ДОСТОЙНОЕ ВРЕМЯ ЗАСТОЯ –1
Москва нахлынула волной,
Украв парнишку у Мархи.*
Общага маялась со мной –
Моя подруга из МАРХИ
В лампадке лунного луча
Нас окропил щенок ничей.
Самаритянин – плащ с плеча,
Дверь Пётр открыл нам без ключей.
Три раза яблочко вкусил,
Анисовка – не лёжкий сорт,
И я просил что было сил:
«Апорт, апорт, ещё апорт!»
Нам на стене студент ингуш
Цветы гуашью подарил,
А чайник свадебную сушь
Вчерашним чаем похмелил.
Магнитофон хрипел всю ночь:
«Порвали парус», «… на краю»,
Так горько, что хотелось прочь!
Ведь я узнал, что был в раю.
*Марха – пригород Якутска
МАРХИ - Московский Арх.инст.
Ноябрьские праздники семьдесят второго года встречал в Москве. Завис в общаге я МАРХИ у од¬ноклассников – Татьяны Жученко и Вовки Сафронова.
Весь день с Москвою был на «ты», а вечером в заветное окошко я кричал. Окошко открывалось – и в руки мне летел студенче¬ский би-лет якута Вовки Саф¬ронова или Абдуллы – соседа его, ингуша. И то-гда лицо моё узкоглазо-широкоскуло якутилось или голубо¬глазо-горбоносо ингушилось. Погружённый в думу о не¬суразностях архи-тектурных изли¬шеств Москвы, я про¬ходил через вахту, некоторое несход¬ство с фотогра¬фией меня нисколько не смущало.
Наш одно¬классник – якут Пит Гуляев, студент библиотечного ин-ститута, где в своё время учился Искандер, праздники про¬водил с нами. И когда на вахте его останавливали: «Ваша фа¬милия Жученко?», он как можно шире расклеивал глаза: «А зовут вас Таня?». С непрони-цаемой личины якутского шамана стекала веко¬вая тайна. Таня – родо¬вое имя старшего сына.
По Вовкиному студенческому я бесплатно посещал музеи и даже купил би¬лет на само¬лёт с пятидесяти процентной скидкой. Денег у меня было в обрез, и ещё короче, так как я этот короткий «»отрез» уже по¬тратил. Билет-то я купил, но студенческий пришлось вер¬нуть хозя-ину.
При посадке стюардесса потребовала его. И я явственно ощутил, как студенческий лежит в чемодане вме¬сте с паспортом и рубаш-ками, а чемодан в багаже. Вот и ба¬гажная квитанция. Времена были советско-наивные, я был убеждённо-убедителен.
После взлёта ко мне подсела де¬вушка и в течение беседы не сразу поинтересовалась: «А почему вас при посадке задержали?». И я, глядя на её синюю фирменную юбку, провернул всю ту же шарманку: «Билет – в чемодане, чемодан – в багаже».
Подходит стюардесса «мисс Одесса»: «Макарова, что же ты разговоры разговариваешь? Пора пассажиров шампанским поить». Бедняжечка вся и раскраснелась.
Таким макаром я из Москвы летел туда, куда Макар телят не гонял – по чужому студенческому, вернее, в отсутствие оного.
В Москве я ходил в музеи, в театры за рубль двадцать, а сопро-вождала меня «прекрасная еврейка» Аня. Мы условились встре-титься возле театра на Таганке. До срока оставалось минут сорок, в кассе не было билетов, но люди толпились.
Я вышел. За стеклом фойе актриса исполняла пластические этюды. А на афише Гамлет «за десять дней потрясал мир». Высоц-кий охрипшим в тысяче перезаписей голосом сотрясал Советский Союз: «Порвали парус, каюсь, каюсь» Слова были трудно разли-чимы, но их и не надо было различать.
Я видел его в кино. Но то, что он актёр театра на Таганке, узнал недавно, от случайного знакомого. Тот был на всех спектаклях ле-нинградских гастролей театра. Гамлет в джинсах, свитере – всё просто и обжигающе. Открылась незаметная дверь, вышел невысо-кий человек в дублёнке – Высоцкий! Я был очень стеснючий и вряд ли посмел бы заговорить. Но вдруг стал лёгким – той легкостью, что во сне предлагает полёт. Меня подхватил сквознячок, я догнал Высоцкого: «Владимир Семенович! Разрешите с вами поговорить?» Он, не обращая внимания, продолжал упрямо разрезать метель.
«Владимир Семенович, уделите мне минуту, ровно 65 секунд». Он усмехнулся, мы отступили в сторону. Сквознячок затянул нас в подворотню. Так, я помню, маленьким, держась за деревянные прутики кровати, говорил отцу, когда он, на ночь глядя, в ноябрьские праздники пошёл из дома: «Не пей, папа, не ходи!». Я говорил так по наущенью мамы. Она же останавли¬вала отца: «Толя, устами младенца глаголет истина!». Я, ко¬нечно, не желал отцу ничего плохого, но действительно ждал, что что-то должно случиться. А в подворотне был я и не я – как через неделю в самолёте с Макаровой.
Дух подво¬ротни ударил в ноздри. Пробежала собачка, в такой же коричневой дублёнке, только мехом наружу. Безулыбчиво улыбну-лась улыбкой Высоцкого и, как знакомым, помахала хвостиком.
Я начал читать:
– Пел и пил он, не ведая меры,
Жил так – жилы рвались стон – струной
Он молитвы кричал нашей Веры,
Что искали мы всей страной.
Высоцкий приблизился ко мне. Энергия нетерпения движе¬ния перелилась в пристальное внимание. Рукой, что клещами, сжимал мою руку у локтя.
Он в сердцах разбивал границы,
О гранит разбивая свое.
Нет границы у песни-птицы,
Нет страны, что прервала ее.
Чтоб сказать Союзу: «воскресни!»
если внуки спросят о нём?
Крикну песню с Высоцким вместе,
Замолчу вместе с Вечным огнем.
Лицо его закаменело, только играли желваки. А рука моя онеме-ла. Наконец, он спросил:
– Что это?! Чьё это?! Твоё?!
– Моё и не моё. Я напишу через сорок один год. – Несмотря на боль, я не смел, выдернуть руку. Незаметно тем же сквознячком нас вынесло на улицу.
– Что значит сорок лет?! Что значит «Союзу воскресни»?! Будет война? Китайцы бросят бомбу?
– Нет, китайцы взялись за ум, теперь весь мир одевают, а вот американцы «обувают» весь мир. Холодную войну мы им проигра-ли. Через девятнадцать лет Союза не будет.
– А где КГБ?! КПСС?! Коммунисты?!
– В бочонок перестали доливать идеологическую водичку, всё рассохлось, обручи послетали, Союз развалился. Коммунисты, что понаглее и поглавнее, стали капиталистами – «владельцы заводов, газет, пароходов, нефтяных скважин и Челси».
–А это что за чёрт?
– Английский футбольный клуб. Остальные – на задворках по-лощут красные флаги. Стирай не стирай – не отстира¬ешь.
– Так что, «мир во всём мире»? Коммунистов нет. С кем им те-перь воевать? – Высоцкий криво усмехнулся.
– Нет, американцы придумали себе мусульманскую угрозу, да так, что поверили. И бомбят весь мир, где ни попадя!
– А мы кто?
– Россия! И только завтра вспомним, что мы – русские!».
– Да… А как люди живут?!
– Большинство – как могут и не могут, а некоторые – как хотят. Магазинов больше, чем театров, колбасы в магазинах больше, чем покупателей. (Сбылась мечта. Правда, не всегда из мяса.) Борделей больше, чем магазинов, сотрудниц в них больше, чем колбасы. Все турецкие бордели полны нашими Наташами, все московские полны хохлушами Олесями.
– А кто у власти?
– Бандиты девяностых – теперь демократы и миллионеры.
– А где же наша интеллигенция?!
– Она-то всё и замутила, да и выпала в осадок.
– А Таганка? Любимов?
– Таганка жива, Любимов жив (я не стал расстраивать Вы-соцкого).
Он вдруг рассмеялся:
– Тебе только «рОманы тискать.
Он поглядел на мои руки.
– Валерка Золотухин подучил? Любимов? Или оттуда? Та¬кого и на Канатчиковой даче не услышишь.
Между тем мы зашли в ресторан, разделись. Народу было мало. Официант узнал Высоцкого, проводил к столику:
– Владимир Семенович, как всегда?
– Пару лангетиков, салатик какой-нибудь, графинчик. Да, привет Васильевичу на кухне».
Мы сели. Он смотрел, и сквознячок опять тянул меня к нему.
– А как я?
– Помните, «Евгений Онегин – энциклопедия русской жизни»… А Высоцкий – энциклопедия советской жизни сороковых – семидеся-тых годов. Песни звучат. Ниагара по-прежнему искрит высоким слогом. Ваш фильм крутят на все праздники. Один из лучших фильмов.
– Какой?
– Вы в нём ещё не снялись.
Официант принёс салат, графинчик, бутылку пива. Высоцкий кивнул, тот налил две стопки водки.
– Подожди! Ты сказал – семидесятых?! Сколько я проживу?!
– Всю свою жизнь.
Он пододвинул стопку ко мне:
– За встречу!»
– Если бы я был тот девятнадцатилетний пацан, я бы проглотил всё молча:
– Владимир Семенович, я не пью, и Вам не надо бы!
–Даже с Высоцким?! Он сглотнул комок – горло всё время хотело водки!
– Всю свою жизнь, если не будете пить. А так…
– Восемь лет! – сказал он сам, не проглотив комок. Он не отводил глаз – они высасывали мои! Лицо то каменело, то оживало. Губы шептали:
– Нее, ты не врёшь, похоже, всё так и будет!
Зал наполнялся людьми. Из-за соседнего столика вырос мужик, как тогда говорили амбал. Коричневая шоферская кожанка не вмещала плеч.
– Володя, здравствуй! Выпей со мной!
Высоцкий молчал – взгляд был опрокинут в себя. Очнулся: «Нет, я не пью…».
– Давно?! – шоферюга усмехнулся, щёлкнув по графинчику.
– С этой минуты!
Мужик взгромоздился над Высоцким. Широкой и чёрной, как рашпиль, ладонью притянул Высоцкого за плечо. Над именем Коля всходило или заходило холодное северное солнце. У Высоцкого под водолазкой заходили злые бугры.
– Пойдём ко мне! Я расскажу! Я пятерИк отмотал за ава¬рию! - Он улыбнулся. Железное ночное светило тускло мерцало в зубах:
– А сейчас шоферю на Северах.
Они уже сидели за тем столиком:
– Я на МАЗе! На трассе! Дорогу всю измызгали! Истерзали, как эту шл…. А посередине, как между … глубокая колея! И ты – то вперёд, то – стоп, материшься, ползёшь! Деньги платят не за то, что ее... елозишь, а за то, что едешь! Плюнешь – и свернёшь налево! И по «целику»!.. Главное, не останавливаться.
Ручищи сжимали баранку! Он всем телом выталкивал МАЗ из колеи! Высоцкий повторял все движения водилы.
– Главное – не останавливаться! Главное – не останавли¬ваться! Проложить свою колею!
Глаза Володи горели, что фары. По лицу – лобовому стеклу –стекали капли. Голова утонула в буграх плеч. Он был одно с шо-ферюгой, с МАЗом, с колеёй.
– Главное – вперёд! Задние кусают пятки, им-то легко по твоей колее! Едешь сколько надо – день, сутки! Выпить – ни-ни! А в бар-дачке на всякий случай бутылка спирта. Главное, чтобы МАЗ не подвёл! А он не подведёт! Это твой МАЗ! Ты сам его шаманил. Это – твой напарник!
Высоцкий хрипел:
– Своя колея!
Жила на шее напряглась – трос, готовый лопнуть.
Водила выдохнул:
– И ты приехал! И можешь, обязан выпить! Он опрокинул графин в стаканы. Они с Высоцким в одно движение, глядя друг другу в глаза, выпили.
– Своя колея! Своя колея!
У Высоцкого в руках была уже не баранка – гитара. Губы шепта-ли: «Своя колея!..».
Я положил три рубля на столик и, не прощаясь, вышел. В заты-лок ударил взгляд Высоцкого:
– Теперь-то ты понял?!
Сквознячок подхватил меня:
Каждый встречный тянул его – омут
Дно души бьёт ключей чистый Дар!
Из глубин, недоступных другому,
Нам дарил высоту Ниагар!
Я почему-то считал шаги. На сорок первом всё выветрилось… секунды – было и ушло, как забывается сон.
Я стоял возле афиши. Подбежала раскрасневшаяся Аня, ос-вободила руку из муфты и ласково махнула меня по щеке, сметая то ли снег, то ли невесть откуда прилетевшую ще¬тинку. Чёрные пряди обрамляли лицо, её полные, чуть на¬выворот губы улыбались. Тёмные семитские глаза ласково смотрели на меня. Лицо напоминало молодого Пушкина в прекрасном женском варианте:
– У меня есть билеты!
Я хотел написать «обнявшись, мы поцеловались, и, не выпуская друг друга, пошли», но все знают, что в Советском Союзе секса не было, по крайней мере, на улице днём, поэтому мы просто взялись за руки.
А за стеклом в трико актриса,
Пикассовских кистей изысканный зигзаг,
Той девочкой на шаре
Уже лет триста с лишком
Шекспировский вращает Глобус,
Бежит, стараясь не упасть,
Лишь только потому он на Земле до наших дней стоит!
Лишь только потому Земля не катится назад!
И люди, шли навстречу нам, а кто-то обгонял, толкая Землю к Счастью. Но, к несчастью, каждый в свою сторону. Ещё вчера на демонстрации они шли все вместе. И когда впереди кричали «Ура!», остальные подхватывали. Казалось, Счастье уже видно, ведь первые кричали «Ура!». Но сколько ни толкали Землю, Сча-стья так и не было. Усталые люди шли после праздника, спешили. Сверху падал снег. Люди отворачивались, закрывались руками. То, что падает с неба, прямо в руки, никогда не ценится, не считается Счастьем.