«Разбитую чашку можно склеить, но звенеть она уже не будет» (народная мудрость)
Был звенящий горшок - лет, наверное, двести: глазурь, и узор, и округлый изгиб. Моего деревенского лета примета и вообще - безмятежного детства. Папа только его и ещё где-то два-три предмета взял с собой, дом продав, навсегда уходя из станковской* избы.
Говорил мне, что этот горшок с довоенного времени помнил. Да и я поражался, как бабка - поджара, легка - ловко прыг в чёрный погреб (в Станках говорили: в «подполье»), размешает сметанную плёнку - и лилась из горшка по стаканам река молока.
Я решил увезти его - это не купишь за деньги. Кабы знать наперёд… И ещё по бокам. И назад. Я ж не думал, какие тончайшие стенки гончарили предки! Я же кутал, сдавая в багаж! Идиот. Что ж в кабину-то было не взять?
В общем, сумку открыл - в ней лежат, и скрипят, и глазурью сверкают осколки - их вид так в глазу и стоит. Я старинную крынку по лени и глупости кокнул. И, себя проклиная, решил, по-станковски опять выражаясь, склеИть.
Тут ведь дело не в том, что осколки - всех форм и размеров, и что дыры (как в этом стишке), и что склеить трудней, чем разбить… Будь палата ума в котелке - если ладишь куски, не умея, встык последний не влезет - вот тоже как здесь, паразит.
Но я клеил куски, как мозаику, жал, конопатил, крошку сыпал и лачил, и ножичком клей подчищал… И просил, всё просил и просил: ты прости меня, сына безмозглого, папа. И себя утешал: ничего, он простит. Он, живой-то, ещё и не то мне прощал.
А потом убеждал, что от трещин почти и следа нет, с собой примирял и к себе я примеривал этот горшок. Не беда, что звенеть он не станет, - шептал - и что в печь не поставить. Он своё отзвенел, отстоял уже - хватит. Напоследок вот можно, к примеру, поставить цветок.
*Станки - родная деревня моего отца