Все мы вяжемся к Богу, даже если его отрицаем напрочь. Как-то так выходит, что в повседневной рутине мы, надо или не надо, поминаем Его… получается, так, как нельзя - всуе. И красиво спорим с собой, и убедительно перебираем в уме все доказательства Его отсутствия в природе, а минул час, и мы снова почти бессознательно упоминаем Имя.
… Этот мужик ещё не потерял крепости, а уже отошёл от дел. Надоело ему спорить, доказывать очевидное, надоело нехорошо изумляться лицемерию и цинизму тех, с кем жил бок о бок… Они, как правило, оказывалось, понимали его правоту, но не принимали и усложняли, ускользали в противодействии в лабиринтах человеческого жульничества. А хотелось определённости, ясной простоты движений души, поступков. Мужик и завёл себе коз…
Точнее коз ему подсунула взрослая дочь тогда, когда он в лесу, в уединении от людского глаза выстроил себе дом. Большой, строил на всю семью, всех комнат было ему не занять… а обставился так, что жизнь свелась к запростетскому ритму: встал утром - поел – истопил печь, подумал о жизни – снова поел и лёг спать до следующего утра. Это в полном-то одиночестве… Так жить было нельзя, решила дочь. Так тихо сходят с ума, становятся ненужными самому себе. Мужик уже к тому времени подгадал стать пенсионером, то есть человеком, которого все уважают на словах, а на деле стараются забыть, откреститься, как от чего-то ненужного, или… чего там рассуждать, скоро забывают. Ему и это было на руку. Ему хотелось, чтобы его не тревожили, даже не напоминали о бурных и никчёмных, как он считал, годах, десятилетиях, прожитых не известно для чего. А в лесу, он открыл для себя, отпала необходимость всё-таки подлаживаться под общий сам себя запутавший и перехитривший строй жизни. Открытие это радовало и отяжеляло одновременно некой обидой, что вот всё-таки забыли, забыли же его, и, скорее всего, забыли с облегчением – много он доставлял всем хлопот даже при присущей ему сдержанности, а теперь… забыли, вычеркнули заживо из жизни неудобного человека.
И вот, когда у него появились козы, он не то чтобы воспрял духом, он втянулся в каждодневную необходимость заботиться о живых душах. Самому ему в зависимости от настроения с утра можно было и не побриться, не умыться даже, носить и носить порвавшиеся на колене уже подзасалившиеся рабочие штаны. Можно было даже не затоплять печь в доме… а если затопил, то смотреть на светящуюся щёлку в печной дверце и, ни о чём не думая, просто успокаиваться: в отсветах гудящего, мурлыкающего пламени чудились покой и тепло. С козами постепенно у него начались серьёзные взаимные отношения…
Он-то был человек, но и рогатые живые существа, оказалось, имели характер, определенно думали, поступали на своем уровне понимания. Да, он, втянувшись в необходимый уход за ними, раздавал теперь шлепки при кормлении, расталкивал коз, чтобы вылить пойло в широкий удобный для всех сразу таз. Он на полном серьёзе сердился, когда настырные козы, метя мимо, не замечали его, толкали, наступали на ноги, то и дело ставили его в дурацкие ситуации… Они, эти чёртовы создания, жили по своим соображениям, и им не составляло проблемы жевать, например, его рукав, когда им вздумается, то и дело не подчиняться его воле и творить своё козлиное вздорное, трудно влезающее в человеческое разумение. Словом, он втянулся и забыл о времени.
Каждое лето заготовлял сено. Гулял с козами по меняющемуся лесу. Осенью под напором настигающего холода переходил на зимнее содержание коз. Приловчился доить молоко. Чистил навоз в хлеву. Сам резал очередную на мясо… с облегчением почему-то козлов и со стеснением в груди ярочек. Он и не заметил, с какого времени стал относиться к козам с заведомой предсказуемостью, вытекающей из с ними равноправия. Да, он повелевал и подчинялся, дрался с ними, сбивая кулаки в кровь о твёрдые рога, и любил, гладя притихшие от ласки морды… Он сознавал, что служит этим живым душам, но он же ведь и выбирал, которую зарезать, какую оставить жить. Козы доставляли много хлопот, но они своим наличием заставляли его, как сильного, для них почти всемогущего, заботиться, принимать их не менее чем всерьёз.
И каждый март мужик принимал козьи роды. Помочь в разрешении он, конечно, не мог, был бестолков, но ему хватало ума не вмешиваться в мудрые резоны природы. Он давно решил для себя, если что не так, то всегда же есть возможность выбросить мёртворожденного, зарезать или тоже лучше выбросить замученную родами роженицу. Козы, к счастью, при родах всегда оставались живы, а вот с новорожденными козлятами морока была постоянная.
Не поворачивается язык живописать, какими грязными на свет появляются маленькие козлята. И что мудро, мать сама сразу же тянулась вылизать своего козлёнка. Мычала, мемекала и терпеливо языком вылизывала своё создание, выпавшее на навозную подстилку и приэтом, запоминала родной запах, по которому потом будет отличать его, своего детёныша.
А вот эта первогодка, черная окрасом и резвая не в меру характером, кряхтя, освободившись от плода, неловко переступила ногами сразу на маленький скользкий комок. Природа заложила в мать-козу какое-то неведомое чувство слышать твёрдым копытом, на что она наступает, и особенно это чутьё обостряется, когда она только что принесла на свет своих одного, двух, а то и трёх детёнышей. Они в первые минуты совершенно беспомощны, только и способны, что дышать да изредка подавать голос, окликая мать. И роженица, мягко чутко ступая копытами, легко угадывала в сумраке хлева беззащитные тела. Эта ошиблась и наступила на маленького раз, потом второй… Может быть, природный механизм не сработал, может, резвость характера да и боли при родах ослепили материнское начало, только тяжелое ничего не чующее копыто раз за разом выворачивало и плющило в махоньком, едва начинающем жить тельце суставы, слабенькие ребрышки. И самое печальное, если козлёнок не сдох сразу, не отмучился. Коза же уже отвернулась к подставленному хозяином пойлу, потянулась к кормушке с сеном… Нет, определённо не сработал материнский инстинкт. Так бывает. Природа нередко ошибается в своих правилах, в дозировках доброго и злого, и несуразность очевидной ошибки всей тяжестью вымещается на слабом.
Сколько пролежал раздавленный козлёнок, прежде чем его заметил хозяин?.. Родился-то малыш в мать, чёрненьким, и в тёмном углу просто не попался на глаз. Хозяин потянулся и взял на руку так и не облизанное козой создание, в душе комом застряла горечь. Трудно ощутить себя рядом с горем, да, скотским, но отэтого ничуть не маленьким, незначительным…- ну, подумаешь, козлёнка коза затоптала. Мало ли их от других коз, уже оправившихся, скакало бесенят тут же в хлеву? Одним больше, одним меньше. Хозяин выбрасывал затоптанного сразу. А чего волыниться? Всё одно на ноги не встанет, а возни с ним, убогим… И для чего?
Однажды не выбросил. И надо было хоть бы как-нибудь оградить маленького от большой козы, а не оградил. Мать не облизала, втоптанного в навоз, отодвинул на сухую подстилку под кормушку. «Отлежится, - уговаривало само себя сердобольное сердце, - козья порода живуча». Перед тем, как уйти из хлева, приложил козлёнка к вымени, подивился, как полураздавленное ещё без разума и привычек существо цепко припало к материнскому вымени. Пососал молочка – значит, жить хочет.
В тот же вечер снова наведался в хлев. Первым делом поискал новорождённого, там же, где оставил его у кормушки. Чёрненькая шкурка едва выглядывала из взлохмаченной истоптанной стерни подстилки. Нагнулся – козлёнок не подавал признаков жизни. Мать, как ни в чём не бывало, тянулась за корочкой хлебца, ждала, когда её погладят. Топталась, видать, у кормушки, переставляла ноги и совсем не чувствовала, не обращала внимания на хрипящий, похрустывающий под копытцами комочек родного тельца. Напрочь отказал материнский инстинкт.
Матюкнулся, замахнулся, дал по рогам не подозревающей своей вины козе. Замахнулся ещё и ещё… Жалко было чего-то, очень… Ко всем несправедливостям жизни, вроде бы, приложилась и эта маленькая, но острая. Где же была его голова? Не сообразил сразу. Поленился. Почему было не втащить с улицы ящик, не достала бы в нём коза маленького копытом. Отлежался бы. Глядишь, на ноги встал. Теперь у ещё дышавшего комочка все ножки болтались неживыми плёточками. Ткнул козу в бок кулаком, понуждая развернуться, подсунул к соске козлёнка… Скорее, так, просто попробовать, чтобы хоть что-то сделать в безнадёжном положении.
Козлёнок снова через силу… поймал соску и слабо задвигал маленькими челюстями. Сосёт! Это было что-то невообразимое. Жизнь не отпускала маленькое тельце, никак не хотел умирать детёныш в первый день своей нелепой судьбы. С мокротой под веками хозяин держал на весу в ладони изуродованное тельце, давая напиться малышу животворного материнского молока. Оно, это молочко, в первые после родов дни бывает особенно целительно густым, его даже не молоком – молозивом называют. Механически обиходив остальных коз, сцедив в грязную посудину переполнявшее вымя молозиво родившей козы, оставшееся после козлёнка, хозяин решил – будь, что будет – козлёнка не убивать. Знал ведь, знал, никакой корысти, выгоды не было в этом решении - одна морока. Предстояла ненужная возня с искалеченным. Но не мог, просто по душевному раскладу не в силах был поступить правильно раздосадованный мужик. И без того хватало грустно-горького, вот и не подымалась рука сотворить ещё одно горе. В принесённом ящике козлёнок был одновременно доступен материнскому вниманию, и она уже не могла больше наступить на него. А хозяин ходил, правил уход за козами, и каждый раз кормил маленького бедолагу, приставляя его к материнскому вымени. В остальное время тот лежал, не имея сил шевелиться. Мужик теперь старался чаще заглядывать в хлев. Придумал даже ходить к козлёнку ночью.
Дней через шесть козлёнок задвигал головой и одной передней ножкой. Сосал мать с охотой. Уже различал приход мужика, и как тот, входя, стукал закрывающейся дверью, беспомощно дергался на месте, лежа на боку, силился приподняться. Не кричал от боли, не жаловался. Хозяин, покормив, пробовал прислонить козлёнка к стенке ящика. Придерживал, чтобы скотская рвавшаяся к жизни натура сама себя выручала, заставляла карабкаться – стоять, хоть бы и на одной ножке… Козлёнок сколько-то окреп, уже тянулся к рукам, но стоять не мог, валился, сразу же, как только хозяин отводил руку. А коза терпела принудительные кормления и нисколько не обращала внимания на рождённое чадо. И было всё понятнее, что нет у козлёнка выхода из беды, не скакать и даже не ползать ему по молодой травке, что не увидит он её никогда.
Подумаешь, трагедия! Для чего её разглядывать на огромном фоне того, что совершается в человеческой жизни. Люди изощряются творить друг другу зло. Огромные массы, терзаемые неустройством порядка, несправедливостями, собственным неблагоразумием, терпят судьбу… Что такое раздавленный козлёнок на фоне океана пусть даже и единственной одной человеческой беды? Хозяин стал задумываться, да что там задумываться, он вполне понял, что надо прекращать этот маленький балаган милосердия к живой душе, к живому созданию, ничего не понимающему, но не желающему умирать, всеми силами старающемуся жить в искалеченном виде.
Он вынужден был продумывать, как прекратит страдания козлёнка. Думать об этом всерьёз было горько, нелепо. Вот ещё проблема! Да не заслуживает она своей незначительностью того, чтобы терзать себя, чтобы думать об этом снова и снова. А думалось… Приходило на ум опять и опять. Он оттягивал окончательное завершение вопроса. То приурочил его, наконец, к субботе… То решил, что нет, пусть ещё в субботу козлёнок поживёт, а вот в понедельник… тут уж хватит тянуть, тут уж точно… И опять находились отговорки, и очередное кормление искалеченного воспринималось уже, как невозможность обмануть… не менее чем доверие беззащитного, рвавшегося к жизни и так обделённого ею… Как это? Насытить. Дать силы к жизни и разом оборвать её? И совершался очередной подарок ещё одного дня жизни маленькому и себе – было как бы просветление, пусть хотя бы ещё на один только день…
Мужику, когда-то бывшему мальчонкой, вдруг вспомнилось, как мать, присмотревшаяся к своему помощнику в том далёком детском далеке, принялась называть его «козьим богом». Чего это ей пришло в голову величать таким несоразмерным именем своего сынишку? Разве что прозрение, мудрость зрящая в будущие года… Однако, словно бы не замечая неудовольствие сына, отнекивающегося от такого прозвища, старавшегося разглядеть в нём какой-то подвох, называла она его богом коз снова и снова. Потом прозвище как-то подзабылось, но осталась мудрая крестьянская тяга, привитая матерью, подзасела она в голове недосказанной головоломкой.
И сейчас мужик по-новому вспомнил это своё детское прозвище. Склонная к философствованию голова вдруг да и развернула туман прошлого нынешним видением: Вот, оказывается, как пришлось бы решать Богу, если бы он был, - решать конец судьбы живой души!.. И не многих – одной единственной достаточно. Каждая весома своей частной трогательностью. И всякую, если это позволить сердцу, жаль, невыразимо жаль, ведь невозможно не сочувствовать тому же желанию жить, отчаянной борьбе живого слабого со смертью… И чем слабее ничтожнее борец, тем более он велик, удерживаясь на последней кромке жизни. И разве Богу достанет, хватит охоты, времени и силы решать такое ежесекундно, пусть даже он и всемогущ?.. Да, собственно, для чего ему в решении этого скорбного вопроса могущество? Для того, чтобы осилить безмерную жалость в себе? Или для того, чтобы в принятом правильном решении стать бессердечным? Трудно боженьке справляться со стадом людским, а вот мужику, прозванному от материнской доброты в детстве козьим богом, надо было решать с изуродованным козлёнком. И он не завидовал выдуманному людьми Богу – никакой бог этого бы не выдержал.
Пришло утро. Решившись окончательно хозяин (козий бог) пошёл не столько по обыкновению в очередной раз кормить коз - пошёл убивать козлёнка.
Шёл и не знал, какой способ убийства применит. Сваливать такое мерзостное дело на другого было не в его правилах. Шёл и не знал, как будет убивать беззащитное тельце. Шёл к хлеву и выбирал: или оставит козлёнка на снегу замерзать (он слыхал, что мороз только вначале покалывает, а потом отбирает жизнь сном), или не даст почувствовать маленькой душе безысходность и кончит всё разом (вот был мучительный белый свет – и не стало его, как выключили)… Шёл и не знал. Шёл и ещё сочувствовал несуществующему богу в его заботах о людских судьбах. Невыносимо это, решать вот так судьбу другого живого существа.
Не смог живого выбросить в снег – принял несмываемый грех на душу, кончил маленького разом. Истерзанная поиском выхода и неуверенностью душа человека одновременно с ударом ослепла и… задышала, словно бы ему, козьему богу, кто-то повыше рангом открыл разом все клапана, отпустил сразу грех измаявшейся душе. Отмучилось маленькое создание. Перестало мучиться человеческое сердце. Мать-коза в тёплой стойке равнодушно жевала душистое луговое сено, отыскивая особенно вкусные листики разнотравья, зарывалась головой в кормушку и не помнила… первая легко забыла о своих неудачных родах.
Да и что произошло? Разве что случились некоторые неудобства, без которых не обойтись?
И наступило облегчение в хозяйских буднях… Только… Только мужик уже никогда не забудет, что богу на небесах, если Он есть, невозможно трудно от всей этой житейской бестолковщины, и как это всё-таки выгодно, уверовав во Всевышнего, переложить все свои терзания, свою ответственность на Него, бедного.
03.2012