* * *
За кирпичным склепом — ежевика,
за молчанием шторы — шорох фраз,
посмотри на небо и живи, как
в первый раз и как в последний раз.
Сам себе и воля и темница,
Закрывай внутри себя ключи,
видишь, засыхает медуница,
там, где птица больше не кричит,
и спешит тропа твоя из дома
в сизый плен тернового куста,
но строка, как в детстве невесома,
а душа по-прежнему чиста,
нет в ней ни запрета, ни предела
чуда, есть полётная строка,
только бы душа не оскудела,
только бы не дрогнула рука,
и весны, и воздуха хватило
досказать, домыслить и допеть
миг тот, что раскачивал кадило
лунное и солнечную сеть,
и к нему на грудь слетала дрёма,
и в его ладонь ложились мхи,
а в моей сейчас клубок черёмух,
видишь, и огарочек ольхи.
Только не гляди вперёд с опаской,
я с тобой, а значит — не страшись,
упразднится смерть с Господней Пасхой,
и опять случится с нами жизнь.
***
Старый дом, тропинка, лестница
прямо в небо, вот и всё,
дождевую околесицу
за окном Господь несёт.
Ты же, я же, мы же вроде бы
чьи- то или же ничьи?
За окном дождинки-родинки
превращаются в ручьи,
разбегаются, заведомо
зная, что куда ни меть,
украдёт мечту заветную
незатейливая смерть,
украдёт и не помилует,
видно, руки- то ловки,
ходят по полю, по минному
грозовые желваки,
и у вечности нет берега,
и покой до боли тих,
слово метит межреберие
и летит.
***
Когда на ладан дышит мир,
И, кажется, что небо рухнет,
прислушайся, как мать на кухне
легко кастрюлями гремит,
как, пробудившись ото сна,
стучит в окошко месяц кроткий,
как ночь скворчит на сковородке,
и закипает тишина
в ночном котле, как пламя дней
гудит, как от огня родится
строка, а легкий сон, как птица,
поёт и кружится над ней,
как Бог молчит, как стих жужжит,
и лапками ладошку месит.
Глядишь – а небосвод на месте
и мир. А подле - ни души.
***
На что мольбы и стоны старых лестниц
подъезду обнажившему нутро?
Я просто свет, живой и бестелесный,
не тронь меня, не тронь меня, не тронь!
Я буду стыть, я буду возвращаться
туда, откуда изгнан я, и где
поют мосты и катится брусчатка
по склону дней к мерцающей воде,
я буду осязать, я буду спамить
во все концы её живую речь,
я - нежность, я - дыхание, я - память,
скрывай меня, стирай меня, калечь.
Пусть от меня останется крупица,
случайный всполох, невесомый блик,
но я сумею, я смогу пробиться,
пока в моих объятиях мир болит,
и катится во тьму, и входит в зиму
как в рощу эту - лёгкою стопой,
я просто свет, живой и негасимый,
и я с тобой.
***
И не спросишь, что у меня болит,
и не скажешь, что у тебя не так,
этот день водой дождевой полит,
эта площадь сплющена, как пятак,
все мосты и строки все сведены,
руки сна разомкнуты только лишь,
ты идёшь под золотом ледяным,
но не замерзаешь и не горишь,
и не делишь на два чужой улов,
(сеть моя порожняя - лён да шёлк)
просто замираешь за пару слов
до меня и думаешь, что дошёл.
Серебро луны у меня в косе,
золотая нить по краям стены,
я молчу, скрываясь за этим всем:
пёстрым, мимолетным, берестяным,
не подвластным времени и словам,
крохотным, теряющим свой объём.
Если лист сегодня ты не сорвал,
значит, завтра холод его убьёт,
только свет останется за душой,
только звезды - ломаные гроши.
Этот мир мне просто не подошёл,
этот мир по мерке твоей был сшит,
как бы ты обратного ни хотел.
День бежит по улице на мысках,
мы с тобой на жёлтом лежим холсте-
божие два мазка.
***
Я не гордая, я не гордая,
жизнь меня унижает всласть,
я больна этим жёлтым городом
и любовью, что в нём сбылась.
Догорает надежда дочерна,
и не брешут мне в спину псы,
видишь, слово моё заточено,
как бородка у Лао-Цзы.
Знаешь, нежность моя загублена,
но длинна череда удач,
нет в отечестве нашем Гудвина,
есть какой-то другой циркач,
и не поздно ни жить, и ни каяться,
но болят от усердья лбы.
Это слово - не то, чем кажется
и не то, чем казалось бы.
Согревай меня, если хочется,
и как щит сберегай в боях,
деревенское моё отчество
и еврейская кровь моя,
что мне делать с червонным золотом
октября и с сусальным лет,
где, как бабочка- ночь приколота
к этой плоской на вид земле?