Детство Степанова прошло на тряской телеге,
которую тянул по лесным дорогам гнедой конь,
выданный государством деду Степанову, фельдшеру,
для поездок к больным по окрестным деревням.
Машин в те годы на селе было мало, одни грузовые,
народ добирался в райцентр и обратно на попутках,
а иногда и пешком, отмахивая по грунтовке
километров двадцать-тридцать кряду.
Конь в селе считался невиданной роскошью,
спаситель и кормилец, он никогда не филонил,
безропотно тянул то плуг, то гружёную телегу —
хотя деду полагалось использовать коня
только для медицинской надобности,
но конь об этом явно не догадывался,
а вот дедов заклятый друг,
злопыхатель сельсоветчик Сыродеев,
прекрасно знал и часто сигнализировал куда надо.
Конь у Степановых был гнедой масти,
рабоче-крестьянской породы,
спал в хлеву с коровой и курино-петушиной командой,
в еде был неприхотлив и довольствовался малым.
Степанов хорошо помнил его бархатистую кожу,
блестевшую на закатном солнце —
дед сажал голозадого внука на конский круп,
малыш заливисто верещал что-то своё, радостное,
а конь терпеливо ходил по кругу и шумно фыркал.
Лошади вообще-то существа пугливые,
с тонкой душевной организацией,
хотя испуг их зачастую предсказуем —
сильно нервируют их те же собаки или волки,
от которых однажды зимой на санях по снегу
пришлось удирать деду и внуку Степановым,
приехавшим в сосновый бор то ли за ёлкой,
то ли по какой-то другой надобности.
Дед отчаянно матерился,
конь храпел и нёсся по рыхлой колее,
выкатив огромные от страха глаза,
волки висели на хвосте у саней,
а подслеповатый внучок знай себе веселился,
приняв стаю хищников за игривых собачек.
С собаками у юного Степанова были сложные отношения,
поскольку своей псины дед с бабкой отродясь не держали.
Деревенские псы дружелюбием как-то не отличались.
а вот цыганские волкодавы всех чужих недолюбливали.
Сам Степанов цыган не боялся,
он привык к ним с детства —
в соседней деревне стоял настоящий цыганский табор,
который бабка-акушерка часто патронировала.
Заносчивые мужчины работали пастухами в колхозе,
горластые женщины вели домашнее хозяйство,
цыганята промышляли мелким воровством,
но к маленькому докторёнку не задирались,
защищая от злых цыганских собак.
Любой конь вызывал у них искреннее уважение,
цыганята липли к фельдшерскому, как мухи на мёд,
гладили, что-то ласково бормоча на конском языке —
коню было очень приятно,
он влажно косил большим глазом,
его возбуждение было ощутимо физически,
он долго потом не мог успокоиться.
Эта конская склонность нервничать,
входить в раж с полооборота
сослужила однажды злую службу его хозяевам.
Как-то на самом исходе лета
дед с бабушкой поехали на вызов в дальнее село,
оставив внука и внучку бабушкиной матери.
Аксинья Дмитриевна зятя своего не любила,
ожидая от него неприятностей для дочери,
в тот августовский дождливый вечер
она вдруг разложила пасьянс один раз, другой,
а потом заголосила, как по мёртвому:
— Убил он, убил доченьку мою!
Внуки уставились на старуху, раскрыв рты,
и тут на улице раскатисто ударил гром,
за окнами вспыхнула бледным светом молния,
все услышали знакомое ржание,
гурьбой кинулись во двор —
конь стоял у дверей хлева нерассупоненый,
с обрывками упряжи на спине и на боках,
судорожно храпел и бил копытом.
— Господи! Убил наконец-то, дьявол поганый! —
голосила сухонькая Аксинья Дмитриевна,
стоя на крыльце и потрясая своей клюкой. —
Будь ты проклят, убивец ты чёртов, тьфу, тьфу!
И тут широкими шагами из дождя вышел дед.
Он был страшен.
Степанов навсегда запомнил его мучнисто-белое лицо,
отчаянный взгляд, сорванный голос,
которым дед негромко распоряжался.
В доме появились соседские мужики,
кто-то подъехал на грузовой машине
и снова умчался куда-то в дождливую темень.
Всё как-то сразу выяснилось.
Степановы возвращались короткой дорогой,
бабушка дремала, дед правил,
и тут на косогоре конь поскользнулся на глине,
телегу юзом повело вбок,
оглобли встали наперекос, пугая коня,
дед решил рвануть вперёд,
конь прыгнул что было сил,
порвал постромки и ускакал домой,
а дед с бабушкой остались барахтаться
под перевёрнутой телегой.
Дед командовал спасательной операцией сам,
только в городе выяснилось,
что всё это время он оставался на ногах
с открытым переломом руки.
Бабушке досталось куда больше —
рёбра, голова, что-то ещё внутри,
чего Степанов по малолетству не упомнил.
Но ничего, со временем всё заросло,
конь так вообще сильно не переживал —
а не хрен ездить в дождь по мокрым косогорам.
Лошади в деревне живут недолго.
Лет через пять конь постарел, осунулся, засопел,
ветеринар посоветовал деду
сдать его поскорее на мясо.
Ранним осенним утром дед надел уздечку,
погладил шелковистые когда-то бока,
и они пошли вдвоём по улице за деревню —
печальный дед и его покорный товарищ.
Вернулся дед к обеду один, пьяненький,
он долго плакал, сидя на крыльце,
такой несчастный и пришибленный
в своём немодном пиджаке
и старых разбитых сапогах.
Коня убивали прямо при нём —
завели в специальное стойло,
ударили молотком между глаз,
перерезали жилистое горло —
и понеслась коняшкина душа на небесный выпас.
Телега дедова со временем рассохлась и сгнила,
упряжь долго висела на сеновале, пока не истлела.
Нового коня деду больше не дали,
главврач выделил ему от щедрот
новенький блескучий велосипед,
пообещал со временем мотоцикл с коляской.
Но все эти чудеса цивилизации
деду толком так и не пригодились,
в восемьдесят четвёртом прибрался и он,
отмучившись полгода в психинтернате.
И осталась в памяти Степанова
живая картинка со звуком —
утро, дед идёт по двору, ведя коня в поводу,
и топот конских копыт,
вплетаясь в ритм и шарканье дедовых шагов,
звучит так мягко,
так приятно и знакомо,
что так и хочется выглянуть в окно,
чтобы увидеть,
как уходят оба они в туманную даль —
трудяга-конь и его старый хозяин.