Кадры детской памяти (Борис Гинзбург) / Стихи.ру

   Двухэтажный бревенчатый дом стоял посреди уютного двора, со всех сторон окружённого дворами одно и двухэтажных домов. Пол периметра двора занимали сараи. Напротив парадного крыльца были большие деревянные ворота с калиткой. Их срывало ветром во время грозы. Это всегда было событие… В доме была двадцать одна квартира, хотя нумерация заканчивалась цифрой "22". Не было номера "13". Дом был от МВД, и в основном для служащих исправительно-трудовой колонии.
   Мои родители привезли меня сюда в девятнадцатую квартиру в 1951 году в четырёхмесячном возрасте. Отец, гвардии капитан, танкист, волею судьбы стал начальником цеха в колонии, и мне суждено было вбирать первые впечатления в этом уютном дворе. Много замечательных личностей здесь проживало. Да и кто не замечателен чем-нибудь для ребёнка.
   Первое воспоминание относится, должно быть, к году пятьдесят пятому – пятьдесят седьмому.

1. Мостили улицу

   Пройдя метров сорок от наших ворот по прямому коридору между домами, можно было попасть на улицу. Нам, маленьким, строжайше запрещалось в одиночку выходить туда.
   Вероятно, я был с кем-то, но, может быть, и один. Я на улице. Ее мостят бутовыми валунами крепкие здоровые загорелые весёлые мужики. Камни велики и пыльно-жёлты. Мужики по пояс раздеты, коричневы и блестящи. Они стучат по камням и подгоняют их друг к дружке. Работа тяжела и нетороплива.
   Запомнилось.
   Боже! Сколько раз потом перекапывали нашу улицу, прокладывая какие-то коммуникации и ремонтируя их. Это было второй её достопримечательностью после Азимовской мечети. Впрочем, нет. Наша короткая улица была на редкость насыщена достопримечательностями. Здесь были и гармонная и парфюмерная фабрики, и Ncкий завод и больница, а если, не совершая особого насилия, притянуть сюда перпендикулярную ей (до сих пор не знаю названия) улицу, то прибавится восьмилетка и колония строгого режима.

2. Портрет

   Кроме стола, стульев, кроватей и кушетки мебели у нас никакой не было. Вещи были развешаны и сложены в углу первой комнаты за занавеской. Для меня, ребёнка, исследующего окружающий мир, этот угол был самой большой и притягивающей тайной. Однажды, безнадзорно копаясь в этой куче вещей, я извлёк на свет портрет в рамке, переплетённой красной и чёрной лентами. На меня взглянул интересный усатый мужчина в военной форме. За его изучением я и был застигнут отцом. Ничего не оставалось, как спросить: "Папа! Кто это?" Не помню, что мне ответил отец, но помню, что интонация была растерянно-строгая. Портрет у меня был отобран, и я его больше не видел.

3. Первый друг детства

   И был первый друг детства. Он так и остался единственным, хотя были потом и Сашка Михалёв, и Рустик Маракаев. Толик Наумов остался моим самым близким и светлым другом детства. И не только потому, что мы с ним никогда не дрались. Что-то сблизило нас ещё в то время, которого я не помню.
   Анатолий Алексеевич сейчас доктор и продвигает какую-то науку. Какую, не знаю. Практически оторвались мы друг от друга.
   Одно из воспоминаний, связанных с ним, относится к четвёртому или пятому году жизни. Летом я просыпался рано-рано, когда во дворе ещё никого не было. Я любил в это время посидеть на парадном крыльце.
   Вот я сижу – голова набок, правая щека подпёрта ладонью, – и левым, более открывшимся после сна, глазом слежу, как маленькое солнце медленно взбирается по густо-зелёным крепким листьям громадного тополя. Листья влажно лоснятся и ластятся к солнцу. Попискивают какие-то птицы.
   Постепенно, отоспавшись, открывается и второй глаз, и я наблюдаю за этим подъёмом солнца уже в стерео изображении, отставив руки назад, и уперевшись ладонями в прохладные доски крыльца.
   На фоне туманно-голубого утреннего неба – могучая шевелюра тополя, зелёный глянец листвы, и маленькое солнце карабкается, не прогибая листьев. Потом такого никогда не было.
   Солнце ползёт, чуть скрываясь, то резко метя в глаза сквозь листья и ресницы тонкие слепящие лучики. Порой они такие тонкие, что попадают только в один глаз. Этот глаз прикроешь – лучик пропал. Пропал – появился, пропал – появился, пропал - …
   Вдруг всё пропадает. Глаза и уши крепко сжаты чьими-то пальцами и ладонями. Стало быть, надо угадать – кто… Чтобы не разочаровывать, делаю небольшую паузу – вроде, соображаю. Ну, кто же ещё может быть!.. Выбор равен нулю. Точнее – единице. Немного выдержав, говорю: "То – о – ля!" (кажется, всё-таки Толиком я его не звал.)
   Толя нисколько не разочарован, а даже слегка торжествует – подкрался неслышно, посоображать заставил – и отпускает. Изображение и звук восстановлены. Толя садится рядом. Смотрим и слушаем вместе. Хорошо. Не так, конечно, как одному, но не хуже. По-своему хорошо.

4. Меняли фундамент

   Быть может, в тот же день, но, может быть, и нет. Но тоже лето, солнце, разгар дня. Заключённые под конвоем у нас во дворе меняют деревянный сгнивший фундамент на новый кирпичный. Один заключённый на перекурах ловко вырезает топором из досок наганы. Кому-то из старших пацанов уже сделал. Жуть, как хочется тоже. Жуть, как страшно. Заключённый – преступник – ужас. Солдат – рядом – с длинной винтовкой и жутким тонким длинным штыком – страшно. Солдата не помню. Помню штык и особенно маленькую пронзительно-белую скошенную грань на кончике. Жгучий холод, проникающий в живот.
   Солдата не помню, а заключённого помню. Молодой чернявый сидит на краю ямы, свесив в неё ноги. Папироска на губе. В руке топор, в другой – доска. Завивается стружка. Очередной наган. Кому? Никого из ребят рядом нет Мне же, мне! Как загипнотизированный удавом, медленно двигаюсь в опасную зону. Страшно – солдат погонит. Если пустит – страшно заключённого. Но двигаюсь. Заключённый, искоса поглядывая, что-то ехидно и добро говорит конвойному. Слов не помню. Помню интонацию. Чувствую: ехидство – солдату. Доброта – мне. Солдата прохожу. Штык позади. Теперь он, вроде, как защита, но одновременно и я, вроде, уже тоже подконвойный. Страх не проходит. Теперь заключённый что-то говорит только мне. Доброты в голосе больше, но остерегающая ехидца вплетается, и она уже – мне. Теперь уже только чуть-чуть страшновато…
   А получил ли я пистолет, не помню. Ну, убейте, не помню! За чем же шёл? Не понятно. Кадр памяти останавливается. Ощущение замирает. И долго всё это не исчезает. Жаль расставаться. Стоп кадр.

5. Один случай
   Семья Рустика Маракаева переехала в наш дом, когда я был в классе пятом. Семья Толика Наумова уже год как уехала в другой район, в новую квартиру, и Рустик в какой-то мере заменил мне Толика. Мы с ним дружили. Но был Рустик задирист и время от времени затевал со мной споры и провоцировал на драку. Было это мне совсем не интересно, но и уходить было недостойно. Кулаками мы не дрались. Боролись. И этот способ состязания был опять же инициативой Рустика. Должно быть, и он меня побарывал, был он жилист, настырен и неутомим.
   Запомнился мне один случай. Видимо, был уже конец зимы или начало весны. Рустик запомнился в снегу. Борьба закончилась моей победой. Кто-то к тому времени показал мне один приёмчик по заворачиванию руки противнику и удержанию в болевом положении. Мы долго и нудно возились с Рустиком в снегу, попеременно оказываясь сверху. Наконец мне это надоело, или я устал, а полюбовно закончить Рустик не хотел. Тогда-то и пришлшось…
   Некоторое время он подёргался, порычал и наконец обмяк, сдался, и это была не уловка. Он плакал. Я запомнил его взгляд через плечо, когда уже отошёл от него. Он лежал в снегу на спине и глядел в серое небо чёрными блестящими глазами. Никакой радости победы у меня не было. Было жаль его. Отчего-то вспомнился его надменный и раболепный отец. Его фраза сыну, гонявшему кур: "Не трогай эту курицу. Это курица начальника!" И не его вовсе начальником был хозяин той курицы.
   Рустик неподвижно лежал в снегу. Мне было противно от своей победы. Противно сейчас, что не подошёл, не помог подняться.