ИСТОКИ
23 февраля известному поэту Василию Фёдорову исполнилось бы 80 лет. Сегодня мы предлагаем вниманию читателей отрывок из документальной повести Николая БЕРДНИКОВА, который хорошо знал поэта.
Первого ноября 1985 года стояла не по-осеннему солнечная и тёплая погода. В тот памятный день у молодёжного общежития №7 собрались поклонники поэзии Василия Фёдорова, его друзья, поэты города Иркутска. После митинга под звуки духового оркестра на здании была открыта мемориальная доска:
«Здесь c 1938 no 1941 год жил и работал на авиационном заводе Василий Дмитриевич Фёдоров, выдающийся советский поэт, лауреат государственных премий». Теперь, спустя годы, проходя мимо этого большого четырёхэтажного здания, я печально думаю о преждевременном уходе из жизни моего товарища по работе н друга юности.
Напористый по природе, он хорошо понимал собственное назначение в жизни, и никакие препятствия не могли его остановить. На завод Василий Фёдоров пришёл в заготовительно-штамповочный цех на должность мастера после окончания Ново¬сибирского авиационного техникума и сразу пришелся «ко двору».
С Василием сначала меня сблизила профсоюзная работа (был я в ту пору, вплоть до разделения цеха на два подразделения, освобождённым председателем цехового комитета). Вскоре один из начальников — Анатолий Ефимович Ушаков — мне сказал: «Поставлю тебя мастером. Пойдёшь? Ты молодой, тебе надо расти... Подумай...»
— Какие могут быть думы? — промелькнуло у меня в голове. Руки у меня ещё чутки к слесарному делу, от которого как младенца от материнской груди, пытается отнять меня начальник. Да и рабочий — звание почётное...
Начальники уговаривать умеют. И голосок у них в это время вкрадчивый, многообещающий, и глазки с хитрецой, ведь на должность мастера люди идут неохотно... Помню, я долго пытался осознать, к добру или к худу вся эта затея... Зато потом, спустя многие годы, я был благодарен судьбе за такой поворот в моей жизни, за то, что оказался в центре многих событий, интересных и увлекательных, за то, что сблизился с Василием Фёдоровым.
Цеховой приказ гласил: «Н.В. Бердникову принять группу у В.Д. Федорова». Василия тогда назначили технологом экспериментальной технологии.
О работе мастера понятия у меня были расплывчатые: какие производственные пружины важны для слаженной работы коллектива, какие законы влияют на производственные процессы, всё ли зависит от мастера? Мысленно подбадривая себя, я заторопился к рабочим, помня напутствие Анатолия Ефимовича: «Время не ждёт...» Очень верно он подметил: с этого дня время для меня словно потерялось.
Совещания каждый день. На первых порах начальник давал мне вжиться в роль мастера. И всё же отчитываться перед ним каждый день — не Бог весть какое удовольствие. Стоишь у торца длинного стола, покрытого зелёным сукном, как экзамен сдаёшь. «Мастер на производстве — фигура центральная», — так, порой, нас величали в докладах. Не дай Бог обмануть надежды начальства!
Сидим. Каждый ждёт своей очереди. Вот уже один мастер облегчённо вздохнул и вышел из кабинета, второй… Моя очередь наступила.
Поначалу всё шло нормально, а потом пошло-поехало: то штампы просечные не подали, то заготовки в селитровой ванне ещё не готовы... Думаю, что и Василий испытывал напряжённость перед старшим руководителем.
В технологическом отделе Василий сидел на виду: кто бы ни входил сюда, невольно его взгляд останавливался на парне, который склонился над синьками чертежей и бланками технологических карт. Наискосок от него корпела над текущей технологией технолог Ольга, которая часто бросала взгляды в сторону Василия. Посматривали на него и другие девчата, сидевшие тут же. И немудрено! Василий был статен, красив и находился в поре налива своей молодецкой силы.
Обедали мы часто на втором этаже фабрики-кухни, окна которой выходили на сквер у проходных завода. В летнюю пору на газонах красовались цветы и народа в сквере было немало. Всех привлекала тень ещё молодых акаций. А в декабре деревца, запорошенные инеем, тоже манили в своё серебристое царство...
Ольга, откровенно симпатизировавшая Фёдорову, всегда находила случай пообедать вместе с Василием.
— Знаешь, сегодня моя подруга в столовую не пойдёт...
— Ну и что?
— Я уж с тобой, Вася, ладно?
Или: «Господи, ну до чего же мне сегодня скучно...» И Василий опять рядом. Ольга без умолку щебечет о разных общежитских новостях, о кинофильмах. А парню что? Парню остаётся только слушать уважительно и поддакивать.
Никто из нас гурманом не был: какое там — быть бы сытыми! В дни получки дозволяли себе подольше смотреть на жёлтую карточку меню: задержаться на заливном, шницеле или поджарке с гарниром из картофеля — аппетитного, с золотистым отливом... Но чаще всего при наших пустеющих кошельках в нашем меню были неизменные и незаменимые котлеты с кашей…
Из столовой в цех шли через сквер. Ольга пыталась смахнуть с веток акаций куржак на Василия. И, когда ей это удавалось, она весело смеялась, обнажая два ряда безупречно ровных перламутровых зубов.
На производстве не ладилось. Рвалась в радиусах стальная заготовка. Детали шли в брак. Сначала винили в этом станочника, потом — мастера за недогляд. А они, в свою очередь, тоже находили причины неудач: мол, рывками идёт подача пуансона на матрицу, заготовки поступают плохо отожжённые. Оправдывались, как могли, но, перепроверив всё предположения, разводили руками и никли. Руководители цеха, заметив неладное, устремлялись на рабочее место. Собирали, заслушивали работников техотдела, конструкторов, проектирующих оснастку и детали. Снова и снова перепроверяли.
— Может, заготовку эту маслицем намазать, — слышалось в цехе.
— Не в магазин же за ним идти, — возмущался кто-то рядом.
— Не зубоскальте! Машинное масло у механика цеха имеется. А что, идея?
«Где тонко, там и рвётся» — Василий не раз вспомнил слова мастера, сказанные в обиде на не поддающиеся штамповке кронштейны. Но всё простое гениально! Материал в радиусах испытывает большие нагрузки на сжатие и растяжение, к тому же он гофрируется — истина давно известная, но, очевидно, не всегда учитываемая при различных конструкциях деталей и оснастки: увеличил незначительно радиус на сгибах, штамп довёл до зеркального блеска, увеличил количество переходов — трудоёмкость от этого не уменьшилась, но за счёт устранения брака выгода получилась немалая.
После завершения экспериментальной технологии Василия назначили старшим мастером литейной мастерской свинцово¬цинковых штампов, изготовления шаблонов и другой оснастки. Мастерская находилась на отшибе, во дворе завода, в помещении, сколоченном на скорую руку. Тут-то и началась моя зависимость от Фёдорова, и любой срыв его графика отражался на моём.
Что ни говори, весна — пора обновления всего живого. Движение соков в каждой тростинке столь сильно, что, если приглядишься, непременно заметишь: тростинка колышется. Удивительно, как быстро минует и время. Давно ли стаял снег, обнажив рыжие прошлогодние травы по сточным канавам улиц, давно ли опал с яблонь и черёмух цвет — а уж и огурцы появились на рынке. Холостяки из общежитий несли и газетных свёртках и просто распиханную по карманам всякую огородную снедь, многие на ходу смачно хрумкали.
Я в ту пору жил с родителями в маленьком домике. Наш огород был невелик, но для большой семьи всё-таки к столу прибавка.
В наш дом нередко заглядывали гости. Вот сидим мы за столом. Василий — в новом коверкотовом костюме кофейного цвета с голубой полоской (коверкот, как и бостон, был тогда в моде). Николай Шаров, наш коллега и товарищ — в синем бостоновом. На Николае всё блестит, всё на нём отутюжено, с острыми, как нож, кромками. На ногах лаковые туфли блестят, как зеркало.
Николая знают как аккуратиста и чуточку педанта. Даже стол его в техотделе ухожен, бумажки — листик к листику, стопка к стопке. Впечатление такое, будто за этим столом никто не работает, никто на нём не ворошит кипы бумаг.
День выдался жаркий. Через открытое окно в комнату тянуло густым настоем огородной зелени и тополей. На столе в тарелках — закуски с разжигающими аппетит парами. Моя мама всё подкладывает нам новые порции: «Вот этого откушайте, сыночки. И вот этого!» А угощать мама любила. Василия Фёдорова привечала особенно: может, увидела в нём человека незаурядного, а может, просто хотелось ей угостить получше товарища своего сына.
— Не беспокойтесь, — отвечал ей Василий, — закуски у вас отменные, особенно огурчики малосольные под беленькую. Мы ведь общежитские, народ неизбалованный.
— Сам-то ты откуда? — интересовалась мама.
— Тоже сибиряк. И в деревне успел поработать, и в городе. Жил в Кемеровской и Новосибирской областях.
—Что тут судачить, работа — везде работа. Что на ваших полях, что на наших, — подытожила мама. И продолжала угощать: «Кушайте, сыночки! Кушайте... Сибирь велика, сила молодая везде требуется».
Разговор с одного перебирался на другое. И чем дальше, тем громче становился, наверное, застолье подействовало. Мои друзья уже заговорили о литературе. Один из них начал читать:
Вы ушли, как говорится, в
мир иной.
Пустота... Летите, в звезды
врезываясь...
Ни тебе аванса, ни пивной.
Трезвость.
Запнулся, тряхнул чубом и сразу к Есенину:
Не каждый умеет петь,
Не каждый умеет петь,
Не каждому дано яблоком
падать к чужим ногам…
Василий читал:
Мы теперь уходим
понемногу
В ту страну, где тишь и
благодать,
Может быть, и скоро мне в
дорогу
Бренные пожитки
собирать…
И сник. В глазах у него притаилась печаль — то ли от нахлынувших чувств, навеянных стихотворением, то ли от сожаления о Есенине. Помню, я сопоставил это его состояние задумчивости с прошлыми встречами, когда он вдруг тускнел взором, мыслями уходил куда-то в ранее свершившееся и, наверное, горькое до обиды. И всё же не самое горькое, возможно.
Однажды он сказал: «Главные слёзы ещё впереди».
На другой день комсомольское собрание.
— Товарищи, кто ещё будет выступать по докладу? — обратился председатель. В ответ — тишина. Василий, сидевший во втором ряду, уже стоял, повернувшись лицом к собравшимся.
— Клуб. Нет, не клуб, а целый Дворец нам отгрохали, аж в два этажа. Две библиотеки, читальный зал. А кружки самодеятельности: хоровой, музыкальный, драматический. Сами видите. Только вот маловата наша с вами активность. Поднимать её надо. И культуру поднимать...
— Правильно! — раздалось в зале.
— Товарищ председатель, можно о спорте словечко?
— Говори, физорг.
— Да что особо говорить. Вот он наш спортивный зал. Все спортивные атрибуты перед ними. Хлопочу, хлопочу, да мало что получается, никто не втягивается...
— А ты сам-то втянись, — послышалось с задних рядов, — да заботу проявляй! Вот у Серёжки штанга лопнула...
После собрания расходились возбуждённые, настроенные по-деловому, готовые реализовать все свои замыслы.
Помню, в начале тысяча девятьсот сорокового года прошла волна критики в адрес работы Дома культуры. По этому поводу Василий Фёдоров выступил со статьей в газете «Сталинец” (№ 3 от 8-го января). Он призывал: «Давайте единым фронтом вести борьбу с невежеством и бескультурьем...»
Как-то после смены я заглянул к нему в мастерскую. Василий стоял у стола. Увидев меня, насторожился.
— Не отвлекай, скорее говори, зачем пожаловал?
— Стихи, что ли, пишешь?
— Ну, допустим, пишу...
— Не помешаю?
— Да нет. Я сейчас вот Пушкина вспомнил, — и начал декламировать:
Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты.
Остались лишь одни страданья —
Плоды сердечной простоты...
Общаясь с Василием Фёдоровым, который много читал, был влюблён в поэзию, в театр, хотелось больше знать, быть таким же увлечённым, как он.
Корни актёрского творчества Фёдорова на любительской сцене уходят в Новосибирск. Там он, будучи студентом, исполнял роль молодого учителя Пети Мелузова в пьесе «Таланты и поклонники». В Иркутске на сцене Дома культуры Василий участвовал во многих постановках. Елена Ильинична Сероватова — в прошлой ведущая актриса драматического кружка, исполнительница главных ролей — вспоминает: «С Васей мы вместе играли. В постановке «Честь» Мдивани я — в роли Нателлы, а Василий — Надира. Сцену оформлял художник Александр Филиппов. Ставили «Любовь Яровую». Я играла Панову, а Фёдоров — профессора Горностаева».
Быть просветителем не каждому дано, и не каждый этой высокой чести достоин — в жизни и на сцене.
Пётр Суханов, выпускник одного с Василием Фёдоровым потока, приехавший на завод позже всего на четыре дня и работавший в должности технолога, рассказывает:
— Фёдорова у нас Прометеем звали.
— Это что, носитель огня?
— Наверное, так. Очень уж точно и горячо он выражал свои мысли.
У Василия была особая тяга к искусству: писал стихи, играл в драмкружке. Он и сочинения писал стихами, на что учительница русского языка заметила: «Тебе, Фёдоров, надо поступать в литературный институт».
Был у Василия Божий дар, талант. Всё, что бы он ни делал, получалось у него хорошо: и работа на производстве; и стихи, и игра на сцене. Но все вершины покорить нелегко, хотя и манят они, неизвестные. Какая мечта окажется главной, крылатой птицей счастья?..
Мне довелось прочитать статью Фёдорова «Первый полёт», напечатанную в газете «Сталинец»; из этой статьи можно узнать ещё об одной мечте Фёдорова: освоить летательные аппараты и летать. Лётчиком он не стал, но пространство и высоту почувствовал, что, наверное, привело его к написанию поэмы «Седьмое небо». В статье Василий Фёдоров, рассказывая о нелегкой учёбе в аэроклубе, упомянул о Викторе Пестове. И вот Пестов рассказывает мне о Василии, показывает снимки. Смотрю, одновременно радуясь тому, что мы когда-то были молоды и дерзки, и грущу о том, что к прошлому возврата нет.
— Да ты гляди, гляди на обороте! — торопит меня Пестов. Смотрю и читаю: «Гордому соколу от не менее гордого В. Лёхина-Фёдорова-Марьевского 30.3.1939 г. Иркутск-11».
Как и Виктор Николаевич Пестов, Фёдоров получил диплом об окончании одногодичного курса обучения в аэроклубе.
— Были мы в Златоусте (есть город такой на Урале) на практике, — продолжает рассказывать Пестов. — Время, сам знаешь, было нелегкое, а мы все как на подбор — голытьба. Поселили нас в частный домик. Практику отрабатывали в первую смену. А по культурной части приткнуться некуда — не в чем. Вечерами из городского парка доносилась музыка... Эх, сходить бы поглядеть на здешних девчат...
— Ребята, — обращается Пётр Жуков, — у меня есть штаны, вроде ничего; если не приглядываться к ним, сойдут...
— А мы что, без... — иронизирует кто-то.
— Не то говорите. Есть у меня в чемодане брюки.
— А у меня почти новая гимнастерка, — и я выволакиваю её из фанерного саквояжа.
— Забирай и мои сапоги! Кто первый? — восторженно выпалил Фёдоров.
Первым из ребят пошёл Жуков.
…Немыслимо было представить Василия Фёдорова равнодушным к коллективизму, к верному мужскому братству.
Вместе с Фёдоровым на завод приехали Тимофей Репин и Александр Котов (Репин потом стал директором завода в Москве). Так вот, связывала в те времена Фёдорова и Репина большая дружба.
— С кем ещё из парней дружил Фёдоров? — спрашиваю я у Пестова.
— А ты у Тони Поповой спроси. Они же дружили, она должна знать.
И вот мы сидим с Тоней в её дежурке и вспоминаем нашу молодость.
— Тоня, расскажи подробнее о Репине и Фёдорове, — прошу я.
— Друзья они были, — услышал я от Тони. Откровенностей особых не будет — понял свою собеседницу, но всё же ожидал: что нового она мне расскажет.
— Пришли мы как-то к Репину на торжественный вечер по поводу его женитьбы на Клавке. Да ты знаешь её. Василий подаёт поздравление. Я заметила и не сдержалась: «Вася! Да как можно! На открытке-то изображён ребёночек на горшочке...»
— Ничего, пусть помнят о своих обязанностях...
Вот таким был Фёдоров: и юмором не был обделён, и на мир смотрел глазами реалиста.
Василию — старшему мастеру — литейная мастерская дала возможность глубже понять производство. Здесь он острее почувствовал связь разных технологий, зависимость между отдельными службами завода. Острее ощутил проблемы, связанные со снабжением, которые, сколько ни бейся, одному не решить.
Вышел в заводскую газету со статьей «Больше внимания мастеру». Вот выдержка из неё: «Но у нас зачастую с принципом единоначалия действует «функционалка», вследствие которой мастер является слепым исполнителем воли вышестоящего руководителя. Так, например, в цех, где начальником Ушаков, до сих пор поступают заказы на программу июля (если учесть дату выхода газеты: 30 июля. — Н.Б.). Было бы неплохо, если бы на цеха выделялись фонды на потребный инструмент...»
Прекрасно уживались и неутомимой натуре Василия Фёдорова производственные интересы с литературными, обогащали друг друга. Только по прошествии многих лет такая сопричастность стала известна по его профессиональным стихам, отражавшим темы производства.
Набираясь сил из года в год, мы взрослели вместе с нашей Родиной, с нашим народом в трудовых свершениях. Великая Отечественная война прервала радость мирного созидания. Родина, оставив нас на заводах, доверила оружие обороны — «Куйте так, чтоб сердце плавилось!»
Молодость!.. Вот он, афоризм Василия: «Мы красивыми не были, молодыми были». Это дарственная надпись на фотографии другу Василию Стародумову.
— Неправда! — позволю не согласиться с поэтом сегодня, спустя годы. Не наша ли красота спасла планету от фашизма? Не твои ли слова, Василий, потом сказанные:
«За красоту людей живущих мы заплатили красотой». А любовь? Истоки любви чистой...
Изумрудной трепетной лентой с юга на север протянулась красавица Ангара. Мы шли берегом до подвесного моста через протоку на остров. На острове молодёжь развлекается, играет в волейбол, футбол ребята гоняют. В кустарнике гармонь наяривает.
Песни доносится с дальнего конца. А вот в кучке девчат — Валя Подышева. Других я не знал. Когда мы вплотную подошли, заметил: Валя зарделась и сквозь смущение в глазах её блеснула радость долгожданной встречи.
По посёлку ходили слухи: Василий за Валей ухаживает. Они встречаются, в кино ходят, на танцы. Пусть говорят досужие почесать языком, к чистому напраслина не прильнёт.
Посёлок наш небольшой, в нём всё слышно и видно. Все ходят по одним тропкам на работу и в магазин, обходя места, редко просыхающие после дождя. Грязища такая бывала, что парни штаны отглаженные закатывали до колен, обнажая женские чулки, подвязанные бечёвками (случалось такое из-за нехватки мужских ноской в продаже).
Завод молодёжный, невест много. Не зря, наверное, технолог Ольга была обеспокоена и, насколько могла, охранила Василия от глаз входивших в отдел красивых девчонок. Волновалась, как бы Василий кого из них не приметил, да ведь Амуровы стрелы для постороннего глаза неуловимы...
Не заметила Тамару. Русую и высокую, с большими и ясными, как утренняя синь, глазами, с гордой царственной осанкой. На Тамару заглядывался Василий, и она полыхала от счастья, оказавшись рядом с ним. Ей удивительно шло радостное настроение, она и не пыталась скрыть это.
Не заметила Ольга и Валю Подышеву. Приходившая к ним с заказами Валя-плановик из другого цеха увлекла Василия... Не заметила!..
Ох, девчата, девчата! Влюбитесь втроём в одного, и мечется парень, высушивает себя. Вы то¬же сохнете. На то она любовь!
Поскольку мы встретились с Валей на острове, хочу представить вам её портрет. Две толстые и длинные косы опускались на плечи тугими спиралями до хрупкой талии. На смугловатом лице её с классическим овалом сохранялась притягательная робкая улыбка. Василий в ней заметил неподдельную застенчивость; она не позволяла себе забыться, уронить девичью гордость, самой предложить дружбу.
В ту, теперь уже далёкую, довоенную пору, наши невесты песцов и соболей не носили, да и шелка приходилось надевать не многим из них. Естественная красота их оберегала, и в простеньких платьях не тускнела грация сибирских афродит. Друг Василия Тимофей Репин тоже был влюблён в Валю. На одной дорожке встретились соперники. Василий обращал всё в шутку: «Изыди, сатана, из моего ковчега».
Тимофей Репин всерьёз: «Только биться!»
В голове — памятный мой разговор с Василием. Я тогда спросил его:
«С Валей у тебя нормально?» — Не нормально быть не может. С ней всерьёз...
Сейчас нет сквера нашей молодости, заложенного на воскресниках. Нет акаций и тополей, а ведь как хорошо бывало окунуться в липкий аромат их и посидеть на деревянных скамейках. Сейчас нет этой благодати. Всё в прошлом, но какого бы эпизода ни коснулся в памяти — он оживает.
Наша вторая смена закончилась рано. Вышли в сквер. В сумерках вечера больше засветилось окон в квартирах каменных домов. Сидим на скамейках. Василий затягивается «Казбеком» и через аллею пускает колечко в колечко дым. Колечки, удаляясь, расходятся в большие круги, потом кисеей повисают на кустах акаций и исчезают.
— Не прожить бы век наподобие дыма.
— Нет, Николай, жизнь должна быть конкретной. Видишь, звёздочка зажглась на небе. Она от нас далеко, н свет от неё нам кажется маленькой точечкой. Если бы мы так могли светить, значит, не зря бы жили на этом свете. Между прочим, в жизни может всякое случиться... Можно сгореть, отдав тепло другим.
— Ну уж через край ты, Василий, хватил. Для этого нужен подвиг.
— Почему подвиг? Обыкновенный труд. Труд по призванию сердца. Время покажет и определит твоё назначение...
Передо мной стихотворение. Его на листке бумаги изложила Валентина Подышева:
— Было оно длинное-длинное, частичку вспомнила, читай!..
Вале-Валентине
За дружбу и любовь, за боль
последней встречи,
За сладкий хмель испитого вина
В прощальный день, в
прощальный этот вечер,
Грудь благодарности полна.
Когда мне смерть больному
угрожала,
Шептала в ухо: “Падай и
лежи...” —
Лишь ты меня надеждой
поддержала,
Чтоб я для дел, для новой
радости ожил.
Когда врачи вставали нагло в позу,
Нелепости постыдные трубя,
Лишь на твоих глазах я видел
слёзы
И горький крик:
«Буду любить тебя».
За дружбу и любовь, за боль
последней встречи,
За сладкий хмель испитого вина
В прощальный день, в
прощальный этот вечер
Грудь благодарности полна.
Тут требуется пояснение: может, так написал Василий в 1941 году, а может, Валя перефразировала. Стихотворение это, вошедшее в трёхтомное и в пятитомное собрания сочинений поэта, имеет профессиональную основу, а размер соответствует оставшемуся в Иркутске, кроме последней строфы — лишней.
Любовь у Василия с Валей была нежная, бережливая. Они готовились стать мужем и женой, готовились к совместной жизни.
Валя подаёт мне фотографию. Нет уж глянца на ней, а образы Василия и Вали сохранились хорошо, и улыбки у них хорошие.
— Там, на обороте, автограф, — сказала Валя.
«Знаю я, что горе неминуемо.
Знаю я, что счастье повторимо.
Валя! Мы были вместе.
Валя! Мы будем вместе.
4.VII.41 г. В. Фёдоров.»
Крик души мне послышался в скором росчерке пера поэта, боязнь потерять свою любимую. И всё-таки судьба их разлучила. Василий уехал в Новосибирск, а Валя осталась в Иркутске ради другой любви — любви к матери, старой и больной. А время было суровое, шла война, и никто не знал, на сколько лет и зим это время — тяжёлое и горькое — растянется. Сколько унесёт жизней, разрушит городов и сёл проклятая война.
— Он какой-то был возвышенный, даже непостижимый, — вспоминает Валя. — Никогда не забуду, как просто он делал добро, которое люди с благодарностью принимали.
Обладал Василий внутренней силой воздействия!..
— Нескладно всё сложилось между нами. Гордость наша... — недосказав, Валя умолкла.
Судьба готовила Василию Фёдорову многое: мог стать художником — свободно владел рисунком; мог стать артистом — легко перевоплощался в своего героя; мог вырасти до большого руководителя на производстве.
Но Василий в будущее смотрел своими глазами, и мир ему казался обширнее, чем заводские корпуса, и себя видел он в роли отнюдь не прозаической — стихи были его потребностью.
Николай БЕРДНИКОВ.
Иркутск, 1988-1998 гг.
*
Газета ИРКУТСКИЙ АВИАСТРОИТЕЛЬ от 20 февраля 1998 года. с.5-6.