ПАНСЛИБРЫ
1984 г.
Для меня всегда существовал лингвистический зазор между прозой и «свободным стихом» – верлибром. Я ощущал его внутренним слухом. И после прочтения в конце семидесятых годов произведений прибалтийского автора Иманта Зиедониса мне стало понятно, что этот жанр, точнее, название оного, имеет место как – «Свободного мышления», – на слух разбитой прозы… Лингвисты вписывают подобные «вирши» в клетку «верлибры», но не соглашусь. Мне больше нравится предложенное мною понятие «Панслибры» – «Свободное мышление»…
СОДЕРЖАНИЕ
Pensee libre
А если начать так…
Звуки 1
Звуки 2
Про ноты
Следы
Недо...
Он стоял среди песков
Не прикасайся к цветку
Кроссворд
На Красной площади
Кто-то поёт
Однажды в город я вошёл
Здесь, в городе
Закон городов
Нас вырастило поколение…
Можно я тебе погадаю?
Срезали ветви с деревьев…
Мокрые флаги безжизненно провисли…
Разговор с деревом
Все в лес…
Открой Овидия
Мимо друг друга
Свадьба
Зеркало
Две стороны у медали
У моря
Море
Сны 1
Сны 2
Мелькание деревьев
Не в защиту бедных…
Бесконечность
Раз, два, три, четыре, пять…
Когда к вам приходит человек…
Забавная фотография
Территория
Вопросы
Сколько движения…
Наши дороги
Так усилённо думать о жизни…
Безумцы
Это мы…
Запертые сундуки
Один шанс
Человек-шарада
На что ты способен, человек?
Да найдёт нечто смотрящий на землю…
Живите
Он отдаёт мне свою силу…
Разбег
Меня как будто переворачивает…
PENSEE LIBRE
Моя свобода всегда со мной.
Она кружится дрожащим облаком
солнечного марева, –
свобода,
которая мужает вместе со мной
и становится «осознанной необходимостью».
Я живу на кончиках её лучей.
Она держит этот невидимый щекочущий поводок
и молчаливо расцветает в зените.
А это значит,
что я буду жить,
не отбрасывая тени!
А ЕСЛИ НАЧАТЬ ТАК…
Неотвратимый бег столетий...
Одно за другим,.. одно за другим...
Дружным рядком...
Шлёпанье босых ножек и ровное дыхание в спину...
Даже когда уже ничего не будет,
а остывшие ветра станут сдувать
с шершавой ладони планеты
последние отпечатки и сор,
оставшийся от нашей крикливой цивилизации...
Всё то же шлёпанье босых ножек по мокрому...
Но некому будет вычислять
и подсчитывать по загнутым пальцам
их скользящие молчаливые тени...
Все мы улетим далеко-далеко,
взяв с собой накопленное
в громыхании истории,
чтобы отсчитывать столетия иного мира...
ЗВУКИ 1
Я становлюсь несносным эгоистом,
потому что меня начинают раздражать звуки,
и я рассерженно поджимаю под себя ноги,
старательно уменьшая пространство
своего существования.
Я ощущаю звуки каждой клеточкой
и стремлюсь преградить победное шествие литавр
сквозь моё тело.
Думающему дано право тишины!
Но об этом праве
знает только сам думающий,
и он постоянно сочиняет истории,
в которых пользуется правом тишины.
Но самые интересные истории
он сочиняет на Садовом Кольце,
где дюжина автобусов
ссорятся голосами двигателей,
и неслышно самого истошного крика.
И если, скажем, вы упали
и стали звать на помощь,
то никто не откликнется на ваш зов,
потому что его не услышат,
но подойдут и помогут,
потому что видели, как вы упали.
Человек пронизан звуковыми волнами насквозь.
Так святой Себастьян мучительно ощущает в теле
твёрдые стержни стрел.
Если бы художники обладали видением звука,
они бы увидели вас и сказали:
вы сегодня были в консерватории, –
вы насквозь пронизаны симфониями;
или:
вам немедленно нужно послушать весёлую музыку, –
вы только что из магазина,
из вас, как иголки из подушечки,
торчат колкости,
сказанные скрипучими несмазанными голосами.
И художники нарисовали бы ваш звуковой портрет.
А как бы они изобразили
оставшийся во мне шелест сминаемого листа
или льющейся воды?
Сейчас я слушаю музыку.
Меня можно нарисовать сравнительно легко.
Во мне кружатся все семь нот,
и поэтому я могу получиться
в виде очаровательной радуги.
А утром я так спешил,
что наступил случайно в лужу
и промочил ноги.
Сзади механизм эскалатора,
сложив рот трубочкой,
монотонно гудел под сводами подземной станции,
и я расплывался в пространстве,
вытягивался в неясную линию,
каждое мгновение отчаянно перемещаясь вперёд.
Наверное, меня можно было изобразить
в виде размазанной кляксы,
но вокруг пускай будет жёлтое,
потому что день был солнечный.
Свет фонаря тонкой струйкой
бежит в вечернем воздухе
и просеивается сквозь оконное стекло,
разбрызгивается по комнате,
рассыпается подобно хрустальному башмачку
на множество твёрдых капелек, –
будто льдинка хрустнула
в потеплевшем воздухе
и разбилась на крошечные зеркальца.
А весну я бы рисовал бледно-голубым
с небольшим добавлением сочно-зелёного,
потому что улавливаю еле слышимый вздох,
с которым хрупкий подснежник
грациозно выгнул ножку-стебелёк.
А вот ряды многоточий.
Это слышу, как трактор рокочет
за некрашеным забором новой стройки.
Из этих прерывистых линий я могу соорудить
шаткие стропила,
убегающие вверх смонтированными квадратами.
И в этом рисунке я вижу
крики « вира»!
и много других криков,
которые с грехом пополам помогают строить.
И от этого ряд многоточий получается прерванным,
потому что уже что-то сказано,
но ещё многое предстоит сказать впереди.
И даже у тишины есть своя, особая, палитра.
Это всегда полутона, полутени,
потому что тело отдыхает от звуков,
и они, словно вертлявые спиральки,
выкручиваются из головы, рук, сердца
и, вращаясь, исчезают где-то рядом в пространстве.
Вместо звуков проступают мудрые ритмы Природы.
Вот морской волной вздымается дыхание,
и пена шипит успокаивающе при выдохе.
У каждого – свой любимый звук,
свой желанный ритм.
И неохотно поддаётся Природа
этому вечному поиску.
ЗВУКИ 2
Сразу же беру верхнюю ноту, раннюю ноту.
Она встаёт раньше всех.
Живут ноты в глубинах вселенной.
Но только самая ранняя долетает до нас,
растворённая в каплях дождя,
а до остальных мы сами додумываемся,
доходим воем утробным,
или песнями их вычисляем.
А ранняя нота свыше даётся.
На ней пробуют свои силы воркующие голуби,
старый умывальник, сиплый от холодной воды,
ещё не проснувшийся пешеход,
тоненько посапывающий при ходьбе.
Это наша обязанность –
утром попробовать свои силы на самой верхней ноте.
Днём загудим деловыми басами,
как пролетающие мимо шмели,
вечером заурчим сытыми баритончиками
или вовсе будем молчать перед экраном
и лишь изредка целоваться в плюшевой темноте.
А нашу первую, раннюю ноту
мы можем взять только с утра.
Ребёнок рождается словно ниоткуда.
Его голосок звенит словно ниоткуда.
Он появляется будто бы сверху
и набирает силу на диезах.
Ребёнок пробует свой голос на высокой волне,
на чистой волне.
И лишь потом он растёт –
и взгляд приземлённее, и голос ниже.
А когда пробует свою раннюю ноту, –
будто парит над нами.
Настройтесь по плывущему камертону:
чуть слышно пищит в комнате одинокий комар –
влетевшая сквозь стекло нотка.
И предутренний сумрак комнаты
еле слышно зудит набухающей высокой нотой, –
так толчками ускоряет свой бег по венам
кровь в разбуженном теле.
И сплетницы пробуют свою первую ноту,
у зеркала обводя губной помадой рот,
чтобы кто-нибудь любовался местом,
откуда вылетает словесная грязь.
И чайник-братишка поёт для всех
бравую песню списанного на берег боцмана.
И канарейка над фикусом,
и миллионы будильников,
и провода на морозе,
и скрипочка в футляре,
и надрывный ультразвук
селедочной головы на столе в студенческой общаге...
Просыпается наша самая ранняя нота,
и будто дирижёр палочкой по пюпитру стучит;
замираем на мгновение и вступаем послушно,
заведёно вступаем,
отдохнувшими голосами подтягиваем,
исказить боимся свою первую ноту,
предательства с утра боимся,
иначе жизнь потечёт изломано и мутно.
Обо всём узнали,
все ноты по полочкам и линеечкам разместили,
но её-то всё же не хватает –
нашей ранней ноты не хватает.
До неё нельзя дойти умом своим, –
она свыше даётся.
Вот и ищем по-своему – на ощупь,
кто как задуман на этом свете.
И будто подменяет нас однажды,
и вместо заунывного скрипа кладбищенской подводы
подползёт к ступням сморщенный прибой,
и шипение оборвётся на взлёте.
И жить будем долго и мудро.
Лишь бы ранняя нота оставалась чистой.
Вот только бы не сфальшивить с утра.
ПРО НОТЫ
Вот лежу, совсем расстроенный, забыл все ноты свои. Забыл их лица, одежды и голоса. Они ушли из меня немного пройтись, подышать воздухом. Но мороз застал их на обратном пути, и они зашли к кому-то погреться, а про меня совсем забыли. Поют где-то сейчас дружным хором за виноградным вином.
И друг мой – камертон – что-то давненько ко мне не заглядывал. Он интересный парень, волевая натура, все сразу начинают плясать под его дудку, с ним интересно беседовать. Но, говорят, он уехал за границу надолго – разузнать, чем живут заграничные инструменты. За их музыку я теперь спокоен.
А ещё я знаком с двумя нотками-сестричками. Любили они звенеть вдвоём, – это когда я ещё был необструганным поленом и умел славно мычать, – так вот, сочные дуэты они исполняли: одна чуть повыше (она мне нравилась больше), другая чуть пониже, и так ладно выходило!.. Но с некоторых пор у нотки, что пониже, родилась другая, совсем крохотная нотка, которая зазвенела звонче валдайского колокольчика, и с тех пор нотки-сестрички больше вместе не поют, но зато читают очень много книг, где написано, как звучат ноты в других регистрах и с какими нотами нужно сесть за один стол, чтобы в результате вышел мажор.
Я живу совсем одиноко. Вот и ноты мои всё не возвращаются. Видно, теперь ждать мне их под утро. Придёт вся компания после бессонной ночи – трезвая и уставшая, – и кое от кого будет попахивать дешёвыми папиросами. Интересно в этот момент взглянуть на себя. Видимо, буду сидеть и гудеть невыспавшимся голодным шмелём. Но они окружат меня пищащей стайкой, мои нотки, и одна обязательно припасёт мне новую песенку и, честное слово, потеплеет в груди. Уложу их спать, прожужжу что-то колыбельное и сам задремлю, ссутулившись, на стуле возле их кроваток.
СЛЕДЫ
Что за следы у тебя за спиной?
Это следы ног – малая часть твоих следов.
А следы души?
Следы голоса – эхо.
То, что возвращается.
Но чаще говорим на отдачу.
И умиротворённая природа отсылает звук обратно, –
он ей не нужен.
А следы души?
Вот следы пальцев на запотевшем стакане.
А следы души?
Тут совсем не в зрении дело.
Душу можно проморгать и с закрытыми глазами.
А сердце раскроешь, –
И вот уже понятно, о чём пекутся поэты и женщины.
Пронизана земля, прострочена
неровными затухающими штрихами следов.
Так бродит пилигрим в тумане и рвёт воздух на лоскуты,
а за ним ещё долго волокутся маленькие смерчи,
втягивая в себя сырую взвесь утра.
Из своих следов мы плетём жизнь,
как паук творит паутину.
Не из – задуманного, не из – желаемого,
а из – действительного.
Из случайно вытянутых нитей хаоса-клубка,
нитей разной толщины и расцветки.
Получается совсем не то, что хотим.
И вот уже кто-то плетёт днём, но расплетает ночью,
словно Пенелопа, оттягивает начало необратимого.
Такие – внезапные и противоречивые,
они постоянно недовольны собой
и обожают то, что так просто исчезает.
Мы словно вытягиваем паутину и оплетаем людей и вещи.
Они – неподвижные коконы за нашими спинами.
Оглянись! Люди глядят на тебя глазами твоей памяти.
У памяти много глаз, и все они глядят с укором.
Следи за следами души.
Вслушивайся в ответы и читай между строк.
Ещё мгновение – и ты увидишь слепок с собственной души.
Знаешь ли ты, что не оставляет следов?
Это воздушный шар?
Это земной шар?
Но орбита уже что-то да значит.
За спиной всегда остаются следы.
Только забываем об этом!
Знание об оставленном следе есть грустное слово – опыт.
Невидимые следы – налёты на душах,
медоносные налёты пыльцы на душах друзей.
Мы уходим, а их начинают посещать пчёлы.
Мы забываем про опыт и отрекаемся по десять раз на дню
от самих себя, и слушаем от друзей рассказы о самих себе,
и радуемся за того – неизвестного...
И осуждаем того – непонятого.
А есть следы на мокром песке.
Они ведут непременно на закат и медленно заполняются водой.
Это читают последнее письмо и плачут.
В то время, как пустая электричка увозит от людей
к поваленным деревьям.
А там пробежал тот, о ком никто не помнит,
и случайные лжесвидетели выдумывают небылицы о пронесшемся вихре.
Только белые обрывки бумаги под нашими ногами.
И кто-то уже внимательно читает.
И кто-то всматривается в нелепый отпечаток
чьей-то удивительной жизни.
Вот он бежал, как на пуантах.
И – небольшие ямки сбоку, словно от ударов громадных крыльев.
Не замечает никто этих ямок. Все смотрят на след.
И вдруг...
Обрывается он чуть дрогнувшим пунктиром.
Все удивленно жмут плечами и жмурятся от бессилия.
Я же задумчиво смотрю в небо.
НЕДО…
О, да!
Мы будем жить без протоколов,
без хищной бумажной макулатуры.
Даже оправдываясь, мы не смогли бы
сколь-нибудь правдиво изобрести простые
сухие слова – рисунки,
вкрадчивые эпизоды – факты
наших случайных полётов и обыденного елозания
по вытоптанной планете жизни.
Да и жизнь так коротка,
что вряд ли будет разумным
составлять казённые протоколы,
тратить попусту драгоценный дар
случайно дарованных минут.
Мы – не поэты,
мы – безгласые ценители тоски по прекрасному.
Безгласые потому,
что постижение прекрасного,
сама глухая тоска требует отречения полного, постоянного,
а времени нет.
Нам нужно быстро отвечать,
не фантазируя:
секунда на импровизацию,
миг на рифму,
мгновение на любовь...
Это всего лишь вспышка летней молнии.
А всё остальное –
недоговорено,
недоделано,
недосказано,
недолюблено.
ОН СТОЯЛ СРЕДИ СПЕСКОВ…
Он стоял среди песков.
Он раздвинул ступнями своими тысячи песчинок
и стоял в двух воронках, –
ленивый от жары.
Кто бы подсказал ему:
ищи путь среди песчинок,
продирайся сквозь молекулы мира,
продолжай делать воронки дальше.
Это ведь и называется – идти вперёд!
Кто, всем соответствиям вопреки,
пошёл бы впереди,
делая за него воронки в песке.
А он бы наступал в проложенный след,
чтобы подумали: идёт один человек.
А когда к нему снова вернутся силы,
он сделает первый робкий шаг в сторону.
Это подобно рождению младенца, –
он затоскует по одиночеству,
чтобы найти силы в сопротивлении ему,
в ритме раздвигающегося под ступнями песка.
Он снова станет сильным и сдержанным.
Но всё же найдёт в себе достаточно любви,
чтобы взглянуть вслед
исчезающей вдали фигуре.
НЕ ПРИКАСАЙСЯ К ЦВЕТКУ…
Не прикасайся к цветку.
Это – мгновение вечности,
гаснущая искра исчезающего пламени.
Не прикасайся к падающей капле, –
она может не найти свой лист
и свою жилку на листе.
Не притягивай губы свои к её губам,
если нет в тебе искры, –
цветком стыда вечно будет цвести тот поцелуй, –
не смоешь кельей монашеской.
Не трогай проходящего за плечо, –
остановится и не донесёт страждущему
влагу свою, а замёрзшему – тепло своё.
Не бери чужого, ведь всегда есть, что своё отдать.
Я иду по кромке листа,
По неровному краю его.
Я опираюсь рукой о прозрачную душу сквозняка,
другой же – утопаю в зелёном тесте растений.
Сквозь меня скользят токи –
от листа – в воздух,
и я не преграждаю им путь,
не прикасаюсь к ним,
потому что – сам расцветаю
от рек полноводных
и вымытого дождём воздуха.
У каждого своё рождение,
свой путь и свой час звёздный.
Не прикасайся к цветку!
КРОССВОРД
Вы только взгляните на эту бродячую доску!
Она – передвигающийся кроссворд,
в котором почти все клеточки заполнены,
а теми местами, где зияют пустоты квадратов,
она краснеет от злости
и пыхтит, как раскалённый чайник,
брызжа на всех горячими каплями желчи.
Смотрите, как эта доска усиленно ищет ответы.
А ведь не так-то просто найти нужный ответ.
Нужно перекопать горы книг и горы земли,
надо прожить жизнь – перейти поле
или оторванной от песка колючкой
вместе с ветром пересечь пустыню.
Кому это по плечу?
Но попробуйте убедить доску
из качественного морёного дерева,
что так и нужно находить ответы.
Она же просто заменяет правильный ответ
суррогатом с тем же количеством букв,
а потом сама забывает, что ответ неверный.
Но это ещё куда ни шло!
В жизни со всем примиряешься.
Даже с затяжными дождями.
Разве мало их – людей – разгаданных кроссвордов?
Что их беспокоило?
Незаполненная клеточка, клетушка.
Теперь их ничто не беспокоит.
Мир для них ясен и прост,
как в чемодан уложен,
как утюгом приплюснут,
как котлета обкушен.
Спокойно спят подменённые буквы
в клеточках, клетушках.
И всё бы ничего,
да вот наступает момент, когда,
зная правильный ответ, вы тем не менее
должны стучаться в обитую кожей дверь кабинета.
У вас в руках бумага,
которая дублирует вас как личность.
И вот решённый кроссворд,
подсаженный в это кресло другими решёнными кроссвордами,
только размерами побольше,
брызжа чернилами, заполняет ваш кроссворд.
Вы ждёте окончания расправы,
и словно невесомое облачко плаваете посреди кабинета,
потому что никогда не хотели надевать кандалы
готовых ответов,
усиливающих закон земного тяготения.
Бумага готова, ваш кроссвордик заполнен.
И большой решённый кроссворд,
улыбаясь и загребая негнущимися ногами ковёр и паркетины,
одобряюще хлопает вас по плечу бумагой,
отчего вы принимаете на свою кожу
ваш неправильно заполненный кроссвордик,
да к тому же в зеркальном отражении.
Не беспокойтесь!
И не показывайте, пожалуйста, как вы рады
или как вы огорчены.
Положите бумагу в карман, –
она ещё пригодится, чтобы махать ею
перед носами других решённых кроссвордов.
А сами забегайте в душевую (налево, седьмая дверь
без опознавательных знаков).
Вы смоете с себя все следы
пропечатанных клеток, клетушек,
а потом, стоя под струёй тёплой воды,
подумаете, как жить дальше.
Ну, идите же!
Я уже включил воду.
1 АПРЕЛЯ 1981 ГОДА
Впервые переход от зимнего к летнему времени
в СССР был осуществлён
в ночь с 31 марта на 1 апреля 1981 года
На Красной площади – в просторе континента,
где звук шагов – как пульс,
где голоса – многоязычный гвалт истории,
где лица – отраженье красных башен,
где каждый глаз – рубиновый салют,
где я – шуруп в машине для движения вперёд,
где безбожие порождает убожества – нас самих.
На Красной площади – в просторе континента
стояли люди, ждали бой часов,
да чёткий шаг торжественности и почёта.
Сплошная молодёжь, и далеко не маменькины детки,
хотя бы потому, что ночью здесь стоят.
Мы все хотели час прожить за несколько секунд.
Час без тревог,
без квартирной успокоенности,
без злачных заведений
и без тепла кроватей.
Час просто так.
Отдали время будто бы взаймы,
чтобы потом вернуть себе долги обратно,
не выплатив проценты.
В двенадцать часов ночи кремлевские куранты впервые
были переведены на один час вперёд.
Наступило 1 апреля 1981 года.
КТО-ТО ПОЁТ…
Пасмурный день грузно осел
на молчащий город
и туго запеленал его,
как уснувшего навсегда младенца,
в грязные пелёнки смога.
Тсссс...
Кто-то поёт...
Кто-то поёт
сквозь глухую немоту каменной толщи,
кто-то поёт
сквозь грязную взвесь облаков.
И, наверное, сквозь вечную ночь
кто-то поёт
ему навстречу.
ОДНАЖДЫ В ГОРОД…
Однажды в город я вошёл...
И чтобы не поймать мой удивлённый взгляд,
Дома взлетели стенами повыше
и в небо устремили взоры крыш.
Однажды в город я вошёл.
Но чтоб услышан был мой осторожный шаг,
мне город под ноги метнул
бетонные дорожки...
Стучу ботинками и весь я на виду,
как голый арлекин на барабане.
Однажды в город я вошёл.
Но чтобы не услышать вопрос мой удивлённый,
он взвизгнул тормозами
и заговорил
нестройным хором многих пешеходов.
Однажды в город я вошёл.
Он отразил меня в своих зеркальных гранях.
А на больших проспектах окна застегнул.
Но в старом дворике,
где детвора резвится
и на скамейках спины стариков,
я отыскал его.
Там шум моих шагов глушил
ковёр неубранной листвы.
Подкралась незамечено усталость,
а окнами, распахнутыми настежь,
дома перевернулись наизнанку;
шипел уже бессильный патефон...
А я читал стихи...
ЗДЕСЬ, В ГОРОДЕ…
Здесь, в городе, кажется, что весь мир оделся
в асфальтовый кафтан
и застегнулся бетонными пуговицами.
А осенью побродите весь день по болоту, –
будто и не было городов и уютных приморских курортов.
Всё провалится, чавкнув,
вздохнёт бездна метановым пузырём
и заснёт под зелёной ряской, переваривая.
Всё кажется, что земля такая, какой её видишь.
И, стоя под дождём, не пожалеешь умирающего от жажды.
Летом не хочется думать о зиме,
и все делают вид, будто не было её никогда.
Все притворяются, будто не знают мир иным.
И воскресным утром бродят по парку и веточки собирают,
словно всю жизнь этим занимаются.
А эти двое – разве всю жизнь целуются в тёмном подъезде?
Спросите их об этом!
И они задумаются, начнут свою жизнь вспоминать
и скажут, что их жизнь была ошибкой,
потому что сейчас не существует для них ничего,
кроме тёмного подъезда.
Побродите весь день по болоту, –
и вот уже весь мир представляется липким мокрым куском глины.
И разве один счастливый день означает,
что не будет никогда неудач?
День не может принадлежать тебе.
Но ты создаёшь иллюзию владения, планируя события.
Тебе так легче жить.
Не с планом дел, а с иллюзией владения днём.
А день не твой.
И жизнь не твоя.
Ты в ней лишь что-то пробуешь,
подталкиваешь на поворотах, заигрываешь,
садясь задом наперёд, как на резвого конька,
но потом нет ни сил, ни возможностей
осадить её прыть.
ЗАКОН ГОРОДОВ
Города остаются сами собой,
умывая лишь изредка краской лицо.
В них скрыты мысли, слова и дела.
Изредка крыша высотного дома
вылезет зелёным ростком
над морем серой безжизненности
и замрёт, закончив свой рост, навеки.
Таков закон городов, –
ничто не растёт бесконечно.
И что не может подняться вверх,
ползёт длинной лентой по тёмным щелям –
запутанным ходам душного лабиринта,
где машины, словно кашляющие роботы,
мёртвой от стекольного отблеска змеёй
ползут, изгибаются, раздваиваются
и снова толстеют на автострадах,
рыгают в лицо человека
в отместку за его изобретательность,
подсказывая ему страшную истину его бытия:
человека убьёт то, что им создано!
И душно от мыслей и газов...
Таков закон городов, –
каждый день душнее предыдущего.
Люди привязаны к своим городам,
запахам кашля и мусорным отбросам.
Каждый становится плоским как камбала
в страшной многотонности зданий
и серых памятников.
И отражения улиц тяжело пульсируют в мозгу.
Я тоже становлюсь плоским и незаметным, –
в чёрном пальто с поднятым воротником,
снующий в толпе гуманоидов.
И мысли, как мусор, шевелятся
нелепым нагромождением.
Из меня можно вынести много мусора.
Я это знаю.
И каждый видит свои пороки.
Но нам всем никогда не удастся
отнести наши мысли
на общую свалку человеческих ошибок.
Мы опутаны сетями.
Таков закон городов, –
чем больше его размеры,
тем сильнее паутина покрывает тело.
Люди складывают стены из кирпичей,
отгораживая кусочек мира от глаз посторонних.
Ведь чем толще стена,
тем темнее дела, вершащиеся за ней.
Люди нагромождают друг на друга этажи.
И чем толще крыша, тем меньше желания
увидеть солнце,
которое подменено ярким фонарём
в туманной обёртке.
Ведь и лица людей подернуты дымкой.
Таков закон городов, –
чем больше с ними знаком,
тем сильнее хочется спать.
Люди обкрадены в главном,
но они не видят подмены,
не желая признаваться в своей слепоте.
Город отдал им свой облик,
и человек превратился в город
с красивыми площадями и реками,
музеями и магазинами.
Но город многолик.
И человек превратился в город:
с пыльными окраинами, старыми заборами,
неокрашенными стенами и мусорными кучами.
Многоликость и паутинность города
кует себе подобных.
И бродят по свету тысячи детей тысяч городов.
Как и города, недоступные и непонятые.
Как и города, потерявшие талант сближения.
Таков закон городов, –
чем больше он, тем сильнее смешаны карты.
Ведь города остаются сами собой,
Умывают лишь изредка краской лицо.
НАС ВЫРАСТИЛО ПОКОЛЕНИЕ…
Нас вырастило поколение,
у которого сейчас морщинистые лица.
Они – некрасивы в словах и движениях,
а в разговорах их сквозит раздражение
и бренность.
Утром, опустошённые, они тянут на санках
сумки и мешки с пустой посудой.
А мимо них бегут тощие бездомные собаки,
которые умирают от голода
среди людской сытости.
Наше поколение научилось пить у них –
отчаянно, со стоном,
будто силясь что-то забыть.
Но им было что забывать.
Нам даже забыть нечего!
МОЖНО, Я ТЕБЕ ПОГАДАЮ?
Можно, я тебе погадаю?
Я буду гадать не по руке,
погадаю по чёрным прожилкам природы, –
по голым ветвям простуженного,
кашляющего тополя.
Мне нужно успеть до весны,
когда придут люди с топорами
и обрубят ветки и макушку.
Что я тогда тебе скажу?
СРЕЗАЛИ ВЕТВИ С ДЕРЕВЬЕВ…
Срезали ветви с деревьев,
как душу живую на гильотину положили,
как пальцы обрубили природе нашей,
носы и уши матерям и сыновьям своим.
Отстриженные нити, которыми земля пришита к воздуху,
грудились на потеплевшем снегу
и дымились последним вздохом на свежих срезах.
Голову трудно повернуть туда,
где стоят колесованные деревья
с белыми пятнами обрубков.
Люди света хотели,
но уродливо обошлись с друзьями своими,
и в отместку солнце ранит людей в лица
длинными шпагами лучей.
А ведь должно оно нереститься в листве
и осыпать нас жёлтыми икринками света.
Люди света хотели,
но благородным уродство бывает редко.
Забыли люди, что значит – жить мудро,
и, сделав привычную гадость, стараются забыться.
И сами они, – как их топоры, –
неотвратимые и безликие,
нелюбимые никем и не любящие никого.
Оторвало землю от воздуха,
разомкнули сцепление Природы.
И уходит она из-под ног.
И всё труднее дышать...
Всё труднее дышать...
Всё труднее...
7 НОЯБРЯ (по новому стилю)
Мокрые флаги безжизненно провисли
над тёмными улицами.
Ветер выдувал из подворотен
грязные обрывки газет.
Вот и пьяные,
прохрипев последние куплеты
непонятных песен,
расходились по домам.
Так кончился праздник Октября...
– Что ты написал? – вскричал редактор. – Разве такое ВОЗМОЖНО?!
– А почему бы и нет! Давайте, выйдем на улицу.
И они вышли...
... Мокрые флаги безжизненно провисли
над тёмными улицами,
а ветер выдувал из подворотен
грязные обрывки газет…
РАЗГОВОР С ДЕРЕВОМ
Сейчас! Сейчас!
Я вижу, как ты зовёшь меня, –
тень твоих веток волнует занавески.
Я выйду к тебе,
и мы всю ночь будем говорить о том,
что неплохо бы всем бродячим собакам надеть калоши,
потому что грязь, лужи и всё такое...
Мы поговорим ещё о том, что было бы здорово,
если бы деревья имели зонты,
потому что днём сыплет белая мука
и по ночам холодно стоять мокрыми.
Вот только я отдохну от их шума,
от их надуманных проблем,
от их бесконечных идей,
как наикратчайшим путём заполучить деньги другого.
Разве их что-нибудь образумит?
У меня уже нет сил в это верить.
Разве через тысячелетия они станут другими,
если всего тысячелетие назад они были такими же?
А их пронзительные крики,
которые они называют «разговорами по душам»!
Их души стоят друг друга!
Подожди, я немного отдохну от этого базара,
где всё продаётся и покупается.
Их зазывалы знают меня в лицо
и уже не лицемерят столь явно при моём появлении.
Но иногда они не могут отказать себе в желании
ущипнуть исподволь, как, бывает,
вороны клюют дружно отбившуюся от стаи.
А знаешь, вороны, которые зимуют в наших краях,
с весной улетают на север,
и прилетают другие вороны – с юга.
Попробуем жить и с ними.
В их гнёздах, наверное, теплее
и дерутся они не так жестоко из-за чёрствой корки.
Подожди, я немного отдохну от этого кавардака,
жить в котором – только зря терять время.
Уж очень много места он занимает в моей голове.
Непростительно много.
И так непростительно мало места остаётся для тебя.
А как только я отдохну,
Я вылечу к тебе через форточку.
И мы ещё поговорим о том,
как было бы здорово,
если бы каждый человек умел разговаривать
с деревом.
Правда, на первых порах,
деревьям пришлось бы туго.
Не всякое дерево вынесет душеизлияния
некоторых из них.
Разве дрожащей осине
под силу диалог с предателем?
Той нужен священник.
И, к тому же, я ни разу не видел дерево,
продающее индульгенции.
И разве под силу сосне
вытереть все слёзы мира?
Уж больно неловки для этого её пальцы.
И любит она сухую почву.
Но деревьям нужно не поддаваться,
и тогда люди поймут,
что с деревьями нужно говорить
лишь о самом сокровенном.
Мы поговорим с тобой об этой затее.
А пока по привычке мы живём
по разные стороны кирпичной кладки.
Да! Ты знаешь,
мне знакомая рыба из аквариума рассказала,
что в одном море живёт красный кит...
Представляешь?!
ВСЕ В ЛЕС!
Все в лес!
Все в лес!
Скорее все в лес!
Он начинается в земле.
А мы стоим на земле.
И уйдём в землю,
в которой начинается лес.
Здесь память наша шелестит
листочками – днями.
Здесь отвыкаем от самих себя,
и кажемся себе загадочными существами,
и начинаем себя отгадывать,
и тепло становится,
и дух захватывает от случайных открытий.
Здесь привыкаем к мысли,
что жизнь –
случайный миг пробуждения в вечном сне.
Здесь привыкают к вечности.
Здесь привыкают к покою.
Хотя с трудом даётся эта наука.
Когда уйдём в землю,
из неё поднимется лес.
В лес!
Бродите среди тех, кто ушёл навечно.
И прикасайтесь к ним.
И слова волшебные произносите, –
вдруг оживут и что-то расскажут.
Приложите ладонь к шершавому стволу,
а другую – к морщинам своим, –
разве ощутите не одно и то же!
Прильните к дереву.
Разве не ваше сердце в его толще?
В лес!
Где ещё научитесь тепло отдавать?
Без этого трудно быть деревом.
Без этого засыхать станете,
едва росточком подниметесь.
Без этого не породнитесь корнями
с братьями и сёстрами.
Привыкайте к своему будущему.
Привыкайте к нему.
И страх уйдёт.
И словно расцветёт тело.
И душа станет вечной,
потому что в лесу родилась,
в нём и останется.
Потому что жизнь – всего лишь
случайный миг пробуждения
в вечном сне.
ОТКРОЙ ОВИДИЯ
Я не хотел бы повторяться здесь.
Достаточно открыть «Науку Любви» Овидия Назона.
Но эта женщина Овидия не знает, –
Она сама поэмы сочиняет,
Поэтому Овидий был бы ей на пользу.
В том польза – приобщение к любви.
В том польза – приобщение к симптомам,
Когда любовь «наукою» зовётся.
Не лень рождает нежеланье повторять
Метафоры, эпитеты, сравненья.
Но эта женщина меня не видит.
Любуйтесь на творенье стеклодува:
Я – колба, я – промытая витрина.
Но эта женщина меня не слышит.
Под силу колбе смех усилить,
Но её губы не прильнут к моим.
Вот так устроена урановая бомба:
Две половины не должны касаться,
Когда они – одно и то же вещество.
Союз наш уничтожит всё живое.
Непробиваемая призма отношений
Поставлена меж нашими глазами.
И мы искажены друг в друге,
Уверены, что разным тестом сбиты...
Но эта женщина не чувствует меня.
И никакой Овидий не поможет.
Лишь чистая «наука» остаётся.
По формуле я вычисляю дату,
Когда планета наша содрогнётся
От соприкосновенья наших тел.
О, Господи! «Наука» не подводит.
Но формула слепа перед природой, –
Я встречусь с ней не в этой жизни.
А в этой – полугрусть, полуусмешка.
Как полувзрывами планету сотрясти?
Открой Овидия! Опомнимся скорее!
МИМО ДРУГ ДРУГА
Прошли мы мимо друг друга, –
два поезда скорых, по разным путям пробегающие,
стучащие в своих ритмах.
В нас – разные люди, как разные мысли.
Прошли мы мимо друг друга, –
две пули навстречу друг другу,
две пули, прошившие одного человека,
не встретившиеся в тёплых недрах дрогнувшего тела.
Прошли мы мимо друг друга,
и где-то мёртвое тело упало,
и красный фонарь моего последнего вагона
мигал твоему красному фонарю.
И закачались мы, одинокие, потерявшие равновесие,
на шатких своих рельсах.
Прошли мы мимо друг друга,
и в скрежете крушения не соприкоснулись
сверкающими боками.
Мы – поезда.
Мы – падающие навстречу друг другу яблоки.
Силы притяжений наших направлены в разные стороны.
Мы – падающие звёзды разных галактик,
космические посланцы разных разумов,
не понимающие, боящиеся друг друга.
Даже в знаках мы не поняли бы друг друга.
Вот какие мы разные!
Одинаковые в своей разности.
Непонятые мчащимися рядом.
Осуждаемые оставшимися.
Мы – промчавшиеся мимо поезда.
Мы прошли мимо друг друга.
И утром я убежал от того,
к чему ты придёшь вечером.
Велико искушение пули остановиться,
как велико искушение сделать невозможное.
Но проходим мы мимо друг друга
или сквозь друг друга,
увлечённые собой,
и, пропуская сквозь себя,
не пускаем в себя никого.
СВАДЬБА
Вот так уж повелось:
Влюбляются «за грошь!»
И свадьба, и друзей советы да похвалы.
И всё устроено, как будто вы попали
на первый бал толстовской героини.
Друзья шумят, а в шутках – ум,
разнобасовое сопрано,
как тихое осеннее «курлы»
с протяжным рёвом бегемота.
И тост за тостом в плавной спешке,
но все успели – уложились в вечер.
Все дружно стали забывать
и «ху из ху?», и где невеста?
И курит танец мясо с коньяком «Самтрест»…
Но вдруг на лестничной площадке
заполыхал костёр мужских бесед,
и каждый протянул озябшие ладони
или бросался в жар знакомых сцен,
где точка зренья каждого известна.
И это выглядит недурно, когда мешают
возглас с анекдотом
иль кто-то требует огня
под звонкий женский смех.
И празднично накрытый стол
уже меняет блюда на сладости и чай.
И разговор опаснейшим цунами
пробился в комнаты,
живя отдельными форпостами.
Взлетающие как «пинг-понг» куплеты
изобразят готовность магмы расплескаться.
А дальше было всё:
и ровный хор друзей,
сработавшийся в далеко не первой встрече,
и шутовство, и лирики накал,
но больше шутовства – ведь свадьба,
а не именины!
Солирующие партии – в ударе!
Свалился хор вокальными цунами
на публику, где диван – галёрка,
а первые ряды – пусты
во избежание возможных вылазок
в партер со сцены.
Но вдруг звучит аккорд,
и все стекаются в переднюю
к нагромождению вещей;
потом дальнейший сток ведёт в подъезд,
а там уж, не прощаясь,
искрясь в ночных бенгальских вспышках,
мы потекли, как вешние ручьи, –
весёлые и трезвые,
с уверенностью,
что всё же что-то недоделано,
а что уж сделано –
того, брат, не исправишь!
И просто думаешь: а ты?!
Но думать дальше – не пустое развлечение.
Опасно!!!
ЗЕРКАЛО
Передо мною – зеркало
в тёмной бронзовой оправе.
Его физика такова:
отшлифованная плёнка серебра
отражает идущий свет.
Вот я стою у окна и отражаю свет,
уже отражённый от стены соседнего дома.
Я свечусь не своим светом и этим лжив.
И зеркало не виню, –
оно всего лишь отражает мою ложь.
И этим искривлено,
хоть и стоит прямо и неподвижно,
как на всё готовый солдат.
Что отражает зеркало, когда на него не смотрят?
Так уж оно всесильно?
Ведь оно не способно отразить темноту.
Оно лишь углубляет её черный провал
и становится бездонным.
В тёмной комнате зеркало – плохой собеседник.
Нужно искать другие зеркала, –
об этом думаешь в темноте.
Зеркала, которые отражают твой свет,
твоё тепло.
Природа этих зеркал неуловима.
Об их существовании догадывается не каждый,
потому что не для каждого свято своё тепло,
и совсем не каждый может светиться.
ДВЕ СТОРОНЫ У МЕДАЛИ
День два лица имеет – свет и тень,
и границы бывают размыты.
Две руки у человека, –
одной даёт, другой бьёт.
Два глаза немигающих на лице живут, –
одним сучок в глазу ближнего ищет,
в другом бревно затерялось.
Надвое распилен раскрытый глаз земного шара,
и границы не размыты,
а обведены на картах чёрным и жирным.
И бредут вдоль них люди, –
разные миры бредут,
присматриваются друг к другу,
завывая от непонимания на холодную луну,
которая тоже разделена
на светлую и тёмную половины.
Всё в мире делится
и становится бесконечно маленьким,
и теряется на пыльной дороге.
И не умеют люди по-другому,
ибо закономерности сильнее их,
и с рождения нужно выбирать
между светом и тенью,
выбирать по образу и подобию своему,
между Джокондой и варварством,
выбирать то, что уже выбрано большинством,
между безвестной гениальностью
и прославленной проституцией,
выбирать собственную печень и жилки на руке,
выбирать между двух начал
и решать вечный компромисс,
который и называется человеческой личностью.
Всё в мире делится до самого малого,
до последнего атома.
И не надо его делить дальше,
потому что погибнет человечество
в припадке вечной делёжки.
Давайте положим его на ладонь.
С него, неделимого,
и начнём отсчёт иного мира.
У МОРЯ
Сегодня от меня долго не уходил один сон.
Я был возвышенно встревожен близким присутствием стихии, –
я был в городе, стоящем у моря.
Я покупал обратные билеты, мчал куда-то в трамвае, –
имел дело с тем, что никоим образом не относится к морю.
Но я постоянно ощущал в себе его зов.
И вот проснулся, охваченный сильнейшей тоской.
Я так и не увидел во сне моря.
Его нельзя себе представлять.
Оно не может сниться.
Море не умещается в нас.
Мы мелки, а море предполагает совсем иное построение души.
Море – проповедник иной нравственности.
Нравственности вечности.
Мы не можем спокойно жить у моря.
Мы обречены, потому что бренны.
Тоска обречённости странным образом изменяется в нас
и становится тоской по недостигнутому.
Так человек тоскует по любви,
которая так и не пришла,
которая уже стала достоянием вечности.
МОРЕ
О море!
Какой магнит спрятан в седовласой пучине –
тёмной глубине твоей?
Может, бездонная высь отражается измято
на твоей морщинистой коже?
И ты всасываешь её в себя
своим солёным поцелуем.
Я – колокол, во мне протяжно откликаются
удары твоего сердца.
О море! – дробящиеся зыбучие блики!
Ленивое поглаживание камня,
и плач переживших самих себя сирен.
Песен они уже не поют.
Песни живые поют.
А сирены привязаны к скалам,
чтобы не убежать к людям,
которые оказались сильнее.
О море! Память разжижается
и мерно плещется внизу о камень.
И нет никого, кто бы напомнил потом
наш с тобой неспешный разговор.
Мы спокойны, как боги.
Богам спешить некуда.
Впереди у них – Вечность.
О море! Дешёвая статуэтка разъярённого Будды,
готовая околдовать невидимыми чарами
и выстлать наш путь неудачами и несчастиями.
И чем мы проще и понятнее, тем больнее,
ибо сила берётся от переполненности,
а она исходит от возможности идти разными путями,
поэтому оправдывает предательство.
Твои вещи меня пленяют изысканностью.
Это – камни, водоросли и вода.
В них – вся сложность и загадочность,
простота и ясность,
отсюда – непревзойдённая мудрость.
О море! Зелёной мантией обернуло ты землю,
скрыло от метеоритов грубые шрамы
горных хребтов.
Скрыло и лечишь в недрах своих.
И само лечишься по ночам,
выбрасывая людей, корабли и отбросы цивилизаций
штормом на берег.
Разве только слепой не увидит
разошедшихся порезов от ракетоносцев
и подводных лодок.
Разве рыбацкая шхуна оставит след!
След в море оставляет тот, кто пришёл его уничтожить...
...Наверное, я был когда-то морем.
Безбрежным простором.
По вечерам я уставал носить на себе барашки волн,
теплоходы и шлюпки
и медленно расплывался и оседал, соединившись навек
с плотью земною.
Я был большой растёкшейся медузой.
По моей спине
бежал холодными лапками свет луны,
и каждый заворожёно
глядел туда, где не было горизонта,
и перед каждым была только его дорога.
А по краям мои мокрые пальцы
стучались в твёрдые рубашки каменистых берегов.
И мне было грустно,
что я всё-таки не безбрежен.
И я всегда звал вас к себе, люди,
пробегая шуршащим всплеском по кромке пляжа.
Я внимательно всматривался в ваши глаза
и находил там своё продолжение.
И вслед вам я смотрел,
потом кидался вдогонку к ступням
и омывал ваши ноги, трогая вас –
живы ли ещё?..
О море! Пьяный солёный тюльпан,
всегда раскрытый для смертельного объятия.
Мы всего лишь бездомные паломники, бредущие к тебе,
чтобы получить в подарок твои нежные,
но холодные поцелуи.
Море всегда одиноко,
потому что нет достойной её стихии.
И только человек ищет
невозможного согласия с морем,
ошибочно убеждённый,
что море можно покорить
в борьбе и самоуничтожении,
опуская свои тела на морское дно
как на жертвенный камень...
Нельзя покорить непокорное,
ведь море живёт и грохочет внутри нас,
и, борясь с морем, мы боремся сами с собой
в невероятном сцеплении рук и напряжении воли.
А время неоправданно калечит
наши представления о самих себе.
И когда мы начинаем бояться моря, –
природного зеркала наших душ, –
это значит, что мы боимся самих себя,
надвигающейся шипящей неизвестности,
последнего взорвавшегося вала,
который всосет нас в себя.
И наше последнее усилие –
бесплодная попытка покорить море –
станет нашим последним взлётом к самим себе,
к тому, чего достигли, к чему шли всю жизнь,
последним взрывом надежд, разума, воли, иллюзий.
И всё это проглотит надломленная реальность.
А мы – призрачные, как медузы –
будем перекатываться по волнующимся водорослям,
и холодная солёная вода
смоет последний крик «победившего» человека:
« Море! Море!»
СНЫ I
А сны я буду называть словами близкими этим снам.
Каждый сон – своим словом.
И будут у меня сны – «бережный»,
«музыкальный», «мягкий».
И лексикон названий будет удивительно
домашним и женским.
И я подумаю, что не так уж и страшно,
если ты забыл, как пахнет порох
и как наголо бреют головы.
Вот помню один сон...
Начал я почему-то звенеть,
словно пытающаяся взлететь церковь с колокольней.
Купола её совсем невесомые,
будто тёплым воздухом наполненные,
и тянут они неуклюже тело вверх.
И от натуги каменной эдакий перезвон стоит
по всем окрестным деревням.
Да вот только не справиться талантливой голове
с прочным фундаментом.
Вот так и стоит на пригорке
с паспортом в кармане
и пропиской в паспорте.
СНЫ II
Что нам по ночам снится?
То, чем живём незаметно от других,
чем мы дышим и что выдыхаем,
невидимые никем, –
наши радости и ужасы,
наше счастье и отчаяние.
Маятник жизни расшвырял наши крайности в снах.
Утром же деловито становимся на скользкий канат.
Балансирование между крайностями
ожидает нас впереди.
Что снится земле по ночам,
когда вода стекленеет,
а деревья становятся большими тёмными пятнами
и заселяют полмира?
Ей снится, что была она когда-то солнцем,
и свет давало мёртвому пространству,
на всякий случай тепло отдавало, –
вдруг кому понадобится?
В темноте не спят вулканы.
Вечно клокочет в них тоска по умершему светилу.
Каждый день плачет земля гейзерами слёз, –
молодость свою оплакивает.
Но бьётся в ней раскалённое сердце.
И однажды мы замечаем,
что миллионы лет ни при чём, –
когда кошки покидают город,
а у ветра перехватывает дыхание,
и он останавливается на лету.
Сдирает земля с себя черепаший панцирь,
сшибает континенты,
и море уходит в разверзшуюся бездну,
и удовлетворенно пускает земля слюнку магмы,
как, улыбаясь, засыпает усталый человек,
но тело ещё помнит дневной кульбит.
А слюна пузырится и застывает.
И смотрим мы удивлённо
на слепок с лица земли
в её первый и последний день.
И даты неразборчивы...
Мчится меж звёзд наш земной шар –
старый «тяни-толкай», –
одной половиной спит,
другой безумствует.
И людям снится,
будто были они когда-то светилами
и проливали свет в холодное пространство, –
может быть, кому-то теплее станет?
И вода стекленела,
и деревья становились большими тёмными пятнами
и заселяли полмира.
МЕЛЬКАНИЕ ДЕРЕВЬЕВ
Сквозное мелькание деревьев, наполненных сквозняком. Воздух заполнил все поры желтеющей губки. Мы, проносимые сквозь, словно пули – навылет.
Незаметный восход, задёрнутый сплошной пеленой низких облаков. Меж деревьев переливается сырая взвесь утреннего воздуха. Плетут тяжёлые ели паутину из мельчайшего бисера воды. Человек трепещет в бесшумно захлопнувшейся ловушке.
Дальний лес, – он словно не существует, его дорисовывает наше сонное сознание, ставит грязную голубую черту под тяжестью облаков, окантовывает поблекшие краски долины рамкой леса. Так неустойчива картина, что кажется – это горы окружили нас, прервали сквозной поток степи под ногами.
Бесхребетное существование равнин.
Застывшие слёзы оползней.
Струпья плоскогорий.
Бородавки гор.
Мокрый глаз океана.
Расползшиеся по карте синие вены рек.
Нервные разряды молний.
Искусственный лак выброса нефти.
Анализ крови, взятый из скважин.
Незаживающие швы каналов.
Магматический кашель вулканов.
Твердеющие опухоли в больных стареющих внутренностях.
Укол шприца буровых вышек.
Свободное дыхание ветра над коралловыми наростами лесов.
Разорванная повязка воздуха, которой забинтовано больное тело.
Незаживающие язвы заболоченных котлованов.
Вмятины в земле от несгоревших комет.
По краям воронок – выгоревшая щетина поваленного леса.
Гнилые испарения болот.
И облегчённый вздох прилива после очередного витка земли.
НЕ В ЗАЩИТУ БЕДНЫХ…
Не в защиту бедных,
Не в укор страдающим,
Не в тоске по угнетённым и угнанным,
Не из-за жалости к растоптанным,
Не в муках по потерянным,
Не из-за боли по уничтожённым,
Не в слезах по умершим,
Не из-за снисхождения к плачущим...
Льётся золотая лавина блестящих кружков
Из разинутых пастей огромных карманов.
За каждым – замученные души в сверкающих саванах.
В мерцании граней – отблески слёз в одиноких измученных глазах.
А в конце падения – металлический звон надорванных глоток.
И исчезающий в духоте тёмного кармана
последний крик –
тонкий, как отчаяние, и раздирающий, как боль.
А счётная машина продолжает отсчитывать золотые столбики,
потому что грязные руки механически прокручивают ручку.
(1979)
БЕСКОНЕЧНОСТЬ
С закрытыми глазами я ощущаю мир
ровно на длину руки.
Но вижу вокруг очень далеко,
пока взгляд не упирается во что-то,
что мешает видеть ещё дальше.
Если бы не было стены, я бы увидел улицу.
Если бы не было так пасмурно,
я бы непременно смотрел на солнце
и плакал от яркого света.
Если бы не было горизонта,
это бы означало,
что земля распрямилась,
как выгнутая колесом пружина,
и где-то очень-очень далеко,
ровно на длину одного витка,
я увидел бы свою тень,
а сзади была бы пустота,
и космос вздрагивал от холода
блуждающими глазами звёзд.
Я смотрю внутрь себя.
Я слышу скрип поворачиваемых
вокруг своей оси глазных яблок.
Я снова не вижу предела.
Мой глаз линзой своей сжал весь мир
в один тонкий лучик, уместив в нём и море,
и блин горячий, и репейник у забора.
Бежит этот лучик по каналам,
как электричество по проводам,
навстречу тесной неизвестности
в самый дальний уголок необъятной вселенной,
которая уместилась в моей голове.
У меня внутри целая галактика.
Если от звезды Сонной Фиалки повернуть налево,
то через пару дней мы будем...
А вот тогда будет всё равно – где мы будем.
Вокруг нас много планет с разумными существами.
И все они дружат друг с другом.
...Наш глаз живёт на границе между бесконечностями.
Он – точка отсчёта в разные стороны.
Мы – нитка, перетянувшая воздушный шарик посредине,
и встречные воздушные потоки
разбиваются о наши тела
и нежно входят один в другой.
...Нельзя постичь предел вселенной нашей,
ибо смерть, – это досадное недоразумение, –
рано или поздно подставит нам подножку.
Нет предела в тебе самом,
ибо две бесконечности уравнивают друг друга,
и две твои руки, протянутые вперёд –
знак равенства между ними.
РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ...
Сейчас до меня долетит звук.
Как безгранично пространство!
Оно разбегается во все стороны.
И земля будто проваливается.
Мне совсем не страшно без опоры.
Раз, два, три, четыре...
Но где же звук?
Ведь прошла целая вечность!
А! Вечность безмолвна.
Или я уже умер?
Но как же я умер,
если всё ещё хочу услышать звук?
Ещё есть желание.
Ещё есть надежда на что-то.
Ещё есть время...
Раз, два, три...
Видимо, я улетаю,
и звук не может меня догнать.
Да, рано или поздно
люди становятся звёздами.
И просто улетают.
И тогда уже никакой звук
не может их догнать.
А сколько времени живут звёзды?
Мгновение? Вечность?
Раз, два...
Только пока мы глядим на них.
Когда они никому не нужны,
они умирают.
Это мы умираем,
когда не нужны никому.
Мы вдруг падаем и умираем.
И словно мелом по чёрному небу...
Раз!..
И только блеск мгновенный.
Только мгновенный!
Только блеск!
А вот и звук приходит.
Тише! Это падают звёзды.
Тише! Звёзды умирают.
КОГДА К ВАМ ПРИХОДИТ ЧЕЛОВЕК…
Вам кажется, что он к вам идёт, –
А он от себя уходит.
Когда к вам приходит человек,
Вам кажется, что несёт он вам что-то, –
А он за теплом вашим пришёл.
Когда к вам приходит человек,
Вам кажется, что начинается новая жизнь, –
А ему память покоя не даёт.
Когда к вам приходит человек,
Словно волна морская накатит с надеждою,
Но, коснувшись вас, разочаровано отползает.
Когда к вам приходит человек...
ЗАБАВНАЯ ФОТОГРАФИЯ
Забавная это была фотография:
заходящее солнце отражалось в глазах аллигаторов,
будто на плывущие коряги выставили по две свечки.
У случайного звука эхо не случайно.
Природа случайности закономерна.
И случайная кошка посмотрит на вас
теми же свечками из тёмных глубин чулана,
если вы случайно заглянете туда
сквозь дверной проём.
Зеркальные у них глаза.
Взгляни на своё отражение перед тем,
как бросить в него палкой.
Тот маленький и злой – в глубине зрачков –
тоже швыряет в тебя палкой.
А встречаются палки на кошке.
При чём здесь животное,
когда двое маленьких и злых выясняют отношение?
Не стой, кошка, у них на пути.
Свернись клубком и спи,
когда кто-то заглядывает в чулан.
Пусть он выясняет отношение с пустотой.
Разве от неё чего-нибудь добьёшься, кроме согласия?
И ты, солнце, не вставай на пути у аллигаторов.
Незачем им хвастать блеском в глазах.
Не их это блеск.
Пусть они выясняют отношения с темнотой в зрачках.
Пусть чаще друг с другом соглашаются.
ТЕРРИТОРИЯ
У каждого есть своя территория,
своя сфера жизни,
вне которой человек потерян,
взвешен в чужеродной среде,
задыхается, как выброшенная на берег рыба.
Некоторым потеря своей территории стоит жизни.
Но есть такие, что привыкают ко всему.
Не найдя своей территории,
ищут её в чужих землях и… находят.
Обычно там, где теплее.
Где осядут, там и дом родной, там и могила.
Ко всему прилипают, со всеми в ладах, –
упругие и гибкие телом и мозгом.
Но что-то холодное исходит от них.
Жизнь научила их не смотреть прямо в глаза.
Дружба с ними фальшива.
Хочется бежать подобных встреч,
а наткнувшись на них в темноте,
бить вслепую,
отчаянно защищая свою территорию.
Есть другие, – люди значительные и сильные,
которым не позволяет сидеть на одном месте
неуёмная жажда всё видеть и знать.
Такие долго блуждают по свету,
и сталкивает их жизнь с разными людьми.
Но кажется,
что чётко выверены у них границы своей территории,
что давно нашли её,
знают и понимают они больше, чем видится это со стороны,
не преступают они священных рубежей своих
даже по прихоти женщины.
Словно подводные лодки, – автономно, уверенно
продвигаются вперёд, –
тревожно и ясно, –
лишённые предрассудков,
призвав на помощь животный оборонительный инстинкт
и великое человеческое чувство земного братства.
ВОПРОСЫ
Зачем вы задаёте мне такое количество вопросов?
Зачем вы хотите знать обо мне всё?
Зачем вообще знать друг о друге всё?
Давайте что-то останется непонятным!
Давайте постоянно друг друга отгадывать.
И умнеть от догадок!
СКОЛЬКО ДВИЖЕНИЯ
Сколько движения в этих холодных сентябрьских закатах!
Зачем обманывать в словах неуловимое колебание смысла!
Зачем обманываться, зачем пытаться уловить движение листвы
и вторить движением слова, звука.
Невосполним пробел между изменением цвета и звуком,
отражённым этим цветом,
изменённой палитрой утихающего света и словами,
говорящими об этом.
Этот пробел велик, чтобы вместить в него наше мироощущение,
которое само есть – невосполнимый пробел,
пауза между звуками,
граница между мазками красок,
затишье между дуновениями ветра.
Мы – пространство между листвой, настоящей и мнимой,
которая шумит в нас по ночам и напоминает:
насколько мы земны.
Этот вечер не удаётся в нас, –
мы не способны догнать его в самих себе.
Мы стонем над этими неуловимыми вечерами,
как стонем над собственной неуловимостью,
а в моменты ложного прозрения, когда спохватываемся, –
наступает время, и мы рифмуем,
потому что становимся гармоничны с разлившимся светом
и шелестящим звуком,
словно сродни колоколу,
и повторяемся одинаковым количеством гласных
в каждой строке.
Этот вечер непостижим!
И жизнь наша непостижима!
И улыбаются над этой непостижимостью скептики,
потому что знают о непостижимости
и защищаются через осмеяние её.
Нам же, несчастным, остаётся обрекать себя
на невозможное и постигать.
И произносить слова,
то удаляя, то приближая к себе неуловимый смысл видимого.
Нам остаётся эта не имеющая смысла
пронзительная «игра в бисер»,
на которую способны только мы, –
выпавшие из разрозненного хора слепых.
Вот уже одна свеча на западе.
Вот уже деревья черны и необъёмны, –
их контуры нарисованы в разных плоскостях.
Вот уже заканчивается работа по обстругиванию смысла,
и скрученная стружка неровно ложится на бумагу,
выстраиваясь в безумный рисунок,
предчувствуя огонь.
Бумага должна гореть.
Смотрите, как вспыхивает она!
Это вспыхивают в сознании обломки разбившегося смысла,
не постигнутого и этим поколением.
Смотрите!
Ещё одно солнце умирает в ваших руках.
Эти закаты никогда не кончатся!
НАШИ ДОРОГИ
Таковы наши дороги!
Оплетённые цветовыми галлюцинациями:
ошалевшей выцветающей голубизной неба
и сочными гроздьями Красного Смеха.
Как и в тот первый военный год,
брызнула рябина небывалым урожаем.
Тут бы помолчать старухам,
да потому, видимо, и живут долго,
что не любят вспоминать молча.
С тех самых пор не любят!
Таковы наши обочины!
Истлевает обронённое в пожухлой траве,
о которую спотыкается солнце на исходе лета.
Не греет продрогшую землю тайный жар лучей,
а только щетинится она стрижеными мокрыми лучиками.
Таковы наши судьбы!
До нас долетает запоздалое эхо Красного Смеха,
ненужного Красного Смеха,
эхо которого возвращается в эпоху равнодушия и потери памяти.
Таково наше столетие!
Уместившееся в рамки постигнутого, дозволенного нам времени,
летящее быстрее наших представлений о вечности.
Завистливое время говорливых завистников.
Обречённое время мельтешащих обречённых.
Напуганных памятью.
Таковы наши истины!
Привитая антипатия к «классикам».
Интуитивная боязнь непонятного, непонятого.
Истины, в стихотворениях «непроснувшихся»
рифмующиеся с «мистикой».
Подмешанные шестёрки вместо тузов в нечестной игре,
где один из играющих – с завязанными глазами.
Явления, находящиеся вне целей жалких конвульсий поиска.
Таковы вечера!
Уносимые вдоль разрозненных обочин шарахающимися электричками.
Ожидание на сморщенных перронах.
Ожидание в неопределённости,
под домокловым мечом вопроса,
который не задают себе лишь младенцы:
каким я встречу ночь?
Таково волшебство ночей!
Превращать нас в иных существ.
Таковы наши нереализованные возможности!
Не подписаться под вышесказанным,
чтобы потомки не знали, кого отрицают,
смеются над чьими предрассудками,
и чьими именами унавожена почва,
на которой взошла их молодая поросль...
ТАК УСИЛЕННО ДУМАТЬ О ЖИЗНИ…
Так усиленно думать о жизни,
что забыть о ней...
Так безмятежно мечтать о полёте,
что потерять способность передвигаться по земле...
Так видеть дальний свет,
что трижды ослепнуть в существующем мраке...
Так бессвязно говорить о своём,
что прослыть безумцем...
Так чувствовать вещи,
что отказаться их присваивать...
Так ловить нездешние звуки,
что самому превратиться в камертон…
Так ловить удары чужих сердец,
что забыть о своём...
Так желать видеть людей счастливыми,
что умереть среди их несчастий...
Так явно прощупывать пороки
и ставить диагноз обществу,
что не удержаться на скользкой доске
и сгинуть за тюремной решёткой...
БЕЗУМЦЫ
И сказал председательствующий в Собрании:
Начало и Конец – суть единые вещи,
ибо безграничны обороты колеса.
Этот ход вечен, и ни одно живое
не в силах коснуться Вечности.
С нами остаются наши деяния,
которые мы по глупости своей
величаем Концом и Началом.
С нами всегда наше счастье,
с нами всегда наше безумие,
потому что обречены блуждать
в потёмках своих разумов
в поисках Начала и Конца.
Безумцы никогда не станут братьями,
потому что каждый из них одинок.
Они – рассыпавшиеся звенья родства.
Мы – жители разных эпох –
обречены случаем жить бок о бок.
Мы обитаем в разных веках,
но рождены в Настоящем.
Отсюда – недоумение и непонимание.
Мы – носители разных моральных категорий,
и это определяет наше время.
У нас есть точка соприкосновения:
мы живём надеждой в Будущее.
И вовсе не обречен тот,
у кого Будущее – в Прошлом.
Он ушёл дальше,
потому что способен пройти сквозь материю.
Среди нас ходят современники Патрокла и Гамлета.
Взгляните на этого Безумца – он ещё не родился.
И тогда сказал председательствующий в Собрании:
Всё тщета, суета сует и ловля ветра.
Безумие есть хаос.
Он даёт способность родить «пляшущую» звезду.
Что есть звезды, как не безумная пляска разумов,
мгновенная вспышка сознания в вечной ночи.
Безумие – это непрерывный разговор,
ибо в начале и в конце его – молчание.
Это страна, где горы и пустыни – суть земли,
и путешествующий волен в путях своих.
Это страна, где добродетель мертва,
ибо нет причин для нравственности, –
это страна, где живёт всего лишь один человек.
Это крест, на котором распинают
разуверившихся и отчаявшихся,
страждущих и покинутых мечтателей.
Это страна, где владеют всеми звуками,
где кому-то принадлежит даже эхо.
Это пунцовые разводы на холсте времени, –
окровавленные следы убиенных гениев.
Это крик, отвергнутый ушами нашими,
не дошедший до ушей наших.
Это земля, которой никогда не достигнем,
потому что не оторвёмся от своей.
Внимательно смотрим вдаль,
а безумие – это шаг в сторону.
Оно рядом.
Нужен лишь полуоборот головы,
сломанная траектория.
Бабочка летает рядом, но она – за чертой.
Бабочка безумна.
Ноги не заменяют крылья.
Они не согласны друг с другом.
В полёт толкает не память, а сновидение.
Если вырастают крылья, ты – бабочка, ты – избранный,
но ты – жертва урагана и безумия,
но другого – порождённого инстинктом.
Можно прожить двенадцать жизней
и двенадцать из них проспать.
Бабочка не помнит то время, когда была рождена ползать.
Безумие – время, когда рушатся связи и перемешиваются слои.
И огонь безумен в пляске своей, словно бабочка,
но он жив и после смерти – греет память о нём.
День не равен ночи.
Зло не уравновешивает Добро.
Шагающий вперёд не повстречает шагающего навстречу.
Безумный пребывает на одной чаше весов,
и нет у него помысла возложить Нечто на другую.
Безумный всегда неправ,
ибо закрыл двери свои для ума любознательного
и пытливого, –
он обрёк себя на непонимание.
ЭТО МЫ…
…загнанные в углы кашляющими городами,
давимся в серой взвеси гриппозных вирусов,
вечерами смываем грязный налёт с рук,
потемневших от беспорядочного листания газет и книг,
скверно ругаемся,
освобождая овощебазы от гор гнилого лука,
купаясь в густых испарениях зловоний,
бываем предельно строгими в «присутствии»
и расслабляемся за закрытыми дверями квартир,
играем с жизнью в бесконечный карнавал с переодеванием,
мурлыча себе под нос пару затасканных шлягеров,
обгоняем земные витки
и прячем на полках ещё не изданные книги,
изредка разряжаясь на битье посуды,
убиваем время на разводы и размены,
оплетённые проходящими через наши сердца
невидимыми нитями рубежей, традиций, границ и ограничений,
ни мало не заботясь о подмене качества гостей их количеством,
философствуем о жизни исключительно в диалоге с телевизором,
не имея о вечном ни малейшего представления,
бредём полусонные на работу,
соблюдаем требования общепринятого благочестия,
отдаём дань времени,
которое сменило слоников на этажерке на книги,
читаем по вечерам телефонные справочники
сквозь сизый туман сигаретного дыма,
барахтаемся в паутине случайных связей,
бесформенно громоздимся в тёмных утробах кинотеатров,
меняем одно тёмное помещение на другое,
где потягивают дорогое пойло,
ночью похотливо обнимаем холодную подушку
или устало ищем повод для отказа в исполнении
супружеского долга,
с удивлением обнаруживаем под пенсию
существование общечеловеческих идеалов,
никак не соответствуя своим развитием своей должности,
переживая порез на собственном пальце
сильнее расстрела палестинских беженцев,
читаем о голодовке ирландцев,
сыто урча животами,
незаметно заполняем психиатрические больницы
своими прозрачными телами,
плывущими в сумраке санаторных аллей,
ругаемся вполголоса и косимся на телефоны,
соглашаемся на все компромиссы,
блуждаем в потёмках идей,
основанных на догадках,
привыкаем слепо верить
из-за хронической нехватки информации,
работаем челюстями чащи, чем головой,
запоем читая «Челюсти»,
строим догадки об импотенции Хэмингуэя,
слушаем по ночам железное соло поездов,
рискуем из-за пустяка безвременно уйти,
учимся заочно,
любим понаслышке,
говорим о несуществующем,
добиваем собственную печень,
культивируя стремление к саморазрушению
в аристократическом припадке мазохизма,
воспитываем детей по образу и подобию своему,
смиряясь с мыслью о казармах,
наполненных молчаливыми противниками пацифизма,
устало шаркаем вечерами стершейся обувью,
научаясь ценить слабые отдушины взаимоотношений
с собратьями по разуму,
перенося разлуки с небывалой стойкостью усталых людей,
самим себе запрещаем дышать голубым воздухом свободы,
с рождения ощущая чувство вины,
с болью перенося холостые обороты душ,
когда ищем оправдание за каждый сделанный шаг, –
ЭТО МЫ:
конвоиры и подконвойные,
стражи порядка и его невольные нарушители,
гении и столпившиеся вокруг пьедесталов,
слепо сотворившие себе кумиров,
обожающие шутов и тайно презирающие героев,
взрослые и дети,
мужчины и женщины,
по-разному относящиеся к войнам,
но равно боящиеся смерти, –
крикливые пассажиры одинокого парусника Надежды,
беззащитно синеющего в холодном океане вечной ночи.
ЗАПЕРТЫЕ СУНДУКИ
Мы – запертые сундуки,
цветы, завянувшие от недостатка влаги.
Мы не знаем, что способны цвести.
Мы в неведении, –
какая сила скрывает в нас свои когти и клыки.
Мы – совы,
распустившиеся лопасти летающих ночных цветов.
Мы не отбрасываем теней,
поэтому не знаем сомнений.
Мы – тени во плоти, одетые в перья.
Мы – свистящие на ветру иголки ежа, –
тайного неврастеника лесов,
в минуты приступов превращающегося
в колючий одуванчик.
Мы – оторванные от стебля лепестки.
Если вы будете очень внимательны,
то узнаете нас в наших детях,
потому что у нас нет времени рассказать о себе, –
мы постоянно стремимся улететь.
«Мы – поколение, сидящее между стульями».
Прислушайтесь, ветер усиливается!
ОДИН ШАНС
У человека всего лишь один шанс – жизнь.
У времени всего лишь один шанс
стать единицей измерения.
Сколько столетий накрутила на свою ось земля!
Но разве каждая из них – эпоха?
Разве я стану терять свой шанс
и разговаривать с улиткой?
Нет, я не буду терять время и подберу обронённое.
И час ночной имеет свой шанс остаться часом ночным:
сделать всё, чтобы человек не проснулся.
И ночные часы особенно дружны с детьми,
потому что спят те долго и крепко,
с любовью к себе.
А взрослые обкрадывают ночь, –
шлёпают тапочками
и хлопают дверцами холодильников.
И час дневной свой шанс имеет – быть замеченным, –
заглянуть человеку в глаза
пока не успел тот моргнуть.
Секунда мала,
но больше всего имеет шансов остаться временем,
потому что мы успеваем вздохнуть и сделать шаг.
Неповторим человек в деле своём, как время неповторим.
На время забывая закономерности,
он усматривает неуловимое и помнит об этом,
помнит в полном одиночестве.
Как секунда помнит шаг его,
как ночной час качает в себе его беззащитность,
как час дневной знает всё о цвете глаз человеческих.
И стены старятся вместе с человеком,
который сидит в комнате, где старятся стены.
В них спит время,
и старятся стены от этого груза.
Помнят друг о друге человек и Время.
И длятся в будущее, взявшись за руки, –
вечные одногодки.
ЧЕЛОВЕК-ШАРАДА
Он идёт впереди процессии
пёстрых маскарадных костюмов,
похоронив лицо под маской.
Он не понят самим собой...
Но сквозь щели цветных узоров
настороженно глядят глаза
на мир, непонятый самим собой...
И толпа, осчастливленная зрелищем,
Утопает в своих улыбках, поцелуях,
слезах и слепом восторге,
радуясь пёстрой клоунаде,
отражаясь своими гранями в ней,
непонятая сама собой,..
Шевелящаяся на ничтожном клочке планеты
среди серых крыш и заколоченных улиц,
где гроза гуляет лишь по большим праздникам,
как этот,
шевелящийся в моём мозгу
размеренной процедурой жизни,
в которой одна истина осталась непонятой –
«Человек рождён для счастья?»
НА ЧТО ТЫ СПОСОБЕН, ЧЕЛОВЕК?
На что ты способен ещё?
Я бы не задавал этого вопроса,
если бы не знал, на что ты способен.
Но что ещё можно ждать от тебя?
Ты авантюрист,
и твоя жизнь граничит с самоубийством.
Ты стал мутантом в процессе игры с риском.
Так ли уж ты развиваешься?
Кажется, что ты топчешься на месте,
а всё, чего ты «достиг», это плоды мутации.
Я ставлю вопрос настолько прямо,
что перестаю быть поэтом.
Я освобождаю свои строчки
от второго смысла и уже больше
не играю со словами,
потому что для меня это
равносильно игре со смертью.
У нас ведь так мало времени.
Даже для того, чтобы просто понять, –
на что же ты способен!..
ДА НАЙДЁТ НЕЧНО СМОТРЯЩИЙ НА ЗЕМЛЮ…
Да найдёт нечто, смотрящий в небо!
Равноценны ли эти Нечто?
И кто в небе ищет потерянное на земле?
И для кого дремлет камыш
и дрожат от холода звёзды?
Вокруг каких причин
вращаются планеты – следствия?
И завтра что ты скажешь на слова:
«Я люблю тебя!»
Отразишь ли их словно зеркало,
или всё так же будешь играть в звёзды
и блуждать по небу?
Будто потеряла что-то на земле?
Да придёт заблудившийся к костру моему!
Да найдёт нечто смотрящий в небо!
ЖИВИТЕ
1
О чём беззвучно кричит трава на могильных холмах?
Какой путь желаем пройти мы – бренные бродяги?
Это путь, которым рвётся душа вон из обманутого тела?
Душа, познавшая зрелость, должна уйти,
оставив в покое уставшее тело.
Всё, что мы делаем, не имеет значения.
Это борется в нас бессмертие с бренностью.
Душа поёт песню глухой тоски по вечности.
И песня эта безмолвна,
как песня травы на могильных холмах.
Это поёт душа земли,
которая временно была душой человеческой,
чтобы научиться новым словам.
Трава вырастает весной и осенью умирает.
Сознание людей прозревает и затухает, словно свеча.
Ничто вечно не длится.
Вечно лишь рождение и умирание.
И души словно рождаются и умирают.
Но умирают, будто забывают слова,
и обязательно рождаются, чтобы их вспомнить.
Так что же в нас вечного?
Поиск его определения?
А может, поздно приходящее к нам понимание того,
чего никогда не достигнем?
Вечны знаки вопроса,
который мы ставим в конце наших жизней.
Какой забавы ради пляшем мы под дудку
собственных тёмных разумов?
И что пытаемся осветить в непроглядной ночи
чуть тлеющими фитильками?
На этих стенах должны быть стёртые временем фрески.
И нужно подойти совсем близко,
чтобы охватил панический ужас тупика.
Тогда можно разглядеть неясные линии.
И, увидев рисунок, упустить смысл.
О чём беззвучно кричит на могильных холмах трава?
Она кричит слова, которые мы никогда не услышим.
2
Да будет счастлив играющий ребёнок!
Да будет благословенна игра!
Белый шар звонко пружинит и летит к стене.
Кирпичная твёрдость отбивает мяч
и ломает траекторию его полёта.
Стекло отражает летящий свет.
Мяч возвращается к ребёнку.
3
Мои мысли исчезают в холодной ночи.
Они вырываются бесшумно из моих объятий.
Они подчиняются совсем иным законам,
которых не знает наша жизнь,
сдавленная гравитацией.
Мои мысли сверлят дырки в атмосфере, –
они оставляют незаживающие раны.
Человечество постепенно умнеет,
потому что от сильной боли трезвеют
и словно просыпаются,
с удивлением оглядываясь вокруг.
Человечество изрешетило атмосферу дырами...
Теперь в вечной ночи носится по кругу
вывернутый наизнанку голубой ёж,
у которого вместо иголок – дырки.
4
Холодным пламенем бушуют приближающиеся звёзды.
Они не греют в этом чёрном сугробе.
На них безликие маски света,
и чьи-то натыкающиеся на них мысли
сгорают словно в аутодафе.
Впереди преграда – искривлённое пространство.
Мысли словно замерли на месте.
Будто погасшая лампа повисла посреди тёмной комнаты.
Эта комната без стен и углов.
В неё нельзя ни войти, ни выйти.
Она везде и нигде.
Она существует в каждом атоме.
Пространство столь огромно, что сжимает всё.
Оно сдавливает звёзды, –
они становятся «белыми карликами».
Пространство создаёт и разрушает.
Свет проваливается в чёрные бездонные дыры.
Чтобы увидеть его вновь, нужно обернуться назад...
Но мыслям некогда.
Они сжаты в тонкий луч замершего света.
Они – игла абсурдности в космосе.
Так абсурдно обнажённое тело в пространстве,
лишённом воздуха.
Тело, не имеющее лица.
У свободного потока нет источника,
потому что давно уже умерли люди,
освободившие мысли из застенка своего существа.
5
Отбитый мяч летит обратно.
Но и в застывшем мгновении он продолжает заданный полёт.
Мяч мчится стремительным овалом.
Нет конца этой игре.
Пусть будет счастлив играющий ребёнок!
6
Если в лесу идти всё время прямо,
То, сделав круг, приходишь на прежнее место,
потому что одна нога ступает дальше другой.
То, что мчится в пространстве прямо,
возвращается к исходному,
потому что пространство загнуто.
Такой полёт не имеет измерения.
Он словно приход и уход,
а ожидание может длиться вечно.
И кто вам сказал, что время бежит только вперёд?
Для вечности миллионы лет в обратную сторону –
даже не мгновение!
7
Бушует первородный океан.
Гуляют грозы над бескрайним миром,
и лижут ливни редкие скалы на планете-океане,
лишённой материков.
Молчит водная толща.
Не встретились две нужные друг другу молекулы,
необходимые друг другу ядрышки.
Всё замерло в ожидании...
Возвращается сжатый луч.
Возвращается прямой дорогой,
на которой пространство и время поменяли свои знаки,
на которой перепутаны причины и следствия.
Всё ближе голубой шар, –
разгоревшаяся в ночи свеча.
Кипит в его недрах раскалённый котёл жизни.
А мокрая оболочка – лишь её отражение...
Словно игла пронзает луч толщу океана и земных пластов.
Словно удар молнии раскалывает неживую плоть.
Словно обрели некий закон поиска потерянные молекулы,
и вот уже тянутся друг к другу невидимые составные
нашего мира,
поднимаются первые всходы посеянной жизни.
Удивлённо глядит голубой глаз в лицо вечной ночи,
дарующей неясную подсказку,
кричащей издалека нечто еле различимым голосом
и посылающей в пространство луч надежды.
8
Прислушайся – какие голоса долетают до тебя?
И какую песню ты споёшь в ответ?
Для чего ты рождён?
Не правда ли, чтобы слышать другие голоса и петь своим?
Я гадаю на цветах, потому что хочу услышать ответы,
но только вопросы слышат цветы от меня.
И ещё тысячи раз я их повторю.
Голосами других людей,
рождённых через столетия после меня.
В заблуждении живёт человек.
Его заблуждение в том,
что взваливает на себя непосильный груз и идёт с ним.
Это слабость человека.
А ведь нужно выбрать плуг не по силам,
чтобы вывернуть пласт поглубже
и упасть, быть может,
проведя всего лишь одну борозду.
В сомнении живёт человек,
потому что обесцененная вера становится заблуждением,
а через знание постигает он вечную тревогу.
И с этой тревогой смотрит он в чёрный зрачок неба,
прислушиваясь к голосу неведомого разума...
Человечество делает неуверенные шаги в познании,
словно ползёт по тёмному туннелю,
словно гусеница в недрах плода.
Гусеница не знает, что плодов много.
И все они разные...
Ставьте знаки вопроса в конце каждой строки.
Человечеству не так то уж важны ответы.
Разум пробуждается, чтобы задавать самому себе
вечный вопрос
и интуитивно бежит от ответа,
потому что любой ответ – заблуждение.
Смотрите в небо,
думайте
и задавайте себе вечные вопросы, –
может быть, вы придумываете
начало
новой жизни...
ОН ОТДАЁТ МНЕ СВОЮ СИЛУ
Он собирает её на кончике пера
и осторожно ведёт им по бумаге.
Бумага принимает эти линии – силу Его – в себя
и начинает думать Его мыслями,
говорить Его словами,
и слезами Его плакать,
подставляя лицо своё, ладони свои
слезам навстречу.
Бумага принимает силу Его в себя
и хранит долго и бережно,
только чуточку желтеет на кончиках столетий.
Я пью Его маленькими глотками,
крошечными каплями,
как росинку серебряную
из зелёного листа – кувшина,
как наговорившийся за ночь сверчок.
Это колокольный наговор Хатыни.
Так стонет вечность,
заклиная живущих,
но вслед им заклинает, –
до того момента, когда высохли слёзы,
потому что живых не догонишь.
И мёртвый – он сильнее,
потому что передал силу свою мысли,
а у мысли нет тела,
и лишена она счастья расстаться с собою.
И нет для Него путей иных.
Только протоптанная тропинка.
А мы идём по обочине
и следами Его любуемся.
РАЗБЕГ
Наступает время разбега.
Реже ставить ногу на землю,
сильнее отталкиваться, чтобы выше подлететь.
Это время, когда перестаём ощущать своё тело,
освободившись от обузы – что-то подкармливать
и холить.
Легко взлетает солнце с рассветом.
Так шарик воздушный на оборванной ниточке взлетит,
но ветки обнимут его дружно, и загостится он там.
С утра делаемся невесомыми
и вместе с одеялом взлетаем над кроватью.
А чтобы удержаться на полу,
одеваем обувь,
и люстра уже не мешает движению.
Всё вокруг разбегается, ищет свою скорость,
чтобы быстрее до цели, визгливее на повороте.
А о торможении никто не задумывается.
Торможение позади.
Впереди – разгон.
Явления поменялись местами.
Разгоняется стебелёк под землёй,
чтобы хватило сил пробить лежалую корку.
Разгоняется вода – всё веселее и звонче,
и весь лес серебрится хороводом ручьёв.
Бегут наперегонки в вертлявую речушку, –
когда все вместе, не так страшен зной.
И деревья разгоняются,
чтобы не пропустить весну
и взлететь над землёй.
Им это удаётся лишь наполовину:
делаются невесомыми, раздуваются, соком наполняются.
Но держит их что-то.
Может, всё ещё верят, что признаем в них сестёр своих?
Всё разбегается и подпрыгивает.
Дым из трубы другого пути и не ведает.
Птица не может в землю лететь – только в небо.
И даже прошлогодний лист подпрыгнул вверх,
опершись о шляпку первого гриба.
Всё на свете – мимоходом, мимолётом.
Потому и гул над землёй, –
в недрах её работает вечный механизм,
толкает землю за пределы заколдованного круга.
И солнце трудится, чёрное от усталости,
гудит протуберанцами и не отпускает детей своих от себя:
на улице мороз, лучше у печки сидите,
вот вам и хлеб горячий, и парное молоко.
День разбегается, и под вечер в ушах шумит от усталости, –
длинна траектория разбега.
А вот ночь разбегаться не успевает.
Её беговая дорожка обрывается на востоке,
чуть вспыхнет голубой фитилёк рассвета.
И остаётся ей уложиться в одночасье,
ухнуть филином на тёмной ветке
и скорее кубарем вниз от накатившего света.
А днём сидит она угрюмо под сырым холодным пнём
с красными от недосыпа глазами.
Всё кругом бежит от тени своей.
Не любит природа растоптанных под ногами двойников.
Но и тень разбегается, и мы видим,
что хорошему делу сопутствует неудача.
А когда от света разбегаемся,
скачет довольная тень впереди нас
и длинным пальцем дорогу в темноту указывает.
Вдень в иголку нитку белую
и пришей себя к солнцу.
Ведь ты всегда что-то ищешь,
и тебе непременно нужно быть на дневной половине,
где светло.
Всегда ищи только там, где светло!
Мы из мёртвых разбегаемся, чтобы воскреснуть.
Мы птичий язык учим, чтобы жить не в стороне.
Чем сильнее разбегаешься,
тем труднее прыгнуть в сторону,
летишь вперёд – через лужу, обочину, скользкую от грязи,
груду прошлогоднего хлама, который видишь,
когда сорвёшь с земли грязное подтаявшее одеяло.
И на скорости не видны детали.
Разноцветная лента,
прошитая пепельной ниткой первого дыма,
окутывает,
и бежим, как дети Божьи,
в облаке разбегающихся желаний и надежд наших,
в салюте горячих следов за спинами.
Вот так проживёт иной человек, –
словно ураган над землёй пронесётся,
и опустошенно стоят равнины,
зимой под снегом дремлют,
летом туманами одеваются,
и робко звенит листва...
До следующего урагана.
А вы замечаете, как женщины разбегаются?
Облегчают свои одежды и вбегают в цветные платья,
и всё быстрее дробь их шагов по просохшему асфальту.
И белые обрубки деревьев,
онемевшие от боли култышки ветвей оживают,
отпускает охвативший их ужас смерти,
и чуть слышимый вздох клубится
над изуродованным кустарником.
Кровь земная фонтаном брызнула по стволам вверх,
и новые побеги сосочками бугрятся на обрубках,
как новые надежды, как улыбка сквозь рыдание.
Жизнь торопит: ничего под луной не вечно!
Быстрее! Быстрее! –
«Время жить и время умирать!»
Спешите жить, потратьте молодость на разбег, –
ещё успеем насидеться в креслах
чопорными восковыми фигурами.
Жизнь – это только разбег.
Всё остальное лишь инерция, проценты, – лунный свет.
И разбегаться нужно в детях своих, –
они красивее нас.
А разбежавшись, не проглядеть моллюск с жемчужиной
среди мусора, осевшего на дно.
Потому что бесцельных разбегов не бывает.
Потому что жизни бесцельной не бывает.
Она только может казаться такой.
Ведь и жемчуг зажат створками.
Ведь с двух сторон у разбега покой.
И вечных подвигов не бывает.
И вечной лени не бывает.
Но есть что-то вечное.
Разбежавшись, поймешь!
МЕНЯ КАК БУДТО ПЕРЕВОРАЧИВАЕТ
Как вечернее небо становится
топографической картой
ещё не открытых континентов,
неизвестно кем нанизанных
на голубоватую основу.
Я – как то озеро,
которое лежит,
прислушиваясь к росту камыша,
и отражает небо,
но потом переворачивается
и само становится небом.
Кто-то неизвестный направил на меня зеркало.
Но я не увидел себя.
Я увидел солнечный луч.