Я жрала чёрные сухари твоих ласк,
поцелуй клопами изъеденный.
Ты говорил каждой из нас,
что эта и та постылей в сто раз —
одну продавая другой:
«Да что там», -
мол:
«Провинциальная моль».
Выблёвывал в лужи, толкал ногой,
оглаживая породистых сучек,
следил, чтобы на твой сытый покой
не поднялась ни одна из ручек,
пишущих:
"Они сами пришли —
нет никакого абьюза,
и рады участвовать в этой игре
пятистопного союза".
Безопасил себя гандонами,
затыкал ими уши, одевал голову,
чтоб ни одна из сброда
не просекла мысль простую,
голую.
Отбеливал фартук мясника,
крахмалил его до скрипа.
Расчеловечивал их и меня до паровозного крика.
Размяв,
таким образом,
пальцы проворности,
спокойно садился писать —
другим,
людям —
о тяготах второсортности.
Так посмотри в глаза,
мёртвые угли –
ими резать, колоть могу,
растаскивать плоть заживо.
Да!
Отсидись, пожалуй, в углу,
трясясь — над вчера нажитым.
А я опять в свою конуру —
выкусывать слов блох, зализывать шкуру,
чтоб встал ты великим завтра к утру —
бог — деревянного стула.