УДК 821.35
ББК 84(2Рос=Рус)
В/К72
Авторы выражают глубокую благодарность
за помощь в издании книги
писателям Марине Домашевой,
Евгению Карпуку, Татьяне Катуниной,
Владимиру Илляшевичу.
Светлана Вьюгина, Николай Коновской. У Бога все
живы. М.: Редакционноиздательский дом «Российс
кий писатель», 2021. – 198 с.
ISBN 9785916422719
Читателям предстоит познакомиться с во многом неожидан
ной, творчески многомерной работой двух известных современ
ных авторов – детской писательницы Светланы Вьюгиной и по
эта Николая Коновского.
В повествовательной ткани книги «У Бога все живы» органи
чески сочетаются воспоминания и размышления авторов о жиз
ненном и творческом пути, о гражданской позиции ушедших от
нас поэтов и писателей, таких известных, как Юрий Бондарев и
Юлия Друнина, а также более молодых, – как Юрий Денисов,
Иван Тертычный, Анатолий Порохин…
Тема бессмертия человеческой души и благодарной памяти
об оставивших наш мир благородных и жертвенных людях уси
лена стихотворными переводами из творений святителя Игна
тия Брянчанинова, глубокого церковного писателя, безукориз
ненного стилиста, тонко чувствующего слово.
Наличие высоких поэтических образцов в книге «У Бога все
живы» естественно и закономерно: ведь и сам БогТворец подрев
негречески – Поэтос.
Настоящее издание является дополненным и исправленным продолжением совместной работы авторов книги "У Бога все живы!"
9785916422719
© С.В. Вьюгина, 2021 г.
© Н.И. Коновской, 2021 г.
© «Российский писатель», 2021 г.
КНИГА О СЛИЯННОСТИ ДУШ И СУДЕБ
У каждого из нас своя душа и своя судьба. Но ведь и не
сможем мы сосчитать, сколько людей в наших душах и
судьбах оставили свой неизгладимый след. И не обяза
тельно было с этими людьми, что называется, пуд соли
съесть. Я, например, в свои начальные годы только про
подвиги юных разведчиков книжки читал, но – наша
сельская библиотекарша однажды сколькото поэтичес
ких строк из тоненькой книжечки таинственным шепо
том мне прочла, и с тех пор я сам стал стихи не только
читать, а и потихонечку сочинять.
Вот и авторы книги с весьма красноречивым названи
ем «У Бога все живы» вдруг ощутили в себе потребность
рассказать, каким и чьим светом да теплом их души оста
ются полны.
Для меня особенно драгоценно то, что Светлана Вью
гина, уже многиемногие годы работающая в Приемной
комиссии Союза писателей России, рассказывает о сво
их коллегах не столько как об авторах книг, с которыми,
например, мое поколение росло и мужало, сколько как о
человеческой среде своего обитания. Потому что, например,
и для меня тоже дело не в том, с кем из героев этой книги,
как с Михаилом Лобановым или Иваном Тертычным, я
дружил, с кем, как с Юрием Бондаревым, я, что называ
ется, частенько пересекался, и с кем, как с Юлией Дру
ниной, познакомиться не успел. Само их не только писа
тельское, а и человеческое присутствие в мире литерату
ры для меня одинаково много значило и до сих пор значе
ния своего (уже, к сожалению, лишь в памяти о них) не
утратило.
И, конечно же, книга замечательна еще и тем, что Ни
колай Коновской рассказ о человеческой среде нашего оби%
тания наполнил своими весьма глубокими размышлени
ями также и о её духовных смыслах.
То есть, выбор героев книги «У Бога все живы» её авто
рам был продиктован их внутренним, в том числе и на
личностном уровне, притяжением к ним. В третьем раз
деле книги, расширяющем её бытийное пространство за
пределы мира литературы, Светлана Вьюгина в рассказе
«Алексей – человек Божий» эту мотивацию сама же и
подтверждает: «Житие Алексея, почувствовав внутреннюю
тягу к этому святому, я прочитала...» А Николай Конов
ской, например, о поэте Юрии Денисове пишет как об
«одном из тех немногих, кто отдаляясь по времени, стано%
вится для души ближе и необходимей».
То есть, это только в юности мы все обуреваемы поис
ком себя в какихто необыкновенных, нам еще неведо
мых смыслах, а поживши, вот же, обнаруживаем радость
от своей слиянности с людьми, оказавшимися для нас все
го лишь родными.
Поэтому и книга «У Бога все живы», это прежде всего
рассказ о том, как её авторы, современные русские писа
тели Светлана Вьюгина и Николай Коновской, свое род
ное жизненное пространство, сохраняющее их души жи
выми, обрели.
Николай ДОРОШЕНКОУДК 821.35
ББК 84(2Рос=Рус)
В/К72
Авторы выражают глубокую благодарность
за помощь в издании книги
писателям Марине Домашевой,
Евгению Карпуку, Татьяне Катуниной,
Владимиру Илляшевичу.
.
Светлана Вьюгина, Николай Коновской. У Бога все
живы. М.: Редакционноиздательский дом «Российс
кий писатель», 2021. – 198 с.
ISBN 9785916422719
Читателям предстоит познакомиться с во многом неожидан
ной, творчески многомерной работой двух известных современ
ных авторов – детской писательницы Светланы Вьюгиной и по
эта Николая Коновского.
В повествовательной ткани книги «У Бога все живы» органи
чески сочетаются воспоминания и размышления авторов о жиз
ненном и творческом пути, о гражданской позиции ушедших от
нас поэтов и писателей, таких известных, как Юрий Бондарев и
Юлия Друнина, а также более молодых, – как Юрий Денисов,
Иван Тертычный, Анатолий Порохин…
Тема бессмертия человеческой души и благодарной памяти
об оставивших наш мир благородных и жертвенных людях уси
лена стихотворными переводами из творений святителя Игна
тия Брянчанинова, глубокого церковного писателя, безукориз
ненного стилиста, тонко чувствующего слово.
Наличие высоких поэтических образцов в книге «У Бога все
живы» естественно и закономерно: ведь и сам БогТворец подрев
негречески – Поэтос.
9785916422719
© С.В. Вьюгина, 2021 г.
© Н.И. Коновской, 2021 г.
© «Российский писатель», 2021 г.
КНИГА О СЛИЯННОСТИ ДУШ И СУДЕБ
У каждого из нас своя душа и своя судьба. Но ведь и не
сможем мы сосчитать, сколько людей в наших душах и
судьбах оставили свой неизгладимый след. И не обяза
тельно было с этими людьми, что называется, пуд соли
съесть. Я, например, в свои начальные годы только про
подвиги юных разведчиков книжки читал, но – наша
сельская библиотекарша однажды сколькото поэтичес
ких строк из тоненькой книжечки таинственным шепо
том мне прочла, и с тех пор я сам стал стихи не только
читать, а и потихонечку сочинять.
Вот и авторы книги с весьма красноречивым названи
ем «У Бога все живы» вдруг ощутили в себе потребность
рассказать, каким и чьим светом да теплом их души оста
ются полны.
Для меня особенно драгоценно то, что Светлана Вью
гина, уже многиемногие годы работающая в Приемной
комиссии Союза писателей России, рассказывает о сво
их коллегах не столько как об авторах книг, с которыми,
например, мое поколение росло и мужало, сколько как о
человеческой среде своего обитания. Потому что, например,
и для меня тоже дело не в том, с кем из героев этой книги,
как с Михаилом Лобановым или Иваном Тертычным, я
дружил, с кем, как с Юрием Бондаревым, я, что называ
ется, частенько пересекался, и с кем, как с Юлией Дру
ниной, познакомиться не успел. Само их не только писа
тельское, а и человеческое присутствие в мире литерату
ры для меня одинаково много значило и до сих пор значе
ния своего (уже, к сожалению, лишь в памяти о них) не
утратило.
И, конечно же, книга замечательна еще и тем, что Ни
колай Коновской рассказ о человеческой среде нашего оби%
тания наполнил своими весьма глубокими размышлени
ями также и о её духовных смыслах.
То есть, выбор героев книги «У Бога все живы» её авто
рам был продиктован их внутренним, в том числе и на
личностном уровне, притяжением к ним. В третьем раз
деле книги, расширяющем её бытийное пространство за
пределы мира литературы, Светлана Вьюгина в рассказе
«Алексей – человек Божий» эту мотивацию сама же и
подтверждает: «Житие Алексея, почувствовав внутреннюю
тягу к этому святому, я прочитала...» А Николай Конов
ской, например, о поэте Юрии Денисове пишет как об
«одном из тех немногих, кто отдаляясь по времени, стано%
вится для души ближе и необходимей».
То есть, это только в юности мы все обуреваемы поис
ком себя в какихто необыкновенных, нам еще неведо
мых смыслах, а поживши, вот же, обнаруживаем радость
от своей слиянности с людьми, оказавшимися для нас все
го лишь родными.
Поэтому и книга «У Бога все живы», это прежде всего
рассказ о том, как её авторы, современные русские писа
тели Светлана Вьюгина и Николай Коновской, свое род
ное жизненное пространство, сохраняющее их души жи
выми, обрели.
Николай ДОРОШЕНКО
I
РАЗМЫШЛЕНИЕ О СМЕРТИ
(из свт. Игнатия Брянчанинова)
1
Смерть – скрытый уголь, тлеющий в золе, –
Удел всех человеков на земле.
И мы, ещё пока в стране живых,
Оплакивая близких и родных,
Чья память нам близка и дорога, –
Глядим в неё, как в страшного врага;
Однако же, беспечно так живём,
Как будто никогда и не умрём:
То – память о конце печальном всех
Изгладил из меня вседневный грех.
Но те, кто смерть, как избавленье ждут, –
По заповедям Божиим живут,
Имея отрешённый от вестей
Ум, вставший над пучиною страстей.
Брат, на грехом усеянном пути
Нам смертную бы память обрести,
Врачевство от грехов, – горька она,
Но для спасенья, как ничто нужна;
Страшна, как меч в сиянии нагом,
Рассёкшая враз дружбу со грехом!
«Кто с ней сроднился, – рек святой отец, –
Тот может положить грехам конец».
2
Вот ночь прошла, и ты, живой, с утра, –
Как бы воскресший, восставай с одра.
Вот день прошёл – как пролетела жизнь, –
И ты на одр ночной, как в гроб ложись.
Ведь сон – как смерть, а ночь – не видишь ты? –
Предвестница могильной темноты.
Смерть грешников люта; она придёт,
Когда никто из них её не ждёт.
Она не за горами: нищ и тих,
И я пойду в след праотцев своих,
Как прочие, кто наг, забыт, убог.
Но помнит их всесовершенный Бог.
3
На человечье пожеланье сметь
С улыбкою презренья смотрит смерть.
Мыслитель ли, исполненный идей,
Художник над картиною своей,
Воитель, что пол мира покорит –
Смерть никого из них не пощадит,
В дома самонадеянных войдёт,
Свой не отсрочив роковой приход.
4
Скажите мне, вам доводилось зреть
Тела благочестивых, коих смерть
До пенья «Со святыми упокой…»
Уже коснулась властною рукой? –
Воистину, кончина их честна
И светлой тишиной растворена,
И на челах запечатлелся их
Миг целованья с ликами святых.
Так вспомнись, смерть! – но к ней я не готов;
Наставь меня на тесный путь Христов, –
Да помыслов тщеславных отрекусь;
Смирен, в одежды плача облачусь...
И ты – для шума мира – стань глухим,
Души спасенье не вверяй другим.
Нам тленное к чему, скажи, иметь,
Когда, придя, его похитит смерть?
5
«Дар Божий – память смертная», – отцы
О том предвозвестили, мудрецы.
Но тот, кто волей плоти хочет жить, –
И на святых гробницах рад грешить,
Не ведая о том, что мертвецу,
Ему предстала смерть – лицом к лицу.
(стихотворное переложение Н. Коновского)
1
Николай КОНОВСКОЙ, Светлана ВЬЮГИНА
ЮРИЙ БОНДАРЕВ:
Тяжелая артиллерия русской словесности
Эссе
Огонь прямой наводкой. Орудие, ведущее огонь прямой наводкой, открывает себя для ответного огня от цели.
Из военного справочника.
К сожалению, государство совершенно безразлично к духовному состоянию общества.
Ю. Бондарев.
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны…
А. Твардовский
***
Николай КОНОВСКОЙ
Строки знаменитого стихотворения Твардовского приведены и вынесены мною в эпиграф не случайно.
Юрию Бондареву, впоследствии уже знаменитому писателю, принадлежит такое признание: «После войны я начал писать о войне. Всё, что мной написано о ней, – это искупление долга перед теми, кто остался там…»
Это признание –повторение мысли и совестливого чувства Твардовского; следует привести стихотворение полностью, следует как можно чаще обращаться к высокой поэзии тем более, что настоящая поэзия из нашего духовного и культурного обихода сегодня злонамеренно вымывается:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, –
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же…
В лице Юрия Бондарева и его сверстников мы имеем перед своими глазами пример поколения, готового положить душу за други своя, за страну свою, оказавшуюся в тяжелейшем военном положении, как, например, поэтически засвидетельствовав, сделал это Николай Майоров:
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
А какого уровня была их душевная чистота, мы лучше всего поймём из целомудренного и пронзительного стихотворения того же Николая Майорова:
Я не знаю, у какой заставы
Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
Не коснувшись запоздалой славы,
Для которой песни я пою.
Ширь России, дали Украины,
Умирая вспомню… и опять
Женщину, которую у тына
Так и не посмел поцеловать.
Войну выиграло в том числе и поколение романтиков-идеалистов, таких, как Юлия Друнина, Николай Майоров да и сам Юрий Бондарев; после войны он напишет:
«Мои ровесники, вернувшиеся после войны, пройдя все круги ада, сквозь кровь, пот, потери, нелёгкие победы, боялись поцеловать девушку. А ребята-то были сильные, смелые, здоровые, обстрелянные, насквозь пропитанные порохом, не раз встречавшиеся со смертью. Сейчас таких нет».
Далее Бондарев говорит о том, что его поколение вымерло, остались единицы, к горькому сожалению; оно, его поколение вместе с народом принесло на своих плечах общечеловеческую победу и спасло мир, но человечество не всегда бывает благодарно.
Недавно, просматривая архивную запись «Встречи в Останкино» – тоже с фронтовиком и писателем Фёдором Абрамовым, – обратил внимание на его слова, – нет, не слова, а крик души о том, что они, оставшиеся в живых, должны жить и творить за не вернувшихся, ибо велики потери, и, не один возможный будущий гений не пришёл с войны.
Или, как сказал другой неравнодушный человек, что из-за гибельной войны мы потеряли, может быть поэта – великого – в масштабах всей страны.
Юрий Васильевич Бондарев, человеческая и творческая глыба, не вписывающаяся ни в какие навязываемые рамки, тем более не вписался бы в нынешние рамки «новой реальности», – был истинно свободным человеком, брезгливо отвернувшимся от хлынувших мутным потоком «демократических» свобод.
По его словам, наша свобода – это свобода плевка в своё настоящее, прошлое и будущее, в светлое, неприкосновенное, чистое…
Но:
– Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода, –
Сказано великим Пушкиным.
Этими правами и свободой руководствовался и жил свободный человек Юрий Бондарев.
Вспомним жизненный и творческий путь этого замечательного человека.
«Я сам не знаю, буду ли жить, буду ли, но люблю всё, что осталось, люблю. Ведь человек рождается для любви, а не для ненависти».
Эти слова одного из героев повести Бондарева «Батальоны просят огня» Кондратьева в полной мере применимы и к нему самому.
…Юрий Васильевич Бондарев родился 15 марта 1924 года в Орске Оренбургской губернии. В начале 30-х годов его родители переехали в Москву. Учился в средней школе, комсомольцем летом 1941 года сооружал укрепления под Смоленском. В 1942 году, после окончания 10 класса, поступил на учёбу во 2-е Бердичевское пехотное училище (эвакуированное в Актюбинск). Уже осенью курсанты этого училища были направлены под Сталинград. Юрий Бондарев был зачислен командиром миномётного расчёта 308-го полка 98-й стрелковой дивизии.
В боях под Котельниковским был ранен. После излечения назначен командиром орудия в составе 89-го стрелкового полка 23-й стрелковой дивизии Воронежского фронта. Участвовал в битве за Днепр, в освобождении Киева и западной части Малороссии, дрался в Польше и Чехословакии. Был ранен, отмечен двумя медалями «За отвагу». Учился в Чкаловском артиллерийском училище, признан ограниченно годным к службе и демобилизован по ранениям в звании младшего лейтенанта.
После войны поступил в Литературный институт им. А. М. Горького, где учился под руководством Константина Паустовского. Война, человек на войне –«окопная правда» – стали основой его творчества. В конце 40-х вышли первые рассказы Бондарева. С 1951 года он — член Союза писателей СССР.
Стоит отметить, что при поступлении в Литературный институт на Бондарева обратил внимание Паустовский и зачислил его в свой семинар без экзаменов, – такова была проницательность и чутьё на талант искушённого мастера.
Благодарно отзываясь о своём учителе, Бондарев говорил, что «Георгий Константинович Паустовский занимал в нашей литературе уникальное место. Выделялся стилистикой, выбором героев, внимательной мягкостью к человеку. Во всех жанрах – и романах, и статьях – проявлял себя интеллектуалом высшей пробы».
Первый сборник рассказов Юрия Бондарева «На большой реке» вышел в 1953 году.
Затем последовали: сборник рассказов ( «Поздним вечером», 1962), повестей «Юность командиров» (1956), «Батальоны просят огня» (1957), 4-серийный фильм «Батальоны просят огня» по мотивам повести, 1985), «Последние залпы» (1959; одноимённый фильм, 1961), «Родственники» (1969), романов «Горячий снег» (1969; одноимённый фильм, 1972), «Тишина» ( одноимённый фильм, 1964; 1992), «Двое» (продолжение романа «Тишина»; 1964), «Берег» (1975; одноимённый фильм, 1984)[10], «Выбор» (1981; одноимённый фильм, 1987). Киноэпопея «Освобождение» (1968) по сценарию Ю. Бондарева получила всемирную известность.
В своих романах он, уже немало поживший и повидавший, размышлял об утекающем и меняющемся времени, о смысле жизни, о стоянии человека перед лицом смерти, о невозможности изменить долгу…
Юрий Бондарев по праву считается родоначальником «лейтенантской» прозы, основой которой является «окопная правда».
«Все мы вышли из бондаревских «Батальонов», – сказал известный белорусский прозаик Василь Быков.
«Все мы» – это сам Быков, Григорий Бакланов, Константин Воробьёв, Евгений Носов, другие, ставшие известными, писатели-фронтовики.
Все они в той или иной степени испытали на себе творческое воздействие Юрия Бондарева.
Отличительными чертами «лейтенантской» прозы является отсутствие в повествовании дешёвого шапкозакидательства и глянца. Напротив, в ней в укрупнённых подробностях предстаёт окопный быт, отношения между людьми, то, каким человек является перед лицом грозящей смерти, – война, глаза в глаза рассмотренная авторами, находящимися в то время в звании младших командиров. Именно: глазами младших командиров, младших офицеров.
Бондарев уточняет: я считаю, что нельзя говорить о «военном романе» как таковом, потому что в художественной литературе может быть только роман о человеке и только одна тема – человек…
И ещё: для меня окопная правда – это подробности характера… В окопах возникает в необычайных масштабах душевный микромир солдат и офицеров, и этот микромир вбирает в себя всё, – таково было творческое кредо Юрия Бондарева, где над всеми испытаниями и мытарствами войны возвышалась любовь, – вновь приведу въевшиеся в память знаменитые слова:
– ведь человек рождается для любви, а не для ненависти.
Это, повторюсь, Кондратьев, один из героев «Батальонов».
«Окопная правда» выражена чурающегося выспренности автором простыми словами, но какова же психологическая достоверность написанного! – вот краткий отрывок из повести «Батальоны просят огня»:
– …лейтенант Прошин помнил, что он отдавал команды, но сам уже не слышал их.
Его оглушило покрывающим всё грохотом, его несколько раз подкидывало на земле. И горло, грудь удушливо забило гарью, толом, и тут же вытошнило скользкой горькой желчью.
Сплёвывая, кашляя, испытывая прежнее отвратительное чувство своего бессилия, со слезами, застилающими глаза, Прошин едва поднял налитую звоном голову, и как будто в лицо ему ударило низким, давящим рёвом, захлёбывающимся клёкотом пулемётных очередей.
Важный стилистический момент, присущий авторской манер Бондарева: здесь чувства и ощущения переносятся с одного изображаемого предмета и явления на другое: «давящий рёв», «захлебывающийся клёкот», позже – «горячий снег».
Подобную спрессованность ощущений я встречал, может быть, только у писателя-фронтовика Михаила Лобанова в главах о войне из его книги «В сражении и любви: опыт духовной автобиографии».
Из более молодого писательского поколения, можно сказать, не только руководящее кормило – руль судна, – но и взрывную стилистическую манеру унаследовал от Бондарева, сам – родом из десанта – даровитый писатель Николай Иванов.
………………………………
Шло время, уходили фронтовики, принёсшие миру победу, менялось общество, и умный и дальновидный Бондарев не мог не видеть среди образованного слоя всё больше и больше набирающую популярность систему либеральных ценностей.
Если внимательно прочитать бондаревские «Берег», «Игра», «Выбор», то нельзя не заметить подспудные, но тем не менее ощутимые, а может, и необратимые изменения в обществе, которое вскоре станет перед пушкинским «куда ж нам плыть?.»..
Тот же, ранее мною упоминаемый Михаил Лобанов, провидя дальнейшее, в статье «Просвещённое мещанство» (Молодая гвардия, 1968) писал, что «…в будущем рано или поздно столкнутся между собой… две непримиримые силы – американизм духа и нравственная самобытность народа».
Уже в 70-е годы Юрий Бондарев понимает, что идеологические орудия должны быть готовы к бою.
31августа 1973 года Бондарев подписывает Письмо группы советских писателей в редакцию газеты «Правда» о Солженицыне и Сахарове.
Позже он напишет, что «чувство злой неприязни, как будто он сводит счёты с целой нацией, обидевшей его, клокочет в Солженицыне, словно в вулкане.
Он подозревает каждого русского в беспринципности, косности».
В 2006 году Бондарев своё мнение о Солженицыне не меняет:
– Солженицын, несмотря на свой солидный возраст и опыт, не знает «до дна» русского характера и не знает характера «свободы» на Западе, с которым так часто сравнивает российскую жизнь…
В 1988 году на 19 партконференции Бондарев, уже, выкатывая своё орудие бескомпромиссной правды против разрушителей государства на прямую наводку, сравнивает перестройку с самолётом, который взлетел, но неизвестно, где сядет.
И надо ли удивляться тому, что «от цели» последовал ответный огонь, выразившийся в замалчивании, третировании, шельмовании его доброго имени, но Бондарев, русский писатель и офицер, выкованный войной, был готов и к этому, – иначе он не мог.
Думаю, что он мог с полным основанием повторить слова героического российского флотоводца, ныне прославленного в лике святых, Фёдора Ушакова:
«Смерть предпочитаю я бесчестному служению».
Оценивая мужество Бондарева, современный писатель-философ
Николай Дорошенко в своей работе о нём написал: «…при этом не надо забывать, что отвага Бондарева – это не отвага Солженицына, у которого за плечами стояло ЦРУ вместе с Конгрессом США, не отвага Сахарова и Ростроповича, каждый шаг которых охранялся «прогрессивной мировой общественностью».
Желая спасти рушащееся на глазах государство, Бондарев 23 июля 1991 года ставит свою подпись под «Словом к народу».
Однако, людей, подобных Бондареву, в решающие для судьбы страны дни оказалось критически мало и свершилось то, что и должно было свершиться.
90-е годы. Бондарев не сломлен, с 1990 по 1994 год, в самое трудное для организации время, возглавляет Союз писателей России.
1994 год, 70-летие знаменитого писателя. Борис Ельцин желая примириться с Бондаревым, награждает его орденом Дружбы народов, – писатель не желает получать награду из рук, на которых кровь защитников Дома Советов…
Потом наступили годы, как нельзя более соответствующие тютчевскому : лишь жить в себе самом умей.
Находясь в одиночестве, чувствуя свою оставленность и чуждость для живущего уже по нечеловеческим законам мира, Бондарев пишет «Непротивление», философский роман-размышление, роман-сопротивление русского офицера и человека…
Юрий Бондарев со свойственными ему мужеством и твёрдостью всё, отмеренное ему на веку, претерпел до конца, а «претерпевший же до конца спасется» (Мф. 10:19 – 22).
Ныне, погружаясь в творческое и духовное наследие Бондарева, изумляешься, понимая, насколько оно велико и глубоко, и что этой «воды живой» хватит не на одно поколение, лишь бы мы были томимы духовной жаждой.
……………………………………………
Юрий Васильевич Бондарев умер 29 марта 2020 года на 97 году жизни.
Похоронен 2 апреля на Троекуровском кладбище.
Опущен в землю, которую любил и защищал, при троекратном оружейном салюте и прохождении роты почётного караула с песней «Полем вдоль берега крутого…»
Дочери писателя и воина Юрия Бондарева - Елене - Николаем Ивановым вручена медаль «Горячий снег» за №1.
***
Светлана ВЬЮГИНА
Миллионы читателей знали Бондарева как бесспорного классика русской советской литературы, со стороны – строгого, может, даже сурового и самоуглублённого, постоянно занятого какой-то своей неотступной думой.
Каким же человеком Юрий Васильевич был в жизни, в общении с рядовыми писателями и простыми людьми, расскажет не один год проработавшая под его началом в Приёмной комиссии Союза писателей России Светлана Васильевна ВЬЮГИНА.
***
Всё чаще, когда вспоминаю своего строгого и требовательного руководителя, мне на память приходят слова выдающегося французского мыслителя Блеза Паскаля: "Выше всех ценятся те благородные поступки, которые остаются неявными».
Наверное, теперь пришло время те неявные благородные поступки, проявленные в отношении ко мне, (другие вспомнят что-то своё), сделать явными.
Возможно, кому-то они покажутся не заслуживающими серьёзного внимания, но мне они сейчас, во время тотального расчеловечения, дороги как память о человеке, с годами всё более и более возрастающего в моих глазах...
… Много говорили и о его крутом нраве. Но Юрий Бондарев, этот характер, я отчётливо сегодня это понимаю, беззаветно «тратил» на защиту Союза писателей России, и на поддержку писателей- фронтовиков и у него были для этого возможности: ведь он долгие годы избирался заместителем председателя правления Союза писателей России и председателем приёмной комиссии!
Я на него смотрела, как и на других фронтовиков, почти как на героев. Так они и были самыми настоящими героями! Это были фронтовики- победители, а мы, большинство из читателей, детьми фронтовиков. Ведь война затронула каждый дом в России!
Мы дышали этим воздухом Победы и другого не мыслили!
Я проработала 20 лет только под руководством Бондарева и многие годы бок о бок с выдающимися современниками – писателями Михаилом Годенко,Глебом Горышиным, Дмитрием Жуковым, Виктором Кочетковым, Михаилом Лобановым, Семёном Шуртаковым, Георгием Ладонщиковым, Юрием Кузнецовым, Александром Романовым. Борисом Романовым, Андреем Дугинцом, Николаем Коняевым, Владимиром Корниловым, Гарольдом Регистаном, Александром Бологовым, Вячесловом Шугаевым, Федиксом Чуевым, Маей Ганиной и Ириной Токмаковой. К сожалению, они покинули нас …
О некоторых, отдавая человеческий долг, я написала.
Сегодня – мои благодарные слова самому Юрию Бондареву.
История первая. ЗАГАДКА
Все говорили, что я непостижимым образом попала на должность литературного консультанта приёмной комиссии. Загадка – и только!
Во-первых, претендентов было много. Во-вторых, у меня не было «крыши», то есть поддержки сверху, мамы-папы, дяди-тёти. В-третьих, я в приёмную комиссию и не просилась: я была уже на должности референта и, как временная ниша, меня это устраивало. Я всё ещё надеялась вернуться в профессию, много писала в журналы и мечтала о штатной работе в печати.
И, наконец, я из-за юношеского максимализма ухитрилась поссориться с одним властным функционером, его придирки нивелировали все плюсы правленческой работы.
Но за меня было столько благородных людей! Они уговаривали меня писать! Знакомили с редакторами детских журналов! Редактировали мои первые детские рассказики… О каждом из этих учителей и наставников хочу написать. Если время на это будет отпущено…
Дружба с этими благородными людьми притормозили мой уход из правления. Как оказалось, на долгие годы.
В моей судьбе в тот молодой период активное участие приняли Юлия Друнина (я в своей истории о Юлии Друниной об этом уже писала) и Георгий Ладонщиков.
Это они уговорили меня принять участие в совещании «Мурзилки», они нашли мне место младшего редактора в издательстве «Советский писатель», когда я собралась увольняться. Я даже успела съездить в издательство на собеседование, но всё изменил его величество Случай.
На секретариате по приёму, куда частенько привлекали молодых сотрудников для сбора бюллетеней для тайного голосования, я в какой-то момент оказалась рядом с Юлией Владимировной Друниной и она стала свидетелем грубости моего недруга. Она только глаза вскинула на меня и поняла, что ухожу с работы из-за этого супостата.
Что произошло, до сих пор не понимаю, то ли ангел хранитель мой подножку подставил моему оппоненту, то ли Друнина азы рукопашного боя применила, но мой недоброжелатель упал вместе с ворохом своих бумаг… Вскочил злой. А Друнина встала и я, дрожащая от ужаса, рядом замерла. Юлия Владимировна только на ухо несколько слов шепнула:
-Не трясись… Всё равно уходишь, ведь обещала мне, что всегда будешь давать сдачу…
И тут Юрий Васильевич, молча наблюдавший за «поединком» из президиума, подал командирский голос:
- Мне рядом встать или сами справитесь?!
Через несколько дней, когда на секретариате решалась история о моём назначении консультантом, председатель приёмной комиссии Юрий Бондарев отдал свой голос за меня. И он был решающим.
- Направим её тягу к справедливости – в приёмную комиссию, - без улыбки подытожил строгий Юрий Бондарев.
История вторая. ДОЧЬ ФРОНТОВИКА
Я с детства была заточена на соблюдение справедливости. Я разнимала мальчишек, если они дрались. Сказалось воспитание мамы-учительницы или братьев, или отца-фронтовика. Так или иначе я, когда подросла, размахивала этим знаменем – справедливости - там, где надо и где не надо. И столько тумаков мне досталось из-за этого. Многое должно было случиться, и толщу времени надо было преодолеть прежде, чем я поняла, что многим людям свойственно чувство справедливости. А тем более писателям. А считать себя самой-самой справедливой – это такой вид гордости и увы, гордыни… Особенно если эта справедливость без любви и добра…
Так вот, пребывая в иллюзии самой справедливой, честной и умной, я время от времени ссорилась с начальством, опытными консультантами.
В результате наших перепалок с одним сотрудником я чуть было не ушла с работы.
И опять на помощь пришёл строгий и легендарный Юрий Бондарев!
А дело было так. На заседании жилищной комиссии, где рассматривалась очередность на получение жилья (и такое было раньше!) мой оппонент ., кстати вполне заслуженный консультант, к тому же фронтовик , выступил против меня. И он имел на это право, так как официально состоял в этой самой комиссии.
Дословно мне не передали его возражений, но суть я поняла. Член жилищной комиссии предположил, что справки у меня все поддельные …
Документы мои отложили, вопрос об очереди завис. И я бы могла так никогда и не узнать, почему. Но мой ангел-хранитель не дремал и с помощью другого члена комиссии, главного бухгалтера Анны Сергеевны (Царствие Небесное, рабе Божьей Анне и вечная ей память!) раскрыл подробности этого заседания.
Я не знала, как поступить. Возмущению моему и обиде не было предела. Но всех фронтовиков, а значит и недруга, опекал Юрий Васильевич. А я начала работать в приёмной комиссии под его непосредственным руководством и вроде бы тоже могла рассчитывать на поддержку, хотя бы минимальную…
Жаловаться я не привыкла. Но и сдаваться тоже. Поэтому сделала последнюю попытку поговорить со своим оппонентом
К сожалению, разговора не получилось, но я хотя бы выяснила, что П. против моей, «карьеры» слишком резко пошедшей, как ему показалось, в гору.
А «сарафанное» радио прояснило, что о моей должности думал его племянник…
В общем, я написала свою первую и последнюю, надеюсь, жалобу в жизни. На имя Бондарева.
Там было одна строчка. Воспроизвожу по памяти: «Прошу дать оценку клеветническим измышлениям …»
Мне потом Людмила Трофимовна Плужникова, многолетний секретарь нашего руководства по секрету рассказала итоги беседы П. с Бондаревым. О том, что он так кричал на этого консультанта. в запале, что-то о справедливости и честности и о том, что защищать детей фронтовиков – святая и наипервейшая обязанность пришедших живыми с войны!
А мне Юрий Васильевич Бондарев просил передать, чтобы я спокойно работала, но бумаг таких больше не писала. На собраниях надо выступать, на секретариатах…
Увидев меня в приёмной через какое-то время, мимоходом и совсем не сердито обронил:
- Смело в атаку, с открытым забралом, ведь в детях фронтовиков – ген победителей, ген Победы …
Я всегда эти слова вспоминаю, когда не хочется возражать начальству, но надо…
История третья. ПЕСТУЙ ВЕЛИКОДУШИЕ!
…Однажды мой сын Владимир, будучи подростком, услышал, как я объясняю отклоненному литератору, почему его не приняли в Союз.
- Мама, – эмоционально возразил он мне. – Ему и так тяжело, неужели ты не можешь найти слова поделикатнее?!. Ведь вроде и добрая ты, и строгость тут не к месту…
Меня тогда удивила логика 12-летнего подростка.
Но когда мне о великодушии сказал сам Бондарев…
А дело было так. Литератору С. не хватило голоса при тайном голосовании на заседании приёмной комиссии. Я понадеялась на свою тогда ещё феноменальную память, я помнила, что рецензенты хвалили вступающего и проанонсировала результат голосования, поздравила литератора С. со вступлением.
Позже, дома, я обнаружила свою ошибку и позвонила заместителю председателя приёмной комиссии Михаилу Годенко, рецензентам…
Тем временем литератор С, которого я ошибочно поздравила, уже вовсю праздновал в своём городе творческую победу…
Представляете мой ужас?!
И вот я в первый раз понесла свою повинную голову Юрию Бондареву. Ведь протокол уже был подписан. Как я скажу литератору, что ошиблась?! Вариантов не было: в любом случае я признаю свою ошибку. А вот как её исправлять? Самый простой путь – позвонить литератору и извиниться, так требовали правила, закон. Но есть и человеческая составляющая…
Как на казнь я вошла в кабинет к строгому Бондареву. Но он спокойно выслушал меня и… похвалил за то, что не наломала дров, а пришла за советом.
- Твои предложения?
- Либо литератор дожидается секретариата, который окончательно решит его судьбу либо рабочий секретариат исправляет мою оплошность. Либо…
- Либо ты казнишь абитуриента?!
Юрий Васильевич Бондарев моментально принимает решение: созывает рабочий секретариат, вызывает на него рецензентов – Семёна Шуртакова и Михаила Лобанова. Рецензенты, кстати, были за вступающего хотя и с некоторыми оговорками. И свой голос, голос председателя приёмной комиссии, отдаёт за литератора С…
Секретариат принимает решение внести поправку в протокол с учётом этого голоса Бондарева.
Я настолько переживала, что даже хотела, чтобы меня наказали, выговор хотя бы объявили. Но на секретариате меня похвалили, мол, справедливость и человечность возобладали.
И как напутствие на том же секретариате:
- Всегда (запомни – всегда!), будь на стороне вступающего.
- Пестуй великодушие! - спокойно, без эмоций и упрёков напутствовал наш классик меня, начинающего литературного чиновника. Творческие люди очень ранимы, все люди ранимы.
А без ошибок, к сожалению, не прожить…
* * *
После этого случая я НИКОГДА по телефону не сообщала о результатах голосования, не имея под рукой и перед глазами протокола.
История четвёртая. ПОДАРИ МНЕ КНИГУ!
До 1991 года, до распада СССР и, соответственно, Союза писателей СССР, наш Союз был бюджетной организацией, творческой «единицей». Мы были под крылом государства и каждый год проводили выездные приёмные секретариаты поочередно в разных городах. Я побывала вместе с приёмной комиссией и секретариатом в Республике Коми, Удмуртии, Пензе, Ленинграде, Кабардино-Балкарии, Волгограде. Всюду нам дарили книги. И мне в том числе. И писатели дарили свои книги местным литераторам и библиотекам.
Мне поручили собрать для читателей Волгограда библиотечку и я вместе с работником управления культуры обошла нашу команду, получила автографы и Бондарев торжественно вручил авторские книги на торжественном заседании, посвящённом годовщине Сталинградской битвы…Аплодисменты не прекращались долго. И было море цветов. Чествование наших фронтовиков было всенародным.
И вот в очереди на регистрацию на самолёт «официальное лицо» из Управления культуры вдруг подарило и мне огромный букет роз и попросило:
- Подари мне книгу на память!
Я растерянно оглянулась на Бондарева, который стоял позади меня вместе с женой Валентиной Никитичной и с улыбкой слушал наш диалог, не вмешиваясь. Виктор Астафьев решил меня выручить и протянул свою книгу. Но я вышла из ступора и пообещала написать книгу, издать её и в следующий приезд непременно привезти. У меня были публикации в детских журналах, но книжечка никак не собиралась…
- И про папу-фронтовика напиши! – настойчиво изрёк Бондарев. – И нам с Астафьевым не забудь книгу подарить...
Правда, в Волгоград я так больше и не попала, но книгу написала. И не одну. Жаль только, не подарила её ни тому внимательному чиновнику, ни нашим замечательным писателям…
***
На Троекуровском кладбище на сороковины со дня смерти Юрия Бондарева, будучи в составе официальной группы писателей во главе с председателем правления Ивановым Николаем Фёдоровичем, я улучила минутку и постояла у могилы своего первого «приёмного» начальника, поклонилась ему благодарно за всё доброе и попросила прощение за промахи – «вольные и невольные».
Награды, премии и звания Юрия Бондарева
Герой Социалистического Труда (14 марта 1984 года)
два ордена Ленина (22 июня 1971 года; 14 марта 1984 года)
Орден Октябрьской Революции (7 августа 1981 года)
Орден Отечественной войны I степени (11 марта 1985 года)
Орден Трудового Красного Знамени (18 марта 1974 года)
Орден Дружбы народов (14 марта 1994 года) — за большой личный вклад в развитие отечественной культуры и современной литературы; отказался принять, о чём направил телеграмму Б. Н. Ельцину
Орден «Знак Почёта» (28 октября 1967 года)
Орден «За личное мужество» (10 марта 2009 года, Приднестровская Молдавская Республика) – за личный вклад в развитие и укрепление дружбы и сотрудничества между Российской Федерацией и Приднестровской Молдавской Республикой, выдающиеся заслуги в создании высокохудожественных произведений о Великой Отечественной войне 1941—1945 гг., возрождение и пропаганду истинных культурных ценностей
Орден Почёта (14 октября 2003 года, Приднестровская Молдавская Республика) – за заслуги в создании и становлении писательской организации Приднестровской Молдавской Республики, пропаганду литературных произведений приднестровских авторов в Российской Федерации, организацию Дней литературы Приднестровья в городе Москва
две медали «За отвагу» (14 октября 1943 года, 21 июня 1944 года)
Медаль «За оборону Сталинграда»
Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг».
другие медали
Ленинская премия (1972) — за сценарий киноэпопеи «Освобождение»
Государственная премия РСФСР имени братьев Васильевых (1975) — за сценарий к фильму «Горячий снег» (1972)
Государственная премия СССР (1977) — за роман «Берег»
Государственная премия СССР (1983) — за роман «Выбор»
Государственная премия Российской Федерации имени Маршала Советского Союза Г. К. Жукова в области литературы и искусства (23 апреля 2014 года) — за серию книг, раскрывающих величие народного подвига в Великой Отечественной войне 1941—1945 годов, героизм и мужество защитников Отечества
Золотая медаль имени А. А. Фадеева
Золотая медаль имени А. П. Довженко (1973) — за сценарий фильма «Горячий снег» (1972)
приз ВКФ (1984) — за сценарий фильма «Берег» (1983)
премия имени Льва Толстого (1993)
Международная премия имени М. А. Шолохова в области литературы и искусства (1994)
Всероссийская литературная премия «Сталинград»
медаль ЦК КПРФ «90 лет Великой Октябрьской Социалистической Революции»
Почётный гражданин города-героя Волгограда (2004)
премия имени А. Невского «России верные сыны»
Большая литературная премия России (2012)
премия «Древо жизни» (2012)
премия «Ясная поляна» (2013)
Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия (2015)
Таврическая литературная премия (2016)
ВСТАВАЙ, СТРАНА ОГРОМНАЯ!
(Пророчества святых старцев о войне)
ВОЛЕЮ ПРОМЫСЛА
22 ИЮНЯ
(Московское предание)
С безумной пеной на губах
Плясали на святых гробах
Антихристовы предки.
Вбирая смертоносный гул,
Кровавый пенился разгул
«Безбожной пятилетки».
Как ни был разрушитель лют,–
Печальные, на Божий люд
Ещё взирали фрески.
Но уж готов закрыть был хам
Ильи Обыденного храм,
Собор Богоявленский.
И множилось под небом зло,
И всё у них как будто шло
По маслу, без запинки.
Сияющий из тьмы годов,
Ко взрыву был уже готов
Храм Пресвятой в Путинках.
Но вечен дух, и тленна плоть.
Когда бы далее Господь
Им попустил злодейство, –
То к сорок третьему б смогли
Последний храм стереть с земли,
Последнее священство.
Но лишь границу перешли
Враги – ко храмам потекли
Все – грешные, святые.
И в чёрном полыханье зла
Всё ж вера спасена была,
И спасена Россия.
МУЧЕНИЧЕСТВО РОССИИ
(Архим. Серафим Батюков)
…Близ обретается, ломится в дверь, –
Как бы там ни голосили.
- Вот началось уже, – скажет, – теперь
Мученичество России.
Скажет для книжных он и для простых:
- Кроется некая тайна,
Что началось всё в день русских святых.
Это – провиденциально.
Спросят, печальную думу тая:
- Как нам молиться о сыне?
- Господи, воля да будет Твоя, –
Ваша молитва отныне.
Твердь содрогается, хищник летит,
Пахнет горящею рожью.
- Кто ж в этой страшной войне победит?
- Матерь Пречистая Божья.
ДОЛГИЕ НОЧИ
(Патриарх Тихон)
Стадо хранил, разрешал и вязал,
Зрел покаянье и вины.
Как-то пред самою смертью сказал:
- Ночь будет долгой и длинной.
Странные слышат при одре слова…
Он же – как видел воочью:
Вся погружается в темень Москва
Долгой военною ночью.
СТРАШНАЯ БУДЕТ ВОЙНА
(Слово прп. Феодосия Кавказского)
I
В этом и наша вина:
Страшная будет война.
Будет везде – там и тут –
Жизнь, как вершащийся Суд.
Горькую чашу испьёт
Бога забывший народ.
Только молящийся, – он
Господом будет спасён.
Не призовёт благодать
Богоотступник. Страдать
Будет он в вечности, наг, –
Ветром взметаемый прах.
II
Ужасы, ужасы, смерть на пути!
В вечный покой бы скорее войти,
К Господу за воздаяньем,
Только бы лишь – с покаяньем!
НАШЕСТВИЕ ЗЛА
(Прп. Лаврентий Черниговский)
I
Какое мерзостное зло
Нам с Запада понанесло! –
Вся жизнь, как будто бы до дна
Безумцами осквернена.
Такой распад души и грязь,
Что не бывало отродясь…
А Русь великою была!
Как райский крин она цвела.
II
Но слышу чуждый шаг и речь:
То враг идёт пытать и жечь.
О подвига надмирный груз!..
Молитесь за Святую Русь!
БЛАГОСЛОВЕНИЕ О. ЛАВРЕНТИЯ
(Рассказ фронтовика)
Июнь, берущий в оборот.
Благословение на фронт:
- Какая ни случись беда –
Ты только с Богом будь всегда.
Знай, надзирает над тобой
Всегда хранитель – ангел твой;
Он и из мрака исхитит,
От вражьей пули защитит;
Обидит кто – смирись, прощай,
Умри, – но друга выручай.
Ни в окруженье, ни в плену
Ни разу не был.
И войну
Прошёл – как мира преставленье,
Всю.
Без единого раненья.
СПАСЕНИЕ МОСКВЫ
(Тихвинская икона Божьей Матери)
Вопрос: быть иль не быть стране?
Ждать помощи? – но где? откуда?
Фронт сорок первого – в огне.
Но близко – зимняя остуда.
Подмога вражеской броне –
Ад, вырвавшийся из-под спуда…
На что же уповать, как не
На Русь спасающее Чудо.
Икона древняя, она
По воздуху обнесена
Была вкруг замершего града.
След, где Владычицы нога
Прошла, – для лютого врага
Стал смертоносною преградой.
СТОЛПНИК
(Прп. Серафим Вырицкий)
Вечный невидимый бой:
Небо держал над собой
Старец руками, –
Светлый, подобно свече,
Тысячу дней и ночей –
Тяжко на камне…
Солнце в кромешном аду.
Столп нерушимый в саду.
А до Победы –
Годы сквозь пламя и дым.
Рядом – святой Серафим.
Руки воздеты.
Молит в ночной тишине:
- Ныне Россия в огне, –
Неба подножье.
Чтобы продолжилась жизнь,
Отче Саровский, молись
Матери Божьей.
Некто, трудом истомлён,
Видит пророческий сон,
Дивное что-то:
Старец преследует сам –
Въявь! – по полям и лесам –
Вражии роты!
БЛАЖЕННЫЙ АФАНАСИЙ САЙКО
I
Казалась вечною в войну
Беда, накрывшая страну.
- Скажи, блаженный, дай ответ
Вернётся сын мой или нет?
В ответ блаженный не сказал
Ни слова, только указал–
Вдали, на шедшего в полях
Военного на костылях.
Грядущее провидеть мог
Блаженный: без обеих ног,
Войне оставив медсанбат,
Вернулся к матери солдат.
II
Покойно было над селом.
Семья сидела за столом.
Вдруг шум, движенье за стеной.
Вбежал блаженный: все за мной!
Скорей, кто хочет быть спасён,
Немедленно – из дома вон!..
Мгновенье – и зиял их дом
Воронкою на месте том!
ОБЕТ
(Схиигумен Феодор Ожиганов)
Хмурым днём, за пеленой туманов,
Санинструктор Фёдор Ожиганов
В миг затишья, напряжённый миг,
Устали ни чуя и ни боли,
Собирал на разбомблённом поле
Раненых, – оставшихся в живых.
Видит: среди смерти и разора,
Скрежета утихшего и ора,–
Близко, в чёрном, явственно видна, –
Юношам, свечением объятым,
Молча указует на солдата
Мёртвого – Великая Жена.
Морок ли, видение иль чудо –
Как такое явлено, откуда? –
Стоны и моленья там и тут,
Мало ли… – пригрезилось, примстилось…
Видит: с неба лестница спустилась,
И солдата к лестнице несут.
В небе – словно главное оставил, –
Ногу сам на лестницу поставил:
Вон из мира, где кроваво зло,
Где земля – одна сплошная рана…
Молвила Жена лишь кратко: рано.
Рано – и видение ушло.
Столь огромно было потрясенье,
Что в душе в единое мгновенье
Богу был обет произнесён:
Мир и всё, что в мире есть – оставит,
И в монахах Господа прославит,
Если жив с войны вернётся он.
АНАСТАСИЯ, МАТЬ О. ФЕОДОРА ОЖИГАНОВА
Всех без отца их растила
В вятской деревне своей,
И на войну проводила
Всех их. Троих сыновей.
Лютых мытарств поизведав,
Бедствием опалены,
Дети вернулись с победой
С немилосердной войны.
…………………………….
Как бы тоска ни пытала,
Но в ожиданье вестей
Неопустимо читала
За воевавших детей –
Все не вернулись доколе, –
Ветхий – зачитан до дыр –
Древний акафист – Николе,
Матери Божьей – Псалтырь.
СКВЕРНОСЛОВИЕ НА ВОЙНЕ
(Игумен Гурий)
В горах, волнах, на поле брани –
Господь хранит своих избранных…
Какое множество солдат,
Коль ведало б, что будет с ними–
Покаялось, а так – погибнет
За сквернословие, за мат.
МЕСТОБЛЮСТИТЕЛЬ СЕРГИЙ
(Со слов келейника)
В зиму, сбиравшую дань
Смертную, на Иордань
В помощь живым и убитым
В Битвы решающий год,
Был совершён крестный ход
Сергием, митрополитом.
В неумолкающий ад
Был погружён Сталинград, –
В крошево, в ужас столикий.
Зовом отеческим в храм
Насмерть стоящим войскам
Были молитвы владыки:
«Господи воинств святых,
Ты, низвергающий злых, –
Как воссиявшим потиром –
Чашей небесной любви –
Родину благослови
Несокрушаемым миром!»
Битвы победный конец
Видел духовный отец,
А пред собою дорогу –
Вечную; как ни страдал
Телом, – душой воссылал
Благодарение Богу.
…………………………..
Вещих полей бытие…
Есть кто-то, зревший сие,
Местоблюстителя кроме?..
Солнце ещё не взошло, –
Радио передало
Весть о немецком разгроме.
СУМРАЧНЫЙ ПИТЕР
Город ветров,
Царственный кров,
Сердца обитель,
Бронзовый лик, –
Грозен, велик
Сумрачный Питер.
Службы Поста.
В славе восстав, –
Боль и отрада, –
Плещет Невой
Сколок живой
Вышнего Града.
Сад – вертоград!
Здесь: Александр –
Мышцею бранной,
Стук топора,
Воля Петра,
Крест Иоанна.
В злые года
Знали всегда
Русские жены:
Град устоит,
Коль предстоит
Помощь Блаженной!
Горе земли
Превозмогли
Дети блокады.
С нами всегда
Сила Креста,
Отблеск Парада.
……………….
Древних церквей
Монастырей
Светятся главы.
Дышит Невой
Трёхвековой
Холод державы!
ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
В Оптиной, – той, что цвела
Крином в безрадостном мире,
Служба вечерняя шла,
Инок читал паремии.
Лики вдруг на образах,
Храм, благовонье горящих
Свеч – растворились в глазах
Божию службу творящих.
И не возьмут себе в толк:
Вот, уцелеть им всем чтобы, –
В страхе бегут на восток
Многомильонные толпы…
И снизошёл свыше глас,
Словно бы от очевидца:
- То, что вы зрите сейчас,
Вскоре имеет случиться.
ВСТРЕЧА
Памяти М.Жданова, уроженца Алексеевского
района Белгородской области, погибшего
в боях за освобождение Белоруссии.
Все сдвинулось - прошли века,
Иль жизнь прошла? - и не заметил.
Негаданно-нежданно встретил
В земле неблизкой - земляка.
Могилы братской глубока
И веща память - на рассвете ль,
Закате - над тобою ветер,
Да жизнь, да свет, да облака...
Все сущее - добыча тленья.
Но нет на свете разделенья
Бессмертным душам, что сошлись
На грани вечности бескрайней.
Какой-то в этом отсвет тайный.
Какой-то высший в этом смысл.
РОДИНА БЛАГОСЛОВИТ
Роздых. Ни окриков резких,
Ни орудийных басов.
Словно на время вселенских
Замерли чаши весов.
Ангел отворит ворота,
В кои из яростных битв
Ступят бессмертные роты…
Родина благословит.
ГРОЗНОЕ НЕБО
Вызрели новые войны,
Жизнь обратившие в ад…
В небе, дотоле покойном,
Хищные птицы висят.
Незаживающей раной,
Криком, застрявшим в груди
С грозных небес непрестанно
Смертные льются дожди,
Многих судеб не минуя.
Братья, храни вас Господь!
...Льются огнём на земную
Многострадальную плоть.
Николай КОНОВСКОЙ, Светлана ВЬЮГИНА
ЮЛИЯ ДРУНИНА – МИЛОСЕРДНАЯ СЕСТРА НЕМИЛОСЕРДНОЙ ВОЙНЫ
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
И. Северянин
…И вечность протекла земная.
В.Казанцев
Пусть никто не говорит: «много я грешил, нет мне прощения…»
Кто говорит так, забывает о Том, Кто пришёл на землю ради страждущих и сказал: «бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся».
(Лк 15:10)
«Встали из пропасти страхи –
Тяжкие наши долги…» –
Так один из современных поэтов сказал о страхе не отдать ещё при жизни всем – живым и мёртвым – кому что задолжал.
В серии наших с поэтом Николаем Коновским эссе – воспоминаний и размышлений – речь шла, в основном, о дорогих мне писателях, оставивших свой благодатный след в моей душе; людей, к сожалению, уже ушедших от нас, но с которыми мне выпало счастье бок о бок работать в Приёмной комиссии Союза писателей России много лет.
Георгий Ладонщиков, Николай Старшинов, Михаил Лобанов, Владимир Корнилов, Виктор Кочетков, Михаил Годенко, Дмитрий Жуков, сам Председатель Приёмной комиссии Юрий Бондарев…
Более молодые Юрий Кузнецов, Игорь Ляпин, Станислав Золотцев, Николай Коняев…
Вот уж воистину, «нет ни страны, ни тех, кто жил в стране».
Правда, остались их книги, но последнее время показало, сколь враждебно и бескомпромиссно мировое зло ко всему коренному, подлинному, настоящему, как стремится стереть его из человеческих душ и памяти…
Юлия Друнина (1924 – 1991) не была членом Приёмной комиссии, но её человеческую заботу обо мне и участие в моей литературной жизни трудно переоценить.
Помню, когда в коридорах Правления или в залах заседания появлялась она, у мужчин внезапно исчезала вальяжность и расхлябанность, все невольно, словно повинуясь какой-то команде, подбирались, как солдаты на плацу…
Юлия Владимировна Друнина, дорогая Юля (могу, наверное, любя, так сказать – я ведь уже стала старше тебя по возрасту!), как же это всё случилось? – наверное, болевой порог оказался невыносимым; Бог нам всем судья…
Не зря ведь подмечено, что сильная, внезапно налетевшая буря ломает не мелкий кустарник, а многолетние высоченные деревья, вырывая их иногда с корнем.
Таким высоким человеческим и поэтическим деревом и была наша Юлия.
А буря, погубившая страну и беззаветно любящую её Юлию Друнину, была нечеловечески рукотворной…
СУДНЫЙ ЧАС
Покрывается сердце инеем —
Очень холодно в судный час…
А у вас глаза как у инока —
Я таких не встречала глаз.
Ухожу, нету сил.
Лишь издали
(Все ж крещеная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы, —
За избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
…Из десятилетнего нашего знакомства с Юлией Друниной я вынесла образ светлого и надёжного старшего товарища. Мы встречались нечасто. И всегда с какими-то приключениями. И двумя своими историями хочу поделиться с читателями.
История первая. КАК МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ
Вспоминая Юлию Друнину, на память приходит удивительное наше знакомство. Союз писателей России тогда готовился к переезду с Набережной Мориса Тореза на Комсомольский проспект. А сама я только-только устроилась на скромную должность в отдел творческих кадров и не собиралась на этой работе долго задерживаться. Я хотела вернуться в журналистику и активно сотрудничала со многими журналами, а в журнале «Смена» надеялась стать штатным сотрудником. В тот вечер я зашла в продовольственный магазин в Доме на набережной вместе с машинисткой Василисой Першаковой, с которой потом меня связывала многолетняя дружба. Мы с ней в тот вечер стали участниками маленькой городской драмы. Пожилой мужчина с клюшкой, споткнувшись о бордюр, «рыбкой» пролетел мимо очереди. Все сумки рассыпались: пролилась сметана, раскатились яблоки. Почему-то очень запомнились селёдки, выпавшие из пакета и сам этот бедолага, беспомощно щурившийся без разбившихся очков. Из очереди резко выступила красивая русоволосая женщина в кремовом плаще и, не обращая внимания на глупые комментарии зевак, стала помогать упавшему собирать провиант. Мы подошли к ней и предложили свою помощь и тоже посильно поучаствовали в собирании рассыпавшихся яблок. А потом, усадив старичка на какой-то приступок, немного поговорили. Но сначала наша знакомая прикрикнула на гогочущий люд.
Стало тихо и очередь моментально пристыженно замолчала.
- Девчонки, вы здесь живёте? – чуть склонив голову, позже спросила незнакомка.
- Работаем вон там, – кратко, без эмоций ответствовала Василиса и показала неопределённо рукой в сторону правления. Её муж тогда служил в Генштабе и она сохраняла сдержанность, особенно с малознакомыми.
- А вы? – спросили мы без всякого интереса, так как очередь за бананами из-за упавшего прохожего мы пропустили и спешили разбежаться по домам.
- В каком-то смысле тоже там.
Мы улыбнулись друг другу как заговорщики. Ведь дедок нас так расхваливал, просто на весь магазин скороговорил о нашей красоте и доброте – на нас все стали оборачиваться и надо было ретироваться…
- Увидимся! Земля круглая… – улыбнулась она.
Мы обнялись на прощание и разошлись в разные стороны в полной уверенности, что больше не увидимся никогда, как обычно и бывает в жизни…
Долго ли коротко, история и незнакомка стали забываться. Прошло некоторое время, а я всё ещё оставалась в правлении. К тому же начала писать детские рассказы. И вроде бы интерес появился ещё здесь поработать, хотя смущала крохотная зарплата, да и работа для молодого (и потому амбициозного) человека мне казалась очень уж рутинной. И вот иду я как-то по коридору нашего правленческого особняка и вижу знакомую даму (помогавшую попавшему в переплёт прохожему) в окружении наших руководителей, перед которыми я испытывала в то время просто священный трепет, Сергея Михалкова и Юрия Бондарева, с большущим букетом красных роз.
- И ты здесь?! – изумилась милая незнакомка, видимо припомнив меня и историю с рассыпанными яблоками.
- Юлия Друнина, – с улыбкой протянула мне руку. – Хотя мы вроде давно уже знакомы.
- Света, самая мелкая в правлении литературная сошка, - самокритично нашлась я.
Михалков с Бондаревым, на несколько минут отрешившись от высоких литературных и государственных забот, с интересом слушали наш диалог.
Я знала стихи Юлии Друниной, но не знала её в лицо! А ведь стихи её в то время были на слуху у всей читающей страны.
Сергей Владимирович Михалков, подначивая меня, спросил:
- Допустим, в лицо поэта Друнину ты не знаешь, но какие-то её строчки наверняка помнишь?!
И я отчётливо и старательно, несколько смутившись, продекламировала несколько строчек – это была её любовная лирика, которой я зачитывалась:
Ты – рядом, и все прекрасно:
И дождь, и холодный ветер.
Спасибо тебе, мой ясный,
За то, что ты есть на свете.
Спасибо за эти губы,
Спасибо за руки эти.
Спасибо тебе, мой любый,
За то, что ты есть на свете…
Михалков с Бондаревым понимающе переглянулись…
Надо ли продолжать, что и цветами Юлия поделилась, и на свой праздник в застолье в кабинет Михалкова пригласила…
Этот, его величество Случай, многое изменил в моих дальнейших рабочих и творческих планах.
История вторая. «РУКОПАШКА» ОТ ЮЛИИ ДРУНИНОЙ
Меня, как и других молодых сотрудников, привлекали на заседания приёмных секретариатов для помощи в сборе и подсчёте бюллетеней для тайного голосования. Вот на этих секретариатах, в перерывах и после, я частенько и имела возможность посоветоваться с Юлией Владимировной. Она к тому времени уже узнала, что я пишу детские рассказы и даже говорила обо мне с известным детским поэтом Георгием Ладонщиковым, с интересом смотрела мои публикации о танцах, но больше хвалила детские рассказы.
- Я насмотрелась на зло и боль. Пиши о добром…
Я делилась с ней домашними проблемами, ведь у меня в то время очень болел сынишка. И по её совету записала его в платную детскую поликлинику на Фрунзенской на консультацию к профессору.
К сожалению, из-за юношеского максимализма, я ухитрилась вступить в конфронтацию с одним из властных функционеров и еле-еле терпела его придирки…
Юлия Владимировна даже решили меня устроить на другую работу – младшим редактором в издательство «Советский писатель» и я успела съездить туда на собеседование.
Но опять всё решил его величество Случай, который, как всем известно, случайным не бывает.
На очередном секретариате мой «обидчик» как бы нечаянно толкнул меня, и я уронила несколько папок с бумагами. Юлия только глазами спросила:
- Это он?
Мы сидели на секретариате рядом, и я только боковым зрением успела заметила, как этот супостат рухнул в проходе и безуспешно пытается подняться из положения «на карачках».
Повисла напряжённая тишина.
- Наверняка виновницей своего падения он посчитает меня, – с опаской подумала я.
Но всё-таки я сумела сохранить хладнокровие, поскольку со мной рядом была Друнина.
- Ну что ты на меня уставилась? На фронте предусмотрительные командиры и нас, санитарок и медсестёр, учили азам рукопашного боя… – сказала она мне на ухо, окончательно меня успокоив.
Юрий Бондарев из президиума наблюдал за «спецоперацией», но не вмешивался. Только обронил:
- Мне третьим встать к вам или сами справитесь?
… Когда через несколько месяцев решался вопрос о том, кого назначить литературным консультантом в приёмную комиссию, Юрий Васильевич отдал свой голос за меня, ведь он был председателем приёмной комиссии и его голос был решающим…
Светлая благодарная память тебе, Юлия Друнина!
Я всегда стараюсь поминать тебя в молитвах!
О Юлии Друниной, как о поэте, прошу сказать поэта НИКОЛАЯ КОНОВСКОГО.
«Вставай на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой», –
слова этой великой песни, написанной Лебедевым-Кумачом спустя три дня после начала войны, вечевым набатом звучали над Россией.
На битву с «проклятою ордой» звали и стихи даже, казалось бы, такого камерного поэта, как Анна Ахматова:
«Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки!»
Такого высокого духовного и патриотического накала была военная атмосфера!
Могла ли оставаться в стороне от главных творящихся событий романтическая девушка, поклонница Блока – Юля Друнина?!
Проследим её фронтовой путь, из этой суровой реальности и вырастет позже её поэзия; поводом для написания ею стиха станет какой-нибудь – чаще военный – случай или реальная жизненная ситуация.
Прибавив себе год, шестнадцатилетняя Юлия ушла работать санитаркой в госпиталь, затем окончила курсы медсестёр или «милосердных сестёр», что было созвучно и по глубинному смыслу – так их называли во все военные времена на Руси.
Что было дальше? – фронт, пехота, кровь, бинты; осколок, застрявший в шее, в миллиметре от сонной артерии.
«Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.
Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,
Потому что имя ближе, чем «Россия»,
Не могла сыскать».
Здесь самое место прерваться и обратить свой взор на Великое Древо Фронтовой Поэзии – «однополчан» Юлии Друниной по военной поэзии, в славном ряду которых не затерялась и она:
Политрук пулемётной роты НИКОЛАЙ МАЙОРОВ 8 февраля 1942 года убит в бою на Смоленщине:
«…Мы были высоки, русоволосы,
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы».
СЕМЁН ГУДЗЕНКО в 1942 году получил тяжёлое ранение. Имеет ордена Отечественной войны 2 степени, орден Красной Звезды, «За оборону Москвы»:
ПЕРЕД АТАКОЙ
«… И нас ведёт через траншеи
Окоченевшая вражда,
Штыком дырявящая шеи.
Был бой короткий,
А потом
Глушили водку ледяную,
И выковыривал ножом
Из-под ногтей
Я кровь чужую».
СЕРГЕЙ ОРЛОВ, в 1944 году горел в танке заживо, но сумел спастись; автор знаменитых строк:
«Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой
Без званий и наград.
………………………………….
Давным-давно закончен бой.
Руками всех друзей
Положен парень в шар земной,
Как будто в мавзолей».
СЕРГЕЙ НАРОВЧАТОВ, тоже фронтовик и участник Великой Отечественной войны:
«Я проходил, скрепя зубами, мимо
Сожжённых сёл, казнённых городов
По горестной, по русской, по родимой
Земле, завещанной от дедов и отцов.
Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял скорбя:
Россия, мати! Свети мой безмерный,
Какою местью мстить мне за тебя?»
МУСА ДЖАЛИЛЬ, возглавлял Союз писателей Татарии.
Был тяжело ранен и взят в плен в 1942 году, когда воевал на Волховском фронте.
За ведение в концлагере подпольной работы был отправлен в тюрьму Маобит, там написал цикл стихотворений, знаменитую «Маобитскую тетрадь». В 1944 году все узники тюрьмы, в том числе и Муса Джалиль, были казнены.
Поэту посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза:
«Душа порой бывает очень твёрдой.
Пусть ветер смерти яростный жесток,
Цветок души не шевельнётся, гордый,
Не дрогнет даже слабый лепесток».
Душа поэта, как мы могли убедиться, оказалась очень твёрдой, а воля несгибаемой:
«Беситесь, убивайте - страха нету.
Пусть ты в неволе, но вольна душа.
Лишь клок бумаги чистой бы поэту,
Огрызок бы ему карандаша».
ЮРИЙ БЕЛАШ, как писал в предисловии к его сборнику «Окопные стихи» (М, «Советский писатель», 1990) Вячеслав Кондратьев, – автор всего двух сборников «Оглохшая пехота» и «Окопная земля», где любители поэзии и ветераны увидели такую войну, какой она была в действительности, – жестокую, кровавую, тяжкую до невозможности.
ОН
«Он на спине лежал, раскинув руки,
В примятой ржи, у самого села, –
И струйка крови, чёрная, как уголь,
Сквозь губы неподвижные текла.
И солнце, словно рана пулевая,
Облила свежей кровью облака…
Как первую любовь,
Не забываю
И первого
Убитого
Врага».
НИКОЛАЙ СТАРШИНОВ, замечательный русский поэт, всю войну (до увольнения по ранению) провоевавший пулемётчиком в пехоте, имеющий боевые награды:
«Ракет зелёные огни
По бледным лицам полоснули.
Пониже голову пригни
И как шальной не лезь под пули.
Приказ: «Вперёд!»
Команда: «Встать!»
Опять товарища бужу я.
А кто-то звал родную мать,
А кто-то вспоминал - чужую.
Когда, нарушив забытьё,
Орудия заголосили,
Никто не крикнул: «За Россию!..»
А шли и гибли
За неё».
Однажды, попав в окружение, Друнина с группой пехотинцев тринадцать суток пробиралась по тылам противника к своим.
Не там ли или позже произошёл случай, описанный ею в стихотворении:
«Когда, забыв присягу, повернули
В бою два автоматчика назад,
Догнали их две маленькие пули —
Всегда стрелял без промаха комбат.
Упали парни, ткнувшись в землю грудью,
А он, шатаясь, побежал вперёд.
За этих двух его лишь тот осудит,
Кто никогда не шёл на пулемёт.
Потом в землянке полкового штаба,
Бумаги молча взяв у старшины,
Писал комбат двум бедным русским бабам,
Что… смертью храбрых пали их сыны.
И сотни раз письмо читала людям
В глухой деревне плачущая мать.
За эту ложь комбата кто осудит?
Никто его не смеет осуждать!»
Такова жестокая правда войны, от которой молодая девочка-санитарка, будущий известный поэт, не отводит глаза.
В 1943 году, в госпитале после едва ли не ставшей трагической истории с осколком, застрявшем в шее в миллиметре от сонной артерии, Друнина написала своё первое военное стихотворение, ставшее классическим, вошедшим во все антологии военной поэзии, опять же, о жестокой правде войны и человеке на войне:
«Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу – во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне».
После излечения в госпитале Юлия Друнина была комиссована, пыталась в Москве поступить в Литинститут, но безуспешно, вернулась вновь в действующую армию, на 3 Прибалтийский фронт, воевала в Псковской области, в Прибалтике.
21 ноября Юлия Друнина была признана негодной к военной службе.
Войну Друнина закончила в звании старшины медицинской службы.
Награждена орденом Красной звезды и медалью «За отвагу».
Всё-таки она поступила в Литературный институт, где встретила своего будущего мужа поэта-фронтовика Николая Старшинова.
В 1947 году Юлию Друнину приняли в Союз писателей СССР.
Пережитое на войне, фронтовые неложные ценности и мировоззрение стали в мирное время фундаментом не только её жизни, но и творчества:
«До сих пор не совсем понимаю,
Как же я, и худа, и мала,
Сквозь пожары к победному Маю
В кирзачах стопудовых дошла.
И откуда взялось столько силы
Даже в самых слабейших из нас?..
Что гадать! — Был и есть у России
Вечной прочности вечный запас.
Конечно, среди славных имён военной поэзии и Юлия Друнина занимает своё неоспоримое и достойное место. Но было бы неверно сводить всё её творчество только лишь к военным стихам. Отгремела суровая военная зима, мир вернулся к привычной жизни, в Юлии Друниной пробилось и расцвело извечное женское начало – любить и быть любимой.
Об этом великом, а порой и мучительном чувстве - подборка её целомудренной пронзительной лирики…
ТЫ – РЯДОМ
Ты – рядом, и все прекрасно:
И дождь, и холодный ветер.
Спасибо тебе, мой ясный,
За то, что ты есть на свете.
Спасибо за эти губы,
Спасибо за руки эти.
Спасибо тебе, мой любый,
За то, что ты есть на свете.
Ты – рядом, а ведь могли бы
Друг друга совсем не встретить.
Единственный мой, спасибо
За то, что ты есть на свете!
Я НЕ ПРИВЫКЛА
Я не привыкла,
Чтоб меня жалели,
Я тем гордилась, что среди огня
Мужчины в окровавленных шинелях
На помощь звали девушку –
Меня…
Но в этот вечер,
Мирный, зимний, белый,
Припоминать былое не хочу,
И женщиной –
Растерянной, несмелой –
Я припадаю к твоему плечу.
Я НЕ ЛЮБЛЮ
Я не люблю
Распутывать узлы.
Я их рублю –
Ведь боль
Мгновенье длится.
Терпения покорные волы –
Не создана
Быть вашею возницей.
Нет, если надо –
Все перетерплю.
Но если впереди
Итог единый,
Одним ударом
Цепь перерублю
И в ночь уйду,
Держать стараясь спину.
Без лишних слов,
Не опуская глаз…
Но сколько раз сутулюсь,
Сколько раз!
Я НЕ ЗНАЛА ИЗМЕНЫ В ЛЮБВИ
Я не знала измены в любви,
Я ее ощущала начало –
Легкий крен, ненадежность причала
И себе говорила: «Порви!»
Потому, вероятно, не знала
Никогда я измены в любви.
Я и в дружбе могла различить
Первый легкий снежок охлажденья.
Обрывала с улыбкою нить
И шутила еще: «До видзення!»
Только гордость –
Мой якорь спасенья…
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ЗЛОГО, В АЗАРТЕ РАБОТЫ…
Я люблю тебя злого, в азарте работы,
В дни, когда ты от грешного мира далек,
В дни, когда в наступленье бросаешь ты роты,
Батальоны, полки и дивизии строк.
Я люблю тебя доброго, в праздничный вечер,
Заводилой, душою стола, тамадой.
Так ты весел и щедр, так по-детски беспечен,
Будто впрямь никогда не братался с бедой.
Я люблю тебя вписанным в контур трибуны,
Словно в мостик попавшего в шторм корабля, –
Поседевшим, уверенным, яростным, юным –
Боевым капитаном эскадры «Земля».
Ты – землянин. Все сказано этим.
Не чудом – кровью, нервами мы побеждаем в борьбе.
Ты – земной человек. И, конечно, не чужды
Никакие земные печали тебе.
И тебя не минуют плохие минуты –
Ты бываешь растерян, подавлен и тих.
Я люблю тебя всякого, но почему-то
Тот, последний, мне чем-то дороже других…
ТЫ РАЗЛЮБИШЬ МЕНЯ
Ты разлюбишь меня…
Если все-таки станется это,
Повториться не сможет
Наше первое смуглое лето –
Все в росе по колено,
Все в укусах крапивы…
Наше первое лето –
Как мы были глупы и счастливы!
Ты разлюбишь меня…
Значит, яростной крымской весною,
Партизанской весной
Не вернешься ты в юность со мною.
Будет рядом другая –
Вероятно, моложе, яснее,
Только в юность свою
Возвратиться не сможешь ты с нею.
Я забуду тебя.
Я не стану тебе даже сниться.
Лишь в окошко твое
Вдруг слепая ударится птица.
Ты проснешься, а после
Не сумеешь уснуть до рассвета…
Ты разлюбишь меня?
Не надейся, мой милый, на это!
ТЕПЕРЬ НЕ УМИРАЮТ ОТ ЛЮБВИ
Теперь не умирают от любви –
насмешливая трезвая эпоха.
Лишь падает гемоглобин в крови,
лишь без причины человеку плохо.
Теперь не умирают от любви –
лишь сердце что-то барахлит ночами.
Но «неотложку», мама, не зови,
врачи пожмут беспомощно плечами:
«Теперь не умирают от любви…»
ПАХНЕТ ЛЕТО
Пахнет лето
Земляникой спелой –
Снова реки
Повернули вспять…
Снова сердце
К сердцу прикипело –
Только с кровью
Можно оторвать.
Пахнет лето
Земляникой спелой,
Скоро осень
Загрустит опять.
Может, это времечко
Приспело –
Уходить,
От сердца отрывать?..
НЕ БЫВАЕТ ЛЮБВИ НЕСЧАСТЛИВОЙ
Не бывает любви несчастливой.
Не бывает… Не бойтесь попасть
В эпицентр сверхмощного взрыва,
Что зовут «безнадежная страсть».
Если в душу врывается пламя,
Очищаются души в огне.
И за это сухими губами
«Благодарствуй!» шепните Весне.
НЕ ВСТРЕЧАЙТЕСЬ С ПЕРВОЮ ЛЮБОВЬЮ
Не встречайтесь с первою любовью,
Пусть она останется такой –
Острым счастьем, или острой болью,
Или песней, смолкшей за рекой.
Не тянитесь к прошлому, не стоит –
Все иным покажется сейчас...
Пусть хотя бы самое святое
Неизменным остается в нас.
…Когда "моя" часть эссе была закончена, мне вспомнился застывший в памяти эпизод, случившийся во время работы и показавшийся в какой-то степени мистическим, послуживший основой для написания следующего стихотворения:
ПТИЧКА ЮЛИЯ
…Коротко если, по сути:
В мире, безлюдном, как глушь,
Есть притяжение судеб
И притяжение душ…
Длилось грозовое лето,
Шквалистый ветер кромсал
Кроны, а я о поэте,
Ныне покойном, писал…
И на краю беспредела,
Явлена, будто из сна,
Малая птаха сидела,
Не покидая окна.
---------------------------------------------
НАГРАДЫ И ПРЕМИИ ЮЛИИ ДРУНИНОЙ
Государственная премия РСФСР имени М. Горького (1975) — за книгу стихов «Не бывает любви несчастливой» (1973)
Орден Отечественной войны 1-й степени (11 марта 1985)
Два ордена Трудового Красного Знамени (8 мая 1974, 8 мая 1984)
Орден Красной Звезды (15 октября 1944)
Орден «Знак Почёта» (28 октября 1967)
Медаль «За отвагу» (23 января 1944)
Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг».
Серебряная медаль имени А. А. Фадеева (1973)
другие медали
В честь ЮЛИИ ДРУНИНОЙ названа малая планета с порядковым номером 3804, открытая крымскими астрономами Николаем и Людмилой Черных 8 октября 1969 года.
Работайте, братья!
По следам выездного Пленума Союза писателей России (сентябрь 2022 г., Махачкала, Дагестан)
Николай Коновской
Светлана Вьюгина
Нет больше той любви, если кто положит душу свою за други своя
(Ин.15:13)
НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ
Побудительным толчком к написанию данного эссе послужил выездной Пленум Союза писателей России, прошедший в сентябре месяце этого года в Махачкале, в Дагестане. Вернувшиеся оттуда мои соратники по перу были преисполнены необыкновенной радости, готовы были без конца делиться своими впечатлениями, да так зажигательно, что и я решился внести свою малую лепту в копилку нашей общей народной судьбы, рассказав или напомнив о героях, взращённых Дагестаном, перед которыми склоняю главу. Но прежде – о том, что из себя представляет сегодняшний мир, находящийся в руках сил злобы, представляющий угрозу самому существованию человечества и о героях, ему противостоящих.
* * *
Запах витающий трупный, –
Мир погружается в ад.
Смолкли военные трубы.
Лиры давно не звучат.
Свет воссияет, – однако,
Неистощимый во зле,
Чертит железные знаки
Зверь на покорном челе.
Жаром земного соблазна,
Хладом космических дыр
Неустрашимо и властно
Тьма наступает на мир.
Так я писал несколько лет назад, не предполагая, что Зверь столь уже близок. Нам, однако, суждено жить во времена, близкие к апокалиптическим, поэтому разумно было бы коротко вспомнить «Откровение» Иоанна с современными толкованиями, отвечающими моему взгляду на происходящее в мире. Вспомним о четырёх всадниках апокалипсиса, появляющихся друг за другом, несущих хаос, голод, разрушение и смерть во всём мире. Отпетый русофоб З.Бжезинский писал о целях мировой закулисы: «нужны войны, голод и эпидемия по всему миру»…
Первый всадник МОР нужен был для установления тотального контроля и нового мирового порядка (хотелось бы спросить человеконенавистника, как у него прошла встреча с Господом Богом)… Второй всадник символизирует ВОЙНУ(здесь речь может идти о войне Украины и России)… Третий всадник – ГОЛОД, созданный рукотворно, начинает собирать свою страшную жатву по всей планете, и это только начало… Четвёртый всадник – СМЕРТЬ, также запланированный мировой элитой, вследствие обрушения экономики, голода, всеобщего хаоса и дезорганизации, неизбежно приведёт и приводит к массовым смертям, идущим по нарастающей. Колеман говорит в «Комитете 300»: «По крайней мере 4 млрд, «бесполезных едоков» будут истреблены посредством ограниченных войн, организованных эпидемий, смертельных болезней и голода».
Однако, человек предполагает, а Бог располагает, и у нас ещё не перевелись люди, девизом которых служат слова римского императора, представителя позднего стоицизма Марка Аврелия: «Делай, что должно, и будь что будет!»
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Вряд ли в нашей стране, а, может и во всём мире найдётся человек, не знакомый с этими высокими, исполненными печального благородства строками, написанными Расулом Гамзатовым. Это не просто строки, а неумолчная память о двух своих старших братьях, погибших на войне, а также о земляках, с «кровавых полей» пришедших и не пришедших… Хунзах. Родина Расула Гамзатова. Аллея воинской славы и памяти со строгими белого цвета памятниками, увенчанными орденами Великой Отечественной войны, под которыми число ушедших на фронт, вернувшихся и не вернувшихся. Ещё под ними – знакомые любому человеку цифры: 1941–1945. Вчитаемся:
Село Мочох: ушли на фронт – 52; не вернулись – 21; вернулись – 31.
Село Матлас: ушли на фронт – 14; не вернулись – 8; вернулись – 6.
Село Заиб: ушли на фронт – 9; не вернулись – 8; вернулся –1.
Село Обода: ушло на фронт – 97; не вернулись – 42; вернулись – 55…
Вот они-то, подумалось мне, и «…не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей», стали связующей нитью с днём сегодняшним, образцом воинского долга для таких несгибаемых бойцов, как лейтенант полиции, Герой России Магомед Нурбагандов, который в ответ на требование захвативших его в плен боевиков обратиться к сослуживцам с предложением изменить присяге, произнёс фразу, ставшую крылатой: РАБОТАЙТЕ, БРАТЬЯ!
Рамзан Кадыров назвал эти слова наказом всем военнослужащим России.
В этом славном списке нельзя не упомянуть гвардии старшего лейтенанта, командира роты Нурмагомеда Гаджимагомедова, первым удостоившимся звания Героя России в ходе Специальной Военной Операции. Случилось так, что десантники оказались в окружении против многократно превосходящего противника. Раненый командир отстреливался, позволяя своим бойцам занять более удобные позиции для обороны.
Когда враги приблизились уже вплотную, раненый офицер подорвал гранатой себя и окружившего его противника.
Нурмагомед Гаджимагомедов хорошо знал поэзию, прекрасно читал Расула Гамзатова, сам писал стихи. По предложению Николая Иванова, председателя СП России, Нурмагомед был принят в почётные члены Союза писателей России (посмертно).
Думаю, близок ему был и общевойсковой лозунг Русской, а затем и Красной Армии «РУССКИЕ НЕ СДАЮТСЯ», который он воплотил в своей короткой жизни.
Армия сильна своим боевым духом и боевыми традициями. К подвигу Нурмагомеда Гаджимагомедова тянется прямая нить от Хусена Андрухаева, поэта, писателя и журналиста, погибшего в 1941 году на Украине. Хусен прикрывал отход своих солдат и завлек фашистов на безымянную высоту. Его окружил взвод неприятелей. Враг крикнул: «Рус, сдавайся!»
Хусен шагнул навстречу врагам с возгласом: "Русские не сдаются!", и бросил под ноги гранаты, раздался оглушительный уничтожающий взрыв. Около 30 гитлеровцев остались лежать на земле. Так поступил "славный сын адыгов" - молодой политрук Хусен Андрухаев. Ему, первому из адыгов и первому из советских писателей и журналистов было посмертно присвоено высокое звание Героя Советского Союза…
Кавказ – это не только боевые победы и утраты, не только всегдашняя готовность выступить по первому приказу на защиту Родины, но и божественная горная красота, о чём и моё давнее стихотворение:
В ГОРАХ
Зной полуденный, хлад, и звезда каменистой глуши,
И сплетение крон, и замедленной птицы паренье…
Говорят, по ученью, что, вроде, и нету души
В этом, чающем слова пронзительном божьем творенье.
Грани блещущих скал в голубом неподвижном дыму.
Дышит вечностью мир, дышит жизнь леденисто-безгрешно…
Словно с близкой душою – скажи мне тогда – почему
С этим каменным сном так легко, и светло, и утешно?
PS.Когда часть моей соавторской работы была сделана, я обнаружил в сети публикацию о Дагестане замечательного русского поэта Геннадия Иванова, который помещает фото легендарного Гуниба, сопровождая его коротким текстом. С разрешения Геннадия Иванова привожу текст полностью:
«ГУНИБ ВО ВСЕЙ КРАСЕ! МЕСТО ПОСЛЕДНЕЙ БИТВЫ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ 19 ВЕКА. БЫЛИ МЫ ТАМ НА ДНЯХ. АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ ПРИЕЗЖАЛ СЮДА ПОСМОТРЕТЬ ЭТО ИСТОРИЧЕСКОЕ МЕСТО. ОТСЮДА ПОШЛО НАШЕ ЕДИНСТВО С ДАГЕСТАНОМ, КОТОРОЕ СЕЙЧАС В ОЧЕРЕДНОЙ РАЗ ПРОВЕРЯЕТСЯ НА ПРОЧНОСТЬ НА УКРАИНЕ. Интересный факт: в Шамильевском районе 8 000 человек пошли контрактниками в ряды спецоперации.
* * *
Далее тему Дагестана и тему памяти Расула Гамзатова, продолжит писатель СВЕТЛАНА ВЬЮГИНА, побывавшая в Дагестане на пленуме СП России в составе официальной делегации.
СВЕТЛАНА ВЬЮГИНА
Что такое поэзия?
На мой взгляд, во многом, это точность образа.
В полном тексте стихотворения Расула Гамзатова есть такая, не вошедшая в текст знаменитой песни, строфа:
«Они летят, свершая путь свой длинный
И выкликают чьи-то имена.
Не потому ли с кликом журавлиным
От века речь аварская сходна?»
За те несколько дней, что я была в составе писательской делегации, посетившей Дагестан, слушая речь местных жителей и слыша клёкот высоко парящих и словно сопровождающих нас в горных дорогах орлов, я вполне могла убедиться в точности гамзатовского образа…
Теперь, спустя месяц с небольшим, хочу благодарно вспомнить Расула Гамзатова и порассуждать об увиденном…
Писательская делегация перед Пленумом возложила цветы к памятнику поэта на родовом захоронении, строки Расула Гамзатова звучали на самом Пленуме Я подумала, что его величество Случай предоставил мне счастливую возможность благодарно поклониться памяти Расула. И я это сделала. Но были запланированы ещё поездки в Дербент, Гуниб и Хунзах. Вот я и попала в самую дальнюю дорогу, но какую - Хунзах!!! На малую Родину Расула Гамзатова! Будет повод, мечтала я по дороге, рассказать о том, как мне, начинающему литератору, помог Расул Гамзатов, поведать историю, о которой великий Тютчев сказал:
« Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся»…
Конечно, великолепие Дагестанских ущелий, озёр и орлов воспето многими прекрасными поэтами и прозаиками. Сказать, что три с половиной часа)и это только в один конец!) мы напитывали свои глаза и сердца изумительной красотой - это ничего не сказать. А ведь я была и на Ленский столбах в Якутии, сутки сплавлялась к ним по величественной Лене, купалась в ледяной воде восхитительного Байкала, жизнь длинная подарила много славных поездок…Но красота Дагестана была неповторима.
Понятно было, что ничего случайного нет в жизни Но всё-таки я, подобно поэту ,сказавшему «мой дар убог и голос мой негромок» была не настолько самонадеянна и понимала, что свою историю знакомства с Расулом Гамзатовым, со сцены во всей полноте мне вряд ли удастся изложить.
-Ну, хорошо, - думала я. – Если не удастся со сцены, то изложу в застолье. Ведь в нашей делегации люди именитые, известные, народные поэты, каждому из них есть что сказать… По дороге к военному Мемориальному комплексу мы прошли по аллее памяти павших от благодарных потомков, сельчан. Аллея памятников, вот надписи к некоторым из них (в добавление к названным Николаем Коновским сёлам - в его части рассказа о Дагестане):
Село Накитль
Ушли на фронт – 34
Не вернулись – 18
Вернулись - 16
Село Мущули
Ушли на фронт – 41
Не вернулись – 21
Вернулись – 20
Село Кахикал
Ушли на фронт – 13
Не вернулись – 4
Вернулись -9
Село Ках
Ушли на фронт – 43
Не вернулись – 17
Вернулись – 26
Село Коло
Ушли на фронт – 31
Не вернулись -21
Вернулись 10
Село Джалатури
Ушли на фронт -28
Не вернулись – 22
Вернулись -6
Село Гацатль
Ушли на фронт 234
Не вернулись 155
Вернулись – 7
Село Гозолоколо
Ушли на фронт – 23
Не вернулись – 16
Вернулись – 7
А ещё памятники сёлам, где хранится память о погибших… Гацалух, Буцра, Баитль, Геничутль…
Как благородно в Дагестане сохраняют память павших – своих отцов, дедов!
И как современно сегодня звучит известная всему миру песня Гамзатова «Журавли»!
Когда мне, дочери фронтовика, дали слово, я говорила об этой аллее, о Доме поэзии, цитировала Магомеда Ахмедова, его крылатые выражения:
«Цветок на камне – камень петь способен» или вот такое «Поэт всегда уходит, чтобы остаться»…
Замечательной была встреча с детьми, прочитавшими нам свои стихи на русском и аварском языках в сельском Доме поэзии! Концерт у мемориального комплекса, звучали стихи, песни на стихи Гамзатова… Был сильный пронизывающий ветер и свои куртки нам(, мне и Наталье Харлампьевой) накинули на плечи глава администрации и его заместитель. Но на прощальном чаепитии, я , говорила, в основном, об этой аллее. Сейчас, когда злые неумные руки рушат памятники солдатам на Украине и Прибалтике, особенно пронзительна и дорога эта гордая и горькая память дагестанцев.
Накануне вечером я прочитала в книге Магомеда Ахмедова «Письмена» историю о том, как его, 14-летнего приметил поэт Омар-Гаджи Шахтаманов, позвонил Гамзатову и они вместе заметили-приветили талантливого юношу, и потом опекали его, отправили в Литературный институт…А у меня
вот осталась нерасказанная история моего знакомства с Расулом Гамзатовым в правлении Союза писателей России. Я только-только начала работать в приёмной комиссии, куда меня перевели после двухлетнего «референства». Тогда у меня сильно болел сынишка. Я много бюллетенила. К тому же неудачно попробовала выступить на совещании молодых авторов в «Мурзилке», там меня семинаристы покритиковали. Если честно, я была просто раздавлена и по дороге домой поплакала и отморозила щёку(дело было зимой). И вот задумала я уйти с работы. И уже заявление подписала и по дороге в отдел кадров встретила наших классиков – Сергея Михалкова. Расула Гамзатова, Давида Кугультинова и Кайсына Кулиева. Глаза у меня были на мокром месте: не каждый день решаешься с работы уйти.
Михалков приостановился и, увидев свёрнутый трубочкой лист, полюбопытствовал :
- Что это у тебя такое? - Я сбивчиво объяснилась.
Сергей Владимирович заявление молча забрал, порвал его, а моему маленькому сыну пообещал подарить свою книгу с картинками, когда тот научится читать. Расул же Гамзатов пообещал перевести моё стихотворение на все языки Дагестана (а их ни много, ни мало по-моему около 100). Кугультинов Давид заверил, что и Калмыкия в стороне не останется, а Кайсын Кулиев оказался в своей поддержке не менее щедрым.
Я, правда, единственное стихотворение написала в Артеке, когда была ещё школьницей и стихотворение так и не решилась отдать на конкурс, для которого оно было написано. А Гамзатову отдала. Правда, потом о его судьбе никогда не спрашивала. Но вот все мои прозаические публикации Гамзатов в дальнейшем одобрял. А рассказ «Вовка рисует машины», напечатанный в «Мурзилке», потом перевели чуть ли не на все языки нашей необъятной Родины!..
* * *
С благодарностью вспоминая своих старших товарищей, наших замечательных писателей-фронтовиков, сама стараюсь, по мере сил, поддерживать, хотя бы человеческим участием нуждающихся в моей помощи.
Но, конечно, нам всем ещё надо учиться и учиться бережному отношению к начинающим литераторам и просто к людям, которым нужно доброе человеческое сочувствие.
Николай КОНОВСКОЙ, Светлана ВЬЮГИНА
ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ – МАРЕСЬЕВ СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ…
Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом чисты…
Семён Гудзенко, поэт, фронтовик.
…Пока ещё есть время, продолжаю отдавать долги.
И снова, как в замедленной съёмке, в памяти всплывают дорогие мне лица навсегда ушедших людей (хотя почему навсегда? – у Бога нет мёртвых, у Бога все живы … и всё же где-то глубоко в сердце глухо отдаётся и саднит боль разлуки), людей, которые по Жуковскому, «…наш свет своим сопутствием для нас животворили»
…Георгий Афанасьевич Ладонщиков, Николай Константинович Старшинов, Михаил Петрович Лобанов, Владимир Григорьевич Корнилов, Николай Иванович Родичев – отцы не только по возрасту, но и по духовному и человеческому влиянию и ненавязчивому наставничеству, память о которых мне, занятой сейчас погружением в прошлое, нужна, может быть, больше, чем им самим.
…И ещё один бесконечно мне дорогой и так трагически окончивший свой земной путь человек – Юлия Владимировна Друнина. И ей тоже непременно надо будет выразить мою запоздавшую благодарность.
Но сейчас мне хочется вспомнить хорошо знакомого по совместной работе в Приёмной комиссии Союза писателей России Владимира Григорьевича Корнилова, благороднейшего человека и талантливейшего прозаика, отмеченного особой судьбой, с которым мы не один год близко и по-человечески дружили.
Но прежде, чем поделиться какими-то врезавшимися в память эпизодами нашего давнего дружеского общения с Владимиром Григорьевичем Корниловым, – о его творчестве и линии судьбы я попрошу хотя бы кратко сказать поэта НИКОЛАЯ КОНОВСКОГО (ниже – его текст):
***
Я бы к строкам Семёна Гудзенко, приведённым как эпиграф Светланой Вьюгиной, добавил бы ещё одну из его же стихотворения «Моё поколение», не менее важную:
«Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты».
Говоря о Владимире Корнилове, мне вольно или невольно придётся говорить и ссылаться на других писателей и поэтов, представителей его поколения, ибо во многом они – ветви одной кроны-судьбы, безжалостно иссечённой войной.
Владимир Григорьевич Корнилов родился 22 марта 1923 года в Ленинграде.
Первые шаги его взрослой жизни совпали с началом Великой Отечественной войны.
И, подобно лётчику-истребителю из известной песни, Владимир Корнилов
«…за пазухой не жил,
Не пил с Господом чая.
И ни в тыл не просился,
Ни судьбе под подол».
Запомним это определяющее слово «судьба», понимаемое многими как «Суд Божий».
Совсем ещё юный Владимир Корнилов ни в тыл не просился, ни судьбе под подол; напротив, добился, несмотря на свою сильную близорукость, направления в действующую армию.
По окончании Киевского военно-медицинского училища, эвакуированного потом в Свердловск, получил направление на фронт.
Даже имея возможность выбора, Владимир Корнилов попросился в обычную пехотную часть.
Тут надо сказать, что из пехоты, сей «царицы полей», в большую серьёзную литературу пришёл не только Владимир Корнилов, но и ставшие потом знаменитыми Николай Старшинов:
Под небом смоленских лесов и болот
Прошёл мой родной, пулемётный мой взвод…
Ещё и сегодня у старых солдат
Разбитые ноги от маршей гудят.
Или его другое, из боевой уже обстановки:
Ракет зеленые огни
По бледным лицам полоснули.
Пониже голову пригни
И как шальной не лезь под пули, –
Совет, спасший, может, даже жизнь сослуживцу: не зря же на фронте говорили, что пехотинец живёт три атаки.
Пехотинцы – и Давид Самойлов, окончивший военно-пехотное училище, – будучи рядовым пулемётчиком на Волховском фронте, получивший тяжёлое ранение; и Юрий Белаш, миномётчик, окончивший войну лейтенантом и дошедший фронтовыми дорогами от медали «За оборону Москвы» до медали «За взятие Берлина» и уже упоминаемый нами Семён Гудзенко:
Я был пехотой в поле чистом,
В грязи окопной и огне…
Наконец, в пехоте всю войну «от звонка до звонка» оттрубил Василий Арсеньевич Вьюгин, отец моего соавтора, детской писательницы Светланы Вьюгиной…
Но продолжим и дальше – шаг за шагом – следовать по линии судьбы Владимира Корнилова.
С сентября 1942 года – он на Западном фронте в отдельном стрелковом батальоне 142 стрелковой бригады – военфельдшером, а затем с июля 1943 года – командиром санитарного взвода 633 стрелкового полка 157 дивизии.
Владимир Корнилов с боями прошёл Подмосковье, Ржевское направление, Смоленщину, Белоруссию, был трижды ранен…
Но! – дальше стих Юрия Белаша:
Противотанковая граната
Стоял – ссутулившись горбато.
Молчал – к груди прижав гранату…
И навсегда избавился от плена:
исчез в дыму по самые колена.
И в сторону упали две ноги –
как два полена.
Натурализм? – нет, это жестокая правда и горечь войны.
В январе 1944 года двадцатилетний Владимир Корнилов под городом Витебском был тяжело ранен (с последующей высокой ампутацией обеих ног) – как тут не вспомнить Маресьева, схожесть их судеб не только внешнюю, но и сокрытую, глубинную. Видно, хранила тогда молодого бойца некая высшая сила, покровительствовала ему судьба в том, что несмотря на страшные испытания, он всё-таки остался жив для какого-то земного, но и небесного, отведённого ему задания.
Опять же о непостижимых деяниях, о руке судьбы спустя многие годы после войны будет в своей поэзии рассуждать Юрий Белаш:
Судьба
Он мне сказал:
– Пойду-ка погляжу,
Когда ж большак саперы разминируют…
– Лежи, – ответил я, – не шебуршись.
И без тебя саперы обойдутся…
– Нет, я схожу, – сказал он, – погляжу
И он погиб: накрыло артогнем.
А не пошел бы – и остался жив.
Я говорю:
– Пойду-ка погляжу,
Когда ж большак саперы разминируют…
– Лежи, – ответил он, – не шебуршись.
И без тебя саперы обойдутся…
– Нет, я схожу, – сказал я, – погляжу
И он погиб: накрыло артогнем.
А вот пошел бы – и остался жив.
***
На излечении в различных госпиталях Владимир Корнилов пробудет до октября 1945 года…
«Всё смыло потоком великой беды,
Которой приходит конец, наконец», –
споёт потом известный каждому бард, сын фронтовика, и надо было вживаться в мирную послевоенную жизнь.
Корнилов нашёл в себе мужество – такова его сила духа! – подобно Алексею Маресьеву преодолеть всю тяжесть своей инвалидности.
Он заново учится ходить, обходясь без костылей, только при помощи трости и протезов обеих ног.
В 1946—1952 годах он учится в Литературном институте имени А. М. Горького (Москва), с отличием заканчивает его и направляется на творческую работу в город Куйбышев. Здесь он проявляет свои недюжинные литературные способности, публикуя повесть «Лесной хозяин» (1954), книгу очерков «О людях хороших и разных» (1956), рассказ «Мартовские звёзды» (1957).
В 1960 году Владимир Григорьевич СП РСФСР направляется в Кострому, где создает и возглавляет Костромскую писательскую организацию. В течение 27 лет (1961—1988) он возглавляет её, занимая пост ответственного секретаря, отдавая свои силы и талант помощи молодым авторам, умножению писательских рядов, занимая при этом активную социальную позицию, участвуя в общественной жизни города и области.
Здесь же, в Костроме, развёртывается в полную силу и его писательский талант: он создаёт свой главный труд — романную трилогию «Семигорье» (1974), «Годины» (1984), «Идеалист» (1999), отдав ей 35 лет творческой жизни, а также цикл очерков о людях земли костромской и романтическую повесть «Искра» (1995).
Уже после его смерти был опубликован сборник замечательных, лирических по форме, но напитанных глубокими философскими размышлениями, рассказов «Мои невесты».
И хотя Владимир Корнилов как писатель и философ занят осмыслением глубинных основ бытия, сложных семейных и человеческих взаимоотношений, изначальной сущности и высшей в своей заданности роли Мужчины и Женщины, переплетения в их отношениях неотступно-чувственного и рационально-холодного, мучительной невозможности жить вместе, но и невозможности расстаться, – одним словом, утверждению в человеке Человека…
Шло время, но всё же война и память войны никогда ни в жизни, ни в творчестве не отпускала Корнилова.
Так, в третьей части трилогии, романе «Идеалист» герой романа Полянин, в котором угадываются черты самого Корнилова, страдает от мысли, от памяти о том, почему он – ни в боевой обстановке на войне не пристрелил старшину Ардова, бежавшего с поля боя, хотя мог и даже обязан был это сделать, ни после войны, – уже успешного «нового русского» Ардова, бывшего у него в руках:
«Уж он сумел бы вбить ему в межглазье
Крутую каплю царского свинца», –
так по эмоционально схожему поводу написал поэт Владимир Соколов.
Сам герой романа Полянин уже почти в конце произведения ведёт такой диалог со своим всегдашним собеседником и оппонентом Кентавром.
Кентавр: если позволите, небольшой уточняющий вопрос. Я знаком с вашим художественным миром. Но одна из философских тонкостей осталась неясной для меня. В противостоянии Злу, олицетворённом в бывшем фронтовом старшине, вы справедливы. Но крайне нерешительны. Что не в вашем характере. Не единожды вы имели возможность, не единожды порывались свершить правосудие. Хочу спросить, почему в творимой вами действительности вы позволяете восторжествовать Злу?
Полянин взглянул невидящим, углублённым в себя взглядом, сказал:
– думаю, есть ответ и на этот вопрос. Я пришёл к убеждению, что Зло не единично. Уничтожить его раз и навсегда невозможно. Человечество обречено на вечное противостояние добрых и злых устремлений. Только умножением Добра возможно обессилить всё, что попадает под понятие Зла.
Утверждая Человека в человеке, мы вытесняем из жизни Зло.
Владимир Корнилов – большой писатель, мастерски владеющий словом, способный передать все оттенки природных явлений и отражённых в них человеческих чувств.
Вот, например, описание водной стихии и затерянного в её космосе двух любящих друг друга людей:
– Радость и жуть вела их встречь бури.
Лодка, едва не опрокидываясь, птицей взлетала на крутую пенную волну, на мгновение замирала и ту же падала в разверзшуюся пропасть.
Обдав лица хлёсткой россыпью брызг, снова устремлялась в небо, и снова проваливалась в зыбкое колышущееся ущелье между подступившими водными холмами…
Перекрикивая вой ветра, шум бурлящих у бортов волн, они обнимались, целовались, ударяясь мокрыми лбами в переваливающейся с боку на бок лодке и, может быть, именно в этот час, среди бушующей стихии, сознал Алексей Иванович одухотворяющую силу женской доверчивости и самоотречённости.
С Зойкой они уже не разлучались…
Какой острый художнический глаз, свободная манера повествования, владение русским словом, – точность и выверенность!
Литературно-публицистическое творчество В. Корнилова (а оно в его наследии занимает немалое место) проникнуто глубокими раздумьями о роли человека в природе, гармоничном с ней сосуществовании, упорном и каждодневном воспитании в себе личности.
В заключение своих заметок хотел бы кратко сказать о не получившей и достойной большей известности (такие уж времена ныне!) романтической повести В. Корнилова «Искра», посвящённой детям войны, написанной и изданной к 50-летию Победы в 1995 году.
«Искра» -– прежде всего повествование о дружбе и любви, о мечтах, свойственных юности, пробивающихся как первые весенние побеги сквозь ледяной плен, не уничтоженные мертвящим жестоким холодом войны.
Важно также и то, что эта книга учит и взывает к человечности в «немилосердной той войне», жертвенности и сострадательности…
Нет, не оставляла их, кровоточила давняя военная память, превращаясь то в замечательную прозу, – как у Владимира Корнилова, то в обжигающие стихи, – как у Льва Милякова:
Хочу того иль не хочу,
Война живёт во мне…
Я снова по ночам кричу –
Я снова на войне…
Или как у такого же поэта-фронтовика Юрия Левитанского:
Я не участвую в войне,
война участвует во мне.
И пламя Вечного огня
Горит на скулах у меня.
Спасибо, воины-победители! Вечная вам память!
***
Несколько штрихов к портрету Владимира Григорьевича Корнилова добавила ВЬЮГИНА СВЕТЛАНА ВАСИЛЬЕВНА, много лет работавшая с ним в приёмной комиссии. Она выбрала из множество других – две истории, показавшиеся ей достойными внимания читателей.
История первая. А ЩЕКА ЗАЖИВЁТ
Владимир Григорьевич Корнилов на заседаниях обычно присаживался в торце стола, так удобнее протягивать травмированную ногу – это пояснял он особо любопытным. Он приезжал из Костромы всегда с женой, Жанной Павловной, но та редко заходила на наши послекомиссионные посиделки, хотя мы быстро подружились и по телефону всегда решали организационные вопросы «прочтения», бывала она у меня вместе с Владимиром Григорьевичем и в гостях.
Знаю, что она и вычитывала и перепечатывала рецензии Корнилова к заседаниям, была первым читателем его книг...
Корниловы считали меня своей, землячкой: ведь папа мой был родом из знатного костромского города Кологрива. И сетовали, что я не выбираюсь к ним в гости. (Я так ни разу до сих пор не была в Кологриве!) Советовали записать папины воспоминания. Но мне в молодости казалось, что родители – это на всю мою жизнь, время ещё много и вся жизнь впереди. Успеется…
Но так случилось, что папу похоронила я в первый год моей работы в приёмной комиссии… И с этого дня вся фронтовая рать приёмной комиссии стала меня оберегать, как дочь фронтовика, в том числе и Корнилов и его Жанна Павловна. Строго следили за тем, чтобы я не оставляла своей личной литературной работы, не ленилась…
Собственно, эта забота обо мне, в конечном счёте повлияла на моё окончательное решение остаться, пусть и литературным, но всё-таки чиновником, а не вернуться в журналистику.
И я никогда об этом решении не пожалела!
В основном, мы обсуждали мои первые литературные опусы перед началом заседания, а если выходили книги у писателей, у членов приёмной комиссии, то и об этом тоже говорили, но уже после, в застолье…
Известный и в ту пору детский писатель Георгий Афанасьевич Ладонщиков, когда я пришла в приёмную комиссию консультантом, уже ушёл на пенсию, «на творческую работу», как он с улыбкой пояснял, но очень помогал мне и ответственному секретарю Чехову Анатолию Викторовичу на первых порах. Ведь в приёмной комиссии Ладонщиков остался! А меня опекал и как друг, и как литературный наставник! Они частенько с Корниловым садились рядом со мной на заседании, а бывало, что и объективки быстро дописывали, те, что я пропустила или не успела сделать…
Именно они настояли, чтобы я участвовала в семинаре молодых литераторов, который проводила редакция «Мурзилки». Этот опыт был с одной стороны бесценный – у меня появилась серьёзная публикация в издательстве «Малыш» и приличный гонорар (об этом я узнала позже!), с другой – мучительный, мои рукописные рассказы подверглись серьёзной критике со стороны семинаристов.
Я так расстроилась из-за этой критики, что возвращаясь домой в 20-градусный мороз, от души поплакала и отморозила щёку…
– Та-ак, – Корнилов с Ладонщиковым с интересом рассматривали мою распухшую щёку. – Что было потом? – Я решила на другой день прийти и послушать других семинаристов – нехотя делилась я со старшими товарищами…
Около меня сгрудились мои союзники, члены приёмной комиссии, и я рассказала, как руководители семинара –Станислав Романовский и Михаил Коршунов подошли ко мне и удивлённо пожали руку. Ведь они меня по-отечески предупреждали, мол, не вылезай первая выступать, опыта мало… Я не послушалась, нарвалась на жёсткую критику семинаристов, вот и…
Корнилов с Ладонщиковым молча слушали, не перебивали.
– Они думали, что я больше не приду, а я все три дня приходила. Мне давали тоже слово выступать, обсуждать… и настоятельно позвали на заключительный вечер. Там-то я и узнала, что в сборник «Мамино сердце» попал и мой рассказ «Вовка рисует машины». Всего в сборник попало семь рассказов. А нас было 30 семинаристов! – сбивчиво, скороговоркой делилась я.
И тут Корнилов одобрительно подвёл итог;
– Эту маленькую битву ты выиграла! Саму себя победила. Представляю, как нелегко было на другой день прийти к обидчикам!
– А щека заживёт… – сочувственно улыбнулся мой легендарный старший товарищ.
Эти слова поддержки и по сей день в душе звучат.
История вторая. ДЕСЯТЬ БУТЫЛОК ШАМПАНСКОГО
- И критики не бойся! – не раз повторял Корнилов. – Учись держать удар. – Жизнь прожить – не поле перейти! Хотя и поле перейти непросто, если нет ног…
Он имел право так учить, ведь даже с двумя протезами он никогда не жаловался на какие-то человеческие обстоятельства, с которыми, конечно же на протяжении жизни сталкивался. Ходил с одной тросточкой. Уму непостижимо!
Мы все восхищались этой силой духа. Равнялись на Корнилова во многом… Во всяком случае, пытались.
…У меня решался квартирный вопрос. Я застала это советское время, когда можно было встать в очередь и получить квартиру. Но и тогда – это была радость из радостей! И вот во время заседания комиссии в дверь заглянула секретарь Люся Плужникова и стала махать каким-то документом. Когда я поняла, что в руках у неё ордер на мою квартиру, я впала в ступор на несколько секунд, а потом из моих глаз хлынули слёзы. Я думала, что такое бывает только в мультиках – просто ручьи слёз ОТ РАДОСТИ! Вот из-за слёз я и не заметила, как Корнилов встал, оделся и вышел. Через минут двадцать он вернулся вместе с улыбающимся поэтом Феликсом Чуевым. В руках они держали несколько сумок с бутылками шампанского!
Всего было десять бутылок шампанского!
Как они их только донесли! Это ангел-хранитель устроил всё так, что в магазине Корнилов оказался не один… Как мы весело отметили этот ордер, эту мою радость!
Владимир Григорьевич Корнилов, светлый человек, который мог так грустить с другом и так радоваться его успехам!
***
Корнилов Владимир Григорьевич,
русский советский писатель, публицист, общественный деятель.
Родился 22 марта 1923 года в Ленинграде.
Участник Великой Отечественной войны, командир санитарного взвода.
В январе 1944 года в бою под Витебском был тяжело ранен, потеряв обе ноги.
В течение 27 лет (1961-1988) возглавлял созданную им Костромскую писательскую организацию.
Награждён тремя орденами Отечественной войны
орденом Дружбы народов
орденом "Знак Почёта"
Владимир Корнилов – Почётный гражданин г. Костромы
Член Совета старейшин - Высшего творческого совета Союза писателей России
Многолетний член Приёмной комиссии Союза писателей России
Награждён Государственной премией РСФСР им. М. Горького (1985) за романы "Семигорье" и "Годины"
(премия передана на нужды библиотеки села Б. Сандагора Костромской области, ныне носящей его имя).
Умер 19 июля 2002 года в Костроме от болезни сердца.
Светлана ВЬЮГИНА, Николай КОНОВСКОЙ
ФРОНТОВИКИ, ПОЭТЫ, РЫБОЛОВЫ…
(Георгий Ладонщиков, Николай Старшинов, Константин Воробьёв)
Рассказ-быль
Смерть злым, а добрым – вечная память
Русская пословица
О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были.
В.А. Жуковский
В нашей жизни, где «всё течёт, всё меняется», как говорил знаменитый древнегреческий философ, есть одно неизменное, способное «реку времён» повернуть вспять.
Это – добрая память об уже ушедших от нас дорогих нам людях, служивших когда-то нам духовной опорой и образцом поведения.
О двоих из них – детском поэте Георгии Афанасьевиче Ладонщикове (1916-1992) и «взрослом» поэте Николае Константиновиче Старшинове (1924-1998) хочу вспомнить и поразмышлять, «снять с души груз до конца не высказанной благодарности», как сказал по сходному поводу один хороший современный прозаик…
Два друга: Старшинов и Ладонщиков
Прославленный поэт-фронтовик Николай Старшинов частенько наведывался в своему собрату известному детскому поэту-фронтовику Георгию Ладонщикову, ответственному секретарю приёмной комиссии. В старинный особняк «с колоннами», где располагается правление Союза писателей России, он приходил стихи новые вслух почитать, поговорить о том о сём – о талантливой молодёжи, о старых знакомых, о рыбалке, наконец.
Бывало, и я присаживалась с чашкой чая к поэтам. Я приносила Ладонщикову на суд свои первые маленькие рассказы для детей. Мы эти дружеские литературные консультации договорились держать в тайне: мол, как ещё дело пойдёт. Георгий Афанасьевич представлял меня своим друзьям-посетителям так:
– Начинающий литератор, а ещё – дочь фронтовика.
Говорил так, как будто медалью награждал. Он частенько к этому своему определению возвращался, когда надо было меня приободрить, поддержать. Как-то, помню, зашла в рабочий кабинет Георгия Афанасьевича со стопкой бумаг, а он декламирует Николаю Константиновичу какое-то объёмное сочинение (рука Старшинова подпёрла исхудалую щёку, глаза полуприкрыты веками, другая рука отбивает ритм на мягком подлокотнике). Я постояла-постояла и хотела было уйти, чтобы заглянуть к Ладонщикову попозже, но одинокий задумчивый слушатель вдруг шумно встал, легонько развернул меня за плечи и шепнул:
– Присядь, не забывай, где ты работаешь… Здесь, – повёл он перед собой рукой, – главное – стихи, литература. Впитывай атмосферу, воздух этот…
Георгий Афанасьевич с улыбкой смотрел на нас, но читать – легко, выразительно, с какой-то лихостью – не прекращал.
Старшинов шёпотом спросил:
– Сама-то, поди, помаленьку что-то пишешь?
Я отрицательно мотнула головой и даже – странное дело – пригорюнилась… Быть привеченной такими прославленными людьми, чьи сочинения звучат в «Поэтической тетради» на Всесоюзном радио, чьи книги лежат на самом виду на прилавках, перед которыми переминаются с ноги на ногу молодые дерзкие стихотворцы… и быть (имею в виду себя) никем…
Я опустила голову – и страшно смутилась: штанина Старшинова неловко задралась, обнажив протез. А где же нога?..
Я схватила свои бумаги, но Ладонщиков – вовремя он закончил чтение поэмы! – мягко сказал:
– Постой-ка, дочь фронтовика! Тебе ли бояться протеза? (Мы с Георгием Афанасьевичем частенько говорили о родителях. Он настойчиво рекомендовал написать об отце-фронтовике, а мне тогда казалось, папа скоро выздоровеет, успеется ещё многое записать, вся жизнь впереди…)
Видимо, в один миг Ладонщиков уловил причину моего смущения.
– А бумаги подписать? А чаю с нами попить?
Помолчал-помолчал и добавил:
– Небось, Старшинов в поэтессы тебя вербует?
И будто давно продуманное изрёк:
– Не станет, Коля, она писать вирши, – словно заглядывая в будущее сказал он. – Лет через столько-то станет она прозаиком-лириком. А вот писать о ней и стихи посвящать ей будут многие и не самые худшие поэты, – с добродушной лукавинкой поглядел он на меня.
(Так впоследствии и случилось, как предрёк Георгий Афанасьевич…)
– Да писать-то сейчас у меня особо не получается, – сказала я. – Сынишка часто болеет, надо бы его к морю свозить, как советуют врачи, да нужда всякая… Наверное, буду увольняться. Мне сказала подруга, что в одном нашем журнале есть вакансия с большой зарплатой.
Поэты переглянулись. Николай Константинович коротко посоветовал не торопиться и, помолчав, добавил, что и они, мои собеседники, тоже прошли через немалую нужду и лишения. А приработок, похоже, у меня сыщется, полегче будет… «Ты ведь умеешь печатать?» – спросил он. Я благодарно кивнула.
На следующий день, кажется, я снова направилась с бумагами к Ладонщикову. Но дверь, увы, была заперта на ключ. Он уехал на выступление (а заодно и на рыбалку), пояснил вахтёр, но просил никому об этом не говорить, особенно начальству, мол, это секрет. Но мне Ладонщиков велел его дождаться.
…Зимняя мгла уже затуманила окно и невольно будила мысль о том, что скоро придётся отправляться за сынишкой в детский сад, спешить, поглядывая на часы, что, может быть, в очередной раз меня станет отчитывать за опоздание воспитательница. И будет корить за мою медлительность сынишку...
Телефонный звонок оторвал меня от шкафа с папками, где хранились документы будущих членов Союза писателей. Голос Ладонщикова был непривычно строг:
– Вот что, дочь фронтовика, купи-ка ты нам четыре недорогих сумки или пакета и быстренько к метро! У Старшинова оборвались лямки у рюкзака. Без твоей помощи нам никак.
Я взглянула обречённо на часы и вздохнула; не избежать и сегодня «воспитательской» взбучки в детском саду, но что поделаешь, надо старших выручать в трудном положении.
Я метнулась в «Весну», соседствующую в те годы рядом с правлением, схватила простенькие сумки и почти бегом бросилась к метро.
Лещи, подлещики, краснопёрки, язи, небольшая щука, всякая мелочь пузатая – открылось дивное рыбное разнообразие в горловине развязанного рюкзака. Меня иногда брали с собой братья на рыбалку, но такого улова я, конечно, не видела…
Пока Георгий Афанасьевич раскладывал рыбную добычу в пакеты, Старшинов вышел покурить.
– Ну и как, получилось? – вскоре вернулся к нам Николай Константинович.
– Пойдёмте уж, – вздохнула я.
И мы потащили почти неподъёмный груз к выходу.
Поодаль, у тротуара, стояло, мерцая зелёным огоньком, такси.
Водитель погрузил сумки в багажник и открыл дверцу для пассажира, которым оказалась я одна.
– Нам в другую сторону… – пояснил Николай Старшинов. – А ты поезжай к сынишке, поди, заждался мамку… Дорога оплочена, как говорят культурные люди.
Дверца мягко захлопнулась за мной.
…Нежданный подарок обогатил домашнее меню, да и помог дожить до следующей зарплаты. А я на всю жизнь запомнила слова Георгия Ладонщикова, изрекающего то с улыбкой, то с грустью, то со вздохом и надеждой на любую неприятную жизненную ситуацию: «А доброта всё-таки сильнее».
Кстати, сын, превратившись с годами в заботливого отца, до сих пор утверждает, когда я вдруг вспоминаю двух замечательных поэтов-фронтовиков, друзей-рыбаков – Георгия Ладонщикова и Николая Старшинова, что явственно помнит тот неповторимый вкус «сладкой» речной рыбы.
* * *
Забегая вперёд, надо сказать, что я не ушла в тот год из правления, впрочем, как и в следующий, так как напечатав в «Мурзилке» первый свой рассказик «Вовка рисует машины» (с доброй подсказки, в том числе и Георгия Ладонщикова), попала на совещание молодых авторов этого прославленного журнала. О людях, которые повстречались мне на первых литературных шагах, надеюсь, даст Бог, ещё написать позже.
А тогда мне хотелось просто удивить своих друзей-рыбаков.
– Удивишь, когда книжечку напишешь для детей…
Удивить сразу мне не удалось, потом Георгий Афанасьевич ушёл на пенсию, но не из приёмной комиссии. А я наоборот пришла в комиссию консультантом и снова, как бы под крылом его оказалась. А книжечка «для удивления» всё не собиралась. А потом были похороны, и я там, в храме Михаила Архангела, где отпевали Георгия Афанасьевича Ладонщикова, пообещала сама себе, что ещё удивлю, напишу про эту «рыбацкую» историю, грустно понимая, что всё надо делать вовремя…
Николай КОНОВСКОЙ
ЛИКИ
Георгий Ладонщиков, Николай Старшинов, Константин Воробьёв
Ловить рыбу удочкой так приятно, что и выразить не могу…
Поймать судака – это выше и слаще любви.
А.П. Чехов
Займитесь ужением, вступайте в великое племя рыболовов…
и вы погрузитесь в светлую поэзию русской жизни и природы.
К.Г. Паустовский
Я слышал не раз эту историю о щедром рыбацком подарке от детского прозаика Светланы Вьюгиной. Она несколько лет назад свой небольшой, ещё рукописный рассказ показывала нам, собравшимся в правлении – критику Михаилу Лобанову, прозаикам Николаю Дорошенко и Михаилу Годенко, поэту Геннадию Иванову и мне... И всё никак не могла решиться отдать его на суд читателей. Всё ей хотелось и о стихах своих друзей и учителей – Николая Старшинова и Георгия Ладонщикова – рассказать, но не знала, как она, детский прозаик, к этому подступится… по рангу ли ей и по силам ли.
В итоге Михаил Лобанов по старшинству изрёк: пусть поэты выберут стихи и напишут о Ладонщикове и о Старшинове как о поэтах, отдавших дань рыбацкой теме. Выбор пал на меня, как на самого младшего. (Кому бежать в магазин? – Самому молодому…) И вследствие этого несколько книг этих поэтов оказались у меня на письменном столе…
Сначала мне хотелось бы немного рассказать о старшем из рыбаков – Георгии Афанасьевиче Ладонщикове, детском поэте и ненавязчивом наставнике своих маленьких друзей.
Георгий Ладонщиков
Облако плывёт куда-то,
Над рекою тишина.
Вовка вместе с младшим братом
Ловит рыбу. Вот она!
Поплавок нырнул под берег…
Дёрнул удочку рыбак.
Как же так? Глазам не верит:
На крючке его червяк!
«Хороша была поклёвка!
Что же рыба не взяла?
Знать умна, – подумал Вовка, –
Или опытна была».
А братишка хвалит Вовку:
«Молодец не прозевал!
Как же здорово, как ловко
Червяка в реке поймал!».
Какое доброе и светлое, в чём-то даже умилительное стихотворение, словно бы автор сумел заглянуть в чистый мир ангельских душ. Не зря ведь сказано: будьте как дети.
Нет, неспроста Георгий Афанасьевич изрекал на любое непростое происшествие: «А доброта всё-таки сильнее»…
Будущий поэт родился в смоленской деревне, вдалеке от культурных центров, но сама деревня и её жители дарили юному тогда поэту чувство первозданности жизни и желание выразить её в слове.
Взгляд будущего поэта расширяется до бескрайних границ Отечества, восхищающего своей бескрайностью:
Холмы, перелески
Луга и поля –
Родная зелёная
Наша земля.
Земля, где я сделал
Свой первый шажок,
Где вышел когда-то
К развилке дорог.
И понял, что это
Раздолье полей
Частица великой
Отчизны моей.
Позже Ладонщиков вспоминал: «Моя любовь к литературе началась на обыкновенной деревенской печке, на которой мне приходилось проводить целые зимы из-за отсутствия обуви. На печке я с упоением слушал грустные песни матери, оставшейся без мужа и с кучей детей, озорные частушки молодёжи, рассказы и сказки нищих, бродяг, торговцев и цыган, для которых наш дом был широко открыт при жизни отца и после того, как он был убит бандитами».
С 1939 года Ладонщиков воюет с белофиннами, затем проходит Великую Отечественную войну с первого до последнего дня.
Георгий Афанасьевич в своих стихах ни разу не упомянул о своём участии в войне, но в стихотворении «Вместе с дедушкой» в дедушке мне угадывается сам автор стихотворения, ветеран войны Георгий Афанасьевич Ладонщиков:
Растаял утренний туман,
Красуется весна…
Сегодня дедушка Иван
Начистил ордена.
Мы вместе в парк идём встречать
Солдат седых, как он.
Они там будут вспоминать
Свой храбрый батальон.
Там по душам поговорят
О всех делах страны,
О ранах, что ещё болят
С далёких дней войны.
Походы вспомнят и бои,
Окопный неуют,
И песни бравые свои,
Наверное, споют.
Споют о множестве друзей,
Что в землю полегли;
Споют о Родине своей,
Что от врагов спасли.
Спасли народы разных стран
От рабства и огня…
Я рад, что дедушка Иван
Берёт с собой меня.
Каким-то удивительным образом это стихотворение по духу и по приметам того времени перекликается с рассказом Светланы Вьюгиной «Нет, папа не пил!». И горько, и светло от подобных произведений. Воистину, Праздник со слезами на глазах!
Печатающимся поэтом Георгий Афанасьевич стал не сразу.
Связист по профессии, он 25 лет проработал на московском телефонном узле, из ученика мастера дослужившись до инженера.
«И вот однажды, – рассказывает известный детский писатель Валентин Берестов, – он чинил телефон у детского писателя Самуила Маршака. И выяснилось, что весёлый связист не только знает детскую поэзию, но и сам пишет стихи для детей. Попробуйте себе представить, что это значит: стихи понравились самому Маршаку!».
И маститый автор посоветовал Ладонщикову всерьёз заняться поэтическим творчеством
В 1951 году у Ладонщикова вышла первая поэтическая книга. В1958 году его принимают в Союз писателей СССР… Их потом было много, детских книг. Одну назову – «Зимние картинки», изданную известнейшей «Детской литературой» в 1988 году тиражом в два с половиной миллиона экземпляров! Сейчас такой тираж кажется немыслимым. Но и тогда, подписывая начинающему автору Светлане Вьюгиной, свою книжечку, Ладонщиков написал: «Уважаемая Светлана Васильевна! Счастья Вам и радостей!
Я книжку Вам на память шлю,
Она невелика…
Стихами Вас не удивлю,
Но тиражом – наверняка!»
Как говорится, комментарии излишни…
Надо сказать, что ещё на Первом Всесоюзном съезде писателей Маршак выдвинул основные требования к литературе для детей:
– установка на деятельное начало,
– музыкальный ритм и юмор,
– пример героя,
– познавательность,
– запрет на прямые нравоучения,
– установка на современность,
– установка на содержательность,
– подлинное соответствие детскому мироощущению и критерию детского языка.
Всем этим требованиям творчество Георгия Ладонщикова отвечает в полной мере:
Лёня удочку поставил
У травы
Окуней там ходят стаи
И плотвы.
Вдруг нырнул его узорный
Поплавок.
Кто-то удочку упорно
Поволок.
Ухватился за удилище
Рыбак.
Ну и силища –
Не вытащить никак!
Леской тонкой режет руку…
Тяжело.
Но мальчонка тянет щуку –
Повезло!
(«Повезло»)
Георгий Афанасьевич Ладонщиков был, несомненно, добрым человеком: «его стихи лучились добрым светом», как сказал один современный классик о другом.
А ведь Ладонщиков прошёл через жестокие жизненные испытания, но не ожесточился, а сумел каким-то чудесным образом превратить их в чистое золото детской поэзии.
Чехов сказал как-то, что доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой…
Поэзия Ладонщикова полна любви и сострадания ко всем – даже самым малым насельникам Божьего мира:
На просеке светится лужица
Синего синей.
Кружатся, кружатся,
Кружатся
Бабочки стайкой над ней.
Любят над лужей прохладною
Они беззаботно кружить…
Много ли маленьким надо,
Чтобы счастливым быть?!
(«Бабочки»)
Когда–то великий оптинский старец Амвросий сказал, что «где просто – там ангелов со ста, а где мудрено – нет ни одного».
Думаю, что это ёмкое изречение относится и к творчеству Георгия Ладонщикова, в поэзии которого, несомненно, присутствует «ангелов со ста».
И маленькие и большие читатели чувствуют их благотворное воздействие на душу.
Какое-то время назад, неожиданно для самого себя, я сам дерзнул ступить на тропу детской поэзии, написав стихотворение "Караси в сметане", что вполне соответствует нашей теме. Вот оно:
Ждёт нас водный окоём:
Что-то – да поймаем! –
Утром, с Вовкою вдвоём,
Червяков копаем.
Под землёй не усидев,
Окуням приманка, –
После ливневых дождей
Полезайте в банку!..
Наши рыбные места
Здесь никто не знает.
Смотрим: кто-то из пруда
Карасей таскает!
Свет по водам – как блесна:
Дорого и любо!..
Оглянулся: вот те на! –
Это ж тётя Люда!
Фарт рыбацкий у неё,
А у нас сноровка.
Уж кого-то, но её
Мы «обловим» с Вовкой!..
Заплутавшее в лесах
Счастье улыбнулось:
Напружинилась леса,
Удочка согнулась!
Проявив немирный нрав,
Окунь хитроумный,
Махом леску оборвав,
Лишь хвостом махнул нам...
Где же вы, в какой дали
Иль в глуби, незримы, –
Жереха и голавли,
Густера, налимы?..
Тишина в лесной глуши
Костерок в тумане…
До чего же хороши
Караси в сметане!
Интересно, как бы оценил мой новый поэтический опыт добрейший Георгий Афанасьевич, если бы он был жив?..
Николай Старшинов и Константин Воробьёв
Раз уж взяла меня в оборот сквозная рыбацкая тема, то продолжу её применительно к Николаю Старшинову, ведь рыбалка здесь повод для анализа его творчества и всматривания в человеческую суть поэтов.
Николай Константинович Старшинов (1924-1998) – поэт, переводчик, критик, редактор прошёл многими фронтовыми дорогами, хорошо знал запах пороха и фронтовых госпиталей, представитель поколения, немногих из которого пощадила война. Его поэтическое творчество, а в особенности книга «Моя любовь и страсть рыбалка» завоевала такой авторитет рыболовов-любителей, что Госкомспорт РФ проводил соревнования по подлёдному лову на «Кубок памяти Николая Старшинова».
Поэт, переводчик, редактор, лауреат многих премий – всё это есть у многих, но у Старшинова было ещё редкое качество – человеческая надёжность.
Неспроста же, разделяя людей по их нравственной крепости, Старшинов книгу своих воспоминаний назвал «Лица, лики и личины» (1996).
Сдержанный в своих оценках Владимир Крупин писал, что «Николай Старшинов олицетворяет собой пример величайшей дружбы, которой в литературных кругах почти не бывает».
Основными темами поэтического творчества Николая Старшинова, его духовного внимания и исследования были, прежде всего, война, любовь, природа, стояние души перед вечностью.
Стихи написаны просто и глубоко-правдиво, без ложного надрыва и пафоса. Я бы даже сказал, что Николай Старшинов в какой–то степени является предтечей «тихих лириков», чьё творчество 60-70-х годов послужило фундаментом современной русской поэзии.
В этих ложбинах, ольхой поросших,
Каждая мелочь ласкает взгляд:
К таволге льнёт мышиный горошек
И горделиво глядит гравилат.
В этих ложбинах, души не чая,
Вижу я как на бугре, вдали,
Розовым пламенем иван-чая
Рвётся наружу огонь земли.
В этих любимых мною ложбинах,
Где и всего-то – пырей да осот,
Сердце взлетает до ястребиных,
Светлых и чистых своих высот.
Так создаётся поэтическая вертикаль, связующая землю и небо, проходящая через сердце поэта.
Как-то в разговоре со мной один из уже ставших известными поэтов-«любомудров» признался, что в своё время по причине кажущейся простоты недооценил поэзию Николая Старшинова, а теперь об этом сожалеет…
Тема, от которой он никогда не уходил и к которой он постоянно возвращался – это тема войны.
Кто не знает его знаменитое:
Ракет зелёные огни
По бледным лицам полоснули.
Пониже голову пригни
И, как шальной, не лезь под пули.
Приказ: «Вперёд!».
Команда: «Встать!».
Опять товарища бужу я.
А кто-то звал родную мать,
А кто-то вспоминал чужую.
Когда, нарушив забытьё,
Орудия заголосили,
Никто не крикнул «За Россию!..»
А шли и гибли за неё.
Всё вроде бы буднично и приземлено, но и жизненно и психологически достоверно. Русская пехота!
Такую же зримую достоверность я встречал, пожалуй, только в стихах Юрия Белаша.
Теме любви, как и все русские поэты, Николай Старшинов тоже отдал свою дань. Вот стихотворение поэта о встрече с любимой женщиной, от которого перехватывает дыхание:
А я приеду наудачу,
Куда бы мчаться не пришлось,
Тебя увижу и взлохмачу
Копну ржаных твоих волос.
В твои прохладные колени
Уткнусь горячей головой.
И тихий – словно в отдаленье –
Я слушать буду голос твой.
Мне слушать больше и не надо,
Не надо больше ничего.
Так сладко замирать от взгляда
И от дыханья твоего…
Любовь, которой движутся солнце и светила!
К слову сказать, знаменитая песня «Голуби целуются на крыше», исполняемая всеми – от нас, молодых, во дворе, и до известного Аркадия Северного, тоже (слова), к удивлению очень многих, принадлежит Николаю Старшинову…
* * *
Но пора уже переходить к нашей сквозной рыбацкой теме.
В своём рассказе «Моя первая щука» Николай Старшинов рассказывает, как в далёком детстве семилетний Коля поймал на самодельную удочку с самодельным также крючком свою первую щуку.
Эта щука затем превратила просто деревенского мальчика в заядлого рыбака и сделала его «счастливым на всю жизнь».
Тогда маленький Коля ещё не знал, что став известным поэтом, в своей рыболовной страсти он будет иметь предшественниками знаменитых писателей. Один Аксаков чего стоит… Аксаков Сергей Тимофеевич с его хрестоматийными «Записками об ужении рыбы».
Вот уж кто всем профессионалом профессионал, досконально знающий свой предмет, о чём и говорят разделы произведения: от «Происхождения удочки», «Выборе места, до главного – «О рыбах вообще», где описывается 25 пород рыб, которых берут на удочку: от лошка (не то, что вы подумали!) до налима и сома. Поправлюсь: в рыбалке всё главное, здесь мелочей не бывает.
В числе знаменитых писателей, любивших порыбачить, нельзя не упомянуть Хемингуэя, которого однажды рыба весом в 300 кг утащила на 8 миль от берега.
Эта история послужила основой для написания его знаменитого рассказа «Старик и море».
Ещё один знатный рыболов Антон Павлович Чехов, о котором Константин Паустовский писал: «Чехов не сердился, если его упрекали за литературные ошибки, но всерьёз обижался, когда кто-нибудь не верил в его рыболовные способности».
Паустовский сам страстно увлекался рыбной ловлей, хорошо владел этим искусством. Он написал три небольших рассказа под общим названием «Памяти Аксакова. Рыболовные заметки».
Сказал откровенно, что «если кто-нибудь скажет мне, что мои книги ему не нравятся, я не обижусь. Одному нравится одно, другому совсем иное – тут ничего не поделаешь. Но если какой-нибудь задира скажет, что я не умею ловить рыбу, я долго ему это не прощу».
Пора мне уже закрывать этот славный перечень имён, ибо он может выйти чрезмерно длинным. Нет, пожалуй, рано – нельзя не упомянуть о царе-миротворце Александре III. Однажды, когда Александр III удил рыбу, к нему прибежал посланник, сообщивший, что в Европе назревает дипломатический конфликт, касающийся Франции, бывшей в то время союзником России.
Царь выслушал посланника и ответил: «Без нашего разрешения ни одна пушка в Европе не выстрелит. Пускай подождут, пока русский царь окушков наловит». И как же постыдно выглядит сегодняшнее жалкое – «наши западные партнёры» – в сравнении с этим львиным царским рыком!
Но во главе списка следовало бы поместить… Кого? – спросите вы. Отвечу: апостолов Христовых, бывших простыми галилейскими рыбаками, ставших затем по слову Учителя «ловцами человеков».
* * *
И всё же мне пора переходить к нашему герою-рыболову Николаю Старшинову, а вам оценить его рыбацкую задорность и сноровку, а также качество его стиха:
Вот камыш поднимает щетины.
Гром гремит, предвещая теплынь.
И тогда-то выходит из тины
Отоспавшийся за зиму линь.
Меж корней оживающих лилий
С первым светом озерной зари
Он дотошно копается в иле,
Поднимая со дна пузыри.
Знаю, он привередлив и чуток,
Сам собою любовно храним.
Я убил уже несколько суток,
Безуспешно охотясь за ним.
То себя за ракитою прячу,
То и вовсе ложусь на траву.
И, насадку меняя, удачу,
Как дикарь, заклинаньем зову.
Я наивность свою понимаю,
Но она не смущает меня.
Всё равно я поймаю, поймаю
Разодетого в бронзу линя.
(«Линь»)
Поэтическое мастерство Николая Старшинова таково, что ты слышишь и видишь, как гром гремит и как рыба дотошно копается в иле, поднимая со дна пузыри; как измаявшийся рыболов «удачу, как дикарь, заклинанием зовёт», и хотя он его ещё не поймал, но мы уже в руке его видим «разодетого в бронзу линя» – именно «в бронзу». Поэзия не имеет права быть неточной.
В своей книге «Лица, лики и личины», которую я уже упоминал, у Старшинова есть воспоминание о замечательном русском военном писателе Константине Воробьёве, памяти которого он потом посвятил вот это стихотворение:
Война! Твой страшный след
Живёт в архивах пыльных,
В полотнищах побед
И в нашумевших фильмах.
Война! Твой горький след
И в книгах, что на полке…
Я сорок с лишним лет
Ношу твои осколки.
Чтоб не забыл вдвойне
Твоих великих тягот,
Они живут во мне
И в гроб со мною лягут,
Война…
Это будет потом, в 1987 году, а пока Николай Старшинов, прочитав в подаренной ему Воробьёвым книге рассказ «Большой лещ», понял, что тот «настоящий рыбак, не только влюблённый в это занятие, но и знающий в нём толк, вот и пригласил приехать ко мне на рыбалку…»
…Далее, после обязательных «фронтовых» доз самогона, разговоров о войне, цензуре и критике, донимавших Воробьёва, перед самым рассветом они всё-таки уснули.
На предложение Николая Старшинова ловить с ним в одной лодке Воробьёв ответил, что любит ловить один и место найдёт сам.
К полудню Воробьёв замахал рукой, дав знать, что пора кончать рыбалку и отправляться домой.
Старшинов снялся с якоря и поплыл к Воробьёву в полной уверенности, что обловил его, имея своим уловом несколько килограммов окуней, плотвы, краснопёрки, подлещиков. Была даже пара килограммовых щучек.
В готовности отдать Воробьёву свой улов Старшинов посмотрел в садок своего товарища и скрытого соперника-рыболова и обомлел, увидев четырёх крупных лещей, «упитанных и краснобрюхих».
«Таких я здесь никогда не вылавливал… за долгие годы», – признал своё поражение Старшинов.
На вопрос, где он нашёл такое место, Воробьёв (и тут его ответ надо занести в учебник рыболовства) сказал:
– Я искал его там, где на большой глубине проходит течение… Такому крупному лещу всегда по нраву, чтобы рядом была и глубина, и течение, и его любимая трава.
И тут Старшинов почти буквально, дословно вспомнил начало из рассказа Воробьёва «Большой лещ»:
«В середине лета на толстого ленивого выползка хорошо берёт лещ. Рыба эта умная, осторожная и солидная…»
Вспоминал Николай Старшинов и точное описание Воробьёвым поклёвку леща, когда тот «кладёт поплавок на воду, потом с мелкой дрожью поднимает его и решительно увлекает под воду».
Далее Николай Старшинов признаёт, что Константин Воробьёв был выдающимся писателем, но и рыбаком не хуже.
Несколько переиначив эту фразу, я бы сказал, что и Николай Старшинов был не только рыбаком знатным, но и лирическим поэтом не из последних…
===============================
ПРИМЕЧАНИЯ:
Георгий Афанасьевич Ладонщиков (1916-1992). Участник финской (1939 г.) войны. На Великой Отечественной – с первого дня и до последнего. На Ленинградском фронте был ранен, попал в плен, в лагере военнопленных добывал важную информацию для партизан. В 1985 году был награждён орденом Отечественной войны 2 степени. Умер и похоронен в Москве.
В настоящее время стихи Георгия Ладонщикова стали возвращаться к читателю. В 2018 вышли три книги его стихов. Самая значительная и полная из них – «Про больших и маленьких», вышла в издательстве «Нигма».
Николай Константинович Старшинов – поэт, переводчик, редактор, родился 5 декабря 1924 года. Умер 6 февраля 1998 года. Похоронен на Троекуровском кладбище.
Награды: орден Отечественной войны 1-й степени (06.04.1985), орден «Знак Почёта», орден Дружбы народов, медаль «За оборону Москвы», медаль «За боевые заслуги» (06.11.1945); Премия Ленинского комсомола (1983) за произведения последних лет и многолетнюю плодотворную работу с молодыми писателями, Государственная премия РСФСР им. М.Горького (1984) за книгу стихов «Река любви».
Константин Дмитриевич ВОРОБЬЁВ родился в 1919 году в Курской области. Писатель, прозаик, автор повестей и рассказов о коллективизации и войне.
Незадолго до Великой Отечественной после службы в армии он был зачислен в роту кремлевских курсантов.
В 1963 году в «Новом мире» напечатана повесть «Убиты под Москвой». В этой роте был и лейтенант Воробьев.
В первом же бою, под Клином, полегли почти все. Константин Воробьев попал в плен и оказался в фашистском концлагере в Литве. В 1943 году он бежал из лагеря и организовал партизанскую группу, которая вошла в состав крупного партизанского соединения. В том же году, находясь в фашистском тылу, Воробьев написал свою первую повесть «Дорога в отчий дом», опубликованную под названием «Это мы, Господи!».
Всего им было написано более 30 рассказов, очерков и 10 повестей. Скончался Константин Дмитриевич Воробьёв 2 марта 1975 года в Вильнюсе.
Михаил Лобанов: две войны Михаила Лобанова.
Николай КОНОВСКОЙ, Светлана ВЬЮГИНА
ДВЕ ВОЙНЫ МИХАИЛА ЛОБАНОВА
«Бодрствовать!.. Любовь к истине, любовь к своему народу и земле делает борьбу обязательною».
Иван Аксаков
Мне легко и интересно общаться с известной детской писательницей Светланой Вьюгиной.
Как это часто бывает у хорошо знакомых людей, мы порою ведём разговор просто ни о чём, перескакивая с темы на тему, но когда хотя бы краем сознания касаемся воспоминания о давно прошедшей войне, Светлана Васильевна делается задумчивой и строгой: её отец-фронтовик, от звонка и до звонка прошедший всю войну и чудом в ней уцелевший, открыл когда-то дочери и эту, грубую и жестокую сторону жизни, рассказал о ненадёжной исчезающей тропе между жизнью и смертью, способной вмиг оборваться.
Чаще других имён писателей-фронтовиков в наших разговорах всплывало имя Михаила Лобанова, может быть, потому что не один год они проработали вместе в Приёмной комиссии Союза писателей России или потому, что её как человека, помнящего сделанное добро, томил груз вовремя невысказанной благодарности, как сказал однажды о похожем чувстве и ситуации один хороший современный прозаик. Она об этом уже писала.
И что же она могла сделать для ушедших дорогих её сердцу людей? – поставить свечку в храме да помянуть их добрым словом.
«Река времён в своём стремленье уносит все дела людей, и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей», – частенько вспоминала она величественные и печальные строки гениального Державина, понимая, что из фронтового поколения, когда-то отечески её опекавшего, не осталось уже никого.
Годенко, Бондарев, Шуртаков – после них не осталось никого, эти были – уже последние…
Зная моё уважительное отношение к Лобанову, Светлана Васильевна предложила мне взять на себя часть «груза», не дающего ей покоя, написав краткое эссе о жизни и личности Лобанова; себе же она оставит воспоминания о Лобанове в жизни; тёплые, в чём-то забавные, в чём-то трогательные и занимательные истории, участницей и свидетельницей коих она была.
Я понимал, с какой интеллектуальной и человеческой глыбой мне предлагают иметь дело, но подумал и согласился.
С ВОЙНЫ НА ВОЙНУ
…Что ж, разворачивай, судьба,
Новорождённой жизни свиток!
И прежде всех земных забот
Ты выставь письмена косые
Своей рукой корявой – год
И имя родины – Россия, –
Так писал о своём разворачивающемся свитке судьбы младший современник Лобанова, много всяких горьких мытарств изведавший на своём веку, воронежский поэт Алексей Прасолов.
«Когда мне хочется почувствовать самое глубинное, чистое, сильное – я беру Лобанова и нужное вызываю в себе». Алексей Прасолов из места заключения в письме к критику Инне Ростовцевой за 1963 год.
Альманах "Поэзия", 1986, № 46
Начнём и мы разворачивать – с самого начала – свиток нелёгкой судьбы Михаила Лобанова.
Итак, Михаил Петрович Лобанов родился 17 ноября 1925 года в деревне Иншаково Клепиковского района Рязанской области.
Семья была с древним патриархальным укладом, в семье поощрялось чтение и тяга к знаниям. А поскольку в семье в почёте было чтение, то не удивительно, что однажды будущий мастер русского слова на чердаке дома обнаружил сундук деда Анисима, где среди прочих книг были и стихи Есенина, ошеломившие, по его собственному признанию, с первых слов.
Особую роль в его воспитании Михаил Лобанов отводит матери, после смерти мужа (Мише было тогда пять лет) вышедшей замуж за вдовца с пятью детьми.
После в их семье появились ещё четверо общих; то есть, у неё на руках было одиннадцать детей, и всех она вырастила.
В её всегдашней радости всему и видел потом Михаил ту незримую спасительную руку, за которую она всю жизнь держалась.
Да и сам Михаил Петрович до самой смерти всегда был таким же радостным и благодушным, как и его мать – ни на одном из снимков угрюмым или насупленным мы его не увидим…
Первые рассказы Михаила Лобанова появились в районной газете «Колхозная постройка», когда тот ещё учился в восьмом классе школы…
Но вскоре началась война, стороной не обошедшая и Михаила.
10 января 1943 года Михаил Лобанов из 10 класса был призван в армию.
Семнадцатилетний Михаил в июле 1943 года из благовещенского пулемётного училища под Уфой, где поучился всего четыре месяца, рядовым стрелком с другими необстрелянными бойцами был отправлен на Курскую дугу, на передовую или « передок», как смачно сказали бы сейчас повидавшие виды окопники. Участвовал в боях на Курской дуге– стрелком первой гвардейской стрелковой роты 58-го гвардейского стрелкового полка 18-й гвардейской стрелковой дивизии 11-й гвардейской армии.
На Курской дуге он и получил своё боевое крещение, там же 9 августа был тяжело ранен, отправлен в госпиталь сначала в Тулу, а затем в Ульяновск.
За участие в боях награжден боевыми орденами Красной Звезды и Отечественной войны I степени.
В 1944 году Михаил Лобанов, как инвалид войны, был уволен из армии.
Сохранилась военная фотография тех лет, где юный Михаил Лобанов в госпитальном халате и в лихо сдвинутой набок, молодцевато сидящей на голове пилотке, каким-то вопрошающим взглядом, в котором читается готовность принять всё, что ему на роду написано, всматривается то ли в своё будущее, то ли в оставшийся в душе и памяти недавний бой, из которого ему всё же повезло выйти живым, а жизнь ему предстояла длинная.
Впечатление, «рваные» воспоминания этого боя, Михаил Лобанов, человек, уже проживший большую жизнь оставит на страницах своей книги «В сражении и любви: опыт духовной автобиографии».
В названии этой книги нет ни одного случайного или неверного слова.
Несколько забегая вперёд, можно сказать, опираясь на материалы, что войны и сражения, так же, как и эта любовь, сопутствовали ему всю жизнь…
Но та, другая война, в отличие от четырёхлетней, против сознательных разрушителей государства и национальных ценностей, длилась до его последнего дня.
Не могу не привести этот, поясняющий многое в самом характере автора и его мировидении и мирочувствовании, самой манере письма, ибо давно и довольно точно сказано, что стиль – это сам человек.
И слова, и ритм, и образы повествования такие же неподъёмно простые, глубокие и в своей правдивости такие же сурово-достоверные, как и неприукрашенная судьба Михаила Лобанова:
«...Неизвестно, сколько прошло времени, я писал письмо матери, и слова приходили от какого-то другого во мне человека, но и мысли не было, что, может быть, это последние в жизни слова. В окопе нас казалось мало после того, как мы шли ночью, но было уже привычно, здесь мы и должны были быть, все те, кто стоит рядом. Давно уж рассвело.
Послышалось, – но не мне одному, это я понял по лицам, – далеко в стороне или далеко впереди что-то начало происходить. Понятно было лишь то, что там были наши и только от них шло то, что там делалось. Что-то должно быть дальше. Что там происходит, связано с нами, с тем, что мы стоим здесь и ждем, но мы уже давно ждем, и это как будто происходит. Вскоре слева от окопа noявились раненые, были видны согнутые спины, стоны раздавались где-то за нами. Над окопом неожиданно вырос лейтенант, шедший с нами ночью на передовую, в памяти остался чудовищно раскрытый рот: «Впе-е-р-ё-ёд!»
Когда вылезли из окопов и побежали по ржаному полю, все трещало вокруг от выстрелов, но никого во ржи не было видно, мы бежали за лейтенантом. Когда залегли, я в трех шагах увидел лежавшего неподвижного человека, немолодого, понял – убитый. Наш. Он лежал на боку, с подогнутыми к животу ногами, со спущенными до колен кальсонами, обнаженный от колен до живота, я подумал, что он мучился и сам разделся. Это меня почему-то больше всего удивило, но я не почувствовал никакого ужаса, как будто я уже видел это раньше. Попадались во ржи другие убитые, один с разбитым черепом и этим он отличался от других, похожих друг на друга. Стреляли, перебегали. Непонятно, когда загорелась рожь, и сколько времени прошло, и когда появились самолеты. Их не было видно, но они летели где-то рядом, сзади, очень низко и затихали в треске горящей ржи. А после жиденьким, почти безобидным казалось это потрескивание. И вдруг буквально в десяти-пятнадцати шагах от нас, где начиналась непримятая рожь, выскочила фигура в зеленом френче с двумя парами накладных карманов, глаз схватил в какую- то долю секунды этот немецкий френч, и солдат тут же упал от соседнего от меня выстрела, сапогами к нам, с кобурой на боку – это я рассмотрел, когда он уже лежал в нескольких шагах от нас, удивительно обычный в такой же удивительно вдруг наступившей тишине.
Потом мы оказались на открытом месте – метрах в трехстах впереди два танка, странно, что не стреляют, не движутся, а стоят, и около них фигуры людей. А потом вдруг наступивший вечер, село с колокольней. Все горит. Нас собрал комбат, приказал накормить. Мне казалось, что все теперь уже позади, все люди вокруг – xoтя и почти все новые, но те самые, которые должны быть, и было спокойно перед тем, что ожидало нас завтра. Я уснул у стога сена.
Утром мы лежали в огороде, кто-то принес в котелке мед и говорил, куда за ним надо идти. Далеко внизу, в лощине, у самого как будто горизонта было видно, как стояли, медленно двигались машины, бегали около них крохотные фигуры немецких солдат. Потом мы долго шли по ровному полю, на дороге валялись убитые немцы, что-то необычное было в том, что они остались здесь и уже нет во всем этом той таинственности, которая была здесь еще недавно и есть впереди, куда мы идем.
И день, когда я был ранен, — 9 августа 1943 года. Мы опять сидели в окопе. Отдельным от нас, на каком-то особом положении, казался солдат с медалью «За отвагу», он и глядел на нас как-то по-особенному, как знающий то, чего мы не знали, как будто защищенный чем-то непонятным от опасности. Я, помню, смотрел на него, когда командир, уже новый, старше того, убитого молодого широколицего лейтенанта, выбрал нас, человек шесть, и с ним мы выбрались из окопа. Только мы подбежали к гороховому полю, как неведомая сила бросила меня к земле и дернулась правая рука с винтовкой, прижатая при падении к боку.
Там, где ударило в правую кисть руки, – удивила белизна кусочков кости, которые в то же мгновение начали темнеть. На обратной стороне что-то непонятное, и первой была мысль: застряла кость. И тут же сознание: это осколок мины. Двое солдат в нескольких шагах от меня держали судорожно мотавшего головой командира, поворачивали его в сторону окопа. Только потом я понял, что он был контужен той же миной. Когда я вернулся в окоп, меня поразило, что в нем много людей, в одном этом месте много командиров, которых я никогда не видел и которые теперь все смотрели на меня. Подошел санитар, перевязал руку, записал фамилию. «Иди в конец окопов, сам выбирайся на дорогу, а там узнаешь, где санбат», – сказал один из командиров.
За окопами опять было гороховое поле, рожь, свистели пули, потом началась лощинка. Я уже видел, куда надо выходить на дорогу (прямо на горку), как вдруг послышался гул самолетов. Они летели прямо на меня, с чужим, обращенным к чему-то далекому, гулом, и, когда они были уже почти над моей головой от них отделились и пошли вниз застывшими рядами длинные бомбы. И мне показалось, что они падают на меня. Уже очнувшись в окопчике, вбуравливаясь в него головой, плечами, всем телом, чтобы уйти в землю, услышал я грохот, от которого вздрогнула земля. Рвалось и дрожало, казалось, около окопчика, в который я впаялся, не знаю, как это долго длилось. И когда стихло, я все еще долго не верил, что все это кончилось. Надо было выходить на дорогу, и на горке, за которой должна была начинаться дорога (так вело меня какое-то чувство во мне), меня остановил капитан (но не строевой, как я понял). «Вы с передовой?» – спросил он меня. «С передовой». – «Что там происходит?» – «Наши наступают». Это был первый человек, которого я встретил после окопов, и отчетливо, впервые за все это время, почувствовал, что-то, что стало для нас там привычным и где остались те люди, с которыми я был совсем еще недавно, – это и есть та самая передовая, от которой я с капитаном отделялся непроходимой чертой.
Потом я долго шел один по дороге, послышалась машина, – я поднял здоровую руку, шофер, мелькнув по мне взглядом, сделал вид, будто не заметил меня, проехал мимо, но сидевший в кузове военный застучал кулаком по верху кабины, матерно закричал: «Ты что, не видишь, раненый солдат стоит?»
Известный русский писатель Николай Дорошенко в своей статье «Лобанов: опыт прикосновения к русскому характеру», говоря о творческой манере Лобанова, отмечает, что «одни в лобановской прозе найдут поток сознания, другие психологический реализм… А лобановское природное умение изъясняться словом – шире и глубже». Критик Николай Кузин посвятил творчеству Лобанова работу под названием «Стоическая твердыня духа». Твердь небесная, но и твердь земная, всецелая душевная сосредоточенность, самоотверженное стояние перед лицом грозящей опасности – всё это словно сомкнулось в духовном и творческом подвиге Лобанова. Признанного патриарха отечественной патриотической мысли (как его справедливо называют).
ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ И ПЕРВАЯ
В 1949 году Лобанов оканчивает филологический факультет МГУ, в 1959 году защищает кандидатскую диссертацию. С 1963 года и по 2014 год (пятьдесят лет!) занимается преподаванием на кафедре литературного творчества Литературного института. В эти годы выдающийся литературовед, критик и публицист не оставляет и дружеского человеческого попечения о своих «пасомых», о чём те впоследствии с благодарностью вспоминали. В эти годы Лобанов окончательно утверждается в самоценности и необходимости самостояния русского мира, необходимости противодействия расшатыванию его ещё оставшихся вековых основ. Приходит опасное понимание ведущейся против России другими методами незримой и, тем более опасной, никуда не ушедшей войны.
В статье «Просвещённое мещанство» (Молодая гвардия,1968) Лобанов писал, что в будущем «рано или поздно смертельно столкнутся между собой... две непримиримые силы — американизм духа и нравственная самобытность» народа. Как будто предвидя надвигающуюся «катастройку» с неизбежным за нею крахом государства, писатель доказательно обнажает перед читателем коварство и двуличие окопавшихся в государственных и культурных структурах всем недовольных, распаляемых честолюбием людей, этаких (имя им легион!) жуков-древоточцев, подтачивающих корневую систему государства, от которого получили фантастические для того времени блага, и всё же остались к нему исполненными тайной, но порою прорывающейся ненависти. В статье «Просвещённое мещанство», вызвавшей недовольство будущего главного «прораба перестройки» А. Яковлева, Лобанов чётко и недвусмысленно проводит черту, несдвигаемую границу между поклонниками западных ценностей и русскими почвенниками, мироощущение и мировидение которых выражено основоположниками русской почвеннической критики 60-80-х годов двадцатого века и творцами «деревенской» прозы. Словно желая напитаться некими необходимыми для жизни и творчества духовными силами, таящимися в прошлом, Лобанов обращается к девятнадцатому веку, пишет широко известные, переиздававшиеся сотнями тысяч экземпляров художественные биографии драматурга А. Н. Островского и славянофила С. Т. Аксакова (в серии «ЖЗЛ») – они подверглись резкой критике последователей атеистической, классовой идеологии за «внеклассовость», «патриархальность», религиозность. В 1982году журнал «Волга», редактируемый поэтом Н. Палькиным, печатает нашумевшую статью Лобанова «Освобождение», посвящённую разбору романа М. Алексеева «Драчуны», вызвавшую гнев уже самого генсека Ю. Андропова. Не принимая творящейся неправды ни в прошлом, ни в настоящем, тем более не апеллируя подобно некоторым писателям к Западу, Лобанов анализирует трагическую картину голода 1933 года в Поволжье, деяния иноплеменников-большевиков, ставя знак равенства между ужасами производимой коллективизации и ужасами гражданской войны. Речь в статье Лобанова, по сути, шла о геноциде русского народа, о русской народной трагедии. Статья Лобанова, по словам Вадима Кожинова, стала одним из самых важных духовных событий за двадцатилетие «застоя». В газете «Русский вестник» Михаил Лобанов так обозначил главные пункты русской идеологии:
- Православие как основа русской идеологии
- сильная жёсткая централизованная власть в интересах народа (децентрализация – гибель государства)
- имперское сознание
- социальная справедливость
- коллективизм
- библейско-советский принцип: кто не работает – тот не ест
- приоритет человека труда, создателя материальных, духовных ценностей
- борьба (как национальная историческая задача) с либерально-космополитическими силами, разъедающими, разрушающими христианскую основу русской идеологии.
Оглядывая 70-летнюю историю советского государства, Лобанов писал: «Считаю, что советский период, несмотря ни на что, – вершина русской государственности в тысячелетней истории России, вершина по величине нашей державы, по её влиянию на мир, по реальной силе противостояния финансово-капиталистическому разбою. Теперь-то даже самому слепому видно, какие силы зла вырвались наружу с разрушением нашего могучего государства». Не об этой ли ни на минуту не прекращающейся войне трагически-прозорливо в своём выступлении на дискуссии «Классика и мы», состоявшейся 21 декабря 1977 года в ЦДЛ сказал один из лидеров русского патриотического движения, рано погибший Юрий Селезнёв:
«Мы не должны забывать, что сегодня идет война. Мы все ждем, когда… будет или не будет третья мировая война, ведем борьбу за мир… Но третья мировая война идет давно, и мы это все знаем хорошо, и мы не должны на это закрывать глаза. Третья мировая война идет при помощи гораздо более страшного оружия, чем атомная, или водородная, или даже нейтронная бомба. Здесь есть свои идеологические нейтронные бомбы, свое химическое и бактериологическое оружие. И эти микробы, которые проникают к нам, микробы, которые разрушают наше сознание, эти микробы гораздо более опасны, чем те, против которых мы боремся в открытую. Так вот, я хочу сказать, что классическая, в том числе и русская классическая, литература сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта третья мировая идеологическая война. И здесь мира не может быть, его никогда не было в этой борьбе и, я думаю, не будет до тех пор, пока мы не осознаем, что эта мировая война должна стать нашей Великой Отечественной войной — за наши души, за нашу совесть, за наше будущее, пока в этой войне мы не победим!»
О той же, о третьей мировой, начавшейся до первой, поэтически прозорливо в стихе, посвящённом ветерану, сказал поэт Юрий Кузнецов:
В этот день, когда трясёт державу
Гнев небес, и слышен плач и вой,
Назовут друзья тебя по праву
Ветераном третьей мировой.
Бесам пораженья не внимая,
Выпьем мы по чарке горевой,
Потому что третья мировая
Началась до первой мировой.
Третья мировая, началась, видимо, с отпадения Денницы от Бога, а полем битвы, как сказал наш гениальный писатель, стало сердце человека. Михаил Лобанов, друг и духовное чадо прошедшего лагеря отца Дмитрия Дудко, наверняка всё это знал каким-то сердечным знанием.
«Я чувствовал в Лобанове по духу сродное мне», – говорил о своём близком друге о. Дмитрий, нередко посещавший семинары Лобанова и беседовавший с его «семинаристами».
Михаил Петрович всегда помнил свою матушку, её доброту и простосердечие, сам, переняв черты её характера, всегда был заряжен на помощь ближнему и добро.
«Всему радуйтесь… За всё благодарите», – эти слова святого апостола были для Михаила Лобанова всегдашним девизом и законом.
***
Несколько штрихов к портрету Михаила Петровича Лобанова добавила хорошо его знавшая по работе в Приёмной комиссии Союза писателей России – Светлана Васильевна Вьюгина.
…Почти двадцать лет приёмную комиссию возглавлял наш легендарный лейтенант и прозаик Юрий Васильевич Бондарев. И когда консультантом пришла трудиться туда и я, добрую половину рецензентов, членов приёмной комиссии, составляли фронтовики – известные писатели - Михаил Годенко, Юрий Додолев, Дмитрий Жуков, Виктор Кочетков, Владимир Корнилов, Георгий Ладонщиков, Михаил Лобанов, Семён Шуртаков…
Весь микроклимат приёмной на протяжении долгих лет держали именно они, стараясь соблюдать принципиальность и справедливость. И многому научили меня, хотя я и сама, рождённая младшим пятым ребёнком в семье, росшая под присмотром старших сестры и братьев, была просто заточена на справедливости. Если честно, я размахивала этим флагом, где надо и где не надо.
Хотя и была ещё возрастом молодой, но вполне себе взрослой замужней особой с детсадовским ребёнком, умудрялась попадать в весёлые и даже курьёзные обстоятельства, а иногда и чудесные истории именно в погоне за непременным соблюдением справедливости.
Несколько историй мне показались достойными того, чтобы не только ближний круг, но и читатели узнали наших фронтовиков-писателей с неожиданной стороны. Вот эти четыре истории – о Михаиле Лобанове.
История первая. ПАРИ
…В один зимний холодный день Михаил Петрович Лобанов обратился ко мне с просьбой найти приёмное дело отклонённого литератора Ц. В декабре рано темнеет, и я спешила за сыном в детский сад. Искать документы не хотелось Дело было убрано год назад в наш «приёмный» архив, а Лобанову надо было срочно уточнить фамилию для статьи. По памяти называю фамилию, Михаил Петрович не соглашается поверить на слово. Я с ним стала спорить, так как мне не хотелось рыться в огромных шкафах. К тому же я была уверена в своей (в те года феноменальной) памяти. Назревала ссора. Силы были неравны. Лобанов – живой классик и по жизни боец, я – начинающая литературная сошка [хотя та ещё задира.
Члены приёмной комиссии – Юрий Кузнецов с Виктором Кочетковым минуты три молча слушали наш спор. Потом, не помню кто из них, спросил:
- Михаил Петрович, для тебя принципиально, что ты прав?!
- Да, – потому что я прав.
Потом они обратился ко мне:
- Уступи старшему…
- Ни за что, – я от своей дерзости просто впала в ступор.
Тогда Кочетков предложил нам поспорить на что-нибудь, чтобы было веселее продолжать спор.
И мы поспорили на бутылку дорогого коньяка. В то время французский коньяк «Наполеон» только появился в продаже, как сейчас помню, стоил сорок рублей. И за эти деньги я работала 10 дней! К слову сказать, я в то время к спиртному вообще была равнодушна. А коньяка в тот свой возраст не пробовала ни разу, никакого!
Разбили наш спор Виктор Кочетков и Юрий Кузнецов. Все уже были не рады, что нас подзадорили. А отступать было некуда. Кузнецов и Кочетков приволокли огромную стремянку. Впрочем, с их ростом они и так бы достали искомое. Правда, пришлось порыться в папках, бумагах. К моей неописуемой радости, память меня не подвела. Через час мы извлекли эти бумаги на свет Божий. Лобанов результатов не дождался и уехал в Литинститут на занятия. А мы, водрузив на место вытащенные архивные папки, всё не расходились.
Будущее светило отечественной поэзии Юрий Кузнецов предложил поставить чайник, чтобы отметить успешное окончание «операции». Виктор Иванович Кочетков попросил меня заварить чай Шумского. Это тогдашний руководитель Тюменской писательской организации – Сергей Шумский – нам дал рецепт – листья и цветы земляники, ежевики, малины, брусники, душицы, ромашки, зверобоя, иван-чая, таволги, смородины – всего 10 компонентов. Чай великолепный, история происхождения этого рецепта заслуживает отдельного разговора. Я собирала чай сама, только в таволге не была уверена и обходилась 9 компонентами. Пили мы этот «чай имени Сергея Шумского» и вели неожиданно неспешный дружеский разговор, напомнивший мне семейные братские посиделки. О том, о сём…
Кочетков хотел держать нейтралитет. С одной стороны, он мне подписал книгу стихов «комиссару нашей приёмной комиссии», опять же возрастом я была одним с его дочкой, с другой – фронтовое братство, что было свято, для людей, «вышедших из ада» не давало ему никакой возможности выступить не на стороне Лобанова. (Потом, когда с инсультом Виктор Кочетков попал в больницу и мы с Годенко и Лобановым его навещали, то так смеялись, вспоминая этот курьёз. Вот бы были все наши переживания и огорчения только такого рода…)
С Юрием Кузнецовым – другая история. Он рецензент был строгий. Зато бывало отыщет талантливые стихи и сразу норовит в журнале автора напечатать, ведь работал он тогда в журнале «Наш современник» заведующим отделом поэзии.
Как-то он отклонил одного автора, второй рецензент засомневался и комиссия отложила рассмотрение приёмного дела с формулировкой «до новой книги». Рассказывая исход голосования, я посоветовала абитуриенту, выпустить новую книгу. Я слова не сказала о том. кто были его рецензентами, но, видимо, сарафанное радио… В общем, попросил меня этот бедолага, ныне очень даже преуспевающий литератор, поменять на следующий раз рецензентов. Ну, это логичная просьба и обычно мы шли навстречу вступающему. Но тут какая-то незадача случилась. То ли он пришёл за книгами в неурочный час, меня не было и отв. секретарь комиссии П. отдал ему книги нескольких литераторов, не увидев моих записей. Суть не в этом. Никто не захотел забирать у Поликарпыча книги назад. И, вздыхая и маясь, сбивчиво объяснила, что обещала автору… и получается, что обманула. Юрий Поликарпович молча вернул книги, только спросил.
- Ты не сочиняешь? Т ы действительно помнишь, что я читал этого автора и тот просил не давать мне его книги при повторном рассмотрении?! Это же было 4 года назад!
- Да-а-а-а, – я даже стеснялась своей памяти.
И обычно не настаивала на своём, если со мной не соглашались. Но тут был не такой случай. К тому же с годами я начинала понимать, что моя справедливость, с которой я всю жизнь носилась как с писаной торбой, присуща очень многим замечательным писателям, а тем более членам приёмной комиссии. Так и в том, мучительном для меня случае. Юрий Кузнецов выслушал рецензентов, которые были «за» и предложил подвести черту и голосовать.
Какое же было моё удивление, когда первым сдал бюллетень с пометкой «за» наш будущий прославленный поэт…
Ну, так вот, Юрий Кузнецов уважал «мою память», но и товарища старшего, коллегу не только по приёмной, но и по работе в Литинституте, не хотел ставить в неловкое положение. В общем, договорились, что сама позвоню Михаилу Петровичу и сведу всё дело к шутке…А ещё лучше расскажу об итоге наших поисков при случае, то есть на следующей комиссии. Но Лобанов позвонил наутро сам и с облегчением выдохнул:
- Я так боялся выиграть. Ещё не хватало мне тебя подставлять.
Наше благородное старшее поколение!..
И вот заседание. Михаил Лобанов просит слово у Михаила Годенко, заместителя Юрия Бондарева по приёмной комиссии, и торжественно вручает мне «Наполеон». Стулья весело задвигались, и поступило сразу несколько предложений продегустировать, но Михаил Петрович был непреклонен:
- Вези домой и погордись перед домашними своей памятью!
Потом многие годы он советовал членам приёмной комиссии не заспаривать со мной по поводу обстоятельств прохождения приёмных дел.
История вторая. БОЖЬЯ МИЛОСТЬ
Память-памятью, но бывало и меня она подводила. Так что сильно я не гордилась. Но вот с обидчивостью долго, многие годы боролась.
Вот такой случай. Очередная выплата за рецензирование. В 90-е годы пока нас не перевели из статуса творческого союза в общественный – такие платежи и в издательствах и у нас в союзе были. Деньги небольшие, но всё же.
Михаил Петрович заглянул в бухгалтерию, не увидел себя в списках, пришёл ко мне несколько обескураженный.
Я-то точно знаю, что всё, что было в папке, оформила, подписала и отдала в бухгалтерию. Пожимаю плечами.
Но не по себе обоим. Я пообещала, что исправлю оплошность. Хоть и не чувствовала вины, но дружба (а мы за те годы подружились!) была дороже. И всё-таки не удержалась и обмолвилась:
- Вы, писатели-классики, эксплуататоры-мучители, давно надо мне уйти от вас… – завела я всегдашнюю «песнь турка».
Детали не помню, что-то в этом роде.
Михаил Петрович на этих словах достал из внутреннего кармана аккуратно сложенный листок и показал мне. Это была записка о здравии, где в середине довольно обширного списка имён, была и Фотиния. Он собирался от меня в храм…
Я, конечно, растрогалась, тут же начала оформлять для оплаты новый счёт на Лобанова. Думала я в этот момент о многом, например, о том, что только о Боге вспомнили, а он уже руку помощи протягивает… Дружбу сберегает…
Михаил Петрович сидел рядом и вдруг останавливает меня:
- Не оформляй дубликат. Я вспомнил! Не был я на той комиссии, в командировку уезжал в Вологду в тот день, мы ещё всей делегацией в церковь там заходили… А значит, и счёт не мог отдать…
Ну и ну! Мы смотрели друг на друга в удивлении и радости. Вот так подсказка сверху пришла. Как будто «благодатной улыбкой нас опахнуло…»
История третья. НАГАДАЛА МНЕ ЦЫГАНКА
Как-то я оказалась с Михаилом Лобановым в Оренбурге в командировке. Прошла она вполне благополучно. Я повидалась к тому же с роднёй, у них остановилась, дела семейные, тоже ответственные, порешала.
Михаила Петровича чрезвычайно уважали в писательской организации. Он дружил и с Петром Красновым, и с Георгием Саталкиным… Я тоже писателей Оренбурга хорошо знала, некоторые у меня бывало и гостили, выбираясь в Москву…
После всех официальных и неофициальных мероприятий нас с цветами и гостинцами доставили на вокзал. Вещи занесли в вагон, на дорожку присели, Прощальные объятия. Мои родственники, проводив меня, с вокзала уже уехали… Вдруг Михаил Петрович нас ошарашивает заявлением, что этим поездом он не поедет. Как? Почему? Оказалось, что весь вагон «выкуплен» цыганами. Вместе со своим бароном они едут по каким-то делам в Тулу.
И в наши времена и прежде – большая головная боль, сдать билеты, купить новые, заказать гостиницу. Ну что объяснять… К нам вышел барон и заверил, что с нами будут в купе самые смирные цыганки, и им строго-настрого будет запрещено гадать.
Так мы и поехали. Я столько узнала неожиданного о жизни современных цыган в таборе! Но эта тема для другого рассказа. Вот тут и проявился преподавательский талант Михаила Петровича. Узнав, что табор держит путь в Тулу, он молодым цыганкам говорит, улыбаясь, проверяя насколько они хорошо учились в школе:
- Знаете, что Тула известна на весь мир поэтом Львом Толстым?
Девчата помчались к барону, тот нахмурившись, уточнил:
- Толстой – художник….
Но педагог он и в поезде педагог. К тому времени, как мы подъезжали к Москве, не только цыгане, но и я, важно считающая себя очень образованной, узнали столько важного и интересного о Туле и Льве Николаевиче Толстом… А ещё мы вместе пели, а цыганки и танцевали на остановках, выходя на перрон… Но никак не хотели девушки, которые с нами ехали, нам погадать. Даже Михаил Петрович подкалывал, ну скажите, что будет и чем сердце успокоится?!
Они в ответ только посмеивались:
- Ой, дяденька, да судьба на лбу у тебя написана…
И всё, молчок. Мол, барон не разрешил. Они не смели ослушаться!
Но обнимая меня на прощание, уже на перроне, младшая девочка-цыганка Лионелла шепнула:
- Работаешь с писателями долго, столько, сколько сама захочешь. И сама писателем станешь.
И ещё кое-что мне личное сказала.
Я не удержалась и засмеялась. А Михаил Петрович собрался уже обидеться, думая, что смеёмся над ним. Вот тут-то я догадалась и спросила про него, про его судьбу.
Я, когда мы спускались в метро, рассказала о переменах, которые предрекла юная цыганка, но особой веры мой рассказ тогда у Лобанова не вызвал.
Пошутили – и забыли….
Время от времени, встречаясь в правленческих коридорах, на заседаниях приёмной комиссии и в писательских поездках, вспоминали наше «путешествие» с цыганами. И особенно – напутственные искренние слова молодой цыганки!
Ведь всё сбылось, что обещалось. Во всяком случае у Михаила Петровича Лобанова – точно…
История четвёртая. ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ
Добрый друг нашего Союза писателей России схимонах Нестор (ещё будучи монахом Германом на Афоне), автор многих книг стихов и прозы, как-то сказал, что мир, созданный Спасителем, сам по себе чудесен. (Это он комментировал мой рассказ о вагоне с цыганами и напутствие молодой цыганки.) Надо только суметь это увидеть и успеть восхититься… Вот Михаил Петрович Лобанов успел встретить любовь, друга, единомышленника- писателя – Татьяну Окулову и был счастлив четверть века с ней в браке, венчался…
В одной из паломнических поездок дружески обсуждая с Лобановым какие-то перипетии современного литературного процесса, шутливо напомнила эту историю с Лионеллой:
- Ведь обещала цыганка – красивую, умную, талантливую?!… Так сбылось! Пусть и через три года…
Михаил Петрович улыбнулся:
- Мне Таня на гитаре играет и поёт. Только для меня….
Ну что тут добавишь. Мы шли с его Татьяной к освящённому роднику и делились друг с другом чудесными историями. Неожиданно для самой себя я вдруг спросила:
- С таким умищем, с такой «глыбой человеческой» легко ли справляться жене?!
- Так у Лобанова сердце ЗОЛОТОЕ! – искренне улыбнулась Татьяна…
***
Михаил Петрович Лобанов родился в 1925 году.
Член правления Союза писателей СССР-России (с февр. 1960 г.), Приёмной комиссии Союза писателей с полувековым стажем, Высшего творческого совета СП России (с 1994 г.).
Профессор кафедры литературного мастерства Литературного института им. Горького, где преподавал с 1963 по 2014 год. Заслуженный работник Высшей школы России, почетный работник культуры г. Москвы.
Награждён орденом Красной звезды и орденом Отечественной войны 1 степени.
Автор более 25 книг, лауреат Большой литературной премии России, Всероссийских литературных премий «Сталинград», «Прохоровское поле».
Умер 10 декабря 2016 года в Москве.
Похоронен на Хованском кладбище в Москве рядом с матерью.
II
САД ВО ВРЕМЯ ЗИМЫ
(из свт. Игнатия Брянчанинова)
1
В тихую погоду как я рад
Поглядеть на заметённый сад!
Вот он весь в снегу передо мной, –
Мёртвый и возвышенный покой!
В час, когда не вьюжит, не пуржит, –
Книгою раскрытой он лежит.
В нём, читая, прозреваю я
Вещие страницы Бытия,
Спор со смертью, непреклонный спор, –
Воскресенье братьев и сестёр...
2
Не о том ли много зим подряд
Мертвенные ветви говорят:
"Скованные здесь жестоким льдом,
По весне мы снова оживём;
Выбросивши почки и листы,
Принесём хозяину плоды".
Так вот, Страшный предваряя Суд,
Кости всех усопших оживут
В новом виде, до скончанья дней,
Плотию облeкшися своей.
Грешные же, как негодный хлам,
Рухнувшим подобные стволам,
Срублены секирой на корню, –
Предадутся вечному огню.
3
Сад мой, Божьей милости пример!..
Но не верит в чудо маловер.
4
Виждь: снегами занесённый сад,
Покаянной тишиной объят,
Молчаливо, о садах в раю
Источает проповедь свою...
(стихотворное переложение Николая Коновского)
Родом из Мариуполя
Писатель-фронтовик Михаил Годенко (1.10.1919 – 19.09.1919)
НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ, СВЕТЛАНА ВЬЮГИНА
Умирают мои старики,
Мои боги, мои педагоги…
БОРИС СЛУЦКИЙ
Николай КОНОВСКОЙ
Наверное, правильным будет стихотворение участника Великой Отечественной войны, получившего тяжёлое ранение, политработника, майора Бориса Слуцкого, чьи первые две строки вынесены в эпиграф, привести полностью, ибо оно в полной мере относится и к прошедшему войну от первого и до последнего выстрела корабельному минёру Михаилу Годенко:
Умирают мои старики –
Мои боги, мои педагоги,
Пролагатели торной дороги,
Где шаги мои были легки.
Вы, прикрывшие грудью наш возраст
От ошибок, угроз и прикрас,
Неужели дешевая хворость
Одолела, осилила вас?
Умирают мои старики,
Завещают мне жить очень долго,
Но не дольше, чем нужно по долгу,
По закону строфы и строки.
Угасают большие огни
И гореть за себя поручают.
Орденов не дождались они -
Сразу памятники получают.
Великое фронтовое поколение победителей, не только одолевшее фашизм, но и оставившее бесценное художественное свидетельство о войне и о человеке на войне – лейтенантскую или шире – военную прозу. И не их вина, что в идеологическом окопе вместе с Юрием Бондаревым, Михаилом Годенко, Михаилом Лобановым оказалось слишком мало бойцов, готовых «пути заступать врагу». К великой беде, множество купилось на яковлевско-горбачёвские посулы и получило то, что и получило…Но раз речь у нас идёт о Михаиле Годенко, то, думаю, надо кратко обнародовать его биографию и «послужной список».
Михаил Матвеевич Годенко родился в 1919 году в селе Новоспасовка (ныне Осипенко) Мариупольского уезда Екатеринославской области, а в 1930-е годы вместе с родителями переехал в город Беловодск Луганской области. Служил на Балтике с 1939 по 1946 год. Участвовал в знаменитом трагическом переходе кораблей из Таллина в Кронштадт в начале войны. Был ранен, тонул. Оборонял Ленинград в составе морской пехоты. Награждён правительственными наградами.
Начал печататься в 1942 году. В 1951 году окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Автор многих книг поэзии и прозы. Наиболее известные произведения – романы "Минное поле", "Вечный огонь", "Полоса отчуждения", поэма "За горами, за долами".
Лауреат IV Всероссийской литературно-патриотической премии "Прохоровское поле" за роман "Минное поле", рассказывающий о героизме моряков-балтийцев, проявленном во время Великой Отечественной войны…
Почему в рассказе о Михаиле Годенко особый смысловой и акцент я сделал на Мариуполе? – широко известна пушкинская цитата из его черновых заметок о «Графе Нулине»: «Бывают странные сближенья». Здесь сближенье глубинно-символическое: Мариуполь, давший жизнь Михаилу Годенко, после тяжёлых боёв вновь стал русским городом; жаль, Михаил Матвеевич не дожил три года до этого знаменательного события. «Запорожский казак», – как пишет он сам о себе, был глубоко ранен творящимся на Украине: «Что происходит на Украине? – честно говоря, я разогнал бы их всех. Для этого, между прочим, и большой силы не надо, достаточно экипажа одного такого корабля, на котором я служил. И разогнали бы всю их братию» – такой представлялась картина заслуженному воину в день его 98-летия. Однако, как мы можем видеть из глубины сегодняшнего дня, всё в реальности оказалось гораздо сложнее и неоднозначней.
Большим подспорьем в моей работе о Михаиле Годенко явился его «Вахтенный журнал», написанный в форме дневниковых записей-размышлений, начатый в 1949 году. Так, в записи от 6 апреля 1997 года, фиксируя сообщение о смерти Владимира Солоухина, Годенко продолжает: «…для меня он просто Вовка, однокурсник по Литературному институту… А с нами Юра Бондарев, и Сеня Шуртаков, и Володя Тендряков, и Женя Винокуров, и Асадов. Да, на нашем курсе (заочно) учился и Володя Карпов…». Замечательная послевоенная литературная плеяда! Однако, время шло и никого не щадило. Один за другим стали уходить труженики, бойцы, русские и советские люди, выигравшие войну, но «покорные общему закону»:
Шуртаков Семён Иванович (1918 – 2014)
Лобанов Михаил Петрович (1925 – 2016)
Алексеев Михаил Николаевич (1918 – 2017)
Бушин Владимир Сергеевич ((1924 – 2019)
Годенко Михаил Матвеевич (1919 – 2019)
Бондарев Юрий Васильевич (1924 – 2020)
Борзунов Семён Михайлович (1919 – 2020)
И это лишь не все перечисленные из первого литературного ряда.
Михаил Годенко был открыт и прям, что стоило ему многих служебных неприятностей; совершенно лишён всякой рисовки и позы. Так, на вопрос корреспондента о том, какие он испытывал ощущения, идя в атаку, он ответил, что дело доходило до потери сознания, – ведь ты бежишь на штык одного, другого, третьего противника; бывает, ты выстрелил в четвёртого или сбил прикладом его в таком горячечном состоянии. Сам он, по его словам, во время штыковых боёв терял сознание, одним словом, испытывал что-то нечеловеческое… Примерно такое же ощущение в описании боя и у Михаила Лобанова – совершенное погружение сознания в иной мир, в иную реальность. Михаил Матвеевич признавался, что характер имел неуживчивый, всё время не ладил с начальством, это продолжалось и после войны. Командир на корабле прямо ему говорил: – ну, что ты? – тебе больше всех надо? Что ты везде и всюду лезешь и правду свою доказываешь? Но ничего не мог с собой поделать корабельный минёр Михаил Годенко, такой уж он имел казацкий характер… О чём бы ни писал наш автор – о море, о войне и людях на войне, о малороссийской деревне, где родился и вырос – описываемый предмет он знал досконально. На вопрос о его творческом методе, Годенко ответил, что никаких методов он не признаёт и считает, что в этом вопросе надо придерживаться одного правила: писать правду, не лукавить, или как говорят у них на Украине, «пиши – як було».
О «ВАХТЕННОМ ЖУРНАЛЕ» МИХАИЛА ГОДЕНКО
В книге «Полоса отчуждения» (Москва, 2011, издательский дом «Вече») – «Вахтенный журнал» – самое большое по объёму из произведений, вошедших в книгу. Помнится, один мой старый и искушённый в жизни и литературе наставник говорил, что собрания сочинений надо читать «с конца», с писем и дневников классиков, – там многие ключи к разгадкам их жизни и творчества.
Так что же такое «Вахтенный журнал» на флоте? Открываем «Пограничный словарь» и читаем: Вахтенный журнал – основной официальный документ, предназначенный для записи событий, связанных с жизнью корабля… По истечении года вахтенный журнал сдаётся в архив навечно как имеющий юридическую силу документ.
Война, море, человеческий и воинский долг, следование по жизни и в литературе путём правды – всё это навсегда въелось в него как жестокая морская соль и непреложный закон бытия, иначе бы откуда такое признание: вся моя жизнь – вахта, все мои книги – вахтенные журналы. Мы же, в свою очередь, будем надеяться, что книги Михаила Матвеевича избегнут пыльной архивной судьбы.
Лев Толстой (есть дневниковая запись) считал дневники не ребячеством, а беседой с собой, «тем истинным, божественным собой, которое живёт в каждом человеке. Всё время этот Я спал, и мне не с кем было беседовать». .Журнал был начат, как уже было отмечено 2.8.49, а уже 13.8.49 Михаил Годенко (что значит молодость!.. Буйство глаз и половодье чувств): записывает: «Впервые в Крыму. Прилетел в Симферополь из Одессы. В полдень был в Алуште. Искал Дину. Не нашёл. Вечер и ночь были очень тоскливы. 11-го с утра – нашёл! И потом до 20-го – всё как в тумане. Кроме любви, ничего не помню».
«Кроме любви, ничего не помню», – да это блестящая поэтическая находка! – ведь не просто же так Годенко поступил в Литинститут как поэт в семинар безукоризненного мастера стиха Павла Антокольского (широко известна его поэма о погибшем в войну сыне «Сын»). Нет возможности процитировать и проанализировать каждую дневниковую запись писателя, но мимо этой (9 марта 1953) пройти нельзя: «Схоронили Иосифа Виссарионовича. Почему-то не верится. Неужели так сразу оборвалась его жизнь? Я никогда не привыкал к этой мысли, не представлял себе, что будем жить без него. А надо, надо теперь привыкать и мириться с этим.» Возможно, смерть Сталина, державшего железной рукой государство, и явилась той скрытой рубежной чертой, за которой видимые и невидимые «прорабы» осторожно приступили к своей долгожданной «перестройке», носившей поначалу имя «оттепели».
А вот ещё одно событие (от 18 марта 54 года), ставшее надолго русской болью: «Говорят, украинцы щедро наделены юмором. Действительно, так. Буквально в тот же день, когда передали Указ о передаче Украине Крыма (в честь 300-летия воссоединения) Микола Осипенко сообщил кем-то пущенную шутку: «Говорят, к 400-летию и Кавказ отдадут Украине». Михаил Годенко умел ценить талант и в других; так в записи от 22 июня 1977 года он говорит: «Когда я думаю о том, что талант – это общенародное достояние, я первую голову вспоминаю Распутина, Бондарева, Астафьева, Носова, Абрамова, Залыгина, Белова.» Но его любимым писателем, перед которым он преклонялся, всё же был Михаил Шолохов.
«Век шествовал своим путём железным», многое – и в людях, и в стране –менялось необратимо, и Михаил Годенко, прошедший войну и не раз бывавший на волосок от смерти, – а на войне, как известно, атеистов нету, – в жажде душевного утешения и благодарности Богу за всё обращал свои мысленные взоры к небу (запись от 5 июня 1980 года): « Благодарю, Всевышний, за свою судьбу (я не знаю, кого ещё благодарить!) она была неповторимой. Мои друзья, мои враги – всё это моё и больше ничьё. И я бы не хотел другого. И друзья, и враги оказались и людьми, и писателями крупными, достойными. Я могу хвалиться и теми, и другими»…
Между тем, уходили «лихие» ельцинские времена, приходили неведомые, нулевые. Но русская культура подвергалась информационному удушению, расчеловечение «электората» проходило без сбоев, как по-писаному. Под «демократический» каток попала и русская литература. Об этом свидетельство Михаила Годенко (6 сентября 2000г): «Надя привезла из Московского Союза писателей вышедшую у них книжку воспоминаний «Лобное место». Выпущена к моему 80-летию…Книжка безгонорарная, всего 150 экземпляров тиража. Ужас! Когда-то издавался по 100, 200 тысяч, даже миллион – два миллиона экземпляров («Роман-газета»), а сегодня всего 150 штук – вот что такое перестройка и реформы, свобода и демократия!..» Да, дорогой Михаил Матвеевич, все мы, русские писатели вдоволь и «всласть» на своей шкуре испытали перестройку и реформы, свободу и демократию! И всё же, имея перед глазами нынешнюю, предапокалиптическую картину мира, хочется закончить свою часть размышлений о Михаиле Годенко не на унылой ноте, а на христианской жизнеутверждающей (запись от 18 октября 1990г): «С ночи идёт мелкий снег. Первый снег. На земле тает. На листьях деревьев и траве – белеет.
Покров!.. Мой праздник. Я родился 14-го. Моя матерь-заступница Пресвятая Дева Мария… Но я же атеист! Неверующий!.. Так ли это?.. Мой Бог – во мне. Я верю во всё доброе, святое. Совесть, честность, сострадание, долг. Моя идеология не расходится с заповедями Христа. Я очень верующий. Если нет Веры – зачем жить?»
Данная запись – словно подтверждение слов святого о том, что спасение человека находится между отчаянием и надеждой.
И достигший такого понимания неслучайности своей единственной жизни и хранящего её небесного Покрова, Михаил Годенко делает запись от 7 апреля 2005 года: «Скоро Всевышний скажет: отдать концы! И я отправлюсь в бесконечное плавание»… Хотелось бы своё краткое слово закончить строками из стихотворения Михаила Годенко «Россия»:
России суждена судьба –
Палить леса, топтать хлеба,
Терять деревни, города,
Прощаться с жизнью навсегда.
Но позже –
Голову подняв,
Всё горе под себя подмяв,
Встряхнув седою головой,
Развеяв морок вековой,
Прольёт Россия новый свет…
***
СВЕТЛАНА ВЬЮГИНА
МОИ БОГИ, МОИ ПЕДАГОГИ
Михаил Матвеевич Годенко двадцать пять лет был бессменным заместителем Юрия Бондарева в приёмной комиссии СП России.(А потом ещё двадцать пять, до самой смерти, её бессменным и самым уважаемым рецензентом!) Он вёл заседания, как мне показалось вначале легко, играючи, с шутками-прибаутками. Но эта атмосфера доброжелательности, как я поняла позже, помогала ему(и всей приёмной комиссии!) решать спорные вопросы твёрдо, но справедливо и деликатно.
Вот несколько историй, связанных с Михаилом Годенко.
САМ ГОДЕНКО ТРИ РАЗА ВСТУПАЛ!...
По своим служебным обязанностям я должна была делать выписки из протокола приёмной комиссии, и после слова «верно» свою фамилию прописывать. Понятное дело, принятые литераторы звонили, слова хорошие говорили. А вот когда приходили или звонили отклонённые, приходилось эту мучительную новость для литератора озвучивать, бывало эмоции зашкаливали. Особенно тяжело было, если в Москву отклоненные приезжали. Я уже и валериану, корвалол и кое-что покрепче держала для них на работе. Надо же как-то успокаивать непринятых… Я пожаловалась Годенко, что я потом убийцей себя чувствую, в ответ он мне разрешил говорить, что, мол, и сам Годенко в Московской писательской организации вступал 3 раза! Всё поправимо! И Друнину Юлию только со второго раза приняли в Литинститут… Дело ведь житейское. Сегодня не вступил – завтра с новой книжкой стал известен, всех изумил. Правда, я немного перегнула палку, и говорить стала всем, что семь раз вступал один из начальников приёмной. И действовало!
Мне как-то Михаил Матвеевич обронил: что такое ты писателям говоришь, что они, повторно вступающие, ко мне с объятиями кидаются, когда я приезжаю в регионы?!
Благоразумия промолчать мне хватило …
КАК ПОСЛЕ СМЕРТИ ПАПЫ-ФРОНТОВИКА ПРИЁМНАЯ СТАЛА МОЕЙ ЗАЩИТОЙ
А придумал всё Матвей Годенко.
Дело было так. Через полгода моей работы в приёмной у меня умирает папа. В буквальном смысле слова у меня на руках. Это было для меня первое огромное горе. Всё потом я мерила этой потерей… На первой же комиссии меня попросили о папе рассказать. Узнав, что отец был на войне с первого до последнего дня, фронтовики из приёмной во главе с Годенко, во всяком случае те, с кем я на тот момент подружилась (Лобанов, Шуртаков, Ладонщиков, Кочетков) решили меня поддержать. Михаил Лобанов и Виктор Кочетков взялись за отповедь моим обидчикам-критикам. А таких хватало. Семён Шуртаков пообещал привозить из книжной писательской лавки книги для моего сынишки. Книги в ту пору были в дефиците. Георгий Ладонщиков признался «группе поддержке», что я начала писать детские рассказы, и что он планирует меня опекать в творческих делах. Наши известные поэты Георгий Ладонщиков и Виктор Кочетков(пока я набирала опыт и сноровку) помогали писать(переписывать) объективки. Разумом я понимала, что не могут все как по команде ко мне перемениться, полюбить меня. Но эта их приязнь (участие-сотрудничество) работала!!! И в ответ я сама, не заметив как, полюбила работу в приёмной комиссии. Не считалась со временем, с объёмом работы, с небольшой зарплатой. Причину – что папа помог, а выходит, что так оно и есть – я узнала много позже, сама став бабушкой…
Позже мои друзья рассказали, что они тогда напрямую спросили у Годенко:
- Миша, а твоя роль в поддержке дочери фронтовика?
- Руководящая и направляющая, - невозмутимо и остроумно ответствовал мой непосредственный начальник под общий гомерический хохот.
ПЕРВАЯ ЗАЩИТА
А заседание приёмной комиссии проходило обычно так. Я, собрав бюллетени для тайного голосования, садилась и сама их пересчитывала. А потом передавала в президиум, то есть Годенко. Причём меня поторапливали, мол, быстрей-быстрей, и привычно уже делали замечания по поводу впечатанных фамилий и инициалов. Неожиданно один из членов приёмной комиссии , вполне заслуженный писатель Я., с которым я ухитрилась накануне горячо поспорить, встал и отчётливо проговаривая каждое слово, заявил:
- Что-то не так с подсчётом голосов. Мне кажется, наш консультант или ошибся или смухлевал.
Сказать, что на меня столбняк напал – это мало. Я вспыхнула от обиды: я искренне считала себя образцом служебной исполнительности. Сейчас-то вижу, что была я самым обычным человеком, но тогда вспыльчивость признаюсь, молнией ударила в голову:
- В таком случае считайте сами.
И вывалила все бюллетени этому товарищу на стол, за которым тот сидел. Пауза длилась секунды три, а мне показалось, что вечность.
Годенко я поставила, казалось бы, в безвыходное положение. Кто я и кто этот известный переводчик и, кстати, тоже фронтовик?! К счастью, мы с ним не знали того, что старшими товарищами создана, говоря современным языком, «крыша» надо мной.
Это просто для меня был урок, который я должна была решить или не решить. К счастью, я сделала правильные выводы из случившегося. Я подошла к Я., забрала, извинившись, ворох бюллетеней и передала его, этот ворох, в президиум. Но повторила, мол, больше считать не буду. Тут подключились Лобанов и Кочетков. Они меня поддержали:
- Если бы усомнились в нашей честности, мы бы и не так ответили…
И обидчик мой, Я., встал и извинился за недипломатичную формулировку замечания.
Далее история развивалась так: Годенко, минуту посовещавшись с членами приёмной комиссии, объявил, что с этого момента будем выбирать двух членов приёмной комиссии –« в счётчики» По очереди члены приемной комиссии будут подсчитывать бюллетени:
- Тот, кто считает в счётной комиссии, тот и подписывает протокол счётной комиссии.
А мои бюллетени проверили. Всё я посчитала правильно. Но и Я. оказался молодцом, благодаря ему, мы свою внутреннюю работу срежиссировали в нужном грамотном смысле…
«НЕТ, ПАПА НЕ ПИЛ!»
У меня был неудачный, как показалось вначале, опыт участия в совещании молодых писателей в «Мурзилке». Порекомендовал меня туда Союз писателей России по просьбе Михаила Годенко(и всей моей «группы поддержки», в первую очередь, Георгия Ладонщикова). Хотя у меня всего один рассказик был напечатан в «Мурзилке», но возраст подходил для совещания молодых. К тому же была написана стопка таких же небольших рассказов, которая ждала своего часа. Вот за них-то я и подверглась критике семинаристов. Вечером, возвращаясь домой в двадцатиградусный мороз, поплакала на улице, отморозила левую щёку. Казалось бы, мои драгоценные руководители Совещания - Михаил Коршунов и Станислав Романовский - помогли мне, включили в сборник лучших рассказов семинаристов и мой - «Вовка рисует машины», за который неожиданно получила большой гонорар. Но радость «писательства» ушла, как и вера в свои силы. Тем более трудно что-то на гора выдавать, когда рядом трудятся такие известные писатели, живые классики….
Я надолго потеряла интерес к творчеству. Помог случай и …Годенко. А дело было так. Мы с Николаем Дорошенко, уже известным писателем и членом приёмной комиссии, заключили пари, у кого лучше и убедительней получится рассказ о близких, видевших войну воочию. Через несколько дней наши рассказы – «Оно» Николая Дорошенко и мой «Нет, папа не пил!» появились на одной полосе газеты «Российский писатель».
А победила дружба! - так говорят в таких случаях.
Хвалили оба рассказа. Отклики были для меня, начинающего литератора, ошеломительными . Через несколько дней на заседании приёмной комиссии Михаил Матвеевич неожиданно для всех объявляет о моём успехе. И вдруг зачитывает рассказ и поздравляет меня с творческой удачей! Все захлопали. Я так растерялась. И обрадовалась, конечно. А Годенко ещё добавил, мол, нас не будет, тебя не будет, а рассказ будут включать в антологии рассказов о фронтовиках. Этими словами он с меня как пелену снял. Злой морок ушёл. Я снова стала писать и потихоньку издавать детские книжки и взрослые рассказы тоже стали иногда появляться…
НЕ БЕЗ ИНТРИГ
Быть председателем приёмной комиссии, её замом ,её ответственным секретарём, консультантом – это не только подготовка и проведение заседаний, но и умение говорить «нет», когда вопрос встаёт о защите её членов, отстаивания их мнения, их решения, их голосования.
Время от времени строгий и бессменный руководитель Годенко Михаил Матвеевич меня поучал:
- Уроки будешь решать всю жизнь. Держись. И понимай, что сегодня тебе дарят цветы и благодарят, а завтра, когда ты уйдёшь, могут пройти и не поздороваться… Или:
- Сдавай сдачу! Держи удар! Правильно тебе братья говорили, что надо сдавать сдачу. Даже если заведомо знаешь, что проиграешь. Я и своим дочкам это говорю, - миролюбиво смягчал поучения Годенко.
И ещё:
- Всегда будь на стороне вступающего!
Ну, об этом мне и Юрий Васильевич Бондарев всегда говорил
Летели года, менялись руководители приёмной комиссии. К счастью, все они, патриоты Союза писателей, болели за русское слово.
Игорь Ляпин, Борис Романов ,Валерий Ганичев; нынешний председатель приёмной комиссии Николай Иванов досконально вникает в проблемы приёмной комиссии, старается присутствовать на каждом заседании, сам рецензирует, бережно относится к судьбам вступающих … И всё-таки долгие годы неизменным оставалось ядро приёмной комиссии, фронтовики, Михаил Лобанов, Семен Шуртаков, Виктор Кочетков, Михаил Годенко. Они уже стали последними… Многие удивлялись, как ты без особой поддержки и покровительства столько лет в строю, вместе с приёмной комиссией?! Но я-то уже знала, кто меня защищает. Невероятную историю рассказал мне ставший свидетелем острого спора в начальственном кабинете консультант Г. Две дамы, которым для какой-то надобности понадобилось моё место консультанта, просили заместителя председателя правления, писателя Л., «выкинуть» меня из приёмной комиссии. На это заявление, не лишённый таланта писатель Л., ответствовал:
- Не могу! Пока не могу. Все фронтовики в приёмной за неё…
На что взбешённая Р. выпалила:
- Вот поздых... (по-русски – умрут, пояснение моё), тогда?
- Тогда и видно будет, - уклончиво ответил, вскоре ушедший на небо Л.
Не стало и этих дам: одна была уволена, и отправилась вскоре к праотцам, всеми забытая; другая, как говорится, «надыбала» себе работёнку покруче и выгодней.
А мои фронтовики жили ещё долго и счастливо, целых 20 лет после этого разговора. Да, мы все под крылом у Спасителя. И Его воля, а не злобных людишек.
***
Прокомментировал эту историю схимонах Нестор, который написал, издал и привёз в СП свою книгу «Война и мiр, посвящённую СВО:
- Спаситель сам решает, как защищать и спасать своих птенцов.
«А ПРОФЕССОР КУЗНЕЦОВ СКАЗАЛ…»
Так Годенко иногда шутливо цитировал выступление Юрия Кузнецова на заседании.
– А почему вы Поликарпыча профессором дразните, - как-то полюбопытствовала я у Михаила Матвеевича?
- Я не дразню, он преподаёт в Литинституте. Знаешь, как его студенты слушают?!
- Как?
- Открыв рот…А ты сама-то читала кузнецовские стихи? Сильные, тебе понравятся… К тому же работаете вместе в приёмной.
- Я читала. Читать-то читала. Но мне они показались сложными…
Но всё изменил случай. После похорон папы мне на первом же заседании комиссии Михаил Матвеевич Годенко выразил соболезнование. После заседания по предложению старшей части комиссии решили моего папу помянуть. Я на просьбу Годенко рассказать о папе промямлила что-то:
- Фронтовик, лошадей любил. Я у него была любимой дочкой…
Волнение мешало говорить. Моя разговорчивость куда-то улетучилась. Вдруг Юрий Поликарпович встал и ,обогнув стол (мы сидели друг против друга), подошёл ко мне и погладил по голове. Стало так тихо. Я заплакала и мне стало легче…
Вот любимое (наше с Годенко) стихотворение Юрия Кузнецова, которые я и по сей день переписываю из блокнота в блокнот.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым —
Ни могилы, ни боли.
Мама, мама, война не вернёт…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука —
Фронтовые.
Всякий раз, когда мать его ждёт, —
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.
- Знаешь ли ты, - как-то заметил Годенко, - отец поэта, начальник разведки корпуса подполковник Поликарп Ефимович Кузнецов, погиб на Сапун-горе в 1944 году в битве за освобождение Севастополя(Юрию в ту пору было 3 года!)?!
Да, к тому времени я уже многое читала у Кузнецова, в том числе и в подаренных книжках и почувствовала родственную душу!
Мне, сопереживая после смерти отца, Михаил Годенко тогда о многих членах приёмной комиссии рассказывал, кто фронтовик, кто сын фронтовика. Ах, надо было дневник вести! Как я жалею, что понадеялась на память. Но заботе и сочувствию Михаила Годенко к людям я и тогда, в тридцатилетнем возрасте, подивилась. И сейчас, «через толщу времён», помню и восхищаюсь ими.
***
НАГРАДЫ И ПРЕМИИ МИХАИЛА МАТВЕЕВИЧА ГОДЕНКО:
Орден Трудового Красного Знамени
Орден Дружбы народов
Орден "Знак Почета"
Орден Отечественной войны 1-й степени (1985)
Орден Адмирала Н. Г. Кузнецова.
Медаль «За боевые заслуги» (20 мая 1945, представлялся к ордену Красной Звезды)
Медаль «За оборону Ленинграда
Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.
4-я Всероссийская литературно-патриотическая премия «Прохоровское поле» (за роман «Минное поле»)
премия «Имперский клуб»
Всероссийская премия «Сталинград»
Литературная премия имени А. А. Фадеева
Литературная премия имени Н. А. Островского
Литературная премия имени В.Пикуля
Литературная премия имени К.Симонов
НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ, СВЕТЛАНА ВЬЮГИНА
ВСЕЛЕННАЯ ВАЛЕНТИНА РАСПУТИНА
Эссе
…крепость такой духовной кладки
В. Распутин «На Афоне»
НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ
1. НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ВСТРЕЧА
Трезво сознавая, что осмысление жизни и творчества Валентина Распутина намного превосходит мои слабые силы, я всё же, в том числе и поддавшись на уговоры, взялся за эту рискованную работу. Почему? – ответ отчасти может содержаться в четверостишии известного поэта-фронтовика:
«И хочется, как чару к чаре
К его плечу подать плечо
И от родства, и от печали
Бог знает, от чего ещё».
В моём случае, наверное, от духовного родства, от нашего несметного русского богатства, но и от обездоленности тоже. И ничего, что Валентина Григорьевича нет с нами уже восемь земных лет, духовное общение и беседы – глаза в глаза – продолжаются, ведь, как известно, «у Бога нет мёртвых, у Бога все живы»…
Моему поколению, благоговеющему перед «живыми» писателями и роняющему пот со лба при встрече с ними, как когда-то Есенин перед Блоком, свойственно было видеть в них едва ли не богов во плоти; сейчас такого нет, может, потому нет и, как многие считают, большой литературы, к тому же, всё идёт так, как почти двести лет тому назад предвидел Евгений Боратынский в стихотворении «Последний поэт»:
Век шествует путём своим железным;
В сердцах корысть и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчётливей, бесстыдней занята.
У меня было две почти встречи с Валентином Распутиным, расскажу о первой.
В то время я литературу прочно забросил, считая, что есть занятия более важные, но происходящим в литературном мире интересовался. Конечно, ни о какой встрече с Распутиным тогда я не помышлял.
И вот однажды, ближе к зиме (помню снег густой, почти метель) где-то, наверное, в начале десятых, вздумалось мне отлучиться со службы, может, за водкой, а это было чревато. И вот я в своём старом бушлате (донашиваю до дыр и лохмотьев старые вещи), огибая стены Даниловского монастыря, направился к ближайшей «точке». Не успел перейти трамвайные линии, как у начала монастырских стен увидел … Распутина. Я так понял, что он спрашивал у случайных прохожих, как ему найти гостиницу Даниловского монастыря. «Вот он, шанс, – подумал я, – сейчас его в гостиницу отведу, а по дороге и побеседую.»
Но не тут-то было! Живого классика у меня из-под носа похитили какие-то узнавшие его расторопные богомолки. Конечно, я был огорчён, но утешил себя тем, что Бог знает, кому, когда, что и сколько давать.
Была у меня с ним и вторая встреча в марте 2015 года, но эта встреча была уже совсем печальная.
2.ПЕЧАЛЬНИК ЗЕМЛИ РУССКОЙ
…И внял я неба содроганье
И горний ангелов полёт…
И дольней лозы прозябанье…
А. Пушкин
В Библии рассказывается о том, как Господь явился пророку Илии – не в землетрясении, не в громе и молнии, не в урагане, а в веянии тихого ветра. К чему это я? – к тому, что человек создан по образу и подобию Божию и несёт в себе, если их сам не отторгает, все светлые божественные свойства Творца. Так и тишайший Валентин Распутин, сидящий в самом дальнем уголке на писательских секретариатах, уступающий дорогу в коридорах всем, идущим ему навстречу, заботливо опекающий своих младших литературных собратьев (здесь уместно вспомнить человека непростой судьбы бывшего детдомовца Эдуарда Анашкина, его пронзительно достоверную книгу «В.Г. Распутин» «Документальная повесть о нашей дружбе») мог явить и противоположное мягкости и тихости качество – бескомпромиссную твёрдость. В 1990 году он подписал «Письмо писателей России», в июле 1991 «Слово к народу», в 2001 «Остановить реформы смерти». А мы ведь хорошо помним эти времена, помним, с какой ужасающей частотой, непонятно как, из окон правительственных зданий один за одним вылетали ответственные работники ЦК. Думаю, Распутин вполне осознавал свою такую возможную перспективу, но это его не останавливало и, наверное, всё же хранил Господь избранных своих. Более того, с трибуны съезда он заявил: «Сегодня мы живём в оккупированной стране, в этом не может быть никакого сомнения. То, чего врагам нашего Отечества не удалось добиться на полях сражений, предательски совершилось под видом демократических реформ…Чужие голоса в средствах массовой информации, чужая любовь и чужая архитектура городов и посёлков – всё почти чужое, и если что позволяется своё, то в скудных нормах оккупационного режима…»
Вдумчивый и серьёзный исследователь феномена уже советской крестьянской России, а, значит и её виднейшего представителя писателя Валентина Распутина, Николай Дорошенко в своей статье «Распутин: русская душа и русский характер» пишет: «В своём инстинкте возрождения порушенная революцией и двумя мировыми войнами Россия открыла миру свои уже самые последние, свои самые потаённые, тысячу лет невидимые и неслышные человеческие хранилища – крестьянские.» Действительно так, но существует и настоятельно требует ответа вопрос по Есенину: «куда несёт нас рок событий». Одну, предельно печальную, а, может, и безвыходную перспективу рисует нам невинно убиенный талантливый поэт Николай Мельников в переворачивающем душу стихотворении «Поставьте памятник деревне»:
«Поставьте памятник деревне,
Чтоб показать хотя бы раз
То, как покорно, как безгневно
Деревня ждёт свой смертный час…
Ломали кости, рвали жилы,
Но ни протестов, ни борьбы,
Одно лишь «Господи помилуй!»
И вера в праведность судьбы.»
Сложно, очень сложно писать о творчестве Валентина Распутина, глаза разбегаются, глядя на всё это литературное великолепие и трудно остановить свой взгляд на чём-то одном. Но, пожалуй, начну с этапов его творческого пути. Первая книга Валентина Распутина «Край возле самого неба» (уже чувствуется, может, ещё не вполне явленная, духовная направленность писательского взгляда, не правда ли?) вышла в Иркутске в 1966 году.
В 1967 году в Красноярске была издана книга «Человек с этого света». В том же 67 году повесть «Деньги для Марии» была опубликована в иркутском альманахе «Ангара», а в следующем году вышла отдельной книгой в московском издательстве «Молодая гвардия». Далее у Распутина пошли вещи, которые можно смело назвать литературной классикой: «Последний срок» (1970), «Живи и помни» (1974), «Прощание с Матёрой» (1976), «Пожар» (1985), «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003). В этот список я бы безоговорочно внёс и напечатанный в «Роман-журнале 21 век» №2 за 2005 год очерк? эссе? Валентина Распутина «На Афоне»; думаю, что эта монашеская христианская святыня, таившаяся в его груди, и есть явленная миру вершина его творчества…
Валентин Распутин с первых своих вещей зарекомендовал себя не только как безукоризненный стилист, но и как тончайший психолог, от взгляда которого не может укрыться ни малейшее душевное движение его героев. Так, в своём коротком рассказе «Что передать вороне?» он с толстовской достоверностью описывает тонкий и хрупкий внутренний мир своей пятилетней дочки: «Я забежал на исходе дня в детский сад за дочерью. Дочь мне очень обрадовалась. Она опустилась по лестнице и, увидев меня, вся встрепенулась, обмерла, вцепившись ручонкой в поручень, но то была моя дочь: она не рванулась ко мне, не заторопилась, а быстро овладев собой, с нарочитой сдержанностью и неторопливостью подошла и нехотя дала себя обнять. В ней выказывался характер, но я-то видел сквозь этот врождённый, но не затвердевший ещё характер, каких усилий ей стоит сдерживаться и не кинуться мне на шею»… Известный критик Владимир Бондаренко так сказал об этом рассказе: «Я вспоминаю изумительный гениальный рассказ Валентина Распутина 1981 года «Что передать вороне?». Об их взаимоотношениях с дочкой. Это рассказ о самых нежных, откровенных и чрезвычайно хрупких человеческих связях между любимыми людьми. О безграничном доверии пятилетней дочурки к отцу, доверии, которое ни за что нельзя нарушать. Иначе нечего будет передать вороне»…
«Всё живое особой метой /Отмечается с ранних пор», – писал наш великий национальный лирик Сергей Есенин.
Отмечается, зачастую оставляя после себя на сердце глубокие шрамы и рубцы, добавлю я уже от себя. О чём и о ком это я? Я – об «Уроках французского». Также и о блестящей работе режиссёра Евгения Ташкова, о поразительной пронзительной игре актёра-детдомовца Михаила Егорова, игравшего одиннадцатилетнего Володю, в котором угадывается сам юный многострадальный Валентин Распутин. Свойство писательского таланта Распутина таково, что ему лучше всего удаются герои, стоящие на противоположных возрастных полюсах: дети и старики, скажем так: юная дочка писателя и старуха Дарья. Мы уже говорили о прямом и непростом характере его пятилетней героини (ох, и набьёт такая себе шишек в жизни!), теперь поговорим о Володе, герое «Уроков французского». Да, Россия, по слову Н. Дорошенко, открыла свои самые потаённые хранилища – крестьянские, но откуда в мире простонародья оказалось столько зла, столько братоненавидения! Володю-то, по-хорошему, надо было всячески опекать и поддерживать, как это делают со своими наши старшие «братья», а его одногодки чуть ли не сживают со света. Хорошо, рядом добрая учительница оказалась. Кстати, они встретились, когда Распутин стал уже известным писателем и их дружба продолжалась до самой кончины его учительницы Лидии Михайловны. Однажды Валентина Распутина в интервью спросили: «В «Уроках французского» есть фраза, которую нельзя не запомнить: «Откуда мне было знать, что никогда и никому не прощалось, если он в своём деле вырывается вперёд? Не жди тогда пощады, не ищи заступничества, для других он выскочка, и больше всего ненавидит его тот, кто идёт за ним следом.» Вы и сейчас так считаете? Распутин ответил: конечно, это зависть. Она всегда была и есть… Завистников и недоброжелателей у Распутина хватало с избытком, но поделать с великим писателем они ничего не могли: солнце ладошкой не закроешь.
На вопрос, есть ли у него среди его произведений любимые, писатель ответил, что есть: это «Уроки французского» и «Прощание с Матёрой»…
3. НА АФОНЕ
Великий наш пророк и духовидец Фёдор Михайлович Достоевский как-то сказал, что русский человек без православия – дрянь, а не человек. Православие, конечно, ноша тяжёлая и, по земному рассуждению, неприбыльная: надо отдавать и жертвовать, ничего не требуя взамен. Но и это не всё: надо духовно совершенствоваться, нельзя стоять на месте, необходимо грести против течения, ибо встречный поток далеко отбросит тебя назад. Эту истину как никто другой понимал наш человеколюбивый поэт-философ Николай Заболоцкий:
«Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь».
Глубокие воды небурливы, течение их спокойно, но глубина их обманчивой глади такова, что и опытному ныряльщику с трудом достать дна.
Такой тихой русской рекой, погружённой в саму себя, а, может даже, тайным монахом в миру мне всегда представлялся Валентин Распутин, когда я видел его на экране телевизора.
Верно ведь сказано его многолетним другом Эдуардом Анашкиным, что внешне Распутин был замкнут и немногословен, а становился самим собой лишь за письменным столом, в уединении.
И, думаю, его влекло зреющее и требующее исполнения подспудное духовное желание, некогда владевшее Пушкиным:
МОНАСТЫРЬ НА КАЗБЕКЕ
Высоко над семьёю гор,
Казбек, твой царственный шатёр
Сияет вечными лучами.
Твой монастырь за облаками,
Как в небе реющий ковчег,
Парит, чуть видный над горами.
Далёкий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!..
В отличие от «невыездного» Пушкина, выездному Распутину удалось побывать в своём «Монастыре на Казбеке» – на святом Афоне. Валентин Распутин пишет, что многие из русских писателей – Гоголь, Тургенев, Лесков, Достоевский – в своём творчестве обращались к этому вселенскому –православному светильнику, а Борис Зайцев, приехавший туда из Франции в 1927 году, написал об Афоне блестящий очерк; писатель-изгнанник как бы заново здесь обрёл свою потерянную Родину. Почему я считаю «На Афоне» Распутина выдающимся художественным явлением? – потому что в нём в дивной глубине и простоте из самого сердца, истосковавшегося по настоящей, суровой и спасительной благодати, вырвались в классической сдержанности и строгости слова благодарения Творцу за то, что «сподобил увидеть отблеск рая», как сказал в своём стихотворении преподобный Варсонофий Оптинский.
«Только Бог и исчезновение в Боге – так издавна обозначено здешнее служение; на жизнь смотреть сквозь смерть – такова заповедь аскетизма. Полное самоотречение, неусыпная молитва, особый «замок» в себе, недоступный для искушений…» – так видит писатель смысл и содержание жизни афонских подвижников… «На жизнь смотреть сквозь смерть», сквозь земную, я бы сказал, бренность, – разве не об этом главная потаённая суть его творчества. Вспоминает Распутин среди других подвизающихся и год прожившего среди афонской братии знаменитого философа Константина Леонтьева, но так и не постриженного в монахи. Но кому ведомы пути Господни? – Константин Леонтьев с монашеским именем Климент был пострижен в Сергиевом посаде, где вскоре после своего духовного наставника Амвросия Оптинского, в 1891 году он и скончался.
Валентин Распутин – не оттого ли, что всё это родное, – мягкими красками, словно бы вполголоса передаёт атмосферу храма, где идёт служба:
«Храм в полутьме курится свечами, тускло блестит золото икон, едва слышно пробираются к стасидиям припозднившиеся, шелест общего движения, когда соступают со стасидий и снова занимают свои места. Случаются дремлющие монахи, измождённые недосыпанием. Грех невелик, тяжело монашеское тягло, да ещё в Великий пост.»
Писатель видит и слышит всё, происходящее в храме, видит, как монахи соскальзывали со стасидий и распластывались на полу. И себя видит он словно со стороны: «Я повторял их движения слепо и неловко, опаздывая, громко стуча коленками. Но это продолжалось недолго, служба как бы отыскала меня, подхватила, помогая узнавать и понимать все её движения, стало легко и радостно, нахлынул восторг, что наконец-то я здесь, куда нельзя было не приехать».
Главная святыня Афона – Иверская икона Божьей Матери, и Валентин Распутин о встрече с ней обязательно расскажет, а пока послушаем его рассказ об «угольном» образе Спаса: «В соборе Покрова Богородицы показали нам совершенно потемневший «угольный» образ Спаса. Он почернел в неделю в июле 1918 года, когда в Екатеринбурге была зверски уничтожена царская семья. Известие об этом злодеянии дошло до Афона позже, а тогда, ничего не понимая и пугаясь, пытались очистить, проявить нерукотворный образ Спасителя на иконе – нет, в безысходной скорби он так и остался навсегда тёмным.»
Даже, казалось бы, бесчувственное дерево почернело, а что сердца человеческие, созданные сострадать? Валентин Распутин делится своими нынешними монастырскими впечатлениями и раздумьями: «В коридоре ни звука. Неужели там, откуда мы приехали, в больших городах огромной несчастной страны, в городах, превратившихся в скопище зла, продолжают сейчас визжать и кричать перед экранами, изощряться в пошлости и бесстыдстве, лезть грязными руками и словами в душу, зазывать в бесконечные игры и викторины с призами… Нет-нет, ничего больше нет и не будет. Так хорошо!» …Так неспешно, хотя и было у них всего три дня, наши герои, – а кроме Валентина Распутина в группе ещё были искусствовед и реставратор Савва Ямщиков и оператор Анатолий Пантелеев, – предстали пред чудотворной иконой Иверской Божьей Матери, написанной, по преданию, евангелистом Лукой. Далее дадим слово Распутину, он необыкновенно красноречив:
«В храме тишина, сумрак, кроме нас никого. Монах, сопроводивший нас и показавший ранку на образе, след от удара копьём, вышел, чтобы не мешать нам отдаваться чувствам. Это даже и не чувства, а до жути сладкое и восторженное проникновение (попытка проникновения) в глубь тайны тех времён, когда мир чудесно освятился новыми знаменами и с радостью шёл во имя их на любые страдания. И как не полчаса ли не находили мы сил чтобы оторваться от образа, одно ликозрение которого, одно прикосновение к нему можно считать за чудо. О, Матерь Божия, игуменья Афонская, не остави нас, ступивших в Твой Предел, своею милостью».
Всем известна история обретения чудотворного образа; страх преступного, ударившего копьём икону Варвара, кровь, выступившая на иконе после удара, множество спасительных чудес, коим нет числа. Следует сказать, что при царе Алексее Михайловиче был сделан и доставлен на Русь «список» Иверской, помещённый в Новоспасский монастырь и тоже прославленный многими чудесами. Божья Матерь во времена испытаний и турецких нашествий на святой Афон говорила падающим духом: «Пока моя икона будет находится в Иверском монастыре, ничего не бойтесь… А когда изыду из Иверского монастыря, тогда каждый да берёт свою торбу и грядет куда знает».
Валентин Распутин приводит пример того, как Божья Матерь устрашила турок, требовавших у оставшейся братии драгоценности с её иконы.
«Берите сами, – отвечали монахи – берите сами, если не боитесь. Вон сколько на нашей Матушке-Игуменье богатства: и золота, и серебра и драгоценных камней! Если вам угодно– снимайте». Но турки топтались в дверях церкви и не смели: «Мы не можем к ней подступиться: вон как она на нас сердито смотрит!»
…Свой необыкновенной духовной глубины очерк, написанный в марте 2004 года (а это всегда время Великого поста) Валентин Распутин завершает словами: «…А на Афоне покой и мир; если даже занялась там тревога, она не видна. Подхватываясь из храма в храм, неземными голосами звучат песнопения, коим внимает небо; грубых слов и неправды нет и в помине, усердие не имеет иного назначения, кроме благого; святой дух расстилается по лесам и травам…» Таков он наш «деревенский» писатель Валентин Распутин, писатель космически-вселенский, чьё творчество фимиамом восходит к подножию престола Божия.
4.МНОГИМИ СКОРБЯМИ…
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
Святитель Игнатий Брянчанинов так объясняет причину скорбей и болезней, находящих на человека: «Господь посылает верующим в Него многие испытания, чтобы сими испытаниями они более утверждались в вере и в том, как близок Господь ко всем призывающим его». «Легко тебе говорить, наслаждаясь здоровьем, – скажут мне критики, а ты вот сам возьми и пострадай». «Не таким уж и здоровьем, – отвечу я им, – а потом я говорю не от себя, а от апостольских «Деяний»: многими скорбями надлежит нам войти в Царство Божие (14, 22)». К тому же в нашем церковном народе существует твёрдая убеждённость, что не наложит Господь на человека креста, превосходящего его силы. Какое отношение имеет вышесказанное к Валентину Распутину? – самое прямое, ибо последние годы его жизни были сущим мученичеством. Эдуард Анашкин в своей, уже упоминавшейся книге о дружбе с Распутиным, подступая к описанию недалёких уже бедствий, грядущих на его великого друга, приводит такие слова Виктора Астафьева, сказанные ещё в 2001 году: «Ему как-то трудно всегда давалась и даётся жизнь, а вот старость накатывает с такими бедами». Беды, драмы, трагедии, житейская и человеческая неустроенность – неужели нет другого жизненного пути для русского писателя? Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, даже достигший возраста патриарха Лев Толстой – кто из них счастлив был вполне в земной жизни? Не ради же красного словца знающий цену слова Пушкин в состоянии, близком к отчаянию, написал:
«Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана!» или другое:
«И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю».
Железную руку судьбы или провидения в полной мере испытал и Валентин Распутин. Так, второй сын Распутиных – Роман в детстве умер от пневмонии, надо ли описывать всю глубину горя молодых родителей! Сам Валентин Григорьевич, только начавший выходить на большую литературную орбиту, был так зверски избит на улице какими-то подонками (пробита голова), что долго и болезненно потом восстанавливался. И, конечно, вершиной или глубиной отцовского горя была смерть в авиационной катастрофе в аэропорту Иркутска его любимой дочери органистки Марии, которую поехали встречать жена и старший сын… В морге Марию её мать Светлана Ивановна опознала лишь по цепочке, когда-то подаренной отцом и оплавленному крестику. Среди множества телеграмм и писем соболезнования было и от Алексия второго, Патриарха Московского и всея Руси: «Дорогие Валентин Григорьевич и Светлана Ивановна! С чувством глубокой скорби узнал о трагической гибели вашей дочери Марии Валентиновны! Примите искренние соболезнования. Православная Москва знала Марию как усердную прихожанку, певчую народного хора Сретенского монастыря и сотрудницу его издательства. Москва музыкальная помнит её как талантливого органиста, вдохновенного исследователя, внимательного педагога. Кроткий и светлый облик Марии останется в памяти всех, кому посчастливилось с ней общаться. Благодарю Бога, что перед своим отъездом, в праздник иконы Владимирской Божьей Матери Мария исповедовалась и причащалась Святых Христовых Таин, а накануне пела на Божественной Литургии. Всё это вселяет в нас твёрдую надежду на милость Божью. Господь, Своим неизреченным Промыслом, призвавший Марию в вечные обители, да успокоит её в селениях праведных. Вам – силы пережить горе, постигшее Вашу семью. С уважением, – Алексий, Патриарх Московский и Всея Руси»… 19 августа в органном зале Иркутской филармонии состоялся концерт, посвящённый памяти Марии, так как на этот день пришлись её сороковины. Об этом событии иркутский поэт Владимир Скиф, знавший многие годы Марию лично, написал полное любви и горечи пронзительное стихотворение, которое даю в сокращении (Н.К.):
Сырой Иркутск. Костёл старинный.
Сороковины. Дождь идёт.
Органный зал. Он ждёт Марию.
Он каждый год Марию ждёт…
А в небо рано, слишком рано
Звезда Мариина взошла.
Болит, скорбит душа органа
О той, что рядом с ним была…
И вот полёт – к органу или
К иным – Господним берегам…
Чтоб мы Марию не забыли,
Звучит как Реквием орган…
А старость всё накатывала и накатывала своими разрушительными набегами на слабеющего, но не сдающегося воина Христова. Уже и работать Валентин Григорьевич мог только дозированно: один час на всё про всё – или час чтения или час письма. Чудовищно болела голова, слабела память. Подолгу не выходил из больницы. Но в писательской и общественной жизни Распутин продолжал по мере сил участвовать и авторитет его в патриотической среде был неоспорим. Вот уж, действительно, где величие Божье проявлялось и в дуновении слабого ветерка… Потом, как гром с небес, пришло сообщение по всем телевизионным каналам, что 14 марта (не дожил одного дня до дня рождения) любимого писателя, заступника и утешителя не стало. В большой печали и с тяжёлым сердцем пошёл я на нашу вторую встречу, она же была и прощанием. Не скажу, что народу в храме Христа Спасителя были толпы, но точно могу сказать, что случайных и чужих там не было. У входа стояла группа писателей, о чём-то вели разговор; среди них узнал Владимира Крупина и Юрия Лощица. Купил свечу, поставил на канун, стал вглядываться в явственно проступившие сибирские черты дорогого страдальца. И вдруг ощутил какой-то жестокий комок в горле, который никак не мог проглотить… Я вышел из храма… Вскоре, рассматривая в интернете фотографии Валентина Распутина, нашёл его фото с маленькой тогда ещё внучкой Антониной, что явилось неожиданным и для себя самого толчком к написанию сонета «Сонет Валентину Распутину», впервые напечатанный на сайте Русская Народная Линия.
СОНЕТ ВАЛЕНТИНУ РАСПУТИНУ
Корабль российский вновь разбит
В щепу - изменой и безвольем.
Всё кончено... И он глядит
В грядущее с застывшей болью.
А, может, неотступно зрит
За обнажившейся юдолью
Невысказанность, что хранит
В себе сибирское раздолье...
И кто он - русский человек
И мир его –под страшный век
Попавший – как под горный камень, –
Каких-то двадцать лет спустя
Увидит малое дитя,
Лицо закрывшее руками.
2015, март
"Дитя, лицо закрывшее руками" - речь идёт об известном фото, на котором Валентин Распутин на коленях держит внучку, закрывшую руками лицо…
Местом упокоения писателя стал Знаменский монастырь в Иркутске. Проводить в последний путь Распутина пришли пятнадцать тысяч его земляков. Отпевание покойного совершил сам Кирилл, Патриарх Московский и Всея Руси.
*** *** ***
СВЕТЛАНА ВЬЮГИНА
Собственно, моё знакомство, как и встречи с Валентином Распутиным объединяла одна площадка – правление Союза писателей России. Некоторые советы этого незаурядного человека и изумительного писателя во многом определили мою судьбу.
Несколько благодарных историй о В.Г. РАСПУТИНЕ
ЛЁГКАЯ РУКА
C Валентином Распутиным я познакомилась на третий день работы в Союзе. Я зашла в приемную к Плужниковой Людмиле Трофимовне, многолетнему секретарю Сергея Михалкова и Юрия Бондарева, надо было оставить на подпись какие-то бумаги. Там за круглым столом, обитым зелёным сукном, толпились писатели. Рассматривали новые журналы, пили чай. Меня, новенькую сотрудницу, пригласили к столу, и я не отказалась. Ведь Плужникова с первого дня взяла шефство надо мной, узнав мои непростые семейные обстоятельства и болезнь сынишки. Я ей призналась, что пришла временно, пока ищу работу по специальности, в газете либо журнале, и, что писателей лично никого не знаю, разве что по книжкам, только на трибунах их и видела. И даже немного их побаиваюсь. Вот она, познакомив меня с Валентином Григорьевичем, с улыбкой рассказала про эти мои страхи. Распутин рассмеялся:
– Разве я страшный? Я вот не злой и рука у меня лёгкая.
– А вы правда писатель? – пошутила я.
Все присутствовавшие на чаепитии рассмеялись, и я поняла, что шутка понравилась.
– Писатель, только не раскрученный . А вы кто?
– А я журналист, выпускница МГУ, только без работы. Сын болел, надо было спасать его, а перерыв в 10 месяцев притормозил мое поступательное карьерное движение. Но у меня тоже рука лёгкая. Вот если я про вас, – улыбнулась я Распутину, – напишу, то сразу станете известным.
Деликатно переглянувшись, писатели улыбнулись моей самонадеянности. Гораздо позже я поняла, что молодости и искренности многое прощается…
– Я тоже журналист. Мы коллеги. Так что вы попали, куда надо. Виват! Со временем из журналистов некоторые в писатели приходят. Вот как я, например. А вы сразу, молодая – и в Союзе писателей работаете…Это – судьба. Доверьтесь ей, не бойтесь.
Я не знала, что ответить и жутко покраснела.
– Один–один, ничья! Это писательские дискуссии. Привыкай, не смущайся, – подвела итог Плужникова и отправила меня мыть чашки.
Вернувшись с чистой посудой к столу, я увидела огромный пакет с конфетами для сына. Мои «сочаёвники», будущие лауреаты Государственных премий – писатели Шуртаков Семён Иванович, Потанин Виктор Фёдорович, Валентин Григорьевич Распутин подвели шутливый итог:
– Девушка вы некапризная, скромная, образованная. Не понравится с нами работать, поможем в газету устроиться…
Спустя несколько месяцев после той знаковой встречи, услышав в новостях по ТВ, что за роман «Прощание с Матёрой» Валентин Распутин удостоен Государственной премии СССР, я обрадовалась, как будто с моей лёгкой руки лауреатство Распутину «досталось».
Вся страна в те дни искала и читала книги Валентина Распутина. Талант победил! И без моей лёгкой руки обошлось…
«ЛИШЬ БЫ НЕ ЗАБРОНЗОВЕЛ…»
– Лишь бы не «забронзовел», – такой талантливый, но скромный, с достоинством… – задумчиво прокомментировала Людмила Трофимовна известие о лауреатстве Валентина Распутина. Тот, бывая в правлении, всегда уважительно заглядывал к Людмиле Трофимовне, рассказывал новости и дарил книги. Плужникова гордилась этой дружбой. Да и мне было лестно, когда на заседаниях секретариата, пленумах и просто в правленческих коридорах Валентин Распутин, увидев меня, здороваясь, всегда очень серьёзно спрашивал:
– Ну, что, Лёгкая рука, присматриваешься к писателям или, быть может, сама пробуешь писать?!
Как в воду глядел… Я начала работать в приёмной комиссии и, продолжая сотрудничать с журналами, потихоньку взялась и за детские рассказы. Держала какое-то время это в тайне, ведь быстро поняла, как непросто издать книгу, вступить в СП. Иногда Распутин заходил в приемную на чай. Но не ко мне, а к Семёну Шуртакову и Виктору Потанину, когда те приезжали-приходили на заседания приемной комиссии. Они дружили! Попадала иногда под эти лучи дружбы и я. Но больше в этих беседах помалкивала. К тому же в приёмной все знали, что я начала печататься в «Мурзилке», но по моей просьбе этот факт со «взрослыми» писателями временно не обсуждался. В один из таких визитов Валентин Григорьевич пришёл с двумя внушительными коробками. В одной – виртуозно упакованные эклеры, в другой – «Птичье молоко», очень модный на тот момент торт.
– Это – моя благодарность «Лёгкой руке». Узнал, что консультант приемной комиссии вступающих иркутских литераторов чаем и пирожными щедро угощала…
При этих словах Валентин Григорьевич сдержанно, одной головой изобразил шутливый полупоклон в мою сторону.
– Как? Что?! – наши ахи и охи под аккомпанемент бокалов… К тому же выяснилось, что некоторое время назад был принят в Союз писателей родственник Распутина – поэт Скиф Владимир Петрович.
Распутин и Скиф женаты на родных сёстрах, Светлане Ивановне и Евгении Ивановне! Вот уж, воистину, мир тесен…Ну, хоть бы полсловечка сказали, намекнули. Ни один, ни второй….
И хоть бытует мнение, что скромность в творческой среде не в моде, но я свидетельствую, что по крайней мере двух абсолютно скромных литераторов я в своей жизни встретила.
ДРУЖБА НЕ ЗНАЕТ СЧЕТА
«Дружба не знает счета, как и любовь» – эта сентенция хорошо известна философам и мудрецам. А вот в жизни бывает по-разному. Хотя мне вот жаловаться грешно. Моя школьная подруга Любовь Антоновна Хованская, архитектор и просто талантливый человек во всём и всегда, протянула мне руку помощи, когда в борьбе за жизнь сына м ы победили и пришла пора возвращаться в социум. Дело в том, что его величество Случай помог: фронтовик, прозаик, литературный консультант правления СП – Дугинец Андрей Константинович– гостил в семье моей подруги и узнав о моей истории, решил вмешаться, помочь мне, дочери фронтовика. При том, что порекомендовал он меня заочно: увидел первый раз уже в правлении. Задумывалась работа для меня, как временная. А вышло так, что почти всю жизнь и проработала в приёмной комиссии. Но это другая история. А в нашей речь пойдёт о дружбе Эдуарда Анашкина и Валентина Распутина. Длина их дружбы – тоже вся жизнь.
Они первый раз встретились на известном Читинском семинаре молодых писателей. Валентин Распутин был официальным участником, Анашкин – гостем. Но также, как и все Эдуард Константинович, сидел на семинарах, знакомился, участвовал в обсуждениях, потом переписывался долгие годы с некоторыми семинаристами. Публикации серьёзные только намечались. На этом семинаре Распутин пообещал Эдуарду Анашкину подарить свою первую книгу. Переезд Анашкина из Читы в Самару, в глубинку, жизненные обстоятельства развели семинаристов на долгие годы… И вот Случай. Эдуард Анашкин вступает в Союз писателей, начинает бывать в правлении. Меня и его «сдруживают» поездки к иконе «Всецарица» в Старо-Алексеевский монастырь, совместные чаепития (мы оба кофеманы) К тому же мой покойный муж был в ту пору редактором журнала «Россия молодая» и частенько печатал одаренного Анашкина. Так вот, узнав что я время от время по приёмным делам общаюсь с уже ставшим очень известным (а потому и малодоступным) Распутиным, Эдуард Константинович попросил телефон своего давнишнего товарища. По моему мобильному телефону они сразу и договорились встретиться у метро «Кропоткинская» Анашкин, правда по-дружески мне признался, что боится, вдруг изменились оба(он и Распутин) и не узнают друг друга. Я пообещала проводить его на встречу. Самое трогательное, что Валентин Распутин с такой же просьбой обратился ко мне. Просто я не стала Анашкину об этом рассказывать. У меня по сей день стоит эта картина перед глазами – прислонившийся к какой-то афише задумчивый Валентин Распутин… Я подтолкнула Анашкина к Валентину Григорьевичу и увидела, что два семинариста мгновенно узнали друг друга. Обнялись. Начали что-то записывать, меняться адресами. А я стала спускаться в метро и последнее, что увидела, как они озираются, ищут меня, а потом идут к храму.
ЗАЩИТА НА СЕКРЕТАРИАТЕ
Теперь уже за чайным столиком в 14-й комнате (тогдашнее расположение приёмной комиссии) Валентин Распутин частенько вёл беседы с Эдуардом Анашкиным. Он опекал своего товарища поначалу, написал Эдуарду Константиновичу предисловие к книге «Запрягу судьбу я в санки». Стал приглашать на Иркутский праздник Русской духовности и культуры «Сияние России». Не только опекал, но и гордился тем, что в гору пошел литературоведческий талант его друга из семинарской юности. Всем рассказывал о библиотеке, которую Эдуард Анашкин создал на общественных началах в селе «Майское» для односельчан. Дарил в нее самые лучшие свои книги. Распутин ввёл Эдуарда Константиновича в свой круг единомышленников – познакомил-подружил с Владимиром Крупиным, Станиславом Куняевым. Николаем Ивановым, Семёном Шуртаковым, Валерием и Мариной Ганичевыми, Игорем Яниным, Сергеем Котькало…
Распутин с Анашкиным почти каждый день перезванивались, наверстывая упущенное для общения время. Когда Валентина Григорьевича бестактно хвалили за помощь земляку-сибиряку, тот спокойно и с достоинством отвечал:
– Один мой знакомый детский писатель любит декламировать: «Дружба не знает счёта…»
Мне было лестно, что меня цитировал большой писатель, но я ни в каком страшном сне не могла себе представить, что и мне уготовано испытание, став свидетелем которого, Распутин не промолчит, заступится. А дело было так…
На одном из секретариатов мне поручили вести протокол, так как заведующая протокольным отделом отпросилась к врачу. Секретариат был расширенным, много известных писателей на нем присутствовало, в том числе и из других городов. Планировали, в частности, и некоторые спорные приёмные дела рассмотреть. Но вдруг сразу после открытия слово взяла тогдашний пресс-секретарь Л., человек сколь одарённый, столь и, скажу мягко, напористый. Про таких говорят, «по головам идёт» к цели. Она и политикой активно занималась (и успешно занимается!) Л. торжественно изрекла, что создается то ли комитет, то ли отдел патриотической направленности и нужен толковый технический исполнитель – на месяц, в крайнем случае, на два под её руководство. Я эти сентенции добросовестно записывала до тех пор, пока не прозвучала моя фамилия. Л. предложила Валерию Ганичеву командировать меня на месяц под её руководство! Это тем более удивительно, что с женской частью коллектива Л., в основном, не здоровалась, а общалась, используя исключительно крепкие выражения!
– А что, приёмная комиссия закрывается? – собрав всё мужество, вопросила я.
Не буду повторять ушат воплей, вылитых на мою уже не девичью голову в ответ на вполне резонный вопрос. Но это только укрепило меня в своем решении отстаивать своё право на выбор.
– Давайте рассудим! Союзу это надо? – осторожно изрёк дипломат Ганичев.
Валерий Рогов, секретарь правления, замечательный прозаик и член приёмной комиссии встал и голосом опытного журналиста-международника заметил:
– А почему в таком тоне предлагается передавать сотрудника в другое учреждение, даже не поговорим с ним предварительно?! У нас что, крепостное право?
Свою долю ярости от разъяренной дамы Л. получил и Рогов. Стало тихо, мне показалось, что всем было неловко. О своих эмоциях умолчу. Не о них сейчас речь. И вот тут встал Валентин Распутин. А он уже был не тем молодым журналистом-писателем, с которым я познакомилась на заре своей «карьеры». Он и в Общественном Совете при президенте поработал и , обладая несомненным авторитетом у писателей, стал инициатором внеочередного съезда, на котором и был избран председателем Ганичев, а сам он сопредседателем. Валентин Григорьевич и меня, когда-то начинающую чиновницу, со временем вступившую в Союз на совещании молодых писателей, стал величать по имени-отчеству, да собственно, я и видела в те годы Распутина очень редко, так как его уровень стал недосягаемым для многих, а уж тем более для меня.
– А почему такой сыр-бор на ровном месте? Приёмная комиссия работает слаженно. А что за новый подкомитет, так это сначала надо разобраться, прежде чем дрова ломать, а тем более кадровыми сотрудниками раскидываться, – спокойно, медленно выговаривая каждое слово, Валентин Распутин потушил так и не начавшуюся дискуссию.
Возмущённая (и, наверное, расстроенная) Л. выскочила из кабинета, вытирая злые слёзы. Я не могла выскочить и успокоиться за дверью, так как писала протокол, но помню комок в горле до сих пор…В этой суете я даже не сообразила, как подойти к Распутину и выразить свою благодарность за защиту, ведь после секретариата он был окружён друзьями, коллегами, секретарями. А потом вспомнила, как он цитировал – «дружба не знает счёта…» и успокоилась. Ну, думаю, будет ещё время.
… Но если о чём я сегодня жалею, так это о том добром, благодарном, невысказанном – друзьям и современникам, по воле Спасителя оказавшимся со мною рядом в трудные минуты.
МАМИН ОБРАЗОК
Мама умерла вслед за папой, но перед смертью была некоторое время прикована к постели. Почти перед самой смертью она разделила библиотеку, которую собирала всю жизнь, между нами, своими детьми, а мне вручила образок Иверской иконы Божией Матери с напутствием никогда с ним не расставаться. Долгие месяцы я этот образок с помощью друзей и мастеров реставрировала. Чинился серебряный оклад, заменялся бархат, всё это тянулось довольно долго, а потом, вспомнив наказ покойной мамы, стала носить образок с собой в сумочке. Иногда я в трудные минуты доставала образок, прикладывалась к нему и просила о помощи, потом бережно поместив его в бархатный крохотный футляр и, зажав в руку, брала на ответственные мероприятия. Это была моя тайна-тайна. В один из дней мы в правленческом коридоре пересеклись с Валентином Распутиным. Он выглядел огорчённым, после нападения нелюдей и серьёзной травмы, у него случались сильные головные боли. Я не знала, как помочь и довольно глупо пошутила:
– Надо с кастетом по тёмным улицам ходить.
– Да уж… – вздохнул Распутин, – вот еду сегодня на консультацию к светилу. Как всё пройдёт?! – и из вежливости добавил:
– Лёгкая рука, а у тебя не кастет ли сейчас зажат в ладошке?
Я раскрыла ладонь и показала мамин образок. И в порыве сострадания предложила Валентину Григорьевичу взять его с собой на консультацию, для поддержки. Распутин вынул образок иконы Иверской Божией Матери из мягкого бархатного футляра, благоговейно приложился к нему и попросил разрешения подержать его в руках до отъезда. Я разрешила и заверила, что всё теперь точно устроится. Через минут пятнадцать, уезжая к «светилу», Распутин подтвердил, что голова стала болеть меньше и наказал мне, мамино сокровище из рук не выпускать и обязательно об Иверской иконе Божией Матери, о мамином образке, написать, а также обо всех чудесных случаях с ним связанных. Я пообещала, да так и не написала…
Пользуясь случаем «памятных рассказов» о Валентине Григорьевиче, я начала это делать сегодня…
Светлая и вечная память воину Христову, Валентину Распутину!
*** *** ***
НАГРАДЫ ВАЛЕНТИНА РАСПУТИНА
Государственные награды:
Герой Социалистического Труда (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 14 марта 1987, орден Ленина и золотая медаль «Серп и Молот») – за большие заслуги в развитии советской литературы, плодотворную общественную деятельность и в связи с пятидесятилетием со дня рождения
Орден «За заслуги перед Отечеством» III степени (8 марта 2008 года) – за большие заслуги в развитии отечественной литературы и многолетнюю творческую деятельность
Орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени (28 октября 2002 года) – за большой вклад в развитие отечественной литературы
Орден Александра Невского (1 сентября 2011 года) – за особые личные заслуги перед Отечеством в развитии культуры и многолетнюю творческую деятельность
Орден Ленина (16 ноября 1984 года) – за заслуги в развитии советской литературы и в связи с 50-летием образования Союза писателей СССР
Орден Трудового Красного Знамени (1981)
Орден «Знак Почета» (1971)
Премии:
Лауреат Государственной премии Российской Федерации за выдающиеся достижения в области гуманитарной деятельности 2012 года (2013)
Лауреат премии Президента Российской Федерации в области литературы и искусства (2003)
Лауреат премии Правительства России за выдающиеся заслуги в области культуры (2010)
Лауреат Государственной премии СССР (1977, 1987)
Лауреат Литературной премии им. Ф. М. Достоевского (2001) и многих других
Николай КОНОВСКОЙ, Светлана ВЬЮГИНА
У БОГА ВСЕ ЖИВЫ…
Тёмен жребий русского поэта.
М.Волошин
И возвратится прах в землю, чем он и был, А дух возвратится к Богу, Который дал его.
Еккл,12:7
Светлана Вьюгина
…Видимо, и для меня пришла пора вслед за современным поэтом-классиком «свой архив перетрясти», чем я, признаться, с какой-то внутренней опаской и неохотой занялась.
Никогда не могла и подумать, что это окажется таким трудным и тяжёлым занятием.
Ощущение такое, что как будто года прошедшей жизни, слежавшиеся в этих папках, фотоальбомах, открытках, забытых и не вспоминавшихся письмах, – живущие уже своей, отдельной от меня жизнью; все эти вещи, проросшие друг в друга, словно начинают обступать и о чём-то вопрошать тебя, вести с тобой беседу.
Но почему-то, не знаю, при этом с печалью соединяется какая-то тихая необъяснимая радость.
Работа шла ни шатко, ни валко – своим чередом, как вдруг моё внимание остановилось на тоненькой, «неухоженной» книжечке без обложки, своим внешним видом напоминавшую дешёвые брошюры прошедших времён.
Напрягла внимание, читаю: Анатолий Порохин «Русские стихи».
Ах, Порохин-Порохин, рано покинувший этот мир, твой поэтический дар я всегда ценила, но почему твоя книга в таком растерзанном виде и и как она оказалась у меня?!
И я вспомнила, что лет двадцать тому назад я подобрала её в груде книг, выброшенных в коридор уволенной с работы одной жестокосердной интриганкой.
Да, точно: я подобрала это выброшенное на улицу живое дитя, и вот оно дождалось своего урочного часа.
Выходные данные там, разумеется, отсутствовали, тираж неизвестен (вряд ли, думаю, больше 300 экземпляров), но стоял год издания: 1993.
Кто из нас не помнит этот год, особенно его октябрь месяц!
Таить эту поэтическую находку я не стала и показала её поэту Николаю Коновскому, с которым у меня уже был опыт сотрудничества (совместное эссе о поэтах-фронтовиках Г.Ладонщикове и Н.Старшинове) в надежде что-нибудь о Порохине опубликовать пусть не в бумажных изданиях, но хотя бы в электронных.
Хорошо помню стихи Ярослава Смелякова:
Только мне обидно
За своих поэтов.
Я своих поэтов
Знаю наизусть.
Надеюсь, что придёт время «знать наизусть» и стихи Анатолия Порохина.
За разбором архива приходили на ум и стихи другого большого поэта – Бориса Пастернака:
Быть знаменитым некрасиво.
Не это поднимает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
Знаменитым-то, может, и не стоит заводить архива, а нам, простым смертным, необходимо, о чём и говорит мой случай…
Николай Коновской моё предложение принял.
Публикую присланный им текст.
Николай Коновской
ПОЭЗИЯ И СУДЬБА АНАТОЛИЯ ПОРОХИНА
Держу в руках стихотворный сборник Анатолия Порохина (1953-2002) «Русские стихи».
Книга открывается фотографией автора, такой же простой и неприукрашенной, как и сама наша русская действительность.
Спокойный, кряжистый, бородатый, нестарый ещё человек в рабочей одежде (я бы сказал, в форме), – а как ещё должен выглядеть труженик, на хлеб насущный зарабатывающий коренным ремеслом плотника? – воткнув край топора в деревянный настил, сидя, пристально вглядывается куда-то вперёд, вдаль.
За его спиной на дальнем плане – знаменитый шедевр деревянного северного зодчества Троицкий храм.
Но в моём сознании почему-то зрительно отпечатывается даже не изумительный по своей архитектуре храм, а этот, глубоко вогнанный в бревно угол топора за спиной поэта.
Топор – он то ли символ, то ли знак тяжёлой судьбы, выпавшей не одному русскому поэту, тем более поэтам поколения, которому принадлежал и Анатолий Порохин.
Поэтам, которым государство, не нуждающееся в настоящей культуре, сказало: «сами, ребята, сами».
Кто из поэтов, разделивших судьбу Порохина вспоминается? – прежде всего убитый Николай Мельников с его пронзительной поэмой «Русский крест», Александр Росков (1954-2011), так же как и Порохин на кусок хлеба зарабатывающий уже не ремеслом плотника, а таким же простым и земным ремеслом печника (посмертная книга Роскова «Мои печи топятся и греют» вышла в «Сибирской Благозвоннице» в 2012 году)…
Неустроенные, неприкаянные, – несть им числа, список каждый может продолжить сам.
И всё же мне кажется, что по судьбе Порохину ближе всех был Александр Суворов (1965 – 2016) – поэт, прозаик, мыслитель, окончивший свой жизненный путь ночью 13 июля 2016 года в сторожке московского храма Трёх Святителей.
«Скончался бездомный поэт, публицист, художник Александр Суворов», – известило читателей сетевое издание.
Давайте вчитаемся в его, продиктованные ужасом жизни, строки.
«Боже, возьми меня осторожно, как кроху-жука двумя пальцами за спинку и вынь из этого мутного и страшного потока мироздания. Я тону, меня уносит всё дальше и дальше».
А.Е.Суворов. «Человек без паспорта».
А вот что пишет о себе близкий Суворову по духу и миросозерцанию Порохин:
«Кто я? Крохотное, беззащитное, живое существо, которое уйдёт в небытие и никто не вспомнит о нём? Но зачем я? Не для того ли только, чтоб и перед уходом поразиться грозному величию мироздания? И разве свободен я, если даже зависим от дуновения ветра?
«И снова всем существом чувствую во Всём присутствие Божественной Силы, перед которой я должен преклонить свою неразумную голову. Иначе жизнь теряет смысл».
Но Порохин при всём при том был, хотя и оступающийся, как все мы подчас, но христианин.
А христианин по природе своей – это воин Христов, непримиримый к врагам Бога и Отечества, к соблазняющим и губящим душу силам бесовской тьмы…
Растворено и красной нитью через всю книгу «Русских стихов» Порохина проходит бессмертное державинское:
«Я царь – я раб – я червь – я бог!»,
Или не менее известное тютчевское:
«Всё во мне и я во всём».
Думаю, также, что Порохину были хорошо известны строки и другого, более близкого к нам по времени поэта, погибшего от смертельной хватки «века-волкодава»:
И не ограблен я, и не надломлен,
Но только что всего переогромлен.
Как «Слово о Полку» струна моя туга…»
(О. Мандельштам. «Стансы»)
И «переогромленному» христианским миросозерцанием и миропониманием автору даётся дар сострадания к Родине и её непростым насельникам:
А я проклятья отвергаю,
И от беды не в стороне,
И чем могу, тем помогаю
Своей расхристанной стране.
Вот уж поистине:
«И нам сочувствие даётся,
Как нам даётся благодать…»
Последние годы своей жизни Порохин провёл в поморском селе Нёноксе, где срубил дом для проживания приходского священника, был звонарём, прислуживал в храме.
Надежда на возрождение России, но и ощущение исторического трагизма, накрывшего Родину, водило пером поэта.
Четыре строчки из совершенно замечательного стихотворения Порохина
«Ночь в Нёноксе», одной из жемчужин современной поэзии:
Но смотря на головы седые
Ненокских бревенчатых церквей,
Я пойму, что значит быть России
Матерью безбожных сыновей.
Хотелось бы ещё, уже ближе к концу своих коротких заметок о творчестве Анатолия Порохина, показать его несколько поэтических строчек, по своему пронзительному лиризму не уступающим, на мой взгляд, рубцовским:
Всё тот же храм… Всё та же Русь…
Стою у высохшей берёзы
И о спасении молюсь,
И дождь мои смывает слёзы…
Снова перелистываю поэтическую книгу Порохина: страница 41. Фото автора крупным планом.
Здесь поэт показался мне уж каким-то вневременным, не от мира сего.
Но руки, сложенные в замок на поясе, были от мира сего.
Крупные, набухшие от тяжёлых работ, во вздувшихся искривлённых венах.
Какую мгновенную искру воспоминания он высек из моей памяти, кого он мне напомнил? Подсознание и впечатление произвольны, и напомнил он мне своей необъёмной духовной громадностью, пожалуй, пророка из картины Константина Васильева (1942 –1976) «Человек с филином».
В чём их сходство? – та же северная страна, та же строгость и человеческое достоинство, та же неистребимая сила духа и вера в Россию.
Сокрытая до времени и ждущая часа своего проявления русская историческая могучесть.
И гибель Васильева в 34 года, такая же загадочная, как и смерть Порохина.
Об этом трагическом противоречии бытия русских талантов и гениев на своём собственном примере хорошо сказал Владимир Высоцкий:
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти – вниз влекли, в могилу.
Максимилиан Волошин в стихотворении «На дне преисподней» (1922), посвящённом памяти А. Блока и Н. Гумилева, размышляя о судьбах русских поэтов, написал следующее:
Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот
Анатолий Порохин прожил 49 лет (1953 – 2002).
Стихи начал писать в 33 года.
Умер под Рождество.
По свидетельству очевидцев, во время его отпевания морозным январским днём, невысоко от земли, на небе появилась радуга…
Вот только два стихотворения Анатолия Порохина:
НОЧЬ В НЁНОКСЕ
В эту ночь, сырую и холодную
Я стоял у храма на холме.
И представил Родину свободною
Я в своем мечтательном уме.
Но смотря на головы седые
Ненокских бревенчатых церквей,
Я пойму, что стоит быть России
Матерью безбожных сыновей.
И пойму, свободы человеческой
Не видать, коль Бог ее не даст.
Только Он любовию Отеческой
От земных оков избавит нас.
И нежданно, как знаменье тайное
Для моей ослабленной земли,
Оглашая криком тьму бескрайнюю
Пролетят над храмом журавли.
И они, пронзительно курлыкая,
Чудилось, несут благую весть,
Что у этих мест судьба великая,
Что Святая Русь сокрыта здесь.
Но молчит до срока древний колокол.
И земля забылась в чутком сне.
И летят во тьме небесным волоком
Журавли, не видимые мне.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В НЁНОКСУ
Устав от скопища людей
И многодневного запоя,
Я долго странствовал, нигде
Не находя себя покоя.
И чередой кошмарных снов
Отмечен был мой путь паденья,
Когда громадных городов
Впитал я дух богозабвенья.
И всё ж в падении крутом
Я перед бездною очнулся.
И к морю Белому потом
Ненастным вечером вернулся,
И брёл под ветром и дождём
Я по дороге, словно нищий,
Что ничего уже не ждёт
И ничего уже не ищет.
И вот с котомкою пустой
Уже стою среди деревни –
У храма Троицы Святой,
Что возвышался стражем древним.
Среди всемирной суеты
Он освещал собою дали.
И потемневшие кресты
Безмолвно вечности внимали,
Напоминая мне о том,
Что всё на свете скоротечно,
Что мы спасёмся лишь Христом –
Кто путь открыл нам к жизни вечной.
Всё тот же храм... Всё та же Русь...
Стою у высохшей берёзы
И о спасении молюсь,
И дождь мои смывает слёзы.
Сентябрь, 1996, Нёнокса
Светлана Вьюгина
* * *
...И вновь меня память переносит почти на двадцать лет назад (как же быстро бежит время!)
Зима. Январь. Крещение Господне 2002 года. Храм святителя Николая в Хамовниках.
Я по дороге с работы пришла за крещенской водой.
Только что на летучке узнала печальную весть – скоропостижно скончался архангельский поэт Анатолий Порохин.
– Непременно сегодня его помяну, – сама себе напомнила я.
Был 20-градусный мороз, но очередь за водой протянулась до Комсомольского проспекта…
Поскольку Никольский храм я считаю «своим», то должна сказать хотя бы несколько слов о нём, – может, кому-то из читающих эти строки будет интересно, а кому-то полезно что-то узнать об этом замечательном храме.
Главное в истории – жизни! – Никольского храма то, что всё время с его построения в 17 веке при царе Фёдоре Алексеевиче храм оставался действующим и никогда не закрывался, даже в годы гонений со стороны безбожной власти.
Верующие видели в этом небесное заступничество святителя Николая.
И хотя многие говорят, что храм не в брёвнах, а в рёбрах, но побывавший даже однажды в Никольском храме, может по праву усомниться в сказанном: так дивен «намоленный» храм, впитавший в свои стены дух молитвенных ликований и воздыханий.
Надо сказать, что считанное число таких намоленных храмов оставалось в 80-е годы в Москве, до начала церковного возрождения.
Главной святыней храма считается икона Божьей Матери «Споручница грешных».
Но о ней позже…
Я стояла в длинной заснеженной очереди, изрядно уже замёрзшая, удивляясь тому, как в такой мороз люди (и мой сын тоже!) среди ночи трижды окунаются в «иордань» – освящённую, в форме креста, прорубь.
Мороз крепчал, очередь к огромным бакам с крещенской водой помаленьку двигалась, особо замёрзших шутками-прибаутками подбадривали немногие, уже успевшие заметно «разговеться» мужчины.
А кто их осудит? – праздник есть праздник!..
Не забыть бы… Нет, не забуду: слишком явно и ярко запечатлелся в памяти Анатолий, взволнованно читающий стихотворение на подведении итогов Всесоюзного совещания молодых писателей во Владимире…
Многомерный и непростой был он человек, Анатолий Порохин. Я бы даже сказала, что это был странник из какого-то другого времени с подлинными или мнимыми чертами юродства. На том же владимирском совещании я была свидетельницей забавного и необычного эпизода, случившегося с Анатолием, явно нарушившим «спортивный» режим и попавшегося на глаза одной из кураторш совещания. Официальное лицо в нарядном дорогом костюме, не стесняясь в выражениях, в присутствии участников совещания обрушила свой гнев на голову бедного Порохина. Что бы сделали другие на месте Анатолия?! Наверное, что-нибудь промямлили в своё оправдание или, потупившись, виновато промолчали. Анатолий же, истово осенив себя крестным знамением, рухнул мгновенно перед своей «начальницей», громко стукнувшись лбом затоптанного пола:
- Прости меня, матушка, прости! Я самый дрянной и никчёмный человек, я хуже все!
Официальное лицо слегка покраснело. В публике смех смешался с изумлением. Но как бы там ни было, а инцидент был сглажен. Эту особенность поведения Анатолия подмечали и другие.
А потом вдруг память выхватила его счастливое лицо: он с поэтом-земляком Петром Корельским пьют у меня дома чай с малиновым вареньем…
И вот на секретариате их поздравляют с приёмом в Союз писателей России.
А они, с достоинством поблагодарив секретариат, неожиданно для всех поворачиваются ко мне и кланяются в пояс: благодарят за кров, за гостеприимство.
Благородные благодарные русские поэты!..
Смахнув непрошенные слёзы, подставила приготовленную для крещенской воды ёмкость и, наполнив её, вошла в храм.
В храме пахло ладаном, он был наполнен оживлённой праздничной суетой.
По заведённому многими годами благочестивому порядку, как тогда, так и сегодня, люди, приходящие в храм, преклоняют свои колени перед главной храмовой святыней – иконой Божьей Матери «Споручница грешных», молятся перед святыней об исцелении болезней, об избавлении от отчаяния и уныния, о даровании покаяния.
Приложившись к чудотворной иконе, затем, в специально отведённом месте я, сделав рекомендуемое пожертвование, отдала разлинованные листочки бумаги о здравии и упокоении, первым записав, как и принято, новопреставленного Анатолия и уже спокойно, не торопясь, перебирая в уме имена близких усопших, встала в очередь к кануну – поминальному столику, чтобы поставить свечу.
Невысокая, немолодая уже женщина, «хозяйка» кануна, с каким-то удивительным, редко встречающимся иконописным лицом, на котором отпечатались простота и смирение, вполголоса увещевала плачущую, в траурном платке, видимо, вдову, недавно потерявшую мужа:
– Не забывай и всегда молись о своих усопших близких.
Тут она поглядела на всех и назидательно продолжила:
– Ваши родные и близкие этого ждут, им ваша молитва необходима;
И не надо скорбеть чрезмерно: не в радость им ваши слёзы.
И запомните самое главное: у Бога все живы.
На этих словах почему-то смятенно забилось моё сердце: папа, мамочка!
Далее она аккуратно протирала залитый свечным воском канун и принимала протянутые ей свечи, а когда очередь дошла до меня, она прямо посмотрела мне в глаза и тихонько промолвила:
– Анну-то помянуть забыла!
Я почувствовала в её словах мягкую, непонятную мне укоризну и, смутившись, уже хотела отойти в другое какое-нибудь место, но моя «обличительница» меня придержала и, склонившись к самому уху, тихонько, но строго и уверенно повторила:
– Дочка, а Анну-то забыла помянуть…
Чудесно пахло праздником, ладаном; даже вода, обильно и нечаянно пролитая на пол храма, и та давала ощущение необыкновенной праздничной чистоты.
Но что не так, почему мне сделано такое строгое замечание?
И где ещё в храме я могла видеть эту строгую доброжелательную женщину?
Я приехала домой и только дома догадалась, что заполняя в храме поминальные листки в алфавитном порядке, на «А» я вписала Анатолия, а вот Анна, мать моя – прости Господи! – осталась в этот раз без церковного поминовения.
Но как об этом могла догадаться строгая, но милосердная женщина?..
Утром перед работой я снова зашла в храм.
Снова написала записку, помянула всех своих сродников, по новопреставленному Анатолию заказала панихиду.
Стала искать ту строгую женщину, чтобы сказать спасибо, но не нашла и обратилась к работницам храма.
Мы перебрали всех служащих и добровольных помощников, бывших в храме вчера, но выяснили, что такой женщины в храме не было.
Так кто же это была и что это было?
Неужели Сама Споручница грешных?
Я бы так и думала, но так думать – очень большая дерзость.
НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ
1953 – 2017
И СТОЛЬКО ЖИЗНИ МЕЖ ЗЕМЛЁЙ И НЕБОМ!
(размышления на сороковой день поэта Ивана Тертычного)
Эссе
1
При размышлении о поэзии и судьбе Ивана Тертычного мне почему-то на память приходят строки другого известного русского поэта – Анатолия Передреева, посвящённые Николаю Рубцову и его последнему земному приюту – кладбищу под Вологдой, где и мне довелось не так давно поклониться могиле поэта:
Лишь здесь порой,
Как на последней тризне
По стопке выпьют… Выпьют по другой…
Быть может, потому,
Что он при жизни
О мёртвых помнил,
Как никто другой!
И разойдутся тихо, сожалея,
Что не пожать уже его руки…
(стихотворение «Кладбище под Вологдой»)
«О мёртвых помнил…» – вчитываясь в эти, давно уже написанные Передреевым строки, можно сказать, что они вполне приложимы и к нему самому и к поэту Ивану Тертычному (именно в такой творческой ипостаси я его сейчас и рассматриваю, не забывая о том, что Тертычный ещё и замечательный прозаик).
При жизни мне его, к сожалению, знать не доводилось, но неисповедимы пути Господни, и вот, накануне его сороковин держу в руках, листаю страницы его книг, подаренных мне его вдовою Светланой Васильевной и словно веду с ним до какого-то урочного времени отложенную добрую беседу.
Здесь надо сказать или напомнить, что сороковой день для души ушедшего от нам близкого человека имеет особо важное значение: в этот день душа усопшего переходит грань, отделяющую земную жизнь от небесной и, по святоотеческому преданию, поставляется ангелами перед Богом, который отводит ей место до Страшного Суда и последнего окончательного определения её загробной участи.
2
Поэт Иван Тертычный хотя и при жизни, говоря словами А.Твардовского, к своей литературной персоне старался «не привлекать вниманья добрых душ», всё же был отмечен рядом значительных литературных премий, в т.ч. таких, как им. Н.Гумилёва, им А.Н.Толстого, «Традиция».
Всё же, думается, учитывая наше нелитературное, непоэтическое время, главное его прочтение и признание – впереди.
Говоря о человеческой и поэтической основательности и несуетности Ивана Тертычного, Николай Дорошенко, этот многоопытный редактор, а также умудрённый знаток и ценитель литературного «качества» в своём предисловии к сборнику стихов Тертычного «Живая даль» пишет: «Я никогда не видел его имя в то и дело появляющихся и затем исчезающих «обоймах» поэтов «первого ряда», но год за годом я вынужден был всё более пристально вчитываться в его неброские, но, оказывается, весьма основательные, предельно ёмкие, вмещающие весь космос текущей жизни, стихи…». У читателя, прочитавшего даже лишь несколько стихотворений из упомянутой книги, думаю, не останется ни малейшего сомнения в поэтической одарённости автора, знании сложной, порой трагической, окружающей нас действительности, в его следовании основной линии русской поэзии, в его основательной классической «выучке».
И совершенно неслучайно эпиграфом, словно дальним поэтическим эхом у Ивана Тертычного выплывают то строка Иннокентия Анненского, то трагический образ Марины Цветаевой, то многомерный объём и свободное пространство нерифмованного стиха, то даже некая стихотворная форма, несколько напоминающая японское хайку.
И даже описанный им стол, обыкновенный письменный стол, своей печальной «энергетикой» «отсылает» нас к столу святителя Игнатия Брянчанинова, явившемуся для того предметом размышления о бренности и скоротечности всего земного: здесь сила духовной и философской преемственности.
Итак, стол Ивана Тертычного:
Сколько страстей улеглось
В стол этот, с виду обычный…
…………………………………..
Сколько – давно не вопрос,
Столько – давно не ответ,
Так как его уже нет.
Только особенный свет
Мира им прожитых лет
Стол изнутри согревает…
………………………………….
Только особенный свет.
Теперь святитель Игнатий с его расширительным взглядом на мир, в т.ч. и на его письменный стол и на множество других служивших ему при жизни вещей, с которыми неизбежна разлука:
«Участь, постигшая отцов и братий моих, постигнет и меня. Умерли они: умру и я. Оставлю келью мою, оставлю в ней и книги мои, и одежды мои, и мой письменный стол, за которым я проводил многие часы; оставлю всё, в чём нуждался или думал нуждаться во время земной жизни. Вынесут моё тело из этих келий, в которых живу, как бы в преддверие к другой жизни и стране; вынесут моё тело и предадут земле, послужившей началом для тела человеческого. Точно то же постигнет и вас, братия, которые читают эти строки. Умрёте и вы: оставите на земле всё земное; одними душами вашими вступите в вечность…»
Потом, по мере углубления в содержание сборника и его духовное зерно, мы увидим, что тема бренности всего земного, тема жизни и смерти, и вновь! – жизни, стоящей за смертью, станет, на мой взгляд, основной, доминирующей – в поэтическом творчестве Ивана Тертычного.
Ну, а пока поэт, «дитя русской глубинки», как сказал о нём известный самарский критик Э. Анашкин, «под общий крест подставляя плечо», чувствуя своим плечом тяжесть русского креста, всё же пытается услышать сквозь земной шум небесные строки.
И от внимания к небесному, внимания ему, приходят такие, предваряемые словами евангелиста Матфея (5:3): «Блаженны нищие духом», – свои, выстраданные слова:
Туман упал. И я увидел выси
И широту бесчисленных светил.
И понял я тщету пытливых чисел
И нищету как радость ощутил.
Не от блаженной ли нищеты духа, понимаемом как сосредоточенность на самом главном, следовании, служение ему, в оставлении вне поля духовного зрения вещей земных, второстепенных, поэт в посвящении А.Б. делится тем, как появляются «на свет Божий» стихи:
Всё гораздо проще, Анна,
Всё гораздо проще…
Выплывает из тумана
Золотая роща.
Высоко плывёт, сияя,
Как алтарь старинный…
И для него, православного поэта и человека Ивана Тертычного, вся русская земля, в конечном итоге, является таким старинным алтарём, где идёт невидимая служба Творцу неба и земли.
Весь мир для поэта во всех его земных проявлениях исполнен благодати, самое малое его явление вызывает у него пристальное внимание и тихое душевное изумление:
У чёрного сруба колодца
С тяжёлым ведром тишины
Стою
И боюсь шевельнуться…
(стихотворение «Утро»)
Всего четыре коротких строчки, а мир деревенского утра предстаёт пред нами во всей его предметной таинственности и осязаемости!
Свойственна поэту и изощрённая художническая зоркость:
Мгновенные машины.
Свистящее шоссе.
Холодные осины,
Стоящие в росе.
Сорвавшись,
Лист осины
Скользнул наискосок
И летнюю картину,
Как бритвою рассёк.
Всё зримо, всё осязаемо, всё летнее утро с невесть откуда сорвавшимся листом осины и рассёкшим её – летнюю картину – как бритвой, – словно стоит перед нашими глазами… И ещё – ощущение какой-то подспудной непонятной тревоги. Впрочем, словами пересказывать поэзию – дело безнадёжное и неблагодарное. А иначе зачем бы она, поэзия, была нужна, если бы всё можно было обрисовать и донести прозаическим словом. Но нет же, – есть тайники мира и души, доступные только поэзии.
Здесь надо ещё сказать, что настоящим поэтам, видимо, свыше дано предчувствовать, предугадывать токи, дыхание, смутный образ будущего:
Избыточная красота.
Простор, приветы света, лета…
Всё это так,
Всё это так.
Но выплывает Аю-Даг,
Как чёрный лик
Чужой планеты…
Обращаю читательское внимание на то, что это стихотворение написано, казалось бы, в благословенное, политически незыблемое время – в 1977 году.
Теперь же, сорок лет спустя, «чёрный лик чужой планеты» – вражду, смуту, братоненавидение между близкими народами мы можем наблюдать въяве.
Поэт, сам плоть от плоти бытия российской глубинки, опытно, а не понаслышке знает мир, о котором пишет: ведома ему и «чернозёма корявая мощь на осеннем распахнутом поле», дано ему видеть, как соединяя земное и небесное,
…сверкнули отяжелело
Купола над церковью белой,
Словно три золотые слезы;
Дано ему кровное ощущение родной природы, стихий, завораживающих сердце поэта, прорывающихся из неё:
Вот туча сближается с тучей…
Вот яростный проблеск из тьмы!..
А вот и волною гремучей
Накрыло дома и холмы!
Поэт чувствует «большое-большое дыханье» неназванной им ночной громады, которая – «вместо деревьев», – здесь вспоминается фетовское «Ночь и я, мы оба дышим…»; наблюдает, весь обращённый в слух, как «паром проталины вкинутая ввысь первая, чистоголосая птица» изливает с небес
…всполох за всполохом вслед
Чистый, мгновенный, ласкающий свет
Разгорячённого свиста;
восторгается своим знаменитым, известным на весь мир «земляком» – курским соловьём, что «петь горазд», и «выдаёт за разом раз искрящиеся лунные коленца», так, что и «слабые смолкают голоса перед такой неслыханною песней».
Никакой большой лирический поэт – вся история русской поэзии свидетельство тому – немыслим без благодарного, благоговейного преклонения перед женщиной.
Отдал свою дань любовной теме и Иван Тертычный:
Спасибо за внезапную беседу,
За радость, шедшую за мной по следу.
Твоей улыбке и простым словам
Я говорю: спасибо вам!
Спасибо тихой предрассветной рани,
Спасибо свету дальнему в окне…
Два паруса в великом океане
Соприкоснулись на крутой волне.
(стихотворение «Благодарность»)
Его любовь к своей избраннице простирается от сердечного признания:
…тебя люблю не первый день и год
и ты – моя, забота из забот…
до её физического, властного плотского осязания:
…Как пахнут губы ветерком солёным!
Как бьётся сердце сильное её!
Но Иван Тертычный не замыкается только лишь в узкой сфере личных переживаний, – свойственна ему и сильная, отчётливо слышная гражданская нота.
Поэт размышляет о давно, казалось бы, прошедшей войне, о «целом мире, увиденном с изнанки» её участниками, возвратившимися домой:
Ах, хочется всё высказать, сказать!..
И петь-плясать под выкрики тальянки!
Но вдовьи, но сиротские глаза…
Но целый мир, увиденный с изнанки…
(стихотворение «Эшелон 45-го»);
Он вживается в физическое состояние и психологию человека на войне (стихи «Раненый», «Минное поле»), ему дорога судьба всего православного мира, потому так и кровоточит в его стихах трагедия сербов, их исход из Сараево:
Оставляя домашний очаг,
Мы на пагубу ближних не бросим.
И, гробы унося на плечах,
Мы с собою отчизну уносим.
Сербы всё же уповают, что не смотря на всё, не смотря на злобу к ним Запада, хотя и:
Невыносим урок.
И враг жестокий – в силе.
Но есть на небе Бог,
А на земле – Россия.
Душа поэта болит о сербах, но и проблемы своей русской, всё более и более становящейся разорённой земли, её покинутости хозяином, – не оставляют поэта:
КОЛОДЕЦ
В деревне – ни души, и потому
Старинная тропа к нему пропала,
И зеркало бревенчатого зала
Ушло в глухую, нежилую тьму,
Ушло вослед за временем былым,
За теми, для кого закрылись дали.
И только эхо – вялое, как дым, –
Плывёт из тьмы на зов твоей печали…
Мы видим, что проблематика тем, затронутых Иваном Тертычным, требующих своего не только философского и поэтического, но и практического разрешения, многообразна и глубинна (война, православное славянство, уходящая с лица земли деревня и люди на ней), но также и другие стороны жизни русского сердца – родная природа, чередование времён года как радостей и горестей жизни, любовь к прекрасной женщине, – всё это хотя и имеет важное значение для поэтического творчества Тертычного, – подспудно-преобладающей, главной его мыслью и темой всё же не является; главной его мыслью и концентрацией, средоточием духовного внимания является другое, –
3
Красной нитью сквозь всё его творчество проходящая другая, важнейшая для него тема, – тема хрупкости земного бытия и приковавшая к себе всё внимание внутреннего «я» поэта – неотступная тайна смерти.
И здесь, остановившийся перед нею в глубоком раздумье Иван Тертычный, не одинок: в памяти всплывает уже упоминавшийся нами Н. Рубцов, который «о мёртвых помнил, как никто другой», вспоминаются имена классиков двадцатого века С. Есенина, Б. Пастернака, М. Цветаевой, Н. Заболоцкого, Я. Смелякова; великих представителей века девятнадцатого: Г. Державина, А. Пушкина (одно лишь «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» на весах мировой поэтической классики чего стоит!), М. Лермонтова, Е. Боратынского («Смерть дщерью тьмы не назову я…»).
Мне же хочется вспомнить подлинный поэтический шедевр, стихотворение «Переход» незаслуженно забытого поэта пушкинской плеяды Владимира Бенедиктова (1807 – 1873), если только это слово («шедевр») уместно в контексте нашей печальной темы (привожу полностью, здесь важно и дорого каждое слово):
Видали ль вы преображенный лик
Жильца земли в священный миг кончины -
В сей пополам распределенный миг,
Где жизнь глядит на обе половины?
Уж край небес душе полуоткрыт;
Ее глаза туда уж устремились,
А отражать ее бессмертный вид
Черты лица еще не разучились, –
И неземной в них отразился б день
Во всех лучах великого сиянья,
Но те лучи еще сжимает тень
Последнего бессмертного страданья.
Но вот – конец! – Спокоен стал больной.
Спокоен врач. Сама прошла опасность –
Опасность жить. Редеет мрак земной,
И мертвый лик воспринимает ясность
Так над землей, глядишь, ни ночь, ни день;
Но холодом вдруг утро засвежело,
Прорезалась рассветая ступень, –
И решено сомнительное дело.
Всмотритесь в лик отшедшего туда,
В известный час он ясностью своею
Торжественно вам, кажется, тогда
Готов сказать: "Я понял! разумею!
Узнал!" – Устам как будто нарушать
Не хочется святыню безглагольства.
А на челе оттиснута печать
Всезнания и вечного довольства.
Здесь, кажется, душа, разоблачась,
Извне глядит на это облаченье,
Чтоб в зеркале своем в последний раз
Последних дум проверить выраженье.
Но тленье ждет добычи – и летит
Бессмертная, и, бросив тело наше,
Она земным стихиям говорит:
Голодные, возьмите: это ваше!
Не знаю, был ли знаком Иван Тертычный (а это был 1977-79 год и духовная, святоотеческая литература простому читателю была недоступна) со следующими словами святителя Тихона Задонского: «…видишь, что заведённые часы непрестанно идут, …непрестанно движутся и приближаются к пределу своему. Такова и наша жизнь – от рождения до смерти непрестанно течёт и убавляется; покоимся или трудимся, бодрствуем или спим, беседуем или молчим, непрестанно совершает она течение своё и приближается к концу. И уже стала ближе к концу сегодня, чем была вчера и третьего дня, в этот час, чем в прошедший. Так неприметно сокращается наша жизнь, так проходят часы и минуты! А когда кончится цепочка и перестанет ударять маятник – этого мы не знаем. Промысл Божий скрыл от нас это, чтобы всегда были готовы к отходу, когда бы ни позвал нас к себе Владыка наш Бог.
«Блаженны рабы те, которых господин, придя, найдёт бодрствующими» (Лк.12.37).
Окаянны те, которых он застанет погружёнными в греховный сон».
1977 год, поэту двадцать четыре года, но его взгляд уже устремлён за пределы земного, в сферу, которая «молчаньем величала то, что я не мог постичь пока»:
Чёрный стриж над миром сельских улиц
Прочертил мгновенный след.
И ворота, скрипнув, распахнулись
В колыхающийся свет…
Люди, тихо гроб подняв на плечи,
Мимо окон медленно прошли…
(стихотворение «Воспоминание»)
В стихотворении 1979 года, посвящённом памяти В.И.Шикаревой, поэт уже понимает, что на земле хотя и «шумят берёзовые рощи, и негромко песня раздаётся, но! – «по пятам неслышно смерть крадётся».
А раз по пятам неслышно смерть крадётся, то, как учат святые отцы, надо приготовиться к ней и встретить её в духовном всеоружии, ибо, как сказал Антоний Великий: «ежедневно умирай, чтобы жить вечно, потому что боящийся Бога будет жить вовеки». В том же наставляет и святитель Игнатий Брянчанинов, говоря о том, что забывая о смерти телесной, мы умираем смертью душевной, – об этом раньше помнили все христиане, особенно монахи – «отцы пустынники» по Пушкину; преподобный Арсений Великий, к примеру, о котором у современного поэта есть такое стихотворение:
Когда приблизился конец,
Смутился плачущий отец:
– Арсений, ты ль томишься страхом?
– В святой сокрытый глубине,
Страх, вами видимый – во мне
С тех пор, как сделался монахом.
Порой поэтом – и это в нашей человеческой природе – овладевает духовная расслабленность и уныние:
Я к житью на белом свете
Крепко попривык,
Да вот только не заметил.
Что уже – старик.
…………………………………………………
Вспомню – вздрогну. И кручина
Затуманит взгляд…
День рожденья, день кончины…
Я – на кой я ляд?
Поэт, однако же помнит, что «человек, имеющий смерть перед очами, побеждает уныние», благодарно, как из руки Божьей, приемлет всё с ним случившееся в его земной жизни, умиротворённый приходит на дорогое своему сердцу кладбище, «мир поделившее на две половины», где:
Девять берёз между мной и другими –
Дальними, ближними и дорогими…
Девять берёз между мною и теми,
Чьё на земле подытожилось время;
Девять берёз у кладбищенской чащи,
С ветром шумящих, поющих, молящих;
Старые сказки о вечном покое!..
Рядом живое. И вечно живое.
«Вечно живое»! – какой всепобеждающий, жизнеутверждающий христианский аккорд! – ведь «Бог же не есть Бог мёртвых, но Бог живых, ибо у него все живы» (Лк:20,34-38).
Когда-то я написал краткое стихотворение, посвящённое памяти всех ушедших, дорогих моему сердцу людей; ныне к ним я причисляю и раба Божьего Иоанна, замечательного поэта Ивана Тертычного:
УШЕДШИМ
Не странно ли: кого любили,
В глухие пропасти земли
Ушедши, дверь не затворили,
А, может, вовсе не ушли.
Не странно ли: в закрытой зоне,
В незаходящем свете дня
Душа моя – как на ладони
У вас, а ваша – у меня…
Николай Коновской
18 декабря – сороковины поэта Ивана Тертычного, канун Николы Зимнего…
НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ
СРОДНИ ЛЕТОПИСИ
(Размышления о творчестве Александра Ракова)
Эссе
…Жить, как живёшь своей страдой бессонной,
Взялся за гуж – не говори: не дюж.
С тропы своей ни в чём не соступая,
Не отступая – быть самим собой.
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.
А.Т.Твардовский
Имя это – Александр Раков – я впервые узнал в году в 2007-м, по какому-то наитию взяв в руки в книжной лавке подворья Оптиной пустыни его книгу «У раскрытого окна».
Стараясь уловить дух и суть написанного и не имея возможности на ходу этого сделать, всё же приятно был удивлён необычной манерой изложения «материала», уже получившего своё литературное бытование под названием «былинки», обилием присутствующих – знакомых и малознакомых мне поэтов разных времён и литературных направлений, но, по преимуществу, поэтов русской классической традиции; не могли не обратить на себя внимание выношенность авторской мысли и простота изложения, слога.
Так, вроде бы случайно (но есть ли что случайное в нашем мире, где и крыло мухи на Божьих весах взвешено?) я вступил в духовный мир поэта, – поэта не только по литературной склонности, но и по пронзительности и глубине мироощущения, – Александра Ракова; в мир, который по неисчислимому множеству населяющих его лиц, событий, явлений, взаимосвязей и взаимопереплетений, скорее, следовало бы назвать мирозданием…
Меня подкупили его простота («Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено, там ни одного. Где нет простоты, там одна пустота». Прп. Амвросий Оптинский) и нелукавство – авторское и человеческое, и я сам решил, что почту за честь быть в числе поэтов, призванных в свои литературные ряды и избранных Раковым, а посему и отправил ему по почте свою стихотворную книгу «Тростник» (М,2010).
Надо ли говорить, как я был обрадован, узнав от него о том, что в одиннадцатую книгу «былинок» под названием «Поэзия делает землю красивой» (2014) включены и три моих стихотворения…
Затем уже было личное знакомство на вручении литературных премий в Александро-Невской лавре с подаренной ему моей новой книгой, сотрудничество с редактируемой им просветительской газетой «Православный Санкт-Петербург» (там А. Раков длительное время печатал близкие ему по духу и по пониманию надвигающейся мировой апостасии мои стихотворные переложения изречений современных подвижников благочестия), переписка с установившимся отношением друг к другу: «брат Николай» – «брат Александр», – с пониманием единомыслия во Христе:
«…Один у вас учитель – Христос, вы же все – братья» (Мтф.23,8-10).
***
Имя Александра Ракова хорошо известно православному читателю, однако, думаю, не лишним будет напомнить новому читателю, незнакомому с творчеством Ракова, его основные жизненные и творческие вехи:
Родился 9 октября 1947 года в Австрии, в Вене, сын Победы.
С 1993 года главный редактор всероссийской просветительской газеты «Православный Санкт-Петербург» с четырьмя дочерними изданиями: «Горница», «Чадушки», «Правило веры», «Соборная весть».
Создал новый литературный жанр миниатюры – «былинки» и в 2014 году завершил 12-томное собрание, включающее в себя двухтомную поэтическую антологию «Поэзию любят красивые люди» (1030 поэтов, 2000 стихов) и «Поэзия делает землю красивой» (700 поэтов, 1040 стихов).
Собрание завершила книга «Избранные былинки» (100 лучших миниатюр из всех изданий).
Александр Раков – лауреат Международной премии имени М. А. Шолохова в области литературы и искусства, 2009.
Лауреат Всероссийской премии имени А. К. Толстого, 2014.
Зная любовь Ракова к поэтическому слову, его проникнутость поэтическим словом, естественно было предположить, что и ему самому не чуждо желание излиться в стихотворном произведении.
Да, это желание ему, отнюдь, не чуждо! – и он подтверждает наше предположение публикацией своих стихов в книге «Незабудки» (2016), посвящённой незабвенным родителям – Григорию Ивановичу Ракову и Вере Георгиевне Сироткиной, делая удачную, на мой взгляд, попытку, –продолжая жанр «былинок», художественно подкрепляет и завершает размышления о сложности и трагичности земного бытия уже своими собственными оригинальными стихами.
Надо сказать, что Александр Раков, видимо, по своей при своей природной склонности к «самокопанию» и скромности, присущим сложным и глубоким натурам, себя профессиональным поэтом не считает, однако же во многих его стихах со всей очевидностью наблюдается несомненное присутствие признаков поэтической даровитости, – как в этом, может, стихотворении о молитвенной помощи матери в момент смертельной опасности для сына:
***
Я по тебе скучаю, мама,
И даже смерти не боюсь.
Плоха моя кардиограмма –
Но я пока что не сдаюсь.
А ты к всемилостивому Богу,
Который всемогущ и строг,
Нашла молитвенно дорогу,
Чтоб сына Он спасти помог.
И материнскую молитву
Услышал любящий нас Бог,
Помог врачам в смертельной битве, –
И мамин вздох: «Живи, сынок».
Краткое – всего в двенадцать строк стихотворение, – а сколько в нём сконцентрировано христианского видения жизни – земной и загробной, – в вечности у Господа не имеющих разделения!
У Бога нет мёртвых, – у Бога все живы, все спасённые видят и помнят друг друга, всё в Царствии Божием объемлется Христовой любовью, ибо:
Мы молим Бога, плачем, судим
От неизбывности любви.
(стихотворение «Непокой»)…
«Неизбывность любви» – вся и всё связующая нить…
Образ матери, к которому так часто в своих стихах возвращается поэт, в самой русской поэзии, в памяти русских поэтов (даже леденисто-сурового Юрия Кузнецова) вечен; занимает он и своё, освящённое сыновней благодарностью место, в поэтическом творчестве А. Ракова
Жизнь матери в блокадном Ленинграде, которую иначе, чем подвигом и назвать нельзя, – дежурство на крышах обстреливаемых домов, копание противотанковых рвов в Пулково, собирание мёртвых, умерших голодной смертью, по квартирам, выживание её самой благодаря свёкру, каким-то чудом доставшим ей, весящий в то время тридцать килограммов, мешок сушёной яблочной кожуры…
Две, сверхчеловеческим трудом и испытанием заслуженные медали: «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945гг».
Вот об этих материнских медалях и всей той беде и подвиге, что за ними стоят, поэт пишет своё следующее замечательное стихотворение
БЛОКАДА – ЖУТЬ ЗЕМНОГО АДА
Эти скромные медали
Для меня – безценный клад.
Вы фашистам не отдали
Русский город Ленинград.
Мама, дух твоих медалей
В плоть мою, как сталь проник,
Словно мне награды дали.
А пишу лишь я дневник.
Подвиг ваш мы помним свято,
Вечный пусть огонь горит.
Вы – блокадные солдаты,
Немец вами был разбит.
«Мужество есть твёрдость в опасностях», – уже за пределами стихотворного текста поводит черту под темой словами святителя Григория Богослова поэт Александр Раков.
Везде в своих произведениях, и даже в исполненных описательности прозаических текстах, как, например, в данном, приводимом ниже, взятом мною из его книги «Монашеское царство», повествующем о своей поездке в Пюхтицу, Раков остаётся поэтом со своей узнаваемой любовью к миру видимому, за которым читателем явственно ощущается мир невидимый; с его, раковской, мягкостью и теплотой слова; со своим ритмом повествования, простым и отчётливым, как сердечное биение:
Здравствуй, родная! Не родился ещё тот писатель, способный описать тишину Пюхтицы.
Такая она густая, напоённая хвоей и молитвой. И работой женской, посильной только для Богом призванных. Она так нужна людям – эта тишина целительная, лежащая на Обители.
Ты ещё только первый шаг в монастырь, а уже иной мир, и Матерь Божия с любовью принимает тебя, и душа устраивается поудобнее – наконец-то в родное место привели.
Тихо становится внутри, а неугомонная совесть, наоборот, всё громче. Ты бы замолчала, совесть, – всего меня извела за долгую неприкаянную жизнь. Дай насладиться тишиной души и тела. Но нет, не уговорить её уговорами. И гонит она тебя, совесть колючая, в родной Дом под епитрахиль батюшки – тишину заслуживать.
А когда выскребешь грязь до последнего скребочка, когда вместо слов – только слёзы чистые, раскаянные, да если сподобит Господь принять Страшное Таинство Тела и Крови, – как раз тут она и наступает – та тишина долгожданная, которую ты на время заслужил.
Но не родился ещё тот писатель, способный описать благорастворённость в небе тишины Пюхтицы.
А я, раб неключимый, тихо ступаю по святой пюхтицкой земле и слушаю тишину, которая во мне и вокруг. Только бы не расплескать…
Приведённому мною отрывку, полному поэтического дыхания, для своей литературной законченности, подумал я, не хватает соответствующей его содержанию поэтической формы, огранки, а именно формы верлибра, наиболее подходящей для данного случая, и да простит меня Александр Раков, графически его блестящий отрывок с небольшой редактурой (попытка эксперимента!) я вижу так:
БЛАГОРАСТВОРЁННОСТЬ ТИШИНЫ ПЮХТИЦЫ
Здравствуй, родная обитель!..
Не родился ещё писатель, способный описать тишину Пюхтицы.
Такая она густая, напоённая хвоей и молитвой, и работой женской,
Посильной только
Для Богом призванных.
Она так нужна людям – эта тишина целительная,
Лежащая на обители…
Ты ещё только первый шаг в монастырь –
А мир уже – иной.
И Матерь Божия с любовию принимает тебя,
И душа устраивается поудобнее –
Наконец-то в родное место привели.
Тихо становится внутри, а неумолчная совесть – всё громче.
Ты бы замолчала, совесть, –
Всего меня извела за неприкаянную жизнь.
Дай насладиться тишиной души и тела.
Но нет – не уговорить её уговорами,
И гонит она тебя, совесть колючая,
В родной Дом под епитрахиль батюшки –
Тишину заслуживать.
А когда выскребешь грязь до последнего скребочка,
Когда вместо слов – только слёзы чистые,
Раскаянные,
Да если сподобит Господь принять
Страшное Таинство Тела и Крови, –
Как раз тут она и наступает – та тишина долгожданная,
Которую ты заслужил временно.
Но не родился ещё писатель
Способный описать
Благорастворённость в тебе тишины Пюхтицы.
А я, раб неключимый,
Тихо ступаю по святой земле пюхтицкой
И слушаю тишину,
Которая во мне и вокруг.
Только бы не расплескать…
Остаётся только сожалеть, что, живя стихами других авторов, жертвуя своим временем для их памяти и введения многих из них в литературный оборот, Раков оставил в значительном небрежении своё поэтическое творчество, требующее, как известно, всего человека, человека, «упорно размышляющего над генеральной думой своей», – как некогда сказал известный современный поэт Владимир Костров об одном из своих литинститутских питомцев…
Не доверяя силе своего творческого дара, поэт обращается к Богу (по-древнегречески – к Поэту, Творцу), прося наделить его способностью «пронзать сердца людей», «чтобы Словом открыть им глаза».
Обратим внимание на то, что здесь «Слово» (стихотворение «Научи писать стихи») написано с заглавной буквы, то есть, всё своё упование автор как человек глубокой веры, возлагает на Господа:
НАУЧИ ПИСАТЬ СТИХИ
Научи, как писать стихи,
Но не надо про «кровь-любовь»,
Пусть бредут по строкам грехи,
От стыда умирая вновь.
Пусть отстанут, исчезнут в тень
Истомившейся плыть луны.
Пусть сверкнёт чистотою день,
Словно луч золотой струны.
Где, скажи, живёт благодать,
Нет ни фальши, ни зла, ни лжи?
Нет, не стану я зря гадать –
Ты стихами мне расскажи.
И меня научи писать –
Подари поэтический ключ,
Чтобы рифмой себя спасать,
Испуская заветный луч.
Пусть пронзает сердца людей,
Изменяет застывший дух.
Дай мне, Боже, Твой дар скорей,
Чтобы Словом открыть им слух.
С какой силой здесь отражено сомнение в своих поэтических способностях «глаголом жечь сердца людей», свойственное людям даровитым!
И как тут не вспомнить знаменитое Е.А. Боратынского:
Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие…
Перекличка поэтов разных исторических эпох, но одного христианского миропонимания и смирения.
***
Теперь обратимся к особенностям «нового литературного жанра», его формальным признакам и содержательной составляющей этого литературного явления, – о раковских «былинках».
Лучше всех об их жанровой и духовной сути сказали два наших современных выдающихся писателя – Юрий Бондарев и Владимир Крупин.
«…У меня окрепло впечатление, что Вы создаёте новый жанр в литературе.
И это прекрасно, ибо наступает время, когда толстенный роман немного потеснится и пригласит в близкие соседи прозу короткого жанра. Впрочем, дело не в количестве страниц, а в глубине этих страниц, которые могут сказать о жизни такую же масштабную правду, как роман».
(Юрий Бондарев)
Владимир Крупин так же высоко, как и Ю. Бондарев отзывается о «былинках» Александра Ракова, говоря, что в них «та жизнь, которой мы живём… сострадание и милосердие, которых сейчас не хватает. Здесь сердце болящее, голова думающая, душа, чающая очищения. Здесь опыт создания человеком самого себя, воспоминание о том, что мы созданы по образу и подобию Божиему».
Надо ли говорить, насколько окрылило А. Ракова как писателя-новатора литературное признание его труда из уст известнейших русских писателей, выдающихся мастеров художественного слова, знатоков тончайших движений души человеческой!
А. Раков, пытаясь нащупать свои литературные первотолчки, свои «исходные», «времён перебирая даты», анализируя порядок, причину и сцепление событий своей жизни, – в размышлении о своём отце, офицере и фронтовике Григории Ивановиче Ракове, приходит к мысли, что «главное его наследие – мудрые мысли» и что «одно из его высказываний помогло мне открыть новый литературный жанр – короткие былинки».
Вот его слова: «Как в прозе, так и в стихах нельзя «разжёвывать» читателю все детали, а следует добавить только «узловые», наиболее выпуклые черты повествования, так «сгустить» текст, чтобы читатель сам увидел, соучаствовал в создании той атмосферы эмоций, которых добивается автор. Иначе и стихи, и проза будут «вялыми», растянутыми, малодейственными».
И ещё:
«В творчестве нельзя навязывать, нельзя указывать дороги, иначе все авторы были бы шаблонизированы и походили на деревянных матрёшек. Я ставлю одну задачу: приподнять завесу над тем, чего, может быть, ты не знаешь или не обратил внимания.
Творчество слагается из определённых индивидуальных данных, способностей, культуры, социального «заказа» своего времени. То есть, надо не только писать, но и учиться писать, не останавливаться на одном уровне».
Таковы заветы отца, которым Александр следовал всю свою сознательную творческую жизнь, наращивая своё литературное мастерство от года к году, от книги к книге, что и нашло отражение в словах его матери: «Ты, Саша, у меня молодец. И всё, что ты пишешь, мне нравится. И я рада за тебя. Ты нашёл себя».
Сравним слова родителей Александра Ракова с горькими есенинскими:
«…Что где-то у меня живут отец и мать,
И что им наплевать на все мои стихи…»
***
Поистине, необъятна вселенная Александра Ракова, состоящая из его внутреннего мира, – мира его сердца и ума, и мира окружающего – внешнего, материального, так же требующего от автора своего отображения в слове.
Всё, своим существованием волнующее и задевающее авторское внимание – от размышлений о судьбах России («Тяжёлым сном спит моя Родина. Буди – не добудишься) до боли от зрения мук и страданий «братьев наших меньших» – находит отражение в его «былинках» – уникальном литературном жанре, где воедино сплавлены и взаимно дополняют друг друга два начала: раковское – выверенное, прозаическое и другое – тщательно отобранное, по преимуществу художественно безукоризненное, поэтическое, – создавая в своём естественном синтезе объёмную и многомерную картину изображаемого.
Для стороннего, казалось бы, чего проще: подбирай стихи да дополняй ими свои тексты, – ан нет! – стоит только лишить текст раковской простоты и глубины его мироощущения, исповедальной открытости перед Богом и перед людьми, его духа, и какой-то щемящей тональности, – одним словом, его творческой единственности или того, что сейчас называют штучностью, – и весь приготовленный холодными руками текст превратится в мертворождённую, лишённую жизни и не задевающую сердце конструкцию.
Вкратце хотя бы – а перечень этот бесконечен – напомню некоторые узловые темы его творчества, к которым чаще всего бывает приковано его авторское внимание, и к которым он постоянно возвращается: Бог, вера, молитва, храм, отец духовный, война, Победа, жизнь после смерти (в частности, посмертная судьба Сталина, Льва Толстого, Лермонтова…), экология, чистота языка, последние времена… и так до бесконечности, до философской и духовной неисчерпаемости всех двадцати, написанных им, книг.
«Былинки» А. Ракова служат крепкой духовной опорой не только живущим в миру, но и подвизающимся в обители.
Монахиня Павлина из Свято-Введенского женского монастыря г. Иваново так оценивает литературно-духовное делание А. Ракова:
«Вы, Александр Григорьевич, собрали в свои книги множество русских бриллиантов – наших поэтов, которые светят каждый своим светом, своей гранью, но все вместе выражают эпоху и каждый – своё сердце. Сколько же хороших людей жило и живёт среди нас! Я даже подумала, что «былинки» сродни летописи, так точно они отражают наш век и человеческие души, в нём живущие».
Слова «сродни летописи» настолько точно отражают философскую и духовную сущность «былинок», что я счёл обоснованным и необходимым поставить их в заголовок эссе.
***
Сколь бы ни был обширен диапазон затрагиваемых Александром Раковым тем, всё же об одной следует сказать особо.
Тема эта: духовный отец и наше отношение к нему в свете святоотеческого опыта.
Александр Раков считает себя счастливым человеком, обретя в отце Иоанне Миронове своего духовного руководителя, молитвою своею о духовном чаде отвращающего того от пути погибельного и поставляющего на прочный путь, путь благого и спасительного.
Он не скрывает своей любви и благодарности отцу духовному, и в одном из своих интервью с о. Иоанном спрашивает того: «Батюшка, вот что меня ещё мучает: стыдно говорить, но я чувствую, что люблю только Бога и вас. Даже самые близкие кажутся мне временами далёкими. Почему так?
– Так бывает… Мы привязываемся к духовному отцу, а своих близких видим каждый день: чем-то они нас прогневляют, чем-то расстраивают… Тяжело становится всё покрывать любовью… Надо так своё духовное устроить, чтобы к любому человеку, который хоть чем-то тебе в жизни послужил, чувствовать благодарность и стараться отблагодарить его в свою очередь, чтобы круг любви не размыкался ни на минуту».
«Круг любви», – как образно и точно по своей христианской сути сказано!
Святой Ефрем Сирин в своём слове «О послушании» о важности послушания своему духовному руководителю говорит следующее: «Блажен, кто приобрёл истинное и нелицемерное послушание, потому что такой человек подражатель благому нашему Учителю, Который послушлив был даже до смерти (Флп.2,8).
Итак, подлинно блажен, в ком есть послушание: потому что, будучи подражателем Господу, делается Его сонаследником.
В ком есть послушание, тот со всеми соединён любовью», – вспомним здесь о «круге любви» духовно мудрого о. Иоанна Миронова.
Однажды, в 1954 году, о. Иоанн, будучи ещё студентом Духовной Академии, с иеромонахом Иоанном, всегда ходящим в подряснике, – будущим знаменитым митрополитом, по возвращении в город на вокзале встретили женщину, которая им заявила: «А нас учили, что религия – опиум для народа!», на что студент Миронов, не задумываясь произнёс: «А нам Господь наш Иисус Христос сказал, что мы – свет миру!», чем очень растрогал своего старшего товарища.
Вот об эту его простоту и смиренномудрие многие затем разобьются козни людские и басовские, воздвигаемые на подвижника врагом нашего спасения.
Поражаясь глубине духовной мудрости и смирения, я бы в доказательство этого привёл некоторые его ответы на вопросы духовного чада, – скорее, диалог между ними:
– Ты чем пишешь?
– Вечным пером, батюшка.
– А вот раньше гусиным писали вечные мысли, а теперь вечным – глупые;
– Во время пения Херувимской песни, – признался я батюшке, – едва закрою глаза, вижу плавно летающих ангелов.
– Бесы это, – заключил сразу о. Иоанн. – Ты глаза-то не закрывай, чадо;
– «Дней лет наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим» (Пс. 89,10)
– Проходят быстро… Поэтому и старость Господь даёт, чтобы было время остановиться, оглянуться, задуматься и передать свой духовный опыт молодым, наставить их на путь истины, дать им хороший пример своей жизни;
– Посетовал батюшке, что не получается, по совету святых отцов, перевести Иисусову молитву в верхнюю часть сердца.
– Бей воздух! – наставляет батюшка, – бей воздух, не оставляй молитву! Больше от духовных чад и не требую;
Батюшка не осуждает никого и жалеет всех:
– Не судите никого, ибо каким грехом осуждаешь, в то и впадёшь, – поучает он;
– Может быть, это глупый вопрос, но не хотелось бы вам вернуть молодость?
– Да нет, Саша, что ж?.. В молодости мы тоже допускали много глупостей. Нужно благодарить Господа, что извёл нас из рова погибельного…
Батюшка не благословляет называть хлеб чёрным – только ржаным…
Наблюдая вблизи людей высокой духовной жизни, священнослужителей, – таких, как о Иоанн Миронов или архимандрит Амвросий (Юрасов), видя их труды, а также зримую и незримую борьбу с врагом нашего спасения, Александр Раков пишет такое стихотворение:
***
Священник – это не работа.
Он нас к спасению ведёт,
Грехи прощает у киота
Тем, кто к Причастию пойдёт.
Священник – это отблеск Бога,
Пример служения Ему.
Полна ухабами дорога.
Но милосерден он всему.
Враги каменья подставляют,
Чтоб он от Бога отступил.
Но верен церкви он, и знает –
Господь его благословил.
Говоря об о. Иоанне Миронове как о духовнике и старце, необходимо указать, что свой дар духовного рассуждения – один из высших духовных даров – он, как бы в свою очередь, принял от своего духовного отца и старца – отца Николая Залитского.
«Я-то больше всех знал батюшку Николая и видел, что его жизнь была в Боге и с Богом. А больше ничего и не надо знать… А когда его Господь прославит? Не наше дело. Время торопить нельзя… Если не мы, то наши дети или внуки будут присутствовать на празднике прославления батюшки Николая». – говорит духоносный старец.
«Не сообщай другому, чего сам не испытал, чтобы не было тебе стыдно себя самого и по сличении жития твоего не открылась ложь твоя», – именно этому совету преп. Исаака Сирина и следует честный повествователь своей жизни Александр Раков, порой шокируя читателя чрезмерной, может быть, исповедальной откровенностью, понимая, что здесь, при жизни исповеданный грех на Страшном Суде в вину уже не вменится.
***
И ещё признания от Александра Ракова, – сдержанным голосом – перечень объектов его внимания, но в которых, затаив боль и душевный надрыв, дышит подлинная поэзия, –
Не люблю: заброшенного жилья; беспомощности инвалида; белую трость незрячего; оставшихся зимой на ветке листьев; презрения к нищим; голодных животных; искусственных цветов; торопливых священников; одинокой старости; оттепели зимой и похолодания летом; неухоженных могил; бездомных детей; пьяных женщин; людей, навсегда оставивших родину (под любым предлогом); жизнь – временами…
Люблю: ветерок в лицо; длинные девичьи косы; правильную русскую речь; острова на реке; живые цветы на могилах; беззлобные розыгрыши; талантливо сработанные вещи (не безделушки); рубленые избы; простецов; Вологодчину; полевые ромашки; жизнь – временами…
Мне жаль: бездумно растраченной молодости; бомжей у помоек; собственных глупостей; безбожников; потерянного времени; дерущихся женщин; кичащихся богатством нуворишей; живность, которую убивают на охоте; зверей в тесных клетках зоопарка; родителей, которых так обижал; брата, не ставшего родным, и дочки, оставшейся чужой; привычки к вещам; иногда себя.
Почему так трогает душу этот простой, через запятую перечень вещей и явлений? – потому что, думается мне, в нём – указание на несовершенство мира, которое мы усугубляем своим ледяным равнодушием друг к другу; неумолимо, – к нам самим и миру земному приближающееся томление смертного часа, желание благодарно, пусть через утраты и обиды, полюбоваться напоследок миром, всё же оказавшимся Божьим…
***
Говорят, что у кавказских народов есть обычай дарить свою вещь, если та понравилась кому-то.
Александр Раков в пятом номере своего «Православного Санкт-Петербурга» дал большую подборку моих стихотворений, особо отметив стихотворение «Кормление птиц».
Мне не остаётся ничего другого, как следуя кавказскому обычаю, посвятить понравившееся стихотворение (верлибр) Александру Григорьевичу и подарить ему его в таком виде:
КОРМЛЕНИЕ ПТИЦ
Александру Ракову
…Рассказывают, в каком-то монастыре
Старец-подвижник сказал
Кающейся женщине:
– Грех твой так велик,
Что простить его невозможно;
Правда, есть одно средство:
Иди, и где ни встретишь, –
Корми голодных птиц,
Может, они умолят Господа
О твоём прощении.
Живу, старюсь,
Вспоминаю прожитую жизнь,
Выхожу из дома прогуляться,
Вижу молодых мам, детвору,
Беззаботно гоняющуюся за голубями;
Стариков, сыплющих пшено в кормушки;
Сам, виноватыми руками
Кроша припасённый батон,
Умоляю небесных
Замолвить слово пред Господом…
Многая и благая тебе лета, дорогой брат Александр! – живи долго, как и благословил тебя твой отец духовный протоиерей Иоанн Миронов, а слово духоносных старцев неложно, – сам знаешь.
Книги Александра Ракова:
1. В ЛАДОШКЕ БОЖИЕЙ. ЗАПИСКИ РЕДАКТОРА.
М. Издательство свт. Игнатия Ставропольского, 2001.
2. СТРАНИЦЫ ДУШИ. ЗАПИСКИ РЕДАКТОРА.
М. Издательство свт. Игнатия Ставропольского, 2002.
3. ЗАВЕТНЫЕ УЗЕЛКИ. ВРЕМЯ СТРАНСТВОВАНИЯ.
ЗАПИСКИ РЕДАКТОРА.
М. Издательство свт. Игнатия Ставропольского, 2003.
4. БЫЛИНКИ.
СПб, Сатисъ, 2004.
5. У РАСКРЫТОГО ОКНА. БЫЛИНКИ.
СПб, Сатисъ, 2006.
6. НА МИЛОСТЬ ДНЯ. БЫЛИНКИ.
СПб, Сатисъ, 2006.
7. ЗНАКИ ПРИПОМИНАНИЯ. БЫЛИНКИ.
СПб, Сатисъ, 2007.
8. ПОВТОРЕНИЕ ПРОЙДЕННОГО. БЫЛИНКИ.
СПб, Сатисъ,2008.
9. ГОНИ, СТАРИК, СВОЮ ЛОШАДКУ. БЫЛИНКИ.
СПб, Сатисъ,2009.
10. О, ЖИЗНЬ, НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ.
СПб, газета «Православный Санкт-Петербург», 2010.
11. СУНДУЧОК ВОСПОМИНАНИЙ. БЫЛИНКИ.
СПб, газета «Православный Санкт-Петербург», 2011.
12. ПИШУ СВОЮ СУДЬБУ ДО ТОЧКИ. БЫЛИНКИ.
СПб, издательство писателей «Дума», 2012.
13. ПОЭЗИЮ ЛЮБЯТ КРАСИВЫЕ ЛЮДИ. ИЗБРАННЫЕ СТИХИ
ИЗ КНИГ «БЫЛИНОК».
1030 поэтов, СПб, издательство писателей «Дума», 2013.
14.ПОЭЗИЯ ДЕЛАЕТ ЗЕМЛЮ КРАСИВОЙ.
ИЗБРАННЫЕ СТИХИ ИЗ КНИГ «БЫЛИНОК».
700 поэтов, СПб, издательство писателей «Дума», 2014.
15. ИЗБРАННЫЕ БЫЛИНКИ.
СПб, ООО «Контраст», 2014.
16. НЕЗАБУДКИ.
СПб, ООО «Контраст», 2015.
17. МОНАШЕСКОЕ ЦАРСТВО.
СПб, ООО «Контраст», 2016.
18. РАСКРЫТАЯ КНИГА.
СПб, «Царское дело», 2016.
19. ПО ТРОПИНКЕ ЖИЗНИ.
СПб, ООО «Контраст», 20017.
PS. Даже не мог и предположить, что через такое краткое время придётся писать ему стихотворение на годовщину смерти.
БРАТ АЛЕКСАНДР
памяти Александра Ракова, к годовщине смерти
…Ещё один – так говорят –
Ушёл с лица земли.
И на твоей могиле, брат,
Былинки проросли.
Вошёл в отворенную дверь, –
Где райские сады,
И вижу, до тебя теперь, –
Как до ночной звезды.
Ты был, напраслины терпя,
К себе чрезмерно строг.
Но обличающих себя
Не обличает Бог…
И вновь звучат – их слышу я! –
Сквозь тлен земной трухи
Тобою от небытия
Спасённые стихи,
Способные душевный мрак
Сияньем побороть…
Каких людей! – за что? – за так
Нам посылал Господь…
ПОСЕЩЕНИЕ ПИСАТЕЛЬСКОГО НЕКРОПОЛЯ
Эссе-элегия
Истинно, истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне;
всё будет разрушено
(Мф.24:2)
1
«Путешествие в обратно
Я бы запретил»,–
прав он или нет, поэт, написавший эти строки, но почему-то перед каждым своим «путешествием в обратно» в моей памяти всплывают они, – строки поэта, некогда не сумевшего вписаться в реалии нового времени, не видевшего и не желавшего видеть ни его, ни его творчество уже «в упор».
Но, ведь сказал и другой поэт, по своей натуре боец до мозга костей: «история катит не по коврам, а по хрупким костям». И это правда…
Кто прав. Кто виноват, где концы и где начала?
Река времён? Лета? Цунами, сносящее всё на своём пути?..
«Дело простое: убит человек,
Родина не виновата» –
наверное, написанное Иваном Котельниковым о смерти солдата в чеченской войне можно в какой-то мере отнести и к судьбе Геннадия Шпаликова, человека тоже, впрочем, военного…
Но тут же, как бы исподволь, из какой-то мистической глубины, в противовес запрету поэта на посещение старых мест, в такт колёсам, стучащим на стыках рельс, в памяти пробилось другое:
«Зов древности – и нету сладу.
Свет утренний, холодный свет.
Тьмой тамбурной доеду к брату
В тот край, где не был столько лет»…
Не скажу, что тьма тамбурная была такой уж густой, но в вагоне мчащейся почти без остановок электрички, заметно темнело, когда она попадала в тень высоченных лесных массивов, почти вплотную подступавших к железнодорожному полотну.
Из вагона в вагон, избегая встречи с хмурыми контролёрами, перебегали безбилетники; свой дешёвый, сомнительного качества товар, пронзительно или громогласно, сменяя друг друга у входа в вагон, предлагали освоившие новомодный промысел «коробейники». Обратил внимание на то, что детективы и любовные романы, в отличие от прошлых лет, спросом почти уже не пользовались – даже Марининой и Донцовой.
Можно было бы и дольше постоять в тамбуре, внутренне отдаваясь мерному металлическому стуку колёс, в котором всё же было что-то холодное, но неизъяснимо-живое, если бы не многочисленные предложения «поговорить за жизнь» с утра уже «расслабившихся» от трудовой недели и семейной скуки многочисленных рыбаков, подкреплённые к тому же содержимым, булькающим в неизменных походных фляжках.
Сам же я, ни коим образом не являя собой «облико морали», всё же от подобного рода удовольствий, вплоть до прибытия на место назначения, твёрдо решил отказаться.
«Зов древности … зов древности», – да, видимо, зовом древности – ничем иным – не объяснить моё желание, совпавшее с предложением старого приятеля посетить его «смиренное жилище», находящееся в не совсем близких окрестностях знаменитого монастыря, расположенного в семидесяти километрах от Москвы, до коего благочестивые русские цари и царицы, как простые богомольцы и богомолицы, шли в старину пешком.
… Но вот и заблистала куполами обитель, «сердце России», вспыхнуло на солнце золото крестов да так, что глазу больно!..
«О моя юность, о моя свежесть!» – да, как же давно это было!
А сейчас что: «позор, забвенье, тишина»?
Нет, брат, – говорю я себе, – надо до конца всё претерпеть, без этого, – учат мудрые люди, – нет спасения.
Между тем до места назначения надо было в сторону Углича ехать ещё тридцать километров на такси.
Тыща рублей – удовольствие так себе, но деваться некуда.
2
Дорога,– новая, гладкая, современная, к счастью, пока ещё не платная, со всех сторон ограждённая шумозащитными щитами; дорога «хоть покатись», – так в моём далёком деревенском детстве говорили о ровной просохшей дороге, до того утопавшей в непролазной грязи.
Проехали действующий Никольский храм, проехали населённый пункт Иудино (почему такое название, водитель затруднился ответить).
Где-то на половине пути трасса словно поднимается вверх, открывая глазу совершенно необыкновенный простор – зелёную изумрудную чашу низины, окаймлённую мягкими и плавными холмами, таинственную бездыханную чашу, боящуюся пролить и малую каплю своей божественной благодати.
Где и когда я видел подобную картину? Вспомнил: тоже уже давно, когда ездил в Оптину, с правой стороны дороги, не доезжая Шамордино.
Можно было бы, конечно, попытаться описать миротворную красоту нашей земли во всех, доступных сердцу и глазу её божественно-земных проявлениях.
Можно, если бы в нашей литературе не было уже Бунина.
Ах, Иван Алексеевич, дорогой, скольких же ты научил писательской зоркости, и скольким же ты перебежал дорогу своим несравненным мастерством!
Но! – «писатель должен уметь подслушивать и подсматривать», к тому же «тобой одним не будет мир воспет».
Вот на этой обнадёживающей и утешительной ноте мы и подъехали к дачному посёлку, «в котором не был столько лет».
3
…Всё те же, словно выкованные из бронзы сосны, ослепительно-белые, с шелушащейся берестой берёзы, непроницаемо-задумчивые ели – дерева, насельники древнего леса, достигшие, казалось бы, предела своего роста, – ан нет – они всё тянутся и тянутся к солнцу, в небо, в каком-то своём потаённом стремлении достичь недостижимого, объять необъятное.
Хлынувший, остро пахнущий первозданной лесною свежестью, накатывает закладывающий уши оглушительный вал тишины, пронизываемый иногда словно причудливыми солнечными лучами всплесками птичьего пения…
И ты здесь – ну, а как же без тебя, старина, неугомонный труженик-дятел, и какой же сосновый лес без тебя!
Иван, мой старинный друг и товарищ, как говаривали раньше, очень даже и очень добротный прозаик, с коим мы когда-то, лет сорок назад, штурмовали отделы редакций, ведёт меня к своему дачному, видавшему виды, как и его хозяин, домику, на крыльце которого нас встречает его добрая подруга спутница по жизни и судьбе детская писательница, к тому же знаток и поклонница французского учёного и религиозного философа Блеза Паскаля, цитирующая его наизусть длинными периодами, что даёт повод для многих шуток мужа, – Людмила, в просторечии просто Мила. Она, и в самом деле, очень мила, но Иван когда-то оказался расторопней меня.
Я стал безнадёжно седым, а ты – молодая» – говорю благосклонно внимающей Миле где-то и когда-то слышанную фразу.
С Иваном оценивающе-добродушно смотрим друг на друга и понимаем: это, неостановимое и безжалостное, – время, с которым воевать бессмысленно и бесполезно: «и сам, покорный общему закону, переменился я». Дай-то, Господи, ума без ропота и уныния встречать находящее, что год от году всё печальнее.
Обозревая владения своих друзей, безоружным глазом вижу упущения в зоне хозяйственной ответственности Ивана: и забор требует ремонта, а лучше бы замены; и ступеньки в баню и в прочие подсобные постройки, того гляди, развалятся, и всё-то оно, тридцатилетней с лишним давности, нуждается в пригляде, обновлении, а силы – где их взять? – всё убывают и убывают…
То, что дом стареет вместе с хозяином – это правда, но есть и другая правда, более горькая: дом без хозяина – сирота…
То ли дело благоухающая – н надышаться и глаз не отвести – «зона ответственности» Милы – сад, рукотворный рай земной, с любовью насаженный ею.
Диву даёшься: какие только плодовые деревья и кусты не населяли пространство её сада; казалось, что и клочка земли неухоженной там не было.
Жасмин, белое благоухающее чудо, обнимающее тебя своей нежной и тревожной благодатью: какой тонкий, необыкновенный и неповторимый запах!
У Николая Заболоцкого «стояли в стройном беспорядке ряды серебряных стволов», а у Милы не в стихотворении, а наяву, в пышном гармоничном беспорядке, прячась в тени забора – они это любят! – тянулись кусты распустившейся гортензии, в иных местах самовольно покидая территорию хозяев, того и гляди, что достигнут проезжей дороги.
«Пусть берут, для хороших людей не жалко» – говорит бескорыстная Мила, незаменимая для знаемых мать Тереза, как когда-то в шутку назвал её Иван.
У противоположного забора, близ раскидистой рябины, тянулись вверх ещё не распустившиеся пики золотых шаров.
Боже мой! А ещё пионы, ирисы, чудная и редкая в наших краях турецкая гвоздика (Мила обещала поведать о ней какую-то свою историю).
А уж о смородине – чёрной и красной, черноплодке, крыжовнике – я и говорить не буду.
А потом Мила не удержалась и открыла ещё один тайный предмет своей садоводческой гордости.
Она подвела меня к молоденькой грушке – четыре года, как посадили, и показала её первенца – едва заметный, прячущийся между листьями плод.
И тут же засокрушалась: что же я делаю, нельзя хвалиться, Господь отнимет.
– Радостью можно делиться, а потом ты столько добра людям сделала, что у Господа рука на его же дары не поднимется, – сказал я ей в утешение.
А в воздухе, во всём этом пропитанном благодатью летнем пространстве, висело, звенело, сияло разнородно-согласное птичье многоголосье.
И всё же в этом хоре без ошибки можно было отличить прячущуюся где-то в кустарнике замечательную певунью славку, тёмно-коричневую небольшую птичку с осмысленным взглядом, как утверждают знатоки.
Далеко, из глубины леса, доносился глухой голос кукушки, неугомонно стрекотали самые умные из всех птиц – сороки.
То возникала, то резко обрывалась горестно-пронзительная флейта иволги; негромко, но проникновенно-мелодично звучала берущая за сердце песенка овсянки (существует предание, что Бетховен написал свою пятую симфонию, вдохновляясь пением этой маленькой птички).
Сойки, дрозды, синицы…
А вот встретить зарянку, по народной примете, значило хорошо провести день…
Где-то в глубине души или подсознания невольно просится на свет что-то вроде японских хайку:
«Летний безоблачный день.Ветер, донёсший запах цветущего жасмина. Полнота жизни» – можно ведь сделать стихотворение, – читаю эти строки Ивану.
«Полнота-то полнота, – отвечает мне мой давний приятель, – но тут недавно мне на глаза попалось другое стихотворение, созвучное моему настроению, а, может, и нынешнему мироощущению. Хочешь, прочитаю? – лучше с листа, чтобы не ошибиться».
И он медленно и как бы отстранённо читает:
ТАМ
Вечности льётся вода…
Время наступит, когда
Не возвратиться назад;
И отрешённо свой взгляд
Переведём – я и ты –
С жуткой своей высоты
На истомлённую, в зной,
Тверди палимой земной
Многострадальную пядь,
Горькую, как благодать…
Там беспокоен и сух
Нам услаждающий слух,
Высью пронзающий взор
Кронами ропщущий бор…
Там доживает с трудом
Нами оставленный дом.
Там, – как с бессмертием связь,
Всюду трава разрослась,
Но из былого руин
Льёт благовонье жасмин,
Стелется вишен пурга,
Тянется в небо ирга,
Дождь посылает дары
На золотые шары.
Счастье там, мука и свет…
Только с тобою нас нет.»
– Стихотворение-то хорошее, а вот настроение твоё мне не нравится, – говорю Ивану, – он и в молодые годы отличался мистической сосредоточенностью, всё по монастырям да старцам ездил, но так и не решился оставить занятие литературой, требующей всего человека, а тут ещё и встретившаяся Людмила не на шутку пошатнула его подвижническую аскезу.
– Ты же должен понимать, – словно продолжает свою мысль Иван, – что прочитанное мною стихотворение написано словно оттуда, из той страны, где все мы будем, а может, и увидим места, к которым на земле прикипела душа; к тому же, ты не хуже меня знаешь, что день, в который ты ни разу не подумал о смерти – день, прожитый зря.
– Весёленькое начало, – подумал я, поднимая за хозяев рюмку чистейшей, настоянной на смородине настойки, хрупая огурцом, только что сорванным с грядки.
4
«Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране» – хотелось бы мне предпослать известные строки знаменитого поэта «серебряного века» истории появления и бытования садового товарищества, куда привела меня судьба и где уже более тридцати лет обитают мои друзья.
Верно ведь сказал какой-то неглупый человек, наблюдая картину вырождения, а именно: если деды проводят жизнь в праздности, а их дети проматывают остатки состояния, то внуки их уже будут ходить по миру с протянутой рукой…
Нет, СНТ «Залесье» никакая, конечно, не рублёвка, не Николина гора, но на его временном примере можно увидеть социальный, – скорее, антисоциальный – срез общества, давно уже отринувшего устои человеческого общежития и заражённого жаждой деньги и накопительства… Да и братоненавидением, если сказать честно.
Мои друзья, уточняя детали, вспоминают историю дачного поселения.
Первоначально площадь на месте бывшего песчаного карьера под дачи одна влиятельная в то время московская газета (дело было в конце восьмидесятых) присмотрела для себя, но затем, видимо, нашла что-то лучшее, и в итоге пространство в пятьдесят дачных делянок ходатайством Михалкова и Бондарева отошло к Союзу писателей России.
Места личных владений определялись жребием и происходило это так.
Участки делились по принципу случайности, банальной жеребьёвки.
Члены правления могли выбрать участок по желанию, остальные – по воле случая. На учредительном собрании, состоявшемся сразу после коллективного выезда на смотрины, мы обсуждали условия жеребьёвки. Пять участков попадали по плану на карьер с водой, – там яма, образовавшаяся после выработки песка, наполнялась водой после каждого ливня. Засыпка такой громадной прорвы требовала значительных вложений из общего правленческого фонда, который был собран на строительство дороги до шоссе и проводку электричества. Мила, обуреваемая в тот молодой период своей жизни жаждой справедливости, (потом её за граничащую с безрассудством щедрость и доброту назовут матерью Терезой) предложила завезти землю за счёт фонда и только потом проводить жеребьёвку. С очень небольшим перевесом победило её предложение. И вот он, его величество случай (потом она поняла, что Божий промысел): при жеребьёвке ей и достался (в числе других пятерых) этот, постоянно мокрый и сырой участок. Забегая вперёд расскажем интересный факт: после завоза земли и благоустройства наших шести соток, мы оказались на прекрасной сосновой опушке леса…
Около длинной лесной аллейки…
В первое десятилетие в посёлке главными во всех смыслах были писатели.
Мы ходили в гости друг к другу, в некотором роде (смешно сейчас сказать) чувствовали себя избранными, дарили свои книги «неписателям».
В правлении товарищества были сплошь наши сотрудники.
Но всё, случившееся со страной, случилось и с нами: в правлении благодаря силе денег и тёмным закулисным комбинациям власть стали забирать богатейки и те, кто «умел решать вопросы».
Невозможно было представить раньше, но уже никого не удивляло, что мужем барственной Маргариты, расположившейся в доме, более похожем на дворец, был прокурорский работник, а близким родственником – уголовный авторитет.
К тому же, мы должны были выделить районной администрации десять участков, – так к нам «радушно» присоседились военные, преподаватели, врачи.
Появились и «нужные люди» – те, кто в «бандитские девяностые» мог достать дефицитный пиломатериал, сантехнику, кирпич…
Однако же, существовали тогда, сейчас почти угасшие, дружеские приязни, бескорыстные человеческие отношения.
Так, одним из самых желанных гостей в нашем скромном уголке был М.Ч, лама, целитель, поэт, переводчик, руководитель региональной писательской организации. Однажды он с какой-то высокой миссией был в Троице-Сергиевой лавре, после чего был привезён к нам его друзьями-поклонниками.
Вечером, выйдя из дома, Мила застала изумившую её картину: могучий М.Ч старой дедовской «литовкой» (электрических триммеров тогда ещё не было) азартно и со знанием дела косил на участке траву, напевая что-то своё молодеческое, национальное.
После пили чай, благодушный М.Ч читал свои стихи в переводах известных русских поэтов, а после, сделав широкий убедительный жест в сторону только ему видимого, сказал: здесь когда-то стояли терема и церкви, – благодатное это место!
С утра нашему дорогому гостю предстояло уезжать в Москву, мы сокрушались, что не показали ему все наши местные «угодья», не свозили на родники, на что добродушный М.Ч только улыбнулся: вы, наверное, сейчас думаете, что живёте в лесу сосновом? – нет, вы живёте в райском месте.
Надо сказать, что результаты тайновидения нашего друга подтвердил дотошный краевед, наш сосед Антон.
Оказалось, что данная территория да и вся округа в давние времена принадлежала богатому женскому монастырю, – не зря ведь местные жители, как они сами уверяют, видели монашенку, наверное, игуменью, хозяйски обходящую территорию, как будто ей принадлежащую, и словно растворяющуюся при приближении к ней…
Но ничего-то у нас на участке тогда не было, кроме двух сосен и трёх ив.
А теперь всё в цветах; плодоносят яблони, смородина, ирга, крыжовник, первый свой плод (радость-то какая!) дала посаженная четыре года назад груша.
Особенно радует глаз, ярко и самозабвенно на полянках, где прошёлся косой М.Ч, цветущая турецкая гвоздика…
Гвоздика, от всей души подаренная нам Таней К, хорошим и несчастным человеком, – её нельзя не помянуть, о ней наш короткий и печальный рассказ.
Впрочем, о ней ли только.
У Тани К, технического работника нашей организации, имеющей на руках после развода почти уже взрослого сына, с некоторого времени началась новая жизнь, – она встретила Валеру, простого парня-работягу с завода имени Хруничева.
Между тем, сыну Дмитрию пришло время уходить в армию; он хотел записаться в «десантуру», но попал на три года на флот, что по «пацанским» понятиям, не менее круто.
Понятно, что в такой напряжённой житейской круговерти Тане было не до участка, но как же он спустя некоторое время пригодится сыну!
Сам Дмитрий до призыва, чтобы не балбесничать, по инициативе матери успел у нас поработать курьером.
Был он парень добрый, хотя и неорганизованный, в какой-то степени даже безбашенный, что впоследствии в полной мере, к сожалению, и проявилось; наберёт книг для рассылки, потом надоест ему эта кутерьма, свалит всё в кучу дома у кровати, а сам в Серебряный Бор с друзьями купаться.
А Тане за него расхлёбывать: развозить всю эту груду по писательским домам, пристыженно извиняться.
Случилось так, что призыв в армию сына совпал с её медовым месяцем (радость, она всегда ходит под руку с грустью).
И попал наш Дмитрий, как уже было сказано на флот, на Камчатку, за тысячи вёрст от родного дома. Сложно ему (а в армии больше всего не любят москвичей и питерских) приходилось на первых порах, но мужской стержень в нём был, и парень выстоял.
Как-то представилась такая возможность, и мы отправили Таню как бы по приёмным делам на Камчатку.
Снарядили мы её «всей деревней», накупили гостинцев для всех его сослуживцев. И как же благодарна нам была Таня; кстати, благодарность, это бесценное человеческое качество становится очень редким, начисто исчезает в наше прагматическое время, попросту говоря…
Из армии уже возвратился не мальчик, а вполне взрослый человек.
Жить бы, казалось, да не тужить, но случилась беда.
Разгневанный муж Тани в пьяном застолье, при Дмитрии, поднял на неё руку.
Вспыхнула драка.
Дмитрий физически был слабее, но решил уравнять шансы с помощью ножа.
Далее – скорая, милиция, КПЗ.
Хотя и Таня, и её выписавшийся из больницы муж стояли перед следователем на коленях, Дмитрию светил реальный срок.
Но тут за Таню и её сына вступилась наша писательская организация: тогда работала схема «взять на поруки».
Дмитрия снабдили отличной характеристикой, судья попалась мудрая и сердобольная, сама в одиночку воспитывающая сына.
В итоге Дмитрию заменили реальный срок на условный, и он оказался на дачном участке матери, в писательском посёлке.
Много доброго людям сделал Дмитрий, ставший в уединении незаменимым мастером на все руки. К примеру, его, где-то добытой паклей, забиты щели между верхними венцами нашего дома.
Кончил Дмитрий то ли мученически, то ли плохо (он никому не рассказывал):
вступился за кого-то, был зверски избит, протянул недолго.
Это была первая недолжная смерть в посёлке.
После, а особенно в последнее время, смерть посыпалась за смертью – только успевай хоронить…
Что же Таня?
Таня была работник ответственный и добросовестный; она работала у нас в хозяйственном отделе, заказывала писателям гостиницы, покупала авиа и ж. д билеты (надо же, было время – писатели массово ездили на литературные праздники, на выездные секретариаты, в творческие командировки!)
Несмотря на то, что Таня не была членом Союза, она со многими писателями дружила, многих, особенно иногородних, выручала, пристраивала как-то на ночлег в Москве в безвыходной ситуации.
И была Таня была известна во всех писательских организациях, наверное, не менее её больших руководителей.
Однако же, известная русская болезнь, коей отчасти страдают и женщины, не обошла стороной и Таню.
Трудно сказать, что было тому причиной, – наверное, душевная неустроенность, но с неких пор стала Таня «расслабляться» – редко, но, как говорится, метко.
Случалось, что и на работу приходила в таком, провоцирующем руководство, состоянии.
Там в ней просыпалось до поры до времени скрываемое презрение к некоторым литературным начальникам-чиновникам, и она давала волю своему неудовольствию.
Какое-то время нам удавалось её прикрывать, но сколько верёвочка не вейся…
Мы знали, что Таня – садовод начинающий, но ей очень хотелось чем-то красивым и оригинальным расцветить свой пустой участок.
Желая помочь Тане в этом насущном деле, Мила купила как-то ей несколько пакетиков «Турецкой гвоздики».
Турецкой гвоздике, наверное, понравился танин ровный зелёный участок, и гвоздика зацвела в первый же год, хотя в инструкции и было написано, что цветение – на второй год.
Сказать по правде, – нам, задёрганным всякими житейскими обстоятельствами, не до цветов тогда было.
Но вот как-то однажды, разгорячённая, судя по всему, бесшабашным и шумным весельем, к нам в дом ввалилась Таня.
В руках она держала, как держат маленького щенка или котёнка, кучку находящихся в земле проросших гвоздик.
– На всякий подарок должен быть отдарок, – сказала довольная собой Таня, как драгоценный сосуд, протягивая распускающиеся цветы Миле…
Время, время… Бесконечная череда смертей.
Нет уже ни Тани, ни её Валеры.
Как ни оправдывайся, но сгубил лукавый змий хороших, в общем-то, русских людей, но летом у нас повсюду начинает светиться, полыхать то ярко-красным, то вишнёвым турецкая гвоздика.
Уже и соседи все брали у нас её семена и рассаду, а она всё цветёт и цветёт, радуя отвыкший от природы глаз и медленно каменеющую душу…
Удивительно, но как-то на Радоницу, оказавшись здесь, недалеко, в Никольской церкви, мы затем пошли на местное кладбище, нашли заросшую танину могилку…
Сквозь траву больно, до слёз слепила глаз цветущая гвоздика…
Также самые хорошие и дружеские отношения у нас сложились с известным в то время прозаиком М.П, выходцем из сибирской глубинки, учившимся (вот они, социальные возможности и лифты!) у самого Паустовского, учителя также знаменитого Юрия Бондарева. Но что Паустовский, что Бондарев, не говоря уже о М.П – они не в чести у нынешнего времени, – сегодня в определённых окололитературных кругах считается хорошей манерой свысока похлопать по плечу великие, ещё не растворившиеся в «реке времён» литературные тени: Распутина, Белова и, – чтобы рука у них отсохла, – Юрия Кузнецова…
Домик М.П стоял у самого пруда – так распорядилась жеребьёвка, и чему он был очень рад. У него, прожившего на белом свете шестьдесят лет, никогда не было своей дачи – руки, наверное, не доходили.
Теперь же, усадив на лавочку свою тяжелобольную жену, он неустанно обихаживал свой, укрепляющийся в росте, садик.
Под молодые яблоньки он вёдрами носил местное достопримечательное удобрение – ил со дна пруда с непривычным названием «сапропель».
Яблоньки хорошели, довольный М.П потом свой садоводческий секрет всем знакомым и близким рассказывал; те, не желая обидеть старика, изумлённо ахали, хотя о чудодейственном иле знали в посёлке все.
М.П в жизни был скромен, учтив и немногословен, на малознакомых людей производил впечатление жёсткого и угрюмого человека, но был, на самом деле, мягок и сентиментален.
– Когда мы, – продолжает Мила, – присаживались почаёвничать, он не забывал и о нашем пёсике: ставил рядом со столом большую миску с водой, а из кармана доставал сушки.
У Дика от природы были отменно крепкие зубы, и он ими что-то постоянно грыз; с людьми малознакомыми был напряженно-недоверчив, но к М.П относился со всей своей собачьей благосклонностью…
Что же случилось с нашим дорогим М.П в итоге?
Примерно то же самое, что и с Таней К и почти со всеми писателями, насельниками этого чудно-хвойного места.
Жена М.П вскоре умерла, он сам пережил её ненамного.
Затем случилось всё, как и у прочих писателей впоследствии:
Детям уход за участком показался слишком обременительным и они его, как и другие писательские дети, продали нарождающимся хозяевам новой жизни.
Сами писатели стали стареть и болеть, дачи (без хозяина дом – сирота) стали зарастать сорной травой, хиреть и рассыпаться.
Это Маяковскому хотелось, чтобы поэт и жизни был мастак (мели, Емеля!), но ни сам он, ни Блок, ни Георгий Иванов почему-то таковыми в жизни не были.
Не были таковыми в наступившее волчье время и уходящие из садового товарищества и из жизни ставшие никому не нужными писатели…
5
– Скорбные думы отложим,
Выйдем людей поглядеть, –
продекламировал Иван, приглашая пройтись по посёлку и неожиданно в рифму закончил, –
Только одно там и то же:
Мука, страдание, смерть.
– Вот видишь эту улочку, идущую до самого пруда, знаешь, как она у нас называется? – спросил меня Иван, – а называется она у местных дачников «аллеей вдов» – за последние года полтора четверых мужичков не стало, а крепкие и энергичные, казалось, были ребята.
По пути нам постоянно встречалось какое-то фантасмагорическое сочетание роскоши и запустения: дорогие новомодные строения «новых русских» и ждущие своей печальной судьбы, словно стесняющиеся самих себя, постройки советских ещё времён.
– Прямо как по писанию, глядя на представшую картину, – говорю я Ивану – всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет.
– Ну, слишком уж прямо и приземлённо ты понимаешь древнее высказывание; смысл его в приобретении у одного и лености и расточении даров Божиих у другого; мне же, глядя на эти почти что дворцы, знаешь, что приходит в голову? – притча о доме, построенном на песке:
«И пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал и было его падение великое…»
– Это я о тех, кто не в Бога богатеет, – произнёс Иван и продолжил: если деды проводили свой век в праздности, а их дети прожигали остатки наследства, то внуки их уже будут ходить по миру с протянутой рукой, в которую никто из проходящих даже и не плюнет.
Дом, построенный на песке … дом на песке, – вот я и думаю: а не было ли домом, построенным на песке дважды за век рухнувшее государство, – иной причины я не вижу.
– А ты знаешь, – говорит Иван, – мы с Милой, каждый вечер гуляя по посёлку, в некотором роде стали знатоками дачных архитектурных стилей.
Вот, например, дом, мимо которого мы сейчас проходим, сложенный из необработанных камней, внешним своим видом напоминающий форт или крепость; даже узкие окна его напоминают бойницы. Стены «замка», видишь, густо увиты вьющимся плющом.
– Это, друг мой, образец романского стиля, – просвещает меня Иван, – кому принадлежит – не скажу: ты там напишешь где-то, а мне здесь головы не сносить…
Пойдём дальше.
– А вот перед нами, Иван указал на высокий дом под двускатной крышей, –представитель классического стиля, отличающийся строгостью форм, простотой и функциональностью, – дал полюбоваться изящным строением мой приятель, ставший почти профессиональным дачным гидом, – кому принадлежит? – здесь нет тайны: владельцу автосервиса Д, выделяющему небольшую денежку на поселковые нужды.
Уже почти в конце нашего пути вижу добротный дом, построенный из крепких обтёсанных брёвен.
– Русский архитектурный стиль, – кивает в сторону дома со ставнями, украшенными резьбой, повторяющей русские орнаменты, сказочные причудливые животные или растительные узоры.
– Такой дом должен полностью быть деревянным – это непременное условие стиля; кто владелец этой «неказистой избушки»? – да ты смеяться будешь, – известный правозащитник Савелий Моисеевич Кауфман, устраивающий здесь частые встречи и семинары, после которых поселковая мусорка до краёв наполняется разномастной тарой…
Обратно идём другой дорогой. Вижу почти до основания сгоревший сруб.
– То ли замкнуло проводку, то ли красного петуха пустили, – никто ничего толком не знает, – дополняет общую картину Иван…
Солнце почти садилось. Его последние, нежаркие уже лучи, мягкой светящейся сеткой ложились на то и дело встречающуюся печальную картину запустения и распада. На участках, ныне без присмотра оставленных хозяевами (да нет же – хищный оборотистый хозяин найдётся!) там, где недавно росли розы и пионы, буйно разросся дикий терновник, отвоевали своё место татарник и бурьян, почти до пояса доходила крапива, а из леса, того и гляди, – на опушке скоро появится новая напасть – борщевик…
О, эти покосившиеся заборы, увитые сохнущим хмелем, безрадостные почерневшие крыши, плотным нелепо-зелёным мхом поросшие ступени!
Когда-то, желая зла врагу, говорили: да чтобы порог твоего дома травой зарос.
Порог нашего дома уже почти зарос травой.
Где-то тревожно-глухо куковала кукушка, бился с размаху в грудь поздний заблудившийся шмель.
Я не стал загадывать у кукушки, сколько мне жить: всё – и моя маленькая неприметная жизнь тоже – в руках Божьих…
Следующим утром, уезжая уже из гостеприимного дома, вспомнил Бог весть почему и прочитал на прощание моим друзьям въевшееся долгой болью в сердце стихотворение Бунина:
* * *
Зарос крапивой и бурьяном
Мой отчий дом. Живи мечтой,
Надеждами, самообманом!
А дни проходят чередой,
Ведут свой круг однообразный,
Не отступая ни на миг
От пожелтевших, пыльных книг
Да от вестей о безобразной,
Несчастной, подлой жизни там,
Где по родным, святым местам,
По ниве тучной и обильной
И по моим былым следам
Чертополох растет могильный.
Вот и весь мой рассказ…
ЮРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ДЕНИСОВ
К ТВОЕЙ, ОТЕЦ, СКЛОНЯСЬ МОГИЛЕ…
Наставникам, хранившим юность нашу
Всем честию, и мёртвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
А. С. Пушкин
Краткое слово об учителе
Юрий Васильевич Денисов, мой скромнейший и ненавязчивый наставник, и в быту, и в отношении к слову учил нас своим примером, скорее, не поэтическому мастерству, а человеческой основательности и порядочности.
В детстве он рос и воспитывался на Украине (не оттуда ли у него такая безобидная хитринка и лукавство да и сами стихи «не в лоб»), хватил военного лиха, послевоенного барачного скудного существования, служил в армии, до выхода на «литературные хлеба» более двадцати лет работал плотником на стройках Москвы, руководил ЛИТО строителей «Искра», куда благосклонная судьба привела и меня.
Юрий Денисов – один из тех немногих, кто отдаляясь по времени, становится для души ближе и необходимей, – о нём мой стихотворный верлибр «Памяти Юрия Денисова».
Также в своём эссе я счёл уместным представить читателю внутреннюю рецензию тогда ещё молодого и малоизвестного поэта Юрия Кузнецова – 1969 год! – на рукопись Юрия Денисова «Этажи» в издательстве «Молодая гвардия».
Для представления о Юрии Денисове как о поэте публикацию завершаю подборкой его стихотворений, в которых душа и судьба поэта.
ВНУТРЕННЯЯ РЕЦЕНЗИЯ ПОЭТА ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА НА РУКОПИСЬ ЮРИЯ ДЕНИСОВА «ЭТАЖИ» В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»
…Это будет замечательный сборник.
Сейчас у нас печатается множество стихов. Бывает, читаешь иные и всё там есть: и мысль, и образ, и интонация, но всё это какое-то необязательное, вялое, можно заменить одни слова другими – ничего не изменится.
Встречается часто другая крайность: всё сбито, подогнано, размер чёткий, рифма звонкая, а не задевает за душу, – всё холодное, заданное, «головное», – рационализм выдаётся за эмоцию.
Это не искусство, а ремесло.
И в том, и в другом случае стихи неистинны, коэффициент передачи жизни у них ничтожно мал.
Вот как раз в этом нельзя упрекнуть Ю. Денисова. Его стихи поражают душевным здоровьем, активным отношением к окружающей жизни. Молодое чувство так и бьёт в них ключом.
В едином сплаве будничного и высокого, прошлого и настоящего он запечатлевает то, что имеет глубокий смысл, высказывает своё отношение, светлое и гуманное, к действительности. Его стихи не оторвёшь от нашего времени – они в полном смысле современны.
Ибо именно в поэзии простых вещей коренится новая поэтика двадцатого века. Стихи полны внутреннего движения. Динамичность поэтического характера поэта Ю. Денисова выразилась, в частности, в неожиданном сопоставлении.
В стихотворении «Так вот. Пока на огневой рубеж…», положительно отмеченном рецензентом В. Харчевым, говорится о практических занятиях на стрельбище. Вот заключительное четверостишие:
«Отметь мелком все попаданья те,
К мишени ближе подойди при этом,
И тень твоя сольётся на щите
С простреленным тобою силуэтом».
Да! Это не только наводит на глубокие поэтические раздумья о драматических противоречиях мира, но чувствуется вот что – ощущение гигантских скоростей, при которых спрессовывается время и сокращается расстояние, вследствие чего сдвигаются, налетают друг на друга самые далёкие подобия, самые глухие ассоциации. Так человеческая тень скользнула по силуэту простреленной мишени и – мгновенье! – слилась с ним. Ещё мгновенье – и тень скользит дальше, но, как говорил Блок, творческий разум уже осилил, цепкий взгляд поэта схватил соответствие. И какой напряженный образ!
Какая динамичность! И всё – в продолжении!
А ведь ощущение пространства – одно из замечательных свойств русской поэзии. В стихотворении «Выхожу я спозаранку», полном здорового озорного чувства, Ю. Денисов уловил буквально пространство из-под руки:
«Что есть радостней на свете,
Коль кружатся голубки
Так, что с завистью соседи
Смотрят вверх из-под руки?
А они уходят в точки –
Но видать, слепит глаза.
Их увидеть можно в бочке,
Отразившей небеса».
Бочка и небо! Какой неожиданный фокус пространства!
В этой наметившейся особенности дарования Ю. Денисова – новая для него перспектива.
Главная тема его стихов – любовь к работе. В связи с этим поэт С. Наровчатов написал следующее:
«Человек, встающий из стихов Денисова, заслуживает всяческого уважения. Это тип современного рабочего, который в литературе нашёл пока очень робкое и поверхностное отражение. Деятельный, энергичный, хорошо ориентирующийся в широком круге вопросов, волнующих общество, он соединяет работу с учёбой в силу своей внутренней потребности, и то, что раньше называлось тягой к культуре, преобразовалось у него в привычку».
…………………………….
Что же касается разработки такой формы как верлибр, то у Ю. Денисова есть ряд удач, но поиски в целом оставляют желать лучшего.
….
От необходимого сокращения сборник только выиграет.
И, повторяю, это будет примечательный сборник.
11 июля 1969г.
Ю. Кузнецов
В заключение мне хотелось бы привести три стихотворения Юрия ДЕНИСОВА и поучительный эпизод, случившийся с ним в беседе с замечательным поэтом Ярославом Смеляковым.
* * *
В начале 60-х годов по просьбе Комиссии по работе с молодыми литераторами Ярослав Васильевич Смеляков читает рукопись моих стихов.
- Ты почему слово «руберойд» написал через «и» краткое? – спросил он меня.
- На стройке иногда приходилось разгружать руберойд. На одном из рулонов – на этикетке я прочитал это слово. Там было «и» краткое.
- Мне тоже приходилось его разгружать, – заметил Смеляков, – но я на это как-то не обратил внимание.
Ярослав Васильевич встал из-за стола, подошёл к книжному шкафу, достал «Орфографический словарь», быстро нашёл нужное слово. Я был прав. Он с теплинкой посмотрел на меня и продолжил чтение моих рифмованных и нерифмованных опытов. После написал письмо в одно из московских издательств с рекомендацией издать мою книжку стихов.
ПОДСОЛНУХ
До боли глаз улыбчивым и рыжим
Вдали от жадных поцелуев пчёл,
Среди домов, асфальта и булыжин
Подсолнушек – хороший мой! – расцвёл.
Предвидя то, что я его привечу,
Вихры поглажу, зла не причиня,
Он каждый день выходит мне навстречу
И смотрит, как мальчишка на меня.
Предчувствуя во мне большого друга,
И то, что я без слов его пойму,
Букашкою, в горсти зажатой туго,
Не терпится похвастаться ему.
Вокруг оглядываясь воровато,
Чтоб скрыть от всех привязанность свою,
В сообществе зелёного собрата
С душою просветлённою стою.
Пора идти, и вот я понарошку,
Таясь, как будто он и впрямь дитя,
Его листа шершавую ладошку
Небольно пожимаю, уходя.
ОТЕЦ
Стою, как будто в землю врос,
К твоей, отец, склонясь могиле,
С тобой всю жизнь мы жили врозь,
Всю жизнь мы врозь с тобою жили.
И вот сейчас стою, скорбя
Вблизи твоей простой оградки.
Так редко видел я тебя,
Так наши встречи были кратки.
...Есть фото у меня твоё:
На нём – твоя рука упруго,
Весь день сжимавшая цевьё,
Навек легла на плечи друга.
Ещё ты молод, но война
Не за горами. На примете
Ты у неё уже: она
Уменьшит жизнь твою на свете.
Ещё смешлив ты, ладен весь,
Ещё ты счастлив на пределе,
А значит, я уж где-то есть:
Смеюсь и плачу в колыбели.
...Отец, как жаль, что не пришлось
Избыть разлуку нам, но если
С тобой всю жизнь мы жили врозь,
Зато всю вечность будем вместе.
РАДУНИЦА
Ливню, радуге радуются –
Корни злаков усохших...
А сегодня ведь радуница –
День поминок усопших.
Сколько горести в шествии
Столько бед переживших
Старичков, старушенций,
Сыновей переживших!
Мало мы понимаем их,
Старичков понимающих!
Сколько их, поминаемых!
Сколько их, поминающих!
Старушенции в вышивках,
Нафталином пропахших,
Поминают невыживших
И без вести пропавших.
Сердце колко колотится.
Стал я словно потерянный.
Подобрав у колодца
Лист бумаги потерянной
И прочёл не без боли я,
Сквозь туман, словно сослепа:
«Помянуть Анатолия,
Власа, Дороша, Осипа,
Ярослава, Арсения,
Савву, Власия, Конона...»
Вот он, видимый всеми
Среди птичьего гомона
Скромной крашенный краскою
Серебристого колера,
Над могилою братскою –
Монумент, близ которого
Ливню, радуге радуются
Корни злаков усохших...
Люди, ныне ведь – радуница.
Помяните усопших!
* * *
Юрий Васильевич Денисов (1936-2003) - поэт, переводчик. Родился в г. Камышлове Челябинской области в семье военнослужащего. Детство прошло у родственников на Украине.
Срочную службу (1957-1960) проходил в Заполярье.
Двадцать лет, до поступления на Высшие Литературные Курсы, работал плотником на стройках Москвы.
Первая отдельная поэтическая книга «Этажи», за которую получил премию ЦК ВЛКСМ, вышла в издательстве «Молодая гвардия» в 1971 году.
Переводил многих поэтов с языков народов СССР.
Руководил семинаром переводчиков в Литературном институте им. Горького и литературным объединением «Искра», из которого вышло несколько членов Союза писателей России.
Последние годы жизни тяжело болел.
Умер и похоронен в Москве на Митинском кладбище рядом с могилой матери.
ПАМЯТИ ЮРИЯ ДЕНИСОВА
1
«…Те деньги, что в редакциях одних
Получены, – пропиты быть в других
Редакциях должны», – так он шутил
В беззлобной простоте своей лукавой,
Житейские давая наставленья –
Поэт рабочий, истинную цену
Себе знать не желавший, балагур,
Нескаредный участник непременных
Широких цэдээловских застолий,
Полуеврей? – ну пусть хотя б и так,
Но как апостол учит: во Христе
Ни эллина, ни иудея нету,
Одно душой содеянное … Как
Сошлись мы с ним? – знать, неисповедимы
Пути Господни были в мире том,
Что лет чрез десять, – самое большое –
Пятнадцать, – вдруг, необратимо станет
Насмешкой над доверчивой душою,
Пустым зловещим призраком и прахом.
2
Болел он долго, тяжело… Потом
В отчаяньем пропитанном застолье
Чего греха таить? – тяжёлый ропот,
Плод долгой безысходности, сменялся
Раскаяньем внезапным, и хозяин –
Заметно было – не жилец на свете –
Шёл поливать (последняя отрада!)
Стоявших, где поставить только можно
В своей, объятой немотой квартире, –
Живучую ораву «ванек мокрых»,
Герани, розы, – множество цветов.
Что было после?.. Ранняя весна,
Пронзительно-холодная; его
Опухшая от слёз и горя Люба;
Кадильный дым и чтение Псалтири;
На митинское кладбище безмолвный
Последний путь; тоска; в салоне тряском –
Пронзительно, как боль, у самых ног –
Бездушный гроб, удел всех человеков
И проповедь смирения... потом
Тяжёлые, как камни, комья глины.
И это – всё?..
3
А я, ещё живущий, –
Где обрету могильный крест и скоро ль?
Кто провод;т в последнюю дорогу?
Каким предстанет вечное жилище?
Николай Коновской
ДВА МОРЯ
(из свт. Игнатия Брянчанинова)
1
Кончаясь за гранью и твердью земной,
Безбрежное море шумит предо мной, –
Порою мятежное, ярое, но
В полдневном покое прекрасно оно;
Какой-то сокрытою тайною вод
К себе непреклонно и властно влечёт.
О, так глубока эта смертная гладь,
Что мысль не могу от неё оторвать,
И, чуя с творением Божьим родство,-
Насыщу ли взгляд созерцаньем его!
У самого моря, Владыко, мой скит,
Поставлен Твоею рукою, стоит.
2
Страша, приближается вечность. И нам
По бурным житейского моря волнам
Сквозь бури и грозы приходится плыть, –
Лишь только б на берег спасенья ступить.
Пусть тщетно добычу ждёт жадное дно:
Нам странствие по морю – Свыше дано.
3
О щепка, носимая штормом, – смирись:
Нагим ты когда-то пришёл в эту жизнь,
И так же бесследно уйдёшь из неё
Нагим, даже тело оставив своё…
(стихотворное переложение Н.Коновского)
СВЕТЛАНА ВЬЮГИНА
До первой звезды
Рассказ
…шли несколько ангелов в гуще толпы.
Борис Пастернак
«Тинь, тинь, синица! Добрый день! Не бойся! Я тебя не трону!» – мысленно про себя проговорила есенинский стих Серафима Петровна своей любимице, синичке по имени Юля, раскладывая на обледеневшем оконном карнизе угощение – мелко нарезанные кусочки сала.
– Залетела бы ты в форточку, Юлечка, здесь со мной живёт чудный кот Персик, я бы вас познакомила; так бы и жили мы втроём, как жили все насельники рая до грехопадения…
А от пахнущего чесночком деревенского сала, присланного щедрым самарским родственником, она и сама бы не отказалась, если бы не одно, а даже два «но».
Первое – это Рождественский сочельник: ни скоромного, ни постного нельзя до первой звезды. Есть и второе «но».
Как помнит наш благосклонный читатель, расстались мы с Серафимой Петровной в пору летнего московского невыносимого пекла, а снова встретились в лютые январские морозы, – каких и старожилы не помнят.
Серафиму же Петровну, надо сказать, всю жизнь отличали три качества, неизвестно как в ней уживающиеся: покладистость, упрямство и постоянство. Ну так вот, отличаясь постоянством, несмотря ни на какие морозы, она всё так же со своими неизменными скандинавскими палками "нарезала" круги вокруг своего, наверное, до дна промёрзшего озера. Но верно говорят люди, что от судьбы не убежишь.
Только поставила в угол палки, – так тут как тут – кто бы вы думали? – самый активный и перспективный член местного литобъединения и лучший собутыльник её покойного мужа – Иван Гордеевич, идущий, как оказалось, в магазин и принимающий иногда по-товарищески у неё «заказы» на хлеб и молоко.
– Соседушка, – смиренно попросила она Гордеича, – купи мне колбаски и сыра, праздник завтра большой.
– Пра-а-аздник, передразнил её едкий и заносчивый сосед, - А ты к празднику готовишься как? Палки финские в угол поставила и в кресло уселась? Вон котяра все газеты разбросал… Купить-то колбаски куплю, но напоминаю, что сочельник сегодня. До первой звезды – ни-ни, ни кусочка (откуда у него такая ревность к соблюдению постов взялась!)
При этих словах Гордеич шутливо провёл по горлу тыльной стороны ладони…
Всё так, конечно, и прав Гордеич, но Серафима Петровна умолчала, что была в храме накануне. Посетовала знакомому отцу Алексею, мол, трудно пост соблюдать и всё такое.
- Время от времени срываюсь, нарушаю – и молоко пью и конфеты ем…
Батюшка ласково с ней поговорил, посоветовал пост держать посильно, по возрасту и немощам. Главное, научал, запомни: никому своими маленькими духовными подвигами глаза не коли.
– Матушка, молочко и конфеты – это терпимо, главное – людей не есть, – так нам советуют богомудрые старцы.
Хотя необыкновенно смиренной и покладистой была Серафима Петровна, но тут, видимо, по наущению вражьему в горячности стала выговаривать соседу, мол, сам там смотри, не оскоромься горячительными напитками, меру хотя бы знай. А она дотерпит до первой звезды. Что ж, слово не воробей: «посмотрим», – сказал.
И за словом в карман не полез, даром что ли, активный член местного литературного объединения, мастер афоризмов?! Руки в боки, глаза стали круглыми и дерзкими, как у готового броситься в драку кота, просто зашипел на неё:
– Дотерпит она, я ещё посмотрю, как дотерпишь! - а горячительные продукты – постные, из зерна да из винограда сделаны, пора бы тебе знать, не первый день небо коптишь.
Но тут телефонный звонок прервал так нелепо назревающую ссору. Звонила невестка, которая стала напрашиваться на чаепитие вечером. Мол, на Рождество всей семьёй и к другой бабушке надо заглянуть…
Ну что тут скажешь? Характер у Серафимы Петровны - покладистый. Не стала она обидки копить, – мол, опять сынок не заедет…
- Вот, он, и отвлечёт меня от стола, от скоромной еды этот невесточкин визит, - думала Петровна, - К тому же к гостье готовиться надо, в делах и дотерплю как-нибудь (с Божьей помощью!) без застолья до первой звезды.
Терпеть за работой было совсем легко, сам Господь, наверное, помогал, да и на улице заметно темнело, и это тоже придавало сил Серафиме Петровне.
С такими мыслями, перекрестившись, стала она к чаепитию с невесткой готовиться: пропылесосила свою маленькую квартирку, пол вымыла, цветы комнатные на подоконниках полила, из пульверизатора освежила. Подумала-подумала и вытащила по случаю купленную большущую рыбину, голец называется. Две сковородки рыбки нажарила.
Поохала-поахала и пирожков немного налепила. Духовка у неё сломалась.
Так не растерялась Петровна и со сковородками обошлась. Вот мечтает, и сыночку и внукам пошлю гостинцев домашних. Потом (женщина ведь!) посмотрела в зеркало, умылась- принарядилась- причесалась. Что уж перед невесткой себя сиротой казанской выставлять!
Вечером, уставшая, довольным взглядом оглядела Серафима Петровна свои хоромы. Ёлочка, ещё с Нового года в игрушках сверкает! Рыжий котик Персик на своей лежанке возлежит, зелёными глазами поводит, любуется своей хозяйкой-хлопотуньей! Стол не по-пенсионерски ломится от домашней праздничной снеди!
- Вот только как же за стол садиться до первой звезды? – дрогнула Серафима Петровна. Ну, и что страшного, почаёвничаю до звезды: Бог простит.
А Звезды всё не было…
Как вдруг одновременно раздались два звонка – телефон домашний и во входную дверь. Серафима Петровна, схватив телефонную трубку, метнулась к двери. По телефону звонила невестка, извинялась, что не приедет. В такой лютый мороз машина не завелась… В дверях же довольный стоял сосед Иван Гордеевич с пакетом заказанных продуктов и бутылкой шампанского.
Молча протянул пакет с молоком, хлебом, сыром и колбасой и спросил виновато:
- Петровна, в моё окно не видно первую звезду. Всё в тучах, метель началась.
Пока звезда появится, давай с тобой подборку моих стихов отошлём на один сайт, «Русский писатель» называется. Правда, страшновато: там сам Крупин печатается, но он же прозаик, а из поэтов я никого не боюсь, пусть они меня сами боятся: ведь меня когда-то сам Пастернак благословил, давай, мол, Ваня, я в тебе верю!
– Вознесенский Андрюха, помню, ещё сильно ему надоедал, отрывал человека от дела.
«Этот старый пень неисправим, – благодушно улыбнулась про себя Серафима Петровна, – давай свою нетленку, для начала посмотрим грамматические ошибки». Отошлю легко, с флешки-то, одним кликом…
Вдруг в окно раздался какой-то осторожный стук.
«Синичка Юля, наверное подумала Серафима Петровна»…
А высоко-высоко над её домом, над городом, над всем мирозданием дивным светом уже пламенела долгожданная Звезда Рождества.
СВЕТЛАНА ВЬЮГИНА
Персик на «передержке»
Рассказ
Серафиме Петровне родственники, уехавшие в отпуск на юг, оставили кота на «передержку». Но до чего же ей не нравится это корявое слово.
«Пере, пере» – как вспомнишь, тут же выплывают «перестрелка», «перемога», «перестройка»… будь она неладна, с её, недавно отправившимся на встречу с Богом, прорабом.
Вот слово «Персик» - совсем другое дело. Насыщенное словно каким-то красочным избытком, осязаемой полновесностью.
Серафима Петровна, - хотя и на пенсии уже, но пенсионерка работающая и женщина - хоть куда…
Это о таких, наверное, пели в своё время:
- Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым!
Так вот, следуя последней московской моде, с какой-то благой целью она приобрела скандинавские палки для ходьбы, и каждый вечер, усиливая темп, совершала пешие прогулки вокруг ближнего озера. Она бы безмятежно продолжала бы совершать их и дальше, но как-то раз старый сосед, друг и собутыльник её покойного мужа, язва и всезнайка, Иван Гордеевич, к тому же активный член местного литобъединения, соседку ошарашил:.
- Серафима, - обратился он к ней, - а ведь бегом от смерти не убежишь. А знакомо ли тебе такое стихотворение Шарля Бодлера:
- И старческой любви позорней
Сварливый старческий задор.
Серафима Петровна намёк поняла, но будучи человеком дотошным, решила проверить в интернете достоверность сказанного Иваном Гордеевичем.
Оказалось, что никакой это не Шарль Бодлер, а наш отечественный Фёдор Иванович Тютчев. Когда же наш Иван Гордеевич был обличён в незнании поэзии, он, не смущаясь, произнёс:
- Простите меня, я жалею старушек,
Но это единственный мой недостаток, -
Это настоящий Тютчев. И снова он сплутовал, старый пень, но может он, как говорит сегодня молодёжь, просто «прикалывался».
Но не Иван Гордеевич, а кот Персик - герой нашего рассказа, о нём мы и продолжим наше повествование…
Август этого года выдался таким жарким, как никогда. Пекло нещадно.
А у Серафимы Петровны, как на беду, ещё перегорел день и ночь работающий вентилятор.
По совету «Яндекса», который «знает всё», она завесила окна мокрыми простынями, надеясь получить хоть какую-то передышку от зноя.
Всё живое во время беды и нужды льнёт к своему «старшему брату» - человеку. Не был исключением и Персик. Он одним прыжком вскочил на постель к Серафиме Петровне и прижался к её тёплому боку, хотя коты предпочитают всегда ложиться в ноги хозяев.
Персик, тесно прижавшийся к хозяйке, стал вылизывать свою блестящую роскошную шёрстку, искоса глядя на Серафиму Петровну.
Затем он вытянулся, спрятав хвост между лап – верный признак кошачьего уныния.
- Скучает, - подумала Серафима Петровна, - ласки хочет, - и погладила его по тёплой и рыжей бархатистой шубке.
- Нет, всё-таки в людях много хорошего осталось, - подумал кот и
в ответ благодарно, коротко и отрывисто замурчал. Серафиме Петровне не впервой было иметь дело с котами, и ранее со своими – тоже. И она прекрасно понимала и смысл и оттенки смыслов кошачьих голосов.
- Знаю тебя со всеми твоими повадками, - говорила о Персике про себя Серафима Петровна , - сейчас тебе тяжело, ты печален, но стоит мне прийти с работы домой, то тут же начинаешь тереться об ноги; я понимаю, что этим ты выражаешь свои особые умилительные чувства.
Если ты сильно дёргаешь и бьёшь хвостом – значит, тебе что-то не нравится; если же держишь хвост трубой - это знак того, что ты всем доволен, и у тебя ни к миру, ни ко мне нет претензий.
- А когда мы были с тобой на даче, а ты выгибал спинку и у тебя стояла дыбом шерсть, - это означало, что ты чувствовал опасность и был готов защищать свою территорию от наглого и враждебного соседа.
А ещё ты был щедрым и доблестным охотником; помнишь, сколько грызунов приносил к нам на крылечко в доказательство того, что ты добытчик?
А потом ты отходил в сторонку и прямо стоящие твои ушки означали, что ты занят собой и тебе ни до кого нет дела. Когда тебе надоедало заниматься «самосозерцанием», ты перекатывался на спинку, и я понимала, что это знак полной преданности мне и предложение поиграться. А сейчас я жду от тебя твоего мурлыкания, знака твоего хорошего настроения и благодарности за мою ласку. Далее Серафима Петровна гладила кота по голове и продолжала уже вслух так:
- Я к тебе-то давно уже привыкла. А может и полюбила немного; наверное, пойду-ка я налью тебе молока в миску. Тут Персик вскинул на неё свои замечательные светло-зелёные глаза, - вы не поверите, такие же , как и у хозяйки, - и замурлыкала ещё громче.
- Ты меня тоже, наверное, немного любишь?! И что с того, что нас не взяли на море; меня, немолодую тётю и тебя, пусть и молодого красавца, но хлопотного в дальней дороге… Но мы так нужны друг другу!
- Жалко, что ты не умеешь говорить, но ты всё, как человек, понимаешь, по крайней мере понимаешь самое главное.
Тут Персик навострил ушки.
- Сказал бы ты мне, Персик, что я тебя дорога, - то ли в шутку, т о ли всерьёз произнесла привыкшая уже к одиночеству Серафима Петровна.
Тут кот, сидевший уже на сквозняке у отворённой двери на балкон, мягко и неслышно подошёл к Серафиме Петровне и дважды лизнул её усталую руку. ..
Одна живая душа поняла другую душу. Может, это и есть любовь, завещанная свыше всему сущему?!
И разве этого мало для счастья?
ЗЯБЛИКИ, ПТИЧКИ НЕБЕСНЫЕ
Рассказ
На ветру не зябнет зяблик,
Лишь качается слегка
Вместе с веткой, как кораблик.
Что приплыл издалека...
Как я рад весенней птахе
И тому, что дал Господь
Скорби все мои и страхи
Этой крохе побороть…
(Геннадий Толин, из стихотворения "Зяблик")
Сейчас часто многими авторами в анализе литературных текстов и разного рода событий упоминается известная пушкинская цитата из его черновых заметок о поэме "Граф Нулин": "Бывают странные сближения".
Благодаря таким "сближениям" даже не столько по времени, а по существу и факту, у меня за наблюдением над пернатыми насельниками моего дачного участка возник небольшой рассказик, которым я и хочу поделиться с читателями.
1. МОИ ПЕВЧИЕ САДОВЫЕ ЗЯБЛИКИ
Наша дача на - опушке соснового леса. Чуть поодаль песчаный склон, и там ласточки любят гнездиться. В этом году на даче как никогда было много птиц. И дрозды полюбили у нас клевать ягоды. Даже черноплодку мы не всю собирали, для дроздов часть оставляли. Пеночки, трясогузки, синички, иволги – мы уже знали « своих» пернатых и развешивали кормушки на деревьях. Птички с удивлением на нас поглядывали, предпочитая склёвывать червячков и комаров с земли, с травы: Мол, это же не город, есть чем прокормиться. Порхали весело над яблонями, потом рассаживались на жасмине и весело щебетали: лето!!!…
Соловьи нам часами пели по весне, но их мы редко видели, оперение у соловьёв невидное, скромное. И сами они предпочитают оставаться в тени. Но – пение! Об этом много сказано-написано!
Птицы, как люди - горластые и мельтешащие – это совсем не значит, что самые талантливые, самые хорошие, самые-самые…
А тут появились незнакомые птицы – небольшие, юркие, грудки розовые, нежного окраса, с серой «опушкой», щебечут громко, но коротко. Пропели песенку и нет их… Полистав подарочную книгу, справочник о пернатых, разыскала наших «незнакомцев» Это – зяблики! Вот вы кто, птички-невелички!?
И вспомнилась невольно удивительная история, рассказанная мне в детстве папой. История про медсестру, лейтенанта Зябликову, которую папины однополчане ласково звали Зябликом…
2. ЛЕЙТЕНАНТ ЗЯБЛИКОВА
Историю эту мне рассказал мой папа, фронтовик, прошедший войну с начала её и до конца.
Не знаю, чем это объяснить, но люди, прошедшие войну, не любили о том распространяться, а может, просто щадили нашу, тогда ещё юную, психику.
Надо сказать, что мой папа, как мало кто, любил всё живое, всю Божью тварь, населяющую наш мир, потому и профессию выбрал такую, облегчающую страдания бессловесной твари – ветеринар, и до самой своей пенсии проработал ветеринаром. Но из животного мира папа особенно любил лошадей, а из мира человеческого – хрупких самоуглублённых людей – «ботаников», как бы сказали сейчас, не умеющих, вроде бы, и за себя постоять.
И не случайно, видимо, всё же он посчитал мне рассказать следующий краткий эпизод войны, соединивший в себе и самоотверженность, и жалость, и что-то ещё, лежащее за гранью плоского земного мудрования.
Папа в своём подразделении, как профессиональный ветеринар, досконально разбирающийся в лошадях, был к ним и приставлен, за них и отвечал. Ведь без лошадок – этих безотказных тружеников фронта, война, особенно её начало, была бы гораздо драматичней, и все, особенно ездовые, об этом хорошо знают…
Была у них в подразделении невзрачная худенькая медсестра, приходящая подкармливать лошадей в свободное от службы время, вечером.
Маленького роста, скромного обличья. Внешне было в ней что-то птичье, пожалуй, даже зябличье, – а как было не иззябнуть слабой и беззащитной девушке, почти что девочке, на ледяном ветру безжалостной войны?
Зяблик – так ласково и звали её все в полку с лёгкой руки ротного балагура и красавца Самсона, не обделявшего её, своим вниманием, не переходившим, впрочем, границы дозволенного.
Спешит, например, к своим раненным на перевязку Зяблик, а навстречу Самсон с переписанными откуда-то стихами Есенина:
– Ты меня не любишь, не жалеешь,
Разве я немного не красив?
Зардеется Зяблик и старается как можно быстрее проскочить мимо столь галантного ухажёра.
А ещё частенько, но беззлобно дразнил он медсестричку за частые слёзы.
Вот принесёт она своим подопечным лошадкам кусочки свеколки,
морковки, сухарики, и пока те благосклонно гостинцы схрумкивают,
что-то им тихонько наговаривает и плачет тоже тихонько.
Эх, Самсон, если знал бы ты, что слёзы – это свидетельство чистой живой души, – осторожнее был бы со своими шутками…
Но, может быть, всё было и так, как сказано у одного поэта:
– две души неровные края свои сближали…
Что уж там у неё случилось, какая беда, в это Зяблик никого не посвящала. Покормит лошадку – и к себе, в медсанчасть.
Не только простенькой внешностью, но и поведением Зяблик не выделялась. Была неприметна, может даже смиренна, если уместно здесь это слово; звёзд с неба не хватала, значительных наград не имела, да и в силу маленького роста и физической слабости раненых с поля боя вытаскивала редко.
Но уж в санчасти трудилась, конечно, как и все, не покладая рук…
И жалел эту сестричку, этого Зяблика, как всем казалось
поначалу, пожалуй, только конь, которого звали по трагикомическому
совпадению тоже, как и её обожателя и обидчика, Самсоном. Вот покормит девушка Самсона, завсхлипывает, а конь замрёт, даже ушами не прядёт, мордой своей лошадиной к щеке зябликовской прижмётся. Жалеет.
Но неисповедимы пути Господни, тем более на войне, и попал в медсанчасть с ранением наш однополчанин, богатырь Самсон. А надо сказать, что был он хорошим солдатом, отличным сапёром, много жизней спасли его личное мужество, сноровка и смекалка. Но всё же однажды обошла его военная удача…
Так вот. Перевязывает его после операции медсестра Зяблик, а он терпит; зубами скрипит, а терпит. Вспомнил, наверное, как за слёзы поддразнивал сестричку. А та молча и спокойно свою работу делает. Перевязали Самсона, понесли на носилках в машину для отправки в госпиталь и вдруг хлынул такой чудовищный ливень, что не видящая от печали белого света Зяблик, сопровождавшая раненого, сдёрнула с себя плащ-палатку и стонущего Самсона стала укрывать ею.
И такая незадача, война - дело опасное и непредсказуемое, а события происходили не в тылу, а в прифронтовой зоне, и осколком разорвавшегося вблизи снаряда её задело.
Не получилось ли так, что закрывая Самсона от дождя, Зяблик спасла его от верной смерти?..
Без сознания была наша Зяблик, много крови потеряла, и отправили её той же машиной, что и Самсона, в госпиталь. Провожающие вспоминали, что взрослые мужики, оказывавшие ей первую помощь, едва сдерживали слёзы.
…Осталась ли медсестра жива? Об этом папа так и не узнал. Даже имени её не запомнил. Через неделю он получил ранение и сам попал в госпиталь. Но запомнил, что фамилия медсестры была Зябликова. Лейтенант Зябликова. И ещё вспоминал, что все раненые солдаты звали её ласково Зябликом.
***
Теперь, прожив уже немалую жизнь, с высоты своего возраста ясно вижу, что в жизни нет ничего случайного и маловажного, даже если оно кому-то на первый взгляд может и показаться маловажным и странным.
В этом меня лишний раз убеждают недавно прочитанные строки замечательного православного писателя Александра Ракова:
"Один только Бог знает связь причин и событий".
А нам остаётся лишь благодарно склониться перед Его святой волей.
АЛЕКСИЙ – ЧЕЛОВЕК БОЖИЙ
Рассказ-быль
Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдёшь его.
(Еккл.11,1)
Сделал добро – забудь, сделали тебе – расскажи всем.
Народная мудрость
Вот уж, действительно, неисповедимы пути Господни!
Лет десять назад навалились на меня неразрешимые, как мне тогда казалось, жизненные проблемы.
Не знаю и не помню, как это случилось, но ноги сами привели меня в храм "Всех скорбящих радость", что на Большой Ордынке.
Случайность? Но говорят, что случайностей не бывает.
Огромный храм с чудотворной иконой Божьей Матери, множество икон с горящими перед ними лампадками, громадные подсвечники, чудом спасённые из приговорённого к взрыву храма Христа Спасителя, невыразимый дух чего-то вечного, неземного.
В этом храме, говорят, любила бывать Анна Ахматова...
Увидев мою растерянность, ко мне подошла пожилая женщина, служительница храма и участливо поинтересовалась, что меня привело сюда и чем она может мне помочь.
Я ей в общих чертах всё, тяготившее меня, рассказала.
Тогда она меня взяла за руку, повела вперёд, ближе к главной алтарной части, и указала на незнакомую мне доселе икону.
– Это – Алексий, человек Божий, он помогает с верой к нему обращающихся.
Святой Алексей был изображён не в канонической церковной, но в живописной манере, с глазами, словно устремлёнными в вечность, пишущим хартию, в которой он сам изложил историю своей жизни и просит прощения у родителей и у каждодневно и безутешно оплакивающей его невесты.
(Житие Алексея, почувствовав внутреннюю тягу к этому святому, я прочитала позже).
Поставив свечку святому, я вышла из храма и направилась в сторону находящейся рядом станции метро "Третьяковская".
Около церковной ограды увидела нескольких бомжей.
Моё внимание привлёк один уже не молодой человек с болезненным страдальческим лицом: он стоял на коленях на куске обледеневшего картона словно бы кого-то ждал.
Шапка, приготовленная для сбора милостыни, была обильно запорошена снегом. И я, увидев это, невольно приостановилась…
– Помогите Христа ради многогрешному Алексею, – были его слова, обращённые ко мне.
Я дала ему купюру, сейчас уже не помню какого достоинства. Дала и быстро пошла к метро.
– Спаси тебя Господь, сестрица, – дошли до меня его слова, сказанные мне вслед.
В те лихие для меня дни, перечитывая поэта Юрия Кузнецова, остановилась в стихотворении "Завещание" на эпизоде, удивительно схожим с моим, случившимся у храма "Всех скорбящих радость":
Мне помнится, в послевоенный год
Я нищего увидел у ворот –
В пустую шапку падал только снег,
А он его вытряхивал обратно...
– Ну и ну, – только и подумала я, вспомнив «своего» бомжика.
Стихи стихами, но дела мои после того похода в храм стали потихоньку устраиваться…
– Алексей за меня молится, – с благодарностью и надеждой думала я, вспоминая свой поход в храм на Большой Ордынке…
Туда я за эти годы так больше и не выбралась.
А когда накатила новая беда, касающаяся уже не только меня одной, а всей страны и, пожалуй, даже всего мира – коронавирус, и в нашу жизнь требовательно и жёстко вошли такие слова-понятия, как пандемия, дистанционная учёба-работа, самоизоляция, штрафы, маски и перчатки, я в этот храм засобиралась. Да не тут-то было, ввели пропуска на вход в метро да и на посадку в такси тоже…
И я сама себя успокаивала – вот снимут карантин, отменят ограничения, потом…
К тому же сын на мои просьбы свозить в храм «Всех скорбящих радость» - привёз Акафист святому Алексию и виновато развёл руками:
– Пока вот только так…
Я была на самоизоляции, времени было предостаточно, и я, виноватясь сама перед собой, читала этот акафист несколько дней подряд. А сыну, пытаясь объяснить своё непослушание (самостоятельная покупка еды во время весенней самоизоляции в условиях пандемии), приводила, как мне казалось, разумные причины. Во-первых, я хожу в магазин в маске и перчатках, во-вторых, в магазин шаговой доступности, в-третьих, и это самое главное, – ни в каком возрасте, если ты ходячий, не хочется терять самостоятельности. Раз в неделю мой взрослый сын привозил много вкусного и нужного. И я помалкивала о своих набегах в магазин, чтобы не умалять его замечательную заботу.
…Как-то утром раздался звонок и ангельский голосок, обозначив себя волонтёром ОНФ, предложил привезти лекарство и продукты. Девушка была настойчива: она убеждала меня помочь подрастающему поколению проявить себя на ниве сострадания. Я ответила на несколько дежурных вопросов и развеселилась, услышав неподдельный ужас моего диспетчера-волонтёра:
– Сколько, сколько вам лет?!
Я догадалась – для 18-летней первокурсницы, пенсионный возраст был катастрофой. Я тоже в её возрасте думала, что 30 лет – это беда… Уже в хорошем настроении я участвовала в опросе, после которого меня передали с рук на руки другому волонтёру, такой же молоденькой первокурснице мединститута. И вот я заказала лекарства, хлеб, молоко… А ещё две плитки шоколада – хотелось хоть чем-то порадовать молоденьких волонтёров.
Заказала я немного, ведь девчонкам-тростинкам жить и жить, натаскаются ещё сумок ... К тому же наличных у меня было чуть более тысячи.
Мне пояснили, что номер моего заказа назовёт тот, кто привезёт еду. Надо будет расписаться в ведомости и расплатиться. – Девушки терпеливо повторяли подробности доставки: я их предупредила, что опыта такого у меня не было… «За доставку, волонтёрскую, платить не нужно. И чужим двери не открывать...»
Забота девушек тронула, если честно.
…Утром, услышав мужской голос, я поняла, что парню можно заказать побольше – и попросила добавить пятилитровую бутыль с питьевой водой, овощи…
Сначала всё шло по плану: я была в маске и, так как в подъезде начинался ремонт, решила встретить волонтёра у лифта. А потом всё неожиданно поменялось. Я увидела вместо худенького студента-волонтёра – модно одетого молодого мужчину в маске и перчатках.
Пол на лестничной клетке был усыпан строительным мусором, чуть выше пролётом строители отбивали старую побелку и краску, и мой волонтёр, спросив разрешения, занёс сумки в прихожую.
– Где расписаться? – я понимала, что из-за строительного шума и пыли волонтёру захотелось убежать быстрее.
– А деньги? – спохватилась я, протягивая накладную заказа.
– Это вам подарок. Сегодня 30 марта – чудесный день…
– А шоколад?! – я растерялась…
– Я шоколад купил разный, так как не знал, какой вы любите.
– Это я для вас шоколад заказала!
Мой милый волонтёр улыбнулся:
– Я шоколада не ем, только леденцы. – И шагнул к лифту.
Я всплеснула руками:
– Как вас зовут?
– Алексей.
– И всё?
– Алексей, Божий человек!
Лицо Алексея закрывала маска, но глаза смотрели весело и дружелюбно.
Я в закрывающийся лифт крикнула:
– Спасибо, Алексей!
В прихожей стояли три огромные сумки с продуктами и пакет с шоколадками. Хотелось этим добром делиться и делиться…
На другой день я рассказала эту историю, приключившуюся со мной 30 марта, как я позже догадалась – в день святого Алексея, старшей сестре. И поделилась своей придумкой – я собиралась порадовать первых Алексеев, которым расскажу о благородном волонтёре.
– А одного нашего дедушку, композитора Глуховцева, сто лет назад молодым ушедшего на тот свет, звали Алексеем – назидательно напомнила мне любимая старшая сестра. – Закажи ему панихиду.
И я так и сделала.
–- Как здорово, что твоего волонтёра зовут Алексеем, – сказал мой добрый друг на даче – Алексей, узнав, что я решила подарить ему крохотный автомобильный фонарик.
– «Алексей – Божий человек» – назови свою быль так, – улыбнулся на мой рассказ старинный друг Сергей Алексеевич.
– Как хорошо, что вашего папу звали Алексеем, – подумала я.
И я в тот же день папе Сергея – Алексею – тоже заказала панихиду.
– Алексей, мой муж, любит мидии, а я редко их покупаю, – виновато вздохнула моя племянница.
И я купила её Алексею эти странные (на мой вкус!) мидии.
…Где-то бродит по московским улицам славный волонтёр Алексей. А я его в лицо даже не знаю. Ведь он был в медицинской маске…
***
КРАТКО ОБ АЛЕКСЕЕ – ЧЕЛОВЕКЕ БОЖЬЕМ
Прп. Алексей – человек Божий родился в четвёртом веке в Риме в богатой семье.
По достижении совершеннолетия Алексей должен был вступить в брак. Сразу же после свадьбы Алексей вышел из брачного покоя и той же ночью покинул отчий дом.
Семнадцать лет преподобный находился в Едессе, прося милостыню в храме Пресвятой Богородицы.
Через какое-то время корабль, на котором Алексей решил покинуть город, попал в шторм и пристал около Рима. Алексей в этом увидел промысел Божий и направился к дому отца, будучи уверен, что его не узнают.
Там он прожил ещё семнадцать лет. Жил в подклети дома, с радостью перенося оскорбления и издевательства слуг и завидующих ему нищих. Как и ранее, он питался хлебом и водой, а по ночам молился.
Когда приблизился час его кончины, преподобный написал свою жизнь и то тайное, что было известно отцу с матерью и слова, сказанные жене в брачном покое.
После смерти тело блаженного было поставлено в центре городской площади. К нему стал стекаться народ, немые начинали говорить, слепцы прозревали, одержимые и душевнобольные выздоравливали.
Мощи святого были обретены в 1216 году, его житие с древних времён стало одним их самых любимых на Руси, особенно чтил его царь Алексей Михайлович, для которого Алексей был небесным покровителем.
***
День памяти святого 30 марта.
К святому Алексею – человеку Божьему обращаются с молитвой о выздоровлении при душевных и физических заболеваниях, об избавлении от страха перед испытаниями судьбы, о смиренном приятии непростых жизненных перемен.
Величание преподобному:
Ублажаем тя, преподобне отче Алексие, и чтим святую память твою, наставниче монахов и собеседниче ангелов.
НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ
МАТУШКА
Рассказ одной прихожанки
Дух дышит, где хочет.
Ин. 3:7
Не воструби, а где надо не премолчи.
Прп. Серафим Саровский
1
Начнём плясать, как говорится, от печки, в моём случае – от расположенной в тридцати километрах от Троице-Сергиевой Лавры небольшой, но уютной и обжитой дачки, расположенной даже не шести, а на пяти сотках: что дал Господь – то и дал.
А строилась она на месте бывшего песчаного карьера, впоследствии засыпанного привезённой землёй.
Мы даже пытались бросить её строительство, но что-то не отпускало, какая-то непонятная сила притягивала к этому малому клочку бывшего заброшенного карьера.
Потом, спустя время, когда дача приобрела более-менее подобающий вид и уже не стыдно было пригласить гостей, один из них – писатель, известный буддийский лама (у меня нет категорического отторжения иноверных – был бы человек хороший), немало изумив меня, сказал: Васильевна, а ведь на этом месте когда-то стояли терема.
Я сначала не взяла это в толк, но потом само течение жизни многое для меня прояснило.
Наш небольшой домик, в грозу похожий на утлое судёнышко, затерянное в бурном океане, со всех сторон окружён вековым изумительным сосновым лесом.
Летом, когда солнечно и безветрено, тогда «дремлют чуткие леса, бронзу выкованных сосен над собою вознеся», – как сказал один хороший поэт.
Только стекает, застывая на шероховатых стволах пахучая смола, солнце золотой россыпью просеивается сквозь высоченные кроны, неутомимый пёстрый дятел занят своим насущным делом, с ветки на ветку перелетают клесты, синицы, зяблики, да пронзительно о чём-то своём печалится пеночка-тиньковка.
Но вот, постепенно нарастая, поднимается ветер, соприкасаются своими кронами, словно сдвинутыми чашами, верхи деревьев, а в густом шуме звучащих вершин вполне можно уловить привычную уху мелодию знаменных распевов или сурово и неотмирно звучащие стихи Шестопсалмия, а ведь, по церковному преданию, Страшный Суд будет по времени длиться столько, сколько занимает времени в храме чтение Шестопсалмия…
Знакомясь с местными жителями, я узнавала вещи, казавшиеся мне странными: будто бы здесь, на этом самом месте, давным-давно когда-то был богатый женский монастырь, следы которого стёрло время; более того, эти места находятся под незримым присмотром игуменьи монастыря, хранящей хоть сколько-нибудь верующих от напастей, неусыпно бдящей за территорией своей бывшей обители.
2
В жаркое августовское утро, когда наши дачи и всё вокруг окутал плотный белёсый туман, невольно вспомнилась песня о. Романа, которую я очень люблю:
Туман, туман, туман меня окутал,
Но только не дано ему согреть.
Туман, туман, туман всё перепутал,
И без Тебя дорог не рассмотреть…
Туман, туман, туман покрыл просторы,
С лица земли стёр старый отчий дом,
И на кресте могильном чёрный ворон
Глядится благородным сизарём.
Лёг очень благодатный туман, хотя кажется, что проник он в самые лёгкие, залёг во все складки одежды.
Но – воздушно, сказочно – и тепло, ведь лето на дворе. Благодать!..
– Это к грибам, – так опытные грибники радуются.
Моя же мама уверяла, что туман – для сладкого сна. А наш друг и сосед по даче Дмитрий рассказывает сказки внукам про туман. Он им увлекательно привирает перед сном, что, мол, в тумане чудеса родятся…
Но тем, кому на работу, с тревогой смотрят в окно, придёт ли автобус и как будет ходить транспорт вообще, если не видать ни зги?! Мы друг друга успокаиваем – нам не привыкать: и в метели, и в морозы, и в распутицы добирались. А уж в туман…
Вот и я собираюсь в Москву. Лесной тропинкой иду в Запольское (сейчас этой тропинкой из-за буйно разросшегося борщевика не пройдёшь) на остановку: муж с сыном провожают.
С нами верная псина Дик. Сегодня пёс почему-то нервничает, фыркает, далеко не отбегает. И в деревне становится совсем беспокойным и лает без умолку. Местные псы охотно отвечают.
– Идите уж домой, автобус будет скоро, Дик волнуется, – отправляю я свою свиту, – телефон со мной, если что…
Обычно утром на остановке собираются дачники. Сегодня я одна: видно, туман отпугнул. Но нет, не одна – из белого, почти недвижимого воздуха вдруг возникла размытая фигурка, начавшая приобретать зримые очертания. Приблизилась. Я всмотрелась: маленькая ладненькая старушка, поздоровалась чинно, негромко. Нет, пожалуй, не идёт к ней это определение – старушка. Скорее, это милая бабушка из русских народных сказок. Беленькая, как родниковой водой умытая, в простенькой косыночке, видно, что на ночную рубашечку плащик одет и в руках плетёная сумочка, лёгкая и пустая, и несколько ромашек полевых из неё торчат. Так на минутку из дома выскакивают. Опять же – мы привыкли, что в руках наших женщин сумки – на дачу с гостинцами и провиантом, с дачи – с ягодами-грибами, урожаем. А тут ничего. Только на тонком запястье – коралловый браслет. Как будто меня мама (бабушек, к сожалению, я не застала) вышла проводить на автобус и сейчас вернётся домой досыпать.
Стоим мы с этой чудесной женщиной, автобус ждём, о жизни говорим, но во мне подспудно растёт чувство, что я разговариваю с непростым человеком.
Под мышкой у меня книга Олега Платонова «Терновый венец России» я собиралась её в дороге почитать, хотя и понимаю, что электричка – не совсем подходящее место для чтения подобного рода книг. Сумки с яблоками я поставила у ног.
Милая спутница просит посмотреть книгу, листает её и вдруг спрашивает неожиданное для раннего утра и этой деревенской глубинки:
– А ты, – и тут она называет моё имя, – знакома с его трудами по истории русской цивилизации?
И вдруг цитирует этого писателя, книги которого и у меня есть в московской библиотеке.
– Деточка, это очень хорошо, что ты Платонова читаешь, но и святоотеческое наследие забывать не след. Кстати, ты знаешь, что сейчас Успенский пост? – и она внимательно посмотрела на меня, а затем, как бы про себя, добавила для меня совсем непонятное: Олег, бедный Олег, не избежать и ему тернового венца.
– Наверное, преподаватель-профессор на отдыхе, не иначе… – пытаюсь догадаться я.
– А вы не из монастыря, не из монастырской библиотеки? – зачем-то шутливо и, может, не совсем к месту любопытствую я.
Моя спутница в ответ только задумчиво покачала головой.
…Мы говорим и говорим. Так интересно и неожиданно… Но откуда она знает моё имя?
– Как жаль, что сейчас придёт автобус, надо в автобусе поменяться телефонами, – думаю я. Но милая «старушка», как будто мысли прочитала, поспешила упредить мою просьбу о телефоне:
– Я телефоном не пользуюсь, ни к чему он мне. Я за грибами вышла, а вообще я живу в Охотничьем Хозяйстве (есть такое поселение в этих краях).
– Так Охотничье Хозяйство, – заволновалась я за бабушку, – в другую сторону! И одеты вы слишком легко для лесных прогулок!
– Я – местная, каждую травинку здесь знаю, не волнуйся за меня. А автобус мой придёт только через час, – успокоила меня незнакомка. – Я к тебе через шоссе перешла, чтобы ты в этот ранний час одна на остановке не стояла…
– Я хотела о книгах с тобой поговорить. Но вижу, ты и так много читаешь.
– Сейчас много можно найти душеполезного в церковных киосках, не то, что раньше. Но – и тут её лицо омрачилось, – как сказал вам мой брат Лаврентий, – придут такие времена, что все храмы откроют, все купола позолотят, а в храм зайти невозможно будет. Будет ещё Господом попущено наказание мором, от которого погибнет много народа, но больше всего духовенства, будет Пасха без прихожан и без крестного хода, чего и при коммунистах не было; много чего будет, деточка.
– Как же так, матушка! – в сильном волнении я произнесла ранее не употребляемое мной слово, – наверное, оно дремало до времени в моей душевной глубине.
– И откуда вам моё имя известно, матушка? – робко пискнула я.
– Милое моё дитя, я о тебе знаю больше, чем ты сама о себе, – произнесла моя нежданная наставница и стала по порядку перечислять все самые значительные события моей жизни, не обходя и те, о которых я горько сожалею и которых стыжусь.
Затем она перенеслась в моё настоящее и сказала: с работы не уходи (я как раз собиралась увольняться), – всё со временем образуется; только не вяжись ты с сотрудницей Х – она тебе не по зубам, тем более, что ею правят тёмные силы, и она в их власти. А ты пестуй великодушие. Ведь я вижу, что вокруг тебя много света, и вижу, что свет летит на свет, и ты береги всех, кому искренне нравишься, ибо подобное притягивается подобным, но я о другом, тоже важном… Она на минутку задумалась, как будто вспоминала что-то.
– Ты в лес за грибами на своей стороне, на дачной, ходи. На другую сторону пойдёшь – только время будешь терять, там лес дремучий, время по-другому течёт. Будешь там часто бродить, время тебя слушаться перестанет, всюду опаздывать станешь. Если нечаянно забредёшь в тот лес – быстро уходи, домой возвращайся.
У меня испуганно забилось сердце: я вспомнила, как заблудилась на той стороне и страх, который там испытала…
– Не волнуйся, – тут она снова назвала меня по имени, – сейчас автобус придёт, успеешь ты на работу. Ты вот что, дочка, – почему в брюках стоишь, а не в юбочке?!
– Так по лесу в брюках сподручней идти. Трава по ногам не хлещет, – я плечами пожала, удивившись матушкиному замечанию.
– А ты длинные юбки носи, по годам, взрослая поди… А то мимо церкви пойдёшь, а внутрь не зайдёшь, скажешь сама себе: я в брюках… Сегодня не зайду, – в другой раз… И так каждый день… Вот лукавому-то радость!
Матушка улыбается мне и помогает занести в автобус сумки, как будто я бабушка, а не она. И я вижу, как пассажиры в автобусе с улыбками смотрят на нас, как осторожно закрывает двери водитель, убедившись, что бабушка вышла…
Вот правду говорят, что не только зло заражает, но и добро.
– Купи сегодня себе длинную красивую юбочку, – напоследок просит она, как будто напутствие даёт, – или в другой день; как вспомнишь меня, так и купи…
Я, чтобы не обижать милую наставницу, согласно киваю головой, и тут же забываю, погрузившись сначала в книгу, а потом в текущие неотложные дела.
Цепь моих нескончаемых забот к концу дня прервала школьная подруга Т., успешная «бизнесменша». Она просит меня съездить с нею в модный магазин на Университете.
Вот тут я и вспомнила «свою» матушку:
– Поеду, если ты мне одолжишь денег до получки: я юбку хочу длинную купить…
И вот мы в магазине. Красивая и не бедная подруга с ворохом одежды устремляется в примерочную кабинку. Я подхожу к стенду с длинными юбочками из тонкой шерсти и внимательно рассматриваю их. Первый день скидка – огромная, но юбка всё равно дорогая. И нет моего размера. Беру на размер больше и тоже иду к Т. с которой переговариваемся через занавеску.
Юбочка мне велика. Я в раздумье. Подруге ничего «из вороха» не подошло.
Я почему-то «упёрлась» и юбку решила купить и ушить потом, но когда подошла к стойке, то увидела одну-единственную юбку моего размера. Кто-то вывесил или вернул из другой примерочной пока я в своей «примерялась». Длинная модная юбка как будто меня дожидалась…
Это судьба, – говорят в таком случае мистически настроенные люди. Я так тоже подумала, но подруге не стала рассказывать про бабушку, а юбку купила…
Дома мы с подругой пьём чай с тортом – обмываем покупку. Юбка сидит идеально.
Забегая вперёд, скажу, что служила юбочка мне верой и правдой несколько лет.
И даже по некоторым важным случаям я несколько раз в ней на сцену поднималась. А уж мимо храма в ней никогда не проходила. И очень мне хотелось в этой юбочке матушке показаться. Но такого случая мне, к сожалению, не представилось.
…На выходные мы закрывали дачный сезон и жарили шашлыки. К нам заглянули на огонёк наши многолетние друзья-строители из Селково, Юрий и Александр. Я, несколько смущаясь, показала новую юбку и рассказала про бабушку. Ребята переглянулись и как-то растерявшись даже (не хотели меня, видно, обижать), промямлили, что таких бабушек в округе нет. А уж они-то всех местных знают.
Тем временем веселье набирало обороты. И пост кончился, и Праздник, и в конце концов, юбочка новая… Я не стала никого ни в чём переубеждать. Ведь домашние поверили и этого мне было достаточно.
Первым мне после выходных позвонил наш дачный сосед Дмитрий:
– Краеведы-любители из Селково выложили в инете информацию о богатом женском монастыре якобы существовавшем на этих землях в 15 веке…
– И к чему ты клонишь? - рассеянно перебирала я листочки, которые сама распечатала про храм Рождества Христова в Иудино, в 7 км от Запольского.
Там вскользь напечатали об иконе Казанской Божьей Матери, пулевые отверстия на которой, сделанные безумными безбожниками, боголюбивые реставраторы закрыли кораллами…
Дней через десять и друзья-строители отзвонились и удивленно и взволновано рассказали, как в автобус к ним, возвращающимся с рабочей смены, вошла милая, какая-то почти бестелесная бабушка, всем пожелала лёгкой дороги и пока они в онемении её рассматривали, на первой же остановке, в Заполье, вышла.
На ней был тот же лёгкий плащик, коралловый браслет на тонкой руке и ромашки в плетёной сумочке. Белое личико излучало её всегдашнее радушие. Всё было, как я и рассказывала…
Юрий мне в трубку, помню, кричал:
– Ей было обидно за тебя, что мы не поверили. Она улыбалась и с укоризной на нас смотрела…
Потом и другие дачные соседи мне говорили, что время от времени бабушка проезжает на автобусе одну-две остановки мимо Заполья, мимо наших дач, потом куда-то исчезает, словно бы растворяясь в воздухе; где она живёт – никто не знает. И появляется она почему-то всегда только летом…
Мой муж, человек верующий и церковный, попытался однажды с ней вступить в беседу. Но она была замкнута, задумчива и ничего ему не ответила. Вскоре мой муж умер…
НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ
ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ ПЕНСИОНЕРКИ АЛЕКСАНДРЫ МИХАЙЛОВНЫ СТЕПАНОВОЙ
Поучительный рассказ-быль
На Благовещенье девка косу не плетёт, птица гнёздышко не вьёт
Русская пословица
Александра Михайловна Степанова, давно уже пенсионерка, – человек старой закалки, закалки, скорее, русско-советской, но с преобладанием в составе – русской, старинной.
Иначе бы откуда у неё в душе эта печаль, эта тоска-кручина из-за невозможности сегодня, на Благовещение, побывать в храме, находящемся буквально в шаговой доступности?
Силён лукавый, большой мастер под благовидным предлогом отводить человека от святыни, – так вот и сегодня, в праздничный день, словно сговорившись, ей позвонили дочери, изъявляя своё непременное желание вместе со своими детьми посетить дорогую мамочку и бабулю, у которой уже и забыли, когда были в последний раз.
Времени до приезда гостей было в обрез, и Александра Михайловна, тяжело вздохнув, понимая, что идёт на сделку с совестью, прикинула в уме объём предстоящей чистки-уборки: не след хорошей хозяйке принимать гостей в неприбранной квартире.
Правда, от предстоящей уборки, – находящаяся где-то на дне сознания, – её отвращала одна мысль: мало того, что из-за уборки по дому она не сможет побывать в храме, так ещё её младшая сестра Светлана (по церковному – Фотиния), неосознанно подливая масла в огонь терзавших Александру Михайловну сомнений, спросила, знает ли она, почему у кукушки гнезда нету, на что сама же и ответила: да потому что Господь наказал её за ослушание.
Мало того, что рассказала ей просвещённая и многознающая Фотиния (и где она раскапывает эти истории!), так Александре Михайловне вспомнился едва ли не трагический случай, аккурат год назад случившийся с её родственницей Лионеллой.
Тогда Лионелле тоже на Благовещение вздумалось поменять на окне занавески, – будто другого времени для этого не было.
Так вот, Лионелла, человек всегда решительный в достижении своей цели, без чьей-то посторонней помощи, без страховки, поставив на стул табуретку, а на табуретку ещё одну табуретку, кое как дотянулась до верхних крючков, на которых крепились упомянутые занавески.
И тут Лионелла сделала какое-то нерасчётливое движение, табурет под нею зашатался, и она, – эквилибрист, по правде, никакой, – потеряв равновесие, с высоты более чем полутора метров впечатала свой немалый вес в гостеприимный паркет, надраенный ею до блеска.
Хорошо, дочь была дома и быстро приехала, но как результат самовольства – перелом ноги и два месяца в гипсе, а ведь косточки-то уже немолодые.
И ничего тут не поделаешь: если не понимаем по-хорошему, то свыше нас вразумляют по-плохому.
И хотя не случившегося с беззаботной кукушкой и Лионеллой опасалась Александра Михайловна, но всё же в её душе поселилась какая-то непонятная ей тревога.
А тут ещё вдобавок ко всему, не давая хозяйке и шагу ступить, у её ног терлась ещё одна обретающаяся в доме живая душа – старый мудрый кот Гордей, вместе со своей ворчливой хозяйкой проживший здесь жизнь, вместе с нею и состарившийся.
Дети Александры Михайловны давно уже разлетелись по белу свету, осталась только она со своим неразлучным Гордеем, да в сердце её поселилась неизбывная боль по-доброму, но непутёвому мужу Василию: Вася, Васятка мой, золотая душа, мог бы ты ещё жить и жить, да сгубила тебя горькая зараза эта проклятущая!
Кот Гордей, Вася, – мысленно она продолжала обращаться к ушедшему мужу, –это ведь твой воспитанник и выкормыш; помнишь, как мы с тобой – теперь уже кажется, что жизнь тому назад – направляясь домой, выходили из лифта, а этот жалкий беззащитный комок, жалобно пищавший в углу, вдруг обрёл удивительную для слабого существа решимость, подпрыгнул, вцепившись когтями в твои брюки и, карабкаясь по одежде, как альпинист по склону вершины, достиг твоего лица, всматриваясь просительно в него своими желтоватыми тигровыми глазами.
Пришлось, – а куда нам деваться – взять его.
Ну, и хорош же он стал потом – рыжая грациозная бестия!
Далее, когда Гордей (дали ему такое имя за его гордый и бесхитростный нрав) подрос, то для общего блага ты захотел везти его в ветлечебницу для проведения известной операции, но тут воспротивилась я: тебе бы, Василий, сильно понравилось, если бы тебе собрались сделать то, что ты собираешься сделать с котом?
Смущённый Василий не нашёлся с ответом.
Правда, для умиротворения буйных гормонов Гордею приходилось в зооуголке универмага покупать таблетки, но это уже были мелочи жизни.
Зато на даче Гордей, законный житель первопрестольной, гроза окрестных котов, оттягивался, как говорит сейчас молодёжь, по полной, и вскоре на дачных участках можно было наблюдать множество комичных, цветом в Гордея, котят.
Так мысленно и неспешно переходя из прошлого в настоящее и наоборот, Александра Михайловна включила пылесос, единственную вещь в доме, которой при всей его храбрости ужасно страшился Гордей; при визжащем звуке работающего пылесоса его тут же как будто ветром куда-то сметало…
Затем для хозяйки наступил черёд столовых приборов, ножей, вилок, ложек, фужеров – всё, без чего не обходится ни одно застолье; доставать, протирать, раскладывать их в надлежащем порядке.
Александра Михайловна, не желая подвергать возможной порче подаренный когда-то мужем перстень, отвлекаясь, сняла его с руки с одновременно зазвонившим телефоном.
О перстне следует сказать особо.
Это был настоящий образец ювелирного искусства, – перстень с вправленным в него большим изумрудом, кристаллом глубокого зелёного цвета, дивно преломляющим в себе игру солнечных лучей.
Перстень был куплен мужем, когда они ожидали своего первенца, и на вопрос Александры, зачем такие безумные траты, Василий ответил: а ты разве не знаешь, что изумруд является камнем матерей, лучшим, по преданию, оберегом для женщин, отгоняющим все болезни и невзгоды.
Ах, Вася, какой же ты был заботливый и как же я тебя любила!..
Но ничего, не за дальними горами уже наша встреча!..
Продолжая своё рутинное занятие, Александра Михайловна, в прошлом многолетний преподаватель русского языка и литературы, мыслью своею перенеслась в годы давнего своего учительства, в те времена, когда литература облагораживала человека и учила его доброму, служила некой высокой цели, да и какие авторы современные были: Белов, Распутин, Рубцов, Тряпкин!
Ныне же литература духовного смрада и расчеловечения с её, потерявшими совесть и чувство слова «певцами»: Быков, Рубина, Яхина, Сорокин, Виктор Ерофеев (бедный бездарный графоман с его потугами на оригинальность!) да и все они – один к одному по глубинной вражде и недовольству Россией.
Был у Александры Михайловны когда-то в классе любимый ученик, строптивый, но и вдумчивый Никон, учащийся, судя по его школьным сочинениям, с большими литературными задатками. Способный ученик впоследствии оправдал её надежды.
Никон окончил школу, затем, дождавшись призывного возраста, не стал «откашивать», как это стало уже модным у призывного возраста молодёжи, а, собрав всё требуемое, прибыл по повестке на призывной пункт.
Служба ему выпала нелёгкая, как говорили, – через день на ремень, через два на кухню, но даже тогда в его голове рождались какие-то поэтические строчки, не до конца выбитые из головы громом не успевающего менять своё покрытие плаца, тяжёлой дисциплинирующей «шагистикой».
После армии у Никона был Литературный институт, первые публикации в столичных изданиях, первые книжки в издательствах, членство в Союзе писателей России.
В это время разгулявшаяся на одной шестой части земли «перестройка» уже сделала своё чёрное дело, казавшаяся несокрушимым монолитом страна развалилась, как карточный домик, бывшие братские республики, обретшие независимость, притихли, словно намереваясь вцепится в глотку друг другу.
Людям стало совсем уже ни до какой литературы, ни до какой публицистики – быть бы живу.
– Что же делать, дорогая Александра Михайловна, – спрашивал свою учительницу зашедший в гости ученик, – когда даже не страна, а обломки былой страны катятся в пропасть, а о востребованности литературы, особенно поэзии, и говорить смешно?
– Вот в таких обстоятельствах и проверяется преданность человека своему делу, – отвечала учительница своему бывшему, ставшему уже седеть ученику; вспомни притчу о рабе, закопавшем свой талант в землю, и что потом с ним сделал возвратившийся хозяин.
Если уж дан тебе талант свыше, то надо его совершенствовать, чтобы его свет, – а это непременно должен быть свет – падал и на прикасающихся к нему; времена же всякие на Руси бывали и ещё будут.
– Но это ещё не конец, – ни к кому не обращаясь, задумчиво проговорила Александра Михайловна и замолчала…
Так вот, ни шатко – ни валко, но работа по превращению квартиры в божеский вид была закончена; последние штрихи, как говорят художники, были нанесены.
И тут Александра Михайловна каким-то острым внутренним чутьём ощутила, что ей не хватает чего-то очень важного, сущностного.
Она хлопнула себя по лбу: ах ты, старая растяпа! – где же мой многолетний «оберег», перстень с волшебным изумрудом, который покойный муж заповедал никогда не снимать с руки?
Кинулась туда, кинулась сюда, заглянула во все углы, – может, куда закатился – пусто везде.
Пересмотрела всё – до последней бумажки – содержимое мусорного ведра – нет там моего перстня. Стала читать «Отче наш» – тот же результат.
Позвонила сестре, многознающей Фотинии, поведала ей свою беду, – та посоветовала просить помощи у святого мученика Фёдора Стратилата, которому молятся в подобных случаях: святый Фёдоре Стратилате, помоги найти пропажу»; увидишь, пропажа тут же найдётся.
Стала многогрешная Александра – теперь она себя так стала называть – настойчиво читать молитву Фёдору Стратилату, одновременно продолжая поиски, «но только воз и нынче там», как сказано в известном произведении.
Однако же не даром говорят в народе, что когда Бог даст, то он и через окошко подаст.
Александра Михайловна уже распрощалась с надеждой найти пропажу, как вдруг боковым зрением увидела своего любимца, кота Гордея, увлечённо играющего каким-то блестящим предметом.
Александра Михайловна пригляделась и ахнула: так это же её, бесценный её перстень, и как же ты и где ты его, проныра рыжая, нашел!
Наверное, сам апостол Пётр, извлекший статир изо рта пойманной им рыбы, был изумлен не больше оторопевшей от неожиданной радости Александры Михайловны…
Да, – позже себе самой признавалась она, – и на старуху бывает проруха, особенно на старуху, поставившую житейское впереди божеского…
Вовремя ли приехали гости, обилен ли был стол, какие за ним произносились речи, – да так ли это уж важно для нашего повествования.
Важнее, пожалуй, то, что услышала Александра Михайловна сквозь сытое мурчание разлёгшегося на коленях кота:
– Скажи, мне, хозяйка, когда же мы, наконец-то, на дачу поедем? – в печёнках моих уже сидит вот эта – мурр-мурр, – твоя Москва…
ПО ДОРОГЕ В ПОСАД
Дорожное повествование-размышление
У Бога всего много
Русская пословица
1. Золотая подмосковная осень
Золотая подмосковная осень, благословенные октябрьские денёчки – звонкие, хрустальные, сухие, дышишь – не надышишься.
Невысокое уже солнце ещё отдаёт своё последнее тепло начинающему зябнуть телу, и в воздухе явственно чувствуется смутное наитие каких-то тревожных перемен; ветер гонит по дороге опадающую листву, и прикосновение воздушного потока бывает иногда подобно прикосновению бритвы – острым и холодным.
А по сторонам трассы, уходящей в невидимые горизонты, – справа ли – слева – застывшее горящее разноцветье: вспыхнули бронзой и золотом подступающие к трассе леса; стоящие ещё пока в желтизне и багрянце; первыми начали терять листву тополя и берёзы, затем на очереди – коричневая листва дубов с опадающими вместе желудями, а уж когда последней облетит рябина, оставив свои яркие красные плоды голодающим зимой птицам, то это значит, что наступило предзимье – ненастное промозглое время коротких дней и холодных, заходящих с севера ветров.
И лишь одни вековые сосны и ели всё так же зелены, высоки и невозмутимы, разве что вздрогнут иногда распластавшимися по небу кронами от налетевшего откуда-то внезапно ветра.
Вспомнилось мне тут по случаю о характере лесов: в берёзовый лес – жениться, в сосновый – веселиться, в еловый – вешаться; а говорят, что народная пословица зря не молвится.
Но нам бездумно-сладко и хорошо, и мы отдаёмся кажущемуся вечным безостановочному движению машины, обозревая открывающиеся дали, скорее, даже не зрением, а душою и чем-то таинственным, глубоко запрятанным в подсознание.
Не об этом ли душевном состоянии – хорошо помню эти строки – сказал один современный поэт:
Днём угасающим летним,
Упоены красотой
Невыразимою, – едем,
Едем и едем с тобой.
Именно так: едем и едем и едем – как же хорошо, покойно и благодатно!
А тут ещё, добавляя туманной сентиментальности, из мобильника Никона (о нём позже), заполняя кабинное пространство грузовика, зазвучал известный романс в исполнении замечательного тенора Александра Подболотова:
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень
Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть,
Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,
Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась.
И слава Богу, что упоминаемый в романсе Загорск давно уже не Загорск, а исторический старинный Сергиев Посад, но слова-то, как говорится, из песни не выкинешь.
К тому же, Сергиев Посад – это наша духовная незыблемая константа, утверждённая в вечности, и тщетны жалкие потуги её ниспровергнуть всяких там дышащих ненавистью, злобствующих бесов и бесенят.
2. Никон
Теперь всё же надо сказать о причине и цели нашей поездки и то, куда мы едем.
Мы – это я, Светлана В., подающая надежды мелкая литературная сошка, хозяйка дачи, куда правит свой путь наша немногочисленная братия; Никон К., поэт и эссеист – его имя слишком известно в узких литературных кругах, чтобы называть его полностью, друг и, мягко говоря, сотрапезник моего мужа, оставшегося дома; и ещё – лет сорока водитель Александр, вахтовым методом зарабатывающий свой хлеб насущный в Москве.
– Лет сорока, – сказала и задумалась… Сорок, но во всяком случае, нам с Никоном уже, к сожалению, в сыновья годится.
Эх, тоже катит необратимо, дребезжит на ухабах телега жизни, но – слава Богу за всё!..
Так что же мы с таким усердием, отринув начавшую овладевать нами лень, везём на дачу?
А везём мы вполне себе новый, двуспальный, с красивой модной обивкой диван, от душевных щедрот своих подаренный родственником.
Мне сначала показалось хлопотно везти диван за город, думалось, перевозка обойдётся дорого, но родственник уговорил – сам заказал машину, помог с водителем погрузить тяжеленное спальное ложе; увидев наши смущённые лица, поспешил успокоить, сказав, что, может, когда приедет за грибами, то с нашего любезного разрешения заночует на этом, ставшем ему уже чужим, диване.
Здесь самое время рассказать о моём спутнике Никоне, без которого я бы ни за что не решилась на поездку.
Сказать по правде, толку от него, переломанного, в погрузке-разгрузке с его больными руками-ногами – никакого, но его мощная, внешне оставшаяся от прошлых занятий фигура и тем более, суровый бандитский, как сказал о нём один мой коллега, – вид, в возможных дорожных непредвиденных обстоятельствах могли оказаться незаменимыми.
Никон, друг и сотрапезник моего мужа, как я уже сказала, тот ещё фрукт.
Так кто же он? – удивитесь, но я скажу, что это настоящий лирический поэт тютчевского философского склада.
Это ему со свойственной прямотой сказал однажды ныне считающийся классиком Юрий Кузнецов: тебе дорогу перебежал Тютчев, на что никогда не робевший перед авторитетами Никон ответил: что ты такое говоришь, Поликарпыч? – Тютчев заяц что ли, дорогу мне перебегать? Ну хорошо, пусть даже так, но будь любезен, скажи, кому он ещё из нынешних перебежал дорогу?
Кузнецов задумался и ничего не ответил.
Такой вот он человек, Никон К.: с одной стороны, досконально знающий русскую классическую поэзию, но с другой – не отвращающий свой слух и от солёных анекдотов.
Кстати, думаю, что даже при самом строгом отборе десятка два-три первоклассных стихотворений у него останется.
Редким даже для середины прошлого века именем Никон, его, с его же слов, назвали по настоянию бабушки, матери отца, необыкновенно почитавшая угодников радонежских, особенно почему-то преподобного Никона.
Человеку, в венах которого текла вольная донская кровь, любителю нахождения «мрачной бездны на краю», ему, как и многим русским людям была свойственна душевная и поведенческая двойственность: то со своим другом они так куролесили, что – прости, Господи, употреблю здесь гоголевское частое слово – всем чертям становилось тошно, то с наступлением Успенского или Великого строгих постов так постился, что еле ноги таскал.
Не могу сказать, может быть, это была гордыня, оборотная сторона смирения.
«Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», – к Никону эти слова подходили, как к никому другому.
И как тут, по другому мыслителю, в конце жизни принявшим монашеский постриг в Троице-Сергиевой Лавре, противнику «всечеловечества» Достоевского, можно было «подморозить Россию», если каждый второй, если не первый, был в ней Никон?..
У нашего Никона было такое всегдашнее дорожное обыкновение: пока мы выбирались из московских пробок, он не позволял себе ни капли, сидел тихо, задумчиво и молчаливо; может даже, молился про себя.
Но стоило лишь нам вырваться на «оперативный простор», пересекши кольцевую линию, как тут же им из сумки доставался стакан, открывалась бутылка и вдохновенно звучал тост-пожелание: с Богом! Легкого пути!
На протяжении всей дороги это действо под скромную конфетку повторялось несколько раз, причём умиротворённый Никон при всём этом не забывал креститься на купола стоящих в отдалении храмов, а их по дороге в Сергиев Посад было множество.
Тут следует сказать, что и в Москве, на улице, Никон никогда не страдал ложной стыдливостью: остановившись, широко и степенно осенял себя крестным знамением, говоря нам: Николай Гумилёв и великий Иван Павлов в годину лютых гонений на церковь не стыдились и не боялись исповедовать свою веру, а мы? Нам-то пока бояться нечего.
Так вот, ни быстро, ни медленно, в своё время, – кто за баранкой, кто за рюмкой ядрёной настойки, я – за словесным описанием Никона, мы и доехали до Сергиева Посада, откуда до нашей дачи совсем ничего.
Вдруг Александр притормозил машину: навигатор показывал объезд города.
Мы возразили своему водиле, приводя свои доводы:
– Давай, брат, через центр! – и время сэкономишь и бензин, мы покажем дорогу, если навигатор заартачится; и мимо святого места, если не удалось зайти, так хотя бы проедем.
– Хозяин – ба-а-рин, – шутливо протянул наш водитель, въезжая в город.
Излишне описывать и без меня тысячекратно описанную святую Лавру, и всё же всякий раз меня приводила в восторг и умиление вознёсшаяся над Посадом монастырская колокольня, слепившая глаза блеском словно плывущего в небе золотого креста.
Колокольня, кстати говоря, была построена будущим святым, епископом Белгородским Иоасафом, в пору постройки – наместником святой Лавры, чем Никон, уроженец Белгородской области, необыкновенно гордился, – кто сказал, что изжило себя землячество?..
Жалко, необыкновенно жалко было проезжать мимо Лавры не зашедши в неё, не написав поминальных записок, не приложившись к мощам угодника Божия Сергия, не поставив у священной раки свечу.
Но машина была арендована на строго определённое время, к тому же, в тот же день, разгрузившись, следовало возвращаться в Москву.
3. Александр
… И тут Александр, почти не участвовавший в общем разговоре, несколько смущённо глядя на Никона и на его наполовину опустевшую бутылку настойки, неожиданно проговорил:
– Вижу, что вы люди верующие, а иначе для кого и перед кем это обрядовое благочестие; что-то очень важное у меня в душе проснулось навстречу вам, и я хочу поделиться, рассказать два случая из моей жизни, о которых я никому никогда не говорил.
– Женился я по любви, и у нас почти сразу родилась дочь.
Жену свою, она тоже из Россоши – это город такой в Воронежской области, если вы когда-нибудь ехали поездом в южном направлении – вы его обязательно проезжали, – я привёл в свой дом, в тесноту, поскольку других вариантов проживания у нас не было.
К несчастью, моя мать невзлюбила Таю.
Пока они целыми днями пропадали на работе, приходили усталые, было не до ругани и особых проблем не было, а вот когда родился ребёнок… Ну, две хозяйки на кухне – вы всё понимаете. Дело дошло до того, что мы с женой сняли какой-то дешёвый убогий закуток и взяли в банке кредит на строительство квартиры.
Выбрали самую маленькую однушку на окраине, экономили на всём, но тут грянул кризис 2008 года. Взносы же надо было каждый месяц делать, а зарплату на работе задержали аж за три месяца, и было видно по всему, что выплачивать её не собираются.
В какое-то утро, устав от затянувшейся неопределённости, я вместе с товарищами отправился на приём к руководителю фирмы.
Такие же работяги, как и я, все мы обречённо стояли у проходной с «вертушкой», но угрюмая вышколенная охрана, наверное, из бывших ментов, к начальнику нас не пропускала.
Нот вот и он, спортивный и загорелый, появился ближе к концу дня и , не обращая на нас никакого внимания, спокойно прошёл к себе.
А нас к нему так и не пропустили…
Кто-то вздыхал, кто-то молился, кто-то зло и непечатно ругался, но итог в этот день был для всех один: зарплату нам не отдали.
Мне даже билет в автобус не на что было купить, и решил пешком пройти через весь город к маме и попросить у неё хоть немного денег взаймы…
Шёл-шёл, стало смеркаться, и тут на пути сквозь уже сгустившиеся сумерки я увидел церковь.
Моя душа в этот день, а тогда уже вечер, инстинктивно искала какой-то опоры.
Неожиданно вспомнился отец, и я подумал, что дай-ка я его помяну, хоть свечку поставлю, запамятовав о том, что у меня в кармане нету ни копейки.
Вот, думаю, был бы жив отец, – он бы обязательно помог, научил бы, что делать, последнее бы отдал… Помню, в далеком уже детстве отец рассказывал мне сон, показавшийся ему странным и страшным; будто бы он идёт берегом реки и вдруг из реки на берег выбрасывается ужасное чудовище и тащит его в реку, а река кишит какими-то омерзительными гадами.
Сердце отца было готово разорваться от ужаса, но тут он слышит некий повелительный голос:
– Обязательно выучи девяностый псалом, он тебе будет защитой от всех зол и напастей.
Отец потом с трудом – времена-то какие были, – но нашел у какой-то старушки девяностый псалом, начинающийся словами «Живый в помощи вышняго…» и заповедал мне выучить наизусть этот псалом.
Я мало читал духовной литературы – то работа, то домашние дела, то нехватка времени, то просто обычная лень-матушка, но разбуди меня ночью, – и девяностый псалом будет только от зубов моих, как говорится, отскакивать…
Зашёл я в храм, а там уже было пусто и полутемно, все люди разошлись, и только пожилая женщина мыла полы.
Она на меня внимательно так посмотрела и с жалостью говорит:
– Завтра, сынок, приходи, поздно уже.
А я, весь униженный и растоптанный, без копейки денег, вдруг такую несвойственную мне решительность проявил, сбивчиво ей так и настойчиво объясняю, что у меня вопрос жизни и смерти, что надо отца помянуть, но денег на свечу даже нету.
– Ну, это ещё не беда, – говорит пожилая женщина, оказавшаяся для меня спасительницей; достаёт из кармана ключ, открывает шкаф, даёт свечу.
– Иди помолись, я полы помою и закрою за тобою дверь; в храме мы одни.
Я подошёл к иконе Николая Угодника, потому что других и не знал.
Хотел помолиться своими словами, но слова застревали в горле, и вдруг слёзы из моих глаз полились ручьём, – я такого со мной с детства не помню.
Я вытирал слёзы, а они всё лились и лились.
Тут меня за рукав тронула моя добрая спасительница, заканчивающая наводить порядок в храме после вечерней службы:
– Вижу, что тебе со своими проблемами не справиться. Вон батюшка Пахомий выходит из алтаря, скоро к себе уедет; бросайся к нему в ноги, умоляй тебя выслушать; к нему за советом ба-а-льшие люди приезжают.
Долго меня уговаривать не надо было.
Я, как был в слезах, бросился к удивлённому батюшке в ноги, схватил его за колени и не отпускаю, – так утопающий, наверное, за соломинку хватается.
Батюшка выслушал, посоветовал рано утром прийти на службу, исповедаться у него и причаститься; дал мне маленький молитвослов, отметил молитвы, которые надо читать утром и вечером. Потом он сказал, что помощь обязательно придёт и придёт скоро, но только чтобы я дал зарок – себе и ему – побывать в Троице-Сергиевой Лавре, помолиться у святых мощей преподобного Сергия.
Я, как в тумане молился, мне показалось, всю ночь.
А утром – в храме первым стоял; с батюшкой, стоящим у исповедального аналоя, поздоровался. Батюшка – и откуда он их только знал – не спрашивая меня, перечислил все мои грехи. Сказал, чтобы я исправлялся, ибо грешник никогда не будет счастлив – ни в этой жизни, ни в той, что всем предстоит после смерти.
Закончив с этим, батюшка так спокойно неторопливо спрашивает: а где ты работаешь и за сколько месяцев тебе не заплатили? Выслушал всё так же спокойно и велел сегодня же идти требовать деньги. Исповедал батюшка , а у меня снова, только начал говорить, – слёзы из глаз.
Но это были уже слёзы радости: мне было на кого опереться и у кого спросить совета.
Не помню дальше, как шёл, с кем говорил, помню только, что пришёл к своей фирме, стал у проходной и как столб два часа стоял, настолько я поверил батюшке.
А дальше было вот что.
Наш спортивный красавец-начальник, выйдя из своего кабинета, быстрым шагом прошёл проходную и, спросив мою фамилию, пригласил пройти за собою. Та была, доложу я вам, ещё сцена. Вот я и начальник, которого все боятся , у него в кабинете, и начальник – да может ли такое быть! – молча подходит к сейфу и достаёт требуемую сумму.
– Забирай трудовую книжку, иди в отдел кадров, сошлись на меня. И ищи себе новую работу – на днях мы закрываемся. У тебя права есть? – он достаёт листок с телефоном, – звони в транспортное агентство, им нужен водитель на «газель», зарплата нормальная, выплатишь свой кредит; правда, вахтовым методом придётся работать…
Не помню, как вышел, как до дома дошёл.
Жена побежала взносы в банк отдавать ипотечные, а я с ребёнком на улицу вышел.
И такой мне жизнь показалась прекрасной – солнечной, радостной!
Жена потом сказала:
– Саша, да весь день дождь шёл...
Через месяц я уже рассекал по просторам Подмосковья. Но всё никак не получалось у меня в Сергиев Посад выбраться
А тут позвонил начальник и попросил в один подмосковный городок стройматериал завезти, – мол, домой утром на попутке тебя подбросят. Я гнал машину со скоростью света. Выполнив задание руководства, поставил машину в гараж в 7 вечера и, не теряя ни минуты времени, бросился на Ярославский вокзал.
В полупустой электричке в Сергиев Посад я примчал около 9 вечера. Время поджимало очень сильно, а от платформы до преподобного ещё дойти надо было, но мне показали короткую дорогу и в 21-30 я уже стоял у закрытых кованых ворот Лавры.
– Буду на лавочке всю ночь сидеть, – памятуя о слове, данном батюшке, – думал я; утром к мощам приложусь, благодарственный молебен закажу и бегом на электричку, в Москву – попутка ждать не будет. Ночевать на лавочке при моей работе и наступивших временах для меня было не внове, а уж ночлег в кабине моего грузовичка был поистине царским.
– Нет ли здесь гостиницы на ночь? – спросил у старичков, видимо, припозднившихся и торопящихся домой.
Они вполне доброжелательно указали на двух мужиков, которые как и я, оказались в чужом городе без ночлега, и теперь спешили по узкому тротуару в сторону платформы. Но мне-то уезжать нельзя было ни в коем случае.
– Вон там, недалеко есть гостиница, – снова рукой указали мне местные жители; попросись поселиться, может, и повезёт.
Маленькая гостиница приветно блестела огнями, но, увы, на входной двери была надпись, как будто из прошлых советских лет: «МЕСТ НЕТ».
Те двое мужчин, видимо, здесь пробовали попытать счастья, но не повезло.
Но я почему-то всё равно позвонил в дверь, которую тут же открыла миловидная приветливая женщина в платочке и пригласила войти.
– Проходите, располагайтесь, – и она протянула мне ключи от номера. Тут до меня дошло, что я пришёл в очень дорогую, не по моему чину гостиницу, и вряд ли у меня хватит денег расплатиться. Но дежурная, словно угадав мои мысли, снисходительно-добродушно взглянув на меня, пояснила:
– Вам же очень надо к Сергию попасть, а Спаситель что сказал? – она строго-назидательно подняла палец вверх, – если вы сделали одному из малых сих, то это вы мне сделали…
Утром я в числе первых подошёл к мощам преподобного Сергия…
Рассказ Александра закончился аккурат ко времени нашего въезда в притихшие дачные владения, где мы взяли в помощники (Никон-то не помощь) скучающего на шлагбауме охранника Василия и, торопясь, но благополучно втиснули наше диванное сокровище в коридор дачного домика.
С началом нового летнего сезона определимся с его местонахождением…
Александр, человек всё-таки деревенский, с любопытством и интересом осматривал мои, начинающие облетать, дачные насаждения.
Его внимание больше всего почему-то привлёк не желающий поддаваться увяданию пышный куст гортензии.
– Могу подарить в качестве бонуса за добросовестную работу, – сказала я, и тут же он с Никоном стали выкапывать, стараясь не повредить корни, упрямо цепляющийся за землю куст, подарок, – если не будет дерзостью так сказать, – от земли Сергия Радонежского земле Митрофания Воронежского…
Дела наши были сделаны, и мы отправились в обратный путь.
Но на подъезде уже ближе к городу Пушкину случилось событие, чуть не стоившее всем нам жизни: на «встречку» на бешеной скорости, почти уже лоб в лоб, вылетел красный «порш».
Как Александр сумел увернуться от удара, одному Богу ведомо.
Были только слышны быстро и внятно произнесённые им слова: до воскреснет Бог… Слова молитвы, или псалма, заповеданного ему отцом.
Никон был бледен, как полотно, а что было со мной – лучше и не вспоминать…
У Ярославского вокзала мы обменялись телефонами, обещали друг с другом созваниваться, но до сих пор этого так почему-то и не случилось.
А мне хотелось бы знать, как дальше сложилась жизнь Александра, прижилась ли на воронежской земле подаренная нами гортензия…
НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ
Вразумление маловера
(Блаженная Ксения Петербургская)
Рассказ
«… и чудо есть Бог»
Б. Пастернак
Людмила Васильевна Тихонова – член одного творческого Союза, а если конкретнее, – то прозаик, а если ещё конкретнее, – то детский писатель.
Детские писатели и поэты, кстати, расплодились нынче в столицах в ранее не виданных количествах. Может, потому что за детские книжки взялись артисты, политики, чиновники разных рангов и их скучающие жёны. В чём дело – сказать трудно, наверное, взрослые дяди и тёти полагают, что дети по причине отсутствия у них критического мышления скушают и эрзац – как продукт натуральный, лишь бы обёртка была блестящей и завлекательной.
К Людмиле Васильевне сказанное выше не относится, так как она принималась в писательский Союз ещё в советское время, когда критерии приёма были очень жесткими, а время, в течение которого рукопись превращалась в долгожданную книгу, измерялось пятью-семью годами.
Литературными премиями наша Людмила Васильевна избалована не была, как сейчас говорится, от слова вообще; лишь изредка, время от времени в издательствах, где ещё каким-то чудом сохранились старые работники, издавала свои добрые детские книжки, изредка также получая за них символические гонорары, – так, слёзы одни, а не гонорары, если сказать так, как есть.
Нравы писательского сообщества таковы, что не только у поэтов, но и у прозаиков, даже у детских писателей (господи помилуй!) считается нормальным тоном «в круг сойдясь, оплёвывать друг друга». Но это дело привычное, человеческое, – было бы от чего огорчаться.
Оценку своих литературных трудов больше, чем кому-либо, Людмила Васильевна доверяла давно дружившему с нею заносчивому поэту К, который в минуты раздражения, имея неровный характер, то называл её писания чудовищной графоманией, достойной мусорной корзины, то, когда на него находили приступы благодушия, среди прочих положительно отмеченных её вещей восторгался миниатюрной вещицей «Бемека и Мебека», до которой, как он считал, далеко всем Хармсам и Введенским, вместе взятым (любопытствующие могут справиться в инете)…
Особенность детского восприятия мира такова, что их мечты и фантазия неотделимы от реальности; они становятся как бы такой же реальностью в их чистом, неповреждённом «взрослым миром» сознании.
«Будьте, как дети», – это ведь не напрасно сказано и не на один день, а на века. Не будет неправдой сказать, что и сама Людмила Васильевна, если к ней внимательно приглядеться, чем-то сущностным напоминала своих маленьких литературных героев, – наверное, жаждой справедливости, добротой, честностью, и, что самое не сочетающееся с её уже не вполне юным возрастом – беспочвенным фантазёрством и верой в чудо (чтение запоем святых отцов и житий святых дали свои плоды).
«Подобное притягивается подобным», – можно было часто слышать от неё не вполне понятную и непонятно к чему относящуюся фразу…
– А я слышал совсем другое, – иронизировал заносчивый поэт К, – что притягиваются только противоположности.
Наверное, в чём-то он был прав, ибо чем иным можно было объяснить её приятельство с полной своей противоположностью, отрицающей всякую веру в чудеса, скептиком и эмоциональным сухарём с говорящей фамилией – Анатолием Ивановичем Суховым, – он-то и будет основным персонажем нашего дальнейшего повествования. Но начнём по порядку.
Итак, как поведала Людмила Васильевна, Сухов пришёл в редакцию их заводской многотиражки, где она уже работала больше года, после армии: он собирался поступать в МГУ на факультет журналистики, где для поступления нужно было представить на творческий конкурс свои напечатанные материалы.
На улице стояла середина восьмидесятых, «перестройка» сменялась «ускорением», «ускорение» - «гласностью» или наоборот (столько отцы родные наворотили «благого» за прошедшие десятилетия, что и не упомнить); страна выполняла свой интернациональный долг, боролась за мир во всём мире, не подозревая, что ей самой, кажущейся многим нерушимой глыбой, отпущено всего несколько лет существования…
Сухов, окунувшийся в столь желанный для него мир, наслаждался новой для него редакционной суетой, относил вычитанные гранки в типографию, – там его завораживал даже запах типографской краски.
Надо сказать честно, что они – пока ещё Мила и Толик – и дальше помогали друг другу всю жизнь то в одной ситуации, то в неожиданно свалившейся, другой.
Смешно и приятно вспомнить Людмиле Васильевне, как Анатолий Иванович – тогда ещё Толик, Толян, Толя – заполошно и неутомимо таскал стулья из ближайшей школы на празднование её первой и не последней (так сложилась жизнь), к сожалению, свадьбы.
Что тогда чувствовал Анатолий, никому неведомо, но их отношения никогда не переходили грань дружеских симпатий, да и держать себя в руках он умел. По жизни Сухов, был, как это уже вскользь отмечено, скептиком, чем-то даже отдалённо напоминающим тургеневского Базарова, но отнюдь, не циником: вот уж чего что не было, того не было.
Но, несмотря на несходство характеров (Мила Тихонова была в ту пору горячим романтиком-идеалистом), они всё же дружили, если эти отношения можно назвать дружбой – многие предупредительно говорят, что дружба между мужчиной и женщиной – это огонь, сокрытый в соломе! Но у них, к счастью, ничего в соломе не полыхнуло.
Проще говоря, у них была простая человеческая приязнь, а, может, каким-то странным образом противоположностям дано было притягиваться…
Шло время, – быстро, незаметно и неумолимо.
Получив основательное университетское образование, оттолкнувшийся от заводской многотиражки Сухов быстро пошёл вверх по служебной лестнице, и каждый его новый пост был статуснее предыдущего.
Людмила Васильевна, хотя и не была одержима карьерным честолюбием, но тоже не сидела сложа руки; ведь под лежачий камень вода не течёт – не так ли? Каким-то образом она попала на техническую должность в писательскую среду, где по совету приметивших её литературные способности маститых авторов стала писать детские рассказы, как нельзя более гармонировавшие с её внутренним душевным миром.
Иногда они пересекались с Суховым, чаще всего это случалось в уютном кафе на Кузнецком Мосту. С Людмилой Васильевной время от времени происходили странные необъяснимые истории, которыми она откровенно делилась с другом своей далёкой юности, – вот, например, сидят они в своём излюбленном кафе, «подруга дней его суровых» излагает очередную историю из серии «удивительное рядом», Сухов серьёзен, он без улыбки откидывается на спинку кресла и со свойственным ему спокойствием охлаждает мистический пафос Людмилы Васильевны:
– По твоей теории, подобное притягивает подобное; ты веришь в чудесное составляющее нашего бренного бытия и с тобой чудесное случается; я – это другое, я – реалист, прочно стоящий на земле; сейчас вот загородный дом достраиваю, дочь по моим стопам пошла, в МГУ поступила, – всё сам, своими стараниями, своим умом.
– Да, – великодушно соглашается Людмила Васильевна, – молодцы; мы же, писатели, сейчас не в цене; сами ребята, сами, – единственное, что могли посоветовать государственные мужи нам, не желающим поддаваться духу времени, а потому и находящимся в нищете, русским литераторам.
Реалист и резонёр Сухов смягчается и, в свою очередь так же великодушно подыгрывая, возражает:
– Вот уйду я из начальников и стану никем, простым пенсионером, а ты даже на пенсии останешься писателем.
Так они и завершали свои дружеские посиделки – с неизменной приязнью, но и с холодным пониманием того, что их пути разошлись ещё в молодости. Но люди, прожившие жизнь, понимают, что товарищество и доверие, идущие из молодости, не имеют цены и возраста…
Бывало, что Сухов приезжал в их писательский дом на творческие вечера, но, пожалуй, скорее, из вежливости и чувства товарищества.
Людмиле Васильевне тоже иногда случалось бывать в его огромном кабинете, но это, в основном, когда надо было помочь кому-то с трудоустройством.
Секретарша Анатолия Ивановича приносила в кабинет кофе, и Людмила Васильевна дежурно шутила:
– Когда меня выгонят с работы, возьмёшь меня в канцелярию на большую зарплату?
– Легко, – грустно и серьёзно соглашался он, – просто жалко будет тебя из писателей забирать, здесь ты станешь винтиком механизма, обычной чинушей….
Однажды зимним январским днём у Людмилы Васильевны раздался звонок – это Сухов предложил в их любимом кафе выпить кофе с пирожным и тем самым отпраздновать его очередной день рождения.
Людмила Васильевна прихватила ждавший своего часа немудрёный подарок. И они встретились на том же самом Кузнецком Мосту, в той же самой кофейне, где ещё витал остаточный запах безвозвратно куда-то исчезнувшей прежней жизни, но всё – глаза, выражение лиц, манера держаться у посетителей было уже совсем другим.
Когда они договаривались о встрече, Людмилу Васильевну что-то насторожило в голосе Сухова, какой-то не свойственный ему эмоциональный всплеск. Она ещё учтиво, но и вместе с тем шутливо спросила:
– Твои девочки (имея в виду жену и дочь) здоровы, подчинённые не бунтуют, стараются?
Сухов пообещал ей рассказать всё при встрече.
Историю он рассказал совершенно необыкновенную, до глубины души растрогавшую даже привычную ко всему чудесному Людмилу Васильевну.
История такая…
***
Накануне своего пятидесятилетия Анатолий Иванович был в командировке в Питере, встречался по работе с важными сановниками, потом, после окончания деловой части все устремились на банкет, а он, равнодушный к алкоголю и банкетам, попросил отвезти его в храм блаженной Ксении, покровительницы Петербурга – таково было желание его дочери.
Сухов христианином был чисто номинальным, даже в «захожанах» себя не числил, правда, посещал всё же иногда храм на Пасху или Рождество, с тем, чтобы поставить свечки за упокой родителей или за здравие домочадцев.
А тут случилась оказия – целых три часа до поезда, и к тому же он ещё вспомнил о просьбе дочери Наташи, о том, чтобы он упросил блаженную Ксению вымолить для неё счастливую судьбу.
Делать было нечего, и он попросил местного водителя, знающего город, отвезти его к блаженной Ксении.
Вряд ли по его описанию, тот храм, куда они приехали, был часовней, упокоившей её мощи, но в нём, несомненно, имелся её чудотворный образ, – иначе в Питере и быть не могло.
Время было уже вечернее, лютовал мороз, метель на улице бушевала страшная.
Храм стоял на горке, наверх к нему вели заметённые снегом ступеньки.
Водитель, отговаривающий Сухова по такой погоде не выходить из машины: холодно, мол, храм, наверное, закрыт – людей не видно, – остался дожидаться его внизу.
Но Сухов всё же пошёл по обледеневшим уже ступенькам вверх на слабый свет, едва заметный сквозь сплошную стену метели.
Почему пошёл – из любопытства, упрямства? – нет, для того, чтобы исполнить важную для дочери просьбу.
Он уже почти дошёл до притвора храма, как заметил: прямо на ступеньках сидит скромно, даже бедно одетая бабушка и на коленях держит коробку для сбора милостыни.
Он склонялся к мнению многих, что сбором милостыни занимаются мошенники, которых крышует мафия, имеющая свой процент с этого неблаговидного дела, потому и подавал всегда крайне скупо и неохотно.
Но тут с ним случилось что-то необычное, то, чего с ним никогда не случалось. Его словно ударила в душу какая-то непонятно откуда взявшаяся жалость, и он торопливо, удивляясь случившейся с ним перемене, сунул в узкую щель предназначенного для сбора милостыни ящичка самую крупную в то время банкноту, оказавшуюся в бабушкином ящичке единственной, кроме залетающего в него снега.
– Бабушка, что же вы на холодных ступеньках сидите – вы ведь простудитесь, – Сухова всё не отпускала какая-то тёплая и щемящая волна сострадания и сопричастности к чему-то высшему и дотоле ему неведомому.
Худенькая старушка словно почувствовала его душевное состояние и, глядя прямо в глаза Сухову, мягко и вместе с тем назидательно проговорила: отец, что ты из себя строгого изображаешь? – я ведь знаю: ты добрый, я за тебя молиться буду, – как твоё имя?
Тёплая, отрадная и щемящая волна, его не оставляла, а только усиливалась; подобного чувства родства, жалости и понимания Сухов в своей жизни не испытывал ни к кому, может, даже и к своей собственной матери.
– Странно, одета, как бомжиха (а она и вправду не имела определённого места жительства – это Сухов узнает позже), – думал он, но от неё самой и даже от её бедной одежды исходило необъяснимое ощущение чистоты и благодати.
– Так о ком мне ещё помолиться, раб Божий? – снова спросила бабушка.
– Помолись за дочь мою, Наташу, чтобы жизнь у неё сложилась благополучно.
– Хорошо, помолюсь и за неё, только одно помните: никто – ни ваши святые, ни ангелы небесные, ни сам Господь Бог не спасёт вас, если сами не будете стремиться к спасению.
Напутствуемый этими словами, Сухов быстро зашагал в храм: надо было поставить свечку блаженной, да и машина внизу ждала.
В храме царил полумрак, только у некоторых икон мерцали огоньки лампадок. Сухов, занятый своим впечатлением, купил самую большую и дорогую свечку и с удивлением обнаружил, что в храме только он один. Женщина, стоявшая за свечным ящиком, поспешила ему помочь разобраться в обстановке храма и подвела его к слабо освещённой лампадным светом иконе блаженной Ксении.
Сухов бережно поставил перед образом свою огромную, самую большую изо всех имеющихся, что там были, свечу; с трепетом приложился к иконе и вдруг почувствовал навернувшиеся на глаза слёзы.
– Вот, разнюнился, – подумал удивившийся самому себе Сухов, – хорошо, что из знакомых никто не видит.
Он поднял глаза к лику блаженной Ксении и онемел: на него глядела та самая бедно одетая старушка, сидевшая на холодных ступеньках.
Сухов развернулся и почти бегом выбежал из храма, надеясь, что та ещё сидит на ступеньках, и он ещё успеет, бросившись перед ней на колени, отдать ей все имеющиеся деньги, заплакать о своей трудной и бестолковой жизни, вымолить для дочери счастье…
Забегая наперёд, скажем, что благополучие для своей дочери Сухов вымолил: Наташа нашла работу по душе, там же познакомилась со своим будущим мужем, дочку свою они назвали Софией, что означает Премудрость Божия. А разве это не так, если поглядеть на мир шире, и разве не она, Премудрость Божия, в лютый морозный питерский вечер сквозь снег и тьму привела его к милосердным стопам чудотворицы?..
А пока Сухов, готовый броситься в ноги блаженной, одиноко стоял на заметённых снегом ступеньках, далеко внизу светился огонёк поджидавшей его машины; он внимательно и удивлённо ещё раз осмотрел всё вокруг, но на глубоком снегу не отпечатались даже следы блаженной.
В петербургских подворотнях по-прежнему кружила метель, стоял жестокий мороз, но Сухов его не чувствовал…
ЛЕПЕСТОЧКИ БЛАЖЕННОЙ
Рассказ-быль
«Радуйся, за всё благодарить Господа нас вразумляющая».
Из акафиста блаженной Матроне
Людмила Васильевна пришла с работы уставшей и опустошённой.
Нет, на работе у неё было всё хорошо, да и до серьёзного женского возраста было ещё далековато, иначе бы что иное значили эти учтиво-вызывающие взгляды незнакомых мужчин и завистливые оценивающие взгляды подруг-сверстниц.
Усталость приходила от монотонности и однообразия жизни, от постоянной толчеи в метро, от изнуряющего ум и душу масочного режима (когда же всё это, наконец, закончится!), от какого-то бесконечного, развернувшегося чуть ли не у стены её дома подземного строительства, да мало ли от чего ещё…
Стоило лишь только ей появиться на пороге дома, как к ней опрометью бросился кот Персик, прозванный так за цвет ухоженной роскошной шерсти, – скотина сколько умная, столько и хитрая, и стал требовательно тереться об ноги.
– Проголодался без меня, – ишь ты какой! – сейчас покормлю, – и сердобольная Людмила Васильевна полезла в холодильник за приготовленной для кота заранее порцией индюшатины, хотя хозяин кота, её племянник, в очередной раз уехавший в командировку, и оставивший кота на попечение тёти, велел кормить кота индейкой как лакомством, изредка, а так – сухой корм, – на здоровье и сколько душе угодно.
Да кот и сам, наверное, чувствовал и свыкся с тем, где его истинный дом.
А ещё у них было лето на даче, о, это лето на даче! – лучше и не бередить тонкую и памятливую душу кота, пожившего полтора месяца жизнью, полной и свойственной его животной природе…
Между тем, покормив тут же забывшего о такой услуге Персика, Людмила Васильевна удобно расположилась в кресле, вытянув вперёд налившиеся гудящей тяжестью ноги, не забыв включить по привычке когда-то подаренный сыном импортный приёмничек.
Не сказать, что Людмила Васильевна была внушаема, но здравых и разумных советов она никогда не чуралась.
Так вот, какое-то время назад их верующий сотрудник Виталий поведал ей, что время жизни дорого и невосполнимо и надо хоть краем ума в суетной бестолковщине дня улавливать что-то для души полезное, – так, у него в комнате всё время на одной волне звучит радио «Радонеж».
– Враг – он всё понимает, – говорил Виталий в ответ на то, что, мол, мало толку от такого несосредоточенного слушания.
Что и говорить: очень своеобразный и ни на кого не похожий человек этот сотрудник Виталий.
– Мила, успокойся, Господь всё управит, Божья Матерь защитит, – так ободрял Виталий, впадающую порой в уныние Людмилу Васильевну.
Милу нельзя было назвать вполне воцерковлённым человеком: храм она посещала стихийно, когда захочется; строгими постами иногда позволяла себе скоромное, после чего сильно сокрушалась и укоряла себя, но чего от неё не отнять – это поминальные записки о здравии и упокоении, а также милости к нищим, да и сердце, сказать по правде, было у неё золотое.
Поначалу её раздражали и казались ханжеством слова Виталия, но потом она с ними свыклась, а после, «на пробу» включила как-то радио «Радонеж» да так и оставила его на одной волне…
Итак, Людмила Васильевна, хотя и включила радио с каким-то заполнившим пространство комнаты божественным церковным пением, мыслью и умом оставалась ещё в стихии прошедшего дня.
Но дневные заботы и впечатления постепенно отлетали, и она уже вполне отчётливо могла определить: сестринский хор поёт акафист блаженной Матроне Московской, а когда вслушалась ещё больше, то поняла – сёстры пели первый кондак и икос акафиста:
Ангел во плоти явилася еси на земли, Матроно блаженная, исполняющи волю Божию.
Радуйся, праведная мати Матроно, теплая о нас к Богу молитвеннице....
Хор звучал смиренно и проникновенно, как будто застыло время или въяве наступила блаженная вечность.
– Радуйся, души заблуждшия к Богу приводящая; радуйся, скорби и печали утоляющая, – как же хорошо и как же точно сказано, – подумала начавшая душою размякать и погружаться в какой-то сладкий духовный обморок Людмила Васильевна.
Но тут ей пришли на ум слова отца Алексея о том, что внимание есть душа молитвы и весь ум следует погружать в слова молитвы.
А как было ей погружать свой ум в слова молитвы, когда пение хора, голос священнослужителя, всплывающие из глубины подсознания личные воспоминания сплелись в какой-то причудливый узор, теряя свои очертания и последовательность…
И только к двенадцатому кондаку и икосу она обрела чёткость слушания и понимания акафиста:
Радуйся, мир Христов в душе твоей стяжавшая; Радуйся, сего ради многая люди окрест тебе к Богу приведшая...
Радуйся, праведная мати Матроно, теплая о нас к Богу молитвеннице…
Очень глубоко и верно подмечено, что пока гром не грянет – мужик не перекрестится. А вот, когда гром грянет, когда над его головой громы и молнии – тогда он рад, как утопающий, за любую соломинку ухватиться.
Да и то, сказать по правде, многие по какому-то бесовскому на Бога ожесточению, отталкивают протянутую им для спасения руку.
А многие ли без болезней, испытаний и искушений – из простой сыновней благодарности – приходят в храм благодарить Господа? – вот и спасаются люди последних времён скорбями и болезнями, как давным-давно сказано прозорливцами.
И стала блаженная Матрона для многих той спасительной соломинкой, когда никакой другой надежды на помощь человеческую у человека уже не остаётся.
Можно было бы назвать «личное знакомство» Людмилы Васильевны с блаженной случайным, если бы не знать, что ничего случайного у Бога нет…
Как-то на работе – она сама не знает почему (наверное, как имеющую самый покладистый характер)её попросили навестить заболевшую сотрудницу Л, имеющую непростой, если не сказать склочный, нрав, – оттого и желающих с нею общаться было найти трудно.
А беда приключилась с ней немалая – серьёзные проблемы с позвоночником… Дверь она долго, минут двадцать открывала, потом с придушенными вскриками и стонами на четвереньках еле вернулась на свой диван.
Людмила Васильевна передала ей какие-то бумаги на подпись, собралась уже уходить, как вдруг совсем неожиданно для себя услышала просьбу Л. свозить её к блаженной Матроне в Покровский монастырь, на Таганку.
Сказать, что эта просьба её обрадовала, было бы неправдой, но Людмила Васильевна, перешагнув через личную и взаимную неприязнь к Л, «подрядила» для сего благого дела свою, ещё школьную подругу, её мужа и своего, ныне покойного, супруга.
День выдался холодный и «добрые самаряне» по длиннющей, казалось, морозной дороге к мощам блаженной, идущие среди других паломников, пришедших со своей нуждой к Матронушке (так любовно называют её многие) терпеливо отстояли в очереди без малого четыре часа.
Когда до мощей блаженной оставалось уже совсем немного, Павел, муж подруги Людмилы Васильевны, тоже, к сожалению, уже покойный (мужики, куда вы все так дружно заторопились?), живший по соседству с Л, привёз её на такси к храму. Вчетвером, почти на руках она была вынесена из машины; к мощам, благодаря сторонившемуся народу она подошла с заметным усилием, на тяготивших её гордыню костылях. Как и всегда в подобных случаях, в храмах при огромном стечении народа назначаются люди, ответственные за поддержание порядка, – в случае с нашими паломниками – это были монахини.
Приняв от Людмилы Васильевны цветы для Матронушки и безошибочно узнав в ней «старшую группы», они на её подарок блаженной в ответ, в подставленный ею пакет щедро насыпали лепестков роз разного – белого, красного, чайного - цвета с напоминанием о том, чтобы не забывали прикладывать их к больным местам.
Казалось бы, Людмила Васильевна (тогда ещё Мила) должна была чувствовать усталость от долгого стояния на ногах, от мороза, но видимо, сама благоговейная светящаяся полутьма храма, чтение акафиста блаженной, покой, исходящий от серебряной раки, в коей покоились мощи блаженной, сама атмосфера братолюбия наполняла её дотоле неизведанным благодатным чувством благодарности и любви ко всему сущему на свете.
В таком приподнятом, если не сказать, высоком настроении она из монастыря поехала на работу; и всё у неё ладилось в этот необыкновенный зимний день, всё получалось, и все вокруг были добры и благожелательны… Позже в её кабинет постучал Юрий, её хороший знакомый по дачному посёлку, работавший в их организации охранником с просьбой захватить какие-то его документы и привезти их на дачу. Однако, сегодняшняя радость её заметно улетучилась от последующего печального сообщения Юрия о его сыне Иване, попавшем в автомобильную аварию. Иван был автолюбителем начинающим, только что получившим права. В резине плохой ли, в другом ли чём-то дело, но не справился водитель со сложным поворотом, врезался в автобус и оказался в больнице. Людмила Васильевна его знала, парень он был хороший и услужливый, вместе с отцом помогал ей делать ремонт в новой квартире, а затем и присутствовал при её освящении, – что хозяйке врезалось в память особо… Батюшка, отец Сергий, был приглашён из ближайшего к ним Троицкого храма; был он уже немолод, сед, одет в потёртую рясу; взгляд имел строгий, но вместе с тем и какой-то печально-сострадательный. Все присутствующие – их было человек пять – повторяли за отцом Сергием слова молитвы; вдруг он оглянулся на Юрия, стоявшего во втором ряду и строго произнёс:
– Отец, ты почему крест не носишь, мало того, и сына не наставляешь; разве ты не знаешь, что крест – хранитель всея вселенныя, это защита и опора в трудные времена. Юрий даже побледнел от неожиданности: откуда отец Сергий мог знать, что у него и Вани не было на шее крестов – ведь они были в застёгнутых доверху рубашках.
…Короче говоря, Юрию, забыв обо всех неотложных делах, надо было возвращаться в больницу к сыну.
И тут Людмила Васильевна вспомнила о лепестках блаженной Матроны и, сделав небольшой белый конвертик, она доверху наполнила его целебными дарами, сопроводив действо инструкциями по применению, полученными от монахинь.
Юрий благодарно и растерянно положил лепестки во внутренний карман пиджака и поспешил на электричку.
Людмила Васильевна не помнит уже точно, сколько дней прошло с того времени; документы Юрию она передала через его сослуживцев, а сама доделывала какую-то срочную работу, с тем, чтобы на выходные выбраться за город и подготовиться к открытию дачного сезона, который был не за горами.
В магазинчике рядом с её домом она купила немудрёную дорожную снедь и с чувством пусть и частично, но выполненного плана, поспешила к своему дому, прокручивая в голове другие дачные вопросы и проблемы.
К дому, стоящему на пригорке ей надо было подняться по довольно крутой лестнице с выщербленными и провалившимися ступеньками – тут только гляди под ноги! После лестницы через дорогу по скверу – и вот он, её дом!
Чтобы удобнее перехватить ручки, сумки она поставила на ближнюю лавку, а когда выпрямилась, то увидела невдалеке, на горке, метрах в тридцати от себя в каком-то удивительно-прозрачном, ранее не виданном ею свете стайку молчаливо стоящих мальчишек, и без слов, ей показалось, понимающих друг друга, связанных между собою чем-то своим, только им понятным, а среди них – Ваню, сына Юрия.
Людмилу Васильевну пронзила радостная мысль: справился всё-таки пацан!.. но как он здесь?
– Ваня, Ванюшка, – окликнула она его, но он только приветливо помахал ей рукой и как-то быстро, словно растворяясь в воздухе, вместе с ребятами пошёл в сторону её дома; затем вся группа превратилась в светящуюся точку и совсем исчезла из вида.
– Наверное, какие-то проблемы со зрением, – подумала Людмила Васильевна и не придала никакого важного значения этому событию, однако же в памяти её оно засело крепко…
А после случилось самое удивительное.
Людмила Васильевна по природной своей словоохотливости не могла не рассказать соседям по даче, что в Москве она видела юриного сына, что они поприветствовали друг друга, но разговаривать тот не стал, – может, постеснялся. И тут удивлённые соседи сообщили ей свою новость о Ване, новость, повергшую её в шок: оказывается, Ваня скончался неделю назад и его уже похоронили…
Юрий в один из дней наступившей весны побывал на даче Милы и её мужа, свозил их на машине на кладбище на могилу Вани, а когда за поминальным столом хозяйка осторожно рассказала ему, как и при каких обстоятельствах видела Ваню в Москве около своего дома, то увидела, что по щекам Юрия беззвучно покатились слёзы и не Людмила Васильевна его, а он успокаивал её, говоря: это Ваня из другого мира за матронушкины лепесточки благодарить тебя приходил…
В иконном углу Милы лежит ладанный мешочек, а в нём уже совершенно высохшие, но всё же источающие лёгкий, еле слышимый аромат розовые лепестки от блаженной Матронушки.
С каждым годом их становится всё меньше и меньше: такой уж она человек, Людмила Васильевна: не может не поделиться с ближним.
8 марта - Обретение мощей блж. Матроны Московской (1998)
IV
«У БОГА ВСЕ ЖИВЫ» –
писательские и читательские отзывы в сети на публикации отдельных частей книги
НАТАЛЬЯ ЕГОРОВА:
Благородное и бесконечно нужное дело делают Светлана Вьюгина и Николай Коновской. Прочитала с волнением и вернулась душой из нашего обмелевшего времени в ту большую эпоху, когда писатели-фронтовики ещё были с нами и по их высокой мерке измерялись и поступки, и судьбы и творчество.
Помнить об этом надо постоянно, а напоминать – как можно чаще.
ГЕННАДИЙ ИВАНОВ:
Дорогие Светлана и Николай!
Благородное дело вы делаете. Хороший дуэт!
Такой мудрый БАС и тёплое домашнее КОНТРАЛЬТО.
Бондарев есть Бондарев. Что тут скажешь? А вы нашли что сказать.
СЕРГЕЙ ДОНБАЙ:
Писатель Юрий Бондарев как бы устами авторов продолжает творить слово и своей жизнью в Великой Отечественной войне (спасибо Николаю Коновскому!) и в других человеческих масштабах послевоенной жизни (низкий поклон Светлане Вьюгиной!)
СВЕТЛАНА МАКАРОВА (ГРИЦЕНКО):
Образ Юрия Бондарева получился объёмным и, не будучи знакома с писателем при жизни, я могу теперь не только представить, но и понять его. Понять характер, натуру, типаж… Спасибо!
ГРИГОРИЙ БЛЕХМАН:
Восхищён очередным очерком замечательного тандема – Николая Коновского и Светланы Вьюгиной, очень органично дополняющих друг друга в своих воспоминаниях и ощущениях благодарности…
То, о чём (и как!) вы пишите – бесценно.
Не останавливайтесь, пожалуйста.
ЮРИЙ МАНАКОВ:
Замечательно написано! Прочитал на одном дыхании.
ДВОРЦОВ:
Низкий поклон Светлане Васильевне и Николаю Ивановичу за роскошь переживания чуда «оживших портретов» ближних по времени классиков.
Спасибо! Очень впечатляет находка с сопряжением официозно-исторического и лирико-личного, очень гармонично, объёмно, убедительно.
АЛЕКСЕЙ БЕРЕГОВОЙ:
Я поздравляю авторов с публикацией ещё одной документальной повести, писать которую они стали недавно с целью, как я понимаю, сохранения памяти об ушедших писателях.
Успеха вам…
ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВ:
Настолько это мощно и необыкновенно, что требуется время для того, чтобы осмыслить написанное.
НИКОЛАЙ ПЕРЕЯСЛОВ:
Счастливы те из писателей, кому довелось пообщаться с настоящими воинами России, ощутив стук их сердец.
Светлане Вьюгиной и Николаю Коновскому в этом плане очень повезло – рядом с ними в одно время жил и работал замечательный Юрий Бондарев, одарив их частью своего боевого духа.
ЕКАТЕРИНА ПИОНТ:
Такой страшный день…
И такие прекрасные поэты! – отдали свои жизни за то, чтобы мы были счастливее их, уверенные, что мы будем не хуже их.
Спасибо вам, Светлана и Николай, за эту пронзительную Память.
АЛЕКСАНДР ГРОМОВ:
Спасибо!
Во-первых, за то, что дали возможность соприкоснуться с великим, а во-вторых, за то, что в очередной раз дали понять, кто я такой в сравнении с такими вершинами!
Вот ориентир в жизни. Спасибо, что не даёте эти ориентиры терять.
ГАЛИНА СОЛОВЬЁВА:
Написано с какой-то щемящей благодарностью к ушедшим от нас людям, животворившим наш свет своим сопутствием.
Бережно, достоверно, тонко.
Спасибо за память об этих замечательных людях – фронтовиках, поэтах, рыболовах.