Мысли, пришедшие при чтении “Записок из Мёртвого дома” Достоевского.
Чтение подобной “тюремной” литературы живительно напоминает о бренности и хрупкости нашей жизни, со всем её устоявшимся порядком. Ты понимаешь, что та жизнь, которую ты сейчас ведёшь, пусть даже и далеко не первый год, - это всего лишь заводь, но рано или поздно ты должен будешь потечь дальше по реке жизни. И не будет у тебя уже ни многих из теперешних твоих родных, друзей, соседей, а те, что останутся, станут другими, и отношения ваши изменятся, и дома этого у тебя уже не будет, будет другой дом. Всё преходяще, нужно помнить об этом, чтобы заводь не превратилась в болото. И лишь то в корне незыблемо, что коренится в Царстве Божием, что не от мира сего и законами этого мира не обусловлено.
Что перерождает людей в тюрьмах, лагерях, ссылках, в горьких лишениях и зловещих встречах? То же, что ломает одних, вытравливая из них весь налёт человечности, и очищает, опрозрачнивает, умудряет других. Что сделало из Достоевского, Солженицына, Даниила Андреева тех, кого мы знаем и любим в них. Что заставило Чехова перечеркнуть своё раннее творчество и назвать его недостойным русского писателя, после его поездки на Сахалин. Чехов сказал, что всё, что он писал до этого, - пустяки, т.е. вещи незначительные, не стоящие вровень с теми вопросами, которые задаёт человеку жизнь. Но до соприкосновения с уголовным миром, со злом откровенным и неприкрытым, и Чехов, и Достоевский писали то, что писали. Про Достоевского точно знаю, что его “Белые ночи” или “Неточка Незванова” в сравнении с послетюремными его произведениями кажутся мутными, затхлыми и сладенькими сказками. Так что же? Очевидно, что эта характерная затхлость, отсутствие масштаба, подлинной сердечной пронзительности и правды, измерения внутренней свободы, этого ветра духа, освежающего человека и дающего ему право называться самим собой, всё это объясняется некоей скованностью дара, неразвёрнутостью, прозябанием его в зародышевом состоянии. С одной стороны, конечно, это неизбежно, и совсем не плохо. И зародыш развивается в утробе, а не на открытом воздухе. Слишком раннее посвящение в грозные масштабы нашего бытия может непоправимо надорвать личность и ничего, кроме болезненных и жалких творений, отравленных ужасом и бессилием, мы от такого творца не дождёмся. С другой стороны, зародыш есть зародыш, никто не назовёт его самим собой. Отсюда двойственное отношение к матери. С одной стороны - любовь к ней и благодарность за тепло, внимание, заботу и защиту, в которых она тебя взрастила. С другой - полуосознанное или даже неосознанное отталкивание от тёплой запертости и замкнутости, которые с ней ассоциируются вместе с воспоминаниями детства и (как знать?) тем чувством, которое мы вынесли с собой из материнской утробы. Человек должен стать взрослым. Если кто-то продолжает “опекать” его уже тогда, когда он нуждается в соразмерном ему пространстве, значит, он связан какой-то враждебной, подавляющей и угнетающей силой. Как же преодолевается затхлость? Не знаю, может быть и случаются в таких случаях прорывы света, но конкретные пути наших писателей говорят о том, что когда прорывается та таинственная пелена, которая скрывает от человека настоящее положение дел, человека встречают бесы. Не сами, конечно (хотя это они, в конечном счёте), всего лишь их орудия, атмосфера, сотканная ими. При открытии зрения духовного, как мы знаем из житий святых, могут быть и непосредственные встречи лицом к лицу. Можно вспомнить о Владимире Соловьёве, который стал тем, кем он стал, после колоссального прорыва, который произошёл с ним в Египетской пустыни (ему было неполных 23 года). Священник Александр Мень говорил, что этот его опыт может трактоваться как прелесть, но самому Соловьёву он показался предивным и пресладостным прозрением в райские миры. Я тут ничего пока сказать не могу, могу только добавить, что и Соловьёва значительно изменил и преобразил опыт последующих встреч с нечистью, вернее, не сам он, а та настоящая, подлинная духовная жажда Света, которая приходит к человеку как следствие откровения тьмы. Сама тьма тут ни при чём, ничего хорошего в ней нет. Как всегда, наверняка к её крайней злобе, из неё извлекается добро, из всех её гадостей и мерзостей. Бесы рассчитывают завладеть человеком через страх и ужас, явившись ему. И, наверное, иногда им это удаётся, по грехам несчастного. Но человек свободен, и ту самую глубину, которую своим ужасом раскрыли в нём демоны, чтобы до глубины овладеть им, он может использовать, чтобы воззвать к Богу. “Из глубины воззвах к Тебе, Господи!”... Такой зов Бог не может не услышать. Одно из имён Божьих - Освободитель. “Где Дух Господень, там свобода”. Тому, кто предаёт себя в Его руки, Бог даёт свободу, даёт тебе тебя самого.
Когда человек сталкивается с бесами, он узнаёт их. Их чудовищные и мерзкие морды не будут для него новостью. Здесь и сейчас люди, мы, живём в этой тьме. Это она сковывает нас, сдавливает горло духу, мертвит душу, даже расслабляет тело, делая его ватным и усталым. На каторге происходит идентификация грубого, наглого, жуткого зла с тем, что происходит на изнанке нашей жизни за этой серостью, обыденщиной, пошлостью будней. “Мы живём насыщенной серятиной”, - говорил отец Александр Мень. Олег Волков, освобождаясь в сталинское время, понимал, что из одной зоны идёт в другую, может быть, ещё более страшную: в лагере хоть можно не кривить душой, не идти на компромиссы с совестью, не лгать. Чувство ужаса несовместимо с повседневностью. Ужас освобождает. Быть может, для того, чтобы поработить ещё страшнее, но в какой-то момент он даёт шанс к подлинному освобождению. Ибо это ужас перед своей жизнью. А тот, кто свободен, неподвластен ужасу, он всегда остаётся спокоен. 27 декабря 1996 года, 19 сентября 2001 года
https:// ridero.ru/ books/ zapiski_novoobrashennogo/