Ветер лютый
нахлёстывает облака.
Чернорукий клён
мне, грозя, кивает.
Донесутся эхом
издалека
позывные клики
и вслед за стаей,
развернув
подаренные крыла,
против новых формул
и старых правил,
потянусь на юг --
такова была!
Удивленный взгляд
устремит за нами
пешеход случайный...
Но он продрог
и смахнет
видения ненарок.
В ЧАС ВОЛКА
Светает.
Дымкой из окна
вступает музыка, она
сгущается в туман. Проём
клубится… Гости за столом,
костюмы, маски,
вспыхнул свет.
От музыки спасенья нет.
Ярятся лампы, лампы мстят
и обжигают не шутя.
Дрожит, дрожит потёртый пол,
царят смятенье, произвол.
И свистопляска понеслась!
Грозит безумием упасть
хозяйке бедной на плеча.
Она, надрывно хохоча,
ресницы разомкнула вдруг –
круг тесен снова,
друг не друг,
а змий...
Но вот уполз и он.
Надтреснул где-то лампион.
Опомнилась, глядит она –
Я… я гляжу – в провал окна.
ДВА ФОТО
Два фото. Между вами двадцать лет.
Ты для неё – озвученное слово.
Но жизнь твоя; вчерне уже готова.
Над ней грохочет старта пистолет,
над теменем расписана судьба,
не знают ноги пыли подорожной –
тропу любую выбрать было можно.
Увы тебе! Ах, если бы туда...
Взгляни себе сегодняшней в глаза –
вольна во всём, но от себя в секрете.
Старухе, отыскавшей фото эти,
когда-нибудь захочется сказать:
Мне сорок здесь. Свободна, молода,
тропу любую править было можно
тогда... Поправит фото осторожно,
и смолкнет, сокрушаясь о годах.
ВольнО потомку лики подправлять,
просеивать в рассказы детям строки,
вымарывая тщательно пороки,
прописывать в портрете благодать.
ВАМПИР 2:30
Сегодня день великих перемен!
Я комнату белю, в которой вырос.
Всё набело! Начну с белёных стен.
А всё, что было – это снилось, снилось.
Мне снилось... Клочковатый дым волос.
Губа с кривым клыком сочится кровью.
Увенчан бородавкой, хищный нос
урчит во тьме, все ближе к изголовью.
Напрасно исходил я немотой,
напрасно отдавал себя устало.
Он пил меня. По капле. И, пустой,
валился я в глухие одеяла.
А утром находил его портрет
на пол-стены, в мечтательном покое.
Написан в украшенье детских лет
заботливою маминой рукою.
Шли годы. Мы дружили по ночам,
гудели под ногой чужие крыши.
Он пил меня. Напрасно я кричал.
В час волка только волк тебя услышит.
Он жил моею жизнью. Он витал
в косом луче дремоты мелкой молью.
И клык неутолимо истекал
моей, густой и тёплой, свежей кровью.
Я прятался от мамы в погреба,
взрослел не по годам. Она гадала:
что делать с нелюдимостью – судьба?
Или купить потолще одеяло?
Он жизнь преподавал мне, мой злодей.
Суждением, порой простым и грубым,
учил об истой сущности людей.
Учил полировать до блеска зубы.
Сегодня я расправлюсь с мудрецом!
Косит упырь встревоженно и мокро,
под краской тает мрачное лицо.
А я ищу, ищу глазами окна.
В стекле клубится полночь. Я приник...
Чего-чего не встретишь в зазеркалье –
из рамы на меня, ощерив клык,
глядит знакомым оком мой старик,
глядит и расплывается в оскале.
КАФЕ
Страдалицы – виновницы и жертвы,
заложницы насмешливой Любви –
ладони, губы и глаза разверсты
в порыве всё поведать визави.
Кафе шумит полдневным водопадом.
Заглавное становится строкой.
Любовь сидит сам-сотый где-то рядом
и вт;рит хору девственной рукой.
***
О Муза! Пугливая птица!
Кухонного стука боится –
заслышит, повертит чудно
головкой и порх! за окно.
На слове досадно оборван,
клянешь тривиалии корма
и ловишь мерцающий свет,
стихающий деве вослед.
***
Я устала Вас помнить,
и забыть не могу.
Вам – вечерняя томность
и стихи на бегу.
Вам рассеянность взгляда
и мечтаний наив.
К Вам лечу, если рада,
Вам и слезы мои.
И романы и дружбы
лишь у ног кутерьма.
Чем же Вы мне так н;жны?...
Я не знаю сама.