***
В детстве дружила с девчонкой «плохой».
Я оставалась к запретам глухой.
Мы убегали тайком со двора,
школьные прописи — что за мура!
Мы, на троллейбус вскочив голубой,
ехали до остановки любой
и, выходив чёрте где: вот те на! –
шлялись по городу с ней дотемна.
Мы хохотали и ели пломбир.
С ней я узнала, как выглядит мир
тайных лазеек, глухих закутков,
сорванных с клумб незнакомых цветков,
дальних окраин, оврагов крутых,
где совершали в пути передых.
Мы забредали в такие края…
Это край света! – кричала ей я.
Прошелестело полвека с тех пор.
Где эта улица, где этот двор?
Где эта девочка? Где эта я?
Где мне грозившая пальцем семья?
Лишь обнимает холодная ночь
и ничего не вернуть, не помочь.
Вот он, край света, и я на краю…
Мы и не знали, что жили в раю.
***
Я тонула, а думали все, что я просто купалась.
Я кричала, визжала, а мне лишь смеялись в ответ.
И волна надо мною под дружеский хохот смыкалась.
И прощался, сужаясь до точечки, солнечный свет.
Я призналась в любви, над Татьяны письмом умирая,
повторяя его обороты в корявых стихах.
А в ответ услыхала: «Ой-ой, не могу, угораю!
Классно ты разыграла, подруга. Прикольно, Натах!»
Я бумажный кораблик в ладонях житейского моря,
бултыхаюсь в потоках невидимых собственных слёз,
где не верит никто в настоящесть бумажного горя
и крик сердца не слышит и не принимает всерьёз.
Слышишь, пахнет кострами и пепел Клааса стучится?
Видишь, крюк, что искала Марина, торчит из стены?
Ты не думай, что с нами уже ничего не случится.
Это очень серьёзно — на что мы сюда рождены.
***
Когда-то в постановке драмкружка –
о детство! отыскать к тебе ходы бы! –
мне в сказке о мышонке Маршака
досталась роль поющей молча рыбы.
Поскольку голос был и вправду тих,
никто не мог меня расслышать в школе, –
в то время как другие пели стих,
я разевала рот в немом приколе.
Досадный самолюбию щелчок,
забавный штрих, безделка, в самом деле.
Но что-то подцепило на крючок,
заставив чуять чешую на теле.
Когда мне криком раздирает рот,
как на картине бешеного Мунка,
то кажется, что всё наоборот —
невидима и бессловесна мука.
И что пишу, и что в себе ношу –
для всех глухонемой абракадабры,
и как я вообще ещё дышу,
подцепленная удочкой за жабры, –
глас вопиющих в мировой дыре...
И даже на безрыбье нету рака,
что свистнул бы однажды на горе
за всех, хлебнувших жизненного краха.
Всё уже круг из тех, кого люблю,
всё ближе подбирается усталость.
Одну наживку я ещё ловлю –
к обиженным и мученикам жалость.
Последний звонок
Он звенел на весь свет. Было поздно пугаться.
Убегая, забилась тогда в туалет.
Тот звонок, что я дёрнула из хулиганства –
он всю жизнь мне из школьных аукался лет.
Посредине урока – звонок к перемене!
Детвора повскакала с насиженных мест.
Было ведомо разве одной Мельпомене,
чем был вызван мой дерзкий отчаянный жест.
«Тварь дрожащая я или право имею?»
Революция! Воля! Восстанье рабов!
Ликованье поступка, взмывание змея
под чечётку от страха стучащих зубов.
Мне грозила в учительской карами завуч.
Я молчала в ответ на директорский ор.
Но тогда уже зрело: не тихая заводь –
мой удел, а трагедия, буря, разор!
Сколько раз мне в минуту души грозовую
вновь хотелось скомандовать робости: «Пли!»
Я живая! Вы слышите? Я существую!
Но как ватой заложены уши земли.
Я звоню на весь свет, ожидая камений,
но призыв неуместен, смешон, одинок.
Слишком поздно. Уже не бывать перемене.
Школа жизни окончена. Скоро звонок.
Дневник
Случайно откопала
я школьный свой дневник…
И в прошлое попала
как будто в тот же миг.
О сколько замечаний
и красных тут чернил!
Дневник тот опечалил
меня и очернил.
Я не была тихоней,
примерной и святой.
По дневнику выходит,
что жизнь моя – отстой.
«Отсутствовала в школе»,
внушение не впрок,
«пишу, чего же боле»
не выучила в срок.
Дневник вела небрежно
и вовсе не вела.
О как я многогрешна
в том возрасте была!
Дежурная по залу,
по классу, ну и вот
опять не соблюдала
обязанностей свод.
А мне поднаторели
те скучные дела.
Дежурной по апрелю
я лучше б побыла...
По физкультуре двойка –
не выполнен урок:
«не может сделать стойку,
обратный кувырок».
И не перескочила
опять через козла.
Свой жребий я влачила
и груз обид везла…
Не начертила гайки,
не выточила крюк,
«про это» без утайки
читала всем вокруг…
На химии в пробирку
чернила налила.
Напрасная придирка!
Реакция была!
Лишь позже я узнала
про химию в любви –
бледнела и пылала
не с теми я людьми.
Метила от этила
я отличу с трудом...
О как мне отомстила
та химия потом.
Так буду жить, переча,
купаясь в том бреду,
пока тебя не встречу,
себя не обрету.
О вы, крючки и гайки,
козлы и кувырки,
с уроков убегайки
в свободы островки...
Зачем всё это было,
нелепо и смешно, –
чтоб после стало мило,
когда уже прошло.
***
Помню, как на уроке химии
лабораторные опыты шли.
Но мои знания были хилые –
к нужным выводам не вели.
Я сливала в пробирку разное,
на чём свет это всё кляня,
где должно получаться красное –
было жёлтое у меня.
Помню, даже чернила капнула
(уж в те годы была творец),
что-то там на уроке ляпнула,
двойку хапнула под конец…
И с итогами – ох, плохими я,
так учёною и не став,
позже прочла, что любовь — это химия,
очень сложен её состав.
И сполна тогда заплатила я
за пробирки те в цвет крови.
Химия эта потом отомстила мне,
она настигла меня в любви.
Сколько я в свой сосуд ни капала
пыла, надежд, души и огня –
не было нужного цвета и запаха,
не сочеталось ни с кем у меня.
Сколько ни сокращала дистанции,
сколь ни ходили в лес и в кино –
не получалось ни с кем реакции,
не совмещались ни с кем в одно.
И лишь однажды случилась смычка,
всё в моей жизни враз изменя...
И ты оставил жену-химичку
ради бестолочи меня.
Ты пришёл исключеньем из правил,
тебя и меня превративши в нас.
Всё что нахимичила я — исправил,
и жизни нужный придал окрас.
***
Школьная контрольная.
Тшетно – не решу.
Но сижу довольная –
Я стихи пишу!
И задачи с тыщами
Сводятся к нулю…
Не сказать, не высчитать,
Как тебя люблю.
Крутит жизнь бессонное
Пестрое кино.
Марши Мендельсоновы
Минули давно.
Пленка даром тратится,
И в итоге – нуль.
Я – в домашнем платьице
Посреди кастрюль.
То – к тазам со сливою,
То – к карандашу…
Но брожу счастливая –
Я стихи пишу!
Пусть пирог я выброшу,
Щи пересолю,
Но зато я выражу,
Как тебя люблю!
***
Первые книжки, школьные ранцы…
Помню, с отцом мы по садику шли.
«Листья кружатся в медленном танце...» –
вдруг я сказала, ловя их с земли.
Замер отец, как споткнулся о камень.
«Что же там дальше? Ну-ка, я жду!»
Листья летели, хрустя под ногами…
«Падают тихо в забытом саду...»
Голос отца становился серьёзней.
– Ну же! – маня меня в эту игру…
«И по аллее... осенью поздней...
я прохожу... по цветному ковру!»
Батюшки, что ж это я натворила!
Я сотворила всамделишный стих!
Я танцевала, в небе парила,
пела его на случайный мотив.
Ты всё просил повторять меня снова,
радуясь первым неловким шагам.
Первую искорку слова живого
как же ты пестовал и разжигал!
Первая книжка вышла однажды...
Я подписала, от счастья тиха:
«Папе, родившему автора дважды,
первый – для жизни, второй – для стиха».
Наши родные, к несчастью, невечны.
Это в двухтысячном было году…
Вот и доехала я до конечной.
Вышла в каком-то забытом саду.
Снова деревья в жёлтом багрянце…
Девочка, руку отца теребя:
«Листья кружатся в медленном танце...»
Но без тебя... без тебя... без тебя...
***
Уроки труда и терпенья
опять прогуляла душа.
Ей хочется музыки, пенья,
лежанья в тени камыша,
вниманья к словесному гулу
в объятьях полночной звезды.
Прошу я у быта отгула
и отпуска у суеты.
Жизнь сходит на нет, истончаясь
в сраженьях бессмысленных дней,
пока мы однажды, отчаясь,
не вспомним случайно о Ней.
Рассыпались мудрые мысли
и лень их собрать в закрома.
Житейские доводы скисли
пред тем, что превыше ума.
И утро, глядевшее хмуро,
вдруг вспыхнет, свой сон сокруша.
Сияя улыбкой Амура,
душа моя, девочка, дура,
о как ты сейчас хороша!
Из цикла «Школьная любовь»
***
Песня про ольховую серёжку
имя мне напомнила твоё.
Память вновь мешает поварёшкой
канувшие годы в забытьё.
Были встречи наши очень редки,
и всплывает словно сквозь туман
мальчуган в вельветовой беретке,
школьный друг, упрямец, хулиган.
Помню, как коньки девчонок нёс ты,
рыцарь и хранитель класса «А»,
и глядят мне в душу через вёрсты
небеса таящие глаза.
Пусть позарастали те дорожки,
не пройти по ним уж вдругорядь...
Я надену старые серёжки,
чтобы твоё имя повторять.
***
Вот кто-то с горочки спустился…
А это ты спустился с гор!
И с той поры всё длился, длился
наш бессюжетный разговор.
Мы в детстве не договорили,
не докатались на катке.
И вот друг друга подарили
на новом жизненном витке.
Мой альпинист седобородый,
спасибо, что с тобой всё та ж,
что ты сумел взять выше нотой,
и это высший пилотаж.
***
Я обнимаю мысленно тебя
и шлю тебе лишь поцелуй воздушный,
пока ещё не смея, не любя,
не зная, для чего мне это нужно.
Глядишь глазами горного орла,
с повадками земного человека.
Та школьница ещё не умерла...
Спасибо, что пришёл через полвека.
***
Я в тебя ныряю словно в омут,
не боясь разбиться на куски,
ибо сердце каждой клеткой помнит
свет тех лет у парты и доски.
Давний клад в душе своей отрою,
запоздалой щедростью даря.
Как нежданно поменялись роли...
Сколько лет мы потеряли зря!
Пусть хранит тебя твой камень яшма
там, во глубине кавказских гор,
я же тем жива, что дал и дашь мне –
нежность рук, сердечный разговор.
Чтоб любовь не с тяжестью кувалды –
с лёгкостью, играючи, шутя,
чтоб меня ласкал и целовал ты,
чтобы стих родился как дитя.
Пусть одною больше будет песней…
Не суди же нас, народ честной.
Может, мы в сто тысяч раз небесней
с этой грешной радостью земной!
***
Было просто и легко
обнимать за плечи.
А теперь ты далеко,
близкий человечек.
Приходил в заветных снах
мне с шестого класса.
И опять тобой грустна,
сокол синеглазый.
Душу греют на столе
красные тюльпаны.
Где бы ни был на земле –
помнить не устану.
У меня какой-то страх
вновь тебя не встретить.
Пусть хранит тебя в горах
православный крестик.
***
«Так был ли мальчик иль не был?...»
Ответ унесёт река…
А ты мой журавлик в небе,
что стал журавлём в руках.
Мои стихи на бумажке,
к которым твой взгляд приник…
Как пахли твои ромашки,
как нас породнил родник…
Ты нёс надо мною зонтик,
и верилось как во сне,
что счастья заветный ломтик
достался теперь и мне.
Пусть всё сгорит, словно в домне,
под слоем других погод,
но я навсегда запомню
июньский наш Новый год.
Да будет высок и весел
укроющий нас лесок…
Сегодня ведь ровно месяц
той радости на часок.
***
Я всегда любила больше, чем нужно.
Это нужно было лишь Богу да мне.
Ну а тем, кому всю отдавала душу –
четвертинки её бы хватило вполне.
Ты с небес меня низвергаешь в Тартар,
приучаешь из мелкой лужицы пить.
Не могу я любить по твоим стандартам,
по кусочкам сердце своё дробить.
От добра, конечно, добра не ищут,
ну какого, казалось, ещё рожна?
Стал журавль синицей в ладонях нищих,
вместо манны небесной — лоток пшена.
Да, ни зла, ни подлости, ни удара,
а коню дарёному — рта не криви...
У меня к тебе чёрная благодарность
за крупинки тёплой твоей любви.
Одноклассники
Одноклассники, одноклассники,
страшно вымолвить, сколько лет!
Ведь давно ли прыгали в «классики»,
и вот на тебе, и привет.
Нет уж многих, и нет родителей,
школа бывшая – как музей.
Сорок лет мы себя не видели
в постаревших глазах друзей.
Я гляжу на них — не нарадуюсь,
слышу прошлого голоса.
Эта — сцену собой украсила,
та — почётной доски краса.
Ну а тот, в кого влюблена была,
что как горный смотрел орёл –
он работу нашёл не слабую,
своё счастье в горах обрёл.
Не прельщали тихие пристани.
Было дело — падал со скал,
но упрямо он брал их приступом,
чего нет на земле — искал...
Вот распито уже шампанское,
все очищены закрома.
Таня с Галкой, слегка жеманствуя,
нам жестокий поют романс.
Вот Лариса зажгла светильники,
я читаю стихи на бис...
Одноклассники, собутыльники,
собеседники — зашибись!
Врач, директор, певица — умницы
и красавицы — на подбор!
Только что-то одна – сутулится,
у другой — повлажневший взор...
Что с того, что мужья в Ирландии,
внуки в Гамбурге, всё ништяк.
Что-то видится мне неладное,
в королевстве Датском не так...
И лишь я — без оклада, статуса,
без карьеры, машин и дач –
себя чувствую виноватою
за отсутствие неудач.
***
Мне сочиненье принесла
проверить школьница Олеся,
как выходные провела.
Она писала там о лесе.
О том, как далеко зашли,
брели, не ведая границы.
«Мы шли, и шли, и шли, и шли…» –
читала я на трёх страницах.
– Эй, так не пишут, не шали!
В одном лишь слове мало толку!
– Но мы действительно так шли!
И это было очень долго!
Смеялись мы тогда над ней.
Что взять с наивной первоклашки!
Но вот минуло много дней,
что без просвета, без поблажки.
Лишь что-то брезжило вдали,
маня серебряною манной...
Мы слишком далеко зашли….
И слишком берега туманны.
С годами отстоялась муть,
отпала шелуха, полова.
И весь тот уложился путь
в одно единственное слово.
* * *
Как будто я оставлена на осень,
не сдавшая экзамен у судьбы:
запутавшись в задачке из трёх сосен,
искать в лесу ответы, как грибы,
читать в корнях вещей первопричины,
смирению учиться у травы...
А я бы и осталась, и учила,
да школа жизни кончена, увы.
Что, вечной второгоднице, мне делать
с просроченною жизнью и тоской,
с застывшим в пальцах мелом задубелым
над гробовою чистою доской?
Постойте, я не всё ещё сказала!
Но вышел срок, и всё пошло не впрок.
На том свету, как перед полным залом,
в слезах любви, в прозренье запоздалом
отвечу Богу заданный урок.
* * *
Жизнь заговаривает зубы
и тень наводит на плетень.
Уж сколько бито мной посуды,
а счастья нет который день.
Я поменяю все настройки,
но всё ж небесный судия
мне не поставит выше тройки
за сочиненье «жизнь моя».
Всё меньше хочется прощаться,
мосты сжигая напослед.
Всё больше тянет возвращаться
на пепелища прежних лет.
Но верится, хотя б отчасти,
что кто-то там за всем следит...
И незаслуженное счастье,
как снег на голову, летит.
***
Ты не поверишь, но ты мне приснился
в классе девятом, дневник не соврёт.
Словно судьба обозналась страницей
и забежала случайно вперёд.
Что-то у Бога сломалось в настройках,
выронил раньше из чёрной дыры,
тут же скомандовав ангелу:скрой-ка
и не показывай ей до поры.
Так и жила своей жизнью, покуда
в книжке случайной блеснула блесна –
мне улыбнулось с обложки той чудо
и я узнала мальчишку из сна.
Всё не случайно на шарике этом –
зимы и вёсны, капели и снег...
Может, тогда я и стала поэтом,
в том ещё, школьном, записанном сне.