Моё гнездо - в разбитом доме.
В одно и тоже место не падает снаряд.
В законы верю я Эйнштейна и Ньютона
который год подряд.
С утра стреляли... К обеду стихло... Весы.
Смотрю в прицел, а за плечом - картина.
Над нею старые, заснувшие часы
в ажурной, грязной, древней паутине.
А на холсте — две мальвы, стрекоза.
По центру — грязный шрам. Осколок
прошёл навылет, где паслась коза
в кругу дубов и ёлок...
Картина — блеф, обычный здесь наив,
и ностальгия по старой доброй жизни:
по лугу за плетнём, по плачу в реку ив,
по кошке на печИ, по дешевизне.
По кружке молока и пенке на губах,
цветению шелковиц и черешни.
Всё это у часов осталось только в снах
простых и безмятежных.
Но печки нет... Кирпич — в развале, грудой.
И кошки нет. Пусть повидает Свет.
Пускай попробует иные блюда,
найдя себе приют среди других планет.
Темнеет нынче рано... Пошёл не к месту снег.
Далёкий выстрел... Снайпер. Где, откуда?
Попал в часы — калеку из калек,
в гнездо последнего приюта
для маленькой кукушки, заржавленных пружин.
Вот маятник качнулся торопливо.
И птица закричала... Так вилкой бьют в кувшин
всполошено, без перерыва.
Пошёл (Не мне?) отсчёт — двенадцать, двадцать два.
Чёрт! Оптика меня ещё не подводила.
Заткнись шальная птица! Шеврон... Опять Литва?
Нет. Чёрный знак СС, на жёлтом поле — вилы.
Круг елей за рекой, там белый фон, лицо.
Патрон скользнул в затвор, как спирт на пасху.
Я плавно жму на спуск... Пошёл, гад, колесом.
И поскакала в сторону с остатком мозга каска.
Опять смотрю в прицел. Там мёртвые глаза,
густые там ресницы и русая коса...
Блажит опять кукушка с тоской, печально, тонко...
На выдохе шепчу: - Прости меня, девчонка...
Что делать, раз свела во времени война...
Успела ты... Кого-нибудь любила?
А сколько тебе было?
Кукушка отсчитала — двадцать два.
Из блокнота Донбасс