МОЙ «МОНПАРНАС»
Эпитафия
(записные книжки 1985 года)
Нижеизложенное случайно собрано по записным книжкам. Но это труд не случайный, я так к нему и отношусь... То было славное вре-мя. Ленились мы больше, чем творили... Странное мы поколение, – не нашедшее своей «ниши», воспринимая необходимость зарабаты-вания средств на существование в чуждых душе и сердцу коллекти-вах, как тягостное «присутствие». Поэтому одни кинулись к «стари-кам», чтобы принять участие в их «подвигах», другие впали в детство, и лишь единицы «зависли», – единицы, которые и делают поколение существующим. «Блажен, кто вплоть до слепоты не предал юности мечты». А нам предательство не грозило потому, что, в сущности, мы ни о чём не мечтали.
Несусветный ночной кураж. Тоска по временам, когда мало-мальски уважающий себя дом не преминёт зачи-тать последнее из модного «пиита», а художника за-пирали в дальней комнате, давали водку и бабу и за-ставляли рисовать.
Глава первая
I
Природа осенью дышала.
Лист отлетал и ворожил,
и под подошвою вокзала
безмолвно умирал и стыл.
Стояли мокрые перроны,
стучали дымные вагоны,
включал «зелёный» семафор,
пуская поезд на простор,
где, простужаясь, костенея,
электровоз, идя на риск,
сияет снопом ярких брызг,
как будто мысли поважнее,
чем расписание, в пути
могли на ум ему придти.
II
Вот лето грозно пролетело,
дыша по августу жарой,
и скоро бронзовело тело
под солнца пламенной игрой.
Москва томилась фестивалем.
Мы из газет столичных знали,
что всё придумано на «пять».
А о плохом – зачем нам знать?
III
Пустеют дачные посёлки,
отдав вареньем урожай.
Оно расставлено по полкам,
ждёт приглашения на чай,
когда на зимние квартиры
вернутся дачные мундиры,
чтобы, собравшись, вспоминать
свою покинутую рать,
плести батальные сюжеты...
И вот готово полотно
с мотыгой, граблями, ведром, –
хозяйства частного приметы,
когда последний винтик впрок,
и осенью не пуст чулок.
Глава, в которой не слышно шума городского
Безумием заражены
беспечные сыны Парнаса.
Намедни сова стала к нам захаживать. Бывало, придёт, наки-нет на себя старое рваное тряпьё и ходит по комнатам, громко стуча клюкой, и гугнит, гугнит что-то неведомое. Мы сколько ни прислу-шивались, так ничего и не разобрали. То она Витьку палкой ткнёт, то натолкнётся на кого-нибудь сослепу, клюв безмолвно раскроет, глаза распахнёт и вытаращится, как будто знать ничего не знает и ведать не ведает. Захар поначалу её вытолкнул из «истбы», так она в трубу залетела и снова – ходить да гугнить. Разговор не поддерживает, за стол с нами не садится. Тут Сашка обложил её сгоряча, так она в ответ что-то каркнула и давай снова ходить да гугнить, да всё о своём, о лесном. Но как-то ушли за грибами, вернулись, а её уже нет. Вот уже четыре дня не показывается.
I
О, сколько носим дерзких планов
и сколько в мире чудных мест,
куда мы поздно или рано
должны уехать... Но окрест
Москвы чуть боле полусотни
(при чём здесь рифма «подворотни»?)
вёрст отъезжаешь и вздохнуть
вдруг хочется, расправив грудь,
скосить глаза, и в панораме
сокрытый разглядеть сюжет,
как будто утра свежий след
увидеть в потемневшей раме,
рыдать над вымыслом в траве,
спиной оборотясь к Москве.
II
Свернув от полотна направо,
вы по тропинке чрез овраг
летите и уже с забавой
мечтаете примерно так:
вот лес раздвинется с шуршаньем,
с тревожным диких ос жужжаньем
и вырастет в дурмане трав
избушка, хвост трубой задрав.
В ней день и ночь на балалайке
весёлая игра идёт,
хоть странный там живёт народ, –
не упыри, не вурдалаки.
В избе с куриною ногой,
в углу с чугунной кочергой
III
ютится мирных леших стайка:
Захар, Витюша, Искандер,
Анпил – лешак матёрый в майке
и Взъерепеев – «пионер».
Все бородатые, хмельные,
все на ночь глядя заводные.
Их сучковатый телефон
устраивал такой трезвон,
что прижимали мамки-няньки
к себе детёнышей своих.
Под вечер на своих двоих,
к затылку прицепив панамки
и опрокидывая стол,
друзья спешат играть в футбол.
IV
Анпил в ворота становился,
накинув на себя плащи.
Плетёный мяч над ним носился
подобно камню из пращи.
Подаст легонечко копытцем...
и счёт открыт. Восторг на лицах.
Раздвинув листья, груздь спешит
поздравить леших от души.
Команду девственных русалок
«раздеть» пытались «под орех».
Они бранились, как на грех,
забыв приличия весталок.
Но как же не браниться грубо,
коль мяч сплетён по форме куба.
Сидим вчетвером. Кругом леса мокнут под ночным сентябрьским небом. На соснах электрические лампочки, которые зажигает нечисть, чтобы пугать случайных людей.
Приехал Витя из Норкино. Сам не знает как. Ехал на мото-цикле из Кибиков домой. Но дорогу «заступили». Неизвестно кто. Пришлось сматываться, хотя двигатель не тянул, а сиденье тонуло в лужах. Кто заступил дорогу, он не говорит. Но утверждает, что хо-тели на голову натянуть бычий пузырь, глаза залепить слюдой, а вместо зрачков вставить камеры Обскура. В одинокой «истбе» он оставил: летающих клещей и трёх лягушек.
V
Добро пожаловать в Норкино!
Деревушка на отшибе –
как кротовая нора,
там растёт на старой липе
дуб-дубовая кора,
там коза, боднув полено,
пляшет вальс на кочерге,
и русалки, как сирены,
манят к омутной реке.
Паучишка осьминогий
рассказал за пятачки:
мол, летают над дорогой
чьи-то странные очки,
Их хозяин вострословый
спрятался в своей истбе,
варит горькую полову
как похмельное себе.
Там пригрелись три лягушки
под хозяйским каблуком.
Жаба выловила мушку
в старой крынке с молоком.
Мышь летучая болтает,
насмешив его до слёз,
кот за печкою икает
по-старушечьи, всерьёз.
«Что глядишь, глаза набычив? –
кот зевнул усатым ртом, –
мочи нет, послушай, пучит
с рыбьих жареных хребтов».
И ушёл, стуча клюкою
в щель сколоченный сортир,
и раздался над рекою
дробный залп его «мортир».
Там клещи летят на запах
старых стоптанных сапог,
там беду на скользких лапах
не пускают на порог,
там бродячие деревья
отражаются в глазах,
там коптит свой век деревня
во Владимирских лесах.
VI
Страшный суд для Саши: черти гоняют ему записи его же пе-сен, потом ставят над миром где-нибудь на гору и крутят запись на всю планету, а Саша тихо сгорает от стыда.
Юра играет на гитаре как на сковороде («из «ля» в «ми» пе-реключается неведомым образом»).
VII
Усугубляя баритоном
гитары дрогнувший нейлон,
пел Александр.
Над летним домом вставала ночь.
И славно он
крутил свободы карусели,
и за стаканом злого зелья
смеялся, пел, «дразнил гусей»,
сидящих в образе гостей.
И не идёт ни с чем в сравненье,
когда он, образом соря,
со всеми сразу говоря,
вдруг выявит весомо мненье
о состоянии стиха
и поэтичности греха.
VIII
Суетная вставка о суете
(ассоциативно: ДК Горбунова)
Гудит приятная толчея.
Здесь всякий юн, умён и храбр.
В дверях с повязками лакеи.
Неон сменяет канделябр.
Резвятся стайки заводные,
летят студентки молодые.
Какую ни возьми, – Жорж Санд,
с душой (естественно!) – «брильянт».
Тут Подберезин в интересе,
шутник и тайный ловелас.
Он славный малый. Он про вас
напишет в три минуты песню.
У нас немудрено блеснуть,
слова рифмуя как-нибудь.
IX
Кураж, шум, споры, разговоры
и глубь случайного стиха,
пятиминутные раздоры
дарили нам уже века.
Где поэтическая строчка
дрожит и бьётся под сорочкой,
где мира сущность искривит
поэзии смешной кульбит, –
там единение друзей.
Себя противу ставя миру,
дерут возвышенную лиру,
макулатуру сдав в «музей».
В таких «музеях» и поныне
стихи как манекен в витрине.
Х
Нам драгоценности искусства,
его живительная мысль
ломала строчки, и до хруста
исписанный сгибался лист.
«Пьём чай, заваренный вкрутую»,
«над нами призрачно воркует»
динамик синего слепца.
Гитара дачного певца
брала банальные аккорды,
и под её сухой трезвон
фальшивили на целый тон.
И, неприступный, словно фьорды,
под бури развесёлый гул,
динамик рвал пророк Смогул.
XI
...Или осеннею порою,
когда дождливый день царит
над окроплённою землёю,
что сердце тихо говорит?
О чём тоскуется под небом,
грозящим ливнями и снегом?
Чей голос годы напролёт
навылет песни мне поёт?
Записан и закручен в ленту,
меня ведёт на вираже,
когда певец, уйдя уже,
мне молча машет через Лету...
Звучат ушедших имена.
Такие, братец, времена!
XII
О, современной жизни братья,
пред кем-то вечно должники,
вы перепутали понятья,
скрестили попусту клинки,
вы истину в обычном споре
копаете себе на горе.
Но спор, как истины пример,
родит нередко нам химер.
И вот общественное мненье,
как сплетня, следует во след
в ваш холостяцкий кабинет.
Уж о женитьбе думать время.
Зовут же не монастыри
вас в кельи брака и семьи.
Глава-обращение,
которое не найдёт адресата
(в силу бесполезности написанного
читать женщинам совершенно ни к чему)
Эпиграф: «А ты бы, дорогая, нашла себе ка-кого ни на есть государика, да с ним на цацу бы и взвилась».
Виктор Катков
I
Постели тайная услада
и сложности семейных уз,
как отрезвления прохлада, –
насколько прочен сей союз?
Кто выбирает, тот циничен,
расчёт для сердца неприличен.
Но страх – достать исподтишка
кота из тёмного мешка –
нас заставляет вострить ухо
и дёргать по ветру носы,
как псы при виде колбасы,
когда давно в желудке сухо.
Глаза имея, да увидишь, –
себя случайно не обидишь.
II
Скажите, женщины, но честно,
при вас когда-нибудь поэт
витал ли мыслью интересной
над пропастью прожитых лет?
Забыть о вас! Пред ним багрово
с трудом рождаемое Слово
встаёт ли, если слышит он
вас, ваши глупости и стон?
Когда вы, страстию сгорая,
зовёте от пера к себе,
в короткой дёрганой борьбе
победу празднуете, зная:
весь пыл, даруемый стихам,
достался вдруг не им, а вам?
III
При вас в полёте долгожданном
и пары не напишешь строк.
Сидишь, зажав былую рану,
и злость накапливаешь впрок.
Доисторической монетой
стареешь в чаде сигаретном
эмансипированных ртов,
перебираешь блоки слов
и старых истин заготовки,
и не щадишь уже себя,
а тратишься, талант губя,
под «умный» разговор плутовки.
И вечность нас, смешав с золой...
из сердца вон и с глаз долой.
IV
(мечтать не вредно...)
Пожухлую траву сминая,
под дальний крик, под тихий плач
иду, согнувшись, поля с краю,
как старый одинокий грач.
Мной не забыта, не забыта
моя грачиха Маргарита, –
моя летающая страсть,
над высотою птичья власть.
Когда она, в любви сгорая,
над лесом правила крыла,
я превращался вдруг в орла
и оставлял родную стаю,
и ей таскал к гнездовью-дому
любви добытую солому.
V
Но эта женщина дарила
не только праздную любовь:
она как будто бы творила
со мною столбики стихов.
И раздарила без остатка
саму себя, плюс жизнь в осадке.
Была ль она? Являлся ль мне
тот образ в старом птичьем сне?
Что уточнять! Спроси поэта
о том, кто дорог и любим,
над общим вымыслом ты с ним
взгрустни торжественно при этом.
Пиши о ней, рисуй ланиты
своей далёкой Маргариты.
VI
Менялись взгляды (и погода)
на мысли, шляпки и дела.
Морали ветреная мода
так скоро насморк принесла.
Уют. Театры по субботам.
Порой несложная работа.
Святой семьи приют – ковчег,
где гарантирован ночлег.
Времён последних оживленье
мы чуем в ритме скоростей
и в шуме скорых новостей
(всё лжи досадное творенье!).
Исчезла грань, размыт уж след.
Где истина? И где навет?
Глава очередная
Дума о Каткове
– А ночью-то жопа – барыня!
Никто ничего не понял, а ночью спать легли, смотрят, и точно: жопа – барыня...
Виктор Катков
I
Туда, где, грохоча подковкой,
подземных поездов змея
спешит к конечной остановке,
был занесён судьбой и я.
C друзей болтливою толпою.
Мы где-то в марте, да, – весною,
транзитом, с конкурса гитар
(для сих «забав» я слишком стар)
пришли в преддверье лихолетья
испить домашнего вина
(тогда законами сполна
всё дозволялось в «лучшем свете»).
И тот визит (даёшь салют!)
дарил мне друга и приют.
II
Я не был тягостной обузой,
он – монолога властелин.
Моя порхающая муза
его вылечивала сплин.
Я посещал довольно часто
в дни одиночества, ненастья,
безденежья и при деньгах
квартирку на семи ветрах.
Хитросплетения устоев
и неудавшийся союз
привили Виктору искус
к стезе воинственных героев.
К таким «цирцеи» не идут
(как чёрт от ладана), – бегут.
III
Отведал жизни понемногу,
крамолы тайный господин,
как с нашим временем не в ногу
идти, – он ведал лишь один,
не промышлял деньгами сильно,
но потерял доход стабильный:
оставил школу без гроша,
насмешник, мастер куража,
и укатил в свою деревню
в надежде на подножный корм,
избегнуть общежитья норм,
забыть и город, и «царевну»,
и обрести покой души
средь володимирской глуши.
IV
О дружном хоре помышляя,
Катков не спит какую ночь,
мечтами думы наполняя,
сомненья изгоняя прочь.
Крещёный мир, внимая слухам,
поёт. Божественным воздухам
благораспределенья нет.
В свечном угаре меркнет свет.
И во спасении духовном
стремится Господа хвалить.
Но голоса! Воск можно лить!
Так непростительно фальшивят,
что нужно, если так орать,
по-новой храмы освящать.
V
Мытарства новые объемля,
чист перед Богом и судьёй,
уже не спит он и не дремлет
славянской белой головой.
В хоры! Чтоб грянуть алиллую!
Пусть Русь Святая торжествует,
на клиросе заслыша глас,
и возродится в добрый час,
чтоб зреть церковными главами
на мир безбожной суеты,
лия в провалы пустоты
старославянскими стихами.
Кто в регенство проторит путь
да вознесётся как-нибудь!
VI
Двенадцатиэтажный дом,
светящийся зрачками окон,
таит неслаженную жизнь
тянущих бытиё семей,
по вечерам гудит, как жук,
своим водопроводным соком
и прячет рабское нутро
средь обывательских затей.
Мы круто заварили чай
на этой кухоньке убогой:
мой друг – от Бога – гитарист
и я – (чьей милостью?) – поэт,
мы тянем вечер через фильтр
в плену у телефона-бога,
и трубка пляшет у виска,
как воронёный пистолет.
В наш холостяцкий бурелом
не хаживают стервы,
для них не интересны мы
среди зажжённых сот:
один – без удержу поёт
и дёргает шесть нервов,
другой – без удержу молчит
и чиркает в блокнот...
Они растут среди людей
как во поле репейник,
двух рано овдовевших муз
босые пастухи.
Их жизни, как и их самих,
проглотит «муравейник»,
и нечем откупиться им
за вечные грехи.
Глава, написанная для снятия раздражения
из-за использования «онегинской»строфы
I
Всё рушится, подобно башне
в старинном городе Пиза.
Строфы несложной день вчерашний
нам светит словно образа.
Вокруг огня святые пляски
в одной с титаном странной связке,
в толпе чудовищных невежд.
Но как ни примеряй одежд,
всё ходит и трещит по швам,
не вяжутся концы с концами.
Эх, Пушкин, что ты сделал с нами,
открыв богатство, как Сезам!
Мы лишены теперь покоя,
покорно следуем с тобою.
II
Довольно ль беглою рукою
талант сомнительный являть,
писать «онегинской» строфою
и этим память утомлять?
Не лучше ли в согбенной позе
нам снизойти к почтенной прозе,
идеи в кучки собирать,
блокнот рассеянно марать,
кичиться здравием рассудка,
порхать в просторах эмпирий,
бить алкоголем «на пари»
позыв голодного желудка.
В нас сиживал поэт на час,
и на недельку – ловелас.
III
Я голос критики встречаю
своей разнузданной строкой
и нервно им не отвечаю,
ценя непрочный свой покой.
Объемлют ли нелепы звуки
игру идей и смысла муки, –
решать совсем иным умам,
сидящим по своим домам
в уютном кресле, с сигаретой,
с бутылкой тайною винца...
Не разглядеть бы нам лица
той личности, в халат одетой,
когда он тускло, не спеша,
уж учит жизни «малыша».
Глава последняя,
похожая на реквием
I
Там пересуды, здесь раздоры
его опутали сильней,
чем жаркие с друзьями споры
свободных улетевших дней.
Когда талант в азарте цвета
авторитетного совета
ждал, неизвестностью томясь,
крепил с подлунным миром связь
непрочной строчкой, слабой рифмой,
глядь, уже давят на «творца»
семья, начальство... И конца
не видно. И к сожженью Рима
ведёт предчувствие беды.
И лодку сносит ток воды.
II
Случайно наше опустенье
после обеденных даров,
тенеты сна, разгулы лени
не принесут уже плодов.
Развратная истома тела –
убийца разума и дела –
в кровать ведёт без лишних слов,
сор разметая из углов.
И дребезжание в походке,
и скрип несмазанных острот
нелепым делает полёт
за поэтической находкой.
А там уже и скрип сапог, –
Да всяк до бездны этой смог!
III
Разумно ль сонное сознанье
в оковах лени и тепла,
забывшее полёт исканий
(и звон разбитого стекла)?
Недавно слушал я «поэта»!
Кто дарит нам источник света?
Мой разум, помоги понять,
что нам способна «личность» дать,
когда с рождения, с пелёнок
в тисках незнанья и тоски
«кладёт неверные мазки
сознанье сонное спросонок».
Мне не отказывает такт;
цитата в нашем деле – факт.
IV
По нотам музыку растратив,
по строчкам разбазарив стих,
сгореть в огне бесцельной страсти
и нищим по миру пойти, –
зачем, скажите, доля эта
ждёт ненасытного поэта,
когда он, шпорами звеня,
в мир правит доброго коня
в мечтах возвышенных и дерзких,
но, чуть замешкавшись, уже
летит с коня, лежит в меже,
подогнанный под чьи-то мерки,
и в обывательский чертог
уж принят как смешной игрок.
V
Себя от мелочи спасая,
всё повернуть желая вспять,
каменья в стороны бросаем
и собираем их опять.
Средь бесшабашного веселья
грустим, а в «бурое похмелье»
в веселии сгорает ум.
И жизнь несётся наобум.
Смешно... Совсем не тем пленялись
когда-то... Были времена!
У одного уже жена,
а те – на девках разменялись.
Как выбрать: Мымры ли, Милан, –
нам – «Буридановым ослам»?
VI
Друзья мои! Мы только звенья,
наследство древней седины.
Как уберечь вас от забвенья,
от горькой вечности волны?
Единая для всех комета –
пучок разбрызганного света –
несёт нас в безвоздушной тьме,
в звенящей вязкой тишине.
Мы чередой своей проходим,
и поросль, приняв завет,
уж шумно топчется вослед
в нам непонятном хороводе.
Проводят нас под наш мотив,
в планету нежно опустив.
VII
Недолго звёздами дрожало
ночное небо сентября,
недолго радостью дышало,
падучей россыпью соря.
Сентябрь мокрою листвою
след заметает за собою
и заключает свет луны
в разрывы влажной пелены.
Так после душного настоя
недавних августовских дней
воспринимаются больней
дождей угрюмые запои...
Вы спите, рифмы в сны сманив.
«Спокойно ль вам, товарищи мои?»
осень 1985 г.