она не стоит выведенного яйца,
а он разбитого ею в подводной лодке,
решившего пойти на попятную растерянного лица,
найденного рачительным внуком в дедовской пилотке.
на ней горит звёздочка сахарного кремля
в стакане спитого чая того самого утра,
что красит нежным светом остов ржавого корабля
исполненного остывающих звёзд и рассветного перламутра.
ты скажешь: — кидалово и будешь прав,
поскольку брошенное в обветренное лицо слово,
похоже на очищенный рукой молотобойца миндаль,
подобранный тенью лица; — застыло на половине второго.
стрелки усов уткнулись в горячий песок,
над дюнами реет песчаная вьюга.
стеклянный мираж руинной души становится на носок
из сахарского хрусталя и седого испуга.
протухшая рыбина памяти плавает в мозгу
мертвой косы оживающего моря.
ты корчишь всезнающего бога, я брюзгу,
выводишь яйцо светила в люди на косогоре.
бросаешься из пустыни ума в среднерусскую полосу, —
льняной косой в золотую пену.
бухие дикари слов слушают закатную попсу
экзотических птиц и брюхатую мной селену.
что там она шепчет понятно разве что дерсу
узала в диогеновой бочке сна грохнувшейся об стену
волны, чей накат особенно крут,
когда его совсем не ждёшь, царапая брюхо.
повторяя в полубреду сумраку: — tu quoque, brut,
нащупывая обглоданной ладонью растрёпанное ухо.