ВИКТОР БРЮХОВЕЦКИЙ
(род. в 1945 г.)
СЕНТЯБРЬ
Ещё вдали серебряной трубы
Печаль не спета, и солома в скирдах,
И у коровы в жаркий день с губы
Течёт слюда, а на плющом повитых
Кустах калины дрозд глядит на кровь
Созревших ягод, вертикально-тяжких,
И золотой подсолнух супит бровь,
И шею выгибает по-лебяжьи.
Натёртый воском, он уже созрел.
Он понимает – время на исходе,
И воробьи вот-вот начнут обстрел
Его башки, торчащей в огороде.
Скрипят возы…
Погода хороша!
У ежевики синие глазищи!
И спелый хмель на самом дне ковша
Запрятан, словно нож за голенище.
Хлебни – и жизнь напухнет у виска.
И на гармонь опустятся ладони,
И в золото одетая тоска
На всё село прольётся из гармони.
* * *
О чем печалишься, душа?
О чем, былое вороша,
Свистишь в кулак,
В тростинку дуешь?..
Я знаю — ты не существуешь,
Ты просто якобы при мне, —
Остерегаешь, предрекаешь,
Пролетной птицей окликаешь,
Босой собакой по стерне
Хромаешь следом, издалече
Зовешь куда-то, и манишь,
И каждый раз, войдя под вечер
В мой дом, в груди моей болишь.
* * *
Прошагала заря болотами
И пропала. За ней во тьму
Птица-выпь протрубила что-то там,
Не понятное никому.
А потом шелестела крыльями,
Словно жаловалась – стара...
И тумана тело бессильное
Потянулось на свет костра.
И казалось, что это создано
Удивительною игрой,
И росою пахло, и звёздами,
И картошкою – с кожурой
Чуть обугленной, подгоревшею.
Я помну её, разломлю,
Посмотрю в темноту кромешную,
Солью крупною посолю...
Мне всю ночь эту даль пугливую
Сторожить, сидеть на часах,
Молодому, ещё счастливому,
С пылью звёздною в волосах.
ОТЧИЙ ДОМ
Стоит, как водится в России,
Как запланировал мой дед,
На берегу, у речки синей,
Глазами окон на рассвет.
Стоит, оглаженный ветрами,
Чуть поклонившийся к воде,
Наполненный такими снами,
Каких не видел я нигде;
Наполненный таким покоем,
Что кажется — окончив труд,
Приду к нему, лишь дверь открою,
И все обиды отомрут…
Давным-давно, здесь, в этом доме,
Мечталось мне сквозь явь и грусть,
Что стану я таким огромным,
Что сам в себе не помещусь.
Я ощущал дыханье воли!
Мне был совсем неведом страх,
Я в речку был влюблен и в поле,
И в солнце красное в кустах.
Я каждый день встречал рассветы,
Зимою слушал вой пурги,
Я открывал мою планету
В том доме около реки.
Она была такой большою!
Она вмещала все края,
Она была с живой душою,
Планета добрая моя…
Теперь все это стало былью…
Мой дом над тихою водой
Стоит обсыпан звездной пылью,
Совсем седой. Совсем седой…
* * *
О судьбе подумаю, о славе.
Стерва! Но, однако, хороша...
Боже мой, в какой кипящей лаве
Мы с тобою варимся, душа;
Где — заматерели, огранились?
В чьем горниле и под молот — чей?..
Никакому Богу не молились
И ничьих не слушали речей.
Мы трудились
До седьмого пота,
До изнеможенья, до крови.
Жизнь моя — угрюмая работа...
Сколько же отпущено любви
Было нам,
Чтоб долгими ночами
Мог я — не аскет и не изгой —
Верить в эти крылья за плечами,
Ощущая бездну под ногой?..
* * *
Какая жизнь.
Какие дни.
Какая странная эпоха!
Вот и поэзия в тени.
На что надеется дурёха?
Того, что было, больше нет,
Ушло, растаяло, не видно,
И выйти вновь на белый свет
Не суждено, как ни обидно…
И где-нибудь серёжа-петя,
В грязи, в навозе, в молоке,
Шагая в новое столетье,
Поднимет дудочку в руке,
И, с верой в чистое искусство,
Подует, но услышит… хрип.
А мы ему помочь могли б,
Но нас не будет.
Вот что грустно.