«От рабства сгинул даже вечный Рим...»
В устах звучат слова тирады.
А в гневе Александр неповторим,
Быть жаждет честным без награды.
Он наклонился, шёпотом сказал:
«Шумит История, послушай!
Народ своим геройством обязал...»
Продолжил дальше, тише, глуше:
«Один мужик, попавший в плен, клеймён,
Тавро поставлено на руку.
Топор хватает, рубит руку он,
Очищен, обречён на муку...
Так можно ли в цепях его держать?
Он протестует — нет тиранству!
Мужик продолжит дальше сеять, жать,
Но без неволи окаянства».
«Наивен ты...» — вступает Горчаков.
«Пока от рабства нет спасенья.
Загонят снова в стойло мужиков,
Не оценить холопов рвенья...»
Его слова друг-Пущин поддержал:
«Нет, не дадут рабу свободы...
В войне мужик геройски поднажал,
Но всё же рабству пишут оды».
«Тебя, друг милый Пушкин, поддержу...» —
Вступил в беседу Кюхельбекер.
«Инспектору твой бред не расскажу,
А то гордиться будет некем...»
Его слова и Дельвиг поддержал:
«Нет, Саша, не настало время.
Царизм и рабство тысячею жал
Тебе вопьются прямо в темя...»
«Несправедливость рабства — страшный гнёт...
За что народ святой страдает?
Он явно перемены в жизни ждёт,
А чем царизм вознаграждает?»
«Ах, Саша... — громко Горчаков сказал,
Тебя погубят мысли эти.
Наверно, рок жестокий повязал...
Вороной белой будешь в свете...»