Довольно долго кумиром воспоминаний был дядя Женя Окунев. Сибиряк, выпивоха, матерщинник. Свежие военные впечатления будоражили его. В войну он был танкистом-самоходчиком.
Напившись, он окружал себя пацанами и с искажённым воспоминаниями крепким широким лицом, жутко скрежеща зубами, опасно размахивая руками, артистично рассказывал, рычащее вскрикивая и растягивая согласные: "Я же из сибирских дивизий! К фронту долго шли! Ухх, и насмотрелись, чего сволочи натворили! Охх, и накипело! А у нас в самоходке шашка была! Кавалерийская! (Откуда шашка, не понятно, но слушаем.) Вот идём колонной по шоссе к фронту, а навстречу их колонну пешком гонят! А-а-а! Гады! Я шашку схватил, на крыло вышел, за поручень одной рукой, в другой шашка, и как Чапаев!... Шашкой, свесившись, почём попало… А-а-а-ах! Они руками закрываются. "Нихт! – кричат,– Нихт!" Какой, хрен, "нихт!" А вы что творили?! Н-на! Н-на! По чём попало! И конвой ни-ни, ни слова".
Рты у нас разинуты. Нас трясёт ужас. Где-то ощущение, что так нельзя было. Но дядя же Женя рассказывает. Он же воевал. И раненый. Только пикни. Он и тебя сейчас рукой пополам разрубит. Дяде Жене даже взрослые никто пеперёк не говорили. Что пьяному, что трезвому. А трезвого я его, пожалуй, не припомню. Мама, правда, однажды с ним сцепилась, защищая брата. Тот что-то такое натворил, и дядя Женя хотел устроить самосуд. Мама отбила. Дядя Женя пьяно кричал: "Па-а-щиряешь! Па-а-щиряешь! " Мама потом долго не могла успокоиться. Брата наказала.
Из более поздних воспоминаний о нём. Он служил в то время старшиной оружейником в МВД. И, как минимум, мелкашка у него дома была. Её даже видели. Больше того – в действии. Соберёмся вдвоём-втроём, пацаны, крикнем в окно второго этажа: "Дядя Жень! Расстреляй лампочку!" Дядя Женя появляется в открытом окне. В руке вверх стволом мелкашка. Коротко командует: "Клади и отходи!" Прислоняем лампочку к дощатой стенке сарая. Отходим, но не панически и недалеко. Чтобы уважал. Дядя Женя опускает ствол и, почти не целясь, расстреливает приговорённую. Восторг! Подбегаем и начинаем копать землю в поисках пули.
"Копайте, копайте! " – слышим из окна. Оглядываемся, а его уже нет. Признаться, мы ожидали, что расстрел будет произведён из автомата. К этому времени среди нас распространился и долго держался слух, что дома у него есть и автомат. Но пока никто не видел. Однако, время шло, и слух держался. Дядя Женя его подкреплял. Жена его, под стать ему, высокая, полная, красивая, добрая чувашка, подарила ему в своё время с небольшим интервалом Любовь и Надежду. Двух дочерей, которых он, когда они подросли и заневестились, прозвал "балалайками". Люба пошла в мать и лицом, и телом. Надя была нечто среднее. Но характер победил отцовский у обеих. Обе были своенравны, и Надя, пожалуй, позлее. Бедный дядя Женя… Дочери уходили у него сквозь пальцы. А сквозь такие пальцы надо уметь уйти.
Однажды тёти Розы дома не было. То ли была на работе, то ли в отъезде, и дядя Женя с дочками полез на стенку. И вот у них в квартире закипели страсти. Кипело-кипело, а потом прорвало. Дочери одна за другой пулями вылетели по коридору на площадку второго этажа и посыпались по лестнице вниз. Следом за ними, в точности похожий на быка, раненного бандерильей, с диким рёвом нёсся дядя Женя, придерживая левой рукой правую. Сквозь бычий рё в различалось: "Надька! Меня!! Вилкой!!!"
Всё. И этот кадр обрывается. Картина исчезает. Рёв стоит в ушах.
К Наде и Любе стали приходить парни с той стороны улицы. Наши парни были неагрессивны, хотя спуску не давали, если что. Приходящих парней не цепляли, девчонок не отговаривали. С детства росли как братья и сёстры. Не все, правда, но в основном. Брат мой был одним из исключений. По уши был влюблён в старшую дочь другого дяди Жени. Харитовнова. Тут тоже интересная штука. У Харитоновых, дяди Жени и тёти Вали, были две дочери. Татьяна и Ольга. Как в "Онегине". И это, действительно, была та самая Татьяна. Брюнетка, красивая, гордая, умная. Но, на беду брата, хоть и младше его на год, но на полголовы выше. Это роковая разница так и не устранилась. Оля была, естественно, блондинка. В отца.
Но надо вернуться к Окуневым. Устав от фронтальной борьбы с Любовью и Надеждой, отец пошёл в обход. "Эх, парни, парни,– провокационно поджуживал он дворовых ровесников своих дочерей,– К вашим девкам чужие ходят, а вы сопли жуёте. Бздите морды побить?!" Парни не поддавались, отмалчивались. Дядя Женя сплёвывал и уходил.
Однажды, сильно напившись, извергая проклятия, замешанные на перегаре, он кричал на весь двор: "Да я сам тогда!.. С пулемётом посреди… посреди улицы лягу и никого не пущу!" И он тряс вытянутыми перед собой кулаками. И в его голосе, как ни странно, было слышно отчаяние. Нам стало жаль дядю Женю. И это был его маленький крах в наших глазах. К тому же насчёт пулемёта он явно перехватил. Автомат – да. Это ещё из наших голов не вышло. Но пулемёт – это ложь. Это – маленький крах. Дядя Женя ломался.
На пенсию старшина Окунев вышел по-военному, рано и пошил себе из парадного офицерского сукна добротное зимнее пальто с чёрным каракулевым воротником. Ох, уж это пальто… Он ходил в нём триумфатором… С этим пальто вышел кошмар пострашнее корриды с вилкой.
Есть! Теперь совершенно ясно – автомат у него дома есть. Он побежал за ним и сейчас с ним вернётся, и… Вот уже его ноги тяжело и быстро бухают в коридоре первого этажа, в первый марш лестницы. Старшие парни встали за углом вестибюля. Я влепился среди них в левый угол. Любопытство преодолевало страх. Точнее невыносимость слепого ожидания выпихнула выглянуть. Вот его ноги в широких брюках показались на верхней ступеньке промежуточной площадки. Топ – топ… Ноги всё виднее, виднее… И я увидел приклад автомата. Только что голове было жарко в шапке, и вдруг кто-то вылил на темя ковш ледяной воды.
А с чего, собственно, началось-то. Были октябрьские праздники. Дядя Женя состыковался к вечеру с Максимом (дядей для нас, конечно). Не с бабами же водку пить. Бездетная пара, Максим с женой, жили на первом этаже, вход с заднего двора, как раз в квартире уехавшего моего друга детства, Толика. Дядя Женя несколько раз пробегал от себя к Максиму, через вестибюль и дверь на задний двор и снова оттуда к себе вверх по лестнице. От раза к разу он грузнел от очередно "принятого на грудь" веса и в очередной раз появился в задней двери уже совсем тяжёлый, не в своём новом пальто, а в максимовой старой милицейской шинели без фурнитуры. Шинель худого Максима кургузо висела внакидку на широких плечах сибиряка. Сквозь скованное выпитым выражение лица проглядывала озабоченность:
– Парни! Здесь никто чужой не проходил?
– Не, дядя Жень, никто. А что? – ответили старшие парни. Мы, помладше, молчали.
– Да ведь вот же… Мы с Максимом пили, а какая-то сволочь зашла, сп… моё пальто, а вот это повесила. На хрена мне это пальто!..
Он брезгливо повёл плечами, шинель поползла вниз.
– Дядь Жень, так это ж, похоже, дяди Максима… – успокаивали парни.
Но от этого он разъярился больше:
– ННе надо мне это пальто!
Шинель упала, и он стал её пинать и топтать. Парни подхватили попираемую одежду и стали водружать на обиженного:
– Дядь Жень, накинь, простынешь…
Но этого говорить не следовало. Пьяный-пьяный, но имеющий отношение к кавалерии (через ту шашку), махом взлетел на своего конька:
– Кто?! Я?! Да я сибиряк.
И уже не только плечами, и не только шинель, но уже и руками и парней он откинул и, согнувшись, сгруппировавшись, как перед броском, короткими перебежками засеменил и побежал наверх, хрипя:
– Ну, всё! Сейчас автомат вынесу, всех перестреляю!
Парни переглянулись:
– Не должно быть…
– А если и есть, завалим, отнимем, нас много, он пьяный… - неуверенно храбрились они.
И вот я увидел приклад автомата… От ковшика ледяной воды под горячей шапкой зажмурился. Глаза открыл – нет… Нет автомата! Дядя Женя весёло скачет по ступенькам к валяющейся шинели, подхватывает её:
– Ребятки, - напирая на "я",– Всё нормально… Пальто-то моё дома… Это ж Максимова шинель… Я ж домой за гитарой бегал, вот и оставил…"