каково это — быть сожжённым заживо,
съеденным заживо,
похороненным заживо?
очевидцев изуродовали под стражей,
утопили краски в морском пейзаже,
а я снова признаться желаю сашеньке,
невзирая на бесчинства, репрессии, расстрелы,
что обходными путями не доберусь быстрее
и пойду напрямик, через пулемётные трели,
через тысячи разлагающихся тел,
к ней — владелице букв на листе
с моими ошибками, кляксами, пятнами
в то время, когда решила пойти на попятную
смертельно раненная справедливость
и перестала реветь плакучая ива,
кою срубили под корень.
но мне, срубленному следующим,
всё ещё видимо стрельбище,
всё ещё ведомо земное горе,
вперемешку с нелепой надеждой на чудеса.
продолжаю идти, продолжаю писать,
минув обречённые взводы в осаде.
воззвания боли поглубже всадят
обойму сплошного негодования...
я соврал. я приду к тебе, лёжа в ванне,
мысленно по изведанным маршрутам,
но после сегодняшнего не совру —
слово проклятого поэта,
проклинающего планету
за буквально осязаемую отчуждённость.
эгоцентризм, сашенька, станет осуждённым,
общественность устанет от страдальцев,
хоть я и среди преисподней захочу отдаться
точке невозвратного кипения,
пока в котле лопаются пузыри, как в пене.
ванна облегчает, изымая силу терпеть,
зря ты верила — вера не требуется теперь.