Клокочут волны,ветер воет,
вода пенящая бурлит,
теченье бакены уносит
снести не брег их норовит.
Вода всечасно пребывает
топя низины и луга,
собою быстро заполняет
дубравы,рощи и поля.
Как-будто бездна в час потопа
вдруг над землёю пронеслась,
и с силой ярою жестоко
с небес потоком пролилась.
Стенают звери,птицы плачут,
лишь рыбы пресные снуют,
копытные от страха скачут
и потонув в волнах плывут.
Шумит волной штормящей Волга
съедая кромки берегов,
а с нею тихая Молога
в неё впадая из лесов;
всё ежечасно прибывает
и грозной поступью своей,
крестьян деревни поглощает
с безумной алчностью людей.
Луга Мологи заливные,
её садов пьянящий дух,
всё воды Волжские родные
разносят в тленный прах и пух.
Указом грозным из столицы,
перстом на карте указав,
вострив ехидные зеницы,
глядел тиран прищурив глаз.
-Здэсь будет ГЭС питать столицу,
чтоб был дешевле киловатт,
оденет Волжскою царицу
в бетонный склеп толпа трудяг.
-Пусть служит Волжское теченье
постройке нашей на века,
и шум турбинного гуденья
прославит партию труда.
-А кто,нэ хочэт повеленью
и делу партии служить,
послужит пусть для погребенья
и прахом землю удобрит.
И вот,старинная Молога,
уходит в бездну навсегда,
по воле данного ей срока
от всесоюзного отца.
Бульвары,скверы и соборы,
проспекты,улицы,сады,
больницы,фабрики,заводы,
всё поглощает твердь воды.
Как можно родину святую
безумной власти предпочесть?
В лугах, в просеку заливную
в июльском мареве не лечь?
Забыть лазурные восходы
над Ухрой тихою в дали,
там, где родные небосводы
едва касаются земли;
и словно кремовые башни
в лучах заутренних горят,
где жёлтой лентой вьются пашни
и спелым колосом шумят.
Где русской стороны погосты
с крестами ветхими стоят,
и ветлы с дряхлою коростой
в ночи от сивера трещат.
Где эхо с журавлиным клином
звучит над берегом родным,
и в летнем небе ярко-синим
маячит лунный диск один.
Где избы сердцу дорогие
ещё от прадедов стоят,
и их наличники резные
следы тех рук в себе хранят.
Забыть церковные напевы
не сможет сердце Моложан,
как испечённый запах хлеба
сготовленный руками мам.
И кто-то в той земле просторной
решил остаться навсегда;
и цепью звонкой и тяжёлой
сковал у дома сам себя.
Последний раз взглянув с укором
на тех,кто шёл его топить,
и с просветлённым,ясным взором
остался,чтобы смерть вкусить.
Лишь губы вечную молитву
твердили в свой предсмертный час,
да глаз осеннюю палитру
ласкал с любовью уж не раз.
Да где-то в храме разнесённом
гудел знакомый благовест,
вещая о душе спасённой
средь обречённых властью мест.
-Да,к чёрту этих остолопов,
чиновник в злобе прошептал.
И на оставшихся подводах
он в миг из города удрал.
-Давай,топи эту твердыню!
рукою властною махнул,
и в бездну русскую святыню
с покорной злобою спихнул.
Прошли года,десятилетья,
и скоро уж минует век;
забытый символ лихолетья
забыть не может человек.
Порою кажется на море
я слышу звон колоколов,
вещая нам о скорбном горе
её загубленных сынов.
В том русском море-Атлантида
на дне извилистом лежит,
и в лапе рубленой хламиды
стальная цепь ещё гремит...