***
Я начинаю рассуждать на рукаве с повязкой крепа.
Наш мир устроен так нелепо.
Его так хочется сломать.
Так в детстве я ломал игрушки.
Ломал, пытаясь их понять.
Но вряд ли стоит мне пенять,
что вокруг нас кишат моллюски,
что пятью пять – все двадцать пять,
а в Риме вымерли этруски.
Пусть до сих пор течёт вода,
и до сих пор ручьи и реки,
а в реки входят человеки,
но всё выходит в никуда.
Весь мир – большая ерунда,
а люди в нём не даже греки,
но лишь приблудные метеки,
что подвизаются в миру,
где бродит дворник по двору,
с утра покрыв свою лопату
простым, однако крепким матом.
И в этом мире я умру,
сим дворницким покрытый лаком.
умру фатально виноватым,
что исповедовал муру.
Как часто фиговый листок,
забыв о том, что жизнь конечна,
стыдливо прикрывает нечто
(какой-то жалкий водосток),
забыв про подлинный исток.
Лишь Микеланджело беспечно,
решив, что нечто долговечней,
чем мой водопроводный кран,
увековечил Ватикан,
придав отростку вид Давида.
Теперь он в виде индивида
смущает некотороых дам.
А вот парижский Нотр-Дам,
на зависть прочим городам,
презрев кусок водопровода,
увековечил Квазимодо.
Гюго, по части крайней плоти,
был не чета Буонарроти.
Ну, вот,
хоть я и не спешу,
но дале глубже
не грешу,
не продолжая эти строчки.
Пошлю-ка я их на три точки –
ни строчки вдрызг не напишу,
лист изорвавши на клочёчки.
***