Владимир Яковлевич Строчков 1946 - 2023
* * *
Уже потом, когда на сгибе
сентябрь, треснув, пустит сок,
последний раз отсрочив гибель,
жизнь оседлает колесо
и враз нажав на всю железку
электровозною возней,
возьмет мучительно и резко
пробежкой буферов сквозной
и с глупым комсомольским пылом
рванет стремительным "ура",
и все, что к сердцу прилепилось,
вдруг отслоится, как кора,
и рухнет медленным обвалом,
в беззвучном грохоте клубя
печаль о крае небывалом,
уже отпавшем от тебя;
и ты еще увидишь в громе
сквозь оседающую персть
сентябрь, плачущий на сломе,
и Крыма краешек, и кроме -
в окно тебе грозящий перст.
А жизнь помчит бревном таранным
и не узнает, как легко
сентябрь затягивает раны
живицей теплых облаков.
А ты, с опущенным забралом
в Москву вступая, как в провал,
как в незаконные права,
припомнишь грустные слова:
"Недолго музыка играла,
недолго фраер пировал".
* * *
Отвори сардинок банку,
как окно в соседний мир -
там такая жисть-жистянка,
теснота и рыбий жир.
Безголовые сардинки,
жизнью сбиты на скаку,
в этой баночной ходынке
тонут в собственном соку.
В этой куче, в этой давке,
в тесноте копченых масс
жизнь ничтожна, как козявка,
совершенно как у нас.
* * *
Человек живет страстями,
славно ловится снастями,
а ловец живет едой
и питается бедой.
А ловец кидает в реку,
где сигает человек,
для привады, для проверки
все, что знает человек -
все, что хает, что ругает,
что желает весь свой век;
и сидит, и время тратит:
что же тот скорее схватит?
Всех и дел-то у ловца -
подобрать к нему живца.
И ловец кидает в воду
замечательную снасть:
безнаказанность, свободу,
беззаконие и власть,
веру, кровь, любовь, свекровь
и тушеную морковь.
На веревочке наживка,
самодур или блесна;
человек сигает шибко,
человеку не до сна:
так свежи, разнообразны,
всюду свесились соблазны,
всюду снасти, невода,
всюду мутная вода.
Человек хитер, учен,
понимает, что почем,
человек на дне реки
распускает плавники.
Он обходит сети-снасти,
выбирает он бесстрастье -
то-то радость для ловца:
верно выбрал он живца!
Человек не понимает,
что попался он в капкан -
а его уж вынимают
и сажают на кукан.
Человек трепещет в луже
в ожидании конца,
но ловцу еще послужит
в роли главного живца.
* * *
Ступи в другую колею,
куда не докатилась злоба
дней, что до печени клюют,
спеша набить пустыню зоба
и цену злобной пустоты,
и руку, что не даст охулки;
дней, чьи ухмылки и окурки
жуют покорные скоты.
Ступи в другую колею,
куда, неспешною стопою
перешагнув через июль,
душа нисходит к водопою
простого пения сверчков,
журчащего по руслу ночи,
освобожденная от ноши
похлопываний и щелчков.
Ступи в другую колею,
куда не достучится поезд,
где воздух на другом клею
подвешен и свистит, как пояс,
над синевой и сединой,
и сердцевиной крутолобой,
и над долиною пологой,
и серединою дневной.
Ступи в другую колею,
куда ступить давно пора бы,
где ключ и келья, где сольют-
ся в абсолют пучки парабол,
и в общем фокусе вмести
все уцелевшие надежды.
Все уцелевшие... Но где же?
В зажатой судорожно горсти.
* * *
Что же выпало нам на веку:
отходящая струпьями вера
в идеалы, вождей и химеры...
Ах, кукушечка, сколько "ку-ку"
нам осталось теперь до коммуны,
поколенью советских людей,
заплутавших в трех соснах идей,
неимущим и неиммунным,
свято верившим в светлый исход,
превратившийся позже в exodus,
принимавшим реальность, как соду
от изжоги грядущих высот
до такой углекислой отрыжки,
раскатившейся вдоль по стране,
словно стон, словно звон по струне,
не сулящий ни дна, ни покрышки,
ничего, кроме сбыта сырья
да родной деловой древесины:
все до тла, до кола, до осины,
все на вынос, в распил, без царя
во главе, как орда короедов,
оставляя труху да ходы
трубопроводов нашей беды,
наших скудных бесплатных обедов
за немыслимый донорский акт
обескровленной нашей системы,
где гудит по земле пустотелой
перекачки стремительный такт.
***
Опомнитесь: март,
проклюнулась первая слякоть,
обломок письма
заплакан влюбленной сосулькой.
За клапан души
привязанность тянет поплакать,
но рыжий денщик
уже побежал по сосудам
за зельем в трактир.
По ящикам дней стеклотара
уже тарахтит.
Желаньем наполнены урны.
Уже на стене,
как губы, набухла гитара,
и осатанев,
как почки, полопались струны.
Еще подо льдом
от стужи душа не отмякла,
и ворот пальто
крючком запирает привычка.
Уже не зима,
еще не весна, но, однако,
опомнитесь: март,
пора начинать перекличку!
* * *
Знать, осталось немного, недолго,
и томит ощущение долга,
но кому и за что - не понять,
то ли этому дому пустому,
то ли просто пустая истома,
то ли сортом не вышел коньяк.
В этом граде больных средостений,
нелюбви и тщедушных растений
и салонно-газонных собак
задолжал я, как видно, кому-то,
оттого и похмельная смута.
Я и рад бы отдать, да вот как?
Может, просто меня истомила
заурядная неврастения
или, скажем, там, комплекс вины.
В этом граде больных самолюбий
задолжал я, но, видно, не людям,
людям отдал бы - стало б слюны.
Задолжал я, наверное, Богу -
ведь осталось недолго, немного -
я отдам, я конечно отдам!..
Только что отдавать-то? Ладони
так пусты, и душа, как подойник,
к сорока опустела годам.
Да и нету ни Бога, ни кармы,
в небесах - ни кола, ни Икара,
лишь мотаются Шаттл да Союз,
и боюсь я, что нет кредитора
кроме смерти, той смерти, которой
я почти что уже не боюсь.
Источник фото litcult.ru
Цитирование фото и текстов используется с информационно-образовательной целью.