Входит солнце и выходит, как заметил бы Кохелет.
Председатель населенья, предсказатель непогоды
в нашем буйном отделенье говорит, что всех похерят,
что походу у природы есть негодные отходы.
Не вернётся наше солнце, закатилося колечко,
на рассвете не плеснётся, утонуло в Чёрной речке.
Не пускали за рубеж,
вот и вышел на манеж.
“Так и жил, шары катая.”
“Тоже маде из Китая.”
“Не успел почистить чакры.”
“Осторожно двери закры…”
Входит гений в телогрейке, весь в тоске необъяснимой,
говорит судьбе-индейке, мол, тетеря ты чужая!
Что за странная идейка в комнатёнке нелюдимой
куковать, ошибок трудных втихаря не совершая!
Добежал сперматозоид до своей заветной цели,
вот и вышел гуманоид, посетитель Куршевеля.
Вот и вышел гражданин,
тот, что выжил, он один.
“Фаберже у них в мошонке.”
“Тоже метит в Евтушёнки.”
“Между прочим, все мы прочим
в гении кого захочем.”
Входит ботоксный в таксидо, говорит: я самый важный,
достаёт своих соседей, хочет показать либидо.
Он местами невеликий, но мечтами авантажный,
говорит России дикой, непривитой от ковида:
надо спрос ажиотажный создавать при дефиците!
И грозит Европе влажной лейкоцит на лейкоците.
Надевает вся страна
ордена Бородина.
“В битве победим по новой!”
“Не забудь о Куликовой!”
“Да за Калку, за Непрядву
я бы Галке вдул взаправду!”
Входит рифма на Европу, опа-опа, два притопа.
Выражались обе дамы иногда довольно грубо.
Говорили ‘Blut und Boden’ или на фашистском ‘Blubo’,
в переводе ‘кровь и почва’ или сокращённо ‘кропо’.
Вот житуха-развалюха, то мокруха, то разруха.
В этой хтони все потонем, выплывут титаны духа.
С белой фенечкой матрос,
у него стоит вопрос.
“Ты по нации кто будешь?
Если да, то сумму ссудишь.”
“Есть у нас такой обычай,
по плечу трепать чавычу.”
Входят мысли, содержанки форм, бессмысленных, как рифмы,
и уходят в несознанку: ‘нам не надо этих цорес!’
Сколько их, куда их гонят, на Лубянку, в харю Кришну?
Спозаранку цицеронясь, не ‘о tempora, o mores’
говоря, а ‘на раёне завсегда такие ндравы!’
Браво, браво, очень здраво, как инструкция минздрава!
Вышел как бы каламбур.
Вместо музыки сумбур.
“Каламбуры колумабара.”
“Мемуары Муаммара.”
“Век любой смешон и жуток.”
“Не раскрылась пара шюток.”
Входит выход из кошмара, дует в щели ужас древний.
Все слова вокабуляра: лотерея, камарилья
Лорелея, Гонерилья, поскакали всей деревней
логорея, гонорея, гамадрилья эскадрилья...
Буду спрашивать до смерти: ‘как зовут тебя, паскуда?’
‘illis legio’ ответят, не забуду, не забуду!
Всех быстрее, смех и грех,
убежал тот самый грек!
“Сунул руку, вынул тину.”
“Что такое Мнемозина?”
“Что за спойлер и дисклеймер?”
“Здравствуй, дедушка Альцгеймер!”
Входит автор с сигаретой, вспоминает, что не курит.
Позабыл не только это: то ли ‘quod adorasti’,
то ли ‘quod incendisti’? Кто, мятежный, просит бури?
Это гордый буревестник гордо какает на снасти.
Паруса уже обвисли, как замызганный передник.
Никаких там задних мыслей, кроме нескольких передних.
Передаста либераст
не продаст и не предаст.
“Не тряси своё монисто.”
“Не ходи за гармониста.”
“Не волнуй своих зыбей.”
“Два по триста и забей.”
Входит водка, вся такая, прямо в душу утекая,
через глотку, дорогая, ты, как трепетная дева!
Жизнь ушла, и с полдороги вдруг вернулась, но другая,
как неверная подруга, чтобы вновь уйти налево.
Бродят кони в интернете, сиси-писи, тети-мети,
забежали в избу дети: тятя, тятя, в наши Сети
лезут тёти без трусов,
тащат разных вирусОв.
“Не ходи до порнохаба.”
“Дуры все - такие бабы.”
“Удивительное рядом.”
“Виртуально крутит задом.”
Входят знаки преткновений, нам достались худо-бедно
то ли грецкие календы, то ли римские орехи.
С неба звёздочка упала, всё пропало, вшистко едно,
нас покинули навеки древнегреческие греки.
Что осталось, бляхамуха, бормотуха просветлений,
страх глобальных потеплений, трах стобалльных сотрясений.
Бога нет, велик аллах,
вах, заколебали нах!
“Зеленя озеленяли,
эбеня осеменяли,
а теперь спасайтесь сами,
кто последний, я за вами.”