Всем известна история Жана Вальжана — французского каторжника бежавшего из заключения, покаявшегося в своих злодеяниях и вставшего на новый путь.
Но вот в России родился свой Жан Вальжан - с тем же характером, но со своей историей. Однажды он, также как и его более знаменитый прообраз, был заключен под стражу и провел несколько недель в обществе отпетых негодяев к которым, впрочем, проникся искренней симпатией.
Чувство это не было взаимным. Сокамерники нарекли Жана снисходительным прозвищем Блаженный, в которое не вкладывали никакого положительного смысла. Считали они его просто дурачком, достойным разве что жалости. Возможно потому, что он предпочитал по большей части лежать на полу, чтобы не дышать сигаретным дымом от девяти постоянно дымящих узников и всё время норовил приглушить звук радиоприёмника, который работал круглые сутки. Но больше всего презирали сокамерники его за искренность. Человек не должен быть искренним. Человек должен быть хитрым, изворотливым, не должен показывать своё истинное лицо — только тогда он будет живучим, а значит, достойным уважения, считали матёрые сидельцы. А ещё невзлюбили они его за то, что в их разговоры о проститутках норовил он вплести свои истории о настоящей любви, в существование которой они не то чтобы не верили, но им было неприятно воспоминание о ней, их бессознательно изводило то, что когда-то они не поверили этому чувству, не дали ему стать своей внутренней сутью.
Камера, в которой оказался герой этого рассказа, ничем не отличалась от множества других, за тем лишь исключением, что в ней играли в одну необычную игру. Правила её были таковы: когда наступал обеденный час и приносили еду, одну посуду на всех, заключённые садились вокруг неё и черпали из лоханки пресное склизкое варево друг за другом только после того, как говорили, что ещё плохого и ужасного может сделать с человеком государство. Кто затруднялся с ответом — пропускал свою очередь и оставался голодным.
Уходя из заточения Жан оставил свою дорогую одежду и часы бедолагам, взяв взамен чьи-то лохмотья. Но кто-то из бандитов воспользовавшись его добротой и доверчивостью, выйдя из под ареста совершил в его одежде тяжелое преступление. И вот Жан Вальжан вновь схвачен. Происходит быстрый суд, на котором свидетели его опознают. Также другой человек, которому Жан подал на улице милостыню, купил на эти деньги топор и убил им человека. В этом преступлении также обвинили Жана, потому что, как заключил судья, подсудимый обязан был поинтересоваться, куда этот нищий собирается потратить врученную ему сумму, а так как он этого не сделал, то вины за убийство на нём ровно столько же, сколько и на бродяге. Более того, суд совершенно справедливо заключил, что указанное убийство, таким образом, было совершено группой лиц, что, как всем известно, является отягчающим обстоятельством.
И вот Жан, по совокупности двух тяжёлых преступлений, попадает уже в настоящую тюрьму, в одиночную камеру на пожизненный срок. Не было там ни солнца, за движением которого можно было наблюдать через решетку, не было дерева в окне, не было глубоких и продолжительных разговоров с сокамерниками. Единственной радостью положенной тюремным уставом была получасовая прогулка в накрытом решеткой бетонном мешке, в который также не попадало ни одного лучика света.
Иногда, правда, доводилось пробыть вне камеры дольше — когда случался прорыв. Это была страшная фабрика неволи, где многое было механизировано. Кандалы, которыми заковывали новоприбывших, текли по трубам подобно воде. Но иногда эти трубы прорывало. И тогда ликвидировать течь и собирать рассыпавшиеся звенья невольничьих цепей в мрачные подвалы тюрьмы отправляли Жана Вальжана. В подвалах этих, среди пыли и грязи гнили лохмотья человеческих тел, попавших в зубчатые колёса механизмов двигавших этот поток. Шестерни эти располагались здесь же и чинили их такие же бедолаги как Жан. И вот, в полутьме, практически на ощупь, среди человеческих ошмётков, нужно было собрать всё то, что утекло из труб.
Сила государства, казалось, была беспощадной. Государство может схватить тебя и заточить в железобетонные стены с решетками. И ничто не способно их раздвинуть, распилить. Ничто из того что есть внутри камеры.
Но где же выход? Неужели его нет? Безумие, уход в бездны памяти?
Желание Жана Вальжана покинуть острог, унылый и страшный, снова увидеть солнечный свет, подышать запахом леса, пройти полем к берегу реки и посмотреть на её медленное течение было так велико, что произошло чудо — в одно мгновение, когда страсть его была особенно сильна, его сознание выскочило из тела и вселилось в одного из надсмотрщиков, «продольных», как называли их заключенные.
В этом затхлом туловище двум людям было неуютно. Пришлось потеснить кандальщика, как теснили рабочие бывших дворян, вселяясь в их квартиры и оставляя бывшим домовладельцам только небольшую каморку возле уборной. Надзиратель возмущался, но, казалось, безропотно, без особой надежды. Что ему было нужно? Только регулярное питание и тёплая постель. Ничего кроме этого душа его не требовала. Большую часть времени она смиренно соглашалась с капризами нового гегемона и, со временем, совсем перестала выражать своё недовольство телодвижениями нового властителя, предоставляя Жану Вальжану полную свободу. По крайней мере так он это видел.
Единственное, о чём жалел Жан, - это о своём теле, которое осталось в мрачном каземате, в полной власти тьмы, сырости и других служак. Освободить его не удалось, так как по печальному стечению обстоятельств, коридорного, которому так не посчастливилось находиться рядом в момент «побега», в этот же день перевели в другой участок работы.
Но смирение кандальщика было обманчивым. Он лишь затаился, вынашивая свой коварный план избавления от столь навязчивого попутчика как Жан.
Он знал слабое место Жана. Он заметил, что тот морщится и напрягается, когда из радиоприёмника начинает звучать музыка с карамельными текстами и навязчивыми ритмами. Бродя вместе с ним по улицам города он наблюдал изнутри, как его новый хозяин сторонится шумных заведений и как его прямо передергивало, если звуки современной музыки неожиданно вырывались в пространство из телефона прохожего или стоящего на обочине дороги автомобиля.
И вот какова была задумка. Обездвижить Жана в помещении где грохочет радио, запереть так, чтобы у него не было возможности вырваться или выключить приёмник. Приготовления были тщательными. Жан терял контроль над собой только во сне, и тогда, подражая приступам лунатизма, бывший надзиратель готовил уже свой побег. Когда всё было устроено, в последнем приступе снохождения на руках были защелкнуты наручники, а в колонках зазвучали нестерпимые и настолько громкие песни, что никакой внутренней энергией невозможно было их заглушить.
Душа Жана Вальжана, после недолгого, но отчаянного сопротивления растворилоcь в этих звуках, как растворяется пятно на одежде благодаря стиральному порошку или отбеливателю... Ведь именно музыка не только составляет нашу суть, но и скрепляет наше сознание, придаёт ему особенную, неповторимую форму...
Жан Вальжан погиб окончательно, как и подобает Отверженному, ведь что бы отверженные ни делали, всё приводит их к печальному итогу. Но хотя бы эта закономерность должна внушать нам спасительную мысль, о божественном замысле, который, как ни пытайся ему противиться, всегда претворяется в жизнь...
В чем же смысл этих несчастных судеб? Существует мнение, что вселенная создала людей для познания себя.
И, быть может, есть люди, которым предначертана незавидная но почётная участь — познать всю бездну отчаяния, всю тяжесть скорби и невыносимую безрадостность бытия... Опуститься на самое дно, чтобы там и погибнуть, без света надежды и тепла сочувствия...
Тело Жана давно умерло и ему некуда было вернуться.. Исчезла и его мысль.. Но что происходит с человеком потом?
Быть может именно тогда, когда окончательно сброшены оковы индивидуальной души, она, соединяясь с миром, и обретает наконец бесконечное счастье?