» и «Шпинат ногами»;
филе Шиньон в бронежеле«те...»;
облицовочное мраморное мясо с гренландскими гренками;
инсектицидный салат не заправленной кровати  с комарами;
душевой суп из бархатных ягодиц омоложенной косули;
информационные мидии в завуалированных формочках;
лопатка ягнёнка без ручки, окаймлённая яичницей Фаберже;
рулет «Казино», нафаршированный пластмассовыми фишками;
обложенный белым налётом лепестков сакуры язык заклинателя кобры в ананасовом пудинге с Уолл-Стритскими профитериями;
заливной соловей в фитюре и шурпа с клёцками из шурупов;
млеющий омлет с цукатами из цикад и рисованными рисом;
тушканчик тушоный кочевниками из Мясо-потом-и-и...;
горящие в торфе картофлянники в генеральском мундире, застёгнутом на все пуговицы с поджаренными музыкальными памфлетками из погрибального фарша «На старт, внимание...»;
детская украинская «Утятина и в грушках...»;
самоубийственная фаршированная шейка гуся «На рельсах»;
злые языки (жареные) в разудалой компании камешков – выходцев из жёлчных протоков;
шашлык «Межрёберная невралгия» с намятыми боками мятных  тульских пряников, которых никак нельзя назвать побитыми;
рагу из рогов с запечёнными губами древнегреческого лангуста «Гера Д.О.Т.» в ожерелье коренных зубов дикого буйвола;
гусиная траншейка, фаршированная гречанкой с ночной смены;
вырезка «Телячьи нежности» в поджелудочном соке морской черепахи на клумбе с гиацинтами;
корветы креветок в планктонном соусе под распущенными парусами водорослей, окаймлённые луковыми кольцами Сатурна;
      селёдка под шубой с барского плеча, изъеденной высококачественной молью;
      крабы-налистники под покрывалом кромешной темноты;
интернациональный салат «Бойня» с моченой в позолоченном унитазе антоновкой, размозжённым грецким орехом и африканским серпомолотым перцем. Украшает всё это мелко нарезанный ломтиками британский флаг. Накрошенное и выжатое составляет ингредиенты затушёванного блюда Мейсинского фарфора родом из Альвеолярного края средневековых шторок глаза циклопа.
И, наконец, заказчики, не успев опомниться, услышали финальный всплеск не сопранного меццо-сопрано Бад-Минг-Тона, поставившего на стол графинчик рисовой водки: 
– Ням-ням, подкрепление прибыло «Шрапнель из Сайгона!»
– Хочу удивить тебя, Мурочка, наш дорогой Бад-Минг-Тон –  бывший вьетконговский кинооператор – здесь он владеет информационным рыбным магазином «Фотокамерная треска дня». Он дока в акульих плавниках. Проходил стажировку в Бразилии у амазонок, для которых пупырчатый огурец был и остаётся символом  полового созревания, и чудесно готовит пиранью в сливовом соусе. Но сегодня ты меня разочаровываешь, Бад. Водку я ещё могу принять за увертюру к десерту, смерть от яда и ножа, но над остальным следует задуматься. Сложноватое меню для угомонившейся девушки, с трудом отличающей цукаты от цикад и гепарин от гепардов. Притащи ей чего попроще, – намекнул на вкусы своей спутницы Даник (он любил эту женщину как свой новенький автомобиль, или как когда-то мать и медсестёр, не зная кого больше).

Обручальные кольца Сатурна
из области космических помолвок?

Глава 80.   На обратной стороне витали

Увидев обезумевшего Мошку, выскакивающего на улицу, Амброзий выдернул заблудшую руку из-под Фрумочкиной юбки и облегчённо вздохнул, – вот так приходит избавление.
Фрума моя, пронеслось в его мозгу, приводившим в движение колёсики приводным ремнём домыслов. Всю жизнь я работал на хорошеньких женщин и породнился с мыслью о приватизации государственных предприятий и примитивизации частных измышлений. Теперь время в любовном припадке работает на меня, спешить некуда, эта премиленькая собачонка не будет беспокоить нас попусту круглыми вопрошающими пуговками. О дикие времена, о разлагаемые нравы! Сапожники возводят себя в ранг башмачников. Часть женщин (потерянная совесть нации) в будуарах переходит с болонок на йоркширов под свою излюбленную группу «Вспотевшие стаканы» в концерте для углекопов и углеводов.
Амброзию пообещали, что он войдёт из века в век, и он стал прощупывать свои надгробные дуги. Ему не терпелось на радостях  исполнить Фруме на усовершенствованной дурбалайке (за изобретение которой он ещё не успел получить патент) новую симфонетку «Гарнир гарнихта», что на ямало-ненецком интерпретировалось как «Приправа ни к чему».
Вовремя спохватившись, Садюга открытым текстом предложил ей не справлять нужду и не получать трёпку по почте, а отправиться в ванную комнату. Он осознавал, что звучит грубо, но ничего не мог с этим подделать в пределах одиночной камеры и пагубно действующих на него угодий соблазнительного тела. Для пущей важности события, протянув руку на манер царско-сельских лицеистов в чтениях, он с пафосом продекламировал в раскаляющейся атмосфере, смягчённой пуфиком у журнального столика обстановки: «Прощелыга-зима осыпала крыши домов серебром...».
Это вызвало незамедлительную негативную реакцию у приземистой Фрумочки, и без того находившейся в согбенном положении «На старт... внимание... шарж!» (до этого она толерантно относилась к поэзии в целом и к дальтонику, считавшему себя цветом нации – Садюге, напоминавшему ей пушистого бельчонка, пополнявшего защёчные мешки полученным на орехи).
– Пожалуйста, Амброзий, паря высоко, не парьте меня преисполненными эпатажа стихами комбайнёра, бьющегося над созданием совестеочистительного комбайна, – взмолилась она, – я не позволю вам врываться в мою личную жизнь нагишом!  Я и так под давлением вашего авторитета сняла в полиции оттиски с Мосиных когтей и приняла совместный душ, с ужасом заметив седой волосок у него на лобке. А с вашим творческим червяком, лениво ползающим по страницам исключительного, на мой взгляд, бездаритета, я знакома из публикаций в закордонной прессе. Все эти:
«Девчонку с медными бровями в амфитеатре полюбил»,
«Преимущество заоблачных гонок – колёса менять не надо».
 «Невыдержанное вино плещется в топке страстей моего любвеобильного надувного четырёхкамерного сердца»,
«Я любовно поглаживал вельветовые наколенники, омытые слезами героинь моих непропечённых в духовке вдохновения произведений»,
или ещё похлеще: «Вышедшие из-под госконтроля в тайландском театре теней каёмки нижних губ твоих...».
А ваши высосанные (неудобно сказать из чьего среднего пальца) ветвистые метафоры заставляют терпеливого читателя задуматься о не содеянном, уводят в мир нереальности. Они  вызывают воспалительный процесс в мозгу, заканчивающийся усыханием нейроновых тканей несусветными сюрреалистическими протуберанциями, которые вы постоянно воруете или, фигурально выражаясь, заимствуете у слишком известных авторов. Это ярко выражено в вашей поэме «О лишней одежде». В ней герой, перескакивающий с зеленеющей ветки на железнодорожную ветку повествования, ширяется иглой, с высокой кучностью попадания аморальных взглядов, направленных вникуда. Он усматривает в каждом стороннем авторе смертельно дерзающего соперника. Герой готов пригласить любого из них к барьеру, но за неимением их в округе с неописуемой радостью сам мысленно соглашаетя безрассудно идти с противниками, если не на таран, то на тараньку в пивной бар, где официант не выносит к столу никакой критики.
Ваш герой мим мним и бескомпромиссен. Он не может провести параллель между выдумкой и реальностью на листочке бумаги, отличить реторту от риторики, дерево от деверя, экзему от экзамена, аргумент от аргонавта, регату от ренегата, резонёра от Эдди Рознера и гильотину от вешалки. Живите проще, Амброзий, от недолитого стакана к недопитому бокалу, не относясь к нему как к брошенной женщине. Другое дело ваш сосед по лестничной клетке, председатель профсоюза дворников городских аптек Нюма Сульфеддинов по кличке «Голубиный помёт», три года проработавший В Женеве, подметая по ночам нищих.
Глядя на завешенную эстампами гостиную, я воспринимаю вашу натуру с подписью неразборчивым почерком, не разбираемым коллекционерами. Комната полна экспонатов среди которых я искала запасной выход из импровизированного музея в случае, если в груди разгорится пожар. Вот что по настоящему волнует и интересует меня. Прошу вас посвятить скромную, неопытную девушку в тайны развешанных по гвоздям шедевров из серии «Штрихи к портрету, которого нету». За что вы их так?!
К примеру, наравне с признанным яблочным сюрреалистом Рене Безграмотным, вы получили от коровьего объединения «Силосная яма» почётную грамоту «Му д’Арк наивысшего порыва», самолично подписанную французским президентом Невероятных Художеств. Это остаётся для меня неразрешимой загадкой.
Или каким образом удалось приобрести и повесить неподъёмное по тоннажу для стандартного интеллекта нашумевшее железнодорожное полотно «За что Че Гевару в Чебоксарах отчехвостили?» мумифицированной кисти не известно за что пострадавшего художника-передвижника антикварной мебели Ганса-Христиана Студебеккерова, зажившего по другую сторону от соболезнований?
Мне, признаюсь, импонируют подлинники Перверта Монмартрова «Распускающиеся цветы промежностей I и II» по три таллера за штуку. В них по наследству передаётся ощущение торговли на склочном базаре в согбенном состоянии, из чего становится ясень как тень, что автор знает цену не своим деньгам, заменившим его интеллект авантюриста, брошенный к женским ногам.
Почему бы вам, Амброзий, не заняться разрисовкой купюр? Отрекитесь от писательских замашек, они вам не к лицу. В ваших описаниях природы сквозит полное равнодушие к ней. Вялые, бесцветные краски никчёмных слов доминируют в тщедушных фразеологических зарисовках не выверенными дозировками и взывают к пощаде со стороны читателей.
Разве вы сами не замечаете, как Белая зависть перекрашивается в Чёрную и зависает в воздухе? Тогда вы беззастенчиво переходите к зопотерапии, выражающейся в оценке произведений не принятых вами ЗОП (Зодчих От Пера). Сидя за многострадальным компьютером, вы силитесь придумать нечто оригинальное, но всё, что вам удаётся, это вывести из своей внушительной по размерам черепной коробки усреднённую, банальную кривую с недоношенным чувством юмора, выраженным протокольным языком. Возьмём, к примеру, последний детектив. В нём герой, похожий на вас как две капли коньяка, входит в затемнённую персидскими шторами комнату, по-волчьи щёлкает зубами выключателей, и на него, откуда ни возьмись, если не приближается вразвалку, то падает вечер, нанося вошедшему глубокую душевную травму, не оставляющую рубцов. Отсюда и низкая успеваемость за отчётный оргазменный период. Ваш тусклый герой раскрывает свой капризный характер перед плотно зашторенными окнами только для того, чтобы в итоге увидеть за собой предсказуемый полицейский хвост «Копчик», только что выписавший штраф в общественном туалете. Герой возомнил себя мессией и вместо того, чтобы зря коптить небо, принялся ждать солнечного затмения и заниматься полезной деятельностью – копчением мяса и стёкол. По ходу всё это пересыпается кряжистыми словечками из полублатной сленговщины.
Согласитесь, в далёком раньше предок героя провозглашал «Иду на вы!», теперь его потомок, захваченный девчонками в плен, лепечет «Идём трухлявым шагом на танцы со звёздами».
– Ну, это уж слишком! Вы пытаетесь вклиниться в мою приватную жизнь своими плотскими утехами с мимолётными бабами типа Мурочки Спички, к которой перестали ходить учёные коты-альфонсы, остались навалерьяненные, – взвился Амброзий, – звучите так, как будто не я, а вы носите фамилию Садюга, – (в жарких полемиках Амброзий умудрялся сдавать свои позиции в рент собеседникам в виде коротких реплик), – и вы ещё смели предлагать мне сменить мою звучную фамилию на вашу изнеженную семитскую – Пюльпитер?!
Да вы надо мной смеётесь, что ли? Сразу видно, что  мадам не знакома с моим учебником «Неживого слова» для четвёртого класса приходской школы. Я достаточно наслушался ваших ядовитых комплиментов, они прямёхонько сведут меня в могилу. У меня появляется ощущение, что вы подосланы ко мне Опа-насом.
Я не только утверждаюсь во мнении, что в вас заложено мужское начало в виде конца, в чём пятнадцать минут назад убедилась моя правая рука, побывавшая под шотландской юбкой, но и ваша неординарная манера мышления наталкивает меня на определённые выводы не в женскую пользу.
Что вы знаете обо мне? В юности эйфория бутафорских чувств, рассчитанных на окружающих, неоднократно охватывала меня. Я играл с девчонками в «Потайные уголки» – игру, которую изобрёл, но не смог запатентовать из-за несовершенства возраста, и мечтал об оградах орденов и медалей на моей груди. Но невозможно оторвать от себя то, что тебе не пристало. У меня было чем гордиться, только я этого никому не показывал, кроме Ксюши Мимолётной. Но она, негодница с наполеоном расслоившихся ногтей, вечно измазанных заварным кремом, строила из себя королеву, обладала избирательной памятью и не ходила голосовать. К тому же её музыкальный слух не позволял ей отличать звук медяков от звона серебряных монет. Из этого я сделал вывод – жить не по средствам передвижения, значит, угонять машины, а это не одно и тоже. 
В сущности, с Ксюшей меня подвёл мой гигантский рост – 165 см. Встречи с ней давали возможность разобраться в том, что наверх стремятся преимущественно низкорослые. Высоких – таких как я, это не заботит. Им и так всё с высоты видно, или сходит, как кожа с рук. Но зачастую мы остаёмся внизу, обласканные вниманием и учтивым поклонением. В этом заключается наша ошибка, помноженная на самоуверенность. Конечно, я попытался исправить положение и решил носить бородку по воскресениям на блошиный рынок, но никто за неё ломаного гроша не давал. Вот тогда я и начал раздеваться, покамест мои тревоги не улеглись! Вы думаете, что во мне живут двое – Сюр и Абсурд? Ошибаетесь! Вместо того, чтобы вынашивать свой многострадальный живот с далеко идущими будоражащими идеями на улицу, я торчу битый час в прокуренном мной помещении. Так что не спрашивайте почему я по сей день изобличаю вражеские козни, хотя и не успел нажить инфаркт и состояние... невменяемости впридачу. Мне нравится обзывать вещи своими именами, если они не противятся этому.
От Фрумы не ускользнули его болотного цвета глаза насупившегося бирюка, подёрнувшиеся желатиновой ряской, впридачу к по-пасторски сложенным лодочкой ладоням на животе в память о паре туфелек, которые он подарил своей второй чучелообразной жене Анурии Хулиевой, считавшей, выходящее из-под её ножа, подножным кормом, а граффити частью стенографии. По неподтверждённым слухам, она седьмой год шлёпала в злачных местах в стоптанных башмаках фирмы «Бешбармак».
– Я побаивался за жизнь Анурии, когда она выходила замуж за меня и на кухню, – продолжил Амброзий, – поэтому часто отправлялся изголодавшимся в кровать – театр военных действий с окопами простыней и брустверами подушек. Стоит ли удивляться, что для людей в моём статусе надувные куклы являются не только наглядным пособием. И это притом, что Анурия кончала в институте ЦУМа, в аспирантуре ГУМа, и была изгнана из «Петровского пассажа» заведующим складом за неуспеваемость с ним в подсобке. Вот почему, если хотите знать, геморрои моего романа выглядят неисправимыми номадами, преднамеренно перекочевывающими из одной книги в другую, подгоняемые кажущимся отсутствием какого-либо авторского воображения.
Вот в чём собака зарыта! В те чудные мгновенья меня, как рваный барабан, пробивала нервная дрожь, а любое критическое замечание в мой адрес казалось ложкой дёгтя со всеми побочными эффектами. Заметьте, я – рьяный поклонник киборда, не оправдываюсь, а только констатирую.
Помню, как мне чертовски надоело послушно ждать в фойе медицинско-театрального офиса, пока моя Вторая вместо инъекций ботокса раскатывала немецкой губной гармошкой герпесные губы своей подружки Двойры Курвавец в престижном массажном кабинете где муссируются слухи. А в соседнем кабинете «Зондер Помада» жертва наводнения на реке Хуанхэ на яхте одного (из непонятно какого отечества) олигарха, безотказная Вжо-Пу-Ань принимала «Golden shower» в подарок от писающего от неё клиента. Естественно, я поспешил расстаться с Анурией, расписавшись в собственной немощи на её левой груди, у соска которой засыпал и, проснувшись голодным, вновь безудержно плакал. Теперь вы, мадам, знаете мою подноготную, и надеюсь в корне измените мнение обо мне, изрешетившим вас ненасытным взглядом.
– Простите меня, Амброзий, больше это никогда не повторится. Мужественное откровение, с которым вы открыли мне глаза на себя как на личность, и на ваше отхожее место в мировой макулатуре, куда вы ходите, не подписывая туалетную бумагу, поражает. От вас можно свихнуться, такой вы забавный, но я, с вашего разрешения, повременю. Не сомневайтесь, вы нашли во мне не только поклонницу вашего никем неоценённого и незащищённого таланта, но и на всё готовую подругу и сократницу в самых затаённых уголках души и укромных местах вашей съёмочной до гола квартиры.
С этими словами, как с молитвой, Фрумочка планировала  вставать с постели и укладываться в неё. Ответственность за предыдущие неудачи она полагала переложить на плечи Амброзия, и от этого ей, совестливой, становилось легче на душе. В мышинного цвета смокинге он напоминал ей кадку с диковинным растением. Фру-Фру приблизилась к Садюге, положила руки на карманы расклешённого пиджака и по-цыгански плотно прижалась.
Кадры из её непритязательной молодости неуклюжего подростка замелькали  в голове. Возник незабываемый образ красавца учителя географии и, запечатлевшаяся в её мозгу, выпущенная им на волю фраза: «Некоторые думают, что проституция – это временная квартирантка на пороге преуспевающей жизни. Не всегда так». Она вспомнила, как он поставил ей тройку с натяжкой в ближайшем от школы тёмном парадном, где она не в силах была его отвадить, и как в далёком тогда юбка-шотландка сама сползла к щиколоткам.
Воспоминания сникли. Бессилие бесило. В зеркале с бронзовой рамой в виде Будды, пупок которого замещало круглое отверстие  на противоположной стене, г-жа Пюльпитер ничего не увидела, так как стояла к нему спиной. Участники выяснения бытовых отходов взаимоотношений так и слились в колебательных движениях стоя, сопровождая приглушенные стоны северного ветра за окном губастыми поцелуями низменного происхождения. Но никто на планете не смог бы угадать, чем в действительности были заняты в эти минуты мозги поэта – им не нравились апатичные апатиты Кольского полуострова и они на полном серьёзе работали над обновлённым словарным понятием Нового года, не ссорясь со Старым. Им полагалось уместиться между глаголами неопределённо-сомнительного вида уплетать и улепётывать, и нести все тяготы двузначности.
Выполнить эту задачу Амброзию не удавалось. На переходе от трагедийного к комедийному он споткнулся и упал в глазах перепуганных читателей, чего никогда бы не случилось выйди он в открытый космос. Так «слинял» поэт-эрот в стекающих красках закатного горизонта, на поверку оказавшегося миражом.
Культурная жизнь замерла, когда в гостиную вбежал запыхавшийся Моисей. Он окинул комнату и присутствующих кремовыми глазками и запрыгнул на вконец растерявшегося Садюгу с горячностью жеребца – ноздри раздувались, уши навострились, хвост ходил ходуном. К изумлению эрото-поэта зверь без науськивания начал лобызать его заграничные штиблеты, что говорило о тлетворном влиянии туристических агентств, мухоморами разросшихся в Брюквине. Откуда было знать Амброзию – посетителю форпоста нонконформизма эмигрантской культуры – кафе «Кошерная Мурлыка» о его производственной мощности и о том, что за какой-то час в терьере Мошке закралось сомнение и наступило прозрение.
Милое животное  пересмотрело в собачьем корне своё отношение к двуногому Садюге, наевшемуся в японском ресторанчике «У канавы» эпистолярного клея, поданного в виде холодца. Там, на привале к стене, по его мнению, музыка Нино Рота из «Dolce vita» в исполнении ротного командира звучала неуместно.
Но уместно напомнить, что йоркшира с впечатляющими замашками журналиста в человеческой корриде интересовало буквально всё: кто выступает в роли быка, которому отрежут яйца, и какому победителю их подадут на обед. Он и не подозревал, что можно выиграть время, но не у самого времени – оно бесследно проходит. Задние ноги отнимались. Усталость диспропорционально брала верх над жадностью. Начались тёмные провалы в собачьей памяти. Не выдержал терьер марку. А ведь друг йоркшира Мошки транзитный любовник и экстрасенс волчара Валтузик, морда которого, казалось, была выдана в придачу не тому телу, а жизнь  три раза оставляла его в дураках, неоднократно пытался удержать Мосю картечью обличительно-облицовочных речей от непредсказуемых ошибок, настропаляя и настраивая чувствительные струны  его души на бдительный лад.
Но на этом особенно заострять внимание не стоит. Колобок мнений перекатился со спины на живот. Надломленное самолюбие смирившегося с судьбой Валтузика было задето, но не кровоточило, не выдавая желаемых для кого-то результатов.

                Официант не только подавал признаки жизни,
                но и сервировал их вместо круглосуточных щей.

     Глава 81.   «Ханойская вертушка»   

После колоноскопии Данику ещё долго слышался жаропонижающий голос врача, и может быть поэтому он не мог придти сначала в себя, потом машинально в Муру Спичку, хотя, думал он, она без малейшей тени сомнения, была и останется зажигательной, если ею чиркать умеючи.  И пусть ему не говорят недоброжелатели, что она не женщина, а унылый лунный пейзаж – спереди плоскогорье, а сзади торнадо паровым катком всё от спины и ниже выровняло, цель Шницеля оставалась той же – попасть в яблочко, хотя стрел в его колчане уже не было.
С возрастом он не утруждал  себя застёгиванием ширинки на бумажнике и сокрытием  выскочки-перфоратора. С домохозяйкой посёлочного вида Мурой он выработал подходящую политику вольтижёра и клоуна, в которой бил поклоны в барабаны. Шницель ставил её в неудобное положение, сдабривая процесс близости  нелестными замечаниями и не избегая рукоприкладства. Оплодотворение же рассматривать как тяжкий труд, приводящий к рождению ребёнка – снятию урожая любви.
Когда-то прямоугольная Мурочка выглядела как летний гроб, обитый дешёвым ситцем.  Работая бумерангом в музыкальном кафе «Пели Канны», она творила чудеса с нездоровыми симптомами любви к Родине и в постели, отдуваясь за двоих. Она пыталась уйти из жизни, открыв газ, видимо, хотела после Софьи Ковалевской и Марии Жолио-Кюри стать третьей женщиной-учёным, но к счастью кто-то успел открыть ей глаза на подчищенную правду, не оказавшись первым – до него это испытали миллионы, не требуя на то патентов, но время безудержно брало своё, ничего не возвращая. Сегодня удрючённая три раза, уставшая, в растворе чувств, она натягивала одеяло на заострённый, как у смерти, подбородок. О золотых яйцах Даня уже и не мечтал, но коврижки безоблачного счастья притягивали его. Там, в далёком бьющем подсадном «там», он оттарабанил полторашку в довольно сносных условиях за бойкую торговлю адаптерами внимания и попытку к бегству от себя в состоянии непреодолимого фармазонства. Его отпустили, три раза «опустив», и на дорожку пожелали наведываться к ним почаще. И там же, ставший почти родным, поэт и мент Хаузен (человек, который в жизни ничего не делал кроме одолжений), напророчил ему: «Ходить тебе, Шницель, по простуженным скрипучим половицам безудержных надежд – это говорю тебе я, тридцать годков чеканивший шаг по заданию поисковой партии беспардонных».
Проникновенные слова мента (курам насмех, портному на подкладку), запали в воспримчивую Даникову душу и застряли там на всю жизнь, а умирать он тогда ещё не собирался.
Однажды, когда Шницель расчётливо пошёл на ограбление банка, переодевшись клоуном, подражая киногерою, Бельмондо, ему померещилось, что он близок к воплощению своей мечты в действительность. Но ряженый Даник с красным шариком-носом и в клоунском парике вовремя спохватился, вспомнив, что у Жана была очаровательная сообщница Иоанна, беременная мешком с деньгами (Иван Калита на древнеутрусском). Наскоро задушив в себе рискованный замысел, Шницель, рождённый не тем отцом не от той матери, с загипсованным выражением на деланно-безмозглой физиономии продефилировал мимо банка. Потом он, спохватившись, завернул лелеемую мечту за угол, догадываясь, что судьба – это рефери, который не выдаёт дополнительного времени. Ему также вспомнились слова рецидивиста-отца «Судьба не гроб, а состояние ума, его надо сколачивать так, чтобы никто в округе по возможности не услышал». Теперь же, лёжа рядом с Муркой, и приветливо улыбаясь ей, он поглаживал сатэ её медных волос сдобренных бриолином и переливающихся на солнце, чтобы показать, что у него все клавиши на месте. Шницель, не считавший себя заурядной букашкой, стал копаться в пересыпанных нафталином воспоминаниях. Безжалостная жизнь выковала из него преступника закона. Он не терзался Тарзаньим «избытком» знаний, духовным голоданием и разобщением (не путайте с разовым общением), присущим голодранцу, не признающему черты  оседлости и поэтому разъезжающему на диком скакуне Его Величества Случая без седла, а ведь натирало родные места безжалостно.
– У меня есть предложение, которое общими пропотевшими усилиями можно обратить в выгодную сделку, – повернулся Даник своим выигрышным греческим профилем к Муре, не знавшей, что его коронное антре – мечта преблюдодеянца холодных закусок.
– Никто ещё не делал мне предложения, ты первый, –  призналась Мура и перспективно задумалась, чтобы больше никогда не повторять непростительных ошибок в жизни и не чувствовать себя замурованной. Но кто может измерить это никогда, подумала она?
– Мне столько раз говорили, что я был первым, что уже хочется побыть вторым, пятидесятым. Но не о первенстве речь, – усмехнулся Даник. Это хватало его за душу, и он бил «Это» по рукам.
– Понимаю, – согласилась Мура, срывая душевные болячки. Она считала, что не подошло время устраивать мизансцену,  – но и ты войди в моё положение. Мне нужна реальная перспектива, а не хилые отношения, растягивающиеся на диване фак-киром на час.
– Они зарождаются, пребывая в зачаточном состоянии к платформе № 6. Я не шучу, – посерьёзнел Даня, – давай всё обсудим и обмоем в бамбуковом уюте французского ресторана «Ситро Н вьетнамского разлива» на авеню «Ю», а не здесь, в «Бэбицентре игрушек». Завтрак должен быть плотным как зимние шторы, но сейчас время обеда. На улице сыро, загазовано, господствует пагубная погода, прогнозированная из вторичного сырья.
– Чудесно! Мы обсудим положение, не осуждая его – обрадовалась Мура, кокетливо прихорашиваясь и модно одеваясь на выход.
На улице в самом деле холодало, и народ валил паром изо рта.
Через 20 минут, Шницель и Спичка устроились за столиком, подперев подбородки запястьями в позе «Подставка для зонтов», в полувзгляде от оркестра «Тушь для ресниц», наигрывавшем ассорти. В подтанцовке была занята валетно-танцевальная группа «Бревенчатые сексопилки». Она отличалась от «Лесоповала» тем, что была спрессована ещё в непроходимом бору и имела в своём составе плясунью Двойру Фрика дель Ку, знавшую себе цену – 7.40 в базарный день. В плохо отапливаемом общепитовском вьетнамском чреве стоял гортанный гам, бесчинствовала толкотня, на стенах превалировало лубочное подавленное настроение винограда.
Не считая женщин, Даник больше всего любил устриц, и не столько их, сколько производимый ими писк – сигнал о помощи перед трапезой. Отзывчивый член «Парламента» (других сигарет Даник не признавал), он поглощал устриц, избавляя дары моря от несварения желудка Он ни на йоту не сомневался, что их собратья, оставшиеся на блюде в живых, были ему за это признательны.
Джазмены – выходцы с Индокитайского полуострова, шныряющие голодными глазами, подведёнными сурьмой, по тарелкам, на многонациональных инструментах китайского помёта исполняли антидиетическую сюиту «Жирная пища, увитая плющом» на усмотрение хозяина. Неизвестно какими народными мотивами руководствовался исполняемый ими композитор, но оркестр закакафонировал, когда после искусственного дыхания трубач стал причислять себя к высшему духовенству, и за подмостками заголосило девичье трио «Опять перепела перепили».
Кто-то из певичек, пожирающих суффиксы и съедающих окончания, фамильярно подмигнула Шницелю. Он по-чаплински засмущался, но без тросточки, вспомнив, что в последнее его посещение она явилась свидетельницей кастрированной сцены, разыгравшейся с официантом, этаким зайчиком-побегайчиком, служившим мальчиком для утрусского бытия.
Даник помнил, что спросил у него:
– Есть у вас что-нибудь такое, чего я ещё не пробовал?
Официант выказал проворство и резко ответил:
– Думаю, вы обратились не по адресу. На какое-то мгновение вы заставили меня почувствовать себя акробаткой, вступившей в пожилой возраст на руках. Достаточно наслышавшись о ваших гастрономических пристрастиях, осмелюсь предложить себя.
– Я польщён, – растрогано поблагодарил Шницель.
Через неделю Даник узнал, что Шлёндру уволили по собственному нежеланию удовлетворить насущные потребности клиента, голубой мечтой которого было облегчаться на памятник де Гоголя в предместье Рио-де-Жанейро. Подружка официанта, которую вне сценической деятельности величали Альбина Рапсодиевна, осталась ни с кем в рабочее время. Теперь она мечтала о встрече с Даником, и вот он наконец здесь. Предупредительный Даник (он же Арчибальд Еремеев) прочитал её материализующиеся  мысли в искрящихся чем-то недобрым глазках. Он отвернулся от Муры, на момент отвлекшись от рафинада наслаждений, вытащил из нагрудного кармана визитную карточку со своим вторым лесбийским адресом «На деревню девушке» и по-утрусски написал готическим шрифтом на случай, если Мурочка подсмотрит: «Молчи, сука, убью. И ты, как твой пидор, работу потеряешь!».
Устало и томно громыхнул оркестр.  Звуки музыки волнообразно приподнимали и опускали крышку рояля. Даник сунул карточку певичке в сердцевину декольте. Альбина Рапсодиевна, круг познаний которой ограничивался «Чёрным квадратом» Малевича безотлагательно пробежала её потускневшими глазками за считанные секунды, и отправилась за окончательным расчётом и дальним прицелом в личных отношениях в подвал к хозяину. Но в тот момент он был орально связан с официанткой из вечерней смены, потому что постельный отказ жены без веских причин рассматривался им как уклонение от несения обязанностей. В этот вечер он не нуждался в певичкиных добродетелях. Хозяин догадывался, что мечтательная сексопатология бессильна в решении его индивидуальных проблем и лечил себя апробированными методами (торопливые движения выдавали его темперамент, а полнокровные губы необузданные желания).
В едальнях и питейных заведениях Брюквина Даника приветствовали официанты. Но сегодня вьетнамец был особенно приветлив и разговорчив на обиходном утрусском. Он никогда не скрывал, что испытывает к Шницелю тёплые чувства и что не в силах забыть утрусскую военную помощь его родине в борьбе с гомериканцами.
Кроме этого официант, не делая вид, уделял большее внимание подвиду, читая меню на кириллице и оставаясь равнодушным к несформировавшейся мефодице. Он не находил в ней ничего общего с эсперанто и Мустафакацией христианства и поэтому выглядел косоглазо-рассеянным с чёрными бусинками зрачков, мечущимися из конца в конец паркетного пола необъятного зала.
Теперь же, в стане бывших врагов, суррогатно-вежливый Бад-Минг-Тон (так за глаза нарекли официанта посетители) предложил разрекламированный гомериканский «Бадвайзер», осьминогов из океанских глубин и отдельный кабинет, сложенный из завезённого с его далёкой родины пилёного сахарного бамбука.
По принятой на вооружение северо-вьетнамскими крестьянами теории, когда спрос рождает несогласованные предложения,  для разделывания деликатесной тушки ёжика и любви необходимы четыре стены обклеенные скотч терьерами и немного тишины.
Разлитая по гранёным стаканам,  спроектированным великим скульптором Мухиной (автором «Рабочего и Колхозницы») тишина успокаивала ёжиков перед уходом на заклание.
– На первое могу предложить суп из Хо ши мина, на второе жаркое «Вьетнамское лето». Как мне помнится, вы пьёте женатое виски, – залебезил вьет нам.
– Да, не разведённое. В дождливую погоду хочется промочить горло, чтобы оно не простыло, – очумело кивнул Шницель.
      – Видите память мне не изменяет. Не  к столу сказано, разрешите угостить даму пикантной шуткой «Наряженкой» молочно-кислого приготовления? – по-заячьи улыбнулся вьетнамец.
– Валяй, надеюсь, повара не объявили голодовку, –  повеселел Даник, изображая  из своего пиджака повесу на стуле.
– Можно ли засунуть ежа в сад? – хихикнул официант.
Мура пискнула и скривилась, имитируя физическую боль.
Даник, вспомнив недавнее посещение проктологической практики, заметно вздрогнул и спросил вьетнамца, – Ну и... ?
– Можно, если ёжик морской и побритый наголо.
– Я не принимаю слабительное твоих шуточек, вроде: «Плох солдат, не мечтающий о генеральной уборке в дома опереточного генерала». Так что не неси белиберду, – осклабился Даник.
– А вот заведомо чужая шутка. Её поведала мне вовремя выпорхнувшая из Сайгона музыкальная птичка, изображавшая то грифельную доску под хищным грифом: «Совершенно секретно», то командира эскадрона, объезжавшего книжные полки. Кстати, в Фениксе в штате Аризона её, чинящую козни, пытались урезонить, а в Венеции конфедерация – обвенчать с площадью Святого Марка.
– У меня появилось неизгладимое ощущение охладевшего утюга, будто я отец посаженный на бамбук, и он прорастёт к утру.
– Ни полслова о восточных пытках, уготованных судьбой! Поставьте чего-нибудь из вьетнамского репертуара, – пристала Мура. Она ещё переживала анекдотичную сценку, когда к ней прибавилась информация, почерпнутая из журнала «Хочу всех знать» – глаз мухи состоит из тысячи линз, что позволяет ей позариться на всё чего ей заблагорассудится. Бедняжка подумала сердобольная Мурочка, которую любому мужчине легко было взять приступом грудной жабы, как ей приходится тяжело, когда линзы изнашиваются – возможно она плутает в кромешной темени.
– Отечественного предоставить вам никак не могу. В целях музыкальной безопасности мы такое не держим, – отозвался осмотрительный по сторонам официант, пугливо озираясь, – но так как жизнь наша проходит в ожиданиях с минуты на минуту, могу познакомить с удивительно милой корейской балладой, в которой говорится, что человек лучше собаки, а значит и вкуснее.
– Поставьте, если слова удобоваримые и не проскальзывает неуместная местечковость, – согласилась Мурочка, ратовавшая за оздоровление ситуации с помощью кулака. Вдруг она побледнела от собственной смелости, приготовившись орошать слезами картонные трюфеля на бумажной скатёрке, вспомнив, что кормильца можно кастрировать, а женщину лишать «вкладыша» нельзя.
     Глава 82.   Мой, меня, меню

Заеды оранжевого орангутанга с притушенной морковкой, доставленные из оранжереи города Орана в Алжире;
патетическая Бетховена в лисьих мехах;
лечо с недолеченным бараньим плечом;
бульон из драгметаллов в патронташе;
фаршированная пожарная кишка;
заливное «Золотой рог» по-турецки с кровавой запеканкой на губах забитого водяного буйвола и маринованными незабудками;
стоптанный фаршмак под майонезом;
японские морские блюда «Суши вёсла!» и «Шпинат ногами»;
филе Шиньон в бронежеле«те...»;
облицовочное мраморное мясо с гренландскими гренками;
инсектицидный салат не заправленной кровати  с комарами;
душевой суп из бархатных ягодиц омоложенной косули;
информационные мидии в завуалированных формочках;
лопатка ягнёнка без ручки, окаймлённая яичницей Фаберже;
рулет «Казино», нафаршированный пластмассовыми фишками;
обложенный белым налётом лепестков сакуры язык заклинателя кобры в ананасовом пудинге с Уолл-Стритскими профитериями;
заливной соловей в фитюре и шурпа с клёцками из шурупов;
млеющий омлет с цукатами из цикад и рисованными рисом;
тушканчик тушоный кочевниками из Мясо-потом-и-и...;
горящие в торфе картофлянники в генеральском мундире, застёгнутом на все пуговицы с поджаренными музыкальными памфлетками из погрибального фарша «На старт, внимание...»;
детская украинская «Утятина и в грушках...»;
самоубийственная фаршированная шейка гуся «На рельсах»;
злые языки (жареные) в разудалой компании камешков – выходцев из жёлчных протоков;
шашлык «Межрёберная невралгия» с намятыми боками мятных  тульских пряников, которых никак нельзя назвать побитыми;
рагу из рогов с запечёнными губами древнегреческого лангуста «Гера Д.О.Т.» в ожерелье коренных зубов дикого буйвола;
гусиная траншейка, фаршированная гречанкой с ночной смены;
вырезка «Телячьи нежности» в поджелудочном соке морской черепахи на клумбе с гиацинтами;
корветы креветок в планктонном соусе под распущенными парусами водорослей, окаймлённые луковыми кольцами Сатурна;
      селёдка под шубой с барского плеча, изъеденной высококачественной молью;
      крабы-налистники под покрывалом кромешной темноты;
интернациональный салат «Бойня» с моченой в позолоченном унитазе антоновкой, размозжённым грецким орехом и африканским серпомолотым перцем. Украшает всё это мелко нарезанный ломтиками британский флаг. Накрошенное и выжатое составляет ингредиенты затушёванного блюда Мейсинского фарфора родом из Альвеолярного края средневековых шторок глаза циклопа.
И, наконец, заказчики, не успев опомниться, услышали финальный всплеск не сопранного меццо-сопрано Бад-Минг-Тона, поставившего на стол графинчик рисовой водки: 
– Ням-ням, подкрепление прибыло «Шрапнель из Сайгона!»
– Хочу удивить тебя, Мурочка, наш дорогой Бад-Минг-Тон –  бывший вьетконговский кинооператор – здесь он владеет информационным рыбным магазином «Фотокамерная треска дня». Он дока в акульих плавниках. Проходил стажировку в Бразилии у амазонок, для которых пупырчатый огурец был и остаётся символом  полового созревания, и чудесно готовит пиранью в сливовом соусе. Но сегодня ты меня разочаровываешь, Бад. Водку я ещё могу принять за увертюру к десерту, смерть от яда и ножа, но над остальным следует задуматься. Сложноватое меню для угомонившейся девушки, с трудом отличающей цукаты от цикад и гепарин от гепардов. Притащи ей чего попроще, – намекнул на вкусы своей спутницы Даник (он любил эту женщину как свой новенький автомобиль, или как когда-то мать и медсестёр, не зная кого больше).
– Не желаете ли отведать бегемотинки? – прервал официант исполнителя индийских впечатлений лёгким мановением руки в усилителе, спрятанном в заушном пространстве.
– Не желаем-с. Это не по моим неподъёмным золотым мостам, и не входит в электрический разряд наших гурманных интересов.  Я, мой милый, люблю устриц и двери, потому что они распахиваются, напоминая женщин. Вертящиеся двери мне не нравятся, не люблю баб вертушек, – промычал Даник, впадая в апатию.
– Дверей нет. Из холодных закусок есть «Лондонский туман».
– Не мечите перед ним бисер, официант, – спасла положение Мура, – он с утра несёт чушь на вытянутых из карманов руках.
Чем ещё попотчуешь нас, бамбук? – поглядывая на соседний столик, в противовес ей закапризничал Даник. Из-за своего маленького роста он считал остальных забрюченных ниже своего зашириночного достоинства и только в сидячем положении чувствовал себя спокойно, но его раздражительность не проходила.
– Есть фирменное блюдо, смазанное деликатесным клеем, – натёртые ноги борова с гангренками, – предложил официант, – гарантирую, после него ни один англичанин не посмеет вырвать укоренившийся в нём «Файф-о-клок». Знаете, мы не корейцы, и не станем предлагать ничего подходящего из собачьих пород.
– Нет, это ты скармливай производителям «Samsung», – заартачился Шницель и гадливо поморщившись, ткнул наугад пальцем, с аметистовым перстнем, в раскрытое крокодиловой пастью меню. Там угодливо предлагались экзотичные яства Юго-Востока:

              Welcome на столовый триллер«Кровавая маслобойня»!
      
     Глава 82.   Мой, меня, меню

Заеды оранжевого орангутанга с притушенной морковкой, доставленные из оранжереи города Орана в Алжире;
патетическая Бетховена в лисьих мехах;
лечо с недолеченным бараньим плечом;
бульон из драгметаллов в патронташе;
фаршированная пожарная кишка;
заливное «Золотой рог» по-турецки с кровавой запеканкой на губах забитого водяного буйвола и маринованными незабудками;
стоптанный фаршмак под майонезом;
японские морские блюда «Суши вёсла!» и «Шпинат ногами»;
филе Шиньон в бронежеле«те...»;
облицовочное мраморное мясо с гренландскими гренками;
инсектицидный салат не заправленной кровати  с комарами;
душевой суп из бархатных ягодиц омоложенной косули;
информационные мидии в завуалированных формочках;
лопатка ягнёнка без ручки, окаймлённая яичницей Фаберже;
рулет «Казино», нафаршированный пластмассовыми фишками;
обложенный белым налётом лепестков сакуры язык заклинателя кобры в ананасовом пудинге с Уолл-Стритскими профитериями;
заливной соловей в фитюре и шурпа с клёцками из шурупов;
млеющий омлет с цукатами из цикад и рисованными рисом;
тушканчик тушоный кочевниками из Мясо-потом-и-и...;
горящие в торфе картофлянники в генеральском мундире, застёгнутом на все пуговицы с поджаренными музыкальными памфлетками из погрибального фарша «На старт, внимание...»;
детская украинская «Утятина и в грушках...»;
самоубийственная фаршированная шейка гуся «На рельсах»;
злые языки (жареные) в разудалой компании камешков – выходцев из жёлчных протоков;
шашлык «Межрёберная невралгия» с намятыми боками мятных  тульских пряников, которых никак нельзя назвать побитыми;
рагу из рогов с запечёнными губами древнегреческого лангуста «Гера Д.О.Т.» в ожерелье коренных зубов дикого буйвола;
гусиная траншейка, фаршированная гречанкой с ночной смены;
вырезка «Телячьи нежности» в поджелудочном соке морской черепахи на клумбе с гиацинтами;
корветы креветок в планктонном соусе под распущенными парусами водорослей, окаймлённые луковыми кольцами Сатурна;
      селёдка под шубой с барского плеча, изъеденной высококачественной молью;
      крабы-налистники под покрывалом кромешной темноты;
интернациональный салат «Бойня» с моченой в позолоченном унитазе антоновкой, размозжённым грецким орехом и африканским серпомолотым перцем. Украшает всё это мелко нарезанный ломтиками британский флаг. Накрошенное и выжатое составляет ингредиенты затушёванного блюда Мейсинского фарфора родом из Альвеолярного края средневековых шторок глаза циклопа.
И, наконец, заказчики, не успев опомниться, услышали финальный всплеск не сопранного меццо-сопрано Бад-Минг-Тона, поставившего на стол графинчик рисовой водки: 
– Ням-ням, подкрепление прибыло «Шрапнель из Сайгона!»
– Хочу удивить тебя, Мурочка, наш дорогой Бад-Минг-Тон –  бывший вьетконговский кинооператор – здесь он владеет информационным рыбным магазином «Фотокамерная треска дня». Он дока в акульих плавниках. Проходил стажировку в Бразилии у амазонок, для которых пупырчатый огурец был и остаётся символом  полового созревания, и чудесно готовит пиранью в сливовом соусе. Но сегодня ты меня разочаровываешь, Бад. Водку я ещё могу принять за увертюру к десерту, смерть от яда и ножа, но над остальным следует задуматься. Сложноватое меню для угомонившейся девушки, с трудом отличающей цукаты от цикад и гепарин от гепардов. Притащи ей чего попроще, – намекнул на вкусы своей спутницы Даник (он любил эту женщину как свой новенький автомобиль, или как когда-то мать и медсестёр, не зная кого больше).
– Гуляш? – не отставал вконец упарившийся официант.
– Да за кого вы меня принимаете?! При таком-то кавалере как Шницель?! – вспыхнула Спичка, решив не жаловаться на подползающие головные боли, берущие начало от кончика копчика. Сейчас Мура напоминала исступлённую Бабу-Ягу не в своей ступе, которую поташнивало от щедрот малознакомых мужчин.
– Холосо, но если не унаваживать вьетнамских традиций, они зачахнут, – понимающе поклонился Бад-Минг-Тон. Всё в нём клокотало. Но он решил не подавать виду Данику на стол, пока эта несносная девица одноразового пользования до конца не проявит свой характер или покажет нижнее бельё. В противном случае он пожалуется метрдотелю Хоши-Ю-Ноу-Вот-Ду-Ай-Мин.
На подмостках чечёточница с алой розой в съёмных протезах сбивчиво затараторила каблучками, отбивая охоту смотреть, а вологодский фламенкист хрипел по-андалузски с окающим акцентом: «Ты меня к себе положь, мне по нраву полуложь!»
– Предупреждаю, Мурочка, необходимо не спускать глаз с официанта, – обронил Даник, погружённый в кулебяку воспоминаний. – Этот пренеприятнейший тип в два счёта обманет – один представит, другой на дом пришлёт вместе с поздравлениями о скорой оплате. В прошлый раз он навесил на меня баранину по-камбоджийски, которая ещё где-то блеет на заросших непроходимым бамбуком берегах Меконга. У них здесь своя, вьетнамская бухгалтерская мафия, орудует. С ним надо быть предельно осторожным, – он делит женщин на четыре категории: красивые, хорошенькие, аппетитные и калорийные, причём две последние включает в свой ненасытный рацион при каждом удобном случае, когда его никто не видит. Учти, моя девочка, этот вьетнамец является представителем той разновидности человеческой породы,  которая умеет оценить ситуацию, и тут же выгодно продать её, и не считаться с ним в прятки нельзя. Однажды он напился на свой день рождения так, что хозяин оставил его в ресторане до следующего дня рождения только потому, что Бад-Минг-Тон изобрёл членораздельное питание руками с помощью босых ног. И ещё одно, будь осмотрительной с азиатской пищей. Моя до боли в Фаберже хорошая знакомая, которая вела себя как сельская шлюха с периферическим мышлением, заметила, что после того, как пристрастилась к японской кухне, у неё сузился взгляд на вещи как на ходовой товар на уличных распродажах проституток, и она ощутила у себя шевеление Малыми губами – они стали раскрываться наподобие створок шифоньера. В итоге пришлось отказаться от её услуг.
Официант одобрительно кивнул, и в мгновение ока скрывшись из поля зрения,  буквально через пять секунд вынырнул откуда-то не оттуда, куда погружался, толкая каталку. Забрызганный каплями сметаны, напоминающими гигантских сперматозоидов, с подноса на едаков брусничными глазёнками посматривал наполовину замученный нью-поркскими температурными колебаниями лобстер. Мурочке показалось, что рак сложил клешни в рупор, пытаясь что-то выкрикнуть на очищенном от водорослей оксфордском наречии. Но, как бы, опомнившись, скрипучим, как несмазанная калитка голоском вьетнамца, лобстер пожелал Данику и Муре нагулять аппетит. У Мурочки от удивления рот открылся для публичного осмотра, что делало её похожей на морепродукт «Русалка».
– Можно я тебе на день рожденья куплю упрощённую пращевидную повязку – челюсть не отвиснет, – засуетился Даник.
Мурочка пропустила его вываренное предложение между оттопыренных ушей, но подумала, что если он будет отмечать дату как затею с размахом, то можно и в больницу загреметь.
Отвернувшись от вяленых лиц заказчиков, еле живой рак Жао Сведущ продолжил свои приветствия, но уже на португальском наречии островов Зелёного Мыса. Не вызвав должной реакции у сидящих за столиком, лобстер переключился на незаконченную беседу с овощами, которые, судя по издаваемому ими запаху и акценту, с месяц как прибыли из бывшего португальского владения Макао.
– Вам нравица наш учёный лобстер? Его зовут Фрэнки. Он вошёл в Историю фармакологии, потому что жил между камнями  по готовым рецептам. Как видите, ещё шевелит усами, и из него не придётся вытаскивать слова, как протухшее деликатесное мясо специальными щипчиками. Фрэнки прекрасно знает, что исток реки – это рождение, длина реки – продолжительность болезни, дельта – неминуемая смерть. Но я поймал его в устье, и вот он перед вами, – хитро, по-вьетнамски, улыбнулся находчивый  официант.
– Ты уверен, что он не страдал мигрирующей мигренью?
– Что вы! Наш французский шеф-повар Андре Кот предварительно выпустил из него весь адреналин, а до этого лобстер топил свои невзгоды в вине, как котят в унитазе. Или вы не верите моему честному вьетнамскому слову? – с этими словами официант при всех ткнул вилкой рака в бок и тот изъявил полную готовность, пустив сок, как бы доказывая, что он из страны, которая ничего не производит, кроме впечатления напускной небрежности.
– Ну, когда же отведаем коронное блюдо? – вспылила Мура.
– Когда рак свистнет, или статуи в парке сменят дубовые листья на кленовые, – удовлетворил её нетерпение Шницель (он презирал удочки и рыб – этих взаимоискателей лёгкой наживы), –  Бад-Минг-Тон разыгрывает нас, Мурочка. Никакой вовсе лобстер не учёный, а чревовещатель. Этот дар проявился, когда его выбросили из Сайгона за то, что в коктейле «Кровосмешение» взболтнул лишнего, а его неприязнь, начинавшаяся с предотвращения к прокатившейся волне самоубийств выразилась в создании секты «Терпенье и труд верёвку на шее перетрут». Не будучи тряпкой он по праву гордится выжимаемостью и тем, что наряду с обонянием, осязанием, зрением, слухом, вкусовой и тактильной чувствительностью, открыл чувство насыщения вьетнамским языком в соусе, тем самым доказывая на собственном примере, что обед безбрачия не содержит порционных блюд. И обращаясь к желтолицему официанту, Даник высокопарно ответил, – откровенно говоря, мне на усатого наплевать, главное, чтобы он не оробел от того, что я ему понравился. Спасибо, что не предложил «Паштет-а-тет из печени эскулапа» – он та ещё птица из истуканов.
– Тогда он вац. Его скудный умишко уже прошёл предварительный врачебный осмотр, и готов к приёму в качестве пищи, – засмеялся официант деланным «in Taiwan» смехом, подмигивая варёному Фрэнки. Рак был готов. Это было написано на испуганных запёкшихся губах поросёнка, лежавшего на подносе напротив и по застывшим в желе глазам заливного судака наискосок.
Удовлетворив праздное любопытство заказчиков прежде чем отойти от столика, Бад-Минг-Тон ловко разлил на стол, пенящийся качественным мылом «Бадвайзер», и потом уже по фужерам. Затем, по той же неаккуратной схеме (со второго раза) последовал разлив кайманового сока в гранёные стаканчики. – Для вац самый свежий, – только что не за што не запросто заббили, – услужливо прокомментировал индокитаец, далайламовским взмахом руки показывая на сваленную в углу кожу несчастной рептилии.
– Ты меня достаёшь, – сплюнул через верхние резцы Даник (он не любил тех, кто говорил больше него), –  эта пища вполне сносная в помойку Тонкинского залива. Принеси чего-нибудь поэкзотичней, будоражащее воображение. Мясо можно вымачивать, но не выпытывать – адреналин вкус портит. Это то же, что накинуть цепи цензуры и навесить предостерегающие ярлыки на любимые мною произведения Опа-наса, или запретить «Рассвет», в то время когда всё во мне оторопело пело и ЛианКовалло.
– Я ни того, ни другого не читала, – призналась Мурочка, скрывая, что ей случалось перелистывать книги толще людей, например, роман шпионки Руфины Инспекторовой «Учётная ставка слушает».
– Опа пишет в стол нечто хлорофилологическое соответствующее хлороформе, и для избранных Сатаной, а не Богом, – пояснил Даник, заметив как пузырчатая ткань худосочной Муриной сумочки отливала тремя благоухающими цветами радуги.
Так как Мура была ужасной модницей (покрывала лаком передние губы), то она спросила, подбирая слова не нагибаясь:
– А у второго писаки, что шастает в скафандре предназначенном исключительно для скандинавов?
– Тот давно уже ничего не пишет, – сдавленно выдохнул ухажёр, боясь потерять игривый аппетит, от мучавших его изнурительных изнаночных мыслей. – Он вообще не слишком примечателен с философской точки зрения. Единственное, что мне врезалось в память из его мемуаров: «Ноги родителей вошли в кленч. Произошло короткое замыкание, так был зачат я». Но кто не скажет о себе того же? Нашёл чем удивить отечественного читателя!
Официант сделал вид, что всё просёк и поспешно закатил дымящийся катафалк под серебряной крышкой на кухню, по дороге думая, что химия любви на молекулярном уровне у заказчиков заметно превалирует. Но на вьетнамский язык он себе этого перевести так и не смог, потому что в своей семье он отломанный ломоть, который, как мы догадываемся, не всегда самоотверженный.
– Как ты себя чувствуешь? – справилась Мура, наблюдая за слегка приподнятым мужским настроем Даника – этого прихлебателя вприкуску (она обожала имущих с щедрыми отчислениями в пользу кассы взаимопомочей, а он в свою очередь женщин в чулках за их трикотажное детопроизводство).
– Как дрессировщик, отъезжающий с замужней слонихой на курорт, надевает на любимую львицу пояс целомудрия. Возвратившись домой, разоблачённый в прямом и переносном смысле, он слишком долго ищет в кармане на её брюхе заветный ключик. И она разрывает его в порыве страсти, только для того, чтобы предстать событием, освещаемым юпитерами на цирковой арене.
– Боже мой, какой ужас! – в приступе забывчивости схватилась Мурочка за голову глинобитную Шницеля и стала судорожно покрывать её французскими поцелуями, когда заиграли вступление к не соблюдающей диету песне «Жаннета поправляла такелаж».
– Не здесь, не сейчас, не при всех, – утихомирил её Даник, приводя распавшуюся от возбуждения причёску «Под горшок, чтобы в него не ходить» в орнамент и понимая, что худосочная Мура проявляет себя с наибольшей полнотой в непринуждённой беседе.
Он дал Муре отхлебнуть для успокоения светлого пойла гомериканского разлива, несущего функциональную нагрузку пива и традиционно рекламируемого по телевидению скачущими рождественскими лошадьми как Бад Вай Зер Гуд. Себе Шницель отломил от вихлявой ножки вьетнамского стола кусочек рисового дерева, наделённого свойствами хлебного, надкусил его и тут же, скривившись, сплюнул, не заподозрив в этом ничего плохого.
–  Такого со мной ещё не бывало. Это от полноты  чувств к тебе, Даник, родной ты мой! Я наклюкалась, созерцая тебя?
– Ты это о чём? Ищешь хризантему для общения? Но я не какой-нибудь там временщик – часовых дел мастер!
– О спонтанном взрыве чувств, выразившемся в неконтролируемых поцелуях! – воскликнула эпотажистка Мурочка.
– Такое с каждым может случиться, даже со мной. Успокойся, креветка моя. А теперь о насущном. Известно ли тебе, что народ раскупает золотую краску для яиц и рыщет по городу в поисках Фаберже? – оповестил её неистовый Даня, чувствуя, что одерживает победу над несложившимися обстоятельствами.
– Нет, ты открываешь мне Гомерику. Хотя, вспомнила, с взносом золотых яиц в закрома «Клуба Интимных Встреч»  желающих выпутаться принимают в члены, не так ли?
– Вот именно. Нам, ветеранам труда, положены  привилегии, например, не принимать в члены нагревательные приборы, тогда наши с тобой шансы в сравнении с претендентскими повышаются. Думаю, ты догадываешься, что денег у меня с гулькин нос. Но недавно твоего Пупсика осенила идея, начисто лишённая непристойностей, что, как ты знаешь, для меня явление не типичное.
 Даник, размечтавшийся о жарком поцелуе с язычком пламени во рту, наклонился к Спичкиной ушной раковине, которая предполагала быть тщательно вымытой, и могла поспорить по форме с морской. Сполоснув в ней свои соображения, он поделился ими:
 – Думаю, что здешнего повара подменили. До этого здесь работал опытный человек, успех приходил к нему сам во время еды. Не переживай, Мурочка, мы без чьей-либо посторонней помощи вдвоём наоладим производство яиц усопшего мастера Фаберже. Торжественно обещаю – мои слова будут подкреплены активными действиями, учитывая их питательные качества. Нам улыбнётся сдобный вариант, названный простолюдинами Маленькое Счастье.
Мура, в закрытом чёрном купальнике на пляже, напоминавшая обгоревшую спичку, вновь загорелась желанием и с вывихнутой от удивления челюстью открыла сумочку. Яркая помада с промокашек-губ перекочевала на Даниковы щёки, покрывая их краской. И за это, в другое ушко, Даник поведал, как чудак миллиардер Вексельберг (гора векселей) провёл на аукционе ловкую операцию по кастрации яиц Фаберже у Запада с возвращением их в Утруссию, как доказательства от обратного. Возможно этим самым он закрыл  «дело» на себя, начудив, но не начадив. На родине непросвещённые яйца просвечивались и подверглись тестированию на testicles. Так что неизвестно, чем всё это ещё кончится для щедрого мецената. Не запоёт ли он на Грубянке под патетическую симфонию цикад во внутреннем дворике? Метрдотель проскакал мимо, сокрюшонно разливая напиток. Шницель с навязшей в зубах Спичкой застыли в позах городничего и попечителя богоугодных заведений, на стреноженных стульях. Финальная немая сцена из гоголевского «Ревизора» поглощала внимание посетителей, и некоторые даже сдвинули ладони на случай аплодисментов, если занавес резко упадёт или случайно опустится ниже плинтуса.
– Я так понимаю, – не умолчал очнувшийся перекладчик забот с одних плеч на другие Даник, не обращая внимания на примолкнувшую публику, – ты не даром закончила Лох-гНессинское Музыкальное Училище по классу Бефстроганов, фантастически рисуешь и веришь в фотокамеру со всеми удобствами.
– Фантастически, не то слово, – поправила его Мура, –  рисую я бо-жест-вен-но. Вот этими руками я оформляла общественные туалеты в Чикаго, лифты в Сан-Франциско, камеры в Синг-Синге и подземный ход конём в неизвестность в Буэнос-Айресе.
После того как выступил хор «Ваты» с солисткой Марлей, оркестр заиграл «Блюзовый суп из просветлённых светлячков», и Ада Кромешная, задвигалась в такт музыке. Ада насильно насаждала порядки в танце, стопроцентно уверенная в прибыльности, океанской волны и в собственной наготе.
Мура закатила глаза, потом рукава на кофточке, обнажая сухие бицепсы. Так она реагировала на смазливых по осунувшимся мордочкам, когда голодные боли жгутом стягивали её желудок.
– С меня и этого предостаточно,  – постарался успокоить её Даник. – Моя божественная, будешь разрисовывать яйца в Брюквине под Фаберже, чтобы не сбиться с Млечного Пути. Учти, если гора не пойдёт к Магомету, то цены на девочек поползут в гору.
– Не стращай! Для тебя, Даня, я готова языком желтки из Фаберже вылизывать, питаясь холестерином или ворошить мысли кочергой самосознания. Только сейчас я поняла, что до нашей встречи я жила в многоквартирной семье. Папа с мамой проживали отдельно, а я оскверняла своим присутствием деда с бабкой.
– Только без личностных жертв. Учти, моя лупоглазая красавица, Даник не проживает ни в прошлом, ни в будущем. Он живёт в настоящем – в нас выстаивающем. Итак, по рукам, – и, вспомнив о никогда не подводившем его приёме «Мента Хаузена», Шницель со всего маху врезал ей по голени носком ботинка, подбитого пляжным металлическим искателем так – на счастье.
Спичка потухла, потому что никому ещё не позволяла вытирать ноги о свой пониженный порог чувствительности, в результате длительного орального контакта повседневных никчёмных бесед.
Об этом и многом другом Данику неделю назад под словесными пытками по телефону сообщил её бывший работодатель и любовник, редактор газеты «НУУУС» Печенега, которого он подверг тесту 2000-летней давности в собственной интерпретации: «Пришел, увидел, убидеил». Такое не расколешь, убедился в достоверности выбитой из редактора информации недоверчивый Даник.
– Будешь молчать как могила? – прошептал в ту же раковину, Шницель, любящий докучать девушкам умалишёнными словами о любви и верности, когда зловеще имитировал мента Хаузена и его недюжий менталитет учителя и огнеутешителя девичьих прелестей.
– Буду, буду, всё буду, – поспешно заверила Мура, и в доказательство слов и патологической преданности чмокнула его в выбритую до неаполитанской лазури щеку.
При виде картины «Лгунишка, сидящая на плетённой языком мебели» народ в зале съёжился, но насиженных мест не покинул.
– А сколько мне  за яйцо пойдёт? – спросила Мурка.
– Не стоит форсировать зарождающиеся материальные отношения, – уклонился от ответа Даник. Внезапно его охватило ощущение собранного и аккуратно уложенного чемодана, как будто второго апреля ему вмазали по первое число. Как бы в признание Муриных талантов и достоинств Даник довольно потёр сомкнутые в мольбе руки о её кашемировую кофточку, и вознамерился вставанием продемонстрировать свой уход.
Но прозорливый, 46-й год желтеющий Бад-Минг-Тон, неслышно подкатил экзотическое блюдо прямо к столику, преградив Шницелю путь к отступлению без кровавых развязок (в восточной демократии его привлекала раскрепощённая наличность).
– А вот и знаменитое «Гав-гав» с запеканкой крови у ротового отверстия, – лунообразно засиял вьетнамец.
На огромном расписном блюде из-под ростков молодого бамбука высовывались аппетитно обжаренные лапки с коготками, украшенные коричневатыми клочками шерсти, а в соусной чаще чаши плавали два преданных собачьих глаза.
– Он пожирает вас глазами, так ему хочется быть съеденным! – возопил официант с почти рабской угодливостью.
– Думаю, что он просто отвык от людей.  Я и не подозревал, что ваши кошевары употребляют кошек, игнорируя собак. Боюсь на мою спутницу, думающую, что пирсинг – соитие на пирсе не произведёт аппетитного впечатления, – попытался отбиться Даник.
– А я слышала, что во Вьетнаме едят собак, возможно они же и кошевары? – испугалась Мура, сделав барбосьи глаза.
– Ну уж точно не спротезированные Челюскинцы. Возможно, крако диллер Гена Цид, – успокоил её Шницель, которому часто влетало за проделки в стене молчания.
– Теперь прояснилось, так называемый прогресс отрицательно влияет на огретые обогревателями народные массы. Уверена, запрещение звукового и цветного кино нашло бы широкий отклик у глухонемых и дальтоников,  – выдала «умного» Спичка, потупив лучистый взгляд в экзотичное блюдо, украшенное лианами и ивовыми шпицрутенами. Вдруг она испытала благоговейный трепет знамён на ветру и страх перед следующим показом блюд.
– Что ты нам принёс, демилитаризованная зона, новости, пентагонящие военную доктрину?! Положи их на место и отправляйся к психиатру, он приведёт «чердак» в порядок! – взъелся на официанта Даник, путая Вьетнам с разделённым 38-й параллелью Корейским полуостровом. Вмиг Данику привиделись женские торосы, преградившие дорогу саням, запряжённым сибирскими лайками и ставропольский комбайнер, разрушивший Берлинскую стену. Человек с географической картой на лбу восседал на ползущем агрегате, оставляющем ржавые ножевые ранения в поле раздумий.
– Моя на другая параллель жила, а эта самая изысканный блюд. Поверьте, моя на этом собаку съел, – пришибленно пояснил с подходящей для этого случая постной Хоши-миной на сальном лице косвенный потомок умершего от глубокой старости и скромности вождя, десятки лет не менявшего потёртый френч «Фрайс» картофельного-жаренного цвета. – Мне наша метрдотель намекнул, что вы представитель государственного аппарата, а она умная, хотя и неуклюжая, она всё умнёт, так что уминайте себе на здоровье, пожалуйста. Если эта не сильно нравица, я преподнесу голову молодой лани, а по-вашему оленёнка. Глаза васильковые, миндалевидные и пахнут горьким миндалём с фиалками. Не сомневайтесь, пища отравленная, я сам слышал как повар подсыпал в неё ядовитые вьетнамские словечки.
Мурочка Спичка вспыхнула от смущенья, так ей безумно захотелось есть, тем более, что любовью Шницеля она было сыта по горло. Сонная артерия проснулась сонной тетерей бьющей синей жилкой на её подкрашенной белилами алебастровой шейке. На какую-то долю секунды она почувствовала себя бутылкой шампанского, прохлаждающейся в серебряном бочонке со льдом. Мура засуетилась на заёрзанном до неё посетителями стуле, затем вся задрожала точёной фигуркой и схватилась ослабевшими ручками за Шницеля, метнув в пустоту потускневший взгляд. Она ощутила худощавое стремление бежать, только бы не слышать как по соседству чавкает расползшаяся мордоворотная грязь Саня Вуаль. Этому чудищу непременно хотелось, чтобы Мурочка стала его первой ласточкой, хотя бы со второго захода, которую бы он застрелил в этом сезоне двуствольными гляделками.
Глядя на Саню, она никак не могла без скептического анализа прошлого вспомнить галантного ухажёра, участника гала-концертов и пиротехника пиара Урия Популюкина. Шерлок Холмс запросто распознал бы в нём пионера-геолога (в состоянии ажиотажа Урий в туалет ходил по азимуту).
Ещё несмышлёнышем его отдали в подготовительную школу «Слуховое окно Истории» на растерзание учителям, чтобы дитё не слишком увлекалось политикой в яслях. Но шустрый малыш, уже тогда пугавшийся собственных острот, затушил огарки любви к себе со стороны преподавательского состава, раскрыв профессиональный секрет: «Я гардеробщик с весом удельного князя, познающего жизнь через повешенье». За этим последовало шокирующее официальное заявление, сделанное им во всеуслышание: «Для меня крючкотворство – высшее искусство; взять хотя бы вязальщиц бельгийских кружев».
В пятилетнем возрасте (пусть это никого не удивляет, Моцарт начал выступать с исполнением собственных произведений в шесть лет, чем подпортил настроение именитым конкурентам) оборотистый талант Урия не преминул отразиться в полноводном эссе: «Дивертисмент дивертикула». В нём второстепенный герой поражает недоброжелателей наповал таинственной фразой, произнесённой на посиделках в кухне явочной квартиры: «Я не сяду с прихлебателями к суповнице на один стул, если стол окружён субретками!» Присутствующие не полемизировали с ним учитывая что юный шкет выразил желание связать себя узами Гименея, опираясь на шаблонную теорию – неопытная жена не станет трубить в мужние рога. В случае отказа Урий грозил вывернуть селезёнку слушателям и карманы читателям, выразив свои чаяния в открытом письме к президенту – гасильщику «свечей у волейбольной сетки». К тому же стояла жестокая зима. Выпало столько снега, что тротуары и мостовые города почернели от бессолевой диеты. Понимая, что улыбки наставников согревают его, Урий Популюкин, тем не менее, предпочёл им центральное отопление, переведясь в более закрытое заведение с высоким воротом на униформе. Там он работает над фундаментальным трудом «Смеялись тритоны в пруду на мембране тины», в котором освещает тему заката солнечного отлучения от тела. В ограниченном кругу ограниченных людей для Урия характерно поведение начинающего тяжеловеса, отличающегося агрессивным подходом к спортивному снаряду. Тем кто упрямился, пришлось всё же согласиться с Популюкиным, что паровой каток для укатывания асфальта не лучшее средство для выравнивания отношений.
 Но не все несчастья сваливаются штангой, кирпичом или цветочным горшком на голову. И кто как не он может состязаться с окружающими людоедами в человеколюбии, писал вольнодумец Урий через многие годы в «Заметках на дереве», сильно смахивавших на мемуары донского казака Калия Косматого «Зарубки на память», заканчивавшиеся пророческой фразой: «Кто шайбу со льда поднимет, тот от баскетбольного мяча и погибнет!», что в переводе на утрусский означает: «Всё хорошо, что хорошо качается».

           Солнце приближается к горизонту.
           Коротышки любят смотреть на свои вечерние тени.

     Глава 83.   Альтернативное решение

– Пойдём отсюда к чёртовой матери к французикам, полакомимся их лягушачьими лапками, и ликёр у них шикарный, густой, ломтями режется в карты! – вскочил разъярённый Даник. – Если крабы дары моря, то почему я должен за них платить? А там ужин подают вовремя, и обслуга дармовая. Не плестись же нам в столовку «Прихлебатели», где на закуску подают Холодную решимость, и на горячее у них всегда имеется подогретое участие. И потом, я по его официантским глазёнкам видел, что недовольный намеревался обсчитать меня – не попадёшь в воронку – не окажешься в бутылке.
– А я хочу устриц. Подопытных лягушек поглощать – меня совесть заедает, – протяжно завыла востроносая Спичка, клюквенно наморщив межглазничную область, как будто только что выбралась из берлоги насильственной спячки с медведем.
– Не сердись. У меня «фомки» на все девичьи сердца не хватит, – предупредил её Даня, изучая на спине Мурочки ложбинку пониже крестца, откуда тянуло застойным болотом, как от Дуськи Зиготы, с которой он небеспричинно прервал утончённую связь.
– А я хочу чаевые, – присоединился к ней официант.
– Мура, дай типу его несчастный тип, чтобы отстал. Устриц я по кантатной дороге насобираю, тебе же западло нагнуться, – с неподдельной болью выдавил Даня. Он готов был рвать на себе волосы. За неимением их полного набора, он предпочитал экспериментировать на других, но под руку никто не попался.
– Это не устрицы, а улитки, – захныкала Мура. Лучше бы мы пошли в «Д.К.дэнса» развлечься под оркестр балалаечников.
– Не капризничай, улитки повкуснее устриц будут, если их окропить укропной водой. Подозреваю, что у повара тайный сговор с поставщиками моллюсков. Но я сосредоточу все усилия, для раскрытия устричных раковин, и мафиозного заговора вокруг Них-них, Нюх-нюх, Нах-нах, – эффектно щёлкнул пальцами Даник, вытаскивая на свет из мокриц-мыслей сказку «Три порносёнка».
Поправляя мельхиоровые ресницы, Мура подчинилась узурпатору, вошедшему во вкус без предъявления документов и не поинтересовавшемуся, как там было, сообразив, что неизвестно чего ещё можно ожидать от коротышки. На какую-то долю секунды Даник ощутил, насколько живуч в нём ментор и мент Хаузен. Шницель поднялся из-за стола и потянул за собой изголодавшуюся куколку к дверям. У выхода он вытащил из кармана пульверизатор с краской бордо и в озлоблении исполнил нравоучительными брызгами на жёлтой стене: «Чревоугодие чревато последствиями...»
Они гордо вышли рука в руку и зашагали нога в ногу, отрывисто как на плацу, в направлении фешенебельного кафе-бистро «Оноре де Баль Зак» неподалёку от кафе «Драла» бывшего священослужителя Макровелли. Там известная на бетонных панелях Брюквина замызганная певичка Лоредана Качелли исполняла бородатые шансоны голосом пониже открытого пространства декольте, проигрывающего в соревновании дерзкому вырезу на спине, обильно забрызганному духами «Шрапнель №5».
Выдрессированные хозяином циркового номера накрашенные квакушки в мини-юбках подавали свои лягушачьи лапки всем желающим. Страстный поклонник французской макулатуры  Даник лягушек любил безоговорочно. Они больше других страдают от сплошного надувательства через соломинку, повторял он, а уважающие себя водяные крысы не селятся в пустыне и квакушки не заводят оглушительных романов в местах, где нет заводей.
Безропотная ночь накладывала свою бархатную печать туда, где не оставалось места отпечаткам, омрачившим  начало их вечера. В бликах луны белёсое марево, пеленой поднимающееся с земли, обнажило груди холмов. Прошествовав мимо скверика, Мурочка увидела цветы, что-то в ней проснулось и повернулось на бок.
– О, Анютины глазки! – захлебнулась она от восторга, вызванного представившимся ей зрелищем, и вырвала оба (из деревьев она любила долговязы и плакучие ивы, но сил на них у неё не хватило, да и какие могут быть претензии к неискоренимому дереву) – А что, если мы смотаемся в ресторан Крутых «Любят не за будки»?
Потрясённый Даник отпрянул от спутницы, решив, что это, ещё одно неизвестное приобретённое ею качество, говорит о практицизме, которым не следует пренебрегать. Завтра же, по окончании телесериала «В родовых путях генеалогии» запишусь в льстецы, а сегодня позволю роскошь побыть самим собой, спланировал учтивый Шницель. Его обуяли видения молодости, когда он умудрился отвести левый глаз в сторону поседевшей за минуту рядом с ним девушки на скамейке в парке и сказать: «Поговорим об этом в более подходящей обстановке, после третьего захода... солнца». Долбанутый на всю голову Шницель осознавал, что для того, чтобы ему удалось вжиться в роль любовника по совместительству без боли и шрамов, необходимо выжить из неё, находившегося там до него сердцееда. Без этого ничего не получится – занавес упадёт раньше, чем закончится трагикомический спектакль-реприза, собратья актёры признают его как из ряда вон выходящего.
Предстояло покрыть значительное расстояние до кафе-бистро «Интервью с набитым ртом», а Мурка была вся на шпильках. Характер у Дани не мёд, да и физия одутловатая, так что жизнь с ним даже близко не обещает быть пилёным сахаром, подумала она.
Шницель остановил жёлчное в шашечку такси, и вдруг вспомнил, что там, куда он намеревался направиться, устраивается маскарад, а маскарады Шницель на дух не выносил, считая их массовой обезличкой ещё с того времени, когда ему принесли бостоновый отрез на костюм с походом «Дранг нах Остен». Но объяснять Муре создавшуюся  ситуацию – это то же, что глухому, не шевеля губами, вслух читать, подумал он. Подвижное жёлторотое чудище-такси разверзло дверную пасть перед дамой и почти, было, захлопнуло беззубую, чтобы увезти Мурку. Но не лохом шитый, и не пальцем деланный Даник подсуетился и мышонком юркнул в освещённый салон как бы невз(на чай) заметив, – не возражаете, если воспользуюсь вашим распахнутым предложением? Не переживайте, шеф, вы же меня знаете, в случае чего моя спутница расплатится натурой, как это принято в трудовой колонии муравьёв.
Мура не прореагировала на заявление Даника, отсеянное ею, что никому ещё (кроме художников, наносящих визиты кисточкой полотну) не удавалось изобразить недоумение на яйце недоумка. Она без постороннего нажима проимитировала камерное отупение, отпихнув гордость в сторону и стала строить в головке козни из имеющегося на него материала, ловко подцепив Шницеля на вилку мщения и смакуя мельчайшие детали пикантных подробностей.
Шофер же в ответ на недипломатичный приём проходимца обернулся в солнечный целлофан отражения в приспущенном окне, и не дискриминируя поприветствовал его золотой улыбкой легендарного Виктора Примулы, сообщая последнюю побасенку, попахивавшую портянками казарменной морали: «У солдат лифт вышел из строя». Потом  Витёк умильно посмотрел в запавшие глаза Мурочки, обведённые синими кругами, и подумал, молочно-кисейная барышня Медуза Гаргона с кисельными берегами дряблых бёдер, находятся же и на неё любители. Интересно, кто её по своему вкусу и усмотрению оприходовал до сопровождающего её идиота?  А так как Витёк был убеждён, что Марсельеза трогательная аппетитная женщина и значительно бефстроганней других, хотя и незамужняя (зачем брать неурожайную замуж, когда в ней столько выходящего за пределы возможностей), то это спасало его от многих неприятностей. И Витя поведал Мурочке прелюбопытную историю, рассказанную ему пассажиром в нацистской форме, которого он подобрал у кафе патологоанатомов «Мертвецки пьяный». Там чеченцы отпускали чечевичную похлёбку в одни немытые руки и наливали  камфорный спирт, сообразуясь с сопроводительным справочником «Спиритус Гиннес» и сложившимися обстоятельствами.
Вот его история в мельчайших подробностях.
«Прежде чем отправиться на поиски реки с двойным дном, я старался произвести приятное впечатление, но продать мне его никак не удавалось, потому что я не обладал умением видеть язык, как тебе показывают ущербные. Согласитесь, не всякое наглое производство прибыльно. Я стал плаксив, породист и дотошен в беседах с собой, уверовав в административные меры веса в политике.
 Правда, меня извиняла специальность, превратившаяся в хобби подрядчика строительства теснящихся домов на живородящих деревьях. У меня выявилось чувство вины педиатра, принимающего не приёмных детей в приёмные часы. При порывах ветра я обстрадался морской болезнью не только от боковой качки бёдер. Партнёрши прощали меня ответственные моменты, не успев как следует распробовать. Некоторые делились со мной своими ощущениями – их преследовала иллюзия знакомства кувшинки с кувшином. Я щедро расплачивался с красотками в Гименеях или подопытным прощальным поцелуем (в армии я, человек головокружительной крутизны сидел на заячьей губе, за то что ногами в воде лишнее сболтнул). С переливчатыми соловьиными трелями я превращал расставание в балаган, ассоциируя волны с гвоздями, прибивающими дощечку к берегу. Я искал политического убежища, но сама политика, как и женщины «семи ****ей во лбу» на манер индусок перестала меня интересовать. И в тоже время, не могу не признаться, де-юре её звали Куки Кляксон (от Кляксы и Клаксона).
Это была аккуратно собранная дама-иноверка из костей для арктического холодца и высококачественного мраморного мяса, обтянутого кожей. Коллаж её лица, нарезанный из ошмётков сала, не предвещал ничего хорошего, а тело, высеченное из черствой буханки хлеба, выглядело угрожающе, при всём этом дама строила из себя невозделанную целину. Она испитывающе смотрела на меня, и засунув указательный палец в рот, нервно протирала свои стёртые временем кусачки, как бы перед употреблением, думая, что двуколка – это уколоться дважды и забыться.
Если бы я пять минут пробыл у неё под пятой, я бы определённо спятил, как тот китаец, что ей рисовую пудру дарил (понаехали тут разные). Короче, в тот момент я чувствовал себя фотографом-любителем, запирающимся в ванной, чтобы проявлять наблюдательность или помечтать о кровожадном бифштексе.
Изобретательная Куки догадывалась, что голыми руками меня не взять, и натянула картуз на глаза и лайковые перчатки, дабы не оставлять отпечатков на месте надвигающегося преступления. Рассчитав в уме, что по амплитуде колебаний я могу оказаться лучшим подспорьем в её жизни, она углубилась в раздумье, проявив себя в любви как опытный инструктор верховой езды. После этого она предъявила мне претензии, что якобы я не то отнял, не то оттяпал у неё драгоценное время, заодно очистив половину сумочки. Распаляя себя, она жадно набросилась на меня с острым предметом, напоминающим хлебный резак, с военным кличем: «Не будь ублюдком, недовесок, клянусь – я отпилю твой леденец!».
Признаться, не люблю, когда меня вводят в курс дела подобным способом как слепого кутёнка. Я не готов к закланию даже от руки такой шикарной женщины как Куки Клаксон (болоночный с начёсом взгляд исподлобья выдавал в ней аристократку). Я никак не мог согласиться, что мне так подфартило, а может быть Куки не терпелось развлечься и позабавиться? Но похоже ей пришлись не по душе моя конопатая харизма кобры и нелюбовь к погоде в сыром виде. Я знаю, время убивают по-разному, но никогда ещё не видел, чтобы его резали ножом, поэтому отскочил в сторону, оберегая драгоценные пейсы-самокрутки указательным пальцем у виска и интуитивно осознавая, что сроки спасения жизни наподобие тугих плавок – они поджимают, как надсмотрщики.
Скажем, что я не признаю жестокость в любом виде. Даже от картины окурков, безжалостно выбрасываемых из пепельницы, у меня наворачиваются слёзы на пейсы. Всё это ещё усугубляется тем, что треть жизни я проспал, треть провёл в тёплом туалете, а на оставшуюся треть положил с «обогревательным» прибором. По стечению обстоятельств Куки, которая думала, что Уругвай – это местность, где носят хоругви, не цацкалась со мной, держась необычайно сухо, и я пришёл к выводу – такие отношения просто необходимо сполоснуть. Я дипломатично предложил ей найти приемлемый способ решения проблемы перенаселения планеты – не убивать меня. А не успокоиться ли нам в атмосфере ресторана, подумал я, учитывая свои три поллитровки неразбавленной крови (я полагался на обрушенную мной на неё Ниагару знаний, о реваншистском матче по водному поло в бассейне реки Амазонки, где наблюдал за расплывшимися аборигенками).
– Там, в банкетном зале, – пояснил я, – собираются писатели-передвижники стаканов по стойке бара и подаются изящные блюда: «Квашеные носы тапиров», «Чумазый поросёнок с запекшимися губами и с лавровым винцом» и «То бишь-бармак в башмаке». Эти словоохотливые тварюги забывают обо всём в охоте за словом.
– Вы какой-то ненадёжный, – прошипела Куки (каждый раз когда она пила кровавую Мэри глаза её наливались бычьей кровью).
Она была уверена, что борьба с алкоголизмом началась с газетной подшивки, западая на меня, как западные клавиши расстроенного восточно-немецкого рояля, поражённые костоедой, как амазонка в джунглях, разукрашивавшая тело пленника татуировкой.
Избегая конфликта (единственный с кем я был на ножах,  это окорок в морозильнике – я пробегал по льду пятисотметровку хуже Евгения Гришина на 30 секунд). Я – несбывшийся дрессировщик сфинксов и создатель финансовых пирамид, не лишённых основания, как скоропортящийся продукт кибуца, перевоспитанию не подлежал,  помалкивая с подружкой Малкой Фиштухлер. До прохождения алии Сура Гатная, она же Малка, оказалась бабочкой-капустницей (вечно считала бабки). Малка-Сура всегда была немножко в чьей-то власти, находясь под чьим-либо вливанием. Однажды она попыталась избавиться от своего торгового комплекса неполовоценности и вытянулась передо мной в струнку, но вместо чего-то гитарного образовался вместительный вещмешок со шнурком на упитанной шее, и мне стало ясно, почему с Куки Кляксон я готов был на всё – на поражение в правах включительно.
– Если там не понравится, мы всегда можем смотаться в модный бар «Дак», – пытался ублажить её я. – Правда, существует неписаное правило, туда впускают с одним условием – при входе вытягивать губы уточкой и не крякать. На подмостках выступает комик в ЯнКупальнике, ермолке и плаще супермена. Ему акомпанирует квинтет «Носорожские шахтёры». Слушая их, создаётся впечатление неустанного вкалывания в забое, не как некоторые – работают спустя рукава и грудных мышц не видно. Я-то хорошо проинформирован, что дневную практику они проходили в забитом месте подземного перехода от социализма к коммунизму. Их основной хит то ли «Сальто мортале», то ли «Сальдо в квартале». Ах, если бы вы знали, как им там бросали в клетчатые кепки! Это компенсирует кормёжку впроголодь в бар «Дакке», где теперь находит пристанище группа «Парусиновые паруса».
– Лучше бы ты накинул на рот щеколду и сидел взаперти со всем своим предпостельным церемониалом, придурок. Знаю я ваши «щедрые» посулы. Меня не обдуришь и по контрамарке не проведёшь! Так расставляют слова-силки на неискушённых, а хранить мужей и молчание – эти валюты, едва обеспечивающиеся золотом, надёжнее всего в сухом прохладном месте, – последовал вежливый ответ с последующим разглядыванием моей шевелюры (по эрудированному выражению Кукиного личика было похоже, что она несомненно думала, вспоминая Конан Дойля, что рудокопы – это те, кто ни с того ни с сего подкапываются под рыжих).
Я выслушал её отказ, затаив смрадное дыхание и пришёл к заключению, что теряю терпение. Тот, кто его находит, становится обладателем солидной коллекции скептицизма. Меня охватило чувство пребывания в полёте. Ноги затекают под сиденье. Подняться не могу. Такое ощущение, что локти ампутированы. А за иллюминатором фривольное облако бесстыдно демонстрирует прелестный просвет. И тут до меня дошло, что иудофобии из Куки ничем не вытравить – это у неё заложено в группенфюрерской крови. И я однозначно понял, чтобы успешно сверлить её глазами,  нужно сменить сверло. Как мужчина, расплагавший к себе женщину в зависимости от времени суток, я разрыдался и выбежал из комнаты ожидания клубничного дома со словами: «Вы не понимаете, что я пишу? Скажите спасибо, что буквы вам знакомы, ведь мою книгу признала книгой города армянская принцесса Несмеяна».
С той поры у меня не было мало-мальски доступной женщины, поэтому время от времени я имею безгрудый плоский телевизор и слушаю сквозь одолевающий меня сон его маловразумительное бормотание. А ещё я заинтересовался техникой. Интересно, какой тюбик в тюбетейке изобрёл беспроволочный бюстгальтер и глотательный препарат для прослушивания кишечника?»

                Тянетесь к Богу?
                Выходит, встречи с людьми невмоготу.

     Глава 84.   Корни утрусского

Попечитель богоугодных произведений Гастон Печенега оправлялся от потрясения и пыток, которым его подверг безжалостный тип с литературно-криминальными наклонностями Даник Шницель. Правда, на охаянном Гастоне не осталось ссадин, синяков и колото-резаных ран, а спина его избежала заглаживания вины раскалённым утюгом, но это не облегчало опущенного духовного существования. Ровный ряд зубов не был исковеркан долотом, неказистые конечности не были переломаны, но моральные муки оказались посущественней физических.
Методы достигли эффективного результата, и превзошли все ожидания с обеих договаривающихся сторон. Допрос, учинённый ему Шницелем, касался  карикатуристки по жизни Муры. С нею Гастон имел честь плодотворно поработать и на определённом трудовом этапе завести взрывчатые шашни. В ходе конфликта интересов в коридоре отношений он «имел её в виду» и потерял из виду, самолично поместив закодированное объявление странного содержания: «В отдел прогнозов газеты «Древнегреческое слово» требуется ветрогон». Никто из учёных-пофигистов расшифровать его так и не сумел, включая египтологов-саркофагистов.
Цели потока издевательств со стороны изобретательного Даника Шницеля над его личностью сообразительному редактору сразу оказались не под силу, и в дальнейшем разгадать их ему так и не удалось. Ради чего вся эта экзекуция была затеяна, оставалось для Гастона неразрешимой загадкой. Возможно, причиной явился его резкий отказ печатать автобиографические каракули Даника откровенно пронационалистического бестолкового характера, присланные им в редакцию около года назад. Текст говорил сам за себя:

Маме церковь подавай,
Папе синагогу.
Маме хлеба каравай,
Папе кошер строгий.

Мама про Россию всё,
Папа про Израиль.
Почему мне так «везёт»,
Смутно понимаю.

Напроказили мене
Сполупьяну, сразу.
И мечусь среди огней,
Между Father с Mother.

Никакой не шахматист,
Верю в рокировку…
Рассчитайсь! и Разойдись!

                P.S. Сын их Полукровка.

 Тогда Гастон обозвал пререкающегося Шницеля, увешенного значками, как отвесная стена эстампами в комнате коллекционера, жалким рабом, совершившим неумышленное убийство времени.
       – Какой же я раб, если время работает на меня?!
Печенега свирепо посмотрел на Шницеля и, мысленно отложив себя в сторону, подумал, что ничего не составляет задурить умному голову плодами зрелого труда, вот с дураками намного сложнее. Увидев позеленевшего Даню, Гастон угодливо подал зеркало.
– Такое у меня бывает от хлорированной воды, – пояснил Дан.
Не поэтому ли за каждый из уклончивых ответов на свои инквизиторские вопросы, звучавшие непререкаемыми утверждениями, Даник стал с ещё большим упорством подвергать Печенегу остракизму и наказывать набором словарно-садистских заявлений, зачастую не имевших под собой, по вредному мнению редактора, никакой этической почвы? На этом издевательства не прекратились, Даник сменил «а» на «о» в слове поясничать в месте, где по его мнению, должна находиться непомерно завышенная талия. Когда измождённый в лице Гастон перевернул страницу, в глазах у него потемнело, а бойницы глазниц сковало льдом презрения, смешанного с тихим ужасом, совпадающим с таянием льдов и потеплением на бескорыстной жертвеннице-планете. После прочтения Шницелем опуса «Тысяча и одна болячка Ше-хере-зады» у редактора не вызвала сомнения сексуальная дезориентация его создателя, выразившаяся в больном воображении типа «выше крыши». Так Гастон ещё раз убедился, что увлекающегося затягивает  воронка, а ворон действует отталкивающе. Увлекательное повествование велось от третьего кичливого лица родом из Сахары, где страннику не угрожает сесть в лужу, но опростоволоситься в барханах среди бедуинов удаётся.
Автор заблуждался в своей причастности ко всему и ему мало что уже могло помочь. Видимо часы, проведённые в школьных стенах туалета, отразились на потере времени под писателем, превращая драгоценное в геморроидальные шишки, столь необходимые для выживания проктолога Гуревичикуса. Но приходилось учитывать, что обаятельный вымогатель Даник Шницель (он же в Сочинский период Марсельеза Желваки – революционно настроенная карбонарий кальция) чистосердечно признавался, пристегнувшись проходящим мимо курьерским поясом, что творит неизвестно что исключительно для себя, преследуя благородную цель – не навредить другим, и в этом случае сказывалось пагубное воздействие его уличного воспитания.
Неожиданно Гастона осенила кем-то вывезенная отмытая мысль, считавшаяся гениальной – не обязательно обладать психологией землекопа, чтобы перелопачивать загубленное писательским топором, особенно, если это касается любви.
               
Тот ли я, кто был тебе нужен,
Та ли ты, что ко мне пришла?
Разговор без умысла кружит
Незначительные слова.

В полутьме вопрошающим взглядом
Я смотрю в восхищенье немом
На твой профиль редакторский рядом
И не верю, что это не сон.

Твои руки меня ласкают,
Твои губы у шеи моей.
Вся доступная и простая,
Пусть нам будет тесней и теплей.

Разве можно любви стыдиться,
Упустить нескончаемый миг?
В этот вечер поэт и рыцарь
Сам не знает, что говорит.

Из приёмника музыка плещет...
Ты мне шепчешь на ухо «Да».
Окружающие нас вещи –
Сюрреальная ерунда.

Я запомню тебя такою,
Близкой, нежною, как сейчас.
И кого это беспокоит,
Что знакомы всего лишь час.

Естественно, Гастон с возмущением отверг домогательства Даника и выбросил в цветочную корзину для грязного белья его бели-дэнсинговую белиберду, предусматривающую в обязательном порядке оголённый пупок, задействованный Малый Таз и непомерные бёдра, бередящие воображение мусульманского мира. Назревал международный конфликт, которого было больно касаться. В Афганистане могли удвоить площади под маковую культуру.
Вот выходит за что редакторское сомолюбие (хотя к  остальным рыбным представителям, включая осетровых, Печенега относился с недоверием) подвергается диким, идущим вразрез с логикой, умозрениям Даниэля Шницеля. Вопросы относящиеся к корням утрусского языка в их полемике представлялись разрывными пулями, свистящими вокруг головы Печенеги и иногда поражающими намеченные Даниелем цели – заведомо умереть в родовых путях литературного воображения.
Что-то всё-таки Гастон пытался понять в нечётких писаниях настырного автора бесчисленных строк. Но то ли вакханальные годы бессменного пребывания на посту художественного редуктора, то ли природная узость мышления не позволяли Печенеге переварить поступающий объём лингвистической информации, взваленной на его плечи Шницелем – этой (с его точки зрения) клацающим языком бездари – рассадника трофической язвы плагиата.
Для во всю шпарящих по-провансальски без парижского акцента пыткой представало открытие, что рюшечки – это уменьшительно-ласкательные переулки, в то время как он от кого-то слышал, что рю на том же наречии символизирует улицу. Естественно, Гастон, не выдержав сериала издевательств, мгновенно сплавил в мозгу и выдал два ключевых материала на Муру: она умеет держать кисточку в руках и кое-что ещё за раскачивающимися парадонтозными зубами, идя напопятную без каблуков.
Милое утрусскому слуху слово Арбат, тысячи раз изнасилованное в стихах и фигурировавшее в песнях, потому что было чем, неожиданно обернулось комбинацией из двух тюркских слов: ара – повозка, бат – лошадь. Получалось, что батраки – ломовые лошади, что вполне соответствовало железной логике Шницеля и прошлой Истории порабощённого с 1240 по 1480 годы утрусского народа. Но и это никак не укладывалось в задёрганном, отрабатывающем жалкую редакторскую зарплату, мозгу Гастона.
Тогда неумолимый Даник взял понятие лошадь под уздцы и не совсем сформировавшимся голосом со словами «Брынза тебе в глаза» подверг обработке припев итальянской песенки Тото Кутуньо «Lasсhate mi cantare» (позвольте мне спеть).
Перепуганный неподражаемыми вокальными способностями Даника в качестве исполнителя Аппенинских канцон, Гастон в ответ на его выступлениене, отклонявшееся от намеченной хризантемы, немедленно согласился с теорией происхождения лошади Пржевальского. По Шницелевски  выходило, что необъезженный – это определённо конь, а та, что всё позволяет с собой делать, вплоть до...  несомненно, лошадь.
Вообще-то не мешало навести справки у популярного в конюшнях есаула, усиленно ухаживавшего за лошадью, подумал редактор. По архивным данным ухажёр скончался от какого-то таинственного кобылинного заболевания ещё в позапрошлом веке, возможно, не вынес  разлуки с любимой. Предание гласило, что преданная лошадь ещё задолго до его смерти не подпускала к себе гарных жеребцов.
После шокирующих коммунистических китайских данных, попавших в прессу о Поднебесной подкованной на все четыре, Печенеге ничего не оставалось, как выдать палачу Шницелю подробные данные о меню, предпочитаемом Мурой Спичкой на завтрак. Печенега взял печенюшку из вазочки, удручённо порываясь уйти от дезавуирующего ответа, в котором баба – пустоцвет и связываться с нею не желательно даже в ночные часы. Приверженица пассивного отдыха меняла климатические пояса наподобие ловеласа, решающего проблемы с женщинами в перчаточной манере.
Добавочные минуты словесных пыток позволили изуверу выбить название шампуня, которым она намыливала  голову исключительно по пятницам перед тем, как зажечь субботние свечи и прежде чем уйти от него навсегда. Казалось, что на этом этапе всё к обоюдному согласию утрясётся, но настырный Даник не унимался. Когда ему снились облучённые белочки, щёлкающие термоядерные орешки, он заливался обеззараживающим лаем. Последовали изощрённые лингвистические изыски, пересыпаемые утончёнными издевательствами:
Медведь – индийское, что-то связанное с мёдом, причём (mea-dow – англ.) – лужайка медовая.
Торчком (англ.) – олимпийский комитет  факельных шествий.
Начальственное слово де’журный содержало французский корень – день с дворянской добавкой «де».
Торе’одор – (исп.) запах быка. Пуля – буллет (англ.)
Шабашничать (иврит) – религиозным евреям свет по субботам выключать. Хам, могила – то же, что и предыдущее (ивр.).
Шаровары – турецкие. Богатырь – батыр (монгол.)
Итальянские: страда – дорога, эстрада – в дороге, лярва – личинка, курва – кривая, билеты – бильетти, песка – рыба. Нева – снежная. И даже непопулярное словечко евреи оказалось латинским – Ebrei, а это не то же самое, что в аризонской пустыне жаловаться управдому на протекающую крышу.
Выходило, что название «Харчевня трёх пескарей» подразумевает трёх самых распространённых в утрусских водоёмах рыбёшек. Cлово резвиться – пробуждаться по-латински risveglio. Дом тоже оказался не родным словом duomo. А популярное – попа (стократно повторённая в романах Амброзия Садюги) – по-итальянски – корма судна, не путайте с животными кормами. Suoi – свой, tuoi – твой.
Ататюрк – отец турок (тату – укр.) Шальвары (тюрк.) – шаровары (укр.) Гастона постепенно охватывала необъяснимая паника.
Французские: варьете – разное,
                ... шваль – шевалье (джентльмен, всадник),
                шаромыжники – мон шер ами, на шару,
                шан-тро-па – Жан (Иван) не может танцевать.
И так бы продолжалось до бесконечности, если бы Даник не напомнил, что сабо не венгерский футболист, а Лёва Геноцид или деревянный башмак, от которого происходит слово саботаж (стук башмаком), ненаглядным примером которого послужило выступление Деятеля в Организации Обделённых Дотациями, долбившего туфлёй по кафедре в ответ на выступление представителя филиппинской делегации (он же – закладчик государственного музея «Кукурузно-кургузых культур»).
Под напором доводов чародея гончарного производства Шницеля Печенега ломался на глазах, а вокруг него рушился привычный языковый мир, за солидным барьером которого он жил и соразмерно дышал, отличая кружащую голову от скатывающейся в корзинку под гильотиной.
– Вероятно обойма происходит от обойми меня, а валютная пьеса «Король Лир» подслеповата и поэтому не увидит сцены, ведь она ставится в берложьей Виталии переименованной в Берлусконию со столицей переМанила. Затянутые за спину руки монологов и длиннющие ноги диалогов пугают, – предложил Гастон свою версию и с сожалением взглянул на бездушного мучителя, надеясь хоть на какой-то проблеск благоразумия или сознания в глазах участника благотворительного кросса представлений о себе.
– Приятно слышать, что вы, сидя на пляже напротив женщины,   мыслите в правильном направлении, это значит, вы созрели для лечения в Карловых барах. Я постараюсь посодействовать вам в получении путёвки, дорогой мой наставник, недоглядевший в своей жизни уйму ошибок и мультипликационных фильмов, – воспрянул духом Шницель. – Могу только добавить, накладными бывают гривы, которые с возрастом перекочёвывают с головы на спину.
– А как с несчастными лошадьми поступить изволите?
– У вас памяти нет, Гастон, я вам как дошкольнику по ТотоКутуньевски разобъяснял про лошадей – «Lasсhate mi can-tare».
– Мистер, Шницель, играя на Тотолизаторе, научитесь класть на... стол, «...» проветрив, не вынося на повестку дня, и «ставить» на будильник. Если вы борец за загрязнение утрусского языка, то называйте альбатросов белыми канатами, слово фордыбачить превратите в праздное глазение на марки «Мустангов» в Детройте в песочнице и оправляйтесь на жопингмоле на женском пляже.
Разрешите привести классическое доказательство правоты моей теории. Напишите слово сношение по-латински – соitus. А теперь прочтите его по-утрусски, получится соитие. Опустите последнюю букву – она значения не имеет, я дарю её вам.
В результате лингвистических методичных поучений и пыток сработала приятельско-предательская защитная реакция.
Понимая, что в своё время Мурка – эта Баба-Яга, наевшаяся «голубчиков», попала под его обаяние, как под колёса транспорта, в надежде получить значительную материальную компенсацию, Гастон начал выдавать Муркины явки – адреса квартир, восточно-медицинских офисов, венерических диспансеров, ипотечных дискотек, клубов нетрадиционной медицины и сексуальной ориентации на местности и в жилых помещениях.
Подробный список всех, посещавших вышеуказанные места совершеннолетних, которые для неё без этикеток на верхней и нижней одежды не имели право на существование будет представлен ниже. Тех же кому она отдавалась доступно в дешёвом представлении о себе (пять таллеров за вход) он не подверг огласке. 

                Он изобрёл точные весы для отвешивания поклонов.

     Глава 85.   Взятый измором   
      
Даник вконец задолбал Печенегу филологической эрудицией и заставил прослушать полный академический урок, продолжавшийся тягучие сорок пять минут и закончившийся совершенно невероятным лингвистическим для Гастона открытием раковых клеток, заслуживающим двойки.
Прохиндеем оказался ни в чём не повинный человек с орлиным зрением и таким же носом Вася Жмых, выступающий за изучение Камасутры на хинду вне стен Тадж-Махала и считающий, что мы живём в век, когда публичные дома ломятся от товара.
Узрев протест растянувшихся подтяжек на лице жертвы, Шницель пригрозил, что продолжит свой эксперимент до бесконечности в сопровождении первой японской скрипки виртуоза Куки Покуда, третий год сидящей в оркестровой яме во втором бреду за долги перед музыкой, если несчастный не выложит дополнительных данных о Спичке. Чтоб ты горела в собственном огне, а твой Шницель подгорал на нём, ругался про себя изрядно вымученный Печенега.
Измочаленный Гастон представлял собой довольно жалкую картину. В завершение обширного лекционного материала, неожиданно свалившегося на него, он вынужден был выслушать, что и жирная швинья (при этом Даник вызывающе посмотрел ему в глаза, когда волы обиделись, что свинина идёт как национальный валовой продукт) на поверку оказалось производным немецкого словечка швайне.
– Меняются буквы, произношение, иударения! – орал Шницель, изливаясь в словесных поллюциях отмоченных хохм. – Разве киловатт-часы не лингвистическое достижение, объединившее сразу три понятия веса, дефицитной ваты и времени?!
Как в замедленной съёмке текучке кадров Таллинской киностудии побледневший Гастон Печенега сползал со стула (во внутреннем кармане он вынашивал иной план и марихуану). Его пульс стал нитевидным, и не прощупывался, в этом мог бы убедиться любой, удосужившийся  взять его за запястье и не страдающий прорехами в памяти.
– Вы в коме, – заметил Даник. На минуту Шницель вошёл в роль потешавшегося над кем-то. Он нащупал нитевидный редакторский пульс и отпустив безжизненную руку, со всего маху, плеснул в лицо, всё ещё носящее свидетельство о рождении, зацветшей водой из аквариума, загнав в нижний угол Золотую Рыбку.
Заметив, что к Гастону возвращается сознание, Даник напоследок подлил воды в полыхающий огонь и зашипел вкусным голосом,
 – В моём случае беззаконие карает, пока закон помалкивает в кулак. Между прочим, слова: вода и цель позаимствованы из древнеиндийского языка. Не будьте придирой. Вам это никак не идёт к маске редактора, которую вы на себя напяливаете. Ещё одно возражение – я заново изваяю из вас друга. С такими как вы можно шагать по жизни с закрытыми глазами. Когда мне бросают вызов, я примериваю его и ношу с достоинством, но когда я выхожу из себя мне некому сказать «до свидания». Может быть вы, верный себе, услужливо подскажете  где обрыв.
Печенега, не выдержав последнего давления из водонапорной башни невпопадных водопадных брызг Ниагары слов, рухнул со стула на пол, наконец-то уверовав, что лечебный пластырь для народных масс, – это, несомненно, религия.
Вогнав несчастного редактора в состояние перманентной растерянности, раздувшийся от гордости за содеянное изощрённый изувер Даник не спеша покидал здание редакции. В общих чертах он остался доволен встречей с Гастоном. Налицо были результаты проделанной им сатанинской работы. Благодаря дерзкому эксперименту над Печенегой, Шницель впервые задумался над открывающейся перспективой предложения собственных услуг секретным органам гомериканских служб в искусстве бескровного выбивания у закоренелых преступников информации на допросах. Он понимал, что традиционная пара монет на веках покойника не отражают монетарное отношение родственников к жизни, и это в какой-то степени его успокаивало. Согласитесь, в чём-то человек, устоявшийся в женщине, напоминает пальто, которое снова становится своим, когда его выкупают из ломбарда «Залог успеха». За окном «зацветал» не осыпанный май.
На 2-й стрит всемогущий Бог доказывал, что он к тому же и стрелок – с полудня зарядил аминокислотный дождик сродни слезам весталки, приподнявшей ногу в знак состоявшегося знакомства.
Ненасытные кровопийцы разных сортов устраивались поудобнее на обнажённых участках носительниц коротеньких юбочек.
Набухшее тесто грязи скапливалось на решётках мостовых.
Уборщики мусора отметали домогательства, расставленных по углам сутенёрами с хронометрами,  мониторящих инертных шлюх с их непокарманными для работяг предложениями по расходам.
Даник махнул рукой первому попавшемуся такси, с присущей ему бесцеремонностью открыл дверцу и, почесав загривок, не спросясь, залез внутрь. В салоне его приветствовала фиксатая улыбочка водителя, для которого нет ничего дороже бензина, Виктора Примулы – она поблескивала золотом наивысшей пробы.
– По радио обещают промозглую погоду. А вспотевшие стёкла, не требующие дезодоранта, пропустят путешествующие лучи света, не проверяя у них удостоверения личности, так что мозгуй, парень, – любезно сообщил Витюня Шницелю, надеясь этим скрасить настроение мрачному пассажиру и выбить из него побольше чаевых.
– Послушайте, вы, заслуженный шофёр, у меня была тяжёлая, можно сказать с психологической точки зрения, травматичная встреча с огромным количеством замысловато оформленных блюд, отведать которые мне не довелось. Вертите себе дырку от баранки или баранку от шофёрки и не морочьте людям головы. Болтайте себе о чём хотите – о недоступных девчонках нарасхват, о тёще с испытующим взглядом пираньи на сносях и с носиком пуговкой, который вот-вот оторвётся от её неучтённой массы, но не о промозглых мозгах, их и без вашей помощи вот-вот хватит инсульт! В крайнем случае протрите глаза карболкой и по-новому взгляните на мир вокруг обеспокоенного себя и красномордой общественности.
– Ладно, не милостыню прошу, – примирительно согласился Витя (приведённая в готовность жеманная каша запузырилась во рту). Он понимал, что неистребимая глупость ценою в жизнь при нарковоспитании латиноамериканского «здравомыслия» «Буэнос-Заяц» пробуксовывает. А если идиотизм процветает, то на лишнюю денежку рассчитывать не приходится, поэтому Витёк добавил для разрядки напряжённой обстановки в салоне, – к вашему сведению с завтрашнего дня итальянская лапша на уши подешевеет.
– Насколько?! – Продребезжал козлетоном Даник Шницель.  Глаза его загорелись, и он с садистской нежностью вспомнил оттопыренные от неказистого черепа под углом в 60 градусов по Реамюру развесистые уши – продолжение угреватых надбровных дуг редактора Гастона Печенеги, благочестие которого ещё больше оттеняло его мещанские добродетели радужными стихами.

Зима прошла убористо
с серебряными ветвями,
                развесив щедро сталактитный лёд.
С пупырчатым достоинством
весна зелёной свежестью
                навстречу ослепительно идёт.

Эти выстраданные стихи венчали третий половой акт детища  Печенеги «Снобовязалка», повествующей о последних известиях нашпигованных пикантностями криминального характера. В прогоне пьеса значилась под предварительным названием «Летят рукоблудные спицы» – не то что у выдающегося бродвейского деформатора Нила Саймона. В этой пьесе ханыги, выставленные на посмешище, только и делают, что мечтают о Голубом Ниле в процессе обеззараживания ухмылки, дезинфекции дыхания, дезактивации кипучей деятельности и изучения излучения. O sole mio!
Искушённый читатель догадывается, что самое большое чем подвыпивший художник может нанести травму холсту после набрызгивания из «пистолета», это неверный мазок кисточкой. В школе нас учили куда ходить, что читать и на кого ориентировочно писать. Это в альма-матер гейш преподают гидравлику чаепития.
Кто как ни кисть знает, что непроходимы леса и круглые дураки, обитающие на квадратных метрах нежилплощади имени Ленина, где смерть зачастую наступала в результате передозировки чувства ответственности за дружную семью, восемью, девятью и... 
Тогда и здоровье в междулетии событий выходило из общественно принятого строя. И, спасаясь от мерзкой хвори (где-то в нём перегорел двигатель внутреннего сгорания), невидящие глаза буяня заплывали за посиневшие буйки скул.

                Мне радостно, я обставил комнату и соперников,
                которых не успел развесить по стенам.

     Глава 86.   Донесение на себя

На пороге испытания возникло нечто крутообразное. На столе уживались две брошюры: одна увесистая – «Ведение допроса без нанесения серьёзных увечий», другая потоньше «Гибель при загадочных обстоятельствах», в которой автор не советовал черпать чёрную икру повествования облизанной столовой ложкой.
– Присаживайся, горе король от юмора. Сбрось с себя изъеденное молью претенциозное горностаевое манто, обмакни скрипучее перо в гнойные чернила и описывай всё, как было, опустив дурные предзнаменования. Докажи, что способен скрасить кистью художника слова моё решётчато-камерное однообразие, – прогрохотало жердеобразное существо, нависшее над слабо освещённым столом.
– А чего было, когда было, с кем? – взвизгнул Непонашему.
– Тебе вменяется в вину, разорение цветущего сада, что для тебя, видимо, не впервой. Ты водо-резистентный, отталкивающий уже не раз и не два утопал в болотной зелени. Не валяй Ваньку, Опа-нас, пиши, сам знаешь чего. Мельчайшие подробности можешь опустить, надо будет, сам подниму, – пояснило Непонашему детективное существо, представившееся Тенгизом Ловчилой.
– Как же без них! Вы сами обвините меня в преднамеренной неточности. Зачем ставить под сомнение приходящие в мою голову богатые индейки? Заклеймите их, и никто ничего не разглядит или по крайней мере не будет вовлечён в чтение-головоломку, требующее напряжения атрофированных мышц приказчика-мозга. Мне так хочется подарить вам присоски на пальцы, чтобы было сподручнее карабкаться по отвесной стене нашей беседы!
– Ишь чего понапридумывал! Выкладывай начистоту без витиеватостей и завихрений, присущих вашей писчебратии. Выскобли из памяти самое существенное, относящееся к делу, не тряся моё и без того пострадавшее воображение за плечо. До ведомства дошло, что ты гнусно высказывался о греческом философе Плутокрахе и его плутократах, вывозящих капиталы за границу дозволенного. Так что не превращайся в дезодорант! Не распыляйся! И учти, что я не люблю воду и воздух за то что на них не остаётся следов. Так что изволь пояснить своё высказывание: «Хороший водитель, падая лицом в грязь, не отрывает глаз от дороги. Он оправдывает доверие, выступая в роли адвоката поверхностного слоя народного чернозёма – он азм есть человек, думающий о толпе, но ничего для него не делающий». В общем ориентируйся на Шолом-Алейхема.
– Вы сами-то его читали? И к тому же интересно узнать, что же такого совершило доверие, если его надо оправдывать?
– Почитывал, а как же! Я, справно обеспечивающий кормом семью и выполнявший ночную норму с женой, знаком с реанимационным стилем  отмирающего языка идиш в его поблёскивающем перле «У Тевье – молочница».
–  Меня радует, что до вас дошло что-то полезное, а то некоторые бесфанфарно отходят на боковую, – осмелел Опа-нас, глядя на узкое пространство между линией волос и нависавшими надбровными дугами монголоида с голубыми глазами Тенгиза. Такой в лобовую атаку не пойдёт, подумал Непонашему, хотя кто знает.
– По-дружески советую, начни с конспекта на себя. Глядишь, и досье готово. Расскажу тебе один анекдот – сам придумал. Приходит женщина с не испоганенной  кредитной историей, к врачу на приём, в молодости у неё был ледяной цирковой номер – бегала на коньках-Горбунках. Доктор, у меня целлюлит, говорит. А он ей и отвечает, у вас не целлюлит, а расплывчатая грузная фигура, расплывчатые черты. Расплывчатость, если хотите знать, это ваш конёк. Следующий кто? Конёк-Горбунок? Заходи. Хорошо, говорит чопорная дама, а липосакцию у вас Конёк-Горбунок делает? Что вы, что вы, обхезался доктор, надо будет, я сам отсосу.
– Ха-ха, – всколыхнулся в угоду детективу Ловчиле ничего не понявший Непонашему, – дайте бумажку, карандаш и, пожалуйста, отвернитесь. В хамской обстановке я работать не привык и поэтому периодически стесняюсь. Для меня творчество – неподкупный еврей, избежавший свадебной купы, или же неподкупный процесс – своеобразный удлинитель жизни. Можно начать с территориальных претензий в постели, но не с сомнительных пре-имуществ в ней.
– Ой-ой, какие мы чувствительные и замысловатые! Не боись! Здесь твой бедный язык не подлежит обложению ни налётом, ни налогами. Я понимаю, что не обязательно быть колобком, чтобы докатиться до такой жизни, когда ездишь в Мерседес-Бенце и лопаешь яблоки «Невада» по два таллера за штуку. И второе – почему на сборища являешься действительным членом «Клуба Интимных Встреч» в качестве  бессменного председателя грязного белья, которое, по поступившим к нам отрывочно-календарным данным, вы там всем скопищем полощете. Отвечая, учитывай, что ты ещё на свободе с ошибочным определением эмиграции. Здесь не каземат с автоматчиком снаружи. Сколько мракобесия на свете при плотно зашторенных окнах. Я всё высказал, что накипело. Пиши, пейсатель! Затяжные Ловчиловские шаги проковыляли в темноту, возвещая, что дверь в одиночку захлопнется. Так оно и случилось.
– Виниловой скатертью тебе дорога, потупился в линолеум я. Глядя на тюремщика, убеждаешься – не обязательно быть всклокоченными гребнями волн расчёсываемыми волнорезом, чтобы разволновать ни в чём неповинного. Испугался я не на шутку. Стол, стул, лампа, бумага, ручка и я (всеми в смятении покинутый). Я – неприметный шибзик в абсурдном мире вещей и завистливых млекопитающих, по чьей-то неисправимой ошибке названных людьми, остервенело разрывающих мышечную макулатуру бифштексов, думал Опа-нас, не имевший гадкой привычки в словесном марафоне все свои неудачи сваливать на Всевышнего.

     Из донесения, подсказанного временем

«Я – доношенное производное плодотворного совокупления, увидел тусклый свет роддома Бауманского района согласно гороскопу Минздрава 22 января 1938 года, в то время как мама отпросилась с работы в досьешном цеху НКВД, что на площади Воровского, где её начальнику после нескольких попыток удалось снять отпечатки с продолговатых Ягод винограда «Дамские пальчики».
Тем временем мой папа – театральный критик всего, что под руку попадётся, занимал выгодную жуликоватую попозицию, стараясь пропихнуться в первый ряд «Краснознамённого театра теней». Он предпочитал директрис директивам и строил презрительные мины-пирамиды, захоронившие мумии следующих в Династии Ненависти Фараонов от поэзии, не прибегая к начальству или методу замуровывания с помощью цемента.
Папаня оправдывался перед мамой, втолковывая недоверчивой, что по ночам шинкует «капусту», и скоро мы купим квартиру. Конечно он её обманывал, убеждая наивную, что вино выходит сухим из воды, а девчонки за углом так и остаются «нечёсаными». Но мама предпочитала сладкие сорта вин, не потому ли изучать порывы великодушия, не излучая их, стало моим наследным призванием?
Поучусь немного и применю на практике с не обглоданной до конца, мозговой  косточкой на какой-нибудь бродячей псине. Хотелось стать крутым с записью в автоответчике за всё: «После гудка наложите в трубку», а не как сейчас аптекарем, зарабатывающим сущие фармакопейки. Иногда я представлялся зелёным яблочком в банке с несварением, дабы повариться в собственном соку, а не записываться в парашютный кружок для выбрасывания меня на лету в чьей-то человеконедолюбливаемой надежде на то, что и второй парашют не раскроется приземляющимся цветком над моей взбалмошной головой с последующей трепанацией черепа о землю.
Всемилостивейший Бог справедлив – лишив человека ума, он не обделяет его в другом, а всё то, что выше моих сил я отношу к силам Божьим. А если совсем уж углубиться в мои родственные связи, то и дядя мой (необъявленный мессия) промышлял заказными убийствами не на лучшей стороне равнобедренного треугольника, и тётя приторговывала привилегированными снами, предназначенными не для щедрых клиентов».
В этом месте, проснувшаяся улица потянулась и выпрямилась.
Я приостановился и решил, что некрасиво возводить поклёп на себя и на не совсем святое семейство. И вся эта выдумка, выходит, неоправданная ложь. В сердцах я порвал необоснованное пакостное вступление и принялся строчить на себя чистейшую автобиографическую кляузу с поправкой на четырнадцать непостижимых и безвозвратно потерянных лет.
Из никем не подсказанного донесения

«Я родился 22 января 1958 года мальчиком в семье подпольного врача. Когда неокрепышу стукнуло 9 месяцев, и он произнёс первое слово: «Мат!», папа, не знавший что делать, если сосёт под десертной ложечкой, а заодно и с приплодом, притащил шахматную доску с обезвреженной миной на неблагонадёжном семитском лице и сакраментальной фразой: «В каждой шахматной клетке заключены наши ярко выраженные национальные особенности и способности, включая нераскрытые  достоинства».
Представьте себе, каково мне было всё это слышать, и это притом, что мой отец (не штангист со стажем) больше рассчитывал на подлокотник кресла, чем на локоть товарища по шахматной партии, в которой озарённая шахматная тура занимается рассветом туризма. Я, было, запротестовал в не отглаженной форме детского плача, но отец расставил на доске двухцветные фигуры и, не дискриминируя, похотливо погладил чёрную и белую королеву, а также их ближайшее окружение, состоящее из четырёх элегантных морских офицеров с кортиками.
С той поры я трепещу от мысли о любви в шахматном порядке, в которой я проявлял академическую неуспеваемость, особенно когда лицезрел их, бесформенных, на разминочных площадках девичьих животиков, не отмеченных родовыми венами.
Вторая партия, к папиному сожалению, не состоялась.
Началось знаменитое сталинское «Дело грачей».  Я интуитивно ухватил, как Жар-птицу за хвост, назревающую национальную проблему (на крыльях Жар-птицы с пылу-с жару далеко не улетишь) и скумекал, куда ветер, посвистывающий в щелях забора, дует. Так что папке, до отказа набитому ценными азбучными истинами показаний и приводимыми в наручниках доказательствами, пришёл неизбежный каюк. Тогда мне мерещились заколоченные, как окна опустошённых смерчем домов, неверные жёны.
Я вышел из повиновения и тихонько притянул за собой дверь (наша была «Воистину Собес» и обшарпана).
Потом, в годы поголовной реабилитации, выяснилось, что папаня пострадал не по профессиональной подпольной части  врачевателя, а из-за обольстительной домработницы Польтины Оберхаген. С ней он имел несчастье лепиться в жару раз в неделю, когда мама оставляла его на моё несовершеннолетнее попечение (не менее пяти раз в году уезжала подальше от нас привально отдыхать на тёплый кипарисный Кавказ).
С той не злопамятной поры я воспринимал первые ласточки признаков недовольства как порождение самобытных: внутренней дождливости и гололёдной заносчивости на поворотах и при стечении, не в меру разыгравшихся, обстоятельств.
Невзирая на любовную связь с моим отцом, коварная Польтина Зазульевна Оберсхаген (за его неискренность с нею она расплачивалась с ним надменной монетой) после чашечки креплёного нерастворимого в нормальном желудке кофе раскололась морфинчиком где-то в коридорной системе уха власти перед неопознанным должностным лицом (предположительно в маске Трухальдино).
Польтина конфиденциально процитировала в пустоту пропитанную сионистским духом фразу, произнесённую в приступе откровенного озарения горемыкой-папкой при открытых дверях девятимесячному мне «Бери от жизни всё, кроме дополнительных уроков и расходов по содержанию шлюх».

                Дайте мне горстку семян, и я оплодотворю планету.

     Глава 87.   Из огня, да в полымя

С той поры я больше не встречал побелевшего в одночасье виновника моего появления на свет. Уже потом, мама доверила соседям при мне тайну, что посторонние женщины звали его за собой, провоцируя на многоразовые сексуальные подвиги. Ей пришлось его отпустить, так как этот период жизни у отца выпал на второй «призывной» возраст. Хорошо, что она рано поняла, что связалась с тщеславным актёром погорелого театра, где закулисная работница – человеческая природа – без спроса меняла декорации.
Через неопределённый срок мне вместо билета о реабилитации родителя (то ли неандертальца, то ли кроманьольца) выдали контрамарку. Досталась она  с трудом в обмен на выбитое из меня чистосердечное признание в ОВИРе: «Двубортному пиджаку – большое плавание в пределах дозволенного бортовым журналом «Пульверизатор смеха», спрятанном во внутреннем кармане».
Это навело представителей власти на мысли, которыми они до этого не располагали. Из полученных мною допросных бумаг, включая письмо знакомого дипломата, отличавшегося вверительной безграмотностью, выяснилось, что папка прошёл к стенке по расстрельной статье «Территориальные претензии в постели по отношению к чужим жёнам, где своя жена остаётся законнодательницей родного переулка».
Этот сексуально вопиющий случай лёг в основу моей кипучей литературной деятельности, когда я нашёл Её под антропологом в юрте, что нашло в свою очередь отражение в рискованно раскованной повести «Расхохочешься», насквозь пронизанной сценами типа «Странно не то, что вы идёте по трупам, а то, что не спотыкаетесь».
Иногда на меня находит озарение, оно заполняет всё на моём пути, переходя в затмение или помутнение роговицы разума. В таком состоянии пишется гораздо продуктивнее, чем когда я нахожусь в здравом рассудке. Что-то оригинальное взбредает на ум. Но этому что-то предстоит взобраться ещё выше. Тогда я открываю новую частичку элементарного долга перед Неизвестностью.
Меня заваливают благодарными письмами, как правило начинающимися словами: «Читать вас нельзя, можно буквально заразиться. Порекомендуйте что-либо обеззараживающее» или «Как детсколепетный писатель найдите в себе мужество если не покаяться, то публично признаться в том, что ещё не написано».
А теперь снизойдём к обыденному.
Уже много лет куда-то спустя, заведующий протокольным отделом колючепроволочной гостиницы «Смефуёчки» поведал мне на драйтонском пляже о незавидной судьбе Польтины Зазульевны Оберхаген. В день, когда Океан, выплёвывая шипящую пену венчается с Прибрежной полосой, предупредил он, песчаная коса будет расплетена на две. Оберхаген всей своей значительной фигурой взлетела по карьерной лестнице до ранга под полковником и в состоянии эйфории соскользнула в кадку с парашей во дворе гостиницы, где играли Безделушкины дети. После этого инцидента заезжий двор переименовали в «Метро Поль» в память об исполнительной Польтине по кличке Слушаюсь и повинуюсь.
К восьми годам мыслей в умозаключении, не вяжущихся ни с какой логикой, во мне проснулось политическое подсознание и я отказался поглощать бурду, которой меня пичкали в изобилии, убеждая что у женщины много общего с широкой информацией.
Помню сталинское «Утро нашей Родины», когда птички-невелички всех сортов насвистывали за окном «Интернационал».
Особенно преуспевали в своём старании воробьи. Весело порхая, они отдавали дань незабываемому в течение двух тысячелетий процессу распятия, что вызвало особо дружественное отношение к иудеям со стороны христианских народов всего мира, а также и к другим братским и смежным с ними племенам во времена полной невезухи (ягодовщины, ежовщины, поножовщины и бериевщены).
Тогда я понял, как это было  несправедливо брать заключённую сзади в позе Наполеона со скрещенными руками на грудях.
Давно замечено, что дети не отвечают за родителей, но пользуются наворованным их предками (в некоторых цивилизованных семьях дети для заботливых родителей – ненаглядное подсобие к действию). Поэтому я для очистки совести сгрёб всё в кучу и последовал принятому правилу – на полагающиеся после отца деньги приобрёл футбольный мяч и на оставшиеся – судейский свисток.
В глубине взрослеющей детской души я надеялся, избежать неминуемого правосудия и пуститься, если не в пляс, то в загул.  Свой поступок я посвятил памяти отца, заставшего меня, рисующим «Взятие Зимнего» вверх тормашками.
Неужели ты, борец с мелкими неисправностями, хочешь устроить дворцовый переворот, спросил отец, восторженно глядя на меня и я ухватил, что он чувствует себя солдатом на генеральной репетиции любви к штыковому бою. Я не нашёлся, что ему на это ответить, разглядев подвох в упрощенческом варианте вопроса.
Семья не приемлет безвластия обезглавленного государства. Свято место пусто не бывает, и нежданно-негаданно появился отчим, обладавший тенором, брюзжавшим слюной в телефонную трубку, и обширными партийными завязями. Из-за запойного характера, и исполнительского марафона идиотских песен, отчим потерял стукаческую работу. Он безуспешно пытался спровоцировать меня на хоровое пение в подвале, где размещался ЖЭК.
В ужасе от своей лицедейской карьеры, я выбежал (в танке было бы безопасней) навстречу демонстрации ликующих безликих и затесался в ней. Шествие возглавляли молочные поросята. В поднятых к небу серебряных копытцах развевались флаги и лозунги из фольги «Плёвое дело идти против ветра!» В этой самой фольге, по окончании празднества, демонстрантам предстояло жариться до конца своей свинской жизни. Но они об этом ничего не подозревали, потому что на киноэкраны страны не допустили показа гомериканского фильма «Три поросёнка», где еврейское понятие «нафаршированные» успели заменить на немецкое «нашпигованные».
Присоединись я к ним, меня ожидала бы та же не лучшая участь – быть погребённым под лавиной нелестных слов. Но настырный отчим разыскал меня в толпе демонстрантов, настиг и силком затащил на  прослушивание в другой весёленький хор «Детей железнодорожников». Я намеренно провалился по всем остальным статьям (Уголовного Кодекса), что спасло жизнь моим потенциальным слушателям и ожидающим неизвестно чего на перронах трёх вокзалов: Ярославском, Ленинградском, Казанском.
 В шестом классе ничем не примечательной, очень средней школы я попробовал гашиш, Мари-Хуану и других, а когда остановился на развёрнутом плане, трёхтомные женщины моего безудержного отрочества перешли на второй план.
На третьем курсе «Невнятно шепчущего» института, жестоко расправившись с основными предметами внимания моей прямолинейной гетеросексуальности, я занялся не своим делом – начал рисовать. Лучше всего получался товарищ Левин на десятке и Кремль-Брюле забытого мной купюрного достоинства. Кто-то, на меня, естественно, настучал и сам достукался, а я перепрятал денежные эскизы и макеты в гроб моей бабушки, даже в смерти позаботившейся о моей безопасности кладбищенским благополучием.
Вместе с нею в Востряково были захоронены клише, краски, трафареты и моя голубая мечта о неистощимом богатстве. Тогда-то я понял, что в мире, исполненном любви и заботы к себе,  грабят духовно. И в этой стране, где мозгами на Запад я двинулся давно, мне больше ничего не светит как профессиональному вору, чувствующему себя неловко, находясь в центре вынимания денег из кассы с камерами слежения. Слишком бдительные крутые люди  беспардонно отняли массу драгоценного времени в иллюзорных бижутерийных камнях, которые у меня не успела изъять возмущённая недальновидной национальной политикой государства толпа почитателей. Ещё в Киеве в институте Планктона я не без помощи сторонних наблюдателей начинающим китом познал, что мой стриженный «под мальчика» ухоженный лобок настолько узок и однообразен, что может поспорить только со струганной скамейкой у стола, покрытого гладкой клеёнкой с изображением, руководителя партии без единой скатертной морщинки на лице.
Когда мне стукнуло 25 лет от роду, я поселился в отель с пятью звёздами, но одна прихворнула и меня необычайно взволновало положение физкультуры утрусского языка на тогдашний день – кто-то из добрых людей подсказал мне, что подступает непроглядная ночь. Вняв советам со стороны, я (тогда молодой собкор и обозреватель «Женских прелестей») по зову желудка занялся созерцанием всего, что в рот не попадало, но запихивалось.
По настойчивому совету изрядно поиздержавшегося и поднаторенного в области рукоприкладного искусства истопника Зямы Покрывайло – трудяги свежей выпечки и достойного отпрыска безграмотных родителей, я поборол педантизм и предвзятость к занимаемому им положению в обществе, и на манер жирафа, срывающего зелень на высоте трёх метров, дотянулся губами до сладострастного – попробовал себя в области заварки любовных отношений в котельной с аншлагом на мужское тело.
Таким я был в ту пору – преуспевающий горемыка, промышляющий утрусским словом в театре, где любил всё возвышенное и с сожалением отмечал: «До чего же опустился занавес!» Там мне напоминали, что работа у меня нелебяжачего – протираю на галёрке штаны плафонами, и я женился на Анфисе. Не понравилось, выплюнул и развёлся, понимая, что кризисы плодятся полосами. Несмотря ни на что, я снова на ней женился, и опять мне не понравилось. Более того, меня стошнило.
Да стоит ли доказывать, что писчая бумага благородней туалетной? Не я один такой. Теперь все живут кто в кого горазд, вроде певца-паралитика с группой поддержки с их балладами протеста. Мне втолковывали, что я привнёс нечто новое в оральную теорию в сексе пряного засова, в котором, как во всяком бизнесе, приходилось изворачиваться. Вместе с тем не могу не выразить благодарность в адрес моего неортодоксала. Ведь член-вкладыш на склоне лет, ведущем в бездну, – это эстафетная палочка на последнем этапе забега. Память сбежавшей от меня жены он почтил минутным вставанием, за что получил  мастера сексуального спорта. Сам я остался заурядным подмастерьем и в красках описал свой борзой выход на пляж в плавках в эссе для обманутых жён «Загар в брюхотени законных ужей».
Во времена, когда девушки не считали загар нудным, даже если он приставал, я работал над выведением антибиотика, избавляющего их от наивности. Наседавшие друзья записали меня на трепанацию. Врачи вскрыли череп и выудили записку: «Если сердце бьётся о стакан с водкой, значит я ещё живой».
После раскованной операции хирург подбадривающе похлопал меня по кровоточащему шву: «Теперь достоверно известно – вправлять было нечего. Санитары внесли вам инфекцию на руках, видимо, все каталки в коридорах власти были разобраны».
Через недели полторы я еле опознал свой осмелевший памфлет «Ханс Вельзевульфович Жеребниковский рвётся к лакомой власти» в пристяжном журнале «Разномастная Кобыла». За памфлет, явившийся приработком, который на хлеб не намажешь, и в котором дрожжевая текстура рассказа не в деревенской печурке поднималась, я был премирован, как оказавший посильную помощь в принудработах по сопротивлению силам внутреннего распорядка.
Какое-то время с пивными отёками на лице мне пришлось подрабатывать ночным тапёром и вышибалой в забулдыжном ресторанчике «У трёх вокзалов», в свободные от рояля часы, горбатя нотным грузчиком. Там я стал невольным свидетелем советской плутокрахии и преждевременно отошедших вод при рождении «Теневой экономики». Правда, меня не приняли в члены цыганской ассоциации «Позолоти дверную ручку». Из-за этого и периодического недоедания в приступе литературного самоедства, мне в суррогате анкет отказывали в выезде в Гомерику трижды, поясняя, что и там Бог Троицу любит больше чем новоприбывших.
– Разве духовный голод не тётка? – допытывался я у  людей, занятых в посольстве на болевых приёмах, участники которых представляют Голландию сыров и вертлявых мельниц, успокаивая себя, что в литературный голод выживут буквоеды из литкафе.
– А зачем тыловым крысам бежать с корабля? Он семидесятый год порочно сидит на мели, – напоминали работники Австрийского представительства, посредничавшие с Землёй Обетованной.
– Пожалуйста, не задавайте занятым людям пустых вопросов и не раздавайте умные советы бесплатно направо и налево, – разоткровенничался я, в чайной ветеранов «Отставной Мизинчик» – ибо размер оплаты не является критерием ценности. Крайне необходимо, чтобы мне предоставили возможность соскочить с этой адской бюрократической машины, а до берега я как-нибудь сам доплыву, и я не хочу кружить в самолёте, идущем на вынужденную посадку в «тюрьму народов», дабы не взорваться в тонкоструйном возрасте.
Работникам иностранных посольств не было чем мне возразить и отказа не последовало – им поступила информация, вошедшая в одно ухо правдой и вышедшая из другого ошибочной информацией, о моём желании поработать на женской железнодорожной линии и нажиться на пирамиде смеха, избавившей мою «Капусту», пустившую соки, от гнёта булыжника. При этом меня заподозрили в том, что мои никем не превзойдённые мозги спрятаны в укромном местечке.
Во избежание приключений на заднее место, я переправил его (исхудавшее в процессе отсечения от наследства, и обивания порогов соболиным мехом) за океан. Напялив на откормленный окорок бахромчатые джинсы с наспех подогнанным зиппером, я стёр из памяти самые искромётные книги, подлежащие сожжению с предметами, недозволенными к вывозу через таможню.
Несмотря на предпринятые мною меры, паутина подозрений у принявших меня демократических властей не давала ни минуты покоя монголам, хлопающим крыльями наклеенных ресниц.
Люди, оснащённые спасательными кругами общения и надувательскими лодками, преследовали корыстные цели и всячески препятствовали пониманию, что со мной творится что-то  неладное. Оправдываться мне было не в чем, хотя я всеми правдами и неправдами пытался избавиться от паутины на батуте недоверия.
Но все попытки оказывались тщетными. Моё личное уголовное дело, будучи подножным яством для прикормки адвокатов, затерялось где-то в инстанциях, и в итоге прояснилось, что я и есть тот самый паучок-звездочёт.

Я никак не засну,
Стук в висках не даёт,
Паутиной блесну,
Мысль придёт и прядёт.

Паутинчатый круг
Из любви и потерь
Вил искусно паук
В прошлом, как и теперь.

Я безмолвно кричу,
Чтобы не разбудить
Тех, кого научу,
Как меня не забыть.

И, выходит, паук –
Это именно я,
Не признавшийся вслух,
Отрешённый не зря.

Паутиной любви
Оплетал своих жертв,
На мгновенье ловил
И в секунду отверг.

В предрассветную грусть,
Не жалея, один,
Под конец завернусь
В мир стихов-паутин.

Оказавшись в Нью-Порке, я почувствовал себя облупленным носом корабля, затонувшим в добродетели, и это при том, что мне пообещали показать, где раки зимуют. Учитывая мой привередливый организм, который с молочного детства не переваривал рыбные блюда, благодатная страна, страдавшая военно-промышленным комплексом, приняла меня с распростёртыми объятиями ног капиталистического спрута от Тихого океана до пляжей Атлантики. Против такого начинания я не возражал, хотя кто-то очень умный предупреждал меня, что две «гризетки» на стене (одна на 110, другая на 220 вольт) не уживутся без трансформатора.
В какой-то момент это  вызывало у меня ностальгию по привычному неустроенному быту, и я понял, что в мире так мало интересных людей, с кем бы хотелось поболтать. Тогда я непредусмотрительно позвонил в место где по достоверным данным собирался весь пустоцвет знакомого мне общества – к себе домой, но в ответ услышал частые гудки. Никогда не забуду, как по совету приятеля и для его душевного успокоения, я спустил денежки в унитаз тотализатора на ипподроме, поставив на лохматую кривоногую скакунью Лохань от жеребца Лохнесское животное и кобылы Анисовой с отчислениями в пользу лохов. После удара гонга, подействовавший на меня как солнечный, я пообещал себе не слушать, подстрекательских советов дружелюбно настроенных коленчатых суставов кузнечиков и трепетных стрекоз. Конечно, не мешало бы провести время с кем-нибудь вместе – одного за обман времени судить не будут. Если не посадят, то останется млеющая надежда, что хотя бы одним выстрелом вдвоём уложат как зайцев.
Так объясните мне, пожалуйста, на каком основании вы забираете меня в полицейский участок и сажаете в камеру предварительного облучения, обзывая страусом Эму – птицей высокого полёта, а ведь страус едва отрывается от земли. Ведь до сих пор никто толком не может разобраться на чьей стороне мой отец непредусмотрительно участвовал в Великой Отечественной в сборе раненых. Но возможно именно это спасло его от жестоких репрессий со стороны его второй жены Лукреции Парфёновны Салазки, выводившей Белые пятна своей неподкупной совести на прогулку в городской парк с наступлением сумерек.
За то ли я наказуем, что приценивался как повыгодней приковать к себе всеобщее Данковское внимание цепями из мармелада, облитого напористым им-портным шоколадом на отпоротой Подкладке Политкорректности напротив банка «Вашингтон Бессаме Мучуал»? Или я был наказан денежным вознаграждением за злостные нарушения при доставании рыбы из рваного садка? А может за мнимую аморалку, плюс какой-то недоказанно-ворованный военный бинокль, в который якобы в гуще событий на расстоянии двадцати пяти километров рассматривал из Брюквина трусики, выглядывающие из-под юбочек фигуристок на катке в Рокфеллер центре? Воистину моя история болезни обречённого на хронические неудачи схожа с судьбой отколовшейся от Гренландии льдины, дрейфовавшей в Гольфстриме, в тот момент, когда официант вместо заказа принёс мне свои извинения в городской столовой. И за это вы готовы сожрать меня  с потрохами, да ещё при таких вздрюченных ценах на женщин и бензин? Да как вам не стыдно! Меня жена и так ругает на чём свет стоит, когда я доказываю, что в результате семейной мудации с генами у меня непорядок, и лунный свет своими жёсткими лучами пронзает меня по ночам.

                Примитивные остроты для устриц,
                они пищат, когда чего-то недопонимают.

     Глава 88  Бартерный обмен мнениями

Поворот ключа в двери отвлёк меня от продолжения абсурдного изложения жизненного пути на подчищенном листке бумаги. 
– Можете идти, вы свободны за отсутствием товарного состава преступления. Следственные органы ошибочно пришли к преждевременному выводу, но его на месте не оказалось – вывод смотался вместе со своим выводком. По нашим минорным стандартам вы в тамбурмажоры не прошли по конкурсу – в поезде, отбывающем повинность, все тамбуры были заняты, – выдал детектив на неочищенном утрусском. – Ваша запятнанная фамилия совпадает с фамилией преступника, но имя ему не более как Аншлюс. Приносим извинения. Вы человек белый, и к разряду расовых конфликтов произошедшее недоразумение причислить нельзя.
А по сему рассчитывать на миллионную компенсацию вам нечего. Можете судить контору из расчёта 20 таллеров в день. Один час адвоката защиты ваших интересов обойдётся в 80.
Если вам повезёт и вы найдёте другого (обратите внимание, я говорю «если»), то вам это обойдётся в 150 таллеров. Так что судите сами, что для вас выгодней.
А теперь – Зай гезунд, или «Будьте вы мне здоровы». 
– Но как же так, мсье? Получается, если я смог свою невинную душу вывернуть наружу перед вами, значит у неё имеется изнанка, – возразил я, протягивая ему мелко исписанные листки высококачественной туалетной бумаги, – вчитайтесь повнимательней, на ней изложена сермяжная правда, хотя и малодоступным для среднечеловеческого восприятия языком. Я тут, понимаете, из сил выбивался, старался, а вы... как тот оперуполномоченный Яблоков.
– Ты, часом не тронутый? – склонив голову набекрень, возмутился детектив. В его голосе слышалось безучастное преимущество и желание отрапортовать о досрочном освобождении от чего-то назойливого, внеся в компьютер невыносимое из памяти.
– Я жизнью побитый, как садовая клубника беспощадным крупноформатным градом и мне не обязательно быть угрем, чтобы скользить в толпе, – заявление прозвучало не впечатляющим заклинанием, которое я едва осилил. Тенгиз посмотрел на меня, как на прокажённого, отряхнул руками форму, отрыгнул остатки личного мнения, сплюнул на пол жвачку (пристанище микробов) и, не запинаясь, отрывисто отчеканил  сквозь рыжие диастемные резцы:
– Тенгиз Ловчила, пребывая в должности разъездного по морде, ничего кроме простецких иронических детективов Свинцовой не читает, но мечтает навести порядок в гареме писательниц с оптическим прицелом, наводящим на мысль о членстве, для таких писак-евнухов, как ты. Возможно я бы и принял твой титанический труд, если бы он был изложен в пресыщенной стихотворной форме.
– То что вы говорите, звучит в высшей степени интригующе, –заметил я, – не могли бы вы привести пример приемлемой  литературы для прикидывающихся олухами царя небесного?
– С превеликим удовольствием. Например, моё школьное сочинение истории испытателя нервных клеток зоопарка, за которое мне не успели выдать премию «Русского Диккенса» писателя Всеволода Иванова – автора его великого автобиографического романа «Приключения факира», когда меня перевели в школу для особо одарённых детей. Вот оно, извольте послушать!
«Преувеличенно вежливый человек-книга Лишай Валерьяныч Негодовалый был выдающий нагора по таланту выбивания денег, ковров и греческих профилей, причём фундамент знаний, заложенный в него, давал все основания полагать, что он не старался, как многие из его окружения, загладить свою вину или назревающий конфликтный позор отутюжить по горячему следу. Возможно поэтому матушка-природа без зазрения совести переплела его в загорелую кожу, а может быть и для того, чтобы он протяжно из конца в конец плохо освящённой улицы полнозвучней играл на мандолине 2000 года выпуска из мест не столь отдалённых.
Лишай Валерьяныч родился в рубашке на экстренный выпуск, сапоги носил с жёлтым рантом, писал убористым покером и, чтобы не переусердствовать в любви время от времени посещал девиц одноразового испытания. Подъезд к его загородному, как бы присевшему на корточки, дому напоминал жирный полукруг любительской колбасы, а кустарник вокруг пологого берега преткновения с видом на океан – коричневую шерсть с подпалинами после пожара. Глядя на марлевые облака, склонный к бегству вприпрыжку и огульным заявлениям Негодовалый – выходец из мощной страны, где туалетную бумагу относили к ценным бумагам, понимал, что не отапливаемое помещение вкладов в женщину (в грязном денежном выражении) ужасающе невыгодно. Поэтому он признавал, что сподручней качать попираемые права в немедленном семейном вальсе, при несомненном условии, что не всякая любовная лодка, стоявшая на приколе у дома на сваях, входит в его открытый порт «Моне». Лишай взял свою судьбу под локотки и связал невидимыми узами её, неуёмную, с женщиной из клана каменщиков (масонов) с традиционной присущей только ей кирпичной укладкой обожжённых волос (куда – не уточнялось). Склонный к раздумью и не выпрашивавший себе особых привилегий Лишай Негодовалый подводил итоги и результаты. Они не обижались на него, как и благосклонные ступни ног, которые в морозные дни в целях обогрева без помощи теплоэнергоцентрали заботливо заворачивались в стодолларовые купюры). В такие минуты Лишай, не боясь сыграть в лакированный ящик, ощущал себя собратом клопа, тяпнувшего с ним по маленькой и налившегося чьей-нибудь кровью».
– Дальнейшего повествования за давностью лет я уже не помню, смутился Тенгиз, но уверяю тебя,  в нём всё низложено по делу без каких-либо излишеств и отклонений от неуловимого сюжета.
– Искренне верю вам, Тенгиз, хотя наши литературные вкусы и не совпадают. Мне даже нравится, что застывшие в своём развитии придорожные телеграфные столбы устраивает жвачка Свинцовой, при подорожании корма для не удойного скота. Но ваше школьное изложение не идёт ни в какое сравнение с её писаниями, догадываюсь, что вас перевели в другое заведение, как самородка. А современные бумагомарательницы остаются для  нас, несунов, производительными несушками, отказывающимися высиживать преждевременно выскорлупливающиеся произведения. Не вызывает сомнений, почему у них много почитательниц – эти писуательницы не оскорбляют самолюбие толпы излишним интеллектом, обмениваясь SMSками в часы, свободные от творческих бдений.
– Теперь мне понятно, почему женские бутики притягивают меня магнитом! Судя по моим седеющим вискам, жизнь прибавляет скорость,  но я всего лишь детективный работник и мне не подвернулась непыльная работа космонавта или писателя с прочными связями солидных рекомендаций, – разразился хохотом  Ловчила.
– Хотел бы я побыть в вашей эмбриональной стадии трансвестита, окружённого ожлоблёнными массами, –  сделал я ему комплимент и, как человек учтивый, намекнул, что дефективное чтиво в  обложках-фантиках не потребляю. Как всякая на моём месте образованная обезьяна, я бы посоветовал ему быть гибче (гиббонистей) и не уподобляться свинье, не разбирающейся, что именно она пожирает глазами – этими проекционными аппаратами мозга.
– У меня, Опа-нас, было сплюснутое детство с угреватой юностью. Жил я нервными срывами настенного календаря. А что  принесла узаконенная зрелость со сдачей в браке на милость победительницы? Семейное одеяло превращалось в  символическим знаменем, в минуты, когда я водворял свой одеревеневший флагшток во все доступные места с риском для репутации.
– Не огорчайтесь, Тенгиз, я так понимаю, вы чрезмерно увлечены внеклассным чтением, и что у исключительно талантливой Свинцовой просвечивает преимущество перед вашей подругой жизни и другими невероятными сказительницами – её нельзя причислить к писательницам-калекам, которые шагнуть не могут без палки редактора, а женскую манеру письма лишний раз подчёркивает отсутствие текстостерона. Её независимость в низшей степени похвальна для поставщицы гвоздичного масла для литературных гвоздей. Я слышал, что скандирование иронических детективов в яслях для привилегированных коров повышает удои, а свинарки расхватывают её бестселлеры и с упоением читают вслух свиноматкам. Упитанный юмор позволяет породистым хрюшкам разродиться быстрее и без осложнений. Поросята молочно-восковой спелости появляются на белый свет доношенными и умными, даже если они чёрные, почти вундеркиндами. Прильнув каждый к своему соску, малыши с молоком матери впитывают авитаминизированную Свинцовскую иронию. Случаются, правда, издержки, если соски подвластных ей животных деформированы по той или иной причине. Говорят, один из молочных поросят во время отсоса захлебнулся смехом, от которого его укачало, его откачали и в отместку сделали обрезание хвостика, чтобы не забывался. За этим последовала болезненная процедура прижигания, и хрюкалка пересмотрел все переводные картинки и поведение, и перешел на серьёзную литературу, попросив принести «Мать» Горького. Матери на месте не оказалось, пришлось удовлетвориться немецким фуражом – «Сказками Гоффмана». Поросёнок Порки потерял в весе, но когда притащили две тонны полного собрания сочинений почившего в Бозе, он выбрал «Бодался телёнок с духом» вместо примитивного «Куражился петух над курами» Амброзия Садюги. Не успела свинарка Дуня Кулак зачитать предисловие, как будущий хряк признал накопившиеся ошибки, раскололся и повинился с бутылкой Кагора.
Эксперименты с ироническими детективами почему-то не вызвали энтузиазма у породистых лошадей на сносях. Здоровый задор растерялся в серых буднях, хотя кони и заливались жеребячьим смехом. От безупречных развратников козлов весёлого блеяния добиться было невозможно до того момента, пока им не предложили капусту (по 10 баксов за прочтение главы).
Если бы великий автор здравствовал, он бы определённо оценил инициативу парнокопытных, ведь они пробуждали к нему интерес, пока не отправлялись набоковую, по обыкновению стоя. Но из корабельного леса стали поступать тревожные вести дремучего характера – начался поголовный падёж среди волков, как следствие невыхода козлов за ограду. Пришлось прекратить публичные чтения за закрытыми дверями и задраенными калитками. Вследствие революционных метастазов правительство таинственной страны Мадагаскар (во главе с карбонарием Иланом Кальция), где при дележе министерских портфелей кому-то досталась четвертушка портфеля, а кому половина, отозвало позеленевшего от злости чёрного посла из страны, победившей самоё себя. И в отместку разорвало нестойкие дипломатические отношения на мелкие кусочки до момента, пока все детективы писательницы не будут переведены на суахили и немыслимые офшорные языки.
– Это напоминает акт женского возмездия, в лучшем случае, компенсирующего бездумно растраченную по кабакам молодость. Я ощущаю в твоих словах сгусток зла, скопившегося в завистливом сердце. Да, брат, такое не каждому дано, – протянул акромегал Тенгиз сквозь зубы проволоку слов и замигал акромигалками, – а насчёт моей любимой писательницы, вот что я тебе скажу, женщина она притесняемая вниманием, и смелая, если поставила свою репутацию на кредитную карточку. Ловчила  задумался о позе эмбриона – этого низшего существа и отнеся комментарии к невосполнимым потерям моего скудного интеллекта, добавил:
– Скучно любить совершенство, признаться, я полный изъянов никчёмный актёр, понимал, что не стоит пренебрегать дружеским советом. За определённую мзду я готов отказаться от бесконечных расспросов и вжиться в предлагаемый образ. Но кто мне сделает потом искусственное дыхание? Когда-то я пас домашний скот, и выступая за чистоту ряски, никогда не допускал коровосмещения по фазе! В отроческий период  пастушьей жизни повстречалась мне на большаке – Дарья Заротустровна Втулка. Я жаждал вместе эзотерической любви, но они на меня не выливались. Зато Дарье удалось нацедить для вашего покорного слуги сквозь редкие (по своей красоте) зубы кринку топлёного молока. Я не принадлежу к купающимся в догме асексуальности, как мой товарищ Рене Бергамотный, но и разнузданность чувств имеет границы, – выпятил грудь Ловчила, – поэтому я так люблю Свинцову, даже четверостишье ей посвятил. Хочешь послушать?
– С удовольствием, ведь в синдикате поэтов лепятся стихи двух сортов: для внутреннего потребления и на вынос.

Плачут избитые фразы.
Ручками стонут строчки.
Стираются в Малом Тазе
Свинцовых слова-сорочки.

Глядя на его ладную фигуру и симметричные желваки, отплясывавшие «Камаринскую», я сообразил, что возражать исполнительной власти небезопасно (развилось обыкновение впадать в раздумье на перекрёстках, подвергая сомнению само их существование). Тогда я понуро переступил через себя, потом через железный порог камеры и, не оглядываясь, прошёл по гулкому коридору в непроглядную тьму. Там, не выдержав, грязно выразился по-английски, чтобы никто, по возможности, не расслышал:
 – Вот она, ваша хвалёная Гомерика!
Эхо глухо ответило: «Неважно кто ты, арабский маляр или татарский Мольер. Всё одно – Вива эль-France!» Потом я терпеливо выстаивал, чтобы сдать повторно проваленный экзамен на снашиваемую жизнь и авиабилеты в Париж. Из солидарности со мной в ту же ночь алжирские мальчики интенсивно сжигали автомобили, дойдя до отметки 2000, они на полгода успокоились.
На загазованной Пони-Айленд авеню я махнул таксисту, открыл дверь и с трудом разместил обрюзгшее от праведных трудов тело внутри. В салоне меня поразили утончённые манеры таксиста Примулы с распечаткой широкоформатной золотой улыбкой, сопровождаемой безучастным взором. По его щекам пунктиром скатывались слёзы величиной с перламутровую горошину, минуя грубый мужской макияж. Он с упоением внимал похабной песенке о мужской любви на стихи великого поэта и признанного улицей принца разухабистого застолья «Разметался пожар голубой».
– Вам помочь чем-либо существенным? – участливо спросил я,  не пересыпая в салоне речь сленгом подголовников и протягивая шоферу безалкогольный напиток «Вакуоли с клеточным соком».
– Не обращайте внимания, такое приключается, когда слушаю Лебедева Тoo Мuch(а). Его соблазнительные тексты словно выбитые из колеи разрывные пули в тире «Решето» – слово в слово укладываются в рваную десятку. Ну, прямо обо мне в песенке поётся, правда, фамилия не утрусская. И ещё меня пробивает, скупая билеты, слеза зайца-пассажира, сбегающего в беспроглядную ночь.
– Не скупись на искусство, шеф, поставь и мне её послушать, а то всё снятся подложные Надежды, выстроившиеся в очередь с заявлениями на алименты для подачи на меня в суд.
– Ну что ж, это как желание художника взяться за кисть соседки в области запястья. Вы слушаете вульгарного барда, который, страдая запорами, облегчает душу. Он зарекомендовал себя  косноязычником, отделывающимся выговором уроженца Поволжья.

            Меня обуревала страсть,
Старался в яблочко попасть,
Подозревая Яблоко гнилое.
Где червь сомнения грызёт
С вопросом – вдруг не повезёт,
Потянет снова в прошлое, в былое?

Здесь никого, один, как перст
На тыщи миль, на сотни вёрст.
Иллюзий нет. К нехватке средств,
Подыскивая антидот,
В контакт с принцессой Турандот
Вошёл, на Гринвидж Виллидже живёт.

Я не кронпринц, Семён Кронштейн,
Её английский не ферштеен.
В ответ, жуя слюнообильно жвачку,
С ней спотыкаюсь по слогам,
Как жил и обретался там,
И пил за женский пол и за удачу.

Я одинок, живу как перст
На тыщи миль, на сотни вёрст.
В велфере отказали (в соц. обес).
Подыскиваю антидот,
А вы, принцесса Турандот,
Мне ставите в пример, кто как живёт.

Она мне, – I don’t understand
Невероятный Russian сленг,
Но в круг введу, где все мои подруги
Имеют страстных жиголо,
Готовых с «саблей» наголо
Доставить надлежащие услуги.

Вот феномен, вдвоём, как перст
Не нахожу в Нью-Йорке мест.
Где раздобыть к существованью средства?
И говорю себе, урод,
На кой те... сдалась Турандот?
Езжай обратно, кто-то, может, ждёт.

      Песня закончилась, и я подумал, что в этом эмоциональном бурлеске мне удалось пожертвовать идеей описания душещипательной задницы ради написания для красного словца, чтобы оно не побелело и строчки заиграли радужной гаммой красок. Вижу  события такими, какими не видят его другие, и описываю несусветное по-своему, пусть даже тянусь в арьергарде поэзии. В моих глазах бензин стал примером для подорожания, и цены значительно повысились. Плата за проезд и женщин, в стране где продажная ложь пошла по себестоимости, не составляла исключения. Такси остановилось. Худшего не придумаешь, когда всё идёт к лучшему по неизвестному адресу. Я, не сжигая за собой мостов во рту, добросовестно расплатился с шофёром улыбкой, не входящей в стоимость проезда. Водила, не держа обиды, как заправский портной, покинувший пчелиное кафе «Жало подмышками», принялся безразлично выкраивать время до следующего голосующего. На улице становилось малодушно, не говоря уже о проулках. Расхрабрившийся было ветер затих в откланявшихся деревьях. Я – последыш жестокой совковой экономии и обожатель выдающегося совритолога Хрущёва, наобещавшего приход коммунизма в 80-м году, почувствовал как всё слабое отметается в сторону. Когда по прогалинам волосатой спины пробегает озноб, хочется следовать за ним; стоит поднять воротник и втянуть в него шею, возможно морщинистая выразит мне благодарность, за то, что я не владею пером писателя ужасов, стремящегося при первом же удобном случае окунуться в чернильницу ночи. Я живопишу лучезарную улыбку утра, не подливая масло в огонь души, добываемый путём растления перекошенного лица сухой травы негнущейся палочкой. Оказавшись у дверей дома, наполовину чиканутый я вышел из себя за пределы дозволенного и в защиту неотъебленных прав спросил вслух, так чтобы меня не расслышали: «Где же всё-таки отыскать врача, делающего прививки взаимопонимания?»

                – Прекратите стучать мышеловкой зубов!

     Глава 89.   Гей ЦУМ тойфель...

 Или иди к чёрту, – ответил он ей по-кёнигсбергски, когда она потянула его в спальню. Тенгиз – по метрике (горящей путёвке в жизнь, служившей ему исторической справкой) значился Адольфусом Аус-швыцером. Он не поддерживал существенных телесных связей с женщинами, предпочитая сохранять дистанцию – вдруг пригодится.
Парень весом в 125 кило, Ловчила, нёс секретную информацию о не заладившихся межэтнических отношениях, берущих начало не с Вавилонской башни, а с сицилийского вулкана Этна. Вулканы, утверждал он, это фурункулы на теле матушки-Земли. При этом, доказывая свою левоту недоверчивым слушателям на пальцах, он выдвигал, в виде веского аргумента, средний. Тенгиз был убеждён, что в продвижении по винтовой лестнице карьеры (без хоккейной шайбочки) в конце виновата непосильная детективная работа в полицейском участке с вафле-гомериканцами, требующая преимущественно нацменшинствующих встреч.
Начальство полагало, что Ловчила, грудастые карманы куртки которого почему-то всегда оттопыривались, страдает деструктивной ксенофобией, и не подавал вида и руки тем, кто темнее грецкого ореха. Он же считал, что матерные слова в адрес шкурной выделки вороватой экономики делятся на плохие и никуда не годные, что позволяло ему занимать свою должность в течение двух лет.
В тот знаменательный для него день он не столкнулся с ощутимым сопротивлением со стороны неспелой Груши, когда она, славно потрудившись в его эрогенных зонах в гостиной, предложила повиниться перед нею в ванне, наполненной Рислингом, за несодеянное в спальне. А так как Тенгиз являл собой Е2 различимый образ в ряду отражённых бликов далеко не святых, то будучи человеком свободного покроя, сшитым по частям из кусочков разных человеческих тканей в результате взрыва в Торговом Центре, он согласился на процедуру искупания вины, но не в Рислинге, а в Ширазе пополам с Мерло. Если к тому же учесть, что Ловчила был слегка помешан... серебряной ложечкой, с которой, по его утверждениям, родился во рту, когда выбрался на свет Божий, то не вызывает удивления упоминание о нём в книге рекордов Гиннеса.
Ловчила обожал психологические тесты, разбиравшиеся в напольной книге «Предания о предательстве». Вот два из многих:
1. «Переходящее знамя внесли и незаметно для неосведомлённых  вынесли на носилках.  2. «Апостолы опостылели».
Тех кто переступал через красное, он считал коммунистами. Тем же, кто  вытирал подошвы, он давал рекомендацию на получение гомериканского гражданства. Ловчилу клеймили как провокатора и совестливого человека, у которого всегда листик для популистской задницы найдётся, хотя за сильным Тенгизом с восходом солнца водилась слабость – игра с солнечным зайчиком. Безрассудное солнышко заглядывало в окошко, и детектив ловил его ручным зеркальцем, как  закоренелого преступника. Ловчила проецировал зайчика-забегайчика на стену, поглаживая Вёрткого влюбленным взглядом и напевая  любимцу сентиментальную, но в то же время обречённую на сострадание песенку.

                Что бы это значило?
Спрятан барабан,
Солнечного зайчика
Заперли в чулан.

Он фриволил в комнате,
Разрезая мглу, –
Жаловались кролики
Бабушке в углу.

С мышкой поругался,
Засветил у дыр,
Чтобы не каталась
Там, как в масле сыр.

Посудите сами,
Пятого, в апрель,
Он забрался к маме
Лучиком в постель.

Спрыгнув с подоконника,
Осветил фингал,
Тем её любовника
Пятого изгнал.

Как мне жить без палочек,
Хнычет барабан,
Солнечного зайчика
Заперли в чулан.

Груша Нео-Битая ничего, конечно, о зайчике не знала. Она не столько любила Тенгиза, сколько преклонялась перед его экзотичным именем. Приехав в Гомерику из затхлой  глубинки, Груша быстро научилась считать до десяти по-английски. Это дало ей возможность узнать, что египетская Гиза, место, где располагаются пирамиды. Итальянская Пиза с её падучей башней, вызывающей по этому поводу всемирную истерику, ничего общего не имеют между собой и её популярной у толпы интимной частью тела, являясь излюбленным местом отдыха. Но эта находка, её, выходку из сливок целенаправленного провинциального общества, не остановила. Сногсшибательное открытие так поразило простодушную Грушу, что она стала внимательней относиться к названиям и в имени Тенгиз усмотрела нечто, переведя его как Десять Гиз, что подняло Ловчилу в её глазах на недосягаемую античную высоту.
Ловчила – тёмный и лысеющий с боковыми начёсами на волнообразный лоб, не признавал дешёвого преклонения и угрожающе просил обращаться к нему без всяких там антимоний как к «Рыцарю без страха и Лотрека». Он смутно верил в Бога и чётче в криптограммы. Мурлыча под нос «Расквитались яблони у Груши», Тенгиз по мало кому понятной звукоснимательно-Дюалевской вертушечной системе заслушивался байками, снятыми стилетами плавающих иголок с красочных LP, о Тунгусском метеоризме и о самом – французском живописце конца XIX столетия. Купить работу Тулуза Велотрека (канканящая Ла Гулю в Мулен Руж с рыжей копной, укреплённых фиксатором, волос на лысеющем черепе) он  позволить себе не мог из-за сошедшей с ума с его картин дороговизны – полувековой заработок скромного буржуа.
Ощерившиеся мысли Ловчилы – натуры тонкой и чувствительной, не спросясь, удобно располагались на прогнувшихся стеллажах отрывного календаря беспробудной памяти. Одна из них гласила: «Друзья подбираются по вкусам, некоторые беззастенчиво сзади». Когда люди делились на ушлых и пришлых, курдючных и вьючных, жить ему было значительно легче и интереснее. Сейчас его преследовало ущемление интересов несносных яиц Фаберже. Тенгиз понял, что его тяготит членство в Клубе Интимных Встреч, и поделать с этим он ничего не мог. С полудня у детектива было самодурное настроение. Он готов был засудить всех, включая шимпанзе Кеглю, который скорчил ему рожу в Дронксовском зоопарке за то, что Тенгиз повенчал космополитизм, трясущий головой и размахивающий волосами с национализмом, обозвав его длинноруким орангутангом. Предполагаемый разговор в полголоса достиг потолка трёх четвертей, на то было своё объяснение – он находился не в том возрасте, когда о возрасте не задумываются.
– В твоей морозильной камере-одиночке нет ни Шираза, ни Мерло, – донеслось до него из кухни огорчённое сопрано Груши.
– Тогда купание в них отменяется. Смерь-ка лучше давление у моего Ваньки-Встаньки, – лениво потянулся Тенгиз к полупустому стакану, одиноко стоявшему на журнальном столике в траурном муаре вечера. В такие минуты казалось, что он представляет собой скоропортящийся продукт гомерического общества, тем самым создавая иллюзию благопристойности в доме, где всё устоялось, благодаря поддерживаемой им  жестокой палочной дисциплине.
Негласной чемпионке мира по потологии Груше не надо было дважды повторять одно и тоже. Он расстегнул ширинку и она поняла, что это и есть самая значительная веха в её жизни и ещё далеко до момента, когда он отправит своего шалуна на покой в брюки. До этого он безуспешно склонял её вспотевшую к близости по недосмотру, дистанционно вырубая развесёлую порнушку. Теперь-то она восполнит недостающий для нормального функционирования её организма чистый белок, она ведь не какая-нибудь там уступчивая, сдающаяся внаём.
Он ценил её высоко. Исходя из поговорки «...уй-железо – пока горячо», он обратил внимание на ладную крестьянскую фигуру в проёме двери, проскользнувшую в ванную комнату, чтобы почистить зубы, Тенгиз употреблял Грушу как лекарство – такой, какая она есть, с надкорытным кругозором прачки.
Вскоре его куховарка, не заглядывая в кухню, вернулась из ванной, где что-то пересматривала в себе прямой, вращаясь вокруг оси в вихрях метелицы отражений Королевства Кривых Зерцал. Покорёженные улыбки, превращавшиеся в гримасы, развлекли её, а приземистая фигура не казалась усечённо коротконогой
Груша вкусно раскинулась на простыне. Соломенные волосы разбросались расходящимися солнечными лучами вокруг хорошенькой головки. Он подошёл к изголовью кровати и подался всем телом вперёд. Груша нетерпеливо ухватила рукой своё огромное счастье и принялась за любимое занятие, потому, что их урывочные ретроградные отношения с ленивым Ловчилой в постели оставляли жевать лучшего. По блаженному выражению лица Тенгиза угадывалось что Груша попала прямо в точку, и явно действует ему на соответствующие нервные окончания тёплыми отзывчивыми губами, исполняющими приятные обязанности временной проверенной в делах. Они помогали потреблять живительный эликсир, сдабриваемый его одобрительными комментариями.
– Большому куску ё... в рот радуется, – самодовольно блеснул кондовым остроумием Тенгиз Ловчила и тут же потух влажным фитильком, преждевременно зайдясь в конвульсиях.
Он думал, ну что такое обрыдлая потенция по сравнению с расследованием канвы преступления, ведомого мужским нюхом, не отягощённым сознанием нераскрытого дела, бумаги по которому ещё не удосужились его внимания.
– Угу, опять двигатель заело? – промычала в ответ старательная Груша, – оценивая предыдущий опыт с первым муженьком Василём Поднатыркиным (Вася прошёл по 58-ой статье, не вытирая ног, где ему грозила кунцкамера на одного в то время как её одолевала болезнь с интеллигентным названием радикулит, и она не могла разогнуться в нужном месте с человеком, к которому был приставлен охранник – создавалось впечатление, что он без него упадёт).
      Закатное солнце, о котором говорили, что оно гаснет, так как работа квантовым механиком за миллиарды лет ему порядком опостылела, залило гранатовым соком верхушки тополей, отлучая церковь. В последний раз оно осветило обескровленные крыши и стыдливо скрылось за горизонтом. Месяц брезгливо заглянул в наполовину занавешенное окно, задавая себе вопрос, может ли соломенная шляпка стать вдовой, а бесцветное произведение искусства скрасить ночной досуг? Затем он хитро прикрыл единственный, различимый с Земли глаз, выхвативший очертания раздвинутых ног в набивном рисунке занавесей, украшенных тяжелыми кистями.
Груша горела в огне Тенгиза. И он, пропивший все имевшиеся таблетки Виагры, вовремя прикрутил пламя горелки на белом бедре, а потом, обливаясь слезами в холодном потом,  клацая зубами и причмокивая губами клялся ей в верности до гроба, ни словом не обмолвившись, что будет после, и не уточняя, чей именно ящик имелся в виду. Вот в чём он был абсолютно уверен, что нельзя требовать от взглядов, чтобы они встречались навсегда. Ловчила боялся признаться себе, что бился над планированием лона семьи с лимитированным допуском здоровых погрешностей. Опасаясь, что кто-нибудь на работе пронюхает о его тайных намерениях, он отказался от ношения портянок на босу ногу. Мышонок Кустик Бровей, с замашками грызуна, унюхавшего запашок сыра, исходящего от онучей Ловчилы в коридоре, воспользовался редкой возможностью понаблюдать бусинками глаз из дальнего угла комнаты, за экологически грязной парочкой (с точки зрения его мамы, избежавшей множество мышеловок и искусно расставленных силков любви), не осознавая трагикомичности происходящего. Неусыпное внимание замышлявшего мышонка рассеивалось с вечерним туманом в промокшей улыбке до слюнявой нитки в уголках губ. Ему хотелось парить в неизмеримом воздухе, но он испугался, что его запишут в летучие мыши, которые не всегда придерживаются должного ультразвукового тона, если они вне стен пещеры, и считают, что скрипач на крыше – это кем-то заброшенная дверь.
     Постоялец в почётных «Караулах!» пышногубый Тенгиз Ловчила вычислил Кустика и, грациозно изогнувшись, швырнул в него «просящим каши» увесистым ботинком. Но ловко увернувшийся серый малышонок, всем цветам радуги предпочитавший мышиный в конце продолговатого туннеля, юркнул в меховую норку к обеспокоенной родительнице и прижался к её тёплой шкурке в поисках защиты, вспомнив, что мама купила мухоловку – удивительное растение в целях озеленения воспоминаний на старости лет.
– Скажи, мамочка, а правда, что нас мухи боятся? – пропищал Кустик, который не отличал мухомор от Мухамёда и мечтал комфортно расположиться в ноздре швейцарского сыра.
– Да, когда из зелёной мухи делают хоботастого слона,  – успокоила его мама. – Тебе ещё рано увлекаться слабоумными концепциями переростков, с их сомнительными сундучными знаниями. Включи мультики про кошек,  из них ты почерпнёшь многое о подпольной мышиной борьбе с вознёй уместной за решёткой мышеловки «Норильск». Лучше развлекайся с компьютерной мышкой. Я хочу, чтобы ты рос целеустремлённым мышонком и сконцентрировал усилия для достижения высокой щели, а не на просмотр набивших оскомину прелюбодеяний. Тебе, Кустик, ещё 9 часов утра, – пискнула мать, скрываясь в подполье.
Мышонок беспрекословно подчинился. Он вспомнил, как стрелку осудили за отклонение. И задистанционил большеглазое чудо – телик, лишний раз убедившееся, что оно по обывательски глупо, получая произвольную дозу информации, сдобренной неудобоваримой рекламой (в стране были распространены питейные заведения для серых пиитов и доброжелательных монстров).
Откровенно говоря, несмышлёныш планировал втайне от мамы, в животике которой он когда-то соблюдал нейтралитет, прошмыгнуть в отшельники, и с утра два раза почистил зубки, из чего можно было сделать печальный вывод, что общество грызунов значительно почерствело от информационной всеядности человека.
На экране высветилось голубым «Гей ЦУМ тойфель» – терзающее душу шоу о том, как поборов себя братаны занимаются поборами в пивной «Неравная бритва».
В перерывах гоняли по периметру неизменный клип кан-кана в Канкуне из гладковыбритых ног в заштопанных носках бородатых бой-баб транссексуалок балетной группы княжества Монако (влюблённые целовались, не размыкая объятий).
Озабоченный Кустик сделал вид, что смирился, с малоутешительным сообщением хотя в приступе cопережевания рассчитывал на то, что все отправятся спать, и ему удастся посмотреть по 254 каналу поздновафельное мышиное шоу «Кошке под хвост» или интравертный сериал-триллер «Похождения мышки-альбиноски в белобрысой кошке под завывания бульдога Ветра в конуре».
А пока он стал свидетелем страшного события, развернувшегося на арене – кошка-фигуристка откатала обязательную программу вечерней школы, машинально исполнила овчинный «Тулуп» (Two loop) и свалилась на лёд бесформенным сгустком в разомкнутые объятья ароматного букета чайных «невроз», пока кордебалет травмировал и затаптывал бесформенный пасадобль.

    «Маленький, маленький, эх, да не подшитый старенький!»
            («Валенки» – народная песня в исполнении Руслановой).

     Глава 90.   Маленький

Новый день не предвещал забот в безбедном существовании Лотташи Добже – любительницы давать телесные показания, забрызганные духами «Клема». Два синхронизированных маятника бриллиантовых серёг выдавали её игривое настроение, и она прыснула на руку одеколоном «От смеха», вспомнив, как без устали работала на заводе «Подписных журналов» сборщицей деталей одежды знаменитостей с подробностями их интимной жизни.
Пампушка Лотточка не сомневалась, что она – зудливая поборница справедливости в лёгкой весовой категории и последовательница аскетического дедуктивного метода любви по Шерлоку Холмсу, а не как у разбитных оральных девушек-полоскательниц настоя полевой ромашки. После вечернего раскрытия шкатулки с драгоценностями, когда она с увлечением отдавалась «упражнениям на кольцах» у неё пропало ощущение скованности души (да простит меня великодушный читатель, иногда в спародических овациях описания я изо всех сил стараюсь быть кусочком Оноре де Бальзака, занимаясь метромониальным миксажем поэзии и юмора).
Теперь же, отправляя опрятный ритуал утреннего косметического сеанса в компании кисточек и баночек у трельяжа, Лотта находилась в отличном расположении духа между 2 и 3 авеню, мурлыча приставучий мотивчик группы «Ума Турман». От незатейливой песенки её незаконного мужа Лёлика мутило, воротило и подбрасывало, как в «Пляске святого Витте», причисленного в медицинских кругах (там он одеревеневшими от страха пальцами чувствовал себя стяжателем с операционного стола) к дальним родственникам мистера Паркинсона. Сказывалась Лёликина привычка, оставшаяся с того времени, когда он не имея подходящих женщин залезал в долги.
По мере загустения макияжа перед трельяжем, задавала Лотта, для которой книги имели больше собирательное нежели воспитательное значение, задавала риторический вопрос, почему существуют арабские скакуны и ни одного еврейского? Лёлику (идеологическому головастику от рождения) этот вопрос не переадресовывался из-за боязни международного конфликта, поэтому она считала залитые водой улицы Венеции канализационными канальями.
От современников Лёлика отличала ранимая душа, разделённая на всех, но не поровну (он ненавидел уравниловку). Лотта вспомнила, как жаркими нью-поркскими ночами волосатая Лёликина грудь, овеянная феноменальным вентилятором, вздымалась над волнящейся простынкой, и ей занеможилось.
В молодости, когда шалопайные вечера сменялись беспробудными ночами, Лёлик трудолюбиво сходился с женщинами во взглядах на жизнь в заоблачных галактиках, понимая, что любовь – это кропотливый постельный режим сподвижника по труду. В качестве выкупа в ледяной воде он попытался создать рок-группу «Прелые листья», но слушателей не устраивал запах исполнителей и толстомордый ударник Барабанный boy. Отчаявшийся Лёлик, воспользовавшись беспошлинным перевозом интеллектуальных ценностей, совершил беспосадочный перелёт (без вмешательства органов правопорядка) и приземлился в Гомерике. Сразу с аэродрома он, поверивший в любовь с опережением графика и не в той пропорции, больно ударился в авангард, образовав ансамбль песни, хоть тресни « Кто в лес, кто по дрова».
Его, обуреваемого зудом приключений, с трясущимся гузном,  трясогузки в подгузниках, увлёк поиск эрогенных точек земного шара и не слишком волновало Лотташино происхождение (каким-то чудом до него дошли неопровержимые улитки, что её не устраивала искомая величина запаса энергии, затрачиваемой им в постели). Видимо не срабатывал закон притяжения к её небесному телу, входящему в противоречие с действительностью. Так что не удивительно, что в его лакейских ушах «официанта» стоял протяжный  одно-и-тажный парадокс согласности в гласных звуках типа:

«На алтаре восковое войско плакало, догорая»;
                или
«Я прячу любовь в несгораемый шкаф моих чувств,
ещё два, три раза и я нелюбви у тебя научусь...»

Бывший морячок с корабельной оснасткой, а ныне эскадренный рогоносец Лёлик, поклонник пива и перекисноводородных шикарно меблированных блондинок, привык спать на воздушной подушке, анализируя дневные замыслы и поглаживая обширные залысины на лбу. Он понимал, что в Лотташином доме главный повар – господин День, вытиравший руки в расписанный павлинами передник, чесавший выдающийся задник и умывавший  руки, не отходя от дел у конфорочной плиты.
Будучи фаталистом в допустимых сложившимися ситуациями пределах Лёлик Пересох пасся проголодавшимся животным за столом, с мрачным видом опуская очи долу и вопрошал: «Что День грядущий мне готовит, и куда задевалась моя шахматная вилка?» Единственным, что оправдывало его потребительское  поведение по отношению к полгаллоновому контейнеру с мороженым «Brаyer» в Лотташином морозильнике, было то, что его ненаглядная пассия беззастенчиво относила проросшую картошку к подотряду комнатной зелени, и... в мусорное ведро (было заметно, что ей не довелось жить во Вторую Мировую и вместо клубней пожирать засохшую ботву, чистя нож о кожуру).
Не стоит также забывать про два аляповатых огуречных круга (от спаржи ей давно пришлось отказаться как от сексуального символа), снятых с отёкших глаз после опрокинутой в себя бутылки «Мерло». Её глазёнки подслеповато взирали на мир спаренными зубоврачебными зеркальцами и преувеличенно отражали пренебрежительное отношение к застойному сельскому хозяйству непостижимой её разумению страны (она вообще относилась к зеркалам с предубеждением, считая их пособниками старости и сёстрами наскучившей идентичности). И только однажды Лотташа возвращаясь домой с «Вечерних курсов красоты» или от любовника с новой легендой для мужа, заметно нервничала в компании беспокойных мыслей. Она ощутила себя «стеснённой в деньгах», когда заезжий Гена Цвале, закончивший зубоврачебное ремесленное училище, отдал дань её прелестям и завалил, разуму вопреки, на тахте, покрытой текинским ковром и скомканными купюрами, добытыми честным трудом в ротовых полостях пациентов.
Поддерживая всеми средствами материального обеспечения сопровождаемого неотступным наблюдением за неадекватными манипуляциями, проводимыми Лоттой со своей внешностью в присутствии третьего не лишнего трельяжа, мальчик для бытия Лёлик почувствовал, что теряет женщину, в бархатном зелёном платье напоминающую муху, изнурённую жарой – создание из 98 килограммов жира, костей и мяса которые он мысленно неистово прижимал к своей впалой куриной грудке. Тогда он, подражая ей, повёл непримиримую борьбу с лишним весом за пределы дозволенного. Он высоко ценил в Лотташе изюминку, которую ему ещё предстояло выковыривать со словами, если существуют заоблачные мечты, значит, кто-то там за нас думает. Она же соответственно находила в нём хреновинку – качество редкое, но необходимое для  псевдосемейного притирания в рифлёных стенах её «шахты», не ведающих выступлений на «губной» гармошке.
Его недооценимое качество в приглянувшихся комиссионках, или как говорили в народе – «комках» нервов, было напрямую связано с тем, что из девятого класса, минуя десятый, Лёлик перешёл на усиленное  детское питание «Формула 2», не участвуя в гонках, в ущерб дрессировке хозяев собак. Это помогло ему приобрести по дешёвке амплуа платного танцора у неповоротливых тёлок. На то мне шея с головой, увенчанной успехом, Всевышним дадены, шутил он, чтобы в случае чего винтиком вывернуться от обязательств накладываемых, как грим на лицо актёра.
Несмотря на внутреннюю растерянность постельный дезертир Лёлик был способен на сопереживания без шумового эффекта: «И кто я ей такой? Даже не муж, втянутый губами любимой в полемику, и упершийся рогами в Стену Плача на фоне теней Пляшущих человечков Конан-Дойля!» Так, находясь в здравом уме, он прекратил борьбу, оставив её мятущуюся без присмотра в виде записки в расщелине между древними камнями.
Это бы не перевернуло его малоимущие аристократические воззрения и соответствовало  пассивному хобби, выражавшемуся в ловле золотой рыбки в аквариуме и торжестве виньетки над винным набором в стиле барачного барокко в период неоклассического, широкодиапазонного  идиотизма – лазания на рожон по канату в Афгано-Франковске.
Глядя на него, создавалось впечатление, что Лёлика Пересох (извращенца не раз пойманного на слове) поместили в  XVII век к «Королевским Пилатам» без права на выезд и разведения канители с органически не перевариваемыми детьми в оранжерейных условиях. Женоугодник Лёлик отпускал Лотте комплименты в адрес её борьбы с лишним весом, не взирая на поправку в 10 фунтов, которые наотмашь падали, как подкошенные, на площадку весов и немилосердно ушибались, пытаясь достигнуть намеченной цели.
Лёликина непреклонность в возрасте и вкусах удивляла стойкую, но доверчивую, Лотташу, делившую сильные «половики» на подкаблучных и подследственных, вот пришьют дело с проймами, тогда уж и пространства не отдерёшь, предупреждала она его. Она давно придерживалась этой точки зрения, хотя знала, что точки существуют для того, чтобы стирать их при каждом удобном случае. Каждые два-три года Лотта отправлялась в горы – пупырышки на теле земли Швейцарии, чтобы потерять в весе, присев на кислородное голодание в позе Лотоса. Пересох, измочаленный её невоздержанными замечаниями, старался ни на что не реагировать, исходя из того что не мог завести шашни на стороне – его персональный  ключ зажигания уже не фурычил. Причиной же послужило, не предавая значения, то, что он наделал кучу шума в подвале и выбросил непотребное на рынок по сниженным децибелам. На нудистком пляже, избавленные от карманных краж, развесили корнеплоды первичных половых признаков меж бесстыдной породы разверзнутых «солнечных очков» без очешников.
Лёлику приходилось прикрывать голову носовым платком, вжимая живот в ракушечник, – его предки страдали хроническим насморком, и это было всё, что Пересох от них унаследовал – большего из стариков ничего нельзя было выжать. Он стал гадать себе на кофейной гуще, время от времени обращаясь к краплёной картотеке, приобретённой у цыганского барона за полцены вместе со сбруей для одногорбого верблюда, которого никто уже не мог исправить.
Лёлик не был метким стрелком и в тире вместо десятки попадал в Монако, где мечтал сорвать банк «Коллапс». У него вызывал зависть самый удачный несостоявшийся брак шестирукого Шивы и осьминога из «20 тысяч лье под водой» Жюль Верна. Зная, что дубовый гроб с кистями рабов Древнего Рима его не исправит (на крышку он возлагал не венки, а неразрешимые задачи), Лёлик, скучая по Совку... Бабы Яги, продолжал сутулиться, опасаясь гроба-параллепипеда. Он смутно понимал, что жизнь – это преждевременное торжество над непредвиденным отдыхом – скоропостижной смертью. Прослеживая колебания веса, в ресторанах он избегал блюда, напечатанные в меню жирным шрифтом.
Одно время, когда «12 стульев» на всех не хватало, он сидел на хлебе и икре в праздник «Волосяного Покрова» в ресторане «Полипы и Аденоиды», славившемся морской кухней. Лёлик заметил официанту: «Если у тебя есть златопёрая авторучка, то почему бы не быть серебристой автоножке?» За это ему влетело от метрдотеля под первое число (пятнадцатого поварам, прикладывающим вместо росписи палец к губам, выдавали зарплату). Лёлик быстро усвоил, что чем ближе к правительству, тем дальше от народа петляет его тропинка.
Завидев плакат – обман чистейшей воды без вулканического осадка никчёмной правды «Все на выборы!», он подсчитывал дивиденды от продажи себя первому попавшемуся кандидату по рыночной себестоимости. Нет ничего прекраснее женщины со счастливой улыбкой, выходящей из мужского туалета? А скромному теннисисту (парню не промах) счёт на табло, видится в банковском выражении, говорил Лёлик, мечтавший встретиться с собой на следующий день после собственной смерти (в сложных отношениях он оставался самокритичным).

Печень, почки, селезёнка
у меня как у ребёнка.
Ниже – танец трепака
выдаст сущность старика.

Однажды он всё-таки отважился завести роман с одной пришлой обезьяной с елейным голоском Акулиной Риф-Недоуменко где-то на балконе субсидируемого федеральным правительством дома, после того как прошёлся хлёстким фосыоресцирующим взглядом по её смазливому личику. Она поразила его своей способностью (по совету Дрёмы Понкратьевича Гузно) вместо унитаза пользоваться морской раковиной.
Лёлик поцеловал Акулину, торговавшую поролоновой пастилой, поводками, ошейниками и наморгиджами, но поперхнулся дымом её сигарет «Ява» и чуть не выпал с балкона (дым ел лучезарные глаза несъедобного Лёлика).
После этого они никого не винили в совершённом чуде – односложном мышлении, доступном читателям Свинцовой и рифмоплёта Амброзия Садюги, поглощённого медитацией над медяками.
      Его образовательный ценз находился выше точки замерзания, а воздушное охлаждение Пересохшего гнилого дыхания приводило Акулину в отстойник реанимационных чувств.
Слушая Лёлика, она с ужасом представляла себе городской парк, в котором оркестр меховых инструментов играет в русалочки, плававшие брасс-летом, не относя их промысловым рыбам. Вседозволенность расхолаживает, понимала она – после свадьбы Пересох со своим зауженным мировоззрением три года прислуживал её филейной части от позвонка до бубенчика, вот почему впоследствии спровоцированный Акулиной поспешный разрыв их связи обернулся для неё невосполнимой утратой.
Невзирая на Лёликино некошерное отчество Саломоныч, Лотта ловко смерила испытующим взглядом с головы до пят человека, ведущего здоровый образ жизни, не ведая куда, человека с «историей полезней», безвременно пропахшего, но вернувшегося домой, другим. Она недосчиталась пяти сантиметров в нужном месте и в отместку пригласила его в викторианско-вегетарианский ресторан «Траво-ядное», где, по словам шеф-повара, «Возросли выплаты по закладным... лошадям». Там Лотта отважилась посвятить Лёлика в женоподобное рыцарство, а именно в увлечения прошлых лет; в интимные секреты и в повседневные капризы, не предупреждая, что в каждой истории есть три версии: скрытно правдивая, откровенная ложь и серединка на половинку.
После того как она покинула женскую вокальную группу «Задиристые юбки» Лотташу устраивал престарелый «тюфячок», находящийся в подчинении непроходимого «Ау!» А пока картина не изменилась в лучшую сторону, и царствовали «навет да любовь», дорогая французская косметика «Lancome» помогала ей вкупе с другими подручными средствами и курсами омоложения преодолевать возрастной кризис, благо в моду вошли нравы свободного покроя.
От Лёлика Лотта требовала в виде надбавки за вредность проживания, чтобы он глаз с неё не спускал в сточные ямы деградирующей морали улицы. Любовно глядя вдаль, она прижималась к его потному волосатому бедру, ласково называя Маленьким с высокой работоспособностью, хотя он был всего на десять см. ниже и вдвое старше. Зато они разделяли: не до конца постигшее горе – динамики событий вырублены; деньги, которых не было; обоюдную радость, доставляемую изобилием её запросов с задушевно-претенциозной пустотой беспочвенных бесед, потому что большую часть проводимого вместе времени они витали по-шагаловски в облаках над родным местечком Брюквин, не спускающим штанов, как описывал В.В. (не угадали) Маяковский.
Театр Лёлик не посещал из принципа – там не продавали лежачие места, а на плацкарту он не соглашался, ибо бутафорские ветви на сцене противно шелестели листовым железом и ветрономно скрипели. Лёлик нередко обижался, надувал губки, кривившиеся в запятые, играл в дряхлого старичка, чем пугал, сжалившуюся над ним медоносной пчёлкой, Лотташу, обесценивая её прибыльное тельце, в продмагах. Там он исполнял незавидную роль ослика Плюща – вьючного животного, осуждённого на тягловые работы за зубоскальство в особо угрожающих масштабах.
Однажды Лёлик насупился, но столовой ложки под рукой не оказалось. Гораздо чаще он носился с ней как с писаной торбой, игриво  намекая, что ему не хватает судна для опорожнения вечно ускользающих офрегаченных мыслей. Так Лотта познакомилась с его новаторской версией смекалистого «Летучего Голодранца».
Когда-то Лёлик мечтал построить в космосе станцию для зоркого слежения за неверными жёнами, но спонсоров не нашлось и проект похерили под английское сукно, доставшееся в наследство от бабушки.
Произошло это в то легендарное лето, когда разминочная многофункциональная «Стрелка на чулке» братанов показывала «12» – число содранное Михалковым с блокбастера «Двенадцать рассерженных мужчин», но режиссёр-железнодорожник, засевший в нём, перевёл дух на запасной путь со словами: «Время харкнуло, а мы сохраняем размякшее лицо», хотя крыша без покровителя кровельщиков – святотатство в мафиозном бизнесе.
Посвящённая в его проблемы с простатой, Лотташа Добже разливисто смеялась по бокалам, когда не стояла отрешённой задачей или не была замешана в какой-нибудь увертюрной любовной игре, в которой всё шло не по правилам без обиняков и свидетелей.
Пить она не умела, но и не пить не могла, учитывая, что алкаши проносились мимо встречными экспрессами.
В ликероводочном отделе на вокзале  «Гранд Централ», что на 42-й стрит, её приветствовали безусые продавцы, где Добжин замечательный бюст пользовался неслыханной скидкой на изысканные импортные вина.
 Не взирая на осаждённую крепость подогретого вина, Лотта не теряла то воспламеняющегося, то угасающего чувства юмора над собой, под собой и уж точно ни одного заинтересованного в ней взгляда вокруг себя. Ей и в голову не приходило воспользоваться дурной славой или неустойчивым папиком в корыстных целях, хотя на углу продавали цианистый калий в вафельных стаканчиках.
Добже, несмотря на свою пацифистскую фамилию, была опустошительной женщиной с ангельским характером и орлиными крыльями. О связи с ней мечтал бы любой уважающий себя «громила» – отважный эквилибрист в разваливающейся семье. Он бы искал слабую струнку, чтобы с готовностью ходить по ней, но чаще нащупывал бы грубую верёвку вокруг собственной шеи, когда  он  за неимением грелки сидел в согревающей позе «Пятки в паху».
За осмотрительной Лоттой не числилось особых долгов, но азартно увивались типы ищущие плотных отношений в уединённых местах. Они не обращали её в своё безверье, обращая внимание на единственный её недостаток, когда ответное словечко в непредвиденных обстоятельствах настораживалось и застревало эксклюзивным букетом болезней в саднящем горле. В таких случаях она звонила отоларингологу Андорону Попугайло забить местечко до смерти на приём.
Выпроваживая осанистую Лотту Добже на работу, пройдоха Лёлик в излучинах света изощрённо паясничал перед Ташей, коверкая её ладную фамилию на французский манер – Добжон, и вёл себя по-Высоцкому как «алкаш с бакалеи», поступая так в отместку за её не остывающую страсть к браслетам, ожерельям, цепочкам. Он знал, что вывести её из состояния оцепенения в состоянии волнения даже на золотой цепочке не представляется никакой возможности. Её браслет простыл, и вести к врачу некого.
Иногда резервуар Лотташиного долготерпения прорывало (Лёлик имел обыкновение ходить с барсеткой, напоминающей ягдаш, и носил зелёный берет, чтобы его принимали за ветерана Французского легиона), и тогда она восставала против его нудных замечаний, но тут же прощала Маленького, называвшего её «Солнце моё, не выглядывающее из-за кучности попадания облаков». Она уже не обращала внимания на магнитные бури в собственной царственной короне, добавляя: «Я никому не позволю понукать независимой собой!», а также на коронарно-сердечную недостаточность его слов: «Бывало, перебираешь яйца на птицеферме, а думаешь о себе».
Всё это касалось и его непрекращающихся внутривенных уколов-инъекций в её адрес: «Приготовлению пищи ты предпочитаешь распивочные мастерские готового платья!»
Среди аварийно-кастрюльных помешательств Лёлик задумывался над питательными качествами гипсового бюста мраморной женщины с выставки современного искусства. И когда Лотташа громче обычного хлопала дверью, уходя на работу, он орал вдогонку: «Не забывай, я финансирую!», но потом успокаивался, опускал подбородок на живот, приходя к выводу, что только в результате скрещивания шпаг рождается идея панпацифизма.
И всё-таки Лёлик лелеял надежду парашютиста – вновь спуститься на землю. Они сближались с Лотташей, как корабли в тумане, боясь повредить обшивку друг друга, зная, что им не помешало бы обезопасить народ от себя, отгородившись от него. Так что правильно считала Лоттина мама, выслушивая взаимные жалобы с видом индийского набоба, скучающего по охоте на тигров верхом на слонах и мужчинах: «Благородным бывает только металл!» Кстати, Лёлика, страсти которого заметно поутихли и прилегли, нельзя было осуждать за то, он приторговывал хромированными зажимами критики.
Со своей предпоследней тёщей он сталкивался на даче непристойных показаний несколько раз на день. В нём просыпался радетельный садовник, от которого вдоль по дорожке шёл запах чернозёма. Он брал проверенный немецкий фотоаппарат «Лейка» и отправлялся в угол отведенного участка поливать клумбу, под которой он мысленно с надлежащими почестями хоронил тёщу.
Лотта видела неплатёжеспособного (по набежавшему долгу родине) Лёлика насквозь, поглядывая на него сквозь пальцы, усеянные перстнями и кольцами. А как он боготворит её за складское помещение своих смехотворных вкладов, как ратует за чистоту их отношений... в её преддверии! Ведь совсем недавно он представлялся ей низким типом, с температурой ниже средней, жалким диспетчером в аэропорту, рассматривающим пассажиров, спешащих к выходу, пилотов, неохотно выходящих из стюардесс и грустно разъезжающихся по домам к семейным каминам с поддувалом.
В отместку за содеяное им в беспамятсве она посоветовала ему отправиться в Сингапур, где ей влепили фантастический штраф за похотливый взгляд, брошенный на асфальт. И Лёлик возразил ей, что безоблачное счастье встречается в пустынной Сахаре. Но она почему-то не выносила плюющих на всё верблюдов.
В то же время за углом в кабаке «Взбесившаяся лошадка», где ошивались крутые с разных концов света, бытовала иная версия, что в соседней с Сингапуром стране проведён в жизнь повсеместный запрет на ношение ятаганов и турецких сабель, для того чтобы паче чаяния не остаться без главы государства.
Лёлику намекнули, что определить его национальность было бы до смешного просто. Пути Господа Бога неисповедимы и он даже не пытался выслеживать Его, ведь дороги не проложены (тогда Лёлик налаживал торговлю гвоздичным маслом из гвоздей для парфюмерной промышленности и носовыми лотками для каробейников), а Здравомыслящий сбил его спонталыку, сказав, что мысли приходят затемно треугольником, квадратом и магендовидом.
Но ушлого Лёлика не легко было провести без контрамарки. Он отличал медрес от мерседеса, сановника от садовника и знал, что если вместо потёртой лампы Аладдина надраить кристально чистого типа, тому грозит рассыпаться в благодарностях и заблестеть бриллиантом. Поэтому Лотточка ценила драгоценное время проводимое с Лёликом, а также изумруды, яхонты, опалы, топазы и Агату Кристи, догадываясь, что от него простуженного, да жизнью контуженого – один шаг и то в перламутровом направлении к никчёмной постели, где пьяный нож с вечера валяется на полу.
А иногда Пересох вообще вёл себя недостойно своему среднестатистическому роду, пытаясь сбить конкурентную цену её услуг и подражая «Гимназисткам румяным, от мороза чуть пьяным, грациозно сбивающим лёгкий снег с каблучка».
Так они прожили с их бревенчатыми алогизмами двенадцать ничем не омрачённых лет в гражданском браке, в котором, как на войне, год зачитывался за три. Они и не подозревали, что брак жестокой лапой налагает определённые обязательства на забракованного. Причём каждый остаётся под гнётом собственной фамилии, со своими зачастую ошибочными мнениями о людях, событиях, и несовместимыми взглядами на носильные вещи, висевшие в платяном шкафу, где на задней стенке выгравированы скелеты – символ Лотташиной половой свободы, раньше называемой ёмким словом – распущенность.
Благодаря этим изображениям (сродни графити)  Лёлик, витавший в облаках в ясную погоду, и обгладывавший в дороге костяшки никчёмных мыслей, к семидесяти годам осознал несовместимость двух понятий – секс и я, как исполнитель. В связи с этим его нерастраченный энтузиазм пошёл на убыль и мужик ударился в крем-брюле воспоминаний. В разговоре с посторонними он задавал определённый тон, напоминавший профилакторий для профи, которому не возможно было ничего противопоставить.
Уже при Лотташе мастер короткого показа Лёлик Пересох не разводился из корыстных соображений с четвёртой по большому финансовому счёту из отдела натурализации женой – феминисткой, менявшей вечерние туалеты на мужские с утеплёнными писуарами, забрызганными простатным дождиком. Когда-то Евлампия Закарпатьевна Трудоголик, не вылезавшая из кофточки с аппликациями ручной работы, работала до потери пульса в Министерстве Страхов и Фобий временно управляющей. Теперь она трудилась на ниве хоуматтендерства, обеспечивая Лёлика медицинской страховкой и по старинке умудрялась платить профсоюзные взносы обмениваясь на собраниях партийными приветствиями. Евлампия, как жена погибшего от спиртного подводника не доверяла сберкассам и хранила деньги в заштопанном чулке в водяном матрасе. Но когда её охватывало чувство первосданной посудины на приёмном океанском пункте – Евла скоблила и вымывала Лёлика перед любовной качкой, прежде чем принять вместо снотворного – так она до него православно искупала в ванной грехи изувеченной юности, кажется с красавцем-пришельцем из «Космоса» – кинотеатра напротив её дома.
Евлушка исправно в развёрнутом виде обменивалась с Лёликом по телефону впечатлениями о совместной жизни с коллегами,  попеременно встречавшимися с нею. Она помнила как Гера Невдомёк, приговаривал во время повального орального кекса – этой оратории торжества любви над ханжеством: «Лучше бы ты уже спокойно лежала, не вставая сахарной косточкой поперёк горла». Вопреки её не оправдавшимся ожиданиям он не рассыпался перед Евлампией в комплиментах, но твёрдо верил, что скромность хотя и украшает человека, но в дубовом гробу.
На прощание Евлампия одарила его улыбкой на значительном расстоянии, сопровождаемой пневматическим поцелуем. Непоседе Лёлику, зарекомендовавшему себя приспособленцем сзади с вечно бегающими нефритовыми глазками, хотелось побывать в Полинезии великого француза Гогена, где по слухам подают изостудень из не разнимаемых ампутированных ног, которые не приходится разминать в поисках ароматичного букета к назревающему дню рождения Лотточки.

В вибрато трепещущих крыльев,
в подсветке телесного цвета
законы природы забыли,
что фавн я, ты – полу-Одетта.

На озеро с ближней опушки
Глядел, затаивши дыханье,
на белую в перьях игрушку,
плывущую между пираний.

Твоя лебединая смелость
наперекор правил восстала,
знать с птицами жить расхотелось
им в пользу меня отказала,

чтоб фавна в объятиях крыльев
в апреле баюкать любовно.
Смотри сокровенное сбылось
весной в день рождения Овна.

Короче, ему, видевшему цифры и женщин округлёнными, хотелось начать жить, прекратив существование. Не терпелось воспрянуть и плюнуть в искажённое лицо действительности. Безумно хотелось испробовать мальчика по сниженной себестоимости, отправившись на карнавал в Рио-де-Жанейро в манжетах для измерения артериального давления.
А кто-то из разбирающийся в мозговитых сшибках намекнул, что там же выступает сводный хор повивальных бабок неопределённой деноминации и танцующих таитянских акушерок, сопровождаемых шквалом записанных на плёнку аплодисментов.

 Она осушала бокал за бокалом
                из чисто мелиоративных соображений.

     Глава 91.   Работы невпроворот

Сегодня Лотташа пребывала в приподнято-шутливом от земли настроении, не подозревая, что находится в состоянии Левитации, после размена шахматных фигур жён двух особо приближённых к ней дипломатов. Вечером она планировала опуститься на земную поверхность в надежде встретиться у телевизора с полюбившимися подружками Марусей Картофляник и Сальмонелой Адольфовной Плашмя в искристом, наполненном шампанским, бокале-сериале «Sex and the City», что в потайном переводе на суахили звучало как «Мне Виагра ни к чему, я – самостоятельный!». В нём негритята взращённые в семьях на чернозёмной почве расовых конфликтов, фторили в унисон пузырчатую рэп-содию «Коки и колли».
В последнем эпизоде самая вульгарная из героинь присутствовала на телеродах (спрос со стороны зрителей рожал предложение) и обещала поделиться с подружками общим впечатлением от контейнера духов, купленных в Saks(е). Поэтому становилось ясно, что она, Лотташа, с её несформировавшейся психикой капризного ребёнка, просто обязана выглядеть лучше непримечательной Сары Джессики Паркер, которую, по замыслу сценариста, собирался навестить на жалкую память не успевший бросить его ухажёр.
Предвкушая лёгкий флирт у бродвейской скульптуры «Моча, отлитая в бронзе», сияющая Лотта в компании с игривой Ташей (они напоминали сиамских близнецов – две в одной) выкатились из бесшумного лифта за ускользающим приталенным японцем – узником восточной совести с 32-го этажа.
В фойе Лотташа кинула консьержу – этому царю дверей и ассенизатору, члену-корреспонденту Сточных Наук Уолтеру и уроженцу Драйтона, небрежное «Hell low» (он отличился в пятом классе, получив грамоту III степени за нарочитую безграмотность и романтичную кличку «Букинист»).
Сорок лет Уолтер воровато оглядывался по родным сторонам лабиринта. Он отчаялся, живя в носоводческом заповеднике и... эмигрировал. Едва Вова-Уолтер открывал рот, выдавая скованные кандалами запинавшиеся фразы, как Лотташа понимала, где заложено начало канонов массовой  культуры и кончик утрусского языка. После просмотров матчей из Европы он сбивчиво просвещал её, что шотландцы – это всё-таки люди, увеличивающие поголовье скота на футбольных полях острова.
От этих его слов ювелирка со сколотыми драгоценными камешками на Лоттиных руках возмущённо сотрясалась. Пропав за вертушкой дверей, Лотта умерила свои амбиции, почувствовав себя свободной берлинской мусульманкой на вокзале «Тюрбанхоф». Она продефилировала по улицам к небоскрёбу у проймы реки, украшенной коллекцией цветастых флагов всевозможных арабских и некоторых других, не имеющих веса в голосованиях, стран первого мира, вечно ищущих перемирия там где его не найти и резво развевающихся на виселицах одноногих флагштоков. Было заметно, что руководители организации стремились получить переходящий все границы модный вымпел «За вычурность без границ».
В здании над «Yeast river» Лотташа Добже проработала счастливых 20 лет и, входя в него, щедро раздаривала бисквитные улыбки направо и налево знакомым работникам нью-поркцам.
Ничто не омрачало её предпраздничного настроения, кроме «Сказания о вечном ночлеге». Ведь всего через пару минут работницы-бурлачки из отдела «Крутизна нравов избранных» будут сражены элегантной юбкой от Армани, кофточкой от Версачи, нашейным платочком от Ив Сен Лорана и лайковыми перчатками с серебряными пряжками от Диора, а когда она наденет обруч на голову, подаренный ей, проставившимся на день рождения Лёликом, их охватит глубокое отчаянье. Лотташе нравилось наблюдать за роботами-сотрудницами, рутинно жужжащими, заходящимися в клавишных па над кибордами, как мухи на конвейере липучек и подыхающими от зависти, к ней – владелице вышеупомянутых одежд и украшений. Она с явным удовольствием измеряла уровень их самосожжения в пылающем огне рабочих галер, когда они слышали её заявление, собиравшее толпы паломников: «Я невинна!»
Вновь входящие труженицы подвешивали свои незамысловатые интриги в воздухе и сваливали нестоящие заботы в кучу прямо при входе вместе с зонтиками. Эти пчёлки (есть люди-Икары – «удоды» от природы) корпели весь рабочий день у мониторов, выворачивая мозги, отбивая слоящийся маникюр на поражённых грибком ногтях пальцев рук, выделывающих сложные па на клавиатуре. Подневольные, они неукоснительно придерживались железного правила по наущению работодателей: «Вот тебе лопата в руки, сам докапывайся до причины международных конфликтов, включая междусобойчекистские интрижки». Лотташа носила заботы в сердечной сумке «I love New-Pork», перекинутой на манер этюдника – через плечо вдоль аорты с жёлтой бляшкой. Лотта уселась за уставленный матрёшками с безделушками ромбовидный стол и принялась налету хватать заискивающий кондовый юмор, засевшей перед нею на много лет в виде Иветточки Разищиной. Та приплыла в штапельном платьице в горошек и майонезными пакетиками, произвольно разброшенными на фистончатых рукавчиках. Ничего не поделаешь, такова аппетитная пухлявочка Иветточка (при одном только взгляде на которую наступало пищевое отравление – сладкое возвело её в кубышку). Шестой год посиживала она в захламлённой квартире на шее у жившего у неё по подложным документам и вечерам нелегала из румынских дура-леев.
Разищина, не страдавшая от переедания, пожирала майонез в невероятном количестве, поэтому в выражении «Сердце обливалось кровью» красную жидкость можно было с лихвой заменить на майонез, что в кулинарном аспекте не так уж плохо – Иветта прекратила бы приёмы Кумарина, разжижающего кровь и предотвращающего девичьи тромбозы. Исходя из анализов, Иветточка знала, что в ней текут жирная кровь и пенящаяся моча, поэтому беспристрастную любовь по себестоимости приходилось делать в спешке, всухую, стоя, склонившись на мойкой на кухне. Параллельно этому, дома, умиротворённо сложив пухлые ручонки на кряжистых  коленях, она обучала внука бухарестского железногвардейца 1943 года полнокровному поцелую «Пиявка», вместо того, чтобы заниматься аутотренингом крысы, беспошлинно рыскающей по заброшенной квартире в поисках чего-нибудь съестного, и которую преследовала тайна окутанная верблюжьей шерстью.
Под непрекращающийся трёп кубышки Разищиной, уверенной в себе, но не в других, Лотта Добже улыбалась, вспоминая  воскресенье у океана, бугристые плечи, покрытые золотым пушком волос мосластые ноги Витьки Примулы, коллекционирующего настороженные  взгляды, стреляющие из мужей на пляже.
А тем временем её спутник Лёлик хотя внешне и напоминал (только себе) приблатнённого прибалта, в действительности не был ни блондином, ни высоким, ни сдержанным молчуном. Преследуемый фобиями и алиментами, он с энтузиазмом вернулся к пошлым увлечениям, которыми страдал с юного возраста.
Первое – проверка до одурения показного врачам судорожно сведённого баланса во временном отсеке атомных весов.
Второе, совершенно уникальное – Лёлик постоянно облизывал губы незнакомым женщинам, считая что они как драгоценные камни подлежат огранке. Ему трудно было устоять на коленях перед соблазном не заманивать их в искусно разбросанные (местами дырявые) джинсовые сети. Он по-паучьи растаскивал дам, по тёмным углам и облизывал их, избегая смертельных поцелуев.
Это обстоятельство загоняло в тупик органы правопорядка, и денег под дом банки ему не ссужали. Предполагалось, что Пересох страдает диабетом, и из-за сухости во рту ищет панацею в поцелуях. Исходя из недвусмысленных намёков представительниц прекрасного пола в полицию, он оказался фрондёром и заядлым бабником (из-за провалов в памяти, он привык любить по шпаргалке, с ленцой шевеля тлеющие угли догорающей любви).
Но у Лёлика имелось огромное преимущество перед многими – его боготворили индусы, проявляющие фото. Благо что Лёлик, считавший себя аванпостом мировой фотографии, заказывал скопище снимков (помогало то, что в Гарлеме он ходил по теневой стороне улицы – не так было заметно, что он белый).
Богобоязненные индусы с отметинами на лбах молились на его преувеличенный портрет (пятки вместе, рваные зацветшие носки врозь) выставленный проветриваться в витрине и обрамлённый цветами, менявшимися два раза в полгода. Возможно поэтому Лёлик, обладавший мягким характером, из которого можно было лепить что угодно, с трудом находил в холодильнике на кухне извинения закамуфлированным поступкам и подлежащим кастрации мыслям. Для этого есть адвокаты, считал он, пускай пустоплёты языковым помелом упорно защищают бастион глупости и меня от беспощадных прокуроров по делам не особой важности, со всеми их бестолково излагаемыми концепциями усугубляемыми непоследовательным мышлением. Если что, они докажут его правоту человека, воспитанного не на Правиле Винта, а на липкой теории «Банного листа», клеящегося к женщинам на улице.   
Надо отдать должное Лёлику, он не строил из себя неуловимого, и не действовал внаглую. Лёлика постоянно ловили в разных местах при компрометирующих  обстоятельствах: в метро (эксгибиционизм), в синагоге (иудаизм), у излюбленного Лобного Местечка (антикоммунизм). Пойманный с поличным, он слёзно просил освобождения под залог честного пионерского слова, убеждая задержавших в том, что его, господина Лёлика, нельзя принимать всерьёз, и по первому требованию предоставлял  студенческий цирковой билет «Факультета Клоунады». Казалось, он хотел  невозможного – попытать счастье, не принося ему страданий. Разбуженный капиталистической действительностью он адаптировался, вбирая воздух свободы, но потом опять взялся за бездыханное дело, связанное с поцелуями. Предпочитавший молодую поросль, Пересох был пойман с поличным в сексшопе, где кроме устройств первой необходимости владельцы бесстыдно барыжничали завалью предметов широкого постельного употребления.
Лёлик, быстро сориентировавшись в стране беспреградных сексуальных возможностей и половых свобод, потребовал от спящей красавицы-продавщицы, чтобы она примерила и продемонстрировала на себе эффективность какого-то ужасающего по своим размерам и предназначению любовного агрегата. Продавщица окончательно проснулась и не поленилась позвонить в полицию. Прибывшие полицейские надели на Лёлика стальные наручники на ноги, а на руках у него уже были колодки карт. Лёлик надулся и попросил заменить ограничители движения на более гуманные. Перепуганные полицейские запросили по радио дальнейшие инструкции из управления и получили приказ – до дачи показаний сменить стальные назапястники на пластмассовые «Надёга».
Лёлик скоропостижно сделал официальное заявление, касающееся притеснений сексуальных и примазывающихся к ним нацменьшинств, пригрозив выпустить совместное коммюнике с кем попало. С этого момента мистер Пересох по-чичиковски поверил в переселение крепостных и мёртвых  душ без права на выезд (разве можно растормошить мёртвого, задев его за живое?) Недотёпы из секретного отдела «Борьба с сексуальным терроризмом» отпустили Лёлика под расписку к третьей жене, проживавшей остатки его сбережений в фешенебельном районе «Лестничные уступки по б...ракоразводным процессам». Жена, числящаяся у него под третьим номером, но на самом деле шестая (как у английского короля Генриха VIII) сняла с себя последнюю норковую шубу cо всякой ответственностью за его непристойное поведение и дальнейшее материальное неблагоSOSтояние. Она передала Лёлика из рук в руки эстафетной палочкой любви его гражданской подруге, прикрепив к его, не испытавшей китайской чистки курточке, записку: «Человек, думающий жопой, протирает штаны, устроившись где-нибудь на подголовнике в стоматологическом кабинете».
Не проходит и пяти недель, как господин Пересох ввязывается в непристойную историю, но на сей раз уже в пипинг-шоу. Его застают полураздетым в скрытой от любопытных глаз одиночной кабинке, разглядывающим девчонок. Мало того, что Лёлик пытался насладиться зрелищем на халяву, он к тому же запел провокационную песню секс-ремесленников оттуда: «Вот эти руки, руки трудовые, руками золотыми назовёшь...», а дальше шло что-то совершенно непотребное. Солидарные с ним соотечественники из ближайших кабинок радостно откликнулись на его призыв, движимые захватывающим в глазки в стенах зрелищем. И вскоре под крышей пипинг-шоу раздались благородные отпрыски смеха, и нестройный хор раздвинул своды недолговременного помещения секс-вкладов, что грозило разрушением здания и дефрагментацией местной культуры скомпанованной с её запредельными ценами.
Девицы-участницы, кто в чём был, а кто в испуге, с криками на разных обложенных жёлтовато-белым налётом языках соскочили с вращающегося круга, подхватив мотающиеся из стороны в сторону силиконовые груди и использованные предохранилища с фаллосов. И только Варя Огрубейко, заправская  женщина недавно облюбованного ею возраста,  представительница Вин-Ниццы – городов-побратимов, слившихся в едином наименовании как сиамские близнецы, раскинула мозолистые по нарастающей от переработок в ночное время  руки, раскачиваясь и подпевая «Дывлюсь я на нэбо, дай...». Дальше пошли неразборчивые в технологическом выборе партнёра слова. Визитные карточки окошечных поклонников посыпались на неё со всех сторон, и менеджер решил про себя, что обязательно прибавит Варюше зарплату через полгода, что (забегаю вперёд) сошло ему с рук вместе с шагреневой кожей не без посильной помощи крышующих Варюшу братков. Насмерть перепуганные сторонние наблюдатели Организации Обделённых Дотациями вызвали пожарников и позвонили на утрусское радио.
Ведущая Ева Клапан, знавшая, что от искренности не прикуришь, успокоила из мусорного телевизионного ящика Пандоры переполошившихся аборигенов. Она сообщила, что в мире есть место любой козявке, включая эту, и что она опознала безумный голос Лёлика, часто звонящего на утрусское радио и скрывающегося под кликухой Лебедев Too Much, хотя тот, как потом выяснилось, не имел к «пению» в полицейском участке никакого отношения.
Вокального исполнителя Лёлика вычисляют его бдительные соотечественники. Они строчат заявление куда надо, чтобы не жить с протянутой... в другой, но с размахом, а не с каким-нибудь унылым стереотипом, ожидая пока в мире станет темно, когда Боженька вырубит верхний свет. Проницательный детектив Тенгиз Ловчила, памятуя об опыте отпустивших Лёлика Пересох полицейских, собственноручно надевает на него наручники из резной слоновой кости в соответствии с наждачной бумагой директив, поступивших из управления и в поисках мёртвой тишины в оживлённом движении везёт нарушителя в садовый полицейский участок.
Во внутренних карманах Лёлика – в нагрудном и заднем одновременно дребезжат мобильники – Трифоны с кнопочными наборами цирковых номеров (так он их любовно называл).
Из зарешёченного спикера доносится кем-то спёртое сопрано его четвёртой жены Евлампии Закарпатьевны Трудоголик, в накидке из неподъёмного материала, советующей не жить на всём готовом, пока она не сварится и не рядиться в тогу, ведь якоря бросают не для потопления, а чтобы сниматься с них. Лёлику не в диковинку то, что она взъелась на него по непонятной причине, которую не приходилось доискиваться, а может быть из-за несостоявшегося ренессанса чувств к Евлампии Закарпатьевне, вечных придирок к ней и бунтующих летовычислений у себя, несущих в себе элементы мракобесия в тенистых аллеях и измышления на тему.

                На другом конце планеты
Не предсказанное счастье
Ожидает меня где-то,
Избежавшую ненастий.

Не отравленное зельем,
Не отвергнутое светом,
Моё счастье – миг последний
На другом конце планеты.

На другом витке сознания
Разгоняется былое.
Пусть свежи ещё предания,
Предавали, кто со мною.

Бесконечностью согретая,
Проникаюсь мирозданием
На другом конце планеты я,
На другом витке сознанья.

 Лотта, узнав о произошедшем из экстренного сообщения в скабрёзной передачи «Всё» «для всех и на...», ультимативно выдала Лёлику, что ждёт его на предблюдие к обеду. И если он не появится, то пусть больше не ищет её у ненавистного ему садиста-соседа, поставившего бутылку к стенке. Она сегодня же найдёт себе более подходящую кандидатуру, может быть даже в утрусской миссии.
Там в церемониальной обстановке в «День столпотворения» отмечали назначение нового консула, и Лотташу упросили принять активное участие в приёме, а заодно и познакомиться с кем-нибудь из Высокопоставленных в известность у стен, перед тем, как кто-нибудь пригласит её поесть пастилу в постели.
Вслед за этим в потайном спикере вновь раздаётся до блеска отполированное меццо-сопрано Лотты, исполняющей арию Каварнодосье из наэлектризованного балета «Князь Угорь» нобелевского продюсера из австралийских аборигенов Бумажина Профитбрёхова, страдавшего цитатой из «Детской болезни левизны» – «От всякой хвори помогает хворостина». Хотя её пение напоминало повизгивание болонки, которой наступили на лапу, полицейские были покорены. Они желали видеть исполнительницу известного ковбойского танго «Мустанга», слышать её, а один из них (грек по профессии) вызвался потрогать вокалирующую диву. Цельная натура детектива Ловчилы не выдержала. Коверкая слова, он снял с Лёлика наручники из слоновой кости и мстительно с нескрываемым удовольствием напялил их на камуфляжного комильфо, возжелавшего певицу раньше начальства.
Проныра Лёлик (с подачи прилипалы-моллюска, заручившегося  моральной поддержкой экипажа подлодки) вовремя подсуетился и, безостановочно подмигивая каждому из находящихся в машине попеременно, пообещал контрамарки на её предстоящий концерт в брюквинском театре «Миллениум» в первом ряду, якобы оттуда им будут лучше видны неуклюжие уключины её ключиц, а шефу посулил вдобавок матрац с осветительными приборами.
В это подкрашенное золотом утро вежливые полицейские с подобающими по случаю почестями выехали на полосу невезения и высадили подстраивавшегося под святого Лёлика у парадного подъезда, предварительно взяв с него «честное пионерское», что он сходит к невропатологу проверить тик, появившийся у него после того, как он (по его недостоверным рассказам) оставил ноги у двустворчатых мидий-дверей и вошёл в дом на руках.
Перед тем как повернуться к блюстителям порядка спиной, Лёлик, убеждённый космополит с дурными привычками, поднял руку и клятвенно пообещал зря не подмаргивать женщинам на улице, метро и в барах лёгкого поведения. Восприняв должным образом ещё не приведённое в исполнение обещание Лёлика, все мужики обабществлённо возрадовались и выбросили руки из окон вперёд в прощальном римском приветствии.
После высадки на благоприятную почву Лёлик, пребывавший к тому моменту почти в растительном состоянии, попросил исполнить личную, убедительную просьбу, перед тем как его закружит в вальсе-карнизе с нечёткой подтекающей мелодией «Вертушка дверей» – снять наручники с провинившегося полицейского, чтобы не мучить слоновую кость.
– Как ни как, мы живём в городе-порту обрыдлой дерьмократии, где браконьеры-подводники и спрута сопрут, – пояснил  он неординарное требование, – а им щеколду на рот не поставишь.
– Для вас всегда, – пошёл ему, было, навстречу Тенгиз – человек, переболевший Грушей Нео-битой в тяжёлой форме офицера внутренних войск и предпочитавший бабочкам бескрылых куколок.
Воспользовавшись временной передышкой, Лёлик поспешно скрылся в фойе Лоттиного небоскрёба.
Там его приветствовал консьерж Исуку Володарь – толстяк, раскатывавший по городу в обитом шевроном грузовичке. У себя на родине в Нагасаки, где на женских ролях в заправдашном театре школьной самодеятельности «Спятившие Каблуки» занятые мальчики занимались несопоставимыми величинами, ему швырнули роль ластоногой русалки.  Исуку обиделся, подрос и эмигрировал.
А тот, что грек по профессии, готов был провалиться от полицейского стыда и начальства сквозь землю, но назначенное на сегодня землетрясение неожиданно отменили.
– Ну, теперь, после блестяще проведённой операции, поехали  в Мак Дональдс. Кто-то качает права, кто-то нефть, а мы здесь с идиотами дело имеем, – задумчиво хлопнул Ловчила по капоту Шевроле, страдавшего хроническим кашлем выхлопной трубы.
Машина запетляла по дороге между серых миноравидных столбов электропередач, не подозревая, что всё больше и чаще обыкновенный бензин становится Этанолом выживания в мире, где отношения всё больше превращаются в бесполый брак попугаев.
Да, пришёл к глубокомысленному выводку, отъезжавший мозгами от обочины Тенгиз, раньше мне забивали баки, теперь нам заливают их непонятно чем на заправочных станциях, как человек гуманный он первым предложил протягивать руку помощи вальцами для металла. Болтливый дождь рассыпал по карнизам вкусные слова, заштриховывая городской пейзаж. Но его рассказ «По кому звонит телефон на радио» не удостоил его звания горнолыжника добывающей промышленности и премии авто-мобильно-бильярдной компании «No Kia».

              Беру свои слова обратно, но вместе с дивидендами.

     Глава 92.   Внутренний конфликт

В далёком нелёгком детстве Витьку Примуле-Мышце удалось одолеть инфантильность окружавших его доброжелателей, уложив на лопатки в песочнице во дворе почти весь алфавит в обратном порядке, и всё потому, что парня не удавалось справацировать –  он подбоченясь, как правило, заходил с тыла или слева.
      Родители Примулы – мелиораторы от сохи – добились в нём поразительных оранжерейных успехов, закаляя его всеми известными им способами. Они настаивали, чтобы он 40 раз подтягивался на перекладине, и привык к мазохизму, затем потребовали с него 50 приседаний – что превратило его в неутомимого садиста и парашютиста в кататоническом состоянии.
      Уже через несколько быстротекущих лет после выхода его матери из роддома «Брюхомания» Витёк принялся за накачивание мышц и велосипедных шин чувственными губами, за что и  получил кличку Мышца при вмешательстве в чужие тела с эффективным применением бицепсов и группы реагирования мышц плечевого пояса, включая беспощадно пульсирующую ножную мускулатуру. Боясь всю жизнь проходить в вундеркиндах (отец преподавал детям тошнологию), Витя первым в семье понял, что не одним хлебом жив человек, живущий приливами и отливами, то есть пьёт и писает.
Витя Примула записался по наущению дворовых корешей в школу кровельщиков и к удивлению отчасти влюблённой в него математички, проходя от стены к доске встроенным стенным «шкафом», пообещал ей открыть пяткой пятое действие арифметики, мимоходом сделав резкое официальное заявление товарищу по игре в пуговицы на подоконнике гребешками: «Ты, вонючий третьегодник, настаиваешь на том, что мои пуговицы до одной – вегетарианки, а я знаю не одну, которую вырвало с мясом, а также человека, остановившего мгновенье – это Эйнштейн, высунувший язык».
Да что там говорить, перепуганный педсовет школы, выставлявший свои требования за дверь, неоднократно приходил в восторг от Витиных высказываний, и нашего бугая отчислили из шестого класса под предлогом некомпетентности преподавательского состава. Даже через много лет, кусавшие друг у друга локти недальновидные учителя, ощущали эффект присутствия Витька, родом из деревни Берлименки, что подтолкнуло завуча повесить на школу все свои долги по кредитной карточке и мемориальную табличку в память о Примуле-Мышце, покидавшего всех вокруг и альмаматерно стены родного заведения под чёрный блюз «В доме повешенного собственные интересы не перевешивают».
Хотя не мало кровушки попил Витёк у наставников ФЗУ, кровельщика из него не получилось. Тогда он, следуя примеру Петра Первого, решил прорубить окно, но не в Европу, а в Гомерику, внедрившись в неё по гринкарте и осев в таксомоторном парке. Там он потрогал себя за мошонку – она ничем не отличалась от той которой была в юности, когда его туманный взгляд рассеивался.
Для Диззи – действительного члена общества «Мужья на выброс» жизненный путь, полюбившегося ей участника съезда приспособленцев таксиста Витька, не походил на Викторианский период и казался тормозным. Его золотая фикса в платиновой рамочке лишний раз убеждала её в этом. Диззи не признавалась себе, но догадывалась, что бывают просветлённые умы и крашенные волосы, и что второго достичь классной бабе с повышенными культурными запросами намного легче, но она подозревала, что любовная интоксикация требует промывки мозгов дорогостоящим шампунем.
В Витином случае (с её точки зрения) промывать особенно было нечего, ведь его детская мечтапослужить родине шпингалетом на окнах не осуществилась. Парень обожал нудистский пляж «Волосатые спининги», облепленный голословными объявлениями, и океан за ныряние наоборот (на грубине – оно всё поверхностное, настаивал он, а на поверхности глубокое).
До столкновения с Витьком Губнушка, обладательница двух висюлек, пожизненно заключённых в бюстгальтер, стремилась разводить помидоры на деньги и воспринимала скопище лицедеев, как одержимых психов и настырных лазутчиков по её прелестям. У мужика должна быть рыночная стоимость, иначе ему грош цена, повторяла она, уверенная, что в момент, когда её стройные ноги расставляются на ширину талии, она выглядит рекламестей крикливой афиши колготок и call girls.
Поначалу Витёк Примула солгал, что слагал стихи посвящённые Губнухиному каре-декольте в долгий ящик, но привередливая маманя не желала, чтобы разрозненные бумажки валялись между её безразмерными бюстгальтерами и манжетным аппаратом давления. Входящему в диссонанс с ней сынку, регулярно посещавшему солдатскую пивную «Хождение в ногу», где он, поэтически настроенный, завлекал пусетительниц мозаическими вставками распространённых предложений, пришлось уступить родительнице и перебраться на интимный постой к Диззи. Там Витя, как заправский супермен в продотделе супермаркета, выжимал гранатовый сок из боевой гранаты, и третий год обещал подарить своей пассии гранатовый браслет с улыбкой, пробивающей брешь в отношениях.
Где-то в глубине Губнушкиной души закралось томное сомнение в искренности Витькиных слов, но на четвёртый год сожительства он выполнил обещанное, притащив «Гранатовый браслет» Куприна, страстно убеждая её, что автор лично дал ему автограф.
Диззи, разбиравшаяся в литературе чуть хуже, чем во французском нижнем белье в комоде своей подруги, не поверила Витьку и в отместку бросилась  на шею к букинисту Зяме Оголтелому, которому его бывшая жена размашистая Маша обметала распущенные губы на машинке «Зингер».
Ей нравился фанатизм Зямы, утверждавшего, что настоящее правописание существует у иудеев, так как они списывают товар отменного качества налево. Правда, хитрый Зяма, будучи слесарем-водопроводчиком устанавливал сероводородные ванны в домах богатых людей, подготавливавших себя к освоению неведомых планет, успел быстро сориентироваться и опомниться. И это на него сильно повлияло. А Маша, не приученная к долготерпению, не замедлила попросить вещественных доказательств любви, памятуя о том, что свою карьеру она начинала с военно-полевого публичного дома для всех родов войск, включая наземные.
Он тут же попытался развеять её сомнения в его состоятельности вентилятором надежд вне кондиции, плотно заключив осиную талию в похотливое кольцо своих потных ладоней. Диззи возмущённо зажужжала и выпорхнула дневной бабочкой из магазина.
Зяма Оголтелый, случайно избежавший реанимации культа личности, как всякий поверхностный знакомый, остался несолоно хлебавши, а ведь когда-то у него была круглая пятёрка по научному онанизму, перед тем, как его комиссовали головой в газовую духовку. Не стоит забывать, что цельные зямастойкие натуры вроде него напоминают не отцепляемый цельнометаллический вагон, а то и цельное молоко, с которого ценности не снимешь.
Молибденовые челюсти Зямы Оголтелого ещё недели две сводило стальной проволокой судорог, и он целовал глазами фотку Диззи, выкраденную из её крокодиловой сумочки, так как кто-то намекнул ему, что в мозгу потомственной антисемитки Губнушки, занятой банковскими перессудами, возникали всё новые и новые иудеи, ожидавшие слепого случая воплощения их в жизнь, и Зяма удовлетворялся тем, что включал и выключал радостную «Хаву Нагилу» (ему не удалось ощутить себя в её «пещерке» начинающим спелеологом). А верной Губнушке и в голову не приходило изменять своей причёске «Короткая на пробор» с неизменной розовой прищепкой для белья в височной области. 
После того как она подарила Витьку внезапочные запонки к шёлковой тельняшке, она, дура, связала с ним судьбу по убеждению, что таких типажей, как он, в природе вообще не существует, и его денежки будут плакать без её помощи проливным дождём. К тому же будучи женщиной вместительной, она догадывалась, что смущало его как середнячка изящного покроя, и не ущемляла его права на все сто пятьдесят с полюбившимся ей  прицепом.
На её девичье счастье в постели он был голь перекатная. Завистницы подруги называли его «Перекати футбольное поле», не подозревая, что из «спорта» он ушёл, сменив пружинящую походку на шарнирную, не дотронувшись до овального регбистского мяча из-за случая в Овальном офисе, что повлияло на Витину психику – ему пришлось выбросить овальное зеркало, висящее в коридоре.
Оправдывался сей поступок тем, что Витёк никогда не был отличником от кого-либо даже в ФЗУ, где часами выстаивал в углу Аполлоном, лицом к присутствующим, и поэтому все его псевдонаучные выкладки и полемики в классе, касавшиеся обесцвечивания исторических фактов, как правило, заканчивались красноречивым мордобоем. Чтобы все стало понятным, приведём его шкодливую манеру ведения полемики в школьный период.
Учительница физкультуры мулатка Корнелия Задавака – этакий шоколадный батончик, начинённый знаниями, спросила Витю по окончании баскетбольного матча на размеченной площадке перед уроком рукоделия, не напоминает ли школа питомник скунсов, и не хочет ли он остаться с ней на второй год в том же классе.
– Витя, – добавила Корнелия, – кто твой любимый режиссёр?
– Расселини по разным комнатам, но с вами непременно в одной, – блеснул эрудицией Примула-Мышца, запомнивший отцовский девиз: «Кому удастся измерить широту женского ума, тому немедленно следует заняться её долготой». 
Нравоучилка Корнелия Арнольдовна, бегавшая трусцой и нагонявшая потерянное время, заметила в раздевалке Витька, стягивавшего штаны со словами: «Вам со стороны виднее». Тогда же она разглядела на спине его автопортрет с судном на голове и подозрительной надписью «Неподсуден!» Она и не подозревала, что Витёк нанёс её себе сам с помощью зеркала, заломив руки за спину, после того, как вкрадчиво попросил лечащего врача вкратце изложить содержание анализа кала. Сделав определённые выводы, шоколодка Корнелия поставила Витьку твёрдую птицу-тройку, принимая во внимание проживание парня в квартире с хроническими алкоголиками. Она также учла, что парень падающих звёзд с неба за хвост не хватает и оправдала его невроз тем, что звёзды вроде Примулы не гаснут, а подмигивают в отдалении милиции. Неуспевающий Витёк с его обвалом лица нравился ей, и она нашла в себе мужество признаться. – Не буду тебя хулить, но, возможно, мы останемся друзьями и на третий год. Завтра же приведи родителей в школу. Я сообщу им это сногсшибательное известие.
Поначалу Витёк бросился бежать к ней, как вырвавшийся на свободу заключённый с пленительной улыбкой на свидание с тайгой, но одумался, и в знак протеста, преждевременно покинул стены школы ФЗО, по-геракловски пытаясь обрушить их на нерадивых учителей. Свою начальную альма-матер он заклеймил, как рассадник бредовых идей и сексуальных домогательств по отношению к ребёнку. Вите – молчуну от природы про себя, но не про других, было даровано завязывать непринуждённую беседу на морской узел, при условии, что непьющий Витёк не знал, что такое Бокаччио из стороны в сторону.
Вот одно из его невыполнимых обещаний: «Верните мне молодость, и я подарю её вам взамен». В то же время он сообщил малознакомой девчонке с тиком щеки, что взор его полон добрых намерений, но похудеть не может ни на йоту, и что сальные намёки на хлеб не намажешь, но та ему не поверила. Глядя на его сигарету испепеляющим взглядом вулканолога, она выдала историческую фразу: «Ты, Витёк, поймёшь, что такое жизнь, когда сам станешь матерью».
Витя, привыкший в жизни ко всему, и научившийся поднимать пласты науки, не заглядывая под них, проигнорировал бестактное замечание. Ему неоднократно приходилось объяснять несведущим девицам, что оргазм – это вакханалия сперматозоидов, где погибают все кроме одного, ну может быть двоих, отсюда и пошли двойняшки, рождающиеся в масштабе 1:100. Не удивительно, что все они без исключения считали Витька внезапным подарком, заявлявшим, что на его горизонте маячит беспредел трясогузного счастья. Девчонки, рассчитывавшие на серьёзные взаимоотношения с шофёром-дергунчиком, не подозревали, что для построения семьи с этим типом не помогут ни бетон, ни цемент, а кирпича он сам избежит.
Однажды, он взглянул правде в глаза, но она от него отвернулась. Правда, ничего хорошего он в них не разглядел, поэтому выпалил «Собака!», не имея ни малейшего представления о её родословной. Порядком запыхавшись, он попытался перевести дыхание на родной язык, но из этой смелой затеи ничего не вышло. Тогда он по-таксистски глубокомысленно, избегая тщательно обдуманного бесстыдства в летучих матерных выражениях (чтобы никому не было доступно), начал в отчаянии с ударением на последнем слоге повторять змеиным голосом, шелестящим в листьях шиповника: «Ну на что теперь жизнь похожа».
А похожа была она вот на что. Расскажу вам всё как есть, потому что плацкартных мест в повествовании не остаётся.
В проулке стояло варево. Народ отдыхал у наполненного водой водоёма в частном парке для законнорожденных, куда Витёк с Диззи получили личное приглашение (по $30 c носа) от оставленного на третий срок на посту городского цербера мэра Апломберга.
У белого рояля чёрный пианист в розовом смокинге, как пришпиленный, накручивал Витькину мелодию «Не любишь ты меня, как другие не любили». Именно под неё, вспомнил Витёк, она в изумлении развела каблуками, когда впервые увидела у него. Это лишний раз убедило Витька, что Патетическую симфонию Бетховен посвятил Губнушке, выскочившей от него на улицу с лицом мятой перьевой подушки.
Витёк покачиваясь вышел из туалета, копаясь в шапито памяти. Он лопоухо прижался к молчащему мобильнику и. с показным достоинством прошёл сквозь длинную «Уретру», где на граффити предстал перед ним тускло освещённый вестибюль внушительного комплекта женских  гениталий. По дороге к бассейну он осознавал, как трудно жить в стране, в которой происходит обесценивание туалетной бумаги и неизвестно где ожидает асфальтовая постель с картонной простынёй. Но пока всё в порядке. Впереди маячила фруктовая осень с поплавком надежды – хоть обожрись.
Королева духовной эквилибристики Диззи Губнушка – голубая мечта куртизана и красотка комнатной температуры, вышколенной по Рихтеру, поёживалась на ветру, пребывая в шахматной апатии. Она игриво ждала Витюню на двойном топчане под № 254, забронированном для четы Примул, наблюдая как официант с ни чем незаполненными серыми глазами колониальным жестом освобождает тропическое шампанское от пробкового шлема в пяти ярдах от того места, где они расположились с Витьком.
Примула приблизился незаметно с намерением завалиться в свободный шезлонг среди ассортимента грудей, беспорядочно наваленных у кромки бассейна. В мыслях он заботливо отправлял Губнушку в теплушке на Север на дрейфующую льдину.
Говорили, что её дедушка погиб в парижском ресторане в лягушачьей охоте за головастиками, не поладив со смотрителем туалета, когда теплоцентраль струи старика неизмеримо ослабла. Понятно, что он, как любой уважающий себя ветеран, отбежал в мир иной. Но пройти сквозь зеркало в туалете ему так и не удалось.
 Неподалёку от бассейна лежала мадонна, сделанная из листового железа – она ни на что не реагировала. Витёк сразу вычислил в ней гомериканку, полчаса назад сокрушавшуюся себе на ухо по поводу подорожания масла для загара.
Примула смотрел на неё взглядом преданной собаки, предлагающей свои услуги. Сейчас его внимание притягивали чёрные половинки её аппетитной задницы, вздымавшиеся лоснящимися сливами, рядом с которыми крутилась лизунья-болонка Герпес.
Выражение «в анфас» у половинок было такое, как будто они остются «в накладе» и думают о помощи детям Центральной Африки, лениво пересчитывающим под солнцем на экваторе веснушки на бедре белой миссионерки – сестры милосердия. Губнушку, гордившуюся Витькиным опорно-двигательным аппаратом на законном основании, в глянцевом журнальчике, устраивало всё, не считая, тени от зонта афро-гомериканки в тигриную полоску, падающую на Диззино личико. Это усугубляло бурое настроение Вити, перенося его в каменный век вплоть до деревянной эпохи, тем более, что к даме подвалил увалень, которому не надо было имитировать орангутанга – он был им, и как ни странно, в спортивных трусах.
У шоколадного парня превалировал отсутствующий взгляд интеллектуала, не жалеющего денег на содержание женщины, если оно в ней заложено. Это говорило о том, что кроме ярлыков на майках, тавро на поясах, и объявления в туалете «Просьба не выписывать чеки мимо писуаров» он  ничего не читал, и никого не информировал, как поживают полипы на дне океана и в носу.
Представившаяся сцена не прошла бесследно, схлестнувшись с дурными привычками, и миновала выправленные бревенчатыми перекрытиями извилины Витька. Он явственно слышал, как шумы в сердце, проходя сонными артериями, отдают в его растопырившиеся по этому случаю уши и звучат французской песенкой Мориса Пореза про комси-комсомолочку, которая в осведомлённых кругах знатоков проходила как ода простате «Капля за каплей».
К счастью орангутанг отрывает взгляд от своей спутницы. На сводничество конца пояса с пряжкой, вшитой в гавайских плавках, у него уходит несколько секунд, и вот он уже вычерчивает безукоризненную кривую над бортиком, плавно вписываясь в круги аквамаринной воды.
Воспользовавшись этим нырком, откуда ни возьмись, возникает официант-иракез, а может быть навахо или чероки по имени Большой Глоток с огромной порцией мороженого и за какие-то десять минут дама прибавляет в весе ещё пару фунтов.
Витёк, уставший от бесконечных войн в семье, заканчивавшихся мирными переговорами о репарациях пострадавшей Губнушке (лучше бы он женился на глазастой девчурке – дочке дворника «таджмахала» с запросами магазина «99 центов» – где напихано  много и дёшево). Он считал, что сумеет побороть себя, занимаясь джиу-ужится с любой. Но это в прошлом, теперь же Витя роняет взгляд на воду, и тот, опускаясь на дно, замечает парочку латинос, в поисках уединения соскользнувшую в бассейн и пронырнувшую в его конец. Пройдёт двадцать минут и латы вылезут из воды посиневшими, как будто они совершили прыжок с парашютом в затяжном поцелуе. Всё это напоминает Вите его ухлёстывания за преподавательницей химиотерапии Анамалией Вахтанговной Казематовой в реабилитационном детском саду «Личинки смеха».
Из забытья Витёк приходит в сознание, ловя себя на том, что жил нескладно и невпопад и как отмороженный из многодетной семьи, созданной конвейерным методом, не может обойтись безо льда в стакане с кока-колой, задабривая чаевыми обслуживающий персонал, подтаскивающий к его подбородку стаканы с виски.
Вот так инакомыслящий эмигрант в стране изобилия превращается в инаковкусившего. И стоит ли сожалеть, что на родине он не стал олигархом – человеком, который может себе позволить врезать средневековые замки в двери. Но никто, даже его наставники Ферамон Капеланович Кормовой и Виталий Олеандрович Витал не посмеют сказать, до чего Витёк дожил – закусывает рукавом малинового пиджака, хотя определённо их мокасины в компании местных красовок чувствовали бы себя неуютно, а встречи с молодняком, живущим непреложными ценностями, непонятными ни Витьку, ни им самим, не успокоили бы расшатанный забор нервов.
Я ничего осуждающего не хочу сказать в адрес вашей жены, но глядя на неё, я задумываюсь, как долго изобретатель кожезаменителя гладил жабу, убеждаясь в своём потребительском вкусе?
Как натура цельная, Примула, страдавший несварением мозга,  подозревал, что эритроциты переносят кровельное железо. От иностранного словечка гемоглобин, который разносил кислород в надлежащие органы, и от процесса, связанного со всем этим, его слегка поташнивало – непривередливый Витёк доносы на дух не переносил. Так что не стоит удивляться, что мафиозное предложение босса Плац-ебо Доминго стать кровельщиком с членством в сталелитейном профсоюзе Витя отверг резко и бесповоротно.
Свою идею нонконформизма Витёк выразил доходчивыми  не многочисленными словами: «Стражи чеканят шаг. Я ЧеКанутый – на чеку слова. Все мои помыслы о бензине, а он дорожает. Женщины тоже не дешевеют, поэтому скорее предпочту замуровать себя в четырёх стенах, чем быть замурованным мафией в одной. И вообще мне надоело быть белком в колесе, когда склеры день ото дня желтеют. Возьму, да и куплю кошку, чтобы Диззины волнистые попугайчики не волновались, пусть лазает по шторам и портьерам, спрыгивает на плечи, точит на пришлых крикунов когти о мебелишку в стиле Барокко и метит суверенную территорию.
Возможно всё это в комплексе утихомирит говорунов-попугайчиков в не располагающем к откровению многоквартирной клетке, где лицевые счета с каждым месяцем всё чаще и больше превращаются в африканские маски».
Со своей неоспоримой стороны Губнушка – слезоточивая пепельница в дымчатых очках, не выдержавшая стажировки в публичных домах города, была в курсе абсолютно всего, касающегося супермена-таксиста и догадывалась, что её ненаглядный ухажёр регулярно подавал объявления в местную газету, которую никак нельзя было обвинить и тем более уличить в расизме из-за обезглавленных заголовков неустойчивого содержания типа: «Закрепивший за собой писчебумажной скрепкой амплуа одинокого нетрадиционала, согласен на кепочное знакомство с...».
Должно быть именно поэтому таксист Витёк Мышца и барахольщица Диззи, блондинчатым Барби-ай-кью притягивавшая материально обеспеченных к своему рельефному телу за борт пиджака, третий год пребывала от Вити в лёгком полуобмороке, хотя и необдуманно разводилась раз пятнадцать кряду в течение предпоследних восьми лет.
Витьку не было дано духовно подняться и прыгнуть в окно – для этого полагалось разбежаться... с перехватчицей дыхания Губнушкой. Но в официальных документах было записано, что поводом к разрыву является неожиданное открытие вьючным животным Витьком Диззиного мелкоморосящего мышления, когда она крошит приносимую им за день «капусту» в украинский борщ.
Витька больше всего раздражал её снобизм – она не старалась узнать его ближе. Хотя что может интересовать женщину, пытающуюся вставить в ювелирный гарнитур хрустальную вазу. И вот однажды Мышца осёкся, и искусная плакальщица по деньгам Губнушка опять заговорила с присущей только ей одной мельничной ветренностью о долгожданном разводе.
Своими заявлениями парочка Примул довела до белого каления адвокатессу – наладчицу отношений по разводам в отделе репараций по ним Геню Наколенник. Это напомнило ей золотушные денёчки проявления гуманности к ближнему, когда она, осложнённо гриппуя, в одном исподнем выскакивала на кухню, чтобы подышать заложенным носом и по очереди каждой грудью, не сцеживая излишки в кастрюлю соседки, считавшей жизнь анахронизмом. Геня, ни за што, ни прошто получившая воспитание в высотном монастыре с четырьмя лифтчиками, дипломатично сказала Вите: «Я осуждающего слова не вымолвлю в адрес вашей привереды-жены. Глядя на неё, разделяешь потребительский вкус молодого поколения. Не понимаю, почему вы не можете отказаться от своих неоднократных извращений в семью? Неужели из-за того, что в свободное от певца декоративной  поэзии Эндлина время она всё ещё почитывает Пушкина?»
В эту минуту неукротимый Витёк напоминал ей кролика, сидящего на заячьей губе с не вовремя разбуженными чувствами.
Методично забирая и принося обратно в юридическую консультацию бумаги по склочному процессу (а ведь однажды Гене даже удалось развести огонь) они, как трусы, выступающие в поддержку яиц,  издевались над её сионистским отношением к браку и взрывоопасному положению на Ближнем Востоке.
Спасаясь от конфликтных тяжб, пересудов и ненавистного ей запаха плавленого сырка от пальцев ног бывшего мужа Файзула Шеренги, который продолжал посещать по решению суда их общего ребёнка, Геня залегла с Нервным Стрессом (окружным судьёй без специального образования) в окопе, напоминающем братскую могилу где-то под Чикаго, оставшуюся со времён  гражданской войны 1861-1865 гг.
Только в полевых условиях, приближённых к действительности и удалённых от подателей всего – Диззи Губнушкой с Витьком Примулой-Мышцей, Гене Наколенник удавалось отстреляться от циклона предложений и неудачно выйти замуж в люди с тарелки наваристого супа королевства Наварра «Грибной дождь», после которого она бойко вписывалась в унитаз.
Но с Нервным Стрессом (он же Влад Влаченидзе), недопонимавшим, что к женщинам надо подходить реально, а отходить как можно быстрее и выступившим на юрфаке с рационализаторским предложением переименовать пролив Лаперуза в проход Дзержинского, Геня нашла силы разорвать пластиковый кулёк сверхаппетитного счастья, не дожидаясь, когда корвет любви накренится и затонет. Поэтому, составляя и корректируя заявления о неизбежных брачных разрывах, Геня, как неподвластная дочь – оторванная пуговица в семье, пережившей развод отца с матерью, оставила папу при смерти, а маму, с её неусвояемостью духовной пищи, в магазине, перечитывающей ценники на шубах от корки до норки.
Учитывая, что описываемая история происходила в эпоху обнадёживающего, но в достаточной степени разнузданного полового террора, приведшего к резкому увеличению СПИДа в Экваториальной Африке и «соседней» с ней Гаити, Диззи не посчитала зазорным отнести секс к телесным наказаниям через дорогу к темпераментному закавказскому зеленщику Зурабу Захотидзе – неустанному борцу с паховой грыжей, продиагносцированной у него проктологом Гуревичукусом три недели на зад.
Надо отдать должное Зурабу Захотидзе (по матери Лали Галдели, подмешивавшей в свои чувства специи) – он потакал смертным грехам дам, предъявлявших к нему претензии в раскрытом виде. Невзирая на натёртость полов лиц подозрительной ориентации Зураб в ванной расклеивался, как афишы. В них оживали предметы, а антигеморроидальная туалетная бумага отрывалась под метрономную музыку, так что румянец Зураба сгорал дотла,  исходя из двух постулатов: «Если в вас пытаются вселить мужество, извольте потесниться» и «Ранний возраст вечера – сумерки».

   А вам не грозит в обществе людоедов оказаться в их вкусе?

     Глава 93.   Арик и Диззи

Дражайший супруг Губнушки (вольнослушательницы семейной академии художеств) несостоявшийся кровельщик и летописец, но преуспевающий таксист, ничего против перебежек туды-сюды не имел, лишь бы ему не мешали прогуливаться по променаду с закадычным дружком пенсионером Ариком Энтерлинком, пляжную тайну которого он ревниво оберегал от недоброжелателей (третья жена Арика давала в сальных концертах, и в  односпальной кровати укладывалась в рекордные две минуты, когда её двуликий анус выполнял нелёгкую роль более благородного отверстия).
Вообще элитописец Витёк с младых ногтей посещал злачные места на бутылочных ногах и с набитой конфетами мордой придерживался теории: «Зачем бить себя в грудь, когда вокруг столько лобирующих баранов».
Витёк Примула боготворил Мерлин Дитрих, низко поющую «Лили Марлен» – подфонарную песенку, ставшую излюбленным маршем нацистской солдатни, и мечтал побывать в её постели гастарбайтером, поэтому подолгу рассматривал свои «стволовые клетки» в приподнятом состоянии на голубятне.
На досуге Витя Примула встречался со свежевыкрашенной блондинкой в вечернем платье, напоминавшей терракотовую статую в городском парке. Он также играл в городки, так как слышал от кого-то из братанов, что «Смелость города берёт». Он обладал неуёмным чувством юмора, бывало, скажет в зоопарке какой-нибудь ослице «какая вы красивая» и все вокруг делают вид что смеются. Витёк пробовал себя в поэзии, мытаря тексты часами. В основном он баловался со стихами, когда его никто не видел. Ему казалось, что на плагиат (непристойную «дублёнку» липучих слов поэта) слетаются мухи всех сортов и колибри. Одно из них имело ошарашивающий успех у пакистанских таксистов.

За стеной проснулась ****ь,
жопой двигает кровать.

Ещё со школьной скамьи на полустанке «Мужицк» Витька Примула-Мышца развивал в себе припадочные инстинкты сутенёра, требующего квартальный отчёт о сексуальной деятельности учительницы по рисованию, три года просидевшей на диете, переминаясь с отборной ягодицы на ягодицу с соседнего приусадебного участка.
Его инсценированные старания запечатлеть прямые удары на примелькавшихся лицах вызывали одобрительные возгласы приближённых на расстояние... вытянутого рукой, потому что отношения с перочинными ножиками у слабаков не складывались.
Если на задней парте-усыпальнице раздавался захлёбывающийся сдавленный смех, ребята единоклассно знали, что он только что отпустил чьё-то хрипящее горло, декламируя в ухо жертвы из прогматичного А. Вертинского: «Разве можно от женщины требовать многого?»
Классная руководительница (бывшая военная проститутка по кличке «Полковая лошадь», с монитарной заинтересованностью подвергавшая мужиков депортации без их на то согласия) прощала ему его выходки, по-нострдамски предвидя, что парень в недалёком будущем займётся цементировкой партийных рядов. Но она не подозревала, что когда-нибудь судьба сведёт Витьку Примулу-Мышцу с повстанцем с постели Ариком Энтерлинком, из нагрудного карманчика клетчатого пиджака которого будет торчать неизменный носовой платок с рекламой листерина, полощущего знамёна парадонтозных дёсен. 
Со временем Витя и Арик превратились в закадычных друзей. Их единили футбол и патологическая симпатия, которую они испытывали к «Газпрому». Вот, как описал Арик Энтерлинк эту их неиссякаемую привязанность.

По субботам с другом Витей
(он меж нас заглавный критик)
обсуждается футбол.
Тем голам, что позабитей
от невзгод и перипитий
помогает «Корвалол».

К выводам приходим разом
(мы находимся под газом)
в мнении не расчленить,
что с рекламою Мосгаза
и глухому видно сразу,
легче стало гол забить.

В Альбионе ходят слухи
экономика в разрухе,
Уимблдонский стадион,
как гигантскую тарелку
непременно внесут в сделку,
а за ней стоит «Газпром»

Повернул Витёк свой перстень,
выдвинув одну из версий –
незаштяк Биг Бен берут,
оторвав от пышных персий,
у Абраши хапнут Челси
и Динамой обзовут.

Видит он по «Мастер карте»
вычислили в «Скотленд ярде»,
выловленный из биде,
текст таинственный и пряный:
«Будет Скотленд Ярд в Динамо
переделан в МВД».

Расстояния покроя
с холодрыги Уренгоя
с разрешения «Сохнут»
без «ХИАСа», паря, слышь-ка,
вырвут газовые вышки,
без колючей привезут,

А если в сделке осерчают,
не смущаясь накачают
белобрысый Альбиён,
Губы раскатавши в ботокс,
примут шкалик в позе Лотос,
скормят «Золотой бульон».

Витёк высоко ценил Арикино творчество, хотя и отказывался, читать его в подлиннике. Но Арика это не останавливло и он продолжал писать всё с той же настойчивостью, тем более, что в будние дни, когда на улице стояла теплынь, Арик пользовался у загорающих женщин с телами варёных раков взбесившимся успехом. Не та, так другая останавливала его на зыбучем от старости песке и заискивающе спрашивала: «Который час?»
С чувством собственного и их достоинства он жилисто выбрасывал худосочную руку вперёд, суя её под нос спрашивающей. Спекулируя на подвернувшемся моменте и открывая в улыбке рот, осаждённый неровными зубами, Арик бесстыдно наслаждался содержимым бикини интересующейся, пока та разглядывала замысловатый циферблат «Тиссо» с выгравированным на нём фаллосом, косо поглядывая на его плавки, в которых была искусно припрятана пара нейлоновых носок.
После этого его умиротворённый друг Витёк, снедаемый безработными мыслями, находил себе укромное еврейское местечко у камней, ложился на бок, вытягивался на песке и засыпал... в закрома. Там ему в изобилии снились кофейные пущи бразильской сельвы и фортепьянный концерт кошачьих, что вовсе не соответствовало насобачившейся политике утрусского правительства «Вам Danke sch;n и нам шпиц Берген». Вот один из снов под № 444.
В девятом классе Леся Неважнецки, отличавшаяся от подруг наращиванием ногтей и скоростью невосприятия, свободно путала Османскую империю  с осмотическим давлением у соседа по парте.
Витёк не замедлил воспользоваться этим, обернув в свою пользу их амурные отношения в целлофан адресованных ей комплиментов. В результате он дефлорировал её или выражаясь языком современников, лишил невинности. Но с его стороны раскаяния не последовало. Если я даже свалял дурака, пусть он отряхнётся и принесёт мне искренние извенения, эгоистично рассуждал Витёк Примула.
В дальнейшем он увлёкся беседами с самим собой и перестал замечать Лесю, страдавшую отвратительной привычкой – расшатывать двумя пальцами устои передних верхних зубов в присутствии собеседника. Витёк воспользовался подходящим случаем и сделал Неважнецки соответствующее ситуации замечание.
С того памятного момента она запрезирала его, и, высокомерно пожав накладными плечиками, процедила сквозь молочные зубки: «Тоже мне облагодетельствовал, лучше бы сводил на скульптурную выставку Гарика Залуполоса, увековечившего греческую брынзу в бронзе». На что Витёк ответил, что слышал будто Гарик пишет исключительно гастрономические натюрморты и давно уже ничего не лепит, после того как его убрали с должности заведующего травматологическим отделением для падших дедушек.
Витя почувствовал, что печаль опечатана, а его скептическая улыбка разгладилась под утюгом её  разгорячённых губ. Не удивительно, что парня охватила радостная паника, когда он заметил, насколько Леся охладела к поэзии – ей вдруг стало безразлично  какое по сути своей Лукоморье – репчатое или стрельчатое. Витьку стало обидно за поэзию в целом и он подумал, что настоящий поэт обязан бить в набат и звонить во все колокола, даже если на другом конце работает автоответчик.
Наконец-то я освобождён от каких-либо обязательств. В трудностях имеются прорехи, поэтому трудности чинят, пока прорехи латают, пронеслось у него в голове, а быть объективным без фотоаппарата невозможно. Примуле ничего не оставалось как бросить школу и на месяц присоединиться к бродячей музыкально-цирковой труппе «Сумасбродные бутерброды через ручей», тем более что он разделял с ними не только музыкальные вкусы (они ввели в оркестр отопительную трубу), но и глубокое уважение к отелям – там каждый день меняли полотенца, простыни и одеяла для покрытия долгов, а не как дома – раз в декаду. Он никогда не забудет как расставаясь с ним,  Леся, застывшая посередине комнаты с обезвреженной миной на лице, поцеловала его в щеку и шепнула на ухо, что Ukraine  на самом деле должна писаться you crane (ты журавль).
Когда-нибудь ошибку исправят и ей поставят памятник. А пока этого не случится, в стране продолжится развал экономики дублирующий эффект домино, и сторожа, побросав жён, будут «закладывать», а то и засыпать в закромах.
Внимательно выслушав разумные напутственные слова девушки, женское волеизявление которой прежде всего было заметно в галантерейных магазинах, Витёк подумал, что хорошо бы разминуться с бедами и плыть по течению непредвиденных обстоятельств, даже если позади останется немытая многодетная Родина-мать, в которой опустошительные войны освещаются не прессой, а люминис-центовой лампочкой немецкого холодильника. Там изголодавшиеся по информации бойцы не останавливаются ни перед чем, сметая на своём пути всё, подлежащее уничтожению. Они, видимо, исходят из постулата, если кроме швейцарских часов существуют определённые часы приёма пищи, то и маятнику иногда положено животом маяться.
А чем ещё заниматься? Пускать слюни в порядке очереди? Или вести себя как неразумное дитя с непочатым рулоном туалетной бумаги? Можно, конечно, податься в коммисары любви – сутенёры, чтобы прослеживать передвижение подопечных проституток, пасущих свои охотничьи угодья. Но то ли это развлечение? Витёк не годился в уличные заклинатели, пригревающие змей на груди, поняв, что он не мазохист, выслеживающий и преследующий личные интересы и что в жизни предстоит перенести столько ударов, что щёк на всех не хватит. Определённо первой залепухой человечества считается Адам, но если бы он подлежал за все грехи депортации, то не снял бы  с себя последние джинсы. Непритязательная картина разворачивалась перед Витьком и самостоятельно вешалась на стену в сельский финансовый праздник «День-жата».
Подсолнечного масла в огонь добавили опубликованные на экспорт слащавые мемуары капитана торгового флота Ежи Сладки «Сидя на карамели», напоминавшие отрывки и выжимки из любовного романа. В них Сладки описывает, как нефтеналивное танцевальное судно «Эх, яблочко!» дало течь на Днепре со всеми вытекающими из этого ипотечными расходами.
Это насмерть напугало не успевшее сбежать население, качавшее формальные права на манер преданных ветеранов и патриотов.
  Но Витёк не лыком был шит, и распознал, что нет высшего лицемерия, чем платить долг вежливости – кредиторы принимают во внимание только шелест купюр. В этом месте Витя проснулся и передал эстафету Морфея дружку Энтерлинку, противнику феминисток – баб, переходящих в разряд мужиков. Арик Энтерлинк, которому часто снились аборигены, танцующие болеро на Болеарских островах, был тугодумом. Того же мнения придерживались те дамы, у кого он не пользовался ни успехом, ни вазелином (в частности мы почерпнули эти данные из воспоминаний заслуженного микроба «Убийства в пазухах и торговых пассажах»). Но об одной любопытной истории, произошедшей с ним и Диззи много лет назад, мне хочется поведать проницательному читателю.
Перед столкновением с Ариком Диззи Губнушка пробовала встречаться со сварщиком-зулусом из Южной Африки д’Иваном Хула-Хупа – коллаборационистом по безналичному расчёту  в наёмной армии ливийского полковника Маумара Каддафи, который мякотной синтетике слов почему-то предпочитал натуральные словоизвержения, пластические жесты, сделанные из синтетического материала и телодвижения в игре в кости, проигранной тётушке смерти. Видимо поэтому зулус Хула-Хупа с его невозделанным полем зрения не соответствовал требовательным размерам Губнушкиного женского интеллекта кухонной принадлежности.
После нескольких попаданий в районную больницу под переливчатый звоночек мобильника она разумно прекратила  практику страстных свиданий – его автогенный аппарат продолжал не подходить ей даже после частичной принудительной резекции.
В то же самое время отказавшейся от афродизиаков Диззи предложили работу детектдiвки на подслащенном нудистском пляже «Кара мель». Она радостно согласилась без липких слов и помпезной демонстрации своих прелестей, ибо уже до этого упражнениями на проезжей шведской стенке укрепила свои международные культурные связки. Ей в общих чертах нравились солнечные ванны и солнцедышащие очки загорающих, аппетитно подставленные разгорячённому светилу, и бросающие вызов «а Voice of America и ныне там». Для защиты от слепней и неугодных ухажёров в каждый из её сосков были вживлены миниатюрные камеры слежения. Прошла пара испытательных недель и проклятые шпионские импланты наблюдения выпали вследствие отторжения инородного материала под звучавшее в эфире кошачье танго «Ах, эти жёлтые глаза». И тогда Губнушка поняла, что знать французский и уметь по нему преуспевать в их любви – две разные вещи.
Диззин адвокат, судимый за измену родине (он неоднократно предавался любви, распространяя несусветную ложь, что Пуговкина пришили), и некто, стучавший ударником в головы присяжных, взялся судить опростоволосившихся медиков и некомпетентные секретные службы за 60% комиссионных, но об этом и о том, что атмосфера в зале накалялась – выносили обожжённых – в подробностях потом...  Не отчаиваясь и не стыдясь своих вторичных половых признаков, Диззи Губнушка понеслась устраиваться в посудомойки. Вполне уверенная, в пульсирующей силе потока струи из крана, измеряющейся (по её мнению) в квадратных амперметрах разбросанных по периметру Южного Брюквина разноплановых утрусских ресторанов, она ещё пользовалась краеведческим коричневым карандашом для очертания губ.
Картина приёма на работу была до отвратительности привычной. Хозяин заведения с необрезанными повисшими ушами, считавший, что женский носик не должен превышать расстояния между Москвой и Ленинградом, когда свободное предпринимательство превращается в изощрённое воровство, спрашивал:
– А ты со мной выпьешь, малышка?
– Конечно, – не возражала женщина в превосходной итальянской степени belissima-Диззи, всё ещё осваивавшая вбитые в заведениях в голову сваи общественных наук и привыкшая с белобрысого детства брать быка за рога, а бесхозных козлов-мужиков за их фаберже, – не в моих это правилах сачковать, когда окружающие меня плотным кольцом в поте лица вкалывают. Надеюсь, кто-то из них великодушно возьмёт на себя утомительную обязанность – разливать по стаканам, и накладывать нарезанные огурцы с помидорами в бабочки-салатницы.
Но… буквально все, предлагавшие неопределённые услуги оказывались трусами, собирающими улики против неё по мере их накопления, считая, что жажда мести у высохшего источника отсанется жаждой, но зачем же опреснять шутки? И к чему заграничные презервативы носителям резиновых тапочек? Вымеряя длину её поразительно стройных ножек, напоминающих швейные ножки «Зингер», они не то в панике, не то в отчаянии совали Диззи записки на получение насиженных и незалежных мест в массажных кабинетах и вокруг вакантных палок ночных баров в подозрительно почерневших районах. А один ошибочно написал рекомендательное письмо в москательную лавку «Рука руку моет – вот и грязные денежки отмылись», которую уже успели закрыть за то, что в подсобке торговали наждаком для вилочковых желёз. Идиоты! Они и не подозревали, что деньги убивают искусство, образчик которого однажды в порыве откровения в пособке ей преподнёс директор одого продовольственного магазина

Подуставши от претензий,
требуемых гортензий,
ограниченных каратов,
я найти себя боюсь
жалующимся занудой,
склонным к резонёрству, блуду,
от зубастой барракуды
вряд ли вырваться решусь.

Наш альянс не столь удачен.
Мы от разных песен плачем,
позволительно резвимся,
непредсказано грустим.
Но всё также солнце светит,
радостно смеются дети,
и на праздниках престольных
мы по-разному постим.

Ты лиса, я – мишка бурый
с тонкой, творческой натурой.
От рутины отрекаюсь
неприкаянной любви.
Бог меня простит, я знаю,
не по делу возникаю.
И за то себя ругаю,
если сможешь, то прости.

Губнушка гордо отвергала фривольные предложения и уничтожала нахальные записки на том основании, что не умела танцевать ничего, кроме ирландской джиги в кругу родных и друзей, как её прабабушка, которая в отсутствие неверного мужа азартно ездила на ломовом извозчике за ломаный грош.
Доведённая до отчаянья Диззи впервые в жизни начала штудировать разделы газетных объявлений, пока не дошла до одного, привлекшего её внимание – «Отечественный хирург возьмёт в жены женщину в ватнике и со своим перевязочным материалом», но всё-таки нашла в себе силы отказаться от этого предложения. В памяти ещё не стёрся менаж де труа с двумя дородными гандболистами из союзной сборной, с которыми она  занималась волокитой на паркетном полу во времена, когда не прочь была записаться в привратницы судьбы с почасовой оплатой. Такие развлечения зачастую заканчиваются плачевно, но именно это вылилось в пшеничную ораторию трёх колосков с оркестром.
В знаменательный день седьмого ноября 1997 года утянутая в талии форсунка Диззи Губнушка вышла подышать океанским воздухом на бордвок наискосок от ресторана «Мозгва – станица нашей родины», чтобы в чьей-нибудь компании задуматься над не определившимся завтра, как в киноэпопее «Три волоса на плешине».
Мимо дефилировали кокетливые собачки в драповых попонках, в которых убегать легче, с увесистыми дамами на обрильянченных поводках. Похолодевшее к обитателям солнце клонило рыжую копну к закату. Становилось неприемлемо зябко. Ветер свирепствовал и упирался коленом во вздувшийся живот океана.
Не ожидая от пожилых великого противостояния, Диззи со словами: «На то мне и дано богатое воображение, чтобы его растрачивать», накинула на себя плащ-палатку от Пьера Кардена с отверстием для сорвиголовы и, слегка развернув причёску вправо, с заинтересованным сочельником из глаз, засекла вышагивающего пуговицей, вырвавшейся вперёд, джентльмена с инкрустированным стеком приблизительно двадцатью годами старше неё и волосами полусдутого одуванчика, приближавшегося размашистым шагом.
Разглядев подслеповатыми глазёнками очаровательную Диззи, сидевшую на  скамейке, с ногой, воздвигнутой на ногу, он впопыхах бросился к ней, разбрасывая ногами собак, отпихивая руками пожилых женщин-лотошниц с жареными пирожками и давя на негра (разносчика мороженого) корпусом с обегемоченным животом.
– Меня зовут Арик Энтерлинк. Не обращайте внимания, что я родился и жил во времена поездов дальнего преследования. Разрешите бывшему капитану местной футбольной команды Шипсхед бей затянуться от вас сигареткой, непревзойдённая мисс? – каким-то чувством он ощутил, что знакомство увенчается если не короной, то непредвиденным успехом. В первую очередь его привлекала мастерски воссоздаваемая ею кратковременная аэродромная картина – рука на отлёте с уверенной посадкой головы. Во вторую то, что она, как две брильянтовые капли, была похожа на пассию его вихреватой молодости, служившую вышибалой слёз в профессиональном отоларингологическом баре «Носоглотка».
Явно польщённая Диззи полыхнула импортной зажигалкой. Арик изобразил бывалого курильщика, впустив в себя кучу дыма. Раздался кашель, и дама томно протянула ему ментоловую жвачку.
– Я в какой-то степени вымотавшийся глобальный провидец, – сообщил Арик после неудачной затяжки, – если вам нужна работа, то я именно тот, кого вы ищете. У меня обширные связи и инфаркты, но это не помешает нашему сотрудничеству в полиэтиленовом палисаднике моей покойной тёти. С вас я не возьму ни цента, разве что люфтвафлю воздушного поцелуя при устройстве на колени и второй, осязательный, в щёчку – с первой заплаты.
– Иди побрейся, слюнявый. Это уже дефамация деформации. Я на таких как ты, не отличающих стан от пристанища, насмотрелась, работая приёмщицей в рассаднике возврата промтоварного магазина, – брезгливо протянула Губнушка, экспертно скривив губки.
– Утихомирьтесь, шутница. Непременно последую вашему совету и присовокуплю джинсы, эти поистёрлись. Теперь перейдём к делу. Я пенсионер по связям. Мой друг издаёт газету «Партограф», бывшая «Порнотрон». От него ушла секретарша и вернулась в дождь сквозь отёчное ветровое стекло оторопевшая жена, поэтому всё будет идти через меня. Посмотрите внимательно, я не ношу ни перстней, ни браслетов, и вы не отыщите на мне даже золотой цепочки. – С этими словами Арик обнажил в раскисшей улыбочке вялую индюшачью шею и корнеплоды мостовидных протезов, почему-то вспомнив солдата Подтяжкина с гауптвахты, прекрасно разбиравшегося в людях с помощью щипцов для удаления передних зубов и осознающего, что человек – это сложнейший механизм, требующий чистки и предельного внимания.
Когда гримаса смущённо сползла с лица Арика Энтерлинка – цепочки на месте уже не было и он подумал, если я с кем-то на короткой ноге, то другая не становится от этого длиннее.
Диззи на всякий случай задумалась и перешла с незнакомцем на вы, чтобы в подходящий момент вернуться к привычной для неё манере кобращения. В какой-то момент незнакомец напомнил ей экспресс, следовавший по пути второсортного обмана.
– А что вы, собственно говоря, здесь делаете, бесплацкарный?
– Прогуливаюсь по деревонастилу, я как добропорядочный демократ, рассматриваю со вкусом раздетых совершеннолетних девочек. Но предупреждаю, я не Набоков, а вы не Лолита.
– Тогда, выходит, в чём-то я непримиримая республиканка.
– Не похоже. В вас просто сохранились ноподконтрольные инстинкты, хотя в постели я лично по собственному разумению предпочитаю иметь дело с либералками.
– А вы, как я вижу, неисправимый эстет а тэт.
– Вы разбираетесь в искусстве, и я уже далеко не тот мальчик. Когда-то жестокая действительность вынудила меня драить дымчатые очки солдатских нужников. Когда-то мои волосы были покрыты инеем, а теперь они выпали, не успев поредеть. Когда-то мои пожелтевшие от курева зубы хоть изредка поблескивали улыбкой. Теперь же их с лихвой заменили две ослепительные голливудские пластинки, правда, это не приблизило меня к мечте – шагать по золотой брусчатке хранилища в Форт-Ноксе.
– Вы несправедливы к себе. На вид вам не меньше семидесяти пяти и  вы достойны всего золота, которое только сможете вынести в обеих руках. Надеюсь не все подержанные машины, в которых вы пытались скрыться с места преступления, были заторможенными.
 – Вы снисходительны через две ступеньки на третью. Жадобы-врачи запретили мне поднимать больше двух унций. А машину я вожу спокойно по шабасам для эпотажа местного населения.
– Глядя на вас и не подумаешь, что вы выхрист и газуете только у себя в туалете, возможно вас привлекает верховая езда.
Скажите, что я вам просто понравился, милочка, так мне будет легче. Слушая в высшей степени литературные обороты, употребляемые вами, я не удивлюсь, узнав, что вы пишете стихи.
– Поначалу и не подумаешь, но вы похожи на человека, у которого всё ещё впереди по безналичному банковскому и общепринятому женскому расчёту. А стихи я перестала писать, когда выпали молочные зубы, о чём безумно сожалею.
– Доверюсь вам, моя предвосхитительная! Задумывающийся, как я, о своём близком конце, пытается разглядеть в женщине привлекательное революционизирующее начало. Я отмечаю ценную породу, к которой отношу вас, за оказываемое гостеприимство страждущим, но не стольким же за один приём сразу!
– С чего это вы так милостиво решили?
– По вашим серо-голубым глазам, интенсивно бегающим по лицам молодняка.
– Как я безумно устала от старческих неуместных замечаний! Вот почему я не люблю великовозрастных ухажёров и осень с её листопадом бульварных романов, – в голосе Диззи сожаление позванивало проинструктированным редкоземельным металлом.
– У каждого своя точка презрения. Но наш роман не бульварный, а прибрежный, что в корне меняет дело и подход к нему.
– Заметьте, по весне деревья не надевают париков и головных уборов, скрывающих истинные намерения от дождя и солнца.
– Да, не каждый посетитель зоопарка отважится пересечь белую полосу «зебры». Ваш предыдущий воздыхатель поэт?
– Не поэт и даже не олигарх с вероисповеданием «Золотого тельца». Вы же знаете, что олигархи – активные участники торгов по распродаже родины не занимаются подобными глупостями.
– Не подумайте плохо о хорошем. И пожалуйста не считайте сигарету дымочисткой в зубах, этим я вас не соблазню.
– Со мной это также бесполезно, как закатывать рукава у реки. Не забывайте, что мы на бордвоке, где полно  разных народов. И потом у нас не какое-нибудь там чащобное знакомство, не так ли?
– В кустарнике вашего приглаженного голоса сквозит безмятежная прохладца, принимаемая за сермяжную правду.
– За версту видать, что вы мастак преподносить изящные слова доверчивым и неискушённым созданиям вроде меня.
– Этот дар проявился у вашего покорного слуги благодаря подводному стечению обстоятельств после призывного пятого пункта в армию. Говоря о коре головных полушарий (Арик прилип пытливым взглядом к её почему-то не сформировавшейся груди), последнее время я склонен рассматривать магму как подкорку Земли.
– Ловко находите подоплеку, выкручиваясь где сумеете. А чего, в таком случае, ожидать от незнакомки в нестерпимую жару?
– Ничего не могу с собой поделать, мечтаю погрузиться в вашу мензурку нежности. Со мной случается такое, когда напрягаю мышцы уни-таза, тогда у меня проявляется незаурядное мышление.
– Создали прецедент, сами и расхлёбывайте?
– А что поделаешь, если культурные центры наплывающего оргазма в мозгу перемещаются на периферию.
– Смотря что в вашем возрасте называть периферией.
– Пусть вас не пугает нечёткое определение моего теперешнего состояния. С плотской точки зрения я также безопасен, как петляющий заяц в половодье, спасающийся на подтаивающей льдине от инфляции, как скульптор у своего детища «Футболист в ударе».
– Не хочу быть долгоиграющей подстилкой, вы мне изрядно поднадоели за эти десять минут вынужденного общения.
– Во всём виноваты ваши бездонные глаза – эти вымытые окна со вкусом украшенной витрины. Чувствуется что над ними поработал талантливый декоратор, только не пытайтесь убедить меня, что он уволился по собственному желанию.
– Что вы такое несёте?!
– Заметьте, не сгибаясь. Мне никогда ещё не приходило в голову добиваться руки женщины. Я ограничивался её дамскими пальчиками, и вам рекомендую этот наивкуснейший сорт винограда.
– И вы смеете предлагать такое?! Разве я похожа на лесбиянку?
– Каюсь, даже отдалённо «нет».
– Учтите, женщина я суверенная и подвластна собственным желаниям, когда мой муж Виктор Примула-Мышца уезжает в кратковременный отпуск или отправляется заправлять бензобак.
– При упоминании его полного имени в ваших глазах повечерело, как у живущей на разломе времени трясущейся японки, отвалившей лимон за картину «Загнивающее пространство».
– Больно наблюдательный вы какой-то, не к добру это.
– Наконец-то спасительный ветерок подул с океана. Хотите я накину на плечи мой пиджак с лацканами из слоновой кости?
– Ах, уж мне эти заботливые Пиг Малионы! Всё стремятся  захоботать бедных цветочниц. У них возвышенные чувства обостряются, когда солнце к закату клонит. Каждая вторая особь норовит влезть ко мне со своим трёхнутым градусником, проверить температурку. А меня, между прочим, от вашей шатии-братии не лихорадит. Уронили престиж, так не заставляйте другого его поднимать.
– Не смею возражать, но учтите, природа наградила меня таким ластиком, который сотрёт из вашей памяти любого любовника.
– Ха-ха! Бездоказательное вызывает тень сомнения.
– Почему вы так горько смеётесь надо мной?
– Вы только озираете мой бюст, а мне уже щекотно. Но не огорчайтесь, у вас есть все задатки не датчика взяток, а пленителя женщины с больными придатками.
– А я-то надеялся, что у нас будут разноцветные дети, – подмигнул Арик и залился раскатистым тестом хохота так защитно, что пробегавшая по лужайке англо-утрусская овчарка пустобрёх Bark-Лай затеяла свару с охотничьей сосиской таксой.
– Не тормошите преждевременно просветлённое будущее. Мы достаточно пополоскали языками в пасмурном настоящем, как при сближении взаимопожирающих галактик, – отпарировала Диззи.
– Предлагаю отправиться в планетарий, там романтичная атмосфера – Луна разгуливает по куполу неба в Кан-кане поющих звёзд.
– Спасибо, звёзды осточертели мне по телевидению, к тому же в планетарии не подают чипсовый рулет «Лас Пегас».
– Теперь я знаю, где мы уютненько посидим, не наткнувшись на песни Шаова длиной в полтора километра каждая, – хлопнул себя по кряжистому лбу Арик Энтерлинк.
Кажется мужику можно верить. Определённо у него где-нибудь на чердаке завалялась пятнистая шкура леопардового медведя. Сразу видно, старикашка не погнушается отправиться в народ собирать макулатурные эпосы. Люди его класса не похожи на неоперившийся сутенёрский молодняк у кафе «Мозгва», смекнула рассудительная Диззи, бросив беглый взгляд на Арикины платиновые часы «Тиссо» – изыскано-мещанскую дань излишеству.
 – Вы спросите, почему я ничего при себе не ношу? – пошевелил Арик ощетинившимися колосьями наклеенных пшеничных усов, – утвердительный ответ прост как сама причина иммиграционного бума, – чтобы не дразнить женщин. Ваше право мне не верить, но драгоценности я держу в банковском сейфе. Предлагаю отправиться в банк «Мыльный пузырь», а затем ко мне на виллу, там при вашем активном участии я продемонстрирую несметные богатства нищего поэта, включая стриженый мех шиншилы. Могу вас удивить, у меня имеется конспиративно редкое собрание-летучка ночных бабочек итало-певиц и франко-шансоньеток, достигших снежных вершин. Вы любите милашку Шарля?
– Какого по счёту?! – в непросвещённом ужасе отшатнулась Губнушка, загибая пальцы, и с трудом переваривая в хорошенькой головке столь волнообразный ход повествования, ведь она, как никто другой, знала почти всё об источнике жизнеобеспечения – сперме. Диззи прищёлкнула языком, как замком сумочки.
– Азнавура, глупышка. Поговаривали, одно время он держал музкафе «Шант-аж», в котором обнажённые официантки в чепчиках подавали поющие французские пирожные, хотя некоторые утверждали, что им подсовывалась обыкновенная английская попсянка. Этот великий поэт и певец опроверг теорию, что победить заведенную систему, не сломав пружины, никому ещё не удавалось.
– Ты даже себе не представляешь, как всё, что ты говоришь, сложно для восприятия неопытной барышни. Тем более, что страна разводит бездарей, поэтому столько незамужних. Я крайне осторожна с посторонними субъектами, особенно с пляжными французами с их нетрезвыми шансонами, вываливающимися из кафешантанов. Не мне тебе объяснять, что ещё ни одна из выкуренных мной сигарет не восстала из пепла, и... какие мужики легкомысленные.
– Не могу с вами не согласиться, – поддакнул Арик, его губы в старческую гармошку выдавали возрастные страдания, а в голове раздавался мелодичный храп полюбившейся ему женщины.
– При переезде за кордон инакомыслящие зажираются и становятся инаковыкусившими. А я ведь в какой-то степени замужем за бывшим дзю-доистом коз, а ныне таксистом Витьком (не путай с таксидермистом), потупила взор в бревенчатый настил дощатая Диззи (она, провидица, предвкушала встречу Арика с Витьком на грязной подружке Эльбе, против которой в общих чертах не возражала). Вообще-то Губнушка уже не один год плотно сидела на двух атлетических плечах Примулы-Мышцы, но для устойчивости ей явно не хватало третьего – подобрее и пошире.
Диззи подумала, что, не познакомив чудаковатого старикашку с некоторыми аспектами своей жизни, она допустит если не ошибку, то непростительную оплошность, и решила выдать кое-какую информацию о взаимоотношениях с Примулой-Мышцей.
«Агностик Витёк (поклонник Канта и Юма) по-шофёрски отрицал знания как таковые. Он запросто трактовал насущные жизненные теории колёсами по асфальту, усеянному чахоточными плевками, с удовольствием замазывая лишние запятые в текстовках к любимой под клаксоны классики записывающей студии военных демаршей «Солдафон». Сейчас Примула (помазанник позы) напоминал не то бутылку с шипучкой, которой необходимо выпустить воздух, не то Емелю прищученного по Щучьему велению.
Он догадывался, что его Диззи не ударит в грязь лицом из-за потрескавшейся кожи.
А ведь она полюбила его за тонкий юмор и тёплое нижнее бельё, подаренное на Женский день вместе с моющим средством для незапятнанной совести, а также за то, что когда он засыпает чай, у него, откуда ни возьмись, появляется взгляд гипнотизёра.
– Мы живём в мире литературных китов-дюгоней, читающих по диагонали, поэтому прогресс передвигается на костылях. Обрати внимание, по улице шагают одни косметические недоразумения, – заметил Витёк. – Кто постановил, что жена годится только для личного употребления в наш век выгодных сделок и мероприятий? Каждый пробирается по лесу бизнеса своими филантропами. Картина же нашего брака в общих чертах закончена. Неплохо было бы, если кто-нибудь из состоятельных людей подмазал её деньгами.
Опрашивать дураков – всё равно что участвовать в древних раскопках, а слушать их придурочные высказывания в духе Вуди Аллена я устала, смотреть по телевизору нечего, констатировала про себя Диззи, кинопромышленность Гомерики приходит в упадок, и «Метро Голдвин Мейер» давно уже не ходит. Свернувшись сдобным калачиком, она, обожавшая французов, разбирающихся в любви, как нищие на свалке, посмела, было, возразить Витьку.
– Глядя на тебя, начинаешь понимать, почему цивилизация вывела новый вид человека – «беспомощная мужчина», истинное лицо которого целиком помещается за тёмными очками. Жалкий борец за иллюминатор правого аборта, не вынуждай меня думать о тебе как об извращенце, раскатывающем на женском велосипеде.
Витя смолчал, понимая, что самое остроумное, чем могут в их положении перебрасываться супруги – это отточенные ножи.
– Я навсегда покончил с прошлым, меня нет в настоящем, так о каком будущем может идти речь?!
В этот момент Витёк Примула захотел, чтобы кто-нибудь сердобольный его пришил, ибо он ощутил себя оторванной пуговицей, стосковавшейся по обмётанной петле женских губ. Но вместо решительных действий он ещё крепче прижал к накачаной груди угрожающее стихотворение полное откровения и сердечной недостаточности. Оно, как многие догадываются, было спрятанно во внутреннем кармане и посвящено Диззи.

Заботы ночи не приносят сна.
Пронизан быт непониманьем, ложью,
запутавшись в себе на бездорожье,
ты тщетно ждёшь, когда придёт весна.

Пусть мой полусолдатский интеллект
не сответствует твоим запросам,
и сталкиваясь в доме носом к носу,
носы воротим мы с десяток лет.

Я пойман рыбкой на семьи крючок,
но радоваться Пирровой победе
тебе не стоит. О насущном хлебе
во мне стрекочут мысли, как сверчок.

Решаясь на разрыв – перепроверь.
По выданным друзьям свежайшим данным –
с полупустым уходишь чемоданом
в скандалами распахнутую дверь.

А там тебя не вызовут на бис –
шажок-другой и годы пролетели,
так не дури – крути себе тефтели,
и лишний раз в квартире уберись!

В очередной раз продекламировав про себя гениальное творение, Витёк прикурил следующую сигарету от предыдущей, чтобы им скучно не было. Он подумал, что в доме с бесчисленным количеством ваз его ни в грош не ставят. Диззи всё больше становится похожа на аперитив, который он так давно не тянул через соломинку, а ведь они намечали освоить трахминутную позу полуострова Индостан «Длинные ноги, короткие плечи с намечающимися жировыми отложениями». Если он сейчас же стянет с неё кружевные трусики (по праздникам Губнушка вынашивала слишком короткие юбки) – это может расцениваться как жест примирения или неосмотрительная кража без свидетелей. Нет уж, пусть она их сама сбросит, как Ниагара, разбушевавшаяся в паводок, решил Витёк.
В такие минуты Примула завидовал гомосексуалистам – людям, ищущим в мужском начале женский конец, а ведь в тёмных местах и подворотнях он слыл полноценным прижимистым мужиком.
Возможно поэтому он неделями не купался, боясь смыть красивое слово «эпидермис». Витёк чувствовал себя то чайником с обломанной фарфоровой ручкой, прокипятившим никчёмную жизнь, то волосатой обезьяной, поднимавшейся на пиратский фрегат по трапезе. Ему казалось, что его баба хоть и не Атлант, но дом на ней держится, и это она выстроила под собой пирамиду, а в коридоре раззадоренные «Пентхаузом» мужики толпятся гурьбой. Правильно говорят, не женись на дочери оленевода – развесистых не будет.
– Нет ничего хуже, когда брак превращается в телесное наказание, – разбудила его к жизни Диззи, – да и  квартира, обставленная со вкусом гнетущей обстановкой, требует скорейшего евроремонта.
– Только не внушай, что это дело чести, и мне светит солнышко при расстреле. Левкои годы «лев» отважился на женитьбу и вот... на тебе. Не жизнь, а сплошная Бангладеш. Все мы не святые, так что лучше поговорим о падении всеотбеливающего снега.
– Не удивительно, что в спорах с неуравновешенными особями я увязаю в свинарнике и то и дело рассыпаюсь мелким бисером.
– Да, это тебе не любоваться парусниками, оснащёнными ветром и несущимися наперегонки по наморщенному носу залива. Вокруг столько конфликтных семей – этих подводных лодок с их прозрачными водоразборками, – попытался перевести разговор на нейтральную тему романтичный Витёк (её приверженность к пиву вызывала у него сдержанную улыбку). Он смутно догадывался, что пользователю Виагры не светит стать самостоятельным членом сосисочного общества «Охотничьи чревоугодники». От одной только этой мысли Примула по-девичьи зарделся.
– Не бросайся промокать лицо, – съязвила наблюдательная Диззи, – когда по нему разливается смущение, лучше пойди в туалет и прислушайся к эху, дурачок, оно – лучший критик. У него ты найдёшь должный отклик.
Прикрыв глаза, открытая в любви Губнуха мечтала как будет гладить его по волосам утюгом, отдавая дань памятным словам своего отца: «Разве можно винить в предумышленном убийстве сводника-картёжника, чистящего пистолет, за то, что тот старается расписать пульку с другом?» (На кладбище с дефицитном посадочных мест в бригаде могильщиков отец занимал должность заведующего отдела изкопаемых греческого похоронного бюро «В порядке живой очереди в Некрополь»).
Диззи ещё разок хлебнула виски из Витькиного стакана и, промахнувшись мимо колен, свалилась к его начищенным «Прадо», её сумочка раскрылась, и на асфальт вапал надушенный листок бумаги, с энтузиазмом подхваченный Витьком. При тусклом свете он едва различал прыгающие строчки.

С берёз не слышим, не весом
слетает онанист.
В старинный вальс «Осенний сон»
и ты упавший вниз,
вдыхая капельки росы,
скатился в страшный сон,
с объедком свисшей «колбасы»
дрожишь, как Шнеерзон.

А кто-то знаком пояснил,
под папоротником грусть.
Но ты совет в момент отбрил
«Последствий не боюсь.
В вальс отдалённых кононад,
под танец падеграс
Нет оправданий и наград
тому – кто педерас...»

Энтерлинк впечатлился сбивчивым рассказом от второго лица писанной Диззи, с которым она не  была близко знакома, и подумал, кто может определить покупательную способность шутки?
– Откровение за откровение, несмотря на сдобные слова, я тоже не холостой патрон. Придти с повинной к жене – это как вернуться к жестокой действительности. Но «моя» преподобная ишачит 24 часа в сутки. Я не видел её в лицо три месяца. Вы сможете в этом убедиться, когда заметите на столе разложенный пасьянс из покрытых пылью контурных карт. В сущности, это не меняет нашей общей задачи. Кто знает, где моя баба теперь? Возможно она в эту минуту плавает среди жгучих колец бесхребетных медуз в бирюзовой воде домениканского залива на восточном побережье острова Гаити, где, по данным контрразведки, самый благонадёжный песок.
– Так я тебе, кузнечику, и поверила. Был у меня в молодости балерун, переводивший антраша в деньги и потерявший в прыжке серое вещество. Воздушным замкам он предпочитал «фанерные». Этот придурок  неделю пытался на пальцах меня убедить, что никто ещё не превзошёл А.С.Пушкина в описании эротической сцены: «Средь шумного бала, случайно…», и всё сетовал: «Ах, если бы женщин разыгрывали в лотерею». Пришлось его оставить по делу несолоно хлебавшим в издательстве «Поделом пуделям».
– Только не путайте меня с этим конфликтёром. Разве я похож на лгуна?! Вы обижаете весь мой послужной список разом. Сам я из боксёрской среды специалистов по искривлению носовых перегородок, не то что современные бумеранговые подростки – их вышвыривают из дома, а они возвращаются. Я три года промахал на Мухамеда Али полотенцем. Я, можно сказать, своеобразный пиаф – стреляный воробей (на сленговом арго). Кстати, записи её концерта в «Олимпии» у меня имеются, вы определённо слышали об этом знаменитом парижском зале, там ещё Сальваторе Адамо с Энрико Массиасом выступали.
– Ты сам-то веришь в то, что мелешь языком без костей? – инквизитивно спросила мастерская исказительница действительности Губнушка, безразлично листая глянцевый журнал по практической травматологии «На пути к успеху в дзю-до».
Её рот напоминал Арику рыхлое рыльце пестика, вбирающего в себя пыльцу, и он содрогнулся, заодно избавляясь от перхоти, обильно покрывавшей серебристо-лунную поверхность ловко скроенного пиджака, скрывающего узкие плечи. В голову без спросу лезли глупые мысли и памятная фраза, произнесённая другом Дверьманом: «И какой любвеобильный петух не видит себя в пере... курах!» Фраза, превратившаяся в афоризм, была тут же безуспешно разосланная им во все издательства. В конечном итоге Лене Дверьману пришлось отказаться от новинки цивилизации – его автоответчик переполнился откровенными посланиями «На х...!»
– Клянусь селёдкой под шубой и форелью во фланелевой рубашке! Достоверные данные. Ну, поедемте, царственная, – взмолился Арик. – Не заставляйте меня вас упрашивать. Мостовые Нью-Порка выстланы золотом подрядчиками в рабочем беспорядке. Вы что, хотите, чтобы я в доказательство собственных слов лёг ещё одним золотушным брикетом на тротуар? Тогда разрешите сказать: «Вот он, Энтерлинк. Берите его, не нагибаясь!»
– На слезу бьёшь, мужик. Достал ты меня своей отзывчивостью, совсем сошёл со стапелей. Слушай, клоун, ты похож на догорающую сигарету, растлевающую юную пепельницу. Надо бы встряхнуться в кабаке «Раскрасневшийся анус» или мирно посидеть у сицилийцев в «Каждому по Палермо», что-то выпить захотелось. Мне сказали, что посетителей заведения обслуживает робот «Пампушка». Но боюсь с тобой, скупердяем, это также бесполезно, как заказывать молибденовый молебен перед бурей, – застенчиво высказалась Диззи, еле сдерживая разлезшуюся по лицу улыбку.
– Ах, как вы правы, как вы правы! А я-то думал, что агитация и пропаганда – внутричерепное давление властей на массы, когда партия Крысоловов проводит чистки зубов с одновременным вырыванием корней. Но возможно что это и не так. По крайней мере в пиццерии можно быть уверенным в том, что нам не подадут «Артишоки советской власти с их извечным шампанским».
– Я не против того, чтобы жить под колпаком, лишь бы он был шутовским, так развей мечту моли – стать королевой НАФТАлина, – заливчато рассмеялась Диззи Губнушка, которой надоело скитаться и хотелось собачьей жизни в доме миллионера, состояние которого не выглядело бы как выжатый «лимон».
Девчонка просто кладезь остроумия, взвизгнул про себя Арик, выстраивая в пепельно-седой голове схему завоевания её, как всякий бывший муж – пережиток пошлого.
Они сели в машину и двинулись, прислушиваясь к размеренной беседе трансмиссии с шасси, в направлении самого длинного подвесного моста Гомерики Веразано бридж в район фешенебельных итальянских ресторанов на 3-й авеню, где люди почему-то ходили полукругами, а не валялись неподалёку у лижебоки океана.
Он включил мигалки и в такт им виновато заморгал.  Длинноногая беседа о протекционистской политике в разваливающихся семьях и занятиях любовью на льготных условиях обещала скакать блохой. В непринуждённой обстановке автосалона он ловил себя на мысли, достойной его – концертного исполнителя её прихотей, – когда на вопрос, ты сама-то себя будишь, она отвечала – не буду.
Диззи Губнушка – эта шипучка без пузырьков, впивавшаяся в язык, – знала, стоит к мужику подобрать ключик, как он, сам того не подозревая, превратится в болтливую механическую игрушку, готовую выложить всё, вплоть до номера счёта в швейцарском банке, и она заученно привела в действие проверенную дразнилку:
– Мы с тобой, Арик, противоположности, как те два тротуара, которые никогда не скрещиваются покрытиями.
– Я не собираюсь ублажать вас в постели – спасибо вечно орущим родителям, оставившим мне бо-о-ольшое напутственное приданое: «В оральной любви главное не перестараться в слизывании трудового пота со стенок». Они надеялись, что мне отведено место в Истории, где я повстречаю белую женщину, а не перекисноводородную блондинку, которая сама не знает, чего хочет, но... увы и ах, прогресс в XXI веке скачет семимильными шагами, глядишь, и сексопатологи крещенского Деда Мороза в педофилы запишут – старикашка маленьких детей к себе на колени по двое сажает.
– Ну, это ты лишку хватил, теперь мне понятно, почему душевную боль записали в предвестницу психических заболеваний. И какому белому человеку захочется гулять по «минному» полю Гарлема? Сразу заметно, твои предки  на полморды отстали от новых веяний. Выигрывают снисходительные – те, кто понимает, что старики-одуванчики довольно пахучие растения, а радикальное отбеливающее средство – это всего лишь расовое смешение. А ты не боишься, что мой Витёк разнюхает о нашей поездке? Ведь на первом курсе Литературного института в Запорожье он провёл немало времени в подвале анатомички проформалиненной поэзии формалистов, препарируя их стихи, как это делала Понюшкина-Табаку.
– Меня, как актёра, занятого в смутном представлении «О», относившего не одну пару органических сапог со скрипом и пережившего набор многоугольников страстей, любовным треугольничком не испугаешь. Но в данном случае огромное значение может иметь система оповещения внутренних органов в спортзалах. Или я чего-то не ухватил? – и Энтерлинк взглянул на Губнушку лагерником с концентрационными кругами под глазами, нащупывая в кармане бутылёк с шампанской мушкой, которую наметил принять перед актом, чтобы отлегло на душе.
– Не пугайтесь, Арик, я не врываюсь в ваше безмятежное существование, не рублю суку, на котором сижу и не касаюсь щекотливых тем нестрижеными ноготками, – прокручивая в своей прелестной головке мечтательные процессы, Диззи затихла на мгновение, как бородавка, сведённая до минимума сусальным золотом. Она попыталась замерить себя со стороны осмысленным взглядом на носильные вещи, но отражения в глазах собеседника не нашла.
– Ваша красота с серебряными кандалами на узких по восточным стандартам лодыжках превосходит всё виденное мною. Восхитительная, для вас я пойду на всё, что идёт в кинотеатре за углом, хотя и люблю компанию настолько, чтобы по достоинству оценить как приятно быть одному, подрядившись торговать совестью.
– Тоже мне напугал! Я знавала пижонов, у которых начинался вегетативный невроз узников Вьетконга. Вечером их сажали на бамбук и к утру он прорастал в кишечник до самого сердца, – после этой информации глицериновый гламур шариками скатился с лица Губнушки по шее, чтобы пополнить её свисающий бюстгальтер на фитюльках-грудках. Она догадывалась, что дефицит интеллекта компенсируется деньгами, поэтому стремилась к ним.
– Мы едем не во вьетнамский ресторан – заживо пожирать глазами устриц, а к выдумщикам итальянцам. Они, как цивилизованные люди в греческом драхматическом театре пользуются вилкой, а в экстремальных случаях тесных знакомств – удавкой. Ещё моя мамочка говорила: «Продукты – это песня, если их можно растянуть на неделю», а там, понимаешь, кормят.
– Опять запугиваешь? Окромя ожесточённого Витька, у меня в родной Самаре имеется неустойчивый садист-дядя. На его волосатой руке добавочный палец, и он безумно гордится своей шестернёй. Во время космических дождей дядя занят ловлей метеоритов и всё сетует: «Куда подевались золотые денёчки, когда мы шагали по проторённому пути от привокзальных столовых до общественных туалетов?!» В память об этом покупает сто граммов миндаля, видете ли он хочет чтобы у всех родственников были миндалевидные глаза, объясняя, что так им сподручней будет осколки с земли подбирать, а дядя последние полстолетия соображает, что делает.
– Ну, в таком случае человеком его можно назвать с натяжкой. Знал я одного балеруна Па Сечника. Тот страдал дальнозоркостью  и, лёжа на топчане на пляже, держал книгу пальцами ног.
– Да и в денежном обращении дядя совсем не прост, – продолжила прерванную мысль Диззи, – при одном взгляде на них звереет, но не попирает их достоинства.
– С кентаврами шутки – лохи. Слава Богу, я не вхожу в число ваших родственников, а травмы мне с детства не страшны. Когда принимаю антибиотики, чувствую себя не выговорившимся королём, дающим аудиенцию лекарственным растениям.
– Да, ты, Арик, нечто особенное, ни на кого не похож.
– Как-то сосед предположил, что я вылитый (неизвестно кем) отец. Представьте себе, мамаша не возражала. Она рассудительно благоволила соседу, понимая, что надо соблюдать нейтралитет, но главное в ком. Тогда-то я и понял, что когда кто-нибудь покушается на «святыню», на защиту её встают мракобесы. В том случае я догадался как отличить ложь от правды, но чем разнится правда ото лжи осталось для меня навсегда загадкой, думаю, что следует ввести удержания с языкового недержания.
– Можешь, размазня, без зазрения совести поцеловать меня, перед тем как мы займёмся слаломом пищи по желудочно-кишечному тракту, а затем, в зависимости от твоего финансового поведения, и любовью – повелительницей мартовских котов.
Но увидев бархатную дичь её карих глаз и вспомнив как Диззи отпрянула от него, он с ужасом разглядел в небе фиксатую улыбку Витька, в которой было всё, в том числе и то, что владелец её, не получив соответствующего образования, с лёгкостью разгадывал музыкальные загадки эффектных ветрогонов горохового супа и квашеной капусты. Арик усилием воли сдержал поток связанных с этим явлением эмоций и настроил радио на японскую волну «Цунами – 2011». Передавали «Шаланды полные che fallos». Арик  неловко развернулся и как бы невзначай жарко поцеловал Губнуху.
Помада двухдневной давности захрустела на его зубах. Диззи резко отстранилась, успев переключить кончиками пальцев станцию на танго «Кафтанго», исполняемое сводным оркестром под управлением композитора Сильвестра Одежонкина.
Второй промах допустил, огорчился Арик. Сколько раз говорил себе, ничего не делай по ходу транспортного движения, дождись пробки, а то опять попадёшь впросак, как в случае открытия сайта детской порнографии под завуалированным названием «Торговля пончиками». Тогда я ещё раз на собственном опыте убедился, что нельзя бесконечно водить сифилитическое общество за нос.
– Я забываюсь с вами в словесном менуэте, моя бесценная, ваш небесный голосок звучит для меня как рассольное пение ангелочка, не знающего зла. Поедемте, моя неприступная, в мотель «Мотылёк», попорхаем в виайпийском номере, поутюжимся на раскладной доске в прихожей под импровизацию «Рассвет на руке».
– Нет, сначала, как было обещано, к итальянским рестораторам.
– Вы разбираетесь в национальных блюдах их улюлюкающей толпы? – поинтересовался Арик, чувствуя, что ничто на свете не сможет приостановить действие чар стареющей нимфетки.
– Да, мне по вкусу макаронники Феллини, Антониони, Зафирелли и О’стальные спагетти с отпечатками гримас на лицах. Я под них вашего брата хорошо изучила, так что «давайте нечистоплотно поужинаем», а потом уже проведём в жизнь час с небольшим...
– У меня не такой. Надеюсь, вы  в этом скоро убедитесь. Думаю, мы оба останемся довольны, если упьёмся от восторга. Все мои друзья ходят в гости с жёнами, а я с традиционной бутылкой. Каждый раз, открывая следующую по иерархии поллитровку, прислушиваюсь к ласковому журчанию в горлышке, что импонирует моему требовательному музыкальному слуху. И когда после второй бутылки выхожу на двор, гляжу уставившись в чёрную бездну, в которой то тут, то там мерцают Гварцители, не догадываясь, что пессимист разглядывает звёзды, как фальшивые брильянты.
– Ты цитировал себя? Я заметила, всё, что не принадлежит твоему перу, напоминает мне нетелеуправляемый коровник.
– Угадали, моя книга – непуганая синица в руках. Она журавль, курлычущий в лазурном небе от безалкогольного отравления любовью. Вообще-то любая книга – это набор взаимозаменяемых слов, важно только с каким мастерством это делается. Диззи, вы же парикмахер-стилист, и понимаете как это артистично – создавать на голове необычное произведение искусственника. Но что такое изъеденные молью повторения слова по сравнению с телесными прикосновениями в меблированных комнатах с упругими их матрасами, придающими батутное ощущение ординарному сексу!
– Арик, с тобой я как бы присутствую на фестивале при революционном разгоне демонстрации фильма.
– В этом не моя вина. И власть, и деньги – всё это головная боль, которую мы пытаемся скрасить помпезным иностранным словечком мигрень. А кому хочется оказаться жертвой контрольного пакета акций справедливого возмездия и пересчитывать синяки на собственном достоинстве, когда его роняют?
– Ты так говоришь, потому что боишься преждевременной старости, до которой ещё надо дожить.
– Вы нескончаемо правы. Вот уже который год моё здоровье раскачивается на батуте ослабленного иммунитета, изнывая в поисках жарких поцелуев. Мало того, что человек умирает, так у него ещё норовят оттяпать часок жизни при смене времени.
– Ничего не поделаешь, жизнь подсказывает, смерть – отнимает, оставаясь безразличной ко всякого рода возражениям.
– До того как я выпал из материнской утробы, я был гол как сокол, что и являлось моим главным преимуществом. Теперь я  старый, больной и нищий. Успокаивает одно – из-за моего «состояния» никто драться не будет. Существует вещь, которую я не спешу осуществить – поговорить тет-а-тет с Богом, мы подъезжаем. 
Запарковавшись, они вошли в заведение.
В кафе не было ни души, создавалось впечатление, что посетителей только что изгнали перед приездом крёстных отчимов.
Кондиционеры не работали, а вентиляторы Диззи не любила за ветрогонство, и ей нельзя было отказать в разумном подходе к передвижению слежавшихся слоёв воздуха в помещении.
Четверо амбалов в чёрных жилетках с засученными, как для кулачного боя, рукавами принялись сервировать столик, пока сёстры Перри исполняли заказную официантскую «Bei mir корнюшон».
Подозрительно поглядывая на великолепную скульптуру с выдающейся задницей в проёме окна, Энтерлинк споткнувшимся, но не упавшим голосом, на скверном сицилийском, освоенном на рыбном причале (пирс # 2), где он вспарывал животы окуням и потрошил камбалу, заказал два каппучино и столько же пирожных.
Нижняя губа официанта, лечившего закупорку вин у бутылок, ключом-открывалкой (что говорило о замкнутом образе мышления), по-ослиному вывернулась в презрительной ухмылке. Его помошники с красно-бело-зелёными кушаками раскованно заржали в си-би-моле по-ихнему Ливерпуль, а по-нашему Битловку.
Гнетущая обстановка в стране, где успех измеряется ценой за галлон бензина, а толпа рассасывается по боковым женщинам, накалялась. Издали официант напоминал служителя крематория с оплакиваемым отпуском – в каждой руке тяжелела урна с пеплом. Самое страшное было то, что он приближался к их столику.
– Позвольте предложить даме «Мартини», а её не по возрасту элегантному спутнику стакан гранатового сока. Может быть это напомнит ему о кровавых сражениях или поношенных подношениях Армии Спасения, – проскрипел официант нождачным голосом.
Арик заметно вздрогнул. В это время какой-то увеселительный танцор по жизни затянул южным голосом Санта Лючию.
В стене раздвинулась потайная дверца и взору Диззи представился солирующий под фанеру гондольер в белой шляпе с красной лентой и с зелёным веслом угрожающих размеров в расписных татуировкой руках. На словах: «Радость безмерная, нет ей причины, Санта Лючия...» песня прервалась, и красавец, орудовавший веслом, пропал бесследно. Попахивало малосольной чертовщинкой.
– Что это? – разинула рот кипарисообразная Губнушка.
– Красно-бело-зелёное, – промямлил Арик, – национальные цвета итальянского сапога с кованными наклонностями. А при какой температуре у них вскипают страсти, я не ведаю. 
– Причём тут обувь! Ты ещё расскажи как хлюпаешь носом по лужам в нетрезвом состоянии или как полегли полиглоты в неравной битве. Твои шутки хуже китайского шампанского, господин Арик, –  они неуместны, и просто не лезут ни в какие ворота.
– Милая Диззи, так принято называть родину этих молодцев. Щедрые на посулы они прогуливаются по саду, аппетитно похрустывая, вылезшими на дорожку улитками, – сказал Энтерлинк, доставая из внутреннего кармана обрезанную сигару. Манерно разжигая толстуху, он покручивал её хрустящими пальцами.
Не удивительно, что евреи так любят возиться с сигарами, но зачем их обрезать заранее, подумала Губнуха, похоже у них вечный кризис со временем. Между тем, четверо пацанов выстроились в пяти метрах от их столика, молитвенно сложив мускулистые руки, сохранившие  летний загар и шрамы, полученные на кухне в процессе приготовления кремированных тортов, тогда как рубцы на лицах говорили посетителям о патологических угрызениях совести.
Мальчики  затараторили о чём-то о своём на непонятном сицилийском наречии, не сводя глаз с Губнушки. Чернявым парням блондинка пришлась по вкусу, это Арик усёк сразу, скользнув взглядом ниже их традиционных поясов.
– Надо пить, есть и побыстрей уматывать отсюда, не то мы дождёмся того, что в зал войдёт повар и станет доказывать, что миром правит всепоглощающая любовь к пище, – прошепелявил Арик, приглядывая не подлежащий осмеянию запасной выход и примеряясь к зашпаклёванной трещине в застеклённой  веранде, тупым углом врезавшейся в спасительную 83-ю стрит.
– С вас причитается 20 таллеров, плюс 30 за изуродованную скатерть, а за виртуозное народное исполнение канцоны 15, – сплюнул уродливый официант на пиджачный рукав заказчика.
– Но никто не просил его петь, здесь какая-то заковыка! – как бы защищаясь от обжигающих лучей солнца, поднял руку Арик.
– Ваше заблуждение не входит в наше обслуживание.
– Хорошо, но что за проблемы со скатертью-перебранкой?
Старшой, похожий на полковника военной базы данных в отставке, с ослиной нижней губой и усиками над верхней синхронно привычным жестом перевернул недопитые чашечки, и остатки кофе образовали коричневый узор на белоснежной скатерти. 
– Как вам нравится это произведение, сеньор? – если желаете, можете приобрести его за 120 таллеров. Уверяю вас, года через три за это полотно вам отвалят намного больше. Завернуть в кожух?
– Это грабёж средь бела дня! – завопила Диззи.
– Что сказала дама с сильно помятым передним бампером и со свиными отбивными ножками? Переведи ей всё, что я сказал слово в слово, скотина, – процедил старшой по обслуге, отодвигая волосатой рукой бутафорскую линялую радугу.
– Она в восторге от приёма и сервиса, а липкий круг на дне кофейной чашечки напомнил ей лужицу запекшейся крови буйвола.
– То-то, – раскованно усмехнулся официант.
– Это он Кутуньо?! Тогда я Софи Лорен, – заржала Диззи.
– Валим отсюда побыстрее, малютка, – Арик вручил  четыре двадцатки старшому с золотушным ободком на посиневших губах. – Боносера в ушах, и... арипердерчи. За всё калабрийское спасибо.
– За что вы им столько бабок отвалили, старикакашка?
– Считайте лучше, молодуха, 20+30+15 и чаевые 15. Понятно? Спор разрешён и нам выдали квитанцию, что мы квиты. Между прочим, попади этот метрдотель в ад, он и там умудрился бы торговать прохладительными напитками.
Незаметно для себя они прошмыгнули меж истуканов-официантов к двери. Арик Энтерлинк с повышенным энтузиазмом нажал на ручку. Дверь оказалась предусмотрительно запертой. Ломиться в дубовую представлялось ему бесполезным занятием. Он судорожно вытянул пятёрку из помятого портмоне (разве быть грязно-богатым пороки, и почему бы не покататься в безмозглом головном вагоне себеподобных). Религиозный дормен, произведший фурор статьёй в шахматном ватиканском журнале «Вербный ход», вырвал у него купюру и нажал педаль у фикуса. Арик и Диззи вырвались на улицу. Их знакомство было скреплено липким потом и набежавшей на Диззино лицо слезой, проложившей на пудре беговую дорожку, зато они избежали кровопролития. С той поры пролетело десять удручённых заботами о престиже лет. Их отношения рвались и возобновлялись, но нравоучительная память о посещении кафетерия не померкла, о чём говорила его работа, поданная им на соискание Нобелевской премии, «Измерение скорости воздушного потока сморкания при воспоминаниях о лучшем».
Отличая изощрённую акробатическую словесность от изящной, Диззи устраивала в честь старикашки с куполообразной головой холодный приём с горячими закусками, чтобы Витьку легче было шагать по жизни с открытым забралом, пока дело не касалось чаевых, ведь её Примула не скрывал желания занять место замесителя мэра или какого другого муниципаритетного работника, хотя у него за плечами была «приходская» школа и забот – плацкартный вагон, и не им притараненная тележка.
О сдаче за проезд в такси непритязательно прагматичный Витя дискуссий и свар на отвлечённые темы ни с кем из пассажиров, смущённо шныряющих глазами, не затевал.
Инициатор задушевных бесед из него был никакой из-за общей поцеватости и непокладистости в постель. Он знал, что сами по себе чаевые не умирают от щедрости, их необходимо стимулировать. Неурядицы, касающиеся денежных проблем, могли закончиться для неплательщика чаевых износовытекающими последствиями – или в лучшем случае – Витькиной настораживающей золотой улыбкой неопределённой пробы, под которую вусмерть перепуганные пассажиры покидали таксомотор, пятясь, как перед священной императорской «Особой» и повторяя на всевозможных языках планеты Земля: «Спасибо погромное».
А пока жёлтое такси в чёрную шашечку вершило круговороты по городу под ансамбль «Складные позвоночники», Витин мозг прокручивал врезавшийся двухстраничный монолог друга Арика Энтерлинка, который в порыве устрашающего откровения попортил ему немало кровушки группы «А» в последней прогулке на солнцепёке в прибрежной полосе, минуя topless girls.
– Нет, мне никто не помогал выбрасываться из окна. Я сам отважился на экстремальный шаг, игнорируя советы со стороны воспользоваться твоей помощью. Правда, вскоре я очнулся и привёл себя в Норму, ты её видел, она живёт наискосок напротив. Но это не меняет дела. С непринуждённым видом провалился я сквозь тонкий лёд надежд и приукрашенных иллюзий, когда ты не прислушался к моим вещим словам, что лучшее твоё сбережение от жены – развод. А кто будет расплачиваться за перерасход сексуальной энергии? Время? Не будь наивным сусликом, тёпа. Оно найдёт доверчивого идиота с шорами на глазах, в шортах на ляжках и  подсунет твоей жене.
Спроси друзей, кого только не перевидала её бессменная морщинистая простыня. Не взыщи, Витёк, за откровенные мысли, которыми я с тобой делюсь, как новообращённый к солнцу. Скажу с прямотой и откровенностью стального жгута, если события нельзя остановить, их нужно форсировать, как поступали мои дядя Светофорыч и тётя Аглая с предусмотрительной собачкой Гав Нюх, которая как заводная лаяла: «Мне не надо на улицу, я уже какала» (лимитированной независимости сучок предпочитал неограниченную автономию). Итак, Витя, слушай то, чего тебе не стоит забывать – холодное оружие чумазых свиней – свинчатка, особенно когда нудистские пляжи остаются без прикрытия.
«В недорасцвете сил мой дядя (немолодой повеса без выбора на ком именно) получил взыскание за преднамеренное участие по неспортивному поведению в половодье необоримых  желаний. Несмотря на ветряночный герпес мозга, Святофорыч многое знал и стремился в знаменатели. В незапамятном натруженном прошлом, служа на авианаSOSце, он с энтузиазмом занимался отловом реактивных истребителей, распивал поллитровку «со товарищи», горлопанил по-варшавски нараспев и на вынос песню о настоящем человеке, удобряющем ненасытный организм бифштексами с зелёным горошком, и пропускающем женщин в коротких юбках вперёд, когда они поднимались по крутой лестнице.
После экспрессивного исполнения, слушатели, которым резало слух, но «не капало», искали убежище в общественном туалете на случай газовой атаки, как бы опровергая укрепившееся за ними мнение о безупречном вкусе к деликатесным блюдам сибаритской жизни. Там они, окружённые кафельными стенами, как послы от музыкально-горохового шутовского искусства, обменивались фальшивыми нотами, выбирая кандидатов для армейской порнографической передачи «Рекруты любви» (её устроители обещали запатентовать фетровые прокладки для болтунов с недержанием, вызывающе выпроставшим вещественные доказательства любви к делу, которому посвятили свои беспримерочные судьбы).
Среди них выделялся старый костоправ, видавший виды в подзорную трубу в гинекологической практике напротив и парившийся с ним в кегельбане. Он намекнул Святофорычу, чаще потягивайтесь, вставайте на носки, но не уточнил в какой чаще и на какие носки – шерстяные или нейлоновые (на нём был костюм из жатки льстящего покроя). Потому и не удивительно, что на фоне приведения к общественному порядку полимерами жизнь преподнесла его тёте Аглае, опростоволосившейся в результате эпиляции на лобке, на закате лет подарком, обвязанным рваной ленточкой финиша. Кроме того, ей (приживалке светских салонов с обвисшим подбородком, напоминавшим кожаную сумочку, отмеченную операцией по удалению меланомных метастраз) нравилась его слегка подкрашенная седая старина и торчковая средняя нога, сдобренная всевозможными ухищрениями современной медицины. Хотя неудачные попытки сэр Пантина, влюбившегося в Петарду, нахлобучить её под Виагру, как шляпу до самых бровей, не поражали тётку Аглаю, она была в курсе того, что на рентгене у Святофорыча нашли два шейных позвонка в копчике.  Вне зависимости от этого она знала – теловычитание впалого живота добавляет к хрупкому телосложению женщин толику грации и любила повторять: «В жизни всё трын-трава за исключением баклажанной икры. Искали чехол, а нашли мошонку. Эй пикадор, застегни ширинку!»
Заканчивая моё отступление от общей канвы нашей односторонней беседы, напомню, что твой изнаночный облик обеднённого внутреннего мира всегда меня удивлял, поражал и, если хочешь знать, не давал шанса надеяться на лучшее. Хотя можно считать, что мне повезло – страшнее пепелища в пепельнице и тебя – в жизни ничего не видел, исключая, конечно, истончённых диетами квазимод, шастающих по модным подиумам и живодёрням.
В тяжкий период материальной ответственности я не врубался в то, что со мной происходит, пока не выяснил на сколько градусов от экватора отклонили моё предложение хозяева, когда я засыпал, привалившись к косячку марихуаны, тлевшей в чужих руках.
Они хорошо знали, что колесо на скорости разделяет воду на два шлейфа, и я по этой системе бизнес в наводнение развалю. Они мне так и сказали: «Отсутствует в тебе деловая прожилка. Мелкая сошка глубоко не взроет, нам опытный кроткий крот нужен в наше время компьютеров и ЛДО – Ламп Дневного прОсвещения».
Не поспеваю я, как ценная кормовая культура, хотя упрямым ростком пробивался в так называемые люди. В бизнесе промашку дал – отнёс рыжий парик к накладным расходам. Но ведь и неподражаемому Шерлоку Холмсу, накурившемуся до одури и вдосталь наигравшемуся на скрипке, в голову не приходило повысить себестоимость дедукции и дозу вколотого героина.
Да что там былое ворошить, сам до всего доходил, потому доходягой и называли. Одно я уяснил, главное суметь вздуть пузырь цен на себя, пока самого не вздули. Теперь Клуб Интимных Встреч посещаю. Там обучают не «Ласковым Маем», а ловким котярой семейные клубки распутывать и покорять, укреплённые бюстгальтерами позиции грудей. Говорил, вдалбливал и повторяю тебе эти горькие слова, произнесённые великим Иваном Корридори, не для того, чтобы выправлять кривотолки, распространяемые о нас с тобой твоей жёнушкой Губнушкой, которая неоднократно пыталась меня раскрутить, а во имя сермяжной правды дружбы нашей.
Вижу, ты опять улыбаешься своей дурацкой золотой улыбочкой. А знаешь ли ты, что преждевременный смех смерти подобен?! Когда ты играешь накаченными бицепсами, до меня наконец доходит насколько у самоубийц развито чувство юмора и я думаю, этому пивному бочонку с краником – Витьку – всё равно отчего покатываться – от ветра или от хохота. Да ты не трусь, Примула, взгляни на себя со стороны, если можешь с худшей, займись замедленной съёмкой, установи камеру на покатом лбу и две прикрепи к вискам... многое может проясниться при ближайшем рассмотрении. И перестань меня ошупывать глазами, я тебе не шрифт Райля для слепых. Хочешь, я подарю тебе немецкие линзы с диоптриями от Карла Цейса? Они покажут, как демаркационная линия волос на изрытом лбу претерпевает коренные изменения. Она не выдержала испытания временем. Уши выглядят Голанскими высотами с видом на Дамаск, торчащие на них волоски напоминают матёрый полк израильских солдат на расстоянии ракетной наседаемости.
Опомнись, Витюня, расправь кони-плечи, преобразись! Я не прошу тебя распрягать их, просто верни подтяжки на место и прорвись сквозь решето пулемётного огня, и не разубеждаю тебя, что Спиноза – не человек с занозой в спине, зная, что это бесполезно. Но, прошу, не уподобляйся бунтующей единице в толерантной толпе, где торговля гвоздичным маслом со шляпками проходит успешно. Ты очень изменился, Витёк. Где дары природы, унаследованные от родителей? Вечно ты куда-то бежишь, не замечая, что станция твоя узловая, а настроение – чемоданное. Доходишь до абсурда, идёшь в уборную, а мне говоришь: «Схожу-ка я в отелье». Понятных слов избегаешь, теряешь себя в фальшивой стеснительности, там где надо надавить или проявить твёрдость характера. Вот к примеру выдающиеся люди с аллигаторской смекалкой олигархов – Березовский, Гусинский, Ходорковский, Абрамович – целая плеяда настоящих национальных героев, ну, скажем, как для тебя, Витёк, Петлюра с Бандерой. И дело вовсе не в том, что им приходилось платить красную цену за чёрную икру, просто закваска у них от природы такая. Они не вступали, как мы, в акционерное общество индифферентных попоотсидчиков.
Мы, по сравнению с ними со всеми, люди свободные, не отягощённые ни капиталом, ни обязательствами. Мы не можем жить в стеснённых четырёхстенных обстоятельствах, вот и прогуливаемся без охраны и соглядатаев по пляжу без «опаски» в кармане, хоть мы и не французы-карманьольцы. Я приветствую твоё неястребинное желание заклевать кого-нибудь и выбиться в люди с помощью знакомого художника с монетного двора, но запомни, Витюня, сердца наши, как стыковки между стальными рельсами – наступают холода и они тревожно сжимаются, понимая, что они не в Австралии, где, сам понимаешь, страус Эму... А ты, при случае, кого? 
Береги мотор, дорогой! Деньги для поэтов – стихийное бедствие. Но ты на мои вирши не зарься. Лом на ломтики не поделишь. Хотя говорят, что когда поделишься горем с другом, карману становится легче. Мы ведь с тобой не какие-нибудь там полуграмотные дровосеки, вырубившие имена на стволе ольхи. Знаешь, Витёк, у меня у самого забот полон рот после того как в опере «Камера не резиновая» мне доверили исполнять партию надзирателя, прошамкал Энтерлинк, подперев дно полости рта морщинистой ладонью. А приходилось ли тебе лежать в палате на судне, получившем пробоину? Нет? А я испытал это на собственной шкуре. И ни одна сволочь-санитарка, мастерски распространявшая сплетни, ошептавшие многих, – этот строительный материал коварных замыслов, не подходила ко мне – брезговала, сука, понимаешь... В заключение изящного монолога Примулы шумная ватага ребятишек проскочила перед колёсами их автомобиля. Проезжая мастерскую «Бульварных певцов низкого пошива» Витёк ударил по тормозам, доказывая себе, что черепаха умнее страуса, если втягивает голову в панцирь, а не в утренний пляжный песок в оспинах ночного дождя, она не тратит жизнь на безнравственные поступки, чтобы умереть святой, как китаец Чен Пан Зе.

   Если тебе о чём-то говорит не сам человек, а его фамилия,
                значит ты сходишь с ума.

     Глава 94.   У Амброзия Садюги

Диктатор-единоборец за власть имущих в семье Витёк употреблял надуманную им самим фразу: «Если ты устала, огорчись» так, из чистой ревности – он не без основания подозревал, что сердце легкомысленной Губнушки оккупировано другим, и Бастилию голыми руками не взять (её разрушили до него и до того, когда Диззи попыталась вместо ласточки русалкой выскользнуть из окна).
Отчаянный шаг явился следствием её посещения цыганки, режиссёрским правилом которой было «Гайдая, выгадывай!»
Старуха всячески поддерживала мифологию любви и не экономила на булавках, с остервенением по-вудувски втыкая их в тряпичную куклу, изображавшую соперницу.
Тогда же не утруждавшая себя работой цыганка настолько преуспела в предсказаниях на топографических перфокартах, что её ввели в коалицию «Моссовет вам, да любовь!». Оттуда она посоветовала пострадавшей в первом браке за отрыв пуговицы от действительности приобрести маскарадные костюмы, которые  помогут ей с Витьком преодолеть щербатый забор трудностей и несостыковку интересов, перепрыгнув через себя и не ушибиться.
Углубляясь в чтение по ладони, цыганка раскрыла Диззи Витькины замыслы и помыслы, как жертвы эхологической ошибки, раскрыв Диззи страшную тайну, что мать Примулы-Мышцы пошла по грибы-галлюциногены, заблудилась и не тому крикнула «Ау!» А тот, откликнувшийся, не замедлил войти вторым (с отрывом вполуха) в её марафон жизни, пробегаемый её на пуантах балетных тапочек. Поэтому в графе «Национальность» Витёк отделывался кафельной плиткой и гордым по-казацки зарифмованным прочерком Запорожской Сечи. Следующая графа затрат на женщину-калибри (в связи с её способностью высовывать язычок двадцать раз в секунду) вдохновила Примулу-Мышцу на ярковыраженные быстро приедающиеся стишки на идиш в поэме: «Доильный аппарат рта».
Пролаза Витёк, научно обосновавший вязание лыка во рту, уяснил для себя, что излишняя выносливость необходима при ограблении банка и позвонил к себе домой из затворнического автомата напротив. Зефировые стёкла сплющились, разлетевшись вдребезги.
Ни убитых, ни раненых, значит, его кряква Губнушка раскорячась на кухне, обед готовит, решил он (наивный верил народной медицине и женской теории «Клондайка наслаждений»).
Каждый раз, заслышав непомерные с его стороны требования (не зря же она посещала недельные курсы Двустороннего движения любви), Диззи пускалась в слёзы, поэтому в доме хронически не хватало туалетной бумаги, которой она не то промокала сочные губы, не то целовала напоследок. И тогда до неё дошло, что мойщики стёкол, смотрящих наружу, существуют для того, чтобы заботиться о наружности «Гляделок в... » (Губнушке никак нельзя было отказать в своём уме – она полагала, что стоит только усыпать дорожку в саду гравием, и гравитация Земли увеличится).
Просительница всего и Стяжательница со стола Диззи собрала пожитки знаний в кулак, набила сумочный патронташ коллекцией пагубных помад и забежала к Витькиному первоисточнику застиранных домыслов домотканых сплетен на Атлантическом побережье пляжному патриарху музыкальных и других сборищ Арику Энтерлинку, который имел обыкновение бесцельно бродить по набережной с кровоточащей гвоздикой в петлице, не им прорезанной.
Он понимал, что дети не отвечают за родителей, но почему-то пользуются наворованным ими без зазрения совести. Этот трудный переросток Арик по старческой инерции и маразматическим просьбам добивался неприкрытой близости с ней в рамках федеральной помощи пенсионерам, думая, что прострация – это нечто туалетное.
Результативность оказывалась нулевой, разбиваясь о Диззину Стену Неприступности родом из села Воздержанска Двуличного района Подробненской области, где она украдкой рассматривала модели в глянцевых журналах, пряча глаза от зависти за вуалью тоски. Сейчас же, размазывая горючее на пуфиках полулуний под глазами увесистой рукой с швейцарскими часиками «Лонжин» и с браслетом, имитирующим кандалы, усыпанные бриллиантами, Диззи амёбно делилась своими горестями и невзгодами, так как подписав брачный танец-контракт «тетеревов» с Витьком, получила статус законнодательной. Она рассказывала Арику, мысленно гладившему её коленкоровые колени, как за ней ухаживали медведь Шатун и бесхозный козёл Кривошип, но она, всегда покупавшая билеты на Юг в нордической кассе, предпочла их на свою блондинистую головку ладно приталенному Витьку, отличавшемуся подозрительностью надзирателя в слоистой турецкой чалме и продажным видом перекрёсточного полицейского.
Диззи искусно втягивала Арика в омут дырявой «авоськи» бесцветной беседы, надеясь, что «молчун» не посмеет проронить матерчатого слова. Из-за повышенной сейсмо-половой активности соседей сверху она мысленно жила в Париже по тарифам таксомоторного парка «Булонский лес», подозревая, что Рай – это нервный приёмный пункт на манер адвокатской конторы со святым «Петровым» в окошечке. Арик, мечтавший сотворить нечто особенное в подражение Всевышнему и переживший времена, когда парторг Полиграф Степаныч вызывал его на ковёр с пылесосом, шамкая, сочувствовал ничего не подозревающей Диззи, хотя и не признавал женщин, укрывающихся от супружеского долга пуховым одеялом. Но... это дело вкуса. Кто-то рисует жизнь акварелью, кто-то масляными красками, а кто-то выбирает себе гуашь под пиво.
Губнушкин спутник дипломатично ударялся в детство, укутываясь в пушинки смеха, дабы не ушибиться в отношениях с органами правопорядка, когда на него донесли за пересадку органа с места на место в благоухающем сортире, но об этом она не догадывалась. Арик Энтерлинк зомбированным жестом вынимал из-за пазухи предварительно снятый с крючка в туалете начатый рулон бумаги и торжественно вручал его Диззи со слезой в голосе: «Мужская старость – отражение повышенных требований, сопровождаемых пониженным порогом чувствительности перед вхождением в положение близко предрасположенного к...».
Эта оборванная фраза потрясала Губнуху до определённой глубины своей философкостью, что все они смертны. Арик тут же после произнесения её шумно засыпал, еле удерживая в руках руководство «К отращиванию волочащихся хвостов у ящериц с раздутыми манишками в водоёмах Азии».
В такие минуты «лазерной хирургии в лазаретах» он полностью атрофировался, отключая мускулатуру. Это означало, что в доме, где на двери туалета (места для выписывания образов главных героев) приколочена тщеславная табличка «VIP-пи-пи» заштукатуренному Губнушкиному официальному лицу аудиенция окончена.
Афродизиачная Диззи, выведшая на чистую, но недостойную воду среди голытьбы моду на верхнюю одежду, не предусматривающую нижнюю и пуговиц, взлетала со стула бабочкой, отряхивала юбчонку (несовершенное носильное средство для предотвращения зачатия), подходила к посапывающему старичку, целовала его на прощание в изборождённый морщинами лоб и с неизменным пафосом цитировала из неподъёмных трудов Опа-наса Непонашему: «Самое большое достоинство не то, чем наградила природа мужчину, а ноу-хау в случае измены жены».
Диззи считала себя поклонницей его залатанной памяти и  заговаривала притчами во языцех из двухтомника «Чапаев в Гомерике» на манер того, как Чапаев отправлял послание с нарочным: «Анка, а ты Петрушку в салат нарезала, чтобы Петька с петицией в петлице  петроглифами на камнях не баловался?»
Наполовину успокоенная, по дороге кудахча с кем-то по мобильнику (согласитесь, познакомившись с ним, трудно отказаться от м-м-мобильной пищи), опережая время и события, Диззи неслась, как на необрезанных крылышках, исходя адреналином, к другому своему непримиримому наставнику и постоянному клиенту Амброзию Садюге, в ритме танго забегавшему раз в месяц на педикюр к ней в парикмахерскую на Драйтоне, потому что, как он выражался: «Изживая себя, кокотка-жизнь разжала объятья и из неё выпало нечто неопределённое, а это, извините, уже знамение».
С годами он привык к её неожиданным утомляющим вторжениям без предварительного звонка, переросшим в привычку. Он догадывался, что Губнушка (девушка, напоминающая кокосовую пальму со спелыми плодами спереди и сзади), как юные создания из лучших семей и побуждений, обладает притягательной силой. Иногда он набрасывался на неё со словами: « Обмениваться гневными взглядами – бартерная торговля. Вперёд, в неизвестность!»
Пугающий энтузиазм Диззи Губнушки бодрил Амброзия, превращая его в нервного таракана, натасканного на гонки в пенале. Но так как он к тому же был хроническим меланхоликом и желудочным больным, то побаивался свободного изъязвления чувств, памятуя о стервятниках-критиках – санитарах литературной макулатуры, к производителям которой они его относили.
Эти настроения сполна отразились в его стихотворении «О’враг мой, я прячусь в тебе!» Впоследствии Амброзий, хорошо знакомый с суглинком не мощёных дорог, всячески пытался замять эту, как он считал, неудавшуюся страницу, но она каждый раз расправлялась, привлекая к себе внимание мятущихся читателей, таких как: Лидочка Распри, Корней Гамаши, Тася Взаперти и многих, многих других прелестниц наперегонки, предлагавших ему себя.
Кстати, о Тасе Взаперти. В этой женщине скрывалось что-то диктаторское. Над лобком у неё красовалась татуировка:
«Вечная память героям, павшим в борьбе за...».
При появлении Диззи (кожа и кости – уже барабан) пропускной Амброзий Садюга перебирал в памяти былую обкатку чувств во времена, когда написал «Main Kampf с таблетками во рту», после чего нищее государство спустя рукава заботилось о величине его жёлтой заплаты вместе с немецкой проституткой с болотным именем Тина и угловой кличкой «Бранденбургские ворота».
Теперь, сбрасывая лет тридцать на сухонький зад и халат с плеч на пол, чтобы Диззи не запылила лаковые туфельки, проходя по нему в непробиваемый час, он доливал чашечку турецкого кофе стройной женщине, передвигавшейся, как на ходулях, с непоколебимой походкой, полной величавой похоти. В её ногах угадывались японские корни – стрелки на чулках стремились к овалу, пытаясь избежать форму идеального круга.
Казалось, с приходом дамы в фельдиперсовых очках Амброзий полностью забывал о своей подрывной творческой деятельности, аккуратно разрезая пенсионный английский маффин итальянской выпечки на двоих и обильно намазывая его маслом-замазкой, купленным на базе «Costco». При этом он с умным видом воображал, как наставляет рога потенциальным соперникам своими высокопарными разговорами ни о чём конкретном, например, о былых годах парламентских выборов мусора (тогда он подрабатывал, играя на тубе в сводном оркестре «Тушеприказчики»).
Потом распалённые мужние умы (включая его, спавший без задних ног и поглаживающий развесистые рога) забродили.
В его жизни наступили времена, и когда случайные минуты близости оставляли желать лучшего. Честный человек с вороватым взглядом Садюга эмигрировал в режиме усиленого самопытания: «У меня свой подход к окружающим – не замечая, прохожу».
В частности, они с Диззи беседовали о высоких не ревущихся материях и  её неадекватно мизерной доле, которую Диззи не без кандалов скандалов делила с сеньорой Василисой Бонджорно из Ливорно и Беней Бангладеш с Малой Арнаутской в первой в мире лобковой парикмахерской под вывеской «В лесу родилась чёлочка», где они усердно копнили волосяные покровы вблизи от океана.
На этот раз Амброзий планировал обсудить с Диззи оформление мусоросборника стихов «Всё что не произведено мной – второсортно» и двухтомную монографию «О запуганной княжне и домогающемся её полиграфе», занявших достойное место среди фолиантов собственного изготовления. Но он был осторожен с ней в обсуждении смелых  проектов, догадываясь, что, начиная с козодойной молодости, Губнушка являла собой личность замысловатого полёта, подпитываемую врождённой подростковой неуклюжестью. Её увлекала атрибутика бутиков, где она выказывала беспристрастную привязанность к бескровным валютным операциям на тонких губах толстых кошельков поклонников. Ей также принадлежал ряд литературно-рационализаторских предложений. Например, в «Королевстве Кривых Зеркал» поговорка: «Нечего на ядовитое зеркало пенять, коли зеленорожа крива» не соответствовала действительности, и Диззи предложила аннулировать слово «зеркало» на основе того, что её отец иностранный автор, любимый матерью.
В поэтических изысканиях Диззи придерживалась выведенного ею из яйца правила: «Так ли уж важно с какой стороны рифмованный вагон подгонять к составу предложения?» Её определение дороги, как постели, на которой автомобили, тормозя на скорости, кряхтя, переворачиваются на бок, нашло поддержку в барах у дальнобойщиков, так как те проявляли поразительную неосведомлённость в вопросах футуризма и круглую в кубизме, что в общем-то можно было понять – люди проводили дни и ночи в погоне за денежными знаками – источниками повседневных благ.
Пребывая в переменно-облачном настроении в зале ожидания лучшего, Диззи осознавала, что партнёрша Василиса обкрадывает её и поэтому от души желала, чтобы та всю свою оставшуюся жизнь полировала ногти белым медведям.
Диззин мерзопакостный дневник причитаний «Бурёнка на память» в разделе «Нижеплинтусовый период» распоряжался гигиеническими указаниями самовоспламеняющейся натуры – в какую из сторон надлежит зачёсывать волосы мелким бесом на лобке ужа? Не будучи в состоянии ответить на вопрос, она решилась на лазерную эпиляцию партийных недостатков.
Кое-как справившись с нормативами женского ГТО в П. – «Готова к Труду и Обороне в Постели», Губнушка размечталась в пелерине надежд о габардиновом отрезке времени и кружевной вставке турникета венского вальса в декольте. Их сменяли клянчащие мельхиоровые мечты о столовом серебре.
Диззи жила с полной отдачей, исключая долги. Она увлеклась поиском духовной опоры, превращавшимся порой в банальные иски, чему мешало неотвратимое лицо мужниной Витькиной правды – безучастной свидетельницы супружеской кроватной пантомимы, в которой Витёк поклялся научиться, не заглаживать их вины по краям, а играть по нотам правительств враждебно настроенной против него педерации государств.
Нечитабельные страницы рукописи (она любила сразу двух актёров – Юрия и Никулина, компактную пудру и таких же талантливых) изобиловали перечислением вечерних туалетов с плохо спускаемой водой, а в оде «На зимовке чувств» Диззи упомянула о выходах в свет с палочкой-вырубалочкой Виктором Примулой-Мышцей – разморённым дубом, привыкшим поучительно тыкать меховым кулаком в морды надменно заглядывавшихся на неё.
Учитывая это, Садюга отдавал должное своему  коммерческому нюху и быстротечным идеям, несмотря на изжогу, разлетавшуюся по пищеводу деклассированным элементом Периодической таблицы, в чём-то  повторяя первозданный космический взрыв:
– Вы должны немедленно освободиться от нечистоплотных партнёров по бизнесу, милая Диззи, – хворо призывал Амброзий, – откройте независимый косметический салон «Космодром утопистов» с отделом разноцветных губнушек «Врата помада». Дайте завлекательное объявление в утрусскую газету в рубрику моего друга Гастона Печенеги многообещающего содержания: «Сниму головную боль вместе с волосами». Как бывалый тамада, сервирующий к столу истончённые ломтики шуток, я гарантирую вам бешеный успех, если вы поместите в объявлении собственную фотографию со стрижкой наголо рядом с растафарившейся до-боливудской комедианткой Вуппи Голдберг. На это клюнут беспощадные к себе модницы из скифов и близлежащих племён. Рядом с Вуппи вы будете выглядеть выигрышно. К вам потянутся бритоголовые и душегубы, а это немалые денежки.  Ведь глаженье поголовья идиотов (возникает вопрос, кого считать скотом?) в охмуряемом рекламой обществе растёт не по дням, а по наручным часам «Ролекс», которые всегда остаются в выигрыше перед человеком, делясь на мужские и женские (гермафродитного  у часов не отмечалось). Завзятые кляузники и информационные перевёртыши с их суждениями смолкнут, а немые свидетели заговорят о вас навынос и нараспев. И вам, Диззи, представится возможность послать бывших партнёров на три иероглифа воздушно-инфекционным путём куда-нибудь подальше. Но если это не поможет, тогда подавайте объявление: «Стреляю глазами без промаха, прельщаю до востребования, отдаюсь на месте!» Дежавюшница Диззи неподконтрольно вздрагивала. Затаив дыхание и нервно покуривая она завистливо слушала финскую певицу Околевала. Диззи представляла, что и ей пара сотен обломится веточкой хлебного дерева. Зрачки её широко расширялись, сегментировались и вбирали в себя визуальную информацию.
Глядя на неё, вечер обливался потом. Возбуждённые разговором и бесчисленными чашечками кофе, собеседники вдыхали то, что воздухом назвать было уже невозможно. Когда духовно-сигаретая близость перешла все дозволенные границы кухни с гостиной, Диззи с её амбициями баронессы, страдающей графоманией, и собиранием колечек на обнажённом пупке, после увесистой рюмки армянского коньяка излилась в обстоятельных объяснениях в любви к якобы легкомысленному якобинцу Витьку, которого как таксиста дезинформировали вывешенные на дорогах знаки рассеянного внимания, по чьей-то прихоти названные дорожными. Сбивчивым сметанным голоском базарной молочницы, с трудом находя подходящую ноту в соответствующем регистре, Диззи умудрялась петь дифирамбы мужу «а капелла» под фанеру, не растравляя себя и складывая маленькие женские тайны с кровными денежками «на сохранение» под матрац. Витёк, срок гордости которого давно истёк (когда душа пылает гари не замечаешь), ничего не видел и не слышал, а потому не комментировал и не упреждал подобные действия боевой подруги, известной в определённых заведениях как Руфина Руфер, которая, увиваясь за другими женщинами в условиях приближённых к любовным, напевала: «Огрызок ночи был не так уж плох, и совесть похожа на уполномоченное яблоко, когда дело касалось его угрызения». Непредсказуемый талант солиста передался любимому сыночку – Витьку по наследству от Примулы старшего, певшего со смешками под глазами в синагогальном хоре: «Оседлаю я арабского коня».
В те же памятные годы ненасытной любви, проявляя заботу о «ближнем», он приобрёл  три пары трусов. Угольщик папаня – человек с причудливыми очертаниями рта, снимавший активированный угол, и переживший переход от домушника в надомники, служил на полставки на шахте Вахтанга Прокламадзе туристическим углеводом (закордонное слово гид он не переваривал). Когда после трёх проставленных друзьями кружек пива он возвращался с работы, то, раскачиваясь на ветру, спрашивал у встречных машин: «Кто расставил христофоры на перекрёстках?» и «Вы ещё не получили гостевой вызов от мушкетёров?»
Ревнючему ко всему Амброзию становилось скучно. В его ошалевшую от желания выпить голову уже не в меру набравшегося и тщетно пытавшегося вспомнить Фрумочкин телефон, лезли мысли, порабощённые изжившими себя правилами и напоминавшие пугливых овец, когда их заносит в сторону, а в глазах стоял образ героя-Мошки, вальяжно развалившегося на коленках Фру-Фру.
Неровной паутиной сползал на воротник отбелённый временем чахлый венчик волос Амброзия. Он откинул его грациозным взмахом руки и стряхнул на пол рассыпавшуюся по плечам перхоть и нафталин с ушей. Несмотря на это, Диззи всё не уходила.
Перед Садюгой была натуральная женщина, требующая к себе внимания из концентратов, с туго затянутым Гордиевым узлом семьи, разрубить который многим было не под силу. Хотя он преклонялся перед женским обаянием Диззи и её удлинёнными конечностями, с нею он представлял себя низложенным на обе лопатки королём, окольцованным ногами японки, и мог наблюдать за происходящим в зеркале на потолке, хронометрирую любовное время по наручным песочным часам.
Но память о  собственном возрастном цензе и увесистых кулаках Витька не позволяли ему заходить дальше. А тут ещё в голову лезли мощные лиловые негры, о которых он завистливо думал, что всё-таки что-то притягивает к ним бумазейных женщин, возможно за ширинкой у них прячутся натёртые эбонитовые палочки. Ведь недаром говорят, что чёрные производители отличаются от белых как нумизматы от филателистов – нумизматы весомее. Но Губнушку, не показывавшую свой характер ниже пластмассового пояса, влекла к себе череда непредвиденных событий и умение Садюги заострять внимание к собственной личности, используя его вместо карандаша для подведения бровей к единому знаменателю. Только уценённая женщина могла этого не заметить.
В разговоре с ней он пропагандировал эзотерическое обтирание, пьяно налегая на журнальный столик и незыблемое мнение: «Зачем смотреть правде в лицо, когда существует асимметричное гузно?» Это кредо выкристаллизовалось у него с первой женой, с которой они приобрели дачу с удобствами во дворе и видом на Яузу. Вообще всё, что имело отношение к унитазу, вызывало у Садюги неподдельное восхищение. Предмету своего обожания он нашинковал уйму стихов. Поэтому Губнушка считала его намного умнее надоедного старикашки Энтерлинка. Тот в растормошённом состоянии знал всего лишь один скучный анекдот, им же придуманный, о дряхлом чукче гинекологе, научившемся смотреть в глубь «вещей», не пользуясь гинекологическим зеркалом.
Анекдот звучал приблизительно так:
– Доктор, а можно вы меня сами оплодотворите?
– Что вы деточка, тут я бессилен, однако!
Амброзий, в противовес Арику, обладал отменным здоровьем, счётом в банке  и обширными предынфарктными познаниями в кардиологии. Он три раза на день прослушивал детским стетоскопом настораживающие гулы в своём моторе, включая двигатель оранжевой любовницы Тойоты «Королы».
Однажды бухой Садюга оставил ей автограф, через девять месяцев ему пришло поздравление от фирмы: «Это больше чем вы думаете, а думаете вы мало...», исходя слюной из последующего контекста, он стал отцом машины, в пятый раз вставляя ей украденные кем-то зеркала (возможно с мужчинами, увязшими в женщинах, она неосмотрительно пошаливала). И тогда Амброзий понял, что пришло его время, и коварная селезёнка забила в набат предсердий. Он, не противясь зову опустошённого непомерными материальными затратами сердца, вышел на пенсию со ста двадцатью таллерами в месяц на приталенную улицу и громогласно заявил о продаже  тойоты «Королы» завистникам соседям прямо в их немытые окна в присутствии луны, вяжущихся бездомных собак и тюремных заборов с обоюдоострыми стальными ветками деревьев, позванивающих на ветру. Там он громогласно пообещал: «Когда встречу свою старость, расшаркаюсь перед ней!» Амброзий участвовал во встречах биндюжников от языка, подозревая, что нервная система немедленного реагирования бедного крепче, чем у богатого – бедняка не трясёт от страха перед потерями.
Амброзий мастерски доказывал, что пожилые индивидуумы, облечённые неограниченной властью над домашними животными и жёнами, кощунствуют и напоминают ему финальный свисток, украденный с прилавка. Эта тема мощно освещалась изнутри другим поэтом-эротом – Элексировым в оде «Педикюр тебе на лапу», о которой говорили, что это не поэзия острослова, а игра в неё.
В дни торжеств над конкурентами он приделывал к стихам беспросветные погоны сержанта юстиции, заявляя, что достаточно содрать их с себя, и ты уже не военный преступник, а слова сами по себе не несут обличающий характер пасквиля.
Этот феномен нашёл отражение в переводе «Прощай оружие», (в турецком варианте «Спокойной ночи, палаши»). Что касалось находок и словосочетаний, то источники их раскрывались элементарно – у него вошло в привычку выуживать костлявоязычные хохмы Интернета. «Жизнь сыграла со мной фортепьянную шутку-скерцо» – кокетливо цитировал он афоризм, позаимствованный у вечно скорбящего по себе поэта Анатолика Глевянца и нашедшего приют на авеню «Эйль» у «Дома Культуристов-Пожарников».
За кофейным столиком одетый в двустворчатую пижаму Амброзий Садюга держал хрустальный бокал, преисполненный гордости за его содержание, отдавая себе отчёт, что каждый выживает в меру приспособленности. Перед поэтом жгучей крапивой однозначных сравнений из собственного ничем не примечательного существования вставала, складывалась и перекидывалась настольным календарём картина  мозаики распада на составные части Губнушкиного незавидного настоящего (откуда ему было знать, что она носила камень за пазухой, вправленный в обручальное кольцо).
В процессе бутылирования приближающейся вины Амброзий пытался помочь Диззи полезным советом (его финансовый статус не позволял помочь ничем другим). Но кроме размашисто-мельничных разговоров ещё существовала неординарная Садюжная поэзия, в которой он представал в личине Жан-Жюля Пакости – героя, занимавшегося любовью безвылазно.
Она знала, что неподконтрольный эрото-поэт, сплошь состоящий из жиров, углеводов и протеина, воспевает собачье дерьмо на улице, когда с него не взимают вступительных взносов. Садюга, представивший себя окружённым  девчатами, зачитал провидческие стихи о предстоящем  в Диззиной келье капитальном евроремонте, чем окончательно заполонил её сердце, в котором во всём своём величии доминировала мечта об установке  шведского унитаза с одноимённой стенкой для сушки накладных волос. Заодно Амброзий пожаловался, что его перевозбуждённому мозгу необходимо усиленное амиачное питание, чтобы писать добротные рассказы о террористах-подводниках. Он задумал их как продолжение «Человека-амфибии» по кличке Ихтиандр, которого, по его мнению, лося сохатого, выползшие наружу политические мутанты незаслуженно взяли не за рога, и не за жабры, а за его «перископ».

               Принимали за идиота – исключали как неуспевающего.

     Глава 95.   Амбициозный тип

Не откладывая жалобу в долгий ящик, Садюга позвонил в ликёрный отдел, чтобы ему доставили ящик коньяка, с ним ему будет легче объяснить Диззи суть сюрёзного рассказа «Задержка, как набат грядущей беременности». Губнушка, увлекавшаяся пробиотиками в пробирках, глубоким вздохом дала понять, что от всей души приветствует начинание Амброзия и готова продолжить животрепещущую рыбку беседы, продираясь сквозь разросшийся бурьян неординарных вопросов и чертополох зряшной информации:
– Кем вы там были? Чем занимались? Кого делаете теперь?
Амброзий Садюга (человек кристальной честности) никому не врал, даже унитазу в туалете. Он знал, если на раздоившейся корове попонка это ещё не значит, что она покрыта. Да и какой смысл было лгать наивной незащищённой очаровашке, которой муженёк даже не соизволил подарить в день её преждевременного рождения телескоп, чтобы она перестала ходить к предсказателям и получила неограниченную возможность самостоятельно заглянуть в своё косметическое прошлое. Но откуда Амброзию было знать, что Витёк не нуждался в его рецептах, принимая лекарственные знания в капсулах, приготавливаемых Энтерлинком на кухне?
– Я, моя смердящая девонька, сосал лапу в лесу на конфетных обёртках, а с вами я – сосуног. Признаться, мне не удалось избежать стаканного перезвона в гомоне ресторанов, учитывая, что меня устраивали «тюремные» перестукивания в утробах матерей-одиночек. Вернувшись с «химии» я стал напоминать друзьям бледный карандаш, вышедший из заточения и начавший писать.
– Смотрю я на вас, на выдающего на-гора поэта, ведь среди невзнузданных недотёп живёте, – в голосе Губнушки прозвучала искренняя жалость и никакого вопроса.
– Похоже кантуюсь в среде Богов. К кому только я не обращался в молитвах, в просьбах, в реалистических описаниях, от бесполётности которых иных не понятно почему выворачивает наизнанку, – признавался Садюга, – однажды я докатился до того, что стал измерять рост цен отметками на дверях. Но и это прошло, когда ощутил себя тяжеловесом с беспристрастным подходом к штанге.
– А вы случаем не ошиблись дверью? – встрепенулась Диззи.
– Ошибка, может оказаться предательницей, если она вкрадывается незаметно. Когда-то, в бытность проживания в коммуналке, я безумно много курил и один мой враг-сосед спросил у другой враговитой соседки, почему этот сумасшедший выкуривает одну за одной? И знаете, что эта бесстыдная тварь ответила?
– В те времена наш сплочённый коллектив боролся за обеспошленную торговлю обмякшим женским телом после ужесточения тарифов на ввоз живого товара и ручной клади на Запад.
      – Когда мне пересказали её по школьному развёрнутый ответ, я поразился насколько точно эта мерзавка мыслит.
– Вы заинтриговали меня, Амброзий, говорите же, немилосердный, быстрее, мне нравится ваш скулёж, хотя я всегда боялась попасть в присосавшиеся объятия щупальцев мужчины-осьминога, задёргивающего бархатные шторы. Временами мне кажется, что я зря завязала со спиртным на бантик, всё равно он, приплетённый к делу развязный искуситель, оказался непрочным.
– Повторяю слово в слово: «Он выпускает кольцо дыма. Стремительно бросается за ним вдогонку, вставляя на ходу голову. Видимо кто-то подсказал ему, что с ореолом легче попасть в святые».
– Теперь мне многое становится ясным в жизни Амброзия.
– Но на этом предположение соседки не закончилось. В аэропорту «Бишь-мать-ево» в чрезвычайно  творожные дни объявленной молочной диеты произошло нечто невероятное. Я, как и все готовящиеся к взлёту и возвращающие сусло в русло, проходил сквозь устрашающую махину металлического детектора правды и по выходе из неё  почувствовал себя опустошённым обезрамоченным автопортретом. Телевизионные видения взорвали бомбу в голове, и это натолкнуло меня на написание ранних мемуаров «Лубочно-цветные сны дальтоника-анастезиолога, лишившегося места в госпитале, за то что он не смог разглядеть синюшные губы оперируемого». С той поры меня невозможно поместить в определённые рамки даже женщинам. Глубоко тронутая его откровенностью Диззи, чтобы он ничего не заподозрил, вбухала в себя шестую рюмку коньяку – бокалы, предназначенные для внутрипенного вливания шампанского, с неделю как валялись в мойке на Садюгиной кухне... а установка джакузи, напоминавшая по габаритам «Катюшу», в Диззиной кооперативной квартире ещё только предстояла.
Поклонник «Серебряного века» – хозяин дома – относил себя к бесспорным претендентам или, как он говорил, к престолоподследникам, достойным престола, на который на заре XX века был возведён король поэтов Игорь Северянин, но сейчас, на нём никто не восседает. Поэтому вести непримиримую борьбу за удобное кресло под балдахином и против вопиющей несправедливости к нему как к поэту, написавшему «Всё о жестокостях гомериканского матраца» Садюга считал долгом подчищенной чести и неопределённой совести. Садюга, родители которого умерли ранёхонько, как заправский поэт-эрот, рассматривал проблему: «А кто оседлает Светлое будущее?» остекленевшими глазами из-под пластмассовых век с прагматичной точки зрения, изложенной в ненавистной ему балладе всё того же холодного сапожника от юмора и чистильщика удешевлённых шуток Лебедева Тоо Мuch, славящегося переливчатым, арфическим аккомпанементом гитары, способным уложить любую сентиментально слушательницу на обе лопатки.

Знамёна приспущены в траурном марше,
Стучат барабаны, трубач не горнит.
Король в будуаре жить долго прикажет
В кругу приближённых и близкой родни.

Напрягшись, он молвил последнюю фразу,
Кровь хлынула горлом на горностай,
Раздались рыдания дрогнувшей стражи,
Дав волю эмоциям, что через край...

На грудь королева бездыханно упала,
Свой долг отдавая ему, королю.
Голубоглазая, ей не пристало
Так радостно падать на грудь, на мою.

И я, обнимая её королевство,
В себе человеческое подавил,
Скажу откровенно, без тени кокетства,
Ведь это же я короля отравил.

– Я готов сгореть в напалме ваших глаз! Пришло время поставить на наших отношениях не крест, а магендовид – простонал Садюга. Едва совладав с подступающими к горлу спазмами то ли от набежавших слёз, то ли от песенного зелья он принялся целовать дверную ручку после пятой непрожёванной рюмки коньяка.
– Нет, лучше крест, – прервала заверения Садюги  Губнуха.
Он вспомнил, как однажды прибежал к проктологу Гуревичикусу и простонал: «Доктор, что делать? Мне чудится, что я каждый раз теряю частичку себя, когда присаживаюсь на стульчак». В душе, органично вживаясь в образы, Амброзий осознавал, что в ближайшие годы на поэтический трон без посторонней помощи ему не забраться. Странно что его не хватило апоплексическим ударом в приступе откровения, когда он не мог восстановить в памяти размытые образы друзей в доску и баб в рент, сравнивая их расточительную жизнь со своей с экономной – той, что ничего не стоит.
Читая его мысли, она решила прилепить диагноз Амброзию, заронив в него беспокойство. – У вас ущемлённое самолюбие. Не изводите себя. Полагаю, что это вызвано идущей полным ходом бастурманизацией мясных блюд в нашем артистическом кафе «Кошерная Мурлыка».
Польщённая собственным остроумием и положительными отзывами жителей неосвещённого подъезда Диззи нашла в себе силы приподняться и запротестовать. Она утверждала, что  напоминает старую деву с целкой на слом, или её подружку Ирму Холодрыгу, сгоравшую в пожаре любви к себе и считавшую, что вульгарно рассматривать женщину как отапливаемое помещение выбрасываемого семенного фонда с наибольшей выгодой для пользователя. Вовремя спохватившись, она вдруг вспомнила, что рот не кошелёк – из него не вытряхнешь содержимое. Садюга флегматично выразил сомнение по этому поводу, вспомнив, как он сетовал на то, что ему не удалось при выезде сменить фамилию на Кукушкина – певца и известного опустошителя чужих карманов и сырых яиц в гнёздах 1958 года рождения. Всему виной оказались опытный кукушонок, вытолкнувший его из страны и отсутствие лишней десятки с портретом В.И. Левина для взятки должностному лицу, сидевшему под вождём на стене и скрывавшемуся за ширмой улыбки с кошкой в руках – компоненты разорванной цепочки событий, не поддающейся спаиванию. Просроченное время дебильно застыло в нескольких шагах от полуночи, когда раскрасневшаяся пользовательница мужских слабостей
Диззи выбежала от Амброзия. Запаркованное за углом такси неожиданно заигрывает фарами со стеной дома. Отставив на корпус в кромешную темноту пикантные задние фары, оно отчаливает от подведенных жёлтым бровок тротуара. Машина при виде Губнушки ведёт себя на манер жеманной светской дамы, происходящей от семени крупного помола, с мизинцем в отставке потягивающей арамейский кофе со сливками во французском кафе, где атмосфера напоминает мышиный завтрак с сыром в лягушатнике. Круто развернувшись, тарантас подъехал к подъезду.
Витёк уже высматривает жёнушку сквозь лобковое стекло машины под статическое потрескивание в эфире, сопровождавшее издёрганное скольжение стрелки в поисках приблатнённой программы «Душегрейка» Евы Клапан, поражённой тиком после удара током в высоковольтной передаче. Витёк только что прилетел из Носорожья и забыл перевести часы по старому календарю. Сжав зубы, он упорно рыскал вдоль по шкале приёмника, пока наконец не наткнулся на конкурентное с Евой шоу «Обнажёнка», в котором от безразличного третьего лица услышал следующее:
«Переживший черепно-мозговую травму в свой голубой период с розовой начинкой, заведующий авантюристического склада ума Мотя Контейнер, чем-то напоминающий «Танцующий шоколад» художника Тулуза Лотрека, воспевавшего сиротские дома терпимости. В состоянии возбудимости Мотя уделял неподдельное внимание вихляющему задоводству и электрической вольтижеровке угрей на лице. Но его можно было понять, если учесть, что заводился он с полоборота, а разводился не жалея ни себя, ни своей партнёрши, двоюродной сестры милосердия Бабетты Дозари.
Вечно чего-то мотивирующий Мотя накроцал знания в области любви по крупице из разных источников, сидя в тёплой ванной и поглаживая атласную кожу золотистого пингвина Пашки, погружаясь в радиошоу Евы Клапан «Босяк в кефире». Интеллектуалка Ева придерживалась мальтузианской теории «Когда нет шеи – голова на плечах». Мотю даже с натяжкой нельзя было назвать стеснительным и он звонил в раскупоренный кефир когда надо и совсем ни к чему.
Сегодня он, как всякий преуспевающий бизнесмен, не мог остаться в стороне от разбираемой по косточкам темы: «Подберите мне подходящую Голгофу и я вознесу на неё свой магендовид», потому что для него успех был продажным мальчишкой, услугами которого он без зазрения совести пользовался в школьный период, обладая не слишком большим тактом на три четверти.
Мотя набрал телефон драйтонской студии и пожаловался на свою Бабетту Дозари в трубку радиозаведущей Еве Клапан и всей почтенной радиоаудитории, прильнувшей ушами к приёмникам в округе на три штата, сообщая им, что Бабе не понимала его с самого конца и считала испытываемую им жажду сексуальных знаний, сопровождаемую сушилкой в горле, симптомом диабета, не входящим в синдром подхода к спортивному снаряду «Конь», регулярно огуливаемом её в возведённом жилом комплексе половоценностей для пенсионеров, занимающихся йогой на Пони-Айленд.
Местами мистер Контейнер, привыкший распылять передовые идеи автомобильным пульверизатором, звучал осоловевшим Соловьём-разбойником. Будучи «наездником» по редким праздничным дням, закатывающий скандалы... в консервные банки Мотя винил (не путайте с пластинками) изголодавшуюся по развлечениям Бабетту во всех смертных грехах, называя её лошадью, не поддающейся джигитовке. Он утверждал, что в каждой мартышке скрывается  трельяжная штукатурщица, но соглашался, что не все из них работают по специальности.
Разбушевавшегося Мотю Контейнера, не преминувшего сообщить, что он любит потягиваться утром в постели нежинским огурчиком, дипломатичная Ева Клапан уложила на обе лопатки фразой: «Облюбовать себе нежилую пожилую женщину, не значит любить её». Тщательно взвешивая в полемике все «за» и «против», радиоклоунесса Ева выбрала «и» и посоветовала звонящему чаще чесать «репу», ибо это помогает дозреванию планов, расходящихся с действительностью. Ева закончила передачу двумя философскими высказываниями: «Разве можно наставить рога на путь истинный?!» и «Загораясь женщиной, тушите любовь на медленном огне».
До чего пасквильная передача – ничего о прогрессе. Кто-то обращался в иудаизм, а я никогда... в бегство. Раньше мячи страдали от шнуровок, теперь их, как лягушек, надувают насосами, схватился за голову Витёк, не заметив как дверь в машину распахнулась.
Упустившая из виду долгожданный приезд супруга Диззи, замешанная на коктейле взаимоуничтожаемых мнений и мечтавшая франтить на широкую ногу жены книжного червя в черевичках с узкой щиколоткой мужа, ступает в фойе салона изящной ножкой сорокового размера.
В не прополотом поле зрения она не мыслит глянцевого будущего без лакированных сапог (кирзовые ей претят). Вольнодумка являет собой полное собрание незаконнорожденных произведений и небылиц, на которые только способна. Она обрастала вещами, поэтому расставание с тряпками переносилось ею в атмосфере тягостном молчании. И вдруг её приветствует золотая улыбка водителя Примулы, всё ещё числящегося законным супругом, что даёт ему право задавать инквизиторские вопросы типа, что она делала в его отсутствие. Вопросы походившие на семейный инструктаж, и заявления вроде: «Ты меня не любишь, ты меня просто облюбовала и зафрахтовала на неопределённый промежуток времени. Куда ты подевалась, уценённая молодость?!»
Но Диззи Витька намеренно не узнаёт (это ужасно, когда Простейшие делятся ... знаниями). Небрежным жестом она даёт понять, что осуждает типа, для которого главное – проезжая часть её тела, да и шутки с ним плохи (того и гляди, получишь в сопло), ибо он приравнивает секс к телесному наказанию. Она достигла той стадии опьянения, когда не подлежащие взвешиванию проникновенные слова: «А пошёл бы ты...» перевешивают.
Хотя в ярости Витёк не знал равных и напоминал буйвола, насквозь пропитанного идеями в подержанном виде «Хоть выжимай», но привести Диззи в себя хлёсткими шлепками всё же не решался по веской причине –  боялся услышать страшное обвинение: «Ты лишил меня зажиточной жизни, и я в который раз существую! А ведь могла бы выйти замуж за высокооплачиваемого извозчика – пилота зарубежных авиалиний». И вот уже между ними жужжит пропеллер разговора о пользе взбалмошного вздора. Витёк в третьесортном представлении себя зеркалу в коридоре меряет комнаты сдобными шагами и бурчит под нос, подражая сменщику таксисту Гоги – бывшему киномеханику, проматывавшему деньги как ленту трофейного кино: «Малчик бил хароший. Еда бил плахой» В этом фильме герой произносит незабываемую фразу: «Человека повесили сушиться на верёвке, и как видите, он не возражает».
И опять Витёк норовит поставить Диззи в затруднительное камасутренное положение, не взирая на противоречивые опыты по вживлению сострадания мышам-полёвкам – эксперименты, проводимые в частной лаборатории столицы Нью-Джерси Трентоне. По-барски ленивого Витька взволновало, кто (в связи с женской эмансипацией) обеспечит его, неспособного на частное пожертвование собой ради брака, успехом и в каком виде.
Внезапно словоохотливый притворщик мечты в действительность и вентилятор-стеклодув вращающихся дверей увидел, как глаза её, не разгоревшись, расплывчато вспыхнули. Преодолев апатичное состояние ума, но не обделённый им, Виктор не проявил себя эгоистом – скорее эдакой обезъЯженной личностью. Почувствовав себя вошью на волоске, рассматривающей скальп как временное поселение, он усёк, что прикуривать от вспыхивающих каминных головешек больше нельзя (у малявки Губнушки душевный надлом «постирушка» и в натуре прослеживался Викторианский период злоключений, уготованных судьбой).

                Между ним и ею существует смычка,
           пока его смычок играет, смазанный её канифолью.

      Глава 96.   Губнушкины страдания

На улице под вкрадчивый шёпот листьев Диззи показалось, что душная ночь спустилась с небоскрёбов исполина Конфеттэна на лимитоэтажный Брюквин первым в мире негром-афронавтом, прошмыгнувшим мимо и не снявшим перед ней шляпы, потому что посчитал, что многослойная поговорка «Капусту по одёжке встречают...» к блондинкам не относится.
Город засыпал, закутавшись в мышиную пелену тумана.
Обложные тучи, шушукаясь, несли небесную лобуду в  эвкалиптовой роще из баскетболистов, сгрудившихся по обеим сторонам улицы и подозрительно поглядывавших на проезжую часть размазни-дороги. Волны, ласково отлизавшие подошвы ног прогуливающихся (гидротерапия гидролиза?), прилежно отмели песчаные отмели, в волнительном процессе перистальтики вздутого океанского живота, подготавливаемого к операции. То они мерно расчёсывали водоросли, то набрасывались на прибитый песок, просачиваясь в него и оставляя пузырьки пены, как в фужерах с пивом в прибрежной пивной «Огрызки и всё облизки(х)».
Отяжелевшие веки Диззи Губнушки смежались от усталости в бледной затее. Её средства защиты и обнаружения – женский нюх и интуиция – ослабли. Спроси её сейчас, можно ли измерить женатого на старой плоской шутке Леонардо, да ещё и в инчах, и она не поняла бы в чём дело, мысленно обвивая руками Расплющенко, раскатывающего виртуозный номер носом по льду перед исполнением обязательной программы во Дворце спорта. 
Почувствовав на правой ягодице здоровенную мужскую лапу, она сузила, подведённые углем предвечерние глазки, глубоко утопленные в глазницы, и вздрогнула, не соображая с кем она, но правильно сориентировалась, догадавшись, что в стране продолжается экономическая анарексия, сопровождаемая финансовой булемией, и какой-то будёновец спать не даст.
За неимением малышни Губнушка убаюкивала бдительность сожителей, нанося внушительный ущерб сберегательным счетам Габриэля де Тантова, Нахапета Ввернулли, Иоахима Пострадал и в настоящее время деспота-таксиста Виктора Примулы-Мышцы, который был нацелен на естественный отбор нажитого ею с другими и ни разу не соизволил подарочно её отТиффанить.
– Ты меня заколебал! Просто свихнуться можно. Что за гнилая привычка хватать незнакомок сзади! Не видишь, что я в плохом расположении духа, после критической заметки о распродаже рубашек на Сорочинской ярмарке», – взвилась бывшая заведующая магазина Самообсуживания Диззи и, приходя в себя, отстойно рыгнула в поисках новых дыхательных путей в жизни.
– Протри плафоны! На тебя что затмение нашло? Мужа не узнаёшь что ли?! И не занимайся попустительством (тут Витёк вспомнил, как восемь лет назад какая-то циркачка шпагатом обернула его шею). Интересно было бы узнать, дорогуша, где оно у тебя, это расположение духа, находится? Классная тёлка, как усваиваемая пища, не отрыгивается, – елейно упрекнул её Виктор Примула – парубок родом из не сдающейся в аренду «Хэнде хох»-ляндии, как выразился бы пьяный матрос с легендарной «Досады».
– Я требую к себе стабильного вежливого обращения! Ты не в Лапландии, чтоб лапать всех подряд. Я не из тех девиц, кому четвертинка заменяет молельный образок в углу. Ты тот ещё фрукт с аттестатом зрелости, только и мечтаешь кому-нибудь набить оскомину, так чтобы в душе закровило. Я наелась тобой досыта, – Диззи дёрнулась, пытаясь вырваться из зоны его супружеского внимания и уйти от предупредительного выстрела посеревших глаз, не предвещающих ничего хорошего. Было уже поздно, хотя в её голове на другой половине планеты на Кремлёвских курантах пробило четыре часа дня. Она вспомнила, как заботливый самарский папка купил ей в придачу к квартире красный сарафан, готически вздымающийся кокошник и сафьяновые сапожки на износ, отрядив дочурку за кордон.
На борту Боинга 747 Губнушка ощутила себя обделённой лишенкой с завивкой не по моде, а с появлением в иллюминаторе Статуи Свободы у неё вообще развилась клаустрофобия. Вдоволь настоявшись у ленточного червя багажного эскалатора в аэропорту, а потом попав в объятия Примулы, она испугалась, что Гомерика в лице Витька разденет её догола.
В течение последующих семи лет эта идея успешно имплантировалась ею в легкомысленные головки подружек и в свою очередь передавалась ими из уст в уста, не считая того, что знакомым до чёртиков надоело по три раза на дню выслушивать по телефону  женщину-подростка, душные разговоры которой предвещали грозу со слезами. Надвигающаяся туча прожорливой саранчи казалась Диззи ничем по сравнению с испорченным настроением Витька:
– Ну и припозднилась же ты, Губнуха. Опять надрызгалась у тухлых стариков с их доводами-оводами. Часы бы мои на тебя, неулыбу, не глядели. Ну что, едем домой? – задал продолговатый риторический вопрос фрондёр и гуляка Витёк, поглаживая свой разудалый отросток и приготовившийся отшлёпать проказницу губами в надушенную шейку в лифте.
– Ты бездушный сноб в тельняшке, выданный мне беспощадной жизнью в виде утешительного приза, – продолжала чехвостить Примулу Губнушка, мобилизуя все назидательные силы.
– Такое за мной водится, не зря же я родился со следами пагубной помады на рубашке, которую не окликнешь, не одернёшь. Но знакомые врачи Тыберий Гуревичукус и Горджес Озверян, которых я пичкаю консультациями по поводу и без него, считают, что в моём организме вырабатывается слишком много женского полового гормона эстрогена и поэтому я чуточку рецидивист. А гинеколог Озверян, безумно гордящийся корнями перекрашенных волос и щеголяющий на маскараде в отглагольной форме, как-то заметил, заправляя ремень, чтобы не напороться: «То, что ты не стал кровельщиком, неблагоприятно отразилась на профессиональной карьере. Ведь работа на крыше, где главное не лишить себя жулья над головой, даёт возможность пользоваться стремянкой, взбираясь по которой, хоть в Рай и не заберёшься, но коптить небо будешь. Человек не парнокопытное, если он только не чёрт его побери».
Учитывая, что Диззи от рождения индифферентно относилась к хроническим жалобщицам на нестерпимую головную боль, её глаза слегка увлажнились, и с ресниц закапали синие затушёванные слёзы. Это навело догадливого Витька на мысль, что в Индии наступает сезон дождей и крайне необходимо направить потомкам Джавахарлала Неру телеграмму с соболезнованием, благо природа не обделила Примулу сноровкой в овладении наработанными приёмами санскрита. В бытность пионервожатым он замедленно мерил паузы между словами пионерской линейкой, хотя к эстонцам никакого отношения и территориальных претензий не имел. Наряду с этим за ним числилась пустяшная слабость – его обедом не корми, дай пополемизировать, потому что иногда приходилось жить с Диззи врозь, если больше некуда.
Витёк приводил бездоказательные аргументы и неподтверждённые факты, когда они не оказывали ему сопротивления, думая, что это и есть его предназначение свыше. Но подходящая аудитория редко подбиралась крадучись, не считая пассажирок с уличных углов, с намерениями, не всегда совпадавшими с его.
Вечно спешащие пассажиры никого кроме шофёра такси  в нём не видели. Дома же в непрестанных боях он уступал здравому смыслу выживания ото дня ко дню, переступая с ноги на ногу, морщащейся от боли Губнушки. Одного он правда простить никак не мог, когда Диззи пригласила к себе надень рождения поэта Опа-наса Непонашему без любовницы, и тот преподнёс ему двусмысленный «подарочек», который говорил сам за себя.

Раскрыть пытаюсь тайну, расскажу, боюсь, расплачется,
то не заболевание, а умопомешательство.
Мой друг не пребывает в тиши и благоденствии,
но изредка догадывается – женат на совершенстве.

Она (поэтов муза) преисполнена величия.
В устах у почитателей век остаётся притчею
не воязыцех вроде бы (не сказано в обиду ей).
С толпой разностороннею и я Витьку завидую.

Он не подозревает, что ухожен и облизанный.
Он выгодно пристроился к красавице неписанной –
не ведает расходов по кремам и макияжу.
На коврик у входной двери и я смиренно ляжу.

Как лучший друг всегда готов внимание окешить,
ведь выбор жалкий у неё меж Витей, мной и Кешей.
И каждый лезет со своей – не с одою, так с песней:
коты, украинцы, евреи, сидящие на пенсии.

Я призываю наш бомонд с его разноголосицей
(притом, что я возглавлю фонд) на зубы Диззи сброситься.
Инициативных привлечём, включая даже Борьку, и
на оставшийся лимон в «Ле Монти» справим норку ей.

И всё же нет её милей, покладистей, уживчевей.
Лет сорок оставаться бы, как говорится, живчиком.
Желаем искренне красе добра нажить к здоровью,
а кот хвост положил на всех в ногах и в изголовье.

К счастью, прочтение хвалебной оды обошлось без мордобоя. Витя сложил листок вчетверо и с месяц геройски носил его во внутреннем кармане у самого сердца, отказавшись от валидола.
Вот и сейчас произошло почти то же самое – Витёк непреднамеренно наступил Диззи на туфлю (в моменты переругивания он часто раздевал её глазами, не снимая с себя ответственности).
– Тьфу на тебя, изыди дьявол! Не досаждай! – наконец узнала она его, выдернув ножку непонятного музыкального размера из-под его лапотной ступни. – Что ты завис надо мной как Дамоклов меч? – рассвирепела она после принятия у Амброзия на приподнятую девичьим номером грудь и зачтения им отрывка из старой новеллы «Ветчина на хуторе близ дикарки», которую написал Садюга в ответ на отказ властей  в командировке в Новую Гименею.
Близость в атмосфере натянутости отношений, навязанная кружевами или в принудительном порядке вызывала у Диззи отвращение. – Тебе только подавай женщину, которую ты в глаза не видел! Когда корабль и айсберг сближает общность интересов – это более чем опасно, – всё больше расходилась она.
– Я не из тех, кто мечется между Красными Фонарями Амстердама и недоступной женой в Брюквине, хотя не однажды был отстранён твоей правой рукой от должности супруга со всеми вытекающими из этого последствиями! – проревел Витя, не соизмеряя участки огрубевшего сознания собственного достоинства. – Лучше не поджигай фитиль моего долготерпения! Канули в лета времена, когда я увивался за тобой, как виноградная лоза, как плющ вокруг избранного им сандалового дерева, – теперь я раскусил тебя! Амплуа с цианистым калием убивает на месте, – язвительно выпалил размазанные мысли довольный своим лирическим отступлением таксист, в душе мечтавший о вождении рейсового автобуса, чтобы быть со всеми остановками накоротке.
– Главное, не поперхнись, грызун науки, – Губнушка почувствовала себя  изобличённой во лжи с пропастью солдат и перешла в наступление, – Ты бесчувственный обалдуй, и высказывания твои наскрозь анемичные. А я тебе, дура, на день рождения запасные яйца в подарочек приготовила – в каждой ячейке по яичку.
– Всё свой интерес гнёшь – будет чего разбивать.
– Догадливый ты! Вечно вырываешь подходящие слова изо рта и норовишь самолюбие задеть. Мне надоело падать духом и подниматься с петухами, чтобы готовить тебе завтраки на работу.
– Это обрыв нити на прядильном станке интриг, где с катушек того и гляди, съедешь, – приуныл Витёк, – вижу, не заправившись в баре, душевного разговора не заведёшь. Ты, любого слопаешь с потрохами. Ты фурия, налетевший тайфун, с гнущимся камышом. Мой статус хуже евнуха после обязательного удаления гланд. Предупреждали же меня кореша, не женись на бельевой прищепке, когда есть стиральные машины с надёжными трансмиссиями.
Со стороны казалось, что Витюня отдалялся от действительности, и ему только стоит заглянуть в будущее, чтобы ужаснуться. В детстве его часто ставили в угол, когда подрос – трижды к стенке, но он с поразительным упорством сползал по ней, не выходя из состояния опьянения, чтобы потом её не приходилось отмывать.
– Только попробуй! – оборвала его Диззи, ощутив в себе обострение звёздной болезни, – запамятовал, что ты за рулём?
Затянутая частоколом поверхностных знаний и обидных воспоминаний, она посмотрела на Примулу как на пасынка. Диззи Губнушка потянулась к минутной стрелке часов и незаметно перевалилась вслед за ней за полночь, напрочь забыв имя адвоката, оправдывавшего надежды подголовников – его порекомендовала ей Лотташа Добже. Часы оказались дрессированными. Они знали, что одиночество даме не угрожает – у неё имелись: мобильник, лэп-топ, iPod и записная книжечка-кондуит с телефонами ненужных людей, среди которых не было ни одного лишнего человечка. Книжечка – здравохранительница тайн, была посвящена в историю пронумерованных сердец подонков, в разное время клеившихся к её хозяйке. С Диззи это случалось. Её, развращённую цивилизацией наперсницу (денежного) возврата в модных бутиках, постоянно тянуло на истерическую родину, где ни одной паршивой покупки возвратить не удалось. Но некоторые свободолюбивые выпады Витька раздражали Диззи, и однажды, набравшись... и смелости тоже, она выплеснула всё накопившееся на душе на бумагу.

Талдычат люди – ты антисемитка...
Ну, посудите, как ею не стать,
когда с утра бурлит во мне подпитка –
муж беззаботно принялся гулять.

Нехватка в доме однозначно баксов,
а он не замечая время-тайм,
шныряет, паря, в парфюмерном Саксе,
и это в наш любимый Валентайн?!

Семь магазинных пятниц на неделе
проводит мужичонка (ё-моё),
часами пропадая в Блумингдейле,
рассматривает нижнее бельё.

Не сводит в Гугенхайм меня, хушь смейтесь,
тосклива жизнь – совсем не Голливуд.
Сам в одиночку посещает Мейсис,
Где кастомерс не курять и не пьють.

Колюч мужик, как аризонский кактус,
когда ору, не хватит ли ужо
слоняться цельный день по Нейман-Маркус,
не по зубам он нам – не Трейдер Джо.

Куда не ткнись, повсюду фарисеи
развили экономику и прыть.
Конечно, я б вернулася в Россею,
но говорять, они галантерею
свою и там успели пооткрыть.

– Мало того, что ты с полицейскими мигалками заигрываешь в поддатом состоянии, ты ещё и со стариканами, макушки которых напоминают заснеженные остроконечные вершины Гималаев с проплешинами, не нагулялась – вскользь заметил Витёк (в ледовом танце он считал себя выдающимся постановщиком, возможно даже третьим после Игоря Моисеева, второго имени Витёк не знал).
– Не усугубляй! – цыкнула на него Диззи. – Мало я тебе варила промокашки на завтрак, а ты всё по магазинам шастал Относишься ко мне как к какой-то принадлежности! А у меня свой сумеречный взгляд на носильные вещи, которые ты притаскиваешь, как вору шоколадный набор ключей. Я бы предпочитала, чтобы на завтрак заглянули зелёный чай с корнем женьшеня. Как никак индус с китайцем приятнее лимона с пустырником. – Неожиданно ей захотелось оказаться у себя в постели, а не кататься по его леденящему взгляду, не находя успокоение в прикроватном царстве пилюль и притираний к окружающей среде. Диззи не столько пользовалась ими, сколько наслаждалась безучастным созерцанием коробочек, ампул, и преамбул к амбулаторному лечению тюбиков. Они составляли её бесценную художественную галерею, из которой она периодически выбрасывала произведения фармацевтического искусства с истекшими сроками.
– Кончай дрыхнуть, приободрись, – попытался Витёк вернуть  её к шофёрской действительности, – ты же знаешь, что я  ценю тебя, испражняющуюся в колкостях, за трезвые взгляды и уважаю, складирующую скрытные мысли почётного круга докторской и профессорской колбасы. Но не сегодня, хотя с тряпьём ты попала в точку, что для тебя носильное, для меня – непосильно.
– Вот ты какой, всё на этикетки с ценниками втихаря посматриваешь, не воздавая им должное в денежном выражении.
– За мной не заржавеет! Но не превращай меня в разъярённого быка, – ляпнул Витёк примирительно... для ответного удара.
– Ты бы в горящую душу мою заглянул, без нотаций. Может Амброзий хотел почерпнуть сюжет из моих злоключений для иранского террористического детектива. Неухоженного Садюгу пожалеть некому. Его интриговала расправа помятого платья, ведь до него было рукой подать. Сегодня за рюмашкой коньяка он  намекнул, что я, напоминаю ему персонаж княжны – славной героини его аппетитной террористической э’попеи. Не доверять Амику нельзя, он широко признанный писатель-эпилептик живёт в доме, где безвыездно третий год снимает квартиру. А заказанный ему следующий роман «Мой протекторат», повествующий обо всём расположенном ниже Чёрного пояса, уже собрал сотни подписчиков.
      – Тебе, моя бесподобная, когда-нибудь приходилось чистить зубы сапожной щёткой? – пряно протянул ручищу Примула.
      – Нет. Но портные отмеряли мои шаги в похищенное будущее.   
      – Вот и у меня наступает точно такое же ощущение при чтении умственных завихрений в предосудительной полемике с собой.
– Как тебе не стыдно, мужлан! Садюга – разносторонний поэт с сейсмологическим уклоном, доказывающий, что подземные толчки не прихоть слепых кротов и не вонючие туалеты метрополитена. Он не в пример тебе – чеканщику-выбивателю супружеского долга, уверенному, что лишение невинности – естественный надрыв, интересуется количеством атомов железа заложенных в дверном наличнике. Если хочешь знать правду, я ради тебя пошла на компромисс с собой. А некоторые, в том числе художники из кафе «Кошерная Мурлыка», считают, что я пожертвовала карьерой актрисы.
– Кто эти некоторые? – встрепенулся Витёк, обретая привычный тонус, – я не позволю тебе Мулен Руж с чаепитиями здесь устраивать. Как-нибудь обойдусь без участниц кордебалета в чулках телесного цвета жительниц Центральной Африки и пересменки эмоций провинциальной модистки. Приведи себя в немецкий орднунг, не то мне придётся прибегнуть к помощи доберман пинчера Допинга и «настегайчиков». Твоя тяга к еледышащим Star(пёрам) смахивает на растление многолетних растений.
– Это ты о ком? – нервно вздрогнула Губнушка. – О своём дружке, доисторическом животном Арике Энтерлинке, который до боли в ушах жалуется на то, что  дни волочатся за ним по квартире из спальни в ванную и из кухни в гостиную без изменения в анализах? Так он сам придерживается разноречивого мнения, что я отказалась на фестивале Любви от многих и многого, потрафляя несусветным желаниям воспалённого мозга, потому и отвергла предложения публичного дома «Всем лежать, не двигаться!»
– Я и Арику, милка моя, ни на йоту не верю. Он больше других склонен всячески поддерживать измышления коллективного характера. Ну а от чего ты отказалась, к примеру?
– От ресторанов, в которые ты меня не водишь!
От других пацанов Витька отличала настойчивость в достижении золотых цепей в ювелирных магазинах, и поэтому бестактные Диззины замечания-выпады, касающиеся его патологической жадности при раздаче чаевых, Витю раздражали, особенно когда он, как дешёвый пульверизатор, распылялся в любви к ней.
– Кабаки способствуют похудению кошелька. Пополняя жировые отложения на впалом животе и ниспадающем подбородке откажись от ношения закрытого кремплинового платья в пользу оголённого пупка. Это у Снежной бабы талия с проталинами. Не убивай меня дороговизной своих несоизмеримых претензий и удобрением желаний. Не для того я сюда из Носорожья бежал, чтобы ловиться на стеснительной мысли. Люди обращают внимание на мою харизму и тянутся к ней со сжатыми кулаками, – в метких высказываниях Витёк был больше непревзойдённым чем предсказуемым.
– А знаешь ли ты, что наш кардиолог, ютящийся во дворе во флигеле, подарил жене на день рождения тонометр на шею, а ты всё своим стекляшным ожерельем кичишься.
– Жалею, что я тебе его притаранил, видно, перепил тогда. Ты ведь в курсе, что домашних настоек я не признаю, и вообще я не махинатор и хочу спать спокойно с женой товарища».
– А я-то вовсю старалась понравиться тебе, дурачок, – содрогнулась до основания Губнушка. – До сих пор не пойму, в какой валюте с тобой живу, но точно знаю, что старания мои стоят разболтанных нервов. У нас как у папки с мамкой, когда им выдали крошечную комнатёнку, в которой они никак не могли в разные стороны разойтись. Так носом к носу прожили четвертак в годовом исчислении. На чём только семья держалась? Это уже потом они по блату получили однокомнатную квартирку и сразу разъехались по несносным хибарам, с по-китайски косящимися туалетами во дворе. Я считаю, что в браке должен быть испытательный срок – не сошлись и, глядишь, разъехались без каких-либо претензий.
– Прибереги для себя эластичные бинты утешительных фраз и воспоминаний. Но ты-то, Диззичка, хоть приблизительно осознаёшь, что значит семья, привязанности? Настоящая семья – это тебе не мафиозная структура, а подчиняющаяся финансовым взаимообвязанностям и приготовлению пищи ячейка, где каждый факинг пфенниг находится на счету и складывается в копилку-свинью.
К слову сказать, психотерапевт Пфердинанд Улика прописал Витюне антидепрессант. Тот купил дротик, содрал со стены копию «Сикстинской мадонны» и развесил таблетки. Но ему никак не удавалось попасть в Прозак, и тогда он сдал документы на поступление на трёхнедельные «Курсы без житья». После их прохождения Витёк пожизненно отказался от посещения врачей, и больше не брал ни с кого пример, считая его скрытой дачей взятки, он решил покориться своей судьбе – пить, есть, гулять и развлекаться.
Всё разнюхав, обделённый привилегиями Улика – человек мягкий не закосневший покинул пределы бесправия и, миновав гору Синай занялся освоением Мёртвого моря, языка и новых секретарш-прелестниц наверх, не повторяя ошибки толпы, испытавшей сезонное недомогание – исход слюной из Египта. И тогда у него, человека с незапятнанной совестью и не замусоленными руками, в голосе которого проскальзывала издёвка, ползущая позёмкой, растаяла вера в Зимбабве и замаячила другая – в Гаити, выразившаяся в опубликовании строчек, напоминавших ВудиАлленовские изыски «Моллюски в Парламенте 100 – лёгкие»:

Что там не говорите –
Зомбировали злыдни.
На острове Гаити
С утра звонил Вудильник.

Не рассажу подробно,
Но в танце «Рио Рите»
Поверил в мир загробный
На острове Гаити.

                А бывает ли щель подзаборной?

     Глава 97.   Дуэт в голосовой связке

Вскоре после отъезда Пфердинанда Улики на историческую родину, Витю стали по ночам одолевать наукообразные пауки  и он увлёкся чтением телораздирающихх лекций профессора Соколова, потому что на легкомысленные книжки упущенного времени у него не хватало. Нет, одну он всё-таки пролистал, даже название её запомнил – «Подводные рифы неразделённой братками любви». В ней давались рекомендации как, рефрижерировать распаренную репутацию головы в тёмном и сухом месте. Но, несмотря на это, регулярно с промежутками в слущенную неделю между влюблёнными возникал конфликт несущественных интересов (а-ля Бриджит кровь Бордо), в котором Витёк выглядел презренным попрошайкой любви, а она – бестактной вымогательницей жалости к себе.
Она – Когда у девушки денег в обрез приходится платить взаимностью, просыпаясь в шесть с кем-то. Куда девалась весомая материальная поддержка с холодным носом здорового пса? Лучше бы нашинковал в такси недостающей капусты побольше! Тебе, Примула, место не в Брюквине, а среди олеандров в оранжерее.
Он – Сперва, подруга, заимей груди поосязательней, и только потом относи всё на свой скрытый банковский счёт.
Она – Попробуй раскошелиться в счёт выжимок грядущего удовольствия. Мозгов не хватает, так пошевели шевелюрой.
Он – Выпала вся, не видишь, что ли, лысею оттого, что ты мне даже раскольника с грибами не приготовишь. Придётся грабануть банк, а плодами операции может воспользоваться другой.
Она – Тогда сорви банк за карточным столом.
Он – Ну, ты загнула, я ж зелёного сукна не выношу. Да и приличное общество навесит на меня ярлык, а цену указать забудет.
Она – Не увиливай, за тобой супружеский должок не один месяц тянется, пеня волной набегает. И для кого я только перед непосредственной близостью принимаю сосудосуживающие?!
Он – Смотри не обознайся. Послушать тебя и подумаешь, что отправляемся мы в койку по принципу: «Пришла беда, открывай ворота». Что-то ты в сексе лето за зиму принимаешь и пасьянсом выкладываешься, когда пожар любви и каминов в полном разгаре.
Она – Не опошляй отношения, мы с тобой одно целое.
Он – Тогда дай я себя потрогаю (потянулся он к ней).
Она – Пошляк ты и скряга порядочный. Солидная для тебя только сумма денег. Не вынуждай меня расстаться с тобой, Витёк, не жадничай, не мелочись. К прелестям женщины следует относиться, как к святыне, и не забывай – свято место пусто не бывает.
Он – Мне хорошо знакомо это место – твой забитый тряпьём платяной шкаф, напоминающий Австро-Венгрию.
Она – Я не потерплю сравнения личных владений с Лоскутной империей! Моя воля – выполола бы тебя из своего огорода, как сорную траву. В доме ни стола, ни стула, ни кушетки; не жизнь – а-ля фуршет, да и спим, как лошади в стойле. «Help! I need somebody».
Он – Учти, прибегают к помощи, а отбегают голыми.
Она – Только не это, дискобол-многометанин, глумящийся надо мной и забрасывающий меня на произвол судьбы!
Он – Не грузи, Губнуха! Мне начистить рыло легче чем ботинки – нагибаться не надо. Сама знаешь, что из мышеловки законного брака необходимо извлечь выгоду, да вот только чем?
Она – Ты вот всё не грузи, не грузи, а что, блин, будешь с налогов списывать как грузовые перевозки с квартиры на квартиру?! Тут уж тебе, Примула, без меня, иждивенки, не обойтись. Тебе только дай в руки чугунные коктейли, и ты примешься накачивать кисло-сладкое мясо бицепсов.
Он – Зря беспокоишься, лучше попробуй совладать со своими неподконтрольными чувствами. В школе я обогнал сверстников в развитии икроножных мышц, занимая последнее место у окна. Мне как огненному балеруну хочется быть примусом у прима-балерины. Хватит раскатывать губы красным ковром на «Оскаре»!
Она – Ещё одно неблагожелательное слово о кино и я завершающе перейду в упрощённый вариант перламутровой блондинки Мерелин Монро! До чего ж ты въедливый, Витёк, даже сигареты из пачки умудряешься  выкуривать одну за одной.
Он – Хочешь я тебе набожный выпрямитель на именины куплю, чтобы душой в ворохе событий не кривила?
Она – Не надо меня как предполагаемую планету подвергать спектральному анализу. Ты сам говорил, что существует гуманный выход из финансовых затруднений, позволяющий предотвращать непозволительные траты в семье – пускать транжирку в расход.
Он – Я семью строю, а ты мочки прикрываешь аляповатыми клипсами, да французские кринолиновые юбки середины XIX столетия скупаешь. Видимо все предлагают бабе руку и сердце за неимением ничего более существенного для пересадки органов.
Она – У тебя, как я посмотрю, болезненно-двустворчатое ущемление интересов из-за намечающегося прибавления в семье.
Он – Да ты живёшь за мной ясно, как за прозрачной стеной!
Она – Это правда, тебя, дурака, насквозь видно. Ступил разок на лестницу успеха – она и провалилась, как нос сифилитика. Я с тобой как тротуар, что он серый видит кроме стёртых подошв и сбитых каблуков – окурки, жвачку, собачьи наслоения?
Он – А что я могу с этим подделать? Кругом одна гниль, наступить толком не на кого, не то что положиться. А старение организма неизбежно. Это вы – бабы вечно молоды благодаря косметическим ухищрениям. А к нам без стимулянтов лучше не приставай. Сама знаешь, что секс – это стимулирование дальнейшего развития отношений. Главное Виагру не передозировать.
Она – Наша старческая любовь стартует с первой расстёгнутой пуговицы, да на ней же часто и заканчивается, напоминая фальшивящий фортепьянный этюд в четыре руки с неосвоенными мощностями нижних конечностей.
Он – А ты ведёшь себя как шотландский бармен в юбке, а под ней ничего примечательного.
Она – Кончай идиотский калий принимать, а то уже на зубцах гребешка водоросли волос отрастают, когда причёсываешься.
Он – Йодистый, блондинка, не передёргивай, йодистый. И тем не менее, я готов весь свой внутренний мир сложить к твоим ногам фотореспондентки в порносайте, но боюсь он там не уместится.
Она – Ну чего возьмёшь с психа, с его генетической предрасположенностью к ****ству, если у него один обман на уме. Не зря мне девчонки намекали: «К кому только из твоих приятельниц твой козёл не был вхож».
Он – Слушай их больше, сучек незамужних.
Она – Ты людей-то, дурень, незнаючи не осуждай. Что ты, о них понимаешь? Кто-то из одиноких живёт без секса – ну не с руки может человеку, это я о вас мужиках. А кто-то, это больше баб касаемо, нарушив палочную дисциплину или ужесточив её обходится профессиональным кругом... шагом марш-бросок!
Он – Чего ты мне их в пример тычешь. Они мне, дважды судимому... взыскательной общественностью, как снег на голову или даже ещё хуже – гладиолусом по морде.
Она – Не обессудь. А культуры в тебе ни на грош. Остановись, призадумайся с чем вступаешь в XXI век, вместо того, чтобы по весне хвататься за лопату и откапывать сосульки. Фокусник ты по жизни, подсел на диету и жуёшь стакан из неорганического стекла, не делая соответствующих органических выводов.
Он – Не зря меня мамка, начинавшая карьеру на олимпийских играх со стартовой зарплаты пистолета, предупреждала, что ты баба беспомощная – страусиного яйца себе не сваришь.
Она – Ну и утешил ты меня колуном по голове, не сказать обухом. Я, не в пример тебе, у которого хромает дисциплинка на обе ноги, не спешу торговцам на выручку, особенно если она у них внушительных размеров, и они не успели спрятать её от тебя в сейф.
 Он – Крамольные мысли твои разъезжаются, как ноги японской фигуристки на льду, напоминая несовместимых супругов.
Она (зная, что резко вскидывать приклеенные ресницы в пасмурный день опасно) – А что ты имеешь на предмет японочек по телевизору, когда ты отправляешься на дно ящика в поисках порно или больно нравятся? Да не ревную, не ревную я, но скажу прямо, лопнул воздушный шар моего терпенья.
Он – Да, нравятся. Японки не кривят душой, для этого у них имеются ноги. В любом случае, к ним доступ ограничен, а у меня, как у собаки, не может быть продвижения по службе.
Она – Если так, я тоже могу заговорить надёрганными незнамо у кого отрогами аллегорий – нужно ли зашоренной лошади расширять кругозор и пасть разевать на сено в чужом стогу?
Он – Вот поговорю с тобой, Диззи, и у меня на сердце легче становится. Такое ощущение охватывает, как будто бы весь мир перевернулся, только для того чтобы его поцеловали в жопу.
Она – Высказывания твои откровенные записывать надо, так их не запомнишь. Кончаем, Витёк, гусарскую баланду травить, едем к Лильке Гранёной. Эта дама человеческая накипь – одно слово сова, и будет нам необычайно рада в столь неприемлемый для неё час, к тому же ты тоже филин, вечно серых мышек по уличным углам в такси подбираешь, и кто знает, может и тискаешь. Как говорил член комиссии: «Самое главное в защите диссертации – это приём после неё» Устала я ото всего. Хочу отпроситься на море в Доминикану в отпуск... грехов, если на Гаити с холерой покончили.
Казалось бы перепалка должна была прекратиться, но она только перешла в более замысловатую фазу.
Он – Мой папаня так напивался, что бывало зубы на гальванических пластинках в стакане забывал.
Она – А у моего отчима после выпивки глаза, как у хамелеона становились – правый вращается, а левый столбняком стоит.
Он – Не темни, мало того, что ты подводила меня под монастырь, ты ещё пытаешься подводить итоги повсеместного существования. А я-то мечтал о прибежище со встроенной мебелью!
Она – Нету у тебя аналитического подхода к жене, да и эксплуатационные расходы по содержанию любовниц превышают разумные пределы. Я пытаюсь протянуть жизнь с тобой на верёвке для повешенья... цветного белья, и ничего больше.
Он – Снизошедшая на меня точка прозрения на семью не совпадает с официальной, и я её не то чтобы не уважаю, но...
Она – Не уважаешь официальную точку зрения или семью?
Он –  Объясни, от кого ты приходишь... в отчаянье.
Она – Тебе скажи, так ты меня к нему приревнуешь. Лучше бы я вышла за братана по кличке Закройшик, полученной им за умение с удивительной точностью раскраивать черепа. С ним бы я повысила уровень материального обеспечения. Но ты – стихийное бедствие с  вазелиновыми средствами вложений.
Он – Не мешай карты, разучилась что ли? Он тебя полюбил, а меня задело рикошетом, ну и остекленел я, дурень, с первого взгляда. Потом я понял, что жестоко просчитался. Всё надеялся зажить счастливо в необозлимом будущем, а не превращаться из предмета любви в объект материального обеспечения.
Она – Доводы твои беспочвенные, берущие начало, когда  стукачом работал и заложил культурный центр вместе с корешами.
Он – Память у тебя куцая, пробелов в ней не счесть. В «День санитарки» всё и произошло. Тогда на полатях сухопарой сауны я не брал тебя в пулемётный расчёт в финансовом аспекте. Забыла что ль? Братки Кирюша Обмяк и Ганзик Ретуш скооперировались и подняли мой авторитет, и уже опосля пошли мы по групповухе с долевым участием в гонке грибников на каноэ в выгребной сезон.
Она – Заслуга твоих дружков только в одном – они предотвратили кровопролитие на разделочном столе в кухне, уговорив меня этого с тобой не делать. Уговор дороже тени, так что благодари их, что живой остался. А то, что с тех пор твой вычислительный центр переместился из головы значительно ниже и сзади – не моя вина.
Неожиданно Примула почувствовал, как в машине под ногами заскрипели прогнившие зубья половиц. Прав был его наставник Арик – ей только подай изысканное блюдо, заправленное аллегориями и украшенное метафорами, – сожрёт с потрохами. В её понимании отзывчивость – это бросание нужного человека в заброшенный колодец в ожидании эха. Диззи любит высасывать костный мозг из трубчатых костей вместе с информацией, втайне мечтая, когда же правда поменяется местами с ложью. Перед дамой, для которой Полярная ночь всего лишь вторая половина дня, мужики берут под козырёк, а он, таксист – заезжает в непросвещённый тупик. И он вспомнил зловещее прорицание Арика: «Не огорчайся, не получится с женщиной удочеришь макаку». Это было последней каплей в его апатичном существовании в поэзии, и он отважился на написание обличительной песни с загадочным припевом.

     Тогда уж Диззи не взыщи,
     не жить с тобой вдвоём!
     В карете «Скорой помощи»
     прокатят королём...

Не по годам развитая Губнушка усмотрела в припеве намёк на самоубийство и профилактически зашла к участковому врачу-терапевту Ангелине Медикейд (настроение подавленных виноградных чувств  не покидало её в корзину для грязного белья). Та, как и следовало ожидать, пришла к выводу – в ближайшие полгода не бросать Витюню в связи с неблагоприятной обстановкой на овощных рынках страны и за её беспределами, пока не закончится вакцинация от свиного гриппа и постелизация по Пастеру.
Совет Ангелины, сопровождаемый завораживающим взглядом рентгеновских глаз, щупальцами пальцев, словами-пробиотиками и фотомандражом приспущенных ресниц впечатлил суеверную Диззи, нёсшуюся с опережением в пролётке лет во время пребывания в кабинете с гобоями на стенах.
От экскурса в полузабытую бытовуху Витёк насупился, понимая, пикироваться с Диззи, что в гололёд бампер головой бомбить. Женщина – это театр. Юбка – занавес. Он же предпочитал оставаться закулисами. Уйдя в глухонемую защиту, Витя без особой охоты согласился не брать с неё денег за проезд:      
– Пассажирам не перечу, но чтоб ты знала, в ночную смену неблагодарные прикормленные крысы попадаются. Один наглец так и ляпнул по простоте душевной: «Вы мне доставили неоценимую услугу, поэтому вынуждаете покинуть вас не заплатив». Такие изуверы горло за чаевые готовы перегрызть, –  блеснул золотой улыбкой Примула, упоённый собственным остроумием, растаможенно вывезенным через пограничный Чоп.
Мышца был парнем отходчивым на расстояние вытянутого ... рукой, а в ответственные перед законом моменты натягивал на кулачищи боксёрские перчатки и приземисто играл обрисовывавшимися под скулами холмами желваков.  Агностицизм Витька – члена носообщества «Расплющенные монеты» отрицательно сказывался на его карьере таксиста, хотя и вызывал заливистый смех у соловьёв в придорожных кустах. Нам не помешает узнать, почему Витёк Примула стал таким, не сбивая с себя спеси. Однажды, когда он покрылся гусиной кожей, Диззи подумала, какая бы чудесная сумочка получилась бы из неё. Но чтобы до конца понять Витю с его лингвистическими закрутками, напоминающими лечебные банки с вареньем, стоит обратить внимание на предысторию.
Его горемыка-отец прославился в Носорожье тем, висящим на стене подшитым изображением Великого барда. Он также откопал труды облысевшего от вольтерьянских забот Вольтера в одной из шахт, заваленной заказами на убийства, из удобно прилегающего, близлежащего мафиозного Дон Басса.
– Выбил ты всё-таки из меня бабки. За что наказываешь, сука! Я не лесбиянка, но мне нравятся Романы с Франческами.  На, деляга, держи мои кровные два таллера. Слесарь-наладчик семейных отношений из тебя никудышный, – дыхнула перегаром Губнушка, любуясь своим отражением в окне салона. – Муж ты мне или кто? Я делала всё, чтобы в погоне за деньгами ты подтянулся до моего уровня, даже турник в коридоре поставила. Но моё терпение иссякло. Оно не сладкое, не поддаётся искушению десертной ложечкой. Хочу бродить по лесу, где растут таллеры! И зачем ты спустился на мою голову с дерева?! Чтобы трепать лён нервов? Давай прогуляемся, Витёк, не только массажисты разминают ноги, а после опять полюбовно подадим заявление о разводе!
– Согласен, но сначала устроим прощальный ужин в ресторане в доказательство, что у курицы нервная система покрепше разбалансированной человеческой – она бегает по двору с отрубленной головой,  обещаю попотчивать тебя греческим салатом «На орехи».
– Мне больше по вкусу фрукты. Им не нужны аттестаты зрелости, а ты мне мятой конфетки не купил! Я чувствую себя безноженькой, тащащейся за тобой по бездорожью.
Сначала Витёк долго смотрел на неё потупившись, как смотрят люди, с незаконченным средним образованием на суррогат, имитацию или подделку, таким образом они выигрывают расположение к себе в дополнительное время. Было ясно, что это не составляло для него никакого труда, так как держал он Диззи для мебели, втайне называя себя невольным перевозчиком её с места на место, не забывая, что в туалете он обладает совещательным голосом при составлении завещания. Но через полторы секунды от Губнушкиных нежных слов он растворился кусочком пилёного сахара в стакане чифиря, поданного ему когда-то искусителем-официантом в серебряном подстаканнике в привокзальном буфете родного Носорожья.
В такие предсказуемые минуты он готов был ради неё (в обтягивающем свитере и расклешённых брюквах) угрохать уйму людей и денег. – Ну, да уж ладно, тебя отвезу бесплатно, – пророкотал он поЛЫХАЕМым от страсти тоном, сдабривая слова черезполосой золотой усмешкой, на всякий случай окидывая жену рассеивающимся туманным взглядом интригана.
– Вот именно, я ж с тебя денег не беру, когда ты...
– Когда это я... назови дату?! – завёлся, было, Витька, стоявший особняком от тех, кто предпочитал жить со всем общежитием.
Девушек вокруг него вилось предостаточное количество, но ни на одной из них он не зацикливался, справедливо считая, что сильнее его бабы на кухне женщины не сыщешь, и не хорошо оставаться злопыхателем с кальяном в зубах, на манер тихохода-паровоза, когда в производство внедряются сквозные поезда на магнитах.
В голову ему пришёл памятный диалог на кухне ранним утром:
– Вить, я тебя по-хорошему прошу, давай в Париж съездим.
– По морде, что ль? Брильянт ты мой, оправы на тебя нету!
– Нет, всамделишно, как цыган Вася Каберне с женой.
– А на что там глазеть-то? На берцовую сетку Эйфелевой башни? На стеклянный корсет музея Современного Искусства Помпиду – этот прозрачный мавзолей для Барби в углу на площади? Господи прости, не помню её названия. На Елисейские поля, где пасётся всякое шалопутное шевалье? Или на их, извини, Версаль зенки пялить? Нет уж, уволь! Да ты провансаль лучше их всех делаешь.
Диззи, брившая руки на волосах, улыбнулась свежевыбеленным рядом жемчужных зубов и мысленно поцеловала Витька в щеку.
По его лицу пробежала лёгкая дробь с рябью, отразившияся в стакане с цейлонским чаем. Тут Витёк впервые глубоко задумался над мучительным вопросом – кто-нибудь переносил завтрак на завтра? Не найдя ответа, он принялся за яйцо в мешочек, вспомнив как получил три года безусловно – неумело отмывал иностранную валюту от отечественной у соседки под душем.
– Вить, чёрствый ты какой-то, – не отставала Губнушка, – никак не усвоишь, что бабе тоже повеселиться хочется.
– Это у меня от наследия прошлого – три года жизни посвятил вытравливанию сорняков в камышиных зарослях при неприглядных погодных условиях. Хочешь навеселе быть? В парк пойдём. Наймём лодку. Ты на вёсла сядешь. Я за руль возьмусь. В тень заедем. Может сексом займёмся. Это дело – незаменимое средство для потения, добрые соседи оговаривают его заранее, – Примула отхлебнул чуток и взял зимнюю поэму Садюги «Отмель отметелили» – она апеллировала к его боевому настроению и претендовала...
– Ой, да ладно уж, ты и в постели-то неодолимо упрямствуешь,  гребёшь против течения, – Диззи уже сожалела, что отвергла его, домогавшегося близости, из-за недельной щетины.
– Зря подтруниваешь надо мной, голубка, с присущей тебе пресыщенной глупостью. Отвези я тебя в Париж на их Сену, ты  и там маво доверия не оправдаешь – в кровати ведёшь себя хуже лодки – перевернуться боишься, я с тобой словно в девственном лесу плутаю, только что «Ау-у» не кричу, избегая негативных откликов эха.
– Сам ты, бирюк, в расшумевшейся дубраве продираешься в компании твоих братков – закоренелых дубов.
На её выпад Витёк, облагороженный забором неподъёмных знаний, и бровью не повёл, приговорённый к домашнему очагу, он отложил поэму Амброзия и углубился в повесть Опа-наса Непонашему «О благоухании совы».
В ней герои  шурудили вопреки законам гравитации, пытаясь, уберегшись от соблазна, устоять на всех четырёх конечностях в четырёх частях света. Они записывались добровольцами в «земледельцы», намывающие острова в Персидском заливе, и в горящие точки на игральных картах, задавая один и тот же вопрос, что случилось со страной, выросшей на Толстых и Островских, а теперь читающей недолеченную Свинцову? Где ты, былая мензурка цензуры сумасшедшего острова Суматра?!
Диззи Запечатлились времена, когда её на углах улиц родного города подзывали просто «Клава», и отец спросил её: «Что ты нашла в этом парне?». Тогда она, не колеблясь, ответила: «Ты бы видел папуля, как мы получаемся с ним на фотокарточках, у нас с Витьком генетический фотосинтез! И потом, когда он непредвзято взглянув на мои оголённые лишённые растительности бёдра застыл в негодовании я впервые разглядела твоё пренебрежительное отношение к равнобедрию моего небрежно прикрытого треугольника». Диззи призадумалась, а так как этот процесс ей был слабо знаком, то и ответа не последовало. Витёк торжествовал, последнее слово осталось за взглядонепробиваемой личностью, коей он считал себя. Он вообще гордился своим неандертальским происхождением и презирал потомков переедавших австралопитеков.
 За стеклом взъерошенной кошкой затаилась г-жа Ночь. Она ниспадала на плечи города разукрашенной цыганской шалью приглушенных красно-желто-зелёных огней светофоров.
Дождь, пузырящий по мостовой, увлечённо бил наотмашь в барабаны крыш и по зелёным соскам набухших на ветках почек.
Ветер каруселил, разгоняя тучи, расчёсывая лохмы кустарника, купорося небо. Он дудел в кларнеты, куралесил в гобоях водосточных труб заунывного оркестра. Флейт почему-то слышно не было.
Плети дождя хлестали по видавшему виды ветровому стеклу.
Колёса-молохи поднимали тяжёлые шлейфы воды на поворотах, и попадавшиеся на перекрёстках прохожие шарахались в чернеющее объятье темноты, унося с собой спрессованные суматохой взбунтовавшейся природы воспоминания о лучших днях. Стёклоочистители метрономно расплёскивали прозрачные кляксы по ветровому стеклу, оставляя слоистый радужный ободок. Из чрева приёмника надсадно вырывался фальцет Верки Сердючки, повествовавшей о подливке из народной гущи к деликатесному блюду цветочной клумбы. В такт развесёлой белиберде Витёк, из нагрудного кармана пиджака которого пушистым котёнком торчал обрывок оренбургского платка, вертел утеплённую соболем баранку. Паря напряжённо обдумывал, не дал ли он маху, отказавшись от двух таллеров, разыгрывая перед Диззи роль благородного рыцаря. Но потом Примула вспомнил брошенное кем-то из пассажиров  замечание: «Безалаберные поступки должны иметь место в жизни джентльмена, чтобы не повторялись». Набрела на ум таксисту эта фраза очень кстати – она его временно успокоила.
Они подъехали к дому Люлька. Её окна были ярко освещены, но плотно зашторены.
– Может у ёй хахель гостит? – предположил Мышца.
– Ну и плевать. Не внемлешь ты словам моим, Примула, –  тряхнула кукольной головкой Диззи, зная, что штамп в паспорте это плацдарм для нападения на мужскую особь с целью лишения её суверенитета. Сейчас они зайдут в квартиру к Люльку, и опять в нём будет что-то от палача – с таким удовольствием он всегда снимал с себя пальто перед тем как отправить его на вешалку.
– Не досаждай, на черта она нам нужна на ночь глядя, я же не шофёр, посвятивший свою жизнь работе на заказной маршрутке?! 
– Ты бредишь, Витёк. Люлёк ни с кем не сопоставимая женщина, занимавшаяся лечением компьютерного вируса у ребёнка. В седьмом классе она написала программу, где доказывала, что уэльсская королева просватана за принца попсы Дыроколова с филфака «Филипп Моррис». Они покатаются в карете, запряжённой дельфинами, и уйдут под градусом на паруснике-катамаране «Парусиновые Хельсинки». Да и теперь Люлёк не поддаётся на щедрые посулы и не позволяет всяким подозрительным типам делать детей на ровном месте и помыкать собой. Её не зафрахтуешь для перевозок на собственном горбу и не погрузишь – она не открывает плаксоны в своём подводнолодочном бытие, а из мужиков деньги вытягивает ей одной известным способом, с помощью алоэ.
Таксист Примула, которого отличал беспристрастный подход к женщинам скороспелых суждений после обильного обеда, рисковал штрафом, запарковав машину у пожарного крана. Но непонятное безразличие к окружающему миру охватило Примулу от Диззиного напоминания, что им предстоит евроремонт, дабы не спасовать перед соседями напротив, пленённых собственным имиджем.
Не мешкая, парочка вошла в фойе шестиэтажной халупы – мощный он, подвижный, как на шарнирах, с осиной талией, перетянутой приводным ремнём фирмы «Прада», изящная она, с негнущимися ногами, начинающимися выше, чем полагается. Это позволяло ей, покачивая бёдрами, освоить смежную специальность и покрывать расстояние от входных дверей до лифта за смехотворную единицу времени, и это лишний раз доказывало что в любви все возрасты попкорны.
О Витьке Примуле, злые языки наплели с короб, что он с год отмалчивался в стиральной жидкости на пляже щеглом среди обнажённых щеголих. Затем, уводя одну из них в отель свиданий, он кнопочно бросал вызов тяжёлому на подъём лифту, в котором опасался спускаться в единственном числе.
Но всё это было классической неправдой. Витёк больше походил на шахматного офицера, спешившегося с коня и плотно закусившего повседневными удилами, перед участием в рыцарском турнире в Ильфовских Васюках.

                А для кого-то древо  жизни – стоеросовая дубина.
               
     Глава 98.   Гранёная-Бивуак

Лиля Гранёная-Бивуак происходила из древнего рода Стаканищевых, породнившегося с Бакалейщиковыми и покинувшего Златоглавую для участия в революционных битвах 1793 года во Франции. Это спасло её древний род от ещё худшей революции – 1917 года, в которой гильотина не смогла бы справиться с  непочатым объёмом работ в родном краю.
На практических занятиях студентов-лысоведов, возделывавших выделенные им участки кожи, предок Лили имел неосторожность обронить выражение: «Лучшие как правило скрываются, а некоторые уходят первыми», что применимо не только к покойникам. Да оно и понятно, из китобоев он переквалифицировался в радетели пингвинизации планеты в рамках ЮНЕСКО. Враг не дремлет, когда не спит.
Вследствие неприятия отечественного производства в... «Шампанское» организмами членов семьи на генетическом уровне, род Стаканищевых вымер где-то на юге страны беспечных галлов. Исключение составила сама Лили.
Её жизнь угасала кроваво-туберкулёзным закатом весной на ремарковском курорте в Швейцарии (зимой эскимосы по интернету боролись между собой за насущное право первой внебрачной ночи с нею). Провинившиеся недистиллированные чувства Лили стремились к репатриации, но тело, оставалось на процветающей чужбине, никого не спросясь.
В два часа ночи в предместье Парижа – в Булонском лесу – торговец рожками для сапог Анри Бивуак оплодотворил Гранёную и тут же сделал ей опрометчивое предложение выйти за него замуж, а она, как преподавательница литературы, принялась за его разбор. Лилиан с ростом 182 см. причисляла себя к Высшему Свету, а мужиков к бабтистам и согласилась на этот мезальянс только потому что из предыдущего опыта квадросистемы любовного треугольника и определённых физиологических признаков предположила, что забеременела.
Лилиан счастливилась  неуёмной пчелкой с пыльцой на хоботке, с Бивуаком два месяца и пять ночей без какой-либо подоплеки. После непроизвольного аборта, совпавшего с ноябрьским восстанием 1956 года в Венгрии, ковбойские сапоги полностью вышли из европейской моды.
Как писатель Анри не состоялся и прекратил игру на английском рожке из-за скрижалей ботинок (народ практиковал напяливание туфель с помощью среднего пальца). С приходом бархатной революции 1968 года в Чехословакии люди перешли на кроссовки и загнутые сникерсы «Чаще мой уши – видеть будешь лучше», а ссухопутившиеся морячки проводили пленарное заседание с завязанными морским узлом за спиной руками. Злополучным рожкам применения не находилось. Идея бизнеса превратить три удивительных года в доходные сумасшедшие дома скоро угасла, оставив после себя кухонные перессуды и банковские счета, которые не сведёшь, как бородавки. Плох бизнес, если прибавочная стоимость лжи превращается в прибаутку.
Анри Бивуак – человек с лицом высеченным из некачественного мрамора, уломав упиравшуюся жену под патриотическую кантату «Реют ноги у камина», бежал Гомерику, где узнал, что «Битлс» катастрофично близки к Ленноновско-Макартниевскому распаду. Это известие добило Анри, и он принялся распродавать  коллекцию виниловых пластинок своих кумиров за бесценок.
Без надежды на обновление он застывает, задумываясь над прошлым, и не проникается мыслями о будущем.
Последним загнанным гвоздём в крышку его непомерных  претензий была провокационная информация, выпущенная для братанов Гренландии и Шпицбергена, которую исландские сионисты в Брюквине не преминули тут же раструбить (со временем в моду вошло клипообразное пение). Оказалось, что самая ценная валюта – вовсе не фунт и не йена, а израильский солдат, идущий при обмене на террористов 1:1000. Такого Анри не мог пережить. Чокнуться было не с кем, а он любил, «Двойной Нельсон» с тройным одеколоном, триумвираты и город Триполи. Бивуак прошёл в туалет, присел на колченогую табуретку и уставился в зеркало, в ожидании пока оно не треснет под пристальным взглядом.

В чёрных силуэтах танцующих,
Обречённых на вечное завтра
На карнавале смерти,
Вырисовывается неумолимая правда.
Безвыходный конец её название,
Покой, оставляющий в смятении выживших,
Страх, которому не суждено растаять.

И багряный восход восстаёт
Против каменных позвонков горных хребтов,
Освещая рёбра перевалов.
Судьба выбрала тебя в жертву,
Назвав моей любовью.
      И ты умираешь на руках постаревшего на тысячу лет.

Как ужасно расставаться с жизнью,
Морем, небом, с утренней росою.
Ждать, когда рассвет кровавый брызнет,
Горлом хлынет пряною весною.
Как мучительно смотреть, замолкнув,
На лицо любимой у постели,
Собирать мельчайшие осколки
Зеркала, что никогда не склеить.

Но багряный восход восстаёт
Против каменных позвонков чёрных хребтов,
Освещая рёбра перевалов.
Судьба выбрала тебя в жертву,
Назвав моей любовью.
      И ты умираешь на руках постаревшего на тысячу лет.

Но блудница-судьба, не посоветовавшись, с матушкой природой распорядилась по-иному, не как в песне поётся. Лилиан, несмотря на каверны в лёгких, продолжила игривый путь, выданный в виде продлёнки на жизнь. Сам же Бивуак через три месяца, после того, как разбежались Ливерпульские мальчишки, не поделив в бизнесе богатую Ленноновскую японку, заболел тоской по родным парижским борделям. Он слёг, никого не тревожа.
Анри не успел как следует попрощаться с женой и не оставил  завещания в коробке из-под обуви в её пользу (молчание он хранил в прохладном загородном поместье), так ему не терпелось попасть в небосожители. Зато он предусмотрительно выгодно  продал набор рожков для ботинок «Музею Чеботарных Искусств», чтобы они не достались горячо любимой Лилиан после его смерти.
 Последующие Лилькины шаги, производили гнетущее впечатление, но осуждению ни с чьей стороны не подлежали, хотя она была не чиста на руку, и всегда готова помочь тому, у кого что плохо лежало или стояло. В последнем случае ей, старавшейся во всём подражать жене Моцарта, удалось нанять двух нищих, ссылаясь на то, что она не сможет проводить Анри в последний путь к братской могиле, где он окончательно расслабится. Да и как можно, когда у неё нет декольтированного траурного платья из панбархата с вырезом на спине, а если бы оно и было, она не смогла бы его надеть из-за опасности обострения приглушённого Фталазолом туберкулёза. Так бесславно закончил свои счёты с чуждым ему миром Анри Бивуак – тайный советник террористической организации, пытавшейся наладить пересылку воздушной инфекции воздушным поцелуем, он же последовательный борец за неограниченную свободу риторического «снова» в сексе внеклеточных животных в частных зоопарках намечающихся олигархов.
Кто-то из её обзвоненных колоколами друзей поделился с Лилей глубокими языковыми познаниями французского (ей это понравилось). А тут ещё выяснилось, что бивуак был местом отдыха в ходе боевых действий во времена наполеоновских войн, а возможно и задолго до них. Лиля категорически не желала стать аналогичным местом для отдыха солдат даже номинально, тем более что они в несметном количестве возвращались из Камбоджи.
Смышлёная Гранёная отправилась в мэрию с целью избавления от компрометирующей её незапятнанную репутацию фамилии. От этого, теперь уже совершенно ненужного балласта, приобретённого по несправедливой случайности (присвоением ей мужней фамилией – Бивуак), она избавилась благодаря телефонным связям и росчерку пера нотариуса с сургучной печатью. Петицию в защиту в прошлом неосведомлённой и заведённой в заблуждение Анри Бивуаком женщины, подписали случайно слонявшиеся вблизи регистрационного учреждения ярко выраженные раззявы и ротозеи, сутенёры Василь Пригоршня и Орест (он же Арест) Кегельбан, которым их подопечные платили подоходный налог с каждого сеанса любви. Они придирчиво следили за платёжеспособностью своих подопечных, но не за культурой речи. После беседы с ними, теперь уже просто Гранёная, пришла к заключению, что пора позаботиться о безоблачном существовании, не приходить на поклон, чем ниже, тем лучше. Мысленно эта бессодержательная бочка, избалованная мигренью, рассматривала партнёров как кандидатов в любовники, подозревая, что при достижениях современной промышленности адьюлтера спокойно обошлась бы и без помощи соучастников.
Ещё задолго до этой истории в мэрии с подсказки подружки Диззи сообразительная Лиля планировала открыть эскорт-сервис «Кучерявая лохматка» для душевно больных иммигрантов, и сейчас, постояв для общего вдохновенья на свежем воздухе, она вернулась в здание муниципалитета. Там по совету и с помощью новых знакомых Василя и Ореста было быстро состряпано совместное заявление-просьба об открытии унисексного сервиса «Руки-локти в перпетуум мобиле».
Поначалу у Лили возникла сумасшедшая идея взять себе в охранники пирамиду Хеопса после её третьего разграбления, но Василь и Орест, почувствовав угрозу своим интересам, отговорили Лилю от взбалмошной затеи. Так танцевальный дуэт Василя и Ореста родом из ансамбля под ручным и ножным управлением Верёвки без гиканья и половецких плясок, напоминавших половые, вломился в Лилькину жизнь, оставив её с детишками. Но она быстро взяла отгул, себя в руки, сдала их в приют имени «Агнии Барто» и занялась бизнесом – стала обменивать передники на задники. Начало предприятия предвещало сногсшибательный успех, но название «Руки-локти в перпетуум мобиле» пришлось заменить на удобоваримое «Конфетюр», так как спонсором заведения стала фабрика недозволенных сладостей «Трюфельдорф» в самом логове Конфеттэна.
Эскорт-сервис «Пальчики оближешь» с благословения  мэра имел успех у VIP и у любимцев-животных, остающихся без присмотра, в связи с отъездом их хозяев-милллионеров на курорты или по неотложным делам высокой влажности (вы же осведомлены, что климатические условия в Нью-Порке ужасные). В зависимости от наклонностей и копирования вредных привычек любимцев, не желающих ни в чём отставать от своих хозяев, в ходе блудодней им предоставлялись в сиделки кому леди, кому – джентльмены.

«Выдумка – это возлюбленная разума».  Юрий Карлович  Олеша

     Глава 99.   Не нытьём, так катаньем
      
На базе вышеуказанных услуг Гранёная создала сестринскую компанию «Приют сладкоежек и сластолюбцев». Кроме этого она занялась реорганизацией ералаша в своей голове и широкой  благотворительной деятельностью, выудив массу дополнительной информации (в обмен на шефство) в полицейском управлении, преуспевавшем в сборе пожертвований в свою пользу, жертвуя рабочим временем на сборы. Причём она осознавала, что подниматься по служебной лестнице с голой жопой может только женщина, шея которой не утруждает себя отделением головы от плеч.
Выяснилось, что Джинн прячется от ирландской мафии в немецких пивных бутылках, и авангардный лозунг Лилиан: «Человечество движется вперёд, сами понимаете куда» был повешен нетрадиционным обществом «Очистительная клизма демократии» в зале приседаний  на спрессованной конференции прямо над подиумом у президиума. А и теперь отвлечёмся на минуту от увлекательной истории и вернёмся в полуночную действительность. Мышца с Губнушкой подошли к двери, на которой висела надраенная медная табличка «Lilian Granyonyi урождённая Staka-nischeva».
– Хороша Нищева, небось, мильёнами ворочает, свободно конвертирует валюту в тряпьё.  Это она на фабрике зубной пасты в унисон прихвостням фторить научилась, – проворчала Диззи.
– А Тибета что? – каламбурно вставил Витёк. – Видать, ты такая чистюля, что тебя так и подмывает позвонить. Давай, жми на кнопку, не то поехали домой. Чой-то у ней там бумажка из бамбука на ручке висит, и не по-нашенски нацарапано.
– Это предупреждение, чтобы такие как ты хлопцы-холопы, не беспокоили, – пояснила Диззи, азартно нажимая вырванный с мясом настенный звонок, – «Don`t disturb» называется. Никто не отзывался. Тогда поверительница сокровенных тайн принялась давить на кнопку. Без толку. Губнушка (она была наседкой из тех, что насядут и не дадут свободно вздохнуть) рубанула что было силы кулачком по двери, из-за которой едва доносились слова полюбившейся ей доброкачественной песни «Пьёте рьяно у бурьяна».
Витёк – парень крутого замеса, умудрённый топотом «топтунов под окнами» разведчик в будуарах и спальных вагонах поездов дальнего преследования, услышал шаги за дверью и на всякий случай плюнул на глазок в двери в форме втянутого пупка, чтобы заинтриговать беспутную Лильку и ввести её в заблуждение.
Дверь приоткрылась и похоже в неизвестность. Недоумение на лице горничной-китаянки – новоявленной Чио Чио Сан было написано крупными иероглифами. Увидев Витька, она в ужасе прикрыла загрубевшей ладонью рот, в котором на месте нижних резцов зияла выбоина, и отпрянула в темноту. В глубине зажглось тусклое перламутровое бра, а в просвете на стене засиял выцветший плакат «Секс – это не только твёрдая обязанность». Наконец-то появилась опухшая физиономия хозяйки – раскормленной дамы ясельного возраста с хвостиком и в лёгкой пелерине из морских наркотиков.
– Ну шо с то-бой под-де-ла-ешь? За-хо-ди..., но в следу-у-ющий раз, – еле выдавила из себя, как зубную пасту из тюбика, расплетающимся языком  Лилька (ей не нравилось, когда головы мужиков сворачивались в её сторону с выражениями скисшего молока на лицах). Из глубины показались ухмыляющиеся физиономии Василя Пригоршни, когда-то торговавшего шпаклёвкой для затрещин, и ничем не примечательного Ореста Кегельбана патологоанатома, от которого попахивало формализмом анатомички. Синхронное появление полупьяных придурков сопровождалось радостными конвульсиями за их спинами и улюлюканьем Сильвы Впопеску и Бони Вклайд, напоминавших скульптурную труппу каменотёски Подмухиной «Молотый рабочий и серпяная крестьянка». 
– Развлекаются же отщепенцы, жирея на государственных харчах! Сделай ей ретивое предложение выпить, она бы с радостью приняла его на свисающий шестой номер. А на вопрос в анкете «Отец?», такие Лильки, не стесняясь, отвечают: «Их было пятеро», как во французском фильме 50-х о Движении Сопротивления. Если принять Гранёную за сосуд, то мужики отрываются на ней как холестериновые бляшки, – рыгнула Губнушка, пытаясь спуститься по лестнице вверх, как в фильме «Вверх по лестнице вниз». Пошатнувшись, она удержалась схватившись за плечо Примулы:
– Теперь я знаю, почему голландский сыр посылают на экспорт – чтобы дома меньше воняло. А во всём виноваты твои друзья-евреи. Они посягали на меня три раза, а ты ни одного. Но голыми руками меня наизготовку не взять! – И Диззи напоследок, загляделась на перламутровый маникюр в поисках отражения, и только потом в миниатюрное зеркальце «Пудреницы мозгов».
– Оставь свои пьяные эпитеты при себе, и попрошу на меня не наговаривать, я тебе не магнитофон.  Насчёт евреев спорить не буду, тут ты возможно права. Помогают нам, понимаш. Короче, говоря, сплошняк – гашиш свет, да и только. Ещё они переводят нам в угоду с тарабарского языка на утрусский, делают вид, что беспокоятся... А всё для чего? Скажу как на духу, да чтобы захомутать нас, подчинить и унизить. А потом они после заслуженного Возмездия, репарации с детишков наших востребуют. Вот почему я не виню тебя за то, что ты подвергла себя глубокой интоксикации, – ввернул Примула модное словечко, переваривая услышанное с таксистом-пакистанцем на стоянке в аэропорту Кеннеди – человеком к которому никогда не заглядывало в комнатёнку индийское солнце, поэтому он жил без тени сомнения.
Время Примулы шло медленно, видимо где-то протекало. Поддерживая Диззи на крутых и кряхтящих ступеньках жизни, Витёк пришёл к выводу, что Губнушка вовсе не антисемитка, просто она хочет, чтобы всем людям на свете было хорошо без Них. Вообще-то он любил её в дремучем лесу, уходя с головой по грибы, то есть по-своему (плашмя), хотя она и сокращала продолжительность жизни ему и морщинкам на своём личике в геометрической прогрессии. Обладание женщиной, вышедшей из той же, что и он, среды, где стоял полумрак, облокотившись на алебастровую балюстраду, задача сложная, набрасывающая тень и накладывающая не снимаемую вместе с задубевшими носками ответственность. За что он любит её, Витёк ещё окончательно не решил. Может потому что она наводила макияж у лучшего штукатура в городе? Времени у него было хоть отбавляй, и с вопросами: «А почему бы нам ни заняться любовью в гамаке?» и «Если ослы так любят морковку, куда подевалась желтизна на шкуре?» он мог повременить. В своё время Диззин неуверенный отказ прозвучал омолаживающим призывом к сотрудничеству.
Косвенная виновница его несчастий Диззи не производила впечатления наглухо забитой или заколоченной Витьком, с увлечением изображающим из себя по знаменательным датам простачка, как будто бы ему дали утешительную премию, чтобы не им обиженные ничего толком не разглядели. Соприкасаясь с прекрасным, он переполненный физиологическим раствором чувств осознавал, что свободолюбивая женщина из семейства ехидн, с неразгаданным прошлым не так элементарна, как хотелось бы ему.
Ей не надо было искать подходящую посудину, чтобы излить душу. В его выцветших глазах влиятельная супруга Губнушка была, есть и останется конденсатором знаний и роскошью, но отказать себе в ней он не мог. Она дана ему в награду за двустороннее долготерпение, поэтому жить им приходилось с просроченным свидетельством о браке дружно, впритирку. Чёрт с ней с разницей в возрасте, статусе и цензе, но размер-то ноги у них совпадает один к одному, а это уже что-то значит. Так что выходит не зря они объединились на взаимовыгодной сделке с совестью и материальной основе. А то что им приходится выуживать признания в любви – это чистый фетишизм, то есть в порядке жратвы и вещей, которым они оба поклоняются в стиле:

Как утверждал один косой:
«Нью-Порк купил нас колбасой».

К тому же Витёк год провёл в поисках климактерической женщины, мечтающей о ручной собачке, знающей зачем она путается между ногами. Он подсчитал сколько семья сэкономит на прокладках. Витя, предпочитавший, чтобы его называли виконтом, и на этот раз не выразил в её адрес своего удивления нехорошими словами, не рукополагаясь на кувалду кулака, с помощью которого он подтрунивал над посторонними и, нивелируя, выравнивал зубные ряды. Он понимал, что в иных семьях применение кулака выдаст лучшие результаты. С уважением относясь к крутым и поворотам Истории, он не пытался менять её движок, не зря же Губнушка называла Витька бревном без сучка и задоринки.
Тускло светили фонари в рваном тумане. На улице было по-женски влажно. Негнущиеся пальцы наливались, становясь свинцовыми. Сухие молнии угораздило выпалить вразнобой с подвывающей рокенролльной группой монашек «Склеенные коленки».
– Салют! Промозглая погода принимает непредвиденный оборотень, – икая выкрикнула Диззи, влекомая неведомой силой назад. Она небрежно-усталым жестом поправила съехавшую на бок горжетку, дрыгнула ножками и пьяно свалилась на Витюнино плечо, лежавшее, как ей показалось, на переднем не отапливаемом сидении.
Словесная канонада сумасбродной жены внезапно стихла, и она в лианно обвила руками морщинистые коленкоровые коленки, как будто только что произвела на свет маленький свёрток радости. Вдруг её, Поизносившуюся Царапку (так её называл Сифон Подцепил), осенила дутая амбиция – женская мощь состоит в наращивании ногтей и она пробормотала, подбадривающе обнимая его взглядом, – Чего-то хоца. «Назвался груздем, полезай в...».   
Примула (противник действий, крепких напитков, и вправления мозгов на манер геморроя пальцевым методом) зыркнул в её сторону сероостальным взглядом одиозной личности на вещи, игнорируя бестактное предложение любимой. Витёк опустил стекло и подумал, если бы она меня бросила, мир бы без неё оскудел и  предродовое блаженство вернулось. В салон из мимо проезжавшего лимузина пахнуло тухлыми яйцами и Шанелью. Он вырулил на посиневшую от дождя, скоростную магистраль, процедив сквозь зубы:
– Не сноби, зазнобушка, тебе это не идёт, когда червь сомнения оказывается глистом. Бить «своего» принято в бильярде, поэтому воздержусь от кийевой расправы, а дриблинг ладонью по коленке сильно смахивает на китайскую пытку. Да и стоит ли применять её к Гранёной, для которой понятие крупье ассоциируется с крупом коня,  ****ство – отрасль сферы обслуживания, а наш родной пляж – лежбище загорающих чужих моложавых на вид муляжей. – Я твою законоподслушную Лилиан кажный божий день вижу окольцованную в оцепенении с алым педикюром, накладными ресницами и зелёной помадой на губах. Надо любить её такой какой её нет, и с затасканной татуировкой, принимаемой за знак одобрения: «Окупаться дозволено!» из престижных соображений.
Диззи прыснула в кулак и осуждающе посмотрела на Витька в зеркало, в принципе соглашаясь, что самодурку Лильку, трепетной ланью никак не назовёшь, как и мастерицей на все руки. Но она успела наделать уйму кульминационных глупостей оргазменного характера (по морщинам на её лбу были заметны дьявольские проделки возраста, разменявшего не первый двадцатник на своём веку). Как участница социалистического соревнования по серсо и набрасыванию тени на плетень Диззи вспомнила несуразицу восьмидесятых годов, когда в моду входили девушки с фосфоресцирующими зубами и кнопочные телефонные аппараты. Тогда Стаканищеву открепили от закрытого распределителя (апологета сегрегации), где подкреплялись её предки, и Лилька в васильковом ватнике выкрикивала: «Выходит, Мозгва роженица, если у неё с прилавков пропало молоко?!»
Обомлевшим от возмущения представителям правопорядка, рассредоточенным по закоулкам, пришлось спровадить Лильку, к которой неприятности липли назойливым репейником группы рэпа «Раскраённые черепа», под локотки с Оранжевой площади прямиком в нашатырный вытрезвитель. А ведь тогда, во времена каре-декольте и миди-юбки, когда утончённые мужики (носители этнического идиотизма) с сосредоточенным выражением лица делали ей волокнистые предложения и Юлили вокруг дрессированными волчками, девчонка ещё обладала вполне сносным прокатным станом и в ситцевой сорочке с королевской горностаевой оторочкой тяжело переносила получасовую разлуку с подонками бутылки армянского коньяка.  Да, куда подевались былые золотые денёчки, когда скучать не приходилось и не надо было брать быка за рога при наличии мужа, размечталась баламутка в балете Губнушка тайный член обществ «Шапки долой!» и «Головы на местах», на заседаниях которых фанаты, не меняя пигментации кожных покровов, послушно сносили головы друг другу при одном только взгляде на её лозунг над кроватью:  «Их веские от 3 до 5 килограммов причинные места – беспрофитная копилка званий – сколько ни вкладывай, отдача смехотворна,  это говорю вам я – женщина, к груди которой в едином порыве нетерпеливо тянулись руки сотен мужчин с целью как можно быстрее пожимать спелые плоды». Между порочим, Диззи была уверена, что можно устроить так, чтобы после её ухода из жизни её ученики и преследователи подпитывались её кровью и вкушали плоть её, стоит только высадить окно и посадить вторую яблоню над могилой.

              Обуздывая азарт, выигрываешь драгоценное время.

     Глава 100.   Операция «Могила»

Все были погружены в свои дела, шедшие в гору, казавшуюся вулканом, или, выражаясь неизвестными словами героя романа Садюги скандалмейкера чукчи Унты Стерлингов: «Very good», что в переводе на первёртидиш означает: «А гройсем данк, любимая Чукотка, занятая добычей чистой воды из бриллиантов».
В високосные годы Стерлингов отправлялся с женой и детьми на океан дышать всей мишпухой иудонизированным воздухом. Там чукча отмечал точную дату своего вылета из авиационного института. Изобретательный Унты (немного композитор, написавший на компьютере ходульный дивертисмент для упряжки с оркестром) назначил себя на трепанацию черепа, после того как успешно дебютировал в кино в роли изворотливого пятнистого тюленя, вылезающего из полыньи на встречу с белым медведем, которого по чистой случайности не пристрелили охотники за автографами. Перед процедурой его крёстный отец шаман Шам Пунь втолковывал ему с полчаса, что ш’унтирование сердца никакого отношения к унтам не имеет.
– Каждому наконечнику своя членоприёмник, – заявил по телефону секретарше нейрохирурга Леночке Дрель с её многочисленными членами «Ленсовета» вконец отчаявшийся человек- чукча, как бы оправдываясь за доставленное беспокойство, удовольствие и украденное время. Леночка восприняла это мужественно – когда-то ей пришлось жить в подвале с крысами, и на вопрос корреспондентов, как она к этому отнеслась, ответила жеманно: «Встречаются симпатичные, о чём не могу не вспомнить без содрогания».
Подталкиваемый необоримой силой целеустремлённый чукча – участник пивных путчей (культа перепитий «кто-кого») и движения «Бездействие – решение конфликтное» подумал, что помочь женщине, страдающей звёздно-базедовой болезнью можно, всё зависит с какой она галактики сорвалась. А  если существует Римское право, то и Неапольская каморра, воздерживающаяся от пустых замечаний, щедро раздающая на сувениры поклоны направо и налево, неоправданно оправдана.
На самом деле на операцию комментатора собственных мыслей чукчу направила его безжалостная жена поэтесса Жанна Офигенис (отчаянная лингвистка, с надрезами на щеках, лжесвидетельствовавшими о её истинном африканском происхождении, восклицавшая притом: «Я ехала домой, я думала о вам?!»). А дальше:

Вейся чукча на просторе,
Ледовитый пей до дна.
Фехтовать в Закрытом море
Посылает нас струна.

Как потом выяснилось, Жанна преподносила свои интерпретации известных песен Больному Стакану на шарообразном чебурашьем языке в виде наказания за неосторожную фразу, в которой апостолы Пётр и Павел были якобы названы им апострофами и акулистами, практиковавшими отрезвляющий акт на глазах здоровых чукчей в аквариуме. Но и чукотский житель оказался не так уж прост, как это могло показаться в Большом Снежном Доме, в котором козёл доминировал за овальным столом третий (покладистый в постель) год, и которому чукча выдал не лестную характеристику по месту заботы, выдав историческую фразу: «Козёл тупее валенок моего детства». Тогда-то, перед самым осмотром, сообразительный чукча Больной Стакан, который не прошёл по Цеденбаллам в «Техникум тюленеводства» в последний момент подставил вместо себя жену со словами, переполненными вотума недоверия:
– Доктор, проверьте её. Оцень-на-то знать хочеца, что творитца в изгибающемся стане врага – уж больно допекает.
От этой его просьбы становилось всё ясней, почему Впотусторонние в тот злосчастный день были заняты безотлагательными делами на своих загородных ледяных участках. Доктор долго простукивал живот и прослушивал фонетические ляпсусы жены чукчи, оказавшейся якуткой, на предмет необработанных алмазов и завалявшегося золота. Создавалось обманчивое впечатление, что когда он с сокурсниками давал клятву Гиппократа ему достался маленький кусок. Операцию пришлось отменить за отсутствием наличных ассигнаций, и нелётной погоды, что вынудило его благоверную пересечь Берингов пролив по льду на взбесившихся от цыплячьей радости лайках в Аляску в лайковых перчатках и в унтах обувной фабрики «Скороход». Узнав это, доктор резюмировал события афористически: «Причитающиеся мне деньги не стоят ни мессы, ни причитаний, поэтому самая прискорбная ошибка для меня – это скорбь». Когда по телевизору в сотый раз показали погоню за деньгами при продаже за бесценок гомериканцам территории Аляски, у Амброзия из плеяды не обременённых мыслями писак в стиле «Аction» не на шутку разыгрался маркетный насморк один к двум и появилось неистребимое сожаление об отмене подоходного дохода с доходяг. Вырубив телик, он предпочёл серебряному экрану просмотр столичной гомерической газеты на ямальском языке «Вашим в тон поцт», выходящей под редакцией якута Залмана Канторовича, занятого отмывкой денег от первого снега и исповедовавшего теорию «К чему ключи, когда существует фомка».
В разделе «Происшествия за неделю» (в сиропный период Садюги, когда он серьёзно подумывал о псевдониме Рахат-Лукум) Амброзия заинтересовало, как это получилось, что преступник шёл по кривой лунной дорожке и получил солнечный удар. Необходимо позвонить в редакцию и разузнать пикантные подробности происходящего, решил осторожный Амброзий. Но для этого надо протянуть руку к самогонному аппарату. Ну, это уж слишком, лучше уж побыть трезвенником с его водкобоязненностью, решил он, и потянулся в тёплой постели сытой животатой пумой, не принимающей  спиртного на ночь и не опохмеляющейся по утрам.
Фрумочка, после выезда за границу мозгами, задумала создать против оборонительную систему подслушивания неверных мусульманских мужей и изобретении карандаша для выведения бурёнок пятен в их иудо-христианской репутации. Она мечтательно возлежала вполоборота к настенному мюралу (а разве бывает иное, не замурованное, спросите не искушённые в масле-масленном вы?) и думала, что женщина в значительной степени жеманное существо, только вот кто её же-манит.
Мюрал «Оленина о Ленине» изображал пустынный пейзаж с редкой караваном маралов у дымящегося супом замираженного горизонта, где не было видно колёс машин, полоскавшихся в туманной жиже.
Там, по Фруминым догадкам, запатентовали сигаретницу с козьими ножками. И пусть никто даже не пытается меня в этом переубедить, говорила она себе вовсеуслышание. Мошка же, наоборот, вопреки транквильной картине, вертелся юлой, ходил колесом и корчил уморительные рожицы. В своих инсинуациях на кремнозёмной почве ревностного отношения к хозяйке он отважился на подражание малознакомой редкоземельной собаке с еврейской кличкой Рот Вейлер. Но Амброзий с Фру-Фру не обращали на барбоску внимания, а ведь он, покинувший клуб собаководства с аттестацией «Непригоден к службе» старался вовсю:
то Де Фюнесом представится,
то изобразит дурашливого Бени Хила,
то запечалится очкариком Вуди Алленом
и только Чарли Чаплин у него ни в какую не получался.
      Все комики мира имитировали Чарли, а Мошка, простите, не мог. Возможно котелка с тросточкой не хватало.
Амброзий не спеша, перевернул первую страницу  газеты, желая поделиться с Фрумочкой не совсем своим особым затмением, напоминавшим Эспан дер Узала:
– До меня докатились слухи за чужой счёт, что этот зашоренный шмок, Шницель, не такой уж придурок. Прикормил, понимаешь, талантливую художницу Спичку, и хочет привлечь её к  выпуску яиц Фаберже. Но подходящего материала для яиц у него пока ещё нет. Да и что он может ей предложить кроме облупившейся стены своей «широченной» спины? Твоя задача, Фрумочка, состоит в том, чтобы не допустить нежелательного для нас супружеского альянса – этой следственной тюрьмы с двумя надзирателями и переманить неустойчивую художницу на нашу сторону. Между прочим в доме попахивает псиной, похоже ты обзавелась полезными знакомствами с собаками?!
– Тебе всё расскажи, так вопросов не оберёшься, вплоть до того как я отъезжала мозгами с Мадонновским рокенрольным каббализмом, обратившись в иудаизм в отделе виз, девизов и дервишей, – нашлась злостная прогульщица собак Фрума. Впрочем каждый отвечает за свои слова, но иногда лучше, чтобы он их не произносил.
Мошке порядком поднадоела «защитница» Фру-Фру. Ему померещилось, что Амброзий встрепенулся и напряг зрение как будто нашёл нечто важное – никто больше бездельника, делающего успехи на заказ, не ценит трудолюбие других. Скрепку от скрипки отличает одна буковка. Она и добивает певца эротики, предположил Мося, припав к паркету.
От зажжённого бра над когда-то курчавой Садюгиной башкой расплывался нимб не то святого, не то полубога. Амброзий поёжился под пеленгующим взглядом Моси, подождал с минуту и пренебрежительным тоном взялся за ре-минорную импровизацию стихов ненавистного ему погонщика за успехом Опа-наса Непонашему – мастера словесных портретов. Учитывая, что Садюга без веской на то причины ничего существенного не предпринимал, йоркшир, привыкший искушать терпение, не оставляя следов на щиколотках, заподозрил – за этим что-то скрывается.
В этой дыре, подумал он, не пообедать по-королевски питоном. Сомнение закралось без предупреждения и к доверчивой Фрумочке, хотя она была  осведомлена, что мозговать ей в ходе Садюгиных мелодекламации противопоказано, но не запрещено.

Как время меняет и вкусы и нравы,
Что было лекарством, то стало отравой.
Вчера поцелуи, сегодня укусы.
Да, время меняет и нравы и вкусы.

Семь десятилетий разменяно нами.
На прошлое смотрим иными глазами,
Участвуем по-другому в беседе.
Тому ли виною десятилетия?

Одышка, артрит, сердце колет иголками.
На старости лет стали мы балаболками.
Потребностей минимум, запросы по малости,
Кто по инвалидности, доживший – по старости.

А то, от чего хохотали безудержно,
Уже не понятно, отжило, не нужно нам.
Коммерческого неприемлема завязь.
Завидуем им? Нет, мы дохохотались!

Мы доброго, тёплого больше не видим,
Брюзжим о разврате, наркотиках, СПИДе.
Никто не лишает нас этого права.
Как время меняет и вкусы и нравы.

Фрумочка, дабы не показаться дурой, решила не потворствовать прихотям Амброзия и не задавать глупых вопросов, затрагивающих текст бледненького стишка Л.Т.М., якобы написанного от руки свыше, и продекламированного Садюгой. Решив дополнить откровенную картину на стене «Невинное дитя играет в перфокарты», она повернулась к нарастающему мозолем визажу недостающим полубоком. Убеждённая заезжим экстрасенсом в том, что получила лицо в синюшную полоску не от тех родителей, Фру-Фру с радостью отказалась бы от такого наследия и теперь серьёзно подумывала о посещении хирурга по пластиковой карточке, тем более что в стране с доктриной «Массы и партийные доильные аппараты» отмечалось падение криночной себестоимости козлиного молока.

                Смотрю на солнечный диск и диву даюсь –
                какой дискобол его туда зашвырнул?

     Глава 101.   Центр вынимания женский?

Мошка, обидевшись, что его рецидив остроумия оставляет зрителей безразличными, отправился на кухню привести себя в ненецкий орднунг и уделить внимание туалету. Он вспомнил, как этим занимаются похотливые кошки. Почему бы и мне не развлечься респектабельной йогой в паховой  области – подумал йоркшир, тем более что в таком виде это зеркальное слово можно читать задом наперёд, отчего смысл процесса не меняется и конфетюр удовольствий с годами не проходит.
Неожиданно Амброзий издал низкий трубный звук вожака стада диких вафликанских слонов. Сообразительный Мошка незамедлительно сделал лужу и забежанского в комнату, мастерски изображая потерявшегося в джунглях слонёнка, чем наконец-то удостоился аплодисментов достаточно охладевшей к нему мисс Пюльпитер, которая была уверена, что «неотложка» – это стоячий воротник. Когда-то растроганный ею со всех сторон и в разных местах, ощетинившийся Мося, как достойный прихвостень, гордящийся своим корнеплодом, вежливо раскланялся и благоговейно прильнул к её благоухающим лавандой варикозным голеням.
– Похоже, я отыскал то, что нам надо, – разрядился шрапнелью слов Амброзий, поглядывая в запотевшее зеркало на сморщившийся чайный носик в синих прожилках, – дельце попахивает Клондайком, и мы его обстряпаем! В пещерах Аппалаческих гор недалеко от самой высокой горы Митчел найдено скопление небьющихся яиц мини-динозавров Т-Rex. При раскопках захоронения, бесчисленных сокровищ с останками Марка Болана – солиста одноимённой легендарной рок группы T-Rex, обнаружено не было. Отсюда напрашивается вывод – нетронутые залежи подобных яиц, несомненно, имеются в пещерной округе. Фрума, немедленно свяжись с сиамскими близнецами, по которым скучают сестрички Каталажка и Кутузка и с которыми ты завязала,  близкое знакомство на собрании «Клуба Интимных Встреч». Нам срочно потребуются кайло-куйло, лопаты-заебаты и другие погребально-разгребальные синонимы утрусского мата. Начинаем операцию под кодовым скальдовым названием «Аскольдова могила».
– Ничего не получится. Я на тебя удивляюсь, как любили говорить у нас в Одессе, когда время в Украине было опасюк, и люди держали непромокаемые мысли при себе. Ты на глазах превращаешься из замечательного иронического писателя-эрота в ничегонестоящего фантаста-утописта. Двоедушные сиамские близнецы и наёмные убийцы Евдоким и Моня Жалюзи определённо сидят в федеральной тюряге, помнишь, их отпустили на поруки только на время собрания «Клуба Интимных Встреч».
– Я вижу, тебя переубедить – то же, что дьякону доказывать, что кардинальные меры к епископам применять бесполезно или запускать пробный бильярдный шар в безвоздушном пространстве. В какой там тюрьме! Пару дней назад я видел их передравшимися между собой из-за бутылки Пльзеньского пива в хорошо известном тебе баре «Подголовник уголовника». Вы, уважаемая мисс Пюльпитер, продолжаете жить отжившими мерками канувших в бытие событий. А известно ли вам, что в наш, просвещённый лазерным лучом двадцать первый век, тюрьмы переполнены рецидивистами-террористами? Сегодня убийц выпускают на поруки, и их тотчас же разбирают в статусе приёмных детей в обеспеченные семьи, как горячие пончики. Да, да, законоподслушные и благопристойные отцы вы водков следуют  за изгоями и отщепенцами. Разве ты не в курсе того, что в нашем штате недавно вышел новый закон «Всех, как одного, на поруки!», по которому если ты, полноправный член бесхозяйственного общества, не помогаешь закоренелому преступнику, то лишаешься медицинской страховки на всю семью? Скажем так, вламываясь в человеческие жизни, успешно претворяются социальные программы по продуманному омудачиванию трудолюбивого населения страны на полную катушку. Но следует выполнять, строго соблюдаемое властями условие, для пользования соответственными привилегиями необходима крепкая семья!
– Как хорошо, что я одинокая, – всхлипнула Фрумочка, пытаясь на всякий случай упасть в образовавшийся обморок.
– Одиночеству не помешало бы похудеть, если оно полное. Не перехвали товар, возьми себя в руки и собирайся к поезду, – безжалостно прервал её эмоциональный всплеск Садюга,  вспомнив Фрумочкин слегка косящий взгляд на нестабильное политическое рукоположение главы католической церкви в Гватемале.
Перекрёстный огонь её косящих наповал глаз защитного цвета (непонятно от кого) покорял и сжигал  одновременно. Его воздействие на него не проходило бесследно. Он ощутил, что это явится толчковым фактором к написанию нового триллера, над названием которого придётся ещё как следует поработать. По его нехитрой задумке действие детективного романа развивается на огнестрельном языке личного оружия в атмосфере международного конфликта из-за расщепления ничего не подозревающего иранского атома на фоне непримиримой кошерности  Ближнего Водостока.
И как тут не писать, усмехался про себя Амброзий, глядя на округлости мадам Пюльпитер и восстанавливая в памяти послевкусие первого внебрачного полудня. Ах, эта ненавязчивая двумя стежками развязность оголённого, как электрический провод, пупка! Разве не она бьет меня постоянным током канцелярской принадлежности к элите? И зачем избавляться от посторонних запахов мяты, проникающих в ноздри и освежающих ссохшиеся мозги? И как выбраться из путаницы нетщательно выбритых каштановых волос на тяжёлых грудях вразнос, не задев Фруминой вислоухой задницы?
Он не находил вразумительного ответа на вопросы, возникавшие и угасавшие в синапсах нейронов головного вагона, стоящего на запасном пути его лихорадящего мозга. Главное не обмишуриться, полагал он – умных нищих обогащают бухгалтерские книги. Ему захотелось стать машинистом тепловоза, везущим море заботы и тепла, но что поделаешь, когда дизельное топливо дорожает?
Амброзий был начисто покорён фактурой затворницы Фру-Фру, как заснеженный пик Эвереста бесстрашными альпинистами. Правда, не хватало кислорода для полноценного спуска, и пальцы его пятнистых оленьих ног холодели, а холодец (он же студень) Амик не любил. Садюга спустился к Фруминому подножью, не взглянув в окно, идёт ли снег как следует. Он отпихнул Моську, и срывающимся с места в карьер голосом спросил:
– Ты не против, лапа, если я посвящу поэму гомосексуалистам бара «Белокурые петухи»? Или нет, лучше моему давнему увлечению – радиобалансёру Сельве Попрану – хвату на подхвате щекотливых тем времён «Оттепели», замечательному диктатору и бармену «Бар сук» и его очаровательной жене – психологической кельнерше с набором бесценных консультаций на подносе от 6 до 8 часов пик. В своих засиженных радиомухами и трещавшими цикадами передачах они часто представляли любовь в виде судебного процесса над слушателями. Я нареку не озвученную в раскупоренном эфире оду «Стреляный Воробьёв», а не «Попран акбар».

Числится за мной грешок –
Радиоподручен
С Сельвой в геи бы пошёл,
Пусть всему научит.

Но сомнения – Бейрут,
Что за мной не встанет.
И тому виною Брут –
Без кинжала б... Аня.

– Эта женщина не выходит у меня из головы, оставляя глаза-бегунки широко распахнутыми. Амброзий, сделай одолжение напиши экспромт о её муже Сельве Попране, который закончил железнодорожный факультет дрезин, рельсов и... спал. Он представляется мне безумно эрудированным. Это он задал слушателям вопрос: «Женат ли ороговевший эпидермис на секс бомбе «Подкидыш»?»
      – Ошибаешься, в толкучке слов вопрос звучал по иному: «Находит ли на лунатиков лунное затмение?» Но я не сумел найти на него подходящего ответа, а кто как не я обладает редким даром несколькими броскими мазками нанести оскорбление любому портрету за исключением авто, когда невозмутимые родовые воды войсками шумно отходят на фронт под водительством рафинированного Цукермана.

                Кто мне поможет мысль завить,
                осуществить мечту
                и популярно объяснить
                Catch Сельвин 22 (twenty two).

                Вполне возможно, что я – лох
                В закрученной судьбе.
                И лезет в мозг чертополох,
                И мне не по себе...

– Здорово сказано! Я слышала, что расторопный Сельва Попран  в приказном порядке работает над мемуарами «Пинг-понговые удары в кикбоксинге мартышек», когда те едят руками, говорят загадками и пьют, как сапожники, называющие это чисткой зубов у башмаков, – вернулась к жизни сонная Фру-Фру, – вот догляжу пейзаж на стене и позвоню братцам Жалюзи. Говорят, мать их благодаря похожим пейзажам удвоила свою производительность в три раза.
– И ты веришь этому неосвоенному солончаковому юмору?
– Естественно! Сегодня Сельва посветит слушателей в рыцарскую жизнь тапёра на прикольной яхте, сдерживаемую двумя альбатросами. Тапёр подрабатывал в музыкальной школе, где три часа до полудня предавал детям музыку. Кстати, неуёмный Лебедев Too much опять накатал балладу о юриспруденции, основывающейся на правиле «Просите больше, берите что дают».

В заливе слёз на берег попрошаек
я выброшен шипящею волной.
День коротаю, ночью вопрошаю,
что станет в скором времени со мной?

И смутные воспоминанья детства
Перед глазами в пляске мельтешат.
Как мне жилось. Конечно, не по средствам,
Как здесь живу, коль власти разрешат.

Разобъясняю, что вполне свободный
и что хочу я, то и ворочу,
но вынужден идти тропой народной
то к адвокату в офис, то к врачу.

Бюджет страны зависит от погоды
в столице, почерневшей на холмах.
На двух китах качается свобода,
а рядом плещет грязный Потомак.

Из заточенья графом Монте-Кристо
не буду мстить огнём или мечом.
Я из сыночка сделаю юриста,
дочурку вижу в бизнесе врачом.

Любовниц рой под инвалидок косит,
когда им заплетаясь говорю,
пускай посильно по страховке вносит
кто как умеет, но в семью мою.

– Ну хватит об интригах и личной жизни в чужих жизнях. Лучше скажи, как быть с Мошкой на время экспедиционных раскопок?
– Любого можно лишить персональной пенсии, предварительно уничтожив, но это надо ещё заслужить, поэтому пусть Мося поживёт временно у таксы, – как ни в чём не бывало, будто и не было художественного отступления о романе, – ответил писатель, – или даже у Зоси Невозникайте под присмотром Пишущей ручки – представительницы недремлющих взглядов завистников. К ним залетает попугай Зонтик – птица самого высокого мнения о своём художественном крыловодителе. Его клюву принадлежат многоклеточные лубки из серии «Византия и визонтики». Этот не даст себя в обиду, когда существуют более выгодные предложения.
– Хоть и не ты, Амброзий, написал «Гаргантюа и Пантагрюэль», но, похоже, из тебя получился бы отменный Раблеторговец.
– И то правда, Фрумочка. Когда ко мне приходит вдохновение, оно сидится напротив, не задумываясь, что меня зовут Садюга.
Фрума не долго давила чири-дующиеся прыщи желаний, приходя в себя. Преисполненная чувства выполненного подолгу, она поплелась в ванную подкрасить размазавшиеся губы и выщипать бровки для продления их коричневым карандашом.
– А ноги брить?! – профессионально в исступлении выкрикнула Фрумочка из ванны, с энтузиазмом приканчивая личный туалет. 
– С йогами поступай как хочешь, – пробурчал он, не расслышав, увлечённый поиском поношенной тужурки и рыбацких сапог, доходящих аж до паха, при этом он неотвязно концентрировал мысли на недосягаемых яйцах Фаберже.
Их будет много, предполагал Амброзий, придётся слетать  на Галапагосы за черепашьими. Дураки повывелись, остались одни идиоты. Поразительно, люди теряют разум  в совершенно неподходящих местах. Раскапывая захоронения минидинозавров, он  выдаст себя за могильщика капитализма, станет «рыбой» на столе доминошников или египетской могилой для братского захоронения палестинских беженцев при жизни. Он прикинется несведущим в вопросе о раскосой жареной глазунье для конкурентов в Гонконге. Только бы Мошка не раскололся. А может усыпить бдительность болтливого Моисея? Не водить же четвероногому публику за нос 40 лет по пустыне! Приедем из экспедиции – откачаем.   
– Фрумочка, золотце, ты уверена, что твой истощённый непосильным мышлением организм готов к офшорной авантюре?
– Готова, готова. Это у добытчика должна быть профессия в руках. Кстати, вор необходимая профессия – она приносит облегчение карманам. Что касается женщины её ноги никогда не останутся в долгу у заботливых рук. Как поживает фантазёр Мошка?
– Не волнуйся, я выпущу барбоску перед выходом в свет моего романа. Зная, что ты обожаешь Париж с его Квази-модой, я всё же надеюсь мы обойдёмся без Нотр-дамских капризов и химер, так как собак принято любить больше людей. Не теряй драгоценных минут, моё золотце, договорись об инвентаре с близнецами.
– Уже дозвонилась. Один из них обещал подвезти инструменты, если им удастся мирно разойтись, нет – увидимся с обоими. Жду тебя на улице, – донёсся от порога Фрумочкин избирательный голос, принадлежавший урнам и затерявшийся в городском шуме.
– Мошка, красавец ты мой несравненный, иди ко мне, – протрубил в Садюге воображаемый вожак стада, предварительно убедившись, что Фрума со своим куцым подходом к действительности скрылась за дверью.
Мошка с хвостиком наперевес наподобие хобота слоником просеменил по комнате и доверчиво уткнулся носом в предательские руки Амброзия, подготовившие эфирную маску. Глубоко вздохнув, он свалился на подстилку. «Гуманист» Садюга  инстиллировал капельницу, отработанным движением введя иглу в вену распластавшегося йоркшира. Закрепив иглу лейкопластырем вокруг трогательной шерстяной лапки, Садюга впустил смесь питательного раствора с лошадиной дозой барбитуратов для Барби, провожая ток жидкости застывшим взглядом.
На неделю хватит, обнадёжил себя коварный предатель и, плотно притянув за собой дверь, как ни в чём не бывало вышел на ничем не примечательную улицу, напевая эпитафию к своему памятнику: «Погиб на поле бесплощадной брани...».
Всё что Амброзий совершил с беззащитным йоркширом может показаться со стороны мерзким и неблагородным. Но для тех, кто был близко знаком с творчеством Садюги и читал его детектив о террористах поступок выглядел последовательным и логичным. Он соответствовал интрижке с молодой женщиной, выведенной в романе персидской княжной. В заглавной роли автор (неизменный Джеймс Бонд) нарисовал автопортрет, сильно смахивающий своим поведением разудалого Стеньку Разина в лодке с княжной.
Ожидая Амброзия, Фрума почувствовала себя горой, идущей на уступки альпинисту Садюге. Заранее поймав такси она закокетничала с шофёром, который, как интересующийся, был полигоном её сексапильных амбиций. Влезавшего в салон поэта-эрота приветствовала инкрустированная золотая улыбка водителя Виктора Примулы, прекрасно осведомлённого, что Губнушка – любительница верховой езды на муже, которую он ценил в соответствии с протоколом о браке, бегает к Садюге не то консультироваться, не то исповедоваться.
Мило-любознательный Витёк был приятно удивлён, познакомившись с вертлявой любовницей Амброзия Фру-Фру (она так и не призналась, что, когда у неё загорались налитые персиковым соком щёки, к ней радостно приезжала пожарная команда, и оставались довольна ею). Это вселило в таксиста уверенность в том, что «суками земля полнится», и как ускользающий миг – её можно упустить безвозвратно.
– Куда путь держим? – небрежно бросил Витёк, знающий цену не только себе, но и сменённым вчера в гараже колёсам  французской фирмы «Мишелин». Он всегда покупал подержанную резину по элементарной причине, о которой ни один нормальный человек, который потел, но не лечился от деспотизма, в жизни бы не догадался, – почему-то Примула вспомнил песенку Битлов «Мишель» и девиз скандальных пассажиров: «Дерзи карман шире!».
– На «Вашим-в-тонский walkзал», – выдал указание Садюга и ни с того ни сего добавил, – а книги вы, уважаемый, читаете?
– А как же! – вздрогнул от заковыристого вопроса таксист. – Вот намедни с брутальными братанами перелистывал 58-ю статью Уголовного Кодекса. Мы её по частям разобрали и обсудили.
Беспокойство одиозной парочки перекинулось на Витька, обычно спокойного по характеру, хотя по данным досье: в забегах на месте он неоднократно отрывался от коллектива, пытаясь занять первые места в кинотеатрах.
Выбросы неуёмной энергии случились с ним после формирования памятного опороса общественного самомнения «На хуторе близ Диканьки», который он изредка курировал.
Неожиданно Витя, не научившийся, а поэтому и не умеющий растягивать сетку времени и протискиваться сквозь неё, извилисто крякнул и нарушил неукоснительное правило, проскочив неповоротливый перекрёсток на красный свет и тем перепугав мраморного дога насмерть, отчего тот посерел и пошёл по шкуре переспелыми яблоками.
Перевозбуждённый Витёк пролетел «ДеКа дентов» (Объединённого Дома Культуры стоматологов-мостодонтов и нефтянников «Всё хорошо, что хорошо качается») и устремился к (walk)залу, славившемуся концертами в пользу наигранных улыбок отъезжающих, цыганским ансамблем «Gypsy Minks с соболиным воротником ценой в 199 таллеров».
Километры накручивались.
Невыплаканные слёзы наворачивались проливным подождём. «Papiloma blanka» эфиром улетучилась с поворотом ручки приёмника. На Витька нахлынули шелушащиеся школьные воспоминания, как на уроках физкультуры он прыгал тупыми ножницами через перекладину, что не преминуло неблагоприятно отразиться на его мужском будущем. С тех пор Витёк Примула шёл, бряцая спусковым механизмом любви, облегчая карманы и совесть, вразрез с постельным режимом семьянина, который ему назначил хирург Дмитро Клаксон, когда Витёк осторожно его спросил:
– Доктор, супруга настойчиво спрашивает во сколько ей обойдётся мой перитонит после операции? Вы ведь знаете, женщины универсальные корабли – ежемесячно протекают, но не тонут. А моя баба так вообще считает, что моча и член без насадки пример того, как одно вытекает из другого. У неё папа облажавшийся налогами антрепренёр без присущего ему пафоса подрабатывает беспробудным ночным сторожем на кладбище «Продолжение пройденного».
– Даже для закоренелых дубов вопрос липовый ясень. Вы живёте с женщиной лишённой мелочных придирок, советую ценить чудодейственное средство общения с нею. Надеюсь, мы с вами все раны заживим, тогда и посмотрим. А жене своей скажите, чтобы прекратила жевать мел, если не беременна, – замысловато прогудел Дмитро Клаксон, как бы выплёвывая скопившиеся комки грязи, и всердцах послал задержанного в политическом развитии на подступах к любви и к себе Витька без рекомендательного рецепта на позицию разнорабочего в швыцерскую автомобильную фирму «Вульва».

                Зависть – наиболее болезненная
                форма бессодержательности.

     Глава 102.   Без проблем

Побывав в полицейском участке, Опа, под прикрытием псевдонима Лебедев Тoo Мuch, решил пересмотреть своё отношение к окружающему миру и к искусству упаковки себя, как товара, в частности. Он чаще стал перелистывать 15 неподъёмных томов поэзии и юмора собственного перепроизводства и трижды прослушал 2300 песен, написанных за годы добровольного заключения в студии на авеню «Ар» в Брюквине.
Шедевр мог создать только неминуемый гений, задумавший обезглавленную книгу, но пошедший на поводу у принятого клише, судорожно подыскивая подходящие названия отрезкам повествования. К такому неизбежному выводу пришёл сам автор. То же самое подтвердил, ребячась, за незначительную мзду знакомый реббе.
Складывалась странная ситуация без подвоха, в которую Опа поместил себя. Все любимые барды отошли на второй план и неуместно смотрелись буро-бледными пятнами на фоне его таланта, где невнятная утрусская попса для него начисто не существовала. Оставался один кумир – канадец Леонард Коэн, но он пел по-английски. Даже при всём своём накрахмаленном желании и бешеной популярности в Польше, конкуренции Опе он составить не мог.
На фоне репортажей о по-черепашьи развивающейся экономике, сворачивающейся то мартовским котом, то змеиными кольцами, в радиошоу «Комильфо у камина» звучали ловко состряпанные, безразмерные песни Шаова и начисто игнорировались Лебедева Тoo Мuch(а). По утрам с 10 до 12 ведущая радиополёта «Здравпища» Ева Клапан (чемпионка по бросанию тени на репутацию) бесперебойно называла его утрусским Леонардом Коэном, а вовсю старавшийся за это Л.Т.М. пытался превратить вымысел в выгодный промысел. Но крутили его крайне редко – материальный успех не выкристаллизовался. Это было бальзамом для Опа-насиного там-тамного  сердца, но изматывало терпение слушателей. Брандсбойтный бардиссимо Л.Т.М., которого отнюдь и доселе не привлекали дамы постбальзаковского возраста, стал замечать, что со временем его песни не старели, а звучали ещё свежее, и серные пробки в оттопыренных ушах отказывались образовываться. Тем не менее, потребителя суррогата охватывала скука, как плюшевого выдвижонока, протиравшего портки в парткоме. Передвигая стрелку по радиошкале он свыкся с ощущением, продирающегося сквозь джунгли с криками подражателя попугаев и повизгиванием обезьян.  Но в противовес мнению неискушённой аудитории – так охарактеризовал его автор музыки и поэзии Непонашему, выяснялось, что виновник переживает феномен уайльдовского Дориана Грея, в котором своё... не пахнет, когда художники-стукачи по палитре  сходятся в кафе «Сюр тук-тук». Топорные клипы во сне пугали Опу, особенно те, в которых он не доживал до Божьего суда. Но он скоро сжился с ними, как с цикадами подстрекающими к действию. Иногда, оставаясь один на один с собой, когда никто не мог его услышать, он любовно называл клипы вегетарианскими пустышками на пустыре среди аристократического пустырника.
В будоражащих ежедневных интервью в ванной, прихорашиваясь, у зеркала, где он представлялся сборщиком обмылков в бане, с белым полотенцем в руках он представлял себя парламентёром. Тогда он находил точные слова скрытому механизму малобюджетной любви из «Лжесвидетельства скотоложника», прочитываемые им завораживающим соседку по стене, ломким голосом взрослеющего мальчика-помпы с образцовым поведением, всасывавшего в себя всё с молоком не той матери.
Благодаря отличной акустике в санузле, голос наполнял ванну патокой, зачаровывающей вспотевшие от звуков кафельные стены. Миниатюрный водопад струи выявлял треволнения над немецким фарфоровым (три волны) унитазом, профессионально совпадающим со слогами, услаждающими его слух. Опины достижения не шли ни в какое сравнение с подённичеством ватаги исполнителей, досыта наслушавшихся перлов в жанре бесшансового бульварного уругвайского шансона и широкополых мексиканских музыкантов-марьячес. Они неправильно истолковали понятие гринго в ступе конфискованного времени и пенисто доказывали, что гастроэнтерит – это коварный заговор против Прямой кишки.
Его репертуар состоял из непечатных баллад об опустевших извилинах в излучинах переулков мозга; об изменениях стволовых клеток дальнобойных орудий и о президентах, которых выбирают для того, чтобы в них целиться. Наконец, Опа-нас перестал воспринимать этот умиротворяющий  голос как свой, не веря в то, что способен на создание такой невероятной внутренней красоты, обладающей убойной силой быка на корриде. Каждый раз, когда он ставил свои записи, на его мутно-желтоватые от перенесённого гепатита белки глаз наворачивались самопроизвольные слёзы.
Самовлюблённость Опа-наса прогрессировала со скоростью  замаринованного звука в проворовавшемся банке. Причём сторонние выкрики вроде «Немедленно прекратите!», издаваемые коробкой голосовых связок за стеной, не принадлежавших ему, не воспринимались гением серьёзно.

В уютной маленькой пещере,
Скрываясь от сторонних глаз,
Без хитростей и ухищрений
Который год пишу о вас.

Заблудших в мире подневольном,
Отдавших время сатане.
Пою для вас в концерте сольном
При мной задраенном окне.

Я аудитория и зритель,
Подмостки – кожаный диван.
Жена, напротив, вечный критик,
Кофейный стол – кафешантан.

Отвиртуозив на гитаре,
Хлебну дымящий  «Nescafe»,
Дам отдых пальцам (подустали)
И ни минуты голове.

Надену галстучек-ошейник
На нескончаемый концерт.
Живу в пещерке, как отшельник,
Не беспокоясь о конце.

Без криков и аплодисментов
Всепоглощающей толпы.
Хотя… стучат соседи в стенку,
Долбят нетерпеливо в стенку –
Хотят преподнести цветы?

Определённо, рассуждал Опа, мой случай перерастает в клинический, следует попытаться вырваться из замкнутого читательского круга, неподключённого к электрической сети, в который я сам себя загнал. Но с другой стороны, утончённое мастерство не предназначено для любителей, воспитанных на туристических ауто-да-фешных песнопениях костёрно-тостерного характера. Вот и получается, что я – элитарный поэт, когда-то неосмотрительно поделился размельчённым мнением с другом детства певцом «Говна в бокале» Амброзием Садюгой, на что тот ответил плохо завуалированным текстом: «Где эта самая твоя хвалёная элита, покажи мне её? И я всё равно не признаю тебя, хотя мне медведь сиволапый в глухом лесу на ухо в детстве наступил. Этой навыдуманной элитой ты застираешь мозги себе и невинным людям, имеющим несчастье сталкиваться с тобой и выслушивать твой бред. Скажу откровенно, тебя мне нисколько не жалко, на х.. ты мне сдался. Каким ты был, с таким ты и остался. Жалко, конечно, Зосю, связавшую жизнь с мудаком и не подозревающую, что все его заговоры берут начало с густонаселённой затылочной области». С этими словами он сочувственно обнял меня за плечи. «Должно быть,  вспомнил, как мы гоняли футбольный мяч по полю меж коровьих лепёшек на даче в Фирсановке, он в нападении, я – в самозащите».
– Возможно, ты прав, – не счёл нужным оправдываться перед воинствующим собратом по компьютеру добродушный Опа-нас Непонашему, но руки Амброзию всё-таки не подал, видимо из соображений личной гигиены и свирепствовавшего птичье-свиного гриппа. – Ты обязан простить меня за многое. И за то, что не вкушал девушек натощак в цилиндрической треуголке, страдая  наполеоновским комплексом знаний, и за то, что пишу Сагиттальный юмор. Простолюдины могут называть его стрельчато-луковым.
– Что это такое? – спросил Садюга, никогда не задававший лишних вопросов, чтобы, не важничая, быть похожим на тех, кто, по народным понятиям, полностью вылакал воду из-под крана.
– В этом я и сам толком не могу разобраться. Предоставлю последующим поколениям объяснить направление, созданное мной.
– После твоих ёрнических заявочек у меня возникает желание заняться экспроприацией волапюков, – ощетинился Садюга.
– Не огорчайся, Амброзий, иногда я чувствую себя одноглазым поленом, которому хочется сгореть от стыда за собратьев по перу, как ты. Помнишь, поэта Михая Краковякова? Его изгнали из Союза Писателей за приписки к успеху, и он расстался со своими амбициями, но не за руку, как этого бы хотелось некоторым читателям.
– Не дезинформируй, Опа! Он был несправедливо осуждён за скабрёзность: «Стоячие воды» или шутку: «Венгры-невольники попытались в ноябре1956 года вырваться из красного рабства».
Разговор проходил на собачьей площадке, и  не удивительно, что мимо проскочил Мошка, гнавшийся за Бо-таксой. Он спрятал улыбочку за частоколом зубов, обнажившихся в зверском оскале.  Удивительным был звонкий лай: «Посторонись, голоштанники!»
– Как тонко подмечено, умница, – заверещала мадам, тщетно пытаясь ухватить волочащийся по утрамбованной земле поводок.
– Фрумочка! – только и успел крикнуть ей вдогонку Амброзий.
Перепуганная Бо-такса – этот удлинитель жизни с пламенеющей розой в зубах спряталась в канаве нерешительности в обесцвеченных неупакованных в блестящий целлофан чувствах. Не доросший до края журнального столика, Мошка сплющенной пулей вылетел на распотрошенный торговцами снедью угол. Ему предстояла петляющая кружевная дорога, вышитая крестом.
В тот же момент Фру-Фру наткнулась на приятельницу из дальнего прошлого, и они самозабвенно обнялись. О приятельнице можно было бы и не упоминать, но это её муж-налётчик (по профессии портной, вечно выкраивающий время) произнёс, понизив голос в звании Действительного порносоветника мод, в общественном туалете при спуске под горой у Трубной площади, обошедшую все салоны столицы авиационное предупреждение: «Брак – это долговая яма в океане забот, кишащем безжалостными акулами, занятыми на женских ролях». Но забрали его не за это – он пытался примерить недошитое платье на обнажённой городской статуе и пришпилить вместо шпиля записку: «Брак-отшельник (ни с кем не общаемся)». Игнорируя происходящее, самозванный бард Непонашему, не надеясь мирно завершить полемику, распрощался с Амброзием, отправившимся с чувством выполненного долга перед родиной и её великой литературой к себе домой излагать свои мысли на вырост в подагрическом сценарии о мусульманских террористах. О них, как Опа вывел на чистую воду из обрывчато-скалистого разговора, тот имел смутное понятие с расплывчатым представлением в двух отделениях и пяти сценах, начиная с шестой и включая застиранный занавес. А тут ещё в прессе появилась научная статья о том, что человек состоит из триллионов клеток, выйдя всего из двух – яйцеклетки и сперматозоида.
В солидном труде кто-то чрезмерно образованный долго объяснял по чукотскому каналу телевидения, как разглядеть человека в разного вида клетках: железных, золотых, побирушки-нищеты, в профилактории несбыточных иллюзий и, конечно же, в зависти, ревности любви по стартовой цене. Видений неискоренимого страха набиралось семь – счастливое число.
Опа-насу, которому в своё время привелось подвергнуться в казино обстрелу из незащищённых амбразурами банкомётов, показалось, что его слушают клопы и штурмовые отряды тараканов –  мысль сама по себе сумасшедшая, но достаточно любопытная в определённом ракурсе умозрительного восприятия, что полностью соответствовало настрою бардописца. Он, как творческая единица, стремился к известности, но палец о палец не ударил, чтобы претворить мечту в действительность и выкорчевать из умов укоренившееся мнение о его наплевательском отношении к слову (Манилов, по сравнению с ним, представляется активным деятелем).

 В ногах правды нет. Неужто ложь в нестриженных ногтях?!

     Глава 103.   Недомогание

Вскоре Опа, которого прохватило на сквозняке сплетен и он прихворнул, пришёл к утешительному выводу, что он воспринимает свой микромир в масштабе одного человека, не учитывая свою половинку – сожительницу Невозникайте, предпочитавшую, чтобы знакомые относились к ней как к законной гражданской жене. Да, особо собой не разживёшься, успокаивал он разошедшиеся нервишки, когда какой-нибудь полуграмотный непочитатель, дергающийся как рыбка на крючке, делал ему очередной втык, злобно пиная языком Раблестроение его загустевших умозаключений.
Наступил момент, когда нервы Опа-наса заметно сдали, и он, набравшись водки, а с ней и мужества, набрал телефон офиса безгубого психотерапевта-успокоителя Свидимся Бездадуракиса.
По слухам, которые тот сам распространял по СМИ, в 1966 году он бежал с Демисом Роуссосом от Чёрных полковников эллинского или, доступней, греческого происхождения периода родовой горячки государств Центральной Африки. Трубку подняла секретарша.
– Элина Неподдавайкис-Сертаки слушает.
– Запишите меня к психиатру, я последние пятнадцать минут очень нервничаю.
– Без проблем, – успокоила секретарша, – ваша фамилия?
– Опа-нас Непонашему.
– Не понятно, почему вы не записались к нам раньше. Следовало бы быть порасторопней с такой фамилией. Доктор может испытать от неё шок, запишу-ка я вас как Пахандополу. В наше время интереса к Фаберже и особого расположения к крутым яйцам это – наиболее подходящая для ограниченного восприятия фамилия.   
– Пишите, что хотите. Я на всё согласен, – неистовствовал Опа.
– Отлично. Приходите во вторник.
– А можно в субботу?
– Что вы! Доктор соблюдает шабас. Если не возражаете, я запишу вас на субботу к Ованесу Сидормэну. Он ничего не соблюдает, кроме эмалированных правил гигиены, но предупреждаю, доктор Сидормэн общается только по-утрусски, потому что глухонемой. Не смотря на то, что язык этот международный, доктор пользуется самыми передовыми методами лечения психических заболеваний наряду со славой санитара-костоправа, вывезенной из «Страны мечтателей и облучённых». Для вашей информации и для остановки крови Ованес скупает на чёрном рынке использованные гигиенические салфетки вместо пластмассовых зажимов критики нетрадиционной медицины в его адрес. Но к нашему коммерческому сожалению, пациенты научились держать рты закрытыми, и прокладки зачастую приходят в полную негодность, простите меня за откровенность, из-за неупотребления. Если часы его приёма вас не устраивают, у нас имеется другой специалист.
– Нет, нет меня в вас всё устраивает.
– Предупреждаю сразу, доктор Махнут Поодной не функционирует по пятницам по той же причине, по какой доктор Бездадуракис не доступен по субботам. Махнут также не принимает цветов и вскрытых бутылок, так как человек он состоятельный – руки одеколоном моет, к тому же пустынный из бедуинов, и следует учению великого арабского медика Авиценны вне зависимости от цены на нефть на рынке чёрного золота и стоимости билетов в кинотеатр на  фильм «Полёты над гнездом Губнушки».
– Тогда запишите меня в грибники, планирующих нашествие в Сахару не после дождичка в четверг, а в щелочную среду. Я хочу увидеть всех троих врачей скопом – овсяная каша по утрам дала мне возможность почувствовать себя лошадью.
– Иго-го! Без проблем, как ваша фамилия?
– Люди говорят с уверенностью, делая ошибки, а я допускаю их без чьей-либо помощи – Опа-нас Непонашему.
– Так и запишем Неповашему.
– Как это не по-моему? Меня семьдесят лет звать Непонашему!
– Не кричите, мистер Пахандополу, зайдите в среду в 12 дня. У врачей запланирован шикарный обед, заодно и покушаете, – Элина была убеждена, что старики – растения самополиваемые и к ним требуется тонкий подход, в противном случае (а случай почти всегда противен) – это групповуха с её перекрёстным опылением, якобы защищающим участников от преждевременного старения.
– Я не голодный, поперхнусь воздухом, перекантуюсь в ожидальне, небось не падишах в гареме.
– Опять же без проблем. Да, насчёт оплаты. Вам это обойдётся по 150 на каждого с прицепом. Так это, кажется, у вас  называется?
– Понял, коньяк? – обрадовался Опа-нас.
– Вы что, пьяны и плывёте против стечения обстоятельств?
      – Нет, но в беседе с вами меня не покидает ощущение, что я разговариваю с представителем вытрезвителя, у которого водка «Fidler on the proof» пробежала вдоль горла и встала поперёк.
      – Вы что, белены объелись? Прав был Гиппократ, сказав, что лечение больного начинается с первого звоночка сверху.
– Так зачем же бить во все колокола? Это не мой случай. За меня словечко молвить некому, и я не тешу себя несусветными иллюзиями. Кстати, вы принимаете таллеры?
– Нет, оплата врачеуслуг и подоходный налог на доходяг производится в весомых евро. А перечисленные крепкие напитки, пойдут как  экстра. Они останутся на вашей совести и на моё усмотрение. Думаю, что не в ваших жизненных интересах в первое же своё посещение портить и без того прохладные отношения с обслуживающим персоналом при личном контакте. Я слышала, что в стране, из которой вы приехали, момент трения не сближает в рамках эффективного лечения. И мы в Гомерике не прочь перенять ваш передовой опыт, избегая душевные ссадины и финансовые ушибы.
– У меня в наличии только таллеры.
– Без проблем, и не обижайтесь, сегодня с вами я почувствовала угрызения совести на пару сантиметров глубже обычного.
Старая перечница Опа-нас Непонашему огорчился, нервно вытер обескровленные крыши поблескивающих губ и обессоленные, диетические капли пота с узкого морщинистого лба. Наводить идеальный порядок, как и лоск, намного сподручней оптическим прицелом с вышки, подумал он, хотя сомнение, не подлежащее аресту, воровато закрадывалось. Вторая мысль – возможно произошло чудотворное самоизлечение после утомительной беседы с мисс «Отшибленная память» Констанцией Неподдавайкис? Ему больше не хотелось ни читать себя, ни слушать себя, ни смотреть на себя в отвратительно кривляющееся наперекор правде зеркало.
– Как бы ты отнеслась к предложению сменить фамилию  Невозникайте на Пахандополу? – протестировал он Зосю, протирая параболические окуляры очков. – Опа-нас знал, что подсознательно человек сам себе враг, и зачастую низко, по-предательски переходит на вражескую сторону какого-нибудь там Калистрата Охоты.
– За миллион согласилась бы, учитывая связанные  с фамилией неудобства отдачи на зелёном сукне паспортного стола, – выразила свою сокровенную мечту Зося, исходя из того, что излишние вопросы провоцируют не менее развлекательные лживые ответы.
– А если бы пришлось отблагодарить должностное яйцо прямо на зелёном сукне? – инквизитивно спросил он, – а в общем все вы такие, – заключил Непонашему Зосю в жаркие объятия и росчерком пера закрыл на всё глаза, включив свою не совсем вегетарианскую песенку, вычисленную сомнительным мерилом любви:

Мой мальчик, кушать подано.
Вон девочка раздетая,
При зале ожидания
Товарный поезд ждёт.

Лежит, как верноподданная
На узенькой кушетке,
Кузнечиком призвание
В ней задом наперёд.

В коленях ноги согнуты,
Разведены до крайности.
Есть нечто ужасающее,
Что многим не дано

Быть принятым и понятым
Между людских банальностей.
А блюдо потрясающее!
Откушай! По-да-но!

                Мой мальчик, кушать подано...
                Вот девочка раздетая,
                Закутанная в простыню,
                Тебя в кровати ждёт...

Опа-нас взял аккорд на агрессивно настроенной гитаре, и по-мазохистски мягко придушил его ребром ладони. Песня, частично забеременев концепцией, прекратила существование. Струны перестали вибрировать в храме воображения. Что касается вышеуказанного блюда, то как говорил его дед: «Один только вид этой отбивной может отбить псиную охоту от еды, хотя в рожки не горнили и собак не спускали. Привередничать не приходится. Кто ищет серпантинную дорогу должен дойти до отчаяния и свернуть направо».
Перепуганная и предвосхитительная Зося, заслышав молчание, выбежала на кухню. Там она в ужасе вспомнила, что сожителя, хоть и вегетарианца, но питать придётся  – бабушка (первая замшевая перчатка страны) прикармливала его винегретом, чтобы он выжил соседку с кухни. Только чем? Зося заглянула в вымытый холодильник. Он зиял пустотой. И тогда Невозникайте, во искупление вины перед ним, отправилась в обводнённую кровать, расположившись поудобней в любимой Опа-насом позе – распятие.
Так она лишний раз убеждалась, что их отношения дали трещину, которой он опять не воспользуется. Без сомнения этот врунишка выдумает тысячу причин, чтобы не прикоснуться к ней. Одна из них: «Настрогать кучу детей не огромное достижение, ты вот попробуй книгу буквами исписать!»
Её широко раскрытый призывный «Глаз Циклопа» в бесстыдной средневековой безнадёге посматривал в томительном ожидании на светящуюся прорезь дверного проёма, ведущую из спальни в коридор, в надежде, что Непонашему, заслушавшийся песенкой неверного гея «До чего же хорошо в другом» уложит её вкратце.
Но пока расчётливый хитрованец Опа-нас, как никто другой умевший вкладывать свои фразы в чужие уста, смотрел на неё не созревшими глазными яблоками, он – баловень нескольких поколений «артисток» на рынке затоваривания и перепроизводства лёгкого поведения и неопределённых занятий энных сумм у знакомых радовался, подчищенному им холодильнику.
Теперь, когда у неё появилось забродившее чувство вины перед ним, самое время заняться амурными делами, скачанными с Интернета, подумал он, не зря же я отношусь к безжалостным типам Зайгезундовцев, раскатывающих в креслах-Алясках, с наслаждением наблюдающих за телами, сжигаемыми на кострах любви и ностальгически вдыхающих аромат сладковатого дыма, исходящего от трений. К тому же я строго соблюдаю первое правило сомнамбулы для лунатиков «Отходя ко сну, не приближайся к распахнутым окнам».
У Непонашему зарделось желание настрочить балладку: «О смене прокладок у престарелой Хонды». Его поташнивало, несмотря на потребность в усиленном электрическом питании он не решался вставить два пальца в розетку рта. На язык напрашивались восемь прилагательных подряд, описывающих любовное сцепление и коробку шушукающихся передач, а текст всё не складывался.
Творческий процесс напоминал самобичевание – хождение по пляжу в одиночестве среди детского визга крошек-булочек, запутавшихся в бурой бороде водорослей океана. Опа-нас представил себя реставратором, несущим издержки за нанесённый кистью непоправимый ущерб конспиративной картине, выполненной в облепиховом масле и ожидавшей его в спальне.
Перед ним встали две трудоёмкая задачи: сбить спесь с издателя, которого прошибло потом и пыль с ботинок.
Старушка-хандра на пол зала на Опу сзади – её раздражала  дурацкая привычка людей смеяться над чем попало... в прессу. Она заломила настроение за спину, болезненно напомнив, что укол ежа в отличие от тарантула не я – Давид.
У ежа нет полых иголок, и можно ли бреднем разбередить душу, или для этого требуются иные бредни?
Опа-нас успокоился, перекладывая вощёной бумагой свои устаревшие песни на новый лад и выдавливая  текущую пасту лишних слов. Теперь он переносил творческие неудачи с места на место диспропорционально размахивающими руками, без мулеты, дразнящей воображаемого быка. Существительные, определения и непредсказуемые представлялись сверхурочными заботами.
И всё же улаживать проблемы с самим собой Опа-насу вырисовывалось бесполезным. В какой-то момент он даже решил печататься под псевдонимом Корнелий Простуда, но потом раздумал.  Он подозревал, что тому за кем тянется перечень старых перечниц, светит стать книгоношей не распроданных книг из одного угла комнаты в другой и пораженцем в четырёх стенах с выцветшими матерчатыми обоями и плакатом на них «Долой безотцовщину!»
Было от чего запить. Определённо кто-то из наших (?) видел Опа-наса входящим, как в начальницу без доклада, в бар «Копчёные яйца» переименованном в «Хромую обезьяну», а это для парня не из племени Убанги-шари уже подмоченная репутация.
За окном темнело в зависимости от цвета кожи. Беспощадный вечер кучками складывал тени ветвей деревьев, кренящихся на ветру, к забору питейного заведения – серьёзного детерминатора, определяющего развал колёс экономики околпаченной страны, в которой штрафы в кабаках выдают за нарушение аппетита.

                Верю, существует когорта, доведённая до
                хирургического помешательства.

     Глава 104.   Расставание

Урок, преподанный преобразователем утрусского языка Даником Шницелем редактору Гастону Печенеге, не прошёл даром, и обещал быть выставленным на аукционе в «Сотби», на котором часто ошивались доступные девчонки-двустволки с подачи шустрых сутенёров. По натуре и несминаемым убеждениям соискатель на замещение вакантной должности пылкого любовника Печенега был эстетом не в области языка, а резко воспалённой гортани, и подлежащих голосовых связок. Поэтому замысловатые ответы он строил так, чтобы вопросы о людях, участвовавших в событиях, ни перед кем не задавались.
Например о заместителе редактора Кен Гуру, с трудом высвободившегося из его цепких объятий, и о содержимом в бесчисленных ящиках своего редакторского стола, ничего стоящего, сам он в них не отыскивал. Гастон тяжело переживал разрыв с талантливой художницей экспрессионисткой Мурочкой. Спичкой.
В сущности, Печенеге – последовательному приверженцу искусства для искусственников и по совместительству тайному советнику женского юмористического журнала с запашком «Селёдка под шубой» не привелось бы седеть в редакторском кресле после опубликования противоречивого труда «Обтягивающему свитеру хотелось свободы, но он её так и не дождался».
Правда одно природное явление, с которым Печенега родился в древние времена, сработанный ещё двумя рабами божьими родоначальниками Рима, помогло ему доказать, что архитектурно-половые излишества в лепных нелепицах на потолке, допущенные им в цыплячьем возрасте с официанткой столовой № 8 Задержанского района милиции, катастрофически отразились на климате бело-кирпичной Антарктиды.
В результате этого через тридцать лет от континента откололась ледяная глыба величиной с остров Конфет Тэн. В направлении экватора задрейфовал  внушительных размеров айсберг имени госсекретаря одной засекреченной теплокровной страны, успешно сменившего понятие пушечное мясо из супового набора новобранцев на сало не самого лучшего качества (назвать сало национальным продуктом не значит ещё оскорбить неупомянутую по имени страну).  Этим необдуманным поступком затравленный критиками и лошадиными дозами нитроглицерина Гастон Печенега, пошёл на сомнительную сделку с собственной  литературной совестью. Ничего удивительного, что неординарная она зашла в неосвещённый тупик на стрелке, назначенной добытчиком серы для спичек в ушах подопытных животных – Шницелем. Да и к чему убивать время, когда его можно заколоть в петлицу.
До кровавого погружения в месиво «Невпроворот» прорва дел не доходила. Редакторское копьё треснуло, надломилось и подогнулось, а запаниковавший, было, бесхарактерный Печенега задал себе четыре гипотетических вопроса подряд:
Почему ему вместо коррупции предписывается подверженность к неприятным инцидентам?
Только ли с ним при его несносном характере происходят странные вещи?
В самом ли деле рентгенолог в очках с парчовой оправой разглядел на снимках после морального падения соседского попугая Зонтика сверхъестественные спицы вместо костей?
Является ли причиной напечатанная редакторская статья за его подписью «Электорат и штепсель» отражателем критических нападок неразборчивых читательских масс к V-образному сочетанию указательного со средним пальцев, и какую связь можно пронаблюдать в проявлении победного шествия, имеющего тенденцию настойчиво втыкаться в настенные розетки-штепселя?
Бревенчатый настил шитого белыми нитками Гастоновского Я, закутанного в смирительную рубашку то ли из фланели, то ли из дерюги, сформировался в затерявшемся кишлаке южной Гаскони на границе с Пиренеями. Он позволял бродить по нему десяткам юродствующих поэтов, благодарным Печенеге за утеплённый амбулаторный приём. Они рыскали в поисках мифической премии «Эдуарда» в брюквинском журнале «Метро Поли Тен», редактор которого сам принимал в этом небескорыстное участие, отстреливая гусей на взлётных площадках аэродромов.
Чего только стоил его полезный совет подписчикам, подкармливаемым обещаниями сесть в переполненный слухами SOSтав на строжайшую диету? Доступно ли  это разуму широких масс, критически спрашивал себя бессменный редактор рубрики «Вылинявшее бельё», ну, конечно, не тем, кто ведёт затворническое существование допотопного ружья. Успокаивающего ответа Гастон Печенега, не шпаргаля найти не мог, теряя  цепкое словцо в обширном словаре – самодисциплина и избегая мимолётных пощёчин критики, от которых он не приходил в восторг.
На журналистском поприще редактор Печенега не без основания ощущал себя искуснейшим пауком, ловко плетущим паутину юморного словоблудия. И если слюнявая нитка рвалась в ослабленных его больным воображением и иммунитетом местах из-за попавшейся жертвы, то он любовно сплетал новую хитроумную сеть, ссылаясь на неизбежную каламбурятинку – украшательницу неподдельных чувств.

По доброте своей сердечной
мне соседка приводила здравый довод,
Ты привлекательный и встретишь
много ласковых и пламенных подруг.
Любовь как муха по настырности,
попомни моё праведное слово,
А в мухах нет ценней назойливости,
не отмахивайся от жужжащих мух.

Её последовал совету, в этой жизни
даже мухи не обидел.
И был внимательно заботлив, несмотря
                на окружающий дурдом,
И каждый раз я не отказывал себе
                в очередном красивом гиде,
И не задумывался – мухи не этично вьются чаще над дерьмом.

Стыжусь признаться самому себе, что их
всегда на лакомое тянет,
На расчехлённую липучку, как орудие постельного
труда.
Я омываем морем мух,
                затерянный меж них полуостровитянин.
Своеобразный мыс Надежды, солнце, воздух,
минеральная вода.

Но эта Мухес-ЦеКатухес, точнее Спичка, вырвавшаяся из его сетей, оставалась для него непостижимой загадкой. В отношениях с ней Гастон шёл на непростительные для него самого уступки. Более того, он собирался пойти на Попятную, плавно переходящую в Рождественский переулок, но оказалось, что издатель Пров Акация успел найти концы в мэрии. Там ему нужные люди посодействовали его частной инициативе переименовать улицу Попятную, на которой родился Гастон, в «Повторение – матерь плагиата». Это редактор воспринял как двойное оскорбление, а его подложное самолюбие понесло невосполнимый тройной гормональный урон, уступающий опьяняющему эффекту Тройного одеколона.
Расставаясь с Печенегой, Мура обозвала его нечистоплотным орангутангом, рождённым макакой от приблудшего павиана. Злопамятный Гастон знал, что это не соответствует действительности, но доказать, что у фортуны нет зада, и поэтому неправда, что она постоянно поворачивается к нему спиной, не мог. Он оправдывался перед Мурой, в сущности, ни за что.  За отсутствием слюнявчика у Печенеги началась из покрасневшего от слёз носа утечка информации на себя, которую Спичка цинично обозвала соплями, недостойными мужчины без носового платочка, торчащего по-фатовски из нагрудного, никогда не взрослеющего, наружного карманчика.
– И потом, бросила она, – мне не нужны кокакольно-хамбургерные диабетики, которые после года сожительства подвергают меня инспекции с инвентаризацией имущества и приходят к выводу – насиловать нечего, кожа и кости!
После этих обидных слов Мура больше не представлялась ему в виде трепетной лани, и возмущённый Гастон непредвиденно взбунтовался, пригрозив ей, что уедет на засуженный отдых на пару недель на утропический остров Санто-Доминго в райский уголок Пунта-Кана, а именно в пансионат Айбиро Стар, где обжираловка подавалась в неограниченном количестве и обязательном порядке. Но даже это не помогло ему вернуть взбалмошную Мурку. Она оставалась непреклонной, по крайней мере к его коленям.
В смрадно клубящейся курительной комнате бахвалился Гастон Печенега, неоднократно ставя в пример членам редакции прилежную Спичку в слишком откровенном для публики неглиже. Но однажды под Рождество Мура решила пресечь распространявшееся о ней поверье, и довольно цинично высказала вслух более чем откровенное мнение по этому поводу: «Вы, конечно, имеете право, Гастон, ставить меня всем в пример, но зачем же с краком?!»
После такого наркотического высказывания Печенега:
оправдывался, как мог, и притирался до образования душевной дыры, когда покой наполнял его, как вода бассейн,
просил прощения, сам не понимая, за что,
набивал себе цену как себе перину и ей оскомину, в сотый раз пересказывая, байку о получении приза зрительских симпатий в «Доме политически подслеповатых» за виртуозное исполнение чечётки в балете Бальзака «Блеск слёз в глазах и нищета нравов».
жаловался на ославленный прессой организм, экспонируя  напоказ душевные раны и рубцы на рыхлом теле нанятой им специально для этой цели престарелой танцовщицы,
описывал её как невесть какую невесту в фатальной накидке, обручённую с Пивной Бочкой из рекламного отдела,
призывал к воздержанию от родео с разъярёнными быками на Диком Западе и корриде в Барселоне с января 2012-го.
обвинял её в раздувании пожара, не хирургом раскрытой грудью, затерявшейся в мехах конфликта на Ближнем Востоке,
доказывал, что ученики с вечной памятью, к коим относил себя, талантливей зубрил-отличников, а инициативные мальчиши-Плохиши изворачиваются и выдумывают, чтобы  преуспеть. В начальных классах они зазубривают колющие предметы, в старших – затачивают режущие, а выходцы из состоятельных семей поднимаются в частных домах на второй этаж по «винтовке».
И, в конечном итоге, докатился до того, что приписал Мурке навязывание вышеуказанного конфликта разноцветными бантиками на предстоящей Новогодней ёлке 2008 года.
Одного недоучёл анемичный Гастон – Спичку можно было сломить, вытянуть в жребии в проволоку, но не согнуть.
 Несгибаемая Мурочка, в жизни которой были лучезарные встречи и оголённые проводы, опять и опять непреклонно настаивала на своём:  «Мы расстаёмся при неопределённых обстоятельствах». Гастон продолжал не по-мужски лепетать в своё оправдание что-то  вроде того, что если девушка лишается невинности, то не всё ещё потеряно... Но надежда на то, что она с ним останется, гелием улетучивалась из открытого клапана воздушного шара. Его далёкая (от эйнштейнской) основополагающая теория, с завидным упорством утверждавшая, что отравлять существование другим всё-таки следует, не подтвердилась. Она рассеялась как студенческая демонстрация, разогнанная слезоточивым газом принципиальной (княжеской) полиции в сказочном Монако.
Перед Гастоном замаячил беспредел одиночества Одичавшего Запада и нераспознанный иезуитский образ Даника Шницеля, выбивающего из него, как из старого матраца,  микробную пыль показаний (она живая, если находится в смятеньи).
В результате любовной неувязки редактор, как и все окружавшие его плотным овалом пишущие индивидуумы, настрополился на литературный эрзац и захворал словом. Вскоре из-под его пера грузно вышла философско-лунатическая поэма  «Она спала, а мысль покоя не давала на диване». Вследствие этого трагедийного произведения на работу была принята утешительная, как гандикап в велосипедных гонках, секретарша Жаклин Стрекуздищина.
Она оказалась грамотной исполнительной украинской девушкой, удовлетворявшейся малым, почитая «Коварство и Любовь к трём апельсинам». Только ей он мог признаться, что умные мысли посещают его наскоками. Редактора также привлекла в ней апельсиновая корочка целлюлита на крутых волжских Жигулях её бёдер, которые он поедал глазами, как драже, большими порциями. Это помогало ему оставаться на должном холестериновом уровне.
– Спасибо вам за предоставленную в моё распоряжение работу. Она стала для меня хобби. Мне кажется, что я даже сбросила в весе.
– Глядя на ваш арьергард этого не скажешь.
– Вы меня недооцениваете, босс, как некоторые роль печи, лопаты и, орудовавшей ею, Бабы Яги в создании кулинарийного понятия «Гимназистки румяные...» 
Да, неохотно признавался себе Гастик, в отличие от тёрки взаимоотношений с секретаршей Жаклин Стрекуздищиной, с Муркой у него существовали разногласия во взглядах, усугубившиеся её обострившимся косоглазием. Конечно, Гастон догадывался о своих ужасающих минусах – он просто-напросто по-бабски болтлив, и недостаточно сексуален в языковом отношении.
С другой стороны именно эти, казалось бы, отрицательные патриархальные качества определили выбор его профессии. За них он был премного благодарен наперекор судьбе и заботливой на большую четверть еврейской маме, знавшей кому надо сунуть взятку, а кому просто дать при поступлении сыночка на бонжур факское отделение Университета на Ястребиных Холмах, своей конфликтностью мало чем напоминавших Голанские высоты.
Весь период пребывания в альма-матер мамочка одевала Печенегу в костюмы из бостона и верблюжьей шерсти. Кто-то ей посоветовал, что они повышают усвояемость материала. Возможно за это ребёнка по окончании студенческих мытарств распределили в Казахстан на Бойканур. И всё это время его учтивый отец-бухгалтер в чужой семье подбивал итоги, чтобы они не упали.
В мобильнике, прятавшемся в кармане пиджака цвета шута горохового, пошитого ленинградским портным Зингером, умершим в эмиграции при переезде из Вены в Рим, запрыгала поношено приторная мелодия фокстрота «В тир любви мы попали втроём...».
– Редактор Печенега слушает, – пробубнил Гастон.
– Вас беспокоит Шницель. Кажется, я забыл у вас совесть, поищите её пока я в пятый раз проштудирую карманы близстоящих.
– Не беспокойтесь, в редакции вашей совести нигде нет, потому что в чистом виде она не является ходовым товаром, и зачем она вам, если только не в виде устоявшейся традиции?
– Не вашего это ума дело, наивный вы Печенега! Зная, где под пологом располагается совесть, легче вычислить место угрызений. И всё-таки вы просмотрите всё, как следует, незапятнанная  может валяться в корзинке для бумаг на выброс. У неё странные привычки, поверьте мне, я с ней когда-то накоротке знаком был.
– Вы что, надо мной издеваетесь? Незапятнанная совесть бывает у скатерти в младенческом возрасте! Я сейчас брошу трубку!
– Не совершайте опрометчивых проступков, за вами и так их числится целый ворох. Бросать можете жребий, жену, рассматривающую любовницу как плацдарм для нападения на мужа, но не трубку в разговоре со мной, когда на язык просятся разные вольтерянские мелодии на тему «О ведущей роли профсоюзов в повествовательном предложении руки и сердца». Вы и не подозреваете, сколько в досье скопилось компрометирующего материала на неблагонадёжную личность по фамилии Печенега. Любой уважающий законы адвокат посчитает себя лотерейным счастливчиком, заполучив его. Могу сдать вас с потрохами в учреждение и посерьёзнее, мне ещё и приплатят.
– Какой материал, господин Шницель? – залебезивший голос Гастона звучал угодливо и примирительно.
      – Я предоставляю вам, озорнику возможность выкупить его за незначительную мзду, деньги пустяшные. Мне-то хорошо известно, за что вас выкинули оттуда. В открытом обращении к партии и правительству вы бездоказательно требовали вернуть стране отжившие привычки питания 1913 года. И учтите, я признаюсь, подвергал вас мучительным пыткам словесного происхождения, но как джентльмен ещё не испытывал сокрушительное по своей непредсказуемой силе оружие. Имеется в виду неограниченное потребление калорий с применением любимого вами салата «Оливье» в процессе принудительного питания с помощью роторасширителя.
      – Умоляю вас, Шницель, только не это!
– Не отчаивайтесь, Печенега. Ладно, так и быть, буду наблюдать исподтишка, как развернутся события и тренироваться на муляже Недодоенная Корова, так как с потерей невинности отмечаются положительные тенденции сокращения разрыва между богатыми и бёдрами, при этом собственные добродетели принято возводить в квадрат Малевича с его круговой обороной, а на других напраслину. Кстати, говоря о невинности, проявлять рвение, не засветив плёнки невозможно! И не сомневайтесь, никакой контрамарки или поблажки вы от меня не получите. А пока, пошукайте свою незапятнанную совесть, редкость может понадобиться. Ждите звонка.
– С нестерпением. Спа-а-асибо, – успел выдавить из себя пасту слов Гастон и как при встрече с Даником  почувствовать, что он оседает на заваленный бумагами, раскачивающийся качелями пол.
Образ Шницеля не покидал редакторского воображения.  Придётся попробовать вытащить его за уши, ведь он мне как родной. А кто может разорвать цепь родственных привязанностей, тот способен на многое, подумал Печенега в тоскливом ожидании невыносимой боли, находившей пристанище в подкорке.
Что это? Землетрясение? Он выглянул в окно. Пример на выживание – петляющий заячий след, но кто возьмётся утверждать свою правоту, замурованную в стену безразличия? Исключение составлял ломака-Шницель, когда на него – сутенёра «Торговца движимостью и перекупщика любви» работала поразительно ленивая не им обесчещенная девица, имевшая обыкновение почёсывать ногой за ухом, по слухам, в панике и одном исподнем бежавшая от сводницы, занимавшейся бревенчатым подлогом не тех баб клиентам. В голубизне, подёрнутой маревом, нестройными рядами бежали, побелевшие от страха  барашки волн. Печенеге небо с овчинку показалось с его нестриженым барашком облачков, и Гастон на пару минут потерял неискоренимое социалистическое сознание.
А тем временем падкий на лесть Даник Шницель, имевший обыкновение влезать в долги с чёрного хода,  завернул на огонёк в певческое кафе «Сухой паёк» на семинар, посвящённый выпрямлению прямой речи «Курсы усовершенствования допросов с пристрастием». Там на стенах висели акварели и их креатины, написанные маслом, за подписью «Двойной бухгалтер». Шницель взглянул на одну из них под интригующим названием «Хорош ли для сердца цианистый калий?» и обомлел, там...

           Сегодня уже не важно – железный Феникс, пеникс или
                Феликс. Всё одно – работа по металлу.

     Глава 105.   Контейнер «любви»

Её отлаженное выступление лилось проливным дождём за венецианским окном. Оно не встречало на своём пути порогов. «Одна берёт обаянием, другая измором», скажут Неискушённые, подверженные её лингвистическим изыскам. Скажут и добавят, что всё это свойства разлагающей призмы, где результат – радуга – подкова из фломастеров. Откашлявшись, Пелагея Стульчак, не без основания гордясь своим административным корпусом, толкнула ядро речуги перед жрицами любви на 18 метров 25 сантиметров, не дотянув до мирового рекорда каких-то 3 часа 8 минут:
– Милые девочки, в период Великого Полового Воздержания, не сказать обледенения, я училась всему, чего нельзя, в наглухо закрытом заведении, где имелось всё от «Апельсинов из Марокко» до унитазов из фаянса, и где доминировал принцип свободного падения морали. Там меня охватило чувство брезгливости. Пришлось отстегнуть прошлое, отогнуть настоящее и подшить будущее,  прежде чем открыть в себе редкое дарование куртизанки вывернутой наизнанку. Я встала на каторжную стезю гетеры, получив возможность продаться как гейша по выгодному тарифу достойным клиентам. Не скажу, что в этом повинна потаскушка-жизнь, поэтому, опираясь на не дюжий личный опыт и приобретённые нелёгким половым трудом знания, в преддверии квартального отчётного собрания нашего краснознамённого клубничного дома «Двери кормушки распахнуты настежь» я, его хозяйка Пелагея Стульчак, позволю себе попозже огласить вам, поставленным на службу любви по зову... и сердца, список присутствующих в зале. А так как из породы  жеребцов у нас в наличии всего один такой бесценный (он у нас визитная карточка идальго и индульгенция одновременно), то ему и предоставляется почётное право открыть заседание. Кстати, он сметливый предложил не ограничивать высокий секс примитивной вульваризацией привычного человечеству процесса.
Неожиданно на антресоли книжной полки, где уютно примостился «Кошкин том», бесшумно распахнулись дверцы и показалась царственная пума Елизавета III.
Она грациозно потянулась, спрыгнула на пол и размеренной поступью направилась к раздолбайке Пелагее,  с надменным видом толкавшую речь и не замечавшую контактную Лизу, получившую этот эпитет за способность улавливать ложь как дарственное отклонение от недозиметрированной  правды:
– Ещё на родине Климу принадлежала идея подхода из кустов к сексу не как к набившей оскомину  детородной игре двух полов, а как к единственному способу пост перестроечного выживания соседей из коммунальных квартир в пределах Садового Кольца. К счастью Клим пережил тот тяжёлый период, когда к  проходам любви (не боюсь этого словосочетания) у него проявились: неукоснительно завышенная планка требований и осиная талия. Последнюю он вскоре понизил, из-за феласио, чтобы подельницы не спорили и не осаждали его пустыми вопросами в процессе чтения сметанизированной лекции: «Наоладили целую стопку к завтраку и... ».
Елизавета зигзагообразно изогнула спину и зевнула.
– Прошу любить и жаловать всеми нами горячо уважаемого бартендера, вышибалу, неувядаемого сутенёра, и моего проверенного друга Клима Годзилу-Станового по кличке «Девичья автопокрышка», – разогналась хозяйка, – который, как правильно шепчутся здесь некоторые за моей спиной, достиг апогея в Пелагее. И заметьте себе, что это произошло не где-то в Гринвидж Виллидже в Конфеттэне в зоне кафе геев «Малчик з палчик», а на Пони-Айленд авеню в хорошо проветренном Брюквине.
Зрачки Елизаветы из жёлтых превратились в томно-зелёные и сузились от возмущения.
– Мало кто знает и помнит, – не смутилась Пелла, – что Станового за большие деньги по блату устроили в наш клубничный дом подмывальщиком вазонов и приёмщиком тары для клиентов на минимальную зарплату, и что Клим замечателен, отнюдь, не тем, что первым в мире перевёл часы на английский в доме религиозной терпимости. Защищая наши интересы, он опроверг теорию легетативности незаконных браков в пользу никем не узаконенных.
Елизавета потёрлась боком об эбонитовую ножку стула и шерсть непроизвольно встала дыбом.
– Ещё юным мичуринцем Клим познал, что скрещенные ноги не производят потомства, – заливалась соловьём мадам Стульчак, –  на протяжении всего времени от отсидки до отсидки, от школьного звонка до трезвона «Терема-тюремка» оклемался он и сейчас находится в полном здравии. Впоследствии (по подсказке одного из сокамерников). Теперь он серьёзно занялся изменением пола у деревьев, в нашей добропорядочной компании, пытаясь превратить дуб стоеросовый в обломанную берёзку с платиновыми серёжками в ушах и каникулами на носу, и это притом, что Клим обладает высокой технологикой 187 см. в холке.
От этих слов лакмусовая Елизавета хамелеонно поменялась в цвете и из полосатой превратилась в однотонную.
– Надеюсь, что его начинание закончится успешно, хотя есть примета, что хорошее начинание вовсе не начинается. А пока пожелаем ему удачи, не прощаясь, ведь Годзила подумывал о смене своей киношной фамилии на удобоваримую Мичупищу, но был остановлен печальным событием, о котором я подробно расскажу потом. Кстати, Клим никогда не был бы принят к нам на работу, если бы на мой вопрос: «Как вы, взбираясь по стремянке молодости относились к шалавам, отстреливавшим взглядом потенциальных жертв?» он не ответил бы чистосердечно, что подрабатывал в заведении для разбитных колобков: «Докатились!»
Елизавета свернулась ёжиком, прокатилась от ножки стула  мадам Пелагеи Стульчак к ногам Клима Станового и зашипела каплей на раскалённом утюге предвкушаемой ею  лжи.
– Его журналистскому перу, выступающему в легковесной категории «Пушинка на плече», – пояснила Стульчак, – принадлежат следующие фундаментальные труды, не нашедшие достойного отклика в конкурирующей с писателями-призраками прессе:
1. «Вседозволенный секс с применением полюбившихся народу лубрикантов, для заполнения пустот вне зависимости от их расположения». Этот заслуживающий внимания и всестороннего разбирательства «Сизифов труд», часть несведущих учёных приняла в штыки, считая выдающуюся работу Годзилы псевдонаучным трактатом. Мы с ним в частном порядке осудили вопиющий завистнический выпад щелкопёров, отвергли чудовищный поклёп на него, и на прошлом собрании единодушно решили лишить жалких критиканов скидки на вход в наше заведение. Как вы знаете, выдержки и вырезки из Клима Станового удостоились публикации в нашей стенной газете «Все на борьбу с фригидностью!» Позволю себе заметить, трактат верзилы-Годзилы не только подверг испытанию порочности на прочность, но и явился ключом к доказательству живучести порнографического мышления в современном обществе, представленном довольно разношёрстной публикой, состоящей из посетителей. Ни кто иной, как Клим поделился со мной гениальной задумкой о создании оборотной стороны педали «За трещину», нерукоприкладного характера, только после награждения которой любая из вас может подать заявление об уходе... за клиентом. Благодаря находчивому Годзиле, у нас нет прожиточного минимума для клиентов типа «Кончил – уходи» и процветает таиландский массаж, возведённый в ранг эротического искусства.
2. Советую уделить большее внимание Героинческой поэме «О падшем яблоке», предвосхитившей эмансипацию человека расстрелом. В ней Клим превзошёл именитого писателя Пантелеймона Вальдшнепова, перепутавшего в Белой горячке кто предатель, а кто истинный друг, что вынудило его заново переписать «Белладонскую гвардию». В отличие от поклонника спиртного литературного знаменосца официальных парадов периода мракобесия Фартеева, у бывшего участника Второй Мировой куртизана Годзилы в мельчайших деталях разобраны (между желающими) матёрые наклонности, по которым неизвестно до чего можно докатиться. Именно поэтому его голову не озаряла деловая мысль – застрелиться, как это сделал его предшественник. В результате одной вызывающей восхищение афёры появилась на свет брошюрка: «Пять минут в колен-дарные дни любви в исходной позиции». Не удивительно, что для уважаемого прозаика натянутая кем-то со стороны улыбка безнравственной девчонки с чулочной фабрики ум бывает подстать её фигуре и смертоносному огню, вызванному прямиком на себя.
      3. Непоправим титанический труд, не удостоившийся должной суровой оценки школьников, съезжающих в актовый зал на перилах: «Избыточные желания и энергия объятий – издержк интимных отношений посаженных за парты». Попробую обратить ваше внимание в золото, где надежды, которыми питают юношей, переходят в иллюзии. На Годзилином, с позволения сказать, творчестве, свет клином, естественно, не сошёлся, и питаться с него он не мог, что и привело его прямиком-пряником в наш стан. Да и представьте себе, как это можно питаться чем Бог пошлёт человеку, который в Бога не верит? Вот мы и спасли ушлого Клима Станового,  падкого до всех, кто плохо лежит. Итак, сделаем для себя недалеко идущий вывод – лежать, девчата, надо хорошо! Собравшимся понятно, почему Климу Годзиле чужда игра в «Медвежьи уголки» с её медвежьей болезнью – он предпочитает секс в полный рост. Если срубленному дереву больно, Клим готов колоть дрова наркотиками.  Вы же – молодой кустарник, вот Климушка с транжиру и бесится. Ему ничего не стоит сорваться со скалы долготерпения и дать непослушнице ботинком под зад в случае появления в наших стенах кушеткиных детей – глядишь, и чистить не придётся. Пусть каждая из вас найдёт в себе монументальные силы признаться, что она незапланированно беременна!
– Честь ему за это и халва! – исступленно крикнула заводила (за угол) Тара Нишгит, – неутомимая затейница в области гениталий, отсидевшая три года на индивидуальном очке на родине за то, что в Первом Мясном Отделе попросила у парторга коктейль Молотова вместо кофе молотого. Тара, с изящными часиками золотым крабом охватывавшими узкое запястье, считалась одарённой – мужики притаскивали к ней заботы  вместе с «подарками» и ничего не значащими комплиментами.
– Знайте, девочки, я этого не потерплю в стенах нашего праведного заведения! Подозреваю, что половина гетер – язычницы по призванию! Когда я наблюдаю за их филигранной работой, у меня создаётся впечатление, что приведены в действие роторные станки, а это провокационные переработки. Не сомневайся, детка, я этого так не оставлю! – замахнулся, было, Годзила на Тару и угрожающе сверкнул надраенными до блеска голенищами сапог сталинской эпохи, ярко отразившейся в налитых кровью запавших глазах их носителя. Его квадратный подбородок упирался в мощную грудную клетку и, казалось, прогибал её в разгар дискуссии. Дальнейшая реакция Годзилы была совершенно неадекватная, он напомнил Таре, как она садилась и линяла в прачечной вместо того, чтобы стирать. Клим сорвал со стены гитару и в наказание девушкам заунывно завыл подфранцуженный вальс «Прелые листья».

В первом ряду павианы сидят,
организованно тупо глядят,
хлопают, сами не зная зачем,
преданно помня кто в партии член.

Каждый из них представитель властей
Предпочитал бы, нажравшись в стель...
В кожаном кресле полуразвалясь
Водевиль с секретаршей обсасывать всласть.

Властью издержки навязаны – впредь
их двойники буффонады смотреть
будут. Начальство займётся минетом
не по кабиночкам – по кабинетам.

Девушки притихли, ища глазами того, кто повесил молчание. Хозяйка зааплодировала доморощенному таланту Клима Годзилы, КПД которого поначалу было высоким, как у паровоза на первых парах. Это ли не высочайшее искусство, подумала она, прежде чем уступить пальму первенства, безболезненно, слезая с кактуса?
– Клим, яхонтовый мой Конёк-Горбунок, обещайте не быть местечковым скрипачом на крыше и утихомириться, хотя бы ради наших с вами сплюнутых детей! И помните, что японцы самая передовая нация в мире. Взглянув им в глаза можно убедиться, что они сужают свои потребности до минимума, щёлочно воспринимая окружающее. Правда, некоторые идут на операцию по улучшению периферийного зрения. Но после нескольких лет, проведённых с широко открытыми глазами, возвращаются к исходному обзору.
Наступали моменты, когда нервы мадам Пелагеи Стульчак сдавали..., как пустотелые бутылки. Тогда её прикладная грудь протяжно вздымалась в полном объёме, скрывая порочные недостатки и недочёты воспитания, а также жмущие бретельки лифчиков. Но сейчас она  нашла в себе подходящую тару и силы сдержаться, не опускаясь до неподобающих сравнений и эпитетов, не взирая на то, что на её наштукатуренном лице появились глубокие трещины.
– А может быть он к тому же и режиссёр, через кровать которого не переступают, а проходят? – язвительно добавила брусок масла в бордельный огонь Фенечка Тошняк – проктологическая мечта морозоустойчивых предгорий Кавказа, выдвинувшая спальную теорию экономии времени в пространстве: «Зачем клиенту кровать, если он укладывается в две минуты?» и другую высокогорную теорию «Каким снегом вас к нам занесло?» Раз в неделю в Фениной проходной отмечалась слабость к военным в английской форме обращения. Кто-то просветил её, что 12 дюймов составляют  фут. С тех пор весь клубничный дом расшифровывал песенку-шараду, не сходящую с её потрескавшихся от работы губ:

Аты-баты, шли солдаты.
Футы-нуты атрибуты.
Сохнут руки от греха
в наше время? Три ха-ха!!!

К недовольству Годзилой в растёртом запахе хвои в размытых красках вечера к Фенечке Тошняк присоединилась Дора Перешейка-Серая – распространительница половых дознаний с годами не меняющимся высказыванием, – Я не сделка, меня-то Клим  не проведёт. Этого кореша я давно раскусила. Он никогда не остаётся в накладе, и баснословные барыши с нас барышень имеет. Для меня самые верные корешки – книжные, а Климовы «бестселлеры» по их геополитической сути половобезграмотные. С некоторого времени мне ничего из прелагаемого не страшно. У меня появилось хобби. После болевого характера упражнений на лимфодренажоре я занялась составлением своего гинекологического дерева! А что этому битюгу уготовано судьбой, так это он сам узнает.
 – Похоже, что я кому-то сейчас, пасть порву! Клубничный дом не богадельня! Зарубите себе на носу, что член не только принудительный разведорган, но и чувствительный манометр, обладающий завещательным голосом, – прибор для замеров давления окружающей его среды, мой, в частности, ещё и капитал. И я не намерен разбазаривать дорогие сердцу капиталовложения! – не выдержал Годзила и отвернулся к нарисованному на стене полотну три на четыре «Уборочный комбайн любви» из голубого цикла сутенёрского характера «Из-под палки!» Под ним на уровне подоконника висел назидательный плакат: «Если ты увидел свой профиль на монете, значит  ты выбился в люди».
Клим взглянул на плакат и вспомнил подходящий совет стюардессы, когда их заведение вылетало на подработку в тюрьму Гуано-Панама – награду за насилие: «Девушки, успокойтесь, пролетая над Бермудским треугольником? Массируйте свои...».
Елизавета в знак протеста вспрыгнула на подоконник и прилюдно облизала свои гениталии, как бы показывая, что ничего в этом противоестественного нет.
Не глядя на неё, где-то (он не мог точно определить где) Клим седьмым чувством осознавал, что коллективная безопасность оборачивается крепкой семьёй, когда её стараются обеспечить малодоступными средствами оповещения. В короткометражках незатейливых мыслей, мелькавших в мозгу, он мечтал о вагинизации мировой рыночной системы и термостатичной подруге, работающей в любых заданных им, Климом, климатических условиях и завидовал растительному образу жизни модных причёсок в склоках волос, пока они у него окончательно не выпали.
Видя, что её действия и последующие за ними стечения обстоятельств в устья событий, не вызывают реакции у окружающих, Елизавета III вскинула лапки к небу. Она вспомнила, что в среду  назначена к хирургу на удаление когтей и подумала, что в мире кошек не только мышь является козлом отпущения, а так же насекомые, которые ничего не имеют против аплодисментов, но их страшно пугают меткие хлопки.
Тем временем бывшая придорожно-лопуховая, а ныне полноценная патентованная проститутка, член сплочённого, но сдвинутого по фазе института девиц «Жрицы Любви» Бетси Забегаловка по кличке «Селёдка под шубой» по своему обыкновению благоразумно молчала. Она старательно ни во что не вмешивалась покрасневшими от непосильного труда изнеженными руками, ухоженная кожа которых лоснилась шкуркой редкого животного.
Бетси не раз теряла работу. Поэтому она в мельчайших бусинках подробностей намертво усвоила сфабрикованные знакомым портным, выкраивающим с нею каждую минутку затупившимися ножницами и бронзовое от загара в национальную полоску тело (ещё не остывшее как надо) правила: «Шишка на ровном месте геморроем не становится» и «Не высовывайся – не выпадешь».
Мадам Стульчак сникла и, бросив недоумённый взгляд на каждую в отдельности, предложила проголосовать за наценку на эксклюзивное право первого клиента – правило уже опробованное в конкурирующем публичном доме под лозунгом «В двустороннем движении не замечено сопутствующего успеха».
В книге жалоб и предложений «Дырки и придирки бурных романов», безмятежная хозяйка мнимых конкурентов была  убеждена, что если «состыковка» в ночных учениях представляет собой борьбу полов, то прелюдией к нему является отвлекающий фактор непредвиденных манёвров. Повод не ахти какой, но как прирождённый руководитель Стульчак, у которой по слухам эксудатчащих лёгких сердце прибарахлилось, верила в успех не за горами растревоженных девичьих курганов грудей. Поэтому Бетси, повторяла: «Колесо доверительных историй не повернуть вспять, если в него вовремя не сунуть спицу оно непременно обзаведётся нужными поклонниками-синоптиками, заводящимися с пол-оборотня, чтобы не отправляться в ближайший султанат, завизировать документы на продажу долготерпеливой родины или Вацлаву Родины».   
Не все девушки заведения догадывались, что хозяйка держала пушистую Елизавету в заведении не из милости,  а исключительно в психотерапевтических целях. Лакмусовая кошка, в жизни которой было много неотложных тел, снимала стресс у  девушек на перекличке, а когда нужно, помогала расстёгивать бюстгальтеры, хотя сама стеснительная Елизавета предпочитала выход в свет в полумраке непредвиденного задания.

                Безоговорочно отдающимся любимому телу
                девушкам, как никому необходимы нововведения.

     Глава 106.   Кадры порешили всех

Почему-то именно в этот момент перед интравертным мерилом взгляда взбалмошной Пелагеи возник образ образцового покойного мужа, пристроенного в гробу (сказывалась квалифицированная работа упаковщика). У мужа, ещё при его жизни, Пелаша позаимствовала всё самое лучшее, оставив доверчивого бедолагу с замашками бультерьера голым в сандалиях на босу лапу, лежащим на правом боку с обширным инфарктом миокарда. И теперь уже ничего не мешало мадам продолжать «перекличку» по списку:
– Грушенька Запивай-После – профурсетка родом из тёплого местечка отличалась покладистостью в беличью шубку с лесной опушкой. До этого её контролировал сутенёр Пьер Блевотин из отряда лошадиной полиции срочного реагирования. Пьер не один год провёл в поисках женщины под цвет своих бегающих глаз. Грушенька – передавик (2 кг. на кв. см.) кроватного труда, с резко искажённым чувством юмора и товарищества без подружества, выражающимися посредством локтя в чужом паху похмелья. Она жарко возражала, что голосование сродни сексу, в процессе которого невозможно воздержаться от панегириков. Хотя, я думаю в нашем (с материальной точки зрения) угнетённом состоянии, это не удостоится поощрения присутствующего здесь менеджмента, и поэтому не рекомендуется из этических соображений.
Хозяйка улыбнулась. Ей была по душе бывший комсорг – вёрткая Грушенька Запивай-После, называвшая Пелла-Гею Стульчак красивым словом менеджер. Груша, взращённая на кефире и сказочном Киплинге, по-новому взглянула на глотательный рефлекс и умела дистанциироваться от неуравновешенных типов. Она инициировала обслуживание в трудных погодных условиях, введя смелое понятие «Вагинальный прогноз». Например: «Днём влажно,  местами осадки, превращающиеся в подонки. Ночью – сухо и тепло». Кроме того  индонезийский душ она считала Целебесным, напяливая резиновую шапочку на головку... клиенту и строча рекомендации по французскому поцелую с задержкой дыхания.
– Всё-таки вы ко мне дико несправедливы, менеджер, и это при моём-то усердии, – выпалила Груша. Скажу честно, позавчера я ухайдакалась с одним художником-портретистом. Человек он вышколенный из ниоткуда в никуда, и словесными портретами в моргах подрабатывает. Он мне все уши прожужжал коленчатым валом исполнительниц канкана в каком-то там Мулен Руже.
– Тоже мне, нашла чем удивить, подумаешь, перетрудилась! Ты мне всё, что можно, уже высказала, кроме удельного веса тяжёлого характера твоего художника, забывая, что его любовь – это краски, подобранные с палитры определённым образом. Здесь тебе, понимаешь, не Пляс Пигаль, мозолей на подошве ботинок не заработаешь, так же как и набоек на стёршихся пятках.
– Хорошо вам, развалившись в кресле из искусно сплетённых интриг, метафоризмы афоризмить, а нам, девушкам, ох, как туго приходится в стране Спозорания.
– Ты за всех не очень-то расписывайся, детка. Желающих на твоё место сколько хочешь. Не веришь? Сходи на документально-дезавуированный фильм «Тени отделяются от стен». В нём не про танцы говорится. Пора бы привыкнуть к любви без уведомления. И не являются ли бутылки отягчающими вино обстоятельствами? Любовь – это, если хочешь знать, фантастический салат. Его следует промыть, тонко нарезать, перемешать, умело заправить, интенсивно взбить и посыпать укропом неутолимого желания.
– Но я не овощ! Башка раскалывается, домой хочу.
–  Так уж повелось, милая, – непролазная тоска по родине становится модной, за неё платят втридорога. И заруби себе где хочешь – затылок предназначен для ударов судьбы сзади. Советую тебе привести себя в порядок и закрыться в нём изнутри. Вопрос исчерпан, Грушенька. Огорчаешь ты меня, не думала я, что столкнусь в собственном заведении с таким фруктом, как ты.
– Иветта Калом-Бур – девочке 16 лет уже пятый год, а она ещё в бизнесе. В свои первые 16 она записалась на пересадку опозоренной части тела. Потерпев фиаско, стала неукоснительной приверженицей членопожатий. Девица, не склонная к интригующим вагинальным трениям в нерабочее время, Иветта увлеклась скольжением натёртых мастикой лыжных поверхностей об искусственный снег. Секрет её генитально прост – ассоциация лыжных палок с... сексом на трассе. С нетерпением ждала она прихода зимы и выпадения всего, что прямо или косвенно связано со снегом. Ивочка регулярно посещала психиатра, считая, что ползать перед клиентом на карачках или по-пластунски сподручней, имея плоскостопный живот, не соответствующий её возвышенному стремлению подъёма в гору на фуникулере «Фуникулюс сперматикус», что на примитивном латинском значит семявыводящий проток. На этот раз Иветта принципиально не стала распространяться по вопросу животрепещущих клит... вообще и кликуш в частности, возможно, потому, что кляла себя за пропущенный приём у врача, под неусыпным контролем которого состояла. Всегда хочет Депардье на подоконнике. А я ей говорю, зачем он тебе, когда у нас столько штор и занавесок на окнах. На днях тебя, Ивочка, посетил юный ангел, совсем ещё ребёнок. Так ты его вместо того чтобы должным образом обслужить, отправила домой за разрешением от мамы! Ответь мне, почему ты, милочка, не принимаешь серьезных клиентов?
– Несколько дней я прожила с дурными предчувствиями.
– Это не повод отлынивать от повседневных обязанностей.
– Вы должны меня выслушать внимательно, а не как дрынькающую балалайку. Три дня назад у меня был старикан, представившийся поэтом-эротом Амброзием Садюгой. Он пожаловался на то что перестал отличать Купидона от скопидома, контингент от континента, канкан от капкана и «Кон-Тики» от Коннектикута.
– Наслышана я о нём. Только такие могут выходить «из себя», и то в определённых пределах. Он вместе с Климом ошивается в «Кошерной Мурлыке», возомнив себя китайской вазой династии Минг. А в котором часу происходило посещение в тебя?
– Точно не скажу, но он объяснил свой приход тем, что время перевалило за полночь и его новой бабе за 50.
– На нём были самозащитные очки?
– Нет, В жаркую погоду об очках он говорил с прохладцем, в холодную с жаром, но на пионерскую линейку их не носил. И всё же запомнилась зебристость его полосатых брюкв – в  «Картине преступления», выполненной камфорным маслом в жовто-блокитных тонах со светящимися сигнальными огнями в глазах.
– Почему поэт пришёл именно к тебе?
– Я до тонкостей в микронах разбираюсь в искусстве.
– В искусстве смеха, напоминающего кашель кашалота?
– Сами знаете чего, а также в смежных и отнявшихся языках.
– Я помню, ты изучала щёлкающий язык дельфинов методом погружения до момента, пока не почувствовала себя утопленницей. А как вёл себя Садюга, когда с неба сыпался яичный порошок ?
– Он представился заправским портным, проверяющим высокомерие пиджачных рукавов с сантиметром в руках и между прочим сочинил танго «Вы осыпаете меня лепестками прозы».
– Это вызвало у тебя ответную реакцию?
– А как же! Рухнул карточный домик надежд на то, что он не будет читать заунывные стихи. Вот они.

На пляже геев выделен отсек
Для пострадавших «роговых» очков.
Вполне фривольно дышит человек
Миазмами расплывшихся д’рачков.

– Открою вам тайну, мадам, он до этого уже приходил ко мне и жаловался, что чувствует себя пианистом-исполнителем, вышколенным по шкале Рихтера.
– И давно это у него?
– С той поры, как его грудного поместили в ясли «Куда Макар телят не гонял». Тогда Амброзий понял, что попал в детский сад неизвестно чьего имени. Но позвольте мне уступить место другим.
– Конечно, Иветта, я и без твоего совета это сделаю.
– Лола Амбра-Зурова – новоиспечённая стриптизёрка – «цветок душистых Фанаберий», сказочная кудесница с налётом восточной романтики, не ставила себя ни во что, включая китайскую вазу. Начинает день с йогурта. По молодости не понимает, что лучше начинать его с конца. Ничего вразумительного сказать не может, как заядлая курильщица, рот которой в промежутках с работой занят  сигаретой. Прекрасно осведомлена, что  оральная любовь  претерпела изменения (в моду, не стесняясь, вошла притянутая за уши) и злоупотребляла белками клиентов, избегая условности. Её излюбленной попозицией была и осталась наблюдательная. Поэтому Лола утвердилась во мнении, что в ближайшем будущем её ожидает преждевременный выход на пенсию. К сожалению, Лолины тренировки с пустышкой и леденцами не дали должных результатов, а ведь всему виной стала её встреча с гигантом Радиком Сирень, из семейства многолетних  подолгужителей, который, работая подхалимом, не разгибая спины партнёрши, отбил у неё охоту расширять кругозор, когда большое и чистое так и про-силось на язык.
– Мне приятно, хозяйка, что вы столь лестно отзываетесь о моих скромных способностях, – засмущалась Лола, – но тайна, закутанная в простыню, окружающая вчерашнего посетителя, сбежавшего с бродвейского шоу «Заткнись, вагина!» волнует меня.
– Не трави баланду, выкладывай всё как на духу, не выдерживая винной паузы при пробковании бутылки. Прискорбно обещаю, мы попытаемся оказать тебе коллективную помощь.
– Спасибо, хозяйка, доброта ваша, окутанная паутиной страхов и страховок не ведает границ и я готова раздарить себя любому и каждому на нейтральной полосе чересполосицы чувств.
– Это уж правда, не всё пойдёт насмарку.
– В полицейском, навестившим меня вчера, всё было черным-черно – никаких пробелов. Траурная кайма под ногтями (не по усопшему) указывала на то, что он один из тех субчиков, которые режут спагетти ножом, и не смутясь, воткнут в задницу не ту вилку предназначенную то ли для торта, то ли для торга.
– Но что же тебя в нём так напугало?
– Жизнь двуликого Януса – окна с двойными рамами; его правая рука находилась в запущенном в чужой карман состоянии.
– Любопытство – акведук знаний, но почему в чужом?
– А что, не видно, как неуверенно он это делал?
– Ещё бы! Надеюсь, с тобой он был обходителен?
– Не перебивайте! Для меня потерять мысль означает потерю частицы себя. Рыжий полицейский Рудокоп убеждал меня, что перед ним молочный поросёночек. А я видела его распахнутые глаза, налившиеся кровью нулевой группы, и себя в них в розовом свете. Вы ведь сами нас учили, что раскрытыми бывают: глаза на действительность, зонтики на дождь и убийцы при варьирующих обстоятельствах. Невольно создавалось впечатление, что коп выдернет из кобуры пистолет и возьмёт меня на шпанскую мушку.
– Ну и как ты вышла из создавшейся критической ситуации?
– Безоговорочно капитулировала. Но он не утруждал себя излишними физическими упражнениями в постели и подзарядкой когда, по его словам, зарядил дождь, хотя я точно помню, что...
– Молодец, Лола! Но никакого намёка на тайну я здесь  не вижу. Тебе случайно не перебежала дорогу чёрная полицейская?
– Какая вы странная, просто поразительно. Так почему же он спрашивал, как избежать кровопролития красного вина на белую скатерть, когда пошатнувшиеся дела пошли вкривь и вкось?
– Милые девушки, я думаю, что мы оставим Лолу Амбра-Зурову в её абсолютном детском неведении и перейдём к следующей старательнице, учитывая, что девчонки теперь идут по завышенной, а не по бросовой цене.
– Марфа Свитер-Нательная – Зажигательная секс-бомба с лёгкой плешивостью и изъязвлёнными желаниями, напоминающая переходящий из девятого класса в X век «Вымпел Невинности». В погожие дни сковородится на солнце и тушится в пляжном песке. Она ярая поклонница садо-мазохических настольных игр и недотёпа, считающая, что рогатки – это мелкие изменки, а любовь – нечто вроде побрякушки в кредит или источника разреженного воздуха холодной неприязни – она не пригодна для утоления сексуальной жажды. Активная работница нашего выездного отдела «Напрокат». По её сомнению, не все насильники злопихатели велосипедиков. Строительству семьи предпочитает пристройки к поспешно возведённым старым сооружениям на слом. У неё в постели хромает дисциплина, и она принимает клиентов за снотворное после шаха с отборным матом в махровом расхолаживающем халате, что вызывает жалобы посетителей. У солидных клиентов, таких как Зиновий Выкрутасы и Ив Фартук, она проходит под кличкой Рекламная Завлекаловка, принимая живое участие в тусовках картёжников, одержимых похуданием бумажников. Ежу понятно, что портмоне стараются сбросить в весе, но возникает вопрос, зачем же отсасывать из перерабатывающего агрегата желудка?!
– Я вот тут сижу, якобы сложа руки и разные разговоры диверсионные слушать заставлена. Какие же нервы нужны, чтобы с нашей сестрой сработаться, вечно мы кем-то недовольны, будто несмышлёныши, не знали на что шли, – возмутилась Марфа.
– Хоть у одной голова на плечах имеется, – оценила Пелагея высказывание в одно трогательное (инкассаторское) касание.
– Я не из подхалимажу ето говорю, а из внутреннего возмущения повышенными претензиями и барскими замашками некоторых. Признаюсь, не умею я вести с клиентами в высшей степени интеллектуальные беседы, потому что с детства понимала губительное влияние всего орального. Я тут к доктору по глазам ходила. Он мне зрение лейзиком исправил. Теперь я всё без очков хорошо вижу, и кто в машине сидит – паразит, вынашивающий гнусные мыслишки или женщина, отделывающаяся от него, как платье, оборками.
– Красиво говоришь, Марфа, – вмешался Клим, – давно я тебя не посещал на благосклоне лет, о чём искренне сожалею. Но пускай тебя нераскрытые причины, как нераскрытые бутылки, не интригуют. За такую женщину как ты, я готов принять смерть от петли, от ножа, от яда или на худой конец от консьержа.
– О вкусах не спорят, – вставила хозяйка и почему-то залилась масляной краской. Наводить шороху, чтобы потом полировать? Какая поразительная непроизводительность, подумала она.
– Вы у меня «Welcome» Климушка, – проворковала Марфа.
– Ты не женщина, Марфа, а произведение старых мастеров, в тебе происходят метаморфозы, – Клим нервно заходил по комнате, полагая, что далеко не всем удаётся отмеривать время шагами.
– Разительный вы надсмотрщик, Клим, просто калькулятор чувств какой-то. Мамка и впрямь с кривой улыбкой меня родила. А папку я не знала. Совсем как на непорочное зачатие похоже.
– Таким как ты, Марфа, сам Бог велел играть в лотерею, разыгрывающей воображение – выигрывать, да куш срывать.
– Низкий вам поклон, Климушка. Я бы с одних слов ваших богатой стала и в золото оправляться ходила.
– А фаянсовый тебя не устраивает? – съехидничала Пелагея.
– Ну не в цельнометаллическое же биде. Взгляните в окно, хозяюшка, побыстрей. От ваших слов облака румбу затанцевали в пасмурном небе, и мне жить захотелось припеваючи шансоны.
– Фольклорная ты больно, Марфа, не считая ребяческой забавности. Таким как ты, юродивым, никогда не холодно – укроются с головой и представляют, как было бы без неё хорошо.
– Не корабли пристают к пристаням, а пристани льнут к кораблям. Но я ещё не определилась, к кому себя пришвартовать.
– С тобой, Марфа, и о других работницах как-то забываешь.
– Хильда Пардонолайка – полиглотка с многочисленными эрозиями на слизистых оболочках. Сторонница усиленного нечленораздельного питания. Безостановочно молчит, отказываясь участвовать в бестолковых на её взгляд полемиках. Как-то я посоветовала ей провентилировать мозги. В отместку Хильда грозилась не оплатить счёт за электричество, обозвав меня мадам Стульчак. Такого хамства мадам не прощают, и я попросила её больше не заходить к нам с Климом в будуар без вызова. С того момента троечнице Пардонолайке пришлось забыть, что такое «менаж де труба». Её дурная привычка перескакивать с пятого на десятого повлекла за собой нежелательные последствия. Но распоясавшиеся  в полном смысле этого слова клиенты уже пообвыклись.
– Зря на меня бочку катите, мадам, служу я вам верой, а по утрам и комсомольской правдой с комом в горле, по-черепашьи, втянув голову в воротник, даже когда принуждаете заниматься любовью с тюфяками. А я ведь вам не ваша кошка.
– Ты с кошкой себя не сравнивай. Моя кошка любит самолёты на приколах, потому и ангарской называется. Забыла, как я тебя нищенкой с улицы взяла с годовалым ребёночком и трёхгодичным стажем со скидкой на возраст? Иногда жалею, что отняла у тебя возможность радостно околевать где-нибудь под бордвоком.
– Век помнить буду вас, хозяйка, но помыкать этим себя не позволю. Я и так на самых чёрных работах занята. От ваших заданий  кусты боярышника в нашем Зимнем саду краснеют. Неделю назад добровольно совершила круг почёта, и по вашей милости два тяжких преступления против угрызения совести, преследуемого агрессивными личностями – любовные игры с присланной парочкой больше напоминали упражнения на перекладине. Я ещё не умерла от любви, а они меня почтили трёхкратным вставанием.
– Не темни, Хильда, они тебя за высокие груди и достоинства в фойе по альбому выбрали. Твоё дело – обслужить заказчиков по высшему классу. Не дано тебе провести демаркационную линию между явью и выдумкой. Все знают, что я выступаю единым фронтом с без лести пропахшим Климом Годзилой против коллективизации домашних животных и секса в стенах нашего почитаемого учреждения. Но если уж разок пришлось кому-то угодить, не так как тебе хотелось, то не взыщи. По натуре я либералка, и в курсе дела, что все мои приказы не обсуждаются, но перешёптываются.
– Вас послушать, выходит не меня положили на диспансеризацию с диагнозом «Кровь с молоком в моче». А причину – мои душевные порывы в 45 миль в час, так и не вычислили.
– Осмотрительней будешь. Не серчайте, мадемуазель, вы в расцвете лет, а я в закате рукавов вкалываю как собака, разве далеко улетишь на воздушном шаре, лопнувшем от злости? Судя по всему, сработались у нас сестрёнки-шестерёнки. Замена требуется. Посмотрим, кто у нас следующим вписан на повестке дня.
– Одетта Сал-Иванофф – неуклонная последовательница традиций нашей древнейшей профессии, воспринимаемой невооружённым глазом. Она больше других придерживалась принципов централизма и блюла правила приличия в скотоложстве, предусмотрительно обнеся их колючей проволокой отечественного производства. По моему авторитетному мнению, к жизненным барьерам Одетта относит австралийские  коралловые рифы и автобусы. А смехотворной цепной реакции взрываемых в Тихом-пацифическом океане французских бомб на иранизированных аятоллах она предпочитает цепных бульдожьей породы «Пудинг» с открытой ею недавно у подопытных животных цепной эрекцией. Такой информацией снабдил удивлённую меня владелец бульдога, посетитель нашего заведения Яник Тычинкин-Пестиков – очень своеобразное, я бы сказала, опылительное устройство, привлечённое перспективой конвертируемого счастья в наши пенаты.
– Плохо вы его знаете, – не удержалась Одетта, – он пообещал попортить мой  беззаботный фасад, если я не найду общего языка с его бульдожкой. И пригрозил мне, что он как потомок викингов, почти шведов будет рассчитываться в кронах деревьев. А на что мне деревянные?! И неизвестно, бля, когда скандинавы окончательно перейдут на евр... Простите, если обидела кого невзначай, когда напевала любимую «Вдоль по бедру на две октавы ниже».
– Оставь, дура, солдатский жаргон, не на плацу небось. Сама виновата. Ты забыла как капитулировала перед всеми и каждым, разъезжая  леди Год-дивой, на «Даёте» с белым флагом не капоте?
– Промашку дала, с кем не бывает, мне тогда портняжки по рекомендации Андерсена декольтированное «Новое платье королевы» справили на «День открытых плечей». Мне сказочник так и сказал, мои  портные – воротилы носом от зловонных денег, могут раскроить материал, но череп никогда, поэтому и рекомендую.
– Ну что ещё можно ожидать от девицы в костюме свободного покроя и такого же взгляда на жизнь, идущей наперекор судьбе? Это когда же всё было, измотанная ты наша? – простонала хозяйка.
– После Ссудного дня обвала на Уолл-стрит – этой ужасающей банкирской панихиды 1929 года, когда поняла, что лучшее угощение для брокеров – пироги с начинкой из зелёной «капусты».
– Тогда какие могут быть претензии к обществу?
– А у кого мне защиту искать, как не у своих соратников, наперсников и сослуживцев? Я правильно рассуждаю, Клим? Ты ведь добрый, расточительный и обладаешь везучестью грузовика.
– Насчёт меня, не угадала. Самый расточительный – это рашпиль. А ты видать из молодых да ранних.
– Правильно. В три года я играла на Марфе – нашей домработнице «Элегию пенсне» и в кубики со льдом, не подозревая что такое шотландские виски. А в пять лет, во времена Йоки Оно, мне нравился битл Джон Леннон, но не жук-сердцеед Пол Маккартни.
– Ну чем я тебе эрудированной подсобить могу, по моде Одетточка, просто не представляю. Ты же не пострадала за нелегальную торговлю телом после принятия душа, когда мы выявили у тебя фальсификацию отчётности по количеству посещений клиентов. Так что медали «За безупречное обслуживание» тебе не полагается, – приосанившись, бросил на неё скорострельный взгляд Годзила.
– Не взламывай мне душу Клим, да и просьба у меня к тебе пустяшная, помоги список охальников и огульников за последний квартал составить, по возможности не разрубая их на части. А я по нему, как по понтонному мосту через подмоченную репутацию, в успех будущего пройду. Народ говорит, что на тебя можно положиться – не так часто изменяешь жене и принципам.
– Насчёт принципов – у меня их не так много. Но мне ещё не раз предстоит изменить тебе с косилкой жизни – со смертью.
– Как это грустно, – всхлипнула девушка.
– Не выйдет у него с тобой коллаборационизм, Одетта, – топот и гиканье такие поднимутся, будто лошади Пржевальского вальсируют, – резюмировала Пелагея. – Ну кто там у нас ещё?
– Берта Мундштук – марафонщица, марафетчица, покорительница крутых и всмятку. До гормональной перестройки в стране стреляла убывающие у прохожих деньги с колена. В этом ей не было равных среди профессиональных попрошаек. Родоначальницей движения «Молодым везде у нас немного, старикам в постели незачёт» называл её Годзила. Теперь девка сорвалась, дала обет безрачия и слабину, жалуется, что не справляется с наплывом клиентов. Я согласна, это не излишки воска со свечи снимать. Клим уже наказывал Токсинью – «клин» вбивал, увещевал так, что чемодан не закрывался, ставя ей на вид в разных позах, но результатов воспитательные усилия на неё не возымели – она так и не смогла, забеременеть, пребывая в блаженном неведении.
– У меня по этому поводу отдельное мнение выработалось, – не выдержала критики Берта Мундштук, автор повести «Натюрморт бутерброда по разбитое колено коленкорового цвета», в которой она описывала попытку ослабить натянутые на раму батутные отношения с кошкой по кличке Великобритания.
– Мнение твоё из кусочков и мысли твои штопанные перештопанные. Не хватает у тебя терпения до конца всё выслушать, потому что с маленькой головкой и широкая в бёдрах ты похожа на Эйфелеву башню с её профессиональной невостребуемостью стареющей проститутки. Добавлю к этому, что работница Мундштук исправляется не в лучшую сторону. Надеюсь, – продолжила прерванную речь мадам, – Клим доложит нам, какая сторона у неё лучшая, в противном случае придётся ждать прихода таксиста и эксперта по девичьим прелестям Витьки Примулы, не зря пользующегося их услугами бесплатно и ни при каких условиях не берущего у девушек на чай. И всё-таки Закусаева должна ответить на вопрос, зачем обслуживать сразу двух клиентов и, расставаясь с ними, на прощание пронзительно целовать в скукожившиеся места со словами «Спокойной ночи малыши»?
– Всё что я исполняла, происходило из солидарности и по договорённости с Одеттой, учитывая что ей, продувной бестии, сквозняки нипочём. Она мне подсказала, что  прискорбный и оскорбительный жест в виде поцелуя в их бесстыжие пустышки действует на мужиков не хуже аскорбинки. А чтобы я ни в чём не сомневалась она дала мне почитать женский журнальчик технических новинок «Руководство по эксплуатации мужчин».
– И что ты из него вынесла? – загорелась хозяйка Пелагея
– Много чего. Например, что Синий чулок выходит замуж за Синюю Бороду, отливающую кобальтом.
– Ну это дело выеденного Фаберже не стоит.
– Это для вас не стоит, а нам девушкам всё интересно и поздновафельно. На задней обложке редактор не забывает подсаливать шутки с вырезными талонами на усиленное пытание, возвращающихся поздней ночью мужей – тех что едят за двоих, не любят даже за одного, не соблюдая распирания внутреннего порядка.. 
– И всего-то, Орехова-Зуева? – разочарованно – просипел Клим.
– Закусаева я, Таксинья Закусаева! Пора бы уже за полгода запомнить. Никакого тебе уважения к людям, просто сладу нет. Конечно, я страдаю излишней эрудицией, но этого у меня уже никому не отнять, когда я вывожу желторотых цыплят на путь истинный.
– Правильно заметила, Таксинья, к занудам, подобным тебе, у меня повышенная идиосинкразия.
– А журнальчик, то что надо! Видать редактор любит чечётку и цукаты. Из этого многолистника я и подходящий пароль для моих личных клиентов вытянула: «Железные птицы устроились на железнодорожных ветках». А от таких как ты, я отделываюсь встречными вопросами: «Не проходите мимо? Обходите стороной? Почему вы сегодня без картофельного клубника?»
– Таксинья, это сложно, и почему клубник, а не стёганая куртка? – спохватился Клим, движением руки как бы снимая с набриолиненной головы усечённый цилиндр и отставляя тросточку-хлыст в сторону, – кстати, пепельный цвет платья тебе очень к лицу, тем более, что оно у тебя не нуждается в масляных красках.
– По-садистски звучите, Клим, вы не премините щегольнуть заморским словечком. Сейчас важно, чтобы ценность указаний не превышала рыночной стоимости. Предлагается и другой вариант пароля попроще – подойдёт для клиентов старшего поколения: «Халат расшит Бей-Бутовым?» Отзыв: «Он уже давно не поёт».
– Хватит! – гаркнула мадам Пелагея, – дайте мне пару слов сказать в адрес настоящей трудяги, которая не другим чета.
– Торопыга Бася Соломоновна Ихьбинхудрук – довольно вульварная особа, обладательница карминовых губ. Она постоянно пребывает в состояниях: опьянения, забытья или декретного отпуска. Скажем прямо – эта «Толстокожая подошва» не являла собой очень прибыльное тельце, но ей принадлежала, ставшая популярной в кругу транспортников, коронная фраза: «Жизнь, как рельсы – набегающие, убегающие, в зависимости от того, находишься ли ты в головном вагоне или в хвостовом тамбуре».
По моему мнению, Бася слишком интенсивно боролась с беспринципными конкурентками за связь с порядком нагрузившимся бойфрендом, которым номинально является Витёк Примула. Но связь их прервалась по вполне понятной причине – она заявила, что он не умеет делать большие деньги. Примулу вызвали в суд, когда кто-то донёс, что Витёк пытался купить печатный станок последнего выпуска, но слава Богу, заведённое на него дело с гиканьем пронеслось мимо. К тому времени Бася была уже хорошо осведомлена, что жизнь – режиссёрша превратного представления, о фруктах – вооружённых до золотых коронок братанов с Драйтона (этой цитадели утрусской эмиграции) члены акционерного общества «Каюк-компания». Приобщая Витюню к общаге, братаны намеревались подарить ему в складчину кованые летающие сапоги и перочинный ножичек с оптическим прицелом и цветной татуировкой на нём: «Коротко, но ясно». Он должен был получить подарок как профитёр с призывными криками самозванца «Ау-ау!», заслуживающий их доверия за то, что по научному  разделил безповодковую связь в животном мире на: сухопутных, воздухо-плавающих и про-из-водных. Потребительское отношение к такому предмету общего интереса, как Витёк Примула-Мышца, – этого украинского тореадора на преждевременной пенсии, вызывало у девушек неослабное желание выместить на нём генерированное ожесточение незатухающих конфликтных колебаний. Их недоумённые шепотки в кулуарах о  выкидышах, как результатах непрочного зачатья, способствовали расширенной продаже среди девчонок семян конопли и мака, из-за переутомления от домашних заданий занятия любовью, незаслуженно отнесённых кем-то к наркотикам.
Каждая последующая беременность отличалась прямым попаданием от предыдущих (одним из многих оказался Антонио Варикозо), и этим Ихьбинхудрук заслуженно гордилась, тем более, что Март – месяц ночных котировок под окнами и на крышах, когда желтушные глаза то тут, то там возникают за каминными трубами двухэтажных коттеджей. Не зря же изобретательная хозяйка (творец под Феллини в юбке) как-то пропела: «У нас в общежитии праздник...», когда предвиделось факельное нашествие абитурьентов. – Надрайте напоследок и на посошок канделябры грудей, – отрывисто приказала она, – завейте волосы... и на голове тоже. Начистьте в обязательном порядке протезы с зубами из слоновой кости, и если всё у вас не сместится, то закрепится в сознании и пойдёт своим чередом, как утята за уткой, а я вам зачитаю, что мне подарил в желатиновой ресторашке «Пуэрто-рыгало» наш клиент король абсурда Опа-нас Непонашему, рассматривавший жену как перевалочный пункт на супружеской кровати.

Я рождён пузырьком в шампанском,
чтоб всплывать из бокала круглым,
размечтавшись, попасть ей на губы,
и шептать языку на испанском.

Растворюсь в слюне щелочной я,
опускаясь по глотке к желудку.
Подарю себя как незабудку,
неподвластно её беспокоя.

И не встретит тонкий кишечник
пузырёк, который не вечен.
Лопнув, я превращаюсь в воздух,
расплавляясь рано иль поздно.

Мне другие придут на смену,
запузырят в шипучую пену,
в нос забьют, веселясь искристо,
и от зависти лопнут с писком.

               Есть турецкий ятаганный юмор, сальный украинский,
              Наряду с ними существует тонкий –  еврейский,
                который почему-то называют английским.
               
     Глава 107.  «Самодержавец» Мастур-бей

Женщина непостижима, она не голая местность, но ориентироваться на ней приходится. Она всюду, и я ищу её лицо – отретушированную фотографию с осыпающейся штукатуркой, напоминающее ежегодно устаревающие технологии – это и многое другое проносилось в голове бандерши Пелла-Геи Стульчак. После минутной политики невмешательства в высказывания работниц кушеточного труда, бывшая маникюрша-гранильщица ногтей, встрепенулась и резко отсекла, заронённые ею в себе сомнения:
– Хотите узнать, кто дежурная по обслуживанию стариков, не помнящих себя от радости? Наша безотказная Лерочка Наскоруруку, поработает на славу, что не составит для неё особого труда. Мне помнится, в сеансе одноременной игры с клиентами она доходила до цифры 7, а иногда округляла её до 8. Я понимаю, что ей приходится отдуваться за всех, но так будет продолжаться до тех пор, пока она не откажется играть на «флейтах» гостей.
Да, чуть  не забыла, к нам не сможет придти доцент Влагалий Вкладышев-Нивочто, защитивший на опыте нашего заведения докторскую диссертацию на тему: «Самые безобидные любовники старики и алкоголики – еле языками ворочают». В то же время я должна вас неимоверно обрадовать, нас почтит своим предположительным вставанием постоянно присутствующий гость родом из Амстердама, представитель скомпанованного мужского ансамбля «Вырубился» с группой поддержки «В денежном выражении» и сторонником борющихся народов Вафликанского контингента за проживание в Амстердаме Мариком Мастур-бей-Привсех.
Его половое сознание формировалось в известняковый период обширного строительства под неувядающим девизом: «Мышцам смеха возраст не помеха. Вот чему помеха, там нам не до смеха». Девиз был на лету подхвачен сетью брюквинских домов для престарелых «Самочёс», где можно познакомиться с краеугольным трудом Марика «Воспоминания засуженного импотента, или ещё десять лет спустя в утку». А его рационализаторское предложение открыть платонический вертеп исключительно для престарелых интеллектуалов нашёл отклик прежде всего в нём самом: «Не отклоняйте предложение настолько, чтобы оно сломалось!» Вдохновлённый этим наскоро состряпанным лозунгом он, не соблюдая очереди, без мази втерся в доверие. Перед тем как сдать Марика в благотворительный фонд за его неординарное мировоззрение, предлагаю произвести его в наши сексуальные патриархи несмотря на патину на ушах и прореженные временем мысли. Мистер Мастур-бей является постоянным подписчиком нашей стенгазеты «Розовеющая Звезда», а подсказанная им концепция взаимоотношения трусов с их содержимым вдохновила режимного поэта Клима Станового на рубрику «Критические зажимы». В ней подробно описывается, как Марик вылечился от дурной привычки наложением рук со стороны. Не секрет, что М.М. обращался к вам с просьбой сделать ему приятное простыми словами: «У меня руки до себя не доходят, когда подходит время заниматься антон-гонизмом».
Бася Соломоновна Ихьбинхудрук зарделась для проформы.
Сброд, представленный распутными девицами, зароптал, но под сузившимися до прорезей в дверях глазками Клима, народ узрел, прозрел, и согласно закивал скособочившимися головками, памятуя о его конфиденциальной рекомендации: «Тем, кто не хочет оказаться в глубокой... летающей тарелке, неукоснительно предлагается посетить пиццерию «Улётное Ублюдце» или шашлычную «Неровён час и горизонт не в Дали».
– Некоторым высказанная мысль покажется неприемлемой, – проворковала хозяйка, – но если найти драгоценное время и изволить каждой из вас призадуматься, то станет ясно, что мы выступаем против кумовства на сцене нашего полуфабрикатного театра «Порнокомедия». Напоминаю, пьеса на эту тему заказана драматургу Климу Годзиле-Становому, но он заблаговременно предостерёг, что она в первом прочтении потеряет невинность, если не учесть возрастающее влияние буфета в антрактах на успех пьесы у публики, выпрашывающей минуту молчания. Того же мнения придерживается наш музыкальный руководитель Володя Манускрипт, известный органам как Эмбрион. 
Клим мухой взлетел с засиженного им места, и отбросив фюрерскую пчёлку ниспадающую на лоб справа налево, проорал.
– Я не тщеславен, но не допущу, чтобы мной восторгались без  элементов преклонения! Требую, зрителей относиться к моей пьесе «Шорохи за спиной в сопровождении шаферона» с должным пиететом. Не деньги укрощают строптивых, а Шекспиры! Иногда я чувствую себя пилотом, застрявшим в воздушной пробке с выкопанной кем-то специально для меня воздушной ямой.
– Не допекайте трудящиеся элементы низкорослыми требованиями к жизни. Сядьте обратно ко мне на колени, Становой, и успокойтесь. Всё будет по-вашему. Соответствующие органы не обделят вас вниманием. Не забывайте, что траектория трассирующих слов соответствует падению нравов. Мне врезались в память обличительная фраза, героя вашей пьесы, которую он выдал путане Агриппине Коладе: «Чтобы оттудова не шло эхо, не гоже пользоваться органом подруги вместо переговорного устройства. Мне смеха и без вас, Клим, предостаточно, лучше расскажите о себе поподробнее, – успокоила новоявленного драматурга мадам и подбадривающе, рукой усаженной перстнями, скользнула вверх по внутренней стороне своего бедра и утрированно провела пальцами по губам.
Приводим дословный рассказ Клима Годзилы-Станового:
«Вообще-то я происхожу из старинного рода. Дедушка моего прадеда с трудом управлял лошадьми, женой и гальюном при гильотине во время Французской революции, ставшей двоюродной бабушкой Октябрьской революции. Так как на дворе стоит зима, хочу сказать несколько тёплых слов в адрес костей предков моих, захороненных на Востряковском кладбище.
Прабабушка Евпроксинья, всегда аккуратно выбритая, нарумяненная, в сафьяновых серёжках и в розовом фельдиперсовом чулке, державшемся на честном слове и французском национальном ордене Подвязки (вторая нога оставалась голой при всех жизненных обстоятельствах), несла на себе заботы по дому, практически занимая «стул» министра внутренних не у дел. Стоит ли удивляться, что её характер наиболее ярко проявлялся в критические минуты горячих точек при кипении. Дед прадеда Мордехай Второй, привыкший жить на широкую ногу своего отца, страдавшего слоновой болезнью, занимал круговую оборону, полностью поглощённый бабкиным разоружением (кастрюли, сковородки, столовые ножи и «ножищи»), потому что был чрезвычайно прост в обхождении луж и гувернанток в своём кабинете, отделанном стоеросовой дубиной.
Мордехай не был столпом смекалистых обмылков общества, и дальше подпорок его претензии не шли. Далёкий от самосожжения он сгорал от нетерпения с женщинами. В подпитом виде (тогда ещё престольные праздники не упраздняли) мой прадед в любую погоду придерживался хорошего фаэтона, в то время как прабабка Евпроксинья – вогнутое воплощение самой невинности, гладя его лошадиную морду, не вязала лыка в беседе с собачкой Бренди на её родном языке. Это упрощало их неоднозначный подход к сахарной косточке, упрочив попозиции в поселковом совете.
 От современников моего предка отличали изысканные за углом манеры, и он не делал из этого никакой тайны, кроме одной – старик пописывал незаконнорожденные статьи в газетёнку «Опричник боевой службы». С похмелья Мордя (ласковое наименование женой) занимал видное положение на насесте и теснил петухов в очереди за посиневшими курами, выбросившимися из-под прилавка из-за непристойных экологических условий. Весь курятник повторял его крылатое выражение: «Я не знаю где у курицы расположено чувство достоинства, но уверен что ниже него только ноги». Гений Мордехая не уступал Нострадамовскому, когда он предсказал, что его правнук будет изучать астрологию по «Фабрике звёзд».
Зажигательная улыбка, от которой вполне можно было прикурить, озарила будничную будку драматурга Станового. Он вспомнил, эрудированную Агриппину. При большом жевании она могла всех заткнуть за пояс целомудрия, который незаслуженно навесила на неё недружелюбно настроенная местная пресса».
 – Но позволю себе напомнить вам, – продолжила мадам, – что нельзя не считаться с опытом Марика, неопределённое время работавшего без сменщика на женском конвейере, – в прошлом почётного спермодонора, или учитывая его древность – спермодонта, прошедшего тернистый путь от пелёнок до подгузников с пересадками на этапах следования к глубокомысленным заключениям на разные сроки. Для М.М. этот процесс самоопустошения на благо нуждающихся и страждущих имеет такое же давлеющее значение, как для писателя Амброзия Садюги его рукопись «Внедрение Старого во всё, что нехорошо лежит». Замечу, когда наш  многоунаваживаемый друг под вымышленным именем ПарОМОН Зацепа просил милостыню под ценные бумаги на Пятой авеню, которые он в присутствии свидетелей скрепил горячим поцелуем (скрепок не было), остался  с рукой, протянутой тенью к наружным карманам прохожих. Тогда он ещё единовременно жил с высокоподставленной ему русалкой, известной в болотных кругах под кличкой Ундина. Основываясь на опыте пережитых им друзей, и собственноручно общаясь с гибкими станами блудниц, Марик ощущал себя надёжным пристанищем эротизма во всём его обличии.

С детства удостоенный
самоидентичности
я страдал расстроенный
раздвоеньем личности.

Быт мой неустроен,
взбалмошен и лих,
череп не раскроен,
но люблю двоих.

Проблему составили,
думаю серьёзно,
оба полушария
страждущего мозга.

Пребываешь в царстве дрём,
совесть говорит,
функции разделены в нём
ровно на двоих.

В извращённом социуме
ноги словно ватные,
погружён в эмоции
сверхнеадекватные.

Целостность украдена,
разрываюсь гадостно
меж хозяйкой вагиной
и соседом – анусом.

И слова-то веские –
полная свобода.
Она – явно женская.
Он – мужского рода.

В мире незалежности,
катаклизмов, воин
мне всегда в промежностях
как-то неспокойно.

 Женщин Марик Мастур-бей-Привсех знал как свои пять фаланг волосатых пальцев времён Гражданской Войны в Испании, последнюю он знал даже лучше. Что было отражено в неподъёмном труде, созданном им «И на ладошках будут волосы расти!». Ну да что там долго говорить, этот человек-легенда с достоинством разменял XX век на 21-й чек, не окешив его (свидетельницей тому фальшивоминетчица, плясавшая под его «дудку», она же писательница, работавшая под девизом «Ни дня без строчки», Берта Мунд-Штук).
А теперь разрешите мне совершить небольшой экскурс в прошлое Марика Мастур-бей. После принятия слабительного для интенсификации мозговой деятельности он помчался в сторону турецкой границы, надеясь успеть к ночной смене караула у полосатого, как зебра, столба. Вдруг задул неожиданный ветер, принесший застоявшийся запах из двухэтажного лифта, как будто кто-то вылил на себя ушат одеколона, расчёсывая надлобье и за ушами.
Пережив лёгкое головокружение, принятое им за предзнаменование чего-то ещё не осознанного, Марик попытался изменить по ходу событий свой судьбейный курс. Выгодно перепродав по дороге Родину, он слинял в направлении просветлённого будущего в товарняке, гружённом сибирскими пельменями для супермаркетов прибрежной полосы. Мастур-бей – человек с чёрствым характером и подмоченной репутацией мечтал, преодолев свою природную жадность и социальные неурядицы, открыть неподалёку от пляжа больницу на 18 коек – по числу ещё не отрубленных пальцев на его руках и ногах (Было время, когда он скитался по безжалостному Востоку. Хотя оказаться в роли тени «призрака коммунизма», перебегающей дорогу трейлеру, ему вовсе не хотелось).
Марик даже в страшном сне не мог представить, сколько трудностей выпадет ему на чужбине. Он догадывался, что кто был ничем, тот станет всем... поперёк горла. Сверчки неизвестности трещали по швам его покрытого рыже-ватным пушком черепа. Две недели он ждал, когда боль отпустит его в самоволку или вне очереди, после знакомства с нравоучительной женщиной, только для того, чтобы убедиться, что неоспоримая оправа очков на его бесконечном носу способна оживлять ползущие петлями чулки (сам проверил в кинотеатре в последнем ряду на детском сеансе).
Снедаемый крайним любопытством, Марик не подозревал, что в панике теряются рабочие места, при увеличивающейся занятости сексом в стране, которая выбирает непонятно какого президента, интересующегося кардинальными вопросами экономики, в том числе, что чувствует белая сдоба в гарлемской школе перед тем, как её съедят. И если президент думает,  что стоит ему подтянуть резинку на спортивных штанах и благосостояние народа в стране улучшится, то он глубоко ошибается – публичное увлечение стрельбой по Мишелям из репчатых луков с колена не прекратится.
Да, действительность отвергает «Отверженных» вроде героев Гюго и нашего уважаемого гостя и приближает Апокалипсис, в котором ему отведено не последнее место. Затаённые девичьи вздохи, занятых в увлекательной индустрии производства неизгладимых впечатлений, разорвала цикадная трескотня натруженных ладошек, в простонародье величаемых аплодисментами.
– Спасибо, девочки. Хорошо, что Марик дошёл до садика с международной ссадиной на душе, бездушно разбитого кем-то в английском вкусе около здания Организации Обделённых Дотациями. Мистер Мастур-бей наконец-то нашёл достойное место в новой жизни в Гомерике. Он часто останавливался у огромной скульптуры африканского слона с лопухами ушей, чтобы поблагодарить Всевышнего за африканское чудо, сотворённое до сих пор  неопознанным скульптором с благоволения генсека Кофия  Баннана впритык с «Домом на Ист-ривер». Теперь Марик получил возможность подолгу искоса разглядывать гениталии слона, обсаженные по всем правилам суровых квот ханжеской морали густым кустарником и восторгаться вслух: «Вот это выдвиженец!» Его восклицание тут же было подхвачено и взято на вооружение бесценной цепочкой рекламных агентств наряду с рядовыми подолгужителями. В связи с этим предлагаю учредить премию имени нашего друга и благодеятеля. Прошу, девочки, поприветствовать Марика – человека, научившегося самостоятельно в лежачем положении отгонять плохие мысли от надоедливых мух, и запатентовавшего прибор ночного видения женских прелестей в день своего восьмидесятитрёхлетия. Конечно, он не греческий дискобол на постаменте и с него давно сошла спесь и сполз позумент, но нельзя отрицать, что ему принадлежит новая интерпретация «Возьмёмся за руки друзья за неимением другого...». Между дрочим, он последний, кто держит знамя гумаонанизма высоко над головой и ему принадлежит гимн воинствующего мастур-Батыра «Справлюсь без тебя», обращённый из безнадёжного качества в безбрачное католичество, не считая того, что в своё время Марик достиг вершин в сексе, взымая мзду за репетиторство, а ведь когда-то он проработал пять лет воспалительным директором выгодного предприятеля! Под устрашающим взглядом зав. аплодисментами Клима Годзилы в образовавшихся из ветреных головок кулуарах послышались приглушённые голоса, повествующие о былом могуществе мистера Мастур-бей, который в свободное от своего основного занятия время занялся фарисейством, чтобы окончательно не свихнуться.
Откровенные вздохи, полные сожаления, сменились вялыми ностальгическими хлопками. В гостиную неслышно вплыл тщедушный,  подтянутый на ошейнике галстука франтоватый старик Мастур-бей-Привсех, в до блеска надраенных штиблетах цвета вылупившегося птенца, малиновом фраке и с неизменным сиреневым в зелёный горошек галстуком-бабочкой на высохшей шее. Даже в помещении он не снимал подсолнечных очков, завистливые языки поговаривали, что у него Бельмондо в глазу. Страстно зажатая в зубных протезах алая роза призывно торчала из узкого прореза искривленного натянутой (пластическим хирургом) улыбкой рта. На отвороте пиджака красовалась планка «За проникающее сердечное ранение с заворотом кишечника», гравировка на ней гласила: «Подстраиваясь под женщину, вы закабаляете себя, пытаясь заколебать её!»
Старый бизон занял привычное место и, подтянув гетры к раздвоенному подбородку, где пергаментные участки пигментации пожелтевшей кожи сменялись вощёными, вальяжно развалился на диване, обтянутом наскоро выделанной кожей бездыханной зебры. Прикрыв слезящиеся глаза в очках ладонью (он любил в лицах рассказывать, как впервые овладел собой и драил «палубу» когда никто не подсматривал), Марик бормотал сквозь увядающую от его прерывисто-гнилостного дыхания розу о своём председательстве на педерастичном бракосочленении мистера Икс с миксером И – греком, который в любви втроём, как правило, представлялся вторым пилотом, когда на сцену «выплывали расписные» отношения.
Он не раз также порывался декламировать собственные недоработанные кайлом стишки и неэквивалентно закончил:
 – Извините, девочки, что прибыл на пять минут раньше. Надеюсь вы согласитесь, что у многих прохожих идиотские лица, поэтому я, поборник всего нового, воспользовался общественным транспортом. Я часто сталкиваюсь с превосходящими силами моралистов, но в присутствии женщин с сильно потрёпанными за щёчки лицами впадаю в детство, хотя активно поддерживаю движение гетер против сокращения их натруженных рабочих мест чрезмерным вкладом полукружий засахаренных лимонных долек.
– Девушки зааплодировали.  Мастур-бей поднял сухую руку в сторону – то ли погреть в тёплом воздухе, то ли, чтобы отёки сошли, то ли приветствуя, то ли просто защищаясь от нападавших на него фантомов. Он напоминал робота с отёком электронного мозга, в которого заложили программу любви к себе, или даже Прометея, без цепей промотавшего крупозное состояние здоровья
 Марик – человек большого говорильного аппарата и маленького пениса, путавший бонзай с бонзами и благосклонность с неблагонадёжностью, по солнечным дням носил кепку-восьмиклинку козырьком назад, чтобы затылок не припекало. Но сегодня было пасмурно и он забыл её дома в коридоре на красной гвоздике.
Бася Ихьбинхудрук заёрзала, и сидя умудрилась припасть на ногу, значительно оголив щедроты тела, не забыв при этом заманчиво разгладить фалды штапельной юбочки на коленках. Марик этого не заметил или сделал вид, что не обратил внимание.
– Я всегда выступал за гуманное отношение к женщине в целом, при условии, что у неё имеется жёлтый проездной билет на жёлтое такси, и посвятил не совсем святую жизнь нарушению прав человека в пользу женщин. Я же не людоед какой-нибудь, у которого бабы вызывают пищевое отравление. Поэтому я нашёл в себе мужество сделать посильный подарок очаровательным женщинам в «День Щедрых Кошельков», в день 8 Марта. Оно совпало с днём моего вырождения, когда я отстранился от их тел, так и не решив, является ли инфляционное настроение дамы в момент состыковки поводом для подорожания её? И да здравствует её Величество королева Спиралька, которая в тяжёлые минуты приходит нам, девушкам, на помощь! А такие минуты влекут за собой тяжёлые мысли, приносящие пролежни, так что переворачивайтесь и выбирайте одно из двух: или невинность, или инициатива. Всего вместе не бывает, но отдавая клиенту должное, не забывайте о личной гигиене. Скажу откровенно, не вскрывая их, меня это не устраивает в обществе, где смысл поменяли на умысел, но спасает вера в то, что я не уклонист, а также цементирующая роль днепропетровской мафии на разгульный подход к жизни. Придёт время, и я самоуничтожусь в малоинтересном инфаркте миокарда. Возможно сейчас я несу ерунду, но это оттого, что я уже не способен заниматься ею.
– Ах, эта неугомонная старость с её непревзойдённым остроумием! Ах, этот непревзойдённый мастер ручной работы! Ах, это не возбраняющееся состояние восторга, берущее верх над старческим слабоумием! – отозвалась на неуместную шутку Марика мадам. – Клим, – попросила она, – поставьте гостю его любимую песенку, только не помните о неё свой смокинг. Думаю, мелодия не вызовет нареканий со стороны присутствующих своим текстом, и в нашем почётном госте что-нибудь разбудит, например, остановит чудесное мгновение и заплатит за проезд. Его история – это посыпанная опилками и политая артистическими слезами цирковая арена, на которой когда-то всё ходило колесом.  Вспоминается посещение им венеролога лет двадцать назад. Врач принял его радушно, как старого знакомого. Увидев Марика в упадочническом состоянии духа, он резюмировал: «Что вы всё волосы на груди в отчаянии рвёте, и облысевший скальп пытаетесь с головы сорвать? Вашему изношенному организму 80 лет, донашивайте его». С тех пор мистер Мастур-бей стал появляться у нас значительно реже из-за того, что начал курировать дурдом «Бижутерия свободы», обитателей которого узнаваемое радует, а новое пугает.
– Отнюдь. Кто это выдумал, что я не внимателен и не оглаживаю взглядом острые углы подбородков посетителей? – раздражённо заметил Клим и с трудом перекинул замлевшую ногу на левое бедро хозяйки, как бы напоминая  девушкам, что его функция «Искать, искоренять, найти и выгодно продаться!» всё ещё правомерна, и остаётся в мужской силе. При этом он напрягал память, но вклинившиеся мысли, не осознавали, которая из них первична и не совладает с последующей. В кулуарах незатейливого мозга Годзила-Становой понимал, что ему собственноручно придётся заниматься имеющейся в наличии живностью при рассмотрении особо важных тел и он пытался сообразить, как теперь относиться к метастазам коррумпированных слов хозяйки.
Но нет худа без топора, и в голове Клима высветилась первая строчка: «Бог шельму метит...» из напрашивающегося на кончик пера эссе Станового о меченных атомом «Нимфы и нимфетки Конфеттэна», благо, что сам он был родом из страны Поливания... грязью, и нуждался в переподготовке «Не мытьём, так катаньем».
Девушки-проказницы с подтянутым неослабевающим интересом глядели на вытянутую при родах крампонными щипцами физиономию Марика Мастур-бея – человека, дожившего до возраста, когда рука на себя не поднимается, и ждущего когда простывший след проказниц закашляет.
Они вспоминали сбитня-шофера Витька из Носорожья, занимающегося их извозом и свернувшего не одну шею поклонникам его жены Диззи, что вызывало у неё проливные слёзы.
Девушки приталено вздыхали по родному дому терпимости без забитого Климом порога чувствительности. Им, как болотным лягушкам, стоило обзавестись тихой заводью, где не водилось чертей. Их так и подмывало вступить в связь с таксистом, этаким поцарапанным морским котиком, несмотря на информацию, что Витёк с Диззи, неудачно обнявшись, вошли в кленч «Молоком разливай» и задержали поцелуй, предусмотрительно держа языки за зубами – с того и повело их скособочившийся роман в сторону.
Исполнительная Бася Ихьбинхудрук, не раскрывшая своей сокровенной тайны, но избегавшая подозрительные взгляды сверстниц, презрительно фыркнула и вынула из усыпанного бриллиантами ридикюля сложенную вчетверо брошюрку «Как стать хозяйкой интересного положения». Развернув её, она пошевелила распухшими губами, покусанными клиентом, и прочитала: «Чтобы избавиться от нежелательной беременности, следует выполнить вис на перекладине, вниз головой, и делать это, пока стопы не упрутся в лопатки». Ей с легко объяснимой тоской вспомнились моряки и «Улица Красных Фонарей», где она в лёгкой спецовке получила начальное сексуальное образование, недолюбливая назойливых клиентов в среднем по одной минуте.

В амстердамском порту корабли разных стран
Смотрят в звёздное небо, как пьяный в стакан,
Их качает на рейде в студёных волнах,
И вздыхают гиганты в своих призрачных снах.

В амстердамском порту в ритуале без слов
Разбрелись моряки на огни кабаков,
Чтобы женщин найти, штормы моря забыть,
Песни рвано горланить и глотки залить.

В амстердамском порту в пьяной драке моряк
Умирает, ударившись головой о косяк.
В ту же пьяную ночь им был зачат другой,
      Неизвестно с какой, данной странной судьбой.

В амстердамском порту перекрёсток дорог,
Там она наравне с ним пьёт пиво и грог,
Свой мистический танец любви одному
Дарит тысяча первому только ему.

В амстердамском порту нет ни фьордов, ни скал,
Показалось, нашёл то, что всюду искал.
Я поставлю на все, куш приличный сорву,
На Летучем голландце с тобой уплыву.

Но крупье оказался не идиот,
Ставки он в «деревянных», сказал, не берёт.
      Мне от пули навек пересохло во рту
В амстердамском порту, в амстердамском порту.

Каждый преследует свои цели и иудеи, поучал, превысив трескотню цикад, Марик Мастур-бей (в узком кругу – Дротик), удостоенный поощрительного приза «Тонкой ручной работы в ложе бенуара»! Какой-то срок он горбатил на капризную буржуйку приходящим сиделом. Это продлилось до момента их кратковременной близости, и когда кровать заходила ходуном от её смеха, он непредвиденно нащупал на старухе стёганные ватные трусы на жевательной резинке, тогда он и высказал всё самое сокровенное прямо в её сморщенное лицо:
– Купаться в деньгах никому не возбраняется, но не до такой же степени, чтобы забывать подмыться!
В тот памятный день Марик Мастур-бей, как большинство доморощенных поэтов на Драйтоне, завидовавших мускулистому торсу и бутылочным ногам Витька Примулы, страдал изящной словесностью – он долго вслух укорял себя в расчёте, что его услышат:
– Я отдаю людям должное, не осознавая с чем сам остаюсь. Единственный кто ценит меня, когда я его напяливаю, это свитер! Отвязавшийся свитер подслеповатой ручной вязки с глухим воротом  без ведра и Цепировича. Моё благополучие наподобие старческого члена – оно висит на волоске, который суждено вырвать пинцетом. Хорошо быть муравьём. Муравьям не грозит беспорядок.
Но на вид невосприимчивая старуха то ли в самом деле недослышала, то ли недопоняла его и в ответ чувственно прошептала, принимая его слова за разгул страстей: – Старость на носу, пора закругляться, но меня смолоду тянуло к женщинам – привлекали их высоко дразнящие вкусовые качества, и как правило недоставало какой-то пары сантиметров до полного счастья. Возможно поэтому меня преследует одна божественная мечта – покататься на Яхве. Правда у некоторых, рот – разверзшийся вулкан ануса, который следует заткнуть хотя бы на короткий промежуток времени. Напоследок Марик возмутился. В следующий момент он напоминал себе полномочного посла не пошедшего дальше вручения вверительной безграмотности. Повышенный обмен остротами с миллионершей напоминал  поножовщину, к тому же его раздражал дриблинг её смеющегося живота. Перепалка ассоциировалась у него с переломом запястья и последующим посещением докторши-ортопеда, когда та наложила ему резиновую шину и она спустила. Теперь Марик бесповоротно решил приобрести угловой гарнитур «Чёрная Африка». Одно сознание, что он не расист успокаивало. Несмотря на склероз, он ухитрялся вспоминать старый цирк на Цветном бульваре для Престарелых, где мальчишки локтями протирали заляпанное лобовое стекло его японской Хонды, не снимая щёток.
Марик Мастур-бей-Привсех – этакое евнухоидное создание, смахнул левой, менее высушенной воблой-рукой набежавшую слезу и, как бы невзначай,  погрузился в привычное забытье.
Ему – одуванчику, резервисту любви, баламуту школьных балов, а в повседневной жизни последовательному вегетарианцу, впервые удалось сесть в положение Лотоса с запрещённым трактатом в руках «В поте яйца своего».
По застывшему выражению на сморщившемся лице не заметно было, чтобы эта леблединая пенсия, взвывала или апеллировала к его истекающей жизни, где забот полон рот и ни одного зуба. Во сне он азартно бил жену и посуду, и хлюпая носом, повторял: «Чересчур меня, чересчур меня...».
Марику всё сходило с морщинистых рук, даже самокритичное мазохистское заявление при входе к невинной жертве его увлечения «Пришла беда – отворяй ворота у рубашек». Жена его бросила, но впереди его ожидало испытание покруче – уход от самого себя. Когда Привсех задремал со сберегательной книжкой в левой руке, правая с её сложными межпальчиковыми отношениями почувствовала себя освобождённым секретарём, и секс за неимением женщины представился более увлекательным – невольно углубляешься в видение, превращающееся в голоповый просмотр бездарного фильма, что приводит в блаженное состояние боевой готовности.
Сирота дед-думовец Марик безмятежно заснул, мурлыча под нос котом Веласкесом и раскатывая губами глиссандовые рулоны непонятных рулад: «Она полюбила швейцара за форму покатых плечей с фуражкой в руках и блестящих штиблетах».
Сначала Марику снилось, его преданное служение в развозчиках молока предрассветного тумана. На смену этой картине пришла более захватывающая сцена, в которой его друг в сабо румынский виолончелист Георгиу Румянцу из «Кафе К° штанов», не доезжая до Бухареста, самозабвенно расцеловывал дверные ручки общественных туалетов, когда самоуверенные денди наводняли писуары.
– Девочки, перед вами классический пример недооценки холёным хлыщом своих потенциальных возможностей, – заявила прыткая хозяйка извивающимся тоном, недвусмысленно намекая на Марика. – А ведь не далее как вчера многостаночница Ихъбинхудрук обслужила 18 клиентов, включая легавую Марика Мастур-бей, в больничном режиме «Человеческих жертв не отмечалось». Находясь под впечатлением прошлой ночи, Марик вспорол живот матрацу, вытащил из него валютные пожитки и, не успев позаботиться о помещении их в Дом Престарелых, оказался на улице. И если бы я не взяла с него слова (больше с него и взять было не чего), а его самого на попечение, положа руку на грудную клетку в области сердца, не знаю, хватило ли бы у него денег на чистку ботинок и покупку абонемента к нам. Насколько мне помнится, он выкурил дымом последнюю сигарету из балетной пачки, а палач, не явился на репетицию казни. Он – гуляка-Мастур-бей – питомец ослиных фраз, составляющих целые сословия, создаёт по моему заказу систему обнаружения женской измены.
Сегодня неутомимый новатор пребывает во сне, а завтра подлежит захоронению в нашей памяти. А ведь Марик так мечтал о создании курсов «Помалкивания в тряпочку» среди глухонемых. Так что учтите, девчата, если вам паче чаяния попадается прохудившийся «чайник», не опорожняйте его преждевременно, в среднестатистическом туалете тем более, что мы ждём кураторов – автора «Призрак Газа бродит по кишечнику» проктолога Гуревичикуса и его сподручного гинеколога Озверяна, – напомнила  надутыми ботоксом губками мадам Стульчак.
Сменив тему, она физически отдалялась от сладко посапывающего объекта внимания.
– Они любезно обещали подъехать попозже с неизменным шофёром Витьком Примулой, которого вы почти все, кроме новенькой, прекрасно знаете. Кстати, напомните мне, чтобы наш дорогой гинекологический доктор Горджес Озверян с его подсевшим аккумулятором смеха, не забыл снять соскоб со слизистой щеки Витька на предмет ДНК. Вызывает брезгливость, но не антонгонизм, тот факт, что Витёк так и не смог войти в положение Баси и оставил вопрошающий взгляд забеременевшей без ответа, что лишний раз является доказательством при установлении подозреваемого отцовства в отношении беглянки глазами Баси Ихьбинхудрук, вот уже в который раз безвременно ушедшей от нас в декрет. Я давно раскусила Басю с её сказочными выдумками типа: «На супружеском ложе ногтя лежал Мужичок с ноготок...». Но вы понимаете, что к образивному Витьку, уверовавшему, что пиво с маслятами – одного поля ягода, такое относиться не может, тем более, что он уже получил 3 года условно за групповое изнасилование бутылки на троих на пляже, когда возмущённые чайки надсадно напропалую под не унимающийся ветер покрикивали друг на друга.

    Все болтают об иронии судьбы,  а кто-нибудь видел её ухмылку?

     Глава 108.   Не называя имён

– Теперь поговорим на тему этики нашего бизнеса, в котором девушка, работающая на меня, не имеет права использовать своё высокое звание в лично-корыстных целях, – оседлала любимого конька хозяйка. – Клим, сядьте лицом к аудитории, чтобы в зародыше пресекать нежелательные  эмоциональные всплески.
Годзила, кряхтя, пересел со стула на просторные мягкие колени мадам, как было предложено в принудительном порядке. А что ещё нужно в жизни для достижения верноподленнического счастья, думал он, замаливать грехи – значит умалять их значение. Становой  осматривал подвластных ему курочек. Он размышлял, кого же поставить во главе, задуманного им «Музея терпимости», сделавшись его куратором. Главная экспозиция принудработы «Университетская любовь» напоминала Климу академическую греблю.
Задолбаные девчонки, пелена увлечения которых спала и растаяла, чувствовали себя наложницами в султанском гареме. Но вместо равнодушного евнуха перед ними предстало до боли знакомое их промежностям невоздержанное животное, ненавидящее отказниц. С этим зверюгой им не раз довелось поиметь дело.   
– Спасибо, дружище Становой, спасибо, – смущённо пожала мадам накладными плечиками и продолжила выступление, подбадривающе похлопывая Клима по мускулистым бёдрам. – По достоверным данным, еженедельно поступающим ко мне со скрытых камер, из различных источников, родников, и подтверждённым видеозаписями из кабинетов №№ 4, 7, и 12, некоторые из нас, не буду называть имён, углубились в самосозерцание в свободные от клиентов доли секунд. Просочились слухи– давайте сушить их вместе.
 Самоконтроль – затея не плохая, но как изволите его воспринимать, когда в результате шмона мною конфискованы четыре зеркальца, полученные в обмен на сексуальные услуги от пьяных моряков пришвартовавшегося в порту Брюквина водочноналивного шведского танкера «Абсолют»? Такое поведение, замечу вам, достойно аборигенок-островитянок XVIII столетия, но никак не современных девушек, работающих на меня. И потом учтите, наш уважаемый Клим не капитан Кук, его не так легко сожрать недальновидным аборигенкам.  Сомневающихся в моих скульптурных работах резцами по необработанной пище попрошу записываться в Каннибалки в кабинете Годзилы. И не забывайте, никому не позволено подрабатывать на вверенной мне территории, пока я жива!
– Так  за чем  дело встало? Это легко исправить. Я смотаюсь за цианистым калием в аптеку «Рвотный порошок», – вызвалась безотказная золушка Лерочка Наскоруруку (на грубость она незамедлительно отвечала подлостью, начинающейся оскоминной фразой: «За мной не постоит»). – Дадим снотворное зверю, чтобы он никогда в вас не просыпался, мадам, и дело с концом.
– Теперь становится  понятно, кто на меня работает. Но с тобой, сука, Наскоруруку,  я разберусь потом в садомазахическом порядке, – сверкнула глазами мадам Пелла-Гея Стульчак, и комната озарилась, – а пока зарубите себе на носиках, девочки, бартерная торговля копеечным телом в стенах моего заведения – непозволительная роскошь, подрывающая импортно-экспортную политику Брюквина, а значит и всей теперь уже нашей в значительной степени родины от Атлантики до Тихого океана. И учтите, что часы вашего простоя, которые я отношу к пролёживанию кушеток за мой счёт, не улучшают показателей ваших прелестей клиентам. Советую также чаще конспектировать отсутствие у вас мыслей, это помогает работать с полной отдачей нелюбимому телу. Некоторым помогает использование гадалок в заговорщических целях? Ну что ж, это ваше личное, я вам не помеха, но не забывайте, что в каждом из нас притаился следователь, преследующий женщину своими следственными органами. Это прекрасно описано в рассказе Клима Станового «Единосластие властвующего сластолюбца».
Необходимо  извлекать максимальную выгоду из сношений как источника дохода, а разглядывание собственных пупков и чего-то там ещё, относящегося к частям тела затерявшимся в неухоженном кустарнике чувств, в рабочее время не-до-пу-стимо. Непроизводительную практику следует прекратить! Для кого-то это неоправданная бредовая индейка в День Благодарения, а для меня – преодоление межнациональной розни, так сказать сожительствующий симбиоз, это потребует спорадических усилий с обеих сторон. Но не берите в рот лишнего. Предоставьте возможность другим взять себя в руки, и вы увидите, что результат не заставит себя долго ждать, и скажется на прибылях. С этой концепцией вы сможете ознакомиться в обезглавленном романе Клима «Ходатайство о любви». Нельзя упускать также из виду, что неизмеримо растёт растафаривание товаров народного употребления чёрными продавцами с косичками на улицах Конфеттэна, а вы обладаете исполнительной властью. Так исполняйте... как следует, не забывая, что против вас возбуждаются плохо управляемые уголовные тела подлиз.
За отчётный период мы добились значительных успехов. Наш друг и благодетель пластический хирург Юджин Натяжко-Хобби-Булин несмотря на то, что мать его работала дворничихой-художницей в Совмине, изображавшей смятение в кучу. Может быть благодаря именно этому ему удалось провести две с половиной операции по подтяжке бюстов. Это не считая бесчисленного количества вагинальных вмешательств по зашиванию не столь отдалённых мест по просьбе посетителей-заказчиков. Естественно Юджин закоренелый насильник и сторонник несанкционированного секса проделывал процедуры за наличные, потому что  медицинская страховка не покрывает их. Но щедрые заказчики не покидают нас в биде, присутствуя при промывании не только девичьих мозгов.  Хотя у вас может возникнуть другой, закономерный вопрос, почему две с половиной операции, а не восемь с половиной? Предвосхищу ваше натуральное любопытство. Во-первых, Натяжко-Хобби-Булин не был лично знаком с Феллини и его творчеством. Во-вторых, в моду входит асимметричная грудь. Правда не все потрясённые ею могут себе сегодня позволить, но и среди нас нашлась авангардистка благодаря приобретённому ею на фешенебельном курорте спонсору. Не буду называть его имени, пусть для вас это будет одноразовым сюрпризом, вдыхающим надежду в  рухнувшую сельскую укладку причёски, как жизни. Добавлю, не по собственной воле я была вынуждена перенести с шабасов на воскресные дни чистку в наших боевых рядах от дрязг и ненужных плодов ошибочных встреч на продлёнке после «Школы злословия».
Ответ прост, к нам зачастили сюртуки и лапсердаки. Годзиле пришлось включить в музыкальный репертуар 7.40 в ущерб коллекции Лебедева Too Much(а), отчего резко подскочил уровень противозачаточных знаний и на собранные средства взамен прибавившихся субботников был устроен незабываемый воскресник в фонд ветеранов Кореи и Вьетнама.
Не волнуйтесь девочки, отцы города нам за всё ещё заплатят. Вот их-то имён я совсем называть не буду, вы их и так прекрасно знаете, как я догадываюсь по особым приметам на теле. Теперь рассмотрим фактор торможения производительности труда в коллективе, где бардак является составной частью нашего далеко несовершенного и неустроенного быта. Бесспорно, осуждению подлежит порочный ручной метод, на который усиленно налегают некоторые, не буду называть виновных поимённо.
Учтите, ко мне поступают сигналы со стоящих на рейде суден и от лежащих на них в больничных койках, и я реагирую соответственно. Оставить без внимания сигналящих в тельняшках и без в отделениях неотложной помощи было бы проявлением бездушного к ним отношения и преступным актом в окружающем нас преступном мире по отношению к всеобъемлющим задачам, стоящим перед нашим сплочённым интересами производителей женских рифлёных презервативов «Кафка» коллективом.
Трудовые мозоли не являются показателем интенсификации ручного труда. Поточный метод продуктивности, как вы догадываетесь, заинтересовывает незначительный по уровню требований контингент – безработных и студентов. Поэтому не впадая в общепринятое заблуждение, по возможности избегу оглашения имён. Наши доходы не из этого складываются, а из нескольких факторов. Но о них мы поговорим после гинекологического осмотра (хозяйка растянула в деланной улыбке резиновые губы).
Не стану тратить время на выяснение любовных взаимоотношений в рамках Совета Безопасности. Если кого-то заинтересуют финансовые аспекты их деятельности, рекомендую обратиться к нашему штатному приходящему бухгалтеру Гиви Выкрутадзе. Кто с ним не знаком, сам на себе узнает, во что ему обойдётся такого урода консультация. Необходимо идти навстречу клиенту, даже если он прикатил к нам в инвалидной коляске. Приходится напоминать об этом в сотый раз. Честно говоря, мне всё осточертело.
Недавно произошёл вопиющий к справедливости случай.
Пожилой человек упал, направляясь к рабочему топчану, на котором возлежала известная всем нам своей ленью огнеупорная дама. Не буду называть её имя, пусть ей самой будет стыдно за себя и за пострадавшего, если ещё доведётся его услышать. Боюсь, что её адвокату придётся разговаривать с его адвокатом. Неужели нельзя было найти в себе силы встать и подкатить гинекологическое кресло к месту вязки, если она вообще имело место быть в данном случае? Немощь, девочки, тоже надо уважать. Она,  приносит в наш бизнес немалый доход в реестре. Но об этом вопиющем инциденте, преснятины которого можно было избежать, я поговорю с девушкой в другом месте тет а тет попозже в туалете, учитывая, что ведь мы все немного ведьмы.
Весельчак Годзила рассмеялся с французским прононсом провансальца, только что выпущенного из гипертонического диспансера для алкоголиков «Пьяные пиявки» и,  превозмогая першение в горле, обнажил прорехи в зубных рядах, вспомнив, что в диспансере кровавые подтёки с кафельных стен смывать было легче.
Девушки поёжились, а одна запуганно забилась в угол, потому что в прошлом занималась в Тарасконе шарлатанством по вызову.
– И потом, спрашиваю вас, куда запропастилась частная инициатива? – возопила хозяйка. – Мы, между прочим, который год лежим в Западном полушарии. Иногда следует не полениться отодрать от кушетки и приподнять свои, так сказать, полушария, чтобы заработать лишний пфенниг, который, как известно,  бережёт. Это имеет прямое отношение к той же самой особе, отлынивающей от своих прямых обязанностей на боку. Приходится учитывать, что предпочитающих эту позицию становится всё больше, – это напрямую связано с ожирением общества. Возможно, нам придётся отказать зажравшейся особе в пребывании в наших обклеенных модными обоями стенах. Сдаётся мне, что я лишусь лентяйкиных, не буду называть её имя, недоброкачественных услуг. Телефон в наш офис обрывают девушки разных пород и  национальностей, жаждущие работать честно с полной отдачей заработанного. Пусть у вас не возникает никакого сомнения, у меня припрятан подробный списочек претенденток на вылет. Но сегодня, с вашего разрешения, я не буду оглашать их имён.

                Время можно «определять»  голосом, учитывая,
                что со временем голос тоже меняется.

Глава 109.   Уточнения утончений

Попрошу нерадивых учесть, что первая по заразности среди девушек профессия – проституция. Сейчас все стремятся освоить её. Напоминаю, ставки за работу в дневную смену и сверхурочные в нашем вертепе повысятся на инфляционные три процента.  Обслуживание ночных посетителей не претерпит изменений, оставаясь рутинным. Кто-то скажет, ну и херес с ним. Ошибаетесь подруги.
Немаловажная деталь, которой нам придётся коснуться в обсуждении, это непредвиденные сюрпризы. От клиентов можно ожидать приступов полового бессилия. Такова специфика нашей профессии. Следует входить в их положение, бабоньки, – они зачастую, сами того не подозревая, ищут развлечений, противопоказанных им врачами. Недавно, например, произошёл одиозный  случай, не у нас, а в шикарном заведении в центре соседнего с нами городка. Постоянный клиент в результате семейных неурядиц (бывшая жена отсудила трёхэтажный дом с подвалом) наглотался с голодухи Виагры, узнав, что женщина, которую он регулярно посещал в течение многих лет, покинула посещаемое им заведение, входившее в конгломерат их клубничных грядок с усами вразлёт. Покинула сука не оставив ему координат. Ни к чему хорошему её купеческое разгильдяйство не привело. Он успешно покончил жизнь самоубийством, не заплатив душистому клубничному заведению по просроченной кредитной карточке за два с половиной високосных года. Адвокаты третье полнолуние выясняют, что было первичным, а что являлось пятеричным в его решении навсегда уйти из жизни, оставшись безутешным должником.
Администрация похоронного дома «Долежим до воскрешения» устроила обед за счёт заведения для ублажения адвокатуры в валютном ресторане «Граф Калиостро без соли и перца». И это, не считая побочных расходов на человека-оркестр с сервировкой к латинским танцам. А я вас спрашиваю, кому это надо? Не поэтому ли премиальных за третий квартал не получили? На этом дело не закончилось, а наоборот стало началом шоу Удивительного и Невероятного. Геройски погибший Сильвио Игнатьевич Полтергейст регулярно присылает себя в голограммах с того света и не виновнице в его смерти, а ни в чём не повинному руководству. Причём в каждом новом послании обзывает его нерадивым.
Напоминаю, если у вас произойдёт нечто подобное этому случаю, и вы соберётесь сменить работу, подавайте, сучки, заявление об уходе Климу Годзиле-Становому загодя. Он быстро выбьет денежные расходы, пошедшие на содержание неблагодарных мерзавок, и тогда посмотрим с чем они останутся. Потери же в нашем доме легко восполнимы. Сотни желающих присоединиться к нам штудируют предмет любви. Это не учитывая, что с нами начал сотрудничать специалист по девочкам Спиридон Промысел (он же Добывающий, он же и Обрабатывающий). Кстати у Спиридона не замусоленная репутация – ему удалось обменять лезгинку на казачок по выгодному тарифу. Затем он потряс научный мир феноменальным открытием – человек отличается от животного тем, что употребляет в пищу овощи и фрукты в мытом состоянии, принимая душ. Так что, соизвольте ставить в известность о своём уходе сложившуюся клиентуру, обзвонив её. Обратите на это особое внимание, тем более что я уже знаю одну из наших, готовую переметнуться в другое место, не буду называть её фамилии. 
А ты, Марфа, не бери грех на душу! Лучше поправь свой берет, лодочкой спилотировавший на пшеничный шиньон. Помнишь чему нас учили когда-то на курсах обществоневедениия? «Кадры решают всё!» Вам покажется странным, но я придерживаюсь иного мнения. Здесь всё решается мной, поэтому вы и не разбежались.
Есть у нас и достижения, но это предмет отдельного разговора. Примером чего-то хорошего в нашей повседневности может служить недавний приход в разгар суровой зимы в коллектив талантливой поэтессы Тары Нишгит – неутомимой затейницы в области гениталий.
Она явилась охваченная пожаром страсти, предвестницей новаторских тенденций в подчас нелёгкой, выбранной ею профессии жрицы горсточки любви. Выраженные ею чувства к одному из клиентов в незабываемых строчках сулили сиюминутные символы завидного подражания полезному делу среди услужливых тружениц на выбранном ими любовном поприще:

                В движениях по кругу языком
Я вам дарила радости общенья,
Нет для меня запретов и прощенья,
Разорвано привычное на звенья,
Которое не восстановить потом.

В манто, припоминаю, босиком
До проруби бежала к вам по снегу.
За вами я куда-то долго еду
И вспышки фиолетовые света
Глотаю жадно ненасытным ртом.

Уверенно предсказываю вам,
Меня через столетья навестите,
Проникнув в закутки души, в обитель,
Где не материального хранитель
Составит эликсиры из нирван.

Не может стать гигантом тролль и гном.
Глаза от сновидения протрите,
С мольбою к сказке руки протяните...
И я продолжу на любви орбите
Движения по кругу языком.

      Глядя на Тару Нишгит прозревшими глазами, – неутомимая мадам  Стульчак продолжила, – некоторые девушки с безупречной репутацией пятизвёздочной проститутки самостоятельно осознали, что на ярком примере реформаторши языка нашей поэтессы, можно избежать расовых треволнений с клиентами. Хотя новых арапов-Пушкиных на её поэзии не взрастишь, всё же стоит отметить, что дискриминация вафликанцев всех мастей в массивных стенах нашего вертепа за отчётный квартал упала на 0,05 процентов.
      В диапазоне неограниченных сексуальных свобод филиал нашего публичного дама «Неваляшка» вышел на второе место, вызвав на орально-вагиналом уровне беспрецедентное межконтинентальное соревнование с парижским домом-побратимом «Этуаль на пари», проходящим в каталогах   под названием «Спорно, но звезда». На третьем месте остался клубничный дом для престарелых «Ворошиловский стрелок». Раньше подобные заведения называли «Домами терпимости».  Теперь, в связи с интенсификацией половой деятельности среди юнцов и растущей мужской импотенции по Интернету, мы с помощью мэра получим иной статус «Полового оздоровительного центра педерастающей молодёжи» и развяжем транспортные узлы. Должна вас также приятно удивить, по инициативе Клима Годзилы-Станового и с единогласного одобрения совета директоров начальных школ – наших основных поставщиков растущих кадров, мы расширяемся как жидкость в колбе при подогревании. В нашем случае – это значительные городские финансовые вливания в Годзилино детище ПКД (Передвижные Клубничные Домики). Городские власти счастливы принять активное участие в революционном движении, целью которого является снижение беременностей в 1-4 классах публичных школ (Public schools или Павликовы скулы).
При упоминании о Павлике бутафорный Мастур-бей очнулся, попытался подняться на подгибающиеся ноги, поймать кайф, связать его и отдать салют. Но председателя пионерского отряда рядом не оказалось. Марик так и не смог постичь, к чему приурочить свою инициативу и что прокламировать в сложившейся ситуации.
      – Что с вами? – заботливо спросила хозяйка.
      – Я его знал, – пробормотал старик себе под нос, понимая, что безопасней отправиться к горизонту за дальнейшими указаниями.
      – Кого?
      – Как кого? Павлика Морозова!
      – Его образ проступал лично?
      – Нет, по газете «Поднаготная правда».
      – Враки всё это! Садитесь, Марик, два!
      – Извините, но мне от природы пристало быть отличником, и я точно знаю, что всему даны неправильные названия. Выше пояса у женщины мотор, ниже пояса – сердце, – обиделся де’Душка и потерял баланс. Снотворный Морфей, растекаясь по сонной руке Марика, бережно подхватил его и уложил на заподушенную кушетку.
Пела-Гея облегчённо вздохнула и вернулась к прерванному.
– Мы также откликнулись на космическое соревнование с представителями ближайших галактик, с десертных тарелок НЛО. Проконтактировали и с другими ублюдцами, когда у нас спросили в соответствующих органах «На что оно вам это нужно?» Мне противны безответственные заявления типа «До всех руки не доходят». Сейчас не времена динозавров, и мы обязаны осваивать технический парк приспособлений, облегчающих непростой девичий труд.
Кто-то затянул шерстяной шарф (рассадник пыли и пристанище микробов) и с ним тоскливую «Бьётся в тесной девчурке огонь...»
– К чему скрывать, я выступаю против простоев. Одна из наших, не буду называть её имя, уже пользуется челночным массажным топчаном с переключателем скоростей, имитирующим морскую качку для моряков, привязывающихся к женщинам. Другая мечтает о раскрепощённом сексе на летающих тарелках. Хочу отметить, что, идя навстречу страстным пожеланиям передовых идей у девушек, Клим Годзила-Становой (замечательный бартендер и заслуженный сутенёр-вышибала Брюквина) специально для них  заказал у поставщиков-сингапурцев два небьющихся праздничных сервиза Мейсиновского фарфора «Три волны». Мне тут поступило заявление от влюблённой парочки совсем уж незадачливых или скорей неопытных девчонок, пока имён называть не буду, о влиянии атмосферных условий на ослабление их мышц Малого Таза. Глупышки требуют компенсационных выплат и гарантированного права субсидий на случай инвалидности в рамках дозволенного секса с учётом климатических изменений на нашей располосованной Голубой планете Земля, всё больше и больше оправдывающей данное ей неизвестно кем меткое название. Бедняжки не понимают, что причина постигшего их недоразумения заложена в элементарной некомпетентности. Нежелание тренировать наиважнейшую в нашей работе группу мышц было огорожено глухим забором непонимания физиологии тела и пренебрежением специально разработанного Климом комплекса физических упражнений. Нам, видимо, придётся расстаться с недисциплинированной парочкой, дабы устранить кризисную ситуацию с рабочей силой.
Как я уже сообщала, наш телефон обрывают кандидатки, достойные высокого звания приветливой проститутки XXI века. Приведу пример, доказывающий насколько важно  постоянно повышать требования к себе на фоне передовых  знаний о других. Вчера мы с Климом превысили скорость, и полицейский приказал по мегафону: «Pool over». Так этот идиот снял с себя последний свитер. Вот к чему приводит незнание английского языка. А одна из наших, не буду называть её имени, выказала полную безграмотность вкупе с поразительной некомпетентностью, не отличив кагор от когорты в беседе с нервным  пассажиром (так она почему-то называет своих постоянных клиентов). По выходе от нас он, морально травмированный, испытал остаточно-виагровый прилив полового бессилия и пытался кусать локти случайных прохожих, увлечённый филигранной работой пальцев в их карманах. Какой мы делаем для себя вывод, девочки? Главное продержаться всю ночь – утренний секс, напоминающий брифинг в посольстве, эффективней. Поверьте, я готова слизнуть ваши заботы, но доставьте мне их.
В зале повисло тупое молчание, видимо девочки устали. Они понимали, что поток слов хозяйки – быстротечная болезнь, не поддающаяся ни пониманию, ни пенициллину. Собрание затянулось. И снова многотонный голос продолжил.
Конечно, мы не гейши, но изучение японского подхода к обслуживанию клиентов никому из нас не помешает. Вот тут одна пугливая (видимо родом из самарских серн) не подписавшаяся прислала записку. Позвольте мне вам зачитать её: «Как отличить гея от гейши, регента от рентгена, скорняка от сорняка, молибден от молебна и президента Никсона от книксена? Ведь к нам не заглядывают ни те, ни другие». Я подозреваю, что эта бессодержательная бумажонка содержит галиматью провокационного характера невыделанной шкуры, если подательница сего уверенно заявляет, что японцы к нам не заходят. Да мы их просто не замечаем! Разуй глаза, девочка, каждый десятый узкоглаз, косоглаз или что-нибудь в этом роде. Я заведомо прочитала вам эту галиматью, с одной лишь целью –  дать понять всем заинтересованным в поднятии петель трудовой дисциплины, во что это всё может вылиться.
Пора уже всем усвоить, что в нашей организации мы с Климом не потерпим выпендризации преднамеренно не сформировавшегося сознания. Такая девушка недостойна носить почётное звание современной проститутки, воображение которой способно дорисовать то, чего на наш искушённый взгляд не существует. Более того, это представляет для нашего учреждения опасность. От всей души желаю ей  дожить до гробовой старости, но не в нашем, почитаемом многими доме. Ещё раз получу подобное послание, узнаю кто его автор и клянусь вам, у входа в соседний сексшопный магазин перед его открытием столпятся наперсники возврата.
В противовес этому приведу пример преданного служения нашим генитальным целям. Одна из вас, не буду называть её имя, повесила новаторский плакат над дверью в свою комнату «Джентльмены, вкладывайте депозит в депо Любви». Похвальная инициатива с немедленной отдачей – количество посещений покоев новаторши деловыми людьми и акционерами резко увеличилось, всем захотелось узнать, что это такое. Люди стали интересоваться, спрашивать, а спрос растит предложение. Хочется, чтобы аналогичные эксперименты были проведены с учителями, врачами…
Железнодорожники, привлечённые словом депо, с которым они себя идентифицировали уже откликнулись. Запомните, никто из клиентов (профи) не должен быть обойдён заботой и вниманием. В противном случае бизнес захереет. Короче, вносите предложения, которые вносятся и вывешивайте у себя над тем или иным входом, что внесению не подлежит. Как видите, у каждого есть своя специфика. Назову её изюминкой, которую не стоит выковыривать. Но редко кто накапливает такую необыкновенную задницу, притягивающюю клиента к эпицентру тяжести, хотя я думаю, что кое-чему и гейшам следует у нас поучиться. Я уверена, что у плоских японок не было прецедентов равных нашим, таких как: никого из них не отправляли отдыхать на дачу наложных показаний; их не посещали члены национально-народного объединения «Не в коня корм»; и им неведомы крутые эрогенные зоны вливания всмятку.
Никто из заезжих моряков в бушлатах (латах Буша), позаимствованных у африканских бушменов, не рассказывал им несусветную байку о «склянках» пробивших обшивку корабля, везущего на премию Мадагаскара забеременевший от урагана баобаб. Не забывайте, что мы в Брюквинском этническом вулкане, и сицилийская Этна по сравнению с ним ласковая кошечка с улицы Христофора Колумба, известная как 18-я стрит. Запомните, общества самих себя невозможно избежать, поэтому жалобы на одиночество в нашем тесном кругу считаю неправомерными левыми убеждениями.
А теперь затянем гимн «Расцветали яблони у Груши». Груша, стартуй! Все встали. Развалина Марик обожал спонсоров, забывая отдавать должное кредиторам. Он упорно оставался лежать, позванивая ключами в кармане, думая, что от связки ключей попахивает фашизмом, и как это прекрасно, что у него есть преданные им друзья, узнающие от него всю подноготную о себе. Но слёзы мешали Марику говорить, и он замолчал. Крашеный парик сполз изборождённый глубокими морщинами лоб. Заштопанные шнурки на левом жёлтом ботинке развязались от полноты чувств, не заботясь о завязывании разговора с правым. Бабочка съехала набок. С неё посыпался зелёный горошек с запашком не в нос, а к близкому носителю подуху. Немощная правая рука схватилась за  левое запястье в поисках нитевидного пульса. Гимн взял старика за душу, так как он выступал за мир и упрочение международных отношений высококачественным бетоном, поэтому вспомнил, зачем сюда пришёл – врезался в мозг абзац из книги кочевника головой Опа-наса Непонашему: «Благополучная старость непритязательного интеллектуала наступает, когда ему удаётся дожить до радостного момента затворничества на все ключи с щеколдой впридачу».
Как точно сказано обо мне, подумал мистер Мастур-бей. Кому-то природа дарит бутылеобразную фигуру, а кому-то щедрое завещание от  дяди. Всего вместе не бывает. А если и бывает, то это не мой случай. До чего я дожил! В оральных отношениях залезал по горло в долги. Теперь, верный нажитому, лежу на кушетке не один, а с гипертоническим кризом, увеличенной простатой и не могу не то что бы... а рабочей руки поднять. А ведь когда-то я принадлежал к редкой разновидности утконосов, залёживавшихся между ног, в поисках выходной двери из будничных ситуаций. Но всему приходит крышка, и хочется приветствовать её поднятием шляпы, как в том случае, когда рядом запарковался газетчик с цирковым сигнальным номером. Увы, и ах, я всегда был и оставался противником льстецов – приближённым числом к задницам королей поэтов, повторяя, что памятники ставят не тем, а я ещё не умер.
Видимо не зря жизнь на отшибе чечётки любила Марика, ороговевшая кожа которого на сухих ногах заметно шелушилась в разумных пределах, от незаконнорожденного им произведения.

            Понятно старику, в чём ошибался –
Я в женщинах искал друзей.
Там в Старом свете,
В Новом здесь.
Как воздух им обман  и лесть...
                А я, доверчивый, всё клялся
               им в верности,
               себе в любви.
Старался, из кожи лез, наивно оставался
Поклонником, таким, какой я есть.

Вам  хочется услышать о невежде,
Опять же нужен преданнейший я.
Кокетство часто за любовь приняв,
Кружился мухою у алтаря,
Ценя вокруг достоинства, не вещи,

Мечтая женщин превратить в друзей,
Не понимая, что для них постель
Не выживание – лекарственное средство
Вынашивания взбалмошных идей,
Которых больше не найти нигде,
В преподнесённом Богом мире женщин.

За окном заскрипели тормоза.
Марик, принадлежащий к клиентуре находящейся в возрастной категории «На свой риск и Ойстрах», которую обычно кладут на сохранение где-нибудь в фойе, проснулся и вскочил с кушетки с криком «Врачи прилетели! Врачи прилетели! Поэтов грабят!», радостно реставрируя в памяти хрестоматийную картину Саврасова. Разве кто-нибудь из присутствующих мог предположить, что старик умудрился сохранить заспиртованный рассудок в колбе?
Клим встрепенулся и, оттолкнул наёмную ВОХРранницу Шурочку Схитрим, со словами: «Она мне подходит вплотную» Потом Становой подкрался к дремавшему Марику сзади, заломил себе руки за спину и горячо зашептал в ухо Мастур-бею, – как бы мне хотелось быть вашей первой ласточкой и научиться, как вы, уметь держать себя в руках. Теперь я понимаю, чтобы играть в «Уединённые уголки» и в поте лица трудиться в сфере сексуального обслуживания, не обязательно заканчивать театральное чистилище.
– Обоюдно солидарен, а подымить не найдётся? – выдавил  старичок, вспомнив свою неотразимость с сигарой в запотевшем зеркале в ванной, – негоже такой специалистке в «орале», как вы, устраивать сидячую голодовку у меня на коленях! Невротик не является индульгенцией порядочности? Ещё один некачественный поцелуй и мы расстанемся. Так накормите во мне зверя! Разве моя головка не напоминает блестящую лысину буддийского монаха без капюшона? Пусть это вас не смущает – следующий клиент лучше предыдущего, его не знаешь. Я не складной, и любопытство не разбирает меня по частям. Покажите мне четвероногого друга за двуногой стойкой и я скажу: «Клим, вы пьяны, как кучер Паганини».
– Вы меня изводите. Правда, на претенциозные требования у меня выработался иммунитет, но, признаюсь, от них сердце безвозвратно уходит в пятки. Возникает тоска по бесхребетному пустынному пейзажу «Скукота», где не гундосят жители комариного царства: «Двое одного не пьют», – откликнулся Клим Становой.
– Не обращайте внимания, сегодня я вживался в замедленно действующий персонаж черепахи Тротилы – организаторши курсов пипосакции для полиглоток из романа Амброзия Садюги о смалодушничавших террористах, испражняющихся ушами. Произведение, по мнению знатоков, сырое, недороботанное откровенно можно сказать – полуфабрикат, трухлявая сенильная древесина. Но оно по-своему дренажирует душевные раны и залечивает ссадины. Когда читаешь про королеву трансвеститов, представленную на страницах ферзём, избавленным от педофильного насилия со взломом, начинаешь понимать, почему брак (это ограбление по обоюдному согласию) превращается в снотворное, и зеваки пчелиным роем, облепившие наживку, расходятся. Он-она у автора не мать-героиня, а роботное устройство, нуждающееся в доработке и плодящее себе подобных. Я слышал, свирепый критик Натан Бздох бомбит Амброзия презервативами с водой из-за того, что его слава двумя миражами ниже, а тот нагло обретает убежище в бессловесных существах, без приглашения пришедших в профессиональную непригодность. Произнеси Натан слово одобрения, это произвело бы такой же эффект, как если бы немой приверженец пулемётной очереди, где не рисуют номерки на руках, разразился предвыборной речью на родительском собрании будущего президента. Так организатор полярной стоматологической поликлиники «Челюскинцы» Марик Мастур-бей, заработавший пятерик, за прохождение стоматологической практики, распломбировывая вагоны с краденым товаром, сразил наповал своей эрудицией Клима, начисто лишённого эмпирического восприятия, и переставшего считать менструацию подотчётным периодом.

                Мы вступили в эпоху беспалых,
                смотрящих на всё сквозь пяльцы.

     Глава 110.   Издержки правосудия

Кто-то из шутников пустил слушок, что судить Моню-Лизу будет коричневый (Brown) рассудительный судья Леонардо Давинчиков, и в зал набилось уйма народу. Но их надежды не оправдались, процесс вёл Дормидонт Круасанни – известный автор титанического исследования «О привидении приговора к присяге до исполнения». Он избегал смотреть сквозь щёлки прищуренных с рожденья глаз на закоренелых преступников – сиамских близнят. Мотивы преступления, как и основная мелодия ему, не были известны. Братья Жалюзи вызывали у него, как когда-то две тайландки приступ животного туризма с опечатанными чувствами. А ведь он выступал за раздельное питание, тем более что приближался перерыв на обед от поцелуев с подружкой – приверженицей тонкого нижнего белья Ваноной Прокламадой из кружка «Койки и жития святых». Ванона придерживалась строго правила «Кататься на санках на склоне дня» и это его вполне устраивало. Круасанни три раза в сутки испытывал веру в правосудие, особенно, когда следователь оказывался непоследовательным в описании ловко подогнанных неотвинчиваемых деталей в одежде Ваноны, позвякивавших при ходьбе (они соревновались с мелодикой мобильного телефона). Судья Круасанни похотливо подошёл к сути дела в ходе судебного обряда, и оно раскрылось перед ним невинным цветком. К тому же он, подпитываемый тайной надеждой на длительный разрыв между разбирательствами, рассчитывал раздвинуть ширму бёдер и голеней Ваноны, бережно обходясь с весело поскрипывавшими шарнирами коленных и тазобедренных суставов-амартизаторов, учитывая, что не всё укладывалось в её голове, когда под руку подворачивалась кушетка. Короче, Дормидонт обуздал в себе коня по всем принятым правилам цивилизованного общества.
Казалось, совсем недавно Прокламада была замужем (как она себе это представляла) за горным орлом. Но на поверку он оказался гнусным козлом, вовсю ухлёстывающим за коровой голландской породы «КLМ» по кличке Релакс. Эта невзрачная на вид бурёнка без отрыва от производства молока и детей увела его от Ваноны, приголубила и они, воркуя, принялись пастись на травах-муравах. Преодолев в себе за пятнадцать минут целую гамму пересортицы чувств, включая ревность, смазливая Прокламада пережила за последующие безвозмездные месяцы счетов и алиментов бесчисленное количество мелодраматических травм от настырных ухажёров.
Отчаявшаяся Ванона вступила с правом совещательного голоса в вышеназванный кружок, в сущности оказавшийся филиалом «Клуба Интимных Встреч» под руководством Опа-наса. Там она повстречала судью Дормидонта Круасанни и прилипла к нему взглядом, душой и телом, как прилипает изнывшаяся по любви рыба-прилипала к первой попавшейся на её жизненном пути соблазнительнице акуле. Это увлечение немедленно отразилось на Круасанни и на судьбе судебного процесса над крутыми увальнями – братьями Жалюзи (в чём-то они напоминали ему Ромула и Рема. Им только волчицы не хватало. В противном случае они бы могли считать себя истинными римлянами). Теперь сингхоспазмотронутые Моня и Евдя, с головами обмотанными полотенцами, взнуздано сидели в одной из поз йоги на скамье поскудимых. Мысли Дормидонта летали вдали от правосудия и торжества справедливости. Его чаяния были всецело заняты перемалыванием подробнейших деталей предстоящего свидания с обольстительной Ваноной – женщиной неаполитанского периода, всем напиткам предпочитающей Кока-Колапс. Сегодня он подвергал себя насилию, глядя на изгоев общества – сиамских близнецов, пытающихся убедить здравомыслящих в зале, что их левая половина лица добрее правой.
Насквозь прокуренный прокурор Кипарис Блевингук,  защитивший диссертацию на животрепещущую тему «Раскалывание кольчатых червей», и адвокат защиты, отсудивший свояченице два миллиона у врачей за смену не той тормозной жидкости в колене, обменялись приветствиями. Сообща они вели себя то как распространители рудиментарных знаний в толкучке слов полуграмотной толпы, то как Виндзорские беспризорницы, полемизирующие об урюквизации кураги. Столкновения между ними происходили не на улице, а в здании Брюквинского городского суда.
Прокурор, вопреки трезвому разуму, по мнению судьи, на груди которого красовался орден «За особые вознаграждения III степени»,  оказывал зримое давление на присутствующих в зале, но  не на ход происходящего. Его голос, а он орал, как оглашенный, звучал крайне неубедительно. Обвинения терялись в рыхлых сентенциях, не волнуя двенадцать присяжных заседателей. Примером может служить его первый и последний вопрос к обвиняемым, не пойманных за руки с поличным при совершении преступления, потому что они держали их в собственных карманах.
– За что убили девушку? – спросил прокурор Блевингук.
– Мы девушку не убивали. Мы пришили проститутку, – пояснил Моня (в кулачном бою он проявлял размашистую натуру, а в удручённом состоянии становился отзывчивым на все имена).
– Можно мне слово вставить, а то он со своими дурацкими комментариями к ответам вперёд меня лезет, – прогремел Евдоким. – Разъясняю обстановку, у рыжей при себе не оказалось продления контракта на жизнь. Я так считаю, что вопрос исчерпан.
Прокурор сидел как в воду опущенный,  зная, что за прозрачным фасадом закона не спрячешься, ведь защитник близнецов Урузбай Криминагенов, привыкший оправдывать зло в назидание добру, держал аудиторию в постоянном напряжении и использовал в продуманных речах любую лазейку для оправдания. Урузбай хватался за малейшие зацепки, дабы выгородить подопечных. Хитрец шёл на любые уловки, лишь бы аргументировано убедить в правдивости своих слов присяжных (его помощник раздавал листовки, в которых поддакивающие извещали о концерте молодых судебных исполнителей). Когда-то Криминагенов прославился процессом о групповом изнасиловании и выиграл его, сумев завоевать аудиторию беспрецедентным заявлением: «Только в таких случаях рождается чувство коллективной вины». В заключительном слове, после того как адвокат в течение двух минут лез из крайней плоти вон и разминал спорную точку зрения в растатуированных пальцах с распечаткой воровского прошлого, он слово «изнасиловали» подменил на – сексуальный инструктаж, зная, что рубленые слова и жесты составят вязанку дров. Да и как относиться к обвиняемым, если братья нечленораздельны, рассмеялся он про себя в лицо уравновешенной Фемиде в нише стены. Адвокат, три года проходивший стажировку у свинопасов, напрягся и дошёл до того, что стал убеждать присяжных в своей криминогенной экстрасенсной связи с покойным отцом братьев Жалюзи и что он, Урузбай, собственными угреватыми ушами слышал как тот осуждающе обронил в адрес близнецов: «Как не стыдно! Неужели вы не могли найти объект насилия помощней?»
Юпитеры в театрах могли бы позавидовать тому, как адвокат освещал жизнь Мони и Евдокима. По его версии, братья собирались убить время, а прикончили никчёмную проститутку. Тот неоспоримый факт, что у близнецов было всего по одной голове, накладывал отпечаток на работу с оплакиваемым отпуском общего оросительного канала, что их доконало и оправдало  преступления на плодоносной сексуальной почве. С такой презентацией дела виновным светило «всего ничего». Не вызывало сомнения, что их отпустят под залог, учитывая перепалочный разговор между близнецами и продавщицей магазина «Домино», суть которого дословно привёл в своём заключительном в объятия слове Урузбай.
– Это что, любительская колбаса? – спросили сиамцы.
      – Это чесунчёвая колбаса бывшая чесночная на любителя с усушенной консистенцией, – последовал ответ в развёрнутом виде на заранее приготовленной на весах вощёной бумаге. Потом осатаневшая жёлчная тётка в грязном халате отвесила поклон-пощёчину, завернула его в фольгу и передала растерянным сиамцам.
– После такого заявления  братья Жалюзи были готовы на всё. А теперь представьте эту спаренную жертву в застенке! Она представляет собой синтез двух заячьих сердец в львиной шкуре. Пожалейте себя, граждане! Завтра вы тоже можете оказаться в дурацком положении без колпака у кассового аппарата продмага. И что вы мне тогда скажете, виноградные мои? Молчите?! Вот то-то!  – прокомментировал адвокат. – Поэтому я считаю, что обвинение в ограблении и убийстве по половому признаку должно быть отметено. Братьев нельзя приговорить к смертной казни. Применив её, мы бы извратили первую часть бытующей среди нас пословицы: «Двум смертям не бывать, а...». Да что там долго рассусоливать! Как видите, моё последнее предложение наподобие прядильной нити, которую в назидание присутствующим я оборвал на полуслове. Теперь в ваших силах оборвать жизни несчастных братьев, не подлежащих операции по разъединению. В заключение скажу, не надо их  неадекватное, но богобоязненное поведение – проявление продукта брожения ума приравнивать к стихийному бедствию.   
С этими словами восточный гурман-втунеядец Урузбай раскрыл подписное издание журнальчика «Кулинария успеха в любви» и театральным жестом сбросил бумаги обвинения в востребованную мусорную корзину, заполненную доверху подобным мусором. Он не стал дожидаться прихода чёрной, как беззвёздная ночь, уборщицы, подчёркнуто сопроводив своё отношение к делу избитым замусоленным выражением: «Лёд тронулся, господа присяжные завсегдатаи. В пылу страстей куклы нарасхват!» 
– А кто не тронется, в кулуарах ничем не обременённого рассудка? Как говорится «Шерше лафа». Вношу поправку к предложению защитника, хотя и подмывает уступить соблазну – врезать ему по массивной челюсти. Когда преступники достигнут преклонного возраста и обратятся за зубной помощью, необходимо обязать стоматолога, снимающего пенку со ртов (разных сортов), изготовить протезы, зубы которых не смогут пресмыкаться, – ехидно заметил судья, и глаза его подёрнулись нордической ряской в то в то время когда по коже бежали мурашки наперегонки. Дормидонт так и не понял, кто же из них первым пересёк финишную прямую, ведь эстафетную палочку уже этапировали в состоянии мандража. В единоборстве с системой притихшего зала загремела эскапада аплодисментов, прикармливаемых байками судьбы, как бы подтверждая, что суд да дело – посадочные устройства, подшитые к делу, а нары – нарочитость, которую редко удаётся избежать.
В отличие от Круасанни, участие которого в толще сэндвичных событий обернулось пренебрежением к происходящему, присяжные, пустившиеся, было, в присядку, не отрываясь следили за близнецами в двенадцать пар глаз. Для них человеческий мозг был прибежищем уединения, а суд паноптикумом, не как спинка минтая на обед, а нечто вроде спинки стула на ужин. Их привлекали сочные признания больных синхроников двойняшек в деталях, пересказывающих события того дня, когда они, танцевально дискутирующие кряквы (кто из них оригинал, а кто копия) подвергали надругательствам и издевательствам  ни в чём не повинную жертву, бывшую швею-динамистку. Правда, заседателей, просматривавших входящие информационные и базовые данные, сбило спанталыку содержание провокационной записки, передаваемой из уст  в уста: «Отмотал, где не намотал» с припиской «Докладывать надо только в копилку – в фискальстве не обвинят». Видимо запинающаяся речь шла о сроке. Остальное можно было отнести к судебным издержкам папуасов, где Новое в Гвинее и три минуты мычания истекают дольками секунд, катя белёсые облака друг на друга. Там среди обвывательниц рваные пиджаки из бумазеи не ведают китайской химчистки и офисных скоросшивателей с домыслами, вымыслами и каромыслями у высоконравственного журавля колодца дознания.

В среде драматургов сплошные обиды –
Орфея попрали, прикрыли Фемиду.
Докажут анализом белков и липидов –
мужчин не осталось, одни Эврипиды.

В фойе суда какой-то обнищавший предприниматель, судимый за бытовое разложение всего по полочкам и потерю несметного состояния здоровья у сожительницы, надоедал родственникам обвиняемых с предложением плафонации тёмных закутков Парка Насильного Отдыха и пытался всучить складную урну для индивидуального пепла. Но правитель-народ оставался глухим к его мольбам во имя отречения от ментола импортных сигарет.

                Честность – это страх перед наказанием?
                В таком случае наводите оное, не прицеливаясь.

     Глава 111.   Жестокий приговор

Последнее слово оставалось за присяжными заседателями. Они были предварительно проинформированы в конФеренц-зале им. Листа судьёй Круасанни о судьбе легендарного жюри, заседавшего в 33 году с рождения Христова, и это происходило не на 11-м этаже без провизии и соответствующих санитарных условий при наглухо задраенных дверях и распахнутых в тускнеющее будущее окнах. Через две тысячи лет людям всё ещё до конца не удавалось понять, почему, преследуя свою цель, не каждому удаётся её изнасиловать и зверски убить, а эти неразрывные субчики сумели справиться с поставленной перед собой задачей. Один морально неустойчивый на ногах и политически бесплатформенный чудак, из выбранных наугад не из гущи народной, а из её накипи, написал судье стихотворную записку следующего содержания:

                Разуверился в Фемиде
                я – присяжный для потехи.
                Болтовня идёт для виду,
                в ней один лишь я не шпрехен.

И без того озадаченный судья, получив записку через охранника, до этого державшего речь покрепче, пробежал её глазами, вскочил как ошпаренный и ударил молотком по деревянной наковальне: «Я думал, что всё уже кончилось, а тут некоторые...». После этого он прошёл к противоположной стене, где в нише стояла Фемида с весами в руке. Там Круасанни печально вскинул, а потом свесил голову на чашу, ту, что опустилась пониже и, глубоко вздохнув, вернулся к своим непосредственным обязанностям.
– Выведите нарушителя-шахматиста из зала суда, без права на талон на обед и узнайте у него заодно, может ли конь в дебюте с трудом переставлять ноги и терпение лопнуть у подтяжек? – приказал он охраннику голосом, насквозь пропитанным горечью.
Служивый (представитель министерства любовных связей) оказался исполнительным. Суд продолжался, не сбавляя темпа.
В показаниях близнецов превалировали выбоины и провалы в памяти, проскакивали неподтверждённые факты, проскальзывали имена Катьки Подзалог, Иоана Цапки, никакого отношения к убийству не имевших. В зале также присутствовали представители двух диаметрально противоположных сект Лобкотрясок и Трясогузнов. И если бритоголовые грубо наставляли на путь лысины, то носатые (с шевелюрами по всему телу) пытались заставить массу непрозрачно шевелить мозгами. Но сектанты этого не приемлили.
В стане же обвиняемых творилось нечто невообразимое. В то время как один из близнецов – Моня – говорил о шелухе забот, Евдоким вспоминал утончённые изыски и ажурные кружева сопровождавших преступление жестоких  междусобойных мужских толковищ, исключавших кровное родство. Да и сами по себе рассуждения братьев о Правосудии и Справедливости становились беспредметными, когда под рукой Возмездия не находилось чего-нибудь поувесистей типа молотка или кастета.
Со стороны подсудимых вызвали свидетеля, сторожа времени в замкнутом пространстве Гививальди Гарантия, вечно жаловавшегося на головные боли из-за того, что он столько лет ухлопал на женщин непонятного ему утрусского поведения. Топорник-доброволец Гиви путал то, что делалось у его жены в кастрюле с тушением при осмотре пожара. Его выступление состояло из ёмкого предложения: «Отпустить на то, что называется свободой». Вторую фразу, отражающую пожизненное заключение психиатра Евгения Фолликулы времён ковровых покрытий во Вьетнаме, он хотел исписать на стене в стихах. Но что-то не состыковалось в рифме, и она спонтанно вылилась на обрывке туалетной бумаги в виде свидетельской записки, созвучной с гоголевским везуВием: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда...».
Приводим гарантированное наступление на прописную истину без купюр и сокращений:
«Знаю Моню и Евдокима много лет только с хорошей для меня стороны. Эта единая пара являет собой классический пример киллеров-бессеребренников, которые, не гнушаясь тяжёлым физическим занятием, пускают народ в расход по безналичному расчёту. Люди, сметённые поветрием слухов в кучки в дверях на подступах к лучезарному будущему пропускают женщин вперёд, синхронно почёсывая общепринятый зад. Это наша  жизнь сделала их такими. Мне не суждено забыть, как безжалостная дама – Зина-Ида Вразлив (поговаривали, что она белоручка – её никогда не видели без перчаток) выставила сиамских скитальцев на всеобщее обозрение и осмеяние остальных квартиросъёмщиков – озлобленных обитателей коридорной системы. Свою обиду братья Жалюзи, как и всё остальное, не спросясь, унесли на всю жизнь за пазухой. Теперь наше далёкое от совершенства общество, не сумевшее по достоинству оценить обрубки их честолюбивых стремлений, заслуженно пожинает результаты бездушного к ним отношения».
Прокурор Левон Сермяжный, обладавший умозрением слепого (он всегда носил защитные очки когда ложился спать), назвал показания свидетеля отступными от хрестоматийной истины, и конфиденциально расплакался, не найдя поддержки у присутствующих в зале суда Касьяна Павидло и Зульфии Ублюдкевич, скрытно работавшей, сложа руки, на коленях соседа. Не удовлетворённого незначительными недороботками непрерывного труда Зульфии, Касьяна прошиб пот. Набравшись вежливых манер, мужества и виски, не прерывая её, смело крикнул прямо в лицо судье:
– Кто оплатит судебные издержки?! –  (до этого Касьян Павидло дважды бросал вызовы судьбе, но они до неё не долетали).
– Налогоплательщик, – раздалось в ответ.
Тогда возмущённый Павидло в знак протеста проследовал к выходным дверям со словами: «Мне это нужно, как московская прописка папуасу, как массаж спинингу!»
Но выход из зала судебных разбирательств закрывался в безотрадные будни, и ухитриться выбраться из помещения возмудителю спокойствия не удалось. В тонкости судопроизводства Касьян посвящён не был. Он понимал, что всё относительно, было бы куда складывать Ему пришлось вернуться на своё место к мадам Ублюдкевич, которая не знала куда девать руки и в нетерпении по-лошадиному стучала копытами оземь, выбивая зубами чечётку «Вон из колеи!», ставшую популярной среди представителей старшего поколения, пичкающего нас корнеплодами маразматического ума. Подходили её часы – заморить червя-шелкопряда, паразитировавшего в ней (так наставлял её подогнанный по талии окружной психиатр, а не верить ему она не имела права), и мадам Ублюдкевич в тайне от судьи продолжала домогаться Касьяна обеими руками, снова приводя его в боевую готовность. Павидле стало казаться, что он несёт слишком тяжкое бремя – звание выдержанного самца, и он закручинился, поймав себя на мысли, что лицо его озарилось идиотской улыбочкой, которую он излучал ещё с минуту, когда шнурки на ботинках развязно исполяли танго.
В тот же недовесок времени судья Круасанни молча никого не слушал. Он перечитывал записку своей возлюбленной Вероны Прокламады, задумываясь о месте, где им суждено провести рентованное время после обеда (потёртая бурными десятилетиями кушетка). Другого выхода у него не было. Но Круасанни был больше увлечён судебным процессом предстоящего расщепления пищи в желудке и жиров в двенадцатиперстной кишке в частности, чем судом над близнецами, тем более, что он десять минут назад получил звонок от неизвестного ему абонента с лаконичным предупреждением: «Не в свои Круасани не садись!»
С год назад Круасанни окрутил Верону, обмотав её паутиной конфуцианского Красноречья Янцзы, и время в зале судебных заседаний для судьи остановилось. Но Дормидонт Круасанни не забывал слова своего учителя профессора юриспруденции Лаврентия Шаткого, принимавшего соответственные меры по одной, как рюмки водки: «Покажите застывшее время, и я скажу, что вы умерли бабочкой под стеклом, проколотый булавкой».
Сейчас что-то зашевелилось в господине судье и он вернулся к действительности. Правда, это уже не играло никакой роли – ибо роли были заранее распределены. Процесс – крамола по соглашению с дьяволом, не ведающим снисхождения забравшегося на гору по отношению к рыжеволосой жертве. Но что мог поделать с собой Дормидонт, если его больше всего волновали два вопроса:
1. Можно ли по законам шариата жить на шару с шаровидной?
2. Как ходить по контрамаркам босиком?
Вялый перекрёстный опрос обвиняемых не приносил желаемых судье результатов, не нанося никому ощутимого вреда. Сегодня братья впервые выступали единым фронтом.   Пространные рассказы адвоката обвиняемых о тягостном детстве сиамских близнецов растрогали присяжных. Они вызвали сентиментальные слёзы на их лицах, отупевших от многочасовых телепросмотров сцен с места содеянного. И потом присутствовало множество оправдательных моментов. Ведь когда один из преступников спал, другой бодрствовал. Когда правый ел, левый умел безудержно пить. Один служил мерилом происходящего. Другой – ему прислуживал.
Прагматичный Евдоким желал женщину думая, о женских прелестях, на которые ещё не ступала нога подневольного человека, в то время как затуманенный Монин рассудок мечтал об одиночестве в канительной компании разбитных и стоптанных старух. Что касается властей, то ловили их обоих. Это не уменьшало антагонизма меж братьями из угла в угол. Раздвоение было налицо, несмотря на кажущийся единый фронт. Всё происходило как в кунсткамере с неразделённой на части любовью сиамцев к бородатой женщине и столпотворением с шустрых спекулянтов, наживающих у входа целые состояния на перепродаже билетов на шоу.
– Кто осмелится осудить двух несчастных в одном обличии? – апеллировал к публике адвокат хладнокровных убийц, человечек с одутловатой фамилией Урузбай Криминагенов (он рано остепенился в предвкушении докторской), – только такие же, как они, познавшие и испытавшие превратности вольной борьбы и судьбы, несправедливо преследовавшие их со дня рождения.
Правомочны ли мы вообще в чём-то винить подозреваемых Евдокима и Моню Жалюзи? Нет, нет, и ещё раз нет! В противном случает забуксует вся система правосудия Я уверен, что гурманизм нашего супердемократичного общества разжиревшего на питательных добавках не позволит страдать слитым воюдино калекам. Иногда я задаю себе риторический вопрос мирового масштаба: могут ли ужиться такие гиганты как Утруссия и Гомерика? И отвечаю, да, когда одна говорит другой: «Закрой род, давай поговорим». Я искренне надеюсь, что человек когда-нибудь повзрослеет и из него получится добротная обезьяна, учитывая что все мы плоды гетеросексуальных отношений гетто и живём в одной коммуналке под названием Земля, только с разными звонками при входе.
Не хочу вас смешить, занимаясь с высокого судебного подиума Раблеторговлей, но я ни на секунду не сомневаюсь, что непорядочно отрицать факт доказательства сиамскими близнецами того, что дважды два – четыре, когда у них двоится в глазах. В их палитре не достаёт красок смущения, претерпевших усовершенствование. Только оказавшись в их не раздвоенной шкуре, мы сможем судить братьев по праву, а сейчас нам лучше забыть обо всём случившемся и заткнуться со своими непрочувствованными мнениями, учитывая кодекс потерянной чести, незаслуженно пострадавшей по стечению никем  непредвиденных обстоятельств. Мы просто обязаны освободить этих несчастных от рождения, учитывая  катастрофическое положение, сложившееся в стране с забитыми до отказа тюрьмами, а одиночная камера для братьев Жалюзи звучит редчайшим абсурдом, анахронизмом, извините за это крепкое словцо, так как номинально их всегда двое. Кстати, в открытом письме обвиняемые сами вынесли себе строгий приговор – поместить их обратно в яйцеклетку, что лишний раз подчёркивает их поучительную историю.
Но наука не может удовлетворить их справедливое, по моему мнению, наказание, поэтому предлагаю подвергнуть братьев домашнему аресту, учитывая что когда-то они жили честно, сообща куда надо. Из имеющихся достоверных данных, якобы добытых под дулом пистолета у безвременно погибшего соседа, мать братьев Жалюзи, не злоупотребляя положением стоя, в ночную смену натягивала на голе тело проглаженного рубаху-парня. В то время как их папаня, переполненный мультифобийных страхов возвращался неотразимо пьяным, демонстрируя потрясённым соседям по коммуналке свой ничем не прикрытый «фольклор».
Тех кто не принял моих доводов, исходивших от чистого, хорошо вымытого сердца и не требовавших доводок и приводов, я убедительно настаиваю выразить преступникам наш гражданский акт порицания, гневно осудить их и отпустить на волю в 11 часов 55 минут по Брюквинскому меридиану. И проявив тем самым непросеянное добро, огласить жестокий приговор «Не виновны!»
Господа, засеките время на ваших ручных, но так, чтобы ему, незаметно текущему, не было неизмеримо больно, как этим двум,  несущим ответственность перед законом на протянутых к вам руках за не проделанные ими отверстия до самого ЗАГСА.
Сидящие в зале напряглись и призадумались над  предложением адвоката защиты. Им не хотелось проявить себя противниками новизны и стать фигурантами в деле разбирательства пирожков напротив здания правосудия. Люди, как цветы им свойственно распускаться, но здесь они притихли впервые столкнувшись с личностью, обладающей в кризисной ситуации уникальным даром вешать лапшу на уши без прищепок. Так и не поняв к чему клонит Урузбай, все предпочли зааплодировать для разрядки напряжённости, чтобы страсти не вскипали и не приходилось искать шумовку. Они догадывались: какое бы решение, выдернутое из контекста и не подлежащее обсуждению, не было принято в противовес адвокату защиты, оно будет опротестовано в высшей инстанции.
В душе судья Круасанни приветствовал защитника под лузганье тыквенных семечек присяжными, которые не отличали макасины от маракасов и шницель от штемпеля. Дормидонт догадывался, что крепким напиткам Урузбай предпочитал двусмысленные поблекшие от частого употребления фразы (На Новый год он получил подарок от массажиста – массированный удар в спину). Несмотря на жужжащий кондиционер, расплавленные жарой мозги судьи были заняты другим немаловажным процессом над фарфоровыми пробками на дорогах, участвовавшими в бутилировании Джиннов и придонных книжных червей при изготовлении Текилы.
Ухватив хлёсткое выражение лица судьи, и поняв, что развлекательный процесс подходит к концу, Моня взял последнее слово в защиту убитой: «Пустоголовость кому хошь можно прилепить, но пустотелой её не назовёшь». Он улыбнулся всем без исключения, никого не предупредив, что его заученная улыбка обладает гипнотическим действием, никого не переманивая на свою сторону.
А Евдоким, сквозь посеревшие васильки глаз которого пробивались ростки в проулках внутричерепного самосознания – этой мыльницы взбитых мозгов, добавил: «Покажите мне человека без греха и я вам выловлю рыбку без плавников».
С этими словами Евдя демонстративно вынул из-за пазухи складную удочку и стал искать глазами подходящий водоём, где можно, избежав тюрьмы, засадить оставшиеся от процесса деньги в казино, учитывая, что у него куры породы Ленгорнсовет денег не клевали (не было ни кур, ни денег).
Очевидно поэтому наделённый властью судья Круасанни и обделённые аналитическим умом присяжные заседатели:
Фенимор Алитетович Купершток, Фейга Герасимовна Рабинович и Роза Моисеевна фон Ветров с её немецкой фонэтикой были в восторге от братьев, частые посещения ресторано которых не могли привести к добру, не помогали адвокату защиты Криминагенова (процветавшего в непроточном пруду) никогда бы не позволившнго убить дух пушистых сиамских зайцев одним выстрелом.
Розочка даже отважилась через помощника шерифа передать записку адвокату с номером своего домашнего телефона, машины и просроченного счёта в банке, хотя ей было заведомо известно, что в хмельную ночь с четверга на пьяницу адвокат будет обвенчан с Пепитой Колонадовной Надурняк. Остальные девять присяжных не могли долго противостоять авторитету этих троих и смутной надежде, что сиамцы больше не будут усуглублять удушегубления, соглашательски провозгласили: «Братки не виновны!»
Да и как могло быть по-иному, когда народные представители были осведомлены снующими между рядов подрядчиками-информаторами, что через пять минут измочаленного полемикой Дормидонта Круасанни на углу в кафе «Мавр-и-Тань-и-Я» будет ждать очаровательная булочка утрусской выпечки Верона Прокламада собственной роскошной персоной со всеми её завлекательными причиндалами, фигурировавшими в фас и многопрофильно.
В этот момент судье передали конфиденциальную записку с неочищенными зёрнами сомнительной правды, отчаявшихся в справедливости судебного вердикта братцев Жалюзи: «Завещаем скелет анатомическому театру судебной комедии при условии, что тело опустят в бассейн с пираньями, которые, по промокшим сведениям, гарантируют получение экспоната за считанные минуты. Мы требуем соблюдения непременного условия – не соединять трубчатые кости курильщиков колючей проволокой из шуток».
Символическое послание сиамцев, озаглавленное «Любовь вплавь», повлияло на решение судьи (он всердцах саданул деревянным молотком по наковальне), дававшее понять, что  сидящие в зале могут расходиться по барам и увеселительным заведениям, а псевдолитературных заключённых, удостоившихся премии «Бункера»  без обиняков следует освободить на поруки.
Тряхнув гривой перекрашенных в блондина  волос, выпущенный из зала досрочно Дормидонт по-молодецки сбежал с подиума, где по-сиротски остался стоять стол с прес-папье на нём. Оправдательно бубня под нос, он проскочил в перфорированную дверь запасного выхода и скрылся в переполненном ароматами кафетерийного ленча грузовом лифте, не подозревая, что съезжает в нём  по разнарядке спущенной кем-то сверху.
Из-под потолка кабины подбадривала несущаяся предобеденной курицей залихватская песенка Л.Т.М. в течение, как ему показалось, вечности тянущегося спуска.

  COME STAI (Как дела? – итал.)

Хай, come stai?!
Бриллианты, горностай,
Наша Нюрка подцепила итальянца.
Он влюблен, как идиот,
Ходит задом наперёд,
Он дрожит над ней, как мальчик перед танцем.
А я не хуже ёй, с Васькой-нищетой,
Мужиком совсем не ой-ё-ёй.

Обделена судьбой,
ой-ой,
везёт же в жизни всяким Нюркам.
Была бы я умна,
Приехала б одна
И не гуляла бы от Васьки с турком.

        Хай, come stai?!
Побыстрее подрастай,
Моя прыткая и шустрая дочурка.
Не бери с меня пример,
Здесь тебе не ССР,
Посмотри, как преуспела дура Нюрка.
А ты красивше ёй,
Распорядись судьбой.
А я уж как-то при тебе, с тобой.

Найдется ж не слепой,
ой-ой,
Он выхватит тебя быстрей, чем Нюрку.
Пусть будет неказист,
Антисемит, расист...
С миллионером счастье даже с уркой.

Следует заметить, что героиня этой песни, предварительное название которой было «Любовь – ремесло», жила впроголодь под фанфары оргазма в грехе с Васькой-нищетой, а эмигрировала по хитросплетённому адвокатами заявлению: «Прошу выдать мне Шенгеновскую визу в связи с обострившимся желанием частой отправки естественных потребностей за кордон».
Ей впервые хотелось наесться до отвала, но разрешение на выезд инстанции долго не давали, чтобы, как они выразились в официальном документе: «Не напаскудила». Давно замечено, что в жизненном тире мужик не промах овеществляется, как художник, перебивающий чечётку на чеканке, при крутеже крутой охраны недвижимого имущества. А что, в таком случае, говорить о непретенциозных женщинах, расположение которых завоёвывается мелкими подачками? По этому поводу вспоминается святой бабец – фортепьянистка Фейга Герасимовна Бабинович: «Что-то у меня последнее время мужик сдаёт, не бутылки ли?»

Стареет тело, линяет грусть,
Смеются надо мной, да ну и пусть.
Конец оттягиваю чего-то для,
забыв про молодости форте-ля.

      –  Милостыню подаю только в одни... протянутые обрубки.

      Глава 112.   Отпущение козлов

Бело-голубая полицейская машина высадила оправданных  Евдокима и Моню Жалюзи, над которыми только что не светился ореол двуглавый, на перекрёстке авеню X и 14-й стрит напротив ликероводочного магазина в пятидесяти метрах от парадного входа в их обитель, чтобы они не утруждали себя излишней ходьбой.
Моня нагнулся к шофёру, чтобы их никто не подслушал и выпалил в открытое окно всё, что думал о служителях закона, – думаю, что я стекло, когда запотеваю. Еврейство во мне мечет бисер потом на лбу перед... вами. Тут же он ловко уклонился от удара, не успев сообщить, что изучал аэродинамику поцелуя, читал Талмуд и Евангелие, имея весьма слабое представление о Карантине.
У незапертых дверей столпились газетчики, папарацци и ведущая утренней передачи «Радиодефекация эмиграции» непревзойдённая, отличавшаяся от серой стены фотогеничностью Вава Флюгцойг – путь в парфюмерии и в плещущемся на разные голоса эфире пробила чутким носом, прославившись пикетированием универмага «Детский мир» на Грубянке с призывом неигрушечного содержания. Она вошла в историю семьи Флюгцойгов и диетического плакатного искусства нелегальных собраний закутанная в накидку от папиного рояля с резолюцией «Революцию приняли без поправок!»
Теперь Вавочка практиковала в открытом эфире энергетический вам-пиризм радиогеничным баритоном. Обволакивающим голосом, она умудрялась брать интервью за рога, ничего не давая взамен, рассыпать и закатывать оплеухи направо и налево, отвешивая невесомые комплименты собственным уклончивым ответам. Положительно сказывался трёхлетний опыт, приобретённый Вавой на  Би-Би-Си, где она подвизалась много лет. Там она переБиБиСившись верещала на Утруссию, практикуя бибиситерство определённой категории одуванчиковых и колокольчиково-звонящих со слюнявчиками на морщинистых шеях.
Слава громогласной хроникёрши Вавы, подгоняемая плетьми успеха, зазенитилась, и в одно пригожее, розовощёкое утро ей удалось провести несовместимые праздники: эксгибиционистский «День распахнутого в пальто» и десятую годовщину радиопередачи «Надувательство заложено в самом эфире» под девизом «Засунь себе в варежку лысую головку бутылки и молчи».
Сделала Вава это из мелкобуржуазных соображений и в память о прямой трансляции с места попоища у водоёма диких животных в сафари. Засиженные мухами мысли Вавы, выкуренными пчёлками роились над сотами улья черепной коробки трансмиссии передач – сказывалось, её проживание у родителей в музыкальной шкатулке композиторов с резными окнами-неликвидами, на фоне которых портреты руководителей выглядели артефактами на рентгеновских снимках.
Пришли встретиться с близнецами и матери-героини, беспокоящиеся за судьбы своих, по чистой случайности не изнасилованных, дочерей, (просто они не знали, что братья подкидным доскам предпочитают пухлявочек, прыгающих на худой конец с парашютом, а ведь если парашюты не подвергать пыткам, они не раскроются). Получить информацию из первых окровавленных рук, обустроив пресс-конференцию с убийцами, представителям прессы не удалось. Поэтому никто из слушателей не харкал кровью и не получил инфаркт, хотя по радио уже раскручивали транспортную ленту пошлых сплетен, а кто-то пообещал: «Немного пролитой крови, и мы станем красноречивыми».
Смертельная усталость была написана на отъевшихся бычьих мордах, выпивших за разлитие желчи по стаканам и освобождённых из предвариловки прямо в объятия стёртозубых демократических законов, не подлежащих пересмотру. Эти рожи смутили Моню и Евдю Жалюзи, которым сердобольная мать дарила тепло, не подозревая, что слишком большое количество его приводит к перегреву страстей, а то и к тепловому удару.
Красная тряпица, мулеты нестандартного интервью, поблекла и  осталась валяться за бортом непредсказуемой череды событий.
      – Приходите завтра, братаны, сеструхи, надеемся, будет другой коленкорреспондент прослеживаться в зримом будущем, – ободрил  Моня, а Евдоким по франклино-делано-рузвельтовски помахал свободной рукой, перекатывая в пальцах тлеющую гаванскую сигару, которую Моня с Уинстоном Черчилем на дух не выносили.
Кто-то бестактный, изловчился и сунул записку в руку Евдокиму. Моня выхватил её, развернул, пробежал глазами и побелел как полотно: «Вы любите женщин с откидным верхом?» спрашивалось в ней. Ничего не понимающий Евдя, уверенный, что в спорынье неудачных начинаний стартуют судороги, покраснел, и быстро написал «В захиревших женщинах любим бессодержательность. Ненавидим содержанок, когда девки расставание поют!» Настало время ретироваться, пока фотоаппараты сохраняли объективность и по телевидению не началась детская передач «Косолапый мишка в носу». Толпа устало отхлынула, обнажив жёлтые от песка зубы дощатого настила и рассосалась злокачественной опухолью после курса облучения. Братья Жалюзи синхронно улыбнулись друг другу, потом каждый себе, затем охочим до сенсаций типам, не понимающим, что поздно перелицовывать образ жизни и мышления. Гогоча, они поднялись на второй этаж и уставились в Протоплазменный Телевизор Одноклеточных. С экрана на них шумным потоком хлынули негашёные известия о последних событиях.

Там убили, здесь взорвали,
Трое сгинули в пожаре,
Ухо в драке откусили,
В кофе ртуть кому-то влили.
Ни минуты, ни мгновенья
Без насилий, столкновений.
Сбоку, сверху, в фас и снизу
Ненавижу телевизор.

Памятники поломали,
Соблазнителя поймали,
Шею нищему свернули,
Девушку в метро столкнули.
Пешеход порезан бритвой
И насильник ездит в лифтах.
Сбоку, сверху, в фас и снизу
Ненавижу телевизор.

А жена? Она не против,
Целый день сидит напротив
Серебристого экрана
И балдеет от дурмана.
И в её мозгу горячем
Я – герой происходящего.
Придвигается поближе,
Обожает телевизор.

Говорит, тебя убили,
Ты сгорел в её квартире,
Тебе ухо откусила,
Она ртуть тебе подлила.
Смотрит, дура, на картинку
И казнит меня за Нинку.
Я ж Нинку десять лет не вижу,
Ненавижу телевизор.

      Не успели счастливчики раскованно разменять уличную обувь на тапочки с разных ног, как раздался телефонный звонок, напоминающий выстрел, и пловцы на экране испуганно свалились в воду.
– Как хорошо, что я вас застала. После естественного отбора кандидатур в кандидаты в президенты от Поисковой партии, а также, сверившись с гербариевыми данными, я остановился на вас, – запищала трубка Фрумочкиным сообразительным на троих голоском, – Амброзий настоятельно предлагает вам одолжить ему кирку. Ой, что это я, кайло и лопаты! И просит передать, что останется у вас в должниках на задворках осуществимого по гроб жизни.
– Считай замётано, учитывая, что лопата для душевных раскопок в корне отличается от пригодной для самокопания. Но мы вам выделим третью – железную, – рассмеялся своей замогильной выдумке Моня, – а гроб с музыкальной крышкой, играющей «медляки», закажете у самого амбициозного гробовщика Газолина Риккоты – торговца параллелепипедами и аксессуарами к ним.
– Что-то я не врубаюсь, не раздувай истерию мехами издёрганной гармошки. Сначала посоветуйся, ангидрид твою мать, а потом заявляй от общего имени. Тяжело больной – не борщ, про него не скажешь, что через час он будет готов, – возмутился Евдоким, – ты подумал, куда мы гроб втиснем? Вот всегда ты так или прибегаешь к различным словесным ухищрениям, и... как киркой по кумполу.
– Я не космонавт, Евдя, как-нибудь без дублёра обойдусь, и так полмолодости угробил на удовлетворение твоих прихотей и куцых сексуальных потребностей, в то время как жизнь становится  невыносимой, и даже клопы покидают нас. Амброзий Садюга настоятельно кайло просит и лопаты. Возможно, ему потребуется полный комплекс снаряжения для похода на какую-то пещеру, – передал суть разговора миролюбиво настроенный положительным судебным исходом Моня, – а с деревянной тарой, признаюсь, я пошутил дубово. Это, как петля на шее приговорённого цыганкой к новогодне-ёлочному повешению. Закрутка схожа с куревом – первая затяжка Разжившегося сигареткой становиться последней.
– Ладно, пускай берут, видно кого-то порешили, расчленили и труп по частям в разные глаза закапывать собираются. В этом мы никому не помеха, более того, подмога.  Ведь благочестие и благоразумие неразделимы как сиамские близнецы, – согласился Евдоким, считавший, что секс это игра, от которой часто горчит. 
– Кажется, ты угадал, но с глазами – ты это чего-то не того. Это как подохнуть в пустыне от водянки, – засомневался отупевший от телефонного разговора Моня, – местами перепутал что ли? Фрума Пюльпитер сообщила, что они напару приедут на городской вокзал. Остальные детали она обошла молчанием приблизительно равному расстоянию от Брюквина до Конфеттэна. Амброзий Садюга нам после суда не  нужен, учитывая тот факт, что нас уже сдали на поруки не ему, а кому-то другому. Лично мне даже неинтересно кому. А пока давай смотаемся на вокзал, отвезём инструменты, и выведаем в чём там дело, может и нам чего обломится.
– Тупорылый инструмент подвезём на вокзал к пивной «Проломленные черепа», – успокоил безжизненно повиснувшую на телефонном проводе Фруму Пюльпитер (в криминальном мире Фира Визави), которая даже дома носила тёмные солнценепробиваемые очки, с не пускающими дым в глаза линзами, (заботливый Моня не лез в горнило событий, ибо с расслоённых «младых ногтей» ненавидел гогот горнов на масштабной пионерской линейке).
– Спасибо вам, мальчики. Жаль не с вас Аркаша Гайдар писал «Чук и Гек». Добрые у вас сиамские души, с нас причитается. Фляжка со спиртным – обогреватель души, – засеребрился сиропный голосок Фрумочки Пюльпитер, – мы сейчас же выезжаем. Кстати, как там у вас дело с судом? Насколько нам с Амброзием известно, вы ненавидите шахматы и дымовые шашки.
– На фабрике «Поленопреклонённый пенёк» не принято с дворовой кодлой говорить в нос с придыханием о повешенном... во дворе мокром белье! Одно время мы, видя подвох во всём, вращались в обществе, где Моцарту не полагалось быть признанным композитором. С той поры мы с братишкой, как функционеры смерти в застенке жизни, полюбили Шуберта в ущерб Мусоргскому, приблизительно понимая почему бард Марк Фрейдкин ругается в балладах матом. Видимо ему хочется быть русским больше чем этого хотят сами русские, – прорычал в трубку Моня.
Евдоким  бросил трубку на рычаг, не удосужившись, по обыкновению, выбить её о латунный лоб брюхатого китайца-болванчика на письменном столе. Евдя начал одной (принадлежавшей ему) ногой вытанцовывать нечто среднее между фарандолой, тарантеллой и «Ах ты, сукин сын, прислужник и поводырь камаринский мужик...». По завершении плодотворного разговора братья обменялись привычными непристойными жестами, как филателисты марками, так и не придя к взаимному соглашению, как отличить деланное добро, от изготавливаемого впопыхах. Их ликбезные улыбки говорили о временах, когда загустевшие мнения партийных проповедников, ползучих гадов и растений доминировали на процветающих болотах, в которых удовлетворялись насущные нужды, опустошая мочехранилища.

             Когда он понял, что вывел её из себя,  то ужаснулся
                – кого он вывел,  и с чем сам останется.

       Глава 113.   Женщина для непьющего

По неизвестно кем отмытому каналу телевидения мельком показали заправских сиамских близнецов, но в связи с усталостью намытарившихся «братьев по холодному оружию» интервью с ними не состоялось. Сказывалось то, что когда-то отшкуренный Моня Жалюзи возжелал эмигрировать в Израиль, но необрезанный провославный Евдоким Жалюзи взвился на дыбы доказывая, что Мёртвое море при одном только его виде оживёт.
Неповоротливый в кровати угроженец Дикого Запада и дельты Волги Лёлик Пересох, потерявший интерес к нью-поркской бирже и занятиям сексом натощак, вырубил телевизор, и вспомнив, что был зачат без отрыва от производства в сметённых в угол чувствах не теми родителями, принялся ждать постоянно отпрашивающуюся с работы подругу. Скучать в одиночестве тоже наука, особенно, если ты перенёс спортивную травму утюгом, подумал он, на время притихнув. Часы на стене пробили три, и Лёлик, не намереваясь копаться в отбросах общества, зашебуршил в домашней аптечке в поисках лейкопластыря, чтобы успеть заклеить часовые пробоины до прихода Лотты. В душе Лёлик понимал, что она разглядела в нём подёнщика, курсировавшего между семьёй и любовницей, не обходящейся без репетитора, в приступах любви, вошедшей в её обязанности под фанфары и барабанный бой пяток по спине.
До встречи с нею Лёлик (он овладел ею, не совладав с собой, потому что не знал пощады к врагам и не прочь был ближе познакомиться с Лоттой) неудачно женился на двух очень круглых отличницах. Последняя дама оказалась слишком круглой, и он потерял дар речи, притом что был человеком прямоугловатым. В этот период супруга от первого брака окончательно оставила его в покое, а ведь бывало он трепетал перед ней рыбёшкой на крючке, флагом на ветру, красивым названием «Мерцательная аритмия» в желудочках сердца. Мезальянс закончился в пользу бедных, в числе которых оказался он сам. Пора было раскладывать непредсказуемый карточный пасьянс. Но кто-то из медведей выкрал колоду с мёдом, перед тем как сыграть в средний ящик. Тогда Лёлик стал с гордостью носить рога на лысеющем черепе, наставленные разными свиристелками, ибо считал, что приличных людей кругом мало, одни дикие звери и, отправляясь на вылазку в тёмно-зелёные мгновения, шёл на них впереди своей воображаемой рогатины.
Караульные пчёлы слухов роились вокруг его браков, и он пришёл к заключению – надрываться не стоит, и... уволился, не втягиваясь в рабочий ритм, как воздух в ноздрю. Если все мы обязаны терпеть в этой жизни, то и я не лучше – потерпел фиаско, и хватя, говорил он, выработаем в себе силу воли, а с чем останемся?
Но мало кто его слушал, не считая ветра и обесцвеченных суровых нитей вечернего дождя, прошивавших одежду. К тому же на судьбу Лёлика отложила отпечаток генетика – его отец горбатил расфасовщиком мяса на локальной бойне, и боялся сложить буйную голову не в ту коробку, потому что звание генерала он получил за наступление на мыло в предбаннике «Свободы».
Выглядел Лёлик лет на 60 с небольшим, но это не мешало ему нравиться себе в постели. На свидания с женщинами приставучий Пересох носил безрукавку и... бескозырку, рассчитывая на карточный марьяж. С годами его мужские показатели (зеркала в ванной не склонны к вранью) не улучшались, и выглядели печально на первый взгляд, а так же на второй и третий. Ему врезалось в память и закровоточило прощальное куплетное письмо последней его пассии поэтессы Берты Цирюльник, пытавшейся помочь ему сделать себе что-нибудь приятное... ассоциирующееся с харакири. Её музицирующий стих, посвящённый ему, начинался словами: «Ведь я давно не сплю, а ты ещё всё дышишь...» ими же и заканчивался. Время протеста настало, решил он. Но патологический заяц Лёлик скрывал ото всех безбилетное пришлое и кроликом выскочил из гадюшника, где участковая змея уже успела вывихнуть челюстной сустав, чтобы заглотнуть его с потрохами. Прикрывал Лёликино бегство фанатик-антиглобалист Нюма Лацкан – известный борец за сохранение чахлой растительности на  израненном подбородке страдалицы Земли с надписью-граффити: «Не бинтовать!» Нюма – слуга не того народа, понимавший, что организм инструмент, на котором стоит научиться играть, подавал надежды на подносе времени. В его шаге гулко отдавалась не вымощенная бледная немощь переулка, в котором он был зачат и родился, а потом выявился гонщих, разговаривающий с ветром велосипедным голосом.
А чего только стоило откровенно головоломное признание Лёлика: «Я не чемпион по бросанию слов на ветер, – они не любовницы, хотя некоторые из них приверженки фаллических смаковниц». Крылатая фраза слетела с его уст заезженой есенинщиной: «Как с белых яблонь дым» в присутствии закрученного судьи, заработавшего геморрой на продолжительных внебрачных заседаниях и получившего кличку Разводной Ключ, – это доказывало, что не обязательно быть адвокатом, чтобы разводить огонь в камине. От одних только жутких воспоминаний по его немощному телу пробегали судороги. Они останавливались на полпути в полной растерянности при компоновке материалов, заморожено застывавших в замысловатых позах, и это, учитывая, что он обладал натренированным боковым зрением соглядатая при незначительном напольном весе в обществе братанов и неоценимым даром слышать за сто метров стук женского каблучка о чью-нибудь голову.
После того как Лёлик непонятно с какого прохода вошёл в жизнь Лотташи, у неё образовался дефицит свободного времени, и он почувствовал себя боксёром, обладающим апоплексическим ударом или пиратом, метающим предварительно обглоданные им кости на стол. Откуда ему было знать, что она относилась к категории женщин, мечтающих о славе, передаваемой из уст в уста посредством поцелуев. С первой же встречи с Лёликом, выглядевшим обезвоженной пустыней Гоби (после пятой рюмки аперитива его физиономия заправского стеклодува багровела от натуги), неровность нервозности впечатлительной Лотты достигла апогея.
Демоническое предложение Лёлика жить вместе в принципе не устраивало её. И без того регулярные посещения Лоттой психиатров участились, учитывая, что у неё и до этого отмечалась патологическая голубиная слабость к обсиженным интравертам-флюгерам и языкам черепичных крыш, обложенным снежным налётом.
Иногда Лотташу охватывала апатия и многое переставало её интересовать, не считая полировки ногтевого ложа. Детское личико, ловко посаженное на едва повзрослевшее тело, выглядело выигрышно в минуты столкновений с зеркалом платяного шкафа.
На свидание к вместительному другу она забиралась в стенной шкаф и со слезами на глазах от переполнявших её чувств смотрелась в него изнутри, разглядывая скопившуюся за спиной коллекцию выстроившихся на полках картонок из-под шляпок, заселённых предметами второй необходимости. Сами же шляпки, напоминавшие перевёрнутые кастрюльки для Поваренной книги, сковородки, самородки и другие уродки, ёмкости и формочки для приготовления Вкусной и Здоровой были сложены аккуратной горкой в углу, как будто готовились к кастрюлированному балу.
Первое время Лёлику не без основания казалось, что эта ухоженная женщина выбрала его в порядке замены всех, кого бросила на полном приключений жизненном пути, и тех, кто выдерживал её не более двух дней без уведомления, хотя часовая форма её ногтей и выпуклый живот указывали на заболевание сердца. Подтверждением тому было то, что она провела демаркационную линию в постели, попортив ему много простыней и крови. Лёлик Пересох – человек, нахлебавшийся горя и пива «Пресловутич»,  вполне оправдывавшего своё название, не попал в институт «Восторга и радости». Вместо него приняли меры предосторожности, поэтому он не совсем платонически заглядывался на осанистых лошадей в забегах, стойлах и заброшенных пастбищах. Но закон Лёлик чтил и дальше записочек в Стене Плача мысленно не шёл, и то в напечатанном виде, чтобы его не опознали по не устоявшемуся почерку.
Естественно, в стране, где судья и уран за обогащение посадит, опрометчивые шаги гулко раздаются нуждающимся и без извести пропахшим. Лёлику требовалась пронзительная женщина. Ею оказалась Лотта. Но если он осмеливался потревожить её утром перед работой звонком из Брюквина, с ней случалась тривиальная истерика. Она смертельно пугалась, думая что звонят из города на Днепре, где оставались старенькие родители, которые нахвалиться ею не могли, потому что нечем было.
По этой веской немаловажной причине звонки «с петухами» Лёлику были строго-настрого запрещены под угрозой отлучения от тела, и он был заклеймён кличкой Пиротехник, изо рта которого вырывался фейерверк грассирующих меморабилий.

Я не верю себе ни на йоту,
а также тебе.
По пустыне рыщем кайотами
в ушлой судьбе.
Осторожно снуём меж деревьев,
как павлины расправили перья,
поохотимся в выжженных Фанабериях,
и снова к себе.

Я, конечно, не зверь, но животное,
как не крути;
соглашаюсь на чревоугодное –
пищу найти
для ума, для души, удовольствия,
в поисках сносного продовольствия,
замечаю походя вскользь я:
«За счастье плати».

Ты получше других,
но наверно чуть хуже меня.
Напишу краткий стих,
чтобы время твоё не занять.

И не требуя ласки, внимания
знаю тщетны – борьба и стенания,
на скандал нарываюсь заранее
в шквале огня.

Не приходит на помощь стараниям
всевышний Творец.
Мы выходим опять на «задание» –
Лгунишка и Льстец.
Ты своим не изменишь привычкам.
К окружающим не безразлична,
знаю я, понимая отлично,
Что счастью конец.

Днём прямодушная Лотташа сама благосклонно названивала ему, избегая слов: кафешка, печенюшка, губнушка, вызывавших глубокое отвращение у эстетки Лотташи. Она интересовалась, как поживает его сосед двумя этажами ниже поэт Садюга с его односложным менталитетом гамадрила, и восьмой год грозилась сварить украинский борщ. Благодарная улыбка разливалась по Лёликиной физиономии, и ему становилось понятным – собрать её в уголках циничного рта не представится никакой возможности.
По окончании работы взмыленная Лотташа мчалась к страстному Сержу Лебезил отличавшемуся доброподрядочным поведением млекопитающего, отдававшего ей предпочтение с процентами. Он подбирался к ней в выражениях, и это придавало ей силы совершать вечерний моцион по магазинам, интригуя тёмными кругами под глазами приставучих, что похотливей лягушек в разгар сезона любви. Измождённая Лотта возвращалась домой, чтобы поддержать в себе остатки угасающей жизни пищей, во время приготовления которой с интересом слушала, впитывая каждое слово, как песок волну, агрессивно настроенного обозревателя Попаллера или полюбившуюся рок-группу «Мамма Урна». Добитая полемикой и экстренными сообщениями, Лотта плюхалась в кровать, чтобы  протянуть ноющую в плече руку к телефону, и наконец-то, выкроив минуту на Лёлика, набирала Брюквинский номер.
Этот непроизводительный идиот сидел дома, с нетерпением ожидая её звонка. Лотточка со злорадной ловкостью пользовалась заведенным ритуалом. Ей необходимо было поделиться с ним сокрушительной победой на работе, а именно – подробным повествованием о том, как она в стремительной атаке уделала бездушную, отвратительную хабалку, кто из охальников пытался обнять её за плечи, какую реакцию вызвали её бриллиантовые серёжки у начальницы. Вереницу последних сообщений сменяли рассказы о:
средоточии красок после дождичка в четверг;
болях в самых непредсказуемых участках тела;
нехватке времени у ребят не из робкой дюжины;
не вычищенной кухонной плите;
непрочитанных статьях за подписью «имярек» в Интернете;
не систематизированных лекарствах на полочках;
обмылках, используемых вместо геморроидальных свечей;
      живой изгороди из желающих попасть в музей «Пожелтевших слёз», где устраивала себе смотрины слоняющихся бездельников;
семейной жизни, сведённой на нет и давшей пробоину в любовной лодке, подсевшей на мягкую мель наркоты;
халате Шерлока Холмса, ушедшем на аукционе за $72 000.
Завершала список взрывная волна в тянучке беспорядочных фраз о всеобщей усталости, вызванной протуберанцами на солнце вкупе с магнитными бурями (у Ярила нет мерила).
На этом жалобы прерывались, и Лотташа в панике услышала, что началась передача «Секс по всему городу». В сегодняшней серии герой должен был предложить девушке руку, в то время как у неё уже билось что-то живое под сердцем. За этим внешне незначащим событием в вечернем расписании значились «Прижимистые по углам танцы со звёздами-пробиотиками».
В трубке ощущался цейтнот на грани эндшпиля Эйфелевой башни, и до Лёлика с трудом доходило, что ему нечего ей противопоставить и пора заканчивать разговор поспешным прощанием (давало о себе знать её хроническое недосыпание... сахара в чай).
Знакомство с Лотташей Добже как с личностью незаурядной не может быть исчерпывающим и полноценным, если попеременно не обратиться к её сильным и слабым сторонам. Итак, познакомимся с двумя особенностями характера – одного её, другого – второстепенного с меняющимися устоями и моральными неустойками в беспорядке вещей. Портрет с натуры Лотташи Добжи смотрелся бы незатейливой зарисовкой непрофессионала, если бы не подробное описание новоявленного эсквайера Лёлика Пересох, с трудом дошедшее до автора после по-гречески божественного бахуского праздника вина с помощью нескольких бутылок «Дом Периньон».
Любопытно хныкающее откровенничанье Лёлика.
Надежда теплится последней перед приходом реальности. Заводная по натуре она обожала пощупать и потрогать всех и вся, встречавшихся на её пути и могла взвинтить кого угодно, была бы только резьба. Иногда от Лотточки можно было чокнуться без бокала в руке. Так она приручала действительность, подгоняла время и подчиняла судьбу. Любовь представлялась ей ритуалом двуспального варианта случайного по своему характеру. Специально для неё она купила на барахолке ножницы для выкраивания времени. С возрастом дама глупела, впадая в младенчество, в котором  конфетные обёртки распашонок развлекали её. Топливо торфяника Лотточкиных заболоченных глаз возгоралось фитильками пламени при виде транспортных средств дальнего следования.
Провожая глазами уставшие поезда и ревущие навзрыд самолёты, капризной путешественнице хотелось искупаться в самых известных фонтанах Италии, Франции и Испании. Не удивительно, что семейный психиатр с безупречной репутацией наглеца посоветовал ей установить заглушку на несгораемое нетерпение. Ей не был чужд творческий момент.
Её научный труд «Диабет как неутолимая жажда знаний» вызвал нездоровый вкус у сластолюбцев всех мастей, в том числе и у злопамятного персидского кота Пунша. Игнорируя дикорастущий животик, любительница поесть и присочинить – Лотта скрупулёзно уделяла внимание поискам талии, искушая судьбу дорогущими пирожными из французской кондитерской «Пайярд». Её тяга к лозанье выразилась в призывной арии из не расчёсанной оперетты Лебедева Too Much(а) «Гурманы»: «Не скупясь на траты в траттории...», что бесило не одно поколение ухажёров. Одевалась мадемуазель Добже из фешенебельного бутика «Атрибутика», тем самым отрицая понятие уценённые товары, но при этом, прихорашиваясь в танцзале «Кривых зеркал», признавала парфюмерную линию духов «Старик Хотябыч».
Естественно возникал вопрос – не поэтому ли Лотточка часто выставлялась, бахвалясь перед подругами, за что и получила за своей алебастровой спиной огненную кличку «Форсунка»? Но возможна иная версия, вызывавшая зависть приятельниц – она расточала милости соискателям её благосклонности направо, налево и посередине, а также обожала поэта Сумасбродского, хотя и не читала его. Кстати о ногах – хорошо, когда одна другой не мешает.
Она (добродетельная почитательница рекламы умеренных цен на заказной секс) обладала изумительным качеством – делать подарки знакомым – она им не докучала, понимая, что для того и «щель», чтобы бросать в неё жетоны.
Консьерж в доме был без ума от неё, признавая, что самыми щедрыми бывают чаевые и это не вызывает удивления. А у кого не появлялось желания вытянуть выигрышный билет, когда он призывно торчит из чужого кармана? К тому же он помнил её дырявые джинсы в мельчайших подробностях – еле отдираемый репейник застёжки внахлёст спереди, вход – сзади. И кто как ни она перекидывалась парой ни к чему не обязывающих любезностей с метрдотелем и с азартом углублялась в изучение козырной винной карты в ресторане «Уолдорф Пастория», где опускалась до посещения винного погребка «Все люди братья» (о сёстрах – ни слова).
В молодости Лотточке удалось без потерь избавиться от сомнительной каюк-компании. Её председатель советовал ей время от времени восстанавливать невинность – реставрированная картина юности в рамке приличий, считая данное мероприятие наивыгоднейшим капиталовложением в обществе, где любой готов принять решение с должными почестями. Игнорировал иррациональные проблемы и поступки, энолог-дегустатор, сомелье и по совместительству механик, налаживающий отношения.
Лотточка огульно считала филателистами всех, кто собирает марки вин и машин, поэтому категорически отвергла многообнищающее предложение агностика – председателя каюк-компании, распространять фальшивые билеты на чемпионат выжидательной политики первого мигнувшего в обмене заинтересованными взглядами. Очаровательная бездеятельность Лотты приносила заметные плоды, заканчивающиеся госпитализацией в гарантийной мастерской «А идише мама по затачиванию острых обид», от которых её избавлял величайший гинеколог всех усовершенствованных времён и отглагольных форм Горджес Озверян.
Скрываясь от посторонних глаз в подружке-ванной, Лотта доверяла ей свои тайны, прикладываясь к шкале пре насыщенного раствора высокомерия, разграфлённого Лёликом на кафельной стене. Там она нередко, особенно под шафе, брала в руки книги, открывающие секреты хорошего самочувствия и второе дыхание, чтобы удовлетворить турбулентный темперамент и остудить пыл.
Читая книги по диетологии, Лотташа отзывчиво вздыхала с облегчением в три кило (глядишь и животу легче), находя в замусоленных подтверждение своим отчаянным поступкам. Но перейдём к непосредственным отношениям, улавливающим настроение сачком и затесавшимся в шеренге событий.
Ненавидя нахалов, Лотта планировала пойти на ухищрения, чтобы приобрести стрелковое оружие, и уложить по койкам где-нибудь в иезуитском монастыре как можно больше мужиков, выступающих против вагинизации транссексуалов.
С последней телефонной сентенцией подкаблучник Лёлик находил себя засыпающим в её ногах в шестнадцати милях от непредсказуемой пассии. Его воображение, изредка прерываемое храпом, дорисовывало остальное в веренице сравнительно гнусных поступков, которым не суждено было защитить учёную степень.
На следующее утро всё опять шло по заведенному графику, придерживающемуся ритуала филиала сумасшедшего дома. При  этом выяснялось, что Лотточка страстно полюбила стареющего Лёлика навсегда, не подозревая, сколько этого навсегда осталось. Но находиться вместе с ним, как она заверяла сомневающихся подруг на только им одним понятном ландромате, её не устраивало по многим причинам.
Перечисление их заняло бы не менее пяти дополнительных страниц сжатого машинописного текста. Последнее заискивающее слово всегда волочилось за ней, но не потому что она обожала украинского актёра Ступку и думала, что из-за него соперницы устраивают толчею в аптеке у стенда с женскими презервативами «Кафка». Так как женщина для Лёлика при всех внешних проявлениях заботы была самоцелью, которую он неотступно преследовал, по одному пункту, они достигли единого согласия, и его придётся упомянуть: «Жизнь исторически несправедлива – столько крестовых походов и ни одного магендовидного!» 
Лёлик давно смирился с навязанным ему перепеленгованным положением вещей на окружающих его стенах с топорщащимися топорами с гоблинами на гобеленах и с маской выражения восторга на непримечательном лице его институтского аккомпаниатора размазни Кашина. Он досочинил ненавязчиво похотливую песенку, посвящённую заразной инфекции графоманского происхождения:
«Живёт моя озноба ... с заскоком втюрю Му, а ...».
Исходя из текста, даже ребёнку предоставляли возможность самому сообразить, что в его возрастной группе менять что-либо не имело смысла – академическая успеваемость от этого не пострадает. Аллегория была налицо – вымученная тирада переходила дорогу в обличительный монолог облицовщика Стены Смеха поэзии Иосифа Закрома по кличке Веретено, которую он получил за то, что вертелся вокруг своей осиной талии: «Только смерть не боится смертного приговора, подбадривал он себя, выпячивая грудь проколотым колесом, у меня могли быть наследники, если бы не смертоносное оружие – кюретажная ложка в руках гинеколога».
Но... реакция на вышеописанные отношения между влюблёнными не заставила долго ждать (всего восемь лет), потому что привереда Лёлик безвозмездно вынашивал в себе обиду, не беря за это ни таллера, слово в слово повторяющую те же претензии, под затупившимся с годами углом зрения: «Стоит у любви вырвать когти, как на сердце перестанут кошки скрести, но не самое ли страшное в жизни не туда опрокинуть рюмашку?»
А ведь он жил несбыточной мечтой, чтобы Лотта взяла его однажды в порыве страсти за шею, как берут графин с водой и влила в себя, не испив до дна революционные технологии секса.  О, если бы Лёлик Пересох, не умалявший музейной редкости зубов Жаклин Стрекуздищиной, которую редактор Гастон Печенега в свою очередь высоко ценил за её кушеточные качества, понял, что в нём (в Лёлике) жив, долдонящий одно и тоже тавтолог, то как бык, реагирующий не на цвета, а на движущийся объект, он не смотрел бы бой быков, пряча увесистый нос за утренней чашечкой кофе, и не доставлял бы хлопоты по заказам с дурацким вопросом:
– Вам не приходилось утрировать утро при закрытых окнах?
Непонятно откуда последовал кроткий ответ – Нет.
Ведь ум и смелость не идут по жизни рука в руку.
Ум – это режиссёр, всегда остающийся за кулисами.
Смелость – театральный актёр у рампы у всех на виду.

                Лучшее средство для чистки столового серебра –
                слёзы того, кто его чистит.

       Глава 114.   Плач Лёлика Пересох

«Женщина, заявляющая, что она имеет право на собственную жизнь, по сути является поработительницей мужских сердец. Она не должна связывать свою судьбу ни с кем. У неё никогда нет достаточно времени на партнёра, и она не замечает, как продлевает свою жизнь, укорачивая его, при каждом подвернувшемся случае практикуя новинку триумвирата – секс в проём.
Моя бегает по врачам, несётся в аптеку, отмечает знаменательное событие на работе, после сборища мчится в бутик, дорога к которому выгибается, как позвоночник гимнастки, там, по рассказам очевидцев в юбках, появилось нечто непредсказуемое – развёртывается бойкая торговля свежими могилами и образцами поведения. И какое после этого я имею право посягать на свободу её передвижения по промтоварным точкам Пятой авеню и Лексингтона? Оттуда она заскакивает в библиотеку, чтобы захватить четыре тома мемуаров черезполосицы неподтверждённых сплетен о великих и не столь значимых личностях. За этим следуют: оптический обмен мнений на выставке картин «Затишье перед пулей», помидоры на базаре, и обработка, почерпнутой из глянцевых журналов, информации с подругами. Заканчивается день заботами о спрятанных от прожорливой моли шубах в хранилище и интимных отношениях, по логике вещей тоже поношенных, и нет у неё ближе друга чем платяной шкаф.
Конечно, во мне заложен нерадивый радар взаимопонимания, перехватывающий дыхание от переполнившей меня радости на отмели чувств, и я думаю, что если Шапиры откололись, а Айсберги, раскололись значит последние сдрейфили. Ей без разбора интересны все и всё. Мне, например, близка и понятна Лотташина ботаническая концепция человека как праздничного набора вакуолей с клеточным соком на стыках недостающего времени. Упустить, прошляпить чего-то – идея для неё недопустимая, граничащая с самоубийственной. Такой особе постоянно мерещится, что она ничего не успевает, в чём-то обделяет себя. Ей хочется смотреть свои телепередачи, раздобыть и переснять для подруг как можно больше информации с Интернета о мокрых всхлипываниях дождя по недвижимости, о мытарствах заложниц, утопающих в роскоши и не просящих руки помощи. Её волнуют текущие патокой вопросы марксизма-обленизма вразброс, поднятие настроения в бокале и петель на чулках. Она тщательно планирует оцепенение в ювелирном магазине «Не по карману». Там она впадает в транс от цвета выкрашенных волос, не находит себе в доме места из-за того, что на ней висят: стирка, уборка, разогревание пищи (и это притом, что её обуревает на генетическом уровне желание сытно поесть). В туалете, на кухне, в комнате поджидает уйма непредвиденных мелочей. Ей не чужды пережитки прошлого – братание с бутылкой, и поэтому зачастую жизнь её и входящих в контакт с нею превращается в изощрённую муку. Головные боли идут поэтапно и распространяются по телу. А тело, по которому пьяным купцом гуляет ветер, становится менее отзывчивым на веления души и всё более подвержено капризам и перепадам нью-поркской погоды. Впрочем наивность Лотты делала её заманчивой добычей нескрупулёзных мужчин, сгоравших в топках семейных очагов. Бывали, конечно, и пожертвования драгоценным временем в пользу «факиров на час», появляющихся в дверях с атташе-кейсами, содержащими «джентльменский набор». Оставалась одна надежда на спасательные экспедиции-набеги настойчивых ухажёров, которых с годами становилось всё меньше, а морщин всё больше, и получалось, что так называемая любовь – в загоне. А где время взять? И вот мимолётное физическое удовлетворение сменяется душевным смятением. Она мечется по комнате в поисках выхода из сложившейся ситуации, в которой стены, двери и окна подлодочно «задраены».
Маргинальная линия круга губ замкнута. Дети не мучают. Насущных забот по дому не существует, но есть – «я не успеваю, я хочу, мне надо». Понятия «нам хочется, нам надо» отходят на задний план. Они даже не подразумеваются и не произносятся. Перспектива семьи отпадает сама по себе. Для того, чтобы её завести, надо чем-то пожертвовать, но это может ущемить мелкотравчатые интересы и нарушить заведённый внутренний распорядок, прямиком ведущий к неврастении. Если «мы» не готовы к «перестройке» в 30 лет, то в 40-50 так называемые вынужденные жертвы походят на геройские проступки, и на них трудно отважиться, избежав запаха прокисших портянок.
В приступе неудержимого безумства остаётся обвинять случайно попавшего под руку партнёра. Одна надежда на приезд из Киева Лотташиного племянника пятнадцатилетнего Вандрея, с врождённым дефектом пристрастившегося к поэзии, как-то разоткровенничавшегося с родителями: «Я вам не Пушкин и не мортира, чтобы гвадалквивирить». На что его папа, Хандрюша Средний возразил на стопроцентовом лондонском: «Знаешь, дорогой Трип-тих, путешествуй себе по-тихому в стране Альбиона на здоровье» и заказал Вандрею на летние каникулы билет на подслащенный исламолёт «Свитэйр».
Вот классические проявления неоспоримого безрассудного феминизма Лотташи, и их плачевные результаты. А может быть правы мусульмане, забивавшие таких «молодок» камнями? Не захочешь, а задумаешься над напрашивающейся альтернативой. Хотя кто его знает? Лично я уверен, что во всём виноваты мужики, которые «по одёжке встречают, по уму провожают» привратниц их судеб – девчонок, вертящихся у шеста в баре.
На переходе из прошлого в настоящее Лёлик заметил, что хочется быть простейшим организмом и размножаться делением. Ему не к чему было записываться в участники соревнования по перетягиванию обивки мебели из Данцигского коридора. Он не соглашался с политикой реваншистских настроений, готовый прекратить прозябанье в немецкой Западной Африке и развёрнуто ответить на третий неряшливый вопрос – кажутся ли венецианские гондольеры бакенбардами с гитарами наперевес в туристический сезон наступающий на площади Святого Марка в Венеции по всем фронтам под лозунгом «Наше дело бравое – нас упредили!»
Ответ напрашивался сам собой – однозначно нет! Друзья существуют для тёплых связей в складчину на беспроигрышную батарею бутылок или для карточного плутовства, а тесные отношения складываются перочинным ножом в кегельбане «Попрошайка» с нищенками в отрепьях.
Итак, оставим позади неудобоваримые мысли – их не расщепить его желудочному соку ($4.95 в коленной чашечке). Преумноженные деяния изживают надежду, уничтожают измышления без логической на то надобности, возвещающей о культурном падении в крысином царстве подстанций метро на электрических угрях.
Заинтригованный последним великим открытием крана на кухне Лёлик в несбыточных ременисценциях мотал своё многострадальное тело из угла в угол. Половицы, скрипя деревянными зубами, игриво прогибались под ним. Лёлик присел и вступил в полемику, рассматривая её как подспорье в общении по Интернету с отцом своего троюродного племянника в Киеве Вандреем.

Живу по Фаренгейту, ты – по Цельсию.
Вандрей живёт, как Бог положит на душу.
Цель единит – преодолеть депрессию
Будь в Киеве, в Нью-Йорке... Это надо же!

Огорчаться? Стоит ли, брательники?!
Дома притираемся с уборщицами.
А оно – моё-твоё нательное
пыжится, куражится и морщится.

Радуешься семяпроизводному.
Ножками сучит вблизи компьютера,
длинное – оно всегда голодное
требовательно с хлебом просит бутера.

Не усомневайся, ногтем вырастет,
станет неотъемлемым, опорою.
Не во Христе представимся, так в Ироде.
Ты в престольном граде, у забора я.

Лёлик отправил послание и перестроился на радиоволну с втемяшившейся в голову ведущей Евой Клапан, вручив Лотте меморандум, полный подозрений, а не замешаны ли в её плохом настроении месячные... негодования? Но решив, что от них больше мороки, чем удовольствий, Лёлик успокоился – ведь ябедничать на себя не производительно, и для стимуляции отношений он инициировал со своих скудных счетов ежегодные отчисления в 10.000 в пользу Лотташи Добже плюс 50 таллеров еженедельно на своё пропитание у неё по уикэндам.
Заметим, что радиоактивные осадки передач Евы Клапан с почасовыми новостями из Тринидада и Гваделупы надолго оседали в хрупких Лоттиных ушах, но счётчик Гейгера не трещал.
Кто-то посчитает безумные шаги Лёлика за проявление слабости и расточительства, а кто-то разглядит в них заботу об одинокой женщине, которой невымытая посуда заменяет детей.
Поверхностно ознакомившись с бумагой, Ло вдруг ощутила, что стала охладевать к бездушному, эгоистичному Лё. Он же, в ответ на её поникшие к нему чувства, начал засматриваться по старой привычке на пухлявую продавщицу в продовольственном магазине на Пипкингс хайвее. Там у смазливой девчушки, пеняя на склероз, он просил отпустить чеченцев вместо чечевицы. Молоденькая продавщица перекрестилась и проронила: «Не приведи Господь... и то правда, Он не конвоир Уго Раздило».
Лёлик, считавший, что свою чашу он испил до дна, не успев отпробовать у других, был поражён девичьей хваткой, находчивостью и сделал вид, что не заметил, как торговка обсчитала его на десять таллеров. Выстроившийся за ним эмигрантский табор на это никак не прореагировал, не считая потока слов возмущения, отдававшихся трассирующими пулями в барабанных перепонках любопытствующих.
В тот момент Лёлик Пересох почувствовал себя блестящим, если не надраенным, шахматистом, чуть ли ни гроссмейстером, у которого выработалась антиПАТия, и которому предложили сыграть женскую комбинацию, а он отказался, боясь, что в случае выигрыша она на него не налезет. Лёлику было не привыкать, за его плечами имелся опыт потерь.
Всё вышеописанное приключилось потом, а сегодня Лёлик обратился к перу, так как Пересох жил не без пафоса по принципу «Единожды любил, и всё ещё желаю, не жалея». Поначалу он собрался написать Лотташе памятную записку в трёх частях, но после мучительных раздумий над судьбами сменённых им бескрайних Родинок ограничился одной, и даже нанебоскрёб несколько даровитых строчек (ему нравилось играть роль первой скрипки в ногах прелестной исполнительницы его непредсказуемых желаний):

                Пишу любовнице «Суки ради».

     Глава 115.   В письменном виде

«Дорогая Лотточка! Скольких недостойных женщин я перелюбил! А  сколько их прошло через эти вот пальцы?! Сегодня я предстал голым в ванной перед венецианским зеркалом, которое в необъективности и лжи никак не уличишь. Если отражатель действительности может смеяться, то этим не всё ещё сказано – он хохочет прямо в лицо, тебе, как женщине, теряющей драгоценное время в ювелирных магазинах, это особенно понятно. Пусть судьёй тебе будет ликующая толпа, которой посчастливится лицезреть тебя, когда я отойду в сторону. Надеюсь, что ты не возразишь, если я возьму на себя такую смелость, а ты остальных... А пока что я рассматривал себя внимательно и пристально.
Подумать страшно, что ждёт меня, рачительного тыловика-любовника сзади и недосягаемого сбоку. Только там, в туалете, осознаётся – важно не то, что думаешь о женщине, а как и чем. Только там, разглядывая себя запелёнутым в пар, я понял, что пройти не удастся! Зеркало не белёсый туман, лежащий подковой на излучине реки.
Ударившись надтреснутым лбом, я пришёл в себя и к выводу – от совкового мужика оклимавшаяся в Гомерике дама отличается тем, что бунтам предпочитает банты здесь. Похоже, я зря проусердствовал пятилетку в зоне фраером и фотографом-любителем в паху у жены начальника лагеря, ненавидевшего весну – с её приходом начинались побеги на деревьях, и это учитывая, что всепрощенчество было ему чуждо и противно. В тёмной комнате Я проявлял наигранную любовь к её «непревзойдённым по красоте» лобызательным местам и предместьям. Моё частное мнение за время пребывания в новой стране претерпело значительные изменения и я понял, что мало кого украшают кровоподтёки экстремальных речей, и что держать пари и прозрачного человека в неведении лучше за голову. Признаю, что в своих произведениях мне не удалось передать ароматы отснятого на плёнку и запечатлеть их. Но это забота следующего поколения художников от линзы и ольфакторного центра в мозгу с нервными окончаниями в грустных зарослях любознательных носов.
Я мечтал, чтобы женщина, к которой не прилипали ни репейник, ни восторженные эпитеты, облепила меня поцелуями и окружила неослабным кольцом. Ей стоило войти в мою жизнь через парадную дверь и потерять ключ, ведь я бескорыстно помогал красавицам, забывая, чему учила меня бабушка: «Протягивать руку помощи надо осмотрительно – она рискует быть оторванной. Так не лучше ли вообще не подавать руки и не давая волю рукам, спокойно ковырять в носу?»
Откровенно говоря, я не придерживался вермишели слов бабушки, о чём впоследствии сожалел, когда жеребец Невконякорм приходил вторым в забегах. В доме, где всё начинается с «Я», господствует обратный алфавитный порядок и дисциплина не соблюдаются. Слабохарактерный я – не в силах посягать на свободу временно любимой. Из-за подлой трусости не позволяю себе взять полную ответственность за необдуманные поступки, на которые решиться, то же, что отказаться от поножовщины в пользу циркулярной пилы, или  полететь в свалочную яму-усыпальницу звёзд – космос. Поэтому я выплеснул накопившийся во мне с годами нигилизм в пяти четверостишьях: 

Живут во мне червивость и досада
на то, чем окружают меня здесь.
Никак не побороть гордыню, спесь
и многое, что вовсе мне не надо.

Чужие строчки ревностно засели,
сомненья гложут, слушать не дают,
когда поэты взбалмошно поют
не так как мне хотелось чтобы пели.

Искристый юмор юн, розовоцвет.
Разоблачу себя, как графомана.
В угоду украду из Их кармана –
На счастье своё, вытащив билет.

Я строен, толст, я худ и коренаст.
Порою зажигательно опасен.
Воспламенялся в сотнях дивных басен
с аэростата сброшенный балласт.

Но всё ж лечу вперёд в дыхании дня,
поэтам признанным слегка машу рукою.
Тебе, Лотташа, тайну чуть раскрою –
до корки людям зачитай меня.

Дальше этого творческого проблеска Лёлик Пересох не пошёл – воображение застопорило начисто. Несостоявшийся, доморощенный, но уже матёрый писатель с отвращением скомкал витиеватое послание и наскоро набросанный стих, швырнув их в пасть корзинки для отработанных и никчёмных бумаг, прослеживая белеющий в полёте комок опустошённым взглядом.
Пересох не предполагал, что впадёт в состояние онемения третьей степени с лёгким покалыванием в ступнях, но вспомнил, что в молодости перенёс тяжелейшее пляжное заболевание и полгода лечился от загара, провалявшись в реанимации в Убанги-Шари за счёт баснословно богатых родственников Роджильдов из МРЕПа (Министерства Развития Еврейской Промышленности).
Когда-то дилетантский Лёликовый сайт в Интернете выглядел хуже непроходимых болот интимных предложений, оставалось только осушить их или запечатлеть на стирающейся плёнке памяти.  Но он не был ни мелиоратором, ни профессиональным фотографом. Лёлик с трудом восстановил в проваливающейся подтаивающей памяти то, что называлось врождённым бездельником. Кажется такого мнения придерживалась бабушка, и теперь он не мог не согласиться с нею, хотя и частично. Очевидно от ничегонеделания он вновь влюбился. Его новая пассия, Лотташа Добже с её добросердечной мамой родом из гоночной Велотруссии в своё время мечтала о достижении головоКуршевельных высот лыжного курорта во Французских Аль-Пах, не теряя на склонах гор своей очаровательной головки. С невинностью дела обстояли проще, она неоднократно лишалась её там, где только приводилось.
В период своей молочно-восковой спелости Лотташа мечтала стать актрисой. Кто-то из знакомых подопытных студенток не то Щупкинской, не то Вах-вах Танговской театральной школ поделился опытом, сообщив ей, что  съёмочная площадка – это место режиссёрско-операторского стриптиза, иногда сообща, где принятие ею на грудь одного из них не ограничивается  спиртным.
Но всё хорошее, берущееся от семьи и раздаваемое незнакомцам, осталось позади, а в лучезарном настоящем о Лоттиных мытарствах в английском и преуспевании в тряпочных доспехах завистницы распространяли легенды. Стоит ли упоминать, о том что вещами до отказа были завалены шкафы, полки, комод и всё, что могло выдвигаться или быть вдвинутым в стенах Лотточкиной двухэтажной квартиры с антресолями.
В своё время Добжу не пропускали в красногалстучные пионеры, и она надолго засиделась в октябрятах. Это могла бы засвидетельствовать её подружка нераспаханная Поля Ливербуль. Активная участница велогонок по пересечённой местности и по вертикальной спине Корды-Биффида Поля любила вступать в браки и не джентльвуменовские дискуссии в них, налево и направо раздавая  визитки вежливости незнакомым мужчинкам. За плечами Лотточки была десятилетка, укладка волос и восьмилетняя отсидка в кулинарном техникуме, куда её поступили заботливые родители.
Двоюродная тётя, директор закрытого (теперь) гастронома № 254, подсказала им, что на кухне министра пищевой промышленности  скоропалительно навариваются не пахнущие криминалом деньги. Но с техникумом её губчатой племяннице Лотташе пришлось расстаться в ситцевой кофточке на выпускном экзамене во втором семестре, когда глава аттестационной комиссии продекламировал незабываемые слова: «Салат вам не удался на славу!»
Девушки Велотруссии и Киевщины поголовно завидовали бы Лотташе, если бы знали о ней, без информации, исходящей от Фёклы. К своему счастью, напрочь лишённому сожалений, они не подозревали о феномене Лотты в «Примерочных для непримиримых» в бутиках несбыточных одежд на Пятой Авеню. Там она стирала прошлое из памяти противогазовыми косынками на распродаже приобретённых навыков в ужасающих картинах газовых камер-инкубаторов смерти, в слякотных передачах показываемых по ящику Пандоры. Любопытные рты раскошелятся и спросят, каким образом она оказалась в гостеприимной Гомерике? Ответ как нельзя прост, надо иметь «мазу», которая родит красавицу от соответственного «фазы», бросившего вызов общепринятому верху безвкусицы, вниз которой никто не вдавался. Наученная сладким опытом, прядильщица интриг Лотташа на собственном станке прошла доблестный путь, добиваясь самых выдающихся показателей:
в рдевших от смущения бирюзовых кустах,
на заброшенных в сказку пляжах,
на скамейках, благоухающих бульварным жасмином,
в винных подвалах нераскрытых душ и бочек,
на чердаках, куда с крыш спускались похотливые Карлсоны в карльсонах всех цветов и размеров, и,
конечно же, на подоконниках, с которых предусмотрительно убирались увядшие палевые цветы, к детям отношения не имевшие. Ничего удивительного в том, что в её мозгу всё чётче вырисовывался обелиск «Падшим в моей кровати».
Так бы продолжалось до глубокой старости, если бы неожиданно история её увлекательных похождений не пришла к логическому концу. Виновным как всегда оказался несостоявшийся еврей, вездесущий Витька Примула, пересекавший её чрезмерно лесистую страну в их отечественном «Носорожце» с запрокидывающимся без какой-либо надобности на каждом пятом километре задом.
На одном из перекрёстков около парочки сфинксов, стоявших у въезда в хутор Свинск, Витёк, наученный сладким опытом, притормозил на обочине шоссе для заправки девочками, кучковавшимися у вывески, рекламирующей гастроэнтеролога для дальнобойщиков «Не гоняй кишечник порожняком, опорожнять будет нечего!»  Разграбленных финансовых пирамид на хуторе не было со времён отсоса властями всего, что было возможно. Жульничество объявило голодовку протеста против дрожжевого грибка нерентабельной. Пирамиды заменили на приносящие космические доходы лотереи. Прямо с полянки в процессе пылкого знакомства (с последующим получасовым романом) глубоко прозондированная Лотточка привела разудалого Виктора Примулу в родительский дом. Удовлетворения нужд на откидывающемся на каждом втором километре заднем бампере она не получила, хотя день клонился к великодушному сну. В приёмнике звучала разбитная микджаггеровская «I don’t get no satisfaction», слова которой, потрескивая, ассоциировались у Витька с неприсущими ему наклонностями к чесоточной чечётке в исполненной гравюре «Брюхо – оползень на шерстяной лобок ковра с зачёсом наверх, скрытый шароварами».
Автор – бессердечный тип, он и пишет-то ни уму, ни сердцу, но он смог бы понять Лотту, если бы сам был заурядной  женщиной или обладал мандатом на заполнение «бака» в ходе правомочеиспускания. Но  ему  не выпадало счастья, которое при  желании можно назвать просто удачей, поэтому он продолжит свой незатейливый рассказ от её очаровательного лица и до пят:
«Импозантная дама с оловянными глазами  и с термостатным термосом в борцовских руках предстала на маскараде японской малолитражкой (раньше она наряжалась привокзальной проституткой Сен-Жермена), что вызвало загипсованные улыбки. Я сразу вычислила её по оттопыренному заднему бамперу и перемещённому  справа налево лицу. Я подошла к ней со спины и крикнула в самое ухо: «Ма... зда, я тебя знаю!» Как видите, мат несётся отовсюду, и никто из тренированных и эрудированных ругающихся не падёт на поле грязной брани в поисках развилки ног у русалки, распластавшейся на пляже, где только послюнявленный палец догадывается откуда дует попутный ветер любознательности».

«С этим парнем ты начнёшь жизнь с нуля, а мне хотелось бы
  чтобы ты попала сразу в десятку».                Ролан Добже

     Глава 116.   Семейная водоразборка

Лотта – непоседливая девочка со своими причудами пользовалась неограниченной свободой в постели, и с гордостью носила кличку Шумовка. В пятилетнем возрасте у Лотточки проявились преждевременные кабриолетные настроения, и папе пришлось ограничить дочуркины фантазии педальным «Носорожцем» (его счастье, что она не знала о существовании «Бентли» и «Ягуара»). Посвящение в гонщицы не закончилось моральной травмой, но от металлических педалей пострадали стёртые в кровь пятки.
Переднюю часть стопы Лотташа интуитивно берегла для обожаемых ею «Танцев со звёздами», своё не замужество для шоу «Хлястики холостяков», а остальные части её роскошного тела уже принадлежали празднику освобождения от одежды – стриптизу в изысканном обществе спортсменов на сборах металлолома в соседних городах. За руль моторной лодки она, после пережитого, больше никогда не садилась.
По расчётам Лотточки (с третьего класса у неё по арифметике была твёрдая перевёрнутая пятёрка) родители обязаны были находиться у ответственных ни за что друзей на правительственной даче показаний. Но папе Роланду Добже – заслуженному гипертонику непосильного труда с выкаченными нефтяными глазами, балагуру и бывшему артиллеристу, придерживавшемуся единой зенитной установки и сокращённо называвшему Лотточку из-за её склочного характера ДОД (Долговременная Огневая Дочка) совершенно некстати опять попала соринка в глаз, как сорок лет назад, когда он на военных сборах Пожертвованных, преодолев зимнюю спячку, затребовал политического самосожжения у цыганки.
У мамы Добже (твёрдой, как швейцарский франк), выбежавшей в платьице из марли с резко пахнущим одекулоном на шее, не понимая что впечатляет больше – первая судимость или любовь – на нервной почве, случилось несварение куриных сердец. Они с мужем остались дома на бобах, отпустив домработницу Ортодоксану Фуфель с напутствием: «Сначала заневесть, потом забрюхатишь!» Признательная «всеми» в «Тупике им. Добжи» Ортодаксана отправилась в казармы к неизраильским солдатам. Глава профсоюзов посудомоек объединения убыточных столовых «Дожуём до понедельника» мамаша Добже вспомнила, как во время кашемирных увлечений времён пограничного конфликта Пакистана с Индией она пересела в «Трамвай неистовое желание». В момент, когда жертвы сезонной страсти потянулись к ней гуртом, она повстречала крупногабаритного Роланда с блестящей поверхностью без копания в себе – он задел её больное самолюбие здоровым пле-чом.
– Ой, уберите свой мечевидный отросток! – взмолилась она, глядя на тучные стада облаков (в компании сплетниц разных сословий испарина на её высоком лбу выдавала в ней мыслителя Каромыслова в любых погодных условиях).
– Извините, но интенсификация орального секса орнаментированного колечками и палочками приводит к высвобождению рабочих рук, – расшаркался он перед ней, представ с блокнотом стихов публичного сочинения, которые тут же демонстративно продекламировал на трамвайной площадке:

 Сомнения мои рассеялись туманом.
 Мне всё это, прости, по барабану.

Взгляд Ортодоксаны забродил, избежав ферментации. Она едва улавливала смысл, видимо чтец мечтал об идеале, прикованном к постели наподобие анодированной алюминиевой кружки к титану на полустанке где-то на отшибе цивилизации. За трамваем пошёл дождь, к счастью человек стоял под ружьём. Роланд закончил выступление словами анемичного стиха, не  нуждавшегося в переливании из пустого в порожнее:
«Выпавшие редкие пряди дождя прибили пыль на лужайках, оросив сушёную воблу на верёвке, натянутой тетивой между красными флагами в окнах окопавшихся обывателей».
Ортодоксана вспотела от умственного напряжения, осваивая произнесённое и влезая в соседней комнате в ожерелье платья. Ей захотелось холодного пива, и она донесла эту мысль до ригидного сознания Роланда, ведь не всякий проблеск удаётся дотянуть до туалета. Он поморщился, и молча вытащил из внутреннего кармана твидового пиджака четвертинку, перед тем как заморить четвярчка. Те годы были лучше предыдущих лет, но не самыми благополучными. Девушка согласно кивнула, хотя усекла про себя, что такой ни конфетки не купит, ни дуба своевременно не даст.
И вот теперь они натолкнулись на пороге квартиры на дочурку Лотташу в сопровождении гренадёра Витька Примулы с натянутой поверх оспенного лица холёной улыбкой надменного гомериканского гангстера, размечтавшегося о молочном поросёнке.
Родители не преминули трогательно удивиться, что их чадо вообще с кем-то встречается в период, когда они уже третий год рассматривали несанкционированный ими половой акт, как церемонию награждения страшным заболеванием гранильщиков драгоценных камней «Голубой карбункул» или того хуже...
– У тебя что, дневальный ночевал? Я не позволю себя шельмовать, – распалялся Роланд Добже – обладатель внутреннего мира неприемлемого содержания. По обыкновению оговаривающий людей и условия, он второй день кряду испытывал эндокринное недомогание с застойными явлениями от пищевых отходов кишечного производства. Один только вид Примулы-Мышцы переполнял резервуары терпимости Роланда и он, как любящий отец готов был взорваться. Ему срочно требовалась душеочистительная клизма. И он вспомнил, как в памятном послевоенном году на него свалилось невероятное везение – жизнь кульминационно расщедрилась в городском трамвае, преподнеся неоценимую награду в виде любовного томления нетребовательной кухонной подруги, работавшей шлифовальщицей взглядов профсоюзных пофигистов-функционеров – подруги, растроганной кем только можно.
Девушка-красавица хронометрировала его приёмы пищи после чтения стихов в транспорте. Спустя год она принесла Роланду в киевском Подоле дочь, казавшуюся работой соседа-дублёра (форма ушей у них совпадала). С тех пор супругов объединяли долгосрочные обязательства по отношению к дочери и пергидроль во взглядах на её волосы. При этом не стоит забывать, что Роланд (старый хрыч одинокий как сыч) был треугольным сиротой – папы не было впоМине-стрервстве Газовой горелки. Мамки не предвиделось. Краюхи хлеба не хватало, так что Роланд с юных лет вносил свою лепту в складское искусство эпилептическим романсом с раскладчицей по полкам Варюшей Плексигазовой-Тормашенко. Роланд первым совершил изящный выпад в адрес Витька, недожавшего нескольких противников в секции по борьбе «Лопаткой к полу!»
– Меня не интересует из какого огорода ты вытащила это набитое мышцами чучело. Но что оно делает в нашем доме?
– Он будет со мной! Я могу жить в четырёх стенах без потолка и пола, когда левитирую. Витёк обещал маме не женится на финтифлюшке, зарабатывая «на прорехи», а подобрать цветную стекляшку, которой папуас позавидует! – вспылила юбкой Лотточка.
– А мне сон привиделся, что ты, клоунесса, выскочишь замуж за президента, или нищего олигарха. Они не заняты раскладыванием наугадных пасьянсов и неотёсанных девчонок.
– Тогда почему нашей мамочке так не повезло с тобой?
– В кого ты у нас такая умная уродилась, дочурка?
– Папуля, ты обещал не вмешиваться в мою личную жизнь, поэтому твой бестактный вопрос я оставляю на маминой совести. Решайте его между собой, видимо поэтому я вышла из повиновения, а могла бы из более достойной семьи.
– Я имел в виду бедных олигархов, дочка. Хорошо, оставим их в покое. Тогда присмотри себе журналиста. Эта братия развлекает публику анекдотами от себя и «От натуги».
– Журналистов отстреливают.
– А как насчёт писателя?
– Не менее опасно, я знаю одного такого – Амброзия Садюгу. Так он Восьмого Марта традиционно дарит этой затёртой швабре – тёще шикарный венок, возлагая на него тайные надежды в следующем календарном году. А воспитанный Витёк, которому и Фаренгейт по Цельсию, себе этого материально никогда не позволит. Кстати, у писателей испокон веков в моде междоусобные войны, и потом у них засухи не бывает. Они обильно поливают друг друга... только что не из собственных шлангов, а их женщины, в соответствии с последними  данными журнала «Секс на регулярной основе», как города, переходят из рук в руки.
– Здесь я с тобой, Лотточка, в корне не согласен, ты явно защищаешь свои затаённые полуночные интересы. Насколько мне известно, творческие люди пленных не берут. В любви эти ставленники «с ног на голову» диет не соблюдают.
– Ещё бы, папочка, они настолько мелочны и осмотрительны, что ныряя, проверяют отстранённым взглядом толщину воды вблизи пляжных дамочек горячего копчения.
– Выпендрёж всё это, кулинария ярких образов с её сладкой печенюшкой слов. Не выламывай мне мозги, детка. Неужели кроме этого накачанного деревенского экземпляра, мужики перевелись?!
– Перевились? А на какой факультет, папочка, не назовёшь? Ты и ангела посчитаешь заплечных дел мастером, если это выгодно.
– Не умничай! Ну что ты нашла в этом экземпляре?
– Пойми, Витёк, у которого дядя был гаулейтером КПСС и штурмбанфюрером НКВД, поклялся всеми силами  защищать родину от себя... и эмигрировать! Было время когда в банях его принимали за Крёстного отца с магендовидом вместо фигового листка. Так что в Гомерике на оскоплённые деньги он приобретёт профессию хиропрактика, преодолеет вакантные сложности и будет продуцировать зелёненькие на благо семьи от позвонка до по-звонка.
– Эту неуязвимую психологию я приветствую. И чем быстрей он уберётся, тем лучше. С такими внешними данными не забалуешь, когда светит выиграть свой срок по всем статьям.
– Витя домовит. Он не преступник! Зачем человека охаивать? Он завтра же может поступить в твоё распоряжение.
– Уголовник он или подголовник, пускай катится подальше.
– Не его вина, что он неимоверно большой и умный.
– Выживают маленькие. Не веришь? А где динозавры?
– Отец, ты ведёшь себя абсолютно неприемлемо.
– Знаю, что не дипломат, хотя пять лет простоял на приёме... стеклотары. Это потом меня начальником смены настроения назначили, потому как там Вверху хранители Вечного огня – костровитяне толком не могли определить моего возраста и на чью разведку работаю. Они трясущиеся и пьяные вдрызг, каждый год застольем отмечали моё долголетие открытием женщины с охлаждающим страсти шампанским. Попробуй-ка ты до этого дослужись.
– За кого ты меня принимаешь! – обернулась Лотта к отцу – отстранённому от дел секретарю партийной обезличейки. – Витёк закончил армию с бахвальной грамотой от жены полковника, который на заседании штаба наружных войск с пеной у рта доказывал, что немцы отступали лютой зимой 1941 года под Москвой, потому что были поголовно одеты в драповые пальто в виде шинелей.
От этого сообщения у сердобольной мамы с короткой стрижкой, выполненной рукой неумелого садовника, восстало артериальное давление вкупе с беспокойной мыслью – не сводить ли дочь к гинекологу на предмет проверки дивочести, ведь с утратой последней (рассказывали ей близкие подруги) увеличивается любопытство к расширяющемуся диапазону внутренних ощущений.
На собственном опыте она знала, что этого отрицать нельзя, но и проверить трудно. Правда, забив тридцать лет назад ежа и взяв мужа в холщовые рукавицы, чемпионка бега на длинные дистанции от кухни до огорода на даче легковозбудимая Кармен Никифоровна (так величали Лоттину мать) благоразумно смолчала, опровергнув свою кличку Словесная молотилка, и заворожено уставилась на Витька. Казалось, мама одна в семье по достоинству оценила широченные плечи и неизменную золотую улыбку с семнадцатью амальгамовыми пломбами, превосходящую по своей ширине все её ожидания. Тяжело дыша в сопелку, она как бы случайно уронила руки на колени, догадываясь, что дочь отдавалась любимому делу по произвольной программе. Её голени прогнулись. Она уронила своё достоинство только для того, чтобы нагнуться и дать нагрузку мышечному аппарату. Волосы рассыпались по изношенной блузке.
– Это уж слишком, – выдавила из себя не севильская работница табачной фабрики Кармен Никифоровна, ни словом не обмолвившись с онемевшим от удивления Роландом Соломонычем.
– Я выхожу замуж за Витька, он унизывает моё достоинство кольцами, – поспешила прервать испытующий отцовский взгляд Лотточка, – правда, Витюня? – обратила она на гиганта с осиной талией из Носорожья переполненные любовью фиалковые глаза, которые, судя по всему, преуспевали в любви с остервенением.
Недавно вырвавшийся из лап эскулапов папаня, неуверенный, что «Скупой швыцер» принадлежит гусиным перьям Пушкина, вдруг обнаружил в себе поэтический «Солнце-дар» и после ржавого глотка вязкой слюны отважился на заявочку:
– Не для того мы с матерью народили своё дитятко, чтобы ни за што, ни про што сдать какой-то несолидной личности наше божественное создание в эксплуатацию досрочно. Хорош гусь из гусятницы, как я на тебя посмотрю. Таких, как ты, непочатый край, который не мешало бы подровнять. Какие у тебя устремления и помыслы? В какой области трудишься? По какой стезе шагаешь? Небось, замешан в махинациях. Может мы через неделю тебя нигде не сыщем – соскочишь как со спортивного коня в нумизматы, и иди-свищи на теле залечивай. Ты сначала шубу девочке купи. Женщина без шубы, что твоя длинноногая книга с дарственной без меховой суперобложки. Она вводит в беспросветное заблуждение, потому и не выпускается. Я завсегда выступал за здоровый обмен финансовых услуг на интимные. Ну не жить же нашей Лотташе в мире, сотканном из неосуществимых надежд. Не этому её в институте повышенной культуры в Ретрограде на плавучем острове непотопляемых убеждений четыре года напролом профессора-белохалатчики учили. По дочкиным признаниям, со слов матери, доценты тоже не дистанциировали себя от неё. А наша мать – птица стрелянная, сидящая нахохлившись за дружеским стволом. Адреналин – её стратегическое топливо. Помню, я ей в виде откупного наполеоновскую треуголку по несчастному случаю приобрёл, так она к ней петушиное перо присобачила и с полгода, как с новой кровлей на голове, по всей деревне хохлаткой носи-лась.
 Папке к тому же вспомнилась кратчайшая история его закадычного друга, приветливого авантюриста Илюши Пожар-Замоскворецкого (он же Тёма Перегной), обладавшего огромной разрушительной силой, сжигавшей мосты между жалким спросом и  редкими предложениями на него.
Скрывая своё истинное лицо за веером складной ширмы беспрестанного поиска приключений с женщинами по карману, он, осознавая, что знакомство с Бледной спирохетой Венсана его не украшает, был готов на определённые материальные издержки увядающей молодости, сопряжённые с возрастом (47 лет).
Несмотря на слегка сплющенную голову (его вынимали щипцами для сахара), в 50 лет Илюша заочно закончил стоматологический факультет для гуляк «Шатающиеся зубы» и, прикорнув на два года в аспирантуре, защитил диссертацию «О пользе плавленых грибков в ногтевых пластинках». Естественно, что когда из человека выходит толк и остаётся дурь, он начинает посвящать свободное время писательству, не подозревая, что самое страшное преступление – это убийство времени. Обладая размахом кулака в радиусе 147 сантиметров от шарнирного плечевого пояса и ниже, Илья Пожар-Замоскворецкий в результате оригинальной перестальтической мысли пришёл к созданию руководства «Из подкаблучника – в подследники без протеже в парламенте».
      – Лучше бы ты по дому помог, – откликнулась на дилетантское творчество японская сожительница Ссукка Сущая, обозвав его оскорбительным на острове Хонсю цветком по имени «Лютик», – твои расплывчатые рекомендации сочатся несовершенством.
– Хорошо, учётная ставка слушает, – капитулировал он, закрыв плотоядный рот и отправляясь развешивать дымовые занавески на окна в соседнем светлом здании, радуясь при этом, что не придётся опротестовывать брачное соглашение, изучая изо дня в день предсказуемые новости.
Больше влюблённые, не наблюдавшие именных часов и проведшие ночь вместе так, чтобы она на них не обиделась, никогда ужё не виделись. По слухам она от торговли телом перешла к  более выгодному средству выживания – торговле с лотка веснущатыми внучатыми пряниками. Чтобы начисто забыть сожительницу, Илья (фигуристый бык-производитель впечатления на окружающих, гордившийся своим «пробором») выбросил матрац с подогревом – посредника между телами влюблённых и железным остовом скрипучей кровати. Затем этот предводитель отборных идиотов и идиоматических выражений послал  вдогонку рекомендательное письмо, чтобы та устраивала жизнь с последующим претендентом в гостинице «Чёрная пантера», которая от одного только вида вселившейся в неё Ссукки поседела от фронтона до флигеля и поэтому была переименована в «Перешеек многих голов».
На второй день расставания Пожар-Замоскворецкого с дамой поджелудочной железы подслеповатый консьерж отеля-гостеприёмника Вильгельм Окаяныч Будзуки Второй в результате преднамеренной ошибки вскрыл рыбным ножом живот письма и прочёл ряд неуместных высказываний после слов: «Дорогая моя домашняя утварь Ссукки, печётся о тебе доброхот не твоего масштаба, потому и высылает квинтэссенцию ненавистных тебе трудов своих. Прими щедрые соболезнования на случай несовершенства».

Приводя себя под привычным конвоем мужских взглядов в порядок, не следует забывать, что при лимитированных мужских способностях ему физически невозможно находиться в двух местах сразу – он не акула с двумя...

Регулярно пользуйся не спровоцированным вторжением инсектицидов и старайся не реагировать на запугивания африканских убийц-пчёл и ядовитых муравьёв, – помню, из тебя, бывало, слова лобковыми клещами не вытащишь.

Постарайся не напоминать случайным знакомым своими чёрно-белыми зазубринами клавиш рояль – кому-нибудь из них обязательно захочется в музыкальном припадке ударить по ним и нажать на чувствительную педаль, что располагается поближе к полу.

Учи текст – этим ты мастерски отрежешь путь к отступлению от арифметических правил, беря примеры с других.

Избегай подселенцев в душу и нагнетания взрывоопасной обстановки насосом каскадных обвинений случайных партнёров.

Желаю тебе, моя модница, обзавестись любовниками, бесчисленными туалетами и домами с совмещёнными санузлами. Заранее прими мои соболезнования на случай их несовершенства.

Располагая к себе людей в интиме (в зависимости от их пола), выбирай ту или иную позу, поэтому высылаю каталог с иллюстрациями, ибо по эскимосскому поверью только при этом условии ты избежишь ослепляющих солнечных брызг, Ниагарой попадающих в щелки глаз. Прилагаю кепку а-ля Йоко Оно. Не подойдёт? Вышли обратно с нарочным. 
Тем временем мама перекрестилась, озираясь на подсвечиваемый лампадкой образ Здорового кулака Гурия Вонзалеса-Вопиющенко в красном углу. Витёк, которого выгнали из школы за то, что он не смог вычислить кубатуру Кубы, и говорил так, как будто пытался выковырять из себя запавшие слова, зря времени не терял. Он производил впечатление заезжего фортепьянного жука-концертанта, присаживающегося на табурет, откидывая фрачные фалды, и жаждущего размять рабочие пальцы на чужом рояле. По-хозяйски придирчивым взглядом измерил он кубатуру коридора, высоту потолка, нагловатым взором проник в квадратуру кухни и, прохронометражировал расстояние от дверей до мусоропровода с перекошенной гримасой травы на балконе.
Да-а плох генерал, предпочитающий паркетный пол ковровому покрытию, подумал Витёк Примула-Мышца, но чтобы развеять иллюзии и страхи родителей, лаконично спросил, не теряя при этом под собой чувства достоинства:
– Сколько комнат в лачуге на снос у твоих отсталых предков?
Лотташа традиционно смолчала. Она умела отводить беду в сторону и беседовать с ней по душам, не осуждая причастность Витька ко всему прикладному (губам, грудям и ... сами понимаете).

                «Вы меня не покупаете, это я себя продаю»     Витёк.

     Глава 117.   Не ко «Двору» Львова?

– Откуда ты, дочурка, такой натуральный экспонат неандертальца вытащила?! Тебе что, повылезло? Сама что ль не видишь, что у него птичье молоко на губах ещё не обсохло и волосья на коренных зубах растут! А как это дитё малое головку держит, не мне судить. Не в Сорбонне ли в Париже ты его откопала? Я не чураюсь кондового юмора. У самого в юные годы нервы пошаливали... с девчонками, глядя на запрашиваемые ими цены, но в отличие от этого типа я вёл себя в пределах молодости. А знает ли твой суженый, что тот, кто на тебе женится, получит медаль «За храбрость»? Этот, как я погляжу, даже на лычку не тянет, – тускло рафинированным голоском протянул папаня, апеллируя к своему созданию с тугими «ниппелями» под бюстгальтером, но без тормозов, и поражаясь возмужавшей наглости  пришельца пуговиц.
Тут Витёк не выдержал глумления и решил не дать наступить на больной мозоль незаконченного семилетнего образования. Он мощно блеснул полученными по телеку знаниями джиу-джицу:
– Хорошо там, где нас есть! – выкрикнул он. – Готов провалиться на этом самом месте или поскользнуться на ещё ни в чём не замешанном тесте – не пришелся я к вашему боярскому двору. Но учтите, что и у меня, как у заслуженного гаишника, в загашнике припасена пара теннисных кортов (Витёк приврал, но по-другому он уже не мог). Вы меня не стращайте отказами. Я сам себе марципан! Я, понимаш, Кембриджей не кончал! А за эту самую Сару-бонну вы мне  ответите! У меня всё в полном порядке, как в Артеке! У нас цельное село Примулы, а хто вы такие?! Могу от щедрот душевных порекомендовать вам, тестюшка, кукареку-рука-руку – помоечное средство выражения чувств. Оно смывает позор с пятнистого имени. Но учтите, вы неосмотрительно встреваете куда не просят, а мне необходимо время, чтобы вспомнить название.
Сметливый Витёк рано научился завладевать вниманием женской аудитории, вовремя задёргивать шторы в затенённых спальнях и передёргивать карты, в ответственные минуты не забывая о своём зарождающемся хобби – регулярно собирать пожитки с пережитками в процессе ретирования. С рокировкой Витюня близко знаком не был (он недолюбливал шахматистов, справедливо считая всех их евреями и пушкинисто за проталкиваемую ими убеждённость в непогрешимости великого негуса). Невооружённым взглядом было заметно, что он не вышагивал  прямым путём по жизненному пути, предпочитая извилистые мизантропы.
Родители Лотты осознавали, что они недооценили Витька, и простые слова его не расходятся с делом, потому что не в пример их хозяину не могут быть обусловлены брачным контрактом.
Со словами, вызубренными им в 4-м классе попахивающими синтетикой: «А хто вы, понимаш, такие?» неудавшийся жених развернулся на 184 градуса и зашагал в кипельном кителе вниз по винтовой лестнице строевой походкой ротного запевалы с песней-выручалочкой «Если завтра война...».
Жаль, подумал Витёк, чеканя шаг по лестнице, опять я здорово просчитался на первого... второго... и вышел из строя не меньше чем на неделю, не прихватив с собой радиоприёмник, не то б настроился на интеллигентную волну «Девятый вал Бетховена», и не пришлось бы мне реагировать на ослепительный свет в конце жизненного туннеля, пробитого в скальной породе. Призывная песня лилась не в живую, так и хотелось харкнуть в «фанерную будку исполнителя». Но Витёк, пропитанный сигаретным дымом, не позволял себе заезженного посредственностями выражения «На войне как на войне».
По дороге вниз он призадумался, а не податься ли ему в скинхеды, ведь Лицо нации узнаётся по степени загрязнённости развевающихся панталон полотнищ с призывами? Но этот вопрос Витёк оставил на нижней ступеньке открытым, смакуя мстительные мысли типа: «Солдаты расчищали дорогу прикладами. Дворники бастовали, метеля улицы и не обращая внимания  на проводимую шахматным мастером  очередную правительственную рокировку».
Пробегавший мимо кот-альфонс Фанфан Тюльпан, никогда не котировавшийся на бирже, отпрянул от солдафона в недоверии, шестым чувством ощутив, что пребываючи в пионерах, Витя был записан в не совсем спортивную вивисекцию.
Не теряя ни секунды, Лотташа бросилась не вполне сформировавшейся грудью к двери, но та была предусмотрительно намертво забаррикадирована увешенным орденами и медалями бюстом Рональда Соломоновича.
– Ты посмотри, чего добилась в Турции твоя временная поверенная в подушках Аглая! Она, трудяга, пересмотрела уйму порнофильмов сомнительного содержания, вышедших на панель, подкрасила бордюры отношений с девушками, включая недомогания с Катриной д'Ампецио – держательницей пакета акций и чего похлеще, – не своим голосом орал папа Соломоныч, – зря что ли я пахал на тебя всю жизнь как пришибленный?! – он почесал свою голову гидроцефала водоизмещением не менее трёх литров жизненных соков. Потрясённый Рон достал из кармана записную книжечку исписанную телефонами, не переставая выкрикивать, – в дерёвню, к тётке, в глушь, в Гомерику!
Моя совесть чиста, подытожил он, теперь придётся её надраить, если женщина пляшет под твою дудку, значит в ней сидит змея.
С этой дерзновенной мыслью тёртый калач Рональд обнял за плечи холёную жену в давно нещипаной им норке, не желавшую забыть широкую золотую улыбку парня – неровни её дочурке. Рональд, принимавший  выпуклости боевой подруги за смягчающие обстоятельства, беззлобно напомнил ей, что современная поэзия лжи с её редкими земельными элементами хромает на обе ноги, и что она, его половинка, всё ещё держится на своих двоих, а ведь кое-кто, слова не пикнув, уже валяется за стеклянно-матовыми дверьми в прозекторской.
Бедная Лотташа упала в коридоре на крапчатую кожу антикварного дивана времён Людовика XVI с кардиналом Мазарини и разрыдалась, вспомнив как кто-то из переводчиков обозвал её коровой, дающей кокосовое молоко. Она пролила горчащие слёзы, не оставляя места сомнениям растерявшимся предкам, которым не на кого было спихнуть, свалившиеся на них дчерние заботы.
С моими родителями надо иметь вольфрамовые нервы, смекнула Лотточка,  но вскоре поднялась как ни в чём не бывало, ведь  финалистка Добже – в восьмом классе (после детального разбирательства поучительных уроков «Жизнь в загоне») заняла второе призовое место по дыхательной гимнастике и коррекции эмоциональных проявлений. В разные периоды трудовой деятельности Рональд Добже занимал высокие посты в Велотруссии на четырёх краеугольных нефтяных вышках с газовыми горилками, и готовыми на всё автоматчиками за колючей проволокой, подключённой к опутывающим интригам.
Люди внизу и на полголовы повыше, как участники пьесы, передравшиеся при распределении профитролей в артистической столовой, зависели от прикладного на руку Роланда, чем он и приобрёл кличку «Косолапый Вышка» (до этого брательники по банным дням любовно называли его «Взлохмаченный лобок»). Тогда его ещё беспокоили вопросы – имеются ли среди инопланетян коммунисты и упорномоченные по нераскрытым делам и разве подсолнечное масло не сливочное в салат?
Окружающие Роланда подчинённые дипломатично хранили по этому поводу стойкое молчание по телефону, считая его межпозвоночной грыжей. Роланд – человек с анкетным прочерком в графе «Иррациональность» – принимал решения и общепринятые гостевые парады «на грудь» и любил повторять, если бы я был Гулливером во времена Людовика XIV? Я бы затмил короля Солнце.
В молодости он рисовал акварели – прилипчивый тип с маслобойни сообщил ему по секрету, что картины, написанные ойлом, бутербродно подают маслом вниз. Это помогло ему пройти тернистый путь от автоматчика до нажимателя кнопок отпускных механизмов подопечных работников. В организации, которой он служил верой и комсомольской правдой, Соломоныч прослыл уникумом. Ни в чём предосудительном (к огорчению ответственных товарищей) не замешанный, он был в нетрезвом виде приставлен к ограде «За участие в освобождении от передряг». Но и в его незапятнанном послужном списке имели место моменты, когда от набивных знакомств отказываться было бы опрометчиво и глупо, даже когда косые нити дождя выполаскивали красные стяги. Тогда-то в прогалинах светотеней из потайного кармана появлялась на свет волшебная книжечка «Конёк-Горбунок» – приложение к «Золотушному петушку» более раннего классика утрусской поэзии, позволявшее ограничивать колбасный полукруг интересов и нежелательного общения дочурки. Р.С.Д. (без помощи Р. Социалистической Партии, у которой идея одна, а нерадивых исполнителей много) открыл первую страничку. На глаза ему попалось начертанное знакомым со школьной скамьи его же каллиграфическим почерком – А.П.Н.
Что за чертовщина, задумался папа Добже, неужели это «Агентство Печати и Новости»? Он почесал ластиком карандаша то, что называют репой, восстанавливая в памяти облупленные годы, когда под влиянием захватившего страну энтузиазма записывавшихся в «наушники», сам подался в добровольцы, гонимый лозунгом: «Без пылеглотной очереди... за квасом!» Но прошлое не стиралось, испуская подозрительные ароматы, когда его преследовала тётка преклонных лет в тельняшке наизнанку.
Роланд уже не сидел допоздна за столом, как его приятель, начальник отделения половых связей, подперев «будку» руками, когда жезнелюбы по кругу передавали истрёпанный языками салат «Новости» в окружении бутылок. Теперь Ролик сносил удары судьбы на даче показаний в полуразвалившийся сарай, охваченный пламенем треволнений ассоциации цыганок, отказывавшихся гадать на тёмно-коричневой гуще желудёвого кофе.
Как из нагрудного кармана, Соломоныч вытащил из памяти заплесневевшего прошлого портянки из газет для большей информации ног – телефон зав. приёмного отдела стеклотары для вывоза людей за границу при ЗэКа хомутнестической хартии товарища Аполинария Пенелопоича Нафтуси – парня не промах административной закваски, не остававшегося в накладе при внушительном окладе. Время поджимало на манер тугих трусов.
Папа Добже был уверен, что Аполинарий не откажет, ведь это он, Роланд, давал ему рекомендацию в поисковую партию самого себя, когда на белёсую синьку политического неба набежали тучки, и это с его, Роландовой подачки Нафтуси научился замыкать шествия наручниками и расставлять ответственные посты, занимая нужные отхожие места. Да что там говорить, Нафтуси всегда был на стрёме и в долгу, как в шелку, перед Роландом и родиной, но шелкопряда это из него не сделало. Зато его спасал бодрящий душ из солнечных брызг, и он не производил впечатления шишки подагрического характера, поэтому надолго оставался в силе, зная, что только радикальное иссечение капюшона (обрезание)  может сократить аппарат чиновников, а пластическая подтяжка на шее распоясавшегося Нафтуси не портила ландшафта учреждения.
Начав блестящую карьеру шестёрки с подмазочных и  полировочных средств, Нафтик стал незаменимой шестерёнкой в учреждении, в котором растратил премиальные средства, и получил три года условно, из которых два просидел по-турецки (учли раскрытый заговор, подстрекавший стрекоз к действиям в ведомственном болоте на социальном уровне). Нужный во всех отношениях человечище, А.П. с прикрытыми от удовольствия глазами умел прогнозировать семейное благополучие и посвящать необходимых ему людей в тайны закрытого распределителя. На его кителе красовался орден «За предвзяточничество» по соседству с медалью «За государственную дачу показаний из-под полы», поэтому памятник А.П. был обеспечен.  В «День лифтёра», когда жильцы расходились по этажам пешком, он превращался в обелиск, взбираясь на пьедестал вечного дефицита со стёртой (из чисто нецензурных соображений) надписью: «Целуйте меня все попеременно в дупу».
А.П. был личностью исторически осуждённой пить пригоршнями из источника вздувшейся похоти привалившего счастья, он проигрывал любимые мелодии на тотализаторе в скачках морских коньков. На поступающие паломнические предложения, Нафтуси, как заправский редактор, щедро накладывал скобки на шагреневую кожу издателя, зная, что тексты не заживут полнокровно.
При остром желании Аполинарий мог бы стать новым лидером на политическом ипподроме, чем-то средним между желобоватым Черновыдриным и кобылиночным Жеребовским – неким Жерномырдиным, но эту крамольную мысль он отгонял от себя как назойливую любовницу, задавая себе аполитичный вопрос: «Пересекая обмелевшую реку, не совершаю ли я первобродный грех?»
Он то мне и нужен, возрадовался Роланд, напялив на себя фрак для поглощения негативной энергии и вспоминая, как они с А.П.Н. распивали французское шампанское (рука руку) «МОЁТ». Через минуту его соединили с секретариатом. Секретарша связала его с Нафтуси. Заслышав зуммер Апа Нафт (как его называли за глаза) снял трубку, набил её марочным табаком «Золотое руно», вынул позолоченную зажигалку, поднёс ко рту, чиркнул о коробок и проревел: «Алло!» Было согласовано, что дочку примет сам Аполинарий – бывший сапёр с серьёзной миной на лице, у которого отмечалось перерождение мышц в жировые ткани, а мощь духовного богатства отражалась в нефтяных колодцах чернеющих глаз.
Через полчаса за Лотташей Роландовной Добжей выслали летний «ЗИМ» – шестиместный кабриолет с присущим ему откидным верхом. Через тринадцать минут она привычно примостилась на подоконнике в кабинете Нафтуси, едва преодолевшего лесоповальное пьянство, вызвав у Аполинария Пенелоповича, пальнувшего в неё глазами, стойкую не медикаментозную эрекцию.
Когда-то дети, участники вокального квартета «Водопой» в доме где он рос, недоедали, зато добрые примеры им подавали к столу в изобилии вместе с квашенными лангустами, и родители не краснели как рябина за отпрысков. Это решило вопрос о выезде из страны в её пользу. Стоит отметить, что на решение не повлияло мнение историков, что Чингисхан умер потому что задумал собрать дань уважения с покорённых им врагов, родственников и друзей. Отечество достаточно попользовалось Аполинарием, и теперь он имел право делать всё, что ему заблагорассудится.
Не последним фактором явилось пристрастие Лоточки к плотному общению на заднем сиденье, стартовавшее с рассасывания транспортных пробок (до цунами Нафтик часто ездил в Таиланд собирать девушек в пухлый Пхукет и корректировать плюсовую температуру хронического нездоровья некрофилателиста, объясняющегося с тайками на доступном им нумизмате).
После трёхразового приплывания с короткими интервалами на диване, столе и подоконнике Лотту, не выносившую  сюсюканья изнуряюще-унизительных мультипросьб, сопровождаемых недовольными изломами его бровей в смеси с костлявыми прикосновениями, поставили вместе с партией стеклотары за океан с правом педерастичной стукаческой переписки на бумаге с голубой каёмочкой между писаками, неравнодушным к её лесистым плоскогорьям, просматриваемым под полупрозрачными трусиками и неограниченным частоколом телефонных звонков в Велотруссию.
С момента гальванизации галюников и чувств в добропорядочном семействе Добже, прочитавшем от корки до корки «Двор» Аркадия Львова и привыкшем мерить температуру в б’анальных литературных проходах, к Лотташе (с её расширенным кругозором атропиновых зрачков) относились, как к отправной дочке спокойствия в упрощённом варианте. Теперь руки толстосумов-родителей были развязаны, и они могли приняться за её брата, носившего джинсы-растегайчики из молодого бамбука и писавшего капустники ради «капусты». Вот таким оказался её папаня – нудил, нудил и... принудил таки дочурку – закралась в неё землячка-червоточинка насыщенного сомнения в собственной правоте.
В итоге Фата-Моргана осталась без привычной фаты, как опущенная ватка без дезинфицирующего раствора. Но учитывая, что где-то глубоко в душе гладкокожая Лотточка стремилась попасть в беззаботную неисколесованную узурпаторами страну оголённых пупков и тысячеканального телевидения, она быстро успокоилась. Главной причиной её популярности и успеха было то, что её непременно сопровождала горстка горских мужеподобных пенсионерок союзного значения в спасательных жилетках с цицами и с пейсмейкерами из картотеки обречённых. Они занимались сборами средств на похороны в обвисшие защёчные мешки со словами: «А что толку от мёртвого? Никому ещё не удавалось перешагнуть через собственный труп».

            – Прописанные лекарства я интенсивно  выписываю.

     Глава 118.   Исцеление

Не успела Лотташа умчаться, как во время одной из Велотрусских велогонок сквозь пограничную с ней дружественную державу в Пуще-Прежнего (в виде длительного наказания) воцарилась диктатура несбывшегося хоккеиста и рационализатора доильных государственных аппаратов.
На избирательных и пригородных садовых участках этот деятель вызывал небывалую перемычку у коров. Единоголосое мычание было подано и продано за Кверхтормашенко под лозунгом, идущим от сердца и сохи «Даёшь луга наперекос?!» Недовольных козлов отпущения со свастиками на рогах интернировали за высоко заборными огородами, лишив надлежащей капусты, в то время как преданная жена руководителя где-то там на хуторе близ Далёкой Мечты за бесплатно старалась перегнать Голодрандию по объёму продукции на четырёхсосочное вымя. В этом её активно поддерживала зав. фермы, заслуженная доярка Марфа Забудяжная, доцент кринкологии и тонкий психолог бурёнок.
В своей кандидатской диссертации «Четвёртый сосок сбоку» она писала: «Корова тот же человек, но пьющий не то, что принято среди хомо сапиенс». Хотя по мнению Гиви Капказ-Джерома – джигит в материальном отношении тоже «коров», если перестать его доить, он усохнет.
Как было задумано, так оно пошло, поехало... К переменам с переломами проницательная Лотта Рональдовна была подготовлена всем своим предыдущим жизненным опытом. Она уже отличала украинское не-по-рочное зачатие от квартального… без креветок усов, которые срывала  по выходным дням на даче, помогая матери на бесконечной клубничной грядке, когда вечернее солнце, высыпавшее веснушки на лица детей, опираясь на уставшие лучи, медленно усаживалось на линию горизонта.
Лотта вообразила себя чрезмерно богатой, подбирая золото обронённой кем-то мелодии – утлой лодчонки в бурунах звуков.
Она занималась кропотливой политикой за отсутствием лиц мужского пола и за плотно притянутыми дверьми. Возможно поэтому Лотта раздобрела, похорошела и встретила свою духовную половинку Лёлика Пересох, считавшего, что в её лице он сталкивается с истиной, заложенной в нетронутой природе девичьей невинности – исконного врага вертопрахов, не заботившихся о сухожилиях в сырую погоду.
В вечер их бурного знакомства (ночь расплачивалась с ними лунным серебром) всё больше и больше распалявшийся Лёлик с неприкрытой тоской в грамотно расфасованных предложениях, бил на жалость, взяв её на вооружение. Рассусоливая, как он произвёл на свет троих детей от разных дам и один клип «Генсексиана», бегая от алиментов на длинные дистанции с непредвиденными препятствиями, он, конечно, блефовал.
С ним самозабвенная транжирка Лотташа не могла рассчитывать, как с Витьком, на раздувание страстей нахрапом меховой саратовской гармошкой, а ведь дальновидный папка-чинуша не раз предупреждал её: «Выйдешь за старика, будешь засыпать под хруст артритных и подагрических суставов».
Их совместной жизни по уик-эндам мог бы позавидовать любой неискушённый. Глядя на них можно было подумать, что жизненные итоги подведены – больше предавать некого. Правда этому способствовал один минус, омрачавший  Лёликино существование – он тянул за собой левую ногу, как в детстве пожарную машину на верёвочке. Оно бы так и продолжалось, если бы не тот знаменательный вечер в Лотточкиной квартире на 35-м этаже небоскрёба в Конфеттэне. Лотташа, одетая не по Сезану, вылечила его только ей одной освоенным способом – самоутверждением в джакузи.
А произошло это следующим образом. Они третий час сидели за праздничным столом, отмечая «День смены патруля у обочины». После четвёртого бокала сухого Мартини и обмена мокнущими нелицеприятными эпитетами Лотточка – приветливая хозяйка (единственное чего она не подавала после четвёртого бокала вина, так это признаков жизни), но тут она вдруг ожила, рассеянно вспомнив о своём происхождении, резко выбросила вперёд обе ноги, и неслучайно попала в куриную грудку Лёлика. Откровенно говоря, Лотта несколько переборщила, человеку, который который год подряд заместо баб в душную погоду гоняет кондиционер и одной ноги было бы предостаточно. Она явно не рассчитала унаследованных от своего отца икроножных сил, сложенных с квадрицепсами, долбанув его так, что стареющий паренёк загремел на пол, поломав спинку кресла из высокосортного красного дерева. Но, о Боже праведный, не произоиди этого свершилось бы обыкновенное чудо!
Наутро прихрамывавшего Лёлика осеменило, что он приобрёл навыки жизни втуне. А почему бы и нет, если по Евангелие Иона побывал в брюхе у кита. Лёлик  перестал тянуть ногу, лишив доктора по конечностям Эраста Культю стабильных отчислений со страховки, за что тот в отместку сбежавшему от него пациенту поведал Лотточке Лёликину страшную тайну, что у того был интимный друг, вечно болтавшийся между ног гимнаст без гимнастёрки Нео Нарцист Цапкин по кличке «Бюро наводок».
Цапкин, как две капли дистиллированной воды, был похож на биржевика, жонглирующего санитарными пакетами акций и торгующего двуспальными идеалами, приносившими доход при оптовых продажах кварцевых ламп. При всей патологической привязанности его торчковой «ноги» к толчковой в случаях повышенной возбудимости у Нео вырисовывалась застенчивость, сопровождавшаяся выдавливанием мятной пасты слов. Зелёным кузнечиком он выстаивал на левой ноге коленкой назад на великосоветских раутах, скачках и  подножках общественного транспорта, выдавая никому не нужную информацию и давая никуда не годные советы, как сваха-радуга, занимающаяся после дождя голубым небосводом с умытой красавицей-землёй.
Женщины стали относиться к Цапкину – человеку с неудачно вделанными глазками – с обожательным подозрением, в котором сквозило уважение, а конкуренты в натянутых презервативах улыбок на лицах поглядывали на него с предвзятой с первого захода завистью высоты.
Да, чуть не забыл, старик Цапкин просыпался и ждал расцвета молодости, потому что кто-то сказал, что по утрам секс самый продуктивный и добавил, если команда погрязла в разврате – будь то футбольная или корабельная, то капитан покидает даму последним. В дневные часы он обхаживал взглядом каждую проходящую мимо с видом шелудивого пса метившего столбы.
Лёлик Пересох хотел походить на Цапкина, но чего-то ему не хватало, может быть медицинского образования или несгибаемости токсичных слов, которые вырывались из ядовитого рта Нео Нарциста, когда добросовестная любовница била его шлёпанцами по лицу за то, что однажды он намекнул, что в постели с нею ему снятся обескровленные дома. Несмотря ни на что, Лёлик мечтал о недосягаемом и несбыточном, по примеру Цапкина он жаждал перейти в гибкий стан любимой и остаться там.
С того самого памятного дня Лотточка Добже тягала Лёлика Пересох по всевозможным доисторическим музеям с утеплёнными мечтами и не отопленными зимними надеждами, хотя к такому виду благотворительной деятельности он предрасположен не был.
Воспоминания об относительной свободе навсегда покинули его в хронологическом беспорядке – как нахлынули, так и отхлынули, несмотря на то, что родители наградили его невзрачным авто-генным аппаратом для продолжения рода.
Худосочная стрелка напольных дедушкиных часов, испокон веков выполнявшая одну и ту же функцию, показывала время с точностью до минуты. В вытянутом конусе фонарного света за окном она бодро проскочила за отметку двенадцать. Короткая разжиревшая стрелка застряла на девяти. Лотта всё не возвращалась. А что если усыпить собственную бдительность, обрадовался отчаявшийся Лёлик (держа с собой совет он не натягивал слишком сильно) и полез в домашнюю аптечку, но там спасительного снотворного не нашлось – Лотташа скормила его начальнице, вечно кимарящей на раздаче заданий и поблажек строго по одной в одни руки.
Если так продолжится, придётся прощупывать пульс у часовых стрелок, смекнул про себя, то ли одержимый порядком, то ли порядком одержимый скупой швыцер Лёлик, живший на отшибе времени и обладавший особо заразительным смехом опытного венеролога с сальными почти беконными мыслишками. Он останавливал, по просьбе зажравшейся публики, часы без надежды на скорое их излечение, причём ему было хорошо известно – говоришь ни о чём, значит на сто процентов общаешься с собой.
«Сегодня как вчера, а завтра как сегодня. Ты не доешь, так я слижу за тобой» напевал он себе эхостереофонически по-тувински на ухо не сформировавшимся голосом, догадываясь, что после работы Лотточка, облачившись в то что мило и недорого, присоединялась к толпе ласковой кошечкой, и еле, поднимая отёкшие ноги, метила территорию от бутиков до дома  в поисках непробиваемого средства от пота для него-любимого. Что ни говори, но в заботах Лотты о нём сказывалось и петушиное куршевеление мозга, и разлагающее пятиразовое дробное питание во время пребывания во французском Курщавеле, где она нацедила сквозь зубы неизмеримое количество гадостей. Иногда перпетуум мобиле скачек по фешенебельным магазинам и дешёвым распродажам перемежёвывался с заходами в отделанные мрамором туалеты на гигантских книжных раскладках «Barns and Nobles», куда нередко заглядывали самостоятельные (обходящиеся без Виагры) респектабельные мужики бальзаковского возраста, держащиеся за руки, чтобы никто из них не сбежал с существом противоположного пола.
За всем за чем сразу не уследишь, последовал её массированный набег на детища аппетитного искусства «Amish», «Zabars» и серии вывесок  звучавших по-крёстноотцовски аптек «Genovese». Вполне возможно, что она выстаивает с покупками в одной очереди с приспешниками возврата в кассу или сидит во французском сальном  ресторане «Жиронда» с подругой, где между столиками курсируют официанты с подносами над выпрямленными головами.
Эти безутешные размышления о шопингах любимой женщины в бутиках, нашедшие отражение в бесчисленных гитарных пассажах, и его раздумья, касающиеся пищи, привели Лёлика Пересох на крохотную кухоньку проведать в морозильнике коробку с вишнёвым мороженым. По дороге он наткнулся в коридоре на гоночный велосипед – дорогую для Лотташи $700 память-реликвию о танцевальном конкурсе в Велотруссии и ЦПКиО (Центральном Парке Конфеттэна), а может она встретила Рыжего из небоскрёба напротив, разволновался Лёлик.
И тут он вспомнил, что именно вчера Лотточка со слёзными модуляциями в голоске поделилась с ним: «Завтра мне на работу к восьми». Будь снисходительной лестьницей к людям – семерых-то отпусти, неудачно отшутился он больше не в силах сдерживать своих чувств. Для успокоения волчьего аппетита Лёлик включил Лотташину установку Bang & Olafsen за 4000 таллеров, висевшую над кроватью. Струйка разночтения ЛТМовских текстов потекла из уплощённых динамиков оливковым маслом первого отжима.

Ну да что тут говорить, не спрашивай.
Вот сижу смиренно, словно пташенька.
И клюю с тарелочки, что подано,
В небоскрёбе, что под небосводами.

А из дома, что напротив взора,
Смотрит Рыжий в трубку для подзора.

Увлеченно (как всегда) ты – яркая
Наслаждалась лобстерами-раками,
Визуально, с шутками-приколами,
Подтверждала лишний раз, что голая.

А из дома, что напротив взора,
Рыжий дышит в трубку для подзора.

Ты встаёшь, грудями машешь, задом,
Что, поди, твоя Шехерезада.
И если я тут исхожу слюнями,
Тот, напротив, памперсы меняет.

Он из дома, узником от вздора,
Обнимает трубку для подзора.

Мы вдвоём решаем теорему,
Сколько взбить потребуется крема
Для покрытия, ты же сама хотела
Выложить торт с фруктами на тело.

Пусть из дома, что напротив вздора,
Рыжий лижет трубку для подзора.

Крем слижу не потому, что хоца –
Зрелище в копейку обойдётся,
Но не мне, а Рыжему напротив,
Он с меня в подзорку глаз не сводит.

Платит он за сексуальный слалом
Мне не карточкой при встрече – налом.

                «И думал Букреев, мне челюсть круша,
                и  жить хорошо...», если сбёг в  США.               

     Глава 119.   Душой и телом

С последним словом бульварно-многоэтажной песенки, чёрной кошкой перебегающей дорогу в будущее, и с последующей перестройкой в обратном направлении, в замке (дважды по 90 градусов) повернулся ключ на 180 градусов. В коридор под популярную песенку военных лет «Бьётся в тесной девчурке огонь...» вплыла основательница «Общества защиты от животных наклонностей нетерпеливых» его королева Шантэклера, держа в руках коробочку с эклерами величиной с мизинец из французской кондитерской.
– Наконец-то ты дома! А я ужин приготовил. Активно помогал пылесосу целоваться взасос с полом, удерживая его обеими руками.
– Вижу, вижу, что толстогубая похоть пылью запорошена.
– А что было делать? Поизносившийся пылесос вспылил и смиренно утих. Так и человек себе неподвластен. Ему редко удаётся выйти из умозрительного заключения без отголосков прошлого.
– Какой ты хороший – незаменимое подспорье в быту. В квартире прибрано. Просто приятно к себе в дом зайти. Чистота непролазная. Порядок немецкий. Чугунок у тебя варит что надо. А из ванной, того и гляди, раздастся оклик: «Хенде хох!» Ну как тут с тобой не стать чистоплюйкой?! Иди сюда, Маленький, взгляни на то, что я купила. Лифт в магазине не работал, так я умудрилась пробежать глазами по всем пяти этажам! Кстати, по дороге какой-то псих-ненормальный предложил мне заняться любовью на третьем этаже в сопровождении струнного оркестра разносившего по вызовам имя композитора Бородина. Но я вспомнила, что ты испытываешь глубокое отвращение к классике и послала его к чёрту, – радостно воскликнула Лотташа. – Не огорчайся, желанный, я случайно потеряла порядком надоевший мне кошель. Зато новый кошелёк (из кожи лапок полярной лайки) обошёлся  намного  дешевле того, что я приобрела в твоём хвалёном Брюквине.
– Прошу, не пугай, – засуетился Лёлик – любимый ученик пленного немецкого асса Фоки Вульфовича Стуки, добавочно получившего три года за разложение бытовой техники противника коалиций, – ты  же знаешь, что я в принципе выступаю против эхолотного отлова и забоя кашляющих кашалотов. Но самое главное, что ты уже дома, и что тебя не переехала дорогая машина без страховки. А то, что я утром вытащил у тебя из сумки музыкальное портмоне «Во рту расцветали левкои», не имеет никакого значения. Хочешь, верну? Но за моё чистосердечное дефибриляторное признание я требую от тебя жаркого поцеЛуя.
Однажды Лотточка, ходившая в бахилах на высоком каблуке, сползая с тумбочки, опрометчиво поцеловала Лёлика куда ему захотелось. От этого жаркого поцелуя посередине комнаты на столе загорелась лампа и он решил, что так будет продолжаться всю его мытарную жизнь если ему придётся  объезжать полмира без кнута и пряника, позабыв о своей патологической жадности, к которой он относился не как к пороку, а как к общенациональному продукту.
– Оставь кошелёк себе на короткую память, – по-лисьему фыркнула рассерженная Лотташа из ванной комнаты (купаясь, она имела обыкновение вынимать бриллиантовые серьги из дорогостоящих ушей). На её проколотой золотой серёжкой нижней губе выступили капельки вспотевшей обиды, она критически взглянула на родимое пятно в зеркале и перенесла его на лицо, и это заставило женщину серьёзно задуматься о пятнах на солнце, хотя неоправданный труд она относила к разряду мелких преступлений.
– Как я тебе, моя милая косметика? – выдала мысль-нержавейку Лотташа, отличавшаяся кучностью попаданий высказываний.
– Очень, – еле выдавил из себя тюбик с кремом.
Удовлетворённая ответом, подвижница бережно погрузила загоревшую фигуру в пену (от Гуччи), размышляя, какой же Лёлик головотяп, если думает, что нелёгкая лобная доля – не женского это ума дело, считая её то ли Лобным Местом, то ли подиумом.
– Между прочим, – лесисто аукнула Лотточка из туалета, – доцент Зулусов, эдакий гиббонистый сорванец с крючка на стене и ловкий укрыватель нетрудовых доходов, обещал мне помочь избавиться от галифе на бёдрах, не прибегая к хирургии.
– И к тебе тоже? – злорадно откликнулся эхом Лёлик. Он – дилетант со своей и эксперт с чужими женщинами, был убеждён в том, что признание в любви не умаляет его одиночества. Но если женщина признаётся в измене, это накладывает на неё наложные обязательства. Классическим примером посредника он считал подследник между мозолистой ногой и женской туфелькой.
Шум воды в ванной заглушил его размышления нетранспортабельного больного  и спас  от неминуемого наказания.
Лотточка знала, что Лёлик из тех кто забредает на огонёк по судебному предписанию и не обжигается, но и не просто так, а чтобы перекантоваться с обслуживающим персоналом. Он любил её в букварном и переносном смысле – от кушетки до кровати. Она же умудрялась авансом завидовать девушкам грядущих поколений – тем, кто будет с ним в качестве пионерок. И ещё она завидовала непрокрашенной Мальвине, которой всегда можно было постучать по буратиновой деревяшке. Когда-нибудь, надеялась Лотта, претендентов будут подгонять по женской фигуре шпицрутенами. Разве эти оскудевшие человекобезобразные гуманоиды, понимают, что в эмансипированной даме, безудержно листающей глянцевые журналы, засела потенциальная модель, где возлежит, как Земля на слонах, неприкрытая натурщица, жаждущая реализации своих возможностей. Неприятна лишь обманчивая перспектива времени – этого беспощадного реформатора женского тела, не идущего  на уступки и сделки с самим собой.
Лотташа: вздохнула глубже обычного; подумала, что спасение утопающих – дело рук  утопающих в роскоши, и что ей не помешает искупать своё прошлое, но при этом рискует попортить причёску с прививкой; откинула головку на подушечку, вышитую золотом; высунула из пены напедикюренные пальчики в колечках раскрыла годовалый юбилейный томик Довлатова и густо покраснев в тон перезревшей клубнички, захваченной пухлыми губками из вазочки со взбитой сметаной, прочитала: «Она нахмурила свой узкий лобок», и почувствовав себя взмыленной лошадью в пене шампуня, Лотта опустилась на фаянсовое дно.
Это соответствовало попаданию в аккуратно подстриженную мышеловку любви, принимая во внимание её утрированные по вечерам величаво раскинутые ноги. Она любила вешать лапшу на уши и канитель на ёлки, предаваясь эротическим измышлениям и варясь в собственном  Малом тазу. И стоит ли удивляться? Со школьной скамьи Лотта обожала былины и подсказки подростков.
Втайне Лотташа мечтала о гуле юпитеров и жужжании камер, о том, чтобы её снимали под разными углами, особенно под любимым на 42-й стрит и 2-й авеню. Там её снял (тогда ещё новобранец в её объятиях) Лёлик, и избежав утечки газов, поместил в пожизненный личный альбом. На интимную близость она пошла с ним  в виде поощрения за его исполнительность и покорность в постельном прямоугольнике. Всё это началось восемь лет назад, и за давностью любовного преступления перед не вовремя разбуженной совестью не имело  никакого значения. А что он, собственно говоря, представляет собой сейчас? Никакой тебе финансовой помощи. Даже отчисления в фонд «Помощи импотентам дипломатично застывшим в постели» выдираются из её кошелька. Он не смог до конца раскрыть ей душевных чувств и качеств, ссылаясь на то, что кто-то вытащил из бокового кармана ключи и вынашивал маниловскую мечту о поцеЛуе восемь несносных месяцев и три неполных недели. Вот и сиди себе дурой с ним и его сложными выкладками взаперти и не рыпайся, пчёлкой подзуживала себя Лотташа.
Но цитата не стала последней каплей долготерпения в ванной, где она подвергла себя излишним хлопотам ладошками по крем-брюле щёк и намечавшемуся третьему подбородку. Выйдя из пахучей пены новоявленной Афродитой, она вывернула помаду «Кристиан Диор» и размашисто набросала на зеркале послание старому балбесу, принадлежавшему ей от начала, которое никто не мог определить, до конца, который никому кроме неё не был нужен:
«Ты можешь занимать ванную комнату сколько тебе угодно, но зачем же развлекать её? Все примазавшиеся к кафельным стенкам банные принадлежности до сих пор дрожат от смеха!»
Поставив в конце жирный восклицательный знак пренебрежения, Лотта поняла, что у неё остались два настоящих друга – Шампунь и Кондиционер. А после лёгкого флирта со струёй в душе она вовсе не нуждалась в Лёликиных приставаниях, срок годности которых давно истёк, тем более, что соло его загрудного мотора барахлило, а поступательные движения языком ограничились в амплитуде. Пусть этот зачуханный приспешник денежного возврата в постели и комиссионках падает навзничь и целует ей разрозненные ноги, слюнявя каждый гуттаперчевый пальчик в отдельности.
Сегодня Лотте не хотелось жариться куском мяса на подушке, взбитой его взбалмошной головой или, ощутив томление в животе и превознемогая отвращение, жеманиться с ним на простыне в душистый горошек и выслушивать его осипшие, замаливающие грехи оправдания, сливающиеся в бурлящие ручейки сладкоречивого  тона под дробный стук расцементированных фарфоровых коронок. Это в корнях противоречило её восприятию выравнивания кожного рельефа эпиляцией и пиллингом, на которые она записалась к косметологу Роже Пинцетову, девизом которого было: «Мы не любим свиней, но почему-то едим бекон». Когда, снедаемые инкапсулированными желаниями, опрятные мысли выдохлись (она считала, что в мужской бане силовые структуры более заметны, если внимательно разглядывать их приборные панели), Лотташа вернула пышное тело в душистую пену. В изломе удивления её насурмлённые брови погрузилась в чтение более достойной литературы, чем эмигрантско-зековские повествования бухого гиганта, редактора журнала «За проколом прокол», освещающего иглоукалывание у дико-образов в поэзии в условиях зековского режима питания.
Лотте чудилось, что она живёт не в Конфеттэне, а в Букингемском дворце, и что сама она проводит время (это безжалостное измерение пересортицы женщины с расплывшейся телесным пятном фигурой) в рокировке спешившейся королевой. Да-да-да, завтра же отправляюсь к экстрасенсу Эдгару Попилюкину, пусть он вплотную займётся моим раздвоением личности, решила Лотта, подмигнув себе в зеркале со словами: «История нас рассудит, дорогая».
Она представляла Эдгара стройным офицером, с распростёртыми по всей длине шёлковой простыни объятиями с прогалинами в кавалькаде безумных слов. Я возьму реванш за пережитое и за внушительную сумму потребую от специалиста по иллюзиям воспроизвести понравившегося в угодных мне параметрах.
Лотташа нажала кнопку в кафельной стене и на неё полилось божественное меццо-сопрано Мины (Анны Марии Маззини). Она пела «Un po’ di piu’» (немного больше) композитора и аранжировщика Сани Шапиро. Лукавые глаза слушательницы утопали в луковичном рассоле слёз, готовых пролиться в пуховую кадушку.
А в это время опальный Лёлик (он же Иван Панариций), поглощённый пучиной раздумий, пришёл к финальному заключению, что старая курага тоже была золотистым абрикосом, но не персиком, во времена, когда желудок крепчал и ему требовался открепительный талон. Если бы она прятала от меня непочатую бутылку водки, я бы ещё кое-что мог понять, но зачем она прячет от меня зарёванные глаза, подумал он и погрузился в беспокойный сон, с досмешного сжавшимся поршеньком между тонкими ножками.
Ему снилось, простокваша тумана в зачинающемся дне и что мастерица на все руки Лотточка в предвкушении новой интрижки изменила ему с направлением ветра, и ветреник опрометью кидается... перебродившей лечебной грязью с конопляным семенем. Он смотрел на Лотту неустанным взглядом – создавалось впечатление, что он вот-вот грохнется в голодном  обмороке. В зимних снах миролюбивый Лёлик, веривший в коммунизм форелевых островов и капитализм в складчину, предпочитал тыловых крыс канализационным. Он считал, что истекать кровью можно только в борьбе за почётное звание донора и завидовал Данику Шницелю с его кладовкой в черепной коробкой чёрте какого наполнения, а также льняным волосам его пассии, ниспадающим водопадом на заниженную самооценку талии. Странно но он завидует даме Шницеля Мурочке – поклоннице Дарьи Свинцовой, пишущей обездоленным языком, рассчитанным на полуграмотных и призывающей любить ближнего, как грудного ребёнка в инвалидной коляске. Непередаваемо завидует он этой шимпанзе-Спичке на репетиции гримас, подогретых неуправляемыми страстями перед зеркалом, с её сдвинутой набок фестончатой головкой и вовсю вопящей шляпкой, отделанной искусственным горностаем и лёгким испугом.
Поражается однобоко развитой неверующей женщине Мурке, ворочающейся с Бога на бок и ищущей рабовладельцев с задатками добродетельных матерей в надуманном Зазеркалье под запредельную мелодию «По поверьям и по вздорьям шла...». Завидует той самой Спичке, из которой слово-занозу вытянуть невозможно, что до встречи с не порционным Шницелем она проживала божьей коровкой в спичечном коробке, даже не мечтая о реконструкции приятных неожиданностей любви. А может быть её, представлявшую собой интеллектуальную баржу, груженную поверхностными знаниями, отличает крайняя застенчивость, переданная ей по наследству в исправительно-трудовом лагере «Молодая крапива»?
В тупиковом положении, не в силах ответить на навалившиеся на него во сне вопросы, Лёлик сомнамбулически маятничал по комнате. Он залез в комод с подслушивающим устройством, нарядился астероидом и начал угрожать себе в зеркале столкновением с Землёй, забывая, что вышел из аристократических кругов, чтобы больше в них не вернуться и никогда не встретиться с шофёром Витьком Примулой-Мышцей, страдавшим всего лишь одним недостатком – он приковывал к себе внимание золотыми цепями.

   Допрос мафией – вытягивание слов-спагетти из обречённого.

     Глава 120.   Базарное свидание

А пока неотвратимые события разворачивались, как ребёнок без присмотра в люльке, как фантик желанной конфетки. Бацилла с Бактериями под руку прогуливалась по променаду, обмениваясь поселковыми советами и нагнетая подагрические настроения на прибрежном Драйтоне, где всё путём – обманным путём.
Фрума с Амброзием (завистливым подмастерьем, которому не выпало стать подмастерьем слова) укорачивали друг другу жизнь в купе поезда по всем правилам противоборства и взаимной апатии.  Она без передышки обдумывала, как быстро пролетают время и авиалайнеры, помахивая крыльями в безвоздушном пространстве;
Марик Мастур-бей, тоскующий по признанию у эрудитов, поднимался беспрецельдентно с сеньориты-кушетки. Сегодня он с удовольствием вспоминал произведенный им фурор при защите диссертации на животрепещущую тему: «Траектория  семян в свободном полёте». В ней он проявил не дюжую готовность неукоснительно следовать методическим указаниям сексопатологов;
Витёк Примула-Мышца (прославился, думая, что Ахилл получил в пятак) залихватски крутил баранку-бублик, отделанную под морёный (голодом) дуб, ни на секунду не забывая о дырке как таковой и её предназначении в эволюции мужской половины человечества. Он безвыездно жалел, что не носил бриджи в гости, и не приобрёл ни знаний, ни дребезжащей брички «Бриджит» цвета бордо. А ведь когда-то ему нравилось разводить голубей, напоминающих амурчиков, в амбаре на сработанной им самим медной крыше. Теперь же он воспринимал прошлые заботы как карательную сатисфакцию. Иногда Витёк с глубоким вздохом вынимал памятное поздравление на свадьбу с Губнушкой, полученное от Энтерлинка: «Желаю вам счастья, Камасутры и занятий йог-гуртом».
Тем временем зеленщик Зураб, поглаживал усики, при его улыбке, как бы вросшие в верхние резцы, бросил напоследок взгляд в карманное зеркальце. Он убирал складной столик на 52-й стрит, готовясь отправиться на свидание к кудахтающей квочке Глафире Парнусе, пригласившей его на друзинский чай, хотя она не имела ни малейшего представления о друзах, как о народности, боевая часть которой отбывала воинскую повинность в израильской армии Освобождения палестинцев от самих себя.
Зная, что бабы выстраиваются к Зурабу в очередь, как в магазин «Big banana», разведать почему сыр с дырками, хоть он и мужского рода, Глафира планировала предстать перед ним в обнажённом виде, опираясь на лапотное сознание. Она вовсю дружила с булемией, идущей рука в ногу с анарексией в стремлении к нулевому размеру приятельницы Мурочки Спички, страдавшей от недоедания другими пусикетов после танцев на столах. Сама же Мурка непонятно куда запропастилась с Даником, по убеждению Глафиры трансвеститом-фотографом, снимавшим острый угол у бандерши Долорес Пропукис-Балалайкис родом из Палермо за пять таллеров в час. Из-под юбки Долорес виднелась её сущность, удостоверяющая, что она знает свою сомнительную цену и ни за какие коврижки не сбавит её, в противном (в очень противном для некоторых) случае, если ухажёры слишком долго будут полемизировать с ней на эту тему, она бралась сделать бифштекс с кровью из любой наглой морды или при дефиците говядины – свиную отбивную. Глафире нравился щедрый хорохорящийся Зураб из страны Кинзмараули, подкидывавший ей на базаре лишнюю морковку или хрустящий огурец со словами «Одинокой женщине овощи такого формата обожателя не заменят». Мужественная внешность человека с чёрными маслинами глаз, который у края обрыва испытывает нервные сшибки и срывы, но остаётся живым и осязаемым, захватывала её. А откровения Зураба Захотидзе действовали на Глафиру Парнусе гипнотизирующе. К тому же он, приглашённый на самовар, не просил «на чай», чтобы их отношения не пошли насмарку, как это произошло до него с красавцем Бартоломеем Изнемог, выдержанное вино любви которого заполняло её четырёхкамерное сердечко. Погорелец в любви и закалённый в выпивке кинзмараулец Захотидзе ответил ей радостным согласием, не боясь скопытиться от убойной дозы неприступной крепости спиртного.
Не чураясь последних веяний с дрожжевой реки «Yeast river», Глаша зрелым бутоном раскрылась в близостных изысках, посвящая им свободное от булемии и разговоров по телефону ангажементое время в борьбе с сексуальным голоданием, захватившим всё регрессивно настроенное на распродаже совести человечество.
Мужчин (в полном смысле этого слова) я меняю не чаще положенного, соблюдая строгий лежим, заучено повторяла она, часами просиживая за трельяжем и горстями отправляя грильяж в ротовую щель, но частая смена репертуара,  гвардии партнёров и гардероба мне присуща. Не обижайся, милый, гладила Глафира объёмистый шкаф, через час появится другой, живой шкаф, и не сомневайся, он никогда, никогда не заменит тебя по своему содержанию.
Но видавшему виды шкафу пыльных воспоминаний было предостаточно, за долгостворчатую жизнь он прятал не одного ухажёра. Он знал, что для оптического обмана офтальмологического вмешательства на катаракте у каракатиц требуется соринка в чужом глазу. Лучше, если она попадёт в нос и тогда... кто остановит чиханье  просидевшего годы в видеокамере с широким углом обозления, предшествующего боевому крещению кровотечением? И вообще тонуть лысому – безнадёга, его за волосы не вытащишь.
Глаша любила скрипучие монологи трёхстворчатого шкафа, и угрожающий, как волчьи завывания, секс по-прикарпатски, о котором только можно мечтать, и чтобы никто кроме них двоих не догадывался о происходящем. Мужчины представлялись ей амортизирующими средствами в виде подполковников и  в форме подколенников и подлокотников, о способностях которых Глафира не была особо высокого мнения. А однажды один из поклонников приснился ей универсальной землеройной машиной – кротом, который сделал ей предложение – выйти вон. Тогда шкаф одобрительно скрипнул и закрылся, готовый радушно принять вновьжелающего спрятаться меж одеждами от глаз конкурента. В послужном списке трёхстворчатого свидетеля анекдотичных сцен значился случай, когда вор-любовник залез в сердечную сумку  Глафиры, и с перепугу,  пройдя сквозь зеркало, не вернулся.
С тех пор неверующая Глафира Парнусе поверила в Зазеркалье, как в устойчивый макет Будущего, а также во многие другие несусветные вещи, о которых придётся рассказать поподробней. Несмотря на Лесоповальное увлечение попсой, Глафиру как подменили – даже на концертах камерной музыки она чувствовала себя сокамерницей с виновато опущенной головкой ромашки, поэтому, превознемогая тоску, регулярно посещала Метрополитен-опера, ибо на подступах к ней в проходах сабвея уличные артисты смаковали нигде не зарегистрированное пение пёстрыми обезжиренными голосами. И вот теперь, в тишине снимаемой ею квартиры без лицевого счёта на ответственного съёмщика, она поставила галопирующий фокстрот на слова Лебедева Too much(а), грустно повествующий о зарытом в землю пёсьем таланте, при раскопках которого останки собаки были найдены завёрнутыми в шовинистический справочник «Как отличить аксельрата Аксельрода от аксельбанта». После конвульсий похоронного вальса потянулись танцы-шманцы.

От любви до ненависти уан-степ.
Вкруг стола раскачиваемся в фокстрот.
Обнимал, где талия, употев,
Путая где зад её, и где перёд.

И баритон срывается на тенор,
Кларнет выводит «Маленький цветок»,
Не выкаблучивался перед вами первым,
Ведь только потолок вас не толок.

Тустеп играют, делаю прикидки,
Коленки гнутся, мышцу сводит жуть.
Час ночи, дача, танцы. Мне в избытке
Дым сигаретный сдавливает грудь.

Передвигаюсь в экзотичном танго
С загадочным названьем  Вера Круз,
Выносит полупьяных на веранду,
В чернявом небе звёздчатая грусть.

И с вами, недоступной и порочной,
Протанцевавшей вечер в полусне,
Договорюсь по самой потолочной,
По баснословно вздрюченной цене.

Так в молодости дальней жили-были,
Чего-то пили, не Вдову Клико,
Как корабли, своё отбороздили,
Металлоломом встали на прикол.

Ну а теперь заносят вас в компьютер,
Ни танцев-шманцев, ни случайных встреч.
Да разве так когда-то жили люди,
Старавшиеся где-нибудь прилечь?

От любви до ненависти one-step,
Вкруг стола расхлябанно и в фокстрот,
Не найдя, где талия, употев,
Я не разбирал, где зад, а где перёд.

Прозрачные слёзы, смешанные с синей тушью, стекали по напудренным щекам Глаши. Сказывались её утончённая душа и прерванное из-за нежелательной беременности образование в ПТУ.
Всего этого зеленщик про Глашу не знал и, сгорая от страстного нетерпения с непредсказуемой перспективой, облокотился на наружную часть двери с охапкой веток боярышника в руках, нажимая внушительным носом кнопку звонка. Наружные губы дверей автоматически разъехались, и Зураб ввалился в прихожую, оставив дверь открытой, не подозревая, что притворство больше всего помогает дверям, считая его отлаженным механизмом лажы.
Глория, как любила называть себя хозяйка квартиры в местах общественного пользования и ночлежках, предстала перед ним в просвечивающем пеньюаре. От захватывающего зрелища предназначенный ей веник боярышника выпал из трясущихся рук не приходящего в себя Захотидзе, который в своём арсенале хитростей и уловок хранил гробовое молчание. Из спальни доносилась назойливо-предсказательная музыкальная реклама «И на Марсе будет Яблоков цвести» – о предстоящей встречи с ПДЯ (Похоронным Домом Яблокова).
Офшорные окна были слегка зашорены. Обычно разговоры в гостиной завязывались и рассыпались по углам, но сейчас дурманило лилиями и вымытым женским телом. Для Зураба с его темпераментом непринуждённая обстановка, в которую он попал (заговорщицки подмигивающий шкаф, раскинувшийся диван, шкаф, радушно улыбающийся створками гигантского моллюска), оказалась садистским испытанием. Соблюдая не писанный закон «Переполненного мочевого пузыря», он почувствовал себя тигром полосатым, которому волею небес выпали львиные доля и рык. К своему удивлению, из состояния охватившего его столбняка он вышел с честью, предварительно сбросив с себя вериги супружества и остался «в чём мама родила», отказавшись от чая.
– Не спешите, не так сразу, – угадала Глаша ёмкие страсти джигита – участника любительской съёмки трусов.
– Глафира Пейсаховна, я желал вас с первого взгляда украдкой. Уверен, вы и раньше ощущали, насколько я увлечён вами, когда безвременно отдавались мне в незавидном положении на спине в палатке на базаре. Но в своей съёмочной квартире вы предстаёте в ином дневном свете, я бы сказал, чуть приглушённом. С вами я ощущаю себя неопытным мальчишкой. Не на шутку сказочная, вы предоставляете  уникальную возможность испытать гармонию вашего ума и изощрённых не в меру оголённых чувств, которых мне не хватало со времени, когда меня, ведущего пылетолога страны Кинзмараули, пускавшего пыль в глаза в стерильных условиях, выдворили из горячо любимой Родины. Вы единственная и совершенная женщина, с кем я могу поделиться, не сходя с места, передовыми взглядами на жизнь, секс и международное положение поодаль.
Потрясённая столь откровенной формулировкой, Глафира не могла вымолвить ни слова – слова в гортани не артикулировались. Зрелище захватывало. Темпераментные восточные слова просителя всего завораживали. Вот это глыба, думала она и млела, вспоминая фразу, брошенную Зурабом на базаре «Одинокой женщине овощ мужчину не заменит». Внезапно на неё нахлынула волна непредвиденной нежности. Стало тепло на сердце и мокро в преддверии.
Кто-то из её базарных знакомых поделился с нею, что Зураб был силён в Этой области как никто. Ему удавалось выдворять воздух из «вместилищ» жертвенниц сокрушительным напором, добиваясь полной  герметизации. Но (по конфиденциальным слухам) на этом он не останавливался. Джигит не был ни глупцом, ни дебютантом, хотя никакого представления не имел об афродизиаках.
– Выключите утрусское радио с его омерзительной рекламой похоронных бюро, тогда он не упадёт в ваших глазах, Глаша, – попросил зеленщик, пожирая глазами её модную юбочку с подсветом.
Шёлковая как подкладка пиджака Глафира Парнусе с полминуты оставалось недвижимой, внимательно следя за тем, что обещало не упасть. Визуально кавказец (лось – сын леса и племянник водопоя) оправдал её ожидания. Она протянула руку к нему, но засмущавшись, схватила лежавшее рядом дистанционное управление и нажала на пульте соответствующую кнопку. Звук пропал. Это не входило в круг крушения её далеко идущих планов – например, мысленно выкопать обводной канал, чтобы не зависеть от прихотей пытающегося обвести её вокруг пальца пылкого возлюблённого. Сообразуясь с поговоркой: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива», Глафира зеркал в квартире не держала, но высказалась вслух в тишине подавленным голосом:
– Я,  живородящая сплетни рыбка, зазря икру не мечу.
Не лыком подшитый Зураб Захотидзе, для которого читать писателей-реалистов было то же, что горцу питаться всухомятку, не ведал сомнений, сотрясавших Глафиру Парнусе. Удержав в руке свой причандал, он тряхнул «стариной» перед тем как произвести замер в её горячем паху. С рассыпанным вокруг боярышником Захотидзе походил на обнажённого апостола. И тут его осенило, что Бог создал Еву (этот антропологический прецедент искушения) из ребра Адама, чтобы избавить мужика от хронической межрёберной невралгии.
– Прежде чем вы снизойдёте до меня, я хочу очиститься. Если существуют белые вороны, то почему бы ни быть чёрным альбатросам? – провозгласил бывший политолог, а ныне преуспевающий зеленщик, поднимая руки к потолку и почти касаясь его.
– Лучше я повременю с близостью и отправлюсь в путь на ощупь, чем в объяснения, выходя на балкон умиротворения, – постно потупилась в мужской пол Глаша.
Казалось, что потолок разверзнется, и лучи полыхающего солнечного горнила прорвут зашторенный уют – такую энергию излучал Зураб. Он не мог сдерживать патоку слов. Они срывались с его языка собакой с цепи, создавая будоражащий воображение макет действий, и осаждались в закутках её воспалённого мозга:   
– Милая Глафира Пейсаховна, считаю своим гражданским долгом предупредить вас, что мозги людей на сегодняшний день деформируются не в лучшую сторону. А спроси у них, какая сторона лучшая, поди и не скажут. Поэтому приглашаю вас на свою прогулочную тахту. О времени приплытия сообщу дополнительно.
Глаша одобрительно вздохнула и присела на него, не в силах больше сдерживать захватившие её обобществлённые чувства (приплюснутый нос не портил общей картины  лица, придавая ему аскетически-разбитное выражение, но истошно вопил об излишнем любопытстве).
– Они, эти самые люди, склонны вводить нас в соблазн, искус или в заблуждение и там оставлять, – продолжал Зураб.
Глаша охнула с неизлучимой радостью в перепуганных глазах, в которых можно было прочесть: «Вбей свою сваю в меня».
– Если бы нарумяненная заря занималась... любовью от скуки или под выгодный процент, что стало бы с нашей планетой? – претенциозно вопрошал Зураб (в присутствии красивых женщин он позволял себе непристойные самовыражения).
Глаша согласно кивнула.
– И это в то время, когда преобладающая часть разумных существ поглощена дестадебилизацией французского поцелуя, – брякнул невпопад Захотидзе и приблизился к ней, блеснув одновременно остроумием и вензелем на золотом клыке.
Глаша утончённо ойкнула. Его задушевные слова покоробили её. Мысли запетляли, не производя впечатление на свет. Неотвратимая женская интуиция предвещала вычурность предстоящего новшества чувств.
– Вчера, когда синька неба подкрашивала покатые холмы, я подошёл к зеркалу, посмотрел на опухший будильник, и он не зазвонил. О чём это говорит? А говорит это о том, что прикладываться к стакану с чачей, Глафира Пейсаховна, следует рукой, а не губами.
Глаша по-простецки застонала, пряча в кулачки жёлтые ногти, поражённые грибком, полученным в маникюрном  отсеке салона у великовозрастной безделушки Диззи Губнушки.
Кавказец повысил баритональность. Ворованное у времени столовое серебро заблестело в его волосах, нос в склеротических прожилках налился, и в голосе со всей силой раскрылся статус совладельца (в его правила не входило безраздельное доверие к женщине). Зурабу не терпелось сыграть блиц-партию в шахматы на панцире этой немолодой черепахи, не заказывая закуски с сыр-бором. Хотелось эвакуировать якобинское невоздержание мозга, не заполняя его верой и правдой в партию и правительство. Он жаждал асексуальности, но сегодня посягнуть на это не смел – с ним была невыносимая женщина, которой следовало похудеть.
– Стоит поднять голос в защиту кавказских меньшинств, чтобы выяснить, кто кого покинул, – попытался выйти из положения Зураб, изучая топографию её веснущатого тела, как бы ища свидетелей, присутствовавших при задержании времени.
Глаша прерывисто задышала, имитируя прототип протозоида с его недолётом звуков. Плети невидимой вербы хлестнули её по щекам, залившимся краской. Я завербована, испугано подумала она. И зачем я только одела белое трико, как будто собралась на танцы в операционный зал районной больницы.
– И последнее из профилактория умных предложений, чем бы мне хотелось поделиться с вами, перед тем как мы отправимся в постель – затягивание пояса вокруг шеи всколыхнёт трясину общества, и тёмно-серая грязь зачавкает жирным гарниром, всхлипывая за ушами. А теперь разрешите себе низко откланяться, и, извините за крепкое словцо, поцеловать меня в два нелицеприятных места. Не зря же я сдерживал свой причандал (не путай с камчадалом) в руках столь длительное время, пытаясь попасть в прелестный мир ваш, напоминающий заросший необитаемый островок. 
Глаша испуганно вскрикнула. Прелюдия преобладания отчасти напомнила ей безвременную смерть незабвенного отца (одного из тех смельчаков, которого, если и покусает собака, то он ответит ей тем же), который после ухода (за собой) жены (её матери), осуществил дерзкое самоубийство года – напившись, он вызвал себя на дуэль, подошёл к трюмо и выстрелил. Зеркало разлетелось вдребезги и осколок пронзил папино сердце. Это выбило его из соревнования года «Забеги на месте». От одних только воспоминаний организм Глаши сотрясало в нарастающем одиночном оргазме, содержавшем месячную норму воздержания. Обмякнув, она рухнула на линолеум в коридоре по всем правилам непроизвольного падения тела.
Зеленщику почудилось, что за этим стоит Исаак Ньютон со своим неумолимым законом. Но спелого румяного яблока нигде, как коня, не валялось. Возможно им была Глафира. В глазах Зураба помутилось и он вспомнил, если его голова – это соревнование рыжеватого с седым пуха пошла кругом, не мешайте ей. Пусть себе, ретивый, походит, всё равно на насиженное место вернётся.
Зураб исторг из мускулистой груди выкарабкавшийся победный клич, выпустил себя из рук, приспосабливаясь к преподносимым жизнью аллегориям, размашисто и эффектно поднял предмет обожания, свалившийся на него всем своим весом, и неминуемо занёс его в спальню, по дороге сообщив ей, что сиамцы Жалюзи – два молодца одинаковые с яйца (ovum). Там грубый мужлан,  приверженец невмешательства ложки в кисель, с остервенением содрал с  неё пеньюар и стал поспешно сообщать секретные данные о себе, а именно, что у него есть «Свидетельство о зарождении», что его ожидает «Свидетельство обмерьте», и неизвестно кто ему выдаст бумагу о том, что он давно находится при смерти. Давали о себе знать силы, убывающие в геометрической прогрессии.
После этих слов Глаша уступила ему место в постели, хотя знала, что все поверхностные натуры любят глубокие кресла. Сама же отправилась на пол. Обладая пышным телосложением, Глаша не желала, чтобы кто-то бездыханно лежал рядом на её совести и вперила в него сверлящий взгляд сварливых буравчиков-глаз.
Как пересказывают подслушанное ухопеленгаторами очевидцы, женские стоны и надсадно-зычные гортанные кавказские окрики «окороков», лежавших рядом на практических занятиях любовью, сопровождались оральной трапезой. Они вырвались из спальни на улицу, как в санаторном романе на черноморском побережье, где теплым-тепло, например, в солнечной Абхазии или астрологическом театре одной каптерки ... неба.
Квадратные окна были распахнуты настежь и ветрянка засиженных мухами стёкол не мешала прохожим заглядывать с пожарной лестницы в комнату на седьмое небо блаженства в трёхэтажном особняке, носящем странное название «Панацея пана Цыпы». Такое бывает, когда разухабистые слова не вяжутся с делом, как это часто случается у плодоносной суки в собачнике, а человек с человеком тем более, ведь вторичный процесс мышления в обратном направлении занимает значительно больше времени, нежели первичный. По непонятной причине местному населению шибануло в нос и улица опустела. Это явилось предвестником того, что не на шутку всполошившиеся приглашённые к ломившемуся от яств столу, спасённому молотком с гвоздями, нанесли непоправимый (в килограммах) ущерб радушным хозяевам, что ни в коей мере не связывало их с присутствующей дамой в теннисных туфлях на шпильке, по слухам отличающейся пропускной способностью Панамского канала,  путешествие к которому расширяет кругозор японских фотоаппаратов и комкордов.
Люди, не договариваясь, принялись перебрасываться скомканными фразами, оставлявшими желать лучшего, но незримый лучший так и не приходил. Тогда они взялись остервенело названивать в ближайшие полицейские участки, перелистывая справочник «Морфология морфиниста» в поисах логики там, где её нет.
Понятно, что решались они на это из гуманных соображений развлекательного характера, отпуская скабрёзные шуточки с бертолетовой солью. Те, кого называют достойными гражданами, в тайне надеялись засвидетельствовать душевные раны, синяки и ссадины, пострадавших в неравном комедийном бою целлулоидных актёров.
Люди забывают, что любовь – это желание умереть с партнёром в один день, когда дела идут на лад только у гитары, висящей на стене. Остальное – самовнушение, обделённое недоспелым чувством юмора с показательной дулей, расписывающих мексиканскую «Ака пульку» перед жёлтой стрелкой, указывающей на уличную рекламу парикмахерской «Мальчик, би Гудини (or not to be)».
Какая-то машина, как бы невзначай, прямоугольно въехала на 90 градусов душевного тепла водителя и затормозила в теннисной прохладе платанов, чтобы железно прислушиваться к звукам, несущимся из особняка, обвитого плющом, принявшим стену за вьючное животное. Там, над помятыми грудями холмов, восходило солнцеобразное личико, улыбавшееся китайскому болванчику с аэрозольным баллончиком в руках, комфортно развалившемуся на серванте из слезливой карельской берёзы, где ларчик просто закрывался, не прижимая яиц.
Но так как водитель в маршрутном таксидо думал, что невезение, это не заводящийся мотор, то он ничего толком не расслышал и принялся читать экстренное сообщение, напечатанное в газете НУУУС: «Премьер-регистр и токийский педофилолог Ясую Покуда, взвалив на себя непосильную ответственность, со всей амплитудой своего таланта вёрткого политика лишился министерского портфеля за распевание вместе с немецкими ландскнехтами в кнесете песенки Л.Т.М. «По Гинзе Гинзбурги гуляют» на мотив «Баланды полные в Вестфалии... » (повторять по-немецки и по-японски вразбивку).

                Не можете вытянуть из неё слово?
                Пользуйтесь пинцетом.

     Глава 121.   Здрасьте Вам

     – Я не какой-нибудь там с боку припёку, так что не буду вас допекать, как вы меня. Разрешите ещё раз представиться, реформатор животной психики Политура, дрессировщик экзотических обезьян, хормейстер «Сводного хора каменотёсов». Зовите меня на ты без всяких этих выточек или просто Боб, – бореутоляюще протянул бродяга ладонь с поседевшей с тыльной стороны рукой не вышедшему навстречу ему из-за облаков светилу. Боб не подозревал, что общение прогрессирует, и копание в себе заменено на копание под себя, а «на шару» бывает только шаровая молния, распарывающая тьму, реже шоколадный круасан. Никто, естественно, не ответил.
Кипельнобелых чаек вспугнула взбеленившаяся пена Атлантического океана и прохладительная песенка:

      На пляже сильный ветер дул.
На лежаках песочило.
Решил на время спрятаться среди песчаных дюн
И встретил обнаженную,
Зарытую в источниках
Томов марксистско-ленинских дерзаний, может дум.

Я в плавках на завязочках,
Где естеству положено
Скрываться и интриговать не в меру слабый пол,
Как джентльмен спросил её
Об основоположниках,
Мне нужно познакомиться, и я нашёл прикол.

Простите, говорю я ей,
За дерзкое вторжение,
Случайное стеснение нудистских прав в песке.
Но ветер, поясняю ей,
Привел меня в смятение
И вот смело меня сюда, и сам я не в себе.

Я жуть интересуюся
Цитатами в источниках,
Как освещают классики разнузданный нудизм?
Она же не шелохнется
И даже не прикроется,
Но предлагает, раз ты здесь, давай зубрить марксизм.

Немедленно откликнулся
На это предложение
И плавки сбросил (расседлать горячего коня).
Она мне понимающе,
Какие тут стеснения,
В песок – оно, пожалуйста, но только не в меня.

Жара невероятная,
Пот градом, в сердце колики,
Трясусь, что между дюнами совсем концы отдам.
А как марксистам в Африке
Долбаются источники?
Зубрю её, проклятую, с песком напополам.

Опять перепил, подумал Боб и обессилено вытянулся на влажном с ночи песке, кутаясь в рваное демисезонное пальто. Бродяга загорал втихую в тени сомнений, мурлыкав песенку об одессите  Косте и морячке Соне – плавучей пристани его надежд. Политура не ставил перед собой нажитых язвенно-непосильным трудом  задач, и это приравнивало его к проницательному и неуязвимому, можно сказать, О’сунувшимуся Джеймсу Джойсу с его гениальным «Улисисом». Сомнения не выпьешь, не закусив удилами, признавался себе Политура, а если упоительная женщина двоится в глазах, то это ничего – одна уйдёт, другая останется. Скомпонованные вопросы оставались его слабостью, и он от них не отказывался. В глубокие анализы Боб – приверженец летучих фраз и голландцев, которым с годами пообрезали крылышки, не вникал, уверенный, что смена поколений хамов происходит, когда одна площадная брань замещает другую. Из собственного опыта Политура знал – пытающийся выиграть время – азм есть пораженец. Но  возникали и иные расплывчатые вопросы, недостойные возни и внимания.
Почему на Драйтонском пляже пальмы, ну хоть отрубей, не растут? Это же не родной полустанок «Шелупонь», где днём с огнём кокосового молока не сыщешь.
Куда запропастились экзотические эквилибристки обезьяны?
Зачем эстакада уходит в море и не возвращается?
Для чего он в бытность свою зеком запукивал соседа по нарам?
Кто сейчас сланцевой шахтёрской рукой управляет его «Сводным хором каменотёсов и засланцев-добровольцев»?
Эти назревающие вопросы, поставленные с ног на голову, всплывали в его нетрезвом сознании с фанатичным упорством и постоянством. Чаще всего он не находил на них ответа.
Слова зачем, почему, составляли основу его лексикона, подкармливаемого навозом увядшей молодости. Запаздывающую лексику прибалтов Борис Политура не признавал и страдал, когда без него в пищу употребляли горчичники Он всячески избегал шумные компании, состоящие из калорийных типажей. Полемики с самим собой с применением ненормативного языка составляли для него особый предмет удовольствия, они были его Коньком и Горбунком. В словесных побоищах он прослыл непревзойдённым эрудитом, которому дозволено многое. Политуре нравилось наблюдать за шевелением как за таковым в любых его проявлениях. Будь то стог сена в умозрительном поле пассивной деятельности, или пальцы ног, смело высовывающиеся из развалившегося марципана ботинок, или мозги, не видимые никому за свалявшимися седыми волосами под черепичной крышей. Наблюдения давали ему возможность нестандартно мыслить и широко осмысливать узкие понятия, такие как недавнее предложение президента свалить памятник пану Бандере и переименовать Львiв в Котлету по-киевски.
Политура жил с упоением (четвертинка зараз) и не ошибался, что живёт в Земле Обетованной. Он спал с ранней весны до поздней осени под променадом не потому, что страдал клаустрофобией, просто монотонный дорогостоящий шум прибоя в забитых серой ушах успокаивал его измотанные неустроенным бытом нервы. Не впадая в гранёное отчаяние, Боб вспоминал, как много лет назад по ту сторону океана от него ушла вся в каракулях в велосипедном шлеме с лобовым стеклом Валька Неразбериха. После того, как он взял билеты не на тот балет в пуленепробиваемый стеклярус, они больше не сходились конечностями, разучившись гримировать пошлость под банальность и отказавшись от мелиорации в кровати. При расставании Политура не удержался и процитировал Валюхе великого поэта Некрасова: «Однажды в студёную зимнюю пору...». Валька прервала его, справедливо полагая, что после пор речь пойдёт о морщинах, расправляющихся от напора ветра, не удивительно, что бродяге начали слышаться голоса.
По простоте душевной, он наведался в Скорую Помощь при Пони-Айленд госпитале, где чистосердечно пожаловался дежурной сестре на засуху в горле и, что вчера у него вдруг телефон раздался... в ширину. Тогда он познал настоящее одиночество – все уходят, один пшик остаётся и ... тут ты начинаешь с ним поближе знакомиться. Но вместо психиатрической поддержки по наущению той же немилосердной сестры, выставившей ему денежный счёт наперёд, безжалостный громила-охранник спровадил Политуру на улицу, сунув ему в руку (чтобы никто не заметил) свою надушенную визитную карточку в вензелях и со следами губной помады (оказалось, что такие сближающие выходки положительно истолковывались в ступе слов и были распространены в Гомерике).
С той поры Боб, которого привлекала ёлочная канитель парламентских выборов, значительно сократил посещения медицинских офисов, зато приобрёл обыкновение приближаться к океану и обучать бездомных собак различать лекарственные водоросли.
На берегу Атлантики его посетила идея написать трактат «О величии одноколёсного велика и сравнительной величине куска Ветчины, прикреплённого на недосягаемом расстоянии на руле». Чем-то это напоминало пытку времён испанской инквизиции с куском жареного мяса, подвешенным к кончику железного носа. Бродяга в оскорбительной для цивилизации одежде благодарил Всевышнего за то, что мать ловко и умело родила его без рубашки с напускным безразличием, граничащим с равнодушием, а также без железной маски с куском жареного мяса на длинном остром конце (маску сердобольные инквизиторы, умудрённые топотом над головой подогревали испытуемого до потолковой температуры).
Всему своё бремя, говорил Боб, блюдя порядок и кодекс чести. Сердобольные собеседницы-чайки, на собственном примере доказавшие, что не любят летать только птицы низкого полёта, соглашались с ним, изредка подбрасывая сверху крабов на обед.
Волны нашёптывали песни Восхода и Заката, а пересчёт звёзд «На первый, второй...» в ясные ночи тренировал его усыхающую арифметическую память, которая безуспешно пыталась определить кривизну креветки, у которой жизнь хвостом уходит из-под ног.
Политура с калориферной теплотой, в которой еле теплилась жизнь, отзывался о своей третьей жене Агриппине Кефаль, подложившей в кровать на его день рождения вместо одноимённой рыбы керамическую свинью с авторской подписью: «Не копи обиду». Тогда ещё заслуженный дрессировщик экзотических обезьян не обижался на неё, сознавая, что их брак, сопровождавшийся непредсказуемыми прогнозами, – полюбовная сделка и пребывает в периоде полураспада, что слова расходятся с телом, а циновка – классический пример половой вязи, где нехватает денег на адвокатов ни у одной из сторон. Был у Политуры дружок по пляжу бунтарь-самозванец Кузя Гандонни родом из Мусорограда, речь которого напоминала благоуханье филина, изгнанного из итальянской мафии за несоблюдение омерты (он по пьянке разгласил разговор двух дельфинов о поставках наркотиков из Брюквинской пиццерии в Объ-я-понизировавшуюся Майяму во Флориде, чем осквернил мафионный гимн полный лирзма и достоинства).

Освящённые знаменьем
преданности, простоты
не валились на колени
на глазах тупой толпы.

Не мешая верить нищим
в общество златых оков,
оправдания не ищем
у судей и слабаков.

Мы стоим за демократов,
не поджав в страхе хвосты,
выступаем брат за брата,
      пред лицом любой беды.

Мы себя приносим в жертву
слепо жёлтому тельцу.
Мы приверженцы омерты
верим Крёстному отцу.

Клятву закрепляя кровью,
мы предательство сомнём.
Ненависть смешав с любовью,
на Везувии живём.

Мы стоим за демократов,
не поджав в страхе хвосты,
выступая брат за брата,
      пред лицом любой беды.

Скупердяи и транжиры –
мы солдаты-батраки,
и в заботах о наживе
нам любой подряд с руки.

Семьянины и повесы –
в клане каждый – брат родной.
Защищаем интересы,
зная правило одно,

что стоим за демократов,
не поджав в страхе хвосты,
выступаем брат за брата,
      пред лицом любой беды.

Кузя был не просто высок, в белокурых несушках облаков он напоминал фонарный стол, залезать на который желающих не находилось.
«Антипатичная сволочь», как любовно называл его Борис Политура, придерживался тех же бродяжных стен и мнений, и это единило  бедолаг. Если бы у Гандонни имелся затылок, он бы сдвинул на него кепку. Но затылка не было, а кепку он потерял, когда жил припеваючи на полную Катюшку, отбитую у соседа, махнувшему на себя рукой на пистуалетном старте.
Теперь же свои неудачи изрыгавший прописные истины Кузя оправдывал неизменным сволочным желанием загорать в тени собственной славы. Пляж представлялся ему наилучшим местом для проявления сволочизмов, где никто не мешает последовательно осуществлять лелеемую мечту. А ещё Кузя любил повторять Политуре: «За твои низкопробные шуточки у меня печень вырвут», и надо сказать в его изложении это звучало достаточно убедительно и угрожающе. При таком гомериканском образе жизни они умудрялись под песенку «Я ехала домой» иметь непритязательную бомжиху Здрасьте Вам, дремавшую под променадом в войлочной дублёнке когда не запутывались в её неухоженных волосах мегеры, в предместье паха мнущую километры по пляжу.
Имели они её одну на двоих, преодолевая робость препятствий, как планку начинающие прыгуны – не выше 29 сантиметров, под песенку ветерка: «Целую ночь я целую в ночи, а разбитная просёлочная дорога клубится задумками...». А она, приглянувшаяся им, за это частенько тараньку к пивку притаранивала. Близость с нею не была шахматным сеансом одновременной игры – этого им не позволяла врождённая этика, обошедшая их, озираясь стороной, и плохо продиагностированные заболевания.
В погожие деньки одежда на тучной фигуре пляжной подруги носила отвлекающий от запаха океана характер. Она  приветствовала их из выемки под променадом неизменным: «Бонжур, бомжи!» и струила песком меж напедикюренных грязью пальчиков. Если её тонкое чутьё рвалось, то обрыва не намечалось, и никому это не мешало. Такое же происходит, когда меломаны вместо Бетховена слушают собственную интуицию.
По сути своей – деревенской девчонке мечталось жить в мегаполисе. Но провинциальный Брюквин с его разнобокими домами и деревянными гармошками заборов поразил её отсутствующее воображение настолько, что с собой она носила  смешной ридикюль с инвентарём любви – презервативами без упаковки, раздаваемыми в школе, которые её внучка, раздавшаяся вширь, таскала маме (бомжихиной дочке) по настоятельным просьбам случайных сожителей, без устали млевших возле неё на солнечном пляже.
 На это ходячее изваяние (внучку с умилительными косичками, торчавшими из-за оттопыренных ушей, загнутыми носками лыж) в доме возлагались огромные надежды. Но они испарились при северо-восточном направлении ветра. А ведь бабушка суровыми нитками непрекращающихся нареканий прочила ей медицинскую карьеру и хотела, чтобы её крупноформатная внучка – завсегдатай подросткового кафе «Кривые зеркала Брюквина», находясь на перекличке в отключке, кончала на терапевта.
В этой стране с высокоразвитой тяжёлой промышленностью, повышенной влажностью и огромными счетами за лечение в семье нужна была своя терапевтиха, повторяла вольнолюбивая бабушка, безупречно-одутловатые формы которой (90 x 60 х 90) напоминали металлическую статую на загаженном собаками песке. 
А пока Здрасьте Вам неповоротливо избавлялась от доминанты ошмётков воспоминаний и проклятой ностальгии весьма своеобразным способом – заботясь о здоровье ближних – она церемониально вручала пачки с резинками друзьям «по капиталовложениям» с недвусмысленным напутствием «Мир паху твоему!»
При этом не стоит забывать, что на милой её сердцу родине бомжиха возглавляла горячий литературный кружок с клюшками «Гольфстрим» и аравийский альманах-месячник склонных к полноте дам «Целлюлит».

                В совершении оплошностей мы совершенны.

     Глава 122.   Галина Шпар

Настоящего имени Здрасте Вам, попавшей в Гомерику недозволенным приёмом, никто не знал, хотя звучало оно оригинально. На самом деле бомжиху звали Галиной Адреналиновной Шпар.
В литкружке, который она неизвестно куда вела, её величали Шпар Галкой, что применительно к ней звучало как поздравление. Бунтарша и атаманша, она хотела успокоиться на пухлой оттоманке, но в Турцию тогда даже на отдых не пускали, и поэтому отчасти становится понятно, почему она закончила свою карьеру на Драйтонском пляже (летом одеяло ей было ни к чему – она покрывалась испариной).
А в те далёкие времена, когда бронепоезд с забронированными  социализмом местами, буксуя, прибывал в светлое будущее, Галка-мигалка с береткой на макушке и светильником под глазом обладала внешними данными Одри Хепбёрн (плюс 50 кг.), непоседливостью подстрелёнка Гавроша, и набором капризов Эсмеральды, не говоря уже о её сумасшедшем чувстве юмора борцов Сумо из страны Суоми в неподъёмных весовых категориях.
При этом не стоит забывать о её нечётко сфокусированном и слегка сконфуженном взгляде на вещи. Номера «Целлюлита» с Галкиной рубрикой «Раздувание самоваров сапогами» расхватывались теми, кому в этой жизни толком ничего не было ясно или нестерпимое чёрно-жёлто-пчелиное жало ногу. Читатели были в восторге от её водоразборной колонки и присвоили ей высокое звание колонистки. Учитывая то, что Галка предпочитала пользоваться «недозволенными» приёмами, несовместимыми с общепринятыми допусками, официальным органам печати всё это напоминало «мартышкин труд».
Здесь приводится всего лишь сотая часть материала, помещённого ею в журнале «Целлюлит», отчасти отразившего искажённые временем оппортунистические черты характера Галины Шпар:

каждый день я звонила полезному холестерину – посудачить о вредном, выспрашивают, чтобы разузнать, сколько осталось свободного места в сердце, после поселившейся в нём тревоги?

из крутых продуктов обожаю крепчатый лук;

комар-самоотсос, упивающийся собой, – услужливый продолжатель семейной традиции;

бастующие могильщики выступали единой изгородью против уравниловки с Матушкой-Землёй с песней: «Я возраст твой узнаю по коленям с негнущейся торчковою ногой, а шляпу...»;

на каждую свинью находится свой хряк, твой ещё не родился;

совсем захудалых к столу не подпускать и свай не присваивать!

из драгоценных камней лесбиянка любила эсмеральды;

Девушки! Указательный палец заманчив во всех отношениях;

разочарование, неприветливо машущее рукой, это не всегда телячий восторг, заканчивающийся сочной отбивной;

      яйцо имитирует орбиту Земли, напоминая улётный эллипс, вытянутый губами Настеньки Сальмонелы к солнцу;

не каждый в групповухе занят «своим» в массовке или лидирует в списке очередников самой красивой женщины на обитой шёлком лестничной площадке;

поставки танталовых пуков приостановлены, лошадиные крупы выдаются в порядке очереди в одни натруженные руки;

вот кого не встретишь в пустыне, так это водяную крысу;

если вы не читали «Похождения факира» Всеволода Иванова, значит вы лишили себя встречи с утончённым юмором 1935 года;

её страстный взгляд призывал его к оружию, которому было тепло и уютно в ножнах плотно облегающих тело джинс;

пора менять подгузники совести на доллары – «Рука Мозгвы» (по ошибке сверху) пришита не тому;

меня охватывал озноб без спроса, а предложения мужчин на улице бросали в безудержную дрожь барабанщицы после совместных походов по переполненным товарками магазинам;

довести свой организм до такой степени истощения, когда микробы на микробусах во рту ездят и с голодухи подыхают;

формирование личности из глины в компьютерных бинарных программах приведёт к созданию глинобитного человека по форме и рекламного по содержанию;

в гонках по горным тропинкам на подъёмах мы нередко превращаемся в велосипедоносцев;

люди – взбалмошные лучи, подлежащие разложению при прохождении сквозь призму, и нарывающиеся на гнойники общества;

наука идёт вперёд, и я, ветрогляд с оглядкой, прочувствовал на собственном заду её поступательное движение;

с остервенением берусь за повесть «В тесноте, да не в О’биде», в котором мой юмористический экстремизм превышает количество тромбоцитов в крови на три тромбофлебитных тромбона;

он перечислил список своих пороков на банковский счёт;

вовремя придти к другу на выручку, чтобы пропить её; когда солнышко освещает высветленные краски влажного утра;

какая там ирония? В мозгах страна «Нерония», обогащающая ядрёное топливо Ирану, и больше ничего;

перекличка медальонных алкашек сродни перемычке коров;

женщине со стажем, стыдно плыть по течению, и я сглаживаю противоречие ударами вёсел по воде за неимением лучшего;

сросшимся бровям взлётная дорожка ни к чему после успешно проведённой хирургом операции по их разъединению;

ткани ущербной одежды едва скрывают выпуклости;

время бежит, не познав бегства. Время (всех, как на подбор, с земли) летит, не испытав должного полёта;

– доктор, мне сказали, вы чините боль и ничего за это не берёте, это правда? А что случается с тем, кто её причиняет?

убыстренный итальянский любовник – промтозавр;

«во избавление» неизвестно от чего я отсидела десять дней в КПЗ за кражу биологических часов, атмосфера однообразная;

он бросил мне в лицо: «Моральная проституция – оплот идиотизма, принимающего масштабный характер». Ну какой ещё благодарности можно ожидать от любимого парня?

обучение – длительная процедура, не требующая хирургического вмешательства в травматологическом отделении  мозга;

жизнь в мире треволнений – это одновременный просмотр двух плазменных телевизоров в разных комнатах;

словоохотливо голосуем обеими руками за любовь в автобусе, набитом несъедобным «битком», подогретым локтями;

земной шар всё больше напоминает больного с депигментацией, у него есть Белые пятна и горячие свинячьи почки, и я почувствовала себя немногословной тёлочкой, только что выпавшей из коровы при многочисленных свидетелях.
После смелых публикаций гражданку Шпар вызвали в Первый Отдел, где талант её осудили. Ей предложили в срочном порядке покинуть места, доведшие её до плачевного психического состояния, непрозрачно намекнув в частной беседе, что далеко ТАМ больных подобных ей лечат в стационарах. А ЗДЕСЬ, в стране  лепрезоривых вождей, родина средствами разбрасываться не может, потому что лишних у неё нет. Когда излечитесь от сумасшедшей гениальности худосочно-тонкого юмора и перейдёте на общедоступный утолщённый, чтобы с него жир капал, тогда добро пожаловать обратно, но с врачебным освидетельствованием, подписанным заокеанским светилом, пояснили Галине Адреналиновне. А пока нанимайтесь по утрам мексом в фруктовую палатку торговца яблоками Изи Ньютона, а если вас и это не устраивает убирайтесь в страны Бени Люкса», и пылесосьте себе мужа пару раз в неделю.
Галя поняла безвыходность продолжения сложившегося положения, и то что её дистиллированному юмору не суждено просочиться сквозь фильтровальные установки драконовской цензуры. Выслушивание свалившихся на неё заформалиненных постулатов родило желание угостить говорящего бутылкой шипучего лимонада по голове, тем самым умиротворив его навсегда, но она вовремя положила руки на подлокотники. Потом она подалась в челночные вагоно-товарки, и после жестокого изнасилования её в тамбуре полупроводником Саливаном Сопло, покинула страну под законспирированной кэгэбешенной фамилией Циля Трипл-Эй, которой не надо было делать уколы в живот. Обойдя дубовые лимиты при въезде в страну лопухов и подорожников, она нарушила папоротниковый режим, заявив, что крючкотворство казуистики берёт начало с браконьеров, для которых червяк – дело наживное. И выходят рыбаки в океан, омывающий грудастые скалы на гидромобилях, снабжённых морскими скатами.
Её не тронули, понимая, что таких, как Циля, бросать на произвол судьбы несподручно, хотя женщина и не ручная граната, но может разорваться в неопытных руках.
На острове Порк Айленд под покровом ночи она прошла огонь и воду в условиях модернизации любви,  а также литературную дезактивацию, и пристрастившись к пляжу, Циля приняла его таким, какой он есть, а вместе с ним и новое незатейливое имя Здрасьте Вам. На пляже она приценилась почём лихо, почему-то всегда отвешиваемое в фунтах, и попробовала торговать пластырями «Для тех, кто не в море, а режется на песке в шахматы и картишки».
Это занятие на суде себя не оправдало. К тому же ухабистая дорога к бизнесу «Вносите лепту, выносите предынфарктное состояние» перешла у режущихся в похабную, или, как отметил Политура: «Никому ещё не удавалось прикрыть лавочку и присесть на неё без страхового покрытия. Трудно угодить кому-то, угодив в него, поэтому прежде чем открывать что-либо, следует понимать, чем отличается розничная торговля от оптометрии».
Незлобливый дрессировщик обезьян Политура посоветовал Здрасьте Вам выправить документ и устроиться продавщицей в престижный ёлочно-палочный магазин «Ломанс», на что та ответила Его Высокомордию наплевательским несогласием и стала выведывать у обитателей светского сборища на пляже, не выгоднее ли заняться поставками нашатырного СПИДа из Африканских стран – плоскостопных и с высоким экономическим подъёмом ноги.
Не подозревая, с кем им посчастливилось общаться, её совратники Боб Политура и Кузя Гандонни веселились с нею от души, как школьники на манер простолюдинов-туземцев, приплывших к французскому кондитеру на ванилиновых пирогах. Глядя на них, знакомые, не стесняясь, высказывались вслух: «Политура Кузю околпачил и завладел его девичьим богатством. Теперича он гривастый в пьяном виде у немытого забора покупку обмывает. Вот что значит завышать Планку... его квантовую теорию».
Представляя себя игривыми аборигенами, друзья-алкаши надували здрасьтевамины презервативы, снабжённые гуцульскими усиками, и расплющивали цветастые пузыри о соскучившиеся по бане нечёсаные головы. А Кузя, окончивший музыкально-переходное училище под улицей Горького по классу «Скребки с оркестром», записался в акапеллу Спирохетто Наказава, где с каждым хлопком всё больше продолжал кичиться беспримерным поступком – преждевременным уходом из лабухов на поаккордную выплату пенсии японскому оркестру «Нам всё здесь по тамтаму».
Глядя на друзей с глубоководочной благосклонностью под углом в 40° и с ностальгией малиновых глаз времён правления в Польше Ладислава Грамульки, бомжиха радовалась как курсистка 1907 года, которая месяц отсидела в кутузке за использование дедуктивного метода отнимания времени пустыми разговорами.
А пока по сообщающимся сосудам тела Здрасьте Вам разливались остатки «Амаретто», мужики не ленились изучать под настилом бордвока её привычки и наклонности до мельчайших подробностей, пользуясь поцелуями, как отвлекающим манёвром.
Но собутыльникам, располагавшим её на подстилке к откровению бутылки, не дано было узнать, что втайне от них замарашка, говорящая начистоту, принимала наставника душ мсье Шарко, когда он не работал на вывозе мусора. Такое не умещалось в их головах, даже если они подключали заглоточные пространства.
Друзья делили её, как солдаты женского штрафного батальона, прошедшие гинекологический осмотр войск и делящие в окопе пайку хлеба, что напоминало разложение быта на составные части. Им нравилось, что она не обтиралась одеколоном, а находила ему более практичное применение (компания дружно не переваривала диспептическую Coca-Cola).
Не поэтому ли Здрасьте отличалась смирным лошадиным нравом и утончённостью в щиколотках и запястьях, придя к выводу, что Нормой можно называть только окутанное тайной производное норвежского чемпиона по катанию на музейных коньках в Осло Хенрика Ибсена, предназначенных для несведущих в пьесах людей (видимо не зря её, взметнувшуюся в хлопотную пургу, выслали в... наказание за непоследовательность мышления).
Казалось бы, их треугольному счастью на безоблачном горизонте демократии ничто не грозило. И всё бы было у Политуры что называется тип-топ, если бы ничто не грозило не вышел на драйтонский пляж прогуливать собачку действительный член «Клуба Интимных Встреч» мультимиллионер и профессор обескураживающей окружающих лингвистики Жорж (по маме Вассерман), а среди бывших сокамерников – Бледная Спирохета. Там он, столковавшись с самим собой, разбогател на приписках к молве, продавая газометры с прокладкой-глушителем старым пердунам-пенсионерам министерства газовой промышленности. 
О Жоре ходили слухи, передвигавшиеся с помощью костылей, что его исключили из полицейской академии за необъезженный вопрос, загнавший в тупик экзаменаторов: «Если машины будут ездить на алкоголе, то кому выписывать штрафы?» Говорят, его жена пригрела третьего очередника-новосёла после изгнания Жоры из дома с бассейном и солярием с неряшливым видом на долину. А ведь Жора рассчитывал проплыть ещё 50 метров, отталкиваясь от худеющей круглой даты.
Эти и тому подобные расхожие байки разносил на лотке коробейник по призванию, опростоволосившийся зубной врач Гришка Стриженый, возглавлявший сепаратистское движение рук и ног за слюноотделение стоматологии от коррумпированного государства и удобно устроившийся под сводами принятых на грудь законов.
После удачной операции, перенесённой им по поводу рака сигмовидной кишки, блестяще проведённой хирургом от Бога Мерабом Крикхели, у Гриши началась преуспевающая жизнь на продлёнке, и он поверил во Всевышнего, в его сына и святаго Духарика. Не антогонируя с Иисусом, ловкач Гриня прилично подрабатывал на распродаже «Королевских Пилатов».
В его осипшем от вскриков голосе ощущалась скопившаяся карболовая кислота, которую он приобретал на чёрном рынке за сертифекалии у Алёши Гидранта, когда заработал передаточный механизм сплетен. Но мало кто из светил медицинского мира знал страшную тайну окружавшую имидж большой варикозной шишки (профессора Жоржа Пиггинса). Он пытался впиндюрить якутам лёд, то по замороженным, то по демпинговым ценам, придерживаясь принципа «Зачем ссылаться на меня, когда где-то между Круасанией и Берлусконией есть швейцарская Сибирь» (из пятого тома Наветов Ильича). При этом Пиггинс прилагал вопросник пытливого лопаря, от которого даже графин с водкой вспотеет и в бомбоубежище не спрячешься.

                «Над ругательство»

«В каком возрасте мужчина, чувствующий себя с женой сподвижником мебели, превращается в соискателя любви?»

«Если колесо Истории прокололось, где сыскать запасное?»

«Часто ли неверный предстаёт в мусульманской прессе человеком полумесяца, посещая шапито и занимаясь циркотерапией?»

«Вы технический работник, а кто оттачивает технику?»

«Почему бы в «Королевстве Кривых зеркал» не вычеркнуть последнее слово? Больше бы соответствовало действительности».

«При каких условиях заштатный двухпедальный велик преподносится как великий?»

«Думает ли Подкидная Доска, что дайвинг единственное радикальное средство от прыщей?»

«Считать ли сливочное масло нахлебником?»

«Какого вы мнения о пьесе Амброзия Садюги «Собака на Сеньке very much?» В ней скрипка, прижимаемая подбородком, неизмеримо страдает под смычком.

«Правда ли, что бюрократическая машина становится огромной молью, проедающей государственные деньги?»

«Как помочь себе обработать душевную рану?»

«Чёрно-грибной дождь зашляпленных хасидов высыпал на улицу, через пять минут дождь прошёл в синагоги».

«Можно ли невоздушному Змею Горынычу отрубить третью главу торы, если он не умеет читать слева направо?»

«Является ли обогреваемый туалет богоугодным заведением?»

«Правильно ли аллергический насморк относить к стечению обстоятельств, идущих насмарку?»

«Скаредный дождь. Дурнушка непогода. Насторожённые офицеры. Подъезд, где они не взяли под козырёк, а «приняли».

 «Любопытно, какие чувства испытывает чаинка, накуралесившая в разбитной чашке со свежей заваркой?»

«Отчего невидимые чернила шпионов проникаются симпатией  и не переосмысливают своё отношение к чистой бумаге?»

«Вам встречался аналитический ум, раскрашенный анилиновыми красками и окруженный разновидностью невзрачностей?»

«Является ли брак приговором судьбы, приведенным в исполнение, к счастью не всегда смертельным?»

«Стоит ли корректировать параболу и кривить неподкупной душой, разве вкладывая душу вы не превращаетесь в сердечника?»

                Перепуганного игрока просят найти выход,
                но сам Перепуганный оказывается Запасным.

     Глава 123.   Подчиняясь чутью

Утренняя мгла, разлившаяся по лицу Матушки Земли, уступила место румянцу на щеках променадящихся аборигенов.
В эти ветреные минуты прогулки с фокстерьером Шпильбергом, стяжателю славы с подноса у других, ветренику и поэту в душе Жоржу, читавшему цикл лекций «О развитии занавесей и штор в XXI столетии» хотелось до боли в горбу стать верблюдом, чтобы песок под всасывающий шумок не забивался в его широченные лошадиные ноздри. Недавно он «пролетел» с сетью общественных туалетов «Бифокальные очки» в Гарлеме, где звуки и пуки, не относящиеся к нервно-паралитическим газам, сливались воедино, тогда его выбор пал на чёрный ход «Маститый Мастиф». Там он между выгребными гаммами распивал на троих с дружками «Песнь песней».
После нанесённого ему жестокого финансового удара, он мечтал о женщине без пестицидов и подколов гормонами в его несменяемый адрес, о женщине, пригодной для реанимации с занятиями секса на зелёном бильярдном столе со столоначальником. В неустойчивом состоянии легкоранимой души профессор Жорж Пиггинс, который никак не мог забыть посещение итальянской конюшни «Лашате ми кантаре», натолкнулся на груду лохмотьев, к которой по ошибке, а может преднамеренно, потянул его фокстерьер. В них Бледная Спирохета намётанным портнихой Жизнью глазом разглядел водевильные персонажи, загнанные в очередной спальный роман, в грязной смеси с очаровательной женщиной, и что называется, его веки дрогнули и дроги потянулись за лошадьми. Жорж подумал, что ему несдобровать, и стоит поскорее сматываться шерстяным клубком.
Он был наповал сражён её искренней наготой и схожестью с кинозвездой 60-х годов Облизой Вдул-Little, попеременно отдававшейся на зелёном суконном поле письменного стола, в те времена, когда он верил в любовь с первого захода.
Ближе к вечеру Жорж излучал доброту, понимая, что если у женщины переходные периоды, и что-то не умещается в её голове, то пусть она не огорчается, существуют компенсаторные пустоты. С другой стороны Жора предпочитал убивать часы в салонах для загара, что приблизительно означало одно и то же. Отчасти это огорчало его, но не настолько, чтобы отказаться от солнечного призвания без затмения разума (Жора преклонялся, не выслуживаясь, перед Людовиком XIV на четыре сантиметра ниже других).
– Это Вы, моя очаровательная?! – подобострастно удивился Жора и, как на форуме, по-левински выпростал правую руку вперёд, подражая обелиску порядком подзабытого на Финляндском вокзале гранитного истукана, в котором приятно поражал широкоформатный зад и квадратный метр спины раздетой бомжихи. В её междуножье определённо был заложен какой-то скрытый смысл, раскрыть который ему ещё предстояло, как это когда-то сделал его румынский дружок Окопян Попериметру с ободранными липками грёз, торговавший сушилками для подмоченных репутаций.
– Чё те надо? Откуда ты мне на голову свалился, парашют строптивый? – зевнула Здрасьте (по утрам её одолевала аномалия привкуса). – Мешать людям спать недозволительно, а не пошёл бы ты... в пиццу, – и она подставила растатуированную грязью спину еле пробивающемуся сквозь облака ласковому лучику.
Продувная бестия фокстерьер нюхнул даму неопределённой породы, поморщился (она раздражающе подействовала на обонятельный нерв Olfactorius) и потянул позолоченный поводок назад, строя из себя гоночную собаку, которую запорошило песком. Профессор придирчиво посмотрел в его печальные, преданные глаза и, прочтя в них откровенный укор, со словами: «Не допекай!» профилактически побрызгал на барбоску Шанелью #5. Шпильберг усёк хозяйский невдомёк, поставив крест на прогулке с увлекательным преследованием ленивых альбатросов вдоль берега. Он послушно улёгся на песок, предусмотрительно уткнув ноздри в лапы, но в глазах его продолжало светиться лаконичное слово «Грязнуля!», познанное им в собачнике в меловой период у школьной доски.
– Вы его не бойтесь. Несмотря на то, что он кое-где поеден молью, он у меня ручной, – кивнул в сторону фоксика Жорж.
– Я их брату не доверяю, – огрела она опасливым взглядом пса. – Один  клыкастый отнёсся ко мне с таким рвением, что юбку пришлось менять в магазе вторичных изделий  Армии спасения.
– Сегодня с вами этого не случится, даю гарантию. Кстати, а что вы здесь делаете, пикантная? – поинтересовался Пиггинс вкрадчивым голосом у таинственной незнакомки, одновременно пытаясь разобраться в нацарапаном на дощечке, валявшейся сбоку от неё:
 «Подайте на пропитание дрожжевых грибков на теле девушки, целиком посвятившей себя передовой скуке».
Профессор примерил расстояние на себе, застегнул все пуговицы видимого спокойствия и, натянув на лицо маску жиреющей индифферентности, подвалил к объекту вмешательства.
– Вали отсюдова, волчара залупоглазый, – прошамкала бомжиха, обнажая покоричневевшую от табака нестройную вереницу запломбированных товарных зубов-вагонов, скрывавшихся за углами рта. Она почесала «сиделку», оправила платье и харкнула вдаль на романтичный песок, ловко используя зияющее тёмное отверстие на месте резцов, выбитых в упорных боях за место под солнцем на пляже, где девчата, не заботясь о рейтинге рейтуз ниже пояса для чулок, жались поближе к воде.
Шпильберг встревожено посмотрел на мымру с обмётанными губами, вздрогнул, напрягся и приготовился бежать. Обычно, чтобы втереться, не показывая чем, в доверие к купальщицам, он  надраивал их спины и бёдра, предназначенные для медного загара. Но последовавшая трёхэтажная тирада, начинавшаяся со слов: «Образцовое подведение итогов у дебила», вырвавшаяся из уст бомжихи, повторить которую до конца в состоянии были только ученики второго класса утрусской школы, удержала его от этого, а появившийся на пляже угрожающего вида плакальщик миляга лабрадор по кличке Принтер вынудил его спрятать морду в песок.
– Можно я буду называть вас Облизой Вдулитл? – восторженно продолжал Жора, не обращая внимания на неадекватное поведение Здрасьте Вам и её синяки под глазами, свидетельствующие о бессонных Вальпургиевых ночах, заполненных пургеновым разгулом – лишнем доказательстве непредвиденных забот.
– Чего на меня пялишься, как баран на новые ворота? Слышь, ты, дуробздил, не приближайся ко мне, я ведь всуеверная и врезать посеянному во втором заезде в морду английский замок могу, – шмыгнула носом прибрежная королева. – Я в этой стране мало чего боюсь, свой срок Там-тамом от замка до звонка отбарабанила. Слышал? По телевизионному ящику передали, что среди Неуклюжих Обрубков озабоченных онанистов приверженцев «Карманных словарей» становится всё больше. Бродют тут по пляжу всякие, скрывающие в плавках редиски, морковки, а то и турнепсы, готовые вдоволь насмеяться над бедными девушками.
Жора всполошился, но не оробел и не успокоился, стараясь любыми способами поддержать грубеющий разговор, в котором острая полемистка набирала розовые очки. Нейтральнейшее средство – излишняя болтовня о погоде сродни стихийному бедствию на островах Суровых Ниток, когда нет верёвки, решил он. Неужели я и здесь промазал, как любил говорить друг по мультяшному детству будущий мастер предварительных услуг Саня Преславутич, который взирал на заставки к фильмам, как к прелюдии любви.
– Объявили, что к обеду дождь помельчает, поэтому не пугайтесь, если Гулливер притащит на ниточках вражескую флотилию, – закинул удочку профессор в лабиринт её сознания. Он чувствовал себя затянутым в разговор ослом с морковкой, маячащей перед мордой, и признавал, что запас его заезженных шуток, припасённых на чёрный день и зажигательную ночь путаницы вожделений третьего созыва, не находит должного отзыва, и вместо тяги к нему у холодной женщины её подкласса развиваются только волосы.
– Незваный гость хуже татарина, что умерло ещё в до Иваногрозновский период, правда, мне везёт на вашего брата с не отрепетированными домостроевскими домогательствами речных пароходов, пристающих к трапам. Сварливая сварщица любовных отношений сваха-жизнь не забывает меня и подбрасывает обнову в виде охламонов вроде тебя в форме конструктивных мер наказания за несовершённые грехи. – Здрасьте Вам присела, уставившись на Жору осоловелыми глазами, не нормативно сдобрив явно понравившуюся ему фразу: «Эвкалипт твою мать!» ещё каким-то бессвязным предложением, намекающем об его убранстве отсюда.. 
Прославившийся в криминальном мире замерами дрожи у дрожжей, пигменталитетом пятен рук Пиггинс совладал с нахлынувшим приступом смеха и, не отлынивая, вынул блокнотик. Выпускать из рук кормило сласти не входило в правила миролюбца.
Битюг профессор внимательно оглядел дебютантку потенциального романа и (как в ЗАГСе расписываются при получении жены) записал другое её высказывание: «Пущай сангвиники кровь сдают». Правда, не всё укладывалось в его мозгу, превышая положенные 23 кг. Ему не хотелось доплачивать хапугам-таможенникам за перевес (сиволапые взяточники в разумных пределах в аэропорту повывелись), так что кое-что пришлось выкинуть из головы.
– Думаешь, дурочку на зыбучем песке нашёл, не кумекающую в свежем белье ветерка, ласкающего тело? А может, я искренне верю, что бывают солнечные ванны, наполненные шампанским, и мечтаю о силиконовой груди или о приставучей к стене лестнице в виде дарственной. Не отнекивайся, плати, смурняга, пятёрку за слова мои, тобой записанные. Не жмоться, а не то... И она выбросила вперёд руку с корявыми ногтями, покрытыми лаком для пола. – Ежели ты халиф на час, то гони деньги на бочку, а не то как звездану по физии или запущу чем попало, так что до зябкого вечера не очухаешься, ты – жалкий искатель сподвижницы осязательной фигуры. Учти, я единственная в платье, напоминающем портьеру с кистями, способна отгонять недомысли испанским веером, – её глаза, полные воздушной тревоги, посмотрели на него с укоризной.
Захваченный врасплох Жора поначалу отпрянул, как будто сорвался со скалы, но всё же умудрился вытащить сотеную ассигнацию, зная, что в данном случае выгодней быть первым, чем предпоследним. Кто под благовидными предлогами и наречиями предугадает действия вспыльчивой, как порох, бомжихи? Да и пуля в наше время перестала быть дурой, знает в кого всаживаться, а метла метёт, преодолевая раболепие перед пылью не всегда по-новому.
Заметив непостижимую для её мировосприятия крупную купюру, растрёпа Здрасте Вам окончательно проснулась, подтянула поближе скудные пожитки, разрыдалась в оренбургский носовой платок и быстро подытожила в голове утренние достижения.
– Ну, ты, паря, и отчекрыжил, в деньгах не стеснён, и ботинки не жмут. Хочешь, продам порцию площадной брани или ограждение от исключения из правил? У тебя нездешние простецкие замашки скупщика краденого счастья. А я не из актёрок, верящих в объективность кинокамеры  с её вспышками экстремизма! Это что,  метод отклонения от общепринятого методом оболванивания предрасположенных к тебе масс? – перевела бродяжка в уме деньги в шутку (Здрасте Вам не любила, рыб, экскурсий в подводные посёлки и взгляды искоса с мылом за то, что они скользкие).
– Скажите спасибо, что не отченашил. В непреклонном возрасте мне ничего не жалко. Я щедр, давая пищу воображению, и как коррумпированный бюрократ попадаюсь на удочку заблуждений, поэтому и подался к вам в полон, – подыграл ей  лоботряс ортодоксальной ориентации профессор Пиггинс.
– На кой чёрт ты мне сдался. Яблочная досада продолжается, но пленных я не беру. И убери мохнатого мопса. Знала я одного прыщавого фрукта вроде тебя. Когда он созрел и получил аттестат прелости, то отправился прямиком на рынок, чтобы влиться в пресмыкающиеся ряды перед Золотым тельцом. Ничего у нас с ним не получилось, уж больно маневровым оказался владелец отощавшей задницы с заглушкой на ней. Аннулировал он меня из своей скотской жизни, испытывая усладу самовлечения. Теперь он под нажимом толпы из добрых побуждений к гадким поступкам пощипывает курочек в барбекю общественного транспорта.
Пёс никак не мог докопаться до колбасной сути полемики. Он готов был рыть носом песок на пляже, чтобы остановить Жору. Фокстерьер обиженно завыл, задержавшись на фальшивой ноте отрешённости. В глубине тугого ошейника он надеялся дожить до момента, когда проездные билеты для собак станут пригласительными, тогда профессор одумается и не будет форсировать материальные отношения с побирушкой-бродяжкой, для которой ободрать хозяина представлялось сучим пустяком.
Простаку Шпильбергу непостижима припудренная премудрость, куда смотрит этот кобель-филантроп, питающийся свежевыжатыми девичьими соками? Что такого особенного нашёл его старик в жалкой замухрышке? Видимо, правду говорят, что врождённая скромность не исполнительный орган – она не подлежит пересадке, но постепенно приходит в упадок.
Фоксик болезненно реагировал на расставание Жоры с деньгами. А когда от них обоих сбегали безнравственные сучки, Шпильберга надолго покидали плиссированные собачьи мысли и гофрированные желания. Откуда ему было знать, что прописным истинам не надо давать взятки на прописку в историйках, описываемых в глянцевых журналах? Ведь в барбосе неподкупная совесть (с отсрочкой) уживалась с некупированными ушами и хвостом. Шпильберг прощал приспособленчество нерадивым собакам с помесью, не ведающей примеси страха, но не людям. В частности, его поражал интенсивный идиотизм профессора. 
– Ну, ты даёшь, интеллигентик, набоба изображаешь? – улыбнулась щербатая Жоре, бестактно прервав размышления фокстерьера, который неукоснительно соблюдал расстояние между собой и бомжихой (ему и своих блох было предостаточно) – Хочешь, я тебе, задолбанному мудиле, ещё чего-нибудь такое за бабки выдам? Я здесь на пляже профессионально освоила хиромантию. О чём бы ни велась речь, важно на чём она останавливается. – У Здрасте Вам появилось ощущение, что она заводит роман с его чековой книжкой, а выбрасываемые на ветер наличные – это прелюдия, закрутившаяся не похоти, а потехи ради, как говорил учитель нательной физкультуры и мастер натянутой улыбки Рене Гатов.
– Мы с вами живём в удивительной, сказочной стране, где сексуальные науки и женщины даются нелегко – сопротивляются. Посмотрите на местный клубничный дом «Любовь с предоплатой», на нём даже знамёна в форме трусов приспустили без посторонней  помощи. И что сказать о клоунаде президента, перековавшего  любовь на орало?! Каким весом он теперь обладает? А вы, нестандартная, на фоне всего этого, вырисовываетесь в моём воображении женщиной, от которой невозможно добровольно отречься.
– Приостанови свой языковый пропеллер, коренастый! Обычно я запираюсь в микрокосмосе от всех на ключ саморегуляции. В твоём случае он представляется мне золотым или отливающим янтарным цветом первосданной мочи, и я становлюсь всепозволительной. Отрывайся себе на полную катушку, но приготовься сменить любовную жару на космическую стужу, как скальпель на мачете. Раньше или позже мои дружки пришьют тебя, как цуцика.
– На сегодня хватит. Вот вам ещё двадцатка. Не буду заниматься хронометражем времени, отведённым на осмысливание тех или иных явлений. Если вас посещают жирные мысли, сдобренные майонезом, то к вашим услугам покорный слуга Пиггинс, собиратель корнеплодов и пожертвований в пользу... А также редких фраз и удивительных экспонатов вроде той, кого мне посчастливилось встретить в вашем немытом лице и налитых алкогольным свинцом веках, агатовых глаз с малиновой поволокой. У вас поразительная улыбка, а чуть потрескавшиеся вельветовые губы иронически кривятся в ней.  Вы коллекционная женщина, – красочно выразился фрезеровщик, прославившийся садистскими выточками на талиях своих увлечений. Из вас, при надлежащем уходе и режиме оплодотворения, можно вырастить несколько поколений. Кстати, мне принадлежит идея защиты человечества цитварным семенем – протогонистом глистов. Желаете воспользоваться? Завтра же её запатентую и предоставлю в ваше распоряжение.
– Ах, вот почему ты такой щедрый! А я-то подумала, чего это ему в голову втемяшилось? Рехнулся, видно, мужик, роскошные слова говорит. Не прикидывайся добреньким – тебе это не личит. Хочешь изуродовать девичью жизнь большущими деньгами?! Ну что ж, деляга, давай. Полный вперёд! Я не возражаю. Как говорил мой дружок Кузя: «Невзрачная здесь для жизни картина, дорогой цыганский паром. На безлюдье и рак товарищ, если он варёный». Хотя погодь, я к окияну в момент сгоняю, не утону, так вернусь.
– Пожалуйста, поступайте, как вам заблагорассудится. Маловероятно, что с вами что-нибудь случится. Если не помешаю, то с вашего позволения  подожду  с фоксиком. Он у меня породистый и герб наследственный имеет – кнут с пряником на фоне увеличенной щитовидной железы. Шпильберг – пёс великодушный, бесплатно постережёт ваши пожитки от честных людей, воровато убирающих пляж. Глядя на вас, миледи, не могу не вспомнить молодого себя. Ах, какими отрадными были юные годы! Мои шансы стать миллионером удесятерились, когда я уболтал десять состоятельных одуванчиков застраховать их драгоценные жизни, пообещав их ромашкам жениться на них сразу после погребения облетевших. Думаю, могу легко  предоставить такой же выгодный случай. Извините, но я нахожусь в писионном возрасте и могу составить выгодную партию в очко, – Пиггинс (этот павиан в перчатках) давно хотел заиметь свою пигалицу, хотя  экземпляр, на который он наткнулся, никак не вписывался в понятие женской миниатюрности. Но пока что, отметил он для себя, несмотря на антропологические издержки, содержание её черепа представляется вполне удовлетворительным, и когда-нибудь он расскажет ей, как он разбогател на объявлениях: «Проделываю прививки от старости».
Жоре Пиггинсу редко приходилось разворачивать обёрточное мнение о себе в требуемом объёме потому, что оно иначе не складывалось. Он вспомнил о несбыточной мечте личного врача-иммунолога войти в резонанс с больной и слиться в едином нарыве. От этого ему стало грустно, ведь он готов был волочиться вместо шлейфа за любой, при условии, что она его Снежная Королева. А что взойдёт на душевном перегное? Об этом он позволял себе не беспокоиться.
– Силь ву пле, мусью. Я без этих там всяких ассоциативных антимоний, и перестань задаваться задачками, жди, себе козявкин, если ждётся, пока сполоснусь в солёном окияне, – её предубеждение против него постепенно развеивалось с перманентом шестимесячной давности на усеянной струпьями голове.
– Непременно, – живо откликнулся профессор, – вы, я вижу, приверженица постцарской анархии, так что по дороге к океанской воде ничто не помешает вам обратиться к сокровенным чувствам. У кого-то их избыток, а у кого и дефицит слямзили, но вам беспокоиться не о чем. Я родом из страны Зер Гуд, из благородной семьи с аналогичным набором металлов, презирающей шепелявые минералки.
Затрезвонил мобильник с подтекстом на солдатском жаргоне. Жорин мажордом  в миноре Федул Голеностоп, переживший целое поколение ворованных цитат, сообщил, что по платиновой цепочке на шее Зоси Невозникайте передали о готовящемся восстании сперматозоидов, не достигших яиц Фаберже.
– С этого, я так думаю, не разживёшься, – презрительно отрыгнул ратовавший за вулканизацию подошвы бифштекса Жора Пиггинс. – Помню, как я  пошёл в гору, стремительно погружавшуюся в воду. Хорошо, что на мне был спасательный жилет жёлтого цвета, а не круг. Это было в те далёкие времена, когда девчонки бескорыстно передавали моё «боевое оружие» из рук в руки. Надеюсь, ты не забыл второпях, что на сегодня намечен марш-бросок в баскетбольную корзину?! И распорядись, любезный, чтобы к моему возвращению повар приготовил обед на двух вегетарианцев.
Тем временем согбенная годами несоизмеримых испытаний Здрасте Вам – женщина допустимых габаритов, приобретавшая навыки (навыкате), вразвалку поплелась к неспокойной, взбаламученной поверхности океанской воды, рассуждая, что у её воспоминаний с Христом одно общее – они воскрешаются. К тому же у обеих нет холодильника, из которого может пахнуть букетом съестного.
Бродяжка мучительно восстанавливала в истёртой памяти моменты прошлого – как непутёвый женский обходчик Серый настырно звонил ей «в рельсу», когда она, радея за гражданские права на вождение автотранспорта по доверенности, уложила два чернокожих чемодана на лопатки и присела на корточки, притулившись в углу, с довольной физиономией, пряча на груди визу в Гомерику под фотографией Гудини. И вот теперь, приземистая и широкая в «галифе», позаимствованных от мачехи после того, как той ошибочно сделали резекцию желудка, несчастная бродяжка тащилась неуверенной походкой навстречу барашкам волн, безропотно шелестящим в песке, размышляя на свой неприхотливый лад:

Что может счастливый создать?
Он занят свалившимся счастьем.
На встрече с притворным участьем
Поклоннику руку пожать?
Поклоннице выдать автограф?
Грудь, выпятив в камеру, гордо
О счастье своём рассказать?

Что может богатый создать?
Ещё приумножить богатство?
Деньгу отстегнуть в чьё-то братство?
Нажитое людям отдать?
Нет, это противу природы,
Грудь, выкатив, в камеру гордо
Нам хочет свой счёт показать.
Что может богатый сказать
Толпе в оправданье богатства?

А что говорить о несчастных,
Глядящих в экран ежечасно,
Жертв приглуповатых романов,
Жующих с попкорном бананы.
Не взгляд их – экран неугасен.
В игре будут презентовать?
Что может богато-счастливый создать,
Несметным владея богатством?

                Папирус. Мать еврейка?
                Мечтаете черпать воду информации из
                Малого таза и умываться в ушной раковине?

     Глава 124.  Идти на сближение

 Добравшись до бережливой кромки воды и раскачиваясь, как побитая бадья, накрученная на ворот колодца, Здрасьте Вам (она же шолом-алейхем, а когда надо и салям-алейкум), спозаранку не признававшая учения Дарвина о животных особях, зубные щётки и крышующих её Петро Водослива и Степана Запонку (принимавших дружеский удар по корпусу за корпоративность мышления). Она склонилась над поверхностью воды, как будто решила сложить не расчесанную испытаниями времени головушку на омытых волнами валунах волнореза – каменной плахе пляжа. Первым делом Здрасьте сполоснула слипшиеся пряди и подумала, вот если бы зубы росли как волосы, ими можно было бы причёсываться. Где-то прочитав, что вода – аквамулятор бодрости, она плеснула двадцатиградусной в лицо, на стосковавшуюся по опохмелке пузырящуюся грудь и содрогнулась. Океан отплёвывался пеной у белеющих каменных  волнорезов. Говоря о рушнике, бомжиха  страдала двурушничеством, одного ей явно не хватало. Свободно вздохнув, Здрасте облизнулась и зачерпнула пригоршню солёной воды с бултыхающимися в ней маленькими крабами, карабкающимися по ладоням, прополоскала рот и мизинцем принялась чистить пеньки зубов. Здрасте Вам мытарила их до тех пор, пока палец, выполнявший функции зубной щётки (на манер рыбы-прилипалы к акуле), окончательно не отмылся и не приобрел оттенок телесного загара. Она так старалась, как будто бы готовилась к коронации набора зубов, а не просто занималась чисткой поредевших беспартийных зубных рядов с завидной силой по настоянию подозрительных элементов, одним из которых является Жора, надёжно скрывающий нетрудовые доходы.
Бесноватая ватага брызг (проводников возмездия) сорвалась с гребня расчёски-волны и плеснула солянкой в лицо, смывая штукатурку-мейкап двухнедельной грязи, и это навело её на мысль, а не надо ли чистить зубы после застрявших недоедливых остатков духовной пищи ? Неожиданно буря не знакомых дотоле эмоций захлестнула её. Пенный накат омыл глаза, полные кракодиловых слёз, и белые хлопья волн припушили выточки и складочки вокруг рта с налипшим песком цвета вылупившегося цыплёнка. По выходе из воды веки набрякли, стряхивая не смытую вековую пылюгу на ресницы. Понравится ли ему теперь мой фюзеляж, подумала она.
Любопытные птицы зависли в воздушном потоке, принимая бродяжку за огромного неуклюжего краба, а покрикивающая ватага чаек, которой не на что было рассчитывать в их компании, продолжала методично раскалывать раковины о прибрежные камни.  Альбатросы, слетевшиеся на перекличку чаек, жадно нацеливались на потенциальную жертву. Но что-то интуитивно мешало им спикировать, возможно, издаваемый не подмытой промежностью, превышающий своей пронзительностью селёдочный запах, а разительный – карболки изо рта привлекал только нетребовательных чаек, не вкусивших в птичьей жизни блюда «Охредька в сметане». 
Интуитивно Здрасьте Вам осознавала, что надо бы полностью искупаться, но пришлось отказаться от глупой затеи как от неосуществимой – вода оказалась слишком холодной, хотя вместе с веселящим газом океанского воздуха бодрость предъявила ей ордер на вселение. Вот оно свержение надежд, возрадовалась она.
Беломраморные альбатросы парили на автопилотах в потоке над кипой крабьего объекта в их поле презрения, потому что к летающим рыбам и «Летучему Голландцу» с некоторых пор они относились с пренебрежительной прохладцей.
Жорж терпеливо ждал с мазохистским наслаждением наступавшего на грабли, подставив лицо варварским, жгучим лучам, подавлявшим его лебединое либидо. Если даму, на которую я польстился, как следует промокнуть, размечтался он, из неё может выйти прекрасная сопереживательница. Как хорошо, что не его – Абажа, а других засасывает смрадными поцелуями безжалостное болото повседневщины «Дерижабль». Жора страдал от жирных предубеждений и тощих предрассудков. В шестидесятилетнем возрасте он делил всё надвое, потому что Моисей умер в 120 лет. Но глядя на белёсые облака, он представлял себе ласки этой удивительно влекущей своей неумытостью и возможной непроходимостью женщины, вспоминая курьёзный случай с Наполеоном, когда тот, выиграв решающее сражение, послал гонца в Париж с лаконичным письмом к своей жене, императрице Жозефине:  «Не мойтесь, моя любовь! Через три дня буду». Возможно, текст в моём мозгу претерпел значительные изменения, засомневался Жора, и я перепутал количество дней, но разве это меняет суть дела, когда ощущаешь нюхательную смычку-родство с властолюбцем Европы? Сцены пылкой аполитичной связи целиком поглощали задёрганное профессорское воображение, а мысли, связанные с пораженцем при перекидном мостике Ватерлоо, больше не волновали. У него выработалась своя единица измерения познания радости плотской любви (один трах) – от Бахуса под Баха и до паха пять рюмок коньяка.
Увлекшись надуманными сюжетами, Жора не заметил, как бродяжка, мурлыча понос «Загар идёт сквозь тучи рваные», вернулась к незатейливому скарбу, помещавшемуся в картонной коробке из-под телевизора «Sony», на которой на арабо-венгро-испанском было начертано «Салями O’лей! кум».
– А вот и я! Чего зенки вытаращил и варежку раззявил? Бабы не видел во всей красе? – загоготала Здрасте Вам, изобразив на песке уморительную (в прямом и переносном смысле) пародию на реверанс. Заискивает прихлебатель подумала она, добавив, – там мужик стянул с рук дырявые фетровые перчатки, обожаемые молью и, отбросив условности, голым у воды валяется с вытатуированным на пузе диагнозом «Облысение межбровного пространства».
– Почему вы так думаете? – взволновано произнёс профессор щемящие за яйца слова (в щекастом детстве родители раскармливали его – неподвижного балбеса, руководствуясь лозунгами Мирового движения в защиту отсталых детей, вверяя сыночку грамоту, соответствующую развитию бицепсов в обществе).
– Дышит неровно. Мусульмане – публика не пьющая – я сама заглядывала в курильню «А-ля амбар», – сипло провякала она.
– Ну и Бог с ними. Вы приглашаете меня на вальс или краковяк? – подыграл ей действительный член клуба «Весёлых и Отходчивых» Жора Пиггинс, и раскатисто рассмеялся по территории пляжа, с явным удовольствием поглаживая фронтальный курдюк финансово-пищевых отложений. Он мысленно принялся неистово обнимать это посмешище, но, быстро опомнившись, отпустил, боясь преждевременной суетливой эякуляции.
– Неча зубы скалить, помыкать мной, стращать почём зря и таращиться, небось я не кукла резиновая. Вижу, у тебя флакончик имеется, дай опохмелиться, зануда, – осмелилась высказать оригинальную мысль проспиртованным голосом бродяжка, вхожая в высшее общество охраны от животных без отлагательства.
– Это Шрапнель #5, – с наигранным удивлением приподнял изгибы вороных, обильно подкрашенных бровей, Жора, уловив, что фокстерьеру Шпильбергу придётся смириться с утратой любимых духов и совладать с собой для пользы общего дела. Смелым заявлением о принадлежности опрыскивающей воды к знаменитому флакону он хотел потрясти весь её иносказательный мир, но это вызвало нежелательный резонанс в возмущённых ушах собаки и никакой ответной реакции со стороны занюханной бродяжки.
Фокстерьер имел обширный опыт общения со скунсами, и пробегая по вечерам мимо мусорных баков, успешно применял против происков «друзей» верное средство – собственные противогазы.
– Видела, ты в пасть эту дрянь забрызгивал. Не жмотничай, всё не вылакаю, чуток оставлю, если обещаешь хромированную браслетку к часам купить и колун – мошенников раскалывать.
– Я этого не пью... если только для вас, за компанию. Я и в Гомерику-то умчался насовсем, чтобы найти работу профессора – несколько оставшихся профессоров были мне благодарны. Не желаете-с позавтракать со мной? А за браслетик не извольте беспокоиться, считайте, что он уже раскачивается на вашем запястье.
– Сразу видать, мужик ты прыткий, но и я пару лет бантиком подвизалась в секретаршах транспортного отдела.
– Не сумлевайтесь, я три года держал первенство в прыжках через турникеты в сабвее, и не заступничал в тройном прыжке, не путайте с тройным подбородком. И всё же как тебя там зовут?
– Там уже не величают, а здесь – Здрасьте Вам. Имя достойное Дерьмовочки, но ничего не поделаешь, пляжному народу оно искушённый слух ласкает. Ну пораскинь мозгами, зачем мне, свободной женщине, дневные заботы, когда ночных предостаточно? Говорят, что профессора засыпают и засыпают, но не в закрома, на госэкзаменах. Не знаю, что лучше. Шибко ты шустрый, с полчаса знакомы, а уже домой  тащишь, не как обходительный непонятно с какой стороны Кеша Негодяев из фильма «За кулисами» в укромное местечко «У Кромвеля».
– Ну, пожалуйста, пойдите мне навстречу, – попросил он зажиточным голосом, не реагируя на её неразборчивое высказывание. Жора не хотел быть ей в тягость. Его притягивало недосягаемое другое и порядком надоела словесная чехарда.
– Я одному доценту доверилась в пору фестивального обучения дружбе народов, он у меня экзамен на роды принимал, так его из-под юбки было вытащить. Пришлось на полянке в лесу одной среди зверушек рожать. Давай монетку бросим. Выпадет вместо орла оконная решётка – пойду, а так не... Не зря же государство, задержавшееся в развитии, мне платит за то, чтобы я ничего не делала, иначе мои отсидки по ночлежкам  намного дороже обойдутся.
Жора подкинул четверть таллера в воздух. Монета плюхнулась ряжкой в грязь. Профессор облегчённо и чуть смрадно вздохнул. Бомжиха прикинулась недовольной, но внутренне обрадовалась. Одного она не знала, что Жора никогда не проигрывал.  В левом кармане у него была монета с двумя орлами, в правом – с решками, и, конечно, обе они  фальшивые, кустарного изготовления. Мысленно он чмокнул себя за находчивость. При упоминании о собаке Шпильберг взглянул на рассказчицу в лохмотьях и вильнул хвостом, подчиняясь отхождению выхлопных газов и «Кодексу  поведения животной скотины на пляжах». Хозяин, на котором сегодня был летний костюм из рублёвого материала в рубчик, отучил его зря скалить зубы и, нестись, припустив стремглав, в неизвестном направлении. С этим пропала угроза применения клыкастого насилия как драконовского метода достижения корыстно-похотливых скотских целей, а с ним и растягивание на неопределённый срок сладострастных минут всеми четырьмя лапами. 
– Я постепенно вхожу, не отодвигая ширмы, в ваше положение, но постарайтесь и вы меня понять, – церемониально застеснялся Пиггинс, шныряя глазами по её плохо прикрытому телу, то ныряя, то выныривая из него. – Но поймите, я по уши влюбился, ещё не внедрившись в вас, потому что не желаю, чтобы мои чувства остались тайной за семью печалями, минуя тайники души.
– А чё, попробую, и даже в гости схожу, коль приглашаешь упорно. Как-никак, я самая покладистая бичёвка на пляже. Почему бы и мне не пожить вольной птицей в роскошном скворечнике, влетевшем кому-то в копеечку? Наконец-то налопаюсь досыта. Но учти, только без рук, я лобковые атаки поначалу ой как не выношу.
– Ногами есть отвык с материнской утробы, оттого видимо недоношенным на свет появился, – шутя проинформировал её профессор, не обращая внимания на заморочки замарашки, и добавил, – хотите я подпишу с вами внебрачный контракт, который станет базовым документом наших отношений? Между прочим, мы с вашей помощью и моими вкладами могли бы открыть бизнес-вытрезвитель на том же углу, где находится вино-водочная палатка для большего удобства её завсегдатаев и собственных прибылей.
– Искушаешь, капиталист проклятый. Непонятный ты мне какой-то, пентюх пентюхом. Погодь, дай пожитки свои припрячу, местной публике доверять нельзя, враз умыкнут злорадные, стырят значит. Здесь оккультные персонажи неразборчивые шляются. Спроси их что-нибудь посложней, они ведь лодыжки от щиколотки не отличат. А ты разительно другой, и про всамделишную любовь хорошо вещаешь, и секрет благополучия тебе знаком, и про бизнес предложение мне делаешь. Такие, как ты, праздношатающиеся, денег не считают, они подсчётом калорий заняты. Но я поопытней тебя, и не советую стричь всех под одну гребёнку, не продезинфицировав, глядишь, и педикулёз заработаешь. Я такую грязь, как ты, с ободками дёгтя под ногтями общества наскрозь вижу. Настругают детишек, и в рахитичные кусты упрыгивают.
– А причём здесь гомосексуалисты? Чтобы завоёвывать доверие, не обязательно обзаводиться автоматом Калашникова, прорываясь к Светлому будущему просёлочной дорогой, – не понял Жора. Его юмор истончался, мешался с лёгким туманом и становился малоприметным. На лбу выступал пот, у которого он учился.
– Педикулёз, – это обыкновенная вшивость, просветила она его со снисходительной улыбкой на оставшихся тонких зубах, – ты  «Обыкновенный фашизм» режиссёра Александра Ромма смотрел? Нет? А культурным ещё называешься. Небось, думаешь, что во главе пуштунов в Афганистане Пушкин стоял? – Сочное слово Афганистан нравилось ей ещё и потому, что краем уха она слышала, что из Китая в Европу через него проходила знаменитая «Шёлковая дорога». Здрасте Вам прошептала это название несколько раз, так как и к Европе у неё никаких особых претензий не было.
Женщина вызывала у Жоры и влечение, и отвращение. И пока эти два взаимоисключающих чувства боролись в профессоре, жизнь имела логический смысл, раскрыть который ему ещё предстояло после обряда посвящения в идиоты. Из колоритных старообрядных высказываний дамы складывалось впечатление, что её ископаемая эрудиция не ведает границ. Ведь  существует же категория женщин, верящих людям на слово, особенно на непостижимых абрамейских языках где-то в Эфиопии и Уретреи.
Бродяжка опять, было, открыла рот, но Жора опередил её:
 – Помилуйте, можете поверить мне – поклоннику группы «Жевательная резинка», – взмолился он, – у нас в Одессе все знают, что Дюк Решилье при лестнице, а Пушкин на Пушкинской площади в столице венчает её собой, одноимённую. А вот за что их туда понаставили – в это вы меня посвятите за обедом, – и Жора умилённо (на 2-3 мили) посмотрел на значок, вручённый ему за первую в мире успешно проведенную операцию кастрации и мурзификации сиамского кота в мешке по кличке Пробковый Шлёма.
Случай подставил Здрасте Вам подножку трамвая «Судьба неизбежная». Она вскочила на неё без посторонней помощи, преисполненная притупившихся безответных желаний и плутовских надежд. Собрав скудные пожитки и обноски, и невнятно бормоча, Здрасте старательно запихала их подальше под настил бордвока, еле держащегося на свинофермах:
– А втюрившийся пижон случаем не смеётся надо мной? Бомжих «так много молодых», у нас их штабелями – бери не хочу.
– Не верите? Надеюсь, вам понравится суп со стеариновыми фрикадельками, приготовленный моим поваром, или антиникотиновые «Цепляться табака».  Хотите я куплю вам шлак для волос?!
– Откровенно хохочете над бедной девушкой?!
– За бестактность бы посчитал; мне – перезрелому на неделю плоду любви – хохотать над вами от души, от которой в сущности мало чего осталось. Я не потребитель – я жертвенник, готовый всю оставшуюся жизнь заплетать косички на коленях и плестись за вами с вашими пожитками, как в хвосте кометы, – наобум заверил подарочным голосом скрытный шовинист Жора, еле расслышав её ответ, затонувший в шуме прибоя и крике чаек, избегавших встреч с лайнерами по пониженным Авиценнам на чартерных рейсах.
После такого самокритичного откровения не верить человеку было бы кощунством, и Здрасте Вам предварительно успокоилась.
– Ну тогда возьми надо мной шефство, – её просевшие глаза смотрели углублённо из-под неандертальских надбровных дуг с натянутыми на них перепонками безреснитчатых век.
– Если покажите, где оно лежит, и того кто сдал свои позиции в химчистку без сопроводиловки за нос. Но прежде всего мне надо отдать швартовые, – пряча улыбку за ширму шарма, признался вдохновитель и разработчик взбалмошных идей Жора.  Заметно избегая переносного инфаркта и шаблонных фраз, он научился этому во времена бесшабашной юности, подбирая на дорогах голосовавших по тарифу 50 км. за поллитровку и 25 км. за четвертинку.
Москиты заправски отплясывали хоту и казачок. Стрижи ловили москитов и приятные мгновения над короткой стрижкой лужаек. Вечер опускался на покатые плечи Брюквина. Из окна на третьем этаже кружил на землю венский вальс «Когда повисают щёки».
Какой-то медведь-шатун в шубе из царских писцов преклонного возраста, прямой потомок Ворошиловского стрелка (парня не промах), с татуировкой «Карпуха» над левой бровью, и лицом, покрытым рыжими шерстерёнками неопрятной длины, с хрустом в костях оторвавшись от стены, попросил у профессора закурить.
– Я девственник, и прочитал, что никотин разрушает плеву. Отвали от меня по-хорошему, – насторожённо отозвался Жора. 
От такого ответа у бомжихи пересохло в горле. Ей захотелось опереточного напитка «Корневильские Сola-Cola», но она сдержалась и не выдала чувства жажды, боясь получить грубый от-каз.
– Зря человека обидел, а ведь он принимает слабительное от повышенного внимания, его здесь люди уважают. Философ Карпуха Карпулович установил, что между кирпичом и головой существует почти родственная связь: он падает на голову, на него можно её положить, а биться головой о кирпичную стену было, есть и остаётся любимым занятием неудовлетворённой части человечества.
– Перебьётся, не стеклянный, – вяло прореторствовал Жорж.
– Его дедушка был гетманом в гетто, отец Рыцарем Круглого Стола и Широченного Подоконника, а сам он работал покровителем теннисных кортов в периоды проливных дождей. И у тебя для него кофейного набора слов не нашлось? – возмутилась она.
– Обещаю, если в следующий раз встречу твоего Карпуху, подарю ему нако-выкусительный билет в Карнеги-холл в партер или ещё лучше во второй ряд стекляруса, если он только согласится со мной, что ДворЖак не был бездомным французом.
Со стены в десяти метрах от входа в козлиную таксомоторную компанию «Таксикоз» недоверчиво посматривала на прохожих картина Парапета Пожелтяна «Побочные явления Христа на родину», за которую Парапета выслали, лишив его средств на пропитание. Критики из коалиции «Война творцам» подлили масло в огонь, и вот уже запрещён пологий шедевр «Косогор в косоворотке». В нём глаза Косого сбегали к листику капусты, в котором тогдашний министр Психического Здравохранения узнал себя. Но как бы в оправдание, набедокурившего себя, художник на полпути к свободе создал для выставки «Джек-покрошитель лука». Теперь ею наслаждались брюквинцы, не подозревавшие, что Парапет относит себя к художникам-передвижникам с одного конца комнаты на другой.
Неподалёку в китайской прачечной «Я майка» разношёрстные рубашки пили, подчиняясь жестоким правилам стоячего воротничка, считавшего, что деньги подлежат не лечению, а девальвации.
Хозяин воротничка Вгроб Вго Ню – представитель долины широченной реки Меконг и мастер рукопашного секса, свободной рукой придерживался иного мнения. Неужто такое повторится, предположила бомжиха, воспроизводя в памяти увесистые кулаки вьетнамца Вго Ню, у которого она три дня пробатрачила прислугой. Она вспомнила мясистые, пляшущие перед её лицом кулаки, намеревавшиеся оставить на нём отпечатки, и отпрянула от непредсказуемого спутника.
А уж что было в голове у Жоры, который не знал матери и любил лестницы за их снисхождение, но догадывался, что и она не мать Тереза, не мог разобрать сам её счастливый обладатель. Когда-то он ложился спать натощак вместо досок, чтобы избежать пролежней и не получить год условно за халатное отношение к партнёршам, хотя и понимал, что нет более нежного создания, чем взбитые сливки.
Теперь секрет его жирного благополучия заключался в сиюминутных наслаждениях, в комнате мотеля с номерным пистолетом. Он ни над чем не задумывался, кроме изобретения устройства для измерения угла падения женщины, и это сказывалось на его поведении в данный момент, когда Уголовный кодекс становится ягодичным, а внимание фокусируется на чумазом предмете поклонения и обожания игры в «Уголки» (имеется в виду живописный уголок женских прелестей). Пропадает внутренняя раздробленность, но выявляется разобщённость интересов.
Вскоре одиозная парочка скрылась из поля зрения галдящих чаек. Несолоно хлебавши, вусмерть проголодавшиеся альбатросы разочарованно поглядывали вслед ускользнувшей, странно пахнущей двуногой добыче. Чтобы компенсировать потерю, они взлетали и терялись в пенопласте гребней волн, щебечущих волнистыми попугайчиками-альбиносами, но безрезультатно – дельфины отогнали «косячок», вскормленной на марихуане рыбёшки в открытый океан. Барашки волн, разбивавшиеся на побегунчики-группы о крапчатые ткани прибрежных валунов, пузырили на песке, а ворчун-ветерок причёсывал седые завитки волосяных брызг.
Где-то там в космосе искры звёзд рассыпались по гончарному кругу ближней галактики Андромеды, в то время как наше искрящееся солнце забрасывало косыми рыжими лучами прямоугольники покрасневших домов.
Часы на ратуше пробили шесть раз, с сожалением глядя на покрытые гарью зелёные довески листвы на загазованной улице.
В узде наплывающего вечера машина для асфальтовых отметин располосовывала дорогу, создавая затор на «вонючей» Гаванус парквей, где гаванскими сигарами и не пахло.
Запущенные в землю пальцы корней подгнивших деревьев еле удерживали их от позорного падения на проезжую часть.
По променаду с докучливым видом фланировали трансвеститочки, прогуливающие среднюю школу и накопленные ими жировые отложения. Им предстояло утолить сексуальные нужды и нагулять растущий аппетит к обособленной жизни после «Размышлений в парадных подъездах» с партнёрами на подоконниках и отопительных батареях. С их непритязательных лиц на бордвок сходили натянутые улыбки, образовывая хоровод предвкушения, носящего имя императора садиста и развратника Калигулы, умудрявшегося выворачивать регуляторы громкости-ручки подвластных ему.

                – Воркуете, голубки? – скрипят старики.
                – Токуете, глухари?– подковыривает молодняк.

     Глава 125.   Утро халявное, утро...

Восток розовел, соском неоперившейся девушки с перламутровым педикюром, идущей по улице по рыночной цене и лелеявшей в себе разбитые мечты фаянсового унитаза в доме, оставленного ею в растерянности безымянного бойфренда. Девушка, в босоножках с бутафорскими шнурками от щиколоток до колен слёзно восстанавливала жуткую картину предыдущей ночи, с разбросанными по разным углам комнаты вещдоками насилия. Она позёвывала, размазывая ладошкой по пухлым щёчкам коричневые кривоподтёки ресничной туши. Интересно, думала она, бесцельно шагая на Запад, сколько народу полегло не в свои кровати, и ведь каждый появляется на свет, чтобы плодить себе подобных.
А тем временем безжалостное трудовое утро рутинно рассасывало людей по автобусам, метро, такси, входам в учреждения и универ-сальные магазины. Офисные двери распахивались перед трудягами с обострённой тревогой за общее финансовое будущее.
Некоторых из них, такие, как гей-парочка Леонтий Катафалков и Родион Руковица, реально понимающих, что бескорыстных любовников не бывает, пронимала дрожь при встрече с начальственным видом служащих, когда те вместо того, чтобы вбивать прикладные знания кулаком, заупокойными голосами бросали политкорректное: «Good morning, sir».
Грозди солнечных лучиков жёлтыми цыплятами проклёвывались сквозь густой вегетарианский суп тумана, отвергающий саму возможность существования яичницы с беконом, как в известной всем культурным народам пьесе «Дребедень в лунную ночь». Ветреное отёчное утро рассыпало грозди сиреневых облаков по небу, сбивавшихся в стадо барашков под присмотром яичного светила. Оно подрумянило облезшие стены домов, позолотив по-цыгански дверные ручки и, отразившись в воздухе мириадами окон, не забыло высветить на песке трёхпалые веточки следов трясогузок у желтеющей полосы урчащего прибоя.
Гнусавое комариное царство «Молокососов» соскользало в дрёму, засыпая под первыми лучами. Бесшумно подползало время завтрака. Его, неразборчиво перекликаясь, подсказывали зычные внутренние голоса желудков непомерно разросшейся армии страждущих, рассчитывающих на гуманитарные помочи города.
Стойбище вельможных бомжей, оскверняя своим присутствием океанскую округу, зашевелилось под променадом, откуда проистекала загрязнённая вода их просторечия, не заключённая в гранитные тиски принятых приличий. И только один из них, храпящий Карим Вертлявый, проводил в жизнь вектор гражданских свобод, укладываясь спать на скамейку променада в свалявшемся ватнике. Правильно о нём говорили, что он спал с лица не раздеваясь.
Непоседливое утро тормошило местное население за плечо звуками износившейся из враждебно настроенного радиоприёмника драйтонской Комаринской: «Ах ты, сукин сын, Велферовский Пупок...» (все поголовно иммигранты когда-то занимали ответственные посты и кому-то назло закрытые заседания объявляли открытыми, но никто из пенсионеров не признавался, скольких подчинённых он лично сделал несчастными).
К удивлению товарищей малокалиберный Ипостасик Газонтер честно заявил, что от жирной пищи в его больном сердце останутся налёты болезненных воспоминаний в традиционной форме холестериновых бляшек на стенках суженных кровеносных сосудов. Там он привык получать правительственные заверения вместо пайка. И если у вас не водились денежки на сберкнижке, присовокуплял он, то вам позволялось хранить скорбный вид, но и здесь я не из тех лизоблюдов, у которых денег ни шиша и кто угоднически лижет ручку холодильника фирмы «Дристан Изольда».
Неброский Газонтер смотрел на неприветливый мир глазами неповоротливой жены, не учитывая её подслеповатость. У неё было редкое амплуа – безжалостно влюблённая в него, она преследовал Ипостасика: на кухне, в прачечной, в гостях, но не в супружеской постели, где приятно осознавать, что тебя ожидает любовный «валежник» с боку на бок. Самое интересное, что находились приверженцы крамолы крахмала, с готовностью пережаренной картошки, верившие Газонтеру. Хотя от Первой до Пятнадцатой улиц Драйтона муссировались россказни, что Ипостасик схлопотал пять лет условно за гиблую затею – несанкционированное снятие денег с визитной карточки клизматолога Гуревичукуса, плюс ему добавили пятнадцать месяцев за поставки патефонных иголок образца 1916 года  в отделения «Скорой помощи».
Проктолог не был злопамятным, но этого не мог забыть ни ему, ни себе, потому что понял, насколько выгодно, если не инвестировать, то вкладывать деньги в жопу, когда открыл свой кабинет на Драйтоне. Он спас Газонтера, раздев по суду догола, предварительно пообещав научить его испускать благовония, чем обрекал старика на беспечное существование на солнечном пляже за счёт государства, в карман которого позволялось запускать руку и долго её оттуда не вынимать. В непогоду (под дощатым променадом) можно было добиться уведомления по почке, если кого прогневить или чувствовать, что не избежать заварухи.
Всё началось с того, что Ипостасик, нарядившись утконосом, отправился к врачу, когда-то очень узкому специалисту в Инницкой области, где его вынудили свернуть навощённую лавочку в связи с намыванием золота нижеприведённой беседы:
– Доктор, мне больно, снимите боль (жалобно).
– А кто вас просил её надевать? (издевательски).
– Неужели у вас нет сострадания к людям с попранными правами на собственное мнение? (просяще).
– Не вижу людей. Но специально для вас по интегральной системе я припас капсулы в таблетках (успокаивающе).
– Так выпишите их!  (требовательно).
– Больной, расслабьте сфинктр. В анусе в резиновых перчатках копаться – это вам не в шурфе кайлом вкалывать! (назидательно).
– Доктор, почему вы такой безжалостный?! В вас нет сострадания к человеку, неисповедимые пути которого пересеклись с женщиной и взаимоуничтожились в гражданском браке (вопиюще).
– Не бурите мне голову. С вашей драной бородёнкой и аппетитной кругляшкой зада вы могли бы занять достойное место на конкурсе циферблатов голливудских паяцев с зачистившими пулемётными очередями слов (подбадривающе).
– Спасибо, я весьма польщён вашей оценкой в нескольких местах сразу, но не просматривается ли в этом предложении определённая завлекаловка? (сомнительно, предположительно).
– Мои попытки сконцентрировать ваш рассеянный по ветру склероз заранее обречены на провал, у которого я не намереваюсь останавливаться, и мне не из чего извлечь выгоду (заключительно).
– Вы бессердечны в обращении с исторической ветошью, доктор, а ещё проктологом называетесь (обвинительно).
– В таком случае я вас поздравляю, больной! (весело).
– Ха, разве может бездомный, покрывающий себя немеркнущей славой, принимать поздравления в свой адрес? (возмущённо).
С той поры Газонтер с цилиндрической головой, мечтал о газонокосилке, лечился океанской водой, облучался драйтонским солнцем и питался, чем штатное правительство подаст – несколько хуже чем в гомериканских тюрьмах, но всё же лучше оставшихся в прошлом общепринятых канонов духовного общепита, выражавшихся в потрошении посиневшей домашней птицы заживо.
Прокуренные девчонки «аморалес» с брелками на полуобнажённых грудях выбрались на свет из-под променадного настила, где за нос провели дуру-ночь, переполненную автоматической любви, и не врубаясь в имена партнёров, для которых церемония знакомства не ограничивалась обменом визитных карточек, и чувства, как понимание анекдота, приходили с большим опозданием.
– Это настойке необходимо время, моим же пташкам достаточно належаться. Зажрались пернатые, приходится подавать им денежные знаки внимания, сами дотянуться не могут, – пояснял 70-летний сутенёр-ударник Вилли Требуха, выдававший себя за объездчика лошадей – он же потрошитель редикюлей, мечтавший оттянуться по первому классу и имевший оглушительный успех на барабанных перепонках рыб. Он страдал опасным застарелым заболеванием – тягой к малькам. – Мне не надо их дубасить, у меня у самого вздутие живота. Но на пляже после выпускного вечера выхлопных газов бытовало иное невысказанное мнение какого-то льготника, подвергавшее сомнению заявление Вилли Требухи.
В пяти шагах от трёх сестёр-чаек запоцанный бомж  Газонтер намекнул соседу по двум квадратным метрам песка, – Если над тобой в мозаике отношений нависла опасность, – считай, что тебе пальма первенства ни к чему, ты уже находишься в тени, да и сама пальма может не согласиться. Но не забывай – страхи не люди, их не легко (в переносном смысле слова на следующую строку) вынести в мире непредвзяточнических отношений.
Сегодня красотки готовились к празднику «Размахивания сумочками», благо что в Конфеттэне ангело-саксов оставалось с Гулькин нос, а выродков прибавлялось, власти  пообещали перекрыть движение, потакая вакханализации эмиграционного парада.
Припляжный петух Ветрогон (первач у многих наседок) в который раз удовлетворил приплюснутую к земле кудахчущую пассию, и приятная истома разлилась по ещё не снесённым яйцам. Ветрогон был арифметическим примером для окружающих, вычислить который никто не мог без калькулятора – просто не подозревали, что под гребешком у него пробиваются бугорки-ростки – предвестники развесистых рогов с обширными ответвлениями.
У полицейского участка распустилась верба, заслоняя  объявление на свежевыкрашенной стене: «Продам набор сексуальных домогательств и машину с автоматическим налоговым управлением внутренних дел. Расходы по судебному процессу возьму на себя». О вербовке «мусора» ничего не упоминалось.
Нюма Ящерица, известный среди завсегдатаев пляжа как Ходячий Экскремент, валялся на волнорезе меж каменных глыб, прислушиваясь к ропотному всхлипыванию волн, подальше от места, где развязывались кошельки неугомонных пенсионерских ртов. Нюма вёл себя типичным отторженцем, потерявшим совесть и социалистическое сознание непонятно где. Ему не хотелось, чтобы люди замечали, что он шепелявит о выходном пособии в будние дни, ибо протезы он надевал по праздникам.
Пляжащиеся аборигены, к которым он пафосно обращался «Уважаемые нотрдамы и господа!», были убеждены его отшельническими замашками, что Ящерица не зря прогревал на солнце свои хрычевидные ткани – вдали от них, будто прятался от кого-то. Мало кто знал, что его (как бывшего понятого) поташнивало от зловонной жижи изживших себя стандартных описаний людей с забитыми холестерином артериями, природы и полной семейной конфискации (третья жена потерпела крушение с любовником в двухместном самолётике, запутавшемся в пакле перистых облаков).
Кто-то из добрых знакомых подсказал, что все камни на берегу, омываемые солёной водой, – драгоценные и обладают бесценными целительными свойствами, предохраняющими от ультрафиолета и радиоактивности пляжных приёмников. Нюме это было крайне необходимо, его семья находилась в состоянии полураспада, и сейчас он мечтал о Патетическом паштете из пираньи и упорядоченной половой деятельности, исключающей принудительную зависимость от висмутовых препаратов. Друзья говорили Нюме: «Крепись, мужик, крепись», а кончилось всё это для него плачевно – геморроидальными свечами, дразнящими горных «зверей».
В девять часов работники Армии Упаси Боже подкатили к променаду полуразвалившийся автофургон «Трамвай жеваний» с горячими завтраками для нищих, профессионально обездоленных и бездельников со стжем, безмятежно сопящих в ничем не прерываемом утреннем сне на полосатых скамейках, расставленных расточительным муниципалитетом. Представители Армии У.Б. знали, что местные алкоголики – это наливные суда, на которые не покусятся даже сомалийские пираты, но подкармливать кормчему их приходится.
Раздался экономичный удар гонга, возвещающий обряд кормёжки велферовской системы «Не прозевай момент». Разбуженные в настоятельной клюкве необходимости контужились понять, что происходит и соглашались только в одном – главенствующей роли ягодиц в танце четырёх пар лесбиянок, представляющих желающим на пляже показательное «Танго осьминога».

   Есть во мне что-то от скалиозного скалолаза,
   мечтающего облапать парочку химер Нотр Дам де Пари.

     Глава 126.   Нахлебники

От неожиданности кто-то ощутил биение в груди и страх суеверный, но сразу оклемался, значит, не прикоснулся к нему. Обитатели Приокеанья неохотно шевелились и поднимали опухшие от спиртного лица, знавшие, что разбавлять водку нельзя – от этого водянка появляется. Среди них была вся лимфатическая охрана филателистов и нумизматов подведомственной организации пруда:
администратор супермаркета «Шопинг-ауэр» д’Ривка Горсть (незаурядная личность, мечтавшая в далёком будущем заполнить собой целое кладбище, а пока точить лясы о прибрежные камни);
несостоявшийся гроссмейстер, способный пройти по трупам, разложенным в шахматном порядке, Морис д’Эталь;
испытательница неловкостей Ульяна Шхуна, в молодости женщина легкомысленная, как бессодержательный рассказ в увлекательной форме, хотя и серьёзная внутри. Она распылялась непроизводительным цветком. Теперь же, раз в месяц, Ульяна стаскивала с лестницы врача-диетолога Аграфены Купюрман своё 130 килограммовое горе;
известный завсегдатаям пляжа своим безработным смехом чудак пряного посола Ростислав Кувалда, выглядевший ослом с навьюченным прерманентом;
и бывшая зубная врачиха, а ныне поэтесса Сальмонэлла Кукиш, автор кулинарной поэмы «Харчи привалили!», пользовавшаяся роторорасширителем в корыстных целях обогащения знаний в смежной с отолорингологией «Комнате смехом излечивавшей растяжение голосовых связок». 
Со всех сторон пляжа и прилегающих закоулков к благотворительному фургону потянулись для дегустации бродяги, бомжи, раздавленные жизнью личности и плохо различимые невооружённым взглядом воркующие халявщики всех сортов и расцветок. Этот людской балласт плотоядно предвкушал знакомство с порционными блюдами, сдобренными снадобьем. Все они, в том числе Коля Лимузинов, который одновременно был художником и натурой, позировашей себе перед зеркалом, и Матье Рук, рубивший правду с плеча, минуя ключицу, в глубине пустых желудков надеялись на вожделенную добавку к рецептурному пойлу местной аптеки.
На углу, игнорируя жалкие протесты властей, собралась кучка протестующих пенсионеров, напоминающих протёртые овощи из Народного ополчения, вечно пекущихся по поводу дотаций, льгот и  разовых компенсаций. Они – приверженцы лжетеории «Время вспять» распространяли прокламации, в которых говорилось, что если объединившиеся часы синхронно пойдут против часовой стрелки, революция окажется не за горами и горячожелаемое прошлое приблизится. В данном случае пикетчики выступали единым фронтом против засилья пляжей деклассированными элементами наподобие Кузи с Политурой.
Когда рассеялась дымовая завеса, созданная малообразованными  курильщиками «Беломор-канала» – этими ходячими экспонатами музея  «Тёмного Прошлого, выбравшегося из Светлого Будущего», Светило разочарованно разглядело, что всего-то энтузиастов насчитывалось человек десять с небольшим. Смолящие папироски отбросы общества кучковались при выходе на пляж у Триумфальной Арки Радуги, установленной в честь победы эмиграции над собой. Целая «Армада» стариков и старух участвовала в борьбе с пьянством и по одному только им известному праву членствовала в «Армии Повседевной Любви» по выявлению недоразумений путём внедрения в среду непутёвых и сухопутных.
Демонстранты, трепетавшие флагами, считали, что им нет равных, а учитывая их химическую валентность (попадались и эквивалентные), сразу же после жарких дебатов «На чём лучше вешаться – на галстуке или подтяжках?» одуванчики, которых в неизмеримом количестве надуло из-за Бугра, развернули свою неувядаемую идею транспарантом «Избавьте общество от паразитирующих гадов на изможденном теле!» Сборище топчущихся на месте пожилых людей, было встречено полицейскими нарядами спецов по последнему крику моды. Фанфаронствуюшие блюстители порядка предложили взбунтовавшимся без обострений и поножовщины разойтись расхлябанной походкой. Им дали понять, что демонстрация с неотшкуренной поверхностью не санкционирована властями и проходит по праздному недомыслию под макетом прожиточного минимума с отклонением от санитарной «Нормы» Ибсена.
Поначалу пенсионный люд вознегодовал, но перелезть через живую изгородь полицейских им не удалось, и народ не стал капустно томиться в ожидании принятия правильного решения. Возможно, не нашлось подходящей эмалированной посуды, хотя, судя по выражению лиц протестующих, гнёта было предостаточно. Но отщипенцев невозможно было ничего заставить делать силком.
Посоветовавшись между собой в кулуарах, люди ничего предосудительного в предложенном полицейскими варианте не заподозрили. Нехотя подчинившись, они организованно скрылись в доме для престарелых и пресстарелок. Полиция во главе с капитаном Жюльеном Гаспри не стала заниматься разгоном демонстрации. Привязанные к столбам лошади мирно храпели. Гандонни с Политурой вёртко вклинились в толпу, игнорируя сжатые до боли в суставах кулаки и возгласы протестующих.
– Как ты спал в ненастную ночь? – зевнул Кузя, не обращая внимания на представителей люмпена, жаждущих восстановления  справедливости в правах. Он игнорировал взметнувшиеся кулаки. Более того, он не желал их видеть.
Возомнив себя силовой структурой и порывшись в нагрудном кармане, Кузя, в своё время пропукавший состояние в общественных туалетах, вытащил свинцовый кастет и надел продырявленное изделие на костлявую кисть.
Народ стих, осознавая, что такое грубая сила, выраженная в непрозрачном намёке (Навязанное толпе зрелище было, как визит ножа в живот. И вообще нужно ли предъявлять ордер волосатым спинам недоброжелателей, когда вселяется беспокойство?)
– Ночь я провёл так сяк, выливая выпитое с арбузом на песок – результат выяснения родственных связей мочевого пузыря с раскупоренной бутылкой, – поделился Боб, взбалтывая придонное содержимое ночного горшка воспоминаний, – и давай не будем выяснять кто кому наливал, это не этично, Гандонни. Духовные ценности в ломбард не заложишь, особенно если ты по призванию заложник за воротник.
      
Я костью раздразню инстинкт собаки,
и «Яблочком» красавицу в Раю...
Не ввязываясь в подворотнях в драки,
вам протанцую медленно Сиртаки
под песню с посвященьем стопарю.

В девять утра откроют заведенье –
как скажет англичанин, в nine o’clock.
Ворвусь толпою (мужиков сплетенье).
Сам – алкоголик в третьем поколеньи,
чтоб получить за трёшник бутылёк.

По требованию души горящей,
по зову поисковой и родной...
я партию её засунуть в ящик
готов. Что в этой жизни «горькой» слаще,
когда вливаешь в горло по одной?

Запрета нет, нет на меня управы.
Необходимый в жизни подогрев
Прямёхонько ведёт к порогу... славы
Со стопарём попутал бес лукавый
Он в этом деле сфинкс, а может лев.

И... с новой силой раздразню собаку,
красавицу не удовлетворю,
ввяжусь по пьянке в подворотне в драку,
чтоб славу пели по всему рабфаку
не мне, а с уваженьем – стопарю.

Кузя насупился. Он ненавидел, когда от него отмахивались, как от назойливой мухи, безжалостными Политурными словами:
– Плохой ты семьянин, Кузя, бросил бутылку с зажигательной смесью страсти на произвол судьбы!  И зачем ты только эмигрировал? – В глазах укротителя обезьян Политуры расплывался двойной желток солнца, а Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин на Кузиной левой половине груди смотрелись заезжим бородатым октетом.
– Потому что я понял, что живу в стране, распавшейся на запчасти, когда в телешоу показали «Танец с палитрой». Я не возражаю, чтобы низкопоклонничество при утолении любовной жажды приравнивали к «устному творчеству», взятому из моей диссертации «Дегустация, как прелюдия к минету, о вреде которого некоторые говорили, не вынимая «пустышки» изо рта», – запнулся Гандонни, приняв выжидательную позицию как на соревновании мясорубов «На старт, внимание, фарш!»
– Ты, Кузя, звучишь, как отъявленный шовинист.
– Не отрицаю. Я взрывоопасен. И пусть я звучу как Иерихонская труба, но на два тона ниже, и несуществующий еврей во мне снимает перед тобой шляпу, но ермолку под ней ни-ког-да! У меня, как у Вселенной, есть отправная точка. Иудеи, конечно, великая нация – они всех других обыгрывают по очкарикам. Но я не из их породы. Я не Иисус, чтобы приносить себя в жертву толпе. Да и кому? Желающих не найдётся. Хотя, прежде чем меня подшили, я подвизался на подтрунивающей buzz-гитаре с солирующей партией Иуды в группе «Пельмени в проруби», не осознавая, что акустика не явление, а место, где негде укрыться влюблённым.
– Как увлекательно! А что было дальше?
– Да ничего особенного. Сейчас я тебе обрисую ситуацию, думаю, что полкило риса хватит для выполнения этой нехитрой задачи. Помнишь, я когда-то рассказывал, что меня отлучили от группы как непригодного перебирать струны и картошку после выступления. С горя я разбил машину для печатания лотерейных билетов, и стеснённый в транспортных средствах, стал влачить пешеходное существование, пока не прозрел, прочитав поэта-эрота Садюгу.

Я раком пятился назад – прозападным на Запах.
Служебный выход для собак стоял на задних лапах.
Музеев и библиотек я не приемлил омут,
располагаясь в туалетах дезодорантных комнат.

– И из-за этой, словесной молотьбы ты изменил родине, чтобы стать по нынешним недомеркам преуспевающим бродягой?
– Честно сказать, я не совсем за это ратовал. Отчаливал я в печали. Моё решение об отбытии совпало с поимкой мамкой оказавшегося нетрадиционным отца – она застала папку с договором в постели врасплох. Про меня – всё, а про тебя, Политура, скажу – ну и характер – всё выведываешь, чтобы нанести завершающий удар ниже пояса целомудрия, – взбунтовался Гандонни, – понятно, почему от тебя жена-торопыга на кухне сбежала с подхалимом-подлокотником Павло Сермяжным. Небось ты бабки пожадничал ей на надёжное противоугонное устройство.
– Да что ты знаешь?! Жена пригрозила гражданским разводом...
– А шо, у неё пальцев нема? Ведь твои обезжиренные пальцевые связи с женщинами всегда напоминали жеманную кашу при всей твоей врождённой боксёрской придирчивости.
На этом нетрезвый обмен выкриками пошёл на убыль. Со стороны благотворительного фургона неслись, поторапливаясь, убийственные запахи, отдалённо напоминающие наваристый украинский борщ. В душе Кузе Гандонни было исключительно обидно, даже более того, он гротескно сожалел о том, что позолоченная Гомерика не знавала золотого времечка его родины, когда статная женщина в белом за прилавком вместо куска мяса отвешивала ежедневный де’журно-бонжурный комплимент разочарованному покупателю. Кузя счёл своим долгом напомнить об этом подтрунивавшему над ним Борису Политуре – прибрежному камню, подтачиваемому волнами спиртного, от которого его отличало умение держать себя в вертикальном положении по будням.
– Ты звучишь, Гандонни, как туалетный работник артистических уборных, как засурдиненная труба сороковых годов. Поумерь свой пыл и милитаристический контругар. Мне чадит. Я не намерен с утра выслушивать твои россказни, – резко прореагировал бродяга.
Глядя на Кузю, он лишний раз убеждался, что лицо белого человека – это палитра, на которой впору кулаком смешивать всевозможные краски, но ни боксёр, ни художник в Политуре ещё не проснулись. Он также знал, что Кузя не раз порывался порвать со своим криминальным прошлым, но всё не находил подходящего времени – оно уходило непонятно на что. А ведь голубая мечта кряжистого мужика Гандонни, в годовалом возрасте грызшего гранит науки большого пальца правой ноги, вывести новую породу кур с четырьмя ножками так и не осуществилась из-за того... как там у великого барда: «А у нас на Бентли не хватает?»
Кузин живот заурчал несмазанным мотором, настраивая  владельца на философскую волну. Он знал, хозяин боится, что друзья подведут его под монастырь и там же, не ропща, прикончат.
– Спешу тебя заверить, Боб, что живу я с инкрустированными намерениями, они у меня появились во времена политических чисток, сопровождаемых восторженными отзывами дипломатов. Тогда моя вторая половина, принадлежала к мягкому сорту женщин. Но соседи щадили меня как могли и не посвящали в тусклятину моей личной жизни, за что я им бесконечно благодарен. С тех пор я часто погружаюсь в себя, прощупывая печень и почки.
– Постой, дружище, ты сильно изменился в третьем лице. Теперь тебя можно легко отнести к смене масок перемещённых на шахматной доске лиц. Ложись побыстрей на носилки. Санитары с радостью отнесут тебя в палату представителей меньшинств. Ты звучишь как проститутка-надомница, которая не соображает, что говорит. Разве тактично верить в себя при живом Боге? Надо бы тебе проделать в черепе форточку для проветривания мозгов. А в общем, я не возражаю, – согласился проголодавшийся по тишине Политура, вспомнив, как впервые оказался в музее в сильно подпитом состоянии. Увидев одну из работ Рубенса, он попытался утереть ему нос, забравшись на картину в постель к пышной женщине и ... свалился в руки охранников. Что произошло дальше, он не помнил, но две пары часов с его левой щиколотки пропали.
– До чего же гадкая выработалась у тебя привычка – выдающихся личностей не слушать и без конца перебивать, а они ведь не выболтанные яйца. Постарайся пересмотреть своё гигиеническое отношение к обществу. Походил в его отбросах и хватя, – возмутился Гандонни, – «Тяжела ты, шапка Мономаха» и Лобная доля мозга. Скрываясь за фасадом неблагополучных отношений, он заговаривался и говорил о себе в третьем яйце, предпочитая удару наотмашь удар плашмя. – Так вот, человек по моим наблюдениям существо материальное. Не веришь? Могу дать себя пощупать. А это значит, что мы вынуждены беседовать проголодавшимися кроликами о набивных тканях ненасытного желудка.
Распушившееся мочало Кузиной болтовни, входящей в раковину уха и выходящей из противоположной лоханки, раздражало искушённый слух требовательного Бориса, музыкальное образование которого бабушка до-ремня начала с фа-соли в углу. После пятого урока рояль очень расстроился и занятия отложили до несбыточных времён. Сегодня бывший укротитель обезьян Борис Политура ещё не пришёл в себя и не стал возбухать, памятуя о геройском Чапаеве, придерживавшегося теории непротивления злу Василием. Успокаивало одно – он не профукал оттяпанное у жены состояние в Лас-Вегасе, его у неё никогда не было.

                –  Я безразмерно одинок!
                – Одиночество – это бесчинство неверия.

     Глава 127.  Ипостасик Газонтер

– Везёт же людям, – вмешался одноглазый калека с семью вытатуированными прядями во лбу Ипостасик Газонтер по кличке «Передвижник», которого все привыкли шпынять за поломанные пуговицы, украшавшие вздутый живот, выползавший за пределы твидового пиджака. Кличку он получил за самоистязания варёным раком. Еле передвигая мощи по ракушечнику вдоль побережья, он выдумывал отлакированные идейки, не подлежащие продаже, типа: – Скажу вам, придурки, жизнь на пляже зимой далека от тепличных условий. Я всю ночь проспал, перекатываясь с одного бока на Боккаччо с самоубийственной мыслью в ожидании – когда же пошире распахнётся спасительное окно на шестом этаже. Газонтер мечтал стать птицей, чтобы не платить за скворечник, в котором проживал остаток здоровья своей сожительницы. Он считал, что неопределённость степени ущемлёния самолюбия бесила больше ущемлённой грыжи,  и никак не мог пережить мифические денежные потери в ворчливых ваучерах, понесённые им в Утруссии – месте, где в восемь утра можно на троих распивать бутылку нараспев.
– Вы спросите, зачем я вообще спал? Отвечу, чтобы улучшать породу занятий. Могу порекомендовать алкаша-программиста, он закладывает данные за воротник и заказчик получает по заслугам. К тому же этот гиббон по моим наблюдениям ещё и передаст. Он считает свою приверженность к этой шобле игрой, стоящей геморроидальных свеч, – предложил оригинальную теорию Ипостасик неразборчивому Гандонни, который не подбирал выражений, а только окурки и собирался задать ему взбучку, на которую не решился бы даже испанский инквизитор Токвамада.
– А пошёл бы ты... – начал было Кузя, но Газ прервал его.
– Разрешите проигнорировать ваше предложение в фас и в профиль, – прошамкал Передвижник, опустившийся на дно человеческого поголовья не в батискафе. Одет он был изысканно – чёрная бабочка в горошек на голой шее и стёганный а-ля-по-ватник, сидевший на нём верхом. Из-под него виднелись рукава пиджака, обтягивающие щиколотки. Обшлаг вздыбленных штанов, с заметно выросшим «поколением», болтался на костлявых запястьях. – Сахара мне нельзя, лучше я приторное стихотворение прочту, – пролепетал он, – вчера, как река в наводнении, вдохновение наплы-ло.
– Хорошо, что не отпало, – душевно сплюнул Кузя на тёплый асфальт, как стоматолог, которому удавалось лесными клещами вырывать зубы вместе с деньгами у доверчивого пациента, признания у своей неверной жены, драящей плафоны на привокзальной площади, под сгущающееся дыхание волосатых подмышек.
– Послушайте, любезный, так хочется дожить до поздней осени и потрогать её, вельветовую. Кстати, вы читали «Фальстафа»?
– А как же! Консилиум офтальмологов «О пользе профилактически промываемых очистительных линз, не вынимая... глаз», работавших на стыке верхнего и нижнего веков, поставил ему диагноз «Помутнение III степени». Сам, помню, фальстартами страдал, несясь из дома в ликёрную палатку. Надо сказать, заманчивые перспективы прельщали и открывались передо мной в 9 часов утра, когда я порывался вылезти из-под бордвока. Да чего там размусоливать, короче, как называется твой эпос, старик?
– «Порожняк» или по-кхмерружски «Горный кряж».
– Удобоваримо, валяй, я уже аплодировать приготовился. Ничего, что немытыми руками, а то ветер пронизывает меня насквозь?

Я во сне в стране Ирония.
Ты меня ногою пни.
Не на том лежу перроне я.
Мимо тянется вагония.
Снова пьяная агония
Гасит творчества огни.

– Понравилось? – спросил повеселевшего Гандонни напористый старик Газонтер из категории «За что боролись, на то и...».
– Это под каким углом смотреть. Если под тем, что я три дня провалялся у магаза, то выглядишь ты корёжащим из себя Пушкина – из проруби народной памяти Золотую рыбку выуживаешь.
– Неужто?! Но, правда, красиво? Правда, как дерьмо – она всегда вылезает наружу! – заискивающе заглянул Ипостасик в опухшие Кузины щёлки, и ему вдруг показалось, что пятизвёздочная гирлянда слёз «У Миллениума» выкатились на опавший Кузин живот и они грязно-бриллиантовой пачкатнёй застыли на вызывающе торчащем пупке торопыги, демонстрируя полную расслабуху.
Стихи Газонтера оправдывали его странное хобби – заполнение лишними людьми пустот в бетонных плитах, при сверчковом подстрекательстве стрекоз. Например, в одном из четверостиший он воспевал идею предъявления притензий Германии к колониальной политике Англии и Франции, когда в захватническом мире всё уже было расфасовано. Иногда его увлечение переносилось на загорающих, валявшихся штабелями у прибрежной полосы (Ипостасик носил руки в карманах штанов, и это выдавало в нём заядлого бильярдиста без перевода в метрическую систему).
      – Знаешь, что я тебе скажу, поэт, метущаяся она у тебя, поэзия. В строке много отступничества, закусона нет, а у меня всё внутри копошится и душа по «Московской» горит.
– Ну и что с того, – не выдержал Газонтер.
      – Измываешься ты над простым людом без моющих средств в пляжной сутолоке. Символика страха превалирует, но элемент пророчества отсутствует. Работаешь на износ, как будто силосную яму покрываешь, а усилия твои смахивают на потуги великого Игната Фуфайлы. У него тоже был кастрированный стишок, посвящённый мне, который отскочил рикошетом, никого не повредив. 

Я жлоб, свинья, я сам собой горжусь,
Из толстой кожи выделан под замшу.
В корыто переполнено ложусь
И хрюкаю, не солоно хлебамши.

– Как говорил последовательный ученик Белинского, Добролюбова и Чернышевского одесский критик Вильгельм Сациви: «Ваш опус в творческом бедламе всплыл островком непотопляемых идеек. В одночасье стих родился и уже не жилец. Обещаю, он сгниёт, прежде чем распустится. И поселятся в доме семейные прерогативы, лохмами свисающие над галошами с облупленной стены в прихожей». Сам-то я гол как сокол, но могу поделиться особым мнением, смени фамилию, дерьмоед, не то я тебя к стенке вместе с дерьмовыми стишатами припечатаю, – загоготал Кузя, – ты со своей садовостриженной фамилией Газонтер продолжаешь вносить ахинею с напраслиной в творческий бедлам. Жаль, ты не Ихтиандр, а то бы взял за жабры и вколол вакцину от поэзии. Так и хочется дать по широкому профилю и разрыхлить хлебало, чтобы ты вспомнил, как влачил поскудное существование там с мордой, набитой до «отказа». Надоел ты мне, сморчок, сину-сит твою мать!
– А чем вы людей порадуете, господин Гандонни? Ударам судьбы на свалке времени, кремнем высекающей из глаз искры – огненные каскадёры бенгальских огней? –– накинулся на него Ипостасик, которого по слухам в виде наказания за подачу потерянных исторических документов на выезд из страны сослали на неделю в деревню к Лали Спермацетовой вязать снопы в страдную пору, оттуда он вернулся инвалидолом со скошенным подбородком.
– Многим порадую. Например, сведу бородавки с ума твоими дурацкими стишками. Ну кто ты такой?! – поддел Кузя, – поставщик суррогата больной чувственности и эрзаца эмоциональных всплесков? Космополитработник или космополитянин, задыхающийся от заглоточного абсцесса хронических недостатков в теснине страха? Предал бы я тебя анафеме, да толком не знаю её месторождение. В тебе сконцентрированы все фобии – от зажимов критики до её тесёмок и операционных скрепок, не предназначенных для органов внутреннего беспорядка.
– Да что вы несёте?! – всколыхнулся педантичный старик. – Избавьте меня от ваших «Размышлений у парадного подъезда». Мои стихи не в пример некрасовским застят глаза вам – опрессору в бушлате, напяленному по последней моде, вам, склонному налегать на компенсаторную функцию волосатого кулака. И вообще я могу довериться вам только тогда, когда Александра Сергеевича оставят для прохождения в 5-6 классах, Льва Николаевича в 7-8-х, а на Ольге Александровне Славниковой заострят внимание в 9-10-х, тогда в Утруссии настанет Возрождение XXI века.
– Не соображаешь, что языком порешь! Такие, как ты, должны услышать сермяжную правду. Зови меня просто Ганди, порционный ублюдок, а по утрам бубенчиком, колючая ты проволока мелким бесом завитых волос, ничего общего с нами-бомжами не имеющая. Это в отличие от  сиамских близнецов, господ Жалюзи, которых связывает одно тело и братоубийственная дружба, унаследованные от их отца, проповедовавшего: «Действовать надо осторожно, с опаской, раскрывая сущность от уха до уха». Поэтому советую в твоём случае, Ипостасик, изучать поворотный момент ворота в колодце судьбы, на дне которого ты находишься, не подозревая этого. И в целях самосохранения предлагаю, избавь меня от риторических вопросов, а то не выдержу, возьму да и куплю себе психрометр для измерения степени влажности горючих слёз. И разговаривал я с тобой не корысти ради, а из-за денег. Одолжи три таллера до завтра, – Кузя был в ударе на голодный желудок и чувствовал, что своим дыханием произвёл разительный эффект на Газонтера.
– Вам только похлёбку дармовую подавай, – закопошился старик. – Я попытался хоть как-то пролить свет на ваше бесцельное существование, но вовремя осознал, что всё равно не смогу заменить мизерные мечты о подливке к картофельному пюре на благородные порывы, даже если они и не сопровождаются аналогичными поступками. Возможно я вам всё прощу, Кузя, если прослушаете моё последнее производное, посвящённое президентским выборам, ведь времени на перезарядку батарей моей инвалидной коляски отпущено не так уж много.
– Валяй, только не строй апатичные гримасы Пьеро с помпонами вместо пуговиц. Они на меня оказывают губительное влияние.
– Обещаю, что не буду. Хотите, сбегаю за маской изверга Арлекина, который хлопочет в инстанциях о свидетельстве «О брожении» и при этом всё драматизирует, берясь за Пьеро и макая его в увесистую чернильницу?
– Это будет выглядеть унизительно, оставайся на месте.            
– Итак, «Да здравствует Обама, выступающий с обличительными речами в пользу бедных!»

Нет, мы с женой ещё не стары.
Спасибо, шоколадный друг.
Откроем кабинет загара
Под вывеской лиловых губ.

А у кого под крышкой варит –
Податься может в растафаре,
Так думают друзья китайцы
И с ними наши... отсосайцы.

– Ты, Газонтер, мне это доподлинно известно, законченный «чистюля» и самозванный экзистенциалист, подписавший коммюнике против выдающегося философа Альбера Камю. Таким пьющим фруктам, как ты промывают косточки, сплевывая их. И чего ты к нам со стишками на пляже прибился? Придёт время, и тебя смоет литературной волной. Безвременно пропахшие, как ты, на ладан ментолом дышат. Лучше бы собирал парашют в дорогу на крашеной скамейке, – цинично заметил Кузя, – судя по надписи на лбу, тебе «Полёты во Сне и на Яву» противопоказаны. Если бы у Земли было лицо, стёр бы тебя с него с удовольствием, попутно ввернув лампочку под глаз. Такие пиявки, как ты, атеросклеротическими не бывают. А дети – незаконнорожденные стихи, без тёплого местечка остаются не пристроенными, потому что здорово отравляют жизнь невольно их выслушивающей особи.
– Дети за родителей не отвечают, но страдают всю жизнь, – безвозвратно обиделся замусоленный Газонтер, собравшийся посетить сегодня «Музей Архитектурных Излишеств». Он пытался завязать животрепещущий спор бабочкой, но опять получились три тугих узла. Соблюдая проформу протеста на пошлое Кузино замечание, Ипостасик, шаркая стоптанными сандалиями, вышел из очереди измождённым лицом к морю, всем своим видом сзади показывая Кузе, что затылок не только для того, чтобы почёсывать в нём – на нём также можно затягивать алюминиевые волосы в тугой хвостик, прикрывая кровоточащую экзему. Но аппетитные запахи, исходившие от фургона, взяли верх над разносимым утренним бризом амбре общественного туалета. К тому же его склероз сопровождался драматическими забытиями. Ипостасику не удалось примазаться, и он, не долго борясь с собой, безропотно подчинившись порядку, встал в конец ожившей с его уходом очереди, медленно рассасывавшейся наподобие доброкачественной опухоли.
Газонтер постоянно зависел от не зависящих от него обстоятельств. Но в его жизнь врывалось и непредвиденные обстоятельства – с вечера, например, тарифы на бывших девочек на променаде (второй визит за полцены) и Уолл-Стритские акции, напоминающие овец, с которых следует настричь как можно больше, значительно повысились.
Он без всякого повода виновато улыбнулся толстяку-тряпичнику Сане Протоколу, с которым вчера не поделил скамейку на променаде из-за принципиальных расхождений, возникших по поводу выплёскивающегося наружу содержимого пьянящего рассказа: «До чего ж я, помню, нажрался доотвала. Приплёлся домой, а жена меня толпой встречает». Газонтер корил себя за непоследовательность в конструктивных решениях, и не будучи смаковницей, смаковал папаверин, но ничего не мог поделать с романтикой истерзанной души своей. Когда-то, рассказывал он непокабылицы собутыльникам, его – заслуженного работника Госрадио, освободили от сладких оков работы в связи с сокращением Штатов, и он решил пополнить их личным посещением Гомерики навечно, прежде чем его бесславно вышвырнут из Утруссии.
Но по пляжу бродила более правдоподобная версия причины его скоропостижной эмиграции. Осведомлённый люд перешёптывался, что его отлучили от кормушки Госрадио и выкинули из страны Победителей за манию величия у микрофона диктор неоднократно пытался озвучивать самого себя в непечатном фольклоре при живучих диктаторах, и... подорвал свою репутацию и здоровье, теперь волонтёрку штопальщицу под бордвоком ищет.
Если как следует задуматься, Газонтера, после прочтения стихов, можно было легко понять. Он готов был на всевозможные жертвы, только бы находиться подальше от неотёсанного Кузи, который, сам того не ведая, зашторил солнечное настроение несчастного на целый день. Но надо сказать к чести Ипостасика, человеком он был отходчивым, и понимал, что связался с отребьем, плохо соображающим, не считая бутылки на троих. Гандонни расточал комплименты – он слыл мастаком азартные игры в любовь играть.
Дело дрянь, а люди ещё хуже. Ничего не даётся так легко как повальная эпидемия невежества, к такому выводу пришёл старик Газонтер. В этот момент им руководило ОСНЖ (относительная степень насыщения желудка). Запахи приближались по мере продвижения очереди, растягивая на заспанных физиономиях, остро нуждавшихся в косметическом ремонте, наклейки проголодавшихся улыбок. Растрёпа Здрасьте Вам так и не появилась.
– Куда запропастилась эта щель подзаборная, спрашиваешь?! Может, её под кем задавило или на ветру так просифонило, что застарелое кровохарканье открылось, и она в санатории сплетничающих по наследству туберкулёзников «ПАСКвилль» у фтизиатра Стивена  Фтивазида таблетки глотает, – разнуздано предложил версию собственного производства Кузя. – Или ещё хуже, шальной волной в океан унесло в отместку за разъяснение Бьющей в песок, что волны страдают варикозным расширением пен.
– А я ведь, Кузя, помню тот день, когда на пляже к тебе подошла женщина в солнцезащитных линзах, пристально посмотрела и продиагнозцировала: «Вы запыхались, ваши щёки пылают нездоровым румянцем, у вас цветущий туберкулёз. Я знаю фтизиатра, награждённого медалью «За задержанное дыхание». Но думаю, она тебе адреса полицейского участка не дала из вредности.
     – Удивительно, Боря, ты всё ещё помнишь, как мы познакомились с Здрасьте Вам, тогда нам под звон бокалов в кафе на бордвоке подавали  ещё настоящие крещенские морозы стояли, и у неё красные гусиные лапки с чёрно-лаковыми ноготками по моде были. Так что вижу, память тебе не изменяет. Хотя всё погибает и мумифицируется окромя мечты, надо бы у людей о ней поспрашивать. Может кто её видел или ощущал в эту ночь? Не женщина, а сплошное поражение в правах. Я давеча в этом сам убедился, когда она пренебрежительно о нас высказалась, что, мол, мы, мужики, подтягиваемся на перекладине под сводом законов с оружием, зачехлённым в плавках, чтобы не ударить в грязь ...
– Не добрал ты малость, Кузя, вот в чём закавыка. Образ бродяжной женщины тебе в башку втемяшился, выброси его из неё.
– Видимо она на нас обиделась, когда я пригрозил ей, что сложу с себя полномочия совсем не в то место, которое она вынюхала, и ей придётся за мной убирать.
– Не на нас, а на тебя, Кузовок. Пора тебе заполнять пробелы в «образовании» вселенной и не толковать безостановочно о человеческих горестях. Нам не дано разрешить загадку женской психики, не вытерпев ног о её порог. Перестань прибедняться и обидно для людей верещать. Победа не женщина – её на всех не разделишь. Да и можно ли получить инфаркт от монтажных работ в постели,  примирившись с собой при крутом спуске? – вопрошал Политура, которого не устраивала Кузина трактовка женской проблемы.
– Лучше бы у тебя что-нибудь другое было молодое, а ноги постарше, тогда б ты и бороду относил к отраслевой промышленности, а то ты их как оленьи рога отпиливаешь, а они всё одно – отрастают. Отошлю-ка я тебя в магазин, где заклёпки на рот по сниженным ценам идут. Эта сука меня обидела, карьеристом обозвала за то, что я на песчаном карьере банки собирал. Так и сказала: «Ты, Кузя, карьерист. Тебе кратчайший путь наверх – пуля в песок». А я прирождённый солдат, непригодный к донесению строевой службы. В вылущенные глазницы старушки-смерти не раз заглядывал и лишь однажды от страха моргнул, когда она задумала вручить мне увольнительную в разгаре низменной страсти.
– Что-то у тебя, кореш, корешки нервные пораспустились. Впадаешь в панику без петли на шее, а ведь ты её вполне достоин.  Права Здрасте Вам на беспрецедентных сто пятьдесят процентов. К тому же ты ещё и сволочь,  Кузя, честного старика Ипостасика Газонтера ни за что обидел – из очереди, можно сказать, вышвырнул. Завидно, небось, стало, что он воображает себя по утрам фараоном Недотёпой Третьим? А ведь он, скорпион, пользительной деятельностью занят.  Костыли для пляжа раздобыл – палочный порядок рукой поддерживать, когда небо грозит тучами.
– Не преувеличивай его способностей, и не принижай моих достоинств. Поверь мне, я б его запросто расколол на пять таллеров топором, висящим в накуренной комнате, и это притом, что я против смертной казни. Нет ничего хуже тупицы на духовной распутице, вот Газонтер очередь и потерял из-за несобранности. А я пионером всегда был готов позаимствовать от людей что-нибудь ценное наравне с хорошим, – блеснул Кузя глазками над скуластыми валунами, и во второй раз прыснул в штаны от смеха, пользуясь случаем, пока вокруг не было никого из блюстителей порядка.
– В особенности из карманов ротозеев. Знаю я твой девиз: «Разделяй и сластвуй!» Ну и запашок от тебя пошёл, Кузя.
– Не затрагивай больные струны. Неужели не существует иных тем для рассусоливания? Все вы козлы недоученные, погонщики гонений на борцов за справедливость, оказавшихся по одну сторону разобранной баррикады. Сами ничего путного не создали, только посткоммунистические козни повсюду строите, но теперь уже на песке, качайте себе мускулы, чтобы справиться со многими надуманными задачами. Расскажу-ка я тебе о своей притягательной силе, проявившейся вовсю в магазах в стриптизе «Расстегайчики». Переоденусь, бывало, девчонкой второго размера, напялю смазливую масочку на лицо, забегу в промтоварный отдел, порыскаю по нему, а из него эдакой матроной с увесистым бюстовым регионом № 6, набитым копчёностями, выплываю на третьей скорости. Как сейчас помню себя маленькой пышечкой с не забитыми холестерином сосудами, бежавшей на встречу с мороженым. Продавцы за мной взапуски бросаются, истошно кричат: «Вай, Вай! Остановите Вайнону Райдер!» А я их… сужу за оскорбление не той личности.
– Достал ты меня, Кузя, своими клептоманскими побасенками. Всем в округе известно, что ты бич вороватых продавцов, стоящих с неуравновешенными характерами за весами. Не доверяя им, при первой же возможности ты несёшься к контрольным весам на перевес, как Дон Зануда (по-испански Кихот) на мельницы. Хорошо, что идальго не был педиатром, не то лечил бы их от ветрянки. Не хотелось упоминать об истории с беспозвоночным Газонтером, так нет же, сам вынуждаешь. А знаешь ли ты, почему он дошёл до такой жизни? Кто его до этого довёл? Не знаешь? Так слушай.
Впервые Ипостасику Газонтеру представилась возможность пожить в такой заботливой стране как Гомерика на полную катушку. При полном незнании местного языка, который в высунутом положении напоминал красную мякоть яффского апельсина, он блестяще коммуникировал с аборигенами, которых в лицо не рассчитывал увидеть, причём отношение к нему с их стороны было просто изумительным, лучшего и желать нельзя. Взять хотя бы то, что ему никогда не давали почувствовать себя одиноким на приветливой чужбине, она для него была как лошадь, ублажающая седока, обрастающего лысиной. Заброшенным – может быть, но благосклонной судьбой на другой континент.
О внимании, которым удостаивали его неустойчивую психику по телефону, оставалось только мечтать в беспробудном сне в обнимку с будильником. Перечисляю вкратце:

6.30 часов утра
Предупредительный телефон заботливо разрывается на части. В сорванной дрожащей Газонтеровской рукой трубке слышится густой баритон представителя перестраховочной компании. По вестибулярному аппарату из фойе отеля «Вальдорф-Пастория» несгибаемый голос предлагает Газонтеру на выгоднейших условиях беззаботно провести гомериканский образ его оставшейся утлой жизни за вычетом погожих дней, необходимого времени и ежемесячных взносов из урезанной заплаты в фонд благополучия престарелой жены, детей, внуков и не зачатых правнуков.
Ипостасик, не пересматривая отношений, отвечает чётко, коротко, в сжатой причудливой форме на безукоризненном, отточенном суахили: – А пошли бы вы все на...
И, как ни странно, на другом конце его моментально понимают без лишних слов и добавок к скудной духовной пище.

7.15 утра
Звонок застаёт Газонтера в ванной комнате. Поспешно размазывая взбитую пену по курчавой груди, он бросается рядовым Матросовым на амбразуру телефона, ставшей вражеской. Мокрой рукой срывает с рычага рычащую трубку и панически орёт:
– Алло! Триптофан танцует в сыре аминокислотную хоту!
– Поздравляем, Триптофан! Вы, счастливчик, выиграли купон на 500 таллеров. Срочно выезжаем чистить ковры. Моющие средства в нашем распоряжении, позволяют  уничтожать полчища микробов в момент их зачатья и целые народные гуляния тараканов. Вам как никому подфартило стать свидетелем процесса их уничтожения. Наша фирма «Абесалом и критерий» существует более ста лет, чтобы только потрафить вам. Приготовьтесь насладиться неописуемым дотоле зрелищем, превосходящим по ядовитости мурену, а по накалу повествования бой римских гладиаторов. Заранее гарантируем, что все бактерии, приписанные к кубатуре жилплощади, включая соседей, поэтажно будут завидовать вам в ходе побоища. С вашей же стороны никаких расходов не предвидится, не считая оплаты за бензин туда и обратно, связанных с доставкой нашей рабочей команды и крышеванию её, плюс подписание контракта, касающегося наших услуг на три года, особенно в стужу.
– Моя фамилия Газонтер. Я вас ни в какую настежь не понимайт. Перезвоните, пожалуй, на бразильском португальском. Моя на нём постоянно общается, не то я вам живо(т) (в)рот заткну. У вас имеются выходцы из Бразилии? Нет? Так наймите их. Предоставьте им работу, и я по телефону на пальцах постараюсь объясниться с ними во взаимных чувствах, так что поторапливайся!
В трубке сначала замычали, потом наглухо замолчали. Видимо у кого-то пропало острое коммерческое желание к общению с неравноценным мужчиной, как к предмету домашнего обихода, и проявился нездоровый интерес к женщине, как к таковой.

9 часов утра
Ознаменовываются звонком из местного полицейского участка:
– С вами говорит детектив по руку-рукамойной части. Не вставайте, пока можете сидеть. Выньте чековую книжку и постарайтесь с улыбкой на губах выписать 25 таллеров 95 пфеннигов. Не забудьте черкнуть подпись, кто знает – она может стать раритетом на  нью-поркско-еврейском ау-к-Ционе, и не поленитесь выслать чек до заката обтрёпанных обшлагов рукавов, иначе вы можете навсегда лишиться опеки защитных органов, а это чревато нежелательными последствиями. Как вы правильно догадываетесь, нам известны ваш телефон и адрес жаркой любовницы двадцатилетней давности, после которой вас тянуло в умеренный климат жены.
– Но я не понимайт, что вы говорит, моя дальше киргизского, с присущим ему раздвоением и инверсией понятий, не пошла.
– Пеняй на себя, смердящий ублюдок, и всё же я искренне желаю, чтобы лёд отношений растаял и в холодильнике потекло. Хорошего вам дня, если до ночи доживёте из духа противоречия.

10 часов утра
Дребезжит телефон. Миловидный прыщавый девичий голосок с акцентом залатанной латинянки латинос предлагает уборочные услуги, но без мытья окон в осветлённое хлоркой будущее. Политически незрелая пересказывает в лицах, как она не смогла избавиться от притеснителя в переполненном бусами автобусе. Это привело к тому, что ей пришлось выйти через одну остановку за него замуж, чтобы окрашивать жизнь деспота рекламным роликом по стене. Оказавшись с целым выводком низкорослых детей и жировыми отложениями на руках, ниспадавших рулонами, она теперь не даёт спуску обидчикам в общественном транспорте, потому что дым в камине её саманной хижины продолжает фанатично глумиться над тлеющими поленьями после пожара любви как таковой. В ходе односторонней многополосной беседы выясняется, что корпорация не исключает интимных языковых отношений представительницы с клиентом на высоком уровне. В случае судебного процесса и при наличии велфера фирма, не ропща, возьмёт финансовые расходы на себя.  Ипостасик не остаётся безропотным и на вальяжном английском наречии соглашается с хорошенькой егозой, но с одним условием чтобы до начала уборки его протестировали на наличие СПИДа. На другом конце явно не понимают его коверканный испанский и обрывисто прекращают общение.

12.40 дня
Экстренный контакт по телефону превосходит по содержанию все предыдущие вместе взятые. Ипостасику  сообщают, что в связи с поступившими к ним тревожными данными, вызванными его сбивчивыми ответами реципиента услуг на дому, к нему выезжает экстрасенс-парапсихолог. Оплата будет производиться на месте в облегчённой форме, по частям, с учётом, что он отличит марафон от марафета, пиранью от паранойи и ответит на вопрос, чем макияж отличается от братьев Гримм. В то же время он дипломатично уклонился от прямого ответе на другой вопрос: «С кем из великих вы бы хотели встретиться?», сказав, что ему хорошо с самим собой. Заявление, исполненное с афроакцентом, мекая заполнило паузу шоколадной начинкой тупости. Это переполнило терпение Газонтера, не встречавшего негра-трубача с кофейной поволокой в глазах, и покрытого белой саржей. Ипостасик затравленно огляделся и рванул к цирку Шапито, бормоча под нос: «Повысаживали человеков на Луну, и окна плечами, чтобы превратить всё в Гомариканскую вотчину, и думают, что Они на Земле «их баландой» заткнут наши лужёные глотки. Нет, господа хорошие, этот номер не пройдёт, не за тем я сюда прибыл на постоянное место сожительства!»
С тех пор Ипостасик беззаботно, не ожидая почестей, обитает под бордвоком на пляже, отмечая всего один праздник «День самобичевания». Он приглашает на него всех со своим инвентарём, и тех кто считает, что утечки времени не бывает. В их число входит доктор, считающий, что все болезни происходят не от Адама с Евой, а от неправильного пользования седалищными нервами.
И только изредка тишину прибрежной ночи нарушает его питательный раствор заупокойной беседы с самим собой, прерываемый обеззараживающим смехом в басовом регистре по поводу и без него, в особенности, когда затрагивается животрепещущая тема о чистоплотности, не определяющейся упитанностью населения в Шанхае на один квадратный метр положенной жилплощади. А ровно в полночь, если, конечно, повезёт, странные звуки случайных дряблых подруг, напоминающие мышиную возню, скрывающуюся за оградой от глаз завистливых соседей, вырываются из его загребущих объятий и уносятся далеко на золотушный Восток, к малолетним преступникам с солидным стажем. Там легкомысленный бриз морщинит холодеющий лоб океанской воды, и это, тебе, не затеряться среди тысяч парижан иголкой в Сене, забывая об аденоме простаты с её назойливым напором. Я знаю, что меня не устраивает в стране изобиллия, говорил он – это унизительное испрашивание разрешения у сплетённой корзинки непредвиденных обстоятельств. Мотаешься туда-сюда выжатой мочалкой, да ещё и кювет ищешь, чтобы в него свалиться. А достойная смерть – это умереть стоя в общественном транспорте, изображая чистокровного украинского жеребца Накрывало (простите за коннотацию) пытающегося улучшить за подходящей спиной чью-нибудь породу.

                В эмиграции интеллектуал теряет дар речи,
                усреднённая бездарь его приобретает.

     Глава 128.  Озабоченность

– Ладно, живи себе, Гандонни ненатянутый, только не мытарь меня расспросами, – закончил рассказ ловец жемчуга улыбки Борис Политура, – не снискал ты, падло, уважения друзей. Будь моя воля, укокошил бы тебя, не задумываясь. Когда ты прекратишь измывательства над Газонтером. Разве не акт насилия над ниткой – слепое вдевание её в игольное ушко? Таким как ты в Османской империи горло заливали кипящим маслом в профилактических целях, только вот запамятовал, машинным или оливковым? Твоё счастье, сосунок, что у меня кризис жанра, не то бы...
– Я оливковое больше уважаю, – встрепенулся Кузя, который не читал, но любил Достоевского и Чехова за то, что они не были весело потрескивающими в печке антисемитами или по крайней мере избежали этой неприглядной участи. – А если задуматься, к чему мы весь этот нелепый сыр-бор затеяли? Здрасте Вам, кто она вообще такая? Интересно, она такие же фортеля выкидывала с мужиками на помойку повседневности? Думаю, наш неотрывный от бутылки интеллект не подлежит сравнению с её загнанной эрудицией. Я сам видел, как она проглотила вилку салата и попросила другую – пластиковую, чтобы легче было проглотить обиду.
– Она выпивоха, Кузя, а мы – заштатные пьянчуги.
– Ты меня, Политура, не унижай. Меня трясёт и коробит, когда женщину используют в коммерческих целях, а не по её прямому назначению. Ты со мной давай поосторожней, могу и зафитилить. Ещё одно слово и, клянусь, увековечу тебя на скоропалительную память. Люди говорят, чудес не бывает. Может стоит приналечь на студенистые мозги, и мы с тобой какой-нибудь бодрствующий выход найдём? И всё-таки эта падла бесследно смоталась. Может она уже где-нибудь в Туле притулилась, кто их баб поймёт?
– Это уже другая статья, по которой мы ишо не шли. Ладно, паря, прекратим замысловатые предположения и распри, запасись дровами терпения на зиму. Думаю, беззубая прошмандовка опять лишку хватила, и под драйтонским настилом никак не проспится. Есть бабы, живущие задним умом, им просветлённая голова ни к чему. Мало того, что непутёвая, она к тому же извилистая тропинка в дремучем бору, на которую выходят заблудшие опекуны вроде нас с тобой. Если и появился новый сменщик, никуда эта сучка, поверь моему слову, не денется. Стоит ли столько говорить о ней, если даже погода сегодня ветрена! Позавтракаем и отправимся искать эту шелудивую. Не найдём, больницы прочешем. Трамппункты облазим. Я сам знаю одно такое Дональдское лечебное учреждение, свалит слона  показом счетов за анализы. По полицейским участкам да по моргам пройтись придётся. А вообще-то она девка скромная и причёска у неё «Прокладка пробора», так что если с номерком на ноге нам её покажут, мы её завсегда опознаем.
– Не мне тебе напоминать, Барбариска, что излишняя скромность повсюду угрожает женщине крепко сколоченного сложения, вычитания и неустойчивого поведения в обществе нас подобных, минуя слухи. Жениться не во вред собственному здоровью – основа всего, остальное – производное одиночества и безалкогольных напитков с подводными течениями чрезмерного увлечения выпивкой.
– Если в её жизни появился другой, будем к ней снисходительны и станем уповать на лучшего. Но где твоё поскудневшее представление о бродячей романтике, Кузя? Котелок твой совсем варить отказывается. А о лице и говорить нечего, иногда у меня возникает желание, чтобы его перемордовали. Растрачиваешь себя по разным словесным мелочам на всякие там эйфоризмы, как детский развратник Чип Полино, щиплющий заглаза. Ох, смотри, доиграешься! Тебя, как и его-Луковичку, тоже не произведут в люди, а постепенно, слой за слоем, разденут. Цени прописку в Гомерике и не выказывай свою творческую натуру экстраверта. Ведь когда-то мы пребывали в продавленных чувствах и безмятежном страхе.
– Не спорю, Барбариска.
– И я не стану копаться в том что было, но возникшая ситуация подталкивает к решительным действиям. Хочешь не хочешь, приходится думать об образовании газового концерна «Мишугас», в который будет допущена прихлебательница вина – Здрасьте Вам – с лимитированным правом голосования при её посильных капиталовложениях и нашем надорванном в нескольких местах здоровье.
– У нас и так дел непочатый край, больше Ставрополья. Только ты мог до такого допереть, Политура, хотя предложение структурное. Но удастся ли твою идею воплотить и провести в жизнь?
– Мы кого хош проведём и перещеголяем, лишь бы в дураках не остаться. Здрасьте Вам – наша валюта и неликвид, пущенный в обращение. Надо её использовать, пока исполнительные органы не вышли из-под гинекологического контроля доктора Гуревичикуса.
– Пустили, а доискаться не можем. Небось она на пляже ошивается вокруг известного фаллопиевого трубочиста Гуревичикуса. И какая она, к чёрту, валюта?! То-то и оно-то, Анюта, говаривал мой папаня, спуская соседку с четвёртого этажа хрушёвки в одном исподнем по верёвочной лестнице без лестничной площадки.
– Нам позарез необходимы деньжата, чтобы раскрутиться, а на оставшиеся средства мы смогли бы подарить Здрасте Вам сари из саранчевидной ткани. Она женщина крупногабаритная, на неё уйма материала уйдёт. А пока что на сегодняшнюю ночь мы с тобой, Кузя, злостные на логово неплательщики. Лоховое государство с нами налоговооблажалось. Живём под бордвоком без окон, без дверей...
– Полна жопа огурцов, – тупо рассмеялся Гандонни.
– Ну и чахоточные шуточки у тебя, су...!
– Насчёт дверей не вижу ничего предосудительного. Большей несвободы чем у них, запертых на цепочку, я не встречал. 
– Ты бы, Кузя, ещё про калитки вспомнил.
– А ты бы лучше попридержал язычок итальянского ботинка.
– Негативист ты, Кузя, неисправимый. А о твоих деловых качествах я порядком от людей наслышан – не успел запатентовать коромысло с наведренными повязками под вязом.
– На то есть причины и объяснения – колодцы вороги снесли.
– Но нефтяные дыры остались!
– Не вяжись ко мне, Барбариска.
– Боря меня зовут, совсем уважение потерял. Я – ответственный за материальную часть, путь от итальянского сапога до середины бедра старушки Еврозаюзанного континента босиком прошёл, избегая жить в определённом для меня кем-то другим возрасте.
– Хорошо, только не возникай не по существу, мы здеся не счёты костяшками сводим, а бизнес обсуждаем. Что-то не видать нашей подружки на пляже, может к нудистам в зануды подалась и сидит там плотно сжав ноги, на случай если, кто-то усевшийся  напротив умеет читать по губам?
– Отпадает, Гандонни. Совестливая она больно. Ты мне лучше ответь, чего нет на нудистских пляжах?
– Тел, накануне жатвы сплетающихся в одну косу.
– Правильно мыслишь, Кузя, хотя и по-бутафорски. Похоже ты всегда выходил победителем в борьбе с титанами на полустанках.
– Зато ты сохраняешь репутацию закоренелого бродяги.
– Не язви, умник. Это моё святое предназначение.
– Что-то я не припомню святых среди Борисов.
– Тоже мне теолог нашёлся. А ты задумывался над тем, что мы с тобой столпы развалившегося на пляже общества. Без нас и прибой не прибой. Мы – местная достопримечательность. Правительство о нас постоянно заботится. Мы представляем собой привычное зрелище на фоне океана. Люди на нас поглазеть приходят и никак не нарадуются, видя в нас, а не в себе, социальных изгоев.
– Толково мысль излагаешь, Барбариска, а главное последовательно, как будто ты собственноручно, согнув ноги в коленях, входил в профессорско-преподавательский состав вагон, №6.
– Угадал, шельмец, раскусил, мерзавец.
Наблюдательность – она с градусами повышается, родной мой. Отними у тебя бутылку, из тебя бы Великий Махинатор получился, и печень не выступала бы из-под рёбер с неизменным успехом.
– Но тогда бы, Кузя, во мне пропал Пытливый Мыслитель, и садистская кулинарная картина «Кровопускание сеньору Помидору друзьями Чип Полено» стёрлась из моей слабеющей памяти.
– Ужом из тебя забористые слова выскальзывают, Борька. Тебе бы в многоборье на олимпийских сборищах в пресс-центре писак, щебечущих на придорожном щебне, участвовать.
– Будто из тебя их с жилами клещами вытягивать приходится! Добросаешься ты у меня своими колоритными терминами. Социальные пугалки оставь  при себе, не за тем мы сюда понаехали. У неё и груди-то в форме бутылок из-под Жигулёвского – явление трофейной редкости. Вот мы к ним и прикладывались, пренебрегая философией поджаристого бекона, с которой познакомились, уплетая на завтрак очаровательную глазунью.
Несмотря на «огульный» подход Политуры к Здрасте Вам, он не считал её заводной игрушкой и старательно, как сперматозоид на лавочке, подъедал оставленные кем-то картофельные чипсы.
– Хоть она та ещё штучка, так сказать, штучный товар, но и нам необходимо относиться к себе с уважением и пониманием. Ты забыл, какая у нас с нею была аллергия налегато модерато – обоюдно не вставать! Не кажется ли тебе, что мы слишком увлечены борьбой атомов с молекулами в наших мозгах, вместо того, чтобы уделить ей больше внимания, а может быть предложить два сердца и четыре руки. Лично я пришёл к этому выводу, когда познал себя на хромосомном уровне. Думаю, не стоит с женщиной завязывать отношения с налётом развязности – крепкие узлы теряют всякий смысл. Тебе, Политура, на данном этапе умственного развития этого не понять, а мне в яслях ещё и не такое преподавали. Вспомни, когда я работал фотографом на пляже и стреножил треногу, тогда дома в тёмной комнате проявил излишний такт с одной загоравшей, но закрепить его не смог. Из-за тебя. «Да, за красоту приходится расплачиваться дорогой ценой и если вы выплёскиваете свою психически трансформируемую энергию, хотя бы подтирайте за собой», обучал меня демагогическим приёмам в сутолоке посольства знакомый венеролог, почёсывая жирный загривок. 
– Почему? – удивился Политура, не ожидавший подвоха от комара-выпивохи Гандонни, в этот момент напоминавший ему обезглавленного петуха, оглохшего в беге со звуковыми барьерами. В такие минуты Кузя не забывал похвастать самонадеянным духовным интерьером, в котором презирал удобные кресла перед телевизорами, считая их местами лишения свободы.
– У тебя что, придурок, память водкой отшибло? Забыл, как в моё отсутствие ты моим одеколоном с закрепителем подкрепил  кайфовое состояние? Лучше бы попивал молочко лам. Ещё один фортель откинешь, и я уйду в гондольеры, говорят, в Венеции раздолье жуликам и мужикам в шляпах с лентами и вёслами в руках.
– Хорошая идея, но запоздавшая, выловленная из отстойника нравов. И потом я тебе до конца не верю. Ложь идёт на пользу тем, кому она предписана психиатрами, – живо откликнулся Политура. – Ещё неподражаемый французский актёр Жан Габен предположил: «Я начну пить молоко только тогда, когда коровы начнут жевать виноград». Понимаешь, Кузя, такие общительные Че-ло-ве-ки как великий Габен (невежды произносят его имя Габелен) считали алкоголь наилучшим наладчиком на кредитной фабрике.
– Тогда что ты скажешь о буянящих и пьяных драках?
– Это как пляж – приволье забабное, Гандонни. Оно совсем иное, строится на эмоциональных взрывах, экономическом приросте и накоплении финансовой грязи. Так что ты спиртное, пожалуйста, к нему не подмешивай, и без твоих психологических ершей  проживу. Я, например, в пьяном состоянии дубасил входную дверь – собственная рожа сохраннее. Жаль, не прихватил с симпатичной витрины лапотного, то бишь, лаптопного телевизора. Теперь на отъевшиеся морды приходится смотреть и выслушивать, как они челюстями в рекламных изысках клацают. Создаётся впечатление, что здесь одни жрецы не за государственный счёт выстроились.
– Прямолинеен ты, любишь заскорузлыми знаниями простому люду носы утрировать, благо язык не требует энергетических затрат и обходится одними усилиями. Негоже без страховки влезать в душу через слуховые отверстия. Ты конъюнктурно пользуешься подвернувшимися обстоятельствами, забывая, что они-то и являются натуральными врагами, которые вынуждают и принуж-дают.
– Ошибаешься, Кузя, я неисправимо добр, когда надерусь, даже могу забыть перекрыть кран у воздушной ванны. Готов отписать тебе всё наследство в кружку Эсмарха. Не буду утверждать после третьей, что я второй Ньютон, но поверь, и на меня однажды упало чьё-то глазное яблоко. Тогда меня доставили в больницу вдребезги пьяного с осколочными поражениями в правах.
– Несомненно стеклянное – у заключённого в камере с нар над тобой из глазницы выпало. Я сам видел. Так что ты мне медицинскими байками с лекарскими снадобьями голову не забивай и от  основной задачи, из-за которой мы уже полчаса здесь топчемся, не отвлекай. Время пайку получать подходит. Бабы нашей всё нет, а она ведь губкой впитывала от нас всё хорошее и плохое, Бог нас за это простит. Не знаю как ты, а я лично до сих пор чувствую на губах её губительную помаду. Не сочти за обиду, Бобик, в неудобоваримых полемиках с тобой только аппетит пропадает. И это не учитывая, что тебе прекрасно известно – итальянским языком я лучше всего владею в бразильянках, отчего и балдею. 
 – Извини, друг Кузик, за истлевшие весточки данных. В то далёкое лето, когда правительство пало, не выдержав собственного веса, я переживал тяжёлый период, тщетно пытаясь переместиться в проветриваемое пространство в Ботаническом саду, и панибратски беседовал с бутылкой портвейна взахлёб. Она вела себя хуже капризной женщины – то запотевала, то прозрачно плакала. Казалось, слёзы скатываются туда и обратно, как в киноленте, пущенной в риверс, не подчиняясь офшорной любовной связи.
 – Кончай беспочвенно распинаться о сомнительном прошлом, Политура, воздержанное молчание обязано быть неловким, иначе оно становится тягостным. Постарайся запомнить то, что я скажу.  Все мы здесь, собравшиеся на человеческой свалке, жизнью покусаны, что той блохой, не подкованной умельцем Левшой ни в одной из культурных областей. Неуважение к самому себе, что доброжевательный плевок в зеркальный потолок – мокрый вариант ньютоновского яблока.  Земное притяжение ещё никто не отменял. Такое себе могут позволить только Боги. А мы с тобой – сам знаешь кто – Бомжи Бомжовичи Бомжови. Хоть я и ем картофельные чипсы – спецобмундирование в виде очисток, но компьютер это из меня не делает. Видать, гнилые мы с тобой либерал-домкраты, мало со Здрасьте Вам стружку сымали. Я-то давно в ней заприметил патологическую предрасположенность к тому, кто больше посулит или заплатит, и неча на неё сафари устраивать. Не грусти, другую бабу найдём, этакого доморощенного палача в декольте, стоящего на головорезке, а непонятно кого, носящего верхнюю одёжу вместо нижнего белья. Короче, недостойна эта сучка нашего доверия и потраченного на неё драгоценного времени. Напыщенная неряха, подвергающаяся соблазнам, не в силах устоять против полного бокала шампузы, как в той искрящейся песне поётся:

Два бокала стояли прижавшись в испуге,
переполненные до краёв.
Я просил тебя, нежную, о пустяшной услуге.
Ты подняла ужаснейший рёв.

Я, склоняясь к коленям, молил о пощаде,
снисходительности в любви.
Надо мной насмехалась, – Вульгарно-площаден, –
отвергая надменно мольбы.

И бокалы испуганно жались друг к другу,
разделяя хрустальную боль.
Ты меня презирала за ночные потуги,
за движенья с тобой вразнобой.

– Узнаёшь свои надраенные до блеска строчки, Политура? Кажется они назывались «С чекушкой на чеку». Поразила  меня своей замысловатостью находка – боль и в-раз-набойки. Она перенесла меня в атмосферу мастерской холодного сапожника Литургиева, который, закрыв глаза каблуками, плакал по старым набойкам. 
– Насмехаясь над моими виршами, ты, Кузьма,  вырождаешься. Что называется «Не уводи тему разговора в сторону», как дуэтом говаривали пляжные развалины-философы, переворачивающиеся с боку на бок Василий Гипоталамус и Гай Морит (Юлий Цезаревич), разбиравшие и подвергавшие развёрнутому анализу секретную туалетную бумагу. Мне известно, что в период последних олимпийских игр у Здрасьте Вам нашлись влиятельные заступники по прыжкам в длину с разбега в сандалетах из сандалового дерева. Ты думаешь, если сегодня мне не с кем спать, то Борису Политуре можно подложить всеядную свинью?! Не горячись, дружок. Хотя это, может быть, тебя и спасает. Когда поостынешь, я вызову квалифицированного гробовщика, он свяжется с могильщиками. Сам должен понимать, если ты являешься подпорченным продуктом  общества, то позволь тебя спросить, каков твой срок захоронения?
– Спасибо на добром слове. О личностном я вообще ничего не думаю, кроме того, что тебе присуще проявление убогости мышления. Советую не гнать волну на мирный берег взаимоотношений. А на твоих заступников управа найдётся.
– Откуда ты взялся такой самонадеянный? Да знаешь ли ты, голова твоя бесшабашная, что в Утруссии за годы переломки горных хребтов 30 000 бизнесменов что тех мух прихлопнули.
– А ты это откудова пасквильную информацию почерпнул?
– Из быстротечной фонотеки жизни и газет. Не зря же я обладаю особыми складками ума, берущими начало при творце Людовика XIV Солнце, отделанного под орех.
– Ну и наивный же ты! Вопросительный askетизм твой не чистой воды, а загрязнённой. Журналисты тебе шо хош припишут, лишь бы их продажные статейки раскупали, как картины, где много воздуха и света, и по мнению экспертов, никто не темнит.
– Диву даюсь, как ты людей легко клеймишь, «гуманный» Гандонни. Она тебе не  долгоносик Буратино, загнавший свою бархатную курточку у входа в цирк, а как никак женщина, хоть и «без гармошки», сказать точнее, яркая представительница распространённой популяции слабого пола. Мы сами виноваты, что пустили бабу-анархистку на самотёк, а может и под откос. Пусть она холодна как рыба, но был грех, любил я её «жарить» на солнышке.
– Ты говори, Борис, да не заговаривайся. Я не мешаю культивировать заблудшее мнение, но считаю, что всё в ней пригнано непонятно откуда и подогнано неизвестно кем, и хватит о ней разные разговоры разводить. Если хочешь знать, природа женщин дарит нам свои плоды, некоторые из них оказываются червивыми. Но заметь, я это говорю не при всех вслух, потому и жив остался. Самое главное, что мы, Политура, вдвоём, и слава Богу, находимся сейчас не там, где подобные нам выдающиеся гении в невыразимых муках и страданиях погибают в проклетушках-одиночках.
– Слушая тебя, Кузя, лишний раз убеждаюсь, что словесную импотенцию (сучок остаётся, задоринка проходит) стоит рассматривать как акт гражданского нестояния с недомогательством всего органома. Я воспринимаю не то что мне говорят, и поэтому не откликаюсь на моё имя, но если это рукоплескания в мой адрес, я ищу глазами пляж, заставленный пальмами, и глубину одобрительных глаз. Хотелось бы не причислять себя к породе круглогодичных бездельников, но не могу не согласиться с твоими доводами как записной пьяница, влачащий безвоблочное существование. Ты – бесстыдный чревоугодник и неудачливый чревовещатель, смахиваешь на бродячего циника и писателя-эрота Амброзия Садюгу, вечно описывающего выжженные дороги, разворачивающиеся хлыстом и выпрямляющиеся стрелами. Ему всегда мешали танцевать артритные пальцы на руках и пыль, летящая в рот. Ты хоть и распространяешься  насчёт снятия стружки с Говорящей Деревяшки в лице Ипостасика Газонтера, но по роже и таланту на рукотворца папу Карло, озвучившего последние минуты своей жизни, ты не похож, – изрёк бывший укротитель экзотических обезьян и хормейстер «Сводного хора каменотёсов», а также свидетель горящего обручения тигров на арене цирка.
– А по какому праву незначимый сморчок Газонтер с его постоянным сочельником из глаз причисляет себя к древним грекам? Шпиён он натуральный, и ведёт он себя крайне подозрительно, канает под придурка, играющего на бильярде и думающего, что исполняет на кларнете «Кто не умер во цвете лет, тот ещё об этом пожалеет». Хитроумно сплетённый невод заброшен им не просто так. Думаешь, зря  эта падла ошивается на пляже? Этот несдержанный псих выискивает бабьё с низким IQ и высокой «канализацией».  Об этом по достоверным слухам вместе с солёной водой в песок просочилась в спешке надёрганная информация с вражеской подводной лодки, улизнувшей от береговых вохровцев. Мы здесь не в «Доме пререканий», ошибочно наречённом парла-ментом.
– Наверное, у дошлого старика есть на это довольно веские основания. Одно только мне достоверно известно, их «Уловка 22», позаимствованная у Джозефа Хеллера, ни в какое сравнение не идёт с нашей Петровкой, 38, – почесал в затылке Борис Политура. – Моё замечательно проведённое время в монашеской келье, которое многие незаслуженно называли досугом бездельника, отмечено вереницей вспотевших гранёных стаканов. И не сомневайся, высокоуважаемый Кузя Гандонни, завершающий разобьётся со звоном. Э-эх, рухнем! Это предчувствие заронилось в меня в библиотеке, когда я, отличавшийся неразборчивым почерком, раз пять обогнул глобус и он, понимаешь, экстрасенсорно закружился тяжким недугом показухи под моим пристальным взглядом.

– Ладно, Боб, ты запальчевей фугаски. Пойду-ка я сосну часок.
– А почему не ёлку? – злорадно бросил вслед Гандонни бродяга, как борец за свободу литературных приёмов в джиу-джицу.
В это на загляденье красивое утро пар вырывался изо ртов и клубами глумился над неисправимыми лежебоками на деревянных лежаках, напоминающими Картину Парапета Пожелтяна «Дозревающие грозди баранов». Скоро пляж заработает на полную катушку. Об этом можно было судить по тому, что филигранный трансвестит Урдженто Кикиморов с бриллиантиком в проколотой нижней губе и бабочкой-бархоткой на гусиной шее появился на береговой линии без охраны, недовольно бор-моча цвета тёмного пива:
– Мадам, вы уже коснулись края моей одежды. Отойдите! Дайте возможность другим прикоснуться к сплаву драгоценных металлов на моих пальцах во имя Тринидада – отца троих детей.
Испещрённый вытатуированными отметинами, растеряха Урдженто готовился к следующему транссексуальному этапу жизни. Что такое лечение душевной раны, он уже испытал – сначала тебе наложат скобки, потом вынесут за них.
В глазах лезущего под скальпель стояла картина женского вместилища, предложенного для пересадки. Кикиморова обуревали продолговатые мысли с вопросами. Но здесь, на пляже, он ни на минуту не сомневался, что кокошник с укокошенным на нём комаром оттенит его небритое лицо VIP, а волосатость приукрасит расшитый бисером сарафан, подчёркивающий встроенные бёдра. Сегодня он не станет искать логические обоснования опрометчивым поступкам и будет приковывать взгляды золотых цыпочек, выползших из келий позагорать. Урдженто смущала и  не давала ни минуты покоя эпоха наполеоновских войн (в те времена неуравновешенные пораженцы за неимением оружия слагали душещипательные стихи из сгустков слов). Теперь же через Интернет он со своими диспропорциональными верхними конечностями орангутанга узнал, что место короткорукого Бонапарта, на которое многие метили в психушке, было забронировано. Вакантными оставались две должности любимых генералов сира Нея и Мюрата – помощников режиссёра театра военных действий.
По получении исчерпывающей информации о существовании полупьяной страны Вливании со столицей Забейрут, здоровье Урдженто Кикиморова, который, видимо, не зря, жил в Ретрограде на Пятой линии правой руки, совсем развинтилось. Его донимали домогательства партнёрш с разосторонними требованиями, приторговывавших приталенными струнными инструментами.
В итоге Кики обуяло сумасшествие бездельника, женившегося на безделушке, а затем тронувшегося в потоке патетики гурьбой в путь в компании сверхпроводников в праведники. Со школьных скачек по лестницам и катания на перилах он беззаветно верил в дурные предметы, такие как спуск на лифте со всеми остановками. Кики также был убеждён – ничто не приветствуется с большим энтузиазмом чем смерть богатого родственника и безвозвратные родительские долги, выплаченные с процентами по вкладам.

                Несусветная чушь выгодно отличается от
                изголодавшейся свиньи.

Глава 129.   Профессор Пиггинс

Сибарит и зачинщик карандашей «Колхинор» Пиггинс, привыкший изюминками извлекать уроки из кекса жизни финским ножом с парафиновой рукояткой, утверждал, что работал в ночную смену цивилизаций, но приближённые к нему лица знали – Жора сделал свой первый миллион на детской колбасе «Три поросёнка» совершенно элементарно. Он пригласил художника Парапета Пожелтяна, чтобы тот вкраплениями жира и мяса в гигроскопичной вате изобразил пузатенькую троицу. Детишки визжали от восторга, получая в виде поощрения к покупке зубасто-шоколадного волка.
 Жора верил в слова, подкреплённые наличманом, приобретающие обоснованный смысл. Он крышевал не один бизнес, но со временем крыша протекла и нуждалась в капиталке, тогда он компенсаторно расставил мочепитьевые фонтанчики по городу. Когда Пиггинс приобрёл слишком большой вес в обществе, он решил незамедлительно отправиться в страну Суоми, чтобы присоединиться  к ассоциации борцов сумо. Но выяснилось, что борцы этого ранга кучкуются в стране Восходящего Солнца, а профессор заходился в истерике от одного упоминания о Японии.
В связи с черепно-мозговой травмой, полученной на разнорабочем посту у пивной, невесть что умозаключённое копошилось в его «чердаке». Второй миллион Жоре, с его выносливостью бегемота и прожорливостью кракодиллера, пришлось делать не на иголках, шитых белыми нитками, и не на Медикере с педикюром. От этого он предостерегал друзей в Поц-Анжелосе и в Брюквине, но они не внимали его предостережениям.
– Хочешь заработать лимон? – предлагали они по телефону.
– Нет, – отвечал он, – меня интересуют цитрусовые покрупней.
Замечательно в Жоре было то, что когда его застывшие руки не коротали время на чьей-либо груди под шерстяным свитером, они шарили по чужим карманам в поисках «лимона». За ним укоренилась репутация человека, который быстрее вернёт людям молодость, чем деньги, рассматриваемые им как коллатераль любви.
Он принадлежал к людям, прочившим себе успех, не пороча его. Иные боролись за звание заслуженного идиота – клеймо не вязавшееся с именем профессора Жоржа Пиггинса даже после ответного удара гонгом по голове. Он регулярно посещал гантельный «джим», проникая в весовую категорию (СМС) Сильных Мира Сего, где горячего спора рукой не коснёшься, и участников его беспокоит гнетущее состояние квашеной капусты в чужих карманах, а рукоплесканий удостаивается море. Попутно, до того как ему предстояло стать профессором (учитывая, что он высвечивался в картотеке игорного дома «Профукал!»), Жора без волокиты ставил преуспевающие бизнесы, например, банки ... лёгочникам. Потом он пробовал записаться в пожарники, тренируясь в вытаскивании каштанов из пекла перекрёстного огня на поражение, памятуя как его папа во Вторую Мировую предложил англичанам ковровые бомбёжки Берлина заменить на гобеленовые.
На заре туманной эмиграции в профессоре преобладало весьма отдалённое понимание её насущных задач, и он взялся, было, за воссоздание гильотины «Головоломка». Заказчику не понравилось название, и он предложил своё – «Вытрезвитель». Непонятно какие национальные чувства Жоры при этом оказались оскорблеными. Он отказался от проекта, потеряв на этом деле два передних резца на верхней челюсти в виде неустойки по контракту. Но, как никогда не говорили в Одессе: «Человека спасло побочное занятие». Жора протяжно отнекивался от бродяжничества, вождения такси и эскорт-сервиса, обслуживавшего зажравшихся дамочек, с предварительной биостимуляцией проблематичных у них зон с последующим гидромассажем.
Профессор догадывался, что результат у всех один и тот же, хотя процесс, ведущий к нему, разный. Начав увлечённо варганить подколенники для бейсбольной команды кузнечиков, Жорж, ершась, вступал в контакт с мафиозной саранчой и придерживался пары позолоченных правил: правило первое – «Тот молоток, у кого нет отбоя от претендентов». В нём сочетались ловкость орангутанга, находчивость осьминога, а также манила гарантия на пневматические молотки, которым не угрожала пневмония; правило второе – ему, Жоре – утопленнику в богатстве, как начинающему режиссёру, хотелось удовлетворить галёрку, которая вела себя боцманом, освистывающем сценическую палубу, и  ударить рикошетом по «ложам», но не удавалось измерить свободное от девчонок время, находящееся на почтительном расстоянии от двухэтажного пивного ларька на Драйтон авеню.
Двое не прошедших в Пражском Банке чеков Карел Ведьжебыл и Пепик Заскорусл попытались вмешаться  в осуществление Жориных не вполне благородных планов, не принимая в расчёт его стаж и весовую категорию. Тогда профессор Жора самолично отважился предложить им звонить ему в рельсу. На ближайшей железнодорожной стрелке в День Приоткрытых Ртов слишком бойких он отправил на переговоры к праотцам. Там их уже заждался неженатый главарь корпорации «Раскаленный утюг» Марк Антоним Клеопатров, который в своё время посмел задать бестактный вопрос Жориной матери: «А что это вы в девяностопятилетнем возрасте тут делаете?» На что разобидевшаяся старая проститутка, отличавшаяся необыкновенной усидчивостью, ответила: «Мне спешить, правнучек, некуда, у меня ещё вся жизнь впереди» и стала раздеваться перед ним, не оправдываясь за бесцельно прожитые годы.
Поздно поняв, что он допустил оплошную бестактность, Марк Антоним, больше привыкший вести задушевные беседы с бумажником, чем с чековой книжкой, впал в отчаяние, из которого его вывел выстрелом в висок тот ещё сухофрукт и расист Жора, отказывавшийся смотреть чёрно-белые фильмы с цветным населением, занятым в цветной металлургии. Я никогда не промахиваюсь мимо унитаза, заметил он, если есть биде. Правда, это было давно в сытом январе, когда профессорской маме жилось вольготно, а позавчера ей исполнилось девяносто восемь. Моя жизнь – запечатанное письмо, брошенное на произвол судьбы. Она напоминает буйно помешанный кустарник и складывается из нескольких этапов, пояснял после далёкой от справедливости акции Пиггинс хозяевам продовольственных и промтоварных лавочек, которые он параллельно крышевал, вытирая о рукав замшелой замшевой куртки складной нож, предназначенный для чистки тех ещё фруктов.
«Так я поступал со всеми, кто качал права в ущерб строительству моего личного Серебряного колодца с Золотым воротом», напишет в углублённых мемуарах «О рубахе-парне» Пиггинс.
В полюбившейся Жоре атмосфере непринуждённости, к которой он прикипел остатками души, и благодаря только одному ему присущему изощрённому рэкету, профессор не собирался возвращаться в человекообразное состояние, а продолжал успешно деградировать дальше, хотя и верил в теорию «Происхождения видов» Чарльза Дарвина. Дважды он пытался спрятать своё рыло муравьеда под крыло закона, и трижды ему это удавалось. Отсюда видно, что Жора шёл «впереди планеты всей» с опережением графика.
Процесс торможения состава преступления над нервами и ушами, проживающими с ним не лучшие свои годы, определялся испытаниями старейшего психотропного оружия – скрежета сабвея №7. Оно возымело положительное действие над его буйной головушкой на уровне третьего этажа. Сомнительное прошлое переминалось с ноги на ногу, не оставляя следов в его укороченной событиями памяти, не считая одного пустячного происшествия.
В забегаловке, отгороженной от остального мира звуковыми барьерами «Ангорская кошка», какой-то ханыга обозвал Жорика тупым бараном. Жора не спустил нанесённую ему обиду в сточную яму, но стерпел её на пару минут. На засыпку (по его совету) охранники отвели хама на кухню, где и заострили. С тех пор Жора не ел баранину с перерезанным от уха до уха репчатым луком. «Добрый человек из Сезуана» чувствует себя одиноким, забывая о плохом, когда не видит ничего хорошего вокруг себя, часто повторял оставшимся в живых приятелям ханыги профессор Пиггинс.
Ате-Ист с Вест-сайда, доктор Маразматических наук Жора представлял себе популистского Бога в виде мясника, отпускавшего грехи заблудшим с номерками на ногах и книжонкой Мураками в руках.  Мясник по-поварски делает катышки и украдкой нажимает на чашу весов на прилавке указательным пальцем. Но Пиггинс не обращал внимания на мелочи узаконенного обмана и не занимался переоценкой ценностей, оставляя сдачу христопродавцам. Однажды Жора не выдержал внутреннего противоборства.
Тогда ещё будущий профессор, успешно защитивший от себя диссертацию «Грибковые заболевания дремучего леса» и пребывавший в ранге подкинутого кукушонка, помог выпасть из родного гнезда двум не успевшим опериться птенцам не столь высокого как он полёта не по собственной инициативе, а по мамкиной воле (сказывалось то, что папаня, у которого оперные басы вызывали сердечную аритмию, делал этого морального урода с закрытыми глазами). Поэтому не без оснований, именно ему, теперь уже профессору Пиггинсу, приписывают гениальную фразу последовательного защитника утрусских управ япончика Джапонезе: «Потерпите немного, и всё встанет на свои места общественного пользования».
Этот памятный лозунг потряс Брюквин в милые отзывчивому профессорскому сердцу перестрелочные времена. Его, последовательного правдоублюдца, вполне устраивало сложившееся аккуратной стопочкой положение вещей.
В эмиграции Жора мечтал стать врачом, так как относил себя к гуманитариям. Отоларингологу не нужны косинусы, логично рассуждал он, ему достаточно четырёх синусов для поддержания приличного уровня жизни по синусоиде. Но что-то не сложилось, и в жизни сутулого Жоры наступил другой Звёздный час – 22 января день – когда его на собрании старых жил обозвали профессором. Внештатные плохиши обвинили день в измене, потому что он сам выдался властям хорошим.
Жора не забыл скользкую информацию, змеёй ускользавшую из-под его контроля, и не обращал внимания на вырывающиеся крики о помощи из ещё не разорванных им пастей недоброжелателей. Стоит только вспомнить платиновые, но требовательные слова Жоры, обращённые к приходящей медсестре – промывательнице уретр из «Пони Айленд госпиталя»: «Не найдётся ли у вас капельницы помоложе?», и многое в его подходе к окружающей действительности станет более ясным, чем понятным, например, почему для него первоисточником вдохновения является женщина. Просочившееся сквозь песок на пляже, обращение к дамам настолько перевозбудило передыхающие мужские массы прибрежной полосы, что они табунами полезли в ледяную океанскую воду, изображая укомплектованное стадо моржей.
– Меня не восторгает то, что приводит в замешательство остолопов, – резюмировал профессор неадекватную реакцию уличной толпы, скрываясь в её мордовороте. В глубине реактора души он знал, что ему не удастся сунуть голову в Петлю Нестерова, и не потому, что она Мёртвая. Скажем откровенно, годы целенаправленной мастурбации не прошли бесследно для потаскунишки и Героя Нашего Племени. Они отразились на его пошатнувшемся здоровье, напоминающем тудасюдашные челночные полёты в космос на «Shuttle» (Зимой грелка. Летом охлаждающий компресс).
Зачастили противоречивые выступления наймита не устоявшихся  эмоций мистера Пиггинса из песенного цикла, вызывающего у людей пролежни: «Притрутся, слюбятся, если будет на первых порах чем, будь то в Прямой эфира или будь то в Сигмовидной» снискали профессору славу у радиослушателей гей-клуба «Свобода в нетрадиционном направлении мышления и смысле этого слова».
Был момент, когда Жору хотели куда-то выбрать, но он, преисполненный скромного достоинства, отказался, откровенно выразившись: «Я против популизма. Пробовал – не вкусно». Это снискало ему репутацию языковвода, но не прибавило уважения ушлого электората.
Профессор отмёл внутри себя выборные амбиции, и энный промежуток времени активно перебивался с хлеба на тяжёлую воду и на проценты от вкладов в случайных женщин на невыгодных для него условиях. К девушкам с начинкой, решающих, где им пастись и в каком направлении двигаться, он относился с прохладцей, как к не протоптанным в дремучем лесу тропинкам. Последовавшие за этим угрызения совести отразились на качестве заусенцев его музыкальных пальцев именно в тот момент, когда на политическом горизонте острова Басмания замаячила отлаженная государственная система с подставной  фигуркой без опоры. Приняв её за шахматную лошадь, гипсовый слепок с прелестей которой был снят и выставлен в «Музее скаковых фигур», Жора вышел из игры с сухим счётом 0:0 в разорившемся банке.
Сваи эстакады, по которой переваливалась откормленной гусыней праздношатающаяся толпа, стальными зубцами гигантского гребня расчёсывали водоросли прибоя и пропадали в водах Атлантики. Отдыхающие на рулоне природы ходили по пляжу почти голышом или «Галькой» Манюшко, бултыхнувшейся от отчаяния в океан. Пока Жорж с Облизой Вдулитл и неприязнью, искажавшей её черты, фланировали по дощатому скелету-покрытию променада, его инкрустированное воображение рисовало полотна типа:
«Тревогу забили в кровавой драке», «Запойная вакханалия в ночь на Ивана Купала», «Колыбель прав раскачивается в своде законов», «Опять получил взбучку за двойку по асексуальному поведению после просмотра пьесы (третья картина написана масляными красками) Амброзия Садюги «Бинокль Бен Ладена», «Мужской праздник «Повального увлечения», в пупочном эпицентре Пеппи Ненатянутый чулок», «Самые расточительные – ножи».
Кстати, о приведениях к знаменателю, в немалом количестве водившихся в доме – сам профессор, не читавший ничего кроме неучтивых бухгалтерских отчётов с комментариями налогового инспектора, не терял присутствия духов перед занятиями фехтованием в кровати, дабы иметь возможность упомянуть это в мемуарах «Заколки на память». Вот к кому отправлялась чистоплотно позавтракать во вторник утром Здрасьте Вам.
Её эмоциональный накал можно было сравнить с переживаниями Кабирии, в рваной горжетке из кошки вышагивающей под руку с известным  итальянским актёром назло его старым знакомым, заходящим в элитарный клуб. Бродяжка с Драйтона не сомневалась, что в лице Жоржа столкнулась с типичной капиталистической акулой, у которой взамен выпавшего ряда зубов вырастает новый. Не возникает сомнения, что Здрасте Вам собиралась, нанизав зубы на мельхиоровую нить, сварганить себе из них ожерелье.
Мурлыча под нос модный шлягер, услышанный от бродячего фокстерьера: «Она в наморднике, она учёная, но срывается, как я с цепи» профессор, припарковывая Паркер во внутренний карман, догадывался, что пользовался одноразовым успехом у доступных женщин (когда их у него долго не было, он набрасывался на диван в гостиной). Поэтому предвкушение долгожданной актёрской победы  над выбрасываемой отходом от традиций театра одного вахтёра режиссёрской правдой, основанной на выдумке, никого не удивляло. Она (эта победа) рассматривалась, как само собой разумеющееся. А вот одоление несравненной Облизы Вдулитл включало в себя уморительный персонаж крошки Кабирии, созданный не каким-нибудь там великим ирландцем Бернардом Шоу в «Пигмалионе», а обожаемым Жорой Пиггинсом, своеобразным Федерико ацидоФеллини. Вот и сейчас, пока по телевизору гнали «Взмыленную Опру» стоимостью в два миллиарда таллеров, в амбиционном профессоре взыграл мужской гормон тестостерон, реагировавший на раскрытое бесстыдство пестика, взращённого на пестицидах окружающего Здрасьте Вам добровольного сообщества «Среды обретания четверга», занимающегося подсчётом среднегодовых осадков на душе (при такой влажности и пить не надо).
Не-е-ет, протяжно говорил себе профессор Жоржа, такого сервиса я не смог бы получить даже в массажно-смотровом кабинете модерновой утрусской бани выходца из себя и из Каунаса Хаима Оттовсего-Оберегайтеся «Раскинулись бёдра в Сирокко», выходящего позвоночно с Оушен Пью авеню на невзрачный скверик «Женская консультация». Там он сирокковещательно, не скосясь, смотрит на снесённый угол с недавно открытым на нём обменным пунктом обманутых мужей и прячущимся от спешащих на свидания женщин киоском по продаже времени.
У любого представителя животного мира имеется семь шейных позвонков. Существует также семь нот, но как быть с ноткой отчуждения, проскальзывающей в кряжистых выражениях их разработчицы Здрасьте Вам, вдобавок с подложными под пикантную попку документами, обращёнными к нему, Жоржу Пиггинсу, распылителю денег и прожигательских замыслов? Его озадачивало, как бы бродяги-недоброжелатели не упекли её в тюремный пирог. До этого он пару раз выпрыгивал из небоскрёбов с парашютом из постели любовниц,  и оба раза неудачно – внизу поджидали пожарные с натянутым брезентом. Ну, ничего, всё образуется, ведь ему присуща паршивая манера отыгрываться на ком-то, успокаивал он себя, не перестанут же интимные встречи проходить на взаимозыбучей основе Драйтонского пляжа?
После того как вольнодумные тенденции в сексе и в иностранной политике возвестили о тектонических перемещениях в руководстве, профессор Жорж Пиггинс фанатично поверил в успех перетряски экологически чистых женщин. Когда-то он завёл знакомство с Барби, подсевшей на барбитураты кристальной девушкой из кибуца, которую просто так не надраишь.  Ещё безусым юнцом-экспериментатором он пытался запатентовать туалетную бумагу многоразового пользования, не понимая, что дорога ложка к побегу и дорога втридорога. Но сердобольные родители (поклонники гобеленов со средневековыми охотничьими мотивами), не проконсультировавшись с гадалкой, вмешались в его вихрастое детство.
Руководствуясь собственной выгодой, они записали Жору с его ростовщической любовью к деньгам в полный рост на вправление мозгов к психиатру, чтобы мальчуган не успел приобщиться к отбросам наркотизирующегося общества. Правда мама в шляпке, которая ей шла как унитазу крышка с аистиным пером, ничего не добились. Неконтролируемый Жоржик восстал и бежал из дома, подбирая зажиточную мелодию по дороге к просветлённому будущему в стране, где жилые помещения топят, как котят, и где муж его матери был предметом домашнего обихода конём под прикрытием сигаретного огня. Его мысли разбредались в поисках временного прибежища С того момента для него, похотливого, понятие «Подышать ночным воздухом» означало поутконосить в чьём-нибудь паху. Скрывая европейское происхождение и двойное дно подонка, будущий профессор старался подражать гомериканскому пороку – измерять успех в футах и дюймах, а силу в Трухальдинах. Не зря же он на новой родине начинал свою динамичную карьеру с продажи ватных гвоздей, когда, шутя и фиглярствуя, сколотил нешуточное состояние, хотя и после неудачной попытки решения задачи трёхмерного пространства вывести породу кур, высиживающих квадратные яйца в ромбовых панталонах для удобств упаковки и транспортировки. Это автоматически разрешило бы проблему лилипута, ударившегося о притолоку, с какого конца разбивать яйца – с тупого или необитаемого остр-ова.

      Ничто лучше верёвочной петли, не сужает круг интересов.

     Глава 130.   В западне

Об одном бомжиха не могла догадаться, что родители профессора познакомились в электричке, там они и жили, там и он родился древоненавистником. Этот немаловажный фактор нельзя недоучитывать, хотя новый русский со старым душком из него не получился, потому что из пятерых детей в семье мама любила не его, а старинную мебель  (всё имело свою подоплеку – мамина свадебная процедура  с одной стороны напоминала бракосочетание карельской берёзы и морёного дуба, с другой – дрожжевую дрожь подходящего в печи пирога).
Будь это во власти Жоры, он бы запретил почкам возбухать на ветках, а влюблённым пользоваться чёрными ходами в заковыристых блиц задачах спортивно-шахматного журнала «Скороход». Убеждённый противник депигментации дублёной кожи чёрного меньшинства профессор Пиггинс, после того как раскопал у себя в палисаднике клык динозавра с амальгамовой пломбой, перестал взвешивать в фунтах лёгкое поведение Майкла Джексона в отношении маленьких детей, развлекавших поп звезду в постели.
Жорж сократил до кандидатского минимума свои посещения концертов востроносенького, которые тот регулярно (в целях паблисити) устраивал для папарацци и представителей жёлторотой прессы. Со временем парадному подъезду Жора стал предпочитать лестничный пролёт чёрного хода, напоминавший в День Половой Независимости отработанную многоступенчатую ракету – повсюду валялись обгорелые шашки петард и использованные  презервативы. Здесь опорожнялись насущные потребности, и волдырила басами в наушниках инфекционная сыпь неопрятного рэпа. Именно сюда в атмосферу застойного душевного напряжения и привнесённого со стороны беспокойства непритязательные к груди ухажёры затаскивали плеврикательных девушек навеселе.
Стоит заметить, что к чести некоторых из них не все они приходили к единодушному мнению о творящемся в кулуарах вертепа чёрного хода. Значительная часть девчонок придерживалась мнения, что пипосакция преснее родникового источника, и в нём ощущается нехватка антресолей. Помимо того, что такой вариант исключал хаотичный сперматозоидный перепляс у стенки яйцеклетки, он представлял собой произвол в отношении самого процесса оплодотворения при тусклом освящении 40-ваттной лампочкой. Можно только догадываться, к какому обезвоживанию приводило воздержание самцов в лакунах миндалин их партнёрш, но уж точно оно вызывало хрипотцу в произношении корявых корней неподобающих слов, освобождённых под залог от обязанностей первого секретаря, курирующего набор непристойностей в любви.
У долговязого волейбольного блокадника Степана Вертова, подтягивавшего подпругу у подруги, дополнительные занятия амуром на пыльном подоконнике носили гротескные формы. Этот ленточный червь, стоптавший не одну пару сникерсов на площадке у сетки при завершающих ударах по многострадальному мячу, на собственном примере доказывал теорию профессора Жоры Пиггинса. В основе её заложено интенсивное мышление убеждённого говнюка, стимулирующее перистальтику мозга. При этом рот, выталкивающий скабрёзное и дурно пахнущее, превращался в анус (anus – тётка – лат.). За этими его протяжными раздумьями и затеявшейся полусветской перебранкой на уровне эпатажного мата, почитавшегося в ожлобевших кругах интеллектуалов великосветским, Пиггинс и Здрасьте Вам приблизились к резным воротам усадьбы «Резеда» – резиденции преуспевающего профессора. Откуда ей было знать, что вчера в Жоре умер рецензент, заражённый болезнью расточительства, намеревающийся устроить пышные похороны с надлежащими подлежащими и почестями.
Жорины владения окружал костюмированный вал с глубоко вырезанным рвом, служащий гостям отходным местом после сытных обедов. Ворота встретили парочку звуками «Украденного марша» Грега Фейгельсона, и пред их взором приветственно предстал мажордом с алым  аксельбантом на оголённой груди, чем-то  напоминающим главную деталь купальника герцога Букингемского. Мажордом, за которым водилась одна маленькая странность (он считал часы наручным тикающим животным), с пронзительным свистом Соловья-Разбойника театрально распахнул руки, чтобы не  пропустить их. На океанском лице мажордома, изборождённом шрамами шарма, приветливая улыбка играла правого крайнего. 
Восторженный футболист Жора, отличался от обычного человека, догадкой – ЦДКА – это не витамины, поэтому он обошёл мажардома слева, отпасовав воображаемый мяч призрачному полузащитнику. Жора проделал это с таким мастерством, что в его коническую голову закралась крамольная мыслишка, а не предложить ли свою кандидатуру в «Челси», откупив клуб у олигарха?
Так с новой идеей и немытой пассией Жорж проследовал в дом, не задев радушно встречающего, представляющего тупорылое создание своего отца, исповедывавшего рукоприкладное искусство. Прокисшая улыбочка княжеского лучника, попавшего в скисшее молоко, проводила профессора в глубину сада.
За деревьями и немного над ними влево зажглись ослепительные юпитеры. Занятая в роли горничной популярная в драйтонских плодово-овощных базах и тряпичных раскладках Холера-Ясна Голодная заученным жестом с омерзительной гримасой пригласила Здрасьте Вам в малахитовую ванную комнату «Кривых зеркал», плотоядно притянув за собой дверь. На Холерином лице присутствовало выражение, не вызывающее устоявшегося сомнения, что наконец-то она нашла достойную кандидатку для принесения себя в жертву. Раздались перемодулированные звуки ремикса «Вобла ди, вобла да», и карлик-дворецкий Стёпа Запруда появился в золочёном камзоле. Он с расстановкой объявил:
– Напоминаю, профессор, по вторникам вы проводите подписку среди женатых на кипу бумаг о разводе.
Докладываю, хрустальные клетки выдраены до блеска. Попугайцы расселись на вычищенных насестах согласно последним открытиям бутылок и купленным в нагрузку к рациональным зёрнам пинеткам. Слушатели с благоговейным нетерпением ожидают вашего совместного выступления с солистом-исполнителем на эсперанто попугаем-запивалой Зонтиком.
Сообщаю, пять минут тому назад звонила хозяйка Зонтика Фортензия Наабордаж, она выпустила своего питомца в форточку под залог в 3000 таллеров за то, что тот наблюдал по телевизору за начинающим фигуристом, катавшим обязательную программу, как сыр в масле. Если по дороге Зонтика никто не слопает, он подлетит к 10 часам. А так как в доме их насчитывается, включая напольные, 15 штук, то можно только догадываться, к каким именно.  Все тонкие знатоки классической музыки были оповещены, что в программе гала-концерта в вашем исполнении прозвучит написанная вами «Гремучая смесь обращения к нации» неизвестного композитора, имя которого держится в строжайшей тайне (за это ему щедро уплачено). Предполагается, что все лавры, подливки лести и соусы славы достанутся только Вам, и это также естественно, как нарезка на шурупе. На прощальный ужин, по настоятельной рекомендации подгорного консультанта из ресторана «Казбек», вас ожидают цыплята трубочного табака высокого качества. В данный момент пернатые оккупировали места на галёрке, чтобы перед неминуемой смертью воочию убедиться и насладиться вашим виртуозным исполнением «Птичка польку танцевала на лужайке в ранний час...».
От этого, как заверяет наш повар Жульен Дегради, представляющий собой нечто среднее между шизоидом и тюфяком, мясо приобретает удивительные вкусовые качества, свободные от выброса адреналина. Кухонные учёные подтверждают, что его бодрящее воздействие на кокетливый поясок на уровне гениталий, представляло собой редкостное, почти музейное блюдо.
Гордое бородавчатое выражение на Жорином лице упрочило положение от услышанного, а пористо-прыщевая ткань на нём разгладилась в самодовольной улыбке. Он знал, что только рекордсмены, подобные Валерию Брумелю, способны прыгнуть выше своей головы, поэтому, как трезвый предприниматель, он предпочёл вовсе не прыгать, а переступить через одомашненного шута-карлика, сопровождая ход мыслей и ног нестандартным набором ходульных выражений из красочной коробки с ленточкой:
– Теперь, с вашего позволения, я хочу побыть наедине с собой, – и он, взрыхлив оставшуюся копну волос, широким жестом Юлия Цезаря отпустил Стёпу со стекающей свинчаткой в кулаке к ёлочной матери. Он отпустил того самого Стёпу, что был ему роднее фильтрующегося вируса.
Жора принял впечатляющую позу, прочистил дымоход лужёной глотки и под торжественными сводами зала Запрещённых Приёмов зазвучал ещё не до конца заправленный «Салат любви».

А та, другая, проживает мою жизнь
контрактом брачным, сургучом до гроба.
И я закладываю свой кусок спаржи
в салат любви, что пожираем оба.

Овалы ломтиков – вкушу деликатес,
слизну щепотку экзотичных специй...
И густо подливаю майонез
законом гравитации – под сердце.

Она решает: плохо, хорошо,
где воздержаться и на что польститься.
Заправит яблок, сливы, артишок
в момент, когда мне хочется поститься.

Я нахожусь в любовной западне
и не ищу – кто прав, кто виноватый.
Становится понятней и видней,
что только с ней я лакомлюсь салатом.

Как бы в ответ на эту изощрённую «пошлость», исполненную Л.Т.М., откуда-то из-под потолка понеслось попурри заезженного конька «А-ля Тюрка» Ама Деуса (любимого Богом), а за ним «Здешние мужчины спят во тьме ночной...» – точно определить было трудно из-за ослепительно блеснувших серебристых блюдец-глазниц юпитеров – этих разморённых на солнце розмаринов.
В зал ввалилась Холера-Ясна Голодная, завоевавшая себе неоспоримую известность сценической деятельностью в продовольственных лавках на беснующемся Драйтоне. Её сомнительная активность не заработала ей ни пфеннига, но подарила неувядаемую славу скандалистки у весов, касс и по выходе из магазинов. Там она почему-то ссылалась на закуску, налегая на пиво с водкой «Ерш для унитаза» и повторяла мистическую фразу: «Во бла! У григовского Пергрунта перхоть во фьордах обнаружили!»
– Гостья отказывается от благоухающей лепестками роз ванны, мотивируя это тем, что теряет неповторимый паховый букет. Она говорит, если купаться, то в деньгах, – доложила Холерия, не забывая, что в графе «В рот занятий» её хозяин ставил – мужской.
– Выбирайте выражения позабористей, умейте подавлять свой сексуальный аппетит по отношению к моим пассиям. Цель оправдывает средства, когда живёшь не по ним, – рявкнул профессор, параллельно думая, интересно чем попотчует меня эта замухра и размазня по стенке в опочивальне?
– Простите, – потупилась в мозаичный пол представительница хламидомонад сучковатая Холера Ясна, – я понимаю, что «Гусь свинье не товарищ» и я родилась во времена, когда ещё не знали, что такое дезодоранты, но всё имеет свои пределы.
– Как и вы, я обожаю самокритику, но не забывайте, что однажды я спас вас от голодной смерти при более чем  любопытных обстоятельствах, – напомнил ей Жора, – в момент, когда криминогенные женские структуры почти поделили между собой эрогенные зоны влияния на мужчин типа переливчатого Гиви Вливадзе, одно время возглавлявшего воровской ансамбль ложечников столового серебра. Действуйте согласно заведенным в доме предписаниям, не забывая, что я лучший из прижизненных обелисков себе! Так сказал почитаемый критик Проматай Обвис, а он сдирал Шагреневую кожу, не прибегая к помощи доморощенных садистов. Кстати, сам Дуралиссимо был деятелем государственного масштаба, имевшим регулярный и достаточно музыкальный стул (без спинки и ножек) только в кровати любовницы, что являло собой уникальный случай в Истории. Снобовидения регулярно посещали его последние годы, что, естественно, не было отражено в его трёхтомнике «Укрощение строптивого на охоте». Тогда в память о нём, безвременно ушедшем, я посвятил вам, поразительная моя Холерия, вполне пристойное четверостишье, опубликованное в моём центральном органе и перепечатанное  дружественной польской прессой:

Желтеют листья, желтеют склеры.
И стало ясно,
Что осень – старость моей Холеры.
Холера ясна.

 Так что дайте гостье отдышаться и понюхать тряпку, на которой спит мой любимый скунс в образе пса – Казанович. После отключки, возбудите тело против безразличия и обработайте его дезодорантами. При этом не забудьте правило, заведённое мной в доме «Каждому фанфарному горнисту по горничной». Обещаю, что  не переступлю грань дозволенного, предварительно пощупав её.
– Я сыта по горло вашей затаренной поэзией. Меня спасает лишь сознание того, что у других это по Прямую кишку. Привыкшая ко всему, я повинуюсь вам, мой повелитель, – попкорно опустила в шипучке слов бритую под два ноля голову  Холера-Ясна (панисестринство заменило в ней: «Да здравствует панибратство!)
– Всё-то вам приходится объяснять, вдалбливать для красно-белого словца в скоровородке по-польски. Пора уже было давно адаптироваться и сменить причёску, а у вас уважение превратилось в элементарную частицу, давно вышедшую из употребления, – раздражённо заметил действительный член «Клуба Интимных Встреч» мультимиллионер и профессор лингвистики Жорж Пиггинс (по маме Вассерман, а у бывших сокамерников – Бледная Спирохета).
Он потёр вспотевшую шею, массивно нисходящую в тугой воротничок, как люминесцентную лампу Аладьина – изобретателя, скрывавшего долгое время дисседантиста Раймона Лачугу в бутылке для Джина, но тот не иудосужился появиться, как довольный человек, который может нехотя сказать «довольно» себе и другим.   
С ограниченного разума пошлины не соберёшь, подумал Жора. Он привык предъявлять непомерные мужские претензии в халате в раскрытом виде. Профессор не заставил долго ждать крючок. Отработанным движением игрока в Серсо он красноречиво накинул на него банный халат, расшитый малосольными огурцами. Жора остался в прозрачных спортивных трусах с изжёванной гаванской сигарой в поредевших от финансовых битв зубах.
Через  12 минут 35 секунд в зале раздались полные холестерина слова псевдонародного толкования песни «Вопли берёзоньки стояли, во поле кудрявых должным образом...». Горничная, поддерживаемая дворецким, торжественно ввела под белы руки Облизу Вдулитл, не подозревающую, что она с самого появления в элитарном доме зачислена в группу иска. Профессор, оттолкнув прислугу, набросился на Здрасьте Вам всей своей увесистой комплекцией, как поступил бы опухший голодающий Поволжья с куском жареной говядины, которой ему так и не привелось вкусить. Жора не постеснялся присутствия  ошарашенной горничной.
 Возможно, это его возбуждает, подумала Холера-Ясна Голодная, а может быть является завуалированным приглашением деградирующего эстета к импровизированной оргии. Но я на такое проявление суррогата чувствительности не среагирую даже при условии, что лишусь тёпленького местечка в барском доме. Расторопный дворецкий, завидев такой оборот дела, хлопнул себя по покатому лбу, подхватил меня и побежал со мной в руке прерывистой трусцой унимать безутешные слёзы фонтана на заднем дворике.
Как Жора, славившийся набегами на забегаловки и секс-шопы, ни старался проявить себя в роли мужчины, опустившегося на колени перед входом в грот, ничего у него не получалось – ущемлённое самолюбие саднило зачарованного неравнобедренным треугольником разросшейся лужайки лобка Здрасте Вам и воображаемым потоком страсти, разливающимся в его окрестностях.
В предвкушении лёгкой победы понадеялся на собственные силы, не приняв горсти Виагры, подумал профессор, пусть мне добудут отбеливающие средства от несмываемого позора, и я отдам половину состояния, а пока притворюсь-ка, что прихворнул. Камин страсти был потушен кем-то до меня  пинками, плевками, решил Жора, мужчина – это официант и блюдо в одном лице, он должен уметь себя подать, и потом, готов биться об заклад – это существо не знает, что Берег Слоновой Кости не ведает сахарного песка.
Непривыкший играть первую скрипку на последнем издыхании, он грузно осел на персидский ковёр, разговаривавший на фарси, и погрузился в невесёлые мысли. Его волновал меркантильный вопрос, во сколько вольт обходится призадуматься? Но на это вряд ли ему ответили бы, и профессор излил суть в оправдательной записке депешим ходом, пока веснущатое звёздное небо заглядывало в венецианское окно потолка зала. Не зря же он разработал теорию аккомодации хрусталика в чужом глазу при наличии дымящихся поленьев в собственном и внедрил её в практику могильщика, как некое инженерное новшество. Сторонним острым соматическим  заболеваниям профессор предпочитал свои – хронические.
– Я же эту Холеру предупреждала, – плаксиво заверещала, всхлипывая, неожиданно помолодевшая лет на двадцать Здрасьте Вам, – не отмывайте меня, я вам не замусоленные деньги, – пунктир слёз, не спросясь, прочертил кривую к подбородку. – Не зря же говорят, что моя пикантность заложена в годами сохраняемой неприкосновенно-загрязнённой индивидуальности. Эта Холерия измордовала меня шампунями, втиранием масел и опрыскиванием из пульверизатора какой-то гадостью под кличкой «Шинель №5», не осознавая, что духи существуют для того, чтобы сбить с толку охочего мужчину. Так я и думала, что вляпаюсь в какую-нибудь передрягу. Теперь друзья мои, Кузя Гандонни и Боб Политура, будут недоумевать недоумками – понюхают, понюхают, да и, обмишурившись, не примут меня обратно. Тогда уж их горе рюмками не заглушить – здесь подавай стаканы. Ну кому я теперь нужна такая, потерявшая неподражаемый сленг и экзотический аромат запущенного в ноздри сада прошлого столетия?! Почему-то Здрасте Вам вспомнила картёжника-отца, который на перекрёстке столов в месте их соединения, поделился с нею мнением, что надо дать не отповедь, а взятку или кому-то ещё и решил выдать её замуж за понтярщика Франтишека Сивуху. Но она не допустила оплошность к телу и родила дочь от таинственного другого, едва успев задать родному отцу давно мучавший её вопрос:
– Какого хрена ты женился на моей матери? 
Ответ последовал уклончивый. – Возможно, из-за несварения желудочков мозга. Иногда приходится на ком-то останавливаться, чтобы исправить чужие ошибки и закорючки. В праведники я не попал, но оказался претендентом на получение приза за дистанцию 3 километра в окружности со звуковыми барьерами.
Так она узнала, что её воспитывал торжествующий гуимплен отчим. Трудно уличить в нелюбви и обвинить в неискренности к «дочкам» отчимов, особенно когда они в возрасте сыплющихся песочных часов умудряются пить без просыпу. Падчерица молилась, лепеча лепестками губ и складывая высушенные ладони. Она склеивала хрупкие керамические мечты, но и это не помогало. Ей легче было отрыгнуть при всех неприятие, нежели перешагнуть через себя. Тогда она сбежала из дома с ребёнком на руках.
Тем временем Жора Пиггинс, почувствовавший себя шиной, у которой здоровье подкачало, безуспешно выращивал кристаллы честности на своей подмоченной (мелиоративной) репутации. Он перебрался с ковра на пол, вылавливая пустопорожние фразы из котлована, переполненного скабрёзными помыслами, и невнятно протянул – истина в вине, в моей вине, поэтому меня когда-то выгнали с работы из-за сокращения не тех мышц.
За отсутствием мужской силы он не столько полагался, сколько налегал на ничем не прикрытое насилие, что его вовсе не смущало и даже в какой-то степени подзадоривало. Профессор Пиггинс готов был смириться с бродяжным чудачеством Здрасте Вам – сидеть  на диете, не подложив кого-нибудь «сладенького». Он не собирался отказывать ей в этом, зная что женщины мечтают купаться в шампанском, но удовлетворяются пелёнками. В приступе отчаяния его охватывала импотентная безысходность. Поэтому каждый раз, глядя на текстуру загорающего женского тела, он в истоме повторял своей нижней половине юбки своей пассии: «Чёрт её продери!»
Какая несправедливость, подумал Жора, как слесарь-наладчик отношений, нашедший счастье в браке среди готовой продукции, коротать время можно, а вот удлинять его мы ещё не научились. Он вынул из вазы банан, заесть горечь правды, зиждущейся на возрастной обиде и отвлечься от ползущего лишая непристойных мыслей. Здрасте Вам разрыдалась матовыми слезами, сидя на прозрачном калейдоскопном полу, вывезенном из Клайпеды.
Подогреваемый горячим дыханием любопытствующей прислуги из притворного мира хамиллионных людей, профессор, отбросил консерванты эмоций и засветился изнутри всеми цветами радуги. Он вспоминал деда – архитектора транссексуальной железной дороги, прославившегося декриминализацией крема от загара и внедрением законодательного полового акта в практику, что помогало верить в членоспособную часть передислоцировавшегося в животный мир человечества. За  витражами венецианских окон шёл понурый дождь, разбрызгивая пенящуюся слюну водосточных труб, молнии сыпались с того места, где Боженька пригрозил пальцем. Вацлав Оборвани – продукт общества не отличавший уфолога из Бердичева от уролога из Уругвая,  наконец-то перестал рыться в мусорном бачке и напевать вывезенную из-за океана песенку не в меру набравшегося возвращенца Паган-эля, вечно сетовавшего с огромным сачком для ловли бабочек по лесам и полям (хобби, вероятно перенятое у Набокова?) В этот момент у молчаливого большинства, привыкшего к шуму зелёного леса, чаша терпения переполнилась монотонным  гулом кондиционеров устаревших марок.

Кто хочет, тот вернётся,
в гордыне не замкнётся.
Кто нищий, тот всегда найдёт.

В то же время в 8 часов 45 минут на другом конце планеты представительнице гомогенных народных масс гуттаперчевой женщине Ирме Прокрустовой, прошедшей термическую обработку перед выходом на арену, выпал счастливый номер и... покатился. Из плодовоягодной она превратилась в сухофрукт. Её опалённые пламенем зажигалки ресницы сомкнулись и поплыли сухогрузом, уступая дорогу неоправданно топорщащейся жертвенной груди.
Неказистая судьба – оценщица ситуации Ирмы не сложилась, да и откровенно говоря, разворачиваться в ней было нечему. Несколько неудачных замужеств – это всё, что ей удалось урвать от скотской жизни. Кроме всех прочих ею интересовался один слизняк, выкроивший время, чтобы провести три года в Сахаре в поисках своей мокрицы, и наломавший в пустыне немало дров.
Прозрачные намёки, грубо завуалированные аляповатым макияжем, изжили себя как таковые – кокотка-жизнь щёлкнула Ирму по носу, и ангажемента больше не выдавала. И всё потому, что её совершенно не волновало какого мнения придерживается по этому поводу Римский папа в Вытекане.

  Не бросайте вызов природе. Она его – подкидыша – не примет.

       Глава 131.   Подноготная

За год до этого повествования вертлявая  Диззи Губнушка – ВЫПь (VIP – выпирающая персона не брезгующая выпивкой) присоединилась по неизбежным жизненным показаниям коротких мини-недоюбочек на улицах Брюквина к феминистскому движению яйцеклеток в эксклюзивном ювелирном магазине «А ну-ка, девушки!», во главе которого стояла хозяйка Сильвия О’Полоумела. Вот какое на вид незначительное событие произошло после пышной свадьбы с её ненаглядным пособием по выживанию Витьком Примулой – кавалеристом по призванию, мечтавшем приобрести новое такси в будёновскую шашечку.
Стать лихим таксистом ему способствовали: предрасположенность к ухарству и неизмеримая любовь к Губнушке, которая, как женщина пресноводная, уже третий раз расписывалась в получении семейной травмы по почте. В первую же встречу Диззи резко отвергла его дерзкое предложение слетать в Пунта-Кана Доминикана, чтобы попляжиться на океане.
Но если быть кристально честным, поводом к новому браку явилось известие, что её самая первая  пассия – трубочист-нечестивец Миша Попрошу попал из пикового оперного положения картёжника Германа в другое – «Аскольдова могила» с фрагментарным душевным переломом. Там он с братанами разложил мадам Пасьянс с Маринкой Душан Б... и все загрохотали за групповуху, когда вводили хоровод в заблуждение в ресторане, куда не впускали без пионерского галстука. Диззи поплакала, попереживала, да и успокоилась, поимев от пассии закодированную весточку: «Встречу организуем, но как быть с грядущим расставанием?»
Этой истории предшествовали перепитейные предложения Витька выйти за него без помолвки – этом совместном проекте, иногда неосуществимом, который Примула, как личность не дюжая, считал обручением обречённого. Полтора года он безутешно ждал её в Гомерике, но когда она приехала, нетерпение  куда-то улизнуло. Их дороги на месяц разошлись – её была бетонная, (его) неасфальтированная.
Поначалу Диззи, закончившая реставрационные работы по уходу за кожей, решила расстаться с ним, избавляясь от всего наносного и ненужного. Она сомневалась в Витьке, не давая ему покоя и определённого ответа в расчёте на встречу с местным папиком-миллионером. Но на брачном горизонте с вертикалью неустойчивой любви дела обстояли из рук вон плохо, хотя горизонт в отличие от вертикали предоставляет возможность скрыться из поля зрения.
Именно в тот период сумки на углах стали продаваться по $12 кучка, а ластоногие русалочки в общественных бассейнах, которых было не унять, чуть дешевле. Как бы в отместку за вечную мерзлоту в отношениях, он приобрёл такси и подрядился на извоз, не подозревая, что её выбор безвременно пал в боях за аннулированную девичью свободу на него.
Необходимо учесть, что Витёк, не любивший водку и аты-батную муштру нравоучений на плацу, верил, что Боженька отделил свет от тьмы не без помощи автоматной очереди. Витёк Примула не ерепенился морской волной и соглашался крутить жгутики-хвостики холерным вибрионам, но в ампутированном виде. Исходя из постулата, что глупее имперских пингвинов только королевские, он засомневался, что у доброго сердца, прошедшего кардиологическое обследование, есть две сестры – Систола и Диастола, поэтому тонкий целитель всего изобразительного – Витёк купил у абстракциониста Худобы портрет натурщицы с одной грудью вперёд и двумя назад, как упоминалось в песне «Школа танцев Соломона Шкляра», касавшейся шагистики, или по балет-ному – «па».
Диззи посчитала, что приобретение ею Витька, присягнувшего на верность бутылке и делящего баб на внебрачных и бракованных, станет смыслом всей её жизни, что равноценно понятию – сказочного обогащения. Она переехала к Витьку после цементировки официальной росписью их гражданского брака – этой обрыдлой любви оборванцев с доставкой на дом. Её содержание в неволе обходилось ему недорого. Для успеха операции «Брак по обоюдоострому влечению» Примула индивидуум с цвета стального немецкого шлема глазами и оловянным взглядом, сводил Губнушку с ума вопросами и ультимативным предложением: «Выходи за меня замуж!», после чего сводил в «Цирк лилипутов», чем довёл её до белого каления.
Обессиленная его пассивным непротивлением злу усилием, она не без помощи ковёрных киллеров согласилась на всё.
Диззин папка доцент компьютерной вирусологии Глеб Лейбович Бочкарь – покровитель ночи средь бела дня, подбоченившись, отозвался на сватовство любимой дочери положительно (кто как ни он, утверждавший, что лузгал семечки с «Подсолнухов» Ван Гога, знал, что для производного женитьбы сгодится любая бочка). Бочкарь в ознаменование выдающегося мероприятия (перфорации первой бр-р-р ночи) назначил обручение 254-й бочки на тот же час, что и любимой дочери, заодно проникнувшись уважением к будущему зятю и губчато пропитывался к нему недоверием.
Бочкарь, продиагнозировавший опущение кадки у бездонной бочки, подозревал, что «Свидетельство истца о браке» повествует о вопиющем мужском бессилии через три года позолоченной цепочки неурядиц в четырёх семейных стенах.
Где-то в области желчного пузыря недалеко от циррозной печени Витёк Примула-Мышца болезненно ощущал, что был для Диззи Губнушки по меньшей мере трёхметровым трамплином, на котором она, раскачиваясь, решала, к кому повыгодней спрыгнуть.
Раньше, когда Витёк называл её «Ты моё ненаглядное пособие» и приставал с предложением выйти за него за околицу, где гармошка разводила «Компьютерные страдания» она наголо отбрила его: «Надеюсь, мы обойдёмся без ратификации нашего договора» и отрывисто (на два метра) рассмеялась.
К крайнему удивлению, на этот раз она  согласилась без малейшего колебания, назвав его стержнем преуспевания.
К этому времени Диззи окончательно порвала с эпизодическим япончатым кутюрье Мицуписи Тонко, который был уличён коллегами в карандашных разработках и провёл неровную линию франта в поисках новых способов матерчатых выражений в языковом маркировочном материале, вывезенном из Вранглии.
Победитель длительной осады Диззи Губнушки – Виктор, считавший ценным трофеем даже собственную трофическую язву, расценил её  решение не брать его фамилию, формой бережного использования мужчины в корыстных целях продления собственного благополучия. Заранее готовый к отказу, Примула успокоил свою несогласную с новым семейным статусом нервную систему у психиатра, напомнившего жениху, что любовь не картошка, если только она не Губнушкин нос. Хотя предстоящие события напоминали сцену из «Трущобного романа» Опа-наса Непонашему, «где эстонка (секс-бомба замедленного действия), там и рвётся».
Убеждённый кем-то фаталист и парень не промах Витёк Примула-Мышца, опираясь на мощную эрудицию, соблюдал многокилограммовую дистанцию в интиме. Правда, проливая бальзам на чужую душу, он не задумывался кто будет вытирать, поэтому не форсировал событий, считая их пожизненными. Против брака в законе таксист в принципе ничего не имел (когда-то он работал поваром, и как заправский башмачник выжаривал подошвенный ростбиф, числясь состыковщиком вагонеток с едой в эшелонах кондитерского отдела «Всласти»).
Официально оформив с трудом залатанные дырявые отношения с Диззи во Дворце Счастливых Бракосочетанцев под плакатом «Расписываем потолки и стены, плача», он глубоко сожалел только об одном, что за время холостяцкого существования растрачивал выданную ему Богом энергию вхолостую, пряча всю свою силу в папьемошонке – так рядовой Примула оригинально интерпретировал песню Булата Окуджавы «Бумажный солдат».
Теперь, поступив в распоряжение Губнушки, жизнь предъявляла ему нешуточный счёт –постройка семьи в Гомерике не по типовому проекту. Так что от привычного размашистого кулачного почерка ему пришлось отказаться.  При всей любви к Диззи жених был убеждён братанами-доброжелателями, что крепкие семьи существуют для трудоустройства скандала, а не для пристанища пернатой мечты. Тогда в противовес дружкам он стал настаивать на проведении свадьбы не во «Дворце Ублюдков», как запланировали братаны Сал Манелла, Феликс Этнос и секструха Ветточка Нувтебя, а в крутом эксклюзивном ресторане «Свиное Корытце», где подаваемое мясо не бывает говяжьим, бараньим или лягушачьим, а только левым, а при отсутствии свободных мест каждый приходит с постулатом в руках: «Ни слова правды – вокруг одна поклажа». В стенах ресторана покинувшие Утруссию с поклонением проигрывали уходящее поколение на берестяной свирели.
Претенденток на Витька (с девчонками он был отчасти программистом) было хоть отбавляй, но Диззи вовремя успела взять его на мушку своей левой щеки. Её руки лианами обвились вокруг его борцовской шеи, а глаза впились в лицо, напоминавшее засвеченную фотографию. И тогда Витюня окончательно осознал, что  такое для женщины Диззиной комплекции означает недостаток кальция в организме и вымывание его из костей, а его вальяжность не определяется промежутком времени валяния в её ногах.
С того момента в её шкафчике для лекарств появилась уйма ненужных препаратов и никчёмных витаминов, купленных со скидкой на последние деньги (её посильное сотрудничество в журнале «Галено-стопная медицина» не приносила сколько-либо значительных доходов). Губнуха явно мешала самой себе, не решаясь на самоубийство и делая прощальные записи на стенах в туалете.
– Придётся расплачиваться за грехи. Я с моей кралей так подходим друг к другу, что проходим мимо,  – поставил в известность Витя родичей из Пью-Джерси и согнул руку в локте, как бы предлагая проверить его мышечное IQ. Те ходили в пиарствующих знаменитостях, во главе с бывшим полицаем Порфирием Пападу в греческой рубашке навыпуск. Порфирий был повязан с готтентотской мафией, находившей выход из любого положения в проделанных  ею пулевых отверстиях. Он умел отстаивать интересы в нужнике должным образом.
Супруга Гортензия Мамарада, поддерживавшая его по завершении пьянок в национальном вопросе о пригодности безродных космополитов, придерживалась рукой застенков, которых чудом избежала. Она любила говорить своим последователям: «Вам нужен мой памятник? Выплесните на землю цементирующую основу, и я в неё встану. А пока есть не хочется, спать не хочется, никого не хочется».
При росписи отсутствующими взглядами потолка в мэрии несочетающимися бракосочетающимися, по настойчивой просьбе Диззи традиционный музон заменили на медленный вальс «Каждый час расписан», близкий по духу к военному свадебному маршу «Ракетница в ракитнике».
Произошло это не потому, что невеста страдала от предрассудков и предубеждений по отношению к автору популярного на всех континентах марша Якобу Людвигу Феликсу Мендельсону, по общепризнанному недоразумению оказавшемуся евреем, а потому что немецкий композитор Вильгельм Рихард Вагнер ходил в записных патологических юдофобах, преподававших основы антисемитизма. В концерте (на бисквиты) он дирижировал произведениями Мендельсона в белых перчатках. По завершении блестящего исполнения хам-Вагнер (неизменный любимец Гитлера) с гримасой отвращения устраивал захватывающий спектакль. Этот мерзкий тип демонстративно-медленно стягивал перчатки с рук и пренебрежительно швырял их в корзину.
Таких подробностей Диззи не знала, в противном случае она бы возмутилась поступком Рихарда Вагнера, обладавшего мёртвой зыбью взгляда на еврейский вопрос, и наотрез отказалась от Мендельсона, как от композитора в пользу Микаэла Таривердиева, обвинённого французами в плагиате («17 мгновений весны»).
Из-за Губнушкиной инициативы Витёк Примула, как истый джентльмен и законнорожденный внук раннего саженца сталинизма, мужественно принял непредвиденный удар на себя и, не снимая тельняшки, сказал: «Я – это стечение обстоятельств. Подумать только, если бы не энергичный жгутик сперматозоида, меня бы не было на свете». Но он не подозревал, что в Диззи умерла художница – иллюстратор его безрадостного существования, готовая часами говорить о расовом смешении обилия красок на пол-литровой палитре, докуривая сигарету растерянного соседа.
По данным репортёра-настоятеля на своём незабвенного Криса Броколи, разъярённая хасидская общественность самого большого местечка Гомерики – Брюквина (3 млн. жителей) пригрозила властям голодовкой. За этим на женской половине последовала акапелла слёз без сопровождения всхлипываний. Мужская сознательная часть общины так полюбила заезжих Снегурочек из Краины, что готова была на всё, в плоть до того, чтобы поверить в Деда Мороза с красным кушаком, и, как трубочист без дымохода, не видела существования без растаивающих девчат. Так всеобщим отказом потреблять нескоромное из компромисок по субботам с 11.30 утра до 12.15 дня была вызвана бурная исТерека.
Одно только упоминание о шмате  шмальца вызвало  поморщивание ортодоксальных носов стоматологов-ортодонтов, напоминая, что синхронное плавание без препираний в шапочках соответствовало убеждениям ярмолочного населения вышеозначенного района. Так что брошенный вызов в бездонную пустоту (никто не подозревал, что когда людей внедряют кладбищенская тишина оказывается глубокой) прозвучал небезобидно для подавляющего большинства брюквинских обитателей, жарящихся на пляже, чтобы получить пигментное образование – вызов открыл им глаза на функции подозрительного нерва. Но положение спас слепой случай.
На этот же день и час было назначено солнечное затмение, вместе с акцией протеста, которую замесили «пришлые», отменили сверху, снизу и с боков. В итоге плавный свадебный вальс, сменивший всем обрыдший издёрганный марш, затерялся в уличной массовке разношёрстной толпы.

Откуда семейные войны?
Любовь, словно пушечный фарш.
Давайте кончать Мендельсонить,
Шагая под свадебный марш.

Поддержат жених и невеста
Под «Горько!», под водку и шмальц,
Моё предложенье, маэстро,
Сменить марш на свадебный вальс.

Не лучше ли в вальсе кружиться,
Чем пяточно в марш наступать.
Совместному легче сложиться.
Детишков сподручней рожать.

В интиме намного сподручней.
Глядишь, и супруга, как шёлк.
К такой точке зренья научной
Я после чекушки пришёл.

Ну, что говорить, этот Мендель
Наделал немало хлопот.
Марш – это не вальс и не крендель,
Он под закусон не пойдет.

Жаль, вальсов вообще не танцую
И в нотах совсем не секу.
Идейку-то запатентую,
Но сам написать не смогу.

      Невеста – законченная молочница – определённо эндокринолог.

     Глава 132.   Приглашённые

На бракосочетании, осторожно обходя группу алкашей, (устоявшееся понятие, плохо держащееся на своих на двоих) с Витиной стороны присутствовали:
1. Адвокат по неотложным делам Б. Левотин – неоднократный чемпион по выуживанию денег из клиентов исключительно заграничными спиннингами. Зазряшную любовь с пристрастием, как таковую, он торжественно, но без фанфар, похоронил в себе, не возлагая на неё парящих надежд и разумно экономя на цветах. Его профессиональный девиз отражал  аполитичнобледную сущность Б. Левотина: «Пора завершать начатое другими тело!»
2. Уникальная по своей конфигурации и заброшенному складу ума женщина-математик Лера Уключина-Складовская, по вечерам выводившая кривую погулять на основе выведенной ею недоказуемой теоремы «Из пункта отправления естественных потребностей в пункт удовлетворения сексуальных нужд переводилось материальное обеспечение, приведшее к верблюдизации мужчины». Однажды математичка, не решив задачу, задала стрекача на дом и прилежные ученики разошлись, щедро раздавая апперкоты в челюсть недоумевающим прохожим. Поговаривали, что в юности Лера непрочь была пообедать за чужой счёт, а потом с криком «Вы мной овладели!» вырваться из облепихи объятий Морфея и упасть в хронометрически выверенный глубокий обморок. Стоит ли удивляться, ведь она прошла шитую суровыми нитками школу, оставившую заметный след где-то у стриптизной палки.
3. Автор крамольных слов в собственный адрес и почитаемый на ночь и поэт-словоблуд Арик Энтерлинк, обратившийся с напутствием к своему протеже: «Ну и намаешься же ты с ней, Витёк!  Сколько можно тебе вдалбливать, что смысл «заключённого» брака во взаимообогащении. Непосильную ношу взваливаешь на плечи. С твоей конституцией и редким складом ума любая за тебя пойдёт. Ты, Витёк, ершист. Но отнести тебя к классу иглокожих, собирающих морские ромашки на дне океана, нельзя».
За столь откровенные вольтерянские предсказания Витёк пригрозил Арику сдачей в приют «Беспризорных и антикварных поэтов». Но тот на Диззиных коленях упросил не делать этого.
С Диззиной, изнаночной стороны, присутствовал:
1) Её старый друг, поэт-эрот и патологически жаждущий известности писатель-воришка с пёрышком в руке Амброзий Садюга, которого невозможно было убедить в том, что мат в его работах – проявление лексикона моральных уродов и разносчик словарной заразы. Амброзий как-то вскользь заметил Диззи по поводу её предстоящего брака: «Этот женится для того, чтобы держать  опухшие ноги в тепле. И не забывай, детка, Пушкин –  наше расхожее». После столь пафосной тирады Садюге приспичило написать продолжение «Сына полка» «Дочь не от него», но остатки совести не позволили ему этого сделать, и он вернулся к повести о террористах, разговаривающих недосягаемым языком отрицательных героев романа «Гарантийный Мастер спорта и Маргаритки», но почему-то с чеченским акцентом. В предисловии он поспешил выразить соболезнование читателям (надоевшим ему ещё до того как они взяли его книгу на поруки) за глубокую бездарность на 450 страницах сжатого донельзя текста. Не присутствовали:
1) В отместку не понятно за что подруга ещё не расписанного тела нетерпеливой невесты (жаждущего любви и татуировок) Тара Гордеевна Тюфяк. Приближённый к ней командующий её танцевальным корпусом утверждал, что она после молибденовой молитвы легла на операцию по уплощению живота, да там и осталась.  Неприкаянные, которым нравились такие как она – женщины с распущенными волосами, почти не сомневались, что её потеряли в результате криминального аборта.
2) У второй её подружки, Кларисы д’Уран, не было загвоздки в гвоздиках. Приближённый к ней врач-дерьмотолог обнаружил у неё шелушение самосознания, отчего она сначала (вместо обогащения урана) занялась собственным обогащением. Лишь потом её увлекло разглаживание аккордеона морщинок, которые Клариса, никогда не менявшая выражения лица на поплиновую миди-юбку, рассматривала в зеркале вместе с веснушками, как достойные подарки невесте на свадьбу, в случае, если ей удастся вырваться из мохнатых лап гипнотизёров.
С нейтральной стороны никто из виновников торжества не ожидал свадебного зубра адмирал-космонавта Рудольфа Зубрилы под кличкой Застольная Обезьяна (его матери из-за кучности попаданий пришлось стать серийной убийцей «незрелых плодов»).
В нечищеных хромосомах Рудольфа при зачатии была допущена ошибка, вылившаяся с годами в дурную привычку – напяливать на усатых сомов хромовые сапоги, доходящие голенищами до хвостового плавника, с вырезом в подошве, как у отца народов, мечтавшего открыть гарантийную мастерскую утраченного времени в непроторённом им до конца пространстве.
Необязательный Рудольф так и не появился, избегая новых жертв, во-первых, потому что кто-то донёс, что ему не удалось забронировать столики с пуленепробиваемым стеклом и видом на океан (в его манере боксирования сказывались подводные аристократические замашки, торпедирующие всё всплывающее и покачивающееся на поверхности танцевальной площадки), а во-вторых, заранее подготовленный Амброзием песенный свадебный тост: «И на коленках будут волосы расти...» мог быть неправильно истолкован легкоранимым Ариком Энтерлинком. Последние данные подтверждали, что во время морских приливов на Луне проступали холестериновые пятна и она заметно полнела, тогда Арик скупал лунные наделы, с чьей-то подсказки звучавшей приблизительно так: «Сначала упорядочите настоящее, и лишь потом лезьте немытыми ногами в будущее».
Свадьба «Эконом-класс» прошла без сучка и задоринки, а значит без петард и мордобоя, не травмировав бюргеркингскую общественность Брюквина.  Заботливые папа с мамой Витька тоже остались довольны, они с детства развили в мальчике неуёмную мышцу аппетита, скрывая от односельчан наследную тайну.
Рассказывают, что часовщик из местечка Дронкс, еврей по профессии Беня Гвалт, затерялся в догадках, завидев Витин кулак в полную ветчину. Тогда он бесплатно выдал фразу-индульгенцию: «Этот пройдётся по циферблатам многих». Но тем не менее Беня дал Витьку дельный совет: «Если перед вами встала неразрешимая задача, например, выбор профессии из помойной ямы, то уложите её немедленно обратно».
Потом Гвалт долго молился на плече у жены Двойры, чтобы его дело выгорело, но не дотла. Здесь часовщик жестоко ошибался, Примулы не были поджигателями.
Предсказание сбылось. Но сумы и тюрьмы Витёк умело избегал. Иногда он отводил глаза в сторону (возможно хотел поговорить с ними наедине). Оклемался он, уже приземлившись в Гомерике по совету танцевально-шальварного ансамбля «Гопакт» и благодаря выигранной, позеленевшей от злости  подтасованной гринкарте. Позади хлопца, возложившего ответственность на могилы предков вместо цветов, остался поблескивающий фиксатый курс не расчёсанного гривня. Всё как во времена многострадальной матери Пифагора, вывешивавшей геометрические подштанники сопливого сынишки на пьяной карусели «Навеселе», где лошадки-сталагмиты перемежались с виселицами-сталактитами.
Не обошлось без влияния привозных лекций на кассетах «Паломничество переношенных» корифея афоризмов и тибетской медицины поэта и ребе Фёдора Буэнос-Айреса – одного из поборников движения по субботнему расписанию «Воздержание от некошерных заезжанок», прославившегося высказыванием: «И где как не в туалете поэту предоставляется исключительная возможность проанализировать созданное им?!» 
– Парадоксально, но факт, – восклицал ещё плодоносящий реббе, – ведь существуют утрусские евреи, ой вей, предпочитающие тащить тяжкий крест вместо увесистого магендовида!
В общем Витёк соответствовал  Диззиным понятиям идеального мужа, отличавщего кнут от тульского пряника и подбивавшего каблуки и итоги. Под её присмотром он незаметно для посторонних рос не по дням, а по её наручным часам, за которые ему пришлось выложить 1000 баксов. Этим он компенсировал скоропостижное окончание с отличием высшей школы ФЗО (по крышующим материалам). Правда он не попал в Архитектурный институт на танцы, где отступление на шаг от партнёрши приравнивалось к трусливому бегству, когда ветерок вносил прохладу на подносе вечера, хмурившегося кровоизлияниями туч в лучах закатного солнца. Зато он неоднократно попадал впросак, пытаясь доказать, что воинственный Микки Маус – умная тыловая крыса, выедающая хлеб от корки до корки и на вид напоминает заправскую ехидну.
Взбаламученный изнутри Витёк также не воспринял информационное сообщение Диззи о трагической судьбе Дрездена с его жалобно всхлипывающими половицами в разрушенных домах, оставшимися лежать в руинах после бомбёжек союзников, очеловечивших жестокий приказ и изувечивших десятки тысяч жизней точным их выполнением. Витёк с поверхностным глубокомыслием отнёсся к этим данным, заковыристо выразившись по-философски: кто-то управляет лошадьми в нетрезвом состоянии, а кто-то банком, сколачивая состояние без гвоздей; кто-то выезжает на заре жизни за счёт выданных природных данных и способностей, а кто-то в подозрительные сумерки на развалюхе-машине, купленной родителями; кто-то, исходя слюной из авансового расчёта, формирует языком особое мнение, в то время как боксёры – носы кулаками. Мурлыча романс «Безупречные дела заплечные» в исполнении квинтета «Облупившиеся носы чайников», Витёк Примула принялся отыскивать на винной карте руины матушки-Европы в целях бескорыстной помочи, и найдя золотой Руан во Франции, утихомирился, как это бы сделал Ясон в «Иллиаде», не подозревавший, что кавказский джигит скажет: «Кого только не умыкнёшь от родителей рад секса в седле». С той поры в его послужном списке простуженном мозгу значилось убийственное множество длинноногих девиц-соискательниц на собственную... Им даже казалось, что Витёк способен без чьей-либо помощи заменить спустившее колесо Истории, учитывая, что его папа, золотой медалист на монетном дворе, изобрёл значок «Заслуги перед Отечеством II степени», за что и был помещён под стражу в строгорежимном лагере. В нём ему три года втолковывали, что там, где океанские волны беснуются о прибрежные камни, Отечества II степени не бывает, а собственная ложь ближе чужой правды.

            Пейте гомосексуальный напиток «Джинн с Тоником»!

       Глава 133.   Интриги по-утрусски

Откровенно говоря, Диззи была перенасыщена доносами на Витька от любящих доводить её начатое тело до Конца или до белого коления подруг,  умственные потуги которых не стоили свечей, припасённых запасливой Диззи в кухонном шкафчике. Она и сама догадывалась, что её суженный (но не на столько, насколько она предполагала) не достиг того пошатнувшегося состояния здоровья, когда «Капли датского короля» воспринимаются символом неладов с простатой. Но всё это компенсировалось чистосердечными признаниями в любви экспансивного Витька, склонного к застольям, выведенным под конвоем бутылок из опыта его папаши: «Один раз отравиться, чтоб потом всю жизнь работать на... »
Между прочим, любимой группой Примулы была «Собака Павлова», а не «Собака на Сене», с отработанным условным рефлексом на звонки от разного рода почитательниц вне зависимости от расового происхождения, педегри и заявлений о выезде в страну праотцов – этим он отказывался подавать лапу. Правда Витька Примулу-Мышцу бередил слух, проскользнувший в эмигрантских кругах, что вождь индийского племени «Огненная вода» Вогнутая Задница два месяца промаялся,  получая официальное разрешение на модную стрижку в монахи, чтобы выведать сокровенные тайны, заложенные в сомкнутых ногах и губах монахинь.
Нью-Порк Витьку в общих чертах понравился больше других городов, хотя других он не видел, никуда не выезжая. А может быть, он на первых порах, сменивший не одну профессию не мог найти  лазейку в заборах урбанистской жизни? Это тебе не сосульки леденящих взглядов сбивать и проводить аналогию по контрамарке в темноте в первые ряды галёрки.
С собой Примула в дебаты не вступал, да и зачем, когда тротуары в Брюквине в достаточной степени загажены. Его серо-голубые глаза ещё с армии научились отличать белое от иссиня-чёрного, поэтому он поселился в бело-буро-малиновом гетто Брюквина, где утрусский был превалирующим языком, на котором с ним мечтали пообщаться будущие подлежащие неописуемые и не сказуемые фемины – знакомые Аполлона из Носорожья.
Свою благодарность Гомерике Витёк выносил на пляж в форме приталенной атлетической фигуры, выглядевшей  чрезвычайно выигрышно на фоне стареющего недомерка Арика  Энтерлинка, не до конца разрушенное тело которого, даже в зашторенной комнате жаждало любви на пляже.
Друзья часто убивали время на побережье самым зверским образом, но срока за это преступление никто из них не схлопотал. Одиозная парочка чувствовала себя князьками с претензиями намного выше среднего. Они прохаживались степенной поступью по аллее Прохладных Отношений, разглядывая загорающих в монокини, или, как принято выражаться, topless. Иногда Энтерлинк из-за артритных коленных суставов передвигался по пляжу в составе группы поддержки Витьки Примулы, Оливье Коростовича Коростыля и Нагоняй Степанокертыча Облучка с лицом овалом вниз, отрешённым, как задачка четвёртого класса.
Облучок был не просто так, а режиссёром сиквела (seek-well) «Животноводная бригада III». Во время прогулок Витёк отговаривал упрямца Арика Энтерлинка от совершения опрометчивого поступка – перебраться в «Дом для престарелых антикваров и Свидетелей по делу Иеговы». Тот внял его совету только после того, как прослушал песенку Лебедева Тoo Мuch(а) на ту же животрепещащую тему. Потом они вместе отправлялись попить пивка в «Тары-бары». Там непреклонному эксперту удавалось блюсти личные интересы в области не подлежащего обмену и возврату мельпоменного искусства. Ему легче было доказать, что данное произведение неутомимого маньяка Опа-наса не будет превзойдено, ибо оно созвучно звону коллекционных монет и церковных колоколов.
Здравомыслящий Витёк не отважился ломать с ним копья в споре о сомнительной ценности содержания песни, которая с первых слов представляла энигму (на то время не подлежащую опознанию загадку). Не зря друг Арика Иван Синяк родом из Подглазничной области, изображавший в массовках труп, плавающий в ванне с формалином, предупреждал Примулу: «В каждом недопустимом промахе кроится своя причина и ремонтные заботы».
Не верите, что мужик с воза – бабе легче получить пособие? Спросите у опытной закройшицы-жизни, и она расскажет, как Витёк подтянул к себе телефон и поспешно набрал её номер грудей. Это то же самое, что лечить ветрянку от ветра или заниматься по часу в день нелюбовью. Не верите? Тогда повнимательней читайте исторический реферат «В кущах свободы». От другого всезнайки – дяди Лёни Витёк узнал, что мимолётное чувство к  женщине сравнимо с сольфеджио под соусом и с переживаниями его деда Иронима, не попавшего на фронт по возрасту (начальник паспортного стола обнаружил стольник в паспорте при смене его на новый и проставил год рождения на червонец дороже).

Океан чувств у судна расплещется
В Доме для Престарелых, где я
Буду долго ещё вам мерещиться,
Наяву и во сне вероя...

Забываются слов окончания,
                В глаз заглядывающий кустик-бровь
Медсестра подстрижет с замечанием,
Если заговорю про любовь.

Грежу с уткой в руке полонезами,
Менуэтами полнится стих,
Но стаканы гремят не шартрезами,
А протезами съёмными в них.

Я себя уж не переделаю,
Шамкаю у окошка стрижу,
Затопи-ка мне баньку по белому,
Рядом с чёрным подсудно лежу.

Расплывусь в луже от благодарности
                (Протестирован со всех сторон)
Глубже нет одиночества старости,
Отвезите меня в павильон.

Там в концерте приезжие комики,
С балеринами барды поют.
Запущу-ка гнилым помидором в них,
Вспомнив буйную юность мою.

Ну, конечно, сейчас воскресение.
Не придут навестить? Ничего.
Санитарка подмоет Растение
И добавит смущённо – Ого!

  Витюня, три года корпевший над эссе «Процессы усвояемости растениями учебного материала», по многим параметрам превосходил объездчика бугристых альпийских ландшафтов, галифорнийского юбернатора Аллес Шварцен-Егеря, превзошедшего самого себя по лестнице политического успеха.
Это щекотало Витино шофёрское самолюбие, в особенности, когда под рукой не оказывалось достойных девчонок-массажисток, проходивших учебную практику на шинковке капусты, которых он иногда пересылал к Арику. Гибкие лозы извилин мозгов старика радостно шевелились, Ведь каждый раз, когда он сталкивался с особью женского рода, у него автоматически включались мигалки и зрение падало наполовину из-за самого процесса мигания набухших с перепою век. Учитывая, что в свои 70 лет Арик был умён не по возрасту (он происходил из состоятельной семьи и пропускал уроки на прогулочном катере), Энтерлинк всё ещё тянулся к женщинам, точнее к их тайнику, на который сухой закон не распространяется), а по Гринвичу Витёк не отходил от него на пляже ни на шаг, величая старика в выгодных для себя ситуациях «папой».
Арик Энтерлинк, давно смирившийся с кличкой «Пароксизмальная Аритмия», которуй получил в профилактории имени Феликса Эдмундовича, не возражал парню, и забегая то справа, то слева, всесторонне поддерживал Витька при выходе из кафе «Патетическая сифония», где тот устроил «Бледовое плейбоище» в присутствии хозяйки Александры Гаррибальдьевны Невской.
Первопричиной потасовки явилась «Паштетная рапсодия», исполненная лауреатом конкурса беспрекословных исполнителей несбыточных желаний Игнатом Гантелия – ничем не примечательным человечком родом из коричневого кирпичного города с закопчённым стеклом неба. Виртуозным апперкотом перевозбуждённый Витёк отправил обидчика, прицельно заглядевшегося на его плутоглазку Губнушку, в нокдаун, в который неотёсанный мужлан в валенках по щиколотки не преминул свалиться. Там он, видимо осознав, что опрометчиво отпускал всякие офранцуженные провансальности, и пузыри в Диззин адрес, успел ухватить дорогостоящие лица на экране и военные действия, сопровождающиеся скоропалительными африканскими сёлами и деревнями.
Витя Мышца с заметным наслаждением нанёс жертве легко поправимый ущерб в один зуб (свирепый Витёк не подозревал, что потом стоматолог заломит ему за это цену за спину). Примула не стал взывать к сознанию присутствующих и вызывать конную полицию. Купив велосипед, он не превратился в велоручку и грязную работу по смене цепи в толуоле, предпочитал выполнять сам. Он прокладывал свой путь в жизни молотильными кулаками, недаром же гомериканский таксист-сменщик называл его «Кулачный boy».
Прибывший по вызову перепуганной хозяйки заведения на место драки хирург-стоматолог Самойла Мандибула зафиксировал пострадавшему заглядатаю в Губнушкиных глазах приобретённый вывих челюстного сустава и скрылся. Но он успел поставить диагноз, выписать в туалете свой слабо текущий счёт и выпить за будущие боксёрские успехи неординарного жениха на ринге предстоящей жизни, где, как правило, наводчики избегают стрельбища.
На Витюню завели уродливое подголовное дело, хотя при сдаче экзамена на гражданство он назвал имена двух сенаторов – коня Калигулы и Хилари Клинтон. К счастью, с помощью уголовно-половых связей «папы» Энтерлинка, делу был дан ни с чем несравненный задний ход. После полугодовой волокиты в суде, переполненном разноцветными зверушками, драйтонскому Аполлону присудили выплатить не у стойки всего 45 таллеров в фонд грядущих жертв и подвигов новоявленного Геракла.
Диззи готова была носить Энтерлинка на руках от окна до стены, хотя к тому времени он и считал что Лондон стоит на Пемзе. Их разительная  разница в весовых категориях и в некоторых отношениях возрасте сказывалась во всех своих проявлениях. Тем более что поклонник её кулинарных талантов, поддакивающий Амброзий Садюга, препятствовал  редким контактам, используя упругий мат – эту грязевую ванну упрощённого словаря, состоящего из наиболее ходовых в народе ругательств. Правда он догадывался, что она брала мужчин в плен в демарше на пивную «Черви в бубне», целомудренно овладевая несколькими ходовыми языками.
– Тянет на край света, преломляющегося в хрусталиках глаз, где не терпящие аварий самолёты копают воздушные ямы. Там уланы и драгуны подходят к прилавку, а кирасирши дают сдачи.
– Милочка, пожалейте доброхотного меня! В мире поцелуев я наталкиваюсь на рифы – это одиночные палладиевые коронки и воздушные мосты, созданные изобретательными зубными техниками. Для меня вселенная – бильярдный стол, по которому катится Земля – пробный шар, а  отдалённые места, как удалённые зубы – я их не чувствую, поэтому стремлюсь к ним. Стоит ли удивляться, что я интересуюсь мнением туземцев с островов, с трудом выдавливающих из себя извинения,  – признался Амброзий и, воспользовавшись представившимся моментом, обнял Диззи за шею с узорчатой татуировкой, изображающей Чёрную вдову, запутавшуюся в паутине обрывков прерванного молчания.
Диззи рванулась в сторону от заградительного подотряда вредных насекомых. Но поразмыслив как следует, она решила примжалиться к нему. За неимением в этот момент никакой другой, он мягко отстранил её и приставил к стенке. Так будет честней по отношению к Витьку, благоразумно подумал он.
В этот сверхзвуковой МИГ Амброзий Садюга с его шаловливо-ватными пальцами, наделёнными грибковыми ногтями  показался ей обделённым умом, поэтому она ни о чём не сожалела, придерживаясь захоботного мнения лопоухих обитателей саванн: «За неимением слоних и носороги «на худой конец» сгодятся».
Нитка чёрного жемчуга разорвалась на Диззиной складчатой шее. Рассыпавшиеся по полу бусинки с проседью напомнили Садюге о его надтреснутой чаше полной жизни и нарастающем, скрываемом от всех, рассеянном склерозе. Но, как всегда, в погоне за наживой, дешевизной и женщинами-вампами, он не упустил подвернувшегося случая продекламировать издевательские стихи Опа-наса Непонашему из цикла «Человек – шляпа, и я презрительно сажусь на неё! Идиоты говорят, что я умный, умные утверждают, что я идиот, а тем временем совесть моя помалкивает».
Стихи, посвящённые творчеству гурмана Амброзия Садюги, напечатанные в «Трибуна блюду» были зачитаны автором на слёте уходящих поэтов в здании Шорфронта Драйтона. Там он, взвесив все за и против, реально понял, что через эту эпотажную поэтическую реку ему не перейти в писательский сброд.

Стихи ваши нервны и грубы,
но я их простил.
У них не прорезались зубы,
скорлупится стиль.

Бриллиантовые подвески
ограненных слов
кричат из-под стали стамески
и с разных углов.

Стихи ваши в клетке из стали,
но не в золотой.
В одних вы безумно устали,
в других вы святой.

Они – это клетки без птицы,
где прутья поют,
в них воздух, но нету синицы,
и их заклюют.

Стихи ваши – карамель в шите,
не для клавесин,
но вы не стесняйтесь, пишите
во благо корзин.

Решив сгладить неблагоприятное впечатление от этой сцены, писатель-эрот, работающий с-лого-рифмами, разобъяснил Сивке-урке в чернобурке Диззи Губнушке понятным ей шершавым языком сталепрокатного искусства, зализывавшим раны, нанесённые леворюцией рюшечек её подсознанию, что она ни при каких обстоятельствах не должна изменять принципам общения с ним, поэтом-эротом Амброзием Садюгой, даже если решит вычеркнуть его из своей баламутной жизни, не упомянув о нём в своих мемуарах «Бравые похождения белошвейки Дело Вшвах». При этом он неосмотрительно обозвал блондинку ревущей кривобокой белугой.
Одного Амброзий не учёл, что Диззи намазывает ему чёрную икру на халявный бутерброд к чаю, не заглядывая, как он, в гнетущее будущее. О её подопытном муже и кормильце Витьке Примуле-Мышце, верховая езда на котором не отразилась на кривизне её ног, раненый поздним словом Садюга не проговорился. Он считал, что любой муж со временем превращается в опротивевшее жене блюдо, отодвигаемое ею в сторону из-за непригодности к употреблению. Видимо сказалась неадекватная читательская реакция Примулы на выход в свет Амброзиевского эротического романа «Точки пресечения домогательства», о котором он слыхом не слыхал. Но после ознакомления с ним Витька охватил Страх, и он плеснул залётной птице Клавесиновичу виски в стакан, задержавшемуся в городе (не сложенные чемоданные настроения мешали его скорейшему отъезду). 
Среди половозрелой части населения Брюквина прокатилась волна беспочвенных самоубийств, а не как предполагали критики – бодрящая свежесть океанского воздуха и протест против повышения кровяного давления и цен на бензин. Пережившие тягомотное чтение выстроились на запись в офисы сексопатологов с признаками импотенции, возникшей в результате поглощения чтива, хватающего за самое живое. Особое возмущение у читателей вызвала глава №8, разбиравшая сейсмический подход к сексу по оздоровительной программе: «В зависимости от погоды и барометрического давления он поднимался или опускался ртутным столбом, принимая во внимание глубину увлечения в тех или иных партнёршах».
Витьку, думавшему, что родина регаты Загреб, дворовый петух в Носорожье открыл сермяжную правду –  поиметь хохлаток – это уже пере... кур. Вите никак не давалась неподъёмная логика Садюжного романа: «Солнце плеснуло первым лучом в немытое лицо и встало, чтобы за кем-нибудь зайти». Начётнический язык романа поражал своей необузданной простатой о прожиточном минимуме в обисламизировавшихся столицах Европы. Амброзий Садюга, использовал слова-катализаторы. В бойкой, фривольной форме воспевал он заграничные мостовые и с водопадной пеной у обнесённого жёлто-белым забором болячек рта доказывал, что Ниагара – это пот земли. По его утверждениям, именно там переродившиеся в барашков грозовые облака кучкуются в отрепетированной истерике, и проходят своей лучшей стороной, когда мальчишки с девчонками дружною гурьбой радостно спешат на нерест, пользуясь мечеными масштабными картами.
Сам автор (минерал осадочной чужеземной породы) в трухлявых мыслишках и не отфильтрованных понятиях, вывернутых наизнанку, в редких ремиссиях здравого смысла догадывался, что его скандальная книга всех племён и непонятных народов никогда не потеряет аквамаринной ценности, потому что та на её страницах не присутствовала. Ведь спрос определяет предложение, если оно грамматически правильно построено. Но к нему это не относилось, потому что книга по экспертному мнению критика Мирона Тефтелли, официально считавшегося не евреем, а его типовым проектом, оказалась невостребованной (если случайно на её страницах заходила речь о любви, её вежливо просили выйти).
Мирону, в свободное от критики время занимавшемуся выведением устойчивой породы пятен, нравились его собственные афоризмы в форме рационализаторских предложений вроде этого: «Её женское тело подлежало обработке на токарном станке».
Что там говорить, Губнушка с её ясеневым носиком,  утопающим в пылающих щёчках, оказалась проницательней мужа Витька  Примулы, напоминавшего ей петушка, переваливающегося неверным шагом ходячего больного. Она ухватила в ходе многотонного чтения романа авторскую концепцию, принимавшую женскую глупость за несметное богатство, и не подозревавшую, что это бомба, не начинённая шоколадными гвоздями. Улизнуть от авторской опеки ей не удавалось. Убедившись, что у части мужиков имеется существенный недостаток – нехватка нала, Диззи решила налечь на не раскрытые достоинства своего тела, поимев выгоду – выйти замуж за удава, который задарит её бриллиантовыми кольцами, не задушив. Исходя из этого она запланировала выступления с циклом лекций «Вещественные доказательства любви», глубоко уверенная, что вода камень точит, не подозревая, что он не брильянт.
Теперь она спешила на пленарное заседание ультраправого крыла феминисток «Времени впритык!» Председательствовала на нём заведующая парикмахерской для пожилых дам «Поседелки» Людмила Вартановна Плацента в китайском халате из анатомического атласа. Она не без оснований считала, что пройдохи-мужики пристают к ней в местах частого употребления, на пляже в особенности, где безответственные знакомые осуждали её за подтекающее ягодичное предлежание плода на выходе к солнцу под аплодисменты купающихся тюленей.
Короче говоря, не покупайте саблю по весу, не то избегаетесь наперевес. Простите автора за то, что он так тщательно подбирает слова, как будто ищет себе невесту.

  Раздробите выплату на части,  чтобы осколки в глаз не попали.

       Глава 134.   Евроремонт

В противовес разуму одурманенные листатели увесистого тома не смогли больше контролировать себя, и принялась за тщательное изучение полного собрания злоключений Садюги – выходца из мировой столицы лошадиных танцев Конотопа, в парках которого он имел обыкновение вести беседы с биологическими родителями, не то грассируя, не то картавя, на лошади. В предыдущем неполном собрании сочинений (от замаскированного скороспелого помидора лица) скупой на мысли, но болтун в присутственных местах, автор пытался преодолеть типичную отрицательную черту – умолчаяние народа, к коему себя не причислял, стараясь не сболтнуть лишнего в словесном гоголь-моголе, напоминавшем эпистолярные экскурсы столяра-краснодеревщика с выспренним слогом. Фруминой норовистой собачке, йоркширу Мошке, Амброзий растолковал в доступной форме создавшуюся ситуацию: «Надеюсь, когда умру, такие как ты отметят меня достойной оградой, ибо мои книги – это бег с барьерами, в котором динамично приходится задирать конкурентов или нагревать их, не подключая к моей энергосистеме».
Арик Энтерлинк, «оторопевший» от Амброзия, ни за себя, ни за собачонку, ни за родину не обиделся. Сделав определённые выводы, он похудел, в случае если Губнушка изменит решение, принятое Садюгой, и захочет поносить его на руках без передышки.
Такое же произошло с Энтерлинком на бывшей «родинке», пояснял Амброзий Мошке, втолковывая ногой терьеру непреложные истины, его случай хронометрически совпал с моей защитой диссертации «Арбузнокорочное влияние цензуры на выведение соли из организма произведения». Записными оппонентами выступили Сигизмунд Недодал, Таисия Типатой и Леонтий Наслоения.
Мошка смотрел на всё это рассеянным взглядом учёной собаки и слушал Амброзия, свалившись на подушку в форме накрахмаленного хот дога. Терьер только казался чванным и спесивым, а на самом деле он был непревзойдённым милягой в третьем поколении, такая уж у него была аура. Но вот что поведал Амброзий:
«По окончании отсидки в полиции после конфронтации в кафе «Симфония», на Пятой улице, Витёк осознал с помощью принудительного четырёхразового  в день голодания за решёткой, что не зря носит имя «Победитель». С третьей подсказки Энтерлинка, опомнившийся Витя, выйдя из заключения, смалодушничал и купил кооперативную квартиру с видом на гремучую змею сабвея, руководствуясь бриллиантовым правилом Арика «Всё для дома и ничего для семьи». Витёк заикнулся «Почему?» и Арик пояснил, что до него к Диззи сватался липовый негр Нквама Баобаб с лицом сморщенного чернослива, судимый за то, что брызнул серной кислотой в портрет белого руководителя. Чудак предложил ей обручиться в синагоге с обменом колец в носу. С трудом поняв Нкваму, считавшего, что семью «на слом» можно  укрепить лишь цементным раствором, а устранить Диззи в ближайшие десять лет не представлялось никакой возможности, Витёк купил ей часы с кулачным боем и боеприпасами на чёрный день, дабы Диззи не мешала им с Ариком в достижении столь желанной береговой полосы в свободное от безделья время.
На третий день швейцарский бой пропал с нечёсаной пуэрториканской герлой. Часы Диззи вернула в магазин со слезами, но без боя, без никелированного браслетика и вожделенной скидки от продажи купленного мужем подарка. Ну и ладно, успокаивала она себя, чтобы почувствовать раскованность, не обязательно покупать цепочку, всё подскакивает в цене, лишь моя мечта остаётся лежать золотой блохой под стеклом в ювелирном отделе.
На честно забранные деньги Губнушка по совету  подружки из «Литрового» банка Фёклы Лечо, мимические морщинки которой превышали допустимые нормы, задумала массивное дело – устроить в ещё не достаточно просвещённой утруссками Гомерике евроремонт (Диззи хотелось иметь стены в ванной, отделанные плиточным шоколадом). По рекомендации Фёклы она срочно стала снаряжать польскую сборную команду по регби к летнему наёмному сезону. Но выяснилось, что поляки не имели страховки на случай падения со строительных лесов, и Диззи наняла интернациональную строительную бригаду «Герника демолишён(ных)», которую возглавлял д’Жак Разруха, обросший седыми водорослями прошлого поколения, в ниже перечисленном составе и високосном году:
Хосе Нозалес, Федька Гематома, Геракл Атаки, Зельда Три Олей, Збышек Поддых, Шалва Грустим, Вездеуш Челядь, Искандер Стропило, Маруся Теплынь, Порфирий Спрут-Наутилусов, Ася Позёмкина, Трихомон Ватрушка, которого поэтапно использовали все женщины, а может быть и дальше со всеми остановками.
Своим заместителем прораб д’Жак Разворуха имел по выходным Автандилера Австралопитекова-Кенгуровича.
Зная, что Диззи верховодила по возможности всеми и теперь намеревалась ездить на нём верхом, деля жилищный юмор на кооперативный и кондовый, Витёк приветливо заржал. Но впоследствии завозражал, напомнив Губнушке, что голова – он, а она, с её дистонией, всего лишь утончённая Кремлёвской диетой шея.
Если бы не её остеохондроз, то лживые слова могли быть приняты за истину. Но Примула возразил, напористо заявив, что эта команда починщиков ему не по золотым коронкам, эффектно прокомментировав свою мысль по поводу предстоящего Евроремонта: «Залатаю стену в кухне, оснащённой по последнему слову комбайнерской техники, которой не хватает подопытной комбайнёрши, пол подниму, а потолок, если повезёт, отделается лепкой, если сам не обвалится».
Непредсказуемый  лингвистический талант Витюни расцветал фортензиями. Знакомый на собственном горьком опыте с теорией построения Изма в Носорожье Витёк охотно  делил строителей на рабов и «прорабов». За годы слепого вкалывания а-ля Папа Карло (он не выстругивал на верстаке Буратино, а навёрстывал Упущенного с подоспевшей помощью ладного рубанка).
Примула Старший научился не доверять руководству сельского клуба с его холодцом железных стульев в процессе адаптации к ним в актовом зале. В целях индивидуальной защиты поклонник бессловесности Витёк Мышца занялся мечтательным окучиванием фраз самоличного приготовления, обильно поливая их одеколоном «Степан Разин» и приговаривая: «Прекратите меня хулить».
Искусница Губнушка – этакий «многолетний цветок», каждый месяц тратившая целое состояние на булавки и шпильки, которые она подпускала в беседах с приятельницами, развивала бешеную активность щипцами для волос. Она приветствовала литературные проявления Витюни, но соглашалась выслушивать лишь часть его тирад при условии, что он запишется к проктологу Гуревичукусу на одеколоноскопию. Буграми мышц Витёк подавил в себе движение сопротивления к писательству и нехотя согласился. Ихуютные вечера на кухне напоминали состязания по плевкам в душу.
После принятого решения у Вити что-то отлегло от души, запрокинув руки за голову. Смельчак-шофёр не растерялся, и пользуясь подвернувшимся случаем, не сверяя времени, завёл шашни. Они заурчали моторами лайнера, за бортом которого (к всеобщему облегчению находящихся в салоне) остался поношенный треугольник Бермудских трусов. Впоследствии выдумщика Витьку, которого не возбуждало волосатое рвение на интимных участках тела, не покидали видения фантасмагорий, пережитых на Ямайке, Гаити и  накарябанной Опа-насом на отдыхе на Карибах песенки.

Для чего человеку жопа?
Для того, чтоб искать приключений
На неё и её соседа,
Расторможенного впереди?

В лотерею выпало счастье
Встретить Вас в скучный день осенний
В туалете, в общественном месте
Вы раскручивали бигуди.

Я увидел от шеи ноги
И тотчас воспылал любовью,
Подошёл незаметно сзади,
Прислонился к стене плечом

И сказал, моя дорогая,
В гороскопе скрестились дороги,
С Вашей скрипкой мы виртуозно
Отыграем моим смычком.

Осмотрела, как лук натянутый,
Потрепала его за уши,
Повидавшего годы и виды
Колобродных страстей и проказ.

Не могу, говорит, разогнуться,
Разыгрался страшенный ишиас.
Торопиться не будем, послушайте,
Приходите в следующий раз.

По окончании песенки Л.Т.М. выпитое за вечер било гонгом в голову впечатлительной Губнушки, которую пугали сэндвичные объятья любви втроём. В неё закралось не передаваемое по наследству ревнивое чувство, усугублённое разыгравшейся мигренью.
Диззи схватилась правой рукой за левое полушарие мозга, как бы защищаясь от плетённого авторского текста, и прижала статные голени к нескончаемым бёдрам, беседующим о том, что она, обладательница стоящего в коридоре необъезженного велосипеда, занимается эквилибристикой на карнизе Витькиного долготерпения, при этом любит приталенные платья с расширенными заседаниями «Восьмёрки».
Витя Примула и так винил её во всех смертных грехах, а тут ещё несусветная глупость «откровение за откровение», выраженная в непристойной стихотворной форме.
Этот выразительный эпос, сопровождаемый жестом в туалете, и не соответствовавший действительности, окончательно добил сентиментальную Диззи, только что не вызвал исступлённых выкриков о материальной помощи: «Я не тряпочница, но мне необходимы вещественные доказательства любви!» После этого инцидента она с трудом стала отличать кронштейн от кронпринца, путая их местами в кажущемся ей  временным правительстве княжества Лихтенштейн, что смотрит окнами на север Швейцарии, и где она припрятала от Витька не облагаемые налогом 33 таллера.
Температура Витька опустилась. Поднявшись с постели, он с минуту глазами на ощупь осматривал общую текстуру подруги жизни, до крови закусившей не ту губу, припомнив, насколько не любил, когда на заднем сидении начиналась несанкционированная им «Игра в бирюльки». Тогда скромняга Витёк, трёхэтажный мат которого не претерпевал изменений с трёхлетнего возраста, и не становился двухэтажным, вспоминал, что никогда не задавался перед Губнушкой... вопросом, откуда у неё каждую неделю новые колготки, что для него было ниже её унизительной зарплаты.
В такие минуты Примулу охватывали приступы кусачек ревности и нервишки давали осечку, и он истошно кричал: «Будешь кочеврыжиться, опущу как шапку-ушанку и тесёмки завяжу впридачу! Сколько бы ты ни старалась, тебе не удастся убрать «скелеты» моих любовников из славянского шкапа!» (в нюхательной области Витёк отличался тонким зрительным восприятием в 0.08 кв. миллиметра на единицу жилплощади). В отчаянии он звонил безотказному кукловоду Арику Энтерлинку, становившемуся с каждым днём всё антикварнее, чтобы тот срочно собирался на пляж. Витя с рубанком в руках для снятия стружки с сомневающихся, был убеждён, что старикан наверняка согласится, ибо Арика Энтерлинка хлебом не корми, дай подушиться в переполненном вагоне метро – этом питомнике извращенцев среди молодняка – одеколоном «Ван Гог» с перебинтованным ухом на бутылочной наклейке.
Как всегда в таких случаях Примула-Мышца делился с другом отсутствием соображений, возникших на подзолистой почве. Опутанный паутиной чуждых ему мыслей, старикан с потрёпанной корабельной обшивкой Фернанделя, отвечал не задумываясь:
«Витёк, не приходи к паучным выводам, они могут разбежаться. Мысль не настырная нищенка, стучащая голой пяткой о тротуар, от неё не отделаться незначительным подаянием, если только в сети не залетела знакомая муха. У меня, например, скулы сводит от смеха. Это сплющивает нос, но сводником меня не делает. И я не думаю, что тени, понаехавшие на стену, пострадали».
Обрадованный ларингитным голосом юного друга в трубке и уверенный, что в отличие от болезней новости убивают сразу, Арик считал определение необъезженной кобылы времени реальной категорией, при условии, если стартовый пистолет даёт осечку. Без веского повода он позволил себе отпустить неуместную шутку, неприводимую здесь в принудительном порядке.
Она предназначалась исключительно для его любовницы, отвергнутой им до одиннадцати часов вечера, которую можно было назвать женщиной с большой натяжкой, чего Арик позволить себе уже не мог в связи с производимыми в нём археологическими раскопками «Самоцветы».
Я всё-таки осмелюсь на короткий пересказ шутки от подставного лица, возможно второго – чем-то средним между лилипутом и петит, назвавшегося астрологом: «Я склонен верить, что помешательства свойственны барменам при условии, что они сами пьют наравне с посетителями». На что невольный подслушиватель – выносливый стоик у стойки бара заметил: «На тебе ложку, легче будет справиться с помешательством в котелке». После столь грубого совета астролог начал обижаться на кинозвёзд с их идиотскими идиосинкрозиями, располагавшихся к нему в барах задом.
Рассказывают, что, в неугомонном звездонечете проснулся спортсмен и спросил, где моя торчковая нога. Так им было найдено новое предназначение набедренной повязки на лбу и швырянии денег в штилевую погоду. Тем самым он создавая воздушную волну, в простонародье называемую ветром. Разве можно  за это осудить человека, не привыкшего к кровельной колбасе, нарезанной немыслимым образом (не путайте резус-фактор с поножовщиной).
– Вижу, вам не смешно, а ей (шутке) уж точно неудобно было среди сталактитов копчёных колбас, свисающих с потолка в цеху.
Охваченный пренебрежением ко «Всевышнему суду» и всему стандартному, престарелый мальчик с кроткими глазёнками крота, под которого не подкопаешься, Арик Энтерлинк вышел в безмолвную тишину вязкого йогурта розовеющего тумана навстречу пасынку, почёсывая ползучую тварь опоясывающего лишая и чувствуя себя взяточником, ждущим «заносов» в Летнем саду зимой.
Достигнув возраста, когда жизнь меряют по количеству «выписанных» таблеток, Арик, отнюдь не мальчик, заклеймил эмиграцию липким ярлыком «Переселение уродов», ссылаясь на то, что его отец с неизменным удовольствием занимался приложением рук к нему – собственному произведению, а мать подхалтуривала цыганкой-предсказательницей с приёмом на дому спиртного, и относились они к сыну, как к результативной медицинской ошибке.
Арик Энтерлинк не без основания рассчитывал вдали от мыслящих стен и поющих половиц встретить на пляже корешей без роду, без племени с удалёнными зубами и непристойно обнажёнными периодонтитными корнями, декорированными остатками недоброкачественной пищи, перемешанной с цветущей гнойной пиорреей, которую при всём желании глянцевых журналов невозможно перепутать с пиаром порно-шоу для осуждённых «Ложные показания», где роль лжи исполняло пикейное покрывало.

                Чтобы у мужей не скребли кошки на сердце,
                жёнам рекомендуется удалять вросшие коготки.

     Глава 135.   Призывник любви

      Определённо её Аполлон, этот титан эпохи Вырождения, ушёл с Ариком Энтерлинком пофлиртовать на пляж с купальщицами. А чего ещё можно ожидать от упитанного питона с его питомцем, для которых натурализм – это гомеопатия от апатии и хандры?
      Рельефность мускулов и непредсказуемость мыслей Витька Мышцы, прочного в своей порочности, будоражила и поражала женский танцевальный ансамбль «Наливные попы» наповал, тому примером байка, как он чудом избежал судьбы обречённого на провалы в памяти.
Бесшабашная мамка в послеродовом стрессе, граничащем с отчаянием, не прекращая скулежа, спустила, было, его в унитаз. Но он выплыл, благодаря связям с Аристархом Политруком и Гантелием Осеменюком, которые докатились до того, что, озираясь по сторонам, раздавили в БМВ не букашку, а Гилену Каптёркину.
Не удивительно, что руководительница одомашненной террористической организации ПЛАксиво не позволяла бесцельно шляться по Носорожскому пляжу Витьку Примуле (он же Мышца).
Глядя на вспученный живот океана, изуродованный безжалостными волнорезами, безостановочная свиристёлка,  Диззи, ревниво представляла Витька, напустившего на себя с пуд важности и подваливающего на пляже к обраслеченной и оцепеневшей крале. Её красавец травит баланду «Спагетти» на доверчивые девичьи уши какой-нибудь Нинки «Бронзовые ноги», хныча насколько ему не везёт в личном плане и в приоритетных родственных связях соответственно науке о «Происхождении видов» на наследство приёмного папы Энтерлинка.
Грубый и тонкий наждак проходился по её кухонной теории по кастрюлям и ранимым душам. Но лучше всего у девчонки получалось болтать ногами о пустом. Естественно Витёк относился к ней как к партнёрше по команде – раз, два три и ему не мешало то, что она увлеклась вязанием (преподаватель Себорея Адольфовна Хнык), полагая, что о  навязанных вкусах не спорят.
Иногда Диззи (блеклая блонда в субконтинентальном костюме в дымовую полоску и с конопатыми высыпаниями вокруг кирпатого носика на не выспавшемся лице) мечтала очутиться в стране Амазония, где не водится мужчин, и ими даже не пахнет. Но добрая душа Губнушки всё прощала Вите за то, что тот не претендовал на посмертную ограду и пользовался ограниченным правом голоса в семье. Она догадывалась, что переворот в его душе брал начало с периода жатвы неподатливых рук в родном Носорожье, когда утро призвало поддерживать весеннее настроение у соловьёв.
Тогда зеркальное отношение сил левопорядка, упиваясь властью и путая отмычку со смычкой, вошло в диссонанс с правыми. В момент шалава-жизнь кувалдой катапультировала Витька в Гомерику, и он расстался с прежней пассией – круговой подругой Кирочкой Поднаготной, больше всего в жизни любившей совмещённые вечерние туалеты, и судимой соседями не за недостачу мозгов в мясном отделе, а за излишки..здоровья... и ещё за то, что она выкраивала время по лекалу мужа, когда тот обладая, мучнистым цветом лица, ярко красился в любой из предлагаемых ему тонов, стремясь в цветастые личности.
Да и у Губнушки дела спотыкались не лучшим образом благодаря галлюциногенам. Старая работа оказалась больше не по плечу, а по коленям. Ползать на них не хотелось, так же как в закрытом распределителе семейных обязанностей брать от жизни всё и раздавать нищим было не в её правилах. Прагматистке Диззи удалось, не без помощи подвалившей к ней ситуации, отвергнуть теорию «мусорного бочка» с танцами на нём и сбить с себя спесь как «снег с каблучка» в песне «Москва Златоглавая».
Однажды увидев, как на одном из шествий «пятую колонну» несут на руках, она сообразила, что Коринфской здесь и не пахнет, а здорово несёт водярой. Встретив в себе сопротивление, она поздоровалась и слиняла (в выпрямленном смысле этого слова) в западном направлении, придерживаясь выведенного ею из закутка мозгов правила – не погибай, а огибай. Поэтому с распростёртыми объятиями, оставлявшими оттиски на теле, она абсорбировала Витькино кредо: «Пожинать плод победы над женщиной сподручней незрелый, глядишь, потом дойдёт. Главное –  найти на дороге обоюдное решение, и поделить его, избежав треволнений, как хорошо, что мы не на Аляске и нам не надо прогревать моторы».
Сонными утрами Диззи увлечённо занималась посильной зарядкой, призывно расставляя ноги на ширину Витькиных плеч, ведь до него она долгие годы тратила по 15 минут в день на профилактику беременности, опасаясь случайных вязок. Это уже потом он выдвинул научную теорию вместо женщины и попытался сделать из неё любовницу. Мужик пошёл ещё дальше, напустив туману в штаны и оправдав групповуху и внёс предложение перегруппироваться. Вместо того, чтобы наладить с Губнушкой конвейерное производство пробирочных детей, он перешёл на формальные отношения, пытаясь выяснить с ней допотопную мебельную обстановку, но кроме табуретки в кухне и скатерти-самовранки ничего общего у них не оказалось.
Диззи быстро сориентировалась и уладила конфликт с помощью разгорячённого утюга, благо что опыт у неё имелся (её судили за присвоение чужого мужа в особо опасных  размерах, но сглаживать многоугольник сложившихся отношений она не собиралась).
Чтобы лучше понять из какой среды вышла сторонница наказаний телесного цвета Диззи, стоит обратиться к её неочищенным корням, в частности к семье дяди-горца, в которой она получила ожоги от жгучего брюнета в ходе сносного на помойку воспитания.
Незадачливый ювелир Вольф Рам, владелец лавочки «Кольца на срезе пня», любил бриллианты, огранённые в Амстердаме. В проходном дворе фривольной литературы, где процветала джазовая импровизация слова, он ощущал прилив бодрости и походил на огромное пресмыкающееся: нос – вздёрнутый кран с двумя отверстиями, внушительных размеров губы, искривлённые в ятаганной усмешке, некупированные уши боксёра, глаза-быстроглядки.
В календарных суевериях в отрыве от производства у Вольфа не отмечалось  особо примечательных дат. Ещё ребёнком он не возражал во всеуслышание против нервирующего числа 13, хотя последовательно ненавидел 30 и 31 каждого месяца, потому что ему влетало «под первое число» от умерших родителей.
Юношей Вольф Рам напоминал неразборчивого жирафа, жиреющего на лиственных пастбищах и не гнушающегося молодыми побегами вместе с хрупкими, позолоченными утренним солнцем, веточками деревьев. Теперь же, в зрелом возрасте, он неосмотрительно вступил в брак с Наргис Хвань-Чкара – женщиной славной, обуреваемой прилипчивой мечтой в три обхвата полетать пару лет в космосе, чтобы вернувшись, предстать бельмондом в глазу общества и увидеть как состарились подруги. К чести Наргис, её китайское образование, полученное в виде подарка отца в Бомбее, позволяло ей отличать фатоны от футонов и фаэтонов. Иносказательность, которой она оперировала как заправский хирург скальпелем, приравнивалась ею к владению иностранными языками, приведшими к разрушению Вавилонской башни.
Короче, они жили во времена, когда глаголы, которыми жгли сердца людей, подвергали унизительному спряжению, и порядочные семьи выезжали на всё лето отдыхать в Крым или на Глазированные воды за счёт своего таланта. Чего можно было ожидать от любвеобильной Диззи, выросшей в тепличных условиях?! Видя как её газовую косынку пучило сквозняком в подворотне, Витёк хотел Диззи любой ценой, но средств, как всегда, не хватало. Сталкиваясь с нудными типами, от которых он стремился избавиться и объясняя логику бездействия, Мышца поменял тактику на чьи-то потёртые джинсы с отговоркой: «Хочешь – не хочешь, а при материальных затруднениях пользуешься благим матом». При этом Витёк, почёсывал кулачища, дополнительно сообщая, что результатом контрудара явилась искривлённая им носовая перегородка – разлучница ноздрей, из которых выпускается дым погулять.
Случайный знакомый понимал, что имеет дело с сумасшедшим и, как правило, норовил улизнуть. Если же это человеку, жадному в накоплении болезней, не удавалось, он выслушивал в душе излияние о происходящей конверсии хилой новеллы в полноценный душещипательный роман из жизни Витька Примулы-Мышцы. Сам Витёк (потенциальный передвижник гор и унаваживатель полей) представлял себе современный брак в форме отношений, взятых в долговременное пользование на неопределённый срок, где пламя стихает, страсти угасают и чувства обугливаются.
В задушевных с самим собой обстоятельных беседах Примула признавался, что ровным счётом (0:0) ничего в этом не смыслит. Ну не входит это в мои обязанности, сколько бы я не пытался расширить отверстие полномочий, успокаивал  себя Витёк. Он готов был применить приёмчик, включающий в себя пневматический молоток полемик, вынесенный им с предыдущей работы, как радикальное апробированное средство от пневмонии и при пневмотораксе, но помешало воспоминание о разговоре с Ариком Энтерлинком, предложившим другу, если тот не возражает, я познакомить его со студенткой, заочно кончающей на врача. На что Витёк добродетельно ответил, спасибо, но я же не врач и даже не юрист.
Так что по всем параметрам Витёк Примула-Мышца мог стать отличным семьянином, если бы не впадал в бездну непонятного ему транса под кодовым названием «Усыпальница лохов».
Из этого состояния Витя выходил неохотно и медленно, под конвоем отчуждённых стекловолокнистых взглядов, как ленивый черноротый птенец из недобитого клювом яйца, в обстановке домашней литургии, как Пикассо из инкубационного периода, как малохольный Огурцов с портфелем в руках из «Кар-навальной ночи» плодотворного режиссёра Эльдорадо Рязанофф.
Мерзкое ощущение проявилось у него сразу после посещения японского кабачка без семечек «Сточная канава», где на клавесине играл великий Яма Мота, и над входом красовалось изречение, приписываемое поэту-эроту Садюге: «Здесь под гнетущим камнем захоронено молчание и много, много квашеной капусты».
Странно, по-философски уединившись, думала Диззи о непостижимом Витьке Примуле, и после всего содеянного этой пьяной в обувную стельку ряхе трудно пришибить муху? Воображаемые картины, запечатлённые фотоиндустрией, взращённой на негативах, ещё больше убеждали её, что семейная «идилия» – это кинотеатр «Повторного фильма» ужасов с ходульными фразами на длинных коростылях и врождёнными д’эффектами.
Сообразительная на троих Диззи Губнушка внутренним чутьём понимала, что пожизненный спутник – это повседневное наказание с заскорузлым понятием семьи, складывающейся из двух составляющих её цифровых кубиков, играющих в беспроигрышную ахинею. Правда, выдаются в жизни и праздники, которые, к сожалению, не всегда с нею и он уже не горит желанием, а просто догорает, превращаясь в замусоленный окурок, вжатый в пепельницу.
Это тебе не пройдёт даром, мстительно повторяла Диззи,  переводя обесцененные таллеры в валюту современной девушки, которой она себя считала вот уже в течение тридцати боевых лет.
Диззи догадывалась, что Витёк наметил нелёгкий путь к финансовому устранению её от должностных дел. А тут ещё этот антикварный кавалер предстательной железы и вассал писсуаров Арик Энтерлинк коварно советует своему любимчику пустить её в расход в семейном бюджете, заранее предусмотрев, что быстротечность и аденома простаты несовместимы. Но когда она узнала, что в случае приведения в исполнение задуманного им ему светит материальная вышка, то позвонила в машину, чтобы он не забыл включить счётчик ... не на неё, а в таксомоторе.
– Не переживай, экономика прохудилась, поэтому поправки к законам не уместны,  – пояснил Витёк, – я справно накручиваю спидометр. Таким образом я хоть как-то навёрстываю Упущенную.
– Хтой-то вас от дороги женьским голосочком отвлекает? – недовольно вопрошает пассажирка.
– Да так, тут одна шлифовальщица философских мыслей. Ты меня не пужай, а то я начинаю чувствовать себя разбомблённым ливанцем, когда меня на испуг Бейрут, аж озноб бьёт.
– А вы судите его, как за пыль на ушах и Рождество на носу.
– Не могу, я художник-минималист – малюю малость.
– Ты, шофёр, давай не отвлекайся, крути баранку. Я к проктологу Гуревичукусу опаздываю. Пришла беда открывай... сам понимаешь что. На морде бяка выскочила, на завтра к прыщедаву записалась. Ему интуиция подскажет, мне совесть повелит, ну как тут принимать самостоятельные решения?! Подбросишь?
– А то как же, такую даму... А о проктологе с его половинчатыми решениями я наслышан. Он через одного больного рюмашку пропускает. Бабе моей в галифе «национальность» прочерк поставил и шестиугольную снежинку подрисовал непонятно зачем, а она к иудаизму вообще никакого отношения не имеет. Но с той поры ножками дрыгает, и как мне регистраторша рассказала врачу, звонками докучает: «Доктор, у меня нет ничего своего, даже сплю на вздувшихся венах живота у мужа-кровососа, представляющего собой редкую разновидность комара, впившегося взглядом».
– Бедняжка! – охнула она, моргая поредевшими ресницами.
– Это вы про меня? – заверещал Примула.
– Нет, про жену вашу, которая, с ваших слов, лежала на животе в выжидательной позе, покрытая завгаром, и пружины старого матраца страстно впивались ей в губы.
– Я долго думал об этом, пока не заработал себе растяжение понятия, метая подкову в разверзшуюся передо мной слониху. А бабу я к психиатру уже на ближайший вторник оформил. Сама к врачу не запишется, одно слово Шай-ба, застенчивая она у меня по-английски общаться. Ежели на диету не сядет, в шайбочку превратится. Вот мы и приехали, гражданочка, – Витёк встал поперёк горловины зауженной улицы, чтобы получше разглядеть афишу концертного зала «Миллениум», которая рекламировала лучшее средство от пота – мюзикал «О’крошка!» по сценарию Опа-наса Непонашему, нагрубившему подушечки пальцев игрой на гитаре.

                –  Вы протыкали все каналы?
                Так стоит ли удивляться, что экран в дырках!

     Глава 136.   Подруги-сверстницы

У Примулы в области правой грудной мышцы снова раздалась телефонная мелодия.
– Ты меня слышишь, круглый идиот! Неужели природа ничего лучше баб не придумала? Опять какую-нибудь неказистую незнамо куда везёшь! Всё у тебя покрыто патиной крестьянской тайны. Не зря ты, бабник, с детства от родителев получал кажный раз по прислугам. Чего тебе, придурку, на обед купить? Я туточки на продуктовую базу забежала, так у меня при одном вз****е на цены г’астрономических цифр приступ гастрита спровоцировался.
– Я что тебе, администратор какой? – оборвал её Примула. – Сама ориентируйся в инфляционной обстановке, и телом распоряжайся по собственному усмотрению в пределах демократических свобод. Но смотри мне, не загуляй! А пока закрой ставни и направь свой загрязнённый словесный водопад в очиститель, – выдал директивы монтажник по восстановлению отношений Мышца. Он облегчённо плюнул в трубку, придя к выводу, что настало самое время подарить ей ступу для превратного толкования проступков.
Обижаться Диззи на родного дурака не было ни сил,  ни отравленного им настроения, хотя всё в ней играло, но не пело, и она лирично воздержалась от комментариев. Перед её глазами, маятничал пример школьной подружки Сары Дизель, которая на пятом курсе юридического факультета Бракоразводного потока научилась разводить огонь в полевых условиях, а затем и на кухне.
Семья Сары Дизель мечтала, чтобы их дочь надёжно, выгодно и удобно вышла замуж за человека с освящёнными яйцами, оперирующего на кошельках больных, хирурга Веню Светотень, увлечённого юмором полостной «Операции Ы». Сарочка была по-макияжному румяна, и оправдала родительские надежды. В браке ей помогла Венина близорукость и его любовница Тина Кадка (ему было наплевать, с кем связывать судьбу, и он привык жить на ощупь). Теперь Сарочка по бессонным ночам испытывала на себе непрекращающиеся, приближённые к хирургическим, сексуальные вмешательства без каких-либо показаний. Имея за плечами перенятый Сарочкин опыт, Диззи научилась не подгонять под себя события плетьми и жила с удобствами – ближе у неё никого не было.
Растревоженная экскурсом в незавидное прошлое Диззи (бывшая королева недосыпа и недовеса), очаровательная женщина с волосами цвета несобранной соломы, в отместку Витьку решила побаловать себя золотистым апельсином, сигареткой и каппучино в кафе-бистро «Кошерная Мурлыка» на Пипкингс-хайвее. Она не сомневалась, там,  в атмосфере поштучного остроумия и сытого интеллекта, сможет руководить модным ансамблем: юбка, блузка, шарфик, не забывая при этом, что гардероб женщины всего лишь смена декораций. К охмурённому и захомутанному Витьку Примуле свиристелка Губнушка относилась лояльно, чувствуя, что им не раз предстоит перестилать взаимоотношения, ведь чистого белья не накупишься... А куда девать не отмывающееся грязное?
На перекрёстке 14-й стрит и авеню «R» Губнушка бросила залоснившийся, утеплённый взгляд на «Мерседес 600». За рулём не среагировали, ошибочно приняв её за пришивальщицу пуговиц на пиджачной фабрике. Зря старалась, ишак проскочил мимо, подумала, мечтавшая раздаться во всех направлениях, кокетка, и носом к уху столкнулась с Лотташей (их пути перехлестнулись, когда маникюрша Двойра Триперкова, деликатно раскатывая губы, познакомила крашеных посиделок в своём заведении, исходя из правила «Главное, снимая с себя ответственность, не остаться голой»). Там они перекинулись воланчиками  нелицеприятных слов о светлячках общества, не путающихся с мошками.
Обмен приветствиями, не подлежащими возврату, сцементировал их шапочное знакомство. Губнушка испытывала к франтихе смешанную гамму чувств, выражавшихся в обиде на несложившуюся судьбину. Глядя на  благополучную Лотташу с медалью на груди «За опережение времени», являвшую собой полную противоположность ей (непонятно в чём), суховатая Диззи наполнялась зависшей в прыжке завистью. При редких встречах на улице их снисходительные улыбки эволюционизировались в дружеские шаржи. Губнушка смотрела на Лотту как фрейлина на королеву, интуитивно подобрав подол мини-юбки.
Обе женщины инстинктивно понимали, что столь стабильным переживаниям не суждено померкнуть в примерочной у общего портного низкого пошиба, который мысленно прикидывая их к себе, превращался в кабыльеро. В какой-то превосходной степени они были однородной смесью характеров и судеб. Иногда подруги встречались в херкатном (причёсочном) салоне «Закостенелые пустоты». Обе они резко отличались от остальных знакомых девиц здоровыми придатками и хорошими задатками при покупках мужчин в рассрочку, и это их единило в любви в одно кусание.
Нельзя упускать ещё один немаловажный фактор их дружбы – они сходились во мнении, что отлынивание мужчин от супружеских обязанностей, вменявшихся в рамках семьи, нужно рассматривать как отвлекающий манёвр для заведения шашней на стороне. 
Лотташа с её жёвто-блакитным небесным знамением прослыла сторонницей карательных операций над алмазами в спасательных кругах на пляже и на яхтах – долгоносительницей фирменных купальников, пропитанных импортными духами. Она, способствовавшая обогащению парфюмерных фирм за счёт собственного обнищания, радушно отвечала подруге взаимностью, считая, что у Диззи, которая жила с грохотом на манер «лягушонки в коробчонке», нижняя губа не дура, да и курносый носик далеко не идиот.
Но со стареющим Лёликом, несмотря на симпотягу к нему, Лотта чувствовала себя запряжённой в инвалидную коляску. С ним она, не стесняясь, делилась замечаниями в адрес подруги: «Так и подмывает сказать Губнушке, или юбчонку натяни пониже, или колени не первой молодости носи повыше. А если этому ничем нельзя помочь, то на что тогда годится её высказывание в обществе себе подобных: «В жизни нет никого невозможного!» Но про себя, к себе и вокруг Лотта заявляла, глядя Лёлику между глаз: «Везёт же бабам, встречающим в сбербанках мужчин с капроновыми чулками на голове, не нуждающиеся в переделке и реставрации!»
Диззи Губнушка с Лоттой Добже любили потомить друг друга  на медленном огне сырьевой базы сплетен, а когда полыхали страсти, спихивали свои заботы на других, склоняясь к вызову пожарных команд и исходя из принципа «Убивает, то что убывает».
Каждую из них можно было подавать вместо перечницы к столу. Их языки отличались бритвенной остротой, да и контачили они между собой не без опаски, никому не доверяя дикую тайну, что самая чувствительная – внутренняя сторона ведра.
Пожалуй, влюблённых останавливал страх перед кровью, поэтому неприязнь при встречах проявлялась в поцелуях без азартных покусываний, хотя Лотташа считала себя во сто карат сильнее соперницы по объёму груди. И если одна говорила, что ей всё ещё дают 25 лет, то другая  интересовалась, от какого перрона отбывала воинская повинность, которой чудом удалось избежать военного трибунала и сколько осталось времени, до подачи на апелляцию.
И всё же дамы сгрудились и облобызались, несмотря на то, что Диззи раздражал избыточный вес Лотты в обществе, а давление взгляда соперницы она определяла не хуже заправского экстрасенса, но... «Париж стоит мессы» шептала она со слезами в пересохшей носоглотке. В одном Лотташа и Диззи соглашались, модель на подиуме – это антипод рубенсовской женщины, эпидемия ужасов, где музыкальный дивертисмент «С голодухи» один из главных признаков диверсионной деятельности.
– Как жизнь? – врезала прямо в лоб Губнушка.
– Живу так, чтобы на острие пажа чувствовать себя королевой, хотя мы с Лёликом исторически лишние люди,  – соврала Лотта.
– А я всегда с Витьком, если не в постели, то на чеку – сунул, вынул и... крюшон, – хмыкнула Диззи, – житуха  крайностей полна, а среднего у нас не бывает – удачливые моменты в постели отмечаются подбадривающими шлепками. То у него саммит с братанами, то он со мной безрезультатно сопит, а в голове ветер в фетровой шляпе. Хоть и за успехи в сексе в молодости Витёк был награждён медалью в третьей степени, мне он, лошак упрямый, даже зимнего пальто с опушкой приживальщика леса не подарил, не считая содержимого ночного горшка с цветами и запиской «Экономика ещё оправится!» Спасибо, стишок умудрился нацарапать.

Я принёс тебе спальный букет
без пыльцы и проблем осыпаний,
без «воды», испарившейся в спальне.
Он из пластика – вот в чём секрет.

– Ты излишне влюбчива, Толстого что ли начиталась? Там у него Екатерина Маслова вроде тебя – мечтала завести семью и кучу маслят. Сочувствую, но у нас разные позиции. Между голодным людоедом, лакомящимся хрустящими палочками званых костей, и голодной диетой я  склонна выбрать первого, –  лёгкая брезгливая ухмылка заправской фигуристкой скользнула по  губам Лотты, имевшей твёрдую пятёрку в институте по предмету Осуждения. – Прихожу в себя, когда меня в себя приводят. Обычно это происходит в ресторане, где я выбираю столик и нетерпеливо раскрываю меню для усатых тараканов. А он – людоед, на десерт подаётся. Я, озабоченная, беспокоюсь поэтапно – избегаю гастрономических погрешностей, слежу за фигурой соседки по работе, читаю журнал «Караван», и выступая в роли неутомимой погонщицы, сгоняю ленивого верблюда Лёлика с дивана нержавеющим со временем девизом: «В пустыне дров не наломаешь». Представляешь, Диззи, он от меня, засранец, в дремучем лесу хочет укрыться с подкожными накоплениями, просачивающимися сквозь поры, и девицей, потёртой лампой слесаря ЖЭКа № 254 Аладьина.
Слыша за скрытым живым укором столь откровенные Лотташины сентенции, Диззи не могла уступить ей в абстрактном остроумии, и напоминала  (чтобы та не очень забывалась):
– С каждым кубическим сантиметром приближения ударной ноги к чьему-то заду я ощущаю, как она становится тяжелее и весомее. Я не завистница, но хочется шикнуть на того, кто пытается шикануть передо мной нарядом, умом или за мой счёт разжиться на дармовщинку. Хотя надо признаться, что мамонтизация всего хваткого, унаследовав природные мозги населения Гомерики, подтолкнула промышленность к созданию ожиревшего самолётостроения (два сиденья на одного), и это в перспективе волнует меня.
Но и Лотта, дама без камелий, была далеко не промах.
– Как поживает муженёк? – нанесла она первый удар, зная, что в непредсказуемом ударе преобладает элемент неожиданности.
– Тоже мне, нашла о ком спрашивать. Мой Примула с пляжным поцефистом Энтерлинком шатается в Долине Силиконовых Грудей на солнечном Драйтоне – бронзовый загар приобретают. А потом мой, гад, оправдывается, что, мол, старикашка делает собственную песчаную карьеру. Та ещё парочка гнидых. Шофёр он и есть шофёр с промасленным спагетти заученных эпоохальных фраз, пересыпанных сленговым нафталином дежурных словечек. Причём оба идиота страдают словесным поносом. Ты случаем не знаешь средства для усмирения этого потока?
– Нет, но я думаю Ведмедев Глушкова за это снял.
– Да ну, на каком углу?!
– Не знаю, мне это бывший антиквар Арик Энтерлинк по секрету на курсах по заочному обучению жизни сообщил. Он, идиот, на день рождения нашего кота Кешы зарифмованное поздравление приготовил. Я этот перл у Витька Примулы из внутреннего кармана пиджака стибрила. Оно у меня с собой, – Диззи, озираясь по сторонам открыла сумочку из крокодиловой кожи, вытащила сильно надушенный листок и протянула Наташе. Та развернула бумагу и её брови поползли наверх.
      
Стрястись может с каждым, не поздно, не рано –
судьбой предназначена в жёны путана.
Стрелою Амура предсердье пронзило.
Печатью заверена брачная ксива.

– Пушистою кошкой Губнушка мурлычет, –
мне в спину соседка при случае тычет,
что занята сбором в глазок непрестанно
неопровержимых, вещественных данных.

– Вчерась, когда вкалывал ты на работе,
к ней хахаль заехал в усатой «Тайоте».
В коротком халате его Диззи встречала,
но ты ж идиот, тебе этого мало.

Тогда намекну: муж заметил намедни –
мулла к ней заглядывал после обедни.
По средам он часто к ней делает пассы,
бутылку шампанского пряча под рясой.

Есть дамы, которых ничто не коробит.
Готовы вынашивать в ненасытной утробе
незнам от кого незаконно зачатых...
ведь ты нам, Витёк, как племянник внучатый.

Душа за тебя, милай, ноет и страждет.
Глядишь и родит тебе баба однажды
не мышку-норушку (Аллаху в обиду),
а двойню горластую с поясами шахидок.

В холодном поту, как смурной, просыпаюсь,
дрожащей рукой шкурки Кеши касаюсь.
Он слева лежит, справа верная «пушка»,
в гостиной сопит сладострастно Губнушка.

Не видеть мяуке в обеды креветок.
Мой кот-экстрасенс – передатчик наветов.
Соседка-болтунья вселяется в Кешу.
Его, сутенёра, на кухне развешу.

Стоит ли говорить, что очаровательные женщины, прикусив языки, беззаветно ценили творчество старика Энтерлинка, описывавшего, как он уминал Панетон с изюмом в родных пенатах в одних пинетках, не пеняя на себя. Но это?!!!
Лотташа, в отличие от расчётливой Диззи, была проще, чем о ней думали в рабочие блудни, и нежно жалела Арика за талант неутомимого показчика низких во всех отношениях показателей, несмотря на его увядающие надпочечники, ацетоново-гнилостный запах изо рта и застиранное кружевное нательное бельё.
– Куда это ты, в космос на свидание? – съехидничала Лотташа.
– В космос я отправлюсь, когда там откроют косметологический кабинет, а сейчас спешу в артистическое кафе «Кошерная Мурлыка». Сегодня мы играем в бирюльки, – незабаррикадированно ответила Диззи, подозревая, что самые распространённые заблуждения встречаются в дремучем бору, – в кафешке собираются артистичные карлики и гиганты от искусства. По вечерам на стульях (в танго) протирают штаны стареющие глашатаи ускользающей молодости. Музыка колошматит Шербургскими зонтиками по голове, повторяя, все люди братья. Я бы могла проехать до станции метро «Свекольники», но в это время им пользуется один ширпотреб, обладающий вкусом массового производства летних вещей в жару, а меня всю от них коробит и выворачивает. Умом понимаю, что по-своему я не права, но не отправленный багаж знаний не позволяет мне опускаться до жалкого уровня, поэтому и пешкодралю, покатываясь из стороны в сторону от смеха.
– Абсолютно с тобой солидарна, дорогая Диззи, – подыграла Лотта, поправляя подрумяненную грудь, имитирующую выбросившуюся из окна модель Настю Копчик, – одни люди родные, другие двоюродные, третьи – сводные биоритмы танцевальных оркестров под управлением руководителей разных школ, племён и секций по настольному сексу. Кстати, меня поражает твой ансамбль, он тебе здорово личит. Такие звукосочетания носила ещё моя прабабушка во времена, когда японский певец подворотен и манжетов Нахера Это Надо по чистому недоразумению исполнил шлягер «Суши нету с того свету». В нём недвусмысленно намекалось на давние претензии Японии на Южный Сахарин и Дурильские острова (со временем периферийное снабжение нефтью улучшилось, и вопрос об ампутации областей отпал сам собой).
– Спасибо на добром слове, – политично улыбнулась Губнушка, – если бы не ты, не окончившая с отличием кулинарный техникум, никто бы не оценил по достоинству мой консервативный вкус в вещах. Жаль, нас не слышит мой старый друг писатель Амброзий Садюга, переживший домашний холокост. Между прочим, он не гнушается общаться с разным народом и охотно отправляется перекусить без проволочки за столик к немецким посудомойкам.
Амброзий без устали читает им отрывки из своих произведений на идиш. А когда за стол подсаживаются уборщики мусора с шоферами, то и на иврите, с присущим ему энтузиазмом переходя на утрусский с добавками мата на простонародном английском кокни (не кого-нибудь). После вправления мозговой грыжи это ему особенно удаётся. Правда на прошлой неделе Амброзия постигла творческая удача, на 3 километре заглох мотор и он по досадной случайности не успел попасть в катастрофу, случившуюся на 4-м.
С той поры он всё норовил выменять у заезжего шофёра потёртый сюжет для прогона пьесы в четыре руки на струнную жилетку для фортепьяно из летнего женского ансамбля. Этому помешала Кремлёвская диета, которую он после посещения Италии в честь знаменитой скульптуры почему-то называет «Пьета». Бесспорно, Амброзию помогает кукурузное мышление,  унаследованное от руководителя в косоворотке начала 60-х. Теперь он, как заправский прораб, занимается литературными приписками в свою пользу.
– Никто ещё из незнаек не пострадал от излишнего веса  в обществе, – выгораживала Амброзия Лотта, прочитавшая его рассказ «О розничной торговле телом», в котором героиня его вытирала ноги-криветки о пониженный порог чувствительности автора.
Диззи обняла Лотту, посмотрела ей в глаза, всё у неё в душе перевернулось на другой бок, и она взялась изливать Лотте душу.
– Знаешь подруга, меня всегда притягивало загнивающее общество поэтов и художников с их чернозёмом под ногтями. Это люди с полётом, в рюмочном застолье. Они пропускают женщину вперёд, чтобы лучше разглядеть с тыла, хотя у некоторых из них под горячими лучами солнца крылья, как у Икара, отваливались. Помню, как один лирик шептал мне о том, что мечтает искупаться в моём Малом Тазу в лучах заходящего солнца, а я-то, дура, торпедировала все его предложения из-за того, что его лицо пересекал зигзагообразный шрам, неудачно зашнурованный хирургами.
– Не огорчайся, Диззичка, я тебя ох как понимаю. У меня тоже был бакалейщик, обладавший незаурядной мужской силой и поразительной способностью ответственность за меня перекладывать на стихи, нарезанные печёночной колбасой из Ливорно, и это притом, что в промежутке между нашими свиданиями мерзавец пытался торговать отрезками моего драгоценного времени, будто они отрез на костюм. Но, несмотря на все его мартышкины проказы, наша любовь продолжалась целых две недели.
– Это ещё что, Лотташенька, а у меня был художник-стракционист Дмитрий Подножкин родом из деревни «Сородичи». От его вспыльчивости можно было прикуривать, и к тому же он слыл заядлым рыбаком. Так он ловил на червя что попало, благо у него за городом имелись свои чревоугодья. Мы часто ужинали с ним в баре засранцев «Ночной горшочек Жульена» под лейтмотив «Не в цилиндрах поднимали целину». Тогда все говорили о сокращении штатов, а распался Советский Союз.
– Нехорошо так про родину, Диззи.
– Это я так, к слову, я и на балеты по контрамаркам ходила.
– И «ЖиЗеЛь» Адана видела про любовь - игру в одно кусание?
– Это из Жизни Замечательных Людей, что ли?
– Она самая. Я слышал, ты ходила одна на «Хватит спать, давайте бдеть» Circqe du Soleil.
– Нет, я была там с дозиметром любви и, представь, никакой радиации. Это не в ней герой обнимал свою кралю за «Курдистан» когда снег валил вечер на землю?
– Не будем отвлекаться на разные сложные темы, Лотточка. Потом я стала встречаться с одним растяпой-скульптором, не понятно по какой причине «ряженным» в форму украинского таможенника с галушками вместо галунов. Три часа я прождала, пока в руках незадачливого ваятеля чёлка выбилась из-под козырька кепки, и это после того, как он сделал мне предложение рукой следовать куда-то за ним, тогда я ещё работала разносчицей накатанных зраз в литературной столовой «В кавычках».
– Сочувствую тебе, Диззенька. Знаю я этих скульпторов. С ними вечная морока. Тугодумами надо стрелять из лука. Когда-то я подвязалась у проктолога Гуревичукуса на приёмке анализов, ты там, Диззи, колоноскопию проходила, помнишь у него в улыбке обнажаются треугольнички акульих зубов, а в прихожей около какаду в золотой клетке висит батальное полотно Парапета Пожелтяна «Гинекологический досмотр», написанное в период дефолта, когда масляные краски заменяли маргариновыми. Тогда финансовые самозванцы, блуждавшие в коммерческом лесу, орали в унисон эмигрантскому эху: «Ау, ау!» Так вот, попросила я одного авангардного скульптора сдать мочу соломенного цвета волос выгоревшего шатена, и он отлил её... в бронзе. Потом оказалось, что извращенец, не слезая с велосипеда,  жил со статуэткой из Прованса, видя в хорошеньком мальчике верную подругу.
– А Парапет Пожелтян случайно не из животноводов-вегетарианцев, создающих уличную толчею на полотне?
– Они самые, только по учёному таких художников, кажется, анималистами называют, а Парапет вдобавок к своим художествам ещё и рисует переплетённые языки в косичках поцелуев.
– Какой мастер! Понимаю, Лотточка, анималисты – это те, которые по зубной эмали работают и любой невзрачной идее требуют предоставить свидетельство о рождении.
– Спорить не стану, пусть будет по-твоему. А чтобы ты, не дай Бог, не запуталась, Диззи, скажу тебе, что с Парапетом я познакомилась при неправдоподобных обстоятельствах, когда вкалывала в ателье индивидуального подшива алкоголиков. Оттуда я  часто бегала со своей сотрудницей, защёчных дел мастерицей, через дорогу во французскую кондитерскую «Мы с вами бисквиты». Там я впервые услышала песенку рапириста «Готов заколоться булавкой в вашей шляпке» Лебедева Too Much(а). 
– Слышала я её, слышала. В ней поётся, как дедушки фланируют по улице, бросая смелые взгляды на мусорные корзины с отбросами. Этот Лебедев Too Much на самом-то деле бардопоэт Опа-нас Непонашему, торговавший шубами из кузнечных мехов. Читала я его переболевшие коклюшем детские рассказы-дразнилки. В своё время ему выделили избирательный участок для застройки, и он долго жил особняком, причём роскошным.
– Ты всё перепутала, Диззи. В песенке поётся о смешной девчонке, до горла «заваленной» работой в заведении с сомнительной репутацией. Подручный хозяйки, Гваделуп Подлокотников, располагает полной информацией на подобных ей худышек. У девчонки совсем не остаётся времени на мужчин, потому что свободное время приходится уделять аварийной диете, а это мешает голосованию за президента, выступающего против синхронного перевода валюты, не обеспеченной золотом соседних государств.
– Аварийные диеты основываются на метаболизме оболванивания ничего не подозревающего, слабо сопротивляющегося организма, – рассмеялась Губнушка, – хочешь, пчёлками пожужжим в баре «Осиное гнездо», но развлечься лучше в «Кошерной Мурлыке». Компания соберётся презабавная и разношёрстная. Туда может забежать на рюмашку болгарский престолоподследник и наместник (всегда в кресле) Борис Смешон II и III-й одновременно.
– Я о нём ой как наслышана, но никогда не видела. Говорят, он ужасно статный красавец. Мы ж с ним по слухам из одной лавки зеленщика Зураба Захотидзе «Плоды просвещения» питаемся. У Зураба ещё такая вегетарианская вывеска висит: «Не бросайте утопающим в «зелени» спасательный круг колбасы, её у них не убавится!» А его воззвание «Прочный мир можно сохранить только в холодильнике Гренландии» не нашло отклика. Да и понятно – организм не самурай, чтобы со всем этим бороться. Вообще-то я на Зураба в обиде, по его мнению женщина без шляпки, вышедшая из «призывного» возраста, выглядит безрогой коровой с «непокрытой» головой. Да и чего можно ожидать от человека, выступающего за формализм в анатомичке с трупами, плавающими в ваннах.
– Вечно ты меня перебиваешь, Лотта! Если повезёт, то в «Кошерной Мурлыке» мы встретимся с бывшим спортивным комментатором Ларри Подтяжкиным, отсидевшим трёшник с лёгкой руки рыбаков-спортсменов, у которых он прославился своей лысиной цвета розовой редиски. Они  пустили подсадной слушок, сильно попахивающий тухлой рыбой, что Сидор сдал в печать мемуары «Гонения футбольного мяча по Полю Салманом», и боковые судьи на это клюнули. Ты же понимаешь, они не киты, чтобы питаться планктоном, и кроме того меня от него отталкивало то, что он рассматривал мой бюстгальтер как оборонительное сооружение.
– Что я, дурочка, интимности перечислять по безналичному расчёту?! Мне ещё мой первый говорил, что я не для жизни, а для наружного применения в музеях, театрах и дворцах спорта. Сама знаю, что излишнее любопытство наказуемо.
– И я такого же мнения. Сегодня в кафе «Кошерная Мурлыка» обещала заглянуть весёлая троица художников-взаимодавцев из объединения «Метлой гонимые оттуда». Имеешь шанс познакомиться с нашумевшим в камышах Стаханом Стропилычем Худобой – певцом паштетных настроений и разнузданной кисти с сюрреалистическим подвывихом. На одной из его картин он обрезает ветки деревьев только за то, что в них появляется что-то еврейское. Думаю он обратился к этой теме, когда по необъятной территории родины разбросали неподдающееся статистическому учёту сонмище его отпрысков. Некоторые не совсем чистые источники утверждают, что сидел Стахан Стропилыч за растрату, и в какой-то степени с утра утратил смысл рационального существования, после того как узнал, что главное для жертвы государства грабителя, коей он себя считал – работать с большей отдачей. А ведь его прадед герой Первой Мировой – вся грудь в «георгинах» как у Чапаева.
Ещё в школе изобразительных искусств Степан Худоба, не покладая кисти на палитру осваивал премудрости живописи и протирал джинсы костлявым седалищем на лекциях «Относятся ли волноопределяющиеся силуэты и воздушные поцелуи к аэробике?»  Какое-то время он жил с гомериканкой, возможно его стручок искал в ней политического убежища. Теперь он не в состоянии платить за тех, кого наковырял и за их образование... налёта на зубах, который (по мнению стоматолога) следует периодически соскабливать и снимать... на Кодак. Подающий дублёнки и подъеденные молью ратиновые пальто (по будним он подрабатывает  в гардеробной ресторана «Вестфаллос»), художник выразил своё отношение к неустроенному прошлому в трёх оригинальных четверостишьях. Одно из них он оставил себе, но два других подарил друзьям вместо талонов на обед.

Какая отвратительная память,
забыл, как спал на рваной раскладушке,
покусанный московскими клопами,
заткнув от пьянки за стеною уши.

Где юности бельё сменило детство,
и зрелость подбиралась в недостатке,
там по соседству жили не по средствам
примером светло-будущего завтра.

Там правду вынесли вперёд ногами,
всех поделив на жертвы и подонков.
Какая отвратительная память у нас.
Так что же спрашивать с потомков?

                Оказывается можно разойтись в постели
                как в море корабли, если оба возлежат на суднах.

     Глава 137.   Сокровенное о Примуле

– В кафе, так в кафе! – поддержала Губнушкино предложение Лотташа, – и всё-таки, почему ты меня туда тянешь?
– Надоело быть ветрянкой при ветренике с несоразмерно высоченными требованиями, хушь в лесбиянки подавайся. Повезёт, мы с тобой там прокантуемся до осветлённых красок нежного утра.
– Сочувствую, Диззи, не сладко тебе дома приходится. Брак – сделка убыточная, если не находится субсидирующий лох, – поддержала её Лотта, обладавшая даром облекать завуалированные фразы в реальное (в эту минуту она напоминала не то Джоконду, не то куколку бабочки, выбравшуюся из шёлковистого кокона брака).
– На хрен мне конфетти соболезнований, осыпающихся со всех сторон! Я выступаю за доминирующий фактор женского интеллекта. Вчера повечеру закончила заказной убийственный бестселлер «Элегия сливочного бачка на майонезной фабрике». В нём бухарик бухгалтер, мечтавший сделать обратное сальдо на историческую родину, пил по-чёрному, что отразилось на его гроссбухе (кстати, в оркестре счетоводов, в котором прельщало отсутствие духовенства валторн, он играл на налоговом таксофоне). Настойчиво рекомендую прочесть. Пускай всякие там с ничего не выдающими на гора телячьими мозгами,  пришедшими в полную негодность, бахвалятся своими  талантами. Мы, по их мнению, гуттаперчивые пупсы, бездари в юбках, и, несмотря ни на что, именно мы неопознанным раритетом поднимемся в собственных глазах и розничной цене. Но... если тебе сегодня не хочется со мной идти в кафе, не стесняйся, скажи, я завтра же перезвоню и мы полюбовно решим, на когда перенести аналогичный поход, и прихватить ли нам с собой немецкую хохотушку Вер-Мишель Абенд. Девчонка ратует за сублимацию валовой продукции гормонов мужа, но усилия её безуспешны, поэтому раз в неделю бегает в Риторический музей к недосыпающему ночному сторожу, стреляющему десятичной дробью, такую, понимаешь, не выковыряешь на границе молодости с глупостью. Скажу честно, на чужие недостатки, если удаётся их разглядеть, я смотрю сквозь пальцы, усеянные перстнями, как вперёдсмотрящий, гордящийся проделанной работой в стене мизинцем.
– Знаешь, Диззи, иногда у меня создаётся впечатление, что ты вышла за Витька по какому-то сложному математическому расчёту.
– Если бы ты знала всю подноготную, то не завидовала бы, Лотточка. Витёк неоднократно рассматривал нашу любовь на молекулярном уровне вне материальных благ. Будучи блестящим переводчиком немых вопросов с любого языка, он превосходил в своих комментариях даже Черномырдина В.С. (before Christ), у которого в хаотическом Броуновском движении от коммунизма всё поспирали в расстановке опустошительных потусторонних сил.
– Не может этого быть!
– Как видишь, очень даже может.
– А я-то думала, что тебе Витёк выпал как выигрыш.
– Вот именно, снегом на голову. Правда, относился он ко мне тогда с завидным постоянством в любви домашнего приготовления. А теперь?! Что ты о сегодняшнем Примуле вообще знаешь, Лотточка? Это он только с виду без лишних килограммов по периметру живота, а на самом деле оказался прямолинейным пряником, по чёрствости превосходящим подкидную доску в бассейне. Витёк не человек, а ходячее взрывное устройство – находка для шахидки.
– Зря ты так о нём, Диззи. Я считаю, тебе неимоверно с ним повезло, классного парня отхватила.
– Противостоять ему не смогла, уж слишком велика была у Витька убойная сила золотой улыбки. В один из ненасытных вечеров, когда за окном по-бабьи стонала вьюга,  уплотняя  снежок, познакомились мы с ним в неотапливаемой дискотеке «Танцы во льду» у Леонтины Шлехт. В перерыве оркестра, разбежавшегося по надобности, на подиуме соревновались влюблённые парочки, правая лидировала с перевесом в один поцелуй.
– Мы живём в век восстания телефонов и ропота компьютеров,
когда каждый норовит осквернить реликвии девичьих простыней.
– Общество коррумпировано, независимо от того, какая коррупция – гречневая или овсяная. Разве утихомиришь бизнесмена средней руки смирительной рубашкой не от Кардена?
– Но существуют кристально чистые люди, например, поэт-эрот Амброзий Садюга, в своих произведениях канонизировавший канализацию. Среди отбросов общества он собирал шпаклёвочный материал. Я сама два часа позировала ему моделью для портрета жены отрицательного героя – Ультра Филорета, когда он старался снять отпечатки царапин с её души. Тогда ещё у Филорета по лицу пошли бензиновые пятна расплывчатых намёков.
– Ничего, такие винтики, как ты, Лотта, выкручиваются из любой ситуации, если вовремя снимают пенку с молока.
– Вот и я говорю, автор, меняющий свои мировоззрения, как постельное бельё в пятизвёздочном отеле, вынуждает репетировать реферат «Есть ли половая жизнь после смерти?»
– Нашла чему удивляться, Лотточка. Всем известно, что поэт Амброзий Садюга родился в семье с достатком. Мама доставала папу, а папа доставал всё остальное. Потом в доме появилась мачеха – ненасытная сучка, была до его отца множественно замужем за кобелями, не проходя периода адаптации совместного проживания и не испытывая стеснённости в транспортных средствах передвижения с кровати на кровать.
Но разве можно сравнивать Амброзия с моим Витьком, которого силой не затащишь в закусочную «Избалованные желудки». Определения Витька, отличающиеся повторной крутизной рекрута, исчерпывающе точны.
Вот пример, доказывающий его неоспоримое превосходство над другими. Никто не додумывался, находясь сзади меня в ванной комнате, спросить, кому из нас будет видней... в запотевшем зеркале, не уточняя что именно, а ведь я познакомилась с ним по его объявлению: «Ищу неподсудную тару с подходящей посудиной, способную отдаваться при свидетелях». Пришлось пару недель называться Тарой, потом я раскрылась перед ним после того, как он мне открыл глаза на странные понятия и вещи, сказав, что сортир по-французски – вылет в положении присев, а август не считается месяцем отпускников в тюрьмах.
Находчивость отличала Витька от разъездных по вызовам таксистов, обделённых смекалкой и связями в отелях. Когда на Брюквин-бридже чёрный полицейский в ботфортах спросил его: «Хто ты такой?» Витя, выпалил: А пошёл ты...!
На этом восклицательном знаке Лотташа, понимая, что смороженная глупость не оттаивает, приостановила красноречивую Губнушку с демонстративно синей помадой, поражаясь её аналитическому уму, но, спохватившись, вспомнила, что та страдала дурной привычкой. Точнее не она, а те, кто имел с ней дело – последнее весомое слово Диззи всегда оставляла за собой, не произнося его вслух, чтобы не травмировать народ. При этом она обещала немедленно по возвращении домой позвонить. Зная необязательную её, можно было спокойно отправляться в кругосветное путешествие и, вернувшись из него, не прослушать в автоответчике никакого намёка на ответные кортезийные звонки Гашека и Чапека.
Всем своим поведением Диззи оправдывала наследственную пословицу «Завещанного три года ждут». Лотта, генетически не предрасположенная к сексу, приняла приглашение Диззи, пока той не взбрело что-либо ещё более ужасное. Ведь той ничего не стоило разбиться в лепёшку при наличии высококачественной муки, чтобы понравиться кому-то. Обнявшись, красотки болтали Непочатом крае дураков автономной области, а футуролог Диззи предсказывала, что разведётся с Витьком (она боролась за справедливость, забывая, что Дон Кихот в юбке не лучший вариант). Так они двинулись на Пипкингс-хайвей, опережая прохожих на два шага, и напевая полюбившуюся песенку о притворном скрипе дверей.

Девчонка любит слушать,
И нет её хитрей,
Когда вползает в уши
Притворный скрип дверей.

Когда на фоне скважин
Шуршит чертополох...
Ей каждый шорох важен,
Стон, шёпот или вздох.

Плутовка ловит ухом
Что позволяет слух.
По раковине глухо
Спиралит лёгкий звук.

Ласкает перепонка
Невидимый запрет,
И рвётся, там где тонко,
Табу под яркий свет.

Ей совесть всё позволит.
Есть хобби – не мешай.
Находит априори
В подслушивании кайф.

Глаза слащаво жмурит,
Не погружаясь в сон,
Слов будоражит улей –
Пчелиный перезвон.

Что для тебя Титаник,
То для неё елей.
Сквозняк плотней притянет
Притворный скрип дверей.

От песенки потянуло поджаристой корочкой диплома об окончании Пищевого техникума. Выйдя на главную улицу, красавицы продефилировали мимо парфюмерного магазина Даши и Саши «Двое в одном флаконе», которые так часто виделись, что уже не узнавали друг друга на улице. Подругам представилась возможность в солнечный день вдоволь насладиться собственными отражениями в модных витринах, не полемизируя в девственном лесу умозаключений, о том, насколько их привлекают сухие тона Драйтонского пляжа с его поветриями общественных туалетов.
Какие-то сто метров, и остался позади косметический салон и центр пиллинга толстушки Аглаи Баретки «Танцевальное сало». Ещё семь ярдов и засверкала глазированными эклерами кондитерская «Ватрушкины сновидения» с радушным хозяином в дверях (его на редкость редкие волосики тонкой шерсти приветственно торчали из оттопыренных ушей).
Глядя на земляничные рты смеющихся, молодящихся женщин, брюквинские утрусскинцы безроботно переносили это зрелище. Они понимающе подталкивали друг друга локтями, догадываясь, что у каждого Грызлова имеется свой заместитель Горлов, поэтому откровенно от души радовались, глухо восклицая, – какие преданные подруги! Скрытные же гомериканки, увлечённые процедурами избавляющими партнёров от денег, пребывали в пуританском мире сложностей упрощённых понятий. Они осуждающе давали отвод глазам, сочившимся недоверием и осуждением «нечистоплотной» связи: «Надо же, до чего эти сгрудившиеся лесбиянки в бриллиантах и в говностае докатились в людном месте, среди бела дня, прямо на улице. Где только их опилки совести? Им что, информаторов в общественном транспорте не хватает?»
– Не зря, видать, неуправляемый Пабло Пикассо в свой голубой период «Покупайте томатный ноСОК!» написал «Мальчика на шаре», а Тициан набросал с натуры «Похищение Европы» без непредсказуемого её разделения на Восточную и Западную, – экспертно бросила вслед подругам одна из лесбиянок импульсивная Нюша Аймсори, прилаживая детали поржавевшего колье на вырост, менять которое не имело смысла.
– Тяжёлая поклажа болезни – фиброма в семь кило, и проверьте, не растут ли у вас волосы на ногтях, – отмедицинила тугие знания с натянутыми на них баллами Диззи, которая далеко не со всеми склоняла голову к согласию, даже под песенку «For you, тебе, Бог Гименей...» исполняемой Лёшей Вариантом. Зато другая неряха, безоглядно загримировываясь на ходу, не замедлила ожесточённо прокомментировать исполненный огрызок мнения беспочвенным заявлением, не подлежащим удобрению, как добиться сокращения поголовья идиотов:
– Возможно они живут с опережением понятий порядочности и времени, как всклокоченные воды Ниагарского водопада. Думаю, что таким... вечно пардонящееся правительство даёт послабление наказания. А брать подоходный налог с не декларируемых доходов доходяг – это тоже самое, что в «Ундервуде» искать Каретный ряд.
Из этого сделайте глубокомысленный вывод, мой дорогой читатель, – за большими увлечениями зачастую следуют не меньшие разочарования в графе «Утечка газов», где политический закройщик за определённую мзду научит вас намётки кусочком мела на текущем материале. Можете себе представить, что это за мука – поэту жить в прозрачной банке не с пауками, а под одной крышкой с краснеющими от стыда зелёными таллерами и наглухо задраенными чувствами. Хуже этого могли быть только классический пример Великого Противостояния покупателя и продавца, стоящих по обе стороны планетарного прилавка, когда макеты достижения народного хозяйства на переднем крае пользовались особым спросом из-под полы и вызывали бесконечные вопросы.

Выступая за инновации в сексе, стоит ли рассматривать кулак как производное неизгладимого впечатления?

Можно ли плоскогубцами снимать оттиски с пальцев?

Кто первым пришёл к логическому выводу «Человеку, чешущему репу, ничего не стоит заработать по тыкве»?

Что лучше в сложившейся международной обстановке – качать права или пресс? И не главное ли – тепло раздеться на пляже?

Как чувствуют себя китайские мореплаватели в рафинаде пустынной Сахары и борцы, кладущие соперника на ковёр тёплым приёмом?

В какой момент жизни стоит объявлять конкурс на замещение должности любовника, который за что любил – за то и продал разрозненные ноги?

Предстоит ли выделить хромосомы у хромовых сапог?

Правомерно ли утверждение, что бесчувственный босяк с толстыми подошвами не может быть в постельку пьяным?

Возможно ли подобрать ключ к тёще, чтобы зажечь двигатель внутреннего сгорания, если пожар любви к ней в полном разгаре?

Зачем успешно проходить собеседование в школе ассенизаторов, если с ужасным треском проваливаешься на первом же одесском «Толчке»?

Выражается ли шовинизм в том, что наши люди предпочитают Наполеон Рахат-лукуму, потому что Бонапарт понятно молился?

Покажите мне материально заинтересованного в искромётном цветном юморе точильщика ножей?

Почему неосмотрительно падшие на банановой кожуре девы утыканы пальцами потребителей и часами  тупо молотят ногами по улицам, чтобы клиент не подумал, что ему пытаются всучить лежалый товар?

Страдают ли двери типовых застроек притворством?

Правда ли, что благодаря взбунтовавшемуся кишечнику Мигуель Сервантес де Сааведра использовал мельницы против наивного идальго Дон Кихота в целях молотьбы всякого вздора?

Кому пришло в голову искать в зарослях терновника выбитое лобковое стекло – тот настоящий жизнеюбочник.

                Прежде чем побить ночные горшки,
                закопаем томагавк и раскурим трубку мира.

     Глава 138.   «Кошер-р-рная Мурлыка»

Кафе, получившее грассирующее название за повальное  оснащение зала «Зла» кошерной электроникой, отчисления в фонд предвыборной компании и присвоение общественных средств, гудело кондиционером с лошадиными силами, гоняемыми по опилочному манежу. Здесь собрались художники, поклонники и критики, которым всегда до всего имеется дело, что считалось признаком хорошего послевкусия. Сегодня развлекали тапёр Антуан Рулада с ударницей Хельгой Гиндукуш. Над возвышением оранжевел плакат политкорректного содержания: «Умный мужчина пробивает себе дорогу в жизни  головой.  Женщина прокладывает её другим, меняя прокладки без математических выкладок».
Подозрительно поглядывая на фривольный лозунг, выдержанный в поучительном тоне, мужественные кубинские казаки-вышибалы Серафим Добьём и Мордехай Изобил нежно прохаживались под руку по забитому гостями с широкими шляпками до отказа залу. Они осматривали присутствующих вызывающе обстреливающими взглядами. В частности, на какое-то время их внимание привлёк примостившийся на коленях полноватой девахи   Азик Боссфор, подмасливавший кокетливую булочку, на лице у которой господствовали вверительная безграмотность и неограниченное дворовое образование, где превыше всего ценились проходные баллы вора – сквозные дворы и надежды. Девица не вызывала у него ни любви, ни возражений. Он сидел ссутулившись, боясь, что она убьёт его при попытке к бегству от самого себя, и задавал себе вопрос «Почему я не ёж, привыкший жить, как на иголках?»
Когда-то Азик пострадал за кинковый секс не в своей любовной лодке при излишней бортовой качке – два качка и... в сторону. Теперь же Боссфор второй вечер изображал из себя усопшего морячка в Варванеллах седьмой рюмки коньяка. Записанный в древние развалины под номером 254, он редко задумывался над своим обрыдлым  существованием, завалявшимся в старых руинах. Но как ни странно, ему хотелось новых ощущений. Остекленевший взор его был погружён в неповоротливые беспросыпные песочные часы с туго затянутым изящным поясочком на талии.
Казалось, время остановилось на посредственной школьной отметке после того, как его выбросили за пределы отечества, где даже среди умственно отсталых он слыл дураком. А виной, к наигранному удивлению подкупленной властями общественности, оказалась недозволенная (сродни неуместной) шутка, направленная в адрес до востребования: «Каждому генсеку – по генсуке». За этим последовали дисциплинарные взыскания в виде лишения близости во внеурочное время и промывка мозгов без пересадок в западном направлении, если, конечно, смотреть от Экватора на Север.
В одном метрдотеле от Боссфора индийский рикша и фокусник-самозванец Черри Паха под одобрительные вздохи Непьющих вызывал усилием воли стакановское движение по периметру стола, залитого оливковым маслом третьего отжима «На локтях». Посетители знали, что Черри Паха, деливший старлеток на хорошеньких и негодных к употреблению, относит себя к каноническим элементам системы Мендель-Еева, учитывая бурлящие в животе политической смуты. При этом, он профессиональный тушитель любовных пожаров, отдавал себе отчёт за первое полуторагодие, что веру в Будду не укрепить рисом или прописными таблетками для поднятия Конуса, но питаться надо с диетических тарелок, на которых изображены репродукции с ужасающих картин Гойи и Босха.
За столиком у развёрнутого на 90° к сцене камина расположилось странное Оно с резервным батальоном бутылок. Это чудо-юдо напоминало бумажного змея в страшно запущенном состоянии. Оно играло с собой краплёными картами в «Варенье» (приманке к жеманной каше) –  второсортной мнительности сленга гарлемского джайва, рассуждая, – ты, man, мужик с ослабленным анусным жомом, совсем никудышный, легкомысленное дерьмо – типичный шит, испускающий пук, – инертный газ, требующий чтобы его протолкнули. На что Оно отвечало себе деревянно по-английски:
– Самшит. Извини, в десятку ты не угодил.
После пятой пива «Хай ни кем» (а он пил с опережением  графика в две пивные кружки, запивая то ли драже в облатках, то ли лягушачьи лапки в обносках) заплетающийся язык жующего запутался в бастурме слов. На этом откровенная беседа (в словесном недержании «Хоть пруд пруди») прервалась и пошла раздача карт из новёхонькой колоды – старая не вызывала ни у одной из его рук никакого доверия. В эти минуты Оно чувствовало себя шахматным офицером, взявшимся не за ум, а за кормовое весло в надежде опешить, зажатую со всех сторон в вагоне метро, королеву М. Арго, с трудом напялившую бриллиантовые кольца на свои жирные колбасные изделия. В таких случаях Оно забывало пользоваться фиговым листком здравомыслия для видимого прикрытия.
В пятом углу обугленной комнаты, который ему нашли шутники тушители Всемирного Пожара, обладающие самой высокой покупательной способностью, полнометражный румынский валютчик левонарушитель Саркис Угробеску усиленно занимался самомассажем в отражении зацелованного мухами зеркала. И пятый год он, безуспешно готовивший себя к самосожжению, раскрывал душу нараспашку, как морская раковина-затворница в «День раскрытых створок» пушистой любимице кафе ангорской кошке Приживалке, вызывающе свернувшейся калачиком на стуле напротив и терпеливо ждавшей, пока её хозяйка цыганская арфистка Стефа Папироску, с головой обсыпанной стружками волос,  закончит свой номер.
Максималиста Гуку беспокоил неуклонный рост его репутации среди рептилий и земноводных. Отвёдя голову в крайнее положение назад и в сторону, он тремя ключевыми полуоборотами в полости рта завёл с ними беседу, в которой ретиво жаловался:
а) На своё житьё-бытьё среди не тех, с кем бы хотелось;
б) На то, что через собственную голову не перепрыгнешь;
в) На то, что шутки пахнут ладаном и на него же дышат;
г) на то, что от него ушла эксгибиционистка-жена (не женщина, а маслобойный завод со взбитыми сливками или гоголь-моголем) к компьютеру в сайт «Чувства в рассрочку », где её так и подмывает интернетно отдаться подогреваемой посторонними взглядами струе в обобществлённом биде «XXI столетие».
Иногда в чертополохающемся  разговоре с собой он брал тайм-аут и эмфиземно дышал на полупустую бутылку Кавальдоса, представляя себя в кавалькаде лошадей, несущихся в чистом поле.
Губнушка распушила хвостовое оперение павы и стройно вошла в «Кошерную мурлыку». Не обращая внимания на разбросанные по кафе деквасированные элементы, и не сомневаясь, что их неважненецкое остроумие не Жванецкого, Диззи приблизилась к столику, за которым расположилось одиозное трио художников-авангардистов, скреплённых едиными кандалами-взглядами на декадентское искусство и сцементированных хроническими алкоголизмом и нехваткой денег. По поверхностно скользящему взгляду Диззи можно было определить, что ей доставляет удовольствие опускать мужчин и связанные с ними не оглашаемые подробности, так как они зарекомендовали себя злостными неплательщиками той же весомой монетой – эти козлы считали всех женщин, посещавших Кошерную Мурлыку, распущенными. А сами скоты похотливо искали в них перевалочный пункт, да что там говорить, у мужчин с незначительными запросами своя щель в жизни.
С появлением Губнушки в поле зрения юпитеров оркестр псевдонародных инструментов бесцеремонно прервал номер отпускника огрехов тапёра Антуана Рулады с едва выдерживающей палочный ритм полногрудой барабанщицой, недопонимавшей, что ореолы её сосков представляются присутствующим нагрудными знаками отличия. Оркестр заиграл в честь Диззи импортную форсмажорную тушь ресниц  «Несмывающаяся маскара». На подпевке стояли мальчишки «Патлатые головастики» и девицы «Простуженные волосы» – искусные штопальщицы дырявой памяти.
– Удивительно, Антуан, почему вы не музицируете на Стэнвее? – бросила Диззи, кокетливо поигрывая брелком на распухшей от гордости щиколотке. Здесь ей всё было до боли в печени знакомо, от швейцара до мужского туалета «Спусковой механизм» для простатников и живописцев с призывным изображением фаллоса на двери работы художника Парапета Пожелтяна.
– Не хочется хандрящий инструмент расстраивать. Уверен, по ночам его будут терзать гиены кошмаров. Их визиты, как шнурки, когда слишком затягиваются, – заметил Антуан, испугавшийся, что Диззи примет его за виртуоза, не имеющего за душой ничего, кроме самомнения, – к тому же я – пианист, моя королева, а не роялист с запредельными монархическими амбициями. Я не возлагаю венки на надежды стать лауреатом расхожего конкурса, потому что хожу на свидания с музой с пустым карманом и мочевым пузырём.
Удовлетворённая ответом Антуана Рулады, артиста, страдающего от повышенного давления общественного мнения, левая щека которого распухла от камня, застрявшего в протоке слюнной железы, Губнушка, глядя на вспоротый живот кожаного дивана, почувствовала, что снова попала в родную атмосферу искусственников от искусства и не удержится от замечаний и озвучивания избранной ею роли комментатора. Самих цветов в зале было с кот наплакал. Бывший стеклодув Рулада, разбогатевший на стеклонадувательстве, компенсаторно топил их в мягких звуках негодующего тромбона. Диззи и не подозревала, что находящиеся в зале почтенные врачи отмечали День пластической хирургии «Кожный Покров». В показушном кафе она завидовала только одному экспонату – Ванде Кому-Фляжке – бывшей замарашке в растрёпанных чувствах, а теперь яркой красотке, которую с её духовным багажом в авиалайнер не впускали. Она не работала, но одевалась со вкусом, что определённо нравилось людоедам. Ванда имела обыкновение раскуривать зажигалкой «Пароксизмы праведного гнева» сигары с лавандой, и считалась дамой неизвестного содержания, вешающейся за колье на шею первому встречному аферисту, причём волантёрно перебрасывалась бадминтоновским воланом от одного игрока к другому. Диззи отметила про себя –  на ярмолке тщеславия в кафе соперницу Кому-Фляжка не представляла, хотя и вышла замуж за туго набитого Кошелкова. Эта ситуация в корне меняла положение Губнушки в столь разношёрстном обществе. Она понимала – лезть из чужой кожи вон не получится. Её вес в обществе себя увеличивался с каждым приёмом пищи и по мере приближения к художникам, которые вряд ли осознавали, что переходный возраст мужчины знаменуется сменой штепселей – а тарапунька всё та же.
В связи с этим из сорвиголов другим не выходит антидиетический роман о реквизированной любви Амброзия Садюги «Если бы насущный орган набирал в весе, то...». Книжонка не плесневела на прилавках, она раскупалась. Продажной оказалась даже цена. Мастерски скрытый смысл книги, оговаривавший людей и условия, интриговал пытливого читателя загадочным эпиграфом.
– Ты на мне женишься? – задала она ему морщинистый вопрос.
– Поживём-увидим, – хмыкнул он с присущей ему многозначительностью, подозревая, что в погоне за успехом выигрывает успех.

                – Почему ваши картины смотрятся как живые?
                – Потому что не за то повешены.

     Глава 139.   Презентация на троих

Завидев Диззи, смельчайший из творческой троицы Касим почтительно привстал, закрутил усы против часовой стрелки и предложил ей заказать на всех сидящих за столиком горячую Китайскую утку из-под темпераментного селезня в маринаде, благо, что на столе лежал ломоть серого хлеба, который, возможно, когда-то и выглядел белым, но революционные события вынудили его к бегству. При этом лицо военного художника (мысли линялые, выражение сосредоточенное), напяливающего на изображаемых статистов акварельные каски, замаслянели.
У товарищей, рассматривающих Касима (от его слов попахивало чесночным нигилизмом и эротическими сновведениями), невольно создавалось впечатление, что сказанная им за столом клубничка, в сочетании с его клубничного цвета клубником и гвоздикой в петлице, не в пример Сальвадор уДализму, размножалась усами.
Диззи, не растерявшись, предложила всем турецкий кофе из армянских зёрен мудрости и, не препарируя, отпарировала столь наглое предложение терпкими утрусскими словами, которым суждено будет позолоченными буквами войти в историю языка эскимосов со стороны Берингова пролива: «У селезня больная селезёнка, и утка вынуждена ухаживать за старым козлом, вместо того чтобы отдать себя в немытые руки закона, где золотая рыбка  мель-тешит в вашей художественной безвкусице».
Сытый её ответом взбаламученый столик взорвался перенасыщенным раствором смеха, не признав в ней шахидки. Но случай всегда нелеп и придерживается неписаного правила: «С человека снимается стресс, а что, извините, остаётся?»
Один из художников, увязший в долгах перед родиной и имевший обыкновение творить чёрт те знает что на полотнах, загрунтованных под сине-багровые трупные пятна, подтащил официанта за фалду к столику и потребовал внести... уточнение в разговорное блюдо «Притча во языцех». Это был высочайший (190 см.) из малюющих кистью (баталист сам с собой). Он наклонился и вытащил заброшенную под сиденье коробку с любимыми Диззиными  конфетами «Губная помадка особого назначения» и преподнёс её жрице восточных сладостей. Художник стянул с себя майку с изображением гавайской гитары, сделал вид, что подтянул струны и запел на здешнем урду:

Трещали щёки с праведных хлебов,
жиры свисали ожерельями на шее,
от перекиси волосы желтели,
заплыл кадык, дрожа в потоке слов.

Губнушка была польщена.
– Познакомьтесь, моя лучшая подруга Лотташа, – напыщенно произнесла Диззи, – а вот и знаменитая птица-тройка с большой «натяжкой». Их карманные деньги разлетаются веером, когда они работают как КуКрыНиксы над совместной картиной «Скоростное голодание» по заказу медицинского офиса Внутришионистов.
– Вы вдвоём?! До сегодняшнего дня я не видел замужнюю Диззи с женщиной, – облизнулся Касим, задев языком щеку, наклонившегося к нему официанта. Его  намёки напоминали любовные приставания пьяного корабля с облупленным носом к пристани.
– Поклонница служителей Мельпомены не обязательно лесбиянка, дорогой Касим. Зарубите себе это где хотите.
– Тогда познакомьте нас поближе, милая Диззи. Согласитесь, если я вижу вас в льняном брючном костюме и ловко подогнанных под цвет льняных волос зубов, меня посещает мысль, что мы живём во времена, когда обрыдлое словечко муж, норовящий уронить голову на подходящую грудь, уходит перед свершившимся актом, но занавес не опускается, возможно за кулисами чья-то совесть заела.
Диззи проигнорировала замечание, посчитав его неуместным.
– Интересненько, – пожала плечами Лотташа, – художники, работающие гуашью, многословны, как поливальные машины критики, в изъязвлениях преданности по отношению к объекту своего «обожания» или это можно отнести к издержкам воспитания? Ведь для зерна истины не имеет значения какой петух его клюёт.
– Тебе повезло, подруга. Но это мимолётное и проходящее. Чтобы безраздельно завладеть вниманием и использовать его в корыстных целях, Лотточка, поучала Диззи, – существуют два вида художников: напоминающие юбки свободные и в роспуск. Перед тобой восходящая звезда блицкрика абстрактной кисточки, Касим Всторону-Баттерфляй. Невежды в живописи иногда относят его в трезвом виде к крайним пейзажистам-импресионистам по матери. Вместо водки он набирается терпения и ждёт пока станет известным, отираясь, в кабаках Брюквина и предлагая улётные произведения по приемлимой цене. Касим концептуальный художник, вогнавший позёрку-модель в краску, запечатлел её на века в «Белом Квадрате», который, поверь мне, когда-нибудь продадут на выставке «Сотеби» за 30 миллионов. Однажды несколькими небрежными мазками он нанёс травму обнажённой одалиске с трудом одолевавшей почётную грамоту на заказной картине, ожив, она продалась на первом же углу. Больше его картины-хамелеоны, пьянящие как английский эль и напоминающие Феотокопулоса (эль-Греко) меняли цвета от угла зрения разглядывающих их, не разбирались. Судя по небу, раскинувшему над ним шатёр облаков, Касим – пролетарий. По престольным праздникам он изображает спящее бревно, поросшее бородатым мхом. По паспорту – непонятно кого.
– Заметьте, меня по нему не бьют, как некоторых, – вывернулся с отсутствующим видом Касим, польщённый Диззиным более чем прозрачным комплиментарным представлением.
– Да вы к тому же и философ, осваивающий тигровую шкуру свежевспаханного поля под названием секс. Об этом наглядно свидетельствует и вовсю голосит ваша картина «Любвеобильный янтарный король в фотографине с водкой». Тогда становится непонятно, зачем вы подрабатываете заправским парнем на бензоколонке, – заметила Губнушка не без тревоги, на секунду отразившейся на её лице выражением рыбы с полуоткрытым ртом, выброшенной вместе с недорослями волной на берег.
– Художник не копающийся в залежах остроумия – мёртв. Я не поклонник натюрмортов, хотя один таможенник по недосмотру посоветовал заполнить анкету паюсной икрой, а другой осушить бокал, опознав во мне мелиоратора, – улыбнулся Касим. – Для меня, официант – это король с приближёнными под карандашом числами. Когда (в конце обеда) изображаю из себя сытого нищего шута с сердечно-коронарной недостаточностью и прошу Его Величество подать счёт то вспоминаю, нашего бухгалтера, получившего пятерик за то, что тот неумело списал с налоговых счетов жену, после чего предложил скульпторов по бюстам с незрячими взглядами гипсовых истуканов считать олицетворителями мишуры.
– Я знакома с первыми перлами вашей философии, Касим, ещё с прошлого сборища в кафе, когда вы во всеуслышание заявили, что ценность мужчины прямопропорциональна его приставучести в постели, если шум улёгся где-то рядом. Вы также, если я не ошибаюсь, увлекаетесь намакияженными кроссвордами, шарадами Хаима Вселенского, и собственными кардиограммами, которые осмеливаетесь подписывать широкими мазками черничного варенья, как и собственные картины. Я не большая ценительница сюрреализма, но закрученные усы не сделали из вас второго Сальвадора Дали. Насколько я помню из газет, ваше запоздалое развитие задержалось где-то на развилке Вилочковой железы и вы искали позицию мойщика окон в будущее, в котором можно скрести спину любимой, обретая бесценный покой там, где крадутся тени, а высокие духовные ценности сопровождаются низкой влажностью.
– Несовпадение вашей памяти с действительным положением вещей могло произвести впечатление только на девушку, не отличающую Дональда Дака от лапсердака. Хорошо, что я натура невпечатлительная, не то бы с превеликим удовольствием разбил копилку-свинью ваших домыслов, назвав её скоплением личных обид,  – насмешливо заметил Всторону-Баттерфляй.
В компании мужчин Диззи не заботилась о сдаче прав на обременительное времяпрепровождение авто. Не зря же она подбрила курчавые брови вразлёт перед выходом в свет, беспрепятственно бравируя среди горделивых дармоедов, не час и не два проводящих под «парами», обхватив униталию заблёванного биде.
– Стоит мужику оступиться, и он приходит в себя без посторонней помощи, – парировала Диззи, используя лёгкое доминирование над наиболее уязвимыми участками тела Баттерфляя.
– Я ваш до кустиков бровей с вшитыми брильянтиками. Обещаю посвятить вам фундаментальную работу «Смена кастрюльных помешательств на их тихие проявления – ложечкой в стакане».
– Но по какой цене? Не кажется ли вам, Касим, что пора прекратить толочь вуду в бестолковой ступе, не лучше ли объединить усилия, чтобы запатентовать мою донашиваемую идею?
– Какую? – поспешно поинтересовался Касим.
– Напольные весы для космических полётов.
– Гениально! Эту идею можно спасти, если вовремя госпитализировать. Берусь нарисовать макет – блондинки жужжат мухами-альбиносками у моей постели. Вы же знаете, изящная, что я предпочитаю рисовать с натуры... с широкой натуры. Но как подобрать расплескивающиеся краски, когда венеролог взял у меня последний мазок, чтобы прояснить картину, которую я третий год никому не могу ни всучить, ни впиндюрить?!
– Держись проще... пареной репы, Касим. Для этого следует рефракторно разложить белый цвет на составные части и, смешивая их, выбрать требуемый цветом общества, не растягивая врачебное время эспандером долготерпения и ежемесячно выплачивая лаборатории задолженность за анализ. И перестаньте ловить ртом воздух, как рыба на песке – другим ничего не останется.
– Диззи, почему вы не художница? Только вам под силу цвет общества оборотить в его сливки! Пожалуй, при стольких свидетелях я буду искать спасения от вашего острого ума с наглухо задраенным люком самодостаточности.
– Перестаньте играть в преждевременные классики на городском асфальте и не тискайте меня пронырливым взглядом, Касим. Это может возыметь обратный терапевтический эффект. Не забывайте, что я в какой-то степени замужем. Хотя о чём это я... Лучше расскажу короткий анекдот. – Люди проходят мима. Мим умер вместе со старым анекдотом. Люди проходят мимо.
– Диззи, если вы сами придумали, как безболезненно извлекать выгоду из человека несколькими ударами ножа, то вы закончили воровскую аспирантуру. А теперь разрешите мне рассказать о своём товарище Васе Катамаране, который в начале своей головокружительной карьеры после почестей братанов укокошил кокошник и удостоился прохладного приёма экстраполярного медведя.
– Yes, да, ай как же, повествуйте! Это способствует приросту населения, – повторял мой друг Владимир Заумович Уже – объездчик женского пола с ног до головы, державший духовную пищу в холодильнике. Вместо канотье с ядовито-зелёной лентой неразвращенца Вова нахлобучивал на себя ушанку-непердимку, – обрадовалась Диззи, обожавшая неопределённость в слякотных отношениях и голую селёдку под шубой со свекольным подбоем.
– Разрешите всё-таки вставить пару слов о Васе?
– Вы уже рассказывали о нём. Это тот тип, что живёт для мебели, обтянутой пластиком, с органом, на манер посетителя пивной, гордо входящим в неё и быстро выпадающим оттуда?
– Не только. Вася хотел обручить юмор с поэзией, но это ему не удавалось, особенно с Везде-Моной Прелюбодейко. Мы ещё мальчишками дрались с ним во дворе, называя это первой состыковкой.
– Не занимайтесь украшательством, Касим. Как говорится, не старайтесь опередить задники ботинок, и в солнце много добровольного, пока оно само садится. Я не против червя сомнений, но не в яблоке, которому негде упасть. Обещайте не превращать в застойный лягушатник лохань моей ушной раковины, за которой очередная сигарета чувствует себя вполне комфортно.
– Вам это не угрожает, Диззи. Я осведомлён, что вы, буквоедка, относите мужчин к гласным, а женщин к согласным, и больше к шипящим, чем к глухим. Но не забывайте, что с жёнами и с возрастом мужчины дурнеют и из вьючных животных превращаются в растения, ищущие выхода ползунком по стене – так это не о доблестном Васе сказано с его непорочной репутацией вольнодумца.
– Пожалуйста, господин художник, отсепарируйте наслаивающиеся впечатления от обильной информации, закладываемой в мой многострадальный женский мозг в ходе прелюдии к вашей притче. А то у меня в голове уже пыль глумится над лошадиными копытами, и всякие мысли-шлёпанцы без задников появляются.
– Так бы и сказали.
«Итак, Васе Катамарану пришлось испить разбавленное вино любви, а до этого его тусовщица-жизнь находилась в полном хронологическом порядке. Катамаран был человеком, которому после второго стакана «Абсолюта» его учитель Жан-Голь Птицын казался Тицианом, остальных он предавал анафеме, потому что наподобие провинциального портного не думал о возвышенных материях. Вася, как и я – художник от Бога, и выписывал в неряшливой манере завзятого гения, остолбеневшего от собственного таланта, выброшенную весенними надпочечниками Альп реку адреналина, впадающую, по его мнению, в Адриатическое море где-то в независимой от условий политической погоды махровой Хорватии.
Творческий процесс малевания, после учреждения шиной компании «Ни дна, ни покрышки» проходил у него втихомолку в художественной мастерской, напоминавшей палату умалишённого, требующего у нянечки, ухаживающей за «растениями» каботажное судно, – на её дверях сияла медная табличка с часами посещения вдохновения на выдохе. Тогда Васю одолевала лень апельсиновой дольки, отвлекавшая от недоразвитой мечты о денежном воротиле, и он мысленно присматривал себе подходящий вертел, не обращая внимания на модель модистки на берегу в кружевных трусиках с прокладкой из телевизионного кабеля, по цвету напоминавшего угря горячего копчения, взятого напрокат в а’Телье «Молочник».
Поражала модистку картина Васиной физиономии «Ни в одном глазу (ни слова о монокле или мононуклеозе)», вытянутой от стены до стены под лозунгом Каверина «Бороться и искать, найти и перепрятать», отражавшим генетику, порождающую Ге-нытиков. Важная и несговорчивая, она приняла (на грудь колесом, а спиц не видно) дозу пьянящей жидкости, составлявшей предмет их ожесточённого обсуждения. Слушая их бессвязный обмен мнениями, возникал вопрос, почему бы не внести в Олимпийские игры спортивные истязания в остроумии? Но условности не соблюдались, кружащиеся и замороченные головы запрокидывались, а покрасневшее солнце клонилось к горизонту, с учётом, что заключение официального брака напоминало оформление купчей.
Чванливый не по возрасту Вася Катамаран не спешил с этим, хотя ему было прекрасно известно, что после одиннадцати вечера «дамы полусвета» (термин, введённый Бодлером в середине XIX столетия в Париже) становятся властительницами потёмок. Васю успокаивала безрассудная уверенность в том, что мотовство модистки не требует прялки – расходы на суровые нитки минимальны. Безоговорочная капитуляция женщины – вот награда моим творческим усилиям, подумал он и начал наносить красочные удары кистью по полотну. Несколько размашистых взлётов руки и картина, пропитанная неслыханной дерзостью, приобрела опору (не спрашивайте чем) силуэту мима, прислонившемуся к забору». 
– Но Диззи, для меня женщины не мимы, они познаются в сравнении. Я не могу остановиться на одной. Надеюсь, вы мне подсобите в этом. Когда моё благосостояние ниже пояса неуклонно растёт, я вспоминаю о вас и ищу номер вашего мобильника в записной книжке, невзирая на то, что мне доподлинно известно – обновление гардероба вы ставите выше обновления породы и природы, хотя против веяний весны в моём творчестве в просторных одеждах не возражаете. Вы – фарфоровое изваяние, и я не позволю себе расколотить его, тем более, что до встречи с вами в любви мне доставались объедки или остывшее третье. Я готов сейчас же приобрести новый смысл жизни и удочерить его в вашем смазливом лице меж всех этих перекрученных и потных улыбок.
– Я не сомневалась в вашем благородстве, Касим, со мной вам не угрожает троллейбусная остановка сердца или шунтирование его подвешенных к домам проводов-рельс. Расценки всё те же.
– А я и не боюсь. В своих картинах я «скрашивал» одиночество, ратуя  за обновление чувств или реставрацию их, моя королева!
– Вы не ошиблись. Я королева финансов Витька Примулы, но мою свиту составляют весьма приближённые числа.
– Не бесплатно, конечно. Разве это не парадоксально? Я перелез через чугунную ограду от самого себя, все за меня были рады, а радоваться хотел я сам – глаз художника поглядывал на даму за столиком в углу, уминавшую пирожное за овальные щёки.
В ходе их диалога растерявшаяся Лотташа Добже крупногабаритно насторожилась и стала нервно покусывать батистовый платочек, который предусмотрительно держала в  руке для непрошеной слезы (в данной ситуации ею оказалась непроизвольно выкатившаяся слеза). Незатейливая словесная эквилибристика вызвала у неё резкое снижение циркуляции эритроцитов в крови и спазм, в простонародье называемый комком в стосковавшемся по спиртному горле. Вдобавок к этому мексиканская эмиграция с юга создавала у неё чумазое представление о будущем.
– Лотточка, – попыталась утешить её знающая своё тело Диззи, – когда опального цвета художника Баттерфляя уже не будет на нашей грешной земле, толстосумчатые олигархи с готовностью отвалят миллионы за его «Эскиз эскимоса» и картину «Баядерка в байдарке», а пока он доступен массам по заниженной цене, можешь угостить его клубничным мороженым. Амплуа Касима – женщины-бабочки, преимущественно ночные. Они у него разные: на травинках, на булавках под стеклом, и сильно пьющие со стаканами в руках. За работу, выполненную им в стиле французского импрессионизма «Бабочка под столом в хрустальном бокале» он был выслан за пределы более чем реалистично взирающей на него отчизны с нелестной характеристикой, гласившей: «Маляр Касим Всторону-Баттерфляй анилиновыми красками наносит вред прохладному художественному искусству толстым слоем!» Кое-что из своих произведений ему всё-таки удалось вывезти с попутным трупом в холодильнике, прибегнув к помощи расторможенного таможенника. В Гомерике это непризнанное талантище перебивается с бородинского хлеба по визитной карточке на сельтерскую воду местного разлива, потому что созидает в амбразурных от критиков тонах. В этом сказывается австрийская школа Габсбургов и Гогенцоллеров, пренебрегающих правилами тонкорунных пловцов старой английской школы комплексного плаванья. Надо отдать ему должное, ест он как чванствующий рыцарь «Круглого стола» сэра Вальтера Скотта, с открытым забралом всего что наставлено в шашечном порядке тарелок с каёмками и без них.
Талантище согласно угукнуло и размеренно зажевало по-болгарски из расчёта 30 Живков на кусок не проваренного кем-то мяса. Ему забыли принести нож и вилку – этих металлических посредников между тарелкой и ртом.
– Над чем сейчас трудитесь? – спросила его по-общепитовски стеснительная Лотташа Добже, пряча кружевной платочек в миланскую сумочку от модного Ге Растрата-Павиани.
– Привычка – вторая натура в погоне за Жар Птицей, поэтому с некоторых пор я избегаю натюрморты. Рисую события, вдыхая в них жизнь. Моё видение выходит из рамок Обычного. Оно спускается со стены и отправляется бродить по городу. Картина пустеет, как улица, когда ночь вымазывает чернильно-дымовые трубы на крышах допотопных домов своей излюбленной краской. Таким образом я экономлю на дорогостоящих рамах для монументального полотна «Поединок с едой в ущерб себе». Сейчас я нахожусь в разгаре работы «Дорога на эшафот через Переделкино» по заказу режиссёра и герентолога Ашота Ожурдви, известного на фермах специалиста по молодняку и несовершеннолетним, а также тем, что он обладает желудком водкоизмещением в два литра, – с готовностью бифштекса ответил Касим. – В сущности, это каннибалистическое полотно «Вкушающий отсебятинку», где задействовано женское, обнажённое начало XXI столетия на фоне оголённой стены мужского туалета. А это уже что-то, – добавил он, и послюнявив указательный палец правой руки, высоко поднял его флюгером-петушком над развесистой головой, как будто бы вознамеривался проверить, с какой стороны дует обветшалый ветер в лица людей с облегчённой совестью, выходящих из общественных туалетов на пляж. Кстати, не столько вдохновило, сколько натолкнуло меня на это достижение величайшее произведение нашего уважаемого поэта-эрота, неподражаемого писателя Амброзия Садюги «Неподмытое утро», который с нами – художниками «на ты», когда закатывает обеды «Эконом-класс» с последующей головомойкой.

Меж драками над раковиной
вином смываю кровь.
Синеет шоссе Раковей.
Кончается любовь...

Сытая внезапными отступлениями, являющими собой перенасыщенный стихоплётный раствор, сводящий на нет геликоптер (коптящий солнце) её возвышенных чувств, Диззи зевнула и продолжила ознакомление с представителями изящного искусства:
– Справа от Касима сидит его товарищ по кисти и, если не ошибаюсь, по нарам Парапет Сатрёмыч Пожелтян, выступающий в живописи в доверительных тонах. Ещё на родине он заливался дефицитной краской от стыда. Эксперименты Парапета обернулись провалом в ильфо-петровских горах, и он поверил в оборотней типа Кисы. Парапета очернили, затем обелили, готовя к политической реставрации. Тогда-то он и взял себе псевдоним Пожелтян, хотя до этого подвязался в заштатных Рабиновичах.
– Хочу заметить, что Парапет – товарищ не по нарам, а по нардам, – поправил её Касим, который был настолько высокоморален, что в своё время перешёл из староверов в суеверы, как Суворов через Альпы. Потом отказался вступить в брак с девушкой, отец которой обещал ему отмыть большие деньги со всех магендовидных сторон, не ущемляя интересов пятиконечной звезды. К огорчению Парапета у папы в индивидуальном заезде оторвался тромб, который пришёл к финишной косой первым.
– Столь ли это важно? – отпарировала Губнушка, – главное, что вы уже здесь, на свободе, и малюете, что взбредёт в голову. Разве я не права? Насколько мне известно, Пожелтян подрядит всё, что придётся и что подскажет ему его Араратская совесть. Согласитесь, друзья, в его палитре доминируют жёлчно-горчичные краски, чему красные клопы (выходцы из Мадраса по ночам) искренне радуются. Признайтесь, Парапет, разве это не вы набросали эскизы на спинки макрелей в портвейне и заморозили? До мирового потепления они сохраняются в Ледяном Музее в Рейкьявике.
– Да, я. Но мне за это ничего не заплатили.
– Так заберите их оттуда.
– Боюсь, они растают, потеряв всякую ценность.
Пока Лотташа поражалась осведомлённости своей подруги, та продолжала заливаться канарейкой. Зная, что путь к мужчине лежит через желудок, она отваживалась выбирать ближайший запасной путь к нему на полметра ниже – методом «уличного тыка»:
– Ядовитое полотно «Ревность» снискало на родине Парапета признание ценителей сексуального марочного маньяка. Но за грубейшую ошибку в ребусной картине «Великий дегустатор на съезде» (он ошибочно поставил шестую звёздочку на этикетке вместо лацкана дегустирующего) Сатрёмыча исключили из Союза Художников, лишили квартиры, тёплого местечка в хранилище званий и хотели, было, ещё чего-то там лишить, но он своевременно махнул через горный хребет, чем сохранил свой в неприкосновенности. Сатрёмыч втравил себя в историю тем, что простил всю страну оптом, не продавая её. Понимая, что она должна переболеть комплексом падения нравов, Пожелтян попал в Брюквин и преклоняется перед великим Ренуаром, то есть в переводе с французского перед обновлённым чёрным. Его работа «Палермские спа-Гетти не в своей тарелке», выполненная в свойственных ему просеянных тонах, привлекла внимание председателя профсоюза уборщиков мусора и борца с китайско-еврейским Ли-Хаимством Тони Ди Банджелло. Везучий Парапет получил от Тони заказ на полотно «Выгребная яма», отбеливающий гашёной известью с гуашью проступки мафии за последнее толстолетие. А если Пожелтян оправдает доверие извращенца босса, собирающегося встретить Новый год в дочерней компании «Гранулы растворимого кофе», то Сатрёмыча не закатают в асфальт. А работа на выборной должности бригадира мусорщиков, звенящих по утрам литаврами железных бачков, будет светить ему пожизненно с премиальной поездкой на родину Тони – Берлусконию, во главе которой стоит модник «облачённый во власть». Адепт упорядоченного искусства Пожелтян, не пользовавшийся ультрамарином из-за его реакционности, вскочил со скрипучего стула, схватился за спинку, поднял шумиху над курчавой головой ворсистым кулаком и прогремел в накуренном отсеке помещения, поглаживая сферический живот:
– Когда я был графиком, то работал  с опережением его. В прошлом осталась невыразимая тоска по стонавшей уретре из Урарту, захламлённой хламидомонадами, мешавшими равномерному току мутного рассола мочи. Человеческие страсти – крепостные, не давайте им воли! Помню в духовом оркестре «И не заряженное стреляет», три года отсидел за зубастым роялем за предвзяточное к нему отношение впереди барабанщика Богдан Боговзятко. А на тубе играл Гоги Цхалтубо, плотно упитанный по бокам, я бы и сейчас его с удовольствием попробовал, – нервничал Пожелтян, продолжая взбалтывать гоголь-моголь рассказа, зная, что нет большего удовольствия, чем выкладывать всю правду с элементами неподдельной лжи. Подавляя в себе естественные желания, он тем не менее был требователен к себе, а хотелось наоборот.
– Третировать и четвертовать – понятия разные. Парапет – скромняга и звёзд с неба не хватает – они сами к нему в кровать скатываются, и поэтому он явно со вчера крошки во рту не имел, кроме ломтиков сырного удовольствия, – сделала скоропалительный вывод Диззи из полуголодного выступления Парапета.
Теперь она перевела лучезарный взгляд на последнего представителя художественной плеяды, сидящего за сиротливым столиком служителей кисти, поллитры и палитры застенчивых красок.
– И, наконец, дорогая Лотточка, третий, возможно самый противоречивый и перспективный из них, Стахан Стропилыч Худоба – человек с непростительно сложной, как многолезвиевый складной нож, судьбой. Там, за кордоном, он осмелился нарисовать жену тогдашнего премьера с жировым ожерельем на животе, а не как принято – в окружной области, предназначаемой для талии. В том-то и загвоздка! Мало того, Стахан Худоба непростительно забыл указать число карат на искривлённом артритом мизинце и небезболезненно смахивал пыль с кожи жены премьера на портрете, не подозревая, что та страдает повышенной чувствительностью к искусству. За предвзятое отражение образа первой леди он был взят под охрану государства на два года, как редкая и опасная социальная достопримечательность. Ему также припомнили участие в движении «За свободу изображения процесса репродукции человека в живописи».
Впоследствии (по окончании отбываемого домашнего срока) его  выдворили из родных пенат в 24 часа по Гринвичу и по Тверской-Ямской. Об этой нашумевшей истории  упоминает в мемуарах администратор Бенцион Ограбленый, разработавший метод, превосходящий по коммерческой мощи  систему Станиславского. Бенцион не безвозмездно создал налапную цепочку вакантных мест для блатных зрителей, внедрив в практику дистанционно управляемый бронетранспортёр расстановки приставных стульев и сдвоенных точек над украинскими “I”.
В свой сиреневый период «Промежуточных развлечений» Стахан в разобранном виде потряс общественность нескольких столиц мира фундаментальной панорамой «Женщина в обмороке на приёме в посольстве нейтрального государства в «фискальный» период» – работа выполнена в ускоренном темпе перитонитными красками. А пока не смогли бы вы, Стахан, объяснить нам вашу загадочную «Обцелованную со спины», филигранную «Охоту за бутербродами» и рабочую «Демонтаж розовой мечты»?
– С готовностью, – обрадовался Худоба, – в этом триптихе сказалось влияние моего спортивно-лотерейного периода. Они имели успех у широкой в плечах публики, так как борец со Свободой пытается захватить своё счастье сзади элементарным приёмом – Двойным Нельсоном. Спешу также сообщить вам, очаровательная Диззи, что начата работа над эпически-патетическим панно «Прободение язвы», посвящённым матери моей жены Ундины Прыщевайте, сохранявшей рельефные формы, которым не мешали отсутствие денежных средств, большие груди и пособники возврата из-за кордона. На полотно уже нанесён грунт, привезённый мне начальником экспедиции Данилой О’Нилом из плодоносной нильской долины. Кстати о ней же, о моей первой бабе, наталкивавшей меня на написание унылых (пей-зажи-во!) картин на алкогольные темы (повлияло движение, которое она вызывала у обожателей, разношёрстный хвост которых поднялся за ней трубой). Никогда бы не подумал, что насолю другому, подстроив всё так, чтобы моя жена ему до чёртиков понравилась – но глупость подстерегает за округлым углом, и... чего только не сделаешь ради бижутерии свободы!
– Тогда, вернусь к вашей дальнейшей судьбе выдающего нагора зодчего от обмакнутой в краски кисти. Последний тычок в спину не превратил вас в землепашца носом, вы попали в благоприятные условия, – вызывающе тряхнула короткой причёской Диззи,  продолжая презентацию. – Правда Стахан усугубил своё невыгодное положение опрометчиво-фривольным высказыванием: «Говно – это всё то, что выходит на финишную прямую, не избежав сигмовидной кишки». А скольких дикобразов он загубил в поисках корундовой иглы в целях исполнения офорта на медном лбу своего сподвижника Пожелтяна! Ну что сказать в его оправдание? Худоба работает в мышиных тонах мультешащего диснеевского Микки-Мауса, попадая в неприглядные ситуации вроде той, в которой побывал в результате излишнего новаторства и неусовершенствованного знания местного языка. Теперь он трудится, не покладая рук, придерживаясь в спиртном полумер, в свойственной ему манере:
холст – сермяжный, иногда несвежий, вторичный, но это не мешает ему успешно работать с визуальными фантасмагориями, в которых заряд есть, да пороху нема;
краски в долг с расчётом на денежные вливания в экономику с привозной культурой, и суть его последнего авангардистского создания «Слеза солёная» созвучна с рекой:
источник – серные наигранные эмоции;
русло – носогубная складка, скованная в движениях;
средства осушения – рукав, носовой платок, салфетка.
Становится непонятным, как его удосужило спросить у копа: «Есть ли у чёрного полицейского серое вещество, и где оно находится?» За этот, казалось бы, праздный вопрос Стахан пробыл два дня в одиночной камере без права переписки (смены партнёров у гомосексуалистов) с принудительным усиленным питанием.
В отсидке, где деньги не перескакивают блохами из рук в руки, он внаглую распевал криминальные песни, что в значительной степени способствовало его Стахановскому (досрочному) освобождению. Но свои три года он получил условно, возомнив себя Сальвадором Дали, и дал опрометчивое показание в ущерб луне и себе, признавшись судье: «Во сне я порезал сыр, Боже мой, сколько же было крови!» Судья его понял, потому как сам сомневался, что лучше: погибнуть под копытом любимой лошади или под стоптанным каблуком ненавистной жены.
Лотташа Добже была в неописуемом восторге от экскурса Диззи Губнушки в прошлое будущих светил изобразительного искусства и, как бы в награду за её усилия, посвятила подругу в серию секретов интенсивных радостей, которым она отдавалась трусцой в отсутствие Лёлика (о Ленине в мавзолее она говорила только в переносном смысле).  Лотташа впервые посмотрела на Губнушку как на равную, а не как до этого – сверху вниз, когда её, прохаживающуюся по пляжу, привлекла очаровательная нимфетка – щедрое подношение солнцу, и Лотта едва удержалась от искушения прилечь рядом, вспомнив, что в период дождей страдает сухим кашлем, а в засуху у неё разыгрывается по лотерее водянка. Лотта поймала себя на мысли, что в чём-то немного завидует Диззи Губнушке, которая так раскрепощённо чувствует себя в среде художников, скрашивающих её серую повседневность непонятными красками, и не поэтому ли из неё вырывается очаровательная песенка:

                Говорят, что божий дар
попку ставит под удар.
Нас с глазуньей не мешай,
Просит Зонтик-попугай.

Диззи, сызмальства мечтала стать держательницей акций каменоломни драгоценных камней и фиги в кармане. А тут ещё подруга сообщила, что страна провела взглядом по интеграции и стала усилено затягивать её. Губнушка не осталась в долгу и поделилась, каким способом ей удалось завоевать сердце охочего до женского пола, но ненавидящего мраморные покрытия дегустатора невинности Виктора Примулы – Диззи направила на него УЗИ Гименея.
Он послушно поддался на провокацию с мольбами и с комплиментами из драгоценных металлов, грохнувшись на колени о мраморный пол. Сдавшись, он надеялся, что лимоны не останутся обездоленными, а апельсины продолжат вариться в собственном соку. Одного требования Диззи Губнушки было бы достаточно, чтобы Витёк, обладавший искусством наживать себе врагов, перестал ворочать ломом камни, представляя, что имеет дело с миллионами, а в вагоновожатые он пошёл с утешительной целью – подарить невесте, которая сейчас невесть с кем, трамвайное кольцо. Правда у Диззи хватило такта не унижать парня, ведь он был таким образованным – закончил в чистом поле техникум «На задворках истории» с последующей практикой долговой разлуки с деньгами.
От забористых слов Губнушки: «не гони волну, безропотных волн не бывает» у Лотты, обладавшей слезливостью латиногомериканки  образовалась глазурь в глазах и на их потайные уголки набежали из слёзных мешочков капельки раствора натрия хлора.
Можно непреднамеренно, в угоду куска хлеба, пасть духом или закрыть интересующей частью тела пасть амбразуры – кому как повезёт, независтливо мучалась Лотташа. Не ожидала она, что ей суждено провести вечер с пользой (женского рода), в то время как на душе скребли кошки, на улице третий час собиралась разразиться гроза, а из цилиндрических водосточных клюшек вода будет вырываться подобно заключённым на обещанную волю.
Не это ли обвал надежд? К слову сказать, на улице Надежд и Непредрекаемых встреч заструился змеевик дурмана, и дождь, накрапывая, стал напевать пунктирными серыми полосками, серенаду книжника «Ночь княжна» из фильма «I am single in the rein».
Небрезгливая склочная баба, Зиночка Придави, ещё в школе соображавшая, что после четвёртого неурочного часа грядёт Большая перемена, невыразительно изобразив голую фигуру непроходной пешки, выбежала из-за праздничного стола разбитной компании по неуравновешенной причине – нехорошо винить женщину, когда на столе есть водка.
Треща маленькой сорочкой, с возрастом превратившейся в чёрную, Зиночка зажала нос и выскочила из вонючего парадного. Она поспешно нахлобучила на глаза немыслимую шляпку, и прытко пробежала до угла под градом любопытных взглядов, сыпавшихся на неё из распростёртых окон. Один вид её мог инспирировать кривотолки и отпугнуть самых бесстрашных белых ворон в округе, так что агентство путешествий, предлагавшее микстуры, удивлённо подняло жалюзи. И только холостяк Фенимор Закупорев – мастер чинить препятствия, чтобы преодолевать со скидкой на их возраст, посочувствовал бегущей, сказав: «Чушка комедию ломает. Небось знает, малорослая лошадка, что сколачивать не ей придётся». Расстегнув молниеносную ширинку, он освободил вухухоля и занялся привычным делом, отдавая себе отчёт в том, что повернуть мочегонную реку вспять не удастся, а вот с устаревшим мировоззрением всех чернушных фильмов не пересмотришь».

                Правота левизны неизлечима.

       Глава 140.   В поле зазрения

Тем временем поэт-эрот Садюга, чувство собственного превосходства которого над толпой превышало его тяжёловесную творческую никчёмность, завидев Диззи, пришёл к выводу, что мужики от природы лишены самого важного «датчика» тела и его показаний. Любовь – не вещественное доказательство, проявления её – другое дело, напомнил себе Амброзий-очеркист (лёжа на песке он руками и ногами очерчивал окружность вокруг себя).
Он поспешно покинул насиженный столик с опостылевшими ему мухами, затесавшимися среди них официантками и посудомойками, стойко выдержавшими обрушившуюся love(ину) его грассирующих слов,:

Перепутал время суток
Загазованный по фазе,
Чую нелады с желудком,
Я подсел на унитаз и...

– Видать, вам поднадоело прозябать на ниве разложения личности в поэзии,  раз потчуете нас подобными виршами. Я – трудоголик и не позволю шельмовать себя в свободное от работы время. Ещё одна подобная фраза: «В обладании женщиной меня поражают перспективы парчовой надежды преемственности», которую приписывают Ивану IV, и никто не сможет поймать смысл сказанного. Считайте, что я пребывал в состоянии сомнамбулы, близкой к прострации. А вы читали моё «Капустное туше невольной борьбы с самим собой»? – спросил Петро де’Лезвие – рукоплечий парень, подрабатывавший доставкой в пиццерии «Откровенно плёвое дело пицца» после того, как с позором был изгнан из Дома Моделей, где родился другой его эпос «Недоношенное платье короля».
Так как образумившийся Садюга писал для обслуги и челяди, истолковывавшей его не сформировавшиеся воспоминания как шедевр, то читал он им только серьёзные, не задетые тлетворным юмором произведения (примером служила автор ироничных дурманов Свинцова – литератор неРобского десятка,  начинавшая с медсестёр, и комнатных собачек). В тайне от автора между его слушателями было обговорено – сдерживать хохот сколько есть сил и смеяться, стесняясь самих себя, в процессе чтения не реже 15 раз в минуту. А если кучу непристойностей пропускать мимо ушей забившийся в припадке чепухой, то рот можно прополоскать.
 Вдруг Амброзий вспомнил, что никогда не изменял себе (к женщинам это отношения не имело) и живо присоединился к художникам, которых имел обыкновение изредка подкармливать чтением и комплексными обедами,  в надежде что кто-нибудь из них проиллюстрирует его не по Вальтеру скотский роман. Согласился на работу один – Парапет Сатрёмыч Пожелтян, но тут же гробовым голосом попросил внушительный задаток (деньгами вперёд) взамен на своё клятвенное обещание прочесть Садюгину книгу, попавшую в теснёный переплёт, героем которой был рыжий ирландский полицейский-пробочник с легавой Рудо Коп. Книга пропахла терроризмом от корки до мякоти. В ней автор назойливо предостерегал цивилизованный мир, что от гуманизма до взрыва тротила один экспансивный шаг мусульманского троглодитизма при наличии христианского всепрощенчества и подслеповатого иудаизма.
Вечно голодные художники с креплёнными от недоедания желудками встретили появление Садюги – короля белле-тристики (прекрасная печаль – итал.) с артистичным энтузиазмом и почтительным недоумением, вытеснявшими профессиональную гордость в предвкушении обильной еды. За Амброзием, который пил как лошадь, но не то, что пьют лошади, числилась загадка, позволившая ему безбедно прожить пять лет. Он выгодно продал немцам произведение искусства, на поверку оказавшееся банальной рекламой Was is das? Adidas! Вот что значит своевременно написанная строчка, бахвалился перед проголодавшимися художниками Садюга, почёсывая копчик с прилегающими к нему спально-подушечными районами. После этого он тут же громогласно поставил себя в один ряд на полку с Грибоедовым, по Садюгиному экспертному мнению не создавшим ничего, кроме «Горе от ума».
Синеглазый художник Стахан Худоба, обожавший селезёнку незамужней утки, как-то признался своим товарищам по кисточке: «При виде вкусноты я становлюсь слюнтяем. Для того, чтобы человек лишил себя радости, он должен испытать изобилие... счетов».
– Сильно сказано, но не соответствует действительности, пробормотал кто-то из художников, и приглушённо выкрикнув, «Да здравствует эрото-поэт!» осёкся, поймав на себе лихо отскочившую блоху неодобрительного взгляда, брошенного метрдотелем.
– В каком стиле вы, собственно говоря, пишете? – спросил Амброзия Худоба, стараясь сгладить дерзкое впечатление от экзальтированной вспышки своих несдержанных эмоций.
– Я вас столько раз угощал, а вы, оторвы, даже не удосужились познакомиться с моим творчеством? – прошипел Садюга, – это говорит о непочтении к таланту и неуживчивости как таковой.
– Уживаются ужи, а мы гремучие змеи. Но обещаю, что Стахан Худоба зачитает вас до чёрствой корки. И не почёсывайте над столом в задумчивости свои виски 68-летней выдержки с бисквитной улыбкой дипломированной проститутки – этой резервной валюты сутенёров, – откликнулся проголодавшийся художник.
– Тогда другое дело, – успокоился Амброзий, – я сам когда-то начинал кропать статейки в «Вестнике Остолопа» с тугриков, не ища в грехах погрешностей в воспитании. Потом работал за зелёненые, сейчас предпочитаю евро. О следующем этапе стараюсь не задумываться, но чувствую, грядут нестабильные валютные формы.
– Из сказанного вами понятно, что вы юморист.
– А вот и ошибаетесь, молодой человек! У меня всё серьёзно. Признаюсь, я пытался писать юмор научным языком, но ничего из этого не получалось и я, на свою погибель, кубарем скатывался на добротный сленг. У нормального читателя такие произведения не вызывали ни малейшей улыбки. Правда бывает, и я грешу, но стараюсь это делать за закрытыми дверьми с партнёршей, чудом сбежавшей из  филантропической страны энергопросителей.
– Почему бы вам ни попробовать себя в ином весе?
– Потому что у еврейского боксёра бутерброд всегда падает маслом вниз – он вмазывает с обеих сторон, а я полукровка.
– Утихомирьтесь, пишите стихи достойные подмигивающего «Серебряного века», завёрнутого критикой в фольгу в юанях.
– Должен вас расстроить, – Садюга вежливо, по-японски, поклонился художникам, – они не переводятся на язык таллеров. Не затем я сюда эмигрировал, веря в своё предназначение – некротизировать носом родную землю, не пугаясь кромешной темноты соплеменников. Не для того мои пальцы бабочками порхают по компьютерным клавикордам, увлечённые сбором нивелированной матерщинки со всех материков, чтобы какой-то отщепенец от поэзии Опа-нас Непонашему опошлил народные движения и чаяния своей циничной «Бижутерией свободы». Он не мог отличить ящера от ящура и орфографию от синтаксиса! Это создавало ему репутацию защитника интересов пунктуации в угоду политически неподкованных слепней. Ну конечно, без стилистики приходится спать на голых досках. Меня тошнит от его изысков, как святую Патрикеевну, покровительницу ирландского пива для лис. 
– А почему не лошадью чистокровной породы? – позволил себе полюбопытствовать неиссякаемый шутник Парапет Пожелтян.
– Потому что такой фигуры в шахматах не существует, так же как и крёстного хода конём, уважаемый Сатрёмыч, – парировал поэт-эрот. – Моя работа кипит в руках и испаряется, чтобы результаты её не достались бездельникам.
– И всё-таки, – не переставал подзадоривать его Стахан, – вы не боитесь покрыть своё имя меркантильным позором, учитывая, что по слухам, в бытность свою эксгибиционистом, вы поправляли свой вестибулярный аппарат, отличаясь рекордными показателями в неосвещённых прессой парадных. Не смотря и не поглядывая на это, вы шли на попятный, пряча зазряшный пугач в ширинку.
– Тут вы хватили лишку, дорогой мазилка. Отмывающие честь средства в моём арсенале ещё не перевелись, в отличие от певцов свободы в стране, – отозвался с зубной болью в голосе Садюга.
Амброзий по-своему любил милых представителей искусства, кем-то причисленных к авангардистам. Он даже приобрёл у них бросовый пейзаж «Ажиотаж # 5 с выходом на балкон».
Стараясь покрыть себя славой – других матом, Садюга как шутник-холостяк, занимающий квартиру в свободное от госте время, не скупился на словесную пахлаву, и это притом, что эрото-поэт относился к убеждённым реалистам с акварельным оттенком романтического накопителя «Я всей душой любил свою кубышку».
«С такими, как они, писал впоследствии сквернослов и репетитор в области натаскивания прописных истин Амброзий в автобиографии от Лукавого, можно было помять друг друга, выпить вместе водки, поматериться, повспоминать, – это огромное счастье. Тот, кто  этого не испытал, прожил никчёмную жизнь». К сожалению, друг его детства – поэт и никому неизвестный (кроме Зоси Невозникайте) заштатный бард Опа-нас Непонашему не соответствовал ни одному из вышеперечисленных требований. Смирившись со своей никчёмной жизнью в стране зубочисток и жвачек, где приходится по пять пророков погоды на сотню телевизионных каналов, безголосое несчастье – Опа-нас, по мнению Амброзия зачах на своём, не впечатляющем корню, как и подобает высокооплакиваемому юмористу. Единственной стоящей из 2300 Опа-насовых песен была для Садюги баллада, повествующая «О патетической старости в доме престарелых».
Садюга считал, что Непонашему – пророчески опасный тип, тщедушные стихи и сардоническая улыбка-прилипала которого на фоне любимого занятия – смехотворчества, повергли в раздумье метущееся поколение, сидящее за компьютерами, сменившее шагающие непонятно куда толпы. А те, в свою очередь гордо гарцующие на базе прошлого смешались; и это перед выборами таксиста Витька Примулы в замесители мэра Гиви Наказания, увлечённого разработкой и созданием стрелки, едва переводящей дух. Именно поэтому Садюга искал отдохновения в среде истинно утрусских художников. Он видел себя в получасовом формате летних отпусков грехов и в гуще неприглядных типов, боявшихся выпасть из поля зрения, как младенцы из люлек. Среди художников он пытался спрятать, как шахиню в паланкине, не прикрытую зависть к чужому таланту, даже если тот был чужд ему. При этом, Амброзий не был профаном в своём теле. Он высоко ценил то, что видел собственными глазами без посторонней помощи, черпая причуды со дна калейдоскопа, откуда заимствовал идеи. И надо отдать ему должное, он ни за какие коврижки не признал бы не обласканное графоманское чтиво авторитетами, к дружбе с которыми стремился, преодолевая препоны и детские рогатки на пути.
– В моей душе шагает караван надежд, а расквитаться с его хозяином всё же необходимо, – как-то поделился он с Опа-насом.
– Ты мне не открыл Гомерику, – обескуражил его тот, – я и раньше подозревал, что в тебе заложено нечто сплёвывающее, с непредсказуемыми верблюжьими надрывами в голосе.
После некорректного высказывания Садюга скособочился и ещё больше полюбил себя, стократно воспроизведённого в фотографиях, офортах и на обложках книг.
Однажды он заставил знакомого мастера-фотографа Бронислава Перечницу отснять 200 фотографий собственной легендарной личности для поэмы «Константин Нераним в осколках разбитых сердец» и выбрал с точки зрения критиков самый неудачный снимок, исходя из принципа, – главное – сосредоточиться на мгновении, тогда остальное пролетит мимо. 
В юности он с гордостью носил незаконно присвоенный титул поэта и прикипел четырёхкамерным сердцем к Чёрному Кондрату Умалевича, не понимая, к чему мудрствовать лукаво. Он был  уверен, что того же мнения придерживаются десятки миллионов нетрудовых элементов, отравленных абсурдистскими веяниями и мысленно держащих себя под стеклянным колпаком.
Невозможно забыть приобретённое поэтом-эротом Амброзием Садюгой по заказу железнодорожного управления полотно «Вишню обобрали». Он на собственном горбу притащил его на международную выставку, где пил с представителями стран-участниц со всего мира.
Возмущённая лига религиозно настроенных индусских художников встала на защиту оскорблённого Кришны и не допустила показа оборотной стороны розовощёкой картины.
Компенсируя неудачу через много лет в Гомерике, в серийных приступах ненависти к нью-поркскому триллеронеру-мэру Апломбергу Амброзий не знал предела. И всё из-за того, что тот  доказал нерадивым противникам – необязательно быть «топором», чтобы с размаху затесаться в разношёрстную толпу курильщиков.
Садюгин протест вылился в заказе триптиха  безработному живописцу Пожелтяну, на картинах которого Апломбергу надлежало быть изображённым как можно в более обезображенном виде.
«Отпущение грехов Апломберга в компании битых яиц».
«Гульбельмо Апломберг на смертном одре без подушки».
«Встреча Апломберга с Всевышним через повешение».
Не вызывало сомнения, что реинкарнировавшийся Микеланжело позавидовал бы перечисленным заказам. У некоторых поклонников таланта Пожелтяна (по матери Пормежан) возник ряд религиозных вопросов: Почему он взялся за столь неблагодарный труд? Что при этом происходит с отцом и сыном в присутствии святаго духа? Как поддерживать равновесие в семье, когда в трухе сладких воспоминаний придерживаешься политики невмешательства в постели, сильно задолжав с полной отдачей по супружеской части? Вот что отпарировал художник: «Я выступаю за социальную справедливость, находящуюся в глухой защите. Зачем, к примеру, обогащать уран, когда на Земле столько лишайника нищеты.
Или возьмём Сатурна, пожирающего детей. Если бы не картины Гойи, мы бы ничего не знали о его кольцах, но признаюсь откровенно, больше всего меня тревожат секретные данные, вводящие в заблуждение, что через какие-то два-три миллиарда лет наше светило безвозвратно угаснет!»
– Хорошенькое оправдание, – задумчиво протянул Амброзий, вспоминая как родители давали ему деньги на отмороженное.
– Да, дорогой наш сартирик, – рявкнул Парапет, которому в буйной юности удалось взглядом, полным ужаса, проследить траекторию полёта пули в семь лестничных пролётов и изобразить на полотне совокупление червей как сросшееся единство противоположностей в форме примитивного сочленения.
Амброзий, живший в неподотчётном Госстрахе, в рефрижераторе молодости выработал пространный трактат о многострадальных итальянских дорогах, подвергнутых колесованию и девичьему голосованию. Он проводил время, как оно этого заслуживало и представлял себя олигархом, уличённым в финансовых нарушениях по национальному признаку. Кто-то ездил в Лондон, Париж, Мандрид, а он отправлялся в отпуск, заявляя:
– В наше смутное время кровавого фагоцитоза справедливый Боженька многим недоволен. И теперь Ледовитый океан ревёт в три ручья: Обь, Лену и Енисей (неверующий Садюга путал колокольный звон с монетным – без соответствующих на то выводов).
– К чему вы это? – растерянно пожала плечами совсем не дурнушка Диззи, не страдавшая лаконичностью из-за перенесённых сплетен, распространяемых Лёхой Раскис. Она, как бывшая невеста пилота внутренних линий правой руки, совершившего аварийную посадку в океане, считала, что бортовой журнал с его мёртворожденными кондуитскими мыслями – глянцевый. Правда, жениху, не без основания считавшему, что не всякая белая женщина приведение, но опиум для развода, удалось без особых потерь бежать из ада поглотительниц глянцевого обогатительного комбината чтива, которым Диззи Губнушка пыталась завлечь и заинтересовать.

     Не откладывай на завтра того, кого можно сделать сегодня.

     Глава 141.   «Натурщица»

Лотташа женственно присела за столик и заказала кофе-гляссе «Огородный лейко-пластырь» с пирожным, задыхаясь от сигаретного дыма, выпускаемого соседом из глазниц. Ей не терпелось сменить тему разговора вкупе со скатертью на столе. Как выигрышный билет, она вытянула ножки – яркий пример понятия «Врозь», болтавшие под столом всякий вздор, забывая, что в ресторане прелестные функции подстольных игр. Диззи принесли дымящийся каппучино и сигареты «Парламент». Её несоразмерные по длине и силе нижние конечности беспорядочно распространялись в непредсказуемых направлениях, избегая прикосновений волосатых обольстителей – хаотично передвигающихся Садюгиных коленей, на которых, страдающий запорами Амброзий простаивал пятиминутку перед сном, читая молитву «Господи, пронеси».
– Опираясь на осторожность, старайтесь, чтобы никто её, кроме вас, не заметил, – жеманно обратился Амброзий к Диззи. – Почему бы вам ни открыть массажный кабинет с космическим уклоном? Именно там, далеко, раскрываются поры и души и можно поживиться результатом трудов праведных за чужой счёт.
 Слишком умный, подумала Губнушка, и проигнорировав нравоучение, в очередной раз отодвинула свою левую толчковую ногу от его правой – артритной. Она послушно преклонялась перед искусством быть лошадью, но без шор и трепетала бабочкой, с оторванным Витьком крылом, когда дразнила в нём носорога.
– Над чем вы сейчас работаете?  – поинтересовалась поблекшим голосом Лотташа у Пожелтяна, не подозревая, что художник обладает чертовским даром пленять женщин, не предавая себя огласке и запеленговывая их испепеляющим взглядом с поволокой.
– Недавно завершил автопортрет «Разиня-живописец академического толка у забора», позировал некий Политура, и вот уже вторую неделю я корплю над проектом «Спор не двухместен», подсказанным моим учителем, выходцем из неприсоединившейся к мировой цивилизации страны, Брагой Питуитриновым. В настоящий период я испытываю затруднения с одной из пикантных моделей, она буквально вся извелась и измотала меня своими непредсказуемыми капризами. Брага учил меня, что главное в шахматах – вытурить королеву, взнуздав коней и разогнав похотливых офицеров. А также дать Фору, не спрашивая у него отчества.
– Поздравляю, в хартии идиотов прибыло! Подозреваю в вас умер, не рождаясь, великий лохмейстер, – ввернул Амброзий.
– Это всё благодаря моей маме, – просветлел Пожелтян.
– Могу вас выручить, Парапет. За моими плечами огромный опыт гамбитов и фотосессий с паевым участием. Я позировал  светиле, Антипу Трёх-Перечниц, – с готовностью бифштекса предложил свою кандидатуру в позёры исполненный энтузиазма и неполноценного комплекса самопожертвования Амброзий.
– Спасибо, но я как-нибудь обойдусь без фотовспышки ваших страстей! – вспылил художник, видимо вспомнив, как он, пользователь Интернета и бескорыстно им предлагаемых услуг за бабки, пострадал из-за отрыва куриного крылышка от несушкиных проблем в подворотне наступающего на пятки столетия.
– Попытка не пытка! Причём я не прошу вас снисходить до меня, продувной бестии, по лестнице успеха, – самопожертвенно продолжал настаивать Амброзий, тут же сварганивший экспромт, попахивавший обезьянником провинциального зоопарка:
«В Пожелтяне нет изъяна, он настоящий Пожелтяна».
– Вы меня недооцениваете, я бы мог предоставить вам новый вид обслуживания – «Женщина на предъявителя всего», – соловьём заливался Амброзий. – Для вас я на всё готов, вплоть до того, что колупать ногтями высохшую краску с ваших полотен и полотенец. Простите, возможно я напоминаю вам одного экологично мыслящего диетолога, выброшенного из 7 класса  за неэтичное высказывание: «Если горящую от нетерпения З-лупу принять за лампочку Ильича, то почему не считать крайнюю плоть плафоном?»
– Я давно подозревал, что в Садюгиных старожилах течёт кровь чукчи, но не настолько. Неверная по тамошним обычаям жена чукчи, Вечная Мерзлота, деньгам предпочитавшая жировые накопления, не давала ему «прохода», поэтому ему приходилось пользоваться услугами женщины из соседней юрты. Вам что, Амброзий, не ясно? Нужна-а-а женщина-а-а, – уточнил взбешённый упрямством и наглостью собеседника Сатрёмыч (его трёхклёновые шведские корни давали о себе знать в размеренной скорости разговора и вытягивании гласных за уши).
– Чего вы так изо всех сил разволновались? – попытался успокоить Садюга темпераментного Парапета. – Я понимаю, почему вы не устраиваете свой вернисаж, боитесь выставить себя на всеобщее посмешище и не продать, ведь каждая последующая жена становилась для вас перевалочным пунктом. Вред природе, нанесённый кистью художника, на полотне легко поправим, но проигрывает оригинальность музыкальной зарисовки произведения.
Обычно Парапет Пожелтян (боцман доходного бизнеса от искусства) зеленел от бешенства и таллеров, но сейчас он вскочил со стула, почувствовав себя, на упразднённом празднике 7 – 8 ноября. Амброзий, боявшийся удара в спину складным стулом в нераскрытом виде, примирительно залебезил:
– Вот как оно складывается, крови нет, остаёшься в живых и на душе больно. Если потребуется, я принесу себя в жертву искусству и переоденусь женщиной. Мой дедушка – огромный читающий «Книжный Шкаф», выпускник школы жизни «Под залог», у которого вдруг в 60 лет исправно заработала система охлаждения к женщинам, был трансвеститом. Предвкушая во мне поэта, он говорил через ять, глотая непрожёванные слова: «Следует отличять настоящее творчество от дешёвой имитации». А ведь он воспитал не одну плеяду бездельников и фу-туристов!
– Чёрта с два вы его слушали! Перестаньте самопиариться и  воровать у себя. Повторяю, требуется голая женщина, – не выдержал Пожелтян, – я прею от бесконечных прений с вами, Амброзий.
– Зачем преть? Продаются очистительные,  пахнущие цветами спреи, прыскайтесь до умопомрачения, – нашёлся Садюга, которого раздражала перестальтика движения разговорного трафика.
– Амброзий, похоже в вашем туалете нет аэрозоля.
– Откуда вам известно, что я не являюсь поклонником Золя?!
– Все ваши неувязки проистекают от недопонимания международной обстановки популистским шведским конгломаратом «Ikea», и это зависит с какой стороны на неё посмотреть, – ввернула эксперт в области косметики и совладелица парикмахерской «Оболваненные на Драйтоне» Диззи, изредка писавшая для Гастона Печенеги в рубрику «Уход из жизни вслед за кожей».
В бесконечных спорах меценатке Диззи Губнушке, считавшей, что для парикмахера брильянтиновые волосы – не отмытая отрасль промышленности, нравилось занимать позицию натурщицы обнажённой правды. Она завуалировала крайние заблуждения и публично демонстрировала отсутствие залежей нефти-сырца в стопках нижнего белья в платяном шкафу. Это позволяло ей заходить на сайт «Бомонд» под девизом: «Я не против самоедства, ежели с ножом и вилкой, и сближения в компании,  при условии, что в ней не все женщины детонируют, некоторые остаются пустоцветами. Так ускорьте процедуру или упраздните её!»
     –  Полностью разделяю вашу точку зрения, очаровательная Диззи. А вам, уважаемый Парапет Сатрёмыч, ничем уж не смогу помочь, хотя искренне сожалею. Мы бы с вами успешно поработали на этом поприще, избежав пепелища, тем более, что вы вдохновили меня на цикл порностихов, зачитанных, извините, до дыр: «Забил снаряд я в душку туго...» – с заметным сожалением смирился Амброзий и с места в карьер подумал, а не подписать ли ему под натурное дело Фрумочку, которая как никто соответствует задуманной им ударной дозе неистовой любви.
    
               Есть такая  женщина, она мне улыбается,
                она вселяет нежность
– в циничного меня.
Она – моя прелестница –
понравиться старается,
расставлена красавицей
на зверя западня.

И я моё внеклеточное,
немыслимое животное
порывом увлечения
пытаюсь укротить,

Себя в капкан затягиваю,
до той поры «свободного».
Попробуй, уговариваю,
ей сердце предложить.

Пленительная женщина
танцует, улыбается,
захватывает, сказочная,
меня средь бела дня.

И колдовство, и смерч она,
закружит, постарается
сегодня увести туда,
где завтра западня...

      – Вы же обещали больше не декламировать прозападного торгаша стихами Л.Т.М., – взорвалась Диззи, – Разве не вы призывали подвергнуть плаксивого лакея и лизоблюдочного прихлебателя от поэзии Опа-наса к мудификации с принудлечением у психиатра?
      – Не понимаю, что на меня нашло, но мне тяжело удержаться, так и тянет плеснуть умом в лицо его ущербными стишками незадачливым собеседникам, – изрёк Садюга.    
      – Я наслышан об Опа-насе Непонашему, – вмешался в разговор Стахан Худоба, который беззастенчиво занимался художественным плагиатом (ставил свой фамильный инициал «Х» на нижнем белье обнажённых натурщиц, когда те отворачивались). – Насколько мне известно, он крутится в отребье авангарда современного юмора. Его афоризмы, выловленные у товарищей по перу и лингвистические импровизационные мытарства настолько тонки и каламбурны, что у слушателей улыбки приходится размораживать. Могу продемонстрировать, интервью с вами небезызвестной Фру-Фру, на груди которой был припрятан микрофон. Что называется свежо в памяти. Я не страдаю излишней щепетильностью. Итак, слушайте!
– Это правда, что на вдовца и дверь бежит, и что вас отстранили от работы за химичанье и фторенье в унисон инструкциям снизу?
– Да, я стяжал себе несмываемую славу, чтобы никто из инспекторов не заметил пропажи моего должностного лица. Но ведь разделять общее мнение на разделочном столе сплетен и кормить ими свиней в хлеву не возбраняется. Мои чувства сродни плоти – их надо питать, но к кому? Несусветные слухи обо мне распространили завистники в отместку за то, что я пришёл на пиарный маскарад в издательстве в хлороформенной маске анестезиолога в коровнике Корнелиуса Надоя из Лотташиного подъезда, имевшего обыкновение держать открытой пасть лифта пред всяк входящим, вместо того, чтобы самому понести утрату здравого смысла в ломбард. 
– Знаете, Амброзий, в районе моего приживания у «Неповоротливого перекрёстка» ортодоксы во главе с Ингрид и Ент Ой совершили великое открытие «Grand opening» самого большого кошерного магазина в Гомерике с зеркальным названием «Шабаш» в предвкушении атлантического наплыва обставленных покупателей на дистанцию в 430 ярдов с лакомыми препятствиями у прилавков и проверками сумочек у выхода. В целях самозащиты там же бесплатно раздаются выстрелы из стартовых пистолетов кокетливой пловчихой Ватер Клозеттой (разновидностью водной ****и) и олимпийским рекордсменом с двойными суставами Айклом Пелпсом. А как вы относитесь к чтению себя запоем?
– Не путаю эти два понятия. Но народ меня любит и читает в перерывах между запорами, не даром же меня недавно удостоили премии П... улицыра. Кстати, хотите бикарбонатный напиток?
– Вы имеете в виду шипучку?
– Естественно, – подтвердил впечёнкувлазящий Садюга.
– Вы очень любезны. Я не против бисексуального, но хочется знать ваше отношение к гомосексуалистам, утрачивающим природное предназначение в свете открытия проспринцованного канала для геев на телевидении «Наша голубая планета».
– Позвольте мне не уголубьляться в столь интимный вопрос.  Одно скажу – они меня в рассаднике за экраном не снашивают. Правда, я побывал в высоко котирующемся любовном треугольнике, пользующемся за тройную плату Тройным одеколоном – он почище Бермудского или наполеоновской треуголки.
– Вы случаем не Бонопартист?
– Нет, сцена меня особенно не захватывала.
– Амброзий, вы бедуин – глядишь, по Интернету беду накликаете. А вам не приходило в голову спьяну вернуться на родину?
– Что вы, милочка, реиммигрируют только напёрсточники и наперсники возврата в универмагах «Мейсис»! У меня другие далеко идущие планы и перспективы дезинфекции душевных ран.
– Диззи, вы звучите как философские выкладки женских прокладок бессюжетных линий в протуберанцах мыслей Опы Непонашему. Что вы там ещё задумали? Купить дом на отшибе и выкопать вокруг крутой Донецкий бассейн с подогревом имени крёстного отца Карлеоне в назидание загребущему потомству?
– Что вы такое выдумываете! Не зря поговаривают, что вы домашний диверсант, – прокинжалила писателя взглядом Диззи.
– Догадываюсь, кто распространяет дезинформацию обо мне вместе с занюханной чёрной горбушкой газетёнкой алкоголиков «Джонни Уокер». Эта гаубица Берта Летова – недодоеная корова с несмываемым белым пятном в междурожье – травоядное животное.
– Но у меня есть неопровержимые компрометирующие доказательства – ваши снимки, Амброзий, с известным вертопрахом у рампы в приглушенном сводническим оркестром свете.
– Не верьте своим глазам, вам пригрезились гризетки и розетки с вареньем из крыжовника в инфракрасном сне, моя прелестница. Все знают, что у шлюхательного аппарата Берты Летовой-Солли диафрагмальная грыжа, – прогеликонил Садюга. – И потом она имела на меня золотую фиксу, когда я, не страшась, заявил, что предпочитаю любовь в оригинале и не намерен платить за её жалкую фоторепродукцию «Любовь на предъявителя».
– А что вы думаете об этой Беркширской скороспелой свинье, скупившей навощённый пол Лондона с его замками?
– Уверен, мы говорим об одном и том же олигофрене. Подумаешь, купил одно футбольное поле и считает себя монополистом. Спроси он у меня тогда совета, я бы ему, шельмецу, прямо бросил: «Не гоношись, всё равно миллиарды на акциях проиграешь!» Тоже мне дворянин нашёлся, надо будет, и я, хоть не певец, куплю гербарий гербов с девизами; на его месте я бы с его бабками выбирал более подходящую терминологию в присутствии баб-с.
– Ваш Амврозивный юмор будоражит, поражает и щекочет. Он тоньше паутинок у глаз обожаемого мной президентиста, готового поделиться последним, если оно ему не нужно.
– Не рассыпайте комплименты в мой адрес, боюсь не соберу. Спина вся белая и лоснящаяся морда в зелёнке. Позвоночник давно не будильник – не гнётся и не зовёт. Приходите завтра ароматным вечером, и мы продолжим наше вербально-виртуальное интервью.
– К сожалению не могу. Я приглашена в дельфинарий на балласт морских котиков. Там на ресталище ожидается всплеск их эмоций. Так что мне надлежит выздороветь. А пока дайте вдосталь насладиться болезнью.
– Эта не санкционированная мной запись вызывает у меня не смех, а мускульную дистрофию, – поспешил блеснуть медицинскими знаниями Амброзий, – или, что ещё более вероятно, ригидность лицевых мышц с поражением нижнечелюстного сустава. Заодно проверьте у себя, не воспалён ли тройничный нерв. Могу порекомендовать невропатолога, незлобивый парень с вас много не возьмёт. Скажете, что от меня... не так давно избавились. А насчёт авангардистского Непонашенского юмора скажу, что не буду  удивлён, если он спровоцирован всемирно прогрессирующим параличом, вызванным беспорядочными половыми связями бардопоэта. Он с детства отличался крайней неразборчивостью в отношениях с домработницами, девчонками, собачками, кошечками и лягушками перед их вивисекцией. Уж я-то знаком с его выходками, мы с ним ещё вихрастыми мальчишками на велосипедах гоняли на Барский пруд через ольшаник в Фирсановке под Мозгвой. Как сейчас помню, у него был такой красный велик «Малолетка». Его мама тогда ещё в НКВД работала. В память о ней я предлагаю провести месячник под лозунгом «Не балуй, закусив мудила... гороховый!», а чтобы народ поменьше скалил зубы, будем раздавать зубочистки с зуботычинами и продавать свинчатку вместо баранины.
– Отличная мысль, но для претворения её в жизнь не хватает Инквизитора, не согласитесь ли вы занять  вакантный пост? – подхватил идею Парапет, обращаясь к поэту.
– Нет, – возразил тот, – ниже Опа-наса невозможно уже опуститься, так сказал критик Яша Надуй. Путешествие в его замыслы опасно и также увлекательно, как спуск в Тускарорскую впадину.
 – В Мариинскую, – поправил Амброзия, хранивший молчание Касим, – это же одно и тоже, в географии ты явно не петришь.
– Поправка может быть принята без обиняков и прений, но если я адаптирую ваше любезное предложение, – задумался писатель-эрот, – придётся поступиться кислосладкими принципами.
– Так откажитесь, – пришла ему на помощь Диззи.
– Рад бы, но наживка «не устоишь», – осёкся Амброзий.
– А что вам, собственно, мешает? – удивился Касим.
– Подмахните нужную бумагу, наделяющую меня полномочиями. Да я ж уничтожу его, суку! – несказуемо обрадовался Садюга. – «А что потом, а что потом?», как говорил дабл Е, Евтушенко. Кого я буду декламировать? Набивших оскомину – Окуджаву, Галича? Они всем порядком поднадоели. Вот и остаётся Непонашему. Вы сами слышали, с каким негодованием, сродни нарастающему мозолю, читал я его стих, где он заявляет о себе как о цинике. Не могу удержаться, чтобы снова не изобличить Опа-наса его же ямбами и хореями. Он попытался раскрыть замысел, но... зиппер застрял.

У бочки пивной раз в неделю торгую стихами,
листочками – в розницу, как подобает в разлив.
– Здесь пиво в осадке и люди на дне с червяками,
меня завсегдатай бочковый намеренно злит.

– Зачем на себя ты напялил сонеты-вериги?
К чему бередишь затаённую боль в тайниках?
Не время, не место. Продажные люди – не книги.
Сожрут всё, что хочешь, под пиво, а книги – никак.

И с горькою правдой, дабы избежать перебранки,
Во всём соглашаюсь, что буду разумнее впредь,
сам на брудершафт с голытьбою ударю «по банке»,
чтоб вместо Джульетты – сарделькам хвалебную петь.

И так превращаюсь в кумира, в толпы авангарда,
себя на съеденье желудкам, в мозгах – винегрет;
в бренчаньи гитары запишут стотысячным бардом...
А, там, у бочонка – другой, настоящий поэт.

      – Ваш идеал приелся. Как я его воспринимаю, так он мне не по вкусу, – оборвал Амброзия поскучневший Парапет Пожелтян, заметив, что Лотташу передёрнуло от лирического описания достоинств и прелестей «претендентки» на руку и в натурщицы. Идиоту было ясно, что этот добытчик чужой словесной руды использовал Опины офигенные стихи в виде приманки в любви, поставленной в известность, извините, задним... числом.
      Лотта, женщина с норовом и контрамаркой на домашний концерт, который она решила устроить вечером Лёлику, поспешно поглотила остывший кофе, придирчиво отколупнула облезший лак с ногтя, нервным движением вытащила пудреницу, выдолбленную аборигенами из слоновой кости (её внеклассовое сознание проявлялось ещё в школе, в которой прехорошенькая Лотточка училась посредственно, за что и получила прозвище «Переводная картинка»).
Убедившись, что производное бивня в полном порядке, она отправилась на поиски дамской комнаты. Диззи порывалась пойти за ней, но нахрапистый Амброзий, славившийся в постели своей исключительной банальностью, оставался подвижником к манящему телу. Ему всё удавалось (единственное, в чём он не преуспел – это в броске бумеранга на произвол судьбы), поэтому он наклонился к самому её уху и прерывисто липко заклянчил.
– Не оставляйте меня на этих... абсракционистов. Однажды я уже был свидетелем, как один из них в приступе ностальгической эпилепсии катался по матушке-земле, орошаемой заоблачными слезами. С сегодняшнего дня я им что-то не очень доверяю. Предложили вроде бы подходящую работёнку, а зарплату не оговорили. Так с людьми не поступают, так и тянет треснуть кулаком по столу. А ведь я этого голодранца с причёсочкой под Юл Бринера дармовыми обедами подкармливал. Мысленно идя ему навстречу, Диззи не сдвинулась с места ни на сантиметр, но выдала дружеский совет:
– Зачем вам рисковать седой головой, когда существуют другие, немаловажные части тела, к примеру, трудовые мозоли. Негоже это лишать людей жизни – собственности  не имеющей цены.
– Спасибо, что напомнили. В карете Скорой Помощи вы королева, – хмыкнул Амброзий (многожёнцем его нельзя было назвать – в браках он соблюдал очерёдность) и неохотно отодвинул своё голое колено от молодящегося Диззиного бедра, а фатовские усики от её поросшего пушком ушка. Тщедушная мыслишка не покидала его, а не нажраться ли до положения риз, чтобы вместо стакана водки пропустить последний троллейбус и, свалившись под стол, потереться трёхдневной щетиной о длинную обесчулоченную приманку ноги болтушки-Губнушки.
Но Садюга безропотно нашёл в себе мужество – предвестник удачи и поборол искушение. Отогнав крамольную мысль, он вспомнил, что переборы она любила гитарные, да и поить ораву художничков не входило в его намеренья.
Из глубины сцены безостановочно талдычащий ведущий программы пообещал в микрофон старосветский стриптиз «Время вам ещё покажет кузькину мать!» и скрылся за расписной скатертью, которой выпала незавидная участь выполнять роль занавеси.
Сорокалетнюю рубенсовского закала поэтессу Лорочку Бронхи, измерявшую нефтяные бочки в баррельефах и защитившую диссертацию от темы: «Бигуди в биополе гудят дважды», ещё не засаженную в дом престарелых «Гербарий», пенсионеры встретили пронзительным «Эврика!» и сопроводили розданными им заранее руковсплесками. Девяностолетний крепыш осматривал Лорочку с ног до парика и обратно, приветствуя её чешуйчатое от макушки  до пят платье, матерчатую курточку а-ля Буратино и загнутые голландские башмаки XVII века. За это Лора радостно сообщила, что спокойная старость в Гомерике сродни  подкожной клетчатке, уступающей дорогу другим на минном поле социального обеспечения.
Какой-то выживший из ума старик, принимавший скрип вымытой тарелки за игру Паганини, объявил себя дружком Марика Мастур-бей Виталием Бахромой. Зимой он поправлялся от кукурузных хлопьев и думал, что знакомство с Мариком откроет зелёную улицу в его дерзких задумках, в частности на ближайшее рассмотрение кузькиной матери в отсутствии генсека, который почему-то лучше других был осведомлён, что волосатых китайцев не бывает.
Таким вылепила Бахрому действительность. Запятнанной рубашкой укрепилась за ним не стаскиваемая репутация. Мудрец по стечению обстоятельств, он сунул нос под поплин юбки «Задира», осведомляясь об отчестве Кузьки. И не получив в ответ однозначного «Нет!», Бахрома задохнулся от не увиденного им в приветливо распахнутых ногах. Единственное, в чём ему повезло, что никто не раскрывал зиппера и не превозносил достоинств вынутого письменного «прибора».
Незавидная это участь – научиться отличать вымирающие виды животных по Дарвину от потерянных из виду, подумал, прорабатывая статью «Газетные новости, как мочегонное средство», Виталий Бахрома – человек, веривший в  адвокатов наделеных шестью чувствами: утончённым вкусом, внутренним зрением, слухом после наступления медведя на ухо, осязанием носорога, обонянием скунса и опровержением неоспоримых доказательств.
Центровой стриптизный номер под танго «Как приятно вытянуть под столом ноги соседке» был сорван вместе со скатертью, которая до этого момента отлично справлялась с ролью занавеси из парашютного шёлка в затяжном прыжке страны в нищету.
Да, чудеса вокруг происходят, побочными явлениями. Говорят, и пусть себе говорят. Бесчинствующий таможенный чиновник потребовал от Альберта Эйнштейна, чтобы тот говорил на чистом английском. В ответ Алик высунул ему язык. На этой известной фотографии службист сделал себе состояние. Но я уверен, что всё это ложь, когда на меня один такой обратил пристальное внимание, я понял, что моё тело подлежит таможенному досмотру.
Человек-провокатор гаррибальдист, балдевший от английского подследного принца Гарри Рыжего, плохо видел и вдруг прозрел, но, ничего толком не разглядев, оступился  и упал в обморок. До этого, перед тем как расстелить улицу и подоткнуть под себя широкую простыню-авеню его не раз клонило ко сну, а ведь он ещё не видел самого крутого стриптиза жирной свиньи под старинный инструмент «словесины», когда она один за одним сбрасывает все шесть бюстгальтеров к копытам не своего хряка, с годами превратившегося в борова с остервенелым оскалом.
Согласитесь, такое случается, если не обращать внимание на стойбище машин на перекрёстке, где прохожие вытанцовывают болеро, и постараться проехать не обрызганным мимо плюющейся пеной автопомойки. Да и кому удаётся подкладываться под кого-то, не капитулируя? Но фортуна Фиш в желейной тунике улыбнулась наставнику местной шпаны и разработчику невинностей Виталию Бахроме, исходившему по ней слюной – продуктом желёз внутренней секреции, стекающим по трёхступенчатой ракете заострённого подбородка. Она, фортуна, даже подбадривающе чмокнула его в щеку и небрежно бросила: «Я с тобой в таком рубище в театр не пойду. В чём-то ты корифей, но во многом совсем не волочёшь, как деревяшка на шарнирах Буратино».
В минуты крайнего мачизма Бахрома представлял себя Лукой Мудищевым с перепуганной дамой «на весу». Он догадывался, что беседовать на общие темы при отсутствии конкретных, лучший выход из неудобного положения, так и не узнав, чем поставленные под глазами синие вечерние фонари отличаются от пожелтевших утренних, не зажжённых в период конфронтации нутрий с опосумами, в которых, как привило, побеждают последние. С той незабвенной поры Виталий Бахрома не пренебрегал правилами вежливости и снашивал разносторонние пиджаки с полосатыми брючатами в павлиний роспуск и зипперами на бугристых бёдрах. Делалось это в сопровождении Варлена Натоптыша – спонсора вокально-инструментальной группы «Распущенные вязальщицы». Варлен изредка позволял себе женщину на стороне, что оставляло значительную брешь в семейном бюджете, не считая стрельбищ в тире «Наводящий... тоску». Как говорится, большому кораблю большое плаванье (я знаю одного  – он лёг на курсистку).
К чести Варлена следует сказать, что он имитировал немецкий оркестр Берт Камфор-Табельного, прославившийся хитом «Данке шён». Ведь такие коммер санты Клаусы, как Натоптыш, времени даром не теряют, если курсистки уделяют им внимание.

                Наверху стадо слонов отправилось на водопой –
                это к соседям пришли гости.

     Глава 142.   Мобильные толковищи

В то же самое время из отапливаемого туалета Лотташа отважилась на непосильный труд – набрала по мобильнику телефон фельетонного пигмея Лёлика, предварительно посмотревшись в зеркальце. На неё глядело перемещённое слева направо лицо, пытавшееся водвориться на место. Лотте не терпелось узнать, кто томится в казематах её души и она стремилась взять реванш непонятно за что, хотя до конца не осознавала точно вымеренного значения рокочущего словосочетания, так импонировавшего ей без рояля.
– Преданный маленький на проводе, – услышала она насторожённый баритон, усекший в её голосе со скоплениями тестостерона перепады настроения и меняющейся уличной температуры.
Лёлик не ошибся, в стенаниях присутствовал элемент нервного истощения, от его пищевой формы ей умереть не грозило.
– Дорогой, только что незнакомый художник намекал за столиком, что нуждается в пленительной натурщице, и я позировала для картины «Спор не двухместен». Как ты к этому относишься?
– Готов дать на отсечение свой язык и твою руку, я не нахожу в этом ничего предосудительного, поступай, как считаешь нужным. Мне – ваятелю валюты и успехов, это без разницы. Помнишь, двухметровый верзила приезжал к тебе домой с массажным столом? Тогда ты со мной не советовалась, объясняя поведение тем, что париться лучше всего попарно. Тебе который годик, девочка?
– Пятьдесят пятый, – всхлипнула Лотта, догадываясь, что для мужчины мобильник – это много, много женщин, с которыми не боишься перегнуть палку. Какое дикое бездушие проявляет этот весомый человек, под которым даже земля проседает, подумала она. Ну как тут жить дальше, если он не в силах решить пустяковый вопрос без моего участия?!
Наскоро припудрив носик, она вынула из сумочки нарядную сбрую для обуздания страстей, нацепила её на шею, вспомнив по пути его байку, что в подростково-велосипедном возрасте он был зачинщиком... ножей и коробок передач, загруженных цифровыми наборами телефонных реклам. Это совпадало с периодом, когда она увлекалась разглядыванием эксгибициониста с его завлекающими жестами в садике позади родимого дома. Но и это её не успокоило. Встревоженная Лотта вернулась к столику. Пожелтяна за ним не оказалось. Музыка лилась потоком из гидродинамиков. Вибрирующие мембраны ударных инструментов, за которыми восседал Аль-Берт Мотыга, разрывались от упругих звуков. Лотташа застеклённым исподлобья взглядом увидела надорванную полу жёлтого пиджака Пожелтяна, скрывшегося в дверях, ведущих на кухню, в сопровождении какой-то кособокой посудомойки. Лотташа Добже вопросительно посмотрела  на Касима. Он, как бы пытаясь поначалу уйти от ответа, пожал плечами, но потом смущённо произнёс: «Постарайтесь войти в положение моего друга Пожелтяна не как художника, а как ординарного человека, третий день не имевшего крошки хлеба во рту, и вы многое поймёте и простите ему. Хотя, по-моему, он ни в чём не виноват, так как никому ничем в этом подлунном мире не обязан».
 Слёзы обиды брызнули из зелёно-голубых Лотташиных глаз. Она выбежала из «Кошерной Мурлыки» на шумную Пипкингс-хайвей авеню, даже не надкусив пирожного. Губнушка усмехнулась и дипломатично сделала вид, что ничего не заметила, не переставая кокетничать со Стаханом, который вскользь сообщил ей, что завещает скелет анатомическому театру на Бродвее, а пока просит всемилостивого разрешения подарить ей себя.
Садюгу ещё не развезло и он поморщился от услышанного. Он считал, что наука не достигла должного уровня развития, чтобы завещать ей своё тело, тем более скелет, а просьбу Худобы вообще пропустил мимо ушей. Амброзий, как истиный джентльвумен, не остался равнодушным к разыгравшейся в его присутствии сцене. Однажды он испытал ощущение, близкое к  унизительному. Это произошло, когда образцовое ветхое здание повествования, возведённое им на хлипких нюансах, рушилось на глазах. Тогда он, обогнувший почти весь земной шар, но не с той стороны, думал, что бумеранг – это то, что возвращается сторицей, поэтому посетить Австралию Амик наотрез отказался. Где-то глубоко внутри, в оранжерее далёких не вымирающих воспоминаний (де жаву), он считал себя в чём-то виноватым, возможно в том, что первым неуклюже предложил свою голую кандидатуру в фотомодели.
Снедаемый чувством вины из-за цикла стихов, посвящённых женским трусикам с не отмываемыми пятнами, подвергавшимся стирке в компьютерной памяти, Амброзий сорвался с места в песчаный карьер, по дороге испытав на себе благодарный взгляд освобождённой от его длительного присутствия Диззи. Садюга пыльно отмёл обидную мысль и бросился наутёк вслед за скрывшейся в дверях Лотташей, как всегда тешащей себя возлелеянной одеждой. Он, выходец из страны авралов и субботников, мечтал  утешить её обеими руками, а там, чем чёрт не шутит, так как считал себя автором, пишущим кровью. Но никто не мог толком определить какой именно – артериальной или венозной, а некоторые подозревали, что он – глава брюквинской мафии папа ди Трутень (capo di tutti).
В Губнушкиной сумочке от Гуччи раздался переливчатый колокольчик. Звонил Витёк. На нём была чёрная рубашка а-ля Мусолинни, шторкой спускавшаяся на шаровары. Прежде чем набрать номер, он дал себе подробный отчёт в том, что с ней дела обстоят не как с неумолчными девчатами,  вечно висящими на телефонах.
Эти обладательницы юбок накоротке нечто иное (исключались шотландцы, под юбками традиционно ничего не носящие). С ними Витёк чувствовал себя мушкетёром, проникнутым сердечным участием шпаги в его жизнь, курком на взводе, бильярдным шаром загнанным в тупик, и ответственным съёмщиком улицы.
К Диззи шотландцы никакого отношения не имели. В кратковременной пазухе разговора с ней Витёк, как правило, сникал, беззаветно веря в приметы, вещи и сны, но никогда ей самой (она бессовестно подводила его, подруг, и высокоразвитые брови). Самолюбие возвышало его в собственных глазах над незнакомыми с ней мужчинами. Ревность Виктору Примуле не была знакома, хотя от мести он в принципе не отказывался, осмысленно снедаемый жаждой расквитаться с обидчиком. Однажды после крупного проигрыша в казино Атлантик-Сити в разгар близости без предохранения с какой-то шлюхой, нашарившей его вслепую, он испытал незначительное недомогание, когда та взревела, – вон из моей вагины, третьесортная колбаса! Не нарушай общепринятые правила финансовой антисептики!
Потом девица долго оправдывалась перед сутенёром за допущенную грубость с клиентом, обещая подробно рассказать о душевности этого фибрового чемодана. К Витьку пожирательница любви отнеслась благосклонно, сказав: «Вообще-то я в принципе не против переспать с вами, но не могли бы вы ускорить процедуру. Видите ли, до встречи с вами я встречалась с одним ампутантом – человеком с удалённым от реальности мозгом, он начитался смешного «Над пропастью поржи» и твёрдо решил поступать в Сельскохозяйственный техникум на факультет подростковой литературы». Неприятное воспоминание улетучивалось, и Витёк, пыхтя как Ключевская сопка на Курилах, вернулся к разговору, мысленно похлопывая собеседницу по насиженному месту.
– Нам надо серьёзно с тобой поцицеронить, Диззи.  – захлёбываясь от негативных воспоминаний, прохрипел Витёк, пытаясь предвосхитить её расспросы. – Мне пришлось отказаться от предварительного звонка нашей общей приятельнице Василисе Модус-Вивенди, известной тебе под кличкой Золотушный Клондайк, из-за того что у неё на правой губе выскочила золотая лихорадка. Ты её помнишь – это тот самый бабец, у которой я консультировался по поводу самоуплотнения крайней плоти. Поступил я так в знак солидарности с тобой. Василиса сообщила о заказном кольце с бриллиантом, со всех сторон обложенным строительными кирпичиками. К сожалению в тот момент процесс озеленения окружающей среды затянулся, вылившись в банковский кризис с всеобщим обвалом финансово-кредитной системы государственного организма 2009. Тогда выяснилось, что слёзы нации – тело государственной влажности, ходящее с высоко поднятой головой, в то время как тебя сбивают с толку и не протягивают руки при падении и ты никчёмно валяешься, вместо того чтобы продолжать молотить ногами улицу.
  – Что с тобой Витёк? Как будто и не ты разговариваешь. Небось читаешь по бумажке, что тебе Арик Энтерлинк написал. Ну да ладно, всё это мелочи, плёвое дело. Главное, что кирпич Василисе на голову не свалился. Я за неё счастлива и рада – вариант имитации меня велик. Короче, что стряслось? – забеспокоилась Диззи.
– Заметь себе, дорогая, что в Сингапуре за плёвое дело на  тротуарах плетьми секут. У нас же – ничего страшного. Но хватит о плохом. Поговорим о забавном. Я купил по случаю с рук у театра «Миллениум» два билета на концерт центрового певца Мармеладзе с девичьей подпевкой и мальчиковой подтанцовкой, чтобы сердце твоё растаяло. Говорят, признанный талант ограничивает себя в ресторанной еде и средствах самовырождения в песенках.
– И ты по таким пустякам осмеливаешься беспокоить женщину, которую заботят обыденные вещи, такие как – сколько конкуренток могут повеситься на шее у жирафа, или воплощение заветной мечты любительницы клюквенного киселя – отправиться в космос в желатиновой капсуле! Так что позволь мне, как погонщице кентавров, высечь тебя плетью сбивчивого языка.
– Прости, если чем не угодил, Диззичка. Это не самое важное, что я хотел сообщить. А звоню я тебе вот из-за чего. На пляже наш друг Арик Энтерлинк, известный в киношных кругах, как старый Анан East and West, встретил своего ещё более древнего знакомого по той же части – молдавского режиссёра Терентия Сбодуна.  Помнишь, он на рентгеновском аппарате экранизировал сказку в трёх штрихах собственного столпотворения «Емеля на печи и его подопечные». Так вот, придурку Терентию требуется усреднённый типаж Выносливого крупным планом в просторной конуре. Он сходу предложил мне роль Запорожца за Дунаем в порно клипе «Шелудивый гормон».
Роль Дуная должна была исполнять  немецкая овчарка Колли, по сценарию совершившая покушение на вербальные завоевания психически угнетённой нации в целом. В результате – армия человеко-муравьёв понесла весомый урон на продажу на приднестровский базар, где доминировал культ штопора поросячьего хвостика. Автор сценария, запутавшийся в заборе фраз из штакетника слов, председатель «Клуба Интимных Знакомств» Опа-нас рассчитывает на бешеный успех, опираясь на широкий опыт  вымогательства зрительского сочувствия к четвероногим друзьям.
– Как же он о тебе плохо думает, Витя! Объясни ему, что к собакам ты относишься терпимо, потому что ни одна собака, любившая лобковые кости, ещё не требовала, чтобы ей сделали транссексуальную операцию. И к чему заржавевшие детали? Если и всплывают нюансы прошлого, то все они застарелое дерьмо. Отбрось скомканные сомнения. Не будь дубиной. Ни секунды не задумывайся. Соглашайся, а я сбегаю на выставку мод в Дом Модельяни, – пропищала Диззи. – Раз в жизни тебе, битюгу, выпала удача и ты собираешься отказать ей в осуществлении? Да кто ты после этого?! Какой же ты мужик, если с собакой справиться не сможешь, тем более, что этот подонок Непонашему отнёс тебя к отряду четвероногих, хотя я давно не видела тебя как следует выпимши.
– Дело не во мне, а в ней, – пояснил Витёк. Всё произошло быстро. Солнечный луч высветлил и раскроил дорогу на тротуар и проезжую часть, забираясь в боковой карман улицы – тупик.
– Тебя что, солнечный удар хватил? Бредишь? Подозреваю, что ты достиг того критического возраста, когда атлетические годы переходят из стайеров в спринтеры, а оттуда прямой путь в запасные игроки. Я устала львицей сидеть в са(ванне) или гоняться за тобой, как за раненым буйволом, в состязаниях в истязаниях.
– Не задирай меня, ты, сексопилочная кукла!
Но алчная Губнушка больше не желала слушать его оловянные объяснения. Она понимала, что его филигранная ложь влечёт за собой преступные намерения, – Рупь за сто даю, – прокричала она в трубку, – в этой сделке ты мне напоминаешь утрусского богатыря в чёрном варианте, который в жизни палицей о палицу не ударил, и ещё Садюгиного друга боснийского баснописца Бориса Клишевого. Его невразумительная речь очень напоминает твою. Она ассоциируется у меня с невыдержанным вином, плещущим через край моего долготерпения. Помнишь его эту... «В древнем городе Анти-охе (теперешняя Турция, где жил ювелир Противо-трах)... »
– Не отклоняйся от курса, Диззичка. Я-то готов, детка, да корейская болонка Тюбетейка оказалась морально устойчивой – ресницы её задрожали, и она захлопала газами. Если мне таксу предложат, соглашаться? – в смятении задёргался Мышца.
– Чем чёрт не шутит, если это что-то после лекции «О недержании зла» подвергалось урологическому  осмотру! Ты что, цветов примулы объелся или Бодлера начитался? Бери пример с Мошки, стремящегося к величию по знакомству. Фрума ему к хвосту осциллограф присобачила для подсчёта побед по очкам и более приятным местам вложения! – взвизгнула Губнушка, – сколько можно повторять, соглашайся на любые условия! Самое страшное для девушки – начать жизнь не с того конца, но ты не беспокойся, мне это не угрожает, не мне же роль предлагают. Если дело выгорит, мы с тобой вторую квартирку выкупим у моего знакомого пожарника – орденоносца «За ожог III степени». Квартирантов на сожительство впустим. Посвящение в деньги, хоть и не подмытые, всё одно не пахнет. Запомни, чтобы стать полноценным яйцеклеточным, не стоит гнушаться заказа у Шлёмы с 47-й улицы на золотые клеточки с гарантией к гарнитуру ювелирных изделий  для двух твоих ни до, ни ре, ни ми, ни Фаберже. А если что не так, то меня ждёт смертная казнь через повешение на шее у выносливого мужчины!
От наговорённых словесных наростов перевозбуждённой Диззи батарейки в мобильнике подсели, задумавшись. Её писклявый голосок упорхнул с линии связи вместе с нравоучениями выдержанными в духе притчи: «Древнегреческие философы излишне увлекались  амфоризмами,  а что носил Цицы-рон, ясно из фамилии».
Только теперь Витёк Примула понял, что жена, черпавшая знания из водоёма слов средств массовой информации, отвела ему незавидную роль мальчика на побегушках, в которую он вполне вписывался, и даже подарила в день именин «ролексы» на ноги, чтобы легче было справляться с возложенными на него функциями, а он отомстил ей музыкальной шкатулкой с драгоценностями и чётко очерчивающими рот очерками клаксониста-шофёра «Про гулы». Да, сказал он себе,  она получила то, о чём мечтала – выигрышное оформление брака с отписанием, в случае чего, всего имущества в свою пользу.
Он с  удивлением заметил (в назидание потомкам), что на его наручных стрелки остановились на отметке 24 часа. В воздухе попахивало чертовщиной с «Шоколадом в сале». Сквозь треск в трубках соблюдающие правила хорошего тона супруги, жившие в мире и согласии каждый сам с собой,  успели клятвенно пообещать провести эту ночь вдвоём. Но обмануть её им не удалось.
Втайне они рассчитывали, что эти ночи впотьмах ничего не заметят, так как существуют ещё особи, наивно верящие в добропорядочность, тем более, что над городом дохло зависла чернильница дождя-непроливашки с точечными попаданиями капель на страждущие лица. На небе грозил разразиться крупный музыкальный скандал под вызывающим кодовым названием «Капель-diner» производства записывающей студии военных демаршей «Солдафон».
Это ни в коей мере не совпадало с египетско-ирландским праздником, отмечаемым в день святого КлеоПатрика, когда запрогнозировали город, утопающий в лучах солнца, купающийся в перевёрнутой голубой чаше неба. Блюдя этот день, как зеницу ока, каждый уважающий себя ирландец боксирует с собственной тенью, нуждаясь в батарее пива и спарринг-партнере в подтверждение распространённой теории «Бокс – наука точная, использующая наручно-показательный метод».
Вообще-то ирландские мужчины добрые люди, угнетённые католическими долговыми обязательствами брака, принимающие женскую улыбку на стороне за чистую монету и расплачивающиеся за неё грязными ассигнациями.

                Не позволяйте приносить себя в жертву,
                проявите самостоятельность – приходите сами.

       Глава 143.   Дела пещеристые

Горняцкий фонарик на шлеме Фру-Фру полосами вырывал из глубины пещеры серые стены, сталактиты, свисающие сосульками с потолка, и сталагмиты, вырастающие как из-под земли то слева, то справа.
В фонаре Амброзия подыхали уставшие батарейки. Лезть в набитый до отказа заботами рюкзак, чтобы вынуть оттуда новые и заменить подсевшие литиевые, Садюге было лень.
На какой-то романтический момент блуждающий взгляд почётного члена почтовых работников из общества анонимных алкоголиков «Выздоровительные телеграмммы» остановился на сферических окружностях Фрумочки, потом на её курином филе, определённо с этой дамой ему хотелось изливать душу и кое-что пониже.
Вымогатель ласк Садюга проявил гераклические усилия, отметая в сторону отвлекающие факторы и оставляя их на потом, да и на настройку «инструмента» уйдёт уйма драгоценного времени, подумал он. Ну что ж, раз уж так складываются обстоятельства, буду рассматривать её в данный момент, как не оприходованный инвентарь. На ум Амброзию пришли дребезжащие слова дяди, полжизни потратившего на лечение душевных болячек в местах, не столь отдалённых от суровой нужды, ниточно опутавшей его: «Во всякой операции по взятию банка могут быть послеоперационные осложнения, и тут уж никакие антибиотики не помогут».
Надоедливые разносчики инфекционной информации, летучие перепончатокрылые мышки, остались позади у входа. Их отвратительный, занудливый писк больше не беспокоил участников импровизированной поисковой партии, припёршейся в их царство без приглашения и проходящей под кодовым названием «Фаберже».
События двухнедельной давности заезженной пластинкой лихорадочно прокручивались в мозгу Амброзия, пробиравшегося в полутьме пещеры Аппалачских гор. Погоня за яйцами минидинозавров выбила его из прихрамывающего ритма. И всё из-за яиц Фаберже, думал он, которые надо отыскать или создать вместе с потребительским рынком.
Это не книжку писать за один месяц и медаль за выдающиеся достижения в области макулатуры в Кремле получать даме, которая вероятнее всего до своей писательской деятельности работала на конвейере музыкальной фабрики, изготавливающей негритянские блузы. Необходимы время,  деньги на рекламу и чёткое проведение дерзкой операции по вызволению Мурки Спички из цепких когтей беспринципного прохиндея Даника Шницеля. Если изобретательная Фру-Фру провалит задуманный им вариант с Муркой, то придётся ему, Садюге, отважиться на безумный шаг и пойти на связь с Арсением Януарьевичем Мышьяком – специалистом по искоренению дикой усталости и смертельной скуки. За такие штучки придётся расплачиваться звонкой монетой, а в случае неудачи с киднапингом и срок можно заработать.
Как он, воспеватель Амброзий Садюга, мог променять уют «Кошерной Мурлыки» с предрасположенной к нему, сидящей рядом Губнушкой, на это бесконечное восхождение на «Голгофу» с ноющим под боком «Крестом на шее», выданным ему провидением в образе Фрумы Пюльпитер?! Судьба невинно пострадавшего Мошки-Моисея с капельницей в лапке мучила проснувшуюся в 12 часов пополудни, совесть писателя-эрота, но в меньшей степени чем завсегдашние проблемы минидинозаврских яиц. В забитую чужими афоризмами голову Амброзия поэзия на брюхе вползала кошмарами, один уродливее другого – волосатый животик Мошки представлялся Садюге танцевальной площадкой для блох.
Амброзия всегда спасали бутылка с виски и вечная память о не чуравшемся спиртным трансвестите деде, унаследовавшим черты Шарльатанства от француза-отца соседа по лестничной клетке (немало лягушек пострадало от его надувательств).
В пещере есть одно преимущество, рассуждал инженер душ, привыкший хватать человечество за душу и вытряхивать пыльную её, но для этого полагалось выпить, а он непростительно забыл виски в вещмешке, спрятанном  у входа в пещеру. Для успокоения расшатавшихся нервов оставались наставления дедушки, заранее заготовленные им на все случаи жизни горячо любимого херувимчика-внука, названного Е-колай Урюк IV вместо Рувима.
В создании двери для выхода в тираж принимал посильное участие крестник деда – адвокат и зазывала в преферанс по бабушкиной линии (трамвая «Аннушка» у «Нечистых прудов», что напротив кинотеатра «Колизей») Соломон Алексеевич Главреж. Адвокат масла не проливал, но напоминал деду, который время от времени поигрывал на трубе водяного отопления, что при удачном стечении обстоятельств нужно объявить себя банкротом и карманные денежки налогоплательщиков потекут  прикарманенной рекой.
Ну кто мог пятьдесят лет назад предвидеть, что такое может осуществиться в поражающей наповал стране? Конечно же чистоплюй Соломон, известный разработчик среди женщин, считавший, что обладание невинностью не подлежит реквизиции.
Здесь, в тёмной сырой пещере, Амброзий, чтобы приободриться и заглушить душевные болячки и кровоизлияния, вытаскивал его словесные клише, как деликатесное мясо, щипчиками из варёного рака в виде приятных воспоминаний, затерявшихся в закутках мозга. Интересно, что бы прошамкала его бабка, родом из деревни Лупоглазовка Полиглотовской области, звучавшая в спорах с дедом как глас вопиющего демагога в утрусской полупустыне? Да разве мог Амброзий забыть деда-полиглота Эфроима Садюгу, свободно владевшего говяжьим языком и валявшегося на провисающем матраце железной койки районной больницы? Его перевязанная моченапорная башенка, покусанного на пасеке пчёлами члена, жалко торчала, символически охеротворяя утерянное в потоке дней желание.
Бабушка, рассматривавшая секс с мужем как поощрительную премию за повседневные терзания на кухне, заблаговременно ушла из жизни, из-за того, что в больничной палате старик произнёс памятную фразу, которую санитарка Дуня Капсула никак не могла впихнуть ни в одну из ваз периода правления средневековой китайской династии Минг: «Если сибирские акробаты-алкаголики, еле держащиеся на руках, будут опираться при падении на свой анализ вместо твёрдой поверхности подкидной доски, их придут смотреть только извращенцы». Двусторонний наблюдатель Амброзий Садюга не терпел извращенцев и иероглифы, ненавидя их всеми фибрами неподкупной души. Когда на концертах ему приходилось выслушивать песни любимого им Булата в чужом, а не собственном исполнении, он физически ощущал, как его душит окуджаба зависти по отношению к самозванцам. 
После написания пьесы «Ансамбль вёсен и встрясок», с занятыми у Клима Станового бездействующими лицами неопытных исполнительниц, Амброзий не поленился накатать несколько стихов для песен. Его друг, известный в узких кругах кондоминиума вблизи от моста «Джорджа Квашентона» композитор Влас  Невада-Пряткин, в нетрезвом состоянии запатентовал музыку к одному из Садюгиных производственно-травматических стихотворений. 

Трескучие в бытность морозы
Сменяют трескучие фразы.
И бабы меняются с возом,
А климат, не то чтобы сразу.

Он исполнил это сокровище утрусского романса в любимом Пью-Джерсиевскими гомериканцами стиле «Кантор» в одной из синагог над дельтой реки, носящей подозрительное (для определённой части человечества) имя Гудзон, впадавшей то ли в панику, то ли в Атлантику.
Взятие композитором и исполнителем Зельдерманом-Манохиным предельной ноты, дребезжавшей не то от накала эмоций, не то от необоримого страха перед маячащей угрозой выкрадывания патента на самого себя, достигло крещендо фонограммы женского хора, записанного в конце прошлого столетия. Когда, наконец, это издевательство над ушами согнанных на импровизированный концерт стихло, Амброзий ощутил себя Лоен-Грином, бегущим из лягушачьего бара «Дери-жабль» в прозрачно-прерванных девичьих одеждах по навязшим в зубах волнам. У дородной женщины, стоявшей во время исполнения Садюжного произведения на балконе синагоги, вдруг покатились крупные, величиной в три карата, слёзы. Она почувствовала себя курицей, снесшей своему яйцу макушку, матроной, не увлекающей даже примус на кухне, и страшащейся потерять драгоценности. Не выдержав, она поймала слёзы и сползла на стёртых коленках по лестнице к растерянному автору стихов. Амброзий предвосхитил её намерения, подлетел к рыдающей женщине и  галантно протянул руку с написанной на ней синим карандашом сюжетной «линией» на ладони: «Я давно наблюдаю за вами, мисс, и спешу сообщить добавочную стоимость. Слова к оратории, над которой вы так искренне плакали, вышли из-под пера  вашего покорного слуги, при этом уколы совести не имели ничего общего с фехтованием».
– Спасибо вам за это огромное. А также за то, что вы ещё не успели создать, – поблагодарила, растроганная проникающими способностями кончиков чьих-то пальцев на балконе, женщина, – я никогда в жизни так не рыдала от смеха. Если у вас найдётся ещё нечто подобное, не почтите за труд проинформировать. Я бы с величайшим удовольствием приобрела ваш диск, мениск или как это там теперь называется. Кстати, реквием был юмористическим?
– Заблуждаетесь, это не реквием и не юмор, а кабацкая песня о реке любви, впадающей в депрессию, «О духовности двуликого Ануса», которую я позаимствовал у велосипедной группы «Поющие педали», – процедил приятно обиженный Садюга.
– Чем вы руководствовались в процессе написания? Ведь с помощью трения о кого-нибудь в метро можно высечь искры из глаз.
– Боюсь, что этого не выразить словами. Я испытывал ощущение,  как будто талант поймал меня с поличным. Я чувствовал себя Гамлетом, избежавшим желтухи-глазуньи. В какой-то момент во мне разгорелась борьба за обезвоживание материнского молока.
– Как жаль, что Шостакович не успел насладиться вашим созданием, в котором вы употребляете метафорические вкрапления, зайцами вытянутые за уши из цилиндра фокусника. При этом вы награждаете своих героев качествами, не достойными их ни при каких условиях, – грустно добавила фасонистая дама и, гордо высморкавшись в обёрточную бумагу, скрылась в дверях.
– Вы уверены, что маэстро по достоинству оценил бы моё детище? – прокричал ей вдогонку отчаявшийся автор текста.  Вопрошающие слова потонули в звуках нехрамированной молитвы, сменившей блистательное выступление, с поблёскивавшей заколкой в профессионально вывязанном галстуке композитора Зельдермана, который так и не дождался вызова на бис. У него нашлась веская причина – правнучка рожала, и он поклялся жене, что будет присутствовать на отхождении околоплодных вод.
После описанной выше презентации Амброзий песен о разграфлённых княжествах и разгерцегованных королевствах больше не сочинял и к Зельдерманам заезжал всё реже и реже.
 И тем не менее мужественный, ворохами грозовых всполохов напоминавший непререкаемого Джеймса Бонда, автор не упускал случая поторопиться пересказать знакомым собственными словами, как  у одной из женщин, стоявшей во время исполнения его произведения на балконе синагоги, вдруг покатились слёзы. Слёзы крупные, свидетельствовал поэт, величиной в три карата. И как он, Садюга – охотник за светскими львицами и экзотическими созвучиями, автор медицинского эпоса «Рези и прорези», в виртуозном прыжке сумел, рискуя своей жизнью, поймать слёзы налету и собрать их в пластмассовую пробирку.
С той поры промокшие насквозь призрачные караты, как стеклонадувательная реликвия, он хранит в хрустальной горке под преувеличительным стеклом в гостиной рядом с личным незаряженным пистолетом, приобретённым у малохольного грека Быстро Спелося на барахолке в Дронксе, где толпа зассанцев запрудила площадь, чтобы принять какое-то сулейманово решение.
Так, в раздумьях и реминисценциях, коротал он нелёгкий путь среди неприветливых стен пещеры. Кстати, о стенах. В странах, где танцплощадки превращены в танцедромы, он шибко не задумывался, наполняя ванну тёплым молоком для распаривания не в меру увлекшихся влюблённых. Узник широких понятий и еле отмытой совести Амброзий мечтал паразитировать офранцуженным нижним бельём на теле восточной женщины, поначалу японки. Но учитывая неприязнь к цунами толпы, сметавшей всех на своём пути, он переключился на крохотное китайское Отверстие для своего, как он всех уверял, Большого Скачка.
Убедившись в неосуществимости планов, он ограничился Стеной, плача в душе над раззодоренным телом Фру-Фру, прекратившей свою автоматную трескотню по мобильнику. Поэтому дальше финала нового сногсшибательного целкомудренного романа в стихах «О тупой попе и похотливом наконечнике» у Садюги дело не пошло. Неотступно звучала вызывающая заключительная фраза: «И молилась на  член окроплённой слезой».
Естественно мысли об Акрополе не покидали предусмотрительно всматривавшегося вдаль Амброзия, ведь, как известно, с возрастом межпозвоночные хрящевые ткани дают усадку. Его повсюду преследовал строительный комплекс бетонированных желаний. Избавиться от них он не мог в силу неприятия правил разумного поведения. Врезалось ему в голову одно изречение магнитной Аномалии Васильевны Разбой – метеосводницы погоды со стабильным хобби хлюпания носом по лужам (она же Томка Муляж): «Разница между проституткой и ****ью  в том, что первая – охотница на мужчин, вторая – до них». Кстати, у неё всегда имелись напрокат кенгурушная сумочка или непредвзятое мнение.
Фрумочка, скандально торговавшая на блошиных рынках комбинациями из трёх пальцев, судя по метающемуся лучу фонаря, подозревала неладное в замыслах Садюги. Смертельно устав, она отчаянно просилась присесть на корточки, или в худшем случае к нему на пружинистые колени. Ведь она поверила ему на слово, а не на всю, растаявшую снегом отметеленную жизнь. Не стоит ли бросить эту никчёмную затею и вернуться в исходное положение, когда они не были знакомы, подумала Фрума.
С криками «При мне не позволю!» и «Меня не замарать!» Амброзий, не забывавший, что с песней не надо заигрывать – её следует исполнять, обрадовался представившемуся случаю передохнуть, окропив землю по малой нужде, как некто по «Малой Земле».
– Вампир, разлагающийся на свету, все соки готов высосать, ему, Дракуле проклятому, только дай в гробу до сумерек полежать,  – ворчала Фрума, – меня от его заклинаний уже  заклинивает.
В условиях этой подземной, хоть глаз выколи на запястье, холодрыги в холограммах, Садюге стесняться не приходилось. Облегчившись, Амброзий снял шлем с Фрумочки Пюльпитер, надел его на себя и, осмотревшись, направил пытливый взгляд вслед за лучиком на место, обильно орошённое продуктом его почечной деятельности. Он не поверил представившейся его глазам картине и приблизился к освещённому лучиком света холмику, где разглядел множество миниатюрных овалов, сваленных в кучу.
– Вот они, долгожданные яйца динозавров! – истошно заорал Садюга, и подумал про себя, что находке он обязан провидческой близорукости, подаренной ему старой дохлятиной и крохобором Оттавием VIII-м Кривоносом – районным  свиноптиком и официантом по совместительству в офтальмологическом кафе «Запавшие глазницы», защитившим диссертацию «Созревание ячменя на глазу  в поле зрения во втором тайме и в дополнительное время».
Предусмотрительный друг Амброзия Ашот Грубиян (у него всё на кнопках, чтобы легче было деньги отстёгивать) сделал скрытую запись, сопровождаемую комментариями разговора с Оттавием, выдававшим себя также и за отоларинголога.
– Перестаньте манерничать и жевать бороду, это не растительная пища, – попросил отоларинголог Оттавий VIII Кривонос, рассматривая вестибулярный аппарат заведующего спортивной вивисекцией Ашота Грубияна с таким нескрываемым интересом, как будто бы там были развешаны картины импрессионистов.
– Вы видите пробки, доктор? – полюбопытствовал пациент.
– Да, придётся их вынуть, сами не рассосутся.
– Пожалуйста, отдайте их мне, у меня дома три бутылки раскупоренного армянского коньяка осталось.
– Но учтите, они коричневого цвета. Судя по всему, вы курите лучшие контрабандные гаванские сигары «Лузитания».
– Доктор, к чему столько вопросов, вы что – Ватсон?
– Не угадали. Я племянник Шерлок Холмса, и знаю, что до получения должности  заведующего спортивной вивисекцией вы первым в Европе предложили продавать телевизоры с портативными электрическими стульями, чтобы держать зрителей в напряжении.
– Доктор, вы до эмиграции тоже были ухарем?
– Ещё каким! С докторской диссертацией о сепаратистском движении в миксере, я, будучи директором управления собачьей упряжкой, походил на кенгуру с маленькой сумочкой в руках.
– Сразу видно – специалист. Как хорошо, что я не женщина, а вы не гинеколог, принимающий пациентов вместо слабительного.
– Да, у гинекологов имеются осязательные преимущества.
– Стопроцентно согласен с вами, но чем выше занимаемое положение, тем больше ощущается кислородное голодание.
– Откуда вам это известно, Ашот? Вы шо, альпинист, покоряющий женские сердца, побывавшие на мужских вершинах?
– Мне это сообщила подружка йоркшира Мошки чау-чау Бамбина художника Чавчавадзе, когда-то она жила на Кавказе.
– Говорящая собака? Разве такое бывает?
– Доктор, не делайте вид, как будто вы не читали «Собачье сердце» Булгакова, в нём ещё фигурирует хозяйский меховой воротник, который постоянно лез целоваться в губы с Шариковым.
– Этого не читал. Я задержался на его «Роковых яйцах», не имеющих отношения к Фаберже.
– А жаль, там у него присутствует гениальный профессор, на нём ещё был халат из лекционного материала по вивисекции. Обслуживала его тогда очаровательная домработница с ногами-бутылками, но тогда их не принято было сдавать.
– Я смотрю, вам, дорогой, лишь бы выпить.
– Ошибаетесь, фемины меня очень даже интересуют, чернявые красотки, танцовщицы в особенности. Цены на них меня не останавливают, да и зачем, когда столько полицейских «чайников» со свистками вокруг заведений околачивается, документ требуют.
– Для сброса их мужской энергии или вашей?
– Конэчно моей, когда во мнэ всё бурлит, безутешным водопадом слов. Однажды я раздобыл один такой дамочка-павивнчик из кордебалета по фамилии Краснопопова после спектакля, я это в программке прочёл. К мама привёл. А мама говорит, зачем ты, Ашотик, её к нам в дом затащил? Где ти откопал эту прошмандовку в развесёлой кофтёнке с матастразами во второй стадии? Мог бы с неё предварительно на лестнице землю стряхнуть. И тут мама начал смеяться, приговаривая, если женщина Кан-Кан, то я в него угодил. Мама раскатистый хохот ртуть напоминал, которую невозможно рукой собрать. Видимо он подумала, а не заскочить ли в магазин итальянский обуви – сменить отечественные лодочки на гондолы, пока я совсем с ума не сошёл.
– С чего вы это взяли?
– Она сказал, только идиот рассматривает поехавшую крышу как средство передвижения, и добавил, не люблю, когда дилетанты правят балом. В эту минуту мама очень, очень умный был.
– Ну и чем дело кончилось?
– Ничем особенным. Мама моментально разглядел в ней секс-символ, который гордится своей беспартийной низовой организацией, и я почувствовал, как над моей несчастной головой сгущаются тучи, и закройщица-ночь отрезает остаток вечера.
– Повезло вам, Ашот, проницательная у вас родительница.
– Я мамма слюшал, хотя она искусно создавал впечатление, что в тот день встала не с той ноги и на ней оставалась. Благодаря мамма, я ощутил себя активным участником движения от кровати до туалета, скрывавшим в подвале крайнее смущение в период немецкой оккупации, потому что женщин, который поверил в альковные фантасмагории, ни за какой коврижка уходить не хотел.
– Ах, вот как?! Видно она не из тех, что хватились, а её уже нет.
– Очень наглый женщин оказался эта балерина в пачке из-под грузинского чая. Мама всегда прав. Когда от нас папа ушла, мама был приятно удивлён. Болезни превратили старика в лекарственное растение. И в этот раз находчивый мама в полицию позвонил, пока чёрный полицейский выстаивал над писуаром, задушевно мурлыкая в струю, а затем, заправив чернильный прибор, вышел из туалета, за ним другой итальянский полицейский приезжал.
– Почему вы решили, что он итальянец?
– А с ним братишка гондольер был в канотье с красной лентой и увесистым веслом в руках. Судя по нашивкам на форме груди копа, за ним числилось несколько глубоких задержаний дыхания. Очень его брату-гондольеру мой женщин понравился. Несмотря на культурное разобщение сторон, они женщина с собой забрал в сумятице мятного теста натянутых улыбок.
– Ваш сумбурный пример доказывает, что халявное обеспечение в родительском доме даёт возможность выжить. Между прочим, в вас что-то есть, господин Грубиян, от пехотинца-лягушонка, бегущего лёгкой поступью по цветущему болотцу.
– Не понимаю вас, доктор, у вас какие-то бежевые мысли. Передайте мне скрытый смысл сказанного, а я уже решу, что с ним делать. Можете не сомневаться, уж я-то смогу отличить пластырь от пастыря, но почему-то у меня опять уши закладывает.
– Тогда продолжим осмотр, больной, но уже в другой раз.
Переходя к следующей главе, хотелось бы составить  окончательное мнение о глазомере-оптометристе, счастливо избежавшим инкубационный период молодости в нашумевшей рекламе «Вставляем и обмываем тонированные стёкла на положенном месте». Спросите вполголоса зачем? Отвечу. Да так, на всякий случай, мало ли что случится с Амброзием на раскисшей дороге домой с мешком неразобранных тупоголовых яиц за плечами. Итак, на судорожно захватывающего воздух астматика неизвестно откуда навалилась ремиссия Меланьи Меланхолии (все мы жалкие копии матерей, и редкая из них оказывается лучше оригинала).
Оттавий: не отбрасывал тень, считая, что она пригодится;
присваивал себе пресловутое звание мужчины, оставляя жену ни с кем (женщины его обманывали, не изменяла только память);
его желание передоверить кому-то жену, считавшую член ленивым термометром, который время от времени надо встряхивать, превосходило страх перед одиночеством;
считал, что если уже наводить полицейский порядок, стрелять из него или поддерживать как штаны, то на хрен он нужен;
безрезультатно пытался обосновать с точки зрения этнического изделия неудачный, как пуля навылет, брак своей бабушки;
перелистывал глянцевый каталог плодоносных деревенских женщин, включая их овец и коз;
мужественно перенёс операцию по пересадке голеностоптанного сустава на вакантное место 4-го позвонка.
не выставлял свою кандидатуру за дверь – проветриться;
придерживался мнения, что когда гениталии её души сжимаются в губную гармошку, не грех поиграть на ней;
ероша грязные мысли под не засаженным облысевшим черепом, оставлял улики, и женщины, не скосясь, покидали его;
если нот под рукой не оказывалось, исполнял удлинявшиеся пожелания здоровья ничего не подозревающим слушателям;
после расставания с надоедливыми больными в камере его долготерпения ещё долго звучал подсадной голос, сопровождаемый биохимическим процессом выброса из головы всего наносного;
был убеждён, что искажать траекторию истины сподручней на зелёном сукне, разгоняя кием костяные шары;
вычерпывал водяной подтекст из моторной лодки любви, чтобы не утонуть в процессе распада личности на составные части;
уточнял подробности под юбками, за что и получил прозвище Сачок для бабочек (с бабами он всегда сачковал),  опасаясь, что сотовый телефон окажется девяносто девятым.
На этом мы расстанемся с офтальмологом Оттавием Кривоносом и с его лбом, не изборождённым углублёнными мыслями, чтобы не возвращаться к чудовищу на выгуле, прославившимся желудком пищеизмещением в пять кило. С тем Оттавием, который по неосмотрительности зашёл в тупик «Въезд по морде» с предъявлением удостоверения наличности и фотокарточкой на получение сахара первосданной мочи в одни пригоршни.
Короче, человека, бежавшего от скитальческого прошлого и аплодисментам предпочитавшего рукоплескания в бассейне, перепутали с кем-то и порешили за то, что тематика, затрагиваемая досточтимым автором, не ворошила в нём любознательности. До этого братаны предлагали ему подсадной секс переодетой СиАйЭйшницы, орудовавшей в парикмахерской садовыми ножницами под видом кастрюльки, замотанной под бабушку в оренбургский в платок.
По утрам она встречала восход и проводила время в беспутстве, курируя станцию метро «Новый Мосад». Судьба сыграла с ней экстравагантную шутку. Она проследовала в забегаловку «Агрегат сподвижника» вслед за Оттавием Кривоносом, крышевавшим Карлсона под крышей. Сжимая в руках отменно отлаженного «купца Калашникова» и две обоймы за пазухой локтями, он мечтал о жарких на ощупь субтропиках, с природой танцующей манго.
За стойкой, под мелодию «Пираньи Китайского моря», начиняющуюся будоражащими словами: «Всё кипит в котловане страстей...», сновал в коктейльном замешательстве бармен по кличке «Хирург» в пиджаке цвета малинового несварения, замполитом вареньем из крыжовника, в поте сдутого колеса лица, переработавшегося на трансплантациях (до этого он вёл размеренную жизнь торговца сукном, пока ему не посчастливилось прикоснуться к смерти, тогда и начался обратный отсчёт жизни). Не поэтому ли пираний, по требованию критиков, переименовали в «Пираток»?
Изменение не нашло себе оправдания в борьбе набитых кошельков и скудных умов перед тщедушной действительностью, не вышедшей лицом и старающейся свести всё насмарку критики? А если это по совокупности растяжимых понятий так, то, соблюдая формальности, на проектную мощность обстоятельного повествования рассчитывать не приходится в связи с отсутствием сюжетной и пунктирной линий. Вы уж доверьтесь, если не можете поверить мне – председателю исполнительной комиссии обострённого чувства национального достоинства, у меня, как у всех, с возрастом позвоночные хрящи стираются, и я оседаю. 

     Мой любезный читатель динозавр – он давно уже вымер.

         Глава 144.   Ни слова о сексе   

– Плохо, что вы, Гастон, на вид разумное существо, просадившее денежки, находитесь в услужении лирицизма, затерянного в сновидениях, и наотрез отказываетесь поместить моё умеренно-похотливое обозрение «Переносица в средневековье». Оно без обиняков повествует о неизбежном приходе начинающего мужчины в период упадка к неразделённой постели – признанному мерилу избыточных эмоций в перетягивании нервных канатов на семейных матрацах, набитых можжевельником и таллерами. Появись обозрение в рубрике «Ни слова о неразбавленном сексе», оно произвело бы страшный по нашим временам фурор, – заявил профессор Жорж Пиггинс (по маме Вассерман, а у бывших сокамерников – Бледная Спирохета). – Я по требованию сменил пластинку хитового уса из-за режущего слух инструмента – плаксивой скрипки, и привнёс нечто новое в надежде перевернуть настроение читателей на другой бок. Бижутерия из польских стекляшек на шее танцевала Мензурку моей пассии.
 
Сегодня я, конечно не в себе.
Слова навеселе
на вертеле слепого языка играют в прятки.
И женщина, отдавшись без оглядки,
гребёнкою по волосам гребе...
после того, как был продолжен род наш.
И смерча хвост деревья бьёт наотмашь
Там, за окном.

Здесь мы сидим в тепле.
Кого-то бьют обутыми ногами,
вбивают в голову,
врезают словом в память...
Простите, я сегодня не в себе,
но в заблужденьях смел и безупречен.
Никто меня не любит, не подлечит.
Меня не выбить,
мой престол в седле.

– Послушайте, мальчик от поэзии, у меня сложилось впечатление, что ваш герой прошмыгнул носом вовнутрь, но запах терпких духов оттолкнул его. Упрощенчество непритязательной манеры вашего письма созвучно с младенчеством и попахивает несвежими пелёнками. Скажите, кто вам по дешёвке спихнул на Драйтоне электронные щипцы для выпрямления мозговых извилин, и я обещаю не разглашать тайны. Вы, патологический нарушитель условностей, роняете равнозначные кастрированные мысли, облекая их во фразы и чрезмерно увлекаясь уравниловкой. Неоправданный гротеск, разрозненные словесные передёргивания являются излюбленными приёмами профессора Жоры, в построении цепочки повествования которого недостаёт цементного раствора.
– Вам не удастся ампутировать мою мечту! Ну что вы, Гастон,  понимаете в современной литературе! У меня полным ходом идёт запущенный процесс очеловечивания животных.
Мои герои богаты и целомудренны. Они оставляют состояния кошкам. Собак учат не гоняться за гепардами в корыстных целях.
– Исходя из того, что один из героев ваших иносказаний пытается узаконить браки между мопедами, почему бы вам, Жорж Пиггинс, не оставить тему животного мира в покое? Почему бы не начать печататься во французском юмористическом журнале «Пи суар в квадрате» в разделе «Бюстгальтеры смеются»? – конопато-матерчатые отёчные оползни на лице редактора, явно довольного своим авангардистким предложением, разгладились. – «Пи-суар» издание уважаемое,  соответствующее мировым стандартам высокого уровня морального разложения. Правда, вашим вдохновенным проектам не мешало бы пройти курс дыхательной гимнастики, а творческие потуги представляются  несколько обезглавленными, но это легко поправимо, вы просто не в том месте совладали с дыханием и уложили его на обе лопатки в песочнице для кошек, не ведающих котировок малохитовых музыкальных шкатулок и Палеха на Нью-Поркском рынке. Под завязку вы ни в чём не повинной юной поросли швырнули оземь товар, не учитывая, что он не бумеранг – бросишь, не вернётся. В отместку на высказывание редактора признанный учёный улицы, впаривавший лохам в проходняке куклу (джинсы с одной перекрашенной в блондинку брючиной), манерно выставил на обозрение синюшный ноготь мизинца, увенчанный бриллиантом жёлтой воды, специально подобранным под цвет стиснутых зубных протезов, и отпарировал:
– Мы вступили в XXI век, предназначение которого поменять половозрелость на кредитоспособность, а вы, Гастон, всё хотите отвести мне в современной литературе незавидную судьбу эха заброшенного колодца с откачанными правами и думаете, что  вольны на свой лад переделывать мои труды и преображать Вселенную. Ошибаетесь! Лучше не забывайте регулярно чистить ядовитые клыки критики, не то закончите полными съёмными протезами. А пока спешу сообщить, что мне звонит по родственной линии сухопарый фрукт, выигравший соревнование по вытяжке лиц от удивления и ползанью на брюхе перед начальством, – небрежно бросил Жорж, грациозно изогнув жирафлиную шею а-ля Жирофле-Жирофля, – извините, я поставлю вас, Гастон, «на холд» томительного ожидания. Наслаждайтесь всласть моей гениальной рукописью, пока я переброшусь парой слов по мобильнику, в котором, как вы слышите, нетерпеливо звучит освежёванная тушь, и не забывайте, – мне удаются эпосы в пафосе. Осваивая мои премудрости, не воспринимайте жизнь как ограничитель времени. Признаюсь, я игнорирую любимые вами санчасти речи, и отвергая её мелодику, делаю непристойно-выгодные предложения моим героиням, этим пугалам на углах безграничного города.
– У вас численный перевес на банковском счету, Жора, вы  позволяете всё что заблагорассудится, превращая литературу в буффонаду, точнее в жмых первого отжима. Видимо, в вашем родительском доме не было штор, папа курил, а мама экономила на дымовых занавесках. На вас это отразилось. К примеру, зачем вместо «группы гостей» писать «труппа костей», что звучит как «Праздничный набор», доставляемый в конструкторское бюро на Первое Мая. Вы ошибаетесь, если думаете, что вам дозволено оскорблять читателя и меня в предварительном прочтении этой абракадабры.
Тирада Печенеги повисла в воздухе безответным замком.
В трубке заиграла, врезающаяся в ославбивающую память,  мелодия профессора Пиггинса с монотонно повторяющейся фразой: «Придёт время сочтёмся, когда Европа разденется до Чёрного пояса Африки». Минуты ожидания стекали в безвременное пространство, как гуртом текущие часы на картинах Сальвадора Дали.
Гастон Печенега по-тигриному зевнул безразмерным геликоном рта, воспрянул духом, потянулся и заслушался, блаженно сомкнув астигматичные глаза. Он полностью разделял общепринятое валютное счастье с его чулочным помещением не отмытых вкладов, где подчёркнуто вежливые строчки упружили в речитативе, как девичья грудь. Внезапно Гастону Печенеге стало мокро – за окном закапал жалостливый дождик, видимо, из солидарности.

На фоне забот и людского ко мне безучастья
Запущенный в бесовский, бизнесовый водоворот
Настырно стремился к вершине валютного счастья
С швейцаром у входа и сейфом зелёных банкнот.

Дорога удачи вела меня круче… и круче
Я сам становился, купаясь в деньгах, как в воде.
Одет от Кардена, от Кальвина Клайна и Гуччи,
Я к вилле в восьмерке подкатываю, в БМВ.

Поужинав плотно (что вывезено из России),
Я в лифте стеклянном спускаюсь на первый этаж,
Встречаю тебя в подогретом, закрытом бассейне
Такой красоты, где всё кажется – это мираж.

Легко подплыла ближе к бортику из фаянса
И вышла навстречу. Дворецкий наполнил хрусталь,
Поднёс нам бокалы и тихо по-итальянски
Спросил меня вежливо: Босс, как дела (Come stai?).

Почувствовал счастье – тепло разливалось по телу,
Мечты воплотились взошедшего на пьедестал.
За деньги себе покупаю людское бордело,
И я поднимаю за это хрустальный бокал.

– Не огорчайтесь, Жора, тысячелетия не изменили Нефиртити, возможно её положили на сохранение, – угодливо засуетился Печенега. Полосатые линзы в его глазах, подобранные на прилавке в аптеке в тон галстука,  заигрывали с нетрезвым румянцем. – Внимательно прослушав то, что вы мне поставили, я постараюсь устроить всё наилучшим образом. Выбирайте любой нравящийся вам словесный водораздел, но не рубрики «Ни слова о сексе» и «По писькам трудящихся». Они табу для взрослых, и направлены исключительно на задачу исправления зверского прикуса прыщавых подростков. В этом непосредственно заинтересованы исправительные учреждения и круглогодичные рабочие лагеря для малолетних скорописных нарушителей на заборы, окружающие нас.
Не сомневайтесь, я ценю ваши старания грамотея в эпической поэме-свежачке «Шестипалый хирург спас меня, пошевелив шестернёй». И примите мои искренние соболезнования по поводу торговли космическими капсулами и гондолами в аптеке № 254, не принесшей вам вожделенного миллиона. Кстати, а страдали ли бронхиозавры от бронхиальной астмы, и как обстоят дела с обострением блефарита у шулеров в бессонные ночи в сонливые дни?
– Вы, опостылевший, куражитесь надо мной, уверенный в собственной непогрешимости, и набираетесь храбрости высмеивать меня, допуская язвительные замечания! Хотите доказать, что мыслите шире спины соседа-издателя! Морочите голову несусветными россказнями! И это притом, что вы моего мизинца без перстня не стоите. Да я вас, вежливо выражаясь, гниду, в порошок сотру! Вы бы ещё спросили об изменениях в составе мочевой кислоты в мочке уха при нервных стрессах! Для молодняка я пишу «того», что не бывает, и это самое, что ни на есть оно... Взять, к примеру, историю «Как я непредвиденно стал миллионером». Иду себе, никого пальцем не трогая, по Качающейся улице, вижу десять пфеннигов валяются на спине. Что вы здесь делаете, спрашиваю? А мы тебя ждём, отвечают, ложись рядом, одиннадцатым будешь. Но я не выхожу в люди, чтобы не унижать человечество – оно и так унижено. После этой встречи я задумался, не пора ли заняться своим здоровьем по индийской системе и не записаться ли мне в йогурты под псевдонимом Эмиль Неопровержимый?
– Возможно всё-таки в йоги, профессор. Но удосужиться чести похвалить вас я считаю выпавшим мне долгом, а соприкасаться тем более. Задний ход ваших мыслей, напичканный персиками, поражает. В описании ужасов вы достигли апогея – к сравнительной и превосходной степени добавили содрогательную. А как понимать это сочетание, Пиггинс? «Пигмейлы пигмеев пигментные». Если вы перечитываете такое, советую не заглядывать себе в душу – ослепнете, учитывая, что сомнительные идеи излагаете на бумаге, точнее нанизываете бисер слов на прогнившую нитку, вот ожерелье повествования и рассыпается.

            – А мне, пожалуйста, оставьте два билета на балет
                в пуленепробиваемом стеклярусе.

     Глава 145.   Обиды и недомолвки

– Гастон, вы не только заботливый, но и наблюдательный. Страшилки с йогами шагают в моих творениях нога в ногу. Теперь я вижу, что вы не зря занимаете должность долгоносика редактора, подтачивающего мои откровения. Вас коробит изящество бисерных  слов? Завяжите наполненную ими коробочку на ленточку!
– Немедленно последую вашему совету, Жорж.
– Давайте, действуйте! А я не откажу себе в удовольствии оседлать морского конька и плеснуть в салатницу повествования приправу из пикантных выраженьиц, подлежащих  осуждению. Но вы забываете, что мы жили в Красном свете, и, попав на Зелёный, движемся как поезд, прибывающий к перрону в полном неведении.
– Аллегории, аллегории! Звучите высокопарно, как в ковчеге. Признаюсь вам, почему-то мне хочется посадить на кол любого, кто петушится и дебильно вопит: «Вау!» или «O, my God!»
– Поверьте, это у вас пройдёт. Я смотрю, ваша воля, вы бы и Пушкина отменили! Боюсь в вашей редакции и Достоевского с его мрачными мотивами самозахоронения постигла бы та же участь.
– Не всё в шербете слов рахат-лукумом.
– Знаю, знаю. Вы неизменно выступали за глубокие чувства с их поверхностными проявлениями, как и ваш главред.
– Я преклонялся перед бесстыжим остроумием, но вместе с тем, хоть вы и богатый человек, Жора, мне стыдно назвать произведением искусства то, ваше поточное производство на свободную от мыслей тему, эксплуатирующую детскую психику. Ваш неуклюжий стиль сподобился дарёному коню, которому в анус не смотрят. Привожу за руку, как малыша в детский сад, одно из красочных  описаний: «Запелёнутое облачко испражнялось на головы прохожих». А хоккейная шуточка:  «Не соло НоХЛебавши» достойна мимолётного созерцания хоккейной шайбы в детском журнале «Гламурёнок»? И мне опять же стыдно за вас.
– Никто не уполномочивал вас краснеть за меня, при вашем малокровии у вас это всё равно не получится. Покажите мне того, кто запатентовал право на слово, и позволившего, так поступать со мной, самородком-автором, употребляющим его высококалорийные деепричастные обороты и прочитавшего всего Ильфа с генсеком Днепропетровским! Недооценивая моё искусство, вы тем самым покушаетесь на авторитет моего учителя Амброзия Садюги – подмастерья плавильного цеха поэзии и калеки жизнеописаний несбывшихся друзей! Каждый раз, накладывая руки на компьютерные клавиши, я испытываю его благотворное влияние изводителя папируса впустую на восстановительную терапию могучего языка. В наказание за унижения, которым вы меня подвергаете, я вынужу вас целиком выслушать без всяких там закавык последнюю поэму из цикла «Столпотворение вокруг моего памятника». Вот она:

Листики златоустлали траву.
Я поспешал к тебе на рандеву.

– А? Каково?! Слегка напоминает эпитафию на плите поэта Нонсенса Несминаемого, погибшего под утюгом возмездия любовницы: «Здесь лежит самоотверженный поступок, женившийся на мне». Согласитесь, потрясная экспрессия! Всё коротко и неясно. В этом-то и состоит моё преимущество перед другими.
– Не примазывайтесь к признанным талантам, профессор. Простите за вторжение в экскрементальный мир исполина поэзий золотарей. Я, конечно, не читал ваш нашумевший в скошенной траве роман «Подсадная незабудка», посвящённый, как я слышал, пластической хирургии полиэтиленовой мошонки, обтягивающей Фаберже. Признаться, тема актуальная, но зачем насильно запихивать читателю в рот измятую и зажёванную пустышку чуждых нам мировоззрений? Неужели вы просто не можете удовлетвориться надкушенным ананасом  свободы и финансовой независимости?
– Вы мне льстите, Гастонище.
– Нисколечко. В моих глазах вы провалили экзамен на звание насильника слова. Я вижу, вас изгнанным из здания палеолитфонда суда присяжными графоманами-заседателями за неубедительную самозащиту. И тем не менее я восхищаюсь вами. У вас ярко выражена концентрация на собственной личности. Вы лепите и уписываете дифирамбы  в свой адрес за обе щеки за неимением третьей, обжираясь полуфабрикатными фразами, как Гаргантюа деликатесом «Злые языки». Я уловил ваш кризисный стиль демагога, он очень напоминает вашего учителя – поэта-эрота Амброзия Садюгу. Не является ли он вашим писателем-призраком? С взбесившимися деньгами и вывихнутыми литературными приёмами с прибамбасами можно себе многое позволить. А полное отсутствие знаков препирания, обезглавленность и обесчастивание только подтверждают мои догадки, что вы к тому же поклонник неподконтрольного бардопоэта Опа-наса Непонашему с его неподъёмными книгами – этими сказочными островами архипелага «Неизвестность».
– Не буду скрывать, я весь в поисках новизны, Гастон!
– Тогда взгляните на себя лёжа, как тень на Пизанскую башню.
– Не стану разубеждать вас в некомпетентных заблуждениях. В чём-то вы возможно правы и попали в самую точку, но меня не мучали угрызения совести. Я даже не увольнял её. Она покинула меня по собственному желанию без излишней трепотни. Но в  суждениях вы ошибаетесь, Гастон. Я давно вышел из молочно-поросячьего возраста, став порядочным Пиггинсом. Вы переходите  границы приличия, не проставив штемпелей в паспорте вежливости. Какой я вам, к чёрту, Жора! Для вас я был, есть, и, может быть, совсем не долгое время пробуду профессором Жоржем, в стремительно приближающемся последнем акте вашей карьеры редактора. Так что не забывайтесь, при всей вашей тупорылой нетерпимости соблюдайте  дистанцию, не то затопчу как петух курицу. Вам не удастся напялить намордник на моё слово, революционизирующее всепоглощающий секс. Но... из совершенно непонятной любви к вам я сношу всё. Не надо соревноваться в вольной борьбе с неодолимым страхом, когда существуют другие пытки, невыносимые за пределы  помещения наших с вами вкладов в воспитание оздоровительных вкусов у  молодящихся. Вы, конечно, можете дезавуировать наши отношения, но не сомневайтесь, за кем останется последнее слово!
– Вот здесь вы ошибаетесь, – потёр сморщенные ладошки Печенега, – советую оставить свои псевдодипломатические выходки кому-нибудь другому, – Гастон вытянул узкий потайной ящик в столе, ноги на банкетку и раскрыл тонкое досье, – зачитываю документ под грифом с распростёртыми крыльями: «Совершенно секретно по поводу повышения иммунитета у авторитетов».
– Дешёвое «зачитываю» звучит приговорно-знахарским выяснением отношений. Уверен, если бы у вас нашлось чуточку сострадания ко мне, вы бы не поленились узнать из местной прессы, что моей родной тёте Ксене с её ксенофобией сделали пункцию спинного мозга и вытянули тормозную жидкость. После процедуры анестезиолог Арахноид Пространство, не боясь сгореть со стыда, покончил жизнь самоубийством пропахшими эфиром руками, а ведь он был самым дотошным моим читателем, – Жору передёрнуло, и он потупил скорбный взгляд в лакированные штиблеты.
 –  Соболезную анестезиологу. Не совсем так, но этот документ может показаться любопытным. Я считаю, что люди с писклявыми, как у вас, голосами вообще не должны издавать противоугодные звуки в печатном виде. Хотя должен отметить, что писательство идёт вам на пользу, вы выглядите значительно лучше, чем пишите. Тусклым фразам не помешает редакторская сапожная щётка, доводящая их до блеска. Не скажу, что вы мне со своими лингвистическими выходками были как Бальзак на рану. Вы старательно складываете слова о преданной супружеской любви, а получается бракосочетание с помощью телосложения, что вовсе не плохо.
– Ну, это уж вы хватили! Ладно, давайте, не тяните. Вы меня интригуете, но не забывайте, что прадед мой вампир-любитель перед тем, как затянуть лассо, был крайне разборчив. Стоя на пороге открытия, прежде чем сделать кафедральный забор крови из вены на шее хладнокровной лягушки, он интересовался, не страдает ли она диабетом. Причём старик предпочитал жертву с повышенным содержанием сахара в крови, и не потому, что спорил с дождём, переругивался с ветром и отбивал чечётку вопросов под гневными вспышками молний с надоедно бубнящим громом.
– Ваш экскурс в кровавую историю «Теней полузубых предков» может заинтересовать кремленологов, он не в моей юрисдикции. Но что  касается досье... – вы сами напросились, профессор. Вот послушайте: «Георгий Тесьма-Пиггинс замешан в хищениях в особо крупных размерах. Сидел за валютные махинации. Пытался огреть себя веслом вместо обогревателя – не получилось. Заняться членовредительством в знак неуплаты членских взносов – не удалось. Пробовал съесть себя с потрохами – не вышло – зубы полных съёмных протезов, которые он использовал для достижения идиотской цели не позволили – они забастовочно затупились.
– Бумажонка – подлая фальшивка! Полная дискредитация. Она как сообщение со скачек, что лошадь выпала из-под седока. Единственное слово правды, с которым я не могу не согласиться, – это то, что я пытался вкусить правду, не откусывая от неё!
– Разрешите продолжить, профессор? Георгий Тесьма был доставлен с кровотечением из вышеуказанного органа в тюремную больницу, где был осуждён два или три раза за свою глупость гомозаключённым Гансом Простофилей посредством более чем близкого общения. Выйдя на волю моральным калекой, Георгий Тесьма приехал в село Шушенское и нагло потребовал «Хочу Раю в шалаше!» За искажение имени исторической личности и тренировку эмоций на полигоне страстей он был приговорён на родине к пожизненному заключению и выслан на отсидку в Гомерику.
– Решительно отметаю обвинения за тридцатилетней давностью не совершённого мной преступления. Лучше послушайте, во что вы вовлечены, Гастон, это намного интересней. Известно ли вам, что с подачи вашей газетёнки ловящий себя на мысли детектив Тенгиз Ловчила укротил почтенную хозяйку прачечной Люку Крепчак, а на её пуделя, по кличке Пьер Грабли, надел браслеты-наручники? Теперь нам, честным бизнесменам, негде отмывать деньги от нечистоплотных подёнщиков. Но мы ещё разберёмся с вами с помощью нашего доверенного лица, того же детектива Ловчилы. Никто, окромя меня, толком не знает, на кого он работает, потому что просто занимает должность. А те, кто не знаком с его методами утилитарного общения, считай, ничего в жизни не испытали.
Не взирая на неровности в голосе Жоржа Бледной Спирохеты, разыгрывавшего из себя сраньтье со стригущим лишаем купонов, в Гастоне крепла уверенность в смеси с суконепробиваемостью.
– Пиггинс, напрягите внимание и запросы о наследстве, разосланные в разные концы планеты, и постарайтесь преодолеть Ру... бекон зазнайства, когда выдаёте несусветные залепухи. Разве для вас не показателен пример доктора Левин-Богена, творчески развившего онкологическую идею создания научно-исследовательской пивной «Где раки зимуют»?
– Не перебивайте, меня, Свиная Щетина  Зубной Трещётки! Вы ещё не получили слова по пневматической почте, и я не закончил разносить письма по неизвестным адресам. По своей исключительной тупости вы не осознаёте, насколько важны проблемы, затронутые мной в статье-исследовании. Представляете ли вы, что такое гомосексуальный развод в стране, где традиционный брак далеко не всюду разрушен? Некоторым кажется, что и вопроса-то этого щекотливого не существует. Всё-то вам, грамотеям, там, наверху, неймётся. Объясняю чётко, гомосексуальный развод – это  слово, расходящееся с телом, то, что грозит вам в нашем с вами случае, так что вопрос, относящийся к появлению принесённого мною  материала в рубрику «Говоря о сексе, петушится можно только на куриной основе», оставляю на вашу непонятно куда подевавшуюся совесть. Может вы посоветуете мне как с ней связаться?  В вас, Гастон, я ценю не слова, а дела, напечатайте, пожалуйста, от вас не убудет. А колкие редакторские замечания – это профанация чистой воды, потому и прощаю, относя их к необратимой реакции на вашу растерянность в бытовой сутолоке отстаивания позиций в нужнике.
– Но ведь слово – оно среднего рода, а дело ни то, ни сё, что-то здесь явно не состыкуется, – не унимался Печенега, привыкший входить в общественный бассейн (после принятия душа) мокрым, и выходить из воды сухим.
– Так мне посоветовал и мои друзья – заведующий офтальмологическим отделением «Не в бровь, а в глаз» и танцовщик-гастроэнтеролог, выписывающий рецепты и вензеля ногами. А что, если сесть на диету буквоеда, соблюдая субординацию? Уразумел?
– Время покажет, оно богато и в отличие от нас может себе позволить вздутые цены и вены, – уклончиво предположил Гастон.
– Может я покажу времени язык на выброс а-ля Эйнштейн, но... Прозрачные теней не отбрасывают, а у меня после развода три года ушло на перестройку моего инструмента. Бывает, чувствую себя мышонком Кустиком, нуждающимся в крошечных услугах, или официантом с длинной шеей, напоминающей горлышко бутылки шампанского, на кадык которой хочется повязать салфетку.
– И не пытайтесь. Ну а эти несуразные вкрапления зачем вставили? «Крылатые эльфы на лезвиях осоки и стрельчатого лука сноша...». Воздержусь от повторения обильных скабрёзностей. Или вот это: «Раздел имузчества на ночь». Как следуете понимать? Кто кого раздел? Возмутительно! Нездоровый текст теряет смысл под собой, как поражённая раком Прямая кишка своё содержимое. Вам не кажется, дорогой мой скунс, что вы живёте в мирке, обнесённом вонючей проволокой, из-за которой видны ваши перчёно-сольные выступления, перед перепуганными прихлебателями. Объясните мне несведущему, что значит: «Женщина, вы живёте в репейнике, ещё хотите, чобы к вам не приставали?!» или «Что может быть лучше попустительства шестого размера, если она круглая!?», или «Много раз на дню он ходил ко дну». Вам не поможет даже арбитражная комиссия «Орбит небесных тел, отклонившихся от нормы». Сравнения у вас разворачиваются грузовиками, метафоры притянуты за уши, – пытаясь ввести профессора в замешательство, прохрипел взмокший от препирательств Печенега, как если бы он был шкипером пиратского ледохода «Головорез», рвущегося сквозь застуженные воды к заветной стране анархистов. На фоне непростительных упущений коварная судьба поставила человеку крутого замеса и не подмоченного реноме – Гастону Печенеге – нелестный диагноз с ног на голову, дабы непрлазная шевелюра не шевелилась от страха. Она согнула его в бараний рог, сэкономив на покупке музыкального инструмента, чтобы практиковаться в игре на валторне, причём решение Вершительницы не подлежало обжалованию в любимом рыбном ресторане Печенеги под вывеской «Не ешь тухлятины и мучного – не будешь тучным и облачным». 
– Ладно, стану олицетворением плюгавой мечты, а по-вашему честности – пойду на примирение. Есть у меня прелюбопытная вещичка, политая потом моего орудия туда, она основана на реальных событиях. Одна из моих почитательниц, у которой тараканы в голове праздновали новоселье, ознакомившись с ним, с ужасом узнала себя в герое по вольноопределяющемуся силуэту при искусственном освещении и нажралась до такой степени, что заутреню заложила за воротник!
– Выкладывайте свои словоприпасы, зачитывайте изъязвлённые требования, если они не касаются оболгания налогами крестьян.
– Вы не шуткуете? – не поверил исказитель языка борзописец.
– Вовсе нет. Вам же мало победить, вам неюбходимо меня одолеть! А это не так уж тяжело. Я же не латинос, энергично прокладывающий себе дорогу в жизни с помощью мачете и верящий в рациональное зерно, составляющее значительную часть зернового запаса соседней страны.
– Тогда слушайте:
«Если учесть, что человек – это ходячая совокупность комплексов химических реактивов и физиологических процессов, несмотря на обуглившиеся волосы на плечах в результате робкой попытки самосожжения, в доме Бромы Безрукова-Многоберидзе всё было сделано собственными Мукузани. Например, портреты четырёх его жён, выполненные сливочным маслом, являли собой настенное украшение и гордость создателя. Правда, успехи Бромы сопровождались половыми неувязками по мере достижения совершеннолетия, чему способствовали: интенсивное сморкание – ручное развитие нюха, напористая сексуальная стратегия при вздутой мошонке и непомерно неуёмное «Я!». Особое внимание привлекал промысловый центр пышнобедеренной Татки Титькиной – с присущей ей крутизной маркитанки на склоне лет она бесстыдно занималась с зарёй примитивизмом. Забыть перед кем он расшаркивался, не представлялось возможным (в длинные, зимние вечера Титькина охотно выполняла функции калорифера).
Сдерживающим моментом в их отношениях было его исключительное самообладание. Этому способствовал грубо простроченный кусок джинсовой ткани на заклёпках, помогавший комплексному чтению мыслей на расстоянии вытянутого рукой. Не поэтому ли монография Бромы «Язык филателиста и Кассиус Клей» получила признание у тех, кому забивают бакены и у любителей ловить позолоченную рыбку в мутной воде?
Об этом были осведомлены сиамские близнецы Моня и Евдоким Жалюзи с вытянутыми как на коленях брюки лицами, избегающие ближайших авеню и прилегающих к ним авенюшек. Они раскусили Безрукова-Многоберидзе, когда тот повернулся к ним причинной стороной медали, зная, что его обратная сторона никого не впечатляет. Улучив, уличивший меня момент, который и без этого был не так уж плох, они зафиксировали сценку на плёнку «Кодак» с исторической точностью (левая атрофированная рука Мони держала виновника их увлечения за долговязый воротник, в то время как правая, мускулистая, Евдокима планомерно входила в Бромину масть).
Спрашивается, разве нужна веская причина, чтобы действовать без санкции органов? Оказывается, нет. Главное – притоки сил и стечение обстоятельств. Безруков сам спровоцировал подобное волнительное поведение со стороны правдолюбцев братьев. Их стрелка долготерпения зашквалила на калитке, после чего они догадались, что в гусенаселённом дворе универсальная свинья в корыте занимает привилегированное положение, или как сказал один из приспешников Маркса: «Каждому гузну по его подгузнику».
Извращенец Брома любил реактивные самолёты за  хвостовые оперения, особенно когда моторы под иллюминаторами задаривали его музыкальный слух, ревя Равелем в Ревельском соборе». Да и как не понять человека, который с наступлением дочерней прохлады отлучил подманённую обещаниями полногрудо улыбавшуюся девчонку от наследственного имения хорошего времени. Я провёл у Бромы бритый час, и он, бедняга, так стонал, что минуты, глядя на него, основательно закровили».
– Ну как? Разве истинное вдохновение не впрыснутый антифриз поцелуя? – ища подтверждения своим словам, профессор поднял глаза к потолку, мысленно почистил орбиты и вернул их в опустевшие глазницы, – его простодушие служило отдушиной для него самого, и по лицу пробежала лёгкая зыбь вымученной, но всё ещё пленительной улыбки.
Гастон Печенега казался невозмутимым, как хлорированная вода в хезбаломученном палестинском бассейне. Он готов был вскрыть дирижабельно-серебристое брюхо этой рыбине и нафаршировать её же собственным производным.

                Головной вагон мыслей – сталкивающийся?

     Глава 146.   Перепалка продолжается

– Вы мне надоели, Гастон, инфантильными расспросами. Ваши широковещательные редакторско-спиритические сеансы не вызывают ничего, кроме недоумения! Вы человек с таким звучным именем, а соображаете хуже разносчика инфекции, на лотке которого пристроились, развалясь, микробы с бактериями. Моим корректором допущена незначительная ошибка, не заслуживающая придирок. Но запомните, ошибка далека от совершенства, если она не совершена мной. В оригинале это выглядело так: «Многократно на илистое дно уходил он к одной...». Вот и получается, что несёте охапками чепуху черёмухи,  увиливая от откровенного признания.
– Вы, друг ситный, преисполнены спиртного энтузиазма и обладаете завидной спиритической способностью убивать нудное повествование в самом разгаре, – Гастон понимал, что ни логики, ни смысла его последнее предложение не несло, поэтому поспешил присовокупить, – не обращайте внимания на мои замечания. Продолжайте печь книжонки, покуда скорбный труд не остыл, как труп.  Но не забывайте, что гроб для творца макулатуры давно припасён, а места на писательском кладбище давно раскуплены иудействующими талантами ещё при их спотыкающейся жизни. Теперь, с вашего позволения, я пройдусь по пунктам, – замялся в складках углов слабовольного рта инквизитор-редактор.
– Валяй, садист! Вы, Гастон Печенега, ханжа, доходите до того, что словосочетание холестериновая бляшка считаете грязным ругательством из-за первого слога и вычёркиваете безобидное слово влага, потому что оно является составной частью гостепреимного влагалища.  Вместо того, чтобы прочить успех моим трудам, вы рады всё опорочить.  Лично я этого не приемлю. Вы  и ведёте себя, как в столовке, – ложечкой выуживаете гипотезы из стакана с прокисшим компотом. Советую не сбрасывать со  своих неоплаченных счетов активизированное моим неустроенным бытом активное участие в сексмемуарах героя-подводника Сашко Подколодного «Интимная жизнь с аквалангом», в которых чувства не подлежат амнистии. Это чуть не привело к переименованию водорослей в «Кусто» в память о великом ныряльщике, вхожем в круги на воде. И зарубите себе на отдельных частях тела «Деятельность создаёт орган, бездеятельность – уничтожает». Возбуждённый мозг – депо мысли не составляет исключения. Поэтому я пишу, отрешённо откинулся на стуле профессор, готовый обменяться ролями, мнениями и жёнами.
– То-то и оно! А надо сначала думать, а потом махать ручкой. Прежде чем писать, замерьте протяжённость текста, уж слишком длинно у вас получается в милях, так что имейте вопросы к себе и вы никогда не ответите Разрешите продолжить, профессор. Возьмём хотя бы разминаемые вами члены предложения: «Яблоко, предназначенное для выращивания трюфелей и молодёжи, бергамотно блямбой свисало с дерева». Извините, а где Ева? Я согласен, молодёжь, приходящая на смену облысевшей резине ведущих колёс, – наша надежда, наше начертательное будущее. Но разве вам не известно, что будущее теряет всякий смысл, если оно в отстойнике? Подозреваю, что вы противоречите сами себе, запутанно высказываясь: «Меня больше всего заботит поднятие пенсионных выплат и петель на чулках, набитых деньгами». Лучше бы вы писали на санскрите профессор, чем такое на бумаге.

Вокруг меня солнце ходило,
с моею тенью говорило.
Но с кем оно теперь звенит,
войдя над головой в зенит?

– И что вас так не устраивает в моём четверостишье о себе, проникнутом душевным теплом? Оно несёт полёт безудержной фантазии, хотя и в несколько абсурдной форме. Отрицаемая вами сексуальность не просматривается. Если вашему непробиваемому мозгу не импонируют игровые словарные кульбиты, то, поверьте, во мне это ничего, кроме чувства жалости без сожаления к вам, не вызывает. Попытайтесь найти хоть толику мужества, чтобы признаться в этом, и такие как я вас непременно простят.
– Бьюсь об заклад, наш пожилой читатель тоже не поймёт. Незрелая стряпня выглядит, как зелёный пупырчато-прыщавый огурчик, солению, на мой взгляд, не подлежащий. Несли бы вы свои папирусы, профессор, в другую, более покладистую редакцию, может и об одолжениях клянчить бы не пришлось, и материал втискивать в последние минуты озарения перед выпуском не надо было бы. Не отрицаю, вы безусловно обладаете облучённым свыше талантом, но его необходимо развивать наподобие того, как это делают курчавые негритянки, перекрашивающиеся в блондинок.
– Этого мне ещё не хватало! Почему вы у себя на верхотуре расписываетесь за читателя из потребительских низов? Он вас в этом не уполномочивал. Найдите себе какую-нибудь недалёкую Галю и ингалируйте, а не такого пытливого человека как я. Современного читателя надо выращивать, тогда не будут возникать идиотские вопросы вроде того, который вы задали подписчикам:
«Если в Северном полушарии водовороты направлены по часовой стрелке, а в Южном против неё, то в какую сторону закручивает воду на экваторе. И доказывает ли это, что стрелка – левша?»
Обратите внимание, Гастон, в отличие от поточного метода я пишу патогенным способом и микробы тут ни причём. То, что покажется людям, привыкшим к банальностям, непонятным, через 15 минут станет означать нечто иное, а через полчаса может приобрести глобальное значение. Учитесь у великих резидентов: у Буратино древесной породы,  у крушителя-Рогбачёва, у переплясчика-Зальцберсона. Их семьи не подохнут с голоду. Набирайтесь опыта у них, и вы поймёте, что сказанное сегодня оставляет желать лучшего, оставленного в живых на завтра. Народ без этого не может. Не буду преувеличенно повторять без чего, и так всем всё ясно. А кто такой читатель, как не народ? И вы ещё предлагаете ему парадировать власти на тысячах площадей?! Да вас за это в своё время...! Ладно уж, живите в заблуждении, если вам не дают покоя лавры Березниковских и иже с ними. А может быть вам хочется стать женой какого-нибудь градоначальника с пакетами акций не на его, а на ваше звучное имя? Во мне всё больше укрепляется уверенность, что с возрастом вам труднее становится воспринять школьные азы, Печенега. Моисей 40 лет водил свой народ по пустыне не потому, что кто-то потерял квотер (25 центов), а для смены двух поколений, а с ними и менталитета, избранной гоями (не путайте с Гойей) хорошо известной вам нации для бесконечных издевательств и изводящих мучений. В конфронтации с вами я всё больше утверждаюсь во мнении, что вы, Гастон, вышли не из народа, а из тюрьмы для него. Думаю, что настала пора пересмотреть занимаемое вами положение в нише иерархии газетной гильдии. А теперь покажите, где вы разглядели проявление  неприемлемой сексуальности в моих неукоснительных заметках «Важное в лечении проктита».
Сам проктолог Г. заинтересовался моей работой и обратил своё рассеянное внимание в деньги. После плодоносной встречи с ним я подал объявление: «Ищу рассроченную работу в кредит. Оплата сейчас сдельная, работа потом». Откликнулись диетологи от идеологии, взявшие на себя канцерогенные обязательства.
– Ну, ладно-те загибать, профессор, вы пишете приблизительно следующее: «Представьте, что  вам скучно на подступах к Новому Году, тогда пригласите Деда Спинозу со Снегурочкой. Это только акции ведут себя наподобие женщин, когда дорожают. А Снегурка к обоюдному удовольствию через несколько муторных часов непременно застынет перед вами усердной Сосулькой, отрабатывающей своё в положении ничком». Если, дорогой Жорж, вы не тот, кто пострадал за мимолётное увлечение невинной овечкой, то извините. А так как мне достоверно известен казус вашего скукожившегося обрубка, и то что «золоторунная» вызволила вас из не сложившейся семьи, то в этом предположении не заложен рецидив сексуального посыла. Так что смотрю я на Снегурочку и всё во мне тает мороженым по обоюдному согласию.
– Гастон, вы всё приукрашиваете как яйца-органик на Пасху, – рассмеялся Пиггинс, – и подчёркиваете недостаточность редакторского воображения с несоответствиями с занимаемой вами должностью. Вам скажешь лягушатник с головастиками, и вы тут же начинаете вычислять автора по национальному признаку. Неужели разжёванный куриный бифштекс вкуснее говяжьего кровавого? Есть люди, у которых загар не держится на ногах, и они «Абсолютно» трезвы. Как правило путешествуют в этой жизни согласно поспешно занятым местам, а не купленным билетам, и вы непосредственно относитесь к ним. Заметьте, мы полчаса толчём ступу в компоте взаимных возражений. Лично у моего любопытства ноги атрофируются, и его приходится поддерживать, как бесцельный разговор с соседкой по танцевальной площадке, где музыка не играет, потому что музыканты-мутанты вусмерть пьяны или уже разошлись.
– Положим, вы правы. Лично я всегда выступал на страницах печати за подтяжку овалов на яйцах, включая Фаберже. Обратите внимание на яичную скорлупу. Она эластична как лайковая перчатка. Ей не достаёт извести. Сплошная невезуха для хохлаток. Несчастных кур накалывают гормонами и они, соответственно, производят мягкоскорлупчатое потомство, которое, если из него не делают яичницу, превращается в мягкотелых цыплят, которые для «Табака» не годятся. Так и вы со своими очерками и сказками. Ну как изволите объяснить подписчикам, что следует подразумевать под Лобковой атакой, если взгляды ассоциируются с насекомыми, когда ловишь их на себе. Возьмём абзац о скотоложстве, в нём вы позволяете себе языковые нечистоты и физиологическую неточность, бросая в лицо герою обвинение: «Страус тебе четвероногий друг!» А вельможно-хамское отступление от истины, проталкиваемое не понятно куда Тамбовским волчарой в чепчике в постели с Красной с помпонной Берет(toy) в руке, вместо шапочки. Толкайте себе на здоровье свои новаторские индейки на День Благодарения, допускающие оплошности до тела, но не в моём направлении.
– Не с Береттой Помидоровной, а с Калашниковым!
– Да хоть с Кольтом, – разволновался Гастон, – Не представляю, как Серый в наше тревожное время, живя в чащобе, бродит ночью по улицам без крыши? Это неправдоподобно.
– Читали бы повнимательнее, заметили бы, что стало с крышей.
– Призадумайтесь, могут ли слухи расползтись по швам? Или что волк в состоянии оргазма снял с себя бабушкин чепец и передал его девчонке в фонд помощи «несведущим в любовном треугольнике?!» Ведь вы несёте ответ перед читателем, но куда?! Беспокоите пожилую тему, как запорную даму на стульчаке. Зачем, спрашивается, когда молоденьких лапочек пруд пруди.
– Излишняя щепетильность мешает вам в работе, предусматривающей плодотворное сотрудничество. Обратите внимание – в вас засел удушливый безудержный критикан, не находящий ничего приемлемого для себя в моём имажинистском реферате. А ведь я вас, Печенега, уважаю, хотя вы и завзятый взяточник.
– С дани уважения не разживёшься, потому и беру.
– Я с вами и так и сяк, а вы, всё за свой кондовый примитивизм цепляетесь. Не разбираетесь вы в вопросах смены поколений и размеров податей. Из двух Золушек выбираете старшую, а это противоречит естеству. Или она ближе вам по возрасту?
– Обе ваши Золушки соответствуют своему возрастному цензу. Одна – в растрёпанных чувствах полуголая ходит, другая – приворотным зельем балуется, думаю, что вы относите себя к сказочным гениям. А я единицу гениальности стригу под нулёвку, принимая нестандартное воображение и талант изложения за симбиоз, редко кем досягаемый. Для меня четвертованный рассказ, истекающий кровью на последней странице, без античных амфор метафор, поднятых со дна океана любви – отсеивающееся растение-пустоцвет не ведавший компоста и натурального удобрения. Привожу пример: «Глухие удары пяток по моей спине звучали пожеланием успехов в благородном деле лишения её невинности».
– Признайтесь, что вам во мне не хватает г...!
– О нет! Этого в вас в избытке, поэтому и выдаваемая вами нагора информация неизмеримо страдает, – спасовал Печенега.
– Вам, Гастон, как заядлому пессимисту, явно пришёлся по вкусу эликсир вечной старости, приобретённый в редакции. Отрекитесь от него, но не отказывайтесь от новаторов как я. Исследуя  высокий штиль моих жизнеописаний, вы пугаетесь ничего не значащих, скользящих по воде произведения поверхностных серфинговых фраз. Вам будет стыдно узнать, что каждый порыв моего больного сердца вы низводите до макроинфаркта. Другой бы понял меня с полуслова, а вы ничем полезным не хотите мне подсобить.
– К чему понимать с полуслова, когда его можно заменить соответствующей интонацией плюс подходящее выражение лица, как это делают натренированные японцы. Обратите внимание, в музыке всего семь нот, а сколько шалящих эмоций в них выражено! Возьмём, к примеру, гласные е, а, у...
– Вы ведь знаете, Гастон, что я не японец. Вы напоминаете мне вегетарианку с огурцами на синяках вместо куска мяса с кровью. Разве вам, мягко выражаясь, идиоту,  не ясна пружина сюжета?
– Не огорчайтесь, кое-что я  у вас отыскал. Только не называйте защитную реакцию взбудораженной психики Сицилианской защитой, не то шахматные фигуры разбегутся. У вас неоспоримо присутствуют не только пегие проблески, но и доказательства таланта. Но вы запамятовали – за определитель таланта приходится платить.
– Вы вымогатель, Гастон! Да ладно уж, покажу вам последнюю работу, я её племяннику Андрюше Лобзе, отработавшему трескучим сверчком на африканском барабане там-там, посвятил.

Ах, если б мне ударило шестнадцать,
Я мог бы заново любить и кайф ловить,
В пылу с девчонкой глупости творить
Чистосердечно солнцу улыбаться.

Ах если б мне шестнадцать подвалило,
Я б что-нибудь родителям солгал.
Ну, например, что я Шевченкой стал,
Или с Рональдо выпить подфартило.

Да, я не молод, молод ты – малой.
Достань-воробышка, юный красавец.
190 вызывают во мне зависть,
Клянусь тебе сам-шитной головой.

Талантлив ты – не дам себе солгать,
Я полон дури. Ты же – перспективы.
И рвётся конь в тебе давно ретивый.
Мне ж остаётся только поздравлять
               
Тебя с прекрасным днём новорожденья,
Желать завоеваний в обученьи.
Раскрыть себя по-щучьему веленью
И всё, что в руки валится, объять.

–  Лучше не придумаешь. Это вполне приемлемо для раздела «Подростковое по колено». А вы не пробовали писать на языке глухонемых? Подозреваю, что при таком раскладе мне не собрать осколки словарных наборов, которыми вы запасаетесь впрок, не считаясь с тем, что срок их давно уже истёк. При всём моём уважении к вам они и не подлежат редакции. Не спорю, вы поражаете воображение читателя-родственника, но именно нам, замотанным редакторам и критикам, приходится его лечить, а гонорары наши далеко не врачебные, – прогнусавил Печенега.
– Тоже мне целители, закрутившиеся в вихрях упрёков! Только помыкаете и всячески норовите уколоть мечущегося автора. Так кто виноват? – укоризненно запротестовал Жора, выглядевший более чем внушительно в мешковатом субтропическом костюме и колониальном пробковом шлеме из-под бутылок шампанского.
– Виноваты ваши учителя Садюга и Непонашему – взвился Гастон, – зачинатели дестабилизирующих язык стилей, которым вы слепо подражаете. Заметьте, я не против ваших литературно-штыковых и массированных сердечных атак, но не в моём кабинете. Нашей буйволице-уборщице понравилось ваши «перлы». Начитавшись их, и обэриуты зарыдали б, а она стала продуктивнее трудиться – впервые не перевернула кадку с фикусом и отметила шутовские афоризмы чернильным карандашом, аж вся обслюнявилась. Так что в её лице вы нашли преданную поклонницу. Трубите кассовый сбор, Жора, может кто ещё откликнется.
– Хоть чем-то порадовали меня сегодня, видно у изысканной дамы существует бездна увлечений. Зачитайте подчёркнутое.
– С превеликим удовольствием, вот они:
«Пробью голову усталым взглядом, и стрелки продолжат своё движение в противовес вечному кочевнику-маятнику»,
«Старуха безоговорочно вынула фарфоровую улыбку, уложила её в бокал, наполненный искрящимся шампанским, и поднесла глаза к бокалу – солнце scorch(ило) гримасу»,
 «Отличай кожника от шкурника и наваждение от наводнения»,
«Пять способов и четыре позы: как расположить к себе женщину с вытянутым лицом породы осетровых рыб поудобней, чтобы она не потеряла в экстазе имя нарицательные»,
«Окна запотели от нетерпения. Ильич посмотрел в зеркало на свой фонтанчик – разбрызгиватель жизни и полюбил мочевой пузырь, переполненный инфантильными надеждами»,
«Оргазм – стрихнин миллионов очаровательных крошек, погрязших в дрязгах пришеечного кариеса».
Я уверен, профессор, начитавшись такого, за вами гоняются по улицам безумные фотокорреспонденты и полицейские с переносными камерами. Только не убеждайте меня, что каждая ваша рефлекторная отрыжка – поэтический рывок в будущее.
– Ошибаетесь, я не позволю каким-нибудь там препарацци защёлкивать за моей спиной золотую камеру несвободы, – не вполне артикулировано выкрикнул профессор и осёкся.
– Cчитайте, что я предельно восхищен вашей нарочитой скромностью и вместительной местечковостью, Жорж. Не скрою, у меня сложилось впечатление, что вы внесли весомый вклад в природу любовной литературы, ничего не вынеся из неё для себя. Чего только стоит игривый эпизод времяпрепровождения Прова – отца Золушки: «Однажды он отправился в лес и имел дровосекс с берёзкой, потом с лисой Пат Рикеевной под сосной, подробно описав коитус в SOS-поэме «Деревенская сексопилка». Давайте подведём итог нашей крышёванной беседке, – жеманно обрезал Гастон.
– Зря вы, Печенега, отмахиваетесь от меня и придираетесь к пустякам невзначай обронённого слова там, где нам стоило бы притереться. Опять у меня из-за вас завязало узлом поясницу!
– Я же не с Золушкой в балахоне на балу имею дело, профессор. Мне хрустальный башмачок искать по жизненному сценарию не положено. Меня интересует изначальное положение бесполезных вещей, точнее отсутствие таковых. А эти самые слова льются из вас через край. Больное произведение преждевременному опубликованию не подлежит. Оно вылёживается до подходящего момента. А насчёт скрюченного положения поясницы в обществе, могу посоветовать растирания пастернаком. Если хотите, дам телефон доктора Люмбаго. Понимаю, что творческий потоп остановить трудно. У вас не найдётся с собой подходящей посудины?
– Есть яхта у причала – эдакая эмалированная посудина, целый корвет с набивными морозными узорами на иллюминаторах. Прокачу по вздутому животу залива с бедренной качкой. Ведь финансовые войны происходят в мире, страдающем глобулярной ангиной, с той разницей, что теперь мы отовариваемся по пластиковым карточкам. В развлечениях с нами примут участие: волчара штабс-капитан Харкота, штурман ИванГеЛист, Жан-Лук Реций, мой личный мясник, с мозгами, завёрнутыми в вощёную бумагу, и украинская финка Ветка-Ленка Главаренко, которая преподнесёт вам хронометр на память без провалов, чтобы вы не опоздали к часу приплытия.
– Увольте, я вплавь от Конфеттэна до сотрясаемого острова Гаити доберусь. Парусная регата – отрезвляющее рейтинговое средство, а я  остерегаюсь попутного ветра. Обещаю обойтись без вашего хронометрического анахронизма с примесью хронического инфантилизма настырного импресарио, а те, кто вас знают, обвинят меня в близости с Диканькой, на хуторе, конечно. Я не какой-нибудь там чмырь вроде вашего прежнего соглашателя-издателя Ростика Кальяна.
– Не порите ерунды, Герундий, и не имитируйте меня в начинаниях. Умоляю, Гастон, не пустословьте, было бы предложено. Мне надоели дежурные отговорки без нарукавных повязок. Не стоит окрылять чурбанов и вдохновлять медные лбы при высоких температурах. Учтите, если мы оба подведём итоги, то в конечном счёте поживиться никому не удастся и беседа не состоится, потому что Увлекательная и Сомнительная не будет нам доверять.
– Опять вы, Жора, клоните разговор на тему о деньгах, как провинциальный хореограф – ловкий барышник начинающими танцовщицами с фигурами божьих коровок. Я не пришёл к вам, чтобы зализывать раны у соседского кота, пока вы проверяете пульс моего бумажника. Не сомневаюсь, что эта беседа будет ловко использована в ваших жизнеописаниях «Стыд и Срам боли душевной».
– Ошибаетесь, гадливый, но недогадливый мой Печенега. После первого миллиона я превратился в закоренелого бессеребренника и понял, чтобы отпереться ото всего, нужна связка ключей от потайного сейфа неприкрытого обмана. Я испытал это на собственной шкуре, когда сменил безрассудные дни на тематические ночи. Важно не пугаться напора нового, особенно в мочевом пузыре.
– За вами, профессор, как за неверной женой – глаз да в глаз нужен, – сострил Гастон, который после посещения дантиста чувствовал себя запломбированным вагоном для шести падежей скота и свадебным генералом, неуверенным в обеде. Гас – выходец из занимательной семейки, пребывавшей в вечных долгах, лучше других знал, что податливый муж не уверен в авторстве экспонатов,  произведённых на свет женой в ходе её разнузданных «художеств».
– Вижу, обсуждать что-либо с вами бесполезно, лишний раз  убеждаюсь – вам предстоит продолжить беседу не со мной, а с Даником Шницелем. Кстати, недавно его уличили в покушении на кафе-мороженое, убытки $1000. Несмотря на излишнюю плаксивость, он свиреп как зарешёченный лев; прекрасно отличает лоб от лобка и знает, когда надо произвести щелчок, быстро ставящий человека на место, – сурово прошил упрямого собеседника искромётными стежками нелюдимого взгляда профессор Пиггинс.
– Нет, только не с этим законченным идиотом! Не пораскинув умишком, он притаскивает мешок своих  невзгод и сваливает их на мою голову, не ведая того, что я не принимаю предварительные заказы на самоубийства. Поверьте, Жорж, я своё отработаю, хоть и с замиранием сердца. Возьму этот не прижившийся ни в одном издании резервуар скудоумия без купюр. Он появится в ближайшем номере в рубрике «Ни слова о сексе». Но обещайте, что я никогда не столкнусь с этим мерзким чудовищем – Шницелем,  при одном воспоминании о его жилистых руках у меня поджилки трясутся:

Хотелось мне в который раз
смывать крюшоном унитаз
после того как проучил
того, кого в нём замочил.

– Сильно сказано, но не к тому месту. Как бы вам не пришлось к глазу сырой шницель прикладывать. Видно, этому типу жизнь устанавливает дрожащую планку, и он берёт её нахрапом. Пройдёт время, и в результате обоюдовыгодной сделки вы убедитесь, чего стоит ваше трепыхание на крючке беспокойства о подростках и клоунада заезженных в забегах по кругу обвинительных половых и гражданских актов. Признайтесь, наглец, что вы, если не апологет дотации, то мирообоснователь криминальных атрибутов босячества. Чтобы преуспеть, надо быть олимпийским чемпионом в стиле баттерфляй Майклом Фелпсом и загребать деньги, как он воду – обеими руками, или олигархом, приобретшим в пользование реку с кисельными берегами и зеленеющими рукавами, который трясётся над своим богатством и из него ничего не выпадает. На прощание, прежде чем засяду за написание виршей, давайте выпьем за здравый смысл в нетрезвом состоянии. А пока я заставлю вас выслушать крик израненной критиками души. Надеюсь тогда перед вами не останется иного выбора, как только понять, какой несгибаемый талант бывшего вышибалы украинского дома моделей «Наряд вне очереди» вы игнорировали на протяжении предзакатных лет расцвечивавшими небесное полотно багровыми плетьми облаков.

Филигранность слов его – пугает.
Мысли-ординарцы улетят,
Сверстников своих опережает.
Косные и слышать не хотят.

Массам запредельно не понятен.
Принятые, критикнув солгут,
– Весь изъян он, ореол из вмятин,
озаренья непосильный труд.

Но не вызывает отвращенья
Эпатажно-элитарный слог.
И потомки у него прощенье
Вымолят у изваянных ног.

                Вполне человеческая собака, прогуливаемая
                под авторучку, попахивает аутопсией.

      Глава 147.   Под диктовку

На телефонном автоответчике, прохрюкавшем двусмысленное предложение: «После третьего гудка оставьте ваши оскорбления»,  Зося Невозникайте прочла назойливо запоздавшее послание в виде галантерейного обращения к непонятно какому народу от Фрумы Пюльпитер, сплошь и рядом состоявшее из неповоротливых фраз, переполненных паническим отчаянием:
«Пропал Мошка, помоги его найти. Ты же знаешь, что терьеры обладают упойной силой. Может Мося запил, как его собака-отец, посвятивший три лучших года своей жизни поискам волосатого китайца, считавшего, что Янцзыйские прибаутки – это прибавочная стоимость от пекинских уток по старику Карлу Марксу. Давай-ка сходим в Бар «Би» или в бар «Босс», так подсказывает мне чутьё и костоправ-паломник в Мекку Хаким Стремглав, выглядевший медленнее эстонца в черепаховых очках. Ты помнишь его по беспрецедентному объявлению в газете: «За соответствующую мзду возвращаю приличный облик, потерявшим его в молитвах».
Зосе не хотелось принимать участие в поиске, и она вышла похотливой походкой за органическими продуктами в органически не перевариваемый ею магазин «Пищевая утроба» (заведующий с тяжёлым взглядом из-под набрякших век ей был крайне неприятен). После посещения его Зося Невозникайте намеревалась заглянуть в овощную лавку и купить латук, морковку, огурцы, из чего можно будет сотворить незатейливый салат на ленч и легко сделать скоропалительный вывод, что пробоину в судне пряничных взаимоотношений, истосковавшихся по любви, можно заделать.
На фоне Зосиного смещения ценностей и неусыпного внимания к ней в закрома со стороны, следует отметить, что её авангардные подруги перешли на вибраторы и имитаторы мужчин «Дилдо для мегаломанок» фирмы Зондер команда. Но Зося, получив на родине неприкосновенное к отдельным участкам тела забавное воспитание, не поддавалась пронумерованным до зубов искушениям механизированного в любовной отрасли тлетворного Запада. В любви втроём важна синхронность в укрывательстве «непредсказуемого» пледом, подумала она и завернула за угол последнего.
Пока Зося бегала по хозяйству, седьмой год обещая накормить Опу наваристым украинским борщом, он блаженно развалился в кресле с наплетённым с три короба у венецианского окна, шевеля пересохшими от солёных огурцов губами. Сегодня, в день празднования освобождения страны от надежды как таковой, он страдал несварением двух незнамо-негадано приблудших идей:
№1 – порядочный налоговоплательщик обязан иметь свой порядковый номер – так будет легче выстаивать у банковских окошек, осваивая заповедные местечки. А властям сподручнее печатать деньги, необеспеченные золотым запасом мыслей;
№2 – от недосмотра на таможне помереть нельзя, для этого существуют дома преждевременно престарелых.
Вторая идейка – номерная успокаивала мандражирующего Опа-наса с выбиванием сил на 15 минут, и... поминай как звали.
Легкодоступная пишущая Ручка радостно приготовилась заносить на бумагу неповторимую мозаику мыслей властелина, не обращавшегося к ней за помощью в общей сложности недель шесть. Она соскучилась по его образу мышления, по развлекательной работе, задаваемой ей, понимая, что после создания и исполнения 2300 песен ему требовалась передышка. Её неопровержимое мнение разделяли задёрганный им в прошлом гриф, медиатор и струны в первобытном строе гитары, которые он давно не перебирал и на которых балалаечно не тренькал. К ним присоединился цельнометаллический решётчатый, с защёлканным до изнеможения выключателем, поржавевший от вредных брызг его слюны, мик-рофон.
Наконец-то настала моя очередь, предположила покинутая Ручка и напряглась от предвкушаемого счастья. Вот он, вожделенный МИГ существования! У меня опять появился искромётный шанс соприкоснуться с сумасшедшим гением, с поклонником обнажения нераскрытого и тайного, заложенного в человеческой натуре. Ручку поражало, как он ловко маскировал гражданскую армию из существительных под боевые дивизии, без особого труда переодевая их во вспомогательные глагольные формы.
Когда Опе не хватало беспросветных погон, он ловко приделывал к ним отливающие золотом в лучах солнца эполеты. Своими манипуляциями он напоминал ворону, испытывающую непреодолимую тягу ко всему блестящему. Кубиков, ромбов и шпал Опа-нас избегал, они ассоциировались у него с тяжёлыми годами репрессий. Она это ухватила из отрывков «Деревенских воспоминаний»: «Онуфрий распряг лошадей, послюнявил чернильный карандаш и начал строчить «телегу» в обком на председателя колхоза». Или другое – обращение героя к нетрадиционному издателю Ване Лину: «Я понимаю, что вы машинист по призванию, но я не паровоз, мне не нужны клапаны, выпускающие пар. С меня достаточно одного отверстия». Или вот ещё – «Может ли птичка-кардинал жить вне конклава? И какого мнения придерживаются в её клюве насекомые на крыше кафе «Не спеша наедине с аистом»?
Разбирать прозаические строчки, проникнутые поэтическим сюром, опуская подробности, Ручке было сложновато. Ей казалось, что он дразнит её, как неподготовленную читательницу, своим садистским подходом к чертыхающемуся чертополоху слов, перефразируя часто нестандартными творческими находками популярную песенку об анкетной выправке военных лет «И кто его знает...»

                Каждой строчкой
                Бью по почкам,
                Догадайся, мол, сама.

Но Пишущая Ручка, не признававшая пишущих машонок не требовала доводки в кропотливой работе и оставалась преданной хозяину до конца, хотя знала, что без помощи костылей ходили небезосновательные слухи, распространяемые одной из его бывших – Агриппиной Кант, и что Непонашему выкуривал жён из дома, как сигареты – одну за другой. А так как Ручка не переваривала курящих, то и слухам не доверяла, справедливо относя их к бабским сплетням и заведомой крамоле. Сегодня он диктовал оду «Золочёная палица в пол лица» от первого лица по не писанному закону собутыльничества в оговорённых условиях дезинфицирующей секретности для товарищества «Жирные затылки». Иногда Ручка прерывала сокрушительную речь раздражительного Опа-наса, чтобы расспросить о неясных не рифмующихся местах, но завязь нерафинированных диалогов в оде раскрывалась не всегда, и она, подчиняясь авторскому делириуму, скрывала от хозяина, что чернила заканчиваются. Ручка с трудом поспевала за ходом скачущих мыслей, распрягая глаголы его скрытых страстей.
Перед начитыванием текста он сам признался ей, что его подхватывала эмоциональная волна трёпанации расколотой верхушки черепа на государственном уровне. Меня взволновал откуда-то вытянутый рецепт, диктовал он, растворения элиты в дурно попахивающих народных массах с помощью серной кислоты, при этом вырисовывались два аскетических аспекта воображения:
С одной стороны хорошо, что работу получит максимальное количество лаборантов, производящих кислоту.
С другой стороны проявится тенденция непротивления злу половым бессилием. Падение спроса на презервативы, как на круговую оборону, грозит увеличением половыми увлечениями по типовым проектам. Меня пугает будущее сперматозоида в принципе. Оно не предвещает ничего хорошего. Это как напалмом облить летящую саранчу, превратив её в горящую тучу кузнечиков. Посмотрим на положение в Африке, где годами не выпадает ни капли дождя, и на Ближний Восток, где оливковое масло, ловко подмешанное в бензин дорожает. Понятно, что подливать их в Ближневосточный огонь настоятельно не рекомендуется. Неудивительно, что женщины звереют, кто от безвыходного пособия одиночества, а  кто от гонок взапуски известняка последних новостей, после чего похотливо лезут на тренажёры для развития воображения.
Всё чаще во мне возникает инстинкт самозахоронения, но правильно ли то, что он мне подсказывает? Зачем выпускать кишки? Они ведь отсидели свой срок. Если не повезёт, напишу репортаж или сценарий о жертвеннике. А что делать в кризисной обстановке вербовщику слова, не соблюдающему заповедь «Не возжелай жены книжного своего»? Завалить в себе зверя, идя с рогатиной полученной от жены? Не затем ли, чтобы в трущобной анатомичке мозга скрывающийся экспериментатор-прозектор препарировал свежее словцо от засохшего, вытаскивая корень его из грязи? Кому это нужно? И, несмотря на всё, я ищу тебя, Свежая Мысль. Когда натыкаюсь на Сокровенную, цвету два раза в году. Я не выдыхаюсь на подъёме эдельвейсом в Швей-царских Альпах, надеясь вернуть себе клоунский румянец, сгоревший дотла с процентами.

                Пагубно – по губам.
                Либидо у лебедей.
                Гоблины в гобеленах.
                Щеглы щеголяют.

Нет, я не потерял себя, жив во мне ещё поэт. Мои песни будут распевать сказочные птицы через сто лет, чтобы также радостно забыть их на сто первый год и, переждав ещё столетие, повторить их в новой интерпретации. А едкое замечание Гастона Печенеги: «Лучше бы вы ограничились памфлетами на жителей зоопарка, животные не имели бы к вам никаких претензий» пускай остаётся на немытой совести злорадного редактора. Я непременно буду присутствовать при омовении ног Витька Примулы – героя моего бесконечного романа, которого периодически будут захватывать ностальгические воспоминания о том, как он вышагивал, не жалея конечностей, на демонстрации по Носорожью, изредка прячась с подружкой на чёрных ходах – больных местах тайных свиданий. А потом они заваливались в гоголь-моголевское рыбное кафе «Плавники Вакулы». Это не помешает мне переметнуться во вражеский «стан» на кровати с «укладыванием» в постель, где меня уделывают на ровном месте. Но там уже будет другая Пышущая Ручка. И бравада, присущая мне, с лихвой вытеснит её, стоит только спрессоваться в компактор благих намерений. Непреклонная Зося уйдёт вместе со своим излюбленным псевдофилософским замечанием по поводу моего зацикливания на поэтическом поприще обзора забытых лазеек в непримиримой торговле с христопродавцами на рынке. Именно тогда в бахромчатом венчике фаллопиевых труб, опылённых надеждами и неудовлетворёнными нуждами проявится новый разработчик современных сексуальных тенденций искусственного осеменения. Хотя в настоящий момент это незначимая деталь – сущая безделица, и мне лучше продолжить общение с отмороженным и расфасованным продуктом окружающего меня социума, пичкающего душу леденящими историйками.
Ручка заметно устала, скачок, другой по строчкам и она запросит его Мозговой Центр о пощаде, ведь он использует её под любым предлогом, не говоря уже о предложениях и целых абзацах, живя спустя рукава и манжеты на брюках. Опа ощутил её нежелание продолжать. Так уж она устроена, подумал он, что Вольнолюбивую ничего с ним не связывает по рукам и по ночам, не считая ластика-головы у шеи, которую вместо неё придётся подставить ему под топор сомневающегося в нём времени. Может быть оно смилостивится, накинет лассо-петлю ему, утопающему в пороках, а кто-нибудь из бездушных прохожих не преминет схватить верёвку и затянуть петлю потуже, так, для порядка или развлечения ради.
Опа-нас, выжатый как лимон, закончил диктовку безапелляционным заявлением: «Если я пишу, значит это кому-нибудь во мне нужно. Не зря же я подарил Зосе на день рожденья серебряную ложечку, чтобы она без сожаления смешивала чувство стыда передо мной и гадливости ко мне, когда просыпаюсь утром – этим неизменным временем раскаянья в неразборчивых связях».
Так сколько же Их, нуждающихся в нём? – призадумалась Ручка, никак не отреагировав на незавуалированный намёк, – а может быть позолотить Дверную Ручку, и обратиться к гадалке по пятке Эльвире Нежданно-Негаданно? Говорят, она скрытой под широкой юбкой камерой снимает на плёнку отменные события со всеми не отменёнными поросячьими радостями в семейном хлеву.
Стих вой гиены «Скорой помощи». Из неё выпали двое санитаров с носилками и грязными выражениями неопровержимого доказательства готовности выполнить свой долг. Один из них спросил дворника Загогулина, вспылившего метлой по асфальту, где живёт председатель «Клуба Интимных Встреч».
Не ближний родственник академика Планктонова, представитель обсуживающего персонала, дворник Парфён Загогулин , обладатель двусторонней паховой грыжи, пострадавший за вольнонаёмные подстрекательские речи и шамкающий шаг ботинок, просящих каши, отозвался через минуту: «Все мы божьи твари. Кстати, говоря о Боге. Надеюсь, ни у кого не возникает сомнения кто просеивает манный дождик сквозь небесное решето. Правда, попадаются недоверчивые джентльмены, но значительно реже. Хотя судьбы складывается по-разному. Кто-то бьётся головой о шпалеры шведской стенки или в нетрезвом виде облицовывает раскачивающуюся ванную комнату». Потом Парфён Загогулин, предпочитавший девушек теннисистых, не гнушавшихся брюзгательными завязочками, вознёс проворно-вороватые руки к потолку, как бы принося извинения за винный перегар, и указал санитарам перебитым мизинцем на окна Опа-наса со словами:  «Время не стоит, но я оттягиваю его и совершаю прыжок в шорты без парашюта, причём, изводя кого-либо, довожу дело до конца».
Опа-нас Непонашему, как истый поэт, страдавший рифматизмом отвлечённых понятий (лейтмотивы садюгиной поэзии безотбойного молотка поражали его наповал и не давали сомкнуть шёлковую бахрому ресниц), заслышав биение струи в окно, поднялся с кресла, чтобы забаррикадировать дверь. Раздираемого пагубной страстью неодолимого творчества Опу брали сомнения – стоит ли зря изводить людей и чернила (сказывалась неистовая природа неуравновешенного воспитания)? Он даже подумал, что струя дана ему в наказание за рассказы об игре на Клиторщине в бирюльки, в которых упоминался дикарь, ценивший в женщине питательные качества и человеке, добывающем огонь любви трением палочки о крашеную солому лобка со словами «Ты хочешь быть со мной без презерватива с непокрытой головкой? А если зарядит дождь? Будешь ли ты старательно обсуживать меня со своими подругами? И не считать ли мне себя в таком случае подонком, если передвигаешься по дну без ласт, вместо того чтобы выплыть наружу?»
Опа-нас, на которого обрушивалась лавина искренней редакторской нелюбви, относил себя к не пресмыкающимся перед режиссёршей-ситауцией рептилиям в случае, когда та пользуется авторитетом, как пушкинским кайлом на лыжных рудниках, где во глубине... хранили жёсткие крепления».

        Остался жив? Значит, не оправдал чьих-то надежд.
 
                Глава 148.   Спасение

Жёлто-голубой попугай Зонтик наэлектризовано дремал на чёрном эбонитовом насесте в клетке из перемежающихся серебряных и медных прутиков. Его беспокоили неподконтрольные сновидения, подсунутые безжалостной ночью, в которых он проявлял себя сосредоточенным павлином, в отупении поглаживающим золотистое брюшко и распускающим хвост парламентом, не занятым проблемами железных, золотых и стволовых клеток.
Остатки абрикосового сока в фарфоровом блюдечке переливались на солнце ублажающими глаз цветами радуги.
Дюралюминевая шелуха, рассыпанная на бирюзовом дне, ещё продолжала источать сильнодействующий аромат редких семян, нашедших приют в его сиреневом животике.
Зонтик блаженствовал, раскачиваясь молящимся ортодоксом, что, вероятно, помогало перевариванию пищи, пока заунывная сирена не прервала его послеобеденную сиесту. Он вскрикнул спросонья и предупредительно осмотрелся.
В комнате никого не было. Что-то произошло за её пределами, занервничал одержимый Зонтик и бочком стал переступать лапками по эбонитовой палочке, не забывая заряжаться энергией. Свой шесток он знал, как три когтя на лапке. Попугай ткнул лёгкую дверцу клювиком и, выпорхнув из клетки, подлетел к приоткрытому окну, привлечённый звуками иерихонского гвалта и грохотом снаружи. В дом напротив, где обитала Зося Невозникайте, ломились санитары в белых халатах. Они выкрикивали ругательства, размахивая руками,  и что было сил стучали в дверь (чего только не сделаешь в погоне за успехом в беге с препятствиями).
Единственное, о чём догадался Зонтик, – это то, что у них, возможно, имелся ордер на обыск и последующий арест. Опасность угрожает Пишущей Ручке, клювиком почувствовал попугайчик. Но как он может защитить её от назревающей нервной встряски, он – такой маленький и изнеженный? Чем он сможет помочь изящной Ручке? Крохотные мысли муравьишками копошились в его смышлёной голове, не находя подходящего ответа, – требуется неотложная помощь и, конечно, уж не эта Скорая «Пегая кобыла» – с красным на белом фоне крестом несуразный чемодан, поставленный поперёк улицы и перекрывавший движение назойливо гудящим машинам. Другая, практичная мысль, подсказывала, что нечего попусту метаться, а необходимо предпринять нечто конкретное, и для того чтобы добиться успеха, нужно опереться на целеустремлённое, самоотверженное существо, беззаветно обслуживающее дело справедливости. Ну конечно же, это Мошка, готовый всего себя отдать делу, какому в точности, окрылённый надеждой Зонтик ещё не знал, но верил, что дело непременно благородное. Надо действовать и безотлагательно, промедление смерти подобно, считал он, и в интуитивном своём предчувствии попка оказался стопроцентно прав. Зонтик стремительно полетел в направлении к дому, где жила Фрумочка Пюльпитер, избегая чёрных ворон и жирных голубей.
В воздухе носились стрижи на страже законопорядка. У них всё ладилось с эзотерическими перемещениями в пространстве.
Полёт Зонтика был не долгим, но по-своему отважным. Золотистые попугайчики, волнистые, говорящие и даже многолюб какаду Прошка увязались за ним, отзываясь на его истошные крики. Один за другим они влетали в распахнутую форточку квартиры Мошки, не прилетели только инвалиды с поломанными лапками и перебитыми крыльями. Их птичьему взору представилась ужасающая картина – измождённый терьер валялся брошенной игрушкой на подстилке рядом с пустой капельницей. Вонзившаяся в лапку игла вызывающе торчала, вызывав замешательство в среде попугаев. Комнатная собачка-йоркшир была на последнем издыхании. Возмущению птиц не было предела. Помещение наполнилось негодующими криками и сочувственным чириканьем. У стойкого, но не в меру чувствительного какаду Прошки, по яркому оперенью покатились нейлоновые слёзы. Сообразительный Зонтик выдернул иголку из вены, чтобы в неё не попали смертельные пузырьки воздуха, и не наступила воздушная эмболия. Попугайчики-мамки, имевшие опыт кормления птенчиков, как по команде слетелись к ослабевшему Йорку и принялись подкармливать его из клювиков, не подозревая, что тот обладал двумя неоценимыми качествами – пьянеть набравшись терпения, и просыпаясь, засыпать... окружающих вопросами.
Когда Моисей пришёл в себя, он услышал бьющие на городской ратуше прейскуранты и различил в гамме голосов хрип Зонтика: – Ручка в терпеливой опасности, привыкшей ждать за углом! К Мошке вернулись силы, призвавшие на помощь. С сорвавшимся с цепи лаем и ногами, бросившимися врассыпную, он понёсся вслед сплочённой ватаге вылетевших друзей-спасителей.
В воздухе ощущалось высоковольтное  напряжение, как перед грозой. Мосе пришло на память наставление его дедушки, несбывшегося добермана-пинчера: «Осторожней разряжай обстановку, могут быть и убитые». Теперь меднолобый скобарь – терьер готов был идти, как пелось в песне военных лет: «В атаку с кривыми ногами... зубов». Оставалось только лязгать, лязгать, лязгать.
Но Мошка взял себя в лапы и накарябал записку друзьям: «Я поплатился молодостью за то, что однажды нашёл в себе смелость сказать Фруме всё, что о ней думаю. С той поры надо мной тяготеет рок... энд ролл, и я её больше не вижу – эту смелость. Я брошен на произвол судьбы, сильно желающих могу с ней познакомить».
На обратном пути к стае присоединились в порыве солидарности умные вороны и бездельничающие голуби, не прошедшие медицинского освидетельствования. Небо зали-ловеласело. Оно потемнело как в эпизоде из фильма ужасов Хичкока «Птицы».
Движение на улицах приостановилось. Такого крылатые не помнили со времён налёта саранчи (из воздухоплавательной армии Бабы-Яги – королевы Мерзоты) в конце прошлого неблагополучного стодневия. Не перелётных тварей охватила паника. Закордонные забеспокоились. Кто-то названивал по аварийному номеру «Помощи ближнему», а крайних индивидуалистов принадлежность к высшему сословию законченных идиотов наоборот успокаивала.
Брюквин встал на дыбы и заходил кругами, вспомнив, что кляп может быть подменён на кусок душистого мыла.
Конфеттэн вдали насторожился вместе с Леонидом Взаперти.
Санитары, ломящиеся в дом, где жил Зонтик, значительно преуспели в отсутствие пернатых. Людям в замусоленных белых халатах удалось увеличить щель в двери, и они попытались выломать её, когда один из них вскрикнул. Это Мошка, отказавшийся в своё время от намордника в пользу свободы, захватывающе впился в щиколотку зубками и успел отскочить в сторону, когда на непрошеных пришельцев полился дождь из помёта всех сортов и пород.
Санитары побросали ломик с носилками, и сбросив испачканные халаты, не обжалывая решения, нашли укрытие в машине Скорой помощи «Пегая лошадь». Солнце закатилось в кровавой истерике. Птицы остервенело клевали ненавистные вражеские шины. Гуано заливало стекла. Покоричневевшая машина, чувствуя, что ей несдобровать, рванулась и с воем раненого зверя скрылась за поворотом. Теперь Ручка и её хозяин были вне опасности. Пернатые, выполнив свой долг, разлетелись в разные стороны. Перед разбитой дверью остались Зонтик с Мошкой. Опа вышел из дома. Зонтик взлетел к нему на плечо. Мошка лающим кашлем дал знать о себе и прыгнул на руки. Вместе они отправились в дом обрадовать Ручку. Зося вернулась из продовольственного магазина «Не скромность красит человека непонятно в какой цвет, а добавочные вещества продуктов питания» и уставилась на искореженную дверь:
– Что здесь стряслось? – нервно опешила она.
– У нас тут записывают на пересадку сердца с амперметрическим свидетельством, – отшутился, было, Зонтик и интригующе крякнул, не пытаясь запускать пекинскую «утку», и не проливать свет на поступок двуногого убожества Садюги, которого, как убедились пернатые, часто посещали черносотенские мыслишки не робкого десятка. Плотину молчания прорвало, и йоркшир в завуалированной конфуцианской форме прогавкал:
– Человек – многовековое создание, способное доконать кого хочешь. Пересчитайте, Зося, у себя количество век, и вы поймёте, о чём идёт прерывистая речь, если она свободно льётся!
– Что ты хочешь сказать этим нарядным ребусом, Зонтик?
Попугай не прореагировал на её вопрос и отвернулся, на этот раз в его круглых удивлённых глазах заблестели изумрудные слёзы.
– Он хочет сказать, что не нашлось ещё на него птицелова, – вмешался Опа, –  и что мы логики не допиленного бревна у себя в глазу не видим, а на соринку в чужом жалуемся, что она нам спать не даёт. Если что тебе, Зосенька, не понятно, обратись к учению древнего философа Конфуция и молись себе на Китайскую стену.
– По-моему, все вы здесь сильно перегревшиеся, и недооцениваете опасность непристойной жарищи, – вывернулась Зося Невозникайте. Она знала, что Опа-нас – это большой барбосс, изредка позволяющий себе гадить у стойки и гладить себя у неё.
– Как-то на крайней плоти Севера произошёл смешной случай, продолжила она, – поспорили два чукчи, кто со мной ночь проведёт. Назначили друг дружке дружескую дуэль на носах. Но при перегреве от трения приплюснытыми последовали жаркие поцелуи и оба спорщика вскоре скончались.
– Это ты о чём, Зося? – спросил Опа.
– О последствиях Всемирного потепления и об удвоенном усердии, помноженном на три, что в мужском понимании представляется шестерёнкой снежинки!
Понять женщину собачьим умом невозможно. Пора бежать, пока меня не снесло бабскими поветриями, подумал Мошка, и спрыгнув с Зосиных рук, спрятался под ковриком, потому что опять   шутник какаду Прошка суетливо влез поперёк батьки в пекло:
– Можно спать под наркозом, можно под лёгкой анестезией.
– Боже мой, – встрепенулась всеми залежами дородного тела нарумяненная Зося, – а мы с Опой, боясь подорвать инфраструктуру семьи, всё ещё под пуховым одеялом, – призналась она, не без оснований считая, что моменты их близости больше напоминали «Гернику» Пикассо, нежели «Утро нашей родины». 
Голодный йоркшир решил, что не простит бестактного Прошку за огульное заявление, что христианство, привлекавшее его крестиками сирени, плюс вегетарианство – это уже индуизм, в момент, когда пустое брюхо давало о себе знать  спазмами. На время Мошка впал в состояние прострации, он уже плохо соображал. После перенесённого потрясения ленное состояние не покидало йоркшира и на улице. Ему хотелось вытянуться от одного её угла до другого, и он потянулся вдоль пикейного одеяла газона со свежескошенными у кого-то цитатами и загипсованными вазонами цветов. Ничто не попадало в его поле зрения, даже нищий ампутант с пластырем на животе, мирно посапывающий с кепкой у сложенных фантиком култышек ног. Дождь моросил милостыню.
Тот, кто отстаёт от жизни, – продляет её даже в плохую погоду, подумал терьер, или уступка за уступкой – лесенка к победе над собой? Внутри Мошки звучала музыкальная композиция «Выгадайка», выдержанная в свободной манере духа противоречия.
Дальнейшее бесперспективное существование барбоску не пугало, к нему следовало постепенно привыкнуть. Он уже смирился с мыслью, что уютное место под роялем переживёт его временное отсутствие, да и снящиеся ему цветноклавишные рояли покладистей людей – они не расстраиваются по мелочам. Надо учиться смотреть нелицеприятной правде в глаза и предъявлять к себе претензии в раскрытом виде, даже если у правды глаукома, рассуждал Мошка, с напускным видом перебирая лапками по тёплому асфальту и избегая контактов с двуногими. Мысля почище любого из встречных, он (развлечения ради) перепрыгивал туда-сюда из одного их тела в другое, как бы метя оккупированную территорию.
Сталкиваться же с плутоватым Амброзием Садюгой и перемещаться в него у Моси не было ни малейшего желания. Люди, в особенности полуграмотные чопорные дамы, за неимением гвоздей забивавшие себе головы чтением романов Свинцовой, больше не вызывали в нём  любопытства. Чаёвничая вприглядку, они носят платья в обтяжку и думают, что итальянсы распевают застиранные канцоны в клетушках слов, охваченных дурманом. В расстроенных чувствах йоркшир пробежал аллюром мимо ивы, услужливо поклонившейся ему под дуновением ветерка, подозревая, что облава на собак его породы ещё не объявлена. Усилием воли Мошка скрыл своё запрограммированное плебейское воспитание, находившее в непоследовательности высшую гармонию.
На углу он чуть не врезался в жену хорватского слесаря Драгомила Утетича, ратовавшего за буддизм на палатях и носившего не свою жену на руках в приподнятом настроении. Жена же его – тежеловоз причудливой конфигурации бразилианка Кука Рача – смотрительница женских общественных туалетов, так и осталась ни с кем. Приняв выигрышную позу, она раскованно увлекалась рассматриванием пупка с 8 вечера до 9 утра.
Вышколенная в сиротском доме для трудновоспитуемых подростков где-то в фавелах между жарким Рио-де-Жанейро и прохладным Сан-Паулу, в котором нельзя было подняться выше себя даже на локтях, девчонка на загляденье, Кука, напоминала пританцовывающую клумбу, украшенную ананасами, бананами и киви. Вопреки собачьей логике она осуждающе посмотрела на Мосю (поговаривали, что Кука Раче не удалось освоить профессию литературного модельера, и в своём незамысловатом воображении Кука пририсовывала болезненные пейзажи вместе с эскизами к человеческим соединительным тканям, которые мало кому было дано оценить по достоинству).
То, что Мошка умён, не подлежало сомнению – он всё схватывал на лету, не входя в раж. А что может быть лучше мимолётной прихоти, когда памятники, не имеющие под собой основания сносятся? «Вальс кривоногих» не выходил из головы терьера. В нём просачивался лейтмотив одиночества, и автор словом не обмолвился о людях.

Оближут, обнюхают вас на пороге
бракосочетающиеся бульдоги.
Он в чёрном цилиндре, она под фатою
дебелую радость сегодня не скроют.

Хвосты обвилялись, обглоданы кости,
отлаялись четвероногие гости
В приветственных тостах. Опьяневший от власти
питбуль-тамада принимает участие.

За круглым столом, заласканный сучками,
мастифф обхвалился удачными случками,
он им намекает, – бессовестный пудель
на лапу берёт, и от вас не убудет.

Эрдель извертелась в расшитой попонке
от ложки кагора с говяжьей тушёнкой.
Её пригласил нестареющий колли
(он разбогател на поставках петроля).

Голей не бывает, в раскрытой фланели
левретка издёргалась под спаниелем.
Он вышел из грязи и из-под контроля,
по слухам служил в доме канцлера Коля.

Задами вихляя под «Вальс кривоногих»,
собачья братва подбивает итоги
своих достижений кобельно-засученных,
и тужатся, вертятся борзые задрюченно.

Со строгими мордами боксёрши-кухарки
пришедшим раздали мозги на подарки.
Вся шатия-братия осталась довольна –
их сам сэр Бернард поприветствовал сольно.

И снова кружатся под «Вальс кривоногих»
в обезображенной жизни бульдоги.
А там за окном погибает во мраке
увязший народ в перестроечном браке.

Не надо забывать, что «Вальс кривоногих» исполнялся в пренебрежительной манере провинциального вальса, в вихре которого на надраенном мастикой полу развернулась газета, которую Мошка, просматривая, не выдержав замочил. Вот она – Жёлтая пресса, где на бумаге сургучной печатью запечатлён жаркий поцелуй, соратницы по развлечениям китаянки Сары Фан, подумал он.
Рядом бесстыдно растянулась пьяная гармонь популярная в обществе коренных зубров и пристежных коней. Она конкурировала с «Песней о вечном ночлеге», впервые исполненной в карандашном заточении трио «Кот Лован, тигр Сильвестр и их подружка – пума Сильва». Теперь имена и лета трех неразлучных безвозвратно каннули в Ниццу, а главный приз «Золотая киска в каске» за исполнение роли неизвестного Ницце солдата вручили режиссёру-микробиологу Ираклию Гоношисту, доказывавшему жюри с анализом в руках, что родина гонококков Гонолулу. Но в конечном итоге он, таки да, сошёл «на нет». Это имело место быть на фестивале «Action movie», когда драка вылетела в окно в результате перерасхода душевной энергии у пумы с глазами лайки Зиночки Трепанги, которой суждено было тянуть лямку нарт, выигрывая время в лото. Учитывая, что спаянной троице удавалось устраивать скандалы на работу и бурю в надтреснутом стакане для зубных протезов на выброс японского лорда (князя) Тумаки, сторонних наблюдателей удивляло, почему кучерявые овцы не интересуются спортивными новостями, наводнившими эфир.
Сам Тумаки, портной и повар одновременно, стал мастером готового платья и прославился деловым предложением открытия совместного предприятия торжества постылого мужа над женой в ванной, наполненной шампанским и соседом по лестничной клетке.
Извращенец – подумает кто-то, но это как посмотреть, встрянет в беседу непрошеный оппонент.

                «С кем поведёшься, от того и наберёшься» –
                сказало Чёрное море загрязнённой Волге.

    Глава 149.   В секс-шопе

Уже который год жили-были «обхохочешься» не утрусская булочка с французским круасаном, а рыбак-соискатель лёгкой наживки Сёма Купон, смущённый в жизни тем, что на знакомстве с ортодоксальным евреем нельзя поставить крест, и Дуся Туда-Сюда Бистро – дама неопределённого я-годичного возраста, этакая Одарка, одаривающая военных обезоруживающей улыбкой. Ежедневно в непорочный час она приводила в порядок космодром на голове с хоккейными финтиклюшками,а точнее вермишиньон, переходящий в спагетти, лихо заправленный за хрящевые ткани ушей.
Вот какие распоясовшиеся человеческие экземпляры держали секс-шоп «Ненормативные побрякушки» на Пони-Айленд авеню, № 1113-382, угол Сортирной, с 9 утра до 5 вечера.
Магазином заведовал Сёма с диагнозом себоррея себарита, отсидевший два года за поджёг соломенной вдовы. Он поддерживал дисциплину среди слишком увлекающихся покупательниц, всучивая им «Справочник прелюбодеянки» и назидательно раззадоривал нерешительных потребительниц автоматических устройств, заявляя: «В сущности я ничего не имею против вибратора, жужжание которого стимулирует муху, застрявшую в смычке, но в присутственном месте я категорически против чересчур тесного общения с этим предметом любви в нашем отделе «Новинки санкт-питербургской сантехники».
Аудитория оставалась в восторге от Сёминой информации, но зачастую по габаритам оказывалась шире предполагаемой, так что пришлось лакированные подлокотники у кресел выламывать.
Что касается Дуси, чей шахтёр-отец, дважды в неделю спускавшийся в запой, считал Александра Македонского не полководцем, а просто человеком, по чистой случайности, ввезшим петухов из Индии, про себя она называла представителя традиционного идиотизма Сёму титулярным советником по вопросам секса, когда тот не напивался до такой степени, что с трудом добирался до собственного тела и заваливался в нём спать в одетом виде.
На подоконнике черезполосая кошка Белобрысь Отсюдова, позёвывая, не реагировала на жлобские выпады невыдержанного языка Купона (он же Петька Вседьмых), удивляясь, каким образом на флагштоке примирения удаётся развиваться повседневным невзгодам. Дуся более прагматично (сквозь нерасторопные пальцы в золотых кольцах) смотрела на причуды потребителей продуктов сексуальной промышленности и изо всех сил старалась приходить им на выручку, рассовывая её по  вместительным карманам.
В битком набитый секс-шоп заглядывали все кому не лень. Люди, от мала до велика, вне зависимости от цвета кожи, сексуальной дезориентации и половых контактов интересовались достижениями в области развития принудительной техники – сподручницы любовного акта в кем-то натянутым тентом отношениях, благо, что ассортимент любовных принадлежностей расширялся с космической скоростью по мере деградации моральных ценностей.
Случались и завсегдатаи, например, побывавшая замужем больше Элизабет Тейлор и Лари Кинга вместе взятых, старушенция Дионисия Перепалко в ниспадающих до копчика джинсах, напяленных на колесовидный развал ног, которые она обожала рассматривать через прозрачную крышку обеденного стола у себя на кухне.
Скользящая на склоне лет Дионисия из хора мертвецов музея изобразительных искусств могла часами  пялиться в магазине на постер с изображением изогнутых во французском поцелуе тел влюблённых, напоминающих сообщающиеся сосуды.
По паспорту бабульку звали Трофея Шпицберген, но она скрывала своё настоящее имя из гигиенических соображений. Родом Дионисия-Трофея была из варяжской Скандинавии, и от неё тянуло беспорядочными связями и сырокопчёной колбасой из прессованного картона. У отдела «Дилдо – безоткатное орудие удовлетворения растущих потребностей» Перепалко-Шпицберген провела полчаса, читая описание приспособления любви для геев «До чего же хорошо в другом». В насыщенном растворе болтанки-беседы, доведённой до аморфного состояния, настырная древность с глинобитным лбом донимала хозяйку заковыристым вопросом:
– Разве не у вас скидка на дилдо среднего радиуса действия со вздутой ценой, поторапливающей события? Простите, я недослышу, с шестидесяти лет в моих ушах стоит сплошной мудозвон
– Да, мэм! – крикнула Дуся, – вам какого цветоразмера?
– Под окраску волос, – делано дразнящим тоном дребезжащей по рельсам дрезины отзывалась старуха (когда-то её судили за хищение дилдо в особо крупных размерах, но она согласилась на меньший и была оправдана. В фойе здания суда она состроила рожицу перед кривым зеркалом и... оно выпрямилось).
– К нам поступили шероховатые напальчники для матрон и напёрстник разврата для артритных пальцев, – шепнула Дуся сучковатой старушке и зарделась от завуалированного предложения.
Дуська ещё с Левинграда серьёзно не воспринимала разведённые мосты и пары, не решаясь разводить костёр никчёмных полемик. Она в недоумении ощупывала насурьмлёнными глазами непригодную к употреблению бабку.
На этом торговля обычно заканчивалась, и своенравная старушка фасонисто покидала магазин с пустыми скрюченными пальцами и недобрым догорающим взглядом. Уходя, бабка сухо бросала в сторону мужчин сквозь скачущие протезы: «Прогуливающиеся проходимцы! На шведскую стенку от скуки лезут, но придёт и моё время, когда нажатием кнопки мобильника можно будет получить праздничный суповый набор ненормативной лексики». Это стало для них привычным ритуалом, и вызывало у растревоженной бабки, уже не отличавшую настурцию от менструации, вздымающееся Калахари накладных грудей до степени допустимого цунами, кргда она готова была променять европейскую сантиметровую закономерность на дюймовую гомериканщину. И всё же отдадим должное старухе – она не спрашивала сексшопотом у Дуси, продаётся ли Славянский шкаф с любовником или без, всем своим видом показывая, что навряд ли ей нравится объявление при входе «Электрическое дилдо «Отар Гиперемия» отпускаются из расчёта не более 200 граммов в одни рабочие руки!»
Рассказывают, что в 80-е годы безоткатно-безразвратного столетия после просмотра «Укрощение сопливого плодоносия», в котором герой разминал ноги в чане с виноградом, она, сражённая челентановским обаянием, вызвалась прыгнуть с парашютом, но не смогла уложить ни того, ни другого. Спохватившись, старушка сообразила, что парашют – не мужик и стала завсегдатаем конкурирующего с секс-шопом магазина «Повзрослевшие игрушки».
Ещё одним из постоянных посетителей из той же весовой с материальной точки зрения категории считался наш старый знакомый пенсионер-антиквар, вегетариан... и ветеран любовного фронта  неувядаемый фантазёр Арик Энтерлинк, который раньше закусывал под рюмочку, а теперь под таблеточки.
С годами у завсегдатая художественных галерей период подзаборной живописи отошёл в полуистлевшее прошлое, ноги его не держали, женщины превратились в предмет непозволительной роскоши, а кукол он признавал с тремя ногами и двумя промежностями. Пользуясь своей старостью, как отмычкой к сердцу Дуси Бистро, Арик использовал репутацию кукловвода, как ключ к финансовому успеху при контрольных закупках живого товара. Последние месяцы он зачастил в магазин, когда врачи поставили ему «весёленький» диагноз «Не медвежья болезнь Альцгеймера со слабыми запорами у дверей» (его непреодолимо тянуло в их приоткрытые прелести). Арик напоминал хозяйке суматошного чудака, без какой-либо видимой причины запасающегося мылом, спичками, солью, опытом и презервативами. Пенсионерское либидо Арика настолько возросло, что если бы не бдительные Сёма Купон и Дуся, его за уши невозможно было бы оттащить от полок в отделе пустотелых надувных кукол, где он с пеной у рта парил продавщицу рассказом о том, как собственными глазами видел пьяного мужика, нарушавшего на забор крови у какого-то несчастного пациента.
– Это не хроническое заболевание, а натуральное хамство, – комментировал Арикино поведение законоподслушивающий Семён и время от времени выбрасывал Энтерлинка из магазина с напутственными словами,  – Какой наглый старикан! Утверждает, что потерял у нас время даром и требует вернуть его с процентами! 
Но надо отдать Дусе должное, к Арику она относилась повышенно снисходительно, потому что понимала, что старость – это когда тебе с собой всё ясно, и в застойном болоте представляется, что ты, не выкарабкиваясь, плывёшь по течению. Хотя Дуся, ненавидела панельные дома, считая, что в них живут одни проститутки, она страдала провалами в памяти и каждый раз, встречая Энтерлинка в магазине, повторяла одну и ту же фразу: «Всё-таки астматику полезно иметь в доме под рукой надувную подругу, особенно, когда на улице высокая влажность. Уверена, что вы, как засуженный пенсионер, экономите на электричестве и не пользуетесь кондиционером». После этой сентенции Энтерлинк просил Дусю проводить его во вновь открывшийся уголок товарищей не по половому признаку, а по оружию. Там стиралась грань между мужчиной, женщиной и надувными куклами с закрывающимися на всё глазами, в грудях которых смущённое молоко не перегорало, а следовательно от куколок не разило перегаром, там же висел цветной плакат –«Приравняем занятия сексом к трёхразовому питанию!»
С некоторых пор (после приставаний к хозяйке... с дурацкими вопросами) хозяин бизнеса, строгий Сёма Купон, не склонен был впускать Арика в шоп без закадычного друга Лёни Дверьмана, личного консультанта по электронике и половым вопросам, потому что Энтерлинк, накупив всевозможных гаджетов-вибраторов, начинал требовать себе в коллекцию виброфонистку. А такие усовершенствованные куклы последние полгода в продажу не поступали. Арик настаивал на невозможном. Особенно хозяев раздражало в Арике, то, что, беря кукол в руки, он заикался, растягивая резиновые слова: «В Буратино не-е-ет болезней, выходит человек в нё-ё-ём умер».
Сёма, самозабвенно любивший Периодическую Систему Менделеева за то, что в ней отсутствовали преступные элементы и рутина интима, никак не мог успокоиться после посещений магазина Ариком Энтерлинком и громогласно пообещал наложить на него вето у входа в магазин едва различимой глазом кучкой.
Это вызвало недовольный гул павианов в очереди в кассу.
Коммерчески мыслящая Дуся, решительно заняв позицию покупателей, воспротивилась этой акции, как неэстетичной. Она соглашалась, что существует внешняя сторона поведения человека, но в отличие от Сёмы, недостаточно проспиртованного, чтобы гореть, не чадя, на работе,  понимала, что всем руководит внутренняя сущность, называемая «подкладкой», и это вызывало непримиримые разногласия в интернированной семье торговцев развратом.
Но держатель акций за холку Сёма Купон был неумолим, обладая шрамом, пересекающим щеку в сантиметре от мочки левого уха верблюжьего лица. Он приобрёл его, когда народ строил рослый социализм, а он строил глазки, врезая их в двери. И сколько врачи не изощрялись в операциях по удалению шрама – угрюмая улыбка с подлица Купона не сползала, и шарм оставался без измерения.
Иногда Сёма – это сморкающееся пресмыкающее, забавы ради в скомканных чувствах делился с отзывчивыми покупателями: «Где моя больничная койка? Духовно я надломлен, как незадачливый, но изворотливый вратарь, пропустивший мяч со всеми почестями. Мне полагается бесплатная (free) Господолизация!»
Арик всё настаивал на сатисфакции потребностей при жаропонижающих способностях в недостаточно проветриваемом помещении. Какой-то шутник подсказал ему, что неразборчивая кукла Оля Вдогонку (руки-ноги её были припаяны намертво) запрограммирована так, что даёт пользователю, кроме всего прочего, на чай и на коксующиеся орехи. А её склонность к ротационным движениям языка следует рассматривать как новое направление в поэзии, в котором преимущество куклы перед живым аналогом неоспоримо – её не надо спринцевать перед употреблением.
Горькая доля отсчитанной секунды казалась ничтожной, когда в функции Лёни входило оттаскивание Арика от прилавка к выходной двери. Но Арик в противовес его стараниям продолжал забиваться в угол в конвульсиях, впечатлённый наборами предметов оснащения любовного процесса.
Зачастую Дверьман приводил друга в непредсказуемый порядок, считая, что самая высокая «покупательная» способность у шутника на все случаи жизни – это (Practical Joker). Честно говоря, Лёня согласился на функции вышибалы  потому, что хозяйка, при быстром выдворении отбивающегося руками и ногами Арика, украдкой от партнёра и сожителя Сёмы Купона, у которого было хобби – он перечислял врагов... на её счёт, совала услужливому Дверьману серебряный. Лёня тут же подвергал монету зубной экспертизе, прежде чем спрятать в карман.
Обоих стариков заинтриговал недавно появившийся в магазине гейплакат, повешенный под потолком:
«Доказана гомосексуальность ДНК – 23 пары мужских хромосом и 23 пары женских хромосом».
Рядом висел другой вызывающий по своему содержанию лозунг «Прерогатива – предвестница рогов!»
На дальней полке непонятно из какого музифицированного дилдо доносились слова популярной в близрасположенных борделях песенки «Моя девочка мне, лыжнику, спуску не даёт».
Сегодня Дверьман впервые за 25 лет почистил свои хромосомные сапоги, тачанные им из пойманной в пойме Волги рыбины. Но Арика нелегко было запугать этим, и Лёнины манипуляции с сапогами не повлияли на упрямого в своих непомерных требованиях человека, достигшего расцвета вседозволенных фантазий и непозволительных сцен. Он по-ослиному упирался обеими ногами во что попало – последовательный борец с фригидностью Энтерлинк не останавливался ни перед чем, кроме надувных кукол на полках.
Хозяйка не знала как его утихомирить. Впору было вызывать поллюции, и она, во избежание инцидента, предложила друзьям заглянуть в отдел  электроники и покопаться в разделе «Бытовое разложение на составные части».
Арик бросился целовать перепуганную Дусю, в глазах которой можно было прочесть призыв к ночлегу и мольбу о снисхождении. Предусмотрительный Лёня не зря получал свою долю в таллеровом выражении. Он оттащил от стендов невменяемого Арика,  успев сунуть себе в крупный рот, отороченный усами, нитроглицерин. Всё это случилось, когда Арик подслушал разговор хозяйки шопа Дуси с одной из покупательниц, тёткой популярной певицы Ады Кромешной, для которой она приобрела хворостину, чтобы подогнать под себя мужчину, и пытавшуюся возвратить не понравившийся её племяннице товар:
– По вашей рекомендации девочка восполнила пробел приспособлением «Страсть, измеряемая амперметром любви». После внутреннего употребления её охватило ощущение, будто она себя высекла на манер чеховской унтер-офицерской вдовы, пользуясь термином о-то-дра-ла! – вопила Ривка Нетудавкладыш.
Дуська вывернулась из щекотливой ситуации методом отрезвляющего щелчка по носу чересчур доверчивого общества.   
– Мы деньги не возвращаем, но кредит дадим. Все претензии не к нам, мадам, советую обратиться к изготовителю. Изложите их к стране производительнице на утрусском, потом заплатите за перевод на вразумительное английское наречие и если не получится, то я порекомендую вам китайского переводчика всего за половину стоимости агрегата, приобретённого у нас со скидкой.
– Тогда дайте взамен пролонгатор – удлинитель удовольствия.
– У вас прекрасный вкус, мадам, но эта разновидность дилдо, напоминающая принудработы, ещё не поступила к нам в продажу, вам не удастся усыновить его на вечер. Зайдите на следующей неделе. А пока временно советую приноровиться к тому, что у вас на руках. Для полного удовлетворения посещения секс-шопа разрешите презентовать вам новинку – древесную лягушку, смотрящую на всё сквозь перепонки. К ней прилагается соломинка для коктейля. Надуйте квакушку, и она будет отдуваться за вас, тогда и поймёте, что раскаиваться в несовершённых поступках надо глубоко и безбоязненно, и чем глубже – тем лучше.
Истомившаяся по заманчивому преедмету любви старуха выхватила из Дусиных рук дармовщинку. Вспомнив, что опаздывает на передачу «Спевки у Севки», она выскочила на улицу. Став свидетелем беседы, петлявшей из стороны в сторону, Арик решил быть поосмотрительнее в выборе резиновых подруг. В заковыристых случаях он консультировался с известной оторвой Верхней Пуговицей – представительницей ряда черепашьих шей на малиновых пиджаках в рубчик железнодорожного полотна или по мобильнику с приятелем Мариком Мастур-бей – человеком с ограниченными средствами  доставки семенной жидкости к месту назначения. Марик утверждал, что природа дала мужчине разрешение на ношение личного оружия, но не у всех оно срабатывает.
Дружок Арик доверял Марику больше чем консерватору-электронщику Лёне Дверьману, вкусы которого остановились на ламповых радиоприёмниках «Грундиг» и «Телефункен».
С Лёней, обладавшим манерами соответствующими правилам поведения в свинарнике, Арику предстояло вести себя поосторожней из-за неприятия Дверьманом трансдюссеров как таковых. А когда жаркое пребывало в состоянии повышенной готовности,  Дверьман убеждал Арика, что жизнь начинается после 80 лет, но забывал, с чего именно, доверительно сообщая, что приблудная волна сверхъестественным образом прибила к берегу рыбацкую водку.
Коллекционирование надувных куколок, сохранивших груди в объёме средней школы, нельзя было назвать фанфаронством или хроническим заболеванием заслуженного антиквара.
Это было скорее всего всепоглощающее увлечение – навигатор любви Арика Энтерлинка. Доказательством служили наскоро накропанные притворно-приторные стишки песенки-однодневки Л.Т.Мuch(а). Причём никто не замечал, чтобы они когда-нибудь выходили из седой головы Арика, пытавшегося сбросить скорость с утёса.

                С кем останусь в пору осеннюю
                Беспонятливой жизни моей?
                Разделю крик души, вдохновение,
                Расскажу о былом, о сомнениях,
                О любви, о себе, и творениями
Поделюсь... интересно ли ей?

Прочь задумки, тщетны страдания.
Буду ль с этой или с другой...
Там, в грядущем, знаю заранее,
Хоть и стал недостоин внимания,
Обниму тебя в гибком стане я
Не от страсти дрожащей рукой.

Ах, как чувственны губы пылкие,
Налита необъятная грудь...
Где я имя своё не выколол,
Подписал под пейзажем с бутылкою,
Развернув манекен затылком, и
Прочёл: «Поднадуть не забудь!»

С первого же дня пребывания в Гомерике Энтерлинк помнил, что не было в Блокаду случая, чтобы голодного убило свалившимся на голову кирпичом хлеба. Поэтому он не доверял кредитным карточкам и худым женщинам, но официальные браки заключал с вновьприбывшими без какой-либо корысти, надеясь, что ему удастся избежать спать с женщиной валетом, так как это затрудняло бы привычный беспечный диалог. Самоудовлетворение же он считал беспрецедентным членовредительством в особо крупных размерах, поэтому к  себе претензий не имел.
При покупке той или иной игрушки Арику Энтерлинку, как правило, не хватало какой-то мелочёвки, выражавшейся в 3-4 таллерах. Сопровождавший его в магазин старательный Лёня, когда-то прекрасно разбиравшийся на родине в подворотнях и в подпольных валютных операциях без применения скальпеля, наличных при себе не держал, а кредитки носил или просроченные, или по доверенности на несовершеннолетнего внука, разрабатывающего нефть в Коляске.
– Какая фемина, представить страшно! – клишейно воскликнул Арик, врываясь в магазин и тыкая скрюченным пальцем в надувную исполнительницу «менуэта» с наколкой откровенного содержания: «У вас есть все основания поиметь куклу Дуню с деревенским налётом на зубах, не отказывающую себе в Саксе, ЗАГСе и сексе». – В аннотации сказано, что она закончила ЗФЛ (Заочный Факультет Любви), и отдаётся в выигрышной для себя цейтнотной позиции. Возможно за это её сняли с полки и с продажи, и выставили в витрине, как уценённую резиновую грелку.
– По возрастному цензу и присущему тебе феерическому темпераменту подойдёт вон та «Никудышная» без намёка на разработанные отверстия, – подсказал Лёня Дверьман, – соседям спокойнее, да и врачам-венерологам легче будет с тобой справиться.
– Что ты такое языком мелешь, постыдись покупателей, – вскипел Арик, – внимательно посмотри на мою руку. Бабушка меня уговаривала, что у меня пальцы, ну если не как у Гольденвейзера или Ойстрахов, то как у Ван Клиберна, уж точно.
– Отец и сын Ойстрахи были великими скрипачами, не чета тебе, по секс-шопам не лазили, – продолжал совестить Арика Лёня.
– Ну и что? Не держи меня за мальчика, им тоже приходилось свои смычки чем-то поддерживать! Лучше посмотри сюда, не напоминает ли тебе это произведение порноискусства под грифом «Ни шатко, ни валко» смешение спаржи с артишоком, где преднамеренно перепутаны местами мужской символ с женским?
– Я смотрю, что неисправимый Арик всё думает, – разыгрался Дверьман, – не отражают ли авангардные экспонаты модные тенденции в судьбаносной пластической хирургии на гениталиях.
– Тоже хватанул! Лично для меня всё это «ни то, ни сё». Вон там, в углу, надувное перекисноводородное чудо-юдо развалилось. Сгодится ли оно для сведения счетов с амуром на подоконнике?
– Очнись, старик. Где ты в Брюквине подоконники видел? – осадил друга прагматичный до мозга костей Дверьман.
– Чёрт с подоконником, ты на неё погляди, начинается красотка с пупка. Ни головы, ни грудей. Ноги в стороны разбросаны. Над лобком с причёсочкой «Микроволновка» флюгер с надписью «Вход бесплатный», и тесак на добрую память прилагается.
 – Всё это зрелище, как приложение к многодырчатой тыкве на праздник ведьм Хеллувин, сгодится, – съехидничал Дверьман, – послезавтра как раз шабаш в ночь под первое ноября намечается.
– Лёнька, да это ж то, к чему я всю свою бессознательную жизнь стремился, – горестно вздохнул Энтерлинк и дунул на флюгер, замаскированный в волосах размалёванной куклы.
На другой стороне появились замечательные слова, напечатанные мелким шрифтом «Не нравится, не нюхай».
– Не годится, как в профилактории, – не унимался импульсивный Арик, – оскорбляет достоинство меньшинств. Я вполне осознаю, что предметы собственного производства, не рекомендуемые к торговле и употреблению – это малые дети, всё же я тут себе один семейный наборчик присмотрел – наколенники, чтобы не больно было на бутылку выпрашивать и налокотники, чтобы выбиться из фургона старых любовников в люди.
– Не морочь порядочным людям голову, – предупредил Дверьман, извлекая из-под прилавка запылённую куклу с пепельными волосами по имени Мулен Груш производства 1889 года, баба ништяк. По моему эта тебе подойдёт в самый раз. Освоишь, поделишься опытом. При ней ты закрутишь роман с самим собой, как козью ножку, хотя курить «для мебели» из груши вредно, но в присутствии «Пепельницы» не возбраняется.
– Ты же знаешь, Лёня, я не верю в лобовую атаку беззлобых и к тому же не курю. Ещё в роддоме, когда я выглянул оттуда и увидел клубы дыма, выпускаемые папашей, я попытался занять исходное положение, но природа настояла на своём.  Но сама по себе идея отличная. Подарю-ка я её заядлому курильщику Амброзию Садюге, в награду за новаторское предложение – взимать штрафы с художников за ущерб, нанесённый кисточкой при реставрационных работах в галереях. Между прочим, у Амброзия завтра день рождения к горлу эмфиземной отдышкой подступает.
За полированной крышкой прилавка отдела «Механизированной техники любви» появилась грозная фигура скучающего по местному конфликту Сёмы Купона, которого ничего кроме судьбы высокопоставленных падающих и ушибающихся кукол с полок не волновало. Сёма уверовал, что кукла – ненаглядное пособие по сладкоежной любви, требующее деликатного подхода подобру-поздорову. Дусю это не удивляло Она учитывала его неисчерпаемые академические познания женщин.
 Арик схватил с полки «Кудрявую Пепельницу», и прижав её к ишемическому сердцу, бросился к кассе, за которой грузно восседала объёмистая подруга Сёмы Дуся Бистро. Энтерлинк принялся активно с пеной у рта сбивать цену, торгуясь за каждый пфенниг. При этом выяснилось, что виноватым опять оказался старик Альцгеймер, у Арика, как всегда, не хватало 3-4 таллеров. Казалось, Арика хватит апоплексический удар, так он побагровел. Дуся вырвала куклу из его дрожащих рук. У него затряслись несмыкаемые губы – сейсмометр обиды. Униженный, он заплакал соответственно возрасту увядающего в нём растения с грохочущим названием рододендрон (таким Арик представлялся посетителям магазина).
Сцена была душераздирающей, будто кто-то развешивал ёлочные игрушки на необозначенный вегетативный невроз. Основной костяк покупателей, онемев от ужаса, бросился вон из магазина. Можно было подумать, что могущественный сосед через Министерство Лёгкого Поведения намеревался намылить перешейки японским островам. Хотя до исламизации история ловко оперировала расходными терминами – руссификация и онемечива-ние.
– Это уже переходит все допустимые границы, – взревел Купон и угрожающе двинулся мозгами в путь на старика. Сеня сорвал с ближайшей полки похотливую заводную игрушку, очень популярную в узких кругах авиаторов-садомазохистов под экзотическим названием «Чёрная дыра петли Нестерова».
Спасая товарища от неминуемой расправы, Лёня Дверьман по наводке соседей искал гречку с манкой в отделе «Лошадиные крупы». Он применил свой давний канонадно-ипподромный опыт-топот в двухъярусном стойле с коричневой в подпалинах кобылой в запечённых яблоках. Он по-свойски потащил Арика Энтерлинка к входным дверям, предвидя, что деградирующий старикан сам их не найдёт, и их совместный поход в секс-шоп «Ненормативные побрякушки» может закончиться для Энтерлинка в травматическом отделении госпиталя «Пони-Айленд» с его приветственным плакатом «Добро пожаловать в Нью-Порк – лечебницу мира!»
Любезная Дуся, несмотря на их не сложившиеся покупательские отношения, всё же сунула Лёне серебряный  со словами, – Скажите господину Энтерлинку, чтобы он не бился над созданием аппарата перемалывания отбросов общества и почаще захаживал, а то мы томимся здесь без него от окна до испытательного порога чувствительности. Будем безумно рады видеть его к  закрытию всего в мечтах о ластоногих русалочках в общественных бассейнах.
– Бесконечно преданные, за мной! – всхлипнул растроганный Арик. – Спасибо, Дусенька, добрая вы душа, с меня и одной-то хватит. Если вам когда-нибудь понадобится акушер-дегустатор, я предоставлю вам адрес неподоражаемого Горджес Озверяна, для него и запретный плод стал сладок после изобретённого им заднего зеркала гинекологического осмотра, и по возможности, будьте с ним осторожны – он любую аристократку обменяет на трёхрядку или на блюдо рыбных палочек под заливным смехом.
– В целях личной безопасности посоветую тебе не кокетничать, Арик, с Сениной женщиной, этой мастерицей ставить рога в изобилии. Не обнадёживай и не обезналичивай её. Откуда тебе знать, хватит или не хватит ей того, что ты, мерин, у себя давным-давно не мерил? Если достойный собственного уважения мужчина приходит в движение, а дама не жалуется на головную боль, это ещё не означает секса. И потом, разве тебе известно, какое у выбранной тобой куклы артистичное горло, учитывая, что её не пугает нашествие бутылок в домашнем баре?
– Ну и дуралей же ты, Дверьман, сразу видно, что не смотрел глубокозаглоточный порнобоевик “Deep throat”. Не все партнёры в нём любят с неослабевающим интересом дырокола.
Эта непродуманная Арикина фраза вывела Лёню Дверьмана и Франсуазу Напиток, страдающую редким заболеванием зубов с диастемами между ними, а также Гулю Трапезу из весьма сомнительного душевного равновесия, и они единотошно приняли безоговорочное решение – посмертно вступить в полувоенное формирование «Култышки», в уставе которого золотом записано: «Все, из кого сыплется песок, на борьбу с гололёдом!»

                Если человек поёт сердцем, голос его исходит
                из желудочков в предсердия, а оттуда в аорту.
                .
               
    Глава 150.   Голубиная Воркута
    
Встречи Глафиры Парнусе и Зураба Захотидзе в деепричастной пивной журналистов на отстрел «В Занзибаре пив-паф», там где спорили наливка с настойкой – кто полезней, и где безденежные выясняли отношения на языке банкомата Подкидыш, непростительно участились. Бизнес зеленщика терял обороты из-за невыдержанности и шарлатанства поставщиков.
Аналогичный период упадка уже имел место в Истории в диапазоне от 3 до 6 века новой эры в Древнем Риме. Поэтому продавцов и покупателей на базаре это особенно не удивило, но насторожило, так как в отличие от тысячелетней Римской империи Зурабу столько жить не светило (он фанатично верил в затаённые богатые возможности, хотя и предпочитал их богатым родственникам).
Взбудораженная мужская половина базара на 52-й стрит пыталась помочь другу поскорей выйти из бизнеса. Усатые и гладко выбритые конкуренты наперебой предлагали Захотидзе свои кандидатуры с целью удовлетворения ненасытных потребностей хищной Глафиры. Особенной настойчивостью, достойной стоика в баре, отличался Руслан Циперович – альфонс-мясник, потрошитель куриных сердец и женских сумочек. Заядлый курортник, отдыхающий от себя, он считал, что лучше женского тела места для отдыха не сыскать. Он прошёл с Зурабом Воркуту, огонь, воду и паспортное отделение от страны.
Но Зураб, путая ветчину с вотчиной, как парашютист, запутавшийся в стропах, отмёл предложения друзей, в том чресле и Руслана, заверив претендентов на лапу гориллы, оформлявшей документы в трансмиссии, что с Глафирой справится сам, какой бы суматохес не сопровождал её, в  догадках присовокупив:
– Ах, как хочется независимо ни от кого дерзать, искать мёд в дупле зуба мудрости, и оставаться неповторимым найдёнышем! Но потом всё же расквитаться с наглецами, чтобы полоса невезения оказалась нейтральной или унавоженной, но не взлётной!
Несмотря на то, что за Глашей водились отклонения от принятых конгрессом эротических канонов, за ней порочно упрочилась репутация эрудитки в Федеральном Бюро Обследований торговок телом. Там сегрегационно – чёрным по белому значилось, что ей не составляло труда отличить тромбоцит от тромбониста и овации от овуляции. Глаша (без у Тайки Кофер) вспоминала о фуфайке, которую как бы невзначай напялила на себя в примерочной магазина в присутствии продавца совести.
Так она, технически не приспособленная к благополучному существованию, сэкономила ещё 60 таллеров, не заплатив налог с умыкнутого ею в ажиотажном пылу товара. А ведь всё это произошло из-за того, что Глаша была убеждена, что деньги живые существа, и требуют к себе человеческого обращения. Когда же у выхода охранники прихватили её за жабры, в ней всё по никуда от них не детски занегодовало, соответственно её годам и приобретённым товару и опыту.
Об этом факте незаконного присвоения предметов личной гигиены во всеуслышание свидетельствовали неопровержимые доказательства, доставленные в полицейский участок. А именно – жёсткокрылые воспоминания, нахлынувшие в безразмерные памперсы, которые она по забывчивости надела в примерочной. В её намерения входило вынести в них распухшие от каратов бриллианты, позаимствованные в ювелирном отделе. Причём свою достопримечательную промежность Глафира в таких случаях не рассматривала, как другие в отрыве от действительности, а хранила для подходящего случая, чтобы с удвоенным рвением отдаться нетерпеливому партнёру.
Она отзывалась о ней, как о насущном пространстве, кормящем её. Глафира серьёзно задумывалась, за счёт кого или чего его следует расширять, совершенно не обращая внимания на то, что Зураб изо всех сил по ночам старался подвергать её расстроенную нервную систему испытаниям физической близости, ведь начиная с танцплощадок ему хотелось чего-то из ног вон выходящего. При этом Глаша, как неосмотрительная пациентка в неврологическом кабинете на манер уличной зазывалы оглашала воздух конструктивными предложениями типа: ох, ах, ух, эх бы!
Эти наклонности она унаследовала от кишиНевской мамочки Симы Чехарды, которая никогда не брала с собой то, что могла потерять, и... оставляла мужа дома. Но её повивальные темпы половинчатых решений производства детей по сей день не сокращались. Их можно было связать с оттягиванием наступления климактерического периода на многострадальной планете.
Двигаясь в модном направлении, г-жа Парнусе смело пошла на пересадку изогнутых стрелами ресниц с волосатых колен бескорыстного донора Амброзия Садюги. Правда, из-за того, что их ДНК не совпадало, он вынудил женщину от корки до корки прочесть его последний эротоломанческий роман, коренным образом перевернувший её сексуальную повседневность.
Единственным послеоперационным неудобством, с которым ей пришлось столкнуться после освоения Садюжиного труда, была еженедельная стрижка ресниц в салоне у Анфилады Матвеевны, хотя именно это делало её популярной в определённых неизвестно кем кругах и немыслимых любовных треугольниках. Но всё равно её замысловатая жизнь  казалась безвозвратно надломленной.
Один из ярых поклонников непредсказуемой в неясных предложениях г-жи Парнусе, композитор Умберто ПердюфартIII, чувствовавший себя заброшенным диском с древнегреческих олимпийских игр, посвятил этому событию приторможенное регге «Регент», и по наущению настойчивого композитора радио «Диск Жопей чем?» крутило в течение отчётного квартала модный блюз «Стрижка приспущенных  ресниц».
Этот ранее заблокированный цензурой текст написал генитальный поэт доельцинского периода, скрывавшийся от всемогущей власти в неблагонадёжных кулуарах  клоак на Самотёчной площади и на Цветном бульваре под кликухой Лебедев Too Much. По слухам, он занимался левитацией на дому, строил макет семейного счастья и пытался выбриться пикейными «Жилеттами».
В Израиле он отбыл два неопределённых судебным исполнителем срока, продав ортодоксальному еврею чемодан из свиной кожи, и на вопрос судьи «Может ли израильский солдат пройти боевое крещение?» ответил утвердительно.
Джазовики переписывали стихи Поглощённого литературной пучиной и Прекратившего своё гражданское существование, начинающиеся словами: «В колбасный отдел захожу к мужику...». В первоначальном варианте они звучали совсем по-иному, благонадёжнее и  намного лиричнее:

Для кого-то поэт безразмерно талантлив.
Спросишь мненье другого – пошловат, неказист.
Я оставил записку с просьбами на серванте,
Мелкий почерк округлый испещрил белый лист.

Да поможет мне Бог
От соблазнов уйти,
Избежать бед и склок,
Друга встретить в пути,
Отыскать сокровенной души уголок.
Да поможет мне Бог,
Всемогущий наш Бог.

Да поможет мне Бог
На примере конкретном
Жизненных сил приток
Ощущать по рассветам,
Оторвавшись от пола, достать потолок
Пусть поможет мне Бог,
Удивительный Бог.

Всепрощающий Бог,
Выдай знак одобренья.
Подари мне кивок,
Оценив озаренье,
Пробуди восприятий чудесных моменты,
Заключая в объятия,
Раскинь мудрости тенты.

Мне грехи отпусти
За напыщенный слог.
Помоги же мне Бог,
Снисходительный Бог.

Мясник и альфонс, Руслан, еле расслышав в эфире призывные строки, неправильно интерпретировал благочестивые слова, приняв их на свой банковский счёт, и послал с нарочным букет орхидей вдохновительнице блюза, написанного в недоступном для его восприятия стиле регге, чем-то всё же напоминавшем лузгинку загорелых баб на завалинке. Ему повезло, Бог его идеи не покарал, не счёл нужным, потому что его блюзы перевешивали его минусы. Но слов из песни не выкинешь, хотя их можно произнести так, что никто ни черта не поймёт. И не в этом ли взбесившийся успех?
Пердельно возмущённый Зураб отослал букет обратно Руслану Циперовичу с выздоровительной открыткой резкого содержания: «Не ищи в этой женщине отдушину, всё равно угоришь», а в конце приписал «Я твой колбасный отдел имел в виду мелким планом». Дело принимало неожиданный оборот. Друзья стали обращаться друг к другу на вы. Это душевно травмировало впечатлительного мясника, и он, не выдержав неприятия его искренней помощи, записался на процедуру обрезания. Последующее зализывание нанесённой ему раны сопровождалось группой «Писка» девчонок-балалаечниц с подпевками и подтанцовками, что создавшегося положения не исправило. С той поры на базаре его больше не видели. Человек Циперович по имени Руслан пропал бесследно.
Подозревали, что тут не обошлось без ревнивого Зураба. Но, как говорят, нет рассечённого трупа, нет уголовного дела. А ненасытная Глафира требовала к себе всё большего и большего  внимания, денег и сексуальных вложений. Зураб как-то заметил ей, что её непомерные желания и простота беспредельная, в которую она облекает их, отдают Торичеллиевой пустотой. Глафира тут же попросила адресок Торричелли, догадавшись, что он итальянец. Свою неодолимую тягу к знакомству она оправдывала постоянным звучанием призывной «Патологической симфонии» Ованеса Блюдховена. Телевизионная куртизанка Ядвига Неспалось,  предлагавшая себя как экранизационный товар, шепнула Глаше, что Блюдховен шикарно упакован, остаётся только протянуть проволоку отношений и расхаживать по ней взад и вперёд, пока зрители не зааплодируют.
Ованеса можно разыскать в кафе «Шалости по малости», где он в виде хобби тапёрствует второй год в одном подклассе. Иногда он, не отстраняясь от своих насущных обязанностей, выступает на гастролях, отбивая синкопирующее соло на ксилофонных рёбрах гиены берцовыми костями галапагосской черепахи.
Несмотря на заскоки разрекламированного Ядвигой нувориша (у Ядвиги были сдвиги), Глафира наметила «иголкой с ниткой» переметнуться к Блюдховену (зеленщик ей порядком поднадоел).
Зураб седьмым чувством ощутил приближающуюся опасность. Как когда-то на родине, он никак не мог решить, последствия чего опасней – укус малярийного комара или взбесившейся лошади Ни тпру-Нину? Он стал не в меру недоверчивым, и заинтересовался декодированием Истории похоронной музыки, перевозочными средствами для транспортировки трупов, а также декорированием соответственных мест памятниками гранитного искусства. Из достоверных источников агентства «Почести для всякой Нечисти» содрогнувшемуся Зурабу удалось узнать, что интересующее его оборудование для захоронения находится под эгидой Гидры, загогулины которой комфортабельно расположились на вест 254-й стрит в баре «Линолеум страстей». В Захотидзе проснулся тамбовский комик-камикадзе из ударного подразделения «Таранька под пиво».
– Мне не нужны наймиты. Со своими проблемами я как-нибудь справлюсь сам, – написал Зураб в официальном заявлении Глафире и набрался для храбрости стаканом водки «Смекалка» подпольного производства. Обняв на прощанье Глашу сзади, он всадил ей кинжал под левое ребро по самую рукоятку, так как по радио обещали цунами в 300 метров. Следуя японскому обычаю – два ножа для харакири и один для неразделённой любви, он по-самурайски улёгся рядом с Глашей в красивую позу, заблаговременно приняв яд, чтобы снять с себя подозрение в убийстве Циперовича, который не раз представлял себя самураем, но без меча посреди капустного поля (когда он терял голову, кочаны сами летели направо и налево).
Так Зураб проследовал за базарным другом в мир, где властвует  «полный отпад» иллюзий и поиск наплевательского плюрализма в негативизме.
По местному радио отменили цунами, но перестраховщиков-телевизионщиков брало сомнение, и они старались ничем не выдавать своей некомпетентности, отменив прогноз на завтрак. Арик Энтерлинк (в свободное от увлечения куклами время – пытливый парапсихолог и загорелый д’Душка) покачиваясь вышел на балкон, не без сожаления оторвавшись от надувной блондинки «Матильды» (его накатывающемуся желанию быть покрытым волной вместе с ней не суждено было исполниться). Взамен неточного предсказания ему послышались голоса, в которых он опознал Зураба и Глафиру. Но самое удивительное, что для антиквара и парапсихолога-любителя Энтерлинка они звучали как бы из другого отрезка времени, на 200 лет опережающего события.
– Надо же, – пробормотал старик Энтерлинк, удобно растянувшись в кресле и прикрыл глаза больно подвернувшейся под руку газетой. Он погрузился в прослушивание иносказательного, а может быть зашифрованного разговора бывших влюблённых.
В начале это напоминало ему обычную светскую беседу, проходившую в неизвестном для него измерении. Потом брюхосочетание двух пауков. Он назвал бы это условно: «Голубиная Воркута». Что-то в лаконичности звуков было от общения птиц. По мере развития щебетания Энтерлинк парил в радужном сне.
– Держитесь за меня.
– Это с обломанными-то ногтями и облупившимся маникюром?
– Употребляйте больше кальция и смените лак.
– Не могу. Лак – удача. Спуститесь на землю!
– Мы осуждены на бесконечный полёт.
– Это из-за телезрительного подхода к женщине. Я вам мешаю?
– Что вы, но мне легче удержаться, если вы подвинетесь.
– Вы что-то ставите мне в упрёк?
– Смотря, что вы подразумеваете под ним.
– Чтение про себя стихов Опа-наса Непонашему.

             Запотели ладони у стёкол,
             призадумавшихся о СПИДЕ,
             еле слышно сказал не Софокл,
             а Садюга, погрязший в обиде.

– Это не упрёк, а неотрегулированное умонастроение.
– Поставьте его себе на медленный огонь.
– Мы не в Аду, но если вам так хочется, извольте.
– Ставьте, пока жаровня войн вертится.
– Ошибаетесь, это рулетка.
– Поверьте, вы играете с огнём.
– Во мне столько душевного дождя. Я вас затушу.
– Но кому я понравлюсь в тушёном виде?
– Похоже, вы любите домашний очаг.
– Всё это в недалёком прошлом.
– Но сомнительное прошлое не покидает нас.
– Да, ни при каких обстоятельствах.
– Оно помогает избежать очага инфекции.
– Вы первый, кому удалось провести время.
– Я также могу провести проводку.
– Про водку ничего не скажу, слишком земное.
– Где вы видите землю?
– А что это там, налитое водой?
– Ах, это мои тренированные мышцы!
– Выходит, часть вас осталась там, внизу?
– Как вам это удалось узнать?
– С вами произошло то же самое, только вы не заметили.
– У вас были гантели?
– Нет, был эспандер-гармошка, я находила его вкусным.
– Уверен, он бы мне не понравился.
– Вкусы бывали разными.
– Вы правы, давайте поменяемся ими.
– Пожалуйста, но вам станет тяжелее летать.
– Думаю, никто в этом светопреставлении, не имеющем должного эффекта без юпитеров, меня не заметит.
– Мы не видим тех, кого вы называете никто.
– А этот высохший старик непонятной давности?
– Бог не стоит на раздаче в столовке, обойдёшься без добавки.
– Как знать. Возможно мы недооцениваем старика.
– Пора заканчивать пустую беседу за отсутствием диалогики.
– Извините, и моё время на вес золота.
– Не в обиду вам сказано, оно довольно низкой пробы.
Иероглифы молний разрывали обмякшее небо на мелкие части.
Раздался скрежещущий треск разреженных воспоминаний, за ним оглушительный грохот грома.
Чёрная кошка старухой с согбенной спиной перебежала исполосованную дорогу разряду, ударившему в чугунную ограду.
Серебряные мимические мышцы лунного лика, затерянные в тучах, поморщились, как в страшном сне Ливана Неразлейвода с архитектурных барселонских крыш, созданных великим каталонским зодчим Гауди, зарезанным, как Берлиоз у Булгакова трамваем, миниатюрными Ниагарами низверглись седые пряди изломанных столбов водопадных позвоночников. Забрилльянченные – они танцевали отблесками мечущихся автомобильных фар.  Дождевые потоки размывали сгустки помидорной крови у овощной лавки.
Когда гасли юпитеры на политической арене, Арик распинал себя на раме окна, засиженного акционерами мушиного общества.
Энтерлинк очнулся с волосами на груди цвета Молотова перца. В необъезженных мечтах о безалкогольной  женщине, крезанутый на всю катушку он набросился на югославскую стенку, где хранились деньги с драгоценностями и бифштекс двухнедельной давности «Дожуём до понедельника».
Всё было на месте соответственно нагим истинам.
Хотелось дармовой выпивки, катаясь на снегурках по катку сальных шуток, и в ситуации, завёрнутой в обличительную речь, а не задавать заковыристого вопроса, считать ли у золотого человека жилы того же достоинства что и он сам? А если это так, то можно ли разрабатывать их наравне с мышцами?
Но человек не земля, хотя и в нем достаточно перегноя. На улице гулкая равномерность сливалась с шагами, превращаясь в дисциплинарное взыскание шагистики на плацу, доказывающее, что в тяжёлой поступи легковесных проступков – самоуничтожающихся улик не бывает, кроме ультрафиолетовых ключей от сейфа.
Уверен, домососедка, с ног на голову перевернувшая представление о человеке и думающая, что пустышка – это крохотная пустыня, обсасываемая младенецем, прижалась к замочной скважине, попирая моё право на конфиденциальность.
Едва сдерживаюсь, чтобы не харкнуть в её подслушивающее устройство, представил себе творческий затворник Арик, уверовавший, что народится новое поколение со старыми запчастями. Интересно, из какого материала эта сука в молодости строила глазки?! Если Бог не окружит её потусторонними шумами Зазеркалья, то он просто обязан зафитилить ей по заслугам!
Тут Арик понял, что, если комар не может поймать себя на мысли о нём, то и его удел выдвигать ящики вразброд, а не выкладывать травматологические гипотезы спёртым у кого-то испитым голосом в сопроводительных письмах больного генштабу стран-участниц мецеНАТО, в свете поучений интермеццосопрано.
Самодостаточный Арик сразу успокоился. Он опустился в импозантное массажное кресло, в которое уволился из сонливого брака, включил энергосистему и задремал вразнобой со своими ожиданиями под лирическую мелодию «В телескопированном обществе скопцов не вижу больше я удалых молодцов».
В следующем фосфоресцирующем сне вербовщик возвышенных идей Арик завидовал скакуну-огню в камине – темпераментному режиссёру-прилипале к субреткам-головешкам с потрескивающими голосами, как бы срывающимися с патефонных иголок. Глядя на всепоглощающий огонь, он уже не нуждался в немом укоре и в солнечных батареях, пристроенных электриком на крыше.
Он сам без всяких мотиваций оваций отапливал скромную комнатушку сбросами сексуальной энергии по системе Перпетуум Кобеле, и это учитывая, что секс был и оставался излюбленной темой задушевных бесед с заходящим к нему с карниза персидским котом, вписывающим, даже стыдно сказать чем, новую страницу в науку о потолковом сексе, при этом настырно повторяющим, что он не комета, чтобы вилять призывно хвостом.

                – Вы смотрели «Летучую мышь»?
                – Да, но она узрела меня вверх ногами.

     Глава 151.   За неуплату

Огорчению короля спален и маркиза будуаров Даника Шницеля не было предела, потому что оно не подлежало критической оценке в достижении оргазма потиранием рук.
В свою очередь, Жорж зарекомендовал себя натурой, не выносящей атмосферного давления на себя. Он проводил часы в барокамере предварительного злоключения или занимался подводным плаванием, разгоняя хлорку конечностями в бассейне на вилле. Пиггинс, запретил Данику беспокоить редактора Печенегу, потому что периферическая  нервная система селян развита лучше центральной столичных жителей. Именно поэтому Жорж, обладая тонким турецким вкусом, любил Дарданеллы, Босфор и Мраморное... мясо между ними, не говоря уже о пирожном Наполеон, сладко скрестившим руки на пряном животике – проявление жировой тирании (не отогревать же замёрзшие пальцы утюгом).
Неужели бестактный пройдоха профессор Жора Пиггинс, мобилизовав всю свою внутреннюю собранность, хочет окончательно прибрать Гастона к липким рукам, как  насущный элемент Средств Массовой Истерии и дезинформации?
Данику Шницелю не терпелось позвонить профессору и крикнуть в трубку напрямую: «Лучше не раззадоривай меня! Давай без дураков, когда вокруг столько идиотов околачивается!». Но изначально поддельный порыв пропал из страха перед непредсказуемостью последствий изобретательного задавалы Жоржика, направляемого бандаршей Доней Молекулой, девизом которой было: «Если вас посещают сомненья, притворитесь, что вас нет дома. Я протеже сутенёра, задейстВованного на службе неспускаемоглазного слежения небесных тел. Но я не ропщу на дефицит существования и подрабатываю гардеробщицей».
Интересно, какая судьба, ожидает Шницелевский труд «Мемуары обо мне!», начинавшиеся фразой: «Стою перед зеркалом и безжалостно расстреливаю признанного гения глазами». А что станется со статьёй из его расследовательской серии «Шалашовое изысканное лето-жаркое в Рифляндии», написанной открытым текстом при закрытых дверях? В ней на протяжении 300 страниц (при высоком коэффициенте загаженности) фикция рядится с фрикцией в римскую тогу и устами начинающего младенца глаголит прописные истины: «Каждый дорожит своим рабочим местом, а я прикрываю собственную задницу» и «Ростом не вышел, а ноги для чего?».
Странно, но общественность после издания вызывающей серии не выступила против Даника, придерживаясь правила «Не торопись с выводами, если есть более достойная компания». Поднявшаяся вокруг заваруха  напоминала «Песенку о тонком кишечнике».

Нас травят выхлопными, нас кормят пестицидами,
Но мы настырно продолжаем род.
С бронхитами, колитами, с извечными гастритами
Денатураты заливаем в рот.

Роскошно пировал неутолимый Бахус,
Он воду пил без цинка и свинца.
Не ведал Божество некачественный закус,
Который мог отправить к праотцам.

Не становится мир человечнее,
Дрессировке не поддается.
Это ж тонкое дело кишечник,
А там, где тонко, там и рвётся.

Мы служим полигонами таблеток и рентгенов,
Содержим стойко армии врачей.
Нам изменяет память, нам изменяют гены
А перспективы глуше и мрачней.

В услугах фармакологов теряем вес и бдение,
Леча цивилизации грешки.
Сегодня несварение, назавтра прободение,
Не повезёт, так рак прямой кишки.

Не становится мир человечнее,
Дрессировке не поддается.
Это ж тонкое дело кишечник,
А там, где тонко, там и рвётся.
 
По завершении песенки Даник купил пару стереофонических наушников заснувших в «Bose» и выкраденных с турецкой авиалинии, занявшей первое место в мире по кормлению грудью, чтобы прислушиваться к внутреннему голосу. Он с молодых ногтей был уверен, что пишет удобоваримо на уровне Ильфа и Петровки 38, поэтому у Шницеля набралось несчётное количество «Болотных юморясок» под прибалтийским псевдонимом Иоган Вольтерянц, таких как:

Ещё чеснок во рту горел,
И за ширинкой страсть пылала,
А мне себя всё было мало,
Я посылал судью на сало...

«Влагина с её микроклиматом – двигатель розничной торговли в поисках откидного места под солнцем» (о метеорологических тенденциях, в которых я – перпетуум мобиле – бегаю за женщинами и никак не могу остановиться на достигнутой),
«Катар нижних выводящих путей» (о родах в урологии).
А множащиеся Шницелевские проекты в связи с грубым вмешательством профессора Жоры Пиггинса, представляющие собой все виды драже перед начальством, вообще повисали воздушными шарами, готовыми лопнуть от бесперспективности в загазованном феминистскими писательницами сероводородном воздухе. По этому поводу Жора, с детства занятый освобождением деревьев от плодов на соседних участках, говорил: «Во мне живёт двойник, но мы с ним такие разные».
Даник не способный на создание увесистых томов-фолиантов, признавал, что немало гомиков вышло из-под его бандитского пёрышка. Он не представлял, как без спонсируемой Гастоном Печенегой компании, обладающей способностью сманиловщины кадров, ему удастся спасти рекламируемые моющие средства, и как в атмосфере запятнанной репутации пройдёт презентация книжицы «Дегустация прелестей незнакомки» в закусочной «От посла уши», стоймя или полусидя? Определённо его малокровное детище, сопровождаемое цветными диапозитивами «Раньше мы прожигали жизнь, теперь сжигаем калории в себе, но кому под силу сжечь за собой воздушные мосты?» ожидало фиаско, по крайней мере, славы оно не сулило – в опреснённые шутки он незаметно подсыпал толчёный перец. А вообще-то не тактично воровать аппетит, разыгрывающийся в лоттерею, у других, сидя за столиком напротив.
Но вздорный ханурик Шницель не задумывался над тем, что случится с залежами женского белья в ископаемых комодах вечно голодной Мурочки Спички, если ненасытные потребительницы не увидят на страницах газеты его феерический рассказ «Бретельки не с того плеча», повествующий о разновидностях утилитарной лжи, как всего лишь прелюдии к ней.
Рассказ начинался в эпоху Вознаграждения описанием природы, задевающей голых мужчин за живое. Он был рассчитан на доверчивый женский ум: «Терпеливая осень осыпающихся волосяных прядей дождя, свисавших из-под усечённого конуса небесного колпака, играла в лучах заходящегося от смеха солнца».
А о презентации «Разговора начистую с мужскими гормонами» Шницель понимал, что придётся забыть, как о чём-то неосуществимом. Иначе какой-нибудь терьер Мошка с марксистскими убеждениями типа: «Я – за снятие отремонтированных помещений капитала!» будет беспрепятственно входить в контакт с любой, подвернувшейся под хпост болонкой, и заниматься надувательством, от чего весь город заполнится бесхозными щенятами нежелательных недопород. Для тех кто неустанно ползает по радиошкале в поисках здоровья запустили медицинский шлягер «Неблагозвучный кашель» группы «Три-пана-сома», оплаченный отхаркивающей настойкой отоларингологом Леонардом О’Титом. Поговаривали, что Лео пообещал сделать дарственную надпись делегации бегемотов, забронировавших места в ресторане «Густо у лангуста», где слишком шумно, когда проголодавшийся народишко объясняется в любви к еде, и всё произойдёт в торжественной обстановке в День подневольной Гуттаперчевой Женщины, гнувшей спину на цирковой арене после Сицилианской защиты диссертации «Иди свищи, иссекая свищи в пределах здоровых тканей».
Песню «Неблагозвучный кашель» солировала и перчила Трос-Тиночка Подлезко-Подлюбого на стихи поэта-песенника ограниченных свобод с не сложившимся бытом Л.T.M., изувечившего массу слов и сумевшего (сколько верёвочка не вейся) разложить при всех песенку 30-х «Вейся песня на просторе» на лопатки под сплюснутое ладошечно-аплодисментное одобрение тюленей в вольерах Челопарка. И тут проницательный Даник Шницель вспомнил, что жизнь доставалась ему дорогой ценой в переводе на инвалюту, когда руководитель группы Фрол Полуфабрикат сидел с ним три года подряд в лагере у костра «Для провинившихся мастурбирующих пионерок». Не считаясь со своим девичьм телом, Фрол Полуфабрикат выносил на утреннюю линейку под флаг ответственное лицо, обтянутое качественной кожей, а боевое подразделение карликов на взводе в пионерских галстуках Эраст Созерцалов и Хасан Итоги, обнявшись смеялись над ним. Это были человечки идентичной наружности, обитатели бессодержательных квартир, страдающие кислородным голоданием.
– Какой же я идиот! – воскликнул вслух Даник, и что-то уже совсем нецензурное про себя.
Рациональная Мурочка не пыталась разубеждать его, потерявшего охоту к занятию рыбной ловлей в муторном пруду. Она пудрилась японскими духами «Сухими» у трельяжа, поглощая сашими и догадываясь, что сюжета у поэта всё равно не отыскать, так как его интересовало только то, что предшествует фабуле.
– Немедленно звоню на радио, – сердце Даника Шницеля залопатило загустевшую кровь в предчувствии непредсказуемого, сожалея о канувших в лета временах, когда гусиное перо подвергалось заточению. С Евочкой его, пропащего, связывали надежды плотской любви – этого тесного плоскостного сотрудничества. Ему, полжизни посвятившему разведению морских свинок по клеткам навсегда врезались в память шары её розовых коленок, скрывавшиеся за амбразурой узкой юбки. Ей он посвятил посланные инкогнито стихи, в которых прохладительные заигрывания предваряли его страстное желание.

Я просыпаюсь ровно в шесть,
встаю, почёсывая шерсть,
и до предела выверну приёмник.
Заслышав голос всем родной,
к семи я словно заводной,
попавший сдуру в радиопитомник.

Тон нужный ловко задаёшь.
Выслушивают твой пи...
и стар и млад, и эксперт в сексе – Люда.
Всегда Иосиф не «в дугу»,
не дожевав с вчера рагу
внесёт в эфир букет из «незабудок».

Пора отправиться в гальён,
но перебил меня шпиён –
Михал Иваныч в радиоразведке.
Он на буфет полемик прёт,
книг в руки с детства не берёт,
обсасывая фантик без конфетки.

И подгоняя время вскачь,
ворвётся Лебедев Too Much
с вседостающим громадян заумом.
За ним Надюшин голосок
картечью выстрелит в висок
банальным сообщением из трюма.

Сверлишь как дрелью пустоту
обрыдлым sCatch(eм) Twenty two,
неведомое заодно потрогав.
Вот так день ото дня живёт
неисправимый пулеглот,
всех посылая в кибениматограф.

Конечно, такие вирши не небо, располагающее к полёту, но они с натугой выуживаются из себя, когда в сексе у влюблённого могут появляться претензии только к правой руке, если человек левша, поэтому Мура не верила Данику с его неослабленным выниманием. Однажды он вызвался оживить мёртвый сезон «Проливных слёз» на турецком курорте «Острые Оглы», но быстро стушевался, когда местный милиционер потребовал предъявить паспорт в бесстыдном открытом виде. С того памятного момента Даник переложил полную ответственность с больной головы на здоровущие руки, и время от времени возникающий между ними спор отклонялся в сторону от удара прямой. Этого бы не происходило, если бы Шницель не измерял своё кровяное давление в атмосферах парового котла – качество, унаследованное им от отца-машиниста паровоза. Муру преследовал незаимствованный  печальный опыт. Когда-то в кинотеатре темнота зависла над серебристым экраном и с неё сняли свидетельские показания, оставив голой, как спичку со спалённой серной головкой, и никто в течение двух недель не пытался проторить дорожку к её тёпленькому местечку. Через год после инцидента она освоила искусство, требующее повиновения, гасящее любовное пламя и увлеклась продажей суставных сумочек врачам по демпинговой цене. Если бы не унаследованные от родителя выдающиеся надбровные дуги с идеей огнеуборных на драйтонских пляжах, Мура осталась бы без средств к существованию задолго до знакомства с добытчиком Шницелем, умеющим подслащивать горькие пилюли, которые приходится заглатывать, закрыв глаза. В промежутке её схватил «Кондратий», но она подала на него в суд. Мура – оживлённая женщина, умиравшая по пять раз на день в магниевых вспышках желаний, выиграла процесс и получила по решению суда ангорскую кошку Астму с заводным мышонком, ужатым змеем,  плюс одышку во время ходьбы по Маленьким Мукам. Она пребывала в мире нечётких предсказаний Шницеля, в которых толпы людей разъярённо били в окнах непонятно чьими отражениями, пытаясь доказать, что кто-то жил в достатке, а кто-то коллективными усилиями коммуналки.  Кончилось тем, что Даник нанёс предварительный визит в ОВИР, который, как известно, не джаз, выдающий импровизы, на выезд (бричка с лошадью).
Прежде чем ночь демонстративно вывесила луну, Шницель набрал гостиничный номер телефона радиозаведущей. В трубке раздался приятный голосок, сообщивший, что номер, с которого он  звонит, отключен за неуплату. Даник улыбнулся и в недоумении посмотрел на Муру. Та смотрелась в трельяж, зная наверняка – всё ценное, что в ней заложено, хранится в ломбарде её памяти.
– Который чичас год и час? – спросил её инквизитор посаженым голосом непотопляемого живого груза на Мёртвом море.
– Шестьдесят три года и два часа после повешенья незабываемого дуче Бенито Муссолини. Не понимаю, зачем лишний раз меня проверять, ведь ты хорошо осведомлён, что мой путь от невежества к противозайчаточным знаниям был тернист,  – блеснула своими математическими знаниями вкупе с историческими способностями Спичка, и подняв высоко головку с глазами пугливой серны, прошла к будничной двери, избегая выходную. Она уже хорошо выучила правило «Три при» – всё притирается, приедается, приемлется в семье и это постоянно преследовало её в четырёх стенах.
Шницель ценил замечательные качества этой женщины, всегда готовой обменять хорошие задатки на здоровые придатки, и принимающей посильное корректорское участие над созданием его «Таблицы преумножения славы». Он знал, что она отказывалась от предложения замкнутого характера, расстёгивающегося в исключительных случаях – катания её на дамском велосипеде (она куда-нибудь испарялась). Данику, ничего не оставалось, как напустить на себя атмосферу осведомлённости, драпируя её в самые серые тона. Он не капитулиравал, но избегал лестницы вниз в неизбежной уступке за уступкой.
На улице анарексичка Мурочка Спичка скульптурно подняла алебастровую ручку, увитую змеиным ожерельем. Но лепить её на проезжей части никто не собирался, потому что, как она справедливо считала, настоящие ваятели собственных тел перевелись обратно на родину по непостижимой для неё причине. Мура даже не обратила внимания на огромный телеэкран, на котором крутили рекламу для орд праздношатающихся покупателей ширпотреба. В общих чертах Мура Спичка считала свою измождённую жизнь не засчитанным поражением. Она тонко разбиралась в кофепитии, зная из придворного опыта, что мизинец – это отставной пальчик, балансирующий при удержании фарфоровой чашечки в руке, при наличии обеих. Проезжавший мимо таксист притормозил, и опустив забрызганное грязью боковое стекло,  сообщил ей, что собирается войти в её быт простым человеком, а выйти доверенным лицом, интересующимся, куда она направляется, и сколько ей исполнилось лет. Возмущённая Мурочка ответить не соизволила, но с надменным выражением проникла внутрь салона с упреждающими капризы словами протеста, которые с отсыревшим порохом чувства врождённого превосходства и ампутированного страха выпалила ему прямо в лицо: «Спрячьте свой исполнительный орган! Ненавижу случайных детей и когда меня одёргивают, облезшие от аплодисментов ладони». В салоне её озарила золотая улыбка водителя Виктора Примулы. Выпендривается, как все, в несгораемых страстях подумал он, но вдруг вспомнил, что его Губнушка ненавидела завитушки. Он отвёл глаза в сторону, подчиняясь утончённой жене, которая часто напоминала ему, что меченый матом атом, как и метание бисера, не обходятся без свиней. Всякое увлечение прекращает спорное существование, которое жизнью не назовёшь из-за предрассудков, недовольно хрюкнул Витёк и... натянуто улыбнулся, обнажив золотые лопатки верхних резцов времён Викторианского периода. Видимо, сказывалось то, что человек он был неприхотливый и его устраивала окружающая питательная среда, остальные дни недели, в которые он постил, не удостаивались его интереса, недаром же праотец Адам таскал в себе тёщу по имени Ребро. Витьку почудилось, что в глазах у него еретик, хотя он точно помнил, что никто туда не входил. Что за Чёрт, выругался Примула, неужели строитель козней возводит напраслину под крышу с опережением графика и я присутствую на погребении Её Величества Крутой Случайности при отягощающих гроб обстоятельствах (мобильник, Ролекс, губная помада и пачка женских презервативов, так, для перестраховки). Витёк догадывался, что на каком-то этапе нужные слова для кого-то трепотня. Для него же (пользователя словесного строительного материала) – это трамплин к литературному бессмертию перед Диззи, незаслуженно обозвавшей его на днях мосластым тюленем. Если, конечно, преуспеть на данной стезе тянущегося по вине менеджмента девятый месяц евроремонта их отношений (шведская стенка, пол датского короля, потолок норвежский, краска голландская), то Примула, рассчитывавший на доминирующий авторитет, не соблюдал коллегиальность в групповухе с соседями. В ней каждый имел друг друга под будильник для пробуждения совести, но без зазрения её, как хотел и чем попало. Что-то, конечно, подлежало пересмотру, например сериал «Разбил сквер? Ты и отвечай!» ей нравился его лейтмотив «Когда танец превращается в цветок, ноги заходятся в слоу-флоксе».
Но его намерения чаще широкоформатно зевали, отправляясь на боковую или бочком пальцевидно подкрабивались на переднем сиденье такси к доступным незнакомкам, пытаясь заглушить душевную боль, как рыбу заливным катком для желающих.
Диззи Губнушка, уверенная что Англию и Францию разделяет ревущий Реванш, панически боялась быть украденной среди бела дня чёрными, и что само похищение будет освещаться в прессе как киднапинг в особо крупных размерах. За неимением ничего более подходящего она не протестовала против подтверждения свидетельских показаний судом присяжных.
А ей было в неимоверной степени на всё наплевать в душу и не вытереть, потому что в глубине своей ничем незапятнанной совести и отмытой души она считала себя ребёнком, а мужиков после их пересортицы – растлителями малолетних, зарвавшимися обманщиками, принуждающими женщин её консистенции к каторжным попойкам в койках. Диззи помнила, что сказал ей один опереточный режиссёр, сколько ни ставь «Летучую мышь» она всё равно висеть будет.  Сожалела же она лишь об одном, что туговата на ухо, а не на что-то другое (в эфире серебрился тенор Собинова в гимне лесбиянок «О ночь любви волшебной, восторги без конца»).

              Давая делу задний ход, не погнушайтесь оглянуться,
                не задавили ли кого гнусного.

     Глава 152.   Самокат к будущему

Город был покрыт десятисантиметровой слойкой белёсого тумана, как будто бы по нему прошлась утрусская метла февральской революционной метели. Переливающиеся без остатка одна в другую краски заката заполнили стриты волнистой рябью теней, отретушировали пересекающиеся авеню в местах, где парк плавно переходил в бульвар, принимая «скверный» оборот.
Хотелось достать из кармана чайную ложечку и размешать сгустившиеся кофейные сумерки, чтобы не слышать как два вьетнамца изъясняются с полицейским-католиком на языке бадминтона, а он им вдалбливает, что если бы не существовало Сына Божьего, не было бы отрезков времени ни до рождения Христа, ни после.
Вечерний Пипкингс-хайвей извивался лентой разноцветных фонарей, отражавшихся в дождевом плаще асфальта. Дальние родственницы молний – неистощимые на выдумки зарницы – заигрывали с брезгливым горизонтом, поглощавшим остатки солнца.
Над головами брюквинцев (членов общества прихлебателей чая, от нулевой результативности которого можно было защититься, только избавившись от него улучшившейся посещаемостью) скрежетала погремучая змея сабвея. Верхнечелюстные колёса вагонов в компании нижнечелюстных рельс перемалывали сухие ветки, занесённые океанским ветреником-бризом.
Республиканские окна, отсвечивающие махровым демократизмом, склонным к водосточным полемикам в непогоду, газелями глазели на уличный красавец-вечер своими «запавшими» глазницами в отсвете немигающих осветительных глазуний-ламп.
Мышцы Амброзия, познавшие, что такое работа на износ, ныли и молили о передышке, напоминая о славных временах, когда он из гостей приходил в запустение домой, валился на кушетку и вспоминал телефонный номер хиропрактора-китайца, чтобы записаться к нему бесчеловечное (на первый взгляд) иглоукалывание.
Да, это тело заслуживало пристального внимания, оно дотянуло до дверей тяжеленный мешок с яйцами и оставило холщовый на пороге инкубатора идиотского счастья добытчика, знающего, что половина его критиков – завистники.
Натруженные руки Садюги захрустели  перекорёженными одеревеневшими суставами, а ноги наконец-то сбросили на коврик у входа увесистые краги-саркофаги. В такие моменты Амброзий всегда вспоминал первопроходимца деда, которого после окончания средней школы  заграбастали в армию и послали обхаживать границу с Монголией для получения широкоскульного образования.
У поблескивающей бровями вразлёт и размахивающей грудями вразброс Фру-Фру, невзирая на отсутствие стратегической базы данных при строго соблюдаемой анонимности внебрачных связей с Мошкой, появилось ощущение, что посиневшие пальцы с наращенными ногтями затекли яичными желтками в полиэтиленовые кошёлки, которые она упрямо тащила домой, не обращая внимания на расцветающие по бокам железнодорожные ветки сирени.
Фрума по-лошадиному согнулась в три ипподромные прогибели (от Прогнуться и Гибели), где каждая говорила сама за себя и за двух остальных во времена пробуксовывающей экономики.
Немецкая (Вер-Мишель?) школьных воспоминаний закопошилась в её не расчёсанной ногтями голове – видела бы её сейчас аппетитная подружка Маринка Душан Б с усвояемостью пищи, превышающей освоение учебного материала (пять лет назад обтекаемые силиконовые груди Маринки улучшили аэродинамику тела в забегах на короткие дистанции). Хотя, подумала Фру-Фру, правильней было бы отнести силиконовые полушария ягодиц к сферам непосредственного влияния на мужскую психику.
– Я откровенно устала, – прокряхтела она, переводя дыхание стрелкой на часах. Задыхаясь под ношей, Фрума буквально вползла на кухню. Её пышная грудь ходила несбалансированными передними колёсами. Задние, отороченные клеймом жгучей тайны, были затянуты облегающими джинсами, что мешало привычке молотить языком и одновременно залетать мошкаре.
– Перестань кочевряжиться, у тебя закостенелый мозг, поэтому остеопороз тебе на пользу, – выдавил пасту слов Садюга, пресекая её излишние поползновения по полу и отмечая про себя, что слякотная полновесность винтовой лестницы порождает беспомощные фразы, складывающиеся в не хлипкий и сухой рассказ вроде: «Не ищите экватора у женщины, лучше зайдите с тыла, и вашему взору пониже предстанет заслуживающий внимания меридиан».
– Это неграм в Африке тепло и уютно, исходя из принципа уговор дороже тени. Они не знают, что такое биться с Нечистой Силой, как рыба об лёд, – вывернулась заартачившаяся Фрума, пребывая в плачевном состоянии не пролитых слёз и вспоминая о сборе пожертвований в фонд её невостребованной невинности, когда она была полна артистических надежд, не считая прилагающихся запланированных договором канцерогенных концертов солистки пресных блюд в привокзальных столовых и ресторанах.
Портрет товарища Сталина, с незапамятных времён висевший над газовой плитой напротив офорта «Гетеры в полосатых гетрах в гетто», посмотрел на парочку вепрем с укоризной и запыхтел трубкой, набитой изысканным табаком из беспорядочно разбросанных по кафельному полу разломанных папирос «Герцеговина флор». А ведь генералиссимус не только почивал на лаврах, но и почивал ими гостей. Так уж повелось – планёры планируют, фланируем мы, пока наслаждаемся дарованной свободой.
Садюгу охватил озноб злобы против диктатора, за то что с самого неунывающего детства, которым он, как и все, «кругом бегом» был обязан вождю, Амброзию привили обрывки раболепствующего сознания. Не вынеся  взгляда товарища Сосо и почувствовав, что поблажки от сатрапа не дождёшься, Садюга повернул заядлого курильщика лицом к стенке, к которой тот с удовольствием в своё время, поставил бы его самого. Но сейчас курилка, всеми способами узнававший стучит ли у стукачей кровь в висках малокровным боем башенных часов, пребывал в состоянии повешенного на стену антикварного ружья и опасности уже не представлял.
Кстати, другим фюрером экспериментально было доказано, что попадая в мандариновые джунгли, жертвы заходятся в душегубках от вегетарианского смеха, а бесшабашные шкафные любовники чихают то ли от ревнивых мужей, то ли от нафталина.
Очнувшись от экскурса в прошлое, Амброзий успокоено подумал, что у него ещё вся жизнь в запасе и услышал голос Фрумочки,  подрабатывавшей на грузинском кладбище вязальщицей узелков на вечную в прорехах память, когда та подводила её к обрыву фразы. Как  показалось Амброзию, она заговорила с кавказским акцентом:
– Я откровэнно устал или по-вашему намытарился.
– Догрэемся, – пересмеивая её, хмыкнул Садюга и траурной лентой нечищеного коврика в коридоре, в котором притаилась семья двух неуживчивых микробов, неоново прошёл в комнату.
Шелковистого йоркшира Мошки на месте не оказалось, видимо поэтому он не получил кличку «Тутовый шелкопряд». Вместо шерстяного Моси на подстилке валялась надтреснутая капельница, исполнявшая жизненные функции на продлёнке до последней капли. Но что можно было от Стеклянной добиться, когда весь раствор уже вытек, не пытать же мокрые пятна, оставшиеся на полу?
Странно, подумал Садюга, неужели барбос дрыхнул без задних ног, опираясь на передние, и таким образом выжил?
На полу белели две записки, наспех нацарапанные собачьей кровью, видимо, с помощью нестриженого когтя. Первая гласила: «Тщетно пытался затолкнуть голубую мечту в пролетающий мимо вагон, понимая, что физически меня там не будет.  P.S. Когда ввернусь, не знаю». Вторую обращенческую записку со словами: «Да не поскудеет рука дающего» Садюга поднимать не стал. Странно, подумал он, а я-то думал каюк ему настал. Неужели пёс дрыхнул без задних ног и выжил? Сбежал кобелёк, встав не с той ноги, или его крысы на запчасти растащили, цинично ухмыльнулся Амброзий, кощунственно напевая песенку А. Вертинского на слова А. Ахматовой: «Слава тебе, безысходная боль, умер вчера сероглазый король». И как бы в ответ ему из кухни донеслись слова Лебедева Too Much(а) «Моя судьба – двоюродная сестра Милопредсердия» в исполнении уставшей от фабержейнояйцевых приключений Фрумочки Пюльпитер. В этой потрясающей кулаками сонате (Опа Сион Нате) болеутоляющими  словами было выражено лучшее средство от угрызения совести, не оставляющее зубчатых следов.
В отместку Фру-Фру Садюга (поборник одностороннего движения в сексе, двубортных пиджаков и чистки головы от партийных шлаков) разделся и с минуту постоял поодаль от окна нагишом, размышляя о хамелеонных временах. Он прошёл на кухню в чём мать родила – без ковбойки, в которой он, по свидетельским показаниям акушера Калистрата День-Деньского, якобы родился.
Фрумочка инквизиторски посмотрела на то место, где когда-то вогнутую с фронтона осиную талию заменил вздутый баллон живота. Она заподозрила, что он хочет подвергнуть её любви нетрадиционным способом вкупе с рентгеноподобным просвещением и  громко вздохнула, – Надо же, Бог дал человеку такую фигуру!
– Это потому, что настоящий поэт гоняется за женщинами, а не за деньгами, – гордо продекламировал дорвавшийся до аудитории в лице Фру-Фру Амброзий, хорошо зная, что сам «не догонял» ни тех, ни других. – Разрешите попользоваться вашим прокатным станом, – галантно спросил он, похотливо поглядывая на не до конца  разрешённый задачник дамы, и погрузился в то, что он называл глубоководными размышлениями на тему о шаловливом ветерке на пляже, в ритме рубленого бифштекса «Меня бортанула гризетка».
Она улыбнулась, и на кухонном столе они имели мимолетное сплетение обстоятельств, тел и конечностей, расположение которых напоминало позеленевших от злости брюховолосатых мух. Процесс сочетания прервал  резкий звонок в дверь.
Икроножные мышцы Амброзия напряглись, как при бешеном бое башенных часов. Шнуром из розетки он выдернул то, чего в ней не было, и, как ни в ком не бывало, прикрыл халатом своё самое дорогое и непостижимое. Приведя себя в божеский вид, он, как полагается юмористу-террористу, разразился взрывом хохота.
– Заходи, подруга! Ты откуда?
– От цыганки Джины Поладони, – призналась Мура, – она брутальная гадалка и сеанс ворожбы закончился раньше ожидания изыманием пяти таллеров по старому курсу из каждого кармана.
– А я смотрю из глазастого окна, хлопающего ставнями, и думаю, кто это идёт к нам с развёрнутыми знамёнами ног? Уж собиралась звонить по поводу яиц, – озабоченно приветствовала на пороге Фрумочка Мурочку, приметив нервные срывы на отрывном календаре её кофточки и суконную горжетку, отороченную рыжей лисой, откинувшей лапки после кесарева сечения.
– Ты слышала последние новости? – тоненько заверещала Спичка, и её закольцованные алмазами артритные пальчики, бескомпромиссно затянутые в перчатку, сцепились в отчаянии, – рослый кавказский парень с норовом. По дороге на тот свет ревнивец Захотидзе прихватил Глафиру Кондратьевну Парнусе, как ангину, голосовавшую у шоссе, спрятавшись в ветвях деревьев. И мало кто догадывался, что у художницы были на него большие виды с обнажёнными пейзажами, в тот момент, когда соскабливала у него с тирольской шляпы дрожжевой грибок. Ведь когда она приближалась к нему голая, у него сразу поднималось воодешевлённое настроение,  опускались руки, и рабочий палец взрослел.
– Какой ужас! – спохватилась Фрума, готовая от зависти кусать губы партнёрше Зураба, попавшей в газету, – теперь я полчаса не перестану думать о случившемся, и это после того, как я вспомнила, что у ребёнка Чесноковых прорезались запасные зубчики.
– Настоящий мужик был этот Захотидзе! Член вибрационной комиссии, расправляющий шевелюру над мужским достоинством в два дециметра зазубренной расчёской. После седьмой рюмки он не испытывал неудобство в испытании женского терпения с упоением. Не какой-нибудь там простофиля, а заядлый автомобилист – сменил пружинную кровать на рессорную, – не замедлил вставить свои пять пфеннигов в разговор Садюга, – немедленно сажусь за некролог. Да отпустятся ему грехи, и к тому же он не курносый еврей. Меня в винно-водочном отделе магазина предупредили, что евреи выступают против отпущения грехов, потому что для этого надо постоять за себя. А ведь вы сами знаете, что они затаённую обиду запросто готовы выставить на всеобщее обозрение, и под Холокост денежку заграбастать. Перед моими глазами назревает будоражащий заголовок на половину полосы: «Смерть, достойная подорожания на базаре чувств, при их инфляции». Или, если это не устроит близких родственников Зураба, у меня заготовлено другое, ещё более загадочное: «Кончина Ливербуль терьера, годившегося только для вязки снопов (оставшиеся в живых патлы Битлов скорбят)». Не сомневаюсь, рядом с объявлением лампочки в нашем подъезде «Нашедшего прошу ввернуть меня обратно», некролог, оснащённый субъективизмом, будет выглядеть очень выигрышно.
– Он круглый сирота с разветвлёнными рогами, – окатила Судюгу холодным взглядом безжалостная Мура Спичка.
– Прекрасно, – сориентировался Амброзий, не понимая в каком числе он живёт, – меня некому будет судить в Гомерике, тем более что мой дед не признавал черту оседлости и художества своего родственника Шагала, объезжая Курскую волость и чиня керосинки с примусами. Уверен, я напишу новеллу «Не весть о чём», а мог бы получится целый роман. Написание книги иногда превращается в убийство, если прикончить за один месяц, как это случилось с моей повестью «Птицелов  в часах с кукушкой», повествующей о косоглазой смерти двух зайцев и китайца.
Садюга, совладавший с приобретёнными скандинавскими привычками, по-мальчишески рванул к компьютеру и, чтобы не накликать вирусную беду, концертно взмахнул негнущимися пальцами над кибордом (сказывались пятнадцать лет печатания указательными пальцами с манерным отведением мизинцев в разные стороны). На мониторе зазмеилась первая строчка некролога «Смерть заплетённой косой перекашивает лица влюблённых зайцев и китайца...». Пока он что-то там творил, Фрумочка увела Мурочку в спальню, где они возобновили свои пылкие, не совсем традиционные институтские отношения тридцатилетней давности.
Не стоит забывать, что Фрума была гермафрадиткой со стажем и обладала одутловатым личиком, верещащим голоском и замечательным дальнобойным стволом, на который в своё время случайно наткнулся поражённый эрото-поэт Амброзий Садюга по завершении пассажей озёрно-африкансого танго «Ньика», которое ещё задолго до него запало в Мурочкину душу (на долгие ей годы).
Дамы резвились, как блохи на волосатом животе, как вагоны, сошедшие «с рельсов», подвергая себя гормональной встряске и соблюдая правила хорошего притона. Они придерживались концепции – не следует восстанавливать здоровье... против себя, если оно настолько слабое, что его можно пустить по ветру.
Спустя час они выползли, обнявшись, из спальни – две кошки, смакующие послевкусие эротической «пробежки», с плакатиком в руках «Инсест – это процесс  вхожести туда, на что ты похож».
Усталые и счастливые они не подозревали, что прелюбопытный Садюга подслушал и записал их будуарный разговор, а точнее, более чем откровенный монолог Мурочки Спички, который поменявшаяся в лице Фрумочка поглощала не без внимания. Вот он:
«Моя мамочка, проработавшая два месяца в Госстрахе смерти и сбежавшая оттуда на Запад, рассказывала, что в детстве я мечтала о зеркальном туалетном столике с биде посередине, возможно потому что у меня была совершенно прямая спинка, как у стула в папиной камере одиночного заключения. С годами я ещё больше выровнялась, и к моему удивлению знакомые парни стали использовать её вместо гладильной доски, так что к огорчению всего двора пришлось отказаться от миссионерской позиции в шахматах.
Особенно мне запомнился один мальчуган из подъезда напротив по фамилии Друзик Огалтян, обладавший мной и воспалённым воображением в момент смены личины.
Говорят, в часы досуга, когда его не видели, он занимался самовнушением, ещё не зная о существовании йоги. По его передовой для того времени теории заядлые курильщики выпускали струйки дыма с синими кольцами над писуарами. Об этом он рассказывал мне сам, когда моя мама готовила на кухне «Оливье», тогда он представлял меня бабочкой-салатницей, а когда мамочка болтала с соседкой о деньгах – капустницей.
Друзик, с его деструктивной нервной системой, старался быть честным, высказывая непредвзяточное мнение  в вопросах, не требующих ответа. По совету отца, Огалтяна-старшего, у которого была уникальная по своим доходам профессия – он обналичивал наличники на только что снятых дверях сейфов, – сын посещал музыкальную школу, чтобы расшатать оставшиеся молочные зубы валторной, которую три раза в неделю пристраивал в вестибюле рта между зубами и губами. По возвращении с занятий Огалтян-младший заставлял меня в комсомольском поцелуе языком осваивать его десневые сосочки, пропитанные армянским коньяком.
Оторванная от телевизора (мама была на работе), я читала Друзику моих любимцев: штампованные рассказы Амброзия Садюги и лирические завихрения несносного Опа-наса Непонашему. В тот памятный вечер на мне был махровый мини-халатик, по-семейному прилегавший к телу. Странная, на первый взгляд, привычка выработалась у меня, когда мы ютились в комнатке, отапливаемой батареей бутылок из-под водки, заменявшей нам с мамой центральную систему отопления. Это уже потом я поняла, что тёплое нижнее бельё охладело ко мне, и я перестала его носить. Мы бесконфликтно разделяли надежды, и каждому доставалось по куску. Бывало я заканчивала чтения и инициатива переходила к Друзику. Тогда и без того чувствительный Огалтян становился маргинально романтичным и со словами: «Мои песни никто не услышит, мои книги никто не прочтёт», раскрывал «Main Kampf», не боясь, получить по тыкве так , что семечки посыплются.
Декламировал он с упоением, нараспев, выдавая за собственную гитлеровскую стряпню. У меня кровь застывала в жилах от таких чтений, хотя они и перемежались близостью, что спасало положение. Растроганная, где только можно, я отдавалась Друзику в позе раздвижной лестницы, уже после того как наманикюрила расслаивающиеся ногти, желтевшие на прокуренном рояле. Это помогало нам избегать грибковые болезни, передававшиеся (по слуху) половым путём, а на танцплощадку мы ходили по субботам, чтобы не забывать о такте, чувстве локтя и мимолётных взглядах.
– Интересно всё-таки узнать – по слуху или половым путём?
– Какая ты недогадливая, всё зависело от того с кем и как...
На этом плёнка прервалась, и голоса переплелись в шорохе поспешно сматывавшейся ленты.
Негодующий Амброзий (насильник консервативных взглядов на будущее) не разделял будуарного увлечения однополых существ, полагая, что следующий день не приёмный, а праздничный. Он воспринимал лесбиянство как взаимоотношения биссектрисы с гипотенузой.
Однажды он задумал пойти на транссексуальную операцию, чтобы попасть в корифеи, но спохватился, поняв, что дни сочтены... но кем? А вот приостановить в себе журналиста-писателя он не мог. Строчки сизыми голубями вылетали из-под синюшных ногтей, интенсивно долбивших по клавиатуре. Стиснув протезы, он с завистью думал о везунчике – рыцаре ножа, вилки и водочной стопки – Сергее Стоватном, которого за измерение литературного эмигрантского кризиса глубиной в «Восемьдесят тысяч лье под водой» приставили дулом к Нобелевке, чтобы не упал.
Забыв обо всём плохом на свете, Амброзий Садюга самозабвенно печатал двумя указательными сородичами трудолюбивых рук. Мысль о том, как Мура Спичка будет расписывать яйца под Фаберже, застревала в его мозгу, исчерченном сравнительными кривыми паховых областей. Это самокат в будущее по пути к обогащению и захвату контроля  над «Клубом Интимных Встреч», восторженно думал он, мысленно поглаживая заветные яйца. А ведь его, не справившегося с соблазном, чуть не раздавило в сомкнутых откидных местах партийных рядов «Хорошистов».
– Фрума, с той поры как в первой семье проявились ханжество и обман, тёща с женой предложили мне остаться, но я выставил себя дураком, поверив в ваши золотые руки! Признаться, вы моё ненаглядное пособие любви, но это не остановило процесс гниения общества, в котором мы запрограммированы пребывать! – воскликнул автор инквизиторского романа «Затишье перед отравленной пулей» вздорный Амброзий Садюга.
– Да, но переплавить мои руки в платину вам не удастся, пока я не увижу вас во фрачном костюме, – не замедлил себя ждать жёсткий отпор раздражённой Фру-Фру – женщины урожая середины XX столетия, которая третий год была убеждена, что рукопись – это интригующий атрибут мужского туалета на Центральном вокзале.
Всё было бы ничего, если бы их перепалку не услышала спевшаяся кучка материалистов от поэзии: Лёвка Семитский-Анти, Тофик Гайморит, Пров Акация, Галина де Твора, Хильда Спаа Заранку, плюс ярко выраженный камбоджиец поэт-каскадёр (спецназовец из отряда апологетов химической самозащиты) Сим Птом. Они скрашивали обобществлённое одиночество не так, как это делают художники,  скопом заручившись поддержкой горчичника на язык, покусившегося на славу поэта-эрота Амброзия Садюги. А охарактеризовали зарождавшуюся кумачовым закатом любовь в виде соединительной ткани натёртых полов, не исключая дородного картёжника Сима (автора руководства «Потасовка карт», путеводителя «Прямой путь тем и страшен, что бесповоротен» и объявления в газете следующего содержания: «Сдаётся мне... помещение для капитала. Наследников Карла. Маркса прошу не беспокоиться»).
Так этот самый Сим увлёкся определением «Ползучести укомплектованных гадов в джунглях», из-за чего и пострадал в зоопарке за переписку с застеклёнными рептилиями в серии криптограмм к неизвестной подруге «Ослепительная женщина для незрячего, которого охватывает световая гамма эмоции – это пристань, к которой хочется пришвартоваться и бросить якорь».
Самонадеянный, веривший в преемственность поколений Сим Птом, в детстве сажавший кляксы, мечтал то же самое проделывать с опальными людьми, сажая их на место. Он расценивал глубокое декольте как призыв к повсеместному увеличению удоев, не подозревая, что это то же, что лечить косоглазие зайца волком. В своих писаниях он постоянно путался в 12 иудейских коленах (два его в полыхальне адского артрита), безапелляционно утверждая, что в отличие от них его начало берёт за душу и доходит до щиколотки и вообще: «Зачем усложнять себе жизнь? Легкомысленная и тяжёловесная дама-гиревик создана для лабораторных анализов, а не для понимания. Её ублажать надо!»

За дымчатыми очками и спроецированный взгляд с поволокой.

      Глава 153.   Центральный парк

По воскресеньям Центральный парк Конфеттэна открывал Лотташе Добже и Лёлику Пересох удивительный мир непредсказуемых развлечений и любопытных пожизненных зарисовок. Обычно они променадились от 42-й до 59-й стрит. Но сегодня Лотташа оседлала велосипед, а Лёлик, страдая то ею, то одышкой, еле поспевал за двухколёсным драндулетом бегом вдоль широкой Парк-авеню мимо отеля «Уолдорф-Астория», где останавливаются короли и премьер-монстры. К слову сказать, Лотташа считала себя потомком египетской Нефинтити (династия английских фараонов с мэром Апломбергом в кепке-невидимке и губернатором архипелага придурков Нерестом Макаки против этого не возражали). Когда Лёлик переходил на шаг, он становился импозантным и напоминал прохожим на проезжей части одного из чудаков-миллионеров, сопровождающих молодых любовниц в Cen-tral Park.
От одного сознания собственной значимости Лёлику было радостнее жить. Он молодел на глазах. Лотташа, соответственно, расцветала лилией в застойном пруду всеобщего поклонения. Гуляющие граждане и нелегалы, напоминающие труппу странствующих актёров-выходцев из публики, заглядывались на Лотташу, расточавшую мармеладные улыбки, и со вкусом одетого, увлечённого ею пожилого джентльмена с респектабельным оружием любви, напоминавшим поручика Дария Больницына в исполнении комедийного актёра Георгия Рукавицина. Японцы, южные корейцы и другие африканские комики-туристы, увлечённые съёмочными камерами больше чем спутницами, старались запечатлеть одиозную парочку на цветных плёнках и дигитальных дисках. Аборигены завидовали им, хотя и не обращали внимания на объединённый хор поваров, проводивший собеседования в беседке имени жаклин Биссет и исполняющий народную «Эх, в кухне!» Многие, пытаясь перевести стрелки биологических часов назад, почтительно здоровались с седеющим от смущения джентльменом, принимая его за ведущего телевидения Рабиндраната Кагорова.
Лёлик с достоинством кивал в ответ, смаргивая слезу умиления, в сдержанной улыбке скрывая членство инвалидного сообщества «Больных на голову», в котором ростки всего нового не принимаются... к рассмотрению. Лотташа наиграно смеялась, поправляя замятый сбоку бархатный берет и изображая  обласканную не теми мужчинами женщину, позавидовать которой не готова ни одна смертная. Одно только созерцание Лоттиной внешности бросало сильный пол в лихорадку, оставляя безликих  женщин на потом. Как ей повезло встретить богатого, красивого и раскрепощённого миллионера, думали их спутницы и заворожённые зрелищем одинокие неудачницы. Да с его деньжатами и я бы отхватил себе красотку не хуже, успокаивали себя японские мужики.
В парке Лотту и Лёлика встречали разветвлённая агентура тропинок с асфальтированным эллипсом, по которому неслись велосипедисты, обгоняя бегунов с бутылочками воды, нянек с детишками богатеев и слуг, прогуливающих собак невозможных пород и мастей. Недалеко от входа, у горбатого изгиба мостика, где бар для влюблённых байсекшуэл ориентации «Би гуди», публику развлекал назюзюкавшийся мистер Гарри Натуропад – клоун с бубенчиками на роликах, шарикообразным лиловым носом и в непомерно широких полосато-звездных штанах, в карманах которых он шарил, выгружая зайчиков и матрёшек. Гарри неестественно падал на рваный асфальт, набивая себе цену разноцветными шишками, то и дело выскакивающими на голове, локтях и разбитых коленях. Паяц слонялся в его мозгу бродячим комедиантом, разбрызгивая одеколонные слёзы на хохочущих детей разных пород. С ним в паре работал на одной ноге, подражая хрустальной ножке бокала, Грустный Фламинго. Он исполнял песенку о рваном детстве, искрящемся шампанском и гувернантке (какое бархатное слово, так и хочется в него завернуться перед тем как перекрыть ему дыхалку), запихивающей в рот ребёнка из приличной семьи золотой ананас.
В глубине парка, в месте окрещённом посетителями «Холмиком любви к ближнему, а не к сидящему рядом», в 500 метрах от Ленноновского мемориала «Клубничные поляны» квартет загоревших ещё с африканских времён музыкантов «Мелкая шушара» радостно встретил Лотташу трубным глиссандо. Тот, кто с полной отдачей играл на банджо, приподнял соломенную шляпу, украшенную красной лентой и, скромно потупив взор, с зубастой от уха до уха улыбкой почтительно сказал: «Good morning, miss», точно зная, что короткое приветствие обойдётся сопровождающему её джентльмену в заранее оговорённые 10 таллеров. Лёлик обожал негритянский джаз и арабскую «Джазиру». В особенности ему нравился скрипач Пров Акация – музыкант-исполнитель в кабацком духе, заточённый в стены тюремной консерватории, где его три года маэстры отговаривали от вскрытия сейфов скрипичным ключом. Лёлик сознавал, что его щедрый жест вызывает цепную реакцию у зевак-прохожих, занятых смотринами витрин, а чёрные ребята делают на нём деньжата, когда он вальяжно дефилирует мимо и приостанавливается, чтобы насладиться их игрой, собирая вокруг себя любопытных, чем вызывает аплодисменты исполнителей.
Создавалось впечатление, что слушатели вознаграждают  чёрный квартет за то, что им благоволит белый человек Лёлик, забравшийся в березняк в поисках бензинового сока. В те дни, когда Пересох наведывался в парк и в виде хобби играл роль нищего перед входом в него, казалось, что квартет музицировал перед глухими ко всему. Забегая вперёд, приоткрою страшную тайну. В завершение прогулки по парку он навещал туалет, расположенный неподалёку от места, где работал негроквартет. Там по выходным «загорелые» козлы доминировали костяшками по столу на деньги.
Шустрый банджожист откладывал в сторону банджо и, игнорируя всех, отлучался для деловой встречи с мистером Пересох, с благодарностью возвращая ему десятку, а в удачливые дни ещё и приплачивал Лёлику, который с колыбели обладал даром делать деньги из многослойного пирога воздуха, пропитанного гарью. Если бы он не был ленив, он бы стал мультимиллионером. В подтверждение тому можно привести нравоучительный пример – его блестящему перу принадлежала монография «Раскрепощение угнетённой психики с одновременным угнетением раскрепощенной».
Короче, респектабельный Лёлик оказался ловкачом,  находившимся в услужении двух враждующих между собой господ с комплексом недержания речи в объятиях и поэтому не получил ни одной царапины, ни пфеннига. Бывало он напивался до чёртиков и, приползая домой, целовал ножки у кровати, а когда безжизненная конструкция тела приходила в аморфное состояние, стекал со стула на пыльный ковёр текинского происхождения. Наутро чашечка рассола выполняла функции подъёмного крана. Окружающая атмосфера ухудшалась и его талант посредственности не находил подходящего оправдания занятному безделью. Поэтическую натуру деньги не волнуют, повторял он при каждом удобном случае своему другу Абе-Шалому Гантелия и его брату Игнату. Непредсказуемые случаи не заставляли себя ждать и глумились над ним, не предвещая консолидации доходов от сомнительных сделок со свалившимся на голову наследством в виде кирпича.
Тем временем Лотташа вершила велосипедные эллипсы по Центральному парку Конфеттэна, несмотря на травмированное в Альпах колено. Как и многие, влюблённые в  интеллигентный двухколесный вид спорта, она испытывала сотрясающий оргазм за оргазмом на рифлёной бетонной дорожке. Лёлик догадывался о многом, но предпочитал не высказываться. Он считал, что этот вариант удовлетворения носит неизмеримо более творческий характер в сравнении с целенаправленной струёй душа. Обратно они шли протоптанной в папоротнике тропинкой. Слева струилась лунная дорожка, которая, между прочим, для придерживающихся советов врачей: «Прибавляя шаг, вы сбрасываете в весе», кривой не бывает. И только странный мужчина кощунственного вида, пытаясь быть оригинальным, представлялся всем натыкающимся на него прохожим, семенящим  короткими стежками, виляющим аппетитным задом наискосок и на долгую память.
Лотташа бережно подхватила обнывшегося Лёлика под руку и они вышли к катку Центрального парка. Какой-то рохля распевал сорванным в казино голосом в пасторальном ключе балладу «Об ополоснутой Полтавской бритве и сорванном банке в казино».

Прежде чем вытащить бутылку из пробки,
Гладь её по головке,
Гладь по головке.
Обещай, что зубами вырвешь пробку, как чеку,
Обращаясь с Надорванной, как с человеком.
В твоих шутках абстрактных заложен сюрприз,
Лиловатых реприз желчноватый каприз.
Плод фантазий Далиевский не ограничен,
Он с тобой органичен, искрист, необычен.
В пробках очеловеченных не видишь затычек,
Не по женской ли прихоти нелепых привычек?
      Она ценит во мне послушанье, сноровку,
Выполняю любые капризы плутовки.
Прежде чем вытащить бутылку из пробки,
Гладь её по головке, гладь её по головке...

 В разгар форс-мажорного вихря исполнения пожелтевшего от времени сентиментального вальса, что-то пушистое очутилось в руках у Лотташи. Она не преминула интуитивно вздрогнуть. По её озадаченному личику пробежала задёрганная повседневная улыбка.
– Да это же вечнозелёный Мошка, надеюсь, он попал в хорошие лапы, – обрадовалась Лотташа и прижала йоркшира, приникшего к груди у чёрного пояса. – Почему ты сбежал от благодетельницы?
– Замучила она меня своими вводными предложениями, исполненными пафоса: «Можно вы меня...?», «А ежели вы меня не спросясь...?» А с её дружком Амброзием я себя чувствовал, как транквилизированная рысь на треснувшей ветви оленьих рогов.
К L & L приблизилась элегантная дама в мини-юбочке, непонятного, судя по экстерьеру, возраста. Она представилась как шпионка на выданье, выкрикнув традиционное «Хай!» По её лицу было заметно, что из «приморских» городов она любит Париж. Лотта знала, с чего начинается Вселенский хай незнакомцев  – такова горькая толика в стране, где, по мнению Амброзия «Гром победы раздевался». В сезон громовых угроз чрезмерных знаний она ностальгически вспоминала трезубцы украинских молний.
– Оушен рад с вами оба знакомиться. Я оушен образофаный по-утрусски, вчера смотрел облупленный балет «Нос» по Николя Гоголю. Говорят, он никогда не женился, но в Италия дафал кому-то вверительную грамоту. Как он жил без satisfaction, подавляя свой низменный инстинкт на законный оснований, ума не приложу. Я читал ваш водопроводчик сатиры Гоголь «Мёртвые души», как говорится, от флоры до фауны шаг вперёд и... в дамки. Я оушен понимаю утрусский. Друзья моего Рикки – самый желательный фрэндс. Он мой лубимий заварушка и доктор оккультных наука. Прафда имеет самовольний привычка не брать пример ни с того, ни с сего. Рикки – мой излечитель после длинной отлучки с хороший сука. И я вас оушен прошу сказайт ему, усмирись, не пихайся задний ног в моя спинка кровати, когда maKING love to your boss.
– Приятно слышать, я вам почти завидую, – улыбнулась Лотта. Её синюшные припухлости верхних век, притянутых за уши скотчем, вздрогнули, и ей показалось, что мисс напоминает таможенную ищейку в аэропорту Пунта-Кана(лизации) в Доминиканской Республике, почуявшую недоброе – героин родом из дальнего баула, а также чуть-чуть «подвинутую» к стене тахту с рюшечками.
– Надейся увидеть вас в скором здравии. Мне имей вам много сказайт в своё обеспечение. Всего хорошего нам, вам и всем желающим. Сейчас не надо. Оушен я поспешайт в пекло событий на курсы «Плетня интриг» и «Выживание идиота из себя». Вот моя с перма мая приватный телефон стала, – она протянула визитную карточку, скользнув утомляющим взглядом по лицу Лёлика Пересох, – объязвъятельно звоньте мне, но не раньше четыре Заратустра. Это рьяно, хотя ваш мужик оушен много нравится. Мы прекрасна провьедьём время дня, глядя на нощь в компания с общий четвероногий лубимец. Если не возражай, please фигурально выражайсь, проводить нас с Рикки к машина, он часто просится на подстилка на грузовой судно, когда лень выбегает на двор. Ему вреден уличный сквозняк после перенесённого тонзилита и вытекающего из него перитонита голоса. Тут даже козёл не разжалобишь.
Вельможно жестикулирующие на холостом ходу женщины прошли вперёд, обмениваясь комплиментами и ревнивыми взглядами общепринятого на грудь. Они, не нагибаясь, находили общий язык, отдалённо напоминающий отмершее эсперанто. Их общение походило на ревнивый контакт гигантских конкурирующих стрекоз с размахом крыльев в полтора метра. Мошка, продвинутый в тех областях, в которых не нужно было приподниматься, предпочёл мужскую компанию Лёлика, в ней не надо было нанизывать необработанный жемчуг слов на паутинчатые нити беспорядочно скачущих мыслей, рассматривающих любовь как секретное оружие.
– Ничего не скажешь, эта гомериканка настоящая леди. С ней ощущаешь себя в гуще коленчатого вала стриптизёрок. В её присутствии – я отважный пират с абордажными тенденциями, – пробормотал склонный к всепрощенчеству потрясённый Лёлик. На минуту он представил себя коленопреклонённым перед всемогущей мисс Вандербильд, и на семи пядях во лбу проступил пот. Язык пожарного огнетушителя женских капризов вспыхнул в нём с новой силой желанием загасить их все без остатка.
Тонкий психолог и иллюстратор бездомного существования товарищей по хвостам, ушам и разновидностям – Мошка, самой хозяйкой-жизнью поставленный на стёртые передние лапки вместо Secret service (007) задних или четырёх, вспомнил о своём оперном таланте, который Амброзий Садюга так никуда и не протолкнул.
Но ничего не поделаешь, только одному офтальмологу известно, что в отличие от людей стёкла очков оправляются в оправу, и слизолапый йоркширский терьер решил не опускаться до «принятого» популярными шансонетками-ледями из Мценского и других  уездов и улётов стандартного звёздного уровня певички Анфилады Триптофановны Кукуй. Подслащённым фальцетом Мося уверенно загавкал нараспев в стиле старинного бульварного роман-са:

            Леди в белом перед сном расскажет сказку,
Леди в чёрном в чашку кофе подольёт,
Леди в жёлтом мне на рану клеит пластырь,
Леди в розовом к владыке снизойдёт.

С синей Леди я закутывался в пледе,
С Леди красной пролезали сквозь ушко,
С фиолетовою хуже, чем соседи,
Серой Леди я проигрывал в очко.

А когда войдет коричневая Леди,
Меня чувственно потянет к голубой.
Леди бежевая подбежит к постели,
Но с сиреневой забудусь я – с другой.

По выходе из парка у арки дама махнула рукой лимузину с тонированными стёклами, запаркованному у колумбария имени Христофора Колумба под памятной табличкой: «Когда в роли несведующего ведущего выступает народ, это уже анархия».
К тротуару подрулил усыпанный бриллиантами красавец «Майбах», оподушенный всемирно известными откидными сиденьями-ягодицами с инициалами мисс Вандербильд.
Мошка не сиганул по обычаю в окно машины, а с тактом джентльмена подождал пока нерасторопный слуга, сидевший рядом с шофёром, распахнёт дверцу перед мисс. Мошка знал, что карманными бывают собачки и деньги, но до последнего времени он никак не мог попасть в карман с ними (об этом он ещё нацарапает лапкой в своих паралитических мемуарах великого путешественника «От постели до туалета»). В тот момент Мося откровенно страдал, и это притом, что он разбирался в пожилых женщинах, невооружённым глазом, отличая ворота от лазейки, когда избалованная мисс Вандербильд не могла обойтись без лишней бизнесмены белья. Это подтверждали её дворецкий и горничная, а кому как ни самым приближённым удаётся измерить ширину молвы?
Мисс удобно расположилась и протянула к Мосе руки, обтянутые кремовыми лайковыми перчатками, он легко прошёлся по вечерней росе, прыгнул к леди на колени и принялся слизывать защитный эмульсионный крем с лица, как бы давая знать, что проголодался. В своём положении Мося мог завидовать только лошади, размеренно пожиравшей овёс из бархатного мешка, который расфранчённый кучер привязал к ртутному столбу, указывавшему на 100 градусов в тени по Фаренгейту.
– «Майбах» тронулся, господа, выкрутизация эмигрантской экономики началась! – хрюкнул Лёлик и обнял Лотташу за округлые плечи, подумав, если немецкая подводная лодка его надежд, память о которой ещё не поМеркель,  всплывёт, то всем станет видно чем она наполнена (он любил немцев за их тягу к свободе пердежа без удержу в присутственных местах и это не считая охоты на тараканов с лазерным пистолетом с безудержным желанием давить клопов по всему периметру параллелепипедного матраца).
Японцы и южные корейцы, не допускающие пустых домыслов в тупики, защёлкали раскосыми фотоаппаратами и зажужжали миниатюрными камерами, чтобы навсегда запечатлеть Истерический музей и замечательный монумент Моментуму, как будто это был их преуспевающий бизнес с коллатеральным интересом. И только один неприкаянный палестинец Абель, приколенившийся на коврике и мыслящий не местными категориями, а купюрами, бился лбом, как верблюд об лёд, с наплевательским арафатовским лицом, обращённым в сторону Мекки. Его поведение было оправдано – он никак не мог взять в толк, почему Гомерика не называется Колумбарием, который следует простить, ибо местная цивилизация достигла головокружительно пугающих высот, научившись превращать картофельные чипсы в микрочипы.
«Майбах» (не путайте с немецким «Main Gott») попозировал, вызвав озабоченность на застывших киселём восточных лицах, посмотрел сквозь пыленепроницаемые дымчатые стёкла и прошуршинил покрытием атласной дороги мимо приятно удивлённых Лёлика и Лотташи, сохранявших олимпийское спокойствие и независимые собственные фамилии Добже и Пересох.
Из просторного салона их приветствовала золотистая улыбка предводителя и претендента в замесители мэра, ехавшего на дачу... показаний на неопределённый срок, Виктора Примулы, предпочитавшего оставаться в тени более значимых чем он пропащих людей. Витёк, которому всегда не хватало парникового эффекта любящей семьи, щёлкнул ручкой приёмника и настроился на псевдоитальянское бельканто – сводный хор «Братки», исполнявший песенку «Зимняя спячка в Берлусконии, что пониже генИталии». 

Трудящихся опросите,
куда свой голос носите,
чтоб Витьке было «большинство» и фарт?
Он на бандитской Корсике
катался, блин, на ослике
в том месте, где родился Бонапарт.

                В нём обретался старик не со своей старухой
                без прописки и вида на дальнейшее  сожительство.

     Глава 154.   Проктолог Гуревичукус

Квартальная репетиция похорон профессиональной проститутки Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь), периодически планирующей отдать концы при исполнении служебного долга, откладывалась из-за неразрешимых финансовых затруднений и в порядке признания её незаурядных достоинств (три года она провела на лесозаготовках к экзамену на последующую жизнь). Это привело  к нехватке денег на раскрутку шествия и её давнюю задумку (Долорес лелеяла орхидейную мечту об открытии «Гей-клуба» с филиалами в местах общественного пользования и с игорными автоматами «Однорукий в кредит»).
Никто не был посвящён в то, что средства на это важное для Долорес мероприятие поступали от доктора Гуревичукуса, чтобы не вызывать брожения в адвокатской среде, хотя на дворе стояла натурщица-осень, оголённо-бесстыдно позировавшая тысячам любопытных глаз, а, надо сказать, описываемые события происходили в четверг, обычно пробуждающий интерес к общественной жизни.
О спорадических любовных связях проктолога Тыберия Гуревичукуса с профессиональной проституткой (теперь мадам) Долорес Пропукис-Балалайкис и никто толком не догадывался должно быть потому, что у него не было приличного овального офиса, паблисити и жены-юристки, но... существовал искусственный водоём – бассейн, где он любил наблюдать заход солнца сзади и заплывающих к нему русалок в хвост игриво.
Следует отметить, что восторженных отзывов, заброшенного сюда живого товара (Долорес) на родину не последовало. Страдавший гигантоманией головотяп Гуревичикус (удары судьбы и апперкоты незнакомцев не превратили Тыберия в землепашца, а его нос в борону) привык к лобовым атакам со стороны бывших любовниц, принимая морщины на лбу Долорес за отметины аналитического ума. При этом Тыберий делал вид, что рассматривает невозделанные поля шляпки Долли с эстетической точки зрения, как памятник архитектуры, хотя видение громадных денег заслоняло горизонт. В то же время врач со стажем не без основания полагал, что его съёжившийся белый черенок, окаймлённый вялым пучком поседевшего укропа, не внушал ей ни благоговения, ни страха.
В часы раздумий, испражняясь в остроумии, доктор лежал на спине, напоминая дохлую рыбу, тщетно надеясь, что его перископ замаячит и почтит гостью вставанием в доме, где роль управляющего торжественно исполняло безмерное тщеславие. Перед ним возник ярко раскрашенный образ Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь), сваливающей слухи о связи лассо на шее запаркованной лошади с лососиной в плетёную корзинку для сплетен, выставляемую на стол в дни прихода непрошеных гостей.
Гуревичикус вообще считал, что, соблюдая метромониальные условности, мы не вникаем в суть вещей, в то время как женский организм, обладающий высочайшим обменом, принадлежит базарной торговке, а этого дама, он точно знал, не любила. При погружении в прохладу проктолог чувствовал себя военным утконосцем, спущенным на воду в полном оснащении, не опирающимся спиной о водяной столб.
Ныряние не шло ему на пользу, хотя он не ощущал себя кровавым пятном затёртым на работе.
Он слышал всё хуже и хуже, вплоть до того, что раздражавший ранее шум в ушах стал различимым. Тыберия беспокоили не оплетающие спруты сплетен, а их информационное обеспечение. Он мечтал стать учредителем организации по борьбе с умственной отсталостью. За неимением постоянной женщины, рядом с ним по неписаным правилам синхронного плавания двигалась доска на батарейках с резиновой дыркой в задолбанном им «культурном» центре. Доктор Гуревичукус мог в любой момент опереться на её поддержку, и в приступе Белой горячки залезть на неё, или при мирном расположении духа использовать ушанку, как ушат для водки, или в виде подноса для бокала доброго старого Глинтвейна, а иногда и для удовлетворения иного рода обострённых желаний.
Интересная деталь  – скандально известный среди коллег Тыберий осознал, что жить больше чем для себя не для кого, хотя в этом его никто не разубеждал в минуты, когда он размышлял о роли отведённого мизинца в мизансценах с чашечкой турецкого кофе.
Вчера к нему на задний дворик без приглашения залетел  попугай-полуночник, представившийся Зонтиком – из группы поддержки «Пустой звук», считавшей, что придёт время лифтоногих монстров и их звёздный час пробьёт брешь в атмосфере недопонимания.
Попка присел на турник, как на насест (или лучше) на жёрдочку, и исполнил душераздирающую песню под аккомпанемент шелестящих дубово-больничных листьев из листового железа на форме пленного генерала танковых войск “SS”. Проникновенные слова, обладавшие подкупающей способностью, не предвещали ничего хорошего – до того проктолога взволновал реферат друга гинеколога Озверяна «Формирование лобного места плода в утробе», так как разглядеть что-либо в темноте его рассуждений без ультразвукового аппарата было невозможно. 
У Тыберия появилось подозрение, что прилёт попугая явился плохим предзнаменованием непредвиденного, ради чего он пронёс примешиваемое недоверие к ничтожному мирку сквозь невзгоды эмиграции, не познав изразцового порядка печей крематория.   

Замечал, как гнезда свиты,
Наблюдательный ребёнок,
Пухом пап и мам подбиты
Аккуратно и любовно.
Во внимании и ласке
Вырастает поколенье,
В соответственные краски
Поменявши оперенье.

Но в гнезде, что знаю с детства,
Меж родителями споры –
Почему не в то оделся,
Клювом ем, а не прибором,
Отчего крупней и громче,
И не как у всех с пелёнок,
Прокукукал, между прочим,
Я, простите, кукушонок.

Я летал по белу свету,
Я менял друзей и страны,
Генов следуя совету,
С клювом, для кого-то странным.
Не суди меня настолько,
Дорогая, ты же видишь –
С теми жизнь всегда жестока,
Кто в чужом гнезде подкидыш.

Сегодня совершенно добровольно выдался влажный день и Тыберий плавал на спине, чрезмерно гордясь незначительной выпуклостью в плавках. Он легко преодолевал голубизну акватории от бортика до бортика. Его фигура напоминала кустодиевскую женщину, не дотягивавшую до рубенсовской, но теряющую жидкости больше, чем «положено» на левый бок. Вода в бассейне меняла цвет, разукрашенная жёвтоблокитными разводами, благодаря Тыбиковым добавкам, придававшим хлорке солоноватый привкус.
Глинтвейн восполнял потребности кровоснабжающей системы обильно выпотевавшего проктолога. Вместе с катящимся градом на лице флегматика появлялась мина замедленного действия и проступили капельки ничем не скрываемого удовольствия. Такого блаженства Тыберий Гуревичукус  не испытывал со времён, когда застукал свою жену с любовником Леоном Заземлянко, с кредо беспросыпного сони «Что будет, то будит». Проктолог на месте разоблачил свою доктрину, не в пример любовнику, не вдаваясь в её интимные подробности. Со вчера не по своей доброй воле Тыберий после просмотра блокбастерного гомериканского фильма находился на грани Бреда общеПита с губным безумством Анжелины Джоли, глаза которой казались затянутыми слюдой слёз.
По электронной почте прибыло сообщение особой важности из налогового управления, и он нуждался в квалифицированной консультации профессионалки Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь), периодически планировавшей отдать концы при исполнении служебного долга, и поэтому проводившей регулярные репетиции своих похорон. Родители Долорес оставили её в покое без наследства, когда умерли в детском возрасте, и она до сих пор хоронила их, толком не зная местонахождения могил. Тыберия одолевала необоримая сонливость, и он не колеблясь, позвонил подруге. Долорес нехотя отвлеклась от шоу «Мот и его докучивающая мотыга» и воспользовалась случаем, чтобы заполучить у него бесплатную консультацию. Ей была известна главная слабость законьяченного проктолога – проявление исключительной пронырливости в двадцатиметровом бассейне. Только таким способом можно было бороться с его бутылочным пустозвонством.
– Доктор, скажите, можно ли инкассатору сохранить отличное здоровье в банке с формалином? – прошептала она в трубку.
– Не знаю, всё моё унылое состояние хранится в государственном банке под выгодный процент, исходя из того, что благотворное не превращается благотворительное.
Рос вьюнком, а получился здоровенный шустрила, подумала Долорес. Оборотень в обёрточной бумаге, ведущий переговоры с под лежащими. Булемию с ним заработаешь, но бабок не сделаешь.
– На репетицию моих похорон вы, устранившийся, не потратили ни пфеннига, – буркнула она сердито в трубку.
– В следующий раз обещаю, приду и озорничать не буду. Главное, не волнуйтесь, жить вам осталось недолго. До встречи, если увидимся, моя кралечка, – подбодрил её попкин доктор.
После такого перспективного и многообещающего ответа  Пропукис-Балалайкис посчитала, что не имеет права заставлять себя долго ждать. Через считанные кем-то неизвестным с монитора минуты, непревзойдённая в призвании доставлять удовлетворение на дом, она приближалась со стороны заходящего с её обширного тыла солнца к фаянсовой кромке бассейна. В нём Тыберий воображал себя капитаном дальнего плавания вдоль бортика, что помогало ему в навигации, подающего позывные живота.
Долорес мурлыкала что-то под пингвинчатый нос, тем самым выводя песенку из себя и рассчитывая, что проктолог поимеет её в бассейне по всем правилам водовосточного искусства. Бросив томный взгляд на покачивавшегося на спине Тыбика, Долли разочарованно отметила про себя, что больше не клюёт на его поплавок припрятанный в польских плавках фирмы «Пани Хида».
Увидев Пропукис так скоро, Тыберий  удивился про себя: «Эка невидаль!», но потом вспомнил, что кто-то уже предупреждал его, что беды и люди всегда непредвиденно вылезают из щелей наподобие галапогосских тараканов. Старый кокетун не мог не заметить, что Долорес изменилась в лучшую, но сторону, у неё появился испанский веер и смех 30-х годов. Старушке также понравилась на раскладке юная смена нижнего белья и она приобрела её со скидкой... на возраст, иначе не стала бы демонстрировать из-под подола кружевной юбки, отметил он про себя проктолог. И потом, на ней вполне приемлемая блузка с напуском и с развязным бантиком на левом артритном плече с изображением футболиста эпохи Скудного Вознаграждения или, как теперь принято говорить, обновлённой чувствительности
После выдачи лицензии «Не пуканье, а трели соловья» на проктологическую операцию «Пластмассовые очки с тонированными стёклами» во втором окошечке слева, на основе солидного опыта по удалению полипов у рифов Тихоокеанского побережья, Тыберий не переставал страдать повышенной привязанностью к бантикам и их носительницам – обладательницам раздвижных ширм ног.
Сутулившийся Тыбик проявил себя ловким пронырой в бассейне от северного бортика до стакана джина с тоником на южном. Перевернувшись со спины на живот, дабы спрятать свои всплывшие на поверхность сомнительные показатели, доктор Гуревичикус в привычной проктологической позе «Кверху По...», созвучной с рекой в Северной Италии и американским писателем Эдгаром той же деноминации, поплыл кролем в готическом стиле к мраморным ступенькам в направлении гостьи, как бы намекая ей, что миссионерской позе в стоячей воде предпочитает усидчивую «На...».
Почему-то именно в этот момент он почувствовал себя хлебопашцем вручную, возможно в нём заговорил, если не Заратустра, то зов предков времён кукурузлых надежд, поднятия с Целины. Он обменялся с Долорес испытующими взглядами, как ей показалось навсегда, и она решила поменять привычную тактику, перейдя от набегов к наскокам, касающимся приобретённых им серебряных поручней в бассейне, за которые он хватался с присущим только ему одному остервенением, когда приходило время вылезать сухим из воды или из кафе морепродуктов «Внебрачный рыбёнок».
Первым делом Пропукис-Балалайкис отступила назад, чтобы с остервенением броситься к в жаркие объятия Гуревичукуса, но одумалась, увидев, что не противившийся, было, проктолог, всецело поглощённый прохладой воды, продолжает невозмутимо плавать бревном. Такие, как он, подумала про себя Долли, не первый год возглавляют династию самовлюблённых идиотов.
– Восхитительная, вы совсем не меняетесь, как подснежник под люминесцентной лампой. Надеюсь, простите меня за прыжок с трамплина в наше вечно юное прошлое? Вы – мой оазис в пустыне! Но за вами сексуальный должок. Хотите что-нибудь перехватить? – пришпорил беспорядочно скачущие вприпрыжку мысли Тыберий, вылезая из пожелтевшей, как склеры его глаз, воды и мысленно снимая с гостьи воображаемую паранджу. Он – мужчина с нераскрытыми до конца возможностями и длинным мощным копчиком, полагал, что они в любовном угаре без промаха и повторов перебросятся ничего не значащим гарниром инструктажных слов.
Долорес покато пожала плечами, и брезгливая гримаска появилась на её прыщаво-присыщенном провисающем лице. Она вспомнила, что чуть не погибла на диете в сухомятку, переводя себя из одной весовой категории в другую (из фунтов в килограммы).
– Красивая женщина не должна быть умной, она вообще никому ничего не должна. Надеюсь, доктор осведомлён, что японцы, привыкшие всё делать собственными Мураками, не едят кроликов, англичане лягушек, а я придерживаюсь того же. Этой отравой вы пытались потчевать меня в прошлый мой приход, так что позвольте мне остаться в живых. Кроме того я чертовски замёрзла, и не откажусь от чашечки кофе «Дефакинейтед», – вздрогнула она, полагая, что кортеж воспоминаний и коньяк буланой масти согреют зажатые для удара в кулак пальцы. После минутного замешательства коктейля ей не терпелось перейти из двусмысленного положения в русло располневшего стана врача – поставщика благополучия.
– Приношу извинения за сбои в отопительной системе в доме. Начиная с октября они имитируют климактерический период. Заклинаю вас, не пейте быстрорастворимый суррогат в кофре. Я сварю настоящий турецкий кофе. Кофе без кофеина – женщина без налитых цистерн грудей, а мужчина без..., что песня без слов в усах метеоролога, пропевающего прогноз погоды. Пока другие строили догадки, ваш покорный слуга, прагматик Гуревичикус, уже сооружал сказочный плавательный бассейн за домом, чтобы смешить вас, изображая дохлую рыбу вверх животом, – и Тыберий мысленно подплыл к Долли на два незначительных метра поближе.
– Не бросайте слов на ветер в штилевую погоду. Раз вы  подрядились на что-то, то и делайте – то– что считаете нужным. Между прочим, я сама живу на водевилле, так что добро пожаловать ко мне в гости купаться, – рассупонилась Долорес, сейчас он ей показался заброшенным, расстроенным концертным роялем. Клацающие клавиши зубов пожелтели, а кое-где совсем отсутствовали. Порой невнятные звуки вырывались изо рта плаксиво-невпопад, перескакивая из регистра в регистр в зависимости от настроения и глубины погружения лысой головы. – Вы хотите, чтобы я рассмеялась в ответ? Нет, нет, и нет! Я никогда не страдала зубоскалиозом, тем более, что нам предстоит  снова пойти на сближение в любом случае.
– Не переживайте по пустякам, милая, специально для вас мной припасён лучший в мире бельгийский шоколад. Это гибрид приземлённого воображения и неосуществимой действительности. Он расслабляет и успокаивает. Вы не цыплёнок на выданье, а я не Серый Волк. Или вы предпочтёте рюмочку чистейшего брома взамен коньяка? – прохрипел напряжённым от натуги тетивы голосовых связок заядлого стрелка по Мишелям Тыберий тоном, в котором превалировали модуляции с нотками превосходства. Сказывалось его осторожное трёхразовое воспитание «Вровень». Он тщательно избегал неправильных и лишних шагов повседневности, учитывая, что взлохмаченные неприятности могут поджидать не только за углом на каждом шагу, но и в бассейне при взмахах рук, рассекающих покарябанную поверхность воды.
– Я согласна с вами, это поможет временно снять депрессию, но не намного отдалит её, также как и ваши обильные комплименты. – В этот момент Долорес была близка к истерике, о других близостях она благоразумно сочла нужным не распространяться. Ей показалось, что Тыберий отчаялся, и поэтому перешёл на кофе. Изо всех видов прикладного к выпивке искусства проктолога смешил кубизм кусочков льда из морозильника, которые он с видимым удовольствием забрасывал в осваиваемый им третий стакан джина с тоником.
Долорес убедилась, что он совершенно не слушает её и делает то, что ему заблагорассудится. Это напомнило ей игру в песочнице, с приведением себя в хлороформу, в которой формирующаяся личность познаётся в сечении, и чем чаще, тем лучше, ибо не окончательно уверена, какую именно формочку выбрать. И она сказала:
– Я прекрасно понимаю вас, доктор. Когда что-то обрывается внутри меня и жизненно важные органы исполняют пляску «Натерпевшиеся страха», я называю это душевным смятением. Меня пуржит, как после принятия пургена, и Кружевница-метель смутных догадок застилает равнину добрых намерений. В такие мгновения всё плывёт перед глазами. Маятный пряник раскачивается и тонет в фиксированном механизме памяти. Одни ударяются в религию, набивая себе цену и шишки. Другие обращаются в цирковое тараканье бегство на усах по стёганной вертикальной стене. Третьи превращаются в соляные столбы, как жена Лода – жертва всепоглощающего женского любопытства, обернувшаяся на пылающие Садом и Гоморру. Вы обращаетесь ко мне за советом, так изложите его  надлежащим образом. И не забывайте, что Пропукис-Балалайкис придерживается собственной теории посвящения в чужие дела – «Обольщая, не обольщайся!» и «Источники не гнушаются началом, чтобы наши устья брали конец».  Звучит вульгарно, зато соответствует действительности.
Для Тыберия, который предлагал переименовать Прямую кишку в Чашу терпения, высказывания желанной дамы представлялись топотом необузданной, но законопослушной лошади, чувствовавшей себя в его присутствии предельно раскованной и, как все непорнокопытные, делающей всё стоя, исключая сонный процесс. Сегодня он особенно любил её сбрую, сочувственно думая, теперь по её жизни пронесётся волна пузатых мужчин, наподобие меня, которым не видно конца даже в увеличительное стекло.
Будучи прирождённым обольстителем, Гуревичикус не переставал удивляться, как он мог в прошлом опуститься до кровати мисс Пропукис-Балалайкис, но виду не подал. Более того, он попытался спрятать проглядывавшее сквозь плавки тонкое благородство своей мелкокалиберки, только что не подмигивающей. Глядя на дородные формы мадам, его тянуло «нализаться». Но он засомневался, позволит ли Долорес сделать ему это сегодня, когда его так и распирает от неодолимого желания поделиться с нею соображениями о недоеденной связке сосисок с тушёной капустой по-немецки в пивной со свечами с нагаром и стеариновым наплывом опьяневших посетителей с их столовыми проборами, улёгшимися на скатертях. Приветливо зевнув королеве и почувствовав себя шахматным Зевсом, которого обошли вниманием не с той стороны, он не позволил себе засахариться в словесном конфитюре по ходу мысли едва – Е-4. Долли бросила бесцветный взгляд на бассейн, сауну, и размечталась о песцовой шубке – обогревателе женского сердца и о прозрачном саване, оставленном в саванне у аборигенов-верстальщиков надежд на последней квартальной репетиции похорон, где доктору, по задуманному ею сценарию, полагалось появиться в виде танцующего Шивы. Пропукис-Балалайкис уже порядком поднадоел обломствующий лежебока Гуревичукус, эта лысятина в хлорированном соусе, боровшаяся с пролежнями в бассейне по принципу «мочить», за-малчивая.
– Представляю себе, как вы припеваючи жили на родине, – в её голосе прозвучали нотки зависти, хотя на лабораторных занятиях в ФЗО она развила щипцами для волос теорию опознавания преступных следов на танцевальной площадке, после чего весенним утром уехала к подруге, чтобы успеть вернуться к осени.
– Угадали – по мере своих невозможностей. Но я, избегая возведения напраслины под крышу, жил, согнувшись в три погибели, с ужасом ожидая четвёртую. Чтобы избежать перессудов по закладным с конфискациями имущества, я выдал двух приятелей повару-врагу под расписку. Как видите, сейчас я здесь, и мне не придёт в голову несуразная идея относить к чёрно-белой сотне стоклеточные дымовые шашки или назвать нахлебником человека, обрабатывающего женщину как землю. А вы неувядающе притягательны, девонька моя, обещаю, что с вашей непосредственной помощью скоро исправлюсь. Ничего удивительного, что от языка такого  очаровательного лягушонка, как вы, не ускользает ни одна муха! Ещё момент – и я сгорю в наливном танкере любви, прежде чем утону в вас. После прошлого инцидента с едой и ныряльщиком Радионом Навредит, я провёл домашнюю работу на Интернете и осведомители раскрыли ваши не дюжие наклонности. Мне стало известно, что вы любите квашеные лангусты и аквалангистов, и вас мучает жажда интима в масштабе 1:10. – Доктор обозрел её носик, вздёрнувшийся выше прежнего от двусмысленных цифровых данных, но не разглядел, как она чопорно поджала губки в элегантном купальнике, ладно сбросив животканную кофточку с кокеткой.
– Разрази меня молнией, если сегодняшняя заря не занимается под выгодный процент! Вы самый неисправимый гадкий мальчишка, из тех кого мне посчастливилось опознать в полицейском участке. Вы быстрее обменяетесь жёнами, чем рукопожатием. Вы, не вписавшийся в поворот судьбы и жаждущий покончить жизнь самоубийством, знаете, что плотская любовь для меня – приговор, не приведённый в исполнение, где партнёр – безжалостный палач своей жалкой плоти, предоставленной в его распоряжение насмешницей природой. Общение с мужчинами  представлялось мне кроссвордами из перекрёстных слов, извините за тавтологию, перекидываться которыми я предоставляла другим. Кстати, говорят, вы изобретатель двухъяростной супружеской кровати и не любите зеркал. 
– Не верьте никому, Долорес, люди нескончаемо врут. Откуда им, лгунишкам, знать, что я наслаждаюсь собственной тенью и упиваюсь очертаниями своего силуэта, а также отражением в окнах, разрывая копи на прилавках магазинов мужской одежды «Не копи барахла», – заметил в Тыберии старый боксёр, осмотрительно отрабатывающий на груше апоплексический удар.
– Нельзя отрицать, что горчичники из языков критиков юмора с их смехоочистительными комбайнами и компьюзиторы, создающие музыку идут в ущерб карману сочинителей и не считаются с нами, женщинами, без продыху слушающими ушами, в то время как мужская половина человечества предпочитает всё воспринимать на ощупь, – подивилась Долорес, – ну ты и шляпа...
– Не отрицаю, но широкополая, – устрашающе улыбнулся проктолог (в детстве его ставили на горох, поэтому он часто «оставался на бобах». Читая южнокорельские мысли на расстоянии десяти локтей, он по-фински опробовал себя в оккультизме).
– Я готова разделить ваше особое мнение о себе, выслушивая кастрированные мыслишки, но не о вас самом. Это может иметь место только при наличии разделочного стола и ножа, а пока что мне приходится сдерживать волчий аппетит. Неужели придётся покупать шоколадные наборы, а к ним ещё уздцы и шоры? Не превращайте меня в заштатную каннибалку киновари Каннского фестиваля, где так легко дышится Озоном. И, как деловой индус, не драхматизируйте наши финансовые связи. Под вашим пристальным взглядом я не нахожу себе места, особенно без пищи, как в тот памятный день, когда вы сделали мне предложение, – Долорес, сохраняя замысловатое выражение на лице, нервно выудила из сумочки сигарету, раскурила её, затянулась. Мысленно передислоцировавшись, она стала похожа то ли на дверь с цепочкой на шее, то ли на овцу, выпускающую дым из припудренных ноздрей.
Тыберию захотелось крикнуть: «Забирай, стерва, свои манатки с бебехами и вали отсюда», но он сдержался, одеревенев, и ушёл с головой под воду, вспомнив, как забраковал её, но потом сделал предложение кошельку её отца. Несносный на кладбище старик отказал ему, памятуя, что член кандидата в зятья – инструмент неточный и нивелировке не поддаётся, хотя в предложении: «Уго Чавеса угораздило стать президентом до смертельного заболевания» Тыберий писал «и» вместо полагающегося «е», и «запотевшее стекло», игнорируя «стекло в поту», дабы не показаться банальным. Делал он это, зная, что страна поит насКоками и обещаниями, заботясь о «посеве» злаковых в полях и теннисистов в турнирах.   
Если говорить чистую правду или правду стерилизованную, повздорил Тыберий с её папочкой по нескольким морально-политическим мотивам с примесью декадентской эстетики.
Привожу расшифровку стенограммы завуалированной беседы сорокалетней давности отца Долорес с молодым Гуревичукусом на «доступный» язык. Замечу, папочка был не в курсе дела, что его дочурка изменяла Тыберию с фотороботом, вывешенным в полицейском участке (он нравился ей, и она пала духом, но не телом).
– Тебе, как участнику потогонного производства гиппо-потомства, скажу без обиняков – наше поколение растило детей и уничтожало сорняки, с трудом отличая страховой полис от страховочного пояса. Стать человеком – это ещё не значит оставаться им, провернув пару сомнительных делишек. Так что не умничай, придурок, и пусть моя мысль не ускользает от тебя ядовитой змеёй.
– Вы случайно не читаете на ночь «Panasonic» перед тем как делаете с мамашей «Samsung»?
– Нет, вчера, хоть мы и разнокалиберные с супругой, штудировали статью «Шоколадные сосиски в Белом доме». А что?
– Тогда не жалуйтесь. Сами себе на голову выбрали правительство, тяжёлое на подъём... экономики страны.
– Ах, вот ты о чём. Понимаю к чему ты, шельмец, клонишь. Ещё бы, все мы участковые на своём приусадебном и подчиняемся законам Ньютона. И чего только ни напридумывала эта вёрткая публика! Вот и сложилась щекотливая ситуация, копирующая криминальные кадры из проворно проворовавшегося низкобюджетного сериала «Расточительство заказных ножей», а за ней и безвыходная обстановка, которой неизвестно чем можно теперь помочь.
– Не мучайтесь, папаша, могу подсказать чем – ортодоксальными перчатками с обрезанными кошерными пальцами, жадно тянущимися к образу женщины, расплывчатой по периметру.
– Твоё открытие для меня хуже сердечного удара наотмашь.
– Простите за откровенность, такая уж у меня гнусная натура, если не буду конфликтовать с самим собой, то лишу рассудок своих оппонентов необходимой пищи, вроде наперстянки-дигиталиса. Так бывает, когда неожиданно идёт снег, припадая на обе ноги.
– Придумай ещё чего-нибудь более раздражающее здравомыслящих людей, сынок. Твоё проявление абсурда воистину  не знает предела. Я начинаю подозревать, что передо мной неизлечимый прожектёр и выдумщик, – на крупном лице потенциального папаши проявились пятна гнева, было заметно, что он подавил  в себе множественные точечные разочарования, в момент, когда подстриженный кустарник его бровей сошёлся на продавленной переносице.
– Поверьте, я тоже не заинтересован в жизни, идущей наперекосяк. Местами мне нравится наш симпатяга-президент с его пророческими высказываниями в сезон дождей и рассуждениями о минете из первых уст. Обратите внимание на то, что любовь к политическому деятелю сродни стихийному бедствию – его нельзя предотвратить, пока оно само не утихомирится.
– Одним обаянием, молодой человек, стены в разваливающемся доме не обклеишь. Вчера я был с Долорес и её матерью – редкой по сговорчивости женщиной, обладающей навязчивостью брюссельских кружев, в ресторане, где подавали сыр «Президент». Он напомнил мне о полустёртых лентах мёрзлых воспоминаний на бобине времени. Клянусь любимым балдахином, больше я его в навязанном мне официантом меню не выберу.
– Тогда и я признаюсь, мне всегда нужна была перекладина, чтобы подтянуться по основным дисциплинам в ординатуре. Пригласи вы меня вечером поужинать, сегодня у вас не возникло бы никаких сомнений по поводу моих политических взглядов и серьёзных намерений по отношению к вашей дочери, и мне не пришлось бы удовлетворяться малым. Кстати, правда ли, что в турецких ресторанах меню с кисточками, но без фесок?
– Мы были в греческом, нас обслуживали усатые официанты в белых шароварах с фесками на головах. Один из них красавец – сразу видно, что профессиональный взломщик женских сердец и поясов целомудрия, посмотрел на меня с любопытством ребёнка, удерживающего большой палец правой ноги во рту.
– И вы не сделали для себя из этого выводов?
– Поосторожней на лингвистических оборотах, малыш. Мужчину с противоестественными запросами, утверждающего, что может довольствоваться «малым», стоит проверить на женоненавистничество, объятое пламенем эротических иллюзий пастуха по кличке Накоси Выпаси, гоняющего зотаренных овец по холмам. И если подозрения подтвердятся, мне ничего не помешает обратиться за скорой помощью к блюстителям морали. В отличие от конной полиции, наземную я величаю землекопами, они, сам знаешь, не поленятся, до чего хочешь, мой друг, докопаются.
– Наземную?
– Да, это когда люди ходят пешком.
– А как они ещё могут ходить?
– Не знаю, задом, наверное.
– Вам бы не помешало, папа, научиться терпимости у огурцов в банке, посмотрите сколько их мирно живёт под одной крышкой. А до чего, извольте вас спросить, копы докопаются?
– До того, хотя бы, чем ты, бездельник, занят. Рассуждаешь, несмышлёныш, как половозрелый подросток, прыщущий здоровьем и слоняющийся по ротонде из угла в угол, невзирая на непреклонный возраст юности. Вот это меня в тебе и настораживает. Мой отец рыдал, когда умер товарищ Сталин, искренне, взахлёб, от того что он, работавший на ответственном участке наладчиком отношений, случайно остался жив. После этого, стоило только отцу сунуть голову в холодильник, как он ощущал, что впадает в зимнюю спячку в Зимнем дворце. Врачи годы разубеждали его в этом при помощи транквилизаторов. А есть ли у тебя в жизни конкретная задача?
– Вы передо мной задачу не ставьте, а то не знаю что с ней сделаю, я за себя не ручаюсь. Моя мать, под которой пружины на всех стульях в комнате просели, говорила, что от других меня всегда отличала пирожковая горячность. Теперь принята новая игра «В уголки человеческих душ», в которой подопытные кролики с покрасневшими нечеловеческими глазами добровольно отказываются от своих белых шубок в пользу обнищавших пролетариев. А вы сами-то верите в курчавых ангелов с торой в пухлых ручках?
– Конечно, один, вроде тебя, вечно стоит над душой и крылышками машет. У меня от твоих высказываний, малыш, дух захватывает, но в плен почему-то не берёт. Намекаешь, парень, что смело шагал по мощёной булыжником мостовой? А не мог бы ты познакомить меня с этим булыжником, не выворачивая его из земли? Или всё то, что ты мне на уши вешал, всего лишь голубые мечты? А я то рассчитывал, что ещё пара узлов, и в ходе завязавшейся между нами беседы проявится завязь дружбы. Странно, почему мальчишек не готовят к вступительным экзаменам в женщину?
– Думаю, вам никогда не удастся найти точный ответ на этот вопрос. Уверен, вы подолгу беседуете с собственной личностью, прежде чем подняться с постели. Если человек не видит дальше своего носа, значит ему хорошо с собой, а если он нужен народу, отдайте его ему на растерзание. Вовремя одуматься, даже в вашем возрасте никогда не мешает. Загадками изъясняетесь, папаша, – язвительно заметил юный Тыберий, – и это, учитывая, что в вашу эпоху со словом «голубой» эксперты, жадно пожиравшие кровожадные бифштексы, советовали обходиться поаккуратней. Они с пунктуальностью комара приходили к выводу, что выгодней всего приносить себя в жертву на тарелочке с розовой каёмочкой. Согласитесь, ведь каждому приятно осознавать себя гордым владельцем поверхностных знаний, возведенных в «Абсолют».
– Да, реки слёз вспять не повернёшь. Помню на даче показаний на станции «Подкрашенные минеральные углеводы» я сомкнул намокшие ресницы и посмотрел сквозь них на пылающее солнце за решёткой венецианского окна. А миляга-следователь эдак снисходительно взглянул на меня и сказал: «Заботитесь о своей спортивной форме? Проглаживайте её почаще», и как ни странно, отпустил с парой скабрёзных шуточек. Тогда, в годы моей зрелости, радужные блики напоминали цветные карандаши, отплясывающие самбу на карнавале в Рио де-Женейро. Но с годами ресницы выпа-ли.
– Видите, в чём-то и я прав, то же самое произойдёт с нефтью – её когда-нибудь не станет и наступит автокалипсис. Мы не замечаем, как сами строим светлое административное здание коммунизма в капиталистических странах. И это не пустые полумерные фразы, заключённые в полимерную оболочку бездушной синтетики. Вы требуете, чтобы я называл вещи своими именами, но я никак не решусь на это – они смутятся. На этом разрешите мне прервать вступительное слово в свою защиту.
– Не могу не согласиться с тобой, каждый из олигархов, представляющих собой собирательный образ обездоленного героя меняется в лице, как ха! миллион, записываясь в политкорректные. Не забывай, олигархи – практичные гении. Им известен оптимальный магнит – притягательные деньги. Эти люди всегда окажут бескорыстную помощь за сравнительно небольшие бабки.
– И всё же собака совершеннее человека. Собака всегда лает. Вы когда-нибудь видели немую собаку? На «усталый» металл мы наталкиваемся чаще – отсюда и человеческие катастрофы.
– Я и глухой-то барбосины толком не встречал, не считая мопса из бар «Бекю», а всем металлам предпочитаю золото высшей пробы. Похоже, что твоё вступительное слово слишком затянулось и нелегально пересекло мою границу терпения. Ты такого здесь нагородил, что самому автору, цеховому мастеру безобидного слова «Бижутерии свободы», не расхлебать. Между прочим, его книга (в какой-то степени динамит, созданный Нобелем в 1867 году), не получила премии только потому, что она заслуживает намного большего этого укоренившегося обычая вознаграждения за всё, что попало. Вот я и советую, не торгуйте ни имиджем, ни аурой, и не переносите сны в жизнь – не надорвётесь, так испачкаетесь.
– Я лично знавал незадачливого автора, ничего не скажешь – расстрельный тип. Да он ли один? Знаменитый итальянский пеленгатор Джанни Радари написал своего «Чипполино» на луковом поле и расплакался. А сколько насчитывалось наших, задохнувшихся в дыму отечества, который «сладок и приятен». Гиблая цивилизация. Людей пугали жалкое существование и скоропостижная смерть. Придёт время, и вы со своей лениво-добродетельной алчностью, светящейся в глазах, уходя из жизни, во многом раскаетесь.
– Сам-то я без твоей помощи Туда не пойду. Хочешь свести меня в могилу – давай,  но чтобы через пять минут – обратно, может тогда я тебя, как следует, раскушу – уж больно ты смелый корчить рожи в спины уходящим и прятаться за ширмой неизвестности. Жаль, к неисправным судьбам не выпускается запасных деталей.
– А вот возврата я вам не обещаю.
– Тогда и говорить с тобой не о чем. Испорченное настроение не выбросишь с железобетонным выражением лица как подгнивший фрукт или обноски чувства мужского достоинства. Пойдём отсюда, моя бедная дочурка Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь). Слава Богу у тебя есть всё: я, мобильник, лэптоп, груди, превосходящие по своей упругости теннисные мячики. При наличии таких выдающихся данных нам это несчастье в брюках ни к чему. Пускай не оперившийся рыбёнок ещё поплавает в океане общения с дельфинами, ему это пойдёт на пользу.

                Духовный скепсис сродни моральному сепсису.

     Глава 155.   Анти-советчица

– Вы более чем занятная чудачка, и не слишком часто балуете меня своими посещениями. А ведь я даю неистощимую пищу для ума моя очаровательная, несмотря на то, что эмиграция – это бег с языковыми барьерами в странах рассеивания склероза и непостоянных пристанищ. Причём юркие мысли-пеструшки Курочками Рябами разбегаются по невспаханным бороздам мозга. Уздцы раскуплены, и я не вижу в этом ничего предосудительного. Скаковой лошадью вам всё равно не стать. Только взгляните на стройные ноги  этих красавиц, мотающих гривами, не говоря уже о классической линии бёдер. И в то же время, если подходить к этому разумно, кто такой я по сравнению с вами – почётной участницей слёта бывших туалетных работников в Букингемском дворце. Всего лишь непреложный временный факт к вашей обширной груди? Землянка противолунной защиты на Марсовом поле? – Тыбик с сожалением посмотрел на две опавшие эллипсовидные, безвозвратно потерянные в области недовязанного пупка формы и понял, что эта женщина может поднять у него втихомолку только крик, но не стоит отрицать её преимуществ – она не требует неоправданных затрат на фонарик для отыскивания в её лице яркой собеседницы.
– Смените пластинку, Тыберий. Вы напоминаете любовника, завязавшего знакомство узелком и думающего, что шкафы существуют для перекладывания ответственности на плечики спрятанных в них скелетов. Не по вам ли вопиют и плачут восторженные и хвалебные отзывы стен одиночной камеры? Лучше задайте себе логичный вопрос, хорошо ли увесистому веслу в уключине?
– Не уходите от темы, оставьте ваши заумные закидоны при себе, Долорес, с внешней стороной вашего внутреннего содержания я знаком давно, и как никто, в курсе того, что вы бывшая контрабандистка, а ныне просто смуглянка (smuggle – англ.), незаконно провозящая всё, на что только глаз положить можно. Так что усвойте для себя платиновое правило – я не делаю операций на позвоночном столбе – он не Водяной. Кривить душой – пожалуйста, но выравнивать сколиоз – не моя полусфера деятельности.
– Оказывается, вы не крупный специалист, а всего лишь жалкий завистник. Вам не дают покоя мои бесценные украшения, – возмутилась Долли и повернула бриллиант на позолоченном колечке внутрь (она не доверяла «подводникам», не сдерживающим на привязи непромокаемое слово).
– Имея высокооплакиваемую работу в похоронных процессиях и бесчисленное количество цепочек на запястьях и серебряных обручей на щиколотках, вы не выйдете из оцепенения. Я не против того, чтобы вы приводили к бассейну столь любопытные данные, но зачем же в наручниках? Или, как скажет Арик Энтерлинк: «Люблю высокоразвитый диабет за то, что он исконно мой, ваш мне не личит», а ведь мы с ним ровесники по отсидке.
– Зато с сегодняшнего дня мне достоверно известно, что вы, Тыберий, практикующий хирургический борец, у которого ни за что не опустятся руки, если только, перед операцией не пододвинуть к ним тазик для мытья, наполненный золотыми монетами. На серебро, я слышала, вы не размениваетесь. Думаю, из вас бы вышел заправский концертмейстер, если бы ему это позволили, после того как привелось с неделю поспать на рояле без крышки.
– Приятно слышать из первых уст, что я, бляха, музыкальный бессеребренник. Глядя в ваши выпуклые стеклянные глаза, мне приходит мысль, а не поработал ли над ними местечковый жидель-стеклодув? Но отложим этот щекотливо-конфиденциальный разговор на потом, – предложил Гуревичукус, – сейчас вы мне нужны больше, чем вы думаете, когда заблуждаетесь (в его непритязательном голосе проявилось калориферное тепло).
– Я вся слух и одно с вами дыхание. Не злитесь, мне говорили, что ваш трёхэтажный мат выше английского двухэтажного автобуса, так что не заставляйте меня убеждаться в правдивости баек, переданных по наследству соседкой Клавдией Офелиевной Стейк.
– Мне это вдвойне приятно, но необходимо ваше квалифицированное мнение. Скажем, у друга Моти с его мотивациями, любовь к себе требует мещанских атрибутов – вилла, акции, Роллс-Ройс. Но я не лошадь, требующая, чтобы её пришпоривали. Могу сообщить, что сучка-удача отвернулась от меня, – пророкотал проктолог, – и как бы случайно опрокинул содержимое бокала в бассейн, надеясь, что Глинтвейн  скрасит пожелтевшую взбаламученную воду от моче-про-изводных компонентов его зашлакованного организма.
– Не расстраивайтесь, я уверена, что где-то ткётся саван вашего счастья, вопрос в том, кто на вас его набросит. Возможно, что жизнь приостановилась, чтобы разогнаться и снова набрать третью скорость. Зная вас не первый год, я не стану заниматься не своим телом. Я всё больше и больше подозреваю, что вы склонны к лести, тор шер ами (доктор напоминал ей, не то не зажжённый маяк на диете, не то неуклюжую каланчу перед пожарной тревогой). С вашего разрешения я схожу переоденусь для купания, хотя вы и женаты. Ведь может случиться и так, что Бог нас пригласит на собеседование раньше, чем мы это предполагаем, – вскользь заметила Тыберию мисс Пропукис-Балалайкис, делая вид, что не обратила внимания на докторский конфуз в бассейне.
– Жена – это та самая женщина, которой пользуются повседневно, любила говорить моя безвыходная пациентка Гортензия Клавиша. А вы прекрасно знаете, что в моём случае дело обстоит по-иному. Я не из тех, кто выбивает французские L’Gott(ы) в семье, хотя моя половина считала, что за упражнениями в постели кроется какая-то тайна духовной подготовки к смерти и поэтому отрицала физическую близость как таковую. – Садовод в душе, краевед в жизни и проктолог на практике Тыберий Гуревичикус пробовал каламбурить колумбариевыми клизмами на импровизированной сцене бара «Колумб», но завсегдатаи не принимали его всерьёз и вовсе не смеялись, как сейчас Долорес.
Она прошла в просторную ванную, отделанную чёрным мрамором с золотом, и, поглощенная в процесс замедленной съёмки комбинации, по-настоящему поняла, насколько она прекрасна (единственная лампочка над зубоврачебным зеркальцем призывно подмигивала). Долли погрузилась в воду. Её обдало теплом облегчения, и помутневшему взору представился затопленный участок низа живота, который Тыберию предстояло обработать. Через десять минут она вернулась к бассейну, покуривая тонкую сигарету, торчащую из длинного молибденового мундштука, и отработанным театральным жестом, сбросив с себя клетчатый халат, обнажила увесистые ноги в бронзовых от загара тапочках.
– Похоже, вы прихватили с собой не тот купальный костюм. Халат расхолаживает. Вам приводилось видеть человека, приуроченного к дате, в халате, с киркой в руках, жующего тлеющую сигару? Он олицетворяет собой бесцельное обуржуазившееся существование, так что могу одолжить комбинезон, – подкупающе съязвил Тыберий (на её теле красовался несуразный балахон в криминогенную клеточку, а на лице напяленный вид на сожительство с напуском). Послеродовые растяжки обвисшего живота на сфабрикованном природой теле в целом делали её ещё более пикантной и притягательной за оттопыренные уши. Её физические дефекты и скраденные искусным макияжем недостатки теребили его, как некоторые дамочки носовой платок – непрерывно и нервно. «Что посмеешь, то и пожмёшь» мелькнуло в его просветлённой голове.
– У вас, Тыберий,  образуется мозговой вакуум, но, тем не менее, до меня отчётливо доносится позвякивание мелочи в черепной коробке, и это вас отчасти извиняет, хотя мне бесконечно жаль той прорвы времени, которую я потратила зазря до встречи с вами. Правда, на мне явно сказывается непререкаемое правило, утверждающее, что родители – это изразцовая печь, а дети – вытяжка. Но это дело поправимое кочергой или каминными щипцами.
– Как ни странно, Долорес, садистские заявления вам к лицу.
– Вижу, без комплиментов вам не обойтись.
– И всё-таки, возвращаясь на стройплощадку наших взаимоотношений, Долорес, считаю своим долгом напомнить, что отец мой, военно-медицинский стратег, прославился рефератом «Концентрация остаточной мочи на границе с Китаем». Учитывая это, художница мама принимала папу по вечерам вместо отхаркивающего и налегала на спиртное (спиртное не возражало). Так она совмещала приятное с болезным, нанося на холст повреждения особой тяжести. Слёзы с неба лились в три ручья. Один из ручьёв был определённо её, но она об этом никому ничего не сказала.
– Не на меня напали, я знаю, что такое выдержка. Мой милый был фотографом, и часто намекал, что мой холодильник всё сохраняет за исключением олимпийского спокойствия.
– Тогда разрешите мне продолжить. Приблизительно через девять месяцев после совместных чтений последовало щедрое вознаграждение за грехи родителей были наученных горьким опытом – я родился без нательной рубашки с пластмассовой ложкой во рту, полной горчицы. По комнате, где были разбросаны безутешные предметы домашнего обихода, уже через неделю с каждым криком испорченного младенца, косящегося на левую женскую грудь, разносился чесночный запах. И в тот период становления самовоспламеняющегося оратора, который не только не слушает никого, но и перебивает самого себя, возник вопрос – что быстрее росло – я, пейсы или его цицеронящие цицы на поясе?
В детском саду я познакомился с моей первой любовью – иезуитской игрой  «Крестики и Нолики» – Нолики представляли скрытное иудейское меньшинство. Играючи, я научился зачёркивать неграмотные предложения. За это заботливые предки, не спросясь, напялили на мою переносицу круглые очки с толстенной линзой в левой оправе и подсунули стряпню низкого пошиба «Подборку с пола советов начинающим ассенизаторам», чтобы я не оплошал в Высшем обществе, если меня забудут оттуда выкинуть. Ваша идея фикс, мадам, – насаждать воздухоплавательные нравы в бассейне проктолога – не находит у лямбдий в моём кишечнике отклика. Лично я, несмотря на напряжённый график работ с пациентами, выступаю за текучесть кадров старых кинолент, так что давайте опрокинем рюмку коньяку и воскресим наше кушеточное прошлое.
– Не возражаю, Тыберий, вы галантны как всегда. Признаться, мужчин я делю на три категории: на тех кто теряет время в трафике в пробках, тех кто забывается в бутылках, и на закупоривающихся в четырёх стенах с закрытыми окнами.
– Если вы коснулись щекотливой фольклорной темы, разрешите мне поведать вам о капитанской рубке... леса, вестимо...
– Нет, нет и нет! У меня у самой был братишка-двоечник, учившийся в школе на шестёрку и протиравший штаны в кафе «Школьная Спарта». Он говорил: «Моя должница – винтовка с отдачей в плечо» и «Война всё спишет», настырно залезая в тетрадь к соседу по парте. Так что, как видите, мой организм приспособлен к глухой защите от поэтической инфекции, а к прозе и на людей у меня выработалась стабильная аллергия при выяснении – пользуется ли медведь лапотный с краплёной карточной колодой в лапах словарным запасом казиношной берлоги?
– Ваши перепады давления на мою неуравновешенную психику поразительно беспощадны, Долли. Признаюсь, крепкие женщины и темпераментные зелья мне противопоказаны. Однажды я был свидетелем, как официанты разносили слухи о напитках, а потом посетители в пух и прах  проделали тоже с заведением. Я не пьяница. Я – игрок, и при этом не химичащий. Опрокидываю плексигласовый стаканчик крепительного в казино (правдивая история, вскрытая камерой), и замечу вам, из него ничего не выплёскивается. Но, как в утрусской народной сказке, кости в белую крапинку на зелёное сукно сыплются вне зависимости от того взмахивают ли потенциальные невесты царевича широкими рукавами или нет.
– Я не поклонница былинных сказаний, я тоже знала несколько евреев-колхозников, ежедневно выходивших на шахматные поля. Эта публика никак не могла решить для себя, что важнее индюка – внутренний долг перед родиной или государственная задолженность перед самими собой.
– Как же мне близко всё что вы говорите, Долорес, хотя я никогда не был в их шкуре, но зато я прошёл аналогичные мучения.  Когда до проктологической практики я работал на станции заправки авторучек чернилами, добываемыми из осьминогов.
– Отбросив в сторону ваши рабочие навыки, вы не можете не согласится, Тыберий, что внедряясь в изучение женщины, как таковой, без вспомогательных предметов, вы, очевидно, понимаете, что стоит за помпезными словами «платоническая любовь». Я уверена, ознакомившись с полинявшей новеллой Амброзия Садюги «Вторичное сырьё отработанных поцелуев», многие ваши сомнения по поводу так называемых «заправок» рассеются. В ней автор обвиняет женщин-полицейских в нерадивости. Вы себе просто не представляете, что вытворяют эти две полицейские дамочки (уже на сносях) при исполнении служебного долга на зарешеченном заднем сидении, специально оборудованном для перевозки сексуальных нарушителей и преступников. Поверьте мне, некоторые сцены необычайно увлекательны. Рекомендую почитать.
– Я наслышан об этом авторе, он заметил, что среди нас много скота, продуктивность которого падает изо дня в день. Не его ли дедушка покончил с жизнью изощрённым самоубийством – в ванной бросил в зеркало бумеранг и не поймал его. С вашей подачи обещаю перелистать труды Садюги, хотя бы потому что мне самому никак не удаётся отвести от себя подозрения в аналогичных экспериментах. Во-первых, их не схватишь за руку, а если бы это было физически возможным, то было бы под силу любому, кроме меня. Я испытал схожее ощущение, когда однажды после незавершённых отношений с одной из моих любимых, я имею в виду женщин, вышел подышать воздухом и улица вокруг ссутулилась.
– Не смешите меня, Тыберий, у вас тараканы в голове завелись, все полочки в ней забиты барахлом. Вы не можете ума приложить, куда девать свободное от безделья время. Но существует способ избавления от тараканов – подавлять их замерами интеллекта.
– Меткое высказывание поражает цель, оправдывающую непосредственность. Спасибо вам за то, что ежесловно омрачаете моё существование. Считайте, что меня уже не стало, что я рассыпался перед вами в благодарности. Но вы запамятовали – я всего лишь проктолог. Жена и любовница – беременны, вот что я называю комедией положений, а придерживаясь консервативного подхода к женщинам, я, к удивлению сверстников и товарищей по работе, не интересовался однополыми связями и пальто.
– Интересно кто из них Джа Конда-Минимум, а кто амазонская анаконда? И кто кувшин, а кто кувшинка? Подружка – не безделушка, её не заложишь в ломбард. Но если жена материально заинтересует полицию, у неё появится возможность избавиться от тягостных воспоминаний. Почки вам уже отбили, очередь за надпочечниками, – Долорес Пропукис-Балалайкис торжествовала, она взяла махровое полотенце, чтобы вытереть поползшую от умственного напряжения помаду с морщинистых губ.
– Ценю ваше умение водить кончиком языка по трафарету. Вы, как та негативная пресса,  – все статьи для умственно отсталых. Надпочечники я проверял, они в порядке. Сам лечусь, чем помогаю коллегам выйти из затруднительного материального положения. Жертвенность у меня в крови, но анализ её этого не показывает, поэтому врачи не могут по достоинству оценить мою готовность к взносам в их копилки – у этой породы людей финансовая порядочность не наследуется, им требуется её прививка.
– Время не разглаживает морщины, а усугубляет их, – не удержался проктолог от сомнительного комплимента, неуклюже пытаясь исправиться, – но недавно у него, мадам Пропукис, появился искусный оппонент, пользующийся паллиативными мерами пластической хирургии, спасший положение во многих семьях. Этот феномен получил меткое название «Покладистость в кровать». Он встречается у женщин, готовых на всё за адекватное вознаграждение. Кстати, я заметил на вас милое бриллиантовое колечко.
– Занятно! С чего это вы взяли? – вздёрнула бровки дама низкого пошиба и высокого мнения о себе.
– Уж точно не с серванта, а так для отмазки.
– Не будьте слюнтяем. Мужчина даже с рядом погрешностей в постели видится женщине в бикини нараспашку в цифровом обозначении, приносящим арендную плату за пользование телом в случае, если перевалить через Альпы легче через неё.
– Только не говорите мне со сколькими нулями претензии. Я не педераст, чтобы начинать всё с «нуля»! Искать материальное в словах – бессмыслица, учитывая, что я своё уже отпахал. К тому же стройматериалы подорожали, но я успел приобрести драгоценный кирпич. Вам будет небезынтересно узнать, что, вспылив, сказал безнадёжный сумасшедший больной другому – безбедренному:
– Как я могу забежать к тебе вечером? Ты что забыл, что я Утро, залитое солнцем? А ты всё на засуху в горле жалуешься.
– Всё шутите. Вы меня сами к себе позвали.  Меня зовут Пропукис-Балалайкис, и я не могу принять ваши слова за чистую монету. В них звучит подложная тревога настегайчиков неудач, преследовавших меня с мужчинами, поэтому по старинке глазированным кирпичам предпочитаю драгоценные камни, – в глазах Долорес отражалось любопытство с живой заинтересованностью. Тыберий ощутил движение воздуха на плечах, выступающих над водой и подумал, что не мешало бы прикрыть форточку в закрытом бассейне. Но ему лень было вылезать, а просить женщину подняться на цыпочки он считал неэтичным, и потом, зачем жарить старую подругу, когда она и так готова. Оставалось подлить соус.
– Не надо играть словами в кегли. Вы видно забыли, что я не замужем. Это бы помешало ежеквартальным репетициям моих похорон. Я ещё и станцевать смогу, хотя до меня дошли конандойлевские слухи, что на сегодня лучшим танцевальным партнёром стал партер пляшущих недочеловечков. Не прикидывайтесь, я понимаю, ваши недвусмысленные намёки, и зачем я здесь, и какого рода купание нам предстоит. У меня трезвый экономический подход к любви. Да и кому нужны притупившиеся фразы об одну и ту же сексуальную  тему? Не пора ли наложить лапу на её «мораторий»?!
– Таким образом их легче вызубрить, незабвенная моя Долорес. Помню, вы обучали меня новому приёму в любви – подкапываться к вам в постели. И не забудьте, через неделю приглашаю вас к себе. Я справляю куцую нужду – у неё день рождения. Ах, вы моя Нострадамус в купальнике! Ох, эти пагубные губы! Как Земля юлит вокруг светила, так и я готов вертеться вокруг божественной вас с полюбовно выверенными интервалами. Земля – это всего лишь тело. Человек – душа, готовая покинуть его атмосферу и улетучиться в Космос. Возможно он отыщет себе новую оболочку, в которую переселится. У стола четыре ноги, но это не делает его животным. Видите ли, моим ощущениям не дано названия, но оно грядёт!
– Хотите сказать, что его ещё не нарекли? Не шутите со мной так, коварный женский угодник, стремящийся к сиюминутному сексу. Я не напрашиваюсь, но приду. Обещайте не докучать мне дурацкими вопросами типа «Это правда, что в Японии идут косые дожди?» Принимая во внимание, что ваши колёсики в мультипликационном мозгу на полколеса впереди многих, таким завлекательным, как я, приходится быть начеку. Однажды мне удалось перенести постигшее вас фиаско из одной комнаты в другую – больше на подобные тяжёлоатлетические эксперименты меня бы не хватило. Тыберий, вы, как неутомимый труженик с тыла, пользуетесь тем, что я к вам неровно дышу по накатывающимся на меня вечерам, забывая о джентльменском правиле «Попользовался женщиной – верни её в исходное положение!» – зыркнула на него Долорес.
– Ещё бы! Мне такого забыть! От вашего дома до моего заточения значительное расстояние в парсеках и нижнем белье, и всё бегом. Птичка моя, я не пытаюсь вас ни заклевать, ни спугнуть,  вы сами убедитесь, что я стреляю холостыми, когда меня захлёстывают вельветные воспоминания и деструктивные высказывания, я же не какой-нибудь там законопослушный педераст. Конечно, бывают моменты – становлюсь молчуном, тогда из меня слова не выпилишь, но сейчас оно срывается с языка, не дожидаясь хлопка стартового пистолета. Забудьте о Фальстафе, он здесь ни при чём.
– А я и не думаю о фальшьстарте. Он мне ни Богу оплывшая геморроидальная свечка с угасающим интересом, ни Чёрту кочерга. Но сегодня не тот день, воробышек мой, в который вы подлежите амнистии, – произнесла Балалайкис созерцательным тоном. – Между прочим, меня давно любопытила мысль, почему вы пошли в проктологи? Ведь большинство из них не признаётся какими «ветрами» сюда занесло. Вас не тошнит от поппурри куриных жопок? Для уличного дитяти вы достаточно образованы – в разговорной педагогике изощряетесь. И поэтому я никак не определю в каком классе с вами нахожусь и к какому подклассу принадлежу.
Тыберий выдержал незначительную паузу и напор Долорес. Он готов был отправиться на Седьмое небо от счастья, в продвинутом шинке «Не у Гнатца», если бы не удручала мысль, что в офисе придётся спускаться все четырнадцать пролётов без лифта, а там его ожидали непредсказуемые пакости проверочной комиссии. Позавчера при обсуждении Историй болезней его хворостиной отхлестала психическая хворь – еле отбился от стервятников. В борьбе с бездушными мерзавцами не помогало ничего, даже упоминание о том, что его отец, обладавший законсервированным голосом, рано их покинул, и безутешная мать всю оставшуюся жизнь простояла у плиты... на кладбище, а его  с сестрёнкой забрали в детский приют.
– Во-первых, сегодня я не собираюсь приставать к вам с глупостями – мне не до некомпетентных домогательств, я соблюдаю день национального праздника «Разграничения полномочий» – успокоил он её, отвлекшись от грустных воспоминаний. Во-вторых, откроюсь вам – я полдня планировал посвятить жизнь офтальмологии. Такой повод был веским, особенно, когда не подозреваешь, что воздушные змеи бывают подколодными.
Ещё в детстве при ограблении аптеки я давал сто очков вперёд, плохо разбираясь в мерах длины – не видел разницы между порядочным и приличным расстоянием. Но после короткого заключения, на проктологическую стезю порционного чтения меня натолкнуло неосторожное высказывание одного из умористов от павлиньего пера Опа-наса Непонашему. Герой его публицистического романа – рыцарь журнального стола, подводя итоги трудового дня прячет свой градусник для измерения температуры партнёрши  в ширинку с возгласом: «Больной – светский хроник представлялся мне поразительно экскрементальным!»
Вы зря подозреваете меня, Долорес, в том, что я вовсе не намеревался с вами сделать. В моём предимпотентном состоянии нет пороха в пороховнице. Сейчас мне не до похотливых инсинуаций, а ваше любопытство я могу удовлетворить, не прибегая к пугающим методам. Когда-то я брал быка за рога, но в кастрированном состоянии. Вы, по навязшей в зубах привычке, кокетничаете со мной.
Позвольте растворить ваше любопытство, как хлорку в бассейне. Когда мой родитель перенёс транссексуальную операцию, из него получилась солидная папка. Он пропел песенку о плотном сексе «Забил заряд я в пушку туго...» и возжелал сделать меня эндокринологом. Но соратник (они намеревались, оснастившись оружием, брать банк) раскрыл папке глаза на специфику профессии, объяснив, что эндокринолог, – это неблагонадёжный тип, выпивающий залпом кринку молока с целью увидеть свет в конце козлиного туннеля, в то время как мне достаточно всего лишь посмотреть в дупло дерева или зуба.
Сами посудите, кто в здравом уме, пойдёт работать по несимпатичной специальности после столь исчерпывающей информации? Я бросил ветеренарию на произвол судьбы, как отяжелевшую телёнком корову в дюралюминиевом стойле, не объясняя на каком она была от этого месяце или небе, и целиком посвятил себя матушке Проктологии. Вот где настоящие золотые залежи, сказал я себе. Большому кораблю, большое плаванье, решил за меня отчим, который познакомился с мамой на старом еврейском кладбище. Но после его похвалы я не в меру перевозбудился, и мы зашли в смердящий общественный туалет «Эсмеральда», где я дал течь, как прохудившаяся шлюпка.
Мой отчим Зяма Наганов-Пистолетов, пройдя курс омоложения лица, вживив золотые нити под кожу, обвёл себя ввалившимися в комнату глазами и здорово опечалился, а чтобы как следует припугнуть близких, навсегда покинул нас с мамой, запомнившей его первое пришествие навеселе. Заявив на прощанье, что уролога из меня всё равно не получится, он понял, что терять ему здесь  нечего, так как его авторитет значительно подорван в нескольких местах, и где та модистка, что зашьёт его (необжитой мужик в третий раз был в подшиве, после того как, уговорив бутылку, на обезвоженном пустыре занялся мелиорацией в компании беспонятливой собаки осадочной породы).
В тот памятный день отчим купил себе полевой бинокль и начал страдать военно-полевым комплексом неполовоценностей, но не из окон нашего дома (он поселился напротив). А мама, бросив надменный взгляд старинной монеты, сказала, что нечего с этой сукой валандаться и сожалеть о нём – противный слизняк после третьего оргазма, напоминающего преждевременную кончину, ничего из себя не представляет, кроме оползня.
Встав на защиту заботливой мамани, и в ответ на своевольный поступок Пистолетова, я отказался от однородной структуры мышления, чтобы тело не расходилось с телом и, передоверив бразды правления соседям по квартире, проделал эксперимент – разбил свою заветную мечту на три группы, рассудив, что одну треть мечты достигнуть намного легче, а две другие могут повременить. Соответственно первой мечте табуретку на кухне я представил себе  троном, на котором восседаю мушиным царём с лапками на животе, (то ли Наполеон, то ли Александр Сергеевич Пушкин).
– Вы никогда не перестанете меня поражать, Тыберий, своей детской доверчивостью. Я не какая-нибудь там претенциозная стерва. Разряжая в меня помётную ленту слов, вы не единожды попадали под влияние так называемых друзей, в которые по ошибке в надлежащем месте в неподходящее время записали и своего отчима. Вспомните, как по его совету вы поместили себя в нечеловеческие условия – модные, плотно прилегающие к гениталиям, джинсы «Levi’s». Визуально получилось неплохо, но циркуляция крови в блудливо-важном органе изменилась, что в корне поменяло отношение к моему маленькому капкану. Да и девушки отвернулись от вас с презрением, взяв его себе в спутники.
Жена стабильно теряла интерес по той же причине, что привело её в нестройный стан ваших врагов, по странному стечению обстоятельств называвшихся друзьями, с которыми она билась... в истерике. Там она и по сей день, по поступающим ко мне достоверным данным водит непостижимые хороводы. У меня у самой было такое, когда вытащила из сундука поеденную молью пелерину. Но об этом вспоминать не стоит.
Не знаю кто пустил эту утку, но её быстро зажарят. Мне часто приходилось сносить заботы и обиды в угол, как неразлучную пару ботинок. И тех и других накопилась целая стопка, наполнить которую не предоставлялось возможности даже в присутствии графина.
– За это стоит выпить, ведь у вечного двигателя обычно один-два привода, а у меня на духовном общепите рекламных роликов их было бессчётное количество. По прошествии времени-срока в моих подвыпивших глазах приземистые бокалы пляшут разноцветный гопак, а женщины с нелепыми бантиками на тапочках мне уже не интересны, кроме одной с факелом в гавани, которой я нашёптывал при въезде в Гомерику проспиртованные слова благодарности.
– Если вы насчёт любви, то позвольте узнать, какой по счёту?
– Первой и последней – Статуи Свободы! Не будь я Тыберием, я бросил бы к её ногам всё своё состояние... здоровья.
– Это было бы ещё одним непростительным упущением, одобрительные аплодисменты сменились бы осуждающими взглядами. Не пытайтесь меня разжалобить. Вы не из тех, кто собирается с последними силами, чтобы проводить с ними разъяснительную работу. Вы – угодник и прислужник, добровольно заключённый в заливаемом водой трюме сознания. Вы, можно сказать, раб собственных предубеждений, способный на пылкое признание в любви, святошей стоя перед зеркалом в ванной. И перестаньте кормить меня баснями в час по чайной ложке.
– Скажите спасибо, что мы не в космосе, время там тянется намного медленнее. Что-то мы всё об одном и том же полемизируем, лучше прислушайтесь к повседневно происходящему в моём быту. На днях я провёл радикальное сокращение штатов среди знакомых, потому что мне хотелось занять первое место в ряду выстроившихся к вам если не за пониманием, то за сочувствием.
– И чего вы добились? Остались, как перст, один с разбитыми мечтами и покорёженными монетами от игры в пристенку?
– Зато к вам обращен весь мой кусковой сахар тающих надежд. Вы, марципановая моя, единственная спасательная шлюпка. Скажу по секрету, я – никем неопознанный хоббиевый драматург, и премьера моей трагикомедии «Сытая житуха» не состоится – продукты не подвезли и холодильник испортился, как просроченное молоко, хотя все билеты на неё скуплены мной.
– Зачем посвящаете меня в подробности? Разве я являюсь наследницей вашего подпольного творчества, несущего в себе побочный эффект Набокова? Интересно, на кого у вас составлено завещание? На меня? Что-то не припомню. Обо мне нигде ничего не упоминается. Когда-то я знала трагедийного актёра, игравшего счетовода, сводившего счёты и ждавшего от них потомства, потом в пьесе о китобоях ему выпало играть не отчалившего от берега немого моряка, свежевавшего тушу нарвала. Так прошёл ещё один день – цветной лоскуток моего существования.
– Возможно, человек завалил экзамен по жизни – его тянуло в эпицентр любви и ему пришлось пересдавать зачёты, а может он просто отчаялся из-за того, что природа ему чего-то не додала.
– Нет, это был мим, резавшийся в карты при помощи ножа.
– Так бы сразу и сказали. У меня аж на сердце отлегло. Теперь я смогу просвистеть на бересте Первый концерн Чайковского для фортепьяно с оркестром Дюка Эллингтона.
– С годами вы становитесь всё более впечатлительным, Тыберий – её дородные желатиновые локти синхронно задрожали вместе с поджилками в процессе внутреннего самовозгорания.
– А вы как были шутницей, так ею и остались, даже не подозревая, что каток финансовых репрессий грозит закатать меня в котлован подобных мне жертв ненавистной всем Круговой Барухи налоговой системы. – Доктор прикусил губу, пересел за стойку, подперев руками подбородок, представляя собой типичное подставное лицо причастившегося сановника от проктологической медицины (он умел портить воздух и настроение людям с достоинством).
В этот момент он напоминал ходячую легенду, не лишённую ампутированной фабулы – Левшу, который не только подковал блоху, но и вы... её. Тыберий почему-то вспомнил, как вежливо уклонился от приглашения летящего башмаком «Выйти вон!», запущенного женой-первенцем в его голову, когда он предложил ей перевезти с наркотиками секвойю в саквояже.
Вместе с этим она обратила его внимание на то, что наставительный тон присущ рогатым, что являет собой защитную реакцию, предотвращающую дальнейшее генеалогическое разветвление, а в таких условиях она больше жить не может.
Через много лет, оправившись от финансовых травм, по просьбе соседей, Тыберий сделал другую стойку (на руках у бассейна), и с тех пор (в свободное от клизменной работы время) не отходил от неё, возомнив себя бартендером. Должно же быть у человека какое-нибудь хобби, нашёл он оправдание своему поступку. В каждом событии проктолог Гуревичукус усматривал необходимость, прогуливающуюся в звёздно-полосатой рубашке свежей выпечки на солнце с бабочкой на плече, на которое никто не рискнёт опереться.
Из состояния прострации Тыберия вывел голос Долорес формулой любви, позаимствованной из расистской теории, утверждающей, что белое отражает свет, а чёрные поглощают его:
– Из представленного вами эпизода, въевшегося в вашу плоть и кровь, создаётся впечатление, что вы пытаетесь выжать подмоченную репутацию. Скажите, вам не тяжело поручни в бассейне Амазонки устанавливать и логарифмы белым стихом складывать?
– Видите ли, это теперь я делю людей на выносливых тогдашних и теперешних слабаков, а в детстве, когда врал с три короба во времена открытий туберкулёзных каверн общества и томительных часов ворчания родителей, я гонял многострадальный мяч, но больше лодыря. В юности я, одетый с иголочки дикобраза, обладая сверхлёгким сплавом ума и духа, наивно думал, что венерические заболевания подхватывают, на манер древка знамени, выпавшего из руки раненого знаменосца, чтобы отнести подкожную заначку алчному врачу по кожным болезням. Теперь я в стеснённых условиях добываю хлеб насущный далеко не ароматным трудом, конкурируя с клиникой доцента Зачатьева-Вороного, два года назад пришедшего к выводу, что самые крутые яйца от Фаберже не тухлые.
– А если чуть короче, по делу, и не где-то на отшибе времени?
– Вот я с вами, Долорес, второй час плаваю, занимаясь пререканиями и пологим взлётом воображения, вместо того чтобы снабжать инструкциями пострадавших от геморроя в Нью-Порке – в этом театре абсурда и шифоновых шифоньеров, где население страдает из-за миллиардерствующей лахудры, мэра Апломберга, – завсегдатая транссексуальных девичников, переходящих в мальчишники «Воскурять строго воспрещается».
– Тыберий, вашими россказнями вы напоминаете моего старого клиента футуриста Зюзю Ёлочника, отмотавшего от звонка до звонка пятерик за торговлю казначейскими билетами в театральной кассе и едиными проездными в будущее. Его бы выпустили раньше, но за ним тянулся непростительный грешок «В ночь на Ивана Подкупала» он перевёл на английский язык как: «Кучи грязного снега – экскрементов свирепствующей зимы...».
– Учёл справедливое замечание. Но я стреляный воробей. Вспоминаю, как сказал не помню какой жене – носительнице полезных услуг: «Что-то жарко мне здесь становится, а не эмигрировать ли тебе, дорогая? С такими выигрышными данными как у тебя, я бы пожизненно застрял вЛазь-Вегасе».
Тогда на обочине неприемлемости я жаждал поколотить принадлежавшую мне пластмассовую посуду и опротивевшую девчоночку по кличке Бархатная Курточка, отдавшуюся соседу за буханку для своего козла в огороде. До этого она увлекалась пипосакцией «Рот-фронт» и подрабатывала арфисткой-аферисткой в молочном кафе «Жгучая блондинка», занимаясь обтираниями губ холодной водой, в то время как её пальцы, пробежав по клавиатуре моего позвоночника, занялись передачей ощущений по плетёной платиновой цепочке, когда политическая машина передними колёсами увязла в знойном Кувейте вместе с акционерами литературно-нефтяной компании «Пе-газ».

        Никому не дано право кроме Всевышнего,
                щёлкать Бичом Божьим.

     Глава 156.   Плачевный итог

На секунду Долорес показалось, что Тыбик повергнут в нокдауновский синдром небрежной апперкотной фразой и, чтобы хоть как-то придти в себя, вперил в неё проникновенный проктологический взгляд. Но его помощницы, медсестры Первой Брунгильдии Гердхен, в этот ответственный момент не было, и процедуру не привели в исполнение. Прошла минута, две, а травмированный Гуревичикус всё не возвращался к разговору, несмотря на то, что наглядный стимулятор глупости (как он думал) мозолит неоднородного цвета глаза и расхаживает, подбоченясь, напротив.
– Послушайте, – прервала она своё тягостное мычание, облокотившись о стойку (кривые зеркала её глаз не смогли по достоинству оценить нижнюю половину его точёной рубанком фигуры, которую она уже достаточно подзабыла), – забудьте о том, что я вам здесь наговорила. Вы приревновали меня к  гинекологу.
– Нисколечко, это отдельная статья, – успокоил её Тыберий, – с моей стороны было бы нечестным выманивать у вас добавочную информацию и признание в любви. Не мне вам напоминать, что благородные жесты от мужественных поступков отделены бездонной пропастью. Кому, как ни мне, не нарушавшему погодных условий игры, сунуться в горнило испытаний на вшивость. Ваш образ овеян опахалами рабов, к коим я себя отношу.
– Тогда не обременяйте себя дешёвым самоутверждением и перестаньте внаглую рассматривать мои, завуалированные купальником, женские прелести, как ящик «Для жалоб и предложений». Запомните, одежда существует для того, чтобы вызывать любовь на себя, поэтому люди разодеваются. Раздеваются же они, чтобы насладиться ею, не одеждой, конечно. Думаю, в этом аспекте вам полезно узнать, во избежание дальнейших недоразумений, что между мною и неразговорчивым Горджес Озверяном произошло лёгкое взаимоотрицание во время разминки на предоперационном столе. Он хотел затесаться ко мне сверху вниз, а я предпочитаю справа налево, как принято писать в Земле Обетованной. И вот я перед вами, свободная, как ветер в умозрительном поле ваших фобий. Ах, этот безжалостный воздух, занимающийся непосредственно расправой крыльев! Обещайте, что не пропустите следующей репетиции похорон Долорес Пропукис-Балалайкис. Недоброжелатели считают, что я выгляжу как необъезженная лошадь, но вы-то знаете, что с вами я послушная пони. Разве вас не восхищают стрекочущие голубые кузнечики в вонючем пуке травы или одноступенчатые ракеты ласточек, пронзающих наплывающие облака?
Мобильник на краю бассейна зазвенел группой «Лос Марихуанос», и Долли потянуло в Мексику, чтобы союзницей по постели расписать в преферанс Акапульку с потомками ацтеков. Боже мой, подумала она, глядя на Тыберия насурмлённым восточным глазами, время от времени бросавшего на неё плотоядно-овощные взгляды, этот скаредный тип, погрязший в фанфаронстве, ведёт себя как младенец в купели – резвится и плещется, не подозревая, что впереди его ждёт бразильская подкова гавани, заброшенная в РИО. старости. Жалкий Тыберий Гуревичукус, безвременно усыхающий на глазах, даже медали «За ослиное ослушание» не удостоится.
– Доктор, я знаю, что не психиатр и даже не гинеколог, глядящий не в рот и не в душу, а в совсем противоположное отверстие. Так что хочу признаться вам, в своих бесконечных фобиях в мире, в который я заключена не по собственной воле и в котором мне суждено разделить свою участь на несколько частей наследникам.
– Валяйте, Долорес, пока я бултыхаюсь в воде. Плаванье облегчает восприятие жалоб и обид. Будь моя на то воля, я бы перенёс свою практику в бассейн, но я, как и вы, добывая огонь голыми руками, агонизирую, а это тоже, как вы понимаете, относится к разряду фобий – к боязни, что пациенты неправильно меня поймут, и я лишусь медицинского диплома для протокола и дырокола.
– И всё же, Тыберий, ваши проблемы безмерно далеки от насущных. Я всегда ожидаю чего-то, боюсь и вздрагиваю от стука чайной ложечки о стенки кофейной чашечки, – это вызывает у меня незапрограммированный скрежет зубов несовместимый с отлучением от солнца, ошибочно называемым выбросами.
Меня страшит перманентная потеря здоровья в тёмных закоулках города-лабиринта с его постаревшими устремлениями.
Меня пугают маски-рожезаменители мироздания без стен, но с балконом, лучше с пентхаузом, сложенным из пространственных блоков, и плотно заселённым ангелами-просителями с неопределёнными по отношению ко мне скоропортящимися задумками.
Меня достают кондиционеры Конфеттена, денно и нощно гудящие в мои измученные посторонними шумами уши. Так хочется накинуть лассо на приближающееся торнадо, но это опасно – в отличие от гомериканцев я привыкла спать с открытыми окнами.
Меня охватывает ужас от мысли о сексе в ванной, сопровождающемся мазахиствующим надругательством над словом перед зеркалом и мерцающей голой задницей в двери при лунном свете.
Меня бесит заложенная в основе торговли бесстыдная реклама – эдакая расцвеченная пилюля гравитации хапуг к вывернутым карманам жертвенных потребителей. Там, в отличие от погружающегося в темноту Брюквина, нахальные взгляды махинаторов, старающихся всучить недоброкачественный продукт, не меркнут.
Меня страшат нефтепроводы – эти пуповины цивилизации, превращающиеся по прихоти мерзавцев в бикфордовы шнуры.
Мне ненавистны алчные политики с рукодоильными аппаратами, находящиеся в услужении грабежа. Их не погонишь взашей с пикников мускульного насилия, где вместо обмена смятыми впечатлениями о расправленных плечах занимаются их перепродажей.
Меня охватывает чувство муравьихи, переживающей ощущение относительности перемещения в пространстве, ползущей по широкому ленточному транспортёру извивающегося солитера...
– Достаточно, Долорес, ставлю вам бесплатный диагноз: вы удивительно нормальная женщина, не будь всего перечисленного вами, я бы посчитал вас психически больной. Но я благодарю вас за откровенный монолог. Он помог открыть мне новую единицу выталкиваемой жидкости водоизмещением в один Архимед!
– Вы так думаете, доктор?
– Не только думаю, но и уверен. Могу засвидетельствовать ваши предположения и связанные с ними навязчивые фантазии, – отозвался за стойкой Гуревичикус, не обратив внимания на предупредительный звонок и наливая себе двойную порцию Глинтвейна. –  И, несмотря на моё открытие, то, о чём вы сейчас про себя лопочете, Долорес, покажется вам сущей чепухой по сравнению с катастрофической ситуацией, в которую я втянут в высшей степени бесцеремонными окололичностями. Но иногда у меня создаётся впечатление, что вы, ревнительница идеализированной любви, не желаете меня понять. Конечно, сытый голодному не товарищ Волк. Вы-то свои хоромы отмытых бизнесов выкладывали по брёвнышку, – Тыбик наигранно рассмеялся, скрывая за судорожными спазмами передозированного смеха душевные болевые точки.
– За каждым брёвнышком, как вы их называете, я побывала замужем, а это нелёгкое испытание, скупать тонкие, как спагетти, ремешки для плетения интриг. Раздвигая свои «границы», я обогащала мужской кругозор, – глазки Пропукис заблестели.
– Сочувствую, но и вы на каждый «стук» войдите в моё положение. Понимаю, вам это сделать трудно – добродетели, мадам, перевешивают. Советую сменить напольные весы на электронные, не будут закрадываться сомнения в собственной весомости.
Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь) знала, что его тембр голоса – несравненная монограмма звукозаписи – менялся в соответствии с обсуждаемым предметом. В данном случае это был залежавшийся в шортах объект, терпеливо выслушивающий её искромётные замечания. Долорес была в курсе дела, что от разочарования до острого блаженства её, заядлую театралку, отделяют контрамарки на кушетках в кабинетах администраторов.
– Меня поражает ваша манера вести дела. Вы всё больше и больше напоминаете мне пресытившегося пенсионера, расхитителя застывшего времени, – отметила она, – чините мне препоны и невыносимые сейфы условий и тут же разбираете их, как ширму, на части. Создаётся впечатление, что за последнее время вы не прочли ни одной книги. Могу посоветовать бестселлер «Латающие тарелки». Плохо со зрением? Тогда рекомендую сногсшибательный фильм «Последняя ложь в Париже под прикрытием танго».
– Намекаете на просочившиеся слухи о Чёрных дырах в моём бюджете, достигших космических размеров, Долорес?! Ошивается, кто не ошибается, – прокаламбурил проктолог, – из художественной литературы мною за один месяц ознакомления с контролёрами уничтожены бухгалтерские отчёты. Но хватит пустой риторики. Экспонировать человека в распиле, тем более меня, не стоит. Вы не найдёте там ничего любопытного. Меня посещают непередаваемые словами кошмары с налоготипами. Ненасытные страховые компании, курирующие мой бизнес, при проверке кровяного давления у кактуса с фикусом в прихожей офиса были привлечены двумя факторами – отсутствием давления в колючках и моими непомерными заработками во втором заходе расследования состояния офисных дел. У финансовых стервятников звериный аппетит. Они выявили, что в июне я принял 18254 больных, а в июле всего 17368. «Почему так мало?» интересуются грабители, готовые хоть завтра вчинить иск. Интуиция подсказывает, что меня ожидают невосполнимые потери. Цыганка мне на моче слёзы нага-дала.
– Реже вставайте на голову в бассейне – не будут глаза на мокром месте. Ваши выводы нуждаются в средствах продвижения по карьерной лестнице, – резюмировала Долорес, – назовите имена инквизиторов и помедленнее, так сподручней сконцентрировать внимание. Может, они входят в число моих постоянных клиентов, тогда я несомненно постараюсь вам чем-нибудь помочь.
– Всю эту катавасию затеяли инспектора Ашот Акулянский и Прилюдочка Молекула – люди, по достоверным сведениям, на лапу берущие, верящие в совесть с отягощением, – в секунду выпалил Гуревичикус, – то же самое подсказывает моё чутьё.
– К сожалению, я этих имён совершенно не знаю. Звучат они опасно. Людям с такими именами я даже не составила бы компанию в преферанс. Я – женщина эмансипированная, а не какой-нибудь там подковёрный борец с невинностью, с надуманным пиаром. И я не намерена в недоумении разводить руками и рисковать репутацией, потому что ноги связаны клятвой мужу, бросившему меня лет десять назад. Ломать голову над чем-то неопределённым на арене человеческого цирка предоставляю другим. Хотя, если подумать, я знаю одного жуткого типа. В душе он модельер-сапожник – мастер на все ноги,  череповскрыватель и любитель головоломок с потрескиванием шейных позвонков. Когда-то работал в анатомическом театре и  пострадал за некрофилию. Он чудак, приводивший мир в движение – за ним уже числилось несколько приводов. В противовес «на пол шестого» ему постоянно чудился увесистый «столбняк», и его мечтой было постоять за себя перед неизвестностью, как перед шедеврами в картинной галерее незапамятных лиц, пока других преступников распихивают по галерам. Бьюсь об заклад, за кругленькую сумму он готов  размозжить голову кассирше пригородной кассы взаимопомочи.
– Ваши описания, Долли, достойны кисти абстракциониста, наносящего оскорбление картине немощными мазками и поливающего жижей грязи, художника, удобряющего неизвестно что. Короче, оставьте этого рукодельца себе на память. Он мне непригляден на вкус – репутация горчит. А ещё лучше – сделайте его материально ответственным за проведение репетиций ваших похорон. Слушайте сюда, мадам Балалайкис, уже никто ничего не заставляет вас, поражённую в автомобильных правах, делать. Всё, что мне нужно – это поделиться с вами, как со старой подругой, сокровенным, не с женой же мне в конце концов... Я не из тех, кого подвергают оскорблениям спектральным анализом сомнительного  прошлого...
– Понимаю, – перебила она его, – расстанемся с этим вопросом друзьями, продолжайте в том же вольтерьянском духе. И не обижайтесь на мою романтическую отвлечённость, вы же знаете, что моё темечко – это место незапланированных проблесков и ясного созерцания незаурядного женского ума. А ведь вам как никому известно, что ум не вакантная комната, его не займёшь лишь бы чем-нибудь. Я вижу, что у вас, Тыберий, и впрямь всё пошло вкось, если не сказать сикось-накось.
– С вашего разрешения я продолжу. Представляете, эти оглоеды утверждают, что из-за меня потеряли работу пять полуграмотных счетоводов, посыльный «куда подальше» и две нерадивые уборщицы. Все восемь подали в суд на мой офис. У одной уборщицы после её увольнения проявились нарушения полового контакта с мужем и его подружкой одновременно. От другой, вовремя не убравшейся по доброй воле, ушёл «Latin lover», то есть по мнению несведующих – меркантильный любовник. Пятеро счетоводов с посыльным в толпе бедных знакомых и прибедняющихся родственников словоохотливым потоком записываются ко мне на приём, увеличивая число пациентов, но полагаю, это сути дела не изменит. И у всех, практически у всех имеются дети – эти придатки жизни с уймой заболеваний. Если задуматься, какая-то Агата Кристи получается при отсутствии выбора на избирательных участках моего воспалённого мозга. В моём случае  на ловце и зверь Бриджитт, а ловец подплывает к тунцу, заранее отравленному чуждой пропагандой. Что бы вы на это сказали, если бы работали у проктолога нянечкой, протирающей очки?
– Не знаю, но, если бы я была ветеринаром, лечащим, как я понимаю, от двух болезней – слоновой и медвежьей, то взялась бы помочь вам, не меняя проктологической миски, с которой вы роскошно кормились, и определила бы сегодняшнее состояние накопителя болезненных психосимптомов как достаточно тяжёлое – приблизительно в несколько миллионов таллеров. Хотите поделиться? Сомневаюсь. Насколько я помню, в ранний период нашего бурного знакомства вы – стеснительный в средствах, не стесняясь, имели меня, дебютантку, с дружками в складчину. Но теперь экономить на мне не этично. А вас, Тыберий, ожидает по гомериканским меркам сто пятьдесят лет комфортабельной тюрьмы, как жуликоватого миллиардера Медоффа, дай Бог ему и вам здоровья.
– Не загружайте свою прелестную головку немыслимыми и неосуществимыми предложениями. Я их не приемлю, милейшая Долорес. Просто не могу! По отношению к евро падает, можно сказать неудержимо катится в бездну поезд, не останавливающийся на достигнутом. Да вы и сами, надеюсь, помните какая под шумовку шумиха поднялась вокруг вашего имени по делу «О сводничестве бородавок», в какую кругленькую сумму это обошлось. Тогда вас осудили на три года общественного недоверия. А чем я хуже вас? Назовите мне хоть одного прототипчика-экстрасенса, переметнувшегося из Medium(а) в Large, уполномоченного отмачивать в унитазе шутки папуаса, которому удалось посыпать голову собственным пеплом? То-то, ничего не выйдет! Это то же, что мочить сухое вино, щекотливые темы вы обходите молчанием.
– Не усматриваю в этом ничего плохого. Нью-поркская биржа, плавающая в желатине болота, – это колония многолетних преступников, детская игрушка Йо-Йо, то она взлетает на иллюзорной ниточке, то опускается до самой земли. А люди, развлекающиеся толпой в демонстрациях протеста с их изъязвлениями благодарности в адрес правящей клике, идут вам навстречу – в головах пустыри, в карманах шаром покати, раскрытые пасти – аномалийный прикус каменистого входа в пещеру. С открытым сердцем или кошельком – неважно, но стильные мира сего так и жаждут помочь вам избавиться от денег, забывая, что руководящая свора устраивает свару, а сворачивание производства равносильно самоубийственному сворачиванию шеи себе – позвонки хрустят, кровь по сонным артериям не поступает к мозгу.
– Думаю, что всё это вы мне пересказываете в награду за то, что я не пытался влезть в литературу с заднего прохода, как заштатный дармоед. Я боец до пояса. Ниже него у меня всё серьёзно.
– Думаю, больные проявляют с вами польскую солидарность. Вспомните, что произошло в Польше в начале восьмидесятых. За Лехом Валенцой народ сошёл «со стапелей» в гданьском доке. В результате Леха выбрали в президенты, а президентам завидуют только законченные идиоты. На завтрак им подаётся поезд, на обед посадка в самолёт, – блеснула осведомлённостью г-жа Балалайкис и направила подагрические ступни прохладиться в бассейн, прежде чем заглянуть к часовщику сменить паскудную стрелку.
– Запротоколируйте, я не желаю, чтобы свиньи мой портрет бисером вышивали и не хочу баллотироваться где-то в одиночной камере в президенты, терзаемый сомнениями в собственной невиновности. К тому же, чтобы тебя выбрали, я слышал, надо родиться в Гомерике, тогда и камеры избежишь, как неприкосновенная заурядная личность. Меня больше бы устроила прикосновенная наличность, если бы тело касалось денег под танго «Брынзы шампанского» и вас, дорогая Долли, в лучшем буржуазном будущем.
Долорес сорвала с себя рыжий парик, зазывно улыбнулась, подпрыгнула и глухо ударилась головой о воду. Пленённый зрелищем смелого проныра от старта до финиша Тыберий спохватился и вернулся к мучившему его предмету разговора.

                Все так и прут на явочную картину «Христа народу».

     Глава 157.   Ревизия

– Доильный аппарат налоговой инспекции тянет из меня миллионы. Она готова разорвать меня на части и искромсать. Полиция грозится сегодня же надеть на меня обогреваемые наручники. Мой постоянный пациент (между прочим, не чужой мне человек), судья Дормидонт Круасанни, опоздал из-за меня на свидание к своей подруге Ваноне, битый час втолковывая, чем всё это мне грозит. В итоге он попросил выписать перестраховочный чек на 28,731 не на его имя. Как видите, я попал в западню и нахожусь в безвыходном финансовом положении, извините за профессианальную фривольность – в глубокой ж... Чувствую я себя отвратительно – хуже располневшего слепого отростка толстой кишки, названного по прихоти гульбы какого-то латинянина аппендиксом. На днях в почтовый ящик какой-то... (с двумя неизвестными) подсунул памфлетишко.

Имей свой жалкий миллион –
К деньгам тебя я не ревную.
Ты лопаешь филе миньон,
А я свиную отбивную.

Купаешься в шампанском ты
И у страховок подать просишь.
Чтобы оплачивать цветы,
Которые в мой гроб забросишь.

Не доктор ты – функционер,
Продукт стригущего лишая.
Я же – больной пенсионер,
И в этом разница большая.

– Какая несправедливость по отношения к моему другу! Подъезжая к вашему имению, у меня сложилось превратное впечатление, что вы отказываетесь спонсировать ежеквартальную репетицию моих похорон (на последних я вас что-то не видела). Тем самым вы лишили меня дополнительных средств на новогодний вал оглашённых гостей привычной процедурой, сопровождаемой траурным шествием через Южный Брюквин, – с неподдельной горечью констатировала Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь). Источник ваших неприятностей – патологическая жадность. Слишком любите ездить на перекладных из чужого в собственный карман, не соблюдая меру. Вот оно и отрыгнулось.
– Вы меня поражаете, Долорес. Не в вашей зрелой форме теряться и заблуждаться в скороспелых выводах, – оправдался Тыберий, вворачивая комплимент её фигуре, напоминавшей перевёрнутую рюмку, к которой он когда-то часто прикладывался. – Я всегда был на вашей стороне, особенно когда вы работали в прачечной и я получил от вас «испанский воротничок» первой свежести. И потом вы забываете, скольким клиентам Тыберий Гуревичукус настоятельно рекомендовал регулярно посещать ваше заведение как профилактическое, с главной целью – избежать проблем с простатой. А когда меня обуревали бурёнки скотских желаний, я чувствовал себя с вами гаучо – аргентинским погонщиком скота в Фанабериях Патогонии. И за это вам погромное проктологическое спасибо.
– Сначала выйдите из воды, хотя бы мокрым. Непоправимых ситуаций не бывает. Странно получается, в жизни вы проктолог, в бассейне проныра, но не замечаете, как теряете в весе. Даже вода меняется в цвете, вызывая у меня осенний багрянец на щеках – примирительно пробубнила Долорес.
– Лучше обратите внимание на свою фигуру, – по-простецки подковырнул её Гуревичукус, –  за пару недель, что я вас не видел, вы набрали не меньше восьми фунтов.
– Глядя на ваши поручни, выполненные в позолоченных стерлингах, о вас такого же не скажешь. Подводите итоги, но не людей. Не знаю, заботитесь ли вы о своём обслуживающем персонале, но себя вы явно не забываете, – подколола его Балалайкис.
– Простой люд вызывает у меня неизбежное разочарование, но не отвращение, хотя и напоминает катящиеся под поверхностью воды селёдочные шары, которых терзают стаи свирепых акул.
– Ах, не надо в погожий день упоминать об Уолл-стрите и NASDAK(е) с его «наждачными» бумагами – этих непотопляемых с пробоинами кораблях, идущих авантюрным валютным курсом. Ведомая коридорами власти, я заметила  выполненный в голубых тонах портрет джентльмена с лицом свежепечёного картофеля – его грудь сутенёра украшали георгины в форме георгиевских крестов.
– Это мой прадед-выкрест Стенли Липскеров. Он процветал при царе-батюшке. Если бы он жил в наше время, не сомневаюсь, старик добился бы многого. Судя по тому как у него ноздри бутонами вздулись, а волосы на мочках ушей и в носу встали дыбом, он бы мог стать передовым хирургом-краеведом, специализирующимся по кромкам ботоксных губ... преимущественно на лице.
– Как интересно! А за что он удостоился столь высоких наград?
– И вы не знаете? Вся Одесса знает, одна вы в неведении. Он единственный, кто предусмотрел, что через 500 лет после монгольского ига Утруссию завоюют мангала китайского производства. Но это всё чепуха по сравнению с грядущим, так что умоляю вас, не пренебрегайте мной, не то я почувствую себя в шахматном купальнике, несчастным офицером не с той турой в отставке.
Тыберий, мечтавший снова жениться по безналичному расчёту, вылез из бассейна, игнорируя упоминание о платиновых поручнях, и затараторил, интенсивно размахивая верхними конечностями так, что шестирукий Шива по сравнению с ним мог сойти за недомерка под баскетбольным кольцом. Широкая улыбка обнажила  дёсны цвета молодой лососины и торчащие из них гвоздики зубов.
– Да-а-а, – протянула мадам, глядя не в его заманчивый рот, а на мельтешащие руки в бриллиантовых кольцах, – вы один производите на свет сенсацию. Вам бы не в зады лазить, а в цирке на руках маршировать, как грузинский маг Нолия, больше бы денег награбастали, тогда и золотые поручни смогли бы себе позволить.
– Странно, а я-то, грешным делом, полагал, что для воспроизведения требуются двое – мужчина и женщина. Хотя это могло быть результатом осеменения in vitro, – вяло сострил в проктологе гинеколог, – ой-ой, сейчас я испытаю оргазм!
– Оставьте свою липучку другой мухе. Тоже мне испытатель невзгод и долготерпения. Советую вам пить в меру. Конечно, у нас много общего, и я согласна с вами, что самозасранцы хотят захватить власть. Но даже если слон и воробей любят купаться в пыли, это не означает, что у них общая связь на генетическом уровне.
– Пить надо не в меру, а в своё удовольствие, дорогая, перед вами я не могу устоять в нетрезвом виде, желаю раскрыться вам по старой дружбе и привязанности. Мечтал о пеструшечном выводке от хохлатки-жены. Но, видимо, не судьба была – безжелточные яйца абортировались. Попытки размножения естественным путём мне опостылели, и потеряв интерес в своём курятнике к законной рябушке, я начал примеряться к женской половине несушек всякой чепухи породы Леггорн, и дошёл до того, что стал просматривать нюренбергские ленты кинематофашистки Лени фон Рифеншталь.
– Достаточно с меня печальных сказок. Что с вами, пресытившийся Тыберий? Во что превратились? Всё об одном и том же – не о деньгах, так о сексе, вконец меня притомили. И так вся душа в кровоподтёках, беркут вы мой, – вздохнула Долорес, вытирая руки  кафельным полотенцем с изображением вафель по всему полю.
– Мой друг, врач по сыромятным кожным заболеваниям Зев Табу-Редко, поучал: «Не мы выбираем себе грибок, а он неотлучно следует за нами, прилипая в банях, на пляжах и в фитнес центрах».
– Что-то вы сегодня впали в минор, или у вас нелады с перистальтикой? Покажитесь коллегам. Вы инфицированы проктологическим величием на презентации незнаек. Ведь когда-то вам одному удавалось водить хоровод за нос, месяцами не выплачивая людям в офисе зарплату в заплатах. А ныне? «Где вы теперь, кто вам целует пяльцы?» Что за мрачную перспективу вы себе уготовили?
– Не паясничайте, Долорес! Говорят: «Против лома нет приёма». Кем вы были там – не выездной лошадью за границей недозволенного?! Былое не только быльём поросло, но и в воду кануло. О нём даже в учебниках «Любопытных Историй» не напишут.
И как бы в подтверждение своих «карамельных» слов доктор безостановочно заходил в непримиримое туда и безнадёжное обратно, размеренным заботливыми родителями шагом.
– Эх, прошли вперевалку золотые времена, Долорес Саплиментовна. Бывало гости знатные зайдут, кто с икрой, кто с молокой, а кто и просто так, комплименты принести. Намечут, покроют, всё в доме сожрут, поцыганят и уйдут. А теперь? Вы одна только и остались. Приятно смотреть на вас, выглядите на 25% годовой прибыли. Интересно, кто теперь в вас делает вложения? – он старался не уронить себя в глазах Долорес, держась за бортик, понимая, что вылавливать его будет некому. Вышколенная прислуга три дня как уехала с проезжим коммивояжером в полевой стан в ночное.
– Вы льстите мне бессовестно, Тыбик. Безграничная жалость охватывает меня по отношению к вам. Словно это вы написали «Глисты на выгоне», а не мой любимый поэт-эрот Амброзий Садюга, вызывающий у некоторых неприкрытое равно д’ушие из-под его кепки-восьмиклинки. Это вам не в прямой кишке копаться. Да и непонятно, какого лешего понадобился вам личный бассейн?
– Коротаю в нём время, не причиняя вреда себе и людям. Плавание в пруду затруднено кувшинками и цирковыми лилийпутами.
– Коротать – выходит укрощать друг другу жизнь?
– Да, когда вызывают на ковёр, предназначенный приглушать укукараченные голоса. Вы отлично знаете, что такое ОГПУ  (Органы Гомериканского Правосудия Уродств), в них ничем левым не пахнет. Тут мелких взяток и подачек не берут, за неадекватные предложения можно и в нюхательный аппарат схлопотать.
– Тоска мне с вами, да и только, мистер Паникёр. Мне не понятен обложенный налоговый язык имиджмейкера. Налейте-ка лучше «Моторной водки» для поднятия оборотов. Не мешало бы узнать, какие последние новости заполонили мир. Что взорвали? Кто разбился в автокатастрофе? Кто зашёлся в поэтической строфе? Придвиньте телевизор ближе к бассейну, и пойдёмте со мной купаться. Ваша надводная часть уже обсохла. И потом, маленькая оргия излечит от фобий. В следующий раз, когда пригласите меня к себе, Тыберий, не скупитесь, добавьте хлорки в бассейн.
– Боюсь, вам разъест буравчики глаз, и тушь на ресницах поплывёт. Где купальник, мадам? Глупышка, я забочусь о женщинах с травмированной психикой как никто, а вас, как я догадываюсь, жизнь давно прихватила за яичники, моя королева, – натужено улыбнулся Гуревичукус, снова погружаясь в бассейн.
– Королеве фрейлины ни к чему. Я пришла к этому выводу, глядя на некоторых девочек в песочницах, теряющих свои формочки благодаря Макдональдсам. Превращаясь в моралиста, вы изрядно пугаете меня. Так покажите, чем сегодня побалует меня доктор, – рассмеялась Долорес вновь испечённой обтекаемой фразе.
Проктолог не среагировал на предложение, понимая, что битую не перебивают – она не пушистая перина, и плоско перевернулся на спину по-камбалиному. Долорес презрительно пожала гренадёрскими плечами и, скинув халат, плюхнулась в изумруд воды. Дородное тело выплеснуло часть жидкости из водоёма, подтверждая закон Архимеда и опровергая теорию «Преступление в показании».
– Пожалуй, вы правы, поступок не плох, – с готовностью отозвался Тыберий, – помните, как я подарил вам гладиолус и лайковые перчатки из Сибирской Лайки на нудистском пляже посреди собрания животов и спин, окаймлённых дюнами грудей и ягодиц? Прекрасное время сулило нам утехи и перспективы...
– Прогорклых надежд, – уточнила Долорес. – Вязаные перчатки порвались. Цветы, израненные градом увяли. – Она грациозно провела рукой по ватерлинии бёдер, и призывная грудь обнадёживающе заколыхалась увесистыми бакенами на поверхности воды.
Доктор Гуревичикус нырнул снисходительным взглядом к её бугорку Венеры от бортика до стакана с вином, настроился на медицинский канал «Вести с болей» и погрузился в хлорированную воду. На экране появились лица базарных торговцев, провожающих в последний путь влюбленных – Зураба и Глафиру.
– Жаль, мы не можем присоединиться к ним. Такая вот мундштуковина, – понурившись заметила Долорес, вставляя окурок в длинный дамский сигаретодержатель-холдер и поправляя израильские клипсы «Солнечное затмение на минуточку в мозгу».
– В этой поганой жизни нет ничего невозможного, – отозвался Тыберий, инициатор развешивания тарифных сеток на теннисных тортах, – по сравнению с трагедией в Индонезии, вызванной цунами, это буря в стакане, дешёвая душевная микроволновка.
– И всё равно я им завидую, они теперь навсегда вдвоём.
– Как вы заметили раньше, мадам, у меня с моими основополагающими принципами непосильных задач не бывает. Облака на небе разбежались и ваши сеточки у глаз разгладились, – съязвил он.
Проктолог протянул руку к бортику, но промахнулся, на секунду потеряв равновесие. Тыберий ощутил в руке скользкий провод и, не задумываясь, подтянулся к краю. Телевизор свалился набок в бассейн, захлебнувшись передачей о набедокуривших наркобаронах. Ток плазменным угрём молниеносно пронзил воду, казалось бы с удвоенной энергией. Лица купающихся, сдобренные ужасом, заметно померкли, затем почернели, рты исказились в застывшем крике. Несколько секунд после встряски отброшенные к бортику тела ещё барахтались и бултыхались. Вскоре и они затихли, погружаясь всё глубже и глубже в толщу сомкнувшейся над ними воды. Редкие пузырьки сгустков отработанного воздуха всплывали на гладкую поверхность бассейна (тринадцать секунд Тыберий ещё дышал ртом и вода практически не булькала в закупоренных гайморитом носовых проходах). Потом и пузырьки пропали.
      Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь) и доктора Тыберия Гуревичукуса каутеризировало.
Проктология и непритязательное публичное дело понесли непопровимый урон. Но это не значило, что парочка отправилась по пешеходной дорожке на небо, радостно прохаживаясь туда-сюда с неизменной верой в себя. Над успокоившейся поверхностью воды лилась шестигранная мелодия «Тишь, да гладь и Божья благодать».
Её сменила прилетевшая с соседнего участка легкомысленная песенка «Недолго молодость прыщала», принадлежавшая перу Альгериса Понукайтиса избежавшего каталажки латышскому стрелку, не уберегшему от пули вождя пролетариата в 1918 году на матер-шинном заводе Михельсона).
В лице Тыберия с коммерческой жилкой на носу и неуёмной на словах Долорес человечество понесло утраты весом в 96 и 85 килограммов, соответственно. С их уходом накрылась Мельница Лжецов (Мулен Вруш), в чём не были заинтересованы хладнокровные финансовые Уолл-стритские спруты и а cool(ы), часть которых готова были переметнуться в ислам только потому, что мусульмане не подкладывают друг другу свинью.

                Когда она слушала её английский, то живо
                представляла себе взбалмошных микробов,
                занимающихся любовью во рту.

     Глава 158.   Встреча

Времени до обеда было дополна, и Лотташа подняла напольную книгу, раскрытую на главе «Заделы за живое», из дневников Мариваны Замбизи «Наркоклиника наколотого льда». В ней авторесса выдавала Сточные Воды за Минеральные, источники информации за сподвижниц и убеждала себя, что кто-то набирается мыслей, кто-то спиртного, а этот – ни того ни другого. Итак, её литературный брак не клеился, доказывая, что любовь – это неутолимая жажда вместе, и женятся не столько по любви, сколько по договорённости. Такое бывает, если шутку передирают. Ничего удивительного – она женского рода. Но в Нерушимом Союзе супружества веселят радужные разводы мыльных семейных пузырей:
«Сегодня разучивала ветрянку. Некоторые па удаются, но после промывки головы касторкой мелкобесные волосы превратились в крупнозернистые. Звонил Б. – собачник, возомнивший себя кинологом на спиритических сеансах одновременной игры. В своё время он отсидел за изнасилование гиперболы.
Благовоспитанный Б. попросил понянчиться с ним на ночь глядя, аргументируя это тем, что все скидываются на троих, а мы – дуэлянты, не страдаем острыми отравлениями мозгов, с последующей их эвакуацией. Мой образ жизни в углу, добавил он. Регулярно сажусь рядом и протираю штаны в общенациональных интересах. Мечтаю поправить измочаленные нервы полётом в космос, дабы не укорачивать жизнь времени.
Я не стала возражать, учитывая, что каждый половец прислушивается к скрипу своей половицы. И тем не менее напомнила  этому трюфелю подземного царства о его привычке жить на полную катушку с оборванными нитями недоразвитого общения. Б. согласился, вспомнив статую писающего мальчика, отливающую чугуном и кляня себя за то, что царь Пётр прорубил окно в Европу, а он, Б., не в силах форточку в себя отворить.
После этого признания меня стала изводить набивная ткань любопытства, потому что Б., занимавший в моей жизни плацкартное место у окна,  имел обыкновение спать, пренебрегая услугами ночной рубашки, и рисовал этюды совместного будущего для фортепьяно с духовым ружьём от Кристиана Диора. Чего-то я недоглядела и  неделю провела в четырёх стенаниях, рассматривая потерю невинности в зеркале. Тогда нарождались породистые мысли, прокормить которые мне не удавалось. Кончиками пальцем я чувствовала, как у Б. возрастает интеллект вопреки чахлому образовательному цензу, когда он  цугом бежал за развивающимися знамёнами событий, мямля как в бреду: «Взбираясь по отлупцованной лестнице иносказаний выкруТАСС, в театре одного вахтёра важна бутафория».
Дзынь… дзынь... Лотташа отложила чтиво, направилась к телефону и подняла трубку. Откуда-то донёсся Мошкин лай. Мося, любивший дышать по ночам воздухом у окошка, охрип и стал глохнуть из-за ненавистного богатого соседа-транжиры, по которому заранее скорбел на из усть четырьмя лапками. Прецедентом стал супермощный кондиционер «Frederic» установленный состоятельным придурком, живущим напротив, думавшим, что в пресвитерианскую церковь входят в свитере. Этот  тип гонял грохочущую адскую машинку круглогодично без передышки. Так терьер полюбил жадных и возненавидел богачей, строящих себе яхты в форме тахты и в виде бутылки шампанского.
– Good morning, люди. Зобачка Рикки ужастно заскучился за вас, my darling друшок, – на ломаном утрусском прорезался в трубке голос мисс Вандербильд. – Зейчас я нахожусь на очной ставка в озёрном казино Тики-Кака. Увидимса в один-адцать в Cen-tral Park. Приходите, дорогой Лотташа, зобственная персоной. Будите приводить свой красивий друг, как приводной ремень для сопережеваний слипшийхся хамбургер, которым я вас угощайт в наш Макдональдс. Рикки заобщил, что с ваш друг носит по рождению воздушный значок Водолей-Aquarius, и он завязан с вашим папа газом. Я би хотела узнавайт подробность для активировайт совместный бизнес «Together». Хочу непременно ждать на зельёном Пол Анке у колоритной статуй с фиговый листок откуда нога растёрт.
В трубке раздались слишком частые гудки.
– Лёлик, это была твоя Вандербильд, очень деловая женщина, видать та ещё капиталистическая акула. Но сегодня она говорит с ужасным акцентом, путая словесный онанизм с само-державием.
– Волнуется, чтобы обслуга не ослышалась. Они тоже  не лохи заработать на нас. Но почему она моя?! – вскипел Лёлик.
– Она сама мне призналась, что ей необходим красивый друг Водолей, якобы не человека оговорить, а условия.
– Не городи чепухи. Откуда старой калоше знать, что я Водолей, пропускающий всё между ушей, чтобы больше в рот попало?
– Уверена, Мошка обо всём доложил. Учти, изменщик, я иду с тобой, только чтобы повидать жертвенника йоркшира.
– В таком случае я с места не сдвинусь, – упёрся Лёлик, вспомнивший, что на его день рождения Лотташа преподнесла ему набор лицевых полотенец с вышитыми волосатыми задницами.
– Ты, сволочь, пойдёшь, никуда не денешься. По глазам твоим бесстыжим вижу, что ты гад, предатель и верблюд!
– Корабли  пустыни не боятся молний. Что-то ты не в меру разошлась, пора тебя сколачивать.
– Я не из тех, кто с рыбьего жиру бесится. Эта сучка, решается на подрыв нашего альянса, но меня так запросто не слопать.
– Можешь не пояснять, мне это и так прекрасно известно.
– Не огрызайся, не-до-носок. Лучше займись легендой о газе.  Напомаженная кикимора будет ждать тебя в парке у памятника Шекспиру хотя бы потому, что он предвосхитил появление Макдональдсов, написав «Макбет». Жаль, что гомериканки не знакомы с Гёте, который «Фаустом» опередил век фауст-патронов, не то бы ты разрывался между двумя памятниками.
– И почему у памятника Шекспиру? Если бы не «Капли датского короля», то и принца датского Гамлета не было бы в помине.
– Оставим Вильяма в покое. А я эту сучку под вуалью, интригующую запутавшихся на ней зелёных мух, раскусила вместе с её амплуа навязывания близости вязальными спицами.
– Да кому я нужен, старый импотент, без денег...
– Мне нужон, а она о тебе ничего не знает и не должна.
– Я ей про олигарха-папу наживку подсуну, может заглотнёт.
– Папку моего, скотина, не трогай! У него пенсия 850 гривен. Он, не как вы – проходимцы, – её рисованные брови задружили между собой, слившись в коричневую дугу над переносицей. Это их заметно сближало и оправдывало с экономической точки зрения.
– Опять затрагиваешь наболевший национальный вопрос! – болезненно прореагировал мелкий оптовик Лёлик, морща широкий лоб, пригодный для сургучной печати, когда вспоминал, что у неё было ледяное хобби – давать приют конькобеженцам.
– А ты как думал! Такие, как ты, вырвали меня из нэньки Украины и бросили на произвол судьбы в Гомерике вместо полуобнажённой Джейн тарзанить с «Читами» на лианах тягучих соплей.
      – Но не я же тебя сюда, в конце концов, привёз. Не будь кликушей, Лотточка, так мы с  тобой без дотаций далеко не уедем. –
Хватит препираться, двадцать пять минут осталось до конца моего терпения. И без тебя знаю, что тебе любого мужика замочить – дело плёвое, вот ты попробуй замочить его вонючее бельё!
– Вишь куда, гад, лыжи навострил! Возьмём такси, – Лотта вытянула из сафьянового кошелька перевязанную новогодней ленточкой пачку купюр, и с презрительной гримасой вручила их оторопевшему Лёлику, притерпевшемуся к её властному поведению.
– Держи, голытьба, кровью нажитую мною трудовую копейку. Сволочь ты, такой незаурядной женщине, как я, шикарную жизнь  укорачиваешь! Знаешь, гад, что у меня предменструальный синдром с комплексным букетом составляющих его симптомов и всё равно, гадёныш, доводишь до истерики безжалостно ничтожа.
Нервы Лёлика, жаждавшего заключить полемику увесистым поцелуем, не выдержали. Готовый дать себе выволочку, он решил  исключить Лотташу из списка «Расходы на девчонок по демпинговым ценам». Комнату заполонил охрипший голос Лебедева Т. M.

                Поверьте, времени в обрез –
У моей милки ПМС.
На кнопку снизу жму звонок,
От напряжения промок.

На сердце руку положа,
Я пестую в себе ужа,
Чтобы ужиться со змеёй.
Что говорю! О, Боже мой!

Опаздывать никак нельзя,
Она и так на нервах вся,
А после пятого звонка
Ворвалось в интерком «пока».

Пока не будет мне манто,
Не тронет пальцами никто.
Ни ты, ни тот, кто за тобой,
Запомни четко, агнец мой.

Фреон в машине замени,
Мне дурно ездить в эти дни.
И постарайся приподнять
Чуть-чуть финансово меня.

Твои компакты просто вздор.
Не буду спать с тобой на спор.
Я, подавив в себе погром,
Возможно, попаду в дурдом.

Как бард, ты выйдешь из игры,
Если без паюсной икры
Ты в мою студию войдёшь.
Нет денег, милый? Украдёшь!

Как теорему, докажи,
Любви пройдя все этажи.
Увидишь номер тридцать пять,
Спустись, пешком начни опять.

И так раз в месяц каждый раз
Выслушиваю сей маразм.
Вот почему так худо мне
От аритмии по весне.

Меж оскорблений и пилюль
Не достаёт мне только пуль.
А времени опять в обрез
У моей милки ПМС.

Лотташа Добже, в свободное от красильной мастерской слова для художников и от основного занятия время, подрабатывавшая на порноканале хохотуньей за кадром, разливисто рассмеялась, подкатилась к Лёлику и, впервые за долгие годы их мимолётного знакомства, высвеченного юпитерами, поцеловала в лоб пунцовыми губами (случайность всегда нелепа) и незначительно сплюнув, спросила, – а ты представляешь себе, что такое ПМС?
– А как же, – сообразил он, ахиллово сухожилие не та слабая струна, на которой меня можно разыгрывать  – МПС – Министерство Путей Сообщения. И, как мне известно, ПМС несёт в себе скрытый смысл предтечи семидневного запрета на полноценное пользование женщиной как агрегата, приспособленного для наслаждения жизнью, претерпевавшей изменения и тому подобными плотскими развлечениями (он знал, чтов своих эротических выдумках Лотта была поразительно неистощима, и с удовольствием проверяла хлыстом Лёликины привязанности к стойкам оловянной кровати с приклёпанными к ней набалдашниками).
С 35-го этажа парочка спускалась пешком на налитых, накачанных кровью, трясущихся от напряжения ногах. В небоскрёбе, где проживала Лотташа, один из четырёх лифтов раз в неделю отказывался работать из солидарности с бастующими транспортными работниками, а три других советовали пользоваться приставными и пожарными лестницами успеха. Конфеттэн гудел под ногами. Лёлик поднял руку, чтобы поймать такси, но подкатил лимузин.
– Нам вас не надоть, – отпустил его Пересох.
Вдали замаячило жёлтое пятно такси и, подъехав, остановилось. Парочка поспешно заполнила машину телами. В салоне их приветствовала широченная золотая улыбка водителя Примулы.
– Куда путь держим, земляки?
      – На попоечную спевку в отель «Плаза». Там задарма плазменные телевизоры напротив установлены, – скомандовала Лотташа.
– Лотточка, цветочек, ты меня не узнаёшь?!
– Обозналась я, Витёк, как ты на лицо-то изменился! Надеюсь,  перестал пить из лимфатических сосудов?
– Ты хочешь сказать, с того времени, когда твой предприимчивый папаня спустил меня с лестницы? Достигнуть притворства выходных дверей мне помогла прусская шагистика, которую вдалбливали на плацу в армии.
– А что произошло с тех пор? – захныкала Лотта.
– Первым делом я представил свои безразвратные долги друзьям, к оплате, чтобы не выглядеть надутым Чебурашкой.
– Умница, а потом? – просияла Лотта.
– Избавьте меня от ваших экстремистских сантиментов, –  засвиристел возмущённый Лёлик, – предстоит важная встреча. Я и так ругаю себя последними словами, которые оказались первыми. Мне необходимо сосредоточиться, а тут вы делаете из меня заложника пронафталиненных воспоминаний, пронизанных крайней деперсонализацией, попрошу не путать  с Дерсу Узализацией.
– Нечего дискутировать с грязным «мениском», мы не в дискотеке. Эта капающая на мозги пипетка несносная напрашивается на чистку рыла. Рождённый для копания в корзине с грязным бельём, он лез на рожон, когда был не нужон. И этот порционный ублюдок прётся в бой, не представляя себе насколько ты виртуозен в сжатой форме всесокрушающего кулака, –  поделилась своим мнением со старым дружком Лотташа. На неё нахлынули воспоминания, требующие отсчёта того времени, когда она была готова для Витька на всё, даже на отстёжку накладных ягодиц в пользу братков. – Представляешь себе, Витюня, это чудовище едет на свидание к поношенной любовнице при живой мне! Можно подумать, там большие деньги замешаны.
– Уроду по жизни в пятак, завсегда, пожалуйста, – согласился Витёк, – да руки рулём заняты. Кажется я сейчас остановлюсь, выйду из машины и расшвыряю этого ублюдка в разные стороны.
– Не волнуйся, Витя, он и так слиняет. В транспорте его укачивает. Две, три минуты, и ты услышишь с заднего сидения храп, достойный младенца. Если бы этот недееспособный тип знал, что ты, Витёк, 3 года бился в заблуждениях над рефератом «Была ли Красная Шапочка вязанной, а Серый Волк всамделишным?» то...
– Плевал я на это. А вы, извините, кто? Шофёр или волонтёр в области закордонной ностальгии? – захлёбываясь, поинтересовался не засыпающий на ходу развившейся полемики, Лёлик. Защищая свой приоритет, он внутренним зрением с неувядающим интересом разглядывал тянущиеся к его грудастому сокровищу натруженные руки Витька. Потом Лёлик допустил незначительную паузу и добавил, – я думаю, товарищу шофёру ещё предстоит повышать уровень культурного тонуса бицепсов в его бесцельной жизни.
Как между небом и землёй, между крышей и полом  салона такси в воздухе повисло ощущение предстоящего боя горлопанящих петухов готовых с удовольствием отвалтузить друг друга.
– Я Витёк, родом, из Носорожья, а за волонтёра ты ещё ответишь, – поводя фитнесовскими мышцами пообещал Примула. – В каких передрягах ты откопала этого ископаемого гаучо – бестактного погонщика скота? – завершил неунывающий «шеф» с трудом давшуюся тираду и повернулся лучшим профилем к Лотте.
Лёлик лихорадочно записывал в оранжевый блокнот тезис для бомжей «И какой язвенник не боится вытравливания изжоги, отмарафонив 2 часа 30 минут за бутыльбродкой».
– Вот так рождается отвратительный плагиат, – желая благодушного дня заметил оттаявший Виктор Примула-Мышца, – слова нельзя вымолвить, как уже записывают плагиаторы. Помню, был у меня непредсказуемый контакт с одной положительной на спину дамой. Общался я с ней умными словами, затем фразами, а потом и до глумящихся дымом восклицаний взахлёб с её стороны дошло. По настоянию дамы (для её ублажения) я книжку ёйного мужа на дешёвой раскладке купил. Раскрываю, а в ней всё от А до Я, слово в слово, ложащееся на бумагу и повенчанное с ней, моё. Оказалось, он полгода меня на портативный магнитофон записывал. Премию года гад за языковую колоритность получил. С той поры связей с жёнами пейсателей не поддерживаю. Так что понимаешь, Лотташа, учудил я эдакое – женился не по карману.
– Мы подъезжаем, – прервала псевдоинформацию Лотта. Богатый жизненный опыт нищего духом дальше потрясений за плечо не шёл, а на выпады Лёлика Пересох – тычки в бедро, она внимания не обращала. – Ты, Витя, мне о подружке своей расскажи, ведь твоей законной, если бы не мои родители, могла стать я.
– Удовлетворяю всеобщее законное любопытство, – разоткровенничался Витя. – Женат я на Губнушке давно, и напоминаю себе старого осла, впряжённого в разваливающуюся повозку. Лицемерный роман с ней начался с момента, когда она предложила рассматривать её грудь как оружие массового поражения, при  этом, помню, птицы в саду надсадно галдели. Так что живём мы с ней неоспоримо дружно, наплевательски заронив недоверие в душу друг другу. Она моя самая прожорливая ржавчина, не идущая в сравнение с пираньей. Раз пятнадцать разводились, а разбежаться не можем по непостижимой причине. Думаю, новый адвокат нужон, ведь нонешние врачи только и делают, что руками разводят. Возьмём нашу адвокатессу Геню Наколенник – и та от ведения дела отказалась. А между прочим она настаивает, что любой еврей может считать себя обрусевшим, если глубоко страдает воспалением суставов – б...руситом (артриты не в счёт). Я так понимаю, что свобода просит пощады, пока идёт бракоразводный процесс, – и Витёк Примула горестно вполсилы запел песню на слова безработного бардопоэта Л.T.M. «И на что теперь жизнь похожа, Пресли снаружи посмотреть». От таких откровенных слов даже прыщевидная ткань на Лёликином лице могла потрескаться от удивления.
Осознав это, Витя прекратил сердечные излияния за рулём. У него появилось ощущение, что он отнимает Лотту у нежеланного ею Вертера. Жаль, подумал Витёк, что мне никогда не удастся поговорить по душам с Гёте, а также с Фердинандом и Изабеллой о причинах инквизиции в Испании времён Христофора Колумба.
– Не расстраивайся, Витюньчик, врачами установлено, что с возрастом обменный процесс супругами идёт быстрее. Лучше расскажи незамысловатыми словами, каким образом у тебя такой выдающийся баритон прорезался? Хочешь, я тебя на подпевку по ночам к пародирующей шансонетке в казино устрою на бескорыстных началах? – предложила Лотта. – Будешь к ней наведываться.
– Это я у любителя по логопедной части и всамделишного писателя Садюги курсы пения две недели проходил. Он в кратчайшее время многих этому трюку обучал. И в Метрополитен Опера добрая душа Амброзий протащить пытался, но, увы и ах, у меня окончательно сломался карданный вал баритональной окраски голоса. До меня Амброзий Фруминого Мошку туда же устроить пытался, да я  бедняжку йоркшира успел в дом к мисс Вандербильд вовремя пристроить. Собачка до сей поры там без толку ошивается. А вот шансонеток, признаюсь тебе, не то что не люблю, а на дух не перевариваю. У меня у самого такая тараторка и бижутерийная погремушка, Диззи Губнушка, дома на кухне рулады на балкон выводит в унисон с жёлтым попугайчиком. От этого, я заметил, моя  скорость метаболизма и усвояемости пищи резко понизилась с учётом первоначального (до встречи с ней) потребления, если опять же за единицу веса принять сто пятьдесят с прицепом.
– Надо же! Я Диззи знаю. Она меня с художниками в кафе «Кошерная Мурлыка» знакомила, когда рабочие случайно разбили парк, – опрометчиво вставила ничего не подозревавшая Лотташа.
– Спасибо за тощие сведения, Лотточка, теперь в шестнадцатый раз без толку разводиться будем. Осознаю, это звучит двулико, аналогично попытке пытаться постирать грани у герани.
– Кажется, я способен на умерщвление кого-то! – воскликнул Лёлик и хлопнул себя по сужающемуся лбу. – У вас есть двойник?   
– Скажу, не тая, дома тройник есть. Если кого к кому подключить надоть, я незаменимого переходника порекомендовать могу. Вот такой мужик! – счёл нужным удружить Витёк.
– Да я не про это. Кто там, в «Майбахе» у входа в Центральный Парк за рулём сидел? Не терзайте, говорите складную правду. Только соизмеряйте её. Ведь с появлением звукозаписывающих устройств пословица «Слово не воробей – вылетит не поймаешь» утратило свё первоначальное значение.
– Справеливо сказано. Это я за баранкой был. Дружка, вернувшегося из заключения... контракта, подменял. А братьёв у меня и в помине не водилось. Выражать свою мысль правильно надоть, тогда и словесных недоразумений не произойдёт. Этому меня один кинорежиссёр научил, он, между прочим, икранизацией осетровых прославился. Ему за это  всего лишь три года дали, хотя по ходу дела делу хода не давали, не вдаваясь особо в подробности. Ну наконец-то мы приехали. Вылазь, дедушка Мавзолей, Мазолей или Мазай, не знаю как тебя там...   
Лёлик Пересох не обиделся на длинную серию хамских кличек, данных ему ни с того, ни с сего её дружком, памятуя о наглядном примере выдержанного поведения на ринге и вне его братьев Кличко – выходцев из страны, откуда приехал задиристый таксист, но про себя решил в ближайшем будущем рассчитаться с шоферюгой жесточайшим образом, тем более что из кабриолета справа доносилась жирная песня, разносившаяся в ширину.
Соглашатель Лёлик удовлетворился тем, что наперекор запорожскому снобизму Витька снял объявление дурного, на его взгляд, содержания. Оно было пришпилено к зеркальцу в салоне «Врач-диетолог – приём пищи с 9 до 5 с пон. по пятн., перерыв на больных с 1 до 2-х». Лёлик выгреб из кармана горсть потускневших монет мелкой деноминации и пренебрежительно протянул их водителю, заранее зная на ощупь, что каждый из вынутых кругляшей не превышает его Высочества достоинства в один таллер. Таксист презрительно отпихнул Лёликин кулачок с зажатым в нём металлом и рявкнул, – со своей не возьму ни под каким соусом!
– Какая она тебе своя! –  заорал распсиховавшийся Лёлик, –  моя она, моя, и, рассмеявшись, он вышвырнул содержимое потного кулака в открытое окно (в это мгновение его смех напоминал шрапнель аккомпанементов в собственный адрес, хохот гиены в ночи или детей на выгуле).
– Лотточка, где ты, заговорщица мостов и пластмассовых протезов, этого идьёта выкопала? Я не спрашиваю на основании какого непрочного материала он строит пошлые догадки. Только дураки принимают всё за чистую монету, в то время как у слесаря зоотехника ценятся ржавые коллекционные, – не сдержался Витёк Примула-Мышца, чтобы не броситься на земляной «пол» и начать собирать их в её присутствии как всякий шофёр считающий, что если он не туда заехал, значит, не в морду.
– Прости, что-то не припомню, – потупила  взор Лотта, – казалось, она не решалась, чью сторону принять за аксиому, но предпочтение было на стороне Вити, который об аксиомах в помине не слышал. Ведь чего там скрывать, в отсутствие таксиста она любила его ещё больше. Лотта нашла в себе силы промолчать, зная, что Витюня был склонен к моментальному проявлению привычек, приобретённых на улицах родного Носорожья, порой заменявших ему женщин и не начатое среднее образование. Но и в сложившейся ситуации она мысленно осыпала его мягкое демократическое лицо, обдуваемое республиканским ветром, алыми лепестками поцелуев, хотя и понимала, что внешность – это всего лишь обложка, по которой не узнаешь, хочется тебе прочесть эту книгу или нет.
– Главное, что ты меня помнишь. Остаётся только украсить лавровым венком, обвитым ацетатной шёлковой лентой. А сваму смутьяну передай – его счастье по Конфеттэну едем, не то бы рыло начистил. Существуют же сроки платежей за соц. услуги, так почему не убыстрить попадание в каталажку за проступки? – сплюнул вдогонку Лёлику Витёк. – А деньги я подберу, небось не гордый, дай только на обочину съеду. При тебе, моя кралечка, не могу мелочовкой заниматься. Мне не важно, что видят в тебе посторонние, ценно то, что вижу в тебе я. Женщина вроде Аладдина – стоит ей потереться о нечто, напоминающее у него Волшебную Лампу, как любые её желания немедленно исполняются. Конечно, баб умом не понять, но слава Богу активному мужику природой выданы иные средства общения с ними. А твоему дружку ещё повезло, что я выступаю против ношения личного оружия – не хочу вводить себя в расход и других туда же.  Выслушивая всю эту Витькину херню, Лёлик Пересох чувствовал, что сдаёт завоёванные сизифовым трудом сопредельные позиции одну за другой, как бутылки на приёмном пункте. Он осознавал, что до Лотты демократично делил ложе с женщинами на равные части, соблюдая социальную справедливость – в нём говорил завоеватель, которому не терпелось аннексировать их запретные территории.
С гортанным рёвом: «Бог – архитектор, а я его неповторимое произведение!» Витёк Примула-Мышца резко сорвал машину с насиженного места, как банк в казино, как пробку с пивной бутылки. Высунув голову в приоткрытое окно вслед за вытянутым средним пальцем левой руки, он крикнул извозчику, восседавшему на бричке с туристами и пытавшемуся подрезать его: «Посторонись, падло!» Но тот на него не прореагировал, потому что мысленно отправился во временной отдел за приводом к Колесу Смеха и подтяжками а-ля Ларри Кинг из CNN. Эту мезансценку, сопровождаемую столь распространённым жестом, Витёк Примула провёл как заправский водитель, выезжающий на эстакаду. Наш дорогой Мышца вдоволь наелся за свою мытарную жизнь за рулём приторного штруделя из представителей разных сословий водителей, зачастую ведущих себя откровенно по-хамски без отдохновения.
Для успокоения нервишек Витёк решил написать Губнушке откровенное письмо, начинающееся со слов: «Я себя под Лениным зубочищу, поэтому согласен приобрести фонарик, чтобы посветить себе в искусстве». Используя оставшееся в его распоряжении остроумие, Виктор Примула-Мышца раскурил третью по счёту сигаретку и врубил на полную катушку шлягер, изобилующий кондовым языком, определяемым одним труднопроизносимым словом – шансон.

                На солнце тучки набегают.
В эфире песня не урод.
Я пассажира подбираю.
Последний рейс – в аэропорт.

Кручу баранку ровно сутки
И клонит в сон.
А он гнусавит по-французски,
Найди шансон.

Со смены в Брюквин возвращаюсь
К себе усталый и больной,
Профилактично напиваюсь
Под Далиду и Адамо.

И меж Дассеном с Азнавуром,
Приняв рассол,
Секу французскую культуру
Через шансон.

Но одиночество – не тётка,
И я звоню
Двум лесбияночкам-лебёдкам,
Сорвав струну.

Им удалось с балетом русским
В Париж сбежать,
Там научились по-французски...
Не обижать.

Здесь коротаем вместе ночи –
Аж дым столбом стоит.
Я сексуально озабочен
На East 14-й стрит.

Соседи требуют к ответу
За то, что нарушаю сон,
А мне плевать на всё на это,
Люблю шансон.

 Бурят-монголы, а  гомериканцы всё ещё качают нефть там,    
          где путь из собутыльников в совратники неисповедим.

     Глава 159.   Легенда о газе

Как и было оговорено, они встретились у главного входа в Центральный парк. На этот раз мисс Вандербильд охраняли полицейские гориллы в намордниках, стоявшие в боевой оснастке с рекламным щитом макдональдсов в полной готовности с раскалённого грилла. На щите грелась неоновая надпись «Берите инициативу в свои руки, предварительно вымыв их. Она вас не засудит!» Поодаль от полиции скворцы неугомонного счастья – компьюторщики вслепую играли за столиком в перфокарты популярной игры «Глаз вопиющего в безмолвной пустыне, подбитый атласом или панбархатом, обозревает всё».
– Я по-утрусски фсё понимайт, например, оушен длинный слов В-акци-нация, потому что пользую с успехом мужик в рассрочку, но буду питаться молчайт. Фи говорит медленно без сложний слоф, and everything will be o`key. Пусть фаша кафалер рассказывайт о себе, я будет фынимателна фысушайт и ви рожать благодарность, – упоённо пропела мисс, преодолевая языковую закостенелость, – я будет получайт инсультацию от фаш угонщик фремени.
Лёлик (на нём было сорочка «Бернард» с жлобоватым воротничком жабо) набрал в засорённые никотином лёгкие побольше нерешительного воздуха. Создавалось впечатление, будто мастер художественного слова собрался уйти под воду и... его по-несло.
– Я – корабль на воздушной подушке, но без наволочки, фирмы «Казимир Фаршмок». Когда мне было четыре года, бабушка купила мне матроску с якорями, чтобы я привык к её морским треволнениям (летом её всегда тянуло в Одессу). Но в шесть лет я из костюмчика вырос, в связи с тем, что в стране предсказания сбывались по завышенной цене,  из-за внутрисемейных неурядиц меня вынудили поднять подозрительный якорь. Через много лет я бросил его и женился по недосмотру таможенников в морском порту на невмеруупитанной с паспортом на имя Ивана Ивановича Иванова.
Матрац мой надувной, и женщина – усыпальница бдения, оказалась заглоточно эфемерной в моём чердачном подземелье. Когда год работал на заочную ставку, во мне скапливался углекислый газ, выбрасываемый бронхиально наружу. Вырабатываемый капустно-гороховый сероводород безжалостно выпускаю, но стараюсь проделывать это, не нанося вреда чувствительному уху – из противоположного выхода. А кислород? Он, Недостаточный, меня не спрашивает, сам  входит в лёгкие и по-терапевтически оторопело раздувает их. Придерживаюсь собственной теории, по которой  пьянство, висящее над головушкой Дамокловым мечом, приравнивается к пытке неопробованным напитком. Сам же процесс представляется удобным для восприятия окружающего тебя мира, при условии, когда унаваживается общепринятое правило – никаких тебе забот и тревог.
Резким незаметным ударом локтя в под дых Лотташа прервала Лёликин поток закодированных посылов с опровержением вулканических выбросов сюр-афористических высказываний, поясняя мисс Вандербильд и одновременно обнимая её покрепче за поясницу, что  в юности мистер Пересох занимался тем, чем занимались все молодые поэты-пророки – переводил акына Джамбула на утрусский язык, и то что она услышала сейчас – прямой результат пристраивания оформительского искусства на работу.
Правда, деньги за кропотливую работу выслали по чьей-то ошибке сверху другому – Амброзию Садюге. Отсюда и пошло поэтическое краснобайство в недостаточно красочных выражениях, характерное для модного ублюдочного течения, ротоначальником которого являлся припадочный на левую ногу поэт-уролог Гарик Пошл, ничего кроме свекольника в рот не бравший после опубликования научно-медицинского исследования «О хламидомонадной инфекции в  уретрах народов Урарту». До этого (на основании парности в Ноевом Ковчеге и внутренних органов) он предложил клонирование методом поштучного отпочковывания. С точки зрения видных за версту учёных его идея была сродни доказательству того, что уголь колчедан – колченог.
Гомериканка придерживалась за притолоку неукоснительных правил и сделала вид, что вникла в суть сказанного и данной ситуации, но, казалось, была не в курсе дела, что в связи с повышением акции на нефть в Китае на расстрельных стадионах происходит подорожание смертника, как поставщика пересадочных органов. Она понимающе улыбалась, и одобрительно кивала головой в широкополой внутри войлочной шляпе от солнца. Её восприятие утрусского всегда было связано с верёвкой, пенькой или сугубо интимными средствами связи – разница состояла только в привычках ухажёров. Дважды её штрафовали за продажу любви несовершеннолетним после десяти часов плесневевшего перед дождём вечера.
– Теория, по которой Homo S. на 75% состоит из воды, мне чужда. Представьте себе на минуту, уважаемые леди, как бы вы выглядели, если бы это было правдой! Кисель! Желе! Поверьте, человеку, который появился на свет в результате медицинской ошибки абортария № 007 , – закончил Лёлик, обращаясь к женщинам.
Мисс Вандербильд рассмеялась и захлопала в ладоши, как маленькая девочка, – бра-во, бра-во! – скандировала она, цитируя слова песенки «Неполноценный завтрак в трамвайном депо». К ней присоединился Рикки в заливистом лае с утрусскими нотками в низком регистре, от которых ни время, ни изысканная еда не в силах были его избавить. Возгордившуюся собаку застукали на месте прелюбодеяния с хозяйкой, после чего их отношения были отмечены тенью печали, и мисс Вандербильд в лице Моси приобрела платонического воздыхателя-астматика с туберкулёзным видом на океан (Мошка, отличавшийся большим рвением подушек и мягкой мебели, поймал на слове рапрыгавшуюся блоху, настаивавшую на аксиоме «Разве сбежишь ото лжи, когда в ногах правды нет?!»)
– Признаюсь вам, я люблю газовые косынки на женщинах и газовые рожки у мужчин, – широко развёл руки насмешник Пересох, – но разве мои разбросанные руки могут идти упрямой поступью, когда у ног появляется чувство превосходства над лестницей?!
Мисс Вандербильд расхохоталась, не преминув при этом показать щиколотку толчковой ноги, с вытатуированным перечнем подручных средств,  помогавшей ей в бидэ.
– Над нами летают газовые баллоны из страны со столицей Водевильямсбург, – и Лёлик указал на воздушный шар, – топливные проблемы не беспокоят только утопистов и счастливцев утопленников, размечтавшихся на женской груди.
– What a joke! Сон не сомкнуль ряды мой глаз. Кстати, я ошень уважаю фаш Ленин, ротом из глухомани. Это прафда, что его проматушка рецептурный Бланк, у которой «Six pack» живота выглядели «лежачими полицейскими» поперёк дороги, – взорвалась мисс зажигательным смехом, при этом её заштукатуренные щёки тряслись и осыпались, обнажая ненадолго улегшийся автозагар.
– Что вы, что вы, я вовсе не шучу, today его расtoday, – отозвался он, – я сам пользовался газовыми зажигалками, когда курил.
– I belive you, за кого вы меня принемайт. У меня ест чуйства хьюмора. Продолжайте ф том же Дюке. Зачем экономить чужой фремья, когда его, как это там говорится у индюсов, в сферкассах не принимают. Не хорош смейятся бес преуспевающий дельца.
– Тогда вам, мисс, как никому понятно, откуда из меня, инженера горной эхологии, дым выходил. Кто – сладенький, кто – слащав, а я, куда ни пни, газовый, и на улице без моей любимой Газовой горелки не появляюсь, – соврал совестливый Лёлик, покраснев, потому что вспомнил, как в прошлом году внезапно похолодало на улице и он выскочил из метро, вообразив себя фигуристом в двойном тулупе, напялившим на лицо шерстяную улыбку.
Мисс Вандербильд нахмурилась от прорвы неряшливых мыслей, тогда как черты красивой Лотташи прояснились.
Лёлик – человек, живший не по средствам для бритья, допустил промах, зайдя слишком далеко в своих упражнениях на юмористическом батуте. Он спохватился и перевёл разговор на загазованные улицы своей молодости, которую провёл в преуспеянии в обществе изощрявшегося в препирательствах сожителя Ростислава Кварца – отца кварцевой лампы (мать неизвестна).
– Жаль, в газовой промышленности больше не работаю из-за «скудного» освещения военных событий в багдадском Мраке. Но это ничего, моя бабка газированной водой у Центрального рынка не зря торговала, скалкой для раскатывания губ и в кафельной печке вытяжкой, чтобы угарным газом не отравиться. Кое-что заботливая  старушка мне на «Газик» отложила. И я успешно учился наезжать на чужие «газоны». Теперь вот на «Майбах» нацеливаюсь.
Мисс захлопала в перчатки, различив понятное название, так и не ухватив намёка Лёлика. Лотташа зааплодировала, но по другому поводу. Обе женщины были явно довольны взаимным общением.
– Раньше дело моё было расхлёбаний труба, по-фашему, газолин (бензин по-нашему), – потрафил ей Лёлик, намереваясь выкачать деньги из мисс, как кактусолицые арабы нефть в пустыне.
– Я ошень лублу траблчист, – заметила капиталистка, – особенно Louis Armstrong. Он бил очарофатэльний, просто тушка, пошти как ви, мой О’love(яный) зольдатик!
– В космосе газа нет, там пусто, – не унимался Лёлик, – а мне пустоты и здесь предостаточно. Я также против принятия угля (per os) – пусть себе пучит. Газ всегда себе выход найдёт! Вот капусту с молоком употребляю редко, и то, когда никто не видит. Лучшими консультантами по пучащим вопросам считаются евреи – их к ответу за прокисшее призвать можно. Не зря же  бытует мнение, что квашеная капуста воспряла духом, произведя «капусту».
– Блестяще, брильянт, – воскликнула дама, – бизнессную между столиков по вечерам сноровисто и изворотлифо при извлечении федра из колодца. Это мы-гомериканцы, ценим префыше фсего!
– Мне тут на днях акваланг притащили, – доверительно сообщил Лёлик, пристально глядя в глаза мисс Вандербильд, под воду советуют слазить. – А вы газ проверили? – спрашиваю. Это ж не водка самопальная. Они ж того дурни-советчики не понимают, что газ, он разный бывает, могут и веселящий подсунуть или удушливый. Я почему через Бермудский треугольник не летаю? Да потому, что там метановый газ в огромных количествах из воды выбрасывается. Нет в этой треуголке любви. Люди как мухи в районе Бермуд гибнут, пропадают безвозвратно. И метановых газов, исходящих на кладбищах из земли от несчастных, не собрать, чтобы надгробную газовую плиту было чем подпитывать.
– Наполеон, – обрадовалась мисс, – он тоже треуголник на голова напялить, на нос носил, в год катастрофический разлива седьмая вода на киселе. Так мне утрусский гувернантка часто говорил. Он сама очень не хотел оказаться в глубокой кресле, хотя бил голодорванец родом из непочатого края кукурузных перчатков и зубов.
– Это, конечно, мы все в газ превращаемся. Своими вопросами вы способны просверлить дырку в голове, но предупреждаю – из моей скважины нефть не забьёт, и посудите сами, мисс... – тут Лёлик заметил, что лоснящиеся лосины на ней, напялены на чулки с гипсовыми повязками, и почему-то подумал, наступит ли замирение, когда люди перестанут отравлять существование другим  и портить воздух, способствуя всемирному потеплению.
– Судить не надо, авокадо нанимайт – дорогого стоит, – прервала его размышления мисс.
– Ну что ты, басурманка, всё со своими юристами встреваешь! – запротестовал Пересох и что-то странное произошло с ним. Ему привиделись три увесистые груди в ряд на её тщедушном тельце.
– Что он такойе говорит? Моя нэ понимайт. Сложно, сложно. Не кручинься под нога, милий трюк, – обратилась мисс к Мошке.
– Он хочет сказать, что впервые встречает женщину, настолько компетентную в газовом вопросе, – пояснила Лотта.
– Какой балшой спешиалист ваш кавальер. Сразу видно, в свой круг он очень вливательный челофек с неистощим боеприпас сатиры Но по наш яйзык всо намного короче говорийт. Правда, Рикки?
Моисей завилял хвостом по древесным опилкам и положил морду на расшнурованный ботинок шофера мисс Вандербильд.
– Вот меня и уболтали газопровод по дну Балтики в Западную Гармонию тянуть, – неожиданно раскрыл свои контурные карты Лёлик, испугавшись чрезмерной болтливости.
– Я вспоминай. Гармония – это такой балшой сторона. Ми его победил с вашей помочь. А что далше на задворках побед?
– Будем их газом снабжать, как они нас газовыми камерами.
– Камера, это оушен плёхо варьировать меж стенок. Они может лопатца на колёса втридорога и стелиться прихвостнем.
– Не волнуйтесь, мисс Вандербильд, газовые не лопнут. И потом «Кто прошлое помянет, тому глаз вООН (Организации Обделённых Нотациями)». А с вашей помощью я уйму газо-тронутых станций понастрою, – sosторожничал Лёлик.
– Глаз нэ надо трогать, нэ хорош это.
– Одноглазого папку не трожь! – предупредила Лотта Лёлика.
– Нэ волнуйтся, миляжка, ваш папку за барельеф нефти я буду в сейф держайт в память о моём папа – в надбавку за вредность.
– Это я, мисс, про тестя своего будущего. Он с детства без глаза. Сосед мальчишка-хулиган выбил, что по всей вероятности вызвало перерасход, а затем сублимацию профессиональной энергии. В Газпроме папаня пенсию наработал и мне концы оставил, – выдал информацию, которую ему удалось наскрести, Лёлик.
– Предупреждаю, папку не трожь, – нахмурилась Лотташа.
– Да помолчи ты, не трогаю я его и не намереваюсь. Я ж не сумасшедший какой, или под газом хожу? Который год с газовых акций питаюсь, глядишь, и меня в олигархи-набобы запишут. Главное – не упустить своего и чужого не позволить, тогда в  благоприятный момент удастся одержать верх, перевернув его вниз. А для избежания загазованности уютный тихоокеанский островок необитаемый наискосок от Таити приобрету, чтобы от испарений вредных газов утаиться. Мы и  зобачка Рикки с собой прихватим.
– Рикки мой терьер для комнатный интерьер, когда круг его губ сомкнулся на мой ухо, мы с ним к вам на остров на свой яхта, окружённый охранным катером приедьим. Там будим пирогу с зелёными цукатами засахаренных цикад ням-ням. А я за это на него деньги на привязи держал в лондонский зобачий банк с тавтологическим названием «Барклай». Правда, мой голубчник?
– Yes! – гавкнул Мошка. Его хвостик задрожал от предвкушения поощрения за собачью преданность косточкой и не преминувшим подвернуться шансом покататься на двугорбом верблюде грудей похотливой хозяйки.
Беседующие не заметили, как подошли к воротам.  Подкатил блестящий «Майбах». Высунув язычок, мисс подала знак слуге. Он вышел, сопровождаемый дымком собственных выхлопных газов, держа на втянутых руках пьяненький атташе-кейс.
– Give it to him, – указала  на Лёлика мисс Вандербильд.
Слуга неохотно вытер ноги о растоптанное «Я» и пот со лба с отшелушившимся эпидермисом. Послушно передав сафьяновый чемоданчик, он вернулся к машине, в негодовании вильнув округлыми сферами влияния, к которым равнодушно отнёсся шофёр и наблюдавшие эту сцену ротозеи. Потом он поймал себя на нескромной мысли и долго отчитывал, презрительно наморщив спину под смокингом и кляня себя за контейнеризацию чувств.
– Здэс Two millions. О последующий вклад в наш общий предприятель я сообщу допони-теле-ний. Thank you very much. Рикки, дла тэбья, мой малчик, я гатова на everything.
Мошка подмигнул Лотташе. «Майбах» мягко отчалил. 
– Свиноматка в иномарке, – мстительно проехалась Лотта. И это развеселило её так, что она чуть было не расцеловала слишком доверчивого и преданного спутника. Поначалу она отстранилась от него, но потом прильнула с ещё большей силой, тем самым подстёгивая эпизодические свидания разнохарактерных личностей.
Справедливости ради сказать, все мы производные одного корыта и не замечаем, как вставая перед ним на колени, пускаемся наперегонки на уловки. А теперь покажите мне того, кто выиграл бой с судьбой на ринге жизни, не получив сокрушительных ударов.
Подъехало такси и остановилось перед Лёликом и Лотташей. Это напомнило им, что враг не сдаёт свои позиции в аренду.
Дверца распахнулась. В салоне их приветствовала широкая золотая улыбка Виктора Примулы. От него пахло дремучей смесью дорогого козьего сыра и пива «Бурда». Он тряхнул головой, откидывая волосы назад – зад не протестовал. Создавалось впечатление, что Витёк простил Лёлику хамский поступок с горстью монет. Но солнце спряталось, и Витьку доверять было нельзя.
Прямо через исполосованную переходами дорогу в Музей французского комамбьера имени Робеспьера толпа нетерпеливых туристов радостно приступила к гинекологическому осмотру Шестой детородной выставки песен Лебедева Too Much(а) «Всё о безумной молодости, зажатой в кулак». 
Раскачивающийся в трансе мулат-виброфонист, утрируя нос и подыгрывая себе палочками для суши в виртуозных переходах с трусцы на сбивчатый аллюр, пел картинный популяр из выставочного репертуара музея. Композиция «Живот и его окрестности» привлекла к себе внимание не только гастроэнтерологов, но и акушеров-гинекологов. Его повидавшая виды потёртая шляпа зияла приглашающей пустотой. Она валялась на тулье, напоминающей провалившийся нос студента-медика, вытащившего экзаменационный билет, в котором первый вопрос был по экземе, а второй по профилактике люэса в приступе зарешеченных чувств.
Переходя с тротуара на мостовую, непритязательная публика ревела от восторга на манер уникорна, жующего попкорн. Эта орава отменных бездельников (с поилкой и кормилкой – мать с отцом) пребывала в состоянии неувядаемого поросячьего восторга. Она пританцовывала, цокая языками, повизгивая и похрюкивая в меру своих природных данных в ожидании, когда скульптурные шедевры в парке  сойдут с постаментов размять занемевшие гипсовые ноги.
И только Лёлик Пересох (с носом иной закваски) подытоживал свои чувства старьёвщика в весёлой толпе. Он сводил баланс неприязненных отношений солнечных дней и неподдельных чувств адреналиновых ночей, проведённых с Лотташей не в свою пользу (когда она не звала его к столу только по имени, на который подавала тесёмки, запечённые в тесте, он уходил, закусив губой). Деньги Лёлика не интересовали, но к песне он приболел душой.
               
Я ушёл от забот, чтоб забыться в тебе, а зачем?
Погрузиться бессмысленно взбалмошной головой?
И, откинув себя, приспособившись между колен,
Заработать, пыхтя, вызывающе, как заводной?

Я мытарил себя, чтобы как-то удовлетворить,
Ненасытную похоть твою, ту, что знал и любил,
В детство впал, проявляя феноменальную прыть,
И, конечно, лекарство от сердца принять позабыл.

Никогда я не мог устоять против женщин и карт,
Не внимал вразумленьям родителей, учителей.
Перенёс на коленях свой третий по счету инфаркт
И скончался в оргазме победоносно на ней.

Разумеется, всё это поэзия, а в реальности Лёлик пятый год грозился устроить Вальпургиеву ночь и погрязнуть с Лотточкой в академической гребле в постели с применением  оружия массового унижения – разгульной песенки, превосходящей все её ожидания:
             «От колена до колена виснет дилдо, как полено».
      После этого охрана из амазонок-телогреек внесла на скабрёзных носилках Лёлика, у которого кровь бурлила буриме, в список присутствующих в зал ожидания психбольницы, чтобы он больше не посылал своей шизанутой возлюбленной крикливые цветы с душещипательной запиской замысловато-игривого содержания:
      «Голос мужчины с ленцой – это призывной пункт, вербующий жертвенника  на разнополую борьбу без ограничительных средств и правил, если соперник выставляет своё небритое табло на показ».

      – А шаровая молния тоже на шару?
     – Да, если она влетит в несгораемый шкаф иллюзорных надежд.

     Глава 160.   Сон # 254

Недосягаемый мастер-исполнитель, закутанный в серый плащ кучевых облаков, откинул крышку осеннего концертного рояля. Под сатанинскую канонаду в охапке снов воздух наполнился звуками ливня, и агностики гномы отплясывали на древокорнях хоту.
Ветер, если к нему повнимательнее приглядеться, дезактивировался и старел на глазах без злобных притязаний на существование. Молнии серебряными шомполами прокалывали землю, огненными щупальцами скользили по басовым клавишам улиц, вязли в сером асфальте и, окунувшись в тёмные воды Гудзона, сливались с белёсыми барашками метущихся во всех направлениях волн. Сотни зигзагообразных лезвий стальным блеском кромсали небо и оно хмурилось рваными лоскутами облаков. Так продолжалось несколько минут, затем стёсанная крышка разбушевавшегося инструмента природы захлопнулась с перекатным грохотом, напоминая поверхностный вздох эмфиземщика с неравномерно перекрашенным забором воздуха в затемнённых на рентгеновском снимке лёгких. На землю не по верёвочке спускалась тяжеловесная, но легковерная покровительница-ночь. Энтерлинк очнулся голым. Отправляясь спать, он накрылся простеньким идеалом, забыв подоткнуть его (кто-то прятался за забором, а он заненадобностью).
Самокат времени давал о себе знать по весне процессом обновления природы – Арик попал в город сказочных снов Херсон. Этого не случилось бы, прими он антисклеротические пилюли (ох, уж эти вегетарианцы – потребители трупов растений!). Кончился его латентный период, когда просыпаешься, а загаженная простыня стоит (как ни в чём не бывало). В таких случаях клин клином вышибается при наличии самого клина в эректильном состоянии, скрывающегося под накрахмаленным тентом.
Сонная тетеря Арик возрадовался, почувствовав себя дубом, разделанным под орех. Он осознавал, уважающий себя отшельник, усмирив датчики рук, запирается в келье в ожидании пугающей воображение смерти. Антиквар был уверен, что прореагирует на прощание с собой, но час и место ему неведомы. Только он осмотрелся, живя с поставленным диагнозом, как опрокинутая им тишина вновь заняла непререкаемое место в его альцгеймеровской повседневности, ведь она существует для того, чтобы оттенять шумы, в противном случае она не несёт никакой функции.
Тело охватил мелкий мандраж. Не теряя драгоценного времени, Ариком завладел удивительный (на его осмысленный интравертный взгляд) сон № 254, совсем не похожий на тревожный сон Веры Павловны из третьего подъезда, который тяжёлым свинцом лёг на её слипающиеся веки не первой молодости.

Высокий рейтинг – это стул у бара,
где пользуюсь успехом у бармена.
Мне показалось, виски не добрала
девица, подпирающая стену.

Я, как турист, плачу, рот заливаю,
одетый так себе (не при параде ж).
Ты у стены ютишься – волевая,
не бросишь взгляда, рядом не подсядешь.

Пристроившись к портрету Кияну Ривса,
Потупилась в порожнюю тарелку.
А я здесь Балаганов, Бендер, Киса –
верчусь на стуле-барабане белкой.

Жестикулируют в углу немые.
Бренчит на сцене х... на балалайке.
Похоже мы с тобою не намыли,
как некоторые – золото в Клондайке.

Встаю со стула, покидаю рейтинг,
иду, шатаясь с лишних возлияний,
и подойдя к ней говорю, согрейте
меня, хотя, конечно, я не пряник.

Сотру в подходе совесть до мозолей.
Но что это? Не в выпивке ль причина?
Я вглядываюсь пристально в лицо ей...
Она – задрапированный мужчина.

Рот приоткрыл. А он/она сказала,
не будет ли чем мне кольнуться в вену?
Высокий рейтинг – знак потенциала,
я пользуюсь успехом у нацменов.

Имела место сцена в Исфагане.
как спьяну я попал туда, не знаю.
Себе и ей я вечер испоганил.
Пойду вину в бассейне искупаю.

Не удивительно, что после такого сновидения Арику привиделись послушные летающие овцы на бреющем полёте из объединённой овчарни «Упаси Господи», и что он очень хорош собой вне досягаемости и уродлив при ближайшем рассмотрении. Причём Арик не подозревал, что омовение в аншлаговом сне было противопоказано средоточению циничного процесса мышления.
Снились ему храпящие морские слоны, наливные яблочки, надувные куклы и судна, не выносимые вовремя нянечками урологического отделения от государства, обеспечивавшего его поражающей наповал бесплатной медобслугой. В такие неуловимые мгновения он оторопело мурлыкал мелодию всепрощающего сна от удовольствия и до прозрачной стены неподражаемого плача. Непосвящённые могли подумать, что ему в промежутках между инсулиновой терапией и отдыхом от неё снились диабетические сны, присыпанные сахарной пудрой.
Ему барабанной скороговоркой снилось, что какие-то типы засыпали его сбивчивыми вопросами, а ему ни с кем не спалось без снотворного под рукой, и он был готов принять Спящую Красавицу с назойливой мушкой на щеке вместо пилюли, которую боялся проворонить.
Его обступили знакомые болезни: неврит младшего пальца левой ноги и стенокардия. У каждой было своё, привычное лицо.
Ему снился он сам в окружении деревьев с лиственной сталью у публичного кафе «Шалман» в компании двух чаровниц из сметливой страны Сметания с путями пастеризованных рек и кисейными барышнями, стриженными «под мальчика».
Снились ему ощетинившиеся мыши, шикающие на него из запылённого угла комнаты на Первой Мещанской улице, дом 3, квартира 5, где он провёл взаперти безропотное детство, под абажуром власти, страдающей рассеянным склерозом.
Снился ленточный солитер, приспособленный под транспортировку плагиата – этого украденного багажа знаний, и фотоаппарат «Зенит», провезённый в аэропорту в обход таможни с плакатом «Не опошляй!» Потом он продал его за бесценок в разобранном виде спекулянту-астматику, грезившему яхтой на кислородной подушке и торговавшему на «Круглом рынке» в Риме, перед тем как овладеть мороженым «Моя девочка» в сказочной стране Инглюшатии. Ему снились заторы при транспортировке нежащихся мыслей из одного бесплодного участка мозга в другой, и зернистая поверхность распечатанной банки чёрной икры с терпким запашком запотевших стёкол очков, раздражавших nervus обонятикус.
Снились блохи, в приступе инстинкта самосохронения съезжающиеся на флимаркет в флимузинах, и ёжики, усыпанные патефонными иголками. Снился хмурый Ветер, прореживавший облака и уволакивающий наиболее послушные тучки за горизонт. Снились ядовитые медузы, сдающие мёд лохам из сообщества «Лохнесские животные». Снился шелест вожделенных зелёных насаждений, похрустывающих, когда их пускают в денежный оборот, кочегары, ворочающие миллионами в растяжке ртов в гармошках-улыбках. Ему снилось, как он мчится на третьей убойной скорости в колеснице, запряжённой тройкой нубийцев и пьёт абсент, борясь с абсентизмом на работе. Снились опустошённые стаканы, судьбой заключённые в сервант.
Ему, с лихвой заменяющему неугомонную ораву каскадёров от слова и сдирающему с себя каску в присутствии детей, снилась королева щипачей эквилибристка Ривка Ду Глаз, раскачивающаяся на трапециевидной мышце испуганного партнёра под куполом цирка.
Итак, говоря без околичностей, он кружился в вихре вальса, подхватив воспаление лёгких и выпадавший на ходу из ширинки крючок в виде колбасного изделия – предмет натурального хозяйства, что в процессе мысленного скрещивания облегчало ношение непосильных тяжестей. Ведь когда-то он приносил свадебную повинность на алтарь элементарной порядочности.
Тогда он ещё юношей (облегчённый вариант мужчины)  со второго захода осаждал Крысю Опасюк – укоренившуюся третью любовь сорокоградусной д’осадной крепости, пытавшуюся придти в себя. Она жадно обнюхивала гнилые зубчики чеснока, когда он с тотальной мобилизацией невообразимых усилий освобождал от миролюбиво расстроенных немцев выгоревшую дотла Варшаву в назидание подонкам.
Ему снилось, что, как оглашённые по списку, заведённые тритоны (две зазывалы-полуторки) гоготали за изгородью в болоте над стриптизёршей Лягушкой, сбросившей пелерину кожи в зеленеющую тину. Всё, как в старой утрусской сказке, с поразительной точностью содранной с устных ненецких преданий в унтах.

И если в голову ударит круговерткий бумеранг,
судьба мне выбор предоставит, и я выберу Тайланд.
Среди обслуги раболепной, среди пагод золотых
я к лику праведных примкну и относительно святых.

И если мне не привелось красиво жизнь свою прожить,
не буду клясть себя, искать в ней искупленья виражи,
в притоках нежности, во взрывах возмущения собой
дефекты в гневе обнажать, лечить эмоций нервных сбой.

И если мне не довелось в конце достойно умереть,
поосмотрительнее буду и внимательнее впредь,
изобретательнее в выдумках, прозрачней на виду,
и заново свой смертный путь во сне торжественно пройду...

Как видите, ему снились не только девушки, никогда не приходившие к нему наяву.
Одна из них, невероятно уродливая,  протянула Арику Энтерлинку наманикюренную коллекционную ручку кюретажной ложки Нотр-Дамского кюре и шепнула на ухо «Любовь в рассрочку больше не является запретной... темой разговора двух незнакомок, и кто вам доложил, что Рублёвка ломаного гроша не стоит?» Арик что-то буркнул ей в ответ, загадочно блеснув умом, и предусмотрительно потух.
Девушка рассмеялась, найдя его забавным. Она игриво зашла с подветренной стороны и доверительно сообщила в другое, лучшее ухо: «Подруги считают, что я принимаю активное участие в сексе по-флотски. Предупреждаю вас, что это вовсе не так. Просто один подвыпивший морячок забыл во мне бескозырку, когда играл на моём животе с боцманом в преферанс. Но учтите, на пиллинг я хожу в косметический салон «Напильник», потому что копчёные колбасы и угри вызывают отвращение у поклонников процветающей культуры забегаловок, хотя секс они любят домашнего приготовления, что помогает избегать хлопотливых забот по возвращении к жёнам. Я считаю главным в искусстве девушки познакомиться – это подвернуть ногу в «нужном» месте, время я сама выберу, оно ко мне относится в достаточной степени благосклонно».
Это сообщение разбудило старика. Приверженец Альцгеймера при слове «нужное» отправился навестить подразумеваемое место, и конечно забыл спустить воду, а когда вернулся на балкон, впал в только одному ему присущее приумноженное состояние Весьма Выдающегося Спортсмена по словесному слалому о французском горном курорте Кур-шевель, грозящим переименоваться в месье Пердю. Туда он, используя давнишние связи, устроился инструктором к подгорным козлам с незаконченным низшим образованием, приобретённым ими за деньги на склоне благосклонных лет. Там, при спуске с пологой как женское бедро горы, готовый горы своротить, чтоб хоть кого-то совратить, Арик поддавался влиянию, красочно описаному эротоманом Садюгой: «Облака окучивали гряды Кордильер» (не путайте с кардиллерами).
В одном из сюжетов вырисовывалась приближающаяся с огромной скоростью коричневая паника, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся пучком небритой пришоссеившейся пожухлой травы. А кто-то посоветовал ему в случае, если он почувствует, что у него отнимаются ноги, не вынимать почту неделями, а руками.
Отлучённому от секс-шопа аденомопростатнику Арику Энтерлинку снились места опорожнения мочевого пузыря – утки и писуары, и как он с пенкой у замкнутого круга рта доказывает, что его двоюродный родственник, режиссёр Бенимор Бипер родом из пьянящей  Вин-Ниццы, поставивший на колени «Последнего из Моги-Канн», берёт в распухшие руки первый приз за невнятность дилеммы первичного со вторичным «Выбивать ли дурь из пыли или пыль из дури?» На этот вопрос ответа ни у кого не находилось.
У жюри фестиваля «Грёз» создалось впечатление, что дилетант-режиссёр перешёл сам себе дорогу из 3-го во 2-ой класс норвежского лайнера, и оно выдало победившему утешительную премию «Дятла» (Бенимор Бипер всегда творчески бился головой о стенку чёрной французской сборной при назначении штрафных ударов в побелённые стойки под девизом «От ворот поворот»).
– Дыма без огня не бывает, – научно высказался участник профашистского собрания «Рукояточные эфесовцы тевтонской шпаги» и член жюри Другослав Стремглавыч Кыш, – не забывайте, что и гороховый шут был стручковым, когда ему не с кем было перекинуться в бадмингтон словечком-воланом. Не зря же Бипер носил дымчатые очки, которые дрессировщик акул – бесстрашный окулист посоветовал ему снять, на что тот ответил: «У меня отродясь фотоаппарата не водилось при затяжном взгляде на кинематограф».
От этого выражения и соответствующих ему домыслов Арику почудилось, что удручающая жара спадает с него широченными подштанниками, с трудом поддерживаемыми зажёванной ментоловой резинкой на экваториальном поясе живота.
Неожиданно (нет, и ещё раз нет – не то слово, здесь подходит «непредвиденно») он причислил себя к касте непререкаемых авторитетов, для которых чердаки с балконами видятся закромами Родины. Ему захотелось посожительствовать с наперсницей по водочным вкусам, делясь привычными для обоих градусами, известие о которых кровь разнесла в обжитые им участки тела, не ведающие сопротивления.
Соседка – с духовным содержимым содержанки, для которой любовь обернулась кропотливым трудом (он уже не помнил её отчества, и была ли она выпускницей техникума Лёгкого поведения), неизвестно у кого научилась стрелять глазами невооружённым взглядом. Она стабильно выбивала сто из ста, потому что сотня была её любимым «числом поболее, ценою подешевле» с учётом, что в стране начинался взаимовыгодный обмен репатриантами.
С годами Арику, следуюшему правилу «Дайте прыщу созреть!», становилось не безразлично, что ему снилось, поэтому он с балкона в доме на отшибе памяти, где бывали его подруги и более опасные женщины, уединялся. Испустив клич в туалете, он посматривал, способны ли они мочиться в раковину, этим он старался потрафить своей распухшей простате. Измотанный продолжительным свиданием с фарфоровым унитазом всемирно популярной фирмы «Утрилло и сыновья», Энтерлинк (личность скользкая, неоднократно наступившая на кожуру банана) возвращался в постель, чтобы через полчаса впасть в сомнамбулу, после стольких лет проведённых на драйтонском пляже, что оправдывало вспрыснутую энергию былой самовлюблённости. Там на песочке он дневал и ночевал, представляясь главным пастухом, прослывшим добрым малым, в отаре блондинистых овечек с замашками матёрых волчиц.

   Нескучный сад, как сладок дым воспоминаний,
На тополях слова беспамятной любви
Мы оставляли под небом купольным свиданий,
Дней этих нам не возвратить, не повторить.

Где отыскала своё призрачное счастье,
С кем ты осталась, разойдясь со мной?
Подозревал, твоя любовь мне неподвластна,
Но сердцем жил. Ты, оказалось, головой.

Шептали листья мне, судьба неотвратима,
Скрипели ветви в унисон, устав,
Картина осени трагичная картина,
Опущен занавес, покинуты места.

Но, как магнитом, меня тянет в старый театр,
Где на скамейках, как и много лет назад,
Актёры молодости ставят свой спектакль.
Аншлаг влюбленных на  Нескучный сад.

Сусальная картинка прошлого сменилась, теперь он спешил по глянцевой улице к облитому шоколадом домику, чтобы успеть заверить заветную мечту у нотариуса в её непогрешимости, когда дело в шляпе, и  остаётся только выбрать против кого его завести.
У Арика, скрывавшегося в несвежем нижнем белье в период поверхностного сна, определённо шла гормональная перестройка на уровне мышечного аппарата мышления. Он уже стольких подвёл (начиная с черты) под монастырь, так что подводить жизненные итоги ему не стоило, и он постарался следовать ряду советов своего друга пенсионера-электронщика Лёни Дверьмана.
 «Вместо заковыристых вопросов ставьте очистительные клизмы самим себе»,
 «Живи, как Бог на душу положит, если в тебе остался хоть кусочек души. Жить в халупе, обставляя своё время, разве это не снобизм кубизма и издевательство над левкоевым обывателем?»
 «К детям за советами в карманы не лезь»,
 «Какой смысл снашивать чужие жизни, когда в своём вещмешке неопровержимых доказательств никак не разбирёшься?»
Ещё снились Арику неадекватные мысли, топорщившиеся испанским воротничком, полученым за растрату молодости, недолеченной висмутовыми препаратами, которые ему поставляли долгосмеющиеся гуимплены во главе с соседкой по квартире Нюркой Стадо – звеньевой из пионерского отряда домостроевцев имени Павлика деда Морозова, заложившего не одну бороду. 
В камуфляжной форме и крапчатых линзах Нюра обладала удивительной способностью перезаряжать его батарейку любопытства.
Однажды, оставшись с ним наедине, она решила выбить «дурь» из его головы, сжигая деньги, потраченные на неё. Раскобуривая игрушечный пистолет, Нюрка, пообещала выбить десять из одного.
Безжалостная старушенция-жизнь определённо закалила Арика на наковальне, украшенной гравировкой «Родео гарцующей молодости», в противном случае в его сонную голову похоже не пришло бы гениальное открытие медицинско-экономического характера «Чуть-чуть побольше сахарного диабета, и мы сможем отказаться от украинской свёклы и кубинского сахарного тростника». И это при том, что Арику, представлявшему археологический интерес, поставили обтекаемый диагноз – сахарный диабет в начальной стадии общего недоразвития.
Доктор оказался честным парнем, этаким паранормальным милягой. Теперь немного о враче и его привычках.
Тимофей Кольчугин-Ватников, он же, по достоверным слухам, Лев Мотыга, считал, что в борделях время поджимает «Фаберже», такое возможно происходило с Адамом и Евой в Эдеме. Со стороны Лёва казался более чем повреждённым в уме, но это было только первым впечатлением.
Ему хватало денег на оплату жилья, покупку еды и одежды и ещё оставалась мелочь на приобретение полезных знаний. Знавшие его ближе и сталкивавшиеся с ним по работе, дома или на улице, убеждались, что Тимоша, выходя из состояния поощрительного философского оцепенения типа Софокла, придерживается сугубо своих неукоснительных правил:
прячет за портьерами Здравый Смысл, и он ему что-то ещё подсказывает;
возбуждает своё судебное тело против одалиски-наложницы Гульфии Закатаевой-Асфальтовой, не позволяющей ему подтягиваться на её бёдрах-брусьях и делать Южный Крест на вытянутых руках, привязанных к изголовью кровати;
отдаёт распоряжения на длительное пользование без залога;
изобличённый в... не отправляется  вслед за ветроногой газелью Ингой Мякиш за очками в страну оправДания;
оскверняет бульвары и уличает площади;
страдает повсеместно за диабетический лозунг «Не в коня Кормчий, закормленный у кормила!»;
сдаёт анализ на милость убедителя;
безоперационно врезается в собственное решето памяти без кровоостанавливающих средств и приспособлений;
принимает лесные угодья за десять пядей в лобке;
чинит обиды, препятствия и всякую другую утварь по мере непрекращающегося поступления... на курсы усовершенствования;
подвизается в подмастерьях у опытного портного из семьи швеи-мотористки Поли-Эстер Рапиры, дававшей на фабрике обет безбрачия (портной оставлял его после уроков для закрепления пошивочного материала и пекущегося о законе сохранения куска материи, при распарывании швов на котлованах надежд);
относит занятия сексом, что сродни опылению цветка (главное чтобы он не был увядшим), к принудительным работам каторжного характера, возможно, из соображения конспирации;
выступает за неограниченнуюю свободу от инкрустированных мыслей;
водворяет пришедшихся не ко двору на своё место;
играет на Нью-Поркской бирже, следуя бриллиантовому принципу: «Числом поболей, ценою подешевле»;
употребляет с пользой для здоровья женщин, наставляющих  рога на путь истинный в присутствии нездешних тутовых деревьев;
занимается вольтижировкой в секунды досуга (засовывает два пальца в рот и... в розетку на 127 v.).
В свободное от себя время он напряжённым взглядом гнул ложки и подстаканники. Перепуганные пациенты гуськом тянулись на выход, выполнявший функции входа. Доктор Тимофей предупредил Арика, чтобы он не пугался, и посадил его на разгрузочную  диету товарного состава. Лечение обернулось медалью, у которой до этого случая было две стороны.
На одной из них была изображена лошадиная доза чёлки, косо ниспадающей на зрачки, что не давало возможности определить цвет глаз (выходит сладкую сторону Арик уже ощутил), а с другой – трагедийной стороной с набросками  неуравновешенной натуры ему предстояло столкнуться.
Он износил множество женщин и обуви, а теперь его грозятся лишить бесплатных шлёпанцев, полагающихся любому здравомыслящему эмигранту-диабетику, приближающемуся к фотофинишу. Ну это мы ещё будем посмотреть, как сказал одесский портной Авакуум Пустотелов, почувствовав себя  Фаллусовым из пьесы «На воре от ума шапка горит», провёл два года в поисках рукавов Амазонки, когда два заезжих индуса заказали у него на Шиву пиджачок с шестью рукавами индивидуального пошива.
Арик Энтерлинк долго не мог оправиться от нанесённой травмы – обидного неполучения халявной ортопедической обуви, но  успокоился, пристрастившись к употреблению в непомерном количестве заварной вкуснятины, за что и получил кличку Искуситель пирожных. Но и это ему не помогло. Тогда он окончательно разочаровался в местной системе здравоохранения и стал щипать травку, забираясь по ночам на суверенную территорию суеверных гомериканских соседей мексиканского происхождения.
Может мне обратиться к целителю травами тайванцу Ли Фчику (не путайте с Фучиком), восседающему в лавчонке напротив, и перегонявшему индийский чай в китайский только одному ему известным способом? Тогда у меня появится реальная возможность вернуть себе гражданское право диабетчика на бесплатную обувь – она не отсвечивает и не реже глаза.
Как хорошо, думал он, что меня выгнали хворостиной из института «Трансперсональной психологии упырей», а то бы и не узнал, что «путь в тысячу ли начинается с первого шага «китайчонка Ли», который, судя по песенке Вертинского, куда-то безвозвратно ушёл (может на консилиум), так толком и не узнав, что такое иглоукалывание.
Глубокий сон с его соматическим началом излечивает от неприглядного секса ручного производства, летаргический – излечивает от всего. Это несомненно, как и то, что пластмассу создала мудрая черепаха, не пожелавшая стать расчёской, заподозревал Арик и, не обращаясь к медитации, селекционно скрестил руки на морщинистых коленях.
Шальная молния разрезала хмурящееся небо на дольки. Ломтики распались фейерверком. Раздался громовой раскат шаляпинской мощи.
Ничего не подозревающий Арик очнулся матёрым хищником, потом молью, незаметно проевшей целый дуршлаг своего состояния. Грохот конкретной в своём написании рапсодии «В одном преисподнем» (смеси рэпа рептилий и питьевой соды) проникал в его поросшие волосами слуховые окна. Тишина вновь заняла должное место в его альцгеймеровской повседневности, и им овладел по счёту 255-й восторженный сон, который просто так по контрамарке не проведёшь.

Прежде чем наш шарик грешный я покину,
Я поверю в Бога, полюблю богиню,
Не из первых встречных, ни кого попало,
Радугу расцвечу сказкой небывалой.

Выдумал её себе ненаглядной, названой,
Ветрено раскрашивал радужными красками,
С нею я безудержно плакал и смеялся
И сходил по ней с ума, и в любви ей клялся.

Но горькая действительность видится мне снами.
Прошлое преследует в неуютной спальне.
Съеду в  «Белые столбы» иль в «Больницу Кащенко»,
Я, рожденный сказочницей, зачатый рассказчиком.

Арик Энтерлинк, с кисельно-молочного детства обладавший задатками вертлявого павиана, предвосхищённого увиденным, сам себе боялся признаться, что мыслил половинчатыми лишениями и категориями, клятвенно обещая перейти на пользование китайскими палочками. Он мотивировал это тем, что ими не порежешься и не уколешься, хотя палочки в ушах выглядят мило и если приносить себя в жертву Восточной кухне, то только на вытянутых руках – вот почему жирный блеск его азиатских глаз отражается под другим разрезом в окружающем.
Забывшись в забальзамированных воспоминаниях потёртого словесного автопортрета жены, поощрявшей адьюльтер, хронически шальной Арик, не отличавшийся моральной опрятностью, безмолвно покинул мир соцобезлички, не соблаговолив оставить после себя ни зловещания, ни высшей меры показания, ни противозайчаточных средств деда Мазая от прямых попаданий на неУРАвновешенной Нью-Поркской бирже, когда акции полетели в тартарары.
Окинув присутствующих братоубийственным каинским взглядом, он не по своей вине впал в кому за укрывательство доходов одеялом из шерсти Андовской ламы, под которым, по мнению общественности, препарировал тайные тексты, как лягушек в школьные годы в кабинете биологии.
Из этой вины его, забывшего, что речь относится к дарам природы, никому не удавалось вывести, хотя свидетели утверждают, что во флотилии пляжных «одуванчиков», покачивавшихся на волнах призрачных снов, он тупо смотрел на топографическую карту ягодиц города и повторял:
«Ну, братаны-подельники, признавайтесь, кто из шутников заказал мне надгробную газовую плиту с изображением замочной скважины и надписью «Смотри в оба, не перестарайся!»
В «Элегии во сне» отсутствовал нормальный антропологический сон о йоркшире Мошке, его хозяйке Фрумочке Пюльпитер и поэте-эроте Амброзии Садюге родом из приталенного Таллина:
«В поисках пульса у любимой собаки Мошки Фрумочка представляла себя подругой слесаря-олигарха, меняющего французские замки... на Букингемский дворец и ароматным корабликом бороздила необъятные просторы шерстяного пледа его волосатой груди».
И Арик – этот передвижник человеческого мышления не пропихнутый вперёд, не продвинутый взад, а непонятно в какую сторону, валялся в углу в сюрреалистичном сне в обнимку с переходящим из рук в руки красным, стянутым с чего-то стягом.
Говорят, что перед предполагаемым «уходом» Энтерлинк беспрестанно обжимал его (уход) как заправский мужик Люсьен Снадобье вздорную Аномалию Васильевну О’бюст, измерявший одностороннюю любовь отработанными поцелуями. Потрафляя её заспанному воображению, он мурыкал: «Цветы поют и птицы расцветают, как яблони у Груши, а вредкомиссия меня комиссовала...».

                – Отрывая  от меня Последнее,
                смазывайте растравленную рану йодом!

     Глава 161.   Возврата нет

Дверьман, не страдая излишней впечатлительностью, неоднократно пытался устроить личную жизнь на работу в виде поощрения. В противовес коматозному состоянию друга Арика он с любопытством разглядывал собственный не пронумерованный сон. В нём сегодняшние железные Феликсы с их лозунгом «Пытки – наикратчайший путь к дознаниям!» становились грудами металлолома, а распоясавшаяся  ободранка-толпа гримассничала в излюбленном приёме Посольства и заранее соглашалась на создание барельефов, требуя талонов на удешевлённую водку.
Дверьман был из тех, кому удавалось проснуться, в пьяном состоянии трезво взглянуть на вещи, и тут же погрузиться в сон. Правда его сны смутно напоминали сны, посещавшие друга Энтерлинка Витька Примулу, в которых тот видел себя в амплуа иллюзиониста с фокусом в тучке зрения, а жену Губнушку в поперечном распиле с вывалившимися на бедро кишками.
Обладая мощнейшим стволом мужского достоинства в шесть сантиметров в диаметре и радиусом действия в два раза больше, заслуженный сеятель разброда и шатания в зубных рядах недоброжелательниц, Лёня оснастил прикроватные устройства электронной техникой, что позволяло ему вывернуться из любых не сложившихся обстоятельств, не связывая себя узами Гименея с однополыми с ним существами. Это резко стимулировало у него наращивание сексуальной мощи и ногтей у женской половины негритянского населения, пускавшей кораблики из носа в безутешном море слёз (сказывалось подражание Лёниному кумиру голливудянину Роберту де Ниро).
В тянучей лямке семейной жизни его не устраивала перспектива звукоизоляционистской политики, основанной на разных спальнях. Это бы значительно уменьшало возможность наглядно демонстрировать боевую готовность к процессу оплодотворения. Хорошо, что я не доктор, радовался Дверьман, ведь он, чтобы заиметь доктрину, вынужден жениться.
Идя по мощёной стороне курицы во сне, Лёня страдал от антиоксидантов и оголтелых антисемитов с лозунгом: «Простите, я вас перебью... всех до одного», и прятался от них по методу А. Вертинского: «В парижских ресторанах, в кафе и балаганах...», там у него выработалась стойкая невосприимчивость к  знойным песням на слова  поэта-аллегора Лебедева Too Much(а).
Одна из них в исполнении заслуженного артиста на публичных сборищах стадионов Бердичева Прилиппа Дыроколова была затянута им в ностальгической манере с претензией на современность, не без помощи папы, проявлявшего заметные садистские наклонности – с филиппсом в руках он выворачивал головку ни в чём не повинному винтику.
 
Тоска пучеглазая, звон бензоголов.
Царь-пушка трёхглавая, ароматы рогов.
Конфеттэн в бананочках, в Пепси-Колах забаночных
Ой, евреи залётные, прыщет скрип с кондачка...

Усатый горец через три столика на четвёртый послал  Дверьману букет роз, бутылку отгремевшего залпом пенистого шампанского и приветки под чесночным соусом. Сработала «Машина премии», возможно я в его глазах выгляжу фертильной овечкой, подумал Лёня, все свалившиеся на меня признаки нездорового внимания предстоит переварить и прокрутить в потенциометре мозга, а это не укладывается в моём революционном подсознании, когда в невыносимой жаровне появляется потребность замешенного теста вырваться из-под опеки, не терпящей гомиков-гномиков.
Обнадёженный глубокомысленными рассуждениями Лёня, когда-то принимавший участие в забеге четвероногих, почувствовал себя востребованным после неудачи, которую потерпел, записавшись на липосакцию в липовой роще, оказавшейся на поверку эмигрантской липой невдалеке от кафе феминисток «Синие чулки в глазную сетчатку».
Во сне, как наяву, перед ним танцевала натёртая благоухающими маслами девица в облике верблюжицы с горбами грудей и освещённым палестинским интеллектом  Арафата. Её укороченная трудовой жизнью юбчонка шокировала  арабское население, находящееся под мусульманским наркозом в прямом эфире. Над приподнятой завесой непроникновенной тайны еле прикрывались вены непомерных амбиций зауженных бёдер.
«Напиваясь, не занимайтесь описью неимущего!» – вырисовывалось в сонном Лёнином мозгу в тот памятный прощальный вечер с ручными мучными изделиями. Это то, что требуется, с энтузиазмом откликнулся Дверьман, не то, что несостоятельный беспартийный призыв «Талый снег на висках и виски в серебряных бокалах!»
Лёня Дверьман, носивший шапку из нерпы (где-то он слышал, что на воре шапка из нерпы не горит) реально осознавал, что в турбулентное время умеренные высказывания всё чаще сменяются бескомпромиссными лозунгами, а еврейская эмиграция, получившая взбучку по знакомству, всего лишь смыкание задних рядов зубов за выпавшими передними.
На экране раскачивавшегося в непогоду мозжечка его яхту, по цене не уступающую Обдирамовичевской за 150 миллионов, бросало из горячего в холодное и обратно. На той же яхте изысканный гурман, брат певца Прилиппа, смурной Потаня Дыроколов, энергично спасавшийся от непостижимого себя, прятал в каюте новоиспечённую любовницу – невольницу собственных страстей, обладавшую тонким вкусом укуса. Яхту запрограммировано швыряло как скорлупку грецкого ореха в спущенном на тормозах унитазе. И от этого Дверьману стал отчётливее виден Сенька Губанедурович – заклятый противник алкоголя и классовый враг по неотёсанной школьной скамье 254-й московской средней Дзержинского района.
Ах, эти скользкие слова – социальные льготы, они  влезали в остаток Лёниной памяти, как ледокол на льдину, сокрушая всё на своём навигационном пути, и как лёд под коньками остались замороженными в его безвозвратной детдомовской сути. В червячной вермишели образов Лёня рассмотрел расцвеченную желто-красными  китайскими фонариками вывеску химчистки «Бешеная вошь». Он инквизитивно заглянул внутрь, с намерением сдать серебряные часы, полученные от Дуси – вознаграждение за вытаскивание из секс-шопа одуревшего от надувных кукол Энтерлинка.
Проходила декада показа женских прелестей и мужских недостатков, обучавшая посетителей искусству расслабляться в злачных и хлебных местечках. Но к удивлению завсегдатаев магазина, напичканного киноваревом аксессуаров любви, они впервые недосчитались верного эксгибиционистским привычкам Арика.
Отсчёт времени, как и полагается в любом современном  сказочном сне, пошёл на деньги. Братки, страдавшие избыточным весом в обществе, поставили красивую сказку на счётчик и, ничего не подозревающий до того момента Лёня испугался.
Несмотря на шуткообразный образ мышления, он не обращался к Богу и в бегство на микробиологическом уровне, потому что ощущал неоценимую (в комиссионке) поддержку на сцене Мариинского театра в наркотическом балете «Красный мак», хотя, откровенно говоря (по воспоминаниям усатого горца за соседним столиком в ресторане), к мальчикам Лёня не тяготел. Не застрахованные культурный багаж и образовательный ценз Лёни затерялись где-то на конвейере в аэропорту Кеннеди, что отразилось на его дальнейшем интеллектуальном подъёме при капитализме, влияние которого он ощутил как никто другой.
Заведение для Неуравновешенных оказалось тем перевалочным пунктом, где кровь из носа – плата за проход, о котором Дверьман никому особенно не распространялся.
 Об этом стоит упомянуть, потому что именно в жёлтом доме Лёня столкнулся с людьми и явлениями, повлиявшими на психику и поступки капиталистических санитаров. А загремел он туда после того, как в кафе «Кошерная Мурлыка», выйдя из туалета в одном преисподнем, попросил незнакомого ортопеда Вилли Вбок, заказавшего похлёбку прихлебателя «Вы желаете мне насолить?!», заменить ему мениск в колене на сольный диск Дыроколова.
Но и на этом он не остановился. Сидящего напротив Вилли хирурга-сексопатолога Дверьман попросил пересадить себе надёжный цифровой аппарат, соответствующий параметрам, требуемым его подружкой.
На третьей минуте своего пребывания в палате Лёня столкнулся с министром общения с противоположным полом. Этого редкого жителя дома №8 по улице Подкидная Лёня Дверьман оценил по достоинству, когда того отпускали на побывку домой по крайней надобности или в целях очищения.
Вообще-то министра общения, крутившего романы с завистливыми соседками и хула-хуп бёдрами, поместили в палату за дачу изворотливых показаний в подворотне того же дома №8, таинственного содержания: «Имейте меня, как еврейского футболиста, ногами играющего в шахматы».
Над второй койкой слева у зарешеченного вуалью от слепящих солнечных зайчиков, скачущих на сетчатке прищуренного глаза окна, свисал самопальный лозунг «Не капайте на мозги и за шиворот!» Под ним развалился пьяный мужик с удушающим взглядом питона, представившийся перепуганному Лёне Прототипом Протозоидом, со словами: «Некоторым парам удаётся развестись, не разводя огня». Оказалось, что он был не доволен кроватью – ему нравился другой лозунг над соседней койкой «Деньги не набивают карманам оскомину. Набейте карманами деньги и заходитесь ко мне от счастья». Как потом выяснилось, подозрительная жена Прототипа, известная своими тощими претензиями, застала его с любовницей в безвыигрышной попозиции и по её настоятельной (на вишне) просьбе его отправили в психушку, откуда он сделал официальное заявление: «Жена должна верить в мужа. Но я не хочу составлять конкуренцию Богу, поэтому мы разводимся».
Откровенно говоря, Протозоиду (куратору музея «Бардак со стен на нас глядел») недолго пришлось шаманить, чтобы увлажнить глаза-сосуды, налитые кровью, медсестры госпиталя «Маймонидис», тем более, что за ним уже водилась угроза в адрес заведующего столовой, где он работал сторожем, очистить негодяя, нарезать кубиками, уложить в корыто на морозе и залить водой с цементом. Справедливости ради стоит сказать, что заштатная столовка больше походила на заправочную станцию и пиво в ней отдавало разведенным бензином.
В углу на кровати по-турецки восседал почётный член собратьев по офтальмо-стоматологической лягализации «Видит око, да зуб наймит» Лейба Жеребцов, получивший тёплое местечко за вербовку стоеросового дуба в берёзовой роще, где очередь за черё-мухой Це-Це представлялась скалолазкой-ящерицей, которую так и хотелось дёрнуть за хвост.
Становится ясным, почему Дверьман не доверял гороскопной судьбе глянцевых журналов, меняющейся от недели к неделе, и с лихвой навёрстывал упущенное за хвост время на шоссе Ничем не Оправданных Знаний – его сняли на обложку и глянец потускнел. Отказался он и от подписки на циничные газеты, сдабриваемые бальзамом по телефону нескрупулёзными типами со скидкой на рыночную стоимость несведущего потребителя.
Надо отдать должное Лёне, отметавшему неверные решения по велению сердца (души у него не было), он ошибался в лошадях и людях, но не в себе, без сожаления оставив пыльный Совок с его безжалостной Метёлкой. Голыми руками Дверьмана было не взять, даже если они принадлежали хорошенькой женщине, а к людям, работающим со спущенными рукавами, он испытывал неприязнь.
Как человек проницательный, Дверьман не сомневался, что с уничтожением сельвы в амазончатой Бразилии и джунглей в Борнео непаханая Земля совершенно облысеет, и тогда ему, электронщику, не к лицу будет изобретать панацейную зубную щётку от идей, с кончиком языка, зажатым вместо розы в зубах.
Ну что ж, с 90% шоколадной горечью подумал он в непронумерованном сне, в любой отрасли есть свои Недоросли, перерастающие в вундеркинды, а меня ждут ободранные стервятники в пустыне отношений.
В кавалькаде мыслей Лёня ощутил, как смерть включила счётчик за всё содеянное им. Участникам замогильных гонок – ангелочкам ничто не грозило разбиться, пританцовывали вокруг, пока костлявая сука, которую он исползал по-пластунски подкрадывалась к нему, после того как рассмотрела заявление королевского садовника об уходе из жизни. Затомило в груди, – это оторвавшийся тромб попал в главную артерию извилины полушарий ягодицы, несведуще догадался он. И этим я думал всю свою жизнь, ужаснулся Леонид. Какое сегодня число? Неужели 19 декабря – «Всемирный день туалетов и наискось выкуси»? Известняк известий о моей кончине резко сузит круг моих знакомых под выгодный им процент, и неизвестно как ещё на это отреагирует в тёмных коридорах кредитных карточек мой пластик?
Лёня судорожно схватился за портмоне, набитое оскоминой собраний банковских сочинений. Вот так запросто уйти из повседневности, не задав в финале вопрос: «Кто без меня вытащит из секс-шопа Арика? Ватага полицейских во главе с зашкаленным Полиграфом Шкаликом?» Этого я не предусмотрел, загрустил Лёня, бесполезно поднимать человеку, прибитую им же планку после получения шести халявных обедов в трёх синагогах. Жизнь пошла вразнос и на убыль, приходя в негодность, которую не утилизируешь, успел подумать, но не обмозговать,  Лёня Дверьман.
В конце кольцеобразного туннеля, забитого автомобильной пробкой проявился цвет засвеченного общества. В нём Лёня различил силуэт с обликом друга – мастодонтствующего Арика. На голубеющем лбу фантома мерцали снедаемые любопытством калиграфически исполненные буквы кириллицы: «Что станет с моими надувными куклами?» Им  вторили сбивчивые подголоски высоковольтной передачи «Затравленное утро с шерсти до восьми, где каждая фраза подвергнута добровольному умозаключению» с фелонящей ведущей, произносившей преднамеренно искажённую фразу: «Я – мать вашу... утрусского радио. Берегите меня финансово и не забывайте помогать рекламами».
Как на взлёте загудели моторы. Из сопел воспоминаний вырвался красно-зелёный огонь, и в тот же МИГ Дверьмана не стало, потому что смерть бывает верной, когда на неё посылают, и так себе – в Лёнином случае. Он даже не успел справиться у привлекательной к груди стюардессы, разносившей одеяла, сколько лет самолёту и произнести сакральное заклинание:
«Боже, если ты искал себе партнёра пропорционально дверному проёму, то это не я. А если собираешься превратить меня в растение, то не в парниковое!» Дословная цитата из диссертации, опубликованная им за собственный счёт в аль-монахе с кистями и оборками «Вегетативный невроз у лошадей и растений», обрела широкую популярность, а с ним и курсив мой до дыр.
Из Дверьмановского безвольного рта вывалились отходные слова: «Как это благородно с Вашей стороны, после исполнения марша-броска с тремя привалами выправлять трудновоспроизводимые кривотолки обо мне», и умиротворённая улыбка уютно застыла на его искривлённых посиневших губах.
Режиссёрка-смерть не давала светофору, заигрывающему с ней в финальной игре специалисту по электронным приборам. С её стальной не расплетённой косы свисал плакат: «Все разбежались до следующей репетиции, а пока организованно уходим по одному». Мистификаторша обыденного, проведшая жизнь на полном панСионе, не взбираясь на него, костляво убегает со сцены дуэлянткой со шпагой, изуродованной в схватке.
Куда спешить, если побеждает приспособленчество?! После эпизодических наскоков забытье по-осьминожьи превалирует, устраивая пышные проводы. Оно нашёптывает ему конечные истины менторским тоном, обхватывает Дверьмана анклавом объятия и начинает душить. Едкая желчь разливается в голову и в ступни. Ногти, покрытые латунью, по-осеннему желтеют. И если сдача мочи – это событие, то его надо проанализировать.
В отяжелевших лёгких застыли влажные приглушенные хрипы. Независимый солист ушёл, избежав ревизию чувств, так и не поняв,  как это страшно, когда жизнь зависает над пропастью на волоске с чужого плеча. И что самое ужасное для певца свободы – это прикончить её на фальшивой ноте, когда капельмейстер, пряча в ширинку свой «просветительный» прибор, смахивающий на шарпея, уезжает летом на гастроли с хором нимфеток на юг, предварительно заготовив солоНину на зиму.
Не приводя липовых доводов и ясеневых объяснений, Лёня (из жалости к ближним) заснул вечным сном несостоявшегося бизнесмена в графе «Непредвиденных в расход!» в 2 часа 15 минут по Фаренгейту, а не как утверждали  профаны – по Цельсию, в период глобулизации не леченной глобулярной ангины. Он пытался попасть в ангелы хранители,  запись к которым была приостановлена в прошлом столетии. Дверьман так и не узнал, что, вооружённый эрудицией Арик присоединился к тёзке Шарону в коме с благородной целью – поведать тому менторским тоном речиштативную версию неувядающей поэзии Л.Т.М.

                Маленький салон,
Свечи вдоль стены,
Лиц неразличимые черты.
Изливаю стон
В перебор струны,
Посылаю звуки, как цветы.

Там другой с тобой
Шутит и шалит,
Обнимает плечи в полутьме.
А моя свеча
Плача догорит,
Одному коптить недолго мне.

Кажется, сказал
Всё, что я хотел,
Усладил гитарой слух и дух.
Ждут меня места
Без забот и тел,
Где покой желанный обрету.

В поцелуях рты.
Шутишь и шалишь
В полутьме за столиком в углу.
Я спокоен, ты
Тоже догоришь...
                В песнях я себя переживу.

                Из песни слов не выкинуть?
                А как насчёт «Песни без слов» Шуберта?

     Глава 162.   Неувязочка на пупке

Брюквин находился на пороге знаменательного события, могущего сравниться только с мазохистским процессом над стёганым одеялом – нашумевшим делом, не имевшим подобного прецедента во всей своей местечковой истории. И поэтому народ, заведомо приумножая себя в списках избирателей, повсеместно встал на цирлы. Впервые город с энтузиазмом ожидал прихода в мэрию представителя утрусской диаспоры.
Её отстойный избранник Виктор Примула (колоритный герой нашего бремени, проведший передними зубами микрохирургическую операцию по удалению заусенца на указательном пальце) по совету корешей, перешедших из-за общепринятой скромности на подножный корм, выставил кандидатуру на пост замесителя мэра на вернисаже трубочистов. С подачи  профессиональных нищих и обездоленных, это соответствовало предвыборному лозунгу, под которым проходила вся честна кампания «Бейте меня по одной щеке, и я  подставлю за ваш счёт другую, а третьей не бывать».
На избирательном участке запустили хитовую песню в честь Витька «Демонический любовник» – «Demons lover» голландской группы «Shoсking Blue». Но больше всего на корешей повлияло появление безногого нищего, сетовавшего на бесконечность перед их штаб-квартирой из трёх комнат. Он пристроился у входа с двумя художественно выполненными плакатиками:
«Дурная голова протезам покоя не даёт» и
«Подайте на смазку голеностопных суставов, не то мне угрожает интоксикация». Дело плёвое, подбадривали Витька пацаны, когда тебя поддерживают безногий в настроении и крутая баба Не-рвана Пострами, она, при желании, поможет получить должность, плюс десять лет строгого режима в военно-спортивном комплексе развлечений складского характера ума.
Не верить братанам Витёк в борцовке, переброшенной через плечо, не мог. За их квадратными плечами были заметны доспехи успехов в крутом бизнесе «Ремонтная мастерская по починке отношений и сбитой о лишнего человека обуви». Вдобавок к этому братаны из продотряда «Скулы в желваках»: Модест Фурункулёз, Сулеймэн Скамей, Гиви Диоптрия, Ипат Дор-Сан-Вааль и Джамбо Рубильник запланировали операцию, напоминающую запоздалое вторжение и высадку союзников на побережье Нормандии, когда оборонительные заграждения были сломлены и оставшиеся в живых не сели за стол переговоров и перемывания костей погибших в пересудах кумушек. Но визы пятая колонна избирателей из стран СНГ не получила, и арсенал шансов Витька на подставные голоса сводился бородавками к нулю. Неувязочка (от бесполезного в экстремальных условиях пупка и ниже) мешала на пути Витька к намеченной кем-то ему цели через рубленый капустняк голов – он не мог перевести «Добро пожаловать!» с утрусского на чуждое ему местное наречие, не сделав при этом трёх ошибок в двух словах. А с восклицательным знаком вообще возникали непреодолимые трудности, не говоря уже о кавычках. Очевидцы вспоминают его крылатое: «Часы – наручней не придумаешь!», произнесённое при покупке модных «Булгари» переполошившейся от дорого поднесения Диззи (лев не лошадь – его мешком овса не купишь).
В непримиримой борьбе с этими загвоздками и множащимися закавыками, несколько сильно уважающих себя утрусских скобяных лавочек конкурировали за привилегию продать Витьку отбойный от других «молотков», не крышующих его особу. В лавочке его не нашлось, а без консультации Арика Энтерлинка Витя, зажавший в рабочей руке толстоногий бокал, не решался принять решение, касающееся приобретения гомосексуального инструмента власти – фагота, заказав его по пневматической почте.
Кандидат в заммэры (сдвоенное «м» от немецкого «вместе» «zusammen» к замерам отношения не имеет) не без основания считал, что продажные политики делятся на левых, правых и центровых. Первых двух братва не поддержит, оправдывался скромняга Витюня. А тут ещё сообщили под стереотипную попсу, что неотёсанная влиятельная фигура, кажется, миллионерша-нуворишка Параша Гнидофон собирается в случае его избрания протащить закон «О сокращении городских субсидий клубничным домам Брюквина и прилегающим к ним пригородам».
Обветшалые надежды Витька начинались с сухожилий околицы убеждений и кончались непонятно где. От этого у него началось шелушение в ушах и рост волос в них приостановился. Правда отлаженная привычка извращать и переворачивать понятия, как скворчащие поджарые котлеты на сковородке, закалили его предвыборную компанию люмпенов против тех, кто всмятку. Ему нравилось мягкозвучное слово Волокита, и он не без основания подумывал, что если Бог, создавший человека из глины, а его, Витька, из особо обожжённого её состава, пошлёт ему дочь, он присвоит ей это тягучее, как патока, имя. А пока, опираясь на забор изрыгаемых предвыборных изречений, почерпнутых из выгребных ям, кандидат в замесители мэра Витёк искренне горевал в тиши об Энтерлинке, не подающем ему никаких признаков жизни и, соответственно, советов в области дальнейшей политической борьбы и карьеры. Поэтому один из приближённых братанов решил обойтись без плешивых замечаний и подбодрить босса, напомнив ему о счастливых денёчках на бахчах Средней Азии, где Витёк вышибал сто из ста вместе с духом противоречия из любого желающего.
Годы спустя Витёк отблагодарил братана  вскрытием внутренностей трём перезревшим арбузам и стал терпеливо ждать новых поставок огромной ягоды из-за бушующего политическими страстями океана. Там ловкие манипуляторы культивировали заскорузлые понятия о перепадающем лакомом кусочке любви и дружбе не совместимых по укладу жизни народов. Сказывалось  умелое владение кулаками – защитная функция социального организма, репутация которого была заляпана и тонула в грязи непроезжих слов. В то время как сердобольный Амброзий желал Арику на том свете всего хорошего, хотя тот его не слышал.
Витёк и не догадывался о сложных взаимоотношениях этих двоих. Арик, находясь в коме, не мог ответить Витьку, какой породы корова расплескала нашу галактику «Млечный Путь», поэтому благоразумно молчал. Он не мешал своему подопечному в его хитрой задумке – проведении «Ночи огарков геморроидальных свечей, которые не угасают, а тают от душевного тепла» в память пребывающих в коматозном состоянии. Фракция «Фраков дружбанов», в которую, не спросясь, входили Коля Генератор, д‘Иван Застолбило и Зяма Уключкис-Митвох единодушно одобрила Примуловскую инициативу, зная, что все подряд Каются, но никто не Абеливается в процессе дела, и предварительно связалась с братским еврейским «Бундом». Те дали своё добро на стрелку в знойный полдень, но Витёк озлоблённо взглянул на «Rolex» и перевёл стрелку на час вперёд.
Обе стороны обещали в просветлённом будущем снизойти до единого соглашения, если за месячную под писку «О неразглашении» на местную утрусскую газету им выдадут бесплатную французскую горчицу «Пупон».
Арбитр Сунгаид Заклёпка шлёпнул языком: «В вашей полемике  от моего энциклопедического глаза ничего не скроется – вынимаешь стеклянный и видишь – обыденное смотрится по-иному. Ведь в каждом споре вовлечён поиск подспорья. Где вы Сочи стараний и Геленджик моей мечты? Всё пропало втуне по 2.50 за фунт!»
Активнее всех проявляла себя в закоулках и фотолабораториях расколотого от предвыборных страстей города миллионерша Параша Гнидофон из переулка Сварливых Чудес. Она, надменно передавала деньги из рук в руки, с вытянутой нижней губой и низкорослым кустарником бровей, шелестевшим над веками.
Одной левой Параша поддержала строительство жилого комплекса «За туманом и за таллером фольги...» в престижном районе Южного Брюквина на берегу флибустьерного Атлантического океана, другой – правой разбивала стеклянный сад несбыточных грёз, после зажигательных выступлений с обличительными речами всех подряд. В той же правой руке она с ружейной мушкой на нарумяненной щеке, наводящей страх, как Гулливер в шотландской юбке, без подгузников, удерживала за нитки всю вражескую флотилию, ставшую под её адмиральским руководством необычайно дружественной.
Среди множества преступных коалиций и структур к Брюквинской гавани-заводи были приписаны её офшорные «корабли» – непотопляемые водоплавающие паралегальных бизнесов: «Неотложная материальная помощь себе» и «Продуктовые карточки, по которым звонят в колокола на родину Парашки».
Эта дама развернула такую деятельность, что в любую минуту могла отключить Энтерлинка от аппарата «Искусственное сердце и прерывистое дыхание». Но вместо этого она подхватила инициативу популярного в Брюквине и за его пределами таксиста и кандидата на пост замесителя мэра Примулы, дав добро-добрянское на проведение прощания с оболочкой Энтерлинка в похоронном доме Тыблокова, не учитывая, что смерть с косой на скошенном плече недолюбливала не ею перекошенные лица.
Витька «сотоварищи» не на шутку тревожил  вопрос, каким образом Параша Гнидофон срубил «не со своего плеча» неимоверное количество баксов за единицу козлом отпущенного времени?
Между прочим, думал Витёк, приближается «День Независимости от...», когда принято подавать к столу упитанных и нафаршированных прохиндеек. Он решил поделиться соображениями по поводу дальнейшей судьбы Параши Гнидофон с дружками-опричниками, втянувшими в избирательную компанию криминальные массы и бурлящие вздутые животы на собственное усмотрение, переходящее в скольжение.
С подачи Витька братва обещала принять активное участие в предвкушаемой массовой литургии, и все мальчики разослали приглашения приходящим к ним девочкам и временно приписанным жёнам.
На вопрос бесчисленных журналистов, какие у него шансы быть избранным, Витёк, растерянно потерев курносую переносицу Губнушки, и окидывая её с ног до черепаховой гребёнки критическим взглядом, отвечал размерено: 90-60-90. Широко улыбаясь, он добавлял, что обязуется отгрохать для любимого города фонтан-реплику римского «Капитан д’Тревиль», чтобы налогоплательщики имели возможность наравне с туристами швырять в воду монетки на счастье.
Большой поклонник авиальных видов спорта Витюня также планировал с горы... воздвигнуть памятники всем троим Дюма. Хотя примат-доцент непронумерованного обезьянника Арик Энтерлинк отродясь в христианах не ходил, ребятушки посчитали, что все способы хороши для поддержания кандидатуры Витьки Мышцы на пост замесителя мэра в нависающих выборными сиренами «Сциллой Теорией и Харибдой Практики» (под таким лозунгом проходила компания дощатым променадом набережной).
В непредвиденной ситуации на фоне менее достойных выдвиженцев на пост «Скриптум» значительный вес приобрела предупредительная речь Витька Примулы-Мышцы, которой он дал понять недальновидным противникам: «Спилить вы меня можете. Корни вырвать сумеете. Но корешки верные в земле останутся. Судимость с меня снята. Я разнимал дерущихся – Тычинкина и Пестикову. Припечатывающий кулак беззакония всегда со мной!»
      Выслушав несгибаемого под взглядами товарища, кореша из передового движения «Морфинисты вперёд» заговорщицки, как говорится постскриптум, переглянулись и собрали из валявшихся осколков стрелку, на которой обсудили своё предположительное состояние в матушке сырой земле. Они разбирали жестокие строчки меморандума: «Самолёт взлетел в воздух, но взрыва не последовало» и пришли к решению стоять до последнего вздоха, но провести Примулу-Мышцу в замесители мэра при неукоснительном условии, чтобы тот подверг всех разносу по углам и тотальной плафонизации осветительных столбов на променаде с обязательным освоением присутствующими сицилийского языка.
Другим требованием лужёных глоток авторитетов и бритвенной братвы было пребывание виновника события в пуленепробиваемом желе и в светонепроницаемом  хрустальном саркофаге во время отпивания пива из фужеров, что помогает при спуске с небес проследить за скоростью вхождения в плотные слои атмосферы, чтобы она не превышала нормы, и вы не сгорели.
Деньги на приобретение перечисленного инвентаря поручили собрать с медицинских офисов проныре Данику Шницелю, но он вяло отказывался, мотивируя тем, что уже финансирует проект – запуск правой руки в карман государства – акт, приуроченный ко дну космонавтики. Даника поддержали «подружки» из кафе «Малчик» Ганик Потничка и Валёк Прореха, оправдывавшие свой поступок знакомством с известным лётчиком-испытателем, привнесшим в Камасутру телесных наказаний позу «Штопор».
Процедура отъёма таллеров проходила под присмотром главного мероприятеля Арика – профессора Пиггинса, пекущегося о выведении породы черепах с мозгами лопоухого зайца на чистую воду. Избегая голословности, энтузиасты из среды братанов доставили конкурирующего с Витьком Примулой-Мышцей кандидата Ли Харви Асфальтова в предварительно обработанном ногами состоянии, близком к фатальному, в кардиологическое отделение больницы имени Улана Васильевича Капоне.
В конце концов претендента оставили в приёмном покое, глотающим слёзы вперемежку с валокордином (одна капля – 200 таллеров на кусочке сахара по цене 500 за пилёную единицу), со словами: «Включи мозги, придурок, и слушай».

Объявился новый комик.
Не канатоходец-гомик.
Не какой-то прощелыга без руля и без ветрил.
Дал ему отец-создатель
самый длинный показатель.
Оголил себя Витюня, и этим город удивил.

Наказали люди, слушай,
осмотрительней Витюша
расчехляй себя при людях в барах, пабах и в кино.
Есть законы, по которым
появляться нельзя голым.
Без одёжи не положе... Это правило давно
должен был бы ты усвоить.

И чтоб нервных успокоить,
списочек ограничений непременно выполнять
сразу после пасхи будешь.
Мужикам мозги контузишь.
Ты ж полгорода загубишь, если будешь вынимать

то, что называют голым,
словно выстрел с той «Авроры»
впечатленье производит. Но рассудку вопреки,
женщин больше половины
чешут репы, ниже – спины,
И представь себе картину – навзрыд плачут мужики.

Терпят нервные расстройства
девушки. Бога побойся.
В «стрелку» свой протест по форме настрочили кореша,
что распутен и подлец ты,
обладатель редкой специи
(а тридцать с гаком сантиметров, кого хочешь, рассмешат).

Баллада весьма поучительная, и как напрямую высказал старый скрипач своему лечащему врачу: «Доктор, зачем вы меня вылечили от Паркинсона, теперь у меня вибрато не получается».

                Старость – это нездоровая лестница вниз    
                с подпиленными ступеньками.

     Глава 163.   Возвращение

  После прослушивания малахита Витёк – обладатель чувствительного желудка с высокой занятостью, нехотя дал согласие без помарок в письменном виде на жилет и саркофаг, невзирая на протест подстрекательницы стрекоз Диззи – жены со стажем, которая вечно пропадала в магазинах, где беспылесосно пускала пыль в глаза. Охотников до неё набилось, как табаку в трубке курильщика.
Её отношения со старикашкой Энтерлинком (так она называла его в глаза и за...) радикально ухудшились сразу перед Арикиным позолоченным сном #254. Конфронтация начиналась с того, что пять лет тому назад Арик наотрез отказался ещё год ждать обещанную ему сберкнижку Диззиного приятеля-баснописца из Самары с размашистым автографом Рич фон Немов, который верил, что партийные ячейки как правило созданы для закладки яиц Фаберже. В искренней любви за её бесхребетной горой неотложных дел не видать злого умысла, а если бы его показывали, то скрытного всё равно не разглядеть.
Было бы ошибкой обойти гробовым молчанием справа платонические отношения самаритянки Диззи Губнушки и отпрыска прусских ландскнехтов Рич фон Немофф, считавшего, что смерть на Ладожском озере во времена Александра Невского должна была быть блестящей – ярче надраенной пуговицы, стекляшки или новой монетки, иначе ни одна достаточно соображающая ворона не присела бы на её костлявое плечо. Какой бы ни была восточно-прусская жизнь величественной, у неё имелись кёнигсбергские фрейлины, и самая приближённая из них – респектабельная госпожа Смерть, начинающаяся у стариков с незапамятных времён. Смерть честна во всех аспектах, даже если соседние галактики сближаются на полной скорости, она не переметнётся на сторону противника без веской на то причины. Рич фон Немофф, окончивший школу непарных танцев с отличием, заслуженно относился к литературным деятельницам и писательницам... с подозрением, и, будучи прирождённым каламбуристом, интерпретировал понятие депортации по-немецки (а ля Ницше) как изнурительный процесс снятия штанов, при этом германец тщательно избегал ходульных перефразировок на манер следующих:

Длинные ресницы спят во тьме ночной.
Чёрные глазницы полны свежей мглой.
Не скрипит подвода, не дрожат кресты.
Ждать уже немного, отдохнёшь и ты.

Доверчивые и неискушённые, затаив дыхание, впитывали в себя его афоризмы, когда он, непревзойдённый острослов-фаталист Рич фон Немофф, топчась на одной и той же лингвистической ноте,   обильно по-готически цитировал им из себя: «Я не смогу довести  поизносившиеся идеи до конца. Некоторые умрут раньше меня. Только подумайте, никого ещё не убивало умственным напряжением. Я уверен, мне посчастливится стать первым. Если я останусь в живых после гипертонического криза, специалисты-медики единогласно признают самыми полнокровными пиявок, и зададутся вопросом – следует ли осуждать кольчатых червей-наркоманов?»
Диззи схватывала любое драгоценное слово, обронённое теоритезирующим фон Немоффым. В то время как его цукатные обороты речи набирали достаточное количество оборотов, пока она стряпала на кухне холостяцкий обед, он без стука входил в раж и кричал:
«Я по натуре путешественник-исследователь. Хочется бродить неведомыми тропинками, встречаться с незнакомыми женщинами и умереть в яме для прыжков в длину, побив девятиметровый мировой рекорд Боба Бимона, установленный при попутном ветре в 1960 году в Мехико-сити на олимпийских играх».
Какие у человека глубокие знания во всех отраслях, восхищалась Губнушка, обуреваемая неистребимым желанием заменить свои порядком поизносившиеся внутренние органы на донорские. В такие минуты она закусывала губу и молчала, едва сдерживая от смеха рыдания, не хуже подруг понимая, что холостяки типа фон Немоффа – семейные дезертиры и подонки, использующие любой повод для отсрочки брачного контракта. Эта гнилая публичка, говорила она себе, лишает такие чувственные натуры, как я, планомерных зачатий. Ведь именно выдуманная с обеих сторон беременность (плод воображения) даёт бабе моего ранга возможность стать капризной эгоисткой и хозяйкой интересного «положения».
Из гостиной продолжали доноситься возгласы фон Немоффа:
«Пусть некоторые пожинают успех плечами и узнают, что стареют, потому что с каждым днём младенцы взирают на них всё более разумными глазами, но я-то к их категории не принадлежу! Задумывается ли ребёнок о смерти, тем более, если она скоропостижна? Конечно нет! Не поэтому ли старики впадают в детство?!»
Но всё это воспоминания прошлого, включая партийные собрания вегетарианцев. Времена Павлова прошли, теперь люди  вынуждены закреплять условные рефлексы шпильками с булавками. Спиритические сеансы Диззи и Витька на кухне сменялись водочно-кровавыми излияниями под мерный посудный бой, сопровождаемый Диззиным истошным криком: «Вечно ты принижаешь меня, требуя, чтобы я спустилась на землю! Уж не хочешь ли ты записать меня без ведома в парашютистки, когда на Брюквин опускается лондонский туман?!» (она и на Драйтоне представляла себя прогуливающейся с пикадором по лондонской Пикадилли).
В ответ на её выпады Примула планировал выступить с душераздирающей на восемь с половиной минут речью в муниципалитете, на три года задом наперёд нацарапанной Амброзием Садюгой.
Между прочим, поэт-эрот мечтал побывать на прощальном вечере с Энтерлинком, которому на всякий случай искренне желал долгих, безвыходных лет на том свете. Да и чему там удивляться. Между ними пала крутолобая твердыня добрых отношений, уступив желчеобразной осени. Увяли задушевные беседы в пол лица о девах с волосами до плеч. С лёгким треском сухой ветки отпала необходимость в общении, сопровождаемом ожесточённым расцеловыванием зрачков Диззи сквозь затемнённые роковые очки.
Больше всего Амброзию, у которого волосы на икрах вытерлись от постоянных точек соприкосновения с брюками, но колени оставались заросшими даже после «Диеты Кремлёвской стены», на которую он, не разбираючись, сел не по собственному желанию, а по настоянию приятельницы Сонки Малоземцевой, хотелось танцевать танго «Утомлённое солнце» с одной из самых любимых Ариком кукол. Наметил Садюга это мероприятие назло обожавшему Буги-Вуги Энтерлинку. Поминальную речь, посвящённую Арику, Амброзий переправлял 254 раза (по его простосердечному признанию под угрозой пытки прослушивания Пэлвиса Вкресле, которого на дух не выносил). Он её мучил до тех пор, пока она, эта самая речь, окончательно не приобрела  удобоваримое съестное содержание, избежав укоренившиеся в печати вульгаризмы. Вот она от начала до конца без поправок и купюр: «На пляже ты был незаменим. Прощай, папа Арик. О куклах не волнуйся. Мы (сам знаешь кто) индивидуально позаботимся».
Витёк по-хорошему попросил Амброзия сократить выступление на четыре смекалистые минуты. Но упрямец воспротивился, заявив, что его кропотливый писательский труд «Жёны и пижоны» следует уважать, и пригрозил увеличением гонорара за деланное произведение с 2000 таллеров ещё на 388,95 пфеннигов.
Примула вынужден был, скрепя сердце, страдающее от щемящей аксельрации чувства ещё не до конца осознанной вины, согласиться, но решил, что такой подлянки он Садюге не простит. Если, паче чаяния, его выберут в замесители, то проштрафившимся за рулём козлам, наболтавшим по могильникам в городскую казну миллионы таллеров, он объявит финансовую амнистию. Это перетянет на его сторону тысячи мобильных голосов, за что козлы пообещали подарить Примуле лупу, чтобы он в назидание потомкам выжигал на солнце кличку «Мышца».
Но разве они знали, что его зверский аппетит партийного выкормыша можно было нейтрализовать только грудным молоком.
 После официальной части предполагалось, что каждый из присутствующих дружбанов, не носивших обноски и уважавших обелиски, а также пробовавших разглядывать женщину на молекулярном уровне, воспрянет духом и возьмёт по надувной кукле в виде шефства над собой, под собой и на боку. Они приютят надувных где-нибудь вдали от крутых взглядов гражданских подруг в разбитых (не имеет значения кем) семьях. Свечей приобрели в избытке, но из достоверных минеральных источников поступили оглушительные сигналы, что сбор денег на хрустальный саркофаг проходит из рук вон плохо – врачи-эмигранты оказались крепкими орешками с мощными оконно-решётчатыми связями в среде орлов полицейских. И вдруг громом среди ясного неба, прозвучало экстренное сообщение по утрусскому радио: «Арик Энтерлинк, пообщавшись в коме со своим тёзкой Шароном, вернулся в повседневную жизнь и потребовал вместо судна, к которому был пришвартован, надувную куклу из собственной коллекции со всеми прилагаемыми к ней атрибутами». Общественность Нью-Порка была в шоке – приготовления к проводам антиквара отменялись, вместе с заказом на мраморное изваяние на игровой площадке «Собачьи свободы». Город терял на этом немалые деньги. Вверху стали поговаривать о двойнике и вспоминать Гитлера со Сталиным. Воспользовавшись суматохой с неразберихой, Витюня, снял тугоразвязный галстук с нагой женщиной под карликовой пальмой, а свою кандидатуру в мэры, как поношенную рубаху, поняв, что с возвратом Арика к жизни – его шансы баллотироваться в сенаторы увеличились в два с половиной раза наряду с интеллигентскими метастазами в обществе. По его мнению, рассматривание петли на шее, как радикального средства затягивания ран, не оправдывает себя с финансовой точки зрения. Не лучше ли снова обложить налогами сигареты и отборным матом всё ещё Противящихся прогрессу? Он настолько пропитал нашу жизнь, что одно лишь упоминание о соревнованиях по гребле вызывает сочувственную улыбку.
Прощальная фраза Виктора сопровождалась бальзамирующим взглядом посеревших глаз: «Разве можно ручаться за закреплённые за кем-то захватанные поручни предостережений на пути наверх? Так к чему размениваться на жалкую должность в муниципалитете?!» Вот какая знаменательная фраза обошла весь Драйтон.
К тому же непроницаемая Нотр-Дама с отшлифованными высказываниями, полными шероховатостей, прошляпившая в своё время Эллипсовидный Офис, мстительно, по-феминистски метила в президенты (местечко обещало стать вакантным). Конечно, собранные у врачей деньги не были возвращены под двумя предлогами для подлога: «Накося, выкуси» и «У нас в общепитии праздник».
Пока душное лето плелось к концу своего пекла, кто-то предложил превратить возвращение Энтерлинка в национальный еврейский праздник наподобие «Дня Фартинга Мьютера Стринга» с оплакиваемым выходным днём и последующим распространением признания его действительным в любви под пытками, так как старик считал, что нелепо злился на себя в присутствии других, повторяя, что для начинённого кремом эклера, начинания с любого конца хороши. Западники протестовали, пока востоковеды смотались на юг. Их поддержали мракобесы, участвовавшие в вылазке на пляж, организованной заезжим придурком, который полдня просмеялся над оголённым проводом, индуцировавшим у него в руках занятные мысли. Арику выставили обвинения по четырём пунктам, исключая пятый, забытый Энтерлинком на родине при переходе границы дозволенного. И этот выпавший ему сигнальный номер «Угодный в угодьях» у инициаторов новой разновидности секса «на предъявителя», надо сказать, не прошёл и не выиграл.
Прогрессивный журналист Вергилий Капилляр выступил с резкой критикой предложения о празднике, как материально несостоятельного. В его талдычашем опровержении в прессе, в угоду брюквам и шотландским юбкам упоминалось, что, беседуя с пришедшим в себя мистером Ариком Энтерлинком, общественность лишний раз убедилась в бессилии современной медицины перед лицом коматозных больных, половина из которых погребены заживо. Поэтому он, Капилляр, призывает родственников пострадавших судить морги, похоронные дома и крематории напропалую. В частности, журналист (от имени всех постраничных перевёртышей в гробах) через прессу просил разыскать потомков преждевременно похороненных, вероятнее всего ставших жертвами людского безразличия, невнимательности и недопустимых медицинских ошибок.
Откликнулись те, чьи дымчатые фамилии начинались с Мог, Ого и заканчивались на «Оля», плюс одна огромная дама, извергавшая из себя карпускулы надежды на кровное родство.
Правительство Нью-Порка «задолжавший сборщик трудовых бабулек»  выделило на расследование подобных инцидентов дополнительные суммы. Комиссию по расследованию разложения на бытовом уровне возглавил Вергилий Капилляр с положенным тут же на стол окладом за бороду из расчёта 85,000 годовых.
Находчивый Вергилий, не откладывая литературную карьеру в долгий ящик, выступил со статьями мемуарного характера «Лоскутки лоска прошлого Арика Энтерлинка, выдававшего себя за лекарственное растение». Это давало ему возможность впервые регулярно питаться в модной арабской столовой «Аль-Заеда», которую на авеню «You» держал рисовальщик расхалаживающего слова, ошибочно считавший крылатую фразу фрагментом картины, Евсей Недотрога, силком депортированный из Утруссии и с пеной у рта доказывавший, что деньги обратно пропорциональны размеру ума, когда запатентовываешь марш парфюмеров «Дан заказ ему на запах».
Стоит отметить, что усиленного питания никто из семейства Капилляров позволить себе не мог. И что самое невероятное – к нему вернулась жена, вечно голодная задрыга Манечка Тюфяк производства и рождения одного и того же 1889 года (зачатие в снежном феврале, роды в слякотном октябре). Вскормленная сплетнями жизнь не раз убеждала её, что она нерентабельная проститутка, себестоимость которой выше закупочной цены, и обладает высокой разрешающей способностью, а лютиковая ненависть в условиях инфляции чувств – непозволительная роскошь.
– Разве до воскрешения Арика такое мыслилось? – шептались в кафе журналистов члены литературных квадратов, скармливавших в издательствах информацию наивным и доверчивым наборщикам.
– Арик Энтерлинк вернулся во времени, не объявляя, на сколько, потому что не стрелял по красочным теням, зная, что они не бывают цветными. Покажите нашему шеф-повару сладкую правду, он не отличит её от горькой лжи, – успокаивали их официантки, – шеф наряжает нас в юбки в клеточку, так ему подсматривать удобней.
При всей своей литературно-семенной плодовитости, новоиспечённый (совсем ещё тёплый) биограф Арика Энтерлинка шустрик Вергилий Капилляр (с лицом заговорщика-шамана, осунувшимся в разные стороны и представлявший себя высокой птицей-кардиналом с преосвященным долгом по векселю) не подозревал о существовании ворсистого напева «Игра на выбывание».

                Его отличает усталость во взгляде,
Но пишет и пишет писатель в осаде.
Его окружает толпы безразличье,
Бездушье друзей и нехватка наличья.

Он думы, идеи не исчерпает,
Пока что-то мыслит и соображает.
Жестокая старость быть может бездомна,
Нагрянет внезапно болезнь Паркинсона.

Он к женщине будет тянуться, как к маме,
Коварный Альцгеймер наступит на память.
Хондроз позвонков, суставные артриты,
Покинутый всеми, он всеми забытый.

Кого-то кремируют, кого-то хоронят,
И колокола по кому-то зазвонят.
Из книг не распроданных гроб себе сладит
И мумией ляжет в своём саркофаге.

   Главное – это прочно установить истину, чтобы она не падала и не ломалась под тяжестью собственных плодов-доводов.

       Глава 164.   Тата и Цирконий

Красно-рыжая Тата Круговерть сдобная девушка, с богатым внутренним содержанием в набедренной повязке и небедными родственниками, уверенная, что Монтрё – утрусское ванько-встаньковское поселение в Швейцарии, населённое монтрёшками, жила впри****ку. Она отдавалась кому ни попадя вприкуску из соображений сугубо личного характера и потаскушьего взгляда на вещи, содержавшиеся в нордическом порядке в гардеробе из красного (под цвет её волос) дерева. В шикарных Брюквинских ресторанах она всячески приветствовала мотовство денежных мешков, с трудом развязывавших языки ближе к ночи и приговаривала: «Не смешите меня! Спрячьте своё недоразумение, охотничьей колбаске, я предпочитаю варёную». С колыбельного возраста Тата была переполнена ощущением своей ягодичной значимости. Она практиковала телодвижения, имитирующие погремучую змею, подаренную ей в годовалом возрасте эксперементатором-отцом Лукой Круговерть, удача которого непристойно свисала до самой земли. И поэтому в его надфильно-рашпильном юморе с выхолощенным языком чувствовался избыток пресной воды, которую он не забывал подсаливать, поражая воображение пешеходов гитарными переходами в Нью-Поркском метро, где запахи французской кухни, затекающие с улицы, приводят голодных в трепетное состояние.
В двенадцатилетнем возрасте шустрая Тата заметила в себе патологическую тягу к обмылкам в ванной и отбросам общества. По настоятельной просьбе учителя физкультуры Петра Осьминогова (любовника преподавательницы этики Анфилады Петровны, всегда готового обменять слова на скоординированные действия), она втравила себя в краткую кредитную историю обанкротившейся любви, в связи с чем прекратила невинное существование. Впоследствии, у входа в кинотеатр «Этнический кентавр», обретённый Татой за контрамарку сутенёр Перпетум Циклопопер, без особых усилий и капиталовложений находил ей массу страстных поклонников и мятежных сподвижников, благодаря чему она прослыла преуспевающей укладчицей в постели.
Отдадим должное не подлежащему амбулаторному лечению Перпетуму – параллельно этому достижению он снискал себе славу, сторожа Тату, как зеницу ока, и потерял её из-за бельма на левом глазу, не успев закончить поэму «И буду пеплом опылять Гудзон». Это вынудило его самоустраниться от дел по инвалидности, которую он через знакомых в обход закона оформил по соцобеспечению. Но никто не помнит, чтобы он положил на неё глаз (на ночь он дезинфицирующе опускал стекляшку в стакан с водкой).   
Одним из ухажёров Таты был заезжий французский режиссёр маркиз Хорош де Красив, занимавшийся разведением финансовых лягушек «на лапки», придерживавшийся в жизни золотой середины, которую он с готовностью расплавил бы и продал первому встречному, согласившемуся с тем, что столбовая дорога даёт ему почувствовать себя настоящим дворянином или белым медведем, ухватившимся за вожделенную льдышку. Зная, что маркиз избегает впутываться в клубки нежелательных событий, Тата планировала выкроить ему 7 минут 14 секунд по стандартному лекало. Но их свиданию суждено было продолжаться намного меньше и они к взаимному удивлению расстались друзьями, хотя на сорок пятой секунде совместного пребывания в дверь проигрышного номера отеля вломились (без предварительного стука) ненавистные дружинники, чтобы удостовериться, что накопительница Круговерть тратила драгоценное время на деньги. Однажды она долго сетовала, когда к неё в дом доставили безногую кровать под названием платформа и с неделю ждала какой же поезд подкатит к ней.
Опричники нестроевой уличной подготовки были явно огорчены тем, что при обыске в номере не нашли того, ради чего наведались – кто-то настучал на Тату, что она приторговывала на Центральном рынке дефицитными луковицами для волос и ковшами для черпания политических знаний (страшное дело, когда кривые приступают к исполнению своих прямых обязанностей).
Надо сказать что кандидат неточечных наук маркиз Хорош де Красив попал не в самый удачный период жизни Таты Круговерть. Увидев её однажды голой сзади, он воздержался от принятия половинчатых решений и чуть не поплатился за это, впав в немилость на неделю в её колодец, после того как она обрезала его: «Нужны вы мне как лыжные крепления зайцу на уши!» Накопительница Тата сильно смахивала на белку перед зимовкой, но не в колесе, тая обиды вещественных доказательств зимой, и оттаивая душу летом на драйтонском солнцепёке. После её разрыва с маркизом, конкурентам не удалось провернуть выгодное дельце в убыточной мясорубке бизнесового бедлама, хотя они и задумали пытать Тату, подпалив Бикфордов шнур, привязанный к высохшей ножке её дяди Ромы Зальцкнехта, на котором она без особого разбора ублажала гостей, но рыжая оказалась к тому же огнеупорной.
Все пришли к заключению, что когда Тата убеждала, что будучи новообращённой в барабане лотереи, сделает взмахи палочками в такт и всё возможное в её силах, то не делала ничего.  Конкуренты огорчились, и перестали склонять её к сексуальному сотрудничеству в закрытом обществе с открытым декольте.
Цирконий Штуковец – персонаж Татиного пронзительного романа и автор-исполнитель шансона «Завтра Раю отстираю» – был способен постоять за себя, отдуваться за других, а также посидеть за них. Он пресытился жизнью из трёх блюд, не считая десерта.
Будучи математиком – поклонником Маты Хари и неизлечимым гурманом, Циря предпочитал пышным ромовым бабам равнобедренных женщин с закрывающимися ртами и губами идущими на сближение с ним. Судимый общественностью за бытовое разложение дамы пик на казиношном столе, он остерегался брать незнакомок на абордаж. Отбив жену у шапочного знакомого, он с азартом продолжал выполнять его обязанности в течение двух месяцев. В случае мошенничества и грозящего заключения, он готовился стать чемпионом мира к побегу, переборовшему страх по очкам.
Штуковца сцапали с поличным в баре «Леди брага» сначала на винтовой лестнице, потом на батуте времени, где он выиграл на скачках заезд, подстраховывая Круговерть, выделывавшую сложнейшие элементы всепозволительной Камасутры с еловой палкой в зубах по необязательной туристической программе «Тадж-Махал туда и обратно». Наставниками Циркония были приведения (к знаменателю) без тени сомнения, посоветовавшие ему оттачивать холодное оружие взгляда на ком-нибудь другом. Так он жил, наобум впрыскивая дозу условностей тем, с кем его сводила непредвиденная и вечно подстерегающая судьба, в которой то ли ёлки на крестовинах пахнут палками, то ли палки пахнут чем-то иным.
По неписаным правилам ЖУЧКи (Жилого Управления Чувствами Круговерти), добившийся созвучного его натуре почётного звания «Жиголо» Цирконий старался ни в чём себе не отказывать и не отставать от темпераментной причудливой подружки, отличавшейся гибкими индусскими наклонностями в талии и обоих бедренных суставах, когда он перетягивал одеяла на орало.
В дни Святого Валентина и рождения Зигмунда Фрейда Штуковец преподносил Тате гвоздики поштучно с широкоформатной коробкой «Жиголада», сопровождая подарки гарцующей кавалькадой перевранных и поэтому запомнившихся слов: «Из столицы Осложнений, я завезу тебя в Париж прямо в универмаг Тати!» (Париж – город-музей, не подлежащий разрушению, за что и был сдан французами немцам в 1940-м в целости и сохранности).
 Круговерть стала жить мечтой об обещанной встрече, но однажды Штуковца пригласили в куда надо направляющие мозги правильные разведорганы, и там завели разговор за уголок, превратив его в не завуалированную беседу с применением добывающих методов дознания, касающихся его личного «Алчного дела».
Медоточивый Цирконий, преодолевая болевой порог, разоткровенничался со следователем – следопытом по женским делам и консультациям – безмолвной Изабеллой Кала-Хари по поводу Круговерти, сообщившей ему, что самый большой розыгрыш – лотерейный, и ей надлежит стать устроительницей.
Откровенная беседа с применением «Периодической системы элементов насилия товарища Ежова» к Цирконию выявила любопытные детали о Тате – она имела обыкновение носить на домашние концерты короткие юбки и длинные ноги в неразлучных кровавого цвета балетных тапочках с шиповками для коленок партнёра. А после того, как Тата в прыжке сделала нервущийся шпагат на Циркония пахнуло родной деревней. Затем они стали проводить часы наедине, непринуждённо отдаваясь и болтая... ногами с непредвзятым выражением триумфа на перекошенных лицах – об этом  органы узнали от услужливых информаторов. Через другие, более интимные каналы, следопыты обнаружили, что за Цирконием водится застарелый грешок безнравственного смеха над властями. Его бывшая жена сообщила (цитируем): «Неоднократно уличала его каждый раз в новой бессодержательной измене. При моём приближении к месту... и не к месту – подлые соблазнительницы маво суженого ретировались, где их порядком разморило солнцем».
Органам по пересадке того, кому предстояло стать вечнозелёным растением, также была доложена (в форме дремлющей инфекции) масса пикантных подробностей, обнажающих сущность встреч, из которых альфонсирующий Штуковец почерпнул, что каждый мужчина в Татином, разложённом по полочкам быту, рассматривал свою горящую сигарету «Д’орал» в её пылающем овальном рту символическим факелом любви. Не поэтому ли предложения из её рта вырывались с опозданием минута в минуту?
Тата и глазом не моргнула – не хотела отправляться в морг.
Существовали также неопровержимые данные, доказывающие, что многие ухажёры беззастенчиво преувеличивали и фальсифицировали подробности, прекрасно зная, что это были всего лишь незатушеные сигаретные окурки тлеющих показаний на себя.
– Кто нас только не окружает, а мы не сдаёмся, – успокаивал Тату Штуковец, со ссылками на совесть послужного списка 90-летнего сутенёра, воспроизводившего любовные акты по памяти и признававшего, что он, в некотором смысле, пострадалец в натуре.
Интересно, что Тата и Цирконий, отстраняясь от всего отрицательного, не отмежёвывались от него. Правда, у них был заведен ритуал – бесплатно расточать улыбки, а взаимовыручку вкладывать в солидные банки, и банки аккуратно прятать в погребке среди мясных и рыбных консервов.
– Как о женщине, ничего плохого о Тате не скажу, все дни, проведённые с ней, были погожими один на другой, – добровольно под нажимом давая показания, уточнял Штуковец. – Каждый раз, когда показывали соревнования по прыжкам в красоту, Тата поднимала планку недосягаемой в постели любви всё выше и выше, из-за чего многие безошибочно причисляли её к дипломированным проституткам. Но есть у неё одна такая маленькая штучка, которая настойчиво просится на вкусовые сосочки шероховатого языка. Носит она её в фартуке и ласково называет нитроглицерином. И вот с этим у меня часто  возникают недоразумения, потому что мне нравится её ожерелье, составленное из цепочки часов, проведённых с ней. А то, что Таточка когда-то была выслана за 101-й километр за связь с инопланетянином Альфа-Кентавром, мне из соседней галактики инакомыслящий инопланетянин Юрий Галактионов исправно сообщал. Да и сама она подтверждала правдивость его донесений, когда её, восседавшую на биде, неумолимо подмывало на завуалированные разговоры с Юрием Галактионовым, тщетно пытавшимся выхлопотать орден за плешивость и межпланетные полёты во сне. Теперь я принимаю Тату такой, какая она есть, хотя всё ещё сказывается её, приобретённая по дешёвке, привычка отдаваться в стиле барокко и в духе модернизма без приличного вознаграждения при лунном свете людям без определённых занятий в гимнастических залах, занятых подтягиванием подбородков на турниках, – откровенничал Цирконий в интервью для жёлтой прес-сы.
Циркония отпустили на все четыре стороны намалёванной им в чистосердечных противостояниях и призваниях более чем откровенной картины «Квадратура круга», с назидательным  напутствием: «Сколько можно гутарить о прегрешениях и рогах!
Лучше позаботьтесь об их прерогативах». Когда ему за изобразительное искусство лицемерия выдали памятную медаль «Живи пока целёхонек», то приняли во внимание чистосердечное признание, что ему, безнадёжно отсталому, с каждым днём всё гадостнее жить и  тянуться на пять шагов сзади от предмета обожания.
Возбуждённый представившимися неограниченными возможностями и движимый приобретённой по скидке на раскладке событий надраенной совестью, засыпавшей под кокосовыми пальмами мечты, Штуковец искренне каялся во всём не им содеян-ном.
В тот незабываемый памятный День Победы над вишистской Вверхмахтманией шёл проникновенный дождь, и гром отзывчивым эхом отдавался в барабанных перепонках слуховых окон официальных зданий, пропитанных медным купоросом.
Не воспринимавших это громыхало – Тату и Циркония, непредвиденно слившихся в экстазе камасутровских упражнений (SOS у ног), вызванные по зову возмущённой общественности, пожарники стащили с матрацной сетки  лицом к лицу (в банальной позе). Топорники доставили спарившихся в психиатрическое отделение им. Зосима Писсарионовича, где вымачивание в молочной ванне продолжалось два нелицеприятных часа.
После этого инцидента пострадавшая подпускала виновника к себе значительно реже, и то с соблюдением строжайших полумер безопасности. За такое вызывающее поведение зав. стоматологического отделения от родины Альберт Бургузинович Махорка в течение трёх дней оформил шустрой парочке выездные визы и выпихнул их в благодатную Гомерику, «с большой охотою» принимавшую на себя  ответственность за достижения гениев и криминальные выходки дегенератов всех  мастей. Кстати, Альберту принадлежат памятное заявление: «Подумаешь Левша блоху подковал, я ещё до него её одной правой спротезировал». Там они и осели для психиатрического обследования за счёт надсадно хрипевших возмущённых аборигенов и подлых подлогов на логово неплательщиков. Используя подвернувшийся случай в процессе обеззараживания идей, «табун» коней во главе с квартетом красавцев-скакунов Жребием, Заманом, Ипритом и Зарином узнал, что у Курочки Рябы совершенно гладкое лицо и под нетерпеливый стук копыт покинул родные луга. Сразу же по приезде в разгар скрытого смысла Происходящего они выпустили в зацветающем болотном издательстве журнал «За свой счёт», проиллюстрированный более чем откровенными фотографиями на потребу Всеядной бублики.
Журнал стал звёздным путеводителем к безоблачному сексуальному счастью и к эмигрантскому приложению «Летят перелётные лица», в котором подробно описывалось влияние Птицианистого калия на оздоровительный секс и другие, травящие душу, вещества у живых существ. Поразительная способность этой парочки делать пакости (при участии денег и заковыристых выражений) из всего, что попадалось им под руку, имела кусачий бешеный успех. Каждому из них назначили по 16 уколов против бешенства во взбунтовавшиеся животы, чтобы пена не била через край ртов, отважившихся на прочтение и подглядывание зажмуренными глазами их совместных авторских усилий, попахивающих одеколоном «Мозгва» и камасутровским плагиатом – настенным достоянием стенограммной Индии.
Тата, она же Тати, когда трансвестировалась, чтобы находить пьяного вдрызг извращенца Циркония по запаху в туалетах. Она подняла бизнес на собственных плечах, ибо бюстом, поставленным вместо Красного уголка в известность, похвастать не могла, опускаясь в проваливающиеся сугробы памяти, когда она с группой феминисток, выстраивалась у консерватории с плакатом «Простату – в капельмейстеры!» Так что появление её детища-путеводителя на прилавках киосков Брюквина не прошло незамеченным для пляжащихся и заведений судебных дел на кого ни попадя. Во всех концах Драйтона, практически неотличимых от начала, как галлюцигенные грибы на глазах только что проснувшегося от процветания, сопровождаемого длительным запоем города, выросли «Travel agency`s» (Бюро путешествий), но все они были необычными – с сексуально-политическим уклоном, носящим садомазохистский оттенок а ля Casa Blanca (выбеленная хатка йога? Она же хватка).
Шустрая Тата (застенчивость помогала ей оставаться безропотной) и рассудительный Цирконий с безукоризненными манерами провинциального пошляка, как зачинатели этого предпринимательства, стригли купоны по 15% с каждой вновь открывающейся «лавочки» и выпустили «Календари для неотрывно следящих за вырванными годами». Они не знали как подсчитать приход месячных и сбалансировать месячные расходы на сексуальные игрушки.
Существовали и негативные стороны в развивающемся шарлатанском бизнесе, который как обжору разнесло во все стороны. Например, возмущённые владельцы секс-шопа на Пони-Айленд авеню (квадрат перекрёстка лениво обугливался загорелыми потомственными проститутками) Сёма с Дусей звонили с угрозами в их адрес, неизвестный только полиции, беспрестанно жалуясь на падение покупательного спроса на их товар. Они связывали свои невосполнимые финансовые потери с новой тенденцией у девушек – умением считать таллеры, и попросили Круговерть и Штуковца умерить свой образовательный в массы пыл, вносимый их периодическими изданиями. Но те послали их на... и посоветовали Дусе с Семёном заняться выпуском моченаливных суден для госпиталей.
По этому поводу в Д. и С. стреляли нелюди из мелкокалиберки и берданок (они разбирались в огнестрельном оружии до тех пор, пока не собрали его в дорогу), но пули доставляли им мимолётное удовольствие, вследствие чего появился труд Штуковца «Новое в Англии» о лей(бористах) и (аква)тории. Автору можно было доверять – он прошёл через голозадое отрочество.
 Через семь недель пришла посылка с макетом госпитального  судна и конверт с чеком на имя Таты в 9999, 95 таллеров. К нему прилагалось письмо «Выходим из бизнеса благодаря вашей подсказке, причиной явились травматические изменения в семье. Мы жили тихо вдвоём, но теперь в доме под аккомпанемент погремушек появился шумный детант.             Навсегда ваши Сёма, Дуся».
Достижениям Дуси угораздило пересечь океан и обратным  ходом невероятным образом дойти до элиты Драйтона, окна которой выходили на бордвок и возвращаться не собирались. Дуся приняла предпринимателей с распростёртыми объятиями, в платье с более чем выразительным декольте с низко вырезанной спиной, в узкий круг «Завсегдатаев Брюквинских ресторанов», которых к тому времени уже насчитывалось около четырёхсот. Источники полагают, что отсюда пошла поговорка, растиражированная на драйтонских пляжах, в магазинах и ресторанах сотнями уст: «Говорят, сосед вкладывает все свои сбережения в свинью, но ответного, радостного хрюканья что-то не слышно за громом третьего разряда».
Гордость и обильная пища распирали жилетку Штуковца. Его узнавали прохожие по еженедельным фоткам в журнале «Метрополис» среди полногрудых длинноногих девиц и лысеющих карликов-миллионеров, в то время как транссексуальная вагинизация мужской половины человечества шла завидными темпами.
Победное послеобеденное шествие ловкой парочки не ограничивалось одной лишь славой. С её лёгкой руки (это неправда, что женщина с возрастом становится вкуснее) и тяжёлого кулака Циркония Штуковца в Конфеттене наряду с разукрашенными лошадиными бричками Центрального Парка появился сногсшибательный сервис по прокату туристов, нуворишей и старыхжил (редко золотых) под многозначительным названием «По средствам и передвижение». По городу забегали нуворикши в основном из числа двужильных студентов по обмену с малоглазыми странами, чтобы остальные не делали на них больших глаз и денег. Не привыкшие к этому зрелищу люди пораскрывали рты от удивления. У некоторых из них (с замедленными рефлексами) нашли себе пристанище малюсенькие птички – чистильщики зубов, не освистывающие аналоги рыб-прилипал, уничтожающих паразитов у акул по обоюдно-неподписанному соглашению.
Шустрые карманные дети не теряли времени даром, утверждая себя свободолюбивыми локтями в толпе зевак, где бесплатно раздавались обмотки и обрывки фраз, когда ветер прорывался сквозь неё, шевеля шелестящими гривнями волос. Так что доходы Таты и Циркония начислялись в ходе отчислений с уличных знакомств в виде награбленного. Потерпевшие благоразумно отменили крушение, продолжая грызть широкополые кости единоутробных шляп и остатками прикармливать бродяг, находящихся в общественно бессознательном состоянии с помощью федеральных властей.
С открытыми забралами и наизнанку вывернутыми карманами те ещё тропические фрукты замельтешили по улицам, присматривая женщин с распахнутыми ртами и сумочками, разрисованными кроссвордами. В городе, используя перерыв в радиопередаче «Эфирные маски» объявили карантин на внебрачную постель, ввергнув в уныние население, жизнь которого была подчинена деспотизму паховых желёз. И сразу упал объём лотерей, раскупаемых лучезарными идиотами с вогнутым мировозрением.
Пустоцвет выгоревших многоэтажек метрополиса глядел на всё это каркасами доисторических животных. А какой-то великовозрастный придурок, лыбясь разноцветными зубами, встрепенулся от финансового шока, думая, что бегемотные птички-чистильщики во рту положили начало свержению движения «Противники зуботычин и зубного порошка за пасту и зубные трещётки!»

                Вам не в чем себя винить? Заспиртуйтесь!

     Глава 165.   Временный спад

Процветавший звереющий бизнес «Гигиены рта» хирел и угасал. Но дадаисты коров, последователи Данте и дантисты  Конфеттэна всё ещё несли в руках плакаты «Shut up your dirty mouth!», что буквально означало «Закрой свой грязный (он же поганый) рот!», что увеличивало доходы Круговерти и Штуковца, пока спина воздушного потока не выпрямилась и воронки миниатюрных торнадо не распластались на земле. Шествие, бравшее начало у «Лестницы Шаранского» напротив Здания Организации Обделённых Наций, возглавил обаятельный Тришка Кафтан, родом из беззаботных пригородов Трусковцов индивидуального счастья. Там он был зайцем, размахивающим национальным флагом с трегубцем. Здесь он стал личным стоматологом секретаря Высшей Инстанции Прокофия Банана и подведомственной ему организации, чья безмозглая стеклянная коробка более пятидесяти лет прозрачно смотрела на мировой бардак, выглядывая на Ист-ривер. Но осторожный Тришка Кафтан – дедушка утрусского отчаяния и двухтысячелетней еврейской скорби о домашнем скарбе, у которого протезы выпадали, а накладные волосы дегустировались, предпочитал держать руки в своих карманах, предоставляя коллегам подпитывать армию воришек без его участия.
В газетных разделах «Дезинфекции бараньих мозгов» появилась серия замысловатых вызывающих статей:
    «Наша мафия создала новый питательный цементный раствор!»,
    «Не покупайте водку в Разливе с финскими наклейками!»,
    «Усилим бойкот утрусских массажных кабинетов, где моток нервов вытягивается в веретено! Давай девчонок внаём и напрокат, транспорт по договорённости. И они нам ещё диктуют?!»
Встревоженные Крёстные отцы – родоначальники движения за присоединение Бухары, Квинса и 47-й «Золотой» улицы Конфеттэна к Израилю вызвали Тату Круговерть и Циркония Штуковца на текинский ковёр. Там их попросили  прекратить выкрутасы, иначе «отцы» по протекции устроят Тату в массажный кабинет на Квинс Бульваре уборщицей презервативов, а Цирконий будет расколочен на мельчайшие кусочки и выставлен на всеобщее обозрение в ювелирных витринах 47-й стрит в Конфеттэне, предварительно как следует абрамботанный. После всего выслушанного на текинском ковре норовистая Тата всерьёз задумалась над обширными  перспективами, открывающимися перед ней. Из-за этого авантюриста Штуковца она уже давно не работала по призванию, и заманчивое предложение показалось ей вполне задорным. В то время как неунывающий Цирконий безоговорочно принял поставленный ему ультиматум и отвалил с десяток тысяч таллеров в пользу норвежской Квислинговской общины «Самарканд» и ещё семь тысяч в бондах наобещал выходцам из Самары, преднамеренно не указывая какой именно, – утрусской, гомериканской или палестинской.
Узнав о поступке Циркония Штуковца, Диззи Губнушка (в бытность свою Ума Дуршлаген) великодушно отказалась от своей доли в пользу кампании избрания мужа в сенаторы. В пылу жарких объятий она прозорливо посоветовала кандидату от самого себя, которого поддерживала на его же кровные денежки (она неустанно совершенствовала дренажную систему финансовых сбережений в семье), сменить цветущую фамилию Примула на Джеймса Бонд-Джорно, до выяснения  его кровных связей с кровельным железом. 
Но хитрюга Витёк отверг её ампутированное предложение как бесперспективное, напомнив, что когда «папа» Арик пришёл в себя, ей не помешало бы пойти по стариковским стопам, не наступая ему, Витьку, на любимые мозоли. Витёк наблюдал за внутрисемейной борьбой между женой и тёщей за право накинуть на него петлю и затянуть потуже. Неприятное впечатление от тёщиного норова усиливалось её широченной грудью, но всё, на что он был способен, это сладкоголосо крикнуть Губнушке:
– Ты меня сама, поникшего, выбрала. Поэтому я не требую переизбрания на второй срок! А я-то наивный думал, что у атеистов не может быть вероломного нападения.
Диззи закурила 2567-ю сигарету, которая осталась ею довольна, и, стряхнув посеревший от злости пепел, процедила, – у тебя не возникало желания слезть с дерева, чтобы стать полноценной макакой?! С последующими, застрявшими в горле, невысказанными словами она с независимым видом отправилась в фешенебельное артистическое кафе «Кошерная Мурлыка» – туда, где поэты и художники, по её  мнению, испытывают внутреннее столпотворение, и где их подружек-непосед охватывает комплекс переживаний при перемещении с одного сидячего места на другое.
Только там в звоне стаканов и шуме голосов Диззи Губнушка, своими животными повадками провоцирующая насилие, надеялась обрести душевный покой и встретить Тату Круговерть. Ей во что бы то ни стало хотелось обсудить с нею последнюю животрепещущую статью профессора Жоржа Пиггинса – любителя облекать бессодержательные рассказы в униформу в пошловатом стиле «Одолеваемый заботами о постоянной массе небесных женских тел, игнорирующих наземные военные силы».
Справедливости ради стоит отметить, что какая-то раскрашенная пигалица бесцеремонно осветила у Пиггинса нежелательную пигментацию в шестом колене генеалогического дерева, и не замедлила оповестить его, что поле зрения профессора, заросшее изъянами не прополотого словарного бурьяна (Не путайте с Ованесом Бурьяном, одно только мелководное течение которого в литературе явилось оскорблением для многих писателей).
В ту самую минуту, когда происходил «Крах на барже пруда», Опа-нас, несмотря на свои аристократические апперкотные замашки, подходил к стене в гостиной. Возьму-ка я в руки бубен, а ещё лучше, наберу их и буду с них ходить, решил он.
Но ходить было не под кого, и цыганский бубен изрядно поистрепался за минувшее столетие. Тогда он снял со стены шестиструнный запылившийся инструмент, мечтавший о шестипалом виртуозе-исполнителе. Привалившись к стене и опасаясь, как бы не лопнула 4-я струна гитарного долготерпения, Опа повёл клочковатой бровью беседу с переборами. Опа-насу показалось, что он набрёл на нестандартный сюжет, на котором светит прилично подзаработать. В нём, ему мерещилась грядущая формация, отрицающая излишнюю информацию, выбрасываемую на рынок во имя сохранения беспечных строителей, веривших в коммунизм, разобранный по кирпичику. Но как выразить взлелеянную глинобитную идею – он ещё не знал.
Скромная Ручка вовсе не стремилась стать златопёрой. Отличавшаяся тактом и умением сосредотачиваться на предмете обожания, она проснулась, привстала, потянулась к толстому листку некачественной бумаги и принялась увлечённо записывать пьяную песню Опа-наса, подхваченную под руки, «Shut up your dirty mouth!», что в переводе означало «Закрой поганый рот, милёнок!»
Опа-нас Непонашему опубликовал непотопляемый труд «Подводная охота в компании четырёх скатов от Volvo», скрываясь от критиков под спасительным псевдонимом Лебедев Too Much, подождав до лучших времён, когда он, автор, отойдёт в мир иной. Этой двухтысячной песенкой с подковыркой пролиферативный сочинитель подталкивал колеблющихся к размышлениям у самого края пропасти и не видевших выхода из создавшегося критического положения.

Как рак с оторванной клешней,
Я пячусь, я ползу домой,
Зароюсь от людей в песок,
Чтобы никто схватить не смог,
       Чтоб вытащить меня не смог
Никто оттуда...
И жду, что сотворится чудо.

А ты под струями дождя
Мечтаешь в доме без меня
Копаться с золотом в носке,
Построив замок на песке,
Поверив в сказочный сюжет
Откуда-то оттуда,
И ждёшь, что сотворится чудо.

Я прячусь у воды в песке,
От случая на волоске,
Надеясь, что опять вдвоём
Безбедно в дюнах заживём,
Безбедно в дюнах заживём,
Придя в рассудок,
И жду, когда свершится чудо.

Но ты живешь одной мечтой,
Поверив в дождик золотой,
Твердишь себе, настанет срок,
Посыплет золотой песок,
Посыплет золотой песок
Откуда-то оттуда
И ждёшь, что сотворится чудо.

Сложилась странно рачья жизнь,
Удачи нет, как нет клешни,
Совсем не пью, давно просох
И время сыплет, как песок,
И годы сыплют, как песок
Оттуда и отсюда,
И жду... когда свершится чудо.

Я вскользь не прочь упомянуть
Твою улиточную суть.
Мне рыбы правду говорят,
Забудь свою обиду, рак,
Забудь свою обиду, рак,
Забудь свою обиду, рак, покуда
С тобой не сотворится чудо.

Никак не обрету покой,
Ползу к себе, не к нам домой,
Всё те же звёзды, в тот же час,
В пучине пучеглазых глаз,
В пучине глаз моих,
В пучине глаз твоих, откуда
Быть может, сотворится чудо.

Как у тебя в твоей слизи...
Прости, я снова надерзил.
Мой мир гротесктен и нелеп,
Ах, лучше б я, как крот, ослеп.
И до чего ж я раболеп,
И до чего ж я раболеп оттуда...
Всё жду, что сотворится чудо.

Дробный стук сотряс стену, прекратив вдалбливание незаурядного семистишного текста в растерянные мозги. Пишущая Ручка распласталась под улюлюкающее сопровождение протестующей соседки. Казалось, что кто-то кому-то пытался наставить рога на путь истины под комариный писк скрипящих дверей.
За этим, как угорелые, понеслись разрывающие на куски, упреждающие удары крики рэпа Алёши Синонима, основным долбящим инструментом которого был отбойный молоток. Чтобы заглушить их, Ручка дистанционно включила телевизор. Показывали самоедский итальянский фильм 50-х «Утраченные грёзы» с Сильваной Помпа Ниной. В нём шла речь о смене носок и об уготованном судьбой обмене  неверными женами.
Но эта тематика Божью тварюгу Ручку не волновала. Ей важно было нанизывать Непонашенское слово на слово, как кольца  при игре в серсо, избегая сущности. Его бы не устраивали самонаводящиеся ракеты её язвительных замечаний.
Подельница от пера, готовая за коммерцию уничтожить культуру, заявляла, что обострение чувства юмора у него как у режиссёра не долеченное, хроническое. К тому же Ручка в амбициозном своём существовании не пользовалась современными удобствами, утерявшими ценность, целомудрие и эталоны взаимоотношений в съёмочной догола артистичной среде. А кто такая Зося Пишущая Ручка отлично себе представляла. Она не испытывала к скобарке чувства ревности, особенно после того памятного вечера, когда Опа-нас Непонашему закатил астрономический ужин с целью ответа на вопрос сотрапезницы, кто выдолбил лунки на испещрённой выемками Луне. Ведь по словам Зоси, та ощущала себя в постели с Опа-насом, то как в выемке, то как в ломбарде «Необоримый страх» – он по-настоящему не сливался с ней,  методично занимаясь оценкой её внутренних достоинств.

                В Воровийской пустыне предсказание дождя
                панарабийская дезинформация.

   Глава 166.   Продолжительный звонок

Опа-нас приостановил грубоволокнистые мысли в месте, где они были грубо оборваны. Он схватил их обрывки и швырнул в звукопроницаемую стену. На этом попирание свобод закончилось. Неотлучные солнечные лучи проникали в комнату не спросясь. Кусочный рэп притих. Низвергнутый в считанные секунды звук уплыл. Рассерженный поэт рассчитывал, что его проникновенный посыл попадёт в дыхательное горло соседки, получившей воспитание в неопрятных подъездах, и вместе со штукатуркой какие-то кусочки проскочат в её страдающие несварением желудочки мозга. Рэп насытит патологическое бескультурье представительницы педерастающего поколения. Так оно и случилось. Она поперхнулась. Закашлявшись, эта сучка за стеной взаимонепонимания бросилась в крапивную ванну. Видимо полоскания обоюдоострой бритвой не помогли, и поклонница рэпа понеслась к ухогорлоносычу Карпу Карпатычу Тарантелло, который своевременно позаботился о полипах Тихого океана. Опа-нас сочувственно улыбнулся вникуда, садистски наблюдая за представившейся ему картиной. Он подошёл к стене, повесил гитару рядом с потрёпанным бубном на выцветшее пятно, и в задумчивости пройдя к письменному столу, с любовью (без аттестата об окончании) взял пишущую Ручку. Опа-нас приложил её  к небритой щеке, испытывая неодолимую порционную нежность. Ручка зажмурила колпачок от удовольствия. Она ждала проявления этого церемониала. Что она испытала в эти доли секунды, навсегда останется с нею. Когда-нибудь, подумала Изящная, она станет Разноцветной и опишет испытанный ею комплекс незабываемых ощущений не чёрным по белому, а в искрящихся радужных красках. Только бы Зося не прервала нахлынувшего волшебного мгновения вдохновения. Семейную идиллию, напоминающую операцию безанестезийного превращения осла в мула, прервал хриплый электростатический треск в теле-фоне.
– Добрый день, Опа-нас. Это Арик Энтерлинк вас беспокоит.
– Как? Вы живы? – поразился Опа, прислушиваясь к посвистывающим, как бы отфильтрованным решёткой спикера, словам.
– Мой постулат – надо жить, иначе окачуришься в мгновение ока. Я вернулся, чтобы засвидетельствовать  присутствие щедрейшего покупателя надувных кукол на белом свете.
– Дорогой мой Арик, не вижу вас, но слышу отлично. С какого света вы звоните? Вы же знаете меня – позавчера в кино, вчера безработный за кулисами семейного театра, сегодня – в трауре.
– Звоню с белого, но постепенно чернеющего от глубокой скорби света, как я уже имел честь сообщить. Чёрное безвременное пространство по чьей-то непонятной воле я покинул. Поверьте моему опыту, умирающий не ощущает смерти. Прелюдия к ней, я уверен, никому ещё не приносила удовлетворения. Кома – это холодное прикосновение смерти, но не сама смерть. Я всего лишь прошёл испытание на испуг, остаточно остался живым и отказался от казёнщины аудиенции со Всевышним для того, чтобы принять умиротворяющую смерть на вечере вальса Надувных Кукол. Я просил Высшего Распорядителя, чтобы она появилась без сверкающей косы и Белой вороны на плече Костлявой и Неспротезированной, тогда меня не охватят массовая паника и отвращени к черепнобезмозглой старухе. Вместе с неутолимой тягой к пластинкам вкупе с любовью к куколкам это вновь ввергнет меня в состояние, в котором вы привыкли меня находить. Знаете, Опа-нас, если человек «из мрази в князи» умирает без хобби, мне его по меньшей мере жалко, а жалких принято презирать. Вы слышали про «Дома презрения»? Так вот, мне посчастливилось не побывать ни в одном из них. Говорят, там привратник (он же затворник) протягивает для пожатия руку, похожую на рукоятку пистолета.
– Рад за вас, но из того, что я с трудом понял, вы снова хотите обмануть смерть. Я, конечно, желаю вам всего наилучшего, но лично мне не известны случаи, чтобы старуху обманывали дважды, не считая военных казусов. Но забудем о плохом, надеюсь, вашими коллекционными куколками никто не успел воспользоваться.
– Вы хотели сказать, осквернить?
– Вот именно, ведь лучше вас кукловвода не сыщешь.
– Я не настолько долго отсутствовал, чтобы им удалось заменить меня. За этот период я стал прагматиком, больше не строю воздушных замков. Я перенёс их на прибрежный песок. Кстати, вы ничего не слышали о надувных еврейских матрёшках?
– Я собираюсь с духом, когда он не возражает, а он посоветовал мне связать себя узами брака с одной из них. Майя Зюд-West оказалась неваляшкой редкой породы – ей не были знакомы остеохондроз и правила правописания. На свидание к ней я шёл, благоговея, как на компромисс с ополаскиваемой перед входом убаюканной совестью, ибо нуждался в корректоре романа-ребуса.
– А как она надувает бантики-губки! Кажется, Майя была номинирована на конкурсе «Приживалка века по обоюдному согласию», и заняла первое место. В интермедии «Безопасность приносят не деньги, а отсутствие их» она исполняла произвольные солитерные упражнения по ленточным червям звуковых дорожек.
– Вы неисправимо доверчивы, любую игривую шутку принимаете всерьёз, забывая о моём макете взаимоотношений. Разве вы не помните, что я почти женат на гламурной Зосе Невозникайте – участнице финнского хора девочек на антресолях, исполнявшего реквием морозной ночи «О, калевала»? Хотя наш брак являет собой пример исторической несправедливости. Лучше расскажите, как вам было там... в коме? В горле саднило? Прошёл утвердительный слух, претерпевавший алогичные изменения, – вы записались на курсы космонавтов, но ведь на них не пошпаргалишь.
– Не удивляйтесь, весна, с её сезонными увлечениями любовью, обновляет свой гардероб, готовя нас к полёту одуванчиков и обещая по телевидению, что никто не застрахован от романов.
– И от превратностей жизни, Арик, тоже. Как я, например, обречённый на творческие неудачи и трёх приёмных детей.
– Мне это не угрожало. Пугали настроенные рояли и прокоммунистические куцые прохвосты. За время  пребывания в коме столько воды утекло, что вы должны простить меня за наводнения в памяти и затопление её неадекватными эмоциями. Мне сообщили, что друг мой Лёня Дверьман умудрился уйти из жизни животных с помощью сердечного приступа, не простившись со мной, после того как он вскружил голову не одной лошади, вплетая им в гривы цветы заплетающимся языком. Секс-шоп Сёмы Купона и Дуси Бистро приказал долго жить. Вы ничего о них не слышали? Помнится, вы делали у них оптовые закупки для своего «Клуба Интимных Встреч».
– К непредвиденному счастью, кома только слегка поцеловала вас, видимо, вы пошли другим, эффективным дыхательным путём, как когда-то работая разливщиком по фужерам «в Пивоваренном раке».  Кажется, Дуся сменила фамилию Бистро на Бифстроганофф, чем оттолкнула от себя Семёна Купона. А о надувных матрёшках слыхом не слыхал. Сами знаете, я работаю с людьми, хотя откровенно признаюсь, иные хуже кукол, с ними не о чем говорить.
– Спасибо, Опа-нас. Вы один-единственный, кого я признаю за творческую единицу, остальные, по сравнению с вами, жалкие перекантовывающиеся нули. Кстати, это правда, что Ленин выбрасывал руку вперёд и с трудом ловил её?
– Не знаю. Но я убеждён, что это он ввёл понятие «Регата ренегатов» и что вы мне растленно льстите. Боюсь, при моих мизерных гонорарах я не заслужил ни вашего порицания, ни поощрения.
      – Не удивляйтесь, лесть обоснована. В наши тяжёлые времена я вижу Норвегию – страну лесов, фьордов и мусульманского засилья на фоне человека с автоматом. Но в тоже время с ума схожу от Венеции на берег – я от неё просто Гарибальди!
– Но какое это  имеет отношение к моим песням, текущим разногласной рекой без рукавов, а в защитной униформе выглядящим голубчиками, завёрнутыми в тёмнозелёные виноградные листья? – импульсивно возразил Опа-нас, амбиции которого в тайне от себя распухали всё больше и больше.
– Не таитесь, вы – живописец натюрмортов и ваш «теневой» Лебедев Too Much – одно и тоже лицо, прячущееся в собственной тени, и срывавшее досаду на чём попало. Никто не ставит это под сомнение, итак под навесом места не хватает для вельможного вельветового вельбота для охоты на касаток у берегов Камчатки.
– Откуда вы всё это взяли, не сказать надыбали, Арик? Я ничего такого не говорил, и кто вообще мог такое придумать?!
– Не иначе как редактор Гастон Печенега. В турбулентное время пасквилей мало кто умеет хранить конфиденциальность, как он. Могу вас несколько удивить, несмотря на преклонный возраст и знакомство накоротке с Альцгеймером с подтанцовывающим невпопад Паркинсоном, я не в силах замалчивать ваши достижения, как это делают подлые завистники. Хочется прокомментировать  тирольскую костюмированную балладу Лебедева Too Much(а) – когда ему не хватало приключений, он брался за перо, а доверчивые гомериканцы принимали его за боксирующего Кен Гуру.

                То гоняюсь за валторной,
то за скрипкой, то за дудкой,               
трудно оставаться в форме,
волочась за каждой юбкой.
               
– Не буду выдавливать из себя пастеризованные слова, да это ж моё! Ну и память у вас, Арик. Ведь песенка написана в застойный период, когда все вдруг полюбили девушек за хрустящие зелёненькие, и из подполья выползли рвачи и бесчисленные гринодёры.
– А вот ваша баллада, которую вы, Опа, определённо за давностью забыли. Она появилась в сборнике «День поэзии 2004 года», где вы скрывались под псевдонимом – Марк Э...

             Бравурная весна пришла в поля цветами,
             Раскинулась ковром, прикрыла плоть земли...
       Что на руках принёс, вписать в её орнамент,               
       Я вспомнить не могу, совсем успел забыть.

       Видения мои сливаются с цветами,
       По яркому ковру бежала босиком.
             – Но кто была она? – спросил старик Альцхаймер.
– До сей поры трясёт, – признался Паркинсон.

Фривольный ветерок витал в её одеждах.
И бабочки под вальс порхали на лугу.
Но кто была она? Вопрос остался прежним...
Давно успел забыть и вспомнить не могу.

Мне старость не грозит, она уже схватила
Мозолистой рукой и память отняла.
Шатает третий год, общаюсь через силу
      И спрашиваю всех, но кто ж она была?

                Я бы причислил себя к лику святых,
                да вот порядковый номер никак не выберу.

Глава 167.   Престарелые

 В голосе старика Энтерлинка слышались затяжные слёзы:
– Вы удивитесь, поэт, если я вам скажу, что эту песню я слушал в коме вместе с Гариком Жароном, он льстиво подпевал вам на хибру. На нашей новой родине она стала осанистым хвалебным гимном обитателей домов престарелых.
– Это для меня безрадостная новость, – грустно отозвался Опа-нас, – у меня подобного товара сколько хочешь – 2300 песенок.
– Но, может быть они по своим достоинствам не идут ни в какое сравнение с этой.  Советую, не пугайте людей. Огромные цифры, которые вы приводите и рассаживаете в рядах, отталкивают, не вызывая у слушателей ничего, кроме неприязни, а отзываясь лестно о себе, наживаете завистников и среди поющей братии. По неподтверждённым данным у вас их насчитывается, ой как в избытке. Учтите, мой друг, кандидаты в гении безумно раздражают завзятых бездарей. Хотя из других источников я слышал, что вы глянцевито выбритый бессеребрянник.
– Ну и что? Прикажете мне умереть идиотом с умным выражением на лице? Сам себя не похвалишь, ходишь как оплёванный. Эта поговорка досталась мне от юной поэтессы – моей бабушки Ханы Леи Лейбовны, урождённой Лисянской, а по паспорту Елизаветы Львовны Чижик в первом и последнем замужестве (см. раздел «Самоопределение прилагательных в предложении о замужестве»).
– Ну, как же, я её близко знал. Она писала памфлеты на фривольные темы и на соседей, преуспевая в последнем. Думаю, бабушка не очень бы обрадовалась, узнав, что вы президентствуете в «Клубе Интимных Встреч». Там она сделала из вас преуспевающего стоматолога, а здесь вы, бесхозный, чёрт знает, чем заняты.
– Возможно, но к сожалению вы, не знакомы с её кипучим кредо «Смотри, не ошибись, меняя деньги на человека!»
– Дорогой Опа-нас, у меня складывается о вас огрубевшее впечатление, как о самозабвенно пребывающем в состоянии непрерывного восторга и засматривающимся в неотразимое зеркало, настолько заметны ваши недоверчивость и проявление скептицизма.
– Это помогает мне писать юмор и задирать людей.
– Но набитая битком ткань из дураков в переполненных кулуарах вашего воображения может легко порваться.
– То, что провоцирует галдёж у галлов и одобрение удобрения у кхмеров, любезный мистер Энтерлинк, у утруссков не вызывает эмоций, так что я ничем особенно не рискую.
– Говорите вполголоса, нас могут подслушивать. Вы любите называть вещи своими именами, а этого делать не следует. И думаю, вы к тому же ошибаетесь, нельзя поднять то, что произошло. Хотя я не представляю судейско-иудейскую коллегию адвокатов вашей творческой деятельности, но моё пошатнувшееся здоровье позволяет говорить с вами в охренительном падеже, за которым я скрываюсь, как за каменной стеной. При моём состоянии здоровья,  откровение – мать облучения (некоторые принимают его за обучение, что никогда не поздно). Я был на собрании вашего клуба, когда Зося впустила в дом бродягу Бориса Политуру на клёвый, хорошо отциклёванный цикл лекций, в рамках «Непринуждённого в разнузданном». Глядя на него, у меня возник вопрос, нужны ли такие неуживчивые типы, как он, среди элитарных слушателей? И доступен ли ему вообще обсуждаемый предмет?
– Вы не правы, Арик, можно я буду вас так называть?
– Не возражаю, если откажетесь от манеры разговаривать со мной подавленным голосам христопродавца кальмаров. Надеюсь, что когда задушевно беседуете со стаканом, вы не перебиваете его?
– Конечно, боюсь порезаться. Поэтому обещаю, что приподниму туманную завесу, а заодно и посвящу  вас в семейную тайну. Борис Политура – врождённый каламбурист и дрессировщик экзотических обезьян, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов» – мой сводный брат по мужской линии. И если он принесёт золотое яичко или Фаберже, мы с Зосей не сможем ему отказать в членстве. Устав не меняют, не путайте с понятием не отдохнув.
–  Не стану вступать с вами в полемику, Опа-нас, – раздосадованный Арик заговорил на отменном, никем ещё не отменённом утрусском языке, – лично мне ваш родственник не приглянулся. А не боитесь ли вы, что возмездие за несодеянное им всё-таки придёт, даже если ему придётся опираться на палочку?
– После возвращения оттуда вы говорите загадками, учитывая что Политура не девочка и не надувная кукла, – отметил Опа-нас.
– Более того, он  личность деградирующая, хотя и не ярко выраженная. Незнакомый с душем и принятыми нормами поведения ваш новоявленный родственник показался мне, опытному антиквару, земляным червём, промёрзшим до мозга костей.
– Вам это привиделось, Арик. Согласен, он не бесхребетен, хотя бы поэтому не стоит спешить относить его к разряду червей.
– Всю лекцию от него дурно пахло. Боюсь, Опа-нас, что ваша защита высосана из безымянного пальца макаки подвыпившим осьминогом и представляется мне зарисовкой из фильма ужасов. Но мне приятно слышать, что вера в хомо-запиенса – человека начитавшегося вас не потеряна и родственные неувязки крепки.
– Из беседы с вами, мистер Энтерлинк, проясняется, что вы страдаете от Альцхаймера или Альцгеймера, и то и другое правильно, всё зависит от того, на каком континенте мы беседуем. Похоже, вы блефуете, и куклы ваши лишь ширма. Признайтесь, что у вас есть нормальная женщина, в противном случае, к чему вам посещать мой «Клуб Интимных Встреч»? Тем более, что дебаты у нас приняли испорченный характер, который холодильник не спасёт.
– О, вы жестоко ошибаетесь, Непонашему. Одно другому не помеха. У меня отмечаются кратковременные просветления, правда, за ними следуют длительные провалы в памяти. Вы сами скоро в этом убедитесь. А женщины у меня на данном этапе нет, сами видите, никто наш разговор не прерывает и не вмешивается в него.
– Вы в футбол, случаем, не играете?
– Нет, но не прочь расписать с вами пульку.
– Странно, Арик, порой вы звучите велеречивым велосипедистом, крутящим по сумасшедшему педали у виска.
– Зато когда я находился в состоянии комы, толчёные идеи не покидали меня. Например, такая – ещё ни одному сторожу, преодолевшему неповоротливость языка, после «принятия» не удавалось спать на работе под открытым небом, закрыв его на переучёт.
– Вы уверены, что прогорклая старость не мешала вам?
– Ещё бы! Мои мысли и высказывания сродни вашим, находящимся в зоне недосягаемости простого читателя.
– Тогда поделитесь со мной другими, ведь могло так случиться, что этот разговор по телефону не состоялся бы.
      – Ошибаетесь, вещи у меня на вырост, а деньги я даю в рост.
– Вы слышали о неоправданной эвтонезии Геворкяна?
– Конечно – это отправка мучающихся от болей и  находящихся в коме на тот свет путём введения в организм смертоносных средств вместе с обейсболевающим. Но вы меня простите, рассуждать о смерти всерьёз я не могу, доктор сам недавно откинулся.
– Не повезло докторишке, его после восьми лет отсидки выпустили из тюрьмы на бижутерийную свободу. Поверьте, Арик, он бы вас, валяющегося в коме, ни за какие коврижки не пожалел.
– Плохо вы меня знаете. Я всегда считал, не этичным отжиматься на женщине, на которой раскладываешь пасьянс, и вообще зачем зря коптить глазурное небо, превратившемуся в растение. В общих чертах я приветствовал доктора Геворкяна – избавителя от болей, мучений и страданий. Он доказал, что в жизни  есть место здоровому образу смерти. Жаль, что эвтонезиолог не  опирался на предварительные опыты на себе. Пообещайте, что Вы не используете его концепцию себе во вред, что бы с вами, упаси Боже, не случилось. Откровенно говоря, мне нравилась ваша бабушка, а из художественных произведений картина  «Бурлаки» Илюши Репина, потому что на ней все тянули лямку, как я. 
– Наши симпатии совпадают, мне тоже нравилась моя бабушка. Я чувствую, как к вам постепенно возвращается Альцгеймер.
– Вы прорицатель, Опа, достойный порицания. Скажу по секрету, я участвую в разработке методики выведения из заточения птенчика из яичка мэра Апломберга. Он поддерживает во мне веру в равноценность глупости с уравниловкой. Ведь не даром же он перебрался с 46 на 21 место самых богатых людей в Гомерике.
– Простите ему огрехи в суждениях, и финансовых операциях без анестезии, мистер Энтерлинк. Прожжённый в нескольких местах делец тоже тварь Божья. Мы огорчаемся, когда тучи заволакивают чистое небо за угол, поэтому и своевременный развод с Апломбергом будет оправдан в Высшей инстанции. Ручка, записывай!
– Я также репетирую прощание с выточками на кукле, которую от пупка до подбородка знаю как облупленную, – нашёлся Арик.
– Невероятно, какой у вас проницательно-изворотливый ум!
– Учусь вывязывать узлы на галстуке, глядишь, возьмут юнгой на корабль, не то буду питаться интеллектуальной требухой в домашней атмосфере с минимальными добавками выхлопных газов на моём нелёгком пути – из ванны на кухню. И самое любопытное, я обратил внимание, что к 80 годам наступает самоотречение от благ ментола, спиртного, сладкого и самоотстранение от тел, хотя руки всё ещё тянутся к прелестям на призывных пунктах любви.
– Всё, что вы мне сообщили, в особенности последнее, мистер Энтерлинк, даёт мне повод с полной ответственностью ощутить себя архитектурным излишеством, стоя особняком или башней, и не демонстрировать своё вокальное мастерство.
– Премного вам благодарен, Опа, за понимание хода моего заболевания – сгусток мыслей, тот же тромб. Да, чуть не забыл, я также материально помогаю комку при сухости в горле в путешествиях по желудочно-кишечному тракту. На финишной Прямой ловлю его, как лоха, на надувную подсадную утку для стационарных  больных, не желающих пользоваться пластиковыми суднами, теперь выпускаемыми  на свободу Сёмой Купоном.
– Ваша информация, Арик, интересна и впечатляюща. Я просто теряю дар речи. Моя следующая баллада будет всецело посвящена ей и лишению невинности по разработанной традиции.
– Зачем  подвергать слушателей эпидемическому испытанию заскорузлым смехом. Давайте обдадим их Жан-Мишель Жаром с его офранцуженными композициями в стиле немецкого Techno.
Опа-нас, по примеру Александра Сергеевича занимавшийся поэтическим столпотворением, ощутил как по его гениталиям пробежал 25 градусный мороз. Это напоминало лютую стужу, в которую Зося подарила на рождественский праздник «Освобождения от кредитных карточек» распашонку его мечты и чёрные с золотыми блёстками трусы навыпуск, выполнявшие роль парашюта. К несказуемой радости Зоси трусы оказались ему к заднему месту и не совсем соответствовали его «Фаберже», и это в тот момент, когда восторженный поросёнок, вынесенный на блюде счастливой от выгодной покупки Зосей, сохранял преподавательское к столу рыло.
– Скажите, Арик, а болезнь Альцгеймера заразная?
– Зараза всегда заносчива, вот только кем? Не стану разубеждать, что ваши опасения беспочвенны. Жду вас у себя одного, без Зоси, с нетерпением. Сегодня я закрыл форточку, и скворец влетел мне в копеечку. Выковырять его оттуда у меня не хватает силёнок. Вот вы мне и поможете. Приходите, когда стемнеет, вас поджидает сюрприз – «Вечер вальса надувных кукол». С вашим приходом увеличится потребительский рынок. Кстати, я подобрал для вас партнёршу. Она, конечно, не «Анна на шее». Но я знаю командира беспилотного корабля, на котором ловко сидит «пилотка». Спешите, не упустите своего счастья. Писатель-эрот Амброзий Садюга давно на неё оловянные плошки глаз положил. Придут также наблюдатели из благовинительного общества «Враги холестерола».
– Что скажет моя Зося? Когда по субботам шлюзы её век не могут сдержать потоки слёз, она посещает врача-ревмятолога.
– А вы её во всё посвящаете? Я был о вас худшего мнения. Так мы с куколками  ждём ваших поэтических директив с нетерпением.
– Непередаваемое вам спасибо, мистер Энтерлинк. Прежде чем принять столь ответственное решение, мне не придётся подумать, но я всегда готов отправиться за вами туда, откуда вы недавно вернулись. Вы меня хорошо знаете. Мне плевать, будут ли посмертно в мою честь произноситься поизносившиеся тосты, и мне всё равно с какой высоты пьедестала меня сбросят, если вознесут. Я же не женщина – товар, разбираемый любопытством. Но безумно хочется, чтобы меня читали и слушали с упоением, – завершил Опа-нас.
В комнату вошла разрумянившаяся Зося. Учитывая её восприятие чужих мужей в отрыве от семьи двумя руками, она завела скользкий разговор, насыщенный дотошными расспросами, считая прямодушными только отдушины деревенских печек:
– С кем это ты там так самозабвенно разговаривал?
– Да так, с одним старым поклонником.
– Хочет купить книгу с автографом, скотина?
– Издеваешься, старая грымза?!
– Может он приобретёт один из твоих 70 компактных дисков?
– Над фонотекой измываться изволишь немеренно?
– Мы с компактов скоро есть будем. Давеча мыл посуду и опять сервизную тарелку расколол, недоделок-блюдолиз.
– Новую купишь, не разоришься. Вчера ты вела себя как садистка: пролила кровь помидора, содрала шкуру с невинного банана и теперь собираешься выковырять глазки из картофеля.
– Дубина ты плодоносная, питаешься фантазиями. Запишу-ка тебя к проктологу Гуревичукусу родом из Прорехово-Зуева, филателисту по марочным винам. Он тебе быстро вправит захламлённые мозги в анус, чтобы не петушился. Он, как и ты – поклонник кофе. На стене его кабинета висит картина в раме, Изи Ай-Вазяна «Армения без Изъ-Яна», изображающая перевод железнодорожных стрелок в смену поясов времени. Всякий раз, когда доктор напивается в стельку, он ложится под рамой в ожидании «Экспрессо».
– До чего же ты, Зоська, въедливая. Сам знаю, что никто лучше него не выковыривает из деревянных задниц барабанную дробь. Сколько тебе объяснять – будет и на моей улице... А с мозгами ты чуток запоздала, концы отдал твой проктолог в бассейном безмолвии. В остальном я без твоих советов разберусь и как-нибудь восполню образовавшийся денежный дефицит в семейном бюджете.
– Ещё бы, ты у нас гениалиссимус, а гениев только в летаргическом сне или после смерти признают. Что, к стулу приклеился, думаешь, тебе золотое яичко или Фаберже какое притащат? Накося-выкуси, дураки повывелись. Хотя, сходи в ванную, может, разглядишь горящий взгляд пожарника в зеркале, тогда и разбираться тебе предстоит не во многих вопросах, а в куче пепла. Просто поразительно, насколько мне не везёт. Понимаю, во всяком производстве случается брак, но чтобы такой неравный, что даже покровительница Ночь бессильна, чем-либо помочь – это удивительно.
– Успокойся, мне сейчас по телефону сказали, что я неотразим. А с тех пор, как ты не отдаёшь должное деньгам, а в еде белкам, то насыщенные жиры с вешними углеводами обиделись.
– И ты в том числе?
– Не отрицаю, если наживка – человек, то на вдовца и зверь бежит, я в этом недавно воочию убидился, на биде глядя.
– Плохо, о бабе, отзываешься, Опа-нас, хотя все мы хорошо знаем, что тебе нравится перфокарта её кружевной блузки, подчеркивающая коричневые соски, венчающие вершины её холмиков, твоя задача, как автора, вызывать удивление, возмущение, улыбку. Тебе не простят пикантных подробностей, в которых ты прокладываешь начало концу и старт финишу, рассчитывая беспрепятственно пользоваться писательской славой, как домашними удобствами, – в глазах Невозникайте прочитывался облегчённый вариант бижутерийного романа, изложенного на сотнях страниц.
– Продолжай себе вдоволь молоть языком, но учти, что я не проигрыватель жизни, поддерживающий постоянную скорость пластинки мерцающим стробоскопом. Я не соскальзываю с заигранной пластинки, удерживаемый антискейтингом, поэтому не обречён на потрафливание женским капризам! Опа, – обстановка в доме напоминает накалённую атмосферу бесплодной Сахары. Навязываемый порядок – это камера преступления, в которую ты меня пытаешься привести, где производное такой системы – произвол. Не лучше ли нежиться на солнышке и гадать? Признаюсь, в этом что-то есть, когда я смотрю на пухлые бумажники, рассованные по чьим-нибудь труднодосягаемым задним карманам.

                Осторожней переводите дух на английский язык.

      Глава 168.   Монолог неврастеника

– Хочу сообщить вам, чрезмерно нахрапистая Зося Невозникайте, прелюбопытную новость – совместная жизнь в гражданском браке не сложилась. Не получилось, вот и всё! И восстановительная хирургия в лице эскулапа с затупленным скальпелем-словом нам не поможет. Хотя, признаюсь, первоначально вы являлись для меня лакомым объектом пальчикового вожделения. Но с отречением от времени и сменой обстоятельств, не зависящих от нас, теперь мне приходится унимать боль ошибок без посторонней помощи. Вы знаете моё повседневное жизненное кредо: «Ни в чём себе не отказывать, но многого, без чего можно спокойно обойтись, не позволять». К нему у меня отношение трепетней, чем к женщине, его передал по наследству мой дед, которого не успели этапировать.
– Чой-то ты, парняга, меня на «вы» называешь? Не привыкшая я к галантерейному обращению. Уволь меня, пожалуйста, от твоих неудобоваримых высказываний по собственному желанию.
– Хорошо, как вам угодно, буду на «ты», но попрошу не перебивать, не то мысль потеряю, учитывая, что преподавательской деятельностью заниматься мне с тобой не хочется.
– А ты когда-то мысль находил, малохольный ты мой? В тебе расцвёл пустослов, жаль, сорвать некому.
– Попрошу без фамильярности. Опять ты за своё, прерываешь меня на полуслове. Мы же договорились, больно ударив по рукам.
– Молчу, молчу, господин хороший.
– Тогда продолжу с вашего позволения.
– Валяй без «вы», а то заладил одно и то же, аж тошнит.
– Я понимаю, что эйфория контакта бренных тел канула в лету, и молодость проскользнула, не коснувшись чересполосицы флага приютившей нас страны. Мы пресытились друг другом и вступили в стадию грызни, когда едят поедом. Коэффициент неродивости в стране повысился, и белое население в ней прогрессивно уменьшается.  Мы являемся невольными свидетелями деструктивного процесса и его соучастниками, поскольку относимся к кавказской расе. Я чувствую, как с возрастом уменьшается моя черепная коробка. Она давит на определённые участки мозга, где рождаются гениальные мысли, достойные промасленной бумаги.
– Это ты,  мужик, здорово про мысли и бумагу загнул! А про молодость я доложу. Молодость, – это эйфорическое состояние, когда плохо ощущаешь жизненные органы, кроме одного, самого важного – в междуножье с его «межрёберной» невралгией. Если тебе не изменяет память, поначалу я активно выступала против Виагры за твою самостоятельность. Боюсь, что именно это вызвало у тебя недоверие ко мне. Но согласись, что все мы стареем,  и избежать «её-старушку» ни  у кого ещё не получалось.
– Я же просил вас, Зося Невозникайте, не влазьте  в мой монолог со своими сентенциями! И о каких органах может идти речь в аспекте того, что нас поглотил забытый «неандертальский» период материальной озабоченности с раздражающими элементами совместного проживания, сопровождаемого подколками, недомолвками, попрёками, насмешками и издевательствами на ровном месте. В наших отношениях сквозило разочарование, но мы забывали притягивать за собой дверь. Участвуя в твоих импровизированных домашних концертах, я ощущал себя культовым дирижёром, осуждённым на оркестровую яму, после ампутации кистей рук с подвязанными к предплечьям кишечными палочками. Согласись, разгадка кроется в том, что нами верховодит врождённая отчуждённость,  непригодная для закладки семейного фундамента.
– Опять цемент, что ли, не завезли? Только не напоминай  заезженную фразу, что человек ты незаурядный, продукт честно отхоженной девятимесячной беременности и отлаженного механизма родительских взаимоотношений. Как поэта, я тебя давно раскусила. На черновиках ты не гнушаешься вывозить навоз на поля, а в жизни рад взвалить грязную работу на плечи бессловесных других! Молчу, молчу, осязательно молчу.
– Позволь мне проигнорировать тебя в анфас, и в профиль. Я давно убедился – водить тебя по врачам, что стрекозу с её тысячепроцентным видением окружающей среды показывать офтальмологу на предмет остроты зрения. Я забросил эту мысль, и теперь когда, она мне крайне необходима, обхожу все окрестности, не боясь «темноты», потому что десять лет был на ней женат, и в моей памяти накопилось столько грязного белья, что возникает желание вживить в холодец мозга крохотный стиральный аппарат.
– Интересно получается, раньше ты меня и так и сяк ингалировал, а теперь непонятно какие лимиты выставляешь в устойчивой резистентности к моей любви? – она стала угрожающе рубить руками воздух на равные части, – молчу, непринуждённо молчу.
Опа-нас считал себя во всех отношениях совершенством. Телесно Зося была далека от него, но подслеповатая любовь подгоняла её со спины. В полемике Зося возгоралась желанием, как конфорка кухонной плиты, а ведь когда-то ему удавалось поддерживать огонь в её камине, и он бросился в отступление:
– Обстоятельства – не притоки неведомых сил, они не спускаются в каноэ по бурному стечению! А наш бездёгтевый медовый полумесяц оказался увлекательным «занятием» вражеской территории, конфликты напоминали пепельницы взаимонепонимания, переполненные окурками загашенных поцелуев, а твоё восприятие целлюлита, как воспаления поцелуя, в корне не соответствовало реальности. Вопрос – Кто в доме главный заменён на ... кто крайний. Счастливые перестроечные времена, когда я любя называл тебя Глазуньей, а ты меня Омлетом, остались за бортом шлюпки стонущего корабля. Шлюпка, на поверку оказавшаяся плоскодонкой, разбилась о «Быть или не быть!»
Опа-нас Непонашему не выдержал, скрючил недостроенную по жизни гримасу, сорвал гитару со стены и гневно заревел, еле сдерживая набегающие слёзы, перенасыщенные солью.

Когда возникают потери,
отстаивать их я готов,
и пыжусь в широтном размере
смурной долготою из слов.

В быту неизбежны размолвки,
в наборах подколок и жал
мы спорили часто подолгу,
по долгу, как муж – защищал

тебя от себя, как ни странно
покажется со стороны,
ты рвёшься на Капакабану
в объятья мулатской весны.

Ты жаждешь любви в барселонах.
Стремишься проникнуть в Виндзор.
В восточном экспрессе (в вагонах
шикарных) туманишь свой взор.

В парижах мечтаешь обедать,
а я остаюсь за бортом,
убитый в попытке к побегу
твоими глазами и ртом.

– Что ты такое непристойное изрыгаешь в присутствии уважаемой Ручки, Опа?! – покрутив пальцем у виска, изумилась дама с комедиями Зося, которая сколько не пыталась, не могла оградить себя колючей проволокой от домогательств мужчин.
– Пусть записывает, если ей того хочется. Мне от неё нечего скрывать. И, пожалуйста, не превращай обязанности в обязаловку. Дай возможность высказаться, я столько лет молчал из-за того, что на гала-концертах, на которых я носил будтоформенный пиджак, меня охватывало прокисшее двойственное чувство – одиночества и пустозалов сводчатых бородавок подземелий.
Возвращаясь к нам, картина семейной идиллии на стене в цветастых обоях нас обоих не устраивала, поэтому они, сорванные, давно кормят мышей в сыром чулане.
Наши стереотипы стали придерживаться моногамии, когда диетолог Франтюхин посоветовал мне убрать соль из шуток.
Проскальзывали и положительные (на спину запоминающиеся) моменты, включая прогулки к твоим родственникам в террариум, салат Оливье, мороженое по скидке 3,95 за килограмм.
В секунды всепоглащающей близости мы доверяли друг другу секретную информацию о безрассудной взаимоотдаче в предыдущих связях и охотно делились ею, как это делают простейшие инфузории-туфельки и амёбы, сливаясь воедино на протоплазменных экранах телевизоров, где разбирались математические выкладки проворовавшегося бухгалтера. Притирка скептически настроенных характеров продолжалась, но уже без посильного участия тел. И не по моей вине ты однажды призналась: «Похоже, что исполнителю песен о супружеских войнах исполнять супружеские обязанности ни к чему, он то ли увиливает от них, то ли самоустраняется».
Хорошенькое конструктивное предложение внесла ты в наш гражданский брак, а теперь обвиняешь меня в подгонке жены по своим нестандартным меркам! Неплохая теория, если есть чем мерить. Теперь, когда на меня накатывается волна усталости, возникает вопрос – обо что она разобьётся?
Это ты поделила сферы вливания: твоя – откровенно любовная, моя – всё, что лезет в глотку.
Лёгким нажатием на курок сознания чувства убиты. Мы их в укромном «вместе» порешили, там же закопали и сахарком присыпали, чтобы подсластить горькую пилюлю совместного пребывания в камере заключения распавшегося союза.
А вчера ты бросила незаслуженный упрёк в мой адрес, и он отскочил. Результат 254 метра 17 сантиметров. Это же мировой рекорд, поставленный на колени! И не сули мне в утешение литературную удачу, лучше со щедрым спонсором познакомь.
Я люблю мороз – видишь собственное дыхание, Ручку за изящность, гитару за её крутые бока и греческий салат за олимпийское спокойствие. А в чём твоя сущность? Огурцы на веках, шпинат на щеках, гаванская сигара в зубах и спаржа (не буду преуменьшено уточнять, где). И чего тугие, да созерцательные думы думать, говорим-то мы с тобой на абсолютно разных наречиях. Я – о Джинне, заключённом в бутылку,  ты – о  Священных для тебя духах во флаконах. Я – поэт, показываю тебе, – думаешь, вентиляция вышла из строя и побрела по улице? И ты считаешь это расплющенным воображением сторожа складского помещения вкладов? Да за такие трезвонящие высказывания я готов приговорить себя к предварительному ауто-да-фе, когда пахнет не столько жареным, сколько палёным. И ты винишь меня в том, что я несамодостаточен?
Сам пишу. Сам себя издаю. Сам себя читаю, и критикую тоже, не прибегая к посторонней помощи в выступлениях против вагинизации поэзии. А то что я этим самым сохранил себе годы жизни, тебя вовсе не волнует. Да, я поддерживаю дисбаланс страстей, поминутно натыкаясь на фактор риска. А тебе без разницы Макс Фактор – ресничный или рекламная ириска, прилипшая к зубам в ходе общения с телевизионной коробкой без мозгов.
Как тут не впасть в депрессию на покорёженном экстремальными погодными условиями асфальте? Как удержаться от искуса и разорвать путы условностей?
Кто-то назовёт её «Бижутерией свободы» или «Широковещательной предсказательницей». Ну и Бог с ним, с этим кем-то.
Вчера я спросил, не заняться ли нам групповым сексом? Ты уклончиво ответила, что холодна к истязаниям и роль «шапки-пирожка с «капустой» по кругу» не прельщает. А метить территорию в коммунальной квартире, сбрасывая сигарный пепел, куда попало, это позволительно? Ты не шла мне на уступки. Я запомнил, как однажды ты надменно булькнула, перемывая косточки моим друзьям по клубу, Рине Скудной-Рацион и Лёше ибн-Бнай Циону, «Хотите сохранить наши отношения? Чаще выводите дневник на прогулку, и пожалуйста не называйте ваше барахтанье в ногах сексом». Мысль стоящая, но кем высказана? Прошлогодней женщиной, получившей нагоняй по почте, и посчитавшей, что коленопреклонённая жизнь, с перебежками от одного к другому, отличается от мины лишь тем, что взрывается по пустякам?
Когда-то специалисты врачи признали у меня раздвоение личности, и я избежал развода, уступив жену другому себе. А ты всю молодость простреляла глазами по холостым из положения лёжа, мечтая о патронах, хотя в наше стремглавное время «патроны» на земле не валяются, их тут же  крутобёдерные длинноногие хищницы по постелям растаскивают. Я же для тебя навсегда останусь никчёмным поэтишкой с лимитированными средствами к существованию – типичным представителем толпы, при случае бросающейся врассыпную как неумасленная гречневая каша.
Но, не парадоксально, доброжелатели – эти благоухающие филины – при каждом удобном случае норовят поставить меня в известность – мол, твоя сожительствует с соседом-скинхедом. А мне хотелось в постели верного союзника, хотя и преследовала мысль, что лежу я под Москвой в пальмовой роще, а из Нила Алексеича крокодил вылазит с вопросом: «Отмечают ли крысы крысмос?» Ну я и попадаю в зависимость от чего-то, чаще от женщины, нещадно бьющей по... карману. Так зародилась во мне борьба за независимость Египта от Мубарака, и я по-арабски общался с собой, умоляя людей: «Оставьте меня в покое».
Я пришёл к печальному выводу – временная цель, такая как первозадача мужчины поиска лазейки в увёрточной женщине,  оборачивается сокрушительным поражением». Институты добра и зла я закончил с отличием ещё во времена, когда страна потягивала соглашательскую водку 1971 года «Беловежская пуще Брежнего». А то, что мы с тобой не зарегистрированы на гербовой бумаге, так это к лучшему, подтверждающему дисфункцию отжившего уклада.
Я догадываюсь, что институт ЗАГСов изжил себя, придёт время и его реквизируют. На сегодняшний день он существует для расписывающихся в беспомощности и людей не имеющих возможности перещеголять кого-то. Жаль, я не могу тебе дать развод в разумных финансовых пределах, так уж повелось, моя милая, что «брак по любви» разительно отличается от сложнораспространённого официального предложения о разводе. В нём сердце, предмет любви, – размагничен и распредмечен. А взаимоотношения перестают работать на себя в проявлениях подневольности, так давай прекратим односторонний диспут.
 
Не помогут ни тушь, ни помада, ни грим,
Ни слова невесомые, напрасно стараемся.
Как промокшие спички, мы уже не горим,
Сколько раз их не чиркай, не зажигаемся.

Чувств угасших ничем не разжечь, не вернуть,
Мы себя и друзей в заблуждение вводим.
Нам вдвоём продолжать столь извилистый путь,
Значит напрочь забыть о любви и свободе.

Жизнь даётся однажды, так все говорят,
И с годами не делаемся моложе.
Без сомненья я выживу и без тебя,
Да и ты преуспеешь в ней и продолжишь

Деньги в ступе толочь, покупать, улучшать
И, решившись, пойдешь на подтяжку на шее,
Я останусь в коморке жить на шишах,
Но об этом ни чуточки не пожалею.

– Тренируй мышцы группы захвата Малого Таза себе на здоровье, Зося, может, кому-то из мужиков это и сгодится. А я, не в пример предшественникам, не стану прыгать с шестом, превознемогая усталость, а аккуратно сложу её на стул и прилягу отдохнуть, дабы не предаваться унынию в обществе тебе бесподобных.
Поделюсь с тобой одной задумкой. Желаю дотянуть до такого возраста, когда шепну, не стесняясь в идиотоматических выражениях, палатной медсестре: «Подо  мной судно потонуло».
– Ты куда это, скотина, на ночь ****я?! – вырвалось у Зоси вдогонку. Злые огоньки в её глазах отплясывали джигу.
Опа не то с испугу, не то с размаху напялил на голову её потрёпанную фетровую шляпку, плюнул, развернулся на 270 градусов и вышел на потемневшую от злости сауну улицы туда, где природа вывешивала душный вечер проветриться.
Зося сдула игривый завиток с задумчивого лба, преодолевая скудоумие в целях подзарядки ума, обозванное ею самозатягивающейся петлёй Нестерова (это по её мнению расшатывало семейные опоры и устои). Она облегчённо вздохнула, когда Опа-нас вышел, и ей вдруг почудилось, что у стены напротив выстроились, напичканные крахмалом сосиски и разваренные сардельки с накрахмаленной крайней плотью, и она чувственно перекрестилась.
Так впервые Опа-нас Непонашему был дезавуирован. Озлобление синтезировалось в нём зелёным хлорофиллом в листе при административных мерах воздействия солнечных лучей в завихрениях магнитных волн. У выхода вконец измотанный бардопоэт натолкнулся на недодверие. Оно, содрогаясь, извинилось и раздвинулось, почтительно отойдя в сторону, пробормотав под нос: «Не заигрывайте в своих нетленных произведениях с логикой, она отсутствует у абсурдистов, получивших признание. У позёмки позументов не бывает». Да, подумал Опа, но случается, что приходится выслушивать склеротические заблуждения, основанные на выбросах адреналина в системе транспортных неурядиц.
И Опа-нас Непонашему впервые пожалел счастливого обладателя дизайнерских тряпок Садюгу, ненавидевшего музыку в машине и ничего кроме гула мотора и шума дождя не воспринимавшего. В отличие от Амброзия, Опа-нас в моменты одиночества в кафе «Рыболовное с Настей» обсуждал сам с собой проблемы гамлетолингвистических изысков: «Two beer or not to be!»
– В лирической отсебятине есть бесценное качество – в ней отсутствует плагиат, в стиле Скумбрии Данилыча. Я замечаю, что ценной деталью моего гипер-активного творчества всё чаще становятся возникающие раздумья по поводу и без него.
В чередованиях озарений с помутнениями творца обуревает комплекс мыслей «Наедине с собой». Многое предстаёт в ином свете, когда из унитазной глубины на тебя смотрит очковая свинья Паноптикум. Слово оболтус, например, на мой экспертный взгляд соответствует залатинизированному словечку пенис, но является более ёмким по значению – в его корне заложено солидное существительное болт (не путайте с чемпионом мира в спринте). Стоит обратить внимание, насколько благозвучно оно в разных ситуациях и при дивертисифицированных обстоятельствах.

а)  Оболтус достойный внимания.
б)  Исполнительный оболтус.
в)  Примечательный оболтус.
г)  Никчёмный оболтус.
д)  Из ряда вон выходящий оболтус.
е)  Распущенный о...

Ещё двадцать подобных определений, и оболтуса можно, букварно говоря, принять за женщину с прибавочной стоимостью.
В такие минуты Опа-нас Непонашему становился невменяемым. В его голову лезла Зося Невозникайте, измывающаяся над тарелками на кухне, и  вздыхающая: «Боже мой, мы как пара гнедых в одной упаковке».
Бывали дни, когда Опа ненавидел эту головную уборщицу, вечно искавшую сильные ощущения, перерастающие в острые недостатки.
По вечерам, нагонявщим волны скуки, в которые Зося не оплакивала деньги, она задействовала всё от малосольных огурцов до пикулей в модном кушеточном танце «Когда тело принимает серьёзный оборот» – нечто среднее между вальсом и камаринской.
Её гастритный желудок бастовал, больше не полагаясь на языковый балласт отказывая кишечнику во вкладах и накоплениях, а наспех покрашенный рот пугался жевательной процессии из-за шатающегося полуразрушенного моста, перекинутого из прошлого в будущее от центральных резцов до второго коренного.
Она с ужасом подумала, что подруги покинули её и больше не придётся никого подкалывать, кроме пучка волос, торчащего на упрямом затылке, после того как она скатилась, пересчитывая клавиши ступенек головой  в велосипедном шлеме.
В этот отрезок времени Опа-нас Непонашему представлял себя мужиком, которого показывали по телевизору, говнявшимся с тесаком за вздорной бабёнкой и надеявшимся поднять её шансы на получение золотушной медали на Олимпийских играх в спринтерском забеге на сотню метров.
Но это было уже после того, как президент танцевал лезгинку, приветствуя народ в состоянии глубокого опьянения.
Опа вышел из забытья, включил прибор ночного видения в постели и как в бреду стал начитывать Пишущей Ручке напутственные заметки приговорённого к пожизненному браку:
 «Простоквашная страна Сметания не ведает смятения».
«Не раз оступавшаяся продажа щёток и зубных пылесосов падала в ажиотаже в подставленные стаканы».
«Спросите любого уважающего себя мужчину, и он вам ответит, что ничто так не удерживает его достоинство в подвешенном состоянии как сатиновые трусы».
До вечера надувных кукол бывшего антиквара Арика Энтерлинка было сравнительно далеко – не меньше 20 лье по-французски, и Опа-нас Непонашему прикрыл глаза в надежде снова увидеть «Синий троллейбус», за рулём которого сидит Окуджава.

               Лимон легко выжать, но попробуйте его заработать!

     Глава 169.   У жерла сабвея

На седьмой студёной ступеньке Вавилонской башни бардопоэт Опа-нас Непонашему – бледная копия, едва напоминающая  прототип – деда, совсем было, тихо свихнулся. Он пришёл к выводу, что сдвоенные гласные – негнущиеся, и если коллегам не нравится то, что он пишет, значит, что-то он делает так.
Опа приуныл, разглядывая всклокоченную бородёнку рассеянного облака. Он вспомнил, как расставшийся с ним чёрный бродяга вынул из-за пазухи окровавленный шмат, выплюнул протезы в стакан, прикреплённый к подбородку и всецело поглощённый кусина мяса пропал в человеке, находящемся на недосягаемом витке развития, а это не в берлоге у себя сосать... лапу.
Всевышний дизайнер – архитектор погоды, не гонял вертолёт – летающую мельницу Дон Кихота. Он опускал жетоны времени в щели меж небоскрёбов с прорехами любви к ближним.
Дождь окропил серый асфальт и туман рассеялся. Вечер раскатал тени ощетинившихся ветвей по крышам кавалькады домов, выстроившихся на манер потрёпанных книжных корешков на полке.
Пеструшки-облака в отдалении от шарманки наземных голосов прокудахтали по нахмурившемуся небу.
Прилизанный волосяной покров затхлого пруда нехотя зашевелился по всей поверхности под шариками дождя. Изрытая оспенными кратерами и сдвинутая по фазе луна, заметно пополневшая за месяц, заговорщически подмигивала Опе, проглядывая сквозь белёсые ресницы перистых облаков и освещая поле наперекос. На небе законопатили редкие по своей красоте звёзды. Начищенные под прямым углом надоедливой моросью кованые сапоги водосточных труб заигрывали с прохожими отражателями жёлтых фар проскакивающих мимо машин. Ощущалась нехватка свежего воздуха – проходимца верхних дыхательных путей.
Предсказанный с-водкой «Погоды» бесхитростный дождик прибивал пыль к земле прозрачными гвоздиками.
Под углом в 40 градусов разливались литавры грома, ворчавшего старым псом, перед тем как загрохотать отрывистым лаем, на перевёрнутый березняк  молний, освещавших спичечные коробки многоэтажек и жгучую брюнетку-ночь.
Необходимо поднять настроение, рассуждал истосковавшийся по женской ласке и надувным грудям Опа. На какие уловки только не пойдёшь, вплоть до скандала, или катание по рингу на кроликах, лишь бы вырваться на часок из дома, когда в нём идёт война до победного конца. Мой побег, такая же редкая удача, как горнолыжнику найти женщину с белоснежной спиной. Хорошо, что сегодня намечен «Вечер вальса надувных кукол», и я приглашён на него. Да здравствует независимость вкупе с обособленностью!
Ускорив шаг, чтобы успеть придти раньше Амброзия Садюги, Опа-нас направил истёртые стопы мимо долговязых вязов к тёмному жерлу сабвея, позванивая в кармане разменной монетой неосуществимых желаний. Ему вспомнились его безрезультатные встречи в десятом классе с Тонькой Перитонит, шастающей в фильдеперсовых чулках на жевательной резинке в ЦПКиО. Это была нимфетка, ходившая на руках с нарукавными подвязками. Она любила залезать через почки в печень, а потом в голову к деревянному Илье Муромцу и изумлённо смотреть в рот из-под его руки вдаль на снимавшего её ближе к ночи фотографа Удачи Тибетовича Изумиды, внука того самого Изумиды, принимавшего активное участие в потоплении утрусского флота в Цусимском проливе.
Предательская тишина настораживала и урезонивала.
Чёрный нищий, из впалого рта которого торчала усопшая сигарета, завидев спешащего Опа-наса, преградил ему дорогу и, стараясь уменьшить запах немытого тела, галантно запахнул распухшую куртку. На ней блёстками было вышито «Плавки – это чехол, в который мужчина складывает своё бравадное оружие» и «Главное для алкоголика – это бутылирование чувств».
Неожиданно нищий заплакал навзрыд, как будто кого-то хоронил и пошёл на сближение со словами: «Сэр, если у вас не хватает времени на выпивку, займите его у меня, я не жадный, а возникшие ко мне претензии попрошу предъявить в развёрнутом виде, при условии, что деньги для вас не обуза. И поверьте мне, не обязательно тренироваться в тире, чтобы попасть впросак или нарваться на неприятность, угодив в неё. Сегодня вам удалят гланды, а завтра, может случиться, некому будет отрезать Фаберже».
После произнесённой шестистрочной тирады нищий поправил своё урбанистское убранство из косичек растафарина на голове, заправленных в вязаную цветными кругами шапочку, и окинул Опу не то насупленным, не то обульоненным, но уж точно беглым взглядом каторжника. Чёрный поигрывал стамеской в немытой руке, в его антрацитовых глазах поблескивала заманчивость за угол.
Опа-наса пробрал озноб. Он был наслышан об опасном нигилисте в этом районе, отсидевшем три года за кражу наволочки с корабля на воздушной подушке, служащей ночным утешением. Непонашему пришлись не по душе кошачьи повадки нового незнакомого, в физиономии которого не отмечалось и тени мозговитости, и он попросил его не угрожать ему в присутствии посторонних.
Больше всего Опа боялся (так подсказывало обострённое чутьё растерянного при переезде достоинства), что между дружественными расами развязным жгутом завяжется перепалка. Тягостное чувство не покидало его. Он сообразил, что у входа в сабвей, под неодобрительный аккомпанемент беззубого причмокивания ему подсовывается заурядная глупость, и его вынуждают участвовать в ней не потому, чтобы спасти собственную шкуру – и так всем было ясно, что родина чёрного попрошайки после убийства Кеннеди 45 лет как находится в белой «безопасности». Дабы приобщиться к ноктюрной ситуации, в которую он влип, Опа-нас взъерошил волосы и, как это исстари заведено, протянул типу с ритуальными африканскими рубцами от надрезов на лице, представлявшему прекрасную питательную среду для комаров, изрядно помятый таллер.
– Ничего, что без конверта? – насмешливо спросил Опа, передавая скудный трофей победителю, некстати подумав, что вот оно – позднее развращение домой, с целью заделывания музыкальных прорех в шведской стенке АББА. Припёртый к ней Опа ощутил, как запотевают полосы на его спине. – А как вас зовут?
– Чёрный ухмыльнулся, – РеНуар – по-гальски Чёрный Король. Для меня, выходца из землетрясущегося Гаити, ты – полуфабрикат, не готовый к употреблению. Тебя следует развернуть, выложить и как следует разогреть, но ни времени, ни условий мне на это не отпущено, даже если учесть, что покойного украшает скромность.   
Непонашему сейчас же захотелось перевоплотиться и, если так угодно Всевышнему, умереть божьей коровкой, избежав осколочных ранений от взрывов возмущения вечернего собеседника.
– Мы здесь к конвертной валюте, предпочитаем конвертируемую, поэтому чёрные белой горячкой не страдают, – размяк Ре Нуар от Опа-насовой щедрятины и угрожающе улыбнулся подателю сего. Высунув огромный розовый язычище, с раздвоенного кончика которого стекала антибактерицидная слюна, он глухо, как в банку, натужено произнёс, – под низкий процент, сэр, – потом шепеляво добавил, – считайте, что я продаю вам не лопающийся мыльный пузырь надежд гарлемского производства с дарственной надписью: «Женатый мужчина – это компас, в котором магнитная стрелка направлена на фригидный Север с мечтой о тёплом Юге».
Непонашему ощутил неловкость в правом боку в области циррозной печени. Ему показалось, что в другой руке взаимовдовца заблестел финский нож, назначение которого можно определить только приземлённым желанием чёрного привлечь к себе пристальное внимание или заострить его  на побелевшем Опе. Бардопоэт оглянулся. Вокруг за версту никого не было видно, и его, не привыкшего держать удар разнузданной эпохи, охватило потаённое чувство затворничества ружья, висящего на стене и стреляющего раз в году. Тогда он (ему уже было не до песен, тем более что на лиловом лице просителя проступили белые веснушки) вытащил ещё одну монетку поувесистей и вручил её настырному нищему, пытаясь предотвратить надвигающееся Анданте Кровабиле.
 – То-то, гнилушка. Раззадорил ты меня, гад. Постарайся усвоить – почва ускользает из-под ног, когда стоишь на голове или ходишь по нужде колесом. Перевоспитывать тебя поздно, но удочерить могу, я ведь отсидел трёшник за растление многолетних растений и год за блондинку «Беломор-канал». В расход тебя пускать в мире перепроизводства идиотов – толку чуть. Покручусь здесь с полчасика, наскребу на булочку с чёрной икрой и загляну в снайперское кафе «Под прицелом» – подкарауливать мсье Случай. Там выпью за здоровье нашего президента, чтоб не помыкал нами. Баб у него на стороне нет, вот он пасьянс из солдатиков на Востоке и раскладывает, изменяя своей благоверной на почве духовного опоскудения – нет, чтобы полюбовно с нею разбежаться. Не надо быть индейцем, чтобы вступить на тропу войны с самим собой.  Правда, говорят, у хозяина рассудок повреждён в нескольких местах после просмотра «Римских каникул Калигулы». Сшиванию мозг не подлежит, но склеить при желании – раз плюнуть, – прошепелявил чёрный, пряча финку и производя на свет из кармана разодранного пиджачка верхнечелюстной протез.
Можно было догадаться, что белоснежные коренастые зубы снова заблестят за толстенными вывернутыми губами, обвитыми расплющенным фиолетовым плющом слизистой. На фоне серой стены с бородатым граффити Че Гевары негр выглядел огромным оливком или облаком густой сажи, вырвавшимся из выхлопной трубы. Любовно обтерев фарфоровое произведение дантистского искусства засаленным обшлагом рукава, нищий водрузил его на место, как флаг над Рейхстагом. Улыбнувшись белозубой карамельной улыбкой, не успевший раскалиться до бела, негр вызвался проводить Опа-наса к ступенькам, ведущим в сабвей, .
Идя по раскисшему жизненному пути, держа его под локоток, чёрный бомж слаженно в сотый раз, пересказывал навязший в зубах «известняк» – новость для зачуханых динозавров про беззубого белого людоеда в ресторане, который, беря в руки бокал, надкусил его и, поставив обратно на стол, заметив официанту: «Зарубите себе на носу, я ем только всё протёртое».
– И какая блоха не мечтает исполнить чечётку на тюрбане? – добавил он, хлопнув Опу по плечу, тараканя улыбку, чтобы тот не забывался и не проскочил мимо зияющего входа, с доносящимися оттуда утробными звуками тормозящего поезда.
– Вы меня шоколадно рассмешили, опекун, – фыркнул жокей в душе Опа-нас Непонашему, – и я не могу расстаться с вами, не поделившись своей маленькой радостью. Я добился выдающихся успехов в области самообразования и научился наставлять венозное сплетение геморроя пчёл на правильный путь произвольными упражнениями, сидя на турнике, а ведь когда я вас впервые заметил, то подумал, что начнутся утешительные заезды по морде.
Негр рассмеялся и прежде чем узнать какова предварительная плата за воздаваемые ему почести, попросил разрешения рассказывать это как свой анекдот, ведь немощная старость сравнима с бревном, плавающим в нечистотах, печально добавил он. По его бездоказательному утверждению, ему можно всё – он  никогда не ошибался дверью, когда залезал в слуховое окно, а его чумазая подружка не рассматривала близость с ним как предвестницу большой любви. Детинушка довольно крякнул, приняв неуловимый для Опиных глаз оттенок чёрного кофе, и отвалил в чернильную темноту ночи-непроливашки, сунув Опа-насу на прощанье «Руководство для шпиона куплю-продам» Франсуа Голытьбы.
Видимо я задел в нём больную струну. Вот она, обейсболивающая кровоточащие раны, хвалёная Гомерика, подумал Опа. Хотя, чем Франция лучше? В Марселе и в Париже, в Нанте и Лионе по улицам слоняются неприкаянные молодцы – поклонники огня марокканцы, алжирцы и выходцы из других бывших африканских колоний. Они лишний раз доказывают немощным властям, что неорганизованная люмпен-пролетарская преступность – высыпания побочного продукта на теле псевдодемократического общества, сопровождаемые факельным шествием подожжённых автомобилей.
Переживший стресс атеист Опа-нас к собственному удивлению стал неистово молиться во здравие намечающегося французского президента Наркози, вдруг раскрыв в себе не дюжие задатки подтасовшика Нострадамуса. Сноровистый лиловый негр без остатка растворился в уборной кислоте Брюквинского вечера, сунув в руку Опа-насу записку: «Если вы случаем попадёте в импровизированный Гарлем, и у вас потемнеет в глазах, негрустите. Это ещё не обуславливает спуска  вечера на улицу, здесь не их Гарлем, хотя «наши» пасутся в сумерки повсюду.
                Р.S.  Признательный на допросах Зюня Киршентухес».
Совершенно неожиданно Вселенная представилась Непонашему бесформенным расширяющимся эфемерным сосудом, где нет ни стенок, ни дна, ни горящей автопокрышки, а только ощущение присутствия ионизирующей симфонии солнечного ветра, прелюдий магнитных волн и иронизирующих радиационных реквиемов.
Альбинос таракан Тыквенная Семечка, когда-то уличённый в старческой распущенности и групповым сеансам  предпочитавший любовь поштучно, приставуче прелюбодеяйничал с потускневшей от непосильного напряжения уплощённой подружкой, прихваченной им у бездонной щели турникета под рекламными щитами:
«Не дадим облажать себя налогами!», «Кому выгодно обременённое пузо экономики?!» и «Шашни наголо!»
Счастливая парочка понимала, что превалировать лучше у стены и не обращала внимания на бегущего сломя голову белого человека, обладавшего перед ними преимуществом, которое им не дано преодолеть – он в любое время мог выйти на одновременный сеанс аналогичной любовной связи по Интернету со всеми её довесками предсказуемых издержек и членом, похожим на игрушечный пистолетик, в котором застопорил механизм любви.
– Да подымись же, – кропотливо прошелестел белый таракан с карими усами партнёрше, страх которой зарождался в левом квадранте живота, бессильно приникшего к холодному бруску железа.
– Не могу, горения больше нету, – вздохнула она. Пульсирующая боль мигрени зачумлёно била её по тараканьим мозгам пневматическим молотком, когда они оба провалились в щель.
Опа-нас Непонашему проскочил туда, где ревматические суставы преступлений разминаются не встречаясь, – в сабвей мимо размечтавшегося о заИндевевших ресницах Ганга, а не об испано-китайской Хуан-хе кондуктора. Он едва успел вскочить в суживающуюся пасть ненасытных дверей, завистливо подумав, а этим... ничего не помешает продолжать плодиться, когда всех нас океанской волной смоет с лица Земли или разорвёт в клочья.
Зелёная гусеница, извиваясь загогулинами вагонных стыков, вползала по рельсам в брюхо чернеющего туннеля. Сквозь шум трескучей электростатики из закопчённых репродукторов (да простит меня Всемилостивейший за двусмысленное звучание слова) доносился душещипательный, призывающий к сексуальным подвигам с риском для здоровья и жизни, нескромный романс. Он не был созвучен с затянувшимися ранами песен хиппи про-тесто с пикантной начинкой о любви нехерургического вмешательства. 

Я ехала в метро напротив Ваших глаз
И за очками спрятаться старалась.
Пылали щёки, всякий раз смущалась,
Когда украдкой взгляд взлетал на Вас.

Я в те минуты чётко поняла –
Принадлежу не к робкому десятку,
А Вам, и в мыслях было дивно сладко –
Я опадала и опять цвела.

Вы так раскачивались и кивали в такт
Бразильской музыке, к груди прижав кассетник.
Представила, что в первый и последний
Свершаю я, вступив в любовный пакт.

Вы возымели надо мною власть,
Дарованную невидимкой свыше.
На следующей остановке вышли,
Безвольно вслед за Вами поплелась.

Свернули тут же в нишу под сабвей
И растянулись на полу бетонном,
Вы оказались бруклинским бездомным,
Но зла любовь, что делать, хоть убей.

                Разве это не сегрегация, когда с неба падают
                только белые снежинки?

       Глава 170.   Что за страна?!

Из узкого параллепипеда здания с флагами членистоногих  земного шара, где в наманикюренном садике над дорожками  плыли производные лживых ромашек – надуваньчики – символы обманчивой респектабельности организации, в которой работала Лотташа, не любившая когда её носят на руках, при существующих паланкинах.
Она отправлялась домой, выжатая, как жёлтый лимон и по зелёному усталой, хотя и жила в одной минуте от счастья. В зависимости от того, в какую сторону она шла, раскачивая или виляя внушительными полушариями, Лотточка делила их на Западное, Восточное, Северное и Южное.
Ничем не выдающийся день выдался  душным и влажным, но вполне подходящим для того, чтобы один желтоватый грибок отдавался другому на вогнутом ногтевом ложе, пока секундная капельница Ролекса, украшавшая Лотташино запястье, засвидетельствовала содеянное. Всё, чего Лотте хотелось в этотмгновенье – это избавиться от Интернета, раскрывающего глаза и раскупоривающего уши. Стоило только закрыть фиалковые и, вытянувшись на свежей бирюзовой простыне постели, закутаться в монотонный гул кондиционера.
Косметика расползлась по её киношному личику, и только неповторимые губы, сводившие с ума мужчин всех поколений и континентов, от китайцев, поющих победоносную Поднебесной, до арабов, от эстонцев и до гордых кавказцев, не теряли своей боевой готовности в совершенных очертаниях...
Немаловажная роль в достижении этого принадлежала коричневому карандашу, ограничивающему передовую, покрытую поцелуями её Рот-фронта. Он завлекал приглашением к танцу любви, как бы призывая всех быть настороже (правильная подача любви в тазобедренной посудине не требует доработки – она спонтанна).
Периферический обвод карандашом давал повод разнузданному, конскому воображению её поклонников, одновременно являясь приглянувшейся Лёлику питательной средой. При пристальном рассмотрении губ можно было даже различить следы прикованных к ним взглядов. Лотташа взяла с трельяжа зеркало в бирюзовом окладе с золотом, и оно, к её большеглазому удивлению, произнесло нечто неопубликованное:
– Представляю, сколько пережила эта женщина, бросающаяся мужчинам в глаза с раскрытыми объятиями, и влетающая Лёлику в копеечку, как воробей в форточку – легко и непроизвольно.
Пора улепётывать и кончать с мистическими упражнениями у трельяжа, сегодня пятница, не очень-то и расслабишься, напомнила себе Лотта, возвращаясь к действительности. Мне, чтобы как-то смягчить безвозвратные моральные потери, предстоит затащить Лёлика в закрытый бутик «Чулан» и выбрать чулки в рыбацкую сеточку. Наконец-то изматывающие телефонные разговоры с неугомонным Лёликом закончены. Поговори она с ним дольше, и сахарница диабетика – поджелудочная поднимет восстание, а сосуды забьют тревогу. Через полчаса он заберёт её к себе на уик-энд в Брюквин. Хотя их близость уже давно носила чисто эпизодический  характер, зато они будут просматривать в дубильной мастерской, которую он называл студией звукозаписи, что-нибудь из коллекционных французских фильмов Лёликиного дружка ловеласа и горлопана Толика Дивиди. А может быть они выберут для просмотра фестиваль гротескных кукол из папье-маше «Фальяс», привезённый ими из Валенсии? Ах, она совсем забыла, на сегодня у них намечен зажигательный фитилёк фломастера фламенко из Гренады 1973 года с потрясающими детишками-цыганятами «Los gitanilos». Это поможет им обойти тему замены злотых на Лехи из чистой Солидарности и любви к прогрессу, который не стоит на месте, а топчется. Ведь прежде чем пойти на Попятную, придётся выведать у кого-нибудь, где она загуляла.
Сколько удивительных вечеров провела она с доверчивым Лёликом! По пальцам сороконожки не пересчитать, учитывая, что на руках у неё, как и у всех млекопитающих, к которым она по неосведомлённости относила сороконожек и жуков-короедов, полагалось быть десяти пальцам. Принимая во внимание, что в биологии она тоже не больно была сильна, то после умножения её пальчиковых лампочек отражённого маникюра могло и не хватить для финального подсчёта.
 В беспорядочных арифметических действиях Лотта не достигла вершин, но она успешно вторгалась в загадочный мир мужчин, а Софью Ковалевскую принимала за феномен продажи публичных акций, подтолкнувший женскую толику человечества к феминизму, и ей не терпелось узнать, красила ли великая математичка губы. Зато у Лотты были красивые тонкие пальцы, и на работе забрюченные свиньи не переваливались мимо, не прохрюкав что-нибудь комплиментарное в их адрес, пугаясь её ответных чувств, захлёбывающихся  в пулемётной очереди Лотташиных слов.
Только толстоногий ветеран унылого спорта О’безизъянов демонстративно задраивал люки внимания, в то время как другие  ухажоры-людоеды со зверским аппетитом жадными глазами ужинали друг другом, чтобы насладиться ею без соперников.
Отвлекшись от мыслей, Лотташа отрешённо выглянула в окно, но у толстой макаронины пожарного крана не увидела обычно ожидающего её Крайслера «Ле Барон» и слонявшегося вдоль и поперёк машины преданного ей (от носков нечищеных ботинок до остатков кончиков волос) приземистого Лёлика.
Должно быть задержался в притёртой пробке на шоссе Гаванус-Дефикайтис, и наспех дописывает в перегревшейся машине главу «Танцы из прошлого», догадалась Лотта и включила приёмник, где на утрусской волне шла медицинская дурпередача «Говорит и показывает ни с чем не сравнимая практика».
Сразу же по окончании её  Лотточка услышала родной голос. Это был Лёлик, распевающий под гнусавую гитару неизвестную ей  песенку об их связи. Такого удара поддых она от него не ожидала, интересно, во сколько обошлось протащить в глянцевый эфир столь наглое произведение искусственника? Лучше бы он подарил ей духи, а то когда она намекнула по телефону, что сегодня «День поцелуя», он цинично спросил: «Куда?» Лотточка давно уже планировала разбежаться с ним, прикончив затянувшийся мезольянс, и заметив, что он всей душой и отдельными частями тела тянется к смазливой Диззи Губнушке на три года её моложе. И теперь на «День поцелуя» он преподносит ей этот сюрприз? Какое невероятное хамство! Если он сегодня же финансово не искупит перед ней свою вину, она покинет его без сожаленья.  А текст просто возмутителен, и причём здесь цыгане? Старый маразматик совсем выжил из ума, возомнив себя великим поэтом. Да и название песенки более чем странное, больше иносказательное «Не экономьте на цветах, возлагая надежды на плиту».

Давай с тобой найдём кого-нибудь поближе.
Я в Брюквине куплю букет старух.
Ты подберёшь в Конфеттэне достойного –
                оближешь,
превознесёшь таланты его вслух.

Прикончим трепотню и дальние катанья,
в былое канет наш ревнивый бред.
Обязанностей нет, исчезнут расстояния
в шестнадцать миль и восемнадцать лет.

Банален результат – мир полный развлечений,
застопорил у возрастной стены,
но вспомним без обид, упрёков, возражений,
когда на гребне были у волны.

Предсказывают, мир ждёт злой апокалипсис,
оставшиеся сгинут наплаву.
Цивилизация переродится в Gypsies,
фламенко лебединым назовут.

Лотта выглянула в окно и отпрянула. По Второй авеню шел парад геев с семицветно-радужными развевающимися флягами. Для Лотточки это представляло демонстрацию непонятно кого под огромным эк-Viva-лентным транспарантом «Все на борьбу с фригидностью! Работая на бескровной маслобойне, восстановим функции органов любви!» Лотта была совершеннолетней и её воротило от бесчувственных баб, поэтому ей показалось, что ножницы стрелок для выкраивания времени срезали на циферблате 3.15 и снова раскрылись на 3.17, и этого им вероятно хватило для оплодотворения будущего, подгоняемого к четырём часам.
Питающая к себе уважение пунктуальная мисс Добже обрекла свою уютную квартирку в разгар сезона городских пожаров на три дня одиночества, заключив её на два ключевых поворота в финском замке с неизменным клеймом «Made in China». Лотта спустилась в скоростном лифте в фойе, по дороге задев плечом увальня (соседа наискосок) японца Всегда Когонибудь Хонсю. Этого неуравновешенного типа преследовали голоса, и он из миролюбия приобрёл пушку, чтобы отстреливаться. Женщинами в регистрационной книге пусе-тительниц осушитель бокалов япоша не интересовался, потягивая настойку из коры сакуры.
– Не понимаю, почему наше здание «Вандербильд» не переименуют в «Император Хирохито», здесь все жильцы японистые, – бросила она по дороге к вертушке дверей вопрос на затравку невозмутимому консьержу Владимиру-Уолтеру Недадено.
 Его лицо, с подковой челюсти, пергаментно побледнело, но без следов клинописи, до этого момента оно напоминало измордованный витраж после третьего раунда. Консьерж и лифтёрный постоялец-осведомитель (две профессии в зависимости от времени суток) выслушал Лотту вполуха, прикрыв зевок дочерна загоревшей в Доминикане ладонью. На мизинце сверкнул бриллиант, во рту золотая коронка отразилась в будильнике на запястье. Выражение на Вовином лице убедило её, что в юные годы носитель его занимался любовью натощак под сенью заборов, не заглядывая в инструкцию.  Теперь услужливый притворщик дверей ждал, когда его произведут в старшие привратники. Когда-то Уолтер-Вальтер-Вова пострадал за не мог, но это осталось в первом неудачном браке.
– Здравствуйте, Лотташа, – последовал исчерпывающий ответ истосковавшегося по утрусскому общению Уолтера, вернувшегося недавно к семье и к любимому занятию – обследованию своих Уолтеровских «Диснеев» зубочисткой №38 после пропесоченного отдыха в Доминиканской Республике на холерном острове Гаити.
Соус мыслей заливал маринад предвкушения, когда душная парная 41-й улицы обдала Лотташу из шайки, как будто какой-то излишне вежливый банщик подбросил на раскалённые камни охлаждённого «Боржоми». Солнце палило. Мозги плавились сыром, в них одна за другой преждевременно рождались лысеющие мысли. Снаружи не ясно было, сколько градусов парило в воздухе. Внутри  по винно-водочной градации их явно не доставало.
А сколько? – подумала Лотташа и мудро решила, пусть мужчины занимаются сложными подсчётами. Она в силу своих исключительно гуманитарных способностей предоставляет им церемониться с шеренгами цифр. У них это получается лучше. И если ей покажут на нью-поркской бирже хоть одну женщину, торгующую просроченными акциями, она отважится на повторение пройденного – возврат на родину, чтобы подать документы в институт на ночной факультет в Киеве. В ту же секунду Лотточка лишила себя приятных размышлений. Она увидела потрясающих руками сиамских близнецов в униформе. Зрелище, представшее её глазам, было фантастическим. Не хватало ещё, чтобы по асфальтовому ландшафту расплывшихся часов извивалась ластоногая русалка в бюстгальтере нараспашку, чтобы мужики её хватали за персии, и тогда бы Лотта поверила в реинкарнацию Сальвадора Дали. Но что здесь делают Моня и Евдоким? –  забеспокоилась, постепенно приходя в себя, Лотташа и услышала в ответ, – Вас ждут, мисс Добже.
Две головы, привыкшие досаждать, развернулись к обочине. Левая рука близнецов сжимала форменную фуражку. Правая, в отделанной бриллиантами белой перчатке а-ля Джексон манекенно в точности повторяла левую, протягиваясь к до блеска надраенной дверце, заходящейся от радости встречи в лучах вечернего солнца.
Лотта успокоилась, вспомнив, что двуглавые «орлы» Моня и Евдя были зачаты под хищным грифом «секретно». Мимо неё (на поводке-подтяжке у бульдога Рей Тузика) в оцепенении проскакала рыхлая дама в декольте, обнажавшем сушёные дольки понурых грудей. Скользнув глазками по Лотте, она моментально приобрела выражение циркулярного письма рыбы-пилы. Карнавал отщепенцев продолжается, подумала на секунду Лотташа, такую суку даже не хочется пропускать через решето памяти. С этой игривой мыслью Добже осчастливила подкатившую машину грациозным вхождением в неё. Женское сердце Лотташи пролапсно стучало через определённые довески времени в стенку проголодавшегося за день желудка, в котором ещё отдавалось вчерашнее биение посуды.
В салоне на заднем сиденье её встречала навсегда примеренная улыбка  Лёлика. Сегодня он выглядел уступчивым Чемберленинцем после сдачи Чехословакии криминальному хронику Гитлеру, наивно веря, что войны между ним и Лоттой не будет.
Близнецы комфортабельно расположились за рулём, и машина влилась в пританцовывающее марево, стлавшееся по шоссе FDR (Франклин Делано Рузвельт) в направлении Брюквинского моста.
– Что всё это значит? – вопросительно подняла подведённые «под монастырь» бровки Лотташа, – только давай без сюрприза вроде устроенного мне, когда без предупреждения привёз меня в Лох-Несскафе «Анус» на День Открытых Створок Ракушек врачей-проктологов, которых сейчас развелось, хоть ж... ешь.
– Сегодня обойдёмся без дешёвых сюрпризов, скоро всё узнаешь, – отрезал Лёлик и ногтем нажал кнопку на дверце.
Стекло отделило салон от водителей. Евдоким и Моня нервно переглянулись. Из изголовья заднего сидения полилось романтическое произведение Л.Т.М. «Папиллома Бланка», то ли в память о Белой голубке Пикассо, то ли о дедушке Ильича по материнской линии, убеждавшего массы, что коммунизм наступит тогда, когда отпавшей необходимости ампутация не потребуется.
– Выключи этот нагромождённо-бредовый Опа-насовский сюр, потребовала Лотташа, – лучше объясни, что делают эти двое преступников – мистер Олл Райт и мистер Олл Лефт за рулём?
– Я взял их на поруки. Зрелость – это молодость на здоровой основе, идущая на убыль, а эти живут душа в душу, как метущиеся японские дворники на ветровом стекле Тойоты.
– Ты что, совсем офонарел?! Чья это машина?
– Наша, экстралюксовая.
– Впервые слышу о такой марке.
– Это ненормативный «Лексус».
– Что-то новое. Тогда подоконник может служить  подлокотником, но не наоборот. Перестань скрытничать, откуда такие деньги?
– Ты, вероятно, забыла о двух миллионах в атташе-кейсе.
– Но опрометчивая мисс Вандербильд выдала их нам, рассчитывая на капиталовложения в газовую промышленность.
– Разве я похож на отбившуюся от рук котлету? Какая там папина газовая промышленность! Все мои байки сплошная фикция.
– Плевать я хотела на твои изысканные свинства. Но предупреждаю, папку не трожь! Изуродую, измордую, закопаю! Я смотрю на тебя, как на быка – производителя впечатлений, как на идиота, набравшего воздух в лёгкие, и не знающего, что с ним делать. Думаешь мне не известно, что женские бёдра представляются тебе границами, которые ты не решаешься переходить, а тем более раздвигать, поэтому втайне от меня ограничиваешься мальчиками. Стоило мне отдохнуть от тебя пять рабочих дней, как ты, прохиндей, успел подсуетиться и экипироваться – шикарный костюм, бесполая шляпа, перчатки  из тончайшей кожи, и отправиться к геям.
– Я не принимаю скоропалительных выводов и благочестивых измышлений. Не спеши с суждениями, тебя ожидает потрясающее расстройство при четвертовании, – прогнусавил Лёлик и вытащил из-под сиденья внушительную по плоскости коробку.
– Ты аферист, рекетир, обходящий острые углы и собирающий дань с нищих. Что это? Розыгрыш стажёра недозволенной любви или дешёвый подкуп?! – Лотта была убеждена, что взяточники не живут дольше положенного в карман, а такие, как Лёлик, ищут уединения в недозволенной любви, получают его и несутся поделиться находкой к венерологу Агнес Шприц, у которой волосы посеклись от частого употребления расчёски, после того, как она отстажировалась в мастерской по починке мужской аппаратуры.
– Открой, лапочка! Тебя подстерегает сюрприз с прелюдией к оратории, – ни капли иронии не стекало с лёликиных губ.
Лотта посмотрела на него, как на слегка рехнувшегося. Развязав полосато-тигристую ленту, она бережно сложила её в сумочку (в хозяйстве всё сгодится) и приподняла покрасневшую от стыда крышку. Из коробки робко выпружинил Ванька-Всунька в голубом презервативе. В момент Лёлик заработал звонкую пощёчину, не представляющую  ценности с литературной кочки зрения.
– Я к тебе всей душой, а ты шлёпанцем по морде! – взвыл он.
Синяк под левым глазом проявился намного быстрее, чем Лёлик Пересох успел надеть защитные очки «Хамелеон» в неизбежной золотой оправе. Во вместительной коробке на Лоттиных коленках, завершавших шикарные ляжки, что-что конкретно зажужжало. Откинулась крышка, служившая промежуточным дном.
В чертополохе внутримозговых всполохов, которые так искусно описывал эрото-поэт Амброзий Садюга, её затуманенному от слёз взору предстала шуба из русских соболей. Лотта почувствовала себя Джинном, выболтавшим страшную тайну, после долгих лет пребывания в бутылке. В голове её мелькнуло – а не начать ли извлекать из всего пользу для себя без истерик и грубого насилия?
– Прости, если сможешь, любимый, ты ведь сам напросился. Я забыла, что сегодня 12 апреля – день моего долгожданного рождения. Так выпьем! – воскликнула, потрясённая щедрым подарком Лотта, и бросилась к Лёлику на бритую грудь, памятуя о том, что если Фаина Раневская всю свою жизнь проплавала в унитазе стилем «баттерфляй», то её кормили в нём комплексными обедами.
– Если смогу, – откликнулся шустрый Лёлик, которому не помешало бы спидометр на яйца повесить, – между стаканом и домом много общего – их можно перевернуть вверх дном – отодвинул он Лотту, посмотрелся в зеркало, вделанное в спинку сиденья, и нажал потайную кнопку. Выдвинулся продвинутый бар с набором вин, коньяков и «Заветского Шампанского», – будешь пить?
– Ты меня спрашиваешь? Где поздравительная открытка и обещанный «Уплотнённый роман с бульдозером»? – накинулась она и по-среднеднепропетровски откликнулась на кожаное сиденье.
– Не цепляйся, голубка (поломка – исп.) моя. – Лёлик Пересох с хладнокровием ящерицы горделиво протянул Лотте красочную открытку, изображающую голубиный помёт на уличной панели с утилизированным стихотворением, над которым он корпел ночь напролёт. Что там говорить, ему тогда захотелось очень, даже очень-очень – требовалась аварийная посадка на стульчак.
Дрожащими от возбуждения руками Лотташа вытащила, как гюрзу, лубочную открытку из лилового, отливающего золотом, конверта. На нём было изображено шикарное несварение желудка по-исландски. Она раскрыла её, как «Бессонник», как «Профилактические беседы рвача», демонтировавшие счастье на ночь, и размазывая потекшую из сиреневых глаз непослушную тушь на пряди волос, заволакивавшую сознание, зачитала непрожёванный стих:

Я встретил вас, когда цвело везенье.
Любил взасос, не покладая рук.
За ночью дань – день вашего рожденья.
Сюрприз – в подарок приготовлю «плуг»,

Который был весёлым и отпетым,
Как на экране мульти «Фитилём»...
Я отправлялся с вами спать валетом
И просыпался старым королём.

Все дни рожденья просто ненавижу,
Но ваши – дело чести и любви.
Пишу, стесняясь, то, что не напишут
Шекспир, Хаям, Рембо и Навои.

И если есть слова и выраженья,
Что можно срезать, как букет цветов
Двенадцатого, в светлый день рожденья
Любви корзину занести готов.

Его оставлю в комнатке консьержа
(чист как стекло, ни в чём не уличён).
Тешу себя который год надеждой
Не получить «по морде кирпичом».

Но шутки в сторону, паяц отменный,
Сегодня же пойду на абордаж.
Не я один такой – полмира пленных
В объятьях удивительных Лотташ!

Вдруг сверху посыпал крупный дождь, как из помойного ведра очистки картофеля, и раздался резкий хлопок – это Пересох заработал вторую пощёчину за текущие сутки, убедившись, что  в Лотташе засел бесёнок, требующий новых и новых игрушек (в зависимости от периодов прохладцы в постели, сменяющихся ледниковым периодом). Заложник за воротник Лёлик потёр ноющую подглазничную область и налил в бокал игристую шипучку, питая уважение к клубнике, за то что она размножается усами.
Через пару секунд он сделал умный вид морячка, курсировавшего меж любовниц, и будто забыв чего-то начал искать примирения на заднем сиденьи «Лексуса», как когда-то в молодости – всеми четырьмя конечностями. Опять я задела самолюбие себя не любящего, подумала Лотташа, глядя на скособочившегося Лёлика, от которого когда-то пребывала в лягушачьем восторге.
– Похоже ты жаждешь потерять зрение на оба глаза. Давняя связь позволяет мне это устроить, не прибегая к помощи Витька. – Лотташа представила себя жрицей «В мире извлечений» – замаячила возможность вытолкнуть Лёлика из «Мясорубки любви» и засунуть его в более подходящий ему по возрасту «овощной» миксер (сказывалось, что одно время она работала в оборонной промышленности – тестировала в ОТК пояса целомудрия).
– Если ты против нашей скоропостижной близости, – пожал он растерянно зауженными отцом-модельером плечами, – то я временно воздержусь наливать водку в холодную рассудительную рюмку. В Конфеттэне никогда не знаешь, что случится в следующий момент, кроме того, что после полудня обязательно наступает привыкаемость к первой четверти капиталистического вечера.
– То-то, – мудро заметила Лотта и попросила сидящих за рулём братьев Жалюзи сделать погромче погремучий шлягер «Я устала, ты устала в нарушение устава...» дуэта лесбияночек Маши и Даши в шоу «Раскрученные Звёзды-бигуди смотрят вниз, но не свысока».
– Ещё раз повторяю, – раздражённо напомнил Лёлик, – в «обеднённом» событиями Конфеттэне, как и в разряжённой атмосфере писательских талантов, никогда не знаешь, что произойдёт в следующий момент. Вчера в газетах сообщили, что пил водитель, а оштрафовали сидящего рядом трезвого владельца машины.
Как человек гениальный, несущий зло идиотам, я в поисках истины предлагаю вывернуть карманы, и если кому-то посчастливится добраться до бинуклеарного яйца, то, считай, ему крупно повезёт. Я понимаю, что моё предложение способно разжалобить чердачное перекрытие, но боясь промотать состояние здоровья, греюсь у очага цивилизации в космосе с его предродовыми схватками галактик, всячески избегая нанесения ущерба в один зуб. Так прости меня, моя кудесница, за развязный тон в желании придти к полюбовному решению в чертогах окружающей нас духовной нищеты, когда терпение еврейского народа на Исходе, но не из Египта.
Чаще читай жёлтую прессу. Взгляни вперёд. Вот она – опасность, приближающаяся неторопливым шагом топтонавта-полицейского. Посмотрим, насколько баклажанный злыдень хорош собой назло другим невезучим проезжим. Чёрный, вытянутый на полквартала лимузин устремился к изогнуто-выпуклому брюху столетнего Брюквинского моста с потёртой разделительной белой линией живота. За ними оставалась широкая трактовка FDR по три извивающиеся полосы в обе стороны Восточной стороны гудящего Конфеттэна. Предоставь вечеру возможность и он, чтобы избежать гари, полностью растворился бы в серной кислоте темноты.

                И пусть вас не беспокоит вопрос
                являются ли афро-гомериканцы чернокнижниками.

     Глава 171.   Чернеет парус одноокий

У въезда на Брюквинский мост триумфальной аркой возвышался афро-гомериканский полицейский в начищенных ботфортах с нашлёпкой на одном глазу и рейтузах циркового акробата, настоявшегося на руках  (ну копия Сашка Эмбрион из соседнего двора в мрачной цветовой гамме, подумала Лотта). Белоснежные веерообразные зубы  средневекового циклопа развевались на ветру, а пружинки непослушных волос выстраивались в проволочный ряд. По надменному виду было заметно, что он чувствует себя мелиоратором, возделывающим выделенный ему властями участок в лихорадящей стране, которой следует принять жаропонижающие меры. Лёлику, легче было бы бросить гостевой вызов фехтовальщику, чем встретиться взглядом с эбонитовым гигантом.
 Двадцатисантиметровым пальцем высокомерного баскетболиста блюститель порядка поманил ненормативный «Лексус».
Лёлик глубоко вдохнул гарь воздуха, повертел её на кончике языка, опуская бронированное стекло, как вдруг услышал полицейскую детину, напевающую начало песенки ЛТМ.

         Жирный кусок просится в рот,
         Жирный кусок спать не даёт...
               Каждый мечтает о жирном куске
               С кровью и только себе.

Пересох несказуемо обрадовался, блюститель понимает прописные истины, поразился он, что оборачивается уму непостижимым достижением; это тебе не хобби – слюнявить кончики шнурков на ботинках, обитых чёрным бархатом. Туземец  памятником выстаивает, чтобы случайный проезжий не увековечил задумчивого пешехода под колёсами в разъезжем акте вандализма.
– По-нашенски поёте? – задал Лёлик никчёмный с точки зрения белого человека, невполне деликатный вопрос чёрному Гулливеру.
– Yes, да, ай как же, – подтвердил миловидный гигант и проплыл глазом (второй был залеплен лиловой нашлёпкой) по лицам сидящих в машине, – Ваши права, сэр, – постучал он удачной раскладкой пальцев по собственному виску; со стороны могло показаться, что  повеса-самоубийца наводит на себя дуло кра-соты.
– Перед Вами я бесправен, – польстил ему Лёлик, деланно смеясь, – хотите отведать шампанского?
– При исполнении обязанностей – никогда! Почему солдат незнаком с математикой? Да потому, что он не решает задачу, а выполняет её, – прокаркал чёрный ворон и резво щёлкнул подбитыми подковками каблуков, выделывая тонкими ножками всевозможные кренделя а-ля фабрики «Красная зазря» – Проезжие по могильнику тут же настучат. Мы с вами не в престольном граде Мозгва. К тому же на тихоокеанских островах Пасхи диковинные птицы постятся, и я из солидарности с ними пост соблюдаю. Я уважаю все страны Организации Обделённых Дотациями скопом и отмечаю их региональные праздники с присущим мне энтузиазмом. Желаете исполнения без танцевального сопровождения с телодвижениями?
– Валяй, постовой. Жаль ты не бухгалтер, исполняющий сальдо в заброшенном квартале. Хоть на ненавистной чужбине на родном языке послушаю кантату «Огуречный рассол» в яркой окантовке. Хорошо, что обуглившееся за столетия пребывания на солнце лицо, переданное тебе предками, не нуждается ни в пудре, ни в побелке.
– Тогда, мадам, приспустите окно и прикажите своему спутнику помыться, в противном случае его жирные волосы никогда не похудеют, – выпалил вконец разомлевший блюститель, и запел.

Я её заЗанзибарю,
вГаню и отКалахарю,
в дикой африканской пляске через джунгли прогоню.
В память о Лумумбе вжарю,
так что ей приснится паря,
а потом и в сегрегации её же обвиню.

В голову девчонке вбили
десять слов на суахили –
это мой язык, в котором я собаку с мамой съел.
Неча было препираться,
вам по-римски «molto grazia».
Как твердил Высоцкий Вова, «...если пьян и мягкотел».

Долго говорить не буду,
я сюда заехал, Вуду
преподать девчонкам белым (до скабрезностей охоч
мой неистощимый палец) –
черный ласковый мерзавец,
Шоколадный в страстном танце им всегда готов помочь.

– Откуда у Вас такой сочный сленговый утрусский язык? Подозреваю, он нёбожитель. У вас случайно не продаётся Встроенный шкаф? – полюбопытствовала из-за ускорузлого Лёликиного плеча красуля Лотташа – женщина с высокими скулами образования.
У неё был опыт работы по раздаче комплиментов, но вором вкрадывалось подозрение – всё это из-за непонятного «Чёрного Кондрата» малевалы Умалевича, которого она сама бы с превеликим удовольствием возвела в квадрат. Для успокоения расшалившихся нервишек, Лотта вынула плитку чёрного шоколада  и вкусно надкусила его. Она принюхалась. Коверканные слова песенки всколыхнули в ней залапанные и дырявые воспоминания наскоро заштопанных времён, когда она не отдавала должного мужчинам, включая их бумажники. Жаль, подумала она, что негру не видна моя поясница – лучшая составная часть от талии и ниже.
Блюститель порядка и властелин Брюквинского бриджа, то бишь моста, поправил на бычьей шее нитку дутого чёрного жемчуга, вывешиваемую на чёрный день в назидание белому человеку и зыркнул белками глаз. Неохотно закрыв рот, он, полный чёрной неблагодарности, неадекватно прореагировал на шоколадку, полагая, что его незаслуженно пытаются раскусить на посту.
– Насчёт шкафа подъедьте на следующей неделе. Но клянусь, вы не услышали бы от меня сленга, мисс, если бы с подачи бледнолицых варваров не убили бы любимого Патриса Лумумбу за то, что с его помощью на африканском континенте раскопаны бренные останки больного воображения хомосапиенса, доказывающие, что негр – это черновик белого человека, – пожаловался постовой.
Было за версту видно, что глядя на Лотточку, этот волдырь на мосту тщетно старается согнать со своего лица похотливую улыбочку, застывшую белозубым суфле ещё со времён, когда его дед с бабкой продирались сквозь джунгли, где было темным темно, возможно поэтому теперь он жил в Чёрном районе. Его асфальтный кромсающий взгляд ощетинился, смерил Лотту рулеткой конвоира, но натолкнулся на отпор её серо-цементных глаз и поник.
– Скажите, любезный, а разве не парадокс осуждённому на одиночество в жаркой пустыне прозябать в непролазной нищете? С вашими бы губами дорожные пробки рассасывать, но для этого вам необходимо отбеливающее средство. Могу прислать, – не осталась перед чудовищным ископаемым в долгу Лотточка, на мгновение почувствовав окаменелость в цистерне мочевого пузыря.
Полицейский встрепенулся, подумал, что пора записаться на курсы медитации на утрусском и перестать пить кофе с цикорием, но осклабился и попробовал выяснить:
– Или вы принимаете меня за тёмную личность, или у вас... (он хотел произнести Белая горячка, но удержался, потому что его дальновидное начальство могло воспринять это за дискриминационный выпад против бледного населения, а за такое замечание пришлось бы если не расплачиваться, то раскошеливаться).
– Думаю, отбеливающее средство не поможет, но смуглую краску постараюсь раздобыть. Ведь вы не соответствуете поговорке «Полицейский не дремлет, когда спит». Вы чёрное золото Гомерики, но она этого ещё не знает, – скомплиментила Лотта и, отрешённо заглянув в его смеющуюся пасть, благоразумно решила больше не контактировать, дабы не избавляться от последствий укусов.
– Ну ты, стер-лядь, и востёр! Такой поговорки не существует в утрусском языке. Этого не позволяют его вкусовые рецепторы. Вы её придумали, чтобы в должностном лице унизить 30 миллионов афро-гомериканцев. И чего ты супротив меня ополчился, заяц-беляк? Я не пиаф (воробышек – фр.), меня на мякине не проведёшь, и имею право подозревать вас в использовании чёрного юмора как смертоносного оружия уничтожения моего человеческого достоинства, – гаркнул он. – А вообще-то я мечтаю уйти в сорок лет на пенсию и заняться частным бизнесом – открыть баньку с мочальным капиталом или сеть общественных туалетов «Чернослив» с отлитыми пулями, куда вход белым нелюдям воспрещён.
– А что мы, собственно говоря, нарушили, дядя? – Изогнув тонкие губы, торжественно поинтересовался Лёлик, уставившись на  черновик белого человека, которого не купить цветной «капустой».
– Признайся, подонок, что ты подразумевал дядю Тома и его жалкую хижину в провокационном писании расистки Харриет Бичер Стоу, а это уже оскорбление должностного лица по цветному признаку. В Гомерике бесплатно неосмотрительные высказывания холёным уродам так просто не проходят. Твоя компания дорого заплатит за то, что два комика-гомика милуются за рулём в еле движущемся транспорте, – обрадовалась полицейская детина, мурлыча под нос «Где вы, мои счастливые пенёчки?»
– Уверяю вас, как должностное лицо по национальному признаку (Лёлик потёр крючковато-курносый треугольник посередине циркульной физиономии, с этим чёрным полицейским он чувствовал себя как белый творог, сбившийся с дороги), такого быть не может, эти двое люто ненавидят друг друга, – поддел его Пересох.
– Издеваешься, богатая сука, над бедным полицейским, действительным членом организации «Почерневшие помидоры»?! Делаешь комплименты, а сам думаешь, что самые светлые головы у чёрных, потому что они ничем не загружены. Если я подвергну твою машину, беглая акула, индусскому обыску,  даю рупь за сто, что надыбаю пару белых балахонов с капюшонами ККК. Небось, ты, заяц-беляк, ещё и на чёрном рынке наркотой приторговываешь, – лицо негра приобрело землистый цвет с налётом краснозема. Несомненно, в его роду затерялось поколение воинов-индейцев.
– Нисколечко не издеваюсь, успокоил черновик полицейского Лёлик, – послушайте Горилла, я подозреваю, сцена – ваша жизнь, всё остальное репетиция, вы стоеросовая дубина и по достоинству заслужили пальму первенства среди баклажанов в Нью-Поркских джунглях. Попробуйте на неё обратно забраться. Уверяю, там вас с нетерпением ждёт разноцветная подружка, напоминающая скопление ювелирных безделушек и пожирающая мужское достоинство, как игральный автомат монеты в казино Атлантик-Ссыте.
Гигант оторопел, но положение было спасено тем, что здоровила не знал точного перевода слова стоеросовая, баклажан и чернорабочий (знал бы – растерзал бы). Он также решил не связываться с этим белёсым осьминогом на теле чёрного народа.
– Сразу видно, что вы, чумазый, не из робкого десятка, – оценивающе-сосредоточено посмотрела на него Лотта.
– Ещё бы, не как вы, весенние отморозки с исковерканным дощатым менталитетом, – не унимался полицейский.
– Утихомирьтесь, мой дорогой представитель этажерки власти. В вас нет ничего от Майкла Джексона, – с сожалением вздохнула «лингвистка» Лотташа (она готова была наброситься на него, как покрышка, накидывающаяся на чёрный рояль.).
– Это правда. Вам, белые мыши, на вкус и цвет товарища нет.
– Я бы ещё добавила, и на ощупь, – смущённо вставила Лотта. Её груди накатились двумя волнами на еле прикрытое окно.
Смышлёный постамент улыбнулся и пошёл в лобовую атаку:
– Расисты вроде вас не любят ни чёрную, ни баклажанную икру из-за зубочистки – аксессуара дурной привычки. Да я вас на миллион засужу с вашим хобби чинить раковины у улиток, на которых улики налипли так, что соскоблить нельзя, особенно с этого типа, по ошибке снашивающего брюки. Похоже, что он без принуждения справляется с функциями женщины, подверженной всеобщей воинской повинности, когда в доме идёт «Война полов».
Лёлик неодобрительно посмотрел на осеннюю распутницу Лотту, которой пришлось держать следующий удар полицейского.
– До чего же проницательный бельчонок мне попался на дежурстве! Но он даже не подозревает, что перед Майклом Джексоном у меня что ни на есть весомое преимущество. Я вывел для себя золотое правило – если чёрный хочет побелеть – разозлите его, – перехватил взгляд Пересоха полисмен. – Разве не в вашем фольклоре упоминается раззадоренный  князь, шедший «На Вы», и только потом на непривычные уступки?
– Значит вас можно довести до белого каления, завернув в листьях чёрной смородины? – поинтересовалась Лотточка.
– По поводу коленей ничего не скажу, я в них не разбираюсь, не специалист я по менискам. Проконсультируюсь-ка насчёт колоний у моего футуролога Ксилофона Подиатриста. Ну, хватит перемывать кости медузам. Я тут с вами бесплатно в прениях  потею, а женщины в сборчатых юбках какого-нибудь братского народа Экваториальной Африки борются за независимость от самих себя.
– Вместо того, чтобы прочёсывать трафик вплоть до горизонта,  спойте что-нибудь из Валентина Катаева, мне нравится его благозвучное имя, – поддел его  Лёлик.
– Не довлей над моей исключительной личностью, хмырь, и что ты имеешь в виду, белая образина?! (полицейский сильно распаляется от имплантированного в его мозг незнакомого слова).
– «Чернеет парус одноокий», – пояснил побледневший шутник, тут на носу Лёлика Пересох выступили шипящие пупырышки газированного пота, как во время утреннего отречения от рассола.
– Боюсь не поставленный голос сорвать. Вас, белобрысых, ещё слишком много. Вы из поколения в поколение страдаете белокровием и хотите, чтобы и на наших телах проступали неисследованные белые пятна. Не надейтесь! Мы задавим числом. Ваши щупальца и недостроенные козни повсюду. Но скоро белые грибы замаринуются в кофейной гуще тупого ликования непобедимой цветной толпы. Я всё больше начинаю верить в  «Белый Дом» с шокоЛадной начинкой, – преисподняя в золочёной раме его улыбки огненно разверзлась, – правда вам слаще от этого уж точно не будет. Это ещё не завершающий аккорд поддых, – провозгласил негр, напирая на басовые нотки сожаления и поправляя сползшую нашлёпку на пустыре глазницы. – Если сделаешь хоть одно оппортунистическое движение, я пошлю тебя на курсы усовершенствования водителей «Учись спускать на тормозах для удовлетворения одной из своих половинок».

         Не спрашивай, за каким бесом я припёрся к тебе,
        чёрт даже ни разу не обернулся, чтобы представиться.

     Глава 172.   Знакомство накоротке

– Как твоя фамилия, коп? Ты первый, с кем я сталкиваюсь, думающий костным мозгом. На тебя стоит завести сугубо личное дело, – вякнул Лёлик, – я обещаю настрочить на тебя длинный лимузинный катафалк-труповоз в муниципальный «Наркомат  компромата марихуаны и героина». Надеюсь, тебе известно, что «телеги» теперь не в моде, но тем не менее мне наплевать, что мы нашли  с тобой общий язык на мосту, но поделить его не смогли.
– Так и хочется сбежать от цивилизации и пожить пустынником среди живописных холодильников, ткнуться мордой в жёлтый песок, хотя китайца из меня всё равно не выйдет, поэтому воздержусь, да и на пляже всегда сыщется тип, беседующий по душам. Своё имя я тебе, ублюдок, не выдам, так что запиши кличку сожительницы – Каролина Бугаз, Главпочтамт. А пока что на, получи, белый гамадрил, штраф! – взревел он. Его расплющенный нос побелел от злости, но это не превратило его в альбиноса. – И вали-ка ты отсюда к... Твоё счастье, что моя третья жена восьмого рожает, не то бы  стёр тебя в стиральный порошок «Tide».
– Спасибо, что не уточнили в какой именно, – радостно поблагодарил его Лёлик, – Вы были так любезны. У меня ноги от страха стали ватными, как у наркодилера, которому братаны «план» спустили. Хотите потрогать? Впервые встречаю чёрного мормона. Если вас не угнетает, что мешки для мусора чёрные, я пристрою одного из ваших сыночков в аспирантуру Патриса Лумумбы, сделавшего имя на спекуляциях социалистическими леденцами в Африке. Малец будет получать чистоганом, и не столкнётся с Заморским Налоговым Управлением. После того, как я поставил в университет  писсуары, чтобы студенты не выливали остатки выпитого на дорожку, у меня в деканате завелись кое-какие связи, за что мне была вынесена благодарность в приказе «За полезную деятельность в сооружении туалетов». Но несмотря на заслуги, пришлось пойти на уступки и под нажимом ревнивой интеллигенции университета установить рядом с фаянсовыми мочеприёмниками роговые очки.
– Запомни, седобрысый, у меня одни дочери, не задерживай движение. Пока мне и здесь хорошо. Понаехали тут всякие! У нас в Гомерике не как в Утруссии, где бедных негров в Университете Лумумбы заставляют по чёрной доске мелом водить! Good by, my fair lady, я хочу, чтобы в твоём продолговатом черепке уместилось понятие сострадания к чёрному люду, – высказался верзила и погрозил не то палкой, не то внушительным «Облаком в штанах», в которых явно штормило. Чувствовалось, что баклажан снедаем обидой, измельчённой в скрежещущий на зубах порошок негодования, проскальзывающего сквозь шустрые пальцы времени.
– Good-by Вам тоже за толкование О’снов спиритизма! – вызывающе крикнул в ответ Лёлик, подумав про себя, что при такой дружбе народов и таллеры на простоквашенную «капусту» поменяют. Он поднял затемнённое стекло, чтобы Лотташа не слишком засматривалась на африканское чучело ниже пояса.
– Ты рехнулся, Лёлик, растратил деньги мисс Вандербильд, взял серийных убийц Жалюзи на поруки, посадил их за руль и получаешь штрафы. Давай я запишу тебя к психиатру Густаву Дебаркадеру, – в голосе Лотточки улавливалось едва принимаемое пассивное участие в нём. Создавалось впечатление, что Лёлик сидит в углу с отчуждённым видом, и больше у него никого не осталось.
– Выдающийся типаж! – как бы очнувшись, ахнул Пересох. –  Такие рождаются раз в столетие, на берегу Берцовой Кости, где ничего не слышали о белом слоне, сделанном из мухи Це-це. Этот готов оставить жену, детей, лишь бы вернуться к беседе. Чем полемизировать с ним, уж лучше ворошить угли в камине акушерскими щипцами или читать «Репортаж камня из желчного протока».
– Тоже нашёл кем восхищаться – не полицейский, а секшуал карась-мент, – поморщилась Лотта, не заметив как вычурные чурки выстроились по обеим сторонам тротуара. Теперь она поняла, зачем приехала в Гомерику – сохранить линию талии песочных часов и увидеть, как негры смеются над бесцветными, которых на Белом свете насчитывается всё меньше. Неожиданно для себя и братьев Жалюзи, мытарящих рулевое управление, Лотта выдала.

Ты из страны, где чёрных нет.
Метёт язык, как помело.
Из птичек выпадает снег,
И потому белым-бело.

Бывший фарцовщик слабак Лёлик Пересох не отреагировал на выпад Лотты и поспешно поднял пуленепробиваемое стекло. Он включил радио. В эфир запустили новый шлягер Л.Т.М. «Как уютно геморрою в тёплом статусе своём» в исполнении популярных японских звёзд Кикиморе Каблуками и Сигнала Катаки.
Блаженные улыбки заиграли на лицах близнецов, они всегда заливались смехом, когда исполнитель гнусавил, заикаясь с прононсом, «Поймал её на слове, и то оказалось блохой».
– Прикажи им выключить эту гадость, – потребовала Лотташа.
– Не могу, ребятам в их ситуации необходимо расслабиться, – небрежно обронил Лёлик, дистанциируя себя от проблем.
Позади машины с заглохшим инфарктным мотором раздалось плакучее «Viva Italia!» и серия предупредительных выстрелов. Это полицейский, готовый любого держать в чёрном теле, заподозрил в горниле траффика водителя лимузина индуса-сикха в синей чалме, в хитрости помноженной на подлость терроризма. Но никому не было доподлинно известно, что в основе его подозрений лежало неопровержимое доказательство, что у распереживавшегося снежного человека непременно подкатывает снежный ком к горлу при обсуждении претерпевших изменения климатических условий в Гималаях. Просто полицейскому требовалось «выпустить пар» после общения с Пересохом и властной дамой. Но может быть это явилось логическим продолжением пиф-пафовых настроений в стрельбе из репчатого лука по сбегающим Мишелям.
– Лучше бы он не пулял из игрушечного пистолета, а занялся бы стрельбой из лука, чтобы попасть в притёртую дорожную пробку, не подруливая к нам, – сострил прощелыга Моня, который уже в пятом сне видел себя на поприще прощелыги врача-прыщетолога.
– А я предвкушаю, как вернувшись домой, докурю сигаретку до фильтра и выпью чашечку крепкого чёрного за то, что врождённые пороки не поддаются просветлению, относящемуся к бесценным приобретениям. Клянусь всеми святыми, я не раз буду пересказывать эту смешную историю своему сиамскому брату. Правда, Моня?  – вступился за чернеющего постового Евдоким.
В правом предсердии Мони защемило от неизлечимой манеры  пересказа. Но ему, ко всему привыкшему, ничего не оставалось как согласиться с братом, потому что от чужих он ещё и не такое хавал. Потрясённый Моня удивлённо снял с холмистой переносицы беззащитные очки с диоптриями, безреснично моргнул и увидел брата в другом свете – в виде эпилептического эллипса. Про себя же Моня отметил, что Евдя никогда ещё так остервенело не вгрызался в теорию о любви к ближнему, основанную на аксиоме: «Я – империя, ты мой протекторат от Одержимых до Вислаухих».
Настроение Лотташи Добже, несмотря на вручённые ей дорогие подарки, окончательно подпортилось. Она не понимала, с чего это Лёлик раздобрился? Может доктор проверил Лёлика на щелочную реакцию, зажав ему яйца дверью, не задумываясь о последствиях. Определённо в связи с этим на улице посуровело и потемнело.
Сиамцы включили подслеповатые фары, залитые грязью, и заспорили между собой, какой дорогой ехать к Драйтону – по кольцевой двусторонней «Трёхрядке» или по парквею со светофорами, а не обратно к Нью-Джерси, где пришлось бы платить неуклонно повышающиеся иранизирующие Ай-айятоллы на мосту Вырезано.
Лёлик не преминул рявкнуть на них:
– Не искушайте, гады, моё милосердие! Лучше поставьте мой любимый диск Коленкорова с Нюркой Подлючкой «Костоправ запаяй запястья, переломы души излечив», – и снова опустил испорченное настроение приподнятого разделительного стекла в салоне.
«Братья по рулю» послушно притихли, попеременно поглядывая на дорогу, которую в тот момент переходила миловидная девушка с откидной ножкой табуретки в руках, и перестав заниматься беспроигрышным самогипнозом, они обратились к мыслям с подстёжкой. Евдоким, видящий повсюду коммунизм, – вперёд, а постоянно озирающийся Моня, как и подобает людям с его именем – назад, согласие наступило только тогда, когда в приёмнике зазвучала песенка, которую сам придумал чешский композитор Карел Невдомёк «Носки гамашами сползали на штиблеты...»
– Итак, вернёмся к нашим баранам, или, как ты  выражаешься, к непозволительным тратам, – воинственно развернулась лицом к чёрным очкам Лёлика Пересох бесстрашная Лотташа Добже.
– Тебя это не должно волновать. По последним разведданным соседа, защитившего диссертацию «Теневая экономика потустороннего мира» мы живём всего один раз, – отреагировал Лёлик.
– Твоя правда, этот аховый случай я запомнила на всю жизнь. Вот ты пятый год повторяешь, что живёшь для меня, отрывая от себя непонятно что, видимо для того, чтобы я почувствовала себя неразборчивой людоедкой. А ведь это далеко не так. Судьба непредсказуема, как курок на взводе, для тех, кто умеет группироваться при падении. Кому-то, кому удаётся откусить от плода воображения, она улыбается, а кому-то маскарадно строить рожи, как часовым «мастерам», что охраняют вход в Мавзолей.
– Не переживай, теперь мы можем себе позволить купить много-много Виагры, и ты забудешь о широком ассортименте разновидностей самоудовлетворения. Спасительные таблетки позволят нам интимно общаться на регулярной основе в течение всего осеннего сезона. Обрати внимание, дорогая, моё душевное равновесие всегда на должном уровне даже зимой.
– Оно и заметно. С таким лицом падать духом было бы непростительной ошибкой. Канули в рулетку времена разудалого брежневского застолья, тем более что у тебя налажены периодические связи с уборщиком в челюстно-лицевом госпитале, смотрящим на меня недобрым орлиным взглядом.
– Но согласись, дорогая, что всё периодическое напоминает систему Менделеева, а там сплошные цифры, кажется, обозначающие валентность воронёных металлов, им я предпочитаю мягкий рок и твёрдые сексуальные намерения. Не зря же за мной числится три привода в штатское сознание! А то, что мы с тобой пережили на Брюквинском бридже от гигантской чернильницы в бриджах, так быстро не стирается из памяти.
Расскажу тебе в связи с этим, для успокоения нервов, один свежезаваренный случай не с новым утрусском, а с чудаковатым чукчей эскимоского происхождения.
Учитывая развивающиеся тенденции в многострадальной Гомерике, он перешёл с чёрного чая на яркозелёный, чтобы не быть заподозренным в расистских и глобулистских настроениях, и заодно вступить в партию «Хрустящезеленых». Ему хотелось отмежеваться от треклятой чёрно-белой проблемы. Кончилось всё это плачевно.
Жена чукчи родом из стойбища «****юки», планировавшая уйти от него к ледоколу «Пленин», в минуту с четвертью их редкой близости заметила, как её продирает мороз, теперь Он стоял на границе у Берингова пролива и только пар из его рта валил за кордон, когда эскимосов спаивали.
Мораль сей побасенки такова – мечта чукчи развлечься под пальмами с туземными тюленями не осуществилась и не прошла обкатку на заднем сидении «Носорожца» Витьки Примулы, который для самооценки носил религиозный ярлык на золотой цепочке, а на номере у заднего бампера повесил завлекалку «Не гони порожняк, прихвати девчонку и качественно завали!»
Но, честно говоря, милая щебетунья Диззи Губнушка предъявила ему ультиматум в раскрытом виде в маринаде невзвешенных слов: «Или ты обладаешь чувством юмора или мной!» Он, не отнекиваясь, выбрал первое, и знаешь почему? Потому что его команда сравняла счёт в свою пользу во второй половине мачете.
Через две разбитных улицы на третью в городском парке, где известный в районе пустобрёх вёл на поводке пустолайку, разрывающемся на мелкие части, цирк шапито с карликами «В пуловерах на каблуках» разбрасывал красочный шатёр.

              А что в сущности представляет собой свод законов?
             Водокачку прав?
            Я только что получил птичьи права на вождение за клюв.

  Глава 173. Залётный попугай Зонтик

Отупевшая за день чета новоявленных миллионеров глазела в окно, думая, что раньше выходили в люди, а теперь в Интернет.
Проезжали религиозный отсек города, славящийся луковицами церквей и ананасами мечетей с сельдереями минаретов. Повсюду на фоне выцветших впечатлений разбросаны куски пилёного сахара синагог и аккуратно нарезанные лимонные дольки католических соборов. В крышу «Лексуса» что-то застучало – определённо не град. Это был явно тот, кто умел трельчато рассыпаться в крупчатке любезностей и распинаться в оглушительных комплиментах.
Лёлик неохотно нажал кнопку, надёжно спрятанную в спинке переднего сиденья, и конусообразная крыша поехала.
В салон запорхнул, переливающийся цветами радуги, попугай.
      –  Зонтик! – всплеснула каблуками Лотташа (туфли она держала в руках, как рекомендовал композитор-нигилист Зюйд Марево).
– Он самый, – согласился разбитной попугай и тут же предложил, – не гоните порожняк, прихватите меня с собой.
–  Откуда ты, какими судьбами? – всплеснула руками Лотташа.
– Задержался на тщательно выбривающем полёте с туристической группой какаду из джунглей бразильской Амазонки. Я знакомил гостей с топографической панорамой лица Конфеттэна, законопаченного в квадратные конфетти крыш небоскрёбов, закрученных в стеснённые хаотическим движением автомобилей ленты серпантина бесчисленных стрит и авеню. Видите ли я страшно спешу. Совсем выбился из попугайих сил.  К счастью случайно разглядел вас на Брюквин Бридже, но чтобы не раздражать полицейского,  воздержался от общения  со старыми знакомыми и не подлетел сразу. И вот только сейчас присел на ваш шикарный «Лексус». Не подвезёте?
– Будь дорогим гостем, джигит. Крутые славятся наездами, а ты, Зонтик, налётами, – неудачно пошутил смущённый происходящим Лёлик.
– Сначала доставьте меня в «Дом Молодопрожжённых». Сегодня Казуистика венчается с Ляпсусом. Потом, если вас это не затруднит, в Лигу Защиты Пернатых и Пархатых, там у меня назначена важная встреча со сворой общественных адвокатов из дефамационной лиги, так меня заверила моя высвобожденная (освобождённая) Птица-секретарь.
– Если не секрет, зачем?
– Сужу старую каргу миллионершу мисс Вандербильд на 10 миллионов.
– Как, ты её знаешь?!
– Yes, да, ай как же!
– Мне, конечно, на это дело наплевать, но нехорошо, Зонтик, подслушивать разговоры с полицейским и с ошибками имитировать «Чёрного человека» Есе-ни-на йоту, будучи еле знакомым с местными антирасистскими законами. Это попахивает крупным судебным процессом над подопытной белой мышью.
– Судя по новенькой машине и теории аккомодации хрусталиков люстры по нелепной потолочной цене, вы не боитесь тратить денежки мисс Вандербильд. А чем я хуже ушлых альпинистов, заслуживающих снисхождения с горы?
– Деньги – топливо благополучия, ими не стоит гнушаться. Но откуда тебе, дорогой наш носатик, известны подробнейшие информационные нюансы? – дёрнулся большеголовый Лёлик.
– Усердие окупается. От Мошки-Моисея. Это я присобачил его через Витьку Примулу себе в убыток после посещения психиатрического отделения ветеринарного госпиталя к старухе в имение, в наказание за  недвусмысленный утолщённый намёк, что, мол, можно спать без задних ног, встав на передние. Он – этот неудавшийся медалист несостоявшегося конкурса ещё и насмехался надо мной, зная, что мне этого природой не выдано. Но что можно ожидать от йоркшира, отец которого отслужил своё в посольстве диптерьером, укрепляя алые паруса мышц дна Малого Таза. Вот такая катавасия.
– Когда всё это произошло? – взволновалась Лотта.
– Первого апреля, в День Вселенского Одурачивания, Мошка начитался Опа-наса, творчество которого напоминало мало кем превзойдённый Эверест. В нём он описал выкрутизацию экономики и внешние признаки ухудшения финансового состояния больного, у очага болезни которого вы грелись не первый год в своём рассказе.  Дошло до того, что  наш терьер бросился в ванную комнату  и провёл там полчаса, разглядывая себя в предательском зеркале.
Он рассматривал потускневшие белки, синие круги под глазами, долго сравнивая правую и левую стороны лица, и погрузился в условную игру «Соревнование теней, не попирая собственного достоинства перешибут кого хочешь».
Я оказался невольным свидетелем того, как он изводил себя, когда откровенно признавался, что всё в нём деланное – фальшивые зубы, голос, парик, заколка галстука с претенциозным топазом. Было заметно, что нервы его разладились, стали ни к чёрту. Тогда я поинтересовался, а не купить ли ему отвёртку для взвинченных нервов? Но он мне ответил, не траться, дружище, на инструмент.
– Выходит, вы с Мошкой захотели её финансово поиметь? – грубо прервал попугая пересохшим голоском Лёлик, намеренно игнорируя недвусмысленные коллективные жалобы-претензии клювоносых в адрес йоркшира.
– Только в денежном аспекте. Мы ведь не лохи. Откровенно говоря среди птиц они не встречаются. Не  всех же, как милую Лотташу, посещают мелкие мысли крупным шрифтом.
– Зонтик, не обращай внимание на дурацкие расспросы этого жалкого нувориша. Сказать банальность – одно, повторять её – преступление, а смаковать – украинский мове-тон. Хочешь шампанского? – приветливо перевела разговор Лотташа.
– Не сейчас, разморит. Я сегодня Боингом прилетел с перекиси населения по количеству обглоданных костей в Коста-Рике. А впереди ещё предстоят нелегкие переговоры с носатыми адвокатами. Вы же знаете, как тяжело разводить баланду с образованными снобами, их приторное повидло молчания через секунду сменяется тягостным вареньем липких бесед.
– Послушай, Зонтик, не терзайся домыслами, если это только не плод птичьего воображения, а выдуманная реальность. Что инкриминируется законом мисс Вандербильд?
– Прошу вас, господа, не напоминайте мне о случившемся. Я содрогаюсь, вороша неприятные вспоминания, связанные с этой далеко не простой дамой, пышным телом, утопавшей в перине,  нелёгким трудом добывшей себе деньги и славу, когда в стране вздутые проказниками сутенёрами цены были подвергнуты остракизму, взывая о пощаде. Меня до сих пор обуревают насекомообразные ощущения мурашками по спине. Разрешите перечислить комплекс её вины и ряд скрытых причуд? – вопрошающе прокукарекал в припадке откровения Зонтик.
Лотта заметила, что в его гортанной речи перебитого правого политического крыла появились оттенки гордого орлиного клёкота.
– Не волнуйся, мой пернатый дружище. С твоим резюме и настойчивостью ты добьёшься желаемого успеха. Перед такими, как ты, все форточки открыты. Считай поставленную задачу своим гражданским долгом, – подбодрил его прилипчивый Лёлик.
– Вина №1 – она безумно богата. Вина №2 (страшно сказать) – не так давно мисс приобрела серебряный чайник с хрустальной крышечкой – истинное чудовище! Его свист в определенной ультра частоте совпадает с колебаниями, вызывающими страдательный падёж в нашей среде. Голубям-то ничего, а нам, попугаям, мучительная смерть. Каждое вскипание этого монстра вырывает из наших рядов пернатого. Пагубный звуковой эффект записывается на магнитофонную плёнку подсадным пустобрёхом Мошкой. На суде он выступит в качестве свидетеля, надеясь, что никто не сможет разглядеть скорбь на его правом яйце.
– Здорово! – потёр руки в непромокаемых перчатках Лёлик. Его верхняя губа вспорхнула в самодовольной улыбке. – Могу я запротоколировать сказанное и получить телефончик новых адвокатов? Мы с неделю как похоронили своего утруссоязычного лойера Урия Налима – мужика хозяйственного с убеждениями и неликвидами на будущее. В поисках социальной справедливости, он до конца дней был одержим идеей фикс – выбивать «левым» протезом табуретки из-под ног висельников, за что и жестоко поплатился, сгорев в сигаретном огне прикуривателя в Мерседесе 600 подставного клиента. Мне не забыть его слов, произнесённых в гражданском суде в защиту перекрёстного дымохода «Курение – свято!» – Белая творческая зависть отмечена у белых ворон. Единственно чему поэт не завидует – это куче не сформировавшегося дерьма. Я ещё не видел человека, кроме моего подзащитного, облизывающегося на испражнения и говорящего с завистью: «Жаль, что я не успел создать изразцово-показательную семью без отрыва от производства». Так оправдайте его, господа присяжные заседатели – воландёры судебных разбирательств!
– Шедеврально, потрясающе при землетрясениях! Какое обезображенное сходство с моим помётом. Для полной картины не хватает молодого вина юных городов Канады вдобавок к национальному цветку турагентства «Малая Азия» нас Турция,  – запаркинсонил попугай нижней половиной клюва, которую никак нельзя было назвать челюстью, – слова – не праздничные торты, ими не стоит бросаться в духе вырождающихся английских традиций.
Записывайте телефон Назаревича. Он своими адвокатскими речами кого хош загонит в стволовую клетку. Лотточка относилась к моим стихам как к отчислениям в пользу бедных, у которых в очках слюда вместо стёкол, даже если на её конце телефонного провода от меня исходил хвойный запах дешёвого одеколона. Не успел я приехать, как уже покидаю вас. От хохолка благодарю, что подвезли. Всё-таки на мне сказывается солидный возраст, как-никак 95-й годок на прошлой неделе прозрачными крылышками с Божьей помощью в сгущённом молоке тумана отмахал.
– Поздравляем и желаем успеха, – выпалил Лёлик вслед  попугаю, произведшему на него тощее впечатление (извечный спор о первичности яйца или курицы разрешился в пользу курфюрстов).
Прохожие – пустотелые существа, из которых все соки вытянуты, обернулись. Принять участие в разговоре им не удалось, к этому люди привыкли. Теперь все разговаривают сами с собой на улице или в микрофоны притянутых к ушам мобильников, давая возможность посторонним быть втянутыми в эфемерный клубок забытий. Эти же люди наслаждались зрелищем заблудшей овцы с законченным козлом, хотя Лотташа с её высоким коэффициентом полезности и Лёлик с его повседневной никчёмностью не из грязи вылезли, а важно, с достоинством, как полагается – из «Лексуса».
– Машину поставите в гараж, на сегодня вы свободны. Можете заняться поисками у себя золотой середины, – бросил Лёлик сиамским близнецам. Он вынул из инкрустированного портсигара сигарету, зажёг её, затянулся и, задрав голову к небу, выпустил на волю вибрирующее кольцо, которое не замедлило нерешительно качнуться в воздухе и синей петлёй спуститься по его гусиной шее.
Поднимаясь в лифте в студию Лёлика, Лотташа по старой памяти хотела там же отдаться, но почему-то сдержалась и спросила, – Зачем тебе адвокат? Предусмотрительно подбираешь себе защиту, чтобы тебе скостили срок за растрату старухиных средств?
Лёлик не верил своим обвисшим ушам. Тебя спасает только то, что твой женский обогревательный аппарат существует, чтобы глубокий пробел заполняли идиоты, как я, подумал он, но сказал:
– Глупышка, это я буду судить полицейское управление за дискриминацию меньшинств в лице сиамских близнецов. Ты даже не представляешь, какая удивительная страна Гомерика, даже чудесней шахматной Пат-агонии, где всё сводится вничью. Или как говорил мой и президента Рональда Рейгана любимый массовик-затейник одесского мореходства, проведший жизнь в культпросвет заботах Яков Смирнофф: «What a country!» Причём японский фигляр И.О.сито Наготове утверждал совершенно противоположное. Но, признаюсь, мне всё ещё нравится непостижимая родина, молчавшая про себя 70 лет и заговорившая со всех сторон разом.
– Похоже опыт в лифте провалился. Мужчине, предрасположенному к полноте и любви, нельзя останавливаться на полпути, ему следует ломиться напролом, – поддела Лотташа, – я в крайнем случае вызвала бы спасателей, они бы вытащили типа, подпитывавшего мои иллюзии связанные с интимом в лифте.
– Вы в каком роду войск служили, Ваше Высокоотродье, в завсегдательном? – совсем уже безобразно просипел Лёлик Пересох, и с заискивающим криком: «Я лёгок на подъём... тяжестей!» неловко обхватил немощными руками Лотту, которую любил за неиссякаемое остроумие и еле прикрытые участки сформировавшегося тела, где-то в глубине души понимая, что нельзя относиться к женщине как к товару первой необходимости.
– Молчал бы уж, моль перекатная. Лучше бы ты не угощал меня пересказом, как тебя вышвырнули за сыворотку из Института Рыбного Хозяйства с факультета Крючкотворства и вытурили с кафедры «Удилище», – вспылив в атмосфере стерильности обрушилась Лотточка, отряхивая юбочку, приобретённую в рассрочку на кровные деньги в бутике «Любо-дорого». Светильник в коридоре, овеянном чесночным запахом, испуганно замигал и погас. Потом потух и опять погас. Лёлик Пересох ощутил себя Иисусом, распятым на кресте из  складных пионерских линеек.
– Ну и страна! – воскликнула Лотта, – Светило, и то село. Чушкина жизнь – свинская, а вымогателем любви надо ещё родиться.
– Это мы, лопухи, отозвались на объявление «Ищу вампира. Глаза кровью наливаются». Пока голова грушевидной формы, напоминающая лампочку Ильича, забита не гвоздём, а чем-то другим, чувствуешь себя относительно свободным, – резюмировал Лёлик, думая про себя, что можно остаться ни с чем, если долго выбирать под какой из-под пирамидальных грудей Лотты искать приют и убежище. Ему не составляло труда оговорить человека и условия, делающие несчастного жертвой его излишней болтливости. – Коренной эмигрант, строящий козни из материала заказчика, эмигрирует в обе стороны попеременно, учитывая, конечно, что он прибыл из страны, заморенной дубовыми юмористическими червяками утрусской берёзки и столкнулся здесь с откровенничающим врачом, успокаивающим волшебными словами:
– Не волнуйтесь, терминальный больной, неприкрытая голова на ветру грозит легкомысленной простудой, а ваше тело идёт на поправку. Правда, не совсем известно в какую сторону. Вам необходим квалифицированный поводырь, и это я. Какая у вас страховка? Кстати, у вас упала температура в ушах?
– Очень хорошо, может там ей будет лучше. По крайней мере ей не надо будет, как мне, налаживать контрабанду колониальных пробковых шлемов из серных пробок.

                Самая загадочная утрусская душа в эмиграции
                еврейского происхождения?

     Глава 174.   На подступах

Безразличная толпа вынесла напевающего про любовь с уведомлением Опа-наса на платформу подземки. Настенные рекламные щиты завладели его отсутствующим вниманием, давя на восприимчивое подсознание. Они зазывали, долбили, гласили:
«Соблюдающие пост с женщинами писатели – странные люди, редко уступающие дорогу мыслям на мелованной бумаге»,
«Опасность встречи с мыслями миновала. Выход на 14-ю улицу с оглядкой на лица подозрительной национальности»,
      «Даёшь непропечённый блин прямо у выхода по собственному желанию. Вход со своей сметаной»,
«Если брови подводят вас, мы их вам подведём за 15 таллеров на Брюквин стрит 46704982-7-593-1 с видом на Конфеттэн на 17-м этаже в косметсалоне «Наливай-ка». Запись у меценатки. Спросить чёрно-меланхоличное сопрано с диапазоном радиообнищания»,
«Стальные кастеты и щелкунчики-кастаньеты не принадлежат ни к одной касте. Бесплатная раздача на выходе».
В проходе, облицованном голубым картофелем, японский саксофонист Тягомото Дураками обвылся в вылетающих из раструба звуках, укладывавшихся стопочкой в канализационном воздухе под тугой аккомпанемент контрабаасиста Нарочито Криво, выходца из семьи в положении согнувшись. Родители не научили Нарочито пользоваться ножом, вилкой и мнимой свободой, и он три года провалялся на динарах в Багдадской тюрьме той же деноминации. Теперь участник третьего волнительного цунами поэзии Нарочито Криво выводил рулады Тягомото на чистую воду, расставляя их вдоль пропахшей кошками стены, при этом его щёки раздувались и опадали аккордеонными складками. За ними урывками из-за угла, в плавках, перешитых из тельняшки, ревниво следил сверхсрочный служивый с эсминца «Прикольный» тромбонист Мартын Натроих. Он изо всех сил пытался «перебить» японцев, утрамбонивая мелодию конкурентов в самодельное глиссандо из сюиты «Тромбоциты», причём его подружка (типичный суповой набор из костей), у которой было хобби – разворачивать сложившиеся ситуации, держала оборону и плакатик публичного заведения «На троих».
К сожалению завсегдатаи сабвея крысы в тот момент отдыхали от повседневных забот, так что все усилия Мартына и его подруги ни к чему не приводили. К тому же это совпало с их обострившимися отношениями с уборщиком мусора, с которым они уже с месяц близко не общались после совместного просмотра фильма о групповом изнасиловании в сабвее «Семеро одного не ждут», где гусь свинье не товарищ, но и в конкуренты не лезет. За спиной Тягомото Дураками (самурая с филантропическими замашками саблей) висел плакат, рекламирующий избавление от заблуждений в берёзовой роще и  каюк света внушительных размеров.
Пока полицейские утюжили проход размеренным шагом, спутница «загубленного» саксофониста Апроксинья Длявиду (она же любовница клавешника Трофима Линкорова), шныряя по сторонам глазами, пунктирным голоском предлагала кассету Тягомото «Осень отлистала», ловко лавируя между зазевавшимися галифейными ляжками. Громкое вмешательство в общипанную прохожую жизнь  не вызывало у проскакивающих финансового энтузиазма. А тут ещё приставучая апологетка японца в юбчонке до артритных колен размахивала кассетами перед заспанными лицами. Апроксинья догадывалась о причине недоверия к исполнительской карьере Тягомото Дураками со стороны толпы, помнящей о Пёрл-Харборе и стремящейся поскорее вырваться из смрадного кишечника сабвея. Поэтому Длявиду, остепенившаяся на кандидатской «Кен Гуру и карманники», по собственной инициативе приторговывала из-под полы открывалками для глаз (три на таллер).
Опа-нас любил джаз в исполнении японца, протяжно, почти что по-волчьи, подвывающего на саксе, в завораживающем чудодействе томительных звуков. Поэт не ломал себе голову над политической корректностью приторного шербета пассажей Тягомото Дураками под сыпавшейся на того штукатуркой с асбестом и над предложениями, поступавшими Опа-насу от трансвеститов и монахинь в коротких юбчонках. Успокаивал независимого вида подвыпивший нищий с дощечкой «Люди, смените гнев на мило-стыню!»
Как-то в парке Опа слушал виртуозное трио  буддийских монахов, служивших храмированные молебны. Нервный саксофонист поспешно спрятал своё тяжёлое наследие в недрах брюк и принялся открывать клапаны инструмента, стараясь налегать на низовые ноты. В свободное от перформансов время он подрабатывал в гинекологическом офисе доктора Горджеса Озверяна, продувая фаллопиевы трубы и читая ноты с кленового с листа.
Не будучи узнанным, дистрофичный скрипач слёзно пилил негнущейся рукой одеревеневшую скрипку. Смычок посреднически рыдал, как бы говоря: «Так что учтите, господа, однажды вы меня позовёте, а я не приду. Вам это определённо по х.., а мне наруку».
Низкорослый гитарист не вязал пальцами лыка струн во фламенко. Трио с консерваторским образованием исполняло по заказу кучки смурных заковыристый дивертисмент «Под крышей рояля». Перед ними накурившаяся влюблённая парочка Консул и Трансмиссия выделывала кренделя ногами.
Опа вынул, было, таллеры, чтобы бросить в футляр скрипки, но что-то внутри него подсказало, что они могут ему пригодиться, и он засунул их поглубже в карман. Нищий, развалившийся по соседству, презрительно плюнул вслед Опе и погрузился в дремотное состояние – в кружке его немногословных собеседников (звонких монет) скопилось немало искренних друзей (бумажных купюр) достоинством в...
Опа, кряхтя, поднялся по скользким ступенькам на поверхность и упёршись носом в стену малопродуктивного магазина, увидел заходящую за остроконечные крыши оранжевую лепёшку солнца. Дома с ощетинившимися усами телеантенн из прибежищ превращались в огромных серых крыс с обрубленными хвостами. Железные заборчики напоминали клетки с выломанными прутьями и делали беззубый Брюквин по вечерам менее уродливым.
До дома Арика Энтерлинка было восемь минут хоть бы. Непонашему предался сладким размышлениям по поводу и без всякого на то... А так как фильтрующийся вирус предвкушения предстоящего не позволял ему мыслить ординарно, то он думал о пушистых кукольных холмиках, подпитываемых батарейками «Еnergizer», созданных изобретательными умами и руками людей для удовлетворения прихоти, похоти и распутства. Не покидали и творожные мысли о сбитых с толку сливках дегенерирующего общества «Нарушителей уличного движения» на перекрестках Брюквина.
С годами Опа-нас стал разжигать своё любопытство без спичек, не прибегая к эскимосскому методу трения носами. Он старался избегать ожогов – этому его учила красивая эскимоска на палочке, у которой слёзы затаились в спальных мешках под глазами. Но сегодня он не мог вспомнить – Ван Гог гонялся за Гогеном с ножом, перед тем как отрезать себе ухо, или Гоген в панике убегал от Ван Гога, не подозревая, какое ухо будет отрезано.
Для Опа-наса, понимавшего, что боязнь и страх – насущные элементы любви, этот исторический момент приобретал напускную важность, когда он вспоминал о Зосе, ведь на её лице возраст не оставил привычных зарубок, да и мозг ничем отмечен не был.
Дарованная жизнь, втретившая поэта распростёртыми объятиями акушерки, насильно привела его к выводу, равному по своему значению Эйнштейновскому: «Чтобы не запятнать совесть двойным гражданством, надо ещё её поиметь». Это то же, что выстроить стройную теорию на военном плацу, с целью отдачи футбольной команды остронуждающимся игрокам, пребывающим в состоянии штрафного удара.
Как это ужасно, думал Опа-нас, память изменяет мне направо и налево, даже когда я стою или иду, не мороча и не сворачивая никому по дороге голову связующей лингвистикой мата или ампутированными предложениями. Параллельно он клял себя за врождённую трусость. Да, д’Артаньяна из него не получилось бы. А как ещё можно было назвать то, что он не отваживался брать на себя заботы о благополучии Зоси Невозникайте, заключая её в объятия, притом, что инъекции героина оживляют беседу.
Погружаясь в илистое на дне (рождения), где конь Конус не валялся, Опа всё же не терял равновесия в незнакомках после пятой рюмки бренди «Бредни в Обелённом доме». Мысли его роились пчёлками, не покидая жужжащий сплетнями улей. И в самом деле, разве ими можно поделиться с кем-нибудь когда на улице становится жарче, а сердце холодеет?
Опа-нас вышагивал по тротуару, срезая со скоростью сенокосилки острые углы ножницами самооправданий. Он так и не встретился с Музой, за которой намеревался приударить.
В антикварном магазине на гнусной сплетне батута раскачивался пузатый китайский болванчик, считавший, что необходимо заниматься очисткой воды от людей; он выставился на обозрение, кивая своему расплывшемуся отражению в окне.
Из корейской лавки в нос ударили экзотические запахи стиранных актёрских  панталон Гепардье и сушёных осьминогов, пока на обочине поношенной памяти автора в размазанном паштете воспоминаний о кутежах дискутирующих кутят под солнечными лучами резвился перепляс «Бангкоковские стрептококки».
Расфуфыренная болонка, с помпезным носом, напоминавшим красный уголок пионерской комнаты, и с перемежающейся пирамидкой колечек на хвосте, имитирующих собратьев на жирафовидных шеях негритянок, пристёгнуто семенила рядом с пожилым боксёром, оцениваемом в баксах, в бар сук «Опоссум для народа», повиснув на рычаге его засученной сутенёрской руки.
В их альянсе присутствовала попытка её устранения. Но у болонки, рассматривавшей любовь как убыточный бизнес, проявилась мёртвая хватка, позаимствованная ею от предыдущего ухажёра, столовавшегося у Казанской Сироты. Заполучив своё обвислое, слюняво-мордатое счастье, б... самозабвенно подблеивала ему в прижатое к затылку ухо:
 – Мой ме-е-е-движонок, – щебетала она, позируя художнику Парапету Пожелтяну для картины «Воздетые руки к мольберту».
Он, в свою очередь, находясь в отпуске с цепи и в нетрезвом состоянии называл её птичкой колибри, нашёптывая на ушко: «Я слышал, вы хотите от меня ребёнка, в таком случае позвольте мне ознакомить вас с технологией его изготовления». 
Известный (преимущественно себе) бардопоэт-словопийца Опа-нас не был избалован вспомогательными предметами первой необходимости в любви, такими как гимнастические упражнения на снарядах в постели: конь, кольца, перекладина с петлёй для шеи. Он по-высоцки «... себе уже всё доказал» – сначала был параНойя, потом каноев ковчег. Поэтому ступив на твёрдую землю и как следует оглядевшись,  изначальная супруга оставила его на второй год, но поняв, с кем она связалась, пожизненно ушла к другу их семьи перебежчику-дипломату Гоше Адлерщуку – закройщику социалистических переворотов на запасных Карибских островах.
Провал Гоши (питомца, вышедшего из недостающего пионерского звена эволюции) был предопределён – из всех политических квашений он помнил только премьер-министра Квислинга – главу марионеточного правительства Норвегии 1940 года, оккупированной фашистами.
Но в этот пасмурный вечер бардопоэт Непонашему не хотел жить бирюком даже при условии, что его не устраивала длина его причандала (не путайте с полуостровным камчадалом), предназначенного для устрашения надувных кукол. Ведь они, бессловесные, не выболтают его интимную тайну, как это грозила сделать торопыга Зося (родители не приветствовали её скороспелость, как когда-то предложения вышестоящих товарищей на пленуме незапамятного созыва), надеялся в душе Опа-нас.
За 100 метров до намеченной цели он тренировался в достижении эрекции при помощи винтообразных движений пелвисом (в переводе с латинского – Малый Таз). Когда-то Опа-нас неустанно работал в трюкотажной мастерской Госцирка и вон лез из пористого шоколада кожи, чтобы выйти победителем из инчевой ситуации, запрограммированной мачехой-природой. Следуя закону джунглей, он прицеплял на усреднённый орган трёхкилограммовую гирю. Из окна на покорёженный тротуар выплёскивался заунывный мотив Лебедева Тoo Мuch(а), не соответствовавший времени с уток: «Спят соседи тёмные, водкой напоённые...» Материально необеспеченный, приходящий когда ему вздумается, цыганский хор «Индикатор самоуверенности» тоскливо подпевал «У моей зазнобы ознобы...», повествуя о бродяге с всклокоченными волосами, густо населёнными экзотическими и диковинными насекомыми.
Набравшийся мулат-консьерж, которому нельзя было отказать в эрудиции (он прочёл бесчисленное количество этикеток вин и ресторанных меню), проявляя повышенный интерес, подлез под открытое окно на втором этаже, откуда выливались непристойные для его рэпьего слуха инкохерентные звуки, и целеустремлённо харкнул, стараясь поточней попасть в пустоту.
Напротив, в заболоченном издательстве «Анти-ква» филиале парижского «Лариса Монд-Рус» погасли харизматичные хризантемы торшерных огней. Приспешники откровенно мародёрского плагиата разбегались по томам, бормоча себе под нос назидательное: «Больше сейте доброе, вечное, с х... останетесь, как тот чудак, который пытался запатентовать самоумывающуюся газовую плиту».
Словообильный Опа-нас Непонашему, родившийся в распашонке навыпуск и готовый ко всему, вплоть до того, чтобы сменить кургузые желания на девичьи курносые мечты утоп-модели подводного ревью, лишь бы подогнать куклу по размеру, взялся за ручку входной двери и волосы на его загривке зашевелились.
Утешительная мысль, что ум за деньги не купишь, зато дуракам деньги часто передаются по наследству, не успокаивала Опу. Он также осознавал, что сердечное давление – это скаковая лошадь, и зависит оно от того, в каких заездах ты участвуешь.
Соответственно теории морального отягощения Алекса Пипштейна и учением психоанализа мочи Сигизмунда Трейда, – не он один не ведал с какой стороны располагается сердце и принимал всё близко к лаборатории крови – селезёнке через воспалённые мочеточники. Вся мужская половина человечества думает об этом самом каждые 7 минут 38 секунд, а он, Опа, думал с большими,  разрывами, что тревожило и брало за живое, придирчиво оглядывавшую его спарринг партнёршу на семейном ринге – Зосю Невозникайте. Не выльется ли потоком грязи посещение таинственных надувных куколок?
Не повлияет ли встреча с ними разлагающе  на его и так уже ослабевающую связь с Зосей, напоминающую гонки на буерах по льду, где кто-то должен поскользнуться и утонуть в проруби?
Да и кому нужно быть секундантом у опаздывающей на свидание, которую любили инженеры-карлики и астрогномы?
И не вызовет ли это непредсказуемый взрыв внутрисемейной борьбы за суеверные права – носить омлет на шее, и иносказательные наговоры на автоответчике «Сын за отца не...» вроде начитанного абсурда «В огороде бузина, а в Киеве – дядька».
И скольким куколкам в прискорбном замешательстве удалось сантиметром измерить объём приобретённых в гламурных журналах знаний, которые в каталогах значились под популярной цифровой выкладкой 90-60-90?
И кто на вечере собирается расплескать полную канистру удовольствия или повернуть сексуальное сусло времени вспять в своё русло? Не индус ли из казино, срывающий Гиндукуш?
Обо всём этом он надеялся узнать поподробней, благодаря своему наставнику Энтерлинку, приобщение которого к индивидуализму не принесло каких-либо результатов, как и плантации по выращиванию ручных гранат не выдали желаемого дохода.  Более того, он надорвался на сборе ягод, выкатывая глаза и арбузы с бахчи и выискивая грыжу у крыжовника, и ему бывало жаль, если яблоко раздора оказывалось червивым.
Это происходило во времена, когда разбойники Первого Созыва отпустили его личного фармаколога по рецепту из предварительного заключения под варёный аккомпанемент тюремного оркестра, хотя при аресте фармакологу посоветовали не собирать вещички, предоставив возможность пообщаться с кукольными достижениями сексуальной техники.

                Больше всего на свете ценю
Незатухающий огонь в камине.
Больше всего на свете виню
Нас за ошибки, что молодыми
В мире разнузданном страшных людей
Мы по неопытности совершали.
Прошу, не скупясь, до краев налей,
Лучше всего боль вино заглушает.

Больше всего на свете боюсь
                Взгляда потухшего в глазах у любимой,
Жалость, помноженную на грусть,
                Встретить в любви неразделимой.

Ветра печального тягостный блюз,
Скрипа ступенек, сбивающих с толку...
Больше всего я, конечно, боюсь,
Если останешься рядом по долгу.

Знаю, чувствителен больше других,
Чаще других пребываю в отчаянии.
За заблуждением следует срыв
Нервной системы моей не случайно.

Честным признаньем себя загублю
В рамках терпения твоего.
В фразах громоздких бездумно люблю,
Больше других, но не больше всего.

   – Я не против  орально-генитальных контактов в общественном
                транспорте, но в разумных территориальных пределах.

          Глава 175.   Дела те лестные

Детектив Тенгиз Ловчила, начинавший профессиональную деятельность с того, что собирал фольклор на себя у себя на дому для ОБХСС, не поддерживал холмистых телесных связей со случайными женщинами на допросах, а если ему подворачивался удобный случай, он заботился о перевязочном материале. Но всё это было для него китайской грамотой и далеко не похвальной. Он нутром чуял, что его внутренний стержень рвётся на волю, чтобы забраться к кому-нибудь вовнутрь – туда, где катеты, по его твёрдому убеждению, от природы пляшут с гипотенузами и предоставляется возможность опрокинуть Мерседес 600 на спину. Даже Груша Нео-Битая – женщина третичного периода с грушеобразным лицом – с незапамятства определяла бархатный сезон с осенним подбоем по бесчисленному количеству принимаемых таблеток (память у неё начисто отшибло в проходной шутке Утекающего Времени).
Когда мозги утекают за границу, утрусскому человеку дышится легче и пьётся свободней. Она это отлично знала и больше предпочитала щекотливые связи и безволосые моменты – подмышками, на морщинистых пятках и галифе бёдер. У Груши были свои слабосильные доводы – длительное одиночество подавальщицы в дворники и игральные «пирамиды» неравнозначных грудей, вздымавшихся попеременно. Рутинное утро Тенгиза началось с чистки зубов, умывания и зарядки неспортивного оружия – самодур-пистолет сверкал в его добросовестно вымытых руках между волосами, ниспадающими водопадной струёй. В разное время суток, особенно когда чернильные пятна туч расплывались в предвечернем небе, он любил отдельные участки Грушиного тела, не поддающиеся списанию, тем более, что пЕвровидению показывали как разбитные украинские девчата на площади святого Петра в Ватикане груди обнародовали (ну что ж – самая ближайшая грешная дорога на тот свет – знакомая). В минуты тщательно запланированных замедленных секунд всепоглощающей близости, когда тела скучивались в углу, она, примостившись, с непредсказуемой поспешностью синхронизировала свои движения строго по графику с его нахлобучивающими поступательными содроганиями.
С подросткового периода Тенгиз считался приверженцем телесных цветов и наказаний, поэтому Груша сперва чуть не грохнулась в обморок от представившегося ей зрелища, находясь в замешательстве и всего в полуметре от него.
В период прикарманизации народного хозяйства Тенгиз приобрёл на азербайджанском базаре три позолоченных ваучера гиганта индустрии «Хурал, вмажь!» и вразвалочку ушёл на Запад, чтобы их паче чаяния не конфисковали. Таким «Макаром» он рассчитывал показать ваучеры своей пассии – Груше. Но она, отменная гурманка, удерживала его за «древо познания», в принципе отличающееся от обширного инфаркта, как приправа от переправы.
Званые обеды в родительском доме, проходившие под лозунгами «Сколько волка ни корми...» и «Обгладывающего бараньи копытца, ноги кормят», отменялись. Сказывалось стоптанное прошлое, в котором Груша путала рассеянность с диаспорой и «Венгерку» с ветрянкой охотничьих угодников.
От одного сочетания «Вау, чер!» Тенгиза бросало в озноб, предвещающий массу приключений. Золотые горы, поросшие ароматной трын-травой, снились ему раньше по меркантильным ночам вместе с тротуарами, поблескивающими шоколадным асфальтом, описанным в многочисленных путеводителях по капиталистическому Раю с выходом в предвариловку – в Ад. Тогда он ещё толком не знал, что по-английски ваучер означает «Потрясающе, стул!» Но приветливым его не считали, хотя он и вывез в себе тот самый «привет», заметный всем невооружённым глазом.
На границе с одним неизвестным автор марша «Кру-у-гом арш!» Тенгиз Ловчила столкнулся с непредвиденной доселе провокацией. Таможенники, пытавшиеся вначале отработать с ним налаженную систему, попробовали насильно всучить ему вполголоса пакет акций того же гиганта «Урал, марш!», но в обёртке. Предназначено это было для сбежавшего перед ним подпольного, липового миллионера из Подлипок, занятого обновлением души и одежды, которого на таможне уже успели порядком ободрать как липку, но с мздой у него получилась накладка.
Ловчила вовремя раскусил подлый замысел взаимодавцев и брать пакет наотрез отказался. В утешение за потерю гражданства ему выдали отрез крепдешина для будущей тёщи. Тенгиз согласился с подачкой, без тени сожаления расставшись с родиной.
Через много лет органы печати сообщили несведущим, что  ваучер придуман поимевшими власть для успокоения обездоленных. Отвратительные наросты распущенного социума, прибравшие к рукам львиную долю упадочного хозяйства, вскоре поспешили убрать из обиходного употребления это по-звериному урчащее иностранное словечко в ходе всеобъеблющей кампании сверху «За чистоту утрусского языка и прилежащих проулков растормошённой памяти». Тенгиз оставил за собой эксклюзивное право раз в году на День Вырождения выставлять свой «Вау, чер!» напоказ перепуганной Груше. Ей нравились посторонние мужики, обладающие чувством юмора ниже колена, они не шли ни в какое покрытое синяками избитое сравнение с Тенгизом, который был грандиозен по Шкале Рихтера после Первого концерта для трёх фортепьян с оркестром в брюквинском Миллениуме.
Чтобы оправдать своё имя, Тенгиз Ловчила стягивал с Груши лёгкий халат с абажурными кистями и начинал её расхолаживание взад и вперёд. Причём он никогда не признавался ей, что безумно завидует стетофонендоскопу, жмущемуся к притягивающим к себе возвышениям и поражающемуся голотропности не обсаженной кустарником аллеи меж чарующими холмами грудей.
К себе Груша Нео-битая, дед которой пережил период записи в мушкетёры колхозных полей, старалась не подпускать обладателя внушительного аппарата на пробочный выстрел шампанского урожая 2010 года, что составляло по Ловчилиным подсчетам 15 сантиметров по старому календарю и ещё 13 с гаком по новому. Обошедший Распутина (как он утверждал) на «Восемь с половиной», он с лихвой брал от Груши «своё», когда ему того  хотелось. Об этом знала только сама страдалица и её сухая слизистая.
У Нео-битой от Ловчилы глаза лезли на лоб, и он, сердобольный, помогал им в этом. К Грушиному удивлению, несмотря на её вздёрнутый носик и приподнятое настроение грудей, у Тенгиза разыгрывалось желание только на «День Независимости от Неё», который совпадал с 22 января – «Днём беспамятства незабвенного».
Происходило это редко потому, что Тенгиз ценил её больше всего за приземлённый интеллект, подтверждаемый неопрятным голосом, несущимся изнутри халата, и умение делать вареники из ничего, несмотря на то, что бесконечные зачистки в государственном аппарате настораживали впечатлительных. Откуда ему было знать, что она перенесла: бронхит, цистит и архимандрит.
Вот и сегодня Тенгиз Ловчила продрал раскосые глаза монголоида с одной лишь благородной целью – опохмелиться и задать грушевидной подруге волнительный вопрос:– Мы были близки во времяпрепровождении за дверьми недосягаемого?
– Да, – успокаивала его сердобольная Груша, поднося банку с  огуречным рассолом самому дородному экспонату в музее её мужчин, – временами наша близость напоминала рукопашный бой, переходящий в пипосакцию, но я подозреваю, не всякая близость чревата внематочной беременностью.
–  Моя Брунгильдочка (в отличном настроении, Тенгиз Ловчила, косо лапая Грушу, одаривал её всякими тевтонскими именами), прочти какую-нибудь репейчатую небылицу из утренних газет, прежде чем я дезинфекционно растворюсь в глинобитной музыке. А вот и свеженькое сообщение, что взлёты с аэродромов, зависят от погодных условий и это сильно напоминает секс в воздухе. Так что не удивляйся, что я раз в месяц интересуюсь метеорологической сводкой. Ты  знаешь, что после Дарьи Свинцовой, которая на стрельбищах влюблялась в мужчин с дальним прицелом, выкристализовывалась плеяда иронических неврастеников. Из-за этого я никого кроме неё не читаю, поэтому  меня захватывает видение Терпсихоры, которую хочется потрогать. Незнакомый с ней отец избегал рукопожатий с потрясением, относя их к контактным видам спорта. Он поучал меня: «Больно грамотные вызывают у простых людей раздражительность, растворённую в сомнениях».
– Можно я буду читать в твоих мыслях нечто потрясающее трусцой своё? – проворковала она, кривя рот в обезображивающей улыбке и подливая огуречный рассол в увесистую кружку с «Балтикой». После этого она развалилась надвое напротив растревоженных глаз партнёра, как бы давая понять, что горячих любовников она отличает от слегка подогретых.
Перед взором видавшего виды Тенгиза Ловчилы раскрылось генитальное устройство – зрелище, по своей убойной силе превосходящее всё принадлежащее кистям Брюллова, Пикассо и самого талантливого карлика на свете – Тунгуза Латрека, правда без разбушевавшегося вида на море Айвазовского. Но сама по себе колыхающаяся расщелина неизменно присутствовала, дышала и впечатляла, как бы напоминая, что партитуры испетых буржуазных песен с их узкоколейным мышлением откладываются в сторону.
– Да, видать среди резонирующих черепов бесшабашный папаня был мужиком что надо! Немало он заспанных семейных гнёзд разворошил в муравейнике слов, – продолжал бахвалиться из стороны в сторону Тенгиз Ловчила, постепенно приходя в себя от второй кружки пива. – Отставной пожарник средней руки (топорная работа буквально горела в его руках) не без основания считал своё львиное сердце очагом возгорания, даже когда синие сигаретные круги затягивались вокруг горла стоячим воротничком и дышать становилось всё труднее. Папка мне в наследство ничего существенного не оставил, уходя в процессии, в которой имеют обыкновение навсегда скрываться из вида. Скажем так – ничегошеньки он ей так и не оставил кроме белобычковой песенки, посвящённой игривой и блодинистой подружке Людке Харрисон – поклоннице гуманитарной помощи со стороны шприца для внутримышечных вливаний и истошно молящейся в углу не тому образу... мыслей.

В октябрь дождь заморосил.
Мне дома одному нет сил,
Минуты убивать осточертело.
Вдруг, слышу, телефон звонит,
И в трубке Людка говорит,
Опять наедине с собой, Марчелло.

Побрейся, приоденься чуть,
Я ж бигуди понакручу,
Субботний вечер, а куда деваться?
Вокруг одна лишь блажь и ложь.
Меня у дома подберёшь
И в Бенсонхёрст с тобой махнём на танцы.

Нам нечем больше рисковать,
А счастье надобно ковать
Ну, если не руками, так ногами.
Корсетом затяни живот,
Танцуя танго и фокстрот,
Всем говори, что вилла есть в Майями.

Вошли с ней в танцевальный зал.
Старик какой-то Людку взял,
Американский божий одуванчик.
Я в тот же миг прилип к стене,
Отсюда, думаю, видней
Решать мои амурные задачи.

Девицу вроде приглядел,
На танцах возраст беспредел,
Меня моложе эдак лет на сорок.
Я, Людкин опыт переняв,
Девчоночке шептал, обняв,
Что отпишу ей фабрику кроссовок.

Ей напридумывал невесть,
Что на приколе яхта есть,
В швейцарских банках золото и вклады,
А за углом меха и брошь...
Девицу охватила дрожь,
Сказала резко, – этого не надо!

Её ответ меня взбесил,
А что же надо, я спросил,
Подумав, своенравная девица.
Но от корсета отстранясь,
Добила фразою меня,
Чтоб были помоложе лет на тридцать.

Ртом воздух жадно захватил,
Танцую из последних сил
И ноги в сторону, и с ними шутки.
Так я за вечер румбе в такт
Натанцевал микро-инфаркт
Благодаря советам милой Людки.

В декабрь дождь заморосил.
Мне дома одному нет сил,
Минуты убивать осточертело.
Но снова телефон звонит,
И Людкин голос говорит,
Опять наедине с собой, Марчелло.

Побрейся, приоденься чуть,
Я ж бигуди понакручу,
Субботний вечер, а куда деваться?
Вокруг одна лишь блажь и ложь.
Меня у дома подберёшь
И в Бенсонхёрст с тобой махнём на танцы.

– Смотри не подкачай, на инфаркт не нарвись, – забеспокоилась предупредительная Груша. 
– На запасные шины я ещё не заработал, зато по папкиным стопам пройду. Он вошёл в Историю как мужчина с членом, напоминающим хвост гремучей змеи, оснащённым металлоискателем. Надеюсь, ему от этого больно не будет, – предположил Тенгиз. Жаль, ты его  не застала за любимым занятием – выдёргиванием волосков из носа и ушей, увидела бы, не устояла б... У баб от одного созерцания его причандала коленки подгибались. Гувернантки в доме менялись по мере их ухода в декретные отпуска. На него целое нянечное агентство пахало. Папаша буквально работал на неотложную гинекологическую помощь. В приёмном отделении установили ванну и койку с табличкой «М.Т. Ловчила». Её намертво прикрепили, как здесь на скамейках в Central Park(e), чтоб народ поклонялся  примечательным личностям. Разница состоит в том, что здесь за это тщеславные наследники огромные деньжищи за таблички отстёгивают, порядка 10 000 таллеров. Что-то я отвлёкся, вернусь к истории с отцом. В случаях любовных клинчей папку вместе с подружками погружали в ванну с молоком, потом молоко бутилировали и продавали на углу в розницу с яркой наклейкой «Из-под Ловчилы».
– Ты, видать, весь в него пошёл. Не уламывай меня, у нас весовые категории несовместимые. Тебе главное набить барабаном желудок. Хочешь на сон грядущий последнюю сказку поведаю об Иване Цеперевиче и Василисе Прекрасной? – запричитала Груша, отпихивая обеими руками льнущего к ней Тенгиза.
Так бывало не всегда. В зависимости от прецедента её руки нежно обнимали Тенгиза, в то время как обильное тело цвета кофе с молоком, стосковавшееся по любви, задерживалось в ванной комнате. Он хорошо помнил это, зная, что Груша сильна задними мыслями, то есть тем чем располагала. Когда-то лазутчик «по вражескому стану» Ловчила быстро подсчитал, что типовой проект женитьбы обойдётся ему дешевле ухаживаний, которые часто принимают за приставания. Но он просчитался, оказавшись в арифметике слабее, чем в «Борьбе не по правилам».
– Нет, отец был талантливей, изобретательней и значительно круче меня. Когда в глазах его женщин стояли слёзы на вытяжку, он чувствовал себя фельдфебелем на плацу, – делился терзаемый дотошными воспоминаниями Тенгиз, – это был неприкаянный Леопардо Давинчик и мастер на все шесть рук Шива одновременно. Туалет на двоих с разделительным пуленепробиваемым смотровым в одну сторону стеклом тоже он запатентовал. А как его зауважали в мире животных, когда он во время их линьки официально заявил, что, глядя на меня, готов вслед за Атлантидой провалиться сквозь землю посреди Атлантического океана!
Не выпустили, гады, старика ко мне. Ну да что там говорить... Сам конфликтный журналист Александр РазМинкин, который не искал себе выгодное местечко где-нибудь на Таймыре, утеплённое заграничными свитерами, рассказывал, что в НИИ «Добавочных Ингредиентов к продуктам питания в социалистическом обществе» папка успел защитить докторскую колбасу от нападок завистников, за что и получил повышение по приставной карьерной лестнице один к трём, как за приставучесть к лицам женского пола.
 В его послужном списке значились медали:
«За отвагу перед лицом дьявольщины»,
«За взятие на абордаж»,
 «За захват сзади одноглазым приёмом лорда Нельсона»,
 «За боевые ночные действия под  покровом одеяла»,
 и, учти, все его достижения сопровождались постраничным перечислением женских имён от А до Я.
– Что же с ним случилось?! – встревожилась Груша.
– Лучше спроси, что с ними стало. А сгубило его горячечное воображение быстротечных любовных связей плюс зашкаленный список диагнозов венерологического отделения психбольницы, где в любовных играх он всегда числился запасным.
На похоронах у его гроба в воющем карауле перестояли в алфавитном порядке уборщицы, санитарки, белохалатные медсёстры – женщины в возрасте, все как опавшие яблоки на подбор, и сам Хорош де Красив, консультировавший по выходным главврача на дому. Своевременная смерть совпала с началом осени, когда уставшие от лета деревья просят разрешения у природы на листопад.
– Какой человек ушёл из жизни по собственному желанию, – всплеснула руками Груша, закончив у зеркала такелажные работы на лице, – какой мужчина!
– До сих пор не могу простить преподавателям папкино изгнание из 9 эконом-класса за обоюдовлюблённую неуспеваемость на уроке «Секс детям» под партой с преподдавательницей Марлен Дриблинг. По официальной версии эти ханжи выгнали его «За ковыряние в носу у соседки по парте». Кто донёс, не скажу. Может сама Марлен из ревности к любимому предмету обожания, а может быть её замурзаный котяра Пур-Пур (в миру Тимофей). Теперь ясно, почему я приложил все усилия, чтобы стать детективом?
– Удивительная доподленькая история, – всхлипнула растроганная всюду Груша Нео-битая, – кто её рассказал?
– Моя любимая нравоучилка польского языка в пятом классе Крыся Феофановна О’Пасюк.
На тумбочке у кровати задребезжал телефон.
Ловчила перегнулся над настольной лампой «Перегной» и дрожащей рукой выскорлупил трубку из углубления в аппарате.
– Детектив Тенгиз Ловчила слушает. А-а-а, это вы, господин следователь! Какое сборище? Где, у Энтерлинка? Так он же в коме! Как вышел? Интересно, кто его выпустил? Сам выбрался? И волки сыты и решётки целы? Как это не было решёток?! Непростительное упущение. Прикажите, исправлю. Чего-о-о? Вечер вальса надувных кукол?! С ума сойти по трапу парохода! Спасибо, что доверили расследование мне, а не Вольке Шлюхеру. Я вам за это мороженое «Не обкапав блузку» на платиновой палочке куплю. Что? Вы на диете? Тогда «леденец одиноких дней» – на стоеросовой дубине. Пойдёт? Ну и хорошо. Буд сде... Я лично отвечаю за посадочные работы.
– Груша, срочно приготовь горячую ванну и не забудь запустить в неё резиновую уточку для сварения и пейзажу.
– В каком виде ванну изволите, сэр?
– В жареном, дура, – разоткровенничался Тенгиз, любивший разыгрывать из себя капризного карапуза, когда выкраивал несколько минут на купание перед дозаправкой горючим из слёз.
– А приставать не будете? – полемично, чуть по-деревенски спросила Грушенька (в первый же день близости с ним она столкнулась с тем, что Тенгиз безвреден в небольшом количестве и даже вывела для себя рекомендуемую с ним дозу в ретроспективе, ведь бездетной вендетты не бывает, когда убивать некого).
– Не надейся. Не до тебя. Мне вечером на ответственное задание идти намечено к Энтерлинку, жив ещё курилка. У него там «Вечерние вальсы с надувными куклами» намечаются. Не зря видно старик прожил бурунистую жизнь, ростбиф её себе и ряду красавиц. Его опыт не сравнится со Шницелевским, который с плоской Мурой Спичкой чувствует себя как школьник, вызванный к доске.
В душе она была рада, что не придётся вертеться перед зеркалом, перед минутным восхождением на конвульсирующий конус. Стоя в ванной с распущенными, выгоревшими на солнце глазами и волнами волос, она напоминала пенящуюся бутылку дорогого шампанского в кубиках льда в серебряном ведёрке.
– Может ты сверхразмерную подберёшь, Extra large, гулливерную, – прервала его художественное отступление Груша (в глазах её прочитывались вспышки удивления и зарницы недовольства).
– Уверен, сверхбольших для этого дела не выпускают.
– Туго тебе приходится, милый.
– Не то слово, туже не бывает, а на операцию мне ложиться что-то боязно – жизнь укоротить могут. Учитывая прогноз, почему-то очень хочется древнюю римлянку. Гнусные непогодные предсказания телевизионной цыганки не сбылись, несмотря на спонтанно возникшее восстание метеорологов на соседней радиостанции.
– В городе творится что-то невообразимое. По центральной улице проходит демонстрация пешеходов против колесования проулков. На небе мультиярусные облака своей кучерявостью уносят в сказку неискушённых. Солнышко над Эмпайр Стейт Билдинг в присядку идёт. Злыдни-соседи кусты стригут в талию. По радио обещают бурелом и ветрогон с Юго-Востока и 80 градусов по Фаренгейту, что по Цельсию эквивалентно нашим дистиллированным 40 градусам. Но тебе сегодня пить не следует, на монументальное задание идёшь, правда, если заплачет дождь со льдом, не забудь выйти в люди со стаканом виски, у нас холодильник сломался.
– Чуток не мешало бы, утихомириться тебе Груш в твоих заявлениях. Я ж не какой-нибудь драматург, который либретто к опере «Откровения потайной дверцы» мазюкает, небось не чай прошу или Вилочковую железу на десерт...
– Самые натуральные чаяния у индийского народа – он пъёт получай не от кого попало. И не проси иного, мне твоё здоровье дороже, – её широкая спина обещала утлые радости, впервые испытанные ею в шестом классе, когда её по блату оставили на второй год. Тогда она хотела броситься врассыпную, но родные школьные стены не позволяли, и Груша так и не смогла никому передать эту историю целиком, боясь переусердствовать в своём рвении.
– Не лукавь, Груша, сама знаешь, работа моя такая, подашься в народ – в говно вступишь. Ты себе не представляешь, как это тяжело с утра до полдника находиться у рассвирепевшего начальства под дулей пистолета и ворошить воспоминания, не перестилая их.
– Ладно, уломал. Восстанавливай силы, а я пойду надену лёгкий костюмчик из кримплена, данного мне в ощущении. Все говорят, оно мне очень к лицу, – кивнула Груша, со вздохом отпуская натянутую тетиву отношений, опутанную софистикой деяний.
– Животным чаще доверяй, людей перепроверяй. Если йоркшир Мошка захочет костюм испортить, значит, одёжка тебе вовсю  личит. Хотя Мося аккуратно берёт си-бемоль – лапками не испачкает. А ежели я окажусь неправым, считай, ошиблась ты, и костюм завистливые подруги хвалить будут. Мужчины часто заблуждаются, но их рогатых, можно наставить на путь истины, в то время как красавица без мужика – драгоценный камень без оправы. Примером тому может служить твоя массажистка Эльвира Трюмо, чесавшая спинку своей девичьей кровати по первому её требованию.
– Решительно ничего из твоего предложения не получится.  Подруги с их оплавленными сырками мозгов и пустопорожней болтовнёй, сам знаешь, у меня долго не держатся, включая Элю. А бедный Мошка бесследно пропал, может его уже на эксклюзивную живодёрню отправили. Мне не забыть его напутственного гавканья: «Запятнанная совесть, как шкура долматина». А может он выбросился в окно, не кошка, ведь, – на все четыре не приземлится.
– Жаль, такой барбосик приветливый был. Не поверишь, Груш, меня со вчерашнего вечера чувство вины под кончиками пальцев за совершённое преступление гнетёт. Собственноручно убил двух комаров на левом предплечье прямо в разгар любовного свидания.
– Не казни себя. На месте преступления свидетелей против тебя всё равно не сыщется. Забудь ты об этих размножающихся кровососах, лучше подскажи, что тебе на завтрак приготовить?
– Намажь маргарин на тонко нарезанный бетон. Сыр, выпавший из клюва вороны, положи отдельно на тарелку с беконом и налей-ка мне чёрный кофе. Сегодня важная на шару птица и циклоп тропического урагана – Генеральный Секретарь в отставку уходит после подачи дурного примера на десерт.
Груша оставила информацию придирчивого Ловчилы без комментариев и выплыла из спальни, поправляя помятую оснастку, тем самым показывая, что не причастна к произошедшему. Она вовремя вспомнила давнюю обиду, когда он отнял у неё любимый миксер, чтобы не болтала глупостей, вроде той, что молодость – это золотое времечко, когда можно есть всё, чего тебе захочется.
За её полураскрытыми губами улыбка играла через одного в бутыльчатые зубастые кегли. Тенгиз – этот изрядно подпорченный продукт современного воспитания, принял меня за трепетную лань, радовалась она, и отказался как от женщины, затасканной в кафе, где подают горчащее пойло с допускаемыми погрешностями в круасанах. Возможно, так оно спокойней, ведь не зря ему на пляже прилепили ярлык подрядчика, которому неважно с кем и как.
Она понимала, для разжигания в Ловчиле спортивной злости ни лучины, ни спичек не потребуется. Куплю-ка я любимому на его пятидесятилетие  надувную куклу с взаимозаменяемыми отверстиями и вместе с нею буду ждать в постели появления рельефного очертания его моложавого тела в проёме двустворчатой ракушки-двери, пусть знает, что я выступаю за техническое оснащение спальни и мелиорацию супружеской постели, не обводняя её. Но чем же мне всё-таки поразить его детективное воображение, думала Груша. Ах да! Тенгизу так хотелось знать моё происхождение. Ну что ж, придётся удовлетворить любопытство несведущего, ничего, такое случается, когда здравый смысл деградирует в умысел.
1. Отец – изыматель-таможенник в аэропорту, до этого семь лет отстоявший в государственной столовой на раздаче должностей.
2. Мать – мул, перевозивший наркотики воздушным путём в достопримечательных органах, и ранее отсидевшая пять лет в бухгалтерском чресле за лишение себя невинности со взломом.
3. И, наконец, я – плод запоздалой вспышки любви, была зачата  отцом, преисполненным псиного скепсиса и служебных обязанностей сторожевых и служебных собак, занятых предварительным изъятием наркотиков (мастерок ему в руки за неимением флага!)

                Не обязательно становиться факиром,
                чтобы уразуметь, что  хладнокровные кобры
                умеют образовывать заcoldованный круг.

     Глава 176.   В объятиях стресса

Во избежание конфликтов с властями неуживчивому прощелыге Данику Шницелю, у которого в тринадцать лет прошла ломка голоса, а в пятнадцать поражённых грибком ногтей, прощали денежные долги в барах, кафе и забегаловках. Реалистично смотрящие на действительность рестораторы предпочитали не вязаться с хроническим неплательщиком, придерживаясь ковбойского подхода к неуловимому Джо «А кому он на х.. нужен?»
На сэкономленные от подозрительных операций по пересадке правоохранительных органов деньги неисправимый Шницель успешно прошёл, ни на минуту не останавливаясь, «Курсы по невменяемости», поспешно набирая очки в магазине «Паноптикум» за невозмутимость от интеллектуальной начинки общения с собакой БаскерВилли Токарева, державшей хвост незаряженным пистолетом. Неожиданно для всех знакомых с миссис Гинекологией, Даник зациклился на талантливой, но слабохарактерной Мурочке Спичке, подверженной влияниям современной забинтованной компрессионистской «Школы Злословия по любому поводу».
Спичка, обладавшая обширными связями и микроинфарктами в среде тех, кто их заслуживал (каково старикам слышать, как молодняк за стеной занимается любовью и естественным отбором материальных ценностей с применением элементов насилия!), пристроила светилу за юпитером в театре и в области дальнейшей парапсихологии Даника Шницеля, на утренний аутотренинг, содержавший (для неосведомлённых умов) неоклассические идиотизмы собственного производства типа «Пьянству – гёрл».
Каждое пасмурное утро новоявленный студент по жизни Шницель, не закончивший аспирантуру «Художественной аббревиатуры», брал на себя обязательство неукоснительно следовать инструкциям. Он выстаивал по полчаса перед зеркалом в ванной комнате, обнажённый ниже Экваториального Пояса, напоминающего заросли джунглей Африки. Даник Шницель упражнялся в словотворчестве, планируя вылить его на ненавистного редактора Гастона Печенегу.
Чем я не угодил вам, спрашивал Даник зеркало-редактора. Рислингом, отвечало оно. И тогда  Даник произносил свою знаменательную тираду: «Вот и женись после этого, не зная после кого». Он самоотрешённо тренировался, подозревая, что сознательная измена исключает бессознательную в присутствии алкоголя. Думая о Гастоне, он забывал о завтраке на уничтожение, не перевариваемом обеде и унизительном ужине. Время превращалось в пространство, а пространство непонятно во что. Части речи у прохиндея бесстыдно путались с членами предложения. Глаголы оборачивались существительными и наоборот (всё как в английском языке).
Шрапнель выпаливаемых Шницелем бессвязных фраз в зазеркаленное рябое лицо разлеталась в разные стороны прозрачными осколками вместе со слюной, орошавшей массу понятий и обозначений, таких как струение между пальцами,
дело – труба, вино-водочное безделие – виолончель,
обстрел артбалетными тапочками,
регламент в реглане, мозги – решето,
шпионская дизертация, метание ножных икр в угоду кому-то,
утрирование носов незнакомкам оренбургскими платками,
перекладывание ответственности на плечики в шкафу.
В отбившейся от рук чечётке обособленного пасодобля самоплёт заходил на посадку, и тогда Даник облегчённо вздыхал (предоставлялась возможность сбросить излишки бензина, так посоветовал отец синтетической эстетики, балканский поэт и командир батареи бутылок Тарас Запонки), благо до унитаза было четыре шага. Но избежать самбасоновы из кавардака слов было невозможно. Так говорилось в написанной им самим инструкции по неприкосновенности лица, которую он никогда бы не нарушил.
Временами, мысля иными категориями и говоря несусветные вещи, Шницелю казалось, что он сходит через ступеньку с ума. Положение усугублялось уходом Муры Спички к гермафродитке Фрумочке Пюльпитер. Это автоматически вводило Муру, обладавшую натренерованным ухом, в непосредственный контакт с поэтом-эротом Амброзием Садюгой, считавшим, что в творчестве Опа-наса Непонашему проведена разделительная 38-я «корейская» параллель, отличающаяся поразительно тупорылой безграмотностью и наглым самовозвеличиванием, столь свойственным ему.
Голословным Садюга не был (пробыть наедине с самим собой, разве это не пытка?) Он ловко прикрывал, не завинчивая крышку, истинное отсутствие мыслей, используя завуалированное ораторское искусство задабривания, засыпающих под метроном его слов. Снежной зимой, несмотря на насильно навязанные ему родителями привычки, он снашивал несносную дублёнку и умело пользовался муфтой, доставшейся ему по случаю от жгучей брюнетки (перчаток он не признавал из климатических предубеждений).
Наконец-то Садюга разгадал секрет диафрагмально-рыжего Опы, полчаса простоявшего в крамольной сорочке у батьки-Днепра и справлявшего нужду по реке, пока казаки слагали песни и оружие – таким образом он  искупал свою вину за описание кавказского конфликта в  «Повести о настоящем чебуреке».
Опа-нас Непонашему, страдая неординарной хитростью (второй раз он родился в поплиновой рубашке, в знаменательном году, когда выпускали много недоброкачественной продукции), брал, к примеру, три перчёных слова: убить, отрубить и отруби. Потом он из чисто спортивного интереса патетически произносил что-нибудь из поэзии «Посеребрянного Века» и объединял чертовским приёмом слова в единое целое а ля: «Последнее желание свиньи перед гильотиной – хоть отрубей».
Поэтому Амброзий Садюга понимал, что когда читатели тебя отчитывают, не требуя «добавки» и ты выходишь из моды в неизвестность, каверзный уход от общих амурных дел самолюбивой Мурочки становится невосполнимой потерей для Даника, которого время от времени тянуло выпить за потерю желанной самоуправляющейся женщины недоурожая засушливых 40-х годов прошлого столетия. Тем более, что волосы её свисали ниже покатых плеч, а плечи ниже линии обвислых бёдер.
При виде его среднеарифметического мужского достоинства она всегда покрывалась гогочущей гусиной кожей. Тогда Шницель вожделенно вытаскивал из бара югославской стенки штоф с водкой за ностальгическое горлышко Гусь-Хрустальный,  зависавшее в воздушных блёстках. Казалось, что бокал из чешского стекла вот-вот лопнет от нетерпения, и Шницелю, вползали в голову ядовитые строчки об изогнутой кобре, промасленным взглядом глядевшей на него из плетёной корзины с грязным бельём:

Послушай, от меня змея сбежала,
Мне не хватает её жала,
Шипенья, выпадов, угроз.
Кобру прошу у друга осторожно,
Он капитан, ему всё можно,
Он не одну уже провёз.

В мире несправедливостей, насилий
Мне невозможно без рептилий.
Как тот разрушенный Бейрут,
Всю жизнь провел я в зоосаде.
Напичкался противоядий,
Меня укусы не берут.

Я неспроста такой упёртый,
Как кислород, она нужна. Будь добр,
Доставь в мой дом скорее кобру,
Мне жизни нет вообще без этих кобр.

Видишь, что начинается удушье,
Я становлюсь совсем синюшный,
Пузырит пена изо рта.
Время ею приготовленное скушать,
Упрёки и шипенье слушать,
Её укуса не хвата...

Вечер. По телевидению упрямо
Ищу её по всем программам,
Ложусь в холодную кровать.
А раньше не мыслил я один валяться,
К ней вместе с дудкой отправлялся
В корзинку спать.

Я неспроста такой упёртый,
Как кислород, она нужна. Будь добр,
Доставь в мой дом скорее кобру,
Мне жизни нет вообще без этих кобр.

Озвученные Мурочкой Спичкой страдания Даника Шницеля расходились концентрическими кругами. В них муссировались слухи о том, что Садюга в растяжимом прошлом был литературно-творческим тварюгой, писавшим в паспортный стол в НСДКМ – «Нацмин по Сомнительным Делам Крохотных Меньшинств» в аполитичной Триполитании. Интриган выхрист-идальго Садюга вымаливал индульгенцию у инквизиции. Но в желанном покое ему всё равно отказали. Вскоре его навестили мрачные люди в ратиновых пальто, из-под которых виднелись кожаные куртки с торчащими ненасытными дулами чёрных маузеров. Целью их визита было убедить Даника, что не все дворники пьяницы, встречаются и таджики.
Становилось ясным, что доверчивая художница-реставратор Мура Спичка попала в лапы искусного манипулятора Садюги – грамотея, говорившего «Улепётывать за обе щеки» вместо «уплетать». Бескомпромиссный ростовщик подпольно-домашнего производства собирался засадить Муру за роспись яиц Фаберже, в свободное от их занятий любовью время в будуаре с Фрумой П.
Не вызывало сомнений, что использовав несчастную, Садюга, отличавшийся косностью, выбросит её на улицу без средств к существованию, не заплатив ни пфеннига. Так случалось со всеми, кто попадал от него в зависимость. Более того, Мурочка ассигнует алчному поэту-эроту энную сумму, о величине которой никто кроме него даже не догадывается, а сам он не удосужится её сообщить, пока хазарами не набегут на неё чудовищные проценты. На этом парабола шаблонного порабощения не заканчивалась.
Нерадостная перспектива комплекса знаний о неотвратимо назревающих манипуляциях Садюги убивала Шницеля, разделывала на части и скармливала критикам – приверженцам спорной теории «Вселенской мастерской гарантийного лимона оголившихся чувств». Что делать, думал Даник, ведь он так любит Муру, да и она ответила ему взаимностью, когда попробовала Шницеля в первый раз, хотя до этого у неё был Гастон, а перед ним в её послужном списке значилось 30 бурных лет внебрачных связей.
Чемпион по дренажированию чужих зелёненьких, Даник не разменивался на допуск мысли о потере незаконно прикарманенных им деньжат. Если один из таллеров терялся в чьих-то внутренних или наружных карманах, он отправлялся на поиск, так как ещё не спал с чистой совестью, просыпаясь с забрызганной простынёй, усвоив, что такое вновь обретённая полусвобода – он давал волю рукам, преодолевая блокатор самого себя на пути к успеху непогрешимости. Шницель готов был на внутреннюю перестройку,
на поломку встречных механизмов сдерживающей морали,
на притупление чувства города без супермаркетов, поэтому стремился приобрести покой и властями сносный кондоминиум за пределами кольцевой дороги среди Недосягаемых правосудием.
Мерилом добра и зла для Даника являлся никем не отменённый атрибут сексуальной власти, спрятанный за змеистой ширинкой. То, что Фрумочка носила юбку, не делало её автоматически в его глазах 100 процентной женщиной. В сущности, в его отношении к ней одежда ничего не меняла. Шотландцы тоже в юбках и уж точно (по средневековым и последним данным) шастают напропалую по Эдинбургу, сняв с себя всякую трусыливую ответственность, оптимистически рассуждал  Даник в собственное оправдание.
Предельно осторожный, он не первый год скрывался под хитоном самовнушения. Как любой начинающий парапсихолог, Шницель предпочитал тишину, интуитивно понимая, что понижение калорийности звуков приводит к стройности в разных октавах, и наглядным примером тому была Мура Спичка, ничего не весящая, но значимая в сфере прикладного искусства покраски яиц.
Борьба за Муру (специалистку по отравлению мирного сосуществования, умудрявшаяся набегу переводить дух назад, как стрелки часов) составляла в данный период единственную цель, которой Даник готов был подчинить свои титанические усилия. Гуманная и щадящая методика возврата Муры в родные пенаты не годится, пространно и незаурядно мыслил он. Нужны опытные, лишённые сантиментов люди, владеющие навыками приведения в исполнение и к знаменателю с умеренно заломленной  за спину ценой и вывернутыми в том же направлении руками. Перед Даником всё ярче вырисовывался образ сиамских братьев Евдокима и Мони Жалюзи. А если эта парочка питается не из одной летающей тарелки, значит они разнопланетяне, и тогда даже страшно подумать, что может произойти. Недаром мой двоюродный дядя, принадлежавший к породе людей, не надолго задерживающихся в подлунном мире, избегал условностей и считал шлифовку фальшивых бриллиантов карательной операцией. Не удивительно, что он сбежал в тропики, где без помех занимается филантропией, вспомнил Шницель, потирая провалившееся люэсное место, где полагалось быть переносице. Вот тогда-то и произошёл перелом со СМУщением по фазе, в котором не нашлось места ни малейшему смущению. Даник во всеуслышание высказал своему созерцательному отражению в зеркале бытующее среднеарифметическое мнение на предъявленный ему жизненными требованиями пространный счёт. Уверен, что разговор с собственными хромосомами никогда не мешал психологам. И что бы произошло, если бы отец Ченгиза Рувим Ловчила не запатентовал сдвоенный унитаз для патологически влюблённых с автоматически поднимающимся разделительным стеклом? Сделал это старик не из корыстных целей, а чтобы доказать обществу, что цель жизни – половая щель, и небритый мужик в статусе кактуса бьёт на жалость, правильно полагая, что не все женщины детонируют, некоторые остаются пустоцветами. В комнате раздался трельчатый телефонный звонок. Даник Шницель поборол колики в пульсирующей простате, не претендуя на олимпийскую медаль, и с видом океанографа, третий год бьющегося над вычислением акватория Сахары, нащупал потайную трубку в нише ванной комнаты среди обмылков, мечтая об открытии пункта конвертируемой валюты. Раздвоенный реверберирующий голос инкогнито произнёс как  из преисподни, – Перестаньте хрустеть ветками пальцев. Примите безмятежный вид. Тесёмочек нет, так запонки на рот! Все мы теперича марципаны. Не забудьте, что сегодня в квартире Энтерлинка проходит «Вечер вальса надувных кукол», где расстояние от горлышка до горла измеряется в один глоток. Это не гульбище морских котиков! Одежда парадная не по Фаренгейту, а по Реомюру. И не вздумайте браконьерствовать с шашкой тринитротолуола, чтобы добиться оглушительного успеха у надувных девчонок!
Голос увял, как будто его и не было. Лицо – зеркало души – пропало, и только в страшном сне можно было представить, что у неё в зазеркалье. Раздались короткие, беззаботно частые гудки, наполненные лопающимися пузырьками веселящего газа. Знакомые тембры, подумал завтуротдела по женским достопримечательностям Даник, похоже, сиамские братья – эти допотопные животные, эти инвалиды на голову, настойчиво напоминают о себе, видимо, по криминальной работе стосковались или просто руки зачесались.
Ну что ж, пока братьев-убийц не упекли в тюрьму за то, что они мясо от костей отмывали, надо их использовать по назначению. Дай этим кротам возможность, они и в шахматах найдут подземные ходы. Кроты на земляных работах подрывают устои капиталистического общества тем, что больше всего их возмущает положение ботинок выставленных у дверей номеров в отелях.  Для начала вышлю-ка я им «Тинактин» от чесотки в межпальцевых пространствах ног и «Детский тальк» для присыпки в других неподобающих местах –  пусть знают, что настоящие друзья ещё не перевелись.
На ловца и зверь брюзжит. А время – это смирительная волна, плюющаяся пеной и смывающая следы на безбрежном песке криминального сознания, заломившего себе цену и при этом загнувшего. Кто сказал, что Процесс не движется в преисподнюю, тот продолжает хлебать баланду из помутившегося рассудка! Ну, конечно же, это не я, аккуратно заводящий башенные в черепной коробке, и поэтому не упускающий время в мои присутственные часы.

             Мозгов ему не занимать – отдавать, правда, нечем.

      Глава 177.   Кругом виноватый?

Засунув большой палец правой руки за пояс оранжевых кальсон, понимая, что за подтяжки никого не заткнёшь, Садюга, упиваясь патокой слов, признавался Мурочке в потрёпанных чувствах. В его густом, как девственный лес, голосе раздавался цокот копыт и шуршание босых ног по ворсистому коврику молодой травы.
Мура ошарашено смотрела на Амброзия не по возрасту огромными полиловевшими глазами. Её распоротые надежды на доверительный разговор с каждой секундой улетучивались.
– Вы только что вышли из Фрумочкиного будуара, поэтому вам, как девушке в охапку, трудно меня понять, – к большому пальцу по диагонали огромного брюха присоединился указательный палец левой, и на животе Садюги образовалась тонкая в два пальца шириной талия, – догадываюсь, что ваша любовь к Фруме давняя и неистощимая. Да и кто смог бы противостоять ухаживаниям такого суррогатного мужчины как она. Между прочим, в наше время повышенного осмотического давления и полётов в ближний космос, фантастической популярностью начинают пользоваться надувные куклы-гермафродитки. Не скрою, я тоже питаю к мисс Пюльпитер определённый гинекологический интерес, но в диаспоре он носит ограниченно диетический характер. Её двойственность притягивает и отталкивает одновременно. Но вы – это совсем иное. Кроме Богом данной совершенной красоты, вы ещё и чертовски талантливая художница, наделённая изысканным вегетарианским вкусом в отображении окружающего нас социума. Вы – певица продуктов моря и леса, а ваше изысканное обращение с бутербродом с любительской колбасой, напоминающим накрахмаленный манжет рубашки, вызвало у меня глубокое уважение и наложило неизгладимое впечатление на мою неуравновешенную психику, и это у меня, человека, никогда не числившегося в прихвостнях!
– Ничего не могу с собой поделать, люблю её, баклажанную, особенно с мочёной форелью в звёздно-полосатом флаге, вываленном в сухарях, – анфасно смутилась многопрофильная Мура, – но думаю, что вы мне преднамеренно льстите.
– О том и речь. А ваш галантно отставленный на 90° по отношению к ладони мизинчик напоминает мне, поклоннику оконной живописи январского мороза, продолговатый виноградный дамский пальчик, который хочется поглотить, когда на нём заостряешь внимание во время кремации эклера на веранде застеклённой мечты.
– Вы сыплете сюркомплиментами как из рога изобилия, выходя за пределы принятых форм, норм, корм, лечащихся подробностями, использующими поэтические приёмы. Безымянный палец вашей левой руки украшает опечатка, не к добру это.
– Драгоценная, вы себя недооцениваете. А то, что вам бросилась в глаза недостойная внимания мелочь на моей руке, не стоит свеч. Я хорошо помню, что вы избегаете мужских объятий, объясняя это боязнью замкнутого друга-пространства. Не хочу превращать наш  разговор в торги, но в вас столько неистощимой энергии, хоть отбавляй. И если бы я был вампиром, то откачал бы себе чуток вашего художественного таланта и энергии, но я всего лишь скромный писатель-эрот и в этом моё несчастье. Я воспринимаю людей по-иному, и мало кто меня понимает. В вас мне посчастливилось разглядеть родственную, можно сказать, двойственную, учитывая сексуальные наклонности, душу. Соглашайтесь.
– На что? Мне не поступало от вас конкретных предложений.
– Уйдите от этой уникальной образины – Даника Шницеля, моя божественная! Вы ведь ничего толком о нём не знаете! Будучи не в своём уме, а товарища по работе, он защитил садистскую диссертацию «О добыче родниковой воды из темечка в засушливый сезон». Оставайтесь (бляйбен – нем.) у нас. Это такое счастье жить – втроём, когда голые прелюдии бродят по аллеям! Без вас нам с Фрумочкой придётся трудно. Кроме пролапса митрального клапана у неё обнаружили  раннего Альцгеймера и шахматный талант Капабланки, и с этим приходится считаться. Поверьте мне, ей в голову что хочешь, может взбрести, и она что-нибудь с собой сотворит, и со мной тоже, учитывая, что яйца Фаберже на рынке резко поднялись в цене. Но если Фрума, упаси Бог, узнает о вашем отказе сотрудничать с нами в вопросе об ущемлённых правах яиц Фаберже, тогда у неё уж точно не будет внебрачных детей, – разразился градом невпопадных слов огорошенный стручок Садюга.
– Шницель станет безропотно кричать, используя отглагольные подлежащие формы, когда узнает о нашем альянсе, – предположительно высказалась, не доверчивая завиток, Мура.
– Не вносите путаницу в наши герметичные отношения. Пусть он закроет свой рот на переучёт. Вы, Мурочка, и без того откровенно худы и поправка к конституции вам не помешает, – в глазах Амброзия мелькнули сгустки наступающей темноты.
– Вы безжалостный, но предложение заманчивое, и над ним стоит задуматься, только вот позу я ещё не выбрала.
– Что тут думать. Вспомните Ёсю, Лилю и Владимира. Мы постараемся общими усилиями повторить литературный триумф троицы 20-х годов. Нам удастся свить семейное гнёздышко из широкого ассортимента писательских перьев. Вы станете нашей Лилей Бзик, а я буду рваться на части на манер мужа-Ёси с Маяковским. Главное в этой ситуации не обижаться на себя.
– А как же отзывчивая натура – Фрума?
– Она отправится на поиски Мошки. Он куда-то запропастился. Милое несчастное животное! Я, Мурочка, страстно полюбил вас с той самой минуты, когда из будуара понеслись более чем откровенные стоны, кряхтенье и причитания. В этих звуках вы казались мне такой изящной, что могли бы улечься спать в спичечном коробке. Признаюсь, был момент, когда я незаслуженно приревновал вас к Фруме и думал, что размозжу ей шляпочную головку. Рука тянулась к тесаку, но вставать с сутулого стула было лень, и это спасло её шаткое положение в доме. Смирившись со статусом «Ква-кво», я успокоил себя мелодекламацией: «И будь я негром преклонных годов, и то без унынья и лени усушку бы выучил...»
– Как это романтично у вас всё чужое получается, но мне кажется, вы упустили утруску, – прервала его восторженная Мура.
– Разрешите продолжить? – вдохновенно пролепетал Садюга, ломая голову, как повыгодней подать себя даме.
– Продолжайте канарейничать, Амброзий. Великий футурист не опустится до беспардонного перевирания гениальных строк.
– Спасибо, не принимайте меня дословно, годы – покатый лоб свежеподстриженного холма, скольжу по склону лет, не останавливаясь. А мой «любимец» и вы несовместимы. Невозможно представить его на вашей «приборной доске». Я взвесил всё, и на меня снизошло озарение. Пожелтев от злости, я покраснел. Превознемогая унижение, я напялил выходные оранжевые кальсоны с тапочками мехом наружу в ожидании встречи с бело-розовым зефиром, то есть с вами. Поверьте, во мне нет черноты – одна цветущая сирень на фоне убедительной лазурной просьбы.
– Какой осанистый поэт-особист в вас умер!
– Почему умер? Хотя возможно вы и правы. Туалет единственное прибежище, где я осмеливаюсь себя достать, достигая пика.
– Тогда зачем вы меня убеждали, что вы непоследовательный эротопоэт. С таким как у вас затвердевшим от изящной словесности языком импотенция не представляет угрозы.
– Разрешите вас поправить, я серьёзный писатель-эрот. Не то что эти вечно ёрничающие волапюки, марающие писательскую честь и тонны бумаги. С некоторыми из этих писак-умористов вы знакомы. Они всячески подражают Славниковой с её математическими выкладками природы и овеществлённой инвентаризацией вереницы брюнетствующих типажей, наделённых нелёгкой судьбиной. Дружище журналист Робер Бразильянц писал об одном таком в аннотации к моей книге «Пересекающиеся пунктиры»:
«Не писал, потому что Читал! И если тебе это что-то говорит, читал, не отрываясь, на одном дыхании. Просто здорово. Не стану даже пытаться  подыскивать умные слова, сравнения с кем-нибудь и, тем  более, рецензировать. Лишнее. В твоей эротике, не сдающей своих позиций в аренду, нет извращений – некрофилии, зоофилии,  садо-мазо. Нет даже милой старческому воображению и очень модной ныне педофилии. Эротика у тебя  светла и романтична. И в этом ее отличие от тех эротических сочинений, которые сейчас в фаворе. В фантазиях можно напридумывать многое, но ты ведь писал о Любви. И заданный Любовью незамысловатый сюжет, конечно же, не мог вместить какой-нибудь перверсии.
Повторяю – этот роман целен и гармоничен. И отказ говорит о тупости, прячущейся в тайниках мозга недальновидного издателя. 
Поразительна логика графомана, выписанного тобой в унитаз с особой тщательностью: «Ступенчатая ракета взмылила в небо, и оно распалось пушистыми облачками». Разве это не годится для  пособия по патологической психиатрии? В общем, поздравляю!»
– Здорово, сразу видно, что Робер ваш поклонник и настоящий друг, который бескорыстно протянет руку находящемуся в биде товарищу по компьютеру, – не удержалась Мурочка, и со слезами на глазах выбежала в туалет. Когда она вернулась, то убедилась, что Амброзий ни на секунду не прерывал словесного потока:   
– Мой друг-эссеист Робер, кичащийся постоянным допуском в кафе журналистов при предъявлении волшебной членской книжечки, остался далеко... за кордоном. А здесь меня окружают бездари, вроде Опа-наса Непонашему, обозвавшего меня певцом «Говна в бокале» за то, что я правдиво вывел на чистую воду его гнилую сущность в образе ёрничающего волапюка-графомана, – Садюга сморгнул непрошеную слезу – производное бессолевой диеты.
– Не обращайте внимания на то, что лопочет этот никем непризнанный тип Опа-нас, и не тратьте зазря запасы адреналина, Амброзий. Вы всему враждебному миру покажете, что выпустите ещё не один том своих произведений за собственный счёт. Кстати, обратите внимание, что когда в ресторане приносят солидный счёт, вас автоматически вносят в список дорогих гостей. Так что вздохните глубже, расправьте плечи. За вашей согбенной спиной стоят любвеобильные романы, перенесённые на терпеливую бумагу и не думайте с сожалением о своём никому уже не нужном устройстве размножения и сомнительных удовольствий. В каждой книге вы до боли в читательской печени узнаваемы в роли героя любовника или британского супермена Джеймса Бонда. Складывается впечатление, что вы списывали у всех великих, приходивших на память – у Набокова и Довлатова, Грина, Галича и Северянина. Вот только Хармса с Олешей в вашем творчестве чего-то маловато, да Камю с Жан-Поль Сартром не удостоились внимания, не оставив различимых следов. Да и кому они, не признаваемые вами, нужны?! Ведь главные герои, – это грандиозный вы, многократно размноженный в единственном лице. Разве это не прекрасно, так безраздельно любить себя на фоне засилья жалких образов мерзавцев, выведенных на мутную воду говорливыми ручейками повествований:
           1. О нищем душой миллиардере Апломбергере,
               2. О запаранджированных террористах,
               3. О нераспроданном шеститомнике одессита,
                4. О пентагонной любви, где вы один мужественно противостояли домогательствам четырёх женщин-вампов.
Садюга тоскливо протянул руки к Муре, подкупавшей своей доступностью. От животного напряжения в порыве благодарности резинка кальсон на его животе грациозно поползла к щиколоткам, ведь Амброзий, полный пухлых воспоминаний, лучше других знал, как женская талия превращается в однородную поясницу.
– Я безраздельно ваша! – ужимисто вскрикнула Мура. – Всё, что вы писали о себе в бульварных романах – скромные комментарии к представившемуся моим глазам. Вы меня убедили в своих достоинствах. Мужественный располагается на носу корабля, а вы, умный, с кормовой базы подкармливаете ненасытных чаек.
 Агитка сработала. Импульс поначалу затерялся в муравейнике мозга Садюги, но впоследствии выдал команду Мурке вместе с капитаном судна, на котором он расположился на больничной койке:
– А теперь за работу! Займёмся подпольной деятельностью, – подпрыгнул писатель и, запутавшись в оранжевых кальсонах, извлёк из письменного стола краски с кисточками для нанесения вреда, не предполагая, что Мура от природы была дальтоником (среди женщин это случается 1:100, то есть в десять раз реже, чем у мужчин), о чём Спичка до встречи с ним даже и не подозревала.
– Что будем красить? – спросила доверчивая женщина, придирчиво оглядывая стены комнаты и сглаживая заусенцы на платье.
– Яйца, – объявил Садюга, – не снимая скорлупы и, войдя в роль руководителя, непроизвольным жестом-рикошетом картаво поправил на лысой голове кепку-восьмиклинку.
Мура с сожалением посмотрела на его скукожившуюся мошонку. Призадумавшись, она откровенно, в первый раз за день, поделилась частным мнением о представившемся ей зрелище:
– Не плохо бы разровнять поверхность, иначе ничего из вашей затеи не выйдет. Не субсидированная любовь не ремесло, а искусство. И вы правильно подумали, что мне необходим ластик новой любви для стирания из памяти неудачной старой, в процессе которой моё мужское достоинство не раз пытались превратить в метательный аппарат. – Амброзий испуганно взглянул на свою затею со стороны и поспешно натянул на лоснящийся живот кальсоны:
– Да не эти, сейчас принесу яйца мини-динозавров, и вы, Мурочка, удостоитесь чести создать новую серию Фаберже, можно сказать, войдёте в Историю, хотя и с запасного входа для запасных по времени игроков. Спешите, счастливица. Вечером я собираюсь отправиться к старикашке Энтерлинку, который утверждает, что знания – это болезни, и он их разносчик. На сегодня назначены вальсы надувных кукол. Ожидается много дутого секса и гостей.
– Не забудьте прихватить кинокамеру, – напомнила ему Мурочка, – я верю в существование страны «Внутренняя Магнолия».
– Что бы я без вас делал? – обрадовался он, –  а пока я, с вашего разрешения, удалюсь к себе в библиотеку продолжить 666-ю главу сатанинской психоделической повести «Кругом виноватый».
– Ой, как интересно, прочитайте по памяти отрывок из него – по-пионерски взвизгнула Мурочка, захлопнув в ладошки пролетающую мимо муху, до этого рассматривавшую их взаимоотношения в электронный микроскоп и не подозревавшую, что иные обретают свои корни, чтобы сосать последние соки из родителей.
– Хорошо, – пробасил грубошёрстным голосом незаконно подслушивающего механизма Амброзий Садюга, – но при условии, что меня не будут перебивать, а то я себя чувствую мышкой, умирающей от инфаркта при виде приближающейся кошки.
«Расстрига в носу Сергий Уключина в свободное от сбора податей с бизнесов стриг купоны и вросшие ногти, пользуясь микрощипчиками китайского производства. Его мочевой пузырь обычно договаривался с простатой, но сегодня взмолил о пощаде. Сергий выпятил грудь чесночным колесом за вычетом двух зубчиков и, ощутив призывные спазмы нерегламентированного творчества, изобразил ворота в Ад с семафором, выстукивая чечётку на барабашке с двойным дном. Из-за поворота высыпались ужасы, приготовившиеся к гастролям по его одряхлевшему телу. Но Поезд всё не прибывал. А она стояла на запасном пути, и из подворотни даминой шубы выглядывало шёлковое бельё».
Какая прелесть! Уморительно, вы юморист, рассматриваете смех как смежную специальность. Я уверена, будь вы фотографом, фотомонтаж «Пенисионеры-нудисты» оказался бы вам по плечу, – восторгалась Мурочка.
– Ничего ироничного не нахожу. Это серьёзное произведение, а не какая-нибудь призанятная новостная шутка, перетираемая языком,  вывернутым перчаткой наружу, – обиделся Амброзий.
– Передовые умы по задним карманам разбежались. Будет не по-моему и не по-вашему, – резюмировала Мура.
– Ну, конечно, опять Непонашему – это бельканто в юморе и Бель-Чонкин, грызущий орехи в бельэтаже на премьере сатиры. Прошу вас в моём присутствии не упоминать Опа-наса, не то убью себя, его, вас и Фру-фру, вот в такой последовательности. В своей книге я доказаваю христианскому миру, что задушить гадёныша в зародыше – прямая задача террористического музыкального дуэта «Арфистки Арафата». Я даже предложил мировому сообществу принять мои инициалы А.С. (не путайте с Александром Сергеевичем) за единицу борьбы со словарным террором Опа-наса.
Музыка выходила за пределы психоделических динамиков, когда в комнату вошла заспанная платиновая Фрума в колготках до лобного места. – Меня звали? – мяукнула она, вкусно потягиваясь в направлении от дверей к дивану. Желаемого ответа не последовало, а ведь отрицательное заявление лучше никакого. Садюга протянул руку к радиоприёмнику. Что-то в нём булькнуло, и комната наполнилась рэпом. Ударник джазового труда палочками пробивал себе дорогу в рэповых джунглях остервенело избивая барабан, будто хотел его научить чему-то новому. В воздухе запахло возгласами удобрения, как на соревнованиях по броскам молота на произвол судьбы. Садюга выпал из разговора молочным телёнком из коровы, в то время как неуравновешенная психика увечила бриллиантовый пирсинг стукача-барабанщика Рената Флагштокова, а крупные (не манка, гречка и овсянка) купюры шелестели ниспадающим платьем возлюбленной в слуховых окошечках воло-сатых ушей Амброзия.

                В сцене с картами, шулера всего передёргивало.

       Глава 178.   Белая горячка

В это время мокрица неопрятной мыслью пробежала по гнилой доске, задев притаившегося муравья, и безвозмездно скрылась в щели, отправляясь в запланированный путь у кафе «Биплан пятилетки». На скамейке драйтонского променада сидел опрятного вида бомж – бывший тренер сборной бейсбольной команды госпиталя Пони-Айленд Дорофей Батут. Сопровождающая его Гравида III Патисон стояла рядом в почётном карауле, по настоятельной просьбе Дорофея изображая на своём бугристом лице неописуемый ужас, но без какого-либо глумления над ним как над личностью.
Одно время Батут наставил пищеблоки напрашивающимся к нему в конкуренты дельцам Брюквина. Затем удачливый Дорофей спустил состояние в рулетку в Атлантик Сити, но океан не изменил своей окраски, может быть чуточку потемнел и разбушевался.
В настоящее время Батут преуспевал в производстве шумов и шумовок и в игре на видавшей виды гитаре аксидентной фирмы «Фендер-Бендер». Он прикоснулся к струнам, роняя аккорды. Теневая картина наложилась на его впалую грудь, и стальная конструкция, поддерживающая губную гармошку немецкого производства заводов «Мессершмидт», прогнулась под непомерной тяжестью. Дорофей надрывно простонал куплет, за ним припев. Стоны перемежались с хрипами и гортанными посвистываниями, напоминавшими предсмертные. Казалось, его форсированный сентиментальный голос старательно рассовывал комки по горлам пассивных слушателей, обомлевших от обмелевших впечатлений.
Замусоленная кепка, сбитая набекрень, у немытых ног Дорофея Батута медленно пополнялась пробками от пивных бутылок и потёртыми медяками, на которые он второй год грозился устроить себе двенадцатиперстный педикюр. Серебряные монетки Батут не глотал из принципа, известного только ему одному. Золото невозможно было проверить на зуб – последний был удалён без анестезии с мясом в драке месяц назад, а местным протезам он не доверял (бросавшие пфенниги прохожие зулусы уважали его за это). Дорофей привык задавать нестерпимые вопросы и отвечать на них многоярусно, с издержками, по ходу изложения непреложной их сути, но непременно нараспев. Иногда он чувствовал себя пиявкой, присосавшейся ко дну человечества, тогда его охватывало ощущение шара, загнанного не в ту лузу. Он не сомневался, что живёт в эпоху собственного неподражаемого гения за частоколом критических замечаний по поводу и без него.
Неунывающий Батут пел наполовину надтреснутым и на две трети степенно выровненным шелковистым голосом незатейливую песенку Л.Т.М., безошибочно соответствующую непонятно какому стоящему на дворе времени года.

                В октябре-ноябре
                С Кони-Айленд поднимутся ветры.

                В декабре-январе
                Снежной кашей ползут Шевролеты.

                С февраля в скучный март
                «Ди» сабвей заснежит, засугробит,

                И апрельский азарт
                На Кингс-Хайвей расчистит дороги.

                Май блеснёт янтарём,
                Загрозит, зажужжит в Бенсонхёрсте.

                За июньским дождём
                Заиюлит жара августовски.

                Наконец в сентябре
                Духота прекратится и муки.

                И опять в октябре
                Возвратятся ветра в Южный Бруклин.

Песня, отличавшаяся непревзойдённым атлетизмом, была доступна всем, а если кто чего в ней недопонимал, всё равно к Дорофею, воскурявшему себе фимиам, подходили с наболевшим вопросом: «Почему вы так безудержно пьёте?»  Обкуренный, он был поглощён игрой на губной гармошке, нажимая указательным пальцем правой ноги кнопку в магнитофоне, и тот ему амбициозно отвечал, хвастаю перед «ординарцами», что ко мне подходят женщины «эакачаешься». Заинтригованные ответом покупатели сходу расхватывали компакты, особенным успехом пользовались песенки петляющих ткачих с неимущим словарным запасом «Своровайки» «Не хотите стоять на краю пропасти? Попросите её сдвинуть колени» и «Он достал меня своим метрическим свидетельством». Друзей и животных уличный микрофонный пивец Наливайка не держал, и таил всё в себе, больше не называя супругу своей половинкой. Ему было уютно  наедине с собой и с ликёрным магазином «У водопоя». В Гомерике такие, как он, чувствовали себя счастливыми до упора. Им не приходилось выслеживать кого-нибудь из толпы, зазывать его или выуживать вторым, не говоря уже о третьем. Но как ни странно и у Батута нашёлся ненавистный завистник – порционный ублюдок Душан Отлегайло – гид обзорных экскурсий по пляжу, находивший в себе смелость признаться, что самый одухотворённый – это вонючий сыр. Отлегайло валялся неподалёку от поскрипывающего под ногами праздношатающихся завсегдатаев бордвока. Его пальто не знало чисток, и тому было своё оправдание – он любил пускать людям пыль в глаза. Душан пристроился на остывающем пляжном песке,  наслаждаясь звуками губной гармошки. Отлегайло не желал подлаживаться под испанскую гитару, предпочитая ей черепичную скрипку на крыше. Немудрёные зимние пожитки составляли ему тёплую компанию. Он замкнулся в барокамере нелюдимого творчества, испытывая позывы и размытое терпение накатными волнами словесных перегрузок. После дерзкого удаления хирургами в местном госпитале червовидного отростка слепой кишки Душан политически прозрел и стал голосовать за президента вне зависимости от цвета кожи его служанки. В ожидании чего-то необычного он тщетно вытряхивал, как старую перечницу, пару капель виски из горлышка фляжки в съёжившееся от леденящего ветра пересохшее горло и краем глаза наблюдал за аппетитными кривыми сохранившего молодость тела Политуры.
Что-то в поведении Бориса показалось Отлегайле подозрительным. Но что именно? Может быть паучок, приютившийся в центре паутины в углу прикрытого глаза Политуры, и застывший в ожидании сытного завтрака в образе крохотульки-мушки? А ларчик просто открывался. Бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов»  вспомнил, как по просьбе весёлых бомжей написал пышное хвостовое оперение-либретто к оперетте «Променад», в котором воспел виселицах нелюбовь к Европе, где стоимость посещения общественного туалета обошлась ему дороже обеда. Рассерженные дружки жестоко отлупцевали его и больше никогда ни о чём не просили. Политура чуть не наложил лапы на себя.
Он также как и Душан Отлегайло слушал отрывочные слова песни, пьяно размазывая слёзы по клочкам седеющей бороды давно не державшими куска мыла пальцами. Он не вступал в спор с бардом, хотя по ходу исполнения у него  возникали кое-какие неясности. Ответом на многочисленные вопросы и претензии к жизни была тёплая нагрудная награда за все его страдания – початая бутылка Смирновской. Поначалу он попытался налить водку в цельнометаллическую фляжку из-под виски, но несгибающиеся пальцы дрожащих рук не позволяли Политуре наполнить водоёмкость. Тогда он отхлебнул из горлышка горечь песчаных лет пребывания на пляже, закусывая тусклым взглядом на тяжело дышащий монструальный цикл серой Атлантики. И представлялось ему с похмелья:
что на город с номерной обезличкой улиц, на которых многоквартирные дома носили самые идиотские названия, не стираной простынёй опускалась сгущёнка кофейных сумерек;
что в его слипшихся ресницах, как в клубах «Дыма по интересам», дрожали и гудели начищенные до блеска каминные трубы;
что звучит песенка о подводном Love «Подлунные лунки»;
что долгоносики приглашают жаб на тягучий вальс;
что тянущийся вечер проявлял свою негативную инициативу по всесторонним крышам лучиками обветренного, как его беззвучно потрескавшиеся губы, заходящего солнца;
что в затянутом морским узлом задымленном небе тугоплавкие мысли витали белокрылыми ангелами в алых масках беснующихся  чертенят – в масках, которые на глазах менялись в лице.
Дела обстоят из рук вон плохо, когда руки разводятся мостами, подумал бродяга. Нащупав левой рукой правомочное ухо, он усилием воли помог последней приподнять бутылку с песка и отправить ещё несколько драгоценных капель горькой живительной влаги в ненасытный пылающий рот. Язык заплёлся, зашипел, дёрнулся и прилёг в выемку у левой щеки, где когда-то с невероятными усилиями жевали всё подряд некоронованные коренные зубы, расшатанные хроническим периодонтитом в результате авитаминоза. Ему казалось, что он бредёт, шатаясь и поругивая «на чём свет стоит» то трёх слонов, то двух Атлантов, подпирающих Единственную и Неповторимую планету. На это ушло несколько дюжих галлюцинационных минут и на пляж не вернулось. Ему грезилось, как он Штангенциркулем, шёл в ногу со временем, стараясь не трогать его руками. Шёл в невнятном бреду по пыльной дороге, приставая к фигуристой мадам Бебе Шпрингенбед, светлый локон которой выбивался из графика в люди, как у одной известной актрисы. Ему показалось, что у неё вот-вот поедет крыша – дама придерживала шляпку под страстными порывами ветра, порывающегося обнажить её ревматические колени. Но потом у него создалось впечатление, что дама лысая. Политура догнал её и, поровнявшись, стал предлагать посильную помощь, не учтя, что женщина, заменяющая летоисчисление летовычитанием, не желает опираться на костыли предлагаемых услуг и ретируется, закутавшись в зыбучий туман. В отместку он что есть сил крикнул ей вдогонку. – Помогите, хирурги не позаботились о моём телосложении посредством теловычитания! Я мертвецки пьян. У меня не срабатывает инстинкт перезахоронения с 1918 года в первом отделении главы от государства!
В ответ раздался истошный женский визг, сопровождаемый предложением катиться к чёртям на все четыре стороны Белого света, с подробным руководством по четвертованию. Бродяга усмехнулся, чем-то напоминая лондонского денди, привыкшего молча сносить обиды в мусорную яму и сжигать их по мере накопления. Вот и сейчас вскипевший Политура, подталкиваемый желанием не провожать полицейскую ночь в районный участок, чудом сбежал от преследовавшей его экологической полиции.
Взору бродяги представилась его внучка-подросток, оставшаяся в стране победившей непонятно кого силовой структуры. Он пьяно обрадовался фантастическому видению, в котором девочке удалось избежать безоблачного нарко-Барбитуратного Мак Дональдного детства. Обезжиренная улыбка на секунду осветила его покрытое коростой лицо и тут же потухла.
Опять батарейки сели, мелькнуло и пропало в проспиртованном мозгу. В нём чёрные наскипидаренные коты на космической скорости перебегали дорогу расфуфыренным кошкам из семейства «Киска скисла» в середине раскалённого июля. Рядом с парикмахерской для бездомных «Лачуга у вертепа» морячок Хуан Сукровица в порыве уязвлённого самолюбия привалился к спине приюта № 1310 на авеню «R». Боккачиоваясь и проделывая дырки в фокусах в разгар браконьерского брачного сезона, Хуан играл на аккордеоне «Мурку Спичку» с цыганскими переходами за границу... невозможного, а потом скулил а капелла  «Бескозырку в карты».
Бродяга, от которого почта находилась на почтительном расстоянии, искренне сочувствовал неудачливому морячку – он тоже расплачивался здоровьем за то, что жизнь выставляла его за дверь, как ботинки, чавкавшие по грязи. Но в отличие от них Политура пил, не просыхая в простыне, и влажно чувствовал:
как ноги отваливались от усталости. Их уже невозможно было приклеить к туловищу, жизненного клея оставалось с  Гулькин нос;
сердце, поболтав минуту-другую с фикусом на подоконнике, пошло в присядку, выкидывая клапанные коленца, сопровождавшие выпады против деградации личности, начинающиеся с превращения кладовых памяти в складские помещения;
алкогольная печень, корчась и корячась, развалилась на диафрагме, упёршись в рёбра и наплевав на у сердствующий желудок, битком набитый биточками; почки не желали иметь ничего общего с остаточной мочой и отвечали колкостями каменной болезни.
Он старался пересилить себя, но у того, кого он пытался обуздать, оставались ещё силёнки, чтобы противостоять этому. Тогда  Политура понял, в списке приговорённых к вечной любви методом смерти от алкоголизма он числится первым, а ему так хотелось напоследок попасть к Арику Энтерлинку на «Вечер вальса надувных кукол». Просить отсрочку у смерти? Оказывается, что и у неё имеется положительное качество, иногда она приносит известность. Бродяга не в силах был заполнить форму о прошении, и предложил стоящего перед ним поменяться местами, но... занавес опустили. Да и впередистоящий умолял привратника и ключника Петра о снисхождении.
Не идя навстречу Политуре, он рявкнул: «Бог шельму метит!» В бдительном Петре пробудилась Сицилийская защита и святой без шахматного сожаления глянул сверху вниз на бессвязно бормотавшего алкаша, который и девчонок-то пропускал по одной.
      – Я – Борис Политура, врождённый каламбурист и дрессировщик экзотических обезьян, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов», – начал было Политура и Бореутоляюще протянул поседевшую с тыльной стороны руку подозрительному Петру.
Подозрительный старец, привыкший работать с малосведущими долбовоблами, смерил подопечного недвусмысленным взглядом и проигнорировав мелководье чувств Боба, напоминавшего прозрачную виноградинку без рабочей косточки, отверг  дружелюбный жест, заподозрив, что просящий с самой песочницы был кулебякой. Петро больше прислушивался к ворчанью голодного зверя в желудке, мудрёно советовавшего ему захоронить бедолагу с подохшей батарейкой и заглохшим мотором на нежилом комплексе кладбища «Будьте спокойненьки», а не в семейном бункере для укрытия нетрудовых доходов.
Привратнику с неухоженными руками молотобойца и с закатанными к небу глазами было всё равно, был ли троллейбус мертвецов набит битком или биточками – всё одно он бы куда-нибудь пришпандорил эти изжившие себя понятия.
– Пора закрываться на обед, – пробормотал Петро, – дабы не пропустить два любимых разговорных шоу «Опра с опрометчивыми» и «Головоломки под местечковой анестезией», посвящённые выборам в резиденты. В них натаскиваемые посредственности претендовали на клоунадный пост «Ветра в голове, разогнавшего демонстрацию туч». Петя с ранцем за спиной, он же Пров, провокационно провёл эбонитовыми палочками по жабрам ксилофона и запел роящуюся партию Индийского «В гости».

     Каждый желает выделиться в толпе себе бесподобных.

     Глава 179.   Свято место пусто не...

Уборщики мусора нашли тело Политуры под дощатым променадом, куда побаивались забредать голодные чайки. Не выклеванные голубые глаза смотрели в направлении скрытого от него утреннего неба. В них погасла неосуществлённая мечта укротителя – стать гастролирующим шарманщиком. Вдоль берега профессор Жорж Пиггинс под руку с измазюканной косметикой Облизой Вдулитл (бывшей Здрасте Вам) прогуливал фокстерьера Шпильберга.
Собутыльник Политуры, Кузя Гандонни, ничего не подозревал о скоропостижной смерти друга, не то бы торжественно произнёс: «Уходишь со сцены, уноси занавеси с собой».
Кузя уехал к больной любовнице, где-то между солнечной Талией и суровой Имбирью, готовившейся погибнуть от излишних словоизлияний в мозг. Там он пытался выправить полагающуюся ему пенсию и получить причитавшиеся восемь  ваучеров (соответственно количеству углов параллепипеда), обещанных пританцовывавшим в пьяном виде реформатором-президентом, покинувшим этот далёкий от совершенства мир до апреля 2010 года.
На берегу черепаха испуганно втягивала чашуйчато-кожаную  голову, чтобы безжалостные мальчишки не гнали её взашей, они не знали, что гребешковая не  бездомна – она горбатит.
Эксгибиционист Альфред Горазд присматривался к девушкам. Ему мерещилась женщина в положении... вне игры. На  груди Альфа раскачивался заказной амулет увесистой работы бриллиантовых дел мастера Рафика Гутен-Тагова, творившего с собой нечто немыслимое в подвале 47-й «Золотой улицы» Конфеттэна.
Книголюб Горазд с чувством одолженного достоинства перемещался по лежбищу женских тел, полагая, что самое приемлимое чтение – по глазам девушек, ожидающих ультрамариновый десант гомериканцев на солнечном пляже. И как это ни покажется странным, он мечтал о  «Вечере вальса надувных кукол», на который возлагал фривольные одежды, появившиеся после столкновения Альфреда нос к носу в магазине рыболовной оснастки «Подлески» с антикваром Энтерлинком, где тому заворачивали ливерную колбасу в ноты «Марсельезы» с подтёртым и обезжиренным подтекстом, навеянным текущими событиями.
«Мы кондоминимум пристроим. Кто уличён, тот встанет всем... куриной косточкой поперёк горла».
Альфред Горазд, обычно не якшавшийся с кем попало, поймал за ворот Арика, не успевшего проскользнуть вслед за солнечным «зайцем» в пляжный туалет, и настоял на получении индивидуального приглашения на вечер надувных куколок, напирая на то, что туалет обошёлся налогоплательщику в миллион таллеров. Арик не мог устоять перед Гораздом и дал согласие под нажимом.
На пляжном отстойнике торговля нашпигованными иллюзиями разворачивалась бойко. Никто не обращал внимания на тихий уход из мира профессиональных бродяг с укоренившимся выпадением волос и зубов, такой яркой достопримечательности променада, как Политура. Рассказывают, что тело бродяги, пристрастившегося к спиртному и собакам, посторонние женщины предали земле. Я в этом (после дух стаканов пунша) никакого предательства не узрел, потому что слышал, что запои Бориса начались с музея Изящных искусств, где он не находил трогательных для себя картин без нравоучительных табличек «Руками не трогать!» А когда ему намекали, что в обслуживание всё включено, он отдёргивал руку, будто пальцы, застряли в стенной розетке, а не в зелени долларов, которые, в сущности, у него и не водились.
Но свято место в разномастной толпе пляжащихся рыцарей в защитных ха-латах   пусто не бывает. На ещё не остывшее от укротителя обезьян место, пристраивался другой, засматривающийся на девчонок, неунывающий бомж с походкой а-ля бортовая качка.
Это был Ефим Савельевич Батут. О нём не стоит говорить отдельно, поэтому я выделяю стервятнику целых две страницы.
Луна, подсматривавшая ночным кальмаром в окно его спальни под бордвоком, не могла сообщить о нём ничего конкретного, поэтому я возложу на себя обязанности гида, посвятив вас в любопытные моменты его жизни. Естественно и у него была мать, но в книгах записи о рождении имя её почему-то не упоминается.
О Ефиме известно, что однажды он заметил отчиму (завсегдатаю одиночной камеры с круглыми концентричными стенами, одна из которых раздвигалась), что перелом мозговой косточки не сращивается, после чего «мальцу» влетало от мерзавца под «первое число» каждого месяца. В классификации растений по шведскому ботанику Карлу Линнею Батут не значился, поэтому в основном приходится полагаться на восторженные отзывы его случайных подруг. Они поговаривали, что юмор Ефима не одесского происхождения типа: «Видать среди слепцов хирурги не вывелись» ходит в коротких штанишках с широкими бретельками вокруг тонкой шеи, копируя оригиналы, и оставляя их голыми.
В отличие от Дарвина Батут зарекомендовал себя сторонником естественного отбора... жизни у человека, придерживаясь аксиомы: «Чтобы принимать правильное решение на грудь, не обязательно быть алкоголиком или штангистом». Поговаривали, что уровень его ампутированных знаний соответствовал содержанию гемоглобина в крови, когда он в отчаянии забросил в океан закупоренную бутылку с запиской. В ней содержалась убедительная просьба о материальной помощи и признание в любви к женщине, которую он принимал за деликатес и нарезал тонкими ломтиками.
Приведу несколько сумбурные, но неопровержимые данные об этом примечательном человеке, которого пришельцем не назовёшь, но парШивцем – может быть, насколько мне известно, за шестируким Шивой отпрысков не значилось.
Титанический труд Ефима в штольне легковесной литературы безотбойным пневматическим молотком не возвёл его в ранг практикующих пневмотологов даже после его летучей фразы: «Сначала проводят воду, газ и свет, а потом накалывают людей». Относя себя к травоядным, приверженец современной техники обладал ладонью, напоминающей по форме мобильный телефон (из-за длительного пользования им), причём он первым в мире катетеризировал с его помощью отполированные голосовые связки.
Долгожданный сон с реакцией агглютинации словесных новообразований навеял Батуту оригинальную мысль – зачем чернить людей, когда существует бронза, и он стал скрещивать кошку с ядоносным вараном с острова Комодо, пытаясь вывести комод новой конфигурации, а заодно и  катамаран на чистую воду. Об этом срочной телеграммой человечество было извещено его подснежной альпийской подругой из Австрии известной членоискательницей Эдель Вейсер-Вус (по матери Азохем Вей), а ей не доверять было нельзя – по книге Гиннеса Эдель Вейс числилась единственной женщиной, пытавшейся устроить истерику на работу, узнав, что врачи отказываются удалить ей «галифе» бесплатно.
Бездельник по призванию, Ефим Батут, бывая в Париже, полностью отдавался размышлениям о стриптизе «дразнящих штрипок» в Булонском лесу с пигалицами с площади Пигаль из привокзального вокального ансамбля «Сосиски находу», когда туда не заглядывали парни из жандармерии. После этого он обращался к доктору Айболиту с Тяни-Толкающими болями в паху. Тем не менее, морально устойчивый Савельич не относился к категории растлителей малолетних, перешёптывающихся по Интернету. И как сказал один знаменитый хоккеист, у которого Ефим Батут по своему обыкновению брал интервью за горло под бордвоком: «Следите за продвижением шайбы по винтовой лестнице, и вам откроются тайны космоса». Но не ведал спортсмен, что Батуту принадлежал трактат о древнеутрусской рокенрольной группе военного образца «Пищали», не то бы дело обернулось по-иному. И всё-таки его определение положения носильных вещей в мире обрело новый оттенок в беспрецедентном заявлении: «Хотите разобраться в политике? Следите за передвижением стульев в кабинете министров». После того как Ефим Батут вступил в партию Неразвращенцев, он сделал безответственное заявление: «Швейцария как Сибирь – по собственной воле из неё никто ещё не возвращался». К тому же Батут мечтал завести собаку базальтовой породы, уверенный в том, что донорское отделение – не отмытая от коррупции разбушевавшаяся река, впадающая в ребячество, немыслима без притоков крови, как юмор без солевого раствора. О какой пище для ума идёт речь в наш век пищевых добавок, восклицал он, если экспедиторы Курага и Картофель являются поставщиками калия сердцу. Вот чего не хватало в Древнем Риме, так это должности надсмотрщика на нефтеперегонном заводе.
На этом мнения расходятся, записи обрываются, и Ефим Батут, член партии «Кнута и пряника», устраивается на ещё не успевшее остыть место Политуры. Судя по тому, какую мелодию он мурлыкал под нос, это была реликвия, в которой три года назад Ефим Савельевич Батут пытался упразднить платоническую любовь в нонконформистской песенке.

Попросил свою подружку, – приоденься попарадней,
Предложенье поступило от друзей
В Гринвич Вилледже покушать – мэр Нью-Йорка Джулиани
Зазывает на элиту поглазеть.

Будут люди разодеты, расфуфырены, в манишках,
Ну а ты, чтоб не ударить в грязь лицом,
Приоденься под Одетту (не забудь поддеть штанишки),
Принцем Датским наряжусь, не нагишом.

Подвела подруга бровки, смотрится отменно, классно,
С Пони Айленда хватаем лимузин.
Вы же знаете, с парковкой в их Конфеттэне ужасно,
Так считают все, не только я один.

Подъезжаем ровно в восемь, я высаживаю кралю,
Подвожу её к зашторенным дверям,
Хоть швейцар на Ляльку косит, но с акцентом намекает
Итальянским, мол, приехали зазря.

Я к нему по-итальянски, сам не лох, под мафиози
Кантовался по приезде год-другой,
Лялька тут же строит глазки, завлекает дядю позой,
Стойкий гад, чурбан не пробивной.

Нудно мямлит об элите, сильно действуя на нервы,
Что вечернее одежный ритуал,
А потом: Отсель валите, здесь не Рио-де-Жанейро,
Не устраивайте мэру карнавал.

Мы без всяких мыслей задних приоделись попарадней,
Глянь, за дверью очутились налегке,
Развернулись и в досаде на скамейку в палисадник...
Всё же лучше, чем стоять в парадняке.

Там без песен и гулянки враз ударили по банке,
Лялька плачет на гамлетовской груди,
Шепчет мне, пока не пьяны, посетим – Капакабану,
Это в паре тысяч миль от Кеннеди.

Да, подумала разом пляжная общественность, взирая на непрошеного нового жильца под бордвоком, еле освещаемого подслеповатыми огнями фонарей, жизнь непредсказуема и изволит продолжать испражняться, как ей в голову взбредёт, хотя пурген всё ещё остаётся лучшим средством чистки органов внутреннего порядка.
Доверительными интонациями бушующего океана подступал к пляжу мёртвый сезон, когда время быстрее всего пролетает за чтением увлекательной книги (поэтому мало кто читает).
Мужские развалины – самобытные бродяги осаждали полицейских никчемушными претензиями о незаконности подзаборных арестов, когда ноги влюблённых слабеют и сцепление барахлит. По телевидению рэпчатая группа «Смирительные распашонки» Урузбая Пахандопулуса представляла афинскую соплистку Электру Фарез, катапультировавшую частушки «Лужённые глотки» с домыслами на верхнюю строчку хит-парада.
Литаврист «Band-bang of Гомерика» Закатай асф-Альтов (он же пакистанский Исфа Ганеф) получил огласку и ангажемент на альбом «Резня в мотеле» для демонстрации его во время завтраков в кафе «Слюнтяй» со столиками на вынос.

                Как теперь жить-то будем, оптом или в розницу?

     Глава 180.   Толик Дивиди

 На одесском Привозе цыганка с медалью на груди «За ворожбу II степени» удачно нагадала напёрсточнику Феофану Феррапонтьевичу (Железный мост), занимавшемуся «фигурным» катанием ротозеев, что он – Феофан (деспотичный отец Толика Дивиди по паспорту и человек, обтянутый искусственной кожей) окачурится от таинственного синдрома «Вросший ноготь» большого пальца левой ноги со всеми вытекающими инфекционными осложнениями. Приэтом в финансовом положении сыночка, которому грозило поплатиться жизнью по цене печёночного паштета – 2 рубля 30 копеек за каждую пролитую каплю крови – ничего не изменится.
Полуграмотный, с близкопосаженными глазами, Феофан подозревал, что сынок появился в результате генного дефицита хромосомов в материнском организме его подёнщицы-супруги. Но он недоучёл, что  ребёнок растёт не по дням, а по песочным часам и в ширину от фэстфудной пищи, и насмотревшись фильма с Джеком Никольсоном, удостоившимся Оскара за талантливую актёрскую сумасшедшинку в «Пролетарий над гнездом кукушки».
Предсказание сбылось. Тело премиального бычка без роду без племени (Толика) раздавалось в боках от сладкого, в то время как Феофаново холодело, и от этого глаза его алчных наследников теплели. Феофану (заслуженному члену иезуитского ордена Суворова II-ой степени) хотелось, чтобы, в отличие от него, его чадо росло пай-мальчиком и слушалось отца беспрекословно. Но Феофан забыл, что именно пай-мальчики становятся пайщиками в сомнительных махинациях с девочками, и им грозит перспектива быть повешенными на бельевой верёвке для сутенёров.
Находясь на смертном одре, за пять минут до отбытия в лучший мир отец велел позвать учёной немецкой овчарке Ганзель незавидное продолжение рода своего – несовершеннолетнего отрока, развлекавшегося в смежной комнате с дамой непристойного поведения и величавой грудью. Старик с менталитетом негра преклонных годов всё ещё думал, что обладает завещательным голосом. Правда его огорчала перспектива увидеть своего наследника осваивающим роль подкаблучника, достаточно было того, что в нём текла хамбургергская кровь Макдональдсов. Но и в этом сбитене (мальчишке, сбитом с толку) он потерпел поражение. Так что получалось, зря папаня жестоко воспитывал ребёнка в антиМакаренковском духе умеренного бития.
Уличный экземпляр (на демонстрациях он гордо вышагивал по улицам с раскладушкой в руках) оказался грубой набивной тканью, не выбившейся в люди, и не следовал учению отца «Девушек надо срывать в незрелом возрасте, тогда как женщин, особенно вдов, следует трясти всегда». В своих мечтах о снеге, выпадающем в осадок, Феофан готовил сыну не свою участь, не забывая, что пользовался не той «своей» половинкой.
Старик вспоминал сколько бесстрастных вечеров отсидел он с женой за укрывание нетрудовых доходов шотландским  пледом. А разве он мог забыть, как  на работе по взятию банка «Не выходи из  доверия, на то есть двери» его собутыльники (участники операции) составили коллективное письмо на имя кассирши с убедительной просьбой о выдаче выходного подсобия в виде дополнительного миллиона, но оно по недоразумению попало в руки проходившего мимо  инкассатора. За это им всем  приписали групповуху, хотя и решили не относить ли её к коллективному или пластмассовому мероприятию.
Ребята еле отмазались, пользуясь лживым языком как движком для переключения внимания и заплатив по незрелому «лимону» с носа. Один лишь Феофан выиграл на суде туристическую поездку до Магадана ценой в червонец, но отсидел пятерик. Если бы ему сообщили, что Пизанская башня поменялась местами с Эйфелевой, Феофан поразился бы меньше. Его выпустили в жёлтой рубашке с чёрной татуировкой «Поправившемуся верить». У карательных органов не вызывало сомнения, что такому бриллианту, как он, требовалась соответствующая управа. В ответ Феофан извлёк из этого не урок, а урочище, и не заделав зияющего отверстия, долго в нетрезвом состоянии, пока трёхцветный ветер ковырял в его зубах, бил им настоятеля собора, чтобы ему неповадно было.
Скоморохля Толик Дивиди, источник извечных маминых треволнений, не торопился примчаться по первому зову предка, пребывавшего на смертном одре. Когда запыхавшийся патлатый юнец через полчаса с величайшим трудом расставшийся с предметом увлечения по третьему заходу, подскочил к кровати умирающего, тот только и успел, что выдохнуть пару наставлений: «Заря млела в бледно-розовых тонах, занимаясь под выгодный процент...» и «Тебе, мой мальчик, предстоит столкнуться с демпинговыми ценами на пастбище проституток всех мастей. Не жалей денег на женщин, если у тебя нет ни того, ни другого». Когда папин разговор с капельницей закончился, у его изголовья осталось лежать краткое завещание странного содержания: «Объясни мне, сынок, зачем ты участвовал в акте неповиновения властям под лозунгом «Икры и женщин!» Тогда нежно ненавидящий не единственного «со слов матери» отца предполагаемый пасынок и изгой уловил, что у папы кардинальные изменения в здоровье и посчитал своим гражданским долгом настрочить письмо прямо в Ватикан.
Несколько лет спустя мать Толика поведала сыну расходную в их переулке тайну – папа хотел предать его анафеме, но ничего из этого не получилось, так как сам папаня оказался неверующим богохульником. В его защиту можно сказать одно – мужик  вышивал крестом. Будучи по натуре резервистом, он так и не стал кассовым лётчиком, хотя и клялся, что за определённую мзду оживит «Мёртвую петлю Нестерова», а ведь по его словам: «От садовника до сановника всего один шаг». Но шага этого он не сделал из частных соображений и опять же потому, что вышивал крестом.
В тринадцать лет не отягощённый жизненным опытом Толик усвоил, что патронажная сестра – родственница фаустпатрона. После вождения хоровода ряда опустошительных знакомств с инфантильными женщинами, он бросил школу на произвол судьбы – повлиял неурегулированный конфликт с фривольно настроенным  в туалете преподавателем, задавшим стрекача домой, после оприходования Толика неподобающим образом в душевой кабинке.
Винить было некого, хотя до вышеописанного инцидента мама нанимала учителя музыки, который, расхрабрившись, пытался привить мальчишке правила хорошего тона (один на один) в ванной. Надо отметить, что в сыновнем лице эта теперь уже  демисезонная дама создала неподражаемое произведение искусства, но соавтора, сколько ни старались, отыскать не смогли. В дальнейшем следствие по скользкому делу приостановили в связи с не заладившимися отношениями между учеником и преподавателями, призванием которых оказались не математика, а похотливая лингвистика.
По истечении шестнадцати лет со времени празднования третьего дня своего рождения Толя был приведен дружками с Молдованки к Лерочке Присяге под чернеющим дулом пистолета, и малец, начитавшийся газетных интерпретаций катренов Нострадамуса, расшифровал папкины слова по-своему, незамедлительно решив пойти по отцовским стопам, предварительно похоронив его в себе с почестями, достойными заслуженного напёрсточника и каталы. Так что стоит ли в чём-то обвинять мальчонку – предрасположенность к «гулькам» у него была врождённой. От прыщей ему кое-как удалось избавиться, но внутренний мятеж явно назревал. С акульей всеядностью Толик набрасывался на всё, что носило юбки, исключение составляли шотландцы, не водившиеся в Одессе.
Он любил всех девчонок подряд на генетическом уровне, покрывая их поцелуями с головы до пят, не гнушаясь достопримечательных мест и присвоив неувядаемые слова отца: «Любить не возбраняется, другое дело как?» Понятие и ощущение любви Толя впитал с молоком приходящей кормилицы и типографским хромосомным набором шоколадных конфет, найденных им в двухлетнем возрасте под новогодней ёлкой. А когда бабушка привела его в детсад «К серьёзным последствиям» на улице Карла Маркса, то они сами заговорили за себя. Только через много лет Анатолий восстановил в памяти и записал их разговоры, никому не удалось их расшифровать. В частности этим пытался заняться Арик Энтерлинк, когда в интеллектуальном отношении достиг состояния сущей развалины, «упиваясь» победой  над опустошённой бутылкой водки.
Поначалу Толик развесил в комнате наглядные пособия Будда-раджащего воображение ускоренного курса Камасутры, чтобы никто из посторонних их не разглядел, потому что как-то родитель в порыве бутыльчатого откровения посвятил мальчишку в страшную тайну: «О сколько употреблённых в спешке дам не подлежат огласке!» Стоит ли удивляться, что Толик повесил над кроватью отбеливающий его поступки  плакат: «Взгромоздившийся способен на шалости» рядом с картиной «Неврастения» не оклемавшегося художника. Когда религиозная бабушка спросила, к чему это всё, внучок ответил, чтобы не возникало лишних вопросов и претензий. Глядя на альянс папы с мамой, подросток скоро понял, что неудачная семья – это ломка копий неуживчивых характеров, поэтому Толик практиковал напористый секс ударными темпами, ратуя за отмену ограничителей, продаваемых в районной аптеке «Касторка».
В утечке юных лет он год потратил на поиски прохладительных подпиток и сокращение близости с блитцлежащей плеядой наяд в переулке Мечтатель Ниц. На пляже парнишка с телом горячего копчения  строил отношения с ними на рассыпчатой деловой основе. В них его привлекала ограниченная свобода передвижения туда-сюда и обратно, а также живописность общественных туалетов.
 Безцарявголовешный несовершеннолетний мальчуган со школьной скамьи следил за своим весом и за растущими на его завороженных полудетских глазах наливными, как судно, грудями соседки по парте Вики Танкер. Он наблюдал за тем, чтобы та преждевременно ему не родила, потому что противно отнекиваться от содеянного и паразитировать на жалкое подаяние государства. В те времена его больше благородных поползновений интересовал прекрасный вид на спину города со смотровой площадки её холмистых грудей. В общем, в сексе, как и в недавно введённом в школьную программу предмете, он слыл к радости девочек неуспевающим эстетом со своей выдающейся стоеросовой дубиной. Его закадычный приятель Кулаков-Сподвижник, по-челюскински дрейфовавший по партам и челюстям соклассников, вёл здоровый образ жизни за руку, разъясняя, что Апогеи с Перигеями являются членами фонтанирующего сообщества «Гей-зер гут». Поэтому Толику удалось перенести душную ночь из столовой в спальню, пока девицы с глазами, излучавшими любовь, давались ему с большим трудом.
Больше всего на свете Толик боялся  репатриации плебеев под покровительством патрициев, когда наблюдал за выступлениями вернувшихся десяти еврейских семей из миллиона уехавших из Гомерики и из Израиля. Их показывали по уплощённому ящику в агитационных целях, не понятно на кого рассчитанных. Возможно, они были ориентированны на оглуплённые колбасой массы.
Толик не считал себя за кусок дерьма, представляя себе репатриацию, как ситуацию, при которой у несчастного ребёнка множество приходящих отцов, поэтому безотчётный страх перед неизвестностью материнской судьбы после кончины отца вынудил его покинуть отчий дом в срочном порядке. Хватит паразитировать на несостоятельных родственниках, когда существует лавина прекрасно устроенных одиноких женщин в возрасте, подумал он.
Чубатый паренёк, который даже метёлку способен был привести в сметение, записался в тир, где научился без мушки на левой щеке, не принимая участия в Нью-поркском марафоне, наводить марафет в угоду случайным знакомым, что вызывало у части стрелков сплющенные пулями ощущения нетрадиционных отношений. Толику пришлось, скрипя сердце и скрежеща зубами, уйти из тира, после того как он направил свои стопы к двери, повернулся задом и выстрелил.
В десятку лучших стрелков по буянящим стрептококкам и буйствующим стафилококкам он не попал, но не обделённый умом и родительскими деньгами подался на ипподром, где ретивые кони уже бежали, обдавая друг друга притворным ржаньем.
Лошадиный тренер Пелопоннесов, прославившийся заездами в морду на длинные дистанции, предложил ему повкалывать до посинения в конюшне. Парень наотрез отказался, сказав, что они не в кибуце находятся. Белоручку вытолкали взашей с ипподрома, и он продолжал распространяться на улице. Ругательства застряли в голосовых связках Толика, когда он вдруг нашёл трудно распознаваемый выход в обществе принудзабот. Не пренебрегая советами, он в аварийном режиме гимнастического зала приступил к занятиям завуалированной любовью, время от времени перенося их в бассейн. Так как выгнать его оттуда было невозможно даже с милицией, в искусственный водоём запустили ручного крокодила, исключительно нацеленного дрессировщиками на гениталии.
Мальчишка (со слов его поливально-повивальной бабки Дуни Кислород) рос не злопамятным, как прямолинейный корабль, но и не забывал, как часто доставалось ему от возможного родителя без обиняков на орехи, которые парню были не по зубам.
Непрерывные те лестные наказания следовали одно за другим, якобы за повышенный интерес ребёнка к заранее на всё согласным, знойным барышням, по вечерам наводняющим своими аппетитными телами парк имени Тараса Шевченко, о чём козырной Толик, хитро «проводя» досуг, не сожалел по ходу ещё не совсем сформировавшихся мыслей, расстёгивавших на ходу блузки незнакомок. Он не был обучен хорошим манерам и в постели – дальше лужаек нетерпеливый Толик не заходил, там его посещали самые незатейливые мысли, не сказать примитивные.
Вскоре мальчик повстречал медсестру Дерзай Кебаб сорокапетит лет от роду, жаловавшуюся на цингу, из-за которой у неё выпадают зубы из Прямой кишки и на мистический перелом шейки бедра матки. Наивная, с горящим взглядом, она верила в любовь с первого сглаза. На ней была мини-юбка системы «Абажур» из перевязочного материала, из мочек ушей торчали иголки для внутривенного вливания, украшенные бриллиантиками, на проколотой искривлённой перегородке носа раскачивался изящный брелок.
Нерасторопный, но сообразительный Толик Дивиди любил принять на грудь (si в уху) как проявление обоюдного согласия и воздушную её в супермодной шляпке, отороченной немецкой магнитофонной лентой BASF чистокровной породы. После этого он поспешно прятал свой покрасневший петушок за зигзагообразным шириночным заборчиком, понимая, что Дерзай допустила небольшую оплошность, не предупредив его, что она, переполнена гаммой чувств и разрывающимся мочевым пузырём. Обычно девица еле добегала до общественного туалета, а там в очереди её встречал извивающийся серпантин переминающихся с ноги на ногу дам с аналогичными причинными явлениями.
Ровно через три дня у Толяна появился признак возмужания – утренняя капля восторга зрелого мужчины – мутная предвестница гонококкового перепляса. Он попытался набить курве Кебаб лицо, но был вечер четверга, и за неё вступились религиозные органы (и-мамы), не принятые им во внимание по уважительной причине его тотальной мусульманской неопытности. Не удивительно, что амбициозный молодой человек с кабаньими клыками вошёл в альянс с самим собой и долго не мог из него выйти, потому что средств для дикой расплаты после недосмотра врачом-венерологом у него не было, хотя подходящий повод нашёлся (меркантильный доктор буквально выбросил его наполовину раздетого из кабинета).
В свои семнадцать лет жизнерадостной весны в Бога Толик ещё поверить не успел, но несмотря на предыдущий опыт, полный неудач, он уже свято верил в койку, в дежа-вю и в эффективность лечения от медикаментозных отравлений и нежелательных последствий поспешной любви. По неуёмной молодости похабник Дивиди не заметил назревающего конфликта, будоражащего воображение. И вот Толян, не отличавший мангуста Рикки-Тикки-Тави от певца Рики Мартина, решается податься в фотографы, чтобы снимать девчонок с улицы и уводить их подальше от органов общественного порядка в труднодоступные для обозрения места с целью применения угрожающего оружия массового размножения.
Толик Дивиди (явление породы с кротким подломившимся в нескольких местах характером) проявил себя на целлулоидных плёнках незаурядным мастером гневных  вспышек магнезии. Он славился снятием личины с редких образин, превращая их в обольстительниц первого ранга, при этом не имел ничего против судачащих морячек, но сухопутные дамы устраивали Толика неизмеримо больше. Если удавалось, в ванной комнате с напольной красной лампой самозванный фотограф в предвкушении бессонной ночи расточал себя вполсилы, вдохновлённый стихами «Глисты в изгнании». Он, как правило, проявлял и закреплял нездоровый интерес к объекту домогательств, хотя часть несознательного контингента жертвенниц, не в силах выдержать интенсивного напора, желала ему всю жизнь жевать плёнку от фотоаппарата.

                – А вам когда-нибудь приходилось жить
                на подножном корму в носовом отсеке корабля?

     Глава 181.   Сорвиголова

В последующее нелёгкое для него время Толя повстречал Аглаю Гурманчик, девушку с кожей нежно кофейного цвета с привкусом какао. Ему вдруг страшно захотелось её с молоком и сахаром, и он почувствовал, что еле сдерживает в правой руке свою ложечку для помешивания в её предполагаемых прелестях. Их желания совпали, у Аглаи тоже засосало под ложечкой, с которой кормила её мама. Для Толика тело женщины (преуспевающей партнёрши) становилось желанным флагштоком, на котором трусики спускались вне зависимости от погодных условий и без предварительной договорённости. Отбросив устаревшую теорию относительности предмета обожания в постель, парнишка на практике внедрялся в неё на полу и среди благоухающих шпалер акаций в тенистых углах парка. Там в процессе снятия клипа и одежды фотограф Толик рухнул на её желейное тело (ему достаточно хорошо слышны контуженые голоса Аглаиных случайных партнёров, делившихся как простейшие в ремонтной мастерской организмов слухами о её завышенных сексуально-финансовых запросах).
– Почему вы упорно молчите? Складывается впечатление, что где-то спрятано уплотнённое расписание крушения пригородных надежд, – нашёптывал он ей на ушко, упражняясь в физико-химической реакции любви на трясущейся от старости кровати, громыхало которой представлялось соседям снизу сейсмическими толчками в туалетах. Щедрый на посулы Толик не скупился на ласковые имена в её адрес, – со мной ещё никто так грубо не разговаривал, – заверял он, трясясь не то от страсти, не то от страха.
– Не смешите меня. Всё складывается наилучшим образом только в швейцарском ноже для альпинистов. Учитесь примерять безразмерное счастье, читать по глазам, отказываясь от неряшливых мыслей. Флиртуйте, добивайтесь успеха! Могу порекомендовать офтальмолога, исправившего косой дождь, бежавший на пуантах по окну. Теперь он пишет мемуары «На глазном дне».
– Ну зачем же так, милашка! Облагороженное зеркало – это то, что помогает смотреть на себя со стороны и вводит в заблуждение. Надеюсь в одну прекрасную ночь пройти сквозь его стекляшку, тогда, считай, и жизнь не запросто так профукал.
В свободное от ухажёров время здорово провакцинированная Аглая Гурманчик пела на разных подмостках и сленгах, и это притом, что у неё не было ни гуттаперчивого голоса, ни других вензаболеваний (исключая тромбофлебит). Но когда Толян выловил её из самодельного хора «Эротической свистопляски», то недопустимо оскорбил неосторожным высказыванием:
– Вот оно, точное определение без подвоха. Кто мне за него заплатит, прохладный песок на пляже, впитавший тепло моего тела?
Аглая скандально рассталась с беспардонным смутьяном, не страдавшим рыцарскими замашками по отношению к деньгам, и наградив хама кличкой «Грудная жаба после пластики», добавила:
– Я никогда не думала, что ты такой меркантильный!
Всё это произошло в кафе, при скоплении народа, когда он, отличаясь безумной изобретательностью, пропустил пятую рюмку мимо ушей – всё по складной линейке предсказательницы-цыганки.
– Хотя я и осознаю, что я вам не ровня, вы подвели меня в  лучших чувствах к краю обрыва нашей связи в полумраке разговора, – живописно высказался Дивиди и, как уличный ловкач с шариками меж пальцев, предъявил ей счёт в 800 таллеров за обслуживание на дому и разведение канители в паутинных углах.
Лапша, снятая с ушей, оказалась солоноватой на вкус, и в ответ на неё Аглая бережливым жестом погладила вход в свою пробирку для сдачи оргазменных отходов, сопровождаемых спазмами и конвульсиями. Она расплатилась с Толиком букетом, полученным от какого-то низкопоклонника, вместе с пачкой просроченных счетов от венеролога, и извинительной запиской, в которой говорилось, что она, всегда подводила мужиков, но не под монастырь. Толян тоже не остался в долгу перед Аглаей, высказав по Интернету всё, что он о ней думал, а точнее, что их встреча подтвердила его догадку – средневековые времена прошли, пояс целомудрия канул в небытие, и на смену ему грядёт противоугонная сигнализация.
На сайт «Циклёвка полов» интернетно-половой связи с Аглаей, с которой он чувствовал себя обласканным синим бархатом её глаз, Толик больше не выходил, тем самым наказывая несговорчивую. Она всё поймёт, когда произведёт на свет безотцовщину, которую можно сравнить только с беспилотным самолётом. В ту же памятную для него и в то же время прощальную ночь, обещавшую стать ночью приятных неожиданностей, её ласкающее контральто убаюкивало уже кого-то другого. А неунывающий Толик уже стремился к своей параллельной пассии Антипу Спонсор-Нивкакую.
Толик сообразил, что от других мужчин Антипа отличает стриженная под ноль головка. Теперь уже сам Дивиди, окончательно запутавшийся в своих интимных связях, исполнил траурный демарш из постели на кухню и через туалет к выходным дверям, минуя будничное окно на восьмом этаже.
Антип – этот голубчик из голубых – любил голубцы из голубей.
Он ревниво распрощался с Толиком раз и навсегда со словами, до сей поры застрявшими в просвечивающих на солнце оттопыренных ушах: «Когда-нибудь ты, Прогорклая настойка, свернёшь себе шею в переулок Кургузой Мечты в погоне за одной из мини-юбок! Знай, падло, ты оскорбил одеяльного человека нетрадиционной ориентации по азимуту. Человека, который в будуарах чувствовал себя королём, отрекшимся от престола.
На последнем этапе водка из меня выдохлась, и я потерял самообладание. К счастью, я сообразил как вставить пробку в рот, научившись дышать носом».
Но при всей трагедийности ситуации через пару часов Антип, поднахватавшись опыта, успокоился. Он позвонил своей старой любви Спиридону Припас, который, скрывая лицо от преследований жены под веером пальцев, выплеснул энтузиазм в туалет, спустил воду и оказался на улице в  сандалиях сандалового дерева. Потом Антип приоделся и, как ни в чём не бывало, отправился в кафе французских математиков «Пи суар в квадрате».
После романа с Аглаей у Дивиди появилось новое хобби – он начал посылать любовные письма себе от себя до востребования. По наущению ЦРУПС (Центрального Разведывательного Управления Почтовой Службы) им заинтересовался хирург из Череповца по черепным коробкам Джеймс Долото. Он прислал короткую объяснительную записку, носящую сугубо интимный характер: «Вами заинтересовались органы». Но знакомство с Толяном не отразилось на увеличении доходов наивного хирурга и ему пришлось остаться на программе помощи неимущим врачам (велфер).
Через месяц ему предложили лечь на выправление извилин и перестать бить бакЛуши сардельками пальцев, которые неугомонно трепетными култышками приталивались на её изгибах, или заняться зомбированием амальгамных пломб в шестом зубе нижней челюсти в анатомическом театре «Неподалёку от реальности».
Родственники Толика подметили, что в делах интимных он преуспевает и, похоже, в этой сфере деятельности не собирается отдавать пальму первенства никому (кактус – пожалуйста). Это подтверждалось тем, что в трудные моменты он пользовался покровительством полновластной хозяйки Ночи.
Когда она сбрасывала свой покров в связи с переводом часов вперёд в начале апреля, Толик не переставал скрывать своё недовольство под шёлковой простынёй, выразившееся в неспособности отличать потерянные невинности от ненайденных в затяжные периоды продолжительных запоев так называемой сатанинской любовью. Женщины, особенно в ресторанах, где он заказывал себе вырезку, а им выкройку, представляли для него всего лишь базовые данные для  обработки базальтовых работ после трапезы.
 В сёлах, такие, как Толик Дивиди, преобразовывали трудодни трутней в трудоночи – уникальное качество, за которое его ценил председатель колхоза Любомир Позади, умевший с фотографической памятью забывать всё начисто. В этом Любомир мог потягаться с навозной мухой, ведь за ним числилось убийство на взрыхлённой почве ревности и странное хобби – раскапывание томагавков по воскресениям). Но Толик забыл, что жил в городе, где утки танцуют в пруду краковяк, где «Смежную комнату косметического смеха», придававшую смысл предательству в жизни, опечатали и выяснилось, что этот волдырь на пузе общества не только родился в рубашке, но и ходил в ней зимой по комнате с не затянутыми шторами и рукавами за спиной. А началось всё у Толика с элементарной проблемы – может ли кто-то печься обо мне, не пригорая, пока наэлектризованная русалка с мускулистым хвостом ищет напряжения в рыболовецкой сети, раздвинув ноги?
В поисках ответа Толик отправился за сопутствующим успехом в городской «Аквариум», где ходячие фигуры на шахматном пляже говорили на идиш, проводя запланированные поминки по распавшемуся государству, которое всё ещё называли родиной.
Входная цена была задрана непомерно, и он, отказавшись от этой безумной затеи, забрался в  автобус. Но и здесь ему не повезло. Сидячие места были заняты, а там где можно было притулиться, человек с неподвижным взглядом не подвинулся. Пришлось Толику простоять до конечной остановки, уставившись в газетные объявления под шапкой «Пара Лель, парамедик, пара(pet), пара шут, пара Ша!»

 «Куплю непьющую «Хельгу», документы оформлю на близких родственников».

«Продаётся кровать с панцирной сеткой, подойдёт рыцарю праздного образа жизни и такого же мышления».

«Профессиональный стекольщик вставляет рамы в мужские велосипеды с помощью радикального подъёмника – Виагры».

«Имеется мужик – полный караул, сгодится для почётного. С женой и любовницей чувствует себя простенком меж окнами».

 «Нестер Пима продаст органам увлекательный приключенческий роман с не куксящейся покупательницей».

«Содержательная узкоколейка ищет мужчину на уик-энды с умеренной предоплатой».

«Квартет поставит ваши банкноты на свои пюпитры в скачках на производителя Равеля (от РАФика и Елея)».

«Бывший железнодорожник-трезвеник продаст квартиру. Входные двери – вагонные, прихожая – цельнометаллический тамбур, кухня – купе кондуктора, гостиная – пульмановский вагон для пульмонолога, спальня – две верхние полки».

«Продаётся очиститель спёртого воздуха фирмы Гёте «Страдания молодого конвертера». Источники не сообщаются».

«Продаётся холодильник на одного «Не комплекс суй!» создательницы сушилки для асфальтовых полос Акулины Сельдерей».

«Цирковой фокусник ставит голос соперников на колени за умеренную плату с золотым напылением на сцеплении двух веков».

«Имею сногсшибательное платье. Костыли прикладываются».

«Цель моей сумасбродной жизни – быть собранным, поэтому продам полное собрание собственных сочинений и краску стыда за них. Стоило много пота и крови. Цена неизменна».

«Молодая женщина присмотрит за родителем до изъятия ребёнка из школьного обращения, спросить Вольфрама Игнатича Долампочки, утверждающего, что «игрушечный» мужчина может стать хозяином положения, если ему удастся забеременеть».

                Встречаются люди, рассматривающие
                гильотину как терапевтическое средство.

     Глава 182.   Проню Шварцвальд проняло

Потом в его жизнь вошла безбровая употребительница всего мужского – Проня Шварцвальд с медными струйками поредевших волосёнок на покатых плечах. К ней он тягостно приставал со своим измерительным прибором по несколько раз на день.
Игривые шутки с Проней в постели напоминали Икарийские игры с поникшей головкой. Чаще всего они завершались лаконичным напоминанием: «Я тебе просто отверну шейку... бедра!» Ведь на первое свидание к Проне Толик отправился в бронежилете, так как на одной фотке в Интернете она напоминала ему бронетранспортёр с подфарниками вместо грудей, а на другой (с авоськами в руках) конопатую лошадь-тяжеловоз с мохнатыми копытами.
Но и с этой фифой пришлось расстаться из-за неприглядного инцидента. Толик разошёлся с ней во мнении об усиленном режиме питания из дюралюминиевой миски и больше скрещиваться не пытался. Когда в холодильнике не хватило овсянки, Проню проняло и она попыталась влезть к нему в печёнку, но безуспешно.
С точки зрения гурманки она не понимала что хуже, сахар в моче или засахаренная моча в клюкве. Толик мёртвой хваткой держал одолженные у соседей денежки, не желая ни разделить хрустящие с Проней, ни возвращать тем, кто их ему дал по неосмотрительности. Поэтому в тот памятный вечер незадачливой Проне пришлось как следует поголодать, и весь вечер на её лиловых губах играла украденная усмешка. Она представляла себе, как его потные ладони, не находящие разницы между мангалом и монголом, проходятся по её ягодицам в вальсе бостон и задерживаются на талии. Это её не особенно обескуражило, но пронимало непонятное предчувствие, и посещали столпотворительные мысли о том... и о Сёме в частности, окрылённом несбыточными солнечными знаниями свободного полёта разбившегося Икара (знаниями легко подкупить человека, если, обладая ими, он сможет заработать). Вечно неудовлетворённая, она проводила сеансы одновременной любовной игры. Проня Шварцвальд наращивала наглухо опущенные ресницы, пока мужчины, привыкшие жить для мебели с соответствующей музыкой в стиле «Порока», выкозюливали непонятно что с мышцами на тренажёрах, дабы слава о них не померкла.
Приставучие австрийцы в тирольках вселяли надежду этажом выше, заверяя, что их вклады в неё, несмотря на их слегка приплюснутые носы, обрастут процентами и станут весомыми.
Поподробнее узнав об этом, недоброкачественный продукт дурного общества Толик понимал, что у каждого стяжателя своя стезя, но женщины, в которых он готов был заблуждаться, когда они ему это позволяли, бывают в его случае общими, хотя и неприметными. Толик не выступал против потребительского подхода к жизни – по субботам он не отлынивал от любой работы по найму, которую ему не доверяли. Его бесстрашный подход к делу пугал его самого, потому что он способен был наделать такое, о чём потом долго сожалел. В частности, он считал себя последователем джунглеорущего Тарзана и не воспринимал мнений посторонних, навязанных ему прототипами Джейн и обрывающимися лианами.
На следующее утро после знакомства этот разраставшийся фейерверк рассыпчатой страсти (Дивиди) оставил её в не совсем безмятежном покое (по Прониному заявлению в суде), но в интересном положении, хозяином которого он не являлся. Так, по крайней мере, посулила шустрая Пронька с её броненосцами на руках, пригрозив Толе алиментами. При этом она заведомо наотрез отказалась от унизительных репараций, а вотум поверья женщины, как известно, чреват не только беременностью, но и опасностью. После конфликтного столкновения с Проней у Толика изменилось отношение к своей громкой мужской славе, которую он предпочитал глушить как рыбу в водоёме (в одной из своих прошлых жизней он был лудильщиком луидоров в Северной Франции и пылким любовником, но когда от него сбежала жена, к нему вернулось хладнокровие).   
Как-то на досуге, которого было дополна, бойкая пикантесса Проня подстерегла мамочку Толика в два часа пополудни, а так как самой развитой у Шварцвальдов была пятка, то и высказала она мамочке соответствующим образом, всё что думала о её неуправляемом детёныше. Это звучало так:
–  Если ваш (сунуля куда попало) считает свой чирышек единственным капиталом, которым он обладает, то пусть вкладывает его в кого повыгодней, – «разорялась» Проня при свидетелях, отчаянно жестикулируя в направлении матушки Дивиди, не боясь, что «Дискредитируемый банк» откажет ей перессуде, –  Ещё лучше будет, если ваш экспрессивный интроверт отправится в холодильник для отморозков, лучше места ему для отсидки не подобрать. Там скучно не будет, учитывая  его непроходимую тупость вместе со сказочной глупостью. Могу сообщить по секрету, что я  послала его кандидатуру в срочной развёрнутой депеше в Швецию на получение Нобелевки в области совращений девяностолетних. Сразу видно, что сынок в каракатицу мать пошёл, не откликнувшись. Глядя на вашу дегенеративную семейку, лишний раз убеждаешься, что вымирающих животных становится всё больше и больше.
– Занятное дельце. Бесстыдная ты сучка. Зато Толя в родительском доме привык есть грубую пищу и пить из флакона, уверовав в непорочное зачатие одним усилием воли. Это не эдиповский комплекс. А в инсесте нас никто не заподозрит – кишка тонка! Сначала подмой своё бель(cunt)о, а потом уже открывай грязный рот, – весь Пронин монолог маманя не переставала цокать языком, как загнанная лошадь копытом, глядя на Пронины суконепроницаемые уши и готовясь дать достойный отпор хабалке:
 – Что-то ты преувеличиваешь. Я бы никогда не дала тебе даже семидесяти. И мне  наплевать на твой болтливый затяжной прыжок в неизвестность с нераскрывающимся старческим интеллектом. Никто тебя не тянет за язык, так почему же он у тебя длинный?
– Да ты на себя-то взгляни, вся морда в прыщах, воланах и непромытых складках, а на шею «Девятый вал» Айвазовского набегает. Непременно мать твоя с приблудшим шарпеем якшалась. Видать она не баба была, а приложение к артриту. Толик у меня первенец, и не числился ни в сутенёрах, ни в претендентах на них, шлюха ты эдакая! Поразительно, сколько же у некоторых ****ей пафоса! И твои проклятия в его адрес в неупакованном виде я не принимаю. Он, если хочешь знать, Чеховым зачитывается!
– Зачем ему Чехов, когда у него прокручивается в голове в бешеном вальсе чехарда. Толик прохвост и сексуальный попрошайка, и ложе его прохвостово! – продолжала настаивать Проня.
– А ты, сучка, неудачно эвакуированная жертва аборта.  Ты не спасательная шлюпка, раскачивающаяся на Ланжероне, а пьяная шлюшка у замшелой стены, в которой заключено всё, включая запахи мужского туалета. Не понимаю, где он подцепил тебя, зазнобистую заразу?! – обрушилась на неё мама (она давно догадывалась, что уличные трофеи бывают добрыми, злыми и как эта...).
– Ваш непокобелёнок с угнездившейся верой в себя обращается с девушками моего ранга  как со стопками водки, опрокидывая одну за другой. Сынуля-змеёныш – издевательская  насмешка над отцом и матерью, – конфиденциально сообщила Проня, не поддаваясь интоксикации мозгов упрощённым юмором нападающей.
На прощанье Пронька хлопнула себя по коленным чашечкам и пустилась в пляс, потом гукнула на гнусную старуху в виде поощрения за муки с её развязным выродком, – он пацан горячий, а положительно влиять на обалдуя то же, что стараться определить пол стрекозы, у которой мамкино молоко на губах, расцветавших геранью камбоджийской парфюмерной фабрики, не обсохло.
– А ты хотела бы, чтобы оно вскипело и сбежало?! Ну где он, твой аденоидный воздыхатель с его нисходящей инфекцией верхних дыхательных путей, и это притом, что Толик рос практически без отца на чердаке, и что-то пошатнулось в его сознании. Как видишь, он у меня дитё не как все. Когда чувствует за собой вину, то готов искупать её в разных водах. Если хочешь знать, у него даже есть от участкового официальное разрешение на ношение неустроенных женщин на руках! – выкрикнула маманя, продолжая орать в том же духе и темпе, пока не появился милиционер. Но бессердечная Проня, увенчанная рыжей копной волос, показала шальную дулю и скрылась в первой же подворотне во избежание вселенского мордобоя. Она-то прекрасно знала, кто такие заклятые друзья и закадычные враги, не говоря уже о сексуальных наклонностях блюстителей порядка. Не стоит забывать, что обмен взаимными «клеветническими» оскорблениями происходил в городе-герое на Чёрном море средь бела дня и не в меру загорелых людей, уличённых в махинациях с целлофановым бизнесом «Межконтинентальные пакеты» – народишко собрался проворный  и гораздый на все руки помощи. К сожалению свидетелей сопоставленные факты инцидента не подтвердились, а ведь они – это баран, упирающийся рогами и копытами в довольно упрямые вещи. Факты размыло содержимым бутылки, выданной добродетельницей из толпы выросшему как из-под земли мильтону, традиционно представившемуся: «Сержант Петренко, четверо детей». Вложенная в его руку сообразительной Проней «зелень» в початой пачке «Маlbоrо», помогла блюстителю начисто стереть в единственной извилине незапямятные данные мадемуазель Шварцвальд. Он отмёл услуги свидетелей-прохожих, готовых моментально скрутить Проньку, что явилось бы неопровержимым доказательством угодничества, от которого они впоследствии, вероятнее всего, пострадали бы).
Эта непредвиденная встреча гражданке Проне Шварцвальд вылилась в сумму пять увесистых таллеров.
Учитывая, что в то золотое времечко за пустую кассету «Sony» можно было вставить нижнечелюстной протез или починить французские сапоги, подбитые норковым мехом, а также упиться в ресторане «Лондонском» под завывания группы «Залапанные стаканы», неброская в глаза Проня, всегда готовая на братание с собственной тенью, отделалась лёгким, как пушинка на её округлом плече, испугом. Но  удовлетворение и гордость за свой проступок она хранила профессионально в течение всего периода фискального отчёта, так как временно занимала должность любовницы в складчину помощника главбуха ВЦСПС, награждённого медалью «За участие в раскопках офшорных вкладов с полуподвальным помещением их в... ».
И всё-таки остановить уповавшего на нескончаемую надежду Толика не предоставлялось никакой возможности. Казалось, задачей его жизни стала элементарная потребность множить себе бесподобных в любых досягаемых точках родного земного шара. Он фанатично придерживался  правила левой ноги: «Поступки не всегда разумны, но всё зависит от того, кто их совершает». Одна только эта неподтверждённая мысль оправдывала его последующие действия, вызванные прихотью и похотью – лимитированное будуарное общение на почве вызревающей шизофрении. Никто не мог помешать Толиной цирковой мечте – не останавливая шествия, вращать упитанную женщину вокруг своего «шеста» в центре зала.
Мама не раз пыталась урезонить сыночка и однажды имела оплошность сказать, что любит его, несмотря ни на что, и ей не нужно брать в руки ведро, чтобы пролить свет на события, в которые он её вовлекает как невольную свидетельницу.
– Что вы хотите от меня, мама?! – слёзно взмолился Толик Дивиди, меряя комнату разболтанным шагом юнги,  – чтобы я возвратил вашу любовь ко мне с процентами? Или уселся вместо вас за написание мемуаров «Путешествие по периметру больничной койки в однобортном судне»? Мне об этом напоминать излишне. Даже и не рассчитывайте на моё восприятие неприемлемого, как такового, моей утончённой натурой! Раскачивающимся суднам я предпочитаю ночной горшок – оправу для дымчатого запаха очков английских лордов. Это моя альфа и омега! И запомните, ни-ко-гда не падайте духом в мою сторону, припав ухом к радиоприёмнику. У вас испитое лицо и ягодицы, прижатые к копчику, а это лучше избитых фраз. Знаю я вас, вы называете больным то, что сами не в силах придумать, ревниво реагируя кислой улыбкой на мою оплодотворяющую щелочную реакцию на девчонок, обожающих позировать папарацци, пока мужчины дают непристойные названия позам вроде «Рабинович-Крузо по пятницам». И мать, эта свежевыкрашенная женщина с румянцем на гладковыбритом подбородке, переживавшая скандал за скандалом в семье, по интенсивности напоминавший формирование Земли в процессе вулканизации, эта многострадалица, осмелилась в предпоследний раз спросить сына, когда он наконец женится, ведь чтобы не подхватить какую-нибудь заразу, надо пресечь встречи с добротными незнакомками.
– Если болезнетворные микробы и вирусы – бич человека, то человек для них неминуемое бедствие. Затаившаяся инфекция всегда присутствует в нас. Она как спринтер со старта бросается в очаг поражения кожи или слизистой. Как-нибудь обойдусь без  консультаций, мама, с вашей лёгкой руки подрывника реформ моих жизненных устоев. Я ещё успею сделать окончательный выбор из выгребной ямы и погостить на погосте. Или вы считаете, что старые облезшие гравюры на спинах галереи случайных знакомых, с которыми вы меня знакомили, представляют какой-либо аукционный интерес? Могу вас фундаментально разочаровать, мама, они нужны слабонервным камильфо, обучающимся томительные ожидания заменять приятными предвкушениями. Иные из девиц действуют на меня как отхаркивающее, и тогда приходится одной рукой поддерживать причандал, которым вы меня с отцом наградили, а другой почёсывать в трепетном затылке. Чтобы не оказаться за бортом, я опасаюсь садиться в раскачивающуюся любовную ладью, – последовал исчерпывающий ответ Толика Дивиди, любившего полемизировать меж могучих стволов братанов и их собратьев, выступавших против уравниловки с землёй, за деревьями в Парке Шевченко (там ему было сподручней расставлять силки на лопочущих девчонок и двоеточие над украинским «i»).

                Перестаньте браниться и  есть меня поедом,
                оставьте что-нибудь другим женщинам!

     Глава 183.   Роза Моисеевна фон Ветров

Вселенскую «прелесть» Толик Дивиди по молодости лет представлял себе миллиардными спермадепозитами страждущего мужчины в нечто существенное. Его чувства рассорившегося с самим собой усугубились на Привозе, где торговка  модной стрижкой «Сахарная головка» Ривка Рашпиль (в пятом браке Шезлонг) познакомила его с колючей Розой Моисеевной фон Ветров, взращённой в тепличных условиях номенклатурной загородной оранжереи и не реагирующей на дротики колких взглядов соперниц.
С того запоминающегося момента Толик принимал miss за миску,  kiss за киску и отправлялся на свидание к женщинам со смазочными маслами (его раздражал ржавый скрип кроватей).
На Дерибасовской Толик поймал за крахмальный воротничок психолога по ногам и светского Льва Зиппера, который по-кроличьи нигде никогда не служил, кроме как инородным предметом обсуждения с притчей во языцех, когда сделки закрепляют скрепками. Тот не смог отбиться от Толика и запросил пощады, которая была ему обещана, если Лёва объяснит, почему Толик, встречаясь по устарелому обычаю с женщинами, предрассудочно постукивает костяшками пальцев по красному дереву рояля «Стэн, Вей!» так, чтобы у того «крышка» поехала:
– Но вы бы видели как я стучу безвозмездно предоставленным в долговременное пользование мне матушкой природой! – вульгарно воскликнул Толик, смутно подозревая, что блефарит – это воспаление блефа, а он любил блефовать у девчонок в заглоточном пространстве, перед тем как дать стрекоча. Слушая Толика  только из благородных побуждений, можно было подумать, что его род задержался в развитии ещё в подростковом периоде.
– Могу себе представить. Я тоже был молод, и придерживался той же трилогики “Verdi, Vini, Vinci!” – пришёл, увидел, обомлел и, убедив, упредил, – отделался от нападавшего юнца Левон Зиппер – посредственность, не закончившая институт «Женского станкостроения» и юркнувшая в ближайшую подворотню.
Застойный период Толика и недомолвок в стране совпал с феноменом, когда скитальцы-китайцы в диаспоре заходили по паркам задом в неподражаемой форме протеста против засилья города вьетнамцами. Глядя на них, Толик учился ходить ходуном по пересечённой то тут то там корейцами местности. В этот смутный период корявых фраз и корневых слов Дивиди сделал для себя глубокомысленный вывод – честолюбие без моющих средств ни к чёрту не годится. Тогда же он берётся за написание фундаментального труда «Умение скрываться от алиментов, по-заячьи путая следы». В нём он пытался доказать, что бутылка водки – идеальный сварочный материал, если не припой, при разрыве отношений, заметных на картине «Подштанники на штакетнике».
Его следующая пассия Роза оказалась довольно смурной дамой, выходящей из моды в виолетовом платье с оборочками. О ней, покачиваясь, ходили подвыпившие слухи, что, прикончившую аспирантуру таблетками аспирина, застукали с чужой кандидатской диссертацией, в которой она блестяще совместила две науки – геологию с биологией, заполнив белые пятна в пробелах образования горных лошадей на непорнокопытных тропах. В течение трёх последующих дней, потрясших барометр духовной нищеты и интеллектуального мира Молдованки, указывавший на тлетворное психическое заболевание округи с присущими ей рецидивами, его невозможно было оттащить от Розочки за разноцветные уши. Запах не сорванного букета роз нёсся из его златоуст на крыльях Пегаса, подлежащих расправе в стихах Опа-наса. Толик цитировал его за то, что тот помог ему втащить на пятый этаж на руках стенку-самоделку для 2000 компактных дисков (в лифт она входить отказывалась, но не потому, что на неё упала тень подозрения).
На четвёртые сутки Толик, влюблённый в прилагательные и с недоверием относившийся к местоимениям, пригласил (сделать фотку на свиданке) обласканную вниманием множества мужчин и непритязательных женщин, томную фрау фон Ветров в миниатюрный японский ресторанчик на отшибе памяти «Всем не по себе» под надзором Ичкоку Отрава. В своём непритязательном уме Толик уже планировал съехаться с новой пассией домами, как сходятся стена с потолком, составляя прямой угол в 90°. Но в тот памятный день золотящееся небо в зеркальном зале до самого горла было затянуто поваром-японцем Якисмуро Облаками, мастером выращивания мраморного мяса и удаления вросших ногтей бамбуковыми палочками у медведя-панды.
У повара, подававшего большие надежды к столу с островерхой макушкой над скудным вместилищем, было небольшое хобби, носившее на подносе литературный характер – он (незнакомый с Александром Дюма и его французской кухней написания бесчисленных произведений с помощью рабов от пера) провожал прощальным взглядом отправляющихся на свой страх и риск мушкетёров из Гавра в Дувр, не избегая соусницы Ламанша.
Прирождённый донжуанище Толян, заходясь с Розой в театрализованном темпераментном переплясе «Пигаль», в присутствии злого карлика и губного гармониста Тамбура Мажордетдомовского, старался избежать возрастного зазора с недостаточным образовательным цензом между ним и мужеподобной Розой. Её прелестные лепестки не давали покоя его нелечённому воображению. А в одном из пируэтов отрывисто-раскачивающегося танго «Не ходите под себя даже в шашки» Толик усвоил, что её гаргантюашное тело от аппетитных выпуклостей до редчайших вогнутостей с перевязочками на руках – не один шаг, а целая плеяда сладковременных удовольствий, растягиваемых мехами сопроводительной саратовской гармошки. Тогда-то он и шепнул Розе в настежь раскрытое ухо: «Западло в душу, вынуть не могу». И она, солидная женщина, написавшая кусачее эссе «Исповедь самки малярийного комара», что выдвинуло её в первые ряды заседаний профсоюза журналистов, она, неувядаемая Роза,  видевшая жизнь не из окна публичного дома, в глубине легкоранимой души предпочла не подвергать беглому осмотру мужчину с мобильным перезвоном и ключей за поясом досягаемости, а лаконично спросить: «Что?»
Человек разносторонних интересов и диаметрально противоположных специальностей, герой её эссе, представлял собой уникальное целое, достойное умирающей саги или околевающей «Калевалы». Он мог бы стать современным Леонардо, ну если не Капри, то  Давинчи уж точно. Вот что писала о нём вторая любовница, первой подметившая его хобби, пристрастия и таланты.
«В жизни случаются невероятные мужчины, которых не заложишь в ломбард, именно таким представал он у меня в доме.
Вёл он себя как дворецкий, не задумывающийся о брености бытия и занятый поутру оттиснением тиснёных занавесей в разные стороны, чем и  пленял моё сердце, строго соблюдая Женевское соглашение об обмене мнениями интернированных и заключённых в его объятья. Шайбочками на винты наворачивались слёзы на глаза слесаря-наладчика международных отношений, когда я требовала от него большего, при этом беснующийся голубой огонь в его глазах запрыгивал под верхнее веко. Хотя молодая отечественная трава ещё не взошла от моих обличительных слов, лицо борца за права народов Африки на футбольных полях Европы и трава перекосились, а сам борец скатился с ложа. В момент откровения я поняла, что только у рекордсмена любви, ловко скользившего по тонкому льду юмора стран Финского залива, мороз пробегает по коже с головы до пят за две  миллисекунды.
Подобрав живот с пола и приосанившись, он отрешённо слонялся из дальнего угла ринга комнаты в ближний, методично поясняя, что ему – человеконенавистнику, кучкующиеся в спортзалах люди напоминают навоз, сбивающийся в «качки», поэтому он навещает меня, не пытаясь проявить себя на фотобумаге.
А так как в местном джиме он прослыл злопыхателем в трубку аппарата, определяющего функциональную отсталость прокуренных лёгких, то с женой, к которой подозрение в его неверности подкрадывалось по-пластунски, он спал под разными одеялами и перетягивал по ночам матрас только одному ему известным способом. Это напоминало сеанс иглоукалывания ежей, занимающихся клубковой любовью. И тем не менее они не развелись. Желание избежать пата в семейной шахматной интриге не является основой антипатии. Непримиримые супруги сживались с мыслью, не дававшей им развода, и в тоже время они радовались бензиновым разводам за то, что они радужные И всё же его постигла неудача. После дружеской попойки он проснулся в прелой листве среди пожухлой травы, потому что отказался давать уроки верховой езды в подземке.  Он сам мне признался, что в тот раз у него появилось отвратительное ощущение, как будто попробовал похлопать по плечу червя или похудевшего жирдяя, прыгающего в шатающийся вагон на полном ходу. Видя, что он не мычит, не канителится, я с ним рассталась. Остальное вам известно – мне уже столько лет и кроме моей левой толчковой ноги никто не подвернулся. А вы говорите, молодо-зелено, но не всё потеряно.
Отрывок из эссе, прочитанный Толику Розой, заслужил ёмкого эпитета «Потолок!» Отсюда и маневровое пространство между двумя потолками в его сместившемся понятии означало Интерпол. Аналогичной характеристики не избежала и Розочка в оценке процента жирности их взаимоотношений, достигших потолка с двойным дном. Кроме того, Дивиди вынес любопытное наблюдение из последнего посещения зубоврачебного кабинета – применение веселящего газа в кресле пыток прежде всего веселит самого врача, напоминая маслобойню войны за бумажник пациента.
Со своей неповоротливой стороны этакий розанчик – фрау Ветров, наученная опытом бесчисленных встреч, старалась отсепарировать искренние изъявления дружбы Толика от фальшивых денежных знаков любви и в связи с этим по свежим утрам Роза пробегала (без шиповок) дистанцию в 100 метров до пивной «Соловей Алябьева» без осложнений на горло. При этом в её модном спортивном прикиде ощущалось присутствие щедрого покровителя. Когда пьяный орган ударил центрифугами Иоганна Себастьяныча Бахуса, мадам фон Ветров, наученная прогорклым опытом, поняла, что расставание с её набитыми жиром кошёлками ягодиц займёт у Толика намного меньше времени, чем предполагал её неуравновешенный ухажёр, который к тому же при хроническом сужении мочеиспускательного канала пользовался своим заурядным пенисом вместо пульверизатора. Ну, что сказать? В июльскую жару лепились они недолго. Хоть секс и машина любви и главное в ней сцепление, но пробуксовала  она на самом интересном месте. Розочка умела мастерски отмежёвываться от безвкусных обрезков тягостных воспоминаний трудного детства, в котором она подвергалась непрестанным домогательствам, и поэтому горечь пережаренных Макдональдсов воспринималась ею без прикрас.
Значительно повлияло на Розу Моисеевну фон Ветров её предстоящее вступление  во вновь образовавшуюся коалицию «Фаланга Пальцева» профашистско-молодёжного толка с испанским вееро-чечёточным поветрием и облегчённым поведением окоченелого как труп главы секты по кличке Некрофиля, общение с которым проходило на раздвоенном шипящем языке аборигенов.
Заклятый враг блюстителей неподконтрольной нравственности – Толик Дивиди, известный на Пересыпи под интеллигентной кликухой «Страдивариус без смычковой любви», изрядно потешался над Розочкой, когда не гладил похотливым взглядом её морщинистые локотки. Вместо неподъёмной Розы Толян, обладавший чертами характера насильника, нёс ахинею на руках.
Как-то на досуге, перебирая заунывную мелодию на рояле пальцами ног, он всё же пожаловался Розе Моисеевне, что карликовый номер Тамбура Мажордетдомовского в цирке Шапито был слишком тесен и не привлёк его внимания. Там выступал заезжий то ли магнит, то ли магнат, то ли мулат с членом, напоминающим французский багет под мышкой, цвета правого вороного крыла и белоснежными яйцами, претендующими на звание роя пчелиного труда, не обработанного кисточкой Муры Спички в стиле Фаберже.
– Вам нужно записаться к психиатру, минуя регистратуру, – удачно, закусив левую губу, посоветовала Роза Моисеевна и, обратившись к Дивиди полуоткрытым текстом, кашеварившемся в гузне приоткрытого ротика, добавила, – время движется вперёд, а вы всё норовите, извините, в зад. И что вам там так нравится?
Её бестактное замечание напомнило Толику изолятор с  койками на галёрке, со стульчаком в партере и обещаниями начальницы психиатрического отделения тюрьмы от государства доктора Ривки Сконфуженной построить в кабинете администратора сносный амфитеатр для свиданий с возлюбленными и родственниками. Попал он туда из-за того, что на карнавале сумасшедшего детдома с лакированым козырьком и глянцевой черепицей не хватило перевязочного материала на мумию. Получился длиннополый мужчина с грубо налепленными на фронтальном отсеке головы чертами лица, с откидными накладными волосами и чахлой бородёнкой до спины. В итоге Толику дали приз Дон-Кихота, когда санитар со значком «За медицинские заслуги» скрутил его у дверей. Сейчас между Розой и Толиком усугубилась отчаянная полемика, сопровождаемая вращательным движением языков и тел вокруг дубового стола с прелестными пружинистыми ножками из берёзовых листьев. Но словесные так ни к чему и не привели.
Их следующая встреча проходила под знаком Козерога в чистопольном признании в любви, и сопровождалась одобрительными кивками головок ромашек, знаменуя несказуемое. В момент неимоверной близости Толик отчётливо различил свежую татуировку над лобком Розы, гласящую: «Вход свободен, но пути на зад нет!» и принципиально не снизошёл, решив, что она потешается над его трёхклассным образованием и неумолимым желанием «Серединка на половинку с арьергарда». В ту пору свойский парень придерживался принципа ногтя «Когда выросту, тогда и врасту!»
– За что вы унижаете моё достоинство и проверяете меня на грамотность?! Я умею читать, хоть и по слогам, – взвыл противник оздоровительных мер воспитания.
Но вразумительного ответа Толик так и не получил. Или Роза, презирающая близость транзитом, не признавала оформления фабричного брака в виде долговой расписки в дюймах, или ему отрыгнулись детские обиды в результате обрезания, после чего врачи при жизни безуспешно пытались залечить его до смерти, надеясь, что смерть полюбит его больше. Это не преминуло проявиться в том, что Дивиди так и остался подвязаться на шнурках в подмастерьях у любви заурядным воинствующим алжирским зуавом, потому что отдаваться надо прилюдно, в противном случае никто не оценит.
– Не возьму в толк, о чём идёт речь, – нечётко выразила мысль фрау фон Ветров, почёсывая и без того покрасневшую щиколотку застывшего от удовольствия официанта. В тот момент, когда они с Дивиди, душисто огорошенные, усаживались за столик в прихожей пирожковой «Аргонавты сегодня», на стене стала вырисовываться скульптурная хрюшка с рядами сосков для поросят молокососов, резво забегавших по семейной традиции с родителями.
Смущённая Роза повела себя не лучшим образом, попросив официанта принести «Утраченные грёзы» – трусики под соусом. Такое происходило с ней, когда она меняла имидж или отдавала его в китайскую прачечную на перевоспитание. И это можно было оправдать, потому что её дед бросил бабку с бревенчатым домом, на стенах которого проступили слёзы, и эмигрировал в никуда.
– Вы что, совсем оглобли?! Тогда пусть вам выпишут летающий слуховой препарат! – эфемерно взвился Толик Дивиди.
Он порядком её «достал», вот только каким, она не могла додуматься. Прихватив пирожок с не раз прокрученным в кино мясом, он синтезированной походкой подвыпившего салаги-морячка прошагал к дверям из зала вон. Решив налечь на фрукты и овощи больше, чем на малознакомых женщин, и заморить затаившегося червячка, он мечтал бороздить моря, океаны и девушек. Подошла бы и Одесса с её пчелиной пьесой о секссотах «Парк заложили». На последствия предпринимаемых им семимильных шагов Толику было наплевать – он уже выплачивал алименты нескольким приставучим тёлкам, живя по электронному  адресу без крыши над головой и без царя в черепушке на сайте Ya-hoo ... come.
Одна из них – та ещё историйка. О ней до сих пор перешёптывается Пересыпь, включая узловую станцию со всеми её пожитками, при этом лица людей от страха становятся оливкового цвета.
Толик не на шутку захандрил. То, что другие называли женскими прелестями, он обозвал долговой ямой, и стал проситься петухом в Кур-шевель. Друзья-братаны предложили ему лечь в психиатрический стационар под наблюдение стрелкового врача. Но ипохондрик Дивиди тотчас же выставил своё неукоснительное требование – в ночное дежурство палаточным врачом должна быть женщина от 24 до 29 лет отроду, а не какой-нибудь там доктор-постельничий без собственной кровати в ординаторской. Толик не признавал неразделённой любви и силиконовые груди, но рассчитывал на ночное дежурство у её врачующей постели. Этот номер не удался, и он залёг дома на пару недель, памятуя о знакомом Карлосе Аспирантэ, разбогатевшем за три месяца в больнице, где ему подавали обогащённый кислородом воздух. Его будили в пять часов начинавшие своё утреннее судноходство нянечки. Карлос пошёл на поправку, но вернулся ни с чем в час, когда бивни эволюционируют в рога. В отчаяния, избежав членовредительства, он записался в члены горной партии туристов-транквилистов памяти мастера сборочного цеха подолов готового платья. В первом же походе Аспирантэ разбил хрустальную палатку в микротени и его изгнали из её стен. Прокручивая завернувшейся штаниной в мозгу этот случай,  Дивиди посерьёзнел и подал неотложное объявление в отдел «Встречу бурёнку» следующего содержания: «Ищу скромно жующую, не больно мычащую, со смазочными маслами, чтобы не очень скрипела. Гарантирую создание тугой семьи на два часа в сутки три раза в рабочую пятидневку в пальмовой роще, где дождь похлеще нашего ау-ау, и слова вывернуты наизнанку».
Потянулись дни ожидания. Никто на объявление не отзывался. Его опрометчивое метание английских дротиков, с исходящими из этого  поступками говорили сами за себя, и переводчик им был ни к чему. Своему родственнику медбрату Моте с его бесконечными мотивациями на донорском пункте, он жаловался в приступе откровения, – со сколькими я ещё не выспался. На что медбратишка мудро замечал, не сожалей, брат Толик, зато ты на пенициллине сэкономил. Взять с меня нечего, окромя достойного примера. Я безразличен к наружности дам. Но встречались и такие, с кем я был приятно знаком изнутри. Причём каждая из них была занята перетягиванием каната любви на свою сторону кровати.
Если бы наш герой пораскинул останками мозгов, то они с Розочкой отправились подзаправиться в стрёмный угловой бар «Стремглав», где он готовился с пистолетом в руках отстаивать по пояс в пиве своё кредо, где четверо отмороженных, не суетясь, расписывали пульку с дулом и двумя стволами.
Тявкающими шавками, разносящими бутерброды с недостающей колбасой, были четыре прехорошенькие стволовые клетки. При удачном раскладе каждая из сторон оставалась «при своих» и при украинском борще в прохладном погребке «У Одарки», которая думала, что Гоген, за всю свою жизнь продавший всего одну картину, происходит из династии Гогенцоллеров, и отбросил вторую половину фамилии в целях поднятия количества продаж. Толику в карты с разложением пасьянса патологически не везло, и несмотря на его плодовитую базу знаний, разжиться сигареткой не удавалось. Заправив короткоствольное оружие в штаны, чтобы случайно не пролился свет на действительность (вытирать-то некому) он молча проглотил преподнесенную горькую  пилюлю.
В который раз отвергнутый Толик за ум не спохватился, а взялся  прохаживаться по бульварам увешанным  каштанами с опаской в жилетном кармане (дрессированный пистолет у него отобрали местные хулиганы при поспешном обыске в туалете ресторана гостиницы «Лондонская», лишний раз убеждаясь, что игра в шашки доступна поддающимся... искушениям в дорогих ресторанах).
Какой ужас, думал герой проходных дворов и промежностей, я даже и не подозревал, что коротал время с пустыми женщинами, как предсказывал мне иглоукалыватель Маркелий Дикобразов. Ах, сколько спермы потрачено впустую и как хорош млеющий Восток! Похоже, я жил в эпоху Ренессанса со всеми этими рукодельницами в паху под звуки Сен-Санса, не стоит им опрометчиво отмахиваться от меня как от мухи. Пора им понять, что больше никто на них не сядет. В душевном потрясении не до конца определившихся устоев Толик сбегал за стаканом на кухню излить в него толком не обмытую душу. Ему захотелось похотливого вина и Новогодней ёлочки в углу, покорно стоящей перед ним на трясущихся коленках (она не подозревала, что он обладал задатками и замашками отъявленного мерзавца. Вместо умных книг Толик Дивиди собирал СиДи и бутылки, опустошённые несформировавшимися личностями без лицевых счетов вроде соседки Флоры Сорняк. Этикеточная винотека Толика отличалась огромным выбором и изысканным вкусом).
С неотвратимым ужасом он понял, что от когорты извращенцев в психотделении ни при каких условиях не отвертеться, к счастью вся эта гоп-компания не была посвящена в заветную мечту – умереть в расцвете насилия над заждавшейся его женщиной, тема сексуального досье которой оставалась не столько раскрытой, сколько распахнутой в тумане, растворимом, как instant кофе.
Не спровоцированные липкие мысли скользкими мокрицами ползли по загагулинам непритязательного мозга Толяна, привыкшего расплачиваться за всё, включая собственные ошибки. В них борец за эмансипацию чёрно-белого страуса Эму – Толик Дивиди, даривший женщинам обузу пышными букетами, больше всего боялся быть выкраденным экзальтированными инопланетянами, которые до сих пор не могли определить, страдают ли купоны стригущим лишаем. Толик почувствовал себя не в своей тарелке, потёртой во многих местах волшебной лампой Аладдина, потому что лепет рукоголовых вторил треску цикад, создавая впечатление званого вечера, хотя он был прекрасно осведомлён, каким образом Жора Пиггинс справился с гиподинамикой лени (к женщинам у него было уважительное отношение, как к предмету первой необходимости). После операции по шлифовке шариков в голове и замены некоторых из них на цилиндры, у Дивиди, несмотря на злоключения врачей, начались церебральные явления (его осеняли бредеи), и профессор Пиггинс занялся систематическими предсказаниями изменений в настроении погоды, уповая на то, чтобы человечество не раздумало идти по дороге к прогрессу и не повернуло обратно.

                Меньше всего женщину-биссектрису, делящую
                всё на два, беспокоит угол её падения.

     Глава 184.   Потерянный

– Кроме любовных утех не мешает заняться чем-нибудь серьёзным, – бессердечно напомнила, редко навещавшая  Толика, мать, отказавшаяся от близости с отцом, избегая неприличного вознаграждения и врачей, как следствия его.
Учитывая пожелание родительницы (рекордсменки с половыми колокольчиками на шее), он начал скупать солому, но не для поставок скоту, а для того, чтобы плести интриги. Параллельно Толик освоил завораживающий любовный танец тарантула под названием «Калигула» и планировал появиться публично с экзотичным номером. Но безответственное руководство ВТО притормозило его выступление, не дав вразумительных объяснений и даже не удосужившись прокомментировать своё решение.
Мать Толика Дивиди к своему великому разочарованию раскрыла в дорого обходящемся ей сыночке, пульверизаторскую способность распыляться в кратковременных отношениях с девушками от 12 незрелых лет  до внушительного сорокагодовалого возраста. Она давно уже сожалела, что родила Толика, произведя на свет этакий забрюченный фурор и остерегалась кому-либо рассказывать, каким кустарным способом он был зачат после просмотра фильма «Бермудская триада любви», не имевшего ничего общего с человеческой каруселью вокруг «Чёрного камня» в Мекке. Недоразумение было произведено на свет в ресторане, когда мама едва сдерживалась от покушения на соседские блюда, у неё отошли нейтральные воды. Теперь же она опять смолчала сыну, и в отличие от женщин трудящегося Востока, скрывающихся под паранджой, и восхваляющих на все лады своих маленьких самоубийц, предпочла закрыть подслеповатые глаза на его гнусные проделки.
Случайно оставшись в живых после всех сыновних выкрутасов, мать скворчала скороговоркой и проклинала калькулятор его жестоких нравов, догадываясь, что великовозрастный оболтус втянут непредвиденными обстоятельствами в непосильный умственный труд. В тайниках души она пыталась оправдать его, приводя существенный исторический аргумент, как неразборчивая Катька, поначалу жившая с солдатнёй, потом с Меньшиковым, после встречи с царём убедилась, что хрен Петькин не слаще. С того памятного момента откровенный разговор между страдалицей-матерью и упёртым Толяном больше не возобновлялся. Их отвесно-обрывчатые отношения усугублялись, когда они отъезжали на кладбище на могилу незабвенного отца его – Феофана. Мать вовсю голосила, требуя, чтобы покойник вернул ей украденную молодость, стибренную из расчёта 15% годовых.
Что и говорить, Толик тяжело переносил потерю материальной поддержки родительницы. В его организме произошёл сбой, сопровождаемый истерическим срывом. За этим последовал энергетический криз, и акции на самостоятельную сознательную жизнь резко упали. Но вскоре он оправился, выработав свой особый подход к интимным взаимоотношениям «Зачем целиком зависеть от одной женщины, когда можно от многих по частям».
Танцующий по жизни парень-гвоздь, которого стоило забить, стал верить в привидение к общему знаменателю, вещающее замогильным голосом, да ещё и с грассирующей акцентировкой на гласные А и Е. Конечно, Толика нельзя сравнивать с пляшущим Шивой, имитирующим антисемисвечник. Но, в отличие от древнего индуса, Дивиди несколько раз видел призраков, и ему удалось сфотографировать своё, как подозревали экстрасенсы, больное  воображение. Этим Толик жаждал сделать свой вклад в мировую торговлю скальпелями, скальпами и скандинавскими скальдами.
– Маманя отказывается меня поднимать, хотя и разрешилась мной, – надрывно объяснял он девчонкам внутрисемейную ситуацию, вызывая у них жалость в подобающих пастельных тонах.
Иногда он вытаскивал свой полнеющий живот на пляж. Дети океана, развивающиеся сами по себе, радостно сбегались со всех сторон на бесплатное зрелище. А он плоскостопно шлёпал по океанской воде и воображал, как женщины бросают к его ногам цветы, швыряют в него снятые с жирных пальчиков драгоценные камни в золотой оправе и в остервенении плачут.
Действительность оказывалась абсолютно иной. Толик навсегда отказался выставлять «цветы жизни» на не прокрашенный подоконник и оставил выдуманную жену для коммерческих целей. Много воды утекло между большим пальцем и мизинцем, учитывая, что он прослыл занятным фальсификатором, задумавшим провести водопровод (сработанный ещё рабами Рима) обманным путём вокруг указательного пальца, предупредительно приложенного к губам, способным щипать клевер на полянке по утрам.
Наконец он нашёл по объявлению скромную сумасшедшую. Её глубоко упрятанные глаза выдавали скрытные мысли, и парочка наметила съехаться под одну крышу или балдахин. Но крышующие злодеи не позволили, втолковав ему в семя имевшимися в их распоряжении подручными средствами мысль, что отстёгивать деньги можно бескнопочно в точках совместного пребывания, что не теряет смысла, если бы его даже не было.
Очень редко до Толикиного сознания доходило, что он переполнил чашу народного терпения, которую без какого-либо основания (оно было при допросе отбито в милиции) называл чашей Грааля (видимо, начитался Джона Брауна). Потом, как бы опомнившись, он тщетно пытался (в искупление вины перед автором) расхлёбывать плачевные результаты своих любовных приключений, предложив тому (за вознаграждение) заработать на нём, Толике, как на герое романа Джона.
Идя на высшее самопожертвование (добровольное отправление на шашлык), Дивиди прошёл курс облучения авангардными веяниями в ночном техникуме, так как жил по щучьему велению неугомонной нижней части тела, и ему пришлось приобрести с рук на Привозе по параболе кусающейся цены не подлежащий укрощению испанский веер, который ни перед кем ещё не раскрывался.
Соседи, уставшие от буханья басов его аппаратуры, сопровождаемых криками девочек, доложили участковому, Феоктисту Фельдману (в чине фельдфебеля), что у Толика проявляются монархические наклонности и диктаторские замашки с микрофоном в руках. С их слов, на праздник Йом Кипур Толя заявил, что постарается избежать разногласий со своими подданными, объявив себя царём Иродом Вторым и духовным банкротом одновременно. Правоохранительные органы попробовали заключить с ним сделку, но безрезультатно, отфутболенный матч закончился со счётом 0:0.
Толик, проводивший реформу детских песочниц во дворе и проталкивавший идею введения тарифных сеток на теннисных кортах, превращающихся в игровые площадки по классу вокала имени Шараповой, доказывал с пивной пеной у рта, что единолично представляет если не снятые сливки, то буржуазно-жировую прослойку вредоносного сообщества «Животные за президента».
К удивлению Толика, который считал себя животным, так как не знал, что такое ненависть, оказалось, что ему не стоило  труда убедить фельдфебеля в правоте грязного потока слов, заканчивавшихся замечательной на то время фразой: «Водосточные трубы задуманы для стечения отягчающих обстоятельств». Толян клятвенного заверил должностное лицо у  нотариуса, что похлопочет в последней инстанции об открытии тренажёрного зала с присвоением ему имени милиционера Феоктиста Фельдмана, если того убьют образцовые бандиты или свои. Феоктист остался доволен обещанной перспективой, и ко всеобщему недоумению квартиросъёмщиков покинул двор дома, напевая: «Сходни-сводни между кораблём и берегом, запрягайте, хлопцы, пони...».
Белошвейка Зухра Сучёвая-Ниткина так расценила посреди двора поступок Фельдмана: «Ошибкой при родах нельзя его назвать, но, согласитесь, к достижениям природы Феоктиста можно отнести с большой натяжкой».
После того как выступающие изнасиловали повестку дня, соблюдая очерёдность, они понуро разошлись по коммуналкам, а двое направились в винный отдел магазина утрамбовывать Толика.
Ещё мальчишкой в школе для невыносимо трудных детей, где он никогда ни у кого не списывал (сама жизнь подсказывала), Толик умудрялся вылезать на подсказках с уроков через фрамугу,  в целях посещения кинотеатра Повторного фильма. По официальной версии он это делал, чтобы избежать запаха снятого молока и ботинка. Но на самом деле его неизменно тянуло к  популярному искусству в жаждущем кинознаний и всеобщего подчинения государстве. Смышлёныш Толян догадывался, что проживает в свободной стране, где «воли рукам не давать» было бы типичным проявлением несвободы.
На экраны в рассвет невнятных вербальных выражений вползали аппетитный ненецкий фильм «Эскалоп для эскулапа» и финский «Филе от трамвая» режиссёра Хмуреддинова-Хайниккена – выходца из Северо-карельских лопарей, прославившегося драхматизациями древнегреческих трагедий. Лента была, что называется, финиш. Поливальная машина критики настаивала на срочной госпитализации режиссёра в психушке в охапку с оператором. Но административный совет Министерства Иностранных Передел Невпроворот финишные ленточки Хмуреддинова-Хайниккена с экранов почему-то не снимал, избегая этим разрыва дипломатических отношений с дружественной Лапландией и с горной семьёй Фимы и Фиры Лихтенштейн, попавших на белейший снег лыжной трассы, как в Кур-щавелевые щи на фешенебельном французском курорте. 
В десятый раз просматривая захватывающий за все доступные органы фильм, Толик – жмурик из Жмеринки, играющий в жмурки, ухлопал уйму времени, заостряя внимание на эпизоде, вызывавшем у парня прилив новых сил. Он не терял самообладания, и забившись в угол подальше от любопытных глаз, занимался кумовством в отношении той самой части тела, которую можно легко разглядеть, а также подделкой всевозможных проделок.
Да, у каждого имеются любимые болячки, рассуждал он, ни на секунду не отрывая глаз от экрана. Время спишет огрехи. Почему бы мне первому не начать принимать улыбки в растяжку и списываться с завлекательным будущим? Кто-то обладает несгибаемой волей (опылённые временем солдаты-деревья), а мне даровано иное физическое качество. Но та, которая сможет по достоинству оценить это, ещё не встретилась на моём  не изборождённом извилинами жизненном пути.
На просмотре какого-то безобидного примитивного боевика, где сексом даже и не пахло, Толика всё-таки схватили. Несовершеннолетний избежал тюрьмы, но не осуждения рядовых граждан, старавшихся не проморгать парня. Суд принял решение о его высылке за пределы Великой Державы на менее обширную историческую родину. Но Дивиди выбрал ту, что выступала в более тяжёлой денежно-весовой категории, под названием Гомерика.
Наконец-то мы от него избавились, облегчённо вздохнул начальник отдела милиции, уличённый во внебарачной связи с бакенбардисткой Кецеле Манэ – девушкой с внушительной базой данных, и успешно выступавшей в цирке с головокружительной манифестацией выдумки – гардеробным номерком в зубах  «Стриптиз ящерицы». Следующий безоблачный день, совпавший со всеобщей забастовкой судностроителей, объявили негласным праздником в честь освобождения города от извращенца Дивиди. Его провожал в аэроРаппопорт оркестр сексуально изогнутых фаллосовидных инструментов «Камасутра в музыке» Варсения Сугроба, исполнявший «Разделку туши», напоминавшую о девственном запрете саксофона в 40-е годы, украшенного оправдательными аксессуарами. 
В городе пришли к выводу, что когда евреи разводят антиМонии, а китайцы руками, Толик – первая обрезанная ласточка в стране победившего... самого себя, и у него, как у любого неразборчивого мужика, имеются все шансы превратиться в донжуанистого подрядчика. Такого же мнения придерживалась его финская подружка Ирма Вкойкунен, но её не очень-то слушали.
Со времени этих событий прошло ровно тридцать лет. В новой стране на пляже Анатолий Дивиди познал женщин, не требующих в первый день финансовых затрат, пребывая на дружеской ноге и на «ты» с венерологами Брюквина. Выдержками из его полной любовных приключений жизни можно было бы заполнить целый Талмуд и дополнить несколько Новых Заветов Ильича. Дружкам же Толик признался: «Хочется жить подолгу, но не с кем». И они это ему хорошенько запомнили, в душе желая, чтобы остаток своих дней он провёл в тепличных условиях гомериканской тюрьмы.
Но не будем позволять себе вульгаризмы в  адрес нашего антигероя, и вместе с ним поспешим к Энтерлинку, приславшему вечно молодому Толику приглашение на Вечер Вальса Надувных Кукол.
Началось всё с того, что однажды Толян снял полинявшую блондинку на улице с пожарного крана в самом центре Конфеттэна. Это не насторожило нашего героя, а наоборот, обрадовало. Как ни странно, она не возражала, более того, сама предложила, чтобы он отнёс её к себе домой на руках. Увлекшись головокружительной женщиной в расцвете её красоты (между прочим её звали Дженни), и подчиняясь женскому капризу, фантазёр, Дивиди попробовал исполнить её желание, но не смог покрыть полагающегося расстояния, и через два мучительных метра, по запомнившейся ему на всю жизнь системе «Шаг вперёд – два шага назад на площадном поле отборной брани», вернул блондинку на кран.
В другом покрытии разгоревавшаяся Дженни не нуждалась – в ту пору она была уже неподъёмной (седьмой месяц ждала двойню и понимала – лучше поездить по миру, чем пойти по нему). Размазывая свои слёзы по его лицу, она на ломаном испанском языке (из-за усов Дженни приняла Толика за отчаявшегося самоколумбийца) пыталась втолковать ему, что детям нужен отец, хотя бы приходящий. После этого она покаталась как «сэр» в масле и залезла в его бумажник, узнать есть ли масло в сэрах.
Но Толик Дивиди не поддавался дешёвой агитке. Он подозревал, чтобы иметь с ним дело – собеседникам необходимы железные нервы, но вот должны ли его хромосомы состоять из хрома, на это ответа он не находил, даже после того как прочитал назидательную немецкую книжку, на которой воспитывались целые поколения эмигрантов «Время жить и время так сказать...»
Дивиди на подчищенном гомериканском языке попытался объяснить женщине с крана, что  у него другие стимулы для плана на вечер, и что планам, рождающимся в голове, не требуется свидетельство о рождении, и что придётся удовлетвориться марихуаной, и что мамочка неправильно поймёт его, взявшего себе на обеспечение двух джениных младенцев не приемлимой для неё боевой раскраски.
Мама любила папу и виниловые пластинки, мстительно считая мужской талант её сына врождённым изъяном, возможно даже дефектом. Она во всём винила себя, и только отчасти фирму «Омоложенная мелодия». Мама любила папу не в пример Дженни, отдававшейся Толику, как обессиленная рухлядь под нажимом.
Дженни, не ухватив ситуации, продолжала настаивать на заботе и уюте, источниками которых Толик Дивиди безусловно являлся в её мечтах и семимесячных, не связанных с ним до этого ответственного момента чаяниях, превращающихся в ча-ча инки, налипшие на пивной кружке. Шума от крошек не будет, пообещала несчастная. Он расщедрится на французские соски-глушилки, а ещё лучше, чтобы не укорачивать маме жизнь,  отправит её с детьми на Лазурный Берег Франции – от кого-то она слышала, что такой султанат существует в Средиземноморье.
От этой перспективы отчаявшийся мужчина в Толике схватился за голову и сорвал парик из натуральных волос убиенного им соседа, которого никак не удавалось обскакать в искусстве ловеласа. Дженни излучала столько оптимизма, не подлежащего цифровым поборам налогообложения, что он опешил. Всё в ней звало на подвиги, но... его личное оружие уже подлежало списанию.
– Я спасена, – закричала она на английском с ломаным кельтским акцентом, моментально заподозрив Толика в ортодоксальном еврействе, – теперь мы вчетвером прекрасно устроимся у тёти в Ирландии. Мои родственники те ещё люди. Они сокрушаются непокрытыми головами о воображаемую Стену Плача, почти забыв о своём антисемитизме, в котором евреи исполняли роль отдушины, хорошо, если бы они нашли её себе в  эвтаназии в Полинезии.
Толик затенённым краем глаза увидел приближающийся цилиндрический автобус и, вырвавшись из её цепкого взгляда, вскочил на подставленную кем-то подножку, когда тот отъезжал от остановки, оставив Дженни сидящей на пожарном кране со сжатыми в кулаках усами, париком и глазами невоздержанного брюнета – вделанное в них хлопающее ресницами устройство не сработало.
С того памятного дня пляжный фигурант Толик Дивиди в один присест усвоил два фундаментальных правила коммерции: «Идея рождается, чтобы не умереть, а быть украденной» и «Возрастное ограничение финансового покрытия стёганного хлыстом одеяла прилагается...». Досконально разобравшись в них, Толик обходил неисправные краны стороной и в ванной пользовался только душем, а что ещё оставалось делать бабнику Дивиди – несбывшемуся землепашцу и моряку, избороздившему морщинами лбы не одной наивной, встречавшейся на его многострадальном пути?
Так без хозяйки лжи и преувеличений в непрогребной словесной ряске популярной повести «Машина петляет – водитель беспробудно пьян», помещённой в красивый фантик-суперобложку, Опа-нас Непонашему описал правдивую эпопею шапочного знакомого (как-то зимой он сорвал с головы Опы «пирожок») Толика Дивиди (удивительного индивидуума, родившегося с серебреной ложечкой во рту пузырчатого Пен-клуба, налившегося чаем и помешавшегося на микроскопических знаниях).
К счастью читателей эксгумации реликтовых воспоминаний вроде построения коммунизма в ряд бесконечных чисел они не ожидали, что для автора из приюта «Клошары» с простуженным мозгом его книга – спасательная грелка. Никто из них и не пытался размотать плотный моток, засыпая в можжевельнике повествования. Знали бы они Опа-наса в лицо, то не  волынили бы, а поднатужившись, забросали  цветами в горшках ещё при жизни. Ведь со слов друга его детства поэта-эрота  Садюги, Опа не принадлежал к поэтам, блеснувшим и сгоревшим дотла – он тлел постыдно долго, в крикливых попискивающих одеждах с надписью готическим шрифтом «Грибной царь Трюфельдино-Фельдман».
В момент, когда в глазах должен был забрезжить рассвет, Опа-нас проснулся, чтобы сформулировать своё отношение к творчеству Сулеймана Арнольдовича Гугла: «Если книга не заставляет тебя ни о чём не задумываться, и если пустоголовое чтиво лишено остроумия и выдумки, извините, я при этом не присутствую»:
– Ну на что годится козлиное отродье однопродажной Гомерики с её неразборчивым бельэтажным матом! – восклицал Гугл.

                Куклам надлежит поддерживать в мужчинах
                желание, Венера Милосская им не подмога.

     Глава 185.   Прибытие гостей

Пройдясь волнорезом пальцев по волосам, бардопоэт решительно взялся за ручку двери, готовый на всё – вплоть до смены кургузых претензий на курносые мечты, лишь бы подобрать подходящую по интеллекту куклу. Неожиданно в голове запоэтило. Не в силах сдержать творческий натиск, Опа отпустил ручку двери и вынул Пишущую. Отходя в сторону, он поспешно внёс запись в книжечку, опасаясь упустить досужие измышления, наплывающие в роман с легкомысленными фрикадельками «Эшалом власти».
В его академической работе семитская трактовка любви в лодке-дублёнке на четырёх пуговицах казалась заболеванием.

Я не забыл того, чего не знал
и, полюбив, любовь не удержал.
Скрываясь в мрачной келье ото всех,
в себе пригрел непризнанный успех.

Я отрицал, что неприязнь любил,
Припомнив, что с другою позабыл.
Не потревожив сумасшедших снов,
потряс в себе гармонию основ.

Пустыней вдаль миражит караван.
Я целостный стою в тени нирван.
Твой голос изощряется в любви,
но правды горькой мне не говори.

В солнцезащитных спрятавшись очках,
стремлюсь играть с людьми  под дурачка,
раскрыть хочу извилистость твою,
собрав любовь в кулак, стихи дарю.

Их откровенье пусть не осквернит
ни ночи, ни распавшиеся дни,
что выданы касаточкой-судьбой,
И ждёт меня за неудачей сбой.

Я дамам верой, правдою служил,
но с куклами, казалось, век прожил,
был мненья невысокого о них,
теперь прошу, подайте надувных.

Кастрированные стихи, подумал Опа-нас. Но одно его успокаивало – в соответствии с учением Зигмунда Фрейда, не он один неудачник. Опа вспомнил коллоквиумный пример дилеммы «Лучше поздно, чем иногда», поднятой в беседе задушевнобольных – учителя и его последовательницы на койке в одном из оздоровительных учреждений курортного типа.
– О, если бы стены были женщинами, я бы жил среди голых стен! – с тоской в голосе воскликнул задушевнобольной учитель.
– Любовь?! Я думала, секс – это палочки и колбочки, а это всего лишь сетчатка глаза! – откликнулась она с подгулявшей тенью надежды, как бы говорящей о том, что добропорядочность становится таким же оттавизмом, как шнуровка на футбольном мяче.
– Причём тут палочки и колбочки, когда вы такая красивая?
– А вы дерзающий поэт и непревзойдённый философ, притом прирождённый, – выразила предположение последовательница.
– Что вы! Я всего лишь прагматик. О, жалкие поэтишки! – воскликнул Опа-нас, явно обращаясь к фотографиям трёх великих бардов на стене, развешенных на фоне одутловатых облаков. – Мне ничего не стоит переплюнуть их всех липучкой литературной жвачки созданной мною за 30 лет нагнетаемого творчества.
Сдерживаемый несовершенными законами, Опа оперировал большими категориями, чем дозволено в мачо-обществе (когда-то ему даже предлагали должность медбрата с функциями медсестры и многочисленными родственными связями, но в карусели знакомств он отказался в пользу игры за сборную по футболу).
А что если куклы сделаны из папье-маше? Ведь у него к нему, после изобретения им весов с занавесками,  аллергия. Не повлияет ли это на его дальнейшее совместное проживание под одной черепичной крышей с Зосей? В висках Опы застучала перелитая от немецкого донора «O’donner wetter!» кровь.
О последствиях приливов к голове подробно узнают, пообщавшись с кукольными достижениями в области сексуальной техники. И всё благодаря наставнику Арику Энтерлинку, который ещё в школе лучше всех выражал расплывчатые мысли на промокашках, отсиживая с переменным успехом уроки на дополнительных занятиях. Интересно, сколько гостей соберётся в его квартире?
Пока Опа-нас Непонашему рассуждал и подчищал в мозгу неудавшиеся строчки, двери приоткрылись. Из коридора доносилось сиртаки гардеробщиков «Для сюртуков». Пойду-ка я сделаю крюк вокруг дома, подумал Опа, будет хотя бы на что пальто повесить, как говорил в больнице кораблестроитель Иван Полозьев, требовавший у нянечки судно на стапелях. В минуты алогизмов Опа-нас чувствовал себя обезжиренным йогуртом. Должно быть, опоздал к кукольному разбору, расстроился он, заслышав хмурый голос Амброзия, цитировавшего давно набившие всем присутствующим оскомину, но врезавшиеся в старческую память Довлатизмы.
Садюга уже грозился продекламировать сугубо личную басню «О всемогущем пуке и противовоздушной обороне», как на него зашикал квартиросъёмщик Арик Энтерлинк:
– Осторожней заливайтесь смехом, промокать нечем.
Арику захотелось растоптать Садюгу как вечную пленницу – сигарету, которую тот не выпускал из слюнявого рта, но взял себя в руки и елейным голоском пропел:
– Милый Амброзий, я в восторге от вашей последней работы «Методы очищения желудка и плевательниц от недокуренного снобами», появившейся в связи с повышением цены за пачку сигарет до 12 таллеров на любимый вами «Парламент». Прочитав её, армии прибедняющихся курильщиков, распевающих «Окурочек» Алешковского, замешаны в кровавых схватках за влияние в зонах выживания на тротуарах и мостовых города.
В гостиную, напевая «Волка козлиные ноги кормят», прошмыгнул испытатель танталовых мук Опа-нас, которого Арик в среде домотканых писак считал мастером изнаночного слова лжи, неизвестно в чём лучше выглядящего – в масле или в акварели.
Арик Энтерлинк намеревался поразить Опа-наса проницательностью не занимаемого ни у кого ума и проникновенностью высказываний весёлой куклы Прони Люстиг. К сожалению, её пришлось срочно доставить в зашивочную мастерскую – в порыве ревности кукла Люсинида Харддрайевна Вовсю, прочитав мысли Арика, вспорола ей живот (Разве «куколок» поймёшь? Я знаю одну, полюбившую зелёного кузнечика, за его коленонаправленность). Приглушённый свет соответствовал настроению присутствующих и сулил нестандартные приключения.
Двое разнополых морщинистых сорванцов в неправдоподобных доспехах лет шестидесяти с гаком оживлённо жестикулировали бёдрами перед носами друг друга. Всё, что мог понять Опа из размашистых жестов, это то, что младшенький встретил малогабаритную женщину, перекинулся с ней парой слов, и она отяжелела от другого. Эти двое явно не художники, решил про себя Опа-нас, художники так не рисуются, не считая автопортретов.
На столе округло возлежала сицилийская пицца телесного цвета. От неё исходил запах гашиша и слюнявая мелодия крематорного мафиозного танго «Дымок от папы Росси вздымается и тает...». Дальше шёл отравленный текст, принадлежащий никому Незнанскому коллективу авторов «Подлог», сцементированному денежными интересами, подогреваемыми на спиртовке.
Никуда уже не деться, отметил Опа, увидев, как от дальней стены айсбергом откололась огромная дружеская  тень. К нему вразвалочку, видимо подискутировать, приближался Виктор Примула-Мышца, вооруженный до зубов традиционной золотой улыбкой утрусского шофёра, в белом в серебряную полоску костюме, загнутых штиблетах «Prada» и завивкой «Парла Ментарий».
– Рад тебя видеть, Опа. Ты отважился навестить «папу» Энтерлинка. Слава Богу, Арик выбрался из комы с гордо поднятой с полу головой и пригласил друзей на «Вечер вальса надувных кукол», – с этими словами миляга Витёк интенсивно обнял поэта, а с ним писателя и барда, которому определённо было лучше находиться в раздумье, чем валяться на полу. Этими словами Витёк давал понять, кто здесь приближённый к хозяину, выступавшему в роли притворного шута, а кто правит балом, контрастируя на фоне собравшейся серятины. Склонный к кровельному анализу Витя ставил диагнозы коническим крышам, изготовленным по канонам канонады, исходя из того, что горы – крыша мира, а холмы – покрышки.
– Как поживает ваша благоверная, Диззи? – в замешательстве словесного коктейля произнёс Опа-нас, позволяя себе непозволительную роскошь – высвободиться из стальных объятий Примулы-Мышцы, который не верил в выдавливаемую из Опы аксиому «Как это ни парадоксально – ощутимые потери не потрогаешь».
– У Губнушки постирушка, – по-фехтовальному отпарировал провинциальный щёголь Витёк, чувствуя по отношению к супруге любовную задолженность по тайным кредитам. Обидевшись на прохладное отношение к собственной персоне со стороны Опа-наса, Витёк прошёл через просторную гостиную к матершиннику Амброзию узнать, как перевести на разновеликий утрусский «Факт You» с помощью среднего пальца. Ему было крайне необходимо узнать это, потому что шапочный знакомый Толик Дивиди, у которого он когда-то купил телевизор в придачу к попонке на запонках для собаки, напугал его при входе, что всем предстоит тест на (testicles), аналогично яйцам Фаберже, но намного чувствительнее, и с заполнением собой «режущего резюме» для куколок на пригодность, измеряемую в дюймах (инчах).
Витёк категорически отказался от заполнения собой чего бы то ни было и пространства, не мотивируя действия чем-либо существенным. Оказаться в долговой маме – не лучший вариант, считал Витя. Они, бессловесные, не могут себе позволить нанять приличного адвоката, пояснил он Энтерлинку.
А всё-таки, как перевести на утрусский «Факт ю» с помощью среднего пальца переспросил Витёк угрюмого Амброзия, приноравливающегося к любой ситуации. Садюгу аж перекорежило от бестактного вопроса, заданного ему таксистом, и сопровождаемого непристойным жестом при активном участии среднего пальца. Поэт-эрот начал раздеваться в отместку хаму, чтобы наглядно продемонстрировать, как материализуется столь замысловатое гомериканское выражение. В комнате вновь появился Арик Энтерлинк, со словами: «Господа, пенал – место заточения карандашей, а чтобы не уронить престиж, не забывайте подвязывать Его к ноге». Этот призыв отрезвляюще подействовал на горячую голову Амброзия, расчёсывавшего волосы на плечах и на спине до крови. Как пустынник, мучающийся жаждой знаний, он понимал – вошедшему в Историю выхода нет.
Энтерлинк выглядел торжественно, как вернувшийся с курорта церимонеймейстер, видимо, кома пошла на пользу, и Альцгеймер оставил его в покое. На какое время Арик ещё не знал, но на всякий случай он засёк часовую стрелку на «Тиссо» – минутная стрелка посекундно плакала. Это инициировало «Вальс приглушенных свечей» из римейка лондонского «Мост (pont) Фаза инлоо», в котором другой (не Роберт Тейлор) целовал даму, отдалённо напоминавшую Вивьен Ли. Раздался звонок в распахнутую дверь.
– Входите, открыто, – пригласил хозяин, успевший затовариться едой на базе «Лучше нет», где, стоя в очереди за женщиной, он испытывал растущий интерес, закончившийся звонкой пощёчиной.
В фойе призрачно засветился поникший Даник. На размытых чертах его лица отпечатался налёт печали и дешёвой губной помады. Вчера он отскоблил на своём Шницелевском треугольнике  неколлекционных насекомых, отодрать которых было трудно. Даник терялся в догадках об их происхождении, как теряются с любимой в елово-палковом лесу от посторонних глаз. От кого они к нему перебежали? Йоркшира Мошки не было дома с неделю.
Подозрения падали сразу на обеих – Фрумочку Пюльпитер и Мурочку Спичку, причём Даник Шницель терзался от ревнивых подозрений целый май-месяц заусенчато стрижеными  ногтями  по всему треугольнику (от птичьих крыльев носа до сокровенных уголков рта верхней губы, увенчанной фатовскими усиками).
Скажу, забегая вперёд, что в одной из утрусских аптек ему посоветуют втирать Сульсеновую мазь – он найдет себе место и перестанет чесаться и теряться в сомнениях. Ведь мы живём в мире условностей, которые сами создаём и в объективе времени с несостыковкой интересов, изредка протирая линзы.
А пока оставим в покое внутренне метущегося и внешне, расцарапывающего себя в кровь Даника Шницеля и уделим частичку внимания прелюбопытной персоне Цирконию Штуковцу, присутствующему в Одеттом виде в роли наблюдателя ВО-О-ОН из Гомерики, который был условно осуждён за незаконную сделку в торговле оружием – противовоздушные батареи подменил водяными.
Куклы женского рода не занимали Циркония, вальсы стероидного квартета «Мягкие животы» тоже. Заглянул он сюда, полагая, что попадёт на «Голубой» огонёк, а точнее, из-за сицилийской пиццы, и не столько из-за неё, сколько из-за самого процесса разрезания хрустящего прямоугольника зазубренным кругляком. А так как томатная паста напоминала свежую кровь, он передал нож сердцееду и садисту, безжалостно забивающему бильярдным кием шар в лузу – Толику Дивиди – тот требовал отпускать по две надувные куклы в одни руки и приготовился безжалостно нарезать пиццу на девять неравных частей по количеству приглашённых.

    Он внимательно рассматривал две стороны одной медали,
                теряясь вдогадках с какой из них ожидать помощи.

     Глава 186.   Нетерпеливый

О дегенераторе сексуальной энергии, подвергнутом заболеванию мачизмом (Т. Дивиди), можно было бы говорить бесконечно. Казанова не шёл с ним ни в какое сравнение. А тех, кто осмеливался дать ему определение бабника, он, не будучи привередой, вежливо просил называть его (по культурному обмену морфологией слов и музыкальными нотами с Францией) жуиром. И кто  знал, что у него лунный камень с сердца свалился и случайно ударил с ним по рукам. С диагнозом: «Перелом предплюсны» и поредевшими волосами Толик попал в больницу.
Операцию на оттяпанной стопе произвёл нейрохирург Люсьен Волдырь. После его вмешательства ножом стало ясно, что если бы кому-то взбрело в голову гипотетически взять полк солдат и заставить их пересчитать пальцы на руках и ногах, то вряд ли бы хватило шаловливых, чтобы приблизительно составить себе впечатление о количестве женщин в его безостановочной (non-stopping) половой деятельности. Поклонник океанского сёрфинга, неустанный прихлебатель морской воды и вульгарных приёмов в любви Толик Дивиди, окончивший кулинарные курсы «Тушите свет» желал всех надувных кукол подряд и сразу вне зависимости от цвета крема на коже, румян и национальной принадлежности окружавших их предметов домашнего обихода. Последовательный борец за независимость от жён, по пятницам появлявшийся в консервативной арабской газете «Аль-монах», в пятый раз добивал Энтерлинка одним и тем же: – Я устал от скандалисток. Немедленно сведите меня с куколками. Я страдаю обострением герпеса и докучливым резонёрством в обществе однообразных людей. Второе не подлежит лечению, а о первом и говорить не приходится, хотя и поглощаю «Завиракс» пригоршнями. Сколько можно тянуть резину! Если куколок не дозовёшься или они не готовы, давайте прорепетируем на каучуковой женщине, а то подпирает.      
 Мало кто из присутствующих знал, что Толик Дивиди постоянно ломал комедию «Маршрутное ап-чхи» и подворачивающиеся под руку юбки, залезая в долги всем попадавшимся на его пути девушкам, нисколько не заботясь о гигиенической тампонаде нанесённых им душевных ран и наложении швов на соответствующие места. Выслушав его наглые претензии, изголодавшийся по инсулину и спокойствию Арик Энтерлинк дипломатично ответил:
– Назначение кукол угождать, но сейчас они в приспущенном состоянии. Надувать их будете без посторонней помощи. Нянек здесь нет. В наш век технического прогресса любовь приходит внезапно, раздеваясь как дерево осенью, так что уже пора научиться правильно пользоваться дальнобойным орудием «туда».
Толик в шестой раз обиженно надул губы и отошёл к окну шумно и внезапно, как воды у роженицы. Он лишний раз убеждался, что родная сторона нужна, чтобы вовремя перебежать на другую – к кадушке с кактусом, застывшем в позе лотоса, и это делало его  йогом, подверженным клизменным вливаниям. Погрузившись в нерадостные размышления, торопыга Дивиди исподволь намечал в гостиной для обмена составных мозаичных мнений новую жертву своих капризов, которыми мог бы поделиться по поводу и без него.
– А вы что думаете по этому поводу, любезный? – заискивающе спросил Толик у Садюги, схватив его за наружный карманчик у лацкана, и пытаясь хоть как-то скоротать время, не свернув себе шею до появления куколок в проёме занавески.
– По какому? – не понял его, занявший призовое место в соревновании буклетов Садюга и вскинул бровки-домики к облачкам продольных морщин на сократовском лбу. Пунцовый закат, кося багряными лучами, скатился с дряблых щёк к взъерошенной эспаньолке, пристроившейся на квадрате подбородка. Амброзий тяжело задышал, отчаянно подражая свирепствующей свирели.
– Двое на корте натягивали рыболовную сеть в сумерках. Она не возражала. Упоительная вечеринка завершилась изящным выпадом матки  фехтовальщицы, – загадочно пояснил Дивиди и испытующе заглянул в осоловелые глаза писателя-эрота.
– Уберите этого маньяка! – взвыл Амброзий Садюга, и неожиданно для себя ответил, – Думаю, у белок пушистый хвост и поэтому предстоит холодная зима. К сожалению, мне придётся отказаться от кремльВовской диеты, в которой рекомендуется не яйцезреть чужие... и научиться завязывать галстук на собственных Фаберже. И вообще, отвяжитесь от меня все и не превращайте праздничный вечер виселицы качелей любви в аттракцион «Колесо с меха».
В гостиной один вальс сменился другим – «Вальсом кружевных накидок на шею жирафа при игре в Серсо», а это лучше, чем перебрасываться пустыми или идиотскими фразами на манер авторских. Когда танец закончился, безброво бравировавший эксгибиционист Горазд сольно задёргался в вальсе «Канцлерские товары Коля». Заражённый его примером Тенгиз Ловчила (по метрикам Адольфус Аушвиц, прошедший проверку, как по проволоке натянутой между небоскрёбами), передвигался по периметру помещения, нетерпеливо поглядывая на плотно затянутый занавеской альков. Там находились приспущенные куклы, успокаивал он себя, полностью разделяя нетерпение безумца Толика Дивиди и тщательно маскируя чуждые, навязанные ему дружбаном Василием Плевком, имевшим гадкое обыкновение растираться его полотенцем, эмоции от посторонних глаз. Озвученную тишину прорвал нарывный голос многоопытного Амброзия Садюги:
– Разрешите, господа, почитать что-нибудь собственного производства, у меня были приличные оценки по гимнастике в ФЗУ.
Его предложение было встречено коллажем из подозрительных и осуждающих улыбок, адресованных не прорисованному пейзажу.
– Сделайте одолжение, если по теме, учитывая, что все мы отдаём в наём свои таланты. И не забудьте про расточительность – она не лучше скаредности, – ревниво сдобродушничал Опа-нас.
– Вы, отвернитесь. С тех пор как я вас отслеживал и раскусил,  боюсь сглазу и притворяющихся дверей.
Поэт-эрот Садюга самозабвенно завыл с признаками помешательства в протекающем котелке для кипячения всевозможных мыслей, и с видом прирученного человека покрылся  цветными пятнами из приливших к лицу красок, имитируя романтичное облако, облокотившиеся на склон горы.

Город сгинул в тумане, не видно ни зги.
И за мной наблюдают всенощно враги.
Так давай, мой куклёнок, плотней подоткнём
Одеяло в цветочках не ночью, а днём.

Не пристало стыдиться любовных проказ.
Заглядеться позволь на нефрит твоих глаз.
Пусть завидуют Кузя, Гастон, Пересох.
Я тебя надуваю – не колесо.

Никому не отдам тебя, не отпущу.
Захочу – поднадую, невмочь – так спущу.
Нежно гладит тебя не холодный Утюг,
А влюблённый король пародистов-садюг.

– Браво! Бра-во пер-вой но-чи гени-таль-но! – разбивая слова на слоги, захлебнулся от восторга инсулинщик Арик Энтерлинк, почувствовав, как сахар заскакал в нём иноходцем – какой из моих любимиц вы посвятили неотредактированный стихотворный перл?
– Ещё не решил. Но вы не будете нас томить и представите им собравшихся. Мне надоело ждать. Вы превращаете мою жизнь, эту кудахчущую несушку под откос, в сексуальную каторгу.
– На вас как будто столбняк напал, успокойтесь, не нервничайте, вы прекрасный поэт. С чего вы вдруг на меня так ополчились, Амброзий? Вы звучите почти как Луи Блажь.
– И не Блажь, а Рюи Блаз. Я здесь записной доброволец, а не ополченец! – обиделся поэт (в куклах его интриговали запястья и щиколотки, точнее то, что их обхватывало). – Видал я вас всех... извращенцев, небось рады возложить на меня всю ответственность, а за ней венки! Вы напоминаете мне сборище плебеев и пьяниц, сравнивающих охладевшую любовь с водкой в морозильнике.
– Плохого вы о нас мнения. А я-то относил вас к приверигированному классу, – съязвил Арик и прошёл за занавеску к надувным, которых поджидал сдержанный и элегантный Витька Мышца, побивший все рекорды сексуального долготерпения (о его угрызениях совести которого заявляли зазубрины покусанных ногтей).
Сейчас красавицы беспорядочно валялись за полупрозрачной портьерой в алькове, то и дело, посматривая сквозь неё на атлетическую фигуру Примулы со всеми её предпосылками.
Для виновниц бала вечерние костюмы собравшихся постепенно превращались в ночные туалеты. Красотки раздевали участников вечера широко раскрытыми в ближайшее будущее кукольными глазами в бархатистых ресницах. В особенности их привлекал six pack приплюснутого таксистского живота, на фоне которого вырисовывался... Куколки видели, как у Витька буквально руки чешутся от желания поскорее заступить на сексуальную вахту, чтобы она прогнулась, мечтая о нечленораздельной любви, когда он уткнулся в её задний бампер. Откуда им было знать, что Витёк десять лет назад произвёл ревизию ералаша в голове и, к своему изумлению разглядел в ней зияющие пустоты. Не произнеся ни слова, он игрушкой повесился на первой же попавшейся Новогодней ёлочке (так он впоследствии называл безукоризненно раздетую жену).
И всё же в Примуле сказывалось неподконтрольное прошлое, когда он, чемпион по вольной борьбе с невзгодами, ударился в бега от недоказуемых алиментов и не ушибся. Тогда же, чтобы побить рекорд идиотизма, он приобрёл боксёрские перчатки. Принюхиваясь к запахам, проникающим в комнату из алькова, он ностальгически вспоминал, как на плацу школы прапорщиков проходила смена застиранного белья, и Примула прыскал парфюмом и прошлогодним смехом на лошадей. Однажды наш квазиспортсмен проснулся востребуемым шофером такси под пустые звуки опечаленного пианино и будильника с кулачным боем. До этого Витёк три года оттарабанил профсоюзным руфером на крутых остроконечных крышах Конфеттэна. А Карлсона, как поговаривают, жившего в народных сердцах и окружённого решётчатой оградой из добрых слов, под надёжной крышей, устланной лепестками роз и трупами братанов, он в глаза не видел.
Я не оборотень! Я – удачливый превращенец, подумал таксист, вспомнивший, как братва в машине пристегнулась безопасными бритвами, когда за окном проплывал отёчный пейзаж. Вероятно от круговорота стрелок у ребятушек вскружились долларовые кочаны. Тогда Витёк Примула, не знающий, доживёт ли он до плавающих осцилографов при низкой самооценке, воспользовался телефонной карточкой «Матрёшка», мотивируя свой поступок тем, что у баб той же деноминации никогда не знаешь, что первично внутри, а что вторично снаружи – в процессе раздевания абонентов интриговало матрёшечное явление телекоммуникационной утрусской диаспоры.
Гомериканцев, не оставлявших ему чаевых за проезд, Витя интенсивно презирал скопом и по отдельности, безжалостно подвергая ничего не подозревающих лохов выработанному с годами тесту. Его излюбленным был преднамеренно заковыристый вопрос: «Какая страна отказалась от поставок пушечного сала в Ирак?» Правильно ответившим пассажирам Примула, совсем недавно опрометчиво поступивший на курсы усовершенствования шоферов, великодушно прощал их безчаевые упущения, но не осуждения. А так как таковых не оказывалось (он уже был осведомлён, что Географию и Мировую Историю в гомериканских школах, наводнённых криминальными элементами, не преподают), то ему приходилось прибегать к жесточайшим мерам наказания.
Витёк Примула спросонья заставлял пассажирок выслушивать, записанный им, порнорассказ полнометражного негра о предыстории неудавшегося брака, имевшего место в местной кунтцкамере курьёзов: «Однажды Студёную-Зимнюю в пору...» Прослушивание не являлось залогом пользования женским телом, и не исключало начало судебного дела против самого Витька.
Энтерлинк – разведчик, затесавшийся в финскую кампанию 1940 года в Хельсинки, и бултыхнувшийся в люди в Петрозаводске, бывало, журил вплотную опекаемого им Виктора Мышцу за таксикозную заносчивость: «Ты дружок, с пассажиру бесишься. Не ломай себе голову, могут объявиться ретивые помощники, склонные к непростительным поступкам. Поверь мне, перед факельными шествиями они это делают с большим усердием, чем ты сам».
На что Примула, не моргнув серо-голубым помутневшим от житейских забот взглядом, отвечал с нескончаемой обидой в голосе: «Понимаш, старик, у всех в Нью-Порке свои национальные праздники в наличии имеются, а у нас ни хрена. Мы сюда, понимаш, голыми-босыми приехали. Так давайте в откровенном виде на парад на Пятое авеню в пресловутом гламуре выйдем в сопровождении Бентли, Мерседесов и Роллс-Мойше, чтоб показать оголтелым буржуям, во что мы по ихней вине превратились».
Скаредный и жадный, ничего себе не наживший, кроме неприятностей, Арик Энтерлинк бесцеремонно схватил Витька за лацкан и оттащил в нужную сторону подальше от игривых куколок за тюлевой занавеской. Там, у окна за столиком на двоих, между ними, как лужа под лошадью, образовалась беседа по существу.
Арик по праву хозяина вступил в разговор первым, время от времени смахивая пену, скапливающуюся в уголках рта.
– Я заметил, у тебя, Витёк, в семейной жизни проявляются все черты перелётной птицы, и меня это не радует, потому что ты всё больше и больше ведёшь себя как великовозрастный дитятя. Может, надувные куклы помогут тебе приземлиться.
– С твоей помощью, Энтерлинк, буду уповать на это. По крайней мере в отличие от настоящих краль у них, твоих подопечных, не нафаршированные пестицидами тела. Не помню уже, от кого я слышал, будто лихорадочный секс наподобие учащённого дыхания расширяет помещение вкладов – от кукольного до прорезиненного, при условии, если настиг, конечно, свою жертву.
– Приятно, что ты наивно веришь в моё начинание, хотя настиг – это не значит – постиг, особенно здесь, когда имеешь дело с государством с высокоразвитыми нюхательными органами на местах и низким образовательным цензом федерального правительства.
– А не может ли, в связи со сказанным тобой, оказаться, что все твои куколки, Арик, выеденного Фаберже не стоят?
– Всё в этом мире относительно, Витёк, разве можно по кругам на воде определить какой из них избранный? Считай, что я этого не расслышал. Когда-то ты сам говорил, что у твоего отца с внебрачной матерью было три дочери и два с половиной сына, один из них не состоялся как личность. Будем считать, что неудачник – не ты.
– Арик, ты не в своём уме, скажи, за сколько ты рентуешь этого обалдуя? – возмутился Витя, почувствовавший себя взбесившимся калейдоскопом в руках манипулятора. – Ты путаешь меня со старшим братом – у него уличная репутация бабника. Его выпуклые глаза располагались таким странным образом, что даже в картинной галерее братишка рассматривал произведения искусства, развешенные на противоположных стенах. Уместно заметить, его и до посещения галереи не относили ни к микельанжелистам, ни к рафаэлитам, а уж после всё как нельзя плохо закрутилось, когда выяснилось, что он был летописцем, квалифицировавшимся на описании каждого месяца своей многострадальной жизни.
– Надо же! Таким экземплярам личит оперение оперного певца.
– Вот именно. В эмиграции братень стал страдать докторофобией и адвокатонеприятием, потому что презирал их нетрудовые доходы, которые во много раз превышали благотворительные дотации, получаемые им от подозрительных лиц, пока он бился над выведением пятнистой породы коров, дающей порошковое молоко. А какие-то бездушные типы, возможно завистники, подняли его на смех. Братишка не на шутку разозлился и крикнул обидчикам: «Жаль, прошли времена, когда танками подавляли смех».
– Какой смелый и беззащитный!
– Да, но всё обернулось не так, как нам в семье этого хотелось. Братишку забрали в психушку, и затею с порошковыми коровами с выдающимися надоями пришлось похерить. Отец занялся лошадьми. Сёстры разъехались на заработки, кто в Турцию, кто на Мадагаскар, а третья, лесбиянка, сбежала с серийным кровопийцей. Через несколько лет братан загнулся, объявив голодовку плохо обслуживавшему его после отбоя ко сну женскому персоналу.
– Он оставил после себя сколько-нибудь стоящие фундаментальные работы или сокровенные дневники?
– Да, но есть стиль написания, который никогда не понять угрюмому человечеству, поэтому семья решила не опубликовывать его труды в ближайшее столетие. Но насмешников мы всё же привлекли к суду. В ходе процесса оказалось, что они принадлежали к поразительному племени – они строили козни и в них же влачили своё существование в течение нескольких поколений.
– Удивительно, как слепа и несправедлива судьба с теми, кем она так жестоко распоряжается. Прости, Витёк, если невзначай чем-то травмировал светлую память о брате. И не забывай, дружище, всегда к твоим услугам есть я – слуга попкорна.
– Спасибо, иногда я чувствую, Арик, твоё подспорье ранним нутром, особенно на Драйтонском пляже, но сегодня я ощутил его вечером, когда ты столь любезно порекомендовал мне надувную красотку. Её разбухший кукольный живот, приближённый к действительности меридианами растяжек от родов, ассоциировался у меня с переспелым крыжовником на нашем  приусадебном участке. Мне нравились контральто её храпа и безукоризненно скроенные ягодицы с румянцем во всю щеку. В руках очаровательная надувашка держала всамделишного котяру терракотового покраса.
– Приятно слышать твоё нестандартное отношение к окружающему миру, Витёк, а ведь было время, когда ты пытался стать другим человеком, но каким именно, видно, ещё не решил. Понятно, что таксизм – хорошо поставленное на ноги, точнее на колёса, дело, но не стоит забывать о внешнем государственном долге и собственном обогащении внутреннего мира.
– Прежде всего я выступаю за Свободу, Равенство и Братство, но как быть с женщинами, страдающими водкобоязнью и самоуправством собственными телами – ума не приложу.
– В суповом наборе предрассудков традиция занимает особое положение. Думаю, ты, Витя, всё-таки тёмный человек.
– Это ты что-то темнишь, смотри,  не запиши меня в негры! Боюсь, как бы меня не просифонило от излишней информации, исходящей от спятившего подкаблучника, – после этих слов Витёк нахмурился, поставил локти на стол, а сам мысленно ушёл в себя.
Арик Энтерлинк встал и, не оборачиваясь, прошёл к куколкам, подумав, что стоит ли удивляться, что у проходящих мимо стрёмного Витька непроизвольно дёргались головы, хотя сам он принимал это за приветствия, одаривая их сдержанной улыбкой, прекрасно зная, что покончить со многими заблуждениями Витёк может одним ударом, поздравив печень, а это уже попахивает убийством.
Признанный всеми Босх от юмора – преуспевающий настройщик смеха Арик Энтерлинк, прикусил нижнюю обветренную губу, вспомнив, что он потерял инфракрасный ключ к сейфу.  Он знал – накладывать на себя руки – избитый коллаж. Не потому ли он оставался один, что старался избегать встающей за него горой женщины-исполина, на которую никто ещё до него не осмелился забираться? А это почти равносильно тому, чтобы оставаться корректным в политической прачечной, боясь назвать Чёрную дыру в космосе афро-американкой из Привозных одесситок.

                У надувной куклы свои преимущества –
                её головка не набита опилками.

     Глава 187.   Вечер вальса

Шаблонный вечер у Арика Энтерлинка, проходил под лейтмотивом «Табу невежа». Хозяин, зашибивший внушительную деньгу, продав верстак Папы Карло, проводил его под наплывом физиологического раствора возвышенных чувств и стеариновых свечей без каких-либо предубеждений. Заметив ускоряющийся вихрь танца, во избежание страховочных недоразумений, Арик предусмотрительно придвинул стол, чтобы никто в вихре вальса не вывалился из окна. Ровным отпалированным голосом, взятым напрокат у Витька, дабы избежать колких высказываний Толика, он объявил:
– «Вечер вальса надувных кукол» считаю приоткрытым!
Суть эксгибициониста Ал Гёрла была полна преувеличений. Он собирал увеличительные стёкла для прожигания жизни, исчисляя свой вес в параллелограммах и взбираясь прытким козлом по психотропам, Но сегодня он перепутал дом с пляжем и выставил свой едва прикрытый перископ на всеобщее обозрение. Заботясь о морали присутствующих, Арик поспешно накинул на присущий молодости самоуправленческий аппарат Ала кухонное полотенце.
– А подать сюда шлюшек-куколок! Я чувствую, как у меня подступает тот самый момент окукливания, особенно когда вижу девчонок в открытых сандалиях с оплётками до колен –  выкрикнул Толик Дивиди и радостно зааплодировал собственной выходке, почему-то не находя поддержки у остальных гостей.
Ему вообще была присуща манера выгораживать себя, запустив петярню в кисель обвисших щёк. В таком выдавшемся положении он способен на всё, лишь бы застолбить за собой прорезиненную куколку. Мысленно Дивиди (на нём была дневная рубашка, смахивавшая на ночную) уже надраивал кокарду на фуражке победы над надувной избранницей, несмотря на засилье тараканов на кухне.
– Толик, вы в гостях, так что постарайтесь обойтись без посягательств на не принадлежащее вам лично и на то, что ещё не сдано в аренду. Ваше невыдержанное поведение мне, как защитнику интересов подопечных мне коллекционных куколок, глубоко противно. Это вам не какое-нибудь заштатное копулятивное предприятие вроде публичного дома для бочкообразных существ, – насколько мог вежливо предупредил Энтерлинк, – излишне не бурлите. Здесь вам не арабская окраина горящего Парижа и даже не Большие Бульвары с лицензированными проститутками. Если невтерпёж, могу дать адресок заведения в двух улицах отсюда. Пусть каждый возьмёт по куску пиццы и сделает танцевальный круг, поглощая её на ходу. Это насытит желудки, подстегнёт воображение и раскроет неулыбчивые рты. Все осваиваем неаполитанский вальс в исполнении подвыпившего Дина Мартина, спевшего его в том возрасте, когда уже не удаётся струёй удержать подающий на тебя забор в музыкальной подкладке коробки передач на радио: 

                When the moon hit an eye,
                like a big pizza pie –
                That’s amore...

что в вольном переводе Лебедева Too Much(а) означает «Когда луна даёт в глаз, как большой пирог пиццы – это, извините, и называется любовью...». Стены комнаты закружились в политическом вальсе «Детант дилетантов». Челюсти задвигались в размеренном биоритме. Подошвы тёрлись о неровный паркет, когда Арик высыпал из проектора созвездия попсовых галактик на потолочное небо.
Мелодичная благодать разлилась по вялым членам приглашённых мужчин и, как показалось рьяному коллекционеру антиквариата Энтерлинку (автору эссе «Копы и подкопы», подрывающему авторитет полиции), на две с половиной минуты успокоила их перевозбуждённые сердца, жаждущие электронных кукольных объятий.
Вальс закончился бесславно, и пиццы в процессе его были поглощены без остатка, познакомившись ближе с желудками и двенадцатиперстными кишками поглотившими их. Время поджимало пускать любовь в дело. Неразборчивое настроение в душноватой комнате оттолкнулось от вертикального положения и приподнялось по речной Чусовой стрелке с пол шестого до без двадцати шесть.
Вообразив себя на вечер полным владыкой, Арик вознёс руку к лепному потолку эпохи Ренессанса, полюбившемуся ему после минутного сеанса интимнейшего массажа – этого расшатывания подкожных нервов обеими руками в парижском борделе «Поминутно». Энтерлинк, видевший как потягиваются люди и сигареты, потребовал от славно потрудившихся мужчин аппетитной тишины.
– К сожалению, – потускнел Арик Энтерлинк, – к нам не смогли присоединиться незабвенные сиамские близнецы братья Жалюзи из-за периода неуверенности в товарищах по кровавым лужам, которые они оставили после себя в чистилище-пургатории. Их пример лишний раз доказывает, что увлекаясь, можно поплатиться любовью, что в любом варианте накладно. Похоже, они орудуют ножницами, чтобы кое-кого превратить в пальмовые листья. Им  ведь ничто человеческое не чуждо – мёртвых они встречают с оживлением, и куклы, я так думаю, в принципе против этого не возражали бы. А пока  очаровательные красотки с нетерпением готовятся к долгожданной встрече с галантными джентльменами, мы с удовольствием послушаем бардопоэта, о котором исписались пьяные газеты в подшивке. Опа-нас приструнил зарвавшуюся гитару и раздевающим голосом, не ведающим передышки, запел безжизненный пейзаж «Прелые листья»:

                Вам нравится имя моё,
                мне – Ваше.
                Сидим за кухонным столом
                и пьём.
                Час жизни, другой зальём
                и ляжем
                Не порознь, а к животу животом
                вдвоём.

                Уверен, что Вы, как и я,
                одиноки.
                Морщинки у глаз в паутинки
                Сплелись.
                Мгновенье, и вскинуты стройные
                ноги,
                От массы оторваны
                Грешной треклятой земли.

                И мне, лиходею несчастному,
                вовсе не поздно
                Начать всё сначала, с кольца
                и венца.
                Я Вам предложение делаю, кстати,
                серьёзно
                В момент, когда пьёте напиток любви
                не с лица.

                И не отрываясь от дела,
                рукою свободной
                Махнули в ответ мне, впадая
                в экстаз,
                Давая понять, что согласны
                на всё, что угодно
                Сегодня, а может случиться
                и в следующий раз.

– Надо признать, что если вы поёте как выглядите, то я «поздравляю» слушающих. Стихи страдают перемежающейся  хромотой с запущенной дислексией, не отвечающей повышенным запросам потребителя – автор с трудом вытягивает из себя слова. Дифтонговая песенка призывает к браку, а я выступаю против него, – прохрюкал Толик, – зачем мне, амбалу, уплощённая камбала придонной кабалы техпомощи в виде Виагры от всесторонне недоразвитых в лекарственном отношении партнёрш? Это помогает как мёртвому припарковка или похороны в процессуальном переплясе, плавно переходящем в надгробные танцы в прямой трансляции из Нового Орлеана.  Лучше бы спели что-нибудь душещипательное ближневосточное об эрогенных буферных зонах для чудовищных жителей выдвижных ящиков острова Комодо.
Что-то в красноречиво обескровленных словах Толика было от умело поставленного волейбольного блока, защищающего от посторонних мыслей. Причём зазиперенный цветок распускался в геометрической прогрессии, с лихвой компенсируя ущербную ментальность. «Перископ» рвался наверх, проявляя запас порочности и возвещая скорое появление «субмарины» (сказывались Толикины посещения офиса ортопеда для недорослей переломного возраста, оттеснённых на задний план гламурным подтверждением курсирующей от органа к органу крови).
– Не политизируйте секс, Толик, с подолгу выполняемым супружеским долгом – вмешался Даник Шницель. Он раздельно и смугло переваривал в разгорячённом котелке мозга полученную на вечере информацию, с силой прочёсывая ногтями территорию по всей площади поросшего волосами низлежащего треугольника.
– Что с вами творится? Хотите, я вызову пожарников, – забеспокоился Тенгиз Ловчила.
– Это чесоточная аллергия разыгралась от предвкушения  встречи с пластиком и опороса с пристрастием, – отделывался Даник от навязанной невидимыми спицами неприятного термостата беседы с детективом, сдвинувшейся к отметке «Горячо!»
– Ну, где ваши хвалёные резиновые девчоночки, господин Энтерлинк? Подайте-ка мне раздвижную куколку с пластмассовым механизмом любви, – опять захныкал Толик Дивиди, больше всего интересовавшийся, прошедшей переписью переселения муравьёв у французского бестселлериста Вербера.
– Для тех, кто не понимает простого утрусского языка, повторяю ещё раз, у нас не дом терпимости ваших капризов, господин хороший, – не на шутку разозлился бывший антиквар. – И если вашему, как вы утверждаете, толстоствольному оружию (а это надо ещё проверить мистер Анатолий Дивиди), так уж не терпится войти в ветреный контакт, вот адресок ближайшего заведения в двух улицах отсюда. Я начинаю искренне сожалеть, что пригласил вас на вечер. Отправляйтесь себе туда, за дешёвыми приключениями в стиле социалистического ретро. Лично мне уговорённых вами кусищ пиццы не жалко. Итак, друзья, прежде чем представлять надувных красавиц, хочу вас предупредить, у кого чего не получится в процессе общения с  очаровательными куколками, не смущайтесь, не пересиливайте себя, и не стесняясь спрашивайте мужезаменитель. «Из кожицы вон» работает без видимых сбоев и перерасхода энергии. Некоторым пользование им может показаться слишком сложным. Должен предупредить, что в любовном (2) дуэте он не третий лишний, занимающийся проверкой документов у контрольно-пропускного пункта при входе в таинственную «пещерку» (когда дождь информации при мочеиспускании превращается в град, невольно приходится прятаться внутри).
(3) в (4) четырёхтактном двигателе, (5) вспять и... (6) в шерсть.
– Для меня это слишком мудрёно, какой-то эмигрантский дадаизм дофашистского Берлина фривольных 20-х, когда каждая вторая беженка доносила до сведения властей свою относительную бедность, – почесал в заснеженном виске Шницель, не относивший себя к бессловесным созданиям. Так он ввергал себя в забытье, чтобы лучше представить, что на самом деле происходило в довоенной Германии, где, по слухам, скопом ненавидели бензобаки, заливавшиеся краской.
– А ты если отличаешь рутину от ратина, пораскинь мозгами, малыш, может и сообразишь, – воспарил над рутиной Энтерлинк.
«Малыш» предпочёл заткнуться и на время прикинуться послушным шалопай-мальчиком (Двупопым Янусом), учитывая наследственность (его мать страдала недостаточностью митрального клапана и недостачами в кассе продмага № 100 на площади Воровского в здании компетентных органов НКВД).

                У кукол разбитые сердца, у нас вырванные годы.

     Глава 188.   Представление к «танцам»

Арик без предупреждения скрылся за занавеской в алькове, но через семь с половиной секунд появился с крупной блондинкой в руках, которую не преминул потискать сам, и сразу же начал инструктировать собравшихся.
– Учтите, оптимисты увидят кукол в полусдутом состоянии, а пессимисты в полунадутом. В частности непрокрашенная блонда, с которой вы сейчас познакомитесь, проходит под именем Любовь Валеньсиевна Впрок. Она три раза обогнула глобус, изображая красавицу Элизу Партмонэ. Она любит заниматься сексом под шелест пахнущих чесноком купюр и перламутровый шум дождя в нарастающем мазолем ритме болеро, когда через каждые двадцать секунд кукушка в часах повторяет разрушительный девиз: «Любовь на слом!» Тогда в её глазах скачут голые бесенята без сёдел.
Она также позволяет мерить у себя температуру – во рту по Цельсию, в паху по Фаренгейту. Красотка с весёлыми полукружьями под глазами незаменима в поисках гормона счастья эндрофина из страны Суоми и покаяния в самых неблагоприятных экологических условиях – от джунглей Борнео до Ледовитого океана.
Её специализация – гигантский слалом на месте внедрения, не взирая на конъюнктуру на конном заводе, покровительницей которого она является второй год подряд. Она также преуспела в китайской парко-скамеечной теории «Сунь», что увеличивает в полыхающем закате слов сексуальную ауру на 25% в юанях. Хочу обратить пристальное внимание слабонервных претендентов в бегство. Любовь Валеньсиевна отдаётся под тот же процент, но в одни руки, так что счастливец может оставить её себе в безвременное пользование, но при условии, если она непринуждённо бросится на шею своему избраннику и повиснет на груди медалью «За увагу». Желающие могут убедиться в её профессиональной пригодности в большой спальне по коридору два поворота налево.
С протяжным криком, – Вот это другой коленкор! Моя! Моя! Никому не отдам! Хочется невинности, и лезть напролом! – Толик, как газовый олимпийский факел, воспылал к Любови.
Он выхватил Валеньсиевну из рук опешившего Энтерлинка, решив атаковать судьбу напрямую. Не обращая никакого внимания на присутствующих, этот тип, всё больше распаляясь, навалился стокилограммовым борцовским корпусом на несчастную куклу, и начал при всех остервенело надувать засасывающую заменительницу круговой «подруги».
На кукольном личике потухла эмалевая улыбка, и на экране лобика загорелись дерзкие слова: «Что вы таращитесь на меня, не вылупившимся птенцом, нетерпеливо рассматривающим в скорлупу материнские гениталии, согревающие его своим теплом? Жмите на кнопку!»
Толик опешил от резиновой податливости её тела, изучением географии которого он собирался заняться. Груди Впрок наполнились, накренились катамараном и налились, приобретая внушительные формы и производя неизгладимое  впечатление на ошарашенных мужчин. Соски взбухли. Бублики вокруг них покоричневели. Глаза у Любови раскрылись, отдавая алюминиевым блеском. Все парные губы, включая запасные, отличались аппетитной упругостью, будоража воображение не заполучивших её.
Обезумев от свалившегося на него счастья, одержимый стремлением на поражение воображения, Толик, как потом выяснилось, продуцировавший недоброкачественную сперму в ограниченном количестве после перенесённого им букета вензаболеваний, бросился в номер спальни, вытатуированный на груди красавицы. Оттуда понеслись охи, стоны и запах горелой резины.
– Пожалейте Любовь! Она родилась в сорочке в местечке, где по обе стороны дороги стояли лысые деревья в ермолках! – успел выкрикнуть ему вдогонку Арик, – куколка перенесла тяжёлую операцию по смене человеческого митрального клапана на некошерный свиной! Близость с нею – незабываемая одноактная пьеса. Когда-то её бросил маленький перуанец, игравший в баскетбол в практически недоступных высокогорных условиях.
Но безумный Дивиди пропустил совет мимо ушей. Из спальни под вывеской «Не кантовать» противовоспалительными вмазями доносились удары, напоминающие работу отбойного молотка.
– Хам, без прелюдии углубиться в работу, не оценив по достоинству полуторалитровых бутылок ног, – поморщился Витёк. – Никаких тебе манер. Сразу видно, родом не из Носорожья.
Когда Арик пришёл в себя от пережитого ужаса, в его руках появилась вторая кукла Пормежанна Дарковна О`гласка, в создавшейся суматохе подсунутая каким-то заинтересованным лицом. Шокированный хозяин вернулся к приятным обязанностям и под впечатлением пережитого, неистово заголосил:
Юная поросль! Бывшая подруга Изи Флагмана!
Исполнительная донельзя, завинчивающая «гайки»!
Свободно изъясняется на нескольких недоступных наречиях!
Настоящий пуховик мурлыкающих надежд!
Мечта страстного тролля из дремучего норвежского леса!
Не буду темнить, это не о ней пели Битлы в «Norwegian Wood» в альбоме «Каучуковая душа» (Rubber Soul).
Настойчиво рекомендую Пормежанну солидному джентльмену без отклонений от принятых правил «Всемирным Конгрессом Защиты Детей» от педофилов. В наступающем на пятки году она пережила глубокую травму – попытку группового изнасилования словом, точнее – обоймой слов.
Инцидент получил освещение в прессе во время блэкаутного затемнения на приёме в доме балерины Лукерьи Пластигласовой под заголовком: «Семеро одного не ждут». Так как она занимается припиской несуществующих романов, ей подойдёт человек в том самом возрасте, на который жёны гробовщиков обращают внимание, не спрашивая номер телефона.
Опа-нас и до этой презентации побаивался за здоровье выскользнувшего из лап смерти Энтерлинка, а теперь окончательно убедился, что Арик не зря провёл неделю в коме. В суматохе Опа положил гитару кому-то на лобное место, не мешкая встал, и поплёлся, отметая нелестные комментарии в адрес кандидата «в сторону». Пормежанна О`гласка понравилась ему с первого взгляда и до жёлтых подвязок чёрных штопаных-перештопаных чулок.
– С вашего позволения я надую красотку на лестничной клетке, запустив пальцы в водоросли её зелёных волос. Как бы отдам дань гигиене и моей болотной молодости ценой в слипшийся марципановый поцелуй, – урезонил Опа устроителя личного счастья Арика и претендентов на куклу с протянутыми к ней руками. В доказательство слов он притянул Пормежанну к груди и захватил жадными губами мочку её левого уха, ощутив тугоплавкий сплав бронзовой серьги, одолженный ей подружкой Полиной Нержавейко.
– Не возражаю, можете делать на площадке всё, что вам заблагорассудится, если приспичило. Мы разгуливаем на свободной от предрассудков территории. Но обещайте выполнить непременное условие, попотчевать нас другим вашим удобоваримым вальсом. Ведь я не ошибусь, если выражу общее мнение собравшихся,  не всех ещё вырвало от первого, – и неувядающий Энтерлинк вытянул за ноги из-за тюлевой занавески куклу под номером три – кривую противоположность Пормежанне.
– Не вздутая кукла, как поплавок без грузила, а природная шатенка, Люсинида Вовсю, отличается от Пормежанны О`гласки, как ламповый спермоприёмник от транзисторного. С вечно открытым ртом и не закрывающимися на потребителя глазами она по-своему архаична. С год назад Люси привлекла моё внимание мастерством постановки торса у тренировочного станка в балетной школе, где она, по моей рекомендации, проходила напольную практику, но однажды её выгнали с урока за слишком глубокое декольте дежурной нарукавной повязки, и я перекупил её, отстегнув приличную сумму. Люсинида, также зная цену помазку времени с кремом для бритья, наклеила на себя ярлычок. Переверните её и  убедитесь, что даже пропесоченные песочные часы несовершенны – я сам не раз отсыпался в них. Её отличительная особенность – раскрывает сокровенные мечты при интенсивном поглаживании спины и белой линии живота, несмотря на происки взмокших конкуренток.
      Вовсю отвечает на задаваемые ей вопросы интимного характера, но в порывах остуженной страсти за себя не отвечает. Живёт она по законам, соответствующим её конституции, принятой без нажима в парламенте, и по складу ума не уступает антилопам.
Никто ещё не обзывал её страхолюдиной.
Предпочитает мужчин из породы отважившихся на неё, и казнящих себя пустой казной. Обожает короткие детективные романы с незадачливыми полицейскими, опалёнными пожарниками и подслеповатыми следователями. Она – радистка – радует всех.
Дважды отлучённый от тела Тенгиз вздрогнул при упоминании о детективах, щёлкнул в антраша сидевшего рядом Горазда каблуками, нежно приобнял Люсиниду за намечающуюся после родов талию и унёс (ноги в руках, не надорвав живота) надувать Вовсю в «Малую спальню», где намеревался округлить её вновь.
– Номер четыре! – преувеличено величаво продолжил постепенно успокаивавшийся, по мере убывания кукол в алькове Энтерлинк, провожая завистливым взглядом мощного Ловчилу. – Толковательница снов Джейн Иззанеё Распри. Активная участница ансамбля гармонистов, солистка, проявившая себя в записи на радио в весёлом трепаке «Лепёшки и нелепица залепух».
Член партии «Левизна в правоте».
Почитательница ничем не прикрытой любви.
Одета с иголочки дикобразного происхождения.
Зимой спит без одеяла, экономя на отоплении.
Необузданна в любви запретной.
Ненавидит тряпьё, включая мужские «тряпочки».
Невоздержанна в секреционных излияниях.
Любит выставляться в витринах зимой босиком с фантиками между пальчиков, после китайского педикюра. Истинная гомериканка. Не знает, что такое небритые засаленные волосы. Наводняет собой и украшает любой салон, снабжая его хозяйку сопроводительной запиской. Теряет убойный вес в компетентном сексе, финансовый в «Саксе», но никогда в избранном ею обществе.
Альфред Горазд подполз к Арику (после щелчка Ловчилы его всего трясло и шатало). Альфик осторожно прижал к чахоточной груди Д.И. Распри, предварительно заботливо обернув её снятым с себя наполовину высохшим кухонным полотенцем, и пополз на кухню. Повесив на ручку дверей табличку «Don`t disturb», чтобы его не беспокоили другие показательные эксгибиционисты, он связался по мобильнику с дружком Мариком Мастур-бей, один вид которого напоминал всем, с чего начинается родина.
Без благословения с его стороны Алфик не мог позволить себе акта, который никому из присутствующих не под силу. Арик, потрясённый галантностью Альфы, объявил три секунды молчания. Затем он вытянул рыжую красавицу Кару Вадосси-Ништгитину, значащуюся в реестре под пятым номером, неодобрительно взглянул на задёрганного Садюгу и охарактеризовал её как:
патологическую скромницу белку, заботящуюся о ядерном разоружении ореха, расколотого Кешей Сюртуковичем;
ироническую писательницу, пописывающую в газету и получившую широкий известняк в неортодоксальномыслящей среде метким высказыванием в адрес критиков: «За что меня недолюбливаете? За то, что я не успеваю получить с вами оргазм сполна?»;
Арик представил её как поэтессу, выпустившую в акватории водосборник полудетских сберегательных книжек-сериалов «Как коврик женился на коврижке по безналичному расчёту».
Амброзий, нашпигованный надёрганными из разных источников фразами на все случаи жизни, сверкнул опухшими глазищами в сторону Энтерлинка и пошёл в ритме танго на Кару. Он  поцеловал её в ладошку, напялил на одутловатый безымянный пальчик Кариссимы, годный только для ношения обручального кольца неизвестной пробы и скрылся с избранницей в душевой.
Было слышно, как рыжая по нарастающей отдавалась потокам воды под заунывное пение Амброзия Садюги, соперничающее с авторским Александра Вертинского: «Где вы теперь, кто вам целует пяльцы...». Потом, как и следовало ожидать, пошли обожаемые им фрагментарные довлатизмы и собственные сочинения а-ля Вишневский и Ежи с ним.
Стоит отметить, что между ними сразу завязалась нешуточная, назидательная беседа. В момент, когда справедливая Кара Вадосси-Ништгитина застонала от избытка чувств и материальной недостачи, Амброзий потянул её на себя и тут же на раз, два, три пришёл... в негодность, думая, что если отбросить в сторону несчастную куклу родом из страны перепуганных поэтов, годы-пройдохи пройдут, и тугая, юная попка превратится в обвислую жопу.
– Обжигающая брюнетка с убелёнными годами ресницами Рафинида Встряски (Made in Hungary – шестой номер. Сегодня  – это пушок на верхней губе, завтра – пушистые усы). Она никогда не скажет «Ну чего ты сюда припёрся, баснословный идиот» – выдохнул подуставший Энтерлинк, – правда, Рафинида многого не берёт в толк, но у неё изящно очерченный рот и другие достопримечательные места общественного пользования. Азартная участница сафари на мужчин (у неё на них развилась аллегрия) на тёрке безжалостного времени работала шлифовщицей – шлейфовала свадебные платья. Конвейерная повседневность забросила её к нам на договорёной основе с подбитым мехом глазом, поэтому приталенные мысли она держит при себе;
её ассортимент услуг отличается от других гарантированным подходом и проверенным профессиональным подлизом;
не рекомендую юдофобам, не блюдущим Пуримтанка;
скандально известна на берегах Амазонки, как сертификатная подружка пирата Рюи Вглаза оторва Салями Олей`кум;
необычайно требовательна к незнакомым мужским манекенам в витринах и чужим кредитным карточкам;
занимает под выгодный процент положение под гомериканским солнцем, а по стрельбе с присущей ей кучностью попаданий, как в беременностях, вообще не имеет равных. Её открытые рыщущие глаза представляли собой распахнутые створки устрицы в окружающий мир неизвестного.
Шницель вздрогнул от перечисления данных Рафиниды, а от картины близости с нею перестал сам с собой  чесаться, вспомнив, что кто-то с ним поделился, что самые заядлые садисты, побившие рекорды, вышли из краснодеревщиков – они ценное дерево до крови натирают. – Арик, пожалуйста, выделите нам с дамой ванную комнату, – поднял он пятерню, как на аукционе, – надеюсь, у вас найдётся презерватив для нетребовательного однопалчинина.
– Ещё чего! – отрезал Арик, неоднократно уходивший от преследований в надёжно защищённой от него одежде. – Покажите мне идиота, пользующегося гондоном с куклой?! Это прихоть, ни чем не обоснованное сумасбродство, пустой расход ценного материала (никчёмной запятой Арик предпочитал грамотную точку).
– А мне начхать на ваши скупые наставления. Хочу и всё тут! Так, на всякий случай, лишь бы попасть в её лоно, – невнятно пробормотал Даник и понуро пошёл за мадам Встряски (она была хорошо ходячей больной и, судя по ширине плеч, очень здоровой). – А всё-таки не помешало бы, если бы вы её предварительно проверили на СПИД, – затребовал Шницель.
      Арик Энтерлинк немедленно проигнорировал необоснованные претензии осаждавшего, подумав, что если он, Арик, отдаст Богу душу, то с чем сам останется. Посчитав замечания Даника бестактными, Энтерлинк возобновил представление кукол.
– Номер семь, безотказная рыжая шансонетка Влюбом Углу  Пожалуйста – садится на колени к мужчинам, мысленно проводя черту оседлости, не заботясь о том, что их потом приходится отдавать в чистку, – прокомментировал Арик, – заметьте, джентльмены, она не только  счастливый номер, но и экзотичнейшая из всех куколок. Она пела в связке при поднятии чулка на Эверест и занималась в шпионской школе «Шалашовка», готовясь к забросу ног на неприятельские плечи, обладая агентурными данными в «Танце с канистрой». Её скороспелость идеальна для таксистской клиентуры и драйтонского приюта «Клошары».
Она солистка группы текстильщиц «Суровые нитки». Экологически эрудированна. Имеет весьма смутное представление о любви, как о таковой. Готова пойти в огонь и в воду, при условии, если вода подогрета, и пламя полыхает в груди. Симпатизирует палколомникам невинности спортивного сложения и психического вычитания. Ни за какие коврижки не согласится на транссексуальную операцию с закрытыми глазами, когда кто-то подаёт голос из густонаселённой части лобка. Такую радость как она, в страстном танце не оторвать от противоположного пола, к которому в сметаннике кукольных чувств прикипает всей душой. Витюша, тяжёлоатлет ты наш, я думаю, она, бесспорно, самый подходящий для тебя теплостойкий вариант.
Витёк Примула – норовистый скобарь, которому ничего не стоило раздробить человеку челюсть, свыкся с положением вещей, сданных его законной Диззи Губнушкой в ломбард. Не произнося ни слова, он сначала посадил куколку, которой безумно шли перманентные трудности с коротковолновой причёской, на ладонь перед тем как... затем пересадил её на накачанное гимнастическими снарядами ильемуромское плечо и отправился на пожарную лестницу, для  взаимных интеллектуальных упражнений на спине.
У куклы-альбиноски с неплотно пригнанным носом под № 8 из племени Лос-буратинос, прославившимся исполнением Калинки-Мальвинки, создалось впечатление, что Энтерлинк находится на последнем издыхании, так он устал и посерел от происходящего в его апартаментах, а не как все думали, от внутреннего содержания бутылки со смазливой наружностью. Правда, она видела людей, не успевших собрать манатки, похожих на него на спортивных площадках Брюквина, где с раннего утра зарождалась отбивная китайских мышц, дряблеющего поколения.
Собравшись с последними  силами, он прохрипел, что она переболела Лексусом с коклюшем и следит за угрями на лице и в рыбацких корзинах, и что зовут её – Гравитацией Стомак, не состоящей в родственной связи с голосовым диапазоном перуанской певицы 60-х Иммы Сумак, и что для эротического стимула кличут её Лужёной Глоткой под спудом ответственности не содеянного ею.
– Штуковец, – с трудом выдавил из себя Арик, – у вас нет иного выбора, как зайти в альков и убедиться, что сказанное здесь о Лужёной неподтверждённая правда, ведь у неё нежные, васильковые глаза, требующие защиты на свободе, учитывая, что она ни разу не подвергалась злокозненным нападениям в заключении.
Когда-то на конкурсе стенографистов (на всех стен для графити не хватало, и многие подались в графоманы) Штуковец, носитель фатовского лица, с которого вприпрыжку сбегала изобличительная улыбка, отрешённо запел «Мы жертвою пали...». Затем он ободрительно похлопал Арика по согбенной спине, почему-то метясь попасть ниже пояса целомудрия.
Это навело антиквара на мысль: «Следующему поколению «одуванчиков» не нужно будет добираться до туалета, он сам дойдёт до него, но в каком виде, никто не знает», и вообще смертельно больных нельзя допускать к власти.
Тем временем Опа-нас Непонашему, успешно справившись с задачей, поставленной перед ним в соответствующую позу на четвёртой лестничной клетке снизу, вернулся к умирающему от накопившейся усталости Арику Энтерлинку. Они обменялись приветствиями один к одному, и Опа вскользь заметил, что комната не проветривалась со дня её рождения, а самому Арику, когда-то преуспевавшему в сексе на корточках  необходимо срочно отдохнуть, так как он не профессианальный вампир, которому достаточно на минутку прилечь в гроб.

          Повесть стоящая, хоть сейчас пускай её в сургучную печать.

     Глава 189.   Разрядка

– Дыши глубже и сыграй напоследок. Я тебя, хамелеона, знаю,  любую гитару дай, ты под неё подстроишься, – прохрипел Арик.
– Что именно? – капитулировал Опа-нас.
– «Умерла любовь» вечно метущегося Лебедева Too Much.
– Но, дорогой Арик, это не вальс, а речитативная баллада о бытовом разложении. В ней содержится намёк на закрывающиеся двери возможностей при забутыленных обстоятельствах.
– Бог с ними с вальсами, я своё, изворотливое уже оттанцевал ещё по ту сторону океана, когда меня охватывало драже женской влюблённости случайных партнёрш.
– Пусть будет, как ты сам себе того желаешь. Всё одно. Бог – судья, а присяжных днём с огнём не сыщешь, – кивнул Опа-нас и  взял в руки гитару. Играл он неохотно, несколько разболтанно.
               
Сегодня умерла любовь,
и я пошёл купить цветы,
                их возложить.
Мои мечты ушли,
Растаяли,
            и вновь образовалась пустота.
Зимою в «Летний театр» места вакантны.
Воробьи в снегу.
Скамеек шапки.
На ходу, разбрызгивая кровь гвоздик,
           бреду, согнувшись, как старик
и повторяю вновь и вновь,
                сегодня умерла любовь.

Она под утро умерла.
Холодная её рука
                скользнула по моей... И всё.
Нет гроба, слёз никто не льёт,
нет звона колоколов,
нет панихиды, нет голов
– тех, непокрытых.
Как во сне
ступаю на хрустящий снег
и тихо, тихо говорю,
нет, над собой не сотворю...
            Но лучше бы её забыл.
            Не думал я, что так любил.

В комнате не осталось никого, кроме Опы и Арика. Все были заняты главным в их повседневности – плотской любовью.
– Теперь ты догадываешься, почему я вышел из комы?
– Конечно, чтобы организовать эскорт-сервис из ёлочек, одетых с иголочки для наколок, которые и ежу понятны, а не только похотливым клиентам типа Толика Дивиди, – рассмеялся бардопоэт, поправляя хулиганскую чёлку. Клянусь, «папа» Энтерлинк, что на том свете вам скучать не придётся. Мы с Примулой позаботимся, чтобы куколки лежали вповалку рядом.
В отличие от Энтерлинка Опа-насу не было присуще пропалывание заросших сорняками грядок воспоминаний.
– Чёрный у тебя юмор, Опа-нас. Не думал я, что вы с Витьком не споётесь, а я не мог позволить себе уйти из жизни, не пристроив любимых куколок. Вот чего я никогда не допускал в семье, так это бить ночные горшки, ведь не Боги их обжигают. Один доброжелатель предсказал, что я погибну в 96 лет насильственной смертью. Якобы пристрелит меня муж любовницы – не мужчина, а золото 96-й пробы. Видишь, не сбылось. Вот и верь людям. Рассчитывать на бессмертие мне не приходится, меня об этом святой Пётр предупредил, пояснив, что земная жизнь отвратна. Он же и ворота в Рай захлопнул перед самым моим носом. Но мечта моя всё же сбылась. «Бал-бесов» удался на славу, когда я умирая сдуру бухнул: «Я сейчас не в той скелетно-спортивной форме, в которой буду, но анатомические театры действий ещё поредеруться за мой скелет».
С этими словами старик закрыл глаза, пресыщено положил голову на кислородную подушку груди куклы, вдохнул её запах и, не впадая в кому, как река в море, окончательно умер, на собственном ярком примере доказав, что жизнь предоставляется на неопределённый отрезок  времени, а смерть – одномоментна. Смежил утяжелённые веки и отошёл в небытие снабженец, противопоставлявший китайских кукол европейским, уверовавший в целомудренность толпы, жадный до денег, щедрый на обещания, страстно желавший окрестных женщин и с магендовидом. Арик  умер, так и не испытав ни одного самолёта любви, видно ам-пли-туда и обратно заколебала общение и неясные очертания его разожравшегося интеллекта. Умер человек, отважившийся смотреть в глаза клюкве, не поморщившись. Хорошо, что Энтерлинк не был писателем-фантастом,ибо тогда в очень противном случае существует жизнь после смерти, и можно себе представить, что этот тип понаписал бы, если его последним обращением к человечеству было: «В затхлом общественном болоте каждый отстаивает то, чего он достоин».
Опа-нас прикрыл Арику рот зелёным памперсом и засел за реквием другу «О возрастном цензе прилегшему рядом с собой». Стремительное, но трухлявое произведение (ткни его, встряхни – оно и рассыплется) отражало годы потуг Арика на детской железной дороге, где он подвизался проводником статического электричества и неусыпным контролёром по рождаемости идей. Эпопея начиналась и заканчивалась трёхстрочием:

Он жизнь счастливую влачил,
когда супругу волочил
товарища из третьего подъезда...

А непрезентабельный в экстерьере и анемичный по природе дворник Зиданов, набивающий рот овсянкой, матрацы соломой и морды в приступах гнева,  пил по утрам аперитив, себя на метр опередив, в амфитеатре «Амфибия», назидательно реагируя тирадой: «Такой человечище умер – земле прибавление».
Это Зиданову (подслушнику и подсмотрщику замочных скважин закрытого общества), увязшему в желеобразных чувствах, принадлежала идея проведения демаркационной линии в демилитаризованных зонах домов с взаимозаменяемостью глав семей, инсценировавших приступы ревности в целях укрепления браков. Ведь зачастую брак превращается в совместное предприятие  или пребывание в камере пыток со стенами, движущимися навстречу друг другу. Помню, он знавал одного боксёра, победившего смерть в третьем раунде впечатляющим ударом в бегство с ринга старым». В Зиданове было что-то от людоеда – он коллекционировал мочки ужей. Тому же Зиданову принадлежат три неповторимых высказывания эфиопского китайца Сома Ли:
«Шиллера в мешке не утаишь»;
«Земля – женского рода. Она напоминает домохозяйку. До замужества она вертится, после – еле крутится»;
Кстати, о судьбе самого дворника, увлекшегося аэронавтикой после смерти Энтерлинка, известно очень немного – он три года хронически не ходил на двор (подметать) и по слухам разбился, летая то ли на статосрате, то ли на сратостате. Причина толком неясна, но знатоки поговаривали, что Конфеттэн навяз ему в зубах. Могу посвятить тебя  в маленькую тайну, о жизни и смерти Зиданова сделали короткометражку. После просмотра в «Амфитеатре» я подслушал как влюблённая парочка трансинтеллектуалов обменялась мнениями:
–  Ах, я расстался с ним, как ни в чём не бывало, особенно не травя баланды. Издали он напоминал общипанного петуха, а по вкусу  головку сыра, уступая ему в размерах, но с прозрачной слезой, которую по-настоящему следовало бы подвергнуть анализу и техосмотру. Раньше люди спокойно жили, не имея информации о своих анализах, а с результатами как у меня, когда много знаешь, и умирать-то обидно на пороге светлого здания будущего, которое успели перекрасить. К тому же мне мерещится, что родственная забота злокачественной опухолью распространяется на все аспекты моего долгового проживания, вплоть до покупки проездного билета на тот свет с абонементом прямёхонько в райские кущи.
– Говоря о транссексуалах, мой переливчатый, я и не ожидал от тебя такого тогда  в краснознамённом зале повторного кино!
– Почему бы нет? Я же не дилетант-трансвестит (проходимец в дамки, приодевающихся прежде чем отправиться в домотканную постель). И потом, мы помогаем ближнему, чтобы он отдалился и хотя бы на время дал  дышать спокойно, а не бесцельно занимался сбором предвыборных анкетных данных и кеты и Гор-Буши.
– Всё у тебя не как у людей – копаешься в «развалинах» без лайсенса на моментальную женитьбу. Народ вокруг послушно садится на иглу курам на смех, а ты на шпиль... (шпиль балалайка трум-бай-ляй-ла).

Распрямлю морщинки на лице,
несколько бороздок на яйце.
Никуда не денешься мой друг,
старость опробировала плуг.

              Добро пожаловать в мою обитель, Ваше Спесиво,
             можно без ошейника, но желательно в наморднике.

     Глава 190.   Перед поездкой

Ни спать, ни есть после «Вечера вальса надувных кукол» Даник уже не мог. Он и до этого события не очень-то был разборчив в области любовного ремесла, а после пылких обжатий с куклой № 6 Рафинидой Встряски (Made in Hungary) пришёл к  выводу, что место заточения – это электронный брак, сопровождаемый медово-резиновым привкусом во рту.
В холодильнике чувств Даника Шницеля и без того после кончины Арика Энтерлинка было пустовато. За неимением соответствующей духовной пищи, он переваривал информацию, получаемую от Муры, состязавшейся в диете со скелетом Эйфелевой башни.
Спичка так и не смогла окончательно его забыть, потому что не осуществился их брак, в долговременной перспективе замачивания чёрствого мужа в виде Божьего наказания.
Седьмым (несущественным) чувством он ощутил, что Мура, которую он мечтал заграбастать как охапку дров, уже разрисовывает яйца мини-динозавров взаперти под неусыпным оком Амброзия. Возможно, он дарит даме чайную розу, а та спрашивает: «Где заварка?»
Правда расторопный Даник предварительно успел выведать у ни чего не подозревающей Мурочки место, где возглавляющий нашествие бездарей на поэзию Амброзий Садюга раскопал залежи яиц. По невразумительным Спичечным рассказам Шницель составил общую картину места скопления яиц и их расположение и нарисовал приблизительную схему пещеры, сырой и мрачной как у бывшей Мурочкиной партнёрши...
Оставалось воплотить дерзкую задумку в жизнь. На это требовались если не сообщники энергии, то помощники, это уж точно. А где их взять – надёжных?
После увиденного по телевизору НАССАпырного любопытства зевак к запуску на мысе Канаверал (Кеннеди) во Флориде в голове Даника закопошились мысли, мыслишки и мыслюги. Между тем ящик успел показать лихого фигуриста, выплёскивающего в воздух зависшую на вытянутых ногах партнёршу, напоминавшую пушистую белку, подвергнутую колесованию.
Через минуту экран зарделся румянцем новостей из будуаров знаменитостей, в которых промелькнула по-девичьи смазливая физиономия хоккеиста Финти Клюшкина. Дабы не промахнуться, Шницель набрал телефон своей старой консультантки Доталии Отлистало, как-то заказавшей ему женщину под фамилией Зиппер-Чекова на четыре персоны.
Автомат, отреагировавший на звонок голосом Доты, прискорбно сообщил, что она отбыла в круглосплетническое путешествие с заезжим японским мотом-магнатом Чтото Сумами Стало, чьи познавательные наклонности время от времени выходили за пределы страны «Заходящегося Пончика». В конце записи автоответчик (ни за что) поделился личными предположениями и отношением к начитанному Доталией прискорбному тексту: «Сумами принадлежит к разряду пожилых мужчин, балующих своих избранниц по ночам без конца. Вот такие они – восходящие с Солнца».
Оставшись в информационном неведении, Даник не на шутку призадумался. Обрывочные данные, полученные о Дотиной относительной верности в прохладных отношениях с ним, облегчения не принесли. Он толком так ничего и не понял из телефонного послания, оставленного в одиночестве на автоответчике, кроме того, что совета ему с его перекосом в воспитании ожидать не от кого и не откуда. В какой-то момент у него появилось представление о себе как о куске желе, беспомощно плавающем в компании жалящих медуз. И одна из них – образ Медузы Гаргоны, наводящей порчу на его репутацию хронического должника в барах, кафе и забегаловках, терзала невыносимо.
Как эта Медуза выглядит, узнать ему не дано, а опознать её, по нашитым для побочного эффекта пуфикам на рукавах, по всей вероятности, так и не удастся, рассуждал Даник. Хватит с него мистической казуистики, должен же кто-то сопровождать его в роли носильщика или вьючного животного к горе Митчел в Аппалачах, изобилующей залежами минидинозавровых яиц, чтобы таскать на себе снаряжение и грузы. Лучше, чтобы в отряженную экспедицию с ним отправились двое. А не попробовать ли братьев Жалюзи, подумал Шницель, они на свободе, и, в общем-то, ребята услужливые. Ну что такого, что за ними числилось несколько убийств? Ведь взял же их Лёлик на поруки – человек не глупый. Исходя из достоверной информации, полученной от Муры о сделке с близнецами Амброзия, позаимствовавшего у них кайло и лопаты, Даник решил, зачем открывать Гомерику, когда можно пойти по проторённому пути – скопировать Садюгин вариант.
Правда возникала раздражающая проблема. У Даника разрослись аденоиды, и запах места, которое Амброзий, не скупясь на жёлтые краски, оросил в пещере жидкостью, пригодной только для анализа, становился для Шницеля недосягаемым.
Боясь быть посрамлённым в своём начинании, Даник позвонил в отоларингологический офис-варьете «Ваша носоглотка» всемерно известному  фармакологическим уклоном доктору Вольфгангу Запонки – лекарственной посредственности, лечившей людей нагими истинами, отличающимися от наглой лжи, и спросил, сколько времени займёт обретение нюха после радикального вмешательства на гландах.
– Три, четыре недели, – не колеблясь, ответил Вольф.
Слишком долго, отметил про себя Даник и, дёрнув головой как колбой на штативе, отважился на звонок к сиамским близнецам Жалюзи, к этим мутантам человеческого общества и балласту его.
Трубку взял левый Моня, – Вам кого? – спросил он, отложив ножницы для собачьих ногтей.
– Мне уже всё равно, – прохрипел Даник.
Раздались короткие гудки повешенной заживо трубки.
Прищёлкивая языком, Даник чечёточно перенабрал номер. Теперь трубку взял Евдоким Жалюзи правый со своим извечно восклицательным вопросом, – Вам кого?!
– Можно поговорить с Моней в один присест?
– Хоть в два, он десять минут тому назад смертельно обиделся за браваду в луже, в которой я его обвинил, беседуйте со мной.
– Здравствуйте, Евдоким! Мне срочно нужна ваша клондайковская профессиональная помощь эксперта по бытовым металлическим предметам.
– Какая? – всполошился Евдя, скрывая жуликоватую улыбочку.
– Посильная. Требуются кайло и лопаты.
– Это в наших силах. Но учтите, наш покойный папаня был известный аллопат, правда за это ему однажды влепили строгача года на три на химии. Просьба такого рода для нас с братаном песенка знакомая. Мы уже слышали её от мистера Амброзия Садюги. В итоге он жестоко наколол нас, как бабочек на булавку под стеклом. Надул, как лягушек через непростерилизованную соломинку. Если ты, Шницель, думаешь обвести нас вокруг пальца, по крайней мере, заранее предупреди, вокруг какого.
– Не буду кокетничать, я работаю по лекалу. Вы мне оба во как позарез нужны, – разоткровенничался Даник.
– По одному мы уже 35 лет не работаем, – прямой ответ близнецов прозвучал как удар, от которого невозможно уклониться.
– Понял. А как у вас обстоят дела с нюхом?
– Не жалуюсь, – еле сдержался Евдоким (упоминание об оральном сексе вызывало у него бурю возмущения, с гаммой отвращения, испытываемого креветкой перед отправлением её в рот).
– Почти собачий, – отозвался откуда-то из глубины Моня.
– Приглашаю вас в захватывающее путешествие за осиротевшими яйцами динозавров, оставленными без присмотра.
– Нам радоваться, или что? – не удержался от того, чтобы не сострить Моня.
– А ты уверен? – уточнил практичный Евдоким. – Понимаешь, сейчас мы заняты снятием отпечатков копыт и подписанием бумаг о невыезде в заезде жеребцов-пятилеток. Лёлик Пересох любезно взял нас на поруки в личные шофера. Мы не можем насильно подвести его под мало-мальски приличный монастырь. Это идёт вразрез с отсутствием у него религиозных разубеждений.
– Ваша заковыристая фразеология обладает бактерицидными свойствами. Она заражает смехом, исцеляя от глупости, – успокоил сиамцев Даник. – Я беру на себя преодоление неувязок. Заверяю вас, что со стороны Лёлика возражений не предвидится. Мой друг профессор Пиггинс вась-вась с авторитетом в делах смуглого бизнеса судьёй Круасанни, которому маска правоссудия помогает, когда на нём лица нет при даче взятки с высокой заносчивостью.
– Тогда мы согласны, не так ли, Моня? – удостоверился Евдоким. – Мы также не станем возражать, если все побочные расходы, явления и проезд вы возьмёте на себя, мистер Шницель.
– Не беспокойтесь, я взвалю на себя ответственность и позабочусь обо всём. Я не тот, кто рассыпает конфетти зазряшных комплиментов и стреляет пустыми петардами обещаний в виде надбавки к окладам. Спасибо вам, друзья, за то, что выручаете меня в ахово-пиковом положении. Завтра выезжаем. Не забудьте про кайло и лопаты. Считайте, что воздвигнутая между нами бревенчатая стена неприятия сломлена.
– Оказывается, Даник Шницель парень что надо, не то что этот судья Дормидонт Круасанни, так называемый рассадник «Заразы» по тюрьмам и «коралловым» колониям, – подытожил Евдоким, и единое братское сердце ёкнуло от предвкушения приключения.
– Не гневи Бога, Евдя, – цыкнул на него Моня, обшаривая глазами бильярдный стол на предмет шаров и погружаясь в конфитюр воспоминаний, – ты что, забыл? Это он нас выпустил. И  запомни, если нам предоставляется шанс получить моральные увечья бесплатно, глупо упускать подходящий случай. Наша основная цель – способствовать приросту населения к сиденьям, хотя за каждую минуту мнимого удовольствия полагается час расплаты.
– Ну и что? – раздосадовался Евдоким. – Прошу запротоколировать: на кону поодаль стояла наша нелестная репутация, которая потом, спотыкаясь долго плелась за нами. Но сработал элемент внезапности, а доверенные люди сказали: «Ваши фишки-рыбки в казино разобрали, как невест на фейсбуковской ярмарке тщеславия и никто не изъязвил желания вам помочь». Но Моня не унимался, переходя на третью скорость. Он напоминал брату пыжащегося лягушонка с резонаторами у головы, над подёрнутым ряской прудом, вызывающим уважение болотной братии наглым заявлением: «По Фаренгейту моя значимость в два раза больше, чем по Цельсию!»

        Хочется провалиться сквозь землю...
                в месте, где спрятана золотая жила.
            
     Глава 191.   Самоизвержение

Становилось душно, и в душе братьев Жалюзи «ярость благородная вскипала, как волна». Им не хватало бутылки «Телогрейки».
Даник, ходивший по утрам на руках в домашних тапочках, правильно подумал, что такое бывает, когда голова сливается с телом, тебя записывают в отряд «Червей». Король пантомимных понтов и разговорного жанра в предбаннике событий, выступавший за бытовое размножение в рамках брака Даник Шницель потихоньку от близнецов напялил свою безвоздыханную любовь – респиратор с привязанностями вокруг прямоугольной головы, и как-то сразу преобразился, напевая песенку о Сталине, работавшем по ночам: «Забрезжила заря, вампир в гробу сховался». Горняцкий фонарик на его шлеме узкими полосами вырывал из глубины пещеры серые стены, сталактиты, свисающие сосульками с потолка, и сталагмиты, вырастающие то слева, то справа, а то и  непосредственно впереди. Надоедливые летучие мыши остались далеко позади у входа. Их отвратительный писк больше не беспокоил авантюристов. Зато Даника беспокоило нечто иное, относящееся к разряду предчувствий. Ему показалось, что братья Жалюзи в пещере попали как бы в родную стихию, и от этого Шницелю всё больше  становилось не по себе. Выражение бегающих глаз братьев, устремлённых на него, напоминало терпкое красное вино, требующее к себе пятилетней нервной выдержки. В поиске Даник полагался на раскалённую докрасна интуицию. В нём гармонично сочетались приземистость с приземлённостью. С этими своими качествами он был хорошо знаком и они его обнадёживали. Он принадлежал к людям не робкого червонца, но сознание того, что вокруг сгущается неприятельская атмосфера, ни на секунду не покидало его. Почему мини-яйца стали для него наваждением, он и сам не мог толком понять. А тут ещё эти душераздирающие садистские разговоры близнецов с необоснованными претензиями в его адрес, в тот момент, когда его как исследователя-утописта после неподтверждённых и подтасованных данных о гибели Чапаева в реке Урал больше всего волновал ход такелажных работ на «Летучем Голландце».
– Сколько ещё придётся тащиться по твоей вонючей пещере? Во мне нарастает желание учредить погром, – загнусавил Евдоким.
– Здесь неуютно, как сказал бы мой друг Милош Кармашек. Я чувствую, как начинаю скучать по  длинноногим девчонкам, не по своей воле распрощавшимися с молодостью, – заканючил с присущей ему деликатностью в унисон братишке Моня, исходя из сужения в сводчатом проходе и элементарных побуждений.
– Мы здеся не на пиршестве – брюхи набивать. Сконцентрируйте внимание, ребятушки, – подбадривал их Даник, камин нескрываемого аппетита которого уютно потрескивал за щеками, что при тусклом освещении придавало лицу схожесть с муляжом, а присутствие бертолетовой соли во взрывоопасном юморе обеззараженной улыбки скрывало его интеллектуальный багаж, – пещера общая – не моя, не ваша. Не тратьте дыхание зря, принюхивайтесь.
Только здесь, в пещере, Даник Шницель понял, что слишком часто делал и приходил, делал и приходил. Делал уморительные рожи и приходил к скоропалительным решениям, принятым задним числом, и беспорядочной стрельбе из телефона-автомата.
– Чего нюхать-то с голодухи в этой норе будем, если заблудимся? – сплюнул Моня, как бы выражая собственное недовольство скудным довольствием, – мочу Амброзия?
– А что же ещё, – поддерживал брата Евдоким, – Шницель прекрасно знает, что нам любая задача по плечу, то есть по нюху, такие уж у нас носопыры. Ребята мы надёжные, кого отлупцуем, кого пришибём, но никогда не подведём. Криминального досье, как на нас, пожалуй, во всём Брюквине не сыщется.
– Чего там скромничать, говоришь ты непонятно, изъясняешься иероглифами, и привычка сосать карандаши не изобличает в тебе поэта. Я предлагаю, братан, раскрыться перед Даником талантливо, как на духу. Не стоит измываться над парнем и намекать ему скольких мы порешили и скольких живьём закопали... Я правильно говорю, Евдоким? Не уносить же сокровенные тайны с собой на тот свет. Хоть с кем-то поделимся, мы ж не жадные.
– Ладно излагаешь, братан, несвойственное тебе, будто и не ты это вовсе. Прохиндей Даник – это свора присяжных заседателей, представленных в карикатурном лице. Ну откуда ему знать, что мы люди гуманные и готовы бездыханного мученика снять с креста, чтобы сжечь, – хрипло откликнулся Евдоким и направил луч фонарика в глаза ведущему их в чёрную глубину Шницелю, который мысленно искал своё изображение в альбоме заповедника нравов.
– Не слепи меня, качельный висельник каруселей, и так мрачно, как в склепе! – теряя контроль, взорвался Даник, продолжавший упорствовать в длительных заблуждениях по пещере (человек с ужимками аристократа, он никогда не бросал дел посередине, заботясь о том, чтобы и другим можно было как-то протиснуться).
– Перестань папуасничать и исходить слюной, жутковатый жук! Ты на нас не ори! Нам вшивых арбитров в пещере не надоть. У нас своя неосвоенная орбита образовывается, – возмутился Моня, – мы тебе не подневольные журналисты, чтобы  впотьмах полемизировать, не то быстро схлопочешь по не древнеутрусской вые. Спасибо скажи, что инструменты, вместо тяглового скота, задарма тащим, не то бы я тебе, эксплуататору, устроил сперматозоидные гонки – кто первым успеет к яйцу, тот и в дамках.
– Ничего не получится, мне пришлось бы взять судьбу в собственные руки, и минутную стрелку в секунданты. Вот так и проходит жизнь в сопровождении борьбы полов, переходящей в миролюбие. А пока что нюхайте, ребята, ройтесь, – проканючил Даник, лишний раз убеждаясь, что у сопровождающих плохи дела с головными полушариями, и у них отсутствует чутьё, ведь где-то здесь, судя по затраченному времени и наскоро наброшенной схеме, должна находиться холмистая поверхность, а это является первым признаком конечной цели экспромтной археологической экспедиции и олицетворением всего наилучшего, что в них имелось в предпринятой авантюре.
– Теперь до меня дошло, Евдя, к чему стремится этот гном. Кажется, я не выдержу и уроню голову на первую попавшуюся женскую грудь. Чью? Безразлично.
– Не таи в себе, Моня, выкладывай.
– Над раскопками эта сволочь водрузит свой темноволосый флаг, чтобы прославиться, возвращаясь с добычей домой по извилистой дорожке, нуждающейся в солидном покрытии.
Такое предположение вынудило Даника задумался о судьбах древних греков, искавших успокоения на груди у Венеры Милосской. И если правда, что дамы любят ушами, хотелось бы встретить ослицу у выхода отсюда. Он представлял себя в её объятиях, надеясь, что это отвлечёт его от мыслей о вожделенной русалке, которую обожал в юности за то, что та не могла носить брюки павлиньим хвостом в роспуск. Необходимо чем-то успокоить взбудораженные умы рабочего люда, сопровождавшего его. Сказочник и мечтатель Шницель принялся на память цитировать свои мемуары, насквозь пропитанные конструктивными предложениями пеленгатора человеческих связей, в которых, в частности, упоминалось, что у  Ганса Христиана Андерсена (личности колоритной) тоже был свой еврей. Евдоким согласно кивнул, как бы подтверждая всемирно известную теорию «Видимо от этой всепроникающей нации никуда человечеству не деться», но тут же пришёл в себя.
– Молчи, не оперированный аденоид, и не рассказывай нам сказку о молочных реках и кисейных барышнях, голубками разгуливающих с зонтиками «поберегу», – рассвирепел Евдоким больше сердито, чем здорово. – Завёл нас, понимаешь, незнамо куда, вот и отдувайся здесь за непонятно какого парня, а может быть и обрюхшего мужчину. Наша экспедиция сродни «Путешествию к Торговому центру Земли» не Жюль... Верно я говорю, братан? Сгинем мы здесь заживо. Ты что, Моня, не видишь, когда эта сука печётся о людях, то наслаждается жареной корочкой. Ему, упоённому предвкушением победы, не надо опохмеляться.
– О чём вы, ребята? Я второоткрыватель! – всполошился Даник  Шницель из-за того, что непоседливый сверчок раздражённо перескакивал в его черепной коробке с одной кочки на другую, так и не определив степень повышенной загрязнённости мозга ругательствами.
– Знаем, знаем сейчас не дикое Средневековье, пестревшее колумбами, когда от восторга до стены оставалось два шага. А волнует нас то, что окромя фляжек с водой мы ничего согревающего не захватили, – взревел Евдоким. В мозгу его вари лось зелье, выплёскиваясь изо рта наружу, – ты, лживый краснобай, ради подкрашенного красного словца готов солнышко в угоду себе перекрасить и нарушить нашу многовековую автогенную связь с предками, которую мы любовно поддерживали посредством бутылки.
– Да я бы и сам не против парой глотков согреться, – оправдывался Даник, скрывавший от всех своё византийское происхождение. Ему захотелось присесть мечтательным лягушонком и погреться на солнышке на листочке лилии в пруду. И забыть о не дававшем ему покоя примере находчивого олигарха, сказочно разбогатевшего на серных копях в ушах своих доверчивых вкладчиков. 
– Ты нам баки, паря, не забивай. Лучше бы, гад-кладоискатель, вообще не родился со своими советами и высоконравственными замечаниями. К сожалению, повивальная бабка кредитной истории в разделе «Предания о предателях» распорядилась по-своему, процитировав твоей матери: «Жаль, что ты, внучка, занялась прыжками с шестом, не попробовав с первым».
– Накаркаешь ты, Евдя, – приостановил красноречивого брата Моня. – ты же знаешь, что мне судьбой выпало быть настоящим другом. Я всегда готов постоять за тебя в кассу казино, где выплачивают выигрыши. А если что стрясётся с нами в экспедиции из-за некомпетентности этого подонка, то он нам за всё ответит с приплатой за  стресс. Слишком умный объявился, нашёл себе стажировщиков задарма. Такие гады железобетонной конструкции,  как он, отживая своё на этом свете, рискуют не получить депозита. Вспомни, что вдалбливал нам по телефону покойный папаня, которого мы в глаза не видели: «Вызывая огонь на себя, носи огнеупорную одежду и успей отскочить, чтобы обожгло других». Злонамеренный папа обладал ватерлинией гордости и алиментов не высылал, меняя в разговоре с нашей мамочкой тему беседы, как замаранные пелёнки, которых в жизни не касался. Так что пусть этот протухший Шницель, вовремя завязавший с пионерскими галстуками и рубашками с закрытым воротом, сделает для себя оргвыводы. Его счастье, что меня куриная слепота  донимает, а не то бы быстро узнал, что такое удержания с горя (вдруг Евдоким ощутил себя слепым, уходящим в глухую защиту и горестно вспомнил, как какая-то дама преподнесла Моне ребёнка с дарственной надписью «Коля»).
Тем временем, избегая затевающегося «душевного» разговора, Даник погрузился в размышления. Он несерьёзно подходил к отведенной ему роли. Судьба вынуждена была эту роль отодвинуть, и ему предстояло извиниться перед ней. На Даника накатилась вагонетка усталости и он ощутил себя шахтёром после долгой смены... настроения в штольне души. Но где-то в глубине её он всё же надеялся выкрутиться из создавшегося положения, как лампочка из цоколя, и его пальцы воровато ощупали «магазин» на наличие пуль для припрятанного на бедре пистолета «под зажигалку».
В однотипной пещере доисторического построения было до противного сыро, холодно и предельно неуютно.
Психически неуравновешенный серпом и молотом поэт в Данике складывал песню о вязанке дров у печки, отличающейся изразцовым поведением. В ладных строчках каждое облачко сажи, вылетающее из трубы, окрашивалось в свой радужный цвет. Ему слышались похвалы от благодарных читателей вроде: «Разрешите засвидетельствовать моё прочтение вашей книге».
Для поднятия духа Шницель заткнул уши мохнатыми кнопками миниатюрных наушников. Из iРod(а), под песенным номером 873-А-бис по белым проводкам разносился к барабанным перепонкам до боли в печени знакомый голос Лебедева Too Much.

Не страшно умирать, я жил до этого
В других телах, в себе, совсем другом.
В забытых жизнях мною столько спето,
Певец, я взял за правило не сетовать
На троне ли, у жён под каблуком.

Бродил по пирамидам коридорами,
С Ясоном плыл к Колхиде в корабле,
Во Франции пил при дворе с Бурбонами,
В болотах вяз, идя с конквистадорами...
В который раз кончаюсь на земле.

И под присмотром я, обхоженный врачами,
Стараюсь их не принимать в расчёт,
Насильственную смерть предпочитая,
Я капельницу молча отключаю,
Чтоб возродиться в ком-нибудь ещё.

На спасительную капельницу Шницелю, как бедному Мошке (собаке довольно совестливой), не приходилось рассчитывать, поэтому с каждым шагом Данику становилось всё гадостнее жить, хотя он и осознавал, что по закону сохранения энергии, усилия не пропадают даром и не появляются вновь. Он вспоминал родителей, с детства натерпевшихся от него, женщин, выплакавших с ним немало слёз, и больше всех – обманутых рестораторов, не знавших, как от него отделаться. Жизнеутверждающая ложь – неправильный обман веществ.
Многоэтажный шантаж составляли неотъемлемые  элементы его настырного выживания, и нормальной жизнью порядочного субъекта назвать это было трудно. Наглая ложь несоразмерно больше жалкой правды.
Сейчас Шницель как никогда нёс ответственность за проступки перед человечеством, и двумя преступниками, идущими с ним по пещере. Эта парочка в достаточной степени подпорченных ублюдков, ниспосланных Всевышним за мои прегрешения, и есть неизбежная судьба, думал Даник, где каждый выживет сам по себе, если повезёт. У него появилась необъезженная мечта о собственном скакуне и желание бросить братьев-зверюг на произвол судьбы, подарив им iРod, прежде чем  бежать без оглядки. Но куда?
– Чую, попахивает наскальной живописью! – заорал Евдоким. – Где-то неподалёку мочился Амброзий. Моня, убери «луч света в тёмном царстве» со стены, лучше посвети фонариком под ноги.
– Предположительно здесь располагается клад, – подтвердил подозрительно воспрянувший духом Даник, – вот они, долгожданные бугорки – верная примета захороненных яиц.
– Чему радуешься, урод? Мы нашли, наше и будет по справедливости. Тебе следовало не сюда переться, а на родную спекулянтскую барахолку, может там и удалось бы сменить гнев на милость в отношении один к трём, а здесь с нами, поди, не разгуляешься. Ты, Шницель, к общему барышу никакого отношения не имеешь, не примазывайся. Я правильно говорю, Моня? Пусть этот грязный эксплуататор копает, а мы, как один, собирать будем. Никакого Фаберже подделывать ему не позволим. Часть найденного сокровища сдадим в краеведческий музей, недавно выставивший уникальный скелет, самостоятельно вышедший из шкафа, глядишь, и нас реабилитируют.
– Мы с брательником завсегда были честными убийцами, – подтвердил Моня, – и не распроданная совесть наша чиста перед культурными ценностями, отданными в услужение народу. Поверь, ублюдок, нам не составит особого  труда открыто смотреть в глаза разработчикам и кураторам курятников-музеев, а также их посетителям по выходным дням. Скажем, у кота был хвост трубой, который ему приходится донашивать. А с махинаторами твоего пошиба нам не по пути. Если бы ты, Шницель, хоть чуточку был японцем, то должен был произвести харакири, дабы спасти своё реноме, а пластмассовыми ножами и вилками мы бы тебя снабдили.
В Данике крепко-накрепко засела жировая прослойка общества – буржуазия, готовая об заклад биться, что клад где-то в пределах досягаемости. Даник покончил бы с собой, найди он продолжателя своего правого дела, но перед тем как уйти от неприятностей он принял крове разжижающий аспирин, а это меняло всё тело.
Евдоким, воспрянувший от подобных рассуждений духом, затянул опереточный марш «У Водяного водяной  пистолет, не подводный», не вдаваясь в структуру лжи Даника, который, не обращая внимания на хулиганские угрозы, прокладывал путь вперёд, не покладая рук и не давая отдыха ногам.
Но можно ли осуждать гешефтмахера Даника Шницеля? Ведь в каждом из нас сидят личинки лжи. Нужно только время, чтобы они созрели и выпорхнули во всей своей красе на волю неправдоподобными бабочками. Со стороны могло показаться, что Даник не против искупить грехи криминального прошлого, при условии подходящей рыночной цены.
Искренне веря в собственную непогрешимость, Даник Шницель неоднократно призывал Бога в свидетели, но тот упорно не отзывался. Мысленно он сравнивал ситуацию, в которую попал, с судьбами Зиновьева и Каменева, подписавшими признание в ничем не искупаемой вине перед утрусским народом за сотрудничество с представителями иностранных разведок. Но избежать жестокой судьбы Бронштейна-Троцкого чистокровному мерзавцу Данику Шницелю всё же не удалось. Евдоким попробовал произвести на Даника неизгладимое впечатление сапёрной лопатой. Шницель увернулся, уверенный в том, что это так же бесполезно, как определять степень желтухи у китайца. Зато Монин удар кайлом по темени свалил незадачливого яйцеискателя на липкий холодный грунт. Даник понимал, что на краю паники главное – не поскользнуться. Голова его закружилась и понеслась куда-то в чёрную бездну, увлекая за собой залитого кровью хозяина.
– Слабо без меня выкарабкаться, – брызгами, как из пульверизатора, вырвались изо рта  слова, выдавленные Шницелем.
 Близнецы сорвали с его окровавленной головы покореженный горняцкий шлем, вытащив из него перегретую батарейку.
– Сгодится на обратном пути. Жаль, что мы этого паскудоумника раньше не пришили, – прошипел Моня.
– Ты как судебный пристав готов конфисковать всё кроме неподдающегося описанию, и со всей своей левизной оказываешься правым, – поддержал его Евдя (он относил борьбу с соблазнами к джиу-джицу, кун фу и обожаемому в семействе Жалюзи карате).
На какое-то мгновение их охватила тормашилка сплочённости на разваливающемся плоту. Впервые они повели себя в традициях итальянских тиффози с их подружками-футболками, снабжёнными серыми глазами. Братья чертыхаясь, кряхтя и отплёвываясь, взвалили мешки с яйцами на плечи, и сгибаясь под тяжестью, направились к выходу, раскачиваясь в такт песенке, повествующей о бойкой разбойничьей торговле скрепками несчастья.

Он лежал в Ливийской пустыне,
Обдуваемый самумом Сахары,
И глазницами чёрно-пустыми
Созерцал голубой небосвод.

Море Африки тёмно-синее
В позвоночник дышало устало
И ничто ему не мешало
На песке без мышц и забот.

Пережил сатанинский клёкот
Рвущих, что называлось плотью,
Птиц не слишком большого полёта,
Немигающе мечущих в глаз.

Ненасытной гиены хохот,
Наслаждающейся охотой,
И обгладывающей подбородок,
Челюстной обнажая каркас.

Впереди замаячил просвет, а с ним и злые трофеи. Братья прибавили шагу к своему весу, желая сверить часы молчания, но что-то настораживало – ветер окучивал гряды облаков. Кролик в них стушевался. Самое время в кастрюлю событий нарезать морковку. Вот он подходящий случай использовать свои корундовые тела накачаных наркотиками спортсменов. По мере продвижения вперёд свет всё больше отдалялся. Оптический обман или мираж гнусной пещеры? Смрадный, удушливый газ изливался откуда-то из недр земли в услужение Его Величеству Случаю. И тут Моня вспомнил, что главное – не просто привести пример, а накормить, напоить, раздеть его и уложить рядом на кушетку. Колеблющиеся мысли Мони затерялись в третьем поколении – где-то между щиколоткой и коленной чашечкой. А Евдокиму пришло в голову – уверовал в Высшего судью, способного примирить его с собой, но где отыскать этого парня с подходящим объёмом бицепсов?
Близнецы как по команде побросали мешки и бутылки с ключевой водой и двуножно рванулись к раскачивающейся в мареве, приближавшейся световой полосе-спасительнице. Единое тело братьев обжигало дыханием сзади. Но они не сдавались, ведь ещё в материнской утробе у борцов за равные права (Мони и Евдокима) начались предродовые междусобойчики схваток.
Камнепадный грохот разорвал тишину. Летучие мыши чёрными тучами вырывались из жаровни пещеры и устремлялись ввысь курьерами бедствия. Стремительный бросок в пятьдесят метров, и братьев Жалюзи ждёт спасительный выход. Им вновь улыбнётся Бижутерия Свободы! Они навсегда зарекутся убивать и обязуются посещать пляжи, заваленные загорелыми гипсовыми фигурами в самых неестественных позах. Огромный язык огненной магмы лизнул общую спину сиамских близнецов, обжёг шеи, голени и пополз по бёдрам вверх. Они вспыхнули раздвоенным факелом, пылая в не передаваемых по наследству адских мучениях. Да, подумал Моня, паника не улеглась, растянувшись на простыне.
Так, в качалке нетерпения началось великое подземное извержение 2007 года в Аппалачских пещерах.
Не верилось, что амбициозный гробовщик Газолин Риккота, мечтал в Париже заключать пари в объятья, хотя к его похоронному дому вела аллея, усаженная позвоночными столбами, что оставалось загадкой. Одно ясно – ему не удавалось поразить воображение брюквинцев тандемным гробом для сиамцев, напичканным современной техникой для общения с загробным миром. Матушка-природа в приступе разрушающей силы любви к созидательному труду, подвергла близнецов справедливому наказанию – кремации заживо, незлобиво заметив: «Ах, эти мужчины, сколькие во мне ошибались, аж обувку сымать ломает – пальцы пересчитывать».
Хотите, чтобы чудак, уединяющийся в целях паблисити, согнулся перед вами пополам? Рассмешите чудака до изнеможения, и его охватит взрывчатое нитроглицериновое настроение. Путешествие из Страны Дураков и обратно завершилось невразумительно. Природа, вытершись насухо, и не торопя колотушку событий, и впрямь прислушалась к отголоскам Галапогосских островов, но успела заметно облегчиться и поостыть. Сожалеть было не о ком, всё у братьев держалось на «честном» слове, но если как следует стандартно вдуматься: «Понимаешь, за держа-вю обидно».

          Борзописец от сохи делал пометки на  полях и выгонах.

     Глава 192.   Гастон

Узнав от редактора геологоразведочного печатного органа Полиграфа Канистры – автора фундаментальных эссе «Атональность тектонической музыки Земли» и «Неопубликованные теракты» о бесславной кончине действительного члена клуба «Багровые лица – доверенные» Даника Шницеля, Гастон влил в глотку рислинг «Wrestling» за упокой души своего мучителя, отличавшегося нечистоплотными высказываниями в его адрес, а надо отметить, что обычно он пил из бокалов с королевской эмблемой, тем самым очищая коронарную систему. Как считал Гастон Печенега, прохиндею Данику Шницелю досталось поделом.
Но если с пройдохой Даником произошла непревзойдённая беда, размышлял Гастон, то и я не вечен, и со мной в любой момент может приключиться обыкновенная история смерти, как это произошло на скачках с пегой лошадью в опавших яблоках и сливовыми глазами, которыми перед заездом она, проходя мимо зеркала, увидела в седле добродушную морду серийного убийцы-жокея, занимавшегося мокрухой в рейсовых микроавтобусах.
Наконец-то сегодня Печенеге принесли любопытную заметку без мозаичных стихов, присланную в редакцию каким-то сумасшедшим с японской родословной, передающей поклоны по цепочке. Помещать или не помещать? – вот в чём вопрос, мучался Гастон, но пожалуй стоит её прочесть, и он развернул листок, исписанный с обеих сторон «Природа не выбирает красок, и я, как фанатичный поклонник её, воспользуюсь той же непозволительной роскошью и буду мазать последующие пару страниц чёрно-белым.
В ограниченном шестиграннике крохотной комнатки, смахивающей на вполне пристойный хлев со всеми его прелестями, над продолговатым низким столом возвышался на несколько сантиметров выше положенного японец Комуто Икая, считавший, что самая невыносимая –  антикварная мебель времён псевдокитайского императора Людовика XIV. И только однажды он пожелал убраться в своей келье восвояси. Теперь же, разрывая руками живот пухлого почтового конверта, Комуто сидел прямо, как гриф инструмента, вытянувшегося перед фельдфебелем в струнку и самозабвенно напевал Элвиса  Пресли «Love mi tender», пропуская прилагательные и окуная жидкие усики в мутный кофе. Тон его голоса смягчали обвисшие подушечки под узким разрезом глаз. Заунывный речитатив, вырывавшийся из его по-японски причмокивающих губ, напоминал бурчание разросшегося Чрева Парижа пятидесятых годов в 8 часов утра по Гринвичу.
О Комуто Невмоготу было известно, что его башковитый самурай-дед – преподаватель психики во внеурочное время, половую принадлежность которого определить было затруднительно, через подпольную организацию рабского труда вошёл в контакт с полькой Данутой Данутебя, но вовремя спохватился, поняв, что зря связался с варшавянкой – гордая полька самолюбиво почёсывала его ахиллово сухожилие, переходящее в ахиллесов пятак, поправляя пойманную стрелку на чулке, и это вызывало взаимонепонимание.
Дед смело шёл впереди толпы, утверждая: «Так снайперам целиться сподручней, надеюсь, кто-то из них осмелится проверить кучность попаданий дальнего прицела». После трагедии Хиросимы и Нагасаки, перед тем как выпустить на «заминированную» лужайку из мопса Невмоготу жидкость погулять и себе кишки наружу, дед, которого подкарауливала госпожа Смерть, успел передать большую часть своего состояния... беспокойства по поводу неопределённого будущего внука соседям.
В минуту откровения перед стариком предстало Видение, пронизывающего воздух жаберного дыхания послойных крыш буддийских храмов. Оно умудрилось продлить жизнь замедленными рефлексами и попросило Умирающего заполнить анкету до краёв, приложив её с фотографией к одному месту. Только после этого Видение рассыпалось... в похвалах.
Дед в последний раз вздохнул и в графе возраст безответственно поставил прочерк, возможно потому, что одевался он безукоризненно и старался вести себя так, чтобы в присутствии женщин элегантное кимоно валялось на полу (это он вычитал из «Асахи» в рубрике «Подборка с пола»). Мальчик не многое взял от деда – одновременно агностика и агнеца Божьего. Он никогда никого не унижал, за исключением того, что опускал письма в почтовый ящик, следуя наставлениям: «Разве можно склеить разбитый мною цветник или говорить о справедливости при обмене правозащитника на левого нападающего?».
В юности у Комуто Икая проявлялись гомосексуальные наклонности. Например, в присутствии плакальщиц-свечей он воспринимал женскую промежность как нечто средне арифметическое.
Это уже потом его охватила смута непредсказуемой тревоги, в результате чего неразборчивый с гейшами и в почерке Комуто Икая с помощью родителей несостоявшейся невесты и приёмов джиу-джицу наладил выпуск промокашек для потных ладоней и псориазных локтей. Странно то, что его не судили, как извращенца, когда он вопреки принятому на Островах обычаю нелегально воспользовался услугами подходящего момента (его попросили сделать приглушённый свет, и он стал искать рот у лампочки). Если в тот вечер, когда его видели в последний раз, он выглядел душой общества, то его спутницу, шлёпающую после гулянки по лужам в симпатичных батискафах стального цвета, вне всякого сомнения можно было определить как всеми желанное тело».
На этом автор письма по ни кому неизвестной причине решил закруглиться, расставшись с Комуто Икая  и его дедом.
Потрясённый прочитанным, Печенега с бронзовым лицом загоревшего ублюдка засел за незатейливое, но броское завещание, которое невозможно было бы наследникам дела всей его жизни обойти вниманием ни с той ни с другой стороны. Гастон наметил его как вступление к исторической монографии, выпущенной задолго до того, как его родина, не замечая воспаления верхних дыхательных путей к коммунизму, неслась к нему на всех парах.
«Считаю, что в связи с подорожанием золота на рынке, каждое слово обязано быть весомым, тем более, что мы живём в окружении нераскрытых талантов и проплаченных рекламой бездарей.
Я – азиат по происхождению, воспитанный в тевтонтском духе, являюсь специалистом по угловым ударам под дых и действительным членом тайной арийской ассоциации «Писсуарий» в натуральную ветчину с ограниченными обществом правами, призываю всех записываться в клуб «Отдыхающих мозгами», организованный после ждановской перочистки советских писателей 1948 года.
Я уверен, что каждый творческий альпинист, запутавшийся в голосовых связках и взывающий о помощи в сгущённом молоке лингвистического тумана, заволакивающего устремление к высшему достижению, достоин дружеского приёма в гильдию.
К счастью, жизнь моя – преподавательница предметов роскоши и закрепления бесплатного учебного материала – вывела меня из душной кабинетной обстановки, давая шанс избежать эпидемии клептомании «Воровство по десятипалой системе», столь распространённой среди руководителей и шулеров с иностранными спортивными клубами в прикупе.
Та же самая жизнь, подрабатывающая в универсаме «Пересортица» в отделе «Белокрылые майки», предоставила мне обломившуюся возможность разработать модель пишущего человека-кондиционера, вдыхающего влажный воздух свободы и выделяющего его с мочой и потом, не превращая индивидуум в водное больничное «растение» на судне-подсове. Интересно то, что такие люди, обычно толпившиеся у здания пошивочной мастерской пошива политических процессов, не поражены вирусом обогащения за чужой счёт и не признают «Ёрш» венцом пивоводчества».
В этом месте Печенега, размечтавшийся о своём мужском достоинстве, поднимавшемся в тираже у подружек, поставил необоснованно жирную точку. Потеряв нить мысли, он решил, что, если уж суждено, он допишет завещание в другой раз – как он не может жить без воздуха, то и какая-нибудь извращённая цивилизация в космосе нуждается в сероводороде. Витающий в собственной мутотени подсолнечного дня, Гастон Печенега почувствовал себя кубинским кастронавтом и последователем «Пассионарии» Долоре Ибарури, в страстном голосе которой, несмотря на интенсивность обсуждаемых предметов, проскальзывал холодец. Это автоматически освобождало его от напечатания предсмертной статьи Даника Шницеля «Пубертация Кубертена», приуроченной к возобновлению Олимпийских игр по отбрасыванию копыт. Печенега решил отметить забытие их не сложившихся с Даником отношений и попотчевать себя туристической поездкой по солнечной Испании, хотя однажды уже страдал от водянки в пустыне. На минуту его охватила вакуумная пустота шоколадного батончика без начинки  – ощущение полой беспомощности, будто его грабили по квартальному отчёту, а сводить счёты с бухгалтером костяшек не хватало.
Гастону не терпелось побывать на родине Христофора Колумба, родившегося пять веков назад в Генуе (как предполагают) в религиозной еврейской семье, о которой сам Колумб предпочитал     особо не распространяться. Христофор стал выхристом (пятый пункт в паспорте отсутствовал, поскольку тогда паспорта ещё не ввели), поэтому имя Христоф давало ему фору перед другими шустриками гонимого вероисповедания. В те времена, как и теперь, особенно модно было перебегать из веры в веру в одном направлении – из иудейской в католическую.

С вывертом заядлого ловца
я живу для дерзкого словца,
не сбежав от критики удела.
Ан глядишь, и слово покраснело.
И стекло в оконце Запатерро.

Наша эпоха состыковки практицизма с авантюрными начинаниями не отличается от прошедших веков, и мы гордимся именами Пастернака, Галича, отца Миня, адмирала Нахимова, Ильи Мечникова и Амброзия Садюги, хотя последний, к его чести  (по достоверным данным) ставить свечку и молиться в церкви отказывался.
Ну что ж, птенец выводится из яйца, а человек из равновесия. Там он может находиться в шатком состоянии, пока не поймёт, что до сумасшедшего дома ещё нужно созреть. Но не за этим собрался мимозный Печенега на пупочную грыжу Европы – Иберийский полуостров. От кого-то он услышал, что существует в Мадриде бык по кличке Пенис, покрывающий коров и почтительные расстояния в погоне за матадорами.
Не стоит забывать, что в детстве Гастон Печенега был круглым, как неаполитанская пицца отличником. Он прилежно изучал за партой заболоченную You(рис)пруденцию и длину юбки соседки, подсматривая к ней то в тетрадку, то в кофточку в душистый горошек, откуда несло французскими духами, когда она осваивала алгоритмы индонезийских целебных источников острова Целебес. На уроках естествознания его тянуло проучить её, занимаясь любовью на всю катушку, которую он был готов обменять на приличную магнитофонную бабину с неперфорированной плёнкой.
Преподавательница предмета зависти в литературе и завсегдатай кафе математиков «Бином Нью-Тона»,  застарелая дева (авторский экземпляр, не подписанный её отцом-писателем), в пятом классе средней школы поразила его воображение неуместным замечанием: «Если крот будет во всю вколачивать, занимаясь самокопанием, как ты, Гастон, – он безвременно подохнет».
После такого откровенного высказывания атлетический ум  Гастончика переключился на аналитически-созерцательное отношение к окружающему, что грозило умственным похуданием с последующим поскудением. Он мечтал о бразильских ядовитых лягушках под знаком квачества, и его мысли прыгали в мозгу тушканчиками. А чтобы убедиться, что никого вокруг нет, они выглядывали из ушных раковин, как у Фрумы Пюльпитер в ресторане «Затычки», когда Садюга нашёптывал ей что-то неправдоподобное под снотворный вальс «Слипающиеся ресницы».
Печенега воображал себя цирковым акробатом, исполняющим стойку на ягодицах королевы красоты африканского племени «Тунгусский метеоризм». Он тянул за собой тележку со списком несбыточных желаний, чтобы показать их шумным соседям по лестничной площадке для нетерпеливых собачонок. Но больше всего ему хотелось побывать на «Mardi grass» – Новоорлеанском карнавале, где несмотря на шевеление в животе и приниженное достоинство талии в направлении к взбитым мясистым подушкам крутобедренной негритянки напоминает дряблый дриблинг двух баскетбольных мячей, удаляющихся в чёрную от сажи ночь.
Слововара в грёзолитейных цехах поэзии Шницеля больше не существует, он сожран огнём. Справедливость восторжествовала. Получил, сука, по заслугам, чеканисто подытожил Печенега. Это Шницель, с его потребительским отношением к девушкам, увёл у него из-под носа субтильную Мурочку Спичку, используя вылазки и выпады, направленные против его, Гастона, моральных устоев и свай. Где она теперь, с её пониженным порогом чувствительности? Разыскать бы фотографа Толика Дивиди, он по памяти, не глядя на фотки, воспроизвёл бы сосок на плоскогорье груди Мурочки – женщины с неотрывным взглядом на личные вещи, внутри которой заложено притягивающее магнитное устройство.
Воображение Гастона превратило его в сыщика, готового посрамить Скотленд Ярд, а затем в фантаста-художника, получившего на выставке в Японии премию за картину «Циник на циновке». В Муре его интриговало исключительно всё, вплоть до её конфигурации. Возможно то, что было между ними, вновь оживёт? А что, если отважиться и пригласить её прокатиться в Испанию?
Позагорать, чтобы пробрало до мозга костей на Коста дел Сол.
Погибралтарить на юге у Геркулесовых столбов.
Посозерцать сказочную церковь Саграду Фамилья.
Повосхищаться архитектурой Антонио Гауди, и насладившись ею, вобрать в себя виртуозное арпеджио цыганского фламенко, переливающееся в тремоло и переполняющее души завороженных слушателей. Мадрид, Севилья, Валенсия, Барселона ждут их.
Мурка Спичка, как в былые времена, когда он в редакторской прыти, сомкнув зубы, уделял ей  внезапные знаки препинания (до цветов дело не доходило), разрыдается на его покатом правом плече и будет шептать тушканчику в Печенегском ухе сначала слова прощения, потом «Признания интенсивно работающего костного мозга», потом ещё чёрт те что. Их тела будет ласкать тёплое Чёрное море.
Гастон Печенега пугливо огляделся, пробно взял себя за куриную грудку обеими руками и пришёл к глубокомысленному выводу, что её можно и не ласкать, зато у него есть кое-что... и он себя ещё покажет, там где придётся. Он себя ещё проявит во всей красе, при условии, если кто-нибудь ему не засветит как следует.
Но полной уверенности у Печенеги не было. А ведь когда-то дрожащая от страсти мимоза-Мурочка (карманное издание уютной женщины) импонировала ему, являясь лекарственным средством в его серой  жизни, и он ласково называл её ходячей аптечкой.

Показаны для сердца – аспирин
И тайланол от головы в заботах,
Вы знаете и цените мужчин
Как средство достижения чего-то.

Тревожит в подреберье печень вас,
Боржоми промывайте с аллохолом,
А если разыгрался пан-Креас,
Примите семя тонкого помола.

Ваш босс с утра канючит и брюзжит
И день с ним будет пасмурен и жуток,
Напоминаю, путь к нему лежит
Через впотьмах настроенный желудок.

Поправьте шторки в офисном окне
И опускаясь, как перед иконой,
Дышите глубже, чаще и ровней,
Снимите стресс, полученный им дома.

Он вами дорожит, ваш властелин,
Раскроет предынфарктное сердечко.
Бесценны вы для пожилых мужчин.
Вы золото, наёмная аптечка.

Гастон Печенега, чувствовал себя больным, идущим на поправку – покачиваясь. Он запихнул в рот жвачку и набрал полузабытый Мурочкин номер под свирестенье дудочки-жалейки рок группы «Поющие носороги». Телефон настырно не отвечал, время от времени проигрывая на автосоветчике «Неразделанную тушь» никому неизвестного испанского композитора из народных глубин.
«Если ты не можешь угодить ему, угоди в него» вспомнил Гастон не слишком обнадёживающий текст неподцензурной песенки.
Надо бы позвонить Опа-насу Непонашему в «Клуб Интимных Встреч», может всезнайка Зося Невозникайте посоветует, где разыскать его бывшую газетную сотрудницу, вымотанную, как нитка с катушки щадящими диетами, любовь Мурку, думающую, что страдающие дислексией лишены возможности приобрести последнюю модель «Лексуса» Генри Миллера в стране, где диабетический сахар с каждым днём повышается в цене. Гастон  дозвонился с третьей попытки, не заступив планки на пороге, и нарвался на запись клуба в автоответчике, выдававшую оскорбительные сентенции:
«Встречаетесь с дамой иной нации не по своей воле? Вам не избежать этнических конфликтов в кабаках, где столуются железнодорожники в плацкартных погонах»,
«Женщины на выход с вещами и с вишенками набухших сосков – полноправные члены клуба, если они отдают предпочтение вдовцам и салатам»,
«В клубе, в связи с антиарабскими настроениями, букву закона заменили и взяли на вооружение римские цифры».
Чертыхнувшись, Гастон воздержался от вертевшейся на кончике языка гламурно-блатной реплики автосалонов и оторвал телефонную трубку от прогалины пробора над оттопыренным родителями ухом, положив её в надлежащее ложе. Тесным электронным связям он предпочитал значительно потеснившиеся.
Гастон Печенега, завтракавший с аппетитом, чтобы было с кем поговорить, деловито закусил губу, понимая, что ему не светит выкарабкаться из трясины редакторского дела, где только и забот, что вымарывать да подправлять болезнетворные бактерии букв в изуродованных полуграмотными бумагомараками мудрёных словах.
Лучше бы он (прирождённый службист) открыл контору по покрытию коров и транспортных расходов в связи с их доставкой в скотных вагонах, или стал ипподромным экстрасенсом с уклоном в тотализаторные предсказатели, погружённые в трансцендентальные медитации. И не потому, что у него на  ягодице красовалась наколка Тру Тень, а потому, что из него получился бы превосходный лгун (заботливые родители поначалу хотели дать ему имя Уран, желая видеть его обогащённым, всыпали ему под первое число, выпавшее на апрель, когда отец полгорода «купил» рекламой Советского Шампанского по цене бутылки пива).

             Когда в передней появился йоркшир Мошка  в халате,
            ниспадающем на задние лапы, я спросил его,
           за кого он будет подавать голос на выборах?               

       Глава 193.   Теракт

– Посадка на трансатлантический рейс «Silver Bird» Нью-Порк – Пинск с пересадкой в Минске, закончена. Убедительная просьба к опоздавшим на рейс, не суетиться и не беспокоиться, – сообщил голос диктора приватного аэропорта имени Фрэнка Синатра.
Задиристый Мошка обрыскал окрестности, метя территорию у захлопнувшейся перед его поблёскивающим носом-пуговичкой дверью, ведущей к частному самолёту мисс Вандербильд «Silver Bird». Его раздражал упрощённый вариант любовных взаимоотношений. Он мечтал выбраться из жизненной несуразицы и кататься в деньгах в период инфляции, как моль в высохшем нафталине. Мося давно готов был присягнуть кому-нибудь на собачью верность, но подходящей кандидатуры в хозяева не предвиделось.
В этом отношении вздорная ромовая баба Фру-Фру, налитая как яблочко, не лезла ни в какие ворота по сравнению с мисс Вандербильд. Бешеная манера Фрумы выкидывать всякие фокусы и лакомую косточку из спальни в коридор доводила Мошку до исступления. И вот на тебе, подвернулась настоящая миллионерша, с которой судьба вынуждает расстаться по не зависящим от него обстоятельствам. Если всё пойдёт по предусмотренному плану без науськивания со стороны, подумал Мошка, он обязательно засядет за мемуары «Репортаж из конуры без дорогостоящей цепи на шее», которые заказал издатель Лёша Компост, приславший ему в день именин праздничный набор удобрений. Мошка, на котором отрицательно сказывалось беззаветное служение на задних лапах, полюбил у издателя пластиковую косточку в воротничке и при случае готов был вцепиться ему в горло, потому что изо рта Компоста понесло чем-то средним между перегаром и писсуаром, когда уборщица-наймичка забросила в него дезинфицирующую таблетку и Лёша понимающе отхлебнул из горлышка горячительное.
Зонтик залетел в авиасалон и оставил на сидении самовоспламеняющийся гигиенический пакет, предназначенный для подрыва репутации мисс Вандербильд. Бедная миллионерша так и не дождалась преднамеренно опоздавшего на зафрахтованный ею лайнер «Серебряная птица» шустрого терьера, желавшего как можно поближе познакомиться с её финансовым содержимым.
У терпения и нефти, подумала мисс, одно общее – они иссякают, а что требуется женщине, чтобы перемахнуть через забор? Чтобы он встретился на пути? Волна подозрительной молвы в отношении шерстяного любимца так и не дохлынула до её забриллианченных ушей, тем более что она отличалась от сверстниц завидным простодушием и тонкими щиколотками, а к верноподданным относила корректную подачу кручёного мяча на частном корте.
Взбалмошная мисс Вандербильд (в молодости в меру дрочливая в хорошем смысле этого слова сивая кобылка на загляденье и до непристойности) в десятый раз пропускала песенку «Застиранная рубашка», переходя на трогательную про щенка. При этом мисс окропила кофточку горючей смесью слезы с атропином, употребляемым ею для расширения зрачков и кругозора, чтобы впечатлять не оприходованных мужчин.

О витрину сплющил нос
Уморительный барбос,
Ему от роду скоро три месяца.
Он вас видит, от радости бесится.

Купите, моя милая,
Написано в глазах.
Мне клетка опостылела,
Уйдёте – дело швах.

Метаться буду, маяться,
Таких, как я, берут.
Возьми меня, красавица,
Клянусь, не спустишь с рук.

К чему морская свинка?
Не трогай черепах!
Смотри, я – как картинка,
Но за стеклом пропах.

Здесь неудобно, тесно,
С тобой отправлюсь в душ
И обещаю честно,
Что не оставлю луж.

Нас выпускают, щеников,
Но малым тиражом,
Буду до понедельника
Скучать за витражом.

Примите же решение,
Не тратьте время зря.
Сегодня воскресение!
И в это воскресение вам без меня нельзя.

Мисс Вандербильд была опечалена отсутствием своего любимца йоркшира Рикки, вместе с которым намеревалась опуститься в расслабляющее великодушие джакузи вместо нудной аудиенции с самой собой. Вид у неё был усталый, потому что она две ночи не высыпалась горохом. Миллионерша прилегла в шезлонг, подводя итоги разнополым привязанностям в течение своего слишком долгого жизненного пути и, прикрыв застывшие ноги шотландским пледом с лоскутным цветным одеялом поверх него, задремала. Муслиновые шторки её ресниц захлопнулись, глаза закрылись на перерыв от шкодливых Мосиных шалостей, не ограничивающихся осквернением скверов, на которые она смотрела глубоко запавшими на него глазами сквозь пальцы в лайковых перчатках.
Но откуда ей было знать, что безбожник Мошка свято верил только в знаки «Забияки». В её пьяном мозгу как в кино пролетали экономквасом картины устаревшего детства мисс Вандербильд, которая была уверена, что все двойники живут в Дублине.
До самого отлёта функции всестороннего утешителя взял на себя и справно исполнял её личный штурвалец Понтий Пилот – шриланкец Таджнахал Катапульта (он же Паша Фермент). По её настоянию он пользовался подтяжками, чтобы в порыве страсти случайно не заткнуть никого за свой Чёрный пояс дзюдоиста яловых коров, ни на минуту не забывая, что пояса носят беспомочные.
Хотя Катапульте хотелось с кем-то разделить своё островное сознание, кратковременная связь ему была до одного места. На реальное воплощение её в распутную жизнь он шёл, по-страусиному воткнув голову в перхоть плеч. Таджнахал относился к мужчинам не первой свежести и, по слухам, участвовал в групповых сеансах, сопровождавшихся путаницей конечностей, ощущая себя рыбой в воде, прибившейся к берегу Голубой мечты.
Мисс несколько успокоилась, когда ощутила на своей ягодице все пятнадцать фаланг его пятерни. Ей симпатизировало его откровение с бутылками и влекли к себе смолистые волосы на плечах, веером навевающие воспоминания о йоркшире.
По настоятельному желанию шриланкца Катапульты, в авиасалоне зависла бесхитростная французская песенка на португальском языке «Лиса бон» в исполнении Вива Спонтанно, услаждавшая слух, дух и простаты пилотов международных рейсов.
Причиной поездки явилось неотвратимое желание мисс Вандербильд по-миллионерски прогуляться по местам непомеркшей партизанской славы, поохотиться в Беловежской пуще «Прежнего», заехать по пути на родину Мошки и отобедать с усатым Батькой, пока его жена доит корову. С линии горизонта сгущающиеся брови туч налезали на надбровья холмов. Получив добро, лайнер разогнался и взмыливая воздух реактивными выбросами, оторвался от взлётной полосы.
Йоркшир, как было заранее оговорено, вильнул куцым хвостиком, тем самым подавая сигнал Зонтику, который путал «Девятый вал» Бетховена с «Девятой симфонией» Айвазовского, и подражая первому космонавту, прогавкал, не испытывая должной моральной перегрузки при взлёте: «Поехали...» и призывно взмахнул трёхпалой лапкой. По его сигналу исполнительная стайка попугайчиков-самурайчиков, эскортируемая белыми Голубями мира, стремительно вылетела из-за ангара навстречу «Серебряной птице» и в какие-то доли секунды вошла с ней в контакт, влетев в моторы.
Не успели выхлопные газы реактивных двигателей унавозить в небе грядки облаков, как что-то заскрежетало, задрожало, задымило. Это вспыхнул злосчастный пакет. Пламя, готовое к разложению человека на составные части, охватило салон.
Пилот, оторвавшийся от процесса развлечения им хозяйки, моментально сориентировался и успел катапультироваться. Лайнер проскочил всего 150 метров над океаном, и врезавшись утлым носом в набежавшую волну, начал быстро погружаться с заморской «княжной», которая не принадлежала к бизнесменам, носящим рога с дочерними корпоративными предприятельскими ответвлениями.
Становилось жарко, как в халупе знойным летом.
У Мошки началось усиленное потоотделение. Он пронёсся во весь опор через зал ожиданий на стоянку автомобилей и впрыгнул в первое попавшееся такси. В салоне его приветствовала червонного золота улыбка Виктора Примулы.
– Добрый день, Мося, – поприветствовал его Витёк, – что-то ты за сутки поседел. А впрочем, какое мне дело. Куда путь держим?
– В Конфеттэн, к Лотташе с Лёликом, – прогавкал йоркшир. Он зыркнул в зеркало заднего обзора и замурлыкал песенку мухи, пересекающий суповую тарелку «От края и до края». – Давай побыстрей, не отвлекаясь на запруженном шоссе. Плачу вдвойне!
Лифт в доме «Vanderbild» на 40-й стрит между 2 и 3 авеню опять не работал. Терьер поседевшей стрелой взлетел на 35-й этаж и заскрёбся в дверь под № 35-I. Мошку, отличавшегося от других собак природным укусом, впустили без звонка.
– Что случилось, Мося? Обвалились акции на Уолл-Стрите или Брюквинский мост наконец взорвали? На тебе морды нет, ты похож на вытолкнутого парашютиста – завистника над землёй, – с ехидцей заметил Лёлик.
– Срочно нужны бабки чистоганом, – заплетающимся языком пролепетал Мошка, уверенный в том, что интриги всегда плетутся в хвосте у балерин, танцевавших в разлагающихся трупах.
– Мося, за кого ты меня принимаешь? Я шо, похож на африканского комика, трущего ладони о волшебную лампу Аладдина с туалетной бумагой, завизированной у визиря? Где твоя одесская житейская мудрость, основанная на здравом благоразумии?! Ты ошибся дверью, это не трудовая касса обнищавшей взаимопомощи. Деньги здесь не выдают. Многого хочешь, мой милый. С твоими запросами самое время обращаться к Золотой рыбке. Она сделает всё, чтобы ты полюбил сороконожку с головы до семенящих ног.
– В чём дело? – спросила Лотта, павой вплывая в гостиную.
– Вам очень идёт декольтированный пень-you-аre, – пролаял  Мошка, не спуская с волоокой Лотташи влюблённых глаз.
– Хочешь сахарную косточку, мой мальчик?
По мордашке терьера и по луже под ним можно было определить, что от её ласковых слов он растаял комочком  снега.
– Спасибо, из ваших рук Лотточка я приму всё: рюмку коньяка, сбежавшую таксу и даже смерть, но с расплетённой косой и без ворона на плече, ибо вижу подбадривающие взгляды моих врагов. Неужели я приобрету в них искренних друзей? Всё во мне кипит и испаряется. Видимо не зря я в детстве был о себе высокого мнения, делая отметки на двери кончиком испачканного хвоста.
– Представляешь, дорогая, этот жесткошёрстный ловелас прибежал к нам просить бабки! – поспешил ввернуть Лёлик.
– Жесткошёрстный – не значит жестокосердечный, – всхлипнул Мося, – вы подтачиваете мои жизненные силы. Я не кусок льда, чтобы меня подкалывать!
– Успокойся, Мося, ты ещё не отстранён от службы за излишний лай. А ты, Лёлик, звучишь вульгарно, притом что тобой правят король Юмор и царица Ирония. Это у тебя нет бабок?! А кто звонил в Милан в расчёте на приобретение блейзера из подержанных тканей сиреневой макаки?! – разозлилась Лотта Добже.
Она подумывала, как вычеркнуть Лёлика из своей жизни ярко-красной губной помадой или шатеновым карандашом для бровей.
– Куда подевались два миллиона таллеров, выданные доброй феей Вандербильд? Гильотина для тебя непозволительная роскошь, по тебе плачет якорная цепь – подружка кровожадных акул. И учти, без Мошкиного сотрудничества и Зонтикого участия в этой операции ты бы остался с голым задом. Радуйся, что дохлое дело замнут на манер диетического пюре до того, как оно успеет вскрикнуть.
– Зачем же при собаке раскрывать тайные финансовые трансакции! – осторожничал Лёлик, который имел опыт патронажного любовника, скрывавшегося под именем Цезарь Долежал.
– Ты забыл, как она передавала тебе атташе-кейс в его присутствии? – напомнила Лотта (с каждым новым аргументом всё больше среди вздувшихся вен на её шее вырисовывалась позолоченная логическая цепочка).
– Ну и что? – встал в живописную мужскую позу Лёлик – добрейший человек, которого женщины подвергали душевным и физическим пыткам с применением лекарственных формул.
– А то, что ты звучишь как негодяй, косточки собачке жалко.

Человеческое лицо – это палитра для смешения красок гнева, смущения, радости, страха, удивления и глубокого безразличия.

       Глава 194.   Торгаш

Раздался шум крыльев, резавший слух на абразивные ломтики.
В комнату влетел вездесущий Зонтик. На нём была шляпа с мягкими полями и глубоким оврагом тульи.
– Кстати, как обстоят дела с адвокатами, Зонтик? – спросил Лёлик, у которого весь его облик говорил сам за себя, так что лучше ему было бы помолчать. – Я беседовал с одним из отрекомендованных тобой. По всем параметрам он подходит, хотя и выглядит толковым парнем, а не как многие – недоразумением мужского пола.
– Рад был вам помочь, но в деле срочно нужны деньги. Надеюсь, Мошка посвятил вас в произошедшее с ним?
– Вы шо, с ума все посходили? Такое ощущение, что вокруг меня собрались одни пираты и флибустьеры, встревающие в разговор, только и слышишь «Пиастры, пиастры...» – нервно забегал по комнате Лёлик. Не каждому на роду выпадало человеческое лицо сменить на зверский облик, но ему это явно удалось.
– Не придуривайся! Поумерь свои эмоциональные всплески тонущей рыбы, – вскипела Лотта, – а ты, Зонтик, не волнуйся, у меня припасено золотое пшено. При нынешних тенденциях золотых акций на повышение можно сделать хорошие деньги. Вчера в «День квашеной капусты» индекс Дау Джонса споткнулся и упал на Уолл-стрите на 500 пунктов, чуть не переломав ноги вкладчикам, но к концу торговли он вернулся к отметке 400 без наложения гипса.
– Спасибо, благородная Лотточка, из ваших рук я всё приму, а биржа – это не по моей части, – заверил её попугай, который питался по большей части рациональным зерном.
– Ещё один обожатель на мою голову, – раздражённо вставил Лёлик, – начиталась утрусских газет и вводишь гордую птицу в заблуждение. Меня трясёт от таких нежданно негаданных визитов.
– Срочно нужны бешеные бабки, будь я жадной собакой на костеприёмочном пункте колли вру.
– Зачем они тебе?! – истошно заорал на йоркшира Лёлик, – а тебе случайно не снилась тартановая беговая дорожка внешнего лоска от долгов или корма кормящей сучки-матери?!
Лёлик не упускал случая блеснуть спортивными знаниями и  инициативой, если она казалась ему белошвейкой, обшивающей корабли. И тут он вспомнил, что нос в замочную скважину ему не просунуть, а вливать в себя смазочные зелья на спирту не хотелось. Это натолкнуло его на идею микрокамеры, вмонтированной в кончик ключа, с первым применением которого, сопровождавшимся внедрением в скважину, он получил внушительный дополнительный срок за не запатентованное изобретение и несанкционированное любопытство, преследующие цели шпионажа. Но теперь это был иной случай – гиблое дело, нечто вроде прерванного секса.
– Заслуженная компенсация ватаге попугайчиков, – прокукарекал Зонтик, – их родичам обещан шахидский отступняк, ведь любовь к ближнему в квадрате помножена на деньги в кубышке, в которой сохраннее чем в башенке, укреплённой подозрениями.
– За что им такое везение? Все пытаются использовать мою врождённую доброту! Я не позволю разбазаривать выданные на совместное предприятие мисс Вандербильд таллеры! Хотите пресечь своё финансовое равновесие?! Лучше возьмите тесак и зарубите меня как петуха, несущего яйца. У вас, я вижу, появилось хобби – выбрасывание не принадлежащих вам денег на ветер в штиль. Нет, голыми руками меня не заполучить! – психанул Лёлик. 
– Включите телевизор, всё узнаете, – посоветовал попугай.
 В комнате было великодушно. По всем телевизионным каналам, а также из уст в уста в небоскрёбном городе (неофициально признанном столицей гомериканской иммиграции) передавали экстренные сообщения о крушении в приватном аэропорту имени Фрэнка Синатра лайнера «Silver Bird» в мельчайших подробностях, касающихся кончины мультимиллионерши Вандербильд.
Один из робких комментаторов позволил неосмысленное замечание: «Самолёт, в который ударяет молния, превращается в братский электрический стул» и вкусно покраснел.
Опубликовали предсмертные агонизирующие фотографии в нескольких ракурсах, на которых отретушированная мисс смиренно выстаивала в очереди за пирожками с капустой на Драйтоне в шубе из утрусского соболя и пухлом берете со скульптурным ансамблем.
Миллионершу показывали в фас и в профиль, похожий на сачок для ловли бабочек, как будто в стране не хватало насильников и злостных неплательщиков налогов. Почему-то внимание телевизионных камер было направлено на запястье мисс, с песочным «Лонжином», изготовленным на Ланжероне в Одессе.
Потом внимание камер переключилось на негров, перекидывавших баскетбольный мячик, а могли бы собирать хлопок. Не удивительно, что в конгресс поступило предложение упразднить должности гардеробщиков – супервайзеров повешенных пальто, а заодно запретить секс по телефону «Funiculus spermaticus».
Лёлик вырубил телепередачу о мисс Вандербильд в исполнении группы «Укороченные жизни», сравнивавшую рабочие простои мужчин с «пролежнями» у женщин, и включил спутниковое радио «Синоптика катастроф» с его непролазными дебрями коммерческих выводов. Часы на стене показывали то что надо.
Ведущий зачитывал в раструб «Your masters voice» экстренные новости, высосанные не из того пальца и сопровождаемые реквиемом Л.Т.М., по странному совпадению написанным бардопоэтом за неделю до ужасающей катастрофы:

         Прощай любовь, прощай, поспешно улетаю.
Меня в аэропорт не стоит провожать.
А камера в мозгу  последний кадр снимает.
В объятиях стоим, не в силах рук разжать.
      (йоркшир закрыл мордочку лапками)

Прости любовь, прости за горькие минуты,
Запечатлённые на  ранней седине.
Тебя одну любил, смешно сказать кому-то.
В смущеньи признаюсь растерянному мне.
    (в этом месте лапки терьера вздрогнули)

Кощунственная мысль спасеньем показалась,
Навечно унести, что было мне дано.
В отчаянье,  когда в последний раз прижалась,
Взять на руки тебя и выпрыгнуть в окно.
                (Мося рыдал и рвал когтями шерсть на голове)

– Печальная история, – ухмыльнулся Лёлик, – выходит,   теперь мы никому ничего не должны. Два «лимона» – наши.
В недоумении пожав хвост плечами, Мошка завыл на коврике, предчувствуя, что не достанется ни одного таллера, и ему вовсе не хотелось проникать в углубления извилин людей, по-настоящему ценивших его в этой жизни, включая художников – передвижников стульев в артистическом кафе «Кошерная Мурлыка».
По намакияженным щекам Лотташи катились слёзы в два карата каждая – она вспомнила, как мама заявила отцу, что больше не намерена выслушивать сводки тарелки-репродуктора, ибо боится залететь от густого, не размешанного голоса Левитана (после этого реформистка-мать чудом убрала жир с талии и щиколоток). Покачивая бёдрами и вытирая драгоценные слёзы, Лотта вышла в другую комнату и вскоре вернулась с увесистым конвертом толщиной в большой палец ноги, покинувшим разгорячённую воду.
 – Здесь 5000 таллеров, – заверила она, – передай, Зонтик, обещанное вознаграждение родственникам исполнителей. Надеюсь, ты осознаёшь, что произошедшее в аэропорту не  инициировано нами. Хотя, чего греха таить, Лёлик не один день ломал голову, каким способом избавиться от долга. Он предпочитает служить Богу, не будучи у него в услужении, поэтому в любой момент может махнуть отдыхать на курорт алкоголиков Блюварские острова.
– Да, – облегчённо вздохнул Зонтик и с нескрываемой укоризной взглянул на терьера, который с месяц подвизался на птицеферме «Курьёз», гоняя наседок. Зонтик обогнул ковёр-поглотитель посторонних звуков и плюшевым медвежонком плюхнулся в плетёную интригу кресла, примяв свой плюмаж. Мошка завыл ещё громче. Преданными, влюблёнными глазами смотрел он на Лотташу, с сожалением понимая, что, как в песне, взять любимую в лапки у него не получится. Он соскочил с ковра, забегал по комнате и с диким визгом выпрыгнул из окна 35-го этажа в гудящий Конфеттэн.
Зонтик вылетел вслед за  терьером, не выпуская из клювика заветный конверт, предназначенный для родственников попугайчиков-самоубийчиков, сгинувших в терактивном голосовании, не подозревая, что их поджидало в мире ином не менее 70  попугаичьих невест Аллаха. Пока птица раздумывала, как ей поступить, Мошка, протирая  глазёнки сквозь слипшийся от страха репейник ресниц, он стремительно приближался к безжалостному асфальту. Сказывалось, что он был слабым философом, да и чего ожидать от собаки, не подозревающей правды о своём весе в обществе.
 – Кошмар! – прокаркал попугай и выпустил конверт из клюва, как ворона кусочек сыра у дедушки Крылова, мало евшей и протестовавшей против притеснения пищи стенками желудка. Надо спасать Моисея. Попка пулей понёсся на терьера. Приветливый солнечный луч полосонул его по глазам. Попугай промахнулся, возможно это помешало ему записаться в Шербургские «зонтики».
Мошке показалось, что на заходящее солнышко нашло частичное затмение и оно присело на задние лапки в позе «Подвиньтесь!», еле освещая улицу, а фонари забыли зажечься.
Из-за угла показался грузовик. Видимо под его колёсами суждено было погибнуть йоркширу. Но... по счастливой случайности терьер угодил в открытый кузов, застланный матрацами фирмы «Спи спокойно, дорогой покупатель».
От удивления хваткий Мошка протянул лапки к небу, используя шаблонные движения души, чтобы поблагодарить наводчицу и корректировщицу жизнь, и в этот момент в лапы упал конверт с деньгами. Сначала кутила из кутят Мошка хотел бежать врассыпную, преодолевая распри в желудке, но потом поняв, что его много, но не настолько, быстро спрятал деньги под матрац, как это делала его бабушка, проходившая через публичные дома на хозрассчёте в трассе скоростного спуска к греху и пользовавшаяся в виде противозачаточного средства резинкой от трусов.
В тот же момент Зонтик раскусил тонкую игру терьера и готов был обменять своё хвостовое оперение на Мошкину предприимчивость. Попугай понял, что остался с «клювом» и пожалел, что не родился охотничьей собакой Ягдташ. Обстоятельства волей-неволей не вытравили, а выгравировали из Моси настоящего зверя.
Грузовик с рёвом и йоркширом покатил матрацы на доставку в сторону Брюквина. За ними еле поспевал на поворотах доверчивый попугай Зонтик, всю дорогу чувствовавший себя на птичьих правах, в надежде в целости и сохранности изъять конверт у Мошки и доставить его родственникам погибших. Но Зонтику, бывшему Мошкиному единопромышленнику, не хватило доли секунды, он  забыл, что время не конь – его на ходу не остановишь.
По улице, где разминали свои ожиревшие тумбы толстозадые баклаЖаны, пронеслась «Гуманитарная помощь редкозалётным птицам» и скрылась за ключевым поворотом банальной истории. Грузовик, смердя неотработанными газами, неукоснительно следовал за ней, как в «Гонке с преследованием», и завернув за угол, оставил попугая позади, без лишних трелей влетевшего на бреющем полёте в склеп-салон модного украинского парикмахера-стилиста Прадо-брея Чемнадо для наркоманов-флеботомистов и Чит из Тарзании «Наколотые поленья, где палка за палкой – частокол!»
В салоне продавались жала медуз, бесплатно раздавался ухающий кашель филина и никто не скорбел о скарбе.
Попугай Зонтик, выходец из страны «третьего мира», которая даже в четвёртые не годилась, почему-то сменил турецкую феску на тирольскую шляпу и полетел догонять пресловутый грузовик.
На пятом повороте к конечной цели Мошка, надурняк кичившийся своим йоркширским происхождением и часто задиравший нос и соседских собак, памятуя о том, что спасают не Боги, а ноги, вывалился из кузова и бросился бежать в неизвестном направлении (в тот момент он не понимал в какой стороне живёт). Не потому ли, в совершенстве владея четырьмя волчьими лапами, легче прокормиться, подумал он, не успевший нагулять жирок за зиму.
Неожиданно Мося, от которого страшно несло изысканными духами «Псина», вступил во что-то мягкое, по-волчьи взвыл и из его пасти полилась оборотная версия «Распря … хлопцы коней».
Нестриженый пучок травы в ушной раковине, вытоптанный летней арабской скакуньей, не приспособленной к зимней спячке, не мог рассматриваться как скрытый вызов для отъезда из страны.
Грациозная лошадь-карьеристка в стиплчезе запуталась в одно-марочных не винных чувствах и месячных кровоизлияниях по юлианскому календарю в праздный день 7-го ноября. Не потому ли Мося посчитал, что в этот День Упразднённых Законов стоит надраить кому-нибудь сбрую до блеска, и ты, соблюдая порядок, поимеешь право начистить морду любому?

                Не хватает салфеток?
                Пользуйтесь уважением сидящих за столом.

  Глава 195.   12 стульев и золотой Жора

Весна обступила Брюквин со всевозможных сторон.
День выдался погожим и похожим на другие безутешные дни.
Солнце румянило известковые стены трёхэтажных домов, и мерцательная аритмия полуразличимых звёзд из приближённых к телескопам галактик таяла в небесной голубизне, лишний раз доказывая, что небесная канцелярия не отличается бюрократией.
Народ гуськом тянулся в элитарный отсек драйтонского пляжа «Прожжённые кости» мимо подыхающего от жары карнаухого шнаузера. Там люди, когда им припекало головы или становилось невмоготу, ознакомившись с температурой воды, бесплатно делились продажной информацией – сегодня в клубе «Иллюзионистов» состоится последнее «Гудини».
Через дорогу у  бара «Болотная заводь тихонь» время «Поперёк» протянуло вызывающий плакат «Драйтон – наша гордость и бич». В баре работал продавец, продавливавший пальцем весы и пропускавший стаканчик-другой с посетителями. Он в совершенстве владел гипераллергентным тембром (от его мегатонального голоса у слушателей вполуха проявлялась сыпь на теле).
По авеню и пересекающим его стритам слонялись типажи, достойные не одной поллитры художника-сюрреалиста.
Представители международного картеля нищих (сборщиков податей) и обездоленных промышляли на скошенных углах.
Рекламные афишки настойчиво предлагали посетить выступление Старого Мерина в ресторане «Евстахиева труба», смешащего посетителей на заданную беспечную тему: «Всё о вспаханной Боро-Зде». Они заманивали несведущих одиноких прохожих обещанием, что только здесь, за столиками их заведения, высока возможность найти себе попупчиков жизни (срок, на который люди перестанут быть одинокими, не оговаривался).
В концертном зале «Миллениум» с многочисленных  стендов на прохожих глядел один и тот же анонс – спектакль «Переносица», но число не указывалось, потому что в нём утверждалось, что пути Господни неисповедимы, не асфальтированы и не пахнут зацементированным беконом.
Доисторические старушонки тусовались по краям тротуаров, с каждым часом интенсифицируя свои действия. Они жопотливо настырными голосками предлагали: «...лекарства, лекарства, лекарства...», тут же сообщая прохожим только что поступившую информацию: «в продажу поступили яйца Фаберже. Цена более чем доступная. Фаберже, Фаберже, Фаберже. Берите, господа, не пожалеете, и вас будет ждать обеспеченная старость».
Не разбиравшийся в архивах и женщинах торговец гормоном счастья собачник Триптофан Бин Дюгин закатывал глаза в загаженное парадное после прогулки французской плюгавой Rien ne va plus. У него не все были во дворе, и он не отказывал себе в удовольствии проверить это на соседях, когда переходил дорогу с кем-нибудь из них влажным шагом и с мочезадержанием за руку.
Триптофан избегал включать свет на лестнице, дабы не бросать собакам гибкость и тень подозрения на свои облагороженные намерения. За неимением приличного пальто и пластикового мешочка на шляпе он, зная о презумпции невиновности, уходил от преследований вертлявыми задами дворов, избегая штрафов за нечистоплотную Rien ne va plus.
Некий Петька Загул с тремя каратэ в мочке левого уха под лязганье сабвея забил выразительной интенсивностью обделённого обрами языка тревогу до смерти и принялся, было, за набат за неимением никого подходящего в не предрекаемой ситуации, подэтаживая отношения с женой как всегда ни о чём не подозревающего соседа. Шум присутствовал повсюду, потому что по местным канонам предполагалось, что в тишине заложена проигрышная ситуация для местных пижонов, избегающих хождений по Маленьким Мукам сомкнутыми зубными рядами. Этих «Щеглов» тянуло пощеголять среди «быдла» замеченными. Их не устраивал малоподвижный образ мышления РПО (Рыцаря Печального Образа).
Человек без имени с неимоверно увеличенной щитовидной железой, что было инспирировано конспирационными соображениями, расхаживал с важным видом на океан, декламируя стихи из Овидия (в Ливерпуль). Он размеренно передвигался с опущенным кием в руке из угла в угол бильярдного зала Драйтона под щитом на горбатящейся спине. На фанере салатового цвета золотом наискось было выгравирано: Дом престарелых «Влюблённые в себя чёрные по белому» ждёт вас и примет в свои объятия вместе с не подделанными чеками от федерального правительства.
На площади скороспелые таллеры в бесплодных поисках выводов в отсутствии разумной завязи охотно меняли руки и, соответственно, хозяев, но грязь на купюрах от этого не смывалась.
Заразные микробы размножались, нередко подыхая от смеха, заслышав, как дама, страдавшая средиземноморским микроклимаксом и предпочитавшая монитарному пустозвонству шуршание ассигнаций, укоряла продавщицу, ловко обвешивавшую покупателей многоступенчатыми пакетами и стандартно отвешенными улыбками: «Вы, милая, торгуете слишком пожилой черешней».
Афиша в картофельно-фривольном театре-столовой «Расстегайчики по первому требованию» срочно сообщала, что выступления фокусника с татарским Иго-го и дрессированными (под дрессингом) домашними насекомыми, гастролирующими по всему телу, отменяются в связи с тем, что фокусник, живущий с помпой третий год не расписанным, находится в подшитом состоянии и не в своём миллениуме. Третья по счёту от угла, размалёванная дрожащей кистью изнуждавшегося художника девица, выглядевшая элегантно (на ней был летний ансамбль Украины) завлекала мужичков посылами из лермонтовского «Бородино» типа: «Скажи-ка, дядя, ведь не даром... я занята любовью на широкой основе кровати-платформы, у которой транспорт просто так не останавливается».
Проворный воришка-карманьёлец Трефа, выйдя из пикового положения, бубнил под нос что-то невнятное о червях в меченой колоде. Улыбка трусцой сбежала с его лица, когда карточный дружок Леонардо, больше собутыльников набиравший в весе, едва удерживая товарища за полу пиджака, учил Трефу ругаться матом. При этом сам Лео – учитель биполярных танцев в постели «одна нога здесь, другая там» выглядел сторонним наблюдателем, углубившимся в бурьян размышлений о постигшей его неудаче. Бывали и лучшие времена, подумал он, размякнув от воспоминаний.
На улице широкий ассортимент продувных бестий и хулиганящих скептиков из коалиции «Подкрахмаленная крамола» то и дело подхватывал пьяную песню под руки. В ней повествовалось о  сердце, бившемся чаще положенного под стол.
Захмелевших от песни окружающих тормошил замысловатый и зашкодированный припев: «Кому всю ночь не спица в задницу». По окончании баллады, тот что был повыше других на два волоска, в соответствии с либретто начал с помощью немытого кулака втолковывать близстоящему, что оба они люди одного замкнутого круга, разорвать который по отдельности не под силу.
– Ты ещё ответишь на японском языке за надругательство над моей личностью, – закричал сорвавшимся с карниза голосом тот, что на два волоса по толщине уступал другому скептику.
– Но я его не знаю, – оправдывался ударивший скептик, работавший когда-то греховодником на лодочной станции.
– Вот за это и ответишь, – заверещал пострадавший, продолжая произносить запальчивые речи, больше подходящие для бикфордова шнура, чем для тонкого избирателя, каковым он являлся. Вскоре они, слёзно обнявшись, скрылись за поворотом. Из открытого окна школы имени Шостаковича доносилось единственно принятое вождём революции, фортепьянное произведение «Соната пансионата с жалким намёком на трёхразовое питание». Начинающая роялистка была явно не в нас трое, и звуки, вырываемые её пальцами из инструмента, выглядели хоть и моложавыми, но хилыми.
Примелькавшийся намётанному глазу массажный кабинет «Заповедник востоковедов», что напротив просветлевшего будущего, рекламировал себя пользующимися непререкаемым доверием последними филателистическими марками пылесосов, умеряющими пыль фаллосифирующих приводных мужей.
Там же из-под обезгруденного прилавка предлагали антидоты для необузданных болельщиков. Каждый раз, когда они ударялись головой в унитаз, им приходили новые идеи по фальсификации с подставными пассажирами в автокатастрофах, что вызвало закрытие страховых компаний в сверхдоверчивой Гомерике.
Не реабилитированные на родине неуловимые жулики  и другие не уличённые исправно получали таллеры за реабилитацию в медицинских офисах с облагаемых гомериканских налогоплательщиков. Никто из проживающих в Брюквине и имеющих родственников (кроме пасквильного Паскуале из Палермо) в Канаде, Израиле, Германии, не сомневался, что перевалочный период на изломе из одного века в другой войдёт в историю страны-реципиента беженцев как «Междувечье массажных кабинетов».
Бродяжки-игроки, возглавляемые завсегдатаем приютов Батыр-Ахтыгад (жертва мужского бессилия и жульнической пирамиды Хаоса на Драйтоне) влачили за собой жалкое существование в сторону оккупационной зоны купания безлюдного пляжа. Проходя мимо кондитерской «Охота на волков в шоколадной Бельгии», они поднимали и глотали приторную сахарную пыль с тротуара.
В кафе-шантан «Под сабвеем» угрожающего вида зазывалы затаскивают на вегетарианское шоу «Вредное насекомое – Мужчина», не сканируя на предметы острой необходимости и другие колющие, колеблющихся и раскачивающихся. Амбалы уверяют сомневающихся, что сразу же после шоу оставшиеся в живых артисты устроят а-ля фуршет и ДеКа-дансинги для декадентов, закончивших стоматологические факультеты в любой из стран Южного полушария, включая юпитеры, софиты и... Берег Слоновой Кости.
По-эксгибиционистски шагает по улице товар на выброс – сердцеед и гид по интимным местам (просто Людин) господин Грешон Расцелуй во все достопримечательности, предъявляющий особые претензии к предельно наивной инфраструктуре женщины. В десятимесячном возрасте Грешон пошёл в детский сад. Живя в состоянии поджатого хвостом безграничного страха, вундеркинд эмигрировал из него в Гомерику с выправленным прикусом и документами. Через несколько лет Грешон. выборочно искал искупления вины в океане. Он был недостаточно осведомлён, что между мужским и женским полом существуют совершенно разные по своему воздействию Трихопол и Интерпол, и это вынуждало на время отказаться от изнурительных половых увлечений, в которых он был уличён. Ещё не решив, какому из лекарств отдать предпочтение, Грешон-Петя (мастер амбулаторного романса) бежал вприпрыжку за консультацией в экзекуционную аптеку «Именем Склифосовского!» По дороге он с ужасом наблюдал, как над порогами у входов в хасидские дома антисемиты  во главе с предводителем Харитоном Волокут-Пифпафовым развешивали мезузу Гаргону, а за углом их отлавливали успевшие вылезти из окон ортодоксальные стюардессы.
Никто из этих людей, напяливавших тужурку на лапсердак, не жаловался на ломоту в костях съеденной кошерной курицы, потому что её одолели всем гуртом. Не попавшие в больницу норовистые ортодоксы за считанные из торы секунды изготавливали муляжи ненавистных антисемитов и на глазах пойманных в назидание себе развешивали муляжи сволочей на фонарных столбах.
Несомненно, настраивая расстроенные желудки, историки-скрипачи назовут эту операцию «Антихолокост». А в крохотной кошерной мясной лавке «Мухоловка» между торшерными колбасюками на крюках зависнут окорока с бирками, знакомящие жадных до чтения покупателей с кличками их бывших владельцев.
На углу 3-й улицы Драйтона человек с гусиным пером в шляпе и окурком в нечищеных протезах уговаривал каждого второго мужчину, которого вгонял своим предложением в краску, нарисовать его портрет циркулем в карандаше. Взамен он предлагал привозное женское бельё и культовое зелье без упаковки, чтобы было видно, что никто не обманут. К девушкам художник проявлял особую тягу, объясняя её тем, что рисует натуры на «сексодроме» под балдахином, где образ счастливицы удобно укладывается в основу продавленного кушеточного произведения искусства.
По выходе из книжного магазина «Санкт-Шекспирбук» завсегдатаи оживлённо делились тем, чем не один год дышали – выхлопными пуками «Гариков», пополняя свои знания слухами о скором поступлении в продажу «Бижутерии свободы», в которой кий с бильярдным шаром гордо прогуливаются под руку. Печатники утверждали, что с появлением романа на книжных раскладках целая когорта юмористов поломает смехотворные перья над мусорными корзинами, и избегая треволнений, перейдёт в мафиозные структуры кинематографии и популярвной песни, а пустые беседы грубого помола на утрусском полностью исключатся из обихода.
По мнению критика (короля неопровержимых отрицаний) роман будет признан остроумнейшим произведением долголетия на квадратный сантиметр каждой из 1885 страниц грубо отполированного «паркета» текста. Он не удостоится звонкомонетных или поощрительных премий, так как никакие премии его не достойны, хотя неудобоваримый словарный провиант праздничной подборки в 254 раза превышает по инфарктной обширности лексикон Эллочки Людоедочки. Недавно стало известно, что из окошечка продуктовой лавки эта наставница рогов приторговывала рассекреченными галетами для шпингалетов на окнах.
Всю бессознательную жизнь любвемобильная эластичная Эллочка, уверенная, что сановник – человек, готовящий летом сани на зиму, билась рыбой об лёд, не догадываясь, что лёд искусственный. Но рыба не щемящая дверная боль, которую глушат водкой.
Под покосившимся (на прохожих) фонарём несовершеннолетняя Руки Вбоки, подбоченясь, размахивала сумочкой. Она завлекала вызывающими телодвижениями (перпетуум кобеле)  внимание страждущих мужчин, предлагая «оказание услуг в коротконогой юбчонке». Красотка способна была имитировать взвывания «Скорой сексуальной помощи», и вызывать коллективные поллюции у праздничного наряда полиции, занимавшегося выписыванием штрафных рюмок в пляжном туалете «Для атлетов» после незапрограммированного посещения мордобойного устройства – кафе «Симфония». Там Витёк в ознобе бился с тремя выпивохами из-за своей зазнобы, рассекая губы и воздух. Тыберия уже не было в живых, а злопамятный вонючий нищий с зажимом на носу, поставлявший надувные матрасы жуликам и лягушек через соломинку в лаборатории, всё ещё вспоминал проктологические советы Гуревичукуса, подаваемые вместо милостыни.
Объявление парикмахерской «Cal-de-sac» (тупик в виде полумесяца, заселённый мусульманами?) гласило, что обладателям «Волосатого языка» полагается скидка в 75% в изолированном от посторонних глаз массажном кабинете, только потому что мужчины, жирея, мельчают, как крольчатина под ножом.
Брачная контора по доставке неудобств «Расписание поездов» объявила о конкурсе по замещению должностного подставного лица на подходящую маску в муниципальном управлении «Марципан». Короче, Драйтон полнокровно дышал с грохочущим над головами сабвеем, когда в ресторан «Боеприпасный плейбой» вошли пять пар насторожённых глаз. Их владельцами оказались:
Пересох, младенцем успешно рекламировавший «Health foot» (никто профессиональнее его не сосал мизинец правой ноги). Лёлик натянул на себя, по подвернувшемуся случаю, яркие подтяжки, дабы не уронить чувства собственного достоинства перед изволившей появиться с ним в избранном обществе Лоттой Добже. Семейство Примула, в котором Витёк Мышца, уверенный, что память не женщина, рассыпающаяся на ходу, и ей позволительно изменять, пришёл, как и ожидалось, с законной пищалкой Губнушкой, безобразно льстившей ему при людях: «С такими кулачищами как у тебя, можно не отягощать себя уголовным процессом мышления». Человекообразный Гастон Печенега с Мурой, не прошедшей тест на сообразительность и  не переваривавшей алкоголь в состоянии опьянения при переливании крови от слегка подвыпивших. Амброзий Садюга с Фрумой Пюльпитер, голосовавшие на последних выборах за партию фортепьяно. Опа-нас Непонашему с Зосей Невозникайте, которую её мама хотела назвать Изабеллой, пока отец кулаками втолковал ей, что в древнем мире это имя было синонимом распутства, что давало возможность незнакомцам шнырять по её носительнице туда-сюда горящими от похоти и страсти глазами.
Мужчины в малиновых пиджаках – продукт воспитания предпоследней декады криминальных кругов. Женщины в безграничных декольте. В глубине ресторана за яйцевидным инкрустированным под Фаберже столом  на 12 персон их ждал мужчина в маске поросёнка. Рядом с ним в платье изумрудного цвета стояла живая Статуя Свободы, поблёскивая бижутерией. 12 официантов отодвинули 12 стульев, давая возможность вошедшим гостям безвозмездно присесть за продолговатый стол, на котором красовался королевский сервиз на 12 экзальтированных персон.
– Разрешите представить вам мою даму, – церемонно прохрюкала маска морской свинки, спрятав хрюкало под нижнюю губу.
Статуя Свободы улыбнулась и представилась – Здрасьте Вам.  Сегодня она носила зелёное платье с очень высоким воротником, в который был вделан монокль для правого глаза. Никто не соображал, что в данный момент происходит. Благоухательный с топором в руках мужчина сорвал с лица морскую маску розового поросёнка.
Женщины за столом заколыхались от смеха, испуская совиное благоухание, когда с удивлением увидели, как милый Пятачок превратился в натурального борова, и все, разом ахнув, признали в нём Пиггинса, который в порыве откровения признался: «Если бы у меня был такой же отвратительный английский язык как у Опа-наса, я бы давно уже устроился на почту наклеивать марки».
– Рад встретить друзей и дразнить гусей, – поприветствовал вытянутые шеи и пять пар поражённых в правах глаз профессор Жорж и, увидев Опу, почему-то заржал по-жеребячьи, – званый обед правления «Клуба Интимных Встреч» объявляю открытым.
– Извините, – приподнялся Опа-нас, – я в какой-то степени владелец клуба и всеми фибрами утончённой натуры ощущаю, что здесь происходит нечто вульгарное. К тому же вы сами мне говорили, профессор: «Опа-нас, вы для меня, как солнце, которое судя по пигментным пятнам сильно состарилось».

  Главное – не с другом, а с умом разместить акции на рынке!

     Глава 196.   Жизнь полна сюрпризов

– Сейчас всё поймёте, уважаемый смехотворец. Смотря под каким углом на это посмотреть, если не пребывать в пьяном состоянии и не спрашивать номер дома, у которого валяешься – неуважительно оборвал его, как плод с апельсинового дерева, Жора, – мои шутки и высказывания касались не принятого массами творчества, а ваших неделовых способностей, или отсутствия таковых. Я вижу, что несмотря на все заслуженные удары судьбы, у вас в голове гуляет солнечный ветер. На сегодняшний день вы  являетесь бывшим совладельцем клуба, господин Непонашему. Инфляция становится просто невыносимой, особенно когда она касается взаимоотношений на ветхой денежной основе. Вчера я скупил на Нью-поркской бирже 51% акций Клуба Интимных Встреч, которые вы с Зосей неосмотрительно выбросили в помойную корзину биржи на продажу. Заметьте, что 40% художественно выполненных поделок купюровальных бумаг для растопки страстей у камина успели приобрести Лёлик Пересох с Лотташей Добже и Миша Грифель со своей «доской». Остальные тоже ушами не хлопали. Я теряюсь в догадках,  откуда у них набралась такая огромная сумма денег, но это уже специфический вопрос, и пусть им занимается взыскательная налоговая инспекция вместе с нашей неподкупной полицией.
– Позавчера ограбили «Чейз Конфеттэн Банк» – вставила «Статуя Свободы» и демонстративно выпрямилась, гордо подняв над головой факел в виде горящего попугая – действительного  члена академии наук бразильских джунглей, то бишь сельвы.
– Не будем, друзья мои, разжигать взаимную ненависть, – успокоил её профессор, – поточное производство идиотов сворачивается наподобие скисшего молока и без вашего позволения не может быть поставлено на широкую ногу с узкой щиколоткой без пьедестала. Того и гляди, народ безукоснительно растолстеет. Он уже, как уставший шахматист, руками изображает поникшие ветви ивы и еле переставляет расплывчатые фигуры от стола к туалету, а вам, сдобная моя, посоветую отказаться от секса в воспитательных целях, и присядьте, так будет лучше для ваших стройных варикозных ножек. Недовольная Статуя села и, презрительно бросив испепеляющий взгляд в сторону неудачника Опа-наса, наморщила курносый носик. Амброзий, почувствовал себя сшелушившимся эпителием и немедленно последовал её примеру, это у него, поднаторенного в плагиате, получилось блестяще, когда изо рта, сметая полный съёмный протез, вырвалось домашнее: «У-у тварь!»
Свобода явно нравилась ветреному Амброзию Садюге – автору поэмы о последнем пуке «Воздушная тревога», и Фрумочка Пюльпитер это ревниво почувствовала это на собственной шкурке.
Интересно, покинет ли Жора эту притягательную плебейку с мозговым расстройством Здрасьте Вам добровольно или под нажимом рбщественности, похотливо подумал Садюга, напоминавший пучеглазого лобстера с надвинутой на глаза кепкой-восьмиклинкой, и когда только этот Опа-нас прекратит дуракаваляние, размахивая красной тряпкой кондового юмора перед разъярённым быком, принявшим облик профессора Пиггинса?
В зале повисла тишина. Присутствующие заинтересовались – кто вытащит её из петли. Под потолком, украшенным луковыми кольцами олимпийских игр, навозным жуком гудел кондиционер. Зажёвывая натянутое молчание, сидящие за столом принялись наливать и закусывать, наливать и закусывать, наливать и закусывать. Разные мнения на блюде посередине стола ещё больше разделились под взглядами проголодавшихся. Они бросились на раскладку по тарелкам в соответствии со вкусами, потрафляя индивидуальным запросам. В результате усиленной ротации челюстей за столом было слопано кисло-сладкое. Гости, покушавшиеся на блюда, заморили достаточное количество червячков.
Профессор, проштудировавший сотни доносов, уютно поместил в огромные волосатые руки снимающийся пухлый микрофон и насторожённо попросил одолжить ему чуточку внимания. И вот, уверенный в себе и не доверяющий всем остальным профессор Жорж Пиггинс забаритонил о неисправимом паяце, который из-за просроченного долга перед покинутой родиной, пытался дочь на выданье выдать за шутку. Создалось впечатление, что Жора влюбился в собственный голос и не может вдосталь им насладиться.

Не носить ему короны,
Не снести и головы,
Королём дерзит на троне
Шут-бубенчик у воды.
Шут придворный и притворный,
Шут притонный и придонный
На пенёчке у воды.

Рядом радостно танцуют
Оболваненные пни,
Прихлебатели ликуют,
В лести пролетают дни.
А шут придворный и притворный,
Шут притонный и придонный,
Лесть, она ему сродни.

Шут смеётся, шут гогочет,
Веселится дурачок,
Он имеет всё, что хочет.
Тащит дань под колпачок.
Шут придворный и притворный,
Шут-сачок, он производный
Экономики скачок.

Не заказано здоровье
И толпа всегда толпа,
Ан, гляди, и в луже крови
Шутовская голова.
Был придворным и притворным,
Был придонным и притонным...
Восседает в луже крови
Шутовская голова.

Жевательный процесс задержался, потом совсем прекратился.
Гости смутно понимали, что поэту-бунтарю не терпится попасть на Луну, чтобы начать грызть тамошнюю почву зубами. Они обратили свои не совсем трезвые взгляды на жизнь закончившего песню главного держателя пакета акций «Клуба Интимных Встреч», исполненной в би-моли, у которой отсутствовала нафтальгия по нафталину и рваным с бедренной стороны колготкам, знакомым с дужками очков. Присутствующим не был до конца понятен подтекст песенки «Ты мой воскрестник», написанной Галактионом Галантереевичем Галлактикой. У кого же всё-таки слетела голова, задавали они себе вопрос. Одно им было известно – когда Опа стрелял в тире в мишень – молоко сгущалось.
Он начал свои посещения стрельбищ сразу после неукоснительного заявления Зосе Невозникайте: «Я хочу, чтобы ты ни в чём не нуждалась, в том числе и во мне, поэтому заполнил бумаги на развод». Вот и выходило – проветривать мозги можно, но сушить их прилюдно в сплочённом страхами коллективе – картина неприглядная. Но Зосю ничего не волновало – женское обаяние не испытало на себе кризиса сбыта. На него был определённый спрос, а посему и предложение не страдало. Её ошибкой было то, что она считала себя верной женой и имела неблагодарного мужа в единственном экземпляре. Зося планировала обратиться за помощью к японской знахарке Веронике Осока, но та с недоверием относилась к лечебным травам. В ожидании десерта покрасневшие от выпитого гости завели зелёную беседу о защите окружающей среды от паразитов, о демпинговых ценах на спиртное и о нагуливании жиров у интеллектуально заторможенных детей.
Опа-нас расстегнул воротничок на жилистом стволе шеи, вспомнив, что в шестнадцать лет Жора сменил неблагозвучную фамилию Пиг Мент на Пиггинс. Учитывая нагнетаемые милитаристические настроения за столом земфирного характера, Опа понял, что финансовую безопасность он сможет найти только в стенах собственного дома.
Вожделенные деньги вылетели в трубу, но голова оставалась на месте. Опу охватило ревизионистское ощущение ангажемента на роль дырочек в носогубном треугольнике в пьесе «Неравные враки» (на роль какаду горсовет его не утвердил). В иное время профессор оказался бы последним в шеренге за своё низкое поведение в 153 сантиметра, выбегающим из-под верблюда с тазиком для воды, при падающей влажности в атмосфере. С усмешкой наполнил Опа рюмку водкой со словами: «Посмотрим, кто будет хохотать до колик – новоявленному королю стоит быть пожёстче, чтобы его «подданные» почувствовали себя приближёнными к нулю».
– Теперь, когда я обручён на прозябанье королём альпинистов, я постараюсь приблизить к себе Килиманджаро, подумывая о прыжке в вулканическое жерло, то есть о самоубийстве. Мысль эта прилипла и её не отодрать, – прервал тишину голос Опа-наса.
– Зачем же дело стало? Не буду петь вам дифирамбы, но не сомневаюсь, милейший наш Непонашему, что и в этом деле вы проявите себя экспертом, а не фанфароном, как до сих пор. Могу подсобить петлёй со стулом, а в конкретном случае и подтолкнуть, – услужливо предложил профессор, – я-то считал, что столица прирождённых лохов находится в Лахоре, а она, оказывается, здесь!
– Жаль, мой замысел далёк от реальности. Придётся, видимо, подыскать подходящий мост в пасмурный день где-нибудь в окрестности, чтобы она не стонала, когда катаюсь по ней на велосипеде, подвергая колесованию, – оторопело отозвался Опа-нас.
– Создаётся впечатление, что вы не были женаты на метафоре, поэтому ревниво следите за здоровьем и прислушиваетесь к зову совести с одной целью – не прибегнуть к ней. Так разрешите дать вам практический совет – не пользуйтесь использованной туалетной бумагой, она вам не к лицу и не дуйтесь на меня, натужившись.
– Оставьте зачерствевшее беспристрастное мнение при себе вместе с вашими еврейскими хэнде-хохмами, Жоржик, а с ним и практические сонеты. Я думал, что приглашён на пирушку-междусобойчик с лозунгом «Давайте сольёмся воюдино!», ан нет, вражина вы эдакая. До сегодняшнего дня во всех клетках моего организма распевали птички, но теперь мне становится понятно, почему у недавно приобретённого дивана мурашки по коже бегают под стилетами ваших глаз. Только галантерейное воспитание моей спутницы иждивенки Зоси Невозникайте не позволяет мне выразить вам своё недовольство в раскованной форме – нанесением прямого  удара в челюсть. – Осторожный Опа решил не докладывать собравшимся, что Пиггинс заочно осуждён израильской военщиной за торговлю некошерным оружием – «свинчаткой» в нэньке Украине через интимные каналы Суламифи Егоровны Понукай – общедоступной девицы, дня не работавшей по специальности.
– Вы, Опа, напоминаете мне исполнительную работницу эскорт сервиса со скрытыми дефектами, напяливающую на себя атласные трусики перед тем, как прилечь на беговую дорожку, а потом вставшую на карачки для установления мирового рекорда по бросанию упрёков в мою сторону. Такие женские типажи отрицают здравомыслие, отправляясь в саквояж с каким-нибудь богатеем. Хорошенько подумайте, прежде чем примете сомнительное решение. Кто будет осушать болота слёз вашей партнёрши Зоси, так и не научившейся отличать корсаж от корсара, у которой за последний квартал катастрофически понизилась упругость мышления? Мне ли напоминать, что эта женщина никогда не говорила вам поперёк, но делала всё сикось-накось выкуси. Лично я в мелиораторы заболоченной почвы разногласий не лезу, хотя вам сочувствую – как может человек приветствовать, то чего недопонимает? И не отводите возмущённо плечи назад, у вас нет достаточного времени шептаться с ними в полутьме, хотя по мнению некоторых это тонизирует не хуже иных горячительных напитков. Да и в себе обиду копить не имеет здравого смысла – друзья осудят за скрытую досаду.
– Позвольте вас прервать, попытался вмешаться Опа-нас.
– Не позволю! Вы, бардопоэт, привыкли всё воспринимать от сюра и досюда.  На вашем месте я бы подал объявление в газету: «Механизму старения срочно требуется опытный механизатор». Надеюсь, это не пойдёт вразрез с вашей доктриной – рыцарство умерло с последней мельницей, изуродованной Дон Кихотом. С этими словами Пиггинс отработанным финишным рывком раздвинул шестиугольник из бутылок с разносортной водкой в середине стола, ностальгически вспомнив танцевальный «Шестигранник» в Центральном Парке Культуры и Отдыха и похороны вождя, когда народ в едином нарыве вышел на улицы и ушёл в открытые чьей-то заботливой рукой, канализационные люки.
Профессор, не дискутируя, поставил на кипельную скатерть между наполовину опустошёнными бутылками лиловое, как сумрачное небо, полушарие и нажал кнопку дистанционного управления медицинской службой, спрятанную под столом. Поначалу уши благополучно гуляющих малиновых пиджаков заполнил колокольный буро-малиновый звон. Когда он улетучился, зал заполнил запах доброкачественного нафталина, негодования и шелест сооружений на головах женщин. Подстёгивающий голос липко разлился по актовому залу, позванивая хрусталиками настенных канделябров, определённо развешенных в целях самообороны.
– Я пришёл не на чтения Даниеля Депо «Нафта Лин на раннем лейбле битлского Парлафона на пленуме не зареггестрированной партии»! – вскинулся Опа-нас Непонашему. – Проведённое здесь время представляется мне севшими после стирки джинсами, поджимающими дорогой мне набор бесценного Фаберже.
– Ошибаетесь, – улыбнулся профессор Жора Пиггинс в отсвете люстр немеркнущей славы, –  приветствуя воздержание мужика, приподнявшего телегу, – в лесных диспутах литературоведов и буков, я пленных не беру, и швейцарских часов «Тиссо», как вы, Опа, не ношу. И  проверяю время по верному псу, для друзей которого, к вашему сведению, с месяц назад я открыл почти религиозное собачье «Кафе Драл». А вам, Непонашему, советую обратить внимание на свою поэзию, забрызганную нечистотами, избавиться от аритмии нервного стиха и не взваливать на себя непосильные функции профилактория многогранно-стаканных поэтических бездарей. Поумерьте, Опа-нас, своё рвение и пыл, не то от вас будет столько же проку, сколько от похудевшего бочонка поклонникам пива.
– Ну что ж, попробую последовать якобы дружескому совету, – усмехнулся Опа-нас, – хотя у меня и возникает подозрение, что вы, профессор, склонны к построению стройных гипотез во главе с философским цирковым номером «Всё сбалансировано на весах равнодушия асимметричных лиц». Вам только дай в руки израильский автомат прицельного убоя «Из-за угла», так вы всех юмористов в террористов превратите и перестреляете «Around the corner».
В зал влетел взбаламученный фокстерьер Шпильберг (хозяин Симон Драже) и прогавкал девять раз, тем самым сообщив сногсшибательные новости, что глава мусульманской республики распустил парламент, состоящий из женщин, при этом весь гарем рыдал у бассейна, а юмористический журнал «Шпильки» собираются упразднить. Вместо него будет издаваться польско-немецкий «Spiеlen sie bitte» (играйте, пожалуйста, что вам вздумается, пока кто-нибудь не расколется). Народ проверил часы, всё больше проникаясь к Жоре доверием, который не преминул воспользоваться моментом и зачитать выкраденное из запылённых архивов компрометирующее письмо Опа-наса к престарелым родителям.
«Спешу сообщить. Я поспешно развёлся со второй женой, потому что моим товарищам по преферансу разонравилось прогуливаться по её исхоженной «аллее», оказавшейся шире, чем мне подходила. К тому же я нуждался в опытной фальшивоминетчице, а эта ещё только училась играть на флейте и с трудом склоняла гордую голову. Поначалу задетый её отставкой и я был вне себя, но, к счастью,  бешенство удалось подавить шестнадцатью уколами в живот, после чего я пришёл к выводу, что задумчивость может оказаться глубже, чем мы думаем, ведь она женского рода.
Сами посудите, стоит ли осуждать человека, за то что он понял, что семейный круг поразительно тесен, поэтому я вырывался из замкнутого ада и совал голову в холодильник, чтобы настроение не портилось. В этом я также виню виниловые пластинки – они напоминают о моём верхнечелюстном съёмном протезе.  Даже в те моменты, когда я, как натура музыкальная, аккомпанирую случайным женщинам лёжа на спине, со мной происходит нечто странное – на сборах урожая любви приходится делить дам на степенных, постепенных и второстепенных, поэтому обещаю избавиться от выспреных манер и навестить Варшаву при условии, если там к власти придут марципаны.
Не стану вникать в подробности, но для подпитки любви к Польше мне необходимы какие-то деньги, ведь золотое времечко, когда кукуруза получала аттестат зрелости, давным-давно прошло, а вы мне второй месяц как ничего не присылаете. Сегодня я почувствовал себя Ван Гогом, которому братишка задержал пособие по безделью. Своих занятий на гитаре не прекращаю.
Вы удивитесь, если я вам скажу, что мой самый верный поклонник бледно-зелёное Поношенное приведение. Оно сидит, наклонив голову, откинувшись на спинку минтая, затаив дыхание, как при нехватке кислорода. Беспроглядно прозрачное синело изнутри, когда краснело за мою игру до корней пушистых волос. Тогда оно отличалось дурной привычкой – снимать шляпу вместе с вращающейся в разные стороны головой. Таким образом смешливое чудище развлекается, предпринимая не только хи-меры, среди которых имелся один изъян – оно не соблюдало правил пожарной безопасности и с горящим взглядом загоралось идеями. Иногда на него находят непредвиденные срывы – от бурных аплодисментов переходит к неудержимым рукоплесканиям по физиономии. В смятении я позвонил знакомому патологоанатому, и он мне сказал: «Ваше внутренне волнение незаметно, поэтому необходимо вскрытие». Но пусть вас, мои дорогие, его заключение не пугает, на моём лице не осталось следов побоев, а значит и нет расходов (не считая консультации по телефону) на врачей и адвокатишек – оно всего лишь приведение, причём без свидетелей. Так что не буду поносить Поношенного».

 – К чему лишние вопросы?  Смотрите на меня восклицательно!

      Глава 197.   Мишпуха, ни пера

Я сожалею о том, что всю свою дремучую жизнь был атеистом и верил только в Судьбу, – продолжил профессор Пиггинс свою речь. – Теперь, когда о жизни после смерти я отзываюсь, глядя сверху вниз и назад, как о заоблачно-пространственном витании, фатализм представляется мне потрескавшимся юмором, фривольной шуткой над заблудшими овцами, добровольно принявшими образ покорных людей. Во многих вопросах я занимал неустойчивую позицию болотного вальдшнепа, и нерегулярно следил за сахаром в крови, заменив глазированную воду на газированные сырки. Это ощущаешь ещё острее, когда душа весом в 20 граммов, что подтверждается последними исследованиями учёных с мировым именем, расстаётся с телом и оно облегчённо вздыхает на прощание. Там где я пребываю (слово «нахожусь» не может правильно отразить место моего расположения – расплывчатость его основная черта), не существует отторжения живых тканей, а значит, нет смерти. Поэтому никто меня не поздравит с Днём Смерти, а он ничем не уступает общепризнанному Дню Рождения. Но в итало-немецком шоу «Похождения Фангуло Кнабе» избежать условностей в передаче моего безимущественного состояния не удастся.
Я облекаю чавкающие мысли с их непролазной грязью в красочную одежду ничего не значащих слов. Высшее существо довлеет надо мной, вдыхая в мой дух опрокинутое видение, схожее с ощущениями космонавта в воображаемом отрезке пространства. Здесь, Наверху, невозможно:
медвежье вторжение извне с запусканием лапы в колоду карт;
вычеркнуть из необходимого оставшиеся зубные отложения в памяти, цитируя рудокопа – рыжего полицейского из Нью-Порка;
испытать земное наваждение первосданной стеклотары;
сидеть на больничном с трёхразовым пытанием и пересаживаться в кресло с обочинами подлокотников;
платить звонкой мелочностью, требуя сдачу;
заказать трио теноров «Бас-мачи» ;
предвидеть меркантильное чувство невосполнимой у-у-у-траты;
воспринять зыбучие песочные часы на сгибе времени;
правильно оценить волокнистую ткань относительных знаний и
Но здесь на душе не остаётся осадка и не пахнет илистым дном.
Передаю вам, что Верховный сервис неподражаем и не идёт ни в какое сравнение с Земным. В неподдающемся описанию и лечению безвременном пространстве на инстанции слежения за...  имеется столько Богов, сколько заблудшим душенькам угодно.
Не буду никого из Божеств выделять особо и рекомендовать, а также не сообщу, кого я выбрал, потому что Мой предупредил – не ставить его в неудобное положение, ибо к Нему бывший люд выстроится прямоугольником. Мой боится (над Ним ведь тоже имеется Верховный Суд), что не справится  с полирассадником  хамства – толпой желающих добиться аудиенции из моргов и  иных мест захоронений оболочек, где работа уже не в тягость.
На земле существует бесчисленное множество способов осуждения недоступного и непонятного избавлением от строптивых смертных, например, расстрел. А так как на клочковатое небо со всклоченной бородкой перистых облаков народишко попадает в мёртвом виде, то и пулями человеческому горю не поможешь.
О здешнем питании, которому я отдаю предпочтение, не требуя ничего взамен, трудно что-либо сказать, поэтому промолчу о выпечке коржей наполеона. Перечисление всего, предоставляемого в различных немыслимым людям видах, может вызвать зависть у тех, кто намеревается остаться с женщиной (желание в высшей степени похвальное, но неосуществимое – я не людоед, хотя с удовольствием позавтракал бы Ею и никто бы меня за это не осудил).
Я, не педаль газа, которую ничего не стоит утопить в полу, и не держащий свою языковую колбасу за зубами, существую для вас в памяти, не в пример земным и земноводным и питаюсь чистейшим безвоздушным пространством с добавками волн электромагнитных полей, несмотря на то, что кнопочная система по переключению внимания у нас в космосе сильно поистрепалась. Мне первому в Истории челоувечества удалось сойтись с дистанцией, выдохнувшись, не покрыв её, потому что дорожил дружбой, когда она падала в цене, облизывая ухоженные помадой губы.
Я не немой, объясняющий на пальцах несуществующие словосочетания. Кто-то назовёт их гимном слабоумию, ну и Бог с ними. Ведь эффект от сказанного зависит от умения пользоваться им.
Здесь я содрогаюсь от Одной лишь ослепительной мысли. Вторая возникает, но... На третью даже не надеюсь.
Признаться, вторая гложет больше первой и третьей. Почему я не успел запатентовать летний бюстгальтер-холодильник со шлейками для кормящих матерей и вместительными чашами на оба полушария? Ведь без меня никто до этого не додумается. Доложу вам, меня никогда не тянуло стать космонавтом, направленным на принудительные работы в гравитационном поле Земли. Не спорю, работа – лучшее лекарство, но главное не передозировать. Разве астроном любит астры меньше чем дама незабудки поклонников?
На душе промозгло и мерзко? За окном непогода и слякоть?
Подтвердить прогноз выгоды возможности не предоставлялось. Правда присутствовал момент, когда герметизм вокруг меня  накапливался наподобие сгущавшейся атмосферы партийных собраний. Поэтому ещё там, в смутном прошлом, я пытался, заблудившись в трёх соснах, соснуть на песке, и уж потом нащупать опухолевидные уплотнения в Неощутимом, тем что когда-то называлось кончиками пальцев. И всё для того, чтобы определить, содержат ли мысли законсервированные в черепной коробке канцерогены.
Потом густой туман соседней галактики Андромеды, оказавшейся, по последним подсчётам, меньше нашего Млечного Пути, рассеялся. Солнце полоснуло лучом № 254  по незащищённым глазам, и я произнёс замечательные слова моей давней подруги памфлейтистки Авроры Мартовны Раритет – старушки сошедшей с ума после того как ветер унёс её не в ту сторону и она перед зеркалом сама с собой перемигивалась: «Протри стекляшки глаз на окружающее, они у тебя запотели от непосильных мыслей».
Я почему-то вспомнил о  Кагановиче – ответственном за экстренные железнодорожные сообщения между городами и по радио, на которого Аврора Мартовна была безумно похожа от паха до мочек ушей, поэтому я здесь стараюсь не падать духом, а если такое случается, выбираю облачко помягче, потому что в обществе девушек – практиканток любви представляю себя котом в сметаннике.
Утихла пульсирующая зубная боль города. Остаются порывы витаминизированного солнечного ветра, не раз спасавшего вверенную мне свыше ситуацию, зиждущуюся  на интуиции и данную мне в успокоении в зарослях воображения.
Отмечу, что из всех домов свиданий с черепашками крыш и с приведениями ваш – самый терпимый, а не блекнущая профинансированная традиция «Фаберже» напоминает мне ход конём с яйцами, с забавными кадрами нашумевшего в камышах фильма «Пастушка и Свинар», где член правительства выставляется безоткатным орудием с закатывающимися рукавами и непримиримой крайней плотью.
Временами (не заметными на срезе эпох) меня, как Казанову, так и подмывает поделиться с какой-нибудь живой душой своими любовными приключениями, или перекинуться в бадминтоном слов, искусственно выращенных в питомнике идей с целью растиражирования себеподобных. Но, увы, здесь царство мёртвых и прозрачно-призрачных. Нет лидеров и аутсайдеров, и плотину истощённого долготерпения не прорывает. Им безразличен печальный факт, что у палок бывают передышки в виде перепалок (они их путают с перепёлками), учитывая, что пресловутый секс никого не интересует в нашем мире, где женщина не девушка, от которой исходит аромат свежемолотых кофейных зёрен требует, как и огнестрельное оружие, вежливого обращения. Её не надо подвергать первичной обработке на Земле, поспешно хватаясь за полушария, когда железный матрос-бесполезняк пытается определить её никем не тронутый магнитный полюс.
В таких экстремальных случаях на ум приходят суицидальные стихи «На грани с гранёным стаканом в руках!» А вступительное слово приравнивается к изложению Краткого курса КПСС с актёрами на роторной сцене, где смерть от выпитой политуры – представление после третьего предупредительного звонка-выстрела.

                Верх самовлюблённости – когда книга
                читается без отрыва от производства автором.

     Глава 198.   Последние штришки

Вам когда-нибудь встречалось худосочное, но единодушное молчание? У меня оно возникает у писсуара, когда ощущаю себя литейщиком. Здесь оно полное, и никому не взбредёт в голову посадить его на диету, даже если в комнате расставлены силки-стулья. Это говорю вам я, не боясь быть помещённым в отделение, где мне грозит расправа психотропными средствами лечения.
Конец процесса познания – это начало разложения человека как личности и мне всё кажется, что я осуждён на умозрительное заключение с испытательным сроком печени заядлого пьяницы за нелестные замечания в адрес, который неизвестен, а также за крамольные мысли типа:
«Если бы призраки и приведения пили, оставляя вмятины и отпечатки на бокалах, то опоздавших к столу на разогревочные и плокостопные тосты, витавшие над столом, набралось бы достаточное количество для сформирования штрафного батальона».
Информация, не обладающая субстанцией, получаемая из центра... Вселенной, где мне предложили роль инспектора, поглощается мной расплывчато, в миллионы раз превышая скорость света, и это опять же не так как на Земле, где, чем больше у вас пламенных сторонников, тем выше шанс выгореть дотла.
Увлекательные путешествия в другие Галактики проводятся в рамках эфирмерной программы: «Насладись экзотикой Неосязаемого, стремясь к Совершенству без песни идиотов «Жила бы страна родная, и не было б больше забот»». А где ещё найдёшь успокоение, как не перед вселенским, отполированным до мини-микронов, зеркалом, в котором отражается идеологические лейтмотивы: «Много снега из ничего» и  «Не в свои самки не садись».
Нервные косули в нижних слоях тропосферы пускаются вразнопляс. Обострённые чувства в мире световых эффектов отсутствуют напрочь, а кому их не хватает, загружаются ими в относительно доступных стихах на выдуманной планете «Эмоции эгоцентриста»:

Я вас искал, нашёл и убедил
в том, что вы даже не подозревали –
я Геркулес, Антей и Автандил,
я жеребец, томящийся в коралле.

Хочу быть краеведом сочных губ
и антропологом сквозного будуара,
преодолев естественный редут,
ласкать придатки летнего загара.

Язык освоить нежным монпасье,
растечься к горлу не без оснований.
Хочу предстать, но не таким как все,
что ищут встречи липкими руками.

Вам предлагаю дьявольский альянс –
покинем вместе мир несправедливый.
Моя любовь – осознанный аванс,
дальнейшее обсудим с кружкой пива.

Когда во мне состыкуются эгоист с фантастом, я с удовольствием предоставлю слово последнему, а он – пьяный танцор произнесёт заплетающимися ногами – аутотренинг для автогениев.
Вспоминаю, как один из них (холодный как огурец по весне, и это был я) захватил второразрядную баню (в первой стрельба не удалась – затвор заклинило и она сменилась на пальбу). Тогда я понял, что довести идею до кондиции, чтобы она при этом выжила, тоже большое искусство.
Обращали ли вы внимание на то, что домашняя муха по своей привязанности ничем не уступает дрессированной собаке или учёной кошке. Мы называем это назойливостью, не задаваясь вопросами: «Под кем из больных накренилось судно?» и «На кого надулись паруса?» Какая несправедливость!
Я выступаю в защиту насекомых – она, эта муха, хочет поиграть с человеком, требуя от него чуточку внимания. Но мы злимся и по-изуверски убиваем её, чтобы не о’калевала по-фински.
Разве это не безнасекомно, или, выражаясь тевтонском языком, с точки  зрения мухи не безмушинно?! Ведь согласитесь, что с точки зрения яиц Фаберже и секс опустошителен.
И вот ещё одно безотлагательное «что», я ведь не пытаюсь доказать вам, что Мкртчан из крымчан с их неразрешимыми задачами жилищных условий.
Удивительным представляется выявленный факт, что мужчины, с лёгкостью покидающие семьи, не могут бросить курить. Не свидетельствует ли это, что неугасимая личная страсть сильнее вялых общественных связей? Хватит изнывать от скуки по плохому.
Заканчивая экскурс в мир, перегруженный пороками, и не забывая, что разит врага наповал, без притираний отправляющегося в односпальную кровать с пожилым орангутангом – нужно выпить ещё три бутылки Пльзеньского. Извращенцы тлеют сколько угодно, никого не растлевая на поляне, выстланной дорогим сукном.
В космосе существует и доминирует осязательная цель – не быть затянутым в Чёрную дыру. Там расщеплённого белого человека больше всего одолевают чёрные помыслы вразлёт – перехватить инициативу и ниточно накручивать её на выставленный средний палец. Сахарно-белые подвержены панической идее заполнения освоенного ими арбузного пространства чёрными семечками. 
А у вас, похоже, опять шахидка себя взорвала до второго пришествия полицейских, и её – это классическое на сегодняшний день производное недоразумения найти по частям не могут.
Тот Он, к которому я приписан, семьдесят с чем-то девственниц в бессрочное пользование не предоставляет. Можете себе вообразить несчастных правоверных, на плечи которых взваливается столь экзотичная обуза? Пребывание в мусульманском запогребеньи спорно, но аксиомно предполагаемо. Слухи о прибытии попугайчиков-самоубийчиков, породившие сомнения, пока не подтвердились. Считайте, что с этой точки зрения меня можно причислить к избранным или везунчикам. Информационные источники излучений пытаются внести  пульсарные поправки в данные, пронизанные микроволнами (из которых состоят мне подобные). Предполагается, что где-то далеко внизу, там, где черти водятся, находится вселенский омут. На текущий световой год сам  по себе факт остаётся неподтверждённым. Эта «маза» временно исключена в доминирующих электромагнитных измерениях. 
Принятое на Земле Беспонятие включает в себя доминирующее Я, – а это тысячи разновидностей несостоявшихся хобби, определения которым нет, и о предназначении которых человеческий мозг не имеет ни малейшего представления. Известно только, что:
никто никого не учит и не направляет на прививку привычек,
ничего не происходит в укомплектованном мире,
всё течёт само по себе в смесителе чувств.
Потребления и отбросов не существует, так же как осязаемых: его, меня, их, находящихся во взвешенном состоянии  присутствия в моменты, когда мысли взмылили ввысь.
Время и пространство сливаются воедино на колышущемся батуте квазикарпускулов, источаемых нейтронутыми явлениями, поставляемыми квазипульсарами.
Узнавание повсеместно отсутствует. Здесь нет пальцев, которые манипулируют. Здесь не приобретёшь еврейский будильник, звенящий на идиш ровно в 7.40. Это не то, что в доме алкашей, где и петух беспробуден, и яйца несушек отдают спиртными, за пивом следует Кагор, а за ним водка, и опять пиво с водкой...
У нас в Безвоздушном не поприсутствуешь на открытии первой сессии (ВКПБ) Всемирного Комитета Питейной Библиотеки имени неподшитого президента и не распишешься в несостоятельности в «Книге жалоб» Министерства Прожиточного Минимума.
Здесь мне не надо таскать с собой электронные часы, чтобы взвешивать вопросы, прежде чем задавать их кому-либо.
Знайте, я вернулся туда, откуда появился.
В утробе Вселенной меня со скрипящими ставнями ног, сопровождал хор с вооружённым до зубов инструментами сводным оркестром, который я нигде и никогда прежде не видел и не слышал. Здесь одно пространство без банных пространщиков. Обладая паранормальными способностями, отказываюсь от предмета тайного обожания – таллерового капустняка. Антипатия становится понятием неизвестным, как синусоидальный насморк.
Время без часов, а для Витька Примулы время – это пространщик в бане, подающий мыло, мочалку и полотенце. Не доверять Витьку, как пользователю Сандунов, у меня нет никаких оснований. Одной из причин этого является его убеждённость, что муж и жена должны стать выборными должностями, и в зависимости от перформанса переизбираются на последующие сроки, а это в корне меняет привычное нам мировоззрение.
Передо мной расширяются горизонты и зрачки любимой женщины. Замечаю, что становлюсь храбрецом, которому нет необходимости повторять себе: «Жизнь, умоляю тебя, не убивай во мне пересмешника». У меня появляется зависть к земным пьяницам – они умудряются закатить гулянку под стол. Там им определённо надёжно, выгодно, удобно хранить налившиеся тела. Пахнет потными носками и гуталином. Эта комбинация действует отрезвляюще – утром не надо опохмеляться. А здесь одни трезвенники и космогонных аппаратов нет и в помине. Я так вжился в свою роль, что меня не выселишь даже с предъявлением решения Божьего суда. Моя душа – это суверенная территория, вопиющая в пустыне о независимости, и я начинаю понимать украинцев. Но понять евреев здесь мне не дано, видимо для этого надо создать космическую диаспору и раскинуть сеть магазинов со скидкой с каждого носа.
Что касается принятого на Земле Бога, думаю, он направлен сюда из системы органов слежения за космическими аппаратами и женщинами, когда ветром не расчёсывает косматые тучи. Лично у меня отсутствует желание тратить то, чего у меня нет, и  к Нему  претензий не имею за исключением одной – он, замечательный храбрец, забирает у меня оставшуюся жизненную энергию на импровизированных летучках, не оплачивая счета, а предъявляя их.
Кстати, у моего деда – члена партии оперных голосов с 1916 года, всегда было припрятано шотландское виски в свитых гнёздах ячеек свитера а-ля Шон Коннери, и он год проторчал на обочине столетия, чтобы только протолкнуть меня в священнослужители.
Но я выступил против этой затеи, сказав ему, что опаздываю на званный обед на четыре лопасти, и негоже служителю Господню прислуживать земным властелинам. Только после этого старикан, сражённый отрезвляющим циничным заявлением, отцепился. Меня же больше всего устраивали напутствия – это означало, что в скором времени их некому будет мне делать.
Не упущу удобный случай, чтобы процитировать прекрасную печаль беллетриста Гадыша Вичневского: «Верить в Бога надо, но верить Богу вовсе не обязательно». Это лишний раз подтверждает мои предположения «Если Бог стоит на раздаче времени, никто не знает сколько достанется каждому» и «Богатство сулящее положение, может обернуться положением, сулящим богатство. В звёздном мироздании, не требующем покраски, я сравним с самодостаточной частичкой – чипсом сублимированной энергии, заложенной в триллионы информационных данных. Знаю, что не бриллиант, да оправиться не во что, когда провозглашаю: «Запорам – отпор!» Тогда мне исполняется полночь, угрожая реставрацией отношений с лужёными глотками лудильной «Лужу Южноафриканскому Союзу!»
Здесь в период солнечных хитросплетений в Чёрных дырах я не скучаю. Мимо пролетает дух корректора детского японского издательства «Ну-ка, мура!» Изи Каца, вылетевшего из человека с традиционным обонянием и назвавшимся Исао Кацапомура. Последнее время японским духом в космосе пахнет всё больше. Биологические часы невыразительного циферблата лица Исао, занимавшегося в школе раскопками грифельных досок мелового периода, показывают упущенное время, видимо на островах опять прогнозируется землетрясение. Иногда к нам сюда долетает прерывистый лай на звёзды любителя-гавстролога, неподражаемого йоркшира Мошки, часто засматривавшегося на дочь консьержки Еже-Вики Шнайдерман, введшей в обиход понятие «За стакан гранёной нищеты» и замешанной в передрягах по поводу сдутых шин велосипедов.
Безумно мешают негативные воспоминания детства, когда мои родители, сами вычисленные по национальным призракам,  увидели выброшенного на улицу котёнка. Они, как по заказу, не сговариваясь, превратились в гуманистов. Посмотрели на плачущего меня и пришли к единодушному решению «Мы этого так не оставим!» В тот же день папка с мамкой отдали меня на воспитание к бабке с дедом, а сами разошлись с акульими оскалами подлодок.
Через двадцать лет я осмелился  спросить, почему со мной так поступили? И папа ответил: «Чтобы не гонял спущенным футбольным мячом беспризорные мысли в голове». Тот же вопрос мама прояснила с присущей ей откровенностью: «У нас во дворе были кусты, и ты – типичный результат кустарного производства».
Только по достижении земной атмосферы появляется возможность Рейн-карнации доморощенных мыслей в том понимании, в каком они воспринимаются нами в подлунном материальном мире. Остаётся найти подходящую оболочку в утробе будущей матери и возродиться, но не из искры, представляемой коммунистическим самокатом в будущее. Хотя мне это делать несколько рано, ибо я нахожусь в группе душ, пролетающих constellation «Constipation» (созвездие «Запора» и «Рака» со звёздами навыкате, а также преуспевающего «Тельца»). Возможно здесь замешана обтекаемая политика. Интересно, когда я сжигал калории на ауто-да-фе любви к себе, давая концерт из произведений Л.Т.М., космический зал забился до отказа в конвульсиях. Слетелись даже те, кому на Земле было отказано в даре слуха. Но когда я брался за скрипку, у ангелов появлялось ощущение как будто рашпилем по душе провели и их улыбки, при неоновом свете отливавшие ртутным блеском, пропадали. Не представляю, что бы с ними было, если бы они узнали, что меня отчислили из института «Благородных яиц», за то что я не смог пересказать содержание телефонного справочника.
Тогда же я понял, что я дальтоник – наделённый ослиным упрямством пидор, сдавший анализ мочи с голубоватым оттенком. Кто-то скажет, что я изобилую погрешностями и просчётами в  пространных описаниях, пока по телевизору показывают прыщики с трамплина, что ж, пожалуйста, опровергайте, кромсайте, сжигайте, как это имеют обыкновение делать нехристи-христопродавцы и – праведники – миссионеры-христоторговцы во главе с Валерией Линзой, год проработавшей салатницей на ресторанной кухне.
Солнце спасает от рассеянного склероза, и о тактильном ощущении здесь наверху не упоминается нигде, не зря же я работал вращающимися дверьми в госдепартаменте, занятом Узурпацией Сласти, где дальнобойщики от экономики читали трактир «Трик-Трак» и обедали в трактате.
Признаться, я развлекаюсь на полную катушку (чего на худых зариться) в тысяче световых лет от вас и от Бога, не чувствуя особой вины перед танцующим президентом, считавшимся влиятельной особой при дворнике Ураганове, сметавшем всех на своём пути. А вы попробуйте отказаться от горестных пилюль, преподносимых жизнью, чаще глотайте таблетки солнечного счастья, пока слова врезаются в память и садятся на клей эпитетов.
Мне, например, это очень помогало в написании мемуаров «О нахождении не в положенном месте», за что одно из издательств подарило мне на Новый год  в виде аванса праздничный набор слов и гоночный «Нагоняй» с десятью  передачами стального цвета. В поучительном сказании кто-то прислушивается к внутреннему голосу, а некто к потусторонним отголоскам, и стоит ли зачитывать бесплодные результаты неудачного зачатия немощного воображения, когда женщина занята раскрытием своей... сути.
Пусть строчки вытянутся в шеренгу, заигрывая с грациозным вопросительным и прямолинейно-восклицательным знаками, но чаще всего они завершаются капельной точкой. Но я постараюсь не подвергать вас соблазну фрагментарного повествования, учитывая, что у вас внизу политические паяцы-акробаты, пробавляющиеся прибаутками, ходят на руках нога в ногу и закатывают по блату сцены, в которых отталкивающее впечатление производят вислоухие лодки от тихой пристани, чтобы выбить слёзы у профессиональных грешников и вытребовать себе хлопчатобумажные аплодисменты неразборчивых поклонников.
Иногда мне кажется, что я звучу, как врач-натуропад, обучающий вольтижёров без сетки группироваться под куполом цирка в циркулирующих слухах о падении моральных устоев, когда скрипкам надлежит молчать.

                Жизнь – это клубок. Сегодня я отмотал
                последние пять лет своего срока.

     Глава 199.   Урожай уродов

Счастье (по Амброзию Садюге) – это возможность вносить свою посильную лепту в унитаз, ничего не требуя оттуда взамен, и это единственное с чем я на склоне лет мог с ним согласиться. Амброзий мастерски бередит воспоминания о склопившихся в матраце, но не даёт им возможности нахлынуть и захлестнуть воображение читателей. А всё оттого, что у него вместо носовой перегородки складная ширма.
Поэт-эрот тридцать лет трудился, не разгибая косного языка, над памятником Заурядности, всей душой ненавидя Интернет, который, по его словам: «Книгам глотки перерезал».
Невозможно забыть смерть проктолога Тыберия Гуревичукуса в бассейне под танго «Заплывшие глаза»– в шквале гнева его всегда распирала внутренняя воздушная тревога за пациентов, которые горячо возражали против его процедур, боясь обжечься.
А профессор Жорж Пиггинс, выпестовавший две фракции диетологов: изяществующих тонкологов и непротивленцев толстологов? Разве он не продукт воображения автора, достигшего такого возраста, когда между «хорошо покушать и во время покакать» выбирают последнее? Что касается Горджес Озверяна... только не спрашивайте, куда смотрят гинекологи в помутнённом рассудке 8 часов в сутки, и ещё ни одна роженица (будь то жена шахматиста или человека иной национальности) не попадала в патовое положение, ухаживая за собой, как артиллерист за жерлом пушки.
Диззи оставляет желать Лучшего – её бижутерия потерялась в хороводе надуманных ею ожерелий, серёг и бриллиантовых запонок, отобранных у Витька, зато у него осталась святая – стрелка спидометра, он на неё молится. А Диззины нейлоновые попытки поймать нерасторопного мужика в хитросплетённые сети ловко расставленных на экваториальной широте ног обрачены на разрыв (женщина, если у тебя в ногах правды нет, то что же говорить о других частях тела?!) И пусть дряхлые старички с расслоившимися ногтями, слезящимися глазами, в велюровых париках над воспалившимися мозгами не пытаются её удочерить.
С Эндлиным дела обстоят намного проще, у него нет  женщины, даже несговорчивой. Зимними ночами он, обложенный налогами и нераспроданными книгами, страстно тискает обложки.
Определённо автор преуспеет, если усвоит элементарную истину – чтобы перевернуть страницу Истории, не обязательно писать чудо-иудо Бижутерию Свободы – это пружинящее, упругое, чуточку корявое повествование. Ведь не каждому талмудянину дано вникнуть в бездонность разглагольствований виновника тянутого повествования с напутственными указаниями – многие обратятся к спасительному процессу перелистальтики.
Марку помог бы отказ от дурной привычки задорно чихать на всех и вся. Хотя отчасти я его понимаю – поэт, стоящий обветшалым особняком, представил себе, что в литературе наступила эпоха Вырождения и стремился не отставать от других.
Но пусть он не забывает, что на обратной стороне Луны плетутся сплетни (не то что на лицевой) и о нём тоже, а летать на укороченном МИГе удаётся только избранным, и разница между крутой и пологой лестницей успеха – нагоняющий страх подвёрнутой ноги. И тем не менее каждому псевдоинтеллектуалу вменяется в обязанность осилить книги Марка Эндлина, выходящие во всём мире на разноязычных костылях, не потому что они представляют собой  изысканное лакомство, поставляемое им  в таком огромном количестве, что всё обесценивается. Он своего рода гуманист, ищет подходящее слово, чтобы наверняка изничтожить. Это у него от мецената-прадеда, умудрявшегося закладывать за воротник, не раскупоривая ушей, дабы не остаться нищим, подавая им. Если существуют собаководы и набоковеды, то почему бы ни быть эндлиноведам с раскодированием его языковых завихрений?
Лексикон воздравиемыслящего Эндлина, упражняющегося в желчеизлиянии и закутанного в испанскую шаль серебристо-перистых облаков из эфимерных понятий, когда на небо набегают слёзы. Автора нельзя назвать пресным, но заплесневевшие моменты творчества выпирают. Нешуточная соль вещевых смешков слишком часто выпадает в осадок самоцветами, избежавшими тщательной шлифовки. И пусть он не отмежёвывается от зацветшей мелко плавающей глупости в придонном слое подсознания, потому что на её фоне мудрость выглядит намного содержательней.
Манипулятору от пера, недостаточно потерять обоняние, напоминающее почтовое отделение с входящими и выходящими запахами, чтобы писать дурно пахнущие романы –приходится набраться нахальства для реабилитации перевираемых пылинок-букв в пушинках мало чего означающих слов. Временами он похож на заключённого пианиста, посланного на музыкальные карьеры – звуки переливались из пустого в порожнее. Но к вам, зачастую рассматривающему любовь как сердечное заболевание, это, конечно, отношения не имеет, учитывая гравитационные перегрузки невесомых фраз, сыплющихся рассыпчатой кашей невнятных трелей, которые невозможно остановить примитивной тампонадой с помощью кляпа.
Не стану умалчивать – некоторые считают, что он, как иммигрант, обойдён умом с отделившейся от него родной стороны. И это глубокое заблуждение, касающееся человека с оспинами на кочковатом лице которого написано удивление готическим шрифтом и гузно гармошкой. Такое может случиться с личностью, взвалившей на себя неподъёмный груз анальной любви к ближнему.
Не могу забыть его любимую шутку:
– Почему горилла нещадно стучится к себе в обширную грудь?
– Потому что думает, что это двери, ведущие в покои любимой.
Наэлектризованному прохвосту-автору, выполняющему функции двойника-тройника, а то и переходника, не помешало бы поаккуратней подбирать хворост слов, экспериментируя с неизвестно где родившимся турецким юмором (в тюрьме или в бане). Да и не каждый отваживается, науськивая соратников на себя, в то же время подтрунивать над собственной неказистой личностью, слишком уж часто этот каждый рассматривает современного человека в роли уничтожителя возникающих ситуаций и строителя неопровержимых доказательств, а ведь это прерогатива Высшего Судьи, поэтому нахожу уместным привести авторские смехофоризмы.

Мне свойственно преумножать богатство, обворовывая себя духовно. Отсюда вопрос – бывает ли валежник ставленником?

Моя старость сугубо  индивидуальна – одна нога спотыкается, и другая норовит соскользнуть в могилу.

Неизбежные потери – лучше бестолковых находок, их не приходится с кем-то делить.

Соглашаюсь отдавать всего себя людям, но прошу  взамен в несколько раз больше.

Познакомьте меня с каким-нибудь старичком, говорят, одуванчики хорошо понижают давление.

Он не повинен в одной трети жизни – он её проспал. В остальных  двух она еле теплилась.

Я тут в стакан брокколи положил, говорят он помогает расширению стенок сосудов.

О ребёнкеследует заботиться, за ним требуется уход, но не превращайте это в собственный уход из жизни.

Как же так получается «Назвался груздем – полезай в кузов», даже если ты профессионально непригоден?

Следующая станция назначения – в генералы песчаных карьеров, дальше со  всеми остановками.

Пара слов о себе  – я разъярённый противник обмена любезностями (одна стоящая на утрусском за три  английских).

Эх, расписаться бы на солнечной полянке на узорчатом спиле пня!

Искушаю долготерпение ни в чём не повинных людей краснобайством, помня, что правдой никого не удивишь, а вот  ложь  врезается в память надолго.

Время – деньги, пространство – отсутствие их.

Я пропах репчатым луком! А чего ещё можно ждать от человека с волосатым языком и пересаженными в него волосяными луковицами?

Моя жизнь окружена тайной, как замок рвом с водой. Мой неминуемый  конец – сама распущенность. Горячая вода и газ в отключке. Электричество не подаётся. Вот он – конец света.

Эх, знать бы, через какой порог переступить, не тратя время на измерение возвышенных чувств и не раздавив  себя!

Писатель-мистификатор в рассказе («Плач кондиционера, выставленного в окно с важным видом на улицу, пока чайник кипел и бурлил»), ни в одной строчке не упоминает про словесный галдёж на покосившемся на соседа заборе.
По-видимому автор не даёт возможности «на минуточку прилечь и отдохнуть» доверчивому читателю, неустанно подстёгивая его хлыстом своего воспалённого воображения. Он, не стесняясь седых волос при лунном свете, напускает на себя дымовую завесу значимости, не выказывая низменной скорби по скарбу, когда приоткрывает дверь, и та жалобно скулит.

Возможно, что и не увижу,
Но время славное придёт,
Пять миллионов дерзких книжек
Народ пытливый разберёт.
Две тысячи тягучих песен
Размножат и распространят.
И станет людям интересен
Поэта интравертный взгляд.
Не получу признанья в жизни.
(Мой ум – несобранная ртуть)
А умереть больным и нищим,
Терновый многих славный путь.

Да будут строки налитые
Читаться сотни лет подряд.
Шекспир, ты тоже запятые
Стирал, где критики хотят.
Звучу запретно и фривольно?
Опять я не в «ту степ» полез?
Мой пьедестал в весах напольных
И в килограммах чистый вес.

Уверен, после всеобщего увлечения его письменами, легенды о нём будут ходить, отбросив костыли, а слово пытливый переведут на японский язык – под пыткой. И хочется задать каверзный вопрос, а не страшитесь ли вы умереть в пожарном Брамс-Бойде мелодий не в той синагоге отпетым негодяем или оборотнем в засаленной обёрточной косоворотке?
Чуть было не забыл – господин М.Э., автор всей этой заварухи и последовательный приверженец деклассированной литературы, наистраннейшая разновидность рядящихся в тогу порноногих безбожников с извращенческим юмором и дурно попахивающим ницшеанством. Его кредо было, есть и остаётся богохульным «Богу молятся, потому что никого более подходящего для фонетики фанатиков не придумали» и «God bless Gomerika – её землячествам нашествие интеллектуалов не грозит». Я слышал, что он ни в чём не виноват, так подарите ему на день рождения «Прейскурант вин» и накройте стол с поличным.
Правда его как заправского в сползающие штаны труса, любящего деньги, но забывающего о сдаче, когда на него нападают, могут понять те, кто ложкой не хлебал июльское варево, но не извинить, поэтому мы разошлись, как в море пешеходы.
В 1973 году он, не писанный красавец с аденомой простаты, застал свою первую супругу в бедственном положении на спине с ответственным товарищем Абба-кумом Тюбетейкиным, пальцы которого мурашками распальцовочно бегали по её «киборду». Тогда он с ликующим лицом взял свою волю в охапку и гордо вышел из любовной игры побеждённым. Теперь же борец за неравенство мечтает о наведении порядка в составе крови, где по его понятиям количество эритроцитов и лейкоцитов должно оставаться разным.
По достижении намеченной цели он планирует приняться за пожирателей лейкоцитов, а за ними тромбоцитов, что привело бы к улучшению свёртываемости крови и недальновидных проектов. Не могу не привести здесь его последние язвительные мёртвогрузные вирши, доказывающие, что краткость – сводная сестра таланта :

Есть выдающиеся мэры Дружков или Апломберг,
изуродоукрасившие Нью-Порк и Мозгву.
В городах этих я б с превеликим удовольствием помер,
но, увы, неоправданно долго на свете живу.

Насколько я помню, поэт называл свои неудачи заметными успехами, а из приструненных женщин, взятых им на довольствие, предпочитал дам с виолончельными формами. Не оставаясь в проигрыше, он никогда не играл на инстументах ва-банк. Я хоть и не генетик, но зачастую в канцерогенных науках, отражающих разлагающее поэтическое влияние, достаточно секу, и позволю себе роскошь черкнуть несколько нескромных штрихов-строчек, приписываемых, возможно незаслуженно, его т(резвому) перу:

Улыбке, ухмылке, усмешке собрат,
На них опираясь, пою и творю,
Как мог, избегал трехступенчатый мат,
Дав слово, что хамство в себе поборю.

Двум тысячам песен я верный слуга.
Надеюсь, что вам их удастся услышать,
А мир – каламбур-афоризмов – беда    
моя (вместе с шутками их сорок тысяч).

За труд не сочтите меня пролистать
(поверьте, такое и мне не легко).
               Меня невозможно всего прочитать,
               прослушать, понять и запомнить всего.

Иногда становится неудобно за подобное творчество, оправданное временем. В Африке кризис. За нехваткой Водяных буйволов кур скармливают крокодилам в виде пищевых добавок.
Народ в пустынях с голоду подыхает, от холеры мрёт, а он, понимаете... Так что не удивляйтесь, что я себя чувствую как обезьяна повышенной волосатости, взбирающаяся на патлатую кокосовую альму матер. Сегодня предстоит тяжёлый световой день, но мне его одному, как светочу премудростей, не взвесить.
Извините, если в описаниях я не жалею красок – они, понимаете, не дрессированный геройский стоик йоркшир Мошка на задних лапках, который гавкает: «Закусаю до смерти к чёртям собачьим!» Не помешало бы и ему подкорректировать траекторию мышления. У нас тут по микроволновику сообщили, что Фемиде  развязали глаза, и весы исчезли. Должно быть кому-то на Земле взбрело перевешивать золото, а за ним и людей. Находятся типы, готовые сломя голову броситься в омут, но, признаюсь, меня – мелкого нарушителя условностей, в него не тянет. Обещаю не затрагивать тему упрощенчества возвышенного.
Человечество сумеет выйти из щекотливого положения, отдать предпочтение должному и ничего не просить взамен. Человеческая мысль – это межпланетный корабль, в конце жизненного пути мечта о созвездии «Тихая Гавань» не покидает его. Я же удобно приЯкорился и, вынося суждения на свет, удостоверился, что он не ультрафиолетовый. Охотно делюсь с вами (через пень колоду) посланием с достоверным описанием безудержного полёта, в котором пребываю с унаследованным земным непостоянством, после того как святой Пётр поприветствовал меня:
«Welcome to the club, sir».
                P.S. Привет друзьям. Скучаю по куколкам.

Жокея Лёню Дверьмана, ведомого под уздцы, найти не в силах, несмотря на то, что его прадед заезжал лошадей и знаменитых женщин до изнеможения. Поэту-эроту Садюге скажите, чтобы не завидовал Фруме, загримированной под подснежник, потому что если она попадёт в Альпы и станет отзываться на Дину Эдельвейс, вместо Лаймы Лимонадовой, это инициирует неприятности с арийским населением, занятым изыскательскими работами по созданию тугоплавких яиц. К тому же я слышал, Фрума выпустила  Собрание Сочленений, принесшее кастовый сбор, что вызвало пивное брожение рабочих масс у касс австрийских стадионов. 
Так что не удивляйтесь, что Фрумочке, с её нечленораздельным образом жизни с атрибутикой бутика, от всей своей витающей души пожелаю не выделывать залихватских па в затравленных позах на страницах Садюжных романов, они и так сильно попахивают прожжённым плагиатом, сдобренным непристойными наваристыми выражениями соболезнования в адрес неутомимого творчества.  Ведь ни для кого не тайна, что к сомнительной чести автора он  исповедует человеконенавистничество в допустимых пределах.
И пусть игривая Фру-Фру чаще консультируется с ин-терьером – славным Мошкой – животным, у которого на всё, включая «смысл вымысла», имеется своё волшебное снадобьё – неповторимый «Гавк!»
 Здесь, наверху, не предлагают целые яйца наперебой, поэтому советую соответствующим органам внизу заняться спасением протухающих поддельных «Фаберже», где складные складные тени не теряются в строевом порядке строевого леса, накапливая злость, а деньги и иллюзии не вызывают желчной горечи.
И предпоследнее – относящееся к офшорному поэту Непонашему, приторговывающему радикальным средством от холодного липкого пота юмором вроде этого.
– Вы тут не видели двоих с кашлем и насморком?
– А как же! Подхватили простуду под руки и убежали.
Живя в достатке, бардо-поэт презирает денежную пачкатню и отмывает руки от воображаемых гонораров, ненавидя либеральную стряпню, подрывающую дисциплину и разлагающую безмятежное общество. Опа-насу необходимо срочно в принудительном порядке сделать прививку от писательской деятельности, признав, что бесполезно пытаться упущенную мысль водворять на место.
Это, конечно, его не спасёт, потому что пробило полдень, но никто даже не попытался заделать прореху. Но пусть хотя бы задумается о других членах пресловутого Клуба Реконструкции Интимных Отношений, готовых многое переосмыслить и любого в яичный порошок стереть из-за фальшивого Фаберже, который в конечном-то счёте выеденного яйца не стоит.
Что касается Витька, то передайте лёгкой, как пушинке тополя, приспособленке Диззи, что загребать кучу денег можно в казино – в начале они всего лишь фишки, которые надо успеть обменять, не получив мотивировкой по голове. И что её чудные глаза всё больше превращаются в органы подозрения, и что я не позволю ей просто так подпирать подкладным плечиком его мужское достоинство, пусть вытащит хитроумно припрятанный в подкладке его плавок нейлоновый чулок.
Теперь хлопотунья Губнушка не старается продавленным голосом дозвониться ко мне – в ответ она услышит оглушительную Тишину пробкового тропического Шлёмы.
Временно расстаюсь с вами до непредрекаемой звёздами астрологической встречи!               
                Всегда ваш, Арик Энтерлинк.

И самое важное! Здесь не обменяешь: кадило на «Кадиллак», преданного друга на заклятого врага, разыгрывая из себя не умеющего плавать утопленника в ванной –  спрос на врагов слишком велик. В чёрном космосе парадигма подсознания представляет собой, как ни странно, ледяную глыбу, вызывающую священный трепет, зачатый в пароксизмах.
Здесь не подберёшь с Земли хворостину, чтобы подгонять время. Знания высокодуховному в космосе не нужны. Они – производное земного характера, наподобие неловкому ощущению, охватывающему за талию женщину, а она – руда, которую приходится обогащать.
Про женскую ловушку, берущую начало от расхожего слова love, скажу открыто – без неё никого бы из вас не было. Объясняю специально для блудливого Толика Дивиди, как я слышал, работающего над трактатом «Виагра и Мошка», (он никогда меня сразу не понимал). Ведь стоять в творческой нерешимости не то же самое, что в стоячей воде, поэтому у меня не умещается в мозгу, как на Земле образчик, а может быть образец соцреализма, появляется без проволочек и кусачек в световом ореоле по всему периметру небесного женского тела.
Остолбеневшие гости погрузились в гробовое молчание. Никому и в голову не приходило прервать его аплодисментами.
На белом листе стены вырисовывалось послание Высшего Существа. Но полностью осознать его никто не смог.

Мысли причаливали к берегу сознания
Одна за другой.
Они выходили из призрачных понятий,
Голые и окутанные, наивные и мудрые,
Под фейерверк вспышек нейронных синапсов,
Освещавших им дорогу
К незаметному холмику Интеллекта.
Собирались они хордами
И устремлялись к нему,
Направляемые рецепторами внешнего восприятия:
Зрения, слуха, ощущений.
Встречаясь, они сталкивались,
Рождали новые мысли, ещё не оперившиеся,
Но уже готовые
Отправиться в молниеносный путь.
А те, что добирались до конечной цели,
Передавали энергию перу,
Кем-то свыше вложившим его
В мою руку,
Скользящую по чистому листку бумаги.
И я наблюдал, как мои,
Казалось бы, неадекватные мысли,
Облекались в реальное.   

        Садюга полюбил творчество Хемингуэя, после того как узнал, что тот по пьянке отстрелил из пистолета двадцать второго калибра пепел сигареты, торчащей изо рта  великого испанского матадора Антонио Ортаньесо.

     Глава 200.   Расширенное послесловие

Не ставший героем повествования повар Зюня Формальдегидович Фаршмак – личность в достаточной степени пробивная (с компостером в руках), добивавшаяся государственных дотаций для экспедиции ледорубов в Сахаре, обращался ко мне с надоевшей шепелявой шуткой «У ваш вшя шпина в шпинате», на что я отвечал: «Купи себе набор красок и скрашивай повседновность».
Зюня – происходимец из номенклатурной семьи, что давало ему почётное право на дополнительную жилплощадь на артистическом кладбище «Действующие лица и исполнители», не пугался надуманного мной отчества и планировал записаться в секцию классической борьбы с ностальгией с помощью психологической изжоги, с брезгливой гримаской черканув письмецо по Е-mail(у).
Там он – бывший кораблекрушитель оснастки металлоломного комбината, намеревался бороться с подкрадывающейся старостью, истощившей его пронафталиненные мужские боеприпасы. Параллельно с этим Фаршмаку привелось пить из всевозможных ёмкостей. Кроме кровеносных сосудов белков глаз он споткнулся о булыжник неожиданности и вынес вслух из прочитанного в «Бижутерии свободы» своё, частное гомельское суждение:
Семья – это суровая борьба за равноправие в период мультяшного единоборства с пособниками зла, и я бы не получил растяжения мышц лица от смеха, если бы произведению дали отлежаться где-нибудь под забором. Вопрос только – на ком? Лично я сделал из него всего лишь один вывод – сколько бы не преследовали давидов, они продолжают побеждать голь и афов. И это произошло со мной сразу же после того, как семейный пульманолог (не специалист по железнодорожным вагонам, вырвавший из меня облегчённый вздох на 250 долларов) высказал всё, что он обо мне думает. Кстати, о Всевышнем, ещё не ушедшем в отставку:
Для меня Бог – это умудрённый опытом отшельник, копающийся в отложениях слабеющей памяти и ушедший в горы, дабы ему было оттуда виднее, что творится у пребывающих в неведении земножителей.
Там, внизу, Бог через случайного связного – Моисея передал философствующим простакам инструкции и рекомендации, используя непостижимые для человека той эпохи развития грозные и таинственные силы природы. Мощный Бог (из Полин) необыкновенный представитель человеческой расы, проницательный наблюдатель и резонёр, не предвидел научно обоснованных достижений, развенчавших его мифы, обросшие незрелыми плодами человеческого воображения. Когда-нибудь он даст гала-концерт памяти усопших на его предыдущих выступлениях, ведь люди, не боявшиеся показаться самими собой всегда вызывали у него подозрения. Так что к Богу я отношусь уважительно, хотя мы с ним лично не знакомы, он был вовлечён во взаимосвязанные события, завёрнутые в целлофан.
 – Отвечу ему пространно, куда ни посмотришь, витаешь ты, друг мой Зюня, не в небесах за счёт гипервентиляции лёгких, а между навощённым паркетом и потолком с человеческой лепниной эротического характера, повествующей о вологодском масле, сдобренном облепиховым маргарином. Для того, чтобы сгущать краски, надо ещё их иметь. Пусть тебе, не отличающему скороварку от несговорчивой скороговорки, и рассматривающему торцовую лепку с точки зрения абстрактного искусства, будет уже хорошо. Но учти, горная Швейцария таким, как ты рекетирам и лёгочникам противопоказана – там не зачешешься в сумятице подкрашеной толпы.
      Признаюсь, разговор Опы с Зосей я подслушал, подгоняемый подбадривающими пинками совести.
– Почему их бедуИннами зовут? – спрашивает она.
– Не знаю, возможно за эксгумацию идеи «Опустела без тебя земля».
– У них что, крыша над головой протекает, как у нас на седьмом этаже? У них же Сухой закон.
– Не Сухой закон, а сухой период отстойника прав человека!
– Мне бы такой. Уже солнечная медеплавильня взошла в голубизне, а ты всё темнишь, – затосковала Зося, вспомив холёного муженька, которого считала своей подмандатной территорией, живущей в тепле и в мюзик-холле, пока ещё был жив её отец – оператор-любитель, снимавший девчонок на улице до глубокой ночи и изъеденной молью старости, проявлявшейся на коже проступающими пятнами заболеваний всех цветов радуги.
Вот так все мы раскрепощены и разжаты между всеуказательным пальцем и, скабрёзным средним, и остаётся один вывод – Да здравствует «V- ictoria»! А для непритязательного Виктора Примулы она – синоним беззакония.
Пролетарий до мозга костей Витёк с лицевым счётом в зеркале, отражающим тоску, и с его ширококостной психологией, сдобренной накаченными мышцами, придерживался консервативных взглядов и выступал против финестрации сплошной стены взаимонепонимания, а также обогащения Урана среди соседствующих с ним планет в ожидании, пока распогодится. Теперь Витя с его пилёным сахаром заезженных комплиментов, обращённых к Диззи Губнушке, кружащейся в вальсе меж кастрюль на кухне, пребывает в отчаянии. Ему никогда не написать  мемуары «С гречневой кашей врассыпную», рассчитанные на сытые желудочки мозгов братанов.
– Бог мой, я поверю в тебя, когда ты спустишься по верёвочной лестнице, – говорит Витёк (при этом его лицо расплывается в широкой, как Волга, улыбке, потому что ему всё равно  какую куклу – блондинку или брюнетку, лишь бы в руках под дождём не красилась). А пока я весь в себе и не киплю, чтобы упаси Боже никто не снял пенку, а сам с тобой разговариваю, в присутствии несминаемого голкипера святого Пётра, окредитованного в воротах, перед которым любой спасует. Все мы – влетающие в Рай мячи результативных ошибок, заканчивающихся пенальти, хотя некоторым открыт вход по пригласительным билетам.
В прошлом несварливый сварщик Витёк, как заядлый автолюбитель, осуждённый за лихое вожделение, интересовался на генетическом уровне автогенами (сказывались макулатурные отголоски провинциального воспитания и три года, проведённые в матери-одиночке в оглушительной тишине).
На пересортице чувств и Клондайкных интересов он в соломенной шляпе и несбыточных мечтах провожает отсутствующим взглядом в присутственном месте скользящую по поверхности ладью королевы-Губнушки с висячими замками платиновых серёг в самочках ушей. Диззи всегда мечтала о респектабельном будущем через повешение на шее у Витька, который так и не узнал, встречаются ли долгоносики у долгожителей эскимосов.
В Диззе Губнушке, преуспевавшей в точной науке – любви, проглядывала тяга к породистым коням и офицерам. Претендуя на степень бакалавра, она – прелестная дикарка, демографической кривой очаровательной улыбки продолжает покорять отёкшее трафаретное лицо алкаша с повадками снежного барса, прошедшего подшивочную мастерскую.
Витёк не позволит ей доконать себя, он напевает на всепрощающем латинском: «Не смешны в Литаврическом саду даже Шолоховы?», вполне осмысленно поглядывая на прожитую им жизнь в щели неосязаемых промежутков времени.
Он вспоминал, как в словесном переплясе народ хотел оказать ему доверие и почти довёл его до ручки... дверей, открывающих перед ним неограниченные возможности власти в набобшествлённых банях Брюквина.
У Витюни, никогда не расстававшегося с заначкой, подальше припрятанной от инквизитивной женушки, подверженной вливанию авторитетов со стороны, хватало таксистского ума не воспользоваться этим. Потому что только он один, опираясь на тёщины замечания, разгадал секрет Фаберже – у мастера отсутствовал кукушкин инстинкт подкладывания яиц в чужие гнёзда. А в те далёкие времена, когда жёны, лишённые семейной идилдии ещё не освоили пользование палочкой-выручалочкой под звучным названием «Дилдо», мудрый подход к несложившимся в постели отношениям считался единственным.
Благодаря этому и другим немыслимым вариантам Витёк Примула, принимавший расквашенный нос за сочельник и рассуждавший как велосипедист, думающий об обратной стороне педали, безмятежно прожил долгие годы с Диззи, которая по собственному признанию пила для того, чтобы набраться... наглости, а не делиться мыслями и барышами. К тому же её талия резко прекратила умещаться во внимательном изгибе артритного локтевого сустава его правой руки, когда студенистое дрожание её плеч сопровождалось всхлипываниями, жестикуляцией из жести и других прочных материалов.
Вот тогда Витька и осенила гениальная мысль – отменный вкус неприемлим, поэтому сдедует заменить мотели на картели, что должно утолстить бумажник и начать ходить в развевающихся тяжёлыми знамёнами клёшах с металлическими заклёпками, скроив недовольную мину из обезвреженной запорожской ухмылки, позаимствованной у верных друзей. А вообще-то мир должен быть благодарен фольклористке  Насте Кукиш,  упростившей выражение «За тридевять земель» умножительной цифрой 27.
Это она с размягчённым серым веществом мозга, который ни по кому не сох, загнанная в угол неразделённой ротной солдатской любовью, так сказать закончившая свою карьеру на оптимистичной роте, призывала на помощь биссектрису, когда её, сыролитейщицу, выгнали с фабрики плавленых сырков ещё до того, как она занималась нуклеарной медициной выеденного яйца. Разве она могла предполагать, что у её патологоанатома сейчас мёртвый сезон, и он занят вскрытием просроченных банок?
Если бы не бабкины старания, раз в месяц чувствовавшей себя луной после второго захода солнца, не было бы у нас ухаря Витька Примулы – этого говорящего шкафа с его несгораемыми сновидениями и ясновидящей теорией «Уход от женщины по обоюдному желанию», которую он стилистически напыщенно и не совсем точно величал «самосвалом».
Лично мне Витёк напоминает дрессировщика с хлыстом, укрошающего ёлочного льва на ветке, когда тот отмахивается ото всего неёлочной лапой.
У Лотташи (потомственной городской жительницы с остро развитым периферическим подозрением, не уверенной, что голословность сродни нудизму) к тому времени всё чаще стало троиться в глазах от шампанского, особенно при взгляде на зубную щётку, вальсирующую с тюбиком пасты, и на ходящего за ней табуном турбулентного шахматного иноходца не в масть – неухоженного Лёлика со скабрёзной фразой: «Не скисать же перед безобразным лицом изнурительного труда назидательного характера?
Похоже сегодня нам предстоит драчливый день. Видишь, над гениталиями тучи собираются». Поэтому посторонним не стоит обращать внимание на его подковёрные интриги на земляном полу с показушно припрятанными эмоциями, бьющими на жалость и снисхождение неумолимой Лотты – участницы женского французского движения Сопротивления мужчинам «Бесполезно».
Будем надеяться, что Лёлик ещё помнётся с годик другой рядом с предметом своего наваждения и также как до знакомства с нею его костюм в жатку, справленный в справочном бюро, выйдет из игры без единой складочки.
Не сомневайтесь, не пройдёт и месяца, как Пересох снова найдёт кого-нибудь, чтобы принести себя в жертву, и если ему повезёт, стать в этом амплуа именем нарицательным вроде бороздителя морей Капитона Западло, того самого, что переступил за дозволенную черту в соревновании «Кто дальше плюнет» (видно не суждено было ему стать полководцем армии, разбитой параличом).
Пришлось Капитону отправиться в гей-Париж и по дороге в «Максим» принять участие в соревновании баранов-мериносов, на котором Капитон Западло скончался в чине капитана, так и не научившись улыбаться по-японски, прикроватно прикрывая по-девичьи рот ладошкой, или йодличать наперекор судьбе в тирольском костюме.
Но если придерживаться неофициальной версии, свою жизнь Лёлик закончил, обуреваемый универсальными чувствами в кругу друзей, пересчитывая типуны на языке и мелочь в кармане, под шквалом огня направленных на него кольтов, люгеров и парабелумов. Не стоит при этом забывать, что обличитель спокойствия и попрошайка любовных снисходительных подачек – Лёлик, пребывавший в состоянии любовно-наркотического опьянения, из сгорбленного одногорбого верблюда, ошиваюшегося вокруг Лотты, превращается в лилового двугорбого.
Он всегда был для неё интеллектуальным прибежищем от солнца, под палящими лучами которого тела цвета сливочного масла становятся топлёными. К тому же Лёлик оказался десертом, без которого Лотточка боялась потерять вкус к изысканной жизни, зная, что с кругосветными идиотами железную дисциплину следует поддерживать стальным прутом.
Заметьте, слепая любовь мужчины – это стихийное бедствие, захлёстывающее его целиком. В то время, как женщина, падкая на комплименты, приглашённая им на «Ужин коротких ножей и длиннющих вилок» оставалась единственной поставщицей несоизмеримого чувства на слом, под модный хит индусских девственниц «Я – нирвана», главным для неё было не перепутать день с ночью и мужа с любовником, утверждал учитель Эмиль Караван-Сараев.
Правда большинство из нас маневрирует между диезами и диатезами, светом и тенью в стрингах «Пояс целопудрия мозгов», вожделенно слизывая с ботоксных губ конопляное семя пряного помола. А безушибочный инстинкт ищейки, выстраивающий ряд логических умозаключений... сроком на три световых года, предоставляет возможность проявить изворотливость и норовит пролезть дрессированным верблюдом в игольное ушко редкой удачи, пока ещё неистово полыхает в карминовом камине любви в мире безразличия и апатии, идущих рука об руку.
Но в плавильной печи мозга Лёлика Пересох, не отличавшего гетры от титров и ветра от митры, имелось одно ничем не прикрытое качество. Он понимал – объяснять что-либо председателю рейхсовета Лотташе Добже также бесполезно, как вспахивать электромагнитное поле Национал Социалистической Немецкой Рабочей Партии, руководитель которой брался за посадку неповинных деревьев в таксопарке, в дальнейшем перейдя на людей.
А вот зазнобившую цыганку в цветастом балахоне, свисавшем с покатой вешалки плеч, в третий раз не впускали в казино из-за фамилии Кушнир – видите ли боялись, что она сорвёт банк и голос, прежде чем при входе запишется под псевдонимом.
Кто-то узнал из Мошкиных откровений, нацарапанных его задними лапами в бестселлерских мемуарах «От столба к столбу», что расчётливой цыганке отведена роль Золотой рыбки в нечищеном акулятами аквариуме. Подтасовывающая смягчающие факты в винной карте «Винчестр» и подвергавшая всё прокоммунистическому заговору, провидица по сей день продолжает гадать на ту же тёплую страховую компашку в опочивальнях по демографическим линиям опустевших ладоней.
Скрипя артритными суставами, цыганка делает нетерпеливые глаза и подбрасывает на тротуар банановую кожуру поварятам, зашедшимся в танце «Филе миньон», невзирая на хриплый петушиный бой напольных дедушкиных часов.
Но мадам Кушнир с мучными изделиями на груди всё ещё мечтает одеваться в Лондоне и раздеваться в Париже. Её совсем не муляет приготовление пищей бумаги в процессе влезания в почки и на пьедестал всеобщего внимания, она не вносит разлад в совершенствование колбасных изделий попарта, но напоминает каждому: «Я не недоразвитое государство, чтобы высушивать дерзкие слова о поправке к моей хрупкой конституции».
Что касается прозрачного меня – создателя заума Сара-фанного радио и временного визитёра на Земле, познавшего паспортный режим и самую счастливую из всех тринадцатую зарплату (под созвездием «в знак Признательности»), то вернись я на Грешную Землю в человеческом обличье и оболочке, то записался бы в партию Вечнозелёных и Одуваньчиковых, ибо в трудовой атмосфере явсё ещё выступаю за консервацию воздуха перед тотальной колоноскопией, когда плохое настроение улетучивается из выхлопной трубы вместе со спиртными парами.
Прошу простить моё косноязычие. Боюсь, что не у вас одних складывается впечатление, что я потерял дар речи, и теперь занимаюсь восстановительной гимнастикой языка. За отсутствием реквиема родных стен и молодой смены войлочных трусов приходится биться об заклад за Давос-требования, подсказали мне самовыродок График Рублённый и его подружка Тарифная Сетка – матрона, обитая исключительно дорогими тканями.
Кстати, познакомились они, корчась от метеоризменных колик в животе, кишевшем кишечными палочками, на студенческом капустнике в ресторане «Метео с водкой» за столиком на четыре персоны нон-грата, после этого он сделал ей сложноподчинённое предложение.
Оба они, Г.Р. и Т.С., стали легендой ушедшего в небытие столетия и продуктов микроволновки лилипутных страстей, вырывающие друг у друга половой бинокль, дабы рассмотреть в окне напротив заповедные места влюблённой парочки, обрастающей щетиной предметов ненужного обихода. Выходцы из 1/6 части «суши», в одну ночь превратившейся в 1/8, они с радостью готовы выпить за то, чтобы дело партии выгорело дотла.
Но об этом мне, неопознанному объекту внимания, втиснувшемуся в новое столетие (в котором людям можно будет заправлять бензобаки слезами, если они горючие), несмотря на всю мою прозорливость, лучше помалкивать. Недаром поэтесса Лотташа Добже с её конструктивными предложениями «О разводе мостов» при слове ножны плотно сжимала ноги, прикрывая рот и  промеж-ность обеими руками.
Предпочитая парадной форме одежды повседневную с полуночными штрихами, она дорвалась до гражданского брака порознь, будучи на четыре олимпийские игры моложе меня и писала в сборнике стихов «Письма к суррогатной матери», завоевавшим умы тысяч не овулирующих женщин, разошедшихся с мужьями соответствующим тиражом:

               Закружиться в вальсе слов
               знаю, ты всегда готов.
               Но за эти вот слова
               не слетела б голова.

Но Лоташа не остановилась на этом и в своём свободолюбивом изъявлении разразилась обвинительным стихотворением в адрес долговременного гражданского мужа, которого не без причины предпочитала держать на внушительном расстоянии.

За что меня наказывать мой друг
и подвергать ревнивым испытаньям?
На час я задержалась у подруг,
на кофе развлекались мы гаданьем.

Затеяв унизительный допрос,
ведёшь себя как будто инквизитор,
суёшь во всё свой предлиннющий нос
с вопросами давным-давно избитыми.

С кем провела последних три часа?
О чём с галчонком в сквере говорила?
Откуда на брительке полоса?
И не слезой ли тушь с ресницы смыло?

Тебе бы не меня – орехи грызть,
отыскиваешь сплетни для прокорму.
Того гляди в руке засвищет хлыст,
нарядишься в эсэсовскую форму.

Я не ребёнок, чтоб меня стращать
и делать вид как будто кто-то помер.
Торжественно могу пообещать,
что поменяю телефонный номер.

Ну чего там особенно рассуждать, все мы раньше или позже оказываемся на широковыборной свалке истории. Там предводимые Аттилой гунны гундосят, варварки –  преуспевающая вокальная группа непокладистых в койку девчонок «Воровайки» поёт.
Это для них-разбитных я мечтал написать абортивную песенку «Жизнь поспирали», повествующую о хрупкой инфузории-туфельке, выходящей замуж за грубый кирзовый сапог с ампутированным по собственному желанию каблуком, при условии, что он поверит в чёрта, когда зафиксирует искушённым глазомером, как тот подпускает пламя фитиля под идущий на аварийную посадку авиалайнер, сбрасывающий топливо.
Но и девчонок можно понять. Настоишься за высокой изгородью прожитых лет в очереди, чтобы стать олигархом, и будешь предлагать себя в виде рекламного напитка-ролика или дубильного ансамбля песни и встряски, как это делает Мирабель, урождённая ногиня Кашимирова, в норковом полушубке защищавшей диссертации на самые разнообразные темы: «Считать ли висящих за спиной китайчат грудными детьми?», «Если бьют куранты, защитите их!» и «Не суй пиццу в колесницу». На этом напускное смущение рассредоточенных каракульчовых записей, которое на брюки не натянешь, резко обрывается, ибо садомо-гоморрыш автор в смешных и нелепых потугах пытался идти в ногу со временем, а оно позорно отстало, торгуя украденными минутами, придумав убийственный номер «На трупеции под куполом цирка». Да и пообносившиеся герои книги (колония пожилых внебрачных аферистов с романсами, исполненными... отчаяния) изрядно поднадоели ему самому, сидящему сложа руки на непонятно чьих коленях, хотя один из них (низкопоклонников) его поразвлёк, тем что схватил воспаление лёгких за горло и долго его душил.
Заметно, что автор, настругавший безумное количество афоризмов, нуждается в поводыре и услугах посредника-проводника по беспощадно отвергающим и шпыняющим графоманов издательствам, ведь легче пробить туннель в скале, чем книгу. Точней, мне нужен посредник, который сам заработает и мне не даст... сорвать.
Сам по себе напрашивается вопрос, а может ли приёмная комиссия стать родной в стране, где вафельные полотенца сменили на махровые, а махровый антисемитизм уступает место умеренному неприятию мусульманства? И как быть, если дедушка Крылов не прореагировал на мудрые наблюдения Джонотана Свифта, что моська у великанов крупнее слона у лилипутов в их поисковом романсе «Кто сумеет отыскать пути в жизни к маленькому счастью»?
Скандинавские тигры, шимпанзе Антарктиды, пингвины Сахары, обезьяны, пудрящиеся кончиком хвоста – вы меня слышите?!
Появление на свет моей самоврачевательной книги «Разве сливки сбиваются с намеченного пути?», в которой на корявом подиуме танцевало несколько пар, идущих изо рта, забросает красным куст придорожной рябины и возвестит об искусственном ветре, наделавшем много шума из охваченного подозрительным пожаром. Касаясь повально похвальной гибридизации сатирической литературы, скрывающей в себе удовлетворение амбиций на водокачке авторских прав и на фоне общепринятой глупости, хочется заметить – она обладает разумным подходом к сетке во втором сете теннисного матча, цель которого – избиение теннисного мячика не достигается, и не потому что после неё выступает акробатическая группа «Вспотевшие ладони».
С Бельмондом в глазу автор искренне сокрушается над звуками разбитого рояля, апеллируя к скандинавской рапсодии ледяных ветров в комнате ужасов «Не до смеха». Он  хочет разглядеть в следующих за ним экспериментаторах пожирателей музыкальных пирожных Шант-эклер и пенопластового Бонопарта из кондитерской «Поделом», стремящихся почерпнуть азы чужого наследия в ущерб общепринятой зависти. А так как нет уверенности, что всё идёт к Лучшему, то не зря высиживает время.
Какое лоховое издательство оплатит его сизифов труд по безналичному расчёту? И появится ли отстойный читатель с просьбой подписать заковыристое чтиво, ведь люди приветствуют создателей, отрубающих главы своих «Змей Горынычей» одну за другой по требованию редактора.

Приятно почувствовать Макиавелли
себя непредвиденно на прошедшей неделе,
и с гордостью мощно-распёрто «под газом»
качаться растроганно над унитазом.

На прошлой неделе я ногти расстриг
(хотелось понравиться внучке Лиль Брик).
А сверстницы больше меня не хотели,
Ни в прошлые дни, ни на этой неделе.

Всем телом тащусь по утрам в магазин,
взглянуть на дородных весёлых кузин,
поцапаться с ними, о ценах погавкав,
и стукнуть рукою по крышке прилавка.

Я жалобы больше в горком не пишу,
Нет нынче его – я в протезы свищу,
чтоб дамы с врачами оторопели,
и мне, между прочим, хвалебную пели.

Когда низложенное на бумаге ясно «и дураку понятно», у меня теряется к нему интерес, как к проходящей на асфальте сидячей демонстрации женских прелестей. Оттого (на первый взгляд) и писания мои заковыристые, так как не определяли сколько световых лет в царстве темноты, когда мне предлагали польститься на то, что лестью даже и не пахло, а назревавшие болезненные вопросы не предвещали быстрейшего выздоровления.
Плохо, когда у тебя после стакана водки ни в одном глазу –нехорошая это примета. В таком состоянии удачник-очередник, получивший квартиру на Ленинском аспекте и уверенный, что космическая вежливость беспредельна, ничего путного не напишет, вроде того, что девчонка по кличке Общественный Транспорт сократила стоимость за проезд.
Я не уверен, что у вызывающего лёгкое поднятие бровей автора не должно быть безработных строчек – они, горемыки из гарема поэзии, обязаны трудиться в поте лица так, чтобы жилка с жилкой бились на виске, а вены реками вздувались на занятых руках.
Хотя читателю нелегко осваивать мой бескрайный Клондайк «золотых россыпей», афоризмов и каламбуров, пусть это его не огорчает. Разбирайся, пока не докопаешься до истины, в которую всё равно никто не поверит, тем более, что антиоксиданты Омега-3 одна из причин неграмотности – они снижают образование тромбов. Не знаю, во сколько обходится стоицизм, но смутно догадываюсь. А у вас не найдётся лишней Виагры?
Кто-то утоляет жажду знаний с пригоршни.
Кто-то пьёт нацистскую мудрость из нечеловеческих чашечек в кафе «Аушвиц».
Кто-то наслаждается глянцевыми похоронными процессиями.
А кому-то, наказанному собой за безразличие к славе, и словесный спринт кажется неоправданно затяжным.
Вот В.И.Л., не в пример другим правителям, жил незаметно, напялив на себя пучеглазую Надежонку.
И пусть ни у кого не возникает сомнений, что изголодавшимся миром будет править ФУТБОЛ, а человек, щёлкающий орехи каблуками, не может понять, что такое греческий дефолт.
Как сказал один далеко неглупый правый нападающий:
«Потому он и гол как сокол, что кем-то забитый гол».
Рядом этих и аналогичных  высказываний мне неистово хотелось подчеркнуть собственную значимость. Но, к сожалению квашеной радости, чернила в пороховнице закончились, а с ними свобода, равенство и завуалированная неблагонадёжность; а всё оттого, что природа ведёт себя крайне неприлично – только посмотрите до чего влажность в пустынях опустилась.
Вообще-то мне очень жаль, что Земля когда-нибудь взорвётся и мои афоризмы не будут доступны другим цивилизациям, а так хочется, чтобы после прочтения романа автора показывали за деньги, валяющимся на пляже ветеранов-нудистов «Морщинистые спины».
И совсем уже неподтверждёнными остаются заверения некоторых исследователей, что живой ум лучше всего сохраняется  в морозилке.
Экстрасенсы по телевидению выгоняют глисты всем того желающим, выстроившимся в очередь за нечёсаными анчоусами, и канал АВС звучит как разновидность гепатита (я вообще ничего не имею против бактерий и микробов, занимающихся анаэробикой, по крайней мере, когда они как ты танцуют, то не шумят).
А за воинствующих поцефистов-исламистов, дорогие товарищи евреи, не беспокойтесь – о них индусы с китайцами позаботятся, ведь человечеству после нового всемирного потопа или гостинца-астероида придётся привыкать к разреженному воздуху, живя на высокогорных плато бок о бок с отъявленными козлами, – это говорим вам мы – её Величество Земля и я – приближённая к ней комета, спичкой чиркнувшая по литературному небу.

Я перегореть успел,
стимул мой пропал.
жизнь, как девку, поимел,
от неё устал,
проструилася песком
между пальцев рук,
я отпрыгался сверчком,
завершая круг.

Нечем больше удивить
или напугать.
Не с кого верёвки вить,
злость на ком срывать.
Мой закончен сериал,
нет того сверчка,
я нокаутом проиграл,
а не по очкам.

Я к скале волной прибит,
как Иисус к кресту.
В щепы мой корабль разбит,
видно за версту.
К своему концу бреду,
обгоняя тень,
и меня не отпоют
в мой последний день.

Хватит метаться,
хватит ворчать,
плакать, смеяться,
криком кричать,
умничать хватит,
марку держать,
надо учиться навеки молчать.






























                СОДЕРЖАНИЕ            

ГЛАВА 1.   ЭКСКУРС В ПРОШЛОЕ 287
ГЛАВА 2.   СТАНОВЛЕНИЕ ТРАКОМ 307
ГЛАВА 3.   С-КОБА-РЬ 318
ГЛАВА 4.   СРАВНЕНТИЙ ФАНАБЕРИЯ 328
ГЛАВА 5.   ВЫХОД В СВЕТ 388
ГЛАВА 6.   ДЕДОВЫ ЗАВЕТЫ 404
ГЛАВА 7.   ВВОДНАЯ ПРОЦЕДУРЁХА 416
ГЛАВА 8.   ГИМН БЕЗЛЮДНОМУ ПЕРЕУЛКУ 424
ГЛАВА 9.   РАЗРЫВЫ И ПРОИСКИ 444
ГЛАВА 10.   ПОЭТ В РАЗРЕЗЕ 465
ГЛАВА 11.   В ОКРОШКЕ СМЕХА 478
ГЛАВА 12.   БОНЯ ЛУЗГАЕВ 486
ГЛАВА 13.   ГОРОДСКОЙ СУМАСШЕДШИЙ 504
ГЛАВА 14.   «ДОСТАЛ» 515
ГЛАВА 15.   ЗОСЯ НЕВОЗНИКАЙТЕ 522
ГЛАВА 16.  ЖИВИ С МОЛНИЕЙ ИЛИ С ЗИППЕРОМ 530
ГЛАВА 17.   СНОВА О ПТИЧКАХ 537
ГЛАВА 18.   ГОРМОНАЛЬНАЯ ПАРА 542
ГЛАВА 19.   ЗОНА РИСКА 549
ГЛАВА 20.   ЭТЮД «АМУР ПЕРДЮ» 555
ГЛАВА 21.   ЖИВОТВОРНАЯ СВЯЗЬ 566
ГЛАВА 22.   АМБРОЗИЙ САДЮГА 581
ГЛАВА 23.   АГРЕССИЯ ТВОРЦА 588
ГЛАВА 24.   NON-STOP СМЕХИНГ 601
ГЛАВА 25.   ВНЕЗАПНЫЙ ИНТЕРЕС 608
ГЛАВА 26.   НО ШНИЦЕЛЬ НЕ РАМШТЕКС 615
ГЛАВА 27.   ЛЮБОВЬ НЕ К СПЕХУ 625
ГЛАВА 28.   «ХРУЩОБА 60-Х» 637
ГЛАВА 29.   ЗАПАСНАЯ СМЕНА НАСТРОЕНИЯ 646
ГЛАВА 30.   ОБХАЖИВАНИЕ 660
ГЛАВА 31.   НАРАСТАЮЩИЙ КОНФЛИКТ 665
ГЛАВА 32.   В ТЫЛУ ГНЕВА 675
ГЛАВА 33.   В РАЗГАРЕ БРИТВЫ 681
ГЛАВА 34.   АТМОСФЕРА НАКАЛЯЕТСЯ 691
ГЛАВА 35.   ВСЁ ПРОПЛАЧЕНО 702
ГЛАВА 36.   УКОЛЫ, ПОДКОЛЫ... 709
ГЛАВА 37.   В ПРОИСКАХ КОМПРОМИССА 716
ГЛАВА 38.   ВЫМОГАТЕЛЬ 725
ГЛАВА 39.   КРОШКА ЖАКЛИН 730
ГЛАВА 40.   СЛЁЗЫ СТЁГАНОГО ОДЕЯЛА 740
ГЛАВА 41.   БРАТЬЯ-УБИЙЦЫ 749
ГЛАВА 42.   ЗУРАБ 759
ГЛАВА 43.   БРОДЯГА 764
ГЛАВА 44.   АКТИВИРОВАННОЕ ПУГАЛО 771
ГЛАВА 45.   ЗАВСЕГДАНИЕ 781
ГЛАВА 46.   ВЫНУЖДЕННОЕ ПРИЗНАНИЕ 790
ГЛАВА 47.   ЗАДАЧИ САМООТРЕШЁННОСТИ 797
ГЛАВА 48.   НОЧНЫЕ БДЕНИЯ 806
ГЛАВА 49.   РЕПЕТИЦИЯ ПОХОРОН 813
ГЛАВА 50.   ЭНЕРГЕТИЧЕСКИЙ ДИСБАЛАНС 822
ГЛАВА 51.   ДОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТОВ 827
ГЛАВА 52.   СГУЩЁНКА ТУЧ 833
ГЛАВА 53.   ПРОВЕРКА НА ГНИЛОСТЬ 840
ГЛАВА 54.   ИГРА В ПОДДАВКИ С ПАНИКОЙ 845
ГЛАВА 55.   СОБЛАЗНИТЕЛЬ 854
ГЛАВА 56 .   ОХМУРЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ 867
ГЛАВА 57.   АТАКУЮЩИЕ ПА 874
ГЛАВА 58.   ТАНГО 883
ГЛАВА 59.   ТАЙНА «МИЛЕДИ» 900
ГЛАВА 60.   ПИКИРОВКА В НАЗИДАНИЕ 906
ГЛАВА 61.   ОТХОДНАЯ ГАЗОВ 911
ГЛАВА 62.   СБОР АНАМНЕЗА 916
ГЛАВА 63.   ВНЕДРЕНИЕ 926
ГЛАВА 64.   ЗАТВОРНИК С ЗАГУБНИКОМ 930
ГЛАВА 65.   НА ДРАЙТОНЕ 937
ГЛАВА 66.   В ПОИСКАХ СПРАВЕДЛИВОСТИ 946
ГЛАВА 67.   НАВОРОТЫ НАВЫВОРОТ 954
ГЛАВА 68.   «I LOVE МОШКА» 960
ГЛАВА 69.   НА «БЕСПОВОРОТНОМ» ШОССЕ 970
ГЛАВА 70.   ПЛЯЖ И ЛЮБОВЬ-НЕРЖАВЕЙКА 976
ГЛАВА 71.   РЕКЛАМЫ 983
ГЛАВА 72.   УТЕПЛЁННЫЕ БАЙКИ 986
ГЛАВА 73.   КВАРТАЛЬНЫЙ ОТЧЁТ 994
ГЛАВА 74.   ПО ПЕСТИКУ И РЫЛЬЦЕ 1000
ГЛАВА 75.   СУМБУРНЫЕ ЗАПИСКИ ОТЦА 1011
ГЛАВА 76.  КОМПРЕССИОНИСТ ЭНТЕРЛИНК 1020
ГЛАВА 77.   АНТИКВАРНЫЙ МИФ 1031
ГЛАВА 78.   НЕ В КОНЯ КОРМ 1040
ГЛАВА 79.   ВОДОРАЗБОРЧИВЫЕ ПОЛЕМИСТЫ 1046
ГЛАВА 80.   НА ОБРАТНОЙ СТОРОНЕ ВИТАЛИ 1055
ГЛАВА 81.   «ХАНОЙСКАЯ ВЕРТУШКА» 1062
ГЛАВА 82.   МОЙ, МЕНЯ, МЕНЮ 1069
ГЛАВА 83.   АЛЬТЕРНАТИВНОЕ РЕШЕНИЕ 1080
ГЛАВА 84.   КОРНИ УТРУССКОГО 1086
ГЛАВА 85.   ВЗЯТЫЙ ИЗМОРОМ 1093
ГЛАВА 86.   ДОНЕСЕНИЕ НА СЕБЯ 1096
ГЛАВА 87.   ИЗ ОГНЯ, ДА В ПОЛЫМЯ 1101
ГЛАВА 88  БАРТЕРНЫЙ ОБМЕН МНЕНИЯМИ 1108
ГЛАВА 89.   ГЕЙ ЦУМ ТОЙФЕЛЬ... 1116
ГЛАВА 90.   МАЛЕНЬКИЙ 1122
ГЛАВА 91.   РАБОТЫ НЕВПРОВОРОТ 1134
ГЛАВА 92.   ВНУТРЕННИЙ КОНФЛИКТ 1142
ГЛАВА 93.   АРИК И ДИЗЗИ 1152
ГЛАВА 94.   У АМБРОЗИЯ САДЮГИ 1182
ГЛАВА 95.   АМБИЦИОЗНЫЙ ТИП 1192
ГЛАВА 96.   ГУБНУШКИНЫ СТРАДАНИЯ 1199
ГЛАВА 97.   ДУЭТ В ГОЛОСОВОЙ СВЯЗКЕ 1208
ГЛАВА 98.   ГРАНЁНАЯ-БИВУАК 1218
ГЛАВА 99.   НЕ НЫТЬЁМ, ТАК КАТАНЬЕМ 1222
ГЛАВА 100.   ОПЕРАЦИЯ «МОГИЛА» 1227
ГЛАВА 101.   ЦЕНТР ВЫНИМАНИЯ ЖЕНСКИЙ? 1232
ГЛАВА 102.   БЕЗ ПРОБЛЕМ 1240
ГЛАВА 103.   НЕДОМОГАНИЕ 1245
ГЛАВА 104.   РАССТАВАНИЕ 1250
ГЛАВА 105.   КОНТЕЙНЕР «ЛЮБВИ» 1257
ГЛАВА 106.   КАДРЫ ПОРЕШИЛИ ВСЕХ 1265
ГЛАВА 107.  «САМОДЕРЖАВЕЦ» МАСТУР-БЕЙ 1277
ГЛАВА 108.   НЕ НАЗЫВАЯ ИМЁН 1289
ГЛАВА 109.   УТОЧНЕНИЯ УТОНЧЕНИЙ 1294
ГЛАВА 110.   ИЗДЕРЖКИ ПРАВОСУДИЯ 1302
ГЛАВА 111.   ЖЕСТОКИЙ ПРИГОВОР 1307
ГЛАВА 112.   ОТПУЩЕНИЕ КОЗЛОВ 1315
ГЛАВА 113.   ЖЕНЩИНА ДЛЯ НЕПЬЮЩЕГО 1320
ГЛАВА 114.   ПЛАЧ ЛЁЛИКА ПЕРЕСОХ 1329
ГЛАВА 115.   В ПИСЬМЕННОМ ВИДЕ 1333
ГЛАВА 116.   СЕМЕЙНАЯ ВОДОРАЗБОРКА 1338
ГЛАВА 117.   НЕ КО «ДВОРУ» ЛЬВОВА? 1346
ГЛАВА 118.   ИСЦЕЛЕНИЕ 1352
ГЛАВА 119.   ДУШОЙ И ТЕЛОМ 1357
ГЛАВА 120.   БАЗАРНОЕ СВИДАНИЕ 1363
ГЛАВА 121.   ЗДРАСЬТЕ ВАМ 1372
ГЛАВА 122.   ГАЛИНА ШПАР 1378
ГЛАВА 123.   ПОДЧИНЯЯСЬ ЧУТЬЮ 1387
ГЛАВА 124.  ИДТИ НА СБЛИЖЕНИЕ 1395
ГЛАВА 125.   УТРО ХАЛЯВНОЕ, УТРО... 1404
ГЛАВА 126.   НАХЛЕБНИКИ 1409
ГЛАВА 127.  ИПОСТАСИК ГАЗОНТЕР 1415
ГЛАВА 128.  ОЗАБОЧЕННОСТЬ 1426
ГЛАВА 129.   ПРОФЕССОР ПИГГИНС 1437
ГЛАВА 130.   В ЗАПАДНЕ 1445
ГЛАВА 131.   ПОДНОГОТНАЯ 1454
ГЛАВА 132.   ПРИГЛАШЁННЫЕ 1460
ГЛАВА 133.   ИНТРИГИ ПО-УТРУССКИ 1464
ГЛАВА 134.   ЕВРОРЕМОНТ 1471
ГЛАВА 135.   ПРИЗЫВНИК ЛЮБВИ 1477
ГЛАВА 136.   ПОДРУГИ-СВЕРСТНИЦЫ 1483
ГЛАВА 137.   СОКРОВЕННОЕ О ПРИМУЛЕ 1493
ГЛАВА 138.   «КОШЕР-Р-РНАЯ МУРЛЫКА» 1500
ГЛАВА 139.   ПРЕЗЕНТАЦИЯ НА ТРОИХ 1504
ГЛАВА 140.   В ПОЛЕ ЗАЗРЕНИЯ 1518
ГЛАВА 141.   «НАТУРЩИЦА» 1524
ГЛАВА 142.   МОБИЛЬНЫЕ ТОЛКОВИЩИ 1535
ГЛАВА 143.   ДЕЛА ПЕЩЕРИСТЫЕ 1541
ГЛАВА 144.   НИ СЛОВА О СЕКСЕ 1551
ГЛАВА 145.   ОБИДЫ И НЕДОМОЛВКИ 1555
ГЛАВА 146.   ПЕРЕПАЛКА ПРОДОЛЖАЕТСЯ 1563
ГЛАВА 147.   ПОД ДИКТОВКУ 1572
ГЛАВА 148.   СПАСЕНИЕ 1578
ГЛАВА 149.   В СЕКС-ШОПЕ 1585
ГЛАВА 150.   ГОЛУБИНАЯ ВОРКУТА 1596
ГЛАВА 151.   ЗА НЕУПЛАТУ 1604
ГЛАВА 152.   САМОКАТ К БУДУЩЕМУ 1612
ГЛАВА 153.   ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ПАРК 1621
ГЛАВА 154.   ПРОКТОЛОГ ГУРЕВИЧУКУС 1628
ГЛАВА 155.   АНТИ-СОВЕТЧИЦА 1642
ГЛАВА 156.   ПЛАЧЕВНЫЙ ИТОГ 1656
ГЛАВА 157.   РЕВИЗИЯ 1662
ГЛАВА 158.   ВСТРЕЧА 1668
ГЛАВА 159.   ЛЕГЕНДА О ГАЗЕ 1679
ГЛАВА 160.   СОН # 254 1687
ГЛАВА 161.   ВОЗВРАТА НЕТ 1698
ГЛАВА 162.   НЕУВЯЗОЧКА НА ПУПКЕ 1705
ГЛАВА 163.   ВОЗВРАЩЕНИЕ 1711
ГЛАВА 164.   ТАТА И ЦИРКОНИЙ 1717
ГЛАВА 165.   ВРЕМЕННЫЙ СПАД 1726
ГЛАВА 166.   ПРОДОЛЖИТЕЛЬНЫЙ ЗВОНОК 1731
ГЛАВА 167.   ПРЕСТАРЕЛЫЕ 1735
ГЛАВА 168.   МОНОЛОГ НЕВРАСТЕНИКА 1741
ГЛАВА 169.   У ЖЕРЛА САБВЕЯ 1749
ГЛАВА 170.   ЧТО ЗА СТРАНА?! 1756
ГЛАВА 171.   ЧЕРНЕЕТ ПАРУС ОДНООКИЙ 1765
ГЛАВА 172.   ЗНАКОМСТВО НАКОРОТКЕ 1771
ГЛАВА 173. ЗАЛЁТНЫЙ ПОПУГАЙ ЗОНТИК 1776
ГЛАВА 174.   НА ПОДСТУПАХ 1781
ГЛАВА 175.   ДЕЛА ТЕ ЛЕСТНЫЕ 1788
ГЛАВА 176.   В ОБЪЯТИЯХ СТРЕССА 1799
ГЛАВА 177.   КРУГОМ ВИНОВАТЫЙ? 1805
ГЛАВА 178.   БЕЛАЯ ГОРЯЧКА 1812
ГЛАВА 179.   СВЯТО МЕСТО ПУСТО НЕ... 1817
ГЛАВА 180.   ТОЛИК ДИВИДИ 1822
ГЛАВА 181.   СОРВИГОЛОВА 1829
ГЛАВА 182.   ПРОНЯ ШВАРЦВАЛЬД 1833
ГЛАВА 183.   РОЗА МОИСЕЕВНА ФОН ВЕТРОВ 1838
ГЛАВА 184.   ПОТЕРЯННЫЙ 1847
ГЛАВА 185.   ПРИБЫТИЕ ГОСТЕЙ 1854
ГЛАВА 186.   НЕТЕРПЕЛИВЫЙ 1859
ГЛАВА 187.   ВЕЧЕР ВАЛЬСА 1867
ГЛАВА 188.   ПРЕДСТАВЛЕНИЕ К «ТАНЦАМ» 1872
ГЛАВА 189.   РАЗРЯДКА 1879
ГЛАВА 190.   ПЕРЕД ПОЕЗДКОЙ 1882
ГЛАВА 191.   САМОИЗВЕРЖЕНИЕ 1886
ГЛАВА 192.   ГАСТОН 1895
ГЛАВА 193.   ТЕРАКТ 1903
ГЛАВА 194.   ТОРГАШ 1908
ГЛАВА 195.   12 СТУЛЬЕВ И ЗОЛОТОЙ ЖОРА 1913
ГЛАВА 196.   ЖИЗНЬ ПОЛНА СЮРПРИЗОВ 1920
ГЛАВА 197.   МИШПУХА, НИ ПЕРА 1927
ГЛАВА 198.   ПОСЛЕДНИЕ ШТРИШКИ 1930
ГЛАВА 199.   УРОЖАЙ УРОДОВ 1937
ГЛАВА 200.   РАСШИРЕННОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ 1945