Она была чертовски хороша
Своей цветущей юностью девичьей,
А я, воспоминаньями дыша,
Был сильно пьян до верха неприличья.
Приспичило мне срочно позвонить,
Но будка была занята девицей
И вот тогда во всю хмельную прыть
Я начал безобразно материться.
Я крыл судьбу нетленным языком,
Все, что о жизни думал, я озвучил,
Язык был мне до армии знаком,
А в армии был тщательно изучен.
Я матом пел как курский соловей,
Но не попал в ашуги и акыны,
Она была как раз из тех людей,
Которые не терпят матершины.
Глаза ее взглянули на меня
И я немедля кончил сквернословить,
Нет я не протрезвел и не обмяк,
Но мой язык застыл на полуслове.
Она вышла из будки и пошла,
Я понял вдруг: уйдет – осиротею!
Мне захотелось сжечь себя дотла,
Но только, чтоб гореть совместно с нею.
Я мямлил ей какие-то слова,
Потом пролил потоки красноречья,
Я был неубедителен сперва,
Но нет искусства выше живой речи.
Покаялся я искренне ей в том,
Что наболтал, и вопреки устоям,
Мы дальше зашагали с ней вдвоем
И это нам понравилось обоим.
Она была чертовски хороша
Своей цветущей юностью девичьей,
А я, воспоминаньями дыша,
Был сильно пьян до верха неприличья.