И.Б.
Заложивши руки за спины,
в незастёгнутых пальто
мы с тобой несли напраслины,
оказавшись за бортом.
С головами непокрытыми
шли мы набережной вдоль —
и разбитыми корытами
услаждали сердца боль.
За чугунными оградами —
незамёрзшая Нева.
Ты — увенчанный наградами,
я — знаком кому едва.
Ты ушёл, упавши замертво,
я же выпал из живых —
хоть и жив по всем параметрам,
но скукожился, как жмых.
Под рифлёными подошвами
весело скрипел снежок —
ностальгии нет по прошлому,
и по будущему — жок.
Говорили про поэзию,
про гетер, про Божий Храм,
про «мороз» — плюс два по Цельсию —
и про то, что ждёт нас там...
Вспоминали и Венецию,
твой спасительный приют —
и о том, что — по Лукрецию —
люди смерти не имут.
Голос по обыкновению
был пронзительно высок —
силою проникновения
он буравил мой висок.
И весёлыми ухмылками
(меж затяжек сигарет),
склеротическими жилками
был украшен твой портрет.
Так, неспешно, на Васильевский
остров мы с тобой пришли —
ты, прогулкой обессиленный,
прошептал: «Стишки пришли...»
Мы обнялись на прощание.
Ты сказал: «Едрёна мать! —
коли дал я обещание,
значит, надо выполнять.
Где тут выцветшие линии,
где асфальт, чтоб оземь пасть?..»
...На скамейке вместе с Плинием
я теперь учу матчасть.