Перерезая пуповину ночи,
рождаясь в день, и сотни раз на дню,
однажды видишь – глиняный молочник
потрескался на пятой авеню.
Молочная дорожка дальше неба,
в провинциях такая же, и вширь.
Зима. Идёшь к корням за первым снегом,
ни беса, ни себя не сокрушив.
Амон на золотом крыльце задумчив,
не спит, не «крылышкует», не поёт,
но в пламени исконном и тягучем
карнакский камень истекает в мёд.
Повсюду нашатырь седых акаций,
и каждый отрезвевший у огня
не знает где германцы, где аккадцы,
где русы, и какого надо пня,
Каких и сколько брёвен, и тебе ли
ковчег строгать для новых буратин.
И кто ты, если брат тебе – Тиберий,
но сердцу больно, словно ты один.
От небыли до бремени всего-то
туманная граница или речь –
обрывиста, невнятна, криворота,
и ей ли словом огненным истечь?..
И ей ли снова быть – аз буки веди,
дойдя до рая солнечных венцов,
где мчится детство на велосипеде
и дети не в ответе за отцов.