В годы далёкой юности Степанова
скорый поезд "Москва-Рига"
уходил с Рижского вокзала так торжественно,
словно отправлялся в сказочную страну —
статные белокурые проводницы слегка надменно
улыбались шикарно разодетым пассажирам,
потом поднимались на подножки, и состав
медленно таял в голубом вечернем тумане.
Юный Степанов с завистью смотрел вслед —
после долгой битвы у дверей общего вагона
ему — в лучшем случае — предстояло спать
на третьей полке знаменитого «шестьсот весёлого»,
медленно ковылявшего до самых Великих Лук.
Он любил тихую добрую Латвию с детства —
спокойную музыку Раймонда Паулса,
стильных латышских киноактёров,
певцов и певиц со странным акцентом,
с первого взгляда полюбил гордую даму Ригу
с её размеренной неторопливой жизнью.
В последний раз Степанов летал в Латвию
в июне 1992-го, по тайному заданию главка —
новые власти то и дело угрожали закрыть
Слокский целлюлозно-бумажный завод,
красивый, опрятный, построенный ещё при царе.
Завод стоял в зелёном сосновом лесу
на берегу тихой полноводной реки Лиелупе,
совсем недалеко от красавицы Юрмалы.
В Слоке выпускали специальную бумагу,
из которой делали влагонепроницаемые пакеты
для хранения патронов к автоматам Калашникова.
Бумага из балтийской целлюлозы была реально хороша,
во всём СССР равной ей по качеству не производилось.
Когда в начале девяностых в Латвии
наступили националистические времена,
на завод обрушилась волна упрёков в том,
что он «губит и уничтожает природу Латвии».
Степанов побывал во многих городах,
по сравнению с которыми уютная Слока
выглядела совершенно райским местом,
но что поделаешь — решать было не ему.
После путча всё полетело в тартарары,
но Министерство ещё сопротивлялось переменам,
доживая свои последние дни на Проспекте Мира.
Степанова разыскали посреди отпуска,
он приехал в главк — его куратор Калмыков,
старый знакомый, страшно обрадовался Степанову,
без обиняков рассказал, в чём суть дела,
и Степанов немедленно согласился помочь —
вообще-то отпуск ему уже изрядно поднадоел,
да и задача ставилась не совсем обычная.
Министерство бомбардировало Слоку письмами,
уговаривая продолжить выпуск столь нужной бумаги,
полгода Слока загадочно молчала в ответ,
и вот наконец-то прислала короткое письмо,
в котором русским партнёрам предлагалось
немедленно купить одним махом 500 тонн бумаги,
которая якобы готова к отгрузке и ждёт оплаты.
У понимающих людей числа с двумя нулями на конце
всегда вызывают усмешки и подозрения —
дело в том, что на производстве и в логистике
редко оперируют столь красивыми числами,
проза жизни вечно подкидывает неровности
в виде десятых или сотых долей после запятой.
Вторая закавыка крылась в следующем —
дошлым москвичам трудно было поверить в то,
что скуповатые латыши на свой страх и риск
сварили такую партию целлюлозы без контракта,
в надежде на то, что кто-то бумагу всё равно купит.
А бумага, между прочим, была весьма специфической,
для ширпотреба или тетрадок она не годилась —
нет, здесь явно было что-то не то.
Получив наказ лично выяснить «статус кво»,
Степанов этим же вечером прилетел в Ригу,
провёл ночь на железнодорожном вокзале,
где его то и дело проверяли полицейские,
обутые в новенькие «натовские» берцы.
Утром на первой электричке он приехал в Слоку,
прошёл на ощупь в молочном тумане
через знакомое кладбище к тихой реке,
сел на бревно у воды и замер.
Где-то скрипели уключины,
лениво плескалась волна,
пена вкрадчиво лизала холодный песок,
сыто фыркала лошадь,
тонко ржал жеребёнок —
вокруг царили мир и покой.
Забыв обо всём на свете,
Степанов крутил в пальцах
незажжённую сигарету,
не замечая, что та отсырела.
Ему давно не было так хорошо.
И тут вдруг что-то неуловимо изменилось вокруг,
он отчётливо увидел завод,
вернее, то, что от него осталось,
какие-то загаженные развалины —
звуки и краски пропали,
всё виделось чёрно-белым, неживым, страшным,
как будто на фотографиях с места катастрофы,
детали пугали и завораживали.
Степанов вздрогнул, видение пропало.
Однако настроение его было испорчено.
Теперь растревоженное сознание искало фальшь
и — увы! — находило её везде и во всём.
С заводом явно что-то было неладно —
зевали и маялись дурью безучастные охранники,
было подозрительно мало рабочей суеты,
редкие трудящиеся ходили с постными лицами,
все старые знакомые Степанова были уволены,
и хотя новые молодые сотрудники в отделе сбыта
горячо и нервно убеждали московского гостя,
что бумага давно готова и ждёт отгрузки,
осталось только срочно перечислить "долл;ри",
однако в глазах, в голосе и в поведении хозяев
он легко считывал совершенно обратное.
Откланявшись с проектом контракта на руках,
Степанов исчез — нырнул в знакомую дверь,
быстро прошёл в производственный корпус,
где ударила по ушам звонкая тишина.
Он бегом пересёк безлюдный машинный зал,
потом медленно прогулялся по территории,
завидев компанию скучающих рабочих,
угостил их хорошими сигаретами и выяснил,
что склады готовой продукции давно пусты,
новое руководство что-то темнит,
а никому не нужный завод вот-вот закроют —
всё, теперь можно было возвращаться в Москву.
Степанов заехал в Юрмалу, выпил пива,
погулял, прощаясь с местами, которые любил —
что-то подсказывало ему, что эта разлука надолго.
В аэропорту его паспорт дотошно разглядывали
подозрительные бородатые таможенники,
одетые в странные мундиры времён гражданской.
Степанов, прикурив у добродушного пассажира,
ткнул сигаретой в плывущие с запада облака:
— На дождь натягивает...
— No, I don't speak Russian! —
разулыбался дядька Степанову в ответ,
и весь полёт до Москвы тот пытался вспомнить,
как же по-английски будет "натягивать"...
… Калмыков выслушал его и буркнул "спасибо",
ему было не до Степанова, он собирал вещи —
в их небоскрёб вселялись какие-то энергетики.
Заказ срочно разместили где-то в Коми.
Бумага вышла не ахти, но всё-таки своя.
Через год Слокский завод закрыли,
Латвия благополучно вступила в НАТО,
похоронив свою бумажную промышленность.
Говорят, о последнем латыши потом горько сожалели.
С годами Степанов понял важную вещь -
жизнь иногда приводит человека в те места,
где могут сбыться самые главные его желания.
Всё чаще и чаще вспоминалось ему
то странное состояние абсолютного покоя,
которое он ощутил тогда, ранним утром в Слоке.
Теперь он знал, каким бывает счастье,
навсегда оставшееся там,
в сыром утреннем тумане
на песчаном берегу тихой реки
со странным названием Лиелупе.