* * *
и эти волосы – плоские ростки неречного песка
влажные от кофе
и эти губы – ягоды переспелые
дерезы бербера
и эти руки – вес тела противника
тяжелее тебя
на несколько лет завтраков манной кашей
который в драке дурацкой детской с тобой сошёлся
бежит мурашка
спотыкается о волосинки на груди
серебро маслины плачет
кидает зёрна
в нашу с тобою глину
пальцы выжимают из песка тёплое и солёное
мальчик лохматый пыхтит
на лицо твоё из карманов
густо сыплются
два равновесия красного с чёрным:
божьи коровки и солдатики
мальчик локоть свой крепче
к лопаткам прижмёт
с колючих веток на плечи
закапают поцелуи
покатятся ниже и ниже
с ног муравья собьют
на глобусе кожи лощину разыщут
льётся серебро маслины на куст дерезы бербера
погибают мурашки
под нашим с тобою золотом
* * *
наловив рыбы,
мы ложились на высокую траву,
уставшие от рыбьей смерти,
от немых и беспомощных,
произнесенных хвостами и жабрами,
отворотных проклятий,
ведь рыба может проклясть только рыбу,
а человек – только другого человека.
мы смеялись, стыдясь рыбьей смерти,
как будто не имели на неё права,
ведь оба ели лишь рыбу морскую,
а эту наловили соседской беременной кошке.
наш смех выстреливал маленькими фонтанчиками
и сразу же падал обратно на лицо,
забрызгивал лоб, щёки и скулы...
мы тыкали пальцем в небо и говорили,
что солнце – это воздушный шар,
на котором Бог каждый день облетает Землю.
его багаж – миллион эскимо и
сколько-то там кирпичей:
сбрасывает кому что
(бывали прецеденты –
и мороженым убивало).
и ещё громче смеялись от этой нелепой шутки.
и украдкой касались друг друга
будто бы случайными жестами
в судорогах смеха.
и нам хотелось смеяться
до ночи,
а потом быстро сбегать домой за пледом
и, плотно укрывшись,
так же смеяться, смеяться, смеяться
уже до утра,
а рыбья смерть
обиженно стрекотала бы, как сверчок,
будто зная:
соседка не даёт кошке рыбы:
от рыбы у кошек бывают камни в почках.
Гимн камышовых мальчиков
как страшное рождается безмятежным,
так и мы сталкивались с этим случайно,
будто свернув внезапно
не туда куда нужно
и всё –
получали блажную хворь
задаром,
имели её просто так,
словно ворона – сыр…
так что нас никто не учил этому, не соблазнял, не развращал. мы сами дошли. и даже и не дошли, а будто в воду, свежую, текучую, плескучую, кинулись безоглядно, упали…
полосатые
янтарноглазые
мальчики из камыша
набредали мы
на эту судьбу
городской прописки
питаясь уже
не мышами и жабами,
а охотясь за обрезками колбасы
и птичьими голенями
в соцветиях чёрного целлофана…
иногда какая-то госпожа
или даже благородный господин
выносили нам из дому
настоящие королевские объедки
и мы,
затаив подчёркнуто «наше»
отвращение,
с неохотою ели
фаршированные штуковины,
рябчиков в ананасах,
пироги
[понятное дело –
с печёнкой!]…
ели так неуклюже,
ведь не умели мы
есть виртуозно,
а лишь виртруозно подбрасывать
на языке вкуснятину.
и наш метаболизм –
улей совсем без ячеек –
проходил мимо объедков,
как пролетает пчела
сквозь цветы на рисунке.
и госпожи,
а ещё чаще господа,
поражались, как может не нравиться
мясо мясное
или колбасная колбаса.
и госпожи с господами
сводили сурово брови,
раздражённо толкали в сумочки
кулинарные украшения,
торопливо пихали в портфели
салаты с моллюсками,
шагали –
цокали каблуками –
отяжелевшие
от всего городского –
гиперболически вкусного
и королевского.
потом
иногда
упрашивали забежать в гости,
где шкафы на рёбрах полочек
хранили одних лишь
устриц,
омаров,
лосося в цедре,
фуа-гра без конца…
и входили упруго к ним в дом,
чтобы вскоре уйти,
на мебели велюровой оставить
шерсти клочки…
и поссать неприметно
на ковре и в углах…
мы так гордились,
что впитали запах болота,
как молоко матери.
гордились и тем,
что структура наших костей
наросла
на ондатровых хрящиках
и хвостах…
и мы раскрывали городость –
цветистый зонтик с крючком –
пёстрый шатёр
из комаров болотных
и гордо шагали
мимо пажей,
господ и госпожей,
обречённо беременных
расстегаями,
котлетами по-киевски,
курицей с пшеном и брокколи,
минтаем, в овощах запечённым…
прыгали через лужи,
лузгали семечки,
смеялись так,
чтоб из корзинки рта
выглядывала белая черешня зубов.
а потом:
махнули левым рукавом – вдруг сделалось озеро, махнули правым рукавом – поплыли по озеру белые лебеди.
Доппельгангер Александра Блока гуляет в саду среди тюльпанов
возвращение –
это разновидность родов
если бы я был незаконнорожденным сыном
бородатого и сумрачного Достоевского
то направляясь из Санкт-Петербурга
в Вену
прямо в поезде
между чаем с лимоном
и чужими сальными картами
с дамой пик
смахивающей
на потаскуху-цыганку
[хотя и детям известно
что шлюхи-цыганки бывают
только в народном фольклоре
и мужских фантазиях типа:
близняшек, мулаток, племянниц…
[представьте как эти золотые зубы
клещами
клешнями краба
клацают около члена?
бррррр...
мурашки бегут по коже]]
так вот –
имея полномочия
внебрачного сына
гения беспросветности
я написал бы рассказ –
«Коричневое и розовое» –
про гибель русой
и бледнокожей
с мелкими как у мыши
чертами
но круглым как блин лицом
девственницы
инкубом к ней прилетает парниша –
крылья – полиплоидное чёрное мясо
лепестков тюльпана
[позвольте мне такой поэтизм
закроем глаза на селекционную условность –
лепестки тюльпана не бывают темнее
чем шоколад]
склоняется
в фарфоровых блюдцах для сельди
[почти что эта –
«миндальная раскосость»]
копошатся чёрными канарейками
[прошу прощения!..]
упитанные зрачки
кожа –
холодная звезда растворённая в молоке
волосы – стая подросших самок
[как там –
«иссиня-чёрных»?]
жужелиц...
девственница томно вздыхает
пьёт канареечную песню
сок пускает сквозь кожу и прочее…
в чёрном мясе тюльпанов ни одно светило
голоса не подаст –
в аутичной ночи всё погасло
лишь комок свечи соскользнёт –
не задержишь
лишь серёжки блеснут
[так вяло и сонно]
– из осторожности
и ничто не мешает ласкам
нечеловеческим…
а потом всё понятно и просто –
умрёт наша девушка
матери оставив письмо
что точит её
что-то жаркое и ледяное
что выйти нет сил
за марципанами
что второй день подряд не чёсаны косы…
только попик придёт под конец
и скажет кому-то из близких
бессодержательную
но таинственную фразку…
и со временем
в этом почти что уверен
какой-нибудь нездоровый фанат Достоевского
сделав что-то более срочное
чисто лишь от ментального зуда
настрочит обо мне два коротких абзаца
для Википедии
несколько гипотез состроит о том
кто моя матушка
[вероятно эмансипированная барышня
Аполлинария Суслова –
та ещё по****ушка!
[прототип Настасьи Филипповны]]
и напоследок скажет:
«Автор рассказа
«Коричневое и розовое» –
истории в духе раннего символизма
в центре которого три дня из жизни
гимназистки Катерины Инбер
своими страстными мыслями о булочнике-еврее
девушка приманивает искусительного демона
который лишает её жизненных сил»...
представляете?
мерзость какая –
«жизненных сил» –
задушил бы! –
отзвук сыгранный в унисон
с лицом моей
непутёвой героини
кто-то подумает
что это альтернативная история
на самом же деле –
альтернативное возвращение
Шаманский танец
Камыш тончайший мне письмо прислал,
письмо в ответ
на стих мой,
на стих о сумеречной охоте
в сетях кирпичных,
в кружеве колонн,
в короне барельефов...
Он пишет: это враньё,
что глаза у него не зелёные,
а совсем простые и серые,
и лишь на свету отражаясь,
небесным пламенем цветут.
И что Венеция его
не русская, а российская.
И что он не герой-любовник,
а так –
маленький воробей,
который на лету хватает крошки
мимолётного побочного вниманья:
вот этот –
высокий, сильный –
какой-то инженер
или менеджер в магазине –
он булочка с кунжутом –
золотятся кудряшки,
как венок упругой
тыквенной лозы –
цепляются за ушки
и на лоб спадают
мягким птичьим пухом,
и застилают губы,
когда в затылок целуешь долго
(долго-долго),
будто из чашки пьёшь прохладное питьё
во время зноя.
А этот –
смуглый,
коренастый и нахальный –
так смотрит,
словно зовёт на поединок,
целует так –
на коже засевает
синяков чернильные пятна.
Для него этот плоский живот,
лопатки эти,
этот подбородок –
черновик для романа,
будущего бестселлера, –
занимается, твой шоколадный кекс,
стилистическими упражнениями:
лицом наверх –
излишние поэтизмы,
лицом в подушку –
обсценное словоблудие...
Но почему тогда, скажи,
прервался стих внезапно?
Почему по ступенькам моих слов
это путешествие твоё
прерывисто и кратко?
Ведь не останавливается
perpetuum mobile адской машины,
и вот ещё:
тут, в сторону от парадного
имперского Петрополя
своих безденежных героев
селили Гоголь, Пушкин, Достоевский...
Или вот это:
плавают ладожские рыбки
в стеклянных переходах вокзального акваполиса,
кофе пьют,
пирожком заедают,
а река всё сыплется
под плавниками и жабрами,
в каждом рукаве обладая
собственным течением...
Теряется тело твоё,
сутулое и сухое,
между берегами Блин-Дональдса,
Нямбургера, Котлетаса,
душу твою – жетон на метро –
пряча в трещины мостовой...
Видишь – постоянные три точки –
пограничье периодов
города твоего вдали от твоей родины...
"Знаешь,
я не герой-любовник", –
повторяешь опять зачем-то, –
"и жопа моя не орех".
"Не надо этого!
Лучше расскажи, как оно бывает?"
"Я же говорю –
не великий охотник:
вопросы, намёки, намёки, намёки, зондирование, ощупывание почвы, сапёрная работа, осторожные, будто случайные прикосновения, улыбки, немного алкоголя, взгляд – глаза в глаза, кружишь вокруг, исполняешь шаманский танец, нюхаешь воздух, как одичалый голодный пёс, пугливые похолодевшие трепетные, как маленькие птицы, пальцы, или, наоборот, гадкие скользкие вспотевшие ладони, приглушённое дыхание, глаза – то откровенные, то лживые, сигарета, зажжённая от другой, тематические интеллектуальные разговоры, опасения и надежды, а бывает – наоборот – сразу же и открыто... Ничего интересного. Банально".
К выцветшим стенам прислоняются
все эти герои Пушкина,
Гоголя, Достоевского,
к прохожим цепляются:
– Не подскажете, как пройти
к Смольному институту?
– А фестиваль молочный
в этом году состоится?
Рука кондитера на витрине перебирает подносы,
воробей выбирает сдобу,
сдоба оценивает воробья.
* * *
и даже теперь,
в эту бесцикадную ночь,
когда грецкий орех
сквозь пивной
плотный
медный смех
прислоняется к зелёной марле
на балконном окне;
в эту ночь,
когда Скалли третью серию подряд
спасает Малдера
на острие отчаянном
дыхания
режиссёрного сценариста
или сценарного режиссёра
сезона предпоследнего
в сплетении канонически воскресшей рыбы
и разных смежных деталей,
мы видим завершение выброса углерода,
как абзацы, которые лбом подпирают
семь голов зверя
[так Слово Божие наклеивает усы,
надевает парик,
и вот,
посмотрите,–
оно уже двухтомный бестселлер,
созвучие Нового эпоса]...
Скалли выращивает слёзы,
Скалли густо потеет
на Чёрном материке
и рот открывает,
как рот открывать умеет
в целом мире
она лишь одна...
[и кто-то
голосом крайне киношным говорит
что-нибудь эдакое:
"сын для мужчины –
это всегда его отец"].
и не этот драматически растерянный рот,
и не слёзы –
непревзойдённые слёзы –
особая
редкостная денежная единица
в государстве поисков и вопросов
без дна и границ...
даже эти маленькие никчёмные сокровища
не способны спрятать,
прикрыть,
заслонить от меня
утреннюю поездку:
вот – ладонью подать до остановки,
останавливается
белая стрела
маршрутки,
я вижу в окне,
о – я вижу в окне,
о – я не верю своим глазам,
о – не хватает мне глаз сверхчеловеческих,
там,
напротив,
в тёмной потасканной таврии
на заднем сиденье склонилось плечо,
ёрзает длинная худая рука
по спинке неясного цвета
и волосы –
колокол над левым плечом
из клочков и чешуек:
сосновых – для присыпки,
для основы – платана
кора.
кто это –
пожилая женщина в бабской блузе
или подросток в зелёной футболке?
ну-ка! –
светофор! –
нажми на тормоз,
нажми на перемотку плёнки.
рука
белая
тонкая
худая
сворачивает своего паука,
и звучат для глаз моих
три вены – три струны.
и едет уже маршрутка,
и таврия уже едет
и вот мне дарят ещё
щёку
и нос,
прекрасный нос –
украшение для лица
незримого.
и что мне ещё в этот момент подумать?
мысль эта – хорёк:
мелькнёт и давит,
как нож, что чиркнул и ушёл,
а рана стонет –
солпадеин несите.
"остановите скорей маршрутку!" –
такое я думаю.
"остановите скорей машину!" –
такое я себе представляю.
пусть из таврии выйдет это лицо –
я буду лицо это пить –
пусть во дворец метаболизма войдёт
желанным гостем.
а после – стыд,
конечно,
и "прошу прощения" у красоты,
у разлитой в сарафане,
неясной,
полужирной женщины
с переднего сидения;
у плешивого
усатого мужчины
в старой шведке за рулём.
и поспешно,
не разбирая дороги,
в любую другую уже маршрутку.
в жару
и в бутоны лип,
в простроченные бензином
и семенами вяза
ртутные лужи...
куда угодно...
а море ест песок,
Коран стареет,
и Скалли,
эта потрясённая
рыжая милая Скалли
так долго,
слишком долго
рыдает...
* * *
Я читал тебе стихи этого хорошего поэта,
по-настоящему хорошего –
безо всяких подъёбов,
скидок,
предыдущих бонусов,
и ты ждала, когда же я заткнусь,
когда текст,
заложник бумаги,
вдруг не поместится на странице,
и я сковырну эту хрусткость
цвета топлёного молока,
воздух глотну,
чтобы лёгкие промочить,
чтобы голос мой дальше пошёл
спотыкаясь,
немного хромая.
Ты ждала этой минуты,
чтобы сказать «Хватит,
меня это всё бесит»
и я знал в чём тут дело,
но рефлекторно
расстраивался,
становился немного ниже,
на несколько килограммов моложе,
забывал, почему
язык тает во рту,
когда говоришь об этой боли
и об этих потерях.
Вспоминал: а вообще-то,
где был я,
когда кто-то терпел,
когда и до сих пор терпит.
Хотя, может, именно поэтому
жизнь на зубах начинает скрипеть,
ведь плотно покрывшись словом,
ад становится locus communis,
притворяется одомашненным Апокалипсисом,
всемирной трагедией,
и каждому прохожему на планете
по дороге за колбасой
и пирожным
внезапно будет до неё дело.
Ад становится
уютным собранием свидетелей,
в компании у которых
всегда найдутся ангелы
и Главный Архитектор.
Но ведь мир вытягивает войну –
эту горячую красную нить,
крутит в пальцах
и говорит: «Ею
вышью я землянику, цветок, жучка-паучка,
пятнышко на груди у ласточки.
А ещё здесь будет река,
олени, осока, окунь,
орхидеи, обман, ожог,
орёл, ореол, ондатра,
олимп, и ещё оккупант»
и пока ты просишь мир:
«Помедленней, я записываю»
тебя самого записать в этот мир
не успевают.
Да, я согласен –
стих о войне без ангела –
это как черепаха без панциря,
но ведь можно по крайней мере без Бога?
Потому что мне
страшно себе представить
временами
что ему там
видней.
Холодно допускает
кому-то там ластик,
а кому-то – заострённый карандаш –
безо всяких подъёбов,
скидок
и предыдущих бонусов.
Метафизическая палеонтология
Колька заходит на чай –
как всегда, покупает печенье дешёвое,
а я так на стол –
пирожные,
и всё деликатно,
не намекаю, что совесть
не помешало б иметь.
Расспрашивает о том и о сём,
вынимает из наплечника распечатки:
– Здесь у меня новый стих
про Лойло –
получеловека-полугрифона
[нет, не так, как кентавр
или сфинкс –
всё промежуточно и безгранично
[только крылья большие и сильные
[вероятно, художественный домысел –
ведь это всегда рецессивный признак]]].
Лойло живёт в степной местности,
носит набедренную повязку,
охотится на
грызунов и фазанов.
Из собственных перьев,
палеонтологических культур
[нет, не валяются здесь и там –
некоторые минералы не терпят такого соседства –
выживают их что есть силы
из геомассы
[избавившись от владельца,
все эти раковины, костяки,
окаменевшая гигантская чешуя
становятся норовистыми,
как зажиточная старуха,
которая до седин берегла целомудрие],
так что царапнешь ногой,
когтем кожицу снимешь со злаков,
а там –
таращится-пружится
какой-нибудь аммонит –
вынимай, как морковь, –
сорт селекционной базы
незапамятной эры]
мастерит из такого стрелы.
Для чего?!
Чтоб отбиваться.
От кого?!
От амазонок –
бегают подлые стервы,
мелькают, как говна в проруби,
стреляют по всем,
сквернословят,
любятся сами с собой, а остальным –
отворот!
[хорошо ещё,
хоть не дразнятся].
Даже когда матерь Лойло была живой –
и её не боялись.
А она пастью – "Рык!",
лапами – "Топ!",
пылища – "Шик-вжик" –
мчатся низкорослые мужИчки домой,
по-амазонски матушку проклинают.
И как он только такой появился?
Как-как!!
По скифскому лекалу:
ехал куда-то Геракл –
никого не трогал,
примус починял,
да и забрёл
[с кем не бывает?]
к Борисфеновой дочке в пещеру,
а она – даром, что змеиные ноги –
всё же как-то
пристроилась –
трёх сыновей родила...
А потом Степь одичала,
покрылась лозой
дерезы бербера,
распушилась вербой маслины
[вот и в этот август склоняются
приторно-сладкие
серебряные котики]
и князь киевский –
в начале свитка
минувшего тысячелетия
убивает последнего льва,
"Бах!" – копьём его в ляжку,
"Чвик!" – кровушка во все стороны,
когти фригидно землицу скребут,
ловят глазищи мезозой корнеплодов,
но амазонки уже спят-почивают
в сарматских курганах,
и Геродот молчит,
слова лишнего не напишет,
треснул, осыпался Геродот,
босая нога перемешивает эти веки,
босая нога надвигает губы на плечи...
– А если сейчас найдут
какие-то из его останков,
то за кого примут?
Ему же прямая дорога в цератопсы...
– прервётся внезапно Колька.
– Его защитит церковь,
скажут, что вырыли
доисторического ангела,
– так совру, не краснея,
вспомнив, как предали
псиглавого Христофора
церквушники.
Под плавником осетра о чём-то поёт белая пустыня тишины
Утренние новости за кофе:
«Девочка погибла из-за осетра, запрыгнувшего в лодку.
Вследствие инцидента на реке Сувон в штате Флорида
также были травмированы мама девочки и 9-летний брат.
В этом году от осетров пострадали уже четыре человека».
Бумага разрумянилась пятном от соуса болоньезе,
номера горводоканала,
рекламы ноутбуков –
сколько нестерпимого мусора,
и руки не доходят выкинуть,
а вот кофе вытерпит всё –
бери хоть бутерброд с огурцом и копчёной колбасой
или пирожное с тремя сортами крема и красочной присыпкой.
За кофе можно порно смотреть,
сжимая свой стебель в кулаке
(левом, потому что в правой руке чашка),
а можно читать статьи о Холокосте,
прекрасно иллюстрированные фотографиями Вильгельма Брассе,
или нырнуть в стих Станислава Бельского:
«боюсь уснуть
приползут змеи
или
упаду со скалы
или
случайный прохожий
ударит ножом в грудь...»,
который он читал нам на Хортице
в окружении печенья с повидлом
и кабачковых оладей,
когда со всех сторон подступали
коварные клещи
и колосился борщевик,
изо всех сил притворяясь
Императорской Петрушкой,
античной легендой
о детородной крови Геракла.
А ещё в этом путешествии
можно резко свернуть в сторону
и запутаться в водорослях фразы,
которую бросил Лёва в клипе
с главной песней двухтысячных:
«Это еще что,
вот у нас был случай –
один человек тоже подошёл к радиоприемнику
и поймал...» –
сколько копий было сломано в попытке отгадать,
как этот чувак закончил...
(моя лодка
так привлекательна
для осетров с длинными и тяжёлыми телами)
* * *
«птицы существуют
это доказано
вот статья в википедии»
Станислав Бельский
Раньше
И правда верили,
Что души умерших
Седлают ласточек,
Дёргают их
За невидимые уздечки,
Умело держась без седла
На блестящих спинах,
Умащённых эктоплазмой,
Залетают в форточки
Во время нашей бескомпромиссной борьбы
Со зноем,
Которой мы подставляем пот
И противопоставляем сквозняки.
Раньше
И правда верили,
Что наши души
Выныривают из этой жизни,
Как из старой
Покосившейся голубятни
Прочь от сырых
Сучковатых колод,
Лишайных котов,
Прелого зерна
И засохших хлебных горбушек.
Выныривают навстречу
Силкам
Из весов
И бескислородному пространству.
Раньше
И правда верили –
Каждую зиму лебеди
Не улетают,
А ныряют на дно
Рек и озёр,
Где
Под бледными лучами
Нездешнего солнца
Сосут зелёный
И голубой загар
Рождённые, но
Не живые.
Птицы и правда существуют.
Это доказано Википедией.
Наслаждение воображаемой смерти
Когда попутчики уже помогли,
а тузы в карманах превратились в скорлупки
и конфетные фантики;
когда износилась железная обувь,
и ты видишь, что ноги твои
в дороге
уже стали каменными;
когда, перевернув последнюю страницу,
замечаешь – здесь не форзац,
а ещё одна стопка книг,
не прочитав их – не убьёшь Минотавра,
не напьёшься из родника времени
(как не поедешь на бал,
пока не переберёшь все зёрна
и не посадишь сто сорок роз);
когда жабы с мышами побеждают
и ты остаёшься внизу
–
скомканное
крошащееся ожидание ласточки;
когда время изгибается сильным гадом –
пожалей,
что Зевс не познал твою мать;
представляй в минуты слабости,
как лежишь на дне мелководной реки,
и для воды ты – игра в многослойность:
ещё миг, и кожа твоя –
тонкая плёнка, клеёнка –
растворяется,
а под нею песок –
кажется, что тело
снимает печати со всех сплетений
крови, костей и мышц...
Лишь сердце становится готической раковиной,
в которой таятся призраки мёртвых мыслей
о тебе
* * *
вечерами буквы отбрасывают причудливые тени –
будто старые
необрезанные опунции
будто рога лосей
пролились из наших уст
протянули свои кисти-щупальца
к розовым
резиновым шлёпанцам –
сверхчеловеческому
клубничному мороженому
для сверхчеловеческих
прозрачных языков
смех
снимает застёжки с мышц
мы кружимся в этой проруби
фиксируем как
чистотел в проходах толпится
упраздняет проходы
отрицает свою рекреацию
перед рафинированными диаспорянами:
базиликом
баклажанами
бамией
которые придерживаются селекционных признаков
как исключительной
национальной
самоидентификации
и как-то хрупко звучит мелкая керамика
и искусственные цветы
из душной спальни
двоюродной бабушки
которая не верит в то
что ты почти классик
что ты Солнце украинской поэзии
как кто-то отказывается верить
в Огопого
Попобаву
или Мокеле-Мбембе...
* * *
Принёс на груди
семечко вяза.
Сел кофейничать,
и слетело оно,
как чешуйка
змея,
ласкавшего меня
по дороге домой.
Плавает в чашке,
глядит,
не моргая.
Обоюдно молчим
друг о друге,
пока вечер дёргает
завесу комнаты,
готовясь выйти
на сцену.
* * *
если мимо рынка Анголенко
спуститься до улицы Кирова то легко ощутить
что такое "запорожская готика" –
одиночные как выцветший образ прохожие
молчаливые старики-сомнамбулы в окнах
неспешное перекати-поле котов
чёрные молнии акаций –
разветвлённые, спазматические
будто крепкий кофе пролился в воздухе
застрял в его трещинах
будто какие-то другие деревья заблудились в комнате смеха
тут сам кислород становится сильногазированным напитком
и шипит о твоей ненужности
* * *
тени людей на домах
похожи на чёрное пламя
на острие свечи
вечером город превращается в праздничный пирог
ко дню рождения
и каждый день именинник то старше
то вдруг моложе
* * *
о нём потом скажут:
"Типичный мужчина начала XXI века"
и никто не подумает:
"Как это?"
* * *
когда ты уехала на целый месяц в Ужгород
я учился готовить твои любимые блюда
пользовался твоей косметикой
носил твои платья
пытался понять –
как это –
любить меня
* * *
"С кем ты закрутишь этим летом" –
спрашивает меня ситилайт
возле Киевского национального университета,
словно мы все
не половины, а юлы,
и нам позволено лишь
приближаться друг к другу,
но ни в коем случае
не прикасаться,
иначе кто-то из нас
сойдёт со своей орбиты,
опишет кривую дугу,
повалится на бок
и навсегда остановится.
Так что можно только
крутиться,
крутиться,
крутиться,
сравнивать скорость чужих оборотов
со своей,
рассматривать посторонние
яркие полосы,
увлекаться иным,
чем у тебя,
блеском.
* * *
Как сын Анны Ахматовой
Не был создан для тюрьмы,
Так и ноги мои не созданы для львовских дорог.
Каждый камень брусчатки
Ищет во мне Ахиллеса,
Проверяет подошвы сапог
На прочность,
Хочет поразить своим
Неподвижным
Каменным языком
Кожу на пятке,
Снять меня с дистанции.
В правой руке рулет
С ванильным кремом и шоколадом,
Будто олимпийский огонь в руке спортсмена –
Донести бы,
По дороге не угасить,
Перецепившись о что-нибудь,
Рассматривая на углу
Высокомерные черты букв
На лицах дорожных указателей.
Испытываю снова это наслаждение
Нырнуть в беспомощность
В чужом незнакомом городе.
Опустить руку с картой,
Как парус в штиль,
Отдаться этому течению,
Всегда щекочущему бока,
Даже если
Ты полностью глух к нему.
Так что можно терроризировать
Встречных:
«Шановно добродійко…»,
«Перепрошую, пане…»,
В эту ночь город вынимает из своего рукава
Подходящего валета.
Стриженный коротко,
Русый,
Чайноглазый,
Клетчатая вишнёвая рубашка
Застёгнута под самое
Адамово яблоко.
Насторожённый,
Заинтересованный взгляд –
Словно Красная Шапочка
Впервые встретила волка в лесу,
Хотя уже сто раз
Слышала про него от мамы.
Что же – если
Это сказка у нас такая,
Я должен заступить дорогу.
«Простите, а не подскажете,
Как дойти до улицы Котляревского?»
С лёгкой улыбкой
Оцениваем друг друга
Какое-то мгновение.
Взвешиваем друг друга
На весах,
Слышно, как внутри у каждого
Позвякивают начищенные до блеска гирьки.
И доходит море до крыльца,
И в папке у следователя
Появляются доказательства преступления,
Истончается пограничье между посторонними снами,
Чтобы какие-то
Лишённые своих орбит молекулы
Могли свободно переопылять
Соседние цветы.
«А давайте я вас проведу?»
И немного неловко из-за сладости
В цветистой коробке,
Которую перед собой должен нести,
Будто вымпел,
Будто свой родовой герб
В рыцарском походе
По чужой земле –
На фоне чёрной старой рубашки
Он лишь диссонанс,
Какая-то потусторонность между нами.
«А украинский для вас, наверно, не родной?»
«Почему это?»
«Слишком книжный, у нас здесь так не говорят»
«Вы на кого учитесь?»
«Буду флейтистом»
«А есть спрос на это?»
«Нет, невозможно вообще устроиться»
«Тогда зачем эта специальность?»
«Родители очень хотели»
А потом,
Страшно сказать,
Разговоры о Дориане Грее –
«Это единственная книга, которую я прочитал за всю жизнь»
«Он позволял себе всякое»
«Да, мало себе в чём отказывал»
«Ничего не поделаешь – если живёшь вечно
И не старишься,
Наверное, только и можно
Опускаться на самое дно»
«Нет, он просто должен был превратиться в чудовище,
Ведь портрет становился всё отвратительней»
«Возможно...
Посмотрите «Бульварные ужасы» –
Так удачно изображена эта жажда
Заполнить пустоту»
«Может, наконец, на «ты»?»
«Конечно»
«А вот Котляревского...»
«Что же...»
Гирьки звякают ещё громче,
Зрачки цепко держат какую-то невидимую нить между нами,
Молекулы движутся по дороге дальше.
Рулет, кажется,
Становится втрое тяжелее
И просится в ближайший мусорник.
* * *
Что тогда растеклось между нами –
июль
или август?
Не помню,
моя голова, как пустая тара, уже освободилась от кошмара,
тело моё загорелое,
наверно,
где-то лежало возле дороги –
стройное, спелое и застывшее.
Спорыши в щелях моих
на меня шипели,
примятые весом моим,
амброзия в висках
только готовилась
пытать людей,
людей побеждать.
Возможно, это была поза
Святого Себастьяна –
левое бедро отклонилось в сторону,
в макушку дышат запястья,
запорожская отвёртка
вместо стрелы медиоланской
под рёбрами расселась
словно искони здесь жила...
А может, мясо моё
Было неловким,
упало как тяжёлый хлам
и неестественно руки выгнулись,
и пятнышко слюны
муравью
дорогу заслонило.
Тебя тогда в последний раз
позвали
на меня посмотреть,
со щеки убрать чёрточку грязи,
со лба стряхнуть крошки
песка и пыли земной.
Позвали стоять,
мешать
у тела,
выменивать на рубины кровь,
на ониксы – загорелую кожу.
Позвали, чтобы тебя толкать,
наступать на ноги босые
и вполголоса тебя ругать
забытыми неблагозвучными словами,
дескать делу их
нужному и полезному
здесь только тебя не хватало.
Мелочи всё!
Всё отброшено, забыто,
просветлённый,
просверленный,
обнажённый
весь,
такой как есть –
огненный угасший
мальчик
я...
И тебе хотелось бы,
чтобы сейчас же
всё изменить,
только этих тёмных и мелких
знатоков жил подземных,
желёз драгоценных,
переливающихся сосудов
от меня отогнать
и меня же
над ложем не стеклянным,
склонившись, в губу разбитую
верхнюю
по-
целовать...
Но нет...
Приходят короли,
чтобы взять твоё сокровище в работу,
чтобы дать ему то, чего нет в земле.
У тебя искру взять
эту
и мне отдать,
на миг зажмурившись,
словно от газосварки.
«Ну всё, иди,
нельзя тебе больше
здесь быть» – произносит кто-то,
а дальше уже по очереди
один говорит: «Мы будем его бить»,
другой говорит: «Мы будем ему лгать»,
третий говорит: «Мы будем его воскрешать».
* * *
Где среди твоих собранных вещей
моё старое письмо? –
засаленное от прикосновений времени
пожелтевшее на складках
словно обожжённое горькими мыслями...
Сколько лет эта горячая рыба
блуждала между стопками коралловых рифов
фуболок в шкафу;
между тёмными
отяжелевшими телами кофт
(обмякшими тюленями после случки);
между актиниями носков
иногда перевязанных вопреки Платону
не со своей парой
?
Сколько рек неуверенности
морей робости
океанов ожидания преодолела эта рыба
каждый раз возвращаясь на нерест к твоему сердцу?
Найдёшь ли ты щёлку
для аквариума с ней
в чемодане
убегая из этого города
оставляя свой хвост
в его цепкой руке?
* * *
иногда я представляю тебя поздним вечером на улице
предпоследние дожди перед засухой
смыли сахарную вату тополиного пуха
из расщелин нашего тесного города
но впереди ещё столько сладкого...
июнь как и всегда обещает больше чем мы сможем взять
но меньше чем удаётся принять в руки
солнце скользнуло по небу
и закатилось в кошелёк следующего дня
свет фонарей жадно выхватывает твои задумчивые брови
любуется твоим упрямым носом
играет тенями на твоих щеках
руки в карманах ласкают мелочь на обратную дорогу
касаются чёрной лампы мобильного телефона с джинном
я знаю что где-то в ней ждёт волшебного поцелуя звонка
спящая красавица моего номера
я знаю, попутный ветер обещает тебе –
всё что приходит будет лучше чем то
что оно заменит
доверься июню
впереди ещё столько всего
даже если оно и не для тебя
* * *
В чистый четверг неупокоенные бывшие любови
Приходят к моему крыльцу,
Как души умерших родичей.
Закрываю глаза и вижу
Кипящую очередь
Из ледяной гордости,
Несокрушимых обид,
Гранитной печали...
Эти тела, как отравленные цветы, –
Трогать только в перчатках,
Эти лица, как голова Медузы, –
Смотреть лишь в защитных очках.
Каждому что-нибудь должен,
Каждому что-нибудь недодал,
Чем помянуть вас, родные мои,
Потом своим, кровью?
Полноводным воспоминаньем?
Сладким отчаяньем,
Сырным, с изюмом?
Попарившись в ванной
И пересмотрев порнуху,
Заказываю всенощную в постели,
Наталкиваюсь на взгляды во сне,
Словно на руки у паперти.
* * *
Жаркий май,
когда тополя ещё ждут своего
звёздного часа,
чтобы высморкаться на прохожих
гирляндами и каплями пуха.
Когда боярышник и рябина
избавляют от элегии
смрадом цветов.
Между парнем
с неудачной татуировкой
и женщиной
с неопределённой окраской волос
проходя мимо занудной лепнины
сталинского ампира,
минуя проспект Победы
в неплотных объятиях теней
каштанов,
я размышляю вот о чём:
если бы ты давал интервью
обо мне –
что первым вышло
из тёмной раздевалки памяти
на кончик трамплина твоего языка
и, оттолкнувшись,
бултыхнулось в речь?
Сомневаюсь, что глаза –
о них и мне самому
совсем нечего
рассказать
(разве что об очках –
с ними было когда-то
одно мистическое приключение
на Крещение
(почти настоящий хоррор),
где мелькнуло на обочине сюжета
привидение сельской Офелии
и, поколебавшись недолго,
быть или нет, –
в озеро: «Бульк!»)
Первым, думаю,
должен быть мой смех,
которого временами стыжусь
за то,
что он словно живёт отдельно.
Ведёт меня
перед собой
как большую пёструю куклу
на празднике D;a de los Muertos
и иногда
неосмотрительно
выбегает вперёд,
показывая, кто здесь
настоящий хозяин.
Ещё могут быть волосы,
которых с каждым годом
всё меньше,
и если бы я встретил тебя
хотя бы на полгода раньше,
то мог бы в разговоре с тобой
наматывать эти чёрные пряди
на свой указательный палец,
словно голове предлагая
стать молодым кустом винограда,
а руке –
началом забора,
чтобы все мои тёмные мысли
превратились лишь
в ягоды
без косточек
и терпкой кожицы.
Вероятно, вспомнишь мой запах,
каким-то непостижимым образом
меняющий фактуру и цвет
на фоне незаметных обстоятельств,
внешних и внутренних течений.
Скажем – немного растерянности,
и сильнее становится запах лука,
подступает к животу похоть –
и напоминает о себе
козий сыр.
О губах вспомни самое общее:
размеры, форму
(трещина, не заживающая
от февраля и до апреля –
едва ли не обязательна).
Словно всегда видел их
только на расстоянии.
Словно знаком с ними был
хуже всего.
* * *
Стихи бывшим любовям –
это вроде как алименты.
Что-то между вами было:
неважно как долго –
десять минут
или три года,
помните всё до мелочей:
оттенки русого цвета
лобковых волос,
родинку за ухом
(несмотря на все её попытки спрятаться),
запах тела после выкуренных сигарет,
вкус спермы после рыбных котлет...
А может, единственное,
что застряло в морщинах памяти, –
надпись на майке,
привычка грызть ногти –
неважно,
как-то да случилось.
И стоит поддаться какой-нибудь оттепели,
столкнуть в тёмный океан
одну из своих ледяных глыб,
чтобы внутри тебя кто-то
вдруг поднялся
и пошёл по тропе
сквозь кустарник прошлого.
«Не надо» – говоришь ты,
хватаешь за руки,
становишься поперёк пути,
но остановить не можешь
по дороге на почту.
Этот,
похожий на тебя,
долго роется в кошельке,
пересчитывает копейки,
в сумерках щурится,
путает на купюрах
одинаково суровые лица
военных и поэтов,
выплачивает необходимое.
«Купите ещё открытку
ко Дню Независимости» –
предлагает внутренняя почтальонша
во внутреннем оконце.
Но на такую роскошь
денег никогда уже
не хватает.
* * *
Мир отдан на съеденье мелочам,
И мы – на съеденье миру.
Из мелочей выглядывают умершие.
Мы – красочные пятна и контуры
В их инфракрасных
Мелких взглядах
Среди вечной темноты.
Каждый мертвец желает выйти за пределы малости,
Склониться ближе к нашим глазам,
Стать шире в плечах,
Иметь громкий голос.
И мы охотно откликаемся на их
Обессилевшие зрачки,
Тщательно перебирая,
Кого же накормить
Своим теплом.
Среди мелочей живут дети,
Которых мы никогда не сможем родить,
С аппетитом обсасывают наши черты,
Жадно ловят обрывки наших разговоров.
Для них мы сказки, которые всегда рассказывают
Лишь до середины.
Леденцы и шоколадки для их мелких ртов.
Игры, игрушки
Для мелких пальцев и мышц.
Среди мелочей можно спрятать
Несколько лишних минут скуки
И пару десятков безутешных годов.
Если мелочи хорошо смазать
Умелыми шустрыми пальцами,
То в щель между ними
Удастся просунуть пару народов.
Среди мелочей Дьявол
Обречённо переминается с ноги на ногу,
Портятся пирожные,
Седеют разговоры,
Выбирают щенков,
Убеждают,
Тасуют в железнодорожной руке,
В извечном лесу оставляют
Следы из мелочей,
По которым кто-то другой
Найдёт дорогу
К своему дому.
* * *
Вкус человечества
Мог бы напоминать
Насыщенный томатный соус
(Нет, не потому, что кетчуп используют
В аматорских фильмах
Как заменитель крови) –
Густую жидкость,
Вспыхивающую во рту
Последовательностью вкусов:
Сперва солёный,
Потом сладкий
И последний –
Острый
Это был бы небрежно
Сделанный соус
Домашнего приготовления,
С примесями других
Овощей-приблуд,
Настойчивых,
Нет –
Даже навязчивых специй.
Они, набравшись смелости,
Застревают в зубах,
Прячутся в невидимых впадинах во рту,
Лежат бог знает сколько,
Выходят внезапно,
Будто говорит им кто-то:
«Ваш выход!»
* * *
Прежде чем писать эссе
«Как мы вышли из леса?»
следует проверить,
какая оценка стоит за предыдущее:
«Как мы в лес пришли?»
…
Эту игру
мы отыскали на чердаке.
Она так и называлась:
«1000 и 1 вопрос о лесе
для каждого и каждой,
который может вас обескуражить,
но вы не должны принимать это
близко к сердцу».
Винтажная обложка,
продранная бумага на коробке,
засохшие масляные пятна –
это явный знак,
что ей уже много лет.
Возможно, принадлежала кому-нибудь
Из дедушек или бабушек.
Отрезали всем
по куску пиццы,
нашлась бутылка
полусухого красного,
и мы начали играть.
Лене попалось:
«Зачем нужен лес,
если нет в нём волка?».
Дмитрий вытянул:
«Верно ли, что каждый лес
когда-то был садом?»
У меня, кажется, было:
«Куда после смерти
попадает лесоруб?»...
Это было неинтересно и быстро надоело.
Пицца закончилась, и мы заказали ещё одну
с шампиньонами, с итальянскими травами.
Потом кто-то принёс коньяк.
Смотрели фильм о двух братьях,
заблудившихся далеко от дома.
Они побеждают злую ведьму,
расколдовывают девушку,
убегают из города мертвецов,
а потом оказывается,
что это субличности
немолодой миллионерши,
которая мечтает о сексе
с юным нарезчиком сыра
в гипермаркете...
Что там к чему –
времени выяснять не было.
Вечеринка закончилась,
а завтра уже понедельник.
Все разлетелись,
Будто пчёлы с клумбы
в ноябре.
Я полз в автобусе
на окраину города,
и какой-то человек в зелёном пальто
жаловался в мобилку:
«Всё не так вышло,
как планировалось.
Но разве мы виноваты,
что не знали всего?»
* * *
Дал Бог сакуру
для ленивых размышлений
и кофе –
для гипертонии,
и желудок коалы –
для смертельно ядовитой
листвы эвкалипта,
и людей,
что во время пандемиии
останавливаются возле тебя
и почти над ухом спрашивают:
«А что вы здесь фотографируете?» –
для невидимых разуму
причинно-следственных
путей.
Открываем форточки,
чтобы впустить в жильё
струны запахов
тюльпанов с нарциссами.
Этот апрель играет что-то
грустное и тревожное,
ритм никак не уловить.
Начинаем танцевать,
смущаемся от неловких
движений,
смягчаем растерянность
путешествием в Нарнию
кладовки,
где полно глазированных пряников,
купленных по скидке.
Карантинная скука
открывает дверцы,
вытягивает ящички
из людей,
будто они патетическая фигура
с картины Сальвадора Дали,
которая должна проветрить
внутреннюю темень.
Вокруг продолжается эстафета
«Кто самый беззаботный?»,
победители получают кратковременные вспышки
эндорфинов.
«Пять вещей,
которые вы сделаете после смерти» –
какой-то очередной опрос
выбегает к тебе,
как легкомысленный шпиц.
Старательно сажусь за ответы:
«Пункт первый:
разыщу всех тех,
от кого моё сердце
круглосуточно гудит,
как улей с пчёлами,
для которых Бог не создал
зимы...»
* * *
Но есть ещё у меня
пара дней
чтобы всё-таки написать
о
противозимних таблетках,
которые даром
раздают
фармацевты
с длинными пальцами,
балансируя на одной
ноге
между зеркальцами льда
и сиреневыми каракатицами
диких ирисов
(глотайте осторожно
глазами –
защекочут
пушистым
телом
на фоне
темнот
сердечных –
засмеёшься вдруг,
против собственной воли,
будто приснится
что-то эдакое
нездешнее).
Дайте минутку для этого.
Лишь кофе допью
и напишу письмо
подруге в Нью-Йорк,
дескать вот мы какое
поколение двухтысячных
(с низким иммунитетом
и высокой адаптивностью),
разыщу рецепт конфитюра
из фиалок,
и...
Что?
Неужели всё?
Ну, хорошо –
отправляемся в другую
аптеку
за нарциссами.
* * *
А тёмные времена,
На самом деле,
Никогда и не исчезали
Никуда.
В самые ясные дни,
Туго наполненные счастьем,
Как баскетбольный мяч воздухом,
Они вытирают свои жирные бока
О загривки радуг.
Всё было, как и всегда.
Мы ели клубничное мороженое,
Синицы вшивали голосами
Весну
Между строчками веток,
Бабушки готовили
Луковую шелуху,
Потому что скоро уже
Пасха.
Кто-то плакался
И мир разводил руками,
И срывалась с чьего-то балкона
Наволочка,
Которую не сняли вовремя
Перед штормовым предупреждением.
Планеты
Крутились
Согласно планам
В дедлайне.
И мая ждать
Не стоит –
Клубничное мороженое
В супермаркетах
Есть всегда.
* * *
Диктатуру июля смягчил
очередной циклон,
у которого, наверное,
очередное романтическое имя,
как у героя,
бросившего вызов системе,
обесценившего труд
уличных продавщиц
кваса,
освободившего народы
от тираничной зависимости
под высокомерным дуновением
кондиционеров.
Сколько выгод теперь.
Например,
сын вдохновляется
сказкой,
где Курочка Ряба вместе с мужем
возвращается
в альтернативное прошлое,
чтобы убить бога туч –
история, достойная ведёрка с поп-корном
в сумраке кинотеатра,
в который ныряешь
после того,
как мышка
взмахнёт хвостом.
Идёшь на дно кульминации,
а на поверхности –
лишь маршируют неподвижно
пузыри,
будто репетируют парад
во время
Всемирного потопа
в альтернативном
будущем.
* * *
сердцевина лета
пустая
как зрелый арбуз
ждёт нож
между полосатых боков
чтобы в душную пустоту
вдохнуть жизнь
августовских ночей
когда кожа шепчет
что можно уже
накрыться
тончайшей
изо всех
простыней
радоваться прогулкам по городу
до шести вечера
выдавливать пота из себя
на полстакана меньше
другие ритмы
и привычки
накладываются на карту
пребывания в мире
а пока
в каждом проёме
по улью
чёрного ливня
смородины
среди слив
преимущественно алыча
среди слов серферы
на короткой доске вздохов
и непрерывное приготовление
джема
из абрикосов
не сходя
с вены
дороги
* * *
Давай скажем лету вдогонку что-то весёлое?
Держи при себе
Свою щенячью радость купаний
В воде
Разных сортов посола,
Тщательно пережёвывай знакомый с детства вкус
(Будто пирожки с абрикосовым джемом)
Песни сверчков.
Задёрни шторами самое трепетное –
Острые лица в отсветах костра,
Печёную картошку,
Упорно желающую обгореть с одной стороны
И остаться сырой с другой.
Должно быть что-то ещё:
Благодарность за белые штаны,
Которые только в эту пору надеваешь...
Уместность быть тенью,
Чтобы
Просто стоять себе вот так –
Под гроздьями звуков,
Среди ливня шагов –
И улыбаться
От того, как другие примеряются
К спасению от жажды,
Теряют в мыслях формулу,
Как по пятнам пота на футболке
Определить широту твоей взлётной полосы.
* * *
загустели августовские туманы
будто насыпал кто-то
горсть крахмала в ручей
попробуй рассмотреть
водоросли ясеней
холмы выпуклых раковин
с рыжими морщинами тропинок
с полуживой травой
склонившей голову
перед поступью сентября
осень ещё ходит по границам мира
отчаянный спорыш сопротивляется
в очереди к тлену
астры пролезают в щели
сшитые ртутным отблеском
сливы-венгерки
и нефтью баклажанных груш
успеваешь пройтись
под грозой в босоножках
не обременённый зонтом
и первыми сезонными простудами
* * *
Из чисто вымытых окон лето пускает солнечных зайчиков
Лето готовит стены из света и зноя
Лето надевает латы истомы и пота
Лето ищет равновесия твоих 36 и 6 с окружающим миром
Летом всегда молодеешь
Какой-то заиленный образ проглядывает сквозь тебя
Будто плёнка годов бледнеет на солнце
Становится прозрачней
Но как ни блуждай в этом недолгом Средиземье
Сентябрь не спускает с тебя багряного взгляда
Держит на цепи назгула Илью
Осень – королева ломбарда
Где заложено обручальное кольцо
Осень – большая сестра что никогда не спит
* * *
На занавеске мелкие Бореи,
вальсируя, дерутся...
Через полгода будет весна –
зацветёт бузина, а в Пизе –
тётка, нет –
не зацветёт,
и к могиле не придёшь,
чтоб освежить ограду –
бронзовкой позолотить,
тую подвернуть,
венок пристроить...
А сейчас листва осыпается,
словно дни, в лужах размокает,
будто осень проявляет снимки.
Солнце –
слепящий копьеносец – ударилось о щит
из туч, дождит –
смотри, чтобы сердце в воду не упало –
кто его потом –
готическую раковину – выловит,
разве что какой-нибудь отшельник,
рак, например,
или ещё какой-нибудь злоди-
ак...
Так страшно оказаться не достойным
времени
и навсегда здесь
под эскалатором
в липких сумерках оцепенеть.
Осень –
словно ископаемая бронзовка,
что идёт между нами
и если не нас,
то ограды украшает.
* * *
Ноябрь кружит
около города,
как волк, выжидающий,
когда жертва обессилеет.
У меня появился кот,
и я слишком быстро привык
к этому факту,
хотя всё это ****ец как странно.
Жизнь,
задрав платье до колен,
будто хотела переходить реку
вброд,
вытанцовывает на длинных ногах
что-то такое,
что мне не повторить и после
бутылки текилы.
Сколько бы ни сидел на месте,
как анемичное дерево в лесу,
которое даже горизонт увидеть
не в состоянии –
ты всегда пилигрим.
Странствия сидят в твоих венах,
как засахаренный мёд в сотах.
Мир создан из расстояний.
Приближается ноябрь.