***
Что было – то прошло.
Когда-то …
Не помню лишь.
Истёрлась дата.
В безумной круговерти дней.
А врут,
«со стороны видней» …
Бредут унылые стада,
вчера лишившие нас света
и благодатного тепла,
и показного пиетета.
Опять.
уходит млечно лето.
Оно торопится на юг,
вращается небесный круг
и хмуро наползает осень,
цепляясь за верхушки сосен.
Её характер так несносен
***
Опять …
В который раз – среда.
В ней муторно скрипит
нудьга,
как те снега,
что под подошвой
скрипели в нашей жизни прошлой.
В провале вздохов
взмах ресниц,
под шорох ветреных страниц,
сметает очертанье лиц,
и люди
глухих провинций и столиц,
где стынет гомон шустрых птиц,
привычно,
как всегда,
подвержены простуде.
Отваге – бурелом.
А маяте – лишайник.
Шурша, плетусь на кухню ставить чайник.
Толковый постановщик-режиссер
на кухне бы давно развёл костёр.
Теперь в ходу палёная резина –
цейлонский не в ходу без запаха бензина.
Замшелая традиция веков.
чай – это бегство от житейских пустяков,
когда не спотыкаясь,
но скорбя,
держа в руке стакан,
стремишься от себя,
и,
забывая шелест ерунды,
запутав след,
уходишь от беды,
в обрыв,
во мглу,
в забытую картину,
в безвременье,
в беспамятство,
в трясину,
теряя с настоящим связь.
А впрочем, не таким уж настоящим –
почти забытом
и почти пропащим.
На прошлое смотрю через плечо
и чувствую, как было горячо
в том прошлом, но не настоящем,
но до сих пор меня в себя манящем.
Я не навязчив прошлому тому,
но в этом прошлом предан одному
неспешному, и длящемуся слову,
что дарит мне тепло родного крова
и переливы долгого стиха
сквозь сумрак вечера до крика петуха
в пространствах, где-то в глубине Тавриды.
А в небе всполохи,
сгорают Леониды.
Почти не налегая на упор
построчного, вневременного плуга,
я молча вспоминаю образ друга,
возникшего из образного круга,
к которому притронулась строка.
Глухой прибой и отблеск маяка,
и бархат нескончаемого лета,
и медленно вращается планета,
подставив солнцу круглые бока,
идет неторопливая беседа
где плавно обретает своё кредо
мечты о будущем лукавое альбедо,
и на тебя взирает с высока
неясное, загадочное что-то
свободного высокого полёта,
и перистые в небе облака.
Пока что не кончается строка,
и я терпением не обделён покамест
и, постигая логику неравенств,
в глубины прошлого смотрю издалека.
Десятилетия, конечно, не века,
но только ведь явление эпоха
порой бывает чуть просторней вдоха
и не длиннее жизни старика,
в которую протянута рука,
у памяти своей, в воспоминаньях
просящая упрямо подаянья.
Мне ничего не нужно продолжать,
всё длится без «опять», через мгновенья –
и пенный след вина, и шаг стихотворения,
в котором шелест строф и трепетанье стоп.
всего лишь некий не условный троп.
Я посвящаю прошлому поклон.
Мой ровный почерк потерял наклон.
Здесь вместо слова ставлю длинный прочерк ….
Знать в школе жизни прозвенел звоночек.
Мышленье для ума – неимоверный груз,
и для души тягчайшая обуза.
Среди пустых голов, конечностей и пуз
меня упорно не находит Муза.
А я в неё не верю и не жду.
Я верю только в вечную вражду всего со всем –
движения с пространством,
в нуждой и болью собранную мзду,
и в глупое безмозглое упрямство.
Мне в этот мир распахивает дверь
крах радужных надежд и скорбный груз потерь.
Я бы наверное давно уже затих,
когда б ни этот перманентный стих,
в котором числится всего одна строка
как зыбкий след пропажи моряка,
что в прошлое ушёл и не вернулся,
но всё же перед этим оглянулся.
Остатки роскоши на праздничном столе.
где под столом хрустят осколки счастья.
Я прихожу сюда в который раз,
не принимая в праздниках участия.
Мне эту тризну больно соблюдать.
Сочится прошлое, сквозь темноту забвения –
прошедших дней цепная череда
и холод сквозняка невозвращения.
***