В ОКРУЖЕНИИ ТЕМНОТЫ
( НОЧНОЙ ДНЕВНИК)
1
Стада домов, бредущие в ночи, –
не города. Они живут пределом.
Они за атом взяли кирпичи
и рвут озон своим шершавым телом.
Они явили скопище пород
у нынешнего века на пороге.
И обречёно движутся вперёд...
Но встречи не случится на дороге.
2
От перемены мест, сиречь, скитаний,
спасенья нет. Дурная голова
ногам покоя не даёт, и к зданьям
лечу в ночи, как сонная сова.
Там сумрак лечит души от зазнайства,
подсказывая бренность худобе
плывущих лиц. И небожитель пастве
отбой играет на своей трубе.
3
Который год в ночное время суток
всё видится не так, и в тишине
кощунственен не то что выстрел в уток,
но шорох насекомых по стене.
Мой дом стоит в смирительной рубашке.
В родне ему – столыпинский вагон.
И облаков безвольные барашки
на бойню гонит северный циклон.
4
Доска стола плывёт перед глазами.
Качает ночь древесную щепу
былых усилий. Поверну щеку
потоку сквозняка. За голосами
не различаю, кто и что твердит,
о субъективной истине тревожась.
Но в воздухе тот отзвук наследит,
о мой висок во тьме дробясь и множась.
5
На зыбкий берег стареньких квартир
выносит, как щепу после крушенья,
и, словно бриз, сквозняк волнует мир
до полного пред ним оцепененья.
Струится воздух, по стене скользя,
в балетном «па» тревожит занавески,
рождая удивительные фрески,
кладя мазки вкруг вбитого гвоздя.
6
Таится перешедшая извне
(как нарушитель) внутрь для провокаций
убийственная пагубность вибраций
столь нужных остывающей стране.
К утру земля застынет, и трава
чуть распрямит подвянувшие формы.
Так водоросли гибнут после шторма.
Природа, брат, по-своему права!
7
Сижу на стуле. Серый котофей,
подобранный второго дня в подъезде,
носок мой принимает за трофей,
как вождь единодушие на съезде.
Реальнее Америку открыть,
чем описать реальность перед носом...
Так мысль себя пытается закрыть
каким-нибудь нечаянным вопросом.
8
Стена, что справа, чуть отдалена,
и правый бок, не чувствуя опоры,
в боязни ещё большего зазора,
вдруг замер. Даже плечи и спина,
как по команде, поделив нагрузку,
изящно эдак вывели дугу,
куда сквозняк вписался на бегу...
Так палец изучает форму спуска.
9
Задача полумрака решена:
Здесь стул, на нём наброшенное платье,
с рожденья обречённое к объятью,
мужчину заменившее сполна.
Швея, на опыт опираясь, сотворит
из ткани куцый прототип объятья.
Живут же люди без малейшего понятья:
о чём «звезда с звездою говорит».
10
Ступает ночь подушечками снов,
как котофей, по нашему сознанью.
Над нами крыша – место для котов,
орущих в предвкушении свиданья.
Над ними – звёзды, проще – пустота,
Бильярдный стол, где все шары – по лузам.
И лишь луна – святая простота –
на стеклах отражается медузой.
11
Погладить кошку тянет неспроста:
нас тоже гладят против шерсти ночью, –
то волосы поднимет темнота,
являя привидение воочию,
то лунный свет играет на лице
и, повторяя лунные приливы,
бунтует кровь, все локоны у «гривы»
переплетя, как замыслы в Творце.
12
Из четырёх углов струится свет,
над полом нереально провисая.
Но не контрастом теневых мозаик
заброшенный тоскующий валет
пленяется. Какую бы из форм
ни сочинил аквариум квартирный,
но что-то в нас от гильотины норм...
А в книжном шкафе что-то от сортира.
13
Властитель дум – массивный книжный шкаф
довлеет формой в тёмной панораме.
Но в корешок не вглядывался граф
через стекло, ни пошлой светской драме
одна из полок здесь не отдана, –
эпоха щедро развернула стяги,
и в «светлый путь» отправилась страна,
историей ушедшая в варяги.
14
Здесь та же ночь, в которой спит поэт,
укрыв свой «супер» пыльным покрывалом.
Что ж! Главный аргумент – не пистолет,
когда приснятся лавры с пьедесталом.
Не нам судить, но время жёстче нас:
полжизни, коммунальная квартира...
И вот уж смотрит треугольный глаз
над серой крышей на манер светила.
15
Беззвучно сидя в позе мотылька,
раскинувшего мозгом пред сожженьем,
где темноты спокойная река
смущает перекатами теченье,
я думаю, что «прерванный полёт»
обиднее осуществлять во мраке,
мерцая керосинкою в бараке,
роняя отсвет в тёмный огород,
пугая геометрией крыла
неоперившуюся стаю пеликанов
(манера рыбу кушать столь мила,
что лишний вес не кажется изъяном).
16
Ночь тянет уготованный ей срок,
предметы пряча в сонном упоенье.
И заменивший небо потолок
как бы теряет местонахожденье.
Обоев нет, бетонный постовой
как монстр давит язычок свободы.
Что делать в тёмной комнате с собой –
на клетки городящим огороды!?
17
Устройство речи славно не одним
лишь тем, что звуки нужные роняет,
но тем ещё, что может и с немым
такую штуку выкинуть, что раем
покажется и моросящий дождь,
и панорама дымная заводов.
Страх темноты лишает речи! СОDА!
Так падают нечаянно на нож.
18
Устройство стула – тех, кто угловат, –
роднит с изображеньем фараона
по прямоте угла. Прямолинейность трона
докажет геометрии парад.
Сидящий принял, как хамелеон,
столетия неяркую окраску,
придвинутый к стене вплотную, он
мусолит неулыбчивую маску.
Свечу задули. Уж который век
на ощупь изучаются явленья.
Без света не добьёшься проясненья:
Что перед нами? Камень? Человек?
19
Как эта ночь безлика! И глупа
тем, что вползает в тупики жилища –
сродни завоевателю, – стопа
ступает так на брёвна пепелища.
Проблема так обсосана, что нам
лишь остаётся темнота деталей:
ночное поклонение вещам
и хрупкая изменчивость реалей.
20
Свидетеля невидимого мной
изобразит серебряная плёнка
за плоскостью. Укрытый темнотой,
он, может быть, пугливее ребёнка,
он, может быть, затёрт заподлицо,
лишь рыбий глаз пугливо бдит из тины.
Но включишь свет и – бледное лицо
успевшего перегореть мужчины.
21
Обратно в ночь не выскочишь – и там,
и тут ты одинаково ничтожен.
Пора бы с ночью вдарить по рукам,
коль для неё союз со мной возможен.
Наготове держу и гвоздь, и плоть,
прислушиваясь к шороху и стуку.
Богатый выбор: пальчик уколоть...
Или с размаху продырявить руку.
22
Привычно мыслью тянешься на свет,
но, разогнавшись, не остановиться.
Так купленный куда-нибудь билет
не даст возможность просто возвратиться.
И ночь – не курсы кройки и шитья.
С самим собой – не лёгкое свиданье.
И по лучу обратное сползанье
во тьму закончит форму бытия.
23
Макнув разок в чернильницу, уже
возможность есть поставить на бумагу
большую кляксу, проще, рикошет
каких-то мыслей. И вперёд ни шагу.
Пятно раздастся в опухоль, пленя.
На все услуги существует такса:
пипетка ночи целится в меня,
и ужас расползается как клякса.
24
Вокруг таится сочинённый мир,
его герои прячутся, не зная:
когда в постели дремлющий мессир
сзовёт их, указательный сгибая.
Не Золушка, не трое поросят, –
валькирии, рептилии, пираньи...
Но если Вий укажет на тебя,
не усомнись в своём существованье.
25
Когда же темнота заговорит,
креститься самое настанет время.
Скорей укол бы сделал Айболит,
а после выдал адресок гарема, –
под душем смыть берложное гнильё,
с гетерой впасть в анализ первородства,
чтоб утром, заземлившись на неё,
похоронить безумие и скотство.
26
Я не придирчив к самому себе,
живи себе, игривая душонка,
плети свой дом на тоненьком стебле
и замирай под песни жаворонка.
Но городу невыплаченный долг
захлопнет дверь, как раковина створки.
К тебе в товарищи бежит тамбовский волк,
и крот слепой к тебе пророет норку.
27
Слепой (и злой) да будет отомщён,
почувствовав у сердца облегченье:
весь мир в квартире будет помещён
в квадрат из тьмы. Оконные растенья,
живое тело, зеркало, постель –
приют для бедных, – никуда не деться!
Мрак уничтожит эту акварель,
сравняв людей в возможности «вглядеться».
28
Я не разборчив в выборе путей
и мужества в себе не наблюдаю,
когда постель неспешно разбираю,
за дверь уйдя от Зверя и людей.
Я слаб лишь для себя и потому
я – одинок. И параллельно стенке
прошаркаю, ссутулившись, во тьму
и тапочек оставлю на ступеньке.
29
Мне нужен свет. И вот она, свеча,
сгорает как солдатик оловянный.
Покойно миру на его плечах
в ночи дремать и прятаться за стены.
Продлимся воском за изгиб стола;
там тела цвет не жёлтый, а багряный.
Пробьют куранты ровно в шесть утра,
и грянет гимн. И всё без перемены.
30
Гардина, своей пыльной тишиной
способная остановить дыханье
инфанта (между тканью и стеной
пространство, столь пригодное к свиданьям,
пригодно к исторической возне),
своей застывшей массой водопада
встаёт во мраке символом разлада
между стеной и комнатой.
Извне,
31
где мой совиный протекал полёт
невидимый поверхностному взгляду,
ночь дожевала влажный бутерброд
земли, деревьев с солью звездопада.
Предметы, вдруг теряя чёрный цвет,
под серые знамёна дружно встали.
Из кладки зданий выползал рассвет
и предъявлял, как следствию, детали.
32
Ограды, стены не видны в тумане,
но виден поглотивший их зрачок.
Так полусвет сродни полуобману
трясущего в ладонях пятачок.
Ночь наследила влагой по траве,
и будет город мучиться рассветом,
как бледным светом город на Неве,
где ночь не спят, чтобы «читать газеты».
33
Ночное тиканье часов привычней там,
где ждут рассвета, не пришедшей грации.
Так время по инерции часам
отдало право тьмой распоряжаться.
Домашнее животное в стекле
усы вращает, словно хищник в клетке,
и ожидает старость на столе,
как на ребре стоящая таблетка.
И в никакое Время, хоть кричи!,
где всё уснуло с возрастом и датой,
всё слышится дыхание в ночи
воюющего с Вечностью солдата.
34
На стыке суток прыганье ресниц
обозначает даты измененье,
как нарушенье государственных границ
на то без письменного разрешенья.
И темнота – преследуемый тать, –
гонимая часами на рассвете
без права жить, но с правом выживать,
как всё живое на живой планете.
35
Я ставлю на кон сердце, потроха,
мозги, коленку, пятку Ахиллеса.
Тем беззащитней музыка стиха,
чем меньше в ней дыхания прогресса.
Нам эта хрупкость тем и хороша.
И бьётся в строчке, как в оконной раме,
продрогшая наивная душа,
как бабочка, летящая на пламя.
36
Задёрнув бездну шторкой облаков
и скрыв луну от страждущего взора,
дарует ночь возможность для стихов
создателя избегнуть приговора.
Когда мерцает «бездна звёзд полна»,
я чувствую ничтожество пред миром,
и правая рука уже вольна
всё уничтожить в темноте квартиры.
И только гений (словно в простоте)
сей мир воспринимает как придаток
к написанному, ставя на листе,
как дату смерти, этой жизни дату.
1988 г.