Как выстрел, одиночный, разлепил
твои глаза рассвет, наставший смутно
похмельем века... За стеклом слепым
забеленное изморозью утро.
В такое же, для кошек и собак,
топимых ли, бросаемых в быстрины ль,
ты, отроком отрёкшись от забав,
презлые игры странных взрослых принял
под славный ропот ветра у виска,
чтоб жизни страсть, под игл ознобных выпот,
к впаденью в океан не расплескать,
не выкашлять, не вымолчать, но выпеть...
В нескорый год, без сверстниц-развалюх,
ровесников, за сорок не в излишек,
ты волен будешь волю не свою -
неволен будешь верную расслышать,
не мотыльком, пальнувшим в белый свет
трухой и треском, словно бы в копейку,-
обычным человеком, а не сверх-,
уронишь руки, озирая мельком
быль суеты, над рвавшими тебя,
репьями к этой плоти прицепивших,
хотящих жить, не зная, что судьба
не чтоб порхать,- чтоб позже взмыть,- пропишет
свинцовые шаги путей земных,
железные оковы обязательств,
и домыслы о них, чтоб ты без них
плыл в облаках, уже про них писатель.
Однажды обступивших эту боль
коснётся всё, что так тебя томило,-
твоя победа на самим собой,
твоя война, законченная миром,
где, целым выставая вместо двух,
ты глянешь книзу, на места разлома,
как Богом в мире позабытый дух
и смолкших уст нестихнущее слово.