И не жизнь моя, а рытвины да ухабы,
знать уже и честь, и чёрта давно пора бы,
но как только просил пощады в речах холщовых,
кто-то смертно стонал в дремучих моих чащобах.
И когда я невольно глаза закрывал от страха,
приходила из сумрака чёрная росомаха,
приносила в пасти серенького мышонка,
ели вместе перловку беды и обиды пшёнку.
Как доели всё – то фыркали, то икали,
потоптались вокруг, уселись на бурый камень.
И стучит тот камень, и дребезжит, нет сносу,
а мышонок знай плетёт росомахе косу.
Приголубливает да шерсть гребешками чешет,
только слышится неумолчно натужный скрежет,
будто кто по щербатым камням волокуши тянет
да ещё нарочито скребёт на душе когтями.
Росомаха всё скалит морду, ведёт усами,
да поглядывает-позыркивает часами,
но лишь стоит спросонок заре ворохнуться где-то,
и они коченеют, и тут же ползут со света.
И сквозь сон в обратном порядке они считают:
триединая суть расчленится к развязке в стаю,
ужедва достижимо, как немощью вены сбрызнет,
разучиться лавировать на волосок от жизни.