Чугунов Юрий Николаевич –
саксофонист и
композитор,
профессор МГУКИ и РАМ
имени Гнесиных
(на отделении
джазовой специализации),
руководитель биг-бэнда
в эстрадно-джазовом
колледже "Консорт".
Автор 5 книг о музыке.
Из книги "Семь кругов джаза"
"О саксофоне, «бирже» и прочих приятных вещах"
Второй человек, оказавший на меня влияние в те годы (и не только на меня, уверен), - Герман Лукьянов. Сейчас, вспоминая тогдашнюю музыкальную ориентацию этих двух, столь разных, музыкантов (Г. Лукьянов и А. Козлов), с удивлением констатирую, что проповедовали они, в сущности, один и тот же стиль – кул. Но подходили к нему с совершенно разных концов: лирик-мелодист Козлов и суховатый конструктивист Лукьянов. Если Козлов, не меняя своей сущности, менял антураж, Лукьянов не менял ничего. Конечно, он эволюционировал, как-то перерождался, но все же больше похож на себя конца 60-х в 90-х, чем Козлов.
Сопоставление этих двух музыкантов еще интересно и потому, что дает представление о широкополосности одного джазового стиля – кула, в котором могут сосуществовать почти антиподы.
Герман переехал тогда из Ленинграда в Москву и сразу выдвинулся на положение восходящей звезды среди московских музыкантов. Он был заметен. Но не только оригинальностью своей музыки – манерой импровизации, композициями, но и чисто внешними проявлениями. Так, дом его (он жил тогда в одном из переулков между Остоженкой и Пречистенкой) был местом общения московских джазменов, своеобразным клубом, а может быть, и «курсами повышения квалификации». Его ежедневно посещала масса народу: приходили с инструментами и без, по делу и просто так, играли, слушали, спорили… Он проповедовал тогда сыроедение и вегетарианство. Его спрашивали: «Как же не есть мяса? Человечество уже тысячи лет ест жареное и вареное мясо». Или: «Какой-то миллион лет для человечества – пустяк. Если есть мясо, то сырое. А у тебя есть клыки, чтобы хватать добычу?»
Он говорил, да и сегодня говорит только то, что думает, невзирая на личности. И, тем не менее, молодежь тянулась к нему. С его легкой руки я перешел впоследствии на тенор: «На чем ты играешь, это же водопроводная труба (о баритоне)! У него ограниченные возможности. Бери тенор – возьму в свой состав!»
Он постоянно собирал составы. Тогда я не послушался его, позже все-таки перешел, но так и не смог приручить тенор, хотя играл до последнего времени именно на нем.
С его именем связаны многие шуточки, которыми пользовалась «биржа». Так, всех красивых девушек он называл «Колтрейнами», а девушек похуже – «Бенвебстерами» (Колтрейн – великий саксофонист, Бен Вебстер – хороший, но старомодный). Обычный словесный фон «биржи»:
- Смотри: «Колтрейн» идет!
- Да ну, - «Бенвебстер».
Однажды на очередном заседании джаз-клуба вышел крупный разговор, связанный с именем Германа. Кажется, вопрос ставился так: Лукьянову нужно на время уйти в «подполье» и не возникать, а то он своей правдой-маткой в глаза отпугивает и раздражает всех, пока еще сочувствующих делу нашего московского джаза официальных лиц из райкома. На что Герман, встав в позу главного обвинителя на суде, вскочил и закричал своим высоким голосом:
- А я вам на это, как Ломоносов, отвечу: Джаз-клуб можно отделить от Лукьянова, а Лукьянова от Джаз-клуба – никогда!
Вопрос был закрыт. Таков Герман Лукьянов. Наверное, на свете было бы скучно жить без таких людей, а в джазе они просто необходимы.