Девчонка говорит: живу на Звездной. Я плохо понял, где это. Мелькнул в уме некстати Звездный городок.
Хмельной каникулярный второкурсник, впервые ощутил себя чужим. Пока слегка, однако – навсегда. Беспочвенным. И – обреченным.
Кареокая вспорхнула в подруливший свежий «Икарус» и укатила в свою галактику. Провожать ее сквозь парсеки я не рискнул.
Хотя и сам на Космонавтов – ну чем не повод – обитал. И школьным летом регулярно эскортировал с «Кадрили» к сиротливым новостройкам сорокового пышечку Олю – вскоре при смутных раскладах шагнувшую с подоконника прямо в небо. И одиноко пер в ночи назад, с неутоленной твердью, вдоль мглистой башни, ощерившейся автоматчиками, вниз по Гурьянова и дальше.
Я рос на самом стыке, где изначальный город впадает в пятиэтажную безликость. Детское пограничье предвестило пожизненный бытийный дуализм. И там, и здесь. Ни там, ни здесь.
Два моих двора. Один еще архитектурно желт и смотрит свысока. А сопредельный серый уже вобрал совковую шпану. Я – ровно между ними. В обоих – ни в одном.
Еще и третий примыкал – от Красных Зорь. В нем верховодили два сына-погодка биолога Лучника. Играя в наших и немцев, пленили меня. Привязали к столбу. Я правила соблюл – война же. И крепко пожалел: отпускать поверженного врага братья-победители не спешили. Не прикрикни на них проходящая тетка – возможно, до сих пор бы там стоял.
На Солнечной, задолго до фонтана, эпицентр – у Доры. Но колбасные страсти не для пацанов. Вот рядом прокат приметен: там вторично заряжают ни в коем разе не выбрасываемые стержни к только что воцарившимся – учительский резистанс мы сломили быстро – шариковым ручкам. Везунчикам доставались особенные – с девицами плавающими внутри. Место верное: дозаправкой ведает матушка одноклассника, процветшего позднее.
А посредине – ателье, где я гордо заказал первые свои клеши. Отвратно сидевшие, надо сказать – но мелочи такие не смущали в предвосхищенье плотных танцев.
Гораздо лучше казенных портных шил фланировавший здесь же вечерами художник в ореоле жгучей тайны. Хромоног – но исполнен демонической красоты. Болтали, совратил немало школьниц, беря без осечки каждую простым несокрушимым доводом: ну от тебя же не убудет, правда? Но советскую власть любил меньше, чем девочек, и сел в итоге. Потом даже Сахаров за него вступался.
Пытались взрослеть. На больших переменах летали в неизбежные «бруски» – за «Примой», «Жигулевским», а то и за «красным». Сейчас на этом месте выгородили себе юдоль не самые бедные наши земляки – за пивом туда уже вряд ли сгоняешь.
Отшумели давно во дворах гладиаторские бои, спровоцированные в дружном захлебе многократно просмотренным кубриковым «Спартаком» (ах эта – по нынешним меркам невинная – сцена с Варинией – пубертатный восторг). Не облачаются больше в самопальные маски и не заваливают грозными записками почтовые ящики трепещущих обывателей юные местные фантомасы. Отыгран яростный футбол до тьмы кромешной, когда и мяча уж не видишь.
Ни Солнечной нет, ни Лесной, ни Спортивной. Ни Космонавтов моих. И три бульвара – Энтузиастов, Молодости, Дружбы – исчезли безвозвратно. Теперь и сам не помню, где который. Кругом – обманка, майя, мгла.
Лишь теплится окно на звездной улице.