Сквозь оконце на стол раздвижной, –
вот, смешной! –
солнце искрами пыльными брызнет,
броско высветит круг, что умел – стук да стук –
превращаться в забавный овал...
Вспыхнет глянцем медовым, где лак –
кое-как, –
этот круг в мёртвых линиях жизни:
– Вновь под пассами рук оживай, старый друг!
Я в надежде, – ты прежде не лгал!
Круг раздвинет углами упрямый
квадрат, –
вот обряд, почитаемый всеми:
стол раздастся в плечах, и скрипя, и стуча, –
как и весь тот грохочущий век…
Окаймляя овал… нет – портал
в мир утрат, –
задрожит и расступится время,
вороти́тся тот год – год тревог и невзгод,
скорбных дат, и солдат, и калек…
Сядет рядом мой дед, ласков взгляд, –
явно, рад…
и мундир с пожелтевшего фото…
а за крепкой спиною видна та стена,
что изрыта бездушным свинцом…
Баба Катя подсядет, тишком, –
со стишком, –
на ладошках – любовь и забота,
и под блюдцем блинов, что пекутся из снов, –
побуревшее вдовье кольцо.
Вот присядет отец,– помолчим…
стук сердец…
новый мамин портрет на картоне…
Как же ты уставал! – успевал, рисовал,
оперировал, преподавал…
Входит мама, – опять молода́,
как всегда:
– Что за драма?! Мужчина не стонет!
Твой любимый чак-чак, остальное – пустяк!
Ты бы лучше стишок рассказал…
Но сжимается круг, – всё из рук,
и испуг…
дед встаёт… не прощается с нами…
Встанет бабушка Катя, печалька во взгляде,–
уходит, как выдох, тиха…
Следом нехотя выйдет отец, –
стук сердец…
Голос матушкин тает в тумане:
– Ты припомни, сыночек, то важное очень,
что даже нужнее стиха…
Собирается стол раздвижной –
не смешной…
полумрак и потери – совместны.
В одиночестве, как за овальным роялем,
лишь память сидит, не встаёт…
Да и стол, он – что тень, с сединой,
как ни ной, –
тень – в полвека длиной, если честно.
Только матушкин голос, как прежде, реален…–
он снова во снах мне поёт.