мама шептала мне перед сном колыбельные тихие-тихие,
сказки читала, надеясь, что вдруг из меня что-то да вырастет.
молилась за здравие и за удачи, ставила свечки.
а я, дорогой мой приятель, в восемнадцать свои изувечен.
мама вложила мне в грудь ярко-алый платок,
мама просила, чтоб я его спрятал, чтобы я его точно сберёг.
а я обвивал им шеи совсем недостойных в морозы,
я хотел, чтоб им было теплее, взамен получил лишь занозы.
ткань платка теперь точно кружево, а не атлас.
я хотел быть для мамы кем-то, но теперь лишь один из масс.
я вроде поставил отметку на карте, чтоб всегда помнить, где я.
вернулся на то же место, но я украден, потерян.
прохожие просят красный платок — я неумело душу их им же.
я бы хотел вернуть то тепло, чтоб дарить его только ближним,
но так ведь в жизни случается, ветер сквозь алую ткань свистит —
как бы я не старался, родная, он не спасает, у меня тоже теперь бронхит.
так и брожу живым трупом с мертвой душой по улицам,
надеясь, что совсем глупый и на кружево купится,
решит, что оно спасёт от ветра, дождей и гроз.
я теперь прихожу на отметку с букетом белёсых роз.
оставляю их там, надеясь, что хоть по запаху доберусь до себя,
и однажды на этом месте встречу то, что было утеряно навсегда.
я бы тоже молился, но мне больно сидеть сложа руки.
я бы отсюда выполз, только двигаться бы на звуки.
но та часть меня не кричит и не просит о помощи,
я слышу только молчание, питаю его изломами.
ей хорошо потерянной, ей хорошо без меня —
вместе с охапкой роз красный платок тоже остался там.