Рассеяны лица в ночном тумане.
Прожорливых шорохов полон сад.
Иешуа молится в Гефсимани
две тысячи лет (или нет?) назад.
Под тяжестью мыслей дрожат колени,
предчувствия гложут набрякший лоб.
Иешуа взвинчен и дерзновенен.
Несётся эхо вдоль узких троп:
«Элои! Элои! Ты меня оставишь
спустя шестьдесят циферблатных вех,
друзьям моим твёрдости не добавишь,
зато живодёров поддержишь всех.
Мы здесь понимаем тебя всё плоше,
всё реже плюсуем дела твои:
вот Ирод младенцев побил – и что же,
и где твои санкции, Элои?
Не поздно ещё ускользнуть незримо,
в Дамаске убежища попросить,
а после в услужливых термах Рима
сухое ламбруско с весталкой пить.
Не все ли в продвинутом нашем веке
бегут из прокрустовых этих мест?
Слыхал я намедни, что даже в Мекке
пророков больше не шлют на крест.
Но чаша иная сейчас под носом.
Не сам выбирал, да не рвусь в отказ –
и Via любая мне Dolorosa,
и каждый раз как последний раз.
И если не справлюсь я с этим шляхом,
прогнусь, надломлюсь под нахрапом бед,
полягут навек никудышным прахом
и Ерушалаим,
и Назарет.
Так дай же мне сил не свернуть, не дрогнуть,
не встать с фарисеями в душный ряд...»
Зияет луна. Меж густых смоковниц
Иуда ведёт уже спецотряд.
И пусть впереди – до заноз, до стонов –
без прав и законов маячат дни –
бесстыжие рожи синедрионов,
геенны, исполненные фигни –
и пусть, засучив горизонта грани,
заря всё никак не взовьёт свой флаг,
Иешуа молится в Гефсимани.
Да будет (или не будет?) так.